«Линии (Lignes)»

Рю Мураками Линии (Lignes)

I — МУКАИ

Около шести вечера Мукаи заказал номер в отеле-люкс в районе Синдзюку. Он надел черные очки и старался держаться иначе, чем дома или на работе, как будто опасался, что его могут узнать. Проходя через гостиничный холл, он еще раз убедился, что за ним никто не наблюдает.

Мукаи было тридцать лет, и он работал в «Сучиру фото лайбрэри». Он не был известным фотографом, а его работа заключалась главным образом в покупке любительских фотографий для последующей перепродажи газетчикам. Хозяйкой заведения была дама сорока лет, которую звали Акико Мошидзуки. Она начала заниматься этим бизнесом после смерти мужа, в те времена, когда таких фотоагентств было совсем мало. Ей было тогда чуть больше тридцати. Под офис она приспособила свою двухкомнатную квартиру, в которой до этого и жила с покойным супругом.

Однажды Мукаи, в ту пору еще студент частного университета, наткнулся в одном специальном издании на объявление Акико «Покупаю фото» и пришел к ней в контору. Тогда, десять лет назад, он был всего-навсего обычным студентом заурядного института с одной только страстью — страстью к фотографии. Увлекшись ею еще в колледже, он участвовал в многочисленных конкурсах и считал себя наполовину профессионалом.

Мукаи прекрасно запомнил тот день. Он разложил свою подборку из пятидесяти диапозитивов и сотни черно-белых фотоснимков, и Акико воскликнула: «А в этом что-то есть!» Не «хорошо» и не «плохо», а именно «В этом что-то есть!». «В этом что-то есть!» Мукаи ничего не понял и попросил ее объясниться. Он очень трепетно относился к своим снимкам, и восклицание Акико только разозлило его.

— Я же не говорю, что ты полная бездарь, а твои работы — дрянь. В них есть что-то такое… Я от тебя и не требую высокохудожественных фотографий. Мне нужно что-то на уровне открыток и календарей. Для таких вещей не требуется особых достижений, достаточно простых фотографий.

Тогда Мукаи сделал несколько снимков цветов, гортензий под дождем, городских парков, порта Иокогамы и принес все это Акико. Она купила большую часть из них и, поскольку он еще не определился с выбором своей дальнейшей профессии, предложила ему работать у себя.

— Если ты найдешь хорошую работу, на фотографию у тебя почти не останется времени. Да, здесь ты не станешь зарабатывать миллионы, но, с другой стороны, ты будешь заниматься любимым делом. У тебя есть будущее… да и глаз наметан.

Так Мукаи стал работать у Акико. Ему не очень понравились слова Акико, ведь тогда получалось, что у него нет никакого таланта. Но при этом он должен был признать ее правоту: работа в фотоагентстве была и приятной, и перспективной. Особенно это стало заметно в конце восьмидесятых — начале девяностых годов. Когда разразился экономический кризис, многие издания начали отказываться от услуг известных фотографов, и дела у Акико Мошидзуки резко пошли в гору. Количество предложений возросло еще больше с появлением компьютеров, которые могли обрабатывать изображение. И если на первых порах у Акико работал один только Мукаи, то теперь штат разросся, офис пришлось перевести в более просторное помещение, в одно из зданий на юге Аояма.

На четвертом году работы у Акико Мукаи женился на девушке, служившей в небольшом издательстве. Она была всего на год младше него, и ее звали Маки Нагано. Нельзя сказать, что Акико не понравилась эта идея, но и особой радости она тоже не выказала. Только обронила: «У твоей Маки есть какая-то проблемка…»

Маки была первой любовью Мукаи. Идя с нею под руку или сидя в баре, он был счастлив от сознания того, что обладает этим изысканным телом, на котором постоянно останавливались мужские взгляды. Медовый месяц молодые провели в Австралии, а вернувшись, приобрели — в кредит, разумеется, — квартиру в пригороде.

Но в этом году Маки вдруг стала заявлять, что их жизнь больше не может продолжаться таким образом. Сначала Мукаи было подумал, что она узнала про его манеру раз в месяц ходить развлекаться. Он так и не смог отделаться от своей холостяцкой привычки, и иногда Акико приходилось прикрывать его похождения.

— Ты слишком уж серьезно относишься к этому. Но, видишь ли, твоя серьезность в конце концов может обернуться против тебя же.

Речь шла о сексуальных отношениях, и Мукаи понял, что имела в виду Акико. Он был типичным интровертом: плохо сходился с людьми, был прост и скучен. Его интересовала только работа, остальное же не имело никакого значения. Ну, и раз в месяц он ходил к проституткам. Эти барышни недолюбливают плохо одетых людей, от которых вдобавок еще и попахивает. Поэтому Мукаи стал куда чаще пользоваться душем, постоянно наведывался в парикмахерскую, покупал новые вещи. В обществе женщин он теперь чувствовал себя увереннее, а в его голосе появились повелительные нотки.

Поначалу он ходил по злачным местам. Его уже не особо смущали расходы, и он мог спокойно выложить двадцать-тридцать тысяч иен за одно такое посещение, благо Акико платила ему исправно, да и зарплата постепенно повышалась. Но когда он встретил Маки, то есть в самом начале кризиса, их фирма была на гребне успеха; к тому же появились компьютеры, и он смог значительно повысить качество своих развлечений. Теперь он снимал комнату или номер в отеле и приглашал туда девушку.

Даже женитьба не отвратила его от проституток, хотя Маки была куда красивее, чем большинство из них. К тому же она была отменно воспитана и могла поддержать любую беседу. Но при этом она оставалась какой-то недосягаемой, и Мукаи не раз задавался вопросом, как могла эта девушка выйти замуж за такого, как он.

— Н-да, что-то с ней не то, — твердила Акико.

Не успели окончиться свадебные торжества, а до Мукаи уже стали доходить всякие сплетни насчет жены. Мол, она долгое время была любовницей какого-то очень известного человека и он собирался бросить ее, поэтому-то она и поспешила выйти за более покладистого. Говорили, что она старшая дочь богатого семейства Кансаи, в университете у нее была любовная связь с некоей знаменитостью, но так как это могло быть сопряжено со сложностями, связанными с получением наследства. Маки «решила этот вопрос, выскочив замуж за первого встречного. Согласно еще одной версии, Маки, будучи любовницей важной шишки, очень страдала от его ревности, но, выйдя за Мукаи, все равно продолжала встречаться с бывшим покровителем… Иногда это был политик, иногда — бизнесмен, но в остальном все слухи были поразительно похожи.

Когда они познакомились. Маки исполнилось двадцать девять лет. Мукаи то и дело спрашивал себя: а зачем успешной и красивой девушке понадобилось выходить за него? А после слухов начались анонимные звонки. Стоило Мукаи поднять трубку, как на том конце тотчас же рассоединялись. А потом Маки велела провести вторую, персональную линию, и запретила Мукаи подходить к тому аппарату. Да, она была настоящей дочерью антрепренера Кансаи, с этим было трудно поспорить. У нее был свой счет в банке, а одежду она покупала какую заблагорассудится.

Все, начиная с Акико Мошидзуки, считали, что вряд ли такой брак окажется счастливым. Но Мукаи, хоть и имел некоторые сомнения насчет Маки, не разделял их опасений. Раз в месяц он развлекался, а все остальное время у него отнимала работа. О разводе не возникало даже и мысли. Маки всегда была слишком независимой. В спорах она неизменно одерживала победу. Любой скандал она обдумывала заранее, и Мукаи оставалось только молча сносить все обиды и оскорбления. Он не допускал лишь одного: разговоров о том, что он якобы спал с Акико Мошидзуки. Его уважение к этой женщине было настолько глубоким, что он не выносил даже самых туманных намеков.

Маки была довольно-таки истеричной особой, и любой скандал мог продолжаться не один час. Мукаи шел в отчаянии к Акико.

— То, что ты рассказываешь, довольно печально.

— Заметь, я уже привык к этому.

— Но ты постоянно на взводе.

— Да. Но такого со мной еще не было.

— Чего не было?

— Да скандалов. За всю жизнь ни одной ссоры. Даже дома — и отец, и мать, и брат — все вели себя очень спокойно. Хотя на самом деле у нас просто не было повода для мало-мальски серьезного разговора. А тут, когда это случилось в первый раз, я подумал, что это должно быть присуще современной женщине. Хотя теперь я верю в это все меньше и меньше.

— Н-да… Ну, твою Маки я не знаю, да и не хочу об этом говорить. Но я слышала, что она со странностями. Честное слово. Она до последнего момента будет молчать, а потом разом выльет тебе на голову целый ушат всякой дряни. Это очень жестокое существо. Про нее много чего рассказывают. Еще до вашей свадьбы я говорила тебе, что у нее не все в порядке, а на слухи не обращала внимания. Ты понимаешь, о чем я, Мукаи?

— Да, понимаю. И про слухи тоже. Но я ничего о них не знаю…

— Это о чем ты не знаешь?

— О ком. Об этих богачах, знаменитостях, обо всем этом мире, который мне безразличен.

— Угу. А домохозяйка, которая проводит себе отдельную телефонную линию, это как понимать прикажешь, а? Или тебя это не волнует? По-твоему, это нормально?

— Ну хорошо, и что это все значит?

— Если тут дело в ревности, то это означает, что она еще испытывает к тебе какие-то чувства. Ты так не думаешь?

— Ко мне?

— А если она действительно тебя ненавидит, дело кончится тем, что она просто прирежет тебя как-нибудь… В состоянии аффекта!

— Ну, не знаю…

— Ты еще бегаешь по своим развлечениям?

— Ну да. Но это лишь для того, чтобы сохранить ощущение, что что-то еще принадлежит мне.

— Если она догадается, тебе придется туго.

— Во-первых, она об этом не узнает. А потом, у меня такое впечатление, что ей вообще наплевать на то, чем я занимаюсь.

— В общем, как бы то ни было, подумай как следует. Все не так просто. И еще непонятно, чем все это кончится.

Акико Мошидзуки была совершенно права. В начале года Маки попросила развода. А когда Мукаи стал расспрашивать ее, она лишь повторила, что, мол, это не может больше продолжаться. Впрочем, он так и не понял, что она имела в виду. Но вскоре к Мукаи явился адвокат. Акико Мошидзуки нашла это очень странным и надавала Мукаи множество советов. Несмотря на это, у него так и не возникло желания бороться с Маки и ее адвокатом. Он очень страдал в одиночестве. Из-за разрыва с Маки ему пришлось переехать в более дешевую квартиру, расположенную недалеко от конторы. И как только он начал жить один, все заметили, как он постарел. Снова поползли слухи: одни говорили, что тот самый известный человек решил забрать Маки к себе; другие возражали: мол, наоборот, Маки сама просила своего бывшего любовника возобновить их связь и даже валялась у него в ногах, на что тот сказал, что не ударит и палец о палец, пока Маки не оформит развод.

Мукаи звонил ей раз сто, но Маки бросала трубку. Потом она сменила номер, и звонки пришлось прекратить. Мукаи по совету Акико тоже нанял себе адвоката, и теперь оба юриста обсуждали размер отступного. Представитель Маки был искушенным крючкотвором, достаточно известным в своем кругу. Поверенный же Мукаи только и знал, что повторять своему клиенту один и тот же совет: если бы Мукаи удалось узнать, с кем и о чем могла разговаривать его жена по телефону, вот тогда, может быть… ну и все в том же духе. Несчастный Мукаи уже уверил себя, что ему ни за что не выиграть процесс… Хоть он и жил теперь отдельно от супруги, его не переставала терзать мысль о ее таинственном собеседнике.

Он заполнил регистрационную карточку и поднялся в номер. Пока не стемнело, он сидел и потягивал пиво, а потом позвонил в клуб и вызвал к себе барышню.

Мукаи пользовался услугами садомазохистских клубов уже около трех лет. С этими девушками можно было спокойно расслабиться, и он полагал, что это лучшее средство, чтобы хоть немного отвлечься от того кошмара, в какой превратилась его жизнь.

Он посмотрел в окно, где мерцали огни небоскреба, в котором размещался токийский муниципалитет… Акико Мошидзуки питала к нему поистине материнские чувства и часто расспрашивала его о развлечениях.

— Так это садомазо?..

— М-да… с недавних пор я понял, что в них есть свой кайф.

— А ты пользуешься плеткой?

— Нет, конечно нет. Вовсе не обязательно подвергаться физическим истязаниям, достаточно и на словах…

— То есть ты хочешь отыграться за Маки?

— Нуда, разумеется.

Появилась девушка. Барышни из клубов носили, как правило, костюмы или платья. Среди них не было ни одной в свитере или джинсах — клиентам нравились только стильные девчонки. Но правильно носить костюм умели лишь немногие.

Эта барышня была одета в розовый. Она оказалась очень худой и мрачной. Мукаи предложил ей стакан пива, и она осушила его одним глотком, не проронив ни слова.

Сначала он отправил ее в душ, потом связал, усадил на диван и раздвинул ей бедра. Мукаи нравилось беседовать с девушками в таких позах. Некоторые стеснялись, другие не очень, но ему нравились и те и другие. Мукаи вообще любил, чтобы женщина оказывалась перед ним в жалком и унизительном положении. Он презрительно оглядывал их, трогал и в конце концов кончал им в рот или в кулак.

— И как давно ты этим занимаешься?

— Садомазо?

— А чем же еще?

— Два года.

— Сплошная извращенность, да?

— Это уж точно.

— А что было самое-самое?

— У клиентов?

— Ну да.

— Была у меня одна такая… Хотела бы забыть, да никак не могу. Женщина…

— Женщина?

— Угу. Ну, скорее девица. Странная какая-то.

— Извращенна?

— Лесбиянка. Хотя… Она сказала, что может слышать сигналы, которые передаются по проводам.

— Не звезди!

— Да нет, правда! Она так и сказала. То есть она имела в виду телевизионные кабели, провода от видеомагнитофонов и все такое… И она может как бы заглядывать туда, вовнутрь, и слышать электросигналы. Она даже может видеть картинки без помощи экрана.

— Да ладно тебе!

— Я серьезно. Когда мы с ней закончили, я позвонила хозяйке. А она, хоть и сидела далеко от телефона и даже не смотрела на провод, она потом пересказала мне все, что говорила хозяйка. Слово в слово. Она все это услышала, причем даже на провод не смотрела. Я чуть с ума не сошла!

II — ДЖУНКО

На какое-то время Мукаи потерял дар речи. У него промелькнула мысль, что если эта девушка действительно существует, то с ее помощью он сможет узнать, с кем и о чем говорила Маки по телефону.

Мукаи посмотрел на часы, мысленно подсчитал деньги и попросил продолжить сеанс. Он осыпал девушку оскорблениями, вставлял ей вибратор и, наконец, через час, кончил ей в рот. При этом он не переставал думать о том, как бы побольше узнать про ту девицу… Беря в рот его член, девушка попросила надеть презерватив. Мукаи часто сталкивался с этой проблемой, общаясь с барышнями из садомазохистских клубов. Но на сей раз он исполнил ее просьбу без возражений.

— Скажи, как тебя звать?

Сеанс окончился. Вопрос Мукаи застал девушку в дверях ванной комнаты.

— Мегуми.

Она вышла из ванной, завернувшись в махровое полотенце. На ее плечах и подбородке еще дрожали капельки воды.

— Сеанс закончен?

— Да, можешь одеваться.

— Вы продлили время. Я должна позвонить в агентство.

— Не вопрос, звони. И, если хочешь, можешь немного отдохнуть. Я заплачу за два часа.

Девушка состроила гримаску, означавшую согласие, и стала одеваться. Она развернула полотенце, еще раз вытерлась, не стесняясь своей наготы, и надела бюстгальтер.

— Это что, мода такая — чулок не носить? — спросил Мукаи, пока она натягивала трусы. Ему хотелось порасспросить ее о той девице, и теперь он пытался установить доверительные отношения. Девушки из клубов не любят болтать с клиентами.

— Ага, мода. — Девушка подтянула колготки и посмотрела на него с таким видом, словно хотела сказать: «Ну чего пристал?»

— Еще не так холодно. Многие ходят с голыми ногами.

— Знаю, видела.

— Скажи… Прости, забыл, как тебя… Как, ты сказала, тебя звать?

Она поморщилась.

— Мегуми.

— Нет, серьезно, прости. Я же не специально…

— Вы, конечно, частенько развлекаетесь?

— Да нет, не сказал бы. Где-то раз в месяц.

— Те, кто часто развлекается, рано или поздно начинают путать имена девушек.

— Ну, раз в месяц — это не так чтобы уж очень часто.

— Тоже верно.

Девушка надела свой костюм и застегнула молнию на бедре.

— Можно мне причесаться?

— Конечно, валяй, — разрешил Мукаи. — Кстати, если ты голодна, я могу позвонить, чтобы нам чего-нибудь принесли, — добавил он, когда девушка уже направилась в ванную.

— А-а… принесут!..

— Ну да, если ты голодна…

— Пожалуй.

Она робко улыбнулась и похлопала себя по животу. Этот жест еще сильнее подчеркнул ее худобу Мукаи был тронут. Такую улыбку, да еще и женскую, ему доводилось видеть нечасто. Маки, во всяком случае, никогда так ему не улыбалась. В этой улыбке смешивались и сознание собственной правоты, и радость, и стыд. Мукаи просто не мог вызывать у людей подобную реакцию.

— Так я закажу чего-нибудь. Чего ты хочешь?

— А что есть?

— Да так, всякая ерунда. Сандвичи, карри и, конечно же, рис. Карри было неплохое.

— А что за карри?

— С курицей и с говядиной.

— Э-э… Я не ем мяса.

— Ну, есть еще креветки. Так креветок?

— Ну ладно, пускай карри с креветками.

— А пить что ты будешь? В баре есть пиво и кока-кола, но, если хочешь чего-нибудь теплого, я могу заказать.

— А вы сами-то что будете?

— Я?

— Вы будете что-нибудь теплое?

— Да нет, я буду пиво.

— Ну, тогда я буду колу. Спасибо вам. Девушка слегка поклонилась и закрыла дверь ванной, откуда тотчас же послышалось жужжание фена.

Под шум работающего фена Мукаи позвонил и сделал заказ. Голос служащего звучал холодно, и у Мукаи сразу испортилось настроение. Он спросил, как скоро его заказ будет выполнен, и ему сказали, что приблизительно минут через двадцать. Сейчас, мол, очень загружены. Ответ не содержал в себе ничего обидного, но на Мукаи он произвел тягостное впечатление. Он стал думать о служащих отеля, потом мысли его перескочили на Маки, обращавшуюся со своим адвокатом как с прислугой… «Отчего все так? — спрашивал он себя. — Сначала несчастье пускает ростки внутри тебя, где-нибудь в потаенном месте, а потом в один прекрасный день все вдруг вырывается наружу». Эти мысли были естественным следствием его отношений с Маки.

До знакомства с нею его существование ничем не омрачалось. Он с головой ушел в поиск фотографий, и такая жизнь ему нравилась. У него и мысли не возникало задавать себе вопрос о том, радует ли его эта работа и чувствует ли он себя свободным. Мир на фотоснимках казался застывшим. Мукаи нравились такие фотографии, которые говорили лишь о том, что было на них запечатлено. Разумеется, у него случались периоды увлечения газетными фотокорреспонденциями и снимками с театров военных действий, а в юности он признавал только художественную съемку. Но кроме художественных фотографий и газетных репортажей ему нравились еще и работы знаменитых фотографов, образно выражаясь, работы высшей марки. Мукаи понял это, работая уже у Акико Мошидзуки. Из них он предпочитал мирные и спокойные, то есть те, которые не дали бы ему повода к саморазрушению.

Мукаи родился в семье служащего, в северной части префектуры Саитама. Он рос с ощущением, что все, кто собрался под этой крышей — его родители, он сам и даже его младший братик, — были не более чем тенями. Отец работал печатником в конторе, которая находилась за пределами Саитама и даже Токио, мать половину дня проводила за прилавком магазина, правда, недалеко от дома. В общем, это были тихие, незаметные люди. Как-то, еще в начальной школе, на дне открытых дверей Мукаи тщетно пытался отыскать глазами свою мать, которая должна была стоять в толпе. Ее внешний вид и одежда, да еще манера держаться позади всех с опущенной головой делали ее почти невидимой.

Он не мог припомнить, чтобы отец громко смеялся или, наоборот, впадал в сильный гнев. Их дом стоял на участке, принадлежавшем его деду; когда родился Мукаи, вокруг еще расстилались рисовые плантации. Отец возвращался домой довольно рано, даже когда бывал навеселе, и никогда не приглашал друзей или коллег по работе. Семьей они почти не выезжали, все совместные путешествия Мукаи мог пересчитать по пальцам. Он хорошо запомнил только одну поездку — в Сендай. Как-то летом, на второй год его учебы в колледже, вся семья отправилась посетить фамильную усадьбу матери, что находилась в Миядзу. Было время праздника О-Бон*. поэтому в Сендай все гостиницы и рёканы** были переполнены. Для них был забронирован номер в «Сити Хотел», но по ошибке он оказался занятым. Едва им объявили об этом, как отцовское лицо изменилось до неузнаваемости. На мгновение оно исказилось от гнева, мускулы напряглись, во взгляде мелькнула угроза, и Мукаи испугался, как бы отец не принялся орать на служащего во все горло. Но, как оказалось, причин для испуга не было, просто его отец на секунду стал другим человеком.

* Праздник поминовения душ усопших, в Японии период каникул.

** Гостиница в национальном стиле.

Прошло несколько лет, и Мукаи покинул родительский дом, поступив в университет. Его отец оказался не таким уж тихоней, как воображал себе Мукаи. Он понял, что и гнев, и прочие эмоции его отец не выказывал просто так. В этом они были очень похожи. Мукаи глубоко прятал свои чувства, с самого своего детства он старался проявить их, но его внутренняя защитная система работала хорошо, и ничто не могло вырваться из глубин его сердца. Друзей у него не было, те же, с кем он поддерживал отношения, считали его скучным и слишком мрачным. Он не раз говорил себе, что правильно сделал, приняв себя такого, каким он был на самом деле, и в конце концов оставил бесплодные попытки выразить свои чувства.

Надо заметить, что все его знакомые с первого же момента общения начинали ощущать тот барьер, который Мукаи выстраивал между собой и окружающим миром. Он полагал, что единственными женщинами, кто испытывал к нему привязанность, были Акико Мошидзуки и Маки в первое время их знакомства. Но тем не менее ни та, ни другая ни разу не одаривали Мукаи такой улыбкой, какой одарила его Мегуми, девушка из клуба садомазохистов. «Еще никто мне так не улыбался», — думал Мукаи, ожидая того момента, когда наконец умолкнет фен.

— Это действительно вкусно, — сказала Мегуми, отправляя в рот немного риса.

— Этот клуб — твое единственное место работы?

Мукаи пил пиво прямо из горлышка.

— На данный момент да.

— А до этого у тебя была другая работа?

— Да.

— Тебе не нравится, что я задаю вопросы?

— Вовсе нет.

— Знаешь, я первый раз разговариваю с такой девушкой, как ты.

Еду принесли, пока Мегуми была еще в ванной. Ела она аккуратно, поднося еду ко рту через одинаковые промежутки времени, и при этом смотря в окно, где виднелась стена небоскреба, в котором размещался токийский муниципалитет.

— Вы бываете в других клубах?

— Особенно в садомазо…

— Ах да…

— Ты говорила, что работаешь там два года.

— Там? Да, два года.

— То есть около того?

— Точно не скажу… Бывают такие, кто бросает это дело почти сразу, а бывают и такие, кто занимается этим более тридцати лет. Короче, есть всякие.

— Пиво будешь?

— О нет, спасибо!

— Ты что, вообще не пьешь?

— Было время, когда одна могла выпить целую бутылку.

Ее настоящее имя было Джунко Саито. Когда-то она пила виски, саке и джин каждый вечер. Ей тогда было около двадцати, и она училась в университете. Она могла выпить целую бутылку виски и остаться трезвой. И не потому, что так хорошо переносила алкоголь, а скорее из-за того, что никогда не теряла контроля над собой.

— Ого! Целую бутылку! Круто…

— Да, но очень плохо для здоровья, поэтому-то я и бросила пить.

— Так ты была настоящей пьяницей!

— Похоже, что так.

Она задалась вопросом, а зачем, собственно, она рассказывает все это? Да, действительно, можно было сказать, что она была самой настоящей пьяницей. «Если бы я рассказала ему, что на самом деле происходило в те времена, он бы и не понял. Никто ничего не может понять. И нет никакой надежды, что кто-то когда-нибудь что-либо поймет». Джунко не верила, что можно понимать, договариваться, верить…

— Слушай, вот ты говорила, еще до того, как мы начали, про ту странную женщину…

— Ах, про ту, что умеет читать сигналы, передаваемые по проводам и телефонным линиям…

— Ну да.

— Ну, на самом деле я никогда особенно не верила в это.

— Что это за женщина?

«В конце концов, я не обязана ему рассказывать, — подумала Джунко. — Эта девушка действительно существует. И я знаю об этом по меньшей мере уже полгода. Если этот парень работает на телевидении или в газете, то эта история может выйти мне боком. Хозяйка категорически запретила говорить о клиентах, например, называть имена известных людей, посещающих клуб. Это кончится тем, что история может попасть в какой-нибудь еженедельный выпуск, а журналисты ведь отпугивают клиентов».

С некоторых времен ей стало нравиться в клубе, и она не хотела лишаться этой работы. Клуб был для нее не только средством заработать себе на жизнь, работа поддерживала ее психологически.

— На первый взгляд совсем обыкновенная.

— Обыкновенная?

Джунко решила говорить откровенно.

— Ну…

— Что «ну»?

— Дело в том, что нам запрещено болтать с клиентами.

Едва она произнесла эту фразу, как инстинктивно почувствовала, что ее собеседник занервничал. Садомазохисты, они все такие: сначала подозрительно любезные, а потом вдруг взрываются. Ей еще не попадались подобные типы, но она слышала о них от хозяйки и других девушек. Так, ничего особенного, но иногда достаточно в чем-то не согласиться с клиентом, чтобы заработать синяк под глаз. Человек начинает шутить по поводу своих физических недостатков, но если ты засмеешься с ним вместе, он может выйти из себя и потаскать тебя за волосы. И это не имеет ничего общего с тем, что происходит во время сеанса. Один неверный взгляд, и тебя до смерти забьют ногами. Вообще-то все они разные, но есть у них одна общая черточка — заводятся они с пол-оборота.

— Ах, действительно. Э-э, да… прости, пожалуйста.

Он попытался овладеть собой. «Не доверяй ему», — мелькнуло у Джунко в голове. Гнев — не то чувство, которое можно подавить так быстро, и она хорошо это знала. И к тому же если этот деятель связан с журналистикой, да еще тиснет статейку — кто знает, что из этого потом выйдет?

— Однако ты согласилась поесть со мной, — заметил он, лишившись значительной доли своего обаяния. Он немного успокоился и принялся одеваться.

— Ну, на самом деле я мало что помню…

— Ах вот как? Могу ли я, по крайней мере, спросить, где все это происходило?

— В «Нью-Отани».

— В «Нью-Отани». А ее имя ты, конечно, запомнить поленилась?

— Я его и не спрашивала.

— Сколько ей лет?

— Приблизительно моего возраста.

— Такая же молодая?

— Я не так уж молодо выгляжу, мне двадцать пять как-никак.

— Ну конечно! Но мне кажется, что девушка, обладающая такими способностями, должна выглядеть гораздо старше.

Джунко взялась за ручку двери. Он протянул ей десять тысяч иен в качестве сверхурочных, а потом вручил свою визитку.

— Вот, пожалуйста. Заслужила по праву.

— Хорошо. — Джунко закрыла за собой дверь и спустилась в гостиничный холл. Сев в такси, она достала мобильник и набрала номер клуба. — Я возвращаюсь, — произнесла она единственную фразу, а потом разорвала визитку в клочья.

III — ЮКАРИ

— Тепло сегодня? — попытался начать разговор водитель такси и опустил стекло сантиметров на пять.

Джунко не казалось, что так уж особенно тепло. Водитель жевал резинку, по виду ему можно было бы дать лет двадцать пять — тридцать. Когда Джунко спросила, можно ли курить, он бросил на нее удивленный взгляд, словно хотел сказать: «Для шлюхи ты слишком вежлива».

«Да пошел ты, козел! — ^подумала Джунко. — Очень мне нужны твой разговоры: тепло ли, холодно ли… Да не знаю я!» Джунко никогда не могла определить, тепло ей или холодно, и никогда не потела, даже в самую отчаянную жару. Вместо этого, независимо от температуры воздуха, она иногда начинала потеть в самых неожиданных ситуациях. Обычно это случалось, когда с ней ни с того ни с сего на улице или в ресторане заговаривал незнакомый человек. Вот тут-то у нее обильно выступало под мышками и струилось по спине, а сама Джунко даже не могла сообразить, кто она и где находится.

— Это… э-э… а-а, — в ответ на вопрос шофера больше ничего другого она выдавить не смогла.

Он разочарованно отвернулся и сразу посерьезнел.

— Да, погода необычайно теплая для ноября, — произнес он басом и замолчал.

У Джунко мелькнула надежда, что разговор на этом и закончится.

Между тем такси свернуло на нужную ей улицу. Ее клуб находился в районе Роппонги, рядом со зданием министерства обороны. Водитель хотя и был молод, но город знал хорошо, причем не только главные его улицы. На Джунко же незнакомые переулки наводили тоску.

Улица, пересекая район Йойодзи, вела прямо в район Сендагая. По тротуарам и по проезжей части без конца сновали мелкие служащие, секретарши, студенты. Было много выпивших. Люди перебегали дорогу, что-то кричали, вместо них появлялись другие. «Вот идиоты!» — шипел таксист, цокая языком, словно отгоняя зевак от дороги. «Ну, раздави же кого-нибудь», — в свою очередь бормотала Джунко.

Администрация клуба размещалась на втором этаже дома, следующего за зданием министерства обороны. Это было невзрачное строение, в котором, помимо клуба, ютились фирмочки, занимавшиеся кто компьютерными играми, кто изданием сборников посредственной восточной живописи; был там также офис музыкального продюсера и какая-то дизайн-студия.

Перед тем как войти. Джунко позвонила. В офисе сидела Юкари, которая жевала онигири* и пикули, купленные в «Лоусоне». Юкари было девятнадцать, в клубе она работала уже два месяца. До этого, кажется, она подвизалась в какой-то парикмахерской или салоне…

Друг с другом они беседовали нечасто. Иногда, когда клиент вызывал сразу двух девушек, им удавалось переброситься словечком в такси…

— Добро пожаловать в клуб! — пробубнила Юкари с набитым ртом.

Комната была маленькая, всего в шесть татами. Из мебели была лишь тумбочка, на которой стоял телефонный аппарат, и электрический котацу**. Повсюду были разбросаны различные предметы и приспособления для сексуальных игр: лакированные туфли на высоком каблуке, целый ворох специфической одежды и прочая дребедень. Несмотря на то что котацу не было покрыто одеялом, Юкари поставила на него бутылочку с чаем и всю свою еду. Работал телевизор, рядом валялся раскрытый номер журнала «JJ».

— А где хозяйка?

— Уехала домой. Какие-то дела у нее.

* Рисовые колобки, завернутые в сушеный лист водоросли.

** Небольшой низкий стол с нагревательным элементом на обратной стороне столешницы.

Управляющей клубом было чуть больше сорока. Когда-то она работала в торговой фирме, для которой закупала муку и баранину в Новой Зеландии и Австралии. Но больше всего ей нравились садомазохистские игрища, и, разойдясь с мужем в тридцатилетнем возрасте, она открыла клуб. Джунко тщетно пыталась определить, какой доход приносило ей это заведение, поскольку начальница не носила дорогой одежды и не ездила на «мерседесе».

Итак, хозяйка уехала домой. Это означало, что на сегодня работа закончена. К телефону подключили автоответчик, объявлявший, что с ними можно будет связаться на следующий день, после тринадцати часов. Джунко посмотрела на время — было уже четверть двенадцатого.

— Когда я звонила из отеля, она не сказала мне, что уйдет рано, — сказала она Юкари.

— Кто, хозяйка?

— Ну да.

— Это не было запланировано. Ей позвонили, а потом она сказала примерно следующее: «Забирай деньги и скажи девочкам, что я уезжаю, ясно?»

Некто С. заплатил ей тридцать тысяч иен, М. — двадцать тысяч и еще оплатил такси. К тому же тот, последний, несимпатичный, дал ей шестьдесят и десять тысяч на машину — в общем, ей причиталось семьдесят тысяч. Клуб забирал у девушек сорок процентов выручки.

— Скажи-ка… — начала Юкари.

— Что?

Джунко пришло в голову, что это, пожалуй, первый раз, когда ей предоставилась возможность поговорить с этой Юкари. Из семи работавших здесь девушек четыре трудились полный день, а три другие, школьницы и студентки, имели еще какую-то работу и приходили на полдня, два-три раза в неделю. Юкари работала по полной.

— Если хочешь, остался один онигири.

Юкари натянула свой тонкий свитер с вельветовым воротом и вельветовые же брючки. Глаза и фигура у нее были так себе, она носила короткую стрижку, зато кожа была на удивление хороша.

— Спасибо, я недавно ела карри, — сказала Джунко, разглядывая чистые, белые и гладкие щеки своей собеседницы. Ее настоящего имени она не знала.

— Карри? — удивилась Юкари и отпила из своей бутылочки.

— Ага.

Телевизор был включен на полную громкость, передавали выпуск новостей.

— Можешь убавить? — попросила Юкари. Джунко взялась за пульт, недоумевая, почему Юкари попросила ее, тогда как ей самой было достаточно лишь протянуть руку. Она щелкнула пультом, и экран потух. Джунко показалось, что лицо ведущего, которого она часто видела на шестом канале и в журналах, словно провалилось в черноту. Выключая телевизор, она любила смотреть, как гаснет экран.

— А разве у нас на углу подают карри?

Какое-то время Джунко размышляла, стоит ли ей рассказывать всю историю, но в конце концов просто сказала, что, мол, один клиент ее угостил. Ее всегда мучил вопрос, должна она рассказывать своим собеседникам о том, что думает, или нет. Это началось еще в школе, терзало и во время обучения в университете, и на предыдущей работе. Истории очень ее утомляли. Часто, возвращаясь из школы, а потом с работы, она становилась свидетельницей всевозможных незначительных происшествий — то пожилая дама упадет с велосипеда, пытаясь объехать ребенка, то какой-то парень сломает руку своему приятелю клюшкой для гольфа; однажды она видела, как старушка хотела утащить один из горшков с душистым горошком, украшавших вокзальный перрон; а еще какой-то мужчина, открывая только что купленную бутылку с молоком, опрокинул ее на журнал, который хотел прочесть… И Джунко постоянно мучилась сомнениями, стоит ли говорить обо всем этом своим друзьям и товарищам по работе. Глупо зацикливаться на таких пустяках, говорила она себе, но тем не менее ей становилось все хуже и хуже. В конце концов Джунко начал охватывать страх. Тогда же она стала много пить, причем регулярно. Каждый вечер она покупала бутылку дешевого виски, джина или бренди.

Ей стало полегче только после поступления на работу в клуб. Конечно, в первую очередь благодаря ее нынешним собеседникам, но, как бы то ни было, Джунко теперь могла разговаривать, не терзая себя. И особенно с теми, кто не был ей особенно близок. Она полагала, что с Юкари можно говорить совершенно спокойно, хотя не могла объяснить, на чем основывается такая уверенность. Ведь тот факт, что какой-то человек симпатичен нам, еще не является решающим и достаточным критерием. Подобных симпатяг тысячи, и часто получается, что они оказываются не такими уж белыми и пушистыми. У Джунко слишком рано появилась возможность убедиться в этом на собственном опыте, поэтому она не доверяла приятным и симпатичным.

Тон, которым Юкари предложила ей оставшийся онигири, показался Джунко суховатым. «Если хочешь, остался один онигири», — так обратилась к ней Юкари, оторвавшись от своего журнала. Это навело Джунко на мысль, что Юкари не из тех, кто на первый взгляд кажется очень милыми людьми.

— А разве бывают такие клиенты? — поинтересовалась Юкари, закрывая номер «JJ». — Значит, он угостил тебя карри, а ты потом любовалась видами из окна отеля «Кэйо Плаза», так, что ли?

— Ага.

— А вот мне так не везет. Вечно нарываюсь на каких-то шизиков.

Голос Юкари смягчился, но от него все равно веяло холодом. Джунко вдруг подумала, что эта девятнадцатилетняя пипетка, должно быть, говорит «Ах, я люблю тебя!» каждому встречному и поперечному.

— Таких вот, настоящих садомазо, их ведь немного, как ты считаешь?

— Хм… Это точно.

— Знаешь, Мегуми… Ну, как бы это сказать? Мне хотелось бы чего-нибудь покруче…

— Ну конечно.

— А то все попадаются такие, которым бы только в дырку мне заглянуть. Пихают мне туда вибратор, а я должна у них отсасывать… Самый обычный трах, по-моему.

— Можно и так сказать.

— У меня есть напарница, так она обычно главная.

— Угу.

— Ей это понравилось еще. в школе.

— Не сомневаюсь.

— И показывает экстра-класс!

— Вот как.

— Она называет себя Евой. У нее есть приятель, который играет в какой-то группе и который мне все это и рассказал. Когда мазохисту на спину выливаешь, например, расплавленный воск… ты меня слушаешь?., ну так вот, когда на спину или на другую часть тела связанного человека выливаешь расплавленный воск, выражение его лица, если присмотреться, в ту же секунду меняется. То есть человек весь приготовился к страданию, но в тот момент, когда расплавленный воск касается его тела, у него на лице появляется такое же выражение, как во время поллюции. И в это мгновение… ну… Я не совсем ее поняла, поскольку это трудно выразить… но она говорит, что в этот момент между ней и ее партнером происходит такая штука… Очень трудно выразить… Короче, это куда круче, чем простой секс. Она говорит: супер! Мне кажется, это потрясно!

— И, конечно, с этого началось ее увлечение мазохизмом.

— Н-нет, не совсем так.

— Не совсем?

— Ну, если ты когда-то была мазо, тебе уже не достанется роль главной участницы.

— А тебе нравится быть главной?

— Понятное дело! А тебе — нет?

— Мне?

— Разве нет?

— Я была главной много раз.

— И тебе не понравилось?

— Не сказала бы.

— Ну а тогда почему?

— Скучно.

«Да, конечно! Стоит только на тебя взглянуть, и сразу ясно, что тебе такое и не светит! — подумала Юкари. — Узкий лоб, худющая, мрачная и главное — полное отсутствие индивидуальности. Да еще так одеваться… Наверно, ни разу и не открывала нормального женского журнала. Да во всем районе Минато не найдется ни одной дуры, которая смогла бы носить на себе такую пошлую дрянь».

— Что, задолбало?

— Ага.

— Тебе не нравится бить своего клиента? А я прямо не могу остановиться…

— Совершенно верно. В один прекрасный день я поняла, что меня все это достало. С другой стороны, это ведь большая проблема.

Юкари никак не могла представить себе того типа, который мог бы угостить карри с креветками такую невзрачную девицу: «Я бы такой не оплатила бы и миски лапши быстрого приготовления». Она предложила онигири только затем, чтобы посмотреть, как Джунко ест. Хозяйка заведения рассказала ей как-то одну вещь: «У нас есть девушка, которую воспитывала мать-садистка. В действительности она не была ей родной матерью. С самого детства она била ее, причем употребляла для этой цели разные предметы. Таких людей очень много… Но это низко, не так ли? Телефонная трубка, бамбуковая трость, линейка, пляжные сандалии, пластиковая бутылка — гораздо хуже, чем просто рука. Не знаю за что, но мать била ее до синяков, а случалось, что и до крови. Потом она разражалась рыданиями и просила прощения: «Прости, прости, прости меня!» И так до бесконечности. Сначала побои, а потом это «прости, прости, прости». Девочка ходила с опухшим лицом, а мамаша говорила ей: «Я ударила тебя, потому что ты такая лапочка, ну, ты же знаешь», — и брала ее на руки. А после этих сцен они, как будто так и следовало, вместе ели онигири. Онигири лепят прямо на ладони, поэтому говорят, что вся нежность и чувства готовящего через его ладонь переходят в них. Ну так вот, они вдвоем ели эти онигири и плакали». Хозяйка не говорила, что этой девочкой была Мегуми, в ее рассказе это была просто какая-то девочка. Но Юкари была уверена, что речь шла именно о Мегуми.

Вот по этой-то причине Юкари и хотелось посмотреть, не будет ли плакать Джунко во время еды или как минимум не изменится ли выражение ее лица.

— Ну ладно, я пошла. Ты останешься в конторе?

— Да, конечно. Сегодня ночую здесь. Если кто и придет сюда, то только Лиза.

— Ты будешь здесь спать?

— Да, а потом отсюда мне удобно сесть на поезд.

— Куда?

— В Чиба.

— Ну, я ухожу.

Юкари еще раз оглядела эту тощую девицу, как она, покидая комнату, порылась в своей сумочке, подкрасила губы. Потом включила телевизор.

Пощелкала пультом в поисках какого-нибудь фильма и решила остановиться на выпуске новостей. Чуть-чуть прибавила звук.

— Да что же делает этот перец? — процедила она сквозь зубы и проверила, включен ли ее мобильник. — Сказал, что позвонит мне сегодня вечером, и даже не послал никакого сообщения. А еще телережиссер. Обещал, что пристроит меня на съемки в «Уайлд шоу» *, и я у него отсосала без презерватива. И вот я должна тут подпрыгивать на одном месте, а он там и не чешется.

Черт меня побери! Вот дерьмо, даже визитки своей не дал. И не сказал, на каком канале работает. А я-то оставила ему свой номер, думала, пригласит в бар «Ниси-Азабу», где играют песни шестидесятых годов. Трахнул меня и спереди, и сзади, на британский флаг порвал! Вставил «Пинк Ротор» мне в задницу, мол, вибрации, когда трахаешься спереди, от этого круче.

Юкари прикинула — должно было быть не больше половины первого. Он сказал, что позвонит около полуночи. Вроде задерживаться не собирался. И она еще раз проверила свой телефон.

* Телепередача о скандалах и современных нравах.

IV — ТАКАЯМА

Юкари успела прочитать половину «JJ», когда мобильник наконец запищал.

— Алло!

Не похоже, чтобы это был голос того самого телережиссера. Правда, совсем недавно, сразу после ухода Джунко, она послала сообщение на специальный номер, сказав, что свободна. Вот, наверно, этот тип ей и звонит… А может быть, все-таки это тот парень с телевидения? Юкари никак не могла вспомнить его голос.

— Алло!

— Алло! Юкари?

— Да.

— Такаяма беспокоит.

— Такаяма?

— Да. «Така», то есть «высокий», и «Яма», что значит «гора». Та-ка-я-ма.

«Что-то не припомню я такого имени», — подумала Юкари. У нее было такое впечатление — впрочем, без особой уверенности, — что тот деятель с телевидения регистрировался в отеле под другим именем. Но, с другой стороны, он мог и не подписываться своим настоящим именем и его действительно зовут Такаяма. И если сейчас звонит именно он, то не очень хорошо спрашивать: «Так вы по моему сообщению?» Он вообще-то был ничего, и костюм у него такой приятный на ощупь, часы «Ролекс». А в плане секса — так просто гений. Ей очень хотелось встретиться с ним еще раз, и было бы паршиво, если он узнает, что Юкари пользуется услугами подобных служб.

— А! Только что…

— Что?

— Мы уже встречались?

— Да что ты болтаешь?! Я Такаяма.

— Господин Такаяма…

— Здрасьте приехали! Ты чего? Ты точно Юкари?

— Да.

— Нет, кроме шуток, ты что, не узнаешь меня? Я Такаяма!

Он звонил из какого-то шумного места, в трубке слышалась музыка. «Да, это тот, с телевидения», — подумала Юкари. Она не могла вспомнить названия песенки, но она точно годов шестидесятых. И ведь сдержал обещание, позвонил. Конечно, он с друзьями, поэтому не хочет говорить о сегодняшнем сеансе.

— Ах, ну да, конечно! Прошу простить меня!

— Ну наконец-то! Так что звоню, как и обещал.

— Извините…

Юкари показалось, что он сильно рассержен, и она испугалась, что он может бросить трубку. Нет, она обязательно должна сказать что-нибудь, что доставило бы ему удовольствие, иначе он никуда ее не пригласит. И не только в бар, но и в итальянский ресторан, о котором тоже говорил. А она давно уже хотела отведать хорошей итальянской кухни… Юкари никогда не пробовала ничего подобного, даже когда приезжала в Токио поразвлечься по окончании школы в Саитама два года назад.

— Сегодняшний сеанс… Мне так понравилось.

— Да?

Ей захотелось сказать ему, что она готова на все: на анальный секс, на секс без предохранения, на все, лишь бы он пригласил ее куда-нибудь или устроил работать на «Уайлд шоу», или на какой-нибудь другой программ, хотя бы и там, где девушка вытягивает билетики, на которых написаны вопросы для участников игры.

— Нет, правда, было отлично. Обычно я такими вещами не занимаюсь.

— Ах так…

— Да, причин особых нет, не правда ли?

Ей не очень хотелось, чтобы он подумал, что она занималась анальным сексом и отсасывала без презерватива у кого угодно. От такого секса Юкари уже начинала испытывать истинное удовольствие. Нельзя сказать, что ей так уж нравился садомазохизм… Ее школьная подружка, занимавшаяся тем же делом, часто говорила: «Ну и что, зато можно встретить кучу всякого народа. И артисты бывают». А этот тип с телевидения вполне мог сойти за артиста. Правда, Юкари слабо представляла себе, что в действительности означает слово «артист». Задумываться над такими проблемами ей не приходилось… Три года назад она попалась на употреблении наркотиков, а еще раньше — имела привод в участок за мелкие кражи в магазинах. Потом она бросила учебу, ушла из дома и обосновалась у своего друга, который жил недалеко от районов Кита-Итабаси. Друг — это тоже очень широкое понятие. В данном случае оно означало друга ее приятеля. Она пару раз видела этого парня на какой-то вечеринке. Он носил длиннющие волосы, почти до пят, и играл на бас-гитаре в рок-группе, а днем подметал улицы. В комнатке в пять татами не было даже котацу. Все его имущество заключалось в фу тоне, кассетном проигрывателе и бас-гитаре. Юкари должна была трахаться с ним по нескольку раз на дню — это была своего рода плата за проживание. Его волосы постоянно закрывали лицо, и Юкари долго не могла определить, сколько же на самом деле этому типу лет. Однажды она нашла его водительские права и по дате рождения вычислила, что ему уже все тридцать. Слово «артист» слетало с его губ как минимум раз в минуту, причем вне зависимости от предмета разговора. Он употреблял это слово настолько часто, что Юкари через два с половиной месяца совершенно запуталась и в конце концов бросила думать об этом.

— Ну… я вас не сразу узнала. Вообще-то нам запрещено спать с клиентами.

— Ах да!

— Сейчас я в офисе, поэтому мне затруднительно говорить с вами о сексе…

— В офисе?

— Да. Правда, все ушли…

Отец Юкари женился, когда ему перевалило за пятьдесят. Это была уже третья жена, она и родила ему Юкари. Семья ютилась в квартирке, располагавшейся в районе Хигасимураяма. Отец работал в охранной фирме, мать, будучи младше своего супруга на тридцать лет, трудилась на предприятии, изготавливавшем жидкокристаллические мониторы для видеокамер и компьютеров. У нее было что-то с правой ногой. Юкари много раз пыталась полюбить эту женщину, но тщетно. К тому же она была редкостной молчуньей и не сопротивлялась, даже когда муж ее избивал. Она только молча закрывала обеими руками лицо… Умерла она, как только Юкари пошла в школу.

Юкари уже училась во втором классе начальной школы, когда произошла довольно необычная встреча. Как-то раз на пороге ее квартиры — Юкари была дома одна — внезапно появилась незнакомая женщина лет сорока. Ее сопровождал какой-то тип. «А я, знаешь ли, твоя старшая сестра, — объявила она Юкари, которая вначале приняла ее за обман зрения. — Я, знаешь ли, твоя старшая сестра…» Потом эта слегка полноватая дама пригласила девочку в кафе, что было неподалеку от вокзала Хигасимураяма, где угостила ее соком дыни. Она еще сказала ей такую вещь: «Ты не очень-то симпатичная, зато у тебя шикарная кожа. Наверное, у тебя завяжутся интересные романы с мужчинами».

Эту женщину — «А я, знаешь ли, твоя старшая сестра» — Юкари больше никогда не видела и не вспоминала о ней. Но хорошо запомнила ее слова: «Если ты не будешь спать с мужчинами, ты никогда не найдешь того, кто полюбит тебя». Так, по крайней мере, поняла ее Юкари. Теперь она жила с семью мужчинами, встреченными ею случайно на улице. И ей пока не удавалось найти такого, кто смог бы ее приютить у себя не только за ее задницу. Последнее время она жила в доме ассистента фотографа на полуострове Босо. Он также увлекался фотографией, снимал океан, песок, облака — короче, природу. Случалось, он фотографировал и саму Юкари, точнее, ее конечности. Он приходил домой после своих бесконечных шатаний с фотоаппаратом и напивался дешевым саке. Потом он связывал Юкари и снимал крупным планом ее подмышки, соски грудей, влагалище, пальцы ног. Правда, на снимках все это получалось каким-то странным, более похожим на те же облака, океан или пляжи, то есть на то, что он обычно снимал.

— А вы где сейчас?

— Да так, в одном баре для взрослых. Услышав это, Юкари еще больше уверилась в том, что он находится как раз в том самом баре «Ниси-Азабу». Это точно было то место, где проигрывали хиты шестидесятых. И уж точно это был тот самый парень с телевидения. Юкари подумала, что она обязательно должна сообщить ему о своей полной готовности на все, даже на его самые экстравагантные выходки.

— Для меня действительно много значит наш сегодняшний сеанс. Вы же знаете, я люблю это.

— Ага, так тебе это нравится?!

— Ну да, конечно. Но я должна вам сказать, не думайте, будто я могу проделывать такие вещи с кем угодно.

— Такие?

— Совершенно верно. Или вы уже забыли?

— Да нет, не забыл… просто было много чего такого. Или ты так не считаешь?

— Не-е-е, конечно было!

Юкари пронзительно захихикала. И, захихикав, отчетливо вспомнила все подробности сегодняшнего сеанса. При этом между ног у нее стало разливаться что-то теплое. Юкари поняла, что успела обмочиться. Ей показалось, что она еще никогда не испытывала такого желания.

Конечно, бывали моменты, когда ей безумно хотелось мужчину. Она желала ощутить в себе восставшую мужскую плоть, это животное, называемое мужчиной… все вместе… Или чего-нибудь еще — она не знала точно. Когда она начала учиться в начальной школе, ее отец был уже достаточно пожилым человеком. Юкари совсем не помнила, чтобы он когда-нибудь гладил ее по голове или брал на руки. Теперь, размышляя об этом, она понимала, что это обусловливалось не холодностью к ней, а только лишь тем, что отец просто потерял веру в себя как в мужчину. Как рассказала ей мать ее сводной сестры, как-то навестившая Юкари, отец долгое время работал в полиции. Потом, когда Юкари только начала учиться, он вышел на пенсию и стал сборщиком дорожных платежей. Юкари много раз видела его на работе, а мать носила ему посреди ночи еду. Его рабочее место напоминало ящик или коробку, а сам отец своими монотонными движениями был похож на большое насекомое, принявшее человеческий облик. Как-то Юкари попалась на краже, и отец очень сурово ее наказал. Но, так как это стало повторяться, он скоро махнул рукой и перестал даже говорить об этом. На первом курсе лицея у Юкари случился выкидыш, и отец тогда заметил, что, должно быть, она сама провоцирует мужчин. И еще прибавил: «Совсем как твоя мать». После этого Юкари стала воображать, как ее мать со своей больной ногой предлагает юнцам переспать с нею. Сама Юкари не форсировала событий в отношениях с парнями. Спать с мужчиной значило совсем другое, нежели его желать. Скорее ей хотелось удостовериться в том, что ее хотят абсолютно все. Для Юкари это не было поводом для уныния, равно как и не служило средством для возбуждения. Впрочем, она и не могла представить себе грусть или тоску, поскольку к жизни относилась с изрядной долей пофигизма.

— А вот до сегодняшнего дня, когда меня имели в задницу, я не испытывала особо отрадных ощущений. Но тут была приятно удивлена. «Пинк Ротор» почти не причиняет боли.

— Даже так?

— У нас есть девушки, которым вставляли вибратор толщиной с руку ребенка. Задний проход после этого выглядит словно вход в пещеру. Кошмар! Смешно, правда?

— С руку ребенка?

— Что?

— Ты, кажется, сказала «с руку ребенка»?

— Ну да. Такие точно есть.

— Ну уж…

— Да точно говорю!

— А ребенка скольки лет?

— Ну, где-то… первоклассника.

Судя по всему, Такаяма слегка обалдел от этого разговора, и Юкари забеспокоилась. Только бы не отключился! Нужно быстренько сказать ему, что она готова на что угодно.

— Вот раньше мне было немножечко больно. А с «Пинк Ротор» никаких проблем. Конечно, потому что вы вводили его так нежно… Мне бы хотелось повторить это. А… вот я вам все это говорю, а вам не расхочется?

— Вовсе нет.

— Тем лучше. Ну так вот, можно будет еще разок, а? Вы трахнете меня, предварительно вставив мне «Пинк Ротор». И вам хорошо, и мне неплохо. Да что там, просто потрясно! Знаете, между вагиной и задним проходом очень тоненькая перегородочка, и я могу ощущать вибрации «Пинк Ротора» и ваши движения тоже, господин Такаяма. Мне правда хочется попробовать еще раз. Я так ждала вашего звонка…

Такаяма тем временем тщетно пытался сообразить, что все это значит.

Он был слегка пьян и позвонил только затем, чтобы поприкалываться. А она, наверно, приняла его за кого-то другого. Задницы, «Пинк Ротор» какой-то… все эти разговоры… Что, эти шлюхи всегда об этом разговаривают?

— А в каком вы сейчас баре?

— Есть тут такой… для… этих… ну, ви-ай-пи, короче.

Такаяма стоял на проспекте Аояма у входа в здание, где располагалось множество баров и забегаловок. Народу было не протолкнуться. Девушка должна была слышать звуки пианино, доносившиеся из одного из питейных заведений. «Она думает, что я нахожусь в баре», — подумал он. Люди устроены так, что достаточно лишь сказать, что находишься в баре, чтобы тебе сразу поверили.

— Я слышу музыку.

— Ну да.

— Я могу подъехать?

— Э-э-э… дело в том, что я сейчас с друзьями… и мы собирались уходить.

— Ах вот как! Так вы уже уходите…

Такаяма очень захотелось увидеть эту девицу. У него давно уже не было женщины. С того самого времени, как его перевели на новое место, девицы, работавшие с ним, не подходили к нему и на пушечный выстрел. «На кой они засунули меня в эту дыру?» — сокрушался про себя Такаяма. К тому же после разговора с этой чокнутой он почувствовал крайнее возбуждение. Сегодня вечером он дал себе зарок не вспоминать о работе, но мысли так и лезли ему в голову. «Подумай лучше об этой девке. С такой, как она, можешь делать все, что захочешь, и никто об этом не узнает».

— Ладно. Ты можешь подъехать через час, куда я укажу? Это в Сибуйя. Обычный бар. Я сейчас скажу тебе номер…

— Я приеду, — ответила девушка. Она описала ему, как будет одета. В трубке что-то взвизгнуло, и послышались гудки отбоя. Такаяма попытался представить себе ее внешний вид и принялся насвистывать. Потом поднялся к себе в контору и зарядил «стенган» *, хранившийся у него в ящике стола.

* Оружие самообороны. Представляет собой револьвер, стреляющий электрическим разрядом.

V — КОИДЕ

Контора, где работал Такаяма, находилась в здании напротив зоомагазина, на бульваре Аояма. Такаяма снимал небольшие мультипликационные фильмы по заказу торговых ассоциаций, а также занимался производством видеоклипов для караоке и рекламных проспектов. Но из-за кризиса экономическая активность заметно снизилась. И в Токио, и в его пригородах число так называемых «events»*, под которыми подразумевались и концерты камерной музыки, куда приглашались третьеразрядник артисты, и фуршеты по случаю доставки партии божоле нового урожая, и научные форумы, и встречи с учеными, литераторами и звездами телевидения, и выставки-продажи драгоценных камней, гравюр и керамики, и ЗD-анимация, резко пошло на убыль. Клипы для караоке больше не записывались на видео, а сразу передавались по каналам спутниковой связи. Добрая половина рекламных компаний была разорена, а те, кто остался на плаву, должны были сократить объем выпускаемой продукции. Организации, где работало более ста человек, почти не имели заказов.

* «Выпуск», «номер», «представление» (англ.).

Окончив курс пластического искусства в частном институте, Такаяма около трех лет прозябал в различных дизайнерских студиях, пока его не приняли на работу в фирму, где он стал заниматься устроительством «events». В институте он специализировался по византийскому искусству и индустриальному дизайну, но учебой себя особо не утруждал, предпочитая развлекаться за счет своих родителей.

Такаяма был вторым ребенком в семье. Семья была не из бедных, его родители сколотили состояние на организации бытового обслуживания в провинциальном городке с пятитысячным населением. Отец был законченным невротиком, мать отличалась истеричным и довольно-таки легкомысленным характером. Был также и старший брат, с которым Такаяма не ладил. Брат был очень самоуверенным молодым человеком и любил отрываться, колотя Такаяму чем попало. И если отец всегда вставал на сторону старшего, то на стороне Такая мы неизменно выступала мать. Будучи достаточно образованной женщиной, она заставляла младшего сына слушать симфонии Брамса, приучала его к живописи, показывала репродукции работ Ван Гога. При этом она не переставая повторяла: «Ты ведь не такой, как отец и брат. Когда ты вырастешь, ты создашь прекраснейшие полотна, будешь сочинять гениальную музыку, станешь выдающимся поэтом». Такаяма был уверен, что если бы его родители не были вынуждены жить в этой дыре на берегу Японского моря, то они непременно бы развелись. Не зная, что на самом деле его отец думает о матери, он полагал, что та должна ненавидеть отца, который по сравнению с ней был полным ничтожеством. При этом мать боготворила своего младшего сына. И, когда брат нападал на мать, Такаяма понимал, что тот метит в него.

На втором году учебы в колледже Такаяма стал обгонять в физическом развитии своего братца и скоро одержал над ним первую победу. Он терпеть не мог этих драк, но тем не менее расквасил брату нос и подбил глаз. Разбитая физиономия брата и реакция родителей смутили его еще больше. Отец стал орать и попытался избить его, но мать, как всегда, встала на защиту Такаямы: «Несчастный ребенок всегда был для вас козлом отпущения!» — вопила она, обращаясь к мужу и старшему сыну.

К брату Такаяма всегда испытывал смешанные чувства. Не то чтобы он его ненавидел в полном смысле этого слова… Такаяма и хотел бы установить с братом нормальные отношения, но в то же время думал, что может и забить его до смерти. Во всяком случае, с того самого дня брат стал относиться к Такаяме с некоторой угодливостью, но отец не простил этого младшему. Зато мать стала превозносить его почти до небес. Такаяма не мог еще понять, что значит разбить морду собственному братишке. Он думал лишь о том, что наконец-то пробил час его триумфа. Правда, иногда ему казалось, что он совершил ошибку, исправить которую ему теперь никогда не удастся, и душа его преисполнялась страданий.

— Интересно! Что ты тут делаешь в такое время? Ну и выхлоп же от тебя…

Поздоровавшись на входе с охранником, Такаяма поднялся в офис, где застал Моригучи, уткнувшегося носом в экран компьютера.

— Да так, забыл одну вещь.

— Одну вещь, — хмыкнул Моригучи и стал ждать, что на это ответит Такаяма.

Во время кризиса Такаяма устраивал множество презентаций. При этом он добился успеха, лишь повторяя то, что делали его коллеги. Но потом Моригучи удалось заключить контракты с венгерскими и чешскими продюсерскими компаниями и выпустить в продажу компакт-диски по тысяче иен. Это спасло положение компании, но Такаяма и еще десяток сотрудников перевели в новое подразделение фирмы. Как Такаяма ни лез из кожи вон, ему не удалось заключить ни одного даже самого мелкого контрактика. «Вас засовывают в такую задницу, чтобы вам стало ясно, что же на самом деле о вас тут думают, ну и чтобы вы побыстрее уволились», — вот что все это значило. Все его коллеги ушли в течение шести месяцев, но Такаяма выдержал и остался. То не был вызов обществу, просто Такаяма не хотел искать другую работу и начинать все заново. Он не верил, что жизнь может открыть перед ним другие перспективы.

— Одну вещь, — не унимался Моригучи, продолжая клацать по клавишам. Он как будто не замечал Такаямы вовсе. Эта его манера, да еще и привычка насвистывать за работой выводили Такаяму из себя. Фыркая и хмыкая, Моригучи словно хотел сказать: «Только ты, Такаяма, мог что-то здесь забыть! Во всей нашей фирме ты один такой». Такаяме захотелось дать ему по зубам. С того самого дня, как он разбил нос и поставил фонарь под глазом своему брату, Такаяма начал ощущать в себе постоянные позывы заехать в морду первому встречному, как только его раздражение достигнет определенной точки. С момента его переезда в «Токио у него уже было несколько подобных случаев. Причем его подмывало обрушиться не на сам объект своего гнева, а напасть исподтишка на ни в чем не повинного прохожего. Откровенная драка могла повлечь за собой арест. А ему были невыносимы даже воспоминания о своем брате.

Такаяма достал из ящика своего стола «стенган» и опустил его в карман. Потом направился к выходу.

— Ну, я пошел, — бросил он Моригучи. Тот ничего не ответил. — Мудак, кретин! — тихо выругался Такаяма. — Ты бы не очень-то задавался. Кое-кому это может и не понравиться.

Такаяма стоял у входа в бар, где назначил свидание девушке, и курил сигарету. Бар находился на полпути к вокзалу, в здании, построенном в европейском стиле. Было довольно поздно, улица почти опустела. Рядом поскрипывала открытая калитка, ведущая на спортплощадку муниципального лицея. «Из-за этого придурка Моригучи я забыл, как ее зовут, — злился Такаяма. — Судя по голосу, она отнюдь не красавица. — После разговора с ней он ощущал какой-то неприятный осадок. — Наверняка средний результат в школе — сорок — сорок пять баллов». В этот бар ходили, как правило, деловые люди, и появление там некрасивой барышни, да еще и одной, было практически невозможно. Впрочем, ему было на это наплевать. Такаяма стал смотреть на спортивную площадку. Он часто задавался вопросом: почему подобные сооружения в Токио совсем не похожи на спортплощадки. В сельской местности не так много школ с такими большими площадками, а эта казалась просто необъятной. Но если смотреть на них ночью, то по сравнению с сельскими спортплощадки в Токио лишены своего мистического очарования. Втиснутые в городскую застройку, они больше всего напоминают обыкновенные пустыри.

Такаяма докуривал уже вторую сигарету, как вдруг он увидел идущую со стороны Аояма девушку. Ее силуэт резко выделялся в темноте: короткое белое пальто, белые сапоги на высоком каблуке, белый же шарф, а дополняла наряд белая с зеленым шляпа. Это могла быть только она. «Да уж, видок!» — подумал Такаяма. Она была похожа на Белоснежку, сбежавшую с детского утренника. Отличница, конечно, ни за что не осмелилась бы так вырядиться.

— Прошу прощения, — шагнул к девушке Такаяма.

— Да?

Она повернула голову и вскинула на него удивленный взгляд. «Это она, точно. Тот же голос. И именно такой я ее себе и представлял».

— Я друг господина Такаямы.

На лице девушки немедленно появилось радостное выражение. Улыбаясь, она походила на небольшого динозавра. Да и весь ее облик давал основание думать так же. Красавицей она не была ни лицом, ни телом, и этот факт Такаяма воспринял с облегчением. Если бы она оказалась ничего, то Такаяма, несомненно, пожалел бы ее, а это чувство могло повредить: в решающий момент он мог утратить свою решимость.

— Такаяма… А где сейчас сам господин Такаяма?

— Он скоро придет.

— Ах да, я же знаю это место. Его по телику показывали.

— Да… Тут была жуткая толкотня.

— Надо же.

— Да, жуткая. Сейчас час ночи. Такаяма заказал столик на половину второго. А так как я живу рядом, Такаяма попросил передать вам, чтобы вы его подождали. Он думает только о себе. А на самом деле полный нуль, маменькин сынок. Ему ничего не стоит устроить вам какой-нибудь геморрой.

— Да, я вас понимаю. Я с ним познакомилась только сегодняшним вечером… Но по его голосу я понимаю…

— Понимаете, не так ли? Сейчас он в одном ресторане недалеко отсюда.

— В каком ресторане?

— Европейской кухни. Лучше вот сюда, по этому склону… Спускайтесь прямо… Тут где-то должен быть магазин секонд-хэнд, но сейчас он закрыт…

— Я разберусь.

— И прямо напротив этого магазина!

— Спасибо, вы очень любезны.

Маленький динозавр, принявший обличье Белоснежки, вежливо поклонился и зашагал прочь. Такаяма ждал секунд десять, а потом, крикнув «Эй!», бросился вдогонку. Он настиг девушку как раз в том месте, где сходились склон и спортивная площадка, вынул из кармана «стенган», приставил к ее шее и, как только девушка обернулась, нажал на спуск. Тело мягко осело на землю. Он оттащил потерявшую сознание девушку в угол площадки, подобрал подходящий камень и стал бить им ее по лицу. Он знал, что человек обязательно очнется, если начать выбивать ему зубы. Но, придя в сознание, девушка, конечно, не позволит ему лупить ее по зубам. Камень продолжал мерно опускаться. Зубы, ломаясь у самых корней, хрустели. Потом звучание сделалось металлическим и звонким. Девушка вдруг открыла глаза. Ее рот был заполнен кровью до краев, как колодец. Она попробовала закричать, но из ее горла вырвался лишь глухой хрип. Она захлебнулась собственной кровью, и разряд «стенгана» снова выбил из нее сознание. «Ну вот, так, хорошо, — подумал Такаяма. — Лицо… Лицо, искаженное ужасом, и такая тишина вокруг. А ведь только что произошло черт знает что такое… Странное ощущение». Он выколол ей глаза и ударом булыжника раздробил нос. Потом вытер испачканные кровью руки.

— Она еще жива, — пробормотал он, удаляясь.

— Совершенно верно, вы правы. Но кто? Вот что беспокоит.

Водитель такси оказался человеком разговорчивым. Такаяма поглядел на приборную панель, где рядом со счетчиком значилось имя владельца.

Коиде. Этот Коиде рассказывал ему про свою дочь, школьницу. Мрачная история. Казалось, водитель разговаривал сам с собой и время от времени силился засмеяться.

— Уверен, у нее выкидыш. Мужчине, конечно, трудно догадаться, а жена у меня давно умерла. Но тошнота… ее постоянно тошнит. Меня тошнит только тогда, когда я съем какую-нибудь гадость.

— Да уж, точно.

— Верно ведь? Но с другой стороны… Это что-то вроде интуиции. Она приходит домой. Говорит, что заболела. Ложится. Бледна как смерть. Что-то принимает от гриппа… действительно что-то принимает! Потом еще какие-то укрепляющие средства. И никаких там «Юнкель», не-ет! Нет, это такая штука, которая действительно помогает в случае болезни, и даже после нее. И она постоянно все это жрет. А когда разговаривает по телефону, то говорит шепотом.

— Ну, знаете, девчонки вообще много болтают по телефону.

— Да, и то правда.

Таксист продолжал говорить, даже не оборачиваясь к Такаяме. Он взглянул на него единственный раз, когда тот садился в машину. Похоже, он вообще не смотрел людям в глаза.

— Вы не будете против, если мы поедем по автостраде? Сейчас там почти никого.

— Да нет, пожалуйста, как вам будет угодно.

— Так вот я думаю, что неплохо было бы узнать, о чем это она там треплется по телефону. Не то чтобы я хотел подслушивать. Хотя как-то был у меня один пассажир. Странный какой-то. Я тогда только начал работать, года три-четыре тому назад… Он назвался психиатром. Сказал, что к ним в клинику поступила женщина. Женщина… телефон… видеомагнитофоны… Провода! Точно, провода! Она могла считывать электрические сигналы по проводам!..

VI — ЯСУКО

— …Вот такая штука! Вы только подумайте! Я сначала и верить не хотел. Тот человек не очень-то был похож на психиатра. Я даже подумал, что малый рехнулся. Но по одежде вроде бы и психиатр. Как это?.. Что-то типа пальто из лайкры с таким большим воротом. Весь какой-то взъерошенный, как клоун. Но, правда, неглупый на вид. И к тому же такие большие круглые глаза! Но не такой высокий.

— Угу, — промычал пассажир, развалившийся на заднем сиденье.

«Вот ведь хмырь, ничего ему не интересно!» — подумал Коиде. Со своими пассажирами он всегда старался завести разговор. И не потому, что сам был очень болтлив. Просто это позволяло ему выяснить намерения севшего в машину человека. И, кроме того, он был убежден, что это поможет ему сохранять душевное равновесие. Дело было даже не в том, что по сравнению с временами кризиса увеличился процент ограблений. Скорее возросло число довольно-таки странных людей. Недавно его коллега, таксист, работавший в той же фирме, был серьезно ранен, когда ему пытались перерезать горло. Нападавший оказался человеком средних лет, самым обыкновенным служащим, не употреблявшим наркотиков и алкоголь. Он не ограничился лишь горлом, а в придачу срезал у водителя и волосы.

Как выяснилось, этот тип всегда нервничал, сидя позади человека с длинными волосами. А сев в такси с таким волосатым водителем, вдруг почувствовал непреодолимое желание его постричь, словно таксист находился в парикмахерском кресле. Так, во всяком случае, он сказал полицейскому на допросе. Дело в том, что перерезав несчастному глотку, он и не пытался скрыться, а остался сидеть в машине, где, вымазавшись в крови, продолжал стричь водителю волосы. А поскольку таких придурков становилось все больше и больше, владельцы таксомоторных парков рекомендовали своим водителям быть очень осторожными и обращать внимание на внешний вид, поведение и манеру речи их пассажиров. Но что толку, ведь такого козла с первого взгляда не поймешь. Человек может быть спокойным как танк, а потом в один момент у него соскакивает рычажок, и — привет… Так что разговор с пассажиром хоть как-то его успокаивал. Раньше он слушал радио, но последнее время оно стало действовать ему на нервы. Кто-то из дикторов раздражал его своей грубостью, возбужденные голоса других напоминали ему иглы, впивающиеся в барабанные перепонки. Он крутил баранку уже пять лет, и в самом начале его карьеры более опытные коллеги говорили ему, что они могут составить свое мнение о человеке даже по его манере поведения в машине. Но теперь пассажиры не позволяли раскусить себя так легко. Достаточно просто можно было распознать только лишь податливую молодежь. Коиде полагал, что верное мнение можно составить только о том, кто казался слегка подавленным и не предпринимал ни малейших попыток поддерживать разговор.

Так что, насколько он мог судить, вряд ли от его фирмы да и от самого себя можно было бы ожидать чего-нибудь, дающего повод к радости.

Поскольку все темы, способные заинтересовать пассажира, были исчерпаны, Коиде, вывернув на автостраду, вернулся к истории о психиатре.

— Хотя как знать? Про него можно было бы сказать, что это самый обычный человек, ведь теперь ни врачи, ни школьные учителя не носят костюмов-троек, ведь верно? Но все-таки что-то в нем было такое… Как я понял это? Ну, он заявил, что собирается на конференцию за границу. А тема конференции будет посвящена этой самой женщине, которая может видеть изображения и слышать звуки через кабельную сеть. Он говорил, что хочет представить ее собранию. Ну, я, конечно, попросил его, если его это не затруднит, рассказать мне немного… В тот момент я еще не верил в такие штуки. Н-да, и вот эта история про странную девицу… Ну, профессор вежливо все мне стал объяснять… мне! у которого мозгов-то как у лягушки! Я сразу все понял, но если бы вы попросили меня сейчас объяснить вам все это, то я бы, наверно, запутался… Вы бы меня не поняли. Ну а после я заинтересовался проблемами мозга, клеток… Я прочитал чертову уймищу книг и теперь уверен, что почти все понял. Короче, у нас в мозгу циркулирует… ну, когда различаешь цвет там или форму… слышишь звуки, ну, короче, все это — электросигналы. Вы уж извините меня, я не смогу рассказать вам так, как тот профессор. Иными словами, это напоминает электрический ток. И то, что циркулирует в кабелях, магнитофонах или в телефоне, — все это тоже ток. А то, что называется электротоком… Ну вот, например, животные, которые могут чувствовать разные вещи, не касаясь их. Вы смотрите эту передачу про животных, что по NHK показывают? Я-то смотрю редко… К примеру, летучие мыши славятся этим. Они живут в очень узких пещерах, их там сотни. И летают, не задевая друг друга. То есть они испускают электроны, которые, сталкиваясь… Нет, не то! Не электроны, а… ну, как их там? Ага, вот, ультразвуковые волны. Они испускают ультразвуковые волны и поэтому никогда не натыкаются друг на дружку. Но вот вопрос: как они видят, а? Как слышат? Я вас спрашиваю!

А-а, вот то-то и оно: психические сигналы! Даже современная наука ничего не может тут понять. Эти мышки совсем не похожи на нас, людей. Они-то знают… Что же он еще говорил? Ах да, о микробах! Он говорил о микробах, которые живут в болотах Южной Америки и Африки и, кажется, питаются потоком электронов. Ну, вообще-то электроны — не совсем то, что можно есть. Нет, пищей могут служить различные питательные вещества, протеины, жиры и тому подобное… Ну, одним словом, органическая материя. «Органическая материя»! Как звучит-то, а? Все наше тело состоит из органической материи, и ни из чего другого. Все тело, и даже кожа, мяконькая, словно бабу по жопе гладишь… Неплохо бы, а? Век живи, как говорится, век учись. Я после этого профессора настолько увлекся всеми этими делами… Жаль только, не спросил, где он работает. И визитки не взял. И то, что эта женщина слышит и видит всякие там изображения по проводам, ничего тут нет сверхъестественного. Ни-че-го! Нужно только рассматривать этот феномен строго в рамках психиатрической науки. Вот говорят про электромагнитное излучение, но в конце концов это тот же самый поток электронов. Ну, что-то вроде волны. Волны. Можно сказать, что эта женщина распространяет излучение. Она окружена электронным облаком. Вот тогда все и сходится. А рак? Тоже неплохой пример. Вот все трендят без конца: можно ли от него уберечься?

Существуют ли люди, невосприимчивые к раку? Что это — продукт деятельности головного мозга? Рак — это живое явление. Может, он занесен к нам из космоса? Есть и такая мысль, хотя вряд ли… Космос! Легко сказать «космос»! А наследственность? В чем тут суть? Вроде бы все понятно, но в то же время не понятно ничего. Получается, что все-таки непонятно. Гуанин, аденин, систеин, тимин — вот и все. Наследственность определяет строение нашего тела. Потом открывают уратин и митахондрий. Это уже химия. Если скажешь: «Наследственность», так то и детям будет понятно. Но что это на самом-то деле? Гуанин, аденин, систеин, тимин, — вам это не напоминает заклинание? А потом говорят: «Нет, это был вовсе не уратин, а урасил. Погодите, никакой не тимин, а очень даже сининим». Что отличает наследственность и хромосомы? Никто не знает. Хромосомы состоят из колец, а эти кольца, в свою очередь, из более мелких колечек, а те, мелкие, — из мельчайших клеточек. Ну вот, а самое мелкое кольцо называется ДНК. Теперь — геном. Но геном очень длинная штука, просто ужас! Профессор что-то говорил об аксонах и нитронах. Впрочем, хрен с ними. Короче, раковые клетки — это мутировавшие клетки здоровых тканей. Это может произойти от чего угодно, например в результате действия ультрафиолетового излучения. Конечно, можно принимать солнечные ванны, но это очень вредно для организма. Моя сестра загорала на каком-то пляже, я уж и не припомню, где точно, недалеко от Чиба. Ну а потом вся пошла пятнами. Почему ультрафиолетовые лучи так легко вызывают рак? Да потому что они разрушают человеческий геном. Они нарушают наследственность. Правда, все не так просто. Он очень длинный — если геном человека полностью развернуть, то его длина составит десять сантиметров… э-э-э… нет, десять метров. А может, километров… Ну, в общем, он очень длинный. Очень тонкий и длинный, как писюн у гамадрилов… Раз уж об этом зашел разговор, то я родился на границе Чиба и Цукуба и…

Машина миновала границу третьей зоны, и они выехали на дорогу «Томеи». Далеко впереди, во встречном направлении двигалась вереница автомобилей. Их номерные знаки, подсвеченные желтым, равномерно распределялись по всей длине шоссе.

Коиде не любил выезжать по ночам на автострады. Там он терял ощущение реальности. Его частенько накрывало так, что он начинал сомневаться даже в факте собственного существования. Подобные мысли пронизывали и душу, и тело. Иногда он подносил руки к глазам и пристально рассматривал их, опасаясь, что его плоть вот-вот начнет растягиваться и распадаться. Перед ним, словно туман, вставала плотная пелена, потом все начинало искажаться и растягиваться, как будто он смотрел на мир через сильно искривленную линзу. Но поскольку никто в его семье да и среди товарищей не испытывал подобных ощущений, Коиде почитал за благо помалкивать об искривлении пространства.

Отец Коиде работал на лакокрасочном заводе, а мать занималась выращиванием кукурузы и арахиса. Двое братьев увлекались кендо и мотокроссом. В квартале, где он проживал, селились люди не самые выдающиеся, и достать учебник по психиатрии было решительно невозможно. А таких слов, как «аутизм» и «шизофрения», никто и не употреблял… В конечном счете Коиде укрепился в мысли, что такое происходит не только с ним одним, но и с другими. И, наверно, у каждого накопился кое-какой опыт по этой части. А молчат все потому, что нет никаких особенных причин обо всем этом говорить.

Когда он оканчивал начальную школу, родители как-то раз повели его в зоопарк, который находился недалеко от не* дома. Все шло прекрасно до тех пор, пока они не подошли к клетке с гамадрилами. Родители расположились на травке, и Коиде залюбовался своим отцом, который после нескольких банок пива вдруг сделался ужасно разговорчивым. В это время один из трех гамадрилов принялся мастурбировать. Глядя на розовый обезьяний член, который становился все длиннее и длиннее, Коиде почувствовал, что окружающий пейзаж стал каким-то образом изменяться. И ребенком, и уже взрослым, Коиде имел возможность наблюдать такие метаморфозы окружающего мира несчетное количество раз. А образ гамадрильего мужского достоинства оставался у него одним из самых сильных воспоминаний. Розовый и необычайно длинный, он напоминал язык какого-то пресмыкающегося. Коиде казалось, что этот член так и будет расти до бесконечности, где с легким шелестом и исчезнет.

Ирреальное не ассоциировалось у Коиде как разрушение времени и пространства. У него возникало ощущение, что все части его тела вдруг начинали съеживаться, уменьшаться в объеме. После разговора с профессором о той странной женщине Коиде заинтересовался вопросами физиологии и психиатрии. Доктор нарассказывал ему таких вещей, что он буквально прилип к книгам. Когда он с изумлением прочитал о длине молекулы ДНК, перед глазами у него снова возник обезьяний член… Сочетание света фар летящих навстречу автомобилей и огней, обозначавших края трассы, создавало иллюзию какого-то медленного растяжения пространства. Ему сделалось дурно. На долю секунды Коиде даже подумал, что вот-вот врежется в бампер идущей впереди машины.

Он свернул с шоссе Томеи-Кавасаки и, проехав немного в направлении Фучу, высадил своего пассажира у дверей какого-то здания. Обратный путь он решил проделать по дороге номер 246. У ресторана «рамен» * он заметил женщину средних лет и притормозил.

* Суп из лапши.

— Холодно, — процедила та сквозь зубы, устраиваясь на сиденье. Она назвала адрес в районе Итабаси, потом набрала на мобильнике номер и затрещала.

— Алло, это я. Ты еще не спишь? Но ты хотя бы поела? Я оставила запеканку в холодильнике. Поставь ее в микроволновку, она через секунду будет готова! У меня был клиент, и я только что освободилась…

Женщине было что-то около сорока. Косметикой она почти не пользовалась, но в машине сразу повис аромат дорогих духов. «Если она шлюха, то, должно быть, идет по высшему разряду», — подумал Коиде и еще отметил про себя, что его жене было примерно столько же лет, когда она умерла.

— Ну я ничего не могла сделать, ты ж понимаешь. Он попросил меня составить ему компанию. Не говори глупостей. Это господин Иокояма. И это не то, что ты подумала. Он пригласил нас всех, после закрытия. Тебе завтра на работу, так что ложись-ка спать. Я думала послать тебе сообщение… Кстати, мне кажется, что у нас кончились крекеры для малыша, так что не могла бы ты завтра их купить? А? Что? Как? Слушай, будь добра, убавь громкость телика, я тебя совсем не слышу.

Ясуко показалось, что сестрица несколько распоясалась. «Она еще колобродит, хотя знает, что я поздно вернусь. Торчит перед телевизором всю ночь, а ведь только что нашла работу. А ночью показывают всякое дерьмо. Уж если ей нравится сидеть перед теликом, то брала бы кассеты напрокат, что ли. Она немного волнуется… хочет услышать, что я еду…»- думала Ясуко.

— Скоро буду, — нежно проворковала она и отключила телефон.

Ясуко не ее настоящее имя. Впрочем, настоящего никто не знал. Девушка не приходилась ей сестрой. Ясуко подобрала ее где-то в районе Икебукуро и предложила жить вместе, как сестрам. Не имевшая пристанища девица, разумеется, согласилась. Ясуко и раньше занималась «воспитанием» девушек. Сначала они жили у нее дома, как сестры, а потом «старшая сестрица» вышвыривала их на улицу. Эта была седьмой по счету.

VII — АКЕМИ

— А ночью-то холодает, вам не кажется?

Шофер обращался к ней. Но прежде чем вступить в разговор с неизвестным, ей следовало сначала выбрать себе имя. Имя — это главное. Она остановилась на Акеми. Теперь надо закрепить: «Меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми, меня зовут Акеми». Ладно, хватит. «Меня зовут Акеми». Теперь она была Акеми. Для этого ей пришлось повторить свое имя тридцать раз…

— И то правда. Плохо, если зима будет ранней.

— Ну, времена года нас не ждут.

— О да, не ждут…

— Простите, что спрашиваю… Но… Вы замечательно выглядите, черт побери! Мне все не дает покоя одна мысль: чем же сейчас могут заниматься люди, работающие в торговле? Извините, конечно, за дерзость, но в это время суток мне обычно попадаются танцовщицы из баров. А вот вы, кажется, не из этих? Вот о чем я думаю…Так я угадал, а?

— Ну-у, даже и не знаю… Может быть, я и есть танцовщица…

— Да нет, что вы. С вашими-то манерами… Эти, которые из баров, так они и говорят-то теперь как школьницы.

— А я и работаю в баре.

— Да ну вас! Не может быть! Ни за что не поверю.

Акеми работала в барах с девятнадцати лет. Она родилась в городке района Хокурику в семье врача. Уже в школе она узнала, что была приемным ребенком. Своего настоящего отца она называла «господин». «Господин» жил в Южной Америке и раз в три года приезжал повидать дочь. Но поразительную новость сообщили ей не приемные родители. Акеми в ту пору было десять лет, и как-то раз она осталась дома одна. Вдруг на пороге появилась девушка, как оказалось, вторая дочь «господина». Она была на семь лет старше Акеми. «А ты, ты тоже красавица!» — выпалила она вместо приветствия. В тот день Акеми узнала много нового про «господина». И странным образом ее воспоминания о нем, доселе отчетливые и ясные, после рассказов этой девушки стали тускнеть. Нет, она не старалась забыть его специально. Теперь, сидя в машине, она уже не могла вспомнить ни его лица, ни то, каким он был человеком, — она не помнила ничего. Его вторую дочь она больше не видела. Но тогда они проговорили почти два часа в саду, что находился неподалеку от дома. Акеми и сейчас мало что помнила бы, если б та девушка не повторяла без конца свое: «А ты, ты тоже красавица!» Девушка и сама была достаточно красива. Акеми никому не рассказывала о той встрече, даже своим приемным родителям. Это не было ее сознательным решением, просто даже мысль о встрече причиняла ей невыносимую головную боль. Акеми решила, что лучше будет забыть… Через два года после этого события она поступила в колледж и начала спать с мужчинами. Скоро она забеременела, сделала аборт. Это повторялось дважды. Она убегала из дому, но родители находили ее и водворяли обратно. В шестнадцать познакомилась с торговым представителем из Киото и уехала с ним. До этого она встречалась лишь с ровесниками — парнями из колледжа и местной шпаной. Стоило ей скрыться, как ее тотчас же находили. Но на этот раз родители ничего не смогли поделать с этим киотоским коммивояжером… Довольно скоро Акеми бросила его и завела себе новую пассию. Стоило ей пройтись по улице или заглянуть в бар, как мужчины слетались на нее словно мухи. Кавалеров она меняла часто, но к себе допускала не сразу. Как только у нее появлялся знакомый, поведение или внешность которого хоть немного отвечали ее запросам, умевший показать свою страсть, как Акеми начинало тянуть к нему как магнитом. Лет до восемнадцати среди ее любовников были преимущественно парни, связанные с якудза. В какой-то период она даже считалась их покровительницей, хотя и продолжала танцевать в барах. Такая работа нравилась ей еще и тем, что позволяла выбирать мужчину на любой вкус.

Потом она рассказала водителю, что была любовницей одного известного композитора.

— Я всегда считал, что подобные люди обязательно должны быть несчастными. Но, как оказалось, я ошибался. Жизнь куда богаче, чем принято думать.

— Богаче? То есть вы хотите сказать, что все происходит не так, как об этом думают люди. И именно это придает жизни такую ценность… Я познакомилась с ним после окончания университета. Мне только что исполнилось двадцать два. Я была совсем молоденькой, не правда ли? Тогда я считала, что эта встреча — перст судьбы, не иначе. Мне казалось, что он — единственный во всем мире… А ему уже в те времена было почти сорок. Женат, естественно. Я-то верила, что он бросит свою старуху и женится на мне. Но не все коту масленица. Да-а, скоро уж двадцать лет… Я часто думаю, а осталась бы наша любовь такой же чистой, если бы мы поженились? Кстати, он еще и писатель. Опубликовал массу книг. А иногда он рассказывает мне такие вещи, которые я и понять-то могу с трудом. Ну вот, например, о кровосмешении. Мужчины ведь очень агрессивны, не так ли? Они агрессивны инстинктивно, и это необходимо для того, чтобы они могли заниматься любовью. Иначе они ничего не могут…

— Хм. Кажется, я вас понимаю.

— Правда? Например, если девушка живет с одним и тем же мужчиной, у него рано или поздно пропадает всякое желание спать с ней. Причем не потому, что ему надоело. Проблема, скорее, в том, что мужчина в конце концов становится более… мягким, что ли. То же самое происходит и с его дочерью. Отец долгое время должен жить вместе со своей дочкой. Потом она вырастает, у нее развивается грудь, и все кончается тем, что у папаши появляется желание переспать с ней. Но вот наступает момент расставания, и повзрослевшая дочь уходит, чтобы жить отдельно… Знаете, ведь то, что ошибочно называют изнасилованием, случается довольно часто.

«У пишущих людей ум не такой последовательный, как у нас», — подумал восхищенный водитель. Его очень заинтересовал рассказ Акеми о связи сексуального желания у мужчин с импульсами агрессии. Акеми услышала об этом от университетского профессора, с которым познакомилась в одном из клубов в Гиндза. Переспав с ним раза два, Акеми обратилась к своему любовнику-якудза, который стал шантажировать профессора. Была выставлена сумма — два миллиона иен. Шантаж удался, профессор был вынужден уйти из университета. Вообще этот клуб был очень выгодным и дорогим местечком, но когда выяснилось, что заведение контролируется мафией, Акеми пришлось его покинуть. Вскоре она оставила и своего любовника, с которым, правда, время от времени встречалась, даром что минуло десять лет. Ибо когда Акеми удавалось подцепить хорошего клиента, ей приходилось подключать и мафию, чтобы вытрясти из него побольше.

— Ну так вот, он часто говорил мне: «Я не могу жениться на тебе, но мы будем вместе. Какая разница, женаты мы или нет, будем ли, прилетев на Гавайи, проходить контроль сообща или раздельно?» Может быть, дело только в этом и заключалось… Ведь живут же люди вместе, не расставаясь. Кажется, я понимаю, что он хотел сказать своим «будем вместе».

Когда Акеми умолкла, водитель сказал ей, что у него недавно умерла жена. На его глаза навернулись слезы. Акеми просто обожала такие моменты. Моменты, когда ложь перестает быть ложью. Сама Акеми лгала постоянно, но при этом она считала, что если слова производят эффект, если они пугают или волнуют, вопрос правды и лжи значения не имеет. Правды не было, а если бы она и существовала, то ничего б не стоила.

— Люди, живя вместе, вместе преодолевают многочисленные испытания и могут также жить воспоминаниями о них. Они будут стареть, прогуливаться и рассказывать друг другу о своих воспоминаниях. Он часто говорил мне об этом. Вам не хочется плакать после этих прекрасных слов?

С тем, кто говорил ей «будем вместе», Акеми познакомилась в клубе в районе Акасака. Он работал в издательстве, выпускавшем словари. Переспав с ним, она по сложившейся традиции попыталась шантажировать его, но оказалось, что этот тип также завязан с якудза. Дело обернулось против нее, и Акеми была вынуждена убраться из Акасака. Она вряд ли могла назвать точное количество своих любовников, но что касается этого кадра из издательства, то он был лучшим из всех. Один лишь раз они занимались любовью. Пару раз вместе обедали. Он считал ее «мифоманкой», говоря при этом: «Бедная девочка! Ты, наверно, должна сильно страдать, когда тебе лгут». Тогда Акеми очень разозлилась. Но теперь, если бы вдруг боги предложили ей вернуть все обратно, она выбрала бы этого парня из издательства, хотя и не смогла бы объяснить, почему она до сих пор любит его.

— Большое спасибо. Мне было так приятно поговорить с вами, — произнес таксист, открывая ей дверцу.

Как она и предполагала, ее «сестрица» еще не ложилась. Она сидела перед телевизором, поглощая чипсы с холодным чаем. «Скоро уже три недели, как она здесь. Значит, пора ее того…»- отметила про себя Акеми. Это была полноватая девушка, питавшая слабость к шляпам. Когда она впервые появилась в доме, Акеми обратила внимание на то, что весь ее багаж заключался в картонках, буквально набитых шляпами — дешевыми, дрянными уродцами. На ее лице застыло выражение глубокой печали, а глаза были как у побитой собаки. Акеми встретила ее в продуктовом отделе супермаркета. Сидя на скамейке, она собиралась проглотить кусок хлеба с изюмом, когда ее озадачил вопрос: «Хочешь жить со мной?» Барышня, которой не были чужды лесбийские наклонности, обрадовалась и согласилась без разговоров. Но в тот же день, как только она переступила порог квартиры Акеми, ей было сказано:

— Я чрезвычайно мягкий человек и к тебе отношусь очень хорошо. Но раз в день буду делать то, что тебя, конечно, удивит. Я буду хватать тебя за волосы и окунать лицом в воду. Ты спрашиваешь, за что? Полагаю, что детство у тебя было не слишком счастливое. Не правда ли? Ну вот, и у меня тоже. Понимаешь? Люди, терпевшие в детстве дурное обращение, испытывают потом гигантские затруднения, пытаясь принять себя такими, какие они есть на самом деле. Они ненавидят себя и бессознательно стараются себя наказать. Это очень тяжело. Но они могут облегчить свою участь при условии, что их будет наказывать человек, которому они хотели бы отдать все на свете. Ты поняла меня? Согласна? Так что за волосы — ив воду, каждый вечер, ясно? К концу недели ты изменишься, вот увидишь. На самом деле это был тайный обряд посвящения у древних инков.

Подбирая несчастных, потерявших надежду, некрасивых и нищих девушек, Акеми старалась защитить себя от несчастий. Будучи обласканными, некоторые из них в конце концов привыкали к ежедневным погружениям в воду, жженым волосам, веревкам на теле, медицинским иглам в собственной заднице. Большинство из них, родившихся в бедных семьях, были почти дурочками. До поры до времени Акеми держала их при себе, а потом выгоняла на улицу, предварительно дав девушке новое имя.

— Ну давай, вставай, — произнесла женщина и потянула ее за волосы. — С этого дня тебя зовут Акеми!

Ее лицо исказилось от гнева гораздо сильнее, чем обычно, и это напугало девушку. Она попыталась сосредоточиться на своем новом имени. «Да, меня зовут Акеми», — думала новоиспеченная Акеми. Женщина дотащила ее за волосы до ванны, а потом велела раздеться донага. Акеми исполнила и это желание. Она вообразила, что ее будут бить. Весь вечер она чувствовала, что что-то непоправимо изменилось. Не выпуская ее волос, женщина наполнила ванну и стала ее окунать. Такое происходило каждый день, десятки, сотни раз. Это было довольно-таки больно, но если она не оказывала сопротивления, женщина тотчас же становилась чрезвычайно нежной с ней. У нее было очень приятное лицо. Наверное, в клубе она была самой популярной, «номер один», так сказать. У нее было полно денег, шмоток, какие увидишь только в журналах… Девушке нравилось ловить на себе взгляды, когда они вместе ходили в «Лоусон» или в семейные рестораны.

К тому же, терпя все эти штуки, она полагала, что тем самым делает что-то чрезвычайно важное. У нее складывалось ощущение, что она совершает подвиг. И это не казалось уже таким противным. Но сегодня что-то изменилось… Акеми поняла, что женщина собирается выгнать ее… и что она не из тех, на кого можно подействовать слезами и мольбами. Акеми любила ее… И, хотя оказаться сейчас на улице ей совершенно не хотелось, она чувствовала, что не в силах больше сопротивляться. Испытывая страшные мучения, она смотрела, как женщина сжигает в ванне все ее шляпки. Но когда она рискнула вмешаться, женщина ответила, что все эти шляпы таят в себе несчастье, и сожгла их все до единой. Потом мучительница снова наполнила ванну и, схватив Акеми за волосы, окунула ее лицом в воду, где плавал пепел. На этот раз она продержала несчастную несколько дольше, чем обычно. Акеми показалось, что ее хотят утопить, что в данном случае было бы не так уж и плохо. А сверху все бубнил голос женщины, рассказывавшей ей про империю инков.

— Хоть ты и слишком глупа, чтобы понять, но во времена инков полагали, что человеческое имя незримо связано с его демоном. Поэтому смена имени — смена демона. А назвать свое имя означало довериться демону. Отныне тебя зовут Акеми. И ты будешь жить одна.

Акеми вышла, унося с собой коробки с пеплом от своих шляп. На ней были только сандалии, и она вся дрожала. Лишь у самого выхода женщина бросила ей платье. Акеми не знала, куда ей пойти. Ей было очень жаль своих шляп, но зато теперь она чувствовала, что дурная судьба покинула ее. Подумав, Акеми решила отправиться на вокзал Итабаси.

VIII — КАОРУ

Уходя все дальше от дома, Акеми беспрерывно оборачивалась. Она и надеялась, и одновременно опасалась, что женщина догонит ее. Путь ее пролегал через спальный район Ками-Итабаси. Неизвестно почему, но она вдруг подумала, что танцовщицы из баров жили именно в этом месте. Окна кое-где еще светились. Акеми показалось, что ей ничего не стоит очутиться в одной из этих квартир, что хозяин с радостью отопрет дверь, лишь бы она позволила макать ее лицом в ванну или жечь себе волосы. Не спеша, она подошла к дому, выкрашенному в кремовый цвет. Поскольку это здание не выглядело таким вычурным, как дом той красивой женщины, Акеми подумала, что здесь ее, возможно, не заставят выносить столь болезненные экзекуции… что она сможет еще с кем-нибудь пожить вместе. Она позвонила в квартиру на первом этаже.

— Кто там?

Из-за дверей показалась голова мужчины лет под пятьдесят. Лицо худое, с маленькими глазками… Брюки, темно-синий свитер…

— Здравствуйте, — вежливо ответила Акеми. — Можно я буду у вас спать? Но мне будет очень неприятно, если вы будете делать со мной какие-нибудь гадости.

— Так это ты младшая сестра Акияма?

Акияма. Раньше Акеми не слышала этого имени. Правда, та красивая женщина имела привычку изменять свое имя, и Акеми было засомневалась…

— Да, это я, — ответила она.

— Проблема в том, что в это время я могу уйти. Ты-то сама когда вышла? — Мужчина впустил ее, продолжая говорить.

Квартира выглядела жалко: узенькая кухонька и комната в шесть татами. Ничего похожего на мебель. Коробки с книгами и журналами стояли прямо на полу. В комнате пахло тестом: то ли рамен, то ли лапшой быстрого приготовления. Футон был задвинут в самый угол. Из приемника доносилась негромкая популярная мелодия.

— Однако я уже рассказал тебе по телефону, что было. Так что не стоило тебе так беспокоиться. Всего-то сломанные ребра. Конечно, если бы кость разорвала бы какой-нибудь внутренний орган, то все было бы куда серьезнее, а так — ерунда. Нужно время, чтобы перелом сросся как следует. Так что торопиться незачем. Тогда, конечно, все будет нормально… И еще я тебе говорил, что мы не платили взносов даже в службу соцобеспечения, поэтому, конечно, все это немного дерьмово. Организация такого рода могла бы выкинуть что-нибудь эдакое. А поскольку с ними уже были дела, мы рисковали остаться потом вообще без работы…

Мужчина копошился в узком пространстве кухни, где подогревал воду. Он говорил с сильным северным акцентом, и это успокоило Акеми. Она тоже родилась в холодных краях. Но воспоминания о своей родной деревне мало-помалу стерлись. Ей оказалось достаточным не думать об этом, и прошлое исчезло как по волшебству. От подобных мыслей у нее начинала дико болеть голова, особенно когда та красивая женщина макала ее лицом в воду или поджигала ей волосы. Так что Акеми старалась вообще не думать об этом. До встречи с той дамой Акеми часто били, причем преимущественно мужчины. Даже родной отец ее бил. Акеми не помнила кто, та ли красивая дама, что позволила ей пожить у нее, или кто-нибудь другой объяснил ей, что у битых людей всегда пустой взгляд. Какой взгляд у нее самой, Акеми не знала.

— Какая-то ты, ей-богу, странная! Приперлась ко мне, хотя я уже тебе все рассказал по телефону!

О чем он говорит, Акеми не понимала, но на всякий случай решила согласиться. Она подумала, что лучше соглашаться, не встречаясь с ним взглядом, чем вывести его из заблуждения. Акеми больше не вспоминала ту женщину, которая ударила ее по уху, ни того, что произошло, когда она, на свою беду, стала протестовать. Когда она потом обратилась в больницу, врач сказал, что у нее порвана барабанная перепонка. Боль не утихала несколько дней, причем у нее не было ощущения, что болит какое-то одно место. Впечатление было такое, как будто в ее тело проник крошечный зверек, называющийся «боль». Войдя в комнату, Акеми сперва не заметила, что в углу рядом с футоном стояла клетка, в которой металось маленькое существо.

— Его зовут Йосио. Не очень красивое имя, да? Так зовут сына моего приятеля. Однажды он зашел ко мне, и ты бы видела, что с ним случилось, когда он узнал, что мышь зовут так же, как и его сына. Я живу один и поэтому кого хочу, того так и называю. А тебя-то как звать?

— Акеми, — промямлила она.

— Ясно дело. Акеми, хочешь есть, Акеми?

— Немного.

Мужчина сказал ей, что должен пойти купить себе кое-что в аптеке, что на углу. Он натянул оранжевую куртку и вышел. Акеми решила убить мышь. Она прошла на кухню, где в раковине стояла и воняла грязная чугунная кастрюля. Не счищая прилипших кусочков мяса и овощей, Акеми наполнила кастрюлю до краев и поставила ее на пол. Потом она взяла клетку с мышью и попыталась погрузить ее в воду, но кастрюля оказалась слишком маленькой. Мышь несколько раз пронзительно пискнула. «Тебя больше не зовут Йосио, — прошептала Акеми. — Ты больше не Йосио, ты больше не Йосио, ты больше не Йосио, ты больше не Йосио, ты больше не Йосио, ты больше не Йосио». Но, как она ни билась, другого имени на ум ей не приходило. Акеми удивилась, как та женщина умудрялась придумывать столько разных имен. Наконец ей удалось открыть дверцу. Мышь бросилась к выходу и вцепилась Акеми в палец. Укус оказался ничтожным, но весьма болезненным. Пока Акеми, сидя на корточках, пересиливала боль, мышь, стараясь выбраться на свободу, свалилась прямо в кастрюлю. Тщетно пытаясь схватиться за кусочки подгнившей капусты, прилипшие к краям, она часто-часто перебирала своими тоненькими как спички лапками. Акеми смотрела, как из укушенного пальца капает кровь. У нее никак не получалось подобрать для Йосио другое имя. К тому же ей расхотелось ее убивать. Она представила, какую рожу скорчит хозяин, когда вернется. Где-то внутри нее стала подниматься новая волна боли. Еще в школе она услышала, что в человеческом теле циркулируют электрические токи. Учитель говорил, что их прохождение по телу обеспечивается благодаря нервным окончаниям. Акеми хорошо понимала его, потому что при сильной боли она испытывала ощущение волны, движущейся по ее телу. Она чувствовала эту волну, когда ее насиловали, били или жгли ей волосы… Мышь плавала в кастрюле.

Акеми сняла с гвоздя серую куртку, надела сандалии и вышла вон.

Спускаясь по ступенькам, она ощущала, как ее тело пронизывают эти самые электрические токи. Мало того, к токам еще примешивается и холод. Когда та женщина вышвырнула ее на улицу, Акеми ничего такого не почувствовала, настолько она была изумлена и напугана. Она взглянула на свои ноги и спросила себя — отчего она должна в такую холодину носить сандалии? Такие вещи с ней случались с самого детства. «Почему ты до сих пор торчишь на морозе? Почему у тебя только одно платье? Почему ты не сделаешь перевязку, когда у тебя из ушей идет кровь? Почему ты не попросишь воды, когда тебе хочется пить?» Она доводила себя до изнеможения, повторяя без конца одни и те же вопросы, остававшиеся без ответа… Голые ноги. Мурашки. Ее кожа походила на кусок наждачной бумаги.

Куртка пахла старостью и нищетой. Бредя по улице, Акеми вдруг поняла, что даже не представляет, в каком направлении находится вокзал Итабаси. Запах, идущий от куртки, напомнил ей отца. Отец работал в компании по добыче газа в их деревеньке, которая, казалось, вот-вот будет раздавлена громоздящимися заснеженными горами. Он был офисным работником, клерком. Когда отцу исполнилось сорок, ему предложили новое назначение и он стал сборщиком платежей. Мать Акеми работала в салоне красоты недалеко от дома. Салон назывался «Франция», а над входом был намалеван трехцветный флаг. И отец, и мать били Акеми. Кроме нее у них были еще двое детей — сын и дочь, — но все равно доставалось только одной Акеми. Она окончательно перестала слушаться мать как раз в то время, когда отец стал сборщиком платежей и побои удвоились. Но при этом все пятеро членов семьи оставались бесстрастными, как трупы. Когда она решила уйти из дому, ее брат, говоривший так же, как и тот хозяин мышки по имени Йосио, произнес буквально следующее: «Из всех нас ты — самая сильная. Поэтому нет ничего странного, что папа и мама лупят тебя. Им это необходимо, чтобы они могли любить». Брата арестовали за торговлю наркотиками, и теперь он находился в тюрьме.

Неподалеку, между рекой и автомобильным заводом, находился большой парк. Акеми увидела гопников, избивавших какого-то типа. Мелькнула оранжевая куртка, и Акеми поняла, что это мышиный благодетель. Освещения в парке почти не было, немногочисленные фонари, нервно подмигивая, испускали бледно-голубые конусы света. Мышиный благодетель корчился на земле. Он вскидывал руки, стараясь закрыть живот и голову, но нападавшим удавалось найти незащищенные места. Они отходили на два-три шага, разбегались, словно подавая угловой, и били носком ботинка. В неверном свете их силуэты были похожи на мятущиеся призраки. «Ничего, красиво. Прямо театр теней какой-то», — подумала Акеми, проходя мимо.

В кармане куртки она нашла монету в пятьсот иен и три бумажки по тысяче. Акеми зашла в торговые ряды, нашла кафе и заказала себе горячий шоколад. В кафе никого не было. Официант принес шоколад и сразу же пустился в разговоры.

— Вам нравятся горы?

Акеми ответила, что нет, не особенно.

— Я тоже не любитель… Но вот когда солнечные лучи касаются снежных вершин… Очень красиво. Видели когда-нибудь?

Акеми сказала, что видела. В деревне она имела удовольствие постоянно любоваться таким зрелищем, но ничего особенного в нем не находила. У официанта было очень доброе лицо. Акеми подумала, что он, наверно, самый худой человек, которого она когда-либо встречала.

— Знаете, почему я говорю вам все это? Я хочу провести эксперимент… На самом деле я снимаю кино.

— Кино?

— Ну да… пытаюсь. Вы что-нибудь знаете о кинофестивале, который организует «Пиа»?

— Пиа?

— Да-да, зрелищная комиссия. Они продают места. У них еще билеты такие… Вам это ни о чем не говорит?

— Я никогда не была ни в кино, ни на концертах.

— Ах вот как! «Пиа» все знают.

— Да вы что?

— Ну, и я хочу представить среди прочих и мои произведения. Восемь миллиметров. Терпеть не могу видео. Я снимаю только на восьмимиллиметровой пленке. У меня была камера «Боллекс», но я разбил ее случайно… Так что пришлось позаимствовать у друга, правда, очень старую. У меня есть приятель, так вот его отец — очень известный ученый, профессор. Занимается исследованием бактерий, что ли. А еще он известен тем, что совершает восхождения на горы. Как же это он называл? Ну, не важно. Короче, вместе с очень известным альпинистом он покорил множество вершин, был даже в Гималаях. Круто, правда? В Гималаях! Но он умер.

— Как это, умер?

— Вот так, взял и умер. Вот он и дал мне восьмимиллиметровую камеру. Ей по меньшей мере лет сорок. Когда она работает, то издает такой классный звук «ш-ш-ш-ш-ш-ш».

«Ах вот как», — произнесла эта странная девица и стала медленно пить свой шоколад. Каору сначала подумал, что она интересуется искусством, но не тут-то было! «Если она не артистка, то зачем тогда так одевается?» — подумал он. Но, невзирая ни на что, он продолжал рассказывать ей о солнечных лучах и горных вершинах.

— Сначала эту камеру нужно было хорошенько вычистить. Но у меня совсем не было времени. Ну, разумеется, из-за актрисы! Небольшая задержка, и она уехала бы на Сайпан. Она манекенщица…

Так что я использовал восьмимиллиметровку, но не знал, будет ли она вообще работать. К тому же я до конца не понимал, как ею пользоваться, и просил своего приятеля вставлять каждый раз пленку. Да, и специальной комнаты у меня тоже не было. Короче, так я и снимал. Но дальше меня ждал ба-а-льшой сюрприз! Не осталось ничего из того, что я снимал! Я вчера смотрел пленку-черным-черно. Вот задница-то! Я сам проявлял ее. Правда, на одну секунду, одну-единственную секунду там появляется изображение залитой солнцем горной вершины. В стиле «Проблески подсознания». У меня мурашки по коже пробежали. Когда подумаешь о чем-нибудь подобном, обязательно пойдут мурашки по всему телу! Я подсчитал количество кадров. Семнадцать! В секунду проходит двадцать четыре кадра, значит, продолжительность записи будет ноль, запятая, чего-то там… Не знаю, поймете ли вы. Я никогда еще не видел подобного. Эти кадры сделал тот самый профессор. Пленка старая, краски немного выцвели… Там какой-то оранжевый оттенок, словно пленка была засвечена. И все в таких тонах, представляете? Блестяще! Вот это кино, вам не кажется?

— Да, конечно, — кивнула девица.

От ее куртки несло какой-то тухлятиной. Каору, довольный, что ему наконец удалось хоть кому-то рассказать свою историю, отошел от столика.

IX — НОРИКО

Каору посмотрел на часы. Рабочий день заканчивался через пятнадцать минут.

— Ну ладно, никого больше нет, так что можешь идти, — сказал хозяин за стойкой.

Хозяин — спокойный мужчина лет сорока. Он начал свое дело, потому что любил варить кофе.

— Какой аромат, ты только понюхай…

Он был женат, но жил один. При этом он не был гомосексуалистом. Когда Каору только приехал в Токио, его постоянно доставали гомосеки…

— Каору, можешь идти переодеваться, — спокойно добавил хозяин, размалывая кофейные зерна.

— Так ничего уже не ходит. Я пока останусь ненадолго. Можно? — спросил из-за стойки Каору, где он вытирал стаканы.

— Ну разумеется. Вот смотри, я сделаю тебе кофе из турецких зерен. Мало кто их видел, но кофе действительно превосходный. — Хозяин поставил на полку новую коробочку.

Четыре столика и стойка составляли всю обстановку кафе. На стене висела доска, к которой было пришпилено меню, где значилось более сотни наименований кофе. Список был снабжен картинками, изображавшими то статую Христа на вершине холма, то знаменитого воина Массаи с копьем, — короче, каждому сорту кофе соответствовала особая картинка. И столы, и стулья были деревянными, выполненными в стиле ретро. Но в «Ками-Итабаси» было слишком мало столь взыскательных посетителей. Хозяин открыл свое дело после смерти родителей, оставивших ему небольшое наследство. Бизнес пошел бы лучше в таких районах, как Эбису или Дайканияма, но он дал родителям обещание никогда не покидать «Ками-Итабаси».

— Ну как? — поинтересовался хозяин, передав чашку.

Кофе оказался горький, как хина.

— Очень вкусно.

— А девица? — Хозяин ткнул пальцем в направлении девушки, сидевшей с чашкой шоколада. — Кажется, она немного того…

— Да и запашок тоже будь здоров.

— Я рассказывал тебе о том, как я ездил в Майами?

Между двадцатью и тридцатью пятью годами хозяин работал в некоей торговой фирме. Он приобретал оборудование для летних курортных лагерей, поэтому и объездил полмира. Каору, еще не слышавший о путешествии в Майами, покачал головой. Хозяин мало кому рассказывал о своих странствиях за границу, а о Майами вообще и не заикался. В глубине души он полагал, что все это не так уж интересно.

— Это было лет пятнадцать тому назад. Ну, ты знаешь, что центральные районы и собственно Майами-Бич — в действительности разные города…

Хозяин говорил так, как будто факт разделения был вещью общеизвестной. Но Каору и понятия не имел, что центральные кварталы как-то там отделены от района Майами-Бич. Ему оставалось лишь согласиться с самым безразличным видом. Он терпеть не мог, когда его собеседнику представлялись самоочевидными вещи, о которых он, Каору, абсолютно ничего не знал. У него сразу начинало темнеть в глазах и накатывало страстное желание немедленно умереть. Ему казалось, что его жизнь не стоит и ломаного гроша. Каору пожалел, что не сказал прямо, что ему неизвестен этот факт, но уже было слишком поздно. Он почувствовал себя самым одиноким на Земле человеком.

— В Майами-Бич я обычно останавливался в… Э-э-э, очень известный отель… «Майами… До… Дорал!» Да! Это единственный отель такого класса. Каждый день я обедал «Стоун Крэб». Ну, это ты знаешь. Такой хотят открыть и у нас, в Японии.

Известное место. Как же он точно называется?.. Э-э-э, ресторан «Джойс Стоун Крэб». Знаешь, да?

Каору ни разу не слышал ни про «Дорал», ни про ресторан «Джойс Стоун Крэб». Его бесило сознание того, что, наверно, все знают или, по крайней мере, слышали про «Дорал» и «Стоун Крэб». Он презрительно посмотрел на хозяина. «Да уж, никакого чувства прекрасного, никакого артистизма. Человек, который живет ради кофе. Бедняга, что ж тут поделаешь! — подумал он. — Скажешь ему что-нибудь о кино, так будет стоять и смотреть, дуб дубом». Этот человек знал много из того, о чем Каору не имел ни малейшего понятия. При этом он рассказывал свои истории так, как будто все люди должны знать не меньше его. Он говорил о Майами-Бич как о Эбису или Дайканияма, словно они отличались друг от друга лишь названием. Вот такая вот дубина стоеросовая проживает в этом Ками-Итабаси. Живет в этой дыре, а мечтает о Майами.»

— В центральной части Майами находится деловой квартал. Есть там и японские рестораны, суши, причем немало. Но японцев практически нет. Наверно, потому, что там небезопасно. Короче, не самое лучшее место. Зато там много кубинцев, гаитян, пуэрториканцев… Людно, одним словом. Но нет нормальных газет.

И вот как-то открылся там один ресторан-суши. И за стойкой стоял самый настоящий японец! Мы с друзьями зашли. Кроме нас там были только местные. Так хозяин, увидев нас, чуть не помер от радости! «О, наконец-то!» — кричит. «Что такое?» — спрашиваю. «А посмотрите сами». И показывает на одного американца. А американец-то! Он заказал уратаки, то есть суши, где рис не внутри, а снаружи, и, перед тем как начать его есть, разворошил палочками и налил чуть ли не литр соевого масла! Аж через край переливалось! Рис, водоросли, рыба — все вперемешку. Ну и на что это похоже? «Ведь там уже нет никакого вкуса!» — убивался наш хозяин. Мы, конечно, согласились с самым сочувствующим видом… Ну и что? Здесь, в Японии, все то же самое! Кстати, для горячего шоколада я использую только настоящее колумбийское какао…

Хозяин зашел обратно за свою стойку и принялся смешивать зерна. Чокнутая девица сидела, устремив взгляд поверх стола. Время от времени она подносила чашку к губам с таким видом, будто бы только что вспомнила о ее существовании. Поднесет — поставит обратно, поднесет — поставит. Глядя на нее, Каору чувствовал, что его скоро хватит удар. «И как только она оказалась здесь?» — думал он.

В начальной школе выяснилось, что коэффициент интеллекта Каору равнялся ста семидесяти. Родился он на Кюсю, где его родители содержали адвокатскую контору. Старшая сестра изучала медицину в местном университете, а брат учился в Технологическом институте в Осаке.

А Каору, умственный уровень которого был самым высоким, должен был торчать в засранном кафе в Ками-Итабаси и подавать горячий шоколад этой чокнутой девице, больше похожей на бомжа, говоря ей при этом спасибо. Родители не переставая твердили ему: «Ты у нас самый умный». И в конце концов он сам поверил в это. Он учился в лучшем на всем Кюсю лицее, и на всех своих товарищей смотрел свысока. Он был убежден, что все они не годятся ему даже в подметки. Рядом с лицеем родители приобрели ему квартиру и обещали купить еще одну в Токио при условии, что Каору поступит в университет. Но он придерживался другого мнения. «Адвокатов и судей достаточно и без меня. Кандидатов на должность пруд пруди. Я не такой, как эти парни», — размышлял он. В лицее у него было много друзей, но всех их он тихо презирал, так как ставил себя гораздо выше любого из них. На втором курсе он познакомился с сыном одного из деловых партнеров его родителей. Юношу звали Коремидзо. Он мечтал стать режиссером. Решив учиться в Италии в институте кинематографии, он без устали изучал итальянский и английский языки. Каору нашел в Коремидзо достойного соперника, но при этом все равно продолжал считать себя лучшим. Он написал сценарий и послал его самому известному в Токио режиссеру. Этот режиссер работал преимущественно с иностранными кинематографистами и был отмечен многими призами. Каору посчитал его наиболее достойной кандидатурой. К сценарию он приложил письмо следующего содержания: «Я вас очень уважаю. Полагаю, что, как и Вы, я один из немногих избранных. Мой IQ равен ста семидесяти. Эта цифра делает меня гением; я считаю, что большинство просто не дотягивает до моего уровня. Все они — идиоты. Думаю, что только такой человек, как Вы, сможет понять меня». Письмо осталось без ответа. Он написал еще одно, потом еще и еще… Никакой реакции не последовало. Тогда Каору решил лично навестить знаменитость, адрес которой он нашел в справочнике. Режиссер жил один, в доме, расположенном на берегу реки, в Токио. «Я писал вам много раз», — вместо приветствия произнес Каору. «Тебе не кажется, что ты ошибся адресом? — прорычал режиссер. — Писать такие письма, да еще с претензией на… Для человека с таким коэффициентом?! Да ты просто кретин после этого! На острове Бали есть несколько клубов для людей с уровнем интеллекта выше двухсот. Среди членов этих клубов много наших соотечественников, главным образом биржевых маклеров и брокеров. А ты, ты еще щенок, сопляк, засранец!» Все, что сказал ему тогда режиссер, Каору запомнил слово в слово… Этот киношник жил отнюдь не во дворце, как воображал себе Каору, а в самой обыкновенной квартире. К Каору он вышел в футболке и каких-то подозрительных шортах, утирая крупные капли пота. Он выкрикнул свои проклятия и захлопнул дверь. Каору долго бродил по берегу реки, обдумывая сказанное. «Это блеф. Просто этот хмырь не дотягивает до моего уровня. Может быть, его фильмы и ничего, но если хорошенько подумать, то он не такой уж и классный. Ничего в нем нет, просто бабки заколачивает».

В тот же вечер он снял номер в дорогом отеле «Акасака». В кафе к нему подошел мужчина лет сорока в светло-голубом костюме и спросил: «Ты студент, не так ли?» Каору еще не умел различать гомосексуалистов, но интуиция подсказала ему, что мужчина не гомик. «Мне хотелось бы, чтобы ты правильно меня понял, — начал этот тип, присаживаясь за столик Каору. — Дело в том, что моя жена в настоящий момент находится в номере этого отеля и ожидает некоего молодого человека приблизительно твоего возраста. Я его знаю. И я знаю также, чем они будут там заниматься. Я обратился к частному детективу, и он снял все на пленку. Нет, я не скажу тебе, что они будут делать. По правде говоря, ничего особенного. Никакого секса… Я хотел бы попросить тебя об одной вещи. Если согласишься, то не пожалеешь. Пятьдесят тысяч иен». Предложение привело Каору в ужас, и он отказался. Тогда мужчина поднялся и стал ходить по всему кафе из угла в угол. Казалось, он искал юношу, похожего на Каору, но потом, успокоившись, вышел в холл, уселся на диванчик и стал разглядывать проходящих мимо людей. На следующий день Каору, дожидаясь своего рейса в аэропорту Ханеда, случайно увидел телерепортаж о замужней даме, зарезанной в одном из номеров отеля «Акасака». Отеля, где он ночевал. Каору тотчас же вспомнил светло-голубой костюм и странного человека. Ни о чем другом он больше думать не мог. А вернувшись домой, перестал есть. Буквально не мог проглотить ни кусочка. Все, что он съедал, тут же выходило обратно. В конце концов он забеспокоился и решил обратиться к врачу, который констатировал анорексию. Каору сообщил об этом только Коремидзо, и тот заметил: «Умственная анорексия у мужчин случается достаточно редко. В Токио с тобой не произошло ничего особенного? Расскажи-ка». И Каору поведал. Рассказывая, он вспомнил и того режиссера, и человека в светло-голубом костюме. Он до мельчайших подробностей воспроизвел ту беседу. Воспоминания нахлынули на него, словно его память была самостоятельным живым существом. Это было похоже на разлившуюся желчь. Они шли одно за другим без малейших усилий с его стороны, как рвотные массы. Поднимались и затапливали весь его мозг. Коремидзо, хотя и знал очень много, не понимал ничего. Но после этого случая он стал избегать своего друга. Каору больше не мог есть никакой твердой пищи, кроме печенья «Калори Мейт», и стал стремительно худеть. Поскольку родители встревожились не на шутку, а сам Каору больше не мог выносить их заботы, он, никого не предупредив, даже Коремидзо, уехал в Токио. В столице он стал проводить большую часть времени в компании приятелей из музыкальных клубов в Сибуйя и Синдзюку. Это были безработные актеры, девушки, позировавшие для эротических журналов, барышни из садомазохистских клубов и рок-музыканты. Такая жизнь была не самым худшим выходом, но и это ему быстро надоело. Все его новые друзья были неудачниками. О своем коэффициенте он не рассказывал никому. Так же, как и дома, в Сибуйя и в Синдзюку он не ел ничего твердого… Первый раз он пришел в это кафе как обычный посетитель. Его друзья давали неподалеку концерт, и рано утром вся группа завалилась сюда выпить кофе. Все сразу же оживленно начали обсуждать прошедшее выступление, а тем временем совсем рассвело. И в этот момент Каору увидел необычайную вещь. Поначалу он даже не понял, откуда здесь мог взяться солнечный луч. Но тем не менее на беленой стене ясно проступила картинка размером со стандартный лист бумаги. Этому не помешали ни неоновая вывеска кабаре напротив, ни маркиза и занавески на окнах, ни листья фикуса. Его тень и создала эту картину, колеблясь в неустойчивом свете, словно кружево. Каору созерцал картину, затаив дыхание и забыв о товарищах. Картинка исчезла так же неожиданно, как и появилась. Перед Каору опять была одна беленая стена. Фильм закончился. Каору еще не раз заходил в это кафе в одно и то же время. Но высота стояния солнца уже изменилась, и луч больше не проникал в помещение. Чудо не повторилось. Тогда Каору нанялся сюда на работу. С того утра прошло восемь месяцев, но той картинки он так и не увидел. Его свидания с друзьями из Сибуйя и Синдзюку прекратились сами собой. В ожидании следующего чуда он стал даже проглатывать небольшие порции вареного риса и бульона.

В кафе вошел еще один посетитель, оказавшийся женщиной средних лет. Так, ничего особенного. Явно не танцовщица из бара и уж точно не бродяжка, как та девица. Она заказала черный мокко, потом достала из сумочки книжку и углубилась в чтение. Подавая кофе, Каору почему-то подумал, что этой женщине он мог бы рассказать про картинку на стене.

— Вы любите читать? — спросил он, ставя чашку на столик.

— Простите? Ах да. Ну, чтобы убить время, — спокойно ответила женщина. Волосы у нее были коротко подстрижены, а на затылке почти выбриты. Свое дорогое коричневое пальто она повесила на спинку соседнего стула. «Кажется, кашемировое», — отметил Каору. На женщине был кремовый свитер и темно-красная юбка. Каору смотрел, как она переворачивает страницу за страницей, и любовался ее красивыми руками.

— Могу ли я рассказать вам одну странную вещь?

— Странную вещь?

— Видите вот эту стену? Зимой, очень скоро, во время солнцестояния, здесь появится прекрасное изображение.

— Вы о чем?

— Свет не такой яркий, потому что солнце стоит слишком низко. Тогда на стене отразятся листья этого фикуса, словно в театре теней.

Норико слушала его и недоумевала, отчего этот парень такой тощий. Как мог человек довести себя до такого состояния? Разговаривать ей совсем не хотелось, но, повинуясь какому-то странному чувству, она изобразила на своем лице вежливую и понимающую улыбку.

X — ЮКО

Норико сделала глоток и посмотрела на часы. Третий час. Она заметила, что стеклышко ее часов слегка потускнело. «Наверно, из-за перепада температур. Вошла в тепло, вот и запотело», — подумала Норико. Она достала бумажную салфетку и попыталась протереть помутневшее место. Сначала ей казалось, что влага выступила снаружи стекла, но, сколько она ни терла его, тонкая белесая пленка не исчезала. Тогда она смочила краешек салфетки водой из стакана, поданного вместе с кофе, и повторила попытку. «Бесполезно, — сказала она сама себе. — Чем сильнее буду тереть, тем больше оно станет. И вообще, что-то мне нехорошо. Цифры словно затягивают меня…» Эти часы марки «Омега» были куплены лет десять назад в магазине дьюти фри, когда она летала с тем мужчиной на Гуам. А может быть, на Сайпан, она точно не помнила. Норико старалась не вспоминать того человека. Иногда ей это удавалось.

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Норико подняла голову. Перед ней стоял этот тощий официант.

— У вас часы сломались?

Она сразу не поняла, о чем он. «Нет, так не пойдет. Будь повнимательней. Должно быть, он подошел, пока я возилась с часами», — подумала Норико.

— Нет, все в порядке. Да и с чего бы им ломаться? — ответила она официанту. — Просто там, на стеклышке, образовалось пятно, и я хотела его стереть.

— Понятно. Просто я неплохо разбираюсь… впрочем, я вмешиваюсь не в свое дело. Извините меня.

С этими словами молодой человек ушел обратно за стойку. Норико захотелось сказать ему что-то хорошее, теплое, но она никак не могла придумать — что. Глядя ему в спину, она вспомнила того человека, с которым летала на Гуам или Сайпан. Мысли ее смешались. Норико чувствовала, как в ней поднимается боль, страшная, невыносимая боль. «Так и есть, опять», — вздохнула она. Именно эта боль выгнала ее на улицу и привела сюда, в это кафе… Официант стоял слишком далеко, чтобы с ним можно было заговорить. Во всяком случае, это показалось бы неестественным.

Она ощутила первый позыв еще дома. Норико тридцать два года, работает в банке в квартале Отемачи. Она поступила туда сразу после окончания университета и проработала там больше десяти лет, за исключением длительных периодов госпитализации. Поскольку она прекрасно владела английским, ее взяли в отдел валютных операций. На такие должности брали только специалистов, окончивших полный университетский курс. Но в конце концов все это не имело никакого значения.

Когда же она почувствовала первый приступ? Ей казалось, что это случилось сразу после ужина. Норико вдруг осознала, что даже не помнит, что она ела этим вечером. Перехватила кое-что на скорую руку по дороге из банка. Итальянская кухня? Но она помнила, правда, не очень отчетливо, внутреннее убранство какого-то известного и дорогого японского ресторана, где пила пиво и долго смаковала что-то восхитительное… Когда же именно это было, она не могла вспомнить. Было время, когда Норико приучала себя, сидя в баре или в дешевой забегаловке, не показывать другим, как ей плохо. «Когда же? Сразу после разрыва с тем мужчиной или до него? — мучила себя Норико. — Нет, мужчина не в счет. Правильно. Как сказал психолог, он всего лишь замещение моего отца». «Замещение» было не совсем верным обозначением, психолог употребил более точное выражение, но она забыла какое.

Чем дольше она силилась вспомнить, где ужинала, тем больше запутывалась. Во всяком случае, в баре какого-то отеля, где подавали вино и сыр… что, впрочем, не так уж и плохо. Она уже года два посещала такие бары одна. Один — в Ниси-Синдзюку, другой — в Акасаке, третий — в Гиндзе. На самом деле во всем Токио не было почти ни одного места, куда могла бы пойти одинокая женщина, да еще без выражения грусти в глазах. А в провинции таких еще меньше… Норико прекратила свои попытки и стала собираться.

Она решила пойти на улицу, как только почувствовала боль. Первым делом она переоделась и накрасилась. Она не помнила, что она сделала сперва: переоделась или накрасилась. Макияж и переодевание стали для нее обязательным ритуалом. Она не пренебрегла ими и сейчас. Как только появлялась такая возможность, Норико посвящала этим двум действиям все свободное время и поистине титанические усилия. В прошлом году она купила лампу для загара, полагая, что с этим приспособлением ей удастся убивать время гораздо эффективнее. Потом Норико положила глаз на сауну, но квартира оказалась слишком мала для такого чуда техники, а иные, «сауноподобные», модели не могли удовлетворить в полной мере ее потребность.

«Ладно, не важно… Значит, я переоделась и накрасилась, — размышляла Норико. — А может, на мне был тот же костюм, что и в банке, а накраситься я забыла? Зазвонил телефон. Когда он зазвонил, я еще подумала, что, должно быть, это кто-то из знакомых… а еще что мне придется сейчас болтать о всяких пустяках… впрочем, не помню. Нет, телефон звонил, это точно. Кто-то из лицейских подружек. Рёко? Нацуми? Либо та, либо другая. Кроме них, никто не стал бы звонить так поздно… В лицее мы не были такими уж подругами, и я что-то не припомню, чтобы я с ними даже разговаривала. Как же они выглядят?.. Рёко будет покрупнее… а Нацуми — это та, которая слишком рано созрела…»

— Как дела?

Значит, Рёко или Нацуми.

— Замечательно, — ответила Норико. Вообще-то радоваться ей было нечему, но в тот момент захотелось сказать именно так. Ей казалось, что говоря «замечательно», она будет более естественной. Норико подумала — если бы не боль, стала бы она обманывать Рёко или Нацуми? Это «замечательно» вырвалось у нее совершенно случайно. Странное слово. «Никогда бы не поверила, что подобные слова запрограммированы в моей голове». Размышляя таким образом, она заметила, что боль слегка отпустила, и тотчас же приказала себе не думать о ней.

— Правда? О-о! как же я тебе завидую, Норико! — пропищала восхищенная Рёко или Нацуми.

Вот такого Норико уж никак не ожидала. По всему ее телу сразу же стало распространяться чувство удовольствия. Ей даже захотелось сказать Рёко или Нацуми что-нибудь приятное.

— А вот у меня ничего хорошего. Помнишь, о чем я рассказывала тебе в прошлый раз?

Не помнившая ничего Норико ответила:

— Разумеется! А потом-то что случилось?

— Ну конечно! Я могу сейчас поговорить с тобой? Ты свободна, у тебя никого нет?

— Вообще-то собиралась выйти, но теперь что уж…

— Так поздно?! Бедняжка! Что, работа? Да нет, какая работа! У тебя свидание, угадала? Ну, извини, пожалуйста. Значит, все в порядке? Ах, мне так тяжело об этом говорить! Я настоящая идиотка. Не то что ты! Ты-то всегда была такой умницей. Светлая голова! Так я говорила тебе, что мой приятель нашел работу? Фирма занимается видеоиграми. Получает вроде неплохо. А я говорила, что он младше меня? Он переехал ко мне, когда я еще училась… Это называется «сожительство», так вроде бы. А года три назад я предложила ему снова жить со мной, но он отказался. И знаешь, что он сказал? Что-то типа: «У меня своя жизнь!..»

Норико никак не могла взять в толк, как могло так получиться, что этот разговор запомнился ей до последнего слова, а имя девушки просто вылетело из головы. Не крылась ли причина в ней самой? Когда это началось, она училась в начальной школе. Все проявилось очень спокойно, естественно. Она родилась в префектуре Нагано, в прелестной деревеньке на берегу озера, которое зимой покрывалось льдом. Ее отец работал в магазине электротоваров, а мать служила на почте. У нее был еще и брат, но он почти не говорил. Ее дед выращивал овощи на высокогорье, и Норико очень нравился запах капусты и салата-латука, когда на заходе солнца она и дед усаживались на веранде, опоясывающей их дом. Отец был человек скорее мягкий, мать страдала приступами истерии: «Я просто уверена, что тут не обошлось без женщины. Знаешь, в клубах, что в Гиндзе, можно найти себе какую-нибудь поблядушку, и достаточно было мне заговорить с ним об этом, как он прямо сатанел! Ну не странно ли? Если речь заходила о танцовщицах в барах, он сразу же заявлял, что это просто замечательная работа! Нет, все это решительно мне не нравится…»

Поначалу она не придавала этому большого значения. Как-то раз, сидя на веранде, она услышала голос, который произнес: «Добро пожаловать». Норико посмотрела кругом, но никого не обнаружила. Ее это ничуть не напугало, наоборот, показалось забавным, что она слышит чей-то голос, когда рядом никого нет. Это «добро пожаловать» было сказано так, как говорят обычно продавцы, зазывая покупателей. Ходя с матерью по магазинам, Норико все время прислушивалась, но ни разу не услышала ничего подобного.

Норико стала ждать каждой новой «встречи» с удивительным голосом, но когда она начала ему отвечать, родители забеспокоились и отвезли ее в больницу. Доктор сказал, что причина происходящего неясна, хотя такие вещи случаются с детьми, и по мере их взросления все проходит, так что особых причин для волнения нет. Однако Норико так и не выздоровела. Потом, уже будучи студенткой, она обращалась к психотерапевтам. Ей приходилось много раз рассказывать про свое детство. Сначала она рассказала, как отец в состоянии опьянения иногда ласкал ее половые органы… Затем про женщину, которая в ее присутствии говорила всякие гадости о своем муже… Психотерапевт объяснил, что это нельзя назвать сексуальными домогательствами или развратными действиями. Норико и сама думала, что все это не имеет ни малейшего значения. Но, разговаривая с психотерапевтом, она не могла удержаться от слез, и это приводило ее в отчаяние.

— Вообще слуховые галлюцинации имеют место, когда пациент переживает сильное потрясение или что-нибудь подобное. Но этот случай не такой простой.

Психологи говорили приблизительно то же самое:

— Не могли бы вы подробнее обрисовать ваш случай?

Норико описала свой случай подробнее. В детстве она любила слушать этот голос.

— Когда голос говорил «добро пожаловать», у меня складывалось впечатление, будто бы передо мной раскрывается целый мир. И этот мир был куда лучше реальности… я начинала ощущать сильный запах, и мне казалось, что я что-то вижу. То, что мне представлялось, было мягким, словно внутренние органы животных или мантия моллюска. Но увидеть все целиком мне не удавалось. Только самый вход, начало. Как я ни пыталась что-нибудь различить, это всегда был лишь вход. И пока училась в начальной школе, я видела только двери в этот маленький мирок, только эту мягкую штуку… А вот уже в лицее… как бы это сказать… там появилось что-то сексуальное, а я сама была внутри, как подарок. Я не знаю, кто это точно был, но они вели там куда более приятную жизнь, чем я или мои родители… А я была там в качестве подарка, который эти… люди передаривали друг другу. Нет, ничего до конца там было не разобрать, все голоса и разговоры были такие туманные. Я понимала лишь обрывки… Да, это было похоже на какое-то внушение. Когда смотришь телевизор, то, что говорит диктор, воспринимается как внушение, поэтому телик я больше не смотрю. Радио я не слушаю по той же причине. И музыку, если там есть слова, тоже. Но я совсем не хочу сказать, что этот бубнеж по телевизору или по радио напоминает мне вход в тот мир, что я видела на веранде. Это скорее переход, проход ко входу в тот мир. Не могу сказать, что меня все это очень пугало. Ничего плохого не происходило. Для меня не существовало смысла, я и не пыталась найти там какой-то смысл. Была боль, и только войдя в этот мир, я могла от нее избавиться. Боль… это боль. Я не могу объяснить ее лучше. Боль мешает мне дышать, я мучаюсь. У меня болит живот, я мастурбирую, чтобы смягчить эту боль. Я мастурбирую так, что мое влагалище начинает кровоточить. Это случалось много раз.

— Думаю, если бы вы встретили мужчину, который бы вас полюбил, то все бы устроилось.

Это было все, что смог посоветовать ей психолог. Норико искала такого мужчину, но безуспешно. Правда, пока она искала его тут, ее мир предложил ей своего. Сей муж возник перед нею, отчаянно благоухая одеколоном, и предложил отправиться в путешествие. Часто, заполняя гостиничную карточку, а иногда и в других случаях, Норико готова была поклясться, что сию секунду видела этого мужчину собственными глазами…

Три месяца она провела в больнице. Книгу, которую она там читала, ей посоветовал тот мужчина. Причина ее болей так и осталась невыясненной. В этой больнице содержалась еще одна женщина, страдавшая странной патологией. Она умела читать электрические сигналы прямо по проводу. Звали ее Юко. Да, именно так… Норико неоднократно беседовала с ней, гуляя по больничному саду. Норико казалось, что эта странная девушка понимает природу ее боли. «Боль — это боль», — так она сказала.

— Все считают, что я лгу, когда рассказываю, что могу видеть и слышать то, что передается по проводам или шнурам электропитания, что я таким образом пытаюсь заглушить какие-то свои тягостные воспоминания. А что я могу поделать, если я действительно вижу! Да и вижу-то всякое дерьмо… Но не это заставляет меня страдать. А боль, о которой ты говоришь, так я тоже чувствую нечто похожее. Впечатление такое, будто бы эта боль существует отдельно от тебя, совершенно независимо. Нет, ее не найдешь ни в теле, ни в нервах — она существует вне всего этого. И она приходит. Не знаю откуда, но она приходит. А у тебя так же или как?

Норико захотелось позвонить. Существовал единственный человек, которому она могла позвонить в полтретьего утра.

— Алло, это Норико…

Она звонила из телефона-автомата, установленного в кафе.

— Ты что, не спишь всю ночь, а, Норико? — раздалось на том конце провода.

— Что ты сейчас делаешь? — спросила Норико.

— Трахаюсь, — ответила Юко.

XI — КОДЗИ

— Трахаешься? Извини, пожалуйста. И она повесила трубку.

— Кто это? — спросил мужчина, извиваясь поверх Юко.

— Черт его знает. Сказала, что ее зовут Норико… имя знакомое, но ее лица совершенно не помню. Не знаю, кто бы это мог быть.

— Ты действительно странная девица, — произнес мужчина, продолжая свои движения. В комнате становилось слишком темно. — Эти свечи очень опасны. Как бы пожара не наделать.

— Как бы пожара не наделать! — засмеялась Юко. — Полиция мне ни к чему. Я тебе уже сказала, что хрен знает сколько провалялась в психиатрической клинике, так что я могу делать все, что захочу. И мне за это ничего не будет, так как у меня душевная болезнь, и притом чрезвычайно тяжелая!

— Угу. Ты мне это уже говорила. Но проблема не в этом. У тебя идиотская привычка ржать, когда с тобой занимаются сексом. Это очень расхолаживает, поверь. Да, кстати, почему такие, как ты, не содержатся в больнице, а запросто разгуливают по улицам и при этом еще покупают себе «териякибургеры» в «Мос-Бургере»? — гневно вопросил мужчина, отталкивая Юко.

— Что с тобой? Почему ты остановился?

Юко была вовсе не дура насчет потрахаться, но она терпеть не могла, когда мужчина слишком быстро выходил из нее. Ей было легче стерпеть достаточно грубое проникновение, чем это. К тому же ей показалось, что этот деятель так усердствовал лишь потому, что в комнате было весьма и весьма холодно. Они познакомились около десяти вечера в «Мос-Бургере» недалеко от вокзала. Она зашла туда купить «териякибургер», что отпускали навынос, а он сидел в зале, поглощая жареный картофель, который запивал соком гуаявы. Пока Юко ожидала своего заказа, их взгляды встретились несколько раз. Потом она вышла, и мужчина нагнал ее. «Я хотел бы с тобой поговорить», — сказал он. Его волосы были выкрашены в белый цвет, губа с пирсингом… Короче, один из тех типов, которых часто встречаешь в таких местах. Юко пригласила его к себе. Она не чувствовала ни грусти, ни особого одиночества. Она вообще не знала, что такое грусть. Они поболтали о том и о сём и предались любовным утехам.

Поначалу мужчина был весьма удивлен, заметив, что в комнате нет никаких электроприборов.

Юко, не разжимая своих объятий, объяснила ему, что терпеть не может шум, который производит котацу. Она также рассказала, что может слышать и видеть электросигналы, передаваемые по проводам. Тогда мужчина спросил ее, какую музыку лучше слышно в проводах котацу. «Битлз», что ли? И загоготал… Юко не знала, кто такие «Битлз». Кроме Вагнера она вообще не слушала никакой музыки.

Эти симптомы стали проявляться у нее лет десять назад, в семилетнем возрасте. Юко не была уверена, что это можно описать словом «симптомы», но, во всяком случае, так говорили все, начиная с врачей. Теперь это почти не имело значения.

Все началось с того, что ее дедушка купил видеомагнитофон. Дед содержал школу для неуспевающих детей в Иокогаме. Он не был ей родным дедом. Юко еще не исполнилось и года, когда ее забрали от родителей. Они выли слишком молоды, матери было пятнадцать лет, и, кроме того, они не были женаты. Поскольку они не имели средств для воспитания своего ребенка, Юко была отдана другому человеку. Он сказал ей, чтобы она не называла его ни отцом, ни папой, а только дедушкой. Ей было уже четыре года, но она все равно не могла понять, почему она должна звать этого человека именно дедушкой. Дедушка часто ласкал ее по всему телу, но Юко не понимала, было в этом что-то особенное или нет. Ласки стали повторяться каждый вечер. Дедушка запрещал ей рассказывать об этом кому бы то ни было. Он дотрагивался до самых разных частей ее тела и потом просил ласкать и его. Юко гладила его там, где он указывал, но, как она заметила, у дедушки никогда не было эрекции.

Теперь Юко жила в этой квартире, часто приезжая в больницу. Иногда она встречалась с дедушкой, ходила с ним в ресторан или на выставки живописи и фотографий. Выставочные залы казались ей такими умиротворяющими… поистине, это были единственные места, куда Юко любила постоянно возвращаться. Также она встретилась пару раз и с теми двумя, благодаря которым появилась на свет. Каждый из них имел теперь свою семью. Они пришли проведать Юко, а потом все вместе отправились обедать в ресторан, расположенный в одном отеле. Эти ребята так и сыпали банальностями, а поскольку Юко не смотрела телевизор и не слушала радиопередач, то все темы разговоров быстро оказались исчерпанными, и им троим ничего не оставалось, как сидеть в полном молчании. «Если бы они интересовались хотя бы живописью!» — вздыхала про себя Юко. Живописные полотна такие спокойные… тихие. Сигналы, распространяемые хорошей картиной, очень мягкие и успокаивающие…

Симптомы проявились в тот день, когда дедушка принес домой видеомагнитофон. Он поставил фильм, который назывался «Удивительное путешествие». Юко сидела так, чтобы экран ей был не виден. Вдруг она произнесла: «Выключи». В этом фильме рассказывалась история о путешествии внутри человеческого тела, и Юко сделалось дурно. Дедушка был убежден, что девочка сидела так, что она ни при каких обстоятельствах не могла видеть происходящее на экране, даже в зеркало… Он чрезвычайно удивился и решил провести серию опытов. Правда, он так и не смог понять, почему иногда опыты оканчивались успехом, а иногда — нет. Как только магнитофон включался на воспроизведение, сигнал, проходя по желтому проводу «изображение», начинал формировать в мозгу Юко, в зависимости от обстоятельств, четкие или размытые картинки. Феномен не поддавался никакому осмыслению, картинки появлялись нерегулярно и вне зависимости от тех или иных условий. При воспроизведении фильма «Мой сосед Тоторо» Юко видела достаточно четкое изображение, а вот в случае с «Е.Т.» картинка получалась размазанной. Дедушка быстро догадался, что то же самое должно происходить и с аудиосигналами. Юко удавалось услышать содержание телефонных переговоров, а также записи на кассетах. Но музыку она не воспринимала как музыку, сигналы складывались в ее мозгу в нечто совершенно иное. В свое время ее дедушка преподавал математику и к тому же хорошо разбирался в компьютерной технике. Он заключил, что у Юко где-то должен быть «дешифратор», способный обрабатывать видеоизображение, но не справлявшийся со звуковыми сигналами. При этом Юко слышала сигналы только в радиусе десяти метров от их источника.

«Тебя обязательно надо поместить в психиатрическую клинику для исследований», — вот все, что мог сказать ей дедушка, и его лицо омрачилось глубокой печалью. Она слышала звуки, которых не должна была слышать, видела картинки, которых не должна была видеть. Правда, в большинстве случаев Юко не различала музыку, то, что она могла слышать, не было разговором в полном смысле этого слова — лишь неясные шумы, смазанные изображения, какие издает плохо настроенный телеприемник. Видимые ею образы заставляли ее страдать по совершенно непонятным причинам. Иногда Юко вопила от боли и теряла сознание. «Никто не сможет тебя понять, — говорил ей дед. — О тебе будут болтать, что ты слегка того. А некоторые, возможно, скажут, что ты просто лгунья. Кроме того, ты рискуешь провести всю жизнь в психиатрической клинике. Я не знаю, что тебе посоветовать… но, думаю, было бы неплохо, если бы ты занялась живописью или стала бы сочинять стихи». Дедушка проконсультировался с одним врачом, и они пришли к заключению, что в школе ей не дадут жить спокойно и она будет страдать от одиночества. Поэтому Юко получила начальное образование в психиатрической клинике. Дедушка пригласил лучших преподавателей из своей школы…

В больнице Юко должна была пройти целую серию тестов, чтобы уточнить природу ее симптома. Некоторые врачи предпочитали называть это способностью, но Юко не видела особой разницы.

В конечном счете было выяснено, что она может читать сигналы по проводам видеомагнитофонов и телефонным линиям, но медики быстро сообразили, что девочка способна также и передавать сигнал. Это было установлено путем многочисленных экспериментов. Мозг Юко генерировал импульсы, направленные в сторону электрокабеля. Если это были слова, то сигналы генерировались слабо, но когда речь шла о выражении неудовольствия или несогласия, то их частота и четкость возрастали во много раз. Исследователям также удалось измерить частоту этих сигналов по изменениям напряжения. Юко не очень нравилось генерировать электросигналы.

С течением времени способности Юко почти не изменились. Периоды обострения сменялись периодами упадка. Но в том и в другом случае феномен не подчинялся никаким законам и правилам и не зависел от каких-либо обстоятельств. Между тем было отмечено, что Юко оказалась особо восприимчива к некоторым женским голосам, к звучанию отдельных музыкальных инструментов, равно как и к изображениям водной поверхности. Сопрано и альты, голоса некоторых телеведущих, звучание скрипки и некоторых других инструментов. При помощи специалистов в области электроакустики врачи пытались найти некий объединяющий эти явления элемент, но так и не пришли к какому-либо определенному заключению. Все-таки лучше всего Юко воспринимала изображения водной поверхности и воды вообще: рябь на воде, кадры фильмов с изображением речных берегов, город в пелене дождя, водопады…

— Ну, если ты… такая странная, как ты можешь жить в такой миленькой хатке? Должно быть, дорого? Квартплата. Обстановка. Или это чей-то подарок, а?

С этими словами мужчина поднес свой член к ее губам и очертил им их контур. Юко ответила ему, что психиатрическая клиника, где она лежала, была очень крутой, а ее семья вообще-то не из бедных. Хотя ей не очень нравилось брать в рот, тем не менее она обхватила его член губами. Юко подумала, что, сделав это, доставит этому мужчине удовольствие. То же самое было и с дедушкой. Она не знала, как можно доставить удовольствие человеку без секса.

— Но тогда… Например, что ты видишь через провод котацу?

Юко, словно сигару, вынула изо рта член и стала объяснять, что это не то чтобы картинки или звуки в полном смысле этого слова. Скорее это похоже на какое-то ворчание или на шум в ушах, на вспышки как от яркого света. И еще она добавила, что вряд ли это можно назвать изображением чего бы то ни было, к тому же все это не так уж и здорово.

— Ну ты даешь! Трепло! — воскликнул мужчина, кончив ей в рот.

Юко проглотила его сперму и заметила, что ей по большому счету по барабану, верит он ей или считает треплом. Когда рот забит спермой, говорить вообще трудно.

— Если я сейчас звякну своему приятелю, ты сможешь сказать, о чем мы с ним говорили?

Но в ее комнате не было телефона, а волны, передаваемые мобильником, она не различала. В слабом свете двух свечей мужчина принялся натягивать одежду. Потом он попытался открыть дверцу шкафа, а также и тумбочки, стоявшей у стены. Но и шкаф, и тумбочка были заперты на ключ.

— Тебе лучше не делать этого. Этажом ниже живет человек, нанятый меня охранять. Наши квартиры соединены проводом, и я легко могу передать сигнал. И если что-нибудь произойдет, мне достаточно будет передать один-единственный сигнал «нет». Он не спит, пока видит свет в этой комнате. Если ты попробуешь что-то украсть или захочешь причинить мне вред, он поднимется сюда. И, я думаю, тебе придется плохо, — объяснила Юко.

Это была сущая правда. Этот парень был нанят ее дедушкой. Но мужчина не поверил и продолжил ломать дверцу шкафа. Юко пристально посмотрела на отрезок провода, который уходил в нижнюю квартиру, и послала условный сигнал. Сигнал, обозначавший страх и неудовольствие. Охранник должен был поспеть вовремя.

Мужчина приблизился к Юко, надевавшей колготки.

— Гони ключи!

По опыту она знала, что послать его подальше она сейчас не может, это было бы слишком опасно. Поэтому она застегнула лифчик и направилась в дальний угол комнаты, где стояла этажерка, на которую она складывала свои художественные принадлежности. Там же лежала и связка ключей, которую она протянула мужчине. На этой связке были все ключи, какие возможно: от каждой из комнат, от велосипедного замка, ключи от мебели — по меньшей мере тридцать штук. Мужчина схватил связку и начал искать нужный ключ при свете свечи. Воск капал ему на руки. В это время Юко повторяла, как заклинание, все те слова, которые она должна была повторять в ожидании своего телохранителя. Это были вопросы, содержавшиеся в психологических тестах. Поскольку она отвечала на каждый тест раз по десять, то знала все вопросы почти наизусть. Вопросы, на которые надо было отвечать только «да» и «нет»…

Ей являлись призраки. Случалось, что в порыве эмоций ее тело отказывалось ей подчиняться. Очень часто у нее случались перебои дыхания. Она имела несколько дурных привычек. У нее был период увлечения поэзией хокку и танка. Ее не интересовало, симпатичная она или нет. Она любила читать Библию. Она была уверена, что будь у нее побольше самолюбия, ее жизнь была бы совсем другой. Ее ужасает грязь. Ей хотелось бы увидеть себя на телеэкране. Да, она считает, что большинство людей ошибаются на ее счет. Она сравнительно хорошо переносит страдания. У нее случались кровотечения во время мочеиспускания. Она не доверяет людям, опаздывающим на встречи. Если бы это было возможным, она хотела бы стать архитектором. Ей нравятся цветы и их запах. Она действительно терпеть не может некоторых животных. Она хотела бы стать другом каждому из людей. Она постоянно боится сойти с ума. Как минимум три раза она думала, что ей понравилось бы пострелять из ружья в птичек, сидящих на проводах.

В комнате появился еще один мужчина. Он тотчас же бросился к типу, который возился с ключами, и брызнул в лицо из баллончика. Тому уже почти удалось открыть дверь шкафа, но он рухнул на пол, выронив свечку. Человека с баллончиком звали Кодзи, но Юко предпочитала обращаться к нему более фамильярно: «Котян». Кодзи подобрал покатившуюся по полу свечу, а потом сильно ударил ногой в живот лежащего. Юко закрыла глаза. В таких ситуациях Кодзи бывал очень жесток, и она не хотела смотреть на это. Она отвернулась и продолжила повторять вопросы для тестов.

Она хотела встретиться с кем-нибудь из телезвезд. Она часто проводила разного рода мистические эксперименты. Она считала себя гораздо здоровее большинства людей. Ей нравились сальные шутки. Сколько бы она ни пила, она никогда не бывала слишком пьяной. Ей нравилось поливать цветы. Она быстро устает в компании с чрезмерно веселым человеком. Она боится глядеть вниз, стоя на мосту. Ей хотелось бы перевоплотиться. Однажды она начала вести интимный дневник, но скоро бросила. У нее бывают ощущения, как будто душа покидает тело. Она никогда не играет в игры, в которых может проиграть. Ей нравится, когда ее фотографируют. Она любит хорошее пиво. Она молится перед статуями Будды. Она воспитывалась в достаточно суровом семействе. Ее тело имеет свой запах. Она ненавидит писать письма.

Юко всегда заканчивала вопросом, на который не могла ответить. Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной? Была ли ее несчастная мать честной женщиной?

— Эй! Юко, с тобой все в порядке? Это был Кодзи.

— Д-да, — с трудом выдавила Юко.

— Я только вышвырну этого парня и сразу же вернусь. А ты смотри никого не пускай, пока меня не будет. Ладно?

— Ясно.

Кодзи нагнулся, приподнял распростертое на полу тело и добавил:

— Сто раз тебе говорил: осторожнее со свечами. Это опасно.

И вышел.

XII — ФУМИ

Пройдя по коридору, Кодзи остановился перед лифтом и нажал кнопку вызова. Его взгляд уперся в объявление о застройке нового земельного участка. Дом, где жила Юко, располагался на полпути из Кавасаки в Сетагая. Неподалеку, посреди негустой рощицы, была расчищена площадка, на которой уже было возведено какое-то строение. Все вокруг тонуло во мраке. От волос покоящегося у него на плечах человека пахло чем-то кислым, напоминавшим грейпфрут. Скорее всего дешевый одеколон. «Почему эта девица постоянно приводит к себе таких уродов? — размышлял Кодзи. — Дня не проходит без всякого дерьма». Кодзи оглядел свою жертву — парень был явно поменьше и послабее его.

Приближался рассвет. С реки иногда налетал ветерок. Кодзи показалось, что ветер дул с речки Тама. Но под тяжестью своей ноши Кодзи не чувствовал ни малейшего холода. Он вообще был маловосприимчив к изменениям температуры и даже к болевым ощущениям. Дело было не в стальных нервах, а скорее в длительных тренировках…

Его мать была весьма вульгарной особой. Отца не было. Кодзи с матерью жили на границе префектур Киото и Хёго, на берегу моря, в деревне, где круглый год пахло сушеной рыбой. Мать сошлась с мужчиной, который был гораздо старше ее. Кажется, уже тогда ему было за шестьдесят. У него была дочь по имени Фуми. Мать Кодзи сразу же невзлюбила ее и частенько била девочку в отсутствие отца и сына. Мужчина, живший с матерью, был членом рыболовной артели, а также избирался в муниципальный совет. К тому же он владел земельным участком в горах, на котором выращивал грибы. В углу правого глаза у него была огромная родинка величиной с перепелиное яйцо. От этого кожа вокруг глаза пожелтела, а когда он напивался, то пятно становилось темно-красного цвета. Первое время мужчина хорошо относился к приемному сыну, но однажды, сильно приняв на грудь, так отлупил его, что мальчика пришлось срочно госпитализировать. Оказалось, что девятилетний Кодзи имел неосторожность заметить, что родинка на глазу у почетного рыбака похожа на личинку бабочки. После этого случая приемный отец стал постоянно избивать пасынка, а мать Кодзи испытывала извращенное наслаждение, поливая спину Фуми кипятком, но только тогда, когда рядом не было никого, кто мог бы ей помешать. То, что мамаша творила с Фуми. Кодзи узнал лишь много времени спустя.

Потом они бросили старика и переехали в Осаку, где мать устроилась на работу в забегаловку у вокзала Теннодзи. Кодзи стал ходить в школу, где местные ребята сделали из него козла отпущения. Он терпеливо сносил издевательства, но после поступления в колледж резко изменил свое поведение. Однажды он сильно толкнул одного из учеников, который сидел, раскачиваясь, на окне второго этажа. Паренек остался на всю жизнь парализованным, так как сместившийся позвонок задел спинной мозг. Кодзи был арестован и по приговору комиссии по делам несовершеннолетних был помещен в исправительный дом. А когда ему наконец позволили вернуться в школу, ситуация изменилась до неузнаваемости. Кодзи стало некого бояться — теперь все боялись его самого. Кодзи запомнил тот день, когда он пришел в больницу к своему парализованному товарищу. Он просил прощения, но внутри ликовал. Он узнал вкус победы. Он понял, что в этом грязном мире насилие — наилучшее средство для разрешения возникающих проблем. Он подумал, что такое же чувство испытывал и тот старик, что жил в деревне, где круглый год пахло сушеной рыбой.

Он учился в лицее, когда его мать попалась на торговле наркотиками. У нее уже были неприятности с полицией, но каждый раз ей удавалось отделаться условными сроками. Теперь же ее заключили в тюрьму, а Кодзи отправили в приют. Его поселили в деревянном строении, в комнату площадью в шесть татами. Совсем рядом находилась мастерская по ремонту автомобилей, откуда двенадцать часов в сутки доносился адский грохот… Кодзи продолжал посещать занятия в лицее. Неожиданно его характер стал меняться в лучшую сторону. Жестокость ушла, уступив место уверенности в себе. Инспектор, присматривавший за ним, полагал, что арест матери отразится на сыне самым негативным образом, но получилось как раз наоборот. Именно благодаря этому обстоятельству Кодзи почувствовал себя освобожденным, он понял, что все это время мать лишала его чего-то чрезвычайно важного.

Летом, когда он окончил второй курс, в Осаке, Амагасаки и Нисиномии разразилась эпидемия, возбудитель которой, так называемый гакочию, был обнаружен в партии ввезенных из-за границы крабов. Кодзи сделалось дэдэно, когда он смотрел передачу, посвященную новой болезни. Ведущий рассказывал, что даже если гакочию по тем или иным причинам не может достигнуть в организме человека взрослой стадии, он продолжает жить на стадии личинки. Наибольшую опасность для здоровья личинка представляет, если ей удается проникнуть в мозг или нервную систему. Попав в пищеварительный тракт, личинка вызывает приступы диареи и сильной рвоты, а находясь в легких — приступы удушья. Под кожей можно заметить следы от передвижения этой твари, которые иногда слегка воспаляются. В заключение телезрителям были продемонстрированы увеличенные фотографии.

Кодзи поразили малые размеры паразита и его способ существования. Он обладал устрашающей внешностью трамвая, увеличенного под микроскопом. Кодзи восхищался способностью глистеныша оставаться на одной и той же стадии развития и при этом без особых проблем обитать в человеческом теле. Вспоминая свою мать и того старика в рыбацкой деревушке, Кодзи пришел к выводу, что взросление есть уже форма медленного разложения, гниения заживо. Этот маленький невзрослеющий паразит представлялся ему настоящим героем, и он с жадностью набросился на специальную литературу.

Теперь он думал только о паразитах: анисаки, ламболь, паразитах, питающихся кровью, аупини… Он неустанно пополнял свой багаж знаний, пока ему как снег на голову не свалилась… Фуми, явившаяся прямо домой. Как она проведала о том, что Кодзи живет один в Осаке, а его мамашу посадили, осталось загадкой. Уже в Осаке Фуми обратилась в службу социальной помощи, где представилась родственницей, и ей сообщили адрес. Ей было двенадцать лет. Она сказала Кодзи, что сбежала из дому: «Я все равно решила убежать, как только стану большой, чтобы жить с тобой. Но твоя мать очень плохо со мной обращалась.

К тому же я не знала, как тебя найти». Так Кодзи узнал, что творила его матушка с Фуми. В тот же вечер Фуми разделась и показала ему шрамы, которые остались у нее после ожогов на шее, ягодицах и спине. Она объяснила, что это следы от кипятка, которым его мать ошпаривала ее, предварительно избив резиновым шлангом. Кодзи не усомнился ни в едином ее слове. Он тотчас же припомнил все ненормальности в поведении его матери в те времена, и особенно ее манеру смотреть на Фуми. Сам не зная почему, он расплакался и стал просить у Фуми прощения. И в этой комнате в шесть татами, заваленной образцами, макетами и увеличенными фотографиями разнородных глистов и паразитов, под пронзительный визг компрессора из соседней мастерской, Фуми заявила, что согласна простить и самого Кодзи, и его мать лишь при условии, что он оближет все ее шрамы. Кодзи и представить себе не мог, что в словах этой двенадцатилетней девочки мог быть сокрыт какой-нибудь сексуальный смысл. И, занимаясь с ней любовью на полу своей комнаты, он почувствовал, что его собираются снова лишить чего-то очень важного. Фуми прожила с Кодзи три недели, пока отец насильно не увез ее домой. За эти три недели Кодзи потерял весь свой интерес к паразитам. Его мать сообщила, что скоро должна выйти на свободу, и он уехал в Иокогаму. Там, в китайском квартале, он учился на повара, а потом был нанят в качестве телохранителя для Юко.

С тех пор он должен был проводить все свое время в квартирке, расположенной этажом ниже. Впрочем, это его не беспокоило — он лишь смотрел видеофильмы и листал «манга». Иногда Юко приглашала его пообедать или сходить на какую-нибудь выставку. А иногда просила его почитать книжку. Когда Кодзи заканчивал чтение, Юко непременно раздевалась и приглашала его заняться с ней сексом, но он отказывался каждый раз. Юко обижалась и говорила, что, наверно, она не нравится ему, но Кодзи отвечал, что просто не любит прикосновений чужого тела. И хотя Юко не устраивали такие объяснения, она перестала домогаться его, заставляя в качестве «компенсации» смотреть, как она мастурбирует. И Кодзи наблюдал за процессом, вовсю поедая пирожки, мосбургеры или пиццу, которую приносили им на дом.

Человек за плечами у Кодзи зашевелился, и тот дал ему понюхать нашатыря. Сознание медленно возвращалось к незадачливому грабителю. Он открыл глаза, но говорить или двигаться еще не мог. Отметив, что они почти ровесники, Кодзи решил обыскать своего противника, чтобы узнать, с кем имеет дело. Юко могла привести к себе кого угодно — от ученика вечерней школы до самого настоящего якудза. Впрочем, судя по крашеным волосам и пирсингу, особых проблем вроде не предвиделось — достаточно слегка припугнуть, и он и близко не подойдет к дому Юко. Парень почти оправился и принялся ползать на животе, вымаливая прощение. «Такие, как правило, ломаются при первой же опасности», — подумал Кодзи.

Поняв, где он находится, парень попытался кричать. Это было заметно по движениям его губ и сокращению шейных мускулов. Кодзи ударил его палкой по лицу. Из разбитого носа хлынула кровь и залила всю нижнюю половину лица. Носовой хрящ вообще ломается очень легко, причем противник мгновенно теряет способность к сопротивлению. Кодзи насел на парня, требуя его водительские права или удостоверение личности. Но как только тот поднял голову, пытаясь сказать, что у него ничего нет. Кодзи снова огрел его по сломанному носу. Кодзи всегда разбирался с ухажерами Юко на дорожке, ведущей к строительной площадке, — никакого жилья вокруг, никаких свидетелей. Земляные кучи делали это место практически незаметным. А в ста метрах пролегало шоссе, где можно было поймать машину — это обстоятельство было тоже немаловажным. Кодзи не мог сказать точно нравилось ему насилие или нет. Иногда, избивая очередную жертву, он чувствовал себя очень скверно, а иногда это его возбуждало. Но четкой зависимости он проследить не мог, во всяком случае это никак не было связано с личностью жертвы.

Как казалось Кодзи, Юко была склонна к насилию. У нее имелась знакомая, которая приходила к ней, предварительно созвонившись по телефону. Ее звали Кана, ей было около тридцати. Своего рода специалист, она иногда приходила, держа под мышкой кнут. Юко рассказывала потом, какое ей доставляло удовольствие хлестать эту женщину по ягодицам или по груди. Она не могла удержаться от смеха, слушая ее крики и плач. У этой Каны вся спина была изборождена шрамами, а ее груди, кожа на которых была очень тонкой, болтались как у старухи. «Если б только не эта женщина… — часто повторял про себя Кодзи, — если бы только…» Какой, скажите на милость, кайф лупить по сиськам и по жопе молодую девицу? Вспоминая те три недели, проведенные с Фуми в Осаке, он понимал теперь, насколько важными они оказались в его жизни. Фуми было всего двенадцать лет, но она знала все о сексе, включая даже вопросы беременности… За все это время он ни разу нормально не ел, проводя все дни рядом с нею, растянувшись на постели, облизывая ее обнаженное тело… тело двенадцатилетней девочки, которая играла с его восставшим, мокрым, покрытым спермой и слизью членом… тело, которое, словно фосфорическое, ослепительно светилось в лучах заходящего солнца… Ему казалось, что нет ничего прекрасней, чем бесчисленные шрамы, покрывавшие ее спину. Шум компрессора напоминал ему музыку… Уже год, как Фуми жила в Токио.

Не понимая, нравится это ему или вызывает отвращение. Кодзи ткнул парня концом палки прямо в глаз. Парень захрипел и разразился слезами. Он стал что-то предлагать Кодзи, но тот не мог ничего разобрать. Извиваясь всем телом, он запустил руку в карман и протянул Кодзи свое удостоверение личности. Это было удостоверение охранного агентства.

— Гони права, — приказал Кодзи.

— Нет у меня прав, — просипел парень, вывернув для пущей убедительности карманы брюк, куртки и даже рубашки.

Взяв парня за оба уха, Кодзи сказал, что собирается его прикончить. «Я думаю, я сделаю это… Ты сдохнешь… И ты это чувствуешь…» — повторял он, размышляя, сможет он убить или нет. Парень испугался и попытался защищаться. Тогда Кодзи схватил ком земли и запихал ему в рот. Он стал вспоминать, как называется паразит, обитающий в перегное, и перед его глазами выплыло слово «кагемуси». Так по-японски называется червь, живущий в двенадцатиперстной кишке человека. Он был открыт в 1838 году, то есть через год после восстания Осио Хейхатиро, в Милане врачом по имени Анжело Супини во время вскрытия трупа. Названный в честь Супини, у японцев он получил название «Супини-муси». Из его яиц, содержащихся в человеческих экскрементах, выводятся личинки размером три десятых миллиметра. В летние месяцы эти личинки за три-четыре дня значительно увеличиваются в размерах и проникают в организм человека через кожу или через рот, вместе с немытыми овощами. Через два месяца они достигают размеров взрослой особи, то есть одного сантиметра в длину. Питаются кровью. За сутки один такой червячок высасывает около двух десятых кубического сантиметра крови, а сотня паразитов способна поглотить двадцать кубиков. Если его раздавить в пальцах, он буквально взрывается, выпуская из себя целую струю крови. Под микроскопом это сокровище напоминает зерно.

— Ладно, черт с тобой, живи. Но даже не думай о том, чтобы вызвать полицию, — объявил наконец Кодзи.

Парень закивал согласно. Он несколько раз благодарно поклонился и попытался выплюнуть землю, забившую его рот. Кодзи отпустил его и сунул ему в карман удостоверение. Отойдя шагов на двести, он услышал, как парень принялся разговаривать сам с собой. Кодзи напряг слух, но что-либо разобрать было решительно невозможно. Он вспомнил о Фуми, которая работала в lingerie* в районах Кабуки-тё и Синдзюку. Теперь ей было уже семнадцать… В свое время Кодзи попытался снова установить с ней контакт и даже обратился к тому старику, что жил в деревне, где круглый год пахло сушеной рыбой. Вспомнив ее номер, он посмотрел на часы. Было почти четыре часа утра, и Фуми должна была быть дома. Кодзи еще ни разу у нее не был. Фуми как-то пришла к нему, но Юко так разозлилась, что ей пришлось срочно ретироваться. На самом деле Юко не может поддерживать отношений ни с кем. Она даже не знает, как подойти к человеку. И приходит в неописуемый гнев, если Кодзи разговаривает или просто смотрит на других женщин. Правда, Кодзи не возражает — ее дедушка хорошо ему платит.

* Паб, где официантки работают только в нижнем белье.

Парень направлялся к шоссе, которое вело к вокзалу. Кодзи еще мог разглядеть его силуэт, но парень так ни разу и не обернулся. Он шел, продолжая выплевывать изо рта землю. «Надо было дать ему еще, — подумал Кодзи. Отпустив свою жертву, он тотчас же начинал сожалеть, что не дал еще… или вообще не убил. — Эх, жаль, черт возьми!» Он потерял парня из виду, подумал и зашел в телефонную будку.

— Алло!

— Это я…

У Фуми всегда был хриплый голос.

— Это я…

Кодзи вдруг захотелось, чтобы Фуми сейчас была одна.

— Кто это?

Но дело в том, что Фуми не могла уснуть, если рядом никого не было.

— Кодзи!

Он понял, что у нее гость. О Фуми он всегда старался думать исключительно хорошо, хотя и не строил иллюзий о ком бы то ни было.

— А, братишка… — раздалось в трубке. Фуми, должно быть, догадалась, что «братишка» только что кого-то хорошо отделал.

«Он всегда звонит мне после того, как с кем-нибудь подерется», — думала Фуми.

XIII — ТОСИХИКО

Фуми называла этого человека «братишка», но лишь для того, чтобы доставить тому удовольствие… Было четыре часа утра. Она сидела перед телевизором и поглощала онигири и салат с макаронами, купленные в забегаловке на углу. Показывали какой-то американский боевик, но так как она смотрела его с середины, то понять ничего не могла. К тому же онигири, даже тщательно пережеванные, оказались абсолютно безвкусными. Вечером стояла такая холодина, что улицы совершенно опустели, и ее бар закрылся около трех ночи, хотя, как правило, это происходило не раньше пяти. Такое решение хозяин принял после того, как в бар ввалился окоченевший зазывала и объявил, что никаких клиентов они сегодня, видимо, не дождутся. Теперь этот самый зазывала сидел рядом с Фуми. В баре он работал очень давно, ему было двадцать пять лет. Одет он —,был в свитер с высоким воротом и дешевый костюм. Этот парень часто спал прямо в баре, поскольку не имел другого пристанища. Вообще-то он выглядел гораздо старше, но в Кабуки-те не принято интересоваться такими вещами, как имя или возраст человека. Иногда он ночевал у Фуми, но, хотя они и спали в одной кровати, между ними ничего не было.

В трубке раздавались вопли «братца» о том, как эта «долбанутая баба опять притащила к себе домой очередного козла». «Как будто трудно найти другую тему… Раньше он рассказывал про глистов, но это вроде прошло…»Фуми не слушала его. Не то чтобы сознательно не слушала, а, как говорится, в одно ухо влетало, через другое вылетало. Прежде этот телохранитель «долбанутой бабы» звонил ей куда чаще. Сразу после ее приезда он названивал почти ежедневно, но потом частота звонков стала постепенно уменьшаться, и теперь он объявлялся где-то раз в месяц. Для приличия Фуми задала ему пару вопросов, рассеянно дожевывая кусок онигири. «Ладного скорого». — наконец произнес «братец»”и повесил трубку. Он говорил до тех пор, пока до него не дошло, что Фуми совершенно не интересуется его рассказом.

В такие минуты Фуми чувствовала себя истинно счастливой. Она обожала тот момент, когда ее собеседник вдруг осознавал, что его уже не слушают. При этом она испытывала такое ощущение, будто ей удалось незаметно исчезнуть, а человек на другом конце провода не только не обиделся, а и вовсе ничего не понял. Когда-то давно ей очень нравился фильм «Человек-невидимка», но теперь она была уверена, что становиться невидимой по-настоящему ей ни к чему. Ее метод заключался в том, чтобы, предварительно завоевав доверие собеседника, дать ему понять, что он ей больше не интересен, и при этом не вызвать его гнева или обиды. «Ну, позванивай», — бросила в ответ Фуми, убедившись, что кусок онигири у нее во рту окончательно превратился в жидкую кашицу.

Фуми жила в квартире-студии недалеко от башен Синдзюку. Эта квартира ей чрезвычайно нравилась, хоть и располагалась на первом этаже. К тому же окна выходили на оживленную улицу. Плата составляла двести тысяч иен в месяц, включая коммунальные услуги, но для Фуми это не казалось слишком дорогим. Она достаточно зарабатывала в своем пабе, а некоторые клиенты обращались к ней еще и за услугами особого рода…

Зазывала скинул свой пиджак и, попивая пиво, улегся рядом с электрообогревателем:

— У тебя, случайно, нет керосинки?

— Не-а.

— А, ну ладно…

Слово «керосинка» живо напомнило Фуми далекое прошлое. Там, в деревушке на берегу Японского моря, где она родилась и выросла, в каждом доме обязательно была керосинка. Обычно ее зажигали в межсезонье, когда с моря начинал дуть пронизывающий ледяной ветер. Помимо всего прочего, такие штуки были и в доме, где собирались покалякать и попить чайку рыбаки со своими женами, а также в здании местного торгового общества, куда сходились, чтобы убить время, оптовые торговцы морепродуктами. Преследуемая налетавшими с моря снежными вихрями, Фуми приходила домой, и ее встречал запах горелого керосина, смешанный с табачной вонью и винными парами, и комом вставал в горле. Помещение не проветривалось, и атмосфера в нем была нездоровая. И хотя Фуми было нечем дышать, она не собиралась уходить из этой комнаты. Ей почему-то казалось, что она просто обязана находиться там. В окно, несмотря на пятна грязи, было видно темно-серое море и размытые очертания надоевших гор. Снежные хлопья липли к стеклу, мгновенно превращаясь в большие капли… Это грязное, немытое стекло отделяло комнату от остального мира: внутри смрадный воздух, испарения и духота, а снаружи — мокрый, тающий снег… В детстве она часто думала о том, как было бы хорошо оказаться между этими двумя мирами… она мечтала превратиться в это стекло, самой стать границей между внутренним и внешним мирами. Но все было напрасно. Иногда у нее бывало ощущение, будто бы она находится на границе между теплом и холодом. Такое случалось, когда она занималась сексом с незнакомым мужчиной. В тот момент, когда после долгих ласк и поцелуев мужчина извергал в нее семя, крепко сжимая ее тело в руках, Фуми испытывала совершенно особые ощущения: ей было холодно, словно она голышом окунулась в снег, и одновременно жарко, словно другая ее часть находилась рядом с раскаленной печкой… или керосинкой. Но ощущение, как правило, длилось недолго и вскоре проходило.

Это не было воспоминаниями в полном смысле слова, скорее имело некую физическую природу и, съежившись, сидело где-то под кожей. Проявления этой внутренней силы Фуми ощущала особенно остро, стоило ей услышать какое-то заветное слово или почувствовать какой-нибудь запах или прикосновение. Таившаяся внутри нее энергия тотчас же вырывалась наружу… Лишь мысли о своей родной деревне на берегу моря пробуждали в ней то, что можно было назвать воспоминаниями. В такие минуты ей казалось, что она находится в огромной комнате, где нет ничего, кроме электрического обогревателя, а все продукты одинаковы на вкус.

Фуми не знала, когда это началось, но с какого-то момента ее жизни она почти перестала различать вкус еды. Если она и помнила еще вкус подслащенного молока, которое пила в детстве, то теперь молоко ничем не отличалось от любой другой жидкости. В раннем возрасте она считала это в порядке вещей и была убеждена, что вся пища на вкус одинакова. Вкус можно рассматривать как простое нервное возбуждение, подобное боли или ощущению холода. Она рассказала об этом первому же человеку, с которым познакомилась, приехав в Токио. Его лицо и имя стерлись из памяти, но она запомнила, что этот человек занимался очень тяжелым трудом: перевозкой каменных плит и стальных конструкций. Он сам подошел к Фуми, когда она, только что сойдя с поезда, собиралась выпить чаю, купленного в автомате напротив дверей вокзала. Они сразу же отправились к нему на квартиру, и Фуми прожила там больше месяца. Однажды они открыли упаковку суши, и Фуми, пережевывая кусок, не заметила характерного кисловатого привкуса. Ее приятель очень удивился, узнав, что никто до сих пор не обращал внимания на этот странный феномен. Фуми объяснила, что до этого она всегда ела одна… Мужчина забеспокоился и сказал: «Тебе лучше обратиться в клинику, потому что это не совсем нормально. Если ты съешь что-нибудь испорченное, все может плохо кончиться».

Фуми выбрала клинику неподалеку от дома ее приятеля, но он посоветовал ей обратиться в более крупное учреждение и дал адрес университетского госпиталя в Синагаве. Но и там ничего не прояснилось. Фуми не раз проходила обследования, и ее медицинские познания в области вкусовых ощущений росли с каждым посещением, так как она была вынуждена присутствовать на многочисленных дискуссиях ученых медиков. Один из врачей сказал ей, что в этом вопросе еще остается много неясного. За вкус отвечают многочисленные рецепторы, расположенные на языке. Они образуют характерные шероховатости на поверхности языка и при попадании в рот пищи начинают раздражаться, а головной мозг обрабатывает поступающие нервные импульсы. В полной мере способностью различать вкус обладает только человек. Существует, правда, множество видов животных, которые могут испытывать схожие ощущения, используя для этого иные органы чувств. Так, у некоторых видов рыб орган вкуса находится на голове или в районе брюшных плавников. Очень чувствительные органы вкуса есть и у насекомых — они располагаются на кончиках их лапок. Согласно последним исследованиям в этой области, кроме человека только пчелы да некоторые виды пресноводных рыб могут различать четыре типа вкуса: сладкий, горький, кислый и соленый. Способность ко вкусовым ощущениям возникает у человека с момента его рождения, но новорожденный сперва различает только сладость и лишь некоторое время спустя все остальное. Также врач заметил, что Фуми — первый случай в его практике. Конечно, у него были пациенты, которые вследствие изменения биохимических процессов в организме испытывали подобные затруднения, но таких было чрезвычайно мало. «Вы знаете, я первый раз сталкиваюсь с подобной проблемой, когда мой пациент жалуется на полное отсутствие вкусовых ощущений», — добавил доктор.

— Кстати, не хочешь сходить за печечкой? — прервал ее размышления зазывала. — Тут только что выбросили керосинку, прямо на углу… Отсюда непонятно, но, кажется, она еще в рабочем состоянии. Давай сбегаем?

— Тебе что, холодно? Парень покачал головой:

— Да нет. Просто я хочу устроить небольшой обряд.

Несмотря на раннее утро, на улице совсем не чувствовалось холода. Воздух казался насыщенным влагой. Небоскребы Ниси-Синдзюку были почти неразличимы из-за поднимавшегося тумана. Зазывала бодро зашагал по направлению к помойке. Вокруг смыкались стены домов, в некоторых окнах горел свет, доносились звуки музыки и обрывки разговоров. Вдруг долетели несколько слов, сказанных на иностранном языке. На каком именно, Фуми не поняла, но догадалась, что это был не английский. «Обязательно надо будет съездить за границу», — подумала она. Фуми очень нравилось рассматривать фотографии в рекламных проспектах туристических агентств, но что действительно творится за пределами Японии, она не имела ни малейшего понятия.

Даже в Токио Фуми чувствовала себя как иностранка. Нет, она никогда больше не вернется в свою деревню на берег Японского моря, у нее еще слишком свежи ощущения холода и грязи. «Нет, лучше уж умереть», — думала она. Перед ней отчетливо предстала картина: снаружи — набухшие дождем и снегом тучи, внутри — удушливая атмосфера комнаты, тяжелый воздух, тошнота. Да, это было то самое замызганное окно, разделяющее мир внутренний и внешний, и она должна была остаться либо по ту, либо по другую его сторону. А вот стать самим стеклом она не могла. Фуми вдруг вспомнила, как она была счастлива, когда купила электрообогреватель. У нее было множество вещей, которых никогда не видели в ее родной деревне. Например, кровать. Или низкий столик, отделанный под тик, тапочки в виде кроликов, подставка под вазу. Ей нравилось окружать себя подобными вещами, ей хотелось их еще и еще… хотелось жить в окружении предметов, одним своим присутствием вызывающих у нее улыбку довольства, улыбку просто так, непонятно от чего. Но все они всё же не обладали абсолютной силой, и, когда в душе у нее вновь возникали воспоминания, вещи оказывались бесполезными. Лопасти вентилятора могли разогнать застоявшийся воздух, но были неспособны убрать стойкий рыбный запах, пропитавший всю деревню…

Зазывала тем временем обыскивал мусорные бачки. Повторявшийся регулярно стук крышек, казалось, делил узкий переулок на равные отрезки. «А хорошо сейчас на улице, — подумала Фуми, стоя в конусе голубоватого света. — Дома тепло, а здесь… здесь хорошо». Она никак не могла построить границу между внутренним и внешним мирами. Ощущение было интересным, хотя и достаточно слабым. Его было явно недостаточно для того, чтобы помешать царящему в родной деревне холоду проникать внутрь… Зазывала подошел к ней, сгибаясь под тяжестью керосинки.

— Это… довольно… опасно, — выдавил он из себя. — Они забыли вылить оттуда керосин. Это очень опасно…

Как Фуми ни протестовала, он все-таки зажег керосинку. Как он пояснил, эта печка была шведского производства и работала просто замечательно. Она была круглой формы и устроена так, чтобы тепло распространялось во все стороны. В квартире сразу же чем-то запахло. Парень сказал, что хочет устроить некий обряд, но когда Фуми стала расспрашивать о том, что он имел в виду, он начал рассказывать ей про какой-то фильм. Действие фильма происходило в одной из европейских стран, причем частично в деревне. Это была история брата и сестры. Однажды брат, воспользовавшись тем, что мать куда-то ушла, убежал из дому. Мать долго убивалась и повторяла, что предпочла бы скорее потерять дочь, чем любимого сына. Глубоко уязвленная этими словами, дочь в порыве самоосуждения придумала для себя особый ритуал, в соответствии с которым нужно было прижигать грудь окурками сигарет. Потом, убедившись, что их сын мертв, родители развелись. Дочь осталась с матерью. Так прошло шесть лет. Но в один прекрасный день кто-то из соседей случайно встретил юношу, как две капли воды похожего на покойного. Мать от радости чуть не сошла с ума, но сестра оказалась не такой легковерной. Потом мнимый брат попытался ударить сестру, и тут стало ясно, что она обладает даром телекинеза. Например, может взглядом передвигать предметы… Тем же вечером братец оказался у нее в постели, что, впрочем, случалось и раньше. Когда ему не спалось, он частенько наведывался к сестре под одеяло. А утром он спросил ее, в чем заключается ее сверхъестественная способность и как это ей удается. Сестра ответила, что скажет только тогда, когда он покажет ей, как занимаются любовью гомосексуалисты. С этими словами она разбила взглядом лампочку. В комнате стало темно, и они предались любовным ласкам. Сестра так и не сказала ему, что ее дар проявился от того, что она прижигала свою грудь сигаретами. «Так что вот так. Я смотрел этот фильм раз десять, не меньше», — закончил парень. Потом он снял свой свитер, поднял рубашку и показал Фуми многочисленные следы от ожогов. Глядя на него, Фуми подумала о своих собственных шрамах на спине… Несколько раз они спали в одной постели, но так и не заметили рубцов друг друга. Фуми пришла в голову мысль о том, что если двое находятся в одной комнате и у каждого на теле, не важно, на спине или на боках, есть шрамы от ожогов, то в конце концов они, чего доброго, начнут думать, что и у всех остальных тоже есть шрамы. Это привело ее в отчаяние. Парень, увидев, как исказилось ее лицо, забеспокоился. «Нет, все в порядке», — промямлила она и замолчала. Ей совсем не хотелось говорить о шрамах на своей спине. Правда, теперь они почти изгладились, сделались незаметными… И потом, разговоры о ее прошлом никогда не приводили ни к чему хорошему. Ее начинали считать склонной к депрессиям или к мазохизму, а однажды даже связали по этой причине. Сострадание тоже было опасно: она беспричинно хотела убить каждого, кто жалел ее.

Парень приложил кончики своих пальцев к раскаленной керосинке и продержал их секунд десять. По комнате пополз запах горелой кожи и ногтей. На глазах у парня выступили слезы.

— Что, хочется добиться сверхъестественных способностей? — спросила Фуми.

— Не знаю, — ответил зазывала. — Во всяком случае, это не значит, что я хочу достичь чего бы то ни было или что я люблю страдать. Еще в лицее я прочитал один иностранный роман, сюжет которого был похож на тот самый фильм. Главный герой принимал наркотики — галлюциногены или что-то в этом роде. Его мучила мысль, что он находится где-то в самом конце той шкалы, которой Бог пользуется для того, чтобы измерять людские грехи. Эта мысль настолько овладела им, что он не мог ни писать, ни слушать музыку, ни даже гулять. Короче, у него не осталось никакого выхода. Все, что ни случалось с ним, он воспринимал как знак свыше: актеры в спектаклях обращались только к нему, диджеи на радио отпускали шуточки именно на его счет. Все эти «сигналы» он понимал либо как призыв кого-то убить, либо как указание покарать самого себя. А поскольку врагов у него не было, он карал только себя. В частности, прикладывал пальцы к раскаленной керосинке. И эта боль искупляла его страдания. Именно этого я и хочу достичь.

Присмотревшись, Фуми увидела, что кончики его пальцев совершенно обуглились. Непонятно почему, ей подумалось, что этот парень сегодня ночью обязательно трахнет ее. «Тебе лучше поберечься», — сказала она сама себе и прижалась к стене. Ей стало душно, и она открыла форточку. В форточке тотчас же показалась чья-то физиономия. Человек в белом свитере посмотрел на Фуми и заговорил:

— Скажите-ка, вы оба, вы ничего не брали недавно с помойки?

В руке он сжимал металлическую трубу.

— Да, керосинку.

Зазывала подошел к Фуми и тоже выглянул в окно:

— Ее выкинули, подумав, наверно, что она испорчена, — произнес он спокойно.

— А ничего другого вы не брали? — спросил человек в куртке и несколько раз стукнул палкой о землю.

Фуми отрицательно замотала головой:

— Нет, только эту вот печку. Можете зайти и проверить, если что…

Судя по всему, она не лгала, и Тосихико решил вернуться к себе.

— Ну, тогда простите. Просто я выбросил очень нужную вещь…

Форточка захлопнулась. Тосихико вдруг понял, насколько комично он выглядел, говоря о том, что выбросил нужную вещь, и рассмеялся. «А девчонка-то ничего будет. Паренек — так, мокрая курица, а она ничего… Ладно, придет и мое время», — подумал он, направляясь к дому.

XIV — ЙОСИКИ

По дороге Тосихико снова заглянул на помойку, где подобрал выброшенную им же клюшку для гольфа номер два фирмы «Пинт». На ее головке еще были заметны следы крови Йосики. «Она должна уже вернуться», — подумал Тосихико и опять посмотрел на окно, где скрылась девушка. Она показалась ему еще более худой, чем Йосики. И он заметил также, что она была очень красивой. Тосихико постарался хорошенько запомнить ее лицо, чтобы представить ее себе, когда он будет заниматься любовью с Йосики.

Для Тосихико не было ничего приятнее, чем думать о других женщинах во время своих любовных игр. Его научила этому одна замужняя дама, которая работала в какой-то транспортной фирме. В то время он имел обыкновение пить энергетические коктейли прямо за рулем своего грузовика. Его подруга кололась героином. У нее были исколоты не только руки и ноги, но даже язык и десны. Тосихико поначалу тоже пристрастился к героину, но из-за слабого здоровья быстро завязал. Когда действие наркотика оканчивалось, ему начинало казаться, что еда в его кишках потихоньку загнивает, постепенно отравляя весь организм. Стоило им снять номер в «лав-отеле», как женщина набрасывалась на него в порыве страсти. Пока они находились вместе, она была постоянно возбуждена и не переставала сосать его член даже тогда, когда накручивала себе бигуди или сушила волосы феном. Это дело ей сильно нравилось.

Поэтому Тосихико был убежден, что все остальные женщины тоже любят сосать, но потом понял, как жестоко ошибается. До Йосики у него была девушка из богатого семейства, учившаяся, кажется, на Гавайях. Она терпеть не могла брать в рот без презерватива, и однажды Тосихико, разозленный отказом, ударил ее так, что серьезно повредил глаз. Его указательный палец попал ей в глазное яблоко, причем Тосихико испытал ни с чем не сравнимое наслаждение. Теперь он стал искать повод, чтобы еще раз пережить это состояние: он знакомился с девушкой прямо на улице, вел ее в парк, а потом, якобы обидевшись на какую-нибудь ее бестактность, щедро отвешивал оплеухи. Он бил по лицу, стараясь угодить в зрачок. В детстве ему нравилось давить жуков, но это не составляло и десятой доли того удовольствия, которое он испытывал, выкалывая человеческий глаз. Он бил и Йосики, но та быстро догадалась, что он задумал, и отчаянно защищалась обеими руками. Он ни разу не ударил ту замужнюю даму: во-первых, из-за того, что боялся мести ее мужа, а во-вторых, она была настолько безбашенная, что умудрялась отсасывать у него даже в туалете их любимого кафе. «Если я тебе надоела, ты вполне можешь думать о другой девице», — повторяла она. Стоило им вместе пройти по улице, как она начинала дергать его на каждом шагу за рукав и верещать прямо в ухо: «Эй! Зацени, ничего бабенка, а? В следующий раз, когда будем трахаться, ты можешь вспоминать о ней! Усек? Запомни ее моську!»

Кровь Йосики давно уже запеклась и высохла, и Тосихико, вертя в руках клюшку, вдруг подумал, что еще ни разу не ударил ею по мячу для гольфа… Три месяца тому назад он, выпив несколько кружек пива в одном из баров Икебукуро, решил зайти в спортивный магазин. Ему просто стало интересно, что можно найти в таком месте. Подошел продавец и спросил: «Что вам угодно?» В левом ухе продавца блестело кольцо, а галстук отливал сиреневым. «Ничего особенного», — ответил Тосихико и прибавил, что хоть и не интересуется гольфом, но хочет посмотреть на аксессуары. Продавец провел его по всему магазину, объяснив мимоходом, что собирается бросить эту работу. «Этот магазин содержит мой дядя. Если я не буду вкалывать, он сделает из меня отбивную, но я все равно решил на это забить». Потом он понизил голос до шепота и сообщил Тосихико, что может продать ему немного «кристала». Так назывался наркотик, которым баловалась любовница Тосихико, та, которая думала только о сексе. Тосихико отказался от «кристала» и тут же, повинуясь какому-то внезапному порыву, приобрел клюшку номер два марки «Пинт». На ее серебристой поверхности дрожали огни от ламп, а ручка была достаточно длинной — короче, Тосихико нашел ее восхитительной.

Тосихико вдруг вспомнил, что у него кончились сигареты. Но он постеснялся своего идиотского наряда и не рискнул зайти в лавку в таком виде. «Ладно, попрошу Йосики», — решил он. Йосики была на три года старше, но слушалась его беспрекословно. Ей и предстояло пойти за «Хоуп». Автоматов и ларьков по пути почти не встречалось, а в тех, что были, продавались только легкие сигареты. «Нет, легкие — это дрянь. Не понимаю тех, кто курит такие. Я б им головы проломил этой хреновиной», — размышлял Тосихико, волоча за собой позвякивающую клюшку.

Йосики уже вернулась с работы. Она не стала снимать свое светло-голубое платье и сразу начала хлопотать на кухне, откуда потянуло смесью сахара и соевого масла. Скоро этот запах пропитал всю квартиру. Первый раз она ощутила такой запах два месяца назад в местной забегаловке.

Йосики работала медсестрой в больнице. На ее лице уже был налеплен пластырь, стягивавший края раны от клюшки номер два. Наконец входная дверь отворилась, и на пороге появился Тосихико. Страдая от нестерпимого запаха, он сразу бросился просить у Йосики прощения. Весь ее вид, пластырь на лице, да и сама кухня, которую Йосики старалась оживить цветами и дешевенькими картинками, вызывали у Тосихико жгучую жалость. Ему захотелось встать на колени.

— Все еще болит, да? Я действительно сделал мерзость! Я целый день места себе не нахожу… Ты знаешь, я даже хотел выбросить эту штуку на помойку… но потом подумал… и не стал. Даже не знаю почему… В гольф я не играю, но она такая классная… и к тому же стоит бешеных бабок. Да и, честно говоря, мне не хотелось, чтобы ее подобрали и увидели на ней твою кровь. Нет, не хочу! Ну прости меня, а? Это не просто слова, я же от всего сердца говорю… Если бы ты ушла совсем, я б не знал, что делать. Ты даже представить себе не можешь, как я обрадовался, когда увидел, что ты вернулась домой! Ты же знаешь, что я легко завожусь… Я уже говорил об этом, это все из-за матери, она была точно такой же… Ну я и запаниковал, когда понял, что ты мне дороже всех на свете и что ты можешь бросить меня. Если я о чем-нибудь подумаю, то так обычно и получается… поэтому я очень испугался. Без тебя я ничего не могу делать, я ничто, ничто! — умолял Тосихико, понимая, что совершил что-то непоправимое и что все это может плохо кончиться. — Я поступаю с другими так же, как поступала со мной мать! Нет, я действительно мерзавец! — воскликнул он и разразился слезами.

— Все в порядке, успокойся, ну успокойся же… Ну, все хорошо! — повторяла Йосики и гладила его по щекам…

Тосихико оставался настоящим ребенком. Мать родила его в шестнадцать лет. Она работала танцовщицей в одном из баров в Точиги, где ей приходилось набавлять себе еще два-три года. Сейчас ей было что-то около сорока… Человек, которого она называла отцом Тосихико, появлялся очень редко. Тосихико его почти не помнил, так как в ту пору только поступил в школу. Но однажды мать сильно разругалась из-за него со своими родителями, и визиты молодого человека после этого прекратились. Потом ее родители забрали мальчика к себе в Уцуномия. Мать приезжала очень редко, не чаще двух раз в год. В этом старом фамильном доме мальчику особенно запомнилось специальное приспособление из алюминиевых пластин для защиты от горячего масла при приготовлении оладьев тэмпура.

Мать Тосихико нрава была скорее кроткого и обладала поразительной красотой. Днем она продавала с лотка косметику, а вечером бежала в кабаре. При этом она не забывала про сына и покупала для него одежду и игрушки. Но время от времени она исчезала без предупреждения. Иногда она вскакивала, оставив на столе остывающую тарелку с рагу или рисом, и выбегала из дому. Она не писала, не звонила, не подавала ни единой весточки. Потом снова появлялась с охапками новых игрушек для Тосихико и подарками для родителей, просила прощения, плакала… Тосихико помнил все очень живо: раздражение и одновременно чувство облегчения, к которым примешивалось невыносимое ощущение потери. Он помнил, как сидел один и смотрел на остывающий ужин… Терзаемый противоречивыми чувствами, Тосихико в конце концов потерял значительную долю уверенности в себе и в своих силах. Все уже было решено, все было определено без него. Уходила ли его мать, возвращалась ли обратно — это ничего не меняло. И капельки горячего масла продолжали шипеть на алюминиевой крышке… Тосихико не мог найти сил переиначить себя, что-то изменить в своем характере, в своей манере речи. Это могла сделать только мама. Родственники наняли специального человека, чтобы следить за нею, когда она уехала в Токио, где устроилась на работу в оптовую компанию, но результатов слежки Тосихико не сообщали.

Тосихико удалось познакомиться с пассией своей матушки только после поступления в колледж. Матери в ту пору уже исполнилось тридцать лет, а ее приятель оказался много младше. Он вот-вот должен был окончить лицей и работал мотористом на катере. Увидев его, Тосихико испытал шок. Ему показалось, что этот парень почти его ровесник. Мать довольно скоро бросила его, но он продолжал общаться с Тосихико и водил его в кино. Им обоим нравились фильмы про войну. После сеанса они шли в кафе, где моторист принимался рассказывать Тосихико про его мать. Все его речи звучали приблизительно так: «На всем свете не найдется более милой и красивой женщины..»Переехав в Токио, Тосихико еще раз увиделся с ним. Они отправились в кинотеатр, и моторист признался ему, что номер его телефона дала его мать. Он уже оставил работу на катере и стал совладельцем магазина подержанных машин недалеко от Кавасаки. Вручая свою визитную карточку, он сказал: «Если тебе понадобится какая-нибудь “тойота”, например подержанный внедорожник, тебе достаточно мне позвонить…»

Тосихико перебрался в Токио, чтобы поступить там на подготовительные курсы, но скоро бросил это дело. Но и после он продолжал получать от матери неплохое содержание. Он уже успел убедиться, что тяга к насилию овладевает человеком по самым незначительным поводам. На курсах Тосихико познакомился с девушкой, довольно симпатичной, немного крупноватой, похожей на его мать. Она была дочерью одного столяра из Судзу и страдала припадками ревности, заканчивающимися, как правило, истерикой. Она никогда не позволяла себе проявлять свои чувства на людях, но, оставшись наедине с Тосихико, в выражениях не стеснялась. Месяца через два после начала их знакомства она закатила первую сцену прямо в «лав-отеле». Все началось с того, что во время прогулки он засмотрелся на какую-то барышню. В ход пошли проклятия и оскорбления, затем последовали слезы и истерический припадок. Тосихико старался успокоить свою подругу, говорил ей что-то вроде: «Ну все, хватит, прекрати эти глупости». Потом он почувствовал, как гнев сжал ему горло так, что стало трудно дышать… Не справившись с эмоциями, он ударил ее кулаком в переносицу и даже не понял, что произошло. Девушка закрыла лицо руками и повалилась на постель. Тосихико смотрел, как на чистом белье расплывается темно-красное пятно. Плач сам собой прекратился, вместо этого девушка начала дрожать, глядя в одну точку. Тосихико сел рядом, и она подняла крик. Пытаясь утешить, он взял ее за плечи и повторял только одно: «Прости, прости, прости». Ничего другого в голову ему не приходило. В конце концов он заплакал сам, не прекращая твердить свое «прости, прости». Под его руками в жестоких конвульсиях сотрясалось девичье тело. Потом она забилась в истерике. Тосихико даже не подумал, что ее вопли могут перебудить весь отель, его словно не было в комнате. Весь остальной мир существовал отдельно от его сознания, и он был бессилен что-либо изменить. Зазвонил телефон, а вскоре застучали в дверь. Мгновение Тосихико колебался, но все же пошел открывать. В комнату вошли двое мужчин, и его подруга объяснила, что произошла небольшая ссора, но вроде все в порядке. Видимо, в отеле такие случаи не были редкостью, поэтому служители тотчас же удалились, пригрозив в следующий раз вызвать полицию. Нос девушки еще кровоточил, а плачущий Тосихико, пытаясь остановить кровь, прикладывал к нему сложенное покрывало. В ту минуту он, наверное, впервые в жизни испытывал чувство причастности к происходящему…

Йосики накрывала на стол. Когда Тосихико переехал жить к ней, она купила кухонный столик, два стула, скатерть и серебряные приборы. Также пришлось поменять кровать на более широкую, отчего квартира стала казаться совсем маленькой. У Тосихико был свой дом в Итабаси, но он там даже не появлялся. К тому же арендную плату за него вносила мать со своего банковского счета… На столе появился холодный салат с макаронами, рыба, сваренная в пряном бульоне, вареная фасоль и мисо-суп.

— Эх, сейчас бы персиков в сладком сиропе! — замечтался Тосихико.

— Прости?

— Персиков, говорю, в сиропе. Консервированных. Да, есть такие консервы, и очень сладкие. Правда, сейчас все закрыто… Я бы сам пошел, но не могу же я в таком лапсердаке выйти на улицу. А? К тому же суп немного остынет…

И Тосихико погладил Йосики по волосам.

— Конечно, конечно… И правда, о десерте я и не подумала. Ну ничего, «Фэмили-Март» работает круглосуточно. А суп я потом подогрею.

Глядя на остывающий суп, Тосихико вспомнил свое детство. Он чувствовал себя растерянным, на глазах у него выступили слезы. Он думал о том, что отправив Йосики в магазин, хотел тем самым наказать ее, хотел своим капризом заставить ее доказать свою любовь.

— Везде искала — нет персиков! Купила груш, — объявила Йосики, доставая из мешка банку.

Тосихико молча глядел на консервированные груши, чувствуя в носу какое-то покалывание.

— Идиотка! Я, кажется, ясно сказал — хочу персиков!!! — вдруг заорал он и, не помня себя от злости, схватил клюшку. Металлический стержень сверкнул и треснул Йосики по уху. Тосихико был настолько взбешен, что клюшка, вырвавшись у него из рук, улетела чуть ли не на кухню. Йосики стала падать на пол, но он левой рукой ухватил ее за плечо, а указательным пальцем правой попытался попасть ей в глаз. Йосики прекрасно понимала, чем это может закончиться, поэтому наклонила голову и закрыла ее руками, чтобы защититься от удара. Какое-то время Тосихико безуспешно старался пробить выставленную оборону, и в конце концов ему удалось просунуть палец в образовавшуюся щель и оцарапать ей веко. Потом он приподнял кричащую и отбивающуюся Йосики за волосы и крутанул вокруг себя. Она потеряла равновесие, но не упала. От дикой боли рванулась прочь, зацепила ногой стол, и блюдо с салатом полетело на пол. Вслед за ним последовал и остальной обед, потом с грохотом попадали стулья. От ковра поднимался мерзкий пар. Тосихико наступил на рыбу, и в палец его ноги вонзилась косточка. От неожиданности он отпустил Йосики, которая, рыдая, упала на четвереньки.

— П-прости меня, — снова захныкал Тосихико. — Ну что я наделал? — Он подполз к Йосики на коленях и продолжил: — Не уходи! Если ты уйдешь, я не знаю, что со мной будет. Я просто сдохну! — Тосихико сделал паузу и заговорил о своей матери: — Она выбегала из-за стола, а я сидел и смотрел на ее тарелку. Сначала оттуда поднимался пар, потом все меньше, меньше… и все остывало. Я смотрел на ее тарелку, и мне хотелось умереть. Я не мог думать ни о чем ином, и сидел, сидел, сидел… А тиканье настенных часов, казалось, вот-вот пробьет барабанные перепонки.

Пытаясь привести в порядок растрепанную прическу, Йосики в который раз говорила себе, что так больше продолжаться не может. Перед ней, стоя на коленях, рыдал мужчина. Его лицо было прекрасно. Взглянув на него еще раз, она поняла, что сможет забыть все, что сегодня случилось… «У него действительно очень красивое лицо. Я еще никогда не встречала такого красавца, — думала она. — К тому же, если я его выгоню, ему совершенно некуда идти. Да и у меня кроме этой квартиры нет больше никакого угла». Размышляя таким образом, она сама не заметила, как простила Тосихико в своем сердце.

— Я схожу поищу тебе персиков. Может быть, они будут в лавке у вокзала…

Тосихико, весь в слезах, бросился обнимать и целовать ей лицо и руки. «Я совсем как мать, а он — точно ребенок», — думала Йосики и гладила его по голове. Проявления материнских чувств приводили Тосихико в щенячий восторг. Йосики вытерла выступившую на веке и на брови кровь, наклеила пластырь и стала одеваться.

— Купи, пожалуйста, сигарет, «Хоуп», обычных, — попросил Тосихико и шмыгнул носом. — Только не бери облегченных, это дерьмо…

XV — СОНОДА

Йосики отошла от дома не более чем на сто метров, но уже забыла, какие именно сигареты должна купить. Сама она не курила, и ей было совершенно не понятно, почему Тосихико придает этому такое значение. Какая разница — легкие или обычные? Так же она относилась к еде, выбору одежды и украшениям. Ей казалось глупостью выряжаться в модные тряпки, как это делали ее коллеги по работе. «Одежда должна служить только для защиты от холода», — сказал один старец в какой-то телепередаче, и Йосики была с ним полностью согласна. Она остановилась, размышляя, не стоит ли вернуться домой и спросить у Тосихико про сигареты. Но он, вероятно, подумает, что она пришла с сигаретами, и наверняка снова врежет ей, как только увидит, что ошибся.

Небо на востоке уже светлело. Улица была словно вымороженная, и асфальт холодил ей ноги. Вчера одна из медсестер взяла отпуск, и Йосики была вынуждена работать двенадцать часов, не имея времени даже на обед. Впрочем, в полдень ей удалось перехватить какую-то ерунду в китайской забегаловке… У этой медсестры был своего рода талант находить дешевые билеты на самолет и получать отпуска. «Без проблем, — говорила начальница, — попросим Курасава. Ну ладно, счастливого отпуска!» Курасава — это была ее, Йосики, фамилия. А имя Йосики, которое писалось двумя иероглифами, обозначавшими «большая радость», ей дал отец. Ее отец был заместителем директора почтового отделения в городе Фукуяма, что в префектуре Хиросима. Он увлекался кендо и историческими романами. К тому же он очень любил, как говорится, заложить за воротник. В детстве Йосики часто слышала, что ей досталось мальчишечье имя, хотя на самом деле оно принадлежало одной из принцесс эпохи Камакура. Отец вычитал его в каком-то романе, который чрезвычайно ценил. У Йосики была старшая сестра, которую звали Наоки. Это имя тоже принадлежало принцессе из романа. Наоки была очень живой и веселой — Йосики ей даже втайне завидовала, — и тем не менее она покончила с собой, когда училась в университете. Поговаривали, что причиной тому была очередная беременность… Поэтому, глядя сегодня на свою сотрудницу, которая пришла в клинику попрощаться перед отлетом на Гавайи, Йосики подумала, что, несмотря на всю свою веселость, эта девица не может быть более счастливой, чем она сама. На работе Йосики любили за ее открытость, и среди мужчин она пользовалась большим уважением. Но она считала, что человека нельзя оценивать только по его внешнему виду и поведению. Ее сестра покончила с собой каким-то жутким способом, о котором Йосики до этого никогда и не слышала. Гроб с телом сестры не открыли даже на время погребальной церемонии… Конечно, человек может напускать на себя счастливый вид, но никто ведь не знает, что творится при этом у него на душе. «Да, это большая ошибка — судить по внешности. Вот я, например, всегда стараюсь соответствовать..»- думала про себя Йосики.

Она еще не отошла от шока. Странный парень — то бьет почем зря, то обнимает и просит прощения… Йосики почувствовала, что совсем замерзла: она забыла надеть свое единственное пальто. Ощущение холода усиливалось еще из-за того, что она была голодна и дико хотела спать.

Йосики подошла к супермаркету, где двадцать минут назад хотела купить консервированных персиков. Недалеко от входа она заметила привязанную к дереву собачку, которая, увидев ее, громко залаяла. Вообще-то Тосихико советовал ей дойти до вокзала, но «Фэмили-Март» находился гораздо ближе…

«Вполне возможно, что вон с того грузовика сейчас разгружают коробки с персиками», — подумала Йосики. От холода у нее на ногах онемели пальцы, и она решила еще раз попытать счастья в магазине. Два продавца даже не поклонились ей в знак приветствия, и Йосики приписала это своему неважному внешнему виду. Она долго изучала свое отражение в зеркале, которое зачем-то повесили в отделе сыров. Несмотря на то что она обработала рану специальным составом, кровь продолжала сочиться из рассеченной брови, запекаясь на волосках. Верхняя губа раздулась так, что почти касалась носа. «Я такая страшная… Вот почему эти двое со мной не поздоровались», — пробормотала Йосики и слегка улыбнулась. Боль в верхней губе тотчас же напомнила ей об отце, который иногда ее поколачивал. Когда она была еще маленькой, ее семья занимала квартиру, предоставленную почтовым управлением. Начальник ее отца жил напротив, и Йосики часто играла с его детьми. Если отцу случалось хорошо выпить, он обязательно бил ее. Доставалось также и матери за то, например, что она слишком вольно разговаривала с женой начальника. Интересно, почему мужчины, когда начинают драться, хватают женщину за волосы? Отец всегда хватал и свою жену, и дочь за волосы и бил их по лицу, а иногда и ногой в живот.

— Скажите, пожалуйста, у вас не будет консервированных персиков? — спросила Йосики, подойдя к кассе. Двое служащих старательно отводили от нее взгляды.

— Персиков? — наконец отозвался один из них.

— Да, консервированных персиков.

— Если их нет в консервном отделе, значит, нет вообще, — отчеканил продавец и отвернулся.

Йосики опять подошла к стеллажам с банками и еще раз проверила все наименования. На всякий случай она трижды обошла весь отдел и с тоской подумала о холоде, на который придется выходить.

— Вы с кем-то поссорились? — раздался рядом молодой голос.

Йосики обернулась и увидела юношу, который подошел к ней, держа в левой руке кочан капусты. Он был одет в черный мохеровый свитер, такой, казалось, мягкий, что Йосики захотелось провести по нему рукой. Поверх свитера на молодом человеке была надета темно-зеленая куртка необычного фасона.

— Да, было дело, — улыбнулась Йосики и скривила от боли рот. — Какая милая у вас курточка…

— «Зеленый адвокат». -Сказал молодой человек и засмеялся.

«А Тосихико никогда так не улыбается, — пронеслось в голове у Йосики. — Этот выглядит очень приветливым».

— Он, наверно, последний мерзавец, если так обращается с женщиной, — заметил юноша и взял кочан так, словно собирался бросить его наподобие бейсбольного мяча. — Что, очень больно?

Молодому человеку было не больше двадцати лет, а его лицо, казалось, излучало счастье, как это бывает у некоторых пациентов, выздоравливающих после долгой болезни. За исключением умирающих от рака стариков, похожих больше на сушеные овощи, все больные рано или поздно переживают эти счастливые мгновения, когда болезнь уходит из их организма.

— Да, есть немного. Но вообще все в порядке, — ответила Йосики.

— Ну ладно, — пробормотал юноша. — Кстати, если есть желание расслабиться, можешь пойти со мной. Я буду травить кроликов…

«Шутит он, что ли?» — удивилась Йосики. Ей захотелось узнать, как он будет это делать. На всякий случай она попросила его говорить потише, так как их могли услышать те парни у кассы.

— Вот кто у меня специалист. — С этими словами молодой человек указал на привязанную к дереву пегую собачку. — Обычно я занимаюсь этим на школьном дворе. Я только открываю дверцу клетки и выманиваю кроликов капустой. А потом спускаю пса и наблюдаю издали. Я не кормлю его до этого сутки, так что… Когда он перекусывает им кости, раздается такой странный звук… как в машине со сломанной коробкой передач. Хрясь! Хрясь! Он никогда не промахивается — фокстерьер, настоящая охотничья собака! Правда, с дикими кроликами все не так просто. Они сразу начинают удирать со всех ног, ему за ними не у угнаться. А эти… так они даже бегать не могут. Поразительно, да? Когда к нему подбегает собака, он просто сворачивается клубком и не шевелится! Они способны только жрать, и это все из-за людей, которые их кормят день и ночь. Считается, что у домашних кроликов нет даже инстинкта самосохранения. Но это относится только к кроликам. У нас тут вещи и посерьезнее случаются! Дети убивают других детей, бомжи мочат бомжей, дети режут своих родителей, а те душат своих детей… Отчего это все, а? Откуда все это дерьмо? — разошелся молодой человек.

От черного свитера приятно пахло одеколоном, и Йосики подумала, что, наверно, такой человек никогда не ударил бы ее. Хотя если он убивает кроликов, то вполне способен и женщину избить…

— А кроликов вам не жалко?

— Тут человеку на шею наступят, и то никому не жалко… Вот кого мне жаль, так это детей. В этой стране с нашими гребаными правилами поведения… Кролики что — так, милые создания. У меня жил один. Мне кажемся, что из всех животных кролики самые приятные. А современные дети делают то, что говорят им родители. Они говорят: «Нужно уважать жизнь», но никто не хочет уважать самих детей. Они твердят одно и то же и считают себя единственными, кто так думает… У моего брата была лейкемия, ему требовалась пересадка костного мозга. Но он умер, так и не дождавшись своей очереди. Государство не занимается хранением органов для трансплантации, это дело частных фирм и доноров. Никто не уважает жизнь. Детей учат лжи. Никто не говорит им правды. Чтобы научить детей ценить чужую жизнь, надо научить их ценить жизнь кролика, но это понимают единицы. Большинство же предпочитает убить этого кролика. Почему-то они считают, что должны убить его… и дети приучаются к тому же. Тебе не приходилось видеть, насколько это забавно? Сейчас еще темно. Прекрасное время для того, чтобы понаблюдать, как собака мчится за кроликом по школьному двору. Мне как-то довелось видеть Карла Льюиса, но это совсем другое дело… Очень возбуждающая штука. В самом факте существования есть что-то возбуждающее, не так ли? По-моему, самое волнующее зрелище — это беленький или серенький кролик, грызущий кочерыжку на школьной площадке. Сразу хочется его того… Да, это заведет кого угодно… Я отстегиваю поводок, и пес летит через весь двор словно стрела. Он мчится прямо, как будто им ружье зарядили… Так я иду туда… это напротив вокзала. Не хочешь со мной?

Он был похож на больного, которого наконец выписали после десятимесячной госпитализации. Все его поведение, манера речи, жесты, казалось, хотели сказать, что жизнь прекрасна, и он желает в полной мере этим пользоваться.

— Мне еще надо кое-что сделать, — пробормотала Йосики, отклоняя приглашение.

— Ладно, понял. Ничего не поделаешь, насильно мил не будешь… — вздохнул юноша и протянул ей руку. Йосики пожала ее и почувствовала что-то липкое. Ладонь молодого человека была вся вымазана каким-то белым веществом, которое при ближайшем рассмотрении оказалось спермой.

Когда Йосики пришла в себя, молодого человека уже рядом не было. Порывшись в карманах, она поняла, что забыла дома бумажные платочки. У нее был еще носовой платок, подарок матери, привезенный из Гонконга, но вытирать им сперму чужого человека показалось ей недостойным. Йосики увидела через стекло витрины, как мелькнула зеленая куртка… потом собака. Наверно, пошли травить кроликов…

Йосики вышла на улицу и вытерла ладонь о ствол дерева, к которому была привязана собака. Она взглянула на часы: стрелки показывали четверть пятого. Ей вдруг стало совершенно все равно, будут ли ее бить или нет, и побрела было домой. Но едва Йосики сделала несколько шагов, как сзади послышался топот и крик: «Подожди-; те!» Это был продавец из магазина.

— Вот, держите, — сказал он, отдуваясь. В руке он держал стеклянную баночку. — Это из конского жира, очень эффективное средство… Достаточно нанести лишь самую малость. Когда я занимался боксом, то смазывал ею ссадины — зарастали мгновенно.

Он протянул Йосики банку и пошел обратно.

— Я могу оставить это себе?

Продавец что-то неразборчиво проговорил, и до нее донеслось только: «Берите, берите!» Йосики кивнула и направилась к дому. На ходу она отвинтила крышку и сразу почувствовала характерный масляный запах. Мазь по консистенции напоминала маргарин, и Йосики нанесла немного на рассеченную бровь.

Ей очень хотелось домой, но ее приятель, наверно, еще не ложился, а это неминуемо окончилось бы новой дракой. «Волнуется, должно быть, — подумала Йосики. — И чего ему надо? И так постоянно долдонит, чтобы я сидела дома». В дамском журнале она как-то прочитала, что насилие — это средство привлечения к себе внимания. И это было верно. Ее отец именно так и поступал. У него были довольно-таки странные отношения с начальником, его женой и даже их детьми. Нет, он не был услужлив, он не пресмыкался перед старшим по должности, не бросался зажигать ему сигарету, подносить сумку — ничего такого, что обычно показывают в кино. Это проявлялось в более мелких вещах. Да, отец иногда слишком усердствовал перед начальником, но бывали моменты, когда они запросто могли поболтать так, словно были друзьями детства. И все же было видно, что он слишком уж предупредителен. Когда Йосики играла с дочкой папашиного начальника, которая была ей ровесницей, отец, немедленно начинал умиляться и говорить, какая та красавица и что, наверное, она прекрасная ученица, раз получила первую премию за чтение… Иногда он в присутствии Йосики картинно вздыхал: «Ах, как бы мне хотелось иметь такую же дочь, как ты, дорогуша… Ах, как я счастлив, что ты играешь с ней… хоть она тебе не ровня». А потом дома он хорошенько прикладывался к бутылке и набрасывался на Йосики под тем предлогом, что, мол, она только и делала, что забавляла дочку начальника… Супруга шефа часто советовалась с матерью Йосики, а подчас и жаловалась ей на что-нибудь, словно маленькая девочка, что ставило несчастную женщину в затруднительное положение. Однажды родители матери, которые жили на Хоккайдо, прислали им свежей спаржи, и мать решила поделиться посылкой с семьей начальника. «Такой замечательной спаржи я еще никогда не ел. Передай спасибо твоей жене», — вот что услышал на следующее утро отец Йосики, когда явился на службу. Вечером он пришел домой и начал пить, не говорящий слова. А потом вдруг схватил жену за волосы и заорал: «Ах вот, значит, как, этот тип для тебя важнее собственного мужа!!!» Он избил ее до такой степени, что Йосики испугалась, что мать вот-вот испустит дух, и кинулась звонить в службу спасения. Однако мать стала упрекать ее за это, а отец даже выставил за дверь. Старшая сестра все видела, но не вмешивалась. Йосики тогда показалось, что у ее сестры должны быть поистине железные нервы.

Когда Йосики дошла до вокзала, она уже порядком окоченела. Ночью доступ на привокзальную территорию был закрыт, и ей пришлось пойти в обход… Она так и не научилась уважать своего отца, а когда тот умер, к своему удивлению, не испытала ни малейшей печали. А после самоубийства сестры она вообще стала равнодушна к побоям. Сестра не позволяла жестоко обращаться с собой, потому что всегда держалась на расстоянии от семьи. Йосики казалось, что именно из-за побоев она так и не смогла впитать в себя всю отцовскую любовь к ней. А если побои были средством общения, то где был его предел? Вот сейчас она идет мимо вокзала, страдает от холода и от недосыпания — что, это тоже форма общения? А не она ли хотела добиться взаимности от того юноши в черном свитере? Размышляя, Йосики сама не заметила, как оказалась рядом со школой, о которой недавно говорил молодой человек. Все вокруг утопало во тьме, а во дворе не было ни души. Клетки с кроликами тоже не было. Ее глаза постепенно привыкали к темноте, и она уже ожидала увидеть собаку и кроличьи трупики на траве. Холод пронизывал ее до костей. «Черт бы побрал эти персики, черт бы побрал Тосихико, отца и эту дуру, что улетела сегодня на Гавайи», — думала Йосики. Ей уже не хотелось ломать голову и искать положительные моменты во всем этом дерьме. А если бы такое желание у нее и появилось, то все равно было уже слишком поздно.

И правильно сказал парень в зеленой куртке: осталось только всех их поубивать. «Всеми» могли быть кролики, а могла быть и она сама… но что-то разрушить было необходимо, иначе все так и останется на своих местах. Например, ее отцу следовало замочить своего шефа… Отец был двуличным человеком: он испытывал ненависть к своему начальнику, а расплачивались за это его жена и дочь. Если до настоящего момента Йосики пыталась еще как-то понять отца, то теперь она ни за что не простила бы его. А не прощать означало убить. Йосики захотелось увидеть, как собака будет гнаться за кроликом, чтобы его сожрать, и она постаралась представить себе эту сцену.

— Эй, пожалуйста! — раздался сзади чей-то голос. — Слава богу, это ты!

Голос принадлежал тому самому продавцу, который подарил ей банку с мазью. Должно быть, он уже закончил работать, так как успел переодеться. Йосики поклонилась ему еще раз:

— Спасибо вам большое!

— Э-э-э… да нет, просто я хотел… чтобы ты вернула мне банку. Прости. Эту мазь делают в Нагане… Только что мне позвонили и сказали, что ее выпуск прекращен. Дело в том, что мне приходится часто ею пользоваться, так что я хотел бы… ну, в общем, чтобы ты мне отдала ее обратно. Прости, пожалуйста.

Говоря все это, Сонода мысленно возблагодарил небеса за то, что ему удалось найти эту девушку. Незадолго до этого, как только они расстались, ему на мобильник позвонил приятель из боксерского клуба. Рассказал ему о своей подружке, которая, судя по всему, забеременела. Спросил, что ему теперь делать. Потом разговор зашел о ранениях и ушибах, полученных в поединках, а также о том, что приостановлен выпуск мази из конского жира… Там, в магазине, он услышал обрывок разговора этой девицы и странного парня с собакой, который часто заходил к ним. Сонода решил пойти обратно мимо школьного двора. В магазине, посмотрев на ее обезображенное лицо, он почувствовал жалость к этой девушке и подарил ей банку с мазью, чтобы она смогла залечить свои ссадины. А потом вспомнил, что это был подарок его друга. Девушка едва слышно проговорила: «Хорошо», — и протянула ему склянку. Сонода схватил ее и бросился бежать.

XVI — МИНАКО

Сонода скоро должно было исполниться двадцать лет. Он занимался боксом без малого полгода. Обычно он складывал рубашку, свитер и брюки в рюкзак и бежал до дома все шесть остановок. Теперь, на бегу, он думал о человеке с собакой. Лучше бы этому извращенцу больше не показываться в магазине. Кажется, этот парень жил совсем один в доме неподалеку. Там у входа еще были установлены красно-коричневые львы. Каждую ночь, а иногда и ранним утром он приходил в магазин со своим псом купить банку собачьих консервов, электрическую лампочку или пучок сельдерея. Он никогда не покупал больше трех наименований сразу, но вечно околачивался в магазине по два-три часа, пока ему не попадался какой-нибудь покупатель, с которым он тотчас же завязывал беседу. Раз в неделю продавцы, включая тех, кто работал полсмены, собирались вместе, чтобы обсудить вопрос о закупке партии какого-то товара. Но помимо хорошо продаваемых галет из пророщенных рисовых зерен неизменно возникала еще одна проблема: что делать с этим типом, который успел всем порядком поднадоесть. Спорили долго и горячо, но решение оставалось одним и тем же: ничего не делать, так как он хоть и извращенец, но прежде всего — клиент.

Заниматься боксом Сонода стал при довольно-таки странных обстоятельствах. Недавно его научили технике применения апперкота, и теперь ему не терпелось испытать ее на этом рыхлом сыночке-захребетнике. Должно быть, у него богатенький папаша… После этого Сонода наверняка выгонят с работы и уж тем более предложат покинуть клуб. Вообще-то Сонода было наплевать на последствия, но все же он сдерживался. Работа в магазине ему нравилась, да и боксом еще охота позаниматься… Парень заходил в магазин обычно глубокой ночью или рано утром, когда покупателей почти не было. Поэтому оправдать мордобой тем, что он якобы распугивает посетителей, представлялось весьма затруднительным. Правда, в магазине работал продавец, с которым Сонода сошелся достаточно близко. Это был нелепый добряк с татуировкой клуба «Семь-Одиннадцать», в котором он раньше работал. Если бы Сонода убедил его, то за последствия было бы трудно ручаться.

Насколько богат человек с собакой, Сонода не знал. Татуированный продавец рассказывал ему, что как-то видел этого парня вместе с его матерью в сером «бентли». Про его собаку он говорил, что, судя по длине шерсти, это довольно редкий вид фокстерьера, который разводят только на севере Англии, а стоит такой песик по меньшей мере шестьсот тысяч иен.

Хотя человек с собакой жил в доме, расположенном в тридцати метрах от магазина, он всегда ходил за покупками в костюме. И костюм, и рубашки были итальянского производства. Мало того, от парня пахло одеколоном, причем каждый раз новым, но так, что неосторожно приблизившись к нему, нормальный человек рисковал упасть в обморок. Никто не мог понять, что можно делать в магазине столько времени; ясно было одно: этот тип ни за что не уйдет, пока с кем-нибудь не побеседует.

Сонода не любил бегать. Однако и его напарник из спортивного клуба, и приятель из магазина советовали бегать и тренироваться как можно больше, поэтому на бегу он еще и молотил кулаками воздух. Человек с собакой теперь занимал все его воображение. Еще вчера он не мог сконцентрироваться на его образе, так как думал только о девице, с которой последние две недели трахался через день. Но, думая о ее сиськах и заднице, он совершенно забывал о тренировке. Лучше подумать об этом придурке с собакой, который основательно его достал.

Человек с собакой никогда не подходил к обычным покупателям. Как правило, он выбирал бомжей, старичков из провинции, изъяснявшихся только на своем диалекте, инвалидов, старых пердунов, подойти к которым никто другой ни за что не решился бы, латиноамериканцев и китайцев. Одним словом, его жертвами были калеки и иностранцы. Но та девушка не была уродиной. Просто ее друг — человек, наверное, очень жестокий — немного перестарался… Поэтому, думал Сонода, он и подошел к ней.

Итак, его интересовали лишь ущербные люди, живо отзывавшиеся на мало-мальски ласковое слово. И он предлагал им странные вещи, причем всегда громким голосом, так, чтобы его было слышно даже на кассе. Например, он звал посмотреть вместе с ним фотографии самоубийц или погибших на войне. Он говорил, что знает химическую формулу газа зарин, и предлагал распылить его на улице. Иногда он представлялся тренером одного инвалида, которого якобы сделал профессиональным спортсменом, или признавался, что нуждается в помощи, чтобы отправить в Северную Корею человека, которого он же и похитил. Некоторым он предлагал переспать с семидесятилетней бабулей, которая была готова отвалить за такое удовольствие семь тысяч иен. Но главным номером его программы был рассказ про безногую и безрукую женщину, которая жила у него на правах домашнего животного и была готова перепихнуться с каждым, кто только захочет.

«Однажды, — рассказывал татуированный продавец, — он явился в магазин вместе со своей мамашей. Представляешь, он называл ее „мама”, а под мышкой держал учебник для поступающих в университет! Если бы этот хмырь учился в простой школе, ему бы там в два счета вправили мозги. С таким поведением он бы и дня не выдержал…»

Сонода бросил лицей после летних каникул, на втором году обучения. Он предпочел бы скорее умереть, чем продолжать посещать это заведение. Это была подготовительная школа — уровень преподавания был невысок, — расположенная на границе префектуры Токио и Саитама. Хотя скорее ее можно было бы назвать лагерем, где царил закон молчания, насилия и неотвратимости наказания. Сонода был вторым ребенком в семье, его родители работали в торговле. Несмотря на то что он провел все свое детство в постоянных стычках и драках со своим старшим братом и несмотря на все перенесенные побои и унижения, он так и не смог привыкнуть к порядкам, принятым в этой школе. Закон выживания гласил: «Никому не показывай спину». В течение одного месяца этот принцип настолько впитался в плоть и кровь, что любой из учеников согласился бы скорее лишиться жизни, нежели оказаться в центре чьего-нибудь внимания.

У Соноды был товарищ, который ушел из школы годом раньше. Спустя некоторое время его поместили в психиатрическую больницу. Когда этот парень не пришел на второе занятие, преподаватель попросил Соноду навестить своего друга. Сонода долго не мог забыть выражение ужаса, которое он увидел на лице бывшего одноклассника. Он зашел к нему где-то после полудня. Приятель еще спал, и мама отправилась его будить. Наконец он вышел встречать гостя как был, в пижаме, и Сонода поразился, насколько его друг похудел за последние два месяца. Они уселись играть в «Derby Stalion II». Часа через два друг неожиданно отвлекся и сказал: «Слушай, Сонода! А ты знаешь, что если долго валять дурака, в конце концов действительно станешь сумасшедшим?» Он рассмеялся, но смех показался Соноде каким-то неестественным. Приятель смеялся добрых две минуты, и его смех напоминал больше скрежет колес резко затормозившего автомобиля.

— А сам-то ты что думаешь, Сонода? Ты знаешь, мне кажется, что у каждого на лице надета маска.

В это время на экране замигало сообщение, что лошадь может умереть от потери сил, если не дать ей немного отдохнуть. Но друг продолжал играть… Раньше ему не были свойственны подобные речи, да и когда им случалось сразиться в «Derby Stalion I», он не загонял насмерть лошадей.

— Забыл его имя… Ну, в общем, был такой актер… он недавно умер, и по спутниковому каналу показывали фильмы с его участием. Я посмотрел один — «Флейтист» называется. Там есть сцена — это что-то! Так вот, этот самый актер играет там одного человека, которого изловила банда каких-то злодеев, и они надели ему на лицо маску, от которой он никак не мог избавиться. Как он ни отбивался, ничего у него не выходило. И вот каждый раз, когда злодеи видели его в маске, они начинали громко ржать. Меня аж мороз по коже продрал! И теперь я постоянно об этом думаю. А вдруг кто-то тоже надел мне маску, которую невозможно снять? Дело в том, что с тех пор у меня такое ощущение, будто на меня все пялятся. Мать показывала меня врачу, и он сказал, что у меня нервное расстройство. Типа боязни чужих взглядов или что-то вроде этого. Даже в игровом зале, где все смотрят только на экраны, мне кажется, что все взоры обращены на меня. Куда бы я ни пошел, все одно и то же: мне представляется, что надо мной все смеются. А знаешь, почему они смеются? Да из-за *кой самой маски! Потом я стал размышлять о том, кто бы это мог ее надеть на меня? Кто-то из моей семьи, больше некому. Эта маска не похожа на ту, из фильма. Там была старая маска… а теперь, ну, ты понимаешь, новые технологии и все такое, силикон или что-то в этом духе. Такие штуки так хорошо прилипают к лицу, что их и не замечаешь. Наверняка эти маски полностью прозрачные… Но с тех пор, как мне надели эту маску, я и сам не могу удержаться от смеха, даже если нет ничего смешного. Стоит кому-нибудь улыбнуться, как я сразу же начинаю ржать, хотя смеяться-то не над чем. Тебе это не кажется странным? Я всегда делал то, что хотел, а если я чего-то не хочу делать, то никто не может меня заставить. Если меня зовет мать, стоит мне задуматься перед тем, как ей ответить: а не потому ли я отвечаю, что мне хочется ответить? И это всегда бесит меня! У меня случались даже приступы. При этом я не могу сказать, что родители плохо ко мне относятся, я ничего не имею против отца и матери… Мне бы очень хотелось опять пойти в школу, но о маске я никому так и не сказал. Я решил косить под придурка, иначе предки очень огорчились бы, узнав, что я не хочу учиться. Поэтому я стал говорить им такие вещи: «Ах, я больше не пойду в школу, так как мне постоянно слышатся какие-то шумы и мне страшно». «Что за шумы?» — спрашивали они. Я им объяснял, что это похоже на телепередачу, когда толпа взрывается аплодисментами при выходе на сцену специально приглашенной звезды. Ну, примерно то же я сообщил и врачу, когда меня отвезли в больницу. Доктор выслушал и объявил, что это, несомненно, одна из форм шизофрении. Мать мне ничего не сказала об этом… зато отец уведомил. Он был очень недоволен. Ложиться в больницу не было особой необходимости, но, с другой стороны, мне не хотелось идти в школу. В какой-то момент я обрадовался, что так ловко провел всех… но потом действительно стал слышать голоса. Видишь ли, я прошел все уровни «F.F. Five» и в самом конце… Короче, я обзвонил тьму народу, чтобы проверить. Да, я мог бы позвонить и тебе, ты парень что надо. Ну так вот, смех и шум, что я слышал в конце последнего уровня, — не из игры! И не из телевизора. Это раздается или позади меня, или откуда-то с потолка. Вот так вот я облажался. Теперь поздно сожалеть: остается только продолжать валять дурака. Сейчас я принимаю таблетки, и пока все нормально. Но стоит мне прекратить курс лечения, как я снова начинаю слышать смех и шум.

Сонода вспомнил своего друга, когда сам решил бросить школу. Тогда он был убежден, что с ним обязательно случится что-нибудь подобное. Все началось с того, что он проболел три дня, а когда снова пришел на занятия, ему показалось, что у всех учеников и преподавателей на лицах прозрачные маски. Его охватил панический страх, а сердце забилось так сильно, что едва не выскочило из горла. Он выдержал один день, но после этого слег в постель, как тот парень. В школу он так и не вернулся. Сонода был уверен, что его довел до такого состояния давнишний разговор о масках. Его отправили в Нагано к родственникам, где он помогал работать на огороде. Там же он стал посещать занятия для подростков, которые так же, как и он, бросили учебу. Полгода он провел у дядюшки со стороны матери в Миннеаполисе, штат Миннесота, пока не увидел телерепортаж о человеке, который открыл боксерский клуб.

Сонода бежал, размышляя, почему вот таких типов, как тот с собакой, никто даже не трогает, а его в свое время фактически заставили уйти из школы. Он бежал, и облачка белого пара отмечали его путь. Не прошло и пяти минут, а он уже начал ощущать боль в ногах. В спортивном журнале он вычитал, что усталость обусловливается химическими процессами, протекающими в организме. Он начал понимать, что это означает, когда почувствовал в своих икрах и лодыжках жжение, как от красного перца. Приближался рассвет, и дороги были пусты. Хотя Сонода и не любил бегать, он испытывал удовольствие от того, как его тело превозмогает усталость простым усилием воли. Город еще спал… Благодаря работе в «Фэмили-Март» и ранним пробежкам он наконец смог своими глазами увидеть, как уходит ночь, уступая место первым лучам солнца. Новый день проявлялся не сразу, был некий промежуточный момент, когда тьма еще таилась по закоулкам… В английском языке для обозначения этого времени есть очень красивое слово, которое он выучил, гостя у дяди в Миннеаполисе, но сейчас забыл. Теперь Сонода бежал в восточном направлении. Вдали уже был виден силуэт небоскреба Ниси-Синдзюку. Внизу, у самой земли можно было различить только черный и серый оттенки, но над крышами высотных зданий небо прорезала розовая полоса, которая медленно расширялась, прогоняя мрак. Наконец на стекле и металле небоскребов засверкали первые лучи. Облака зарделись, словно охваченные пламенем. Все стало приобретать свои естественные цвета. Сонода поднял голову и увидел, что ночь медленно уходит на запад. Небо сделалось светло-голубым, почти прозрачным. В голубой цвет окрасились даже облачка пара, которые вырывались изо рта Соноды…

Недавно он слышал, что четверо из его одноклассников оказались членами секты «Аум Сенрикё». Наверное, потому, подумал Сонода, что они вовремя не оставили этот проклятый лицей. Конечно, после такого и в «Аум» побежишь. Иначе они могли бы поступить в университет, а потом найти работу на каком-нибудь предприятии, и если бы не заболели, то /наверняка превратились бы в очень черствых и непробиваемых людей. А ведь именно таким и нужно быть, чтобы не рехнуться. Вот, например, его друг, тот, который слышал голоса и смех… Он сдал экзамены и поступил в университет, находясь на излечении в психиатрической клинике. И теперь специализировался по истории Балкан. Вот кто был непробиваемым, так это он.

Сонода заметил красный «скайлайн», который остановился в трех метрах от него.

— Где выезд на магистраль?

За рулем сидела женщина. Чтобы опустить стекло, ей пришлось перегнуться через пассажирское сиденье. Несмотря на столь ранний час, на носу у нее были темные очки. Волосы у женщины были как-то странно растрепаны. Продолжая бег на месте, Сонода осведомился:

— Выезд? Какой вам нужен выезд?

— Да самый ближайший. Любой. Так где? Голос ее звучал спокойно, но по всему было видно, что она на взводе. На машине он заметил номера префектуры Гунма. Значит, нездешняя.

— Ну-у-у, здесь целая куча выездов и масса автострад, ведущих в любом направлении… Если вы не скажете точно, куда едете, я, чего доброго, подскажу вам неправильный путь. Будете потом мотаться тут по кругу…

Куда же она едет? Этого Минако не знала. По большому счету ехать ей было некуда. Она еще не успела прийти в себя. Ей нужно было обязательно поговорить с кем угодно, иначе ее голова раскололась бы на части. Минако подумала и выключила мотор. С этим парнем, кажется, лучше не болтать попусту. «Надо быть полным кретином, чтобы так рано бегать трусцой. Но, с другой стороны, он не производит впечатления глупого человека. Нет, лучше помолчать. Он может что-то, заподозрить. И хотя я все проверила, это еще не означает, что на багажнике не осталось крови».

— Ну ладно, хорошо… Я еду в Синдзюку. — проговорила Минако, отпуская ручной тормоз.

— В Синдзюку? Так это и есть Синдзюку! Вы туда, что ли, выезд ищете?

Минако ничего не ответила, только вежливо поклонилась и повернула ключ зажигания. Этот парень просто придурок. И еще она подумала, что везти труп в багажнике машины было серьезной ошибкой. «Если поспешить, то еще можно успеть довезти его до дома. Лучше всего разрезать его на мелкие части и спустить в унитаз», — лихорадочно соображала она.

XVII — ЧИХАРУ

Минако решила вернуться домой. В то же мгновение ее пронзила мысль, что она забыла, где живет. Но чем отчаяннее она пыталась вспомнить свой адрес, тем сильнее ее охватывало беспокойство. Что она делает здесь?! Нет, ей лучше не увлекаться разговорами с этим утренним бегуном… В ту же минуту все подробности убийства всплыли в памяти, и Минако почувствовала, что ее голова вот-вот разорвется. Она понимала, что если не успокоится, то это может привести к аварии, поэтому она остановилась, чтобы поговорить хоть с кем-нибудь. Но что толку? Наверняка ее дом находится где-то рядом, а она разъезжает тут и не может понять, что ей делать. На периферии ее сознания иногда мелькала мысль, что нужно еще что-то успеть, но разум упорно отказывался служить.

Для начала было бы неплохо определиться: возвращаться ей домой или выбросить труп где-нибудь по дороге. Когда Минако выходила из квартиры, она рассчитывала отправиться к подножию горы Фудзи. Она слышала, что тамошний лес, Юкаи, настолько непроходим, что заблудившийся в нем человек сразу считался погибшим. Идея захватила ее. Минако выехала на трассу, которая вела по направлению к Юкаи. Ни о чем другом она думать не могла. Но если она так и будет мотаться туда и обратно, то опоздает на работу. Минако взглянула на часы. Четверть пятого. К Фудзи она ездила много раз. Сначала по трассе до озера, а потом по дороге «Субару-лайн». На все про все как минимум два часа, до пятой развязки. А если она заблудится, то есть вероятность попасть в одну из утренних пробок. К тому же надо доехать до дома, принять душ, одеться, накраситься, чего-нибудь съесть… Но на собрание ей все равно не успеть. А она три дня готовила отчет, посвященный презентации нового программного обеспечения для телекоммуникаций. Неожиданно ей пришло в голову, что можно было бы обратиться к одной даме-писательнице, которая, правда, ничего не понимает в передовых технологиях. «Вот, кстати, и новый подход», — мысленно усмехнулась Минако. Посмотрев на часы еще раз, она поняла, что до Фудзи ей уже не добраться. И чего она мешкала раньше? Она ведь зарезала этого парня сразу после ужина, и если бы не провозилась до утра, то вполне могла бы успеть и на работу. Задумавшись, Минако едва не проехала на красный свет и вдавила педаль тормоза почти до самого пола. Машину слегка занесло, и она остановилась. В багажнике послышался глухой звук, как будто там перекатывалось что-то тяжелое. Этот шум напомнил ей, что она уже сильно опаздывает, ведь большую часть времени она потратила на то, чтобы разрезать труп на части. Он бы поместился в багажник целиком, но дотащить его до машины у Минако не хватило сил. Чтобы разрезать тело, нужна была пила, и Минако угрохала уйму времени на ее поиски. У этого мужчины была дряблая кожа. Минако еще не доводилось расчленять трупы, к тому же у нее быстро устали руки и лезвие постоянно изгибалось. И только почти закончив свой тяжкий труд, она сообразила, что лучше было бы воспользоваться кухонным тесаком, которым можно было быстро снять мягкие ткани, а кости уже пилить ножовкой.

Она разделила тело на шесть частей, которые сложила в черные мусорные мешки. Минако использовала сразу по три мешка, так как боялась, что обломки костей смогут прорвать пластик и выйти наружу. Внутренние органы и кровоточащие ткани она разрезала на мелкие кусочки и смыла их через отверстие в кухонной раковине. То, что не влезло, она положила в голубой мешок, предназначенный для отходов органического происхождения, и вынесла на помойку. В мешок она щедро прыснула дезодорантом и не поскупилась на приправы — тмин, корица, мускат и паприка, так как требуха начинала уже подванивать.

Минако понимала, что ей во что бы то ни стало надо взять себя в руки. Ведь смогла же она хладнокровно спланировать это убийство и расчленить труп. Она догадывалась, что человеческое тело мало чем отличается от туши животного, когда его разделывают на мясо. Перед ее взором то и дело возникали безобразные сцены. Временами ей казалось, что она непонятно как попала на съемки какого-то запредельно жуткого фильма. Страх совершенно парализовал ее способность думать, действовать, решать… Тщетно Минако пыталась сосредоточиться. Ее преследовали кошмарные картины, например окровавленные грибы эноки. Она подала их к ужину, а потом, вскрыл живот убитого, вдруг наткнулась на них. Они плавали в крови и еще не успели перевариться. Сначала Минако приняла их за глистов или каких-то других паразитов и только потом узнала те самые грибочки, которые она так любовно поджаривала в кипящем мавае, перед тем как подать к столу. Эта картина так и маячила у нее перед глазами, и не было никакой возможности отделаться от нее. Казалось, грибы заполнили весь ее мозг… Минако чувствовала, что начинает сходить с ума. В горле у нее пересохло, стало трудно дышать. Она судорожно втянула в себя воздух и только тогда поняла, как хочет пить.

Что же ей делать?! Память сделалась вязкой, словно желе. Все-таки ей удалось вспомнить, что она искала, крутясь в переплетении дорожных развязок. Минако остановилась и оглядела улицу. Найти автомат с газировкой оказалось не так-то легко. Просовывая в щель монетки, Минако заметила, что руки у нее трясутся как с похмелья. Она медленно, с расстановкой выпила целый стакан холодного чая и только потом увидела телефон-автомат, приютившийся около какого-то магазинчика. Хотя у нее был с собой мобильник, телефон-автомат непостижимым образом притягивал ее. Чтобы успокоиться, Минако решила позвонить кому-нибудь. Но кроме родителей она не знала больше никого, кто вставал бы в такую рань. Ее отец в свое время был владельцем фирмы, торговавшей оргтехникой, но из-за болезни жены был вынужден передать дела своему управляющему, а сам переехал в Нара. Минако осталась в Токио совсем одна. Отец занялся выращиванием овощей. Он издал сборник стихотворений хайку, а также стал изучать китайских классиков. Отец вставал около четырех утра и уходил гулять в поля. Трубку сняла мать:

— Почему ты звонишь так рано? Ничего не случилось?

То ли из-за застенчивости, то ли по другой причине, но отец редко разговаривал с дочерью. Минако сказала, что работала всю ночь, чтобы составить отчет для очень важного совещания. Она говорила совершенно спокойно, главным образом потому, что почти не лгала: отчет она действительно составляла, но это было прошлой ночью.

Потом она сообщила, что ничего особенного не случилось, просто она трудилась всю ночь напролет, заснуть ей теперь не удастся, вот она и решила позвонить…

— Ты все еще занимаешься сборкой компьютеров? — удивилась мать. Минако начала было объяснять, что она занимается программным обеспечением, но мать перебила ее: — Ты же знаешь, что я ничего в этом не понимаю. Но все же будь осторожна, не переутомляйся. Береги себя. У тебя и так неважное здоровье, так что не стоит работать по ночам.

У ее матери была крайне хрупкая психика. В молодости врачи поставили ей диагноз: нервное истощение. Ей было трудно общаться с другими людьми. Она почти не выходила из дому, и единственным исключением из этого правила были уроки классического танца, которые она посещала вместе с Минако. Уже в начальной школе Минако стала задаваться вопросом, а не была ли она своего рода марионеткой в руках своей психически неустойчивой матери? Эта мысль преследовала ее еще и потому, что Минако стала опасаться и за свое душевное равновесие. Через некоторое время она возненавидела свою школу, и у нее начались приступы булимии. Она могла успокоиться, только жуя что-нибудь. Тогда мать стала лишать ее пищи под тем предлогом, что иначе она растолстеет и не сможет заниматься танцами, но это вызвало лишь дополнительный стресс. А когда Минако и в самом деле располнела, мать сказала, что больше не считает ее своей дочерью. Минако бросила школу и поступила в учебное заведение для подростков, имеющих проблемы с питанием. Все стало ей ненавистным, подумывали даже забрать ее от матери. Минако быстро привыкла к новому месту учебы, но все же боялась растерять своих прежних подруг. Тогда она принялась писать им почти каждый день. Никто так и не ответил. Она тотчас же поняла, что никогда не простит им этого. Все ее подруги учились в одном классе, и Минако решила поступить в самый лучший университет: она им еще покажет! Закончив курс среднего образования, она всерьез взялась за учебу. Из-за своего слабого здоровья она часто попадала в больницу, но не прекращала занятий даже лежа под аппаратом искусственного дыхания. В конце концов ей удалось сдать вступительные экзамены в университет. Поступив, Минако торжественно поклялась одолеть все дисциплины, даже невзирая на работу в филиале американской корпорации. Чтобы ни у кого не возникло соблазна назвать ее папенькиной дочкой, она работала как одержимая, мечтая попасть в отдел проектирования. Вскоре в женском журнале была опубликована статья, в которой Минако была названа образцом для career woman. Потом она дала интервью для одного из телеканалов, привыкла к ресторанам, барам, модным клубам и успешной публике.

— Тебе лучше немного поспать перед работой. У тебя ведь еще есть время? — ворковала мать.

Перед мысленным взором Минако снова возник образ убитого. В ту же секунду она догадалась, что именно мягкий, воркующий голос матери делал ее такой безвольной.

Убитый ею мужчина работал официантом в одном баре. Сейчас это было очень модное заведение, но раньше бар пользовался дурной славой. Минако познакомилась с этим парнем восемь месяцев тому назад. Минако было двадцать восемь лет, а ему всего двадцать четыре. Первый раз он подошел к ней в кафе, когда она ждала своей очереди в туалет, и сказал, что видел ее фотографию в журнале. Он упросил Минако дать ему свою визитную карточку «на память». С этого дня он стал звонить ей через каждый час. Минако просила его прекратить, но он не унимался. А через несколько дней Минако увидела его стоящим с букетом роз у входа в бизнес-центр, где она работала. Он протянул ей цветы — она не приняла их. Он попытался заговорить — она не ответила. У нее не было ни мужа, ни кавалера, просто Минако не испытывала никаких чувств к этому длинноволосому молодому человеку, который был к тому же младше ее. Он приходил на это место еще несколько раз, и как ни пытались коллеги Минако прогнать его оттуда, все было бесполезно. Наконец Минако пришла в тот бар, где он работал, и устроила скандал. Она кричала на него, называя бесстыдным типом. Неожиданно парень всхлипнул и, глотая слезы, пообещал никогда больше не звонить ей и не приходить. Минако была поражена: она впервые в жизни увидела плачущего от ее слов человека. Она ни разу никого не доводила до слез. И хотя она не испытывала к этому слизняку ничего, кроме презрения, все же согласилась пообедать с ним. Потом они отправились в бар. Парень рассказывал ей, что он был музыкантом — играл на бас-гитаре и пел в одной группе. Он сообщил, что весьма признателен продюсерским центрам и что у него не было бы ни малейшего шанса, если бы его музыка не нравилась бы его партнерам. Он еще ни разу не записывался, но все равно исполнен решимости не идти ни на какие уступки продюсерам… Они посидели еще, выпив несколько стаканчиков текилы, а потом Минако привела его к себе и затащила в постель. К ее удивлению, ничего не получилось. Сначала она подумала, что парень слишком много выпил, и даже поддразнила его: «Для такого юноши, как ты…» Но парень снова заплакал. Хлюпая носом, он объяснил, что это из-за наркотиков, которые он употреблял три года назад, когда учился в Англии. Позже Минако догадалась, что история про Англию была выдумкой. Глядя на его заплаканное лицо, она поняла, что привела его к себе не столько для секса, сколько для того, чтобы еще раз увидеть, как он будет рыдать. А с его немощью дело решилось очень просто.

Парень страсть как любил, когда ему мыли голову. Намылив волосы, он расслаблялся, и все шло как по маслу.

Но как только они стали жить вместе, Минако заметила, что паренек погуливает еще с одной барышней. Девице было около двадцати, и она работала то ли в массажном салоне, то ли в клубе… Она звонила ему прямо на квартиру Минако, которая однажды и сняла трубку. «Ах ты старая кобыла! — услышала она. — Ты шлюха! В следующий раз я подожгу твою квартиру!!!» Когда Минако рассказала ему об этом, парень снова стал плакать и просить прощения. Потом он позвонил своей подружке и наорал на нее в присутствии Минако… Но вскоре все пошло по-старому. Он продолжал гулять с девицами, которые всегда оказывались самыми обычными проститутками, и даже не скрывал этого. Если Минако припирала его к стенке своими вопросами, он все отрицал. Но достаточно было сказать ему, что она собирается обратиться за помощью к частному детективу, как он немедленно раскалывался. Потом он плакал и валялся у нее в ногах, умоляя простить его. «Она первой потащила меня в постель!», «Эта девица связана с якудза, и она мне угрожает…», «Это моя давнишняя приятельница, еще со школы. Ей надо уехать домой, а кроме меня ей не на кого рассчитывать здесь», — и так далее в том же роде. В конце концов Минако стало казаться, что он специально заводит романы на стороне, чтобы потом быть уличенным и вдоволь наплакаться перед нею. Он чрезвычайно любил это дело… Что бы она ни предпринимала, все было напрасно. Но когда она поняла, что забеременела, то решение пришло само собой: его следовало убить…

— Я надеюсь, ты хоть правильно питаешься? Никогда не ешь на улице, это очень вредно!..

Стоило ей забеременеть, как парня словно подменили.

«То, что ты залетела, не проблема. Мне не хотелось бы, чтобы ты делала аборт. Ведь ты не сделаешь? Я давно уже думаю, если ты родишь, то и наша с тобой жизнь сильно изменится. Я тоже хочу измениться. Да, да! Но, чтобы измениться, я должен начать все с нуля. Мы должны изменить абсолютно все. Раньше мы не всегда правильно поступали. Я много раз тебе изменял. И не только тебе. У меня серьезная душевная травма, просто я тебе не говорил об этом. В детстве со мной очень плохо обращались. Хуже всего было, когда мне к глазу приставляли стрелку от компаса. Все те, кто терпит дурное обращение, одинаковы. А те, кто их мучает, как правило, самые отстающие ученики в школе и никогда не занимаются спортом. У тех, кто хорошо учится и играет в футбол, никогда не бывает таких проблем, и, кроме того, у них не возникает желания кого-нибудь помучить. А вот для всякой сволочи это всегда на-7 стоящий спектакль. Их жертвы всегда одни и те же, и они всегда молчат. Каждый мучитель каждый день рискует оказаться на месте своей жертвы и испытать все удовольствия разом. И когда они об этом думают, эти мысли начинают их тревожить. То есть для начала надо увидеть между ними разницу. Жертвами обычно бывают те, у кого не самые лучшие отметки, не очень сообразительные, немного уродливые, то есть те, над кем можно посмеяться. Идеальным вариантом являются такие, кто пытается сопротивляться, кто плачет у всех на глазах, кто пытается удержаться на ногах, когда его бьют. Их можно превратить в рабов, можно заставить их жрать дерьмо или ходить на четвереньках, как собак… Они вынесут все и только будут краснеть. А учителя ни о чем таком не догадываются, об этом вообще никто не знает. Те же, кто нормально учится и занимается каким-нибудь видом спорта, у кого все в порядке с кожей на физиономии или кто может дать сдачи, вот для таких все открыто… Все делается для них. Это зрители, и они формулируют потом элиту. То есть министерство образования решает, что именно они и должны быть лучшими. А еще есть преподаватели, которые принимают сторону наших мучителей. Я поклялся надрать им всем задницу, как только закончу школу. Я даже стал копить деньги, чтобы нанять киллера… Именно поэтому я и смог перенести все их издевательства. Теперь-то я понимаю, что был полным идиотом. Мне нужно было бежать оттуда, а я этого не сделал. Поэтому потом у меня ничего и не вышло.

Я все бросил, даже университет. Я инстинктивно стал избегать всего. А потом встретил тебя и понял, что все скоро изменится. Давным-давно я прочитал в какой-то книжке по психологии, что у взрослого человека чувство ответственности приходит лишь с рождением ребенка. Вот увидишь, как я начну меняться к лучшему. Клянусь тебе! Здесь и сейчас! Ты даже можешь сломать мне палец, если не веришь».

Он перестал плакать по всякому поводу, зато часто разражался подобными речами. Минако совсем не хотела ребенка. Кто бы ни родился — мальчик или девочка, они должны были бы пройти все то, что прошла она. Непременно. А она не смогла бы этого перенести. Минако была убеждена, что в современном мире ребенок может выжить, если только пройдет через все эти кошмарные испытания… И тут ее парень стал угрожать ей, что, если она решится на аборт, он сообщит об этом ее руководству и добьется ее увольнения: «Я пойду и расскажу им о тебе и обо мне. Я скажу им, что ты беременна». Минако поняла, что он не шутит. Ее уже начинало подташнивать, а живот стал понемногу округляться. Иногда по вечерам у нее случались приступы лихорадки. Он прикладывал к ее животу ухо и сообщал, что ребеночек уже шевелится, а в ее мозгу зрела мысль об убийстве…

— Скажи, пожалуйста, а как тебе понравились эноки, что мы посылали?

Она приготовила ему как раз те самые грибы. Сразу после ужина она предложила ему вымыть голову, а когда он залез в ванну, попросила подождать минутку и пошла на кухню за ножом. Он сидел и ждал ее, закрыв глаза…

— Спасибо, очень вкусно, — ответила она и стала прощаться.

— Простите… Если вы закончили, можно теперь мне позвонить?

Услышав женский голос, Минако вздрогнула.

— Простите, пожалуйста, — пробормотала она и бросилась к машине.

— Эй! Вы забыли кое-что! Э-эй!

В лотке для сдачи Чихару увидела две монетки по сто иен каждая. Она стала звать женщину, которая бежала со всех ног к своей машине. Женщина уселась за руль, потом махнула ей рукой, отказываясь от денег, и укатила.

— Миллионеры… — промолвила Чихару. Потом она опустила монетки в карман своего пальто и набрала номер.

XVIII — СУГИНО

Чихару открыла тетрадку, которую держала в левой руке. Страницы были испещрены рядами цифр. Каждая страница была разделена на две колонки: слева заносились номера телефонов-автоматов. Чихару сразу же занесла туда номер этого телефона. Справа она записывала номера вызываемых абонентов. Она выбрала чей-то номер, вставила в аппарат кредитку, на которой была изображена деревянная кукла, каких делают в провинции Ямагата, и нажала на вызов. Автоответчик… Автоответчик говорил механическим мужским голосом: «Сейчас меня нет дома, но вы можете оставить свое сообщение после звукового сигнала. Если вы хотите отправить факс, нажмите на клавишу “Старт”».

В своей тетради Чихару начертала буквы «А» и «3». «А» означала автоответчик, «3» — заранее сделанную запись на нем. Последнее время она чаще всего попадала на автоответчики, и тетрадь пестрила буквами «А» и «3». Кое-где мелькали еще «О» и «М», обозначавшие, соответственно, организации и магазины. Изредка Чихару помечала какую-нибудь фамилию красным — если кто-то отвечал на ее звонок. Это были так называемые «знакомые». Они не были ее друзьями. У Чихару вообще было мало друзей, и она редко выходила из дома, разве что на встречу с клиентом. От такого стиля жизни, ясное дело, друзей больше не становится. Понятию «знакомый» соответствовал тот, кто снимал трубку, когда она набирала номер, помеченный значком «знакомый». Если бы кто-нибудь попробовал подсчитать, сколько раз она начинала набирать номер, не поняв еще, звонит ли она знакомому или же нет, то таких звонков набралось бы около восьмидесяти за день. Ей требовалось время, чтобы сообразить, правильно ли она набирает номер «знакомого».

Чихару была накачана амфетаминами. Часто после приема она не могла заснуть по трое суток. Иногда она не спала неделями. Наркотики она покупала у иностранцев на одном из пригородных вокзалов. А в начале недели она встречалась с клиентами — по четыре-пять человек в день. Клиентов она ловила на вокзале «Син-Окубо». Тридцать тысяч иен в месяц она отдавала парням из якудза, которые пасли этот квартал. Правда, клиентов можно было подцепить и в Кабуки-тё, но это были главным образом китайцы, которых Чихару боялась чрезвычайно. На «Син-Окубо» снимали девушек моложе двадцати лет и о цене договаривались очень быстро. Чихару еще числилась учащейся лицея и, несмотря на требования администрации о возврате документов, не торопилась сдавать ученический билет. В соответствии с этим билетом ей было всего пятнадцать, и она часто показывала его, если не хотела спать с кем-нибудь из клиентов, пригласивших ее в ресторан. За час ей платили от тридцати до пятидесяти тысяч иен. Последнее время таких любителей молоденьких девочек стало необычайно много, хотя районные власти и ввели массу запретов. Но как объяснил ей знакомый якудза: «У людей всегда так: чем больше им запрещаешь, тем больше хочется».

Чихару и не думала отвыкать от амфетаминов. Без наркотиков жизнь не имела никакой ценности. А амфетамины доставляли ей ощущение счастья и всеобщей гармонии. Чихару поняла это сразу, как только начала их принимать. Три дня она ела таблетки, потом три-четыре дня отдыхала. Такой режим позволял ей не увеличивать дозу. Большинству ее знакомых амфетамины не нравились, так как плохо действовали на физическое состояние организма, но Чихару считала, что для нее это самое лучшее, что может быть. Когда действие этого наркотика заканчивается, человек начинает испытывать слабость и впадает в депрессивное состояние. У некоторых случаются галлюцинации. Чихару понимала, что самое главное — это хорошо подготовить себя к ломке.

Амфетамины были прежде всего лекарством, таким же, как витамины, антигриппин или аспирин. И риск тяжелых последствий повышается именно тогда, когда начинаешь ожидать от медикаментов чего-то сверхъестественного. Действие наркотика идет на убыль, и наступает то состояние, которое называют «ломкой». Поэтому очень важно осознать, что амфетамины — все же медицинский препарат. Если человек правильно применяет, например, снотворное, то он сможет отлично спать и тогда, когда действие самого препарата закончится. В месяц Чихару покупала наркотиков не больше, чем на сто тысяч. Если бы она увеличила дозу вдвое, то очень скоро истощила бы свои финансовые возможности, а ее самочувствие бы резко ухудшилось. Многие, кто испытывал неприятности в семейной жизни, имел проблемы в школе или на работе, кого жизнь не баловала удачами, разрушали себя амфетаминами. Правда, это был далеко не единственный способ уйти от удручающей действительности.

Чихару набирала номер за номером. Только «А» и «3», «А» и «3»… В течение последних шести месяцев она обзвонила пятьсот четыре тысячи сто девятнадцать абонентов. Слегка усовершенствовав свой метод, она рассчитывала прозвонить все номера во всех двадцати трех районах Токио. К тому же она обязательно должна была побеседовать с теми, кто был помечен в ее тетради как «знакомый». Просто звонить не было для нее самоцелью. Когда она начала принимать наркотики, то стала задаваться вопросом: а что она будет делать в периоды бессонницы? Смотреть телевизор? Он ее раздражал. Она никогда не любила смотреть телепередачи. Особенно рекламные ролики, которые доводили ее до бешенства. Однажды она увидела ролик с одним известным мультипликатором, который рекламировал «тойоту». А она знала, что этот придурок ездит всю жизнь на «порше». «Эти парни — настоящие рабы. Рекламщики пудрят людям мозги, а телевизор делает их еще глупее». Читать? Это было очень утомительно, тем более что из-за воздействия амфетаминов сильно расширялись зрачки. Однажды от скуки она принялась чистить свою обувь. Но, к сожалению, обуви у нее было немного. Модой она не интересовалась. До наркотиков она тратила все свои деньги, которые зарабатывала проституцией, на походы в магазины одежды. Но она быстро поняла, что «…люди, которые покупают только известные марки одежды и обуви, ничем больше и не могут выделиться». Но это не означало, что Чихару одевалась как попало: клиенты недолюбливали плохо одетых девушек. Она выбирала неброскую одежду, какая рекламировалась в журнале «JJ». «А те, кто предпочитает экстравагантный стиль, просто дураки». Также она не носила серег и не красила волосы. Я Кроме чистки обуви она пыталась найти себе еще какое-нибудь занятие, но именно телефонные звонки стали для нее настоящим выходом из положения. Она никогда не звонила из дома, только из телефонов-автоматов. К тому же свежий воздух и прогулки отлично помогали восстановить душевное равновесие. Ходьба от автомата до автомата стала ее единственным физическим упражнением. Она выходила на рассвете, между тремя и четырьмя часами утра, ловила такси, которое отвозило ее в какой-нибудь район города. Там она ходила от будки к будке все сорок восемь, а то и семьдесят два часа. С особым вниманием Чихару относилась к выбору одежды, которая не должна была привлекать внимания. Днем с этим не было проблем. Но вот ночью или утром человек, подходящий к каждому уличному телефону, выглядит как-то неестественно. Поэтому нужно было быть предельно осторожной, чтобы не вызвать ненароком подозрений у чрезмерно бдительных жильцов окрестных домов. Чихару надевала очень простенькую карточку или пальто. При этом надо было учитывать погодные условия и температуру воздуха, чтобы не одеться слишком легко или, наоборот, слишком тепло. Ей очень нравился стиль эдакой девочки-зубрилки.

Чихару записывала: «А», «3», «А», «3», «А», «3». Сделав около двадцати звонков, она направилась к другому аппарату. На ходу она отколола несколько коленцев: следующий номер принадлежал «знакомому».

— А, Харутян, ты еще не спишь!

— Да, работаю…

— Ну ты даешь! А сегодня прохладно, правда? Я только что смотрела прогноз по телевизору.

— Нет, я люблю, когда холодно. А вот жару не очень…

— Ну да, ну да. То же самое ты мне говорила, когда звонила в прошлый раз. Вообще-то молодые любят летнюю жару. Кстати, я тебе уже говорила об этом?

— Нет-нет, это я говорила, что люблю холод.

— Ну, тогда ладно… Вот недавно… хотя не так уж и недавно. Прошло уже столько лет, а я все об одном и том же. А так как живу одна, то и одернуть некому. Ох, заговариваться я стала… и по сто раз повторяю одно и то же. Нет, я не о том… Так вот, несколько дней назад мне что-то захотелось аманатто. Ты такая молодая, наверно, и не знаешь, что такое аманатто, а? Не знаешь?

— Аманатто? Конечно знаю.

— Ах, знаешь! Ты умница! Ну так вот, захотелось мне, значит, этих сластей… Я пошла в булочную. Ты же знаешь, я не люблю супермаркетов. А то: «Вот этого, пожалуйста». А тебе отвечают: «Сию секунду!» Совсем другое дело. Поэтому-то мне и нравятся маленькие булочные и лавочки всякие… Короче, купила я аманатто, пришла домой и положила на стол. И вот ведь, начисто все забыла! Пошла на кухню, посуду вымыла, стою и думаю: «Дай-ка съем аманатто!» Оделась — и опять в булочную. А там мне продавец и говорит: «Бабуся, вы ж только что покупали!» — «Надо же, — говорю, — уже покупала?» Ну, посмеялись от души. А что же со мной будет еще через пару лет, а?

— Зато вам легче забывать всякие неприятности. Это не так уж плохо! Я не так давно думала об этом же.

— Ах вот как? Ну ты молодец! А как поживает твоя матушка?

— Да ничего нового.

— Но все равно, не стоит отчаиваться. Лежачие больные… Нет, так нельзя говорить. Меня всегда коробило от подобных выражений, особенно от тех, что применяют к пожилым людям. Никакого уважения… Говорят, не думая. Ладно… Все равно не падай духом.

Чихару поблагодарила и распрощалась. Эта старушка была когда-то актрисой и теперь жила в Сугинами. Большинство «знакомых» Чихару были как раз такими же пожилыми дамами. Она была «знакома» и с двумя старичками-гомосексуалистами. Кроме пожилых, никто из ее «знакомых» не вставал так рано, за исключением разве что тех, кто работал по ночам, и разного рода маргинального элемента. Но Чихару не общалась с маргиналами, поскольку считала, что все их разговоры слишком незначительны и пусты.

Если на ее вызов отвечал человек, то Чихару вежливо извинялась и объясняла, что набрала этот номер по ошибке, а потом вешала трубку.

Этого ей было достаточно, чтобы понять, какого ее собеседник возраста и пола, и составить о нем свое мнение. Когда на том конце провода оказывалась какая-нибудь симпатичная старушка, Чихару перезванивала ей через несколько секунд и просила прощения еще раз. Почти со всеми своими старушками и старичками она познакомилась именно таким образом. Все эти разговорчивые бабушки, как правило, оказывались чем-то больны. Но такие страдалицы, которых хлебом не корми, только дай потрепаться, редко становились «знакомыми». Гораздо больше шансов было у тех, кто относился к раннему звонку с подозрением, даже когда Чихару перезванивала и извинялась вторично. Ей нравились бдительные бабки. Так получилось и с той пожилой актрисой.

— А почему вы мне перезваниваете? — сразу спросила она.

— Ваш голос напоминает мне голос моей матери.

Здесь Чихару не лгала. Действительно временами голос этой дамы напоминал ей материнский выговор.

— Дело в том, что мама болеет и не может ни ходить, ни говорить. Поэтому я очень взволновалась, когда услышала ваш голос.

А вот тут Чихару слукавила. Ее мать вовсе не лежала, прикованная к больничной койке. В прошлом году она вторично вышла замуж и теперь жила в Сингапуре. Ее нового мужа Чихару ненавидела лютой ненавистью. Она полагала: лучше умереть, чем жить с таким типом под одной крышей. Вообще Чихару была уникальной девушкой. Ее мать была много младше ее отца, то есть своего первого мужа. Отец Чихару работал в заурядном издательстве, и сам был человек ничем не примечательный. Он умер от болезни печени, когда Чихару исполнилось восемь лет. Тогда мать купила довольно удобную однокомнатную квартиру, выходившую окнами на железнодорожную ветку, на деньги, полученные по страховке. Мать не имела никакого специального образования и при этом умудрялась трудиться на трех работах. Только благодаря ей Чихару смогла поступить в очень престижный частный лицей. «Зачем мать столько работала? Ради того, чтобы отправить меня в этот лицей? А была ли она счастлива хоть когда-нибудь?» — мучилась Чихару. Ей постоянно хотелось закричать: «Ты счастлива, мама?», но она не осмеливалась. Больше всего она боялась услышать «нет». Чихару очень хотела, чтобы мать была счастлива. А вдруг мать скажет ей, что Чихару была самой большой ошибкой в ее жизни? Когда Чихару заканчивала школу, матери стукнуло тридцать пять. Но она все еще оставалась красавицей. Вот тогда-то и встретила этого мужика. Он работал в социальной службе, и Чихару сразу же возненавидела его манеру держаться и этот особый покровительственный тон, которого он придерживался в разговоре с ней. Она стала дерзить ему, что доводило внешне благообразного господина до белого каления. Мать скоро утомилась разнимать эту парочку… и выбрала его. «Ну и что, и без вас прекрасно обойдусь», — заявила она матери, когда та уже поднималась по трапу в самолет. «Мама, ты счастлива?» — захотелось ей крикнуть вдогонку, но она опять не посмела. В конце концов Чихару пришла к выводу, что лучше будет немного подождать и, когда она будет уже совсем взрослая, задать матери этот вопрос. Мать не знала, что дочь бросила учебу. Сама Чихару полагала, что это ее личное дело. Проблема заключалась не в том, знает мать о чем-то или же нет, а в том, счастлива ли она.

— Привет, Чихару! Ты всегда звонишь чуть свет! Как дела?

Сколько же на свете одиноких стариков! И они никогда не раздражаются на анонимные звонки. Иногда Чихару задумывалась, а почему она разыгрывает из себя такую примерную девочку в беседах со «знакомыми»? Умненькую и миленькую девчушку пятнадцати лет, у которой мама от непосильной работы схлопотала инсульт и теперь лежит парализованная. Несчастную девчонку, которая должна вкалывать с раннего утра до поздней ночи, чтобы платить за лечение матери. А что бы произошло, если бы она перестала лгать? С одной стороны, она лишилась бы удовольствия поболтать со старушками… С другой стороны, если бы она не начала принимать наркотики, то и никакого удовольствия в этой болтовне не видела бы.

— Я хочу связать тебе свитер. Ты будешь его носить? Прости, но я еще не знаю, что ты предпочитаешь. Мне кажется, что молодежь нынче не носит свитера ручной вязки…

— Ну что вы! В прошлом году это было очень модно.

— Вот и прекрасно! А ты точно захочешь его примерить?

— Вообще-то я сильно занята… Думаю, вряд ли у меня будет время подъехать к вам. Вы не обидитесь?

— Ничего страшного. Я прекрасно знаю, что ты много работаешь. Я пошлю его тебе по почте. Через службу доставки это займет дня два, не больше. А где ты живешь?

— Мусаи-Сакаи, Секи-тё, два.

— В Секи-тё? Вот это да! Правда? Дело в том, что когда-то я тоже жила в Секи-тё.

И старушка окунулась в воспоминания. Даже если иногда они и оказывались горькими, голос старушки все равно замирал от счастья. Чихару не прерывала ее.

— А скажи мне, существует ли еще остановка «Секи-тё, два» для автобусов компании «Канто»?

— Да, есть такая.

— А не помнишь, не стоит ли на улочке, что выходит прямо к остановке, синтоистский храм? Там должно быть дерево. Прямо перед храмом должно расти большое дерево гинкго.

— Э-э-э… нет, не вижу.

— Должно быть, срубили… В те времена я любила осенью собирать его плоды. Ты знаешь, как они называются?

— Гинна?

— Да, верно. У них ужасный запах. К тому же он остается потом на руках. Я тогда училась в школе для девочек. Мне было что-то около восемнадцати… К этому храму приходил студент из университета Васеда. Он всегда сидел там и читал. А я смотрела на него, и даже издали было понятно, что читает он какую-то ужасно трудную книгу. Я терпеть не могла этот запах от плодов гинкго и больше не наклонялась за ними. Наверно, поэтому он и запомнил мое лицо. Ну, в общем, так и познакомились. Но почти не разговаривали… Ну конечно, если бы это случилось теперь, над нами бы очень смеялись!

— И чем же вы занимались?

— Как чем занимались?

— Ну хорошо… Вот вы больше не собирали гинна, вы не разговаривали. Так что же вы делали?

— Просто смотрели друг на друга.

— Только смотрели?

— Да… Но, видишь ли, там было очень красиво. Листья гинкго были такими желтыми, что глазам становилось больно. А сквозь них просвечивало осеннее солнце… Земля вокруг была вся усыпана опавшими листьями. Когда налетал ветер, тени от листьев казались такими огромными.

И создавалось впечатление, будто земля качается под ногами…

Чихару обожала эту даму, у которой даже воспоминания были исключительно счастливыми. Вчера вечером она проверила количество своих «знакомых» — их оказалось восемьдесят.

Чтобы дозвониться до следующего «знакомого», ей было нужно набрать еще пятьсот шестьдесят два номера. На сто двенадцатый раз трубку схватил мужчина: «Эй, кто это? Ах ты дырка в жопе!» Чихару успела только пролепетать: «Алло, алло», но парень на том конце провода уже рвался в бой:

— Слушай, ты, кусок дерьма! Я вам уже сказал: если бы вы меня хотели найти, то уже давно нашли бы! Давайте, приходите! Рискните, пидора-сы! Почему вы ее закрываете? А? Я прекрасно понял, что вы хотели сделать. Вы только что говорили по радио. Тот мужик на радио — готов биться об заклад, что он ваш приятель! Что? Да, да, «По вашим заявкам»!.. Что, угадал? Пол Десмонд, Стэн Гетц, Уэс Монтгомери… Это послание для меня? Я все понял. Послание. Пол Десмонд — альт-саксофон, Стэн Гетц-тенор-сакс и Уэс — гитара. Ей-богу, это послание! Я понял, почему вы прицепились ко мне!

Он долго еще орал, но связь прервалась. Сугино заглянул в трубку и снова взвился:

— Ах вы придурки, вы даже не знаете, что в Бангкоке я купил ствол!

XIX — ЮКО-2

Сугино подумал, что ствол в Бангкоке все-таки стоило купить. Ту поездку он запомнил очень хорошо. «У меня еще не всю память отшибло. Этот парень вряд ли припрется прямо сейчас, даже если ему захочется помучить меня. А если он грохнет меня на месте… что ж, тогда прощай, удовольствие! К тому же ему трудно будет найти кого-нибудь другого…» — пробормотал он. Потом снова поднес к глазам бинокль и стал изучать улицу, на которую выходили окна его квартиры.

Сугино жил в клоповнике, приютившемся на задворках старого торгового квартала, недалеко от развязки, что соединяла дороги на Иокогаму, Кавасаки и Токио. Из окон была видна железнодорожная линия, по которой стремительно проносились красные, как фасоль, поезда. Пути были проложены в непосредственной близости от стен дома, так что до поезда можно было дотронуться рукой. Каждый раз, когда мимо проходил очередной состав, все стены ходили ходуном. Полгода назад Сугино ушел с фабрики музыкальных инструментов, где он проработал шесть лет. Он бросил работу по субъективным причинам. Когда его перевели из отдела технического развития в отдел продаж, он понял, что ему ничего не остается, как уволиться. Он никогда не считал себя продавцом. В конце концов вместе с ним ушло еще около сотни работников. Профсоюз, боровшийся за улучшение условий труда, посчитал Сугино предателем и шкурником. Тем не менее ему выплатили страховку, которая могла помочь продержаться на плаву года два, если он, конечно, переедет в более дешевую квартиру. Вдобавок из-за своего увольнения он потерял лучшего друга, с которым не расставался со студенческой скамьи. Друг был представителем профсоюза на его фабрике. Разумеется, Сугино больше переживал из-за разрыва с товарищем, а не из-за глупого увольнения. Они познакомились в электротехническом институте, ходили в один и тот же джазовый клуб, а потом оба поступили на работу на это предприятие. Тогда Сугино верил, что они останутся друзьями на всю жизнь.

Они были совершенно разными по своим характерам, и Сугино полагал, что именно в этом и заключалась причина их необычайной дружбы. Друг происходил из очень богатого токийского семейства. Он обладал ярко выраженной индивидуальностью, а в джазе больше всего любил импровизации под босанова и белых исполнителей с Западного побережья.

Сугино был сыном профессора Тосиги. В противоположность своему приятелю, он был человеком сдержанным, почти незаметным, причем эта сдержанность воспитывалась в нем с начальной школы. Его единственным увлечением был джаз. Джон Колтрейн, Майлз Дэвис, все записи студии «Блю Хот». Больше всего ему нравились те музыканты, что входили в моду. Приятель часто заходил к нему и оставался ночевать. В это время Сугино снимал комнатку в четыре с половиной татами недалеко от храма в Коэндзи. Большую часть времени они проводили в джазовых клубах. Сугино сразу же полюбил такое времяпрепровождение: болтать обо всем и ни о чем, попивая виски, которое его друг таскал у своих родителей. Как-то Сугино заикнулся о том, что было бы неплохо снять квартиру или дом в Токио, но его товарищ попросил не говорить подобных глупостей: это могло ограничить его свободу. «Терпеть не могу подрабатывать. Вообще я думаю, что мне придется жить со своими предками до тех пор, пока я не начну работать. Вот ты-то более удачливый». Если для Сугино институт, где они учились, был просто второсортным заведением, то его друг оценивал его как настоящее унижение. «У меня больше нет сил сдавать экзамены, чтобы поступить куда-нибудь еще, так что ничего не поделаешь», — постоянно твердил он. После знакомства с этим человеком Сугино понял, что на земле никогда не существовало абсолютно счастливых людей. Этого никак не могли понять его знакомые, которые остались жить в деревне, и Сугино думал о них с чувством некоторого превосходства.

Его друг всегда хотел съездить в Бангкок. «Там живет… — говорил он, — там живет старик-пианист, настоящая легенда. Он слинял из Гарлема года четыре тому назад и теперь играет в баре отеля “Ориентал”». После того как его вынудили уйти с работы, Сугино все же съездил в Бангкок, главным образом потому, что его товарищ еще там не был. Перед отъездом он успел переехать на новую квартиру, где ему сразу стало не по себе. Его постоянно преследовало ощущение потери. Когда стены начинали трястись от проезжающего поезда, ему вспоминались последние слова его друга: «Ты поступил не лучшим образом».

Сугино отправлялся за границу впервые в жизни. Он очень надеялся, что путешествие успокоит его смятенный дух. Родители были того же мнения. После увольнения он будто бы «сдулся», его голос несколько ослаб, и отец с матерью забеспокоились. Но Сугино не предусмотрел, что на проживание в отеле «Ориентал» времени фактически не будет. Едва прилетев в Бангкок, группа в полном составе отправилась в Паттайя-Бич. Сугино яростно набросился на сопровождающего и учинил скандал. После этого никто из их группы не захотел делить с ним номер, и он оказался в одной комнате как раз с этим самым сопровождающим. Тот делал вид, что не замечает Сугино, который, в свою очередь, ни разу так и не вышел ни на пляж, ни в ресторан. Он сидел на койке и повторял про себя слова своего друга, слушая, как шумят волны.

После возвращения в Бангкок Сугино первым делом бросился в «Ориентал». Но за роялем в тот вечер сидела какая-то белая барышня. По-английски Сугино не говорил, и ему оставалось только сидеть и слушать девичьи экзерсисы на фортепьяно, от которых его вскоре затошнило. В этом выпендрежном баре он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Вдруг ему померещилось, что он различает голос своего друга в обрывках чужих разговоров, из которых он не понимал ни слова. Его бывший товарищ, смеясь, говорил, что он всегда считал Сугино самым ничтожным в мире человеком. Сугино охватил гнев. Внезапно он почувствовал сильный жар, при этом по спине у него потек ледяной пот и стал собираться под мышками. В сердце медленно вползал страх. Не могло быть ни малейшего сомнения: его друг был где-то рядом, в этом баре. Сугино почудилось, что он уже бывал здесь, сама атмосфера этого заведения показалась ему знакомой. С каждой минутой эта уверенность все больше крепла в нем. Голоса вокруг него мешались в невообразимую какофонию, в которой чувствовалась враждебность. Вдруг в его мозгу всплыли картины далекого детства, которые он считал надежно погребенными в глубинных пластах своей памяти. Взор его помутился, в ушах послышался неотчетливый шум… Вот его мать пылесосит пол, а он, совсем еще грудничок, привязан к ее спине. Отец что-то кричит пронзительным голосом. Мать закрылась в комнате, чтобы не слышать криков. Ее глаза округляются от ужаса, а отец с видом буйно помешанного снова ломится в дверь. Сугино не может понять, о чем говорит отец. Его голос был похож на шум ненастроенного радиоприемника, который кто-то включил на полную громкость. В ту же минуту Сугино пришел в себя и с ужасом огляделся. Он опять сидел в баре, а в уши лилась противная музыка.

Вернувшись в Японию, он много раз звонил своему другу. «Почему ты отправился за мной в Бангкок? Если тебе тоже хотелось туда, ты мог мне об этом сказать? Я уже извинился перед тобой за то, что уволился с работы, так что перестань, пожалуйста, преследовать меня. Я понял. Я все понял. Да, ты прав, я не могу сопротивляться. Ты кого-нибудь нанял? Так скажи ему, чтоб убирался от моих дверей! Сколько их? За мной следит каждый раз новый человек. Зачем тебе это надо? Какое ты имеешь право? Да, я знаю, что это была моя ошибка. Но прошло уже два месяца, и, как я полагаю, можно уж и забыть обо всем. И к тому же я попросил бы тебя не говорить ничего моим родителям. Им не обязательно столько знать обо мне. Так что прекрати доставать их с тем, чтобы я вернулся домой в деревню! Оставь меня в покое, перестань ходить за мной!» — вопил он. Друг молчал все время, а потом печальным голосом посоветовал ему успокоиться. Сугино звонил ему еще раз пятьсот, и на пятисотый раз его бывший товарищ рекомендовал ему обратиться к врачу. После чего он перестал поднимать трубку, хотя Сугино звонил ему и на работу.

Скоро до Сугино через третьи руки дошла информация о том, что его друг бросил фабрику музыкальных инструментов и теперь работает на недавно открывшейся радиостанции, вещающей в FM-диапазоне. Он настроил свой приемник на эту волну и дни напролет вслушивался в тексты радиопередач. Он был убежден, что все они прямо-таки напичканы сообщениями для него, Сугино, и что количество новых друзей его друга теперь, несомненно, возросло. Все, что говорили ди-джеи, дикторы или специально приглашенные гости, все было одним сплошным оскорблением, адресованным только ему. Если в эфире смеялись, то это был издевательский смех. Если обсуждали данные опроса по теме «Любовь и ее место в вашей жизни», то достаточно было заменить слово «любовь» на «Сугино», как все тотчас же становилось на свои места.

«Мы не можем жить без Сугино. Это то, что позволяет нам существовать в этом мире, это самая большая наша радость. Думать каждую минуту о Сугино — это, конечно, перегиб… Тот, кто только и может, что думать о Сугино, просто не знает Сугино. Но попытайтесь представить себе мир без Сугино! Это был бы мир без радости, совершенно серый мир, мир без единого цветка. Многие из нас потеряли Сугино, и многие знают, как жестоки нанесенные им раны. В одном дамском журнале как-то было сказано, что Сугино есть первейшая причина расстройств у юных девушек. Многие из нас замыкаются в себе из-за страха встретить Сугино. Тем не менее бояться с ним встретиться — верное средство остаться на всю жизнь без Сугино. Нужно общаться с людьми. Только так ваши шансы найти Сугино повышаются. Не нужно бояться. Ибо, сочувствуя другим, вы получаете возможность обрести своего Сугино. Так, и только так!»

Сугино записывал почти все выпуски на кассеты, а потом прослушивал их еще раз, предварительно обработав на компьютере. Он заменял какое-нибудь имя именем своего приятеля или школьного товарища и тут* же убеждался, что и в этой передаче содержались выпады и намеки в отношении его.

Ну почему друг не оставит его в покое? Сугино все же удалось найти ответ на этот вопрос, и ему сразу же стало лучше. Он написал и отправил на радиостанцию письмо следующего содержания:

И вот настало время когда деревья одеваются осенним багрянцем. Я желаю всем вам доброго здоровья. Я, Осами Сугино, написал вам это письмо лишь потому, что испытываю глубокие сомнения в добросовестности одного из ваших сотрудников. Имени его я сознательно не называю, ибо вы все знаете, о ком идет речь. Этот человек своими личными выпадами и оскорблениями в мой адрес пытается привлечь к моей персоне широкое внимание. Я знаю, что он, пользуясь своим служебным положением, готовит к эфиру передачу, которая будет называться «Lady Song». Я и так уже слишком натерпелся от вашего с ним сговора, и это не считая бесконечных насмешек ваших дикторов и ведущих над безработными людьми. За мной круглосуточно следят, и я не могу даже спокойно выйти из дома! Мои родственники и знакомые на вашей стороне, и мне известны ваши планы о том, как бы засадить меня в сумасшедший дом. Я потерял всех моих друзей… У меня почти нет средств к существованию, и вряд ли мне удастся быстро найти работу. Короче, выхода у меня нет. Я надеюсь, что вы соблаговолите отнестись к моей просьбе с должным вниманием и прекратите оскорблять меня в прямом эфире. Если же в ближайшие сорок восемь часов, к своему великому сожалению, я увижу, что ситуация не изменилась, я буду вынужден прибегнуть ко всем известным вам законным средствам защиты.

Желаю вам всяческих успехов.

Ответа он не получил и написал еще раз. Письма возвращались ему в нераспечатанных конвертах, и тогда он стал рассылать свои сообщения во все газеты, еженедельники, на все радиостанции и телеканалы, во все издательства, писателям и журналистам, — всем, кого знал. И опять никакой реакции. К тому же содержание передач не изменилось ни на йоту. Сугино понял, что без юридической поддержки ему теперь не обойтись, и стал приискивать работу, чтобы оплатить адвокатский гонорар. Он отправил свое резюме во множество компаний, но не прошел ни одно из собеседований. С каждым разом он все больше убеждался, что и здесь его друг приложил руку. Все служащие, общавшиеся с ним на собеседованиях, были в курсе последних выпусков радиопередач, и за их спинами маячила тень его друга. «Он рассказал им обо мне», — думал Сугино. Куда бы он ни обращался: в залы «пачинко»*, в курьерские службы, в фирмы, занимающиеся дорожным строительством, — везде витал дух его приятеля, и он был совершенно беззащитен. В конце концов он обратился к адвокату, о котором говорили, что он помогает и самым бедным, — и адвокату успел промыть мозги проклятый друг. Юрист посоветовал Сугино лечь в клинику, а когда тот попытался настаивать, пригрозил сдать его в полицию.

* Игра, напоминающая детский бильярд или пинбол.

Сугино больше не мог есть и перестал спать. Большую часть времени он проводил у окна со своим биноклем. Он потерял около двадцати килограммов: друг сговорился со всеми продавцами и официантами кафе, и теперь ему подсовывали только тухлые или отравленные продукты. Сугино уверился в этом, увидев, в какой гнев впал один из продавцов, когда он сунул ему под нос купленный батон, требуя доказательств того, что хлеб не отравлен. «Что ж, правда глаза колет», — злорадствовал Сугино. Но наступил день, когда он уже не мог доверять даже «Калори Мейт» и витаминизированным напиткам, которые продавались в уличных автоматах. Он обнаружил, что один из техников, обслуживающих эти автоматы, также связан с его другом. Его выдавало поведение — бинокль не мог лгать. Этот техник вел себя так, словно был не на работе: то на небо посмотрит, то перекинется парой слов с детишками, что бегают по улице, то скажет какую-нибудь глупость своим товарищам и потом смеется с ними, а то ногой камушек пнет. Нормальный человек ни за что не стал бы так себя вести…

Когда от голода начинало подводить живот, Сугино воровал продукты прямо с прилавков. Но он оставался бдительным: крал только там, где его друг еще не догадался или куда не успел подложить отравленную пишу. Обычно он таскал выпечку или овощи, когда их привозили рано утром.

Но вскоре пришлось оставить и этот способ: наверняка друг уже навел на его след полицию и на него готовится засада.

К нему часто приходили родители и брат. Они хотели заставить его лечь в больницу, а один раз им даже удалось заманить его на прием к врачу. После этого Сугино исчезал из квартиры, как только замечал их в свой бинокль. Он был уверен, что они готовились внезапно напасть на него… Это продолжалось третий месяц, и наконец Сугино нашел верное средство. Он заранее собрал и держал наготове свой рюкзак, куда сложил припасов на несколько дней. После того как ему удавалось ускользнуть от родственников, он какое-то время не приходил домой, а ночевал в дешевых отелях-капсулах или околачивался в ночных кафе. Его поразила одна мысль: в этих местах он чувствовал себя в безопасности. Там не было никого из тех, кому его друг уже промыл мозги, и никто за ним не следил — ни в отелях-капсулах, ни в ночных барах, ни в парках. Он стал прекрасно высыпаться, у него наконец появился аппетит. Жизнь изгнанника позволяла ему собраться с силами. Он понял, что все эти места, где он находил убежище, и были как раз предназначены для изгоев. И его друг должен был осознать, как глупо посылать своих шпионов и соглядатаев в подобные места. Он выбрал его, Сугино, мишенью для своих насмешек и острот. Наверно, он расходовал сумасшедшие деньги, чтобы заставить его окончить свои дни в каком-нибудь из этих мест… Вот поэтому он и не предпринимал ничего, пока Сугино торчал в капсуле. Но сам Сугино не желал провести остаток своих дней в пчелиных сотах гостиницы для бедняков. Жить там означало бы поражение. Все равно что добровольно сесть в тюрьму…

Сугино поднес к глазам бинокль и внимательно обследовал темную улицу. Кто мог звонить ему так рано? Нельзя терять бдительность. «Да, надо было бы купить тот ствол… С ним я мог бы сам перейти в нападение. А так я вынужден прятаться. Если я не смогу атаковать их первым, это будет продолжаться до бесконечности. За небольшим исключением, мой друг опутал своей паутиной все общество. И это реальность. Да, для меня это истина. Такова жизнь. Правила игры просты. И я принимаю их. Это единственное средство к спасению. И это доказывает, что я еще существую. Враг контролирует всех, кроме нескольких бродяг, вонючих и грязных. А вот все его сообщники: телепрограммы, все теле- и радиоканалы, вся реклама, газеты и журналы, издательства, книги, электроприборы, музыкальные инструменты, различные группировки и ассоциации, адвокаты, суды, распространители продукции, модные бутики, булочные, галантерейные лавки, магазины обуви, зоомагазины, салоны нижнего белья, видеосалоны, пекарни, часовые мастерские, фотоателье, цветочные магазины и магазины оптики, сети магазинов «секонд-хэнд», универмаги, туристические агентства, филиалы, производители автомобилей, лыжные курорты, плавательные бассейны, площадки для гольфа, теннисные корты, гимнастические залы, такси, автобусы, железнодорожные компании, авиакомпании, морские перевозчики, общества автолюбителей, строительные подрядчики, жилые дома, консьержи, импортеры и экспортеры, автоматы с газировкой, рестораны, дорогие кафе, бары, закусочные, отели, рёканы, все фабрики и заводы, банки, инвестиционные компании, пожарные, полиция, почта, детские сады, школы для детей с замедленным развитием, министры и муниципальные власти, все религии на планете, служители искусства и артисты, семья, политики, правительство и, наконец, государство. Я буду сражаться против всех. У меня больше нет друзей. Все это напоминает мне фильм про партизанскую войну в Афганистане. У афганцев месть — это святое. Это долг. И они никогда не откажутся от борьбы. Они убивают всех своих врагов. Никакой пощады. Я убью их всех. Я буду жить так же, как партизаны, под землей, в укрытиях. Я буду бороться. В один прекрасный день я перейду в наступление: я разнесу его задницу в клочья, а заодно и задницы всех его сыщиков.

— Что, за птичками наблюдаешь? — раздался снизу девичий голос.

Сугино посмотрел на нее и понял, что она — такой же беглец, как и он сам. А все беглецы не желают плясать под дудку его друга.

— Я поджидаю кое-кого, кто собирается напасть на меня. Так что будь осторожна.

— Хорошо. Я постараюсь, — откликнулась Юко и зашагала дальше.

XX — ДРУГИЕ

Кем, интересно, мог быть этот человек? Юко несколько раз обернулась, ища глазами его окно. В это время большая часть окон в квартирах, как правило, наглухо закрыта — все-таки не май месяц. В этих квартирах всегда масса всяких кабелей и проводов под напряжением, по которым передается огромное количество информации, преобразованной в электросигналы. Юко могла считывать их непосредственно, без дополнительной аппаратуры. Но чем Дальше она отходила от кабеля, тем слабее становился передаваемый сигнал. На расстоянии более десяти метров она уже не могла отчетливо различать изображение или звук, хотя все еще ощущала их наличие. То же самое было и с проводами, спрятанными под землей или в стенах зданий: малейшее препятствие заглушало сигнал. Если бумажные перегородки не создавали существенных препятствий, то деревянные уже ухудшали качество приема информации, а бетон или металл и вовсе его блокировали.

Гуляя по улицам, Юко смутно улавливала через открытые окна электрические импульсы, скапливавшиеся в помещениях. Это были не изображения или звуки, а скорее представление о них. Сигналы смешивались, накладывались одни на другие и не представляли четкой картины. А вот находясь неподалеку от проводов видеомагнитофона, Юко спокойно могла услышать и увидеть любой звук и изображение, будь они цифровыми или аналоговыми. Чтобы скорректировать изображение, ей было достаточно подойти к проводу чуть поближе. Слабые сигналы формировали в ее воображении абстрактные картины, а нечеткие звуки были похожи на то, что обычно слышит человек, страдающий слуховыми галлюцинациями. Если оригинальная картинка была красивой, а звук — мелодичным, то и ощущения, что испытывала Юко, были приятными, даже несмотря на небольшую мощность сигнала.

Но большинство сигналов и изображений, исходивших из квартир и домов, были отталкивающими. Может быть, это зависело от качества теле- и радиопрограмм. «А вот у того парня с биноклем вроде ничего», — размышляла Юко. Сначала ей показалось, что он наблюдал за птицами, но это оказалось не так. Электрические сигналы, которые исходят из квартир любителей птичек, достаточно гнусны. Вообще звуки природы больше напоминают минометный обстрел. Шелест волн на пляже, пение щегла, жужжание насекомых сливаются в дикую какофонию, и это мало зависит от качества самой записи. Такие звуки обычно смешиваются с шумом крови в ушах и с человеческим дыханием — это малоприятное сочетание.

По утрам, перед самым восходом солнца, у Юко никогда не случалось головокружения. А вот днем, стоило ей выйти хотя бы за покупками, ее тотчас же охватывало неодолимое желание, от которого и кружилась голова. Несколько раз Юко даже теряла сознание. Однажды в вагоне метро она почувствовала необычайный прилив сексуальной энергии. Пытаясь ухватиться за болтающуюся кожаную петлю, Юко ощутила характерный зуд, словно в нее вселились тысячи микроскопических муравьев, которые забегали по внутренней стороне ее бедер. Она чуть было не начала мастурбировать, но вовремя спохватилась. Правда, один раз она все-таки не удержалась. Какой-то пассажир подозвал контролера, который и вывел ее на ближайшей остановке. Потом Юко отвели в довольно-таки грязную комнату на станции с надписью «Служебное помещение», где сильно пахло бензиновыми испарениями и соевым маслом. Контролер стал осыпать ее оскорблениями и кричать. Юко привыкла к такому обращению с детства, но поскольку станция была напичкана всевозможными кабелями и проводами, в ее голове немедленно стали возникать душераздирающие картины. Кто-то пытался изуродовать ей лицо, а потом убить. Но это был не фильм ужасов.

Юко нравилось смотреть такие фильмы, а потому она не видела ничего кошмарного в смерти человека. Для нее это была обыденная реальность. Медицинские факты. А ужас заключался совсем в других картинах: в сценах, где люди по тысяче раз повторяли одно и то же безо всякого выражения; где люди начинали внезапно хохотать, хотя ничего смешного не происходило… Та комната была вся заполнена такими картинами, и сюда приходили служащие метрополитена, чтобы пообедать.

В следующий раз Юко с трудом дотерпела до остановки. Ей совсем не хотелось опять попасть в подобную комнату. Она закрылась в туалете и принялась ласкать себя. Она скоро поняла одну вещь: мастурбация не провоцировала у нее головокружения, а, наоборот, позволяла с ними справляться.

Именно сексуальным влечением и объяснялись ее обмороки. Она стала усиленно бороться с ними посредством мастурбации. А иногда она приводила к себе случайных знакомых: стоило ей сказать мужчине, что она хочет с ним потрахаться, как он тотчас же соглашался. Юко не могла даже контролировать свои желания, ей просто хотелось мужчину, не важно какого и не важно где. Она понятия не имела, чего она хочет от него, и очень переживала. Из-за этого у нее начались проблемы в личной жизни. С сексом в принципе все было более или менее понятно. То, в чем она нуждалась или думала, что нуждается, давалось ей легко, и человеческие отношения с партнером завязывались в одно мгновение. Но продолжать эти отношения не было никакой необходимости. Небольшое усилие, чтобы доставить мужчине удовольствие, потом сперма на ее животе, бумажная салфетка «Клинекс» — и все. Юко даже не понимала, получила она удовольствие или нет. Да она и не знала, что это такое. Для нее это было все равно что утолить жажду. Юко не могла и подумать, что природа ее влечения может кардинально отличаться от других людей. Врачи в клинике говорили о ее похотливости, но дело было не в терминологии.

Небо на востоке начинало алеть. Юко прошла последний перекресток и оказалась на берегу реки Тама. Она любила прогуливаться там по тропинкам в ожидании восхода солнца. И пока небо меняло цвет с сиреневого на голубой, она прослушивала отдельные места из «Парсифаля» и «Тристана и Изольды» Вагнера. Другой музыки она не признавала. Юко не носила с собой плеер — музыка играла у нее прямо в голове. Все герои вагнеровских опер страдали неимоверно. Но в реальной жизни Юко ни разу не встречала ничего подобного. И какая разница между страданием и тоской?

Кто-то страдает от тоски, а кто-то нет. Недалеко от дома Юко жил один человек. Он ютился в собачьей конуре, а на шее носил поводок. Когда-то он работал водителем, а теперь превратился в домашнее животное. Его хозяйкой была женщина, судя по внешности — танцовщица из бара. Она злоупотребляла косметикой и ходила размалеванная, словно актриса Такаразука ревю. Мужчина, у которого была семья в Саитаме, познакомился с ней на Гиндзе или в Акасаке — где точно, он не помнил. Он сам попросил ее отвести ему место в собачьей будке. Странного человека знали все соседи, но никто даже не хотел с ним поговорить. Только Юко иногда удавалось переброситься с ним словечком. Как-то она спросила его, куда делась та собака, которая жила в конуре до него? Ей почему-то казалось, что мужчина убил ее, чтобы занять ее место. Но он сказал, что раньше в этом доме не было никакой собаки, а будку приобрел и поставил он сам. Время от времени женщина хватала длинный прут и секла его в укромном уголке сада, который не просматривался с улицы. И хотя Юко никто не приглашал посмотреть на это зрелище, да и сама она не спрашивала разрешения, тем не менее она однажды перелезла через ограду и стала наблюдать за экзекуцией. Но ни мужчина, ни женщина даже не возмутились. Женщина со строгим лицом лупила «животное» до крови, а потом обернулась и, заметив Юко, спросила: «Это оно тебе сказало?» Ей также захотелось узнать, не возбуждает ли Юко эта процедура? В ответ Юко попросила у нее разрешения заняться с «животным» сексом, но женщина отрицательно покачала головой. «Ты же видишь, это собака. А люди не должны спать с животными!» В другой раз мужчина рассказал Юко свою историю. «Когда я жил в Саитаме, меня часто охватывало ощущение глубокой тоски. Тогда я еще не понимал, что это и есть одиночество. У меня было двое прелестных малышей… Я часто раздражался на них… а потом садился в кабину своего грузовика и уезжал на работу. У меня просто не было выбора. Вечером я возвращался и ел за ужином свой рис… Я бы не сказал, что мне чего-то не хватало, нет. Скорее было ощущение того, что я глубоко заблуждаюсь по отношению ко всему вокруг. У каждого человека множество лиц. Люди меняются, когда встречают других людей. Если ты встретил кого-нибудь, ты уже изменился, ты стал кем-то другим. Люди нуждаются друг в друге, ибо это единственное доказательство того, что они существуют. Но я чувствовал себя совершенно одиноким даже в своей собственной семье. В собственной семье! Зато теперь, с этой женщиной, я снова стал собой. Такая жизнь подходит мне больше всего. Может быть, среди шести миллиардов жителей нашей планеты я один такой, но зато я полностью соответствую себе. Я счастлив с этой женщиной…»

— А-а-а, гуляете? — окликнул ее с другого берега какой-то мужчина лет сорока с распухшим лицом. Лицо было фиолетового цвета.

— Да, прогуливаюсь, — ответила Юко.

— Я хотел бы попросить вас об одной услуге…

Его веки вспухли так, что глаза казались закрытыми. Из носа еще капала кровь, а нижняя губа висела, как у негра из Центральной Африки, которого Юко видела однажды по телевизору. Мужчина попробовал улыбнуться, но у него ничего не получилось. По его словам, это было делом рук его собственного сына. «Переходный возраст», — пояснил искалеченный отец. Так же думал и семейный психолог, поэтому папаша, последовав его совету, стал жить в саду, в щитовом домике, подальше от сына. Это, впрочем, не помешало сыночку вломиться в отцовское жилище и хорошенько его отдубасить.

Неделей раньше Юко стала свидетельницей их разборки. Юноша махал кулаками, а его отец прислонился в стене садового домика, где мог разместиться только один человек, да и то с трудом. Кафельная плитка была отбита, и ее осколки валялись повсюду. Домик выглядел так, словно по нему молотили бейсбольной битой. Наконец молодой человек повалил отца на землю, а сам поместился у него на загривке.

— Ну, чего уставилась? Пшла вон! — гаркнул он, заметив Юко.

В этот момент в доме зазвонил телефон. Автоответчик не работал, но Юко удалось расслышать слова: «Перезвони мне, как только сможешь».

— Перезвони мне, как только сможешь, — произнесла она, глядя на мужчину и его сына.

Молодой человек выпучил глаза от неожиданности.

— Я подумала, что будет лучше, если я вас предупрежу. Мне кажется, что это звонила твоя мать. Она хотела сообщить, что в Ниигате заболела твоя бабушка, и просила, чтоб ты предупредил отца.

Отец охнул и бросился в дом. Юноша стоял, не в силах оторвать взгляд от Юко.

— Да кто ты в самом деле?! — заорал он.

Юко спокойно стала объяснять ему, что она может воспринимать электрические сигналы, передаваемые по проводам и телефонным линиям. В это время из дома вышел отец и сказал, что все так и есть.

— Значит, ты обладаешь сверхъестественными способностями? — изумился сын.

— Не знаю, — промолвила Юко и собралась идти дальше.

— Стой! — раздалось сзади. Юко обернулась. Молодой человек засыпал ее вопросами о таких необычайных способностях. Потом он схватил ее за руку и повел в дом. Отец уже собирался в дорогу.

— Я еду в Ниигату, — сообщил он, но сын ничего не ответил.

Юноша показал Юко старую аудиокассету с треснувшим корпусом и стал раскручивать ленту.

— Эту кассету прислал мне мой друг вместо письма. Я ее случайно сломал, думая, что это мамина. Можешь прочитать, что там записано?

— Понимаете, я могу улавливать только электрические сигналы. А с пленки у меня не получится.

Молодой человек разочарованно посмотрел на нее, но оценил ее вежливость.

— Скажи, а стоит ли мне ехать с моим сраным папашей в Ниигату? Бабку-то я всегда любил…

— Ну, я же не знаю вашу бабушку… Так что ничего не могу вам сказать.

Молодой человек подумал и все-таки решил ехать. С отцом он принципиально не разговаривал…

— Я очень боюсь, когда сын начинает бить меня по голове. Может, мне имеет смысл обратиться в полицию?., или в службу спасения? Если бы с ним ничего не было, он бы не впадал в такой гнев… Рано или поздно он убьет меня. А вот ты, ты сможешь уговорить его… поговори с ним, — просил отец.

— Нет, не хочу. Мужчина разрыдался.

— Это все из-за меня! Конечно, я должен был быть более строгим. А теперь все кончено, он больше не разговаривает со мной. Правда, мне кажется, что насилие — это тоже форма общения… наверно, он что-то хочет мне сообщить. Иначе я бы этого не вынес!

Здоровый сорокалетний мужчина стоял на коленях и горько плакал.

— Хм, сообщить… Да ничего он не хочет, — пробормотала Юко и пошла прочь.

Прогуливаясь по берегу реки, Юко заметила, что вот-вот должно взойти солнце. Когда она дослушала до конца отрывок из «Парсифаля», до дома оставалось всего ничего. Должно быть, Кодзи, ее телохранитель, уже готовит завтрак. Этот Кодзи был нанят ее опекуном. Юко несколько раз пробовала подкатиться к нему, но он не захотел спать с ней. Конечно, ему запретил его наниматель. «Может быть, я ему не нравлюсь? Но он ответит, что это не так», — думала Юко. Она действительно выглядела совсем как школьница, и ее внешний вид не возбуждал агрессии. «А мужчины могут трахаться только тогда, когда почувствуют агрессию», — сказал как-то Кодзи. Еще он говорил ей, что у нее, наверное, было счастливое детство. Юко его не понимала. Она не могла сравнить себя с другими, да и книг не читала. Вообще она была уверена, что он не хочет с ней спать лишь потому, что она ему не нравится.

Когда Юко мастурбировала, ей представлялось, что ее насилуют какие-то ненавистные ей мужчины. А когда она приводила к себе кого-нибудь с улицы, то всегда просила сказать ей, что он ее ненавидит. Некоторые говорили: «Я люблю тебя». Однако Юко не понимала, как можно сказать «люблю» человеку. Она не могла себе представить, что это такое. Но даже если бы это и было похоже на те чувства, которые она испытывала, глядя на картины Кандинского или слушая музыку Вагнера, то все равно вряд ли кто-то мог испытывать к ней что-нибудь подобное. Например, чувство, что она питает к Кодзи, совсем не то, что она питает к музыке Вагнера. Если бы Кодзи вдруг исчез, она бы совсем не огорчилась. А вот если исчезнет Вагнер, ее жизнь сразу же потеряет всякий смысл. «Люди нуждаются в других людях, ибо это единственное доказательство их собственного существования», — так сказал человек, что жил в собачьей конуре. А что же на этот счет думала Юко? — Для меня другие не существуют…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Когда в восьмидесятых годах я написал «Топаз», его героини — девушки из садомазохистских клубов — представляли собой одну из самых маргинальных групп японского социума. Я думаю, что предлагая свое тело на сексуальное поругание, они тем самым открыто бросали вызов всему обществу. Иными словами, эта книга оказалась для меня чем-то новым, так как она не основывалась на современной модели повествования и не была рассказом о чьей-то конкретной судьбе.

Мне кажется, что к «Линиям» я пришел благодаря тому, что в течение последних лет писал только о явлениях негативных: насилии в школах, убийствах, суицидальных наклонностях, пирсинге и подростковой проституции.

Духовная пустота героинь «Топаза» охватила теперь все слои нашего общества. Однако эти люди еще не имеют собственного языка. А поскольку это чувство тоски и одиночества, затопившее современную Японию, — явление абсолютно новое и не имеющее аналогов, то очень трудно выразить его основные особенности. Все, что мы можем видеть, — это ощущение безысходности и бесполезности, стремление разорвать все связи между собой и окружающим миром.

На сегодня одной документалистики уже недостаточно. А поскольку период модернизации страны закончился, то и литература того времени тоже должна погибнуть. Литература не должна быть руководящим началом у людей, лишенных языка. Она не должна превращаться в этой пустоте в самодостаточное и самовоспроизводящееся явление. Литература должна стремиться к тому, чтобы и эти люди обрели дар речи.

Юко и есть воплощение этой мысли. Конечно, она не может воспринимать никаких электрических сигналов. Зато благодаря ей я получил бесценный материал для этого романа.

За что ей и выражаю свою искреннюю признательность.

Рю Мураками Иокогама, 12 июля 1998 года

Оглавление

I — МУКАИ

II — ДЖУНКО

III — ЮКАРИ

IV — ТАКАЯМА

V — КОИДЕ

VI — ЯСУКО

VII — АКЕМИ

VIII — КАОРУ

IX — НОРИКО

X — ЮКО

XI — КОДЗИ

XII — ФУМИ

XIII — ТОСИХИКО

XIV — ЙОСИКИ

XV — СОНОДА

XVI — МИНАКО

XVII — ЧИХАРУ

XVIII — СУГИНО

XIX — ЮКО-2

XX — ДРУГИЕ

ПОСЛЕСЛОВИЕ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?