«Максим и Фёдор»

Как и все, что я делаю,

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Игорю Константинову.

"Все казалось ему странным в этом мире, созданном как буд то для быстрой насмешливой игры. Но эта нарочитая игра затянулась надолго, на вечность, и смеяться уже никто не хочет, не может… Внутри бедных существ есть чувс тво их другого, счастливого назначения, необходимого и непре менного, – зачем же они так тя готятся и ждут чего-то?"

А.Платонов

Часть первая. МАКСИМ И ФЁДОР

МЫСЛИ (афоризмы, Максимы, Федоры)

* * *

Один Максим отрицал величие философии марксизма. Однако, когда его вызвали куда надо, отрицал там свое отрицание, убедившись тем самым в справедливости закона отрицания отрицания.

* * *

Максим презирал безграмотность и невысокие интеллектуальные данные своего друга Федора, и любил подчеркнуть, что они друг с другом полная противоположность. Нередко на этои почве между ними разворачивалась ругань и даже драка. Как-то раз, крепко вломив Федору, Максим с удовлетворением отметил, что овладел законом единства и борьбы противоположностей.

* * *

Вскоре Максим с такои силои овладел философией марксизма, что мог без труда изобретать новые непреложные законы развития человеческого общества.

Так, глядя на своего друга Федора, да и просто так, допивая вторую бутылку портвейна, Максим часто говорил: "ОДИНАКОВОЕ ОДИНАКОВОМУ РОЗНЬ!"

* * *

У Максима было много сильных мыслей, даже трудно специально выделить. Так, например, его часто посещала необыкновенной силы мысль: "ГДЕ ЗАНЯТЬ ЧЕТВЕРТНОЙ?"

* * *

Случалось, что и Федор мог кое-чему научить Максима. Так, однажды Максим дал Федору почитать книгу. Федор пошел на бульвар почитать, однако, замечтался , попил пивка – да и не заметил, как посеял книгу.

– А где книга? – осведомился Максим вечером.

– Посеял – отвечал Федор.

Максим осыпал Федора бранью, однако тот, не сплошав, спросил :

– А что, книга была хороша?

Максим в ответ лишь заскрежетал зубами. Тогда Федор продекламировал строки Некрасова :

Сейте разумное, доброе, вечное ! Сейте ! Спасибо вам скажет сердечное Русский народ !

Максим, не зная как возразить, лишь скрежетал зубами.

* * *

На алтарь мысли Максим мог положить все, даже предметы первои необходимости. Так, однажды он сказал :

– Когда я думаю, что пиво состоит из атомов, мне не хочется его пить.

* * *

Знакомый Максима Петр любил порассуждать в том смысле, что человеку все доступно, и прочая… Максим, хмуро прослушав эти рассуждения, подобно баснописцу Эзопу молвил :

– Тогда выпей из дуршлага ! – и, хлопнув дверью, вышел.

* * *

Заметив, что Максим пьет не закусывая, Федор осведомился, не объясняется ли это тем, что Максим вспомнил о молекулярной и атомной структуре закуски. Максим гордо помотал головой и сказал:

– Кто не работает – тот не ест !

САД КАМНЕЙ (Хокку, танки, бронетранспортеры)

* * *

Идет Максим по тропке между круч. Но, поравнявшися с сакурой, Застыл, глотая слезы.

* * *

Проснулся Федор с сильного похмелья – Лежит в саду японском под сакурой, И плачет, сам не зная, как сюда попал.

* * *

К станции электрички, шатаясь, Федор подходит. Головою тряся, на расписание смотрит: Микаса, Кассуга, Киото, Авадза, Инамидзума, И дальняя бухта Таго. Что ж? С таким же отчаяньем Смотрел он раньше и видел : Рябово, Ржевка, Грива, Пискаревка, Всеволжск И дальняя Петрокрепость. … Ледяные злые перроны.

* * *

Подбитым лебедем упал На куст сакуры Федор, Когда Максим вломил ему промеж ушей.

* * *

Максим по тропке шел. Навстречу Федор. Максим его столкнул. – Ты что толкаешься ? – вскричал с обидой Федор. – А ты что прешь как танк ? – ему Максим в ответ спокойно.

* * *

В саду камней сидел часами Федор, Максима ожидая. Максим по лавкам бегал за саке.

* * *

Максим стоял с поднятым пальцем. Федор ржал. Так оба овладели дзен-буддизмом.

* * *

Японский друг принес кувшин саке. Максиму с Федором с учтивою улыбкой Для закуси велел сакуру принести. А те, японским языком владея не изрядно, Ему несут не сакуру, но куру.

* * *

Японский быт вполне освоил Федор, И если раньше на кровати спал, То после трапезы с японскими друзьями Валился прямо на циновку, Не в силах до кровати доползти.

* * *

В тень сакуры присел, мечтая, Федор, И, том Рансецу пред собой раскрыв, Достал махры и вырвал лист на самокрутку. Картинок не найдя, отбросил том И погрузился в самосозерцанье.

* * *

Склон Фудзи выползает из тумана, Максим и Федор по нему идут. Обнявшись, клонят головы друг к другу… Э, Хокусая б счас сюда !

* * *

Как брызги пены над ручьем – вишневый цвет. На тонком мостике сидят Максим и Федор. И изумрудной яшмою меж ними блещет – Бутылка в фокусе струящихся лучей. Счастливая весенняя прохлада.

* * *

Максим ученика Петра работой мучил: Уборку делать заставлял, сдавать бутылки, Нередко делать харакири заставлял.

* * *

Максим Петра как мальчика мог бить Наследьем классиков. Ударил в рыло Хокусаем; Двухтомником Акутагавы По хребтине дал.

* * *

ЯПОНСКАЯ ПЛЯСОВАЯ

Солнце вышло из-за Фудзи, По реке поплыли гуси. Молвил Федору Максим: – Ну-ка, сбегай в магазин !

* * *

К бутылке Федор жадно приложился – И враз пустая стала. Максим не знал – смеяться или плакать.

* * *

В глубоком самосозерцаньи Федора застав, Максим, тревожить друга не желая, Один все выпил перед сном, что было в доме. Проснувшись, он с раскаяньем заметил : От слез все простыни у Федора мокры.

* * *

Ночь скрыла все. Прибой шипит во тьме. Максим, дрожа, на кухне воду пьет.

ТУДА-ОБРАТНО (дзен-буддистские притчи и коаны)

* * *

Как-то утром Максим, будучи в сильном похмелье, сидел, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.

К нему подошел Федор и обратился с вопросом:

– В чем смысл буддизма?

– Да иди ты в жопу со своим буддизмом! – слабо закричал Максим.

Федор, пораженный, отошел.

* * *

Один юноша, Петр, наслышавшись о философских достижениях Максима, пришел к нему домой и обратился к Федору, которого по ошибке принял за Максима, с вопросом:

– В чем смысл прихода боддисатвы с юга?

Подумав немного, Федор спокойно ответил:

– А @#$% его знает.

В это время в разговор вмешался Максим и сказал:

– А пошел ты в жопу со своим боддисатвой!

Пораженный Петр, славя Максима и Федора, ушел.

* * *

Ученик Василий подарил Федору книгу Даисецу Судзуки "Жизнь по дзену". Федор спросил Максима, как бы ему поступить с подарком.

– Хоть в сортир вешай ! – отвечал Максим.

Просветленный Федор так и поступил.

* * *

Однажды Федор осведомился у Максима:

– В чем смысл дзен-буддизма ?

Тот исподлобья глянул на Федора и звезданул его по больному уху. Федор, не утерпев, ответил ударом в поддыхало. Максим, превозмогая боль, продолжил урок – дал Федору в глаз, сделал ему шмазь и напоследок, когда Федор уже повернулся, чтобы уйти, дал ему поджопник. Просветленный Федор вышел.

* * *

Как-то ночью, проснувшись с сильного похмелья, Федор очень захотел пить. Не зажигая света, он вышел на кухню, нащупал на полке бутыль и начал пить. Сделав глоток, он понял, что ошибся, и в бутылке не вода, а керосин. Однако Федор с такои силой овладел дзен-буддизмом, что нашел в себе мужество не исправлять ошибку и спокоино допил бутылку до конца.

* * *

Федор, когда бывал пьян, любил поиграть с котом. Однажды утром, проснувшись с сильного похмелья, он обнаружил, что вчера, играючи, засунул кота в бутылку, откуда извлечь последнего нет никакои возможности. Разбивать же бутылку, конечно, жалко.

Однако, уроки дзен-буддизма не прошли даром – Федор нашел правильное решение и сдал бутылку вместе с котом.

* * *

Федор , когда испытывал просветление , сильно радовался и кричал. Соседи часто упрекали его за это, а однажды написали заявление куда следует. Федору пришло приглашение явиться в нарсуд. Федор осведомился у Максима, что делать с повесткой.

– Хоть задницу вытирай! – был ответ Максима.

Федор так и сделал.

* * *

При входе в дом Максима и Федора лежала деревянная колобаха. Федор, проходя мимо, всякии раз говорил:

– Во, калабаха !

Петр, ученик Максима, однажды вскричал:

– Да что ты каждый раз говоришь? Я давно знаю, что это калабаха!

Шедший рядом Максим поднес кулак к носу Петра и сказал:

– А это ты видел ?

Пораженный Петр все видел и отчалил.

* * *

Петр заметил, что у Федора есть странная привычка: отстояв длинную очередь у пивного ларька, тот в последний момент не брал пиво, а отходил, правда, с заметным усилием. Петр заинтересовался, зачем Федор это делает, если через пять минут все равно возвращается и встает в очередь. Федор твердо ответил:

– Чтобы творение оставалось в вечности, не нужно доводить его до конца.

Петр хлопнул себя по лбу и удалился, славя Федора.

* * *

Один раз Максим спросил, в чем, по мнению Петра, заключается смысл дзена.

– Дзен, – сказал Петр, любивший сравнения изящные, но недалекие, – это умение разлить два полных стакана водки из одной четвертинки.

– Из пустой, – добавил Василий.

Максим перевел взгляд на Федора.

– И водку не выпить, – молвил Федор.

Максим удовлетворенно кивнул головой, сказав:

– И в стаканы не разливать.

МАКСИМ МОНОГАТАРИ

1

Жил-да-был один Максим. Один раз он, как говорят, сказал даме, которая работала продавщицей в магазине "Водка – Крепкие напитки":

Бодрящий блеск Зеленой и красивой травы Соком забвения стал… Гадом буду – Еще за одной приду!

А продавщица в ответ ничего не сказала, только бутылку "Зверобоя" из ящика достала и одной рукой ему подала.

2

Жил-был Максим. Вот как он однажды сказал даме, работающей продавщицей в магазине "Водка – Крепкие напитки":

Когда бы Клеопатра сама Моей возлюбленной была, Навряд ли столько огненного жару Я получал из рук ее, Сколь ты небрежным взмахом мне даешь…

А продавщица в ответ бутылку обтерла и перед Максимом на прилавок поставила, но ничего не сказала, может, не поняла или плохо расслышала, не знаю.

3

Жил-был кавалер по имени Максим. Случилось однажды ему так сказать продавщице в винном отделе гастронома:

Потрясающе стремительные, Бегут дни нашей жизни, Подобно току в электропроводах. Не ты ли, красавица, столб, Кой тот провод над землей вздымает?

Может, и ответила бы ему что-нибудь та дама, но не случилось этого, потому что другой кавалер, по имени Петр, оказавшийся тут, так поспешил молвить, наверняка на то основание имея:

Это верно ты сказал Про потрясающе стремительные дни, Подобные току в проводах, Которые опору вот в таких столбах имеют. Без опоры и провод порвется!

Так, славя и воспевая ту даму, оба кавалера, однако, ту даму оставили, не дождавшись от нее ответа, и из магазина быстро пошли домой.

4

Жили три кавалера. Первый кавалер носил имя Максим. Второй кавалер носил имя Федор. Третий кавалер носил имя Петр. Один раз кавалер Петр вскочил из-за стола, за которым все трое сидели, обмотал шарф вокруг шеи и груди, быстро пошел в гастроном, чтобы увидеться, видимо, с дамой, которая работала продавщицей в винном отделе. И, увидев, что гастроном открыт и дама та за прилавком стоит, задышал сильно и так сказал (вот как умели сказать молодые люди в те времена!):

Да, не зря Максим сказал Про потрясающие дни нашей жизни, Про столбы и гудящие провода, Вторящие гулу земли, И еще выше звенят облака…

Дама ничего не ответила, видно, не почувствовала, что Петр хотел объяснить про счастливую возможность держать жизнь в кулаке.

5

Известный кавалер Федор шел по двору на свидание с дамой, оступился, ступил в нечистоты и про то сложил:

Шел на свиданку, А попал в говнище.

6

Жили-поживали не так давно Максим и Петр. Случилось так, что оба эти кавалера стояли в очереди у пивного ларька, и один из них, а именно Петр, о жизни непутевой заскорбел, что ли, не знаю, или слишком не понравился ему тот двор, где ларек стоял, а только молвил он так:

Через пролив на утлом челноке Бесстрашный некто плывет, Отважный, с пламенем в груди, И брызги пены на ботфортах. А тут пивная пена, грязь…

А Максим ему в ответ:

А тут пивная пена, грязь, Но если сквозь туман научишься смотреть, Увидишь, как с отвагой на челе Через пролив свирепый мы плывем И клочья пены на ботфортах!

Петр, услышав это, затопал ногами и заплакал от восторга, да и мало кто из стоявших в очереди смог удержаться от слез, некоторые даже упали и лежали в грязи, распевая песни, и только дама, продававшая пиво, ничего не сказала – от волнения, что ли. Или, может, плохо расслышала.

7

Вот как однажды сказал один кавалер по имени Максим даме, которая продавала разливное пиво в ларьке:

Как может берег с волною расстаться? Или гора Фудзи со снегом? Видела меня вчера – Увидишь сегодня и завтра. Как может солнце с лучами расстаться?

Услышав это, все, кто был у ларька, заплакали, и так хороши были эти стихи, что других стихов в очереди уже не читали.

ЗА НАРОДНОЕ ДЕЛО. (немой и нецветнои киносценарий)

Затемнение.

Титры.

Затемнение.

Панорама Петербурга. Петропавловская крепость в лучах восходящего солнца. Небо в тучах. При музыкальном сопровождении – звучит отважная музыка.

Затемнение.

Титры: "ПЕТЕРБУРГ. НАЧАЛО ВЕКА".

Затемнение.

Комната. Утро. Посредине комнаты круглый матерый стол с полусдернутой скатертью. На столе и под столом стоят и лежат бутылки, стаканы, грязные тарелки, окурки.

Панорама комнаты. Сундук, шкаф, олеография "Бурлаков" Репина, оттоманка. На оттоманке под ватником и тряпьем спят два человека.

Титр: "УТРО ЗАСТАЛО МАКСИМА И ФЕДОРА В ГОСТЯХ"

Камера наплывает на оттоманку. Федор, сбросив с себя ватник, встает, тревожно оглядывается. Подходит к столу, тычет в тарелки пальцами , отходит. Совершает несколько бесцельных кругов по комнате, часто останавливаясь и прислушиваясь к чему-то. По движению и выражению лица Федора заметно, что он очень хочет в туалет, но стесняется искать его в незнакомой квартире. Подходит к двери, осторожно приоткрывает. Через некоторое время так же осторожно закрывает. Подходит к оттоманке, садится рядом со спящим Максимом, закуривает. Камера долгое время сосредоточена на курящем Федоре и лежащем под тряпьем Максиме.

Неожиданно крышка подпола, до сих пор незаметная, откидывается, взметая пыль. Спина Федора вздрагивает, из его штанины вытекает струйка и ползет по полу. Из подпола динамично выходят человек двадцать подпольщиков. У них сосредоточенные лица. Не обращая внимания на окаменевшего Федора, подпольщики быстро идут к двери. Они идут такой плотной, слитной массои, что кажется, будто от подпола к двери ползет большое животное, вроде тюленя. Некоторые подпольщики очень большого роста, а некоторые такие маленькие, что семенят под полою у остальных.

После того как подпольщики выходят, Федор минуты три стоит неподвижно, затем бросается к окну, приподнимает кружевную занавеску, жадно смотрит.

Вид из окна:

Группа подпольщиков, сметая прохожих, удаляется по улице. Федор бросается к оттоманке, толкает и трясет спящего Максима. Крупным планом необычаино взволнованное лицо Федора, что-то кричащего.

Титр:

" МАКСИМ! МАКСИМ! ПРОСНИСЬ! ПРОСНИСЬ!

РАДИ БОГА! Я ВИДЕЛ ПОДПОЛЬЩИКОВ!

ОНИ БОРОЛИСЬ ЗА НАРОДНОЕ ДЕЛО! "

Максим поворачивается. У него нехорошее злое лицо. Чуть приподняв голову, он что-то говорит и снова ложится, натягивая ватник себе на затылок.

Титр: " ДА ПОШЕЛ ТЫ В ЖОПУ СО СВОИМИ ПОДПОЛЬЩИКАМИ !"

Затемнение.

ПЕСНЬ О МОЕМ МАКСИМЕ Эпос в 24 тирадах.

1

В то утро Федор встал пораньше. Пошел на кухню. Там стояло штук пять бутылок с жигулевским, пять с мартовским, да пять с адмиралтеиским, и прочих всяких пив не мало.

2

Уже светало. Высветлялся на столе изящный контур этих всех бутылок. Их силует будил сознанье, тешил глаз, и скрытым ужасом напоминал творения Гауди.

3

Не ведая ни страха, ни упрека, Федор схватил бутылку с жигулевским пивом и шаркнул ею, как мечом, о край стола. Взметнулась пробка, пиво пролилось, и кот, лежавший под столом, то пиво стал лакать с протяжным стоном.

4

Все недвижимо стало. Федор как горнист стоял. Кадык катался вверх и вниз по мощнои шее.

5

Допив бутылку, Федор взял другую. И пробку лихо сковырнул ногтем. Плеснуло пиво сильно, как фонтан. Ловил его губами трепетными Федор, Махал руками и смеялся как дитя.

6

Но, не допив, остановился и долго молча так стоял, прислушиваясь к внутреннему чувству. В окно глядел орлиным, крепким взглядом.

7

Там воспаленный обруч плыл над бледным городом. Сквозь гниль дворов и новостроек скуку туман струился, словно силясь смыть убогий труд царей природы.

8

Туман на диво был силен… И Федор, как ни напрягался, Не разглядел, чего хотел увидеть. Ларька пивного не увидел он.

9

Пытлив умом был Федор, но не мудр. Не разгадав явления природы, решил он, что ларек снесли за ночь.

10

Однако, скорбь с чела согнав, бутылку взял в длань крепко Федор. И выпил. И еще открыл, и пил. И выпил много всяких пив, как вдруг послышалось: ПИФ-ПАФ ! Упал в испуге Федор, хотя и был не робкого десятка.

11

А что случилось ? То Максим рукою твердою бутылку открывая, не рассчитал усилья с похмелюги, бутылку уронил и сам упал, и звук, подобныи выстрелу, раздался.

12

Порубанному витязю подобен, Максим лежал, раскинув гордо ноги. Как павший славной, но безвинной смертью был Федор, возлежавший рядом с ним. Поодаль кот стоял с зловещим видом, подобно ворону на поле брани.

13

Но Федор встал и, хмуря брови, случившееся силился постичь. Максим поднялся, Федора ругая и местью лютою грозя ему за что-то.

14

Вину свою не понимая, Федор взял мартовское и пластичным жестом зубами пробку сковырнул, но пить не стал – Максиму предложил галантно пиво. Максим надменно дар отверг, взял сам бутылку и вскрыл ее ножом столовым, всего себя изрезав, правда, и пиво почти все пролив.

15

Допивши, что осталось, Максим взял пачку "Беломора" и тюкнул в донышко, как пушкинский Балда мог тюкнуть мух: и папироса, вылетев, упала в лужу пива на полу и вымокла.

16

Максим вторично тюкнул, вынул папиросу и дунул в еиное нутро. Могучии муж не поскупился на усилье и выдул весь табак из ейного нутра.

17

Тут Федор, мастерски размяв по папиросе, Максиму дал с приятною улыбкой прикурить.

18

Паленым потянуло. С мерзким криком кот метнулся в лужу пива и по ней катался. Попал в кота, бросая спичку, Федор.

19

Друзья тому изрядно посмеялись. В знак примиренья Федор взял пару мартовского, их сцепил и дернул. Открылись обе. Столь был муж искусен.

20

А между тем туман рассеялся. Багровое светило дугой скользнуло так, как будто обходило стороной убогий край.

21

Друзья, допив, поставили бутылки, и взяли новые с адмиралтейским пивом. Но не допив, Максим ушел мочиться.

22

Вернувшись, он бутылку вскинул и к непокорным приложил устам. Но тотчас, фыркнув, взад ее поставил.

23

Оказывается, что пока Максим молился, долил бутылку водкой Федор. Максим весьма отменной шутке посмеялся, признав, что Федор в чем-то поумнел. И в знак приязни с ершом бутылку допил без боязни до конца.

24

И много, что потом произошло. Но эпос свой на том закончу, право, причину написанья исчерпав. С утра хотел я сильно выпить пива, но в творчестве желание изжил.

ФИНИТА ЛЯ ТРАГЕДИЯ трагедия

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

Поднимается тяжелый желто-зеленый занавес. На сцене – комната М_а_к_с_и_м_а и Ф_е_д_о_р_а. На низко просевшей раскладушке спит М_а_к_с_и_м. У него нехорошее недоброе лицо.

Над раскладушкой висят репродукции и фотографии, вырезанные из журналов "Пробуждение" и "Солнце России". Посредине сцены – стол. На столе и под столом – грязные тарелки, пустые и ополовиненные бутылки, окурки, несколько стаканов. За столом сидит крепко задумавшийся Ф_е_д_о_р. По сцене бегает кот.

Ф_е_д_о_р наливает себе стакан вина, залпом выпивает. Опускает голову на грудь, не двигается – видимо, засыпает. Вся сцена представляет собой тяжелое, пасмурное зрелище. Неприятна неинтеллигентность движений Ф_е_д_о_р_а, его манера тянуться к бутылке, роняя стоящую на пути посуду.

Все с начала и дальше, до самого конца, начинает казаться ужасной мурой.

Между тем на сцене ровно ничего не происходит в течении сорока пяти минут, после чего занавес опускается.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

Занавес поднимается, на сцене все то же. Проходит сорок пять минут. Зрители начинают думать, что попали на авангардистский спектакль, и до самого конца будут показывать спящих Максима и Федора; но тут неожиданно освещается второй план сцены, на котором происходят столь напряженные события, что публика не успевшая покинуть театр, должна бы почувствовать себя вознагражденной.

Это надо видеть.

На втором плане сцены действует множество персонажей, в том числе и неизвестно как сюда попавших.

Это:

Дух МАКСИМА,

Дух ФЕДОРА,

Дух ПЕТРА,

Дух ВАСИЛИЯ,

Духи ЯПОНСКИХ ДРУЗЕЙ,

Духи различных ИЗЯЩНЫХ ДАМ,

в том числе:

Дух ПРОДАВЩИЦЫ В ВИННОМ ОТДЕЛЕ и

Дух ПРОДАВЩИЦЫ В ПИВНОМ ЛАРЬКЕ

(а как вы думали? Что они, хуже?)

Духи СОСЕДЕЙ ПО КВАРТИРЕ,

Духи ПОДПОЛЬЩИКОВ,

Духи ПРОХОЖИХ НА УЛИЦЕ,

Дух И.КОНСТАНТИНОВА,

Дух ХОКУСАЯ,

Дух РАНСЭЦУ,

Дух Д.СУДЗУКИ,

Дух А.ГАУДИ,

Дух А.С.ПУШКИНА

А также множество других ДУХОВ, вплоть до ДУХОВ ЗРИТЕЛЕЙ В ТЕАТРЕ.

Причудливую картину отношений всех этих духов трудно описать.

Некоторые духи видят всех или почти всех остальных духов, некоторые – только часть, некоторые – только себя, а есть духи, которые и в собственном существовании не уверены. Забавно, что иные из духов видят у себя, да и у остальных, пожалуй, только отдельные части тела, например, кулак, которым и лупцуют по чему ни попадя. Столь же неприятны духи, которые вообще ничего не видят – они бодро разгуливают по сцене, пребольно толкая остальных.

Несмотря на сумятицу и гвалт, видно, что в центре внимания многих духов находятся спящие М_а_к_с_и_м и Ф_е_д_о_р. Кто смотрит на них с презрением, кто – с негодованием, кто – с жалостью, кто – со смехом, кто – с пониманием, кто – с любопытством, ну и по-всякому. Д_у_х М_а_к_с_и_м_а и Д_у_х Ф_е_д_о_р_а смотрят с неопределеным выражением.

Второй план сцены начинает постепенно погружаться в темноту. Духи по одному исчезают, шум стихает. Последними исчезают Д_у_х_и М_а_к_с_и_м_а и Ф_е_д_о_р_а. В наступившей тишине слышны их последние малопонятные реплики:

Д_у_х М_а_к_с_и_м_а: Он просыпается…

Д_у_х Ф_е_д_о_р_а: Но нем…

Второй план в темноте. Федор поднимает голову. Желто--зеленый занавес опускается, однако прежде чем он совсем скрыл сцену, видно, как Ф_е_д_о_р тянет руку к бутылке.

Часть вторая. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ

BLOW UP

Илья Давидович Кобот с одной стороны не любил соседей – Максима и Федора, даже писал на них заявления, что Федор по ночам кричит, что водят собутыльников, писают в коридоре и на кухне. Но с другой стороны, говорят, что бывают соседи и похуже этих… Федор, такой горемычный, не нахамит, а Максим, хоть и строгий будто командир, да все спит больше.

Как-то вечером Кобот сидел у них в гостях, пил чай – надо же иногда посмотреть, как люди живут. Да вот тоже выбрал, на кого смотреть! С самого начала лучше было уйти, с самого начала ругань у них пошла – то Максим Федора изругал, зачем вермута купил, когда в магазине портвейн есть, потом опять изругал, зачем Федор с пивом балуется – у бутылки крышку открывает и снова пришпандоривает.

Еще в тот вечер Федор во все фразы вставлял какое-то мерзкое слово, которому его научил ученик Василий, – слово "пантеизм"; ну например: "Что, нальем еще пантеизму?" – про вермут, или: "Пантейшно я нынче пивка купил!" Кобот специально вышел посмотреть – в энциклопедическом словаре этого слова – нету!

Вот так посидели, молчали в основном, и вдруг дверь открывается – и на пороге стоит милиционер.

Причем кто ему дверь открыл входную? Илья Давидович очень, конечно, напугался, но все-таки ясно, что не за ним же пришли, за Федором вернее всего. Максим и так был злой, а тут аж черный весь стал – тоже на Федора подумал: "Ну, жопа, доорался по ночам!" Сам Федор как-то не сориентировался: "Это чего, чего он тута?…"

Милиционер обвел всех мрачным взглядом, особо задержался на Федоре и спросил:

– - Который тут Кобот?

Сердце у Ильи Давидовича больно застучало, а всего мучительнее было стеснение перед Максимом и Федором, которые, пьянь политурная, еще и смотрят с сочувствием.

– - Я… Кобот…

– - Ну, здраствуй, Кобот, – после паузы сказал милиционер, снимая фуражку.

– - Здрасьте…

Илья встал и вытянул руки по швам. Максим взял со стола пару бутылок вермута и поставил на пол. Милиционер перевел испытывающий взгляд с Кобота на Максима:

– - А вы тоже здесь проживаете?

– - Здеся, – спокойно ответил Федор. – Пантейшно.

– - Ну, здравствуйте и вы. Сосед я вам новый буду. Пужатый Александр Степанович.

От внезапности этой сцены и проклятого бушующего сердца с Кобота лил пот, ноги дрожали. Он дугой пошел к двери, не замечая удивленного взгляда милиционера.

– - Что он, больной, что ли? – спросил Пужатый.

– - Ж#па, – не сразу ответил Максим и выпил полстакана вермута.

Новый жилец быстро почувствовал себя в квартире по- свойски, точнее, в первый же день. На утро, когда Кобот ставил чайник, в коридоре послышался задорный свист, и на кухню в одной майке вышел Пужатый.

– - Здорово! – громко сказал он.

– - Доброе утро, – ответил Илья Давидович. Эту фразу он заранее приготовил, чтобы сказать милиционеру – знал, что очень растерялся после вчерашнего, не сразу сообразит, что сказать.

– - Ты чего вчера отвалил-то? Испугался, что ли?

Кобот покраснел, не зная, как ответить.

– - Чего ты все время мнешься?

Илья молча мыкался с газом, но зажечь никак не получалось. Пужатый зажег газ на своей конфорке, поставил чайник и, сев на табурет, стал следить за Коботом.

– - Ты где работаешь?

– - В Механобре работаю… – подумав, ответил Илья.

– - Как, как? Что такое?

– - Так называется…

Последовала тягостная пауза. Кобот, с такой натугой включивший газ, выключил его и пошел к себе в комнату. Войдя, он, так же как и вчера, долго и быстро ходил туда-сюда, ни о чем не думая.

Вечером, возвращаясь с работы и уже подойдя к дому, Илья Давидович увидел в дверях Пужатого, безотчетно, неосознанно повернулся и, сВежившись, прошел мимо дома.

– - Эй, Кобот! – окликнул его Пужатый.

Кобот, пометавшись на месте, подошел.

– - Ты чего это от меня шарахаешься?

– - Да нет, я… Мне надо было…

– - Темнишь все? Я же видел – ты к дверям шел.

Было уже темно, и это придавало сцене зловещий оттенок.

– - Ну, шел, да вот в магазин решил зайти, – с надрывом сказал Кобот.

Пужатый молчал. Лицо его было в тени. На пуговицах обмундирования светились колючие звезды. Илья немного помолчал за компанию и отошел за дом, где и промыкался с полчаса для отвода глаз.

Вечером перед сном Илья Давидович, чуть заглянув на кухню, отшатнулся и замер за дверью. Красный распаренный Пужатый со стаканом в руке шептал Федору:

– - Этот Кобот, я смотрю, тот еще корефан. Еще утром заметил: что за ядрен батон морду воротит! Боится чего-то. Сейчас вот в магазин за вермутом иду, гляжу мать честная! Кобот! Увидел меня – и шмыг в сторону, воротником прикрывается. Ну ладно, думаю, видать, за тобой водится. Да еще и спрашиваю: "Ты где работаешь-то?" А он мне говорит: "В Хре- нобре"! Ну ладно, думаю, гусь ты хорош…

– - В Механобре! В Механобре я работаю! – забывшись, пролепетал Илья за дверью.

Это был сильный и неожиданный эффект. Даже Федор с испугом глянул на дверь, а Пужатый вскочил и, выбежав с кухни, наткнулся на вытаращившего глаза Илью Давидовича. Они некоторое время стояли молча, почти вплотную, блестя глазами и взволнованно дыша.

– - Ага… – сказал Пужатый, поправляя майку. Илья, шатаясь, побежал к себе в комнату.

– - Идиоты! Что за идиотизм! – бормотал он. – Фу! Как все… Фу! Идиотизм абсолютный! – он подошел к зеркалу и напряженно глянул в него. Зеркало мудро и матово светилось вокруг искаженного отчаянием лица. Илья, не в силах чем-либо заняться, долго стоял у зеркала, то так, то сяк выворачивая голову и скаля зубы. Это бессмысленное занятие давало какой-то выход напряженности, невесть за что свалившейся.

Сухо и зловеще тикал будильник.

Дверь без стука отворилась, и в комнату вошел Пужатый, уже в форме и в сапогах. Не спрашивая разрешения, он сел за стол, вынул папиросу и, разминая ее, стал оглядывать скромную, но благообразную комнатку. Илья Давидович, как пойманный за руку вор, понурившись, стоял у зеркала.

– - Кобот, что вы, собственно, скрываете? – медленно произнес Пужатый.

– - Я, Степ… Александр Степанович, совершенно не могу понять, что… За что вы меня… Вот так спрашиваете…

– - Ах, так значит, я виноват, да? Я вас преследую? Это я, выходит, виноват? Ведь так у вас получается?

– - Нет… Но вы там Федору говорили… Ну, там…

– - Ну, ну, я вас слушаю.

Илья Давидович молчал.

– - Ну, я слушаю вас.

– - Вы говорили, что я воротником прикрывался…

– - Хватит ерунду пороть! Кстати, если уж вы хотите обсудить именно тот случай: после нашей встречи я был в магазине. Вы и сейчас будете утверждать, что направились именно туда?

Илья молчал.

– - Вы, Кобот, видимо, обеспокоены моим вселением в квартиру, да? Да или нет?

В буфете тонко пискнули фужеры. Страшно тикали часы.

– - Может, хватит в мочанку играть?! – закричал Пужатый, с силой всаживая папиросу в стол.

Илья Давидович дернулся, как от электрического удара, и отбежал к окну. Пужатый, откинув стул, поднялся и вышел из комнаты.

Кобот, широко открыв глаза, смотрел в пространство. Очнувшись, он опрометью кинулся в коридор, надел пальто и выбежал на улицу.

На улице все казалось кошмаром, дул долгий ветер из всэ переулков, прохожие, как солдаты, ходили от одной остановки автобуса к другой, фонари, машины… Спрятаться было негде.

Домой Илья решил вернуться только вечером.

Не раздеваясь, на цыпочках он прошел в свою комнату, разделся там и, совершив несколько кругов по комнате, высунул голову в коридор. На кухне ожесточенно стукались стаканы и гремел голос Пужатого:

– - Да ведь враг он! Враг! Вражина натуральный! Что ты будешь делать? Я вижу, что враг, а прищучить не могу… Но погоди – увидишь ты Александра Пужатого! Он у меня не уйдет, не уйдет, сам себя выдаст!…

На следующий день Илья Давидович смалодушничал, не пошел домой совсем. Впервые за долгое время он ночевал не дома. Попросился к приятелю, то есть к сослуживцу. Там было вроде и хорошо, поиграли в карты, поговорили о работе, а все равно тяжело на непривычном месте, да и неудобно. Потом вместе поэали на работу, там как-то забываешься, очищаешься, все нерабочее время кажется коротким и малозначительным. После работы для окончательной разрядки Илья еще сходил в кино на "Версию полковника Зорина" и совсем спокойный отправился домой. Сколько можно, в конце-то концов, пугаться этого идиота милиционера! Нужно спокойно и насмешливо дать ему понять, какого дурака он валяет, еще лучше осадить бы его как следует, поставить на место… Нет, ну его к черту, не стоит.

Кобот вошел в квартиру, разделся (даже почистил пальто щеткой), не таясь, прошел к себе в комнату, где хладнокровно сел за стол с книгой "Заметки по истории современности". Почти тотчас же в комнату вошел Пужатый и расположился напротив Ильи. Илья Давидович оторвал глаза от книги, холодно посмотрел на Пужатого и снова погрузился в чтение. Милиционер забарабанил пальцами по столу, едко глядя на читающего Кобота.

– - Книжечку читаем?

Илья продолжал смотреть в книгу.

– - А ну положить книгу! Смотреть на меня! – как никогда страшно закричал Пужатый, с силой хлопнув ладонью по столу. Все затрещало, книга упала на пол.

Коботу уже некуда было смотреть, и он со страданием взглянул на Пужатого. Тот сидел весь красный и тяжело дышал.

– - Александр Степанович, я думаю, пора, наконец… – начал Илья.

– - Кобот, что вы делали сегодня ночью? – перебил его Пужатый.

– - Я… Что?… Спал… Ночевал…

– - Где? Адрес?

– - Да причем тут… На работе… То есть у сослуживца…

– - Интересная у вас работа, я замечаю… Адрес, я спрашиваю!

Илья Давидович понял, что лучше не выламываться, а спокойно отвечать на вопросы, чтобы Пужатый перебесился, понял, что неправ и отстал. Однако адреса сослуживца действительно невозможно было вспомнить теперь, в таком лихорадочном состоянии.

– - Не помню точно сейчас. Я завтра могу показать, я завтра спросить могу.

– - Значит, где были ночью, не помним? Или, может быть, не хотим вспомнить?

Жилы на шее Пужатого надулись и мерцали. Он встал, окинул комнату внимательным взглядом и, хлопнув дверью, вышел. Илья застонал, вскочил, стал метаться, подбежал к двери – однако не совсем, чтобы не было вида, что он подслушивает, – замер. Через некоторое время раздался звонок – пришел Василий, принес вермуту, плясал, напевал что-то восточное. Федор внушительно выговаривал ему, что портвейн пантейшнее вермута. Неожиданно раздался властный голос Пужатого:

– - Ну шуметь! Передвигаться осторожно! В квартире – Кобот!

Поздно вечером, когда все уже утихли, Илья на цыпочках пошел по коридору в туалет, с опаской прислушиваясь на каждом шагу. Нащупав дверь, он медленно, чтобы не скрипела, открыл ее, вошел и стал тихо-тихо закрывать. Раздался грохот, в коридоре вспыхнул свет. Пужатый шватил уже почти закрытую дверь и рванул на себя с пронзительным криком:

– - Стой, гад! Теперь не уйдешь!

Илья до крови вцепился в ручку, однако дверь неотвратимо распахивалась. Кобот затравленно вскрикнул и закрыл голову руками.

Пужатый с полминуты постоял в дверях, грозный, как памятник, и, ничего не сказав, быстро прошел в свою комнату, оставив после себя тяжелый запах винного перегара.

Часа через три, когда Кобот уже стал задремывать на диване, куда он прилег, не раздеваясь, в коридоре послышался резкий не приглушенный стук сапог. Прямо в ушах заскрипело страшное шуршание и потом голос из громкоговорителя:

– - Внимание, Кобот! Вы окружены! Всякое сопротивление бесполезно! Выходите и сдавайтесь!

Илья до боли вытаращил глаза и вцепился зубами в руку, больно укусив ее.

– - Повторяю, Кобот! Всякое сопротивление бесполезно! Выходите и сдавайтесь!

Снова напряженное, выжидающее шуршание. Хлопнула дверь, и потом голос Максима:

– - А вот ты поори у меня, говно! Хватит, один засранец по ночам орет, еще второй нашелся!

– - Всем оставаться в помещениях! – ответил Пужатый в громкоговоритель.

– - Я тебе, жопа, покажу помещение!

В коридоре некоторое время ходили, зажигали и тушили свет – Кобот был почти в беспамятстве. Он рванул на груди рубаху и откинулся на спинку, тяжело дыша.

Под утро Илья Давидович забылся тяжелым неспокойным сном. Часто просыпаясь, он тут же забывал кошмарные сновидения, так как действительность казалась еще хуже, гаже и непонятнее. От малейшего шороха он просыпался, и, вытягивая шею, сонно таращился во все стороны.

Когда в комнате стало светать, когда невнятные кубы мебели стали оформляться, хотя непонятно во что, дверь резко разпахнулась, и из проема послышался голос Пужатого:

– - Ни с места! При малейшем движении стреляю! Руки вверх!

Черная фигура вынырнула из темноты и метнулась к выключателю. Кобот пружиной распрямился, одним движением снял предохранитель и нажал курок.

Бахнул выстрел, и черная фигура шлепнулась на пол.

Забегали в коридоре. Максим включил свет. Перевернули на спину Пужатого. Прямо против сердца на синей форме расплывалось страшное пятно крови. Кобот забился в угол дивана, поминутно разглядывая руки и шаря под собой.

Все, как обалделые, смотрели на грузный нелепый труп.

ЭПИЛОГ

Непостижимая гибель Пужатого поразила всех обитателей квартиры. Кобот целыми днями приставал к Максиму и Федору, верят ли они, что это не он убил Пужатого. Хотелось верить, хотя вроде больше некому. Но не мог же убить Кобот, сроду не державший в руках никакого оружия, да и вообще…

Илью не забрали. Почему – неизвестно. Не забрали – и все… Замяли.

Петр, ученик Максими, совсем, кажется, решил, что его разыгрывают. Он назвал Илью Давидовича "наш Ринальдо Риналь- дини" и сочинил про него стишки:

Кобот бренчит кандалами – Ведут по этапу его. Он утром, не мывшись, в пижаме Соседа убил своего. Про вольную жизнь вспоминая, Идет он, судьбину кляня. Идет он в слезах и хромает. Идет, кандалами звеня.

Недолго Петр так веселился – прослушав стишок, Максим всадил ему затрещину и сказал:

– - И ты доиграться хочешь, ж$па?

ГОСТИ (разговор)

(Комната Петра, ученика Максима. Большой стол, шкаф, наполненный книгами – ничего книги, но отвратительно затрепаны, а многие с библиотечными штампами. Полуразобранный магнитофон. Всякие вещи. Под кроватью вместо одной из ножек лежит стопка журналов и книг, а ножка валяется тут же, рядом. В комнате отностительно чисто, на столе стоят три бутылки портвейна, хлеб – видно, что Петр ждет гостей.

Петр с книгой сидит за столом. Смотрит на часы, затем берет со стола бутылку, открывает, наливает полстакана, медленно пьет. Слышен звонок.

Петр быстро допивает налитое, наливает еще столько же и тоже выпивает, очевидно, для храбрости. Слышно, что в коридоре открывается входная дверь.)

ПЕТР(поперхнувшись, кричит): Это ко мне!

(Убегает, возвращается с гостями. Это Василий, ученик Федора; Алексей Житой, крепкий парень; Мотин, непризанный художник; Вовик, весь слабый, только челюсти крепкие от частого стыдливого сжимания; Самойлов).

ЖИТОЙ: Смотри, он уже начал! Мужики, давай, давай по штрафной!

(Достает из своего портфеля две бутылки портвейна, более дешевого, нежели стоящий на столе.)

ВАСИЛИЙ: Погоди, дай закусь какую-нибудь сделаем. Я не жрал с утра.

ЖИТОЙ: Ой, вот до чего я это не люблю, когда начинают туда-- сюда… Вовик, колбаса у тебя есть?

(Вовик достает из сумки с надписью "Демис Руссос" колбасу и две бутылки вермута, разумеется не итальянского.)

ПЕТР: А какого ты ляда вермут покупаешь, когда в магазине портвейн есть?

ВОВИК: Не хватило на два портвейна.

ПЕТР: Я этой травиловкой себе желудок испортил.

(Петр раскладывает колбасу, хлеб, приносит с кухни вареную картошку. Василий достает из шкафа стопари. Все садятся, один Самойлов стоит, засунув руки в карманы и с ироническим видом смотрит на центр стола. Житой разливает портвейн. Все со словами "ну, ладно", "ну, давай" выпивают и закусывают; Самойлов вертит в руках стопарь, несмешливо разглядывает его).

ВАСИЛИЙ: Садись, что ты стоишь, как Медный Всадник. (Самойлов садится, снишодительно улыбаясь).

ЖИТОЙ: Давайте сразу, еще по одной, чтобы почувствовать. (Разливает. Почти все выпивают. Василий пьет залпом, как это обычно делает Федор, Петр же, напротив, отопьет, поставит и снова отопьет, как Максим).

ВАСИЛИЙ(Мотину): Чего ты? Не напрягайся, расслабься.

МОТИН: Да ну на фиг… Я после работы этой вообще ничего делать не могу. А удивляются, что мы пьем… Мало еще пьем!

ЖИТОЙ: Верно! (Разливает еще по одной).

ВАСИЛИЙ: То, что мы пьем – есть выражение философского бешенства.

САМОЙЛОВ: Потому и пьем, что пока пьяные – похмелье не так мучает.

МОТИН: Я после этой работы вымотан совершенно, куда там еще картины писать – уже год не могу. Возьму кисть в руку, а краски выдавливать неохота, такая тоска берет – что я за час, измотанный нарисую?

ВОВИК: А в воскресенье?

МОТИН(в сильном раздражении): А восстанавливать рабочую силу надо в воскресенье? Впереди неделю пахать, как Карло! А в квартире убраться? А с сыном погулять – надо? В магазин – надо?

ПЕТР: Каждый живет так, как того за…

МОТИН(перебивает): Вон Андрей Белый пишет, что мол, Блок, хотя и не был с ним в приятельских отношениях, прислал тысячу рублей, и он мог полгода без нужды заниматься антропософией. Антропософией, а? Вот, гады, жили! (Залпом выпивает). Да избавьте меня на полгода от этой каторги, я вам такую антропософию покажу!…

ЖИТОЙ: А вон эти ваши, как их… Максим с Федором – вроде не работают, а, Петр?

ПЕТР: Не работают.

МОТИН(зло): Как так?

ПЕТР: Да вот так… Как-то.

ВОВИК: Давно?

ПЕТР: Не знаю даже… Василий, ты не знаешь?

(Василий мотает головой).

САМОЙЛОВ: А чем они занимаются?

МОТИН: Да ничем! Пьют! Какого лешего вы с ними возитесь – не понимаю. Алкаши натуральные.

ЖИТОЙ: Это все ладно, а вот давайте выпьем! (Разливает).

МОТИН: Это что за колбаса?

ВОВИК: Докторская.

ВАСИЛИЙ: Нет, с Максимом и Федором не так просто…

МОТИН(перебивает): Да ладно… Видел я ваших Максима и Фе- дора, хватит. Алканавты натуральные.

ЖИТОЙ: Слушайте, а что там, я слышал, убили кого-то?

(В это время Самойлов включает магнитофон. Слышен плохо записанный "Караван" Эллингтона.)

МОТИН: Выруби.

САМОЙЛОВ: А может, поставим чего-нибудь? Петр, у тебя битлы есть?

ПЕТР: Нет, сейчас нет. Пусть это будет, убавь звук.

САМОЙЛОВ: А что это?

ЖИТОЙ(Вовику): Ты будешь допивать или нет? Видишь, все тебя ждем!

ПЕТР: Эллингтон.

ЖИТОЙ: Ну, я вермут открываю. Вы как?

ВАСИЛИЙ: Давай.

САМОЙЛОВ: Нет, не надо Эллингтона.

ВАСИЛИЙ: Оставь Эллингтона, говорю!

(Житой разливает).

ВОВИК: Так кого убили-то?

ПЕТР(взглянув на Василия): Сосед там у них был, у Максима с Федором, милиционер. Его и убили.

ЖИТОЙ: Кто?

ПЕТР: Неизвестно.

ЖИТОЙ: Как? Не нашли? Его где убили?

ПЕТР(с неохотой): Да там убили, дома.

ЖИТОЙ: Во дали! А кто там еще живет в квартире?

ПЕТР: Да один там… Кобот.

ЖИТОЙ: Может, он и убил? Где там этого милиционера убили? Чем?

ПЕТР: Застрелили… В комнате этого самого Кобота.

ЖИТОЙ: А Кобота забрали?

ПЕТР: Нет.

ЖИТОЙ: Тут надо выпить. (Разливает).

ВАСИЛИЙ: Да нет, так просто не рассказать. Мы с Петром этого милиционера и не знали, я так видал пару раз на кухне. Ну ясно, что это такой человек, считающий себя вправе судить другого. Такие как раз приманка для дьявола – не он убьет, так его убьют. Просто рано или поздно нужно быть заранее готовым… Как стихийное бедствие. То есть не в том дело, что он просто подвернулся…

САМОЙЛОВ: Да, кто убил-то?

ВАСИЛИЙ: В том-то и дело, что вроде, Кобот, а вроде и нет. Просто Кобот на какое-то время полностью подчинился от страха силам зла, стал их совершенным проводником.

ЖИТОЙ: Не понял.

ВАСИЛИЙ: Ну, так было, что милиционер в чем-то подозревал Кобота – допытывал, допытывал…

ЖИТОЙ: И Кобот его, значит…

ВАСИЛИЙ: Нет. Как бы это объяснить… Ну вот знаешь, если человеку каждый день говорить, что он свинья, то он действительно станет свиньей. Просто сам в это поверит. Есть такой догмат в ламаизме, что мир – не реальность, а совокупность представлений о мире, то есть если все люди закроют глаза и представять себе небо не голубым, а, например, красным, – оно действительно станет красным.

(Самойлов иронически всэ оглядывает, подняв одну бровь выше другой. Житой мается.)

МОТИН: Слушайте, а может быть хватит, а?

ВАСИЛИЙ: Сейчас. Так вот Пужатый был до того уверен, что Кобот – преступник, так его замотал, что Кобот совсем запутался и поверил.

ЖИТОЙ: И кокнул?

ВАСИЛИЙ: Да нет же! Не совсем… Просто Пужатый выдумал, создал беса, который его же и убил.

САМОЙЛОВ:

У попа была собака, Поп ее любил. Она съела кусок мяса, Поп ее убил.

(Василий с тоской дергает плечами. Пьет)

ВОВИК: А это тоже Эллингтон?

(Петр кивает).

ВАСИЛИЙ: Кобот не убивал! Он, может, вообще спал в это время; но каждая злая мысль – это бес, который…

ПЕТР(перебивает): Не в том дело, Василий. Я сначала совсем не поверил, что Пужатого убили, тем более, что Кобот убил, написал стишок…

ВАСИЛИЙ: Ну?

ПЕТР: А Максим мне сказал – я точно запомнил – "И ты доиграться хочешь?"

ЖИТОЙ: А пока выпьем! (разливает).

ПЕТР: Понимаешь, что он этим хотел сказать? Что такой человек, как Кобот, именно простой, без всякого отличия человек, мещанин – к такому-то как раз лучше не подступать, с таким шутки плохи, у такого неведомые ресурсы. Именно такие, незаметные и определяют твою судьбу – не ты ли, Мотин, жаловался?

МОТИН: Слушай, хватит…

ПЕТР: Максим так и сказал – мол, оставь его, доиграешься.

САМОЙЛОВ: Я не понимаю, что это ты так ссылаешься на этого Максима, будто на учителя?

МОТИН: Как дети малые – что Петр, что Василий! Носятся, как с писаной торбой, с этими алкашами, носятся…

ПЕТР: Но они действительно нам что-то… Кое-чему научили…

САМОЙЛОВ: Чему?

ПЕТР: Так конкретно трудно сказать. Ну, ты читал о дзене?

МОТИН: Знаю, я ж тебе "Введение в дзен-буддизм" давал!

ПЕТР: А ты находишь, что Максим и Федор часто себя ведут как бы…

МОТИН: По дзену?

(Все, даже не слыхавшие о дзен-буддизме, смеются. Василий улыбается).

ПЕТР: А что?

ЖИТОЙ: А то, что нам пора выпить! (Разливает).

МОТИН: (Самойлову): Сделай погромче. Или это тоже Эллингтон?

ПЕТР: Да. Нет, не делай громче, погоди. Я такой случай расскажу. У дома, где Максим с Федором живут, лежит пень, такой круглый, и Федор, проходя мимо, каждый раз говорил: – Во! Калабаха! Я однажды ему – Что ты всякий раз это говоришь? Я давно знаю, что это калабаха. И тогда Максим – он с нами шел, показывает мне кулак и говорит: – А это видел?

(Все смеются).

МОТИН: Все?

ПЕТР: Да, все.

(Всеобщий смех).

МОТИН(разводит руками с уважительной гримасой): Да, ето не для слабонервных…

ПЕТР: А чего ржать?

(Смех, было утихший, усиливается).

ПЕТР: Э!…

ЖИТОЙ: Ну, я так скажу; год не пей, а тут сам Бог велел! (разливает).

ПЕТР: Так что по-вашему хотел сказать Максим этой фразой? Перестаньте ржать, дослушайте! Он хотел сказать, что хотя я много раз, к примеру, видел кулак Максима, он может явиться совсем в другом качестве, да каждый раз и является. Так и каждый предмет в мире, каждое явление, сколь бы ни было оно привычно, должно приковывать наше внимание неослабно; ведь все может измениться, все меняется – а мы в плену догматизма. Это внимание ко всему и выражал Федор, так неотвязчиво на первый взгляд обращающий внимание на калабаху. Он вновь и вновь постигал ее.

(Пауза).

САМОЙЛОВ: Это, что называется, высосано из пальца.

ВОВИК: Нет, это все, конечно, интересно, но вряд ли Максим это имел ввиду, когда показывал кулак.

ВАСИЛИЙ: Каждому свое. То есть, каждый понимает, как ему дано.

МОТИН(зло): Ой! Ой! Ой!

ПЕТР: Да, но не в этом дело. Что значит, не имел в виду? Максим и Федор, конечно, все делают интуитивно…

МОТИН: Прошу, хватит!

ВОВИК: Нет, дай досказать-то!

ПЕТР: …но они тоже все-таки понимают, что делают. Вот другой случай. Я заметил, однажды, что Федор, отстояв очередь у ларька, пиво не берет, а отходит.

ЖИТОЙ(пораженный): Зачем?

ПЕТР: Вот я и спросил: зачем? Тем более, что потом Федор снова встает в очередь. И тогда Федор мне ответил: "Чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить его до конца."

(Ухмылки).

САМОЙЛОВ: Ну, это вообще идиотизм.

ЖИТОЙ: Я что-то не врубился. Давайте выпьем! (разливает).

ПЕТР: Ну, эту фразу – чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить до конца – я ему сам когда-то говорил. Известный принцип, восточный. В Китае, например, когда, строили даже императорский дворец, один угол оставляли не достроенным. Так и здесь. Федор, прямо говоря, человек не очень умный, не слишком большой – где ему исполнить этот принцип? Только так, на таком уровне. Он дает понять, что и в мелочах необходимы высокие принципы. Это самое трудное… Конечно, здесь оно выглядит юмористически, но этим тем более очевидно. Можно сказать, что он совсем неправильно этот принцип применил – одно дело не довести творение до конца, прервать где-то вблизи совершенства, а другое дело вообще его не начать, остановиться на подготовительном этапе, – стоянии в очереди. Этим он просто иронизирует надо мной, говорит, что не за всякий принцип и не всегда следует хвататься.

А еще это было сделано затем, чтобы посмотреть, как на это будут реагировать такие ослы, как вы, которые только ржать и умеют!

САМОЙЛОВ: Ну, брось, брось, чего ты разозлился…

МОТИН: А какого хрена выколпачиваться-то весь вечер? Может, хватит?

ВОВИК: Да что вы… Ладно…

ЖИТОЙ: Ребята, бросьте! Вовик, ты допьешь когда-нибудь?!

ВАСИЛИЙ: Вовик, тебе уже хватит, по-моему.

МОТИН: Эй, Самойлов! Пленка кончилась давно! Ставь на другую сторону.

САМОЙЛОВ: А что там?

ПЕТР: Эллингтон.

САМОЙЛОВ: А другое что-нибудь есть?

ВАСИЛИЙ: Да оставь Эллингтона, фиг с ним! (Мотину). Ну, как у тебя с работой?

МОТИН: Пошел ты в задницу со своей работой.

ВОВИК: Нет, а интересно это Федор…

ЖИТОЙ: Петр! Ты куда стопку дел? А, дай-ка, вон она у магнитофона.

(Самойлов ставит пленку на другую сторону и увеличивает громкость. Все вынуждены говорить повышенными голосами).

ПЕТР(как бы про себя): Вы не понимаете простой вещи. Как Шестов отлично сказал про это: человечество помешалось на идее разумного понимания. Вот Максим и Федор… Ну, между нами, люди глупые…

МОТИН(саркастически): Да, не может быть!

ПЕТР: …и ничуть не более необыкновенные, чем мы. Но как ни странно они выбрались из этого мира невыносимой обыденщины… Как бы с черного хода. И вот…

ВАСИЛИЙ: Петр, ты заткнись, пока не поздно.

САМОЙЛОВ: Вовик, передай там колбасу, если осталась.

ЖИТОЙ: Ну и колбаса сегодня. Я прямо не знаю, что такое. Ел бы да ел!

ВАСИЛИЙ: Сам ты, Петр, хоть и лотофаг, помешался на идее разумного понимания. Хреновый дзен-буддизм получается, его так размусолить можно.

ПЕТР: А ты попробуй объясни про Максима!

ВАСИЛИЙ: Ты, видно, просто пьян. А Максим и Федор – неизвестные герои, необъяснимые.

ЖИТОЙ: Мать честная! Да мы же еще портвейн не допили!!! Василий, у тебя еще бутылка оставалась!

ВАСИЛИЙ: Точно! Возьми там, в полиэтиленовом мешке.

САМОЙЛОВ: Петр, куда бы Вовика девать?

ПЕТР: Вон у меня под кроватью спальный мешок. Положи его у окна.

МОТИН: Еще бы тут не отрубиться, когда весь вечер тебе мозги дрочат про этих Максима и Федора. Я удивляюсь, как это мы все не отрубились. Если бы хоть путем рассказать мог, а то танки какие-то, коаны. А что такое "Моногатари"?

ЖИТОЙ: Э, ребята! Давайте выпьем, наконец, спокойно! (разливает).

САМОЙЛОВ: Во, тихо! Это Маккартни?

ПЕТР: Да, вроде.

САМОЙЛОВ: Тихо! Давай послушаем. (Прослушивают пленку до конца, притоптывая ногами. Самойлов подпевает).

МОТИН: Давай еще чего-нибудь… Таня Иванова у тебя есть?

ПЕТР: Нет.

ЖИТОЙ: Э, жаль! Вот под нее пить, я вам скажу…

ВАСИЛИЙ: Под нее только водку.

ЖИТОЙ: Так, сейчас сколько? Э, зараза – десятый час! Ладно. Все равно портвейн кончился – надо сложиться и в ресторан!

(Все кроме спящего Вовика и Самойлова, выгребают последние деньги, Житой бежит в ресторан. Мотин ставит на магнитофон новую пленку наобум).

МОТИН: Это что такое?

ПЕТР: Эллингтон.

МОТИН: Ты что его маринуешь, что ли?

(Пауза. Некоторое время в ожидании Житого приходится слушать Эллингтона. У всех добрый, расслабленный вид).

ВАСИЛИЙ(Мотину): Ну, нарисовал что-нибудь?

МОТИН: Да так… Времени нет…

ВАСИЛИЙ: А у кого оно есть? Все равно ждать нечего. Тысячи от Блока не будет.

МОТИН(серьезно): Я жду, когда вырастет сын.

ВАСИЛИЙ: А… Сколько ему сейчас?

МОТИН: Года два.

ВАСИЛИЙ: Года два! Ты что, не знаешь точно?

МОТИН: Два года! Ничего я не жду!

ВАСИЛИЙ: Невозможно, чтобы атеист ничего не ждал. Все мы ждем, когда кончится это проклятое настоящее и начнется новое. Были в школе – ждали когда кончим. В институте тоже ждали, мечтали, как бы поскорее отучиться. Теперь ждем, когда сын вырастет, а и того пуще – когда на пенсию выйдем. И самые счастливые – все торопят будущее. Не ужасно ли? Скорее, скорее пережить это, а потом другое, а потом – потом ведь смерть по-вашему?

Будто пловец изо всех сил плывет, плывет как можно быстрее, не обращая ни на что внимания, плывет к цели. А плывет он – что сам прекрасно знает – к водовороту. И этому пловцу предлагается быть оптимистом.

ПЕТР: Но спасительное недумание о смерти?

ВАСИЛИЙ: От чего спасительное? Еще спасительнее тогда сумашествие. Чего мы опять из пустого в порожнее переливать будем? Слышал я – "жизнь – самоцель", "лучше и умнее жизни ничего не придумаешь!" Чего же вы все ждете?

ПЕТР: Чего это Житого долго нет?

МОТИН: Господи! Как мне все надоело!

(Пауза. Мотин задремывает).

ПЕТР: Го Си писал: в те дни, когда мой отец брался за кисть, он непременно садился у светлого окна за чистый стол, зажигал благовония, брал лучшую кисть и превосходную тушь, мыл руки, чистил тушечницу. Словно встречал большого гостя. Дух его был чист, мысли сосредоточены. Потом начинал работать.

Или художник Возрождения – он два дня постился, потом только после долгой молитвы, прогнав всех из дома, подождав, когда пыль осядет, брался за кисть.

Вот Мотину хочется только так.

Между прочим про Го Си мне рассказал Максим. Ну, знаешь, в какой обстановке: в их засранной комнате, в руке никогда не мытый стакан с такой же травиловкой, которую мы сейчас пьем.

Для чего нужна была эта древняя чистота? Чтобы внешне не отвлекало. А мы, может, достигли сосредоточенности? Что и внешне не важно? У Ахматовой вспомнил что-то такое: "Когда б вы знали, из какой-же грязи стихи растут, не ведая стыда…"

(Василий не выдержав, смеется).

ПЕТР: Ты чего?

ВАСИЛИЙ: Достиг он! (смеется).

ПЕТР: А чего?

ВАСИЛИЙ: Ничего. Ты все верно говоришь, Петр, дай я тебя поцелую. Ты фаустовский человек, Петр, фаустовский. Что-то я про Фауста хотел… Да! Это Максим тебе рассказал про Го Си?

ПЕТР: Ну?

ВАСИЛИЙ: А откуда он знает? Откуда ему знать?

ПЕТР: Знает и все тут.

(Пауза).

САМОЙЛОВ: Петр, я полежу на кровати до Житого?

ПЕТР: Давай.

ВАСИЛИЙ(неожиданно пьяно): Хочешь, Петр, я тебе скажу, кто Пужатого убил.

ПЕТР: Не ты ли уж?

ВАСИЛИЙ: Я? Да нет, не я. Максим убил.

ПЕТР(смеясь): А ты, брат Карамазов, научил убить?

ВАСИЛИЙ: Вот почему Кобота не забрали? Ведь очевидно, что надо забрать. Почему?

ПЕТР: Ну почему?

ВАСИЛИЙ: А ты что, не замечал за Максимом ничего странного? Я еще в самом начале заметил, когда Кобот только вселился. Помню, заходит он раз, про уборку что-то говорит, что давайте графики вывешивать, кто когда пол моет, а потом спрашивает Максима: "А ты где работаешь?" Максим, вижу, рассердился, говорит ему: "А ты где работаешь?" "В МЕХАНОБРЕ". "Ну так и сиди в своем МЕХАНОБРЕ".

ПЕТР: Ну и правильно ответил.

ВАСИЛИЙ: Все правильно, дзен дзеном, а я думаю – действительно, где это он так работает, что деньги есть каждый день пить?

ПЕТР: Ой, да сколько можно про это? При чем здесь Кобот?

ВАСИЛИЙ: Кобот ни при чем, а вот откуда они с Федором могли в Японию поехать? Или вот такую вещь возьми: сколько лет Федору? Лет сорок от силы. Ну, положим, родился он до войны, да хоть в двадцатых годах. Так как же он мог быть связан с подпольщиками еще до революции?!!!

ПЕТР: Василий, ты что? Ты все так прямо, оказывается, и понимаешь?

ВАСИЛИЙ: Ладно, положим – это ладно… Но в Японии они точно были. Ну не перебивай меня, мне самому разобраться надо. <ик> Короче я вскоре… Ну не вскоре, а сейчас вот… Догадался, что с Максимом в явной форме произошло то, что со многими из нас проишодит незаметно. Максим уступил свою душу дьяволу.

Не знаю, когда и почему, скорее всего быстро и необдуманно, как все важное в нашей жизни – бац! Бац! – посмотрим, что получится? Как вчера пил, так и сегодня пьет.

ПЕТР: Да откуда, почему…

ВАСИЛИЙ: По кочану! Не перебивай, посил. А может он вообще не понял, что получает, а что отдает? Проснулся на утро, дьявол ждет приказаний: "Что тебе, Максим, угодно?" – "Да вроде ничего не угодно. А нет, закурить хочу." – "На, пожалуйста, закури. Может, пивку?" – "А что и пивку можешь достать? Ну, сбегай." Вот, так может, за папиросу и кружку пива Максим отдал душу. Впрочем, бывает, что и очень умные люди отдают ее, ради красного словца.

Ну, конечно, дьявола так не устраивает, получается, что и сделки никакой не было. Ведь зло и потеря души – когда дьявол может действовать через человека. Понятно? Сам факт договора ерунда, главное – дела, свершенные человеком, вследствие этого договора, понял? Дьявол готов и без договора помогать, лишь бы помогать – человек и так потерял душу.

ПЕТР: Зло есть наказание самого себя.

МОТИН(приподнимая голову со стола): Все в мире грязь, дерьмо и блевотина, только живопись вечна. (Опускает голову на стол).

ВАСИЛИЙ: А? Да. Так вот, задача дьявола – дать Максиму понятие о пути зла.

ПЕТР: Это все хорошо, но откуда, почему?

ЖИТОЙ(появляясь в дверях, поет): А потому что водочка… Как трудно пьются первые сто грамм!

(Петр и Василий с криками приветствия вскакивают. Самойлов с теплой улыбкой поднимается с кровати).

САМОЙЛОВ(с чувством): Э, ребята!

ПЕТР: Ты одну купил?

ЖИТОЙ: Одну и еще одну вермута!

(Петр, Василий и Житой берутся за руки и пляшут, возбужденно вскрикивая и мыча. По магнитофону в это время звучит фортепьянная вещь Эллингтона "Через стекло").

ЖИТОЙ: Эй, Мотин, хватит кемарить, вставай!

МОТИН(не поднимая головы): Я ничего… Хорошо, сейчас, токо пусть голова полежит…

ЖИТОЙ(хорошим, благославляющим голосом): Ну, ребята, ладно, я разливаю. (Разливает). Уплочено! Налито!

(Все кроме Мотина, выпивают со словами "хорошо пошла", "нормально", "воды дай").

САМОЙЛОВ: Петр, а почему у тебя баб нет?

ПЕТР: Где нет?

САМОЙЛОВ: Ну вот пьем сейчас и раньше, а все баб ни одной нет.

ПЕТР(заунывно и скорбно): Хватит потому что…

ЖИТОЙ: Зря. С бабами веселее. А, хрен, с ними, нам больше достанется. (Разливает). Нет, все-таки Эллингтон ничего.

САМОЙЛОВ: А гитара есть?

ПЕТР: Нет, нету!

САМОЙЛОВ: Жаль… А у соседей есть?

ПЕТР: Нет.

ЖИТОЙ: Ну, ребята, нормально выпили сегодня. Еще бы по фуфырю – и не стыдно людям в глаза будет взглянуть.

САМОЙЛОВ: Сходим за гитарой?

ЖИТОЙ: Куда?

САМОЙЛОВ: У меня парнишка знакомый рядом, может, у него есть.

ЖИТОЙ: Ты чего? Мы пойдем, а они тут все допьют?

ВАСИЛИЙ: Зачем тебе гитара?

САМОЙЛОВ: Лешка, давай сбегаем тут рядом.

ЖИТОЙ: А! Хрен с тобой! Давай-ка на дорожку! (Пьет). Смотрите, без нас не очень!

ПЕТР: Хорошо Самойлов ведет себя сегодня, без выпендрона.

ВАСИЛИЙ: Да, это надо зарубку сделать.

ПЕТР: Слушай, а чего ты там плел насчет Максима? Что он душу дьяволу продал? Притчу какую-нибудь хотел рассказать или так с пьяну?

ВАСИЛИЙ: Почему с пьяну? А, так вот я остановился, что задача дьявола – дать Максиму понятие о зле. Это и нетрудно, мир во зле лежит, а у Максима еще и дьявол в помощниках.

ПЕТР: Он у всех в помощниках.

ВАСИЛИЙ: Ну, вот дьявол Максима и подначивает – чего не пользуешься? Давай, развивайся; хочешь, знание книг всех в тебя вложу, хочешь, поедем путешествовать – по опыту все узнаешь. Ведь бесу для начала нужно, чтобы Максим поумнел, чтобы было чем искушать; а во-вторых, как митрополит Антоний говорит: зверям закона не дано, да он с них и не спрашивает. А вот со знающих, вот с них по знанию и спросится. Незнание закона освобождает от ответственности.

ПЕТР: Ну не думаю. Колесо санс…

ВАСИЛИЙ: Прошу, не перебивай. Сыт я твоим колесом сансары. Конечно, не совсем так. Но где ж ты увидишь, чтобы человек за кружку пива от Бога ушел? А Максиму, собственно, ничего не надо, – не подкопаться – ни сокровищ, ни власти, ни суккубов там обольстительных. Чист, как киник, и знает, что ничего не знает, а то что пьет – чего там… Что ж, говорит, можно и путешествовать. Отправились Максим с бесом в путешествие. Поехали аж на другой конец света, видели там… Видели там индейцев настоящих: круглый год в туристских палатках живут и не работают. Были в Майнце, где Майн впадает в Рейн, видели пожар и как человек из окна на простыню прыгал. Были в Голштинии, были в Паннонии, ничего особенного не видели. Были в Ирландии, видели мужика с бородой и грудями до пупа. А в Амстердаме видели магазин, где бутылочного пива одного 80 сортов, не считая баночного. Были в Саваттхи и Джеттаване, видели как электростанция разрушилась. Были на Сандвичевых островах, видели такую рыбу зеленую, что как посмотришь, так и блеванешь. Были в Орехово-Зуево, там у ларька длинная очередь. Один мужик, чтобы очередь не пропустить, прямо в очереди мочился несколько раз. Из всего путешествия этот мужик Максиму больше всего понравился, решил взять его с собой. Это Федор.

ПЕТР: А! А я думал ты кончишь тем, что Федор – это Мефистофель и есть.

ВАСИЛИЙ: Были потом в Приене ионическом, видели памятник Бианту с надписью: "В славных полях Прионской земли рожденный, почиет здесь, под этой плитой; светоч ионян – Биант". Надпись была, правда, на древнегреческом, и Максим не смог ее прочитать. Тут он впервые пожалел, что не умный. Были в Фивах, видели мудрого мужа, который на вопрос, чему научила его философия, отвечал: "Жевать бобы и не знавать забот". Максим не понял, ну и снова захотел стать умным.

И говорит дьяволу: хочу стать умным. А дьяволу того и надо. Раз – и стал Максим умным, как… Как два Платона. Долго сидел Максим такой умный и ничего не говорил. Открывал было рот, чтобы сказать что-то, но снова его закрывал.

(Петр разливает с нетерпением).

ВАСИЛИЙ: И был его ум так велик, что сам мог понять свою ущербность. Ведь один ум – что с него? Разве философом делаться, или математиком, или вождем народным. Ну и что?

ПЕТР: Как, ну и что?

ВАСИЛИЙ: Ты же сам говорил – помешались на самоочевидности разума?

ПЕТР(раздраженно): Видел я, куда ты клонишь… Если бы ты, западник, не был пьян, вспомнил бы, что Фауста Мефистофель этим и искушал:

Лишь презирай свой ум да знанья луч, Все высшее, чем человек могуч… Тогда ты мой без дальних слов!

ВАСИЛИЙ: Вот расскажу тебе такой случай. Был я на конференции по Достоевскому – хорошо, здорово, все докладчики – ученики Лотмана да Бахтина. Кончилась конференция, начались обсуждения… Выходит старичок какой-то, аж трясется от волнения. Он вовсе не готовился выступать, он вообще говорить не умеет "как по написанному"; просто очень любит Достоевского. этот старичок очень рад и взволнован, что услышал столько мудрых речей, ну и хочет поблагодарить, как умеет, этих мудрецов, да все не складно говорит, волнуется очень. И вот эти мудрые люди, наизусть Достоевского знающие (ты учти – именно Достоевского!), начинают над ним ржать! Куда, мол, со свиным рылом в калашный ряд! А? Вот тебе и ум. Что бы тут сказал Федор Михайлович?

(Петр разливает).

ВАСИЛИЙ: Эти докладчики очень умные, прямо страх, какие умные! Да не ущербен ли ум один?

Ну ладно, вот и Максим почувствовал это. Слушай, ты мне вермута в водку налил! А что Максиму делать? Что еще попросить? Пискнул было в отчаяньи, что чего там мелочиться, – раз путь Бога теперь недоступен – делай меня антихристом. Бес ему: нечего, нечего, много таких желающих, – а сам-то рад, думает – дело в шляпе.

Тут Максим очнулся, головой встряхнул, опомнился, да не совсем. Ну тогда, говорит, хочу благодати Божьей.

Бес на него только шары выкатил. Опомнился Максим, засовестился, улыбнулся горько. Как ему с бесом бороться? Бог-то простит…

ЖИТОЙ(входя): Да они уже вермут открыли! Самойлов, давай-ка!

(Житой разливает, Самойлов с мудрым видом настраивает гитару).

ПЕТР: Ты нам-то налей.

ЖИТОЙ: Да налью, не ссы! (разливает). Мотин, ты так до утра и проспишь?

ВАСИЛИЙ: Пусть спит, у него действительно работа хреновая.

ПЕТР(Василию): И чем дело кончилось?

ВАСИЛИЙ(после паузы): Да ладно… Как-то не знаю уже. Ну победил Максим, остался, правда, без ума, да и из Японии своим ходом добирались.

ЖИТОЙ: Кого победил?

ВАСИЛИЙ: Да нет, я так…

ПЕТР(строго): При чем здесь Кобот? И работа?

ВАСИЛИЙ: Непричем, успокойся.

ПЕТР: А помнишь, как Максим: и ты доиграться хочешь? И с дьяволом со своим этим вечно… Такую байку меньше всего к Максиму можно отнести. Да ты уж пьян, вижу!

ЖИТОЙ: Нормально выпили!

(Самойлов с сосредоточенным видом играет отрывки разных ме- лодий. Он играет очень быстро и чуть трясется.)

САМОЙЛОВ(хлопнув себя по колену): Э, Лешка, наливай, поехали!

ЖИТОЙ: А! Чего там! Давай! (разливает).

САМОЙЛОВ: Ну, начинайте, что хотите, а я продолжу. Любую песню.

(Небольшая пауза).

ВАСИЛИЙ:

Гул затих, я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку. Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку.

САМОЙЛОВ(подхватывает):

А в это время – На столе стояли три графина. Один – с карболовой водой. Другой – с настоем гуталина. А третий – и вовсе был пустой!

(замешательство, смех).

ЖИТОЙ:

Из-за острова на стрежень, На простор речной волны Выплывают расписные Стеньки Разина челны.

САМОЙЛОВ и ЖИТОЙ (хором):

А на столе стояли три графина. Один – с карболовой водой. Другой – с настоем гуталина. А третий – и вовсе был пустой!

(общий смех).

ПЕТР(с поганой ухмылкой):

Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины.

ВСЕ(хором, с ликованьем):

А на столе стояли три графина. Один – с карболовой водой. Другой – с настоем гуталина. А третий – и вовсе был пустой!

ПОЕДЕМ В ЦАРСКОЕ СЕЛО?

Как-то вечером Василий со стаканом пива в руке говорил:

– - В Пушкине, сколько раз приезжал, каждый раз в пивбаре раки бывали.

– - Почем? – спросил Петр.

– - По одинадцать копеек штучка.

– - Крупные?

– - Да нет, мелкие вообще-то… Не в этом дело, ты когда- нибудь видел, чтобы в пивбаре раков давали?

– - Видел, – из гонора ответил Петр.

– - А где это – Пушкин? – спросил Федор, сворачивая ногтем пробку.

– - Как где? Ты что, не был? Под Ленинградом, на электричке двадцать минут.

– - Так чего, поехали? – осведомился Федор в сторону Максима, развалившегося на кресле, как Меньшиков на картине Сурикова. Максим безмолвствовал.

– - Когда, сейчас что-ли? – спросил Петр.

– - А когда?

– - Надо ж с утра, в выходной; там в парк cходить можно.

– - Поехали в выходной.

– - Идите вы в жопу со своим Пушкиным, – прервал разговор Максим, – пацаны, раков они не видели.

Он встал, уже стоя допил пиво, подошел к раскладушке и, сняв ботинки, лег. Раздался звук, как если бы, скажем, два отряда гусар скрестили бы шпаги.

– - А чего не съездить? – сказал Федор.

– - Какого ляда туда тащиться… – после долгой паузы, когда никто уж и не ждал ответа, объяснил Максим.

Да, конечно, трудно и представить Максима и Федора вне дома или его окрестностей, хотя поди ж ты – были в Японии…

– - А чего, поехали в субботу? – не унимался Федор.

– - Вали хоть в жопу, темноед, – проговорил Максим.

– - Почему темноед? – удивился Петр.

– - Потому что ночью встанешь поссать, а он сидит на кухне в темноте голый и жрет чего-нибудь из кастрюли.

Все засмеялись. Федор особенно умиленно.

– - С похмелья! С похмелья-то оно конечно! А у Кобота всегда в кастрюле суп есть!

Налили по пиву.

– - Петр, дай-ка бутылочку, – лежа головой к стене крикнул Максим.

Петр подал бутылку пива; Максим, как больной, кряхтя повернулся и стал пить.

– - Ладно, – сказал он, утирая пену с губ, – сегодня понедельник? В субботу поедем, только теперь уже точно.

– - Ну, а я про что говорил? Я же говорил! – развел руками Федор, многообещающе улыбаясь.

* * *

На следующий день ученики прямо с работы приехали к Максиму и Федору, чтобы все подробно обговорить, приготовиться, точно все наметить.

У Петра в эту субботу оказался рабочий день, но он договорился об отгуле, хотя ему и не полагалось. Пришлось выклянчивать, обещать всякое. Особенно трудно объяснить, зачем понадобился отгул. Не сказать же прямо – договорился в Пушкин поехать – не пустят! В воскресенье, скажут, поезжай. У Василия все вроде было нормально, хотя сама работа ненадежная – в любой день могли отправить в командировку – правда, всего на один день.

Сидели часа три и почти не пили – считали, сколько денег надо, да во сколько выехать, что брать с собой. Федор неожиданно для всех очень беспокоился, приговаривал: "Пальтишко взять не забыть, ватничек захватить", – хотел, чтобы все было тщательно распланировано, суетился. Обычно он совершенно ни о чем не заботился – есть ли деньги, заплачено ли за квартиру, есть ли в доме еда – все ему до лампочки, в чем спал (а спал он обычно одетый), в том и гулял везде. Тут же его будто подменили. Поездка в Пушкин казалась ему совершенно необыкновенным, чудесным делом, которое ни в коем случае нельзя пустить на самотек. Максим тоже вел себя необычно – никаких высказываний типа "да ну в жопу", ко всему внимателен, даже разрешил Федору взять ватник. Видно было, что они с Федором и до прихода учеников долго говорили.

В конце концов решили: вино и продукты купить на следующий день в среду, чтобы уж не дергаться, деньги на это достанет Петр – продаст в обеденный перерыв свои книги по искусству, деньги передаст тут же Максиму, который сам вызвался все купить. На том и разъехались.

* * *

Еще не скучно? С продажей книг не повезло – взяли только половину, денег явно мало. Вдобавок утром Петру позвонил Василий и сказал, что его-таки посылают на буровые, в командировку – сегодня, на день, вернется в четверг вечером, в крайнем случае в пятницу утром.

Максима новости прямо подкосили, хотя и ясно было, что страшного ничего нет – Василий в пятницу приедет, а деньги Петр завтра достанет.

– - Да не в этом дело, – безнадежно махал рукой Максим, – Федор разволнуется, да и вообще… Нервы трепать.

После перерыва опять позвонил Василий, сказал, что никуда он лучше не поедет, а упросит приятеля поехать. Вечером Петр, конечно, пошел к Максиму, успокоить.

Там оказалась довольно дерганая обстановка. Единственное, что могло радовать душу, ватник и пальто Федора, аккуратно сложенные в углу. Максим, сколько ни ходил по магазинам портвейна не купил, с непривычки разозлился, купил пока две бутылки водки, одну из которых они с Федором для успокоения и уговорили. Корить их не стоило – видно, что Максим сам больше всех мучается.

Петр предложил плюнуть и забыть, то есть не в смысле, что совсем не ехать в Пушкин, об этом никто не мог и помыслить, а в смысле плюнуть на неудачи сегодняшнего дня и завтра начать все по новой и наверняка: Петр понесет те книги, которые точно возьмут, Максим будет искать до упора, пока не найдет – не так это трудно, сегодня случайно не повезло.

Твердо так решив, успокоились, на радостях распив вторую бутылку водки. Опять с утра позвонил Василий и сказал обиженно, что приятеля, подлеца, не уговорить, и он немедленно выезжает, а в пятницу утром будет, как штык. Ну, это в общем не страшно.

Хуже было со сдачей книг. "Букинист" в этот день ока- зался закрыт на переучет.

– - Ядрена вошь! – кричал Максим, – ты, обалдуй, целыми днями в этом магазине околачиваешься, неужели не запомнить, когда он работает?

Что ему объяснишь? Петр позвонил на работу, сказав, что срочно надо поменять паспорт, и поехал с Максимом в другой магазин.

Народу было – тьма. Максим томился в жарком помещении, надсадно вздыхал, ходил туда-сюда, поссорился в подворотне со спекулянтами. И все был чем-то недоволен.

"Я же свои книги, позарез мне нужные, продаю – а он все недоволен; вчера пропил все – а теперь он недоволен! Не угодил! – думал Петр, и, чтобы окончательно растравить душу, перебирал книги, принесенные для продажи.

Наконец продали, вышли на жаркую улицу.

– - Что там Федор собирается с ватником делать? – спросил Петр.

– - Хрен с ним, пусть с ватником таскается, лишь бы пальто оставил.

– - Как же, оставит он, удавится скорее. Слушай, Максим, давай договоримся. Я сегодня вечером не приду…

– - Это почему?

– - Да потому, что работа у меня, служба! Я уже на два часа с обеда опоздал, вечером отрабатывать надо!

– - Не ори, как припадочный!

– - Ну… В общем, завтра, в пятницу, после работы сразу приезжаю, Василий тоже, а в субботу, значит, прямо утром…

– - Ну, смотри! – с угрозой сказал Максим, круто повернулся и, хромая, пошел прочь.

* * *

В пятницу утром Петру по междугороднему телефону позвонил Василий и объяснил, что он тут мотается, как говно в проруби, подгоняет всех, но никто ни хрена делать не хочет, короче, приедет он только в пятницу поздно вечером или в крайнем случае ночью. Петр прямо при сослуживцах стал материться, настолько у него за день наросло тревоги и за Василия, и за Максима, неизвестно, купившего ли хоть что-нибудь.

Договорившись на том, что Василий вечером выезжает кровь из носа, а если не успеет там доделать, пусть бросает все к чертовой бабушке, пусть хоть с работы выгоняют.

Василий пробовал было заикнуться о том, что в Пушкин можно поехать и в воскресенье, но Петр прямо завыл и пообещал теперь-то уж в любом случае набить Василию морду.

Василий, не слушая, орал, что Петр на его месте руки бы на себя наложил, что он тут на последнем дыхании все делает, чтобы вовремя вернуться в Ленинград, а говно всякое сидит себе там… Петр положил трубку.

Не успел на Петре и пот обсохнуть, раздался звонок. Позвонила жена Василия (да, ведь Василий женат – не странно ли?), Леночка, спросила, где Вася?

– - Как где? На этих, буровых!

– - А? Ну ладно. Ты извини, я тороплюсь. В общем, если ты увидишь его раньше меня, передай, чтобы он немедленно, понял? – немедленно ехал ко мне.

Короткие гудки.

Петр вскочил, побежал в кассу взаимопомощи и занял десятку, чтобы усмирить панику, и хоть что-то сделать для общего дела, как дурак, купил три бутылки сухого (портвейна не было).

* * *

Вечером все было хорошо. Петр, Максим и Федор сидели за столом, распивая как благородные одну бутылку сухого вина.

Сумка с портвейном, двумя сухого и колбасой, тщательно застегнутая, стояла у двери.

* * *

Но, Боже, что это было за утро! И, конечно, дождливое. Петр каждую минуту порывался бежать во двор встречать Василия, но Максим силой сажал его на стул:

– - Чтобы и ты потерялся?!!

Федор, видно вообще не спавший ночью, сидел у окна будто в ожидании ареста – сгорбленный, вздрагивающий при каждом шорохе. Максим, скрестив руки на груди, вперился в циферблат часов, специально вчера одолженных у Кобота.

Часы люто, нечеловечески стучали.

Звонок все-таки раздался, но казалось – ему не искупить предшествующую муку.

Василий ворвался в квартиру, будто спасаясь от погони.

– - Все! Поехали! – сразу закричал Максим.

Все забегали туда-сюда по комнате. Федор, как солдат по подъему, бросился одевать ватник.

– - Стойте! Посидим перед дорогой, – опомнился Петр.

Все сели, кто куда. Василий, блаженно улыбаясь, вытирал пот. Не подлец ли?

– - Ну пошли.

Чинно спустились по лестнице, прошли двор, помахав руками очереди у пивного ларька (нужно ли говорить, что вся очередь со вторника знала о поездке в Пушкин).

Как-то без нетерпения дождались автобуса. Автобус резко тронулся, все повалились друг на друга со счастливым смехом; Петр, однако, осторожно прижимал к груди сумку.

– - Стой! – страшно закричал и позади – кто-то падая и плача бежал вдалеке. Это Федор не успел сесть.

* * *

Нет, есть все-таки люди, умеющие не дрогнуть под ударами судьбы, как каменный мост во время ледохода.

Наверное Максим все-таки такой – хоть и пытался драться с шофером автобуса так, что тот из злости не открыл дверь даже на следующей остановке, заодно попало и Василию, настаивавшему на диком предположении, что Федор догадается ехать следом и стало быть нужно ждать следующего автобуса.

Но кто бы смог так остановить первое же такси; не имея в этом деле никакого опыта? Только Максим. Так Геракл остановил у пропасти колесницу какой-то царевны.

А кто бы смог найти Федора, с искусностью подпольщика (проворонил Федор свое призвание) захоронившегося, пропавшего в промежутке между автобусной остановкой и домом?

Нет, Максим – это супер.

* * *

Часа через два они уже шагали под сводами Витебского вокзала. Плотной группой, держась за плечи и руки друг друга, поминутно оглядываясь и пересчитываясь, они вошли в электричку. Сразу обмякнув, как мешки с картофелем, опустились на скамейку. Говорить не хотелось.

Электричка застрекотала, тронулась, и Федор придался лицом к стеклу, более чем по-детски водя глазами туда и обратно. Все улыбались и тоже смотрели в окно.

– - Ну что же, может сухонького по этому поводу? – спросил Петр.

– - Давай, – суть помедлив, сказал Максим. – Можно и сухонького раз такие дела. Не думал я, что выйдет у нас. Повезло, здорово повезло.

– - Что не выйдет? – осведомился Петр.

– - В Пушкин поехать.

– - Почему не выйдет? Странно, что еще такая канитель получилась.

– - Отрясина ты полупелагианская. Много ли у тебя чего выходило?

Достали бутылку сухого, вот только ножа ни у кого не нашлось. Настолько непривычно было пить сухое, что никто, даже Федор, не имел особого опыта открывания таких бутылок – с пробкой.

– - Эй, приятель, у тебя штопора нет? – обратился Василий к человеку, сидящему невдалеке. Тот мотнул головой.

– - А ножа какого-нибудь?

Гражданин, чуть помедлив, достал узкий, похожий на шило, нож.

Василий приладился и стал продавливать и терзать пробку, но никак не получалось.

– - Мне выходить на следующей, – сказал гражданин.

– - Не ссы, выйдешь, – беззлобно отрыкнулся Максим, несмешливо и мудро хлюпнув носом. Видно было, что он расслабился и пришел в себя.

Василий заторопился и стал тыкать ножом так, как толкут картошку на пюре. При очередном ударе он промахнулся и вса- дил нож себе в запястье. Струйка крови ударила в пыльный пол.

– - В вену, – печально констатировал Василий.

Сидящие невдалеке граждане всполошились, стали глядеть с отвращением, некоторые пересели.

– - Немедленно идите в травмпункт! – вскричал мужик, который дал нож. – Пойдемте, что вы сидите?

Действительно, электричка стояла на остановке. Стояла и стояла, пока не объявили:

– - Товарищи, просим освободить вагоны. Электропоезд дальше не пойдет.

* * *

Когда они вылезли в Пушкине, кровь уже не покрывала платок новыми пятнами.

Небо было сплошь в хмурых тучах, накрапывал дождь.

– - Да, не зря ты, Федор, ватник взял! – засмеялся Петр.

– - А мы пойдем в парк? – оглядываясь, спросил Федор.

– - Конечно, – ответил Максим.

Все улыбались.

Похмелье

Петр раскрыл глаза с таким ощущением, будто открывалась чуть зажившая рана.

– - Пойдешь на работу? -- повторил Максим.

– - Нет, -- ответил Петр и накинул пальто себе на голову.

Под пальто душно, уютно, пахнет махоркой, что-то кружится. В кулаке, кажется, сидят маленькие существа и проползают туда и обратно. Быстро-быстро ползут, а то и большой кто-то пролезет, со свинью. Странно, отчего так неуравновешенно, что во рту жжет и сохнет, а ногам, наоборот, очень холодно? Оттого, что голова главнее? Или короче? Или…

– - Пиво будешь? -- спросил Максим.

– - Нет.

Человечки проползли в кулак по нескольку сразу. Нет, ни на какую работу. Или… А, это он про пиво, буду ли пиво, ну-ка!

Рывком сбросил пальто и сел.

– - Я тебе налил, -- сказал Максим, -- давай, чтоб не маячило.

Утро дымное; но не в том смысле, что накурено, нет. Ранние косые лучи играют на бутылках, как в аквариуме, и все белое кажется перламутровым, дымным. Ну не прекрасно ли -- бывает еще и утро. Перламутра перла муть. Не пива, а кофе надо побольше, и ходить, удивляться.

Петр встал, поднял с пола ватник и, не зная, куда положить его, не в силах думать над этим вопросом, бросил.

Взял стакан, поклацал по нему зубами.

В каждый момент случалось очень многое, слишком неуместно отточены сделались чувства. Взявшись за ватник, Петр начал было гнуть Бог знает как далеко идущую линию поведения -- не выдержал, изнемог, бросил. И за пиво взялся так же -- вложив все свои чаянья, со стоном глянул в глубокую муть, поднес к губам, приник поцелуем. Пиво казалось очень густым и даже как будто не жидким, сразу устал пить.

– - Вон вода в банке, -- сказал Максим.

Петр пошатался туда-сюда, выпил воду.

– - Слышь, Максим, мне вроде в военкомат надо, свидетельство мобилизации приписное… предписательство…

– - Вали, вали.

Петр тотчас же повернулся и вывалил на улицу.

* * *

Пройдя метров двести, он остановился и внимательно оглядел небо. Не вышла, видно, жизнь. Поломатая. Все насмарку. Псу под хвост. Петр засмеялся -- непонятно, почему это с таким удовольствием, этак игриво, да откуда такая мысль сейчас?

Грустно и легко. Не выпить ли кофе? Нет, здесь только из бака пойло по двадцати двум копейкам. Надо пожрать, кстати. Или домой? Домой.

* * *

Как счастливы первые полчаса дома -- сидишь, ешь один, читаешь какое-нибудь чтиво, хоть "Литературную газету". Ничего не случается, ничего не воспринимаешь. Плата за отсутствие получаса жизни -- всего ерунда, не больше рубля -- худо ли?

Петр накрыл грязную посуду тряпкой, что подвернулась под руку, лег на диван. Оглядел книги, покурил. Встал, послонялся. Включил магнитофон, и, хоть тотчас же выключил, нервный Эллингтон успел все испоганить.

Петр очнулся второй раз за утро, того и гляди снова человечки в кулак полезут. Нужно начинать день сначала. Или ложиться спать.

Нудное, суетливое беспокойство за судьбу дня! -- что-то надо ведь сделать, хоть кофе нажраться, хоть что.

Нужно остановить эту расслабленность и для начала спокойно, не торопясь, прочитать наконец "Плавание" Бодлера -- ни разу в жизни, ей-Богу, не нашлось для этого свободного времени. И если не сейчас, то никогда не найдется из-за этой же расслабленности.

Для отрока, в ночи глядящего эстампы, За каждым валом -- даль, за каждой далью -- вал. Как этот мир велик в лучах рабочей лампы! Ах, в памяти очах -- как бесконечно мал. В один ненастный день, в тоске нечеловечьей, Не вынеся тягот, под скрежет якорей…

С первых же строк Петр почувствовал, что это то, что эти строки он будет знать наизусть и они будут спасать его и в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света на работе; однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой и сунул в портфель -- не то! Стихи прекрасные, но быстрее же, быстрее, некогда тратить время на стихи. Что же сделать?

Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что смотришь в окно, на голубей, на заборы -- как на волшебное долгожданное кино.

В Эрмитаж? В Эрмитаж…

Петр в оцепенении усмехнулся -- давно ли был в Эрмитаже, давно ль слушал спор восторга со скукой перед любимым портретом? Портретом Иеремиаса Деккера. Скука говорила: "О! Как обрыдло! Одни переработанные отходы -- сколько же их просеивать?"

Восторг говорил своей супруге: "Оставь меня хоть на час. Не навязывай свое проклятое новое, я все еще жив!"

Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А все остальное? Как нудно это предчувствие лучшей участи! Ну неужели для этой жизни родится человек, где хочется быть серьезным и торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого, хоть дразнит, маячит где-то рядом!

Или это я один такой? Или я не могу никого полюбить?

* * *

Петр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в ностальгическое и бесплодное забытье. Присев на скамейку, он сунул руку в карман и погрузил в крошево табака, скопившегося там. Казалось, что погружаешь руку в теплый песок, нет, в теплую морскую воду, когда еще чуть пьян от купания.

А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое же уменьшающееся солнце.

Петр зачерпнул горстку табаку и взмахнул рукой. Веер коричневой пыли, как тогда из окна.

Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая, что им кинули что-то поесть. Кыш, голуби, кыш!

Хотя почему кыш? Какое слово -- кыш… А! Кыш-кыш -- так говорила… эта… когда он лез к ней целоваться.

Кстати, вот что надо сделать! Позвонить хотя бы, скажем, Лизавете и закатиться с ней в пивбар! Почему нет? Грустно и легко. Но, к сожалению, я не пью. Никогда.

Да и Лизавета, милая…

Верно сказал Василий: дьявол умеет сделать воспоминания о минутах, когда мы делаем зло, приятными. Грустными и легкими. Это верно, верно; лучше один буду маяться, чем… А что за зло такое? Что за грех? Ведь правильно говорил Вивекананда, что грех в том и состоит, чтобы думать о себе или о другом, как о совершающем грех. Что бы на это сказал Василий, этот дуалист? Да нет, он прав… И тот прав, и этот. И остальные. Все попробовал? Хватит, хватит! Пусть лучше стошнит, чем превратиться в дегустатора!

* * *

Петр шел все быстрее и быстрее, тревожно поглядывая на афиши кинотеатров. Не дай Бог туда понесет!

Правда, за полтора часа забвения от жизни -- сорок копеек.

Дешево. Но похмелье сильнее от дешевого.

Как выгодно отличается кино от жизни! Там все быстро, хоть и неинтересно бывает, и главное, сопровождается музыкой.

Какая музыка, что? Куда это я иду? Не все ли равно, чем сопровождается? Музыкой, свободой, покоем. Хоть в тюрьме. "Не надобно мне миллиона, мне бы мысль разрешить", да как ее разрешить, если ее в руку-то не возьмешь, хоть и поймал -- как скользкая пойманная рыба, -- раз -- и опять в реке.

– - Эй, парень, постой! -- окликнул Петра оборванный человек.

– - Что?

– - Ты не торопись. В военкомат идешь?

– - Нет, -- ответил пораженный Петр, которому действительно надо было в военкомат, хотя и не этого района.

– - А, ну ладно. Я думал -- в военкомат. Дай одиннадцать копеек, хоть маленькую возьму.

Петр отдал деньги и все быстрее пошел дальше, уже зная куда.

* * *

Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям -- кто в магазине, а кто прямо в уличной толчее.

Петр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрым и нечеловеческим движением селедок на прилавке, людей и машин. Все, даже селедки, имело такой сосредоточенный вид, будто только что оторвалось от подлинного, настоящего дела ради короткой перебежки к другому настоящему делу.

Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацканы пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!

Вроде похожая фраза есть у Воннегута? Никогда не обходится без рефлексии; рельсы бездорожья.

Жизнь кажется просто невозможной, -- поди ж ты -- она продолжается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами; последние, косые, достоевские лучи.

Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня, может, и нет, должна мучить меня незнамо за что?

Или -- прав Василий! -- это чувство первородного греха, и успокойся на этом? Или это просто грехи замучили?

Василий хоть грехи может замолить, хотя как это -- замолить? Их можно только исправить; чего, правда, тоже сделать нельзя.

Можно купить в гастрономе индульгенцию. За два сорок две. Или за четыре двенадцать.

Видно, нет мне благодати, нет ее. А без нее не жизнь -- одно название. Вот как в кино -- занавесь окошечко, откуда луч, и на экране уже ничего нет, одни разговоры. Одни разговоры. Только в луче Бога получится жить. Чтобы жить вне этого луча -- какое напряжение нужно. Да ну… Как бы ни напрягалась фигура на экране при занавешенном окошечке -- вряд ли выживет.

А вдруг все-таки сможет? А все-таки, Господи?

Ох, и зануда же я! Что делать, что делать… кем быть, да кто виноват. Да вон старичок идет через дорогу, ему же трудно! Что же ты ему не поможешь?

Петр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага, он толкнул дверь бара. Она не поддалась.

Швейцар смотрел, как рыба.

– - Пусти, говорю! -- крикнул Петр.

* * *

– - Ты смотри, -- сказал Максим, открыв дверь. -- Федор заболел.

– - Как заболел? Чем? -- удивился Петр.

– - Кто его знает… Никогда вроде не болел.

– - Да что у него, температура? Болит что-нибудь?

– - Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.

Петр быстро прошел в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой Федора.

– - Что, Федор?

– - Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.

– - И у меня нет… -- Петр виновато обшарил заведомо пустые карманы брюк. -- Ты аспирин-то принимал?

– - Кобот дал чего-то.

– - Ну, ты спи главное. Спал сегодня?

– - Весь день спал.

– - Ну вот и ладно, завтра и выздоровеешь. Или врача вызовем.

– - Нет, не надо. Завтра лучше выздоровлю.

– - Ну уж в жопу врача, -- сказал Максим, входя. -- Я как-то вызвал врача, так потом хлопот не оберешься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.

– - Каких, покажи.

– - Вон, на полу лежат.

На полу лежали пачки аспирина и барбамила.

– - Я завтра еще принесу, других, -- сказал Максим, -- и вообще, кончай ты… Может, он и не болеет вовсе, а так, рыбы объелся.

Петр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Федор время от времени записывал, что придется, -- или сам сочинит, или услышит.

Посмотрел последние записи:

* * *

Если человек ест в темноте, хоть и называется темноедом, это ничего.

* * *

Одинаковое одинаковому рознь.

* * *

Нужно твердо отдавать себе отчет, зачем не пить.

* * *

Хоть и умные бывают, а все равно.

* * *

Разливное и дешевле, и бутылки сдавать не надо.

* * *

Надо верить жизни, она умнее. Вплоть до того, что -- как выйдет, так и ладно.

* * *

Ты надеешься, что как выйдет, так и ладно? Значит, выбор за тебя сделает дьявол.

– А сМеРТь ДРУГА

Шла машина грузовая. Эх! Да задавила Николая!

* * *

– - Ишь ты. Это ты когда написал? -- спросил Петр.

– - Это он сегодня, -- гордо ответил Максим.

– - И стихотворение сегодня?

– - И стихотворение.

Петр хлопнул по лбу, достал из портфеля книгу:

– - Сейчас послушайте внимательно, не перебивайте.

Федор сел и спустил босые ноги на пол, Максим чуть нахмурился. Оба закурили.

"Для отрока, в ночи глядящего эстампы…"

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ

Максим и Федор, опершись друг о друга, сидели на небольшой поляне, покрытой густым слоем аллюминиевых пробок; пробки покрывали это волшебное место слоем толщиной в несколько сантиметров и драгоценно сверкали золотым и серебряным светом.

На опушке поляны застыли брызги и волны разноцветных осколков. Жаль уходить, да скоро поезд.

Федор давно перестал ориентироваться – куда ехать, в какую сторону, зачем, но Максим все-таки настаивал на возвращении. Впрочем, можно было и не думать о нем, о возвращении – оно медленно совершалось само собой; то удавалось подъехать на попутной машине, то спьяну засыпали в каком-нибудь товарном поезде – и он неизменно подвозил в нужную сторону, в сторону Европы.

Возвращение неторопливое и бессознательное – как если бы Максим и Федор стояли, прислонившись к какой-то преграде, и преграда медленно, преодолевая инерцию покоя, отодвигалась.

* * *

– - Максим, ты говорил поезд какой-то? – спросил Федор.

Максим чуть приподнял голову и снова уронил ее.

Федор не нуждался в поезде; он не испытывал ни отчаянья, ни нетерпения, не предугадывал будущего и не боялся его. Но раз Максим говорил про поезд…

– - Эй, парень, как тебя, помоги Максима до поезда довести, – обратился Федор к парню, лежащему напротив – случайному собутыльнику.

Тот поднял мутные, невидящие глаза и без всякого выражения посмотрел на Федора:

– - Ты чего рылом щелкаешь?

– - Да вот Максима надо довести.

– - Куда?

– - В поезд.

– - Билет надо. Билет у тебя есть?

– - Максим говорил – у тебя билет, ты покупал. Помнишь?

Парень вывернул карманы: – Какой билет, балда? Где билет?

Из кармана, однако, выпало два билета.

Федор подобрал билеты, засунул Максиму в карман, поднял последнего под мышки и поволок к длинному перону, просвечивающему сквозь кусты.

Парень побрел следом, но, пройдя несколько шагов, опустился на колени и замер.

Федор, задыхаясь, и почти теряя сознание, выбрался на рельсы, чудом – видно кто-нибудь помог – запихнул Максима в тамбур, и упал рядом, словно боец, переползший с раненым товарищем через бруствер в безопасный окоп.

Кто-то его тормошил, что-то спрашивал и предлагал – Федор безмолвствовал и не двигался.

* * *

Когда он проснулся, Максима рядом не было.

Поезд шел быстро, двери тамбура хлопали и трещали.

Федор встал. С ужасом глядя в черноту за окном, он несмело прошел в вагон. Оттуда пахнуло безнадежным удушьем. Максима там не было, вообще там никого не было, кроме женщины в сальном халате и страшных блестящих чулках. Она с ненавистью и любопытством рассматривала Федора.

Федор захлопнул дверь. Постоял в нетерпении, морщась от сквозняка; затем открыл входную дверь и выпрыгнул из поезда.

Его тело упруго оттолкнулось от насыпи и отлетело в кусты ольхи.

* * *

Оклемавшись, когда шум поезда уже затих, Федор встал и неловко пошел по каменистой насыпи к мокрым бликам шпал и фонарю.

Уже светало, но щелкающие под ботинками камни были не видны, ноги разъезжались и тонули в скользком крошеве.

Пройдя метров сто, Федор сошел с насыпи и, раздвигая руками мокрые кусты, чуть не плача, побрел в направлении, перпендикулярном железной дороге.

Лес сочился предрассветной тяжестью; тихо.

Могло даже показаться, что все кончится плохо.

Часть третья. АПОКРАФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ О МАКСИМЕ И ФЕДОРЕ

ЮНОСТЬ МАКСИМА (материалы к биографии)

Когда Максиму исполнилось 20 лет, он уже вовсю писал пьесы; к этому времени он уже написал и с выражением начитал на магнитофон следующие пьесы: "Три коньяка", "Бакунин", "Заблудившийся Икар", "Преследователь", "Поездка за город", "Андрей Андреевич", "Пиво для монаха", "Голем", "Васькин шелеброн" и другие.

Знакомые Максима вспоминают, что пьесы были вроде ничего, но никто не помнит про что.

Федор, знавший Максима в ту пору, утверждает, что пьесы гениальны; но про содержание сказал мало определенного; можно предположить, что это были повествования о каких-то деревнях, исчезнувших собутыльниках и про Федора во время обучения в школе.

Бывшая жена Максима также подтвердила гениальность пьес, сообщив, что пьеса "Заблудившийся Икар" была про Икара, пьеса "Бакунин" – про Бакунина. Ее свидетельству, видимо, можно доверять, так как именно у нее хранятся пленки с записями пьес. (К сожалению, на эти пленки были впоследствии записаны ансамбли "АББА" и "Бони М").

Бывшая жена Максима с теплотой вспоминает о вечерах, когда друзья Максима прослушивали пьесы. Обстановка была веселая, непринужденная, покупалось вино – всем хотелось отдохнуть и повеселиться, часто употреблялось шутливое выражение ставшее крылатым: "Максим, да иди ты в ж%пу со своими пьесами!"

Несмотря на то, что писание пьес отнимало у Максима много времени, он, видимо, с целью сбора материала для литературной обработки, служил младшим бухгалтером в канцелярии.

Учитывая, что Максим в свободное время занимался домашним хозяйством, а также то, что он часто упоминал о своем желании уйти в дворники, нельзя не вспомнить слова Маркса и Энгельса из работы "Немецкая идеология":

"… В коммунистическом обществе, где никто не ограничен каким-нибудь исключительным кругом деятельности, каждый может совершенствоваться в любой отрасли… Делать сегодня одно, а завтра – другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, – как моей душе угодно". <> Максим в полном смысле этого слова не был ограничен каким-нибудь исключительным кругом деятельности. Так, в 23 года он неожиданно для друзей оставил и литературную и канцелярскую деятельности, в течении 2 лет совершенствуясь исключительно в военной области, причем не по-дилетански, а в рядах вооруженных сил.

Вот то немногое, что известно о юности Максима до развода с женой – остальные сведения крайне отрывочны и противоречивы; так, бывшая жена утверждает, что с годами он становился все тоскливее и тревожнее, не ночевал дома и избегал друзей, а Федор утверждает, что напротив, Максим "наплевал и успокоился".

В этих противоречивых суждениях даже не понять, о чем идет речь.

Сам Максим никогда не рассказывал о своей юности и на вопрос, как сформировался его характер, только с грустью смотрит в окно.

ТАК ГОВОРИЛ МАКСИМ

1

Глубокой ночью встал Максим, чтобы напиться воды из-под крана и, напившись, сел за стол, переводя дух.

И уже крякнув, перед тем, как встать, заметил на столе коробку с надписью: "Максиму от Петра".

Когда же он раскрыл коробку, там оказались коричневые ботинки фабрики "Скороход". Бледно усмехнулся Максим и задумался, не пойти ли ему спать или еще воды попить.

И сказал:

"Что же ты, Петр, единственный, кто помнит о моем дне рождения, ждешь от меня? Благодарности? Самую искреннюю из моих благодарностей ты знаешь: иди ты в ж%пу со своими ботинками.

Но не получишь такой благодарности, не бойся. Ибо и в этом мире надлежит каждому воздавать по помыслам его; и вот тебе моя награда.

2

Да, ты угадал – я и нежен, и ностальгичен – это ли хотел разбудить снова? Замечал ли ты, что перед Новым Годом не могу ходить по улицам и посылаю в магазин Федора – нет мочи видеть мое задушенное детство в тысячах мерцающих елочек.

Знаешь, что такое твой подарок? Цветок на пути бегуна – и о цветок можно подскользнуться; а что толку от него? Что толку выпившему цикуты Сократу от таблетки аспирина?"

Так говорил Максим.

3

"Воистину в яд превратил я кровь свою – и даю вам: вот, пейте, а ты хочешь дать мне таблетку аспирина?

Я тот, кто приуготовляет путь Жнецу. Умирать учу тебя, и удобрить почву для пришедших после Жнеца – а не умереть, как слякоть всякая, под серпом.

Отравленное вино лакали твои отец и мать под грохот маршей – и первый твой крик, когда ты вышел из чрева матери – был криком похмельного человека.

Вот ты ропщешь на Господа – зачем Он не отодвинет крышку гроба, в котором ты живешь?

Но не горше ли тебе станет – ведь ты и тогда не сможешь подняться, похмельный.

Ты добр и задумчив – ибо немощен и пьян. О, хоть добродетелью не называешь этого!

Знаешь, что делают с деревом, не приносящем плодов? До семижды семидесяти раз окопает его Добрый Садовник.

Но что, скажи, делать с сухим деревом?

Обойдет ли Жнец вас? Движение жизни для вас – верчение одного и того же круга: БЛЕВОТИНА РАСКАЯНИЯ ОТ ВИНА БЛУДОДЕЯНИЯ.

И что вино блудодеяния! – любой яд уже пища для вас; боюсь, что опоздал со своим чистым ядом за вашей эволюцией.

И вы еще лучшие из этой слякоти!

Закат окраски лучшее в тебе – но тяжесть заката не оправдание – ни Вальсингам, ни Боничках с проколотым горлом – не канючат отсрочки у Жнеца!"

Так говорил Максим; и, сказав, разбудил Федора, и тот вышел в кальсонах на кухню, молча сев напротив.

И Максим разлил портвейн.

Переписка Максима и Федора

Здравствуй, дорогой Максим!

Приехал в деревню я хорошо. Брат очень рад, он очень хороший и добрый. Высказываю такое соображение: ты все мои письма не выкидывай, а ложь в шкап, а я твои не буду выкидывать.

Тогда у меня будет не только "Записная книжка", а и "Переписка с друзьями", еще потом буду вести "Дневник писателя".

Больше писать нечего.

До свидания.

Федор.

* * *

Здравствуй, дорогой Максим!

Забыл тебе вот чего написать: приехал я когда, на следующий день говорю брату -- пойдем в магазин. А он мне выразил такую мысль: магазина в их деревне нет, и в следующей нет, а есть только в Ожогином Волочке, а самогону нет.

Я спросил: как же вы тут живете? Он мне ответил, что собираются все мужики и идут в Ожогин Волочок весь день, а если там ничего нет, то идут до самой ночи дальше, вместе с мужиками из других деревень.

Тогда я говорю: ну, пошли. Пошли мы в Ожогин Волочок с заплечными мешками, какие тут специально у всех мужиков есть.

Больше писать нечего.

До свидания,

Федор.

* * *

Здравствуй, Федор.

А… иди в жопу.

* * *

Здравствуй, дорогой Максим.

Я все удивляюсь многозначительному факту, что в нашей деревне нет магазина. От этого многие мужики наутро умирают или убивают сами себя. Потому что не могут идти далеко.

И на могиле написано: умер от похмелья.

Все это происходит на фоне того, что тут нет вытрезвителя. Поэтому по улице можно ходить сколько хочешь.

Получил твое письмо. Пиши еще.

Больше писать не о чем.

Очень по тебе соскучился; трижды кланяюсь тебе в ноги до самой мать-сырой-земли.

До свидания.

Федор.

* * *

Здравствуй, Федор.

Не могу писать, похмелье ужасное.

Вот поправился, получше.

* * *

Здравствуй, дорогой Максим.

Все тут меня полюбили за то, что я городской. Многим мужикам я на память написал свое стихотворение "На смерть друга".

Если ты его не помнишь, я напомню:

– А сМеРТь ДРУГА

Шла машина грузовая. Эх! Да задавила Николая.

Мужики тут все хорошие, добрые. Читал им твои письма, понравились. "Ишь, говорят, конечно, оно похмелье… А поправился, так и хорошо ему, Максиму-то!" Но мои письма, говорят, складнее.

Я их тут так научил делать: не идти из Ожогина Волочка обратно домой, а прямо там все выпивать. Жжем там по ночам костры, я учу их дзен-буддизму, поем песни. А наутро -- пожалуйста, магазин!

Больше писать не о чем.

Бью тебе челом прямо в ноги.

До свидания,

Федор.

* * *

Здравствуй, Федор!

Мне сейчас тяжело писать, Василий за меня напишет.

Здравствуй, Федор.

С интересом читал твои письма -- и вспомнилось из Андрея Белого:

"Вчера завернул он в харчевню, Свой месячный пропил расчет, А ныне в родную деревню, Пространствами согнут, идет…"

И дальше:

"Ждет холод да голод -- ужотко! Тюрьма да сума впереди. Свирепая крепкая водка, Огнем разливайся в груди!"

Но, Боже, сейчас-то положение хуже! И, оказывается, везде!

Ведь вся страна -- да что страна, нет никакой страны, -- весь народ начнет вот-вот вырождаться.

Пьяные слезы закапали все прямые стези и вот-вот превратятся в болота.

"Приуготовьте пути Господу, сделайте их прямыми!" -- как же! "Все в блевотине и всем тяжко, гуди во все колокола -- никто и головы не поднимет…" -- писал классик.

Да не хуже ли? Все в блевотине и всем ХОРОШО, и все в умилении и пьяной надежде, радужное искусственное небо развесили над адом.

Ну ладно… до свидания.

Василий.

* * *

Здравствуй, дорогой Максим.

Получил твое письмо и Василия. Спасибо, Василий, пиши почаще.

Я живу хорошо. Сделали себе в лесу около Ожогина Волочка землянку. Некоторые мужики из Ожогина Волочка живут в этой землянке с нами хорошо и дружно.

Я написал стихотворение, которое они читают всяким женщинам, когда женщины приходят к нашей землянке. Вот это стихотворение:

– еЗНАкОМОЙ жеНщИНе

Отойди! Взад иди!

Есть второй вариант:

– еЗНАкОМОЙ жеНщИНе

Отойди! В зад иди!

Но второй вариант я никому из мужиков не говорил, а то неудобно.

Больше писать не о чем.

До свидания.

Федор.

* * *

Здравствуй, дорогой Максим.

Как ты напишешь, так и будет, сам даже не знаю, что делать. Вот все тебе расскажу, как было.

Приходим мы с мужиками утром в магазин, один мужик, Николай (хороший мужик, добрый), говорит: "Тетя Маша! Дай нам десять бутылочек косорыловки".

И вдруг продавщица говорит: "Хватит! А вчерася приходили председатель, говорит: сенокос начался. Не давай им больше ничего! И завозить больше ничего не будут, пока сенокос не кончится".

Николай говорит: "Сенокос -- сенокосом, а косорыловку-то дай".

Она ему: "Хватит!"

Николай тогда так оформил свою мысль: "Так лучше бы тебе, стерва, председатель сказал: расстреляй их всех, а то сенокос начался!"

А она ему: "Уйди, Николай, креста на тебе нет!"

Тут все мужики стали меня подталкивать -- скажи, мол, ты городской.

И только я собрался высказать ей свои соображения, она говорит: "А городского вашего видеть не могу! Он вас подбил, это вы через него в землянке жить стали!"

Максим, Максим! Мне стало так плохо и стыдно, я даже закрыл лицо руками, вышел из магазина и сел на крыльцо.

Тут все мужики тоже вышли, и мы пошли по дороге куда глаза глядят.

Напиши мне телеграмму, Максим.

Больше писать не о чем.

Трижды бью тебе челом в ноги.

До свидания.

Федор.

* * *

Федор, хватит тебе там околачиваться, приезжай обратно!

Максим.

* * *

Здравствуй, дорогой Максим.

Я получил твою телеграмму, спасибо.

Знаешь, Максим, я подумал и вижу, что не могу же я взять всех мужиков с собой, потому что поселить всех в нашей комнате мы, наверное, не сможем, не поместимся (а может, как-нибудь поместимся?); а вырыть в нашем дворе землянку -- там будет холодно зимой.

Поэтому я сейчас приехать еще не могу, я останусь и буду думать, что делать.

До свидания.

Федор.

ДНЕВНИК ФЕДОРА

1 марта.

Сегодня у нас первое марта. Решил кроме записных книжек вести еще и дневник. Вспрыснули это дело.

2 марта.

Ничего даже не помню, что было. А жалко, хотел подробно все записывать.

3 марта.

Сегодня захожу в туалет, а там на стене написано : "ЗДЕСЬ БЫЛ АГАПОВ". Я спрашиваю Максима : "А кто это Агапов у нас был ?" Максим мне и говорит, что был у нас вчера в гостях Агапов, рассказывал про воину, а я все записывал и даже плакал. Тут я смотрю – действительно, у меня в записной книжке записано :

"Служил я в Германии, в части, что при немцах еще построена. Вот как-то раз дежурю я по столовой. Первая смена уже пообедала, мы для второй все ставим, посуду убираем. Вдруг прибегает немец один из хутора, что рядом с частью стоит. "Мне, говорит, нужен только командир части ! Зовите мне командира части."

Ну подумали, позвали ему командира. И вот немец рассказывает, что у него на хуторе сохранился немецкий архив, а там есть документ, в котором написано, что вот эта столовая заминирована и должна взорваться как раз сегодня во время обеда. Ты представляешь ? Вот эту самую столовую, где мы сейчас находимся, немцы заминировали двадцать лет назад, и ведь специально, гады, расщитали, чтобы во время обеда взорвалось!

Ну командир части подумал и велел всем выйти из столовои. И только мы вышли – как грохнет! От столовой – а ведь столовая здоровая, полкилометра – ничего не осталось, даже вот с эту пробку камешка не нашли. Только воронка метров сто.

Ну, воронку заровняли, расчистили – и построили на этом же месте новую столовую. Что ж ты думаешь ? Прошло полгода – и снова взорвалась столовая к чертовой бабушке! Вот гады немцы, как минировали, когда отступали ! "

Вот какой случаи рассказал мне, оказывается, Агапов. Я, как прочитал, сразу побежал в магазин.

4 марта.

Сегодня суббота. Отметили это дело.

5 марта.

С утра чего-то захотелось выпить. Сказано-сделано, выпили с отдачей.

6 марта.

Поспорил с Василием: можно ли сухим вином Морло нажраться до автопилота? Он говорил, что нет, но я выиграл очень быстро.

7 марта.

Завтра 8 Марта. отметили это дело.

8 марта.

Отмечали восьмое марта.

9 марта.

Отмечали девятое марта.

10 марта.

Василий принес бормотуху, а Петр косорыловку. Делали коктейли. Прилично вышло.

11 марта.

Купили сегодня шесть бутылок косорыловки. Все и уговорили.

12 марта.

Уже середина марта, а холодно. Для сугреву пили одну косорыловку.

13 марта.

Сегодня воскресенье. Еле достали косорыловку.

14 марта.

Утром Максим слабым-слабым голосом зовет : "Федор! Фе-е-едор!" Я подошел, говорю : "Что, Максимушка?" А он мне: "Давай-ка жахнем косорыловки !" Я не стал отказываться.

15 марта.

Приходит Василий, а я ему прямо с порога говорю :

– Basile, Kosorylovka ou la mort ? *)

Он побледнел, говорит :

– Kosorylovka. **)

А я ему :

– Вот то-то !

*) Косорыловка или смерть ? /франц./

**) Косорыловка. /франц./

16 марта.

Нынче утром Василий встал, чтобы идти на работу, зашатался и упал. Я побежал, звоню Петру:

– Петр! – говорю, – Петр ! Приезжай скорее, Василию плохо !

Петр испугался, спрашивает :

– А что брать – портвейн или косорыловку ?

Я говорю:

– Бери косорыловку !

Бросил трубку и побежал.

17 марта.

Сегодня я говорю Максиму :

– Максим, если мы и сегодня будем пить косорыловку, то заболеем.

Он согласился. Пили портвейн.

18 марта.

Утром я сказал Максиму :

– Максим, ты как хочешь, а я, что греха таить, решил сегодня надраться!

Максим хлопнул меня по плечу и говорит : "Я тоже!"

19 марта.

Ничего не помню, что было.

20 марта.

Ничего не помню.

21 марта.

Максим, конечно, добрый, но сегодня очень обижал меня. Я ему рассказал, что хочу стать космонавтом, а он стал обижать меня. Я очень с горя напился.

22 марта.

Сегодня Максим опять злой. Так ругался, что Петр ему говорит:

– Максим, не нервничай так. Нервные клетки не восстанавливаются.

А Максим оглянулся дико и заорал :

– Говна не жалко !

Потом схватил бутылку 33 портвейна и зафигачил ее винтом из горла. Мы еще на автопилоте не были, а он уже отрубился.

23 марта.

Нынче Максим проснулся и в окно смотрит, смотрит. Я тоже в окно стал смотреть – а там солнце, тепло как в деревне или как, когда я в школе учился, бывало так тепло. Я Максиму говорю :

– Максим, видишь, как тепло, хорошо! Все звери и птицы радуются, поют, что зиму пережили, что зима прошла. Какие сегодня деревья, видишь? Вот тебе мой сказ, Максим, год не пей, два не пей, а уж сегодня выпить сам Бог велел !

А Максим все в окно смотрит и говорит :

– Не будем мы сегодня пить.

– Как, Максим, совсем ничего не будем ?

– Совсем, Федор.

– И завтра ?…

……………

Оглавление

.

Часть первая. . МАКСИМ И ФЁДОР

  МЫСЛИ . (афоризмы, Максимы, Федоры)

  САД КАМНЕЙ . (Хокку, танки, бронетранспортеры)

  ТУДА-ОБРАТНО . (дзен-буддистские притчи и коаны)

  МАКСИМ МОНОГАТАРИ

  ЗА НАРОДНОЕ ДЕЛО. . (немой и нецветнои киносценарий)

  ПЕСНЬ О МОЕМ МАКСИМЕ . Эпос в 24 тирадах.

  ФИНИТА ЛЯ ТРАГЕДИЯ . трагедия

Часть вторая. . ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ

  BLOW UP

  ГОСТИ . (разговор)

  ПОЕДЕМ В ЦАРСКОЕ СЕЛО?

  Похмелье

  ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ

Часть третья. . АПОКРАФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ О МАКСИМЕ И ФЕДОРЕ

  ЮНОСТЬ МАКСИМА . (материалы к биографии)

  ТАК ГОВОРИЛ МАКСИМ

  Переписка Максима и Федора

  ДНЕВНИК ФЕДОРА