«Жираф Джим»

Дарен Кинг Жираф Джим

Видак с верхней загрузкой

С недавних пор ко мне ходит жираф. Жираф-призрак. По ночам он вылазит из шкафа (ни в какой другой мебели он бы не поместился по росту), проходит по комнате беззвучной тенью, иногда — с надетыми на башку трусами, иногда — просто так, и встает между моей кроватью и кроватью жены.

Все началось с бесформенного свечения, как будто кто-то включил в шкафу свет и слегка приоткрыл дверцу. По прошествии нескольких дней появилась нога с копытом, длинная и костлявая. За ней воспоследовали еще три.

А потом, прошлой ночью, я застегнул на все пуговки свои спальные шорты лунного цвета, сунул ноги в любимые тапки в виде инопланетных пришельцев, прошел под пузом жирафа, спустился на кухню и сделал себе какао. По возвращении я обнаружил, что животное все еще топчется в спальне и пребывает в некотором раздражении. Сбросив инопланетные тапки, я сел на кровать. Жираф наклонился ко мне, чуть ли не мордой в лицо. Я даже почувствовал запах его дыхания: запах листьев, свежих и сочных, с самых верхушек деревьев. И вот, наклонившись ко мне, жираф-призрак заговорил. Завтра, сказал жираф, я приду днем. Жена ничего не узнает — она будет полировать сервант. Ты настроишь видак с верхней загрузкой, и я поставлю тебе кассету. Я возразил, что у нас нет видака с верхней загрузкой, а есть только с фронтальной, и он объяснил, что кассета волшебная, заколдованная, и поэтому несовместима с некоторыми из последних моделей.

После обеда я забил на работу, съездил к родителям, взял у них старый видак серебристого цвета, худо-бедно распутал все провода и подключил агрегат. Собственно, прямо сейчас и подключаю. И все жду, что жена спросит, чем я тут занимаюсь, но она занята. Полирует сервант, в точности, как и сказал жираф. А вот и он сам, вваливается в гостиную прямо из сада, даже не вытерев копыт. Держит в зубах кассету. Животное открывает рот, роняет кассету мне в руки и говорит:

— Как жизнь, старик? Все путем?

— Да, — говорю. — Все нормально.

Ледяным тоном.

— Днем уже не так страшно, как ночью, да?

— А почему ты решил, что мне было страшно?

— Когда я пришел в первый раз, ты чуть не умер со страху.

— Что-то не помню.

— Ты даже спрятался под одеялом, старый ты перец.

— Никакой я не старый, — говорю, поправляя очки, самые стильные из существующих на данный момент на потребительском рынке. — Мне всего двадцать восемь.

— А на следующий день рождения будет уже двадцать девять. А потом — тридцать. Если дотянешь.

— Какой ты добрый. И вообще, что за упаднические настроения? Вроде как ты намекаешь, что я могу и не дожить до тридцатника.

— Ну, все там будем.

— Как я понимаю, ты спустился с небес вовсе не для того, чтобы меня подбодрить?

— Я пришел, чтобы пугать и нервировать. Чтобы тебе стало страшно и жутко.

— Тогда тебе нужно было придумать что-нибудь более пугающее и нервирующее. То есть принять земной облик — это как раз то, что надо. Но не жирафа же.

— Всегда был жирафом, — отвечает жираф. — Не умею быть кем-то еще.

— Тогда, если тебе так уж необходимо являться людям в качестве привидения, чтобы пужать и стращать, производи оные действия в джунглях, где ты будешь к месту.

Он морщит нос, этот свой длинный и желтый носище, и говорит:

— Знаешь, что я тебе скажу, я уже начинаю жалеть, что не остался в шкафу. Когда я был в шкафу, ты боялся.

— Боюсь тебя огорчить, но я — мужчина без страха.

— И без мужского достоинства.

— В каком смысле?

— В буквально-эвфемистическом. При полном отсутствии первичных половых признаков.

— Это в корне неверно, равно как и несправедливо, — говорю я в защиту своих гениталий. — Знаешь, чем я занимаюсь? В смысле, кем я работаю?

— Сейчас, надо думать, я буду сражен наповал.

— Я работаю на телевидении, на канале НФ. Главным сценаристом.

— Ага, писатель. Так сказать, литератор. Мастер словесного выражения. Только если ты мастер, то чего же ты ни разу даже «привет» не сказал, когда я был в шкафу?

— Ну, ты же жираф, — говорю я вполне резонно. — Если бы я знал, что ты умеешь говорить…

— Если бы я не умел говорить, не было бы смысла и приходить.

— Звучит весомо. Как будто ты здесь с важной миссией.

— Я бы не стал напрягаться и спускаться с небес, если бы у меня не было, что сказать, — заявляет жираф.

— Ну так говори уже и иди себе восвояси.

— Еще не время. Но будь уверен, мне есть что сказать. И это будет не то чтобы очень приятно. Даже, наверное, совсем неприятно.

— Ладно. Как будешь готов, приступай, — говорю я, усаживаясь поудобнее в своем хай-тековском кресле. — Я внимательно слушаю.

Но животное лишь раздувает ноздри и трясет головой.

— Что-то нет настроения.

Я встаю с кресла.

— Тогда давай начнем, с чего попроще. Меня зовут Спектр. Скотт Спектр.

— Джим.

— Рад знакомству, Джим, — говорю я, пожимая ему правое переднее копыто. — А теперь расскажи мне, Джим, какие у тебя ощущения. Каково ощушать себя редким уродцем?

— Э?

— Ну, жираф-призрак, как гость из загробного мира, — явление достаточно редкое.

— Жирафы, знаешь ли, тоже умирают.

— То участь всех: все жившее умрет, — цитирую я, — и сквозь природу в вечность перейдет. [1]

Жираф улыбается.

— Да, никто из нас не молодеет.

— В смысле?

— Ну, как ты сам очень верно заметил, все жившее умрет, и все там будем…

— Так что, ты пришел мне напомнить, что человек смертен? Я правильно понимаю?

— В самую точку.

— И каждый прожитый год приближает меня к могиле. И вот когда я доживу до седин, сделаюсь старым и дряхлым…

— Погоди. А то ты впадаешь в излишнюю сентиментальность, не говоря уже о неоправданном оптимизме.

— Ну хорошо. Пожилым. Средних лет. Со всем своим несовершенством, написанным на лице…

— Сидя в сортире со спущенными штанами, уткнувшись носом в порнографическое издание…

— Нет, Джим. Порнографию я не смотрю, не читаю.

— А надо бы. Пока еще есть возможность.

— То есть конец уже близок и неотвратим?

— Более-менее да.

Я просто сижу, утопая в своем высокотехнологичном кресле, и вспоминаю наш вчерашний разговор с женой. Дело было уже под вечер. Я смотрел телевизор, сериал о путешествиях во времени. Жена тоже смотрела, но на часы. Она спросила, почему я все время молчу, и в ответ я промолчал.

— Но ты, Спек, не расстраивайся. В твоем случае чем раньше, тем лучше. В смысле, не будем лукавить: ради чего тебе жить?

— Как я понимаю, это была ирония. Потому что, видишь ли, так получилось, что перед тобой человек, у которого есть все. Высокоскоростной доступ в Интернет. Красавица-жена…

— Которой отчаянно необходимо как следует попастись.

— Что ей необходимо?

Жираф скабрезно подмигивает, и я понимаю, что он имел в виду.

— А, понимаю. В смысле, заняться сексом. Воздержанья не интересуется сексом.

Жираф смеется.

— Воздержанья? Воздержанья Спектр?

— А что? Красивое имя, — говорю я в защиту имени.

— В общем, Воздержанье Спектр отчаянно необходимо как следует попастись, рьяно и зажигательно. Я бы и сам ее этого самого, Спек. Если бы скотоложство не было вне закона. И если б мой член был поменьше. И если бы я не был мертвым.

— Прошу прощения, но мы с Воздержаньем любим друг друга.

— Тогда что ж у тебя жизнь такая хреновая?

— Ладно, — говорю я. решив сменить тактику. — Давай предположим. Буквально на пару минут. В качестве аргумента в дискуссии. Что жизнь у меня, как ты говоришь, хреновая. Хотя она не хреновая. Вовсе наоборот. И ты это знаешь, и я это знаю. Мы оба знаем. Но если, и я подчеркиваю слово «если», у меня была бы и вправду хреновая жизнь, что бы ты предпринял по этому поводу?

— Э?

— Ну давай. Взмахни палочкой. Дай мне загадать три желания.

— Ты меня с кем-то путаешь, — говорит Джим. — Я — жираф-призрак, а не какой-то задрипанный волшебник. А если ты будешь и дальше проявлять откровенный идиотизм, я лучше пойду себе восвояси. Забурюсь в бар, напьюсь. А ты сам выкручивайся как знаешь.

— Понял, отвял. Только, пожалуйста, не называй меня Спек. Меня зовут Скотт Спектр, можно просто Скотт. Так что, мы будем смотреть кассету?

Он наклоняет голову к серебристому видаку, вставляет кассету, давит подбородком на верхнюю крышечку. Потом принимается бить копытом по передней панели, пытаясь нажать на PLAY. Я сую ему в ноги пульт.

— Скотт Спектр, — говорит жираф. — Вот твоя жизнь. Прошлая, нынешняя и будущая.

Жжжжж. А потом сквозь густой туман проступает школьный стадион. На поле — два мальчика, в одном из которых я узнаю себя. Вот он я, слева. С растрепанной челкой, в очках. А справа — Плут Дубина, единственный парень, который показывал мне свой писюн. Его галстук сбился на сторону, на рубашке оторваны две пуговицы. Он лезет в карман пиджака, вынимает оттуда чипсу и сует себе в рот.

— Хочешь?

— Ага.

— Со вкусом креветок. Слямзил в папином баре. Он дает мне одну чипсу.

— Ты уже начал дрочить?

Я пожимаю плечами.

— Ну, ты и тормоз, — говорит он с набитым ртом. — Ну а сны тебе снятся? Так что потом вся постель мокрая?

— Я с одиннадцати лет не мочусь в постель.

— Не в этом смысле, придурок. — Он достает из кармана целую пригоршню чипсов и набивает полный рот. — Ты вообще знаешь, что такое спермач? — Он тычет мне кулаком между ног и говорит: — Такая белая штука, которая у тебя в яйцах. Которая льется наружу, когда дрочишь.

— Когда чего делаешь?

— Ты что, не знаешь, что это такое?

Очевидно, не знаю. Потому что качаю головой.

— Нет, ты точно придурок. С тобой бывало такое: моешься в ванне, и тут в ванную входит мать, и у тебя вдруг встает?

Я киваю.

— А потом ты дрочишь. Ну, чтобы не стояло. Неужели ты никогда не дрочил?

— Специально — нет.

Он ковыряет в носу, запустив палец в ноздрю до самых мозгов. Штука, которую он вынимает, похожа на драгоценный камень, но он вытирает ее о мой школьный пиджак.

— Ты идешь на вечеринку?

— На какую вечеринку?

— Ну, к Лайзе. Она что, тебя не приглашала?

— Нет.

— Ну, так скажи ей, пускай пригласит, — говорит Дубина.

Я краснею и отворачиваюсь.

— Ты что, боишься?

— Да нет, не боюсь.

— Ну, так скажи ей.

— Вечером по четвергам меня никуда не пускают, — честно признаюсь я. — У нас банный день. То есть вечер.

— Нет, ты точно придурок. — Дубина бьет меня кулаком в живот и убегает.

Смена кадра. Теперь на экране — урок географии. Мы с Плутом Дубиной сидим на предпоследней парте. Лайза сидит прямо за мной.

Учитель стучит по доске фломастером.

— Столица Египта. Кто-нибудь знает?

Я знаю ответ, разумеется, знаю. Но я молчу.

Смена кадра. Крупным планом — моя подмышка, где пятно пота растекается наподобие рисунка на географической карте.

Лайза подается вперед и тычет в Плута Дубину линейкой.

— Эй, — шепчет она. — Так чего, придешь ко мне на вечеринку?

Плут кивает.

— А кто еще будет?

Дубина пихает меня локтем под ребра.

— Вот он.

Я весь напрягаюсь в ожидании тычка линейкой, но тычка не случается.

Учитель подходит к нашей парте.

— Скотт, ты знаешь ответ? Столица Египта?

— Нет, сэр.

— А это что у тебя ?

— Ничего. — Но у меня что-то есть. И я прикрываю его рукой.

— Надеюсь, это так или иначе связано с географией.

Очевидно, что с географией это не связано, потому что я мну эту штуку и пытаюсь засунуть в карман. Дубина хватает ее, в смысле, штуку, поднимается на ноги и размахивает ею в воздухе.

— Я знаю, что это. — Он разглаживает листок. — Любовное письмо.

Учителя это нисколечко не веселит.

— Дай сюда, Дубина.

— Лайза, ты любовь моя…

— Дубина, сядь.

— …полюби и ты меня.

Класс бьется в истерике. Ребята шепчутся, пихают друг друга под ребра, обзывают меня придурком и умственно отсталым уродом, убогим с рождения, и никто, я уверен, не знает, что раньше так называли жертв талидомида, лекарства от токсикоза, которое, как оказалось, вызывало необратимые повреждения эмбриона.

Я вытираю соль со стекол очков.

— Это было давно.

— Сентиментальный дурак.

— Времена были тяжелые.

Джим подает мне бумажный платок.

— Не понимаю, как ты вообще мог дружить с этим Дубиной. Прыщи с горошину. Прическа — взрыв на макаронной фабрике.

— Интересно, а где он теперь? — говорю я, глядя в пространство. — Точно сидит, срок мотает.

— Произнесешь эту фразу еще раз, получишь копытом.

— Какую фразу?

— Мотает срок.

— А что в ней такого? Нормальная фраза.

— Для кого-то, может быть, и нормальная, — говорит Джим надменно. — А для меня как заноза в вымени.

— Ладно, скажу по-другому. — Я на секунду задумываюсь. — Интересно, а где теперь Плут Дубина? Наверняка загремел в тюрягу.

Джим открывает рот, явно хочет что-то сказать, зависает на пару секунд и трясет головой.

— Я забыл, что собирался сказать. — Он выходит во внутренний дворик, где сад, разворачивается и снова заходит в гостиную. — Да, точно. Дубина. Если в школе он был раздолбаем, это еще ничего не значит. Люди меняются, Спек.

— А теперь кто впадает в сентиментальность?

Он заливается краской, но не краснеет, а сильно желтеет. Я в первый раз вижу, чтобы жираф Джим смутился. Стало быть, у него тоже есть чувства, которые можно задеть. Надо будет над этим как следует поработать. Взгляд у животного мрачный.

— И все же нельзя так плохо думать о людях.

— Люди сами напрашиваются, — говорю я, изображая высокоморального гражданина. — Кстати, зачем ты мне это показал? Тебе что, нравится напоминать человеку о плохом?

— Я пытаюсь тебя образовывать. Чтобы ты понял, как все устроено в мире.

— Излишние хлопоты, — говорю я с умным видом. — Может быть, в юности я действительно был не совсем адекватным и робел перед девушками. Ноты посмотри на меня сейчас, посмотри на мою жену. — Кстати, о женах. Воздержанья, где ты, любимая? Я встаю с кресла и озираюсь по сторонам. Гм. — Хитрый ход, Джим.

— Какой еще ход?

— Закольцевать время.

— Э?

— Она полировала сервант еще до того, как мы поставили эту кассету. Первую часть мы уже посмотрели, а она до сих пор полирует сервант. Как ты это делаешь?

— Делаю — что?

— Да, она любит, чтобы в доме всегда был порядок, — говорю я с гордостью за жену. — Полировка серванта — дело, конечно же, важное. Но не настолько.

— Ты вообще о чем? Закольцевать время! Грешные мои копыта. Она предается сексуальным фантазиям.

— Она полирует сервант.

— Не полирует, а трет. Даже я бы сказал — растирает.

— Ладно, пусть будет «трет». Но при чем здесь секс, не понимаю.

— Очень даже при том. Все женщины так мастурбируют.

— Джим, женщины не мастурбируют.

— Твоя жена мастурбирует.

— Ей и без того есть чем занять руки.

— Ага, например, зашивать черные дыры на твоих космических носках. Мир изменился, Спек. Женщины хотят оргазма, причем здесь и сейчас. А потом — снова. Минуты через полторы.

— Это я знаю, Джим.

— Тогда чего ж ты такой членоголовый пользователь?

— Что значит членоголовый пользователь?

— Это значит, что ты пользуешься головой, когда надо использовать член.

— Но, Джим, секс — это грязно.

— А твоя жена так не считает, — говорит Джим, ковыряясь в носу копытом. — И если бы ты проявлял к ней побольше внимания, ты бы многое понял.

— Я проявляю внимание.

— Знаешь, по-моему, вам следует разойтись. В последнее время вы как-то отдалились. Каждый вроде как сам по себе.

— Наши отношения нисколечко не изменились со свадьбы.

Джим кривит морду и морщит нос.

— Но вы спите на разных кроватях.

— Мы так решили еще в медовый месяц. — Я поднимаю глаза к потолку, где собираются тучи. — Воздержанья меня щекотала. Я просил ее так не делать, но она все равно щекотала. Тогда я построил стену из подушек. Вроде как заслон из мешков с песком. Она через них перелезла, и я отступил через нейтральную полосу на диванчик, где и провел весь остаток ночи. В гневе и раздражении.

Джек таращится на меня, открыв рот.

— Ты закончил?

Я снимаю очки и вытираю их о рубашку.

— Когда живешь в браке, надо с самого начала установить правила общежития.

— Теперь понятно, откуда у тебя проблемы с эрекцией.

— У меня нет проблем с эрекцией, — говорю я, тряхнув челкой.

— Ты даже не знаешь, что это такое.

— Знаю.

— И что?

— Эрекция — это физиологический феномен, обеспечивающий мужчине возможность осуществления полового сношения. Очень досадное неудобство. Например, если означенная эрекция происходит входе выбора нового аппарата для варки какао. Даже не знаю, почему это случается до сих пор, я уже давно вышел из подросткового возраста.

— Эрекции случаются не только в подростковом возрасте, Спек. У меня стоит прямо сейчас, а я уже мертвый.

— Ничего у тебя не стоит.

— А это, по-твоему, что? Пятая нога?

Я заглядываю жирафу под брюхо. Зрелище отвратительное. Мерзкая штука. И такая большая. И с нее, кажется, капает.

— Убери эту гадость, пока жена не увидела.

— И куда мне прикажешь его убрать? В задницу, что ли, засунуть?

— Может, вынесешь на задний двор? — говорю я ледяным тоном. — Ты — грязный пошляк.

— Э?

— Да, грязный пошляк. Причем в прямом смысле слова. Ты посмотри на себя, на свои зубы. И еще у тебя изо рта воняет. Поэтому я тебя и боялся, — говорю я язвительно. — Мне было страшно, что ты на меня дыхнешь. Знаешь, что я себе говорил, когда все началось? Я говорил себе: «Вот он, опять. Мистер Пятнистое Лиственное Дыхание».

Джим просто стоит и смотрит. Свесив свой длинный нос желто-синего цвета, прикрыв глаза. Даже эрекция спала, и вялый пенис уныло болтается между огромных яиц, каждое размером с кокос.

— Очень обидные ваши слова. Свежие листья — это естественный освежитель дыхания. И про зубы ты зря. У меня все в порядке с зубами.

— Я видал носорогов с зубами получше.

— Неудачный пример. Мой приятель Барри, он как раз носорог. И он мне рассказывал, что они подряжают маленьких птичек, чтобы те вычищали им зубы. И я тоже слежу за своими зубами, Спек.

— Мне так нравится, когда ты обижаешься. Тем самым ты проявляешь хотя бы какие-то чувства.

— У каждого есть уязвимое мягкое брюшко. Но это не значит, что в него обязательно надо пинать.

— Я больше не буду. Прости, пожалуйста. Хотя мне бы хотелось, чтобы ты был… ну, скажем, более открытым.

— Тебе повезло, что я призрак, — говорит Джим с мрачным видом, — а то словил бы по роже.

— К чему такая экспрессия?!

— Ну а ты чего, ирод? Я — это единственное, что было и есть интересного в твоей скучной жизни. Если бы про тебя сняли фильм, про твою жизнь, он был бы сплошь обо мне.

— Стало быть, не снимут такого фильма. Представь, сколько будет проблем с подбором актеров. Не говоря уже про бюджет. При всех спецэффектах.

— Меня может сыграть человек. Худой, долговязый. С большим «рубильником». Ну, в смысле, носом. Желтый грим. Голубая подсветка. Штаны в коричневых пятнах, как у жирафа. Сапоги на платформе.

— Кстати, мысль.

— Или вот, — с пафосом произносит Джим. — В роли жирафа Джима — сам жираф Джим.

— Только придется вырезать всю матерщину.

— Крепкое слово служит для выражения сильных чувств.

— Слушай, не спорь. Я всяко лучше тебя разбираюсь в кино. Я же работаю на телевидении, на канале НФ. Кстати, о телевизорах, — говорю я, поднимаясь с кресла. — Надо бы досмотреть кассету.

— Твой дежурный ответ на все? Не сейчас, Воздержанья, я смотрю телевизор.

— Это кто так говорит?

— Ты, очкарик.

— Джим, — говорю я с прохладцей, — это уже переходит все мыслимые границы.

— Скотт Спектр, ты — самый нудный из всех людей, кому я являлся как призрак.

Несмотря на все недвусмысленные угрозы, как-то не очень выходит бояться призрака, принявшего облик жирафа. Это даже забавно: такая большая зверюга, и не в состоянии никого напугать. Скажем, мыши — их все боятся, даже те, кто не боится мышей. Но жираф?! В жирафах нет ничегошеньки страшного, в призрачных или наоборот. И этот запах у него из пасти… Запах листьев с самых верхушек деревьев. Свежий, да. Но слишком ядреный. У меня есть приятель, древесный хирург, так сказать. Обрезает деревья. Так что я знаю, о чем говорю.

Жжжжжж. И вот он, Скотт Спектр, сидит в своем высокотехнологичном кресле и смотрит документальный фильм о Скотте Спектре из серии «муха в компоте». Когда я поднимаю левую руку, Скотт Спектр, который сидит в телевизоре, тоже поднимает левую руку. Все как в жизни. В деталях. От растрепанной челки и очков самой стильной модели из всех существующих на данный момент на потребительском рынке до штанов с узором «миллиметровка» и антистатических не скользких носков. Но там, в телевизоре, нет Джима. Зато есть Воздержанья, на заднем плане. Она полирует сервант со всем своим рьяным хозяйственным пылом. Ее прямые каштановые волосы зачесаны назад и собраны в хвост коричневой резинкой. Она полирует сервант, и тут раздается звонок. Звонят в дверь. Воздержанья по-прежнему полирует сервант, а потом уже не полирует, а смотрит на меня. Не на того, который в телевизоре, а на меня настоящего.

— Скотт, сейчас, кажется, твоя очередь открывать дверь. Или нет?

Очевидно, что нет. Потому что я качаю головой.

— Ладно, пойду открою, — говорит она, расправляя юбку, длинную и коричневую. — А ты тогда в следующий раз. — Камера движется следом за ней, по коридору к входной двери. Наезд, крупный план. Рука, отпирающая щеколду.

Смена кадра. Опять крупный план. Помятое лицо со всеми характерными признаками пролетарского происхождения. Это Мамик, мать-одиночка. Она при несла с собой своего новорожденного младенца, Малявку Водичку.

— Возд, — говорит она, сокращая имя моей жены до первых четырех букв. — Ты мне не поможешь, Возд?

— С чем помочь?

— С малышом. Его все время тошнит. Рвет всякими штуками.

— Какими штуками?

— Смешными кусочками рвоты, — говорит Мамик, передавая ребенка моей жене. — То какими-то просто комочками, то комочками рвоты.

Жена забирает Малявку у Мамика, матери-одиночки, и относит его в гостиную. Мамик идет следом за ней, но через пару шагов оборачивается и бежит обратно к входной двери: чтобы закрыть. Жена кладет ребенка на ковер, осторожно переступает через него, чтобы не наступить ему на головку, стелет скатерть на стол, поднимает Малявку и кладет его на скатерть, расстеленную на столе.

— Его все тошнит и тошнит, — говорит Мамик с придыханием. — Я уже за него боюсь. Все думаю, что надо бы вызвать врача. Дома все окна открыты, но все равно запах чувствуется. Вся квартира уже провоняла рвотой. И я боюсь, а вдруг мама решит зайти. Опять будет учить меня жить. Ну конечно. В моем положении…

— Сейчас, наверное, нужно подумать о маленьком.

— И выбрать имя второму. — Мамик задирает свое материнское платье и оттягивает резинку трусов. Потом дергает за эту штуку, прикрепленную к пупку. Что-то типа веревочки. — Наверное, стоит купить книгу имен. Как назвать своего ребенка. Там еще фотография младенца, ну, на обложке. Ой, что ты делаешь?

— Спасаю жизнь твоему ребенку, — говорит жена, вынимая какую-то штуку у него изо рта.

— Типичный мужик. Впялился в свой телевизор, и все. У нас тут критическая ситуация, а ему хоть бы хны.

К своему стыду должен признаться, что это правда. Я по-прежнему пялюсь в экран, даже во время рвотных эпизодов.

Мамик берет Малявку Водичку и перекидывает его через плечо.

— Типичный мужик. Кстати, а что он там смотрит?

— Похоже, какую-то мелодраму.

— Он что, целыми днями сидит перед ящиком?

— Эго такое исследование, — говорит Воздержанья в мою защиту. — Он же работает на телевидении, на научно-фантастическом канале. Да, Скотт? — Последнюю фразу она произносит, повысив голос, но, к несчастью, я слишком занят просмотром программы и поэтому не слышу.

— Да я, в общем, тоже, — говорит Мамик и мнет свой раздутый живот. — В смысле, тоже помногу смотрю телевизор. А что еще делать, пока ждешь ребенка?! Тебе, Возд, тоже пора завести ребенка. Или он тебя не того? — Она кивает в мою сторону.

— Да я уже не хочу и не жду, — говорит Воздержанья, накручивая на палец прядь волос. Потом заговорщицки подмигивает Мамику. — У меня есть любовник.

Нет ничего более захватывающего, чем признание в супружеской измене. И это признание в измене — не исключение. Вместе с креслом, которое на колесиках, я придвигаюсь поближе к экрану. Я весь внимание.

— Его зовут Лерой, — говорит Воздержанья. — И он очень хорош в постели.

— А Скотту ты говорила?

— Конечно, нет. Если я скажу мужу, это будет уже не роман. И потом, он меня все равно не услышит. Я не смогу перекричать телевизор.

— А ты пыталась скандалить?

— Скандалить — не мой стиль, Мамик.

— Давай я попробую?

— Ну попробуй.

Так что мать-одиночка с помятым лицом встает у меня за спиной, за спинкой моего высокотехнологичного кресла, и начинает орать благим матом. В смысле, действительно матом. Не дождавшись ответа, она принимается колотить меня по макушке ладонью.

— Не бей его.

— Я пытаюсь его рассердить.

— Оставь его, — говорит жена. — Может, он и придурок, но он мой муж.

Мамик вынимает из сумки баллончике газом для отпугивания насильников. С явным намерением пустить мне в лицо струю едкого газа. Воздержанья пытается ее разоружить, но пролетарская женщина яростно зыркает на нее и бьет коленом в пах. Я знаю, что надо вмешаться, выключить телевизор, оторваться от кресла, отложить пульт и повалить бесноватую пролетарку на пол. Но она крупнее меня, и честно сказать, я ее боюсь. И потом, она очень даже неплохо смотрится на экране.

К счастью, жена и сама в состоянии за себя постоять. Она задирает Мамику платье, срывает с нее бюстгальтер, хватает за млекопитающую сиську, истекающую молоком, и выводит разбушевавшуюся соседку на улицу.

— А как же ребенок?

— Если он тебе нужен, — говорит Воздержанья, — придется тебе добиваться его через суд. Я его заявляю на усыновление.

— Неудивительно, что ты носишь очки, — говорит Джим. — Отодвинься подальше, а то сидишь носом в экран.

— Прошу прощения, но меня захватило происходящее.

— Заставляет задуматься, да?

— Вовсе нет, — отвечаю я чистосердечно. — Просто и вправду хороший был эпизод. Только эта ужасная тетка из пролетариев… как-то она не порадовала.

— А что такого ужасного в пролетариях? — говорит Джим обиженно. — Я сам из рабочего класса.

— Да, и ты посмотри на себя.

Жираф-призрак трясет головой, не веря своим ушам.

— Нет, ты и вправду какой-то душный. Теперь понятно, почему у тебя с женой все так плохо. Наверное, ты ее даже ни разу и не обнял.

— Я ее обнимаю. Всегда. Каждый вечер, — говорю я, проверяя свое мысленное расписание. — Когда она моет посуду.

Жираф недоверчиво приподнимает бровь.

— Сзади, что ли, подходишь?

— Ага. Жене нравится, когда сзади.

Жираф приподнимает вторую бровь.

— Я так и думал.

— Знаешь что, шел бы ты в джунгли, грязное животное.

Джим раздувает ноздри.

— А ты — мерзкий расист.

— Не смей меня так называть, — говорю я обиженно. — Будь у меня под рукой стремянка, я бы взобрался на самый верх и придушил бы тебя всего. Ну, не всего, а хотя бы частично.

— Ты это… не кипятись, — говорит Джим, попятившись. — А то еще схватишь сердечный удар.

— Не дождетесь. — Я бью себя кулаком в грудь. — Я здоровый, как бык.

— Скорее как вол, — произносит Джим нараспев. — Вол, если ты вдруг не в курсе, — это бык, не несущий яйца. Вол в закрытом вольере. С поясом целомудрия на отсутствующем причиндале. Ты весь зажатый, Спек. Ты подавляешь свои инстинкты. С этим надо бороться. Ты же часами сидишь перед ящиком, а это, знаешь ли, вредно. Пойди прогуляйся, подыши свежим воздухом. Жизнь дана для того, чтобы ею наслаждаться.

— Смени компакт-диск, — саркастически говорю я. — Спокойствие, мистер Спектр, только спокойствие. А то у вас приключится сердечный приступ. Это старая песня, Джим.

— И все-таки, по статистике, смерть от сердечных заболеваний относится к самым распространенным.

— Ты мне как будто зачитываешь брошюрку из серии «Помоги себе сам». — Я чешу нос под очками. — И что мне делать по этому поводу? Есть какие-нибудь предложения?

Джим пожимает плечами.

— Я просто подумал, что тебе стоило бы регулярно снимать напряжение в тестикулах. Так сказать, изливать содержимое. Как минимум раз в неделю.

— Если ты намекаешь на мастурбацию…

— Все это делают, Скотт. Даже Бог.

Я застываю с отвисшей челюстью.

— Я тебя правильно понял?

— Э?

— Стало быть, это правда.

— Погоди, — говорит Джим. — Я хотел сказать только…

— Да, теперь все логично, — говорю я, сложив два и два. — Бог есть. Если бы его не было, тебя бы тоже здесь не было.

— Ну, даже если он есть, я в него не верю.

— Так ты, выходит, агностик.

— Скорее скептик.

— Ну хорошо. Скептик. Ты веришь, что существование Бога сомнительно, потому что невероятно.

— Можно сказать и так. Но если он существует, — говорит Джим, прядя ушами, — он редкостный анус.

— Что?

— Говорю, редкостный анус. Тот еще педераст.

— Так нельзя говорить.

— Бородатый ЗП. В смысле, задний проход.

— Джим, пожалуйста…

— Ладно, как бы там ни было, — говорит Джим, задирая заднюю ногу и пуская тугую струю мочи в электрический камин с эффектом «живых углей», — я всего лишь хотел сказать, что если ты не разберешься со своей тухлой жизнью в самое ближайшее время, если ты не научишься расслабляться, то кончишь, как я. Очень быстро откинешь копыта. И тебе будет мучительно больно и горько.

— И как это произойдет?

— Как я уже говорил. И теперь уже скоро. Сердечный приступ. В любой день.

— Ты это серьезно?

— Ты посмотри на мое лицо, — говорит Джим устало, почти безучастно. — Загляни мне в глаза. Разумеется, я серьезно. Твои дни сочтены. Где-то уже готов счет из бюро ритуальных услуг, адресованный твоей жене, Воздержанье Спектр, за погребение ее почившего супруга Скотта. Пятьдесят фунтов стерлингов, специальное предложение.

Жираф еще даже не договорил, а я уже чувствую, как кровь сворачивается у меня в артериях, забивая их тромбами. Я бегу к телефону, хватаю трубку, лихорадочно набираю номер.

— И кому ты звонишь?

— Всем.

— Успокойся. Не надо никому звонить. Во всяком случае, еще не время.

— То есть у меня есть шанс?

— Конечно, есть. Собственно, я для того и пришел.

— Чтобы спасти меня?

Жираф-призрак кивает.

— Но почему? — Я кладу трубку на место. — Ведь я тебе даже не нравлюсь.

— Я сам умер так же. И, уж поверь мне, это было неприятно.

— А что с тобой произошло?

— Я шел по джунглям, искал, чего бы такого съесть, и упал замертво. Сердечный приступ.

— Но ты же жираф.

— Жирафы тоже обламываются, знаешь ли.

— Но, если я тебя правильно понял, сердечные приступы случаются у трудоголиков.

— В джунглях все по-другому.

— Тогда отчего у тебя был приступ?

— Я съел не те листья.

— Что за глупости!

— Такие колючие. Я подавился. А когда жираф давится, у него напрягается сердечная мышца. Ты бы сам попробовал перекачивать кровь вверх по шее длиной в десять футов.

— А про кровь обязательно упоминать?

— Так я оказался на небесах. На жирафьих небесах. К слову, поганое место.

— Как так?

— У них там напрочь отсутствуют зеленые насаждения. Ни одного даже самого дохлого деревца.

— А зачем тебе деревья?

— Чтобы просовывать голову сквозь листья.

— А ее что, нельзя сунуть куда-то еще?

— Куда, например? — говорит Джим с кривой ухмылкой. — К себе в задницу?

— Технически невыполнимо.

— Ты даже не представляешь, на что способен жираф, изнывающий от скуки.

— Что? Правда засунул?

— Я пытался. Но уши мешают. И эти смешные маленькие рожки. — Джим наклоняет голову. — И тогда я подумал: пошло все в жопу, — и вернулся на землю.

— Ноты говорил, что пришел сюда, чтобы помочь мне. Жираф-призрак долго молчит, а потом говорит:

— Ну хорошо. На самом деле все было не так. Я заделался призраком. Пугал людей. Просто хотел посмеяться. А потом как-то раз я слегка перестарался, и один старый перец откинул копыта. Умер с испугу.

— О господи.

— В общем, смех обернулся слезами. — Жираф опять раздувает ноздри. — И я подумал: иди оно все конем. Мне нужен отпуск. И я спрятался у тебя в шкафу.

— То есть ты так себе представляешь отпуск?

— Перемена обстановки способствует отдохновению духа, Спек. Засада в том, что мне стало скучно. А когда жирафу-призраку скучно, он видит будущее.

— О как.

— И я увидел его, твое будущее. Только его было мало, Спек.

— И ты решил что-то по этому поводу предпринять? Стать моим советчиком и спасителем?

— В самую точку, — говорит Джим с улыбочкой до ушей. — Я он и есть, твой спаситель. Такой эротически-эрегированный вариант Иисуса.

Я снова сажусь в свое кресло хай-тек.

— Я ценю твой порыв, но должен заметить, что получается у тебя паршиво. В смысле, какой-то кривой из тебя спаситель. Эти твои постоянные замечания, что живу я хреново и все такое. После таких заявлений как-то не переполняешься радостью бытия.

— Да, наверное. Прошу прошения, был неправ. Но, главное, я тебя предупредил. Следуй моим советам и доживешь до седин. Умрешь от старости. Или тебя переедет автобус. Но еще очень не скоро. А если будешь и дальше вот так, как сейчас, тратить свою жизнь впустую, то все закончится очень быстро.

Стало быть, надо принять решение. Жизненно важное решение. Я закрываю глаза и прислушиваюсь. Как часы тикают мое имя. Скотт. Скотт. Скотт. Одно тик-так — один удар сердца. Каждый из которых может стать последним.

Решения. Жить, как Джим. Или умереть.

— А если я умру, что станет с женой?

— Меня очень радует, что ты об этом спросил, — говорит Джим с улыбкой до ушей. — Давай досмотрим кассету.

Жжжжжж. А потом — брызги, летящие из-под черных колес на мокром черном асфальте. Общий план: черный катафалк на дороге к пригородному кладбищу. На катафалке покоится гроб, а в гробу, надо думать, — я. Или, вернее, то, что от меня осталось. Потому что я мертвый.

Медленный наплыв. Конференц-зал в местном планетарии. На экране над сценой — мое лицо, сложенное из созвездий. Мои очки, моя челка. На сцене — гроб, вдоль которого ходит туда-сюда директор планетария. Он ступает неслышно в своих мягких туфлях и периодически смотрит в зал. Кстати замечу, что в зале аншлаг. Ни одного свободного места.

Первый ряд, слева направо. Моя мама. У нее красный нос, а глаза — еще даже краснее. Папа. Сидит, уткнувшись в журнал; читает, чуть ли не носом. Или, может быть, спит? Брат. Грызет ногти. Сестрица, чей муж сейчас в тюрьме за домогательства к старшей дочери. Его старшая дочь, которая дочка моей сестры. Моя сестра, чей муж… нет, ее мы уже посчитали. Бабушка с папиной стороны. Рыдает, сморкаясь в носовой платок. Дедушка с маминой стороны. Сидит, стрижет бороду маникюрными ножницами. Друг семьи, который не хочет, чтобы его называли по имени. Мой лучший друг Вик Двадцатка, о котором чуть позже. Мой начальник на телеканале НФ Гарри Делец, в серебристом костюме, призванном привлекать внимание. Галстук — как серебристая полоса. На рубашке — коллаж фотографий с видами из окна его спальни. Рядом — его… э… партнер Доктор Бэмс, автор научно-популярного бестселлера «Почему кровь липкая». Еще дальше — Спот Плектр, основатель фан-клуба Скотта Спектра. Кстати, это — не настоящее имя. Он изменил свое имя, потому что хотел быть похожим на меня. Он копирует меня во всем. Даже одевается точно как я. Ой, жираф Джим тоже здесь. На заднем ряду, второй слева. Его видно за милю. С его самодовольной улыбочкой.

Второй, третий, четвертый, пятый и шестой ряды сплошь заполнены фанатами научной фантастики. Некоторых я знаю в лицо, помню по конференциям, но вообще-то их выдают футболки. В большинстве своем это футболки с картинками из нашего самого популярного сериала «Космонавт в космосе». Даже на Джиме такая майка. С голографическим портретом самого Космонавта — так зовут главного героя «Космонавта в космосе» — и эмблемой сериала сверху. Если бы он повернулся спиной, можно было бы прочесть слоган: «В космосе никто не услышит, как Космонавт в космосе кричит в космосе». Слоган придумал я. Броско и завлекательно.

Директор планетария еще раз проходит вдоль моего гроба, замирает на месте, откашливается, смотрит на часы, качает головой и говорит:

— Ждем еще пять минут и начинаем без нее. Иначе мы просидим тут всю ночь.

— Воздержанья никогда бы не опоздала на мои похороны, — возражаю я. — Думаешь, я ничего не знаю про киномонтаж? Я же работаю на телевидении, если ты вдруг запамятовал. Может, все это смонтировано на компьютере. Может быть, это очередная твоя иллюзия.

— Какая иллюзия?

— Да ладно тебе придуряться. То ты запросто умещаешься в шкафу…

— Это легко объяснимо. Я просто выкинул кое-что из твоих шмоток и освободил себе место. Скажем, старый спортивный костюм и коробку с использованными автобусными билетами.

— Ну, ты и скотина. Это же были не просто вещи, а вещи как память.

— И еще этот твой школьный проект, космическую станцию из папье-маше. Очень громоздкая штука.

— Я пытался сказать, — говорю я, пытаясь не выдать, как мне обидно, — до того, как ты грубо меня перебил,что я понимаю, что ты — существо, наделенное сверхъестественными способностями, и особенно с учетом масштаба. А поскольку ты наделен сверхъестественными способностями, недоступными для простых смертных, с твоей стороны было бы глупо считать, что я поверю всему, что ты мне показал на кассете.

Джим молчит. Ходит кругами с задумчивым видом, с каждым разом сужая круги. Не самый легкий маневр для жирафа, но, как я уже говорил, Джим наделен сверхъестественными способностями. Наконец он откашливается, прочищая свое длинное горло — процесс обстоятельный и долгий, — и говорит:

— С тобой бывает такое: пытаешься вспомнить слово, а слово не вспоминается?

Я подправляю наклон своего высокотехнологичного кресла, повышая комфортность процесса сидения на восемь с половиной процентов.

— Тебе помочь?

Он снова впадает в задумчивость, впрочем, на этот раз ненадолго. Потом говорит:

— Как называется эта штука, ну, когда машут флажками?

— Коронация.

— Нет, не настолько сентиментально. Скажем, кто-то пытается посадить самолет, а другой кто-то на взлетно-посадочной полосе сигналит пилоту флажками, что у него отвалилось одно крыло.

— Семафор, — говорю я, проявляя блестящую эрудицию. — Способ зрительной сигнализации для передачи сообщений посредством двух флажков. Хотя можно и без флажков, просто руками. — И к удивлению Джима, я ему демонстрирую, как это делается. Он зачарованно смотрит, как я семафорю фразу: «Жирафы-призраки — дураки».

— Семафор, точно. — Он кивает с довольным видом. Потом трясет головой. — Но это не то. Очень похоже, но все же не то. Мне нужно что-то такое… связанное с поэзией.

— Даже и не пытайся передавать семафором стихи. В такой передаче теряются все тонкости, все настроение, все нюансы.

— Я имею в виду, что, когда сочиняешь стихи, они вроде бы об одном, но на самом-то деле они о другом.

— Метафора.

Лицо Джима вдруг озаряется, причем в прямом смысле слова: заливая всю комнату теплым желтым сиянием. Надо кормить его флуоксетином [2]. Для экономии электроэнергии.

— Да, Спек. Оно самое. Метафора.

— На самом деле, Джим, я никогда бы не подумал, что ты поэт.

— А я здесь при чем? — удивляется Джим, отметая всякие сентиментальные поползновения решительным взмахом хвоста. — Я хотел сказать, что кассета — как раз метафора, и то, что ты видел, нельзя понимать брутально.

— Буквально.

— То, что ты видел, нельзя понимать буквально.

Я киваю.

— А как это следует понимать?

Джим шумно втягивает носом воздух, собирается с мыслями.

— Твоя жена, безусловно, придет проводить тебя в последний путь, но ее мысли будут заняты совсем другим.

— Ну хорошо. Давай предположим. В качестве аргумента в дискуссии. Что я буду в точности следовать твоим советам. Буду чаше бывать на воздухе. Всячески развлекаться. Заниматься с женой всяким сексом. С выключенным телевизором. Я все сделаю, как ты скажешь, и тем самым предотвращу смерть от сердечного приступа. А что будет с тобой? — Я встаю на колени перед старым видаком серебристого цвета и вынимаю кассету. — В смысле, чем ты займешься потом? Отправишься спасать кого-то еще? Или вернешься обратно на свои жирафьи небеса?

Джим прищуривает один глаз.

— Никаких сантиментов с розовыми соплями. Меня поймают, устроят облаву. А потом просто пристрелят.

Я отдаю ему пленку.

— За что?

— Зато, что пустился в бега.

— Да, сурово. Нельзя так с животными, — говорю я в защиту жирафа-призрака. — Ты себе умираешь, можно сказать, никого не трогаешь, а тебя — раз и пристрелят. А еще говорят: не пинайте дохлое млекопитающее.

— Да нет, это даже и к лучшему. — Он швыряет кассету на диван. — Завершатся мои мучения. Пуля промеж глаз — и все кончится. А то это паршивое существование в пограничной сумеречной зоне меня достало.

— Но как можно застрелить бесплотное существо?

— Большой, нехреновой такой пулей.

Я не знаю, что говорить. Да и что можно сказать жирафу, у которого нет ничего. То есть вообще ничего. Который рискнул своей пятнистой шкурой, чтобы спасти твою однотонную. Помочь тебе добрым, хотя и дурацким советом.

— Ну ладно. Было приятно с тобой познакомиться, Джим.

— Эй, погоди, — говорит призрачное животное, когда я пытаюсь вытолкать его в прихожую. — Хочу тебя попросить об одном одолжении. Можно я у тебя поживу пару дней?

— Мне показалось, что ты говорил, что тебя пристрелят.

Он ухмыляется.

— Сперва им надо меня поймать.

— Но еще пару секунд назад ты был готов сдаться.

— Может быть, я и жираф, но никак не кретин. Я ухожу в самоволку. Ну, что скажешь, приятель? Всего пару дней. Пока не придумаю, что делать дальше.

Я задумчиво почесываю подбородок и качаю головой.

— У вас же есть лишняя комната.

— Ты имеешь в виду кладовку? Это нелишняя комната, это кладовка для всякого хлама. Ты у нас всякий хлам?

— Я мог бы пожить у твоей сестры.

— У нее аллергия на шерсть.

— Я мог бы спать с ее дочкой.

— Джим, она же еще ребенок.

— Дети любят животных.

— Но ты извращенец.

— Ладно, намек понят.

— И не забудь свою заколдованную кассету.

— Можешь оставить ее себе, — говорит Джим. — Злобный анус.

— Опять обзываешься? Может быть, хватит уже? Слушай, я тут подумал… давай подождем Воздержанье, она скоро вернется из агентства по усыновлению. Посмотрим, что она скажет.

Джим уныло качает головой.

— Стой, призрак! [3]

— А не пошел бы ты на хрен?

И вот так, нагрубив на прощание, жираф-призрак уходит.

Дядюшка Тянем-Потянем

После без малого двух недель беспокойства, когда жираф-призрак приходил каждую ночь, теперь меня беспокоит его отсутствие. Я все думаю, как было бы здорово снова увидеть хотя бы кончик его длинного носа. Промучившись пару часов, я поднимаюсь с кровати, подхожу к шкафу, открываю дверцу и заглядываю туда, внутрь. Ничего. Даже чисто символической кучки фекальных масс.

Пуховое одеяло на кровати жены издает тихий шелест. Воздержанья сидит на постели и удивленно таращится на меня.

— Скотт, что ты делаешь?

Я закрываю шкаф и возвращаюсь в постель.

— Мне показалось, я что-то слышу. И я подумал, что кто-то пробрался в дом.

— И ты искал его?

— Да.

— В шкафу?

— Да, — говорю. — Или. Это… Рубашку искал.

— Рубашку?

Я молча киваю.

— Скотт, тебя что-то тревожит?

Я качаю головой.

— У тебя что, неприятности на работе?

Я снова качаю головой. У жены черный пояс по языку жестов, так что она запросто может читать мою жестикуляцию даже в полной темноте. Я ложусь на спину и смотрю в черное пустое пространство, где вообще-то полагается быть потолку.

— Воздержанья, а ты когда полировала сервант… Тебя это… э… возбуждало?

— Какой ты смешной. — Мне слышно, как она взбивает подушку, прислоняет ее к стене и садится. — Возбуждает ли меня полировка мебели? Во всяком случае, мне нравится это занятие. Как и всякое монотонное действие, оно не требует сосредоточенности, и можно думать о чем-то другом. Мысли так разбредаются…

— И куда забредают?

— Да так, никуда. Например, мне представлялось, что я лежу на лугу. В траве. Снимаю туфли и хватаю стебельки цветов пальцами ног. Да, а потом я поднимаю глаза и вижу этого большого коня. Такой вороной жеребец, очень красивый. Он сдирает с меня юбку зубами.

— Как грубо. А что было потом?

— Он взобрался ко мне на спину и поскакал. Ну, на мне.

— Ты хотела сказать, ты взобралась к нему на спину. Села в седло, взяла в руки поводья, и он помчал тебя по зеленому лугу.

— Нет. Я все правильно говорю. Это он был на мне.

— Как-то оно странно.

— Он вообще странный конь. Совсем не такой, как все.

Я киваю. Я так и думал. Всего лишь невинный полет фантазии. Жираф Джим ошибался. Кстати о жирафах.

— Воздержанья, ты веришь в призраков?

— Нет, не верю.

— А в таких… очень высоких призраков?

— Слушай, Скотт, тебе точно надо как следует выспаться.

Я себя чувствую идиотом. Теперь я даже рад, что в комнате темно. Когда рядом жена, а ты вдруг чувствуешь себя идиотом, лучше, чтобы это происходило в полной темноте. Я жду, пока ее дыхание не станет спокойным и ровным, потом пересекаю нейтральную полосу, потихонечку забираюсь под одеяло и обнимаю жену. Обнимаю ее крепко-крепко. Крепче уже не бывает. Потому что, похоже, мне остается совсем мало времени на этом свете. И я могу обнимать ее лишь на временной основе.

Я сам почти засыпаю, но тут комната вдруг озаряется желто-голубоватым сиянием, и — догадайтесь, кто к нам пришел?

Когда я был маленьким, я всегда заправлял постель перед тем, как идти в школу. Потому что боялся, что, если я не заправлю постель, там поселятся привидения. Так что, когда появляется Джим, я инстинктивно бросаюсь к своей кровати, чтобы накрыть ее одеялом.

— Ах ты, старый проказник.

— В смысле?

— Я видел, как вы обнимались.

— Это для сохранения тепла.

— Для сохранения тепла, грешное мое вымя. — Джим язвительно хмыкает. — Надеюсь, ты все же сподобишься совокупиться. Какой смысл ее согревать, если не будешь на ней дыр-дыр-дыр.

— Что еще за дыр-дыр-дыр? Это же не мопед, а жена. Неудивительно, что тебя называют мистером Циником.

— Э?

— Любовь — это лучшее, что есть на свете, Джим. А не средство добиться чего-то лучшего.

— Полный бред.

— И ты ошибался насчет сексуальных фантазий. Весь этот вздор насчет мастурбации с сервантом. Она просто резвилась. С конем.

— Так я и думал.

— Он на ней ездил. Забрался на спину и ездил на ней. Как на лошадке. Все шиворот-навыворот, да. Но такова уж моя Воздержанья.

— Сейчас я тебе кое-что покажу, — говорит Джим. — Включи свет.

— Она может проснуться.

— Ну, закрой ей лицо подушкой. Это действительно важно. Если с тобой после этого не случится сердечный приступ, — говорит Джим со зловещим видом, — тебя уже точно ничто не возьмет.

Я встаю с кровати, укрываю жену с головой одеялом и включаю лампу на тумбочке.

— Открой нижний ящик комода.

— Если ты собираешься мне показать мои старые непарные носки…

— Нижний ящик в комоде жены.

— Нет. — Я категорически возражаю. — Я не суюсь в ее личную жизнь.

— От этого и все проблемы. Открывай.

И я открываю. Там лежат ее вещи, всякие милые пустяки.

— Посмотри в глубине, у дальней стенки. И что там лежит?

Я достаю что-то толстое, длинное и твердое.

— Ой, это что?

— Называется фаллоимитатор. Иначе: искусственный член.

— В ящике у моей жены?

Джим кивает.

— Это какая-то нелепость, — говорю я, потрясая искусственным членом. — Это ты его подложил? Знаешь что, Джим? Если жена это увидит, ее стошнит.

— Ну, ты и придурок, — с жалостью произносит Джим. — Это ее агрегат. Она его прикупила в «Адаме и Еве».

— В Адаме и где?

— В «Адаме и Еве». В секс-шопе.

— Воздержанья никогда не купила бы такую гадость.

— Купила бы, Спек. Собственно, и купила.

— Но он же огромный, — говорю я, дивясь на длину этой штуки. — И… это… черный.

— А теперь вспомни: она говорила, что у нее есть любовник. И назвала его имя. Помнишь, какое?

— Лерой.

— Самое подходящее имя для черного.

Я смотрю на эту толстенную штуку, покрытую черной резиной. Значит, фаллоимитатор. Такой огромный, что я держу его двумя руками. Причем обе дрожат. И от этого он вибрирует. Как будто он включен.

— Посмотри на него, — говорит Джим. — Это Лерой.

Я качаю головой.

— Познакомьтесь. Скотт, это Лерой. Лерой, это Скотт.

— Как-то даже не верится, — говорю я растерянно. — Получается, у нее действительно есть любовник. В каком-то смысле.

— Теперь все сходится, да? Сервант. Фантазии и грезы.

— Нет, они просто резвились с конем, — говорю я, и только потом до меня доходит, что это значит.

— А она говорила, какой он был масти?

— Вороной.

— Стало быть, черный был конь. — Джим умолкает на пару секунд, а потом говорит. — Знаешь, ты лучше его положи на место. Ты же не знаешь, где он побывал.

Я убираю Лероя обратно в ящик.

— Спасибо, Джим, ты меня просветил. Для меня это действительно много значит.

— Эй, ты куда?

— Спать ложусь, — говорю я, ложась в постель. — Завтра будет тяжелый день. Мозговой штурм. Будем придумывать новые серии «Космонавта».

— Но мне нужно тебе кое-что показать.

— Ты уже показал.

— Что-то еще.

— После того, что я видел, меня уже ничем не удивишь. По сравнению с этим все блекнет.

— Я бы не стал торопиться с выводами. — Жираф пятится, потом разворачивается и проходит сквозь стену.

Я снова встаю, надеваю футболку с изображением Космонавта, сую ноги в любимые тапки в виде инопланетных пришельцев и выхожу в коридор, тихо прикрыв за собой дверь спальни. Пока я искал в темноте выключатель, мистер Лиственное Дыхание уже спустился в прихожую. Я иду вниз по лестнице, и обои на стенах покрываются цветочным узором, и я понимаю, что это уже не мой дом, а дом родителей.

— Подожди здесь, — говорит Джим и проходит в гостиную сквозь закрытую дверь.

Я опускаюсь на корточки перед дверью и прижимаюсь к замочной скважине левой линзой очков. Вижу папу. Он сидит, развалившись в кресле, и как будто тасует колоду карт. Интересно, с чего ему вздумалось играть в карты посреди ночи. И самое главное: с кем он будет играть? Может, он просто решил разложить пасьянс. Или, может быть, они с мамой режутся в дурака, просто мама на минуточку вышла на кухню, чтобы сделать какао, хотя нет — вот она, я ее вижу. Лежит на диване и ждет, когда папа раздаст карты.

Я открываю дверь и вхожу, и тут выясняется, что все немного не так, как я думал. Вернее, даже совсем не так.

Голубой свет, который я принял за свет ночника, на самом деле идет от экрана включенного телевизора. А человек на диване — это вовсе и не человек, а вполне определенный призрачный жираф. Он поднимает глаза и подмигивает:

— Гейское порно.

— Что?

— Гейское порно. Твой папа — скрытый гомосексуалист.

О Господи. Он не карты тасует. Он мастурбирует.

— Только без резких движений. А то прорвешь силовое поле, или как там оно называется. Это его любимая пленка, твоего папы. А ты еще удивлялся, чего он так настоятельно просит быстрее вернуть видак. Видишь этого мальчика с белой попкой? Ему только четырнадцать. А этот старый козел заправляет ему только в путь. Называется: содомирует.

— Но почему?

— А откуда мне знать? — говорит Джим, сморщив нос. — Я здоровое гетеросексуальное млекопитающее без всяких нетрадиционных наклонностей.

— Нет, Джим, я имею в виду, почему папа смотрит какое-то гейское порно. Он же женатый мужчина.

— Женатый мужчина-гомосексуалист.

— Но он же мой папа. Разве у геев бывают дети? — говорю я наивно.

— Тогда он еще не был геем. Все началось в прошлом году, когда он познакомился с Флинном.

— С каким еще Флинном?

— С тем, кому он заправляет. Помнишь, твой папа ушел с работы? Из той конторы, которая производила электронные стимуляторы сердца?

— Он не ушел с работы, — поправляю я Джима. — Его уволили по сокращению штата.

Джим качает головой.

— Они взяли стажера, мальчишку только со школы. И твой папа должен был научить его, как управлять этой машиной, ну, которая производит ЭСС.

— ЭСС-производящей машиной.

— Ага, этой самой. И каждый раз, когда Флинн наклонялся, он как бы случайно касался задницей руки твоего папы, а потом уже и рука стала как будто случайно касаться задницы. Вот такой интересный случай из жизни случайных конечностей и седалищ. Флинн предложил встретиться после работы, сходить куда-нибудь выпить. Они встретились, выпили. А потом они сделали это.

— Что это?

— Ну, это.

— Ой.

— Там же в баре, в сортире. Флинн стоит раком, твой папа рулит.

— А что было потом?

— Флинн пошел домой. Ему надо было назавтра рано вставать на работу. А твой папа остался в баре. Сидел до закрытия, а потом тоже пошел домой и честно все рассказал твоей маме.

— Про Флинна?

Джим качает головой.

— Про голубей.

— Про каких голубей?

— Про голубей-мутантов.

— Каких еще голубей-мутантов?

— Хищных и злобных пернатых. Они захватили завод, так что все производство остановилось, и хозяевам пришлось закрыть фабрику. Эти гады сожрали чек на его выходное пособие. Не хозяева, а голуби. Которые мутанты.

— И она поверила?

Джим пожимает плечами.

— В общем, все благополучно забылось. А потом, где-то с месяц назад, твоего папу пробило, и он принялся покупать эти кассеты.

— В том же секс-шопе?

— В «Адаме и Еве» такого нет, Спек. Он их берет у того парня из паба.

— А почему эта — его любимая?

— Мальчик, который тут снялся, похож на Флинна. Так, кажется, нам пора уходить. Сейчас папа спустит.

Я выхожу обратно в прихожую. Не должно сыну взирать на плоды чресл отца своего, излитые всуе. Или, может быть, наоборот? Как бы там ни было, взирать почему-то не тянет.

Уже в прихожей Джим говорит, чтобы я выключил свет.

— Зачем?

— Ты же хочешь вернуться домой?

Я вздыхаю и щелкаю выключателем.

Пару секунд Джим стоит, испуская самодовольное сияние, как большой желтый пижон, хотя, собственно, почему «как»? Он и есть большой желтый пижон. А потом говорит:

— Теперь включай.

Я послушно включаю свет. Ой.

— Джим, это дом моей сестры. А ты говорил, мы вернемся домой.

— Разве я что-то такое сказал?

— Ну хорошо. Намекнул.

— Да кого это колышет?

— Меня колышет. Я устал. Хочу спать.

— Мне надо тебе кое-что показать.

— Нет, лучше не надо.

Лестница в доме сестры деревянная, а дерево, как известно, имеет дурную привычку громыхать под ногами. К счастью, копыта Джима сделаны из невесомого призрачного вещества, а подошвы моих стильных тапочек в виде инопланетных пришельцев подбиты слоем мягкой синтетики, так что мы поднимаемся почти беззвучно. Джим останавливается перед дверью. Это спальня дочери моей сестры, ее старшей.

— Иди за мной, — говорит жираф.

— Даже не подходи к ней, животное. Гнусный растлитель малолетних.

— Делай, что говорят. А если хочешь вступить в дискуссию, обратись к моему левому заднему копыту. Оно ведет все деловые переговоры.

— Все, я домой. — Я не шучу. Я действительно собираюсь домой, даже если придется идти всю дорогу пешком, в тапках в виде инопланетных пришельцев.

Пару секунд Джим глядит на меня, потом картинно закатывает глаза и закусывает губу.

— Слушай, ты извини, если тебе показалось, что я психанул…

— Мне не показалось, что ты психанул. Ты вообще псих ненормальный.

— Спек, это действительно важно. Ты можешь открыть для себя что-то новое.

— Ничего нового о нашем маленьком Цветуечке ты мне не расскажешь.

— У нее месячные.

— Джим, у тринадцатилетних девочек месячных не бывает.

— Еще как бывает, Спек. Менструации с обильными выделениями. А как иначе, ты думаешь, они получают освобождение от физкультуры?

— Что ты делаешь?!

Он уже наполовину просунул голову сквозь дверь спальни.

— Пойдем, — говорит он, вытащив голову. — Она ничего не заметит. Я тут немножечко наколдовал.

— То-то я думаю, чем так воняет?

— Это я пукнул. А еще я прочел про себя заклинание, чтобы ты стал невидимым. Подожди, пока я не пройду сквозь дверь, а потом входи сам.

— Джим, я…

— Ты что, боишься застать ее за каким-нибудь нехорошим занятием?

— Разумеется, нет, — говорю я, может, чуть громче, чем необходимо. — Ей завтра в школу. Она уже спит.

— Стало быть, беспокоиться не о чем.

Джим на три четверти проходит сквозь дверь, но потом возвращается, смотрит мне прямо в глаза и произносит командным тоном:

— За мной.

Выбирать не приходится. Открываю дверь и вхожу.

— Почему по ночам так темно? — возмущаюсь я. — Мне вообще ничего не видно. Впрочем, на что тут смотреть?

— Есть на что, Спек. Подойди ближе.

— Нет, спасибо.

— Как хочешь. Но ты все веселье пропустишь.

— Джим, что веселого в том, чтобы смотреть на спящего человека?

— Она не спит. Она мастурбирует.

— Да, дети теперь растут быстро, — говорю я задумчиво. — Ну и пусть мастурбирует на здоровье, главное, чтобы потом руки помыла.

— Вообще-то обычно она их облизывает.

— Джим, ты сейчас говоришь о ребенке тринадцати лет.

— Тебя послушать, так я вообще старый педофил.

— Только не говори мне…

— Успокойся, Спек. Исключительно в моих фантазиях.

— Каких фантазиях?

— В фантазиях с участием твоей племянницы.

— Ты больной извращенец-жираф.

— Мертвый жираф. Ой, смотри, — говорит Джим оживленно, — она не одна. С ней подружка. Смешинка.

Смешинка — девочка из класса нашего Цветуечка. Я едва различаю их в темноте, подсвеченной призрачным жирафьим сиянием.

— Это чьи ноги?

— Смешинкины, — говорит Джим. — Или все-таки Цветуечкины?

— Говорю же, что ты извращенец.

— Мне так нравится, как они шепчутся. Такие прелестные, сладкие голосочки. Знаешь, как твоя племянница называет свой клитор? Смешинка. А Смешинка свой — Цветуечек.

— Да что такое с моей семьей? Еще какие-то разоблачения будут, Джим? Как я понимаю, теперь мы пойдем в спальню к Фикусу.

— Только не в таком виде, — говорит Джим, указывая копытом на характерное вздутие в районе ширинки на моих спальных шортах лунного цвета. — А то нас арестуют.

— Иди первый.

— Нет, Джим. Давай ты.

— Я всегда прохожу первым.

— Потому что ты хам.

— А у тебя трусы старые, — дружески сообщает Джим. — Застиранные, поблекшие, с растянутой резинкой.

— Слушай, так мы здесь до утра простоим. Кто-то должен пойти первым.

Джим пожимает плечами. Он не намерен сдаваться.

— Ну хорошо. — Я открываю дверь спальни самой младшей из всех моих ныне здравствующих родственников. — Ну вот. Она спит.

— Подними одеяло.

— Тогда меня точно арестуют.

— Только если ты получаешь от этого удовольствие, — успокаивает меня Джим. — Поднимай.

— Нет.

— Давай, а то я сейчас сам подниму.

— Все, что угодно, ради спокойного существования. — Я осторожно приподнимаю одеяло за краешек. И вижу в свете, идущем из коридора, свою девятилетнюю племянницу. — Видишь, Джим. Мир не настолько испорчен. И что ты хотел мне показать?

— Ничего.

— Тогда зачем мы сюда ввалились?

— А кто подал идею?

— Типа ты тут ни при чем? Ладно. Тогда, наверное, нам лучше уйти. — Я иду к двери следом за Джимом, но оборачиваюсь на пороге, чтобы еще раз взглянуть на спящего ребенка. — Эх, Джим, — вздыхаю я тяжко. — Почему они не остаются такими навсегда?

— А то еще годика три-четыре, и начнет на лошадках кататься, как твоя благоверная.

— Да, наверное, я зря ей купил того пони. Но она его обожает.

— Его — может быть, а тебя — ни разу.

— Что?

— Она считает тебя придурком.

— Что?

— Взгляни на доску.

Я смотрю на доску. У Фикуса есть такая доска, типа школьной, только маленькая, на ножках. В общем, смотрю я на доску, и там написано мелом: «Дядя Скотт — придурок». Большими, корявыми буквами. Как будто мел держали копытом.

— Это ты написал?

— Э?

— Это ты написал на доске? Еще одна хиленькая попытка показать мне семью в неприглядном виде?

— Семья то, семья это, — говорит Джим раздраженно. — Это ты вечно про них талдычишь. У меня уже уши вянут. Знаешь, что тебе сделать со своей разлюбезной семьей?

— Знаешь что, Джим, — говорю я, сложив руки на изображении Космонавта в космосе у себя на футболке. — По-моему, ты просто завидуешь. Тебе завидно, что я человек, у которого есть все, а ты всего-навсего тупой жираф-призрак.

Джим молчит. Потому что сказать-то и нечего. Я загнал его в угол, и он это знает.

— Ну хорошо. Это я написал. Но исключительно ради шутки. Я подумал, что будет смешно.

Я качаю головой. Он меня не убедил.

— Какой же ты жалкий. Сделал подлянку из зависти и даже не можешь признаться, как настоящий мужчина… э… то есть как настоящий жираф.

Джим подцепляет зубами одну из Фикусовых игрушек, круглолицего резинового человечка в борцовском трико.

— Дядюшка Тянем-Потянем, — говорит он с набитым ртом. — Берись за другой конец.

Я берусь за ноги Дядюшки Тянем-Потянем, чья голова крепко зажата в монументальных зубах жирафа. Животное пятится к двери, и я иду следом.

— Нет. Стой на месте.

Я стою в комнате Фикуса, а Джим пятится дальше, через всю лестничную площадку, демонстрируя, почему эту игрушку назвали так, как назвали.

— Дядюшка Тянем-Потянем, — говорит Джим, стоя у самых перил. — А есть еще и собачка. Псявка-Тянучка. Буквально на днях появилась в продаже.

— У Фикуса как раз скоро день рождения.

— Смотри, чего я умею, — говорит Джим и производит действительно впечатляющий маневр: резко дергает головой и завязывает растянутого резинового человечка, которого я держу за ноги, в узел. — Я так и шею могу завязать, — говорит Джим и завязывает.

— Я и не знал, что жирафы такие гибкие.

— А еще я могу сам у себя отсосать.

— Джим, я тебя очень прошу…

— Спек, с тобой все в порядке? А то у тебя такой вид, как будто ты привидение увидел.

— Меня мутит от разговоров о сексе.

— Кстати, о разговорах о сексе, — говорит Джим. У него такой странный голос, когда он держит в зубах эту резиновую игрушку. — Ты когда-нибудь пользовался услугами секса по телефону?

— Ты что, смеешься? Пятьдесят пенсов минута. Фунт — в часы наибольшей загрузки.

— Я смотрю, ты хорошо изучил предмет. Но я тебя понимаю, Спек. С твоим страшным членом…

— Никакой он не страшный.

— Тогда почему же твоя благоверная называет его жуткой висюлькой?

— Она не называет его висюлькой. Она называет его… — Отпустив одну ногу Дядюшки Тянем-Потянем, я давлю большим пальцем себе на очки, передавая давление напрямую в лобную долю мозга, отвечающую за память. — Это было давно.

— Что?

— Наш медовый месяц. Ага, вспомнил. Она называла его «мой рыцарь».

— А в дневнике она пишет совсем другое.

— Тебе что, больше нечем заняться? Обязательно всюду совать свой нос? С таким, знаешь ли, носом… — Я не успеваю договорить. Джим отпускает голову Дядюшки Тянем-Потянем, и резиновая игрушка бьет меня по лицу этак весело и сердечно. — Ой.

— А какие еще у нее есть игрушки?

Я закрываю дверь спальни Фикуса.

— Нет, мы туда не пойдем.

— Значит, пойдем к сестре.

— Даже не думай, — твердо говорю я. — Она и так себя чувствует беззащитной, пока ее муженек в тюрьме. А больше здесь никого нет. Больше пакостить негде. Правильно? Так что давай возвращаться домой.

Джим качает головой и улыбается своей глупой улыбкой большого умника.

— А куда тогда?

— В общем, домой. Но сперва — в мою комнату.

И еще до того, как я успеваю сказать: «В какую комнату?! Нету тебя никакой комнаты», — все на миг погружается в темноту, и нас переносит обратно в мой дом.

— Но, Джим, — говорю я, протирая очки. — Это же наша кладовка.

— Знаю. Я думал сюда переехать.

— И что тебя остановило?

— Тут как-то…

— Как?

— Да много всякого хлама.

— Это не всякий хлам, Джим. Вот посмотри, — говорю я, показывая на высокотехнологичную стиральную машину с сушкой. Одно нажатие на рычажок — передняя панель открывается, и внутри лежат новенькие, еще ненадеванные брюки карго.

— Они серые, — говорит Джим.

— Замечательный цвет, серый, — говорю я с воодушевлением. — Космические корабли тоже серые, Джим.

— А ты когда-нибудь видел космический корабль, Спек?

— В реальной жизни не видел. Но я сделал модель. — Приподнявшись на цыпочки, я достаю с верхней полки роскошный пластмассовый космический крейсер.

— Да, в детстве ты был шустрым мальчиком, — говорит Джим с неприкрытым сарказмом. — Вся модель в сперме.

— Это не сперма, Джим. Это клей.

— А чего он стекает по боку?

— Я немного увлекся.

— А ты еще говоришь, что я мерзкий пошляк. Что тут еще интересного есть? — говорит Джим, осматриваясь. — Это что?

— Мой мобильный.

— Симпатичная штука.

— Воткни шнур на место, — говорю я. — Немедленно. Он заряжается. Что ты делаешь?!

— Пихаю его себе в нос, — говорит Джим, пихая мой телефон себе в нос.

— Немедленно вытащи.

— Кажется, он там застрял. Сможешь достать?

Я встаю на стул.

— Наклонись.

— Погоди, Спек. Сейчас чихну.

— Эй, подожди. Я сейчас принесу салфетку.

— Когда жирафы чихают, сопли выходят у них из носа на скорости девятьсот километров в секунду, — говорит Джим таким тоном, как будто передает сообщение: «А мы тем временем послушаем музыку». — В общем, достаточно, чтобы осеменить кашалота.

Я вылетаю из комнаты пулей, несусь вверх по лестнице, врываюсь в уборную и хватаю рулон туалетной бумаги. Потом, мысленно сопоставив ширину рулона и размер жирафьего носа, ставлю бумагу на место, бегу вниз, в кухню, хватаю рулон бумажных полотенец и мчусь обратно в кладовку.

— Это зачем?

— Ты сказал, что чихнешь.

— Правда?

Пару секунд я обдумываю услышанное, а потом говорю:

— Сдается мне, у меня плохой день. То есть ночь.

— И он еще жалуется! У кого в носе застряла мобила? Давай забирайся на стол. Будешь вытаскивать.

Я встаю на стул, со стула — на стол и лезу пальцами Джиму в нос. Мобильный выходит легко, вместе с увесистой плюшкой соплей, заляпавших мне всю футболку с Космонавтом в космосе.

— Спасибо, Спек. Ты настоящий друг. Когда-нибудь я сделаю то же и для тебя, только напомни. Ого, это чего? Твой компьютер? Давай, что ли, порнушки скачаем.

Я качаю головой. Я смотрю на свою футболку с Космонавтом в космосе, который сплошь залит вязкими носовыми выделениями.

— Посмотри, — говорю, указав пальцем на зеленоватые сопли.

— Это неинтересно, — заявляет Джим. — Я хочу посмотреть порнуху.

Тяжко вздохнув, я включаю компьютер и отхожу в сторонку. Сперва появляются цифры, потом — заставка с черепашкой. А потом коми зависает.

— Он так всегда.

— А я думал, что у тебя должен быть самый что ни на есть навороченный комп. Ты же повернут на всяком хай-теке.

— Это и есть самый что ни на есть навороченный комп.

— Ага.

— Компьютеры, они как автобусы, — говорю я с умным видом. — Сперва ты их ждешь целую вечность, а потом они вдруг ломаются.

Джим издает невеселый смешок, косится на меня с неприкрытым презрением, качает головой, но от комментариев воздерживается.

— Прошу прощения, на чем мы там остановились?

— Мы пытались включить твой компьютер. Может, попробуем перегрузиться?

— Ну попробуй.

Он отодвигает меня в сторонку и применяет старый испытанный способ работы с неисправной техникой, а именно — лупит копытом по корпусу. Машина перезагружается сама собой и заводится с первого раза.

— Вбей какое-нибудь слово.

— Какое слово?

— Ну, что-нибудь, что тебя возбуждает.

Я печатаю слово, вернее, целых два. Космический корабль. И нажимаю на Enter.

Джим глядит на экран, склоняет голову набок и смотрит опять, под другим углом.

— Вот уж не думал, что ты так умеешь.

— Невесомость, — вздыхаю я. — Они бы, что ли, хоть шлемы сняли…

— Попробуй еще раз. Закрой глаза и вбей первое, что придет в голову.

Я так и делаю. И на экране медленно возникает картинка высокого разрешения: изображение женщины, которая катается голая по кровати и сосет большой палец у себя на ноге.

Джим пробуждает меня к жизни смачным жизнеутверждающим поцелуем.

— Но-но, — говорю я, отплевываясь. — Без засосов. — Джим выпрямляется в полный рост, задевая ушами потолок. — Просто помоги мне встать.

— Мои поздравления, — говорит Джим, протягивая мне копыто. — Ты узнал свой фетиш.

— Что я узнал?

— Свой фетиш, Спек. Ту самую штуку.

— Какую штуку?

— Которая тебя заводит. Ты увидел порнуху с фетишем на босые ноги, и у тебя случилась эрекция. Кровь прилила к твоим модным боксерским трусам, и ты отрубился.

— Что за бред?

— Вставай, любитель понюхать чужие ноги.

— Как ты меня назвал?

— Хотя, по зрелом размышлении… — говорит Джим, легонько пиная меня ногой, так что я снова валюсь на ковер. — На колени, раб. Так и быть, можешь облобызать мне копыто. Мое могучее копыто.

— Не тычь мне в лицо этим раздвоенным безобразием, — говорю я ворчливо. — Кажется, ты там во что-то вляпался. Джим, давай сразу же проясним ситуацию. Я, Скотт Спектр, не фетиширую на копыта.

— Докажи.

— Хорошо, — отвечаю я самоуверенно. — Как?

— Иди за мной.

— Куда еще?

— К твоей жене, — говорит Джим и улетает вверх, через потолок.

Поскольку я простой смертный, мне приходится подниматься по лестнице.

— А при чем здесь моя жена? — говорю я, включая лампу на столике у кровати.

— Ну, у нее же есть ноги. Откинь одеяло.

— Она может проснуться.

— Если что, я ее вырублю, — говорит Джим, поворачиваясь к жене задней частью туловища.

— Кажется, мы собирались ее усыпить, а не убить.

— Ладно, делай, как я сказал.

Я приподнимаю краешек одеяла. И вот они, ноги моей жены. Босые, как в день появления на свет. Две аккуратные стопы, примыкающие к двум лодыжкам.

— Давай, Спек. Нюхай.

— Единственный запах, который я чувствую, это благоухание твоей призрачной задницы.

Он машет хвостом, наподобие малярной кисти. Как будто закрашивает пространство свежим воздухом.

— Вот так должно быть получше.

— Но лучше не стало. — Я выбираю ногу, осторожно раздвигаю два пальчика и нюхаю. — Ну и что? Ничего.

— А ты разденься. Сними с себя все.

— Только футболку, — говорю я, снимая футболку с Космонавтом в космосе.

— И все остальное.

Я тяжко вздыхаю, качаю головой, бормочу нехорошее слово и стягиваю с себя шорты. Сажусь на корточки у кровати, снова склоняюсь к ногам жены, беру в рот большой палец, и тут Джим исчезает, а Воздержанья просыпается и садится.

— Скотт, что ты делаешь?

— Воздержанья, — говорю я, лихорадочно соображая, чтобы такого сказать. — Э… мне приснился такой странный сон.

Она убирает волосы, упавшие на глаза.

— Какой сон?

— Мне приснилось, что я ребенок. Грудной ребенок. И я сосу палец у тебя на ноге.

— У меня на ноге?

— У себя потому что не получалось. Мои были совсем-совсем маленькие. Понимаешь, я был ребенком.

— Скотт, — говорит она, сложив руки на выпуклостях под ночной рубашкой, — ты прямо сейчас это выдумал?

— Нет. То есть да.

Она трясет головой, так что волосы снова падают на глаза.

— Какой ты глупый. Возвращайся к себе в кровать. Если тебе захотелось пососать мои пальцы, надо было просто спросить разрешения, и я бы тебе разрешила.

Я улыбаюсь.

— Правда?

— Конечно. А теперь иди спать.

Я поднимаюсь, непреднамеренно обнаружив свою наготу, так сказать, во весь рост.

Воздержанья смотрит в район моего живота, а вернее, чуть ниже, и улыбается.

— Хоть на рыцаря твоего посмотреть в кои-то веки. Даже как-то приятно.

И прежде, чем я успеваю ответить: «Ой, дорогая. Мои спальные шорты, наверное, случайно свалились», — или что-нибудь вроде того, грудь разрывается острой болью, и я падаю на ковер, схватившись за сердце.

— Если бы ты время от времени подрачивал, — говорит Воздержанья, — этого бы не случилось.

Стоп, стоп, стоп…

Это не Воздержанья. Это Джим: сидит на кровати жены. В ее ночной рубашке.

— Джим, что ты сделал с моей женой?

— Она рванула в аптеку, — говорит Джим, небрежно листая журнал.

— А кто перенес меня на кровать? Сколько времени, кстати? — Занавески на окне задвинуты, но утренний свет снаружи достаточно ярок, чтобы осветить всю комнату. Я кладу руку на грудь и считаю удары сердца. Раз. Два. А потом оно пропускает один удар. — Это все по-настоящему, да? Это действительно было?

— Было-было.

— И что, это правда лечится мастурбацией?

— Более-менее, — говорит Джим, листая журнал.

Я решительно встаю с кровати.

— Ладно, с чего начинать?

— Э?

— Ну, подсказывай мне, что делать.

Джим морщит нос.

— Ну, сперва разложи салфетки.

Я беру упаковку бумажных салфеток и раскладываю их на ковре в один слой, стараясь, чтобы между ними не оставалось зазоров.

— Теперь раздевайся и приступай.

— А ты отвернись.

— За тобой надо присматривать, Спек. Чтобы ты ничего себе не оторвал.

— А я думал, что так оно и задумано.

Как всегда, когда я пытаюсь шутить, мой призрачный друг и наставник вместо того, чтобы смеяться, только презрительно морщит нос и смотрит на меня, как на последнего идиота. Он нарочно так делает, чтобы меня позлить. Но вот что странно: едва я снимаю свои спальные шорты лунного цвета, животное впадает в истерику. А когда я берусь за свой пенис, Джим уже катается по полу и ржет, как конь.

— Джим, ты мне очень мешаешь. — Я закрываю глаза и пытаюсь представить себе жену, бегущую босиком по пустынному пляжу. Пенис уже отзывается и увеличивается в размерах. Джим, кстати, тоже. Он заполняет собой все пространство, и я уже ничего не вижу, кроме двух здоровенных яиц, двух сине-желтых шаров, которые болтаются у меня перед носом, угрожая сбить меня с ног. — Джим, — кричу я испуганно, — какой ты огромный!

И вдруг все кончается, и жизнь опять превращается в комедию положений.

— Не тычь мне в лицо свои призрачные гениталии.

— Прошу прощения, но вот так я устроен.

— А мы еще говорим о какой-то там дружеской помощи и участии. — Я наклоняюсь, чтобы надеть свои спальные шорты, и вижу, что промахнулся. В смысле, мимо салфеток.

— Черт, — говорю я с досадой, — кажется, я нечаянно испачкал каталог жены. По которому она выписывает одежду.

— Так, мне пора.

— Джим, погоди. Что мне делать?

— Прости, Спек, я спешу. Боюсь опоздать на автобус.

— Но, Джим…

Я вырываю залитую спермой страницу и сминаю ее в плотный шар. Бегу в ванну, бросаю скомканный листок в унитаз и спускаю воду.

— От вас, жирафов, одни неприятности, — говорю я, потрясая кулаком в сторону прозрачного силуэта моей пятнистой погибели. — Уйди с глаз моих, ирод. Пока я не вызвал полицию.

Крутые копы

Мы с Воздержаньей смотрим телевизор. Вернее, пытаемся смотреть, потому что сосед из соседнего дома смотрит телевизор всегда, а у него дальнобойная спутниковая антенна, которая вечно сбивает картинку на нашем ящике. Пару минут я пытаюсь с этим мириться. Потом встаю, прочищаю горло, открываю рот, чтобы высказать все, что я думаю, закрываю рот и сажусь на место.

Воздержанья проводит рукой по своим длинным каштановым волосам.

— Только, пожалуйста, не психуй. Все равно там нет ничего интересного.

— Я пытаюсь вникнуть в сюжет. Люблю полицейские драмы.

— Но, Скотт, ты ведь даже не смотришь на экран.

— Мне надо перепроверить сценарий, — говорю я, потряхивая распечаткой. — «Космонавт в космосе». Первый сезон,третья серия.

— Тогда расскажи мне, что там происходит.

— Ну, Космонавт летит в космос, и…

— Нет. В телевизоре.

Я показываю на полицейского на экране.

— Вот этот парень. Вокруг него все и закручено. Он за кем-то там гонится. Или, наоборот, убегает. Так или иначе, он бежит.

— Он хорошо бегает, быстро.

— А как же иначе? — говорю я со знанием дела. — В противном случае его бы не взяли в полицию.

— Смотри, он достает пистолет.

— Черт, — говорю я с досадой, когда на экране опять возникают помехи. — На самом интересном месте. Ты что-нибудь видишь? Я — вообще ничего.

— Только подошвы его ботинок. Вон там, в самом низу. И еще — краешек его фуражки.

— Ну вот, теперь еще и картинка перевернулась ногами вверх.

— Нет, Скотт. Просто он уронил фуражку, а потом перелез через стену, но свалился и зацепился ногами за дерево.

— Нет, действительно, сколько можно?! Если так будет продолжаться и дальше, — говорю я с угрозой в голосе, — я пойду к нему и все выскажу. Все, что думаю.

— Скотт, успокойся. Тебе нельзя волноваться. А то опять тебе снова начнет мерещиться эта твоя говорящая зебра.

— Он не зебра, он жираф. И он мне не мерещился. Он настоящий. К несчастью. Ну, вот опять, — говорю я, когда картинка на экране вновь пропадает. — Все, я иду к нему. — Я решительно поднимаюсь со своего высокотехнологичного кресла, держу паузу, чтобы жена вразумила меня, неразумного, и не дала совершить нечто такое, о чем я потом пожалею, и снова сажусь.

— Я думала, ты собрался идти к нему.

— Так картинка теперь нормальная. Я вижу его пивное брюшко.

— Вообще-то это подтянутый крепкий живот, — говорит Воздержанья. — Просто картинка вся перекосилась. Может, тебе и вправду стоит сходить. Только будь осторожен, Скотт. Он — крупнее тебя.

Крупнее, да. Но, задаюсь я вопросом, всегда ли «крупнее» значит «лучше»? Мысленно сравниваю свой пенисе размером фаллоимитатора, спрятанного в комоде жены, и прихожу к выводу, что да. Именно это оно и значит.

— Хорошо, — говорю я, вставая с кресла. — Скотт Спектр никому не позволит испортить себе субботний вечер. — И я решительно выхожу из дома, даже не надевая кроссовок.

Тук-тук-тук — это я стучу в дверь, а сердце стучит: бум-бум-бум. И прежде чем разум успевает спросить у тела, что оно тут забыло и насколько оно уверено, что ему вообще следует здесь находиться, как дверь открывается, и меня бурно приветствует наш сосед Эдди.

— Эдди, — говорю я, обозревая его подбородок снизу. — Э… как поживаешь? Что делаешь?

— Да вот телик смотрю. Этот крутой сериал про полицию, который «Крутые копы». Принимаю его через спутник, со своей новой антенны с дальним радиусом действия.

— Прикольно. Мы тоже его принимаем со своей старой антенны с коротким радиусом действия.

— Теперь делают новые, Скотт. И новые гораздо лучше. Потому что старые — дерьмо на палочке.

— Эдди, сигнал с твоей новой антенны перебивает нам всю картинку. Пойдем, сам посмотришь… — Я не успеваю договорить. Горло как будто сжимает железным кольцом, и я вырубаюсь.

И вот я лежу, распростертый на травке перед домом соседа Эдди. Жена тоже здесь: пытается расстегнуть ворот моей специальной рубашки с логотипом «Космонавта в космосе». Эдди поправляет на мне очки, а пожилая леди, старушка божий одуванчик из дома через дорогу, деловито снимает с меня мои тапки в виде инопланетных пришельцев. Все кажется странным, как будто я смотрю на мир через толстые линзы. Я сам, жена, наш сосед Эдди и упомянутая старушка. Бабуля Кошак. И, возвышаясь над всеми во всей пятнистой красе, маячит сам мистер Лиственное Дыхание, жираф Джим. Его глупая морда расплылась в дурацкой улыбке.

— Джим, у меня только что был второй сердечный приступ.

— И что, тебе медаль дать?

— Ну, можно хотя бы слегка посочувствовать.

Джим наклоняется ко мне близко-близко и говорит, дыша мне в лицо запахом свежих листьев с самых верхушек деревьев:

— Что за чушь?

— Нет, правда, Джим. Прояви толику сострадания.

— Чего проявить?

— Я думал, что мы закончили с этим делом. На прошлой неделе я мастурбировал целых три раза и один раз — даже с семяизвержением. И еще я купил специальный журнал для ножных фетишистов.

— Давай, Спек, соберись. Встрепенись, возбудись и приласкай жену так, чтобы у нее аж миндалины заболели.

— Все, что скажешь, — говорю я умоляюще, — только дай мне еще один шанс.

— Это уже не ко мне. Я всего-навсего скромный посыльный. А теперь поднимайся, пока эта милая бабушка не смылась с твоими тапками.

— Скотт, — говорит жена, когда я принимаю сидячее положение, — а мы уже думали, что ты все…

— Ага, — говорит Эдди. — Думали, что ты дал дуба.

— Мои тапочки в виде инопланетных пришельцев! — кричу я в панике. — Где мои тапочки в виде инопланетных пришельцев?!

Все взоры обращаются на Бабулю Кошак, которая шаркает через дорогу, напялив мои любимые инопланетные тапки прямо поверх своих мягких старушечьих шлепанцев.

Я встаю на ноги и расправляю плечи.

— Воздержанья, — говорю я торжественно, — я теперь не такой, как раньше. Я стал другим человеком. — Я подхожу к ней и целую, пылко и страстно. В лоб. Потом поворачиваюсь к соседу. — Знаешь, что, Эдди? Эта твоя дальнобойная антенна — просто зверь, а не антенна.

— Хочешь, пойдем ко мне? Телик посмотрим?

— Э…

— Пойдем, пойдем, — говорит Эдди. — Вверх по лиственнице.

Я как-то далек от рабочего класса и не всегда понимаю их специфические выражения, но из контекста мне ясно, что сосед приглашает меня наверх, к себе в спальню. Но поскольку я стал другим человеком, у меня просто нет выбора: я не могу не принять приглашения. Помахав Воздержанье рукой — она тоже машет в ответ, вытащив тонкую руку из кармана своей длинной коричневой юбки, — я вхожу в дом следом за Эдди и закрываю дверь.

— А жена дома?

— Она меня бросила, Скотт. Говорит, я ей внимания не уделяю. Целыми днями смотрю телевизор.

— Да, невесело.

— Жизнь вообще невеселая штука, — говорит Эдди, цитируя «Крутых копов». И продолжает цитату: — Рвешь задницу, носишься как угорелый вверх-вниз по лиственнице — ради чего? Ради чего мы вообще живем? Чтобы арестовывать граждан и бить их ногами по голове?

— Это точно.

— Помнишь, кто так говорил, Скотт?

— Инспектор Синий?

— Инспектор Черный, — говорит Эдди. — Инспектор Синий, это который с тяжелым характером.

— Только там не было никаких «лиственниц», «елок» и прочих «сосен». Там было «по городу». «Носишься как угорелый по городу — и ради чего?»

Эдди смотрит на меня как на идиота.

— По мне так, Скотт, как ни крути, жизнь — дерьмо.

— И что?

— Что «и что»?

— А, понятно.

Эдди замирает на месте и поворачивается ко мне.

— Да ты глянь вокруг и скажи честно, ты видишь хоть что-нибудь, что не дерьмо?

И он, в сущности, прав. Как и у всякого пролетария, у Эдди вечно нет денег, а те деньги, которые есть, он тратит на лотерейные билеты, алкоголь, сигареты, бульварную прессу и мягкое порно.

— Знаешь, что, Эдди. По-моему, тебе надо в отпуск.

Эдди качает головой.

— Холодно сейчас в отпуск.

— А ты поезжай куда-нибудь, где жарко.

— А там слишком жарко, — говорит он и заводит меня к себе в спальню. — В общем, дома оно всяко лучше.

Я молча киваю.

— Ты, Скот, прикольный чувак. Сперва приходишь ругаться, что моя антенна забивает твой телик, а потом идешь смотреть мой.

Я еще только вошел в спальню Эдди, а меня уже тянет уйти восвояси. Одна половина двуспальной кровати завалена переплетенными проводами самых разных цветов и оттенков. Даже, наверное, больше, чем половина, так что место для Эдди остается лишь с самого краешка. Телевизор стоит под окном, в окне светит солнце, и ореол яркого света окружает экран, по которому идет «снег» — в виде трескучих голубоватых пушинок. Эдди передает мне пульт.

— Вот. Настрой эту зверскую антенну. Она управляется с пульта.

Антенна, надо сказать, у него огромная. Больше, чем автомобиль типа хэтчбек или даже универсал. Я пытаюсь разобраться с пультом и явственно слышу, как антенна поворачивается на крыше. Картинки на экране сменяют друг друга, словно в калейдоскопе. Ковбой, примеряющий новые джинсы. Борцы сумо. Животные, показывающие фокусы.

— Качество картинки оставляет желать лучшего.

— Это помехи.

— Откуда бы?

— С твоего телика.

— Если наш телевизор тебе мешает, надо было сказать нам сразу. Мы бы его выключили.

— Это было бы не по-соседски.

— Да, наверное, — говорю я, покраснев от стыда. — Эдди, слушай. У меня есть идея. Как тебе должно быть известно, я работаю на телевидении. Мои коллеги сейчас тестируют опытный образец новой телевизионной антенны, самой высокой из всех существующих на данный момент. Можно договориться, чтобы ее установили здесь, у тебя в саду.

— У меня в саду?! Правда?!

Я киваю.

— Вот блин, на фиг, — говорит Эдди, и глаза у него как два футбольных мяча. — Может быть, я и не прав. Может быть, не все в жизни — дерьмо.

* * *

Три дня спустя. Мыс Эдди в саду за Эддиным домом, взираем на новую антенну. Такая высокая, толстая, оплетенная венами проводов, с закругленной верхушкой — она что-то мне напоминает. Вот только никакие могу понять, что же именно.

— Нет слов. Блин, нет слов.

— Ага, — отвечаю я тупо. Потому что не знаю, что еще можно сказать. У меня тоже нет слов.

— Жены, жалко, нет.

— Думаешь, эта штука произвела бы на нее впечатление?

— Нет. Просто я думаю, кто будет чистить эту хреновину.

— Семейная жизнь — это не для тебя, да, Эдди?

— По мне так, как ни крути, а семейная жизнь — дерьмо.

— А вот я доволен семейной жизнью, — говорю я, улыбаясь жене через изгородь между участками. Она машет в ответ, вытащив тонкую руку из кармана своей длинной коричневой юбки. — Мы с Воздержаньей счастливы вместе. Мы с ней радуемся друг другу, как дети — праздничному пирогу.

— Пирогу с дерьмом.

— Вовсе нет, — говорю я в защиту пирога. — С черникой и яблоками. И с толстым слоем сахарной пудры.

— Сахар вреден для зубов, — говорит Эдди, демонстрируя свои плохие зубы. — Вон те ребята. — Он кивает в сторону электротехников, которые установили антенну и теперь наслаждаются заслуженным отдыхом за чашкой чая во внутреннем дворике. — Ты не обратил внимания, по сколько сахара они положили в чай? Каждый — по пять кусочков. Хотя в своем деле они мастера, ничего не скажу. Они знают, как установить антенну.

Один из техников вытирает о траву подошвы ботинок в бетонной крошке и подходит к нам.

— Тысяча тонн стали. Пятьдесят метров в высоту, десять метров в диаметре. И мы ее установили.

— Да, ребята, вы — сила, — говорит Эдди. — А теперь можно ее подключить?

Техник качает головой.

— Она еще не прошла испытания. Может закоротить, так что всю улицу вырубит. Электричество, в смысле. Ладно, ребята, пошли.

Они собирают свои инструменты, и тут на них падает тень, зловещая голубоватая тень. Будучи типичными пролетариями, они, конечно же, ничего не замечают, как не замечает и Эдди. Но я ее вижу и узнаю первый член отношения, выражаясь математическим языком. Разумеется, это Джим. При его неизлечимом психозе на всех и вся, что может составить ему конкуренцию и затмить его призрачный блеск, потусторонний жираф разросся почти до размеров антенны, на которую в данный момент и пытается взгромоздиться. Взгромоздиться, прошу заметить, с целями малоприличными, я бы даже сказал, непотребными.

— Джим, не лезь на нее. Не надо, — кричу я ему. — Она еще не прошла испытания.

— А чем, ты думаешь, я занимаюсь? Как раз испытываю на прочность, — говорит Джим, яростно совокупляясь с неподключенным опытным образцом. — Если она это выдержит, она выдержит все.

— Надеюсь, ты не забыл надеть презерватив?

— Ты что, совсем идиот?

— Почему ты всегда обзываешься? Это что, защитный механизм? Речь — твой вербальный доспех?

— Погоди, — говорит Джим, — я сейчас кончу. — И тут же кончает, облив всю антенну вязкой белесой субстанцией. — Так на чем мы там остановились?

— Вот ты мне и скажешь.

— Ах да, — говорит призрачное животное, уменьшаясь до более приемлемых с точки зрения приличий размеров. — Я как раз собирался назвать тебя недоумком. Это ж надо додуматься: поставить такую уродскую дуру металлолома в соседском саду.

— Еще минуту назад ты был очень даже доволен.

— Мы славно потрахались, Спек, но это не значит, что я собираюсь на ней жениться. Как-то, знаешь, не хочется поиметь неизлечимый рак мозга.

— Джим, рак мозга бывает не из-за телевизионных антенн.

— Ты живешь по соседству с самой горячей радиационной точкой во всей округе. С тем же успехом можно было бы снять пентхаус на ядерной электростанции.

— Зато сколько радости людям. Посмотри, какое у Эдди лицо.

Он смотрит. Я тоже смотрю.

— Он же умалишенный, — говорит Джим.

— Прошу прощения?

— Умалишенный — значит лишенный ума. Идиот, одним словом.

Я еще раз смотрю на Эдди. Действительно, вид у него идиотский.

— Может быть, у него просто легкое нервное потрясение.

— Как же, будет тут легкое нервное потрясение, — говорит Джим, ковыряясь в носу. — Потрясение крайне тяжелое. И ничего удивительного. Когда у тебя за окном торчит фаллос…

— Джим, это не фаллос.

— Это фаллос. Большой металлический член. Все эти умные психологические навороты — чушь собачья без хвостика. Это член, самый что ни есть настоящий член, и ты воздвигнул его в саду Эдди, потому что тебе не хватает смелости разобраться с ним по-мужски.

— Дурацкая логика и обвинения безосновательные.

— Эта антенна, Спек, продолжение твоего пениса. Его проекция вовне. Воздетый меч твоего так называемого рыцаря. Пусть он стоит в саду Эдди, но его тут поставили с твоей подачи, и все это знают.

— Это был мой подарок Эдди, — говорю я слабым голосом. — Чтобы у него телевизор лучше работал.

— Дело не в телевизоре, Спек. А в том, насколько ты вырос в глазах жены. То есть по собственным ощущениям. Ты как, уже ощущаешь себя мужиком под ее восхищенным взглядом? Потому что, давай по правде, все в этом мире вращается вокруг члена. Насколько он впечатляет размерами и куда его сунуть.

Я молчу, формулирую защитную речь. Или речь должна быть нападающей? В любом случае я беру паузу, чтобы как следует сформулировать свою мысль, а потом наношу смертоносный удар:

— Подумать только, сколько цинизма в таком длинношеем создании. Сразу видно, что годы юности, когда формируется личность, ты провел в самых дремучих джунглях. Бегая от гепардов и им подобных.

— Бегая от гепардов? Вообще-то я через них перешагивал. Они замирали на месте, почесывали свои мокрые уши и задавались вопросом: «Куда это он направляется?» Потом я наклонялся, и они буквально выпрыгивали из пятен, когда видели мое перевернутое лицо. А я выпрямлялся и шел себе дальше. С гордо поднятой головой.

— Так не бывает. Ни одна крупная кошка просто так не отпустит жирафа. И особенно после того, как ее выставили идиоткой. Если бы что-то такое случилось, этот гепард обглодал бы все мясо с твоих тощих лодыжек.

— Как раз по этой причине у нас, у жирафов, на лодыжках нет мяса, — объясняет мне Джим. — На чем мы там остановились? Ах да. Я уходил с гордо поднятой головой и скрывался среди деревьев, а большие кошки смотрели мне вслед и думали: «Так вот куда он идет. Истинный король джунглей».

— С каких это пор жирафы сделались королями джунглей?

— Так было всегда. Потому что мы выше всех.

— Самоуверенное животное, — бормочу я себе под нос. — Джим, ну когда ты поймешь, что размер не имеет значения?

— Все имеет значение в джунглях, Спек. Это вопрос выживания.

— А ты, как я понимаю, лучше всех разбираешься в этом вопросе. Правда, ты уже мертвый. Но это так, мелочи жизни.

Джим молчит. Потому что сказать-то нечего. Он просто стоит, глядя в землю, сквозь которую, вне всяких сомнений, ему сейчас очень желательно провалиться.

— Ну вот, — говорю я с довольной улыбкой, — самомнения-то поубавилось.

— Послушай дружеского совета: заткнись, пожалуйста. Пока я тебя не заткнул.

— Ну, я-то хотя бы живой, — говорю я и в доказательство сказанного бодро подпрыгиваю на месте. — И все-таки, Джим, мне действительно любопытно. С чего ты так скоропостижно скончался? Только не надо рассказывать сказки про сердечный приступ.

— Я не люблю об этом говорить. У меня настроение портится.

— Оно у тебя и так вечно испорченное.

— Ты будешь слушать или нет?

— Буду. Если ты перестанешь выдумывать.

— Тогда, если ты перестанешь скакать, я начну.

И он начинает.

— Я, значит, гуляю себе, никого не трогаю. И вдруг слышу: стреляют. Обозреваю окрестности и вижу парня с таким, знаешь, ружьем с дулом типа воронки. Он только что уложил слона, а теперь, значит, палит по мне. К счастью, я вырос в самом злачном районе джунглей, в восточной части, в Ист-Сайде, и мои ноги натренированы тут же срываться на бег на месте при первых же признаках опасности. Вот так примерно. — Джим исполняет что-то похожее на джигу. Его длинные жирафьи ноги выделывают замысловатые па, словно он вяжет на спицах какой-то сложный предмет одежды. Шапочку, например, или перчатку.

— Ты вроде хотел рассказать, как ты умер.

— Сейчас мы к этому подойдем. Это в следующей части. В общем, я на него посмотрел. Ну, на парня с ружьем. Выразительно так посмотрел. Как я умею. Смотрю я, стало быть, на него. И он застывает, как кролик, захваченный светом фар. Глаза совершенно безумные. Прямо как у меня, только хуже.

— Ни единому слову не верю, но все равно давай дальше.

— Он роняет ружье и бежит без оглядки. А я яростно втаптываю ружье в грязь, и все звери выходят из джунглей и провозглашают меня царем пива.

— Царем чего?

— Пива. У меня очень высокая сопротивляемость к алкоголю.

— А что стало с охотником?

— Он сбежал, предварительно обоссавшись. А через неделю вернулся. И привел с собой целую армию. И вот они развернулись широким фронтом, такие все бравые. Вопят: «В атаку». Ну и идут, значит, в атаку. В основном конные. Но были у них и летательные аппараты. Из самых первых. Сейчас они называются аэропланы.

— И когда это было, по-твоему?

— Ну, лет двести назад.

Я смеюсь.

— Тогда еще не было никаких аэропланов и прочих летательных аппаратов.

— Когда я говорю «летательные аппараты», я скорее имею в виду что-то вроде подпрыгивающих аппаратов, — говорит Джим. — Такие… длинные, деревянные. С виду похожие на веретено. На деревянных колесах.

— А в исторических книгах написано по-другому.

— Как бы там ни было, ты, наверное, уже догадался, что было дальше.

— Нет, еще не догадался.

— Даже жирафу не справиться с целой армией. Уж точно — не на пустой желудок. Так что я пошел завтракать. В один очень даже приличный рыбный ресторанчик.

— И чего?

— И подавился. Рыбной костью.

— Да уж, не повезло.

— Всем когда-то придется уйти. Да, кстати… — И Джим растворяется в воздухе. Незаконченное предложение повисает в пространстве наподобие вешалки для пальто.

Эдди сует мне в руки конец толстого черного кабеля.

— Будь другом, сходи подключи эту штуку. Я бы и сам сходил, только мне хочется обнять антенну, когда она в первый раз включится на прием.

— Но тогда ты не сможешь увидеть, что там в телевизоре.

— А ты меня позови, когда кончатся титры.

Так что я тащу кабель наверх, в спальню Эдди, где меня поджидает не кто иной, как мой старый приятель Джим.

— Господи, опять ты.

— Дружище, не видел тебя тыщу лет.

— А кто мне рассказывал сказки в саду?

— Откуда мне знать. Он был высокий? С хвостом?

Теперь моя очередь тупо хлопать глазами.

— Ладно. Что будем смотреть?

— Сперва надо подключить антенну. Вот только куда?

— А ты почитай руководство по эксплуатации, — говорит Джим, убирая копыто с белой брошюрки.

Я беру ее в руки, листаю.

— Подключение к телевизору новой телевизионной антенны опытного образца, — читаю я вслух. — Пункт первый. Найдите длинный черный кабель. У него должно быть два конца. По одному с каждой стороны.

— Дай сюда эту штуку.

— Только смотри, чтобы там не осталось следов от зубов.

Джим берет в зубы кабель антенны, сует голову за телевизор и подключает ее где-то сзади. Антенну, не голову. Хотя с тем же успехом это могла бы быть и голова.

Я беру пульт, выхожу в коридор, навожу пульт на телик через открытую дверь и нажимаю на кнопку. Джим стоит перед телевизором, почти касаясь носом экрана. Стоит в полный рост. Я никак не пойму: то ли он сам дал усадку, то ли телевизор разросся до беспрецедентных размеров. Как и следовало ожидать, по экрану идут помехи. Но это самые выдающиеся помехи из всех, которые мне доводилось видеть.

— Эта антенна такая мощная, — говорит Джим, нажимая копытом на кнопку настройки каналов, — что принимает программы, которые еще даже не сняли.

— Например?

— «Космонавт в космосе». Третий сезон, десятая серия.

Серия начинается — как всегда — с традиционной заставки. Космонавт, парящий в открытом космосе. Только теперь на нем новый скафандр и узоры созвездий более сложные. Взвихренные галактики раскрываются, как бы выворачиваясь наизнанку, и там, за ними, — еще галактики и еще. В общем, красиво. Мы даже слегка изменили главную музыкальную тему. Мотив все тот же: запоминающееся там, там там там там, тамтатам, татата-таааам. Но аранжировка немного другая, более энергичная. Из черной дыры выплывает название сериала. «Космонавт в космосе». Большими массивными буквами. Буквы кружатся в космическом вихре, разлетаются в стороны, и их пожирает космическое чудовище. Честно сказать, я не в восторге. В общем, смотрибельно, да. Но слегка отдает безвкусицей.

Я не видел предыдущих серий, так что мне сложно понять, что происходит. Похоже, действие происходит на какой-то космической станции. Космонавт лежит на космической койке. Свет приглушен, лампы работают в режиме «отдых и восстановление сил». Космический шлем Космонавта лежит в ногах койки, а его космический скафандр, как я понимаю, сейчас висит на специальных плечиках в антистатическом гардеробном отсеке.

Космонавт не спит. Он всегда начеку. Всегда бдит. Он просто лежит на космической койке, накрывшись космическим одеялом, похожим на толстую пленку с пупырышками. Он, наверное, мерзнет и хочет согреться. Вот только лицо у него очень странное. В глазах — чуть ли не страх или что-то похожее на страх, что вообще-то маловероятно, поскольку Космонавт бесстрашен, отважен и смел. Дверцы антистатического гардероба бесшумно раздвигаются, и оттуда выходит некое космическое существо. Высокое, зеленое, четвероногое, с длинной шеей. Вместо стоп у него присоски. А на голове вместо шлема — что-то очень похожее на форменные космические трусы.

— Всем привет, — говорит существо. — Меня зовут Джимп, я космический жураф с планеты Джумгли.

Космонавт натягивает космическое одеяло до самого подбородка.

— Не убивай меня, — умоляюще говорит он, что совсем на него не похоже. — Пожалуйста, не убивай меня.

Космический жураф деловито обходит комнату и останавливается перед койкой.

— Не бойся, я тебе ничего не сделаю. У вас как тут с космическим пивом? Найдется бутылочка для гостя?

— Там… в космическом холодильнике, — говорит Космонавт, заикаясь, указывая трясущимся пальцем на космический холодильник.

Джимп пинком открывает КХ, достает бутылку космического пива, откусывает пробку, выпивает все залпом, громко рыгает и говорит:

— Сейчас мне надо идти. Но я вернусь.

Он заходит обратно в антистатический гардеробный отсек, и дверцы бесшумно сдвигаются.

В следующей сцене Космонавт сидит в столовой космической станции и пьет какао из большой космической кружки. Руки у Космонавта дрожат так сильно, что какао выплескивается из кружки прямо на форменную космическую фуфайку. Капитан космической станции, при всех своих космически-станционных регалиях, пристально смотрит на Космонавта и говорит:

— Космонавт, сразу после обеда зайдите ко мне в кабинет.

Космонавт наблюдает за тем, как капитан доедает свой космический пудинг. Потом идет следом за ним — не за пудингом, аза капитаном, — по коридору космической станции и проходит сквозь раздвижные космические двери на космический капитанский мостик.

— Космонавт, вы — позор всей космической станции. Нас атакуют межгалактические роботы, а вы проливаете какао. У вас есть что сказать в свое оправдание?

— Он… он был в кладовке.

Капитан садится за пульт управления космической станцией. Жестом показывает Космонавту, чтобы тот тоже сел. Но Космонавт, кажется, не в состоянии выполнить даже самое элементарное действие. Он стоит, глядя в пространство широко распахнутыми глазами, и хватает ртом воздух.

— Говорите, — кричит капитан, — если не хотите, чтобы вас исключили из академии. Потому что я лично добьюсь вашего исключения, если не получу никаких вразумительных объяснений.

Космонавт поднимает руку над головой, изображая нечто, что значительно выше его по росту.

— Высокий, — ему все-таки удается выдавить из себя что-то членораздельное, — пришелец.

Капитан авторитетно вздыхает, нажимает на кнопку на пульте и говорит в скрытый микрофон:

— Вызываю отдел безопасности. Код три-ноль-пять.

В помещение врываются два охранника, хватают Космонавта под руки и уводят в одиночный отсек, обитый космическим эквивалентом войлока.

Крупным планом — лицо Космонавта. Потом камера отъезжает, и по изменению интенсивности освещения становится ясно, что прошло какое-то время. На обитом космическим войлоком полу лежит длинная тень космического журафа.

— Всем привет, — говорит Джимп. — Я вернулся. Теперь, когда тебя благополучно нейтрализовали, пойду прикончу всех роботов.

Далее следуют несколько сцен, в которых космический жураф носится по космической станции, пинает межгалактических роботов, преимущественно — по голове, и отрывает им руки и ноги.

* * *

Я выключаю телевизор.

— Как я понимаю, это был представительский ролик. Реклама актерских способностей великолепного Джима. Хочешь сниматься в кино?

— Не понимаю, о чем ты.

— Я уже представляю, как ты сидишь в кабинете Гарри Дельца, положив копыта на стол, и обольщаешь застывшего в изумлении продюсера цветистыми баснями о своих героических похождениях в джунглях. Джим — самый умный. Джим — самый хитрый. Даже льва обдурил.

— Что за чушь?!

— Делец очарован, только что из исподнего не выпрыгивает от восторга. Сразу же предлагает контракт. А в следующей сцене ты лежишь, растянувшись, в джакузи, и голые девочки намыливают тебе спину.

— Чушь собачья, — повторяет Джим, только на этот раз он ухмыляется.

— Тебе обязательно нужно все портить? Почему нельзя просто оставить меня в покое?

Джим смеется. Вытягивает свои длинные ноги. Мысленно он снова там, в кабинете Гарри. Курит воображаемую сигару. Я сказал «он снова там». А надо было бы сказать «он уже весь в предвкушении». Поскольку этого еще не было. Пока не было.

— Для тебя это просто прикол, — говорю я ему. — А для меня это работа. Средство к существованию. Ты представляешь, что будет, если изменится сама концепция сериала? Нас смотрят и любят. Космонавт — это сложившийся персонаже набором вполне определенных качеств. Среднестатистический фанат «Космонавта» знает его как родного. Его нельзя запереть в психушку, — говорю я со всей ответственностью. — Он сбежит через две секунды.

— Нет. Если действительно сбрендит, то нет.

— Кстати, а кто написал сценарий? Это же полный идиотизм. Диалоги хорошие, да. Признаю. Но характеры прописаны совершенно не так. Я бы в жизни такого не написал.

— А это не ты написал. Ты для них больше не пишешь, — объясняет Джим. — Они нанимают новых сценаристов. Гарри Делец собирается вообще упразднить Космонавта. В смысле, не сам сериал, а только этого персонажа.

Я открываю рот, хочу высказаться, но молчу. У меня просто нет слов.

— Только, пожалуйста, не принимай это как выпад против тебя лично. Ты же не с себя Космонавта списал. Да, Спек? Или с себя?

— Ну… — Я присаживаюсь на краешек космической койки. То есть кровати. — Каждый художник неизбежно вкладывает в свое творение частичку себя. Чего ты смеешься? Немедленно прекрати ржать, а то я тебя стукну.

— Неудивительно, что вы с Эдди сдружились, — говорит Джим. — В тебе тоже есть тяга к насилию.

— В Эдди нет тяги к насилию, — говорю я, глядя в окно. Он по-прежнему стоит, прижимаясь к антенне, обхватив ее у основания двумя руками.

— Он законченный психопат. Ты же наверняка знаешь, где его жена. Здесь, на кровати. Под проводами.

Я смотрю на кровать, одна половина которой завалена переплетенными проводами всевозможных цветов и оттенков.

— Нет, я ее видел в саду. Буквально на прошлой неделе. Мы даже поговорили через забор. Она попросила меня написать компьютерную программу, чтобы предугадывать результаты Национальной Лотереи.

— И ты ей сказал: «Иди в жопу».

— Нет, я сказал, что обязательно напишу. Мне нравится Национальная Лотерея, Джим. Она дает простым людям возможность блеснуть.

— Налог на глупость.

— Прошу прощения?

— Национальная Лотерея — это налог на глупость. Чем ты глупее, тем чаще играешь. То есть тем чаще платишь.

— Как бы там ни было, я обещал, что напишу ей такую программу. И я напишу. — Я задумчиво тру пальцем оправу очков. — Или попрошу Вика Двадцатку, чтобы он написал. Вик — мой лучший друг.

— Уже не нужно. В тот же день, после обеда, они с Эдди сидели тут, в спальне. Хотя нет, не сидели. Эдди лежал на кровати, а супруга стояла вот здесь. Где разрозненные носки.

Я смотрю на разрозненные носки. Очень странно.

— Эдди пытался смотреть телевизор, но супруга ему не давала. Вот он, значит, лежит, а она все докапывается. Говорит: «Выключи этот дурацкий ящик. Поговори со мной. Почему мы с тобой никогда не разговариваем?» А он ей: «Заткнись. Ты можешь заткнуться хотя бы на десять минут? У тебя рот вообще не закрывается, никогда. Не видишь, я телик смотрю. Так что заткнись и не мешай мне смотреть». Но она не умолкает. Все говорит, говорит, говорит… И тогда он встает, сгребает в охапку все провода и надевает их ей на голову.

— Ерунда. Они весят, наверное, под тонну. Даже Эдди не смог бы поднять их все сразу.

— Ну, если честно, все было немного не так, — говорит Джим. — На самом деле он брал их по одному и кидался в нее. Ее силы слабели с каждым ударом, и в конечном итоге она утратила волю к жизни.

— Это было бы слишком долго. Она бы просто ушла из комнаты.

— Ну хорошо. Он схватил провод и задушил ее. А потом надо было как-то избавляться от тела. Но ему было в лом. Так что он завалил ее проводами, а сам пошел в паб.

— Вот это больше похоже на правду, — признаю я. — Но ты сам добиваешься того, чтобы никто не верил твоим рассказам, потому что ты их постоянно меняешь.

— Если ты мне не веришь, посмотри сам.

— Нет, что-то не хочется.

— Ну давай. Посмотри.

— Я, пожалуй, пойду домой.

— Ну и пожалуйста. Ну и иди.

Я встаю с кровати. Проблема в том, что провода навалены на стороне, ближней к двери, и по дороге на выход мне придется пройти мимо них.

— Я, наверное, еще посижу.

— Вот и славненько.

Да, говорю я себе. Я сейчас сяду и буду слушать, как поют птицы. Слушать звонкие трели пернатых из городского предместья.

Но птиц что-то не слышно.

Они все улетели.

Или умерли и попадали на землю.

— Джим, я закрываю глаза и хочу, чтобы ты меня провел.

— Куда?

— К моему одеялу. По самой ближайшей дороге. И как-нибудь так, чтобы не соприкасаться с трупом. Джим. Джим, ты тут?

Я открываю глаза. Комната вся залита синим светом полицейских мигалок. Джима нет.

Я бросаюсь к двери мимо кучи перепутанных проводов. Бегу вниз по лестнице, в кухню. К окну. Эдди идет по дорожке к дому. Идет за мной. Явно намереваясь убить. Я распахиваю заднюю дверь, быстро выкрикиваю обвинение в лицо женоубийцы, захлопываю дверь у него перед носом и задвигаю задвижку. Мчусь к передней двери, впускаю в дом полисмена и сообщаю ему про тело. В спальне наверху.

Через пару минут он спускается вниз.

— Это что, шутка юмора?

— Нет, уважаемый, — говорю я с мрачным видом. — Убийство — не повод для шуток.

Мы поднимаемся в спальню. Полицейский идет впереди, я — за ним. В первый раз, когда он поднимался сюда, он сдвинул провода на другую сторону кровати, и обнаружилось, что под ними действительно скрывалось тело. Только какое-то сплющенное. Словно вырезанное из картона.

Ой. Это и есть вырезка из картона. Огромная, в натуральную величину, фигура инспектора Синего из «Крутых копов». А вовсе не убиенная соседом жена.

Я смотрю на картонного полицейского на кровати, потом поднимаю глаза на настоящего полицейского, не из «Крутых копов».

— Сюжет потихоньку закручивается, — говорю я с надеждой. — И что это значит, по-вашему?

Полицейский качает головой.

— По-моему, это вообще ничего не значит.

— Но вы же пришли расследовать убийство?

Полицейский опять качает головой.

— В последнее время у вас в районе участились квартирные кражи домашней обуви.

— Тапочек.

Полицейский кивает.

— Тогда я, наверное, смогу вам помочь.

На улице Эдди подходит ко мне и спрашивает:

— Я правильно понял: ты только что обозвал меня гнусным убийцей и захлопнул дверь у меня перед носом?

— Да, — говорю я, кося под дурачка. — Прости, пожалуйста. Я обознался. Принял тебя за другого.

Он кивает.

Полицейский нетерпеливо стучит пальцем по шлему — тук-тук-тук, — и я поспешно прощаюсь с Эдди и веду полицейского через дорогу, к дому Бабули Кошак.

Будучи благоприличной старомодной бабулькой, она добредает до двери минут через полчаса после звонка, но настоящие леди преклонных лет стоят того, чтобы их дождались.

— Добрый день, инспектор. Зайдете в дом?

— Я тоже зайду, — говорю я и захожу.

Бабуля Кошак закрывает дом и приглашает нас с гостиную.

— Может быть, чашечку чаю? Каждому — по одной. У меня много чашек.

Мы с полицейским сидим на диване, я — с одного краешка, он — с другого. Я пытаюсь придумать, что бы такого сказать, но тут возвращается Бабуля Кошак и вручает нам чай. Каждому — в своей чашке. Чай холодный, но мы молчим. Из уважения к старости.

— Миссис Кошак, — говорит полицейский, — можно задать вам вопрос? Личного свойства? Сколько у вас пар тапочек?

— Около тридцати.

— Тридцати?

— Да, — говорит она, мешая ложечкой чай.

— А сколько, простите, у вас ног?

— Сколько ног? Или пар ног?

Полицейский смотрит на меня. Он явно растерян.

— Пусть все будет в парах, — говорю я ему. — Так легче считать.

— Пар ног.

Бабуля Кошак на секунду задумывается, нет ли в вопросе подвоха, и отвечает:

— Одна. Одна пара ног.

— А есть ли какая-то особенная причина, почему для одной пары ног нужно тридцать пар тапочек?

Бабуля хмурится.

— Я не надеваю их все одновременно, если вы это имели в виду.

— Миссис Кошак, если я ошибаюсь, поправьте меня. Вы ведь на пенсии? Живете на государственное пособие?

— Да, все правильно.

— И каков же размер вашей пенсии, если ее измерять в парах тапочек? Иными словами, сколько пар тапочек можно купить на одну вашу пенсию?

Она снова задумывается на секунду, а потом говорит, что не знает.

Я поднимаю руку:

— Можно ответить?

Полисмен кивает.

— На одну еженедельную пенсию можно купить две пары тапочек. Ну или три — если на рынке.

— Миссис Кошак, вы арестованы по подозрению в краже домашней обуви. Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас, и особенно если это касается тапочек.

— Кстати, о тапочках, — говорю я, когда полицейский надевает на бабку наручники. — Могу я забрать свои тапки?

Полицейский качает головой.

— Вся домашняя обувь конфискуется при аресте как вещественное доказательство. Наши судебные эксперты должны провести экспертизу.

— Бабуля Кошак, — говорю я, соображая буквально с ходу. — Могу я воспользоваться вашей уборной?

— Только не забудьте поднять сиденье на унитазе.

Я выхожу из гостиной, этак небрежно, вроде как мне и не очень надо, и уже в коридоре срываюсь с места и мчусь наверх, в спальню Бабули Кошак. Рывком распахиваю дверцу шкафа, и оттуда вываливаются все тридцать пар тапочек, а следом за ними — наш старый друг мистер Лиственное Дыхание, жираф Джим.

— О, — говорит он, — привет.

— Что ты здесь делаешь?

— А ты что здесь делаешь?

— Но я хотя бы не прячусь в шкафу старой леди.

— Я — жираф-призрак, — говорит Джим, как будто это все объясняет.

— Ну, я здесь по делу. Помогаю полиции вести расследование. Среди этих тапок есть два моих. Хотя я слабо себе представляю, как мне теперь их найти, не говоря уж о том, чтобы подобрать пару.

— Вот один, — говорит Джим, указав на искомый тапок правым передним копытом. — А вон там — второй, — говорит он, указав на второй тапок левым передним копытом.

— Круто. И как ты так быстро с ними разобрался?

— Они сделаны в виде инопланетных пришельцев, — объясняет жираф. — А все остальные — обычные шлепанцы. Просто коричневые или в клеточку.

Я киваю.

— И еще от них пахнет.

— У тебя, наверное, очень чувствительный нос, если ты различаешь запахи тридцати разных пар тапочек. Да, очень чувствительный. — Выдержав паузу, что называется, для эффекту, я добавляю: — Или, может быть, просто большой.

— Чушь собачья. Без хвостика.

Потом мы какое-то время молчим. Я подбираю свои тапки в виде инопланетных пришельцев, этак небрежно, вроде как мне и не очень надо, и говорю:

— Ну что, я пойду?

— А меня чего спрашивать? Если я безобразный и скверный характером, это еще не значит, что я твоя мамочка.

— Слушай, если ты будешь и дальше меня преследовать…

— Я тебя не преследую, делать мне нечего.

— Куда бы я ни пошел, ты всегда там.

— Значит, это ты меня преследуешь. Если по здравому размышлению.

— По здравому размышлению?! Не смеши мои очки, — говорю я, поправляя очки. — Ты — жираф-призрак, а призрачные жирафы не мыслят здраво. Это общеизвестный факт. Так что давай возвращайся в шкаф. Где тебе самое место.

— Хорошо, — говорит Джим, забираясь обратно в шкаф. — Увидимся в камере, дятел.

Я надеваю тапочки в виде инопланетных пришельцев на руки, как перчатки в виде инопланетных пришельцев, и закрываю шкаф. Остальные двадцать девять пар тапочек остаются лежать на полу. И только почти у двери до меня вдруг доходит, что сейчас сказал Джим.

— Погоди. Ты сказал «в камере»? Это в какой камере? В тюрьме?

— Я тебя не слышу, — говорит Джим из шкафа. — Я в шкафу.

Я открываю шкаф и повторяю вопрос:

— Ты так сказал?

— Ну, наверное.

— А почему ты так сказал?

— Этот полицейский, он еще в доме, — объясняет Джим, почесывая седалище кончиком хвоста. — Если он увидит, что ты забрал эти тапки, он тебя арестует. За извращенство отправления правосудия.

— За извращение.

— Извращение — дело житейское, а извращенство карается по всей строгости, — говорит Джим с умным видом. — Тапочки как вещественные доказательства должны быть подвергнуты обязательной экспертизе.

— Здесь еще двадцать девять пар. Приблизительно. Никто даже и не заметит, что одной не хватает.

— Хорошо, Спек, но давай предположим. Старушка невиновна. Тапки подбросил маньяк-бабушконенавистник. Скажем, племянник, у которого зуб на бабку. И лишь на одном из всех шестидесяти отдельных тапок остался волос с лодыжки злодея. Я подчеркиваю: лишь на одном. А если как раз на твоем? Старую леди признают виновной и посадят в тюрьму. За преступление, которое она не совершала. Таким образом, пострадает невинный. А почему? Потому что удобство собственных ног для кого-то, не будем показывать пальцем, важнее торжества справедливости.

Я закусываю губу.

— Лично мне глубоко фиолетово, — продолжает Джим. — Ну, посадят бабулю, оно даже и к лучшему. В супермаркете меньше толкучки на одну тормознутую бабку. Просто я за тебя волнуюсь. Чтобы тебя потом совесть не мучила.

Я улыбаюсь тепло и сердечно.

— Что, правда?

— Что?

— То, что ты сейчас сказал. Что ты за меня волнуешься.

— Вот только не надо сентиментальных соплей. Тем более когда мы в спальне, наедине. Что люди подумают?!

Я сажусь на краешек кровати.

— Но никто же не знает, что мы сейчас здесь.

— Спек, иногда ты меня пугаешь. Тебе, пожалуй, пора. Пока тот полицейский не вызвал подкрепление.

— Ой, я про него и забыл. До свидания, Джим.

— Чао-какао. — Обольстительно вильнув задом, он исчезает среди верхней одежды.

Я мчусь обратно в гостиную, но потом, вспомнив про тапки в виде инопланетных пришельцев у себя на руках, разворачиваюсь на ходу, возвращаюсь в спальню, открываю окно, кидаю тапки подальше в сад и спускаюсь в гостиную.

— Прошу прошения, что так долго, инспектор. Тут на удивление уютный сортир.

Полицейский и Бабуля Кошак по-прежнему сидят на диване. У Бабули подбиты оба глаза. Раньше я этого не замечал.

— Ну, нам пора, — говорит полицейский, вставая. Бабуля Кошак тоже встает, ее наручники погромыхивают на ветру. Странно, что ветер дует в помещении. Либо где-то открыто окно, либо у кого-то из нас очень простуженная душа.

Золотые дожди

У нас с Воздержаньей выявили рак мозга. Доктор Яблочко сказал, что мы слишком много времени проводим перед телевизором. Но скорее всего причиной развития заболевания стала Эддина телеантенна. Как бы там ни было, у нас у обоих рак мозга, и мы оба умрем.

— Мы правда умрем? — уточняю я у доктора в наш следующий визит.

Жена сидит рядом, ее прямые каштановые волосы собраны в прямой каштановый хвост круглой коричневой резинкой. Она вынимает руку из кармана своей длинной коричневой юбки и берет меня за руку.

— Нет, — говорит доктор Яблочко. — Можно вас прооперировать. Вскрыть черепную коробку и прооперировать мозг.

Я смотрю на жену и улыбаюсь. Она смотрит на меня и не улыбается. А потом — улыбается.

— Доктор Яблочко, а можно прооперировать нас с женой одновременно? Мы будем держаться за руки.

— Да, разумеется.

— И долго нам ждать?

Доктор Яблочко заворачивает манжет и смотрит на часы у себя на руке.

— Минут десять.

— Тогда, — говорю я, вставая, — нам, наверное, надо идти.

— Можно поехать на автобусе, — предлагает Воздержанья.

— Не нужно на автобусе, — говорит доктор Яблочко, поднимая телефонную трубку. — Я закажу вам такси. За наш счет.

Мы с Воздержаньей лишь переглядываемся.

Через пару минут мы опять переглядываемся, но теперь уже — на стоянке перед поликлиникой, залитой ярким солнечным светом. Подъезжает такси. Таксист в белых перчатках.

Всю дорогу мы держимся за руки. От поликлиники до больницы — минут пять на машине, но когда у тебя рак мозга, пять минут — это очень долго.

Описать симптомы рака мозга — дело весьма затруднительное. Воздержанья говорит, что это как оцарапанное колено, только в мозгах. Ты постоянно что-то забываешь и что-то вспоминаешь. Легко впадаешь в растерянность. Например, смотришь на себя в зеркало и поражаешься, какой ты вдруг стал симпатичный, а потом понимаешь, что это не ты, а твоя жена.

Жена смотрит в окно. Я кладу руку ей на плечо и спрашиваю:

— Волнуешься?

Она качает головой.

— А я вот волнуюсь. Мне как-то не очень приятно, что мне вскроют голову. Да, я постоянно ее раскрываю, метафорически выражаясь. Как и всякий писатель. Но это немножко другое.

Она кивает.

— Интересно, а как они будут вскрывать черепную коробку? Вообще срежут весь верх или приоткроют ее, как дверцу?

— На самом деле они ничего не вскрывают, — объясняет Воздержанья. — Доктор Яблочко пошутил.

— Ничего себе шуточки.

— Да ладно, Скотт. Он просто хотел посмеяться.

— Да, но за чей счет? Кстати, о счетах, — говорю я, просияв. — Правда, мило, что нам оплатили такси за счет службы здравоохранения?

Воздержанья кивает.

— И справедливо. Мы платим налоги по таксе, а нам оплачивают такси. — Я жду, что Воздержанья засмеется. Она не смеется, и я поясняю: — Я сейчас не пытался шутить.

— Я знаю, — говорит она и еще крепче сжимает мою руку.

— Если бы я попытался шутить, ты бы сразу это поняла. И тебе было бы очень смешно. Всем было бы очень смешно. Мы бы просто валялись от смеха. Таксисту пришлось бы остановиться, чтобы мы все отсмеялись.

Воздержанья улыбается. Да, у меня не получается ее рассмешить, но я знаю, как сделать так, чтобы она улыбнулась.

И вот мы в больнице, в хирургическом отделении. Внутри. Здесь все такое же, как снаружи, только с изнанки. Здесь есть деревья в больших горшках. Стены покрашены в небесно-голубой цвет. Простыни и наволочки — снежно-белые. Мы с Воздержаньей сидим на кровати, держась за руки. Нас поместили в отдельную палату и поставили нам двуспальную кровать. Они просто не знали, что мы — современная пара и спим в разных кроватях.

— Так приятно, — говорит Воздержанья, разглаживая рукой простыню. — Я имею в виду, что вместе. В одной кровати.

Я соглашаюсь:

— Приятно. Но не практично.

— В каком смысле?

Я пытаюсь придумать пример.

— Ну, допустим, ты спишь. А я хочу повернуться, чтобы почесать локоть. Ну или колено. И могу случайно пихнуть тебя локтем. Или коленом.

— Да я бы не стала особенно возражать.

— Но это опасно, — говорю я с искренним беспокойством. — У меня острые локти, а колени — твердые.

— Я все равно бы не стала возражать.

— Но, Воздержанья, а вдруг тебе было бы больно. А я не хочу, чтобы тебе было больно. И в жизни не сделаю ничего, что могло бы причинить тебе боль.

Она при поднимает бровь.

— Даже если я тебя попрошу сделать мне больно?

— Как я понимаю, ты сейчас говоришь чисто гипотетически.

Она отводит глаза.

— Иногда, когда тебе делают больно, это даже приятно.

— Например?

Воздержанья на секунду задумывается, а потом говорит:

— Помнишь, меня укусила пчела? Прямо в попу. И я попросила тебя, чтобы ты шлепнул меня по попе. Чтобы перебить боль от укуса. И ты меня шлепнул.

Я тоже задумываюсь, а потом говорю.

— Странный такой был укус. Даже отметины не было. И пчелы, кажется, тоже.

Она улыбается.

— Что-то я ничего не понимаю.

— Все очень просто. Не было никакого укуса. Я все придумала. Чтобы ты меня шлепнул по попе.

— Воздержанья! — Я потрясен и смущен.

— Мне было стыдно, что я соврала, — продолжает она, — но это был единственный способ заставить тебя меня шлепнуть. Я подумала: как заставить практичного человека сделать что-то такое, чего он не сделает без веской причины? Надо дать ему эту вескую причину.

Я киваю.

— Помнишь, что ты сказал в такси? Про то, как устроена голова у художников. Ты и вправду считаешь себя художником?

Я снисходительно вздыхаю.

— Есть два типа художников, Воздержанья. К первому типу относятся поэты, живописцы и художники-декораторы. Нет, художники-декораторы относятся ко второму. Второй тип, он более практичный. Художники второго типа творят искусство более практичной направленности.

— Как твой сериал «Космонавт в космосе».

— Да. Космонавт. В космосе. Что может быть более практичным?

Открывается дверь, и в палату заходит мужчина с планшетом.

— Мистер и миссис Спектр?

Мы киваем.

— Хочу познакомить вас с теми, кто будет ухаживать за вами, пока вы находитесь у нас в больнице. — В палату заходят еще несколько человек. — Это старшая медсестра, Матрона. Она отвечает за ваше здоровье в целом. Меряет температуру, сжимает в объятиях и прочее в том же роде.

Сестра Матрона выходит вперед. Это дородная, крупная женщина, но крупная по-хорошему. Как большой торт.

— Здравствуйте, мистер и миссис Спектр.

— Это профессор Умник, — говорит мужчина с планшетом. — Руководитель исследовательского отдела исследований рака мозга.

Профессор Умник вынимает руку из кармана своих светло-бежевых брюк, и мы обмениваемся сердечным рукопожатием. Он очень худой. Наверное, самый худой человек на свете. С реденькой светло-бежевой бородкой.

— Здравствуйте, Скотт, Воздержанья. Душевно рад познакомиться.

— Это доктор Мужикк, — продолжает мужчина с планшетом. — Ваш лечащий врач.

Доктор Мужикк — это женщина, причем очень женственная, хотя одета очень по-мужски. Правда, забавно: когда красивая женщина одевается как мужчина, над ней никто не смеется и никто не рвется ее побить, тогда как мужчина, одетый в женское платье, смотрится по меньшей мере нелепо.

— А это доктор Жираф, консультант по любым сексуальным вопросам.

— Привет, — говорит Воздержанья, вдруг покраснев.

Мужчина с планшетом сует планшет под мышку.

— Мой кабинет — в самом конце коридора. Если будут проблемы, сразу же обращайтесь.

— Спасибо, — говорю я. — Очень радостно осознавать, что мы попали в хорошие руки.

— Кстати, о руках, — говорит Воздержанья, когда все уходят. — Ты заметил, у этого последнего доктора, который Жираф? Заметил, какие у него руки?

— Нет. А что у него с руками?

— Они такие большие, — говорит Воздержанья. — И странные.

— Нет, не заметил.

— Как ты мог не заметить?!

— Столько новых впечатлений. Столько новых лиц. Да еще этот рак мозга, у меня от него жутко болит голова.

* * *

На следующий день сестра Матрона будит нас в половине двенадцатого. Она раздвигает занавески на окне, и солнечный свет заливает комнату.

— Как мы себя чувствуем?

— Замечательно, — говорит Воздержанья, разглаживая свою длинную коричневую ночную рубашку.

— Мне не спалось, и я прибег к старому испытанному способу построения стены из подушек, — говорю я, разбирая стену из подушек. — Способ безотказный.

— Давайте я вас обниму, — говорит сестра Матрона, вытаскивая меня из постели и прижимая к своей необъятной груди. — Ваша очередь, миссис Спектр, — говорит она, проводя ту же самую оздоровительную процедуру с моей женой.

Я поднимаю руку.

— Сестра Матрона, можно задать вам вопрос?

— Только если вопрос будет касаться моих непосредственных служебных обязанностей, — говорит она, поправляя на мне очки.

— В какой-то степени да. — Я делаю глубокий вдох. — Матрона — это фамилия или звание? — Она озадаченно хмурится, и я поясняю: — Ну, может быть, у медсестер есть свои категории, и сестра-матрона — это сестра высшего ранга. Или категории есть у матрон, и вы — матрона-медсестра.

— Я поняла. — Она взбивает одну из моих подушек. — Я как-то об этом не думала. Моя должность — сестра-матрона, так что, наверное, я и есть медсестра-матрона. Высшего ранга.

Я киваю.

— Но, с другой стороны, моя фамилия действительно Матрона, так что я еще и Матрона-медсестра.

— То есть и то, и другое, — говорит Воздержанья.

Сестра Матрона обходит кровать и взбивает одну из подушек жены.

— Сестра Матрона, — говорю я, и сестра Матрона обходит кровать обратно, берет вторую мою подушку и взбивает ее, как и первую.

— Сестра Матрона, — говорит жена, стараясь не улыбаться.

— Сестра Матрона, — говорю я и смеюсь уже в голос. На этот раз сестра Матрона останавливается в изножье кровати и упирает руки в бока.

— Я не могу ухаживать за вами обоими одновременно. Что же мне, разорваться?

Но к счастью для сестры Матроны ей не приходится разрываться, поскольку в палату заходит доктор Умник.

— Сестра Матрона, я бы хотел пообщаться с пациентами.

Сестра Матрона быстро проводит очередной краткий сеанс терапевтических объятий, взбивает наши подушки и уходит.

— Очень толстая женщина, правда? — говорит профессор Умник, дергая себя за реденькую светло-бежевую бородку. — Я пришел рассказать вам о раке мозга, иначе известном как мозговой рак мозгов, и о своей роли руководителя исследовательского отдела исследований рака мозга. — Он смотрит на часы, потом — на дверь. — Но это — в следующий раз, поскольку пришла доктор Мужикк, проводить терапию в рамках курса лечения рака мозга.

Доктор Мужикк — очень женственная женщина-врач, которая одевается как мужчина. С ней — ассистент, существо неопределенного пола, с белым пластиковым чемоданчиком. Ассистент ставит его на кровать, открывает крышку и принимается выкладывать на постель инструменты. Мне становится страшно, что доктор Мужикк применит их все, но ассистент достает последний инструмент, убирает все остальные обратно в белый чемоданчик и закрывает крышку.

— А для чего эта штука?

Доктор Мужикк смотрит на меня.

— Вы ведь будете смелым, отважным мальчиком?

Я киваю.

— Вот и славно. Приспустите штаны и вставайте на четвереньки.

Когда вокруг все одеты цивильно, а ты обряжен в пижаму, это немного смущает, и особенно если пижама украшена изображениями героев научно-фантастического телевизионного сериала. Но если пижаму приходится снять, пусть даже только штаны, это смущает гораздо больше. Мое первое, инстинктивное побуждение — бежать без оглядки. Но куда бы я ни побежал, рак мозга от меня все равно не отстанет. Так что я покорно встаю на четвереньки, задницей кверху, и слегка приспускаю пижамные штаны, обнажив поясницу почти до самых ягодиц.

— Еще ниже. Или мне вызвать сестру Матрону?

Я приспускаю штаны еще на чуть-чуть.

— Ниже, ниже. Мне надо видеть ваши яйца.

Я подчиняюсь, хотя и с большой неохотой, а ассистент тем временем готовит инструмент, наполняя его чем-то вроде белой лекарственной мази.

— Больно не будет, — говорит доктор Мужикк, надевает резиновые хирургические перчатки и сует палец мне в задний проход. Пару раз двигает пальцем туда-сюда, потом вынимает его, вводит мне в задницу инструмент, давит на поршень и вынимает инструмент наружу.

— Ну вот, — говорит она, похлопав меня по ягодицам. — Вот и все.

Я надеваю штаны.

Доктор Мужикк оборачивается к Воздержанье, которая, не желая задерживать оздоровительную процедуру, уже разделась совсем догола и стоит на четвереньках с задранной кверху попкой.

Я бормочу что-то о благоразумии и соблюдении приличий, хочу попросить ассистента, чтобы он или она отвернулся или отвернулась, но тут открывается дверь, и в палату заходит мужчина с планшетом.

— Доктор Мужикк, вы не против, если я приведу группу студентов?

— Мы не против, — говорит доктор Мужикк.

Студенты-медики набиваются в палату. Их как минимум дюжина. Все — мужчины, в том числе — три чернокожих. Мужчина с планшетом уже собирается закрыть дверь, но тут в палату заходит еще один доктор. Он уже приходил вчера. Доктор Жираф, кажется так. На этот раз я присматриваюсь к нему повнимательней. Жена права: у него действительно странные руки. Он очень высокий. В белом медицинском халате и темных очках. Он что-то говорит вполголоса мужчине с планшетом и встает в изножье кровати, вместе с группкой студентов.

— Доктор Мужикк, — говорит мужчина с планшетом, — если вы соблаговолите… — Он умолкает на полуслове. Дверь опять открывается, и в палату заглядывает молоденькая девица. — Ну, что там еще?

— Прошу прощения, что помешала, но там приехали люди, которые с телевидения.

Мужчина с планшетом сует планшет под мышку и хлопает себя по лбу.

— Совсем забыл. Проводите их сюда.

Телевизионщики вносят в палату свое оборудование: камеру, подвесной микрофон и прожекторы для освещения. Мужчина с планшетом объясняет, что они снимают документальный фильм, который покажут в прайм-тайм вечером в воскресенье, и что нам всем следует держаться естественно, как будто их здесь и нет.

— Хорошо.

Ассистент готовит инструмент, вытирает его медицинской салфеткой и опять наполняет белой лечебной мазью.

Доктор Мужик надевает новые хирургические перчатки и сует палец в задний проход моей жены. Потом — еще один палец. И еще один палец. Всего то есть три. Она пару раз двигает пальцами взад-вперед, потом вынимает их, вводит жене инструмент, давит на поршень и вынимает инструмент наружу.

Студенты-медики серьезно кивают. Один из них поднимает руку. У него есть вопрос.

— Да?

— Простите, пожалуйста, это лечение от чего? От рака задницы или от рака мозга?

— От рака мозга, — отвечает доктор Мужикк.

— Но тогда почему…

Он умолкает на полуслове. Белая лечебная мазь течет у жены из ушей. Я хватаюсь руками за уши и понимаю, что мне срочно нужна салфетка.

Я просыпаюсь посреди ночи, потому что хочу в туалет. Поначалу я не понимаю, где я. Но потом вспоминаю, что я в больнице и что туалет — в коридоре, справа.

Я выползаю из-под руки жены, свешиваюсь с кровати и тянусь за своими любимыми тапками в виде инопланетных пришельцев. В серебрящемся лунном свете они выглядят в точности как два пришельца с другой планеты или как пара пришельцев. Я сую ноги в тапки, встаю, расправляю пижаму и иду к двери.

Захожу в туалет, встаю у писсуара и писаю. Или, вернее, пытаюсь пописать, потому что кто-то заходит, а я стесняюсь при посторонних. Мужчина — вылитый супергерой. Я смотрю на него лишь украдкой, потому что это опасно — в упор разглядывать другого мужчину в мужском туалете, и особенно если этот мужчина одет в синее обтягивающее трико.

Я выхожу в коридор и снова вижу его, этого мужика. Он стоит, прислонившись спиной к стене, и держит в руке незажженную сигарету.

— Простите, у вас нет зажигалки?

— Примените свои способности супергероя, — говорю я довольно язвительно. Теперь я вижу, что он никакой не супергерой, а просто мужик, одетый в костюм супергероя. У него заметное пивное брюшко и кривые ноги. — Вы хорошо себя чувствуете? Может, позвать медсестру?

Он смотрит на меня в упор, замечает мою пижаму и тапки в виде инопланетных пришельцев.

— Вы — пациент. А я здесь по делу.

— Ага. А я думал, что вы сбежали из психиатрического отделения.

— Вы пытаетесь пошутить?

— Да я уставший и сонный, какие тут шутки, — говорю я, не поняв намека. — Просто у вас такой вид… как у пациента психушки. И я сделал соответствующий вывод.

Он складывает руки на груди, на тесной синей футболке с вышитой буквой К, демонстрируя позу супергероя, готового защищать свою честь и достоинство.

— Это из-за моего костюма?

Я смотрю на его синее трико.

— Ну, признайтесь, что вид у вас несколько странный.

— Вы бы так не сказали, если бы я был настоящим супергероем.

— Если бы вы были настоящим супергероем, мне бы не пришлось ничего говорить, — говорю я вполне резонно, — потому что вас бы не существовало.

Он плюет на линолеум.

— У меня по сравнению с вами более мощное мочеиспускание.

— И поэтому вы — супергерой?

— Нет, но как мужчина я круче.

Я смеюсь. Хотя и не громко — а то вдруг он меня ударит. Супергерой хмурится и говорит:

— И я легко вас перепью. Вы уже упадете под стол, а я еще буду трезвым.

— Это вряд ли.

Он смотрит на часы.

— Бар еще работает.

— Какой бар?

— Бар при больнице.

— Ага.

— Да, меня лечат от рака мозга, — говорю я, пока он заказывает нам по пиву, — но мне все же хватает мозгов, чтобы знать, что супергероев не существует.

— А я и не говорю, что они существуют. — Он вручает мне мою пинту и проводит к свободному столику. — Вы спросили, чем я занимаюсь, и я вам ответил. Помогаю тем, кто нуждается в помощи.

— И в чем нуждаются те, кто нуждается?

— В помощи.

— Да, но какого рода помощи?

Он глубоко втягивается, или затягивается, или как там оно называется, сигаретой.

— В помощи со стимуляцией и последующим облегчением.

— Какого рода облегчением?

— Вы задаете слишком много вопросом. А у некоторых, между прочим, только-только закончился рабочий день.

— Да, но какого рода облегчение?

— Ручным, оральным, любым. Я работаю в мужском эскорт-агентстве. Мне платят за то, чтобы я удовлетворял людей сексуально.

— Да уж, не самая приятная работа.

— Отнюдь, — говорит он в защиту своей работы. — Ведешь шикарную жизнь. Обедаешь с богатыми и знаменитыми. Путешествуешь по всему миру.

— Но тут же больница.

— А вы оглянитесь вокруг. Как здесь шикарно.

На самом деле здесь и вправду шикарно. Белый мраморный пол, столики из полированного стекла. Скрытые светильники скрыты так хорошо, что их даже не видно. Посетители бара — хирурги с мировым именем, занятые в хирургии головного мозга, — попивают коктейли и беседуют с пациентами, жизни которых собственноручно спасли буквально вчера.

— И зачем мне мотаться по миру, если все, что мне нужно, есть прямо здесь, в этой больнице?

Я киваю. Кажется, я начинаю врубаться.

— Если я правильно понял, вы имеете в виду хорошеньких медсестер. Вам платят за секс с хорошенькими медсестрами. — Я на секунду задумываюсь, а потом добавляю: — Но зачем бы хорошеньким медсестрам платить вам за секс?

— Я вообще даже не упоминал про хорошеньких медсестер.

— Тогда с кем?

Он тушит в пепельнице сигарету, выпивает всю пинту одним глотком и прикуривает новую сигарету.

— С пациентами.

— Вот это уже более правдоподобно.

— В основном с инвалидами и калеками. Среди них есть и такие, кто даже не может поднять свою правую руку, — говорит он печально. — А у самых несчастных даже нет правой руки.

— О Господи.

— Больше всего лично мне жалко старых людей. Тех, у кого умерли жены. А они уже не в состоянии выйти в общество и снять девочку на ночь.

— Вы занимаетесь сексом с пожилыми людьми?

— А кто этим не занимается?

— Я не занимаюсь, — говорю я с достоинством. — На самом деле почти никто не занимается. И даже почти никто из пожилых людей.

— Как бы там ни было, речь не о сексе. Речь о том, чтобы сделать мир чуточку лучше. Представьте себе, вы прикованы к постели, и целый день у вас перед глазами мелькают хорошенькие медсестры, а вы даже пыптика побаловать не можете.

— Кого побаловать?

— Пыптика.

— А это кто?

— Молодой человек, я пытаюсь сказать, что есть люди, которые по состоянию здоровья просто не могут заняться самоудовлетворением.

— Речь идет о мужчинах, я правильно понимаю? Вы занимаетесь сексом с мужчинами. — Он молчит, так что я продолжаю: — Ну хорошо, а зачем вам такой костюм?

— Он их возбуждает. Для инвалида, прикованного к постели, возможность ходить или раскачиваться на люстре — все равно что для нормального человека запрыгнуть с земли на крышу небоскреба. В ваших глазах я, может быть, выгляжу идиотом. Но для них я — герой.

— А вы так делаете? Раскачиваетесь на люстрах?

— Я делаю все, о чем меня просят.

— И кто-то из них попросил вас покачаться на люстре?

Он кивает.

— Да, она очень от этого возбуждалась.

— А вы уверены, что она не издевалась над вами?

— Меня не спрашивайте, — говорит он серьезно. — Женщин я категорически не понимаю. Если по правде, меня от них просто тошнит.

— Как-то вы это сказали… с такой пронзительной горечью.

Он сплевывает на пол.

— А вы как думаете? Взять хоть этого Джеймса. Он хорош собой, да. И только поэтому им всем страсть как хочется завалиться с ним в койку. Всем хорошеньким медсестрам. И взять меня, человека, достойного во всех отношениях. С кем мне приходится иметь дело? С инвалидами, калеками и людьми, которые даже не могут проснуться.

— А Джеймс, это кто?

Он кивает куда-то в угол.

— Джеймс Жираф, новый врач.

— А, это который в темных очках. — Новый врач Джеймс Жираф сидит на низком кожаном диване в компании шести хорошеньких медсестер, которые всячески его обхаживают, и ласкают, и тянут руки, чтобы почесать ему под подбородком. — Похоже, он пользуется популярностью.

— А всем остальным остается смотреть и завидовать. Куда бы я ни пошел, я везде натыкаюсь на хорошенькую медсестру, всю в слезах, потому что доктор Жираф разбил ее сердце, бросил ее ради лучшей подруги, и все в том же духе.

— В таком случае им надо держаться от него подальше.

— А вы попытайтесь им это сказать. Они называют его мерзавцем, грубияном и хамом, говорят, что они его ненавидят; говорят, что им даже смотреть на него противно. А потом встречают его в коридоре, смотрят в эти его печальные карие глаза и прямо тают. Меня с этого просто тошнит.

— А как они смотрят в его печальные карие глаза? Он же носит темные очки.

— Он их снимает.

— Но даже если снимает, он же очень высокий. Чтобы заглянуть ему в глаза, медсестре надо встать на табуретку.

— С такими глазами — не надо. От взгляда Джеймса у девушек трусики плавятся.

— Тогда, может быть, он и есть настоящий супергерой. — Мой собеседник опять кривится, и я поспешно добавляю: — Кстати, мне вовсе не кажется, что он так уж хорош собой.

— Джеймс безусловно хорош собой, у него очень неординарная внешность. Да, лицо у него необычное, и нос несколько великоват. Но это так, мелочи. Главное — это глаза. И походка. Такая степенная и величавая.

— Степенная и величавая — это легко. Я тоже умею ходить степенно и величаво. — Я встаю, делаю пару шагов, спотыкаюсь и падаю. — Это все из-за пива.

— Вы ведь даже глотка не отпили.

— А в нем много газа, и оно испаряется крепкими алкогольными испарениями, — объясняю я. — Наверное, я надышался.

— Давайте я вам помогу. — Он берет мою кружку и осушает ее одним глотком. — Нам надо напиться, — говорит он слегка заплетающимся языком. — Теперь ваша очередь угощать.

Я похлопываю себя по несуществующим карманам пижамы.

— Я не взял с собой денег.

— Тогда запишите их на мой счет. Кстати, позвольте представиться. Капитан Кейп, Большой Мыс, сексуальный супергерой, — говорит он и подает мне руку для рукопожатия. — Хотя можете называть меня попросту Джонатан.

— Скотт Спектр.

Я иду к бару, но барменше сейчас не до меня. Она занята: самозабвенно целуется с кем-то из хирургов. Минут через десять она отлепляется от него, чтобы перевести дух, и наконец замечает меня. Я уже открываю рот, чтобы сделать заказ, но тут к бару подходит хорошенькая медсестра, высокая эффектная блондинка.

— Вы не пропустите меня без очереди? Я с Джеймсом.

— Да, пожалуйста.

Она заказывает пять кружек пива и шесть коктейлей, потом опять поворачивается ко мне и говорит:

— Пиво вы сами знаете, для кого.

— Да, тяжелая это работа — быть популярным.

Она тяжко вздыхает.

— Бедный Джеймс.

— Почему бедный?

— На самом деле я не должна никому ничего рассказывать, — говорит она, делая таинственные глаза. — Он сказал нам по большому секрету.

— Нам?

Она указывает глазами на пятерых подруг.

— Он вам всем шестерым рассказал?

Она кивает и вся краснеет.

— Он нам признался. По-моему, он учится преодолевать свою замкнутость.

— А я и не знал, что он замкнутый.

— Он замкнутый, сильный и необузданный, — говорит хорошенькая медсестра. — Мы хотим его приручить.

— Ну, удачи.

— И помочь ему разрешить эту проблему.

— Какую проблему?

Она улыбается.

— А, ясно. Это и есть тот большой секрет.

Она смотрит на носки своих скромных, но элегантных туфель.

— Если я вам расскажу, вы никому не расскажите? Обещаете?

Я киваю.

— Джеймс — импотент, — говорит она шепотом. — Он возбуждается только тогда, когда шесть молоденьких девушек раздеваются перед ним догола, садятся на корточки и писают.

Я смеюсь. Мне смешно.

— Неудивительно, что Джеймс так много пьет, — говорит она и поджимает губы. — Ему все завидуют. А ему плохо и одиноко. — Она хватает поднос с напитками и уносится прочь.

Кейп изрядно укушался. Когда мы выходим из бара, он еле стоит на ногах. Я предлагаю проводить его до выхода из больницы, но он говорит, что ему нужно взять кое-что у себя в кабинете.

— А я и не знал, что у тебя есть кабинет.

— Я Капитан Кейп, Большой Мыс, супергерой.

Я киваю.

— Смотри: хорошенькая медсестра. Сейчас я воспользуюсь своими суперспособностями и склею девочку на раз.

Я сомневаюсь, что это удачная мысль, и высказываю опасение, что скорее всего она примет его за пьяного идиота, но он уже направляется к ней.

— Добрый вечер.

Хорошенькая медсестра катит металлическую тележку с мертвым телом. К большому пальцу ноги мертвого тела прикреплена бирка с ценой.

— Какой «добрый вечер»? Сейчас три часа ночи.

— Тогда ваша смена, наверное, скоро закончится.

— А вам что за дело?

— Я подумал, что, может быть, мы куда-нибудь сходим. — Он подает ей руку для рукопожатия. — Позвольте представиться. Кейп. Капитан Кейп.

Она держит обе руки на поручне тележки.

— Ну как? Вы согласны? Можно пойти, скажем, в парк.

— Моя мама всегда говорила, чтобы я не ходила в парк с супергероями.

— На самом деле я не настоящий супергерой.

— Я вижу. Это я так издеваюсь.

Я тяну его за руку.

— Ладно, пойдем.

Он хмуро глядит в мою сторону, потом обнимает хорошенькую медсестру за талию, смотрит на мертвое тело и говорит:

— Да, парню явно нехорошо.

Медсестра молчит, только качает головой.

— Давайте я вам помогу. — Кейп пытается оторвать ее левую руку от поручня и замечает кольцо. — Ой, вы замужем.

— Обручена. — Она поднимает руку с кольцом, в которое вставлен бриллиант размером с глазное яблоко.

— Бросьте его, — говорит Кейп напористо. — Лучше встречайтесь со мной.

— Если выдумаете, что я ради вас брошу Джеймса…

— Джеймса?

— Джеймса Жирафа, загадочного доктора медицины. А теперь, если позволите… — И она идет дальше по коридору, толкая тележку.

Кейп хлопает в ладоши.

— Ладно. Самое время устроить погром у меня в кабинете.

— А ты вроде бы говорил, что хочешь там что-то взять. Без всяких погромов.

Он качает головой.

— Тогда я тебе помогу. Ну, хоть в чем-то. А то ты не в том состоянии, чтобы громить кабинеты. — Я иду следом за ним по больничному коридору. Захожу в кабинет. — Ух ты, шикарно, — говорю я, включив свет.

— Я же супергерой.

— Только мне до сих пор непонятно, зачем тебе свой кабинет.

— Кабинет нужен каждому супергерою. Днем, в рабочее время, они работают у себя в кабинете, в нормальном деловом костюме, а если случается что-нибудь необычное и захватывающее, они сразу переодеваются в свой костюм супергероя. — Он пинает корзину для мусора, откуда вываливается целая куча смятых фантиков от конфет; потом выдвигает ящик стола, вынимает его совсем и вываливает на ковер ручки и карандаши. — Так ты чего? Будешь мне помогать или нет?

— На самом деле я не очень люблю громить кабинеты. И вообще что бы то ни было.

— Как же не любишь громить кабинеты? Есть одно известное высказывание: «Если человек устал громить и крушить, значит, он устал от жизни, потому что вокруг столько всего, что можно громить и крушить».

— Ну, если взглянуть на проблему под таким углом…

— Как бы там ни было, это очень хороший способ выпустить пар.

Я смотрю на дипломы в рамках на стене.

— А это что за дипломы? Я оставил очки в палате.

Кейп на секунду задумывается, а потом говорит:

— Дипломы об окончании секс-школы.

— А я думал, об окончании колледжа супергероев.

— Это, по сути, одно и то же. — Он подходит к большому горшку с фикусом и вырывает растение с корнем. Земля рассыпается по ковру.

— Утром ты пожалеешь, — говорю я задумчиво. — Завтра утром ты встанешь и скажешь себе: «И зачем я устроил погром у себя в кабинете?»

Кейп спускает трико и присаживается на корточки над корзиной для бумаг.

— Ты что, собираешься какать? — На всякий случай я открываю окно.

— У тебя нет с собой туалетной бумаги?

Я беру со стола блокнот и передаю его Кейпу.

— Вот возьми это.

— Спасибо.

— Эти твои анархические настроения, они заразительны, — говорю я, вынимая из носа козюлю и вытирая палец о пижаму. — Я тоже хочу что-нибудь погромить, только не знаю что. — Я беру со стола фотографию в рамке. — А почему у тебя на столе — фотография доктора Жирафа? Кейп, ты уверен, что это твой кабинет? — Я выхожу в коридор и смотрю на табличку у двери. Доктор Жираф, доктор философии, кавалер «Ордена Британской империи» 4-й степени. — Кейп, это не тот кабинет.

Он встает и натягивает трико.

— Ты знал, да? Наверняка у тебя даже нет своего кабинета. Ты меня обманул.

— Я пьян. Я хочу умереть.

— Это не оправдание. Смотри, что ты сделал с растением. — Я поднимаю с пола вырванный фикус и ставлю его обратно в горшок для фикуса. — Кейп, давай наведем здесь порядок.

— Зачем?

— Затем, что, когда доктор Жираф увидит, что стало с его кабинетом, он вызовет полицию.

— Мне плевать.

— А мне — нет. Я не хочу в тюрьму.

— Тогда ты и наводи порядок. — Он понуро уходит по коридору, а я смотрю ему вслед. Сейчас он и вправду похож на супергероя, который утратил свои сверхъестественные способности и у которого нет друзей.

* * *

На следующий день, в час посещений, меня посещает Вик Двадцатка, мой лучший друг.

Как бы лучше его описать? Вик — он такой же, как я. Только в нем еще больше меня. Так что неудивительно, что жене он не нравится, и она попросила меня не приводить его в палату. Поэтому, собственно, я жду его в коридоре.

Вик машет мне с того конца коридора, потом подходит и машет снова, прямо у меня перед носом. Он так делает всегда, такой у него прикол. Он интересуется моим здоровьем.

— Сейчас уже лучше, — говорю я. — Рак мозга почти побежден.

— Я знал, что ты поборешь болезнь.

— На самом деле я с ней не боролся. Меня вылечили врачи, специальной мазью от рака мозга.

— Я и не знал, что существует такая мазь. А как ее применяют?

— Э… внутрь, — говорю я уклончиво. Женщины, например, любят поговорить на интимные темы. Их это ничуть не смущает. Они не просто рассказывают друг другу о своих отверстиях, они показывают друг другу свои отверстия. Они сравнивают отверстия и сравнивают заметки. Мужчины — совсем другие. Если не считать раздевалки на регбийном стадионе, мужчины редко когда видят друг друга голыми. И это правильно. Мужское тело — мощное оружие, и с ним следует обращаться бережно.

Вик берется за ручку двери и говорит:

— Это твоя палата?

— Да, но ты туда не входи. А то жена умрет.

— Ой.

— Можно пойти погулять по больничному саду.

Вик заходит ко мне за спину, берется за ручки моего кресла и толкает его перед собой, и только тогда до меня доходит, что я сидел в кресле, которое на колесиках, то есть в кресле-коляске, инвалидной коляске. Вик везет меня по коридору, и мне, наверное, надо ему сказать, что я сам в состоянии ходить, но кресло такое уютное, а плавное скольжение навевает сон, и я все забываю сказать Вику, что собирался сказать. Даже теперь, когда мы уже подъезжаем к больничному лифту, я опять забываю сказать.

— Какой ты тяжелый, — говорит Вик, вкатывая меня в лифт. Он задумчиво смотрит на кнопки. — И куда в сад?

— Не знаю. Спроси у кого-нибудь из персонала.

В лифт заходит хорошенькая медсестра, и Вик спрашивает у нее.

— Наружу, — отвечает она.

— Это вверх или вниз?

— Вниз, — терпеливо объясняет медсестра. — На первый этаж, потом — наружу.

Когда я сказал, что Вик Двадцатка — такой же, как я, только в нем еще больше меня, мне надо было сказать, что он — такой же, как я, но все-таки не в полной мере. Я всегда забываю, насколько он не приспособлен в житейских делах. Вик — компьютерщик, программист. И, как и все программисты, программирует он просто мастерски, но во всем остальном — совершенно беспомощный.

Лифт приезжает на первый этаж. Вик вывозит меня в фойе и везет к двери с надписью «Выход».

— По пандусу или по лестнице?

— Лучше по пандусу.

Вик катит меня вниз по пандусу. Так получается дольше, чем если по лестнице, но тут поверхность ровнее, а значит, больше подходит для спуска на кресле-коляске.

— Представляю, как ты будешь рад, когда опять встанешь на ноги, — говорит Вик, когда мы съезжаем с пандуса. — Сколько ты уже в этой коляске?

— Ну, минут десять.

— А когда ты прошел курс лечения?

— Вчера.

— И рак мозга уже побежден?

Я киваю.

Вик на пару секунд умолкает. Переваривает информацию.

— А я всегда думал, что рак мозга — это очень тяжелое заболевание. А послушать тебя, так выходит, что это что-то вроде хобби. Кстати, а от чего у тебя был рак мозга?

— Врачи затрудняются ответить определенно, но есть мнение, что причиной развития заболевания послужила наружная телеантенна, установленная в саду у соседа, самая высокая телеантенна на свете.

— А это как-нибудь связано с призрачными жирафами?

— Ты про Джима? Я совершенно забыл про Джима.

— А как вы с ним встретились? Ты никогда не рассказывал.

— Он просто пришел, как-то ночью. Вышел из шкафа, — говорю я. — Мы поговорили. Собственно, воти все.

— И стали друзьями.

— Ну, я бы не стал употреблять слово «друзья». Он был слишком въедливым для жирафа. Сразу набросился на меня с критикой. То не так, это не этак. Сказал, что я слишком много работаю, что я весь насквозь закомплексован и подавляю в себе сексуальные импульсы. Сказал, что, если так будет и впредь, я умру от сердечного приступа; что мне надо срочно менять образ жизни.

— Ты еще слишком молод, Скотт, чтобы умирать от сердечного приступа.

— Но в одном он был прав, — признаю я. — Он сказал, что от этой антенны у меня будет рак мозга, и так оно и получилось.

— Я бы не стал доверять мнению призрака в вопросах здоровья.

Я киваю с улыбкой. Здесь, среди буйной зелени больничного сада, как-то не получается думать о смерти. Здесь ты теряешься среди аккуратно постриженных кустов садового лабиринта, сделанного в форме звезды. Где в самом центре стоит фонтан с каменной рыбой, изливающей воду из пасти. Где мы с Виком идем по дорожке, мощенной каменными плитами, и солнечный свет дрожит в кронах деревьев. И вдруг из-за кустов доносятся голоса.

— О, Джеймс. Ты — зверь.

— Гр-р.

Мы с Виком делаем вид, будто мы ничего не слышали. Инвалидное кресло приостанавливается на секунду. Видимо, Вик сделал паузу, чтобы неодобрительно покачать головой, и мы едем дальше, по мощенной каменными плитами дорожке, и выходим к подножию холма. Какое-то время мы оба молчим, а потом Вик говорит:

— И когда ты его видел в последний раз?

— Кого?

— Джима, жирафа-призрака.

Я задумчиво чешу в затылке.

— Примерно в то время, когда у меня обнаружился рак мозга.

— Выходит, Джим — из тех друзей, которые друзья «лишь при ясной погоде»?

— Да никакие мыс ним не друзья. И потом, я уверен, что он еще появится. Непременно. Если есть существо, которое можно было бы уподобить дурному запаху, так это Джим. Жираф Джим.

— Он ушел? — спрашивает жена, пока сестра Матрона взбивает наши подушки.

— Тебе не нравится мой лучший друг, да? Воздержанья качает головой, потом прекращает качать, убирает с глаз волосы, прямые, длинные и каштановые, и просит меня передать ей ее резинку для волос, круглую и коричневую. Я передаю ей резинку, и она собирает волосы в хвост, длинный, прямой и каштановый.

— Сестра Матрона говорит, что нас скоро выпишут.

— И когда?

— Она сказала, что после обеда мы пойдем на консультацию к врачу. — Она смотрит на часы с круглым коричневым циферблатом. — Уже сейчас надо идти.

— Все правильно. Миссис Спектр, вы пойдете к доктору Мужикк. А вы, мистер Спектр, идите со мной.

Я выхожу в коридор следом за сестрой Матроной, прохожу по коридору, потом — по еще одному коридору, потом — по третьему коридору и, наконец, по четвертому. Сестра Матрона стучится в дверь, большую дубовую дверь из цельного дуба, открывает ее, мягко вталкивает меня внутрь и закрывает дверь.

Все помещение отделано дубом. Посреди комнаты на добротном дубовом паркете стоит добротный дубовый стол, а за столом сидит женщина невыразительной внешности. Рядом с ней — в своем неизменном белом халате и темных очках — доктор Жираф. Женщина говорит мне: «Садитесь», — но здесь некуда сесть, так что я остаюсь стоять. Я стою перед ними почти минуту, а потом загадочный доктор медицины наклоняется к невыразительной женщине и что-то шепчет ей на ухо, столь же невыразительное, как и она сама. У него самого ухо странное: заостренное, с кисточкой из оранжевых волосков. Второе ухо — точно такое же, как и первое, только его заостренный кончик смотрит в другую сторону.

— Доктор Жираф будет беседовать с вами через меня, — объясняет мне женщина. — Он никогда не обращается напрямую к пациентам мужского пола. Если вам нужно обратиться к доктору Жирафу, обращайтесь сначала ко мне, и я передам ваши слова доктору. Это понятно?

Я киваю.

— Отвечайте: да или нет.

— Да. — Потом мы снова молчим больше минуты, и я говорю: — Я хотел бы спросить у доктора Жирафа, когда нас выпишут из больницы.

Доктор Жираф задумчиво морщит нос, потом что-то шепчет на ухо женщине, и та говорит, обращаясь ко мне:

— Доктор Жираф говорит, что вас выпишут сразу, как только вам станет лучше. И ни минутой раньше.

— Вы не могли бы узнать у доктора Жирафа, когда это будет?

— Доктор Жираф говорит, что все будет зависеть от результатов анализа мочи.

— Тогда спросите, пожалуйста, у доктора Жирафа, когда можно ждать результатов анализа?

Доктор Жираф смотрит на лист бумаги, лежащий на столе.

— Доктор Жираф говорит, что результаты анализов уже готовы. Вот они, перед ним, — говорит женщина.

— И каковы результаты? — говорю я настойчиво, расстегнув верхнюю пуговицу на пижамной куртке.

Доктор Жираф читает, что написано на бумажке, водя по строчкам своей странной рукой, потом что-то шепчет на ухо женщине. Надеюсь, что что-то хорошее.

— Хорошие новости, — говорит мне женщина. — Ваш рак мозга излечен. Вас можно выписывать.

Я улыбаюсь, вздохнув с облегчением.

— Ну, слава богу.

Но доктор Жираф наклоняется к женщине и что-то шепчет ей на ухо.

— Но есть и не очень хорошие новости, — говорит мне женщина. — Ваш рак мозга излечен, но вы все равно умрете. Результаты анализов показывают, что вы сексуально подавлены, а подавление сексуальных инстинктов создает напряжение в сердечной мышце, и вы умрете от сердечного приступа.

— Так, — говорю я, не слишком довольный таким известием. — А тут можно что-нибудь сделать? Может быть, операцию или интенсивную терапию…

Доктор Жираф встает из-за стола и подходит к огромному книжному шкафу из добротного дуба. Достает с полки огромную книгу в дубовом же переплете, снова садится за стол и погружается в чтение. Надолго. Потом опять наклоняется к невыразительной женщине и что-то шепчет ей на ухо.

— Есть одна специальная техника. Она называется джимминг, — объясняет мне женщина. — Она заключается в культивировании сексуального аппетита совместно с максимально возможным расширением сексуального опыта. Вы, мистер Спектр, должны произвести все возможные половые акты, известные на данный момент науке. Все, что есть в лексиконе пылких любовников, — все это надо попробовать. Только тогда можно будет ослабить напряжение сердечной мышцы и избежать, таким образом, смерти. И еще, мистер Спектр…

— Да?

— Когда будете уходить, закройте, пожалуйста, дверь.

Где вы, забавы прежних дней?

Воздержанья уехала к маме на пару дней. Идея была моя, но я поступил умно и подстроил все так, чтобы жена думала, будто это ее идея. Я сказал ей, что мне приснился нехороший сон, что в дом ее мамы проник грабитель и стал смеяться над мамой. А когда Воздержанья спросила, сбываются ли мои сны, я сказал, что сбываются, и она сразу же собрала сумку.

Как только жена выходит из дома, я вынимаю из шкафа все вещи и отношу их в кладовку. Потом надеваю кроссовки, бегу к киоску и покупаю целую стопку порножурналов. Хотя Джим только и говорит, что о сексе — почти постоянно, — я не знаю его предпочтений и поэтому беру все. Подростки, бабульки, сиськи, попки, ножки, толстые дамы, черные дамы, волосатые штучки, бритые штучки, стыдливо прикрытые и раскрытые настежь, и даже жены читателей. Вернувшись домой, я поднимаюсь в спальню, сваливаю все журналы прямо на пол и бегу в супермаркет, где набираю полную тележку баночного пива, присовокупив к нему с полдюжины пакетиков жареного арахиса. Возвращаюсь домой на такси, тащу все покупки наверх, в спальню, и складирую на полу перед шкафом. Ровно в полночь я беру свой мобильный, звоню в ближайшую круглосуточную пиццерию и заказываю на дом самую большую пиццу. Через двадцать минут я расплачиваюсь с курьером, ставлю коробки с доставленной пиццей в шкаф и ложусь в постель.

Я, должно быть, заснул. Свет изменился. Теперь в окно светит солнце. Я сажусь на постели и вижу на полу несколько смятых банок из-под пива и вскрытый пакетик арахиса, дочиста вылизанный изнутри. Порножурналы разбросаны по всей спальне. Большинство открыто на центральном развороте. Некоторые страницы испачканы чем-то липким и серебристо-белесым. Дверца шкафа закрыта. Я встаю, открываю шкаф, но там внутри — только пустая коробка из-под пиццы и несколько засохших обкусанных корочек.

Хочется в туалет. Я сую ноги в тапки в виде инопланетных пришельцев и иду в ванную. Подхожу к двери и слышу, как Воздержанья чистит зубы. Я уже собираюсь вернуться в постель, но тут вспоминаю, что Воздержанья уехала к маме. Значит, там, в ванной, — не Воздержанья. А если там не она, значит, там кто-то другой. Я вежливо стучу и прикладываю ухо к двери.

— Погоди, — отвечает знакомый голос. — Я сижу на толчке.

— Но я же слышу, как ты чистишь зубы.

— И что?

Я качаю головой, гадливо скривившись. Когда дверь наконец открывается, я стою в коридоре, уперев руки в боки.

— Ты какую брал щетку, когда чистил зубы?

— Которая в виде космического корабля.

— Джим, это моя щетка. Теперь придется ее выбрасывать.

— Но там была только эта. Ну и еще какая-то розовая.

Я беру свою щетку и нюхаю. Пахнет листьями. Свежими листьями с самых верхушек деревьев.

— Черт.

— Что с тобой?

— Да я как представлю, что она побывала у тебя в пасти… рядом с твоим извращенным мозгом. И посмотри, во что превратились щетинки. — Я сую щетку Джиму под нос. — Может быть, Воздержанья ее прокипятит.

Я поднимаю глаза на Джима. Он смотрит на меня странно. Я не берусь утверждать, но мне показалось, что он улыбается. То есть по-настоящему. Не ухмыляется своей маньячной ухмылкой, а улыбается. Он качает головой и смеется:

— Ты все такой же. Ни капельки не изменился.

— В смысле?

— Как ты был мрачным анусом, когда я тебя видел в последний раз, так мрачным анусом и остался.

— Ты тоже, как был, так и остался уродом и хамом.

— Псих ненормальный.

— Животное.

— Твои трусы, — говорит Джим не в тему. — Ты одевался в темноте и надел их задом наперед.

— Я ношу только боксерские шорты, как тебе хорошо известно. Кстати, о трусах. Помнишь, в самом начале, когда ты только начал сюда ходить? Иногда ты приходил с трусами на голове. Именно что не с шортами, а с трусами. У меня таких нет. Они были откуда?

— Так, сувенир от прежнего подопечного, кому я являлся в качестве привидения. Когда я уйду от тебя, я возьму твои шорты. На память.

— А если ты являешься женщине? Ты надеваешь на голову ее трусики?

— Мне жаль тебя разочаровывать, Спек, но призрачных жирафов-трансвеститов не бывает.

— Рад это слышать.

Он шаркает копытами по полу.

— Если ты вдруг увидишь на мне предметы женского туалета, это вообще ничего не значит. Я их ношу исключительно потому, что я их не ношу. Шутки ради.

— Ага. Главное — это пригладить неприглядную правду.

— Нет. — Он энергично трясет головой. — Я их не глажу. Никто не гладит нижнее белье.

— Я сказал «пригладить», а не «погладить». И безотносительно к нижнему белью.

— А-а. А я-то подумал… И потом, какой смысл гладить трусы, если ты собираешься всего-навсего надеть их на голову…

— Джим, я ни слова не говорил о том, чтобы что-то гладить.

— …и попрыгать на чьей-то кровати.

— Надеюсь, ты по моей-то не прыгаешь?

— Только когда ты не видишь.

— А когда я не вижу, то все нормально? Ладно, надеюсь, ты хотя бы сперва вытираешь копыта.

— Конечно, — говорит Джим с обидой. — За кого ты меня принимаешь? Я их вытираю. О твою подушку.

— И ты еще удивляешься, почему тебя никто не любит.

— Призраки созданы не для того, чтобы их любили. Боялись — да. Любили? Нет.

— Но ты и не страшный. Ты просто противный.

Ответ Джима таков: он отходит на пару шагов для разбега и мчится на меня, скорчив страшную рожу. Я, разумеется, не впечатляюсь.

— И что это было?

— Ничего.

— Ты что, пытался меня напугать?

— Нет.

— Тогда к чему эти нелепые спазмы лицевых мышц?

Он пожимает плечами.

— Это я пошутил. Типа такая ирония.

— Какая ирония? Да в тебе, как говорится, нет ни одной ироничной косточки. У тебя вообще нет костей. Но если бы они были, среди них не было бы ни одной ироничной.

— Собственно, в этом и заключается ирония, — говорит Джим, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку. — Они такие ироничные, что их нет вообще.

— Не умничай, Джим. Тебе не идет.

Джим тяжко вздыхает и бежит в спальню. Рысью.

— Эй, ты куда?

Он пожимает плечами.

— Замечательно. Ты приходишь ко мне, жрешь мою пиццу…

— А ты о чем думал, когда оставил ее в шкафу?

— Ну, я не думал, что ты сожрешь ее всю.

— Я — существо, руководствующееся инстинктом. Я вижу пиццу, я ее ем.

— Да уж, инстинктом, — говорю я, поправляя очки. — Ты — существо хитрое и расчетливое. Бездушное, холодное, ну и…

— И?..

— Что «и»?

— И что?

— Что «и что»?

— Ты сказал, что я бездушный, холодный и, — говорит Джим. — Бездушный, холодный и какой еще?

— И расчетливый.

— Э?

— Ты — бездушное, холодное и расчетливое существо. Ты и сейчас себя так ведешь. Как бездушное, холодное и расчетливое существо. Стараешься сбить меня с толку, так что я забываю, что хотел сказать. Если бы ты был существом, руководствующимся инстинктом, тебе бы хватило ума не говорить такие дремучие глупости.

Он облизывает ноздрю.

— Ты, Джим, страдаешь ярко выраженным избирательным идиотизмом. Потому что ты умный, когда захочешь, — говорю я, садясь на краешек кровати. — Но ты почему-то предпочитаешь скрываться за этим… за этим дурацким фасадом.

— Я тебе не нравлюсь, да?

Я хочу сказать: «Да, не нравишься. Ты меня раздражаешь». Хочу сказать — и не могу. Мне нужна его помощь. Мне нужно, чтобы он просветил меня в сексуальных вопросах; чтобы он меня научил что к чему.

— Ты мне нравишься, Джим, — говорю я, скрестив пальцы за спиной.

— А что ты там прячешь?

— Где?

Джим с подозрением глядит на меня.

— За спиной.

— Ничего.

Я раскрещиваю пальцы и показываю ему пустую руку.

— Ты что, пальцы скрещивал?

— Нет.

— Скажи еще раз. Скажи, что я тебе нравлюсь. Только теперь держи руки перед собой, на коленях. Чтобы я их видел.

Я кладу руки поверх своих спальных шорт, стараясь не прикасаться ни к чему, что могло бы откликнуться на прикосновение.

— Джим, ты мне нравишься. Ты — мой лучший друг.

Пару секунд он молчит. Просто стоит и моргает. Потом обходит кровать, заглядывает мне за спину, ничего там не находит и возвращается на прежнее место.

— Что, правда?

Я убежденно киваю, раскрещивая скрещенные пальцы на ногах.

— Но я думал, что твой лучший друг — Вик Двадцатка.

— Он был моим лучшим другом, но потом появился ты и стал лучшим, а Вик перешел на второе место. Кстати, откуда ты знаешь про Вика?

— Я потому что шпионил, — говорит Джим совершенно обычным, даже где-то небрежным тоном. — И не раз наблюдал, как вы с ним играли в компьютерные игрушки у него дома.

Я киваю с мечтательным выражением.

— Славные были деньки.

Джим кривится. Если вы видели, как кривятся жирафы, вы должны знать, что это не самое приятное зрелище.

— Компьютерные игрушки — занятие для идиотов. И скучно к тому же. Просто сидишь, тупо пялясь в экран, и орудуешь стиком. Так сказать, дрочишь палку.

— Не просто какую-то палку. А джойстик, гейм-контроллер.

— Ага, палка радости. Но как ни крути, палка есть палка. Хреновина из пластмассы с красной кнопочкой наверху. Ты ее двигаешь, и по экрану бежит маленький человечек и стреляет в дебилов-монстров.

— Вообще-то они не дебилы, — говорю я в защиту монстров. — Ты знаешь, что такое искусственный интеллект?

Он качает головой.

— То же самое, что и твой искусственный идиотизм, только наоборот.

Он кивает.

— В старых игрушках монстры были вполне предсказуемы, они действовали по четко заданному сценарию. А в игрушках последнего поколения монстр может спрятаться, например, за кустом и ждать, пока ты не пройдешь мимо. А когда ты будешь проходить мимо, он выскочит из-за куста, схватит тебя и съест. Или он может замаскироваться. Например, ты заходишь за кустик, а тот вдруг хватает тебя и ест. И все — ты умер. Минус одна жизнь.

Джим приподнимает бровь.

— Еще бывает, что есть два монстра, как бы склеенные друг с другом. Ты убиваешь одного, и тут отклеивается второй и убивает тебя. Или монстр может уйти в невидимость, а потом неожиданно материализоваться прямо у тебя перед носом, и ты натыкаешься на него и умираешь.

Джим молчит. Кажется, мне удалось произвести на него впечатление. В кои-то веки.

— А это в какой игре?

— Да в любой может быть. Я просто примеры привел, навскидку.

— А можно мне тоже сыграть?

— Во что?

— В эту игрушку с монстрами.

— Да их много, с монстрами, — говорю я. — Если хочешь, можно пойти к Вику и поиграть.

— Правда можно?

Я пожимаю плечами.

— В эту игрушку, где монстры. Где они делаются невидимыми, и нападают, и все такое.

— Я же тебе говорю: их таких много. Игрушек с монстрами.

— Но там, куда мы пойдем, есть с монстрами?

Мне надо подумать. У Вика столько всяких игрушек. Он, что называется, профессиональный геймер. В свободное время он пишет компьютерные игрушки и работает на компанию-разработчика компьютерных игр — тестирует эти самые игры. Его работа заключается в том, чтобы удостовериться, что игра не слишком простая, но и не слишком сложная. Если игра слишком простая, они добавляют побольше монстров, или рисуют им больше зубов, или оснащают их специальными щупальцами с глазами, которые видят в темноте. Если игра слишком сложная, они убирают излишек монстров.

— Э-э… у него есть игра «Монстры везде и повсюду». Ты играешь за человека…

Джим кривится.

— Не хочешь быть человеком?

Он качает головой.

— А кем? Жирафом?

Он кивает.

— Джим, по-моему, таких игр, где надо играть за жирафа, просто не существует.

Разумеется, это последнее замечание его удручает. Он хватает зубами невскрытую банку пива и с размаху швыряет ее о стену.

— Джим…

Он хватает еще одну банку и швыряет ее в коридор, сквозь открытую дверь. Я слышу, как она катится вниз по лестнице: бум-бум-бум.

— Джим, ну что ты?

Но он стоит, отвернувшись к стене, и пыхтит от ярости.

— Джим, ну чего ты такой капризный? Будешь капризничать и обижаться, с тобой никто не захочет работать, и тебя вообще выкинут из сюжета. До конца книжки. Хочешь нива? — Я открываю банку и машу ею у него перед носом. — Ладно, тогда я сам выпью. — Я подношу банку к губам и издаю восторженное причмокивание. — М-м-м, — убедительно говорю я, — отличное пиво.

Джим молчит.

— Слушай, Джим, что-то я совсем пьяный. — Я обхожу комнату, шатаясь и натыкаясь на мебель. — Давай, Джим. Выпей пива. А то все веселье пропустишь. — Я пытаюсь заглянуть ему в лицо. — Джим, это улыбка? Вот здесь, в уголке. Слушай, ты бы хоть волосы в носу выщипывал, а то торчат — некрасиво.

Он качает головой. Но он улыбался, я видел.

— Давай пиццу закажем. Хочешь еще одну пиццу, Джим?

— Можно.

— Сказать, чтобы они положили побольше сыра? — Я беру свой мобильный, начинаю набирать номер, и тут мне приходит идея. — Джим, может быть, ты поэтому такой злой? Из-за сыра?

Он оборачивается ко мне, озадаченно смотрит.

— У моей мамы — та же беда. Делаешь ей сандвич с сыром, и все вроде нормально, она тебя благодарит, ест его с удовольствием, а через час готова тебя покусать. — Я опять набираю номер. — Может, у них есть пицца вообще без сыра. Попросим, чтобы тебе положили побольше других начинок.

— Ы-ы-ы…

— Что значит ы-ы-ы?

— Вообще без сыра, — говорит Джим потерянно.

— Может, у них есть другие закуски. Чесночный хлеб, например.

— Я не ем чеснок.

— Почему?

— У меня на него аллергия.

— Что? Правда?

Он кивает.

— Я — призрак. У всех призраков аллергия на чеснок. Я поднимаю с пола ближайший порножурнал и принимаюсь рассеянно его листать.

— Погоди, — говорю я, поднимая глаза от страницы, — а ты ничего не напутал?

— Чего?

— Ну, что у призраков аллергия на чеснок. Я всегда думал, что у вампиров. Хотя у вампиров не совсем аллергия. Он их убивает. Что, кстати, странно. Поскольку чеснок — антикоагулянт.

— Это ты из фильмов набрался.

— А в фильмах оно все откуда? Наверняка неспроста. Что-то за этим стоит.

— Вампиры тут ни при чем. Эта жирафья особенность, Спек. У всех жирафов аллергия на чеснок.

— Погоди, — говорю я, швыряя журнал на пол. — Ты только что говорил, что у тебя аллергия на чеснок, потому что ты — призрак. А теперь ты говоришь, что у тебя аллергия на чеснок, потому что ты — жираф. Ты уж определись.

— Я уже определился.

— Тогда я тебя слушаю.

Он морщится, как от неприятного запаха.

— Все очень просто. У меня всегда была аллергия на чеснок. С самого детства. Но обнаружилось это только в последний год. Когда я записался в армию.

— А я и не знал, что ты служил в армии.

— Я не служил. Я сдал все тесты на физическую подготовку, даже тот, где тебе привязывают к копытам мешки с песком и заставляют карабкаться на гору. А потом был медосмотр. Мне натерли бока чесноком, и у меня началось жуткое раздражение. Вот, собственно. Так меня и не взяли в армию.

— А как бы они тебя взяли? Где это видано, чтобы солдат не мог есть чеснок!

— Я лично не видел. И даже не слышал.

Я киваю. Все же приятно, что в чем-то мы с ним соглашаемся, пусть даже и в ерунде. Самое главное — что он здесь и что мы остаемся друзьями. Ну, знаете, как говорят. Всякое в жизни бывает, и вполне может так пол учиться, что твой друг-извращенец однажды спасет тебе жизнь.

— Ну чего, будем заказывать пиццу?

— Что-то не хочется.

— А чего хочется?

Джим ухмыляется.

— Чеснока.

— Но, Джим, у тебя же аллергия на чеснок.

— Я уже мертвый. Чего мне терять?

— Ну ладно. У меня есть банка чесночного супа. Пойдем на кухню, — говорю я и первым спускаюсь по лестнице. — Правда, есть одна маленькая проблема. Хозяйством у нас ведает Воздержанья, и я не знаю, где что лежит. Может, она вообще его выкинула, этот суп. Она ненавидит чесночный суп. Говорит, это единственное, что ее радует в том, что мы спим на разных кроватях. — Я захожу в кухню. — Кстати, Джим, а что ты думаешь по поводу разных кроватей? — говорю я, пытаясь поднять тему секса. Джим как-то не реагирует, и я продолжаю: — Как ты думаешь, может быть, нам с Воздержаньей надо спать вместе, в одной кровати?

— Это не мое дело.

Это совсем на него не похоже. Наверное, он просто голодный. Еда — это единственное, что интересует его больше секса. Еда и пиво.

— Джим, — говорю я, открывая кухонный шкаф. — Ты выше меня. Посмотри на верхней полке.

Он сует голову в подвесной шкафчик, всю голову целиком. Сбивает какие-то банки, и они с грохотом падают на разделочный стол.

— Видишь банку, на которой написано: «Чесночный суп»? Там еще есть картинка с миской горячего чесночного супа.

— Не вижу.

Иногда я задаюсь вопросом, а есть ли мозги в этой призрачной голове?

— Посмотри слева, — говорю я ему. — Теперь видишь?

— Нет.

— Справа?

— Нет, — говорит он. — Никакого чесночного супа. Гм.

— Поднять перископ. Банки могут стоять друг на друге, и она может быть в самом верху.

Он тянет шею.

— Ага, нашел.

— Давай сюда.

Он выныривает из шкафчика, склоняет шею и ставит банку на разделочный стол.

— Спасибо, Джим. — Я вынимаю из ящика открывашку для консервных банок. — У вас в джунглях есть консервы, Джим? Конечно, нет. Это было бы нелепо и странно, да? М-м-м, ты понюхай, какая вкуснятина. — Я выкидываю крышку в мусорное ведро и подношу открытую банку к носу призрачного жирафа. Глаза у него зеленеют. — Да, реакция налицо. Мне подогреть его в микроволновке или на плите, прямо в банке, как делали раньше?

— В микроволновке.

— Уже не терпится его попробовать?

— Нет. Я просто люблю смотреть, как оно крутится. Я переливаю суп в миску, ставлю миску в микроволновку и нажимаю на кнопку СТАРТ.

— Как мало надо жирафу для счастья.

Он молчит. Он наблюдает затем, как миска крутится в микроволновке.

— Сейчас его надо достать, чтобы перемешать. — Я достаю миску, перемешиваю суп и снова ставлю его в микроволновку.

— А можно сделать, чтобы крутилось быстрее?

— Можно, но для этого мне надо залезть туда и крутить диск вручную.

— Ты туда не поместишься.

— Это была шутка, Джим. Но смеяться не обязательно. Я не хочу, чтобы ты напрягался.

Он не слушает. Он наблюдает за супом. Смотрит как завороженный. Сейчас ему можно укоротить шею, раскрасить его в черно-белую полоску, обозвать его зеброй Джимом, и он ничего не заметит. Потом раздается тихое дзинь, и микроволновка автоматически отключается.

— А можно еще раз включить?

— Его нельзя перегревать, — объясняю я. — Тут очень тонкий букет ароматов.

— Откуда там взяться тонкому букету? Это же чесночный суп.

— Но в нем не только чеснок.

— А что еще?

— Ну, есть несколько разновидностей чеснока.

— Спек, чеснок — он и есть чеснок.

— По определению — да. Но есть несколько способов приготовления чеснока. Его можно тушить, жарить в масле, жарить на гриле. Потом, они все разные, головки. Разной формы, разных размеров. Дольки можно нарезать по-разному. А иногда их вообще не режут, а кладут целиком. Вот посмотри, — говорю я, показывая пальцем. — Видишь? Целая долька.

Джим воротит нос.

— И не вороти нос. Это невежливо, Джим. Если тебе не нравится, как я готовлю…

— Как это — ты?! Это же консервированный суп. Из банки.

— Да, но кто открыл банку? И выставил таймер на микроволновке?

— Это же проще простого. А по-настоящему ты ничего не готовил.

— Но мог бы. Всего-то и нужно, что очистить чеснок и измельчить его в миксере.

— А как же тонкий букет ароматов, несколько способов приготовления и прочее?

— В жопу, в жопу, — говорю я, выходя из образа. — Ладно. Что тебе дать? Ложку или вилку?

— Вилку.

— Ты уверен, что вилку? Суп может пролиться. Между зубчиками.

— Тогда ложку.

— А ты можешь держать ложку?

— Когда я голодный, я могу держать все.

Я ставлю миску на стол, открываю ящик и достаю вилку. Когда я оборачиваюсь, миска уже пуста. Джим ее вылизал подчистую.

— Ты что?! Съел весь чесночный суп?

— Какой чесночный суп?

— Этот. Который был в миске.

— Наверное, он испарился.

— Джим, чесночный суп не испаряется.

— Испаряется, Спек. Я своими глазами видел.

— Нет. Если бы он испарился, тут бы вся кухня пропахла чесноком.

Джим с шумом втягивает носом воздух, так что у меня даже волосы шевелятся.

— Чем-нибудь пахнет?

Он качает головой.

— Правильно. Потому что он не испарился. Это ты его съел. Просто ты очень упрямый и поэтому не признаешься. Хотя съел, и ладно, — говорю я, хитро прищурившись, потому что знаю что-то такое, чего он не знает. — Все равно это был твой суп.

— Правда?

— Ну, я все равно бы не стал его есть. Воздержанья мне не разрешает.

— Кстати, а где Воздержанья?

— Поехала к маме. На пару дней.

— Вы что, поругались?

— Мы никогда не ругаемся, — говорю я не без гордости. — Просто не умеем.

— Зря не ругаетесь. Тебе бы это пошло на пользу, — говорит Джим. — Обзывать друг друга всякими словами. Швыряться вещами, бить посуду.

— Знаешь, наш консультант по вопросам семьи и брака сказала нам то же самое. Хотя и другими словами. Она сказала, что не надо держать раздражение в себе. Надо давать ему выход. Я сказал, что она не права. И что жена полностью разделяет мое мнение в данном вопросе.

— Так где она?

— Кто, консультант по вопросам семьи и брака?

— Твоя жена.

— Я же сказал, она к маме поехала.

Джим кивает. И не просто кивает, а этак задумчиво, с пониманием, как будто имеет в виду, что мой брак на грани распада и жена уехала из дома лишь потому, что в доме нахожусь я.

— Что ты так на меня смотришь?

— Я знал, что этим все закончится, Спек. Вы с ней слишком разные. Она говорит «помидор», а ты вообще ничего не говоришь.

— И что это значит?

— Она тебя бросила. Ну, признай очевидный факт. Она забрала свой фаллоимитатор и ушла. От тебя.

— Но, Джим… — говорю я и умолкаю на полуслове. Нельзя говорить ему правду, что Воздержанья уехала к маме из-за моего вещего сна, который я выдумал. Потому что тогда мне придется рассказать ему о моем плане. Надо что-то придумать. — Я сейчас все объясню, — говорю я, что-то придумывая. — Ты, должно быть, заметил, что вся моя спальня завалена порножурналами. Это журналы одного моего приятеля. Он попросил меня присмотреть за ними, пока он проводит реорганизацию книжных полок.

— А я-то думал, откуда они у тебя. Она поэтому тебя бросила, из-за порножурналов?

— Она меня не бросила, Джим.

— А пиво откуда?

Я чешу нос, чтобы выиграть время.

— Я его выиграл в лотерею.

— А пицца?

— Э… ее принесли по ошибке. Курьер перепутал адрес. Поэтому я и убрал ее в шкаф. — Я вижу, что Джима не убеждают мои аргументы, и добавляю: — У них новый курьер. Не очень хороший.

— То есть она тебя бросила ради курьера из пиццерии. Ну и ее можно понять. Бесплатная пицца, и все такое.

— Повторяю в последний раз: Воздержанья меня не бросила. Я просто подумал, что ей лучше уехать на время, пока в доме творятся все эти странные странности.

— Какие странности?

— Порножурналы, пицца, жираф-призрак. Да, и еще пиво.

— А что странного в пиве, Спек? Да, согласен, если выпить его слишком много, все вокруг делается малость странным. Мерещится всякое. Вот выпил ты пива, лежишь в кровати, тебя немного мутит, а потом, словно по волшебству, твои туфли вдруг превращаются в унитаз.

— Ты же не носишь туфли.

— И ты теперь знаешь почему. Но мы отклонились от темы. Ты мне так и не сказал, почему вы разошлись.

— Джим, наш брак так же крепок, как и в тот день, когда мы подписали все необходимые бумаги.

— Тогда почему она уехала к маме?

Я тяжко вздыхаю.

— На самом деле, Джим, — говорю я, — Воздержанья… э… загорает. Дома у мамы. Да, у ее мамы новая кварцевая установка для загара. Она ее выиграла. В лотерею.

— В туже самую, в которую ты выиграл пиццу?

— Не пиццу, а пиво — поправляю я. — Пиццу мне принесли по ошибке. Кстати, курьер, который доставил пиццу, и продал нам билеты. Он так рассудил: «Я все равно развожу людям пиццу, так почему бы мне заодно не заняться распространением лотерейных билетов. Чтобы собрать деньги. В фонд помощи пицце». Джим, почему ты смеешься?

Он катается по полу, стуча копытами в потолок, и заливается хохотом, буквально вываливаясь из метафорических штанов.

— Фонд помощи пицце. Лотерейные билеты. В жизни не слышал такой ерунды.

— Джим, успокойся. Джим… — Он давится смехом и кашляет, сжимая копытами свое длинное желтое горло. — Джим, что с тобой?

Он пытается что-то сказать, но не может.

— Я сейчас принесу подушку.

Я бегу в спальню, хватаю подушку, возвращаюсь на кухню и подкладываю подушку Джиму под голову. Голова смещается, я пододвигаю подушку, но голова снова смещается, и я снова пододвигаю подушку, и голова снова смещается. Весь жираф-призрак бьется в судорогах. У меня в кухне на полу.

— Джим, это было не настолько смешно. Я даже и не пытался шутить. Хотя ты все равно не смеешься, когда я шучу. Никогда не смеешься, когда я шучу. Джим, может, вызвать врача? Да, надо вызвать врача. — Я мчусь в гостиную, где телефон. Снимаю трубку и звоню доктору Яблочко. — Прошу прощения, что разбудил. Но, понимаете, доктор Яблочко, у моего друга припадок. И меня это слегка раздражает. Он смеялся над моей шуткой, — объясняю я. — И, похоже, его занесло. Какого цвета? В каком смысле какого цвета?

Я заглядываю на кухню. Джим стоит перед раковиной и держит голову под струей холодной воды. Лицо у него ярко-малиновое. Он весь ярко-малиновый, в розовых пятнах.

— Чеснок.

— Уже не осталось, — говорю я ему. — Я попозже схожу в магазин.

— Нет, — говорит он сдавленным голосом. — На чеснок. Аллергия.

— А-а. — Я бегу обратно в гостиную. — Доктор Яблочко, — говорю я в трубку, — похоже, мой друг съел чеснок, а у него на чеснок аллергия. Да, доктор Яблочко. Нет, доктор Яблочко. — Я говорю ему спасибо, что он уделил мне время, и вешаю трубку.

— И что сказал доктор? — Джим лежит на полу в кухне, засунув голову между ног. Видимо, проводит какую-то реанимационную процедуру. Или просто пытается отвлечься.

— Тебе надо лечь. В постель. И принять аспирин.

— Ни хрена, — говорит он с вызовом. — Я иду в паб.

— Когда болеешь, нельзя пить спиртное, Джим.

— Наоборот. Спиртное выводит токсины.

— Но алкоголь тоже яд.

— Да, и поэтому он стимулирует иммунную систему.

— Нет, Джим. Он ее подавляет.

— Пиво стерильно, — говорит Джим, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку. — Оно убивает микробов.

— Каких микробов?! Ты просто ищешь себя оправдания, чтобы пить пиво, не мучаясь чувством вины.

— Чушь собачья.

— Что?

— Чушь собачья.

— Посмотри мне в глаза и скажи это еще раз.

— Чу…

Он не может сказать.

— Ладно, — говорю я примирительно. — Это твое здоровье, Джим. И если тебе улыбается проваляться все выходные в больнице…

— Не надо так говорить.

— Ты не любишь больницы, Джим?

— Не знаю. Я никогда не лежал в больнице.

— А я лежал. И уж поверь мне на слово, приятного мало.

Он хмурится.

— Джим, помнишь, ты меня предупреждал насчет соседской антенны? Ты сказал, что от нее у меня будет рак мозга. Тогда я над тобой посмеялся, но оказалось, что ты был прав. У меня действительно был рак мозга. И у жены тоже. Мы пошли в поликлинику, к доктору, и нас положили в больницу. Там нас лечили специальной мазью от рака и вылечили.

Джим с любопытством глядит на меня.

— А как она действует?

— Мазь против рака? Она проникает в мозги и уничтожает раковые клетки.

— И что, ее вводят прямо в мозги?

Я прислоняюсь спиной к холодильнику. Для поддержки.

— Ну… нет, не прямо.

Он ухмыляется.

— А через задницу, правильно?

— Джим, ты маньяк. Я тебе говорю, что я чуть не умер, а тебя интересует только нетрадиционное анальное проникновение. Может, ты сам того… из нетрадиционных. Я уже начинаю задумываться. Может быть, ты какой-нибудь шкафный гомосексуалист.

— Гардеробный гомосексуалист.

— Как скажешь.

— А жене? Ей тоже вводили мазь через задний проход?

— Да, нас лечили одинаково.

— А кто вводил? Врач была женщина или мужчина?

— Женщина. И нет, Джим, это не значит, что моя жена — лесбиянка. Ты все равно найдешь, где подколоть. Если бы врач был мужчина, ты бы сказал, что я сам не мужчина, потому что спокойно терплю, когда посторонний мужчина заправляют моей жене в задницу.

— То есть та женщина-врач видела ее влагалище? Твоей жены?

— Его многие видели, — говорю я. — Его показывали по центральному телевидению.

— Врешь ты все.

— Там еще были студенты из медицинского, практиканты.

— А еще кто-нибудь был?

— Нет. Хотя погоди. Был еще один доктор. Доктор Жираф.

— Жираф.

— Да. Ой, — говорю я, связав одно с другим, — он же твой тезка.

— А как его звали? Случайно не Джим?

— Это был бы уже перебор. Его звали Джеймс. Дипломированный доктор медицины. Настоящий профессионал, уважаемый человек.

— Значит, мы с ним не похожи.

— На самом деле немного похожи. Внешне.

Джим смеется.

— А может быть, это был замаскированный я.

Я тоже смеюсь.

— Он был высокий?

— Ну, — говорю я, пытаясь припомнить. — Да, высокий. Он был жуть как хорош собой. Хотя, может быть, это из-за его темных очков. Милый, очаровательный человек. Совсем не такой, как ты.

Джим хмурится.

— И он никогда бы не стал есть продукты, на которые у него аллергия. И не сделался бы малиновым с розовыми пятнами. Потому что он не такой идиот, как некоторые.

— Он тебе нравился?

— Разумеется, нет, — заявляю я твердо. — Хотя всем остальным — очень нравился, да. Женщины от него просто млели, насколько я помню.

Джим хмуро кивает, переваривая информацию. Какой-то он и вправду понурый. Может, он просто завидует. Может быть, он сам не пользуется успехом у женщин — пусть даже всегда утверждает обратное. Может быть, он от природы застенчивый. Да, наверное. Он просто застенчивый. Он ведет себя как идиот, потому что робеет. Я знаю. Я сам был таким до женитьбы. Женатый мужчина обретает уверенность в себе, ему значительно легче общаться с женщинами, хотя эта уверенность пригодилась бы ему больше, когда он был еще не женат. Такова жестокая ирония судьбы.

— Джим, — говорю я вдруг неожиданно для себя самого, — а тебе нравится холостяцкая жизнь?

— А почему ты вдруг спрашиваешь?

— Просто я уже забыл, что это такое. И мне интересно, как там вообще.

Джим склоняет голову.

— Одевайся, — говорит он тихо. — Мы идем в паб.

К вопросу о проститутках

По натуре я домосед и не особенно хорошо разбираюсь в местной паб-обстановке, так что я веду Джима в ближайший бар, входящий в общедоступную сеть пабов под названием «Цыпочка и капуста».

— Обычно в пятницу вечером здесь просто не протолкнуться, — говорю я, прижимаясь очками к стеклу. — Хотя сейчас почему-то пусто.

— Потому что сейчас суббота, — говорит Джим. — Пять утра.

— Тогда зачем ты позвал меня в бар?

— Иди за мной.

— Куда именно?

— В одно хорошее место. Люблю там бывать [4].

Он направляется рысью по улице.

— Джим, — говорю я, задыхаясь, потому что стараюсь не отставать. — Только не говори мне, что мы идем в «Пендель».

— А все остальное уже закрыто. У них там система «запереть и не выпускать», — объясняет он. — Когда они закрываются, они не выпихивают клиентов наружу, а запирают внутри.

— Как-то нехорошо получается.

— Для алкашей очень даже неплохо.

— Ночью надо спать, Джим. Даже алкашам.

— Они запирают дверь не для того, чтобы оттуда никто не вышел. А чтобы никто не вошел.

— А если кто-то поставит в известность полицию?

— Полиция уже поставлена, Спек. Ну, в известность.

— Тогда почему этот бар до сих пор не закрыли?

— Полицейские — тоже люди. Им тоже хочется иной раз хлопнуть стаканчик под утро. Так что «Пендель» никто не закроет.

Я сую руки в карманы брюк, как бы желая сказать «ну-ну», а вслух говорю следующее:

— Ладно, умник пятнистый, ты все продумал. Но одно, кажется, упустил. Если они запирают дверь…

— То чего?

— …значит, дверь будет закрыта. А если дверь будет закрыта…

— То что?

— …а мы будем снаружи…

— И что?

— …значит, мы не войдем.

— Ой.

— И еще одно. — Я стучу по стеклу, привлекая его внимание к маленькой картонной табличке. Там написано, что с собаками вход воспрещен. Надпись сопровождается иллюстрацией с изображением мультяшной собачки более чем удрученного вида.

— Я уже здесь бывал, и не раз. Я знаю, что делаю.

— И как ты обычно туда заходишь?

— Я — призрак, я могу проходить сквозь стены.

— Замечательно, — говорю я, саркастически дуя на челку. — А мне как быть?

— Я открою окно в туалете, и ты залезешь. С той стороны, сзади.

Я заглядываю за угол. Там, за углом, автостоянка.

— Там могут быть проститутки.

— Ну, ты же взял с собой деньги.

— Нет, я имею в виду, что ко мне могут пристать с непристойными предложениями.

— А ты их прогони. Вот так. — Джим пренебрежительно взмахивает хвостом.

— Проститутки — это ж не мухи, а люди. Ну, более-менее. К ним следует относиться уважительно.

— А ты хоть раз спал с проституткой, Спек?

— Я бы скорее умер.

— Скоро мы этим займемся, — говорит Джим загадочно, а потом еще более загадочно проходит сквозь закрытую дверь.

Я прохожу через плохо освещенную стоянку и принимаюсь исследовать заднюю стену здания. Там есть два окошка с матовыми стеклами, одно из которых, должно быть, — окно мужского туалета. Пока я собираюсь задуматься, которое из двух — то самое, одно из окон открывается и наружу высовывается Джимов нос.

— Залезай.

— И как я, по-твоему, дотуда достану?

— Заберись на что-нибудь и достанешь.

— Тут не на что взобраться.

— То есть как? Совсем не на что?

— Да. Ну, то есть тут есть только мусорные баки. А ничего чистого нет.

— Встань на мусорный бак.

— Но, Джим, они даже без крышек.

— Ладно. Там еще что-нибудь есть?

Я отхожу от стены. Поднимаю голову к небу. Оно темно-синее, в крапинках дождевых капель. У меня за спиной — ряд машин и одна проститутка. Больше там нет ничего. Только два мусорных бака. Один — наполовину пустой, другой — наполовину заполненный.

— Джим, — говорю я громким шепотом, — у меня есть идея. Если пересыпать весь мусор из одного бака в другой, можно забраться на мусор и влезть в окно.

— Не рассуждай, Спек. Делай дело.

Я снимаю свою толстовку с изображением Космонавта в космосе, аккуратно складываю ее и кладу на оконный карниз. Потом поднимаю мусорный бак — благо они небольшие и пластиковые — тот, который наполовину пустой, и пересыпаю весь мусор в другой, который наполовину заполненный. Бак все-таки тяжелый, и у меня тянет спину, но мне хочется к Джиму, и я готов на любые жертвы. Потом я надеваю толстовку, забираюсь в мусорный бак, с трудом удерживая равновесие на самых верхних предметах мусора, как то: большая, промышленно-масштабных размеров консервная банка из-под тушеной фасоли и пластмассовая баночка из-под маргарина, — подтягиваюсь на руках и пролезаю в окно. В ярком голубоватом свете единственной голой лампочки — и единственного голого жирафа-призрака — я вижу, что стало с моей одеждой.

— Блин, — говорю я, переходя на язык местных завсегдатаев. — Брюки тоже изгваздались.

— Я бы сделал не так.

— А как бы ты сделал, пятнистый умник?

— Пересыпал бы мусор из одного бака в другой, перевернул бы пустой бак вверх дном и встал бы на него.

— А чего же ты раньше молчал?

Он пожимает плечами.

— Вот так, значит, да? А я думал, что мы друзья. То есть в том смысле… Мы с тобой пошли в паб. Стало быть, мы собутыльники. А собутыльники — это почти как соратники.

— Ага, пошли в паб и зависли в сортире, — говорит Джим. — Почти как два пидора.

— Ты что, не уверен в своей сексуальности настолько, что даже не можешь просто поболтать с другим парнем в мужском сортире, не ощущая себя под угрозой?

— Слушай, если ты собираешься поговорить о сексе…

— Я ни слова не сказал о сексе. Я говорил о сексуальности в общем.

— Что ты делаешь?

— Расстегиваю штаны и достаю член.

— Спек, мы что, поменялись местами?

— В каком смысле?

— Вообще-то призрак здесь я. А ты меня пугаешь.

— Если ты думаешь, что я это делаю ради тебя, — говорю я, писая в писсуар, — то ты заблуждаешься. — Я направляю струю на размокший окурок, подгоняя его к сливному отверстию. Потом поднимаю глаза и вижу, что Джим таращится на меня. — Может, мне еще песенку спеть и сплясать?

— Э?

— Ну, пока у меня есть благодарные зрители. Слушай, Джим, а почему бы тебе не сходить к стойке…

— К бару…

— Ладно, как скажешь. Так вот почему бы тебе не сходить к бару и не заказать нам по пиву?

— Я подумал, что тебя нельзя оставлять без присмотра.

— Вообще-то, Джим, я вполне в состоянии сходить в туалет самостоятельно. С одиннадцати лет научился.

— Я не об этом волнуюсь. Паб — место опасное, Спек. Любой паб.

— В каком смысле?

— Ну, я вообще-то не гей…

— И чего?

Джим смущенно шаркает копытами — как всегда, когда нервничает.

— Для мужчины ты очень даже симпатичный. У тебя светлые волосы, и походка как у девушки. Спек, а теперь ты что делаешь?

— Сверх компенсирую, — говорю я, топая по кафелю, как слон. — Я всерьез опасаюсь за свою безопасность. И хочу домой.

— Домой нельзя.

— Почему?

— Мы же тут заперты. Мы отсюда не выйдем.

— Ноты говорил…

— А ты меня больше слушай, Спек. — Джек открывает дверь туалета, повернув ручку хвостом, и идет непосредственно в бар. — Две пинты пива, — говорит он бармену явного пролетарского происхождения.

— Джим, — говорю я укоризненно, — а как же правила вежливости?

— Какой вежливости?

— Ты что, не знаешь?

— Не знаю.

— Ага.

— Я в пабе, Спек. А когда я в пабе, меня, кроме пива, вообще ничего не волнует. Кроме пива и женщин. И хорошего махача.

— Джим, если ты затеешь драку, я вызову полицию.

— И тебе не придется кричать очень громко, Спек. Они уже здесь. Видишь? У музыкального автомата.

Я прослеживаю за его взглядом и вижу двух полицейских, причем один из них кажется мне смутно знакомым. Я напрягаю мыслительный процесс.

— Да, точно. Это тот полицейский, который приходил арестовывать Бабулю Кошак.

— Классная бабка Бабуля Кошак. Она мне нравится.

— В каком смысле?

— В прямом. Может, я даже ее приглашу на свидание.

— Но ты же жираф. Причем мертвый. А она — старая женщина. К тому же она в тюрьме. Пожизненный срок за кражу домашней обуви. На такой шаткой основе вряд ли можно построить серьезные длительные отношения.

— А твоего мнения кто-нибудь спрашивает?

— Никто, — говорю я, смутившись. — Но, Джим, ты же мой друг. Я за тебя переживаю. Нравится это тебе или нет. И я не хочу, чтобы тебе было больно. — Я прищуриваюсь. — Ты что, правда собрался ее пригласить на свидание?

Он смеется.

— Так ты пошутил?

— Разумеется, я пошутил. Стал бы я приглашать на свидание старуху. — И когда я с облегчением вздыхаю, он вдруг добавляет: — Я бы ее просто трахнул.

— Ну да. Очевидно.

Бармен ставит на стойку два пива. Говорит Джиму, что с него пять фунтов. Джим вопросительно смотрит на меня.

— Не смотри на меня, Джим. Я не взял кошелек.

— Но мне нечем платить.

Я закусываю губу.

— Что, совсем нечем?

— А мне некуда положить деньги. — Джим отходит от стойки и поворачивается кругом. — Сосчитай карманы, — говорит он игриво.

— Да, лучше бы ты был призраком-кенгуру. — Я похлопываю себя по карманам и достаю кошелек, изображая искреннее изумление. — Ой. Я его все-таки взял.

Джим качает головой.

— Сукин сын.

— Кто бы говорил?! Даже супа мне не оставил.

— Какого супа?

— Чесночного супа.

— Какого чесночного супа?

— Чесночного супа, который из банки.

— Какого чесночного супа, который из банки?

— Ну, супа. Чесночного супа из банки.

— Какого ну супа, чесночного супа из банки?

Я сдаюсь. Когда он в таком настроении, спорить с ним бесполезно. Признавая свое поражение, я достаю из кошелька аккуратно сложенную банкноту и отдаю бармену, который скатывает ее в шарик, потом расправляет и сует в ящик под кассой.

Джим поднимает кружку.

— Твое здоровье.

Я не верю своим глазам.

— Джим, ты только что поднял кружку?

Он кивает: ага.

— Прошу прощения, если я говорю очевидные истины, но ты же жираф. Только пойми меня правильно. Я совсем не хочу тебя обидеть. Недостающее в плане пальцев ты с лихвой компенсируешь длиной шеи. Но как гордый владелец четырех раздвоенных копыт ты от природы лишен способностей держать кружку с пивом.

— И что мне, по-твоему, делать? Пить пиво через соломинку?

— Только не в этом гадючнике. К тому же речь не о том. Речь о том, что ты, Джим, четвероногое млекопитающее из отряда парнокопытных, только что поднял кружку с пивом. И мне интересно, как ты это сделал?

— Все очень просто, если знать ноу-хау.

— Ну так поделись.

— Держатель на липучке.

— Ты часто здесь выпиваешь, да?

Он кивает.

— Я здесь постоянный клиент.

— И что, никто до сих пор не заметил, что ты жираф? И плюс к тому — призрак?

— Посмотри вокруг, — говорит Джим. — Тут все ужратые в хлам.

— Но ты же просишь держатель у бармена. Неужели он ничего не заподозрил?

— Я сказал ему, что я — инвалид. — Он ухмыляется. — Если ты инвалид, то тебе все позволено.

— Например?

Он на секунду задумывается.

— Например, можно кушать с открытым ртом.

— Изумительно. Ладно, твое здоровье. — Я чокаюсь с ним своей кружкой. Кружки с довольным звоном стукаются друг о друга, а я пользуюсь случаем присмотреться к держателю на липучке. Приспособление, надо сказать, незатейливое: браслет из ленты-липучки, надетый на Джимово копыто, и кусочек такой же липучки, приклеенный к кружке. — И что будем делать теперь?

Он вытирает пивную пену с верхней губы.

— Будем пить.

— А потом?

— Потом блевать. Потом потеряем ключи от дома. И задрыхнем в канаве.

— Теперь я знаю, чего мне не хватало в жизни.

— Можно поговорить с девочками.

— Так чего же мы ждем?

— Здесь девочек нет. Много старых алконавтов и ни одной девочки.

— Я видел на улице проститутку. Там, на стоянке.

— Не увлекайся, Спек. Ты — женатый мужчина. Зачем тебе разговаривать с девочками?

— Слушай, может быть, сядем за столик? — Я увожу его в темный, дымный уголок, и мы садимся за столик. Джим смотрит в пространство, я размышляю о страшной, кровавой смерти.

— Спек?

Я выхожу из задумчивости и вижу, что все мое поле зрение занято жирафом по имени Джим.

— Спек, ты чего?

— За меня не волнуйся. Просто я умираю. Всего-навсего. Слушай, Джим, я хочу облегчить свою совесть. Помнишь, я говорил, что жена загорает у мамы дома? Что у ее мамы новая кварцевая установка для загара? Которую она выиграла в лотерею Фонда помощи пицце. Джим. Джим, ты что, спишь?

— Э?

— Он поднимает голову со стола и вытирает слюну с подбородка.

— Ты устал, Джим?

— Мне скучно.

— Мне казалось, ты любишь ходить по пабам.

— Но не с тобой.

— Ты слышал, что я сейчас говорил? Насчет облегчить свою совесть?

— Нет.

Я чешу левое ухо.

— Ну, еще дома. Пиво, пицца, порнографические журналы. Помнишь?

Он кивает.

— На самом деле, Джим, я их купил для тебя.

— Для меня?

— Ну…

Он весь сияет. В буквальном смысле. Сейчас его жирафья голова похожа на зажженную лампочку в форме жирафьей головы.

— Для тебя, да, — говорю я. Мне действительно стало легче. — Я знаю, как ты любишь пиццу. И пиво. И какой ты испорченный. В смысле, морально испорченный. Иными словами, я знаю, как высоко ты ценишь хорошие эротические фотографии.

— Для меня? — переспрашивает он тупо.

— Да. Для тебя. Я купил их тебе, в подарок. Потому что ты — мой лучший друг. И ты мне нравишься, Джим. Как человек. Ну, то есть жираф.

— Спек, если тебе когда-нибудь будет нужно, чтобы я что-нибудь для тебя сделал, ты лишь попроси.

— Спасибо, Джим. Обязательно попрошу.

— Я, разумеется, не сделаю ничего.

— Э…

— Буду занят, сам понимаешь. Порножурналами, пивом.

— И почему я не удивлен?

— Кстати, а что ты там говорил насчет медленного умирания?

— Ну, врачи говорят…

— Что ты задохнешься от собственной перхоти.

— Джим, это очень серьезно.

— Ты что, поверил во всю эту чушь насчет сексуальных контактов с женой? Я все это придумал. Для смеха.

— Ты все придумал?

Он выдувает из ноздрей пивную пену.

— И что это было? «Да» или «нет»?

— Левая ноздря — «нет». Правая — «не знаю».

— Ладно, как бы там ни было. В смысле, с твоими ноздрями. Не знаю, может быть, это было совпадение. Или, может быть, просто животная интуиция. Ноты попал в точку. Как говорится, вбил гвоздик в гроб. — Я отпиваю пива. — Джим, перед тем, как нас выписали из больницы, доктор Жираф сказал, что я непременно умру, если немедленно не возьмусь за исследование собственной сексуальности.

— А зачем ты мне это рассказываешь?

— Я совершенно не разбираюсь в сексе. То есть я знаю, чего и куда. Но не более того.

— А почему ты решил, что я в нем разбираюсь?

Я пытаюсь придумать, как бы получше ответить, чтобы его не обидеть.

— Потому что ты извращенец.

— И что?

— Ты вырос в самом злачном районе джунглей, в восточной части, в Ист-Сайде, так что ты должен знать жизнь.

— Да какая там жизнь, одни драки. Хотя знаешь, как это делаю я, секс действительно чем-то похож на хорошую драку. Какой-то особенной техники нет. Просто дождись, когда у нее будет хорошее настроение, завали ее на стиральную машину и вставь ей сзади.

— Но доктор Жираф говорил, что специальная техника есть. Он сказал, что я должен произвести все возможные половые акты, известные на данный момент науке. Все, что есть в лексиконе пылких любовников, — все это надо попробовать. — Джим смотрит непонимающе, и я добавляю: — Ты вообще знаешь, что это такое?

— Конечно, знаю. — Он крепко задумывается, а потом выдает: — Это такая фигура.

— Какая фигура?

— Ну такая. Геометрическая. Как треугольники и все такое. Любовный треугольник. Любовный квадрат. Любовный лексикон.

— А ты, случайно, не шестиугольник имеешь в виду? Гексагон?

Он угрюмо молчит. Как существу, которое ошибается раз по двадцать на дню, ему, по идее, давно пора бы привыкнуть к подобному положению дел.

— Джим, лексикон — это словарь.

— Э?

— Ну, не настоящий словарь в данном конкретном контексте. Доктор Жираф говорил метафорически.

— А там есть картинки?

— Где?

— В словаре половых актов.

— Джим, какие картинки, если его даже не существует?!

— Хотя скорее всего это просто рисунки. Нормальных фоток в таких книгах, по определению, не бывает.

— Джим, повторяю для тех, кто в танке. Его. Не. Су. Ще. Ству. Ет.

— А я думал, ты говорил, что этот твой доктор Жираф — настоящий профессионал.

— Он и был настоящим профессионалом. И есть до сих пор. Джим, помнишь наш разговор о метафорах? Лексикон пылких любовников, — объясняю я, — это метафора для всех возможных половых актов, известных на данный момент науке.

Кажется, я хорошо объяснил. Он кивает, и я продолжаю:

— И я хочу, чтобы ты мне рассказал, какие бывают половые акты.

— А-а, в этом смысле. — Он отлучается к стойке взять себе еще пива — за мои деньги, естественно, — и возвращается обратно за столик. — Начинать надо с самых обычных. Вагинальных, оральных и… гм… анальных. Да, еще садо-мазо со связыванием, все дела. А потом уже можно переходить к извращениям. Не торопясь, постепенно.

От стыда я готов провалиться сквозь землю. Ну или хотя бы сползти под стол.

— Джим, жена никогда не позволит, чтобы я делал с ней все эти вещи. Ну, разве что первую. И, может быть, еще вторую. На ее день рождения. Но все остальное… Ей будет противно и мерзко.

— Ты в этом уверен?

И тут мне вспоминаются всякие воспоминания. Фрагменты из наших с женой разговоров. Черный конь на лугу, искусственный член. Я уже ни в чем не уверен.

— Ладно, — размышляю я вслух. — Допустим, она согласится на все эти штучки. Но я не хочу, чтобы она это делала. Так что у нас все равно ничего не получится.

— Спек, помнишь, что мы говорили о проститутках?

— Э… Лучше напомни.

— Ты сказал, что лучше умереть, чем спать с проституткой. А я сказал, что мы скоро этим займемся. Я сказал это загадочно, как раз перед тем, как пройти — еще более загадочно — сквозь закрытую дверь.

— Да уж, на всякие фокусы ты горазд.

— Это не фокус. — Он понимает меня буквально. — Это магическая способность. Копыто быстрее глаза.

— Ладно, мы сейчас не о том. Как я понимаю, ты предлагаешь, чтобы я изменил жене и произвел все эти акты с какой-нибудь проституткой.

Он кивает.

— Но, Джим, это же аморально.

Джим складывает на груди передние ноги, как мы сложили бы руки.

— Наоборот. Ты это сделаешь ради нее.

— Ну, если взглянуть под таким углом… Там, на стоянке, была проститутка.

Джим качает головой.

— Видишь того мужика?

— Который в клетчатом пиджаке?

— Это мистер Бинго, э… — Джим трет подбородок копытом и улыбается своей лукавой жирафьей улыбкой. — Инспектор манежа из бродячего цирка.

— Обожаю бродячий цирк, — говорю я с восторгом и иду следом за Джимом в другой угол бара, где даже еще темнее, чем в нашем.

— Можно нам к вам подсесть?

— Джим! Конечно, садитесь, — говорит мистер Бинго. Для человека, одетого как гомосек, у него на удивление властный голос.

— Это Скотт, мой приятель.

— Давний и искренний почитатель вашего ремесла, — говорю я с восхищением.

Мистер Бинго степенно кивает.

— Это приятно.

— И особенно с привлечением животных.

— Если напустишь животное на девочек, я тебе ноги переломаю.

— Спек, — говорит Джим громким шепотом, — мистер Бинго — сутенер.

— Ноты говорил…

— Простите моего очкастого друга. Он вас принял за другого.

Мистер Бинго кивает, поправляя галстук.

— Джентльмены, позвольте представить вам Обезьяна Клешню по прозвищу Обезьяньи Ручки, моего партнера. — Из сумрака выступает фигура внушительных габаритов и садится за стол рядом с мистером Бинго. Дядька закатывает рукава, открывая огромные руки, густо поросшие черной шерстью. — Обезьян выполняет всю, так сказать, обезьянью работу, пока я сижу вот так, — мистер Бинго вальяжно разваливается на стуле, — и курю сигару.

Обезьян Клешня достает из кармана сигару, прикуривает и передает мистеру Бинго.

— Мой друг хотел бы взять девочку, — говорит Джим. — Какую-нибудь из ваших.

— И это правильно, — говорит мистер Бинго, с любопытством разглядывая меня. — Очень правильно.

Я киваю. То есть на самом деле качаю головой. Но с тем же успехом мог бы и кивнуть. Потому что, как я понимаю, мое мнение здесь ничего не решает.

Мистер Бинго ведет нас по узенькой лестнице в тесную спальню над баром, освещенную единственной красной лампочкой.

— Это Карен Динь-Динь, лучшая из моих девочек. Моя любимая.

Я в жизни так не боялся. И поэтому говорю первое, что приходит в голову. Единственное, что приходит в голову. Я так думаю, это фраза из какого-то фильма:

— А она чистая?

Мистер Бинго смотрит на меня так, как будто его оскорбили до глубины души. Обезьян выступает вперед, хрустя костяшками пальцев, но мистер Бинго удерживает его на месте.

— Конечно, чистая, — говорит он. — Все мои девочки — чистые и здоровые. И знаете почему? Потому что их души чисты, как нетронутый свежий снег. Мы с Обезьяном Клешней — убежденные пуритане. Да, Обезьян?

Обезьян Клешня кивает.

— Карен — самая чистая из всех моих девочек. Карен, лапочка, встань. Пусть джентльмены на тебя посмотрят.

Она встает, поворачивается кругом. Небольшого росточка. На вид — лет двадцать. Красная футболка, джинсовые шортики. Длинные светлые волосы.

— Скажи Скотту «привет», Карен, — говорит ей мистер Бинго.

— Привет, Скотт, — говорит Карен. Но она обращается не ко мне; она обращается к мистеру Бинго.

— Скотт останется здесь и немного побудет с тобой. Да, Скотт?

Я сконфуженно киваю.

И больше никто не произносит ни слова. Я достаю кошелек, но денег осталось всего ничего. Что-то я сомневаюсь, что у меня получится произвести все возможные половые акты, известные на данный момент науке, затри пятьдесят.

Мистер Бинго показывает мне жестом, чтобы я убрал кошелек.

— Мы с Джимом пока посидим внизу. Джимбо, это тебе за услугу, которую ты оказал мне тогда, в восемьдесят шестом. С теми девочками-танцовщицами.

Джим кивает. Все-таки темная он лошадка. Вернее, темный жираф.

Когда дверь закрывается, мы с Карен слегка расслабляемся. То есть не то чтобы расслабляемся. Я хожу по комнате взад-вперед, а Карен сидит на кровати, на самом краешке, и кусает ногти. Заглянув в замочную скважину, я вижу, что Обезьян Клешня стоит в коридоре. Ноги на ширине плеч, руки сложены за спиной. Повернувшись обратно к Карен, я вижу такую картину: Карен встала с кровати и теперь снимает с себя футболку.

— Карен, а может, того… не будем раздеваться?

— Мистер Бинго всегда говорит, чтобы я выполняла любое желание клиента.

— А если не выполнишь?

— Он меня бьет, — отвечает Карен. — Табуретом.

— М-да. Карен, я должен сказать тебе одну вещь. Это не то чтобы очень ужасно, но тебя оно может смутить. — Я делаю паузу, чтобы создать драматическое напряжение. — Карен, я женат. У меня есть жена.

Она кивает.

— Так что ты хотел мне сказать?

— То, что сказал.

— Что ты женат? — Она смеется. — Так вы все женаты. Поэтому сюда и ходите.

— Нет, ты все неправильно поняла. — Я очень тщательно подбираю слова, чтобы не напугать девушку. — Карен, я болен. И болезнь у меня необычная.

— У меня есть презервативы.

— Нет, не в том смысле болен. Понимаешь, мне надо произвести все возможные половые акты… в лексиконе пылких любовников…

— Сегодня давай лучше здесь, а туда сходим в следующий раз.

— Карен, это метафора, а не ночной клуб.

— А есть разница?

Да уж, при всех своих прочих достоинствах умом Карен явно не блещет. Этим, собственно, и объясняется, что она — проститутка, а я — главный сценарист на центральном телеканале. Хотя, надо признать, ноги у Карен красивее, чем у меня.

— Слушай, а может, не будем? Никто ничего не узнает. Давай ты чего-нибудь изобразишь, ну, покричишь, там… похрюкаешь… а я потом застегну брюки и выйду из комнаты, куря сигарету.

— Мистер Бинго всегда присылает ко мне Обезьяна Клешню для проверки. — Карен смущается и смотрит в сторону, и я уже начинаю думать, что, может быть, она выбрала не ту профессию. — Обезьян нюхает мне влагалище, и если оно не пахнет как надо, мистер Бинго меня бьет.

— А он вроде бы говорил, что обезьянью работу делает Обезьян.

— Бить девочек — это не обезьянья работа, а прецизионная обработка. То есть так говорит мистер Бинго. А я даже не знаю, что это такое.

— Что ты не знаешь?

— Что такое «прецизионная».

И тут прямо из пола, покрытого старым вытертым ковром, вырастает голова Джима.

— Прошу прощения, ты не должен был меня видеть. Я пытался подняться под юбкой Карен.

— На ней нет юбки, — говорю я, имея в виду ее джинсовые шортики.

— Сейчас на ней не должно было быть вообще ничего. Или ты все уже сделал, Спек, и она снова оделась?

— Карен, — говорю я, присаживаясь на краешек кровати. — Я сейчас все объясню. Это Джим. Он — привидение и поэтому умеет проходить сквозь стены и просовывать голову через пол. А если тебе интересно, почему он выглядит как жираф…

— Ничего объяснять не надо, — говорит Карен. — Мистер Бинго дает мне наркотики.

— Давай, Спек, приступай. А то шея болит.

— Джим, мы с Карен решили ничего не делать. Во-первых, мы едва знаем друг друга, а во-вторых…

— Спек, посмотри на нее. Просто посмотри.

Я смотрю. Она сидит рядом со мной на кровати. Она все-таки сняла футболку, и ее сочные спелые грудки напоминают два сочных спелых плода.

— Как я уже говорил, мы с Карен решили ничего не делать, но мы боимся, что мистер Бинго может обидеться. И тогда он нас убьет.

— У меня есть идея, — говорит Карен. — Что, если этот жираф…

— Эй, у меня есть имя.

— Что, если Джим, жираф-призрак, меня полижет. У него изо рта плохо пахнет, и влагалище у меня будет пахнуть, и тогда мистер Бинго подумает, что мы с тобой занимались сексом.

— Чушь собачья без хвостика. С чего ты решила, что у меня изо рта плохо пахнет? У тебя, что ли, телескопический нос?

— У всех животных изо рта плохо пахнет, — говорит Карен. — Мама мне говорила. Она работала в зоопарке.

— Карен не хотела тебя обидеть, — говорю я в защиту проститутки. — И все же она права, Джим. У тебя изо рта правда пахнет.

— Чушь собачья. Я сижу на строжайшей лиственной диете. Ем только свежие листья. С самых верхушек деревьев.

— И еще пиво, — вношу я поправку. — И пиццу, и соленый арахис, и чесночный суп. И это только на завтрак.

— Сейчас выходные, Спек. В выходные все расслабляются.

— Тс! Слышите? Что там за странные звуки?

Карен смеется.

— Это Обезьян хрустит костяшками. На этой неделе он еще никого не убил, а у него сегодня день рождения.

— Тогда нам лучше поторопиться. Джим, — говорю я решительно, — высунь язык. Карен, снимай с себя все и садись на корточки, прямо над ним. А я подожду здесь. — Я встаю в угол лицом к стене. Далее следует серия хлюпающих звуков и — что особенно нервирует — бурные стоны, подозрительно похожие на звуки, издаваемые молодой женщиной при достижении бурного оргазма.

— Погоди, Спек. Я тут кое-что вспомнил.

— Что?

— Буквально за пару минут до того, как я заглянул к вам, мы с мистером Бинго сидели — болтали. Я сделал ему комплимент, отметил, какие у него великолепные зубы, и он дал мне попробовать свой ополаскиватель для рта. Кстати сказать, очень приятный на вкус.

— И чего?

— У меня изо рта не пахнет. Вернее, пахнет, но хорошо. Значит, влагалище Карен не будет пахнуть, как надо, и наш план не сработает.

— Карен, давай одевайся.

— Очень качественный ополаскиватель, — говорит Джим, обращаясь скорее к себе самому. — Заграничный.

— Карен, ты все? Можно уже повернуться?

— Да, можно.

Я оборачиваюсь. Ой-ой-ой.

— Ты бы хоть ноги сдвинула, что ли. — Я сгребаю с пола ее одежду и бросаю ей на колени. — Карен, мы с Джимом пытаемся тебе помочь, а ты тут сверкаешь интимными прелестями. А ты, Джим… Почему, интересно, ты вспомнил про ополаскиватель уже после того, как вылизал Карен влагалище? Как-то оно странно.

Джим ухмыляется.

— Да. Действительно, странно. Причуды памяти.

— И что нам теперь делать?

Джим впадает в задумчивость.

— А окно открывается?

— Открывается, — говорит Карен. — Я его открываю, когда занимаюсь сексом с толстыми дядечками.

— Открой окно. — Голова Джима исчезает под полом и через пару минут появляется вновь. За окном.

— Карен, ты куда?

— Туда, — говорит Карен, вылезая в окно. — Джим нас спасает.

Джим кивает.

— Я забираю тебя отсюда.

— Подождите, — кричу я, бросаясь к окну. — Я с вами.

— Не получится, Спек, — говорит Джим. — Нет места.

— Что значит нет места?

— Я жираф, а не двухэтажный автобус.

— Джим, если ты не возьмешь меня с вами…

Он вздыхает по-призрачьи тяжко.

— Если ты с нами, то давай с нами. Только быстрей. У меня крылья чешутся.

— Джим, у тебя нету крыльев, — говорю я, забираясь к нему на спину.

Карен хихикает.

— Есть. Такие серебряные, как у ангела. Крылья действительно есть. Вот, торчат из боков.

— А на арфе ты, случаем, не играешь? — интересуюсь я в шутку.

Крылатый жираф взмывает в небо. Я обнимаю Карен за талию, как будто мы едем на мотоцикле. Как будто Джим — мотоцикл, Карен — мотоциклист, а я сижу сзади.

— Ура! — кричит Карен.

— Да, — кричу я с не меньшим восторгом. — Ура!

Мы поднимаемся к самому небу, за облака. Земли больше не видно. Жираф-призрак машет своими ангельскими…

— Джим, они же пластмассовые, — говорю я, отцепляя крылья. — Где ты их взял?

— Стибрил у одной девушки. Она возвращалась домой с вечеринки, заряженная кокаином по самое не балуй.

— По что?

— По самое не балуй. Кокаином.

— И ты этим воспользовался и украл у нее ангельские крылья. Да, в мире, похоже, уже не осталось невинности и чистоты.

Как бы в подтверждение моей мысли Карен хлопает в ладоши и говорит:

— А давайте слетаем к морю. Джим, пожалуйста.

Джим качает головой.

— Я не взял с собой плавки.

— А их вообще выпускают такого размера? Да и зачем тебе плавки? Ты же всегда ходишь голым.

— А вдруг мне захочется искупаться.

— И чего?

Он отвечает не сразу, потому что ему надо сосредоточиться на полете.

— Если я плаваю голым, у меня яйца качаются на воде и пугают детей.

— Что, кстати, неудивительно.

— И еще эти… — он наклоняет голову, чтобы не врезаться в низко летящий воздушный шар на горячем воздухе, — …медузы. А вдруг меня обожжет медуза? Влепится прямо в головку члена.

— И поделом, — говорю я.

Так, за дружески-добродушным взаимным подкалыванием, и проходит полет. Каждые две-три минуты Карен спрашивает у Джима, скоро ли мы прилетим, а Джим оборачивается к ней и смеется. Чистым, радостным смехом. Вот так посмотришь на них и никогда не подумаешь, что еще минут двадцать назад его язык был у нее в рабочем органе.

Облака раздвигаются, словно белые занавески, и там, за ними, — безбрежная синева. Только это не небо, а море. Джим спускается вниз, постепенно набирая скорость, и приземляется с глухим стуком на пустынную набережную.

— Давайте поищем, где у них тут продают мороженое, — говорю я, спрыгивая со спины Джима и подавая руку Карен. — Хотите мороженое?

Джим облизывается, но Карен молчит. И вид у нее удрученный.

— Карен, ты чего?

— Если я вернусь в «Пендель», мистер Бинго меня побьет.

— Так и не надо тебе никуда возвращаться. Оставайся здесь. Ты же хотела на море. Найдешь себе работу. Мы тебе поможем. Да, Джим?

— Но я хочу вернуться.

— Почему?

— Если я вернусь, мистер Бинго меня побьет.

Я морщусь и спрашиваю:

— Тебе что, нравится, когда тебя бьют?

Карен кивает.

— Тогда чего же мы ждем? Джим, надо быстрей везти Карен обратно в «Пендель».

— Быстрее не надо, — говорит Карен, взбираясь обратно на спину жирафа-призрака. — Может быть, если мы припозднимся, мистер Бинго стукнет меня столом.

— Хорошо, только я должен это увидеть. Спек, ты с нами?

На пляже почти никого. Но один человек все-таки есть. Женщина. Лежит на спине. Она в темных очках, но жену я узнаю всегда.

— Джим, вы летите, а я задержусь. Мне нужно кое-что сделать.

— Спек, — говорит Джим, проследив за направлением моего взгляда, — это там не твоя ли супруга?

Я киваю.

— Вот и трахни ее как положено.

— Именно это я и имел в виду, когда говорил, что мне нужно кое-что сделать.

— Заправь ей сзади, а потом вынь и спусти ей на задницу.

— Спасибо, Джим, за совет. Но истинной любви хореограф не нужен.

— Только не торопись ей вставлять. Пока она вся не намокнет.

— Джим, я тебя очень прошу, не нервируй меня. Я и так весь на нервах.

— Ты успокойся, не нервничай. Это всего лишь секс. Можно подумать, ты раньше ничем таким не занимался.

— До свидания, Джим.

— До свидания, Спек. И удачи.

Дождавшись, пока жираф-призрак и проститутка-извращенка не исчезнут из виду, я спускаюсь на пляж, к жене. Идти не то чтобы далеко, но и не то чтобы близко. Минуты две-три. Когда моя тень падает на ее коричневый купальник-бикини, она поднимает очки на лоб, смотрит на меня, моргает и говорит:

— Скотт.

— Воздержанья. Я думал, ты к маме поехала.

— Я и поехала. А маме вдруг захотелось поехать к морю, и мы поехали к морю.

— А где мама?

— В отеле. Вчера мы ходили в кабаре. Она увидела, как пляшут девочки, и вновь ощутила себя молодой, и пошла танцевать, и упала.

— Воздержанья, — говорю я, подавив свою гордость, — давай займемся любовью. Прямо сейчас. Здесь, на пляже. — Я смотрю по сторонам, нет ли кого-то поблизости. Никого нет. — Ты не против заняться со мной любовью? Здесь. На пляже.

— Может быть, — говорит Воздержанья, пошевелив пальцами ног. — То есть да.

Я расстегиваю брюки. Брюки падают на песок. Я жду, что жена рассмеется, но она не смеется. Тогда я снимаю трусы, то есть боксерские шорты, потому что других трусов я не ношу. Брюки и шорты я кладу рядом с ботинками и носками, где уже лежат свитер с футболкой. И вот он я, голый, и бледный, и слегка волосатый посередине.

Воздержанья садится и улыбается.

— Мой рыцарь, — говорит она, и я не совсем уверен, к кому из нас двоих она обращается, ко мне или к моему пенису, а потом она наклоняется и берет его в рот.

Носорог Какашкин

Гарри всегда был моим начальником. С самого первого дня, как я только пришел на телевидение. Именно Гарри запустил сериал, который стал главным хитом десятилетия на НФ-канале, «Космонавта в космосе». Моя идея. В глазах Гарри Дельца я всегда прав, просто по определению.

Я прохожу через большой общий офис к своему столу, здороваюсь со своей секретаршей, миссис Уныньей, ставлю сумку под стол и включаю компьютер. Едва я сажусь, подходит Гарри в серебристом костюме, призванном привлекать внимание. Сквозь его серебристую прозрачную рубашку просвечивает волосатый живот. Сегодня «вольный понедельник», дресс-код соблюдать не обязательно, и поэтому Гарри без галстука.

— Ну что, тебя можно поздравить? — говорит он, роняя мне на стол пластиковую папку.

— Спасибо, Гарри.

Он имеет в виду мою самую главную новость, но об этом чуть позже.

— Теперь понятно, почему ты так навострился на новый проект. Это действительно будет хит. Всем хитам хит.

Ну а всем, занятым в производстве программы, естественно, будет какое-то поощрение. Может быть, даже зарплату повысят.

Я смотрю на пластиковую папку.

— Это что, Гарри?

— Это, мой дорогой, наша новая программа.

Я поднимаю глаза на Гарри. Он, наверное, шутит. Но нет, не шутит.

— Но, Гарри, мы ведь еще даже не собирались.

— Где? С кем?

— Ну, просто не собирались. Надо же провести мозговой штурм…

Он качает головой.

— Креативно-научный центр «Мозги Скотта Спектра», — говорю я, имея в виду имя файла у себя на компьютере, — неисчерпаемый кладезь блестящих идей для хитовых программ.

— Да неужели?

Я поворачиваюсь на своем вертящемся стуле, беру со стола папку и тут же бросаю обратно на стол.

— Гарри, — говорю я и больше не говорю ничего.

Гарри подходит к моей секретарше, жестом сгоняет ее со стула, потом подтаскивает ее стул к моему столу и садится.

— Скотт, «Космонавт в космосе» — это была замечательная идея. Выдающаяся идея. Я часто задумываюсь, почему я сам до этого не додумался. Но я не додумался. А вот ты додумался. И почему? Потому что ты выдающийся сценарист. Генератор идей.

— Спасибо, Гарри. — Я даже немного смущен.

Он трет переносицу и шмыгает носом.

— Ты выдающийся сценарист, Скотт. Генератор идей.

Поверх его головы я наблюдаю за миссис Уныньей, которая уныло качает головой. Она стоит, прислонившись к шкафчику для картотеки, и пилит ногти пилочкой для ногтей.

— Но, Гарри, если я такой весь из себя выдающийся генератор идей, почему со мной даже не посоветовались насчет новой программы?

— Ну, может быть, ты чересчур выдающийся генератор.

— Как так?

Он опять трет переносицу и смеется.

— Если бы мы знали как, мы бы все стали такими же выдающимися.

— Я не это имел в виду. Я просто хотел сказать, что нет такого понятия, как «выдающийся чересчур». Есть вещи, которых не может быть слишком много, просто по определению. Чем больше хороших, блестящих идей, тем лучше для дела. И тем ценнее мой вклад.

— В теории — да. Но на практике — нет.

— И все же мне кажется, что надо было сперва посоветоваться со мной.

Гарри начальственно проворачивается на вертящемся стуле моей секретарши, делает паузу, чтобы подумать, снова делает паузу и говорит:

— Скотт, пару месяцев назад я заглянул в Креативно-научный центр «Мозги Скотта Спектра». — Он достает какую-то бумажку из кармана своего серебристого пиджака, призванного привлекать внимание. Бумажка сложена вчетверо, и когда он ее разворачивает, мне становится видно, что текст на листе распечатан на принтере. Гарри прочищает горло и зачитывает с бумажки: — Жираф-убийца. Поймать жирафа. Смерть жирафу. Длинный, пятнистый, тупой. Отрубить ему ноги. Отпилить ему ноги. Пока он бежит по саванне. — Гарри складывает листок и бросает его в мусорную корзину. — Так что вот. С тобой посоветовались. В каком-то смысле.

— Но это были всего лишь заметки. Еще не оформившиеся идеи.

Гарри изображает что-то похожее на гимнастику для лицевых мышц и говорит:

— Скотт. Проблема с твоими идеями не в том, что они не оформившиеся. Проблема в том, что они являют собой образец полного идиотизма.

— Значит ли это, что я остаюсь без работы?

Гарри качает головой.

— Ты же у нас выдающийся сценарист. И я хочу, чтобы ты работал в этой программе, — говорит он с упором на слово «в этой».

Я смотрю на пластиковую папку у себя на столе.

— В этой, которая в этой папке?

Он кивает.

Я беру папку, открываю ее, достаю лист с распечатанным на принтере текстом, читаю вслух:

— Реалити-шоу. Документальные съемки. Скрытая камера. Кладем посреди улицы большое бревно, крепим на цемент и наблюдаем, как пролетарии пытаются его «тягать».

Миссис Унынья — хорошая секретарша. Но она делает все по-своему, как ей удобно. По четвергам и пятницам она берет выходные и по средам после обеда — тоже, и начинает со мной разговаривать не раньше, чем за полчаса до полудня.

— Я слышала, у вас скоро будет большое событие, — говорит она ровно в 11:31.

— Да, у нас с женой будет ребенок.

— Я сейчас допечатаю предложение и поздравлю вас как положено. — Миссис Унынья заканчивает печатать очень длинное предложение. Я подхожу к ней поближе в ожидании объятий, поцелуя в щечку или хотя бы сердечного рукопожатия, но она только смотрит на меня и спрашивает: — Вы его усыновляете?

Я качаю головой.

— Искусственное оплодотворение?

Я нервно переминаюсь с ноги на ногу.

— Нет, мы все сделали сами.

— А. И как вы его назовете?

— Жена выбрала имя для девочки. Эклер. А я — для мальчика.

— И какое вы выбрали имя?

— Турбо.

— Турбо, — задумчиво повторяет миссис Унынья. — Вы хотите назвать сына Турбо?

— Если будет мальчик, то да.

Миссис Унынья качает головой.

— Нет, так не пойдет.

— Почему не пойдет? Мы с женой договорились, что имя для девочки выбирает она, а для мальчика — я. Вот мы и выбрали.

— Да, но ваша жена выбрала очень хорошее имя.

— Турбо — тоже хорошее имя.

— Для автомобиля, Скотт. Или для автозапчасти. Для мотора повышенной мощности. Но не для ребенка.

— Извините, но Турбо — наш ребенок, и мы назовем его, как хотим.

— Только через мой труп.

— Прошу прощения?

Миссис Унынья поджимает губы.

— Если вы назовете ребенка Турбо, я подам на вас в суд.

— Вы что, серьезно?

Она кивает. Потом пристально смотрит на меня, сокрушенно качает головой и говорит:

— Ведь вы пошутили? Ну, что хотите назвать сына Турбо.

— Э… Да.

— Каким надо быть идиотом, чтобы назвать сына Турбо?

— Я не такой, да.

— Кстати, об идиотизме, — говорит миссис Унынья. — Вы видели конспект новой программы? Всякого, кто согласится работать в такой программе, надо срочно вести к психиатру.

Через час я врываюсь в кабинет Гарри Дельца, как говорится, с шашкой наголо. Сперва, конечно, стучусь. Все-таки Гарри Делец — это Гарри Делец.

— Скотт, — говорит он, — садись.

Я остаюсь стоять.

Звонит телефон. Гарри берет трубку и долго беседует со своим партнером, доктором Бэмсом, автором научно-популярного бестселлера «Почему кровь липкая». Я сажусь.

— Скотт, — говорит Гарри минут через двадцать. — Как настроение, моя прелесть?

— Настроение хорошее. Вернее, не совсем хорошее. То есть совсем не хорошее на самом деле. Я по поводу новой программы… похоже, тут есть одна небольшая проблема.

— Я тебя слушаю.

Я достаю из кармана сложенный листок, разворачиваю его, прочищаю горло и зачитываю громко и с расстановкой:

— Реалити-шоу. Документальные съемки. Скрытая камера. Кладем посреди улицы большое бревно, крепим на цемент и наблюдаем, как пролетарии пытаются его «тягать».

— И в чем же проблема?

— У нас научно-фантастический канал, — объясняю я. — Проблема в том, Гарри, что новая программа не вписывается в формат. Она ни разу не фантастическая.

— В каком смысле?

— Фантастика — это от слова «фантазия», «вымысел». Собственно, в этом и дело.

— Да?

— Ну, полдела как минимум.

— А остальные полдела?

— Я как раз к этому подхожу. Бревно — это дерево, Гарри. А дерево — наименее научный строительный материал в строительной промышленности. Почему бы нам не заменить бревно, скажем, на кусок пластмассы? Пластмасса — материал научный, искусственно созданный учеными.

Гарри начальственно качает головой.

— Ты, наверное, просто не знаешь, Скотт, что пролетарии не «тягают» куски пластмассы. У меня были знакомые пролетарии, и я ни разу не слышал, чтобы кто-то из них «тягал» кусок пластмассы. Им это не интересно. Они «тягают» исключительно бревна.

— Понятно. — Пару секунд я перевариваю услышанное. — Но вернемся к элементу фантастики. Почему нельзя использовать актеров? Ведь мы приглашали актеров для «Космонавта в космосе», и все прошло на ура.

— Я что-то не понимаю.

— Не надо нам никаких документальных съемок. Сделаем постановочные, со сценарием и сюжетом. И никаких скрытых камер. Всю программу снимаем в студии.

Гарри задумчиво трет подбородок, кивает.

— И еще, может быть, уберем пролетариев? Как сказал кто-то мудрый, никогда не работай с детьми и животными. И пролетариями.

— Ты уверен, что именно так?

Я киваю.

Гарри тоже кивает, но более начальственно.

— Какой-то резон в этом есть. Но ты забыл одну вещь.

— Что я забыл?

— Ты забыл наших акционеров.

— Каких наших акционеров?

— Ну, вернее будет сказать — нашего акционера. Акционер у нас только один. И он мой партнер. Доктор Бэмс.

— Доктор Бэмс.

Он кивает.

— И когда доктор Бэмс сделался нашим акционером?

— На прошлых выходных. Мы с ним поехали в мини-отпуск, в Париж, — объясняет Гарри. — И он просто взял меня за горло.

— Но, Гарри, ведь ты не владеешь каналом. И никогда не владел. Ты здесь просто работаешь. Как и я. Хотя, конечно, мое положение с твоим не сравнить, — уважительно добавляю я.

— Доктор Бэмс не реальный акционер, а виртуальный. Ты же знаешь, что значит слово «виртуальный»?

Конечно, я знаю. Но я не знаю, что в данном случае Гарри имеет в виду, и поэтому качаю головой.

— Я тебе объясню, моя прелесть. Я должен делать все так, как говорит доктор Бэмс, — объясняет Гарри. — Воспринимай это, скажем, как невинный сеанс садо-мазо со связыванием рук и ног, который выходит за рамки моей личной жизни и распространяется на профессиональную сферу. И на твою тоже.

Я киваю, хотя по-прежнему не понимаю, о чем говорит мой начальник.

— Так что, как ты понимаешь, — говорит Гарри, — мы не можем менять что-то в новой программе без согласования с доктором Бэмсом. — Он откидывается на спинку кресла и кладет ноги в серебристых туфлях на стол.

Я тоже откидываюсь на спинку кресла и кладу ноги на стол, хотя только мысленно.

— Хорошо. Позвони доктору Бэмсу.

Гарри снимает трубку, набирает номер, подносит трубку к уху, чтобы удостовериться, что там не занято, и передает трубку мне.

— Доктор Бэмс, — говорю я, когда доктор Бэмс берет трубку. — Это Скотт Спектр с телеканала научной фантастики.

— Скотт, — говорит он, размышляя вслух. — Это не вы сделали фотокопию своей груди на корпоративной вечеринке?

— Нет, не я, а моя секретарша миссис Унынья.

— Прошу прощения. Чем я могу быть полезен?

— Я хотел обсудить новую программу.

— Тогда вам следует обратиться к вашему начальнику Гарри Дельцу.

— К нему я уже обращался, — говорю я, сохраняя спокойствие и проявляя терпение. — Гарри сказал, что мне следует поговорить с вами.

— Стало быть, Гарри Делец — человек понимающий. Приходите сегодня на ужин, — говорит доктор Бэмс. — Приходите с супругой. Или один, как хотите. Как бы там ни было, сегодня, в десять, у меня.

Довольный исходом беседы, я возвращаюсь к себе за стол. Едва я сажусь, миссис Унынья, моя секретарша, просит меня подойти. Я говорю, чтобы она подошла сама, но она отвечает, что очень устала.

— Надеюсь, вы ему высказали все, что думаете, — говорит она, когда я подхожу к ее столу.

— Да. Ну, в общих чертах.

— Вам звонил мистер Двадцатка.

— Вик, мой лучший друг. Он просил что-нибудь передать? — Дозвониться до Вика практически невозможно, и не потому, что он живет интересной и полной жизнью и его никогда не бывает дома, а потому, что он программист и слишком занят своим программированием и ему просто некогда отвечать на звонки.

— Просил передать вам, что все готово.

— Отлично. Позвоните, пожалуйста, Джиму. Скажите, что я его буду ждать дома. У меня для него сюрприз.

Хотя моя жена беременна, она беременна совсем чуть-чуть и по-прежнему может исполнять супружеские обязанности жены, как то: мыть посуду.

— Привет, — говорит она, моя посуду. — Как на работе?

Я делаю вид, что не слышу ее, потихоньку подкрадываюсь к ней сзади и обнимаю ее, притворяясь, что думаю, будто застаю ее врасплох.

— Опять ты со своими шуточками. Когда ты так делаешь, ты всегда напоминаешь мне Вика, этого твоего друга. И это не то чтобы очень приятное воспоминание.

Она имеет в виду коронную шуточку Вика, когда он машет тебе издалека, потом подходит и снова машет прямо у тебя перед носом.

— Кстати, про Вика. Нам с Джимом надо к нему заглянуть.

— А как же ужин? — говорит Воздержанья, вытирая руки.

— Вечером нас пригласили к Бэмсу, поужинать с доктором Бэмсом и Гарри Дельцом.

— То есть, выходит, я зря наготовила столько всего?

— Да, — говорю я вполне логично.

Воздержанья снимает фартук и выходит из кухни.

Раньше жираф Джим обращался со мной как с последним придурком. Вообще ни во что меня не ставил. Но теперь, когда я доказал свою мужскую состоятельность, оплодотворив жену, он стал меня уважать. Теперь он заходит в дом через входную дверь, а не вываливается из шкафа, и еще он перестал называть меня Спеком.

— Скотт, — говорит Джим, не называя меня Спеком.

— Джи м, проходи.

— А где Воздержанья?

— Она наверху, — говорю я. — Пошла кое-что взять.

— Такты зачем меня звал?

— Пойдем в гостиную, — говорю я ему. — Хочешь чаю?

Он кивает.

— С молоком?

— Да, Спек, пожалуйста.

— Сколько сахара?

— Пятнадцать кусочков.

Я завариваю чай, разливаю по чашкам и иду в гостиную. Жираф-призрак уже лежит на диване, поджав свои длинные призрачно-жирафьи ноги.

— Ну и как ты себя ощущаешь в роли отца?

— Пока я еще не отец, — говорю я, садясь в свое кресло хай-тек. — Мы беременны всего две недели.

— А через сколько рождаются дети?

— Через девять месяцев.

Он морщит нос.

— Я думал, что через девять дней, как-то так.

— Девять дней?

— Ну, — говорит он задумчиво, уловив в моем тоне насмешку. — Тогда через десять недель.

— Джим, ты в школе что, биологию не проходил?

— У нас в джунглях не было как такового полового воспитания, — говорит Джим. — Нас учили лишь одному: бери ее сзади, а потом убегай.

— Да ты, оказывается, романтик.

— Практичность — прежде всего, — говорит Джим, отпивая чай. — Потому что иначе нельзя. Это же джунгли.

Я киваю.

— Джим, я хотел тебе что-то сказать. Я не всегда обращался с тобой хорошо, да?

— А с чего бы ты стал обращаться со мной хорошо? — говорит Джим, скромно потупившись. — Что я сделал хорошего для тебя?

— Очень даже немало, если на то пошло. Ты помог мне выйти из своей скорлупы. Сегодня я выступил с критикой начальства, заявил Гарри Дельцу, что его новая программа никуда не годится.

— И это все — из-за меня?

— Ну, не только из-за тебя, Джим. Отчасти и из-за моей секретарши, миссис Уныньи, которая явно дала мне понять, что она меня не уважает. И я задумался. Я спросил себя: а что сделал бы Джим, если бы его явно не уважали?

— Я бы сказал тому, кто меня не уважает: «Поцелуй меня под хвостом».

— Вот именно. И я поступил точно так же в каком-то смысле. И в знак благодарности я приглашаю тебя к Вику Двадцатке, чтобы ты там поиграл в компьютерную игру.

— Не знаю, что и сказать.

— Давай допивай чай, и пойдем.

— Не могу, — говорит Джим, отставляя чашку. — Пить не могу, от волнения.

— Ну и ладно, и бог с ним, с чаем. Я тоже не буду допивать свой чай, чтобы ты себя не чувствовал виноватым. Пойдем, — говорю я, глядя на свои высокотехнологичные часы. — Вик за нами заедет. Он будет здесь с минуты на минуту. Надеюсь, что мы все поместимся в его машину. У него хэтчбек, а ты все-таки жираф.

— А можно взять еще моего друга?

— Какого друга?

— Барри.

— Это не тот слон-призрак, про которого ты рассказывал?

— Он не слон, он носорог.

Я вздыхаю.

— Ну ладно. Бери своего носорога. Но только его и никого больше. — Я снова смотрю на свои высокотехнологичные часы. — А когда он здесь будет?

— Он уже здесь, Спек. Он живет на кухне, под раковиной.

— Замечательно. А сколько еще дохлых зверей обитает со мной в одном доме?

— Да нисколько не обитает.

Я иду следом за Джимом на кухню.

— Только если он очень тяжелый, ему придется заплатить за бензин.

Я открываю дверцу шкафчика под раковиной, и из шкафчика на меня сонно таращится носорог, моргая своими большими серыми глазами.

— Ой, — говорит он, — а я спал.

Джим наклоняется к носорогу.

— Барри, это Скотт. Скотт, это Барри, фосфористый носорог.

— Привет, Барри.

— До свидания, — говорит Барри. — В смысле, привет.

— Барри не блещет умом, — говорит Джим. — Он живет на кухне, под раковиной.

Я так и не понял: эта последняя фраза была объяснением или наглядным примером?

— Сегодня какой день недели?

— Не знаю, Барри. Скотт, сегодня какой день недели?

— Понедельник.

Барри кивает два раза, на что уходит немало времени, поскольку кивает он очень медленно.

— И что это значит?

Джим смотрит на меня.

— Наверное, все зависит от того, работаешь ты или нет.

— Он работает, — говорит Джим.

Я смеюсь.

— Я попробую угадать. Он — дипломированный бухгалтер.

— Не угадал. Он работает в общественном туалете, поедает какашки.

— Я бы точно угадал со второй попытки.

Джим смотрит на Барри, фосфористого носорога, и улыбается.

— Барри, хочешь поехать с нами?

— Только не в боулинг. Ненавижу боулинг. Не понимаю, что там интересного: какать, а потом катать кучку какашек по этой длинной деревянной штуке?

— Он совсем не умеет играть в боулинг, — говорит Джим мне на ухо.

Барри поднимает глаза.

— Что ты сказал? Что я всегда безнадежно проигрываю? Хочешь сказать, что я неудачник?

— Ты же ни разу не проиграл, Барри. С твоей внушительной кучкой какашек ты всегда делал страйк.

— Тогда почему меня побили?

— Ты какал в общественном месте, — говорит Джим. — Чего же ты ждал?

— Я носорог, — отвечает Барри. — Чего же они ждали?

Вик приезжает вовремя, с точностью до секунды, и мы приступаем к решению серьезной проблемы по организации размещения всех нас в машине. Будучи программистом, Вик в совершенстве владеет навыком решения серьезных проблем. К несчастью, подавляющее большинство этих проблем относится к области абстрактной математики и не имеет соприкосновения с повседневными бытовыми задачами, типа как втиснуть жирафа и носорога в хэтчбек.

— А мы сейчас куда? — интересуется Барри, пока мы с Виком пытаемся запихать его на переднее сиденье.

— Ко мне, — говорит ему Вик.

— Нет, до того, как к тебе.

— Мне надо заехать заправиться, — говорит Вик.

— Нет, до того как заправиться. Куда мы сейчас?

— Он имеет в виду машину, — говорит Джим. — Мы садимся в машину.

— В какую машину?

Мы с Виком качаем головами. Похоже, нас ждет утомительный вечер.

— Нет, ничего не получится, — говорит Вик. — Ему придется сесть сзади.

— Тогда можно мне сесть впереди? — говорит Джим, приплясывая от восторга. — Можно будет открыть люк.

— Хорошая мысль, — говорит Вик. — Высунешь голову в люк, будешь смотреть, нет ли пробок. Скотт, тебе придется сесть сзади, с носорогом.

Я хлопаю себя ладонью по лбу, демонстрируя свое несогласие.

— А что, если он там насрет?

— Ну, подложим какое-нибудь покрывальце, — говорит Вик.

— Не насру, — говорит Барри, забираясь на заднее сиденье. — Я только-только покакал, на клумбе.

— А почему деревья убегают? — интересуется Барри, глядя в окно.

— Потому что ты злой, — говорит Джим сверху.

Барри моргает, из его серых глаз текут тихие слезы. Я высовываюсь в окно и смотрю снизу вверх на жирафа, высунутого в люк.

— Джим, — говорю я, — не смущай его. Он и так весь растерян.

— Правда? — говорит Барри. — А я даже не знал.

— Барри, — ласково говорю я, — деревья не убегают. Они стоят на месте. Это мы едем мимо деревьев, в машине Вика.

— А я думал, что мы под раковиной.

Вик живет с мамой, в мамином доме, в дальней комнате на втором этаже, где прошло его детство. Как и у всякого программиста, вместо любящей жены у него — любящая мама и навороченный компьютер, самый лучший из существующих на данный момент на потребительском рынке. Он говорит нам: «Садитесь», — но у него в комнате только один стул, так что Вик сбрасывает с кровати книги по программированию, и мы садимся на кровать. Я — в головах, Джим — посередке, а Барри — в ногах. Барри сосредоточенно смотрит в потолок.

— Что он там высматривает, Джим?

— Трубы, — отвечает Джим. — Он думает, что мы под раковиной.

— Барри, это комната Вика.

— Правда? — говорит Барри. — А я даже не знал.

Я интересуюсь у Барри, играет ли он в компьютерные игрушки.

— Да. То есть нет. То есть не знаю.

Вик уже загрузил компьютер и теперь набирает команды на клавиатуре. Барри сосредоточенно наблюдает за пальцами Вика.

— Смотри на экран, — говорю я ему.

— Какой экран?

Вик стучит пальцем по краю экрана.

— Вот экран.

— В этой серой коробке, Барри, — говорю я, — вся жизнь нашего Вика.

— Правда? Как грустно.

Джим смеется.

— Может быть, Барри не так уж и глуп.

— Я говорил метафорически, — говорю я в защиту Вика.

— Пусть даже метафорически, — говорит Джим.

На экране возникают слова. Там написано: «Жираф Джим. Разработчик программы: Вик Двадцатка. Автор идеи: Скотт Спектр». Джим смотрит на экран, но, похоже, пока не въезжает. Лицо у него выжидательное, взгляд — пустой. Вик нажимает на клавишу, слова исчезают, и на экране появляется жираф, исполненный в лучшей компьютерной графике.

— Это я.

Вик кивает.

— Ты сделал игру про меня?!

— И как тебе, Джим? — говорю я, обнимая его за плечи.

Он задумчиво жует губу.

— А почему я такой маленький?

— Пришлось сделать тебя поменьше, чтобы ты влез в экран.

Он пододвигается еще ближе, касается носом экрана и внимательно изучает компьютерного жирафа.

— Как… — Он умолкает, трясет головой. — Как…

Я поправляю очки.

— Вик написал компьютерную программу. Помнишь, как ты расстроился, когда я сказал, что игрушек с жирафами нет? Знаешь, Джим, ты столько всего для меня сделал за последние пару месяцев, и мне тоже хотелось сделать тебе приятное. Я подумал, чем можно порадовать жирафа-призрака, у которого все есть? Ну, то есть жирафа-призрака, у которого ничего нет. Но которому ничего и не надо. В общем, вот что мы придумали. Вернее, я придумал, а Вик сделал все самое сложное. Да, Вик?

Джим смотрит на Вика:

— Ты сделал игру про меня!

Вик улыбается и кивает. Джим делает глубокий вдох.

— Это самое лучшее из всего, что я видел.

— Ты еще ничего не видел, — говорит Вик. — Вот смотри. — Он берется за джойстик, усаживается поудобнее и нажимает на кнопку «ОГОНЬ». На экран неожиданно выскакивает монстр, и Джим — не компьютерный Джим, а настоящий, который призрачный, — едва не выпрыгивает из своей пятнистой шкуры.

— Спокойно, — говорю я ободряющим тоном. — Это всего лишь игра.

— Это один из тех монстров, про которых ты мне рассказывал?

— Да, — говорю я. — Но ты не волнуйся. Вик знает, что делать. Да, Вик?

Вик не отвечает. Он ждет, пока монстр не подбежит к компьютерному жирафу, а потом, в самый благоприятный момент, нажимает на джойстике кнопку «ОГОНЬ», и жираф на экране подпрыгивает и бьет монстра копытами по голове.

Джим весь сияет, глаза горят.

— Я его сделал. Я убил монстра.

— Вик только немножко помог, — добавляю я.

— А дай мне тоже.

Вик уступает мне джойстик, и я держу его крепко, так чтобы Джим мог взяться за него зубами. Появляется еще один монстр, Джим яростно дергает джойстик, и жираф на экране налетает на монстра и погибает.

Джим весь сникает.

Я трясу его за плечо.

— Джим, ты чего? Это всего лишь игра.

— Но мы больше не сможем в нее играть. Теперь, когда жираф умер, там остались одни монстры. Я все испортил. Я испортил игру. — Он смотрит на меня. — И ты даже не успел поиграть.

Я смеюсь, не могу удержаться.

— Ой, Джим. Сейчас мы просто начнем игру заново, с самого начала. Вик, покажи Джиму, как сделать рестарт.

Вик что-то быстро набирает на клавиатуре, и игра начинается заново.

— Ничего не понимаю.

Мыс Виком растерянно переглядываемся. Как бы ему по-доходчивее объяснить.

— Джим, — говорю я, — помнишь, ты умер, а потом снова вернулся, уже как призрак?

Он кивает.

— Здесь все очень похоже. Но… э… по-другому.

— А можно Барри тоже сыграет?

Я гляжу на носорога, который глядит в потолок.

— Барри, хочешь сыграть в компьютерную игру «Жираф Джим»?

— Нет. То есть да.

Вик отдает ему джойстик. Барри озадаченно вертит его в своих неуклюжих, больших руках… или в ногах… в общем, в лапах.

— Это еда? Или какашки?

— Барри не очень умный носорог, — говорит Джим.

— Ни то, ни другое, — объясняет Вик. — Это называется джойстик. Посмотри на экран. Вот это монстр. — Вик показывает пальцем.

Барри кивает.

— Когда он побежит на тебя, его надо убить.

Барри снова кивает. Но когда монстр выбегает на экран, Барри не предпринимает вообще ничего.

— Его надо убить, — говорит ему Вик.

— Убей его! — кричим мы хором. — Убей!

Барри роняет джойстик, разбегается и бьет по экрану своим носорожьим рогом. Экран взрывается, обломки пластмассы и осколки стекла разлетаются по всей комнате.

— Я убил его?

Мы с Виком растерянно переглядываемся.

— Да, — говорю я. — Похоже, убил.

Доктор Бэмс с Гарри Дельцом живут в большом доме в престижном пригородном районе. Мы с Воздержаньей уже там бывали один раз. Тогда все прошло замечательно, Воздержанье понравилось, но сегодня ей хочется побыть дома, так что я взял с собой Джима. Это не так необычно, как кажется. Видите ли, доктор Бэмс и Гарри Делец — голубые.

Доктор Бэмс открывает нам дверь, смотрит мимо меня и восклицает:

— Джим!

Я с подозрением кошусь на жирафа.

— Вы что, знакомы?

— Ну…

— Мы вместе в школе учились, — говорит доктор Бэмс. — В Битене.

Доктор Бэмс уходит в столовую, а я спрашиваю у Джима, задержав его на пороге:

— Джим, ты ходил в частную школу?

Он пожимает плечами.

— Ты же всегда говоришь, что вырос в джунглях.

— Ну, не то чтобы вырос.

— Но ты там жил?

— Какое-то время.

— У тебя там друзья, и ты ездил к ним в гости.

— Один раз съездил. На каникулах. На неделю. .

— Но ты говорил, что ты вырос в джунглях. В самом злачном районе. В восточной части, в Ист-Сайде.

Он молчит, понуро глядя в пол.

— И как ты мог ходить в школу вместе с доктором Бэмсом? Он тебя старше, наверное, лет на двадцать.

Джим пожимает плечами.

— Жирафьи годы, они не такие, как у людей.

Я изображаю искреннее сочувствие, делаю паузу для эффекта и направляюсь в столовую.

Как и все в этом доме, столовая поражает размерами и роскошью. Доктор Бэмс в дорогом выходном костюме сидит за столом. Гарри Делец тоже в костюме, поверх которого (как и следовало ожидать) повязан игривый фартучек горничной, разливает вино. Я тоже оделся как должно: приплел в любимой футболке НФ-канала с эмблемой НФ-канала. А вот Джим заявился на ужин голышом. Правда, почистил ногти на ногах.

— Ну, рассказывай, Джим, — говорит доктор Бэмс. — Чем ты теперь занимаешься? — Не дожидаясь ответа Джима, доктор Бэмс обращается ко мне: — Джима ужасно травили в школе.

— Это многое объясняет.

— Его называли ниггером и подвешивали вверх ногами за шнурки.

— Ниггером?

— Да. В Битене было немного цветных.

— Цветных?

— А из-за своего высокого роста он торчал, как нарывающий палец.

Я киваю.

Джим наклоняется и шепчет мне на ухо:

— Доктор Бэмс думает, что я черный.

— Черный?

— Все так думали, все до единого. Частные школы — там так всегда, Спек. Кто в таких заведениях учится? Сплошные белые недоумки из высшего общества, и все как один голубые.

Я киваю.

— Погоди. Ты снова назвал меня Спеком? Я думал, что этот вопрос мы решили.

— Решили.

Доктор Бэмс отпивает вина.

— Кстати, о прозвищах. Знаете, как Джима дразнили в школе?

— Нет, — говорю я. — И как же?

Доктор Бэмс разворачивает хитро сложенную салфетку и кладет ее себе на колени.

— Большой Нос. Вот идет Большой Нос — они так дразнились. Вот идет Большой Нос, мальчишка с самым большим в Битене носом.

— У них было богатое воображение.

— Они держали его вверх ногами, — говорит доктор Бэмс, — макали головой в унитаз и спускали воду. Да, Джим?

Джим молчит. Разговор его явно не радует.

— Один раз они и меня тоже вот так, головой в унитаз, — говорит доктор Бэмс. — И я сказал себе: «Больше этого не повторится. Меня больше никто не макнет головой в унитаз». И знаете что? После того судьбоносного дня меня больше никто никогда не макал головой в унитаз.

— Замечательно.

— Это был мой последний день в школе.

Я киваю. Замечательно.

— Ладно, хватит. Нет, Гарриета. Ты продолжай, пока я не скажу, что достаточно. — Это он обращается к Гарри Дельцу, который стоит на коленях и чистит доктору Бэмсу ботинки. — Пора сменить тему. Садись, Джим. И вы, Скотт, садитесь. Вот вино, очень рекомендую.

Мы пьем вино, много вина. Под ужин с тремя сменами блюд, которые подает Гарри Делец, также известный как Гарриета. После ужина доктор Бэмс объявляет, что Гарриета теперь снова Гарри, и мы все переходим в гостиную, где Гарри снимает фартучек и садится вместе со всеми в одно из больших кожаных кресел.

— Итак, — говорит доктор Бэмс, передавая сигары по кругу. — Что вы хотели со мной обсудить, мой юный друг Скотт?

— Новую программу, сэр.

Он кивает.

— Документальные съемки «тяганья» бревна. Реалити-шоу Скрытая камера. На улице. Все будет представлено как серьезное научное исследование…

— Научное, — подмигивает мне Гарри.

— …но с элементами искреннего интереса к человеческой личности. Разумеется, в реальной жизни пролетарии не представляют какого бы то ни было интереса, и с ними вообще невозможно работать, так что их будут играть профессиональные актеры классической школы…

— Вот и вымысел, — снова подмигивает мне Гарри.

— …импровизируя на основе базового сценария. Вот, — говорит доктор Бэмс, прикуривая сигару. — Так что вы хотели сказать?

Гарри прикуривает сигару.

— У Скотта есть несколько мыслей. Да, моя прелесть?

— Были мысли.

— А теперь уже нет, — говорит Гарри.

Я киваю и прикуриваю сигару.

Джим тоже прикуривает сигару, очень большую сигару, которая как будто растет в длину. На ней что-то написано на боку. Там написано: «Доктор Бэмс — идиот. Программа провалится. НФ-канал обанкротится. Ты лишишься работы. Твоя жена и ребенок будут голодать».

— Джим, можно тебя на минуточку в коридор? Надо поговорить.

Вежливо улыбнувшись хозяевам, мы с жирафом выходим из комнаты.

— Джим, я не знаю, что делать.

— Тебе нужно выдать идею, Спек. Только очень хорошую идею. Такую идею, чтобы Гарри Делец послал доктора Бэмса куда подальше.

— Идеи не растут на деревьях, Джим.

— А как насчет Креативно-научного центра «Мозги Скотта Спектра»?

— Откуда ты знаешь про этот файл?

— Ты сам мне рассказывал.

— Да неужели?

— Да, — говорит Джим, качая головой.

— Ну, Креативно-научный центр «Мозги Скотта Спектра», как всегда, готов выдать сколько угодно блестящих идей для хитовых программ, но понимаешь, в чем дело… Гарри уже читал файл и как-то не впечатлился.

— Почему?

Я снимаю очки, дую на них, тру о футболку с эмблемой НФ-канала и надеваю обратно.

— Гарри сказал, что идеи еще не оформлены до конца.

Джим кивает.

— У меня есть идея. Я не уверен, что тебе понравится, но если захочешь, могу подарить.

— Давай, — говорю, — я в отчаянии.

— Варьете-шоу, но с одной очень существенной разницей.

— И как мы его назовем?

Варьете-шоу «Жираф Джим представляет»

Мы с Джимом решили пойти прогуляться: отметить мой последний вечер в неродительском качестве не-родителя На окраине города мы наблюдали затем, как бригада рабочих в касках сносит какой-то дом.

— Мой любимый момент, — сказал Джим. — За миг до того, как все разлетится на части.

И буквально в следующую секунду стальной шар ударился в стену дома и выбил из нее изрядный кусок.

И вот я дома. Только пришел. Воздержанья сидит на кровати. Поскольку моя жена — современная женщина прогрессивных взглядов,юна решила рожать дома. Я взял кредит в банке и потратил все деньги на переделку моего высокотехнологичного кресла в высокотехнологичную родильную кровать. Я собираюсь вернуть кредит со своей ежегодной премии, которая, по словам Гарри Дельца, должна быть запредельной. И, может, мне даже повысят зарплату. Если шоу не провалится. А оно не провалится. С нами Джим, а Джим — это Джим, жираф-призрак.

— Скотт, — говорит Воздержанья, когда я вхожу в комнату, — передай мне шоколадку.

— Ты что, плакала? — говорю я, передавая ей шоколадку.

Она кивает.

— Не могла дотянуться до шоколадки.

Я сажусь на краешек кровати и кладу руку жене на живот.

— Я его чувствую. Как он брыкается. А когда роды начнутся?

— Сложно сказать. Доктор Яблочко говорит, что, наверное, во время шоу.

Она имеет в виду наше новое шоу. Первый выпуск в эфире, сегодня вечером.

— Будем надеяться, это случится во время рекламы.

Воздержанья смеется.

— Ты вообще представляешь, как это все происходит? Иногда роды длятся несколько часов.

— Моя роль в этой беременности была не особо активной, да?

Воздержанья разглаживает коричневую ночную рубашку на своем круглом животе.

— Скотт, твоя роль — роль добытчика и кормильца, и ты хорошо с ней справляешься. Ты работаешь в новом шоу. Ты купил мне эту коричневую родильную рубашку…

— Твой любимый цвет.

— …и шоколадку…

— Твою любимую.

— …и ты переделал свое высокотехнологичное кресло в высокотехнологичную родильную кровать, чтобы я могла рожать дома.

— Кстати, а кто будет принимать роды?

— Доктор Яблочко.

— С акушеркой, — предполагаю я, — и целой армией медсестер.

— Нет, один доктор Яблочко. Я хочу, чтобы все было просто. Так сказать, по-домашнему. Ой, — говорит она, перекатываясь на бок. — Кажется, началось.

— Может быть, вызвать «скорую»?

— Нет. Позвони доктору Яблочко. Скажи, что у меня началось.

Я достаю из кармана мобильный, и он звонит у меня в руке.

— Прикольно, когда он так делает. И кто бы это мог быть? — Я нажимаю на кнопку «прием» и подношу телефон к уху.

Это Гарри Делец; звонит из лондонской студии НФ-канала.

— Скотт, давай быстро сюда. Ты нам нужен. Без тебя мы — никак.

— Мне надо в студию, — говорю я, целуя Воздержанью в щеку.

— Не забудь позвонить доктору Яблочко, — говорит Воздержанья. — Скажи ему, что у меня началось.

Охрана на студиях НФ всегда пребывает в состоянии полной боевой готовности, но сегодня их всех словно подняли по тревоге, и тому есть причина. Новое варьете-шоу «Жираф Джим представляет»~стало самым разрекламированным телешоу за всю историю телевещания. Билеты на сегодняшнюю передачу были распроданы в рекордный срок: две с половиной секунды. Снаружи, у здания телестудии, собралась многотысячная толпа — в надежде хотя бы издали посмотреть на восходящих звезд телеэкрана.

Гарри ждет меня в вестибюле у стойки администратора.

— Что с тобой, моя прелесть? Чуть не порвали на сувениры?

— Что-то типа того.

Я благополучно добрался почти до входа, а потом кто-то узнал меня по фотографии в пресс-релизе и бросился на меня, норовя ухватить за мою длинную челку. В результате чего я теперь наблюдаю в стеклянных дверях свое изрядно потрепанное отражение. Футболка порвана, очки сидят косо, челка вся смята. Сами двери значительно интереснее. Витражные вставки из цветного стекла исполнены в стиле хай-тек. Одна изображает космонавта, другая — его заклятого врага, пришельца по имени Пучеглазый, которого, из соображений морали и нравственности, пришлось убрать из сериала уже в пятой серии.

— Ты сегодня общался с Джимом?

— Ага. Мы ходили гулять. Отмечали мой последний вечер в неродительском качестве не-родителя.

— И как он тебе показался?

Только теперь я замечаю, какое у Гарри лицо. Лучше всего его можно было бы описать как лицо крайне обеспокоенное, хотя можно использовать слово «досада» или «огорчение», хотя бы уже потому, что это мои любимые слова.

— Да вроде нормально. Он был немного растерян, но это понятно.

Гарри кивает. Он опирается на высокотехнологичную, «под мрамор», стойку администратора, самую длинную стойку на свете среди стоек подобного типа. За ней сидят восемнадцать девушек-администраторов, три из которых — левши.

— Сегодня у него первое выступление по телевидению, — объясняю я. — Разумеется, он нервничает. Я бы на его месте тоже нервничал.

— Говоришь, он был какой-то растерянный?

— Ну да. А что? Его нет?

— Он тут был. Приехал где-то с час назад, и с тех пор его больше не видели.

— А ты в баре смотрел?

— Я обошел все бары и в каждом выпил по стаканчику виски.

Я чешу подбородок.

— И в гримерной его тоже нет?

— Я заглянул туда в первую очередь.

— Пойдем, Гарри. Я, кажется, знаю, где он.

На двери Джимовой гримерной красуется большая золотая звезда — символ его грядущих успехов. Гарри стучится, потом открывает дверь, и мы заходим.

— Видишь?

Я обвожу взглядом комнату. Ящик шампанского, коллекция невероятно длинных галстуков, фотография каких-то танцующих девушек с задранными ногами в черных чулочках.

— Видишь? — повторяет Гарри.

Выдержав паузу, что называется, для эффекту, я открываю шкаф.

— Джим.

— Джим, — говорит Гарри, — гримерша искала тебя еще час назад. Ты что себе думаешь?

— Я не думаю. Я прячусь.

— От кого?

— Просто прячусь. Мне страшно, Гарри. Я боюсь телевизора.

— Какого еще телевизора? — Гарри оглядывает гримерную в поисках телевизора.

— Ну, вообще телевидения. Я еще никогда не выступал по телику, и мне страшно.

Я выразительно смотрю на Гарри: мол, а что я тебе говорил?

— Я никуда не пойду, Гарри. Тут останусь, в шкафу. Вместе с нижним бельем и штанами.

— И футболками, — добавляю я. Я всегда был педантом.

— Ладно, Скотт, предоставь это мне, — говорит Гарри и выразительно смотрит на меня: мол, предоставь это мне. — Джим, радость моя. Послушай меня. Ответь мне на один вопрос. Кто твоя любимая телезвезда?

Джиму надо подумать. Он редко смотрит телевизор и поэтому не знает, кто его любимая телезвезда. Или, может быть, знает, но не хочет об этом распространяться.

Гарри ждет, сложив руки на груди. Он явно намерен дождаться ответа.

Джим смотрит на меня, потом — на Гарри, на его по-серебренные ботинки.

— Космонавт.

— Космонавт?

Джим кивает.

Гарри смотрит на меня.

— Ты слышишь, Скотт?

Да, я слышу, но вряд ли верю своим ушам. Да и вообще как-то не верится, что любимая телезвезда Джима — Космонавт, персонаж сериала, мой персонаж, которого я придумал от скуки одним унылым воскресным утром за миской кукурузных хлопьев.

— Хорошо, — говорит Гарри, — а теперь скажи мне, Джим, что было бы, если бы Космонавт отказался играть в первой серии? Если бы он спрятался в шкаф? Вместе с… э… всякой одеждой. Что стало бы с миром, если бы Космонавт спрятался в шкаф?

— На нас напали бы злые монстры.

— А еще?

— А еще роботы. Межгалактические роботы.

— А помимо злых монстров и роботов? — говорит Гарри, проявляя терпение. — Что стало бы с телевидением, с развлекательными передачами?

— А, в этом смысле, — говорит Джим, врубаясь. — Тогда не было бы никакого «Космонавта в космосе», и мы не смогли бы его смотреть.

— Вот именно.

Джим морщит нос. Сначала — одну ноздрю, потом — вторую. Выходит из шкафа. Шмыгает носом.

— Спасибо, Гарри. И тебе, Скотт, спасибо. За все.

— Космонавт гордился бы тобой, Джим.

— Ты это… не переусердствуй.

— Прошу прощения.

Гарри смотрит на свои часы с голограммой.

— Тебе пора гримироваться. Так что иди к гримершам. А мы со Скоттом заглянем в бар. Пойдем, Скотт, чего-нибудь выпьем. Мы заслужили.

Гарри любит выпить. Обычно он пьет вино, но сегодня он пьет исключительно виски. Я тоже пью виски, потому что хочу быть похожим на Гарри.

— Ты ничего не заметил, Скотт? Никаких изменений в моем внешнем виде?

Я смотрю на него, смотрю очень внимательно. Столик прозрачный, и сквозь него все видно. Я вижу сквозь столик ботинки Гарри и его брюки, которые тоже прозрачные или просвечивающие.

— В одежде, — подсказывает мне Гарри.

Я качаю головой.

— Я одет необычно неброско, — объясняет Гарри.

Я киваю. Он одет необычно неброско. Да, его брюки прозрачные, но они черные. Его рубашка, ботинки и галстук — все черное.

— Обычно я одеваюсь достаточно ярко. Кое-кто даже считает, что я привлекаю к себе внимание. А сегодня оделся неброско.

— Да, но почему?

— Потому что я в трауре. Партнер, с которым мы прожили десять лет, меня бросил.

— Доктор Бэмс?

Гарри кивает.

Он молчит, я тоже молчу. Подношу к носу стакан с виски, вдыхаю.

— В жизни бывают такие моменты, Скотт, когда надо чем-то пожертвовать. Я пожертвовал своей любовью, моей единственной настоящей любовью, ради другой, тоже единственной настоящей любви — телевидения.

А мне вспоминается, что сказал Джим, когда мы были у доктора Бэмса. Когда мы с ним вышли, чтобы перемолвиться словом наедине. После той сюрреалистичной сигары. Джим сказал мне: «Тебе нужно выдать идею. Только очень хорошую идею. Такую идею, чтобы Гарри Делец послал доктора Бэмса куда подальше».

И Гарри Делец послал доктора Бэмса куда подальше, но он совсем не имел в виду, чтобы тот отправлялся куда подальше в плане межличностных отношений. Имелись в виду отношения чисто деловые, связанные с телевидением. Мне представляется их разговор. Прошу прощения, мой сладкий Бэмс, но реалити-шоу с «тяганьем» бревна тем же бревном и накрылось. Мы будем делать другое шоу, грандиозное варьете-шоу, и ведущим там будет твой старый приятель, жираф-призрак по имени Джим, — так сказал бы Гарри.

Джим — не жираф и не призрак, возразил бы ему доктор Бэмс. Джим — ниггер. Мы держали его вверх ногами и подвешивали за шнурки. И ковыряли ему в носу зонтиком. Открытым зонтиком.

Гарри идет к барной стойке и берет себе еще виски, двойное.

— Я всю ночь глаз не сомкнул, — говорит он, усаживаясь на место. — Всю ночь думал о том, что я сделал. О том, что я потерял. И знаешь что, Скотт? Мне так грустно. Вот здесь. — Он ставит виски на стол и кладет руку на сердце. — Грусть поселилась вот здесь. Такая большая, печальная грусть в виде большого, печального телевизора.

Я дую на челку. Это несложно: надо лишь выдвинуть вперед нижнюю губу. Это я виноват, говорю я себе, когда челка ложится на место. Хотя, с другой стороны, доктор Бэмс сам дурак, что предложил такую дурацкую идею. И Гарри Делец — что повелся на эту дурацкую идею. Мое преступление — если это вообще преступление — состоит только в том, что я умный и творческий человек. Умнее, чем Гарри Делец и доктор Бэмс вместе взятые.

Гарри идет к барной стойке за очередной порцией виски, двойного виски.

— Единственное, что не дает мне сломаться, — это наше новое шоу. Знаешь что, Скотт? — Он выразительно поднимает брови. — По-моему, оно просто обречено на успех.

Главная студия на НФ-канале называется Студия № 1, хотя обычно ее называют просто главной студией, с маленькой «г». «Космонавта в космосе» снимали в главной студии; там же снимали и первые эпизоды его дочернего сериала, «Подводник под водой», который, впрочем, достаточно быстро сняли с производства. Именно здесь, в главной студии, Космонавт сразился с Двухголовым Трехногим и Четырехруким Человеком-Ящером — и победил. И именно здесь, в главной студии, Джим покорит сердца миллионов восторженных телезрителей.

Мы с Гарри уже в главной студии; осматриваем декорации для варьете-шоу «Джим Жираф представляет». Сейчас студия превратилась в старомодный театр-варьете, но с одной очень существенной разницей. Разница заключается в том, что старомодные старые театры — они старомодные и старые, а наш театр — нет. Копытоустойчивое покрытие на сцене разработано с тем расчетом, чтобы выдержать много часов топотания высокой плотности. Занавес с узором из жирафьих пятен сделан из настоящей жирафьей шкуры или из чего-то, что выглядит как настоящая жирафья шкура, и поднят повыше — под высокий рост Джима.

Но есть одна небольшая проблема. Осветители еще никогда не работали с призраками и слабо себе представляют, что делать с прозрачностью. Призраки, как известно, прозрачные, то есть они пропускают свет. Можно было бы осветить Джима поярче, но, как объясняет главный художник по свету, смокинг Джима, не обладающий свойством прозрачности, поглотит свет и отразит часть светового потока в камеру, и на пленке возникнет свечение в виде пятна в форме смокинга. Опять же, пятно можно было бы обработать с помощью компьютерной графики, но шоу пойдет, как говорится, «вживую», в прямом эфире, так что, как ни крути, Джиму придется выступить голышом.

Момент напряженный. В студии воцаряется тишина. Слышны только редкие покашливания в кулак и стук нервных пальцев по твердой поверхности. Все взгляды обращены на Гарри Дельца, как всегда в периоды кризиса.

— Э… — говорю я, глядя на брюки Гарри.

Гарри смотрит на свои брюки.

— Почему ты смотришь на мои брюки? Художник по свету тоже смотрит на брюки Гарри.

— Они прозрачные, — объясняю я. — Твои брюки — прозрачные. А что, если Джим наденет прозрачный смокинг? Он не поглотит свет и не отразит часть светового потока в камеру.

— Гениально.

— Гениально, — подтверждает художник по свету. — По крайней мере в теории. А как будет на практике — это еще вопрос.

Существует единственный способ проверить. Гарри велит своему ассистенту, чтобы тот срочно нашел костюмершу, бойкую и энергичную даму по имени Сесси Бой-Баба, и прислал ее к гримершам.

Джим презрительно морщится.

— Кстати, красятся не только девчонки, — терпеливо втолковывает ему гримерша. — И ничего девчоночьего в этом нет.

— Тогда почему они красятся, все девчонки?

— Чтобы быть красивыми, — отвечает гримерша, на мой взгляд, несколько нелогично. — Привет, Скотт, — говорит она, узнавая меня по моей длинной блондинистой челке.

Я вспоминаю ее не с ходу, но все-таки вспоминаю.

— Вы из гримерной бригады на «Космонавте в космосе»?

Она отвечает не сразу: пытается удержать голову Джима более-менее неподвижно, чтобы наложить тональную пудру на его смешные мелкие рожки.

— Да, — говорит она. — Я гримирую Космонавта.

Джим вострит уши.

— Космонавт тоже красится?

— Ну конечно, — отвечает гримерша. — И не переживает по этому поводу.

Джим кивает. Мышцы у него на шее слегка расслабляются. Он смотрит на себя в зеркало, на свои смешные мелкие рожки, и расплывается в улыбке.

В гримерную входит Сесси Бой-Баба в сопровождении своей многочисленной свиты.

Гарри пожимает ей руку, самые кончики пальцев.

— Сесси, сколько тебе нужно времени, чтобы сварганить прозрачный смокинг?

— Это для освещения, — поясняет художник по свету.

— Для кого?

— Для Джима, — говорит Гарри.

Джим морщит нос.

— Но мы уже сделали ему смокинг, — говорит Сесси. — Отличный смокинг.

— Выкройки остались?

— Сесси Бой-Баба не шьет по выкройкам, — говорит Сесси. — Все творения Сесси Бой-Бабы — это штучные вещи по индивидуальной модели.

— Но это нам не подходит, — говорит Гарри, указывая на стойку, где висит Джимов смокинг, накинутый сразу на пять или даже шесть вешалок.

Сесси Бой-Баба — самый высокооплачиваемый костюмер из всех занятых на телевидении. Услышав критику в адрес какого-то из своих… гм… творений, она, как правило, падает в обморок. В глубокий обморок. Гарри сильно рискует, и он это знает. Но, с другой стороны, Джиму прочат великое будущее: все за то, что он станет ярчайшей телезвездой за всю историю телевидения, — и Гарри, опять же, об этом знает. Быстренько посовещавшись со своим адвокатом, персональным психотерапевтом, двенадцатилетним бойфрендом и девяностодевятилетней мамой, Сесси дает согласие.

— Но мне понадобится кокаин, — говорит она. — И новый нос.

Известный эстрадный комик Боб Забавник репетирует свой новый номер. Ну, вы знаете Боба Забавника. Наверняка видели по телевизору, может быть, даже ходили на его концерты. Он действительно очень смешной, но для того, чтобы оценить его юмор по-настоящему, нужно увидеть его вблизи. Как говорится, за сценой.

Как правило, его номера состоят из смешных наблюдений «из жизни», сдобренных элементами сюрреализма.

— Вы никогда не обращали внимания, — обращается Боб Забавник к своей воображаемой аудитории, — на таблички в автобусах? «При аварии разбить стекло молотком. Молоток спрашивайте у водителя». А рядом с водителем табличка: «С водителем не разговаривать». И как, интересно, добыть молоток при аварии? Я лично ношу с собой свой. На всякий случай. — Он делает паузу, чтобы воображаемая аудитория могла посмеяться, и продолжает: — Кстати, раз речь зашла об автобусах. Бывает, ждешь его целую вечность, а потом приходят сразу три.

М-да… Как бы там ни было, Джим проводит последнюю репетицию с женским танцевальным коллективом под названием «Одиннадцать ножек». Однажды я видел их выступление. У меня потом еще больше недели рябило в глазах от их пестрых костюмов.

— Давайте сначала, — кричит он вдохновенно и выдает совершенно умопомрачительную чечетку. Специальная обувь ему не нужна. У него есть естественное приспособление для чечетки, иначе известное как копыта.

— Чечетке я научился в джунглях, — сказал Джим в начале недели, когда я брал у него эксклюзивное интервью. — Я тебе не рассказывал, как я дрался с тем слоном? Который плевался арахисом? Так вот он плевался в меня арахисом. Набирал его в хобот и злобно плевался. К счастью, я вырос в самом злачном районе джунглей, в восточной части, в Ист-Сайде, и мои ноги натренированы тут же срываться на бег на месте при первых же признаках опасности.

— Но, Джим, — сказал я прямо в диктофон, — ты же говорил, что ты из Серрея.

Он пожевал губу.

— То есть Серрей, по-твоему, это джунгли?

— Ну, у нас был такой сад… весь заросший.

— И тем не менее…

Он почесал шею.

— Помню, там еще были осы. Много ос, — сказал он. — Приходилось мазаться специальным лосьоном.

Где бы Джим ни научился плясать чечетку, получается у него здорово. Как говорится, что есть, то есть. У него потрясающая координация. Его ноги сливаются в сплошное пятно. «Одиннадцать ножек» еле-еле выдерживают такой темп.

— Скотт, — говорит руководительница ансамбля по окончании репетиции, — как я понимаю, нас пригласили сниматься в новых сериях «Космонавта в космосе»?

Не помню, говорил я или нет, что среди заклятых врагов Космонавта есть раса инопланетных пришельцев, которые общаются между собой только на языке жестов.

— Да, — подтверждаю я. — Съемки начнутся весной.

— Я слышала, у вас скоро будет ребенок, — говорит кто-то из девушек.

— Да, у жены. А моя роль — роль добытчика и кормильца.

— Мои поздравления. А когда он родится, примерно?

Я смотрю на свои высокотехнологичные часы.

— Сегодня? — недоверчиво переспрашивает девушка. — Тогда почему вы здесь, а не с женой?

Я пожимаю плечами.

— Хочу посмотреть шоу.

— Но, Скотт, рождение ребенка — это лучше любого шоу.

— Мы все снимаем на камеру, — говорю я в свою защиту. — Я потом посмотрю, на видео.

— На видео можно было бы посмотреть «Жираф Джим представляет». У вас сегодня родится первенец, Скотт. Если вы это пропустите, вы никогда…

Окончание фразы тонет в голосе из репродуктора, объявляющего по студии:

— Тридцать секунд до эфира.

Оно (окончание), может, и тонет, но все равно резонирует.

— Гарри, — говорю я Гарри, — мне надо позвонить.

И я убегаю звонить. В коридор.

Когда я в последний раз говорил с Воздержаньей, роды уже начались. И вполне вероятно, что ребенок уже родился и я все пропустил. Я достаю свой мобильный, нажимаю на кнопку, подношу его к уху.

— Воздержанья, он уже все?

— Кто уже все?

— Ребенок. Ребенок родился?

— Нет, Скотт. Возникли некоторые осложнения. Он уже вроде пошел наружу, а потом остановился.

Я делаю глубокий вдох.

— Воздержанья, я еду домой. Ты не давай ему выйти, пока я не приеду. Если он снова полезет наружу, не давай ему вылезти целиком. Я хотел бы при этом присутствовать.

— А зачем?

— Хочу держать тебя за руку. Хочу увидеть, как родится наш первенец. Хочу перерезать пуповину. Мы же купили специальные ножницы, специально для этого случая.

Она улыбается. Я слышу эту улыбку в ее голосе.

— Скотт, я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, Воздержанья.

— Но, Скотт, доктор Яблочко уже здесь. Он говорит, что ребенок родится не раньше полуночи.

— Не раньше полуночи?

Она кивает. Я слышу этот кивок в ее голосе. Я быстро подсчитываю в уме.

— Шоу закончится в половине одиннадцатого. Так что я все успеваю. Смогу даже немного побыть на приеме, который у нас тут устраивают после съемок.

Джим просто создан для телевидения. У него настоящий талант. Зрители аплодируют ему стоя. Жалко, что Воздержанья не смогла сегодня быть в студии. Или за кулисами, вместе со мной и Гарри.

Или здесь, на приеме. Сегодня здесь собрались все, включая и мать-одиночку Мамика с ее малышом Малявкой Водичкой.

— Поздравляю, — говорит Мамик, пожимая мне руку. Я говорю ей «спасибо» и вытираю руку о штаны. (Малявку Водичку немного стошнило.)

— Нам с Малявкой понравилось, да, Малявка?

Малявку Водичку опять тошнит.

Я глажу Малявку по голове.

— Привет, Малявка.

— Ему очень понравился этот жираф. Он любит животных. Да, Малявка, ты любишь животных?

Малявка Водичка кивает, и его снова тошнит.

— Ему давно пора спать, — объясняет Мамик. — Его поэтому и тошнит. Его всегда тошнит, если он вовремя не ложится.

Кстати, о тошноте и ее причинах. Ко мне подходит мой старый школьный приятель Плут Дубина. Единственный парень, который показывал мне свой писюн. Я всегда сомневался, что Плут Дубина хоть как-то преуспеете жизни, так что меня вовсе не удивляет, что он так и остался тринадцатилетним мальчишкой — и даже одет в свою старую школьную форму. Он лезет в карман пиджака, вынимает оттуда чипсу и сует себе в рот.

— Хочешь?

— Нет, спасибо.

— Со вкусом креветок. Слямзил в папином баре. — Он по-дружески бьет меня кулаком в промежность, прямо как в старые добрые времена, и говорит: — А ты знаешь, что такое спермач?

— Конечно, знаю. Я женатый человек. Почти папа, — добавляю я с гордостью.

— Нет, ты точно придурок. — Он ковыряет в носу, запустив палец в ноздрю до самых мозгов. — Ты идешь на вечеринку? Ну, к Лайзе?

Я смеюсь.

— Зачем мне ходить на вечеринки к какой-то Лайзе, если теперь я хожу на приемы, где собирается весь цвет телевидения?

— Нет, ты точно придурок. — Плут Дубина бьет меня кулаком в живот и убегает — и с разбегу врезается прямо в дородную, крупную женщину, похожу на большой вкусный торт. Она дает ему увесистый подзатыльник и тут же ласково его обнимает.

— Добрый вечер, мистер Спектр. Поздравляю. Новое шоу получилось на славу. Нам с коллегами очень понравилось.

— Спасибо, сестра Матрона. — Я чешу левую линзу очков. — Да, нелегкая это работа — подготовка программ, — говорю я с нажимом. Сестра Матрона не понимает намека, и я добавляю: — Может быть, вы… ну… проведете со мной процедуру вашего терапевтического объятия?

— Ну конечно. — Она сжимает меня в объятиях и говорит где-то на середине терапевтической процедуры: — А это кто там нам машет с того конца зала? Вот опять помахал, прямо у меня перед носом.

— Это, наверное, Вик Двадцатка, мой лучший друг. — Не прерывая терапевтической процедуры, мы с сестрой Матроной поворачиваемся на сто восемьдесят градусов, и я оказываюсь лицом к лицу с Виком. — Вик.

— Привет, Скотт. Как жизнь?

— Замечательно. Ты смотрел наше шоу?

Он признается, качая головой:

— Я его пропустил. Писал новую программу и как раз подошел к самому интересному месту. И совершенно не следил за временем.

— Кстати, еще раз большое спасибо за ту компьютерную игрушку. Джим только о ней и говорит.

— Для друзей — все что угодно, Скотт. Все, что касается компьютерных игр. Давай, что ли, выпьем. Хочу тебя угостить.

— Лучше не надо, — говорю я. Еще в самом начале приема я изрядно нюхнул шампанского, и у меня до сих пор кружится голова. — Я уже пьяный.

— И все-таки не такой пьяный, как вон тот мужик.

Он имеет в виду капитана Кейпа, с которым мы познакомились в больнице. Когда он только пришел, он был в костюме, как деловой бизнесмен. Впрочем, он сразу же сообщил всем и каждому, что переоденется в костюм супермена, как только случится что-нибудь волнующее. Видимо, что-то волнующее случилось, потому что теперь он являет собранию нелепый наряд из синего облегающего трико и облегающей водолазки с вышитой на груди буквой «К».

— Интересно, он что собирается делать? Ловить преступников? Кстати, о преступниках. Это не тали старушка, которую приготовили к пожизненному заключению за кражу домашней обуви?

Сперва я решаю, что он пошутил, но, проследив за направлением его взгляда, вижу Бабулю Кошак, которая направляется прямо к нам. Будучи женщиной пожилой, она идет очень медленно, еле-еле передвигая ноги, но настоящие леди преклонных лет, и к тому же сбежавшие из тюрьмы, стоят того, чтобы их дождались.

— Здравствуй, Скотт.

— Вы сбежали из тюрьмы?

Она кивает.

— Хотела посмотреть шоу. У них в тюрьме нет телевизора, представляешь?! Эдди собирался навестить меня в тюрьме, но так ни разу и не пришел. И все из-за этого бесовского ящика. А вот и он, кстати.

— Эдди, — говорю я, обозревая его подбородок снизу. — Тебе понравилось наше шоу?

— Дерьмо на палочке. Лучше бы я дома остался, посмотрел бы его по телику.

— Но это лучше, чем телик, Эдди. Это реальная жизнь. — Вид у него озадаченный, и я поясняю: — Реальная жизнь лучше, чем телевизор, Эдди.

— По мне так, как ни крути, все — дерьмо.

— Что, вообще все?

Он кивает.

— А костюм мистера Бинго? Тоже дерьмо?

Эдди морщится. Он явно не понимает, о чем речь.

— Ты вообще знаешь, кто такой мистер Бинго? — говорю я, указывая глазами на сутенера из нашего пригорода.

Эдди молчит, но, судя по его виду, знает.

— Ты говоришь, все-дерьмо, — поддразниваю его я. — А как же костюм мистера Бинго? Тоже дерьмо?

Эдди смотрит на мистер Бинго, потом — на его делового партнера Обезьяна Клешню, который делает всю обезьянью работу.

— Нет, — говорит Эдди. — Очень хороший костюм. Не дерьмо.

Мистер Бинго похлопывает меня по плечу.

— Я как раз говорил Обезьяну: «Эти танцовщицы — просто не девочки, а конфетки». Да, Обезьян?

Обезьян кивает.

— Джим мне все рассказал. Как ты спас мою девочку с побережья, — говорит мистер Бинго, поправляя галстук. — Она убежала, а ты ее спас. Там, на море. Обезьян, сигару.

Обезьян Клешня по прозвищу Обезьяньи Ручки достает из кармана сигару, зажигает ее и передает мистеру Бинго.

— Еще одну. Для моего друга.

Обезьян Клешня зажигает вторую сигару и передает ее мне своими обезьяньими ручками.

— Я могу что-нибудь для тебя сделать, Скотт? Для тебя — все что угодно. Я твой самый ярый фанат. Да, Обезьян?

Да нет, думаю я про себя. Мой самый ярый фанат — это Спот Плектр, основатель фан-клуба Скотта Спектра. Как я уже говорил, Спот Плектр — не настоящее имя. Он изменил свое имя, потому что хотел быть похожим на меня. Он копирует меня во всем. Даже одевается точно как я. Рыжий от рождения, он перекрасился в блондина, искусственно выпрямил волосы и ходит с длинной растрепанной челкой. Сегодня на нем очки, самые стильные из существующих на данный момент на потребительском рынке, штаны с узором «миллиметровка» и антистатические не скользкие носки. Все — в точности как у меня. Вплоть до туфель в виде космических кораблей.

Тут я должен внести поправку: Спот Плектр был моим самым ярым фанатом, а теперь я уже и не знаю… Весь вечер он ходил мрачный, явно хотел со мной поговорить. А когда все же набрался смелости подойти, не сумел сформулировать ни одной фразы — так он был взбешен.

— Как я понимаю, тебе не понравилось шоу.

— Ты продайся — Он снимает свои очки, самые стильные из существующих на данный момент на потребительском рынке, и швыряет их на пол. — НФ-канал — это канал научной фантастики. — Он буквально кипит праведным гневом. — А это, — он указывает в потолок, видимо, имея в виду главную студию несколькими этажами выше, — это не научная фантастика.

— В каком смысле?

— Научная фантастика — это фантазия, вымысел. С научным уклоном, — говорит он, наступая на свои очки, самые стильные из существующих на данный момент на потребительском рынке. Очки не ломаются, и он наступает на них еще раз. Очки не ломаются. — А это, — беснуется он, — не научная фантастика. Это легкая развлекательная программа. С ударением на «легкая».

— Это, безусловно, научная фантастика. Я так думаю.

— Ну и где там наука?

Я задумчиво закусываю губу.

— Призрак.

— Призрак — это ужастик.

— Танцовщицы.

— Порнография.

— Боб Забавник.

— Комедия.

Я снова закусываю губу.

— Мне надо кормить семью. Через час, — говорю, глядя на свои высокотехнологичные часы и быстро подсчитывая в уме, — я буду папой.

— Ты продался. Фан-клуб Скотта Спектра прекратил свое существование. Завтра же я бреюсь на лысо. И возвращаю себе свое имя. Саймон Конь.

Я с трудом подавляю смешок.

— Конь? Твоя фамилия — Конь?

— И что?

— Надо вас познакомить с Джимом. Ему понравится. Конь Саймон и Жираф Джим.

— Что-то я не врубаюсь.

— Звериные фамилии, — говорю я, давясь от смеха. — Джиму это понравится. Пойдем, я тебя с ним познакомлю.

Он неохотно плетется за мной к барной стойке, где Джим просидел целый вечер в компании какого-то мужика. Кстати, только теперь до меня дошло, что Джим и вправду весь вечер просидел у стойки в компании этого самого мужика. Я всегда подозревал, что Джим — гей. И вот доказательство. Я подхожу к Гарри, который сидит на другом конце стойки, и легонько хлопаю его по плечу.

— Джим — гей, Гарри.

Гарри молчит и вообще не глядит в мою сторону.

— Прости, это было невежливо. Гарри, с тобой все в порядке?

— Ты знаешь, кто это?

— Нет. А кто?

— Это Макс Золотце с Платинового канала.

Я смотрю на собеседника Джима.

— Он, как только пришел, сразу взялся обхаживать Джима. И все это время они сидят, разговаривают.

Я сажусь рядом с Гарри на свободный высокий табурет.

— Гарри, Джим с нами. Он подписал контракт на десять лет. Я при этом присутствовал.

— Посмотри на его передние ноги.

Я смотрю на передние ноги Джима.

— Он положил их на стойку.

— Посмотри повнимательнее.

— Ну хорошо. Он засунул их в стойку. Джим — призрак, Гарри. Он умеет проходить сквозь стены. Вообще сквозь любые предметы.

— И ты думаешь, призраку есть дело до какого-то там контракта?

Я пожимаю плечами.

— НФ-канал благополучно накрылся, Скотт. Без жирафа Джима не будет никакого шоу «Жираф Джим представляет». А без варьете-шоу «Жираф Джим представляет» не будет никаких денег, — говорит Гарри. — Эта сцена с копытоустойчивым покрытием. Знаешь, во сколько она обошлась? В бюджет сезона «Космонавта в космосе». Не серии, Скотт. Сезона.

— Гарри, НФ-канал — это целая организация. Часть единого телевещания.

Гарри качает головой.

— НФ-канал — это бизнес. Вернее, был.

— Но, Гарри, у меня же семья. Жена, ребенок…

— Счастливчик, — говорит Гарри, вставая. — У меня нет вообще ничего.

Гарри прав. Я счастливчик. У меня есть жена и ребенок. То есть ребенок не то чтобы есть. Но уже скоро будет. Я только надеюсь, что он все-таки подождет, пока я не приеду домой. Хотелось бы все-таки поприсутствовать при его появлении на свет.

Я собирался поехать домой на такси и списать это в счет представительских расходов, но Гарри заморозил все средства на мои представительские расходы, так что приходится ехать на метро и добираться от станции пешком. Выйдя на угол нашей улицы, я звоню Воздержанье с мобильного.

— Воздержанья, как там ребенок? Уже родился?

— Пока нет, но уже на подходе. Давай быстрее, Скотт, а то опоздаешь.

— Я уже скоро. Я поехал на метро. Поезд сломался в тоннеле, и пришлось выходить и толкать.

— Надо было взять такси.

Я молчу. Просто слушаю дыхание жены и свое собственное дыхание.

— Надо было взять такси, Скотт. Почему ты не взял такси?

— Никаких такси нет. — В известном смысле их действительно нет. Никаких. — Воздержанья, а ты бы любила меня по-прежнему, если бы у меня не было денег?

— Конечно, любила бы. А почему ты вдруг спрашиваешь? Хочешь уволиться с НФ-канала? Мы с доктором Яблочко смотрели шоу. Да, доктор Яблочко?

— Да, — слышу я голос доктора Яблочко. — Шоу просто отменное. Так, погодите, — говорит он деловито, — похоже, ребенок пошел.

— Задержите его. Я сейчас, — говорю я, возясь с ключом от входной двери. Ключ не войдет, не повернется в замке… ключ входит и поворачивается, дверь открывается, и я вхожу в дом.

Я едва успеваю закрыть за собой дверь, как открывается дверь гостиной, и оттуда выходит доктор Яблочко, вытирая руки, испачканные чем-то красным, о свой белый халат.

— Мои поздравления. Ваша жена только что родила замечательного малыша, крепенького и здоровенького жирафика.

— Жирафика?

Доктор Яблочко кивает и улыбается.

— Мальчик. Десять фунтов одиннадцать унций.

— Жирафик?

— Жирафик, да.

Комната вдруг превращается в корабль, попавший в сильную качку. Нетвердой походкой я добираюсь до борта и блюю в бурное море.

Жирафик. Крепенький и здоровенький.

Я вытираю рот кухонным полотенцем, отпиваю глоток воды и иду в гостиную.

Воздержанья сидит на высокотехнологичной родильной кровати. Ее ноги сдвинуты и накрыты одеялом. Она смотрит на меня, улыбается. Смотрит на малыша у себя на руках, улыбается.

Я подхожу ближе. Смотрю на ребенка, смотрю на жену.

Доктор Яблочко надевает пальто, берет свой докторский чемоданчик.

— Как вы его назовете?

Я смотрю на жену. Как мы его назовем?

— Джимми, — говорит Воздержанья. — Назовем его Джимми.

Новая жизнь на новом посту

Как солдат армии праздных (иначе — безработный) я не могу исполнять роль (иначе — выполнять обязанности) добытчика и кормильца жены и ребенка. Это меня удручает. И Воздержанью — тоже. Это приводит к семейным ссорам, как правило — из-за шоколадок. Обычно все происходит примерно так.

— Ты купил мне шоколадку? — спрашивает Воздержанья, когда я возвращаюсь домой после похода в киоск за газетой.

— Нет, — отвечаю я. — Только газету.

— Я просила купить шоколадку, — говорит Воздержанья, укладывая малютку Джимми в его высокотехнологичную супертранспортабельную колыбельку или же, наоборот, вынимая его из высокотехнологичной супертранспортабельной колыбельки. В данном случае она его вынимает и прижимает к себе.

— Мы не можем позволить себе шоколадку. — Присев на краешек высокотехнологичной родильной кровати, я раскрываю газету и начинаю просматривать объявления в разделе «Работа для вас: Требуется». — Либо газету, либо шоколадку. И я выбрал газету. Вот устроюсь на работу и куплю тебе сто шоколадок. Или одну, но большую, — говорю я жене. — Размером в сто маленьких шоколадок.

Воздержанья прижимает к себе малютку Джимми.

— Что там на этой неделе? Есть какие-нибудь вакансии?

— Нет. — Я показываю ей газету. Пустую страницу. — Я уже начинаю бояться, что никогда не найду работу. Ведь я ничего не умею, кроме научной фантастики — ничего.

— Подержи Джимми. Отвлекись.

— Не могу. Мне надо искать работу.

— Подержи Джимми. — Воздержанья сует его мне, и я с неохотой беру его на руки.

Я смотрю на малютку Джимми, а потом отворачиваюсь, потому что мне больно на это смотреть. Сказать по правде, меня удивляет категоричность жены, которая категорически утверждает, что у него нет никаких недостатков физического развития. У него ненормально длинная шея, как будто доктор Яблочко тянул его наружу за голову. Он весь в оранжевых пятнах. У него на ногах копыта. И на руках тоже копыта. И рук у него, в сущности, нет. А есть четыре ноги. С копытами. У него большой нос. А на макушке — смешные маленькие рожки. Языку него длиннее, чем язычок на клоунских ботинках. Он преспокойно облизывает себе уши. Кстати, сами уши тоже какие-то странные: заостренные, с кисточками из оранжевых волосков.

— Интересно, есть там что-нибудь интересное, — говорю я, имея в виду телевизор. — Может быть, по каналу повторного фильма покажут повтор «Космонавта в космосе»?

— А тебе будет какой-нибудь гонорар?

Я качаю головой.

— Все гонорары за повторный показ идут в Мемориальный фонд Гарри Дельца.

— Бедный Гарри. Так и не смог оправиться от удара.

Да, думаю я про себя. Бедный Гарри. Задумавшись, я прижимаю малютку Джимми к груди и нечаянно делаю ему больно, потому что он начинает плакать.

— Он плачет, — говорю я, констатируя очевидное.

— Так прижми его к себе, чтобы он успокоился.

— Так я и прижал, он поэтому и плачет.

— Спой ему песенку, — говорит Воздержанья. — А я пойду дверь открою.

— А-а-а, — пою я. — А-а-а, а-а-а.

Когда жена возвращается, малютка Джимми все еще плачет.

— А-а-а, — пою я. — А, привет, Джим.

— Привет, Скотт, — говорит Джим.

— Джим, садись, — говорит Воздержанья.

— Надеюсь, ты вытер копыта, Джим.

Джим смотрит на свои облепленные снегом копыта.

— Прошу прощения, — говорит. — Я забыл.

— Смотри, как ты наследил.

— Прошу прощения, я не нарочно.

— Скотт, это невежливо. Джим, садись, — говорит Воздержанья. — Скотт все вытрет. Да, Скотт?

— Если малютка Джимми прекратит плакать. Джим, подержи его. — Я отдаю Джиму малютку Джимми, прямо в руки, ну или в передние ноги, и иду на кухню за щеткой и совком. Потом возвращаюсь в гостиную и счищаю с ковра весь снег. Снег легко счистить, пока он еще снег. Не уберешь его сразу — он растает и превратится в воду.

Воздержанья смотрит на Джима и улыбается.

— Ты умеешь обращаться с детьми, Джим.

Джим молчит, улыбается. Он сидит на диване, баюкая малютку Джимми. Воздержанья тоже сидит на диване, с другого края. Я опять ухожу на кухню, протираю бумажными полотенцами совок и щетку, ставлю их на место, возвращаюсь в гостиную и сажусь на диван между женой и жирафом-призраком.

— Джим замечательно управляется с малюткой Джимми, — говорит мне Воздержанья. — Как только Джим взял его в руки, ну или в передние ноги, он прекратил плакать и заулыбался. Смотри.

Я смотрю на Джима. Он встает, отдает малютку Джимми Воздержанье и садится на место.

— Ты как, работу нашел?

— Нет, пока не нашел. Но меня пригласили на собеседование в трех местах.

Воздержанья вся подается вперед, одной рукой поправляет круглую коричневую подушку у себя за спиной (эта такая специальная подушка для молодых мам) и снова садится, откинувшись на подушку.

— Правда?

— Ага, — говорю я, соображая буквально с ходу. — В одном месте — на должность пилота. Во втором — полицейского. И в третьем месте… э… политика.

Воздержанья смотрит на меня как-то странно.

— Забавно, что все три работы начинаются с буквы «пэ».

— Да. Человеческий разум устроен забавно.

— Могу устроить тебя на работу, Скотт, — говорит Джим.

— На телевидении?

— В кино.

— В кино, — повторяю я, переваривая информацию. — Всегда мечтал работать в кино. Да. Джим, что ты там ешь?

— Шоколадку.

Воздержанья опять подается вперед, смотрит на меня, смотрит на Джима.

— Шоколадку?

— Обожаю шоколад, — говорит Джим, словно размышляя вслух. — У меня там в машине — сто шоколадок.

Воздержанья облизывается.

— Ты тоже купишь мне сто шоколадок, да, Скотт? Когда устроишься на работу.

— Да. Или одну, но большую, — говорю я, смеясь. — Размером в сто маленьких шоколадок.

Где-то с минуту мы все молчим. Никто не произносит ни слова. А потом, через минуту, Воздержанья говорит:

— Мне так хочется, чтобы у меня было сто шоколадок.

— Хочешь — возьми мои, — говорит Джим.

Воздержанья вновь подается вперед.

— Правда?

Джим пожимает плечами.

Воздержанья кладет малютку Джимми в высокотехнологичную супертранспортабельную колыбельку и идет следом за Джимом на улицу, к его машине. Первые десять-пятнадцать секунд я предаюсь релаксации на диване с газетой, после чего сую ноги в свои любимые тапки в виде инопланетных пришельцев, надеваю свою снегостойкую термокуртку и выбегаю во двор.

Джим отпирает багажник своего спортивного кабриолета цвета «синий электрик» электронным дистанционным ключом цвета «синий электрик», открывает багажник, и там, в багажнике, лежит сто шоколадок — аккуратными стопочками по десять штук.

Воздержанья смотрит на шоколадки, облизывается.

— Бери, не стесняйся, — говорит Джим, выгребая целую охапку.

Воздержанья берет шоколадки, сколько помещается в руки, и кладет их в большой мешковатый карман своих мешковатых коричневых брюк. Потом берет еще и кладет, что взяла, во второй карман своих мешковатых коричневых брюк. (Это такие специальные брюки специально для молодых мам.)

Джим глядит на нее, улыбается.

Отбросив всяческое стеснение, Воздержанья перекладывает шоколадки в подол своей длинной коричневой толстовки (специально для кормящих матерей), пока в багажнике не остается вообще ничего, кроме снега, который так и идет и, похоже, не думает прекращаться.

— Набивайте ботинки, — говорит Джим. — Набивайте полные ботинки.

Воздержанья вышла в сандалиях, не в ботинках. На мне — мои тапки в виде инопланетных пришельцев, а Джим вообще не носит ботинок, потому что у него есть копыта, и обувь ему не нужна. Из чего я делаю вывод, что «набивайте ботинки» — это просто такой оборот речи типа развернутого междометия. Джим закрывает багажник, и тут Воздержанья замечает что-то на заднем сиденье. Верх у машины открыт, вся машина засыпана снегом, и эта штука на заднем сиденье тоже засыпана снегом.

— А что там, на заднем сиденье? — спрашивает Воздержанья.

— Где?

— Под снегом.

— А, — говорит Джим. — Я думал, ты спрашиваешь про снег. — Он очищает снег. — Вот. Шоколадка. Большая, размером в сто маленьких.

— А можно я ее тоже возьму?

Джим смотрит на шоколадку, потом — на мою жену, и пожимает плечами.

— Бери, если хочешь.

Когда мистер Пятнистое Лиственное Дыхание сказал, что он может устроить меня на работу в кино, ему бы следовало уточнить, что в его понимании работа в кино — это работа уборщика в кинотеатре.

Я работаю на пару с женщиной из пролетарской семьи, шотландкой по имени Мэгги Магги, и, как и у всех пролетарских шотландских женщин, у нее настоящий шотландский акцент и характерно шотландская речь.

— Берешь енту штуковину и вставляешь сюды, — говорит она мне, вставляя шланг в пылесос. — Потом суешь ентот шнурок вот сюды. — Она включает пылесос в розетку под буфетной стойкой в фойе. — Потом, значиц-ца, жмешь на кнопочку, ну, шобы включилось, и ента… пошел пылесосить. Вот так. — Она включает пылесос и водит шлангом с насадкой по стеклянному ящику для попкорна, подбирая случайные зернышки.

— Как-то оно не особенно гигиенично.

Мэгги Магги пожимает плечами.

— Ну, ента, шобы ты понял, как с ним управляцца.

По окончании уборки фойе мы устраиваем небольшой перерыв на предмет попить чаю, прежде чем приступить к наиболее устрашающей части, а именно — к уборке кинозала. Мэгги Магги достает из кармана передника шоколадную печенюшку и кладет ее передо мной прямо на стол.

Я смотрю на печенюшку, потом — на руки Мэгги Магги.

— У вас грязные руки.

— Я тута работаю тридцать годков, — говорит Мэгги Магги, поднимая свои грязные руки. — Моя мамка работала тута, и ее мамка тоже работала тута. Еще когда тута был просто тьятр.

— И что, вам нравится здесь работать?

Мэгги Магги качает головой.

— Тогда почему вы не уволитесь?

— Я тута работаю тридцать годков, — объясняет она терпеливо. — Моя мамка работала тута, и ее мамка тоже работала тута. Еще когда тута был просто тьятр.

Я размешиваю сахар в чае.

— Мой сынок тоже тута работал. Кассиром. Ну и ента… стал приворовывать, и его, значицца, погнали с работы. Тока он не виноватый, — говорит Мэгги Магги в защиту сына. — Он ента… присел на наркотики, и ему нужна была денешка… ну, шобы их покупать.

— О Господи, — говорю я уныло, размешивая сахар в своем грязном чае.

После работы Джим заезжает за мной на машине. Я еще ни разу не ездил в его машине, впрочем, как и в любом другом спортивном кабриолете цвета «синий электрик» с электрическими дверцами и электронной приборной доской. Идет снег, но крышу Джим не поднимает, потому что иначе его непомерное самолюбие просто не вместится в салон; так что снег падает прямо на нас.

— Откуда у тебя деньги на такую машину, Джим?

— Нравится, да?

— На мой взгляд, слишком яркая. Я бы лично взял серую или стальную. Как космический крейсер.

Джим смеется и качает головой.

Я поправляю очки. С виду все остается таким же, как было, и я поправляю их снова, приводя в первоначальное положение.

— Джим, ты не ответил на мой вопрос.

— Какой вопрос?

— Откуда у тебя деньги на спортивный кабриолет цвета «синий электрик»?

— Мы запускаем новое шоу.

— Новое шоу?

— На Платиновом канале, Спек. Первый выпуск — в эту субботу. Называется «Жираф Джим: Опыт с молоденькими танцовщицами».

Я морщу нос. На него приземляется снежинка. Я опять морщу нос, и снежинка падает.

— А почему «Опыт с молоденькими танцовщицами»?

— Это опыт, — терпеливо объясняет Джим. — С молоденькими танцовщицами.

— Да, но в каком смысле — опыт? Джим явно не понимает, и я поясняю:

— Эти молоденькие танцовщицы, они в каком качестве здесь выступают? Как объект опыта или же как субъект? Ты с ними вместе познаешь что-то на опыте или ты познаешь на опыте их самих? Или же это процесс обоюдный? Или молоденькие танцовщицы просто делятся опытом с телезрителями, а ты выступаешь лишь в роли ведущего?

Джим пожимает плечами. Сразу видно, что на телевидении он — новичок.

— Хотя ладно, все равно я не буду его смотреть.

— Дело хозяйское.

— Во-первых, оно сексистское. Девушек эксплуатируют.

— Только не во время шоу. Если я даже их и эксплуатирую, то уже после шоу. У себя в гримерной.

— Джим, танцовщицы — не бессловесные вещи, которые можно использовать для своих нужд. Они такие же люди, как я или ты. Ну, то есть как я. И относиться к ним следует соответственно. И ценить их за ум и душевные качества. Ваше шоу — отвратительно, — говорю я. — И я не буду его смотреть ни за что.

— Себе в убыток.

— В каком смысле?

— В том смысле, что каждому телезрителю — бесплатная пицца.

— Бесплатная пицца?

— Это Макс Золотце придумал. За полчаса до начала программы будет реклама, где телезрителям предложат заказать пиццу на дом в ближайшей пиццерии, где есть служба заказов на дом. Они будут платить, как обычно, наличными — курьеру, а потом, ближе к концу программы, на экране замигает номер телефона, и каждому, кто позвонит, вернут деньги за пиццу.

— А почему ближе к концу?

— Чтобы люди смотрели.

— А, ну да. Но ведь они многое пропустят, пока будут дозваниваться.

— Ну и ладно. — Джим небрежно помахивает копытом. — Номер появится на экране как раз перед выходом Боба Забавника.

— Вы и Боба Забавника привлекли?

Джим кивает.

— То есть у вас там не только молоденькие танцовщицы.

— Молоденькие танцовщицы, я и Боб.

— Тогда почему вы его не назвали «Жираф Джим: Опыт с молоденькими танцовщицами и Бобом Забавником»?

Правым передним копытом Джим смахивает снег со своих смешных маленьких рожек.

— Потому что у телепрограммы должно быть красивое, звучное название, а «Жираф Джим: Опыте молоденькими танцовщицами» — это название красивое и звучное. Тем более что Боба потом, может быть, и не будет. Может быть, мы пригласим кого-то другого. Например, Веселых Близняшек. Или этого чревовещателя-сюрреалиста Самуила Сюрреалиста и его сюрреального тюленя Саула.

— Самуила какого?

— Сюрреалиста.

— И его…

— Сюрреального тюленя Саула.

— Саула?

Джим кивает.

— Самуил Сюрреалист и его сюрреальный тюлень Саул?

— Я так и сказал. Самуил Сюрреалист и его сюрреальный тюлень Саул.

Я снимаю очки, морщу лоб и опять надеваю очки.

— Самуил — это имя чревовещателя? И он к тому же сюрреалист, и поэтому его фамилия — Сюрреалист. Как с Бобом Забавником. Он забавный, и поэтому его фамилия — Забавник. Да, а Веселые Близняшки — они веселые, если тебя увлекают смысловые соответствия.

Джим не слушает. Он лезет в «бардачок» и достает два бокала. Как я понимаю: один — для меня, а второй — для себя. Потом, пошарив копытом у себя под сиденьем, извлекает бутылку шампанского, открывает ее хвостом, скрученным в штопор специально по этому случаю, разливает шампанское по бокалам, выпивает один бокал и швыряет его в снег, потом выпивает второй — и швыряет его в снег.

— И тюлень тоже сюрреалистичный, — говорю я, сделав вид, будто ничего не заметил. — И поэтому его фамилия тоже Сюрреалист. Самуил Сюрреалист и тюлень Сюрреалист.

Джим качает головой.

— Ты все перепутал. — Он опрокидывает бутылку вверх дном и выливает остатки шампанского в снег. — Не ешь желтый снег, — говорит он зловеще. — У тюленя нет никакой фамилии. А есть только имя. Саул.

— Но ты же только что сказал, что его фамилия Сюрреалист.

— Это я про Самуила, — говорит Джим. — Самуил — он ужасно сюрреалистичный, и поэтому его фамилия — Сюрреалист.

— И тюлень тоже сюрреалистичный?

— Тюлень сюрреальный.

— Ну, сюрреальный.

— Ага.

— Но его фамилия — не Сюрреалист?

— Нет. У него вообще нет фамилии. Его зовут просто Саул.

— Тюлень Саул. Или даже Саул Тюлень.

— Без «тюленя». Просто Саул, — говорит Джим. — Его нельзя называть Тюленем Саулом, а то можно запутаться.

— В смысле?

— Тогда номер бы назывался: «Самуил Сюрреалист и его сюрреальный тюлень Тюлень Саул». Ну или «Саул Тюлень».

— Звериные фамилии, — говорю я, задумчиво почесывая очки. — У меня есть приятель, Спот Плектр. У него тоже звериная фамилия.

— Плектр? Не знаю такого зверя.

— Плектр — это не настоящее имя, — объясняю я. — Его настоящее имя — Саймон Конь.

— Конь?

Я киваю.

— Он что, конь?

— Нет. Он человек.

— Тогда почему его зовут Саймон Конь?

— Ладно, забей, — говорю я, барабаня пальцами по электронной приборной панели цвета «синий электрик». — Ну что, прокатишь меня?

Джима не надо просить дважды. Он заводит мотор. Копыто в пол — и мы едем.

— Ух ты! Шустрая тачка.

Джим кивает с довольным видом.

Через пару минут, когда мы пролетаем насквозь весь наш пригородный район, я говорю:

— Ты быстро едешь, Джим.

Он кивает и улыбается. Ветер наигрывает мелодию на его сверкающих зубах.

— Когда я говорю, что ты едешь быстро, я имею в виду: слишком быстро. И что можно было бы ехать помедленнее.

Он молча кивает.

— Джим, ты не мог бы слегка сбавить скорость?

Он сбавляет. Но лишь потому, что мы врезаемся в фонарный столб.

— Ха-ха-ха. — Джим заливается смехом законченного психопата. — Ха-ха-ха.

— Ну вот, довыпендривался, — говорю я, когда моя пневмоподушка немного сдувается. — Это послужит тебе уроком.

— Не послужит. Я каждый день так въезжаю, уже всю неделю. Во что только не бился, а все без толку. В смысле, не служит оно мне уроком. Вот хоть убейся — не служит.

— Погоди. То есть как — каждый день? Только не говори мне, что это призрачная машина. Что на ней можно впилиться хоть в стену, и ей все равно ничего не будет.

— Машин-призраков не бывает, — говорит Джим вполне резонно.

— У тебя что, целый штат автомехаников, которые чинят ее к утру?

— Это было бы не экономно. Я просто беру другую машину.

— И сколько у тебя машин?

— Ровно сто.

— Сто одинаковых спортивных кабриолетов цвета «синий электрик»?

Он скромно кивает.

— И ты каждый день разбиваешь по одной машине?

Он кивает и улыбается.

— Ты — ходячее зло, — говорю я, наблюдая за струйками дыма, что выбиваются из-под смятого капота. — И опасен для общества. Таких, как ты, надо держать в тюрьме.

— Хотелось бы посмотреть, как у них это получится. Уж если они не смогли удержать даже старенькую бабульку, то как они справятся с призраком?

— Сейчас и проверим.

— В смысле?

Я указываю взглядом на зеркало заднего вида. К нам приближается человек в синей форме, попросту говоря, полицейский. Вылитый главный герой сериала «Крутые копы». Мы наблюдаем за ним в зеркало заднего вида, а потом оборачиваемся — и вот он, стоит перед нами. Вполне настоящий, всамделишный.

Полицейский смотрит на машину, на помятый капот, на колеса. Задумчиво чешет свой волевой подбородок, знаменитый на всю страну. Смотрит на меня, безработного сценариста, смотрит на мистера Лиственное Дыхание, ясноглазого жирафа-призрака, который сидит, вцепившись копытами в руль.

— Это ваша машина?

Джим молчит.

— Вы, случайно, не тот полицейский из «Крутых копов»? — вежливо интересуюсь я.

— Да, тот самый.

— Инспектор Синий?

— Инспектор Черный, — говорит полицейский. — Инспектор Синий, это который с тяжелым характером.

— Все в порядке, Джим, — говорю я вполголоса. — Это не настоящий полицейский, это актер.

Джим показывает язык и смеется.

— Я выпил бутылку шампанского и разбил машину.

— А я ограбил банк, — шучу я. — Забрал все деньги и смылся.

— Я тоже ограбил банку, — говорит Джим. — Съел всю банку сардин.

— Да, — говорю я, — а потом мы вернулись и съели и саму банку. И корову, и быка, и кривого мясника.

Инспектор Черный достает блокнот и что-то записывает.

— Жираф Джим. Вы арестованы. За вождение в нетрезвом виде и создание опасной ситуации на дороге, повлекшей за собой порчу транспортного средства.

— А как же я? Я сожрал мясника. И корову. Живьем.

— Может, хватит паясничать? — говорит инспектор Черный. — Да, я актер и снимаюсь в кино, но это не значит, что я не настоящий полицейский при всем при том.

Я сглатываю слюну.

— Вы — настоящий полицейский?

Инспектор Черный достает свой полицейский значок и показывает его нам.

— Собственно говоря, да.

— Ой.

Инспектор Черный уже собирается защелкнуть наручники или, вернее сказать, накопытники на передних ногах Джима — тех самых, которые как руки; которыми он держит руль и ковыряет в носу, — и тут Джим выдает:

— А может, договоримся, инспектор? Я работаю на телевидении. Реально могу вас продвинуть, сделать из вас звезду.

— Я и так звезда. В «Крутых копах».

— Ваше собственное телешоу, — говорит Джим. — На Платиновом канале, в субботу вечером. Вы меня отпускаете, я договариваюсь с Максом Золотцем.

Инспектор Черный снимает с него наручники или, вернее сказать, накопытники, вешает их на пояс и идет восвояси, бормоча что-то насчет молоденьких танцовщиц.

— Надо отдать тебе должное, Джим, ты просто мастерски все разрулил. Ты — крутой парень, да. Чего не скажешь обо мне. Но, с другой стороны, у тебя есть свое собственное телешоу. А у меня его нет. У меня нет вообще ничего. А это не круто, совсем не круто.

Джим кивает. Открывает «бардачок», достает темные очки. Надевает их. Улыбается.

— Джим, зима на улице. Снегопад. В этих очках у тебя идиотский вид.

Только вид у него вовсе не идиотский. А наоборот, очень даже крутой.

Я смотрю на его отражение в зеркале заднего вида и думаю, какой у него крутой вид, и тут в зеркале появляется еще одно отражение. Человек в синей форме, полицейский. Он идет к нам. Сперва я решаю, что это снова инспектор Черный. Но — нет. Это инспектор Синий. Тот, который с тяжелым характером.

— Добрый вечер, инспектор. Джим, смотри, кто пришел.

Инспектор Синий смотрит на машину, на помятый капот, на колеса. На самодовольного желтого в оранжевых пятнах мерзавца за рулем — а тот сидит себе этак расслабленно, положив копыта на приборную доску, и прячет бесстыжие глаза за темными очками, кстати, дизайнерскими очками, от Джинса Английского, крутейшего в Англии дизайнера модных аксессуаров.

— Джим, расскажи инспектору Синему о бутылке шампанского, которую ты выпил как раз перед тем, как разбить машину.

— Можно и не рассказывать, — говорит инспектор Синий. — У него все дыхание проспиртовано.

Джим наклоняется к инспектору и выдыхает ему в лицо порцию призрачных паров шампанского.

Инспектор Синий делает шаг назад, достает блокнот и что-то записывает.

— Жираф Джим, — говорит он, стряхивая снег со своей полицейской каски. — Вы арестованы.

Воздержанья пытается уложить малютку Джимми в его высокотехнологичную супертранспортабельную колыбельку, но он туда не помещается. У него и раньше была очень длинная шея, а теперь она стала как будто еще длиннее.

— Дети так быстро растут, — говорит Воздержанья, избегая всяческих упоминаний о физических недостатках Джимми.

Я поправляю галстук. Специальный галстук для собеседований с потенциальными работодателями.

— Надо купить ему новую кроватку.

— У нас нет денег на новую кроватку, — говорит Воздержанья, вынимая малютку Джимми из высокотехнологичной супертранспортабельной колыбельки и укладывая его на диван. — Во всяком случае, на высокотехнологичную супертранспортабельную.

— Если меня возьмут на работу…

— А что за работа?

— Э… портье. В гостинице.

— Мне нужно в город, Скотт. Если хочешь, могу тебя подвезти.

— На чем подвести?

— На машине.

— Но у нас нет машины.

— Джим дал мне свою, — говорит Воздержанья, помахивая ключами от Джимовой машины. — Попросил присмотреть за машиной, пока он в тюрьме.

— Давай я здесь выйду, у института психиатрии.

Воздержанья смотрит на меня странно, но всего пару секунд. Потому что она за рулем. Автомобили опасны, и особенно — спортивные кабриолеты цвета «синий электрик».

— Зачем тебе институт психиатрии? У тебя вроде в гостинице собеседование.

— Это работа в гостинице, а собеседование — в институте.

Воздержанья заруливает на стоянку у института психиатрии, ставит машину на ручной тормоз и снова смотрит на меня странно.

Я выхожу из машины и наблюдаю за тем, как жена уезжает. Снег не просто идет, он валит; вся крыша машины засыпана снегом. Жена уезжает, и снегопад прекращается.

Девушка в приемной говорит мне: «Садитесь», — но едва я сажусь, открывается дверь, и какой-то бородатый мужик приглашает меня в кабинет. На табличке на двери написано: Доктор З. Лжыфрейдт.

— Ну-с, — говорит доктор Лжыфрейдт, едва я успеваю повесить куртку, — в чем проблемы?

— В мозгах, доктор, в мозгах, — говорю я, решив, что лучше признаться сразу. — Мне кажется, они проходят.

— Проходят?

— Проходят. Как в песне: «Все пройдет, и не будет уже ничего».

— А почему вы решили, что ваши мозги… э… проходят?

Я ворочаюсь на кожаной кушетке, пытаясь лечь поудобнее.

— Все началось с призрачного жирафа. Который стал приходить по ночам. Он выходил из шкафа…

— Жираф Джим?

— Да, жираф Джим. Вы его знаете?

— Конечно, я его знаю. У него свое собственное телешоу. На Платиновом канале, в субботу вечером.

— Слава Богу, — говорю я, вставая с кушетки. — А то я боялся, что у меня с головой не в порядке.

— Вы куда?

— Я домой, — говорю я, надевая куртку.

— Скотт, если у человека нет галлюцинаций, это еще не значит, что у него все в порядке с головой. Если бы так все и было, я бы сидел без работы. Так что ложитесь-ка на кушетку, голубчик, и расскажите мне о вашем детстве.

— Ну, все началось, когда я родился…

— Это было травмирующее переживание?

— Не помню.

— Репрессия, — говорит доктор Лжыфрейдт, прикуривая сигарету в форме трубы с большим раструбом. — Или это регрессия?

Я пожимаю плечами, что всегда неудобно, когда лежишь.

Доктор Лжыфрейдт берет с полки какую-то книгу, листает ее, говорит «Гм» и ставит книгу обратно на полку.

— Расскажите о ваших взаимоотношениях с собственными детьми, Скотт. У вас есть дети?

— Один ребенок. И что касается наших взаимоотношений, они не очень хорошие, — говорю я, решив, что лучше признаться сразу. — Понимаете, у него патология физического развития. Иными словами, он получился немного дефектным. А мне это не нравится.

— Да и кому бы понравилось? — говорит доктор Лжыфрейдт, укладываясь на кушетке рядом со мной.

— У него ненормально длинная шея, — перечисляю я. — И такие, знаете, смешные маленькие рожки на голове…

— Как у жирафа, — подсказывает доктор Лжыфрейдт.

— Да. И у него на ногах копыта. И на руках тоже копыта. На самом деле у него даже нет рук. А есть четыре ноги…

— С копытами.

— Да, с копытами. У него заостренные уши с кисточками из оранжевых волосков. И он сам весь в оранжевых пятнах…

— Как у жирафа, — говорит доктор Лжыфрейдт, вставая с кушетки и принимаясь ходить по комнате взад-вперед. — Сдается мне, ваша жена родила не человеческого ребенка, а маленького жирафика.

— Да, доктор Яблочко тоже так говорит. Доктор Яблочко — наш семейный врач. Он принимал роды. И он тоже сказал, что это жирафик. Как сейчас помню. Он вытер руки, испачканные чем-то красным, о свой белый халат. «Мои поздравления, — сказал он. — Ваша жена только что родила замечательного малыша, крепенького и здоровенького жирафика».

Доктор Лжыфрейдт кивает и затягивается сигаретой в форме трубы с большим раструбом.

— Только я почему-то об этом забыл. А вот сейчас вспомнил.

— Должно быть, это явилось для вас потрясением.

— Не помню, — говорю я, тяжко вздыхая. — Следующие две-три недели прошли как в тумане. Я вообще ничего не помню до того, как…

— До того, как?.. . — Не помню.

— Но хоть что-нибудь помните?

— Для жены это было ударом. Я еще как-то справляюсь, а вот она… Она до сих пор категорически не признает, что у нашего сына есть какие-то физические недостатки.

— Ну, может быть, у него нет никаких недостатков. Может быть, доктор Яблочко был прав.

— Но ведь мы с женой — люди. Как у нас мог родиться жираф?

— А если она забеременела от жирафа?

— У нее нет знакомых жирафов. Ну, только Джим. Но Джим не считается. Он — мой друг.

— Правда?

Я не отвечаю. Я занят: рассматриваю кабинет. Здесь много растений в горшках, а над столом доктора Лжыфрейдта висит плакат, на котором написано: «Это они не в своем уме».

— Где был зачат ребенок?

— На море. Когда мы с женой в первый раз занимались сексом. Это был наш единственный секс.

— Вам понравилось?

— Да, — говорю я, пряча глаза за очками.

— В какой позе вы занимались сексом?

— Я стоял. Жена сидела передо мной. На песке.

— И что было потом?

— Мы вернулись в отель и приняли ванну.

— И вступили в половое сношение в ванне?

— Нет. Мы принимали ее по отдельности.

— И что было потом?

— Мы пошли в кино.

— И вступили в половое сношение в кинозале?

— Нет.

— А потом…

— Мы вернулись домой и легли спать.

— И вступили в половое сношение в постели?

— Нет, доктор. Мы сразу заснули.

Доктор Лжыфрейдт открывает окно, выбрасывает окурок своей сигареты в формы трубы с большим раструбом на улицу и закрывает окно.

— Скотт, женщины не беременеют от орального секса, — говорит он. — Это физически невозможно.

Я киваю.

— Мне уже можно идти?

— Как хотите, голубчик.

Я поднимаюсь с кушетки, надеваю куртку и ухожу.

Снаружи опять идет снег. Снегопадит еще пуще прежнего. В качестве контрмеры я решаю позвонить Воздержанье и попросить, чтобы она забрала меня на Джимовой машине.

Я достаю из кармана мобильный, и он звонит у меня в руке. Обычно это прикольно, когда он так делает, но конкретно сейчас это совсем не прикольно; я подпрыгиваю от неожиданности, роняю телефон, и он падает в дренажную канаву. Опустившись на четвереньки, я пытаюсь достать телефон из канавы. Рукам холодно, руки скользят, и я только чудом не падаю лицом в мокрый снег.

После чего я сдаюсь, поднимаюсь и, стряхнув снег со своих модных штанов с узором «миллиметровка», отправляюсь домой пешком. Путь неблизкий, дорога долгая — и мне заранее тоскливо. Ногам холодно, ноги мерзнут. Я едва успеваю пройти три шага, как ноги скользят, и я только чудом не падаю в снег.

И тут ко мне подъезжает машина. К сожалению, не спортивный кабриолет цвета «синий электрик», а такси. Я объясняю таксисту, что у меня нет ни пенса, что я — солдат армии праздных (иначе — безработный), и он уезжает.

Я уже собираюсь сдаться, лечь на снег и умереть, как вдруг чья-то рука легонько хлопает меня по плечу. Я оборачиваюсь, и вторая рука сует мне в руку бутылку. Третья рука — или, по здравому размышлению, все та же первая — подносит бутылку к моим губам. В бутылке, как выясняется, виски.

Незнакомец называет себя, но имя теряется в снегопаде, едва сорвавшись с его губ.

— Собачья погодка, — говорит он и ведет меня к костру под железнодорожным мостом. — Нам, бродягам, надо держаться поближе друг к другу. Вместе перезимуем.

— Я не бродяга. Я просто прохожий. Я только что вышел из института психиатрии…

— Вот-вот. Точно также оно и со мной начиналось, — говорит бродяга. Его лицо скрыто за снегопадом, и я не вижу его лица. Только снег.

— Что начиналось?

— Движение по наклонной. С самого верха, — он поднимает руку над головой, — до самого низа. — Он опускает руку так низко, что едва не касается снега. — Сам не заметишь, как скатишься.

— Я не качусь по наклонной. На самом деле все наоборот. Я поднимаюсь по лестнице вверх.

— Вверх по лестнице, ведущей к вершине наклонной плоскости, — говорит бродяга и припадает к бутылке с виски.

Я уже собираюсь ему возразить, но тут до меня вдруг доходит, что я даже не знаю, о чем он говорит, и поэтому просто хватаю бутылку и отпиваю глоток.

Потом мы долго молчим, а потом незнакомец завинчивает бутылку и говорит:

— Знаешь, я не всегда был бродягой. Когда-то у меня было все: дом, семья и работа. Мы с женой обожали друг друга.

— Правда?

— Но однажды мой деловой партнер Тим перешел на работу в конкурирующую компанию. Без Тима наша компания развалилась. Все пошло прахом, и моя жизнь в том числе.

— Прямо как у меня. Очень похоже.

— Я думал, что хуже уже не бывает, но вот как-то раз прихожу я домой и застаю жену в постели с любовником.

Этот любовник, — бродяга опять открывает бутылку, — это был Тим. Мой партнер. Мой лучший друг.

— Мой лучший друг никогда так не поступит. Потому что он очень порядочный. К тому же, — говорю я в защиту Джима, — он сейчас в тюрьме.

Я произношу «в тюрьме», до меня вдруг доходит, где я. Неподалеку от Пригородной тюрьмы нестрогого режима — тюрьмы нестрогого режима, расположенной в пригороде, сразу за железнодорожным кольцом.

Честно сказать, я не знаю, почему Джим до сих пор не сбежал. Может быть, он решил расплатиться по всем долгам перед обществом, понести заслуженное наказание, исправиться и начать жизнь заново — как говорится, с чистого листа. Но скорее всего он просто нашел себе очередную забаву.

Стряхнув снег с ботинок, я прохожу через холл к охраннику на приемно-пропускном пункте.

— Хочу повидаться с другом, — говорю я охраннику. — С жирафом Джимом.

Охранник сверяется с журналом, после чего вызывает другого охранника, и тот провожает меня в большую, ярко освещенную комнату, в которой несколько дюжин заключенных в одинаковых тюремных робах беседуют с посетителями. Я прохожу через комнату, дохожу где-то до середины и вдруг замираю на месте. Джим бросается в глаза сразу — торчит, как нарыв на поднятом кверху пальце. (Ну, если бывают пятнистые желтые пальцы с большими носами.) У него уже есть посетитель. А точнее сказать, посетительница. Женщина, одетая во все коричневое. Я вижу Джима, но меня он не видит. И не знает, что я его вижу. В последнем я убежден, потому что в данный момент его язык находится глубоко во рту женщины.

Пригласите молоденьких танцовщиц

Сегодня, отсидев только три месяца из положенных по приговору десяти лет тюремного заключения, мистер Лиственное Дыхание выходит на волю. Мы встречаем его всем семейством: Воздержанья, малютка Джимми и я. Любовница, незаконнорожденный ребенок и бывший лучший друг.

Воздержанья ставит спортивный кабриолет цвета «синий электрик» на стоянке для посетителей, почти на том же самом месте, где она припарковалась в тот злополучный зимний день (ближе к вечеру), когда я впервые застал их с ЛД, скажем так, вместе. Сейчас весна. С того дня, когда мы впервые встретились с мистером ЛД, прошел ровно год. Совершенно безумный год. Год, когда все пошло кувырком.

Ворота тюрьмы открываются, и мистер ЛД выходит наружу. У него на спине — картонная коробка, закрепленная для надежности ремнями. Нормальный человек вынес бы ее подмышкой. Но ЛД — не нормальный человек. Он — жираф.

Воздержанья неуверенно делает шаг вперед, потом замирает и смотрит на меня, как будто ища одобрения. Я киваю, хотя и с большой неохотой, и Воздержанья бежит через всю стоянку и с разбегу кидается ЛД на шею.

Я жду у машины. Малютка Джимми спит на заднем сиденье. Воздержанья опустила крышу, чтобы в машину вместилась и ЛДшная длинная шея, и его большой, вечно сопливый нос, и их большая любовь, которая чуть ли не зримо парит над ними наподобие воздушного шарика в форме сердечка, наполненного розовыми соплями.

— Я хочу сесть за руль, — говорит мистер ЛД, хватаясь за ручку водительской дверцы. Он замирает, смотрит на Воздержанью, улыбается ей и добавляет: — Ну, если можно.

Воздержанья кивает. Она садится спереди, рядом с ЛД, а я сажусь сзади, вместе с малюткой Джимми. Честно сказать, я не знаю, почему мы по-прежнему называем его малюткой: он уже сейчас ростом»почти с меня.

— Вы себе даже не представляете, как это здорово: снова быть на свободе, вдыхать свежий воздух и все такое.

Воздержанья кивает. Ее прямые каштановые волосы зачесаны назад и собраны в хвост коричневой резинкой. Когда она кивает головой, хвост с коричневой резинкой кивает тоже.

— Эта машина, — говорит ЛД, постукивая копытом по электронной приборной панели, — я на ней ездил каждую ночь, все последние три месяца. Ну, то есть во сне, — поясняет он для пущей ясности.

Воздержанья кладет руку ему на копыто, на то, которое он держит на рычаге переключения передач, и рука остается лежать на копыте, даже когда мистер ЛД включает первую передачу и выруливает со стоянки.

— Хочу пригласить тебя в мой любимый ресторан. И тебя тоже, Скотт, — говорит ЛД, глядя на меня через зеркало заднего вида.

— А там есть высокие детские стульчики? Ну, для малютки Джимми? — спрашивает Воздержанья с искренней озабоченностью в голосе.

ЛД пожимает плечами. Он не знает.

— Как-то мы не подумали, — говорит Воздержанья и берет ЛД за руку. Вернее, за переднюю ногу. — Надо было захватить нашу высокотехнологичную родильную кровать. Скотт специально вызывал мастеров, чтобы ее переделали в высокотехнологичный детский стульчик нестандартных размеров.

ЛД смотрит на меня, улыбается.

— Правда?

Я киваю.

Официант проводит нас через зал ресторана, набитый битком; вверх по лестнице на два пролета, потом — по серебристой винтовой лестнице, еще выше, во вращающийся круглый зальчик на крыше.

— Вот, — говорит официант, указывая на столик в самом центре круглого зала, кстати, единственный столик в зале. — Это наш пентхаус-столик. Пентхаус-столик может быть зарезервирован только для членов королевской семьи, знаменитых исследователей, недавно вернувшихся из экспедиции, и для ведущих своего собственного телешоу. — Он отодвигает стул для ЛД, и ЛД садится. Он отодвигает стул для Воздержаньи, и Воздержанья садится. Для меня он стул не отодвигает. Потому что там больше нет стульев. — Прошу прощения, — говорит официант. — Я сейчас принесу еще стул.

Я стою у окна, жую ногти на больших пальцах, любуюсь видом. Весь пригород — как на ладони. Зал вращается, и окно вращается тоже, и из этого вращающегося окна видно то, что обычно не видно. То, что обычно скрыто из виду. Если как следует присмотреться, можно разглядеть и мой дом. Наш дом. Дом, в котором я живу с женой и ее внебрачным ребенком.

— Малютка Джимми здесь не поместится, — говорит Воздержанья официанту, который принес высокий детский стульчик. — Он у вас слишком маленький, стульчик.

— Он просто кажется маленьким, потому что он далеко, — объясняет официант. — Этот зал сконструирован по принципу обманчивой видимости, наподобие оптической иллюзии. — Официант подвигает стул ближе, и — да — стул увеличивается в размерах.

Мы с Воздержаньей приподнимаем малютку Джимми и сажаем его на стульчик.

— Официант, — говорит ЛД, щелкая копытами, как мы с вами щелкаем пальцами, — мы начнем с закуски. Ну, чтобы закусить. И принесите бутылку вашего лучшего шампанского. Я, знаете ли, только что вышел из тюрьмы.

— Уж как не знать.

— Скотт, не груби. Джим только что вышел из тюрьмы.

— И это, по-твоему, хорошо? — Воздержанья упорно не смотрит на меня, и я развиваю мысль: — Если кто-то выходит из тюрьмы, ничего в этом хорошего нет, Воздержанья. Если кто-то выходит из тюрьмы, это значит только одно. Что этот кто-то был в тюрьме. А это значит только одно. Что этот кто-то преступник, что он совершил преступление.

— Джим — телезвезда, — говорит Воздержанья в защиту ЛД. — В наше время все телезвезды сидят в тюрьме. Правда, Джим? Я читала об этом в журнале.

ЛД кивает.

— Макс Золотце считает, что теперь наш зрительский рейтинг возрастет как минимум вдвое.

— У вас отличное шоу. Нам со Скоттом ужасно нравится. Правда, Скотт?

Я качаю головой. Хотя только мысленно, то есть внутри. Снаружи моя голова даже не шелохнулась.

— Мы со Скоттом считаем, что это был очень смелый поступок, Джим, когда ты продолжил вести свое шоу прямо из тюрьмы.

Смелый. Это только одно определение. А есть еще и другое: глупый или идиотский. В каком-то из выпусков они нарядили молоденьких танцовщиц в костюмы молоденьких заключенных, зачем-то измазанных овсяной кашей [5].

Официант возвращается с огромной бутылкой шампанского и тремя хрустальными бокалами. Ставит бокалы на стол, открывает шампанское, поливая вращающийся зал пеной цвета шампанского, и разливает шампанское по трем хрустальным бокалам. Вручает бокалы Воздержанье и ЛД.

— За счастливую пару.

— А как же я? Мне тоже положено шампанское? Или третий бокал — для малютки Джимми? — Я хватаю оставшийся бокал, подношу его к губам и вдыхаю.

Когда я прихожу в сознание, воздержанья с ЛД уже доедают закуски и готовятся приступить к главному блюду. Стоя есть неудобно, и особенно — если все остальные сидят. Это проблема в равной степени социальная и практическая. К примеру, я мог бы попросить ЛД передать мне утиный пинг-понг, но раз уж я все равно стою, я с тем же успехом могу протянуть руку и взять его сам.

Воздержанья смотрит на ЛД влюбленным взглядом и спрашивает, почему его выпустили из тюрьмы на девять лет и девять месяцев раньше срока.

— У меня свое собственное телешоу, — объясняет он, как и следовало ожидать. То есть вполне предсказуемо. — Начальник тюрьмы — большой наш поклонник. Ему нравятся молоденькие танцовщицы. И Боб, конечно же. Боб Забавник нравится всем.

— Что-то Боба в последнее время не видно, — говорит Воздержанья.

ЛД качает головой.

— Боб сейчас в тюрьме, — объясняет он. — За совращение малолетних мальчиков.

— Но если Боб в тюрьме…

— Заключенным нельзя выступать на телевидении, Воздержанья. Если, конечно, у них нет своего собственного телешоу, — говорит ЛД. — У нас есть некоторые привилегии. У тех, у кого есть свое собственное телешоу.

— Хм, — хмыкаю я, жуя ломтик утиного пинг-понга. — Похоже, ты там очень неплохо устроился, в тюрьме. В неге и роскоши.

— У меня была отдельная камера. Пушистый ковер с длинным ворсом, своя ванная, все дела.

Воздержанья улыбается, но молчит. Ничего не говорит.

— Хотя не скажу, что все было прекрасно и радужно. Главное, общество было сомнительным в лучшем случае. В основном все — преступники. Один парень сидел за вооруженное ограбление.

Я качаю головой.

— Погоди, если он совершил вооруженное ограбление, то почему он сидел в тюрьме нестрогого режима?

— Он был коллегой небезызвестного мистера Бинго, — объясняет ЛД.

— Того сутенера из пригорода?

ЛД кивает.

— Его держал и в тюрьме сверхстрогого режима, на острове в море. Мистер Бинго поговорил с судьей, и ему сбавили срок с десяти лет до десяти дней, и перевели его в Пригородную тюрьму нестрогого режима. Кстати, приятный такой мужик. Я у него в карты выигрывал.

— Я бы нарочно ему проигрывал. Воздержанья смотрит на меня с неприкрытым презрением.

— Ты — да.

— Кстати, Скотт, ты-то как? — говорит ЛД, меняя тему. — Чем занимался все эти три месяца?

Я пожимаю плечами.

— Все так же работаешь в кинотеатре?

Я качаю головой.

— Нашел другую работу?

— Да, — говорю я оптимистично. — Ну, то есть нет.

ЛД кивает. Берет последний ломтик утиного пинг-понга. Кладет его в рот. Глотает. Вытирает подбородок. Запрокидывает голову. И смеется.

Единственное, что придает мне сил, чтобы продержаться в течение обеда, — мысль о том, что сегодняшний вечер я проведу дома с женой. Но Воздержанья пригласила ЛД к нам домой, чтобы посидеть и чего-нибудь выпить в непринужденной домашней обстановке. Хуже того, он притащил с собой двух друзей: жирафа-призрака рок-звезду по имени Дэвид Жираф, также известного как Дейв, и жирафа-призрака шеф-повара в самом крутом ресторане города по имени Эндрю Жираф, также известного как Энди. И еще того хуже, они пришли не одни, а с женами, двумя взаимозаменяемыми блондинками по имени Карла и Кэрол. Честно сказать, мне непонятно, почему призрачные жирафы не женятся на призрачных жирафихах. Они приходят в наш мир, женятся на наших женщинах и т.д.

— Это Кэрол, — говорит ЛД, помогая Карле снять пальто. — А это Карла, — говорит он, помогая снять пальто Кэрол.

— Очень приятно, — говорит Воздержанья.

Я молчу, ничего не говорю.

— Пойдемте в гостиную, — говорит Воздержанья. — Скотт, будь любезен, разлей всем вино.

Я совсем не хочу быть любезным, но все равно послушно иду на кухню. Потому что не знаю, что еще делать. Уже на кухне я достаю из холодильника бутылку вина, разливаю его по шести винным бокалам, ставлю бокалы с вином на поднос и несу поднос в гостиную.

Энди с Дэйвом сидят на диване вместе с Карлой и Кэрол, Воздержанья сидит на коленях у ЛД, который сидит в кресле, а малютка Джим сидит на своем высокотехнологичном детском стульчике нестандартных размеров. Мне, понятное дело, сесть негде. Так что приходится стоять.

— Какой хорошенький детский стульчик, — говорит Карла. — Где вы такой достали?

— Его переделали из высокотехнологичной родильной кровати, — объясняет Воздержанья. — А родильную кровать переделали из высокотехнологичного кресла. Скотт специально вызывал мастеров.

— А-а, — говорит Карла, глядя на меня с неприкрытым презрением.

— А малютка Джим, он жираф-призрак или обычный жираф? — спрашивает Кэрол, меняя тему.

— Обычный жираф, — говорит Воздержанья.

— У тебя замечательный цвет волос, тебе очень идет, — говорит Карла, имея в виду цвет волос Воздержаньи. Она их высветлила, чтобы соответствовать цвету Карлы и Кэрол.

— Тебе надо было покраситься в черный, как у меня, — говорит Дэйв, имея в виду свои волосы, которые покрашены в черный. Дэйв — солист готской рок-группы «Мертвые жирафы»; и одет соответственно. Его копыта выкрашены черным лаком, глаза подведены черной тушью. На шее висит серебряный крест.

— А где вы с Джимом познакомились? — спрашивает Кэрол у Воздержаньи.

Воздержанья отпивает вина, устраивается поудобнее на коленях ЛД и говорит:

— Ой, мы давно знаем друг друга. Уже много лет.

— Много лет? Погоди, я его знаю всего только год. А я познакомился с ним раньше.

Воздержанья как будто меня и не слышит. Она продолжает беседовать с гостями, словно меня вообще нет в комнате.

— Я одно время работала в секс-шопе. Джим заходил раз в неделю, покупал порнографию. Однажды он попросил меня помочь ему примерить кожаное белье. В раздевалке он наклонился и поцеловал меня, и мы стали встречаться. Так продолжалось почти восемь лет. Восемь лет. А потом Джим сказал, что ему надоело быть просто другим жирафом — это все равно что быть другой женщиной, только значительно выше ростом, — и ему хочется создать со мной настоящую семью, и чтобы у нас был ребенок.

ЛД кладет подбородок ей на макушку: свой желто-синий подбородок — на ее волосы, выкрашенные в блондинистый цвет.

— Она переживала за Скотта, и я сказал, что поговорю с ним сам, все ему объясню.

— Объясняешь ты плохо, — говорю я как бы между прочим, но меня как будто никто и не слышит.

— И как он это воспринял? — спрашивает Кэрол.

Воздержанья краснеет.

ЛД сжимает ее руку своим копытом и что-то шепчет ей на ухо. Что-то типа: «Давай, смелее».

— На самом деле мы с Джимом хотим сделать одно объявление. — Воздержанья делает глубокий вдох, снимает коричневую резинку со своих теперь светлых волос, бросает резинку в корзину для бумаг и говорит: — Мы с Джимом решили пожениться.

Карла с Кэрол бросаются к Воздержанье, обнимают ее и целуют. Энди с Дэйвом хлопают ЛД по спине, жмут ему копыто.

— Скотт, — говорит ЛД, — неси шампанское. — Я стою на месте, не бегу за шампанским, и ЛД смотрит мне прямо в глаза и говорит: — Скотт, шампанское.

Я просто стою и качаю головой.

— Нет, Воздержанья. Так нельзя.

— Что нельзя?

Я молчу, ничего не говорю.

— Что нельзя, Скотт?

— Вы не можете пожениться. Ты уже замужем, Воздержанья. Я — твой муж.

— Мы можем развестись.

ЛД сует мне под нос какие-то бумаги.

— Вот, у меня все подготовлено.

— Не буду я ничего подписывать…

— А придется.

Я не подписываю. Разумеется, не подписываю. Я просто стою, ничего не делаю.

Стою так пару минут, ничего не делаю, пока три женщины и трое призрачных жирафов смеются, и пьют шампанское, и отпускают веселые шуточки, в том числе — и обо мне.

Карла чокается с Воздержаньей.

— А где вы будете жить?

Воздержанья целует ЛД в пятнистый бок.

— В раю. Мы с Джимом снимаем виллу в раю.

Я тоже хочу на виллу в раю, говорю я по-детски наивно, но только про себя. Я тоже хочу туда, в рай. Вместе с вами. Вам будет весело и хорошо, а я буду на это смотреть.

— А кому остается дом?

Воздержанья смотрит на меня и говорит:

— Дом — тебе.

— Конечно, дом — мне. Это мой дом. Ну, то есть наш.

— Дом остается тебе, — говорит ЛД, — если подпишешь бумаги. Тут все написано черным по белому. — Да. там действительно все написано. Черным по белому. Пункт 25Ь. Дом остается Скотту.

— Хорошо. Я подпишу.

Воздержанья, моя жена, подает мне ручку, я подписываю бумаги и возвращаю ручку Воздержанье, моей бывшей жене.

— Хороший дом, — говорит Кэрол.

— Люблю тихие городские предместья, — говорит Карла. — Жалко, что этот район снесут.

— Как снесут?

— Ну, наверное, бульдозерами.

— Как бульдозерами?!

ЛД смотрит на меня и говорит:

— А ты что, не слышал?

— Что я не слышал?

— Это предместье снесут. Бульдозерами. Я купил эту землю, — объясняет он. — Хочу построить многоэтажный гараж.

— Здесь нельзя строить многоэтажный гараж, — протестую я категорически. — Мне жить будет негде.

ЛД пожимает плечами.

— Пожалуйста, — умоляю я. — Не надо сносить наше предместье. Оно такое красивое. Здесь вся моя жизнь. Без него я — ничто. — Он молчит. — Пожалуйста, Джим. Я все сделаю. Все. что захочешь. Только не надо сносить предместье.

ЛД обдумывает мои слова.

— Ну хорошо, — говорит. — Отпиши дом на мое имя. Я буду жить здесь с семьей. С Аньей и малюткой Джимми. Вот здесь подпиши. — Он сует мне под нос очередные бумаги и вручает мне ручку.

Я подписываю бумаги и тяжко вздыхаю.

— А где я буду жить?

ЛД пожимает плечами. Ему все равно.

— А можно, я с вами останусь, здесь? Я буду вести себя тихо-тихо. Так незаметно, что вы меня и не заметите.

ЛД обдумывает мои слова, потом обдумывает еще раз и говорит:

— Хорошо. Но только на два-три дня, пока не определишься. И вот что: сиди в шкафу и не высовывайся. Если я только увижу твою мерзкую рожу, сразу двину копытом.

Этот жираф отобрал у меня все. Жену, дом, карьеру. Даже моя длинная челка потеряла свой блеск и пушистость — и все из-за этого призрачного животного. ЛД. Лиственное Дыхание. Жираф-призрак. Ниггер из джунглей.

Я как раздумаю эти унылые мысли, снова и снова, и не обязательно — в том же порядке, и тут открывается дверца шкафа, и я вываливаюсь наружу.

Джим поправляет свой галстук-бабочку.

— Я сегодня женюсь. Ура, ура!

— Сколько я тут просидел?

— Целый день. Со вчерашнего вечера.

Я смотрю на свои высокотехнологичные часы.

— Барри будет с минуты на минуту. Заберет мои вещи.

— Ты переезжаешь к Барри?

— Только на пару дней, — говорю я в защиту себя. — Пока не определюсь.

— А где живет Барри? Разве не в кухне, под раковиной?

— А ты не слышал? Ему дали квартиру, по решению городского совета. В Хемел-Хемпстеде.

Джим кивает, хотя на самом деле не слушает. На дверце шкафа с внутренней стороны есть зеркало, и он в него смотрится.

Я деловито хлопаю ладонью о ладонь.

— Ладно. Пора собирать вещи.

— Какие вещи?

— Мои вещи.

— У тебя нет никаких вещей.

— То есть как?

— Анья их выбросила.

— А как же мое высокотехнологичное кресло — тире — высокотехнологичная родильная кровать — тире — высокотехнологичный детский высокий стульчик нестандартных размеров?

— Можешь его забирать, если хочешь, — говорит Джим, провожая меня вниз по лестнице. — Джине разработал для нас дизайнерскую модель. В качестве свадебного подарка.

— Джине?

— Джине Английский, крутейший в Англии дизайнер модных аксессуаров.

Звонят в дверь. Это Барри. Приехал забрать мои вещи. Или, наверное, надо сказать просто «вещь», в единственном числе. Одним легким движением я нажимаю на рычажок, и высокотехнологичный детский стульчик нестандартных размеров превращается обратно в высокотехнологичное кресло. Джим помогает мне вынести кресло на улицу и закрепить его на спине Барри.

— Ну, вот, наверное, и все, — говорит Джим.

Я киваю.

— Было приятно с тобой познакомиться, Спек.

Я молча киваю.

Джим протягивает мне копыто, но я его не пожимаю.

— За Анью не беспокойся. — Он поднимает копыта кверху. — Она в надежных копытах.

Я уже собираюсь схватить за носовой рог призрачного носорога Барри, чтобы забраться к нему на спину, в свое высокотехнологичное кресло, но все-таки медлю, оборачиваюсь к Джиму, смотрю ему прямо в глаза и говорю:

— Ты, наверное, считаешь себя крутым. Только ты не крутой. Ты просто скотина.

— Э?

— Да, Джим. Скотина — скотина и есть.

Я стою, жду, что он ударит меня копытом или как-то унизит в своей призрачно-жирафьей манере, но он даже и не пытается ничего сделать. Он просто смотрит на меня таким… раздраженным взглядом, потом разворачивается и уходит обратно в дом.

Примечания

1

Шекспир, «Гамлет». Цитата в переводе М. Лозинского. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Лекарственный препарат, антидепрессант.

(обратно)

3

Цитата из «Гамлета».

(обратно)

4

В английском языке слово для обозначения места, где ты часто бываешь — haunt, — также используется и для места, где частенько бывает призрак. Так что Джим вроде как скаламбурил.

(обратно)

5

Английское слово porridge помимо очевидной «овсяной каши» означает еще и «тюремное заключение», так что, в общем, понятно, почему танцовщиц измазали овсянкой.

(обратно)

Оглавление

Видак с верхней загрузкой

Дядюшка Тянем-Потянем

Крутые копы

Золотые дожди

Где вы, забавы прежних дней?

К вопросу о проститутках

Носорог Какашкин

Варьете-шоу «Жираф Джим представляет»

Новая жизнь на новом посту

Пригласите молоденьких танцовщиц X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?