«Поэт»

Андрей Ханжин (Литтл) Поэт

Ну и город… Жуть. Могильник. Будто выдолблен каким-то обезумевшим чёртом в отместку за то, что ослепили его суровые русские ангелы. Нет в этом городе ни вчерашнего дня, ни завтрашнего. Есть лишь одно короткое «сегодня», короткое, как вечность в минуту мучительной смерти. Пыль. Духота. Московское шоссе вместо центральной улицы. Чёрно-серые бетонные дома, расписанные матерными откровениями. У подъезда пасётся ржавая лошадь. Рядом кирпичный барак с выцветшим указателем «Балетная студия». Под вывеской, бессильно обронив голову и пристукивая забинтованным кулаком по выщербленному асфальту, сидит пьяный. Налево от него, метрах в тридцати, разграбленная горожанами церковь. Жарко. Скоро опустятся сумерки и станет чуть прохладнее. Но отчего-то очень не хочется оставаться в этом городе до вечера.

Угораздило же так застрять! До Москвы — триста с лишним и до Питера — столько же, что и подтверждал облезлый указательный столб. Хорошо ещё, что слепни угомонились…

Зачем Дрону приспичило возвращать эту рыжую в Питер, он бы и сам себе не смог объяснить, если бы даже попытался это сделать. Но Дрон не пытался. Он вообще никогда не искал ни объяснений, ни оправданий своим поступкам. Хотя и легкомысленным назвать его было нельзя. Он просто чувствовал, что в данной ситуации нужно было поступить именно так.

Вчера ночью, точнее, поздно вечером, Дрон совершенно случайно встретил своего старого приятеля, бывшего уличного налетчика, а ныне преуспевающего контрабандиста Химика. Они не виделись года четыре и вряд ли бы встретились в каком-нибудь ином месте, кроме сборной камеры Бутырского централа. Но в эту ночь Химик гулял! Выходя из машины, он увидел бредущего по Новому Арбату Дрона… И вот, объехав несколько баров, они оказались в казино. Химик утверждал, что ему необходимо было встреться с каким-то итальянцем, которого он давно не видел. И якобы этот итальянец должен в эту минуту находится в этом самом казино. Химик успел поведать, что итальянца зовут Марио (было бы удивительно, если бы его звали как-то иначе), что этот Марио занимается вообще всем, на чём можно заработать. Владеет в Праге отелем и казино, и сдаёт под офисы собственную недвижимость в Париже. И если даже его самого спросить, чем именно он занимается, то он, вряд ли смог бы ответить. Да и не совсем он итальянец, а совершенно явный итальянский еврей, отчего все фольклорные итальянские замашки были доведены в нём до крайности, кроме известной всему миру жестикуляции.

Но в казино они не встретились, кто-то из знакомых подсказал Химику, что Марио, в сопровождении двух грузин отправился в итальянский ресторан, разумеется, называвшийся «Марио».

Выдав бдительному гаишнику подорожную в виде двух стодолларовых купюр, они всё же докатили до ресторана, где действительно находился Марио. На вид ему было лет тридцать шесть — тридцать семь. Невысокого роста, полный, но сбитый в квадрат. Лицо при этом худое, с грубыми чертами. Крючковатый нос, сжатые губы, острый подбородок, чуть смягченный бородкой — испанкой, с небольшой проседью. Морщин на лице не видно. Шеи нет и кажется, что голова посажена прямо на плечи. Не смеющиеся, хищные, почти звериные глаза, чёрные, как два антрацита, отчего взгляд казался свирепым. Достаточно было заглянуть в эти угли чтобы понять: ничем законным этот человек не может заниматься в принципе. И даже комичная пеликанья походка, такого уверенного в себе пеликана, не могла рассмешить того, кто однажды видел эти глаза. Именно поэтому, разговаривая, итальянец старался не смотреть на собеседника, зная, какое впечатление оставляет его взгляд. И манера говорить была у него подстать натуре, тихая, отрывистая, напрочь лишённая эмоций и не оставляющая места возражениям.

Костюм «Бриони» тёмно-синего цвета в тончайшую белую нить, сшитый на заказ, но не для «форсу бандитского», а по причине нестандартности фигуры заказчика. Брюки с крокодиловым ремнём, подтянутые выше пояса. Бледно-голубая рубашка с двумя расстёгнутыми от воротника пуговицами. Чёрные носки. Чёрные же остроносые туфли «Артиоли» без шнурков, на довольно миниатюрных ногах. Ухоженные, наманикюренные руки, одну из которых выделял «Брегет-турбийон» — непродающиеся коллекционные часы, которыми фирма одаривает своих друзей.

Когда Химик и Дрон подошли к столику, Марио изобразил подобие улыбки, поставил коньячный фужер, небрежно откинул в пепельницу только что прикуренную сигару и обозначил попытку рукопожатия. И действительно подняться ему было трудно. Если бы он сидел, как сидят обычно люди, то его короткие ноги не доставали бы до пола. Но он нашёл выход: погрузился в кресло так глубоко, что ноги просто торчали на весу, выпрямленные, словно протезы. При этом он не чувствовал видимого неудобства такой позы. На невысказанный вопрос в отношении Дрона, Химик ответил: «Мой друг. Друг детства. Художник». Марио скользнул по лицу Дрона волчьими взглядом, видимо действительно вежливо пригласил вошедших разделить ужин с беседой. Да, Марио неплохо говорил по-русски.

Из возобновившегося разговора стало ясно, что один из спутников Марио, грузин Каха, был поражён игровой болезнью. Все казиношники восторженно рассказывают о своих выигрышах, и никто никогда не помнит своих проигрышей, хотя, по негласным законам этого бизнеса, выигрыш приходится лишь на одну партию из двадцати сыгранных. Каха пытался убедить итальянца в обратном.

— Ладно бы лохи играли! Э-э, я понимаю. Но ведь серьёзные люди играют! Они, что, по-твоему, отчёт своим действиям не отдают! Слушай, дорогой, Иосиф э-э Кобзон играет? Играет! Никита наш Михалков играет? Играет, аж пот с ушей капает! Алла, слушай, Пугачёва в автоматы и то играет!

Химик усмехнулся и зашептал Дрону:

— Сижу как-то в «Шангирала», подъезжает «пульман» шампанской расцветки. Ну, ясное дело, Алкин! Проходит. Садится за автоматы и понеслось… За вечер по двадцать — тридцать тонн зелени просаживает. При ней всегда девочка тусуется: сигареты ей подкуривает, воду подносит, на телефонные звонки отвечает. Алка в игре вообще ни на что не реагирует. Крутая тётка, я тебе скажу! Раньше Филя ей бабки подвозил, а потом Галкина начал. Так вот, представляешь, Галкин сам не играл… А как-то раз решил попробовать. И сразу же на «Сфинксе» двадцать пять тонн поднял!

— Вот! — вскрикнул грузин, услышав последнюю фразу. — Я тебе говорю, дорогой, если фарт есть, то лаве нормально поднимаешь!

Марио не соглашался.

— Во что ты играешь?

— В рулетку. — ответил Каха.

— Послушай, я вижу, ты нормальный парень, просто тебя обманывают. Все казино заряжены. Все! Приезжай ко мне в Прагу, я тебя в операторскую своего казино приведу, и ты сам всё увидишь. И как рулеткой управляют, и как шарик сажают. Собственными руками будешь шарик сажать, куда только захочешь, на любую цифру! Давай проедем по московским казино, я тебе покажу, где рулетки магнитами заряжены. Даже прозрачные! А VIP-залы, на сто процентов, все!

Размеренная сначала, беседа превращалась в раскалённый спор. Каха уже не думал о том, прав Марио или не прав. Ему во что бы то ни стало, хотелось доказать итальянцу, что он не тот, кого так просто можно развести на рулетке. Он порывался немедленно отправиться в казино и переубедить упрямого мафиозо. Каха даже сорвался со своего кресла и противоречил, бегая вдоль столика. На Марио эта одержимость не производила ни малейшего впечатления. Он вообще был из той породы людей, которые говорят один раз. И переубедить их невозможно лишь потому, что их не интересуют противоположные мнения.

— Десять минут на машине, двадцать минут в зале: через полчаса я тебе покажу, как надо играть! — уже в каком-то отчаянии прохрипел грузин.

— Я здесь пробуду ещё час. — всё так же тихо и невозмутимо произнёс Марио. — Позвони. Поделись радостью.

Одержимый умчался, а через сорок минут раздался телефонный звонок, известивший оставленного друга, тоже грузина, о том, что Каха проиграл комплитами на рулетке двести тысяч долларов. Из всех подробностей, выяснилось лишь то, что ставил он на цифру восемь.

Правильнее было бы оставить Каху наедине с его уязвлёнными чувствами. Возможно, эти чувства истерзали бы несчастного до помрачения рассудка. Возможно, он бы напился и пал, как духом, так и телом. А, скорее всего, не произошло бы ни того, ни другого. Конечно, двести тысяч могли склонить грузина к падению телом, но дух его капитала вполне бы перенёс и куда большую финансовую потерю. Но судьба уготовила Кахе совершенно иное завершение ночи. И вообще этой ночью всё происходило очень быстро и неожиданно.

Второй грузин, кажется, его звали Давид, узнав о расстройстве своего компаньона, как-то панически оживился и, не прощаясь, умчался забирать безумца из казино. Марио только скривил губы, наблюдая за этим порывом. Было очевидным, что его больше не интересует дальнейшее развитие этих безумных событий. Сложив руки на животе, итальянец заговорил с Дроном, по-прежнему не поднимая своих звериных глаз.

— Твой друг сказал, что ты художник. Иногда я покупаю картины для своего отеля, а иногда я покупаю картины для себя. Нужно как-то сместить акцент этого суетного вечера. Может быть, мы поедем к тебе, и ты покажешь свои работы.

— У меня нет картин. — в тон итальянцу ответил Дрон.

— Так хорошо продаются! — удивился Марио. — А я решил, что ты настоящий художник.… Истинному мастеру редко удаётся прославиться при жизни.

— Мертвяки идут дороже! — хохотнул Химик, на что Марио, опять же, не обратил никакого внимания. Он просто погрустнел, очевидно, теряя всякий интерес к преуспевающему живописцу. Но следующей фразой Дрон возвратил его к жизни.

— У меня вообще нет картин. И никогда не было.

— Вот как! А если подробнее.

— Подробнее… — задумался Дрон. — Ну, вот представь, я прихожу к тебе и говорю, что я гений. Ты, естественно спрашиваешь у меня, в чём же выражается гениальность?

— Да, в чём выражается твоя гениальность? — подыгрывал Марио. Ему явно по душе становилось такое направление разговора. Будто бы абстрактными рассуждениями он залечивал раны, нанесённые конкретными действиями. Впрочем, взор его не становился, мягче.

— А я тебе отвечаю. Что только что изобрёл зажигалку! — Дрон забрался в карман своих джинсов и извлёк оттуда жёлтую пластмассовую зажигалку. Из тех, что продаются в каждом табачном киоске.

— Так ведь её уже и без тебе давно изобрели! — уж точно оживился Марио.

— В том и разница между настоящим художником и всякого рода ремесленником. Даже от коммерции, — уточнил Дрон, — есть истинные художники. Художник — это сумасшедший первооткрыватель! Это человек, который видит то, чего другие не увидят никогда, если он не позволит им заглянуть в себя. Конечно, все начинают с подражания. Но большинство вязнет в бесконечном подражании, самовыражается посредством стереотипов, изобретает одну и ту же зажигалку, пусть и другого цвета… Но и с изобретателем у художника нет ничего общего. Исследователь может отыскать огонь. Изобретатель может поместить этот огонь в зажигалку. Но всё дело в том, что художник и есть этот огонь! И произведения его — языки пламени. А я ещё не нашёл тот язык, которой смог бы выжечь все мои чувства… Вот почему у меня нет картин.

— Ты очень счастлив и страшно несчастлив одновременно, — глухо произнёс Марио и поднял глаза. Дрон принял его взгляд, и какое-то время две бездны заглядывали друг в друга.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать шесть.

— У тебя мало времени.

Силясь ухватить суть этого странного разговора, Химик поворачивал голову то к Марио, то к Дрону. Но, судя по блаженной улыбке, исказившей его лицо, усилия оказались тщетными.

Неожиданно и некстати, как случается всегда, когда импульсивный автор пытается формировать сюжет, в ресторан ввалился Давид. В левой руке он держал незажженную сигарету, а правой, сдавливал шею рыжеволосой девицы и с размазанной по губам не то помадой, не то кровью.

— Укусила, сука! — пояснил Давид и, подтянув рукав, представил присутствующим действительно прокушенное запястье.

Из его бестолкового, местами несвязного и, по большей части матерного изложения, удалось восстановить следующие факты. Проиграв деньки, Каха, как и следовало ожидать, решил погрузиться в алкогольное забвение. Медитативные столики находились тут же, возле рулетки. Испив залпом грамм четыреста виски, Каха ощутил непреодолимое потребность разделить своё горе с кем-нибудь ещё, ибо снести это бремя одному было не под силу. Но была уже глубокая ночь и в игорном зале не было никого, кроме двоих мужчин у рулетки, которым явно не везло. Отчаянный грузин выскочил на улицу и буквально силой затащил в зал первую попавшуюся девушку. Вот эту, рыжую. Приняв ещё грамм двести оттаял, отчего-то почувствовал себя джентльменом, заказал девушке ягоды и кофе, и приступил к излиянию чувств… Двоим за рулеткой не фартило уж очень сильно, после четырехсотой проигранной тысячи они принялись громко материть крупье, продолжая при этом делать ставки. Кто-то считает, что в казино не принято поминать матушку, кто-то соглашается с этим, но дополняет в том смысле, что после определённого количества проигранных дензнаков, пострадавший уже имеет моральное право призывать на помощь высшие силы. А язык, на котором он общается с мирозданием — дело сугубо индивидуальное. Как бы то ни было, двое продолжали материться, а Каха джентельменствовать. То ли рыжая ему понравилась, то ли виски обезжирил мозговые узлы, но, в общем, он подошёл к рулетке и попросил игроков не выражаться при даме. Один вежливо извинился, другой же вообще никак не отреагировал на грузина.

Со следующей проигранной ставкой ситуация повторилась. Каха возмутился уже с некоторым вызовом. На что ему ответили, опять же вежливо, что проигрывается крупная сумма и если его даме претит слышать комментарии к этому проигрышу, то пусть он пиздует с ней в оперный театр! Правильно, в общем-то, ответили. Но, если отсутствием чего-то можно было бы обладать, то Каха вне сомнения являлся бы Крезом по части несообразительности. И опять же, виски, будь оно проклято! Короче говоря, его не смутило не численное превосходство противника, ни величина так запросто проигрываемой противником суммы. Повинуясь, зову совершенно тупой ярости, Каха взбрыкнул и как-то по-лягушачьи пнул одного из игроков. Случилась драка. Вслед за стульями полетели столы. Охрана бросилась разнимать дерущихся. Тем временем второй игрок кричал телефонную трубку: «Это я! Так, все сюда! Я сказал, все сюда!» Потом подошёл к Кахе, вырывающемуся из мёртвых объятий секъюрити и тих произнёс: «Ну, всё, мандаринник, ты труп»,

Когда Давид примчался к казино, труповозка уже уехала, а милиция вяло, явно не желая узнать что-нибудь лишнее, опрашивала служащих заведения. Рыжая никого не интересовала. Внимание Давида на неё обратил тот самый обматерённый крупье. Так место действия перенеслось в ресторан «Марио».

— Это она во всём виновата! Из-за этой суки моего брата убили по беспределу! Я с неё получать буду! — безумствовал Давид.

Выслушав трагическую историю о последних минутах жизни сбесившегося Кахи, Марио, в который раз за эту ночь, погрустнел и, потеряв всякий интерес к происходящему, поднялся к выходу.

— Поедешь со мной, художник. — не подразумевающим отказа тоном заявил он Дрону. На что тот отрицательно покачал головой. Марио, на то он и был итальянским евреем с тёмным настоящим, как-то очень быстро всё сообразил. А, сообразив, попросил оставить их втроём, то есть его самого, Дрона и Рыжую. Переглянувшись, Давид и Химик вышли из ресторана. Дважды квакнула автомобильная блокировка.

— Ты откуда, девочка? — без малейшего интереса спросил Марио.

— Из Питера…из Санкт-Петербурга. — поправилась Рыжая.

— Здесь что делаешь?

— Приехала с парнем, а он меня бросил. Шла пешком на Ленинградский вокзал. А тут этот…

— На проститутку не похожа. — констатировал Марио и обернулся к Дрону. При этом глаза его обрели отдалённое сходство с обычными человеческими.

— Послушай, художник, одним идиотом уже стало меньше на земле. Ничего, абсолютно ничего не случится. Если станет меньше ещё на одну идиотку. Эта публика мне не интересна. Каждый день таких, как они, рождается на миллион больше, чем умирает. Не разочаровывай меня, художник.

— Прикажи официанту, чтобы вывел нас через чёрный ход, — не задумываясь ответил Дрон.

Марио засмеялся и глаза его приобрели свойственное им выражение смерти и одновременно смертельной усталости.

— И что ты будешь с ней делать?

— Домой её отвезу, в Питер.

— Уверен, что у вас обоих не наберётся денег даже на один билет. И вряд ли у тебя хватит духа ограбить какого-нибудь случайного прохожего. Оставь эту дуру и поехали со мной. Больше повторять не буду.

— Найду как добраться.

— Идиот. — пробурчал Марио, подзывая жестом официанта. — Идиот с отсыревшими спичками.

К половине седьмого утра Дрон и Рыжая уже стояли на окраине Химок, пытаясь, остановить попутку в ленинградском направлении. До Клина их подбросил дребезжащий молоковоз с не выспавшимся шофёром. Потом им повезло чуть больше, их подобрал МАЗ, перевозящий в кузове какую-то чудовищную конструкцию. Водитель громко и беспрерывно прослушивал кассету «Сектор газа», что не помешало беглецам заснуть, прижавшись головами. Машина уходила вправо в семидесяти километрах выше Твери. И вот, в конце концов, похожий на артиста Вицина пенсионер дотряс их на четыреста двенадцатом «Москвиче» до того затерявшегося в глубине Руси города, с описания которого и началось наше повествование. Повествование, где не найдется места ни прекрасным незнакомкам, ни счастливым случайностям, ни мистическим совпадениям. И никакие демонические Марио уже не предложат нашему герою никакого выбора. И костюмы от «Бриони», и туфли от «Артиоли», и брегет с турбийоном больше никогда не объявятся на этих страницах. И конец истории будет несчастным.

Вечная дорога, вечная дорога… Путь, ведущий из ниоткуда в никуда. Мы вращаемся вместе с планетой по однажды заданной орбите и малейшее отклонение от этого монотонного кружения означает нашу гибель. День-ночь, день-ночь. Мы бесконечно одиноки. Мы верим в бога, чтобы не чувствовать этого безысходного космического одиночества. Над нами звёзды, погибшие миллиарды лет назад. И если прав Эйнштейн, и прошлое, настоящее и будущее — суть одно, то не видит ли кто-нибудь там, в межзвёздной миллиардности, дошедший свет уже погибшего Солнца… Снег-дождь-пыль, снег-дождь-пыль.

И хутора — прибежища отшельников, и города — темницы неприкаянных душ. Мир пронизан механическими шумами, эфир наполнен информационными потоками и вот уже струя из водопроводного крана напоминает нам о море… И чем-то диким и первобытным впечатляют нас наполненные птичьим пением леса. Но короток северо-запад России. Чёрные остовы мёртвых деревень подпирают сгнившими костями неприступную ограду замков, возведённых цивилизованными феодалами. А там, за новгородским поворотом вправо, уже чувствуется приближение невской твердыни. Стоянка дальнобойных фур. Километровый столб с отметкой «699». Эстакада. Сарское село. Бетонник предместий. Петербург. Рыжеволосая спит у художника на коленях. Он придерживает её голову, смягчая сон от автомобильной тряски. Конец ещё одного пути.

Она жила на Тринадцатой линии Васильевского острова. Она была дочерью своего города: болезненно-бледная, как летнее балтийское небо, рыжая, как голландка, некрасивая, как всякая жительница северной Европы, любила стихи Мандельштама, пиво с корюшкой и обводила губы кроваво-чёрным.

Они позвонили её матери ещё при въезде в город. И теперь эта добродушная женщина необъятных размеров хлопотала вокруг стола, подкладывая в тарелку спасителя прожаренный до тонкой хрустящей корочки, но парной внутри отрез свежайшей телятины. Женщину звали «тётяшура» — она настаивала на таком обращении — и она работа шеф-поваром в гостинице «Октябрьская». От того, что её дочь, наконец, вернулась, волнение этой добрейшей поварихи приобрело форму эйфории. Если бы это было в её власти, она причислила бы Дрона к сонму святых угодников. Хотя про себя, в тайне, она наверняка уже совершила это богохульство.

Оказалось, что с её дочерью такое несчастье приключилось впервые. Нет, она, конечно влюбилась в мальчиков, но так, чтобы отправиться с любимым в неизвестность — такое произошло впервые. «Девятнадцать лет — ума нет». — причитала тётяшура. Дрону было неуютно. Он давно отвык от домашней обстановки, заботливость женщин казалась ему чуждой. Он не чувствовал себя рыцарем ни в малейшей степени. Спасая Рыжую, он поступал не во имя её, а потому лишь, что всей душой ненавидел тех, чьим олицетворением предстала случайная компания случайных знакомых его давнишнего, но такого же случайного приятеля Химика. И если бы его не манила жажда бессмысленных странствий, если бы девушка оказалась не из Питера, а проживала бы где-нибудь в районе метро «Фрунзенская», то чёрт его знает, как бы он поступил. Больше всего на свете, ему хотелось в эту минуту лечь на кровать, отвернуться к стене и заснуть, чтобы уже не слышать и не видеть этих благодарных существ, заблагодаривших его до тошноты.

Ему постелили в комнате Рыжей, а сама она легла у матери. В темноте на него таращились плюшевые зайцы с изумрудными пуговицами вместо глаз, а страшные куклы с человеческими волосами шевелили пластмассовыми пальцами.

Впрочем темнота была относительной, поскольку по ту сторону плотно задвинутых штор всё пространство от неба до Невы было наполнено жидкими сумерками белых ночей. Дрон проснулся от встревоженного шёпота тётишуры. Оказалось, что то ли от перенесённых волнений, то ли по каким-то иным, исключительно женским причинам, у рыжей подскочила температура и мать уже два часа предпринимала попытки сбить лихорадку уксусными повязками. Рыжая лежала в длинной ночнушке, волосы её разметались, по вискам и по шее сползали капельки пота, губы опухли и пересохли, а бледность приобрела некий точёный оттенок, совершила волшебство с такой никчёмной прежде внешностью. У дочери гостиничной поварихи обнаружились черты неземного, почти адского благородства. «Что с ней?» — спросил пораженный художник.

— Ничего страшного, ничего особенного. — закудахтала тётя Шура. — Такое случается с девушками. Я пробовала сбить, да вот не получается… Прошлось «скорую» вызывать. Да тут неудобство такое… Не знаю, как и сказать.

— Говорите, как есть.

— Сейчас половина пятого.… - замялась женщина.

— Тётьшур, я вас прошу, давайте попроще. — Дрон обернулся к Рыжей, на что та попыталась изобразить улыбку, но вышло ненатурально и бледность дрогнула. Художник склонился над девушкой и провел ладонью по её холодной и влажной шее. — Ну что, тётьшур?

— Ладно, ладно… Сейчас врачи приедут. А мне к шести утра на работу. Если они Маринку забирать будут, то мне придётся с ней поехать. Нельзя же её вот так одну отправить незнамо куда…

— Может быть, я с ней поеду? — не дожидаясь продолжения, предложил Дрон. — Скажу, что брат её.

Женщина решительно кивнула, взяла Дрона за руку и вывела из комнаты.

— Вот тебе ключи от квартиры. Вернёшься — отоспишься. А вот тебе сто долларов: дашь старшей медсестре в отделении, чтобы в приличную палату положили. А то с умирающими бабками рядом бросят…И позвони мне сразу! — это было сказано тоном шеф — повара привокзальной гостиницы.

Врачи вошли, как похоронная команда. Старший, похожий на Михаила Боярского, вонзил градусник больной под мышку, безучастно измерил давление, не расслышал щелчка, подкачал ещё раз, удовлетворённо кивнул головой, попросил, высунуть язык, снова чему-то обрадовался, встал, сложил инструменты и махнул фельдшеру: «Забираем. Мамаша, паспорт к ней приложите».

Два ключа на металлическом кольце с казённым брелком Дрон оставил на обеденном столе, придавив ими записку. «Прошу вас, не сердитесь. Мне нужно уехать. Вы очень хорошие и добрые люди! Рад был с вами познакомиться». А что ещё ему было делать в этом доме? Жить? Влюбить в себя уже готовую влюбиться девушку? Страдать от непонимания и приносить страдание другим только лишь потому, что их миры настолько чужды друг другу, что единственной точкой соприкосновения может стать лишь случившееся с кем-то из них несчастье… Да и несчастье случайное и кратковременное. Ни радости общения, ин горечи разлуки.

Дрон подошёл к небольшому окну в оправе из тяжёлых рам, приоткрыл его и втянул сырой болотный воздух. Ему показалось, что сумеречный кисель июньских ночей не растворяется с рассветом в солнечных лучах, а сгущается и скрывается до вечера в таких вот угрюмых шахтах нелюдимых петербургских дворов. И может быть воды великого океана всё же способны поместить в одной всего луже под жестяным жёлобом старой водосточной трубы. Он смотрел в приоткрытое окно, видел стену с такими же узкими окнами напротив, край неба, сливающегося с зеленью крыш, провод от телеантенны, свешивающийся так, будто с него срезали повешенного, видел пожарную лестницу, начинающуюся с третьего этажа, кошку, крадущуюся за хилым воробьём по узкой ленте парапета и всё это, увиденное вместе, было последним кадром растворяющегося рая. Неужели человек обязан стать заложником местности, в которой ему выпало родиться! Неужели смирение с этими болотными стенами, с этой кошкой на парапете, более человечно и даже патриотично, чем хотя бы попытка поиска выхода их этого колодца! И чем является окружающий нас мир, отражением наших душ или отражением нашего разума…

Пора уходить. Всё же его миром управляли лирики, а не математики. Кухонное радио пропело напоследок: «Мы, как трепетные птицы, мы, как свечи на ветру»… Дрон закурил, потрепал плюшевого зайца с пуговичными глазами, обулся, вышел на лестничную клетку и прикрыл за собою дверь. Язык английского замка громко щёлкнул в мёртвой тишине парадного подъезда, навсегда разлучая художника с миром доброй поварихи и её бледнолицей дочери.

Оказалось, что белые ночи прячутся не только в каабах старых дворов, но и в склепах безлюдных парадных. Как пустынник к ручью, спешил Дрон на улицу.

Они ждали его на последнем пролёте у выхода.

— А если не он?

— Сто процентов, тебе говорю!

— Ты сам-то его видел?

— Да мать её всё четко описала. Он.

— И чего она с ним свалила?

— Дура!

— Может, тебе на зло…

— Тёлки…мозгов нет.

— Чего ж он её назад приволок?

— Хрен его знает. Жениться, наверное, хочет.

— Да ты что!

— А что!

— Она ж с тобой со школы тусовалась!

— Со школы… Плесни-ка лучше!

— Слышь, идёт!

— Тихо, тихо!

— Короче, как говорили?

— Да, да. Тихо. Вот там встань.

— Прям сразу, без базара, да?

— Да, да. Тихо.

— Ну, бля…

— Да не ссы ты! Всё нештяк будет.

Всегда была проблема с памятью на лица. Художник напрочь был лишён этой способности. Он не видел лиц. Он очень чётко и навсегда запоминал каждую черту в отдельности — разрез глаз, морщинки у губ, уникальный рисунок уха, прищур. Улыбку, характер, выражение — но никогда ему не удавалось соединить эти детали вместе. Если давно знакомый ему человек отпускал усы, то для Дрона он становился неузнаваем. Ему легче было узнать человека по каким-нибудь торчащим ниткам на месте оторвавшейся пуговицы, чем вспомнить его внешностью, но известно, что если где-то недостаток, то где-то рядом обитает чрезмерность. Другими словами, если на душе не скребут кошки, то в ней воют волки. Художник умел намертво запечатлевать в своей памяти цвета и оттенки, даже самые тонкие. Цвет был его богом! Он буквально физически чувствовал воздействие цвета. Никогда в его руках не могла бы оказаться книга с кричащей обложкой: случайное нагромождение цветов вызывало в нём отвращение и это отвращение передавалось содержанию. Женская красота не являлась для него красотой природы, но искусством макияжа. Правильность форм не имела ни малейшего значения. Его возбуждала не чувственность самки, а гармония её цвета. Пастельные тона рождали в нём самотворящуюся молитву и если бы он перестал видеть, он перестал бы жить. Всё, абсолютно всё он воспринимал не в категориях нравственности, а в цвете. Имена, поступки, строки стихотворении, ощущения радости, влюблённости, боли — всё было лишь оттенками. И сейчас перед ним возникло в кричаще-зелёное с яичным жёлтым.

Один навалился сзади, другой пырнул в левый бок. Нож был выкидным, скорее всего лагерного исполнения. Из тех, что бросают солдатам на вышку в обмен на флакон одеколона. Ненадёжные перья. У них либо пружина слабая, либо фиксатор разболтан. В этом случае оказался фиксатор. Удар пришёлся в ребро, лезвие сложилось и рубануло бойца по пальцам. Тот вскрикнул и отскочил. Дрон попытался нырнуть вниз, чтобы вырваться из удушающего залома и ему удалось, почти удалось… Нов этот самый миг он увидел вспышку — нож в лицо. Двое бросились по ступеням к выходу. Художник сидел у стены, липкий от крови, и чувствовал, как в его левую ладонь, будто сваренное всмятку яйцо, вытекает глаз. Прямо перед ним, на кафельном полу, валялась отрезанная фаланга указательного пальца с полоской грязи под ногтём.

Вторым его богом был звук.

Есть ли где-нибудь в этом свете заповедный угол, где не шарятся по парадным дворовые урки с финками, где радиоволны насыщены блюзом, где не рычат в трамваях базарные хабалки, не грохочут костями поддатые доминошники, где схватки — лицом к лицу, где стихи печальны, романы легки, а женщины умны и недоступны…

И если вытравить из этой жизни поэзию, то останется одна кромешная бухгалтерия. Не оттого ли русский демон так безразличен и уныл, что не манит его больше ни одна человеческая душа, ни живая, ни мёртвая. Дьявол спит и черти распоясалась.

Начинали строить школу — случилась революция. Решили переделать в Дом культуры — сместили губернатора. Сообразили: супермаркет — раскулачили заказчика в итоге получилась муниципальная больница для неимущих. Тюремные кровати, бежевые стены с разводами, окна замазаны до половины, матрасы из резерва Великой Отечественной, одеяла резаны надвое, лекарства с последними часами срока годности, медицинские сёстры чванливы, главврач — философ.

Следователь явился в тот же день, как только Дрона перевели из реанимационного отделения в общую палату. Капитан в штатском. Уголки брючных карманов подшиты суровой нитью — расползаются. Свекольный цвет лица. Обручальное кольцо. В усталых глазах наисокровеннейшее желание уйти на майорскую пенсию. Больше всего ему не хотелось бы раскрыть сейчас какое-нибудь преступление.

— Ну, что, бедолага, кто таков? Откуда будешь?

Дрон назвался. Сказал, что из Москвы.

— Приезжий, значит. — уточнил следователь. — А почему без документов? Ограбили?

Дрон отрицательно покачал головой.

— Понятно, бомж. — успокоительно выдохнул капитан. — И кто тебя, знаешь?

— Нет. — художнику вдруг стал неприятен собственный голос.

— Как же ты в парадном оказался?

— Приспичило, вот и зашёл.

— Так…Так и запишем: «зашёл по нужде». Что же ты из Москвы в Петербург приехал, чтобы на Васильевском острове жилой дом обоссать?

— Нет, по объявлению

— По какому ещё объявлению? — насторожился следователь.

— По объявлению, что в этом подъезде всем желающим глаза выкалывают!

— Это у вас там, в Москве, «подъезды», — разозлился милиционер, — а у нас парадные! Заявление писать будешь?

— Не буду.

— Ну, тогда пиши: «От возбуждения уголовного дела отказываюсь. Число. Подпись».

Уходя, следователь завернул в кабинет главврача, где тот раскладывал пасьянс на компьютере. Выяснив, что бомжа в больнице долго держать не собираются — «своих ложить некуда» — милиционер попросил уведомить его за день до выписки. «В спецприёмник его оформлю. Какой-то он… со странностями. Не натворил бы чего. А там и проверят и подлечат». — поделился он с эскулапом. Главный кивнул, записал телефонный номер и на этом ближайшая перспектива Дроновой участи была решена. Конечно, им обоим было его немного жалко.

— Приметы: рост средний, сто семьдесят пять сантиметров. Волосы русые, прямые. На правом плече татуировка в виде собачьей головы…

— Лисьей. — поправил Дрон.

— Лисьей. — продолжил сам себе диктовать дежурный прапорщик центрального спецприёмника. — На левом предплечье татуировка в виде надписи из трёх слов на иностранном языке. На левом боку шрам, — прапорщик приложил линейку, — пятнадцать миллиметров длиной. Левый глаз отсутствует. Правый глаз серо-коричневого цвета. Лицо круглое. Родимые пятна на теле отсутствуют. Всё. Этого забирайте! — скомандовал дежурный и Дрона повели в душ, именующий в том учреждении «санобработкой».

Как тюрьму не назови, сущность её остаётся неизменной. Тюрьмой является всякая система, в которой действует тюремные порядки, «режимом» ли называются эти порядки или «понятиями», разница не велика и не очевидна. В этом смысле, спецприёмник, такая же тюрьма. И душу облегчает лишь то, что срок содержания в нём достаточно короток, а именно — до выяснения личности. То есть это тюрьма для тех, кто не совершал никаких преступлений. Камера на тридцать спальных мест, засовы, «кормушки», решётки, чифир, карты — всё, как водится по всем славянским казематам. Передач, конечно, никаких — бомжи, кто им, участковый что ли посылки слать будет! По этой же причине, курево на вес золота. Иногда сердобольный конвоир закинет на всех пачку «Примы», или опера стукачку своему презентуют, но те уже — с фильтром: «LM» или «Ява золотая». Над дверью неразборчиво жужжит радио. Мутная лампа в сорок ватт. Жарко. Очень жарко.

Расстелив набитый ватными комьями матрас на нижней наре (уступили, как калеке), Дрон лежал и вынужденно слушал отрывок из жития раба божьего Сергия, по кличке Кактус. Из услышанного выяснилось, что Кактус был бомжем-цветочником. У всякого бродяги есть своя специализация. Кто-то попрошайничает, кто-то оккупирует жирные ресторанные помойки, кто-то собирает бутылки на местах народных гуляний, кто-то добывает металлолом, а Кактус крал цветы у памятников. Впрочем, трудно назвать этот промысел воровством. Бедняга ночевал на чердаке, рано утром выбредал на Большую конюшенную улицу, выносил мусор, скопившийся за ночь в баках уличного кафе-киоска, за что получал от продавщицы десять рублей. На эти деньги он приобретал в круглосуточной аптеке стограммовый флакон спиртовой настойки боярышника, прятал драгоценность в нагрудный мешочек и проходными дворами пробирался к помойке в шведском дворике. Там он принимал спиртное внутрь, сытно завтракал шведскими отходами, стрелял сигаретку и выходил на набережную канала Грибоедова. Минуя Спаса-на-крови, он двигался к Марсову полю. Часов с десяти утра к символическим могилам коммунаров начинали подтягиваться свадебные кортежи. До сих пор не понятно, отчего некоторых молодожёнов влечёт к надгробиям, но — это видимо вопрос традиций. У Вечного огня молодожёны обычно распивали шампанское и возлагали пару-тройку букетов, которые немедленно уносились Кактусом, едва процессия разворачивалась к машинам. Некоторые, особенно ушлые брачующиеся, предчувствуя дальнейший путь своих букетов, демонстративно швыряли их в огонь. Кактус от всей души сочувствовал таким дальновидным людям. И не злился. Уворованные цветы он сбывал продавщицам двух продуктовых магазинчиков на Конюшенной. А если попадались хризантемы, то их неизменно и в любом количестве приобретал фотограф Витя, пристающий к иностранным туристам у Спаса-нА-крови. Особенно ненавидимы были гладиолусы! Эти глупые растения не хотели покупать даже продавщицы. И случалось так, что истасканные за день букеты Кактус собственноручно возлагал на Невском, под памятным трафаретом, где «опасен обстрел». Разумеется, у него были враги. Несколько раз его били дубинками менты-конкуренты. А девушки-лошадницы, катающие желающих по Марсову Полю….

На лошадницах Дрон провалился в забытьё. Ему мерещились жидкие фиолетовые деревья, бородатые бомжи, похожие на ваххабитов и голая Рыжа. Чесалась глазная дыра. И почему-то хотелось солянки.

Всякие системы, как и всё мироздание, вращаются вокруг каких-нибудь существенных кочек, являющихся системообразующими центрами. Причём далеко не всегда можно установить с достоверностью, сама ли кочка организовала вокруг себя более или менее упорядоченное копошение, либо сами копошащиеся тела, путём эволюционного отбора, выдавили из своей среды некий прыщ, которому поклялись подчиняться. Во всяком случае иных законов не существует. Управитель всегда является наиболее характерным проявлением повинующейся ему среды. И самую достоверную информацию о сущности главенствующей личности можно извлечь, рассматривая его противников.

Системообразующим прыщом той камеры, в которую судьба забросила Дрона, было сорокалетнее существо по прозвищу Марадона. Язык не поворачивается назвать его человеком, дабы не ввести читателя в заблуждение. Ведь человек — это тот, у кого есть душа. Пусть мутная, мятущаяся, грешная, разорванная, трусливая или бешеная, но — душа. То есть совокупность тех чувств, что отличают человека от других существ, населяющих нашу несчастную планету. То есть тот орган, который возможно пробудит даже в самом падшем, в самом отчаявшемся человеке. Марадона был лишён этого органа. То ли он сжёг его в процессе своей паскудной жизни, то ли с лёгкостью обменял его на две кружки разливного пива, то ли произошёл он от совокупления какого-нибудь колымского пидора с лагерной нарядчицей…. Не всё ли равно откуда именно выродилось это существо! Важнее то, как оно себя проявляло.

Конечно, внешне Марадона напоминал человека, хотя и не совсем обычной формы. Огромная грушевидная голова тонкой шеей соединялась с обрюзгшим грушевидным же телом, из которого, подобно спичкам, торчали длинные, тонкие ножки, заканчивающиеся ластообразными ступнями. Ручки тоже были тоненькими, лишёнными мышц, но с огромными, как совковые лопаты, ладонями. Оставалось только догадываться, в каких условиях могла развиться такая форма. Кожа у него была сальная и немного смуглая, отчего создавалось впечатление какой-то врождённой нечистоплотности. Голова на макушке шелушилась чрезмерно и шелуха эта сыпалась всюду, где Мародона задерживался дольше минуты. Глаза его были темны, но установить их подлинный цвет не представлялось возможным, поскольку их затягивала мутно-серая пелена. Плотоядно вывернутые губищи. Бесформенный нос с торчащими из него волосами. Морелевские уши — без складок и завитков — резко оттопыренные от головы и консистенцией своей напоминающие студень. Что ещё… Да, от него, воняло.

Жил он в углу. День и ночь вокруг него шарились почитатели его паскудства. Потерявшие разум субъекты сносили ему сигареты, выклянченные у конвоиров, кипятили ему чифир на тряпках, сооружённых из собственной одежды, выковыривали в его тарелку кусочки мяса из довольно скудных обеденных паек, а по вечерам делали ему массаж. Под кроватью у него обитал двадцатилетний беззубый юноша, которого тот пользовал в интимных целях. Время от времени Марадона, в сопровождении двух-трёх ублюдков, совершал обход камеры — отбирал более или менее приличную одежду у вновь прибывших, а заодно высматривал потенциальных претендентов на господство в этом клоповнике. И если таковые обнаруживались — а у него было развито властное чутьё — то он создавал им невыносимые условия жизни, в борьбе с которыми, конкуренты растрачивали остатки своих сил. Чаще всего это чудовище использовало метод ложного доноса. Через своих подручных, он сообщал операм о каком-нибудь мифическом преступлении, совершённом возможным кандидатом на вонючий угол. Того мордовали и, в конце концов, тот в чём-нибудь «сознавался». Благо нераскрытых дел у правоохранителей хватало. За это администрация ценила Марадону и закрывала глаза на его камерные бесчинства, где каждый день кого-то били или насиловали. А бомжи — твари беззащитные.

Кактус, который из-за редко торчащей щетины и вправду был похож на кактус, рассказывал Дрону о судьбах некоторых сокамерников. Всё же все они бомжевали в центре города, где и помойки жирнее и парадные теплее и дворники не такие сволочи. Вообще жизнь городских бродяг в чём-то походила на собачью. Они словно слились с природой. Но не с естественной природой, подобно простодушным детям лесов, а с уродливой природой мегаполиса, коварной и смертельно опасной. Каждый день становился для них ареной борьбы за выживание, а ночь… Засыпая в парадных на ложе из картонных корок, они не строили планов на завтрашнее утро. Их избивали менты, калечили бритоголовые, их шпарили кипятком озверевшие домохозяйки и нужно было владеть искусством сверхприспособляемости, чтобы выжить в таких условиях. Почти все они были лживы, подлы, продажны и трусливы. Но эти качества являлись всего лишь следствием изначального малодушия и слабоумия, отчего они и оказались выброшенными на улицу. Несчастье может постигнуть всякого человека, но уж только от его характера зависит то, как он встретит свою беду. И опускались неспособные перенести эти несчастья. Разумеется, были и такие, кто, подобно Марадоне, находил себя в помоечном существовании. Но таких было, слава богу, меньшинство. Люди на последней черте кошмара — вот кто такие бездомные. И имя их жидкого беса — алкоголь.

Рассказанные Кактусом истории их падения и падшего существования не вызывали у художника ни малейшего сочувствия. Да, он готов был поделиться с ними последней рубашкой, но не потому, что ему было жаль их, а потому, что отказав наипоследнейшему из людей, он сам перестал бы чувствовать себя человеком. За три камерных дня сорокатрёхлетний мальчик Кактус настолько привязался к Дрону, что в глубине души уже не мыслил своего отдельного существования. А ещё через ночь, проснувшись, Дрон обнаружил пропажу своей летней натовской куртки, которую Кактус умудрился отстирать от пропитавшей её крови.

Выяснять тут было нечего. Никакого цвета. Один лишь смрад. Дрон затянул шнурки, поправил бинт, оскалился хищно и, по-рысьи метнувшись через спящие тела, возник перед протухшей грушей. И ни одна молекула не шевельнулась в защиту своего эксплуататора.

Карцер — это исповедь начальника тюрьмы. Это портрет его незамутнённой личности. Всё, что происходит в камерах, всё, что твориться на коридорных продолах, отношение конвоя к заключённым, качество баланды и медицинское обслуживание, всё это вместе взятое может быть следствием десятков, не зависящих друг от друга причин. Но карцер — распахнутая душа начальника, потому что только там, в одиночке, в положении худшего среди худщих, остаётся человек один на один с потёмками административного сознания. И, судя по местному карцеру, руководитель спецприёмника каким-то непостижимым образом умудрился сохранить гуманистическое начало своего рассудка. Поверьте, трудно оставаться гуманистом в бесчеловечной атмосфере.

Случившееся в камере ЧП он, полковник Сова, исследовал лично. И одним из этапов этого исследования являлась конфиденциальная беседа с главным действующим лицом. Пришествие начальства Дрон встретил сидя на полу — согласно требованиям режима, нары в днёвное время пристёгивались к стене. Отсутствие какой бы то ни было реакции не смутило полковника. Он лишьпопросил Дрона подняться, а сопровождающую группу контролёров выставил за дверь.

— Скажу, как есть. — словно извиняясь, начал полковник. — Федин сейчас в реанимации. Молись, чтобы врачи сотворили чудо. Тогда оставлю без последствий.

— Кто такой Федин? — безразлично спросил художнике.

— Федин? — удивился полковник. — Это тот, кого ты, можно сказать, забил до смерти.

— А-а… — ещё более безразлично протянул Дрон. — За истребление такой нечисти нужно к наградам представлять.

По лицу полковника пронеслось нечто вроде одобрения, но он мгновенно справился с собой и вновь оказался начальником спецприёмника, только уже менее добродушным.

— Не тебе решать! Смотри ты, какой Раскольников! А на ком порядок в камерах держаться будет?

Художник взглянул на него как-то обречённо, как на человека, который в одну секунду, прямо сейчас, сошёл с ума. Но отвечать не стал. Полковник, конечно сообразивший, что сказал нечто, не должное произноситься вслух, снова перешёл на отеческий тон.

— Я тут бумаги твои полистал… Не похож ты на моих основных подопечных. Несчастье, опять же, с тобой приключилось. Кстати, на медицинское обслуживание жалоб нет?

— У меня вообще ни на что жалоб нет. — ответил Дрон и снова уселся на пол.

И тут произошло неожиданное. Начальник снял фуражку, поддёрнул брюки и опустился на пол напротив художника. Всё это он проделал настолько естественно, что Дрон почувствовал себя сопляком, радом с человеком, который понимает больше, чем говорит и ещё больше, чем написано на его лице. Между ними оказалась пачка лёгкого «Мальборо» и зажигалка.

— Вы прям-таки буддист! — ошеломлённо проговорил Дрон.

— Буддист не буддист, врачи не помогут — будешь сидеть. — сигарета не прикуривалась, пламя только разворотило табак. Полковник отложил её и достал следующую. — Тебя девица какая-то разыскивает. На приёме у меня вчера была. Говорит, что ты художник. Свидания требовала. Мариной зовут. Знаешь такую?

Никто и никогда ещё не разыскивал художника, не пытался его спасти, изменяя ход его судьбы и, возможно, своей собственной. Он не принимал чужого участия там, где не мог ответить взаимностью. И даже сейчас душа его свистела, как оборванная струна и не чувствовала ничего. И вместо того, чтобы дать казалось бы важный ответ, он задал казалось бы никому неинтересный вопрос.

— Вот вы, гражданин полковник, такой участливый с виду человек… Но разговаривая с вами, глядя на вас, я не могу отделаться от мысли, что в то же самое время, с вашего явного или не явного одобрения, в вашем ведомстве процветают все эти Марадоны, что заезжие опера пытают мужиков в кабинетах… И я не могу понять, эта двойственность, всеобщий закон мироздания или просто черта вашего характера?

— Дурак ты. — спокойно отреагировал полковник. — Одним идиотом больше, одним меньше… Каждые сутки они увеличиваются на миллион.

Услышав это, Дрон расхохотался. А единственный глаз его живо сверкнул и тут же погас.

— Об этом что, в прессе пишут?

— Почему в прессе? — не понял полковник.

— Да мне не так давно один своеобразный человек проповедовал то же самое, теми же словами. Вот я и подумал, может из того же источника философия сочится.

Услышав о существовании единомышленников, полковник Сова изобразил на своём лице гримасу, значение которой нужно было понимать как «ну вот, видишь, умные люди мыслят одинаково». Дрон точно так и понял. Просто сам он так не чувствовал. Хотя и вопрос свой задавал скорее из-за того, чтобы тему с девушкой закрыть. В конце концов и сам-то он Марадону изувечил из-за украденной куртки, а не по причине отсутствия у того человеческого облика. И полковник подметил эту тонкость. И Дрон понял это, и весёлость как-то улетучилась.

— Ну что, — сказал начальник, поднимаясь, — в карцере тебя держать смысла нет. А завтра поклонница твоя заявится, так что готовься. Побрейся, что ли…

— С одной фарой, боюсь, порежусь.

— Всё она уже знает… — отмахнулся полковник.

— А реанимация?

— Да какая на хрен реанимация! Вон он, в соседней камере валяется, обосранный и без зубов.

Если Дрон согласится на свидание, будет правдиво, но не интересно. Если откажется, получится водевиль. Как быть?

Пусть будет водевиль.

Позолоченные листья шептались о наступлении кислой петербургской осени. Небо всё чаще затягивалось холстиной набухающих дождями туч. Но дождь не проливался, лишь предчувствие его наполняло души тревожным очарованием. Небо спускалось с крыш, просачивалось в окна и наполняло грустью одинокие сердца. И стыла кровь от вечной лирики.

Художник ждал освобождения. Все милицейские анкеты были заполнены, вопросы поставлены, ответы получены. «Не числится. Не привлекается». Но тянется всё та же жизнь и маленькое счастье зависит от выбора реальности для своего обитания. Ведь если бы Робинзон Крузо был мухой, он не чувствовал бы своего одиночества на кишащем насекомыми острове. Но как часто случается так, когда человек, такой же с виду одинаковый чувствует себя в переполненном вагоне метрополитена более одиноким, чем английский матрос Робинзон. И если необитаемый остров говорит о том, что где-то есть обжитые людьми края, то человеческий поток на Невском проспекте уже не оставляет никаких надежд. И всё же человеку плохо в клетке. Дрону некуда было идти, но и незачем было оставаться. И вся человеческая жизнь — это вечный выбор занятия. Непрерывная игра, почти бескровная в детстве и чудовищно жестокая по мере взросления и по количеству проигранных партий. И с каждым прожитым днём сокращается выбор возможностей, хотя и кажется, что стал выше и видишь дальше… А на самом деле, всего лишь отчётливее прорисовывается окончание пути.

Божьего человека Кактуса отпустили на три дня раньше художника. Никому он был не интересен, да и задержали его лишь потому, что в город заезжали несколько земных пупов, друзей местного пупа, и северную столицу решили подмести и облагородить. Вместе с пивными бутылками и конфетными обёртками, смели и Кактуса. Теперь же господа разъехались и Кактус вернулся на свой чердак… Хотя, нет. В последнюю ночь он поведал Дрону о том, что есть у него на примете дом, где можно будет перезимовать. Под словом «дом», естественно, подразумевалась лестничная клетка с лояльными жильцами. Якобы Кактусу передали это жилице по наследству, переехавшие в Москву бомжи. Где-то в районе Волковского кладбища… Условие — уборка подъезда. Кажется, кактус начал строить жизненные планы.

Утром, когда дежурный уже прокричал кактусову фамилию, он подарил Дрону собственноручно сшитую чёрную пиратскую повязку и пообещал явиться за ним в четверг. Да, к четвергу художнику должны были подготовить все справки, по которым неполноценные люди могли встать на полноценный гражданский учёт. Оказаться то ли болтом, то ли гайкой, то ли резьбой в железной конструкции устаревшей модели государства.

— И куда теперь? — поинтересовался полковник Сова.

— Не знаю. — ответил художник.

На улице его встретили тщедушное северное солнце и улыбающаяся рожа чуть пьяненького Кактуса. Косые тени просвечивались насквозь.

Дом, похоронным кораблём, торчал углом на Волковом погосте. В какие окна ни глядели бы жильцы этого мрачного дома, повсюду их взор находил лишь полуразрушенные склепы, надгробные скульптуры, провалившиеся могилы и почерневшие кресты. Хоронили здесь мало и кладбище не разрасталось почти, но и прежние мертвецы сделали его огромным. Старую и новую территории прорезали трамвайные пути. И когда в глухой тишине этого Аида громыхал редкий трамвай, вороны срывались с ветвей крича и две кладбищенские собаки гнались за вагоном. Затем всё стихало. Вороны возвращались сторожить кости усопших, а собаки растягивались на бледных пятаках последних солнечных лучей.

Сквозь пролом в стене бродяга привёл художника на старую половину могильника. По дороге он объяснил Дрону, что дом его принял, что люди добродушные, в основном пенсионеры и тихие пьяницы, поэтому он уже оборудовал себе уголок на предчердачной площадке. Зиму должен пережить. Но сейчас они направлялись не туда. Кактус, как он только запомнил! решил накормить художника настоящей солянкой, которую тот любил. Метрах в тридцати от стены стоял полуразрушенный фамильный склеп. Чья фамилия покоилась в нём установить было уже не возможно. Бронзовые буквы были сколоты нищими и снесены в пункт приёма металла. Кактус быстро разложил костёр, вонзил по бокам две железные рогатки и набросил на них стальной поперечный прут. Пока Дрон озирался по сторонам, где взор терялся в деревьях, сросшихся с крестами, бродяжка заполз в склеп и выволок оттуда поварской бачок с проволокой вместо ручки, сковородочку и целлофановый пакет, видимо, с необходимыми для солянки продуктами.

— Берегу кастрюлю! — похлопал он по бачку. — Алюминий! В приёмке сто двадцать рублей за неё дадут! — Для Кактуса это было явным искушением и он гордился собой, что смог перед ним устоять.

— Давай я тебе помогу, что ли. — вызвался Дрон.

— Не надо, не надо! — захлопотал Кактус. — Это дело такое… Пищу готовить, как женщину любить — одному сподручнее.

— Некоторые групповую варку предпочитают… — хохотнул Художник и вытянул сигарету из пачки, предусмотрительно положенной Кактусом на чью-то безымянную плиту.

— Да ну тебя…

Но ведь действительно, в приготовлении пищи есть некое таинство, какой-то древний обряд, теряющий в наше время своё волшебство, отчего пища становится невкусной, а люди злыми. Уходит магия и остаётся одна лишь бессмысленная механика. Дрон с удовольствием наблюдал за поваром. Вообще, когда человек готовит еду в каком-либо месте, не означает ли это, данное место обжито им, что это место спокойно и человек там чувствует себя раскованно. Ну не будет никто, без особой и крайней нужды, заниматься стряпнёй там, где с ним в любую минуту может произойти явное несчастье! Вот и Кактус видно чувствовал себя среди столетних мертвецов, как дома. Было очевидно, что он весьма основательно подготовился к своему колдовству. Что ж, осень — пора свадеб! Не один букетик с розовой лентой невесты ушёл на наполнение этого пакета… Дрону стало очень и очень грустно.

Нарезав мелкими кусочками говяжье и куриное мясо, Кактус поджаривал его на подсолнечном масле прямо в бачке, добавляя туда же, для привкуса, несколько полосок хорошо прокопчённого бекона. Жадный мясной запах расползался по кладбищу, истекал сквозь землю на дно могильных ям и будоражил ещё не приняты в рай души воспоминанием о покинутой земле. И, вместе с душами, встревожились собаки. Одна из них, сука, оказалась посмелее, подошла к склепу, потянула воздух и улеглась, полуприкрыв умные печальные глаза. Художник вдруг заметил, что и у Кактуса, и у собаки одинаково трогательное выражение глаз, будто они родня в это чужом для них мире.

— Послушай, Кактус, — как-то неловко и неуверенно спросил Дрон, — а у тебя родственники какие-нибудь остались?

— Конечно остались! — совершенно неожиданно заявил бродяга. — У меня и мать жива, и отец, и брат с сестрой! Только далеко живут, в Приморье. Город Арсеньев, может слышал?

— Это в честь писателя? — зачем-то спросил шокированный Дрон.

— Ага. Который «Дерсу Узалу» написал.

— Ничего не понимаю! Я думал, ты сирота, ветром по миру гонимый… Какого ж чёрта ты здесь маешься?!

Мясо уже достаточно прожарилось кактус залил его водой из пластиковой фляги, засыпал сверху мелко нарезанной морковью с картофелем, постругал туда же корень сельдерея, посолил, добавил зажаренного до золотистости лука, подкинул несколько лавровых листов, накрыл крышкой, закурил и сказал:

— Ты тоже на сироту не похож.

Как-то быстро начало меняться освещение. Дрон откинул голову назад и посмотрел в небо. Рваная туча стремительно шла под солнцем в сторону моря. Сквозь её прорехи пробивались лучи и тут же исчезали, окрашивая землю в короткое жёлто-коричневое, а затем снова в серо-синее, долгое. И тут он увидел Кактуса совершенно иным, будто в этом освещении его сущность проступила сквозь смазанную маску бродячего пьянчужки и перед Дроном возник юркий амурский шаман с чуть раскосым разрезом, плавный в движениях… И ему вдруг стало ясно, почему — кладбище, откуда взялась симпатия, цветы, вечный огонь… Всё как-то упорядочилось и не вызывало больше никаких противоречий.

Варево закипело. Кактус вытащил из костра основную дровину, уменьшая пламя, отнял от бачка крышку, помешал содержимое деревянным черенком, всыпал туда сахара, добавил нарезанного кольцами лимона, окунул в гущу непременные маслины, которые выглянули из булькающей массы, будто глаза грешника, запорошил всё сверху петрушкой и укропом и оставил томиться, чтобы мясо разошлось и сделалось развалистым.

— Что лошадницы-то, не травят больше? — не зная, что сказать, спросил Дрон. Вышло фальшиво.

— Давай-ка вот лучше остограммимся, пока соляночка доходит. — Кактус сползал в склеп и вынырнул оттуда с литровой бутылкой вина в руках. — Помню, ты говорил, что водку терпеть не можешь, так я вот винца…

— Давай.

Бывает же так и часто бывает, что людям нечего сказать друг другу. Не оттого, что общего мало, а потому что и без слов всё понятно. И нет никакого напряжения в таком молчании. Летят облака, срываются последние листья, лежит собака. Проходит жизнь, совершаются тысячи событий, но оглянешься назад, и нечего вспомнить, кроме таких вот коротких зарисовок. А ведь будоражили разум замыслы! Дерзость великих свершений застилала горизонт! И свершалось может быть… Да не успокаивало душу. И запоминаются лишь такие минуты, которые казались пустыми, а оказались самыми важными.

— Давай, Кактус, разливай!..

— В Москву поедешь.

— Ночью и поеду.

— Да…

— А ты, значит, здесь на зиму…

— Даст бог, переживу.

— За солянку спасибо!

— Заезжай ещё.

— Цветы научишь красть?

— Научу.

— Осень…

— Да. Осень.

Не поехал он ни в какую Москву. И не собирался. Петербургские демоны не наигрались ещё, не вырвали сердце… Глаз только! Да что глаз! Ему так даже лучше — отчётливей цвета.

Вокруг её губ выступили солёные капельки пота. Сон это был или явь… Тяжёлые, словно мужчины, змеи обвивали её тело и вылизывали быстрыми языками, раздвоенными и скользкими, набухшие розовым соски её белоснежной норманнской груди. Она подогнула ноги в коленях, чуть развела их и то ли рука её, увитая серебряным браслетом, то ли ещё одна змейка с тонким узором кожи скользнула во влажное тепло. Она облизала губы, змеи жёстче сжали её прогнувшуюся спину, а незнакомый и вкрадчивый голос произнёс: «God in a heaven. Where is she?» Она провалилась внутрь себя, душа её стремительно пронеслась по мрачному коричневому подземелью, освещённому ослепительно голубой жижей, проступавшей сквозь трещины каменной кладки, вырвалась на волю, под дождь, и увидела, как одноглазый палач в испачканном глиной хитоне приколачивал к лежащему в грязи распятию хрипевшего от боли, варяжского бога Одина. Раздался звонкий щелчок, змеи исчезли и оставались только её пальцы, погружённые в пылающую влагу, она скользила, теряла, сбивалась с ритма, сама хрипела, как казнённая богиня, вытряхнула свободной рукой сумочку, нащупала продолговатый флакон дамской воды «Hugo Boss» облизала колпачок и нетерпеливо ввела флакон… Одноглазый палач засмеялся, вгоняя последним ударом гвоздь в левую ладонь несчастного, и поднялся, чтобы переступить через хрипящее и надломившееся в мучении тело к правой руке. Не останавливая движений, она резко подалась за палачом и с силой дёрнула его за край хитона. Мужчина потерял равновесие и рухнул перед ней на колени, обрызгав бисером разлетевшейся грязной жижи её лицо. «God in a heaven. Where is she?» Рука её ворвалась под хитон и нащупала нечто короткое и очень толстое. Палач схватил её за волосы, оттащил от себя. Резко ударил в живот и, когда она переломилась от боли, ткнул её лицом в липкий и смрадный пах казнённого. «Hugo Boss» продолжал двигаться с огромной скоростью. Скорость… Она кричала, когда одноглазый кат приподнял её и больно… Ей стало очень больно… А бог гладил её по щекам и плакал вместе с ней, а она вдруг вспомнила, что человек по имени Хуго Босс разработал форму для гитлеровского вермахта. И теперь ей казалось, что её насилуют эсэсовские рыцари, а бог гладит её по щекам, осушая слёзы, но не любит и оттого не хочет кончить вместе с ней.

Она обмякла, влажные глаза её полуприоткрылись, приход завершился. Подруга осторожно вынула шприц из её вены, что-то шепнула ей, промыла иглу в стоящей рядом кружке, дважды спрыснула, выбрала из пузырька полтора кубика кислого раствора и полушёпотом попросила сидящего у стены Дрона: «Вмажь меня». Художник взял шприц, поднялся и направился на кухню. «Куда ты?» Он не отреагировал. Подруга кинулась за ним, схватила за рукав и прокричала: «Отдай, тварь одноглазая!» Дрон развернулся и резко врезал ей коленом в живот. Девица согнулась, повалилась на пол и заскулила: «Инга, иди, забери у этого гада раствор!..» Никто не отозвался.

Дрон зашёл в кухню, сел на табурет, немного откинувшись к окну, качнул кулаком, отыскал в полумраке вену, осторожно подцепил её иглой, взял контроль и медленно надавил на поршень…

Изумрудное с коричневым.

Она была точной копией Марины, только звали её Инга. Дрон встретил её у Казанского собора в тот же вечер, когда простился с Кактусом. Он сидел на лавке у фонтана и слушал заунывные песни какого-то хиппаря, аккомпанирующего собственному вою на болгарской двенадцатиструнке. Она сама подсела к художнику. Рыжая, но не такая как та, а чуть темнее. Стрижка каре. На этом внешние различия заканчивались. Правда первитин отточил её черты, и она выглядела как та, перед приездом медицинской кареты. Потёртая косая куртка из мягкой кожи, джинсы в обтяжку, лёгкие, но объёмные ботинки. Серебряная змейка на руке. Ей не хватало ста пятидесяти рублей, чтобы купить раствор на Некрасовском рынке. Из тех четырёх сотен, что выдали Дрону в спецприёмнике ан дорогу до Москвы, у него оставалось триста. На остальные он купил три пачки сигарет. Теперь он отдал их очередной случайной знакомой. На Некрасовский они пошли вместе. А потом оказались в двухкомнатной малогабаритке в Весёлом посёлке, где хозяйкой была её подруга, такая же винтовая, которая всё продолжала шептать проклятия из комнатной полутьмы.

Минут через двадцать на кухне появилась Инга. Взяла сигарету и села напротив Дрона.

— Ты видел?.. — голос у неё был хрипловатый. Подсаженный.

Дрон молча кивнул.

— Из-за этого на иглу пристроилась. — пальцы её дрожали, когда она затягивалась. — Контроль теряю… Сорок минут приход — сорок минут кончаю.

— А просто ебаться не пробовала?

Она посмотрела на него, как на инопланетянина.

— Пробовала. Не торкает. ладно, извини… Ты на эту дуру внимания не обращай, — махнула она рукой на проклятия, доносившееся из темноты, — у неё крышу напрочь снесло… Слушай, чувак, а ты сам-то вмазался?

Дрон кивком указал на шприц, валяющийся у неё под ногами.

— А раньше кололся?

Дрон отрицательно покачал головой.

— Круто! Чёрт, а я думаю, что у меня когда-нибудь на приходе или сердце, или башка лопнет! А, не жалко… Слушай, у неё тут дивидишник ещё не проколотый стоит. Пройдем, концертник какой-нибудь засмотрим! Я по старичкам прикалываюсь, «Флоид» или Фрэнк Заппа… О, точно! У неё где-то концертник «Флоида» был.

Он сел на пол, прислонившись к высокому креслу. Она устроилась перед ним, откинувшись ему на грудь, взяла его руки, положила себе на живот. Прикурила сигарету, поднося к его губам, чтобы он затянулся. На сцене выли флегматичные колли, Уотерс подыгрывал им соло, на душе было пусто и спокойно.

Что за место… Жуть. Бетонник. Будто выдолблены кварталы обезумевшим чёртом, ослеплённым суровыми балтийскими ангелами за свои безумства. Грязно-серые печальные дома, словно сыпь на покойнике, сливаются с тяжёлым и влажным осенним небом. Безликий рассвет. В электричестве окон шевелится жизнь. И нет в этом месте ни вчерашнего дня, ни завтрашнего, а есть лишь одно короткое «сегодня», шумящее, как голова после бессонной ночи.

Дрон отошёл от окна и обернулся. Инга, накрутив на иглу ватную метёлку, выбирала остатки раствора. «Мало». — хрипло заключила она. — «Давай, по пять точек. С водичкой». В квартире стоял плотный и кислый запах безумия. Дряблый рассвет истекал с подоконника, капал на пол, выявляя просыпанный на истоптанный ковёр табак, пустую бутылку из под сухого абхазского вина «Псоу», покрывшуюся пылью брошюру по практике азадзен и женскую заколку для волос. Инга сняла через голову обтягивающую коричнево-чёрную футболку из лайкры и недовольно осмотрела руки: «Чёрт, живого места не осталось…» Выше груди, почти на плечах, у неё были выколоты две свастики, размером с пятирублёвую монету. Дрон отвернулся, но смотреть в окно ему тоже не хотелось. Лучше уж заглядывать внутрь себя. Приход был тихим и далёким, как море в зимней Ялте, когда не штормит, а на пальмах лежат хлопья снега. По венам пробежал вчерашний день и пеной растворился в голове. Вот он прощается с Кактусом… Осень. Да, осень. Синий питерский трамвай вывозит его на Лиговку. От Московского вокзала Дрон переходит на Невский проспект и неспеша бредёт по чётной стороне. Небо мрачнеет и просыпается моросящим дождём, недолгим, впрочем. В киоске на углу Марата, Дрон покупает три пачки «Сamel» и жвачки на сдачу. Проходя перекрёсток, где от Невского разбегаются в разные стороны два проспекта — Литейный и Владимирский — он подчиняясь ритму шагов и ничему более, улавливает неизвестно откуда явившихся рифмованные строки: «Только ветер метёт по Литейному пыльные крохи…» Строчка повторяется несколько раз, меняет интонацию, но держится в прежнем ритме, а Дрон пытается вспомнить, где он мог услышать эту фразу или прочесть… Перейдя через Аничков мост, он понимает что нигде и никогда не читал этих строк, потому что это ритм шагов и город, наполненный осенью город, сложили в нём свою мелодию. «Только ветер метёт по Литейному пыльные крохи. Только бьют в Петропавловске волны Невы…»

У Казанского собора завывал хиппарь. Перед ним лежала широкополая шляпа с несколькими монетами. То ли он не напел на бумажные купюры, то ли сразу же убирал их в карман, для поддержания образа нищего гусляра. Дрон подумал, что певец избрал неверную тактику: люди, в большинстве своём, не любят оставаться в дураках, под прицелом общественного мнения. Поэтому куда охотнее они положат свои деньги туда, куда многие положили до них. Полная шляпа купюр побуждала бы к подражанию. В этот момент появилась она…

Она.

Рифмы ещё не было, созвучие витало где-то в осени и в древних петровских стенах, но художник точно знал, что строки, явившиеся ему, обязательно зарифмуются. Она попросила у него сигарету.

В ней что-то было, какой-то подтекст, какой-то подводный танец. И она была похожа на Василеостровскую Марину, похожа именно так, как хотелось бы Дрону. Он почувствовал это сразу. От неё исходил безумный внутренний протест. Она не могла родиться от вокзальной поварих, не могла валяться на панцирной кровати в уксусных повязках. В ней трепетало несмирение и обречённость от невозможности ничего изменить. Эта душа — послеполуденный зной, когда песок, принесённый ветром с далёкого побережья, впивается в кожу и саднит. Потёртая косая куртка из мягкого теленка. Джинсы в максимальную обтяжку. Лёгкие но объёмные башмаки на укреплённой подошве. Она была чуть выше него ростом. И всё, что её ожидало, лежало полутенью на её заострённом лице. Ржавые волосы и синие-синие глаза, бесконечные, как васильковые поля на Валдае.

Только ветер метёт по Литейному пыльные крохи.

Только бьют в Петропавловский колокол волны Невы.

Только пляшут на старых афишах шуты-скоморохи.

Только молча застыли на тумбах железные львы.

Вместе они брели по Итальянской улице. Почти стемнело. Они шли, словно прогуливаясь, как могли бы идти влюблённые, неспеша, к дверям какого-нибудь уютного кафе. Но обычных влюблённых соединяет лишь мимолётное чувство, короткое влечение, за которым просматриваются ежедневные монотонные ужасы долгой совместной жизни. Нет, их объединяло нечто большее, нечто страшное и манящее, их объединяла обречённость. И шли они не в кафе.

Этот город, откуда Европа сбежала к татарам,

Небеса подпирает костями Казанских колонн.

В нём скитаются боги по полупустым тротуарам,

Отражаясь в алмазных крестах православных икон.

Этот город, как всё на Руси, родился из болота.

Может быть оттого в нём поэты стремятся пропасть…

Там как будто в безбожной крови на церквях позолота,

И как будто дворы разевают бездонную пасть.

Только хочется жить в этой лирике камня и влаги.

Только видеть, как пляшут на старых афишах шуты.

Только чувствовать ветер, метущий обрывки бумаги…

— Ты поэт. — сказала она, когда эскалатор метро погружал их в бездну станции. Он боялся произнести хоть звук, чтобы не разрушить такую тонкую настройку двух никому не слышных душ. — Ты поэт. И одноглазый, как Флинт. Клёво.

Перекрикивая грохот подземки она рассказала ему легенду о том, как однажды Парвати, прекрасная супруга Шивы, играя, подошла сзади к своему божественному мужу и закрыла ладонями его глаза. И в тот самый миг у Шивы на лбу появился третий глаз, потому что даже на короткий миг не могла остаться вселенная без присмотра сине-чёрного Шивы.

— А знаешь, как Шива узнаёт о том, что творится во Вселенной?

Он покачал головой. «Не знаю».

— Он читает души поэтов.

Рассвело. Мир очертился. Но всё осталось, просто перевёрнутая явь, как лживое зеркало, затмила всё настоящее. Но всё осталось. К счастью, настоящего всегда было мало и всегда оно скрывалось крикливым вымыслом. Но всё осталось: и тайные тропы следопыта, и шаманские песни свободных поморов, и ночные беседы у ночных костров, и танцмейстер Йогель знакомит обречённого Пушкина с Натали, и безнадёжная любовь, и честь, и дружба, и храбрость — всё осталось. Просто объявилось великое множество тех, кто, позавтракав, бодро выбегает на ухоженную лужайку, поворачивается спиной к уютному домику с фикусом на подоконнике, смотрит на туманящийся в линии горизонта лес и ему начинает казаться, что он великий воин, а его румяная супруга — ясновидящая кельтская ведьма. И тогда он хватает бумагу, обмакивает в чернила перо и вдохновенно принимается низводить жизнь до своего ничтожного уровня.

Но не спасёт ни замысел, ни слог. Лучше коряво изложить пережитое, чем виртуозно напорхать бессмыслицу, лишённую крови. И ели бы даже не было Инги, то всё равно осталась бы обречённость закованной в календари жизни. Остался бы этот загробный осенний рассвет над типовыми новостройками. И все пути вели бы так же в никуда, и ворожила бы готовая застыть Нева, и поэты всё так же не находили бы места в этом обезумевшем мире. И если они летописцы вселенной, то кто их осудит за бесчувствие в аду! А Инга… Вот она.

— Пойдём, побродим по трамвайным рельсам…

На этот раз она захватила с собою рюкзак, где покоилось, что-то прямоугольное и объёмное.

— Дивидишник. — пояснила Инга. — эта дура все равно его проколет с местными придурками. А, пошла она!.. Я в Апраксиных дворах точку знаю, там скинем штуки за полторы.

Получилось за тысячу семьсот. На триста рублей они купили неплохой узбекской травы на две папиросы. Ещё на девятьсот — полтора грамма коричневого таджикского героина. «Вечером депрессняк накатит, — пояснила сумасшедшая, — тогда и вмажемся, поспим».

Курили возле Эрмитажа, на Дворцовой набережной, сидя на ступеньках спускающегося к воде причала.

— Два курса в универе на философском отслушала… Чушь это всё. Нет, конечно, для карьеры престижно… Но, посмотри на меня: где я, где карьера? Я вообще в этой жизни случайно оказалась! — неожиданно заявила Инга. — Ну, да. Я должна была позже родиться, когда всю эту нечисть, — провела она пальцем по кругу, — с лица земли стирать начнут. Жопа полнейшая! Хорошо хоть тебя встретила…

На мгновение пробилось солнце. Всплакнуло и исчезло.

— Это моя мечта — родится при конце света! Знаешь, там, индо-кельтский легион… всё такое… А у тебя мечта есть?

— Есть — солгал Дрон.

— Поделишься? Я же с тобой теперь до конца.

Он сказал первое, что пришло ему в голову.

— Хочу уехать на Хива-Оа.

— Со мной? — и в глазах её плеснулась волна такой нечеловеческой печали, что, казалось, улови она эту случайную ложь, всё погибнет немедленно, разотрётся в прах, и не бывать ей женой легионера, пришедшего вершить уничтожение земли! И в одно мгновение Дрон решил, что вот эта слетевшая с языка мечта, должна прямо сейчас стать его настоящей мечтой! Потому что, когда он станет лгать, он навсегда потеряет эту безумную наркоманку и вместе с ней потеряет то, за что во все времена, настоящие люди не задумываясь отдавали жизнь. И лучше сразу убить её, на этом самом месте, чем обмануть.

— Да. — ответил он твёрдо.

— Теперь скажи мне, что такое Хива-Оа?

— Остров. — ему вдруг стало так легко, будто бы он напился её безумием, но не опьянел, па протрезвел. — Остров в Полинезии, в архипелаге Маркизских островов. Туда сбежал от мира величайший из сумасшедших, художник Поль Гоген. Там и остался навсегда… Вечное лето, Инга, как вечная жизнь!

— Клёво!

Накатываясь, Нева стучала в парапет. Набережная была пуста и только на экскурсионном кораблике разноцветные существа вращали головами и тыкали пальцами в достопримечательности Северной Пальмиры. Неужели так и закончится этот день? Как у всех… Они помечтали, словно сходили в кино, и вернулись в себя. И теперь они поедут куда-нибудь, в какую-нибудь квартиру, где очередное бесполое двуногое, пустит их на ночлег за дозу героина. И сами они вмажутся, а утром снова проснуться и снова будут мечтать… И так до тех пор, пока мечта их не сотрётся, как ступени возле церкви, по которым каждый день проходят тысячи тех, кто хочет просто мечтать и возвращаться… Пока смерть не приведёт и их мечты, и их возвращения.

— А я знаю, где взять деньги для Хива-Оа. Прямо сейчас! — спасла религию Инга. — Только, наверное, пистолет понадобиться и всё такое…

— Вот и пистолет. — тихо ответил Дрон, оглядываясь на спускающихся по ступеням милиционеров в бронежилетах, один из которых держал под мышкой, как селёдку, короткоствольный автомат «тюльпан».

— Здравствуйте, граждане. Младший лейтенант Кобликов. Проверка доку…

Дрон поджал подбородок, подсел и правым коротким срубил автоматчика. «Ух ты!» — взвизгнула Инга. Второй, безоружный, даже не успел сообразить, что происходит, когда художник навёл на него ствол.

— Ключи от машины!

— Они в машине. — механически ответил милиционер.

— Прыгай в воду! — приказал Дрон. И добавил, после того, как тот послушно подошёл к краю гранитного причала: «Бронник сними, утонешь».

Тело плюхнулось в реку, на которой русский князь Александр Ярославич одержал победу над шведами, и, загребая кролем, удивительно быстро поплыло в сторону Петропавловской крепости, на равелине которой пушка прострелила полдень.

— Бронник возьми. — на ходу скомандовал Дрон, подталкивая Ингу к «Жигулям» десятой модели.

Машину бросили в подворотне на Петроградской стороне.

— Что дальше?

— Чувак, да с тобой прикольнее, чем под винтом! — Восторженно прохрипела сумасшедшая, упаковывая автомат в рюкзак. — А жилет зачем?

— Пригодиться. — ответил Дрон, одевая бронежилет под свою куртку, которая несколько вздулась от этого, но в общем выглядела не особо приметно. — Очки нужны. По глазу ориентироваться будут.

— Вот, мои возьми. — ведьма достала из рюкзачного кармана круглые леноновские очки с зелёными стёклами. Опять зелёное…

— Рассказывай.

— Короче, слушай. — Инга выдавила из упаковки две подушечки жвачки, — сушняк, — и закинула их в рот. — У меня на философском был знакомый. гомик. Я через него хорошее ширево брала. У этого урода был знакомый поп, тоже гомик. Хотя там и попадья имеется и даже дочка — поповна, ну ты понимаешь…

Осень в парадной. За пыльными стёклами засыпающие мухи готовятся умереть до весны. Лабиринт проходного двора. Эпоха вырождения, настырно ковыляющая по земному шару, ещё не успела оказать почти никакого влияния на этот рано состарившийся, вылинявший осенний двор. В проплешинах асфальта слоиться мёртвый глинозём, наверное, помнящий ещё квадратные башмаки голландских шкиперов, забредавших сюда вслед за весёлыми девками. Бесцветная беседка, догнивающая в дождливой лени и обрамлённая спонтанной мозаикой втоптанных вокруг окурков и отшлифованных годами пивных крышек. Двор, где так естественно было бы встретить одну из тех бессмертных петербургских чёртовых старух, внезапно возникших перед прохожим с неизменной кошёлкой в руках, с вьющимися у ног облезлыми кошками и в поеденном молью берете на подчернённых седых волосах. Двор и окно. Окно, в щелях которого желтели обрывки вот уж лет двадцать как не существующих газет.

Из какой-то квартиры наверху вырвались хрипы чёрт знает когда записанной песни: «Чао, рагации, чао…». И кажется, что осень навсегда… Но взойдет луна и прекратиться жизнь.

— А сейчас выслушай меня. Очень внимательно выслушай. — проговорил Дрон, прижав сумасшедшую к стене. — есть вещи, которые необходимо совершить. Есть вещи, которые нужно пережить. И есть то, чему достаточно просто присниться. Слушай и представляй. Ты говоришь, он живёт в Гатчине. Так вот, до Готчины мы доберёмся часам к одиннадцати вечера. Какое-то время мы будем следить за домом, убеждаясь, что в нём нет посторонних. Семья священника в это время или уже будет спать, или собираться ко сну. Мы выкурим по паре сигарет и ты позвонишь или постучишь в дверь. Тот, кто откроет дверь, будет вырублен максимум с двух ударов. Допустим, это будет сам хозяин. Женщины, конечно, всполошатся, но, пока они не увидят, что именно произошло, воплей на всю округу не будет. Ты останешься у входа и станешь что-нибудь говорить вслух спокойным голосом. Спокойный женский голос отводит мысли об опасности. Я в это время подберусь к спальне и постараюсь угомонить женщин. Может быть, одна из них успеет вскрикнуть, может быть нет. Очнутся они, связанные скотчем и с заклеенными ртами. Будут мычать, елозить по полу, таращить глаза… кто-то из женщин может описаться.

Дальше. Я развязываю попа и надеваю на него бронежилет. Глушителя у нас нет, поэтому ты идёшь и набираешь ведро воды. Возвращаешься и держишь ведро над попом, я опускаю в воду автомат и стреляю одиночным. Вода заглушает выстрел, пуля, пробив ведро, врезается в бронник… Боль нечеловеческая. Всё это мы проделываем с папашей лишь для того, чтобы он на себе испытал всё то, что будет чувствовать его дочь, потому что именно на неё мы наденем снятый с полуживого попа бронежилет. Почти не сомневаюсь, что попадья впадёт в бешенство, поскольку материнский инстинкт в тот момент возобладает над всеми чувствами. Придётся снова вырубить её… А когда она в очередной раз придёт в себя, то очень подробно поделиться с нами всем тем, что у них припрятано на чёрный день. Потому что наше посещение и есть тот самый «чёрный день», и кто осмелится назвать его иначе… Думаю, что и глава семейства не станет противоречить.

— Впечатляет. — просипела Инга. — только всё может произойти совсем по-другому.

— А вот это и есть содержание второй части. Запомни, все идиотские затеи, все до одной, подчиняются одной закономерности. А именно, всё в них происходит не так, как планировалось. Потому что затеи эти уродливы, а уродливое не может быть ни правильным, ни просто романтичным. И то, что ты предлагаешь… недостойно того, во что мы верим. Пойми, если ты хотя бы раз пойдёшь на преступление ради денег, какими бы фантазиями это не умывалось, ты навсегда увязнешь в этом дерьме. Вот тогда-то всё и начнёт происходить по-другому. — Дрон закурил. — Хива-Оа, Хива-Оа… Если бы ты видела свои глаза, когда спрашивала меня про Хива-Оа! Ты была счастлива… А сейчас ты такая же, как тогда ночью. Наверное, мне только показалось, что мы нашли друг друга. Хотела сжечь прошлое, чтоб остаться без будущего! Только поп твой и есть это никчёмное будущее. Хочешь отречься от людей… И я хочу того же. — он пнул рюкзак с автоматом. — Это тебя убеждает? Но если сейчас мы пойдём кого-нибудь грабить, всё закончится. Не будет никаких индо-арийских легионов. А случится ещё одна пошлая история о двух наркоманах, обшаривающих перепуганных пенсионеров. Понимаешь? Это не поэзия, это воровство! И ты чувствуешь сама, что это воровство. Поэтому и напираешь на голубизну священнослужителя. Себя же и убеждаешь… Да будь он хоть некрофилом! Тогда пойдём прибьём его за извращения. А потом тебя. А потом меня… из любви к искусству.

— Первая часть была прикольнее! — хрипло расхохоталась ведьма.

— Я серьёзно. Давай девочка! — Дрон снова пнул рюкзак.

Зубы голодной Багиры, вонзившиеся в тело медитирующего Будды. Отпечатки боли в ладонях легионеров, распинающих обречённого Христа. Сообщение агентства «Интерфакс»: «В Благовещенске Амурской области две школьницы погибли в среду, выбросились с балкона 12-го этажа. Школьницы скончались на месте. Осмотрев балкон, на который войти можно через подъезд, оперативники обнаружили школьную сумку одной из девочек и написанную карандашом предсмертную записку. В записке в частности, говориться: «самоубийство посвящается одиноким воинам декаданса». Точка фиксации бесконечности. Крах метафизики. И васильки… до горизонта! — от деревни Кашино и до самого Селигера, до Игнача креста — васильки, океан васильков… По выщербленной асфальтовой шоссейке грохочет старый молоковоз. «Куда» — «В Лихославль!» Трава не шелохнётся. Полдень. Рай. След от коровьего копыта. Закат и колокольня… Ночь как мать.

И как пробраться дальше понимания? Опустошение Сенеки — располосованные вены воспитателя кровавого Нерона. Всё смешанно и кажется, что хаос невольно подчиняется системе отвержения. Мелодия кричит и плачет в мембранах человеческих душ и не находит ничего, кроме балконной двери двенадцатого этажа. Кем и зачем расписывается пулька жизни… Поэт Заболоцкий берёт по Хорошёвскому шоссе, распушая башмаками подвижные ковры опавших листьев. Есть ли свет…

Коmm her! Коmm her!

Небо.

— Смешно… ха — ха.

Будешь в раю, ничего для меня не проси.

Жизнь — исковерканный миф, обречённая сказка.

Видишь, под снегом кровавая каша осин

Новой весной запекла ледяную повязку.

Будешь в раю, набросай его мёртвый пейзаж.

Жизнь — это вечная боль о несбывшемся счастье.

Правит художник, как бритву, простой карандаш —

Изрисовать свою душу на равные части.

Где же те ангелы, дьяволы, идолы слов,

Что в рождество гасят посвистом сальные свечи!

Смерть — не конец, это цифра простое число.

Просто число, завершившее жизненный вечер.

Будешь в раю, напиши, где же нужно свернуть,

Чтоб в летаргии молитв не проспать перекрёсток.

Бог — это просто протоптанный смертником путь

К меркнущим в раме железного омута звёздам.

— Ну смейся, раз смешно!

— Я и смеюсь… ха — ха… Не натурально, да?

Водевиля не случилось. Автомат не выстрелил вопреки законам жанра. Рюкзак был оставлен возле отделения милиции. Вечером, на кухне полурасселённой коммуналки, они варили в ложке героин. Она попросила его прочесть то самое стихотворение, но он его забыл. Ночью они попытались заняться сексом… обоим было скучно. Осень.

Через неделю у художника случилось осложнение, он перестал различать цвета и всё ему казалось теперь ядовито-зелёным и яичным жёлтым. Про Хива-Оа он больше не вспоминал. В соседней комнате играли в дурака. Ну и город…

Он стоял у окна, рассматривая тревожную бесконечность. Ядовито-зелёные волны Невы смешивались с жёлтыми небесами, глотая силуэты нависших над бездной мостов. Он не мог бы сейчас сказать с полной чувственностью жив ли, мёртв ли его дух, его мир… Мысли растворялись в опийной оккупации, смешивались с мелкой крошкой оброненных слов, а единственный глаз его смотрел внутрь, как идол острова Пасхи, обращённый лицом в глубь острова, спиной к океану. Всё самое важное скрыто от человеческих глаз, как внутреннее содержание египетских пирамид. И он, как неведомый сокол почти исчезнувшего мира, тоже погибал от экспансии цивилизации, обращённой во вне. Ему не осталось места в этой системе ценностей, и оттого ему было безразлично, сколько ещё продлиться эта жизнь — минуту или десятилетие. Монотонность цвета, к которой он оказался приговорённым, более не пугала его. Напротив, ему открылись вещи ранее познаваемые лишь интуитивно, неявно, зыбко. Теперь же он увидел слияние всего со всем. Ведь всякое отличие возможно лишь в пределах дозволенной гаммы. Дьявол этого мира — точная копия ангела, вымазанного сажей. И стоит одному умыться, а другому испачкаться, никто не заметит разницы. И величайший вопрос добра и зла не более, чем рекламная уловка на бирже человеческого разума.

Отзывчивые жестяные подоконники отбивали рассеянный ритм сливающийся с покатых крыш дождя. Кто-то — может быть влажный ветер — негромко говорил ему:

— Не обольщайся, не ты никому не нужен. Как только прервётся последняя нить кровного родства, от твоего пузырящегося величия не останется даже имени. Миллиарды очарованных и самонадеянны упоённо целовали дождевые капли, полагая вымолить у них хотя бы краткое — длинною в ничтожную легенду — бессмертие, но получили один лишь презрительный вздох тяжёлого осеннего неба. От тебя не останется даже отголоска и всё, что окружает тебя в эту минуту, всё, чему ты тайно исповедуешься, отворачиваясь к глухой стене, всё, что познано и с трудом приобретено, всё исчезнет, как только измученное сердце твоё качнётся на паузе тромба, рванётся и застынет. Окаменеет. Не обольщайся. Вечная жизнь существует лишь в ярмарочных фантазиях неудовлетворённых литераторов, обречённых подсматривать за целомудренными грёзами тех, кто представляется им падшими. Это пепел души. Обугленные слёзы Чайльда Гарольда. Мечты утешают живых. Но известно ли тебе, что только в утешении обретает человек своё истинное лицо. Ибо он лжив, а утешение — ложь. И если тебе откроется мгновенная истина, то что же ещё сможет удерживать твоё тело в строю понурых прохожих, ведущих скрупулёзный подсчёт своим добрым и бессмысленным, в общем, поступкам…Не обольщайся.

Восторженная вера или пошлое безверие похожи на смазливых маркитанток, волочащихся в арьергарде твоей жизни и скрашивающих отчаяние обыденных дней. Ты выворачиваешь на изнанку смятое бельё вселенной, но лучшее, что ты способен обнаружить там — это пятна душевных мук. На самом деле кредит твоей жизни всего лишь обещан, но никогда и никем не будет выдан. Никогда. И всё же тебе суждено до конца своих суетных дней расплачиваться собственной кровью за чужие обещания. И даже если ты не вставая с кровати, изобразишь истину и станешь святым, и даже если возомнишь себя властелином поддерживающих землю черепах, и даже если бог…Всё равно твоя персональная вселенная не оторвётся от узлов, обеспечивающих функционирование центральной нервной системы, находящейся в остром конфликте с разжиженным разумом. Всё равно твоя персональная вселенная сожмется в мизерную точку на бусине зрачка, когда поблёкшие глаза твои выхватят последний кадр исчезающей жизни.

Не обольщайся.

Чёрт…

Он стоял у окна и ощущал горькую благодарность к той сумасшедшей девушке, которая заставила почувствовать его пустоту. Жизнь перестала быть художественным вымыслом и превратилась в вынужденную жёлто-зелёную реальность. Какие-то секунды отделяли его от падения в бездну адекватности, предсказуемости и совместимости с окружающим миром. Но какая-то сверх человеческая сила развязала ему язык… Остановила его. И теперь он молится этой силе. Насыпал в ложку порошок, добавлял воды, кипятил на зажигалке, выбирал шприцем и отправлял себе в кровь! Бог принимал его молитву — с каждым днём художнику становилось всё хуже и хуже. Зелёное и жёлтое тускнело в серость, а ноги едва добредали до окна. Они почти не разговаривали, но Инга, как рабыня, уже не смеялась над ним, а каждое утро отправлялась в город, что бы вечером принести для него яду. И когда она возвращалась, передавая ему порошок, завёрнутый в сигаретную фольгу, он тихо шептал про себя: «ну, может быть сегодня всё закончится». А вокруг её губ выступали солёные капельки пота. Она нашла своё божество.

И это лучшее, что могло с ними произойти.

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?