«Варшава»

I

Открываю глаза, рассматриваю трещины на высоком потолке. За окном гремит трамвай, останавливается, открываются двери. Звучит искаженный динамиком голос: «Следующая остановка – площадь Бядули».

Спрыгиваю с дивана, подхожу к окну. Старый красно-желтый трамвай трогается, дрожат провода. Из кафе «Глинтвейн» выходит дядька в белой рубашке, поворачивает к военному кладбищу.

В квартире тихо. Иван Петрович и Вера Сергеевна – на даче. Мама – их двоюродная племянница, она попросила, чтоб я пожил у них на вступительных экзаменах.

Натягиваю синие джинсы – поддельный «Levis» из Китая – и иду на кухню мимо запертых дверей в спальню и кабинет.

Большая кухня вся захламлена. Ведра с огурцами, пустые банки, пластмассовые крышки. На столе – кучка топинамбуров, «земляных груш». Их выращивает на даче Вера Сергеевна. Я пробовал – не понравились.

Включаю электроплиту с кривыми конфорками, ставлю чайник. За окном чирикают птицы.

Отрезаю кусок батона, намазываю вареньем. Капля стекает на стол, я вытираю ее пальцем.

На стене – календари на этот год, на девяносто первый и на девяностый. На девяностом улыбается стюардесса в пилотке. «Летайте самолетами Аэрофлота».

Сыплю в чашку грузинский чай из квадратной пачки, наливаю кипяток. Несколько чаинок плавают на поверхности.

Захлопываю дверь, спускаюсь по лестнице. Воняет мочой. По вечерам на площадке второго этажа тусуется компания подростков, они поют под гитару Цоя и «Чайф». Мне слышно их, когда я зубрю устные темы по английскому.

На улице поворачиваю налево, к институту. Все дома здесь – серые, сталинские. Смотрю на свое отражение в витрине гастронома. На белой майке – рисунок: джинсовый чувак на мотоцикле.

У входа в иняз толпятся родители, громко разговаривают, махают руками. Внутрь их не пускают. На газоне лежат три чувака в костюмах. Рядом валяются их рюкзаки.

Показываю паспорт и экзаменационный лист чуваку с красной повязкой, прохожу в фойе.

К доске объявлений – не пробиться. Из толпы вылезает Аня из моей группы. Она пахнет духами и потом, губы накрашены ярко-красным. Я говорю:

– Привет. Что тебе по диктанту?

– «Четыре». А тебе?

– Еще не смотрел.

– Ну ладно, пока. Удачи.

– Спасибо.

Проталкиваюсь к отпечатанным на машинке листам, нахожу свою группу, «А-15». Мне – «пять». Рядом разговаривают две девушки.

– Нет, я уже третий раз поступать не буду.

– И я тоже. Пошло оно все на фиг – только мозги сушить… Посмотри на эту козу – оделась, как будто в ресторан.

Они смотрят на загорелую девушку в черной кружевной блузке. Под блузкой – черный лифчик.

Спускаюсь в переход, захожу в «Энергию». В магазине – чужой, «импортный» запах. Пацаны лет по десять разглядывают видики – тридцать тысяч и дороже. Из аудиокассет самые дешевые – «Fuji» по двести.

В метро душно, воняет. Рядом со мной – два мужика. Один – лысый, с бородой, у другого – длинные седые волосы и закрученные кверху усы. Седой говорит:

– Незалежнасть – гэта як божы дар для усих беларусау.

– Да, при всех минусах, это уникальный шанс. Хватит, пожили уже под поляками, потом под москалями. Теперь есть шанс стать полноценной европейской страной.

– Няма нияких праблемау, Сяржук, нияких праблемау.

В переходе на Октябрьской захожу в новый «комок», говорю продавщице:

– Можно посмотреть вон те солнечные очки – за двести пятьдесят?

Она кивает, вытаскивает очки с круглыми стеклами из прозрачного пакета, подносит зеркало. Очки смотрятся классно. Я отдаю продавщице деньги, сдираю со стекла наклейку «ultraviolet protection».

В ГУМе – новый отдел: «товары за СКВ». Джинсы, куртки, кроссовки. Возле кассы висит «косуха» с красной подкладкой, на ценнике – «100$/15000 руб.».

На улице, у палаток с канцтоварами, усатый мужик продает на разлив лимонад. Даю ему три десятки, он берет полуторалитровую бутылку с этикеткой «Orange» и пластиковый стакан. Я поднимаю глаза, смотрю через очки на небо. Облака кажутся серыми тучами.

II

Стою у окна. Дождь. По стеклу размазались капли. Дядька с портфелем идет к «москвичу-412». В комнате – холодно, отопление включат только пятнадцатого октября.

Тети Нины, хозяйки, нет дома – с утра поехала в ларек к хлебозаводу за свежим батоном. На кухне бубнит радио. В туалете шумит вода.

Не спеша сую тетради в рюкзак – первой пары сегодня нет. Ручка падает на пол, я наклоняюсь. Под столом – три пустых молочных бутылки и хлопья пыли.

На остановке – два пацана с ранцами и дед с мешком. За пятиэтажками дымят трубы. Из-за магазина хозтоваров выезжает трамвай.

Я сажусь на продавленное сиденье, складываю зонтик, достаю из рюкзака тетрадь. Учу устную тему «My Day Off» – «Мой выходной».

В переходе у таксофонов курит чувак в грязных джинсах.

– Слушай, можно тебя на минутку?

Я подхожу.

– Братан, ты здесь учишься, да?

– Ага.

– Понимаешь, такое дело… Пацаны вчера освободились, надо помочь… Рублей пятьдесят, а?

– У меня столько нету.

– А сколько есть?

– Пятьдесят, может, и есть, но мне на обед надо…

– Ладно, не жмись ты. Пацаны только откинулись, а тебе – пожрать. Дай хоть двадцатку…

Я достаю кошелек, вынимаю две бумажки со скачущим зайцем, отдаю ему.

– Ну, спасибо. Ладно, давай.

Он сует мне руку, я жму ее, поднимаюсь по ступенькам.

К институту движется народ. На пятачке у входа – толпа курящих.

Английский – в четыреста первой. Я сижу за последним столом. На стене накорябано ручкой: «Хочу устроиться на работу, телефон 71-91-03». Рядом – другим почерком: «Соси банан».

Впереди Карпенко говорит Рублевой:

– В воскресенье ходили на «Динамо», малому за курткой. Двадцать пять баксов, представляешь? В пятом классе пацан. А я заикнулась, что хочу дубленку, так они заныли – денег нет, денег нет.

– А мне мои железно пообещали новые джинсы. В эти выходные идем на «Динамо», но я сначала похожу по «комкам» – вдруг что нормальное будет. Я летом купила в «комке» светлые джинсы, «ливайс». Почти, как настоящие. Здесь, недалеко от института…

– За сколько?

– Не помню, летом еще. Тысячи полторы – максимум.

– А в каком магазине? В том, что прямо на проспекте?

– Нет, за «Тортами», знаешь? Пройти «Торты», кинотеатр «Мир», и в следующем доме…

Карпенко – симпатичная брюнетка с короткой стрижкой, а Рублева – уродка, носатая, неприятная. Правда, фигура – ничего, особенно грудь.

Звенит звонок. Я поворачиваюсь к окну. На пятом этаже дома, где аптека, у окна стоит тетка. Я вижу ее каждый раз, когда у нас пара в этом корпусе.

Заходит Кузнецов. Ему лет двадцать восемь, в черном свитере и светло-синих джинсах.

Мы привстаем, садимся. Кузнецов подходит к окну.

– Все стоит тетя. Мы учились – стояла, теперь вот вы…

– Учиться хочет, – говорит Липатов. – Спик инглиш. Наверно, поступала в иняз раз десять, и не поступила. Теперь вот смотрит и давится слюной.

Я открываю последнюю страницу полуобщей тетради, закрашиваю клетки через одну.

Кузнецов садится за стол, смотрит на нас.

– Знаете, я утром делал два часа синхронного перевода… В общем, чувствую себя, как выжатый… апельсин. Так что, давайте поработаем в щадящем режиме. Мы же с вами на одной стороне, хотя формально и по разные стороны кафедры.

Некоторые улыбаются, отличница Трофименкова морщится.

– А вообще, сейчас для переводчиков лафа, можно сказать, – говорит Кузнецов. – Особенно с английским. Можно зарабатывать очень неплохо, в энное количество раз больше, чем, скажем, те, кто находится по эту сторону кафедры.

Он встает из-за стола, идет по проходу. У Голубовича вместо закладки – календарик с «мицубиси».

– Что, голубая мечта? – спрашивает Кузнецов. Голубович надувает губы, дергает плечами. – Тысяч десять «зеленых» стоит, не меньше.

Конкина спрашивает:

– Юрий Николаевич, а это правда, что со следующего года обучение будет на белорусском?

– Вообще, слухи такие ходят. От наших правителей можно ожидать чего угодно. То они, извиняюсь за выражение, задницу Москве лизали, то вдруг все стали ярыми националистами. Сейчас даже мультфильмы на белорусский переводят. Видели? Я вчера включил телевизор – там «Калыханка», и в ней мультфильм – на белорусском.

Конкина говорит:

– А как мы будем, если белорусский введут?

– Ну, как будем, как будем… Выучим. В школе все учили, вспомним, освежим… Будете знать еще один европейский язык. – Он хмыкает.

Мою руки холодной водой в туалете на втором этаже. Рядом курит препод с нашего факультета – он ведет у сто восемнадцатой группы. В костюме, белой рубашке, волосы стянуты в хвост. Он кладет сигарету на край раковины, вынимает из кармана калькулятор, начинает считать.

В буфете корпуса «А» беру две вареные сосиски с остывшим пюре и стакан томатного сока. Плачу восемьдесят три рубля.

Сажусь за стол. На нем – три пустых стакана и тарелка с целлофаном от сосисок.

В углу какая-то группа празднует день рожденья. На столе – торты и бутылки лимонада.

– Позвольте мне поднять этот бокал за нашу Марину, – говорит волосатый чувак. – Умницу, красавицу, спортсменку. Вот, разве что, уже не комсомолку. Зато, в прошлом, само собой, пионерку…

Все хохочут, чокаются лимонадом.

Я разламываю вилкой сосиску.

* * *

Захожу в ЖЭУ рядом с домом. В коридоре горит тусклая лампочка. Мужик курит сигарету без фильтра, у ног – ящик с инструментами. В углу свалены лопаты и метлы.

Иду по коридору, упираюсь в дверь, открываю.

Еще коридор. Несколько дверей. На одной – табличка «начальник». Я стучусь, заглядываю.

– Здрасьте.

За столом – тетка в черной телогрейке, читает «СПИД Инфо». На полу – обогреватель с раскаленной спиралью. Я вхожу, закрываю дверь.

– Ты по какому делу?

– Насчет работы. Я – студент, хочу устроиться дворником.

– А где учишься?

– В инязе.

– Иногородний?

– Ага.

– А откуда?

– Из Могилева.

– Стипендию что, не платят?

– Платят, но мало…

– Да, это раньше можно было жить на стипендию… Что, и родители не помогают?

– У них самих не особо… Да я и не хочу, я лучше сам заработаю.

– Сам, говоришь, заработаешь?

Я киваю. Тетка кладет газету на стол. В центре страницы – фотография голой девушки.

– Это ты, конечно, молодец, что хочешь сам заработать. Не то, что некоторые – только пить-гулять.

Она достает из пачки «BT» сигарету, наклоняется, прикуривает от спирали, пододвигает пачку ко мне.

– Нет, я не курю.

– Тоже молодец. Хороший парень – сразу видно. Но помочь я тебе не могу. У нас все места забиты, никто не уходит – у некоторых жилье наше, нельзя уходить. А у кого свое, все равно не уходят – сейчас с работой тяжело, никуда не устроишься. Так что…

– Ладно, спасибо.

– Не за что.

* * *

Пьем пиво в кафетерии булочной – я, Липатов и Голубович. Липатов в «косухе», черных джинсах и грубых ботинках. Он слушает только «Депеш мод». Голубович – в обычной серой куртке.

– Хорошо вчера погудели, – говорит Липатов. – Пошли с моей герлфренд в кабак, посидели. Тысяча двести. Вся стипендия, короче. Проводил ее, потом пипла знакомого встретил, раздавили ботл рашен водка. Утром еле встал…

Липатов морщится, отпивает пива. На стойке – серые бумажки от пирожных, обсыпанные крошками. Голубович отставляет бутылку, кусает заусенец на пальце. Он говорит:

– Ну, я вообще тоже с пацаном вчера, корешем своим… Зарулили в кафе, по сто водки…

– Ты ж говорил – дома сидел, футбол смотрел, «Барселона» – ЦСКА?

Я спрашиваю:

– А кто выиграл?

Голубович краснеет.

– Так это после футбола уже…

Голубович смотрит на свои пальцы, они вымазаны шариковой ручкой. Он поворачивается ко мне.

– Ну что, нашел работу?

– Не-а. А ты?

– Тоже пока голяк. Дал объявление в «Экспресс-газету» – «студент ищет работу в свободное от учебы время». Звонит какой-то хрен, говорит: есть работа – продажа курток «аляска». Он их шьет, а я должен выкупать за свои бабки и продавать на Комаровке. Я его послал, конечно. – Голубович отхлебывает пива. – Вот устроиться б на валюту на Комаровке. Это, блин, работа, я понимаю… Липа, ты кого-нибудь знаешь, кто там работает?

– Одного знаю – он в сорок шестой учился. Вместе на УПК были, а летом «косухи» брали в ГУМе. Там тогда коммерческий отдел открыли, и в нем – «косухи» по пятнадцать штук. По сто баксов, короче. Потом, в августе, бакс скакнул, а они цены поднять не успели, лоханулись. И «косухи» стали уже не по сто, а по семьдесят – если рублями. Он мне позвонил, мы поехали, взяли.

Я спрашиваю:

– А он что, тоже от «Депеша» тащится?

Голубович говорит:

– А ты с ним можешь побазарить – ну, насчет того, чтобы устроиться на валюту?

– Побазарить, конечно, можно, только сам понимаешь: все туда хотят. Знаешь, сколько кэша приходит? Платишь в день двадцать баксов за место, а остальное, что заработал, твое.

Лицо Голубовича напрягается, он прищуривает правый глаз, трогает подбородок.

– Двадцать баксов в день? Ни фига себе… А сколько он тогда зарабатывает?

– Это тебе никто не скажет. Знаю, что до хера. Музыкальный центр себе взял за четыре сотни, на автоматах играет, в кабаке сидит почти каждый вечер.

– Блин, везет же людям… Ты с ним поговори, ладно?

– Сказал, поговорю – значит поговорю.

* * *

Комитет по делам молодежи – в бывшем райкоме комсомола. Вахтер не отрывает глаз от книги «Подозрение. Современный зарубежный детектив».

Стучусь в дверь с табличкой «приемная», заглядываю. Секретарша печатает на машинке.

– Извините, а куда насчет работы? Я студент…

– В триста двадцатую комнату.

На дверях – таблички. ООО «Импэксторг». МП «Унимакс». ООО «Валерия». На триста двадцатой таблички нет, только номер.

Стучу, открываю дверь, захожу.

Темно, задернуты занавески. Толстый чувак играет на компьютере в футбол. Не глядя на меня, он говорит:

– Подожди, я сейчас.

По зеленому экрану бегают синие и белые футболисты.

В комнате – больше никого. У стены – еще два стола с компьютерами, в углу – пустой застекленный шкаф.

– Есть! Сделал немцев! – орет чувак.

– Я насчет работы. Студент, хотел бы в свободное время…

Чувак махает рукой.

– Бесполезно. Таких, как ты, знаешь, сколько? Некоторые сами ходят по фирмам, просятся на работу. И все бесполезно.

– А что тогда делать?

Чувак хохочет.

– Снять штаны и бегать. Ладно, это так – шутка. Ты взрослый человек, должен понимать – все хотят зарабатывать. Кстати, где ты учишься?

– В инязе.

– Ну, тебе и карты в руки. Какой язык, английский?

– Да.

– Так чего ты тогда это самое? Дай объявление в газету, уроки там, переводы… Это сейчас всем надо…

– Я только на первом курсе…

– Ну, тогда да… – Чувак пожимает плечами. – Придется посидеть пока на бобах. Ничего не могу предложить.

– Понимаю.

– Ты не психуй. Заходи еще или звони – тридцать пять ноль пять пятнадцать. Вдруг что-нибудь появится. Мы это, стараемся держать руку на пульсе.

– Ладно. Спасибо. До свидания.

– Пока.

* * *

Сижу в читалке иняза, в углу, за последним столом. Пишу упражнения из грамматики Аракина. За столом передо мной – девушка и волосатый чувак. Она спрашивает:

– Поедешь на эти выходные домой?

– Не-а. Что там делать? Лучше здесь в общаге потусоваться, бухнуть.

– Я тоже буду в эти выходные пить. Надоела учеба, все вообще надоело.

– И с кем это ты будешь пить?

– Не скажу. – Девушка улыбается. – Ты все равно не знаешь – они из моей гимназии.

В упражнении надо вставить артикли, кто-то уже вписал их шариковой ручкой. Я механически, не думая, переписываю предложения в тетрадь.

Волосатый встает из-за стола, отодвигает стул. Сиденье дребезжит. Он наклонятся к девушке, она целует его в щеку. Волосатый идет к выходу.

Я смотрю в учебник. Писать второе упражнение лень. Девушка что-то тихонько напевает.

На столе шариковой ручкой переписан текст песни «Наутилуса» – «Я хочу быть с тобой», все куплеты и припев.

Я отдаю учебник библиотекарше, забираю студенческий, выхожу из читалки, хлопнув стеклянной дверью.

На улице дождь. Я раскрываю зонтик. В одном месте ткань оторвалась от спицы, там дырка, в нее затекает вода. На серой стене дома написано баллончиком: «2-12-85-06. Это мой номер».

Сижу под компостером, держу наготове талон. Толкнув меня коленом, подсаживается мужик. Я поворачиваюсь, смотрю на него. Он говорит:

– Я сам – с Киева. Работаю на автобазе. Приехал сюда взять «газон» – договорился в военной части, около моста. Знаешь?

– Не-а.

– Ну и нечего тебе там знать.

– Может, и нечего.

– Отдал триста тысяч. Слышал? Триста тысяч. Это тебе не хуй собачий! Ни расписки, ни говниски. Отдал – и все, под честное слово.

– А если кинут?

– Как кинут?

– Ну, не дадут машину. Скажут – мы тебя не знаем.

– Как это – не знаем? Это что б такое было? Вообще хер знает что.

– А разве сейчас не хер знает что?

– Не, пацан, это еще жить можно. Вот после войны было – то вообще пиздец. Люди падаль жрали…

Мужик смотрит на меня. У него загорелое лицо, шрам на губе и красная сетка сосудов на щеках. Он наклоняется к моему уху и шепчет:

– А вообще, скажу тебе по секрету, – у меня в номере еще пятьсот. Во как!

Трамвай останавливается. Мужик выходит, заходит чувак в кепке. Он достает удостоверение контролера.

– Готовим талоны на контроль.

Пассажиры начинают суетиться, пробивать талоны. Я сую свой в щель компостера. Контролер кидается ко мне, я успеваю нажать на рычаг.

– Что, самый умный?

Я протягиваю ему талон.

– Не пойман – не вор.

– Я тебе сейчас покажу «не пойман – не вор». Сидит под компостером, думает – я не вижу.

– Но вот же талон, пробитый.

– А мне все равно, пробитый или нет. Ты когда его пробил? Безбилетным считается пассажир, который до следующей остановки не пробил талон – так в правилах сказано. – Он кивает на табличку под стеклом, на кабине водителя. – Так что плати штраф – двести рублей.

– У меня нет, я студент.

– А мне какое дело, кто ты? Сейчас отвезу на конечную и сдам в милицию.

– Сдавайте. Вот у меня талон.

– Смотри, где твой талон. – Он рвет талон и кидает на пол. – Ну-ка на выход.

Трамвай отъезжает. Контролер прячет удостоверение в карман. Он старше меня года на два. Над верхней губой – редкие черные волоски.

– Ну что, поговорим?

– О чем?

– Сейчас увидишь.

Удар кулаком в живот. Я приседаю. В лицо летит ботинок. Я уклоняюсь, падаю, вскакиваю. Он хватает меня за куртку. Я вырываюсь, бегу.

Оглядываюсь. Контролер спотыкается, падает, орет:

– Еще раз поймаю – тебе не жить!

Тетя Нина сидит на кухне, читает книгу «Анжелика и король». Я ставлю чайник на плиту.

– Ну што там, у институте?

– Ничего, все как всегда. А что у вас нового?

– Ай, малако апять падаражала. И масла, и смятана. Как жыть, Володя, ты мне скажы, а?

Я пожимаю плечами.

– Мая пенсия – тысяча. Ну, ты даеш васемьсот за квартиру. А што щас на гэтыя грошы купиш, а? Да, я уборщицай усю жизнь рабила, зарплата малая – сначала на камвольнам камбинате, патом у гастраноме. А муж мой, Саня, памёр у том гаду – трынадцатого наябра буде гадаушчна. У яго и пенсия добрая была, и рабиу ящо – у ахране. А тяпер мне што? Усё гэтые паляки паганые зрабили – Шушкевич и Кебич. Ня любять яны беларусау…

– А детей у вас нет?

Она махает рукой.

– Дочка адна, тры гады, як завербовалась на север, жыве там у этай мерзлате, мне и не пиша дажа. Што яна ёсть, што няма…

Чайник закипает, я сыплю в кружку заварку, наливаю кипяток. Открываю старый холодильник «ЗИЛ». Внутри воняет прогорклым маслом. Я достаю колбасу.

– Вот вывучышся, станеш рабить, многа зарабатывать… – говорит тетя Нина. – А я скора падохну. Забяры меня к себе, Саня, а? Как я тут без тябе адна? – Она плачет.

По стеклу молотит дождь. Светятся окна домов. Уличные фонари не горят: у города нечем платить за электричество.

* * *

Кузнецов заходит в аудиторию, садится на стул, закинув ногу на ногу.

– Вам повезло, можно сказать. Или наоборот – не повезло. Фор хум – хау, как говорят студенты, не знающие английского. Короче, занятия отменяют до конца недели. То есть, вас ждут пятидневные каникулы. Радуйтесь. Иногородние могут навестить своих родных и близких, остальные – весело провести время в столице нашей независимой республики.

До электрички – полчаса. Я беру в вокзальном буфете чай. Стакан помечен белой краской, залог – десять рублей. Следующий в очереди – лысый мужик в кожаной куртке. Он достает кошелек, полный долларов и белорусских, вытаскивает «медведя», сует буфетчице.

– Бутерброд с колбасой и чай.

Подают электричку, люди, отталкивая друг друга, кидаются занимать места. В дверях – давка.

Я захожу в вагон одним из последних. Свободных мест нет. На синих дерматиновых сиденьях – плохо одетые люди со скучными тупыми лицами.

Я прислоняюсь к боковине сиденья, достаю «Игру в бисер» Гессе, начинаю читать.

По вагону, расталкивая стоящих, идет бухой солдат в расстегнутой шинели. Он наклоняется мне к уху, от него пахнет водкой.

– Выпить ни хуя нет?

Я мотаю головой.

– Ты не сцы, я заплачу. У меня бабки есть.

Он показывает комок смятых «зайцев». Я опять мотаю головой.

За окнами темно. Многие уже вышли. Я сажусь на свободное место.

Свет тусклый, глаза устают. Я закрываю книгу. В окнах ничего не видно, кроме нерезких искаженных отражений. В углу вагона, у дверей в тамбур, сидит на полу бомж. Рядом – его хозяйство в пластиковых пакетах и коробке от бананов.

С лязгом открывается дверь, заходит мужик в светло синей форме.

– Приготовили билеты для проверки.

Я вскакиваю, хватаю сумку, бегу к выходу с другой стороны.

В тамбуре курит дед в телогрейке. Электричка тормозит, двери открываются. Я выпрыгиваю.

Темнота. В будке станции светится окошко кассы. Я бегу вдоль электрички в сторону, откуда пришел контролер, вскакиваю в следующий вагон. Двери закрываются, электричка трогается. На обоих стеклах набиты надписи «Не прислоняться». Слева «не» содрано.

На сиденье напротив меня – мужик. Лет сорок пять – пятьдесят, морщинистое лицо, лысина прикрыта клоком волос, из ноздрей торчат волоски. На полу – пустая бутылка от водки. Мужик говорит:

– Вот ты, наверно, студент?

– Студент.

– Ну, значит, умный, разбираешься во всем. Не то, что мы – старики.

– Ни в чем я не разбираюсь.

– Ладно, ты не это самое. Ты знаешь, о чем я говорю. Вот ты мне объясни, что такое происходит? Я ни хера не могу понять. А ты?

– Что вы имеете в виду?

– Ты мне мозги не это самое… Что это за блядство, а? Одни спекулянты, и больше ни хера. Купил за копейку – продал за рубль. Как это, ты мне объясни. Один, блядь, всю жизнь работает, как папа Карло, и ни хуя денег нет, а эти, бля – купил за копейку, продал за рубль…

– А что тут такого? Каждый может этим заняться. Даже вы, например.

– Ты что, дурной?

– А что такое?

– Нет, ты, это самое, извини, но я… Ну, выпили, ты понимаешь. И непонятно все. Раньше жили… Все было понятно, получил двести рублей в месяц – и хорошо, а сейчас не поймешь, сколько этих бумажек надо… Ерунду сделали – белки на деньгах, зайцы… Ленин там, Кремль – это ладно, а то зайцев… Или почему сейчас по радио говорят «Паважаныя спадары». Вот ты мне объясни, почему это я вдруг стал «спадар»? Был всю жизнь товарищ, а сейчас, на хуй, спадар. Раньше Москва была столица, и все знали, а теперь? Минск – и столица? Говно этот Минск, говно. Ну что, ты мне объяснишь?

– А что я могу объяснить?

– Не можешь – тогда сиди и не пизди.

* * *

Родители кормят меня картошкой с сардельками. Я жую и рассказываю:

– Ну, учеба как учеба. Фонетика, грамматика, практика языка. Потом всякие другие предметы – логика, история, психология…

Мама спрашивает:

– Тебе хоть интересно?

– Ну так…

Папа говорит:

– Да, не повезло тебе – в такое время учиться в другом городе. Надо было поступать здесь у нас – все бы намного проще было…

Мама недовольно смотрит на него.

– А что ты как отец что сделал, чтобы ему там легче было, а?

– А что я мог сделать? Захотел – поехал учиться. А мы – чем сможем…

– И чем ты сможешь, хотела бы я знать? Слава богу, что поступил на бесплатное, а если б не прошел… Где взять сорок тысяч в год? И так всю сберкнижку на репетитора отдали. Поступить – поступил, а как он там жить будет, не представляю себе.

– Все живут, не один я приезжий. Найду работу…

– Много ты нашел? Сейчас кругом сокращения, да и студентов брать не хотят. Лучше думай про учебу, на жизнь мы тебе будем давать.

– Не надо мне денег. Сам заработаю.

Отец поддакивает:

– Правильно говоришь. Надо быть оптимистом. А ты, Лариса, так не настраивай его, что все плохо…

– Вот я вижу, какой ты всю жизнь оптимист. Живем в этом дурном районе, где одни уголовники и ворье. Сто раз говорила – давай поменяемся с доплатой на центр или, хотя бы, на Мир-2 какой-нибудь. Еще года три назад, до всех этих повышений, можно было за тысячу доплаты поменяться на нормальную квартиру. Нет, ему сначала телевизор новый, потом две «стенки» дали на всю кафедру – надо купить, как же без «стенки»? А теперь уже до конца жизни здесь будем…

– Ничего, сын будет хорошо зарабатывать – купит нам новую квартиру. Да, Володя?

Я молчу.

– Купит, жди – не грусти. Хоть бы сам без работы не сидел после института. Такое все нестабильное… Не знаю, куда мы катимся…

– Ладно, ты парня не пугай. Пусть учится. А мы поможем – хрусталь вон продадим.

– Не дам я тебе его продавать – еще, может, на хлеб придется менять. Раз завертелось – не остановится. Хоть бы гражданской войны не было…

* * *

Сижу на кухне у Антона. Мы вместе учились в десятом и одиннадцатом, он переехал с родителями из Клайпеды. Антон поступил в машиностроительный, на платное. Специальность – «Коммерческая деятельность на рынке товаров и услуг».

Я спрашиваю:

– Где ты возьмешь деньги на учебу?

– Папаша добазарился с одним председателем колхоза, это – его кореш. Колхоз платит – типа, за подготовку специалиста.

– А что потом? Ехать работать в тот колхоз?

– Какой колхоз, ты что? Бабки у них все равно казенные, не жалко. Куда захочу, туда и устроюсь.

– А куда ты хочешь?

– Там будет видно. У нас в группе, прикинь, некоторые – уже бизнесмены. Фирмы или киоски свои.

– На фига им тогда учиться?

– Как – на фига? Чтоб диплом был.

– А что в дипломе – «коммерсант»?

– Наверно.

Антон берет из пачки «Столичных» сигарету, щелкает прозрачной зажигалкой.

Я смотрю в окно. Двор засыпан опавшими листьями. Дети гоняются друг за другом вокруг турников. На лавке сидят две бабки в пальто и пуховых платках.

Антон говорит:

– Я вообще завтра в Москву собираюсь на день. Если хочешь – поехали со мной.

– Зачем?

– Как зачем? Закупиться. Там все дешевле, чем у нас, кроме простой жратвы – молока там, сметаны, творога. Некоторые возят в Москву, продают. Но мне сказали, что все это – говно, лучше оттуда возить.

– А что?

– Например, «сникерсы». Привезти и положить в киоск на реализацию. В «машинке» есть один препод, Сташенко. Он – папашин хороший друг, ну и хочет этим заняться. Но так, чтобы только бабки давать, а ездить буду я.

– И как это будет?

– Система такая: я беру у него бабки на товар, еду в Москву, набираю «сникерсов», привожу, разношу по киоскам – он знает мужиков, у которых киоски. Товар продается, и он мне дает часть своего навара. Кроме того, я могу еще у родаков взять бабок и на них купить товар – с него весь навар будет мой.

– А билет он тебе купит?

– Не-а. Билет, все расходы там – это за свои. Но оно копейки стоит. Билет до Москвы туда-обратно – рублей пятьсот. Возьми у родаков денег – за день заработаешь пару штук.

– Мне в понедельник надо быть в Минске – занятия.

– Ну и будешь в понедельник. Мы утром в воскресенье приезжаем, а вечером поедешь на Минск.

* * *

В вагоне холодно. Под потолком – тусклая лампа. Через проход, на боковом, сидит тетка в зеленом пуховике. Под ногами – две набитые сумки.

За перегородкой разговаривают два мужика.

– Ну что, товар сдал?

– Само собой. Время такое – надо крутиться.

– Да, не говори. Сейчас ребенку день рождения сделать, без выпивки – надо как минимум пятьдесят тысяч. Ну, я имею в виду – нормально сделать, чтобы не обсерали потом.

– Не то, что раньше было. Я в восемьдесят девятом видик взял – и сразу отдал кенту знакомому, они там фильмы крутили, видеопрокат в клубе был. Все удивлялись – не работаю, а деньги есть. Это потом уже забрал – пацан подрос, надо было ему мультфильмы всякие, «Том и Джерри»…

Антон отодвигает желтую шторку с буквами «Могилев», она падает. Он возится, прицепляет ее на место.

Напротив нас девушка ест шоколадку, отламывая по дольке. Рядом с ней дремлет дядька в плаще.

Девушка вытирает руки носовым платком, берет со стола пачку «Bond», зажигалку, встает, идет к тамбуру. Я спрашиваю Антона:

– Что, может, подколемся?

– Не, неохота. Не стоит у меня сегодня на это дело. Вот смотри, что можно сделать, если нормально подняться – телеканал открыть. Сейчас представляешь, сколько на рекламе можно сделать? Если минута – сто долларов? Посчитай – даже если час рекламы в день в общей сумме, это шесть штук. Ну, там расходы, конечно, но если и три штуки чистыми – тоже нормально. По штуке баксов в день на человека, если все на троих делить, прикидываешь?

– А самому что делать?

– Как «что делать»?

– Ну, если деньги будут сами капать за рекламу…

– А ничего. В институт ходить, например – диплом получать. Представляешь, какой крутняк – в институт на тачке ездить? У нас некоторые ездят, но тачки побитые, бэушные – старые «бээмвухи» или «мерсы». Говно, короче.

Девушка возвращается, протискивается мимо мужика, садится, кладет сигареты и зажигалку на стол.

Антон спрашивает:

– А тебя родаки без вони отпустили?

– Ага, без вони. Уперлись рогом – никуда не поедешь, мы тебя и так не видим, а тут еще в Москву эту криминальную… Я сказал, что тогда вообще приезжать не буду.

– Ладно, давай стелиться.

Я стаскиваю с третьей полки скрученный тюфяк с подушкой. Сыплются перья и мусор.

Открываю глаза. Свет в вагоне выключен. Поезд стоит, хлопают двери. По вагону идут два таможенника. Они глядят на нас и проходят дальше.

Стоим в очереди в туалет. За нами – два вьетнамца в военных рубашках без погон. Лица помяты, в волосах – перья из подушек. В окне мелькает платформа. Станция «Голицыно».

Туалет открывается, выходит полная девушка в белой майке, без лифчика. Выделяются соски ее грудей.

Я захожу в туалет, защелкиваю дверь. Унитаз вымазан говном. В открытое окно дует ветер.

Белорусский вокзал. Тетки держат куски сыра, пачки творога, банки сметаны.

Мы переходим дорогу, сворачиваем во двор.

Садимся на лавку, я расстилаю газету. Антон достает две бутылки «жигулевского», черный хлеб, сало, вареные яйца – они раздавились, скорлупа потрескалась.

Из подъезда с кодовым замком выходит блондинка в короткой кожаной куртке, мельком смотрит на нас, идет к белой «тойоте». Она щелкает брелком, открывает дверь, садится. Антон говорит:

– Прикинь, какая тачка.

– И тетя тоже ничего.

Я разрезаю сало перочинным ножом.

К раздвижной двери вагона прислонились два хиппана в черных пальто, с повязками на головах. У одного волосы сбоку заткнуты за повязку. Оба что-то читают из общих тетрадей.

Я спрашиваю Антона:

– До какой нам станции?

– «Китай-город».

– А он тебе точно объяснил, где этот магазин «Марс»?

– Да. У Сташенки кореш уже год, как возит «сникерсы». Едет раз в две недели, привозит две сумки. Раньше в комиссионку сдавал на Первомайской, потом сказали – сертификат нужен, он теперь в киоски сдает.

Заходим в «Марс». Покупателей нет. Продавщица читает «Московский комсомолец». Антон смотрит на полки с батончиками, шепчет:

– Бля, мы в жопе. Цены – как везде. Может, на десятку дешевле, чем у нас. Ничего не наваришь.

Он поворачивается к продавщице.

– А оптом у вас можно взять?

Она отрывается от газеты.

– Нет. У нас сейчас только розница.

– А где можно?

– Откуда я знаю?

– Фирменный магазин все-таки.

– Ну и что, что фирменный? Купите рекламную газету – там много фирм, они продают.

Антон покупает в киоске газету. Рядом тетка в искусственной шубе продает шоколадки, дед в зимнем пальто – пиво. Антон говорит:

– Давай – по пиву, а потом уже позвоним.

– Давай.

Антон подходит к деду.

– Два пива.

Дед сует руку в карман, вытаскивает открывалку с деревянной ручкой.

Небо – серое, в мрачных облаках. Ветер гонит по тротуару обрывки газет, конфетные обертки, бычки. На киоске – вывеска: «Товары народного потребления». В витрине – женские трусы и бутылки водки.

Стоим в телефонной будке, Антон набирает номер.

– Алё, здрасьте. Я насчет «сникерсов». Вы оптом продаете?… От сорока коробок? А сколько в коробке?… И сколько это всего? – Он кладет трубку. – Херовые дела. От сорока коробок – как и в той. Ладно, херня. Поехали жрать в «Макдональдс».

– Там, наверно, дорого…

– Ну и что, что дорого? Не бзди, один раз живем.

Девушка в козырьке, со значком «Юля» кричит:

– Свободная касса!

Мы подходим. Юля дежурно улыбается.

– Здравствуйте.

У нее темные волосы, широкие бедра и маленькая грудь.

Антон говорит:

– Биг-мак, картошку… и пепси-колу.

– У нас нет пепси-колы, только кока-кола.

– Ну кока-колу.

– Ваш заказ – триста тридцать четыре рубля.

Я шепчу Антону:

– Неслабо. В Минске можно пожрать в столовой за сто.

Антон отходит с подносом. Я говорю:

– Мне то же самое.

Сидим за столиком у окна. Антон говорит:

– Здесь раньше очереди были охерительные. Мы два года назад с родаками ездили к брату на север – через Москву. Пришли к «Макдональдсу» – попробовать, что это такое. А там очередь вокруг всей площади. Плюнули и пошли в столовую.

Я откусываю от биг-мака, на стол сыплются куски капусты. Антон спрашивает:

– Ну, как тебе?

– Так, ничего.

– А по-моему – классно. Дорого, конечно, но все равно… Сейчас пожрем – и на ВДНХ. Сташенко говорил – там всегда есть, чем затариться. Хотя бы сигаретами.

Перед воротами ВДНХ цыганка в платке с блестками лузгает семечки. В ушах – большие золотые сережки. Она кричит нам:

– Ребята, вещи нужны?

– Какие вещи? – спрашивает Антон.

– Всякие. Ветровки, свитера, кофты. Все хорошее. Можно продать – наваришь.

Она улыбается, во рту блестят два золотых зуба.

– Пойдем сюда, посмотрите.

За киосками, на земле – три клетчатых баула. Другая цыганка курит сигарету без фильтра. Она говорит:

– Не сцыте, пацаны, не наебем.

Первая расстегивает баул, достает ветровки, женские кофты-«ангоры», левые кроссовки.

Антон говорит:

– Давай возьмем, сдадим завтра на «Спартаке», не заходя домой.

– Думаешь, пойдет?

– Сто пудов.

Цыганка с сигаретой спрашивает:

– А кассеты нужны?

– Какие?

Она достает криво заклеенные блоки «Sunny» и «Maxwel».

– Сколько?

– По пятьдесят рублей штука.

Антон говорит:

– Бери, в Минске сдашь. У нас такие – по восемьдесят.

Идем по улице Горького к вокзалу. Сплошным потоком – тачки. Светится реклама «мерседеса». Навстречу – две красивые девушки с чуваками.

Я говорю Антону:

– Да, Москва есть Москва. Столица…

– Наша столица теперь – Минск.

– Ну, все равно…

На тротуаре стоит здоровый, коротко стриженый чувак, смотрит на нас.

– Добрый вечер, ребята.

– Привет, – отвечает Антон.

Я киваю.

– У меня к вам вопрос. Не хотите ли вы побольше узнать о боге?

Я повожу плечами.

У чувака в ухе болтается серьга в форме крестика.

– Видите – вы точно не уверены, хотите или нет. А значит, это может оказаться для вас интересным. Здесь рядом по воскресеньям проходят собрания – специально для тех, кто еще не уверен. Приходите.

Он достает из кармана две бумажки, распечатанных на принтере, дает Антону и мне. На бумажке – крест и надпись «Беседы о Боге. Первая Брестская, дом 3».

– Ну что, придете?

– Не знаю, может быть, – говорит Антон.

– Ну, приходите. Удачи во всем, и да поможет вам бог!

* * *

Стоим на «Спартаке» со шмотками. Антон держит ветровку и «ангору», я – кроссовок.

Ночью шел дождь. Под ногами – размокшие картонки и грязь. Рано, покупателей еще мало.

Первый раз я был на толкучке два года назад – на Быховском базаре. Тогда только еще появились «пирамиды» – голубые вареные джинсы с верблюдом на лейбле, – и все за ними гонялись. «Пирамиды» были левые, их привозили из Польши вместе с полосатыми теннисками «Lacosta» и черными майками «Chanel».

Я заканчивал восьмой класс, и родители пообещали мне к окончанию такие джинсы. Мы пошли втроем, в воскресенье.

Все продавцы и покупатели толкались на узком пятачке, сбоку стояли рэкетиры со свирепыми мордами, наблюдали за тем, кто что продает.

«Пирамиды» были у многих, и просили почти все одинаково – триста рублей. Время от времени по толкучке пробегала волна, и слышались крики – рэкетиры на кого-то нападали.

Мы подошли к невысокому парню с «пирамидами». Мама спросила:

– Сколько?

– Двести девяносто.

Она начала рассматривать джинсы – проверять швы, щупать карманы, чтобы не было дырок. В этот момент из толпы вышли двое в кожаных куртках с дебильными рожами, один – маленький, стриженый наголо, второй – высокий и толстый. Высокий показал на джинсы.

– Сколько?

– Двести девяносто.

– Что-то дорого.

– Ничего не дорого – у всех вообще по триста.

– Ладно. Берем их у тебя за двести.

Пацан выхватил у мамы «пирамиды» и ринулся в толпу, эти двое – за ним. Толпа сомкнулась, и что было дальше, мы не видели.

Мы потом купили «пирамиды» за 295 рублей у толстой высокой тетки.

На остановке папа сказал:

– За рэкетиров надо сказать спасибо телевизору и газетам. Где-то в одном месте появились – и сразу про них узнала вся страна. Эти ребята занимались бы чем-нибудь другим, может, тоже криминальным, но другим, если бы не знали про рэкет…

Подходит красномордый курносый мужик, с ним – худой прыщавый пацан, лет четырнадцать. Мужик щупает кроссовок у меня в руке.

– Какой размер?

– Сорок первый.

– Сколько дерешь?

– Две с половиной.

Мужик сует пальцы в кроссовок, колупает грязным ногтем клей на подошве.

– А кожа натуральная?

– Не знаю, наверно.

– Все равно дорого. Сколько скинешь?

– Сотню могу, но это – максимум.

Мужик еще раз щупает кроссовок, кривит губы. Пацан тянет его за руку.

– Ладно, если что – еще подойдем.

По базару идет Малиновская – она вела у нас физику в одиннадцатом классе. Она – с мужем и дочкой, дочке лет двенадцать. Не замечает нас, проходит мимо. Антон говорит:

– Прикинь – если б Малиновская у нас кофту купила? Я б ей пару сотен скинул по старой памяти…

Мы смеемся.

Народу – все больше и больше. Из толпы выныривает пацан. Лет шестнадцать, стриженный наголо.

– А, вот – кроссы ничего! Какой размер, сорок второй?

– Да, – говорю я.

– Вот как раз деньги за практику получил, половину мамаше, половину себе. Мерить не буду. И так видно – самый раз.

Пацан отсчитывает деньги. Я достаю из сумки второй кроссовок, отдаю ему, сую купюры в карман. Пацан кладет кроссовки в пакет, отходит.

Антон хохочет.

– Молодец, так и надо этих лохов. Они ж у тебя сорок первый были, да?

– Ага.

Три часа. Мы – голодные и замерзли. Я продал весь свой товар – немного дороже, чем брал, почти окупил поездку. У Антона еще много не продано.

– Все, надо сваливать, – говорит он. – Еще и рэкетиры могут доколупаться. Они обычно не лезут к тем, у кого мало шмоток, только если под конец базара, когда мало народу.

* * *

Идем с папой к остановке. Он несет мою сумку, в ней банки с вареньем и овощными салатами.

– Ну что, не получился из тебя бизнесмен? – спрашивает папа.

– Почему не получился? Я ж не прогорел. Еще и на кассетах что-то заработаю…

– Дело не в этом, Володя. Надо, чтобы каждый занимался своим делом, понимаешь? Только в своем деле ты можешь чего-то добиться. А эти ребята, которые ездят на старых «фордах» – на них равняться не надо. Каждому свое, ты понимаешь? «Йедем дас зайне», как это звучит по-немецки.

– Можно подумать, я знаю, чем мне надо заниматься…

– И неудивительно, что не знаешь. Это – дело непростое. Я вон только после армии понял… Так что, у тебя время есть.

Он сует руку в карман, вынимает потертую зеленую купюру.

– Держи.

– Что это?

– Пять долларов. Тебе на жизнь.

– Не надо.

– Бери, бери.

– Мама знает?

– Неважно.

Под навесом остановки – никого. Папа ставит сумку на лавку, садится.

Я подхожу к краю тротуара. Улица пустая, на стоянке такси – два частника, «жигули» и сорок первый «москвич». Со стороны магазина идет, шатаясь, мужик в очках.

Я спрашиваю папу:

– До которого часа троллейбусы ходят?

– Должны до часу ночи…

– А вдруг уже не будет?

– Не волнуйся, что-нибудь придумаем.

Пьяный останавливается напротив остановки. К нему подходит стриженый наголо бык в черной кожанке из кусков. Пьяный спрашивает:

– Тебе налить?

Он расстегивает ветровку, достает открытую бутылку водки, в ней – почти половина. Бык улыбается.

– Ты что, все, что тебе наливают – все туда?

– Да нет, я с дня рождения… А что тебе не нравится?

– Все заебись, только ты поменьше базарь, а то я – художник неместный, попишу и поеду.

– Какой ты художник, я не знаю. А я вот электронщик хороший… Только это сейчас никому не надо…

Мужик садится на лавку. Бык смотрит на нас с папой.

– А вам куда ехать, далеко?

– На вокзал, – говорю я.

– Давайте подвезу. Мне – на Гришина, за вокзалом. Не бойтесь, бесплатно – я сегодня добрый. Пошлите.

– Поезжай, раз предлагает, – говорит папа. – Вдруг троллейбуса уже не будет?

Бык идет к частнику на «москвиче». Мы – за ним.

Папа отдает мне сумку, мы жмем друг другу руки. Бык садится спереди, я – сзади, ставлю сумку на сиденье.

– Значит так, начальник, – говорит бык водителю. – Сначала в «ночник» на Пионерской, потом кента – на вокзал, а меня на переезд закинешь. – Он поворачивается ко мне. – Ты студент, да? А где учишься?

– В Минске, в инязе.

– А, знаю Минск. А особенно – ваш базар, Комаровку…

Машина катится по ночному городу. Фонари не горят. Водитель, не отрываясь, смотрит на дорогу. Он невысокого роста, в кепке, с красным шарфом. Бык дремлет, откинувшись на подголовник.

Подъезжаем к мосту через Днепр. Бык открывает глаза.

– Братан, сверни на мост и останови – я посцу.

– А зачем на мосту?

– Сказал – на мосту, значит на мосту.

Водитель сворачивает на пустой мост, тормозит на середине. Бык выпрыгивает, подходит к перилам, расстегивает штаны. Светятся красные лампы на трубах завода Куйбышева. На небе – много звезд и ни одного облака.

Останавливаемся у «ночника». На крыльце, под светящейся вывеской «магазин Эрудит» стоят два алкаша. Бык вытаскивает кошелек, дает им по купюре. Рядом, над бывшим промтоварным, свежая вывеска «ночной клуб». На тротуаре припаркован черный «БМВ».

Бык выходит из магазина с бутылкой коньяка, садится в машину.

– Все-таки, к девушке еду – без ничего несолидно, да?

Он подмигивает мне. У него на лбу – большой прыщ с белой гнойной серединой.

Народ толпится на перроне. В вагоны еще не пускают. Я ставлю сумку.

Проводница в синей шинели открывает дверь, вытирает тряпкой поручень. Люди, толкая друг друга, пододвигаются ближе.

Проводница спускается вниз. Длинноволосый пацан с сумкой рвется мимо нее в вагон. Проводница орет:

– Куда?! Ну-ка назад, все успеете. Приготовили билеты.

– Какие билеты? Общий вагон же? – говорит усатый мужик.

– Кому сказала? Все приготовили билеты!

Заскакиваю в вагон. Вторые полки уже заняты.

Я закидываю сумку на свободную третью, снимаю ботинки, залезаю. Пространства мало. Я кладу куртку под голову, поворачиваюсь к стене.

* * *

– Поднимаемся! Все понимаемся! – орет проводница. – Санитарная зона, закрываю туалет. Кто не успел – тот опоздал. В шесть-ноль-две прибываем.

Открываю глаза, смотрю на пыльную лампу дневного света. На третьей полке напротив – чьи-то ботинки с коркой высохшей грязи.

Спрыгиваю вниз, влезаю в ботинки, завязываю шнурки. На нижней полке спит, подложив под голову сумку, старуха в пуховом платке. Заспанная девушка расчесывает гребнем волосы. На верхней храпит мужик в драных носках.

Сажусь рядом с девушкой. За окном темно, мелькают огни. Мужик ворочается трет глаза. Старуха роется в сумке.

Поезд едет по пригороду, мимо цехов и бетонных заборов. У девушки длинные светлые волосы и пухлые губы.

Вокзал. Поезд останавливается. Пассажиры скапливаются в проходе. Девушка поднимает полку, достает сумку. Я спрашиваю:

– Тебе помочь?

– Помоги.

Ее сумка – тяжелее моей. Мы медленно двигаемся к выходу. Она спрашивает:

– Ты тоже здесь учишься?

– Да. В инязе. А ты?

– В пединституте. На первом.

– И я на первом. А как тебя зовут?

– Таня.

– А я – Вова.

– Очень приятно.

– Мне тоже.

На ступеньках перехода, у выхода в город – таксисты в китайских пуховиках. Один спрашивает:

– Куда ехать, ребята?

– Никуда, – отвечает Таня.

– Что, так и будем жить на вокзале?

– Ага.

Под табло расписания бабки продают пиво. Возле них толпятся мужики.

Я спрашиваю Таню:

– Ты в общаге живешь?

– Да. А ты?

– У нас первому курсу общагу не дают – я снимаю комнату. Давай провожу тебя.

– Хорошо, проводи. У нас, вообще, тоже не хотят давать общагу первому курсу – говорят, это «маленький вертеп». Но я все равно пошла в деканат и добилась.

– И как?

– Что как?

– В смысле, в общаге?

– Более-менее. По крайней мере, не скучно – лучше, чем у какой-нибудь тупой старухи.

Светает. Дворничиха метет тротуар. В мусорном баке копошится кот. Впереди – три одинаковых серых пятиэтажки.

– Вот наши общаги. Моя – номер два, посредине.

У входа курит девушка в куртке поверх халата, с голыми ногами. Таня кивает ей. Девушка спрашивает:

– Из дома?

– Ага.

Таня забирает у меня сумку.

– Ну, спасибо, что помог.

Мы молчим, смотрим друг на друга. На голом дереве каркает ворона.

– Заходи как-нибудь в гости. Комната пятьсот два.

– Спасибо. Пока.

– Пока.

Я поворачиваюсь. Хлопает дверь на пружине.

* * *

Захожу в «комок» около иняза. На стене развешены кофты и куртки из кожзаменителя. В стеклянной витрине – лезвия «Schick», «сникерсы», видеокассеты «SKC». Аудиокассет нет.

За прилавком – коротко стриженый чувак со свежим розовым шрамом на лбу.

Я спрашиваю:

– Аудиокассеты нужны?

– Что за кассеты? Покажи.

Я достаю одну из сумки, кладу на прилавок.

– Сколько за штуку?

– Пятьдесят. На руки.

– Ну, оставить штук десять… Деньги – когда продадутся.

– А квитанцию?

– Какую квитанцию? Что, я тебя обманывать буду?

В магазин заходят два мента. Один говорит продавцу:

– Ну-ка покажи накладные.

Он достает из-под прилавка картонную папку, открывает. Мент берет бумажку.

– Так, лезвия… Цена – сто пятьдесят рублей. А почему на витрине по сто семьдесят?

Продавец пожимает плечами.

– Ты мне под дурачка не играй, ясно? Раз здесь работаешь – значит, должен знать.

Я забираю кассету, иду к выходу.

Магазин «Электроника». Стучусь в дверь «Прием на комиссию», заглядываю. За столом – толстая усатая тетка. У стен – коробки от видиков «Shivaki» и телевизоров «Orion».

– На комиссию принимаете?

– Что у тебя?

– Кассеты. Аудио.

– У нас были, сейчас посмотрю, сколько осталось. – Она роется в бумагах. – Так, две штуки. Ладно, могу принять. Давай паспорт.

Иду от проспекта к Комаровке. Валютчики с картонками «$, DM» стоят через каждые три метра. Я выбираю худого, в рыжей кожанке.

– Доллары покупаете?

– Сколько у тебя?

– Пять.

– Приму по триста пятнадцать.

К соседнему валютчику подходит невысокий мужик. Валютчик спрашивает:

– Что интересует?

– Мне бы купить долларов…

– Сколько?

– Штук двадцать.

– Двадцать «штук» баксов?

Валютчики хохочут.

Я сую худому мятую пятерку, он дает мне «зубра», отсчитывает «зайцев» и «белок».

* * *

Захожу в общагу пединститута. На стене – телефон-автомат. Девушка в халате и шлепанцах говорит в трубку:

– А-а… Все с тобой ясно…

Вахтерша с пуховым платком на плечах кричит:

– Э, парень, ты к кому?

– К Тане, в пятьсот вторую.

– Документ давай.

Я вынимаю из кармана студенческий.

Поднимаюсь на лестнице. На площадке между вторым и третьим курит чувак в спортивном костюме «Nike». Он рассматривает меня, я отворачиваюсь.

Стучу в дверь пятьсот второй. Открывает Таня в спортивных штанах и синем свитере.

– Привет.

– Привет. Заходи.

Я снимаю куртку, вешаю на крюк, стаскиваю туфли.

У стен – три кровати, застеленные покрывалами. Таня говорит:

– Садись, гостем будешь.

– Я вроде и так в гости…

– Ну, так говорят обычно.

Сажусь на кровать, Таня – на стул. На столе – открытые учебники и тетради. Над столом – картинки из журналов мод: высокие длинноногие девушки в шмотках и белье.

Таня говорит:

– Ну, что ты мне расскажешь интересного?

– Да так… Ничего особо интересного не происходит. – Я смотрю на свои ноги. К синим махровым носкам налип мусор. – А как твои дела?

Таня приподнимает плечи.

– Скучно. Большой город, а пойти некуда. Сидишь в общаге, как непонятно кто. Нет ни одной нормальной дискотеки, везде колхозники – сначала напьются, потом только осмеливаются пригласить на танец. На него смотреть противно, а он – танцевать.

На ржавой спинке кровати висят белые трусы. По ним бежит таракан.

– Любишь дискотеки?

– Ну да.

– А часто ходишь?

– Не очень. Но надо же куда-то ходить, правильно? Вообще, я здесь поступала, чтоб уехать от родителей – они меня достали своей опекой. Хотя какая это опека? Ничего дать не могут…

– А что ты хочешь, чтоб они тебе давали?

– Как что? Есть родители, которые нормально зарабатывают, все покупают детям. Раз родили, то должны обеспечивать, так ведь?

– А кто твои родители?

– Да никто. Инженеры на сельмаше. Завод вот-вот закроется, зарплату два месяца не платят, а они держатся за эту работу, как не знаю за что… Я им говорю – вы бы лучше в Польшу ездили или бизнесом каким занимались, так нет: «у нас образование высшее, зачем надо было учиться, чтобы на базаре стоять». Образование – ерунда, это не ценится сейчас.

– А ты зачем тогда учишься?

– Ну, я уже сказала, – чтобы уехать от родителей – это во-первых. Во-вторых – я школу с медалью закончила, поступить было несложно, а в-третьих – надо же чем-то заниматься, а то офигеешь от скуки. По крайней мере, учительницей работать не собираюсь. Ни за что.

Я поворачиваюсь к окну, смотрю на окна соседней общаги.

Таня говорит:

– Ладно, что это мы все о грустном? Давай о чем-нибудь интересном поговорим, о музыке, например. Что ты слушаешь?

– «Металл», еще – русский рок… «Кино», «Наутилус»…

– А как к российской эстраде относишься?

– Вообще, не очень…

– Ну почему? Есть же много групп и певцов – Богдан Титомир, «Технология»…

– Может, еще и «Ласковый май»?

– А что «Ласковый май»? Мне знаешь, как первый альбом нравился, «Белые розы»? Просто сейчас это уже не модно. Ладно, о вкусах, как говорится, не спорят…

– А где твои соседки?

– Не знаю, вышли куда-то. Они мне не отчитываются.

– Что, плохие отношения?

– Так себе, отношения как отношения.

Таня болтает ногой в стоптанном шлепанце.

Я говорю:

– Может, куда-нибудь сходим?

– Куда?

– Не знаю, можешь ты предложить.

– Сейчас подумаю… Здесь есть один ночной клуб – недавно открыли. Три остановки на троллейбусе в сторону вокзала. Не фонтан, конечно, но сойдет для сельской местности.

– Хорошо, пойдем.

– Только там вход стоит триста рублей. У тебя деньги есть?

– Есть.

– Тогда подожди меня пять минут в коридоре, я переоденусь…

У одной стены зала – помост, у другой – стойка бара. Играет «Кар-мэн».

Мы садимся за столик, снимаем куртки, вешаем на спинки стульев. Таня говорит:

– Хорошо, что рано пришли. Прошлый раз была здесь с девчонками – стульев не хватило, сидели по двое. Ты не куришь?

– Нет.

– А я курю. Иногда.

Она достает пачку «Congress», кладет на стол.

Я спрашиваю:

– А зачем помост?

– Здесь иногда моды показывают, и на нем танцуют. Ну что, закажем что-нибудь?

– А что ты будешь?

– Шампанское. Только бери по двести – что там пить по сто?

Подхожу к стойке.

– Два по двести шампанского.

Прыщавая барменша берет заткнутую пробкой бутылку, льет шампанское в пластиковые стаканы.

– Пятьсот.

Я отдаю деньги.

Таня говорит:

– Ну, за знакомство.

Мы чокаемся, выпиваем.

За соседний столик садятся два быка с подругами. Таня вынимает сигарету, щелкает зажигалкой. Она затягивается, стряхивает пепел в стакан от шампанского.

Один из быков ставит на стол две бутылки водки и пакет апельсинового сока.

Таня бросает бычок в стакан.

– Пошли танцевать. Только ничего ценного не оставляй – стырят.

Она вешает сумку на плечо, я сую кошелек в карман джинсов.

На помосте – несколько чуваков и девушек. Мы поднимаемся по ступенькам, начинаем дрыгаться под «Технологию». Я ору, перекрикивая музыку:

– Тебе здесь нравится?

– Так, нормально.

В клуб заходят еще люди. Я спрашиваю:

– Наш столик не займут?

– Не должны, там же шмотки остались.

Песня заканчивается, начинается медляк. Я говорю:

– Можно тебя пригласить?

Таня хмурит брови.

– Я устала, давай лучше отдохнем.

Сидим за столиком. Таня двигает по столу пачку сигарет, я слежу за ее рукой. Она спрашивает:

– Что, так и будем сидеть? Или что-нибудь закажешь?

– Давай закажу. А что?

– Денег мало? Тогда возьми хоть водку и томатный сок.

Смотрим друг на друга, держим стаканы с водкой.

– Ну, ты б хоть тост какой сказал, а? А то без тостов пьют только знаешь кто? Алкоголики.

– Ну… Давай еще раз за знакомство.

– Просто полет фантазии…

Таня разбавляет водку соком. Мы чокаемся.

Недалеко от нас садятся два мужика и тетка. Им лет по тридцать пять, все в польских джинсах-«мальвинах» и турецких «половиках».

Таня говорит:

– Смотри, какие колхозники. Как только таких сюда пускают?… Ну что, опять танцевать?

– Не, я посижу, что-то неохота.

Пью сок мелкими глотками. Водка слегка дала по мозгам. Народу уже много. Человек двадцать танцуют на помосте, остальные бухают. На столике «колхозников» – две бутылки шампанского, бутылка водки и шоколадка.

Медляк. Таня подходит к столику, садится, допивает сок.

– Не спи, замерзнешь.

– Ага.

– Проще надо быть, Вова – и люди к тебе потянутся. – Она улыбается. – А то сидишь с таким лицом сурьезным…

Я пожимаю плечами.

Мужик из «колхозной» компании встает, подходит ко мне. Он наклоняется к уху и шепчет:

– Послушай, братан… Можно пригласить твою даму?

От него воняет водкой и потом.

– Как хотите.

Он поворачивается к Тане:

– Приветствую. Можно вас пригласить?

– А вы шампанским угостите?

Лицо мужика кривится, он шепчет мне:

– Пусть скажет спасибо, что не одна, а с тобой. А то я бы ей показал. Одни, блядь, суки кругом.

Таня танцует с двумя чуваками. Один что-то кричит ей, она знаками показывает, что не слышит. Рядом отплясывают «колхозники». Тетка расстегивает рубашку, мотает грудями в белом лифчике. Мужики скалятся.

Я поднимаюсь, надеваю куртку, иду к выходу.

На улице – дождь. К тротуару прилипли листья.

* * *

Выхожу из лифта, достаю ключ, сую в скважину. Замок заедает, я кручу ключ в одну сторону, в другую. Не открывается. Кручу еще. Дергаю дверь. Она не заперта. Я захожу в квартиру. В прихожей, на кухне и в хозяйкиной комнате горит свет.

Снимаю ботинки, куртку и заглядываю на кухню. Тетя Нина сидит на табурете, голова – на столе. Спит. Я трогаю ее за плечо, спрашиваю:

– Вам что, плохо? Вы заболели?

Она открывает глаза, тупо смотрит на меня.

– А… Вовачка. Квартирантик ты мой залатой…

От нее воняет самогоном. Внизу, около плиты – пустая бутылка.

– Я это самое… Ну, напилась, короче. Ай, пашло оно усё на хер…Да?

– Точно. Самое лучшее средство – набухаться, и все будет классно, просто супер.

– Правильна гаварыш, Вовачка. Супер-пупер. – Она дебильно улыбается.

– Ну и чего вы напились? Что случилось?

– Ай… На хер…

– Ну, как хотите.

Я выхожу из кухни. Дверь в ее комнату открыта. На диване, посреди смятой простыни – большое мокрое пятно. Я захожу в свою комнату, захлопываю дверь. Вытаскиваю из стопки книг внеклассное чтение по английскому – «Daddy Long Leg». Сажусь за стол, читаю вслух отрывок на завтра.

На кухне тетя Нина фальшиво поет:

Тячэ вада у ярок Тячэ вада у ярок Лодачку занясло Вада халодненька Лодачка тоненька А я мало-о-оденька-а-а-а.

Я резко отодвигаю стул, встаю, подхожу к двери, приоткрываю.

– Тетя Нина, можно потише? Я все-таки учусь.

– Да, да, Вовачка, ты мяне прости. Я ж тябе, пачти што, люблю – ты у меня жывёш… Ты мне верыш?

– Верю.

– Веру, веру, усякаму зверу, и ежу-капыжу…

Я возвращаюсь к столу.

Тетя Нина разговаривает сама с собой.

– Аднажды у студёную зимнюю пору… Ну, напилась я, напилась… А хули… Аднажды у студёную зимнюю пору я из лесу вышел… Сталина, блядь, сюда надо… И Ленина… А жыдоу – пастралять усих. А то развели нешта такое – хуй прасцыш. Аднажды у студёную…

Я вскакиваю, открываю дверь. Тетя Нина стоит перед дверью.

– Можно потише?

– Можна, можна. Слушай, ты меня уже заябау. Я тебя убъю. Поняу?

– Как ты меня убьешь?

– Абыкнавенна. Нажом. Ноччу, кагда ты спать будеш.

Она надувает губы и кивает головой.

Двенадцать ночи. На кухне радио играет белорусский гимн: тот, что был при «совке», только без слов. В хозяйкиной комнате – тихо.

Я ворочаюсь на кровати, не могу уснуть. Сердце стучит, в животе ноет, хочется срать. Подушка – твердая, как камень. Я мну ее руками, поворачиваюсь к стене, натягиваю одеяло.

Просыпаюсь, смотрю на часы. Полдевятого. Я не слышал будильника и не помню, когда уснул.

Вскакиваю, надеваю штаны, бегу на кухню. Зажигаю плиту, ставлю чайник.

Тетя Нина выходит из комнаты.

– Вова, ты прасти меня, если што. Я учера, ну это… Я абы-што гаварыла?

– Да. А вы что, не помните.

Она качает головой.

– Не-а, ничога не помню. Ладна, ну ты меня прасти, а? Дурная баба напилась… Прастишь?

* * *

Звоню в квартиру Ивана Петровича. Открывает он сам – в халате и шлепанцах, с недовольным лицом.

– Здравствуйте.

– Здравствуй, заходи.

Я переступаю порог, достаю из рюкзака второй том Короткевича – брал летом почитать.

– Вот, я у вас брал…

Иван Петрович забирает книгу, кладет на телефонный столик. Я поворачиваюсь уходить.

– Куда? Останься, хоть чаю попей. Вера, Володя пришел!

Вера Сергеевна выглядывает из кухни, улыбается накрашенными губами.

– Здравствуй, Володя, заходи, всегда рады тебя видеть.

Я иду в кухню, сажусь на табурет, Иван Петрович – в кресло в углу. Он берет со стола «Аргументы и факты».

Вера Сергеевна ставит чайник, включает плиту, поворачивается ко мне.

– Ну, рассказывай, как дела, студент.

– Так, нормально. Учусь…

– Да, понимаю, сложно еще что-то сказать – только начало первого курса. А вообще, учиться нравится?

– Более-менее.

– Это хорошо, очень хорошо. Только вот время такое… Что творится – просто жуть. Народ беднеет, цены растут каждый день. Стипендии вам сколько платят?

– Тысячу.

– Ну, знаешь, это еще ничего. У нас вот с Ваней пенсия всего по две тысячи. Представляешь, какая несправедливость? – Я киваю. – Всю жизнь отработали на государство, двигали науку вперед – и такой результат. Ну разве не обидно, а?

– А чего ты ожидала? – резко говорит Иван Петрович. – Я давно, как только этот меченый пришел к власти, понял, что ничего хорошего не будет. Развалил страну, поставил народ на грань выживания. Кто сейчас хорошо живет? Одни только воры и проститутки, извиняюсь за выражение. Вся старая номенклатура у власти – Кебич этот, гнида поганая. Шушкевич – да, нормальный человек, ученый, но что они ему дадут сделать?

– И главное, что обидно – мы то уже свое отжили, – говорит Вера Сергеевна. – А они как будут, молодые? Раньше все было просто – институт, аспирантура, диссертация. А сейчас?…

– Ну, у меня специальность перспективная…

– Какая там перспектива? – Иван Петрович хмыкает. – Не надо никого слушать, послушай меня. Все сейчас учат языки, все хотят за границу. А закончишь – пойдешь преподавать в училище, идиотов учить с одной извилиной. Даже в школу не возьмут – все к тому времени будет занято.

– Ладно, Ваня, ты Володю не пугай. Пусть учится, а там будет видно. Может, еще все образуется.

Вера Сергеевна ставит на стол вазочку с вишневым вареньем и хлебницу с батоном, пододвигает мне чашку чая. На ободке – отпечаток ее помады. Я поворачиваю чашку другой стороной.

Звонит телефон. Вера Сергеевна идет в прихожую. Я чайной ложкой накладываю варенье на хлеб, кусаю, запиваю чаем.

– Это ж надо – дожить до такого, – бубнит Иван Петрович. – Два года назад вышел на пенсию – сто тридцать два рубля, самая большая по тем временам. И на те деньги можно было нормально жить, еще до всех подорожаний. А сейчас разве это жизнь? Так, существование. И главное – уравниловка. Хуже, чем при социализме – кто не работал ни дня в жизни, все равно пенсию получает, рублей восемьсот, а то и тысячу. Слов просто нет…

Его халат расстегнулся, над резинкой трусов висит толстый волосатый живот.

Я допиваю чай, поднимаюсь.

– Я – в туалет.

Иван Петрович кивает головой.

Открываю дверь туалета – и захлопываю, ойкаю. Вера Сергеевна сидит на унитазе, свет не горит.

Иван Петрович орет из кухни:

– Говорил я тебе – не надо на этом экономить, а ты все: «свет подорожал», «свет подорожал»…

Я всовываю ноги в кроссовки.

– До свидания. Спасибо за чай.

* * *

Стою на ступеньках дворца культуры профсоюзов, Белсовпрофа. В семь часов – концерт группы «Ночь», в институте висело объявление.

Внутрь еще не пускают, публика тусуется у входа. Два хиппана в пальто и грубых ботинках чокаются бутылками пива. Девушка-панк обнимает чувака в дерматиновом пальто фасона семидесятых годов. Стриженый пацан в черной куртке хватает за талию девушку, поднимает ее над землей, оба падают. Девушка хохочет, молотит пацана кулаками.

Гаснет свет, на сцену выходит волосатый чувак в очках.

– Типа… Здрасьте. Сегодня у нас вроде как концерт. Группа такая, регги играют или что-то вроде того. Ну, сами услышите. В общем, прошу…

Чувак уходит, выходят четверо ребят. Один садится за ударные, двое берут гитары, третий – бас.

Вокалист поет:

Мы сбежали от ваших страхов Мы сбежали от ваших советов Прочь из неуютного мира Туда, где нас никто не достанет

Чувак рядом со мной передает соседу бутылку водки, отщипывает от батона. Сзади кто-то громко говорит:

– Херня это, а не регги. Во всем Эсэсэсэре один «Комитет охраны тепла» умеет играть регги.

– «Комитет» – говно, ты не врубаешься.

– Не базарь.

– Сам не базарь. Дай лучше пива глотнуть.

Год назад я ходил с Антоном в ДК «Химволокно» на «Коррозию металла». Я слушал тогда только «металл», от «Кино» и «Наутилуса» затащился уже в конце одиннадцатого. За месяц до концерта весь город был обклеен афишами – «убойное трэш-металл-секс-шоу», билеты расхватали моментально.

Я думал – на концерт придут одни «металлисты», а привалила толпа «основных пацанов» с разных районов, все в штанах защитного цвета и свитерах «Boys». Мы посидели две первых песни на своих местах, потом пошли к сцене «долбиться». Секс-шоу никакого не было, и вообще никакого шоу – только вынесли на сцену мужика в гробу, он попрыгал и убежал за кулисы. «Основные пацаны» разозлились и после концерта били «металлистов» на улице, отбирали пластинки – там седой волосатый мужик продавал «Коррозию» по пятнадцать рублей и «Э.С.Т» по тридцать. Нас с Антоном не трогали – наверно, потому, что мы выглядели обычно: ни сережек в ушах, ни длинных волос.

Вокалист «Ночи» говорит:

– А теперь – наша последняя песня.

Барабанщик начинает, вступают остальные. Чувак, бухавший водку, наклоняется и тошнит на пол. Я еле успеваю схватить рюкзак.

* * *

Лекция по культурологии. С нашим потоком – три группы «испанцев». Пожилая преподша берет со стола бутылку с водой, откручивает крышку, пьет.

– Вы, конечно, можете сказать, что герой «Постороннего» – человек не очень хороший. Допустим, что это так. Но давайте вспомним время действия повести. Это – конец тридцатых годов, шествие национал-социализма по Европе. И как вы думаете, поддержал ли бы Мерсо нацистов?

За окном – крыши, провода и антенны. Впереди чуваки из сто второй листают английский журнал. Справа от меня девушка пишет задание по испанскому. Брюнетка, волосы стянуты в хвост. Синяя кофта, серебряная цепочка, сережки-«гвоздики».

Она отрывается от тетради.

– Ты с английского?

– Ага. А что такое?

– Можешь перевести текст песни?

– Могу попробовать. А что за песня?

– Юритмикс. «Свит дримс».

Она дает мне листок. Текст переписан красивым почерком.

– Сладкие мечты сделаны из этого… Кто я, чтобы не соглашаться… Я путешествую по миру… И семь… семи морям. Все ищут что-то… Некоторые хотят использовать тебя… Некоторые хотят, чтобы… чтобы ты использовал их…

– Все, хватит. Дальше не надо. Так и думала, что лажа. Но все равно спасибо. Как тебя зовут?

– Вова.

– А я – Наташа. Еще раз спасибо. Можешь мне как-нибудь позвонить. Телефон 32-23-11.

Я записываю номер в конце конспекта.

Иду дворами. Возле бани – окошко пивбара. Два мужика пьют пиво из поллитровых банок. Стойки засыпаны желтыми листьями.

Ставлю на липкий поднос стакан сметаны, борщ, шницель с картошкой и компот. Сегодня я получил в «Электронике» деньги за кассеты: тысячу шестьсот, из них шестьсот – мой «навар».

Свободных столиков нет. Я спрашиваю у двух мордатых пацанов:

– У вас свободно?

Один говорит:

– Садись.

Перед ним – три салата из помидоров и две порции гуляша, у другого – две порции селедки с луком и два шницеля.

Первый говорит:

– Мы летом на даче с братаном салат из помидор в тазике делали, сечешь?

– Что, так помидоры любите?

– Ага.

– Ладно, все это херня. Надо решить насчет бабок – куда их вложить. Можно телевизоры продавать, это сейчас самое то. Пацаны из РТИ их сами паяют, детали берут на Сторожевке. Можно им сказать – давайте, вы будете паять свои телевизоры, а мы вам их продавать, а?

– И они тебя пошлют, скажут – мы сами можем.

– Не пошлют. Им надо, чтобы кто-то продавал. Сами только паяльниками работать могут, а как продавать, что и как – это они вообще не знают.

– Ладно, посмотрим. Вообще, у меня один кент знакомый крутится не по-детски. Молодой еще пацан, на третьем курсе в универе. Книгами занимается. Раньше возил из Москвы, здесь продавал…

– Книги – говно. На книгах ни хуя не заработаешь.

– Не пизди, если не знаешь, лучше послушай. Он летом дал объявление в газету – выпускаю, типа, книгу по сексу. Предоплата – сто рублей, шлите по почте. А все, что пришло – он в баксы. Тогда бакс сто пятьдесят стоил, а сейчас – почти пятьсот. Он говорит – до нового года подожду, потом верну по сто рублей, а за баксы себе тачку брать собирается, «мазду» восемьдесят восьмого года.

Ставлю тарелки на жирный поднос, несу к окошку.

Тетка в спортивных штанах подходит к кассирше.

– Вы мне не поменяете белорусские деньги на российские? А то еду в Москву…

– Да, пожалуйста. Мне тут с российскими приходили – на белорусские поменять, в продовольственных сейчас все только на наши. Я им тоже поменяла. Мне что, жалко?

* * *

Набираю номер Наташи. В соседнем таксофоне мужик говорит в трубку:

– Наверно, эту квартиру будем снимать… Ну, которая на Восточной… – Он затягивается сигаретой, плюет под ноги. – …И та тоже за тридцать, я тебе говорю. Но там и мебель хуевее, и хозяева хуевее – будут приходить, смотреть, чтобы склад не сделали – оружия там или наркотиков.

Гудок, еще один. Наташа берет трубку.

– Алло.

– Алло, привет. Это – Вова с английского. Помнишь?

– Помню. Ты откуда звонишь? Из института?

– Почти что.

– Уже отучился?

– Давно.

– Значит приезжай.

– К тебе?

– А к кому еще?

– Хорошо… Скажи адрес.

– Волгоградская, тридцать два, квартира три. Садишься на «шестерку», едешь до Волгоградской, потом через дорогу, налево, девятиэтажный дом. Первый подъезд, первый этаж.

Звоню в дверь. Открывает Наташа – в черных колготках, мини-юбке и белой блузке. На ногах – черные туфли на каблуке.

– Привет.

– Привет, проходи.

Я стаскиваю кроссовки. Носок на правой ноге – дырявый. Снимаю куртку. Наташа прислонилась к стене, рассматривает меня.

– Все, разделся? Пошли в мою комнату.

Над диваном – картина в позолоченной раме: кусок берега и море. Снизу холст разорван. Я спрашиваю.

– Это что – Айвазовский?

– Ага. Подлинник. – Наташа хохочет.

На полу – ковровая дорожка с розочками. Балкон зарешечен. На веревке – красное полотенце.

– Смотри, что я у родаков затырила. – Наташа открывает шкаф, сует руку внутрь, достает бутылку. – Это папаше дали взятку…

– А где он работает?

– Не скажу.

На белой этикетке бутылки – красные буквы «Merlot», внизу в уголке – «made in France».

– Сейчас принесу бокалы.

Наташа разливает остаток вина, облизывает горлышко. Я беру сигарету из ее пачки «Camel», спрашиваю:

– Ты курить будешь?

– Да, если ты мне прикуришь.

Смотрю в окно. По двору идет дед с авоськой, полной бутылок. Я прикуриваю зажигалкой себе и Наташе, затягиваюсь.

– Вова, а у тебя никогда не было интереса к мужчинам?

– Не-а.

– И никаких связей?

– Нет, а что?

– Так просто… У меня, например, нет отвращения к «голубым». Наоборот, прикольно. Пассивные, активные… – Она улыбается, кладет сигарету на край пепельницы, сморит на меня.

– Ну, мне это как-то…

– Что «как-то»?

– Не знаю… А у тебя были… ну, связи?

Наташа делает глоток из бокала, наклоняет голову.

– С женщинами или с мужчинами?

– Скажем, с мужчинами…

Она берет сигарету, затягивается.

Я спрашиваю:

– А что, «голубые» могут и с женщинами?

– Те, которые бисексуалы, – могут… – Она давит сигарету в пепельнице. – У меня есть знакомый – на пятом курсе немецкого факультета. Паша Федоров. Ты, может, видел его в институте – такой маленький, светленький, с сережкой в ухе.

– Не помню.

– У нас с ним был роман. Я тогда в девятом классе училась. Но роман такой платонический, естественно. Они ездили на практику в Германию, и там был скандал – он соблазнил какого-то старого немца, или немец его… Никто не знает, что там на самом деле было. Короче, дело замяли. Ну а мы с ним скоро расстались. Он сейчас стал крутым бизнесменом – сам из Литвы, а литовцы в Минске скупают металлы и перепродают на Запад. И он этим занимается. Давай, накрашу тебе губы?

– Зачем?

– Просто так.

– Нет, на фига?

– Ну а что тут такого? Боишься?

– Ничего я не боюсь, крась.

Она берет со стола помаду, подсаживается поближе. Снимает колпачок, выдвигает, подносит мне к губам. Помада – ярко-красного цвета, с приторным запахом.

Я рассматриваю Наташино лицо. У нее прыщики на лбу и волоски над верхней губой.

– Смотри. – Она подносит мне зеркало. – Ну, целоваться мы, наверно, не будем?

Я кладу зеркало на стол, придвигаюсь к ней. Мы целуемся.

Магнитофон щелкает – кончилась кассета. За окном дребезжит трамвай. Я трогаю рукой ее грудь.

– Ты мне нравишься, я уже говорила, – шепчет Наташа. – Но я сегодня не могу.

Что-то шумит в прихожей. Наташа резко отстраняется.

– Что, кто-то должен придти?

– Вообще, еще рано.

– Боишься, что меня увидят?

– Не боюсь. Но нежелательно…

– И что будем делать, если кто-нибудь придет?

– Я тебя спрячу.

Наташа улыбается. Я сую руку под юбку, провожу ладонью по бедрам. Юбка задирается, сбоку на колготках – дырка.

Сидим у окна, курим. На улице темнеет. Наташа говорит:

– Все, пять минут – и ты уходишь. Хорошо?

– Хорошо.

Я обнимаю ее, она увертывается. Я спрашиваю.

– А тебе когда-нибудь звонят всякие придурки? Ну, типа знакомиться?

– Бывает. Раз позвонил какой-то кретин, нарвался на маму. Я его вообще не знаю. Наверно, просто наугад набрал номер. Короче, говорит – а можно вашу дочь к телефону? Она спрашивает – а кто это? И этот придурок знаешь, что говорит? «Я – ее интимный друг». Ладно, ты мне зубы не заговаривай, тебе пора уходить.

– Да, я знаю.

– Что ты знаешь? Через пять минут придет мама.

– Ну и что?

– Ничего. Ты меня уже затрахал.

– Я тебя не трахал.

Она выкидывает бычок в форточку, поднимается, хватает меня за руку.

– Кому сказала? Поднимайся! Я не хочу, чтобы из-за тебя у меня были проблемы.

– Ладно, не бойся. Сейчас уйду.

Я делаю затяжку, выкидываю бычок в форточку.

* * *

Пишу доклад в читальном зале национальной библиотеки, бывшей «ленинки». На столе – стопка журналов «Вопросы психологии». За соседним столом всклокоченный дед выписывает что-что в тетрадь из журналов «Новый мир». Верхняя пуговица облезло-голубой рубашки расстегнута. Изнутри на воротнике – темная полоска грязи.

В туалете, у умывальников курят два чувака и дядька в пиджаке.

Прохожу к писсуарам. От испарений мочи щиплет глаза. Я расстегиваю молнию.

Один чувак говорит:

– Сегодня беру в ларьке бутылку «шампуня», шоколадку – и в гости.

– Думаешь, она тебе даст?

– Конечно, даст, никуда не денется.

– Ни фига, это ты понтуешься.

– Не надо ля-ля…

– А кто здесь ля-ля? По-моему – ты.

– Ладно, посмотрим.

– Окей, посмотрим.

Хлопает дверь.

Поворачиваю кран. Вода – только холодная. Дядька в пиджаке что-то пишет в блокноте. Я стряхиваю с рук воду, вытираю их о джинсы.

Захлопываю тетрадь, складываю журналы, несу сдавать.

В очереди передо мной – девушка в черном свитере. Она сдает тоненькую брошюрку, название набрано мелким шрифтом – я не могу прочитать. У нее – тонкие пальцы и коротко постриженные ногти без лака.

Накрашенная библиотекарша с большими сережками отдает ей читательский билет. Я пододвигаю журналы. Девушка отходит.

В дверях она сталкивается со стриженным толстяком, он не уступает дорогу, проходит первым.

Пью кофе в кафетерии универсама. За окном – грязная улица, голые деревья и машины. Идет дождь. Унылые мужики несут красно-белые флаги. Неделю назад по городу расклеили афиши – митинг Народного фронта. У соседней стойки целуются парень и девушка.

* * *

Продавщица выставляет десять бутылок пива на прилавок. Я говорю:

– А эту не могли бы заменить? Здесь этикетка порвана…

– Что, боишься – не продашь?

Она забирает бутылку, ставит вместо нее другую.

Камера хранения. Даю кассирше двадцать рублей, она пододвигает две стертых пятнашки, отрывает квитанцию.

– При получении предъявлять.

Иду вдоль ячеек, останавливаюсь у свободной, с открытой дверью. Под батареей спит бомж в темно-синем пальто. Под глазами – синяки, на губе запеклась кровь.

Звенит будильник. Шесть утра. Я вскакиваю, начинаю одеваться.

На остановке – толпа работяг. Подходит грязный трамвай, люди кидаются занимать сиденья. Я протискиваюсь в угол на задней площадке.

Подъезжаем к тракторному заводу. У дверей один мужик орет другому:

– Что, выходишь?

– Нет.

– А хули тогда стал на проходе?

– Тебя не спросил.

Двери открываются. Мужик, выходя, цепляет второго за куртку. Оба выпрыгивают, толкают друг друга, начинают махаться. Дверь закрывается, трамвай отъезжает. Я смотрю через заднее стекло. Мужики дерутся на рельсах. Их фигуры уменьшаются.

Захожу в камеру хранения. Воняет гнилыми помидорами. Тетка роется в бауле. Мужик пересыпает из одного пакета в другой шоколадки в красных обертках.

Я открываю ячейку, вынимаю бутылки, ставлю в рюкзак.

Четыре бабки стоят под табло расписания, держат по бутылке пива. Я встаю рядом, достаю из рюкзака бутылку.

Бабка в вязаной шапке кивает мне, улыбается. У нее под глазом синяк, во рту – редкие желтые зубы.

– Дешево не отдавай. Мы тут все держим цену – сорок с собой, тридцать пять на месте. И смотри: увидишь мильтонов, что сюда идут – сразу кричи. И – бегом.

– Что, гоняют?

– А ты как думал? Одна стала качать права – разбили все пиво палками. Хорошо еще, что штрафу не дали.

– Молодой, работать надо, а не спекулировать, – бурчит бабка в зимнем пальто. – Это мы – пенсионеры, жить на что. Живём, как говорится, на три «Д»: доедаем, донашиваем, доживаем. А ты работать можешь…

– Когда мне работать? Я студент.

Из тоннеля высыпает толпа – подошла электричка. Мужики подходят ко мне, к бабкам. Работяга с «приминой» в зубах говорит:

– Одну на месте.

Я открываю бутылку, даю ему, забираю «бобра» и «зайца». Он выпивает пиво одним глотком, высоко закинув голову. Плохо выбритый кадык ходит вверх-вниз.

Прячу в рюкзак бутылку с обслюнявленным горлом и пузырями внутри. Подходит седой волосатый дядька в пальто, с облезлой холщовой сумкой. На сумке – портреты «битлов».

– Почем ваше пиво, мальчик?

– Сорок с собой, тридцать пять на месте.

– Две, будьте добры.

Он вытаскивает мятую старую сотню. Руки дрожат.

Я достаю две бутылки. Он осторожно кладет их в сумку, бормочет:

– Вот они, рыбки…

У дядьки – большие мокрые губы. Я даю ему сдачу.

– Спасибо, мальчик, спасибо. Вот и наши мальчики тоже…

– Что – тоже?

Он махает рукой, поворачивается, ковыляет к остановке.

Ноги мерзнут. Я переминаемся с ноги на ногу, топаю. Через дорогу, за привокзальной площадью, светятся желтые буквы – реклама «Приорбанка».

Бабка с синяком орет:

– Пиво, пиво, пиво!

– От пива будешь сцать криво, – говорит мужик в дерматиновой куртке.

– Ну, молодец! Ну сказал! – Бабка хохочет. – Сцать криво!

Пять минут восьмого. Осталась последняя бутылка. Почти все бабки уже ушли.

– Почем? – спрашивает пацан в «косухе», с серьгой.

– Тридцать пять на месте, сорок с собой.

– Отдашь за тридцать пять с собой, а?

– Ладно, бери.

Я иду к остановке. В рюкзаке звенят пять пустых бутылок. Мой чистый доход за утро – 170 рублей.

В фойе института – никого, до занятий – сорок минут.

Захожу в пустую аудиторию, сажусь, достаю распечатку по грамматике – слова к теме «Shopping».

* * *

Cпускаюсь в гардероб библиотеки. Впереди идет девушка в черном свитере – я ее видел здесь два дня назад.

Гардеробщица в синем халате приносит пальто девушки, берет мой номерок. Девушка отходит к зеркалу.

Я сую руки в рукава куртки. Девушка поднимается по ступенькам к выходу. Я закидываю рюкзак на плечо, иду за ней.

На улице мокро, но дождя нет. Девушка идет к трамвайной остановке.

Я догоняю ее.

– Извините… А можно с вами познакомиться? – Голос дрожит и звучит, как чужой.

Она смотрит на меня, улыбается.

– Можно. Меня зовут Оля.

– А меня Вова.

– Очень приятно.

– Мне тоже.

– Я заметил вас несколько дней назад.

– А давай сразу на ты?

– Да, конечно. Ты где-нибудь учишься?

– В универе на журналистике. А ты?

– В инязе. В этом году поступил.

– Я тоже. Ты отсюда, из Минска?

– Нет, из Могилева.

На остановке монтируют рекламный щит. Школьницы с ранцами наблюдают за дядьками в черных спецовках. Над концертным залом «Минск» висят серые облака.

Оля говорит:

– Почему-то все ненавидят позднюю осень. А я ее по-своему люблю. В ней есть что-то такое… Не могу объяснить… Тебе так не кажется?

– Кажется.

– А ты вообще мрачный человек?

– Как когда. А ты – веселая?

– Не всегда, хотя иногда бываю.

Со стороны стадиона катится трамвай. Я спрашиваю:

– Тебе куда ехать?

– В Зеленый Луг. А тебе?

– В Серебрянку. «Единица», твой трамвай… А можно попросить у тебя телефон?

– У меня нет телефона… Но я завтра опять буду в библиотеке. Долго, до самого закрытия, до девяти.

– Я тогда подожду тебя в гардеробе, хорошо?

– Хорошо. Пока.

– Пока.

Оля заходит в трамвай, дверь захлопывается.

* * *

Заморозок. Рука с бутылкой мерзнет, хоть и в перчатке. Я перекладываю бутылку в левую руку, сую правую в карман, тру пальцы друг о друга.

– Дай-ка мне на месте, – говорит мужик в шапке с вышивкой «adidas».

Я беру деньги, открываю бутылку.

– А почему холодное? И так холодрыга… Надо было подогреть. Это ж твоя работа, правильно? Я – на заводе, ты – здесь, каждый делает свое дело, а вместе мы работаем на благо родины… – Мужик смеется.

– Ага, все так.

– Так что, следующий раз подогревай пиво.

– Как я его подогрею?

– Ну, это – твоя проблема.

Дядька в длинной кожанке, с дипломатом, не спеша тянет пиво, разглядывает привокзальную площадь.

– Ты студент?

– Да.

– Понимаю – сам когда-то учился. Денег вечно не хватало – на сорок рублей стипендии не проживешь. – Он делает глоток. – Ну, тоже подрабатывали, конечно. Вагоны разгружали. Сейчас, конечно, другое время – нечего разгружать стало. – Он отпивает еще. – А там, где есть, что разгружать, туда так просто не устроишься. Подержи-ка…

Дядька отдает мне бутылку – в ней больше половины. Он достает пачку «Marlboro», зажигалку, прикуривает, забирает пиво.

– Я вот тут был недавно в одной конторе – они итальянской мебелью торгуют. Так представь, там грузчики – все на своих машинах на работу приезжают. Расчет за мебель – на месте, налом, и половина этих денег тут же уходит с концами.

Он отпивает пива.

– А вообще, мой тебе совет… Ерунда все это – пиво там, прочие мелочи. Пусть они этим занимаются. – Он кивает на бабок. – А у тебя руки-ноги есть, голова на плечах, ты можешь нормальные деньги зарабатывать. Например, валютой заниматься. Вон, люди возят валюту – из Москвы, в Москву. «Баксовозы» мы их зовем. Знаешь, как поднимаются? Или хотя бы в Польшу на торги…

Кто-то орет:

– Милиция!

Бабки прячут пиво, неуклюже бегут к остановке, отставив задницы. Я – за ними.

Оборачиваюсь. Два мента не спеша идут со стороны касс.

Прячемся за углом бетонного забора. За ним – стройка, новый корпус вокзала.

Одна бабка выглядывает из-за угла.

– Все, ушли.

Подходят три пацана. Один – здоровый, плотный, два других – худые. Здоровый спрашивает:

– Почем пиво?

– Сорок с собой, тридцать пять на месте.

– Ну, сейчас возьмем у тебя бутылок пять. Да, Гриня?

Я наклоняюсь к рюкзаку, достаю бутылки. Здоровый берет три, остальные – по одной.

– От кого работаешь? – спрашивает здоровый.

– Ни от кого. Так просто.

– А ты что, не знаешь, что за место надо платить?

– Какое место?

Удар в нос. Я отступаю к стене, сморкаю сопли с кровью на обледеневший асфальт. Смотрю по сторонам – бабки отошли подальше. Я спрашиваю:

– Что, и они платят?

Здоровый замахивается.

– Еще въебать? Каждый отвечает за себя, понял? Если б можно было не платить, здесь бы полгорода стояло.

Он бьет меня в челюсть. Несильно.

Мимо идут люди, никто не смотрит на нас. Здоровый спрашивает:

– Ты, может, студент?

– Студент.

– Ладно. Бач, отдай ему пиво. Кому сказал? Отдай пиво. Ладно, хуй с тобой.

Здоровый поворачивается ко мне.

– Короче, ты понял. Хочешь зарабатывать – плати за место. Мы – водочники, мы здесь ночью водку продаем. Будешь нам платить – никто не тронет, понял? Моя кликуха – Старый. Меня на вокзале все знают, каждая последняя блядь. Если кто залупнется – так и скажи: я от Старого работаю.

– А сколько платить?

– Ну, раз студент… Рублей двести в день. Ладно, сто пятьдесят. Но это – за целый день. Утром продал, потом еще вечером… А я каждую ночь на вокзале, до утра. Давай, держи краба.

Он сует мне руку, я жму ее.

У меня – последняя бутылка. Подходит худой невысокий пацан, моего возраста или младше.

– Сколько пиво?

– Сорок с собой, тридцать пять на месте.

– Сейчас посмотрю – наберу или нет. Почти все вытрясли, шакалы.

– Кто?

– Менты, кто еще? Ночь, блядь, продержали, в клетке, суки.

Пацан снимает грязный ботинок на высоком каблуке, сует руку в носок, вытаскивает оттуда смятые десятки и пятерки. Он считает деньги, дает мне. Я кладу их в карман, не расправляя, открываю бутылку.

– Ну, шакалы. – Пацан отхлебывает пива. – Я б их всех поубивал.

– А за что они тебя?

– Как за что? А за что нас берут? Тебя, меня? Ни за что.

Он отпивает еще. Я спрашиваю:

– А чем ты вообще занимаешься?

Пацан чмокает губами.

– Чистое мошенство – ловкость рук, и никакой наебки.

– А менты?

– Что менты? Сегодня мент – шакал, завтра – друг. На, держи.

Он сует мне бутылку и уходит.

Я сливаю пену на асфальт.

Пункт приема стеклотары – во дворах площади Победы. В очереди – десяток алкашей и пенсионеров.

Я спрашиваю:

– Кто последний?

Высокий дед в шляпе говорит:

– Последних здесь нет, все – первые. А крайний – я.

– Хорошо, я – за вами.

Достаю из кармана деньги за пиво – скомканных мятых «зайцев» и «волков». Расправляю купюры, складываю в кошелек.

– Во сколько нарисовал, да еще и показал, – говорит дед.

* * *

Идем с Олей от библиотеки к остановке. Я говорю:

– Можно, я провожу тебя до дома?

– Вообще, уже поздно… И у тебя, наверно, дела…

– Да нет, никаких дел. Вот как раз «единица».

– Ну хорошо.

Трамвай останавливается. Мы поднимаемся по ступенькам, садимся. Водитель объявляет:

– Следующая остановка – Захарова.

Двери закрываются, вагон трогается. За окном тянется облезлое здание без окон. Старушка на переднем сиденье держит лоток яиц. Рядом с ней женщина читает «Вечерний Минск».

Оля спрашивает:

– Тебе не скучно жить? Не в смысле, как некоторые говорят, некуда пойти. А вообще…

– Скучно.

– А плохо бывает – такое ощущение, что кругом одна грязь, дерьмо?

– Часто.

– У меня сейчас вообще какие-то мраки. Учиться – совсем не интересно. Думала, будет не так… Город становится каким-то другим, чужим… Везде этот белорусский язык насильно – «шаноунае спадарства»…

Трамвай подъезжает к Комаровке. На проспекте светится зеленая вывеска магазина «Salamander».

Оля спрашивает:

– Ты когда-нибудь был за границей?

– Нет, не был. А ты?

– Тоже нет. Знаешь, так хочу побывать где-нибудь на Западе, во Франции или Германии… Там, наверно, нет всей этой мерзости, как у нас…

Круглая белая лампа освещает Олино лицо. Бледная кожа, никакой косметики, кроме туши на ресницах.

– А почему ты решил поступать в иняз?

– Ну, мне всегда нравился английский… Более или менее…

– По дому скучаешь?

– В общем, да, но с родителями тоже надоело… Я потому и хотел поступать в другом городе, чтобы не быть, как они. Всю жизнь живут в Могилеве, закончили институты, сами стали преподавателями… А они наоборот не хотели, чтобы я уезжал. Думали, поступлю в «машинку» или «техноложку», потом – в аспирантуру, напишу диссертацию… А потом все рухнуло, и это стало никому не надо…

Идем дворами. Дядька с сигаретой в зубах молотит выбивалкой по ковру. Пацан тянет на поводке пуделя.

Оля говорит:

– Вообще, ты не подумай, что я – какая-нибудь пессимистка. Просто что-то нашло такое…

– Понимаю.

– Мы почти пришли. Вот мой подъезд.

– У тебя правда телефона нет?

– Конечно, правда.

– Я просто подумал… Может, ты не хотела давать номер первому встречному…

– Я бы тогда просто сказала: не дам. Мне не нравится обманывать…

– А номер квартиры скажешь?

– Да, скажу. Тридцать два. Ну, мне надо идти. Спасибо, что проводил. Я тебе благодарна – у меня было такое грустное настроение, а сейчас – уже не грустное… – Оля улыбается. – Пока.

– Пока.

Она заходит в подъезд, хлопает дверь. Я поворачиваюсь, иду к остановке.

В беседке сидят три мужика, один разливает водку. Начинает капать дождь.

Смотрю через мокрое стекло трамвая на окна домов. Многие занавешены, иногда мелькают ковры, картины на стенах, люди.

На сиденье сзади меня – девочка, лет восемь, и дед. Она рассказывает:

– Нам в школе учительница говорила, что Пушкин был такой поэт… Он всегда писал, не мог не писать… У него отбирали бумагу, а он тогда на столе писал…

Выпрыгиваю из трамвая. Дождь продолжается. Зонта у меня нет. Я улыбаюсь, задираю голову. Капли падают на лицо, в глаза.

Открываю ключом квартиру. Дверь в хозяйкину комнату открыта, играет музыка – Муслим Магомаев. У родителей была его пластинка – они слушали ее еще на старой радиоле «Рига».

Я стаскиваю ботинки. Тетя Нина выглядывает из комнаты.

– А, Вовачка прышоу…

Она криво улыбается – бухая. Я вешаю куртку, открываю дверь к себе. Тетя Нина говорит:

– Зайди-ка мне, а?

– Нет времени. Заниматься надо.

– Ну на минутку…

Она берет меня за руку, тащит в комнату.

На столе – полбутылки самогонки, стакан и банка квашеной капусты. На бутылке – этикетка «бальзам Абу-Симбел». В капусте торчит вилка.

– Выпъеш са мной?

– Не-а.

– Чаму?

– Я ж сказал – заниматься надо.

– Ай, заниматься – гэта усё ерунда. Лучше давай мы с табой… Пад адной крышай жывем, да?

– Да.

– Ну так што?

– Ничего. Пить я не буду.

– Чуть-чуть. Трыццать капель, а?

– Ладно.

Тетя Нина берет из серванта граненый стакан, льет в него самогонку, дает мне в руку, наливает себе.

– Ну, каб усё было добра.

Мы чокаемся. Я пью. Гадость.

Тетя Нина сует в рот вилку с капустой, начинает хрустеть. Я отламываю хлеба, жую. Тетя Нина говорит:

– Давай патанцуем, а, Вова?

– Вы что?

– А што? Давай…

Она обхватывает меня руками, я отскакиваю.

– Ну и не танцуй! А я – буду. – Она начинает топтаться под музыку. В серванте звенит посуда. Игла проигрывателя подскакивает. Я выхожу из комнаты.

– Умные усе стали – пасматрыте вы на яго, – бубнит тетя Нина. – Как са старай бабай, так и пагаварыть ня хоча. Думаеш, я старая и дурная. Так если ты таки умны, то сматры, не усярысь!

* * *

Стою с пивом. Стремно, в животе бурлит, хочется срать. За час я продал только четыре бутылки.

Бабки кричат:

– Милиция!

Я вздрагиваю. Бабки суетливо прячут пиво, бегут к остановке. Я убираю свою бутылку в рюкзак, поворачиваюсь к расписанию – как будто читаю.

Подходят два мента.

– Что ты тут делаешь? – спрашивает один. У него – тупая злобная рожа и расплющенный нос.

– Ничего. Так, стою.

Мент несильно бьет палкой по рюкзаку. Звенят бутылки.

– Кого ты хочешь наебать? Что в рюкзаке – пиво? Ну-ка, пошли с нами.

– А может не надо? Я – студент…

– Мне насрать, кто ты.

– Давайте как-нибудь так разберемся?

– Как «так»?

– Как-нибудь…

– Не еби вола. Бери рюкзак и пошли с нами, а то сам знаешь, что будет.

– И чтоб без глупостей, – говорит второй мент. – Шаг влево, шаг вправо – удар в нос.

Оба улыбаются.

Менты останавливаются в темном коридоре, у двери в камеры хранения.

– Значит, говоришь, студент? – спрашивает первый.

– Ага.

– Сколько у тебя пива?

– Шесть.

– Четыре бутылки сюда, и чтоб я тебя здесь больше не видел.

– А может…

– Ты что, хочешь, чтоб мы тебя оформили за спекуляцию? Конфискуем все пиво – это раз. Две тысячи штраф – это два. В институт твой бумага пойдет – три? Хочешь?

– Нет.

– Тогда давай пиво.

– Прямо здесь?

– А где?

Я расстегиваю рюкзак, достаю четыре бутылки. Первый мент берет по две в каждую руку, ногой открывает дверь в камеры хранения. Он проходит внутрь, дверь захлопывается. Слышно, как он говорит тетке:

– Ивановна, дай пятнашку.

Я спрашиваю второго мента:

– А остальное можно продать?

– Э, ты вообще оборзел? Остальное продать… Сейчас я тебе, блядь, продам. Никто здесь с тобой не шутит… Еще раз здесь увижу… Все, вали отсюда – на нервы действуешь.

Я закидываю рюкзак на плечо, выхожу на улицу.

Еще темно. Бабки – опять на месте.

Ставлю рюкзак на лавку беседки, достаю бутылку, открываю. Светятся окна дома. Я делаю первый глоток. Дядька с длинными волосами и лысиной на макушке садится в двадцать первую «волгу». Мотор заводится, начинает тарахтеть.

Я отпиваю еще – одним долгим глотком, как мои мужики-покупатели. «Волга» выезжает со двора. Где-то тявкает собака.

Пиво дает по башке. Открываю вторую бутылку, швыряю крышку в кусты.

Подходит дед с собачонкой на поводке.

– Паренек, не отдашь бутылки?

– Берите. – Я наклоняюсь, подаю ему пустую.

– Спасибо тебе, сынок. Дай тебе бог здоровьичка. А то пенсия маленькая, и еще с собакой столько расходов… Каждая копейка дорога…

– Понимаю.

– Ну ладно, я потом подойду за второй.

Небо над домами посветлело. Из подъезда выходит бабка в темно-зеленом пальто, идет ко мне.

– Что ты здесь делаешь?

– Ничего, пиво пью – видите?

– Да-да, рассказывай. Ждешь, что люди пойдут на работу, чтоб к кому-нибудь в квартиру залезть?

– Ничего я не жду. Просто есть время перед занятиями. Я студент.

– Ага, студент он. Скажи еще – профессор. Знаю я таких… Ну-ка отсюда, а то милицию вызову.

Я отпиваю пива, тупо улыбаюсь.

– Улыбайся, улыбайся. Я пошла в милицию звонить.

Бабка идет к подъезду. Возвращается дед с собакой. Я допиваю пиво одним глотком, отдаю ему бутылку.

– Спасибо тебе, сынок, спасибо.

– Вот еще две.

Я достаю из рюкзака пустые бутылки – два работяги взяли пиво «на месте». Дед сует их в карманы куртки.

– Спасибо, сынок, спасибо. Вот что значит – человек. Не то, что все эти… За сто рублей зарезать готовы…

* * *

Жду Олю в холле журфака, у доски объявлений. На часах – 20:02. Только что был звонок, народ спускается по лестнице к гардеробу.

– Привет.

Оля. В черных джинсах, с сумкой и пакетом «ЦУМ».

– Привет.

– Я сейчас – только возьму куртку в гардеробе.

Выходим на улицу. Студенты расходятся в разные стороны. Некрасивая полная девушка садится в «мерс» с литовскими номерами.

– Проводить тебя домой или просто погуляем?

– Давай погуляем.

– Хорошо. Как вообще дела?

Оля резко пожимает плечами.

– Никак.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего не случилось. Просто никак.

Идем молча. Я смотрю под ноги. Темно, холодно и неуютно.

Оля говорит:

– Знаешь, иногда так хорошо, что жизнь кажется сплошным кайфом, и ничего больше не нужно. А иногда все так мерзко, что хочется убежать…

– Куда убежать?

– Если бы я знала… Ты когда-нибудь думал о том, чтоб уехать из этой страны?

– Нет.

– А я думала. Много раз. Нет, я многое здесь люблю – по-своему, – и я бы не хотела уехать навсегда, чтобы никогда не возвращаться, не приезжать… Но иногда мне так жутко… Кажется, что нет никакого просвета.

У пустого темного здания ГУМа суетятся гаишники.

– Наверно, Шушкевич будет ехать к себе на дачу, – говорит Оля. – Или Кебич. У них дачи в Дроздах. Давай посмотрим.

– Давай.

Впереди нас идут два пацана лет по двенадцать. Оба – в грязных куртках, курят сигареты с фильтром.

– …они водку возят из Москвы и здесь у нас продают. Там берут по тридцать рублей бутылка, а здесь продают по сто и больше.

– Андрон говорил – будет машину брать, «мерс» восемьдесят девятого года, почти что новый, вообще цивильно. А тут бы хоть велик взять…

– Велик – говно. Если захотеть, велик можно за месяц купить… Только нам сейчас не до велика, скажи?

Оба смеются. Один оглядывается, смотрит на нас.

– Я б лучше с бабой походил, чем на велике. Только чтоб с бабой ходить, нужно каждый день сто баксов в кармане, прикинь?

– Ага… Тридцать пять – двадцать один, ноль три – двадцать четыре…

– Что это?

– Номера машин.

– На хуя тебе?

– Просто так. А прикинь, если все номера машин записывать, а? А если по авторынку ходить и все номера записывать, да?

– Тебе еще б и пизды насували – хули это ты тут делаешь?

Пацаны хохочут.

Проспект – пустой, ни одной машины. Гаишник смотрит по сторонам.

Пацаны выскакивают на середину проспекта, корчат рожи, кривляются, орут:

– Мент поганый! Сука! Пидарас!

Гаишник кидается на них, пацаны убегают в арку дома.

Оля говорит:

– Может, пойдем?

Мы спускаемся в подземный переход. Сморщенная бабка продает сигареты «Bond». Наверху визжит сирена.

Оля молчит, прикусывает губу. Я спрашиваю:

– Тебя проводить домой?

– Нет, не надо.

– Точно?

– Точно.

– Что-нибудь не так?

– Нет, все в порядке. Просто я хочу побыть одна. Дальше не надо со мной идти, хорошо?

– Хорошо. Пока.

– До свидания.

* * *

На ступеньках корпуса «А» курит Наташа в длинной черной шубе. Я подхожу.

– Привет.

– Привет, Вова. Попьем кофе?

– Давай.

Заходим в кафетерий булочной, я говорю продавщице:

– Два кофе.

Она берет жестяную банку, на глаз насыпает кофе в два толстых низких стакана, кладет по ложке сахара, льет кипяток из белого чайника.

– Двести двадцать.

Я даю продавщице две «рыси» и двух «зайцев», несу стаканы к стойке.

Наташа спрашивает:

– Как твои дела?

– Нормально. А твои?

– С одной стороны, супер, а с другой – очень плохо. Я познакомилась с парнем, даже, в общем, не с парнем, а с мужчиной. Но он араб. У тебя есть знакомые арабы?

– Не-а.

– А ты не расист?

– Нет, не расист.

– Тогда буду рассказывать дальше.

Она отпивает кофе, я тоже делаю глоток.

– Значит, он араб. Из Марокко. У него своя фирма, продают автомобильные краски. Снимает квартиру здесь рядом, на площади Победы. Знаешь, за сколько?

– За сколько?

– За сто пятьдесят баксов. Неслабо?

– Ага.

– И каждый день меняет цвет.

– Как меняет цвет? Что, кожа то светлее, то темнее?

– Нет, ты что? Цвет одежды. То все в синих тонах, то в зеленых. Ему, главное, все идет. Он такой вообще…

– А что тогда очень плохо?

– Кажется, я от него залетела. Но мы не трахались. Мы с ним еще не трахались – я его хочу, но не надо, чтобы сразу… В общем у нас ничего не было, только петтинг. Но мы напились, представляешь – два литра мартини на двоих. Нормально?

– Ну да.

– И я ничего не помню. А потом… Но я ему уже сказала. Он, если что, даст деньги на аборт.

– А как насчет девушек?

– Что насчет девушек?

– Ну… Ты – с девушками…

– Никак. Я решила, что буду только с ним.

– Тоже правильно.

– Нет, конечно, неправильно, но будет видно. Ладно, я побежала. Спасибо за кофе. Пока.

Наташа проходит мимо стоек, открывает дверь. В ее стакане почти столько кофе, сколько было. На краю – след фиолетовой помады.

* * *

У здания Верховного Совета топчется мент. Прожектор освещает герб с всадником и бело-красно-белый флаг.

Оля говорит:

– Давай зайдем в магазин. Я хочу мороженого.

– Холодно же…

– Ну и что?

Оля разворачивает бумагу, откусывает край вафельного стаканчика.

– Ты точно не хочешь?

Я мотаю головой. Мы выходим из магазина, я придерживаю дверь. Оля говорит:

– Я маленькая очень мороженое любила. Помню, когда появилось в желтой глазури, потом в шоколадной – самое вкусное. У меня тогда было два кайфа – мороженое и мультфильмы. Чтобы с мороженым – и к телевизору, смотреть мультики. Самые лучшие – «Ну погоди», конечно. Ну, и другие тоже. Помнишь, был мультик – «Пластилиновая ворона»?

– Помню, мне он тоже нравился.

– А еще были японские мультфильмы, в «Спокойной ночи, малыши», помнишь? Я так удивлялась этим их иероглифам в титрах… А потом уже «взрослые» фильмы – «Шерлок Холмс», «Место встречи изменить нельзя»… Тебе нравятся про Шерлока Холмса?

– Да, конечно…

По рельсам катится трамвай, искрят провода. Оля улыбается. Ее губы вымазаны мороженым.

* * *

Поднимаюсь по лестнице. В дверях двадцать первой – бородатый мужик в синем спортивном костюме. Среднего роста, худой, лет тридцать. Он говорит:

– Привет, сосед.

– Привет.

– Хотя, вообще-то мы и не знакомились.

Я останавливаюсь, он выходит на площадку, протягивает руку.

– Саша.

– Вова.

– Студент?

– Ага.

– И где?

– В инязе.

– А какой язык?

– Английский.

Бородатый морщится.

– Английский не люблю. Грубый он такой, резкий. Как собака гавкает. Мне вот французский нравится – мягкий такой, красивый. С бабами на нем бы базарить. Не знаешь, как можно французский выучить?

– Ну, на курсы, например, пойти. Вечерние…

– Не, на это времени нет. Время – это деньги, а деньги – это время. Каждый день – на завод, потом выпить надо? Надо. Ну, расслабиться, типа, после работы. Правильно? – Я киваю. – Так что тут не до курсов. Ладно, короче, у меня к тебе дело – на триста баксов, то есть на триста белорусских. Одолжи, а? До двадцать пятого?

– Хорошо.

Я достаю кошелек, вынимаю трех «рысей».

– Спасибо, братан.

Бородатый жмет мне руку, уходит к себе. Я сую ключ в скважину, открываю.

Хозяйка стоит в прихожей.

– Здрасьте, тетя Нина.

– Здравствуй, Вова, здравствуй.

Я захлопываю дверь.

– Што ат тябе барадаты хатеу?

– Ничего, так – познакомиться.

– Нечага табе с такими знакомиться. Пьяница, алкаш. Жонка кинула яго, забрала дочку, квартиру размяняли. У их была квартира у втаром падъезде. Скажы яму, штоб к табе ня лез – тябе учиться нада, а не с алкашами…

– Ага, хорошо.

– Ты супа хочаш? Я сварыла.

– Нет, не хочу.

* * *

Жду Олю в центре зала на Октябрьской – у ступенек перехода. Десять минут седьмого. Рядом болтают по-французски два чувака – волосатый и стриженный налысо. Мужик с розой в руке смотрит по сторонам.

С грохотом подъезжает поезд. Французы замолкают. Лязгают двери, на платформу высыпает толпа, разделяется на потоки – к ГУМу, к Белсовпрофу и к переходу на Купаловскую. Оли нет. «Астярожна, дзверы зачыняются. Наступная станцыя – Площа Незалежнасти».

Подхожу к краю платформы, смотрю на цифры табло. 18.58. 00.47.

Звоню в тридцать вторую. Никто не открывает. За дверью соседей приглушенно болбочет радио. Жму кнопку еще раз, долго не отпускаю. Звонок звучит противно и пронзительно.

Захожу в кафетерий гастронома. Спрашиваю продавщицу:

– Чай есть?

– Есть. Пятьдесят два рубля с сахаром, сорок шесть без сахара.

– Давайте с сахаром.

Она бросает в стакан одноразовый пакет, наливает кипяток. Я кладу деньги на прибитую к прилавку тарелку. За окном, на улице идет мокрый снег.

Я беру стакан, он горячий. Ставлю его на стойку, отдергиваю ладонь. Чай расплескивается. Тру ладони одна об одну, беру стакан, отпиваю, обжигаю язык. Толчок сзади в ребра – уборщица моет шваброй пол. Я кричу ей:

– Осторожней можно?

Она не реагирует, ведет тряпкой мокрую полосу по цементному полу. В ведре с грязной водой плавает мусор.

Звоню в дверь. Шаги. Щелкает замок, дверь открывается. Оля.

– Привет.

– Привет.

– А я тебя ждал на Октябрьской… В шесть часов…

– Да… Проходи.

Оля жмет на кнопку выключателя, загорается свет. Я переступаю порог, бросаю рюкзак на пол, снимаю ботинки. Оля стоит, прислонившись к стене, смотрит под ноги. Она в черных джинсах и свитере. Я вешаю куртку на черное пальто.

В комнате – «стенка», два кресла, диван. На тумбочке – телевизор «Горизонт-61ТЦ», видик «Funai», несколько подписанных от руки кассет. Оля садится на стул у письменного стола.

– Присаживайся.

Я сажусь на край дивана.

– Ты недавно пришла? Я звонил в дверь полчаса назад…

– Я была дома… Просто мне никого не хотелось видеть. Извини… У тебя разве не бывает так, что никого не хочется видеть?

– Не-а. Что-нибудь не в порядке?

– Нет, все нормально.

Я рассматриваю корешки книг. Серия «Классики и современники». Лев Толстой «Смерть Ивана Ильича». Джером К. Джером «Трое в лодке, не считая собаки». На нижней полке – два темно-красных тома с тиснением на переплете. Михаил Шолохов «Тихий Дон».

Оля встает, подходит к телевизору, включает. Сессия Верховного совета. У микрофона – Зянон Пазняк.

– Мы павинны зрабить усё магчымае, каб…

Оля жмет кнопку, переключает канал. Старый черно-белый фильм. Девушка в косынке строит кому-то глазки. Оля выключает звук, садится к столу.

– А почему ты не пришла на Октябрьскую?

– Я же сказала – настроение было не то. Ты не против, если я выключу свет?

– Нет, не против.

Оля встает, подходит к выключателю, щелкает. Светятся окна дома напротив и уличный фонарь.

Оля поворачивается к окну. Я подхожу и встаю рядом.

Идет снег. Между домами, на побелевшем газоне – черные мокрые следы. Я наклоняюсь к Оле, тянусь губами к Олиным губам. Она отстраняется.

– Не надо.

Я сажусь на диван. Оля поворачивается ко мне. Я говорю:

– Извини… Просто как-то все непонятно… Хочется знать, как оно будет – у нас…

– Видимо, никак. Но ты не обижайся, дело не в тебе, а во мне…

– Тогда я пошел?

– Посиди еще. Можем чаю попить…

– Нет, я пойду.

Сижу на полу в комнате. За стеной храпит тетя Нина. Я беру бутылку, отпиваю пива. На полу валяются четыре пустых. Поднимаю с пола погнутую железную крышку, царапаю запястье. Сочится кровь. Я швыряю пробку в угол, допиваю пиво одним глотком. Встаю, спотыкаюсь, хватаюсь за стену. Сажусь, прислоняюсь к стене. Она холодная.

* * *

Семнадцатое декабря, мой день рождения. Без пяти семь вечера.

Сижу в пустой аудитории на пятом этаже, смотрю в окно на светящийся город. После второй пары я сбегал в булочную, купил два торта. В группе не знали что у меня день рожденья, поэтому подарка не подарили. Подарят, наверно, позже.

Когда мне было одиннадцать, на день рожденья пришли тетя Лена с дядей Жорой и мамин брат дядя Ваня с Ниной и ее сыном. Он тогда только начал жить с Ниной, а через полгода от нее ушел.

Сына звали Игорь, он был в настоящих вытертых джинсах «Tommyhill». Я тоже хотел такие, просил у родителей, но вместо них папа привез мне из Москвы джинсовый костюм – невытирающийся, с львиными мордами на пуговицах.

За столом нам с Игорем налили по чуть-чуть шампанского в хрустальные рюмки – из таких пили все. Шампанское мне не понравилось, было слишком горьким. Мне подарили «Мототрек» за восемнадцать рублей – самую дорогую игру в отделе игрушек ГУМа после железной дороги «Piko Modelbahn».

Мы с Игорем поели плова с курицей, драников и салата «оливье» и пошли в другую комнату играть с «Мототреком». Мы устраивали гонки: зеленый мотоциклист – Игорь, красный – я, два других – желтый и синий – соперники. Потом играть надоело, мы просто сидели на кровати и слушали через дверь разговор взрослых.

Дядя Жора рассказывал:

– Мне говорил один наш слесарь, Костя Зотиков, что ездил в Ригу, и его куда-то повели – он отдал двадцать пять рублей и сидел, пил пиво с какой-то девкой. Она полностью голая была.

– За двадцать пять рублей она не разденется, – перебила Нина.

– Ну, я за что купил, за то и продаю…

Саша сказал:

– А я раз видел, как в аптеке продавались гондоны.

– Что это?

– Это когда ебутся, надевают на хуй. Ты знаешь, как ебутся?

– Да, знаю.

– Только никому не говори, что знаешь. До восьмого класса это знать не разрешается.

– А что, если узнают, что я знаю?

– Во-первых, поставят «неуд» по поведению за год. Во-вторых, родителей уволят с работы.

– Ничего себе…

– А ты думал. А знаешь, что такое «красная» фотопленка?

– Нет.

– Эта такая пленка – на нее снимаешь, и все на ней получаются голые.

– У тебя такая есть?

– Была одна в том году – выменял у пацана на набор марок, «космос». Отснял всю.

– И кого ты снимал?

– Так, шел по городу – и прохожих. И там в одном месте что-то не сработало, и вместо хуя получилась пизда, а вместо пизды – хуй.

– А где она сейчас?

– Кто она?

– Пленка.

– Я ее пацану продал за три рубля. Чтоб дома мамаша не нашла.

– А что бы тебе сделали, если б в школе узнали?

– Ничего. Учителя не знают, что такая пленка бывает.

Захожу в столовую. Мужик с красно-синим мохеровым шарфом на шее ест суп. На столе лежит высокая меховая шапка. Больше в столовой – никого.

Барменша в белой блузке, с выбеленными волосами читает книгу «Три товарища». Ей лет сорок, вокруг глаз и на лбу – морщины.

Я говорю:

– Сто граммов вина. «Монастырская изба».

– Сто восемьдесят рублей.

Кладу купюры на прилавок. Барменша берет откупоренную бутылку без пробки, на глаз льет в большой граненый стакан, забирает деньги. У нее на правой руке – широкое золотое кольцо.

Я сажусь за стол, засыпанный крошками, отпиваю. Мужик поднимается, надевает шапку, идет к выходу. На столе остаются грязная тарелка и стакан.

Допиваю вино одним глотком, встаю, подхожу к прилавку. Книга лежит на стуле, переломанная, обложкой вверх. Я стучу костяшками по прилавку.

Барменша выходит из боковой двери.

– Ну, чего хочешь?

– Еще сто вина.

– Стакан давай. Я тебе что, каждый раз буду новый стакан брать?

Сижу, откинувшись на спинку стула, двигаю пустой стакан по столу. Барменша читает.

Я встаю подхожу к ней, ставлю стакан.

– Сто водки.

– Сразу надо было с этого начинать, а то вина, вина… Вино только женщины пьют, ясно? Хотя я больше люблю ликеры, честно тебе сказать. С Польши привозят – веселых таких цветов, знаешь? Правда, на следующий день потом голова болит… – Она улыбается, наливает мне водку.

Я плачу, тут же выпиваю, ставлю стакан и иду к выходу.

На улице совсем не холодно, лужи. По Долгобродской едет черный «БМВ», в нем – два чувака и две девушки.

Гастроном. Я беру бутылку «жигулевского», открываю привязанной открывалкой. Делаю глоток, выхожу на улицу. Дверь захлопывается с резким ударом.

Все небо – в облаках. Небо – черное, а облака белые. Я стою перед входом в магазин, задрав голову. Отпиваю пива, разглядываю рисунки под надписями «хлеб», «бакалея», «мясо».

Бутылка пива выскальзывает, разбивается. В ней было больше половины.

У меня встает, я захожу в подъезд, поднимаюсь на второй этаж. Пахнет вареным мясом. За дверью слышен женский голос:

– Ну мне долго еще ждать? Все остынет…

– Сейчас иду.

Я задираю куртку, расстегиваю молнию джинсов, сую руку в трусы. Прислоняюсь к перилам и начинаю дрочить.

Спускаю резко и неожиданно. Сопля спермы брызгает на зеленую краску стены.

* * *

Иду по проспекту. Сегодня – двадцать пятое, западное рождество. В витрине гастронома – искусственная елка, на ветках – куски ваты и «дождик». На стекле написано гуашью: «С новым годом!», «1993».

В школе я всегда ждал новый год, а потом обламывался: ничего интересного не происходило. Числа тридцатого папа покупал у бабок возле магазина елку, ставил ее в банку с мокрым песком, а мы с мамой украшали – вешали стеклянные шары, гирлянду, разбрасывали «дождик». Под елку ставили пластмассовых деда мороза и снегурочку, а на верхушку папа надевал красную светящуюся звезду на батарейке – он купил ее в Москве, он часто ездил туда в командировки. Тридцать первого к нам иногда приходили гости, но чаще мы были втроем – слушали поздравление Горбачева, а когда начинали бить куранты, чокались шампанским – мне тоже наливали полбокала. Потом я смотрел «голубой огонек» до часу или до двух и ложился, а родители еще оставались сидеть.

Только в прошлом году я не был на новый год дома – мы собирались классом у Светки Бокаревой, но все вышло лажово: двадцать человек в однокомнатной квартире. Я выпил две рюмки шампанского, водку пить не стал, а некоторые упились и тошнили в туалете. Антон хвастался, что сосался на кухне с Иркой Лысенко, но я не поверил.

Звоню к Бородатому. Он открывает.

– А, привет…

– Привет. Я за деньгами. Ты у меня одолжал, помнишь?

– Ладно, зайди, посмотри на мою берлогу.

Я прохожу в тесную прихожую, оттуда – в комнату. В ней – «подвесной потолок» кофейного цвета.

– Видишь? Это я сам сделал. Что я, нанимать кого-то буду? У самого, что ли, рук нет? Хочу еще такой в кухне заделать…

На книжных полках «стенки» – старые газеты «Знамя юности» и телефонный справочник. За стеклом – пузатая хрустальная ваза и несколько фужеров.

– Выпить хочешь?

– Нет.

– Что, спортсмен?

– Нет, просто не хочу.

– Ну, смотри, дело, конечно, твое. А я люблю – пятьдесят капель… – Бородатый хмыкает. – Я на тракторном работаю, в литейном. Нормальная зарплата, дают вовремя, хули еще надо?

Он наклоняется ко мне, дышит перегаром. Я киваю.

– Тракторный – один завод на весь город, где люди нормально получают, потому что тракторы везде нужны, сечешь? Мы их везде отправляем – и в Германию, и в Америку… И не хер говорить, что Союз развалился, сырья нет. Кто работает, у того все есть, ты понял?

– Ага.

– А еще тебе скажу – никогда не женись. Я хоть и жру дома один хлеб с салом, зато никакая падла не ебет мозги. И я своей этой – в том году развелись – сказал: чтоб ты сюда не приходила и чтоб я тебя здесь не видел. Алименты там, хуе-мое – все заплачу, но чтоб сама сюда не приходила. Увижу – надаю по ебалу. Ладно, короче давай…

Он сует мне руку.

– А деньги?

– А, тебе еще и деньги? Ладно, держи.

Бородатый достает из кармана кошелек, отсчитывает сотни, дает мне. Я прячу их в карман.

– Ну, ладно, я пошел. До свидания.

– Давай.

* * *

Экзамен по английскому. Принимает Кругликова – тетка с рыжими волосами и тремя нитками бус, бывшая переводчица ЦК КПБ.

Отвечает Рублева. Я не слушаю, пишу на черновик устную тему – «My Day Off». Голубович поворачивается, шепчет:

– Ты не помнишь, как будет нож для консервов?

– Нет, а зачем тебе?

Кругликова стучит ручкой по столу.

– Quiet, please.

Голубович отворачивается.

Кругликова говорит Рублевой:

– Вы достаточно бегло говорите, но вот грамматика… Поэтому я ставлю вам «четыре», но если в следующем семестре вы поработаете над грамматикой, то вполне можете получить и «пять».

Кругликова пишет в зачетке, Рублева смотрит на нее с ненавистью. Она хватает зачетку и выходит, хлопнув дверью.

Кругликова качает головой.

– A very scandalous girl. Next please. Who is ready?

Я встаю, иду к ее столу.

Выхожу из аудитории, закрываю дверь.

Липатов спрашивает:

– Ну как?

– Нормально, «четыре».

– Поздравляю. А я вообще ничего не знаю. Не представляю, как буду отвечать…

– Ладно, ни пуха.

– К черту.

Иду по коридору. У стен сидят на корточках три девушки с конспектами, зубрят. Одна – в короткой юбке, черные колготки натянулись на коленях.

* * *

Каникулы. Я – один дома, родители – на работе. Сижу у окна, смотрю на черные ветки деревьев. По улице Куйбышева едет забрызганный грязью троллейбус.

Я сижу так целыми днями, никуда не выхожу. Антону не звонил, он не знает, что я приехал. Я никуда не хочу идти, не хочу ничего делать. Утром долго перебирал кассеты, хотел выбрать что-нибудь послушать и ничего не выбрал.

У входа в магазин, почти закрывая дверь, припаркован зеленый «форд» с проржавевшими крыльями. На заднем сиденье – две девушки, лет по шестнадцать. Тетка, обходя машину, злобно смотрит на них. Они показывают ей языки.

Из магазина выходит Гура – он до девятого был со мной в одном классе. На нем – спортивные штаны с четырьмя полосками, расстегнутая кожаная куртка, свитер «Capuchon». На свитере болтается толстая золотая цепь. В одной руке – открытая бутылка «жигулевского», в другой – еще две. Я не видел его больше года.

Он махает мне бутылкой с пивом.

– Привет, Вован!

– Привет.

– Смотри – моя тачка. Всего пятьсот баксов. А тачила еще заебись, самое то. Ты не смотри, что такой видон – это надо подделать. Поехали кататься.

– Мне в магазин надо, за хлебом…

– Кинься ты – за хлебом. Потом купишь свой хлеб. Садись вперед.

Я открываю дверь, сажусь. Гура садится за руль, отдает пиво девушкам, мне протягивает открытую.

– Будешь?

Я делаю глоток.

– Гура, открой нам пиво, – говорит одна девушка.

– А вы что, сами не можете? Во молодежь пошла – ни хера не умеют.

Гура берет две бутылки, открывает одну о другую, зажигалкой сковыривает пробку со второй.

– А познакомь нас со своим другом.

– Это – Вован. А это, короче, Лена и Ира.

Я говорю:

– Очень приятно.

Девушки улыбаются. На них – польские куртки из «мятой» ткани, с пальмой и надписью «Phuket», у Лены – фиолетовая, у Иры – голубая.

Гура поворачивает ключ, жмет на сцепление и газ. Машина трогается.

Выезжаем на Строительную. Я спрашиваю:

– Ты тачку здесь брал?

– Не, в Польше. Разве здесь такую возьмешь за пятьсот? В Польше, само собой… Я там работаю…

Гура улыбается.

– Рэкетир он, рэкетир. – Ира гигикает.

– Ну а что тут такого? Мы ничего плохого не делаем. Хотят зарабатывать – пусть платят. Много мы не берем – двадцать тысяч. Максимум пятьдесят.

– Долларов?

– Каких, на хуй, долларов? Мы бы уже все в золоте, бля, ходили, если б долларов. Злотых. Это доллара два примерно. Все по-честному.

Гура просидел два года в первом классе, потом учился на «тройки», как большинство пацанов. Был тихим – за район не лазил, магазины не грабил. После девятого пошел в тридцать восьмое училище на автослесаря.

Едем по Строительной. «Хрущевки», две новые девятиэтажки, общага, три старых двухэтажных дома. Из труб химзавода валит сизый дым, ветер разносит его по небу.

Гура говорит:

– Не, в Польше – заебись. Нас человек десять пацанов ездит, все свои: семьдесят четвертый, семьдесят пятый год. Водку дорогую бухаем, жрем по-нормальному. Бананы всякие, хуяны. Пиво немецкое – по пять банок в день, стабильно. Не то, что это – это сцули, а не пиво.

Девушки ржут.

На площади Орджоникидзе народ толпится у красно-белых коммерческих киосков.

– Поехали ко мне на хату, – говорит Гура. – Посидим по-нормальному, а? Я здесь в центре однокомнатную снял – чтоб не с родаками, а то они мертвого заебут.

Гура с девушками сидят на потертом кожаном диване, я – в зеленом продавленном кресле. На низком круглом столе – батон, нарезанная мокрая колбаса, литровая «бомба» спирта «Royal» и две больших бутылки лимонада. У окна – огромный письменный стол, вся стена – в книжных полках. В углу – бутылки от «жигулевского» и скомканные носки.

Я спрашиваю:

– А чья это квартира вообще?

– Деда одного. Он – профессор или типа того, хуй его знает. Говорит – за квартиру дорого платить, пошел жить к дочке, а эту хату мне сдал.

Гура разливает спирт в фужеры из красного стекла. Ира и Лена разбавляют его лимонадом. Гура берет фужер.

– Ну, будем.

Мы чокаемся, выпиваем. Я беру кусок батона, он крошится, крошки падают на пол. Гура говорит:

– Кидай на хуй свой институт, поехали со мной, а? Заработаешь за год на машину или на квартиру там – и учись потом, сколько хочешь.

– Или вместо учебы – в зону лет на десять. – Лена хихикает. – Отдохнуть…

– Тихо ты, дура. Со всей нашей бригады никто еще не сел. Пшекам мы до жопы – мы их не трогаем, только своих. Ладно, давайте еще…

Лена говорит:

– Гура, поставь музыку.

Он встает, сует кассету в музыкальный центр «Panasonix». Врубается диско.

Гура и девушки встают танцевать.

Мне дало хорошо. Я закрываю глаза.

Просыпаюсь. Гура трахает Иру. На нем – голубая майка без рукавов. Лена, в трусах и лифчике, гладит Гуру по спине и заднице. Я вырубаюсь.

Гура трясет меня за плечо.

– Проснись, Вован, ты срешь…

Девушки хохочут. Они одеты, стоят в прихожей. Гура говорит мне:

– Вообще, если хочешь, оставайся, а мне этих нужно отвезти.

– Ты ж пьяный, как ты за руль?

– А ты, типа, не пьяный… Ладно, не сцы. У меня половина ментов – знакомые.

– Ладно, подожди, я тоже поеду.

Гура тормозит на перекрестке у школы. Девушки по очереди целуют его, кивают мне, выпрыгивают. Дверь захлопывается.

Гура говорит:

– Во, бля – по пятнадцать лет телкам. На первом курсе училы, а уже ебутся за всю херню. Ты зря вырубился, мне пришлось одному въёбывать. – Он ухмыляется. – Закинуть тебя домой? Или, если хочешь, поехали со мной – я в ночной клуб.

– Не, я домой.

Поднимаюсь по лестнице. Мне плохо. Я нагибаюсь в углу под почтовыми ящиками, тошню.

Становится легче. Я вытираю рот рукавом, прохожу два пролета вверх, звоню в дверь.

Открывает мама.

– Где ты ходишь?

– Так, одноклассника встретил. – Голос звучит непривычно глухо.

– Да ты еще и выпил…

Я стаскиваю ботинки, снимаю куртку, иду в комнату. Сдираю свитер, джинсы, ложусь на диван. Все вокруг летает, и я тоже куда-то лечу.

Опять хочется тошнить. Я вскакиваю, бегу в туалет.

Полощу в ванной рот. В дверях стоит мама.

– Тебе плохо?

– Уже нормально.

– Точно?

– Да, точно. Не надо за мной ходить – как с ребенком.

Лежу на диване. За дверью мама говорит папе:

– Маленькие дети – маленькие заботы, большие дети – большие заботы…

Я натягиваю одеяло на голову.

Просыпаюсь. На часах – без пяти десять. Бодун.

Иду на кухню, набираю из крана воды в стакан, пью.

Подхожу к окну. У подъезда Генка со второго этажа, бывший футболист «Днепра», базарит с приятелями-алкашами.

* * *

Коридор студенческой поликлиники. Над дверью кабинета психиатра – тусклая лампочка. Выходит толстая девушка с косой. Медсестра кричит:

– Следующий!

Я захожу.

– Здравствуйте.

– Здравствуй. Садись.

Кладу на стол медкарту. Врач – пожилая, сморщенная, в застиранном белом халате – спрашивает:

– Что случилось?

– Так, ничего.

– А почему тогда пришел?

– Родители посоветовали. Какое-то состояние… Апатия, безразличие… Ничего не хочется делать.

– Первый курс?

– Да.

– Живешь с родителями?

– Нет, родители в другом городе. Снимаю комнату.

– С хозяйкой проблемы есть?

– Нет, все нормально.

– До этого что-нибудь подобное было?

– Нет.

– Спишь хорошо?

– Нормально.

– Девушка есть у тебя?

– Нету.

– И не было?

– Можно сказать, не было.

– Что, из-за учебы нет времени на девушек?

– Да.

– Здоровье беречь надо, а то учитесь, учитесь… А кому это сейчас нужно – высшее образование? У нас, врачей, знаешь какие зарплаты? Мизерные. Ладно, это я так… Скорее всего, у тебя – нервное истощение. Направлю в отделение неврозов – полежишь три недели, отдохнешь, можно сказать.

* * *

Шестой этаж. Крашеная белая дверь с табличкой «Отделение неврозов». Я захожу. Коридор, по обе стороны – двери. Стучу в первую, заглядываю. Пожилая медсестра льет в стакан кипяток из алюминиевого электрочайника.

– Здравствуйте.

– Тебя сюда положили?

– Да.

Я даю ей бумагу из приемного отделения. Она надевает очки, читает. На столе – полбатона и банка с растаявшим маслом.

– Повезло тебе, парень. В хорошую палату попадешь – на три человека. Туда, в основном, по блату ложат, но сейчас места есть, только один блатной лежит, а второй – вроде тебя, простой мужчина… Пойдем.

Медсестра открывает дверь с цифрой «восемь».

– Ну, располагайся. Я пошла.

– Спасибо.

Три кровати. На одной лежит худой мужик в очках, читает «Эммануэль». На кровати у окна – никого, покрывало помято, на тумбочке – пакет виноградного сока, связка бананов, три апельсина. Третья кровать свободна.

Я говорю:

– Здравствуйте.

– Привет. Меня зовут Саша.

– А я – Вова.

Мы жмем руки. Я бросаю пакет на свободную кровать, достаю книги, кладу на тумбочку.

– Учишься?

– Ага. В инязе.

– Ну да, оно и видно вообще-то. – Саша кивает на мои словари. – Самохина нет – на процедурах. Это наш, с позволения сказать, третий коллега – довольно большой человек. Директор автопредприятия. Уходил на выходные, только утром пришел. Тут на выходных вообще весело было – врачей нет, один дежурный. Вроде даже секс был – есть тут одна такая дама, активная такая… Но сегодня, кажется, уже выписывается… А ты из-за чего попал – срыв или просто накопилось?

– Накопилось.

– Ага, понятно. У меня, в общем, тоже.

Дверь открывается, заходит здоровый лысый мужик в синем «адидасовском» костюме. Кофта расстегнута, под ней – майка с глубоким вырезом и волосатая грудь.

– Что, пополнение у нас? Давай знакомиться. Я – Игорь.

– Вова.

Жмем руки. Он садится на свою кровать.

– Банан хочешь?

– Нет, спасибо.

– Ну смотри, если что – подходи и бери, не стесняйся. Спрашивать не надо – здесь чужих нет.

* * *

Тихий час. Самохин достает из тумбочки бутылку водки.

– Ну, что ждете? Присоединяйтесь.

Я и Саша придвигаем стулья к его кровати, садимся. Самохин берет в холодильнике грудинку, сыр и свежие огурцы, нарезает хлеб. Саша спрашивает:

– А не засекут?

Самохин хмыкает.

– Не сцы, Сашок. Здесь все схвачено, за все заплачено… Моя контора знаешь, сколько денег перевела им на ремонт? Штуку баксов – вроде как шефская помощь. Так что расслабься.

Он разливает водку в хрустальные рюмки.

– Ну, за здоровье, правильно? Главное – здоровье, все остальное можно купить, были б деньги.

Самохин хрустит огурцом. Саша смотрит в окно, ломает хлебную корку.

– Везет тебе, студент. Вспоминаю учебу – золотое было время. Я учился в Харькове, в авиационном. Помню семьдесят седьмой год – брежневскую конституцию принимали. Мяса в городе было столько, что магазинов не хватало: в овощных лавках продавали…

– Не может такого быть, – перебивает Самохин. – Чтобы мясо – и в овощных…

– Зачем мне врать? Мы только из колхоза приехали – а тут конституция. Возьмем вина, мяса нажарим – и празднуем конституцию. Месяц так праздновали, до самых октябрьских. Вот было время – не то, что сейчас… Я – инженером на бывшем «почтовом ящике». Заказов нет, зарплата – копейки. Вот и остается только это дело… Сколько у вас сейчас стипендия?

– Тысяча.

– Тоже мало, конечно. Куда государство смотрит? Студенты – это наше будущее, все-таки, так ведь? Сделали бы им нормальную стипендию, чтоб пожрать хватало и еще на кино оставалось…

– Самим надо зарабатывать, – говорит Самохин. – Нечего надеяться на правителей. Это – или козлы, или долбоёбы.

Он разливает по второй. Саша спрашивает:

– А не слишком ли мы это… разогнались?

– Не сцы. Всегда можно за добавкой сходить.

Выпиваем. Саша говорит:

– Ну, это вообще я зря так… Вроде как последний раз, надо завязывать. Я это… должен вам признаться, если честно… У меня с этим проблема. Потому и лег сюда – вроде как подготовиться. А выпишусь – сразу кодироваться.

Самохин улыбается.

– Ну а я, думаешь, для чего здесь? Я что – похож на больного? Вот ты, студент, ты на меня посмотри – я разве похож на человека с хуевым здоровьем?

– Нет.

– Ну так вот. Одно только – алкоголизм. Ты понял? Полежать, отдохнуть типа, а потом тоже, как Сашок. Это у тебя там стрессы всякие – курсовые, контрольные, прочая хуйня. А чтоб стресса не было, надо водочки, и не сцы, что учеба там, хуе-мое. Меня из политеха три раза выгоняли – декан заступался. Все за пьянку. А где пьянка – там и драка, само собой. А учился на отлично, и институт с красным дипломом закончил.

Голова тяжелеет, немеет нижняя губа. В окне – кольцевая дорога, за ней – кладбище.

Саша рассказывает:

– …Ну и короче, когда все началось – перестройки эти, заработки новые… Меня дружок подбивал в Польшу ездить, торговать. Я не сообразил тогда… Ну, не сообразил я… Не сообразил, – понимаете, мужики?… Поднялись люди… Машины там, квартиры… А я думал… На базаре стоять, рэкетиры… А что, лучше с утра до вечера за двадцать баксов в месяц? Это что, лучше?…Ну, так же тоже не будешь жить… Жена, ребенок. Начал кой-какую коммерцию – надо крутиться, так ведь? Но меня, это… кинули, короче. Раз и другой, и все время под выпивку… Мы ж русские, все-таки, не какие-нибудь немцы… Святое дело – по чуть-чуть за сделку. И мои триста уплыли – и все. Концов нет. А такая сделка выгодная была – оба раза…

Я спрашиваю:

– А что жена?

– Жена – пиздец. Это, в общем, ее деньги были. Она зарабатывает, в универе преподает… Взятки, сам понимаешь… Ну и репетиторство. А я тут раз – и…

– Дурак ты, Саня, – говорит Самохин. – Не понимаешь в этом ни хера, а лезешь. Я в газете читал – только один процент людей имеет способности к руководству. Понял? Один процент. А то лезут, лезут… – Самохин достает из пачки «Camel» сигарету, прикуривает зажигалкой. – Я вот Витьку взял на работу – дружок мой, учились вместе, работал потом на моторном. Завод остановился, зарплату не платят. Ну, я его к себе, замом. Зарплата – шестьдесят пять баксов, чистыми, каждый месяц, все вовремя, в валюте. А у него там рукавицы попиздили, спецодежду. Я – к нему, а Витька: не знаю, не знаю… Не, он мне за все ответит, до копейки отдаст. Ладно, давайте еще шахнем.

Самохин наливает, выпиваем.

– Хорошо… – Саша закрывает глаза. Его голова мотается взад-вперед.

Самохин говорит:

– Таким мочу надо пить. Правильно его кидали. Не пей, если не умеешь. Правильно?

– Правильно.

– Значит – студент, в инязе? Работаешь где-нибудь?

– Не-а.

– Хочешь, возьму к тебе? У меня своя фирма, транспортная. Возим грузы – Чехословакия, Польша, Москва. Язык какой?

– Английский.

– Ну и нормально. Нам как раз такой человек будет нужен – партнеры иностранные, всякое такое. Дадим нормальную зарплату, будешь как человек. А польский знаешь?

– Нет.

– Ничего, выучишь. У нас там контракты – лекарственные травы. Там не только зарплату, там еще и проценты можно, а это уже сотни баксов… У нас был переводчик, но сам стал заниматься коммерцией. Короче, мы его уволили. Ладно, поговорим еще про это – я тут еще неделю как минимум буду… Слушай, будь человеком – вынеси бутылку, а то моя вечером придет – развоняется…

Я сую бутылку под пижаму, выхожу из палаты.

* * *

Мой врач, Татьяна Олеговна, листает карточку. Ей лет двадцать восемь – тридцать. Очки в дорогой оправе, золотые сережки, много колец на пальцах.

– Ну и на что жалуемся?

– Я уже говорил – безразличие какое-то ко всему, ничего не хочется делать. Наверно, депрессия.

– Не надо употреблять таких слов. И вообще, это наша работа: поставить диагноз. Зачем тогда мы вообще были бы нужны, если б каждый сам знал, что у него за болезнь и как лечиться?

– Ну…

Татьяна достает из ящика стола молоток.

– Следи за молотком.

Она двигает его влево, вправо.

– Так, с реакциями у тебя все в порядке. Скорее всего, права твой врач из поликлиники – небольшое нервное истощение. Такое часто бывает у студентов. Назначу тебе кой-какие лекарства, процедуры…

Коллективный гипноз – в большой комнате в конце коридора. Я и еще несколько человек расстилаем на потертом ковре одеяла, ложимся. Недалеко от меня – девушка в черных лосинах. На запястьях – браслеты с заклепками, из-под них торчат бинты. В каждом ухе – несколько сережек, виски выстрижены. Я про себя называю ее «Панкушка».

В углу Татьяна разговаривает с зав. отделением, Верой Петровной – маленькой черноволосой тетей.

– Я ей говорю: что мне, со своей зарплаты это все покупать? С пятнадцати долларов? – рассказывает Вера Петровна. – А она: понимаю, понимаю, да, конечно, но у больницы тоже нет денег.

– Безобразие, безобразие. – Татьяна кивает головой. – Ну что – все готовы? Тогда начнем.

Она гасит свет и жмет на кнопку бобинного магнитофона. Включается медленная инструментальная музыка.

– Сейчас мы закрываем глаза и максимально расслабляемся, потом начинаем глубоко дышать, – говорит Вера Петровна. – Мы сосредоточены только на музыке, больше ни о чем не думаем. К нам приходят мысли, но мы их не анализируем…

Приоткрываю глаза. Надо мной стоит Вера Петровна. У нее запах духов, как был у Ирки Кругленко в восьмом классе. Она говорит:

– Полное внутреннее спокойствие и расслабление.

* * *

Иду по коридору. На диванчике сидит Панкушка. Она кричит мне:

– Привет! Сигареты есть?

– Не-а, я не курю.

– А в твоей палате кто-нибудь курит?

– Самохин.

– Возьмешь мне сигарету?

– Хорошо.

Захожу в палату. Саша спит. Самохина нет, на его тумбочке – пачка «Camel». Я открываю ее, вынимаю сигарету, кладу в карман пижамы.

Панкушка ждет в коридоре.

– Взял?

– Да.

– Сходишь со мной покурить? А то одной скучно.

– Куда?

– В женский туалет. Не бойся, там кабинки закрываются.

– Пошли лучше в мужской.

– Ладно.

В туалете накурено, у умывальников – никого. Панкушка достает зажигалку, прикуривает. Я спрашиваю:

– Как тебя зовут?

– Ева.

– Это настоящее имя?

– Нет, конечно. На самом деле – Алёна. А Ева – это так, в тусовке. А тебя как?

– Вова.

Из крана капает вода. Ева сбрасывает пепел в пожелтевшую раковину.

– Вообще, здесь скучно – просто жопа. Хорошо, хоть плейер принесли. Слушала, пока батарейки не сели. У тебя нет батареек?

– Не-а.

– Плохо. А так бы опять «Гражданку»… Ты любишь «Гражданскую оборону»?

– Я мало слышал.

– Я дам тебе послушать в плейере, когда батарейки заменю.

Заходит старый дядька в красном спортивном костюме, смотрит на Еву, идет в кабинку. Слышно, как в унитаз льется струя.

Ева спрашивает:

– Тебе еще долго лежать?

– Не сказали.

– А мне еще две недели. Одуреть можно.

– Ты в школе учишься?

– Не-а, в училе. В двадцать седьмом. Но я его брошу – задрало вообще.

– И чем будешь заниматься?

– Ничем. Дома сидеть, мафон слушать, тусоваться на Паниковке.

– Где?

– На Паниковке. Что, не знаешь Паниковку? Это типа сквер такой, на метро Октябрьская, там еще фонтан и скульптура пацана…

– А-а, знаю. Я не знал, что это – Паниковка.

– Мы там постоянно тусуемся, пиво пьем, иногда – «салют», ну, солутан… Классно вообще, я б там пожизненно тусовалась.

– А родители?

– Ну их… Задрали уже. – Она бросает бычок в мусорку. – Ну пошли?

– Пошли.

* * *

Я и Ева гуляем по кладбищу. Снега нет – растаял в январе и больше не выпадал. На черных голых деревьях каркают вороны. За восьмиэтажным корпусом больницы начинаются спальные районы.

За много раз перекрашенными оградами – каменные памятники, выцветшие пластмассовые цветы, банки с мутной зеленоватой водой.

Ева останавливается у свежей могилы. На холмике рыжей земли – несколько венков с черными лентами. На лентах написано серебристой краской: «Дорогому Сергею Аркадьевичу от коллег», «Папочке от Лиды и Сергея».

Я дотрагиваюсь до бинтов на запястье Евы.

– Ты из-за чего – это?…

– Слушала Егора. Ну, и просто было плохо. Ты знаешь – как это, когда тебе плохо?

– Где было плохо – дома, в училище?

– И там, и там, везде плохо, просто плохо – понимаешь?

– Нет, я просто хотел…

– Ничего ты не понимаешь, плохо – значит плохо, хуево, значит – не хочется жить.

Я задираю голову, смотрю на верхушки деревьев.

Гудит машина. По дорожке едет черный джип, останавливается недалеко от нас. Выходят чувак и девушка – лет по двадцать пять. Он – в пуховике и черной шерстяной шапке, она – с длинными темными волосами, держит большой букет роз.

Чувак наливает в вазу воды из пластиковой бутылки, ставит цветы.

Они стоят, опершись на ограду, курят. Девушка поднимает глаза, смотрит на нас. Она выбрасывает сигарету, поворачивается и идет к машине. Чувак – следом за ней. Мотор заводится, джип уезжает.

Мы подходим к могиле. Большой каменный памятник. «Корчаков Юрий Сергеевич 10/12/1967-12/11/1992. Помним, любим, скорбим». На портрете – улыбающийся молодой чувак. Ева говорит:

– Смотри, как быстро памятник поставили. Обычно ставят через год, да?

– Ага.

* * *

Групповая терапия. Несколько человек из разных палат сидят в креслах с высокими спинками. Высокий мужик в спортивном костюме и больших очках говорит Вере Петровне:

– Доктор, вот вы мне поясните, пожалуйста, в чем смысл этой процедуры? Насколько она эффективна? Понимаете, я очень жесткий человек, и мне надо твердо знать, что она эффективна, а иначе у меня нет никакой мотивации.

У него на щеках – красная сетка полопавшихся сосудов.

Вера Петровна поворачивает к нему голову.

– Ни один здравомыслящий врач не может вам дать стопроцентной гарантии, что та или иная процедура или весь комплекс лечения будут эффективны.

Мужик открывает рот, морщит лоб, ничего не говорит.

Тихий час. Саша с Самохиным пьют водку. Я отказался, сказал – надо учиться.

Лежу, читаю первый том Кортасара. Перед больницей я купил четыре тома, в черных обложках, пять тысяч семьсот за все.

Самохин говорит Саше:

– Весь бизнес строится на соображении. Главное – быстрее сообразить. Я работал директором автобазы. Левые рейсы, само собой, хуе-мое. В девяностом году, когда стало можно, открыл малое предприятие. А ты сидел, как мудак, в своем НИИ, думал, что за тебя все Горбачев сделает. Ну и где он теперь, этот пидар, а?

– Ты Горбачева зря обсераешь. Он много чего сделал. В смысле – и плохого, и хорошего. Разве не так?

– Твой Горбачев страну развалил. Его, блядь, задушить надо.

– Если б не он, не было бы у тебя ни фирмы, ничего. Работал бы на автобазе…

– Не гони. Все было бы, все к этому шло. Это только такие, как ты, ни хера не понимали, пока жареный петух за жопу не клюнул. Знаешь, сколько ко мне людей приходит? Море. Я тебе не шучу, почти каждый день ходят. Возьми на работу – я там инженер хороший или еще кто. Знают, что у меня зарплата стабильная, все в баксах, в два раза выше, чем в среднем по республике. Но я кого попало не беру, ты понял?

– Понял. А давай мы еще по пять капель, а?

– Это можно. Вот это ты дельно сказал. А то сидит, ноет…

Возле лифтов стоят Ева и чувак в дерматиновой куртке. Он пострижен налысо, от макушки до лба – отрастающий панковский гребень, покрашенный в зеленый цвет. Они целуются.

Ева замечает меня, махает рукой. Я подхожу к окну, выглядываю, смотрю на огни домов. Ева расстегивает куртку чувака, достает плейер, вынимает батарейки. Чувак тупо улыбается. Я поворачиваюсь, иду назад в отделение.

На уголке кровати Самохина сидит его зам – в черном костюме, с кожаной папкой. Саша дремлет, очки сползли на нос.

Зам что-то негромко рассказывает Самохину.

– Что? А ебаный же ты в рот!.. – Самохин вскакивает, бежит к окну, разворачивается.

Саша открывает глаза.

– Блядь, ну гондон, ну сука. Уже вторую фуру положил за полгода. Товару, само собой, капут. Ну мудила… Не, я прощать не собираюсь. Пусть сам рассчитывается за шоколадки, пусть продает свою «шестерку». А то сделал им лафу – за год у меня машины покупали. Все, хватит.

– Может, он не виноват… Дорога скользкая…

– Не надо только пиздеть. «Не виноват»… А кто тогда виноват – Пушкин? Сказал – будет отвечать, значит, будет отвечать. Все. Сходи-ка мне за водкой.

– Какую брать?

– Любую, какая будет. Только чтоб не шараги какой-нибудь, а фабричную, понял?

Самохин выливает остаток водки в рюмку, выпивает. Зам сидит рядом на кровати, он не пил.

– Ну что, раз за рулем, то хоть морально меня поддержи, а?

Зам кивает головой. Самохин выпивает.

– Блядь, как мне все это надоело. Может, кинуть все на хуй, самому работать на дядю, а? А вот и нет. Хер вам!

Заходит медсестра Лидка.

– Что это такое? Водку – в палате? Хотите вылететь за нарушение режима?

– Какое нарушение? Знаешь, кто я такой? Игорь Петрович Самохин. Знаешь, сколько я для этой больницы сделал?

– Не надо мне тыкать, и не важно, что вы сделали. Никто здесь пьянки в отделении устраивать не будет. Понятно?

– Понятно. А теперь закрой дверь с той стороны.

– Сейчас я тебе закрою. Я милицию вызову.

– И вызывай. А я ждать не буду. Сам уйду, поняла? – Самохин поворачивается к заму. – Все, пошли отсюда. Отвезешь меня домой.

* * *

Лежу на кушетке в кабинете иглоукалывания, жду врача. Она приходит три раза в неделю из другой больницы. За перегородкой разговаривают медсестры.

– …а он еще и орет. Понимает ведь, на какую зарплату здесь люди работают, но все туда же.

– Уйти бы в нормальную поликлинику, чтоб хоть условия человеческие…

– Как ты уйдешь? Везде нужен блат, а раз нет блата, то будем здесь киснуть, и нет никому до нас дела.

Входит врач – еще не старая, с усталым лицом.

– Здравствуйте.

– Добрый вечер. Как самочувствие?

– Как обычно.

Она втыкает иголки мне в лоб, в переносицу, за уши. Это неприятно, но я уже привык.

Врач уходит за перегородку. Я лежу с открытыми глазами, смотрю на потолок.

* * *

На кровати Самохина – новый чувак. У него длинные волосы и серебряное кольцо в ухе. Он спрашивает:

– Слушай, а где здесь курят?

– В туалете.

– Пошли, подымим?

– Я не курю.

– Тогда просто постоишь, побазарим…

– Ну пошли.

– Пиво будешь?

– А у тебя есть?

– Ага.

Чувак достает из пакета две бутылки «московского», сует под пижаму.

Окно туалета приоткрыто. Над пятиэтажками висит солнце. Чувак открывает бутылки о подоконник, дает одну мне.

– Весна… Скоро вообще тепло будет.

– Ага.

– Мы не познакомились. Я – Иван.

– А я – Вова.

Мы жмем руки. Он достает пачку «беломора», закуривает.

– Где-нибудь учишься?

– В инязе. А ты?

– Не учусь и не работаю. Музыкой занимаюсь. У меня группа своя – «Дом правительства». Слышал?

– Не-а.

– Неудивительно. Мы – в глубоком андеграунде, концерты редко бывают.

– И что, ты больше ничем не занимаешься, только музыкой?

– Ну, кручусь иногда понемногу – жить надо на что-то… А чтобы там институт, профессия – мне это на фиг не надо. Поэтому и поступать никуда не стал. Для чего? Чтобы потому всю жизнь тянуть лямку? Всегда есть выбор: или ты живешь, или ты существуешь – копишь там на машину, на мебель или на новый телевизор. Это такое болото, что просто чума. Капитализм сам по себе говно, я им не восторгаюсь. Это – гнилая система, засасывает любого, кто не просек. Но им тоже можно пользоваться, и он мне помогает жить и играть музыку, которую я хочу играть…

– А как он тебе помогает?

– …Можно сказать, я играю рок. Хотя это слово такое – неправильное. Сейчас всякое говно называют роком.

– А что бы ты назвал роком?

– Прежде всего, панк. «Секс Пистолз» и прочие… «Дэд Кеннедис», например – классная банда. Слышал, когда-нибудь?

– Не-а.

– Зря. Очень рекомендую. Дал бы послушать, но у меня самого сейчас нет, все разобрали послушать.

* * *

Выхожу из трамвая. На остановке – новый киоск. Левая сторона витрины заставлена бутылками и жестяными банками. Видов десять водки, спирт «Royal», «Амаретто» в квадратных бутылках, пиво, кока-кола, фанта, пепси.

У второго подъезда пацан мучает девушку: поднял и держит, как будто собрался бросить в лужу. Она пищит и хохочет. У нее задралась куртка и юбка, видны трусы под колготками. Капает с крыш.

Смотрю на окна. На четвертом махает рукой Бородатый. Я махаю в ответ.

Поднимаюсь по лестнице. Бородатый приоткрывает дверь, высовывается.

– Привет, студент. Что это тебя не видно было?

– В больнице был.

– А что такое?

– Так, нервы.

– Такой молодой – и уже нервы. Водочкой надо лечиться. А доктора эти – уроды и суки, им только взятки носи. Я этим гондонам не верю.

Вытаскиваю из кармана ключ.

– А я тебе это хотел сказать – ну, чтобы ты там не удивлялся… Короче, Нинка умерла неделю назад. Завтра как раз будут девять дней делать. Напилась – и головой об табуретку. Об угол. И насмерть. В квартире теперь Сергей – племянник ейный. Сейчас его нет, а вообще надо тебе новую комнату искать. Как ты с ними будешь? Он, Людка и двое малых. Могу, кстати, помочь. У меня тетка живет на Кузьмы Чорнага, она раньше комнату сдавала. Может, и сейчас…

Открываю ключом дверь, захожу. Бросаю сумку на пол, прохожу в свою комнату. У батареи – детская кроватка, на полу – мокрые ползунки. Воняет сцулями.

Хлопает дверь, заходит чувак. Лет тридцать, коротко стриженный, в очках.

– Привет. Я Сергей.

Он сует мне руку.

– Привет.

– А ты, значит, Володя. Где был, в больнице? Мне тетка говорила – пухом ей земля. А что с тобой такое было?

– Нервы. Я перед больницей отдал ей деньги вперед. До конца марта.

– Ну, отдал, значит – живи. Никто этих денег не видел, ясный пень. Но я тебе верю, не буду тебя насчет этого допекать. Отдал – значит отдал. А вообще – ну, ты сам видишь. У меня жена, двое детей. Мы ж не будем все в одной комнате, правильно? Ну, если мы с тобой сдружимся за это время, то будешь жить. А так – нет. Чтоб без обид, ладно? Держи пять.

* * *

В окне – солнце и облака над домами.

Кузнецов говорит:

– Должен просить вас, ребята, о снисхождении. Я вчера слишком много выпил шампанского по случаю восьмого марта, так что полноценной пары не получится. Но следующий раз наверстаем, обязательно…

Он поднимается, подходит к окну, открывает форточку с налепленной белой бумагой.

– Весной всегда хочется куда-нибудь сбежать из этой страны. Я был во многих странах, но хуже, чем здесь, еще не видел. Можете мне поверить. Такая, извиняюсь, жопа…

– А почему вы не уедете насовсем? – спрашивает Конкина.

– Ответить вам честно? Я люблю свою родину. Какая ни уродина, а все ж своя… Хотя когда-нибудь она меня, наверно, достанет…

Беру со стола плохо вытертый склизкий поднос, встаю за Голубовичем в очередь к раздаче.

Говорю ему:

– Ненавижу эту столовую, здесь всегда воняет.

– По фигу. Во всех столовых воняет. Вот если б открыли «Макдональдсы», как в Москве, это я понимаю…

– А деньги где брать на «Макдональдсы»?

– Зарабатывать.

В очереди за нами – чуваки с французского потока. Один говорит другому:

– Одолжи мне бабок, а то я поиздержался на базаре…

– Не одолжу. У меня самого мало.

– Что, боишься, что доллар скакнет? Ну давай я тебе по курсу отдам, шестьдесят центов, а?

Голубович берет рассольник, тефтели с пюре и компот, я – молочный суп с макаронами, пюре без ничего, с подливкой и чай.

Садимся за стол у выхода, я сдвигаю на угол стола чей-то поднос с грязными тарелками.

Голубович говорит:

– Я летом еду в Штаты – работать в детском лагере. Собеседование уже прошел. Еще из наших едут Сивакова и Марченко. А со всего курса, может, человек двадцать. Платишь сто пятьдесят баксов, тебе берут билет, отправляют в Штаты – там проживание-питание бесплатно, и еще карманные деньги баксов двести. Короче, остаешься в плюсе.

– А если кинут?

– Кто кинет?

– Ну, бабки отдашь – и никакой тебе Америки?

– Не, такой фигни быть не может. Это ж американская контора, у них офис – в Риге, работают на весь бывший СССР. Не, все солидно, иначе я б и не пошел. А так и язык, и просто посмотреть, и денег… Хотя денег и здесь можно заработать. Черновская со сто второй группы – знаешь ты ее, такая высокая, в черных джинсах ходит – устроилась на фирму, где индусы. Что-то им переводит. Платят нормально. Сколько точно – не говорит, конечно.

– А тебе не в лом – в лагерь, с детьми?

– А что такого, что с детьми? Чуть что – по жопе, и все будет класс… Да, Есина выгнали – он так зимнюю сессию и не сдал. Забухал пацан. Сейчас армия светит, если не отмажется. А учеба – все ерунда, как раньше было, так и теперь. У Кузнецова то синхронный перевод, то конференция, то миссионеры приезжают. Крутится чувак нормально – и здесь зарплата идет, и на халтурах баксов, может, сто имеет.

– Может, и больше.

– Да, может, и больше. А я, если б со Штатами не получилось, поехал бы куда-нибудь в Европу. Визу открыть, типа за машиной или по приглашению левому, а там устроиться поработать, дворником там или на ферме. Знаешь, сколько можно поднять? Там за такие деньги никто не будет работать – за тысячу марок. А у нас это, представляешь, сколько? Приехал, обменял десять марок – и жратвы всякой на неделю можно купить.

– А как работать с такой визой? По ней, вроде, нельзя?

– Ну и что, что нельзя? А кто там тебя поймает? Ну а если и поймают – в тюрьму ж за это не посадят и деньги, что заработал, не заберут. Хотя в Европе можно и в тюрьме посидеть. Мне рассказывали – пацан с переводческого ездил в Швейцарию, и его там посадили: оружие нашли или что-то типа того. Так там тюрьма – как наша гостиница «Юбилейная». Кормежка хорошая, на работу ходил, причем платили, и платили нормально.

– Значит, можно поехать в Швейцарию, разбить там витрину… Тебя посадят, скажем, на месяц… Ты это время работаешь, потом берешь бабки – и домой?

– Ну, можно и так. Только за витрину вряд ли посадят. Там это копейки стоит.

* * *

Поднимаемся с Бородатым по лестнице «хрущевки». Третий этаж. Бородатый звонит, открывает бабка в черном сарафане.

– Здравствуй, тетка. Вот привел тебе квартиранта – я говорил про него, помнишь? Хороший пацан, жил у Нинки, а она – ты ж знаешь – умерла.

Я и Бородатый разуваемся в узкой прихожей.

– Вот эта – комната, – говорит бабка. – Можаш вадить, каго хочаш. Толька сматры – штоб не абакрали. У нас красть нечага, а у том гаду быу квартирант, милицыанер – у маленькай комнате. Жанаты, жонка – у дярэуне. И прывеу бабу на ноч. А у яго залатое кальцо было – и украла она. Нада было добра схавать, каб не нашла.

В комнате – сервант, кресла и диван с деревянными подлокотниками. Полированный ящик телевизора «Электрон» накрыт красной салфеткой. Занавеска закрывает проход в другую комнату.

– А то – другая комната, там – мы с Галей.

Комната – узкая, у стен – две кровати. На одной лежит в одежде бабка, глаза закрыты. Бородатый несильно дергает ее за пятку в простом чулке. Она вздрагивает, открывает глаза.

– Привет, что это ты разоспалась? Я вам квартиранта привел.

– Идите вы у жопу, дайте паспать.

Мы возвращаемся в первую комнату. Бабка говорит:

– У сорак втарой сейчас держат квартиранта, платит тры с палавиной тысячы – гэта с пастелью. Кали без пастели, то тры. Пайдет?

– Комната проходная. Вы телевизор будете смотреть, а мне учиться надо.

– Да мы ничаго асоба не смотрым, толька «Марыю» и «Мачаху».

– Не знаю, надо подумать.

– Ну думай. Саша, нам тут Коля с цэркви гуманитарную помащ прынёс, давай я табе дам.

– А что там такое?

– Мы не поняли, не па-русски написана.

– Так давай у студента спросим, он шпрехает не по-русски.

Бабка приносит белую коробку с иностранными надписями. Язык непонятный, наверно, голландский.

– Это не английский, я этого языка не знаю.

– Ну ладно, не знаешь, так не знаешь, – говорит Бородатый. – Разберемся как-нибудь, что с ним делать. Скорее всего, каша.

Бабка приносит из кухни еще несколько коробок, Бородатый достает из куртки тряпичную сумку, они запихивают в нее коробки.

– Ну, мы пошли, короче. Давай.

Бабка кивает. Я говорю:

– До свидания.

Выходим на лестницу. Бородатый захлопывает дверь.

– Если дорого, то можешь к Павловне – в двадцать девятом доме, рядом с нашим. Она квартирантов не держит, а комната свободная.

* * *

Павловна сидит на кухне, вяжет. По радио идет передача «Жадаю вам».

– А зараз шчырыя виншаванни сямидесятигадовым юбилярам…

В моей комнате – диван, полированный стол без скатерти, два продавленных кресла и старый телевизор «Рекорд» на ножках. Хозяйка сказала – телевизор не работает.

Выхожу на лоджию, смотрю со второго этажа на двор. Хоккейная «коробка», деревянный детский домик, с трех сторон – пятиэтажки.

Сажусь за стол, пишу упражнения по грамматике. На кухне тарахтит холодильник. Я негромко включаю магнитофон – Кино, «Группа крови».

Звонок в дверь. Хозяйка выходит из комнаты, открывает. Я уменьшаю звук. Хозяйка говорит кому-то:

– Падажди, я щас.

Она идет на кухню, звенит бутылками, возвращается в прихожую. Дверь захлопывается.

Стук в дверь моей комнаты. Хозяйка.

– Вова, я эта самае… Самагонку прадаю. Но тольки яму – с пятага этажа, карапут гэты. Ён – каб жонка ня бачыла. Утрам идеть с сабакай, патом вечарам – с работы. Ты не бойся, он нармальны. – Она вытирает нос рукавом фланелевого халата. – У тым годе прадавала другим – во то были засранцы. Пазванили, уварвались, начали бить. Давай, кажуть, тысячу бабак, будем бить, пака ня даш. Я дала – што мне было рабить? Водку искали – не нашли. Забрали бабки, забрали телефон. Патом и бабки прынесли, и телефон – только, кажуть, не падавай у суд. Я и не падавала…

* * *

Иду по коридору молодежного комитета. Табличек с названиями фирм стало больше.

Стучу в триста двадцатую, открываю дверь, захожу. Все тот же толстый чувак сидит за компьютером. На экране – какой-то текст.

– Здравствуйте. Я насчет работы. Я у вас осенью был – вы дали телефон, сказали звонить. А по тому телефону никто не отвечает.

– Да, у нас изменился номер. Теперь 29-22-31. А работы нет – откуда она возьмется? – Он отрывает глаза от монитора. – Вообще, тебе стыдно должно быть – ходить, просить: «Дайте работу, дайте работу». Как дети, ей богу. Время такое, столько возможностей. Иди и зарабатывай. А они ходят, просят. В Польшу хотя бы съезди. Мы сейчас как раз начали этим заниматься – делаем приглашения. Загранпаспорт есть?

– Нету.

– А восемнадцать исполнилось?

– В декабре.

– Тогда сделаем загранпаспорт, никаких проблем.

– А сколько это будет стоить?

– Ну, десять тысяч – всего ничего, можно сказать. В Польше знаешь, как поднимаются люди? Считай, в два раза. Вложил сто долларов – за поездку там, за загранпаспорт, за товар – привезешь двести. Сотня чистого навара. Ты здесь заработаешь за неделю сто баксов? Ты здесь столько и за три месяца не заработаешь.

– А учеба?

– А что учеба? У вас что, так уж строго – посещаемость там, отмечают каждый раз?

– Нет.

– Ну и все. Это у нас, когда учился, жестко было – староста всех отмечает в журнале, восемь часов без уважительной причины – выговор, шестнадцать – отчисление. У вас сейчас не учеба, а лафа.

– Хорошо, я понял. Мне надо посоветоваться. Если что, то я приду.

– Само собой, приходи. Чао-какао.

Сажусь на стул в кабине переговорного пункта, набираю номер родителей.

Трубку берет мама.

– Алло, привет.

– Привет. Ну как у тебя дела?

– Нормально. А у вас?

– Тоже как обычно.

– Мам, я хочу поехать в Польшу, в коммерческую поездку. Вы мне дадите денег?

– Зачем тебе эта поездка?

– Как зачем? Заработать…

– Не знаю даже… Лучше б учебой занимался, а прокормить тебя как-нибудь прокормим…

– Ну, кроме поесть, еще много чего надо.

– Да уж…Ой, время это такое…

– Ладно, давай быстрее, а то деньги кончатся.

– Что ладно? Надо подумать, с отцом посоветоваться. Перезвони нам завтра.

– Хорошо.

– Пока, целую.

– Пока.

* * *

Захожу на кухню. Хозяйка сидит за столом, перед ней – сковорода с жареной рыбой.

– Во, рыбы нажарыла, ем. Дяшовая была у прадавольственным. А ты чаю хочаш, Вова?

– Можно.

– Тольки ускипеу.

Она берет с пластмассовой крышки высохший использованный пакет чая, бросает в чашку.

– Он яшчо харошы – я толька раз заварыла. Нада эканомить, Вова. Мы с табой с капейки жывем – нада эканомить. Такога чаю на чатыры чашки хватит, а то и больше. Я крэпки асоба не пью, и ты крэпки ня пей, не нада.

– Нет, я такой не буду. У меня своя заварка.

– Ну, як хочаш…

Я беру свою банку с заваркой, насыпаю в чашку.

Хозяйка говорит:

– Сейчас вот па радиа сказали – хочуть атмянить льготы на трамвай. А я усё рауно платить ня буду. Выганють – сяду у други. Адкуда у мяне грошы, у пенсианерки?

Я зажигаю газ.

– Он жа толька ускипеу.

– Когда только?

– Ну, минут пять…

– Пусть еще закипит.

– Ты сматры, а то спалиш мне чайник.

– Не спалю.

Хозяйка поправляет жирным пальцем очки. На стекле остается пятно.

– А я во ачки надела, а то кастей ня вижу.

Я выключаю плиту, беру чайник тряпкой, наливаю в чашку. Хозяйка бурчит:

– Чуть закипеу – и сразу снимай, а то спалиш, а щас усё знаеш, якое дарагое?

– Да не бойтесь, не спалю я ваш чайник. Могу свой из дома привезти.

– Не, не нада, не прывази. Гэта я так… А я вот брагу учынила, самагонку гнать… Нада ж трохи грошы насабирать, а то памру – и не буде, за што пахаранить. А увосень апять паеду у калхоз – бураки красть. И картошку.

– А если поймают?

– И наплювать. Што яны мне зробять – старай бабе? – Хозяйка улыбается. Спереди у нее одни металлические коронки.

* * *

Тетка в сером костюме, с бусами на шее листает мой паспорт. Комната оклеена желтыми обоями, на потолке – подтеки. На обшарпанном письменном столе – старый черный телефон, стопка бумаг и общая тетрадь.

– Ближайшая поездка – двадцать седьмого, разрешительная запись у вас уже есть. Поездом до Сокулок – это сразу за польской границей, километров пять. Потом – автобусом в Плоцкое воеводство. Три дня торговля, один день – закупка. Отправление поезда в двадцать два ноль-ноль. Просьба не опаздывать.

– А что лучше всего везти?

– Ну, что все везут. Хозтовары. Одежду. Водка наша хорошо идет. Спирт «Рояль». И сигареты импортные – блоками.

– И все это можно провозить?

– Норма – литр водки и один блок сигарет на человека. Но если хорошо спрятать…

* * *

Купе забито клеенчатыми баулами. Пожилой мужик спрашивает:

– Что, тоже с нами на Польшу?

– Ага.

– Там наверху еще место вроде есть, попробуй туда.

Я отодвигаю складные тележки, сую свои сумки на полку.

Заходят две тетки. Мужик кивает на меня.

– А вот и четвертый наш попутчик.

Я говорю:

– Здрасьте.

За окном чувак везет на тележке три больших брезентовых баула. К одному привязана трубка фотообоев.

Поезд трогается. Проплывают кассы, камеры хранения, багажное отделение.

Мужик достает бутылку водки.

– Ну, надо это… За поездку…

Тетки кладут на стол хлеб, сало, жареную курицу.

– Присоединяйся, парень, – говорит одна. Ей лет сорок пять, волосы покрашены в рыжий цвет, на щеке – бородавка.

Мужик льет водку в пластиковые стаканы.

– Ну, чтоб хорошо съездить.

Мы чокаемся, выпиваем. Я отламываю хлеба и кусок курицы.

– Который раз уже? – спрашивает мужик.

– Пятый, – отвечает тетка с бородавкой. – Мы на камвольном комбинате работаем, зарплату товаром дают, только Польша и выручает.

Мужик поворачивается ко мне:

– А ты?

– Я – первый раз.

– Ну, начинать когда-то надо. Давайте за это и выпьем.

Залезаю на вторую полку, ложусь. Пальцы – жирные, скользкие, но лень идти в туалет мыться. Я вытираю руки о тюфяк.

Мужик и тетка с бородавкой – Люба – пьют «на брудершафт». Вторая тетка, Валя, смотрит на них.

Мужик говорит:

– Я на моторном работаю, начальник ремонтного цеха, между прочим. Та же история, что и везде – заказов нет, работы нет. Цех стоит второй месяц. Вот я неделю за свой счет – и на Польшу. В том месяце съездил, сейчас опять. За неделю заработаю больше, чем на заводе за месяц.

– Да, не говорите, – говорит Люба.

* * *

Утро. Подъезжаем к границе. Начальник цеха учит меня:

– Ты, главное, на базаре не торопись – они тебя со всех сторон обступят, все им надо посмотреть. Ты им тогда говори – подождите, по одному. А то не разберешься с деньгами, наколешься, и покрадут тоже. Думаешь, в Польше всякой швали нет?

Я смотрю в окно. Остатки снега на насыпи почернели от мазута и грязи. Из труб деревенских домов идет дым.

Я спрашиваю:

– А на границе сильно шмонают? Что вообще можно везти, а что нет?

– Ничего нельзя. По закону – только на пять тысяч. А что ты на пять тысяч повезешь? Поэтому козлы эти на таможне к любому пристанут, если захотят.

– И что тогда?

– А что тогда? Снимут с поезда – и катись домой своим ходом со всеми сумками. Что, нормально?

– Да не пугайте вы парня, – говорит Люба. – Пройдем мы эту таможню.

Поезд тормозит, хлопают двери купе. Заходит молодой пацан с зелеными погонами – белорусский пограничник.

– Паспорта на проверку!

Он по очереди листает паспорта, сверяется с блокнотом.

В тамбуре – голоса. Открывается дверь. На пороге – таможенник. Небритый, с седой щетиной на щеках. От него несет водкой.

– Здрасьте. Все сумки – на сиденья.

Тетки и начальник цеха суетятся, поднимают баулы на сиденья. Места не хватает. Я кладу свои сумки на бело-синий клеенчатый баул.

– Что это вы так много везете, а? – спрашивает таможенник. Он стоит, скривившись, держится рукой за верхнюю полку. – А правила никто не отменял, максимум на пять тысяч. Это чье? – Он показывает на мои сумки.

– Мои.

– Сколько всего сумок?

– Две.

– Ладно, ставь назад.

Я засовываю сумки на полку. Таможенник раскрывает молнию на бауле.

– Чьи вещи?

– Мои, – говорит Валя.

– Это что – рубашка? Новая?

– Нет, бэ-у.

– А по-моему – новая. Сколько стоит? Тысячи две, не меньше. Думаете, я дурной, цен не знаю? А сколько у вас еще всего? Тут не на пять тысяч, тут на все пятьдесят или сто. Готовимся на выход.

– А может, не надо? – Валя задвигает дверь купе, достает десять долларов и бутылку шампанского.

Таможенник кривится, отворачивается.

– Давайте не будем терять время. На выход.

Валя вынимает еще десятку. Таможенник забирает обе, складывает, сует в карман штанов. Он расстегивает китель, отворачивает полу. Там у него пришит карман по размеру бутылки. Валя ставит в карман шампанское.

Таможенник говорит:

– Ладно, все. Счастливого пути.

Он выходит, задвигает дверь.

Въезжаем на польскую территорию. Поезд замедляет ход.

– Теперь поляки, – говорит начальник цеха. – Эти только водку смотрят и спирт. Остальное им – до пелагеи, извиняюсь за выражение.

Я спрашиваю:

– А водку почему?

– Экономика. Знаешь, сколько государство зарабатывает на водке? Своя водка у них дорогая: пятьдесят тысяч и больше. А наша идет по двадцать. Вот и считай. Представь, если б к нам приезжали… ну, например, вьетнамцы и продавали водку дешево. Тогда бы нашу никто не брал. Так и у них.

– А вы много водки везете?

– Две, как положено. А у тебя что – больше?

– Ну да.

– Хорошо спрятана?

– Так себе… А что будет, если найдут?

– Не бойся, не арестуют и в Польше жить не оставят. – Он хохочет.

Польский пограничник похож на белорусского, только вместо фуражки – картуз, а форма – бежевая. Он быстро перелистывает паспорта, смотрит на фотографии, потом на наши лица, водит пальцем по странице блокнота.

Таможеннице – лет двадцать пять, симпатичная брюнетка. Она сует руку в мою сумку, находит бутылку водки, вторую, «Рояль».

– Сколька водки?

– Еще две.

– А «Рояль»?

– Тоже две.

– Вшистка – тутай.

Она ставит бутылки на стол, я вынимаю остальные, говорю:

– Ведь литр можно?

– Можна.

Я кладу один «Рояль» обратно в сумку. Таможенница выставляет водку за дверь купе.

Отодвигаю дверь купе, выхожу, смотрю в окно. Чувак из нашего вагона тащит на спине большой прозрачный пакет. В нем – бутылок двадцать водки и спирта. Полячка-таможенница идет рядом. Чувак что-то спрашивает у нее, она не отвечает.

* * *

Поезд стоит на станции в Сокулках. Я прислонился к ограде, жду, когда выгрузятся остальные.

Мужик в военной шапке со звездой тащит из вагона большущий баул. Баул застревает, мужик проталкивает его, сбрасывает на перрон, выпрыгивает сам. Он хватается обеими руками за ручки, волочет баул по перрону. За ним тянется желтый след краски.

– Э, твоя краска по пизде пошла, – говорит губастый невысокий пацан в «летчицкой» кожанке.

– Ага, точно.

Мужик останавливается, открывает баул, вытаскивает протекшую жестяную банку.

– Ты лучше убери все, песком засыпь, а то пшеки доебутся…

Товар загружен в автобус «Jelcz». По всему проходу, от пола до потолка – сумки и баулы. Старший группы говорит:

– А сейчас аккуратненько занимаем места, по спинкам сидений. Первые лезут и садятся сзади, потом остальные по очереди…

Сидим в автобусе, ждем директора польской фирмы. Идет дождь. На привокзальной площади – три машины-такси: старый «мерс» и две польских. Подходит тетка в прозрачном дождевике, садится в «мерс». Машина трогается. Две другие подъезжают на два метра ближе.

Сзади базарят два мужика.

– Говно все это – замки, краска. Надо знаешь, что возить? Один «Рояль».

– И как ты его провезешь?

– Обыкновенно. Договариваешься с проводником, даешь ему пятьдесят баксов, и он провозит в своем купе. До ста бутылок. Одна бутылка стоит, если брать сразу сто, около двух долларов. Вот и считай – двести долларов, плюс проводнику полтичок, ну за поездку там… Ну, даже если триста за все. А в Варшаве можно сдать оптом по пять баксов за бутылку. Вот и смотри – не надо на базаре стоять, мерзнуть, деньги забрал – и ходи потом отдыхай.

– Ладно, все это понятно. Ты лучше скажи – на перекупке будем сидеть?

– Черт его знает. Что-то не особо хочется. Я посмотрел тот раз, как армяне сидели на перекупке – ничего они толком не продали… Даже и не знаю. Вообще, Польша скоро закроется, ничего не будет идти. Я вон первый раз ездил полтора года назад – все продал, даже веревку брал с собой, товар отгородить – и ее какой-то дед купил за десять тысенций. А потом с каждым разом все херовей и херовей.

Я открываю русско-польский разговорник, учу названия числительных. Едэн, два, тржи, чтэры.

Директор фирмы – молодой, толстый, лысый. Говорит по-русски:

– Сейчас поедем в хотель, это небольшой хотель у лесу. Специально не у бовших городах, там рэкетиры. Завтра, послезавтра и потом один день – торговля, потом закупка в Бявостоке – и домой.

* * *

Четыре утра. Старший включает свет. Кроме него и меня, в номере два мужика. Вылезаем из-под одеял, одеваемся, выносим сумки в коридор.

На базаре темно. Польские торговцы достают из машин раскладушки, ставят, выкладывают на них товар. Батарейки, фонарики, зажигалки, игрушки, шмотки.

Поляк в черной куртке с нашивкой показывает старшему, где нам встать – на куске асфальта в углу базара, у сетки забора.

Асфальт мокрый. Я кладу на него кусок клеенки, бросаю сверху газеты «Советская Белоруссия», начинаю вынимать из сумок товар.

Появляется первый народ – деревенский, бедно одетый. Дед в заколотых прищепкой штанах ведет заляпанный грязью велосипед.

Сыплет противный снег, прилипает к моим мискам и ведрам.

– Иле то ведэрко? – спрашивает полячка в черном платке. С ней – девочка в серой куртке с разводами грязи.

– Двадесьце тысенцый.

Полячка кривится.

– Пятнасьце?

Я мотаю головой.

– Седэмнасьце.

Она махает рукой, берет ведро, дает девочке, отсчитывает «тысенцыи».

Дед в телогрейке и шапке-ушанке наклоняется мне к уху, шепчет. Я разбираю одно слово: «Рояль».

– Сто двадесьце.

– То дрого.

– Найди дешевле.

Дед кивает, сует мне новую стотысячную купюру и две грязных потрепанных десятки. Я достаю из сумки бутылку, незаметно передаю ему. Он кладет ее в карман куртки.

– Дзенькуе.

Сидим в номере, на полу, перебираем товар, отчищаем от грязи. Я посчитал выручку за день – триста тысяч злотых.

Старший сует кипятильник в кастрюлю с сардельками, включает его в розетку. Товара у него не осталось – была только гладильная машина «Калинка», он сразу же продал ее за три миллиона.

Маргелов – здоровый усатый дядька, приятель старшего, – говорит:

– Я когда первый раз ехал, не знал, что так может быть – на базаре ни жрать, ни пить, ни сцать не хочется. Не до того.

Все хохочут.

– Один хер, недолго осталось. Скоро накроется Польша медным тазом. – Он смотрит на старшего. – Что скажешь, сколько еще будет выгодно на Польшу кататься?

– Может, полгода, может – меньше. Навряд ли больше…

– Ну, если так, то еще поездим, а потом… – Маргелов махает рукой.

Стук в дверь. Заходит Анжела – молодая девушка из нашей группы. Года двадцать два, с обручальным кольцом на правой руке. Она садится на кровать старшего.

– Какая-то гостиница здесь скучная – ни бара толкового нет, ни танцев.

Старший говорит:

– А что, тебе еще и танцы нужны? Завтра будут тебе танцы на базаре – по полной программе.

– Не, а что тут такого – потанцевать, посидеть культурно в баре. Или я должна, как эти старухи?

– Ну, пошла б с пшеком познакомилась…

– Я твоих пшеков знаешь где видела? Ты у меня еще поговори.

Анжела дает старшему шутливую оплеуху, он увертывается.

* * *

Базар. Пригревает солнце, я расстегиваю куртку.

Рядом Люба и Валя продают носки.

Лысый поляк в синем плаще спрашивает:

– Или твой скарпэт?

– Пять тысяч, – отвечает Люба.

– Бардзо дрого, – говорит поляк. – Я пакупив по тысенции.

Тетка махает рукой.

– То спиздили, так? – Поляк хохочет.

Бабка с черной сумкой рассматривает мой набор ложек, кладет на место, уходит. Напротив нас тетка продает кружевные женские трусы. Молодая полячка в длинном черном плаще долго смотрит их, растягивает, расстегивает плащ, прикладывает к своей мини-юбке.

Чисто выбритый дядька спрашивает у меня:

– «Рояль»?

Я мотаю головой. Он уходит.

Подходит старший.

– Ну что, студент, как торговля? Расходится товар потиху?

– Ну да.

– И хорошо. Слушай, это самое. Сегодня вроде как последний день – завтра утром на Белосток, а там – закупка, и все… Короче, есть предложение: собраться по двадцать пять тысенций, купить поесть, выпить. Ты как, вообще пьешь?

– Пью.

– Ну так как, присоединяешься?

– Спасибо…

– Спасибо – да, или спасибо – нет?

– Спасибо – да.

– Тогда деньги на бочку.

Я вытаскиваю из кармана джинсов мятые пятитысячные.

* * *

Анжела сидит на коленях у старшего. Он базарит:

– Здесь бригад рэкетиров – сотни. Это еще хорошо, что так: за три дня ни разу не залупнулись. Это очень даже хорошо. А то часто бывает, что сразу, в первый день. Но они в основном в больших городах – Варшава там, Лодзь…

– А в Белостоке бывают? – спрашивает Анжела.

– В Белостоке тоже могут быть, поэтому по одному не ходите – не советую. Если человек пять – тогда не полезут. Они ж тоже не дурные, не хотят, чтоб было много шума – полиция там…

– Ты ж всегда говорил – полиция их не трогает, им до жопы, – говорит Маргелов. – Типа – своих пиздите, сколько хотите, только чтоб поляков не трогали…

– Правильно, если на трассе, то делайте, что хотите. А если в городе, на базаре, то им самим невыгодно. В Белостоке на базаре поляки торгуют – кожу там, свитера продают. Если там сильный рэкет будет, то наши не будут ездить, покупать у них – полякам бизнеса не будет. Поэтому эти гондоны стараются без шума – одного кого-нибудь заловить, бабки вытрясти и съебаться. А вообще, конечно, рэкетиры опаснее всего на трассе. Раз ехали с группой от Варшавы, и поляки сами предложили – охрана до границы, полмиллиона с автобуса. Это меньше, чем по двадцать тысяч с носа. И что вы думаете? Наши нищеебцы не захотели. А на трассе – рэкет, и не такой, как обычно, а отморозки какие-то: по пятьдесят долларов с человека. Во как. Ну что, еще по сто грамм?

Старший берет бутылку, разливает в пластиковые стаканы. Маргелов кривит губы.

– Охереть надо – пшецкую водку пить. Своей сколько привезли…

– Свою всю попродавали и попили. Ты что предлагаешь теперь трезвыми ходить из-за того, что польская водка дорогая? Ну, за то, чтоб завтра под молотки не попасть, чтоб до границы без приключений…

Выпиваем. Я беру рукой вареную сосиску и кусок белого хлеба, жую.

– У меня пацан знакомый был, – говорит Жора, высокий, худой, в «левом» спортивном костюме «Puma». – Тоже по этому делу – ну, рэкет, короче. Но он был честный рэкетир. Никогда никого не пиздил. Всегда носил с собой баночку краски. Если кто платить не хочет, он краску – на товар, и тогда ты точно ничего не продашь. Убили его в Варшаве, пшеки-полицейские, какие-то разборки там у них пошли…

Старший говорит:

– Иногда свои бывают – хуже всяких рэкетиров. Раз у меня в группе умер мужик. Автобусная была поездка, через Брест. Только переехали границу – и все, кердык. Сердце слабое было. Плюс, видно переволновался еще на таможне. Ну, я что? Давайте, говорю, разворачиваться, раз уж такое случилось. А люди – ни за что. Деньги за путевку уплочены, как это назад? Говорил с ними, может, час, уговаривал. Типа, что там деньги, когда такое случилось. А они – все равно: поехали торговать. Ну и что вы думаете, пришлось сделать? В мешок полиэтиленовый положили его, и все три дня с собой возили.

Жора дремлет на кровати. Маргелов курит, стряхивает пепел в бутылку от польской водки. Старший обнимает Анжелу за плечи, негромко говорит ей:

– Мне эта Польша знаешь, сколько здоровья стоила? Я людей сюда вожу два года. Это – восемнадцатая поездка. Нормально, да? Хочешь посмотреть, какой я раньше был?

Он вытаскивает из кармана рубашки потертый загранпаспорт, открывает на последней странице, показывает. На фотографии – широкая толстая рожа.

– Ладно, ты особо не прибедняйся, – говорит Маргелов. – Машину взял – «пятерку»-новяк. Что, мало?

– Не мало…

– Ну так и не это самое. Я вон никак на видик не могу заработать – третий раз уже.

– Сам виноват – все проебываешь.

– Ай, сколько той жизни…

Старший выключает свет. Анжела садится на кровать старшего, снимает кофту. Мелькает черный лифчик. Старший стягивает джинсы-«мальвины», остается в «семейных» трусах и высоко натянутых носках. Спереди трусы оттопыриваются.

Жора храпит на кровати у окна. Маргелов ворочается во сне, неразборчиво бубнит.

Анжела стягивает колготки, бросает на тумбочку. На ней трусы черного цвета. Она и старший залезают под одеяло, возятся. Скрипит кровать.

У меня встает, я дрочу.

* * *

Я вздрагиваю, просыпаюсь. Кто-то орет:

– Хули ты мозги ебешь? Я что, плохо объяснил?

Автобус стоит на обочине, у леса. Над шоссе – туман. По салону идут бугай в рыжей кожанке и дядька с усами, в пуховике.

Бугай выхватывает у Анжелы мятые «тысенцыи», считает.

– Сто пятьдесят, я сказал – сто пятьдесят.

– Я сто пятьдесят и дала…

Усатый подходит ко мне.

– Сто пятьдесят тысяч.

Я сую руку в карман, достаю деньги.

Спереди старший что-то говорит быку в вязаной шапке. Бык кричит:

– Не еби вола!

Я отдаю усатому деньги.

Старая тетка говорит бугаю:

– Да нет у меня, растратила все, внукам купила…

Он хватает ее сережку в ухе.

– Тогда это снимай, если бабок нет. Кому сказал?

Тетка роется в сумке. У нее дрожат руки.

* * *

Идем по базару в Белостоке – я, старший, Анжела и Жора. Ряды одинаковых павильонов. Обменники с вывесками «Kantor». Надписи на русском: «Джинсы», «Кожа», «Ангора». Старший говорит:

– Для себя покупать лучше в палатках, там дешевле. У этих только если оптом.

Вся палатка завешана джинсами. Я рассматриваю их. Рядом – еще одна компания русских. Толстый мужик обнимает за плечи тетку с короткой стрижкой.

– Ну что ты, как девочка? Зайди и померь.

– Ага, девочка, у нее уже тридцать четыре аборта было, – говорит другой мужик.

Они хохочут. Тетка заходит в палатку, снимает штаны, остается в красных трусах. На правом колене – большой пожелтевший синяк. Она натягивает синие джинсы.

Я показываю на черные джинсы «Cross», спрашиваю продавщицу:

– Иле то каштуе?

– Пятнасьце доларов.

Тетка снимает джинсы, отдает продавщице деньги. Полячка сует их в сумку на поясе. Я захожу в палатку, стягиваю грязные «ливайсы».

Старший говорит:

– Теперь баксы провезти через границу – и все, можно бухать.

Я спрашиваю:

– А что, нельзя вывозить?

– А, ну да – ты ж первый раз. Пшеки не хотят, чтоб вывозили доллары, им не выгодно. Им надо, чтоб мы здесь, у них деньги тратили… Так что могут доебаться. Прячь деньги хорошо, а то получится, что зря съездил.

Анжела спрашивает:

– А на личный досмотр часто вызывают?

– Тебя – обязательно. А вообще, кроме шуток, – могут вызвать любого. Но я вот сколько вожу – тьфу-тьфу-тьфу, такого не было. Поляки не любят грузинов, армян – черножопых, короче. Раз, помню, стояли на таможне в Бресте, и их приехал целый автобус. Мужиков всех – на личный досмотр, а баб – в гинекологический кабинет. И что вы думаете – нашли золотые цепочки, у мужиков – в резинках трусов, ну а у женщин, соответственно…

– Это неправда, ты сам придумал, – говорит Анжела.

– Ничего не придумал, все так и было. Хочешь – сама спроси у поляков, они тебе много чего расскажут.

В купе со мной – опять Люба с Валей и тетка помоложе, Алла. Ей лет двадцать восемь, максимум – тридцать.

Заходит поляк-таможенник – пожилой, толстый, с опухшей рожей. Мои баксы – в кармане новых джинсов, в пакете на дне сумки, под остатками товара.

Поляк открывает молнию, сует руку в сумку, достает пластмассовую миску, бросает назад.

– Баксы маешь?

Я качаю головой. Поляк лезет в сумку Аллы, вынимает скомканную газету, кладет на столик. Мы молча смотрим на него. Он разворачивает газету. В ней – шкурки сала, хлебные крошки и смятая голубая коробка «Tampax».

Он молча выходит, задвигает дверь купе. Алла скручивает газету, прячет в сумку.

Валя говорит:

– Это еще нормально. А то я раз ехала – одну женщину заставили развернуть каждую конфету в пакете.

Поезд останавливается на вокзале в Гродно. Алла говорит:

– Ну что, давайте, может, сложимся, отпразднуем поездку…

Валя кивает.

– Можно, вообще-то, расслабиться… Столько нервов эта Польша отнимает… Наверно, надо две, да?

– Да, две – самый раз, – говорит Люба. – А кто сходит? Может ты, Володя?

– Хорошо, схожу.

Соседки дают мне «зубров», я добавляю.

– Значит, две бутылки водки – простой, нашей, и какой-нибудь закуски, – говорит Алла. – Короче, сам разберешься.

По перрону ходят бабки, держат бутылки водки, пива, палки сухой колбасы, банки с квашеной капустой и вареной картошкой. Я покупаю банку капусты, банку картошки, хлеб и две бутылки «Столичной».

Алла льет водку в пластиковые стаканы.

– Ну, за возвращение.

Чокаемся. Я выпиваю, беру рукой вареную картошину – вилок нет. Она рассыпается.

– Ты в Польшу первый раз ездил? – спрашивает Алла.

– Ага.

– Ну и как?

– Два с половиной лимона.

– Ничего себе…

– Что, слишком мало?

– Наоборот, много. Я первый раз шестьсот взяла – полтора года назад.

– Но тогда, наверно, и доллар стоил меньше…

Поезд резко трогается, я хватаюсь за край стола.

– Все равно молодец. Давайте за это и выпьем.

Алла берет бутылку, разливает. Поезд катится по городу. Мелькают дома, заводские трубы, купола костелов.

Люба говорит:

– Не, все-таки самый лучший бизнес – это на водке. Мы раз ехали автобусом, и там две женщины – они на «Кристалле» работают. И что вы думаете, они сделали? Взяли с собой водку в пластмассовых бутылках, разложили по автобусу – как будто простая вода. Этикетки – отдельно, а пустые бутылки – в багажник к водителю, дали ему баксов десять. Пустые ж провозить не запрещено. Только проехали границу – они достают такую машинку для пробок, водку переливают, лепят этикетки – и вперед. Поднялись капитально.

Поезд стоит на вокзале. За окнами темно. Проводница стучит в дверь купе.

– Приехали, поднимаемся.

Я спрыгиваю с верхней полки. Алла шарит рукой на полу, вытаскивает из-под стола кроссовки. У нее на щеке – красный рубец от подушки. Она спрашивает:

– Ты мне поможешь сумку дотащить до трамвая?

– Помогу.

Идем по тоннелю. Я волоку Аллину сумку, свои – на плече.

– Что, много накупила всего?

– Нет, это, в основном остатки – что не продала.

– А-а-а.

– Давай помогу. – Она тянет руку к сумке.

– Не надо, я в норме. Просто спросил – из любопытства.

– Сейчас с каждым разом все больше товара остается. Только вот в декабре ездили в том году – перед польским рождеством, – возили елочные игрушки. Вот тогда все ушло, домой ничего не привезла.

Поднимаемся по ступенькам к привокзальной площади. Алла говорит:

– Может, пива выпьем, а? А то что-то после вчерашнего…

– Давай.

Бабки – те же самые, что были осенью. Меня они не узнают. Я ставлю сумки, говорю одной:

– Две на месте.

Бабка открывает бутылки.

Стоим на остановке. Я неслабо окосел от одной бутылки, Алла – тоже. Она переставляет ногу, цепляется за сумку, хватается за меня.

– Тебе на какой трамвай?

– На любой в Серебрянку. А тебе?

– Мне тоже на любой. Я между Партизанским и Народной.

– Могу тогда проводить до дома, сумку донести…

– Окэй, окэй.

В трамвае почти пусто. Алла улыбается.

– А знаешь, что у меня есть?

– Что?

– Сейчас увидишь.

Она расстегивает сумку, роется, достает бутылку «Амаретто».

– Ну что, продолжим?

– Ты хочешь прямо сейчас?

– А хули?

Алла откручивает пробку.

Поднимаемся по лестнице кирпичной пятиэтажки. Алла уже на третьем, а я только на втором. Она перевешивается через перила, кричит:

– Ну что, скоро ты?

– Скоро.

– Сам дотащишь или помочь?

– Дотащу.

Алла открывает квартиру на пятом этаже.

– Проходи сразу в комнату – прихожая такая, что не развернуться. И можешь не разбуваться, у меня такой срач.

Комната завалена товаром на Польшу: шмотки, посуда, скрученные коврики. На диване – две больших куклы «Андрюша».

Я ставлю сумки на пол. Алла обнимает меня сзади. Я поворачиваюсь, мы целуемся. Она расстегивает мне куртку, задирает свитер. Мы садимся на диван, я нащупываю ее грудь. Другой рукой отодвигаю кукол, спрашиваю:

– Может, убрать их на фиг?

– Не надо. Они нам не помешают. – Алла хохочет.

Передаю Алле бутылку «Амаретто», откидываюсь на спинку дивана. Алла отпивает, затягивается сигаретой, сбивает пепел в салатницу из нового столового сервиза.

– Достала меня эта Польша – восьмой раз уже съездила. Надо что-то другое придумать.

– А какая у тебя профессия?

– Считай, что никакой по нашим временам – воспитательница в детском саду.

На полу, в хлопьях пыли, валяется завязанный на узел презерватив с пузырящейся спермой.

– Не, про работу я и не говорю. Сейчас не такое время, чтобы работать. У меня девчонка знакомая в Турцию ездит – раньше вместе в Польшу мотались. Говорит – в Турции в сто раз лучше. Товар с собой не надо тащить, только оттуда. Едешь культурно – автобус «Неоплан», с видиком, кондишеном. Закупились – и назад, а шмотки – на «Динамо».

– И что, хорошо зарабатывает?

– Считай сам. Поездка стоит сто долларов, ну и с собой надо еще хотя бы триста, чтоб закупиться по-человечески. Здесь скидываешь в два раза. Значит, двести баксов чистыми за поездку.

Я встаю с дивана, надеваю трусы и штаны, открываю балконную дверь, выхожу. На балконе – тоже товар: заляпанные грязью мячи, скакалки, пластмассовые ведра. Я смотрю на пятиэтажки, на двор с качелями и газовыми баллонами. На дереве щебечут птицы.

– Закрывай дверь, – кричит Алла. – Холодно.

Возвращаюсь в комнату. Алла натянула черную майку «Chanel», жмет на кнопки калькулятора, что-то записывает на бумажке.

– Ну я, наверно, пойду.

– Окэй. А допивать будем? – Она протягивает мне бутылку.

* * *

Захожу в квартиру. Дверь на кухню закрыта. Воняет чем-то непонятным.

Я бросаю сумки на пол.

Хозяйка выглядывает из кухни, трясет пальцем, шепчет:

– Тиха ты, тиха. Я самагонку ганю – никому не открываю. Хочаш палядеть? Хади сюда.

На кухне на небольшом огне греется ведро. Сверху к нему приделан перевернутый чугун. От ведра идет изогнутая трубка, на конце висит нитка. По нитке в подставленную литровую банку стекает самогон.

– Удалась у этот раз, – говорит хозяйка. – Во, паляди.

Она отрывает кусок газеты, макает в банку, поджигает. Газета горит, пламя – синеватое, неяркое.

– Будуть званить у двер – не аткрывай. Никто не ведае, што я ганю, тольки этат прыдурак с пятага. – Она показывает пальцем в потолок. – Но ён никому не скажа, а то яму тады жонка пиздюлей дасть. – Хозяйка хохочет. – А где ты быу стольки доуга? Дамой ездиу?

– Ага.

– Каникулы были?

– Да.

– А мне чаго не сказау? Я думаю – быу хлопец и няма хлопца, можа случылась што… Самагонки хочаш папробавать?

– Нет.

– Я и забыла, што ты ня пьёш. И я ня пью. Видиш, какия мы с табой – два сапага пара. – Она подмигивает мне.

* * *

Тетка с бусами спрашивает:

– Что, понравилось прошлый раз?

– Так, более или менее.

– Я была в Польше в восемьдесят пятом году – еще до всей этой торговли. В Варшаве, Кракове, Лодзи. Очень красивые города, средневековая архитектура, костелы… Жалко, что сейчас это никому не надо, одна только торговля на уме. Дожили, что называется. Прибалтика стала заграницей, теперь чтобы готику посмотреть, надо в Германию ехать… – Она листает мой паспорт. – Разрешительная запись будет готова, скорее всего, в пятницу. Там праздники будут… Значит, могу записать на пятое. Автобусная поездка, через Брест. Старшая группы – Лебедевич, очень хорошая женщина, бывшая завуч школы…

– Нормально, пишите.

– С вас десять долларов и десять тысяч белорусских.

Я кладу на стол две потертые зеленые пятерки и десять «зубров».

– Автобус – в восемь вечера от центрального автовокзала.

– А где он там будет стоять?

– Точно не знаю… Ну, сами увидите – все ж будут с товаром на Польшу.

– Хорошо, спасибо. До свидания.

– До свидания.

Выхожу на улицу. Тепло. На бледном небе – неяркое солнце. По рельсам катится трамвай.

Две девушки в коротких юбках и расстегнутых куртках переходят дорогу. Одна ест растаявшее мороженое, капля падают на куртку. Она отдает мороженое подруге, достает из кармана носовой платок.

* * *

Наш «ЛАЗ» стоит на таможне в Бресте. Впереди в очереди – десяток автобусов, сзади – еще столько же. Справа – очередь легковых. Народ из нашей группы курит у автобуса. Старшая, полная тетка под сорок, держит в одной руке книгу – Бенцони «Марианна», – в другой – сигарету. Она затягивается, перелистывает страницу.

Я сижу в автобусе, рассматриваю машины в очереди. Почти все легковые загружены коробками и баулами. У серого «мерса» с польскими номерами курит дядька в зеленой майке.

Андрей, сосед по сиденью, роется в рюкзаке, достает кассету.

– Пойду попрошу водил, чтобы поставили.

Он протискивается мимо меня, идет по проходу. На нем – черная майка, красные спортивные трусы и шлепанцы.

Водитель включает кассету. Начинается длинное клавишное вступление. Андрей возвращается. Я спрашиваю:

– Что это?

– «Пинк флойд». Что, ни разу не слышал?

– Не-а. Я такое не слушаю.

– А что ты слушаешь?

– «Металл», в основном, и русский рок.

– Зря, зря. «Пинк флойд» – классика рока. Я на этой музыке вырос. Хотя, конечно, не заставляю… Слушай, тут такое дело. Ты много с собой денег везешь?

– А что?

– Просто спрашиваю. Я, вообще, не на торговлю еду – ты ж видишь, я без сумок, с одним рюкзаком. Я – за машиной. И мне надо провезти баксы, две с половиной штуки – а без справки можно только пятьсот. Были у меня эти справки, но за последний год – два переезда, а это все равно, что пожар. Так что, надо теперь рассовать деньги в группе – потому и еду не один, по ваучеру, а в поездку. Возьмешь пятьсот?

– Возьму.

– Спасибо, Володя. Пойду еще поспрошаю у других…

Сую третью, «лишнюю» бутылку водки под ремень, надеваю сверху куртку, хватаю сумки, волоку к столу таможни.

Тетка смотрит в мою декларацию.

– Покажи доллары.

Я лезу в карман. Куртка оттопыривается, высовывается бутылка. Достаю пять новых, хрустящих «соток». Таможенница пересчитывает их, отдает назад.

– Что, машину будешь брать?

– Да.

– Сколько бутылок под курткой?

– Одна.

– Ладно, проходи.

* * *

Жарко. Снимаю рубашку, остаюсь в старой майке – я ходил в ней на физкультуру в одиннадцатом классе.

Народу на базаре мало. Я поправляю товар на расстеленных газетах – ведра, миски, тарелки, сбивалки, отвертки, сверла, носовые платки.

Подходит пацан в джинсах и майке «Manowar», с плейером.

– Роял?

Я качаю головой.

– Водка?

– Нету, всю уже продал.

Пацан отходит.

Рядом у мужика на газете лежат ножи – от маленьких до тесака сантиметров тридцать.

Я спрашиваю:

– Ты сам их делаешь?

– Да, я фрезеровщик на моторном заводе. Надо как-то крутиться…

– А не боишься такие продавать? – Я показываю на тесак.

– А что тут бояться? Это ж не оружие. Так, нож для хлеба. – Мужик улыбается. – Не, правда – лезвие тонкое. Хотя зарезать таким, конечно, как не хер делать…

Старый поляк берет маленький нож, держит в руках, гнет.

– Русская сталь – не ломётся, только гнётся?

– Да, русская сталь.

– И не ржавее?

– Нет.

– Сколька?

– Тысенция.

– Пеньтсот.

– Нет. Тысенция. Дешевле не отдам.

Поляк достает из кармана «тысенцию», отдает мужику, бросает нож в сумку. Мужик наклоняется, шепчет мне в ухо:

– Нож сразу заржавеет. Эти, дешевые – самые хуевые, из говняной стали. Я их трохи шлифанул, чтоб вид имели…

Невысокий армянин – их человек десять сидят на перекупке – рассматривает мой товар, ничего не говорит, переходит к мужику с ножами.

Армянин садится на корточки, берет тесак, вертит в руках. Поднимается и спрашивает:

– Сколько?

– Двести.

– Ты мне его даешь.

– Что значит – даешь?

– Даешь – и все. А то я сейчас полицию.

– Полицию? Пошли. Давай, пошли. – Он поворачивается ко мне. – Посторожи мой товар, пока я с ним схожу. – Ну что, идем или сосцал?

– Ничего я не сосцал.

– Быстро положил на место нож. Кому сказал?

– Мы еще с тобой поговорим.

– Хорошо, поговорим.

Армянин бросает нож, отходит. Мужик говорит:

– Хотел на пушку взять, пидарас. Полицию, бля. Их самих здесь полиция ебет в жопу, черных этих. Пусть только заебнутся.

* * *

Последний день торговли. Люди из нашей группы собирают непроданный товар в баулы, волокут к автобусу. Мужик с ножами жует большой хот-дог, с него капает майонез. Я спрашиваю:

– Много осталось товара?

– Не-а. Ты ж видишь – пять штук ножей. У тебя тоже почти все ушло?

– Ну да… Так, мелочь осталась.

– Если не хочешь волочь назад, отдай перекупщикам по дешевке.

– А они возьмут?

– Возьмут. Только не иди к армянам, иди к русским.

Выкладываю остатки товара перед дядькой в белом спортивном костюме. Полтора десятка отверток, сверла, набор вилок и ножей, штук пять сбивалок.

– За сколько возьмете все?

– За двести тысяч.

– Может, хоть двести пятьдесят?

– Нет, двести. У тебя ничего такого нет, это все привозят. А сейчас знаешь, как товар плохо идет?

Другие перекупщики складывают товар в старый «фиат» с польскими номерами. На асфальте валяются газеты, куски картона, клеенки. Солнце садится за двухэтажные дома.

* * *

Автобус тормозит у стадиона в Варшаве. Рядом – еще десятка три автобусов, почти все с белорусскими, российскими и украинскими номерами. Старшая группы берет микрофон.

– На закупку – три часа. Ровно в тринадцать ноль-ноль все должны быть здесь, ждать никого не будем. Кто не успел – тот опоздал, будет сам добираться. И для тех, кто здесь первый раз, говорю: не ходите наверх, на сам стадион. Все то же самое есть внизу. А наверху – наши перекупщики, они хуже, чем рэкетиры. Заберут деньги и дадут пизды. Короче, я вас предупредила.

Иду по рядам с кожей. Жарища. Продавцы пьют лимонад из желтых пластиковых стаканов.

«Косуха» есть у толстого черного мужика, похожего на турка. Все, как у настоящей: косая железная молния, заклепки, ремень с пряжкой внизу, три кармана на молниях и один на кнопке. Только кожа слишком тонкая – обычная, как на других куртках. Внутри – бирка «Italy Style».

Я спрашиваю:

– Иле то каштуе?

– Осемдэсьте доларов.

Я мну руками воротник куртки.

– А дешевле?

Поляк мотает головой, я поворачиваюсь уходить.

– Седэмдэсьте пенть.

– Хорошо. В злотых это сколько?

Поляк вытаскивает калькулятор, считает.

– Мильон пентьсот пеньдесёнт.

– Померить можно?

Продавец снимает «косуху» с вешалки. Я сбрасываю свою куртку, кладу на баулы, надеваю «косуху». Поляк подносит зеркало. Куртка мне – самый раз. Даже добитые левые «ливайсы» смотрятся с ней нормально.

Отсчитываю деньги, сую поляку, «косуху» не снимаю. Он дает мне черный пакет, я всовываю в него старую куртку.

До отъезда – больше двух часов. Выхожу из ворот стадиона, иду по улице. На газоне у тротуара – свежая трава, бычки, смятые пачки от сигарет. Я сажусь на лавку, бросаю рядом пакет с курткой, задираю голову. По небу летит маленький белый самолет.

* * *

Стою в фойе журфака, жду звонка. Если Оля пошла на последнюю пару, то скоро должна быть здесь. Недалеко от меня топчется чувак в грязных джинсах и черных высоких ботинках, с панковским гребнем. Замечает, что я смотрю на него, спрашивает:

– Сигареты есть?

– Нету.

Панк отворачивается.

Резко звенит звонок, я вздрагиваю. В фойе спускается народ. Много девушек в коротких юбках и платьях. Среди толпы – Оля, в черных джинсах и синей кофте. Она замечает меня, подходит.

– Привет. Ты меня ждешь?

– Да. Привет.

Она улыбается.

– Рада тебя видеть.

– Точно?

– Точно. Как твои дела?

– Нормально.

– Пойдем?

Она выходит первая, придерживает мне дверь.

Идем по проспекту. Оля говорит:

– Такой приятный вечер. Свежая зелень, запах сирени… И скоро лето…

Я киваю. Она спрашивает:

– Что у тебя происходит, чем занимаешься?

– В Польшу ездил – торговать.

– Да?

– Уже два раза. Две недели, как приехал последний раз.

– Странно так… В Польшу, торговать…

– Почему странно? Что, из твоих знакомых никто не ездит?

– Не-а. Это, наверно, страшно? Рэкетиры, мафия… Ты не боялся?

– Так, а что бояться? Я не один был, с группой.

– А сама Польша? Понравилась?

– Так себе. Варшава – да, там небоскребы, здания красивые, а в других городах – все как у нас, только рекламы больше.

Впереди нас идут парень с девушкой. Она держит в руке розу. Парень что-то шепчет ей на ухо.

– А я скоро тоже поеду – в Германию. Учиться, на год. У нас такая программа обмена.

– Скоро – это когда?

– В июне. Сессию – досрочно. А там нас сначала будут два месяца учить языку, готовить…

– А в какой город?

– В Берлин.

– Ты рада?

– Еще бы. А ты что, не хотел бы поехать поучиться за границей? Все бесплатно…

– Хотел бы, но у нас почти никого не посылают с факультета. С немецкого – посылают, там еще с ГДР какие-то связи были.

У кафе «Свитанак» толпятся подростки в шмотках ярких цветов. У некоторых в руках бутылки пива.

Оля говорит:

– Я сейчас на метро – поеду до Московской.

– Проводить тебя?

– Не надо.

По проспекту проносятся машины, подростки что-то орут друг другу, слов нельзя разобрать. Я спрашиваю:

– Напишешь мне письмо из Германии?

– Хорошо. Давай адрес.

– Я дам адрес родителей – не хозяйки. Надеюсь, на будущий год буду жить не у нее.

Я достаю блокнот, нахожу в конце чистую страницу, вырываю, пишу адрес.

– Ну, хорошо тебе съездить.

– Спасибо. Тебе тоже удачи. Пока.

– Пока.

Я поворачиваю на улицу Ленина, иду вниз к Немиге.

Захожу в гастроном, беру бутылку пива. На улице понимаю, что зря не попросил открыть. Возвращаться лень. Цепляю пробку за крепление водосточной трубы, дергаю. Бутылка соскальзывает, разбивается о стену. Пенное пиво выливается на асфальт. Два чувака у входа в магазин хохочут, показывают большие пальцы. В стоящем у тротуара «БМВ» играет «Ace of Base»:

All that she wants Is another baby

* * *

Оглядываю еще раз комнату – вроде, ничего не забыл. Выхожу на балкон. Там два резиновых мяча и десяток пластмассовых ведерок – не влезли в сумку, когда второй раз ехал в Польшу. Мне они больше не нужны.

Заглядываю в хозяйкину комнату. Она спит под двумя одеялами. Над кроватью – поеденный молью ковер, на нем фотографии в овальных рамках. Я кладу на стол тысячу – долг за последние полмесяца.

Электричка едет по мосту над рекой. Внизу пасутся кони. Идет дождь. Напротив меня – толстая тетка в платке и два пацана. Им лет по девять-десять, оба в облезлых спортивных штанах. Один встает ногами на сиденье, высовывает голову в окно.

Мамаша орет:

– Игар, убяры галаву, а то щас атарве.

Он не реагирует. Второй пацан резко срывает с него штаны с трусами. Мелькает худая белая жопа. Пацан подтягивает штаны, кидается на второго. Они падают на пол электрички, катаются по нему, сцепившись. Мамаша кричит:

– Перастаньте, прыдурки! Што люди скажуть? Я думала, Сашка трохи разумнейшы, а вы абои адинакавые далбаёбы.

Пацаны отдираются друг от друга, садятся рядом с мамашей. К их шмоткам прилип мусор.

Игорь спрашивает:

– Мам, а кали нам назад у школу?

– Што, ужо назад захатели? – Мамаша растягивает толстые губы. – Увосени, хлопцы. Во атъядитесь трохи, пабегаете лета, а там назад у сваю школу для дурных.

Она чешет ногтем колено. У нее толстые, опухшие ноги с выступающими венами.

* * *

Ходим с Антоном по «Спартаку», ищем ему джинсы. В толпе некоторые держат пятерки и десятки долларов – продают.

– Сечешь, как Россия хитро сделала, – говорит Антон. – Рубли нового образца, а все старые – гуляй, Вася.

– А что делать, у кого остались?

– Что делать? Лапу сосать – в сберкассе можно поменять только по пять тысяч на человека, а если больше, то до свиданья. Не, нормально они сделали, правильно. Раз у нас своя валюта, «зайцы», то чего это еще и рубли должны ходить? Видишь, все продают баксы – это доллар резко скакнул за белорусские.

Высокий волосатый мужик держит крышку от обувной коробки, на ней от руки написано: «Куплю российские рубли 1: 1,3».

Антон говорит:

– Во, видишь – какой курс? А скоро вообще будет один к двум. Тогда выгодно станет не в Польшу ездить на торги, а в Россию. Загранпаспортов никаких не надо, виз – ничего.

– Ты больше в Москву не собираешься?

– Не-а, я ж говорил – заглохло все со Сташенкой.

– А учеба как?

– Херово. С «коммерческой деятельности» перехожу на «технологию машиностроения» с этого года.

– Чего так?

– Бабок больше нет. Колхоз платить не будет, батька с председателем разосрался…

– А если самому?

– Что самому?

– Платить за учебу…

– Четыреста баксов в год? Это я не могу себе позволить. Пока. Вот если найду работу… А, в общем, на хер мне это упало? Такой диплом любой может получить за деньги, а учить там ничему не учат.

Перед нами идет невысокий мужик с потертой десяткой долларов. Навстречу – кучерявый чувак в полосатой майке «Lacosta», он хватает пальцами десятку. Мужик спрашивает:

– Что, хочешь купить? По тысяча четыреста – берешь?

Кучерявый тупо смотрит на него, не отпускает.

– Слушай, парень, ты или да или нет, мне идти надо.

Кучерявый криво улыбается, отпускает пальцы.

* * *

Подходим к коммерческому киоску – я, Антон и его подруга Светка. Я сую в окошко деньги.

– Две водки и одну большую лимонада. Апельсинового.

Продавщица подает бутылки. Этикетки на водке прилеплены криво. «Изготовитель – Агроторговая фирма колхоз имени Ильича». Я говорю:

– Как-то они выглядят по-левому. Мы не отравимся?

Светка поднимает брови.

– Да не, ты что? Я вчера такую пила, и все нормально.

– Где это ты вчера пила, а? – спрашивает Антон.

– Тебе скажи – и тебе захочется. Не, серьезно. Колхоз Ильича – это еще ничего. Если вот «Путь Коммунизма», то такую не надо, это говняная водка – как керосин.

На другом берегу Днепра дымят трубы завода Куйбышева. Светка разрывает пальцами вареную колбасу – ножа у нас нет, – кладет куски на мятую газету «Вестник Могилева». Антон льет водку в пластиковые стаканы.

– Ну, за успех дальнейших операций.

Мы чокаемся, выпиваем. Я наливаю себе апельсиновой воды, запиваю. Антон и Светка жуют хлеб с колбасой.

Внизу пацаны лазят по кучам песка. Торчат ржавые краны речного порта. По железнодорожному мосту катится состав.

Антон наливает по второй, выпиваем. Он жмет на кнопку красной «Беларуси», включается кассета. Я спрашиваю:

– Что это?

– Как – что? Ни разу не слышал? А еще живет в столице СНГ…

– Ну так что, если не слышал? Говори, не выделывайся.

– Это – «Нирвана», группа такая…

– Слышал, конечно, и читал про них, только музыку ни разу не слышал.

– Классная группа – вообще ништяк. Могу тебе переписать. Я от нее охереваю. Скажи, Светка?

– Задрал ты меня своей «Нирваной» уже.

– Богдан Титомир лучше, да?

Светка отворачивается, смотрит на Днепр. На той стороне к берегу подъехала компания, три чувака выгружают из старого «москвича» ящик пива.

Темнеет. Антон врубает «Нирвану» на полную громкость. Светка швыряет вниз пустую бутылку – она не долетает до воды, падает в траву. Мы скачем под музыку, дрыгаемся, махаем руками и ногами.

Недалеко от нас – компания пацанов и девушек. Они хохочут, показывают на нас.

Скакать больше нет сил. Мы втроем обнимаемся и топчемся на месте под медленную красивую песню. От пота тушь на Светкиных ресницах растеклась. Она целует Антона в губы, меня – в щеку. Я вырываюсь от них, падаю на траву, смотрю на первые звезды. Кассета начинает тянуть – сели батарейки.

III

Первая пара – фонетика. Преподша Анна Борисовна листает свою тетрадь. Она маленькая, полная, седые волосы собраны в клубок.

Я сижу с Голубовичем. Он – в настоящих джинсах «Levi’s», кроссовках «Nike» и старой вьетнамской ветровке с нашивкой-лыжником. Он рассказывает:

– Классно съездил, даже супер. Америка – это я понимаю. Некоторые там – типа, Америка – говно, тупая страна, вот Европа – это да… А я хоть в Европе и не был пока, но все равно, Америка – самое то. Нормальная страна, правильная, не то, что у нас. Все есть, все – по уму…

– Ну, а лагерь как?

– Работа, конечно, поганая – с этими пионерами дурными. Знаешь, некоторые приезжают в лагерь, уже лет по двенадцать, а в «памперс» – ну, такие прокладки… Типа, если обосцытся, то чтобы не протекло, сами сходить в туалет не могут – прикинь? Ну и лагерь, конечно, тоже – религиозный: молитвы там, прочая ботва. Зато закупился капитально, там все дешево, дешевле, чем у нас, и качественное, точно знаешь, что не фуфел. А после лагеря работал еще неделю, когда эти недоноски разъехались – платили по двадцать долларов в день. Уборка, блин, всякая, ремонт…

– А как английский?

– Ну так, говорить быстрее стал, но чтобы особо… Привез магнитофон японский с компакт-диском, «Sanyo». Правда, сделан в Малайзии, но все равно ведь японское качество.

Анна Борисовна отрывается от тетрадей, смотрит на нас поверх очков.

– Ну, что, ребята, я дала вам время наговориться. Я все понимаю – вы два месяца не виделись. Но пора браться за дело…

Конкина тянет руку.

– Анна Борисовна, у нас есть предложение. Аня Митько ездила на каникулах в Японию, пусть, может, она немного расскажет? Все-таки, такая страна интересная?

– Расскажет по-английски?

– Нет, по-русски, а то нам сложно пока…

– Что, настолько все позабыли за лето?

– Ну, кто был за границей, те – нет…

– Ладно, ладно. Пятнадцать минут на Японию, и – к английской фонетике.

Митько выходит к доске, поворачивается к нам.

– Ну, в общем, это было, конечно, очень интересно, ни с чем не сравнимо…

Я спрашиваю Голубовича:

– Не знаешь, как она туда попала?

– У нее там, типа, пацан. Двое наших уже сваливают – замуж за иностранцев: Пискунова – за шведа, Стволинская – за американца. Они еще в Минске, но в институт уже не придут, все, подвязали. И Митько скоро свалит, если японец ее не прокинет. Не, это офигеть надо, пацан – японец. Я понимаю, там еще финн какой-нибудь или немец, но японец…

– Ну, у них техника, японское качество…

– Это не одно и то же. Представь – японец такой, полтора метра с шапкой, какой у него там член? Пять сантиметров? Кстати, пацаны с двести второй говорили – Липатов у нас больше учиться не будет. В университет поступил во Франции. У него там сестра живет, он к ней каждый год на все лето ездил, а сейчас, вроде, остался. Везет, блин, некоторым…

Митько рассказывает:

– …Я думала, там все разговаривают по-английски, а оказалось, что нет. Я когда в первый раз вышла в город одна и заблудилась, то ко всем подходила и спрашивала, и никто не говорил по-английски, только потом один мужчина – он какой-то инженер, – и вот он объяснил мне…

* * *

У крыльца общаги припаркован «БМВ» Ахмеда с пятого этажа и чей-то добитый «фиат».

Показываю студенческий бабке-вахтерше, она кивает. Захожу в лифт, жму на кнопку «12», нащупываю в кармане ключ.

Двери раздвигаются, я поворачиваю направо. Из кухни воняет горелым жиром. Низкорослый араб в махровом халате моет в раковине чайный сервиз. Чистые чашки и блюдца он ставит на столик с колесиками. Араб замечает меня, улыбается во весь рот.

– Привет.

– Привет.

Дергаю дверь – заперто. Сую ключ в замок, открываю, вхожу.

Снимаю туфли, ставлю под вешалкой, рядом с «говнодавами» Дэмпа и итальянскими кроссовками Дрона.

Над кроватью Дэмпа – Жан-Клод Ван Дамм с дебильной рожей и оскаливший зубы Шварценеггер. Дрон повесил над своей два плаката с голыми девками.

У меня над кроватью – ничего, только розовые обои с черными точками клопиного дерьма.

Подхожу к окну. К рамам прилипли обрывки бумаги с прошлой зимы, между стеклами валяются дохлые мухи. Внизу – город: коробки домов, желтеющие деревья, трубы заводов и башенный кран.

В углу – батарея пустых бутылок, сверху на ней три скрученных грязных носка. На столе – обглоданные кости курицы в тарелке, чешуя рыбы на газете, учебники, тетради и жестяная банка с бычками.

Жму на кнопку магнитофона. «Последняя осень» ДДТ – любимая песня Дрона. Пусть играет. Втыкаю в розетку кипятильник, сую его в банку с водой. Насыпаю чай из пачки в кружку, беру банку варенья и завернутый в бумагу батон.

Пишу упражнения по грамматике. Дверь открывается, заходят Дрон и Дэмп. Оба – с третьего курса английского. Дрон – в очках, с хвостом, Дэмп – коротко стриженный, узколобый, здоровый.

– Привет. Как дела?

– Никак. А у вас?

– Тоже ничего, в смысле ничего хорошего. Я еще после лета не могу врубиться, на каком это языке разговаривают.

Дэмп включает кипятильник.

– Квасить сегодня будем?

– За какие шиши?

Дрон дергает плечами.

– Ну, пошли тогда к этой, с десятого этажа. Настя, вроде, зовут… Типа – в гости.

– Про кого ты?

– Как про кого? Когда вчера у Лысого бухали, они пришли, помнишь? Первый курс, ничего такая. Сама в гости приглашала. Комната 1010, я запомнил.

– А-а, эта…

– Что тебе не нравится?

– Не, все нормально. Только лениво как-то…

– Что тебе лениво? Давай, поднимай свою жопу, пошли. А то мнется, как девочка после десятого аборта…

Просыпаюсь от шума. Дрон захлопывает дверь, Дэмп прыгает на кровать, скрипит пружина.

– А она еще типа – ментов позову! Я бы ей, сука, позвал…

– Тихо ты, Вован спит.

Дэмп начинает шептать:

– Ну, сука – ментов… Я этих ментов знаешь где видел? Строит из себя целку, падла. Как негру или арабу, так сразу б дала – у них бабок немерено. Видел – все на тачках ездят, а в общаге живут, потому что сцули, боятся, что на квартире ограбят или убьют на хер.

– Да положи ты на нее. Тебе что, баб не хватает? Полобщаги перееб, и все ему мало.

– Нет, это все правильно. Но ты просеки – я к ней по-человечески, не как к малолетке какой, а она…

– Ладно, спи. Завтра с ней побазаришь.

– Про что мне с ней теперь базарить? Я к ней больше не пойду, даже если на коленях будет ползать.

– Твое дело. Не хочешь – не ходи. Подрочи в туалете…

– Сейчас договоришься!

* * *

Читаю объявления на доске в фойе иняза. «Заседание ученого совета института состоится 10 сентября». «Кто забыл ключи в аудитории 507, обращаться к гардеробщице». «В коммерческую фирму требуется сотрудник со знанием английского языка. Телефон 253 22 37». Срываю бумажку, кладу в карман.

У телефона в фойе – очередь. Выхожу на улицу, иду к таксофонам у булочной.

– Алло, здравствуйте. Я по объявлению, насчет работы.

Отвечает мужской голос:

– Ага, ясно. Вообще, мы лучше девушку хотели… Ладно, английский ты знаешь?

– Я учусь в инязе, на английском факультете, второй курс.

– Хорошо, надо на тебя сначала посмотреть – что ты за студент. Сегодня можешь приехать на офис?

– Во сколько?

– Часов в шесть.

– Могу.

– Хорошо, подъезжай. Улица Ольшевского, дом шестнадцать. Третий подъезд, первый этаж, квартира тридцать восемь. Знаешь, где это?

– Ну так…

– От вокзала на сороковом автобусе. Остановка так и называется – «улица Ольшевского». Все, давай.

Дом шестнадцать – замызганная пятиэтажка. Захожу в подъезд. В тридцать восьмой – черная железная дверь с неровно приваренными петлями. Звоню.

Открывает худой коротко стриженый мужик.

– Здравствуйте. Я насчет работы.

– Да, проходи. Дождь идет?

– Идет.

В комнате – старый письменный стол, на нем – компьютер и телефон-факс «Panasonic». Рядом – еще стол, на нем разбросаны бумаги. У стены – книжный шкаф, на полках – разноцветные коробки.

– Ну садись, что ты как не родной?

Я сажусь на стул, он – в компьютерное кресло.

– Значится, так. Наша фирма называется «Сэйф». Занимаемся сигнализацией и противоугонными устройствами – продажа и установка, короче. Эта комната – офис, а вторая – склад.

Он берет со стола брошюру на английском, дает мне.

– Инструкции, в основном, все на английском. И, значится, нам нужен человек, чтобы делать всякую работу, в основном переводить. Ты такое можешь перевести?

– Думаю, да.

– Не, не просто перевести, а чтоб понятно было и клиенту там, и установщику.

– Могу.

– Покажи свой документ, что учишься.

Я достаю студенческий, кладу на стол. Он берет его, открывает, поднимает на меня глаза.

– А паспорт с собой?

– Да.

– Покажи.

Я достаю паспорт, отдаю, он листает его.

– Прописка временная?

– Да, в общежитии.

– Ладно. Занятия в какую смену?

– В этом году – во вторую. Обычно с двух до шести-тридцати, а сегодня были с двенадцати-тридцати до пяти.

– Вообще, я тебе говорил – мы хотели взять девушку, чтоб сидела в офисе – ну, секретарша, короче. И заодно чтоб переводила. У нас была одна… Но можем попробовать и тебя. Тогда надо, чтобы ты приходил утром, часам к девяти и был здесь до занятий – звонки там если какие, с клиентами… Разберешься постепенно с сигнализациями, сможешь отвечать на вопросы. Ну и вечером тоже приходить, но там уже чисто перевод. Как тебе такое?

– А зарплата?

– Ну а сколько бы ты хотел за такую работу?

– М-м… Долларов пятьдесят.

– Это очень много. Столько я тебе дать не могу – мы тут деньги не печатаем. Сам пойми – дам я тебе, к примеру, полтинник, а ты его не отработаешь… Тогда я влетаю… Так что, давай, может, начнем с двадцатки, а там посмотрим?

– Ну, не знаю…

– Сейчас знаешь, сколько безработных? А студентов сколько ищет работу? Жрать все хотят, а студентов никуда не берут, все хотят, чтоб на полную ставку. И мне сюда звонят, просятся на работу. Но я никого не беру. Те, кто сами просятся, обычно нулевые. Вот ты хоть английский знаешь. Ладно, посмотрим, как оно у тебя пойдет… Ну что, согласен пока на двадцатку?

– Надо подумать.

– Нечего тут думать, больше этого ты нигде не заработаешь. Я знаю, что говорю. У меня знаешь, сколько знакомых на фирмах? И много кому нужны переводы, но никто не хочет за это платить.

– Ну, хорошо…

– Тогда завтра и приступай – к девяти утра. – Он достает записную книжку, открывает. – Вот, записываю тебя – с четвертого сентября. Значится, четвертого октября я выплачиваю тебе зарплату.

– А как вас зовут?

– Сергей Борисович. Костыленко Сергей Борисович.

* * *

Захожу в 12–01 к Андрюхе Конькову – он учится на моем потоке, в двести восьмой.

Андрюха сидит на кровати с конспектом. Его сосед, Сим, – высокий, с длинными волосами, в рваных джинсах – за столом.

Здороваемся. Андрюха жмет руку сильно, а у Сима ладонь вялая, мягкая.

В комнате полно музыкальной аппаратуры и полок с кассетами и книгами. Бобинник «Ростов» и кассетник «Вега», усилитель, большие колонки «С-50». Двухтомник Ницше, четыре тома Кортасара в клетчатых обложках, как у меня. Куча книг на английском и на немецком. Обоев не видно вообще: между полками висят коллажи из голых девок, фотографий Сталина, Ельцина, Горбачева, газетных заголовков, листов отрывного календаря, новогодних открыток пятидесятых годов. Третий чувак, Димм, сейчас на стажировке в Штатах. На его кровати свалены книги, журналы и кассеты.

– Водку будешь? – спрашивает Андрюха.

– Буду.

Он достает из-под стола бутылку, двухлитровую банку соленых помидоров и литровую с домашним овощным салатом.

– Поставь музыку, Сим.

– А что поставить?

– Что хочешь, только чтобы под водку шло хорошо.

– «Гражданскую оборону»?

– Давай. Кстати, как ты, Вова, относишься к «Гражданской обороне»?

– Я ее мало слышал.

– Значит, услышишь много, – говорит Сим. – Андрюха у нас большой поклонник товарища Игоря «Егора» Летова.

– «Гражданская оборона» – это мрачная мощная депрессивность. И ты не можешь этого не признавать.

– Я признаю, вернее, раньше признавал, а потом разочаровался – когда Янка погибла. Летов – шарлатан. Говорит, что самоубийство – это круто, и люди его слушают и убивают себя, а он остается жить.

– Никого нельзя заставить себя убить. У Янки были свои причины. И вспомни, что сам Егор сказал в интервью – что продолжать жить и что-то делать – это круче, чем суицид.

– Ну, он много чего сказал в интервью. Жизнь меняется, все меняется. Идеология «Обороны» – издевательство над коммунистической системой, а система рухнула – и все, это уже не актуально.

– А ты что, слушаешь только то, что актуально? Или то, что цепляет?

– То, что цепляет. Только Летов меня уже не цепляет.

Водки в бутылке – на дне. Андрюха разливает остаток по стаканам.

Я выпиваю, цепляю вилкой мягкий, водянистый помидор. Он падает на накрытый газетой стол, расплескивается.

– Все заебало вообще, – говорит Андрюха. – Полный мрак и беспросветность. Кругом – сплошная лажа. Все думают только про бабки, как побольше заработать. А ведь это, в сущности, херня…

Сим смотрит на него, хмыкает.

– Да, началось. Подсел чувак на измену.

– …Я не представляю себя в этой системе, не представляю, как буду, например, копить на машину. Квартиру, конечно, хотелось бы свою, но это сейчас нереально, кончилась халява…

– На самом деле, капитализм – не так уж и плохо, – говорит Сим. – Просто у нас все через задницу делается, и у обычного простого человека – не бандита и не партийного босса – шансов мало. Но если бы не капитализм, ты б даже «сникерсов» не попробовал, или попробовал бы лет через пять.

– Знаешь, где я твои «сникерсы» видел? Ты еще скажи, что итальянский унитаз – это классно. Такое впечатление, что эти крутые торгуют между собой. Один продает джип, а за навар покупает себе итальянский унитаз. А тот, кому он продал джип, спекулирует итальянскими унитазами.

Я смотрю на свое отражение в темном окне. За ним светятся окна в дальних девятиэтажках. Играет «Оборона»:

Мы в глубокой жопе Все мы в глубокой жопе Мы в глубокой жопе Все мы в глубокой жопе

Я поднимаюсь.

– Ну, я, наверно, пойду.

– Ладно, пока, – говорит Андрюха.

Сим улыбается, кивает.

– Счастливо.

Захожу в туалет. От вони хочется блевать. Унитазы забиты говном, один писсуар завешен тряпкой, второй наполнен до краев. Становлюсь у стены, расстегиваю молнию. Желтая моча стекает по плиткам на пол, лужа движется к ботинку. Я отдергиваю ногу.

* * *

Перевожу инструкцию к сигнализации «Premier Hazard».

Шеф базарит с клиентами – двумя мужиками в спортивных костюмах «Puma». Один говорит:

– Три месяца назад угнали «девятку» – и с концами. Пошли к ментам – не чешутся. Коньяк отнес, бутылку водки дорогой…

Второй перебивает:

– С этими козлами бесполезно, вообще с любыми госами бесполезно: сколько не давай взяток, сколько не подмазывай – все равно сделают по-советски. Я весной лежал в больнице – операция, киста мениска. Сколько коньяков отнес, коробок конфет… Ну и что вы думаете? Лежу, блядь, голый на столе, мерзну, а они все «Марию» смотрят…

– А к бандитам не ходил? – спрашивает шеф. – Ну, насчет машины тогда?

– Ходил – хули толку? Они столько бабок заломили, что проще новую купить, чем с ними связываться. Вот, купили. Лучше сигнализацию нормальную поставить, а то скупой платит дважды. Да, Колян?

Клиенты выходят, хлопает дверь. Шеф идет следом, задвигает засов, возвращается, подходит ко мне, смотрит на листы с переводом.

– Молодец, быстро у тебя получается. Что значит – пацан. А то баба эта – ну, которая секретарша была… У нее медленно было вообще. То ее звонками отвлекают, то на обед пойдет, то в туалет, бля, затычки менять…

– А где она сейчас? Уволилась?

– Ну да, можно сказать.

– А сколько ей платили, если не секрет?

– Не секрет. Сорок долларов. Но за полный день.

* * *

Дрон проглатывает водку, ставит рюмку на стол, нюхает кусок хлеба.

– Вот сейчас хорошо пошло, заебательски. Все-таки водочка – это кайф, то, что человеку надо. А кто этого не понимает, те – люди неполноценные. Скажи, Вован?

Я молчу.

– Не, правда. Нам все время говорили – родаки там, в школе учителя: водка, типа, это плохо, вредно для здоровья и вообще… Хуйня. Я так понимаю – или люди пытаются нас наебать, или они ни хера не понимают. Если человек не понимает, что самое главное – это кайф, то он или идиот, или притворяется…

Я говорю:

– Но это вроде как не настоящий кайф, искусственный…

– Ну и что, что искусственный? Да, давайте сейчас будем все раскладывать по полочкам – вот это, бля, искусственное, а это неискусственное. Раз мне нужен такой кайф, значит, мне не хватает кайфа настоящего. Вот у тебя, Вован, много настоящего кайфа в жизни, а? Только честно, без пизды?

– Ну, так…

– А я тебе скажу, что немного. И у меня тоже, и у Дэмпа. Поэтому и надо бухать. Да, Дэмп?

– Само собой. Вообще, я бы людей стрелял. Столько кругом идиотов – просто пиздец какой-то. Страна дураков, блядь. Девяносто пять процентов – уроды, я бы их всех – в концлагерь.

– Не, ну это ты чересчур, конечно… – Дрон берет кусок хлеба, отламывает половину, начинает жевать.

– Ни хуя не чересчур. Куда ни приди – кругом одни козлы. В трамвае – пенсионеры всякие, едут без билета. Не то, что сесть – стать из-за них негде. В магазинах мозги ебут, на улице. Тупое быдло, бля, вот это кто.

– Тогда мы ничем не отличаемся от быдла, – говорю я. – Мы тоже пьем водку, как какие-нибудь пролетарии.

– А меня это не волнует, кто что пьет и чем отличается. Мне – до жопы, ясно?

– Ладно, давай разольем, – говорит Дэмп. – За третьей пойдем?

Дрон пожимает плечами, берет бутылку.

* * *

Шеф выключает компьютер. Он минут сорок играл в «формулу-1».

– Все, хватит на сегодня. – Он подходит к окну, завешивает штору. – Запомни главное правило: вечером, когда горит свет, окна должны быть занавешены – чтоб ни одна собака не видела, что у нас здесь и как. Понял?

Я отрываю глаза от перевода.

– Понял.

Шеф достает из пакета банку пива «Holsten», открывает. Банка щелкает, выливается пена. Он садится в компьютерное кресло, отпивает, откидывается на спинку.

– Работай, студент, работай. Это я могу расслабиться – за день три сигнализации ушло. Завтра Петрович установит в гараже… – Шеф улыбается. – Идет неплохо бизнес, надо тебе сказать. Миллионов не обещаю, но если все будет нормально… Надо крутиться, лезть во все, а то пока будешь думать, целиться… – он отхлебывает пива.

– А какое у вас образование?

– Никакого. Десять классов. И училище на сварщика. Главное – не образование, а то, что здесь. – Шеф тычет пальцем в лоб. – Я в восемнадцать лет зарабатывать начал. В училище еще. Дискотеки там крутил – нормальные были деньги по тем временам. Тогда и женился – своего ничего не было, только велосипед старый и фотоаппарат. Зато сейчас – все в порядке: квартира, машина… А учиться, диплом – это все говно. Я что, на работу устраиваться пойду? На хер мне это упало? Лучше буду сам себе начальник. Ну, получил бы я диплом – а сейчас диплом можно сделать без проблем, только так, – любой, какой хочешь… И куда его, на жопу повесить? Так что, мотай на ус, я плохому не научу. Начать можно и так, как сейчас – переводить там, а потом…

Звонок в дверь. Шеф идет в прихожую.

– Привет.

– Привет. Заходи, ебнем по пиву.

– А ты один?

– Студент еще, я тебе говорил…

– Помню.

Шеф заходит в комнату с небритым мужиком в черной кожанке.

Я говорю:

– Здравствуйте.

Мужик кивает. Шеф достает еще банку пива, дает ему, спрашивает:

– Как у тебя с литовцами?

– Ну их на хуй, козлов. Надо ехать на таможню, разбираться. Завтра с утра поеду. Стали наглеть, гондоны…

– Ну, за то, чтоб все прокатило.

Они чокаются банками. Друг шефа спрашивает:

– Таньке звонил?

– Ага.

– Ну и как?

– Говорит, дашь десять долларов – тогда приду.

– И ты дал?

– Пятнадцать. – Шеф хмыкает.

– Это ты зря. Она в своем детском саду столько за месяц зарабатывает.

– Ладно, пусть это самое… – Шеф делает глоток из банки. – Ты подвезешь меня – я без машины?

– Я лучше тебе денег дам на такси. Ненавижу ездить вечером – эти уроды сами под колеса лезут.

– На такси я и сам могу доехать, не проблема. Поднимайся, студент. Рабочий день окончен.

* * *

Сим сидит на кровати, прислонившись к стене, рассказывает:

– Значит, брошюрка такая – вроде как из серии «Здоровье», а на самом деле – руководство для начинающего наркомана. Больше всего приколола фраза: «Сильным наркотическим средством является кора дуба. Однако уже после двух-трех употреблений полностью разрушается головной мозг». Единственная проблема, да? А так – все супер!.. – Он хохочет.

В комнату заходит высокий чувак в очках, с длинными волосами, лет двадцать пять – двадцать шесть. Он жмет руки Андрюхе и Симу.

Андрюха говорит:

– Привет, Ник. Знакомься – это Вова. Живет в двенадцатой. Вова, это – Ник. Легендарная личность, между прочим.

– Так уж и легендарная… – Ник улыбается, жмет мне руку.

– Не надо скромничать, Николай Анатольевич. Поучился в двух институтах, оба бросил, ушел в армию, попал в Афган, вернулся, поступил в иняз, закончил… Сейчас работает в БГУ преподавателем.

– Ну вот, все про меня рассказал. Чай пить будем?

– А как же?

В углу, на тумбочке, включен без звука телевизор «Юность». Показывают новости, Черномырдин обнимает Кебича.

– Уроды, – говорит Андрюха. – Назад им в «совок» захотелось. Единая валюта… Вот гондоны, бля…

Сим кивает.

– Ты прав – нечего объединяться с Россией, она нам не нужна. Без нее мы скорей войдем в Европу. Второй Швейцарией, конечно, не станем, ну а второй Польшей – why not? Демократия у нас уже есть, права человека более-менее соблюдаются…

– Какие, в жопу, права человека? – кричит Андрюха. – О чем ты говоришь? Принудительная армия – это права человека? Прописка – это права человека?

– Ну, не все, конечно… Но все-таки, какой-то прогресс…

– Если и прогресс, то не слишком большой, – говорит Ник. – Нам дали ту свободу, которой было не жалко. Читайте, что хотите, говорите, что хотите, а мы все равно вас будем иметь во все дырки.

За столом – я, Сим, Андрюха, Ник и чувак с девушкой, оба хипповского вида: волосатые, с бусами, браслетами, самодельными сумочками. На столе – банка клубничного варенья, пузатый зеленый чайник и разномастные чашки.

Хиппанка – Ира – отставляет чашку и берется за сумочку: она шьет ее из лоскутов джинсовой ткани, отводя иглу далеко в сторону, чтобы никого не уколоть. У нее длинные рыжие волосы, голубые глаза и веснушки. Я киваю на ее шитье, спрашиваю:

– Что это?

Она не отвечает.

Ник говорит:

– А насчет продаться, то сейчас все продались – Гребенщиков давно продался, и Шевчук, и Кинчев, и Цой тоже – это его и погубило, косвенно, конечно: больше стал себе позволять, купил машину – ну и разбился на ней. Сплошной «селлаут», что тут говорить… Один только Егор не продался, за это его и уважаю. Все остальные – «селлаут». Что, разве…

Сим перебивает:

– Ну, нельзя так. Что-то хорошее есть и у Гребенщикова, и у Кинчева того же…

– Ты, Симыч, какой-то всеядный. Все тебе нравится, стоишь как бы всегда в серединке, на полдороги. Вот ты поддерживаешь Народный фронт, Позняк у тебя – герой, а почему тогда по-белорусски не разговариваешь?

– Ну и что б это было, если б вы все говорили по-русски, а я один – по-белорусски?

– А ничего страшного. Говори – и все, плевать тебе на нас.

Андрюха говорит:

– Надо еще чаю вскипятить. Кто в туалет за водой? – Все молчат. – Ладно, так и быть, сам схожу, если всем лень…

Он встает, берет чайник, выходит.

Ира поднимается.

– Я пошла, мне пора.

– Счастливо, – говорит Ник.

Сим махает рукой. Ира выходит. Ник поворачивается ко мне.

– Слушай, извини – как тебя зовут, еще раз? Ты говорил, но я уже забыл…

– Вова.

– Да, точно, Вова. Ты какую музыку слушаешь?

– Разное… Сейчас, в основном, русский рок. Раньше – больше тяжелое слушал.

– А я вот западный рок люблю, особенно «Дорз». Поставим, если не возражаете? Первый альбом?

Ник вылезает из-за стола, подходит к бобиннику.

– Ты тоже здесь учишься? – спрашивает меня хиппан.

– Да.

– А на каком факе?

– На английском. А ты?

– На французском.

– Работаешь где-нибудь?

– Не-а. Разве сейчас можно нормальную работу найти?

Ник берет с полки коробку, достает бобину, заправляет пленку. Включается «Дорз». Я слышал их один раз, в школе, у Антона – на советской лицензионной пластинке. На обложке было название по-русски: «Зажги во мне огонь». Тогда меня не вставило, не вставляет и сейчас.

Заходит Андрюха с чайником, ставит его на электроплитку.

– Что сидим так грустно?

Ник хмыкает.

– Экстраполяция вселенского мрака на данную конкретную компанию. Посмотрите, что творится вокруг – мраки сплошные. Это при Горбачеве еще можно было людям лапшу на уши вешать – скоро все будет заебись, будем жить, как за границей. А сейчас – пиздец, апокалипсис надвигается. Все летит непонятно куда, и бывший Союз может утащить с собой в пропасть весь мир.

Андрюха мотает головой.

– Ну ты скажешь, тоже. Нам-то что до всего мира, когда и так – полная жопа…

– Многие, а в особенности, студенты нашего любимого вуза, с тобой, Эндрю, не согласятся. Они думают, что закончат иняз, свалят за границу, будут там успешными и богатыми. При капитализме, как бы, не так уж много изменилось – большинство людей всегда волновали только материальные ценности. И сейчас совковое мещанство превратилось в мещанство капиталистическое. Их идеал теперь – какой-нибудь бюргер…

– А кто твой идеал? – спрашивает Сим.

– Мои идеалы давно рухнули, остался голый цинизм.

* * *

Подхожу к офису. Вчера шеф выплатил мне первую зарплату и выдал ключ – теперь я могу по утрам открывать офис сам, не дожидаться шефа у подъезда, если он опаздывает.

Железная дверь не заперта. Открываю, переступаю порог. Дверь «склада» болтается на одной петле. Внутри – пусто, только на полу – несколько пустых коробок и бумажек. В большой комнате нет компьютера, факса, выдвижные ящики столов – на полу. Один прут решетки отогнут, стекло выбито. Кругом разбросаны бумажки, осколки стекла.

Я выскакиваю из квартиры, бегу к остановке.

В обоих телефонах трубки оборваны. Бегу дальше – к универсаму.

Из трех телефонов работает один, по нему говорит мужик в черной шапке. Из под шапки торчит рыжий чуб.

– Ну и как насчет того, чтобы завтра встретиться, а?… Что нет, почему нет?… Не хочешь… А-а-а… Ну, не хочешь – как хочешь, пошла в жопу, крыса.

Он нажимает на рычаг, начинает набирать новый номер.

– Извините, вы не дадите мне позвонить – очень надо…

– А что за срочность такая?

– Квартиру ограбили.

– Квартиру? Ладно, звони.

Он отходит в сторону, достает пачку «Фильтра». Я набираю номер.

– Алло, Сергей Борисович? Это Вова. Офис ограбили. Я зашел – и это…

– Будь там, никуда не уходи. Я сейчас приеду.

Я вешаю трубку, говорю мужику:

– Спасибо.

Сижу на лавке у подъезда. Подъезжает «эскорт» шефа, он выскакивает.

– Ты во сколько пришел?

– Без пяти девять.

Шеф идет в подъезд, я следом. Он заходит в офис, останавливается в прихожей.

– Да, блядь, это пиздец, на хуй.

Он хватает меня за воротник.

– А это не ты навел, а? Не дай бог… Если ты, лучше сразу говори, а то хуже будет. Ты или нет?

– Не я, вы что?

– А кто тебя знает? Нищий студент, захотел заработать…

– Да нет, я ничего не знал, пришел утром…

Он отпускает меня.

– Ладно, поверю. Но если наебал – будет очень плохо, ты понял? Все отдашь, до копейки. родаки квартиру продадут, а если не хватит – будешь на меня бесплатно работать, пока все не отдашь, понял?

Я молчу. Шеф топчется в большой комнате, наклоняется, поднимает смятый лист бумаги, отшвыривает.

– Да уж…

– А страховка у вас была?

– Какая, на хуй, страховка? Квартира съемная, офисы вообще нельзя на квартирах делать. Ладно, надо вызывать ментов.

– А что вы им скажете?

– Как что?

– Ну, если офис нельзя?

– Скажу, что сам здесь жил и работал – это не запрещается. Все, можешь сваливать.

– А когда на работу?

– Скорее всего – никогда. Я знаешь, на сколько влетел? Штук на десять, не меньше – склад товара, компьютер. С чего я тебе буду платить? Слушай, а может все-таки ты, а? Как раз – зарплату получил – и теперь…

– Да нет, что вы…

– Ладно, давай ключ.

* * *

Набираю номер в таксофоне у булочной. В руке – листок с телефонами турфирм, я выписал их в библиотеке из каталога «Бизнес-Беларусь».

Гудки, женский голос:

– Алло.

– Алло, добрый день. Фирма «Ист-тур»?

– Да.

– Вам не требуются переводчики?

– А какой язык?

– Английский.

– Нет, спасибо.

Жму на рычаг, набираю следующий номер. В соседней будке – девушка, я видел ее пару раз в инязе. Светлые волосы стянуты черной резинкой. Она говорит в трубку:

– Алле…

Мой номер занят, я набираю его еще раз. Девушка вешает трубку, идет к инязу.

Трубку снимают, я говорю:

– Алло, фирма «Константин-тур»?

– Да, он самый, – отвечает мужской голос.

– Здрасьте, я по такому вопросу – вам не нужны на работу переводчики?

– Может быть, и нужны. А вы бы, молодой человек, представились для начала.

– Ну… меня зовут Владимир. Я учусь в инязе, на английском факультете, второй курс.

– Очень приятно. Но такие вопросы я предпочитаю по телефону не обсуждать. Можете придти к нам в офис?

– А когда?

– Можно даже сегодня вечером. В половине седьмого сможете?

– Да, смогу.

– Записывайте адрес: улица Интернациональная, дом три, квартира двадцать один. Знаете, где это находится?

– Да, представляю себе.

– Тогда всего хорошего, до вечера.

Двадцать первая квартира – на втором этаже. Дверь обита коричневым дерматином, к нему прибиты жестяные цифры «2» и «1».

Звоню. Открывает девушка в серой юбке и сапогах на платформе.

– Добрый день, вы за путевкой?

– Нет, я насчет работы. Я звонил…

– Проходите.

В большой прихожей – письменный стол, на стене – рекламные плакаты Праги. На столе – стопка разноцветных брошюрок.

Иду за девушкой по коридору. Она открывает дверь в кухню.

– Константин Петрович, это к вам.

За кухонным столом – мужик в костюме, с галстуком. Лет сорок пять, лицо в морщинах. На столе – чашка черного кофе, пачка «Marlboro» и зажигалка «Zippo», в пальцах – сигарета. Вдоль стен лежат скрученные палатки защитного цвета.

Мужик встает, тянет руку, улыбается.

– Вы, как я понимаю, Владимир. Ну, присаживайтесь, можете раздеться.

Я снимаю «косуху», кладу ее на палатки, сажусь на табурет.

– Итак, вы студент второго курса иняза. Насколько хорошо владеете языком?

– Ну, достаточно, чтобы переводить письменно… или устно.

– Вот как? А зачем тогда все остальные курсы, если за год можно выучить язык? Нет, я не подвергаю сомнению ваши знания, просто любопытно.

– Со второго семестра начинается второй язык – немецкий, ну и другие предметы, специальные…

– Понятно. В принципе, нам люди нужны, качественные кадры всегда ценятся. Это еще Ленин говорил. Хоть его сейчас и низвергли – и справедливо низвергли, я считаю, – но в чем-то он был прав… Да, я не представился – Кулаков Константин Петрович, директор и владелец, можно сказать, этой фирмы. В туризме – больше десяти лет. В профессиональном, я имею в виду. А вообще занимаюсь этим с института. Я, так сказать, «шестидесятник», для меня это – одно из главных удовольствий: по реке на байдарках, с палатками, рюкзаками, песни под гитару… – Он затягивается сигаретой, делает глоток кофе. – И когда появилась возможность совместить полезное с приятным, я сразу за это взялся. Пять лет назад организовал первый в республике спортивно-туристский кооператив. И здесь путешествовали – сплавы по рекам устраивали, слеты туристские, и за границу прорубил окно – начал возить людей в Прагу. Это и сейчас наш основной маршрут.

Заходит впустившая меня девушка, в руке – яблоко. Она открывает кран, моет яблоко над раковиной. Из-за воды слов Кулакова не слышно. Он замолкает.

Девушка выключает воду, выходит.

Кулаков тушит сигарету о край пепельницы.

– Я перейду на ты, если нет возражений?

– Да, конечно.

– Итак, опыт работы у тебя есть?

– Да, я работал месяц в коммерческой фирме, переводчиком, но офис ограбили – и меня сократили…

– А как фирма называлась?

– «Сэйф». Торговля автомобильными системами сигнализации.

– Что-то не слышал про такую. Должно быть, небольшая фирма. Сейчас их много развелось… Хотя это хорошо. Всплеск малого бизнеса… И что ты там делал?

– В основном, переводили инструкции с английского языка…

– У нас, конечно, работа поинтереснее. Мы – развиваемся, причем развиваемся достаточно динамично. Начинали, как я уже сказал, с Праги, теперь освоили новое направление – Грецию. Шоп-туры, но это, так сказать, веление времени, хотя я надеюсь, что скоро люди будут ездить в Грецию не только за шубами, но и посмотреть Акрополь… Да, на чем я остановился? Мы планируем развиваться и дальше, у нас появятся новые маршруты, и в этом смысле знание английского языка нам очень даже пригодится. Все-таки, язык межнационального общения. Значит, разработка туров, деловая переписка, ну и сопровождение групп за границу, естественно.

Он берет из пачки сигарету, закуривает, отпивает кофе.

– Если тебя заинтересовало, будем разговаривать серьезно, в том числе и по поводу зарплаты…

– Да, заинтересовало.

– Это хорошо. Но сначала я должен посоветоваться со своим компаньоном. Брать человека на работу – достаточно большая ответственность, и я не хотел бы давать тебе пустых обещаний. Позвони мне послезавтра в такое же время.

– Хорошо. До свидания.

– Всего хорошего.

* * *

Захожу в комнату. На кровати Дрона – чувак в сером китайском свитере и Лариска из восьмой комнаты, одногруппница Дрона. На столе – два импортных пакета томатного сока и большая бутылка водки «Smirnoff».

– Знакомьтесь, – говорит Дрон. – Это наш сосед, Вован. А это – Слон, раньше был в нашей группе, потом забил на это дело. Работает в обмене валюты, кассиром. Сколько ты получаешь, а, Слон?

– Не скажу.

– Что, секрет фирмы? Не, правда, в некоторых конторах нельзя никому говорить, какая у тебя зарплата. Мне Захаренко, пацан с пятого курса рассказывал – он на «Кока-колу» устроился… Знаешь ты его, такой рыжий, с веснушками. Говорил – подписал контракт, все стабильно. Обязуюсь никому не говорить про свою зарплату или типа того. У тебя, Слонище, тоже так?

– Почти что.

Лариска курит с мрачным видом. Она – симпатичная, но вся нервная, дерганная.

Дрон говорит:

– Давайте еще по одной «бляди Мэри». Садись и ты, Вован. Рюмок нет – бери чашку.

Слон разливает водку, добавляет сок. Выпиваем.

– Что ты насчет армии будешь делать, а Слон? – спрашивает Дэмп.

– Уже все сделал, что надо – добазарился в военкомате, сделают военник.

– За сколько?

– Двести баксов.

– Оно, конечно, неслабо, но все равно. Лучше, чем в армию… Нас вон пугают: военная кафедра – это все херня, все пойдете служить после пятого курса. Типа, офицеров в республике не хватает, военных училищ мало. На два года, как в армию.

Лариска берет бутылку, наливает полную рюмку, выпивает.

Слон улыбается.

– Вот это я понимаю, вот это – что надо. Учитесь, пацаны.

Лариска не смотрит на него, поворачивается к Дрону.

– Музыка какая-нибудь есть?

– У Вована – мафон. Забацай что-нибудь, а? Чтоб душа развернулась и назад свернулась…

– Поставь что-нибудь поэнергичнее, ладно? – просит Лариска.

Я включаю «Нирвану» – первую песню, «Smells Like Teen Spirit».

Лариска встает, начинает танцевать между кроватей, махает руками, подпрыгивает. Слон, не отрываясь, смотрит на нее. Дэмп и Дрон ехидно хихикают, кривятся.

Лариска расстегивает кофту, мелькает черный лифчик. Она останавливается, сдирает кофту, махает кофтой над головой. Из-под джинсов торчат высоко натянутые колготки телесного цвета.

Песня заканчивается. Лариска садится, надевает кофту, застегивается. Слон придвигается, кладет руку ей на плечо, она стряхивает ее.

Дэмп говорит:

– Давайте еще вмажем.

Водки больше нет. Лариска курит, повернувшись к окну, сбрасывает пепел на пол. Дэмп дремлет. Слон двигает по столу пустую рюмку. Дрон щелкает зажигалкой.

Слон отставляет рюмку, расстегивает штаны и вынимает хуй – маленький и толстый. Лариска не смотрит в его сторону. Дрон говорит:

– Слон, ты что, дурной? Ну-ка спрячь, а?

– А что такое?

– Ничего. Спрячь, я тебе сказал.

Слон медленно поправляет трусы, застегивает молнию.

* * *

В офисе – я, курьер Серега и два менеджера: Оксана, которая открыла мне в первый раз, и Люда. Оксане лет двадцать пять, симпатичная. Людмила лет на пять старше, у нее всегда недовольное лицо.

Мы с Серегой – за одним столом. Я листаю чешский рекламный проспект о Праге, Серега обрисовывает ручкой перекидной календарь. Я поворачиваюсь к окну. Идет дождь.

Серега бросает ручку в стакан с карандашами.

– Пошли покурим.

– Я не курю.

– Ну, пошли просто за компанию.

Стоим на лестничной площадке. Серега спрашивает:

– Сколько он тебе денег пообещал?

– Тридцать баксов за полдня – с девяти до часу.

– Это еще нормально. Здесь люди за полный день ненамного больше получают. Хотя, они, в общем, ничего и не делают – Ксюха с Людкой. Только на звонки отвечают и бабки у клиентов берут. Все остальное босс делает сам по своим каналам – автобус, гостиницу, экскурсии. Он, конечно, гондон, но связи неслабые – столько лет уже в этом тусуется.

– Зачем мы ему тогда вообще нужны?

– Одному все делать – западло. Хочет, чтобы все цивильно – фирма там… Ксюху с Людкой взял по знакомству, обе сидели без работы. Ксюха БГУ закончила, географию, учительницей не пошла – денег мало. А Людка десять лет была медсестрой на заводе, потом завод остановился, их всех – в отпуск за свой счет. – Сергей делает затяжку, стряхивает пепел в привязанную к перилам жестянку. – Понты у босса, конечно, не мелкие – поэтому и тебя взял. Сейчас ему переводчик вообще не нужен, с Чехией он работает на русском, с Грецией тоже, а больше мы никуда не отправляем.

– Ну а в перспективе?

Серега улыбается, делает затяжку.

– Ну, перспектива – это такое дело… Он тебе, наверно, поездки обещал, сопровождение групп?

– Ага.

Серега ухмыляется.

– Молодец он, все-таки, хитрожопый… Знает, как человека развести. Хотя ты ничего не теряешь. Посидишь здесь, заработаешь на пиво… Я сам – студент. В институте физкультуры. Знаешь, как надоела физуха – каждый день? А босс мне свободное посещение сделал – у него везде связи.

– А каким ты спортом занимаешься?

– Раньше занимался. Шахматами. Кандидат в мастера, между прочим, только давно забил на это дело. Ладно, пошли работать, а то босс разбухтится…

Он тушит сигарету, бросает в жестянку.

Смотрю на часы. Половина первого. Еще целых полчаса. Шеф дал мне работу – просчитать образовательный тур в Англию. Никакой тур он делать не будет, просто надо меня загрузить работой. Серегу отправил поменять двадцать долларов.

– Не верю я ни в какой «Гербалайф», – говорит Людка. – Ерунда это, обман.

– Ты можешь не верить, а подруга моей знакомой похудела на тринадцать килограммов…

– Ты сама ее видела? Я имею в виду – до и после.

– Видела только после.

– Это еще ничего не значит.

Хлопает дверь кухни, заходит Кулаков. Пиджак расстегнут, руки в карманах.

– Вам так необходимо обсуждать свои личные дела в рабочее время? Лучше бы про то говорили, как найти побольше клиентов. Если и дальше будет одна Прага в месяц, то с этого мы не проживем, понятно? Всем придется искать работу. Думайте, как привлекать клиентов…

– А что мы еще можем сделать? – говорит Ксюха. – Реклама выходит…

– Ну и где они, ваши клиенты, если реклама выходит? Сколько есть человек на двадцать восьмое?

– Сейчас посмотрю. Семь.

– Семь? Всего? Вы что, хотите, чтобы поездка сорвалась?

– Что нам, на улицу выйти? За руку всех хватать?

– Это ваши трудности. – Шеф смотрит на мой листок. – Ну что, сколько получается себестоимость?

– Триста сорок на две недели.

– Это плохо, дорого. Никто не поедет. Ладно, вот тебе новое задание. Возьми телефонный справочник, перепиши оттуда адреса коммерческих фирм, но не всех, а тех, что посолиднее – несколько телефонов там… Выпиши все факсы, и будем рассылать рекламные письма, предлагать нашу Прагу. Так называемый «директ мэйл» – прямая рассылка.

* * *

Выставка «Турбизнес-93» на ВДНХ. Я, Людка и Серега сидим на табуретах за стендом. Стенд узкий, метра полтора – мы еле умещаемся. На стенде – листки с рекламой тура в Прагу. Сзади, за занавеской, в «комнате для переговоров», у шефа встреча с двумя чехами. Он спрашивает:

– Что может заинтересовать чешских туристов в Белоруссии?

– Ничего. – Чех хорошо говорит по-русски, почти без акцента. – Я не знаю чеха, который хотел поехать в Россию, тем более – Белоруссия. Давайте лучше по нашим предложениям. Мы предложим самые лучшие цены по Праге, дешевле цен никто не даст.

– Это понятно, я взял ваши прайсы, но мне надо посоветоваться с компаньоном – я один такие решения не принимаю.

У стендов тусуются пенсионеры, студенты и люди из турфирм. Многие берут рекламные проспекты, суют в сумки.

Толстая тетка в пальто читает нашу листовку, бубнит под нос:

– Дороговато, дороговато… Мы, все-таки госслужащие.

Серега шепчет:

– Знаю я таких – сидят на взятках и еще ноют…

Тетка складывает листок вчетверо, кладет в карман.

Появляется толпа пацанов лет по шестнадцать. Серега говорит:

– Эти – из сто второго училища, здесь рядом. Знают, что сегодня последний день, будет презентация.

– Что значит – презентация?

– Будут наливать на халяву.

– Серьезно?

– Да, примерно в три часа.

Рядом с шефом – лысый мужик в расстегнутой дубленке и синем спортивном костюме.

– Володя, Сергей – для вас важное задание. Надо проводить партнера с Украины в гостиницу «Беларусь». Он на машине, но водитель не знает, как проехать. Решайте, кто из вас поедет. Или вдвоем?

– Вдвоем, – говорит Серега. Он шепчет мне на ухо:

– Как раз успеем до презентации.

Подходим к забрызганной грязью белой «волге». Мужик садится рядом с водителем, мы – на заднее сиденье. Серега говорит:

– Сейчас прямо, до поворота.

Машина трогается. Серега спрашивает лысого:

– А что это вы на «волге» ездите?

– А на чем надо?

– Ну, на «мерседесе» каком-нибудь, в крайнем случае – на «БМВ».

– На «мерседесе» скоро любой колхозник будет ездить. А «волга» – это всегда «волга», видно, что не кто попало едет, а солидный человек.

Две девушки в коротких юбках разливают вино в пластиковые стаканы. У одной на белой блузке – розовое пятно от вина. Пацаны из училища проглатывают вино и встают в очередь за новой порцией. Ожидая, они рассматривают ноги девушек.

Мы с Серегой стоим со стаканами в стороне. Я спрашиваю:

– На фига нашей конторе эта выставка? Мы что-нибудь выигрываем?

– Сказать тебе честно? Ничего. Триста баксов на ветер, зато боссу радость: отметился, показал знакомым, что фирма еще не развалилась.

– Какого числа обычно зарплата?

– Официально – в первый день месяца, вчера должны были дать за ноябрь. Но босс всегда задерживает. Сейчас, как будто, из-за выставки, в следующем придумает новую отмазку. Ты с какого числа работаешь?

– Со второго.

– Уже целый месяц… Ну и как, не думаешь пока свалить?

– Да некуда, в общем. Хотя я и заколебался факсы отправлять – это любой может сделать, здесь язык не нужен, ничего не нужно. Обезьяну посади – и она будет отправлять.

– Я же тебе говорил – он тебя взял ради своих понтов…

– А чего он тогда все время базарит – «расширение бизнеса», «новые проекты»…

– Лажа это, ничего не будет. Чтобы сделать нормальный проект, нужны партнеры. А этот его партнер – мудак. Друг босса институтский. Два года назад открыл фирму – торгуют автозапчастями, причем торгуют по мелочи, потому что идиоты. Сейчас на этом знаешь, как можно раскрутиться? А они сидят, копейки зарабатывают. У него была пара тысяч баксов свободных – он сунулся к боссу, давай буду «инвестором». Надо ж понтонуться…

* * *

Людмила говорит:

– Володя, шеф зовет – получи зарплату.

Она держит пачку тысячных купюр. Я отодвигаю стул, встаю.

Шеф сидит за столом с чашкой кофе, в пепельнице дымится сигарета. Окно приоткрыто, в него затягивает холод. Он рассматривает меня, наморщив лоб.

– Ну что, Володя, первая зарплата? Понимаю, какая радость у тебя внутри по этому поводу, и полностью разделяю. Хотя должен сказать, что свою зарплату ты пока не отрабатываешь. Это, так сказать, аванс, и я, хоть и не хочу омрачать твою радость, но все же тебе об этом напоминаю.

– Ну, это же не только от меня зависит… Проекты, про которые вы говорили, пока не работают…

– А вот в этом ты не прав. Я сейчас скажу тебе одну важную вещь: всегда надо начинать с себя. Не надо смотреть на других, кто как работает, у кого как получается – и так далее. В первую очередь – на себя. Это я тебе по-хорошему говорю, не в обиду – как старший товарищ, можно сказать.

Он вынимает из кармана пачку «зубров», отсчитывает, пододвигает ко мне открытую общую тетрадь.

– Распишись вот здесь.

Я расписываюсь на засаленной странице, против своей фамилии.

– Спасибо.

– Пожалуйста. И помни, что я тебе сказал.

Дверь в обменник – рядом с магазином «Кристалл».

Над окошком надпись от руки – «долларов нет». Выхожу на улицу. У входа тусуются три быка в пуховиках и высоких кроссовках «Reebok». Один спрашивает:

– Что, купить хочешь?

– Да.

– Сколько?

– Двадцать.

– По четыре сто.

– Хорошо.

Он достает калькулятор, считает.

– Это будет восемьдесят две штуки.

Я вытаскиваю пачку, отсчитываю восемьдесят две купюры, протягиваю быку.

– Не-е. Ты давай сам считай, а то скажешь потом, что я наебал. Во – могу показать баксы.

Он достает из кармана потертую двадцатку, мнет пальцами. Я по второму разу пересчитываю деньги. Пальцы мерзнут, не слушаются. Бык загибает края у двадцатки.

– Мент! – орет он и прячет купюру.

Я резко прячу деньги в карман, оглядываюсь по сторонам. Мента нигде не видно.

– Все, прошел. Считай дальше.

Я не помню, сколько сосчитал, начинаю с начала. Бык мнет пальцами купюру с загнутыми краями. На ней вместо худого вихрастого дядьки – Вашингтон в приглаженном парике и с горбатым носом.

– Не, я не буду брать. Передумал.

Я засовываю купюры в карман, поворачиваюсь уходить.

– На хуя так делать? За такое можно и по еблищу. Ну-ка быстро отсюда, а то ходишь, как сраный Джоник…

* * *

Новый год. Спускаемся с Андрюхой на одиннадцатый этаж. Он говорит:

– Тусовка эта… своеобразная – все деловые, крутятся. Но выделываться не будут, это – нет. Нормальные, по-моему, чуваки – побухать с ними можно. Хотя Сим вот не захотел, поехал домой.

Сидим за столом. Чуваки – в пиджаках и галстуках. Девушки – накрашенные, с золотыми серьгами, кроме Иры-«хиппанки»: она в джинсовой рубашке, с тремя нитками бус. На столе – салат «оливье», бутерброды со шпротами, вареная картошка, сервелат, водка и шампанское. В углу работает без звука телевизор «Рубин» – идет новогоднее шоу на белорусском канале.

Кучерявый чувак в красном пиджаке, с бабочкой, сдирает ногтем фольгу с бутылки шампанского, раскручивает проволоку. Пробка хлопает в потолок, все подставляют рюмки. С мокрой руки кучерявого стекает шампанское. Чувак в костюме-тройке открывает вторую бутылку. Кучерявый говорит:

– Ну, давайте выпьем за старый новый год…

Я выпиваю, беру бутерброд. В центре куска батона, намазанного маслом, лежат две крохотные шпротины.

Андрюха говорит Ире:

– Я не думал, что ты тоже здесь будешь. А кто тебя позвал?

– Миша. – Она кивает на кучерявого. – Мы с ним в одной группе. Ты не знал?

– Не-а.

Кучерявый встает.

– Понимаю, вы еще перевариваете предыдущий тост, но уже подошло время для следующего, и он у меня созрел. Пора наполнить бокалы. Парням рекомендую – водочкой, а для девушек осталась еще эта кисленькая вода под названием «Шампанское».

Андрюха берет бутылку шампанского, тянется к рюмке Иры. Она накрывает рюмку рукой.

– У меня еще есть.

– Ну, свобода воли – тоже правильно.

Кучерявый продолжает:

– Я знаю, что некоторые из здесь присутствующих занимаются бизнесом. Ну, значит, за то, чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было!

Кто-то кричит:

– Ура!

Андрюха льет мне и себе водки, мы выпиваем. Я цепляю алюминиевой вилкой кусок сервелата, жую.

Андрюха спрашивает у Иры:

– Как тебе здесь вообще, нравится?

Она не отвечает. Андрюха берет бутылку водки, поворачивается ко мне.

– Будешь?

– Пока нет.

Без пятнадцати час. В коридоре на всю громкость орет магнитофон. «Two Unlimited», песня «No Limit». В комнате – только я, Андрюха и Ира. Андрюха спит, сидя на кровати, голова откинута к стене. Рот приоткрыт, в уголках – пузырьки слюны. Ира плетет браслет из тонких кожаных ремешков.

Открывается дверь, заглядывают кучерявый и девушка в голубом платье. У нее размазана помада, под колготками телесного цвета, почти на колене – вымазанная кровью прокладка.

– О-хо! – говорит кучерявый. – А ты сказала – здесь никого нет.

Девушка цепляется за стол, падает. Чувак поднимает ее, вытаскивает из комнаты.

Ира кладет браслет в сумочку на шее, говорит:

– Давай выпьем.

Я наливаю ей и себе по полрюмки водки, беру бутылку лимонада.

– Мне не разбавляй. Хочу почувствовать вкус водки.

Выпиваем, не чокаясь. Ира говорит:

– Может, пойдем отсюда?

– А Андрюха?

– А что Андрюха? Пусть спит.

Выходим в коридор. Толпа из 11–03 и народ из других комнат прыгает под «No Limit» в бывшей «ленинской комнате». Несколько человек стоят у стен или сидят на корточках. Ира говорит:

– Давай спустимся на десятый, мне надо зайти в свою комнату.

– Хорошо.

На десятом – тише, музыка и топот слышны только с других этажей. Комната 10–01 – напротив кухни. Ира говорит:

– Я сейчас.

Она открывает ключом комнату, заходит.

На кухне – никого. Две замызганные плиты, много раз перекрашенные столы. На бетонном полу – раздавленные зеленые горошины и пятно майонеза.

Ира выходит из комнаты.

– Пошли на балкон, я покурю.

У нее в руке – пачка сигарет «Cabinet» и зажигалка.

– Наверно, сегодня можно и здесь курить, никто не возбухнет…

– Нет, хочу на балконе.

На балконе валяются два сгоревших бенгальских огня. Я говорю:

– Смотри, сколько окон светится – все празднуют.

Ира прикуривает, выпускает дым.

– Ты читал Кастанеду?

Я трясу головой.

– Правильно, и не читай.

На балкон под нами выходят чувак и девушка. Она выхватывает у него бутылку вина, пьет. Он забирает бутылку, допивает, кидает вниз. Бутылка со звоном разбивается об асфальт. Парень и девушка хохочут, убегают с балкона.

Ира спрашивает:

– У тебя какое любимое животное?

– Как – какое?

– Просто – любимое животное: лев, гепард, рысь, слон…

– Никакого, наверно. А у тебя?

– У меня – жираф.

– Почему?

Она вынимает изо рта сигарету. Я целую ее. Губы пахнут табаком и шпротами.

Я спрашиваю:

– Ты любишь новый год?

– Нет.

Она выкидывает сигарету, мы целуемся.

Ира говорит:

– Знаешь, в чем главный прикол? Я захлопнула дверь, а ключ остался в комнате. – Она начинает хохотать.

Сидим на корточках в коридоре, под дверью 10–01. Где-то играет Дюна – «Привет с большого бодуна». Стучат по полу ноги танцующих. Я говорю:

– Что, может пойдем назад, к этим?

– Не-а. Меня ломает.

– Так и будем здесь сидеть?

– Не хочешь – можешь уходить.

Ира достает из пачки сигарету.

– Дай и мне.

– Разве ты куришь?

– Бывает.

Ира подносит мне пачку, я беру сигарету. Она щелкает зажигалкой, подкуривает мне и себе. Я затягиваюсь, выпускаю дым. Ноги затекли, я встаю.

Захожу в свою комнату. Дэмпа и Дрона нет. В окне – серый утренний город. На горизонте дымят трубы. По рельсам катится трамвай, на боку – реклама фирмы «Дайнова».

* * *

На фонетике – два человека из двух групп: я и Элла из двести пятой. Она красивая, всегда дорого одевается.

Анна Борисовна закрывает общую тетрадь.

– Помню времена, когда первое января было рабочим днем – ну и учебным, соответственно. И то приходило больше студентов, чем сегодня, хоть уже и второе. – Она поднимает глаза, смотрит на нас, морщит лоб. – Ну, мне-то, по большому счету, все равно: последний год работаю. Давно могла бы на пенсию пойти, да все просят остаться.

Элла спрашивает:

– А вам не скучно будет на пенсии?

– Как это – скучно? У меня – ученики, репетиторство. Хорошие такие дети, знают, что им надо – поступить в институты. Никакой нервотрепки, ну и деньги тоже, соответственно… Надо же детям, внукам помочь. А с вами что будем делать – занятие проводить или по домам?

– По домам, – тихо говорит Элла.

– Ну, как знаете.

Выходим из аудитории.

Элла спрашивает:

– Как новый год встретил?

– Нормально, в общаге. А ты?

– Я в Москве была, у своего друга. Cool! Сначала выпили бутылку шампанского из горла, прямо на Красной площади, потом всю ночь катались по Москве на его машине… Заедем в супермаркет, купим поесть и выпить – и дальше. Я вообще люблю Москву, Москва – это cool. Лондон, конечно, еще лучше, но и Москва – классно.

– Ты была в Лондоне?

– Да.

– А в Москву часто ездишь?

– Раз в месяц – как минимум. Я ее уже, наверно, лучше знаю, чем Минск. Ну пока.

– Пока.

* * *

Пишу темы к экзамену по английскому. Дэмп ходит по комнате.

– Прикинь – Клинтону пожать руку! Нехило, да?

– Ага.

– Народу было – как людей. Не протолкнуться. Но я все равно пролез, плечами всех растусовал – к самой охране. И руку сунул. А он такой довольный, улыбается, типа, «I’m glad to be here», и все такое.

– А что он еще говорил?

– Типа, там можно было услышать. Толпа, все галдят, охрана орет – не напирайте. Но мужик он нормальный, я тебе скажу, правильный. Не то, что наш Шушкевич – лысый хер. Говорили, из Китая целый самолет мебели притарабанил для своей квартиры.

Заходит Дрон.

– Ну что, как Клинтон?

– Нормально, я уже Вовану рассказал. Пожал руку, все как надо – нормальный мужик.

– И что ты ему сказал?

– Ничего не сказал. Я ж говорю – пожал руку, и все.

– Ну ты дурак. Надо было убежище политическое просить, или еще что-нибудь. Такой шанс был, а ты его просрал.

– Ладно, не базарь. Чего ты сам тогда не пошел?

– Как я мог пойти? У меня еще по немецкому допуска нет.

– Что сегодня будем делать?

– Как что? Учиться.

– Иди ты со своей учебой…

– А ты что предлагаешь? У тебя что, бабки на бухло есть?

– Не-а.

– А у тебя, Вован?

– Нету.

* * *

Антон зажигает газ, ставит чайник.

– Значит, ты только на выходные приехал, не на все каникулы?

– Ну да. Работа…

– Сколько тебе платят?

– Тридцать баксов за полставки.

– Ну, это еще нормально. Можешь мне одолжить?

– Сколько?

– Баксов сто пятьдесят – двести.

– Ты что, откуда у меня столько? И зачем тебе?

– Светка – моя подруга, ты ее видел летом – едет работать. В Чехию, на полгода. Ей на дорогу, туда-сюда…

– А кем она там будет?

– Толком не знаю. Она сама еще не знает. Может, официанткой. Или сельхозработы…

– А-а-а… А сам ты работаешь где-нибудь?

– Не-а. – Антон махает рукой. – В пизду. Хотел в одну контору устроиться – работы много, зарплата малая…

– А учеба?

– Две двойки, пересдавать надо… Я на вечер встречи ходил в школу, прикинь?

– Наших много было?

– Не-а. Маркевич, Журавенко, несколько баб и я. Все набухались в жопу. Я с пацанами, которые на год позже нас учились. Стою, тошню в туалете на втором – заходит какой-то хер. Типа, что за безобразие, хуе-мое. Я ему по ебалу, потом еще, еще… Смотрю – это Болотников, директор школы…

– И что, узнал тебя?

– Хуй его знает. Думаешь, он трезвый был? Они сами бухают – не надо баловаться…

Антон встает, выключает газ, льет кипяток в заварник.

– Маркевич знаешь, что говорил? Вэка посадили. Помнишь Вэка? Такая рожа похабная, всегда на всех залупался…

– За что его?

– Вроде, челюсть кому-то сломал. Еще говорил – Михевич поднялся здорово: киоск свой в центре, около Минского базара. Машину взял – «бээмвуху» восемьдесят второго года. А Гура погиб. Нашли в машине, в гараже, с какой то бабой. Оба задохнулись, выхлопным газом. Он в Польше рэкетом занимался… Даже, вроде, отсидел там полгода или около того. Такие вот дела.

* * *

Первый день после каникул. Пара в четыреста восьмой. Голубовича нет. Я – один на последней парте.

Дверь открывается, заглядывает чувак в трехцветном, желто-зелено-красном берете.

– Добрый всем день. Позвольте узнать – это двести вторая группа?

Трофименкова кивает головой.

– Благодарю. Значит, я буду с вами учиться. Меня зовут Влад. Спасибо за внимание.

Чувак доходит до моего стола.

– Свободно?

– Да.

– Тебя как зовут?

– Вова.

– А меня Влад – ты слышал, наверно.

Я протягиваю ему ладонь, он жмет ее обеими руками, бросает рюкзак на пол, садится.

– Я только второй день здесь. Год был в Лондоне.

– А что ты там делал?

– Как что? Учился. В школе.

– А как попал?

– Очень просто – друзья пригласили. Сначала письма писали, – я им, они мне, потом решили, что надо повидаться, и они мне прислали приглашение. Я поехал, и мы так классно пообщались, что решили – я поживу у них…

– А почему ты не остался насовсем?

– Не захотел. Соскучился по своим друзьям здесь. И надоело как-то…

Звенит звонок. Заходит преподаватель – маленького роста мужик в кожаной куртке. Очки с затемненными стеклами, прилизанные волосы с сединой.

– Добры день. Мяне завуть Сяржук Иванавич Буслович. Я буду выкладать у вас нямецкую мову. Пачнем са знаемства. Кали ласка, падымайтеся па чарзе и распавядайте трохи пра сябе.

– А что рассказывать? – спрашивает Трофименкова.

– Усё, что личыте рэлевантным.

Стоим с Владом у киоска, пьем пиво. Влад говорит:

– Мы там постоянно на растаманские тусовки ходили, на концерты. Музыка такая – регги, знаешь?

Влад снимает свой разноцветный берет, махает им в воздухе. У него большая голова и светлые, редкие надо лбом волосы.

– Знаю. Был на концерте – группа «Ночь». И еще слышал «Комитет охраны тепла»…

– Я «Комитет» не очень люблю. Они злые такие, социальные… А настоящий регги… Он – добрый, светлый… А Боба Марли слышал?

– Нет.

– Я тебе принесу. А что ты вообще слушаешь?

– Разное.

– Классно. Я тоже разное. Например, группу «The Residents». Знаешь их?

– Не-а.

– Такие американские чуваки веселые… А раста – религия очень светлая, солнечная. И музыка регги тоже, соответственно…

– То есть, когда плохо, надо притворяться, что хорошо?

– Нет, не надо. Просто если правильно все делать и правильно жить, то всегда будет хорошо, даже, когда плохо. В этом и смысл раста. Но я тебя, наверно, загрузил.

– Да нет, наоборот – интересно. А в кого верят растаманы?

– В бога Джа. Он черный, кстати. Бог растаманов – черный. Это – единственный черный бог. И еще они курят ганджа – это то, что обычно называют марихуаной, травой, шмалью, анашой, а у растаманов – это ганджа.

– И ты куришь?

Влад делает глоток пива, встряхивает головой.

– Да, курю. Мы в Лондоне с чуваками столько ее выкурили… Ты, может, думаешь, что ганджа – это плохо, потому что наркотик? Только люди, которые в этом не разбираются, могут говорить: «Наркотики – это плохо». Наркотики ведь есть разные. Есть тяжелые, как героин, например. Вот это – действительно опасно. А есть легкие – как ганджа. Водка, кстати, в тысячу раз опаснее ганджа, и никто ее не запрещает. В Англии, да и в Штатах тоже, давно уже борются за то, чтобы легализовать ганджа. Я не говорю про Голландию…

– А здесь ты можешь достать траву?

– Без проблем. Что, хочешь приобщиться?

– Ну так… Может быть…

– Оки-доки, скажи только – все будет.

* * *

Общее собрание в офисе. Пришел компаньон Кулакова, «инвестор». Он невысокий, полный, в синих вытертых джинсах и черном свитере под пиджаком. Клок волос прикрывает лысеющий лоб.

Кулаков говорит:

– Я недавно прочел в «Народной газете» статью про то, сколько стоит создание одного рабочего места. От пятидесяти до восьмидесяти долларов в месяц. Понимаете? До восьмидесяти долларов в месяц. Сюда входит и зарплата, и все остальное. И вовсе не всегда это приносит прибыль. У нас маленькая компания, и я мог бы сам делать очень большую часть работы – из экономии, можно сказать. А я вместо этого беру людей на работу, я хочу помогать экономике страны, создавать рабочие места. Но и благотворительностью мы заниматься не можем – здесь, все-таки, не собес.

Серега шепчет мне:

– Догадываюсь, зачем он это лепит. Видно, хочет зарплаты срезать.

– …и решили предложить новую систему оплаты труда. Пока только предложить, со следующего месяца, с марта. За февраль все получат согласно договоренности. А с марта зарплата каждого будет напрямую зависеть от прибыли фирмы, и, соответственно, от того, что каждый сделал для того, чтобы эту прибыль заработать. Да, кто-то получит меньше, чем в прошлом месяце, но это будет для него стимулом, чтобы лучше работать. А другие, наоборот, получат больше. Как вам такое предложение?

Все молчат.

– Ну, если возражений нет, то вернемся к этому вопросу первого апреля. И не удивляйтесь, это будет не шутка. Мы – коллектив маленький, и наша сила – в сплоченности. Борьба между конкурентами в туризме обостряется, но и люди начинают больше ездить. Так что, работы хватит всем. Есть, над чем подумать и на чем сосредоточиться.

* * *

Немецкий – в пятьсот второй. Бусловича еще нет. Влад рассказывает:

– Вчера целый день переводил миссионерам из Штатов. Нормальные такие чуваки все – не фанатики, а простые клёвые ребята. Радуются, что приехали сюда, от всего у них челюсть отвисает.

– А что они вообще здесь делают?

– Пропагандируют христианство. Свое, конечно, не наше. Вот эти – пресвитерианцы, например. Я раньше католикам переводил, баптистам, адвентистам седьмого дня… Презентации у всех одинаковые: песни поют под гитару, улыбаются, книжечки свои раздают…

– Твоя ж религия – раста…

– Ну да, но эти – не враги. Растаманы – они ко всем религиям относятся терпимо и дружественно…

– А что насчет травы? Помнишь, мы говорили?

– Хоть сегодня. Единица измерения – коробок.

– Какой коробок?

– Обычный, спичечный. Полкоробка – пять долларов, коробок – десять.

– А полкоробка – это много или мало?

– Типа, смотря для кого… Джойнтов на пять хватает.

– Окей, возьму полкоробка.

– Деньги с собой есть?

– Есть, только рублями.

– Не проблема, можно по курсу. Принимается любая валюта. После пары позвоним Вене – он доставит. Ганджа – это классно. От ганджа не бывает похмелья, ганджа не разрушает желудок – как алкоголь. Ну, ганджа – это просто… высшее. Мы на днях курили – просто супер, но ее из Германии, из Кельна привезли. У меня есть приятель – Боник. Он здесь познакомился с Маркусом, немцем – альтернативную службу проходил во второй больнице. И, короче, Маркус пригласил его к себе в Кельн, в свою растаманскую коммуну. Боник поехал – и они там неделю кайфовали, и еще дали ему с собой. Как он провез через границу – не представляю. Сам ничего не помнит, обкуренный был.

Впереди Карпенко шепчет Рублевой:

– Давай раскрутим немца на политические базары – вчера какая-то тусовка была, Народный фронт, а он – «фронтовец»…

– Это ты предлагаешь, чтобы я его крутила?

– Не хочешь – могу и сама.

Заходит Буслович, ставит портфель на стул.

– Добры день.

Рублева шепчет Карпенко:

– Он что – зимой в такой куртке ходит?

– Нет, ты что? Она у него типа пиджака. – Карпенко хихикает. – У него еще такой пуховик советский, он его сдает в гардероб.

Буслович говорит:

– Нехта з другога курса – можа не з вашай групы, а можа и з гэтай – написау у дэканат ананимку, што выкладчык размауляе на беларускай мове – мауляу, не разумее. Ну дык вось, беларуская мова у нас – дяржауная, и таму я выкладаю на ёй. Каму не падабаецца, могуть ехать у Расею и вучыцца там на расейскай мове.

Карпенко поднимает руку:

– Сергей Иванович, а вчера была встреча Народного фронта с избирателями в кинотеатре «Москва». Вы ходили?

– Не, не хадзиу, бо быу заняты, и вельми шкадую, што не быу. Нардны фронт – адзиная у стране палитычная сила, якая можа прывести яе да чагосьти добрага…

Спускаемся с Владом в фойе, встаем в очередь к телефону. Девушка в мини-юбке, с затяжкой на колготках, орет в трубку:

– Я по поводу работы. Официанткой с иностранным языком… Студентка, да… В инязе… Восемнадцать есть, да… Хорошо, перезвоню завтра.

Она вешает трубку, отходит.

Влад набирает номер.

– Привет, Веня. Как твои дела? Слушай, нужна половина. Подвози в два часа в иняз. Будем ждать на крылечке. Пока.

Он вешает трубку, широко улыбается.

– Все нормально – ты сам слышал.

Ждем на крыльце. Холодно. Капает с крыши. На газоне – корка грязного снега.

По ступенькам поднимается Наташа с испанского. Я не видел ее, может, полгода. Она кивает, улыбается. Я говорю:

– Привет.

Наташа заходит в дверь.

От метро идет чувак в оранжевой ветровке и красной шапке с кисточкой. Влад махает ему рукой.

Чувак подходит, сует руку Владу, мне. Влад спрашивает:

– Новый джэкет?

– Ага. Вчера взял в «секонде» возле себя. И штаны – «ливайсы», модель семьдесят седьмого года, давно снята с производства. – Он хлопает ладонью по колену расклешенных джинсов. – Ну, давайте, что ли, отойдем во двор?

Мы переходим дорогу, сворачиваем в арку. Старуха держит на поводке черную овчарку. Веня поворачивается к ней спиной, лезет в карман.

– Очень классное вещество сегодня. Чуваки сказали – просто супер. У них какие-то быки брали десять коробков – представляете, десять коробков! И, короче, быки спрашивают: «Как она, вставит?» Чуваки отвечают: «Вставит как надо, на колени упадете».

Влад спрашивает:

– И что, упали?

– Не то, что упали – вообще легли. – Веня радостно смеется.

Он достает бумажный пакетик, протягивает Владу.

Влад отступает назад.

– Это – вот, товарищу. Не хочу быть посредником в незаконных операциях. Шутка.

Я сую пакетик в карман, даю Вене деньги. Он говорит:

– Спасибо за покупку. Если что, контакты через Влада.

Веня жмет нам руки, идет к метро.

Заходим в фойе. Я замерз, текут сопли. Вытираю нос платком, спрашиваю Влада:

– Слушай, а это вообще как – опасно? Меня не заметут?

– За что?

– Ну, хранение…

– Такой статьи нет. Есть статья – «хранение с целью сбыта», но чтоб ее повесили, нужно не такое количество. Так что, не бойся. Раз менты остановили двух знакомых чуваков, а они – «high», и не на траве, конечно. Ну, менты им – покажите вены. Чуваки показали. И что, вы будете утверждать, что вы не наркоманы? Да, утверждаем, что не наркоманы.

– И что?

– Ничего. Отпустили их.

– А ты когда-нибудь кололся?

Влад не отвечает. Мы идем по коридору корпуса «Б». У кассы – очередь: сегодня зарплата у преподов.

– А ты со мной покурить не хочешь?

– Не-а. Что-то сегодня не тянет. Но в первый раз одному не советую.

– Чего так?

– В компании – веселее.

* * *

Захожу в 12.01. Андрюха – дома.

– Привет. Ганджа курить будешь?

– Что?

– Ну, траву.

– А-а-а. Это можно. Я сейчас ни от чего не отказываюсь. Закрой только дверь на защелку. «Беломор» у тебя есть?

– А на фига?

– Как «на фига»? Или ты самокрутки собрался крутить?

– Нет, «беломора» нету.

– Ладно, сейчас посмотрю – у Сима где-то валялся.

Андрюха выдвигает ящик стола, достает надорванную бело-синюю пачку, кладет на стол, подходит к магнитофону.

– Надо музыку соответствующую – «Комитет охраны тепла», например.

Он берет с полки бобину, заправляет пленку. Я сажусь на кровать.

Андрюха вытаскивает из пачки сигарету, вырывает из тетради лист, ссыпает на него табак.

Сидим, закинув ноги на батарею. Окно приоткрыто, тянет холодом. Андрюха подкуривает, затягивается, передает мне косяк. Я беру его пальцами, смотрю на пятнышки слюны, подношу к губам, затягиваюсь, стараюсь задержать дым. Не получается. Я передаю косяк Андрюхе. За окном – огни девятиэтажек и черное небо.

Олди поет:

Черное на белом, кто-то был не прав, Я внеплановый сын африканских трав Я танцую регги на грязном снегу Моя тень на другом берегу.

Андрюха делает последнюю затяжку, кидает косяк в окно. Я спрашиваю:

– Ну, как?

– Клево. А ты?

Я пожимаю плечами.

– Ничего, все будет нормально. Слушай анекдот про это дело. Пришел мужик в баню помыться и видит – в углу сидят чуваки и курят траву. Ну, он к ним подходит – дайте попробовать, что это такое. Они дали – мужика ни фига не вставило. Он опять к ним – дайте еще. Они ему – давай бабки, мужик, что мы тебе, на халяву давать должны? Ну, отдал он им бабки – все, что были, они дали ему косяк. Мужик покурил – снова ничего. Ну, он думает – что за западло такое? И опять – к ним. Денег нет – отдал шмотки свои, они дали ему еще косяк. Покурил – и опять не вставило. Думает – кинули, гады. Идет к ним разбираться, а чуваков уже нету. Ну, мужик закрылся тазиком и идет ловить такси, домой ехать. Останавливает машину, говорит – отвези домой, я тебе бабки вынесу. Садится, а водила везет его не домой, а в какой-то лес, выкидывает из машины, сам вылазит и имеет его в жопу. Отымел, бросил и уехал. А мужику срать приперло, он садится под елкой. И в этот момент – ему тазиком по голове. Ты что, охуел, мужик – в бане срать?

Андрюха хохочет – дико, по-сумасшедшему. У него – красные глаза, как будто в них попало мыло. Я ничего не чувствую, только в животе, вроде, чуть-чуть теплеет.

– Ну, как анекдот? Дебильный? – Андрюха ржет. – Ладно, ты не психуй, что не вставило. С первого раза редко кого вставляет.

* * *

В офисе – только я и Серега. Вчера шеф уехал с группой в Прагу и взял с собой Людмилу и Ксюху «стажерами» – как подарок к восьмому марта.

Серега вытаскивает из пачки «Marlboro» сигарету, закуривает.

– Они зря, конечно, повелись. Хотели съездить, я понимаю, но поездка эта по зарплате жахнет капитально – босс не зря всю эту байдень насчет прибыли придумал, хочет, чтобы все работали, как негры, а платить будет копейки. Ты что насчет этого думаешь?

– Ничего. Посмотрю, сколько он мне даст за март.

– И я посмотрю. Если меньше, чем раньше – уволюсь. Хер с ним, со свободным посещением. Или найду что-то еще. Бабам нашим, конечно, хуже – у Людки муж на подшипниковом третий месяц зарплату не получает, а Ксюхин – вообще без работы. Бабам обычно меньше платят – считается, типа, что если замужем, то муж должен нормально получать.

– А почему в турфирмах всегда много баб?

– Ну так… Работа не пыльная, сидячая. А если фирма коммерческая, то там или погрузить, или разгрузить что-то надо…

– Интересно, на шефа наезжали когда-нибудь?

– Имеешь в виду – рэкет? Вряд ли. Кому он нужен с таким оборотом? Здесь у него – копейки. В любой нормальной фирме столько за день крутится, сколько у нас за месяц, причем все «налом». Рэкетиры тоже не дурные стали – знают, на кого наехать. Обычно на мелкие фирмы с большим оборотом.

– А на банки наезжают?

– Не-а. Банк – слишком серьезная контора, чтоб на него наехать. В банке служба безопасности – не надо баловаться, от любой банды отобьется.

Звонит телефон, Серега берет трубку.

– Алло, компания «Константин-тур»… Да, конечно, следующая поездка в начале апреля. Дата пока неизвестна, но в начале, это точно… Записаться – хоть сегодня… Да, стопроцентная предоплата… Интернациональная, дом три, квартира двадцать один. – Он кладет трубку. – Сейчас придут записываться на Прагу, триста баксов за две путевки. Можно было бы поделить и больше здесь не появляться…

– Думаешь, не найдет? У него все про меня есть – где учусь, где прописан. И про тебя, наверно, тоже.

– Ладно, я пошутил.

* * *

Андрюха курит, сидя на подоконнике. Я разливаю остаток вина. Он спрашивает:

– Как твоя работа на буржуя? Не заебала еще?

– Давно уже заебала. А что делать?

Андрюха кривится.

– Не знаю. Я лучше буду жрать картошку с кефиром, чем работать на дядю. – Я подаю ему стакан, мы чокаемся. – Ладно, все это – ерунда.

Я отпиваю, ставлю стакан на стол, засыпанный крошками и шкурками сала.

– А где Сим тусуется? Когда ни зайду – его нет.

– Разве я не говорил? Он сейчас все время у подруги обитает…

– Минчанка?

– Ага…Типа, жениться собираются.

– Жениться? На фига?

– У нее папа – еврей, они в Израиль намылились, а если получится, то в Штаты… А как твоя подруга?

– Какая подруга?

– Ну, которая в Германии…

– Она – не подруга, просто знакомая… Прислала недавно письмо – приедет на каникулы в апреле.

– А что еще пишет?

– Так, ничего. Все хорошо, все клево, Германия – классная страна…

– Да, капиталистический рай, блядь…

Андрюха допивает вино, ставит стакан на подоконник.

– Настроение сегодня какое-то… Все заебало. Учеба заебала. Люди заебали – есть, может, два или три человека, с которыми можно общаться, с которыми не напрягает… А остальные… Живут, как быдло. Дальше своего носа ничего не видят. Все, что им непонятно, считают говном. Хотят быть нормальными – школа, институт, профессия хорошая, деньги, семья… Сим тоже хочет быть нормальным… И ты – тоже. Разве нет?

– Наверно. А ты сам?

– Пойдем лучше догонимся.

– А сколько у тебя денег?

– Пару штук. А у тебя?

– Около штуки. Может, с копейками.

– Ну, пошли.

Очередь в «ночнике» – из одних мужиков. За нами – трое глухонемых, они что-то показывают друг другу на пальцах, хохочут, морщатся.

Андрюха говорит продавщице:

– Бутылку вина за шесть-двести и бутылку лимонада. Яблоко.

Она ставит бутылки на прилавок, я кладу в тарелку все наши купюры. Продавщица расправляет их, считает.

– Пятьсот рублей не хватает…

Андрюха улыбается.

– Нету…

– Что берете – вино или лимонад?

– Вино, зачем еще спрашивать? – Андрюха делает удивленное лицо. Мужики в очереди хохочут. – И хлеб. На хлеб хватит?

Продавщица смахивает лимонад с прилавка. Бутылка глухо ударяется о пол.

Выходим из магазина. Андрюха говорит:

– Что, может, прямо под открытым небом? Погода, вроде, ничего.

– Давай.

Сидим в беседке во дворе пятиэтажки.

Андрюха передает мне бутылку. Я отпиваю, смотрю на мокрые деревья, фонари и облака на черном небе. Андрюха отщипывает хлеб от круглой буханки.

– Пошло все в жопу. Правые, левые, анархисты, похуисты… Главное, чтобы нам было заебись, согласен?

– Да.

– А тебе заебись или херово?

– Сейчас?

– Да.

– Сейчас – заебись. – Я сую Андрюхе бутылку, он не замечает, я толкаю его в плечо.

– А вообще? – Андрюха берет бутылку.

– Вообще? Так себе, по среднему…

– Но не херово?

– Нет.

– И мне не херово. Пошли на десятый этаж, в двенадцатую, к бабам.

– А что за бабы?

– Бабы как бабы… Первый курс.

– Пошли.

Идем по двору. Из подъезда выходит чувак, поворачивается к стене, расстегивает штаны.

– Ага, нашел место, где сцать, – говорит Андрюха. – Тут все-таки люди ходят.

Чувак поворачивается, смотрит на него. Он невысокого роста, коротко стриженый в короткой черной куртке с оранжевой подкладкой.

– А что – нельзя? Иди на хуй, пиздуй отсюда.

– Ага, разогнался.

Чувак кидается на нас. Из подъезда выбегают еще трое. Все – коротко стриженые, в таких же куртках. Один орет:

– Стели пидарасов!

Кулак летит мне в нос. Я падаю, меня молотят ногами. Я закрываю руками за лицо.

Сидим на мокрой прошлогодней траве. Андрюха сплевывает слюну с кровью, криво улыбается.

– Ни за что получили…

– Все из-за тебя. Зачем ты лез?

– Ладно, забыли. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, как говорила моя учительница по математике.

* * *

На лотке в фойе Дворца искусств – книги по искусству, философии, художественные. Денег мало, я перелистываю однотомник Борхеса.

– А сколько будет стоить собрать домашнюю библиотеку? – спрашивает невысокий лысоватый мужик. Лет тридцать пять – сорок, одет в светлый плащ.

– Простите, я вас не поняла, – говорит продавщица.

– Я вот недавно переехал в новую квартиру – купил, сделал ремонт. Ну и хочу, чтобы была домашняя библиотека – уже стеллажи заказал, на следующей неделе привезут.

– А что, у вас книг совсем нет?

– Ну, есть, может, несколько штук – старье какое-то. Я с восемьдесят восьмого года в бизнесе, как только кооперативы появились – тут не до книг было, сами понимаете. А сейчас вот немного разгрузился, фирма работает сама, надо только подталкивать… Я думаю – томов триста-четыреста, чтобы философия всякая, классика, альбомы репродукций… Детективы там, прочая ерунда в тонких обложках – это меня не интересует, поэтому я и пришел к вам.

– Даже и не знаю… А вы каких-нибудь авторов можете назвать?

– Мне неважно, какие авторы. Я хочу просто прикинуть, сколько будет стоить.

– Около тысячи долларов, я думаю.

– Ну, это нормально, в рамках того, что я могу на это потратить. А как насчет того, чтобы подобрать мне книги? Я бы заплатил дополнительно?

– Нет, этого я делать не буду. Мало ли – вам потом не понравится, будете ходить, возмущаться… Приносите список, все, что есть – соберем…

– Хорошо, понятно.

Мужик поворачивается, идет к выходу из фойе.

Я открываю «Беседы с доном Хуаном» Карлоса Кастанеды.

На остановке стоит Голубович. Я махаю ему, перехожу дорогу.

Он спрашивает:

– Ты куда, в общагу?

– Ага.

– Мне тоже в ту сторону. Я на работу устраиваюсь возле «Белой Вежи». В казино.

– Ты ж говорил – в этом году опять в Штаты, в лагерь?

– Ну его на фиг, этот лагерь. Я в казино не меньше заработаю, а может и больше.

– А что ты там будешь делать?

– Крупье – ну, тот, кто ведет игру. Это – новая фишка, я ее сразу просек, все только начинается. Открываются нормальные казино, не то, что раньше – где одни бандиты. А эти, в основном, для иностранцев, берут на работу только с языком. Сейчас нас учат, как все делать, а через неделю начинаем работать.

– И как это будет – полная ставка?

– Ага, только по ночам, до шести утра. Поспал до одиннадцати – и в институт. Платить хорошо обещают – баксов двести как минимум. Машину, блин, возьму… А ты не хочешь попробовать? Бросай свой туризм, у нас набор еще не кончился…

– Мне это как-то не по кайфу – казино…

– Ну а что тут такого? Ну, приходят дядьки, бизнесмены всякие, просерают по десять штук баксов за вечер, а нам что до этого? Деньги свои зарабатываем – и вперед. Да, кстати, слышал фигню про Москалева? Чуть с замдеканов не спихнули. Взял в издательстве детектив переводить и раздал по куску пятому курсу – типа, вот вам задание. Потом все куски собрал и отдал в издательство. А там каждый типа в своем стиле писал и вообще. Например, Мишель – некоторые писали – это «он», некоторые – «она». Фуфел, короче. Но бабки он уже получил, поздно. Зато пятый курс просек малину и стуканул ректору.

– И что?

– Ни фига. Ректор почитал Москалеву морали – типа, так нельзя, что за пример подаете, – и заткнулся. Ты ж знаешь, ему все до фени, кроме науки – сидит в библиотеке, статейки чирикает.

* * *

Пьем с Владом пиво в открытом баре у бани. Влад ставит банку на мокрый пластик стойки.

– Пиво – разбавленное, но все равно клево. Надо в норму приходить. Я уже неделю, как дома не был. В пятницу пошел к Хоме – мы с ним в школе учились, потом он пошел по бандитским делам, короче – почти не общались. Ну и так приятно повидались, что завис у него до понедельника. Он подружек вызвонил. А ночью с понедельника на вторник подружки уехали, а мы пошли в магазин – к тому времени все бухло кончилось. А там какие-то ребята, и он их знал, делали вместе дела. Они говорят – поехали с нами в ресторан, платим за все. У них джип такой маленький, «сузуки». Набились в него человек восемь и поперли по проспекту – из окон высовываемся, орем всякую чушь, виски пьем из горла. Менты остановят – они им на лапу и вперед, дальше.

Влад берет банку, делает глоток. На черных мокрых ветках каркают вороны. Продавщица пива смотрит на нас из своего окошка.

– И что дальше?

– Приехали в ресторан, а там пусто, никого нет, одни мы. Только сели – тут облава, ОМОН откуда-то взялся. Всех – к стене, обыскали, документы посмотрели. У всех – пушки, кроме меня. Ну, меня одного и отпустили. Я пошел к своей бывшей однокласснице – она только что из Турции приехала. Мы с ней раньше так дружили, вместе с уроков сбегали, хулиганили – булочки в магазине крали. Она привезла травы из Турции – просто высшая, башню срывает только так. И сама она клевая. Представляешь – ездила в Москву поступать во ВГИК два раза, не поступила, забила на все и уехала в Турцию проституткой. А теперь – пиздец. Говорит, что у нее – СПИД.

– Она была твоей девушкой?

– Наверно, можно так сказать. Сколько времени до пары?

– Двадцать минут.

Подходит алкаш в зеленой шляпе.

– Вы, ради бога, извините меня… Может, опохмелите?

– Ладно, жди. Оставим, – говорит Влад.

Мужик прислоняется к соседней стойке. Дядька в шляпе, с белым шарфе спрашивает у меня:

– Пиво свежее?

– Вроде ничего.

Он идет к окошку.

Алкаш кривится, качает головой.

– Ему еще разница – свежее, не свежее. Тут бы хоть какого…

Влад говорит:

– Да, кстати – Вене сейчас партию ганджа привезли из Гродно, вещество высшее. Тебе не надо?

– Пока нет. Может, потом…

* * *

Захожу за ржавый навес остановки, расстегиваю молнию джинсов. Струя барабанит по железу. Я кайфую.

Стряхиваю капли, застегиваю штаны, поворачиваюсь. Рядом – мент. Невысокий, толстый, с усами.

– Все, закончил?

Он тычет меня дубинкой в бок.

– Пошли со мной.

– Куда?

– В отделение, как куда?

– А может, отпустите? Ну, я ж только это…

– Если я всех буду отпускать… Ты знаешь, что у меня план на ночь – десять таких, как ты?

– А сколько уже есть?

– Семь. Ты восьмой.

– Ну отпустите, пожалуйста. Такое больше не повторится – первый и последний раз. А?

– Нет, ты мне объясни – чего я тебя должен отпускать? Ты что – лучше всех?

– Да я ж ничего такого не сделал. Студент, захотел вот, а туалета нет рядом…

– Ну и что, что нет туалета? Значит, можно сцать, где попало, да? Деньги есть – штраф заплатить?

– А сколько надо?

– Тысяч пять.

– Так много? Где я их возьму?

– В пизде. Все, пошли со мной, без разговоров.

Подходим к двухэтажному зданию. У входа – два ментовских «уазика». На крыльце курит мужик в гражданском.

Полутемный коридор. Пост. За стеклом – два мента: маленький лысый сержант и здоровый толстомордый старлей. Рядом – две клетки, мужская и женская. В мужской – три мужика, в женской – пьяная старуха с растрепанными седыми патлами.

Сержант встает, выходит в коридор.

– Что, еще одного?

– Да. Пометь там в моем списке.

– Само собой.

– Ну, я порыл.

– Давай.

Сержант поворачивается ко мне.

– Рюкзак сюда. – Он показывает на лавку. – Сигареты, спички есть?

– Нет.

Он достает ключ, открывает клетку.

– Заходи, будь как дома.

– А это надолго?

– Все узнаешь.

Сажусь на край лавки. Рядом – мужик в дерматиновой куртке. У стены дремлют еще два. Мужик спрашивает:

– За что тебя?

– Так, сцал на остановке. А тебя?

– За все хорошее. Не боись, долго с тобой возиться не будут. Протокол – и пойдешь домой.

Сержант открывает клетку.

– Э, если кто сегодня хорошо пожрал, то готовьтесь.

Он вталкивает бомжа в черном замызганном пальто. Бомж неслабо воняет.

Он садится между мной и мужиком, шепчет мне:

– Слушай, ты пригнись, чтоб меня не это… А я… – Он вытаскивает из кармана бычок и коробок спичек.

Я наклоняюсь, бомж прикуривает, затягивается.

– Дай и мне тягу, – шепчет мужик. Бомж передает ему бычок, мужик затягивается, стараясь не прикасаться губами к фильтру.

– За что тебя? – спрашивает мужик.

– Да ни за что. Стояли возле пункта…

– А, валюта…

– Какая, на хуй, валюта? Хотели бутылки сдать. Стояли, курили… Тут, бля, эти гондоны.

Бомж тушит бычок, бросает под лавку.

Сержант подходит к клетке, морщит нос, принюхивается.

– Кто курил, блядь?

Все молчат.

– Еще раз спрашиваю – кто курил? Если, блядь, такое повторится, выведу всех и отпизжу. Ты, на выход. – Он тычет пальцем в бомжа.

Мужик спрашивает:

– А почему его? Только привели – и сразу, а я уже два часа тут…

– Надо будет – посидишь все двадцать два…

Старлей задает бомжу вопросы:

– Фамилия?

– Игнатович.

– Имя отчество?

– Сергей Антонович.

– Бичуешь или прописан?

– Бичую.

– Сколько?

– Полгода.

Старуха в женской клетке орет:

– Выпустите в туалет, суки – я сейчас обосцусь.

– Ну и обосцысь, – кричит сержант. – Тогда, клетку, блядь, языком вылижешь.

Сержант вводит грузина, он садится на место бомжа, оглядывается.

– Я праздновал дэнь рождэнья… Друга, сорок лэт… Выпил сто грамм… Всэго сто грамм. Мнэ надо назад, пятый дэнь гуляем…

Мужик говорит ему:

– Не сцы, часик посидишь – потом догонишься.

Он наклоняется ко мне.

– Может, булавка есть?

– Нету.

– А у тебя?

Грузин роется в карманах, достает булавку, дает мужику. Он прокалывает палец, мажет кровью губы, отдает грузину булавку. Мужик орет:

– Мне плохо, мне плохо! У меня туберкулез, дайте таблетку!

Сержант смотрит на нас из-за стекла.

– Сейчас дам тебе таблетку – палкой по ребрам.

Мужик оттопыривает губы, показывает кровь. Старлей говорит:

– Ладно, вызови скорую, а то еще подохнет. Будет потом геморроя…

Сержант открывает клетку.

– Выходи, посидишь пока здесь. Я скорую вызову. Но если скажут, что наебал – готовься. Гавриленко, на выход.

Один бухой мужик начинает трясти второго.

Старуха вопит:

– Пенсию не платите, суки, надо занимать очередь с вечера на почте, и то еще не хватит. Суки вы хуесосы, вот вы кто!

Старлей орет:

– Успокойся, падла, сейчас уебу.

Мужик выходит из клетки, садится на стул напротив поста.

Заходят врач и медсестра «скорой» в белых халатах.

– Кому здесь плохо?

Старуха орет:

– Мне! Я сейчас усцусь!

– Тихо ты, падла, – говорит сержант. – Здесь он сидел. Съебался, сука? Следующий раз поймаю…

Сижу у стола старлея.

– Имя отчество?

– Владимир Владимирович.

– Где работаешь?

– Учусь в инязе.

– Документы есть?

– Да.

– Покажи.

Я достаю паспорт и студенческий, старлей смотрит.

– Ну, что посадить тебя на сутки или пожалеть?

– Пожалейте.

– Да? И что я с этого буду иметь.

Я молчу. Старлей зевает, показывая желтые зубы.

– Ладно. Протокол составим, заплатишь штраф через сберкассу – все как положено.

* * *

Шеф заходит в квартиру с желтой бумажкой в руке.

– Всем доброе утро. Вот, смотрите, что мне дали: «Хотите иметь зарплату в 500 долларов? Звоните!». И номер указан. Так что, если кто не совсем доволен своей работой здесь… – Он улыбается и идет на кухню.

– Нам бы сначала свою зарплату за март получить, – громко говорит Ксюха.

Хлопает кухонная дверь. Ксюха смотрит на нас.

– Ну что, как сделаем? Пойдем все вместе, или Люда одна?

– А почему, собственно, я одна?

– Ты больше всех проработала…

– Если идти, то всем вместе. Что за безобразие такое – середина месяца, а зарплату за прошлый никак не дадут. Что он там все высчитывает? У меня в кошельке последняя тысяча осталась.

– А ты б мужа заставила работать, – говорит Серега. – А то лежит на диване, пиво пьет…

– Ну, это не твое дело.

– Ладно, давайте подождем – вдруг он сам заведет разговор, – говорит Людмила. – Вы ж его знаете – молчит, молчит, потом как выдаст что-нибудь…

– «Все получают за март по десять долларов, потому что прибыли мало», – Серега передразнивает шефа.

– Ну, если так, то я сразу ухожу, – говорит Ксюха. – Надоело. Сиди до семи вечера, документы проверяй – и, можно сказать, даром.

– Он же вам подарок сделал – в Прагу свозил на халяву.

– Я тебе что, не говорила, какая там халява? Только гостиница и завтрак, все остальное – за свои деньги. Ладно, пусть так… Но мы ж не гулять ездили – пасли этих туристов придурочных. Это он пиво пил, наслаждался жизнью…

Перевожу на английский письмо шефа.

«Директору Пражской туристической выставки. Уважаемый господин директор! Мы давно уже работаем на вашем рынке и подтверждаем свою приверженность этому туристическому направлению. В этой связи мы хотели бы попросить вас сделать нам скидку на участие в выставке».

Людмила говорит Ксюхе:

– Мы вот собираемся попробовать в инвестиционный фонд – что, по телевизору не видела? Они берут у людей деньги, прокручивают и отдают потом с процентами. Можно очень хорошо заработать.

– Я своему говорила – он ни да, ни нет, такой у меня тяжелый на подъем. А ведь надо что-то предпринимать – не будешь же всю жизнь с родителями? А при таких зарплатах на квартиру за сто лет не накопить.

Серега говорит:

– Правильно твой делает – не надо в такую байду верить, деньги соберут – и свалят, потом ничего не докажешь.

– Да нет, не должны – там же сертификаты все есть, государственная регистрация…

– Ну, смотрите. Мой папашка года три назад тоже в игру сыграл – деньги там надо было кому-то посылать и найти дурных, кто пошлет тебе. Пирамида, короче, такая получалась – кто первый влез, те поднялись, а остальные – сосали лапу.

– Ну видишь, хоть первые, да заработали. Вот и здесь надо стараться побыстрее.

– Ладно, старайтесь, флаг вам в руки. Мое дело предупредить, чтобы потом не плакали, что деньги пропали.

* * *

Захожу к Андрюхе. На кровати сидит Ира в вытертой джинсовой юбке и свитере крупной вязки. Я говорю:

– Привет.

Она кивает. Андрюха жмет мне руку, спрашивает:

– Пойдешь с нами на концерт?

– А кто играет?

– Новые группы, молодые. Здесь недалеко клуб открылся – около гостиницы «Беларусь». Вот, увидели афишу – «концерт, посвященный группе Нирвана», хотим пойти посмотреть.

– А во сколько начало?

– Вроде, в семь… Что там было на афише, не помнишь?

Ира трясет головой.

– Ну, будем считать, что в семь.

Спускаемся по лестнице. В фойе три араба заводят мотоцикл «Минск», он трещит на всю общагу. Вахтерша затыкает уши.

Идем вдоль трамвайных рельсов, пьем из бутылок пиво «Немига». Лужи почти все высохли. Я расстегиваю «косуху».

Клуб – в трехэтажном ободранном здании. На крыльце курят три девушки лет по шестнадцать. Над дверью – вывеска «Молодежный центр». Мы ставим пустые бутылки у стены.

Бабка-кассирша просовывает в щель билеты. Ира рассматривает облезло-зеленые бумажки.

– Такие раньше были в кино – вот и цена, тридцать копеек. А какие сейчас в кино – не знаю, давно не была.

– И я тоже не был, – говорит Андрюха.

Волосатый чувак в костюме забирает у нас билеты. К стене прислонились два мента с дубинками. Мы проходим в зал.

Из колонок гремит «Нирвана». Десятка два чуваков и девушек болтают между собой, перекрикивая музыку. По сцене в углу ползает на коленях пацан, возится с проводами.

В углу толкутся малолетние панки. Все – в джинсовках с надписями «Sex Pistols», «Гражданская оборона», «Сектор Газа». Девушка в изрезанных джинсах хватает пацана с зеленым гребнем за шею, трясет. Он – ниже ее, худой, щуплый.

На сцене три чувака лет по семнадцать играют «Teen Spirit» «Нирваны». Панки прыгают у сцены, некоторые подпевают. Мы прислоняемся к стене, рассматриваем толпу. Песня заканчивается. Гитарист крутит ручки на усилителе. Колонки свистят, закладывает уши.

Три панка хватают друг друга за шмотки, все падают, махая ногами и руками. Один орет:

– Ты хотел мне выбить зубы!

– Ничего я тебе не хотел.

– Ладно, ты мне не это…

Музыканты начинают «Lithium». Ира говорит:

– Что мы будем стоять? Пошли прыгать!

Выходим на середину зала. Еще человек десять отлепляются от стен, начинают танцевать. По лицу мне хлещут чьи-то мокрые волосы. Две девушки с рюкзаками на спинах обнимаются, одна что-то шепчет другой. Бородатый мужик в очках крутится на одном месте, растопырив руки.

Стоим на крыльце. Андрюха и Ира курят. Рядом барабанщик из группы орет пацану в джинсовой куртке:

– Вы что – дебилы? У пацана сегодня день рождения, а вы доебались…

Он резко бьет чуваку кулаком в нос. Подскакивают еще двое, начинается драка. Мы отходим в сторону.

Из клуба выскакивают менты, молотят дерущихся дубинками.

Следующая группа играет песню «Polly». Публика сдвигается к стенам. Панк-девушка танцует с высоким, стриженным наголо чуваком, Андрюха – с Ирой. Он гладит рукой ее рыжие волосы. Они целуются. Я иду к выходу.

* * *

Грамматика. Влад дремлет, положив голову на руку.

Звенит звонок, заходит преподша, Ирина Хашимовна. Влад поднимает голову, шепчет:

– Вчера был день – просто высший. Ели ЛСД. Знаешь, что такое ЛСД?

– Так, слышал.

– Хорошее было вещество, голландское. Двадцать баксов за «марку». Мы с Фраем взяли одну на двоих. Артур сначала тоже с нами хотел, но тусанулся в последний момент. А так бы взяли три на двоих – это была бы просто башня. Но он тормознул – типа, в первый раз, никогда не пробовал. Все бегал, спрашивал: «А как это будет? а как подействует?» А что ему ответить? ЛСД действует на каждого по-своему, что ты там почувствуешь – никто не знает. А он спрашивает: «А смогу я заниматься своим любимым онанизмом?» Я говорю: «Сможешь, только зачем? Тебе этого, скорее всего, и не захочется, тебе так будет хорошо». – «А что люди будут думать – что я пьяный?» – «Нет, они будут думать, что ты ебанулся». Вообще, самый кайф, это есть ЛСД летом – куда-нибудь в лес, к речке. Кайфовать, соединяться с природой… А из-за дождя пришлось сидеть в квартире. Потом правда покатались на трамвае – в смысле, на крыше.

– Как – на крыше?

– Очень просто. Ты что, не замечал ни разу – там лесенка сзади, по ней можно залезть на крышу. Мы сначала вдвоем с Фраем залезли – ехали на лесенке, а Перец с Артуром – внутри, фотографировали нас через заднее стекло. А на следующей остановке они вышли и к нам перелезли, и мы все вместе поднялись на самую крышу. Вот это было – высшее. Как на мотоцикле.

– И что, водитель вас не заметил?

– Может, и не заметил.

– А менты?

– И менты – ничего. Мы, правда, ментов не видели – ну, мы и не катались долго, так, несколько остановок. До дома Фрая – и слезли. Перец с Артуром отвалились, им с нами стало скучно – трезвый пьяного не поймет, типа того.

* * *

Сидим с Олей на лавке у вокзала. Пьем по третьей бутылке пива.

Оля говорит:

– Мне здесь постоянно бухать хочется… Не могу после Германии на все это смотреть…

Я молчу, отпиваю из бутылки.

– …Там такое все яркое, красочное, разноцветное. И люди нормальные – нету столько идиотов, сколько у нас… Водители всегда пропускают, в магазинах никто не толкается, не лезет без очереди… А здесь – одни угрюмые морды…

– Когда ты возвращаешься насовсем?

– Надеюсь, что никогда. Программа обмена закончится летом, но я поступила учиться дальше, до диплома.

– Ну, давай. За твою учебу…

Мы чокаемся бутылками.

Подходят два пацана в клетчатых фланелевых рубашках. Один говорит:

– Вы это… вмазать хотите?

Я поднимаю бутылку пива.

– У нас уже есть, спасибо…

– Не, не пива… Вот… – Он достает из сумки бутылку от водки «Smirnoff». В ней – мутная смесь коричневатого цвета.

Оля спрашивает:

– Что это?

– Как что? Ершило – водка с пивом…

– Не, мы, такое не будем.

– Ваше дело. Ну ладно, мы пошли. Давайте.

– Пока.

Пацаны уходят.

Оля говорит:

– Пошли на дискотеку.

– Нафига? Лучше еще по пиву.

– Нет, ты не понял, я не против и по пиву… Просто, подумала – это по приколу: на дискотеку.

– Наверно. А куда на дискотеку?

– Можно в «Москву». Год назад там были дискотеки, может и сейчас еще есть…

У входа в кинотеатр «Москва» – толпа молодежи. Орут, курят, пьют пиво из бутылок. Многие младше меня – наверно, еще школьники.

В фойе темно, моргает цветомузыка. Молотит однообразный ритм техно. Народ танцует. Над баром светится реклама «Winston».

Я говорю:

– Давай еще по пиву.

– Обязательно.

Танцуем в толпе подростков. В воздухе – запах пота, табака и дезодорантов. От алкоголя и мельканья стробоскопа уносит крышу.

Техно резко обрывается, начинается медляк: «Scorpions», песня «Time». Толпа танцующих редеет, люди тянутся к бару. Я шепчу Оле в ухо:

– Я не умею танцевать медляки.

– И я не умею. Значит, будем танцевать!

Мы, обнявшись, топчемся на месте. Голова тяжелеет, я кладу ее Оле на плечо, слушаю блеющий голос Клауса Майне с акцентом. Оля шепчет:

– Давай свалим.

Идем по проспекту. В ушах звенит. Шмыгают мимо машины. Блестят троллейбусные провода. Несколько мужиков толпятся у зарешеченного окна «ночника». Дед в пиджаке, с медалью, смотрит на нас. В руках – сетка пустых бутылок.

Оля говорит:

– Знаешь, чем еще Германия отличается от нас?

– Чем?

– Свободой?

– В смысле?

– Там люди свободные, раскрепощенные такие, что ли… Я видела ночью в Берлине двух молодых немцев-гомосексуалистов. Красивые такие мальчики. Стояли в центре города и целовались, и на все им было наплевать. У нас здесь разве такое возможно?

– Не-а. Люди не привыкли.

– Ну вот.

Площадь Победы. Выходим из перехода к вечному огню. На мраморной плите валяется букет завядших цветов. Оля выставляет руки над огнем, греется. Я – тоже. По проспекту проезжают редкие машины. Впереди начинается «стометровка» – на ней переминаются с ноги на ногу проститутки. Светится орден на верхушке монумента. Мы целуемся.

Спускаемся в переход. Горят лампы под грязно– белыми колпаками. Под таксофонами стоит бутылка из под шампанского. Оля говорит:

– Поехали ко мне – поймаем машину.

– А твои?

– Никого нет дома.

Лежим на кровати. Она говорит:

– В одиннадцатом классе я спала с грузином. У него была своя фирма – в квартире, недалеко отсюда. Я думала, что он даст мне за это деньги… Много денег. Мне тогда очень нравились мотоциклы, а родители никогда бы мне не купили. И я начала придумывать всякие способы, как сама заработаю на мотоцикл. Сначала думала, что буду продавать машины, иномарки. Их пригоняют из Германии, например, по пятьсот долларов, а я буду покупать и продавать потом по восемьсот. Еще была идея открыть агентство недвижимости – находить людям квартиры, а мне чтоб платили проценты. А потом познакомилась с грузином…

– И он дал тебе денег?

– Нет. Мы только ходили в ресторан раза два… В гостинице «Минск»… И подарил мне эротические трусики – они тогда продавались в первых «комках»: маленькие, сворачиваются в футляр в форме ореха. Какая-то дурацкая надпись типа «Подарите вашей любимой девушке орех»… Я их выбросила…

Оля берет из пачки «Galoise» сигарету, щелкает зажигалкой, выпускает дым.

– Тебя не обломало, что я про это рассказала?

– Не-а.

Я придвигаюсь ближе. Мы лежим, обнявшись.

Вылезаю из-под одеяла, иду на лоджию. Льет дождь, гремит гром. Босые ноги мерзнут на мокром цементе. У подъезда дерутся два алкаша. У одного разбит нос, дождь размыл кровь по подбородку.

Оля, завернувшись в одеяло, выходит на лоджию. У нее в руках сигареты и зажигалка. Она спрашивает:

– Это первая гроза здесь в этом году?

– Наверно.

Я обнимаю ее, мы целуемся.

Она закуривает, выпускает дым.

Внизу один алкаш, шатаясь, идет к подъезду. Второй медленно поднимается с асфальта, хватается за дерево.

Просыпаюсь от воя автомобильной сигнализации. Она несколько раз меняет мелодию и обрывается. Оля открывает глаза.

Курим на балконе. Над домами висит оранжевое солнце. Дворник в синей куртке метет улицу. Я говорю:

– Мне надо уходить.

– Хорошо.

– Значит, ты послезавтра уезжаешь?

– Да. Ты приедешь ко мне?

– Обязательно.

– Я сделаю тебе приглашение. Мне люди, у которых я сначала жила, сказали: если надо кого пригласить – родственников там, друзей, – то без проблем…

* * *

Шеф берет пачку «зубров», разрывает банковскую упаковку, начинает считать.

– Итак, Владимир, вынужден тебя огорчить. Прибыль у нас в марте получилась маленькая. В основном, конечно, из-за того, что девушки наши ездили в поездку. Но я думаю, что ты со мной согласишься: поздравить женщин в такой праздник – дело святое. Ну и, по-прежнему, твоего вклада в общее дело не ощущается, поэтому мне пришлось принять непростое решение… – Он берет из пепельницы сигарету, затягивается, отпивает кофе. – Я надеюсь, что мы расстанемся друзьями. А может, еще и встретимся в будущем. Вдруг те проекты, о которых я говорил, заработают, и тогда нам понадобится человек вроде тебя, который мог бы ими заняться и поднять, так сказать, на должный уровень. Но пока – я хочу, чтобы ты меня правильно понял – я не могу держать на зарплате человека, который не приносит прибыли. У твоего приятеля, Сергея, похожая ситуация – у него не так много работы, но если его уволить, мы останемся без курьера. Так что…

– А как с зарплатой?

– За март я могу заплатить тебе по нашей новой схеме двадцать долларов. И то – я их, можно сказать, беру из своего кармана, отрываю от семьи. Ну а за апрель… – Шеф разводит руками.

– Но уже двадцать пятое число, я почти месяц отработал…

– Да, я понимаю, но, к сожалению…

– Если вы собирались меня уволить, то сказали бы раньше – я бы не выходил на работу…

– Ладно, так и быть. Поддержу тебя финансово, опять из своих личных средств. Еще двадцать долларов за апрель. Итого – сорок долларов. По курсу четыре пятьсот двадцать… Это будет… – Он жмет кнопки на калькуляторе. – …Сто восемьдесят – восемьсот.

На столе лежит газета, в ней – большая реклама «Приорбанка»: «Внимание! Новая услуга – размен стодолларовых купюр. В неограниченном количестве и любым номиналом».

* * *

Напротив иняза, у немецкого посольства, – очередь: человек пятьдесят. Я спрашиваю:

– Кто последний на визу?

– Я, – отвечает сутулый дядька с длинными волосами, в больших очках. В руке у него тряпичная сумка, из нее торчат свернутые бумажки.

– Хорошо, я за вами.

Вытаскиваю из рюкзака тетрадку по немецкому, открываю. От мужика воняет.

Сую под стекло факс приглашения. За стеклом – девушка в белой блузке. Лет двадцать пять, короткие светлые волосы. Я говорю:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. С какой целью едете в Германию?

– Частный визит.

Она просматривает анкету.

– Паспорт будет готов двенадцатого. С вас двадцать марок – консульский сбор за визу.

Я вытаскиваю из кармана две купюры с портретом Гаусса – вчера купил в обменнике на площади Победы.

– До свидания.

– До свидания.

* * *

Суббота. Полдвенадцатого. Я один в комнате, Дрон и Дэмп уехали на выходные домой. Надеваю старые «ливайсы», «косуху», обуваю кеды и выхожу в коридор. Дергаю дверь 12–01 – заперто. Стучусь – никто не отвечает. Иду к лифту.

На остановке – никого. Подъезжает красно-желтый трамвай, я поднимаюсь по ступенькам. Вагон – почти пустой, только на передних сиденьях – семья: муж, жена и двое детей, мальчик и девочка. Взрослые вяло переругиваются, дети клюют носами.

Прохожу по вагону, сажусь сзади. В открытые окна задувает прохладный ночной воздух.

Парк Горького – большой, темный и мрачный. Под лавками валяются бутылки от водки и пива, раздавленные пластиковые стаканы, смятые сигаретные пачки. На аллеях пусто, я сворачиваю на тропинку.

Из кустов выходит чувак в белой рубашке. У него испуганное лицо. Он говорит:

– Не подскажешь, где здесь туалет?

– В такое время туалет не очень-то нужен…

– Не, ты знаешь, я тут стал под кустом – подходит мужик и говорит: давай я у тебя отсосу.

Я махаю рукой в сторону центрального входа.

– Туалет – там.

– Спасибо.

Чувак поворачивается, уходит.

За кустами страстно целуются парень и девушка. Его рука лазит у нее под юбкой.

Вокзал. Подхожу к окошку пивного ларька. Передо мной в очереди – два чувака. Один говорит продавцу в замызганном фартуке:

– Ты мне смотри, чтоб свежее. А то, не дай бог…

– Ну и что ты мне сделаешь?

– Увидишь.

– Напугал ты меня.

Продавец дает чувакам две поллитровые банки, они встают у стойки. За соседней пьет пиво дядька в плаще и шляпе. Перед ним на куске газеты – сушеная рыбина.

Стойка рядом свободна. Я ставлю на нее свою банку, поднимаю глаза на рекламу «Приорбанка». Буква «а» не светится.

Иду вдоль ограды депо. Визжат электровозы. На лавках сидят вокзальные бомжи, подростки и командировочные.

Сажусь на свободную лавку. На соседней – лысый мужик в пиджаке, в очках и араб в черной ветровке. Лысый смотрит на меня, я отворачиваюсь.

По аллее медленно проезжает ментовский «уазик». Лысый встает, идет ко мне. Араб остается сидеть.

– Можно мне здесь присесть?

– Пожалуйста.

Мужик смотрит на ограду депо, поворачивается ко мне. Я вожу кедом по земле, делаю канавку. Он говорит:

– Хорошая сегодня ночь.

– Ну да, наверно.

– А для кого – и не очень. Имею в виду – если кого обокрали или обули. Но с вами, надеюсь, такого не случилось?

– Нет.

– Я понимаю, конечно, что это… криминальное несколько предложение, но иногда кажется, что такая вот ночь может стать самой лучшей в жизни. Вы меня понимаете?

– Более-менее.

– Вот мы могли бы поехать ко мне. На такси. Один уже есть. – Он кивает на араба. – Ну, и вы тоже. Я бы вас в ванне вымыл, пивом напоил, а?

Я молчу. Араб встает с лавки, подходит, садится рядом с мужиком. Мужик обнимает его за плечи, поворачивается ко мне.

– Ну так как? Я понимаю, конечно… Но вы ж видите – я не криминал какой-нибудь. Работаю в НИИ ЭВМ, могу показать пропуск…

Араб гладит мужика по ноге.

– Видите, он уже торопит. А ведь могли бы и без него, только мы с вами. Ну, как?

– Никак. Не интересует.

Я встаю с лавки, иду к вокзалу, оборачиваюсь. Мужик смотрит мне вслед. Араб сидит, положив ему голову на плечо.

* * *

Автобус подъезжает к таможне, останавливается. Народ начинает выгружаться. Почти у всех – огромные баулы, едут в Польшу торговать. Гудят моторы. Где-то гавкают собаки.

Сонный таможенник роется в моем рюкзаке. Две бутылки водки, батон, банка тушенки и банка сгущенного молока. Он расписывается в декларации, я прохожу в следующую комнату. Светятся зеленые точки электронных часов: 02:23.

Туалет. Мою лицо холодной. В раковине валяется выжатый тюбик от зубной пасты «Colgate».

Выхожу на Восточном вокзале, стараясь не высовываться из толпы. Четверо рэкетиров нагло разглядывают приехавших. У одного на сломанном носу – очки.

Краем глаза вижу – рэкетиры выхватывают из толпы пацана. Он отдает им зеленые купюры. Я захожу в вокзал. До автобуса на Франкфурт – четыре часа.

Сажусь на лавку на набережной Вислы. Достаю из кармана «косухи» складной металлический нож. На ручке – цена: «99 коп». Вытаскиваю из рюкзака замасленную банку тушенки. Открываю ее ножом, кладу куски тушенки на хлеб.

Бетонные плиты набережной покрыты польскими граффити. По Висле плывет теплоход.

* * *

Франкфурт. Грузовой переход. Фуры по одной подъезжают к пограничной будке. Темнеет.

Махаю рукой. Тормозит «Scania» с российскими номерами.

Водитель – маленький, пожилой, в очках с толстыми стеклами.

– Здравствуйте! Не подвезете в Германию?

– Что, путешествуешь?

– Ага.

– Ну, залезай.

Поднимаюсь в высокую кабину, бросаю рюкзак под ноги. Фура впереди трогается, наша – тоже.

– Куда тебе?

– В Берлин.

– Мне – подальше, в Голландию. Но до Берлина я тебя не довезу – километров десять, потом – в «отстойник», спать. У немцев – ограничение: больше двенадцати часов в сутки ехать нельзя, могут оштрафовать.

– А почему так?

– Профсоюзы. Раз у них самих больше нельзя, то требуют, чтобы и все остальные. Уроды…

– А как они узнают?

– Обыкновенно. Вот шпион. – Он щелкает по панели. – Все записывает: сколько еду, с какой скоростью… У них здесь все это хитрожопо сделано. А кто у тебя в Берлине?

– Так, друзья.

– Не бойся, высажу тебя на стоянке – сразу подберут. Отсюда до Берлина – километров сто пятьдесят, всего ничего.

Справа светится красно-желтая заправка.

– Здесь – Европа, цивилизация, а там… – Мужик отрывает руку от руля, махает назад. – Полная жопа. Ельцин, скотина, Россию распродает. Сначала Горбачев довел до ручки, теперь этот хочет завершить. Все, недолго осталось.

– И что будет?

– Что будет? А я тебе скажу, что будет. Пиздец будет полный. Вот что.

– В каком смысле? Третья мировая?

– Нет, это вряд ли. Воевать на нас никто не полезет – кому мы сейчас нужны? Для них, для немцев, американцев всяких, мы – во-первых – источник сырья, а во-вторых – рынок сбыта. Так что мировая – вряд ли. Не тот момент. А вот если гражданская или что-то подобное – не удивлюсь. Видишь, что происходит в Югославии? А ведь была благополучная страна, я в восемьдесят первом году по путевке ездил. Ты вообще первый раз за бугром?

– Третий. Два раза в Польше был.

– Ну, Польша… Нашел мне заграницу. Вот сейчас настоящую заграницу увидишь. А главное – палку поставь какой-нибудь немке, иначе считай, что и не был в Германии. Все они бляди – и немки, и наши. У меня вот – жена молодая, можно сказать. На семнадцать лет старше я. Ребенку два года. И что ты думаешь? Гуляет. Я все знаю, конечно. Только я в рейс – она мужика приводит. Я ее убью когда-нибудь, на хуй. И ничего мне не сделают. Посадят месяца на три, потом отпустят по амнистии, раз ребенок малый.

– А может, это неправда?

– Что неправда?

– Что гуляет…

– Я что, похож на дурака? Между прочим, я в свое время университет закончил, аспирантуру, преподавателем философии работал. Что, не веришь?

– Верю. Просто как-то странно…

– Ничего тут странного нет. Я давно просек, что к чему. И философия мне в этом помогла: понял, что ситуация меняется, что надо деньги зарабатывать, а не болтать. Я семь лет назад пошел к институтскому начальству и говорю, что так и так, на свою зарплату содержать семью не могу – я тогда еще с первой жил. И мне разрешили после занятий, во вторую смену, работать водителем на хлебозаводе. А три года назад ушел из института своего в дальнобои – причем переводом, без потери стажа. С кафедры философии – на автобазу, и переводом? И нисколько не жалею. Жировать не жирую, но на хлеб с маслом хватает. Чего ей еще надо? Подруги вон улицу метут, объявления расклеивают… Она, кстати, моей студенткой была.

– А-а-а…

– Что «а-а-а»? У нас с ней знаешь, какой красивый роман был? Все завидовали. Встречал ее после занятий, цветы дарил, в рестораны приглашал – не то, что студентик какой-нибудь нищий. А как начал ездить в рейсы, сразу началось. Я ведь, в первую очередь, для нее стараюсь. Мне не так много и надо – старый уже. Ладно, что про это говорить…

Смотрю в окно. Такой же пейзаж, как был в Польше: шоссе, знаки, рекламные щиты.

– А вот и стоянка уже.

– Там туалет бесплатный?

– Да.

Фура притормаживает.

– Ну, счастливо. Становись на выезде к трассе и голосуй – кто-нибудь подберет.

– Спасибо. До свидания.

Я поднимаю рюкзак, выпрыгиваю из кабины.

Беру в руки пахучий розовый обмылок, включаю воду. На плитках нацарапано: «Эндрю, Москва 23/08/93». Сушилка не работает, я вытираю руки о джинсы.

Махаю белому «ауди». Машина тормозит. За рулем – чувак в бандане. Он наклоняется, открывает дверь. Я спрашиваю:

– Берлин?

Чувак говорит по-английски:

– Берлин – нет, могу до поворота, шестнадцать километров.

Я сажусь, машина трогается.

Чувак спрашивает:

– Откуда ты?

– Из Белоруссии.

– А где это?

– Часть бывшего СССР.

– А-а-а. Короче, Россия.

– Ну, можно и так.

– А где ты выучил английский?

– В университете. А ты?

– Учил в школе. – Он хохочет. – Нет, шучу. Я занимаюсь спортом – серфингом. Знаешь серфинг? Я каждый год несколько месяцев провожу во Флориде и несколько месяцев во Франции. Я и по-французски говорю. Parlais-vouz Francaise?

Я мотаю головой.

– Значит, из России?

– Да.

– Там у вас сейчас плохо, много политических проблем?

– Типа того.

– У меня есть один друг из Варшавы…

– Так это же не Россия…

– Ну и что? Все равно – Восточная Европа. Правильно?

– Правильно.

Серфер тормозит на большой стоянке с заправкой, кафе и магазинами. Я выхожу. Он улыбается во весь рот, говорит:

– Удачи!

– Спасибо, тебе тоже.

Захожу в магазин, беру «сникерс» и банку кока-колы. С двадцатки баксов веснушчатая немка дает мне тридцать марок и мелочь. Выхожу на улицу, сажусь на траву. Светятся желто-зеленые надписи на заправке. По автобану катятся фуры и легковые. Почти не холодно. Смотрю на часы. Полвторого ночи.

Выбрасываю обертку от «сникерса» и банку в мусорку, иду к выезду с заправки.

Голосую. Останавливается «мерс» с польскими номерами. За рулем – мужик в шортах и майке с растянутым горлом.

– Берлин?

Он что-то говорит по-польски.

– Берлин?

– О’кей. Секс.

Поляк проводит рукой у себя между ног. Я захлопываю дверь. «Мерс» уезжает.

У заднего входа в магазин – деревянная лавка. Ложусь, кладу рюкзак под голову, поджимаю ноги, закрываю глаза.

Просыпаюсь, вскакиваю. Почтальон с велосипедом, в фуражке трогает меня за плечо. Он показывает свернутой газетой на почтовый ящик над лавкой. Я беру газету, сую в щель. Почтальон говорит:

– Данке шён.

Сижу на заднем сиденье «БМВ». За рулем – мужик в костюме и белой рубашке. Рядом на сиденье – черный кожаный портфель.

Мужик говорит по-английски:

– Понимаю, у вас сейчас драматические перемены… Это очень хорошо, что у вас тоже демократия и рыночные реформы. Шоковая терапия – это трудно, но все-таки это – шаг на пути к цивилизации, от этого никуда не уйти. Главное, что коммунизм сокрушен. Правда ведь?

– Ну, да. Наверно…

– Конечно, вам сейчас тяжело. Но скоро будет легче. Все страны проходят через это. Другой модели, кроме капитализма, нет. Все это поняли, и лучше было бы для вас, если бы вы поняли это раньше. Возьмите Чехословакию или Польшу – там реформы уже идут полным ходом. Но и у вас, в России, все будет нормально, я уверен. Вы уже можете покупать западные товары, и молодые люди, как ты, могут путешествовать в Европу. А потом ты приедешь домой и расскажешь про рыночную экономику и капитализм, и еще больше людей у вас там поймут, что от этого никуда не уйти.

Звонит радиотелефон. Мужик берет трубку, что-то быстро говорит по-немецки. Я не понимаю ничего, кроме «Русланд». Он выключает телефон, кладет трубку.

– Куда тебе в Берлине?

– Все равно. Главное – к метро.

– А кто у тебя здесь?

– Друзья.

За окном – пригород. Серые однообразные дома, яркие рекламные щиты.

Немец включает радио, щелкает кнопкой, переключая с одной станции на другую. Играет «Секс пистолз» – он оставляет эту музыку, довольно покачивает головой.

– Классная песня. Знаешь, кто поет?

– Знаю, «Секс пистолз».

– Что, в России тоже знают «Секс пистолз»? Не думал, не думал. А вообще – отлично. Группа моей молодости. Я ведь тоже был когда-то панком. С гребнем ходил. А теперь уже и волос-то не осталось. – Он проводит рукой по лысине, криво улыбается. – Классное было время. Шестнадцать лет. Анархия. Революция. Панк. Если в молодости не побеситься по-настоящему, будешь потом всю жизнь жалеть.

– А как же революция?

– Какая еще революция? Никто ни в какую революцию не верил. Даже английские панки, те, кто все это придумал. Панк – это значит напиться в жопу и потрахаться стоя, в зассанном подъезде. А революция – это так, фантазии.

На платформе метро – почти пусто. Два китайца пьют колу из банок. Я разглядываю автомат с «марсами», «сникерсами» и другими шоколадками.

На стекле вагона выцарапано «РУ5». На дверях – бессмысленная сетка граффити. Толстый пацан в черной кепке «Renault» читает книгу «Wie eine Rose im Winter».

Выхожу из поезда. Оля ждет на платформе, в голубых джинсах и черной майке. Мы обнимаемся.

– Привет.

– Привет.

– Как доехал?

– Нормально.

Деревянный забор заклеен афишами «Ace of Base», некоторые – оборваны. Между афишами – надпись баллончиком: «Turken – Aus!»

Я спрашиваю:

– Что это значит? Турки – вон?

– Да.

– Что, немцы не любят турок?

– Некоторые не любят. Всякие националисты и неофашисты.

– А таких здесь много?

– Судя по газетам – много, но сама я ни разу не видела. Давай зайдем в супермаркет, купим пива.

– Давай. А тебе в университет не надо? Сегодня, вроде, пятница…

– Не-а. У меня в пятницу занятий нет. Длинный уикенд. Супер, правда?

Качу тележку между рядами разноцветных коробок и пакетов. Оля говорит:

– Когда я только приехала, меня не то, чтобы потрясло это изобилие, но я как-то растерялась. Первые две недели жила в семье. Нормальные такие люди, обеспеченные, интеллигентные. Музыку классическую слушают, книги читают. Это они тебе приглашение сделали… Так вот, в первый день взяли меня с собой в супермаркет, а там сорок сортов сыра. И они спрашивают: какой ты хочешь? А мне сложно выбрать, потому что я практически ни одного не знаю…

– Может, они над тобой издевались? Видели, наверно, по телевизору пустые полки года три назад…

– Да нет, вряд ли. Я же говорю: они – нормальные люди. Мы и сейчас поддерживаем отношения – раз в месяц они приглашают меня на ужин. Только Дорис… Она вроде как начинает ревновать Маркуса ко мне. Все-таки, ей уже сорок три, хоть и хорошо выглядит, следит за собой…

Слева – отдел сыра. В застекленном прилавке выложены разные сорта. Я говорю:

– А какая вообще проблема насчет сыра? Можно тыкнуть пальцем в любой, если ни одного не знаешь…

– А вдруг окажется невкусным?

– Ну, если только так… Да, года два назад от этого изобилия поехала бы крыша. А сейчас в «Центральном» универсаме почти столько же всего, только дорого…

– В этом и разница, – говорит Оля. – Здесь все дешево. Ну, для обычного человека, я имею в виду.

Подходим к холодильникам с пивом. Усатый толстопузый немец грузит в тележку блоки банок «Holsten». Оля шепчет мне:

– Вот тебе – экспонат. Типичный бюргер. Такими привыкли считать немцев. Стереотип. К счастью, здесь не все такие.

Лежим на кровати, пьем из банок пиво «Berliner Kindl». За окном – бледное неяркое небо. В комнату залетает шум машин и обрывки уличных разговоров.

Оля затягивается сигаретой, стряхивает пепел в банку.

Я проглатываю последние капли пива.

– Больше нет?

– Не-а.

– Пошли, может, возьмем еще?

– Давай лучше на дискотеку. Как тогда в Минске – мне понравилось. А тебе?

– Мне тоже.

– А здесь это еще в сто раз круче.

– Ну пошли.

Я встаю с кровати, беру со стула рубашку, надеваю.

На стенах дискотеки – абстрактные картинки в рамах. Моргает цветомузыка. Молодежь прыгает под монотонный ритм, в толпе полно негров и турок. Песня останавливается, диджей что-то орет по-немецки. Оля говорит:

– Хочу пить.

Протискиваемся к бару. Я достаю двадцать марок, говорю девушке за стойкой:

– Цвай бир.

Она забирает купюру, берет с полки над стойкой бокал, ставит под кран.

Я спрашиваю Олю:

– Ты когда теперь домой собираешься?

– Может, на Рождество. А может и нет… Мама говорила, что сама хочет приехать…

Барменша кладет на стойку круглые картонки «Warsteiner», ставит на них бокалы, сует мне в ладонь десять марок и монеты.

Оля говорит:

– На фига тебе уезжать? Оставайся в Германии…

– И что я здесь буду делать?

– Учиться, работать… Разве не видишь, как здесь все проще и лучше?

– Может, и лучше. Ладно, давай лучше выпьем.

Мы чокаемся бокалами.

* * *

К будке остановки прислонился толстый мужик в майке «I Love Berlin», темно-синих джинсах и белых кроссовках «Аdidas».

К нему подходит другой, в сером мятом плаще и старомодной шляпе, говорит по-русски:

– Что, Семен Аркадьевич, все-таки выбрались?

– Ага, решил вот, с позволения сказать, выйти, пробздеться.

– Пробздеться – святое дело. Кстати, слышали, что Островские уже здесь?

– Давно?

– Да, почти полгода.

– Тоже через Израиль?

– А как еще?

Оля говорит:

– Таких все больше становится, иногда просто неприятно. Как будто не в Берлине, а дома… Этот толстый похож на моего учителя физкультуры. Гад был редкостный. Когда мы ему говорили, что не можем заниматься из-за того, что месячные, он никогда не верил, посылал к медсестре за запиской…

– И вы ходили?

– А что было делать? Иначе двойки ставил…

– А что медсестра?

– Медсестра нам верила, хорошая была тетка.

– А вы ее обманывали?

– Иногда.

Сидим на лавке на Александр-платц, пьем из бутылок «Warsteiner». Над площадью торчит телебашня.

На краю фонтана – кучка панков. Они что-то громко орут, хватают друг друга за одежду. С ними – две черные овчарки, они плещутся в фонтане.

Рядом на лавках сидят обычные, нормально одетые немцы, пьют пиво, кока-колу, едят мороженое, читают газеты.

Подходит девушка с панковским гребнем, в короткой кожаной юбке и рваных ажурных колготках. В руках – пластиковый стакан, на нем – надпись фломастером по-немецки. Я понимаю только одно слово – «punks».

Нахожу в кармане несколько мелких монеток, бросаю в банку. Девушка улыбается, кивает, идет к дядьке с газетой на следующей лавке.

Оля говорит:

– Они что, тебе нравятся?

– Не то что нравятся, но это – протест какой-то, позиция. Они – как бы против общества.

– Как же они против, если на нем паразитируют? Люди, которые дают им пфенниги, они ведь и есть общество. Или нет?

– В общем, да. А какая, на фиг, разница?

Сквер. На траве сидит веселая компания, все пьют пиво, хохочут. Мы идем по дорожке, пьем «Heineken».

Впереди нас бомж катит ржавый велосипед, обвешанный пластиковыми пакетами. Он останавливается, достает из кармана стакан из «Макдональдса», расстегивает ширинку, подносит к ней стакан.

Оля отворачивается. Я говорю:

– По-моему, здесь бомжей еще больше, чем у нас…

– Может быть. Но здесь даже и бомжи цивилизованные. Смотри.

Я оборачиваюсь. Бомж подходит к урне, бросает в нее стакан.

Оля говорит:

– У нас бы что, так сделал? Ладно, ну их, этих бомжей… Давай лучше купим вина, набухаемся. Мне завтра в универ, выходные кончились…

* * *

Утро. Оля собирается в университет – кладет в рюкзак тетради и книги. Я лежу на кровати, пью «Warsteiner», смотрю в потолок.

Оля подходит к зеркалу, начинает красить губы. Я поднимаюсь, бросаю пустую банку в мусорку, подхожу к окну.

Пасмурно, идет дождь. Через дорогу – серые дома, почти такие, как у нас. Толпа людей на остановке садится в зеленый автобус. Я спрашиваю:

– Может, забьешь на учебу?

– Нет, надо идти.

– Ладно.

– Лучше ты останься еще на пару дней. Куда ты так торопишься – назад в «совок»?

– А что здесь такого особенного? Страна как страна…

– Ты что, не видишь, насколько здесь лучше?

– Вижу. Денег больше.

– Не только денег. Здесь – удобней, уютней как-то. Нет всего этого говна…

– А что есть?

– Да все, что хочешь, все, что угодно.

– Как при коммунизме?

– Можно и так сказать.

Я напеваю:

А при коммунизме все будет заебись, Он наступит скоро, надо только подождать…

– Ладно, я пошла. До вечера.

Оля подходит ко мне, я целую ее в щеку. Она надевает ветровку, выходит.

Я иду на кухню, достаю из холодильника банку «Warsteiner», срываю кольцо, делаю глоток.

Гуляю по улице. Дождь почти перестал. Куда-то идут дети с яркими разноцветными ранцами, мужики в пиджаках и белых рубашках. Под стеклянным навесом остановки растаман с дреддами читает книгу. За стеклом кафе, лицом к улице, сидят парень и девушка, в руках – белые фарфоровые чашки.

IV

Махаю фуре с белорусскими номерами, она тормозит.

Открываю дверь. Водитель – загорелый, в шортах и шлепанцах.

– Извините, вы не подвезете по Польше? Я – студент, путешествую автостопом.

– Ладно, залазь.

Я поднимаюсь в кабину. Фура трогается.

– Только я сначала заправлюсь, а потом еще спать буду на стоянке…

– Мне спешить некуда.

– Ну и хорошо. Тебя как зовут?

– Вова.

– А я – Гена.

Он сует мне ладонь.

– За день Польшу проедем. Я через Варшаву пойду, по самому центру – там кольца нет. Ты был в Варшаве?

– Был.

– Ну, еще посмотришь.

Просыпаюсь. Уже светло. Гена храпит на спальном месте. Открываю дверь, выпрыгиваю, разминаю ноги. Рядом – еще две фуры с белорусскими номерами.

Поворачиваюсь спиной к шоссе, расстегиваю штаны. Струя льется на масляное пятно и смятую пачку «Marlboro».

Подходит Гена, становится рядом, развязывает шнурок на шортах.

– Сцать в Европе не возбороняется, даже при полиции. – Он улыбается. – Не, серьезно…

Над домами торчит серая громадина, похожая на московские «высотки». Я видел это здание год назад, когда закупались на стадионе.

Гена говорит:

– Раньше это был Дворец имени Сталина.

– А сейчас?

– Сейчас – не знаю. Как тебе вообще Европа?

– Так, нормально. Интересно, в общем.

– А почему не захотел остаться? Закрепился бы…

– Кому я в этой Европе нужен?

– Тоже правильно. Мои хлопцы знакомые где только не работают – кто в Германии таксистом или бус-фарером, кто в Израиле, а один вообще – в Чикаго. А мне и у нас хорошо. Работа есть, все более-менее… Квартиру купил в Гродно, трехкомнатную – первый этаж, правда, но все равно… «Аудюху» восемьдесят пятого года из Германии пригнал. Когда рейс хороший, не стоишь, не ждешь три дня погрузки, – есть время на свалки заехать. Я себе тот раз телефон привез с трубкой. Рабочий, все в порядке. Трубка метров на пятьдесят берет…

Фура едет по узкой улочке в центре. По тротуару гуляют люди. За столиком открытого кафе две девушки чокаются бокалами с красным вином. Одна смотрит на нас, улыбается, машет рукой. Я машу в ответ.

Оглавление

I

II

III

IV