«Мрак твоих глаз»

Кошачье сердце

Пятый Ангел вострубил,

и я увидел звезду,

падшую с неба на землю,

и дан был ей ключ от кладязя бездны.

Откр. 9.1

Соня сидит на скамеечке перед парадным, сложив на коленях свои детские руки и смотрит прямо перед собой в темноту кустов. Не то чтобы она видит нечто невидимое обычному человеку, да и не то чтобы она мечтает о чём-то, большом и холодном как угольный айсберг, Соне чужды мечтания, потому что она не верит в наступление будущего. Справа от неё возвышается тёмный прямоугольник шестнадцатиэтажного дома, запятнанный жёлтыми окнами, дома, в котором прошло её мрачное детство, полное одиночества и слёз. Её детство, ах, какой ужас встаёт теперь с его дна.

Соня не может жить. Сон не приходит больше к ней, чтобы успокоить её исколотое холодом сердце, опустить окостеневшие как у куклы веки, растворить хотя бы часть времени в тёплом забытьи летних вечеров тихого деревенского яблоневого сада. Бессонница Сони — это огромный звёздный вихрь, начинающийся из её груди и превращающий её из человека в космический элемент, которому отдых не нужен. Путь Сони ведёт в прошлое, и ноги её редко касаются земли.

Соня поднимает руки с колен, подносит их к лицу и расправляет свои белые волосы, глядясь в зеркало усыпанного звёздами осеннего неба. Ноги Сони, покрытые начиная от середины бёдер только чёрными чулками, леденит безжалостный ветер. Они плотно прижаты друг к другу, наверное в целях равномерного распределения холода и энтропии. Через открытое окно, где погашен свет, играет радио.

Деревянная дверь парадного, на которой написано куском белого кирпича полустёршееся имя СВЕТА+ кажется вовсе не приспособленной для открывания, а сделанной просто для вида возможности выйти или войти. Её обшарпанные края вросли пробившимися из-под краски занозами в косяк, ручка давно уничтожена, и на уровне человеческого лица в двойной фанере пробита неправильной формы дыра, видимо кошки, птицы или другие целеустремлённые звери процарапали сквозь фальшивое место себе настоящую дорогу.

Мимо Сони медленно проезжает машина, обливая кусты лимонной кровью фар. Она останавливается у соседнего дома и гаснет. Никто не выходит из её отшлифованного ледяным ветром корпуса, голова водителя спокойно опускается на руль. Соня встаёт со своего места и движется вдоль кустов по линии, близкой к евклидовой прямой, асфальт неприятно колет сквозь чулочную ткань её ступни, лишённые туфель, так что Соня жалеет о непрошедшем дожде.

Её икры мелькают над вечерним тротуаром, освещённом причудливыми лицами люстр, она минует второе окно, останавливается и смотрит в пустое зажжённое окно, словно увидев на чистой штукатуреной стене чьей-то кухни чудовищную муху. Под вещественным углом примерно в 30 градусов к стене дома бежит серая кошка, из тех, чей цвет специально подобран для жизни каменных дворов и ржавых карнизов, охоты за мышиными привидениями в лабиринтах подвалов и экспозиционной гармонии с густыми летними закатами просторных крыш.

С того места, где сейчас стоит Соня, видно дерево, растущее по ту сторону дома, полуоблетевший каштан, помнящий ещё то время, когда не было около него бетонного ужаса, а был поросший бурьянами холм и несколько сельских домиков, еле видных за сплетением ветвей разросшихся вишен. В каштане этом находится два дупла, одно почти у самого корня, в котором мальчишки Сониного детства разжигали огонь и взрывали пистоны, второе на метр выше человеческого роста, где Соня прятала когда-то куклу, найденную ею в песочнике, замаскировав листвой её голубые глаза, но свет этих глаз проник сквозь листву и неизвестный вор увлёк Сонино сокровище в тёмную глубину чужих подъездов, где пахло старыми книгами и жареным мясом и где встречались странные люди, не жившие вместе с Соней общей жизнью.

Соня достаёт из кармана маленький гребешок и медленно расчёсывает свои белые волосы, не думая спешить. Из-за угла дома появляется молодая пара, девушка ведёт перед собой коляску, толстая смоляная коса снабжена красным фонариком, освещающим её вечерний путь. Ветер лепит к лицу выбившиеся из причёски тонкие пряди, глаз не видно, мужчина строг и сдержан. Они сворачивают на улицу, полную шумящих тополей, по стволам которых вихрь уносит вверх стаи бесцветных существ, так непохожих на людей. Соня медленно расчёсывает свои белые волосы, и ветер делает её труд бесконечным, сплетая их вновь. Между Соней и ветром чувствуется взаимосвязь, наверное потому, что они оба пришельцы из другого времени.

Завершая свой бесплодный труд, Соня засовывает гребешок обратно в карман и продолжает движение вдоль линии кустов, достигает угла дома и видит другой дом, тёмный и недостроенный, из которого торчит подъёмный кран, похожий на тень чего-то страшного, и по которому ходят люди в строительных шлемах и движутся лучи прожекторов. Перед входом дома торчат из земли бетонные балки, как колонны античного храма, и погрязший в грязь самосвал косо освещает фарами необлицованную стену перед собой. Соня думает сначала о странных глазах машин, источающих свет вместо того чтобы его улавливать, потом о душах нерождённых людей, обитающих в засыпанных осколками кирпича и строительным мусором комнатах, и наконец о выжженных бетонной пылью и алкогольной пургой сатанинских лицах строителей, мужчин в жёлтых шлемах и женщин в выцветших косынках, которые, не зная никакого архитектурного плана и нужного количества кирпича, возводят по ночам огромные строения человеческой памяти из космической материи снов. Подобно вампирам, медленно движутся они по стрелам подъёмных кранов, выкрикивая что-то на непонятном матерном языке мёртвых, их строительство не имеет конца и растёт как вавилонская злокачественная башня, силясь достичь холодного шёлка облаков.

По щиколотки проваливаясь в сырую грязь, Соня входит в огромные ржавые ворота и оказывается на песочной площади, разъезженной колёсами самосвалов, у подножий бетонных столбов, пронизанных ржавыми прутьями, которыми магия мёртвых скрепляет вещество бетона. На краю площади, на песочной насыпи пылает куча пропитанной мазутом стекловаты, напоминающая почерневший труп носорога. Соню накрывает тень передвигаемого краном по воздуху штабеля белых плит, и она, задрав голову, что есть силы кричит наверх. Её голос как подобное вписывается в скрежет крановых цепей и металлических тросов о края бетонных плит, прожекторных креплений, напрягаемых бешеной силой ветра. Он летит в квадратные глазницы незастеклённых окон, и зодчие своих смертей видят призрак чайки, несомой ветром в глубину восставшего из земли камня, большую глубины звёздного неба над головой. Лавина пронзительных криков раздаётся в ответ, лица искажаются болью, которую не измерить живым, куски кирпича и острые мастерки, отравленные строительным раствором, летят сверху в Соню, взрывы песка окружают её. Соня убирает волосы с виска и в это место сразу попадает четверть кирпича, разломанного руками четырнадцатого Христа — Христа строителей и углекопов. Соня падает назад, раскинув руки, и галактические реки ускоряют своё течение, омывая лицо её ледяной водой, прозрачные рыбы, наполненные взвешенными крупицами света, целуют её в голое тело, и все сорок восемь направлений ветров, из которых людям известны только четыре, открываются перед ней, и она видит ответ на свой вопрос.

Она видит геометрическое поле, покрытое чёрным мрамором, огромное как пустой аэродром, и посредине его четырёхгранную пирамиду из чёрного стекла, в гранях которой высечены ступени, и двенадцать прекрасных комсомолок, стоящих в симметрично правильных местах, с факелами, заплетёнными косами и комсомольскими значками на чёрных платьях до колен, и лес из зеркальных антрацитовых деревьев, и падающий между стволами снег, усыпающий волосы бесчисленных рядов пионеров, отдающих вечных салют, и три чёрных озера, с поверхности которых поднимается гробовой туман, и чёрную башню между ними, отражающуюся в зеркальной глади концентрированного в кромешную подземную жидкость солнечного огня, и само солнце, висящее посередине чёрного звёздного неба, горящее языками пламени по краям, но не дающее света земле.

Она слышит гром подземных поездов, несущихся в непроницаемой тьме, закрытой почвой от глаз, где вибрирует скрежещущая поступь цехов, перерабатывающих известь в соль, камень в хлеб, дерево в человеческую плоть. Она угадывает спрятанный в тверди простор, полный вишнёвых садов, белых куполов и цветущих полей, недоступных органам зрения, потому что свет сразу гаснет в таинственном прохладном пространстве их бытия, она угадывает след того, кого ищет, потусторонний взгляд его сощуренных глаз, и её вновь охватывает испепеляющее желание увидеть его лицо.

Строители зарывают Соню с левой стороны здания, если стать спиной к главному входу, под дном ямы, открытой для постановки следующей бетонной сваи для фундамента будущей пристройки. Своим девственным детским трупом Соня должна укрепить сооружение и освятить избранное место, в соответствии с древним обычаем строителей и углекопов, в чьих преступлениях непосвящённые обычно обвиняли евреев. Один из прорабов хочет изуродовать лицо девочки мастерком, в целях большей конспирации, однако, рассудив, что вряд ли кто сыщет, да и личико до того погниёт, закапывают так, а одна из строительниц, у которой тоже дети, даже подстилает Соне старый изорванный строительный ватник, использовавшийся для отпугивания ворон от котлов с варящейся смолой, и поворачивает голову Сони в сторону восхода солнца, не из религиозных соображений, а чтобы песок в нос на нападал, впрочем кровь никто отирать не стал, а крановщик, лица которого было не разобрать под шапкой, просто плюёт в Соню, целясь в лицо, но не попадает и зло ругается, потому что девочку уже зарывают.

Работа на стройке останавливается около двух часов ночи, около получаса после этого строители палят прикрученную к свае проволокой живую кошку и пьют желтоватую мутную жидкость из трёхлитровой банки, разливая её в металлические кружки, рассказывают разные истории, курят и едят колбасу. Потом они расходятся по вагончикам, где занимаются очень грубым групповым сексом, мучая своих женщин, которых намного меньше, чем мужчин. В это время, находящееся за пределами восприятия человека, потому что он тогда либо ещё спит, либо уже умер, Соня выбирается из песочной ямы и моет лицо в луже, образовавшейся на неровности бетонного куска. Она снимает грязные чулки и вытирает ими руки и ноги, смачивая чулки водой. Она смывает кровь с лица и размачивает волосы, налипшие на рассечённый висок. Сидя на бетоне, она вытряхивает песок из волос и выплёвывает его изо рта. Соня не чувствует злости и невнимательно слушает удары в железные стенки вагонов и блаженный плач натёртых пенисами пьяных баб.

Выбросив скомканные чулки в банку из-под краски, Соня упирает локти в колени, а щёки в ладони и думает о перерастании настоящего в прошлое и о таинственном желании Бога, обозначенном в приснившейся ей вечной книге буквой Ъ. Она представляет себе Бога в его древесной форме, которая кажется ей особенно страшной и тревожной. Геометрически Бог не имеет главного направления, потому что растёт из ниоткуда в никуда. Презирая вездесущесть, что зиждется лишь на человеческом понимании, Соня локализует Бога перед собой и наделяет его чертами огромного оборотня, повелевающего ветром и дождём. Смертность Бога не подлежит сомнению, и в будущем он давно уже умер, но в прошлом, созданном им как ловушка для живых существ, от него не спастись. Соня понимала, как неведомая сила гонит к её непроходимой стене творения, где сам Бог и те, которые управляют им, разотрут её живое тело в кровавый жир с волосами.

Куча стекловаты на строительной площадке медленно гаснет и ветер уносит слабый вонючий дымок в темноту расстилающихся в бесконечность ночных полей. Соня спрыгивает с плиты, босиком подходит к сгоревшей кошке, прикрученной к свае и греет заиндевевшие ступни в тепловатой золе. Звёзды дрожат от ветра, как ёлочные игрушки, и на крыше дома лежит сделанная из сухого белого камня луна.

С острой ржавой железкой Соня входит в тёмный вагончик, внутри которого спят крупные пахнущие потом люди, раскинувшие руки с толстыми от непрерывной работы с бетоном пальцами, видит в треугольнике прожекторного света небритое мужское лицо с раскрытым сипящим во сне ртом, заполняющее собой световое пятно и от того кажущееся ещё больше, обеими руками поднимает железо и с силой бьёт спящего человека в глаз. Мужчина дёргается всем телом, скрипит ногами по койке и двигает головой, выворачивая шею, рот его надсадно хрипит, в то время как Соня с мякотным звуком по кругу поворачивает в его глазу своё орудие, и чернильная кровь, выдавливаемая ею из головы, стекает пузырясь по лицу человека в темноту. Когда Соня понимает, что мужчина уже умер, она вытаскивает испачканную мозгом железку из головы и приседает на корточки перед вторым мужчиной, спящим в сидячей позе возле стены, штаны его расстёгнуты и из ширинки высовывается толстый сосископодобный член. Мужчина храпит и стонет во сне, вероятно ему продолжают сниться одинаковые школьницы, играющие в полутёмной квартире с цветами и другими предметами умершей природы, когда Соня приставляет к его глазу ржавое острие и со свистящим придыханием вводит его внутрь. Туловище мужчины сразу сильно подаётся вперёд, словно он стремиться к подставленному телу женщины, вскакивает на ноги, отбросив Соню к койке и вырвав силой одеревеневшей, как у крупной рогатой скотины, шеей из её рук железку, бросается к противоположной стене вагончика и, ударившись о неё, кренится набок, растворяет дверь плечом и вываливается на короткую лестницу, опущенную в бездну земли.

Не заботясь больше о его судьбе, Соня находит у стола топор для рубки колбасы и, используя его вместо железки, убивает полупробудившуюся молодую женщину с красивым и жадным лицом, пытающуюся слепо защитить мозолистыми руками вхолостую оплодотворённый мертвецами живот, в то время как Соня бьёт её просто по голове и убивает со второго раза. Усевшись на женское тело верхом, Соня прокусывает женщине шею и медленно сосёт струящуюся толчками кровь, припав к живительному трупу животом и грудью, и так, сося, засыпает и тонет во сне лицом в огромные жидкие цветы, наполненные неземными красками райских садов.

Ещё затемно она просыпается и покидает своё железное дупло, ступая вместо лестницы прямо по загромоздившему ступеньки трупу, лицо которого щекой утыкается в грязь. Всё вокруг спит, объятое неподвижностью, и тяжёлое время медленно погружается в свой бездонный омут, и луна, наслаждаясь одиночеством, повернула к земле своё ужасное заднее лицо. Соня входит в недостроенный дом и, узнавая каждую ступень и каждый брошенный строителями предмет, поднимается на верхний этаж. Внутри дома совершенно темно, свет прожекторов не проникает сюда, и плечо Сони касается иногда колкой и обжигающей шерсти ползающих по стенам невидимых зверей. Где-то в приближающейся чёрной высоте льётся вода, это звёзды просачиваются сквозь границу божьей власти и ускользают к вечности. Комнаты последнего этажа не имеют потолков и посередине одной из них блестит при луне большая лужа, в которой Соня умывается и полощет пахнущий кровью рот. Из окна видны усыпанные голыми деревьями, погашенными в воде фонарями и редкими автомобилями территории дворов.

Соня становится в оконный проём и равнодушно смотрит вниз, на гору песка и накренившийся под уклон экскаватор. Шагнув вперёд, она пролетает несколько метров и падает обеими ногами на толстый металлический трос, крепящий подъёмный кран к стене дома. Несколько секунд она добывает равновесие, расставив руки в стороны и балансируя на вибрирующем тросе, ядовитая ткань ржавой опоры жжёт голые ступни. Наконец трос и тело Сони прекращают всякое вертикальное движение и, объятая засасывающей одномерностью пространства, Соня легко поднимается по тросу к лестнице крана, по которой лезет к кабине и выбирается на гудящую от ветра стрелу. Здесь Соне необходима точность, и, стоя на кончике стрелы возле колеса, обмотанного пахнущим машинным маслом крановым тросом, она долго рассчитывает расстояние, пока наконец не перелетает на карниз девятого этажа соседнего дома. Полёт даётся ей нелегко, и она долго борется с ветром, распластавшись на холодной плиточной стене, струящейся прозрачным ночным воздухом, прежде чем ей удаётся спрыгнуть на открытый балкон. Здесь, покачиваясь в старом плетёном кресле, накрытом рваным одеялом, Соня ждёт следующей ночи, чтобы продолжить свой путь.

В квартире, которой принадлежит избранный ею для гнезда балкон, живут старик и старуха, оба дряхлые и больные, только старик ещё может выходить на улицу, и потому он покупает в магазине хлеб, кефир и вермишель, из которых старуха затем готовит однообразную еду. Жизнь стариков протекает почти без звука, и утренние часы наполняют Соню покоем. Она смотрит, как на крышах дерутся вороны и совершенно не обращает внимания на то, как врачи и милиционеры внизу обводят цветным мелом трупы загубленных ею строителей, накрывают их простынями, записывают что-то в блокноты, курят отравленные сигареты и наконец уезжают в сторону дующего ветра, возможно рассчитывая найти там Соню.

Осеннее солнце поднимается в голубое холодное небо, как сияющее ослепительным пламенем живое существо, готовящееся к прыжку вниз. Соня закрывает глаза и видит огромную ель, увешанную яркими нецветными электрическими огнями, чувствует запах нагретой смолы и клея на свёртках с новогодними подарками. Из окна, отворённого в лазурные небеса, входит Дед Мороз в своей красной одежде с белой оторочкой и с узорчатым топором за поясом. Он подходит к стоящей возле ёлки Снегурочке и поднимает её за волосы над землёй. Не в силах больше притворяться мёртвой, Снегурочка трясётся и кричит. Дед Мороз смотрит её в рот и сильно и с хрустом бьёт её головой об стену, пока из носа Снегурочки не начинает литься кровь. Она уже не кричит, а только хрипит в истерике своим разинутым ртом, и тогда из носа Деда Мороза туда начинает с хрюканьем стекать что-то мазутное, вызывающее у Снегурочки рвотные спазмы, но руки Деда Мороза крепко затягивают ей голову за косы назад, и она скоро затихает и падает отпущенная на пол, продолжая трястись и выворачиваться, как ящерица. Дед Мороз снимает шапку и все видят, что у него куриная голова. Детям становится страшно и они убегают, остаётся только Соня, которая подходит к Деду Морозу и дёргает его за рукав, выпрашивая подарка. Но Дед Мороз только смотрит на неё куриной головой и насмешливо щурится.

Открыв глаза, Соня видит перед собой старика, вышедшего на балкон в поисках банки с засоленными огурцами, которые сам же старик и съел уже около двух лет назад. Вместо огурцов он нашёл Соню и несколько удивился, потому что забыл, как она попала к нему на балкон.

— Меня зовут Соня, Соня Павловна, — заявляет Соня, выбираясь из кресла. — Я к вам в гости пришла.

— Магазин с кефиром закрыли, — тяжело отвечает старик, поворачиваясь к балконной двери и начиная влезать обратно а комнату. — Теперь будем сами кефир варить.

— Вот и хорошо, — ободряет его Соня.

— А из хлеба что сделали? Суп из него сделали. Советская власть! — старик затворяет за Соней балкон. — Суп и покупаем. Теперь будем сами его из кефира варить.

— Вот и хорошо, — снова говорит Соня, разминая ноги на засыпанном волосами, пылью и тараканами полу. — А кошка у вас есть?

Не расслышав вопроса, старик смотрит Соне в рот слезящимися глазами, как смотрел Дед Мороз в рот Снегурочке в Сонином сне, теперь Соня понимает, зачем. Ей незачем повторять вопрос, потому что в комнату входит тощая серая кошка и обнюхивает Сонины ноги, ища себе пищи.

Через некоторое время старик и Соня пьют чай на маленькой прокуренной и грязной кухне с выжженной клеёнкой на столе и облупившейся раковиной, где лежит вонючая тряпка. Кошка ходит вокруг Сониных ног, выпрашивая еды, и Соня понимает, что ест она только тараканов.

— А что у вас тараканы едят? — спрашивает Соня.

— А что они едят, хлеб едят, кефир едят, вермишель едят, — отвечает старик. — Бублик едят, — добавляет он, повернувшись к пустой хлебнице, где лежит половинка бублика. — Возьми, деточка, бублик, у тебя ж зубки молодые.

Соня берёт окостеневший бублик, на боку которого видны зарубки, как отпечатки древних папоротников на спрессованных землёй камнях и кладёт его возле чашки с бледным безсахарным чаем. Бублик, конечно, старше кошки.

— А вы, дедушка, Ленина помните? — спрашивает она, глядя в мутное окно.

— Я Ленина живым не видел никогда. Он раньше меня умер.

— Почему умер?

— Не знаю, деточка. Заболел и умер. Я заболею и умру. И ты тоже заболеешь и умрёшь, хоть и маленькая.

— Не верю я, что Ленин умер, — говорит Соня, глядя в окно и царапая ногтем клеёнку. — Это вам, дедушка, в газете написали.

— Подох, милая. Подох, лошадь. Какой бы ни был человек, а как осёл подохнет. Хоть Ленин, хоть моя старуха.

— Старуха ваша, конечно, подохнет, — уверенно рассуждает Соня. — А Ленин будет вечно живой.

— Ты, девочка, никак пионеркой осталась, — удивляется старик.

— Да, не успели меня в комсомол принять.

— А где ж твой красный галстук?

— Не найти мне теперь моего галстука, — злобно ковыряет клеёнку Соня. — Мне бы Ленина найти.

— Ишь ты. Ленина ей. А пойди в Мавзолей, там твой Ленин и лежит. Тело бревном, в голове лампа.

— Вы дедушка старый, а говорите глупости. Вас Бог за такие глупости съесть может.

— Бог меня не съест, я в него не верю. Был бы Бог, не позволил бы он из кефира суп варить. Вот старуха моя, она в Бога верит, её он и съест, — при последних словах старик пытается рассмеяться, но только хрипло сипит.

— Неправильно вы, дедушка, рассуждаете, — терпеливо объясняет Соня. — Всё будет совершенно по-другому. Не Бог вашу старуху съест, а старуха ваша вас съест, когда умрёт. А насчёт Ленина вы не правы, вовсе он не умер, а живёт до сих пор, только вы его не видели.

— А кто ж в гробу лежит, как не он? Я ж ходил к нему, горбушку в кармане носил, а от него ядом пахнет, как от черепахи в музее, — старик озлобляется и раздувает смрадную советскую папиросу Ватра.

— Ленин из гроба встал и ушёл, а в гроб искусственную куклу положили, чтобы все думали, что он умер, — говорит Соня. — Я знаю, в каком месте настоящий Ленин живёт, только это место найти не могу. Там чёрные озёра должны быть. Они глубокие, как колодцы, потому что дыры в земле. И ещё там лес каменный, как зеркало, и снег идёт. Не знаете вы, дедушка, такого места?

— Места такого нету на земле, а тебе, деточка, надо уколы в затылок делать. Моя старуха тоже раньше в клинику ходила, а теперь ходить не может.

— А старуха ваша, как вы её называете, тоже не знает, где Ленин живёт, или только притворяется?

— Да что ты заладила, кто это тебе про Ленина сказал?

— А вы, дедушка, быстро Ленина забыли.

— Мне помнить трудно, я старый.

— А он вас помнит, хоть ему-то уже больше ста лет. Видит он, как вы хлеб тут с кефиром едите. А вы его не видите. Даже портрета его у вас нету. Вы, дедушка, по всему видно, старый коммунист, а всё равно сволочь. Потому что в коммунизм вы не верите и не верили поди никогда.

— Сама ты сволочь, — хрипло говорит старик, медленно куря папиросу узловатыми венозными пальцами. — Я б тебя убил.

— Это вы для того сделать хотите, чтобы я вам о молодости и светлом коммунизме не напоминала. Я у вас кошку заберу, всё равно вам её кормить нечем, а если хотите, даже купить могу, — Соня вытаскивает из нагрудного кармана испачканной цементом кофточки помятые деньги и кладёт их на стол.

— Ты кошку на мыло видно сдашь, — тяжело говорит старик, и в глазах его видна бессильная печаль.

Соня отодвигает ногами из-под себя стул назад, берёт кошку и уходит коридором в спальню, где в кресле сидит измождённая болезнями старуха, смотрящая в окно. Возле кресла на стуле лежат её очки и сложенная газета.

— Здравствуйте, бабушка, — говорит Соня, кладёт кошку на пол и, подойдя сзади к креслу, берёт лежащий на комодике платок и ловко накидывает его старухе через голову на шею. Отёчное лицо старухи наливается кровью, она с сипением хватает ртом недостающий воздух. Соня внимательно смотрит сбоку в её выпученные глаза. — Ну что, бабушка, видите чёрные озёра? — спрашивает Соня и приотпускает платок, за который старуха судорожно пытается схватиться руками.

— Вишу, фнушешка, — еле слышно шамкает она.

— А лес каменный? — снова затягивая удавку, Соня упирается коленом в кресло для приобретения дополнительной опоры. Старуха корчит рожи и думает только о своей смерти. Когда Соня снова отпускает, мозг старухи, затопленный больною почерневшею кровью уже не хочет восстанавливать контакт с остальными органами.

— Мяшная лафка, — говорит старуха свои последние слова. Руки её падают на живот. Соня вытаскивает из-под её понурившейся головы платок и возвращает его на комодик. Наклонившись к лицу старухи, Соня слегка растягивает пальцами её открытый беззубый рот и плюёт в него. Затем она ловит кошку, подходит к окну, забирается на подоконник и, отворив форточку, выбрасывает кошку с девятого этажа. Сделав это, Соня затворяет форточку и покидает квартиру, замечая, что старик по-прежнему сидит в кухне на том же месте и курит папиросу.

— До свиданья, — говорит Соня с порога. Старик не слышит её, погружённый в воспоминания о своей молодости и светлом коммунизме.

Спустившись вниз на исцарапанном гвоздями лифте, Соня находит труп разбившейся при падении на асфальт кошки, из пасти которого течёт кровь, а шкура на животе лопнула. Присев около него на колени, Соня вынимает у кошки сердце и откусывает его от сосудов. Потом она прячет сердце в рот и уходит солнечными холодными дворами в ту сторону, куда если очень долго идти, придёшь к северному морю.

Нефтяные озёра

…И если кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их; если кто захочет их обидеть, тому надлежит быть убиту.

Откр. 11.5

Отец Наташи был строителем, а мать медицинской сестрой. Когда Наташе было девять лет, отец надорвал себе живот, таская на стройке камень и умер в больнице. На похоронах отца людей было немного, но по мокрому чёрному асфальту и ступенькам парадного гнили растоптанные цветы. Наташа думала, что их подарили маме и, собрав цветы вечером картонной коробкой, поставила их в кувшин. Но мама выбросила цветы и скоро вышла второй раз замуж за прокуренного человека, лечившегося у неё в больнице. Наташа не любила нового мужа мамы и отказывалась называть его отцом, за что мама её била сильной ладонью по лицу.

В четвёртом классе Наташа начала курить, а в пятом на дне рождения своего соученика Вити — жить половой жизнью. Однако любимыми занятиями Наташи было танцевать на дискотеках и пить водку. Она часто напивалась пьяной, инстинктивно стремясь постичь суть вещей, и дралась с подругами, таская их за волосы. После восьмого класса она пошла учиться в строительное ПТУ, чтобы достроить дом, который не успел достроить её отец. В ПТУ она сделала себе два аборта, а по его окончании стала работать на стройке. Наташа терпела мужчин только для постели, а вообще ненавидела, и все мужчины называли её шлюхой. В последний вечер своей жизни Наташа сильно напилась сивушного раствора и позволила своим сотрудникам Диме и Толику оплодотворить себя в долгой одуряющей свалке на койке тёмного вагончика. Во время оплодотворения все трое вели себя как животные, рычали, ревели, бились головами в неживые предметы, ругались матом и даже порвали на Наташе майку. Потная и измождённая многократным приёмом семени, Наташа погрузилась в подобный обмороку сон, пробуждение из которого было страшным. Из него Наташа запомнила только лицо красивой беловолосой девочки с неподвижным взглядом, похожим на дырки розетки, и ужас смерти, впившийся ей в голову своими когтистыми птичьими лапами.

Наташа лежит голая на ледяном столе, накрытая с головой целлофановым покрывалом. На покрывале проступает иней. Откуда-то сверху светит страшная белая лампа. Наташа думает, что она уже на том свете. Нечеловеческий мороз стоит перед ней как церковь со множеством колоколен, уносящихся ввысь. Губы Наташи начинают шевелиться, вспоминая совершённые ею грехи. От исповеди её начинает сильно тошнить. Чьи-то сильные руки подхватывают Наташу под мышки и за ноги, тащат от лампы в темноту, кладут животом на холодное железо и сдирают покрывало.

— Ну как невеста? — спрашивает хрипловатый мужской голос. — Разогревать не будем, не задубела почти. Веснушек даже на ней мало. Как живая.

— А ведь давно пора бы уже, — отвечает ему голос помоложе. — Без веснушек что за девочка. А холодная, тварь!

— Да, эта не из тех, что греют, — смеётся старший. — Может, вместе наляжем?

— Ты же знаешь, что я этого не терплю, — брезгливо говорит молодой. — Сперва уж я, а то потом ты станешь её тело скальпелем пороть, ты ж без того не можешь, чтоб тело скальпелем не пороть.

— Какой же секс без скальпеля, — соглашается старший и слышно, как он медленно уходит, насвистывая и хрустя обувью о засыпанный грязью линолеум.

Молодой, взяв тяжёлое от смерти тело Наташи за щиколотки, подтаскивает её животом к краю стола и опускает её ноги к полу. Потом, сняв штаны, он наваливается на Наташин зад, тихо называя её при этом Людмилой. Резко извернувшись, Наташа хватает его за горло и начинает душить. Он пытается оттолкнуть её от себя, но она несколько раз, глядя ему в глаза, с размаху бьёт его своим холодным и влажным от испарившегося инея лбом в переносицу. Из носа мужчины льётся кровь, зрачки закатываются под веки. Когда он перестаёт дышать, Наташа отпускает его упасть грудью на стол, наклоняется и от отвращения с гавканьем рвёт тёмной трупной слизью.

Рядом стоит ещё один стол, на котором лежит покрытый множеством потемневших ножевых ран голый труп старика, не верившего в вечную жизнь Ленина. После ухода Сони старик долго ещё сидел на кухне, а потом пошёл к старухе, чтобы она напомнила ему, как его звали двадцать лет назад. Что-то тяжёлое навалилось на него в тёмном коридоре, сбило с ног и стало, царапаясь, грызть беззубыми челюстями его лицо. Вспомнив слова Сони, старик испугался и стал бить мёртвую старуху по голове своими слабыми кулаками. Однако старуха задавила его и он умер, теперь уже убеждённый в Сониной правоте. Старуха приволокла из кухни нож и ела старика сырым, вспомнив забытый вкус мяса, потом вылезла с ножом и кровавым куском в зубах на балкон и перевалилась через перила, думая, что сумеет летать, но упала и разбила себе голову, обретя таким образом вечный покой.

Наташа снимает с мёртвого мужчины свитер и надевает его на себя. Штаны одевать ей противно, и она голая ниже пояса тащит мужчину за волосы в морозильню и разбивает кулаком белую лампу. Выбрав три мужских трупа, один женский и один труп мальчика, Наташа, подчиняясь непонятной тяге, пускает им свою рвоту изо рта в рот, забираясь с ногами на полки. Когда приходит напарник убитого, светя перед собой фонариком, Наташа не даёт ему включить аварийный свет, а нападает на него сзади и, обхватив одной рукой за горло, выдавливает пальцами другой глаза. Мужчина от этого падает с громким воем обезьяны на пол, роняя фонарик, и Наташа со всей силы бьёт его ногой по голове, пока с коротким хрустом не сворачивает шею.

В пять часов утра во дворе морга появляется группа из шести мертвецов обоего пола, высокий лысый мужчина вооружён топором, а молодая женщина в свитере, в которой нетрудно узнать Наташу, держит в руках металлическую палку для перетаскивания трупов, загнутую на конце в острый гак. Вторая женщина, с ожогом на лице, кутается в тёмного цвета плед, а идущий последним мужчина сильно хромает, потому что у него нет куска ступни. Они забираются в салон микроавтобуса, выполняющего роль катафалка, причём хромой садится за руль, а Наташа на переднее сидение рядом, и выезжают по направлению к давно прекратившему по финансовым причинам отравление окружающей среды химическому заводу, расположенному на северной окраине города. Они едут пустыми улицами в темноте, водитель чётко соблюдает полосы разметки, не пристёгнутая ремнями безопасности Наташа расслабленно сидит, откинувшись назад на спинку кресла, и невидяще смотрит на мелькающие фонари.

Всё происшедшее кажется Наташе странным, но не пугает её, наверное потому, что она не верит в свою смерть, не находя ей причины. Лениво подняв руку, она трогает рану на голове, засовывая в неё пальцы. Сзади начинает доноситься хрип одного из воскрешённых Наташей мужчин, который, согнувшись пополам на грязном полу микроавтобуса, корчится от пожирающей его изгнивший кишечник боли. Хрип переходит в глухой рёв, мужчина бьётся головой в оболочку машины и ползает боком между молча сидящими на полу товарищами.

— Стой, — говорит Наташа водителю и автобус тормозит у обочины пустого проспекта. По тротуару идёт, пошатываясь, нетрезвый человек в расстёгнутом пальто. Наташа берёт свою палку, другой рукой ведро из-под ног и вылезает на усыпанный красными листьями квадрат сырой земли, где растёт клён. Человек сразу замечает приближающуюся к нему полуголую женщину с ведром и железным гачком, плохо освещённую фонарями, зрелище это ему не нравится, но, объясняя его действием чрезмерной дозы алкоголя, он просто пытается убежать в глубину незнакомого переулка. Ускорив шаг, Наташа легко настигает свою жертву и бьёт её гачком по голове. Человек сразу падает, и Наташа основательно расшибает ему голову меткими ударами гачка. Усевшись на асфальт и подставив край ведра под кровяной фонтан, она облизывается и обводит глазами тёмные окна домов. Место, где Наташа доит убитого, находится в отдалении от ближайшего фонаря, так что даже бодрствующие в это время не могут увидеть выражения этих глаз.

Первым пьёт из ведра водитель, противно урча, затем, когда автобус трогается, Наташа протягивает его в салон. Женщина, завёрнутая в плед, отливает себе крови в консервную банку, хмурый мальчик черпает ладонью и с отвращением морщится, остальное с сосущим чавканьем пьёт лысый мужчина, а тот, что корчится на полу, уже не может принять участие в трапезе, изо рта его лезет что-то густое и вонючее, похожее на куски развалившихся внутренностей, и рёв его давится в этом отвратительном материале, переходя в шаркающий хрип. Около шести часов утра, когда уже начинает едва заметно светлеть, автобус останавливается у проваленной во многих местах бетонной ограды химического завода.

Соня пришла на завод пешком, для чего ей потребовалось много времени, но время значило для неё мало, кроме того ей пришлось задержаться в одном из новых микрорайонов, через который пролегал её путь, чтобы убить в парадном возвращавшуюся из школы ученицу седьмого класса по имени Надя, с целью завладеть её ботиками и колготками, чтобы босиком не так бросаться в глаза. Ботики были немного велики Соне, но нравились ей своей формой и чёрным цветом. Колготки были телесные, чего Соня не любила, к тому же рваные на тыльной стороне правого бедра. Надя, впрочем, носила длинное школьное платье и дыру никто не мог видеть, пока она была жива. Соня подошла к ней возле лифта и, резко схватив Надю обеими руками за волосы, сильно ударила её головой в стену. В лифте Соня с хрустом сломала шею потерявшей сознание школьнице, посадив её на пол и ударив ногой в подбородок. Затем она поехала на самый верхний этаж, заволокла Надю по железной лестнице на крышу, где между небом и землёй сняла с неё ботики и колготки, вытащила из школьного ранца чёрный фломастер, вырвала из тетради листок и, написав на нём большими буквами Надиным почерком: „Хочу навсегда остаться девственной. Надя“, положила его возле трупа на твёрдую смолу крыши. Потом она нарисовала на лбу мёртвой девочки крест.

Совершив эти святотатства, Соня пошла по крыше на другую сторону дома, откуда обычным своим образом перелетела на соседний. В новых ботиках леталось хорошо. Двигаясь и дальше по крышам одинаковых домов, словно созданных для таких, как Соня, которые, в отличие от птиц, не умеют летать вверх, она ушла очень далеко от места своего последнего преступления, после чего спустилась на поверхность улицы и продолжила свой путь.

Не имея особенной потребности во сне, Соня всё же забралась к шести часам вечера спать на высокую старую липу, омелы в ветках которой срослись в большой зеленоватый ком, служивший испокон века гнездом всякой погани. Удобно устроившись на кривом суку, Соня уснула с открытыми глазами, глядя на окна стоящего напротив дома, которые попеременно то зажигались, то гасли, повторяя в ускоренном ритме судьбу огромных светильников космоса. Ветер с шелестом нёс по асфальтированной земле непрочитанные никем листы газеты, кружил их и комкал, поднимая высоко над землёй. Давно уже стемнело, загорелись редкие розовые фонари. Их печальный, бледный и несколько тусклый свет, освещавший ровные улицы между домами, чёрные дворы с силуэтами полуоблетевших деревьев, мусорные баки и поломанные лавочки, на которых от холода кроме кошек никто не сидел, вызывал ощущение безграничности смерти и одиночества, которое так любила Соня. Эти тёмные пространства в просветах домов напоминали ей щемящую неизвестность, охватывавшую её в детстве, когда она ходила к подружке, глядя на звёздное небо, ёжась от холода и думая о забытых дома перчатках, о красоте осенних клёнов, виднеющихся за забором детского сада, о чужеродной тьме оврагоподобных улиц, проваливающихся во все стороны света, которая представлялась ей будущим, неизвестностью её, Сониной, судьбы. Ей встречались тогда косые от ветра люди с трудноразборчивыми, чужими лицами, похожие на тени, скользящие по стенам домов, они шли ниоткуда и спешили в никуда, будто несомые ветром, их непонятная тёмная жизнь казалась Соне и её будущей жизнью, ей становилось страшно, мелкие колючие мурашки безысходности собирались у неё между лопаток. В парадном, где жила подружка, сидели вечерами в темноте взрослые люди, кружились красные огоньки сигарет, влюблённые лизали друг другу открытые рты влажными языками, звучали гитары и пахло вином. Вызывая лифт, Соня прижималась к косяку его дверей, дрожа, когда кто-то спускался мимо неё по ступенькам, словно её могли взять и уволочь наверх, по тёмной лестнице, к чёрному небу, туда, где эти оборотни живут в своих пещерах, высеченных в айсберге времени. Однажды молодой мужчина, сходивший по лестнице, заметил Соню и, остановившись возле неё, спросил, как её зовут, и Соня открыла ему своё имя, мучительно ожидая, когда же опустится вызванный ею лифт, а мужчина тихо засмеялся, обдавая Соню запахом вина, взял её за плечи и поцеловал в лоб, и губы его обожгли Соню холодом вечного проклятия и перевёрнутых подземных церквей. И тогда Соня поняла, что Дьявол любит её.

В половине восьмого Соня выплюнула высосанное до кожуры кошачье сердце, улучшила момент, когда возле дерева никого не было, спустилась вниз и стала приставать к прохожим с вопросом, где находится мясная лавка. Наконец одна женщина, сотрудница банка, губы которой были покрашены фиолетовой помадой и от которой сильно пахло духами и шампунем, показала ей дорогу, потому что сама часто посещала мясную лавку, чтобы купить бараньего мяса для своих ужасных детей.

Когда Соня вошла в лавку, там никого не было, кроме мясника, которого звали Коля, и который, только увидев Соню, сразу представил её себе раздетой и лежащей животом на разделочном столе. Соня подошла к прилавку и стала рассматривать висящее на стене за ним мясо. Она рассматривала мясо молча и пристально, словно речь шла о предмете изобразительного искусства. Коля тоже молчал, сложив свои сильные руки на груди и тщательно четвертовал в своём воображении Соню большим мясным ножом, жарил куски её тела на вертеле и ел. Желание раздеть, зверски изнасиловать, зарезать, разрубить и сожрать стоящую перед ним девочку настолько переполняла ленивое медвежье существо Коли, что он с трудом подавлял в себе порыв сразу схватить в одну руку, испачканную в крови и сале крупного скота, Сонины волосы, а во вторую — тесак и начать своё дело.

Особенно дались Коле медленно ползущие по кровавым обрубкам туш живые и красивые глаза девочки, они почему-то даже заставили его сглотнуть слюну. В остальном же он видел перед собой её тело, подвешенное ртом на крюк, распоротое спереди, так что видно синеватые дыхательные органы, ведущие от задранной головы к лёгким, волосы девочки испачканы липкой красной массой, и оставшаяся кровь, уже иссякая, стекает по ногам Сони в лужицу на полу.

— Скажите мне, где здесь чёрные озёра? — вдруг спросила Соня, и тяжёлое тело Коли содрогнулось. Он тупо уставился на Соню, приоткрыв рот. — Мне нужны чёрные озёра, — внятно повторила Соня, глядя прямо в его водянистые глаза.

Колю объял неясный страх. Раньше он думал, что никто кроме него не знает о чёрных озёрах, бездонных дырах в траве пригородной тундры, куда Коля вытряхивал ночами из ящика свои гнусные поделки из костей и внутренностей растерзанных детей, наполненные купленной на бойне скотской кровью, которой Коля пытаясь заменить пролитую им кровь маленьких человеческих существ. Он верил, что в покрытых чёрным налётом каменных башнях посреди озёр живут могущественные демоны, любующиеся его дарами, которые дадут ему взамен силы стать бессмертным.

— Человечину ел? — с мрачной угрозой спросила Соня. — Бульон из рёбер детских варил? Тушил печень первоклассницы с картошкой? Отвечай, сволочь.

Коля схватил со стола топор и швырнул его Соне в голову, но не попал, потому что Соня отступила в сторону, и топор ударил в каменную стену лавки, выбив в кирпиче вмятину размером с кулак.

— Я с мозгами твоими вермишель по-флотски сделаю, — зарычал Коля и двинулся на Соню с ножом, отрезав ей путь к двери, которую сразу закрыл на засов. — Со сладкими твоими, зайчик, мозгами.

Но Соня и не думала бежать.

— Лучше по-хорошему скажи, — ласково попросила она Колю. — А то я тебя калекой сделаю или совсем убью.

— Моя жена Люся из одной девочки неделю назад пельмени приготовила, — остановился для воспоминания Коля. — Очень хорошие пельмени получились, только уже кончились. А из тебя пельмени будут невкусные, на котлеты только годишься. Или на перцы фаршированные. Я как ребёнка вижу, сразу знаю, что из него лучше готовить.

Коля хотел было двинуться дальше, но не успел, потому что Соня израсходовала треть кошкиной души на то, чтобы пустить ему изо рта в живот струю огня толщиной со стакан, которая прожгла Колю насквозь и выбросила сзади него фонтан крови и варёного брюшного жира. Коля выронил нож и упал спиной на пол лавки, схватившись руками за живот. Навстречу его ладоням вслед за выхлопом вонючего пара потекла жгучая пузырящаяся кровь, смешанная с содержимым кишечника.

— А-а, — заревел Коля от боли и страха за своё нутро.

— Ну, где озёра? — тихо повторила Соня свой первоначальный вопрос, склоняясь над искажённым лицом мясника. — Если скажешь, я тебя вылечу.

— За городом… в полях… около химзавода… — завывая, пытался показать лбом направление Коля.

— В какой стороне света? На севере?

Вместо ответа Коля стал перекатываться с бока на бок, продолжая дико выть.

— Если стать лицом к восходящему солнцу, — медленно произнесла Соня. — То куда идти?

— Налево, — взревел Коля. Перекошенная рожа его постепенно начинала мертветь.

— На север значит.

— Помоги мне, девочка… помоги мне, девочка… — сипло заскулил Коля, закидывая голову назад от мучившей его нечеловеческой боли.

— Конечно я помогу тебе, раз уж я обещала, — спокойно ответила Соня. — Убери руки.

Коля неуверенно отнял от рваной кровавой дыры в животе трясущиеся руки. Глаза его, слезящиеся по причине боли, жалобно смотрели на Соню. Она с силой ударила его ногой в беззащитный кровоточащий живот. Удар выбил с коротким водяным звуком веер кровавых брызг из мокрого скомканного месива на животе Коли. Вопль снова схватившегося за брюхо и поджавшего ноги Коли сотряс стены мясной лавки.

— До ночи ещё подохнешь, — констатировала Соня, разворачиваясь к двери. — Не будешь больше человечину жрать.

С этими словами Соня отодвинула засов и, выйдя на ударивший ей в лицо тёмный ветер, сразу свернула в подворотню. Какой-то человек из стоявших на улице пошёл за ней, но в тёмном проулке не увидел уже ни души.

Только глубокой ночью уставшая от долгого пути и битвы с мясником Соня достигает наконец химзавода. Он возвышается посреди тёмных осенних полей как чудовищный город древности, провалившийся в пучину разрушенного времени. Звёздное небо сгущается над огромными цилиндрами газохранилищ и руинами мёртвых корпусов. Соня находит провал в заборе, перетянутом рядами колючей проволоки, и проникает во внутренний двор. От мрачных строений пахнет сыростью и каким-то едким газом, от которого у Сони чешется в горле. Она чуть не наступает на труп собаки, валяющийся посреди двора, полупогрузившись в песок, как всплывшая из-под земли дохлая рыба. В накренённых цистернах на ржавых стояках и длинном трёхэтажном здании с выбитыми стёклами в окнах тоскливо воет одинокий ветер.

Параллельно этому зданию тянется другое, и по проходу между ними Соня выходит на центральную площадь, на которой стоит обстроенный пристройками главный цех с уходящими в небо трубами, огромный, как собор. Здесь запах усиливается. Соня садится на ржавую трубу, заметённую песком, и начинает думать.

Пока она думает, из главного цеха появляется тень и, держась возле самой стены, подбирается к Соне. Это бывший ученик ПТУ номер двенадцать Алексей, некогда забравшийся в главный цех, чтобы испытать изготовленную им собственноручно бомбу массового поражения, но, оступившись, упавший через сливную шахту в подвал и пролетевший по железному колодцу без малого тридцать семь метров, словно Алиса, направляющаяся в страну чудес. Незадолго до страшного удара в пол Алексей увидел исполинскую фигуру мёртвого красноармейца, едущего верхом на исполинском боевом коне, от ударов каменных копыт которого сотрясалась зыбкая топь ночных полей. Мозг мальчика забрызгал стены и пол на значительном расстоянии от места его падения, и некому было слизать его, так как в отравленный сток не могли пробраться даже адаптировавшиеся к заводу крысы. Химические субстанции, сливавшиеся в подземелье многие годы, образовали окаменевший осадок на полу, вступавший в реакцию с проникающей водой, отчего происходили ядовитые газообразные пары, заполнявшие всё здание главного цеха, стелющиеся плохо видимым зеленоватым туманом по территории завода и доползавшие до окраин города, отчего у жительниц этих окраин часто рождались дети без ног или рук, а то и без голов. Но на Алексея яд оказал благотворное действие, он через несколько суток ожил, встал и долгие месяцы блуждал по тёмным лабиринтам стоков, питаясь крысами и насекомыми. Потом он отыскал наконец проржавевшую дверь, через которую должны были спускаться рабочие-смертники для прочистки возможных тромбов в сливной системе, выбрался на подземный этаж цеха и стал там жить. Алексей убивал бродящих в покинутой индустриальной зоне детей, либо далеко отбежавших от хозяев во время прогулки домашних собак, консервировал их ядом и постепенно ел. Одну девочку, убитую им кирпичом по весне, Алексей заволок на место своего второго рождения, и вскоре она действительно поднялась, правда одна рука её всё равно уже не слушалась, высохла и отпала до половины предплечья, так что вместо неё пришлось проволокой прикрутить кусок загнутой ржавой железяки, но Алексею это было нипочём, и Таня, как звали девочку, стала верной подругой его жизни. Со временем к ним присоединилась старшая сестра Тани — Люба, по которой та очень тосковала, а потом и Костик, бывший друг Алексея, так что их стало четверо.

Пока Алексей подкрадывается к Соне, Люба потрошит наловленных в подземельи крыс на втором уровне главного цеха, сидя у ржавой банки, в которой горит синеватый огонь, а однорукая Таня с Костиком отправились в поля на поиски падали. Остановившись в нескольких метрах от Сони, Алексей извлекает из полуистлевшей своей куртки кусок цепи с гайкой на конце, которым собирается угрохать сидящую на трубе девочку. Цепь еле слышно звякает в свисте ветра, и Соня поворачивает голову в сторону тёмной полосы под стеной здания, где таится Алексей. Её глаза излучают в темноте какое-то странное свечение, невидимое обычному человеку, от которого Алексею становится не по себе. Огромный ужас вдруг заполняет его, ужас перед каким-то неизвестным ему, но леденящим кровь мучением. Он представить себе не может, кто и как станет его мучить, но от этого ему только ещё страшнее. И тогда он понимает, что это мысли Сони, которые он слышит благодаря долгому воздействию отравы, как слышал он порой мысли бегущих от него в темноту крыс.

Алексей захрипел, оружие выпало у него из руки. Холод входит в его изгнившее тело, как при погружении в прорубь. И он снова услышал тяжёлые, ломающие землю, шаги исполинского коня с черепами на сбруе, идущего по полям. Глаза Сони приближаются к нему. Он хочет кричать, но не может.

— Здравствуй, Алёша, — говорит Соня. При этом Алексей продолжает слышать её мысли, непереводимые в слова, он и хотел бы не слышать их, но вмёрз и не может оторваться. Это звуки чужого языка, чёрные точки и линии на коричневой ткани, языка, на котором говорят существа, матерью которых является смерть. Соня улыбается, и от этой улыбки Алексея так перекашивает, что из его рта тонкой струйкой течёт тёмная сукровица.

— Уйди, падло, — чужим голосом говорит он, с трудом управляя мышцами рта.

— Ну что ты ругаешься, милый Алёша, — ласково произносит Соня, касаясь рукой его грязных слипшихся волос. — Не надо ругаться, расскажи мне лучше, как ты здесь живёшь. Что ты делаешь здесь длинными холодными вечерами, кто твои друзья, милый Алёша, расскажи мне, я хочу это обязательно знать.

— Крыс ем, — выдавливает из себя Алексей. — Собак ем. Дохлых.

— Очень хорошо, — улыбается ему Соня. — А кто эта девочка, что там сверху за стенкой крыс жарит?

— Любка. Угрохал я её. Гайкой. Потом она в шахте ожила. А Таньку я кирпичом угрохал. А Костика мы с Танькой кирпичами угрохали. Потом они в шахте тоже ожили.

— Очень хорошо. А кто там, в шахте, живёт?

— Никого, — говорит Алексей, и губы его из синих почему-то становятся цвета покрытой белым налётом сливы.

— Очень хорошо. А от чего ж там, по твоему, трупы оживают?

— Хрен его знает.

— Ладно, пойдём крыс есть, — Соня поднимает с земли гайку и даёт её Алексею. — Вот, не забудь.

Вскоре Соня, Алексей и Люба сидят на железном полу второго этажа главного цеха, открытого внутрь здания и едят жареных крыс, бросая косточки через перила на первый этаж. У Любы нет верхней губы, потому что она отгнила. При разговоре она прижимает нижнюю губу к верхним зубам.

— И тогда я ему гайкой по голове дал и убил, — продолжал рассказывать Алексей. — А если бы он не споткнулся и не упал, то я бы его в подземный этаж заманил и там убил. Здоровый был мужик.

— Мы его две недели жрали, — робко добавляет Люба, обсасывая крысиную кость.

— Потом милиция приехала, но мы в травильне пересидели. В травильню никто не пойдёт. Там подохнешь. Костик себе самострел сделал и гвоздями из него стреляет, а гвозди в травильне на ночь в пол втыкает. Недавно он так здорового пса убил. Сразу подох, не завыл даже.

— А у Таньки ломик ядовитый, — снова добавляет Люба. — Она его очень метко бросать умеет, прямо по башке.

— Хорошо вы здесь живёте, — констатирует Соня, облокачиваясь на стену цеха спиной. — Потому что дружные.

Наступает тишина, нарушаемая только похрустывающим чавканьем сидящих возле огня едоков.

— А ты сама-то кто будешь? — спрашивает Алексей, которому при этом почему-то становится нехорошо.

— Меня зовут Соня. Я из далёких краёв пришла сюда, чтобы Ленина отыскать.

— А где этот Ленин живёт? — спрашивает Люба.

— Путь к нему лежит через поле, над которым не светит солнце, через каменный лес и чёрные озёра.

— Озёра чёрные, это здесь, — оживляется Люба. — Тут, возле завода. Вот, в банке, их вода горит.

— А башня посредине озёр есть?

— И башня есть. Чёрная-чёрная, — Люба доедает свою крысу и вытирает руки о платье. Соня задумчиво смотрит на её грязные голые ноги, вытянутые по полу.

— Тогда здесь рядом должен быть похоронен первый страшный талисман, — говорит она отсутствующим голосом. — К-З-З-К.

— А что это? — тихо спрашивает Люба, чувствуя, что дело совсем плохо.

— Это тайна. Но мы должны найти его, мои маленькие друзья, — Соня окидывает взглядом застывших в свете чёрной воды ребятишек. — Мы должны найти его, пока страж талисмана не убил нас.

— А кто это — страж талисмана? — вступает в разговор Алексей. Его гнилое нутро сводит судорогой. Лучше было ему никогда не встречать Соню.

— Не знаю точно, — пожимает плечами Соня. — Но кто-то очень сильный.

— Я видел его, — хрипящим голосом говорит Алексей. — Это огромный человек на коне. Он когда едет, вся земля содрогается. А в руке у него огненная сабля, здоровая, как тополь.

Соня закрывает глаза, стараясь не думать о страже. Сильный порыв сквозняка взметывает пламя в железной банке. Соня настораживается.

— Кажется, они идут по моим следам.

— Кто? — Алексей смотрит в чёрный проём окна.

— Вампиры, — мрачно отвечает Соня, и, не открывая глаз, снимает ботики. — Нам придётся напасть на них.

Послав Любу на поиски Костика и однорукой Тани, Соня с Алексеем выходят на площадь перед главным цехом. Звёздное небо охватывает их, в его просторе кружится ветер, словно тени унося спиралями вверх тёмные, оторванные от земли лоскуты всевозможной материи. Множество долгих растянутых искривлением миров минут они неподвижно стоят на фоне огромного мрачного здания и смотрят на небо, девочка и мальчик.

— Они уже здесь, — наконец произносит Соня, не желая говорить о вечности. — Тяжёлая будет битва.

— Может, в травильне спрятаться? — хрипло предлагает Алексей.

— А что ты так хрипишь, Алёша? — заботливо спрашивает Соня.

— Глотка от отравы ссохлась, — мрачно отвечает Алексей, потирая грязной рукой горло. — Мы отраву с мясом жрём. Для укрепления организма.

На противоположном конце прохода между складскими зданиями, откуда пришла Соня, становятся видны фигуры движущихся навстречу вампиров. Впереди идёт Наташа со своим гачком, чуть позади — хромой водитель в самодельной юбке из промасленной тряпицы, с обломанным куском железа в руке и надетым на голову приплюснутым ведром, заменяющим ему шлем. Далее следуют крупный лысый мужчина без одежды, вооружённый топором и закутанная в плед женщина с сожжённой половиной лица, держащая в правой руке кусок ржавой трубы. Замыкает шествие голый мальчик, несущий подобранный возле обочины булыжник. Шестой вампир, мучившийся в автобусе нутром, уже разлагается в ссыпной яме.

Соня ждёт их приближения, освещая место перед собой банкой с чёрной водой, которую держит в руке. Дойдя до середины прохода, Наташа замечает Соню и со злобным рычанием переходит на бег. Остальные вампиры стараются не отставать от вожака.

Когда Наташа подбегает к Соне, Алексей пятится в сторону, а Соня выплёскивает ей в грудь пылающую чёрную воду. Свитер Наташи покрывается пламенем и удар гачка приходится по земле рядом с отпрыгнувшей назад Соней. Бешено рыча, Наташа начинает вертеться на месте, нанося вслепую удары, некоторые из которых с грохотом вышибают из стены цеха осколки кирпичей. Соня отступает внутрь здания, куда врывается ревущий лысый мужчина с топором. Увернувшись от удара топора, Соня бежит по гулкой металлической лестнице вверх. С тяжёлым грохотом вампир преследует её. Резко развернувшись возле поворота лестницы, Соня раскрывает ладонь, из которой с шипением вспыхивает слепящий свет. Тело лысого спотыкается, с яростным рёвом наваливается на Соню, оба срываются с лестницы, но в воздухе Соня выворачивается из-под вампира, и он камнем летит на бетонный пол подземного этажа, проламывает спиной перила, ограждающие первый этаж от ямы и с треском врезается в дно. Делая в воздухе узкий круг, Соня опускается рядом с ним и подбирает отлетевший в сторону топор. От удара о сплошную грудь бетона лысый ломает себе два ребра и руку, и, глухо ревя, с трудом поднимается на четвереньки. Тогда Соня рубит, двумя руками занося топор над головой. Затылок лысого издает под ударом топора хрустящий звук и тело вампира валится на пол, дёргаясь в судорогах. Отчаянными ударами топора Соня разбивает мясистую шею, широко расставив для опоры ноги.

Подымаясь наверх, Соня слушает ужасный визг катающейся по земле Наташи, которую пожирает огненное проклятие отравленных озёр, и удары железа в железо, сопровождаемые рёвом хромого водителя и сдавленным рычанием Алексея. Отделившись от тёмной стены, женщина с половиной лица стремительно бьёт трубой, как косой, по тому месту, где только что находилась голова Сони. Труба со звоном ударяет в стену. Дёрнув рукой, пригнувшаяся к перилам Соня, огненным лезвием рассекает чрево женщины вместе с пледом. Тёмная жижа потоком выхлёстывается на ноги Сони, покачнувшись, женщина заносит трубу обеими руками над головой и падает лицом вниз на пол, роняя своё оружие. Руку Сони раздирает негасимая боль, и она, скривившись, не может некоторое время выпрямиться, чтобы начать рубить топором длинноволосую голову.

Когда она наконец выходит на площадь, Алексей, раненый железкой в плечо, взбирается по штабелю ржавых труб к разбитому окну, преследуемый хромым водителем с ведром на голове. Ведро уже дважды спасло хромого от удара гайки, но мальчик с камнем не уберёгся, и отстал, выколупывая осколок кости из пробитой гайкой головы. Мальчик в своё время умер от удара ножом в бок, след от чего в виде тёмного кровоподтёка до сих пор виднеется на его голом теле. Соня настигает сзади ковыляющего вперевалку подростка и коротким глухим урчанием бьёт его топором по голове, отрубая кусок засунутой в неё руки. Мальчик нагибается от удара и получает пинок ногой в кровоподтёчный бок, сбивающий его с ног на землю. Секущий свист топора и хруст сокрушаемого лезвием затылка завершают поединок.

Судьба Алексея, однако, печальна. Он так и не успевает достигнуть окна, когда хромой достаёт его железкой по хребту, и Алексей скатывается со штабеля труб, ломая себе плечо и выбивая из морды зубы. Соня могла бы прийти ему на помощь, но, наконец справившаяся с огнём, Наташа, покрытая обугленными лоскутами свитера, прилипшими к мясу под прогоревшей кожей, снова с рычанием начинает свою атаку. Соня пятится назад, аккумулируя остатки кошачьей энергии, но внезапно слышит резкий боевой свист, и ломик, брошенный однорукой Таней, попадает Наташе в голову. Наташа с трудом удерживается на ногах, делая пару шагов в сторону. По лицу её течёт кровь.

Водитель тоже не успевает нанести Алексею страшный удар, потому что получает в грудь отравленный гвоздь, выпущенный Костиком из самострела. Железяка, промахнувшись по голове Алексея, высекает искры из ржавых труб. Обезумевший от боли Алексей отползает, силясь скрыться в тени стены, но следующий удар по голове настигает его, он скорчивается на земле, выворачивая лицо к небу, и нагнувшийся хромой со скривлённым от боли лицом натужно вбивает железку в его окровавленный рот после чего выворачивает её, как домкрат, разрывая мальчику шею, так что становятся видны почерневшие корни Алексеева горла.

Тем временем Наташа, повернувшись к Соне боком, делает несколько косящих движений гачком в воздухе и бежит на Костика, спешно заряжающего в свой самострел сразу два гвоздя. Опухшие от трупной сукровицы пальцы мальчика долго не могут справиться с пружиной, но когда Наташа на бегу уже заносит гачок для удара, оба гвоздя с бешеной силой в упор пробивают ей нос и входят глубоко в лицо, дёргая голову Наташи назад и выплёскивая вверх тёмную кровяную медузу. По инерции сокрушительный удар гачка расшибает голову Костика и сворачивает ему шею, крепкое острие вырывает часть его лица вместе с потоком крови, и он как подкошенный падает в грязь. Наташа теряет равновесие и валится на колени, издавая не то хрип, не то клёкот. Между торчащих в её лице гвоздей ручьём течёт кровь. Она некоторое время стоит коленями в грязи, опираясь на гачок и смотрит на здание главного цеха, видя в нём жилище своей смерти, пока подоспевшая Люба не бьёт её два раза гаечным ключом в ухо, после чего Наташа грузно валится с колен.

Последний оставшийся в строю вампир сперва неуверенно хромает в сторону Сони, но, видя гибель вожака, поворачивает в сторону оставленного автобуса. Покачивающаяся фигура хромого водителя едва успевает достигнуть середины прохода между зданиями складов, когда от яда застрявшего в груди гвоздя его начинают выворачивать рвотные спазмы, он валится набок и видит, как среди звёздного снега Соня устало идёт к нему, держа в руке топор. Силуэт её, освещённый одними звёздами, расплывается, сливаясь с сырой темнотой. Собрав последние силы, хромой ползёт к машине, цепляясь руками за землю и грязные пучки мёртвой травы, растущие на теле негостеприимной для него планеты. Соня настигает его у пролома в бетонной ограде и долго рубит топором, пока ей не удаётся сбить ведро. Тогда она разбивает хромому рыцарю голову.

Совершенно обессилев, Соня садится рядом с телом врага в грязь. Её лихорадит и ладонь, из которой она выпускала пламя, рвёт жгущей болью, словно на неё льётся из чайника свежий кипяток. Ноги её, руки и платье заляпаны жирной тёмной кровью побеждённых вампиров. Она закрывает глаза и лицо её становится совершенно белым, как у куклы. Светает.

Когда холодное небо озаряется бледно-розовой краской восхода, Соня медленно, упираясь ногами в грязь, перетаскивает тело хромого в ссыпную яму и забрасывает его песком. Она с грустью смотрит на автобус, с которым ничего не может поделать, и направляется к главному цеху. Тела мальчика и Наташи до сих пор валяются на площади. Ветер треплет Наташины волосы, вытягивая их поверх согнутой руки, кисть которой погружена в лужу вытекшей из головы крови. Соня берёт тело мальчика подмышки и тащит его внутрь цеха. Там она застаёт обеих девочек, сидящих на железном полу у тел Костика и Алексея. Люба посыпает рваную рану на лице Костика отравой, беря её пригоршнями из подола. Костик содрогается и хрипит. Таня молча плачет. Слёзы текут по её немытым щекам, холодные, как первые капли дождя.

Сбросив мальчика в пролом перил, Соня сталкивает завёрнутую в плед покойницу вслед за ним. Она слышит удар тела о бетон.

— Сколько не сыпь, а не движется, — глухо говорит теряющая слёзы Таня, тупо глядя на Алексея. — Всё из-за тебя. Сволочь проклятая. Мразь.

Соня снимает платье, колготки и, оставшись в одних трусах, долго смотрит на изуродованное лицо Алексея, остервенело сражавшегося за неё.

— Ему конец, — говорит она. — Но он сражался, как настоящий герой. Настанет время, когда мёртвые дети встанут из земли, и он будет одним из первых. Не плачь о нём, Таня. Он завоевал себе будущее. Смерть приняла его в пионеры. Она имеет на это право.

— В какие ещё пионеры? — спрашивает Таня, всматриваясь в лицо Алексея, чтобы отыскать там знакомые себе черты. Её слёзы капают в разорванный рот мальчика.

— Настоящие пионеры не умирают, — Соня подходит к Тане, садится рядом с ней на корточки и, обняв девочку за шею, целует в щёку. — Они несут караул в каменном лесу, ожидая светлого будущего. Он уже стоит там, твой Алёша, в новом красном галстуке и держит салют.

— Правда? — не верит Таня, утирая слёзы тыльной стороной кисти.

— Истинная правда, — Соня снова целует Таню и прижимается щекой к её щеке, глядя ей за спину. — Когда я найду каменный лес, я увижу его.

— Тогда я пойду с тобой, — говорит Таня. — Я тоже хочу в каменный лес.

— Но ты же не пионерка. Только настоящий пионер может войти в каменный лес.

— А ты?

— Я — пионерка. Меня же принимали в пионеры. Только галстука у меня нет, я его потеряла.

— А как мне теперь стать пионеркой?

— Теперь трудно, ни коммунистов ни комсомольцев настоящих нигде не найдёшь. Кроме смерти некому тебя здесь в пионеры принимать.

— Тогда убей меня, ты, наверное, можешь.

— Ну что ты, Танечка, смерть должна быть геройская. Что толку с того, что я тебя убью.

В наступившем молчании слышно только мучительное хрипение раненого Костика.

— Тогда я просто пойду с тобой, — тихо говорит Таня. — Я возле леса сяду и буду сидеть. Мне этого достаточно будет.

— Хорошо, — подумав, отвечает Соня. — Если так хочешь, то пошли. Только это долгий путь может быть и страшный.

— Не боюсь я ничего, — отсутствующим голосом говорит Таня.

— Тогда расскажи мне про подземелье. Там должно быть что-то, отчего мёртвые встают.

— Отчего встают, не знаю. А там, в темноте, может кто и есть кроме нас.

— Я видела, — говорит вдруг Люба. — Мы с Костиком когда ходили гвозди травить, видели, как в темноте что-то двигалось, у пола, как собака.

— А как оно выглядело? — спрашивает Соня.

— Там очень темно было.

— А где, помнишь?

— У прямого коридора, который в спальню ведёт.

— Куда ведёт?

— Мы то место, куда мёртвых класть надо, спальней называем, — объясняет Таня. — Там отравы больше всего. Оттуда прямой коридор с круглыми стенами в подземелье идёт. Я помню, когда мы с Алёшей Любку волокли, мне тоже казалось, будто что-то за нами движется, но я сколько не оборачивалась, ничего не видела.

— И Костик ещё говорил, — снова встревает Люба, — что будто бы под землёй живёт что-то, только оно не по полу, а по потолку ходит, и он в него раз стрелял, да гвозди его не берут.

— Я так и думала, что у вас тут ход на глубину есть, куда не надо, — задумчиво говорит Соня. — Придётся мне его искать. Они наверняка знают дорогу в каменный лес. Надо огня побольше, подземный народ только огня боится. Таня, пойдём за чёрной водой.

Алексея зарывают в землю возле стены склада. Таня больше не плачет. Она кладёт Алексею в одну руку его гайку на цепи, а в другую — пригоршню отравы. Они молча стоят над могилой все вчетвером, исцелённый живительной отравой Костик держит руку на шее.

Тело Наташи девочки перетаскивают в ссыпную яму. Наташа очень тяжёлая и оставляет за собой колею в грязи. Завалив её землёй, Соня с Таней идут по воду к ближайшему озеру. Уже совсем утро, тусклое солнце исчезает в сырых облаках. Облака наползают с запада, где на горизонте виден их сплошной серый фронт.

— Будет дождь, — говорит Таня, которой в общем-то совершенно безразличен дождь. Соня молчит.

Ветер еле заметно рябит масляную поверхность нефтяной воды. Озёра окружены широкой полосой буроватого грунта, на котором не растёт трава. Отсюда видна башня по ту сторону воды, сложенная из крупного очернённого кирпича. От озера к заводу тянется покрытый серебристой изоляцией сточный трубопровод, по которому при жизни завода химические отходы сбрасывались в некогда обычные луговые озерца, пока не прекратилась вокруг них всяческая жизнь, не умерла трава, не перестали расти камыши и гнездиться птицы. Когда наконец побеждённое человеком время перестало течь в этом месте пространства, рабочие неизвестного ведомства возвели посреди поля чёрную башню, молчаливый бастион на границе с вечностью.

Жители близлежащих районов города предпочитали избегать проклятого места. Рассказывали, что вокруг башни водят по ночам хороводы уродливые младенцы, жизнь которых длилась только в пределах стен находящегося неподалёку роддома, и что какой-то мальчик, бродивший полями морозной зимней ночью, видел сидящую на вершине башни птицу с длинными козлиными рогами, которая со скрежетом выклёвывала из башни камни.

Рассказывали также, что кто-то живёт в чёрных озёрах и плачет в поле по ночам, как ребёнок, что впрочем было почти чистой правдой, потому что в одном из озёр жила девушка по имени Лиза, которую неизвестный мужчина изнасиловал в подворотне, задушил и вырезал ей пупок, а затем отвёз на машине и сбросил в озеро со ржавым колесом от грузовика на шее. Лизе понравилось жить в кромешной воде, тем более что она не испытывала больше потребности дышать, с наступлением холодов она забиралась в гнездо, устроенное в озёрной норе, а в тёплое время питалась собираемыми по ночам в полях кузнечиками и спящими птицами, а наевшись, не плакала, а пела на берегу своего озера, особенно в полнолуние, и это тонкое девичье пение о красоте погружённых в бездну тёмных пространств, наполненных прохладой, запахом цветов и звёздами, незнающие люди принимали за плач бесприютной души. Особенно романтически действовало на Лизу отсутствие собственного пупка, из-за чего она была уверена в вечности своего существования до и после смерти.

Пришедшая за водой Соня сразу чувствует существование Лизы по еле заметным следам недельной давности на грунте и специфическому запаху. Она ложится на живот лицом к воде и смотрит в глубину озера, тихо шипя. Таня со страхом косится на неё, черпая консервной банкой горючую воду. Совсем скоро в тёмной толще озера появляется светлеющее пятно, и Лиза беззвучно всплывает на поверхность, выпустив через рот чёрную воду из груди. Видно, что при жизни, когда смертельная бледность ещё не коснулась её лица, ей нельзя было рассчитывать на теперешнюю красоту.

— Простите, Лиза, — скромно начинает Соня, садясь на колени, — что потревожила ваш сон. Но так знаете ли приятно бывает поговорить с кем-нибудь, кто может тебя понять и утешить. Вы, Лиза, случайно не комсомолка?

Белесые глаза Лизы выражают мимолётную тревогу. Только она собирается просто уплыть обратно в свою нору, как воспоминание о почти стёршейся в памяти боли, возможно находящейся ещё в будущем, заставляет её горько улыбнуться.

— Уже нет, девочка, я перестала быть комсомолкой, когда перестал существовать комсомол, — неожиданно мелодичным голосом отвечает она.

— Очень жаль, а то бы вы могли помочь несчастной девочке, — Соня показывает глазами в сторону Тани, которая, прижимая ведёрко к груди железной рукой, испуганно и зло щерится на русалку, — которая очень хочет стать пионеркой. Поверьте мне, она хорошая девочка, и если бы ходила в школу, несомненно была бы отличницей и активисткой.

— Ах, всё это в прошлом, милая девочка, — Лиза взмахивает в воде своей изящной балетной рукой. — Всё это мертво.

— Ну что вы… как ваше имя?

— Лиза.

— Какое прекрасное у вас имя. Так вот, Лиза, подумайте право же сами, может ли нечто огромное, — Соня разводит руками в стороны, словно хочет изобразить солнце, — нечто такое большое и полное жизни вдруг взять и умереть, исчезнуть без следа? Ведь мы с вами, Лиза, мы малы по сравнению с комсомолом, а ведь и мы не можем исчезнуть, мы ведь существуем с вами, милая Лиза. То, во что верили столько людей, не может умереть, хотят они этого, как прежде, или нет. Оставьте на поле воронье пугало и оно оживёт. А комсомол это вам Лиза не воронье пугало, а нечто во много раз большее. Вы читали „Молодую гвардию“?

— Да, я читала, — отвечает Лиза, объятая невольными воспоминаниями о днях своей прошлой жизни, о вишнях, цветущих в мае перед зданием школы, о душном читальном зале библиотеки, где застыла таинственная, полная жужжанием мухи, тишина, о тиканьи бабушкиных часов над этажеркой, о сонном полёте моли от платяного шкафа к коридору и о прохладном ветре, встречающем на тенистом спуске во двор её велосипед.

— Так разве может это всё погибнуть, милая Лиза? В мире, где ничего не бывает просто так. Значит, оно есть, существует, надо только его отыскать.

— Наверно, ты права, девочка, — соглашается Лиза. — Но я не хочу возвращаться в прекрасное прошлое, даже если оно станет будущим. Мне нравятся сумерки и кладбищенская прохлада настоящего, его гаснущие фонари, тление листьев и безысходная грусть ночи. Мне нравится одиночество.

— А меня влечёт светлая тайна алых звёзд, — вздыхает Соня. — Я хочу стать волшебницей.

— Ты наверное погибнешь, смелая девочка, — зачарованно говорит Лиза. — Мне нравится твоя судьба.

Наступает молчание. Каждый думает о своём, а стоящая с ведёрком Таня думает о судьбе.

— А теперь мне, пожалуй, пора плыть, — говорит Лиза. — Уже стало совсем холодно, мои плечи мёрзнут над водой.

— Вы не замечали ли, Лиза, чего-нибудь очень необычного здесь, вокруг ваших озёр? — спрашивает Соня, лицо которой становится серьёзным. — Не удивляет ли вас что-нибудь?

— Разве что свет над рощей, — после недолгого раздумья отвечает Лиза. — Я не знаю, откуда он. Если облачной ночью подняться на холм, там, на севере, где начинается лес, видно белое сияние, такое слабое, что живые, плохо видящие в темноте, не в силах его разглядеть. Но я его вижу. По-моему, это светится что-то в лесу.

— Спасибо вам, Лиза. Кажется это то, что я ищу. Свет над рощей.

— Вы не боитесь жить здесь, — спрашивает Таня русалку. — А если кто-нибудь бросит огонь в воду?

— Там, под водой, огонь не сможет жить, девочка, там ничто не может жить, только я. Там, на дне, очень много следов тех, кто пришёл до меня, но они все мертвы. Прощайте, — Лиза разворачивается и с сильными взмахами рук и ног уходит в черноту. Таня смотрит ей вслед, пока Соня моет руки и ноги в озере, тщательно смывая с кожи пятна крови. На обратном пути она один раз оборачивается на север.

— Что, и вправду там начинается лес? — спрашивает она Таню.

— Да. Совсем недалеко, просто он в низине и отсюда не видно. Мы там часто мышей ловим. Только сияния я там никакого не замечала.

— В любом случае нам надо ждать ночи, если мы хотим его увидеть.

— Соня… — спрашивает Таня после долгого молчания, — почему у тебя из руки появляется огонь?

— Я высосала кошачье сердце, — отвечает Соня. — Но теперь оно уже всё истратилось.

— А я так тоже могу?

— Думаю, нет. Ты другая.

Когда они подходят к заводу, начинается дождь.

Первый страшный талисман

И видел я как бы стеклянное море, смешанное с огнем

Откр. 15.2

…вот, Я сделаю то, что они придут и поклонятся пред ногами твоими, и познают, что Я возлюбил тебя…

Откр. 3.9

— Дальше я пойду сама. Уходи.

Соня стоит в стене небольшого подземного резервуара с низким потолком, где зияет дыра с вымытыми тоннами сточной жидкости краями, и держит в руке жестяное ведёрко с горящей нефтяной водой. Она одета в штаны, клетчатую рубашку и курточку, выданные ей Таней из мародёрского запаса маленьких обитателей завода.

— Там за дырой труба идёт вниз, а потом прямо и раздваивается, — тихо говорит Таня. — Оттуда много крыс приходит.

— Прощай, Таня. Если я до вечера не вернусь, значит осталась навсегда, — без всякого пафоса говорит Соня и погружается в вечный мрак.

Таня стоит и смотрит, как отсвет пылающего ведёрка тает под землёй. Потом она отходит к противоположной стене, садится на пол, облокотившись на неё спиной, и начинает ждать, глядя бессонными глазами в дыру, куда ушла Соня. Она думает о каменном лесе, зеркальными стволами отражающем протекающие в небе облака. Она думает об Алексее, несущем пионерскую вахту среди нетающих снегов. Огромная и неразрушимая, как гора, любовь наполняет её маленькое однорукое существо. Любовь к тому, кого при жизни она никогда не знала, кто убил её и против воли заставил жить снова, искалеченную и полную ненависти, любовь, не знающая ни причины, ни конца, как космос, омывающий огненные берега солнечной звезды.

Соня долго блукает по трубам, опускаясь всё дальше в земляную бездну. Она находит узкие ходы, в которые не может пролезть, заросшие ржавчиной люки в потолках труб и побуревшие скелеты рабочих в истлевшей спецодежде, ставших жертвами давней ремонтной катастрофы, когда из прорвавшихся стоков с шелестящим воем хлынула щелочная река, безжалостно отнимая воздух у своих тщетно цеплявшихся за железные скобы в стенках труб творцов. Здесь, в глубинах пространства, снова потерянных человеком, всё вернулось на круги своя, день и ночь не сменяют больше друг друга, и время измеряется лишь поколениями крыс, чьи останки, перемешанные с песком, наслаиваются в высохших металлических руслах труб.

Соня ориентируется на запах, страшный запах того мира, куда ещё не проникли люди, хотя мир этот существовал задолго до них и будет существовать ещё после того, как умрёт последний человек. Запах рассеян по всей сточной системе, и Соня несколько раз возвращается в одни и те же места, делая знаки на бурых стенах куском жёлтого кирпича. Наконец она отыскивает люк в стенке трубы, за которым лесенка опускается в небольшую камеру. В дне камеры зияет дыра колодца со скобками ступенек. Соня ставит ведёрко на пол камеры, опускается на колени и дышит из колодца. Запах идёт оттуда.

Повесив ведёрко на предплечье и всматриваясь в темноту внизу, Соня осторожно спускается по ступенькам, перехватывая руками заржавленные скобы. Она вдруг видит отражение своего огня в медленно текущей внизу подземной реке. Колодец обрывается над железным мостом, висящим у самой воды на опорах. Река не является творением человеческих рук, стены русла состоят из обычной коричневой глины со следами обвалов. В нескольких метрах выше по течению Соня видит отмель, образованную вымытой из стены глиной. Вытянув вниз ногу, Соня убеждается, что глубина реки едва ли выше её колен, спускается с моста и идёт по илистому дну против слабого тока воды. Находясь уже у самой отмели, она замечает их.

Они горизонтально стоят на стене за отмелью, будто лёжа в воздухе. Их двое. Ростом они не выше Сони. Их лица цвета белой плесени испрещены кожными наростами, наводящими странный ужас. Их головы покрыты чёрными иглами вместо волос. Их узкие чёрные глаза лишены зрачков и не отражают огонь, как матовая пластмасса. Они больше похожи на чучела, чем на живые существа. Резкая головная боль обозначает для Сони начало телепатического контакта с подземным народом, не умеющим говорить.

Подземный народ выражает презрение Сониной глупостью, приведшей её сюда, потому что существование Сони здесь невозможно, в силу большого ряда уже прервавшихся здесь существований особей Сониного вида. Гибель Сони неизбежна, и она, не понимая этого факта, достойна презрения. Гибель Сони неизбежна.

Дорога в каменный лес, молча отвечает им Соня. Дорога в каменный лес.

Непонимание цели Сониного движения к каменному лесу наталкивается на область её внутренней сущности, недоступную органам мозгового зрения подземного народа. Нелюди подвергают Соню внезапной телепатической атаке, от которой она растерянно садится в песок, закрыв глаза, и пытается вспомнить, где находится. Из косо поставленного ведёрка в реку стекает немного горящей жидкости и быстро гаснет. Вспомнив себя, Соня видит, что нелюди приблизились к ней, она очень хочет выплеснуть на них огня, но не делает этого. Они сразу пытаются убить Соню, разорвав ей мозг, но не могут. Тогда они понимают, что Соня не человек.

Кто ты. Ты не похожа ни на живых, ни на тех, кто ходит после смерти. Скажи кто ты.

Дорога в каменный лес, молча отвечает им Соня. Знаете ли вы о ней.

Мы знаем о ней. Скажи кто ты.

Соня закрывает рукой глаза и открывает нелюдям свою сущность.

Их ужасные лица скривляются, выражая страх.

Чего вы боитесь, спрашивает Соня, а внутри неё медленно разворачивается чёрный клубок.

Нелюди отчаянно пытаются убить Соню. Их безъязыкие рты открываются, издавая резкий скрежет. Ледяные бриллиантовые винты вонзаются в голову Сони, изо рта её течёт кровь, но она уже начинает говорить то, чего не знает сама. Подземный народ падает на отмель и лезет к своей норе. Ледяные винты с треском рассыпаются в снежную пыль.

Отпусти нас, хозяйка.

Каменный лес, повторяет Соня вопрос. Каменный лес.

У неё перед глазами тут же возникает поле с гниющими стогами, одинокое дерево у края стерни и брошенный трактор у дерева. Отпусти нас, хозяйка.

Соня плюёт кровью и предсмертные корчи нелюдей разрывают ей кожу на кисти правой руки, прикрывающей глаза. Наступает тишина.

Через силу двигая непослушные ноги, Соня возвращается назад, не оборачиваясь на то место, где остались трупы подземных существ. Она знает, что сейчас происходит с ними, но не хочет этого видеть. Ей очень тяжело подниматься по стенке колодца вверх, она несколько раз останавливается и отдыхает, прижавшись грудью к скобам и закрыв глаза.

Соня появляется из отверстия в стене, напротив которого сидит Таня, уже под вечер. Её лицо сковано усталостью, вода уже еле горит на дне ведёрка. Они с Таней обнимаются, прижимаясь друг к другу, и ведёрко со стуком выпадает из разжавшихся пальцев Сони.

Опустившись на металлический пол у костра, где весело жарятся наловленные Любой крысы, Соня погружается в сон, полный переплетения ветвей, между которыми плавают шаровые звёзды бледных цветов, покрытые ледяным пухом негасимого пламени.

Поздним вечером Соня и Таня отправляются в путь. Лица их колет моросящий в темноте дождь. На невидимых хуторах воют околевающие, какой от холода, какой от голода, псы. Во мраке, не освещаемом даже звёздами, Соня отчётливо видит вдали сияние, о котором говорила Лиза, похожее на свет тонкого месяца, упавшего в глубокий лесной овраг. Путницы огибают Лизино озеро и поднимаются на пологий холм, откуда можно различить полосу леса на другой стороне поля. Соня пристально всматривается в темноту и никто не знает, что она видит там.

Наконец она начинает спускаться с холма, камешки кусают её за босые ступни. Свои ботики, удобные только при хождении по твёрдым поверхностям, Соня оставила Любе, получив взамен найденную некогда Любой на свалке опасную бритву, которая теперь, аккуратно завёрнутая в тряпочку, лежит в кармане Сониной куртки. Бритва очень нравится Соне, ибо о такой бритве она всегда мечтала, с удобной пластиковой ручкой и острым лезвием, чуть покрытым ржавчиной, похожей на засохшую кровь. Такая бритва режет хорошо, оставляя своим прохладным лезвием тонкие полосы острой боли. Да, Соня предпочитает убивать быстро и жестоко. Не нужно забывать, что наставницы её, жизнь и смерть, тоже грубы, как торговки детской печенью.

Щурясь от противного дождя, девочки погружаются в лес, стирающий из памяти уходящего в него человека всякое понятие о сторонах света и расположении городов. Их лица погружаются в море сырости, впитывая запахи гниющих трав, мокрой коры и трухлявой сердцевины упавших стволов. Как маленькие феи скользят они в темноте по узкой тропинке, кружащейся среди деревьев, одинокие и отрешённые от всего мира, от которого не ждут ни помощи, ни жалости, ни любви.

Белёсое сияние расцветает впереди, как осколок далёкого рассвета, и Соня ощущает благоговейный трепет, смешанный с холодной дрожью страха, приближаясь к талисману. Она даже не пытается представить себе, каков он, и что она будет с ним делать, когда найдёт, она просто решает увидеть его и может быть исчезнуть навсегда. Прикоснуться влажной поверхностью глаз к этому чистому свету, почувствовать, как прозрачное пламя свободы начинает ласково лизать твоё сердце. Ах, никто не может знать, как прекрасно будущее, которое наверно никогда не настанет… И ещё Соня думает о страже. Об огромном всаднике на чёрном коне. О красной звезде, горящей на его будёновке. О безжалостном взгляде вечных глаз. Об огненной сабле, рассекающей надвое ночные миры.

Соня останавливает Таню прикосновением руки. Она видит впереди маленькую полянку с растущим посередине деревом. В его кроне светится призрачный фонарь.

Соня осторожно вдыхает осенний воздух и пристально вслушивается в шорох дождя. Откуда-то ползёт слабый запах мертвечины. Наверное, лесная мышь подохла в своей норке. А может, он уже здесь? Соня сохраняет неподвижность. Капли дождя стекают по её лицу, как капли холодного пота. Прижавшись к древесному стволу, Соня будто сливается с ним, превращаясь в лесного жителя, чувствует движение червей в глубине почв, дыхание белки, свернувшейся в дупле, стук капель по веткам, шипящее гниение размокающей опавшей листвы. Но ничего больше. И всё же что-то тревожит её. Она надавливает ладонью на плечо Тани, и та садится на колени в траву. Тогда Соня медленно крадётся к дереву, выбирая каждый шаг. На полпути она снова останавливается, потому что запах внезапно становится резким. Слишком много для мыши. Соня тщательно сканирует глазами кусты, откуда вытекает запах. И наконец она видит.

— Стой, — тихо произносит сиплый голос, как только Соня отводит ногу назад. — Руки вверх. Пристрелю.

Две тени поднимаются из кустов. Теперь Соня отчётливо слышит их тяжёлое дыхание. Значит, раньше они не дышали. Она покорно поднимает руки.

— Вперёд, — приказывает тот же голос. Соня идёт вперёд, выбираясь на поляну. Она слышит, как один следует за ней. Его шаги почти бесшумны. Потом за её спиной раздаётся резкий шорох, там где осталась Таня. Выстрел разрывает тишине рот. Второй бьёт её в глаза. Третий и четвёртый наполняют её сочащейся из дёсен солоноватой кровью. Второй враг, стоящий ещё там, среди кустов, ругается матом. В спину Сони утыкается дуло обреза.

— Кто был с тобой? — спрашивает сиплый голос.

— Подружка.

— Что делали в лесу?

— Заблудились. Думали угол срезать, — врёт Соня.

— Куртку снимай.

Соня снимает куртку.

— Повернись лицом.

Соня поворачивается лицом. Перед нею стоит заросший бородой и путаными волосами коренастый мужчина с обрезом в руках. Он одет в подёртый солдатский ватник и армейскую ушанку со звёздочкой. По вони Соня понимает, что дело худо. Второй мужчина, одетый в бурый плащ, выходит из кустов. В руке у него пистолет.

— Ушла, сволочь, — говорит он. Голос у него не такой сиплый, лицо щетинистое, одутловатое, и ростом он повыше первого. — Ух ты, какая ляля. Давай её, Сова, тут, у дуба, без суда. В затылок.

— Заткнись. Вона пень стоит, иди стрельни, коли такая охота. А эту гадину судить надо.

— Ну за что её, Сова, судить? Она ж малолетняя. Какой с неё спрос? Хлоп в затылок и готово. Только мозги и прыснут.

— Малолетняя? Я в её годы уже на заводе работал, — зло хрипит бородатый. — А она врагу продалась.

— Так что её, в логово тащить?

— До уговоренного места доведём, а там видно будет.

Высокий с досадой харкает в траву.

— Тогда пошли, мать твою. А то сейчас вторая сюда полицаев наведёт.

Бородатый больно заворачивает Соне руки за спину и связывает их ремнём. Они отправляются в путь. Впереди идёт высокий, за ним — пленная Соня, за ней — бородатый, время от времени подталкивающий Соню дулом обреза. Сверху не переставая сыпется дождь, и Соня плачет одними слезами от усталого бессилия перед судьбой.

Время для них окончилось солнечным летним утром полвека назад. Их было одиннадцать, партизанили они уже два месяца, но на их счету было только двое убитых в лесу полицаев и погибший в перестрелке солдат немецкой карательной бригады. Их окружили у лесного ручья, где они устроили стоянку, немцев было много, а патронов почти совсем не было. Восемь из них пали на месте боя, троих ранеными взяли в плен. Пленных повесили на окраине неизвестной им деревни с табличками на груди, а убитых положили у их ног в ряд, после чего они с вонью гнили два жарких летних дня, пока оккупационная санитарная комиссия не признала дальнейшее устрашение деревенского населения нецелесообразным. Тогда их свалили на телегу и закопали в канаве, вырытой деревенскими жителями в лесу у болота.

Новая власть провела операцию со свойственной ей скрупулёзностью, за единственным исключением: место, выбранное для захоронения, было паршивым. О нём издавна шла по округе недобрая слава, что теряются там дети и живёт всякая болотная нечисть. Прошло семь месяцев, и заснеженной февральской ночью одиннадцать партизан выбрались из могилы и сквозь летящий снег снова увидели чёрное небо над головой. Немцев нигде не было, они ушли ещё осенью, но мёртвые партизаны не смогли в это поверить и посчитали, что враг установил твёрдую власть и увёл солдат дальше на восток. В пропагандистских целях фашисты даже позволили мирным жителям вывесить красные знамёна, но все заводы работали теперь на Германию, дети учили немецкий язык, и никто не помышлял о сопротивлении. Только одиннадцать партизан героически продолжали войну с ненавистными оккупантами.

Они нашли оружие на покинутых полях боёв. Они нападали на грузовые автопарки и воровали горючее, из которого затем изготовляли бомбы. Они кочевали по лесам, и никто не мог остановить их непрерывный кровавый рейд. Несколько раз они попадали в окружение, но выходили из него благодаря своей способности превращаться в зверей и потому что пули их не брали. Они не знали пощады к предателям, судя их своим партизанским судом, который изменял от случая к случаю лишь вид казни. Чаще всего они вешали, но также топили, душили, четвертовали, рубили головы, ломали позвоночники, сдирали кожу, разрывали деревьями, варили или жарили живьём, а в отдельных случаях придумывали что и похлеще. Расстреливали редко, экономя патроны, хотя последнее время с этим стало полегче. Обычно пленных также пытали, с целью выведать места сосредоточения противника, сроки предстоящих карательных операций, политическое положение мирового фашизма и имена активных приверженцев нового порядка. Кроме уничтожения продавшегося захватчикам населения партизаны портили и ломали всё, что попадалось им на пути и имело по их мнению хоть какое-то значение для благоденствующего в недостижимой Германии врага. Они взрывали железнодорожные пути, пуская под откос поезда. Они устраивали аварии на электростанциях и разрушали газопроводы. Они захватывали и уничтожали транспортные средства дальнего назначения, а дважды по их вине даже терпели крушение самолёты. На протяжении своего долгого пути они потеряли только двоих. Один, по кличке Щука, погиб тридцать лет назад в жестоком бою с засекреченными войсками фашистских внутренних дел, после того как прямо у него под ногами разорвалась ручная граната. Второй, бывший командир отряда, которого звали Игнатом, по кличке Выхухоль, лет десять как исчез в бушующем пламени подожжённой им теплоцентрали, и товарищи до сих пор считали его просто пропавшим без вести. Теперь отрядом командовал Митя, называемый обычно Медведем, потому что в отличие от своих товарищей, бывших заурядными волкодлаками, он по особой злобе умел превращаться в этого крупного и опасного зверя.

Тот, что шёл впереди Сони, в то далёкое летнее утро последнего боя был совсем молод, ему едва исполнилось девятнадцать лет. Его называли в отряде Мохнатым, хотя настоящее имя его было Леонид. Он не любил возни и предпочитал уничтожать противника скопом и без разбора, пыток не признавал, считая их пустой потерей времени, к тому же от криков боли его тошнило и клонило в сон. Бывая один, он убивал фашистов сразу, не докладывая командиру, за что неоднократно получал строгие выговора, но наказать его не могли, потому что каждый боец был на счету. Второго называли Совой, потому что он никогда не спал и любил есть жареных мышей. Кроме этого Сова любил душить руками фашистских детей, особенно мальчиков, хотя и девочками не особенно брезговал. Как-то раз они с Мохнатым взяли гулявший в лесу первый класс и он не глядя задавил шесть детей прямо на поляне, пока Мохнатый обдирал, как мокрую бумагу, платья с двух повешенных молодых фашистских учительниц, чтобы показать школьникам весь позор их низкого предательства и объяснял им, кто их настоящий враг. Остальные дети, кроме одной красивой фашистской девочки, которую Мохнатый зверски изнасиловал в кустах и убил, были отпущены в надежде, что хотя бы из одного вырастет новый партизан.

Соня идёт между партизанами уже около получаса, исколов себе до крови все ноги о невидимые в темноте кусты. Больше всего ей противно от того, что она так и не увидела страшный талисман, а надежды увидеть его в будущем у неё почти не осталось. Повернув в какой-то момент голову, она пыталась было заговорить с Совой, который казался ей понятливее своего мрачного товарища, но получила резкий удар дулом в спину, так что споткнулась и упала, после чего Сова поднял её, схватив за волосы.

— Убью, гадина, — мрачно напомнил он Соне, скаля желтоватые волчьи клыки. Больше она не пыталась разговаривать и только молча шла вперёд. Соня не сомневается, что её хотят немного помучить партизанским судом и после казнить, она боится только, что для казни могут выбрать неудачную форму. Расстрел, если не по голове, а тем более повешение, Соню не страшат. Но хмурые покрытые волосами лица партизан выдают такую тягу к изобретательности и новаторству, что ей делается не по себе.

Скоро за пеленой дождя слышится ленивый шум реки. На её поросшем осокой и плакучими ивами берег стоит сырая лесничья избушка, в которой не горит свет. У порога избушки сидят ещё двое партизан и едят сушёную рыбу, нарезая её охотничьими ножами. При виде товарищей они, не переставая есть, уныло смотрят им навстречу. Того из них, кто сидит от Сони слева, зовут Павел, или просто Мешок, он толст и безобразен, его вздувшееся брюхо всё время противно хрюкает и урчит. Возле него прикладом на земле стоит прислонённый к колену автомат Калашникова, а сапоги совсем уже изорвались и из них торчат застрявшие стебли травы. Одет он в спортивный костюм с курткой, который ему явно мал. Мешок славится среди партизан своей похотью, обращённой исключительно на животных, с которыми он вовсе не стремится вступить в сношение, так как гениталии его давно изгнили, а долго играет, ощупывая полюбившегося зверька своими лапами и целуя пухлым ртом, пока не придушит или шею ему не свернёт. Звери, не подозревая о своей судьбе, тоже любят Мешка, и часто можно видеть, как бежит за ним по тропинке белочка, ёжик, а то и лиса. Второго, сидящего справа, партизана зовут Володей, а кличут Репой, наверное, за странную форму его головы, которая, впрочем, похожа вовсе не на репу, а скорее на краюху ржаного хлеба с зёрнами, так сильно выдаются вперёд лоб и подбородок на его рябой, покрытой веснушками и прыщами роже. За спиной Володи тоже висит автомат, а на поясе видны три гранаты и железная фляга. Одет он по-граждански, только сапоги у него армейские, кирзовые.

— Здорово, — харкает сидящим Мохнатый, садится на порог избушки и пробует кусок сушёной рыбы. — Тьфу, горькотища.

— Это ты зря, Мохнатый, — по-попьему протяжно и окая возражает мешок. — Хороша рыбица. А где девчонку взяли?

— У города поймали. Я говорил сразу пристрелить, да Сова судить её хочет.

— Правильно, — дурноватым голосом вступает Репа. — Без суда никак нельзя. А что, если она не виновата? — и он улыбается, обнажая редкие, тупые, как у всех идиотов, зубы.

— Виновата, тварь, — сипит Сова и бережно беря Соню за волосы, распускает ремни на её руках. — Раздевайся, фашистская гнида, будем тебя спичками пытать.

— Будем тебе в уши проволку засовывать, — радуется Репа. — Всё расскажешь, по-немецки заговоришь.

— А зачем меня пытать, — говорит Соня. — Я и так всё расскажу. Я знаю, где у фашистов склады с бактериологическим оружием расположены. А по-немецки я говорить не умею, потому что я в школе двоечница.

— С каким оружием? — непонимающе хрипобулькает Мешок.

— Фашисты новое оружие изобрели, — терпеливо объясняет Соня. — бактериологическое. От него человек болезнями разными заражается. Холерой или свинкой какой-нибудь. Фашисты это оружие в снаряды запаковывают, из которых потом зараза выползает.

— Ох ты ж мать честная, — отмахивается Мешок, и в брюхе его некоторое время работает маленький водоворот, после чего он громко отрыгивает.

— А ты, гадина, откуда всё это знаешь? — подозрительно сипит Сова.

— Мы это в школе учим, чтобы привыкать к фашистскому образу ведения войны. А самих нас как фашистских детей с детства от всех этих страшных болезней уже привили. Если хотите, я вас на заразные склады проведу, где бактерии в ваннах кишат.

— Не верю я ей, — кривясь, говорит Мохнатый. — Врёт она всё.

— Да, дело это тухлое, — соглашается Сова. — А может и вообще ловушка.

— Точно ловушка, — радуется Мохнатый. — Хитро придумано, — даже с некоторым восхищением перед фашистским замыслом, он с силой плюёт в землю.

— Ну почему, почему вы мне не верите, — начинает плакать Соня, лицо её опухает, из глаз льются слёзы, она трёт кулачками глаза и всхлипывает.

Сова крепко держит Соню за локти, пока Репа снимает с неё одежду. Потом они укладывают её спиной на сырой грунт и, привалив Соню тяжестью своего тела, Сова начинает жечь её спичками. Огонь вспыхивает, озаряя звероподобные лица партизан. Соня рвётся и кричит, как резаная. Мохнатый вытягивает из штанов ремень и бьёт сверху Соню бляхой, с оттяжкой, целясь по печени. Соне очень больно, и она надрывно ревёт, пытаясь защититься ногами. Потом партизаны отдыхают и грызут рыбу, стреножив Соню ремнём Мохнатого. Капли дождя шипят о спичечные ожоги на её теле. Живот покрыт кровящимися синяками и сечёными порезами, оставленными бляхой ремня. Лицо Сони безобразно от непрестанного плача.

— Ну что, скажешь, фашистская гадина? Скажешь правду? — склоняется над ней Сова. Речь со свистом вырывается из его глотки, как пар из-под крышки кастрюли. Он распускает ремень и Соня пытается закрыть руками лицо, но он крепко сжимает ей запястья.

Соня часто кивает головой.

— Я вам правду сказала, — ноет она, давясь слезами. — Я больше ничего не знаю.

— Давай ей проволоку в ухо засунем, — предлагает Репа. — Или в нос.

— Дело говоришь, — снова налегает на Соню Сова. Соня дёргает головой, но партизан железной рукой хватает её за подбородок и суёт ей проволоку в нос. — Отвечай, гадина, — надсадно шипит от Соне.

— Глубже, — взвизгивает Репа. — Глубже засовывай!

Соня вопит во весь голос, чувствуя холодную морось дождя на нёбе и кровь, заливающую горло. Сова вынимает проволоку и аккуратно, как зубной врач, поворачивает голову Сони набок, чтобы совать в ухо. Из носа Сони течёт кровь.

В этот момент из леса появляется Таня, прижимающая к груди маленький домик с дыркой вместо двери.

История Тани после её расставания с Соней проста. Едва увидев партизан, она со всех ног бросилась бежать, и из четырёх выстрелов Мохнатого только один достиг цели, попав ей в спину между лопаток. Залегши в кустарнике, Таня выковыряла пулю острым сучком и вернулась к месту нападения. Ни Сони, ни партизан там уже не было, только шуршал дождь и матово светился на дереве полусгнивший скворечник. Вколачивая свою железную левую руку, как коготь, в ствол, Таня взобралась наверх и вырвала скворечник вместе со ржавыми гвоздями из мокрой огнившей коры. Скворечник был очень старый и дощечки, составлявшие его крышу перекосились и повынимали гвозди из стенок. Несмотря на любопытство и голод, Таня не решилась вскрыть скворечник, из которого торчали остатки старого гнезда и сильно воняло падалью, а просто понесла его по Сониным следам. Наблюдая из кустов за муками подруги, Таня испугалась, что Соня погибнет от проволоки в ухе и решилась выйти. Она верила, что в скворечнике действительно находится страшный талисман, и если его выпустить на свободу, произойдёт какая-нибудь страшная вещь, которая, может быть, поможет Соне. Поэтому, когда Мохнатый и Репа взяли её на прицел, Таня просто с размаху хряпнула скворечник о находившийся у её ног пень, и он разлетелся на куски. Но на пне Таня не увидела ничего, кроме дощечек, какого-то мусора и кусков развалившегося гнезда, сплетённого из прутиков, птичьих перьев и звериных волос.

Партизаны с удивлением смотрят на девочку с железной рукой, разбившей о пень скворечник. Сквозь шуршание капель слышится сдавленное рыдание Сони и глухое урчание в животе Мешка. Сова тяжело поднимается с измученного тела девочки, всё ещё держа в пальцах кровавый кусок проволоки. И тогда все чувствуют ужасный смрад, такой смрад, будто по всему лесу лежат разлагающиеся туши слонов.

Соня, лежащая на спине и потому обращённая глазами к небу, первой замечает Его. Он высотой метров сто и звезда на его будёновке сияет, как на башне кремля. Вдоль шеи Его чёрной лошади, стоящей по колено в ночных деревьях, длинными языками пылает огненная грива. Соня видит огромные и посиневшие босые ноги, опущенные в стремена и сотни человеческих черепов, украшающих сбрую. Соня видит седло из кожи убитого ангела и выцветшую гимнастёрку, обожжённую ударами молний. Она видит, как Он поднимает огненную саблю, горящий тополь.

— Нет! — орёт Соня, но удар секущего пламени уже обрушился через тёмные кроны деревьев на мокрый берег, сметая всё на своём пути. Стволы рушатся, вершины их опадают, объятые хрустящим пламенем от негасимого жара красноармейского клинка. Волна огня сметает несчастную Таню и проносит её по воздуху, как воспламенившегося от свечки мотылька. Она не успевает даже крикнуть и исчезает бесследно, внезапно угаснув, будто клочок пустой салютной ракеты.

Бешено взвыв, партизаны бросаются бежать, на ходу сдирая с себя одежду и превращаясь в волков. Не бежит только Мешок, который слишком толст для бегства, вместо этого он отчаянно садит по уже выпрямившемуся в седле красноармейцу из автомата. Пули алыми шипящими трассами тянутся в чёрную высоту. Страж длинно замахивается как-то из-за спины, и следующий удар огненной сабли, лишая мимоходом Мешка взвизгнувшей головы, сметает с избушки часть крыши и проходит низко над рекой, задевая вихрем жаркого пламени воду. Избушка вспыхивает, словно спичечный коробок, оставшийся кусок крыши треща рушится внутрь, и от реки поднимается ввысь полоса густого тумана. Стоящее на огненном фоне безглавое тело толстого партизана, выбрасывающее шеей фонтан бурой крови навстречу струям дождя, как гусь, которому только что отрубили голову, рассеивает последние патроны в небе, где их уже никому не найти, и тяжело валится назад только когда автомат уже злобно клацает зубом по пустоте.

Остальные оборотни, озираясь, несутся вдоль берега реки, но огромный всадник медленной рысью нагоняет их, и они резко поворачивают и бросаются в воду. В призрачном огне горящей избушки уже трудно идентифицировать их полузвериные личности, остервенело ныряющие под воду в жажде достичь другого берега. Лошадь стража с неконским хрипом осторожно ступает в воду и, налегая всем телом, красноармеец однократно бьёт саблей по воде. Река вскипает, испаряясь на своём медленном ходу, захлёбывающиеся волкодлаки стремятся вглубь, но дохнут, так не достигнув желанной прохлады донного ила, от хлынувшего им в глотки кипятка. Когда пар редеет, становятся видны их раздувшиеся вываренные трупы, несомые течением на север.

Пока идёт расправа, Соня, харкая затекающей в носоглотку кровью, ползёт на спине к пню, толкаясь ногами по мокрой земле. От боли в животе она почти ничего не соображает, ею движет единственное желание: увидеть перед смертью страшный талисман. Но когда чёрная статуя всадника закрывает над ней чёрное небо, Соня прекращает ползти и тихо, без истерики, плачет от бессилия и напрасности своей судьбы. Всё с самого начала было напрасно. Ей никогда было не одолеть Его.

Он смотрит с высоты на распростёртую Соню. Его мёртвое лицо не выражает чувств. Сквозь слёзы Соня видит, что Его иссиня-чёрная рука, держащая поводья, проводит по гимнастёрке, покрытой обугленными дырами от ударов молний. И тогда Соня слышит в голове Его голос, хрипящий и глухой, доносящийся отовсюду, словно говорит сама земля.

Ты пришла. Я долго ждал тебя.

Сердце Сони останавливается и кровь перестаёт течь в горло. Холодный воздух, пропитанный водяной взвесью, легко входит ей в грудь.

На твоём теле тоже знаки огня. Пророчество исполнено.

Огненная сабля исчезает в адских ножнах. Глаза демона смотрят в глаза Сони, и в них она видит бесконечное спокойствие, как в наполненном звёздами зимнем небе.

Теперь твоя очередь. Теперь ты должна хранить его.

Он начинает медленно растворятся в струях дождя. Грива Его лошади гаснет. Через несколько минут Его уже нет, словно никогда и не было. Соня пропадает в бесчувственную темноту, где мёртвые птицы поют совсем непохожими на птичьи голосами.

Она возвращается, когда ещё ночь. Погашенная дождём избушка сочится в темноте горьким дымом. Невдалеке видны обгоревшие деревья, некоторые стволы ещё таинственно тлеют. Отряхнув со спины налипшую землю, Соня одевается, морщась от боли, которую причиняет ей одежда. Она видит место, где лежит вылетевший из скворечника страшный талисман, отсвечивая в траве, как гнилушка, но не торопится. Что-то возникло в ней, чего раньше она не знала. Она думает что, может быть, снова была мертва. По-настоящему мертва, а не так как после брошенного строителями в голову кирпича. По-настоящему мертва, как в то далёкое лето пионерского лагеря, когда вожатый Пётр ударом чёрной прибрежной скалы открыл ей ворота в ад.

Ах страшный Пётр, его вьющиеся тёмные волосы и руки с длинными музыкальными пальцами, его неразгаданный косящий взгляд, хрипловатый голос, слабый запах табака от белой рубашки с коротким широким рукавом, его смеющиеся загорелые друзья, вожатые соседних отрядов. Соня и её подруга Даша пили с ними тёмно-красное крымское вино, затягивались маленькими обкусанными самокрутками с дурной травой, смотрели порнографические картинки и отдавались вожатым в душной темноте корпуса для взрослых, где громко тикали часы, отсчитывая время до утреннего горна. Пьяную Дашу всегда уносил на руках в свою комнату Игорь, вожатый отряда „Заря“, а Соня оставалась с остальными и позволяла им делать с собой всё, даже то, чего не было на картинках. При этом взрослые доходили до бешенства и мучили Соню, уже не в силах наслаждаться человеческим путём, а Соня думала, что так всегда происходит в их страшном мире и послушно терпела, хотя нравился ей только Пётр, поцелуи которого сжигали Соню, как падающие с летнего неба звёзды. Ей нравилось, когда Пётр, прижав её к кровати так, что она не могла пошевелиться, неистово и долго бил всем телом, время от времени целуя во вспотевший от ночной жары лоб, и вместе с болью Соня чувствовала сатанинскую силу, живущую в его недоразвитом теле, падала в полуобморок и летела низко над небесными лугами, почти касаясь лицом легковесных пылающих цветов.

А когда кончилась смена, Пётр попросил Соню тайком от всех прогуляться с ним на прощанье к берегу моря. Было прозрачное солнечное утро, они шли босиком по гладкому от прибоя песку, и Соня знала, что Пётр скажет ей что-то очень важное, что может даже изменить всю её жизнь. Прислонившись спиной к изъеденному водой чёрному утёсу, Пётр долго курил, а Соня собирала возле него ракушки, чтобы привезти маме домой. Наконец Пётр велел Соне подойти к нему. Она подошла, смахивая с лица волосы, наносимые бризом, оставив собранные ракушки кучкой на песке. Он обнял её и прижал к груди, поцеловал в лоб, а потом, крепко взяв за волосы, со всей силы ударил головой в утёс. Он ударил её ещё раз, но этого Соня уже не запомнила, упав после первого удара в траву, горящую вечным огнём.

Одевшись, Соня умывает в ледяной реке заплаканное лицо. Потом она возвращается к пню и поднимает из травы страшный талисман. Он беззлобно жжётся в её руке, сверкая рубиновой металлической поверхностью и тонким золотым рисунком. Комсомольский Значок Зои Космодемьянской.

Тёплый, мерцающий свет проникает в Соню, исцеляя ещё живущую внутри неё боль. Она прижимает значок к губам.

— Ты любишь меня, — ласково произносит Соня, дыша в золотой профиль. — Ты любишь меня, Ленин. А я теперь комсомолка.

Приколов значок к рубашке на груди, Соня заходит в обугленную избушку, в которую сыпется не сдерживаемый больше крышей дождь, ложится на лавку и, закрыв перед дождём глаза, думает о Зое, темноволосой девушке из московской школы номер 217, повешенной фашистами в деревне Петрищево, которая, идя на партизанское задание, спрятала свой комсомольский значок в скворечнике, прибитом на молодом лесном деревце. А может быть, вовсе не она туда его положила, а скорбящие о весёлой юной подруге хмурые партизаны. А может быть, и значок этот принадлежал вовсе не ей, а появился позже в каком-нибудь музее, подобно рассеянным по земле мощам святых, потому что какая же героиня-комсомолка без значка. А может быть, и саму Зою не вешали, жестоко пытав и насиловав, безвестные фашисты, говорившие на зверином языке, а просто пропала она без вести на фронте, как бесконечные тысячи ей подобных молодых комсомольцев. А может быть, её вообще не было на свете, а только во тьме времени существовала она, рождённая невесть как человеческой фантазией, но от этого не менее красивая, страшная и святая. Да даже и не сама она была важна, непорочная мученица, либо совсем не жившая, либо умершая давно, а её пылающий символ, вот этот рубиново-золотистый значок, напитанный её кровью, обречённой теперь гореть вечно, в независимости от ушедшей в прошлое правды, была ли она настоящей или нет.

На рассвете Соня уснула, сделавшись совершенно невидимой в сгоревшем домике, и гуляла во сне по сверкающим золотой росой ночным полям, шепчась с босой Зоей, на шее которой виднелся тёмный след петли.

Второе лицо Маши

И многие из народов и колен, и языков и племен будут смотреть на трупы их три дня с половиною, и не позволят положить трупы их во гробы…

Но после трех дней с половиною вошел в них дух жизни от Бога, и они оба стали на ноги свои; и великий страх напал на тех, которые смотрели на них.

Откр. 11.9, 11.11

Просыпается она в наступающих вечерних сумерках. Дождь перестал, но небо, стиснувшее потрескавшийся рот перед давлением холодного ветра, по-прежнему печально и пасмурно. Довольно далеко от рокового пня Соня находит железку, заменявшую Тане руку, на которой ещё сохранился кусок обгоревшей проволоки с налипшими на него лоскутками её плоти, похожими на чёрный плавленый сыр. Улыбнувшись тому, что Тане теперь возвращена для пионерского салюта в каменном лесу её настоящая рука, Соня бросает железку с берега в близкую свинцовую воду. Потом она долго идёт против течения, но не находит моста, нужного ей, чтобы перейти на другую сторону и продолжать путь на восток, где стоит в поле дерево, а под ним ржавый трактор.

Уже темнеет, когда Соня выходит на лодочную станцию, огороженную проволочным забором, где лежат штабелями неплавоспособные лодки, перевёрнутые днищами вверх, и где обитают одичавшие собаки вместе с бывшим сторожем лодочной станции Григорием, давно уволенным от нехватки денег на зарплату, но продолжающим существовать на территории станции от отсутствия какой-либо альтернативы. Первое время жадные хозяева наняли было другого сторожа за вдвое меньшую плату, и Григорий боролся с пришельцем, ударяя по ночам в пустые канистры из-под моторного топлива и завывая наподобие большой подводной птицы. Пришелец был очень молод и боялся издаваемого Григорием воя, но не уходил, а только пил водку, запираясь в сторожке на засов и спускал собак. Увёл его не страх, а нужда, потому что и ему денег платить было неоткуда. Станцию закрыли на замок, и Григорий стал жить на ней спокойно, хотя и без платы, ловя в реке рыбу и побираясь по соседним посёлкам на хлеб. Одежда его почти истлела, тело высохло, глаза впали, и Григорий приобрёл такой вид, что забредший в паскудное место человек из монашеских шатунов принял его за нового подвижника и какое-то время жил с ним в сторожке, внимая горланным крикам Григория и преданно кормя учителя пирогами с горохом. Но с наступлением холодов монах не вынес тяготы станционного существования и исчез, оставив под лавкой грязный носок и худую книжицу с заповедями неизвестных святых.

К тому дню, когда Соня постучалась в ворота станции, Григорий уже неделю ничего не ел и в еде больше не нуждался. Не нуждался он и в движении, сидя в тёмной каморке станции на ободранном кресле и ожидая прихода смерти. Смерть Григорий расценивал как обычное продолжение жизни, но такое, где ни еды ни питья человеку больше не надо, так что он свободно может встать и пойти по ветрящимся осенним дорогам вдаль, обходить свет. Для долгой ходьбы Григорий изготовил себе уже палку, потому что ноги сами могли не пойти, и теперь внимательно вслушивался в происходящее, не доверяя ослабевшему зрению, чтобы сразу определить наступление смерти и не мучиться больше глупым ожиданием.

Увидев Соню, Григорий сразу понимает, что это пришла святая девочка Прасковья Пальчикова, которая ходит повсюду пешком и выставляет себя скотским людям на поругание, пытаясь устыдить их своей чистотой. Она рождена из земли и отец её — Бог, представляющийся Григорию большим стыдливым мужиком с немытой бородой, узловатыми ступнями и бездонным взглядом больших ясных глаз. Григорий знает, что Бог пьёт водку, заедая её квашеной капустой и хлебом, а больше ничего не ест по своей природной простоте. Когда же люди поступают по-скотски, Бог стыдится и вздыхает, старательно думая большой лохматой головой, как поправить дело.

Григорий радуется приходу Сони и решает не пускать её на станцию, дабы постыдится своей отшельнической чёрствости. Девочка, наверное, голодна и продрогла, кожа её так тонка, что просвечивают кровеносные сосуды. В слабой надежде, что жалостливый человек пустит погреться и даст немного еды, она стучит заиндевевшим кулачком в ржавые ворота. Григорий смотрит на неё через окошко, сильно стыдясь, и чистота Параскевы, брошенной Отцом в бесчеловечный холодный мир, умиляет его до тихого молитвенного бормотания.

Не достучавшись, Соня уходит. Григорий слышит, как задевают землю её маленькие босые ступни. Блаженный божий стыд наполняет Григория и из глаза его скатывается скупая слеза. В то же мгновение дверь сторожки отворяется и входит Соня, аккуратно отирая ноги о порог. Затворив дверь, она садится на лавку напротив Григория, сложив на коленках замёрзшие руки. Сторож крестится, дивясь святой силе, не допускающей его остаться при малом стыде.

— Нет ли у вас, дяденька, лодки? — спрашивает Соня, глядя на пальцы своих рук. Григорий не отвечает ей, умильно разглядывая лицо Сони и отыскивая в нём признаки скотского поругания. В светлых волосах Сони застряла земля, на ноздре царапина, курточка испачкана гнилой травой и песком. От всего этого Григорий повторно крестится.

— Мне на тот берег надо, — говорит Соня.

Григорий охает и снова крестится, потому что знает, что на том берегу девочку будут ещё больше мучить, а потом и совсем убьют. Там, на лесном холме, недоступном тяжёлым ноябрьским туманам, стоит заброшенная церковь, откуда дьявольское зверство царствует над безжизненными полями. Если б не река, текущая из святой подземной купели, нечисть давно бы уже пришла и сожрала Григория, не брезгуя жёсткостью присохшего к костям старческого мяса. Две деревни, находящиеся на том берегу выше по течению, полностью опоганились. Григорий не раз видел, как возле церкви горят костры и слышал заунывное сатанинское пение, а однажды приметил на песчаной косе женщину в чёрном, мывшую в ледяной реке своего странно молчащего младенца.

— Повезёте меня на тот берег? — Соня поднимает на Григория свои чистые глаза, полные неземной скорби.

Лодочник встаёт и идёт к двери, отирая прозрачные от многодневного недоедания слёзы. Наивная жертвенность божьей дочки отнимает у него силы. Он понимает, что даже жалость неуместна при исполнении предрешённого Богом дела. Тяжело стаскивая в воду старую лодку, Григорий молится, признаётся кошкоглазому небесному мужику, что его совершенно проняло, и решает пойти в поисках спасения по дальним монастырям, не дожидаясь для этого смерти.

Раз за разом поднимая окаменевшие вёсла, Григорий везёт Соню на истязание. Она сидит тихо, всё так же сложив руки на коленках, и глядит в воду. Раз она даже по-детски улыбается, отчего Григорий хочет повернуть назад, но, стиснув зубы, не покоряется слабости и продолжает своё тяжёлое иудино дело, вслушиваясь в дыхание предназначенной на страшную муку девочки.

Когда нос лодки ударяется в песок, Григорий застывает в неподвижности, глядя в холодное безжалостное пространство. Соня выбирается из лодки на обезображенную гибелью траву.

— Помоги тебе Бог, девочка, — крестясь и теряя существенные слёзы говорит Григорий.

— Спасибо, — отвечает Соня и гладит старика рукой по плечу. Боясь, как бы силы вовсе не покинули его, Григорий отчаливает в дождь. Стискивая от горя челюсти, он догребает до середины реки, где отпускает вёсла и оглядывается назад. Сони уже нет на берегу, и место, где ступили её ноги, выглядит пустым и страшным. Тогда Григорий начинает выть, закрыв руками лицо и не замечая, что в его старой лодке уже полно натекшей сквозь пробоину под банкой воды, которая постоянно продолжает прибывать.

Соня идёт по тропинке среди огромных чёрных деревьев. На небе не видно звёзд. Вокруг Сони медленно течёт страшная тишина, бесшумным водопадом срываясь через край закрытого лесом горизонта. Соню мучает голод, и когда она видит за ветвями маленький оконный свет, то сразу сворачивает с тропинки в надежде найти возле человеческого жилья что-нибудь съедобное. Выбравшись из зарослей буро-красного шиповника, она видит каменную церковь на просеке, окружённую крестами православных могил, в голубином окошке которой и теплится замеченный ею свет. От церкви пахнет сырым камнем и палой листвой. Уперевшись ногами в ступени, Соня двумя руками отодвигает тяжёлую дверь и опасливо проникает в мокрую тьму. Там, в просторной гробовой темноте, начерчен александритовым светом огненный круг, по которому течёт сатанинская кровь двух забытых Богом деревушек: Малой и Большой Гороховок.

Началось это несколько лет назад, когда в избе старой Пелагеи из Малой Гороховки в жестоких родах преставилась её похотливая племянница Милка, которая даже на деревенском безмужичье нагуляла по полям себе живот. Милка перед смертью давилась и блевала, остервенело ревя от боли, но из неё текла только кровь, а дитя так и не вышло. Когда потаскуха навсегда затихла, Пелагея со сноровкой распорола её вздутое брюхо, как не раз распарывала по осени свиней, и вытащила уродку, такую страшную и крупную, что старуха сразу перестала удивляться Милкиной смерти. Уродка был жива и волосата, но от уродства своего не могла даже орать, а только хрипела, выделял кровищу и корчилась в руках повитухи. Пелагея, однако, пожалела её, окрестила Машей и отдала на прокорм деревенской дуре Матрёне, которая пряталась у Пелагеи от психиатрических врачей и по дурости всегда была при молоке, которое обычно сдаивала каждое утро Пелагеиному старику Трофиму на лечебное питьё. Под умильные взгляды Пелагеи, безоглядно любившей всё живое, Маша с хрипом кусала взвизгивавшую Матрёну за грудь и медленно, но непрерывно подрастала.

Вскоре по Большой Гороховке, что и самом деле была больше Малой почти вдвое, пошёл слух про страшного урода, ползающего по потолку в доме Пелагеи и поднимающего мёртвых из гробов. На завалинках говорили о том, что капуста родится теперь от дьявольщины плохо, что в деревенской церкви почернела щеками целящая икона Божьей Матери и что за последние два года в Большой Гороховке умерло три старухи и два деда, а в Малой — никого. Обе деревни были населены сплошь стариками, вся молодёжь разъехалась по городам, и гороховцы занимали передовой окоп в линии обороны человека от смертной печали. По третьей весне в Малую Гороховку отправился большегороховский дед Панкрат с просьбой отдать урода для житья в Большую, а из Малой пользовать его по мере надобности. На Панкрата обрушилась матерная ругань, и вокруг Малой спешно стал возводится крепкий плетень.

Однако большегороховцы не могли просто так смириться с вечным господством у них в деревне смертного ужаса, и тёмной мартовской ночью Панкрат, напившись водки и горланя фронтовые песни, на колхозном комбайне проломил плетень, а толпа высохших от голода и немочей большегороховских старух, вооружённых топорами, ножами да вилами, ринулась в образовавшуюся брешь. Малогороховцы, впрочем, по причине гнетущей старческой бессонницы, были всегда готовы к обороне, и в тёмной ночи, втайне от государственной власти, завязалась кровавая бойня, озаряемая двумя подожжёнными агрессором избами и сопровождаемая сварливой старческой руганью. Пелагея сражалась кочергой, которой с матом разбивала вражеским старухам головы и вышибала мозги на землю, не пощадив при этом и свою куму Тамару Лукичну, у которой после удара Пелагеи даже изо рта что-то потекло ручьём, как из упавшего ведра. Панкрат, давивший комбайном носившихся с топорами по дворам в спальных рубахах и тулупах вражеских старух, собирался было переехать и Пелагею, но Трофим разрядил в него охотничью двустволку, и комбайн с мёртвым водителем с разгону врезался в сарай, погубив Пелагее всех шестерых кур. После этого, в отсутствие патронов, Трофим умело орудовал прикладом, но получил топором по в хребту и пал, кряхтя и плюя кровью, у порога своей избы, на труп свежезабитой им ударом приклада в зубы большегороховской старухи Кондратьевны. Пелагея была пригвозжена вилами к стене разломанного сарая и в корчах отдавала душу Сатане, когда подоспела подмога, возглавляемая вторым малогороховским дедом — Иваном Федотовичем, и большегороховцы отступили, бросая боевой инвентарь и смертельно изувеченных на произвол врагу.

На поле боя остались двенадцать трупов, не считая курей. Но гибель их не была напрасной, потому что по смерти жадной Пелагеи пришло согласие, Маша была поселена в помещении нейтральной гороховской церкви, и оказалось, что по потолкам она не ползает и мёртвых не оживляет, зато, дав пососать свой указательный палец, возвращает молодую силу. После побоища в обеих деревнях осталось только два мужика: Иван Федотович из Малой и Нил Гаврилыч из Большой, и теперь каждый из них завёл себе по десять старух жён, совершенно презирая былой христианский обычай. Набожные старухи покрестились, но подались греху, а скоро дошли и до полного скотства, которому во многом способствовал старческий маразм и поголовное впадение в детство. Тёплыми летними днями прямо на деревенских улицах можно было увидеть худых полуголых старух, червивой кучей совершающих групповое сношение прямо на бесплодной земле, либо пляшущих шатающимся хороводом под выкрик непристойных частушек вокруг колодца, а то и с хохотом покачивающихся, болтая куриными голенями на плетне, каждая с зажатой между сморщенными ляжками метлой.

Прошёл ещё год, и у старух стали рожаться дети, кривые и сморщенные, будто уже состарившиеся, подавая надежду на возрождение вымиравших было деревень. Маша к тому времени превратилась в горбатую бледную девочку с оттопыренной нижней губой, жила она прямо в церкви, гадила по углам, и помёт её источал какую-то жгучую, незнакомую вонь. При помощи своего помёта Маша беспрерывно портила иконы, наводя на ликах глаза и подмазывая им губы. По праздникам в церкви читали Евангелие задом наперёд, плевали в распятие и, по очереди залезая на алтарь, с визгом мочились на священное писание. Маша руководила оргией, выкрикивая хриплым голосом ругательства и в конце всегда испражнялась, подтираясь раскрытой Библией, после чего сразу начинался свальный грех.

Когда Соня появляется на пороге церкви, идёт вечерняя молитва, которую протяжно читает Нил Гаврилыч, спустив штаны до колен и на ходу заменяя все слова в молитве непристойностями. Над алтарём качается, дёргаясь и поворачиваясь вокруг своей оси, повешенная Машей кошка, из которой капает жидкое кошачье дерьмо. Вокруг стоят со свечками старухи в траурных платьях и платках, крестят себе тощие задницы и имитируют ртами испускание кишечных газов. Заслышав скрип дверных уключин, они оборачиваются к Соне. Их сухие востроносые лица кажутся Соне совершенно одинаковыми, словно Маша создала в Гороховках свой собственный народ.

Нил Гаврилыч перестаёт богохульствовать и, направив волосатое рыло к двери, с прищуром глядит на Соню и сдавленно рычит. По знаку этого рыка старухи оскаливаются и начинают наползать на Соню, пятиточечно крестясь свободными от свечей руками. Но Соня смотрит не на них, а за алтарь, где стоит Маша. Глаза маленькой горбуньи блестят, как чёрные яичные желтки, спутанные грязные косы свисают по обе стороны лица. Держа зубы сжатыми, она растопыривает губы и издаёт тихий свист. Соня чувствует, как талисман с ледяной болью вонзается ей в грудь, словно пытаясь спрятаться за тонкой Сониной кожей. От боли Соня раскрывает рот и стискивает кулаки. Сквозь слёзы она видит, как из задней затенённой стены церкви является огромный человек с головой козла, одетый в чёрную шубу. Его глаза, в точности такие же, как у Маши, приковывают Соню за ноги к полу.

Отец, хрипит Маша. Дай мне убить её, отец. Или ты любишь её больше меня.

Соня не может ни пошевелиться, ни крикнуть. Она чувствует только морозный взгляд козлоголового и боль в груди, куда вошёл талисман.

Дай мне убить её, отец.

Старухи бросаются на Соню, хватают её и тащат, как куклу, к стоящему у стены перевёрнутому кресту из двух брёвен. Визгливо сквернословя, они раздевают Соню, царапая её острыми жёлтыми ногтями, и привязывают вниз головой за ноги на кресте. Нил Гаврилыч хрипло взывает к Богу, чтобы покрыть его отборной тошнотворной руганью. Старуха Григорьевна прибивает Сонины руки гвоздями к перекладине. От боли Соня закатывает глаза и дико орёт. Бесноватые бабки выползают из всех углов, щипают тело девочки и суют кривыми пальцами ей в глаза, а одна из них, Ульяна Игнатьевна, тычет в живот Соне сапожным шилом. Нил Гаврилыч направляется к месту действия, чтобы изнасиловать Соню, пока она ещё жива. Но горбунья хватает его за край рубахи и он непонимающе и зло ревёт, тыча руками в воздух. Наконец старух становится так много, что они поднимают верёвками крест с пригвожденной к нему Соней и крепят его на стене.

В зареве свечей видны следы ожогов и синяков на теле Сони. Подходит горбунья, от которой сильно пахнет мочой. Соня, кривясь от боли, всматривается в её перевёрнутое лицо. Уродка прижимает растопыренную ладонь к Сониному животу.

Я убью тебя и моей силы будет больше. Незачем делить силу. Скоро везде будет моя сила. Отец отдаёт тебя мне.

Маша протягивает в сторону руку, повисающую в пространстве. Из темноты в неё ложится шило. Маша сжимает кулак и приставляет холодное колючее шило к Сониной груди напротив сердца.

Уходи, говорит она и нажимает всем телом. Шило с тихим влажным хрустом проникает в Соню, которая вздрагивает, не закрывая уже больше стекленеющих глаз.

Маша вынимает шило, за которым из дырки в Сониной груди сразу начинает течь струёй кровь, и поворачивается к пастве.

— Мы причастимся ею, — говорит она. — Дайте только крови стечь на пол храма.

В ответ ей раздаётся склеротический вой. На фоне изумлённо раскрытых остановившихся глаз распятой и кровоточащей Сони начинается земляная свадьба.

Путеец Василий совершает свой утренний обход. Он уже сильно напился по мучительной необходимости ежедневного опохмеления, поэтому ноги его ступают неровно, грузно сдвигая насыпной гравий. Василий неразборчиво гундит, пытаясь песней разбавить монотонную тоску своего пути, покрытого моросящим осенним дождём. Временами он с глухим звоном ударяет железной палкой по рельсу, прислушиваясь к отражению звука в неоглядной полевой дали. Рабочая жизнь Василия была бы похожа на путь осла, отставшего от своего каравана, если бы не пойло, которое он непрестанно заливает себе в глотку. От пойла Василию делается всё до одного места и он забывает свой исчезнувший в зеркальной дали караван.

С мычанием Василий поднимает глаза от шпал и видит, как по железнодорожному пути идёт голая грязная молодая женщина с пятном крови на лице. Василию наплевать, кто избил и изнасиловал женщину, он просто смотрит на её ступающие по шпалам голые ноги. Он знает, что теперь придётся давать свидетельские показания серым милиционерам, но на это ему тоже наплевать. Он смотрит на голые ноги женщины, пока она не подходит совсем близко. В руке она держит палку с двумя гвоздями на конце. Женщина проходит мимо Василия и тот решает немного выждать, прежде чем обернуться и посмотреть на её голый зад. И тогда палка с двумя гвоздями наотмашь бьёт его сзади по голове.

Василий валится на насыпь и сползает по сыпящемуся гравию вниз. Женщина ускоряет его сползание ударами ноги, затем снимает с Василия в кустах одежду и надевает её на себя. Из кармана оранжевой куртки она достаёт почти пустую бутылку вина и выпивает остаток. Потом она подбирает железную палку Василия и снова выбирается на насыпь. Невидяще глядя вдаль, она вытирает мокрой от дождя ладонью кровь на лице. Потом она улыбается, потому что вспоминает наконец своё имя. Её зовут Наташей. От трупа Василия начинается её новый кровавый путь.

В девять часов утра Наташе открывает дверь пенсионерка Надежда Филипповна, ведущая домашнее хозяйство в квартире своего женатого сына Романа. Дождь уже окончательно смыл с лица Наташи кровь, а железную палку она выбросила в кусты. Наташа называется ремонтной рабочей и вежливо просит испитым голосом воды из крана для утоления жажды. Надежда Филипповна, морщась от исходящей от Наташи вони, которую она объясняет простым происхождением девушки, всё же приносит ей воду в чашке, высовываясь из дверей, воспользовавшись чем Наташа сильно бьёт её кулаком в лицо. Пенсионерка падает и Наташа добивает её ногой, явно наслаждаясь возвращающейся к ней силой. Затащив труп в квартиру, она выбирает себе одежду и обувь из гардероба невестки убитой, выливает на себя полфлакона духов, моет руки и голову в ванной, живьём съедает пойманного в клетке суматошного попугайчика, не выплёвывая даже пёрышек, и густо красит себе мёртвые губы найденной в ящичке у зеркала помадой. Потом она наводит себе глаза, наносит пудру на припухшие дыры по бокам носа, скрепляет волосы заколкой и мажет ногти кисточкой, макая её в бутылочку с розовым лаком. Когда она выходит из квартиры, от обычной молодой и симпатичной женщины её отличает только спрятанный в рукаве дублёнки кухонный топор для рубки костей.

Около половины одиннадцатого Наташа убивает ударом топора по голове в парадном девятиэтажного дома ученика шестого класса Володю, который со своим товарищем Игорем прогуливает школьные занятия. Игорь пытается бежать, но Наташа догоняет его на лестнице, хватает за шиворот и тоже бьёт топором по голове. Ноги мальчика теряют под собой ступеньки, и он повисает в Наташиной руке. Она разбивает обоим школьникам лица об стену парадного и, держа их за волосы, размазывает кровь и мозги толстыми полосами по белой штукатурке. При этом она представляет себе на месте мальчиков Соню и её маленьких друзей.

Ещё через полчаса Наташа нападает на школьницу Лиду, возвращающуюся домой после укороченного учебного дня, только потому, что у неё такого же цвета волосы, как у Сони, затаскивает её в подворотню, душит и, прокусив горло, пьёт её горячую детскую кровь, текущую Лиде за ворот куртки, держа труп за виски, так что ботинки девочки упираются ей в колени. Потом, положив Лиду щекой на парапет, Наташа с матом отрубает ей голову топором, чтобы не Лида не встала и не начала снова ходить.

Около полудня Наташа в подворотне убивает ударом топора по голове женщину средних лет, чтобы забрать у неё кошелёк с деньгами. На эти деньги она покупает в хозяйственном магазине настоящий мясной топор, а прежний выбрасывает в канализацию.

После этого Наташа кружит по городу, как бешеный волк, разбивая топором головы детям среднего школьного возраста и обмазывая их светлой кровью стены домов. Она чувствует, что милиция уже сжимает вокруг неё смертельное кольцо. Иногда она слышит на соседней улице лай боевых собак и истошный кликушеский вой сирен. Около четырёх часов её пытаются задержать, и она бежит навстречу милицейской машине, сжимая в руке топор. Двое милиционеров, надрываясь, кричат ей навстречу, приказывая остановиться. Пистолетные пули прошивают ей одежду на груди, заливая кровью белую блузку под расстёгнутой дублёнкой. Наташа со вскриком бьёт одного из милиционеров топором, попадая по плечу. Второй продолжает стрелять в неё сзади. Одна пуля бьёт Наташу в голову. Несмотря на боль, она сильным ударом топора убивает упавшего на асфальт раненого врага и подбирает пистолет. Второй милиционер бежит к машине. Кутаясь в простреленную дублёнку и пряча в кармане добытое наконец оружие дистанционного действия, Наташа уходит мёртвыми темнеющими улицами. Круг её кровавой траектории замыкается, возвращаясь к химическому бастиону среди полей. В наступившей темноте она подходит к ссыпной яме, откуда выбралась на бледном осеннем рассвете и, остановившись у накренённого неровностью земной поверхности автобуса и закинув голову с разинутым ртом, пьёт холодный дождь.

Именно в этот момент Соня снова начинает видеть своими широко раскрытыми глазами. Это комсомольский значок, закалённый на пламенной груди молодой партизанки и ставший теперь частью души Сони, защитил сердце девочки от смертельного удара шилом. Крест, на котором она распята, уже лежит на полу посреди чёрной церкви, а кругом снуют сатанинские старухи, готовясь изжарить и сожрать Соню. У алтаря сидит горбатая Маша, голыми руками разжигая кучу сырого хвороста. Сожмурившись от боли, Соня срывает хрустнувшие руки с гвоздей и встаёт с креста. Каннибалки шарахаются от неё, окружая горбатую Машу и крысино вереща. Соня поднимает голову к куполу церкви и видит нарисованный там небесный свод, и горящее длинными языками солнце посреди него. Соня улыбается, снова отыскав нить своей вечности и медленно поднимается в воздух.

Ах, какой свободой наполняется мерно бьющееся сердце Сони, когда ноги её отрываются от земли, стремясь к нарисованным облакам, а глаза постепенно проплывают мимо колонн, лишь для правдоподобия поддерживающих церковный купол… Какая тьма струится в её крови, полной звёздной пылью и холодом бесконечных пространств, которые не в силах обогреть ни одно солнце…

Застыв на высоте трёх метров, Соня смотрит вниз и встречает злобный взгляд маленькой горбуньи. Старухи стаей худых чёрных птиц шелестят вокруг своей хозяйки сухими губами, нашёптывая проклятия. Соня берёт обеими руками из нарисованного неба огненное колесо и бросает его Маше в голову. Горящие старухи визжа рассыпаются по церкви, освещая своим пламенем давно забытые иконы. Как болотная кикимора, вторит их истошным предсмертным крикам весёлое эхо. Одна за другой они падают на пол, превращаясь в продолговатые вьющиеся костры, напоминающие Соне её последнее пионерское лето.

Одна только Маша остаётся невредимой после удара огненного колеса. Пламя только опаляет ей косы, и она, прикрыв растопыренной ладонью лицо, продолжает смотреть на Соню. Её глаза однако утратили власть над воскресшим Сониным телом, в груди которого светится рубиновый металл. Когда она понимает это, сгусток невидимой тяжести проходит мимо резко отодвинувшейся в воздухе Сони, обдав её зловонным ветром, и бьёт в стену церкви, пуская трещины по поверхности фресок. Следующий удар уходит в темноту ненамного выше Сониной головы. Соня едва успевает спрятаться за ближайшую колонну и оттуда швыряет в Машу второе огненное колесо. Горбунья даже не пытается избежать столкновения с ним, платье на ней вспыхивает и расходится обугленными дырами, открывая нетронутую огнём кожу. Два удара гигантского молота сотрясают колонну, за которой висит в воздухе Соня. С купола сыпется известь, застревая в её волосах. Видя трещину в теле колонны, Соня перелетает за другую, в полёте бросая третье колесо. Она видит как огонь окатывает Машу как невесомая вода, сжигая резинки, скрепляющие её косы. И она видит в обнажённом горбу Маши её второе лицо, маленькое и злое. Она видит маленькие ножки и ручки, торчащие назад из её спины. Она видит Машиного сиамского брата, который, питаясь дьявольской жизненной силой сестры, растёт медленно, как деревья.

Боковая волна следующего удара задевает Сонино плечо и отбрасывает её назад, крутнув в воздухе Сонино тело вокруг оси. Она с трудом успевает снизиться, чтобы не врезаться в арку между колоннами. Не тратя больше сил на огонь, Соня летит по дуге, снижающейся к алтарю, возле которого стоит Маша. Сразу разгадав замысел Сони, маленькая горбунья всё время держится к ней лицом, судорожно открывая и закрывая рот, как жаба. Церковь сотрясается от сыпящихся на стены таранных ударов, одна из колонн с грохотом рушится, за ней вываливается кусок стены, поднимая столб пыли и открывая огромное ломаное окно в шуршащую дождём ночь.

Налетев сверху, Соня ударом коленей в рот сбивает Машу с ног и, придавив тело девочки к полу и впившись ей зубами в подбородок, рвёт руками маленькое детское лицо на её спине. Из горба Маши вырывается кровь, она хрипит и бьётся в агонии, пытаясь руками за волосы оторвать от себя напавшую из воздуха смерть. Но Соня с урчанием упорно раздирает маленький рот, выламывает челюсти и рвёт ребёнку дыхательное горло.

Когда Маша перестаёт дёргаться, вытянув к костру испачканные помётом босые ноги, Соня разжимает зубы и садится возле неё на колени. Она тяжело дышит, её руки в крови.

— Незачем делить силу, — вслух говорит она, морщась от боли в дёснах, хотя никто её уже не слышит.

Найденным на полу ножом Соня надрезает Маше горло и, схватившись двумя руками за её виски, выламывает голову и отрывает от сочащейся кровью шеи. Потом она отрубает ей правую кисть, вытряхивает из неё на пол кровь и жарит кисть над костром на лезвии ножа. Обглодав противное на вкус подгоревшее мясо, Соня одевается и, волоча по полу за косы машину голову, покидает поле боя. Под дождевым сумеречным небом она видит козлоголового, стоящего по колено в тёмной речной воде. Глаза его закрыты.

Соня с размаху швыряет голову ему под ноги, в алюминиевую воду, которая сразу заливает мёртвое оскаленное лицо. Голова тонет, утаскивая в глубину длинные расползшиеся волосы. Рябящиеся дождём круги быстро гаснут. Повернувшись, Соня идёт между покосившимися могильными крестами к лесу.

Партизаны

Четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце: и дано было ему жечь людей огнем.

Откр. 16.8

Ночная темнота уже наполняет здание главного цеха. Подходя ко входу, Наташа оглядывается на то место, где она упала, поражённая ядовитыми гвоздями в лицо, и находит на песке след от кровяного пятна. Чёрные окна цеха с запылёнными стёклами зияют над её головой. Признаки другого, нереального времени, где она теперь существует. Разве мёртвые боятся, спрашивает она себя. Разве мёртвые чувствуют кольца безнадёжности на своём теле. Я ведь теперь мертва. Небо разверзается надо мной, и нет в нём ни рая, ни ада, только бесконечная скорбь смерти. Смерти простой и не страшной, состоящей только из струй крови и хруста ломаемых хрящей. Смерти обыденной, как секс, который тоже пугает в детстве, пока не вырастаешь, и не становится понятно, что тем, чего ты боялся, занимаются все.

Наташа заходит в цех. Она поднимается на второй этаж и садится на железный пол у остатков костра. Ей кажется, что запах Сони ещё ощутим под сводами уходящих ввысь конструкций. Наташа проводит рукой по остывшему пеплу костра и слушает, как по карнизам поскрипывая моросит дождь.

Костик и Люба возвращаются с охоты заполночь. С усталостью, свойственной только мёртвым, они огибают здание цеха, волоча за задние лапы подохшего бродячего пса. Наташа слышит их шаги. Она вынимает из кармана пистолет. Дети проходят под ней и начинают подниматься по лестнице. Внезапно Люба останавливается, чувствуя запах Наташи. Ещё не видя её, Костик медленно наводит заряженный самострел в темноту. Наташа стреляет ему в голову, раз за разом нажимая собачку громко хлопающего в пустоту пистолета. После первых двух выстрелов Костик падает на ступеньки, следующая пуля со звоном ударяет в перило, но после этого ещё две попадают в цель. Наташа, не повторяя ошибку милиционеров, целится по глазам. Люба оттаскивает Костика из зоны обстрела, и Наташа, спрятав пистолет в карман и покрепче ухватив топор, сразу прыгает вниз, с грохотом ударяя ногами по железному полу. Люба швыряет в неё железку и попадает по ноге. Наташа выпрямляется после прыжка и со свирепым воем бросается вперёд. Девочка поднимает отпущенный Костиком самострел и с коротким щёлканьем выпускает ей в живот отравленный гвоздь. Страшным ударом топора Наташа разламывает ей плечо и сбивает с ног. Навалившись коленями на грудь мальчика, с хриплым стоном закрывающего руками простреленное лицо, Наташа тремя ударами топора отрубает ему голову. Потом она выдёргивает из себя застрявший в животе гвоздь, хватает Любу за волосы и тащит по лестниц наверх. Колени девочки бьются в железные углы ступенек. Люба визжит и одной рукой, которая ещё слушается её, цепляется за перила. Втащив свою жертву наверх, Наташа с силой швыряет её на пол.

— Куда пошла девчонка с белыми волосами? — спрашивает она.

— Сволочь, — кривясь от дикой боли в разрубленном плече, отвечает Люба.

— Убью, тварь, — спокойно говорит Наташа. — Отвечай.

Люба молчит. Наташа размахивается и бьёт её топором по голени, разбивая кость. Худая фигурка Любы с воплем скорчивается на полу.

— Не бей, они в лес пошли, — срывающимся от ужаса голосом выкрикивает она. — Этот, что у реки.

— Зачем?

— Не зна-аю, — ногу Любы начинает рвать невыносимая боль и слова корёжатся у неё во рту. Наташа снова хватает её за волосы и поднимает с пола. Люба закрывает рукой лицо. Топор с хрустом бьёт её по шее. После второго удара тело девочки падает на пол, плеща в стену тёмным ручьём крови. Наташа подносит голову Любы к лицу, всматриваясь в мёртвые глаза, а затем с размаху швыряет её об стену.

— Смотри, проклятая маленькая бестия, — зло говорит она, обращаясь к отсутствующей Соне и вытирая лезвие топора об одежду на трупе обезглавленной девочки. — Вот так я убью тебя.

Когда Наташа выходит на мокрый полевой простор, ей слышатся за лесом удары далёкого грома, но, озираясь по сторонам, она не может увидеть зарниц, потому что на самом деле это не гром, а эхо титанического боя Сони с горбатой Машей, ломающего каменные стены поганой церкви. Погрузившись в непроглядный лес, Наташа думает о холодной чарующей силе звёзд, сошедших с неба под землю, и о своей судьбе, теряющей направление пути в переплетении капающих водой деревьев. Она идёт по тропинке и повторяет Сонин путь, потому что это единственная тропинка, ведущая на север. Она находит дерево, на котором жил в скворечнике страшный талисман, и касается рукой ран, оставленных на его коре железной Таниной рукой. Она выходит на свежие неровные просеки, заваленные полусожжённым буреломом и исследует обугленный домик без крыши, стоящий у реки.

Лавка, где спала Соня, полна ещё её нежного запаха, и Наташа, присев на корточки, прижимается ртом ко гладкой от человеческих тел доске, чтобы представить себе Соню совсем рядом и увидеть её ясные глаза. И тогда ей становится страшно, потому что она вдруг одним ощущением осознаёт ссыпную яму и что Соня не уничтожила её, как других, а оставила гнить дальше. Причины этого поступка Наташа не может себе объяснить, но понимает, что Соня сделала это намеренно.

— Почему же ты не убила меня? — шепчет она лавке, и слёзы неожиданно начинают течь у неё из глаз. Мучительная тоска сжимает холодное сердце Наташи, мучительная тоска и боль. Внешней стороной руки она пытается пытается вытереть слёзы, но они текут всё больше, их уже не остановить, словно весь лёд Наташиной сумрачной жизни растаял и это его талая вода.

На том берегу коротко и глухо трещит автоматная очередь, словно крупный дикий кабан бросился бежать сквозь кустарник.

Рыдания схватывают Наташу и она дёргается всем телом, тяжело дыша. Она чувствует безвыходность существования в холодной чужой осени и прошлая жизнь представляется ей долгим сном. Она вспоминает двор строительного училища, где курила с подругами, глядя на полупрозрачную стену растущих за каменной оградой тополей, и матерный девичий разговор. Она вспоминает яростные случки в тёмной, пахнущей блевотой комнате общежития, вцепившись ногтями в край застиранной простыни, и тоскливый вой своего ученического оргазма, и удары сопящих тел в скрипящую кровать. Она вспоминает время осенних дождей, заполненное отупелым пьянством и танцами в сумеречных коридорах, но не может вспомнить, что чувствовала тогда, и поэтому воспоминание не утешает, а лишь углубляет скорбь Наташи в омертвевшее прошлое.

Она плачет долго, пока не кончаются слёзы в глазах, а потом встаёт, чтобы идти по следам Сони до конца земли. Она спускается от избушки на берег, у которого растёт в воде шуршащий каплями дождя сухой тростник. Ступни её еле слышно ступают по размокшей песчаной почве и бугоркам сгнившей травы. Однако даже этого, почти мертворожденного, звука достаточно для того, чтобы седой усатый партизан по прозвищу Упырь почуял поблизости присутствие чужого человека.

Остатки отряда пришли сюда по пометкам, оставленным на ветках товарищами. Пропавшие опоздали к месту сбора на сутки, и Медведь знал, что они уже не вернутся никогда. Только гибель могла заставить его непобедимых воинов нарушить приказ. Ведя оставшихся на неописуемо кровавую месть, Медведь с ужасом, впервые проснувшимся за многие годы войны, думал о том, что приближается последний бой.

Упырь нападает на Наташу сзади, отделившись от бревенчатой стены, и его тяжёлое, мокрое и зловонное тело сбивает её с ног животом на траву. Прижав к земле руку женщины, намертво стискивающую топор, Упырь нажимает лезвием ножа своей жертве под ребро и сипло приказывает ей не двигаться. Однако Наташа с неожиданной для него силой выворачивается под ним на бок и оглушительно стреляет из пистолета Упырю в живот. В ответ на это широкий армейский нож пропарывает Наташе бок. Невзирая на боль, она с силой бьёт врага локтем в рыло и, освободив руку с топором, ползёт в сторону, чтобы иметь простор для замаха. Упырь хватает её за ногу и снова наваливается сверху, с хрустом выкручивая Наташе руку, держащую топор. Наташа пытается выстрелить ещё раз, но патроны уже кончились, и пистолет, направленный партизану прямо в звериные глаза, только бессильно щёлкает.

Из-за древесного ствола беззвучно появляется грузная туша Медведя, поросшая на нижней части лица спутанной длинноклокой бородой. Он как-то странно чавкает, и Упырь, злобно скалясь, отползает в сторону, оставляя Наташу лежать на месте схватки. Она встаёт на четвереньки, держась за распоротый бок. Медведь смотрит на пятна крови, покрывающие Наташину блузку в тех местах, где милицейские пули вошли в её тело. Его заплатанная гимнастёрка темна от воды, потому что отряд только что преодолел реку вплавь.

— Как зовут? — спрашивает он глухо и морда его, заросшая волосом, словно вытягивается вперёд. Он больше похож не на медведя, а на огромную обезьяну.

— Наташа, — отвечает Наташа, поудобнее ухватывая топор и готовясь к смертной битве.

— Кто стрелял в тебя?

— Легавые.

— За что?

— Людей много убила, вот и стреляли.

— Сколько?

— Не считала.

— Зачем убила?

— Потому что ненавижу.

— Так ты никак партизанка, — обрадовался Упырь, держащийся за простреленный Наташей живот. — А я тебя чуть не зарезал.

— Хрен ты меня зарежешь, — зло отвечает Наташа, поднимаясь с земли. — Был бы ещё патрон в пистолете, мозги бы тебе вышибла.

На берегу появляются ещё двое партизан, один из них одноглазый, по кличке Крыса, а второй — темноволосая женщина в побуревшей от дорожной грязи косынке, которую зовут Алёной по прозвищу Оспа. Крыса тащит на спине ручной пулемёт для особо свирепого боя, на груди Оспы висит автомат, а на поясе — три гранаты. Они редко расстаются, хотя при жизни не выносили друг друга, а вот смерть принесла им любовь, не требующую ни поцелуев, ни прочей половой ласки.

— Наши тут пропали, — говорит Медведь. — Не слыхала их?

— Ваших не слыхала, — отвечает Наташа. — Или это они на том берегу стреляли?

— Я стреляла, — говорит Оспа. — Девчонка среди деревьев почудилась.

— Говорил тебе, нечего поганки было жрать, — хрипло смеётся Крыса, показывая сгнившие зубы.

— У меня ж глаза волчьи, — с обидой говорит Оспа. — Настоящая фашистская девчонка, светловолосая и рожа у неё немецкая. Далеко только было, так я по ней очередью. Как сквозь землю провалилась. Выходит, не было её на самом деле. Иначе б, дрянь, от меня не ушла…

— Я знаю эту девчонку, — перебивает её Наташа. — Это не простая девчонка. Это страшная сволочь, настоящая фашистская гадина. Я её сама убить хочу.

— Судить суку надо, — рявкает Упырь. — Медь в глотку заливать.

— Куда она шла, в какую сторону? — обращается Наташа к Оспе, морщась от боли в боку.

— Туда, — Оспа машет рукой на север. — Там скоро лес перестаёт расти и начинаются немецкие поля.

— Её надо догнать, — злобно решает Наташа.

— Обожди землю топтать, — говорит Медведь. — Сперва надо наших найти. В этой избе у них место схода было.

— Славная здесь была битва, — говорит Оспа. Кругом сгоревший лес лежит.

— Танки, — рычит Крыса. — Танками подавили.

— Брось чепуху молоть, — рявкает на него Медведь. — От танков бы в лес ушли. Это, знать, новые немецкие машины без крыльев, которые в воздухе как облака висят.

— Вертолёты, — подсказывает Оспа выпытанное ею однажды у одного гитлеровского мальчишки слово. Оспе пришлось отрезать тому мальчишке четыре пальца, пока он не выдал военную тайну, и она очень гордилась своим терпением.

— Ох ты, мразь поганая, — ругается в тёмное небо Крыса.

— Может кто хоть ушёл, — мрачно говорит Медведь. — Может хоть Сова.

Из зарослей тростника с хрустом выползает последний пятый партизан по прозвищу Леший. Его жёсткие рыжие волосы длины и спутаны, как верблюжья грива. Ростом он мал, а позвонком крив.

— Там на песке у воды следы волчьи, — говорит он Медведю. — Трое наших в реку прыгали. И рыба варёная в траве позастревала.

Медведь стягивает с головы свалявшуюся ушанку. Партизаны молчат. Где-то вдалеке слышен шум уходящего поезда.

— Патроны у вас для пистолета есть? — нарушает тишину Наташа, осматривая кровавые ладони. Ей никто не отвечает, потому что отряд охвачен горем по погибшим товарищам.

Прочесав территорию, партизаны находят остатки одежды и тёмное место на земле, где упал Мешок, кровь которого оставила по стене избы вытянутое вниз пятно. Возле него они собрались в круг.

— Товарищи бойцы, — обращается к партизанам Медведь, обводя взглядом их суровые нечеловеческие лица. — Поклянёмся перед нашими геройски погибшими товарищами до последней капли крови сражаться против поганого фашизма, как сделали это они. — он поворачивается к Наташе. — Эту девушку, грудь которой вместо любви встретила вражеские пули, мы примем в наш отряд. Она встанет на место бойцов, павших за свободу Родины.

— Спасибо, — говорит Наташа.

— Завтра станешь комсомолкой, — решает Медведь. — Оспа, выдай новому бойцу Наташе обрез.

Соня спускается в овраг, припадая на раненую ногу. Оспа была от неё далеко и стреляла очередью по ногам, стремясь лишить жертву способности передвигаться. Только одна пуля попала в цель, но этого было бы достаточно, не сделайся Соня прозрачной как холодный воздух ночи. Соня могла исчезать полностью только в неподвижности, и пока Оспа осматривала кровавый след на траве, стоя всего в двух шагах от Сони, сидящей под деревом на опавших листьях, ей приходилось терпеть противную боль и зажимать рану на голени ладонью. Партизанка долго и молча изучала местность, пробуя кровь пальцем на вкус и водя дулом автомата по веткам деревьев. Когда она наконец ушла, матерясь и тяжело ступая сапогами в листву, Соня отпустила кровь спокойно стекать на землю, закрыв от боли глаза. Она не знала, сколько ещё партизан движется в ночном лесу и чувствовала себя усталой и несчастной. Она думала о том, что было бы, если бы она попала под один из ударов Маши и золотые эмальные звёзды навсегда остановились бы в её глазах.

— Тебе, наверное, всё равно, кто тебя хранит, — шёпотом обращалась она к талисману, согревающему под кожей её детское сердце. — Ты такой же жестокий, как все, ты не умеешь любить меня.

Самое трудное для Сони то, что она не может подняться над вершинами облетевших деревьев и лететь на север, не деформируя свой путь из-за их прочно вбитых в почву стволов. То ли погода нелётная, то ли Соня истомилась до предела выниманием из пространства огненных колёс, как бы то ни было, ей приходится идти пешком, несмотря на хромую ногу и необходимость по возможности скорее убраться подальше от вражеского походного пути. На самом деле Соня мучается зря, потому что не знает истории партизанского движения края, иначе была бы спокойна, ведь партизан осталось всего пятеро и движутся они в противоположную сторону, тщетно силясь отыскать в дебрях времени своих испытанных боевых товарищей.

На дне оврага, где струится морозный ручей, холодно и сыро. В ручье Соня находит заснувшую до весны лягушку и ест её, согревая кусочки во рту прежде чем глотать. Она отламывает острый сучок и вытаскивает из ноги пулю, прошедшую голень почти насквозь и засевшую у самой кожи с другой стороны.

Соня выходит из оврага и идёт долго, так долго, что лес начинает редеть, будто устав изобретать перед глазами Сони новые деревья. Она снова чувствует на коже лица дыхание ветра и скоро проваливается в простор убранных комбайнами полей. Ступая босиком по отвердевшей от холода перепаханной под озимые земле, Соня думает о своём одиночестве во Вселенной, где отсутствует нежность настоящей жизни. Она думает об вымерших цветах, чьим бутонам уже не раскрыть навстречу солнцу своей красоты, и об улетевших птицах, которым уже некуда возвращаться. Дождь кончился, из разрыва туч является луна, освещая поле и дерево, одиноко растущее у обрыва времени, и ржавый трактор, погрузший колёсами в нейтральную полосу между небом и землёй.

Колхозный тракторист Фёдор Петухов отъездил на своей сельскохозяйственной машине двадцать пять лет. Трактор он любил как родную мать Евдокию Алексеевну, которая померла от душевного расстройства, когда Фёдор, по пьяни лёжа в поле, попал под сенокосилку и лишился обеих ног. В городской больнице Фёдору выдали вместо ног костыли, на которых он мог ходить, но не водить тяжёлую технику. Фёдор сразу начал пить самогон, не давая отдыха ослабевшему от казни телу, и очень быстро допился до бешенства, начал бить жену и детей, а под Новый Год даже дал по морде председателю колхоза коммунисту товарищу Гурину, когда тот пытался образумить Фёдора в отношении семейной жизни. По причине такого скотского поведения от Фёдора ушла жена, а прочие колхозники сторонились озлобившегося тракториста, который был вечно пьян и страшен в безудержном буйстве.

Однажды, когда надравшись по своему обыкновению до состояния злой свиньи, Фёдор ковылял летним вечером по околице деревни и нечленораздельно ревел похабную песню, его внимание вдруг привлекли звёзды, рассыпавшиеся над крышами почерневших в наступающей темноте изб. Фёдор замедлил своё шкандыбание и вытаращился на светила, разинув рот, и тогда ему в глотку сильным толчком вдруг вошла бесовская сила безногого героя Великой Отечественной войны лётчика Мересьева. Осатанело заревев, Фёдор поскакал на костылях по капустному полю, мотая мордой и плюясь из разинутой пасти, словно пытался избавиться от вселившейся в него чертовщины. Посередине поля он совершил особенно длинный прыжок и, не удержав равновесие, с разгону повалился наземь, бросил костыли и пополз, загребая руками и отталкиваясь культями от почвы.

Но сила мёртвого лётчика не оставила Фёдора, и он окончательно озверел, поселился на просторах полей и забыл свои костыли, а для перемещения в пространстве использовал способ перекати-поля, достигая такой скорости, что ни на комбайне, ни на тракторе угнаться за ним было невозможно. Питался Фёдор дождевыми червями, которых выкапывал рылом из пашни, а также давил катящейся массой кур, которых никто у него не решался отобрать, и он пожирал их сырыми, лёжа в поле под днищем списанного заржавевшего трактора, который стал ему теперь домом. Правда, однажды колхозный зоотехник Григорий пытался пристрелить взбесившегося тракториста из берданки, но пуля Фёдора не взяла.

Когда хромая Соня появляется на лесном горизонте, окаймляющем ареал Фёдора с юга, он только что вылез из-под трактора и валяется на меже, радуясь окончанию долгого дождя и наступлению лётной погоды. Луна освещает его смешанные с землёй волосы и ветер бьёт с неба в лицо. Оскалившись, Фёдор раскидывает мозолистые руки наподобие крыльев, и темнота земли сливается для него с темнотой неба, как бывает всегда, перед тем как он отправляется на своём ржавом тракторе в боевой вылет. Кругом стоит чистая, омытая дождём, смертельная тишина осени. Фёдор летит, один, свободный от тяжёлой военной машины.

Соня останавливается над ним, отбрасывая почти прозрачную тень от плывущей в небе луны.

— Куда летите, дяденька? — тихо спрашивает она, чтобы не очень помешать парению безногого человека. — К звёздам?

Фёдор отсутствующе смотрит на неё.

— Отдыхаю я перед учебным воздушным боем, — нелюдимо отвечает он. — Уйди, девочка, не мешай.

— Мне сказали, здесь поблизости лес каменный растёт, — скромно говорит Соня, нагибаясь, чтобы потрогать раненую голень.

— Лес каменный не здесь, а очень далеко, только в него никто не верит. А я его с самолёта видел, — говорит Фёдор.

— Я верю, — говорит Соня. — Покажете мне дорогу?

— Не дойдёшь ты, девочка, — вздыхает Фёдор, почему-то растроганный пониманием Сони до состояния, близкого к человеческому. — Вон и ножка у тебя поранена. Давай я тебя на самолёте отвезу.

— А где же ваш самолёт?

— А вот, стоит, — Фёдор взмахивает рукой в сторону трактора. — Только вот горючего нет.

— Как же без горючего? — спрашивает Соня, недоверчиво осматривая покрытый ржавчиной механизм, колёса которого погружены в землю, как в прибрежную воду.

— Горючее возле колхозного музея в ведре стоит, только мне туда не добраться, через забор не могу.

Не только не обнаружив в тракторе никакой способности к полёту, но и вообще сомневаясь в его мобильности, Соня вздыхает.

— Ты, девочка, не грусти, машина в полном порядке, — Фёдор, приподнявшись на кулаках выпрямленных рук, подползает к колесу трактора, где гвоздём криво нацарапаны звёзды, обозначающие вероятно число разбитых вражеских тракторов. — Сходи за горючим и сразу полетим.

— Ладно, — устало соглашается Соня. — Где этот ваш колхозный музей?

— А прямо пойдёшь, выйдешь на околицу, к избе Володьки, так мимо неё и иди прямо, упрёшься в забор, а справа калитка. Постучись, тебе Кирилловна отопрёт. Скажешь, музей приехала посмотреть. А там хватай ведро и сюда. Поняла?

— Поняла.

Прихрамывая, Соня направляется к деревне. В лунном свете видны маленькие ободранные домики деревенской окраины, прячущими за жалкими облетевшими яблонями свою старческую наготу. Вдалеке, посреди полей, горит одним жёлтым фонарём крупная постройка, где отстаивается до весны колхозная техника. Чуя приближение Сони, деревенские собаки поднимают лай.

Колхозный музей больше походит на сарай, из стены которого трёхпалой рукой торчит подсвечник для праздничных красных знамён. Штукатурка на нём облезла, дворик зарос сухим бурьяном, а стекло в тёмном окне разбито посередине камнем, отчего изнутри окно заколочено досками. Соня стучит в дощечку с надписью „Музей колхоза имени Мичурина“, косовато прибитую на заборе. Никто не откликается на стук, и Соня с силой бьёт ногой в калитку. Собака в соседнем дворе захлёбывается от лая, гремя натянутой цепью. Из музея появляется Кирилловна с рыбацким фонарём. Она светит в жмурящееся лицо Сони, не в силах очнуться от долгого предсмертного сна. Её лицо, сморщенное, как старое яблоко, выражает испуг по поводу прихода неизвестного существа, потому что старуха опасается, уж не смерть ли за ней пришла.

— Я, бабушка, из города приехала, музей посмотреть, — говорит Соня, заслоняя рукой глаза.

— Ночью-то? — спрашивает Кирилловна сама у себя. — Утром приходи. Сейчас музей закрыт.

— Мне утром в школу надо, — врёт Соня.

Сразу поверив Соне, как реальности своей потусторонней жизни, Кирилловна отпирает калитку и кряхтя достаёт из тулупа блокнот, чтобы выписать девочке билет.

— Только у меня денег нету, — грустно вздыхает Соня. — Я их на поезд все истратила.

— Не нужно денег, внучка, — говорит Кирилловна, протягивая Соне трясущейся высохшей рукой листок из блокнота, на котором что-то нацарапано затупившимся карандашом. — Всё одно давно никто уже не приезжает музей смотреть.

Внутри музея тесно, главную часть его занимают железная печка и койка Кирилловны, на стене напротив окна висит обитая дырявым алым бархатом доска колхозного почёта, к которой приклеены фотокарточки председателя колхоза и других коммунистов и коммунисток, в основном давно уже мёртвых. На задней стене висит портрет старого человека в профессорских очках и при бороде, должный изображать великого селекционера Мичурина, именем которого назван колхоз. Под портретом стоит столик с двухлитровой банкой из-под огурцов, на дне которой насыпались дохлые мухи и бурая грязь.

Кирилловна зажигает голую лампочку, растущую на проводе прямо из стены и рассказывает Соне легендарную историю становления колхоза, берущую начало ещё в мифические годы коллективизации и борьбы с нечистой кулацкой силой. Соня не слушает её, тоскливо осматривая портрет старика над столом и терзая руками шнурок своей грязной куртки.

— А что это у вас в банке, — вдруг ни с того ни с сего спрашивает она Кирилловну.

Сбитая с толку Кирилловна тупо смотрит на запыленное стекло банки, на котором ещё видны следы плохо отодранной наклейки.

— Это, деточка, семена гранатовых эвкалиптов, которые подарил нашему колхозу учёный Мичурин, — наконец вспоминает она.

— А что ж вы их на посадите? — интересуется Соня, наклоняясь к банке.

— Для памяти, девочка. Семена эти погниют в нашей мёртвой земле, и память о великом садоводе погибнет. Вот и лежат они здесь долгие годы, коммунизма дожидаются, когда вся земля оживёт.

— А можно посмотреть, — говорит Соня, хватает банку и высыпает её содержимое на стол.

— Нельзя! — старчески взвизгивает оторопевшая от святотатства Кирилловна. — Что ж ты, пакость, творишь-то!

Соня успевает увидеть в кучке пыли и подохших мух несколько крупных чёрных семян, прежде чем старуха отталкивает её от стола. Соня поворачивается и со всей силы бьёт Кирилловну банкой по голове. Банка трескается и разваливается в Сониных руках, а Кирилловна, отшатнувшись, валится на пол, только после этого положив руку на лоб.

— Убить хочешь, паршивка, — хрипло говорит она.

Соня, навалившись коленями на грудь Кирилловны, стаскивает с кровати подушку и прижимает её рукой к лицу старухи. Кирилловна мычит и дёргается, задыхаясь и вяло ударяя морщинистыми кулаками по Соне, которая свободной рукой достаёт из кармана бритву и, подвинув подушку чуть вверх, перерезает старухе дряблое горло. Иссосанное жизнью костлявое старческое тело долго теряет кровь, дрожа под Соней в предчувствии наступающей смерти, но потом коченеет и затихает. Покончив с бабкой, Соня выбирает из кучки на столе мичуринские семена и прячет их в карман куртки. Потом она находит во дворе ведёрко, о котором говорил Фёдор. Оно оказывается полным простой зацветшей дождевой воды.

Когда Соня приносит безногому ведро, он уже сидит в своей машине, с лязгом двигая длинные рычаги. Он выливает принесенную жидкость в мотор, трактор хрипло кашляет, дёргаясь с места, и начинает громко тарахтеть. Соня успевает взойти на ступеньку кабины, прежде чем Фёдор, с яростным воем качающийся в седле, сдвигает машину с её гнездовья. Шатаясь, трактор выбирается на сельскую дорогу, разбрасывая колёсами комья сырой земли. Безногий Фёдор, обуздавший его трясущийся ржавый горб, уверенно правит к северу, выкрикивая самому себе матерные команды и изредка резко и бешено воя.

К пасмурному рассвету Соня забирается на обрубленные колени тракториста, обнимает его руками за шею и, прильнув головой к его груди, засыпает, уставшая от прошедшей ночи. А Фёдор в одиночестве продолжает везти её туда, где сам никогда не был.

Оспа с хрипом корчится на траве, изо рта её выползает бледно-зелёная пена, а зрачков совершенно не видно между разинутыми веками.

— Ишь как корячит, с трёх поганок-то, — уважительно говорит Медведь, штопая себе шапку.

— Гляди, подохнешь, Оспа, — беспокоится Крыса, бродя вокруг лежащей подруги и скрипя натруженными от пулемёта плечами.

— В поганках — сила, — говорит Медведь, откусывая нитку.

Наташа лежит, опершись на локоть, возле поваленного ствола и смотрит, как рвёт пальцами траву терзающаяся шаманством партизанка. Леший курит самокрутку и чистит оружие, остекленело пялясь на реку. Невидимый Упырь несёт в кустах сторожевую вахту. Дождь прекратился, и из-за серых теневых облаков таинственно выглядывает бледная луна.

— Вижу! — орёт вдруг прозревшая Оспа, тыча рукой в небо и плюясь пеной. Крыса валится на неё и крепко держит за плечи, пока бешеная кондрашка колотит сильное тело его подруги. — Вижу сады огненные, на воде чёрной растущие! Вижу девчонку, на север едет, на север несётся, земную кожу рвёт! Дьявол её везёт, дьявол её волочит, неутомимая сила фашистская! Птицы мясо дерут, рвут, разрывают мясо кровавое! Рвут мясо сочное, кровью брызгают! — вопли Оспы срываются в бредовую бездну. — Рожи синие, мясо кровавое! — многократно воет она, выгибаясь под Крысой. — Рожи синие, мясо кровавое!

Подоспевший на подмогу Крысе Леший окатывает голову Оспы ледяной речной водицей из котелка. Медведь поднимается, нахлобучивая шапку на голову. Сквозь узкие морщинистые прорези в лице глаза его не по-доброму смотрят на север, словно обдумывая, как покончить со всем миром.

В неясном свете зарождающегося ноябрьского утра на мосту через реку тормозит машина с надписью „Хлеб“. Посигналив, водитель спрыгивает на асфальт и подходит к опущенному шлагбауму. Небритая рожа его искажённо отражается в стекле будки, становясь похожей на колючее свиное рыло. Он грохает по шлагбауму монтировкой и орёт матом на будку, выкатывая водянистые глаза. В ответ ему звучит автоматная очередь. Водителя передёргивают попадающие в него пули, и он грузно падает спиной на асфальт, звякая монтировкой. Во мгле возникает кривоногая фигура Лешего, который, придерживая рукой оружие и дымя самокруткой, сперва пробует сапогом лицо водителя, а затем придирчиво осматривает грузовик. Короткий свист означает, что машина в порядке. Явившиеся из-под моста, словно из-под земли, партизаны загружаются в кузов, вышвыривая лотки с вражеским продовольствием прямо в реку. Леший поднимает шлагбаум, переступая через лежащий в будке труп фашистского регулировщика и поднимается в кабину. Пересекая мост, грузовик ревёт, и в рёве его чувствуется нарастающая злость.

Соня просыпается, когда уже совсем светло. Над ней движутся густые дымчатые облака, голубе проруби в которых озарены по краям лучами осеннего солнца. Грохот идущего трактора разрывает тишину засыпающих к зиме полей. Пять птиц неровным клином плывут на мелкой волне ветра к востоку, полагая что там, откуда встаёт солнце, ещё много тепла и света. Лёжа щекой на сильной груди Фёдора, Соня зевает и сонно глядит в тянущиеся мимо поля.

Партизаны нагоняют трактор около полудня, когда дорога пересекает облетевший лес. Грузовик идёт на обгон и, остановившись метрах в пятидесяти впереди по дороге, разворачивается и медленно едет навстречу трактору. Сзади из кузова партизаны спрыгивают в бездорожную грязь и идут пехотным способом за машиной.

— Сдавайся, сволочь! — кричит Леший из покачивающейся на горбах кабины.

— Сдавайся, сволочь! — кричит Оспа и щёлкает автоматом.

Фёдор замедляет ход, не выключая мотор. Соня слезает с его колен, не делая резких движений, чтобы не началась стрельба. Её тело слегка дрожит от страха перед тяжёлыми ударами пуль. Сдаваясь, она поднимает руки вверх.

— Брать живыми, — рявкает Медведь, тяжело разрушая сапогами наполненную водой колею.

Сближение транспортных средств медленно продолжается. Фёдор окостенело глядит на забрызганное грязью лобовое стекло грузовика и на страшное лупоглазое лицо советской машины, оскалившее свою жаберную пасть. Наташа идёт по левую сторону от грузовика, стискивая лакированными ногтями обрез. Тонкая прядь волос падает ей на лицо и она сдувает её сквозь стиснутые губы. На талии у неё повязка, перетягивающая раненый бок. Она смотрит в светлые полупрозрачные глаза Сони, спокойные и неподвижные, как звёзды. Она смотрит на нерасчёсанные волосы Сони и на её поднятые вверх руки, тонкими запястьями вылезающие из рукавов куртки. Она смотрит на раскрытые ладони девочки, показывающие, что у неё нет никакого оружия, и видит сияющий бледным жёлтым светом метровый круг в воздухе над кончиками её пальцев. Как зачарованная смотрит Наташа на ясное солнечное кольцо, чуть размытое полевым ветром, пока оно не срывается со своего места и, беззвучно скользнув в пространстве, со звоном расшибает стекло грузовика и охватывает кабину пламенем.

С диким воем Леший выпрыгивает из кабины на обочину, одёжда на нём горит. Наташа ищет глазами Соню, чтобы пристрелить её из обреза, но Сони больше нет, она видит только бешеное лицо Фёдора, направляющего трактор прямо на неё, чтобы обогнуть слева брошенный водителем грузовик. Наташа бросается в деревья, на ходу стреляя по трактористу, сзади неё Медведь открывает огонь из автомата. Пули разбивают тело Фёдора, вырывая из его одежды кровь вместе с мясом, но твёрдые руки безногого всё больше разгоняют сатанински ревущую машину. Медведь отступает в сторону, продолжая всаживать в Фёдора пулю за пулей, откуда-то с другой стороны дороги, перекрывая рёв мотора, начинает стрекотать пулемёт Крысы. Шины трактора лопаются, он начинает буксовать в грязи. Где-то с другой стороны врезается в дерево грузовик, окончательно разбивая свою горящую кабину. Сквозь трактор проходит огненная волна, пронизывая пламенем стоящего посреди колеи Медведя. От боли командир отряда свирепо ревёт и пятится под прикрытие деревьев. Далеко впереди трактора Наташа замечает бегущую по дороге Соню, утратившую от быстрого движения свою невидимость. Наташа прицеливается в неё, приложив обрез к плечу. Фигурка Сони расплывается в горячем воздухе, идущем от охваченного огнём трактора, где находит себе достойное великого викинга погребение безногий Фёдор, и вдруг просто исчезает в воздухе. Наташа кричит от злобного бешенства и тяжело начинает бежать ей вслед, но дорога впереди совершенно пуста, и она скоро останавливается, бессильно рыдая и, подняв обрез, не целясь стреляет в безжизненный лес.

Чёрная Москва

Он положил на меня десницу Свою

и сказал мне: не бойся;

Я есмь Первый и Последний, и живый;

и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь;

и имею ключи ада и смерти.

Откр. 1.17—1.18

На ходу сорвав с себя куртку и бросив её на дорогу, Соня бежит и бежит от места боя, не замечая, что ни партизан, ни горящих машин сзади уже нет. Она останавливается, только когда из воздуха появляются лёгкие снежинки, липнущие к лицу и холодными капельками остающиеся на коже. Заслонив запястьем глаза, она оглядывается назад и видит только поле под сплошным снежным небом. В поле стоит такая тишина, что слышно, как шуршат друг о друга снежинки. Соня идёт по покрытой белым налётом дороге, оставляя маленькие босые следы, пока впереди не появляется широкая тёмная полоса каменных деревьев.

Каменный лес заполнен кладбищенским снежным покоем. Соня не отражается ни в зеркальной коре чёрных стволов, возносящихся в туманную бездну зимнего неба, ни в перламутрово мерцающем лабиринте антрацитовых ветвей, словно её не существует в реальности. Здесь снег падает непрерывно и медленно, не тревожимый никаким ветром, и никакая птица не прерывает неподвижность деревьев, когда-то охваченных неразрушимой вечностью своего нового материала.

Соня всё глубже уходит в лес, чувствуя на лице обжигающее дыхание царствующего в нём мороза, но снег уже не жалит её босых ступней, а только с нежным хрустом заворачивает их в свои мягкие ладони. Сквозь занавесь падающих снежинок Соня начинает различать среди сугробов замороженные фигуры мёртвых пионеров, поднявших руки для салюта и прямо глядящих синими лицами в вечный покой зимы. Алые галстуки пылают на их шеях, снежинки тают на шёлковой ткани, не в силах погасить космического огня детской памяти. Соня проходит мимо них, вглядываясь в спокойные юные лица с такими же ясными, как у неё, глазами. Она находит среди них Таню, стройно выпрямившуюся у зеркального ствола с поднятой рукой, и новая эта рука, не знающая крысиной крови и ядовитых ночных дождей кажется чище всего тщательно вымытого смертью Таниного тела.

— Ты узнаёшь меня, Таня? — шёпотом спрашивает Соня, останавливаясь напротив Тани. Таня молчит. Её глаза смотрят сквозь Соню в вертикальное течение снега. Обернувшись, Соня видит, что напротив Тани стоит Алексей, и лицо его больше не мрачно, а полно чистого и светлого созерцания времени, которому суждено наступить через множество лет.

— Таня, это я, Соня, — Соня касается пальцами лица девочки. Кожа Тани холодна как речной лёд. Не слыша Сониного голоса, она продолжает смотреть на своего друга Алексея. Ресницы её покрывает иней, а волосы полны нападавших с неба снежинок. Соня кладёт ладони на танины щёки и дышит ей в лицо. Но даже её жаркое дыхание не может растопить вечную мерзлоту заколдованного сна Тани.

Соня идёт по каменному лесу, иногда подходя к инеевому мальчику или инеевой девочке и тщетно пытаясь заставить их вспомнить о жизни. Она гладит пионеров руками, целует их синие с золотыми губами лица, прижимает к ним своё горящее сердце. Однако страшный вечный мороз, не имеющий температуры, сильнее Сониной любви, и пионеры продолжают отдавать свой салют, и снег продолжает опадать, как лепестки цветущих на небе ледяных вишен, и зеркальные деревья, словно покрытые негативной плёнкой, отражают его непрерывное движение вниз.

Лес редеет и Соня выходит на бесконечный мраморный космодром. Снег не лежит на нём, но ступни Сони всё равно пронизывают морозные иглы, когда она ступает босиком на полированный чёрный камень. Посередине каменного пространства стоит огромная чёрная пирамида, и двенадцать прекрасных комсомолок с заплетёнными косами, в чёрных платьях до колен, держат в руках факелы, горящие синеватым пламенем коммунистической весны.

Соня медленно приближается к пирамиде, и снежинки тают на её немигающих глазах. Она подходит к лестнице, восходящей по стене пирамиды к вершине. Комсомолки спускаются к ней, неслышно ступая стройными босыми ногами по широким мраморным ступеням.

— Здравствуй, смелая девочка, — шепчет ей одна из них, у которой каштановые волосы. — Наконец ты пришла, девочка со страшным талисманом в груди, чтобы солнце надежды встало над вечной зимой, — комсомолка наклоняются к Соне и целует её в висок.

— Кто вы? — спрашивает Соня.

— Мы — архангелы революции, — в один голос отвечают шёпотом девушки. — Мы — весталки Чёрной Пирамиды, хранительницы вечного огня коммунизма, мы, комсомолки, умершие юными и безгрешными, собираем человеческую кровь, чтобы огонь коммунизма не погас в сердцах будущих поколений. Наши ноги, ступающие по ступеням священного камня, не знают неудобных туфель, уши, слышащие все звуки мира — золотых серьг, ногти, касающиеся жертвенных пиал — химического лака, а рты, несущие вещее слово коммунизма — лживой помады. Наши косы не могут быть расплетены, потому что их заплетает завет вождя, наши платья не могут быть сняты, потому что их скрепляет завет вождя, наши мысли всегда чисты, потому что в них вечно длится мысль вождя…

— Ленин, — тихо произносит Соня, закрывая глаза. — Он здесь, рядом.

— Ленин спит, — шепчет комсомолка с каштановыми волосами, которую зовут Вера. — В своём Чёрном Мавзолее, на Чёрной Площади Чёрного Кремля.

— Спит? — переспрашивает Соня.

— Вечный холод сковывает вождя, сила ужасного проклятия охраняет его смертный сон, — шепчет вторая девушка, у которой русые волосы и имя Женя. — Никто, никто не может проникнуть в Чёрный Мавзолей, потому что нет туда входа. Только ты можешь сделать это, ты, смелая девочка со страшным талисманом в груди. Но для этого тебе нужно войти в Чёрный Кремль, который охраняют мёртвые коммунисты. Они могут убить тебя вечной смертью. Они могут сделать так, что ты исчезнешь навсегда. Они погрузили всё в вечный мороз. Скоро они проникнут и сюда, потому что огонь коммунизма слабеет. Ему не хватает чистой человеческой крови.

— Да, человеческая кровь стала грязна, — вздыхает черноволосая худая комсомолка со знакомыми Соне чертами лица. — Она всё более походит на кровь свиней.

— Я где-то видела тебя? — спрашивает Соня. — Мне кажется знакомым твоё лицо.

— Конечно ты видела меня, — с нежной грустью улыбается девушка. — Смотри, — она оттягивает рукой воротник платья, показывая лиловый рубец на тонкой шее.

— Зоя, — узнаёт Соня. — Значит ты живёшь здесь. Значит они не смогли повесить тебя.

— Я была жива ещё прежде революции, и человеческая смерть не властна надо мной. Но скоро мы все умрём. Скоро вечный холод времени окутает нас.

— Нет, — говорит Соня. — Я пойду и разбужу Ленина.

— Мне очень жаль тебя, смелая девочка, — говорит Зоя. — Но у тебя слишком мало силы, чтобы победить мёртвых коммунистов. Ты погибнешь, как погибли многие, приходившие к Ленину прежде.

— У неё есть страшный талисман в груди, — перебивает её Вера. — Может быть, он поможет ей.

— А вы? — спрашивает Соня. — Вы не поможете мне?

— Мы не можем оставить Чёрную Пирамиду, — отвечает комсомолка с разбитой губой, по имени Аня. — Это завет вождя, и мы не в силах его нарушить. Мы должны до последнего защищать огонь коммунизма. Наверное, наша вера была недостаточно сильна. Мы не можем жить далеко от священного пламени.

— Но мы можем сделать кое-что для тебя, — тихо добавляет Зоя. — Мы дадим тебе немного священного огня. Самую малость, потому что он уже слаб.

Зоя поворачивается и подходит к стене Чёрной Пирамиды, сливается со своим отражением и исчезает. Скоро она возвращается, держа в руке искру слепящего света.

— Этого достаточно, чтобы разрушить мороз смерти для одного человека снаружи, — шепчет она, перемещая огонь в протянутую руку Сони. — Милая девочка, это всё, чем мы можем помочь тебе. А теперь прощай, тебе нужно спешить, пока искра в твоей руке не погасла.

Космический мороз вновь заполняет Соню по мере отдаления от Чёрной Пирамиды, так что ей даже становится тяжело дышать. Сложенными лодочкой руками она несёт искру священного огня в каменный лес, боясь, что по пути её может потушить падающий снег. Огонь всё тише греет ладони, и Соня бежит, прижимая руки к груди и скользя по ледяному чёрному мрамору. Она подлетает к первому же пионеру, стоящему к ней спиной, споткнувшись и чуть не упав в сугроб, и прижимает ладонями искру подаренного ей пламени к его спине.

Некоторое время пионер остаётся неподвижным, и Соня, затаив дыхание, смотрит на его поднятую в салюте тонкую руку. Наконец рука медленно опускается и отирает иней с лица.

— Эй, — говорит Соня. Её голос как-то странно звучит в давящей снежной тишине каменного леса.

Мальчик поворачивается к Соне. У него худое лицо и тёмные курчавые волосы. На груди его висит пионерский барабан.

— Это я разбудила тебя, — говорит она. — Дело Ленина в опасности. Пока он спит, огонь коммунизма может угаснуть. Его нужно разбудить во что бы то ни стало.

Пионер поднимает глаза к небу, словно что-то вспоминая, и Соня пугается, уж не забыл ли он от морозного сна кто такой Ленин, но руки мальчика вдруг хватают барабанные палочки и сухая дробь пионерской тревоги звучит в каменном лесу. Барабанщик колотит отчаянно, исказив своё тонкое лицо, и Соня видит, как по всему лесу пробуждаются от сна мёртвые пионеры, готовые исполнить свой священный долг.

— Попал-таки, — рявкает Упырь, замечая на дороге брошенную Соней куртку.

— Это только куртка, — холодно говорит Леший, глядя в полевой бинокль. — А девчонки в ней нет. Ушла, падло.

Оспа ругается матом и плюёт в лежащий по обочине непривычно чистый снег заброшенной дороги. Леший поворачивает бинокль перпендикулярно дороге и видит в нём бесконечные чёрные стены Москвы.

— Москва, — блаженно хрипит он. — Москва, братцы.

Медведь долго смотрит в отобранный у Лешего бинокль и сопя нюхает падающий снег. Повинуясь его немому знаку, партизаны сворачивают с дороги и заснеженным полем идут к Чёрной Москве. Их обветренные лица морщатся от крепнущего мороза. Еле слышно Крыса начинает петь мрачную партизанскую песню, повествующую о безысходной тоске заброшенных во вражеские тылы живых мертвецов.

Стены Москвы безмолвно вырастают из снежной пустыни, словно огромный наползающий на партизан бронированный корабль. Металл автомата до ломоты в костях морозит Наташе руки, ледяные гвозди всё глубже проникают в глаза, с болью выдавливая слёзы, капающие с её белых щёк, и высыхающие губы стягиваются в неподвижное подобие улыбки. С этой улыбкой куклы Наташа идёт по бугристому полю, а перед глазами её лениво набегает на пустынный зимний берег холодное кровавое море.

— Стоять, — тихо командует Медведь. В стороне от трассы отряда посреди поля стоит человек в военной шинели и ушанке с полустёршейся алой звездой. Партизаны беззвучно опускаются в снег.

— Эй, парень! — кричит солдату Упырь. — Ты кто будешь?

Солдат поворачивается. Его лицо покрыто нестираемыми морщинами прошедших боёв. В руках у него винтовка.

— Солдат я, — просто отвечает он. — Даже фамилии у меня нет.

— Бросай винтовку, а то пристрелю, — вопит Крыса, устанавливая перед собой пулемёт.

— Стреляй, сволочь, меня пуля не берёт, — спокойно говорит солдат. — Я здесь на страже стою, скоро вражеское наступление будет.

Для проверки Медведь стреляет в солдата одиночным. Пуля пробивает гимнастёрку на груди бойца, не давая даже крови.

— Наш, — ревёт Медведь, глядя в рваную дыру на гимнастёрке, за которой темнеет пустота. — Скажи нам, где враг, мы до последнего станем.

— Здесь последний рубеж, — отвечает солдат. — Москва за нами.

Не трудясь рытьём мёрзлой земли, партизаны залегают в поле, готовясь к бою. Неизвестный Солдат стоит над ними, как знамя. Наташа устраивается за бугорком одубевшей земли, раскладывая на расстелённом по снегу испачканном кровью носовом платке патроны. Она закрывает глаза, чтобы они меньше болели от мороза. Вдали раздаётся барабанный бой.

— Идут, — тихо хрипит Упырь. — Идут, гады.

По заснеженной пустыне движутся разреженные цепи мёртвых пионеров, чеканя босоногий шаг. Детской кровью пылают сквозь метель алые галстуки на их шеях. Они подходят всё ближе, и песня барабана несётся ввысь, говоря о неизмеримой и вечной радости погибнуть за дело Ленина. Эта песня летит над красивыми белыми детскими лицами, светящимися счастьем оправданной смерти, и партизаны цепенеют в своих могилах, как лягушки, выползшие на январский лёд. Золотые губы детей шевелятся в прозрачной пионерской клятве, сила которой растёт, даже пелена снежинок, падающая с неба, становится золотой.

— Вперёд, — безумно вскрикивает Неизвестный Солдат и идёт навстречу врагу, поднимая штык. — Вперёд, братцы.

Но партизаны не могут встать за ним. Они уже видят ясные глаза наступающих пионеров и читают в них свою окончательную смерть.

— Ура! — орёт Неизвестный Солдат, не ускоряя шага. — Ура!

Полосы огня расходятся от его сапог по снежным полям, врезаясь в ряды пионеров и сея всесжигающую погибель. Некоторые пионеры с тонкими криками падают в снег, превращаясь в синий пепел. Руки пионеров взмахивают салютом и голубая молния соединяет поле с невидимым небом. Неизвестный солдат падает, распоротый электричеством пополам, и с тела его испаряется снег, ставший дождём в разветвлении молниевых ручьёв. Пионеры вновь взмахивают руками, и вторая молния бьёт в Солдата, убивая тысячами заключённые в нём жизни. Несколько раз поднимается и снова падает солдат, пока последний удар не зажигает его опустошённого тела, которое навсегда остаётся лежать в поле, объятое вечным огнём.

Партизаны молча смотрят на расправу. Перестраиваясь на ходу, чтобы заполнить образовавшиеся от огня бреши в своих рядах, мёртвые пионеры проходят мимо Солдата. Наташа уже может различить их лица, она узнаёт Таню, некогда бросившую ей в голову ломик, и палец её стискивает гашетку. Выстрел перекрывает на миг барабанную дробь, и, очнувшись от проклятого оцепенения, партизаны открывают стрельбу. Раздираемые пулями, несколько пионеров валятся в снег. Тонкие руки снова резко отдают салют, и молнии с грохотом выбивают промёрзшую землю. Перезаряжая дрожащими руками обрез, Наташа видит, как горит упёршееся лицом в снег тело Лешего, и кровь, медленно пропитывая снег, расползается вокруг него тёмным пятном. Голова Лешего раскроена, как полусъеденная дыня. Впереди рвутся гранаты, брошенные Оспой. Два пионера, мальчик и девочка, взлетают в метель и падают головами в землю, ломая шеи. Недалеко от воронки остаётся лежать ещё один растопыривший руки мальчик, которому оторвало всё тело ниже живота, в яму из него хлещет кровь и сползают кишки. Наташа целится в лицо Тани, но от бешеного грохота у неё темнеет в глазах, и она падает ртом на ствол обреза, бросая волосы в окровавленный снег.

Этим же ударом Оспу отшвыривает назад, отрывая кисть руки вместе с автоматом от запястья и она с размаху бьётся спиной о жёсткую землю. Одежа Оспы полна крови. Время идёт для неё медленно, снег повисает в воздухе, не в силах опуститься на лицо. Повернув голову, она смотрит на свою разорванную руку, красящую алым снег, и дальше, на куски большого тела командира, разбросанные в радиусе нескольких метров по кровавому кругу, и дальше, на изуродованный труп одноглазого Крысы с порванным горлом, застывший у захлебнувшегося своим лаем пулемёта, и на тело Наташи, сжимающей во сне обрез, и на Упыря, устало ползущего вперёд, навстречу врагу. Она смотрит, как он выдёргивает кольцо из гранаты, и как взлетают вверх каменные комья земли. Лицо Оспы обжигает взрывной волной, капельки свежей крови падают ей на щёки. Она видит лицо мальчика, склонившееся над ней, и верит, что видит ангела, после стольких лет вспоминая молитвы своей довоенной матери и икону у тараканьей печки. Золотые губы касаются её сжатого рта, и удар тока навеки прокалывает горло.

Наташа открывает глаза. Снег движется бесконечно, как полчища белых мохнатых мотыльков, спешащих оставить потомство за короткое время своей жизни. Соня сидит на коленях рядом с ней. Они находятся на дне тишины. Наташа чувствует, что конец близок. Безмолвный взгляд смерти остановился на ней. Она начинает слышать единственный звук: течение крови в глубине неба.

— Как так может быть? — тихо спрашивает она Соню. — Ведь жизни нигде больше нет.

— Ты не знаешь о жизни, — отвечает Соня. — На, пей, — она прикладывает запястье к Наташиному рту. — Возьми свою кровь обратно.

— Я не хочу, — шепчет Наташа. — Я устала ходить.

— Пей, — ласково говорит Соня. — Я люблю тебя.

Наташа осторожно надкусывает запястье девочки. Огненная кровь обжигает ей рот, она стонет от боли.

— Пей, — терпеливо повторяет Соня, плотнее прижимая руку ко рту Наташи.

Наташа делает два всасывающих глотка, и Соня отнимает руку.

— Я слышу песню солнца, — говорит Наташа, и бледная улыбка поражает её лицо. — Его не видно, но я слышу, как оно поёт.

— Это хорошо, — отвечает Соня, закрывая рану куском снега. — Значит, смерть кончилась. Ты снова жива.

— Как я могу быть жива? — не верит Наташа. — Во мне тоска посмертного скитания.

— Это пройдёт, — говорит Соня. — Чувствуешь, твоя кровь снова становится красной. Как цветущие розы.

Наташа простирает руки в стороны, кладя их в холодный снег. Огромное пространство больше не кажется ей чужим, если есть Соня, которая любит её. Наташа вдыхает пространство в себя, наполняясь холодом вечной любви.

— Мне надо идти, — говорит Соня. — Сейчас начнётся штурм.

— Я с тобой, — говорит Наташа.

— Нет, ты пойдешь туда, — Соня показывает рукой в сторону, откуда пришли партизаны. — Семена зла уже давно проросли. Найди их и помоги мне. Если я буду жива, — грустно добавляет она.

— Если ты будешь жива? — со страхом повторяет Наташа.

— Без Ленина все мы умрём, — уверенно говорит Соня. — Без Ленина всё погибнет. Наступит вечный мороз.

Соня встаёт и идёт в сторону Чёрной Москвы. Вдали начинает бить пионерский барабан. Ступая снежными полями, Наташа оглядывается и видит, как цепи мёртвых пионеров приближаются к стенам города. „Взвейтесь кострами, синие ночи!“ — поют наступающие пионеры. Чёрные ворота, на которых выгравированы черепа, растворяются, и из них молча выходят чёрные чекисты. У них нет человеческих лиц, как у сделанных из мягкой материи кукол. Они поднимают винтовки и стреляют с сухим треском, не целясь. И каждая серебряная пуля попадает прямо в сердце. Пионеры падают, из их белых рубашек расползается снегом кровь, их тела начинают гореть, превращаясь в недолговечные светлые костры. В голубых отсветах молний всё новые ряды чекистов выходят из провала ворот. Наташа, не оглядываясь больше, бежит вперёд. Дрожащая от грома земля расстилается перед ней без конца и края, словно проклятый Галилей обманул человечество.

Она бежит, перепрыгивая через мёрзлые бугры и крича страха, потому что не знает, что её ждёт в безлюдных пространствах полей. Впереди показывается дорога, на которой лежит Сонина куртка, возле неё прямо в снегу стоят двухметровые зелёные стебли с листьями и крупными бутонами. Выбившаяся из сил Наташа подходит к растениям, стиснув зубы до боли. Они растут у неё на глазах, едва заметно, но неотвратимо расширяясь в морозное пространство царства смерти.

— Чёртовы подсолнухи, — говорит Наташа невесть откуда возникшее в её голове название. — Чёртовы подсолнухи, милые цветы зла.

Руки её сами тянутся к закрытым бутонам, вставшим сквозь холодное бесплодие непроницаемой мерзлоты из волшебных мичуринских семян. Она уже понимает их новое свойство, созданное не природой, а научным колдовством, и лицо её озаряет нежная радость знания.

— Смотри! — вскрикивает Наташа, поднимая лицо к пустому небу. — Смотри, что у меня есть для тебя! — её руки разрывают плотные стенки бутонов, разворачивают желтеющие на свету лепестки.

Один за другим открывает Наташа подсолнухи, вглядываясь в уже чёрные, словно сожжённые адским огнём семечки. И начинается дождь. Далеко, у стен Чёрной Москвы, Соня, радостно смеётся и протягивает руки к льющейся с неба воде. Над полем битвы яснеет огромная радуга. Из белесой бездны снежных облаков проступает пылающий свет, это выходит притянутое чёртовыми подсолнухами солнце.

Мёртвые чекисты с воем встречают наступление искусственной весны, пытаясь скрыться в провале чёрных стен. Они загораются, ещё не успев упасть, и тающий снег покрывается кучами горящего пепла. Они падают и катаются по земле, пытаясь погасить пламя, жгущее их изнутри. А где-то в талых полях молодая девушка с красивым крестьянским лицом ласково разворачивает лепестки ужасных цветов, наполненная любовью к бесчувственной растительной жизни, и шепчет им слова на непонятном языке, каким говорит солнце.

Сняв с убитого серебряной пулей пионера барабан, Таня бьёт утреннюю зарю. По пылающим грудам тел пионеры с пением входят в Чёрную Москву. Все улицы горят гибнущими воинами смерти, и Соня ужасается их огромному числу. Их горение создаёт такой жар, что талые воды уже струятся под ногами пионеров, собираясь в ручьи. Поперёк пустынного проспекта, усеянного островками огня, косо стоит чёрный старинный автомобиль, объятый спереди пламенем, на заднем сидении которого откинулся головой назад худой офицер в кожаном пальто. Из трещин в круглых стёклах маленьких очков капает кровь. Лицо офицера тёмно-землистого цвета. Соня подходит к машине и, сняв двумя пальцами с убитого очки, с размаху разбивает их об асфальт. Труп в машине медленно покрывается пламенем, потому что очки Берии больше не помогают ему видеть будущее и уклоняться от пристального взгляда смерти.

Солнце нестерпимо блещет в лужах талой воды. Ведомые барабанной дробью, пионеры идут по улицам Чёрной Москвы, мимо нежилых домов, окна которых разбиты, а стены полуобрушены и побурели от времени. Окружающий их огромный город мёртв, никто не живёт в нём, и дома разрушаются сами по себе, подавленные бесцельностью своего существования.

Зоркие глаза Сони видят в конце длинной улицы чёрную полосу, и чуткие ноздри её улавливают полосы ужасного смрада, текущие навстречу отряду маленьких победителей. Она понимает, что там впереди собирается новый враг, ещё страшнее и опаснее предыдущего. Соня криком останавливает своих воинов и идёт одна навстречу ветру, несущему невыносимую вонь.

Подожди меня, говорит голос Наташи в её висках. Теперь моя очередь убивать их. И Соня послушно останавливается посреди улицы, чтобы ждать.

Когда Наташа разгладила лепестки последнего подсолнуха, она легла в чернеющий снег и стала смотреть на голубое небо, зовя улетевших навсегда к югу птиц. Ей хотелось, чтобы вышло второе солнце, такое же яркое как первое, потому что солнцу ведь одиноко одному в безграничном голубом пространстве, у него нет Сони, нет маленькой ясноглазой сестры, которая могла бы любить его. И пусть два солнца сожгут всё живое, думала Наташа, это не важно, пусть кипящий жар обрушится на землю, пусть всё погибнет, потому что природа всего совсем не жизнь.

И тогда возле неё с треском раскололась земля, бывшая замёрзшей рекой, и куски её поплыли тающим полем, и свежий весенний воздух ворвался в освобождённую воду, и из воды вышел речной дьявол, ведущий под уздцы чёрного мёртвого коня, и голова его была насквозь пробита пулей, но рана со временем зажила.

— Ты растопила лёд вечной зимы, красивая девушка, — шипящим голосом сказал речной дьявол. — Ты вернула рыб в мир света, ты освободила меня от проклятия смерти. Возьми моего коня и мою саблю, потому что я чувствую, как ты любишь убивать.

Наташа встала ногами в грязь и взяла ржавую саблю из его зеленоватой руки. Малахитовые глаза речного дьявола светились новой молодостью, клыки оскалились в подобии радостной улыбки.

— Наконец моя сабля снова обагрится кровью, — прошипел он. — Теперь я не должен хранить её на дне реки. Скачи красивая девушка, неси смерть. Скачи и убивай, да не ослабеет рука твоя рубить и сечь. Рубить и сечь.

Наташа вставила сапог в стремя и поднялась на спину лошади, которая злобно захрапела под ней и рванула вперёд. Сабля словно приросла к её ладони, и Наташа ощутила огромную силу смерти, поднимающуюся в груди. Она оглянулась на то место, где стоял речной дьявол, но его уже не было. И тогда она вспомнила, где видела это хитроватое усатое лицо. Лошадь несла её тающими полями, пахнущий вечной весной ветер бил в глаза. Любовь и ненависть слились в одно огромное мучительное чувство, огонь нечеловеческой свободы пылал в крови. Никто не мог остановить её, потому что в руке её был второй страшный талисман — сабля героя гражданской войны красного конника Чапаева.

Когда мёртвые матросы с ужасным рёвом бегут в штыковую, Соня бросает в них огонь. Его удар разрывает два могучих бурых тела на зловонные куски. Соня пятится и бросает огонь снова, но матросов слишком много, и ей не остановить их чёрную волну. Снова начинает бить барабан, и из безоблачного неба бьют голубые молнии, словно вся небесная твердь состоит из плоского электрического конденсатора, копящего смертельную энергию в своей ладони. Соня бежит назад, и матросы врезаются в ряды пионеров, пропарывая штыками детские тела и разбивая прикладами головы. Убивая, матросы зверино ревут, и их сапоги топчут трупы упавших на асфальт пионеров, давя и пачкая их землистой грязью. Их вождь, громадный матрос-партизан Железняк, прорубается к барабанщице и втыкает ей в лицо, как вилы, длинный штык, пробив Тане череп и разодрав ударом горло. Девочка падает на спину, и палочки судорожно ударяют несколько раз в асфальт, прежде чем её руки застывают в неподвижности. Двигаясь дальше, матрос наступает Тане на живот, ломая страшным весом рёбра. Один из пионеров бросается Железняку в спину и вцепляется руками ему в затылок. Лицо матроса схватывает судорога от мощных разрядов тока, бьющих из рук мальчика, но он всё же бьёт прикладом через плечо, и Алексей падает назад с проломленным черепом, разжимая руки. Развернувшись, матрос втыкает ему в живот штык, как лопату, оперевшись на согнутую ногу и поднимает на нём дёргающееся тело Алексея в воздух, чтобы отбросить к краю улицы. И тогда хрипящая лошадь проносится мимо него, и сабля Чапаева со свистом сносит большую голову матроса с косыми глазами на опухшем лице, и гигантское тело как подкошенное валится на дорогу, ударяя в неё фонтаном вонючей крови.

Наташа рубит наотмашь, рассекая второго матроса наискось, отрубает третьему сперва руку, потом голову и бросает лошадь вперёд, чтобы проломить копытами грудь четвёртому, который держится рукой за раненую током шею. Один из матросов бьёт лошадь штыком в бок, пуская угольную кровь, всадница разворачивается и разрубает его голову, как арбуз, до самых ключиц, обрызгивая лицо стоящей рядом белобрысой пионерки вонючим мозгом. Сабля со свистом делает взмах за взмахом, и матросы, потерявшие уже своего вождя, подаются назад. Наташа рубит сверху, упираясь в стремена, до боли в спине вкладывая в удар вес своего тела, и сбоку, занося саблю за спину и резко разворачиваясь корпусом в сторону врага. Она кричит, как птица, рассекая кости и мышцы могучих мужских тел, чтобы выпустить текущие булькающими толчками потоки тёмной крови.

Группа матросов собираются перед ней в короткую линию, выставив вперёд штыки, но брошенный Соней огонь врезается в строй, разбивая его посередине, и хрустящие удары саблей окончательно ломают сопротивление врага. Матросы бегут, и Наташа несётся за ними, убивая каждую жертву одним точным и сильным ударом сабли. Она скачет по улицам мёртвого города, дико крича, и эхо пустых окон подхватывает её крик. Она убивает, пока не становится некого убивать, и только тогда хищной рысью возвращается к месту боя. Соня сидит на земле у трупа Тани, погрузив ладони в потоки талых вод.

— Возвращайтесь назад, — говорит Соня нескольким уцелевшим пионерам. — Дальше вам идти нельзя. Вы должны остаться держать вечный салют.

Пионеры молча и скорбно смотрят на тела павших товарищей. В их глазах нет слёз.

— Вы победили, — говорит Соня. — Ваша вера была сильнее. Никто больше не стоит на моём пути.

Она поднимается и идёт навстречу приближающейся Наташе, окутанной ореолом бархатных солнечных лучей. По щиколоткам Сони несётся чистая талая вода. Она приветствует возвращение Наташи криком, и подруга отвечает ей, опуская свои длинные ресницы в тёплый весенний свет.

По сверкающей улице лежат чёрные трупы порубленных Наташей матросов, из которых вода вымывает дёгтеобразную кровь. Мимо Сони проносится медленно кружащаяся по поверхности воды матросская фуражка с короткими лентами. Вокруг копыт Наташиной лошади поток образует завихрения и водовороты. Оглянувшись назад, Соня видит уходящих пионеров и отражения на воде слепых разрушенных домов. Соня с грустью вспоминает Таню и Алексея, продолжая путь, и мысленно прощается с ними в тишине, прерываемой журчанием потока и плеском своих собственных шагов. Она берётся рукой за стремя и ведёт Наташу к Чёрному Кремлю. Ветер развевает их волосы.

Между домами видны башни Кремля, увенчанные чёрными горящими звёздами. Они горят над стенами, в недостижимой высоте, куда ветер приносит белые облака. Соня останавливается, поражённая величественным зрелищем волшебного покоя, копящегося в лазурном просторе над столицей смерти. И земля вздрагивает под её ногами. Чуткой кожей босых ступней Соня безошибочно определяет, что удар распространяется справа и поворачивает туда лицо, чуть отводя голову назад, чтобы выглянуть из-за перекрывающей ей обзор Наташи. Она видит исполинскую фигуру, упирающуюся головой в небо. Каменный Ленин.

Он страшно ревёт, подняв к близкому небу свирепое гранитное лицо, и от рёва его с грохотом рушатся вдали обветшавшие стены зданий. Он делает ещё один шаг, ломая стоящий на пути пятиэтажный дом, так что пыль поднимается ему до пояса. Наташа втаскивает Соню на лошадь.

— Скачи вперёд! — вопит Соня, пытаясь перекричать новый раскат бешеного рёва. Наташа пускает лошадь галопом, правя прямо на ворота Кремля. Каменный гигант идёт к ним огромными шагами, без разбору круша коленями дома. На ходу он вырывает из земли бетонный фонарный столб и бросает его во всадниц, как биту. Вращнувшись несколько раз в воздухе, столб перелетает через кремлёвскую стену и с треском вламывается в огромные ели.

Вслед за ним на Чёрную Площадь вылетает Наташа, и копыта гулко стучат по мраморным плитам к Мавзолею. У чёрных колонн она тормозит лошадь и ссаживает Соню, которая бежит дальше сама и врезается в монолитную каменную стену, которая поглощает её, как вечная тьма. Соня оказывается в маленькой, освещённой пыльной электрической лампочкой комнате, и посредине комнаты стоит гроб со стеклянной крышкой, и в гробу лежит Ленин.

Глаза его закрыты, грудь не вздымается дыханием. Лицо его покрыто газетной желтизной. Он одет в чёрный костюм и белую рубашку, руки сложены на груди.

Ленин мёртв, говорит в голове Сони громовой голос каменного монстра.

Ты врёшь, задыхаясь от бега, отвечает Соня и ударом ладони разбивает крышку гроба. Осколки сыпятся на пол. Из пореза в Сониной руке течёт кровь. Со страшным грохотом рушатся кремлёвские стены, пробитые гранитной ногой монстра.

— Проснись, Ленин, — просит Соня.

Он мёртв, повторяет свирепый рёв голема. Ты поверила сказке. Ленин давно уже мёртв. Зачем ты разбила гроб. Ты теперь тоже умрёшь. Ты умрёшь навсегда. Ты никогда больше не увидишь солнца. Ты умрёшь навсегда.

Ты врёшь, сволочь, плачет Соня. Ты врёшь.

Но она понимает, что он не врёт. Огромный Ленин из чёрного гранита действительно жив. Десятилетия человеческого почитания дали жизнь голему. А это маленькое человеческое тело, лежащее в гробу перед Соней, только засушенный труп давно умершего больного старика.

Ленин давно мёртв. Зачем ты разбила гроб. Зачем ты нарушила покой. Теперь ты умрёшь. Рёв становится нестерпимым для человеческого слуха. Соня прижимает ладони к ушам.

Выходи, иначе я разобью Мавзолей.

Соня вытирает слёзы, она не хочет, чтобы голем видел, как она плачет. Перед тем как выйти на площадь, она наклоняется к бездыханному лицу Ленина и целует его на прощанье в пахнущий больничной химией лоб. И тогда Ленин открывает глаза.

— Здгаствуй, девочка, — сразу весело говорит он, словно Соня не разбудила его, а просто встретила в коридоре перед его рабочим кабинетом. — Что, уже вставать пога?

Соня не может ничего ответить. Ленин поднимается из гроба и отряхивает пиджак от пыли и осколков стекла.

— А где это я, неужели в гъобу лежал? — Ленин ловко расстёгивает пиджак, берётся руками за его лацканы и громко смеётся. — Пгавильно, довольно в гъобу валяться, эдак всю мировую геволюцию прохгапишь!

На стену Мавзолея обрушивается страшный каменный удар. Она раскалывается, осколки облицовочных плит сыплются из пролома на пол комнаты. Сквозь чёрную пыль видно огромное оскаленное лицо монстра, грубо напоминающее лицо стоящего перед Соней человека. Голем наклоняется вперёд, скрючивая гранитные пальцы и вместе с адским вулканическим рёвом из его пасти вырывается огненный жар.

— А это что? — заразительно смеётся Ильич. — Этот титан гъанитный в кепке, это я что-ли? Ха-ха-ха! — лицо его вдруг делается серьезным. — Это не годится. Это убгать, — Ленин решительно взмахивает рукой, и ужасный огненный вихрь налетает на Кремль, покрывает собой каменное тело голема, и разъедает его, высасывает из монстра чёрные пылевые вихри, словно он сделан из обыкновенного угольного песка. Согнувшийся в поясе гигант неравномерно теряет очертания, из его груди вываливается размытый кусок и открывает за собой огненную бездну.

— Все сгоим, это, батенька, неизбежно, — весело замечает Ленин, глядя на горящего, как небоскрёб, гиганта и кладя руку на плечо Сони. — А вам, мальчикам и девочкам, стгоить дома из этих накопленных стихией газвалин. Так вот.

Оглавление

Кошачье сердце

Нефтяные озёра

Первый страшный талисман

Второе лицо Маши

Партизаны

Чёрная Москва