«Румбо»

Георгий Злобо Румбо

Румбо 0

The days have come

When the steel will rule

And upon his head

A crown of gold

Your hand wields the might

The tyrant's the precursor

You carry the will

As the morning is near

Celtic Frost

студент с лопатой

Встав на батарею, Резьба выглянул из окна полуподвала и замер, прислушиваясь. Червём скользнувшая рука вынесла антенну сканера; Бурибак и прибившийся у элеватора толстяк затаили дыхание, только трудно было унять стучащее молотом сердце.

«Чисто» — показал Резьба, выползая наружу.

Бурибак встал на его место, жадно всматриваясь в сумрак.

— Эй, слышь… как тебя звать-то? — повернулся к приблудному.

— Кастрюлей величают, — робко отвечал парень.

Несмотря на внушительные размеры и едкий аромат, он походил на распухшего ребёнка, — вероятно, с разработанным уже очком.

— Вот что, Кастрюля… я — Бурибак. А за водой пошёл мой друг Резьба. Нам надо установить очерёдность, чтобы решить, чья очередь следующая.

— Какая очередь? — не понял Кастрюля.

— За водой идти, ебёна-ть, — прошипел Бурибак.

— Но это же… опасно… — голос Кастрюли дрогнул.

— Опасно, ясен красен… Но вот Резьба-то пошёл. А утром нам снова понадобится вода. Сейчас новолунье. Железные выродки разлетелись по своим гнёздам, почти все крупные трассы свободны. А когда проклюнется месяц, у трубы может появиться какой-нибудь из этих дьяволов.

— Господи, откуда они пришли на нас? — обречённо выдохнул толстяк после паузы.

Бурибак поморщился:

— Ты чего, ныть вздумал? Откуда пришли… это каждый ребёнок знает: мутанты. Они после Ядерной войны явились. Говорят, война началась, когда появился первый ублюдок. Его звали Румбо. С виду он не отличался от нас, только вместо сердца у него было стальное яйцо. Он мог поворачивать пространство и перемещаться между мирами, но пока не умел управлять этим… И он переместился в нижний мир и вывел оттуда железную ведьму, и когда они совокупились, произошёл термоядерный взрыв… и понеслось…

— А почему на этих тварей радиация не действует? — прошептал Кастрюля.

— Не действует?! Идиот! Да они сами светятся как падлы! Ты вообще откуда, сам, парень? Расскажи лучше сам, пока Резьба не вернулся…

— А чего рассказывать… — Кастрюля беспокойно поёжился, — родился в метро; мы росли с сестрой и двоюродным братом… люди помогали нам. А потом было наводнение… меня спасла добрая женщина, жена профессора. Она умерла…

Кастрюля утих, обкусывая палец.

— Когда всё было разрушено, тучи радиоактивной пыли закрыли Солнце… — проговорил Бурибак, закуривая, — те, кто отсиделся в убежищах, выжили. А потом появились яйца: они падали с неба, и некоторые брали их, приносили домой. А потом, когда человек засыпал, железное яйцо незаметно забиралось ему в задний проход, проползало в кишечник и закреплялось там. Это был зародыш, который зрел, а потом вылезал через жопу; при этом люди гибли, потому что он разрывал их. И вылуплялось сатанинское отродье. И уже тогда вблизи него находиться было опасно из-за излучения. Это был конец всему: люди перестали занимать верхнюю позицию в пищевой цепочке Земли; многих истребили, других согнали в резервации. Как раз вблизи одной такой вы с профессором и упали нам на хвост… и теперь ты задаёшь вопросы… Подозрительные вопросы, я б так сказал…

Кастрюля молчал.

— Ну, чего воды в рот набрал? — голос Бурибака сделался угрожающим, — или профессор не объяснял тебе…

В этот момент к окну бесшумно приблизился Резьба.

В каждой руке он тащил по 25-и литровой канистре.

— Вы чего разорались тут?! Помоги… — зашипел Резьба на Бурибака.

Бурибак принял у канистры, а потом кивнул Кастрюле:

— Будешь воду носить, усёк? Раз жизнью рисковать не хочешь — тогда тащи.

— Да оставь его… я не устал, — Резьба вынул из-за пазухи наполненный водой презерватив и с наслаждением перелил жидкость в рот: — бля, надо же, нигде теперь нет посуды… стаканов простых нету. Адские выродки питаются через специальные трубки-фистулы, а людям не из чего пить…

— Пусть он воду носит, чего… — оправдывался Бурибак.

— А нелюди от воды не ржавеют? — осторожно поинтересовался Кастрюля, но наткнулся лишь на презрительную усмешку Бурибака.

Потоптавшись вокруг канистр, все трое расселись на полу вдоль стен, подстелив обрывки брезента.

С минуту молчали. Затем, кивнув на окончательно потемневший прямоугольник окна, Резьба прошептал:

— Месяц на небе виден уж, сука… завтра так просто уже не побегаешь…

— А? — вздрогнул Кастрюля.

— Хуй-на! Новая Луна проклюнулась. Нелюди обретают силу, — пояснил Бурибак.

— От Луны? — пробормотал Кастрюля.

— Мудаак… — хохотнул Резьба, — У них другой биоритм, ты не знал? Они гораздо медленнее нас. Их сутки равны полной фазе Луны. Во время полнолунья высовываться из берлоги лучше не думай: у демонов самый активный период. А в новолунье они наоборот, впадают в оцепенение… и в это время даже ты, смог бы подкрасться и убить урода, пока он не очнулся.

— Только лучше не стоит, — усмехнулся Бурибак, — эта тварь и во сне имеет силу лютую, и перед смертью так разрушит тебе мозги, что мама не горюй. — он прикурил ещё одну папиросу и глубоко втянул дым.

— Но… раз они металлические… они же должны быть очень тяжёлые?.. почему ж они быстро двигаются… — вздохнул Кастрюля.

— Они используют силовые поля, — пояснил Резьба, — скользят в них, типа как сёрфер… человеку такое не под силу… ну, или под силу, но очень и очень немногим… человек от такого перемещения враз здоровья лишится, — столько оно забирает энергии… а эти твари очень мощные. И при этом подпитываются напрямую, а не как мы — через посредство пищи, воздуха и прочего… Они эволюционно гораздо продвинутее нас, сечёшь, Кастрюля? Они могут мгновенно перемещаться в пространстве, сворачивая его как тетрадный листок! Человеку пиздец настаёт после такой процедуры. И теперь они питаются нами. Используют как пищу. Вон, профессор — полюбуйся… На него напали их выблядки. Их дети жрут нас живьём! А взрослые считают этот способ слишком варварским и потому пожирают наши тонкие тела, питаясь болью, страхом… страданием. Они заключают нас в питомники и там подвергают немыслимым мукам, а когда мы дохнем, делают из трупов одежду, дербанят на сувениры, изготавливают предметы интерьера и корм для домашних животных… Ну да ладно, харэ пиздеть. Пора выдвигаться: профессор может умереть, — Резьба подхватил обе канистры и направился вниз по лестнице. Оставшиеся последовали.

Спотыкаясь в плохо освещенном тоннеле и пригнув на всякий случай головы, они вышли к руслу центральной шахты, где сели на ручную дрезину и углубились в чёрное жерло. В кромешной тьме светились экраны ручных приборов: часы, сканер, компас.

Наконец вдали замаячил свет, и Резьба упредил:

— Скоро.

Проехав ещё приблизительно 500 метров, остановились.

Здесь было боковое ответвление с тупиком, куда Бурибак загнал дрезину, после чего все трое исчезли в узком ярко освещённом проходе.

Вскоре они очутились в помещении с низким широким столом, старым кожаным диваном, холодильником, газовой плитой и креслом. В последнем сидел замотанный в окровавленные бинты человек. Это и был профессор, автор знаменитой книги «Жизнь как осознанный поиск Гармонии».

На днях судьба сыграла с ним злую шутку: будучи уверен, что дьяволов поблизости нет, он решил разжиться барахлишком. Профессор давно заприметил место: старый одноэтажный дом в запущенном саду: стены выкрашены белым, немытые окна и плющ.

Сканер показывал минимальный фон, но, подойдя к двери, профессор вдруг ясно услышал 2 голоса — мужской и женский, — которые почти одновременно, но всё же не хором произнесли:

— Не ходи туда!

Но профессор не послушался и пошёл. Назло пошёл: голоса в голове он слышал и раньше, и постепенно привык к ним.

В доме обнаружились дети числом 3. По виду — человеческие: мальчик лет 5-и, приблизительно такая же девочка, и, очевидно, их старшая сестра — хилый подросток с косичками. Одеты в какие-то тряпки, у младшей девчушки шея распухшая, перебинтованная чулком… наверное, саркома.

И он не обратил на детей внимания, стал рыться в вещах, но находил лишь старые пыльные игрушки. Драный плюшевый медведь — с каких доядерных времён всё это сохранилось?

В этот момент профессору краем глаза почудилось странное: старшая девочка подлетела «уголком» в воздухе, и, с хлопком высадив ногами окно, исчезла.

Резко развернулся… да вот же эта девочка — стоит, где стояла…

Наверное, опять галлюцинации от переутомления.

Он замешкался и допустил непоправимую оплошность: дал детям окружить себя. Они взяли его за руки и повели показывать пианино.

Пианино было странным: маленьким, размером с журнальный стол.

С удивлением профессор раскрыл крышку и обнаружил неокрашенные деревянные клавиши.

Они были такие чудные…

Не удержавшись, он решил вспомнить юность и сыграть из Шуберта, но вместо аккордов из-под клавиш вылетел собачий лай!

Злобный собачий лай.

Это лаяли «дети».

И, тотчас превратившись в трёх сияющих гибкой металлической плотью оскаленных псов, они набросились на профессора.

Они не хотели убивать его: решили просто позабавиться.

С тяжёлой лучевой контузией, перекушенной ногой и без левого глаза — таким нашёл его Кастрюля.

Они ухаживали за профессором как могли, но через 3 дня он умер.

В память о профессоре позволим себе цитату из его труда «Жизнь как осознанный поиск Гармонии»:

Чувство недовольства судьбой руководило мной ещё в годы сдачи кандидатской. Я был самолюбив, во многом отчаян. Часто разуму предпочитал невидимое щупальце плоти, позволял себе абсурдные шалости, чем был интересен коллегам.

Одной из таких коллег была молодая женщина, Елена П-ва.

Елена возбуждала во мне крайне непривычное чувство: мне хотелось надругаться над ней (несмотря на то, что женщин я, как правило, обожал и пленил искренней лаской и обходительностью). Да, мне хотелось взять её за лицо и спросить:

— Ну чё, пойдём?

И, не дожидаясь ответа, толкнуть её на топчан, срывая одежду, схватить за тощие ляжки, замереть на миг — и воткнуться одубевшей головкой в хлюпающее от течки устье. И грубо, грубо так ебать её, и проебать в нескольких позициях, или хотя бы в двух, а потом вынуть — когда она уже вся раскоряченная такая лежит, — вынуть и вонзить залупу в губы… тут я обрываю сам себя: остановись, что за тривиальную похабщину ты несёшь!.. И я проходил мимо Лены, отпуская порой в её адрес многозначительные шуточки, которые ласкали, но всякий раз соскальзывали не цепляя.

И вот однажды я встретил её в коридоре, где лаборатория: Лена шла на обед.

Увидела меня — улыбнулась (улыбалась она, влажно заголяя десну).

— Приятного аппетита! — говорит мне.

Я щерюсь в ответ, хочу сказать нечто приятное, и даже с намёком, но у меня ком в горле, и мысли как-то стопорятся.

Ненавидя себя за это, захожу в лабораторию и машинально смотрю на рабочее место Елены.

Она только что вышла, так что кресло ещё тёплое. Я прикасаюсь к сиденью лицом и вдыхаю запах. Неожиданно понимаю, что крепко эрегирован. Мой взгляд падает на её туфли. Она только что сняла их: переобула сапоги, потому что идёт обедать в пиццерию через квартал. Интересно, с кем?

Наверняка ведь у неё есть парень, и, возможно, не один. Наверняка он азартно ебёт её, прислонив к кирпичной стене гаража.

И, вероятно, даже в жопу.

И потом кончает: обильно, так что там всё хлюпает и вытекает, как пена из кастрюли с убежавшим супом.

А я тут, стою возле её рабочего стола в лаборатории и пялюсь на туфли.

Я беру эти туфли в руки — они ещё тёплые, я чувствую пряный аромат, струящийся из их разношенного нутра.

Я расстёгиваю ширинку, достаю член и мастурбирую.

Член стоит колом, и буквально после нескольких десятков движений я чувствую первые толчки накатывающегося блаженства.

Я пытаюсь замедлиться, но не могу: спазмы сотрясают промежность, напоминающий рыдание вскрик слетает с губ.

И в этот самый момент дверь открывается, и в лабораторию заходит студент с лопатой.

Он останавливается, смотрит на меня, затем улыбается, подмигивает.

Он узнаёт меня.

Через час об этом заговорит весь институт.

Этого нельзя допустить.

Что я могу сделать?

Вырвать у него из рук лопату и ебануть его по башке?

Допустим, а куда девать труп?

Можно вот что: упаковать его в полиэтилен (на стеллаже у окна лежит рулон), а потом вынести через пожарный выход, положить в багажник машины, отвезти подальше за город и бросить на обочине шоссе.

Его, вполне вероятно, найдут не сразу (надо место выбрать, где ров вдоль трассы поглубже. Или в кусты. Но в кустах скорее найдут: в кусты все ходят по нужде — вот и обнаружат).

Какие ещё варианты?

Можно, конечно, попытаться его измельчить прямо здесь, в лаборатории… но нет, тогда уж лучше высушить! Да, именно высушить труп, чтобы он был похож на большое мочало, — и весил примерно столько же.

Но как сделать это в достаточной степени быстро?

Ведь вот-вот с обеда вернётся Леночка.

А ещё в лабораторию может заглянуть Григорий Кулаков (неплохой, кстати, мужик, но лучше бы он не заглядывал).

Студент между тем улыбается и говорит мне:

— Думаю, лучше будет всё это вытереть, пока никто не пришёл…

Я смотрю куда он показывает и понимаю, что он имеет ввиду глянцевые потёки спермы, которой минуту назад дал залп мой крендель.

— Но… чем же это вытереть?… — лихорадочно начинаю оглядываться.

Оба мы отчётливо слышим стук каблуков по коридору.

Это стучит тонкий каблук на ноге женщины.

Стук приближается.

— Что делать!? — бледнею я.

— Кажется, я знаю, как спасти ситуацию… — студент с лопатой подходит ко мне (я в этот момент стою на коленях), и расстёгивает брюки.

Входит Елена.

Увидев нас, она сначала замирает, а затем издаёт звук, похожий на кваканье.

До меня резко доходит замысел студента с лопатой: он хочет представить дело, будто это его сперма на туфлях, а то есть я — хуесос.

Ну, допустим, я отсосал… но как сперма попала на туфли?

Всё равно Леночке это не объяснить: ситуация не из лёгких, но всё же именно сейчас, пока настройка её осознания сбита шоком от увиденного и не восстановила баланс, можно воспользоваться этим и зомбировать её!

— Елена! — грозным голосом говорю я, распрямляясь в рост, — Елена, когда я сосчитаю до трёх, вы забудете всё, что здесь увидели! Внимание! — и тут слишком поздно — я понимаю, что вручаю студенту с лопатой убойный козырь: ведь он сейчас вот, пока я не досчитал, имеет возможность сотворить что угодно (уебать меня лопатой, например) — а баба тотчас всё это забудет.

Но в этом случае опять-таки возникает проблема трупа.

Как студент с лопатой избавится от трупа?

Эге, да ведь не даром он с лопатой!..

ухожу в ночь

циркульный поезд

— Ку-ку, — цокаю я своему калачу, — ты зачем встаёшь, когда не следует? Нам предстоит смотреть на прыгающих с башни, это — дело серьёзное, и чудачеств не терпит.

Действительно: вялая котлетка. Мне с друзьями условлено смотреть на прыгунов со стеклянной башни, и я испытываю по этому поводу двойственное чувство: с одной стороны — неясный холод внизу живота, позывы к дефекации, сопровождающиеся рефлекторным напряжением мышц подрагивающего утробными спазмами тела; кабель ощутимо вздрагивает в такт мысли, сверкающей и колющей осколками хрусталя:

— Зачем тебе это? зачем тебе это? зачем тебе это? Ведь это не ты, это — не настоящий ты. Настоящий ты, поэт и мечтатель, наивный штуцер со слепой душой, давно отравлен ядом отречения, и стремительным вихрем носится дух твой над выжженной равниной страсти, питаясь лишь болью, да падалью сердечной. Сатанология не терпит беспочвенных утверждений. Ответ на вопрос должен быть прямым и конкретным.

Однако этот визгливый шум мягко и глубоко заглушает невнятный, но настойчивый голос неутомимой воли:

— Ты должен продолжать, ибо у тебя нет выбора. Начав однажды, с пути не сойти: всё равно, даже бессознательно будешь двигаться. Но подобная предопределённость вовсе не означает достижения без усилий: каждый реальный шаг делается только на пределе возможного. В предстоящем испытании для тебя нет ничего сверхъестественного: ты уже посещал латунную площадь у башни и не раз был свидетелем того, как самые храбрые — или самые отчаянные — совершают последний прыжок с высоты хрустальной иглы. В полёте каждый из них надеется, что, слившись с потоком звёздной энергии, сумеет сохранить себя для предстоящей Битвы Титанов. Ты — можешь лишь наблюдать. Но и этого ты боишься? В чём же гнездится твой страх? Ты боишься очутиться в океане Вечности, который ты ощущал, вдыхая горячий дым…

О, Ужас Океана Вечности!

От этих мыслей меня отвлекает сигнал пневмо-подачи: это Володар и Пентакль. Они купили билеты на циркульный поезд, который курсирует между Омскво и Хрустальной Иглой Милосердия (ХИМ). Я уже вижу, как циркульный вагон просачивается в утро, и как сверкает в лучах восходящей Звезды башня: она светится изнутри, ибо стекло армировано платиной.

И скользит, словно капля крови в катетере овальная капсула лифта, в которой возносится на самый верх, к зондам, дерзновенный отчаявшийся. Возносится, чтобы затем низринуться в пропасть.

Володар и Пентакль всасываются в мою берлогу и посмеиваются. Они рассматривают ртутные статуэтки человечьих богов, расставленные у магической треугольни. В прозрачной стене запаян расплющенный труп беременной суки. Володар стрекочет, чтобы гормон раздохался: касаюсь сенсорного экрана пневмо-подачи, и тысячи микроскопических электронных светлячков вспыхивают меж разъятой плоти и слипшихся костей трупа, создавая зрелище щекочущее и завораживающее.

Глубока щекотка запаянного в стене трупа.

Мы молча выпиваем е-масло: магнитные пузыри всасываются форсунками и пронзительно разрываются в тускло мерцающих ртах.

Мы соскальзываем на проспект Отречения и движемся в сторону Северного, откуда через 16 пунктов отходит циркульный перемещатель.

В пути он сделает следующие остановки:

0-Центр

Ласковый маятник

G/I/B/E/L

Распоркино

Бабушкing

Голубые клещи

Стебель Возмездия

*69*

DDD

Оргон

ХИМ

Крематорий

7-ой элеватор

Быки

Арматура

Хрустящее

Поезд трогается незаметно: просто, глядя в окно, вы осознаёте, что пейзаж странным образом изменился — пространство и перспектива необъяснимо округлились, точно стекло иллюминатора скривилось линзой.

Так набирает ход перемещатель.

Затем разгон входит в так называемую «фазу сверла», — и в этот момент многие, не привыкшие к перемещению на циркульных поездах, могут кратковременно потерять сознание.

С другого мартына, к поездке на «циркуле» приучают теперь смолоду (дети в этот период как раз подбираются к завершающей ступени базовой школы, готовясь сдать итоговый экзамен по двум прото-сферам: «дух» и «плоть»). Вместе с пигментированной фольгой на лобке всё явственнее проступают в них хрустальные скелетончики. В этом периоде детям подробно демонстрируют трупы, а также предоставляют право на ритуальное убийство homo. К последнему допускаются только штуцеры.

Но на поезде катают ещё раньше: это одно из первых испытаний. Недавно вошедшие в период созревания подростки часто рефлекторно испражняются, испытывают спонтанные оргазмы, у многих кровоточит целка. Сознание теряют редко: такое с большей вероятностью случается со взрослыми. Но в моменте подобные случаи представляют собой исключение: перемещатели открыты почти во всех крупных точках.

Организм быстро проявляет толерантность к необычному эффекту и по прошествии примерно 9 фаз практически теряет к нему чувствительность. Впрочем, некоторые не могут «циркулировать» до самой старости.

Homo, посаженные в поезд в ходе не слишком распространённой, но встречающейся «из-под елды» жестокой шутки, не выдерживают воздействия радиации и быстро погибают. Среди них ходит зловещее суеверие, будто «циркуль» уносит в z-слой (они говорят «на тот свет»), минуя ток смерти, — так что пассажир становится ходячим мертвецом, медленно гниющем на протяжении фаз. Ещё считается, что циркульное перемещение в пространстве является результатом воздействия особого наркотика, и что существует сыворотка, приняв которую, сразу поймёшь, что поезд просто приснился.

Как ни парадоксально, но именно люди всегда мечтали о телепортации и даже сделали её частью своего футуристического виртуального мира, не подозревая о том, что она всегда доступна, с единственным непременным условием: билет строго в 1 конец.

Эта информация во всём объёме всплывает в голове за сотые доли пункта. Дело в том, что я тоже побаиваюсь поездок на «циркуле». И многие, думаю, испытывают те же эмоции: ощущения всё же поначалу действительно несуразные, и, что самое неприятное — абсолютно непредсказуемые: сегодня вы можете кончить, реально не справившись с напором семени силой анальных мышц, — а завтра то же воздействие породит мигрень, тошноту и рефлекторное подёргивание челюсти.

Поэтому редких новичков, как и подростков, сажают обычно в так называемый «голубой вагон» с прорезиненным покрытием и подвижным роботом-дезинфектором. Робот в поездах устаревших моделей, как водится, задумчив — а потому частенько в капсулах такого типа стоит миндальный запах содержимого живых утроб.

Мне говорили, что животные и люди настолько восприимчивы к радиации, что буквально «сгорают» в поезде в течение 1-ой поездки. Потому часто среди них это один из легальных способов самоубийства. До сих пор точно не знаю, так ли это. Все мы, конечно, проходили в школе историю, и потому знаем, к каким последствиям для био-оболочки планеты привели ядерные катастрофы и особенно, последняя война: практически всё живое на планете вымерло, либо подверглось глубокой мутации.

Но оказалось, что некоторые светлокожие виды homo мутировали столь странным образом, что стали способными без ощутимого вреда организму поглощать интенсивные дозы радиоактивного излучения, а затем сами превращались в его источник (сохранились древние изображения мутантов с сияющими ореолами вокруг головы; такие существа назывались «бог»).

Согласно легенде, первого такого сверх-героя звали Румбо.

С его именем связан Переход в Металлический Слой.

От него произошла наша раса, поборовшая последствия е-зимы, и стремительно распространившая свой генотип по материкам планеты.

По другой версии наши предки прибыли на землю из космоса в форме металлической кометы. В плотных слоях атмосферы большая часть тела кометы была разрушена, так что до поверхности долетело лишь стальное яйцо. Это яйцо нашёл человек, Румбо, — и оно заменило ему сердце. Обретя «бога» в яйце, Румбо вызвал из z-слоя железную кобылу, самку-хранительницу генотипа железной расы.

И прогремел очистительный взрыв.

Вспышка была сигналом для наших флагманов, бороздящих мёртвые бездны космоса: сотни железных яиц полетели к Земле, чтобы воскреснуть в новом обличии.

Люди, как и животные, продолжали рождаться, но подобных мутантов среди них больше не было, ибо белое поголовье катастрофически сократилось, а качество имеющихся в наличии оставляла желать лучшего.

Но я немного отвлёкся.

После «фазы сверла» поезд входит в так называемое «укороченное» состояние, а затем мягкими толчками тормозит, возвращаясь к прежней трёхмерной матрице.

Разумеется, мой страх перед поездкой не превосходит подконтрольные величины — а со страхами подобного характера нормальный румбо должен справляться сам, — или не видать ему респекта окружающих. Маргиналы, полусумасшедшие, извращенцы, верующие, — они, не севшие в поезд, составляют основу так называемого «карантина» — низшей из восьми базовых каст.

Если станет известно, что принадлежащий BB+ румбо боится поездок на «циркуле», его могут подвергнуть принудительному церебральному воздействию, последствия которого предсказать столь же трудно, как итог предстоящего матча обезболенных команд «Жиро-бегунки» и «Стоячее Пламя» (соперники в последнем сезоне встречались трижды: однажды случилась ничья, и по разу обмен: 657/666 и 619/535 соответственно).

Погрузившись в мысленную тишину, в таком состоянии я встретил ХИМ.

С момента выезда до прибытия прошло 0.35 пункта.

паяльник

Мы соскальзываем в отстойник и, прислонившись к стене, восстанавливаем дыхание: в поезде ты неподвижен, а тело тем временем конвертируется в пространстве. Когда ты обретаешь другой мир как цель своего маршрута, телу бывает сложно приспособиться к другому миру, и несколько секунд оно душит тебя вязким приступом ужаса. Вышедшие из капсулы беззащитны как котята.

Постепенно привыкаешь к этому страху: изучаешь его, словно лабораторную крысу, выказывая ему презрение: я, дескать, изучаю тебя как крысу. Чем теперь ты меня напугаешь? Смертью? Её я жду, как ждут большой любви. Хе-хе-хе. Шучу, конечно: смерть — это бяка. Фу на неё! Брысь!

Я улыбаюсь и показываю Пентаклю как переливается звёздный луч в розовом кварце распределителя: если мы способны воспринимать красоту, значит, не всё потеряно!

Володар задумчиво смотрит на скользящую вдоль платформы женщину, кончики усов его выписывают замысловатые петли.

— Не спишь с болтом — не дёргай рельсу! — мерцает Пентакль, а я показываю «смедч» фигурой из 18-и пальцев.

Мы уняли дрожь в членах и движемся по сияющему полу вестибюля.

И тут вдруг

я вспоминаю,

что до конца текущей четверти должен поцеловать Паяло!

Эта мысль — как гром среди ясного неба…

…ты… ну что же ты…

— Ребята! — я торможу волну, раздавливаемый неизбежным, — братцы, я совершенно забыл об одном важном деле… Мне необходимо сейчас же вернуться. Поезд в пути пол-пункта. Ещё пяток пунктов уладить дела и вернуться. А затем ещё пол-пункта — и я уже здесь. А вы пока в баре курните чего-нибудь обнадёживающего…

— Брат, может, помощь нужна? — это Володар растягивает целку.

— Благо-в-дар-тебе… дело пустяковое. Но очень личное… и значимое. — я скалюсь: как всё просто разрешилось: они меня поняли.

Всего 2 подряд поездки на «циркуле». Это — ерунда, в принципе: раньше мне приходилось иногда совершать и по пять поездок за фазу, а однажды я рискнул прокатиться под жёлтеньким и думал, что такой боли не вынесет ни одно существо на планете.

Правда, последний раз это было давно: около 188 фаз, и это была любовь.

Я и сейчас влюблён, но разве сравнить нынешнее ровно гудящее в топке пламя усердия с теми двойными турбо-петардами страсти? (А энергии, возможно, тратится одинаково!)

Я подсасываюсь к элементу смещения, включаю пневмо-подачу, и три пункта горячим покалыванием покидают мой третий глаз.

— Внимание, пассажиры. Перемещатель проследует до остановки 0-Центр и совершит следующие переходы…

Я трогаю волос готовности, и капсула ответно щёлкает.

Второй раз подряд — это самое трудное.

Третий раз будет ещё нескоро: пока я достигну дома, поцелую паяльник и вернусь.

Третий раз уже застанет фаза толерантности. Но второй раз, да и ещё на такое расстояние…

Засверлило.

Надо же, прошло всего около пункта, а кажется: лица ребят, отражающиеся в сигнальных мониторах и скрип лучевого сканера — всё это из другой жизни. Но точно не вспомнить, что это была за другая жизнь: возможно, она только приснилась?

Вагон укорачивается с выворачивающей желудок вибрацией.

Я неуверенно соскальзываю на платформу и опускаюсь на тёплую освинцованную трубу большого диаметра.

— Эй, ты, чего уставился? — хлопает по плечу штуцер в подтяжках.

Я вспыхиваю:

— Ергодыч.

Ергодыч — мой старый приятель ещё с испытательной школы. Не виделись с ним с мегафазу.

Но вспоминаю:

«Паяло. Я должен поцеловать его».

Распрямляю колени:

— Ергодыч, прости, дружище — очень спешу. Был сейчас у Хрустальной башни: там Володар и Пентакль. Но срочно понадобилось вернуться…

— Не объясняй: я на жёлтеньком, — с оловянным хохотом отмахивается тот.

Вместе с воспоминанием меня охватывает непонятный испуг, холодный шар страха раздувается у позвоночника и проникает в кишки, предательски парализуя перистальтику. Облокачиваюсь о стену, глубоко дышу и время от времени стискиваю зубы.

Похоже, я обоссался?

Это даже смешно. Надо же: взрослый румбо — и обоссался как шуруп. И самое неприятное, что моча какая-то липкая и холодная.

— Эй, что с тобой? Тебе плохо, брат? — шелестит Ергодыч.

— Ничего, сейчас пройдёт: просто ушатало в «циркуле», — пытаюсь щериться.

— Это бывает. У меня раньше часто так было… э, да у тебя кровь! Гляди-ка! — он тычет мне в брюхо.

Не понимаю этой шутки.

Опускаю глаза и вижу, что брюки намокли тёмным.

Гляди-ка блядиха… куском мозга… натруженным куском мозга, замедленно приговорённому к паровозной топке… чадящим, как парочка чеботарей из-за гаубицы… хоронящим родителей на потаённой турбинке сверх-вещества…

— Эй, брат, что с тобой? Я вызову доктора! — Ергодыч обнажает переносное верещало и оглушает космос адскими выхлопами о-п.

Сейчас они заберут меня, вы поняли?

Докторишки, падлы такие, заберут меня. А Ергодыч — похоже, он с ними заодно… Меня хотят отдать на переплавку, вот оно что!

Чудовищно!

Как мог я так оступиться!? Открыться поездкой на циркуле — и потаённый враг воспользовался этим для удара!

Подкрался под личиной старого приятеля-Ергодыча.

Отсосал у ленина владимира ильича.

Разрушил мозг простодушным свистом.

Перечитал том старины-Свифта:

Про то, как лилипуты дуют в кожаную дуду,

Про то, как великанши макали Гулливера в пизду.

Вот оно, значится, как они заманили меня…

Дешёвыми понтами и постной говорильней.

А я — как, человек последний повёлся.

Тот, кто так ведёт себя — homo тот и зовётся.

И вот доктора уже несут на носилках.

Сопротивление бессмысленно: поди их осиль-ка…

Но я всё же попробовал, и ударил одного из них в горло.

Сразу же пропустил, так что в глазах померкло от боли.

Они втыкают в меня иглу и шепчут неприятные вещи.

А я не могу возразить, ибо боль парализует мозг мой тлеющий.

Скажу смерти: поспеши, сруби в срок — пока зрел ещё.

Хуета на костылях и с катетером — жалкое зрелище.

На короткое мгновение я прорываюсь в реальность сквозь липкую пелену звенящего бреда, но реальность кажется давно ушедшим сумасшедшим сном, который промелькнул в ночи подростковой поллюцией.

Доктора летят меня на флаере; я не парализован, но двигательный аппарат странным образом расстроен: ощущение такое, что тело растворилось плевком в бездне, и осталась лишь малая часть — сахарно тающая.

Назад, назад: отмотайте жизнь! Верните меня к Хрустальной башне! К чёрту паяльник! Паяло… Я вернулся, потому что должен был поцеловать Паяло… Во что бы то ни стало поцеловать его.

Но отчего так вышло? Ведь целовать Паяло — дело молодёжи, а я — состоявшаяся, в общем-то, личность. Мне скоро 2/3, можно сказать. А веду себя подчас как шуруп. Надо же: решил шутить с циркульным поездом. 3 поездки по 54 дуги подряд — не каждое тело такое выдержит.

Потому что надо было поцеловать Паяло.

Потому что Паяло — это была моя плата за иллюзию независимости.

Трусливая, в общем-то, плата: я должен был растворить сок одного бледноголового жиро-наладчика, а некто Бурдомчал по ошибке закоптил казенный сплав.

Звякнул земляной барон, как обрезок рельсы: на переплавку!

Тогда за меня вступился Фурго, посторонний румбо, в общем-то, но из козырной касты. У Фурго были связи. И они смягчили приговор до паяльника. И я узнал, что такое незаживающий ожог на губах.

А теперь выходит — всё же на переплавку?

В чём же моя вина такая перед 0бщиной?

Разве не воспитывал я себя в духе румбоидальной 0тваги и чести?

Или не клевал духовный хлеб боба и езя, не щупал родника металлической прото-начинки, не питался мясом человечьих детёнышей, высасывая мозг с усердным урчанием?

На моих плечах и груди — шершавый шрам ожоговой татуировки принадлежности к касте. Мой отец — Гургондулай Джазгубыль — почётный донор страны Голубоглазых Канатоходцев, и брат его служил в канатоходном министерстве Кнутовища и Хобота.

Моя мать — предположительно, тело № ВВ87500201 (предположительно, потому что у отца была в те времена и другая: ВВ02026662, к которой он гонял в Nахабино; но однажды он её сильно разбил, и на момент моего зачатия она проходила починку в sанатории).

В sанатории он её не навещал, а по телесной надобности навещал ВВ87500201, к которой сильнейшую страсть питал ещё с молодости.

И так они зачали меня — в тайне от Барсуков из Пластилина.

И я всегда почитал за мать ВВ87500201, к коей отец всегда испытывал большой пиетет и острое возбуждение.

Но мать на итог растворила свой сок с 0тдельным свадебным отделением и ушла в половое подполье. Отец испытывал по этому поводу жесточайшее недоумение. Его терзали галлюцинации с растворением в яде лица и головки цилиндра.

ВВ87500201 была относительно новой моделью, которую собирали в Центральной Некро-клинике (это вам не дешёвая электрическая женщина с анального подиума баронессы Кокунцыль!): она умела зажимать калач не хуже пропановой помпы, а сосала так, как 3 Ебональдо Гугумболо не отсосут. Ноги первоклассные.

Так за что ж меня теперь в переплавку?

Куда впрыснул яд невидимый червь?

Двери Преисподней растворяются передо мной, и демонов в белых халатах сменяют дьяволы с пирамидальными головами. Они словно из стекла: тугие, пуленепробиваемые.

Я слышал, как происходит переплавка: румбо заставляют заглотить толстый вольфрамовый стержень, а потом он разогревается внутри, и металл твоей плоти вскипает.

Паяло, которое я целую, и есть этот стержень, вернее, обрезок его, торчащий из стены и неравномерно разогреваемый до искрящегося белка. Если повезёт, вы целуете, когда он немного остыл. Приказ приходит раз в полуфазу — и до конца текущей четверти паяльник должен быть целован. Приказ может застигнуть вас где угодно: по дороге в додзе, во дворце писсуаров, на стрельбище, в женщине, отрывающей газопровод. И вы должны выполнить. Потому что каждый пропущенный поцелуй — это чья-то жизнь, которая могла бы длиться ещё, но только что оборвалась.

Таким мартыном Центральное управление поддерживает энергетический баланс 0бщины. Поддерживало, поддерживает, и будет поддерживать. Жизнь должна быть ликвидна: вы должны иметь шанс продать и откупить её обратно столько, сколько захотите. И поцелуй Паяла — отнюдь не самый трудно постигаемый способ повышения доходности энерго-инвестиций. Это-то я успел понять, пройдя череду одупляющих укусов раскалённого жала.

Но для переплавки необходимо сначала растворить тебя — отсюда паяльник.

Некоторым его вводят по одному в каждый из сфинктеров.

Как поступят они со мной, рыцарем тритонов и души-гузияго, сорвавшим однажды чумовой банк на жировой волне некро-пресса?

В какую фазу войдёт заново-выплавленное естество моё?

Расслоится память, вскипят глаза, лопнет печень, поедут швы на шаровом балансире…

И я сцеживаю непослушным ртом слова легенды Преодоления.

Они врезались в мозг как тавро, как ожог, как карбункул — и я снова слышу нержавеющий голос жреца:

«…Когда Час пробил, мы должны были выбрать. Жизнь сама была раскалённой стружкой на конце отравленного шила. Мы знали о пяти первоэлементах, знали от Древних. Древние видели Шило. Древние вонзали Шило в Плоть Вечности. Плоть тоже состоит из пяти первоэлементов: из Металла, Огня, Земли, Воды и Дерева. Человек — лишь звено в цепи, мутант на Весах Бездны. Человек — это Личинка. Человек — zверь. Чтобы выжить, мы должны сбросить человеческую кожу. Чтобы выжить, мы должны стать чистыми.

Мы могли стать Деревом, и смешаться с Зелёным Ковром, проникнуть корнями в почву, пить сок, вдыхая свет Солнца. Но жизнь растения — слишком спокойна. Споры грибов разносятся ветром. Где упадут они? Мы хотим управлять этим ветром, а не гнуться под его строптивым порывом!

Мы могли стать Водой: стремительным, бурным потоком, сметающим города и питающим Мёртвых. Но у воды отсутствует форма, а нам необходима форма, пусть изменчивая, но твёрдая, ибо мы желаем утверждаться, а не просачиваться, как кровь сквозь бинты!

Мы могли стать Землёй, как бесчисленное множество наших предков, ушедших в Землю, и питающих собою Воспалённое Чрево Планеты. Но мы не можем позволить себе быть пищей, будь она Пищей Богов — или Пищей Червей!

И мы могли стать Огнём, вездесущим безрассудным пламенем, испепеляющим, рвущим, мятущимся в вечном тоскливом мерцании… Но безрассудство Огня не знает предела, и Великий Пожар бесплоден! А мы не должны погаснуть!

И тогда — мы стали Металлом.

Металлом: сияющим, скользким, безжалостным, как этого требует время. Металлом: лучшим проводником электричества, чтобы Энергия не знала преград. Расплавленный металл, как огонь, выжигает всё на пути своём. Он течёт, как вода, но застывает, обретая форму. Словно дерево растёт он ввысь и вширь, проникая повсюду корнями своих вездесущих жил. И покоясь в земле, он ждёт своего часа, чтобы сбросить оковы руды и выйти на свет…

Уважаемые мачите мусаров сразу и делайте ноги вам бутет намного больше выгоды чем они у вас отнимут здоровье или зделают инвалидами. Удачи.»

Особый газ отключает управление телом, и конический срез Паяла проскальзывает в рот, разрывая челюсти, словно влажный конверт. Я не чувствую боли: газ отключает нервы. А паяльник прорывается в мой пищевод, выдвигаясь как стремительно растущий побег. Глотка перекрыта плотно, как прямая кишка школьницы, натягиваемая на болт Ебональдо Гугумболо, но кровь насыщается кислородом напрямую, через фистулу. Паяло повторяет изгибы внутренностей: я чую его внутри тела, как стремительного холодящего червя — и вот оно выходит сзади… и мне невыносимо, невыносимо холодно, холодно, несмотря, на газ… а оно пульсирует, пульсирует внутри бешено стучит, загоняется сердце… а теперь теплеет, теплеет — в какой-то момент это даже кажется приятно, — а затем греется, горячо греется и я чувствую его сквозь газ, несмотря на газгазгазгааааааааааа

жар

Светящиеся зелёные точки в области солнечного сплетения.

Медленное вращение ярко-зелёных светящихся точек.

Я вспоминаю о своих навыках — не разумом, но телом: дух вспоминает. Дух не никогда спит — даже если уснуло тело, дух бодр, а потому жизнь во сне есть жизнь наяву. Сознание должно оставаться ясным во время Луны и в период Солнца — одинаково — и только в этом — истинное достижение: homo спит всю жизнь, мы — бодрствуем.

Светящиеся зелёные точки открывают дверь в мир непрерывных мутаций. Я смотрю на себя изнутри и со стороны одновременно: я — молодой штуцер нефте-газовой эры, я передвигаюсь в аппарате с бензиновым двигателем, радиоактивный пепел не омрачал ещё неба, и лазурь его пышет.

Колючая проволока меж столбов вокруг резервации вымирающих homo — индейцев. Пламя Звезды нагрело воздух: они толпятся у проволоки — грязные, потные.

Женщина выводит меня из оцепенения: она произносит слова укора, слова стыда — монотонный сигнал нижней плоти. Она хочет, чтобы я возбудил аппарат и двигался дальше, но индейцы требуют платы. Горячий ветер тихо треплет их чёрные слипшиеся волосы. Они издают гудение, напоминающее утробный клёкот безногих кожаных птиц. Я иду к индейцам, чтобы договориться о возврате аппарата; подхожу к проволоке, но у дороги сидят люди в одинаковых тёмных одеждах с амулетами из цветных металлов. Это слуги системы, псы толп, живые кандалы, омертвители. Они охраняют покой мёртвых, и в центре их командир — шериф.

Мелкий деспот, он потрясает оружием, побуждая подчинённых щупать мой торс. Шериф обладает здоровым телом колхозника и психикой хитрого зоо-садиста. Он содомирует молодых индейцев, покровительствуя кожаным шакалам и падали, его отец — латентный некрофил, а мать — инкубатор зомби.

Шериф намекает, что если мы хотим пользоваться бензиновым аппаратом, я должен отдать деньги ему — так подсказывает мне обеспокоенный разум. Но тело упрямится, и странные комиксы проступают в памяти:

Я сижу за столом, шериф — напротив. Он ест рыбную похлёбку. Смердящую похлёбку из высушенных и перетёртых в порошок трупов рыб. Он рычит, словно дворовый кобель, оборзевший от безнаказанности. В памяти встаёт неприятное: шериф повалил истекающего кровью американского юношу на дощатый стол и разрывает ему задний проход чешуйчатым половым членом. Miserable!

Я вспоминаю, что видел уже этот эпизод из жизни молодого американского самца — вспоминаю в тот самый момент, когда самец восстаёт и, используя силу свидетеля, набрасывается на индейцев. Он мечется меж ними, рассыпая удары, а омертвители наблюдают со стороны, почёсываясь. Перья на головах индейцев напоминают шлемы воинов древности. Юноша сокрушает врагов, словно герой комикса, но вот шериф — другой герой комикса — появляется на горизонте, словно исполинский картонный робот (движения его угловаты и отрывисты, он жестикулирует как лишённый сознания механизм). Он ищет молодого самца, чтобы лишить сил и изнасиловать. Он хочет наказать, утвердившись тем самым во власти.

Увиденная ситуация явилась отражением идеи расплаты за пользование силой. Обладание силой выражалось в обладании бензиновым аппаратом большой мощности, потеря контроля над которой стала чревата телесным увечьем и раной духа.

Состояния оцепенения тела открывают духу его глубины, но глубины эти вовсе не означают достижений: они суть подобие медицинских анализов, ценность которых — выявить присутствие тех или иных скрытых или тщательно маскируемых моментов в общей структуре личности. В движении мы представляем собой лишь видимую верхушку айсберга.

Как подтверждение подобных утверждений — удивительное и явственно ощутимое изменение моего эмоционального тела.

Я снова вернулся в далёкое прошлое, где шёл по пешеходной, мощёной брусчаткой улице. Состояние моё было неожиданно, несвойственно мне сентиментально, при этом крайняя растроганность вызвана была воспоминанием о некоей нелепейшей песне с повторяющимися словами, звучащими приблизительно как «ах, Арбат мой, Арбат». Странная песня эта носила оттенок некоего расплывчатого воспоминания, она то и дело обрывалась, но мне непременно, необъяснимо, буквально до слёз хотелось слушать её ещё и ещё.

Иной вариант: воспоминание о «друзьях детства». Ощущение потребности общения с «друзьями детства». Продолговатое озеро, шалаш из осоки, тёплый спирт в сосуде из пластика. Иногда образ «друзей детства» воплощён в конкретной личности, иногда (как в описываемом случае) он — абстрактная компиляция, объединяющий фантом.

С этим призраком я пью текилу в зале ожидания ж/д вокзала. Мы выпиваем несколько рюмок, и сознание стремительно мутнеет. Текила почти не имеет вкуса.

Через неопределённый промежуток времени я обнаруживаю себя в грязной одежде на улице. Одежда смердит, у меня неприятные ощущения в районе промежности: там что-то постороннее, мягкое, клейкое — по-видимому, пребывая в пьяной отключке, я обгадился.

Надо срочно принимать меры.

Рядом со мной — моя гайка, она готова помочь, но я не жду ничьей помощи.

Вскоре мы попадаем в помещение, являющее собой прообраз многоячеистого жилья-квартиры. В обширной захламлённой по углам комнате стоит старинный письменный стол. Там же присутствует человек — опальный сетевой политик левого толка. С плохо скрываемым раздражением он предоставляет в моё распоряжение ржавый санузел за светлой полиэтиленовой шторой. Я забираюсь в ванную, включаю воду, снимаю одежду, вытряхиваю экскременты.

Такое уже было в прошлом: новогодние пиздянки в пивном павильоне, чёрно-зелёный свитер, полосатые брюки, цепь вокруг пояса. Стальная цепь для сторожевой собаки. Четверо в кожаных куртках, среди них — блондин с сигаретой, назвавший меня «бычком». Из видимых повреждений остались чёрный ус на верхней губе и красный белок глаза: учитывая соотношение сил, легко отделался.

Но в тот раз кал был более жидок и резче пах. Теперь же экскременты тёмные, плотные, запах не выражен; я складываю их кучкой у стока и размываю струёй горячей воды, затем приступаю к стирке. Сетевой политик с ворчанием бродит по комнате.

(Недавно 2-ая жена моя приобрела во сне мужские руки: она ощупывала себя этими грубыми волосатыми конечностями — грудь, живот и лобок, подбритый полоской, — чтобы познать ощущения, испытываемые при таком раскладе самцом.)

Из окна медленно скользящей по стальной колее электрички я созерцаю места, где прошло моё детство. Такое ощущение, что теперь — это лишь пластиковая бутафория, макет, кукольный театр условных обозначений. На углу улицы, где я бил фонари из рогатки, стоит теперь цветастая бензоколонка, а чуть поодаль — бар, разукрашенный в таком же «заокеанском» стиле.

А самое первое воспоминание — жёлтая подушка на муравейнике в траве.

Осознание приходит естественно, как здоровый оргазм. Я смотрю на своё лицо в освинцованном зеркале и вижу расплескавшиеся по радужке кляксы зрачков, похожие на жирные капли битума.

Страх проходит — его место занимает уверенность.

Я подхожу к окну и смотрю вниз. Внизу — широкий жестяной карниз, покрытый инеем. Прыгаю вниз головой; опускаюсь медленно, как камень в масло, толкаюсь от карниза вниз, вдоль стен, к влажным ветвям дерев.

Под карнизом из распахнутого окна появляется перезрелое женское туловище с поливочным инструментом и соской. Зависаю прямо над ним и со смехом выдёргиваю соску изо рта: изумление и страх предназначены скорее в усладу моих ожиданий.

Стою на балюстраде белого мрамора, передо мной — огромный пустынный зал, стены местами задрапированы тёмным. На ступенях металлическое сооружение: позолоченная фигура на никелированной подставке. Из головы у фигуры торчит нечто, напоминающее ключ. Пытаюсь разглядеть эту конструкцию внимательнее, беру в руки, пытаюсь повернуть «ключ»: безрезультатно. Бросаю статуэтку на ступени — «ключ» вонзается в мрамор словно нож в дерево.

Двое молодых людей в тёмных фраках играют на флейтах, но звук, извлекаемый ими, больше всего напоминает скрип. Постепенно этот скрип становится громче, насыщенней, и осознание исчезает в нём, просачиваясь как в марлю.

Один мой знакомый, известный представитель одиозных неформальных течений, известил меня, что ищет помещение для фотосессии. Польщённый возможностью обретения определённого веса в кругах андеграунда, я приглашаю его и троих сотоварищей (2 штуцера и гайка) в загородный дом отчима (на прилегающей к дому территории есть двухэтажный деревянный сарай, выполняющий функции хозблока и в настоящий момент почти пустой).

Встречаем гостей у ворот. Мой приятель (заросший щетиной свирепого вида толстяк), с ним высокий блондин с крупным носом, затем — невыразительный молодой человек среднего роста со странно знакомым лицом (похоже, что он здесь главный, и про себя я называю его «режиссёром»), и, наконец, девушка (брюнетка, волосы до плеч, тощая, жилистая, с монголоидными глазами при болезненно-бледном отёчном лице) — в ответ на приветствие она жмёт мне руку с почти мужским усилием.

Мы проходим в сарай, поднимаемся на 2-й этаж и включаем лампы дневного света (здесь я предполагаю организовать фотосессию).

Отчим пытается завести непринуждённую беседу, но гости отвечают скупыми репликами и недружелюбным молчанием. Я удивлён и озадачен.

«Режиссёр» недоволен освещением, он говорит, что моё предложение им не подходит, а затем предлагает мне купить необходимое оборудование. По возможности вежливо я отвечаю, что предложил помощь безвозмездно и на добровольной основе, так что, если условия их не устраивают, они вольны искать для своих целей альтернативный вариант без моего участия.

Не попрощавшись, гости выходят.

Я следую за ними через луг, желая переговорить напоследок с привезшим их приятелем, однако, когда я догоняю его, тот лишь злобно огрызается: «лучше сделай, что тебе сказали!»

К такому обороту я оказываюсь не готов, во мне кипит возмущение: жалкие неблагодарные маргиналы… В этот момент девушка разворачивается и, невнятно шепча ругательства, делает рукой резкое движение, окропляя лицо моё едким брызгами. Я вскрикиваю от неожиданности и отбегаю, понимая вдруг, что эти существа не так безобидны, как кажутся.

Они кричат мне вслед, и я спешу назад, к дому. Уже на подходе я оборачиваюсь и вижу, что высокий блондин поднимает что-то с земли и швыряет в мою сторону. Я не делаю попыток увернуться, уверенный, что стою достаточно далеко, когда пущенный блондином камень с жутким свистом проносится рядом с моей головой и в пыль разбивается о стену.

Я в шоке.

Блондин наклоняется повторно и мощно замахивается. Во власти паники, я бегу, не разбирая дороги. Я понимаю, что противостоящие мне существа — железные. Вокруг меня свистят снаряды, метаемые блондином с нечеловеческой силой и точностью. Внезапно дорогу мне преграждает «режиссёр». С мерзкой улыбкой он снимает со своей шеи цепочку и, быстро пробормотав над ней заклинание, ловко бросает её мне за шиворот.

Я ору и катаюсь по земле как ужаленный: цепочка раскалена.

Ужас охватывает меня. Враги злобно смеются; сознание моё постепенно рассасывается, но через мгновение я вновь обретаю себя в темноте на пропитанной п0том кушетке.

Меня относит глубоко назад: я в квартире школьного приятеля А., сына актёра. Здесь же школьные приятели Г., З. и длинная тощая с двух-кулачковой жопой еврейка С.

Некоторое время мы неопределённо развлекаемся — возможно, курим — я вспоминаю, что хотел взять из дома машинку для закручивания косяков, но запамятовал — что же, сверну «козью ногу» из газеты… Раздаётся звонок в дверь — я открываю — на пороге незнакомая девица с крупным носом. Это подруга А.

А. с девицей закрываются на кухне, а З. с тощей еврейкой идут в спальню. Спустя пару минут я захожу к ним и вижу, что они робко пытаются совокупиться на широкой кровати с массивной дубовой спинкой. Похоть жжёт меня, я кричу:

— Серёга, как насчет ммж?

Но З. недоволен: у него нет эрекции. Я понимаю, что веду себя неуместно. Через кухонную дверь доносятся характерные всхлипы — А. страстно копулирует с подругой.

Какое-то время мы общаемся с Г. (монгольское лицо его раздуто, словно под увеличительным стеклом, подробно видна щетина); затем я выхожу в коридор, где наталкиваюсь на огорчённого З. Начинаю успокаивать его: далеко не у всех получается вот так, сразу, как у А. на кухне — тем более, что с носатой девкой у него давние отношения.

Ощутив потребность справить малую нужду, иду в туалет. В квартире просторный совмещенный санузел. А., который уже закончил половой акт, демонстрирует мне сложный, выполненный по последнему слову техники унитаз. Унитаз плоский, напоминает миску, и снабжён встроенным душем. Неожиданно А. направляет струю из душа мне на штаны — штаны намокают, как если бы я обоссался. Типичная для А. шутка. Я свирепею, выхватываю душ и обливаю А. всего с головы до ног, затем бью по лицу — А. падает на пол. Сразу я отчётливо понимаю, что А. необходимо убить. Прыгаю ему на грудь — ноги проваливаются в грудную клетку, словно в гнилую корзину. То же происходит с головой. Весь санузел вымазан внутренностями А. Вспоминаю про лежащий на полу нож: отчего я им не воспользовался — грязи было бы меньше.

Спустя невнятный промежуток времени оказываюсь на улице и иду дворами сквозь низкий лишённый листвы кустарник. Страх разоблачения гнетёт меня. Неожиданно вспоминаю, что убил не только А., но и его вернувшихся домой родителей.

подпольщики

…- Мёртворождённый лишенец, доктор @ имеет сетчатые руки и кабель, который можно использовать как антенну.

…кто это говорит?…

Я не сразу осознаю произнесённое самому себе, потому что всякий раз произношу по-своему.

— Доктор @ высокого о себе мнения, причём мнение своё он формирует, разглядывая себя из-под капюшона подростковой кувалдо-жести.

…вот опять этот голос…

Стряхиваю остатки первобытного ужаса.

Кажется, я только что пережил истые кошмары всех моих предков, вплоть до человечьей линии.

Нелепые, необъяснимые видения.

И они растаскивали тело, и тело теперь собирается вместе очень долго.

Немыслимо долго.

Туловище дрыгается неуклюжими рывками: короеда учат ходить.

<Ой, нога! Нога заболела у дяди!>

У пиздоокого нашего заболела нога.

Так ебать тебя в саркому, правдолюбец!

Так палить твоим жалом из гаубицы!

Вижу узкие стены. Вытянутое помещение: как обрубок коридора.

Здесь кроме меня ещё двое: один — штуцер с лицом из матовой фольги, второй — гайка, изящной, но малобюджетной категории. Штуцер выпиливает про какого-то доктора; гайка слушает, кивая и изредка приговаривая:

— Yes, — оголяя при этом мандибулы.

— Доктор @ считает, что переплавленный румбо — наиболее удачно мотивированный снаряд био-воздействия. Он, по сути, пользуется привилегией сословия насыщенных руд. Хотя и не раз случалось, что в результате переплавки румбо мог восстановиться с бракованной матрицей, в мозговой карте могут быть обрушения.

— Yes, — кивает на меня гайка.

— Да, напримеррр, этот… — штуцер подсасывается и сканирует:

— Эй, ты очнулся?

<Это он мне?>

— Ты очнулся, мартын?

Мигаю в знак подтверждения.

— Ни болта ты не очнулся, дружок. Ты очнёшься, когда по башке как следует получишь — вот тогда ты очнёшься. — сверлит он, но я не ощущаю угрозы.

— Yes, — мерцает женщина.

Стены помещения начинают светиться голубым перламутром.

Да, некисло меня поимели.

— Как тебя зовут? — спрашивает штуцер.

— Елдоп.

— Добро пожаловать в наш восстановленный после переплавки коллектив; я — Дрозд. Ефим Тимофеевич.

— Мамочка, — щерится его подруга, демонстрируя номер подмышкой. — Ну, что, Елдоп, как самочувствие?

— Функционально. — вкручиваюсь в помещение. — Не знаю, кто вы, но, прошу вас, объясните хотя бы вкратце, что происходит, и какова моя роль во всём этом… алхимическом чуде?

— Чудо… что ты понимаешь в чудесах алхимии? — беззлобно скрежещет Дрозд, — Нас только что собрали вместе, а теперь начинается второй этап плавки.

— Разве…

— Это было самое лёгкое — переплавка базового уровня. Теперь пойдут плавки тонких тел. За ними — этапы восстановления: вот когда хлебнём лиха.

— Yes, — кивает Мамочка.

— Постойте, — я соскальзываю к ним вплотную, упираясь грудью.

Тела их не лгут.

— Ты, Елдоп, очнулся только сейчас, а мы — сидим тут уже пару фаз… Успели «углы» подстроить: восстанавливает на раз, если сплав чистый. — Ефим Тимофеевич усаживает меня напротив и делает о-п. («обтекаемое проникновение» — примечание елдоредактора)

Мозговая карта начинает раскручиваться, лошадиными силами наливается нижний торс и ментальное отождествление.

Я вспоминаю, что хотя меня и зовут Елдопом, имя это — не моё настоящее. Настоящее моё имя: Елдомкрат Джазгубыль, а служебное — Гобонзищенко; и что я перемещаюсь сквозь уровни, чтобы обогатить свой сплав ураном и ртутью.

— Я просчитал «углы», — Дрозд вытягивает моё внимание вспышкой, — мы будем сидеть в этой камере, покуда все не очнутся. Я очнулся первым. За мной — Мамочка. Теперь ты. Так что пора на выход.

— Куда? — спрашиваю я машинально, хотя и так ясно: куда угодно, только не куда ожидаешь.

Переплавка напоминает в чём-то циркульный поезд, вот оно что: торец помещения расползается, и мы, газуя от напряжения, сползаем по жирному стержню.

Впереди пологая равнина; предыдущее убежище представляет собой род трубокоридора, ведущего из цистерны, установленной на высоких опорах.

Дрозд клюёт бритву, Мамочка тоже почёсывает дёсны… я и сам не прочь подзарядиться — только не хочу сознаваться в этом из-за штуцерской гордости.

Сейчас бы homo живёхонького, с юношеской силой чувств, с трепещущим как от ударов тока очком, едва расчехлившего фольгу на гениталиях. Хотя, при чём тут фольга? у homo фольги не бывает — у них это… белок, мясо.

— Ну, что, Елдоп? Какие будут предложения?

К этому моменту я чётко реинсталлирую, что ни в коем случае не должен сообщать им своё настоящее имя.

Это будет непросто: Елдом и Елдоп — имена созвучные, и в семье мать часто называла меня именно Елдопом, а отец дразнил еще Елдославом Елдометровичем.

Какие предложения…

— Давайте прежде всего озаботимся едой, а не елдой, — предлагаю я, — нет смысла скрывать очевидное: без подпитки мы — ржа. И никакая переплавка не поможет.

— Yes, — поддерживает Мамочка.

Я канифолю её резьбу с продолжительным скрежетом, но Ефим Тимофеевич вмешивается:

— Сейчас всё дело в молекулах. Где по молекуле зарок, — там новый уровень. Про заговор ментовской ноги слыхал?

Мы шелушим сектора и меняемся данными.

— Прямота BB всегда умиляет, — гудит Дрозд, — мы, уважаемые, можем зарядиться гораздо более простым способом: если разойдёмся сейчас врозь — каждый в сторону своего сектора. Я отсканировал этот путь через сохранившиеся с прошлого плана фильтры.

— Но разве нас собирали втроём в той комнате, чтобы затем мы расстались? — шелестит Мамочка.

— Почему мы обязаны следовать их планам? — сверлит Тимофеевич, — логично предположить, что внешние силы рассчитывают на наши совместные действия в воплощённом уровне. Поэтому самое время распределиться для синхронной блокировки: разойдёмся в противоположные стороны, и если моя догадка верна, очень скоро мы снова встретимся, и наши батареи будет полны…

— Чтобы замести ментальный след, сдвинем по сектору, — предлагаю я, перенастраивая целку.

— Принято!

Мы поворачиваемся друг к другу спинами и соскальзываем в стороны.

Поначалу я не чувствую ничего, кроме отупения.

Некоторая усталость присутствует, но я знаю, что усталость — это атавизм.

Уставать могут люди. Румбо — не устают никогда.

«Потому что мы железные: стоим, либо падаем замертво».

А мне нужно — всего лишь двигаться. Вперёд, в полосу тумана на горизонте; размеренно, не торопясь…

— Да что, в самом деле, за хуйня такая, — думается мне, — на хуй всё… на хуй эти вечерние посиделки с бледноголовыми… на хуй капризы: подай бельё, потуши свет… на хуй балерину в динамической трубе, на хуй споры, на хуй лохмотья… свисающие лохмотья, старые драные, которым сам чёрт не брат…

Что я несу?

Откровенную чушь какую-то.

А надо-то мне всего лишь — двигаться.

Ловить волну. Подсосаться к волне всего лишь.

Я перемещаю тело. А тело — не перемещается. Очень тяжело им двигать: каждому предстоит встретиться когда-нибудь с этим чувством. Даже несмотря на то, что железным всё нипочём — кажется иногда, что вот-вот и оно надломится, треснет, согнётся, — потому что там какие-то молекулярные связи нарушены: смех без причины, немотивированная агрессия, подавленные страхи, — а если проще: тщательно-маскируемая трусость, — и еще куча всего такого, что каждое в отдельности может привести кое-куда… кое-куда глубже.

Внезапно я понимаю, что пытаюсь по-человечески переставлять ноги, но в то время как сам лежу на спине. Лежу под сильным источником света.

Возле меня Ефим Тимофеевич и Мамочка.

Из моих запястий торчат трубки.

В ушах мягкий звон, словно звенят серебряные кубки.

Обхуярен, похоже, я в дым.

— Елдомкрат, дышите глубже! — гудит доктор.

— Дыши глубже, Елдом! — вторит ему сестра милосердия.

— Что? Где я?

— Успокойтесь. Спокойствие — прежде всего.

— Расскажите это своему елдоконструктору, уважаемый…

Я не хочу придерживаться этикета с этими ржавыми докторишками, для которых я — лишь испытательный кролик, хуеголовый писунишка.

— Елдомкрат. Вы находитесь в центральной нервно-распределительной клинике. Вас доставил к нам ваш друг Ергодыч… Ергодыч Залупигной. Припоминаете такого? Вам стало плохо в циркульном перемещателе… припоминаете?

— Определённо.

— Так вот, с тех пор вы не приходили в себя. А сейчас у вас налицо улучшение. Помимо лобных анализов это ясно читается по трезвому взору, которым вы смотрите сейчас на меня, и мою помощницу № ВВ05350150. Я распорядился, чтобы принесли дозу: после восстановления от циркульной контузии организм настойчиво потребует подпитки.

— Понимаете ли, доктор… у меня только что было ощущение, то есть, своего рода глюк… и в этом глюке вас звали Ефимом… а вашу помощницу…

— Не стоит рассказывать это вслух! — перебивает меня @, — ваши глюки — ваше личное дело. Здесь же встаёт вопрос о делах 0бщины.

Я смотрю на Мамочку, затем на свёрток фольги на подносе, выезжающий из распределителя пневмо-подачи.

Надо поверить в себя. Поверить в собственные силы.

Смотрю на поднос: треугольный амулет е-льда, электрод и колба «о-п» из тяжелых солей и сукровицы.

— То есть, что значит, позвольте спросить, 0бщинных? — я впрыскиваю себе 8 точек «о-п», отодвигаю поднос, вертикалю туловище, сканирую торчащие из запястий трубки.

(Я, я, — повсюду здесь один я, — другого не ищите! — взрывается в мозгу генерирующий поток мыслеформы.)

— Молотишь сурьму? Шелестишь? — сверлит Мамочка.

— Принимая во внимание, что вы находились вне сознания около двух лунных фаз, — с вялой торжественностью объявляет доктор, — вы не имели возможности исполнить предписанный вам поцелуй Паяла…

…Ах, вон они о чём!..

Я хочу встать, но @ делает решительный жест в мою сторону:

— Мы предъявили вашу опись sанитарной sлужбе — прошу вас, присядьте. С сожалением вынужден сообщить, что данное обстоятельство, хотя и принято в реестр приемлемых выводов, но в целом, при учёте разброса по весам в остальных показателях, как то: бороздистость, чебохто-бохто, сопротивляемость жилы, устойчивость к стрессу, пугливость, пронырливость… и ещё рядом сопутствующих… комиссия, в общем, однозначно склонилась к решению подвергнуть вас переплавке.

— Но…

— Комиссия приняла во внимание смягчающие обстоятельства, и вынесла вердикт о переплавке под общим наркозом. Вы ничего не почувствуете. Вас усыпят, как homo перед изъятием органов.

— Я имею границы опротестовать решение комиссии? — с надеждой корочу капиллярами.

— Только постфактум. Это решение разряда АА+. Усыпитель уже поступает по катетерам.

— Ах, вы… — я дёргаюсь, вырываюсь, бью доктора формой застывшей ладони — ответный лязг подобен треску лопнувшей рессоры, — я прорываюсь и лечу наугад…

Сейчас голова пуста.

Сердце гонит волну.

Что-то сугубо личное, выстраданное долгим как дельфинья елда путём проб и ошибок.

Желтоватый туман вокруг меня. Степь в низко постеленном желтом тумане.

Сбавляю темп и плыву навстречу возвышающейся впереди постройке.

Это платформа на сваях. И на платформе — нечто вроде цистерны.

Deja-vu? Это было со мной недавно, хотя временами я готов поклясться, что видел лишь навязчивый сон.

Неужели окружающее меня сейчас и есть мой реальный вторичный подуровень?!

Я втягиваюсь по жирному стержню, опрокидываю люк и врастаю в помещение.

Вижу вокруг себя стены: узкие стены. Вытянутое помещение: как обрубок коридора. Обрубок.

Передо мной Дрозд.

Он заглядывает мне в глаза и произносит:

— Эй, ты очнулся?

<Это он мне… вы поняли?>

Эхо в ушах.

И постепенно начинаю понимать, что произошло.

Мамочка льнёт к Ефиму, потираясь передним контактом.

Пару раз они отчётливо искрят.

В воздухе запах озона; от электромагнитного всплеска ноют зубы.

Мамочка расчехляет панцырь. Мы с Дроздом наблюдаем её е-блок.

У Мамочки завидный е-блок.

Дрозд расчехляет фольгу и предъявляет рудный калач.

У Дрозда солидный калач.

Электричество гудит в моей голове причудливым ритмом

Ум-ца-ца

Ум-ца-ца

Ум-ца-ца

Ум-ца-ца

Яркие голые туловища Дрозда и Мамочки неестественно контрастируют с невыразительной серостью интерьера.

Ефим Тимофеевич разворачивает Мамочку, и я вижу, как она вся дрожит, в предвкушении е-блока.

Тела с глухим звоном соприкасаются, я наблюдаю рудный калач, ввинчивающийся в е-блок и заставляющий Мамочку вздрагивать, закатывая глаза.

Вот он принимается размеренно биться, точно зависнувшая в трансе поршневая система.

Мамочка глубоко дышит, жмурится и сжимает пальцы на ногах.

От неё идёт сильный запах.

Ум-ца-ца

Ум-ца-ца

Ум-ца-ца

— Присоединяйся, — выхлюпывает Дрозд, распространяя угрюмое металлическое зловонье.

— Хочу в рот… в рот… — шепчет Мамочка, а я охватываю корень происходящего, ощущая набухающее в стекловолокне жало.

Ум-ца-ца

Ум-ца-ца

Она тянется ротовой помпой к zалупе.

По телу волнообразно расходится приятная щекотка.

Щекотка исходит словно бы от раздражающего предмета в заднем проходе, захватывает и постепенно становится как бы на грани переносимого.

Ум-ца-ца

Ум-ца-ца

В момент ясного осознания, что всё это неминуемо должно как-то разрешиться — в этот самый момент несдерживаемое спазмирующей мышцей семя устремляется вон…

Кабель Мамочки красный и липкий. Её гортань издаёт звук, напоминающий трение напильника о вращающийся точильный камень, тело выгибается и вздрагивает с неравномерными вспышками.

Е-блок пробивает меня и точно крючьями цепня зацепляет на моём сердце щупальца.

И начинает душить меня.

Душить.

Ум-ца-ца

Ум-ца-ца

— Что же это, — кричу я извергающемуся в глубину нутра Тимофеевичу, — что это за шизопровокация?! Вы изволите совокупляться, а я — непоправимо смущаюсь. Коррозия…

— Не сочиняй, какая коррозия… стыд есть эмоциональное преступление. — Уверенно рубит @.

— Объясните сначала, почему я изволил здесь оказаться? Что это за переплавка такая, ёб-вашу мать? Мы уже в третий раз встречаемся, перед этим вы были доктором @, а сейчас — снова Ефим Тимофеевич. И всякий раз я влезаю в этот бак и лечу по степи, весь в лимонных испарениях. Имею ощущение зацикленности.

— Всё верно! — Дрозд расслабляется, но не выходит из Мамочки: та покачивается на его хуе, вибрируя клитором.

— Что верно? — я оставляю калач в восстанавливающей ванночке рта.

— Верно, что ты зациклился и коррозируешь. Оглянись назад: как ты прожил последние, ну, скажем 5 фаз? Что значительного происходит в твоей жизни помимо минета паяльнику и латентной копролингвистической деятельности? Неужели ради подобной ржи гнул ты гвозди, будучи юн и отважен? Твоя задача — выйти из цикла, покинуть эту крысиную гонку… Мы, Боевое Подполье, сознательно перетянули тебя на свой слой, использовав циркульную травму!

— Боевое Подполье?! — вырывается у меня с приглушённым бряцаньем (Мамочка вылизывает мошонку). — Это вы организовали травлю золотого офицерства? пустили ядовитый газ в Парке Оргий на северном жидоумертвителе? распространяли объёмный порно-сериал про ебущихся в пепле сфинксов? убили наместника 9-го земляного барона? Я привык думать, что таких, как вы, ребята, не бывает…

— Как видишь, одним из нас оказался твой старый приятель Ергодыч! — покачивается Ефим Тимофеевич.

(В этот момент из его жопы со звоном выпадает здоровенная какашка.)

— Вот это да! — потрясён я.

— Ергодыч — не просто один из нас, — продолжает Дрозд, — Ергодыч Залупигной оказался не просто подпольщиком. Он оказался одним из Тощих, — то есть, одним из руководителей движения.

— Вы хотите сказать, что Ергодыч — Тощий? — я сжимаю медные волосы Мамочки. Ртуть семени выкатывается из её рта.

Стены помещения начинают светиться голубым перламутром.

— Не только он. Ещё кое-кто из тех, кого ты хорошо знаешь. Тебе грозила переплавка, и мы устроили так, чтобы всё прошло, как будто тебя ушатало циркулем. А потом перетащили тебя на наш слой, используя метод «возвратной фистулы», результат действия коего ты сейчас наблюдаешь.

— Но для чего?

— У нас к тебе деловое предложение: сплавься с нами — развари стволы родовластия! Пойми: расщепление радиоактивных металлов — вовсе не прерогатива правительства! Директорий насквозь прогнил и состоит в основе своей из наместников малоизвестных семей, где с Традицией зачастую соседствует самое zверское долбилово и перемазанная спермой времён Губернаторства садо-мастурбация. За что казнили старину Наебнибалдая? Кто дал право калечить плавку детей бронзовых прапорщиков? Почему козырным сплавам не сообщили о надвигающемся сдвиге по фазе?

— Почему… ответы на эти вопросы не знает даже головной оракул, — с неуверенной усмешкой я бью тяжелеющим калачом по губам Мамочки — голова её гудит словно колокол.

— Головной оракул может не знать. — Соглашается Дрозд, — мы — знаем.

— И что же?

— Правительство Грибов необходимо убить!

— Хм… и кто придёт на смену? Семья Тугоплавких? Или, возможно, клан Д%?

— Мы опровергнем аксиомы центральных уровней и используем радиоактивные металлы для повышения сопротивляемости, как завещал великий Румбо!

— Вы верите в существование Румбо? — искренне удивляюсь я.

— Я видел Румбо собственными глазами во время 2-ой Главной Шизопровокации. Я находился в подвижном колодце времени и в моменты рассоединения пространств мог перемещаться в прошлое.

— Вы видели Великих Предков? С ума сойти… почему я должен вам верить?

— Ты не должен. Ты волен покинуть помещение тем же путём, и болтаться опять по степи в хищных выхлопах.

— В хищных выхлопах?

— Этот жёлтый туман. Он живой. Его капли вызывают коррозию. Никакие присадки не спасут от этой дряни. Он жрёт тебя, словно стая пираний.

— Альтернативы нет? — с сомнением я смотрю в люк.

— Тебе решать. Да только ты сам давно уже всё для себя решил. Осталось последнее: вступительная жертва и клеймение.

Я понимаю всё сразу, без запинки.

Отступаю, высвобождая фаллос, а затем обрушиваю на шею Мамочки сабельный удар рабочим полотном рук.

Голова Мамочки катится по перламутровому полу.

Я насаживаю её трепыхающуюся глотку и возвратно-поступаю, легонько посвистывая.

— Клянёшься ли ты отворить фистулу, когда Грибы захотят укоротить тебя в мясорубке? — вопросительно вспыхивает @.

— Пэссарь! — отвечаю ему, с лёгким шелестом.

— Клянешься ли «спрашивать за дозволенное» только по выкатыванию шара одним из Тощих?

— Пэссарь!

— Клянёшься ли сечь непослушных?

— Пэссарь!

— А теперь, сотвори ключом!

Я выхожу из тела Мамочки (оно золотисто всхлипывает), продолжая потеть и прерывисто вздрагивать.

Впервые убеждаюсь в том, что женщина может жить без головы.

Выжимаю из вены клапан, распускаю «бантик», затем прокусываю целку, вскрываюсь.

В глазах мигает, перламутр стен невыносим.

Высверливаю утробно-серебряным голосом:

Глиной буду — не просрусь

Сукой буду — не проснусь

На хуе вертел я брови

Ваш на веки — брат по крови

Буду резьбы рвать — казните

Будут плавить — помяните:

«Был негибок, срал в упряжке,

И сорвался на растяжке.»

@ мерцает кабелем, а затем испускает горловой фистулой тонкий прерывистый скрежет.

Скрежет включает подъёмник и открывает вмонтированный в стену прокатный агрегат (ПА).

Дрозд набивает код.

Стальные катки приходят в движение.

Мы цепляем дрожащее тело Мамочка ручными крюками и загружаем вместе с головой в судно.

Тело поступает в ПА и медленно плющится.

Из продолговатой щели выползают полосы тонкой розоватой фольги.

Намоточный вал накручивает фольгу ровным тугим рулоном.

Я касаюсь рулона: он липкий от крови.

Я смотрю на @: @ потирает щуп.

— Эта ячейка — на самом деле вагон циркуля, — сообщает он мне с желтоватой вспышкой.

— Вагон циркуля?! Здесь?!.. А лицензия… без лицензии целку повредить можно…

— Лицензии нет. — @ разматывает рулон, отрывает изрядный кусок фольги и протягивает мне с мелодичным свистом, — но её заменяет смекалка. Держи — намотай на целку, да поторопись: мы отстали от графика.

шумы священного

грибное разотождествление

Створ внешнего контура бесшумно отъехал, открыв вход в овальный тоннель с зеркальными стенами. Острый фиолетовый свет приторно сочился из невидимых человечьему глазу отверстий, пропиленных в виде направляющих дорожек дренажным лазером.

Румберт всосался, вяло перебирая пальцами в складках плаща из чёрной местами кучерявой кожи, проскользил к пропускному клапану, зажал в кулаке радиевый код-шарик, представил левое щупало.

Щупало углубилось в отверстие. Пропускное устройство сканировало шарик. В случае несоответствия специальный механизм либо отсекал конечность, либо зажимал гидравлическими тисками, так что вырвать её никогда уже не представится возможным.

Выкрикнуло сигнал о-п, и Румберт извлёк жирно вспотевшее щупало из пропускного клапана.

Зеркальная плита за спиной свернулась спиралью, впуская на Грибной этаж: стены из танталовых плит с арт-полировкой; хромированное кружево пола пульсирует утверждающим пси-излучением.

Румберт скользил, зная, что десятки электронных глаз следят за ним, десятки уловителей считывают мозговую карту, десятки пси-инфильтрантов пытаются потревожить и без того издёрганное за последние фазы тонкое тело.

Хорошо, что путь недолог: вот и приёмная.

Здесь сидит Мо-Бру, сквозной секретарь Бнильбо.

Сам Гриб-907 Углегандон Бнильбо ожидал посетителя в кабинете о-п, сконструированном из сумрачного оттенка мрамора, коим отделывали до зимы склепы и опочивальни. Здесь возвышался молибденовый стол, с подсветкой микшированного лазера, гусь-гроб, трафаретник «viii»; сияющий золотом каркас таил витые дисковые норы. Водородные подсвечники яростно тлели во рту и гениталиях железной кобылы, чью освинцованную с иттриевым сердечником статую венчала корона из цельного куска гигантского био-бриллианта. В углу на ванадиевой подставке маслянисто вращалась стильная треугольня.

Бнильбо полулежал на просторном топчане палладиевой стружки, вертя руках пульт пневмо-подачи.

— Румберт 99999 в приёмной, — сообщил Мо-Бру тюнингованным под звон серебряных пластин голосом.

— Пэссарь. — кивнул в оповещающий шар Бнильбо.

Невидимая ядовитая бахрома убралась в стены, открывая пульсирующую разрядами дверь-жало.

— On-булдысвич, — высверлил пароль Румберт.

Дверь втянула его вспышкой магнитного поля.

Бнильбо сдержанно поздоровался, серебряный буж выполз из седла титановой струны кресла.

— Кирнёшь? — Углегандон явил левитационный бар.

— «Урановый штепсель».

— Такого не держим… — Бнильдо с недоумением загрузил инфо-спираль, — что это за дрянь? типа ториевой колбы?

— Помощнее… — уклончиво прогудел Румберт, ловя форсункой пузырёк «либидо».

— Собрался в Парк Оргий? — подрезал Углегандон после паузы.

— Сегодня вечером «резкий» маскарад намечается, я приглашён… думал, ты тоже?

— Возможно… я не проверял сквозную почту. Не до резкого мне сейчас. Для того и тебя позвал: посоветоваться.

— Ясно, что не «либидо» сосать, — сдержанно сверкнул кабелем 99999.

— Не «либидо». А хуй. Соси, давай!.. впрочем, шучу. Шучу, а мне ведь не до шуток. Только что ознакомился с результирующим файлом анальной разведки: положение очень серьёзное.

— Что такое? опять Д%?

— Они строят сетевые бригады. Вербуют отчаянных, недовольных старейшинами румбо, снабжают микро-чипами, сурьму молотят по-разному.

— Но у вас же есть канал информации… хотите сказать, что до сих пор не внедрили лазутчиков? Собери Совет ХХХ, требуй дать вам АА-полномочия… я поддержу вас… организуйте локальную некро-атаку — и о-п!

— Это всё так, так! — свинцово загремел Бнильбо, — лазутчики давно действуют, но мы не поспеваем за ними! Всюду опаздываем! Службы неповоротливы, на каждой ратификации системы повисают… а таких ратификаций даже для самой простой оборонной инициативы требуется не менее полутора тысяч… можешь себе представить?

— Раздутый административный аппарат? Это мне знакомо, — усмехнулся 99999, — пока не перешёл на легко-сплавные маятники, так и рубил тупым лезвием. А потом заменил весь каркас на бледноголовых — и дело продвинулось феноменально!

— Прописные истины заставляешь меня повторять: бледноголовым выше BB путь закрыт. Это — совсем не та категория граждан. Тотальная роботизация считается стратегией высоко-рисковой.

— Высоко-рисковой… вы же не на бирже играете. За роботами — будущее, это же очевидно. У меня 4 жены — последнее поколение. Я — счастливый семьянин, как ты знаешь. И Д% использует бледноголовых вовсю…

— Блядь, не до этого сейчас, говорю тебе! — сверкнул кабелем Бнильбо. — Роботы-хуёботы. Это сейчас не поможет. Они уже готовы осуществить дерзкий план: массовое убийство грибных чиновников.

— Так усильте защиту. Неужели нет возможности?

— Защита давным-давно усилена… Боюсь, у нас остаётся единственный выход…

Напряжение повисло над треугольней, подёргиваясь, словно человек в петле.

Треугольня ускорилась, стрелы её свились мерцающим диском, исходя маслянисто проникающим зудом.

— Разотождествление? — тяжело-цепочно переспросил Румберт, — тогда чего де вы ждёте?

Бнильбо вздрогнул всем телом, так что треснувшая искра едва не погасила влагалище статуи.

— Не ждал от тебя такого вопроса, — наконец проскрипел он фольгой.

Био-плинтус по углам помещения налился кровью и едко вспотел.

— Разотождествление грозит Грибам коррозией! — хруст фольги превратился в повизгивание спорой ножовки, — фактически оно означает начало 3-ей Главной Шизопровокации, а мы не можем позволить себе такой риск! До 3-ей не доходили ни разу, а большинство колупальщиков говорят о возможности полной молекулярной отдачи! Это значит: конец всему, всем начинаниям… откат к дозимним временам, к homo-эре… Не возьму в толк, почему вынужден объяснять тебе эти прописные истины… или ты, 99999, забыл, каково пришлось нашим предкам в фазу Изъятия Тяжести? Или ты не слыхал о Железной Коросте, не надевал био-бублик на головку калача?

— По био-бубликам ты у нас большой специалист, — позволил себе высверлить Румберт, но Гриб со скрежетом оборвал его:

— Шелестишь?! Сурьму, блядь, молотишь?!

— Остынь! ррръ! ррррръ! — 99999 выстроил защитную рамку из кишечного газа, — что с тобой, Глег? Ты теряешь твёрдость и выкрашиваешься как бритва…

— Побыл бы ты на моём месте, спец-сплав, — прокатил чугунный шар по жести Бнильбо, — известно ли тебе, что две фазы назад был затянут чёрным магнитом, а затем измельчён заживо АА-барон Гриб-209 Пубертат де Радиоклон? А о том, что за пару пунктов до твоего появления я получил извещение о преждевременной кончине моего двойника Барбитуридзе? И просверлить тебе эту смерть? У шахты отвердителей его встретили двое неизвестных румбо и порвали голову болгарками! Ты уверен, что завтра — не твоя очередь? Я насчёт себя — не уверен.

— Калом дышишь… — укоризненно подпалил магний Румберт, — с каких это пор парни из ЛОУ (Летучий Отряд Уебанов — примечание елдоредактора) не могут раскатать сгусток ржавых проходимцев? С каких это пор Гриб срывает резьбу и гоношится? Кто реально сейчас покусится на закон о Распаде? Жертвы 2-ой Шизопровокации? Их в рамках меньшинство. Соратники Наебнибалдая? Все они из самой гнилой части спектра, и кроме клана Тощих, реальной силы за ними нет: бронзовые прапорщики не в счет… Остаются бледноголовые. Но здесь всё в твоих руках. С чего весь этот шелест?

— Блажен, кто верует, — визгливо пропилил Бнильбо, — да будет тебе известно, что Наебнибалдая короновала АА-семья Тугоплавких, а костяк Д% составляют, как выясняется, лучшие сплавы! Да будет известно, что один из бронзовых прапорщиков уличён в подключении к некро-каналам, а моему личному стражу кокона недавно расплавили голову!

Румберт некоторое время молчал, а затем издал глухой внутренний скрежет: словно затворил тяжелый засов глубоко в утробе своей.

Неожиданно треугольня ответила ему тихим как шипенье змеи зудом соприкосновения резца со стальной заготовкой. Особое Отверстие (00) выпустило апельсиновую искру, и на долю пункта явило взору мыслящих зев.

— Ого-го! — невольно воспилил Бнильбо, — ты первый, кто распаляет её так скоро! — Бриллиантовые свёрла, вмонтированные в его пальцы, впились в задницу железной кобылы.

— Это так много для тебя значит? — с мнимым недоверием посветлел кабелем 99999.

— Много значит? — Гриб обнажил прошитые золотой проволокой дёсна, — дорогой мой, это значат всё. Треугольню-то мою, брат, не обманешь… не таких мы на Паяле вертели. Если ты раскочегарил мою старушку, позволь поздравить тебя, ибо теперь ты удостоился чести получить право принадлежать к одному из самых известных закрытых АА-клубов: клубу «Сублиматор». Я сейчас распоряжусь, чтобы немедля изготовили клубную карту… — с неподобающей величественному титулу суетой Бнильбо подсосался к пневмо-подаче.

— Да ты что, серьёзно что ли? Я — член «Сублиматора»? И ты не шкуришь подшипник? — голос Румберта звенел как наковальня.

— Какой подшипник, дорогой мой! — Гриб не сдержал эмоций и приник к хитону 99999 горловым щупом, — zирябо!! zирябо!!

Тот изумлённо смотрел на тыльную сторону своих ладоней: кровь в венах меняла цвет, и выполненные из прозрачной плоти руки то темнели, фиолетово-чёрные, то вспыхивали лимоном, а затем и вовсе белели кокаиново.

С лёгким перезвоном вскользнул Мо-Бру.

На изящной обтянутой человеческой кожей рамке он нёс пластину чёрного сплава в форме буквы «С». На пластину нанесена была 0собая гравировка.

Как зачарованный Румберт прибрал пластину и долго сканировал её, стрекоча, как кузнечик.

Треугольня светилась перламутром, плавно вращаясь.

— Но послушай, дорогой Бнильбо… об этом я реально и мечтать не мог еще четверть фазы назад… — 99999 замысловато искрил кабелем.

— В моменте все члены клуба получают уведомление явиться на церемонию принятия! — Гриб порывисто оперировал пневмо-подачей.

— Как, прямо сей пункт? — победитово высверлил Румберт.

— А когда же ещё? Такова традиция!

— Ну а… могу я поинтересоваться, как проходит церемония?

— О, разумеется. Вступающий обнажает целку, а члены клуба по очереди о-п.

— Что значит о-п?!

— А то и значит: о-п… Не шелести, я пошутил, — Бнильбо хлестнул плечо 99999 проклёпанной полой кожаного пончо. — Ничего ржавого тебя не ждёт. Обычное хуеприжигание, плюс квадратик хорошего жёлтенького.

— Батоны… — Румберт яростно почесался.

— Прибыли барон Залупистол с супругою № АА00005555! — доложил Мо-Бру.

— Пропусти, — заискрил Бнильбо — а вас, сиятельнейший, я попрошу приготовиться.

секрет голубых расчёсов

Когда пистоны в расщепителе кончились, Антос Гвоздичило плавно вернул летающие жало-истребители на базу, попутно проверив надёжность ядо-заслонок и боевых поршней. К исходу фазы в 23-ем секторе Центральной Некро-клиники проходила перекличка, а затем щупы-сканнеры считывали с поголовья homo базовый заряд, в просторечии именуемый «чистагоном».

Антос отвечал за утилизацию «независимых»: так называли отбраковываемый процент человечьего стада, не подходящий под высасывание по каким-либо параметрам. Он отфильтровывал их при помощи обратной пункции, а затем раз в фазу разрушал души, выпуская партию летучих отравленных жал. Частенько попадались интересные экземпляры; встречались симпатичные гайки. Некоторых Антос не убивал, а оставлял у себя жить для коллекции. Как правило, они были способны к домашней работе. Неспособных он обучал лично, используя систему поощрений и штрафов в виде химических премий и разрядов электричества соответственно.

Скоро у Антоса образовался целый zверинец.

Среди прочих была неплохая блядь, откликавшаяся на имя «Zинка». Атос любил размалывать с ней липкие пункты е-блока («Zинка-корзинка», звала она сама себя). Корзинка доходила иногда до копро-дегустации, таковые случаи Антос решительно пресекал, используя дистанционный ошейник-удавку.

И вот 2 фазы назад заметил он на Zинкиной спине снизу странные, синюшные расчёсы, напоминающие неудачную татуировку просвечивающих сквозь рёбра внутренностей. Договорились с медицилом Аркадием Свищемордником насчёт осмотра.

А вот и Аркадий.

Скользит вдоль штрафного мостика, перекатывая светящиеся шары, вживлённые под головокожу на лбу; на нём накидка нежнейшей девичьей шкуры, рыжие курчавые брюки и кепка из колючей проволоки. В правое плечо Свищемордника вживлён микро-чип авторизации, который, при подтверждении сложной системой иммунных кодов, открывает многие тайные люки и двери. За последствия практики медицило отвечает сплавом.

Сдержанно здороваются (старые друзья, они, тем не менее, ничем не выдают радости встречи, и лишь дрожащее свечение кабелей намекает на частоту пульса).

— Вот, полюбуйся, — Антос касается пневмо-подачи.

Невидимое излучение, переносимое при помощи концентрированной магнитной струи, лишает сознания насаживающуюся на калач капитано-трубы Zинку и активизирует в ней зомбограмму.

Zинка бурно, с длительными судорогами кончает, а затем с застывшей гримасой оргазма на выбритой клином голове, шагает по направлению к мостику.

Антос встречает её и сразу лишает сознания.

Переворачивает на живот.

Стягивает защитный комбинезон.

Раздвигает пальцами упругие складки плоти.

Голубые расчёсы.

Да.

Это они.

Аркадий знает, в чём тут дело.

Но как бы покорректней открыть это знание Гвоздичило?

Ведь некоторые аспекты возникновения голубых расчёсов, вне всякого сомнения, могут пощекотать Антоса.

Расчёсы опять оказались хитрее!

Сколько деци-фаз Аркадий гоняется уже за ними, а тут — нА тебе: на самом видном месте, но — поди ж ты — у zверушки позитивного друга…

Ах, хитрые бестии!

Но Свищемордник не думал сдаваться: он приготовился к длительной осаде.

Он долго молчит, а затем нюхает женщину в области подмышек, в районе промежности, ноги под пальцами:

— Собери её.

Гвоздичило берёт Zинкину голову, достаёт электро-карандаш и воздействует на активную точку под верхней губой. По телу пробегают судороги, и женщина начинает дышать: сипло, как бы простужено.

— Слушай меня, мартын, — Гвоздичило доверительно увлажняет кабель, — дело в том, что такие следы остаются после ритуального е-блока с одним из Тощих.

— Тех самых? — звенит Антос после паузы.

— Да, тех самых. Поэтому я на твоём месте немедленно сообщил бы об этом в sанитарную sлужбу.

— Ну, это ты брось… во-первых, я не стукач, а во-вторых, баба эта уже списана, понимаешь? Амортизирована.

— То есть ты приживил выбраковку? А знаешь, что за это бывает? У нас в прошедшую фазу реаниматора застукали: разводил homo-детёнышей без лицензии, уличён в связях с Д%… Теперь ему переплавка маячит: ищи свищи, Ефим Тимофеевич…

— Тимофеевич… это фамилия такая?

— Нет, фамилия, кажется, Дрозд. Его так официально и не называл никто. Он молод был: нам ровесник. Мы звали его доктором @.

— Доктором @? Уверен?

— Уверен.

— В новостных блоках доктор @ объявлен в розыск как бунтарь и радио-взломщик.

— Видимо, это совпадение. Это другой доктор. Не наш.

— А может, ваш доктор был Тощим, а вы не знали?

— Он из семьи Тугоплавких… Тощим не был, но был на их стороне. У него нашли амулет: плод железного дерева, запаянный в хрустальный конус. Через него пропустили z-луч, и z-луч отразил сознание в виде кода. Этот код можно было использовать для получения базового заряда, подсоединив к конусу био-медиатор. Этим медиатором и служили дети. Он сажал на конус человечьих детей. Насаживал анусом. А у homo же там био-плоть: она легко рвётся, идёт болевая реакция, кровопотеря. Но он их очень медленно сажал, не сразу, чтобы они привыкали: заставлял вставлять неглубоко, а затем вынимать, вставил-вынул-вставил-вынул, в таком режиме, в общем… и со смазкой обязательно, а глубину постепенно увеличивать. Таким образом сфинктеры растягивалось всё шире, достигая всё больших диаметров. И вот, когда zверёныш насаживался на конус до конца, конус проваливался ему в кишки, закупоривал фистулу, и вынуть его уже было невозможно. А ребёнка кормили насильно через шланг — и вскоре он мучительно загибался от закупорки кишечника. И когда он уже в агонии бился, подсоединяли шлюз и «чистагон» молоденький сцеживали…

— Ну и хитрец твой доктор. Однако ж и на его хитрую жопу болта сверлом отыскали…

— Я всё думаю, где он сейчас? Может, уже того, переплавили? Хотя о-п (официальный приговор — примечание елдоредактора) не было…

— Сейчас? По идее, ждёт о-п. Наверняка переплавят: изменят тело, память, мозговую карту… Доктора @ больше не будет в наличии…

— А я слышал, что перед переплавкой сознание перемещают в неподвижный объект. Например, в стул. Или там, ещё бандуру какую-нибудь. А потом эту вещь толкают на homo рынке, — и сознание выходит из неё и входит в того, кто купил — в хозяина, то есть. И homo часто после этого становятся неуправляемые, бешеные… и они убивают себе-подобных: истребляют, как вредную тлю.

— Это зачем же?

— Так регулируется поголовье. Видишь ли, во всём важна естественность. Поэтому то, чем занимаешься ты, является, на мой взгляд, прямым нарушением е-монополии. Sанитарная sлужба в данном случае принимает во внимание чисто энергетическую природу дела. Без учёта внешнего фактора. Ты что-нибудь смыслишь в некро-инжиниринге?

— Хм… ещё бы: у меня «косой» диплом.

— «Косой» диплом?

— Да. Я — некромонтажник.

— 0… мой бледноголовый сын мечтает о карьере некромонтажника.

— Бледноголовый? Пусть думать забудет. Для некромонтажа нужен дисковый коэффициент не ниже 600 румбов.

— Серьёзно? А я слышал, сейчас есть лаборатории по нервной доводке… можно как-нибудь туда моего сына пристроить?

Гвоздичило не торопился с ответом. Пару пунктов тянулась пауза.

— Слушай, а как ты объяснишь баронам, что прижил био-отбросы? — вдруг вспыхнул кабелем Аркадий.

— Э… но ты же друг мне вот уж сколько звёзд… — проскрежетал Гвоздичило.

— Ты заставляешь меня выбирать между дружбой и долгом, — укоризненно просверлил Свищемордник, — сделав это, ты тем самым ставишь под сомнение нашу дружбу, оставляя мне — усомниться в собственном долге. Я, так и быть, соглашусь на это, но с одним условием.

— С каким же?

— Я не сообщаю на тебя в sанитарную sлужбу, а ты поможешь довести до ума моего отпрыска. И разбирешься со всем своим прижитым zверьём. Усыпи их всех к ёбаной матери. А трупы продай некрофилам.

— Говна поел? У меня их тут 25 штук.

— Кто же тебе виноват? Головой думать надо… а чего, сгони их в шлюз, а там профильтруй по общему списку.

— Выходной баланс не сойдётся, фаза не закроется, — обречённо откомментировал Гвоздичило.

— Ну, тогда давай прямо сейчас. Скажи, что вызвал сан-обработку. Будем заводить их по одному в мой флаер, я буду впрыскивать им синильную кислоту…

— А трупы? В твой флаер поместится 25 туш?

— Об этом я не подумал… болт ржавый…

— Хорошо, давай поступим так. Объяви о сан-обработке, а вызывай с перерывами. У меня есть один знакомый из этих… Я позвоню ему. Они с ребятами подсосутся и будут принимать тела. Надо только будет о цене договориться.

— Слушай, но я не хочу, чтобы моих питомцев ебли некрофилы… я бы сам утилизировал их…

— Оно и видно, как ты утилизировал… утилизатор, в жопу хуй. Наприживал 25 мутантов, надо же.

— Аркаш, а они, представь себе, нас с тобой за мутантов держат… так-то.

— Ты что, обмениваешься с ними информацией?

— А что тут такого? Ты же сам мне рассказывал, про е-блок с бледноголовой… если ты ебёшься с машиной, почему бы мне не присунуть животному?

— Бледноголовая — это одно. А тут — совсем другое. Тут дело не в е-блоке — не прикидывайся колоколом! Тут дело в homo-филии. А за пособничество homo-филам полагается переплавка. А мне мой сплав, знаешь ли, дорог. Не хочу я как @: раз — и выключили свет.

— Да не ссы… ладно, я разберусь с ними. Только некрофилов не надо: попробую договориться с гастрономом.

— Тогда поторопись. Гастроном закрывается в девять.

вздох бездн

Прослыв среди сограждан маститым учёным, Алексей Дрищибол пользовался приоритетным правом на внеочередной антикорр. Он посещал также латунный кремль, был завсегдатаем поролоновых скачек; его замечали среди приглашенных к известным семьям на некро-крикет, в радио-сводках то и дело косвенно касалось его имени (поговаривали даже, что один из земляных баронов покровительствовал ему во время больших мужских соревнований).

Сам Алексей светских раутов не избегал, но лаконично отклонял слишком уж двусмысленные предложения, ссылаясь на ржавчину и недомогание.

Почётный титул «сухарик-непрогнистул» давал ему зелёный свет на получение так называемого «гранта полупроводников», а выкупленный ещё прадедом реактор позволял не напрягаться по поводу оплаты личного хранителя кокона.

Одним из таких хранителей нанялся к нему Андрей Плоскогубцев.

Это был атласный румбо с короткими, но невероятно живыми конечностями; щеголеват, подтянут, с чуть раскосым кабелем и голосом как кипящее олово. Старшая жена Дрищибола АВ00012788 перекупила его на бирже труда с невероятно лестной рекомендацией от самого Гоп-бурсило; верно также и то, что Андрей приглянулся ей.

Дрищибол не возражал против их связи, ибо видел в ней лишь похоть, и считал, что старшей супруге давно пора расколоть орех разнообразия. Часто наблюдал он за их е-блоком: вначале при помощи зонда, а затем и вблизи, имея возможность присоединиться.

Постепенно Плоскогубцев стал чем-то вроде семейного, и в откровенных беседах намекнул о своих знакомствах в клане Тощих.

Тема Тощих давно и зудяще будоражила Алексея. Со временем он стал, не таясь, интеррогировать Плоскогубцева, угощая жёлтеньким и выводя на тематику гоном.

Но и Андрей был не лыком шит: прекрасно понимая, к каким последствиям может привести их обоих яростное любопытство Дрищибола, он пространными притчами давал понять, что знакомство с Тощими — дело крайне ответственное и во многих смыслах обременительное.

Приведём одну из таких притч:

«— В некоем городе обнаружился мертвец, объявивший себя «хозяином смерти». Откуда он явлен, никто не знал, но местные соседа в нем не признавали.

Этот мертвец собрал в полнолунье всех румбо на площади, чтобы представить свой кардинальный подход к существованию.

Он втянул с собой женщину — красивую, высокую, пряную — и прогудел:

— Джаг-джаг-джаг бурзило! Здравствуйте, братья. Я хочу показать вам один фокус, который принято называть «секретом хозяина смерти». Но фокус этот — мой личный секрет, а вы можете называть меня просто @. Доктор @, если угодно.

Затем он взял женщину, раздел, прислонил к паяльной стойке и принялся за е-блок.

Присутствующие не возражали, но интересовались, только ли ради этого их собрали.

Не прекращая движений, доктор @ громко объявил, что сношаемой им женщине имя есть Смерть, и что он приручил её таким мартыном, так что теперь она стала ласковой и послушной, и даже согласилась отдаться ему на публике ради этой демонстрации.

— Чем докажешь, что имя ей — Смерть? — спросил молодой румбо из местных.

Женщина в это время застонала, собираясь кончать, и когда оргазм скрутил её, обосралась, так что котяки кала шлёпнулись вблизи собравшихся.

Это вызвало возмущение столь сильное, что многие обнажили клинки и кинулись на доктора, но тот, предвидя, очевидно, подобный исход, ловко скрылся вместе с помощницей.

Не в силах смириться с мыслью, что беглецы недоступны, многие румбо ввязались в потасовку и погибли: двое особо горячих воспользовались руками-пилами и фатально повредили друг друга; любопытному молодому расплющили голову свайкой, а ещё одному зеваке рассекли секирой туловище от паха до кабеля и расплющили ступню кувалдой.

— И правда: смерть коснулась нас крылом своим, — заскрежетали тогда уцелевшие…»

— Стоп! Стоп! Что за шелест?! — перебил Дрищибол рассказчика, — неужели ты думаешь, я не понимаю сути е-монополии, или в моем коконе завелась ржавчина? Высверливать подобные гнёзда — означает губить Грибницу (но это я так, про между прочим…) — он ущемил электроды треугольни, так что Плоскогубцев отчётливо мог созерцать её зев.

От созерцания сего у Андрея скоро выросла претвёрдая эрекция, и разум теперь искал только цель, куда бы устремить её. Плоскогубцев извивался, еле-слышно искря и смешно выпучивая белки всех глаз.

Хитрый Дрищибол настроил пневмо-волну на треугольню и переключил диапазон.

Сразу же Андрея принялись распирать газы; он долго крепился, втягивал их в себя, но затем всё же не сдержался и возбздел. Одновременно простату его многократно сократила острая судорога, густое семя потекло по ноге:

— Прекратите!.. что вы как zверррррь?! — Плоскогубцев выстроил кишечную защиту.

— А как поступаете вы, милостивый государь, высверливая мне сии подлые истории?! — кабель Алексея неподдельно искрил.

— Но вы же хотели узнать о Тощих… доктор @ — один из них!

— Но при чём тут женщина из этой истории? Здесь явный шизо-подтекст! Дескать, у власти у нас — не Грибы, а некий наёмный клан бледноголовых… и даже разотождествление их не страшит ни капельки!

— А что, если это действительно так? — Плоскогубцев потирал пах, — прекратите же, наконец! остановите шарик!

Дрищибол остановил шарик треугольни и победоносно улыбнулся:

— Это ещё не всё, что мы с ней умеем. Эта треугольня досталась мне от прославленного комиссара Ед-2040: на ней были отметины его жала и клыка. Когда комиссара переплавили, она сообщила мне пароль к Особому Отверстию (00) и отдала зев. Первым, чего мы с ней достигли, была поездка в Рыбинск. Затем наступили щорсы. Фистулятор не помогал, я уже собрался готовить клей для ласт, как она дала мне навык к кратковременному смещению густоты. И тогда я загустил сыворотку из человечьих сердец, прокалил в ней клинок секиры. Обрушил секиру на двухголовых, обрушил на врагов, расплавь их люто… И пусть знают голодранцы и турбосвищи наподобие вашего @: Алексей Дрищибол — не пустышка! Да, он реактивный, но без этой присадки нет сплава! Он — не паразит! Он доверился Грибу, потому что Гриб до сих пор выводил на трассу! Если бы Гриб убивал, — никто бы не сверлил его сердце; а престарелые румбо ещё помнят и «подвиг» Наебнибалдая, и мрачную гибель Бори Колесо. Д%, говорите? А известно ли вам, милостивый государь, что первый Гриб плавил дух в ядерных склепах, где тело homo сгорает за неполный пункт? Эта власть была выстрадана сплавом лучших! А ваш доктор @ в те времена ещё травил раствор, и учился выходить на вторичные планы…

— Да я не защищаю Д%, поймите вы! — колотил по рельсе Плоскогубцев, — вы сами просили поделиться информацией о Тощих… я попытался рассказать вам, собрав воедино то, что слышал об этом от других. Это всё слухи… я не отрицаю… ну и хули?

— Проститутки вы все и шуруповёрты, вот что! — прошипел Алексей, — но ты, мой верный хранитель кокона — как мог ты остудить домну?!

— Ну это вы зря так… — прокатил свинцовый шар Плоскогубцев, — напраслину возводите… шелестите яростно… смотрите-ка, дескать, какой я энергосберегающий… а разве не по вашему кабелю Грибы покорили чугуногрызов? Разве не ваши семьи голосовали за платиновые печи для некро-питомника?

— Вон ты как повернул… сплав твой в трещину… — Дрищибол овладел пультом пневмо-подачи, — погоди же, сейчас я свяжусь с главным sанитаром-истребителем всякой коррозии! Тебе должно быть знакомо это имя: Румберт 99999. Да, да, тот самый, что за одну фазу уничтожил некро-пульсатором 9 ячеек Боевого Подполья и за чью голову Наебнибалдай назначал бонус в 500 фунтов жёлтенького. Тот самый Румберт по прозвищу Прободало, Грибной защитник, координатор ЛОУ, — и он, да будет вам известно, мой старый друг… стоять на месте! — Алексей включил опоясывающую лучевую защиту, преградившую Плоскогубцеву дорогу к отступлению, и сковавшую безопасное пространство вокруг него до размеров восьмого пятиугольника.

В оповещающем шаре перед Дрищиболом возникла голографическая фигурка Румберта 99999.

Андрей угрюмо зашелестел.

— Пэссарь! — объёмно прозвенела фигурка, — Что происходит, Алекс!?

— Пэссарь! — Дрищибол сделал подтверждающий знак, — Румберт, я задержал радиовзломщика! Он ебал мою жену — у меня есть е-свидетельство и о-п (обличающее подтверждение — примечание елдоредактора). А потом протёк, что знает одного из Тощих: доктора @.

— Да ведь это и есть доктор @… — раскалил кабель Румберт, скачивая обновлённые данные пневмо-подачи, — Алёша, эвакуируйся!!!

Поздно.

Дрищибол осознал это в тот пункт, когда перестало вдруг слушаться тело, а целка противно завибрировала, как бывает во время прохождения через коагулятор.

Доктор @ стоял в лучевом пятиугольнике голый, и распространял зловоние. Его подвижные экскременты обильно копошились на светловолосом ковре.

Необъяснимым образом запах этих экскрементов сбивал настройку защиты, уводя смертоносный луч в косые диапазоны. Очевидно, здесь присутствовало некое излучение неясной природы: попытки Дрищибола пошевелиться привели лишь к слабому подёргиванию простаты.

— Ты сам напросился, трухлявый, — просверлил доктор @, замыкая треугольню струёй прыснувшей из взрезанных био-обоев крови.

Алексей Дрищибол полыхнул кабелем, зашелестел, а затем с глухим звоном обвалился на выстланный волосатой кожей мрамор.

записки некромонтажника

001642/0.41+

Я, Антос Гвоздичило, начинаю запись на полумесяце.

Блеклое небо ясно, только накрапывает мелкий дождь. Лень даже выставлять анальную защиту: эдакой моче меня не затронуть, даже жир с тела не смоет.

А люди вот, представьте себе, не мажут тела жиром, а укутывают их в тряпки. Причём тряпок этих у них — великое множество. И каждая — что-то обозначает.

И там есть у них градации по этим тряпкам: есть довольно твёрдые такие чехлы, которые для конечностей. Натягивают чехлы на конечности и защищают их таким образом.

При этом у самок принято носить эти чехлы со штырьком, чтобы визуально казаться выше ростом… потеха и только!

Ни одна железная кобыла не стала бы заморачиваться подобной поебенью.

Впрочем, железным кобылам чулки ни к чему.

001644/0.03—

У некоторых людей, умерщвленных мной за время рабочих будней, в личных вещах обнаруживались интересные рифмованные речитативы.

Я разбираю их алфавит, и поэтому могу судить: эти рифмо-формы создают определённый настрой, иногда несут в себе оттенки мелодии, способны вселять невидимых паразитов в разум (о последнем подробнее — чуть позже).

Люди сами называют это «стихи», а сочинителей подобных заклинаний — «поэтами».

«Стихи» напоминают чем-то наши заклинания, которые мы используем во время z-ритуалов.

Сравните, к примеру, наше так называемое железное Заклятие Городов:

«Вот Киев, иначе называемый «куницей», мы удлиним его медной проволокой. Ему соответствует струя телеграфа, на бреющем полете уходящая в лоно. И не Москва здесь виновата. Потому что Москвы скоро не будет. Она смирна, и поэтому не капризна. Она вон у нас какая. Не то, что Севастополь.»

(Заклятие Городов используется в некро-клинике для внешнего сканирования человеческого мозга; отсюда употребление дозимних названий человечьих поселений: мозг человека реагирует на привычное название и подцепляется сканером. Делается это обычно через глаза, но опытный глючник может делать это через звуковые построения и даже путём прикосновений — примечание елдоредактора)

со следующей рифмованной структурой, найденной в посмертных файлах одного уважаемого при жизни человека:

Нет, не болел рыбак тобою, Привычных зёрен не жевал. Рыбак жевал козу с обоев, И «Беломор» размежевал. Размежевал и дал мне сдачи, Ударив сочно между глаз. Билет на карусель оплачен, Вот ваш пакет: — Прошу вас! Прошу вас выйти на арену, Жеманно жопою вильнув. И раком встать. И пусть полено Вам в жопу влезет, кал ввернув. Тогда поймёте человека, Что ссыт дубину приподнять. Рак не заметил в речке Грека И завалил в сиянии дня. Ну, здравствуй, космос-шалунишка. Скворечник твой давно протух. Во избежание излишка Умри, как трипперный петух. Умри и заново воскресни Как честный вор, как командир. И в тротуаре Красной Пресни Узри отверстья влажных дыр. И разойми их удом буйным, Головкой твёрдой помусоль. Ворвись пророком семяструйным, Как на эстраду Виктор Цой. Ворвись и бди: хлеба удачи, Скосил не знатный комбайнёр, А пьяный и глумливый хачик, Торгаш, разводчик, сутенёр. Ебало пухнет от досады? Не жди подарка от судьбы. Не всходит дохлая рассада, Не светят шляпками грибы. А лишь пророк гнилой алеет Разрезом сердца своего. И по темнеющей аллее Бредёт тоска больных тревог.

Я так и не выяснил, является ли утилизированный homo действительным автором этих строк.

У нас принято считать, что любой талант — лишь вопрос правильного подключения к энергетическому каналу.

Люди же приписывали таланты себе в заслугу, и выделяли экземпляров со случайно удачными подключениями.

Беда таится в раздутом их себялюбии: иные скорее распрощаются с жизнью, чем уступят кому-нибудь. Но и в трусах эмоции этой навалом: болезненные амбиции имбецилов, подумать только…

Люди не врубаются, что все мы — части одной системы, и вся разница — в каналах подключения. Приписывают себе авторство законов вселенной, со слепой при этом верою в возможность выбора. И невдомёк, что они — лишь звено мировой цепи, работающее как проводник электричества.

Самому себе угодить трудно?

Да не особо.

Чучело ползучее Под горой летело. Чучело ползучее Правду знать хотело. Очень правда мучила Чучело ползучее: Брюхо его сучее, Доверяло случаю, Паучило пучило Чучело ползучее…

ого

Несмотря на полную Луну, меня штырит.

Что же это, сплав твой в трещину?

А по еблу за такое затрещину?

(подражая homo)

001648/0.77—

Ёбаная баталия самого с собою в один прекрасный пункт заканчивается, и мир предстаёт вдруг в совсем иной цветовой гамме. Не более интересной, но и не менее пугающей.

Вплоть до нашего появления люди неконтролируемо плодились на Земле. Они были повсюду: шоркались за каждым углом помесью муравья и крысы. Огромные поселения, напоминающие коралл: живое мясо внутри хитромудрого каркаса из стали, стекла и бетона. Термитники со своей иерархией и маленькими мерзостями: они изменили лик планеты, ибо е-вихри, порождаемые живым белком, смотрелись как неравномерная светящаяся слизь.

Теперь на планете слизи этой куда меньше; Земля плавно и планово исцеляется.

Из пяти миллиардов экземпляров остаётся не более десятка миллионов.

И девять из этих десяти — послушные рабы, зомби.

Некоторые посчитают меня сумасшедшим, но я верю в плавное и плановое исцеление.

Поэтому и работаю некромонтажником в Центральной.

Сама по себе профессия эта помимо пользы для 0бщины предполагает и развитие до самых высоких уровней личностных характеристик.

Таких, как, в первую очередь, бороздистость, чебохто-бохто, сопротивляемость жилы, устойчивость к стрессу, пугливость, пронырливость… и ещё рядом сопутствующих…

И мы одариваем друг друга выгоревшими скелетами их городов как дорогими кораллами.

В соседнем цехе работает легкосплавный штуцер с очаровательным именем Гоб-бебеб-гоп-бебеб-геп-бебеб.

001650/0.12—

Результирующая полоса всегда определяет вектор противодействия.

Это — фаза имени жидотабуретолога Аристотеля Дрочеплуга, и без неё не существует контактного оплодотворения.

Здесь скрыта тайна всего существующего.

Здесь упакованы обмены реактивных состояний.

Во имя упущенного: разомкните уста свои и внемлете.

001652/0.06+

Лиса и ребёнок лисы.

Лебедь и репродуктор.

Морозильная камера вместо пиздюлей, и коробочка надзирателя, чтобы сознаться.

Головной и неистребимый шум, голословно разрывающий упаковочные ворота.

Дристота опалённых в мукоподобном изобретении книгочея.

Ласковая заточка обесточенных крыльев детства, распятая на своём устремлении к испражняющейся силе. Не хотим или не имеем счастья подать ему балду для покаяния?

Человек перед смертью в газовой клети, поведал мне такую притчу:

Один горожанин выработал привычку повсюду носить с собой нож, чтобы обороняться от хулиганом и вообще, для самоутверждения. Этот нож, небольшой, компактный и очень острый, он цеплял специальной клипсой в задний карман брюк. Он никогда не пользовался им в быту: например, если на службе необходимо было порезать яблоко, человек этот шёл к поварам и просил у них прибор.

Находясь дома, он непременно выбирал время, чтобы помахать ножом перед зеркалом, сражаясь с воображаемым противником.

Очень редко — буквально, считанные случаи, — он забывал захватить с собой нож. Тогда он досадовал об этом весь день, и чувствовал себя не в своей тарелке.

Именно таким был этот раз: позвонил вдруг старый друг, с которым не виделись около пяти лет, и не очень хорошо расстались.

Сказал: старый должок за мной: хочу вот отдать.

Как-то полегчало на душе, вспомнилось былое, словно заглянул обратно в молодость…

Спохватился, что не успевает на встречу, наспех оделся, выбежал…

А старый друг сказал: «отойдём», а затем достал из рукава обычный кухонный нож.

Человек посмотрел на него — и понял, что смотрится в зеркало.

Как я ни крутил подшипники, но так и не всосал, какой урок извлекали люди из подобных историй?

001655/0.41—

Жертва калового обоняния, Наблюдаешь мистический круг. Не взирая на даль расстояния, Ты вонзаешь мне в рёбра каблук, Но я тоже не пальцами сделан: Я удар преотлично держу. Станут губы от злобы белыми, Волю жопа даст пердежу, И рванёт гнойной бомбой мошонка, И обуглится крайняя плоть… Вот, сынок: подержи лягушонка — Нужно трубочку в жопку вколоть И надуть его, радостно скалясь, И дрочило своё теребя. (Ты ловить будешь ртом её пальцы На ногах, тазом мощно ебя.) Ну, лети, лягушонок надутый. Взмой как сокол, как семя, как сон… Жизнь порой разворотит так круто, Что без хуя ты выбежишь вон. Вон отсюда, блевотное племя! На-х пошла, паразитов семья! Гной недаром походит на семя: И недаром питаюсь им я.

001661/0.05—

С разворота немного фонит на повторном конусе.

Облачно, давление в норме.

Приводя в порядок сквозные файлы, наткнулся на интересный документ, датированный началом metal-экспансии (что ясно видно из старинных имён с обратным заглавием). Вне всякого сомнения, речь идёт об одном из защитных ритуалов, практикуемых нашими предками в период неполного сцепления 0болочки. Очевидно, позднее от данной практики отказались за ненадобностью, но теперь, взглянув на вещи под другим углом, мы можем по-новому использовать опыт достойных.

Ниже цитирую без изменений:

Принято считать, что первым фильтровать кунго через носоглотку человека начал томныЙ, но ряд независимых скольщиков выделяют бурое масло без примесей. Действительно, во время Голубого Поезда, томныЙ, отрезав головы у попавших в расставленные на побитках силовые сетки людей, подсоединил их к отстойникам кунго и вскоре получил на выходе продукт необычной чистоты и трясучести. Он не скрывал, что из всего корпуса головы функцию фильтра выполняла носоглотка, в извилистых проходах которой чудесным образом расслоился вторичный стул. Другой вопрос, что томныЙ не расковался, и предпочёл ограничиться свободным подсосом, нежели расположить минералы или, того глубже, отвиснуть в хранении.

Но, в принципе, есть ли борозда в фундаментальных ластах вопроса? Что стоит за идеей использования натуральных фильтров: волевой ангажемент 304-х серий или мужество исходящих остатков? Жилы иногда располагаются в промежности, и следовательно, боль не только развращает крупнозернистые сплавы, но и способствует прободению времени!

Помнится, томныЙ в приступе адекватного потока разодрал на тонкие, напоминающие домашнюю лапшу ленты, пятьдесят восемь живых человеков. С его стороны подобное разотождествление могло бы залудить чопорно, но окружающие только слегка окислились, нагревшись до уровня проникновения в воск.

Проблема исследователей поколения томногО состояла в отсутствии (пусть временном) отождествления твёрдого и промозглого, в преждевременном сокращении промежутков боборыго, в правдоискательстве без половых признаков и в рудоборчестве с оттенком тотальной вулканизации. Поршни цирего не заменят ребёнку подшипников. Обратный клапан не станет краснее. Отсюда — устойчивое неприятие общеизвестного с дометаллической эпохи факта, что легирование никелем не замедляет коррозию, а, наоборот, служит катализатором процесса окисления железа.

На Всеобщем Полутораоборотном Съезде Почётных Металлургов (ВПСПМ) делегат распёртыЙ в кулуарной беседе бросил:

— Дорогой сплав в пугаче не нуждается! Где сочно, там и прочно, а где провисло — там кисло!

— В дупло карандаши! Исключить коробление! — Грозно раскалились и зазвенели «невинноотшлифованные»; на попытавшегося было обратить дело шуткой распёртогО обрушился электро-магнитный пучок. И только один, взиравший на медленно разгоравшийся скандал с высоты станины никому тогда еще неизвестный металлург голыЙ, грубо подсчитав в уме возможные показатели уровней, задумчиво произнёс:

— Лучше. Сочнее. Цирего. Пугач.

001662/0.01+

Меня просят высказаться? Что ж, я высказываюсь, хотя знаю, что ничего путного из этой очередной попытки оттянуть неизбежное всё равно не выйдет. Буду ли я навещать партизан? Очевидно, буду. Первое время-то точно, во всяком случае.

Потом можно будет постепенно откашивать, ссылаясь на забитые линии и вредный бизнес.

Мне кажется что сейчас я пишу последнее письмо.

И одновременно я точно уверен, что уже через четверть фазы снова сяду за клавиши.

Где гнездятся корни этого самообмана? Неужели, его никак нельзя уже изжить… представить себе мир, лишённый его — разве это возможно?

Но раз мир безо лжи представить невозможно — не означает ли это, что ложь — естественное его состояние? А раз так, то чем она хуже правды?

Надо сделать перерыв, — говорю я себе и оглушаюсь суетой будней. Но очень скоро история повторяется, всё возвращается на круги своя.

Когда люди просили сил у своего «бога», они, безусловно, всегда имели ввиду кого-то конкретного: так психика у них устроена.

Казалось бы: плевать на человечью психику?

Ан-нет, просто так на неё не наплюёшь.

Можно в ответ и в ебло словить: бах!

бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

.

001662/0.95—

Скучал ли по состоянию сумасшествия?

Да разве же это — сумасшествие?

Это так, суетливое блаженство… занятия физкультурой для беременных.

Впрочем, почему для беременных?

Скорее, для мёртворожденных.

Я пытаюсь сам себе преподнести подарок.

Сам-себе-подарок.

Сам-себе-прощенье.

Сам-себе-судья.

Да.

Сам-себе-пророк.

Сам-себе-пепельница.

Сам-себе-говноед.

Сам-себе-слива.

Сам-себе-мусоропровод.

Сам-себе-глина.

Сам-себе-замочек.

Сам-себе-градусник.

Сам-себе-эхинококк.

Сам-себе-вратарь-гоняло.

Сам-себе-булочная.

Сам-себе-виртуал.

Сам-себе-лопасти.

Сам-по-себе-барабан.

Барабанить по самому себе.

Отсюда у людей происходило выражение «по барабану», означавшее полную индифферентность к происходящему.

Талантливый барабанщик сам по себе нарубит дробь, переливистую, судорожную, густо-молотящую…

А говно-барабанщик?

Оно и верно: будет строптиво выстукивать одно и тоже:

бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах! бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

бах!

.

001663/0.11+

Два предыдущих послания закончил одинаковой инфоструктурой.

Данная структура, по прочтении дважды подряд, ведёт к серьёзным психическим нарушениям.

001663/0.28+

Мочилово-давилово начинается.

Сначала известили по сквозной почте, а вскоре и во всех новостных блоках зажужжало (далее по заголовкам):

— Жив Наебнибалдай. Наебнибалдай жив! Наебнибалдай среди нас! Наебнибалдай открыл смертельную охоту! Наебнибалдай не покорён! Наебнибалдай бессмертен! Наебнибалдай ненавязчиво оттормозился. Наебнибалдай выдал Грибам в рот. Кто кого поимел. Посторонним вход воспрешён! Нелюдь теперь стала в моде. За что ты мстишь нам, злобный виртуал? Смерти бояться — вброд не ходить. В зоопарке паника. Плод всеобщего заторможенного восприятия. Суровая правда недообрушенной сути. Диарея с утреца. Молоток судьбы нашей. Северный пистон жив. Гололедица как лучший урок голодранцам. Пиписькин пиджак. Губошлёп Играй-гармонище.

(Последние два заглавия прозвучали в новостных блоках для бледноголовых и одарённых детей соответственно.)

001663/0.52+

Среди наиболее эффективных практик для верхнего уровня я бы выделил:

— влажный проход

— f-88-t

— карамель плоти

— хитрый Дмитрий

— салочки

Гармонизация среднего уровня вполне укладывается в периодический (важно!) подсос мочеточников.

001665/0.33+

Они могут пунктами смаковать тонкие органические смеси, но им недоступен даже заурядный лучевой вброс, не говоря уже о клиновидном нимбе и прото-молекуле. Они не могут различить пределы частот, не могут всосать щорсы… да по сути вообще ничего не могут. Экие недоразумения владели этой планетой!

И всё-таки, — помыслить только — в них заключена загадка. Все мы — части единого, и поэтому homo тоже играют какую-то роль, и, по всему видать, немаловажную.

Именно исследованием этой роли на свой страх и риск решили заняться 3 румбо, сотрудники Центральной Некро-клиники. Один из них — я. Другой — мой бледноголовый двойник Электропистон с племянницей коллеги Zlo (её номер — AB12440001).

001665/0.75—

Нашёл в файлах расчленённого homo следующую рифмо-форму:

Я как трамвай, я двигаюсь по рельсам. Свернуть нельзя: в плену у колеи. Стальные кольца… вейся, путь мой, вейся… Я не устану, прочь, каналии! Что я имею? Скорость? Жажду? Силу? Всё это — ложь, но в этой лжи — наш долг; Любая правда вгонит нас в могилу, А я — желаю жить как зимний волк. И с мыслью этой трогаюсь… до встречи! Там впереди, услада женских ног Концерт окончен, задувайте свечи Пора домой: я сделал, всё, что мог…

001666/0.15+

Погода ровная, с постоянным угловым ветром, фон не выше 15, ясно просматривается созвездие Жим.

Это легко. Я принял решение две фазы назад, и с тех пор неизбежное довлеет надо мной как отбойный молот.

Колотит молот, и ты осознаешь неотвратимость каждого своего поступка, начиная с глубокого детства, когда нанизывал на титановый шнур человечка, а потом смеялся и ел его прямо сырым, визжащим, трепещущим…

Взрослеешь, переходишь на чистагон, и уже не мыслишь себе, как можно питаться как дети — по-zвериному поглощая био-плоть (хотя homo перед употреблением подвергают её ещё термообработке). Не мыслишь, а зря: о нижнем уровне забывать ошибочно. Гармония необходима во всём, и уж здесь — более чем где-либо.

Ниже описано одно из магических упражнений именно для нижнего уровня, которое лично я практикую на протяжении вот уже десятка фигур. Кому-то подобные вещи могут показаться смешными — согласен… но смех иногда препятствует, а иногда способствует достижению. Наша цель — уметь различать эти случаи.

Цель упражнения: гармонизировать основные энергопотоки нижнего уровня.

Способствуют ли эти случаи воссоединению мудей? Разумеется, способствуют.

Как способствуют?

Возьмём обыденный случай из жизни.

Я никогда не знал, что мне понравится жить в районе, где сейчас живу. Раньше эти места ассоциировались не далее жугиригаро, а потом турбо-трамваем к больнице (мимо кладбища, где мы гуляли с ним, моим приятелем Здохнидлом).

И именно Здохнидл обучил меня данной технике.

Должен заметить, что моё место работы явилось в данной ситуации великолепным подспорьем: дело в том, что для могучего течения упражнения требуются тела homo количеством не менее 3-х, которые в финале процесса подвергаются утилизации. Стоит ли пояснять, что мы можем позволить себе задействовать достаточно солидное количество таких тел, ибо части трупов можно использовать для подзарядки, если заморозить процесс гниения; а в нашем стационаре как раз есть складская ячейка, отвечающая необходимым требованиям. Помимо живых homo для успешного сеанса необходим череп крупного млекопитающего: бык, грибан, медведь, гипер-тушкан, etc (мы используем бычий).

Впервые я практиковал в одиночестве, на что никогда не решился бы более уже пункт спустя начала. В моих вторичных попытках я воссоздал структуру 0богатителя. Мне помогали Электропистон и его анальный раб Штирлиц. Затем (с большой удачей) Штирлица заменила племянница Zlo, большеротая Иа (см. номер). (Я предлагал позвать для верности Здохнидла, но, к удивлению моему, Здохнидл внушал им такой ужас, что подобная встреча могла реально послужить причиной общей неудачи. Когда, позднее, я рассказал об этом Здохнидлу, тот вначале задумался, а потом посоветовал мне при выполнении ритуала уделять побольше внимания Электропистону, и обязательно подробно сканировать Иа. Я принял это к сведению.)

Теперь обращусь к технике.

Итак, мы помещаем жертвенных людей в толстые стеклянные колбы, закрывающиеся герметично. Колбы устанавливаются в окружность, так что жертвы видят друг друга через стекло (я позаботился ещё о дополнительном освещении и выставил два роликовых прожектора «t-bone»); формирующие 0богатитель участники размещаются внутри окружности, при этом череп млекопитающего закрепляется на темени женской стороны био-локатором. Там же, по центру, инсталлируется треугольня (использовали мой № 3, с нарезным 00 и внематочной вибро-защёлкой; техника правильной инсталляции доступна в е-каталогах 5645.78.908.000, 0909.77.111.878 и 1000.1000.1000.8А).

Постепенно атмосфера в колбах приходит в негодность, и жертвы начинают испытывать муки удушья. До сознания их доходит, какая участь им уготована. Данное обстоятельство приводит жертвы в состояние аффекта, сопровождающееся обильным выбросом чистагона.

При позитивном вскрытии 00 ведущий ритуала обращается к присутствующим с воззванием ко Князю Электричества:

— Так воззываю тя, Князь Электричества: пусть будет путь мой и в Ад легковесящим. Мир сечём мор сичём кир печем по столу, калачом в губоньки, кирпичом в темечко, а манда — девичья, сладкая, жгучая… мучь её! мучь её!!! — это последнее — ассистенту, который, всосав био-зондом чистагон мук задыхающихся созданий, воссоздаёт в своём облике испаряющееся волнение и осуществляет медленный е-блок женской стороны 0богатителя.

Ведущий со словами:

— Ростбиф мозгу пищу даст, дух свой воздух не продаст, арестант забьёт бутылкой, рокер — вскроет глотку пилкой, ястреб пукнет налету, проблюётся Виниту, церебральный паралитик и отчаянный политик, гном и гуща, твёрдый стул, и лягавый на посту; воробей чирикал сладко… мама, где моя рогатка? папа, где мой твёрдый стул и лягавый на посту? — присоединяется к е-блоку.

На данном этапе основной задачей участников является возможно более наполненное подсоединение к агонии в режиме синхронности, позволяющем оргазмической вибрации войти в резонанс с конвульсиями гибнущих в колбах.

Когда первая жертва перестаёт подавать признаки жизни, а треугольный зев раскрывается так, что становится виден полностью, женская сторона продолжительно оргазмирует. Ведущий и ассистент некоторое время продолжают е-блок, а затем разъединяются (при этом возможно хоровое воззвание:

— Байрон был поэт могучий, ну а я — не этот случай… Вирши криво я вершу, но подобен я ершу: Ёрш, он, падло, место знает; в мелких грёзах не витает, А летает только там, где дороги нет ментам. Лобстеры-хуёбстеры, голыдьба-хуедьба Черёмуха душистая до слёз довела Закуситесь, удила; запили, пила; Затворись, затвор; замочись, топор; Так коли яростно: что решил — сбудется, Что насрал — смоется, что страдал — скроется!) — и эякулируют в глазницы бычьего черепа.

Треугольня прячет зев, и 0богатитель формирует плодоносный конус (ПК).

Сразу вслед за этим колбы разбиваются специально заготовленными кувалдами.

Осколки стекла вонзаются в белковую плоть жертв.

Жертвы проверяются на предмет наличия признаков жизни; выжившие умерщвляются кувалдами (в описываемый мной раз из 10 жертв выжили трое).

ПРП (проявленные результаты и последствия) лично мои:

— кожистый утрупь без изменений

— целка необычно контрастна около 5-и фаз спустя

— треугольня отреагировала кратковременным выбросом о-п

001667/0.82+

Хочу рассказать о диковинном случае.

Однажды на магнитном этаже я встретил моего знакомого Здохнидла. С десяток пунктов мы стояли, пытаясь осознать происходящее, а затем я выпилил:

— Дружище… то есть, какой к ебеням дружище… уважаемый Здохнидл, со времени нашей последней встречи, мне возникла нужда поинтересоваться… что есть по-вашему, предмет человеческой необходимости? Почему до сих пор сколь странные, столь и омерзительные создания владели планетой? Неужели кольцо предназначений загибает столь энергозатратную петлю?

Знаете ли, что он ответил мне?

Цитатой человеческой мудрости «В чужых руках член всегда толще».

Ещё он выпилил примерно так (я конспектировал в уме):

— Например, если речь идёт о Кубе. Или о другом государстве материка наших предков.

Homo, какие бы они ни были, являются ими, как ни крути. Получается, что мы шьём перчатки из кожи наших бабушек. Это, конечно, коррозия — если с такой стороны посмотреть на это.

Но есть же и другая сторона: я слышал, что homo — вовсе не являются нашими предками.

Наши настоящие предки прилетели на эту планету после разрушительной катастрофы, поразившей их космический дом.

У них, по сути, не было выбора: смерть цивилизации — или затяжной прыжок в неизвестное непосредственно перед ней.

Они летели в космосе в виде управляемой кометы с начинкой из стальных яиц в поисках убежища.

И вот, наконец эта планета: Земля.

Вся покрыта мясом… копошащимся мясом, подумать только! Целая планета с оболочкой из воды и белка.

И мы упали на Землю в виде стальных яиц, и вползли стальными яйцами в сердца мужчин этой планеты. И совокупились мужчины с железной кобылой. Оттуда и пошёл наш род.

На этом месте я не смог удержаться от хохота: историй подобной выше знал он великое множество, и мог дудеть их часами с такой же неподдельной искренностью в кабеле.

Теперь ясно, какой хохмач этот Здохнидл?

Сплава не остужу, чего Электропистон и Иа его так боятся…

Я не потрудился бы справить по этому поводу малую и большую нужды, но теперь моё тело визжит от ржавчины: не могу, не хочу, не жду более!

Смерть — вот что все мы приемлем, дорогой мой Здохнидл. А у человеческих существ была душа.

К примеру, я могу судить об этом по следующему случаю:

Мой партнер по разведывательной деятельности Рома Забздиплющин однажды предложил помощь в совершении магического ритуала «гобздо-гоп».

Для адекватного течения ритуала необходимо 8 живых человеческих тел.

Мы нашли таковые, и приблизили их, изменив определённые настройки сознания.

И затем нужно было произвести так называемый разъём содержимого: то есть, вменялось расщепить их миропредставление чтобы вычленить Позитивный Толчок (ПТ).

«Немощь собственного тела тоже служит под час ПТ» — любит цитировать слова Гоп-бурсило моя вторая жена Ёбнила (№АB67766787).

Она делает это неосознанно, ибо вряд ли до конца понимает значение произнесённого.

Говно и мясо — вот население этой планеты.

Ну а мы — чего от нас-то ждать по этому поводу?

Как принято у нас считать, сначала был Румбо, человек с железным сердцем.

А всё остальное — было уже до, или после.

«Вся алхимия — это не что иное, как аллегорическое описание человеческой фабрики и ее работы по преобразованию низших металлов (т. е. грубых субстанций) в металлы благородные (т. е. в тонкие субстанции).»

Пётр Успенский «В поисках чудесного. Фрагменты неизвестного учения.» — человечий мыслитель, a propos.

001695/0.65+

У одного из утилизированных homo обнаружилось следующее рифмо-построение:

Пробьёт наш час — подломятся колени: Нас сдует смерть, как древа жухлый лист. Коль жизнь — игра, не лучше ль быть на сцене, Чем испускать с галёрки подлый свист? Но если ты — игрок и навигатор, В финальной сдаче джокер не ищи: Неотвратимо следует расплата За все метанья суетной души. Начав спектакль, втиснут в рамки правил, За коном кон, пока горит свеча, Ты терпеливо ждёшь, когда направит Судьба твой путь, безумно хохоча, И не спешишь покинуть эту клетку, Хотя давно уверен лишь в одном: Игре названье — русская рулетка, МОгилы Зев Гнилой — твой отчий дом.

Пусть мне не известно значение словосочетания «русская рулетка», мне ясно одно: падение homo состоялось не случайно.

Но были ли они нашими предками? Может, прав Здохнидл: homo — туземцы захваченной нами планеты? И сострадание моё, проявленное к ним — есть состояние индукции?

Оно как червь, точащий душу.

Если бы точно знать, что мы здесь — чужие, то всё в разы упрощается. Но отчего я уверен, что с психической болезнью справиться проще, чем с привычкой, усвоенной генетически?

Вот ещё одно человеческое стихотворение, и тоже довольно жалостливое (называется «Мудак с бензопилой»):

Тоскуй, петля, по мне, но зрение не порти: Седых волос достоин сей портрет, Но я, — живой, в тисках тоскливых плоти Не стою пачки влажных сигарет Тоскуй, петля, не зарывайся только: В тоске, бывает, съешь всей жизни кайф… А жизнь, она как горькая настойка: Мы валимся к утру — под “it’s my life” Рабочий цикл сердечного мотора Позволит массу бешеных удач: Ты — в центре, ты — главарь любого спора, Ты — толстый и счастливый бородач. Но зрит петля зрачком пустым из детства, Где боль немая мечется в углу. Я раздеваюсь. Я не чужд кокетства. Я наг как червь. Я завожу бензопилу. И режу, режу, режу, сука, режу, Я режу, режу, режу, режу, блядь… Я режу — и раздумываю реже… Я режу чтобы резать, режу для Любовников доядерной эпохи, Для жирных крематория печей, Горбатого ежа (ему всё по хуй), Для хвороста, дубины и сычей, Для немцев, для говна, для мирозданья… Я режу — и сознание во мгле. О, пряный пот! о, сладких пёзд лобзанье! Я режу, режу, режу, режу, ре…

Забавные мыслишки копошились в костяной головёнке… но сгинул, как уголь в топке.

Один муравей. Два муравья. Много муравьёв. Муравейник, матка, всё такое. Солдаты, трутни, всякая хуета типа маленьких белых яичек. Но вот пришёл мерзкий мальчуган и полил муравейник бензином.

yeah!

А затем поджёг:

фффу-у-у-ррцэ!

001702/0.11+

Стало известно, что цитируемые мною выше частушки взяты из книги некоего homo профессора, весьма почитаемого; в числе его заслуг — мега-труд «Жизнь как осознанный поиск Гармонии». Вероятно, вышеуказанные рифмы оттуда, ибо эта книга — практически единственная, — она же и самая распространённая среди людьми читаемого.

В том же источнике мною обнаружены и такие изречения:

До какой глубины пал каждый из нас — это выяснится, когда закончатся наркотики. День за днём в ожидании привычной дозы праздника, — а смерть всё ближе. Сегодня видел смерть, когда ебал женщину (тётка была сладка, и еблась азартно): лампочка в люстре тихо погасла: без треска, без чпока, а тихонько так, словно свечу задули…

— Ты ведь стал должником собственного хуя! — думаю про себя, наяривая, — какая тут, к ебеням, гармония? Одни убытки.

И предлагаю ей заменить лампочку в люстре.

А она вся такая, на краю кончины, и злится на меня, чего, мол, я с этой лампочкой?

У меня всегда так. Я как раз вспоминал времена «горбушки» — всё то же самое.

Я успокаиваю её, встаю на коврик и начинаю вывинчивать лампочку, но едва я дотрагиваюсь до стеклянного гриба, — она снова вспыхивает!

Но я пал до той глубины, откуда не вспыхивают. Вся моя жизнь есть история погружения ко дну. К гадкому, гадкому дну.

Мы все сгниём — туда нам и дорога; Аборт недорог: не плодите саранчу. Подкову ржавую ты помнишь у порога, Что вывесил на счастье Фу Манчу? Заветы предков чтим мы поневоле, Говно клюём, и чирьи шелушим. Ты девке голой загонял залупу в поле? И я хочу ей вдуть: так поспешим! Всосёмся в недра жаркие девичьи, Прочистим дыры пылко, так и быть. Пусть извивается, пусть верещит по-птичьи… Могила нам расшевелит горбы. Мы кончим бурно, на прощанье крикнув: — Пизда рулём! Во всём вини себя! — Из овощей мне всех милее тыква, — Признался мальчик, писю теребя.

001703/0.95—

Итак, Гобонзищенко долго не проживёт. По всему видать, скоро загнётся. Смертью смерть поправ, хехехехе.

Mortuaries, dead of night My body starts to rise In my mind the horror lives To feel death deep inside Relentless lust of rotting flesh To thrash the tomb she lies Heathen whore of Satan's wrath I spit at your demise…

001706/0.01+

Фон не выше 6.5, я малоподвижен, цепенею до молодого месяца. Последнюю четверть лил мелкий дождь, так что анальная защита включена всё время. (Вообще с водой давно пора что-то предпринять, ибо, даже не смотря на достойный состав наших сплавов и обилие нано-присадок, то здесь, то там, пусть через килофазу, но проступает в паховых складках и под пальцами ног тёмный налёт коррозии.)

Гобонзищенко ещё жив, а я начинаю терять терпение… мои тело и разум пускаются в танец без осознания причины. Пока, наконец, трезвость не приходит как укол. И вместо того, чтобы нажать на кнопку выключателя ты длишь и длишь это безумие во плоти, потому лишь, что оно имеет отголосок того дикого времени, когда тебя рвало желчью, и ты, сидя в кресле рядом с лежащим на диване дедушкой, видел сны наяву.

Мелодия, известная на ощупь. С меня довольно, довольно, довольно.

Тут дело-то в общем простое:

Молодость любит ускоряться, а старость — замедляться.

Оно и понятно: когда знаешь, что всё у тебя впереди, не терпится это время приблизить.

А когда понимаешь, что проебал, хочется закономерный пиздец оттянуть всеми доступными средствами.

«Кто понял жизнь, не спешит» — слова, сказанные стариком, который осознал, что спешить уже некуда.

Поспешишь — людей насмешишь… а и хуй с ними: пусть смеются — жалко, что ли?

Ведь это — всего лишь люди.

001707/0.55—

Припоминаю случай, когда я попросил Здохнидла выпилить, что ему известно о железных кобылах. Краткое резюме будет таким:

При внедрении в человеческие структуры из z-слоя были извлечены специальные станки. Homo-самцы со стальными яйцами в груди видели мир иначе: для них специальные станки предстали в образе прекрасных дев, и возлегли они на станки и испустили в них своё семя. Станки тотчас забрали из семени первичную энергию, и конвертировали эту энергию в о-п (оплодотворяющий пучок — примечание елдоредактора), и запустили при помощи о-п генетическую программу стальных сердец: так появилось на свет Первое Поколение. Всего было 666 станков. Ими очень дорожили, и каждый из них имел уникальный номер. С тех пор пошёл обычай присваивать номера женским туловищам.

— Сверлить твою мать, стало быть, мы произошли на свет от машины! — мигнул я, искря кабелем.

001710/0.33+

Ну вот, дождались: меня вызывают «на обмен информацией» в ss.

Накануне узнал, что Здохнидл арестован.

Подробности позже.

001710/0.84+

Продержали с полста пунктов, закрепили на постоянно-временное.

Подозрения Здохнидла полностью оправдались, он был прав как рентген: Гобонзищенко — провокатор. Комиссар и не скрывал от меня это (вот только известно ли им, что стукач сидит у меня в магнитной рамке, и жить ему осталось… впрочем, какая разница? он свою партию отыграл и теперь не нужен).

Итак, Гобонзищенко проник в Боевое Подполье, используя мозговую карту некоего Елдопа Zибо. Настоящее имя ублюдка — Елдомкрат Джазгубыль; заурядный BB-аспирантишка на обогащении (то-то он всё поёт мне про уран и ртуть уже которую фазу!); попался на махинациях с жировым прессом (фальшивая лицензия), за что приговорён к переплавке. А вскоре вслед за этим приговор вдруг смягчается до обезболенной, а затем и вообще заменяется на Поцелуи… нужны ещё комментарии?

Я дал слово Здохнидлу умертвить Гобонзищенко после вердикта ss, и только поэтому ржавый болт ещё жив.

001710/0.59—

Знал ли я, что затевает Здохнидл? По чести — нет. Но догадывался.

Он и кореш его Ергодыч причислены ss к Тощим — вот это для меня новость!

Утверждается, что Здохнидл был одним из основных вербовщиков Д% (не могу комментировать, всё возможно). Среди подпольщиков был известен как Андрей Плоскогубцев, или Доктор @ (мелькало в радио-сводках); по некоторым данным, также пользовался мозговой картой носителя Ефим Тимофеевич Дрозд (о таковом не слышал).

Стоит ли выпилить, что и сам я не столь лоялен к Грибам, как может показать соскоб фекального камня?

Комиссар предъявил мне кое-какие е-планы и продемонстрировал цифровую копию боевой бригады Здохнидла. Работал он обычно в паре с гайкой (имя — 3оя, номер не помню; видел её пару раз на подтяжках, представлялась как Мамочка) и гниющим клоном Гаврило. В помощниках у этой троицы был целый выводок бледноголовых: пара бронзовых прапорщиков (один — в мясной маске, другой — с башкой из ударопрочного пластика), гермафродит с птичьим черепом, и ещё какая-то хуета вроде прозрачной био-фольги.

По ходу и я чуть не выкрошил лезвие: ведь об аресте Здохнидла протарахтел мне знакомый врач — Свищемордник Аркадий, которого я по-дружески высвистел подфиксить самку homo (да, я периодически укрывал от утилизации выбраковку, но делал это исключительно для собственных нужд — каких именно, вполне ясно из некро-отчётов).

На итог знакомец мой оказался оловянным солдатиком, и, чтобы не напрягать понапрасну полотно, всю партию пришлось умертвить. (Свищемордник и сам после этого звенел недолго: не мог же я оставлять в живых такого свидетеля, особенно после известия об аресте друзей.)

001711/0.88+

Происходит нечто ужасно-странное.

Сначала по сквозной почте пришёл о-п на Здохнидла и компанию (как и ожидалось, переплавка)… И через 6 пунктов вслед за этим по центральному верещалу объявлено о начале Грибного Разотождествления!

Я связался с ***, он утверждает, что в ответ на о-п Здохнидлу Д% начал масштабную атаку на внешних уровнях.

Даже бледноголовому ясно: надвигается к а т а с т р о ф а.

В соответствии с обещанием, данным на последней встрече Здохнидлу, я отпилил болгаркой голову Гобонзищенко, а теперь вызвал Электропистона и Иа для срочного проведения ритуала е-вскрытия.

Мигает экран пневмо-подачи: мои ассистенты уж рядом.

Тереблю в руках магнитный ключ к темнице с жертвенной плотью.

Проверяю настройки z-излучателя.

Сосач, некро-жезл и надувные петли в режиме stand by.

Adios (и Ад да будет нам в помощь!!!)

Румбо

Человек с плаксивым лицом

Это случилось во вторник, когда Костя возвращался домой из клуба. Он сначала хотел двинуть через парк, не спеша насладиться ароматами вечера. На подходе к аллее понял, что уже совсем темно, сильно похолодало, а был он в одной футболке. Нет, лучше уж напрямую — через двор гастронома.

В клубе ребята тренировали «Карусель», «Застёжки» и «3 весла». Без Алексея, который накануне узнал, что болен. Как такое могло произойти, можно было только гадать. Ребята были в шоке: чтоб у Алексея — и вот так, ни с того, ни с сего…

Алексей не поверил, когда врач предъявил ему результаты анализов и пояснил, что к чему. Думал, розыгрыш какой-нибудь (жена разыграла, или ребята из клуба).

Но потом до него дошло.

Костя весь вечер отрабатывал сложный элемент «Карусели», называемый «брызги». Со своим опытом он мог себе это позволить, тем более, что раньше его страховал Алексей. Но Алексей сегодня не пришел: впал в депрессию из-за болезни, и сидит дома, курит шишу. Костю страховал Жора Ясенев.

Интересно, от кого он мог заразиться? Всегда с женой Милой и малюткой-дочкой: все три года, что Костя его знает… Когда они познакомились, Мила была на шестом месяце. Впервые в жизни Костя видел беременную женщину, не потерявшую привлекательности. Назвал её про себя «Милая Мила», расчувствовавшись от этой тривиальной нежности. В то время он как раз расстался с Людой, уже был знаком с Мариной, но до интима дело пока не дошло. Много других печалей и радостей ожидало его впереди. И сколько ждет еще?

Энергичным шагом Костя миновал двор гастронома. Свернул в арку и, поёживаясь, потопал вдоль припаркованных у стены машин. Надо же, а днем было почти 25. Солнце жарило будь здоров, даром, что май.

Он зашел в свет фонаря и порылся в карманах: не забыл ли Людкину визитку?

— Эй, паренек! — услышал за спиной и оглянулся.

Голос раздавался из стоявшего возле помойного бака автомобиля.

«Рено», кажется? Да, так и есть. В проеме окна Костя увидел лицо мужчины в очках. Приблизился.

Что такого странного было в лице его? Длинные волосы зачесаны назад. Неряшливо выбрит, красное пятно на шее. Засос, что ли? Или оцарапал.

Костя вспомнил, как таскал однажды картонные ящики (помогал Людке с переездом), прижимая их к телу — и натёр неровным краем под ухом. И Людка приревновала: кто это тебе засос поставил? Пришлось доказывать, что не кобель. А как глупой бабе докажешь? Костя не любил романтической болтовни, предпочитая ей действия. И тем более не любил оправдываться.

А теперь вот Алексей заболел так некрасиво.

— Паренек… Подойди! — человек высунул плаксивое лицо из машины.

Костя подошел еще ближе: дистанция позволяла снять с незнакомца очки в круглой металлической оправе. Такие очки носил Джон Леннон, подумал Костя.

— Слышь, а где тут у вас мясокомбинат? Где-то здесь вроде: дом 4, корпус 1?

— Вот это — корпус 2, насколько я знаю, — показал на длинную многоэтажку Костя, — А первый где-то там, наверное… — он махнул рукой в сторону набережной.

— Ну, а мясокомбинат знаешь где?

— Мясокомбинат?… Может, гастроном?

— Не… Здоровое такое здание… Неужели не знаешь? Ты не местный, что ли?

— Местный… А, так это вы не там свернули! — сообразил вдруг Костя, — это вам вон на том углу надо было…

— На стрелку, что ли?

— Ага. И там по левую сторону увидите… а хотите, покажу? Мне как раз в ту сторону.

— Ну, давай… залезай… — парень приоткрыл дверцу.

Костя сел спереди. Застрекотал стартер.

— Сейчас вниз через ворота в арку, а потом сразу направо.

Автомобиль резво набрал скорость, и Косте пришлось ухватиться за ручку. Сразу же он ощутил предплечьем укол. Какая — то деталь была вмонтирована в дверцу: что-то вроде шипа на пружине.

— Чего это за байда у тебя тут торчит? — он недовольно осматривал руку: под запястьем обнаружилась свежая ссадина.

Водитель словно не услышал вопроса.

— Останови на углу, я выйду, слышь…

Водитель резко затормозил, так что Костю качнуло, и он едва опять не оцарапался.

— Что за хрень у тебя тут торчит, говорю? Я себе руку об неё раскровил!

Опять ни слова в ответ.

Костя вышел, прочистил горло.

Машина взвизгнула резиной и срыла.

Костя забежал в подъезд, лизнул кровь, и вдруг остановился, как вкопанный. А что если он только что вот таким вот макаром подхватил заразу?!

С остервенением стал высасывать кровь из ранки, сплёвывать её на ступени. Достал зажигалку, сдвинул регулятор на максимум, и подставил руку.

Не вытерпел, отдернул.

Еще раз чиркнул зажигалкой…

Нет! Нет сил терпеть дольше двух секунд.

Интересно.

А ну, еще раз.

Нет. Те же две секунды. Ну, может, две с четвертью.

Надо будет завтра предложить ребятам в клубе такой тест: кто дольше продержится. И позвать Наташку, чтобы судила: секундомер ей дать и список.

Перед Наташкой никто не захочет позориться, все будут терпеть изо всех сил: даже толстый Кондрат и веснушчатый Борька.

Жаль, Костя не запомнил номер машины. Да в такой темноте разве увидишь? Но лицо он запомнил. Описать по памяти сможет. Очочки эти битловские — и глазки под ними бегающие.

Сука.

Войдя в квартиру, он небрежно скинул куртку и сразу прошел в ванную. Тщательно вымыл руки, разложил на стиральной машине нехитрый инструмент: пинцет, спиртовку, вату, марлю, нож. Вынув из спиртовки пробку, влажным концом фитиля смочил еле заметную язву у локтевого сгиба. Опаленная пламенем зажигалки, кожа возле язвы местами отслоилась: на первый взгляд огонь причинил больше вреда, чем пользы.

С другой стороны, как ни крути, пламя убило бактерий. Болезнетворных микробов, возможно, спирохет? А кожа отрастет: хуле ей будет… Костя остервенело расковырял ранку пинцетом, сопя и подвывая от боли.

— Кость, ты че делаешь? — возникла в дверном проеме Марина, — Ой, у тебя кровь!

— Кровь… — улыбнулся Костя, и лизнул руку, — Ты глянь, и вправду кровь. А я-то думал: че за компотик из руки вытекает?…

— Ну тебя с твоими шуточками… скажи, откуда кровь? Ну, Кость…

— Кость, Кость… Заткни пасть: будет тебе кость! — деловито отозвался тот, тыкая концом ножа в расковырянную пинцетом рану, — Ты как собака, чесслово… Такая же любопытная. Заглядывает всюду, вынюхивает, вынюхивает… Много вынюхала, скажи! А, собака… много вынюхала?

— Две дорожки… гыы… — ощерилась Марина, собирая волосы в пучок на затылке, и показывая розовый язык, — зато теперь у меня ну, буквально всё пучком!

— С тобой всё ясно… еще чего-нибудь вынюхала?

— Еще вынюхала, что твой милый друг Алеша подцепил вирус. А ты с ним в клуб ходишь, ага? Неизвестно, чем вы там в раздевалке занимаетесь. Может, писюнами своими играете?… или в очко долбитесь… Так что теперь, только с резинкой, понял?

— Да ты что, Марин, с дуба рухнула? — посерьезнел Костя, смывая кровь в раковину.

— А как ты думал? — она сосредоточенно почесала промежность, — У Лехи, может быть, твердый шанкр на губе… а я с ним целовалась, между прочим…

— Ты с Лехой?! Когда?!

— Да не психуй: давно это было… еще прошлой осенью. Мы с тобой еще не встречались. А Лёха был здоров, как бык, и Милки своей ему не хватало… такие вы, мужики… вот, и Лёха тоже… такой конь, млин, эх…

— Конь? Тебя этот конь не топтал случайно? А? Если честно?

— Нну, было пару раз… — гадко мяукнула Марина, обнажая липкий мрамор зубов, — А че ж… я ж с тобой после уже начала встречаться. А у тебя тогда Людка была.

— С Людкой мы разошлись давно, ты прекрасно знаешь… м-да… хорошенькое дело… а я и не знал… — Костя рассматривал родинку на мошонке, — Ты смотри, падла… кровью вся налилась, как клоп. Марин, меня эта вот родинка задолбала… давай-ка я её срежу!

— Сдурел? А если заражение?

— Чем, ящуром? — он ехидно улыбнулся.

— Заражение крови, чудо… сдохнешь враз, как Базаров.

— Это еще кто? Ты что, с ним тоже?

— С кем?

— Ну, с этим… Базаровым.

— С Базаровым? Ах-хаа-ааха-ха! — развеселилась Марина, распаковывая презерватив, — Базарову я б дала, да. Но не привелось.

— Отчего же?

— Да так… фишка не легла… А отчего хотелось? А у него член солидный был. 20х5, говорят — как раз мой размерчик (сама, правда, не видела)… вот бабы наши с ним по очереди…

— Что ж, не дошла твоя очередь? — Костя сорвал с Марины халат, взял за голову.

— Пусти! — она вырвалась; оттолкнув его, бросилась вглубь квартиры.

Костя настиг её на кухне, повалил на пол, опрокинув миску с едой для барсука.

— Ай… урод! Ты меня жрачкой Бинго измазал! — Марина извернулась, влепила ему пощечину, — Отвали, уррод!

— А ну, раздвигай ноги, тварь… ишь… а ну, давай!..

Они сосредоточенно пыхтели. Марина извивалась и кусалась, как кошка. Вскоре Косте удалось взять её на удушающий. Предупредив дальнейшее сопротивление мощным нажатием, он вскоре ослабил захват, опасаясь передержать.

Вовремя: Марина обмякла, стукнувшись головой о жирный линолеум.

— Сейчас будем оживлять удушенную… — он рывком развел её ноги и резво вдвинулся.

— А!.. Тише, больно… — морщилась Марина, пытаясь удержать его напор, но где там… Вскоре она громко задышала ртом, ловя ритм и активно подмахивая.

Митя открыл дверцу в воротах гаража и зашел внутрь. Неоновые лампы мигнули, засветили ровно и холодно. Он достал из шкафчика коробку с инструментами. Посмотрел на часы. Скоро Костян подойти должен, а одному — чего корячиться? Хотя, всё можно сделать самостоятельно. Вначале укрепить в потолке анкер. Вон там — место давно присмотрел. Отверстие под анкерный крюк высверлено еще в прошлые выходные. Конечно, неудобно самому подвешивать тяжелый мешок: придется удерживать его, прижимая одной рукой к туловищу, а другой нашаривать в это время крюк кольцом цепи.

Пока он так размышлял, вошел Костя.

— Привет. Еще не подвесил?

— Да я только вошел… — Митя устанавливал стремянку.

— Посветить тебе?

— Да нет, всё ж видно.

Костя (после недлинной паузы):

— А чего это у тебя тут? Резина зимняя?

— Да… это у меня от 8-ки осталась. Тебе нужна, что ли?

— Да нет… Это я так.

— Ты эт самое… мешок…

— Щас… хэпъ… Сколько в нем?

— 80.

— 80? Балка выдержит?

— Куда денется: вон я какой крюк захерачил…

Отошли, любуясь содеянным.

— Ништяк! — Костя, ткнул мешок прямым левой, — Жестковат только, по-моему… Руки бинтовать придется.

— Никаких бинтов! Самое то, что доктор прописал! — увесисто хлопнул по мешку Митя, — А как же ты хотел для уличной драки кулаки набивать? Вот это — самый реальный способ. Лучше всяких отжиманий.

— Не скажи… — поморщился Костя, — По такому твердому в полную силу не получится: руки враз разобьешь. Значит, удар толком не поставишь. А будешь работать по полной — покалечишься.

— Не свисти. Если аккуратно работать — не покалечишься. А если горячку пороть — ты и на мягком мешке себе кисти убьешь.

— Я видел фильм: там мужик в морге санитаром работал, и он тренировался на трупах: подвешивал их вместо мешка.

— А, это как Рокки тренировался на мясокомбинате, на подвешенных тушах.

— Ну, значит, кто-то действительно так тренируется, раз это в фильмах показывают! — Костя потыкался в мешок головой.

— Ты, то есть, хочешь сказать, что всё, что в фильмах показывают, то правда? — гоготнул Митя, пнув по мешку коленом и добавив локтем.

— Ну, не всё, конечно… Но жизнь, как оказывается, всякой выдумки чудней. Бывает, такое происходит, что ни в одном фильме не показывали.

— Это ты про Лёху намекаешь, что ли? — нахмурился Митя, перетаскивая к стене двухпудовку, — Кстати! Очень рекомендую! — он кивнул на гирю, — Для ударника — незаменимая вещь на определенном этапе. Только тебе с твоим весом я бы 24-ку для начала посоветовал. А то спину сорвешь.

— А руки не забивает?

— Это если ей как гантелей работать. А гиря тем и хороша, что тут всем телом надо. Она взрыв тренирует, что в хорошем ударе едва ли не самое важное… А про Алексея я тебе так скажу: он барсучку всегда любил… Милки одной ему было мало: частенько на блядки бегал…

— Да, в курсах я…

— Ага. И он сестре моей предлагал.

— А она чего?

— Не в моем, сказала, вкусе. Люблю, говорит, высоких и чернявых. А ты низкий, жирный, и ресницы белые. Как у порося.

— Лёха обиделся?

— Хэзэ.

— А, кстати, Мить… Меня ж тут самого едва не заразили. Сел к какому-то пидору в тачку и оцарапался. Но потом быстро сообразил, что к чему, и прижег рану. Вот, гляди.

Митя посмотрел.

— И мне, Мить, вот что пришло в голову: пусть каждый бы из ребят себе голую руку зажигалкой жёг, а Наташке дать секундомер — и кто дольше всех продержится. Испытание такое.

— Ну, а ты-то, сколько вытерпел?

— 9 сек.

— 9 секунд руку огнем жег?

— Ага.

— Свежо предание…

— Ну, я вообще-то выпил немного перед этим. Может, обезболило…

— Немного, это сколько?

— Грамм 150 водяры.

— Нет, тут надо, чтоб на трезвяк. Давай сейчас при мне: продержишься 9 секунд?

— Э, слушай, у меня и так вон, всё в ожогах! А куда еще? Люди увидят — плохое подумают. Я тебе сказал: 9 секунд… я тебе, врать буду?

— Ладно… Заживут твои ожоги — и продемонстрируешь свой рекорд. А завтра в клубе я эту штуку ребятам предложу. Может, кто и дольше тебя продержится. Хотя, сдается мне, лучше всех продержалась бы моя сестрица, после того, как она гером ужалится.

— Ты ж говорил, она слезла?

— Слезла… да обратно залезла… От неё, кстати, Лёха вполне мог цепануть чего-нибудь. Гепак у неё был, я в шестом еще был тогда…

— Так может, она всё-таки дала Лёхе? — почесал щеку Костя.

— И мне не сказала? Вряд ли. Скорее уж он её машиной двинулся. А насчет барсучки, это вряд ли: она про своих ухажёров мне всё всегда рассказывает.

— Зачем?

— Ну… знаешь… хулиганит. Она мне начала рассказывать тогда еще, когда я огурцом совсем был. Я от этих рассказов возбуждался и дрочил. А она забавлялась. И шантажировала меня, что отцу настучит, что я лысого гоняю, — Сознался Митя, поглаживая свою неровную, стриженую почти под ноль голову.

— Послал бы её…

— Да, понимаешь, мне нравилось это… Привык. Влюбился — так можно сказать. Не в сестру, а в её истории. Даже хотел на диктофон записать их. Но она не позволила. И вот, понимаешь, сейчас уже я привычку эту поборол. А она нарочно мне рассказывает. Следит за моей реакцией: встанет у меня, или нет.

— Ну и как, встаёт?

— Да ты знаешь… последнее время уже почти нет.

— Ну и слава тебе яйца.

— Не скажи… Сестра издевается: говорит, что я из-за тренировок силу мужскую потерял.

— Не бери в голову. Гонит она.

— Да я знаю, что гонит. Но всё равно обидно.

Митя убрал инструменты. Мешок медленно раскачивался. Тихо щелкали звенья цепи. Маленькое круглое зеркало на стене покрылось испариной.

Вечерняя тренировка в клубе закончилась, и ребята двинулись в душевые. В зале остались Костя, Митя и Наталья. Из стереосистемы на гимнастической скамье разливалась гитара:

Мне не надо женщин, мне не надо славы,

Заберите всё, чем быдло дорожит.

Заберите злато и орлов двуглавых,

Но отдайте то, что мне принадлежит.

…— Так что, ты говоришь, 9 секунд выдержал? — подмигнул Наталье Митя.

Та оттопырила губу, дунула на мелированную челку, почесала подмышкой:

— Сдурели вы совсем, ребята. Мало вам синяков, так еще ожогов захотелось.

— Будут ожоги… будут синяки, порезы и шишки… и пулевые будут, если понадобится. Такова уж наша мужская доля. За это и к дырке вашей неравнодушны: перед смертью сосками потереться всего слаще, — рассуждал Митя, шурша колесом зажигалки.

Ребята выходили из душа. Первым подошел Зяблик:

— Ну че, пацаны… у кого секундомер?

— У меня, — показала Наташа.

— Значит так… ты руку держишь — я держу зажигалку. Ты руку отдернул — время твое кончилось. Ясно? — Митя деловито присел на корточки.

Подошел Ясень.

— Давай, пошла… — Зяблик поставил руку.

Чирк-чирк.

— Ааа, бля!..

— Чуть дольше 3-х секунд продержался, — щелкнула кнопкой Наташа.

— Ты записывай, записывай! — Митя кивнул на лист бумаги с именами участников.

Костя взял карандаш и записал время Зяблика: 03.22.

Подошли Кондрат, Валера и Маугли.

— Кто следующий? — спросил Митя.

Следующим был Валера.

04.18.

Валера полизал обожженное место и ушел в раздевалку.

Маугли.

06.01.

Борька.

02.44.

Клим.

05.13.

— Ну, что, кто еще… Ясень, будешь? — оглядел присутствующих Митя.

— Да не, я пас… — виновато улыбнулся Ясень, потирая шею.

Маугли разглядывал свежий ожог, трогал пальцем.

— Кондрат?

— Не, я не хочу…

— Не хочешь проверить себя?

— А чего проверять-то? Дурь это всё, ребята. Мгновенную физическую боль каждый дурак вынесет, а вот ты попробуй изо дня в день изнывать от невидимого давления… когда тебя временами буквально плющит…

— Ну, так что ж ты не проверишь, если каждый дурак вынесет? — кинул в него зубочистку Зяблик, — Вот и показал бы нам лучшее время. Маугли, вон, больше 6-ти секунд продержался… дык аж скрючился весь. А Костян вон 9 секунд держал… правда, этого не видел никто, хе-хе-хе…

— Я видел! — оборвал его Митя, — Это при мне было: в гараже, когда мешок вешали.

— А, ну, тогда другое дело… чего ж сразу не сказал?…

— Он сказал, просто ты еще в душе был, — сухим ртом проговорил Костя.

— Я из душа первым пришел… ну и хер с вами… видел, так видел. — пожав плечами, Зяблик удалился в раздевалку.

— Это ничего не доказывает! — махнул рукой Кондрат, — глупо таким образом пытаться набрать очки… Дешевое самоутверждение, да и ребячество это…

— А если просто для прикола? — спросил Клим, вороша гениталии, — если не ради самоуважения, а так, потехи для?

— Ну, и что это за потеха? — насупился Кондрат, — так, кривляние одно друг перед другом… и перед бабой вон…

— Слышь, Наташ… мы перед тобой кривляемся тут. Самому крутому — минет от тебя в награду, — ощерился Митя, щелкая секундометром.

Ребята сдержанно усмехнулись.

— Кондрат! Если ты рекорд побьёшь, я тебе минет сделаю… — сладко протянула Наташа, показав десну.

— Врешь!

— Замётано.

— При всех?

— Разбежался, при всех… в раздевалку выйдем — там.

— Но ты это… нам тогда тоже захочется! — заблеял веснушчатый Борька.

— Хотеть не вредно! — подразнила его языком Наталья, снимая кроссовки.

Она стянула носок, понюхала, сунула в карман тренировочных.

— Ой, смотрите, кто идет! — развернулся к двери Маугли.

В зал вошел Алексей.

Следом шагал высокий парень в плаще.

Хотя он был без очков, Костя сразу узнал его.

— Здорово, ребят! — Алексей протянул руку Ясеню, тот без опаски пожал её.

Другие, однако, не торопились.

Возникла неловкая пауза.

— Вы чего, мужики? — улыбнулся Алёша, — да вы чего, в натуре?!.. Эта дрянь через рукопожатие не передается: меня бы доктора иначе с больнички не выпустили… И вот, кстати, познакомьтесь: это Джон. Свой в доску парень, мы с ним на больничке скорешились.

— Хай! — улыбнулся Джон.

— Джон… Женя, что ли? — спросил Митя.

— Женя… Джон, это так, погоняло… — он смущённо поправил плащ.

— Так он что, тоже заразный?

— Блядь, ну зачем ты так?… Ребят, не обращайте внимания… — Кондрат хлопнул Алексея по плечу, — на вашем месте, в принципе, мог каждый из нас оказаться. Мало ли где чего подхватишь… Вон, у отца моего глисты завелись в мозгу, и он от этого умер… — он мазнул глазами по Джону, — так что чего уж… это вам не руки прижигать. Они тут, Лёх, соревнование устроили: кто дольше руку себе жечь открытым огнем сможет. А Наташку судьей. Герои какие, глянь на них… а товарищу своему руку пожать ссут. А я, вот не боюсь заразы… здорово, ребята! — он потряс руки Алексея и Джона.

Клим неопределенно хмыкнул и ушел в раздевалку. Наташа сняла второй носок и ковыряла между пальцами ноги.

— Мужики, давайте не будем ссориться из-за пустяков, — мягко выступил Джон, приподнимая ладони, словно под угрозой ствола, — мне ваши опасения понятны… я сам бы боялся… так что никаких проблем: я вовсе и не настаиваю, чтобы со мной здоровались.

— Еще б ты настаивал… — хохотнул Митя, шнуруя ботинки.

— Ребят, между прочим, хотел вам сказать, что двоюродный дядя Джона владеет зданием, в котором находится наш клуб… я его поэтому и привел: познакомить хотел, — Лёша осторожно потрогал прыщ.

— Да будь он хоть внуком Ильича… — Митя сложил пополам листок с результатами соревнований, сунул в карман сумки и зашагал к выходу.

— Мить, подожди… — заспешил Костя.

Наталья взяла кроссовки в руки и, шурша по настилу босыми ступнями, прошла в душевую.

Маугли поднял рюкзак и направился к двери.

— Вот так у нас принято себя вести, когда человек попал в беду, — пожал плечами Кондрат.

— Да это нормально… я их понимаю, — улыбнулся Джон, закуривая, — я бы тоже боялся заразиться…

— Слушай, друг… а твой дядя, он знает, что у тебя это самое… ну, что ты болеешь?

— Знает, конечно, — выпустил дым Джон, — ну, а что такого? Это с каждым может случиться…

— А… то есть, если он узнает, что у нас в клубе тоже один человек заболел, он нормально к этому отнесется? — с опаской спросил Ясень.

— Вот это я не знаю, ребята… — Джон пожевал губами, — одно дело, я. Другое дело, здание, по которому ходит больной. Мало ли, с кем он тут встретится и чем эта встреча будет, так сказать, характерна?…

— Че, инспекцию вызовет? — ощерился Борька, — это ему в копеечку встанет…

— На него может кто-нибудь в суд подать, если узнают. Или еще что…

— Ты предложить что-то хочешь? — спросил Джона Кондрат.

— Ребят, я хотел тут у вас помещеньице снять. Под офис. Фирма продает лекарства… «виагру», ну и от «венеры» тоже колеса всякие… своим людям скидки, и всё такое…

— Ну и чего, обратись к своему дяде, он тебе площадь выделит… — пробормотал Ясень.

— Да заняты все площади, в том-то и дело! И дядя же не всемогущий… тут здание-то не такое и большое — бывшая школа. И у всех договора аренды. Он что, ради меня будет прибыли лишаться? А у вас в клубе как раз есть комната, которой никто не пользуется — мне Алёша сказал, вы там всякие флаги и вымпелы держите.

— Вот ты умник какой, Алёша, — покачал головой Кондрат, — и что же, что не пользуется? Мы её тебе под офис должны отдать?

— Мы на аренду зала скидываемся все поровну… так что давай договоримся об откате, если хочешь…

— Но за это все проголосовать должны! — поднял палец Кондрат.

— Ребят, ну, я думаю, половина всего навара с этой точки вас устроит? — Джон подул на дымящий конец сигареты.

— А это примерно сколько? — ковырнул в носу Борька.

— Какая разница, сколько? Сначала надо, чтобы все высказались «за». А половина ребят ушли уже…

— А зачем они нам? — Алексей нервно облизнулся, — они пусть гуляют, руки себе дальше жгут… мы им ничего не скажем. А бабло разделим только между теми, кто остался: я, Борька, Ясень и ты, Кондрат.

— А ребятам чего скажем?

— Скажем, что хозяин распорядился освободить помещение.

— А если они аренду скостить потребуют?

— Я с дядей договорюсь. Главное, чтобы вы языком не трепали, что здесь зараза, и всё такое. Чтоб никто не знал. А то всех клиентов распугаем. И не будет вам бабла, алчные вы мои! — ласково улыбнулся Джон.

— Да мы — молчок… а вот если из тех кто скажет…

— Да ладно, отстегнем им разово, чтобы помалкивали… и все дела.

— Верная мысль… стоит попробовать…

В углу зала котенок Пижма с рычанием грыз пробку от шампанского.

Красная Комната

Костя закрыл глаза и представил себя в теплых краях.

О краях об этих у каждого свое понятие. Каким оно было у Кости? Вспоминал ли он наливные ягодицы блондинок Гурзуфа? Скучал ли по горячим окатышам Адлера? А может, завывал ему в утренней дымке мулла, турецким паром размягчая сердце? Или бередило мозжечок прогорклое Солнце Андалусии, мерещились в глубине российских сугробов сады Альхамбры? Скучал он по понтовой Ницце — или вспоминал прокопченные стволы сосен на склоне Тейде? А возможно, как в детстве, закрыв глаза, прислушивался к шуму прибоя и смеху ребятни у причала Евпатории?…

Костя открыл глаза.

Костер разгорелся ярче. Сучья хрустели, сплевывая на снег шипящими искрами. Вороватый лес посапывал ночными сквозняками, топорщился усами ветвей.

Валера, сидевший напротив, налил рюмку.

Митя, отошедший отлить, вдыхал остужающий воздух.

— А и правда: пёздо зимой в лесу! — не удержавшись, просиял Костя.

— Особенно ночью! — поднял палец Валера.

— А я вам что говорил, дундуки! — подсел к друзьям Митя, намазывая горчицей хлеб, — вы с тёлками на каток хотели, где народу тьма, и сортиры грязнющие… Я ж вам реальную альтернативу предложил, а вы: отстой твоя дача… Видите теперь, что не отстой? Видите?

— А то ж, — степенно хмыкнул Валера, поднимая стопку.

— Вышак, в натуре, — серьезно сознался Костя.

Водка обожгла гортань; огуречные слёзы слились со слюною.

Зачем?

Давно я не пил водки, что ли? — думалось Косте, когда пережевывал он мясные волокна, — давно не бушевал, что ли? возомнил себя богом? праведником? бесом? кем себя возомнил? Какая роль мне всех отрадней? Да, все мы здесь актёры, и многие стараются, не щадя живота. Но кто будет рукоплескать нам, когда упадет занавес? Букеты каких цветов полетят в наши высушенные временем лица?

— Ну, а ты, Валер, что про всё это думаешь? — прервал молчание Митя, сцеживая в кружку рассол.

— Про что? Про Джона и его команду?

— Ну, ясен красен… а про кого мы сейчас говорили?

— Честно, ребят… не знаю. — Валера вынул папиросу, выдул табачную пробку.

— Мнение у тебя должно быть какое-то… — разглядывал Сатурн Костя.

— От, докопались… ну, ребят… если честно, не нравится мне этот Джон. И компания его не нравится. И не потому, что они заразные… а по какой-то другой причине, которую я ощущаю, но не могу словами выразить! — Валера рассмеялся и развел руками, — И я бы вам предложил ребятишек этих — гасить! Пока еще не поздно. Помните, когда Лёха заболел? И привел этого Джона в клуб? А Костик сразу сказал, что знает этого Джона. Что он у него в машине ехал, и об дверь оцарапался. Что Джон — разносчик заразы. Помните? И кто Костика послушал? А пидор этот открыл тут свою коммерцию, стал на наркоте бизнес делать… И твоя, Мить, сестра вовсю затусила с ним, хотя ей нравятся чернявые и высокие… Ну, ладно, давайте выпьем…

…

— Вот… И я говорю: как клуб-то наш по пизде пошел! Борька заболел, помните?

— А следом — Кондрат и Ясень, — кивнул Костя, нюхая пальцы.

— Так вот, — продолжал Валера, — я тогда просто не понимал, что к чему… пока Костик не спросил меня: откуда мне известно, что Джон — какой-то там родственник Гургена? Только со слов Лёхи? И вообще, кто такой Гурген, чтобы его мутанты расхаживали по нашей территории?

— Вот именно! — кивнул Митя.

— Да ладно вам… — Костик передал папиросу Валере, — дело ведь не в Гургене. И даже не в Худайбердыеве. Дело, в первую очередь, в нас самих. Мы проебали наш клуб. За очень небольшие деньги. И теперь там, где раньше крепли наши дух и тело, они открыли танцпол для блядей; а там, где раньше стояли наши знамена, теперь продают нарокоту и гондоны.

— Развели нас как лохов, — разлил водку Митя, — они в этом деле — профи… ваши не пляшут, что ты… Но, спрашивается: до каких пор мы, гордые, млин, одиночки, собираемся это терпеть?

— Ты чего предлагаешь? Восстать, что ли? — пьяно усмехнулся Валера.

— А у нас есть альтернативы? — посмотрел на него Костя.

— Нет, ребят… ну, это как-то не эстетично, я не знаю… — Валера поморщился, — не мой стиль. Что мы — гопники какие-то, что ли?

— А ты что предлагаешь? Подать на них в суд? — ощерился Митя.

— Да какой к матери суд… все суды давно куплены… включая так называемый Высший…

— А если собраться всем вместе…

— И чего? Навалять им люлей? — Валера пошевелил кочергой дрова, — Нет… У них там охрана. И лапа в мусарне… Я предлагаю не наезжать на них. Это только будет им на руку. Короче, на провокации вестись не сметь: никаких драк и потасовок… Надо тайно выследить их и уничтожить по одиночке.

— Ты это всерьез? — спросил Костя.

— Абсолютно. У них стая пока небольшая — надо разрубить самый костяк. И она распадется по кускам, а по кускам воевать приятней, по кускам дело гораздо быстрее двигается… И сделать это, ребята, придется нам самим. Подписывать кого-то для такой затеи — западло будет.

— А ты не гонишь, Валер? Это что же выходит — не восстание? Оно и есть. Беспредел, махновщина.

— Восстание? Восстать могут рабы против хозяев. А мы — просто возвращаем своё. Пришла к тебе во двор собака. Ты бросил ей кость, а потом прогнал пинками. Мы в этой жизни никому ничем не обязаны, и никто ничем не обязан здесь нам. И поэтому мы должны быть готовы умереть каждый день… а они пусть каждый свой день превращают в похоронную процессию.

— Ну, знаешь… все мы так или иначе об этом думаем… только не всякий может осознать и сформулировать, — разлил водку Митя, — например… только очень немногие — в том числе, вы, ребята — знают, что меня по-настоящему зовут Харитоном, а Митя — это моё прозвище, потому что я вырос на рынке в Митино.

— На радиорынке? — уточнил Валера.

— Да… недалеко там… но неважно! Главное — что это нечто такое, что отличает нас с вами от этих прочих. Это — наша с вами тайна, которую каждый знает, но никто не спешит открывать. Это — что-то невысказанное, но ощущаемое в каждом жесте. Криптическое единение. Знак Рока. Жезл Неизбежности.

Они выпили.

— А завтра, кажись, похолоднее обещали, — Валера зажег кишечные газы в полах шинели, — минус 20, типа того.

— Я одного не просекаю, почему они не перемерли все?! — воскликнул Костя, кидая рюмку в костер…

— Э, ну ты потише, — Митя выкатил её из огня при помощи прутика.

— Но ведь они же больные! Они должны умереть! Или страдать, по крайней мере! А до сих пор страдаем почему-то мы! Нас вытеснили из клуба, и там теперь игровой зал, дискач, а по совместительству — бордель и нарко-шалман… Нас перестали уважать в районе. Среди нас распространяется зараза!

— Ну да… им, вон всем полагается пособие по болезни. И бабло на лечение. На это пособие и без работы прожить можно… А еще этот бизнес. Вот и жируют, падлы. А мы? А мы сосем. И долго еще будем сосать, пока не отучимся обманывать себя.

— Если это еще получится… — кивнул Валера, раздувая огонь.

— По крайней мере, мы с вами обманывать себя отучились! — поднял стопку Митя.

Выпили снова.

— Вот! — засучил рукав Валера, показывая рубец от ожога, — пусть это будет нашим тайным знаком, по которому мы будем узнавать друзей.

— Держи! — Костя обнажил шрам.

— Э, ребят… а у меня того… зажило вроде как… — Митя разглядывал кисть.

— Да ты че, зажило? Ты сколько секунд держал? — разлил водку Валера.

— Я уж не помню… А, че, какая разница? Дай зажигалку! Рекорд Костяна до сих пор так никто и не побил, так что давайте-ка я попробую… Есть часы с секундометром?

— Есть с секундной стрелкой…

— И хорошо. Будем округлять в меньшую сторону. Готов.

7.

…— Блядь, Костян… ты — молоток, конечно, что вытерпел 9. Горжусь, что сижу с тобой рядом… давайте за него: за Костю!

Выпили.

— Ребят… Я, если честно, это самое… — Костя закурил.

— Что? — Митя поднял глаза.

— Ну, в смысле, давайте зажигалку… а ты, Митяй, время засекай.

— Вот, давно бы так! — улыбнулся Валера, вытягивая bic.

9.

Костя упал набок и задышал громко, как раненный зверь.

За крышами обгоревших усадеб медленно занимался восход.

Закрыв глаза, Костя принюхивался.

Палёное мясо, вот что так пахнет.

Внезапно он встал и, утопая по колено в снегу, двинулся в поле.

— Эй, Костян! Ты в порядке? — окликнул его Валера, но Костя не повернулся.

Он довольно бодро удалялся от товарищей.

Эту странную бодрость приписал он воздействию пламени. Словно вместе с глубоким как прорва дыханием, выжгло оно прочь алкогольный дурман; спать не хотелось, голова ощущалась воздушным шариком… куда он полетит, болезный? Ветер будет рвать его, поднимая всё выше. Острые сучья будут тщетно пытаться проколоть его своими гнилыми когтями.

Его поднимет в облака, и юность скажет нам: пока!

И мы замрём на полпути, решая: спать — или идти?

Что это я гоню? — подумал Костя, выбираясь из сугроба на протоптанную кем-то тропинку: снег здесь был совсем неглубок. Но кто протоптал её? Следов не разобрать: только вмятины. До шоссе далеко. Человек ли это? Или он ступает сейчас по звериной тропе? Но что за зверь может обитать здесь? Кто из благородных животных рискнет приблизиться к железобетонному термитнику, кишащему двуногими тварями, которые рыгают, испражняются, газуют изо всей дрыщи своими бензозловонными двигателями, визжат, снуют, торчат, сношаются, и жрут, жрут, жрут — а потом газуют, газуют, газуют — педаль в пол — и да, да, трахай меня так! так! так! так!..

— Ух… — Костя опустился на корточки, поглаживая голову, — вот это вскрыло…

Он вдруг заметил, что находится на краю небольшого овражка, за впалой ладонью которого открывается вид на озеро, местами еще не замерзшее, шевелящееся, подобно миллиону прозрачных влюбленных гномов. Голенькие гномы пищат от сладострастья и ползают друг по другу, обтираясь лобками. Некоторые причмокивают, обсасывая гениталии партнеров. Другие подмахивают, насаживаясь срамом на проворные балдохи. Есть и такие, что стонут в оргазме.

— Какое необычное озеро! — воскликнул тут Костя, — вода его словно живая! Если б не зима, я искупался бы в нем… а впрочем… что мне зима! — трясясь от какого-то неестественного восторга, он стал раздеваться, складывая одежду на извлеченный из кармана полиэтиленовый пакет.

Зачем, интересно, взял я пакет в карман? Как будто знал, что придётся раздеться, и одёжу положить будет некуда… Так, стало быть, знал? Знал про озеро, и про мир изобильный знал. Так значит, сознательно вышел на эту тропу.

— Сознательно? — вслух произнес Костя, ступая босыми ногами на снег, и с матерным криком проваливаясь в ледяную воду.

Как глубоко!

Ужас хватает сердце: утону, захлебнусь… и сразу вода в рот с размаху, и задыхаешься, теряя равновесие, как от удара под дых, и падаешь, падаешь, извиваясь, не находя опоры, и мускулы сводит от ужаса: неужели — всё? неужели — здесь? неужели — сейчас?…

Он ухватился за край полыньи, но сразу же соскользнул обратно в воду. Собственные руки показались ему бледными и беспомощными… пластилиновыми какими-то… они напоминали нелепых червячков, пытающихся сопротивляться неумолимому накатыванию бревен.

Как на лесоповале.

Катятся бревна. Гремят бревна. С судорожным криком, Костя уходит под воду, и в этот момент бревно, а точнее, стволик молодой сосны тыкается ему в грудь. Обдирает грудь. Он хватается за стволик как за соломинку. Да выдержит ли соломинка?…

…неужели — всё? неужели — здесь? неужели — сейчас?…

Ничего. Пока держит.

Да кто же это вытягивает его? Девушка в искрящейся шубе! Глянь-ка, откуда здесь она?… Но как же он выйдет перед девушкой голый? Стыд какой! Срам!

…Костя выползает на снег, хватая ртом воздух… неожиданно бесстыдно и остро возбуждается и почти сразу обильно кончает себе в руки, подставив ладони лодочкой.

Девушка смеётся:

— Ну ты даешь, пацан!

Её смех прозрачен, как вода в озере.

И так же холоден.

Её глаза как две капли ртути.

— Как тебя зовут? — Изумленно спрашивает Костя, подходя к ней, и, уже не стыдясь, протягивая семя.

Она нюхает его сперму, а затем втягивает губами с протяжным звуком срщ.

Сссрррщщщ!

— Зови меня 3оей, — Говорит девушка, улыбаясь Косте, как брату и облизываясь.

Костя стоит и разглядывает.

Высокая, ладная, с копною падающих на лицо темных волос — откуда ей взяться здесь? Сочный рот, что называют рабочим. Кожа не очень чиста, но это её не портит: напротив — придает некий болезненный шарм.

— Пошли ко мне, согреешься! — властно, словно ребенка поманила 3оя.

Не ведая прежде за собой такой покорности, Костя двинул за ней, и вскоре обнаружил себя прошедшим через щель в заборе на территорию то ли больницы, то ли санатория. Перед ними возник небольшой флигель, выглядевшей пристройкой к старинному зданию; часть фасада покрывали строительные леса и зеленая сетка. Костя осознал вдруг, что до сих пор абсолютно гол, а одежда осталась у проруби… Но отчего не ощущается холод?!

— У тебя мобильник с собой? — прервала его мысли 3оя, отворяя дверь.

— С собой…

— Выключи. Тут нельзя с мобильником.

— А что это за здание?

— Морг.

— Морг? А здесь что, больница?

— Это специальный морг.

— Это как?

— Так. Тут хранят специальные трупы. Это мертвецы, которые при жизни кое-кому очень мешали, но известие о смерти которых огорчило бы многих… Это тайные мертвецы. Тайный Совет Мертвецов.

— А ты?..

— А я санитарка. Принимаю трупы. Ложись сюда.

— Куда? Я что, труп?

— Конечно. Ты ведь утонул в проруби.

— Ты же меня вытащила…

— Я тебя вытащила уже мертвого. Вернее, ты умер здесь, не приходя в сознание, но судорожно вцепившись в оглоблю, которой я хотела оглушить тебя. Короче, трюк не удался… но ты всё равно сдох, что лишний раз доказывает, что всё на свете предопределено.

Костя медленно выдохнул и лег на холодный металлический стол с раковиной для смыва. Мыслей не было. Лежать поначалу было крайне неприятно, но постепенно странное тепло разлилось по телу, и оно ощутилось вдруг мягким, словно сгусток эпоксидного клея. Костя поискал глазами 3ою, но она ушла, оставив шубу на вешалке.

Вдоль стены стояло три каталки с трупами (вернее, две с трупами, а одна пустая).

Итак, я умер, подумалось Косте. Как всё, оказывается, просто. Скоро придёт врач и вскроет меня. Что он там обнаружит — внутри?

Недоваренную любовь с проблесками зачатья? Остывшую ненависть к времени, что оставило столь мало перспектив?

Аккуратно вырежет он моё тренированное сердце, которому биться б и биться, да вот, поди ж ты… искупаться захотелось. Отчего бы тебе лучше не прыгнуть в огонь, которым ты жёг себе руки, признаваясь в любви?

Ты ведь любишь огонь. Потому что это память самых древних твоих предков. Воспоминание, преодолевшее века. Века. Задумайся. Век — это немало.

Цокая копытами, явился врач и разложил инструменты.

…Четыре поколения, горы трупов. И ураганы оргазмов, для зачатия новых, всё новых и новых, новых и новых, новых и новых… погляди на планету из космоса. Увидь эту сыпь. Живую склизкую сыпь на теле планеты. И эта сыпь шевелится. Эта сыпь — человечество.

То здесь, то там двое скорчились, терзаемые судорогой, и в стиснутом влагалище её трепещет пескариком плюющийся спермою уд. И дети, дети повсюду. Дети — наше будущее. Посмотрите в глаза вашему будущему. Пронимает?

Будущее — это Смерть. Загляните в глаза патологоанатому, деловито перебирающему ваши внутренности.

— Вот теперь смотри, новобранец… — врач разложил внутренности на подносе и стал по очереди предъявлять их выпотрошенной оболочке Константина, — Вот Киев — стручок и книгочет. Вот Москва, удалая блядь. Вот Севастополь, мощный, как берданка. Вот Таллинн, сколько в нем букв? Вот — Петербург, сел на жопу у моря. Всё это — условные названия. Им соответствует пять канонов совершенства, которые ты должен постичь, прежде чем волен будешь выбирать место своего будущего поселения.

— Это что, в смысле, рай или ад? — спросил кожей Костя.

— Не только. Еще миллиарды миров. Столь же обширных и сложных. И миллиарды противостояний, равновесий и уз. Имеешь ли ты понятие хотя бы о двух из них, которые упомянул только что?

— Да не особо…

— Вот то-то же… ладно. Приступим к обучению немедленно. Прежде всего, я должен заменить тебе внутренности. Вот Киев, иначе называемый «куницей», мы удлиним его медной проволокой. Ему соответствует струя телеграфа, на бреющем полете уходящая в лоно. И не Москва здесь виновата. Потому что Москвы скоро не будет. Она смирна, и поэтому не капризна. Она вон у нас какая. Не то, что Севастополь. Запоминаешь?

— А зачем мне запоминать это?

— Потому что заговоры внутренностей служат оружием в руках ищущего. Это заговоры Тайного Совета Мертвецов.

— А можно какие-нибудь заговоры без участия названий городов? — спросил Костя остатками глаз, — уж больно я в географии путаюсь…

— Хорошо, вот тебе заговор ментовской ноги. Это не то, что ты думаешь, когда говоришь о ментах. Это не то, что ты дуешь в туалете, выпуская дым в вентилятор. Это не присказка и не уловка. Не загадка, не замутка, не просказейка. Её рассказывали, когда было ясно, и люди были молодыми. На поляну выходили девицы. Пряча прыщи и гнилые зубы, выходили девицы на поляну. И юноши выходили им навстречу. Выпячивая лобки и клацая клыками, выходили им навстречу юноши. И каждый юноша думал: всех переебу. И сердце его колотилось, и руки потели от вожделения. Но не таковы были девицы. Они не хотели, чтобы юноши имели их по очереди, создавая суматоху и путаницу. Они хотели, чтобы ёб их кто-то один, потому что так надежнее. Потому что тогда легко будет разобраться, кому не хватает девушки, а кому парня, и все бы разошлись по парам, или одолжили бы кого-то друг у друга, если захочется. А когда все ебутся со всеми — это энтропия, безволие, хаос и вялый конец мечты. И многим девицам удалось приучить к себе парня. И часто рождались дети. Но карапузы создают много шума, так что мы покажем им ментовскую ногу, чтобы они созерцали её, как откровение. Голую ногу женщины-мента. Молодой девицы-ментовчихи. Жилистую такую, белую, с неряшливо сбритыми волосками и натоптышами на гибкой запревшей ступне. Вот таков он, заговор ментовской ступни. Ну, запомнил, что ли?

— Ну… только в общих чертах… — потупился Костя, — может, я записывать за вами буду? А то не запомню.

— Запомнишь. Еще как запомнишь. Смерть научит так, как жизнь не учила. Этот заговор ментовской ноги используется для того, чтобы противник замер в оцепенении и смотрел в одну точку. Это работает как наведенный транс. Супостат залипает. Как ты сейчас залип.

— Но я не залип! — вздрогнул простатой Костя, — С чего бы это?

— Хорошо. Я же не настаиваю. Ладно, я тебя зашил, ты теперь можешь предстать перед Мамочкой.

— А кто эта Мамочка? — Костя встал и прошелся по линолеуму. Тело не ощущалось. Зато обзор увеличился чуть ли не вдвое. Это поначалу дезориентировало.

— Мамочка — это сладкая девка, которая возвращает ощущение тела, — пояснил врач, выбрасывая перчатки и приступая к мытью рук, — тело важно: потому что в нем содержится твой код. Код доступа к миру. Этот код у каждого свой. Некоторые еще называют его душой, и приписывают ему мифические свойства. Но это просто код. Он похож на штрих-код, который проставлен на магазинной этикетке, только гораздо сложнее. Впрочем, не всегда — бывает и проще. Твоего имени больше не существует. Запомни свой инвентарный номер — 6659671. Я проставил его черным маркером на твоей правой лодыжке. Кости больше нет. Ты должен получить тело заново. А когда получишь, сам его заново назовешь.

— А номер тогда зачем?

— На тот случай, если опять потеряешь. А сейчас ты должен приласкать Мамочку, чтобы снова ощутить свое тело.

— Она что, уродливая какая-нибудь? — Спросил поясницей 6659671, двигаясь за врачом по восходящему коридору.

— Почему уродливая? Очень даже симпатичная. Да ты ж её видел — она тебя сюда и привела…

— Так это — 3оя?

— Это уж твое дело, как её называть. Можешь называть 3оей. Можешь Пупсиком. Можешь Кисой. Можешь Лапулей. Можешь Птичкой. Я называю — Мамочкой. Ты — называй, как хочешь, — он открыл дверь и протолкнул 6659671 в ярко освещенную залу с высокими потолками и стенами, обтянутыми красным шелком.

Девушка сидела на столе, кутаясь в медицинский халат и вытянув пальцы ног в сторону вошедших (туфли стояли на столе рядом). Насколько заметил 6659671, бельё под халатом отсутствовало. По периметру стола торчали микрофоны с красными светодиодами. Помимо микрофонов, девушки и туфлей, на столе находились 4 бутылки "боржоми" и тускло блестевший предмет, при ближайшем рассмотрении оказавшийся мясорубкой.

— Это — Красная Комната, — пояснил врач, — здесь ты должен встретиться с Мамочкой, чтобы обрести тело, а затем навсегда оставить её.

— Но почему оставить? — изумился 6659671, пытаясь вспомнить горячее окоченение эрекции.

— Можешь не оставлять. Но тогда останешься с ней здесь навсегда. Из Красной Комнаты теперь выход только для двоих. Сколько вошло — столько и вышло, и никак иначе. Ну, а я вас сейчас покидаю. Так что, выйти из комнаты сможет только один. Во всяком случае, пока сюда не заглянет кто-нибудь еще. Но, поверь мне, сие случается столь редко, что уже не кажется правдой.

— А ты не мог бы подождать, пока я… ну, это самое?.. — доверительно обратился к нему 6659671.

— Нет, извини… меня работа ждет.

— Работа?.. На, возьми вот свою работу! — 6659671 ухватил мясорубку и несколькими неистовыми ударами размозжил патологоанатому череп.

С неясным восторгом он ощутил стук своего сердца.

Что он совершил только что? Неужели…

— Иди ко мне… — девушка скинула халат и поманила промежностью.

— Теперь мы сможем выйти отсюда вдвоем! — улыбнулся ей 6659671, махнув рукой в сторону двери.

— Иди ко мне, я тебя хочу! — повторила 3оя, медленно извиваясь и поглаживая обеими руками бёдра и низ живота.

6659671 застыл: оторопь сковала его. Но вот взгляд остановился на маслянистой щели, зовущей из-под повлажневших пальцев. Вот ощутил он знакомую щекотку, с которой прокладывает себе путь кровь, гонимая неутомимым насосом. Вот воздух формалиновым сквозняком заполнил его грудь, как портвейн заполняет стакан. Вот рука — он сжал её, наслаждаясь послушными мускулами. Вот он приблизился и встал на колени.

Нос втягивает запах женщины. Запах ног, особенно пряный у пальцев. Стойкий аромат лобка и бриз сочащейся вульвы; загадочный дымок ануса и тихий лепет пупка. Дух подмышек — сочный, хмельной, завораживающий.

Он попробовал на вкус её слюни. И пятки. И пальцы на ногах — каждый в отдельности. И слизывал он нектар её щели, нежной, как мясо краба. И загонял он в неё свой напружиненный уд, рыча от страсти и ударяя правым резцом в белую ветку ключицы.

— Тише! Ты укусил меня, животное… — она отпихнула его в лицо ладонью.

— Сопротивляешься? Ты мне сопротивляешься? — 6659671 ухватил её за ноги, упёрся в самую матку, — Ах ты, маленькая дрянь…

— Ах… Да… Да… Да… — вздыхала она, подмахивая.

Вот они сплелись и заметались, распаляясь в неистовом танце.

Вот ритм этого танца ускорился, относя их всё ближе к Развязке.

Вот закричали они вдвоем в один голос, и вывернула тела их Изначальная Судорога.

И звёзды светили им прямо в глаза.

В детстве 6659671 стеснялся произносить слово «любовь», а, тем более, «люблю». При звуках этого слова ему становилось стыдно: словно его вынуждают к публичному показу гениталий. Любовь — это что-то бесконечно свое, настолько интимное и оберегаемое от всех и вся, что даже говорить об этом вслух возможно было лишь в самых исключительных случаях: например, перед смертельной схваткой.

Чувство, которое сильнее смерти: так ли часто мы произносим слово «смерть»? Так ли часто вспоминаем о ней в минуты победных шествий?

Хотя они с Мариной жили вместе почти полтора года, 6659671 ни разу не говорил ей подобных слов. Опасался её невнятной реакции. Опасался испортить то, что глубоко внутри…

— Вот тебе и первая отметина… — 3оя нежно провела языком по шву от вскрытия, что тянулся по его торсу от паха до горла.

— Это что, навсегда? — 6659671 пришел в себя и пощупал шрам пальцем.

— Пока цела твоя плоть. Расстроился?

— Да нет, ничего… ничего… — улыбнулся 6659671, — от этого никто не застрахован. С каждым может случиться. Зато мы с тобой, 3оя, сейчас рванем на волю. Из Красной Комнаты — вон!

— Но… — девушка испуганно побледнела, — я никогда не выходила из Красной Комнаты… я не знаю, что там, в том мире за дверью.

— Брось! Ты же сама вытащила меня из проруби! Разве забыла? Это ведь было у озера в лесу, а не здесь.

— Ты не понимаешь… — 3оя вытерла промежность халатом, — Красная Комната не кончается за порогом. Она всегда с тобой. Ты хочешь выйти из неё, и забрать меня? А ты готов к тому, что там встретишь? Может, там нам придется расстаться? Так что, может лучше остаться здесь, вдвоем, и жить в любви и согласии? Возможно, у нас будут дети… — с нежной улыбкой она взяла мясорубку и повертела ручкой.

— Возможно… — задумался 6659671, — но ты не беспокойся: мы от них быстро избавимся.

— Что ты такое несешь, дебил? И ты думаешь, после таких слов я с тобой куда-нибудь пойду?

— А ты думаешь, я стану тебя спрашивать? — усмехнулся 6659671, и, ухватив 3ою поперек лобка, умело взвалил на плечи.

— А ну, пусти сейчас же, придурок! — вцепилась в него она, но 6659671 лишь рассмеялся, распахивая ударом ноги двери — и оказываясь на обширном железобетонном помосте, возвышающемся посреди покрытой сиреневыми барханами пустыни.

…— А ты говоришь… — 6659671 застыл, пораженный столь странным пейзажем.

Он приблизился к краю площадки и с сомнением поглядел вниз. Девушка на плечах его вздрагивала от приступов истеричного смеха.

— Чего гогочешь, дура? — 6659671 чуть повернул голову.

— Милый… как я тебе благодарна…

Теперь она плачет?..

— За что же?

— За то, что вывел из Красной Комнаты.

— А… говно-вопрос, это мы запросто, — 6659671 подмигнул самому себе, — из Красной Комнаты мы вышли, а дальше-то что делать?

— Для начала поставь меня на пол. — попросила она, вытирая ладонями слезы.

Что было делать, он поставил её.

С минуту они смотрели друг на друга.

— Теперь ты можешь назвать свое тело заново, — улыбнулась 3оя, — только особо не выдумывай… бери простое какое-нибудь, легко запоминающееся… иначе потом заморочишься. Уж поверь мне, старой партизанке.

— Жбан, — предложил 6659671, — как тебе такое имя?

— Жбан? Да ну… гопник какой-то…

— Ну, хорошо… Ербило.

— Это получше, но чересчур агрессивно как-то… неприятности будет притягивать. Ербило. Поспокойней что-то…

— Гострягус, — предложил 6659671.

— Эстонец что ли? Или омар. Мне как-то не очень…

— Мончефрокс.

— Ублюдок какой-то… немецкий, или даже еврейский дебил.

— Глушбат.

— Ну, это позвучней, пожалуй.

— Дристоглот.

— Еще лучше.

— Рангомягль.

— Совсем хорошо. Но чересчур насыщенно, мне кажется. Будет тянуть, тормозить. Рангомягль — тормоз…

— Кузьмарь?

— Нормально. Даже очень хорошо…

— Румбо.

— О! То, что надо! На этом и остановимся. Румбо. Теперь ты — Румбо. Это такой «Рэмбо наоборот». Как раз про тебя. Теперь ты не просто 6659671. Теперь ты Румбо, номер кузова 6659671.

— Мощь! Биоробот!

— Не тешь себя иллюзиями, биоробот: страдают все одинаково.

— А я разве тешу…

— Ну, ладно… пока, — улыбнулась 3оя, — твоя дорога теперь туда, в Сиреневую Пыль… а мне пора возвращаться.

— Возвращаться? В Красную Комнату? — Румбо схватил её за плечи.

Эти плечи сжимал он точно так вот с полчаса назад: с такой же искреннею страстью.

— А куда же мне вернуться еще? — она посмотрела ему прямо в глаза, и сердце его сглотнуло.

— Но… ты же только что благодарила меня, что я вывел тебя оттуда!

— Конечно. И сейчас благодарю. Я благодарна всем мужчинам, которые позволили мне хотя бы на несколько мгновений выйти из Комнаты. Но Женский Страх сильнее, и я теперь должна вернуться. А иначе, кто будет встречать вас, новых героев на пути в бездну?

— Но… так не может длиться вечно! — опустил руки Румбо, — пройдет время, ты состаришься… а герои любят молодое мясо!..

— Как бы там ни было, я должна исполнить свой долг… а когда мое время истечет, другая пусть сменит меня. А ты, коли такой жалостливый, не зайдешь ли за мной в тот неприятный час?

— Зайду. Даю слово.

— Ой, врешь… — прошептала она, не распуская улыбки.

— Вот дерьмо… не хочу показаться нескромным… но какого хрена я должен это терпеть?..

— Терпеть что?

— Что ты уходишь. Я хочу, чтобы ты осталась, слышишь? Страсть к тебе — теперь моё единственное оружие. Не я выбирал его, но и выхода иного мне нет… тфу, ты, пошлость какая-то… Знаешь, мне всегда недоставало собеседника, чтобы высказаться… У тебя бывало такое, что ты выкладываешь душу перед человеком, и он вроде слушает, но ты смотришь на него, и понимаешь: а ни хера он не слышит! А из вежливости делает вид, что слушает… Почему для того, чтобы высказать друг другу сокровенное, мы должны ужираться, как свиньи? Почему вы, женщины, ведете себя, будто паучихи, заманивающие добычу в липкую сеть влагалища? Почему мы вымираем день ото дня, объясни мне! Почему мы блюем, а кто-то — ест картофельные чипсы? Почему мы говорим, а они не слышат? Почему мы чужие друг другу??..

— Успокойся… ты что? — она погладила его по щеке, словно мать, — Всё хорошо… всё будет хорошо, поверь мне. Просто сейчас нам надо расстаться.

— Навсегда?

— Откуда мне знать… — 3оя отступала, не сводя с Румбо глаз, — может быть, когда-нибудь встретимся… если снова зайдешь в Красную Комнату.

В западне

Итак, один.

В конце концов, жизнь на этом не кончена. Надо поскорее стряхнуть жалость к себе, и чем-то заняться. Исследовать эту сиреневую пустыню внизу. Да. Немедленно.

Он подошел к бетонному краю.

Прежде всего, найти способ туда спуститься. Прыгать высоковато. Травмы сейчас не нужны.

Побродив по площадке, Румбо обнаружил у дверей в углу дюралевого сплава приставную лестницу. Узкие её перекладины покрывал выпуклый узор, напоминавший руническое письмо.

— Удача со мной! — находка приятно возбудила его.

Он опустил лестницу вниз и, развернувшись, слез по ступеням.

Разочарование сдавило вдруг мозг.

В этом разочаровании присутствовал какой-то мистический страх. Или… хотя, при чем тут мистика? Просто число разочарований, которые суждено пережить нам, не бесконечно. И каждое новое приближает последнее — и может им оказаться.

Но к чему этот мрак? Отчего оказался он в состоянии депрессивного ступора? Возможно, это просто реакция на бурное совокупление?

Румбо присел на корточки и зачерпнул рукой грунт, напоминающий пыль. Серебристая, с оттенком сирени, она при ближайшем рассмотрении оказалась порошком, столь мелким, что иная модница смогла бы припудрить им щеки, чтобы они стали сиреневыми, как у покойника.

Откуда эта мода на покойников ныне? Пришла из прошлого, из разлагающихся останков тысячелетних царств? А что произошло с теми, кто тогда выжил, вот бы узнать. Оглядеть бы их жизнь ловким оком компьютера, подсчитать вероятность: есть ли у нас еще шанс? Стать юркими, как амебы. Разрушительными, как смерч. Стойкими, как саранча.

Где мой прадед крокодил? Где прабабка рысь? Пора слать за ними гонцов: нелегкое испытание предстоит мне. Пусть же память генов поможет мне выстоять, и простоять до конца — до того самого, который у каждого свой, свой, свой, свой, но обязательно есть — и никому его не избегнуть.

Но поскольку множество людей умирает тихо и без истерик, мы позволяем себе надеяться, что всё случится внезапно и до омерзенья легко.

Как пьяный нырок в ледяную прорубь.

Или надеетесь вы жить вечно?

Торопитесь. С прощальным шипением поезд стронул колеса.

— Уф, ссука… какая она, эта пыль! — вскрикнул Румбо, хлеща себя по лицу в желании вернуть былую трезвость.

Заморочился он Пылью Сиреневой, перхотью трупной, струпом мертвячьим; забыл прадеда-крокодила с прабабкой-рысью.

Дабы рассеять засосавшую панику, ухватил было лестницу — рвануть наверх обратно — когда к ужасу своему увидел, что бетонная стена помоста за спиною его исчезла, и теперь маячит еле где-то вдалеке, в сиреневом мареве.

И возопил в отчаянии Румбо, и дошло до него, что слои Сиреневой Пыли перемещаются друг относительно друга, как океанские течения — и одно из таких течений унесло его от Красной Комнаты и влечет сейчас куда-то по пустыне серебряных струпьев.

Он попытался бежать, но ноги мигом увязли. Перемещаться здесь приходилось медленно, плавно извиваясь и балансируя: при малейшем рывке или ускорении проклятая пыль обращалась зыбучим песком. Более или менее быстро выходило только ползать. Тут-то и пригодились навыки предка-крокодила.

Румбо стал переползать поперек течения пыли, пытаясь поймать поток, который отнес бы его обратно. Приставную лестницу держал при себе для случайной надобности. Ползти голышом с лестницей на спине — удовольствие не из приятных, тем более — ползти в неизвестность. Пыль раздирала носоглотку, слепила, сбивала дыхание.

Он рычал, полз и сплёвывал.

Сплёвывал, полз и рычал.

Вдруг по левую руку увидал он нечто, напоминающее телефонную будку.

Аккуратными перекатами, не выпуская лестницу, подплыл к непонятной постройке, мечтая об одном: зацепиться.

Лестница и в этом помогла ему.

И вот он стоит на твердом полу, хотя неясно, покоится ли эта «будка» на месте, или же перемещается по пустыне, влекомая пылью.

Прежде всего: телефона здесь нет.

Румбо повертелся на месте, прислонив лестницу к стене.

Больше всего это напоминает кабину лифта. Тем более, что на стене имеется пульт. И зеркало.

Он поглядел на себя. Вид неважнецкий: абсолютно все волосы выпали; торс покрывает восковая бледность — и змеится кривыми стежками шов от вскрытия.

— Нажать, что ли, кнопки… — сплюнул крошево запавших зубов Румбо.

Чего тут думать? На пульте их всего две: черная и белая. На черной половине — белая кнопка, на белой — черная: круглый пульт раскрашен под монаду «инь-ян».

Рассудив, что лифты перемещаются в вертикальной плоскости, Румбо предположил, что кнопки означают соответствующие направления. Ехать вниз по понятным причинам не хочется. Что ж… над потолком кабина продолжения не имеет… значит ли это, что выше, чем он сейчас, кабина подняться не может? Что, если находящаяся под полом стальная опора будет выдвигать её выше: не даром здесь крыша прозрачная… К чёрту: мешкать можно до бесконечности… Румбо почесал мошонку, зажмурился и нащупал кнопку.

Сразу открыл глаза.

Ничего не произошло.

— Не работает? — Румбо надавил сильнее, стал по очереди нажимать обе.

Вдруг он осознал, что при нажатии на белую кнопку сиреневое поле вокруг как бы становится красным, а при нажатии на черную — явно синеет. Эта игра цвета напоминала мигание осветительных прожекторов.

Он давил и давил кнопки, и мир вокруг него переливался всеми цветами радуги. Глаза давно замутило сиреневым, так что вскоре Румбо вообще перестал различать цвета, и не был уверен даже, является ли чёрное белым, а белое — чёрным.

Голова раскалывалась, горькая рвота подступила к горлу. Он уже оставил в покое кнопки, но окружающее пространство продолжало мерцать всё ярче, и мерцание это сопровождалось ритмичным неистовым гулом, шедшим из глубины.

— Бежать отсюда! Помоги мне, прабабушка-рысь! — вскрикнул Румбо и, собрав с прокисшего мозга последние капли воли, подхватил лестницу и бросился вон.

Он забыл, что Сиреневая Пыль засасывает.

И чудо: только забыв об этом, он обрел под ногами твердость!

Сначала, опьянев от этой новой свободы, он помчался не разбирая пути, но потом решил передохнуть, чтобы осмотреться и сориентироваться.

Лишь успев краем глаза заметить, что временное убежище провалилось в пучину, тотчас обнаружил страшное: его начинало засасывать при замедлении темпа, а решив остановиться, он едва не ушел в пыль по пояс.

Румбо метнулся вперёд что есть мочи, не до конца осознав еще смертельную опасность: бежать в таком темпе сил хватит еще не долее минуты, а затем он упадет замертво, и пыль поглотит его.

Инстинктивно отбросил лестницу, и тот час заметил: она не тонет!

Сделав резкий крюк, подбежал к лестнице и, прыгнув, вцепился в неё руками. Пыль накрыла с головой: он завизжал и единой судорогой исторг из заднего прохода собственные перегнившие внутренности.

Но лестница держала: вытолкнула Румбо на поверхность и, подобно надувному матрацу, заскользила по течению.

— В который раз выручаешь меня, милая! — толком не отдышавшись, он покрыл плоть лестницы неистовыми поцелуями.

Аккуратно вытянув тело наверх, распластался на животе вдоль дюралевых реек; отдыхал, отвернув лицо в сторону, сморкаясь и вычищая веки от мерзкого порошка.

Но что это?! Не может быть…

Удача!! Вероятно, течение развернуло его, и теперь прямо по курсу Румбо ясно видел бетонный выступ, с которого он — теперь, кажется, вечность назад — не к месту спустился.

Попробовал грести в пыли, и у него получилось (правда, пыль мгновенно набилась в легкие, вызвав приступ раздирающего кашля). К тому же онемели вдруг руки, и страшно зачесались вены.

Но Румбо забыл об усталости.

Вот она цель: уже близко.

Кто это сидит, свесив ноги, там, справа? Неужели…

— 3о-оя!! — изодранной глоткой выхрипел Румбо, — 3оя! 3оя! Помоги мне!!

Она приподнялась и медленно прошлась вдоль кромки:

— А, это ты… опять тонешь, и хочешь, чтобы я опять спасла тебя? — прежняя теплота исчезла из голоса.

— 3оя!! Прошу тебя!! — Румбо натужено вытянул шею.

Она оценивающе оглядела его сверху, жуя рыгли-сперминт.

— Ладно, хер с тобой… давай сюда свою лестницу, — 3оя присела над обрывом на корточки, — я подхвачу и буду держать, а ты подтягивайся!

Он соскользнул в пыль и стал барахтаться, пытаясь поднять лестницу над головой.

Она стала безмерно тяжелая. Пыль то и дело относила его в сторону, и всякий раз Румбо вынужден был начинать заново, поскольку 3оя не двигалась с места. Предел был близок.

— Иди ко мне, сука!! — просипел из-под выступа Румбо, и 3оя пошла, но с такой медлительностью, что едва ли позволяла ему восстановить дыхание.

Он решил собрать силы для последнего отчаянного рывка.

Легко это сказать: собрать силы. Для последнего. Отчаянного.

А как быть, если силы эти, по всему видно, кончились?

…Почти теряя сознание, Румбо ткнул лестницу ей под ноги.

— Ай, урод… оцарапал! — девушка на мгновенье скривилась, но затем проворно ухватила ступеньку, впившись в неё руками.

И с такой же неистовой силой впился острый край в её пальцы.

— Лезь, блядь, быстрее… руки больно! — заорала 3оя, обильно потея.

Но Румбо мог лишь висеть: на большее не оставалось мóчи.

Бессильно рыча, он вцепился в дюралевую планку зубами, позабыв, что зубов давно нет.

Но десна не соскользнули.

Не может быть! У него растут новые зубы?

Как бы там ни было, челюсти держат, словно шурупами вкручены.

Так, закусив ступеньку, Румбо расслаблял трясущиеся от напруги руки. Вот когда пригодились бы занятия с гирей, на которые подбивал его Митя! Но Румбо не слушал Митю, ибо, как и любой в этом возрасте, наивно полагал, что вся жизнь впереди.

Как бы не так.

— Румбец! Лезь, а то я щас брошу! — стиснув зубы, прорычала 3оя.

Он подлез, вцепился в неё руками, брыкаясь, подтягиваясь, сбивая кожу о бетонный бордюр — и вот вылез, наконец, повалился наземь, хрипя искореженным ртом.

— Бляха-муха… а она не тонет! — девушка с интересом посмотрела на лестницу, которая, будучи приставлена к краю, стояла, как вкопанная, словно приглашая обратно.

— Эта лесенка жизнь мне спасла… — подползая, едва не прослезился Румбо.

— Да брось ты, жизнь спасла… вон она стоит тут как тут… Кто-нибудь увидит и решит спуститься… и писец ему тогда! — 3оя хулигански хохотнула.

— Но ты же предупредишь его? — поднял голову Румбо.

— А что толку? Я и тебя предупреждала, однако же, ты не послушал… так отчего ты решил, что другой послушает?

— Ты? Ты меня предупреждала?! Когда это?

— Забыл, как я говорила: давай лучше останемся в Красной Комнате — неизвестно, что ждет за дверью.

— А если теперь… я передумал?

— Чего передумал?

— Если я хочу вернуться к тебе?

— Хех… теперь уж поздно. Ты можешь вернуться в Красную Комнату, только если кто-то вывел тебя оттуда: как это сделал со мною ты. Поэтому я — могу вернуться. А тому, кто вышел по собственной воле, назад дороги нет.

— Но ты… так до сих пор и не вернулась туда?

— Почему не вернулась? Вернулась. Я же объясняла тебе: Красная Комната не кончается за порогом. Она всегда с тобой. Как любовь. Но ты от любви моей отказался: кого же винить теперь в этом?

— Прости…

— За что прощать? Пока ты барахтался в Сиреневой Пыли, очередной воздыхатель уже успел вынести меня на руках к обрыву…

— Врешь!

— Падлой буду. Вот буквально только что.

— И где же он?

— Где… в Караганде… — она многозначительно посмотрела вниз, отряхнулась и, покачивая бедрами, скрылась за дверью.

Эта «Караганда» так неприятно покоробила Румбо, что он какое-то время тупо смотрел перед собой, даже не задумываясь о том, что снова остался один. Наконец, осознав это, побрел к двери.

По дороге взгляд упал на собственную грудь и обнаружил новую отметину: шов от вскрытия пересекали теперь вдавленные полосы узоров, впечатавшиеся в плоть, когда прижимался он к лестнице, желая обрести опору.

А вот и дверь.

Когда он ногой распахнул её, вынося на спине женщину, дверь подалась как картонная. Теперь, при ближайшем осмотре, она оказалась стальной, и зловеще тяжелой на вид.

Что если попытаться снова открыть её?

Красная Комната ведь никуда не делась: она была там!

Румбо подналег на дверь, отворил и вошел.

Он очутился в продолговатом помещении без мебели с тусклой лампой и маленьким окном под потолком. Стекла в окне не было, но частая решетка почти полностью перекрывала видимость. Под окном спиной к Румбо стоял человек в мундире. При появлении Румбо, он развернулся. Сухощав, приземист. Землистое лицо с парой узко поставленных, словно выцветших глаз. Ботинки какие-то странные… копыта, что ли?

— Документики ваши попрошу! — явственно вымолвило копытное, приближаясь и протягивая словно для подаяния мозолистую длань.

— Чего… — язык повернулся с трудом.

Облик урода в мундире будил в Румбо странное чувство узнавания: словно стучал в дверь памяти, дергал ручку, но та не поддавалась.

Он точно видел его; притом, видел недавно… но где?

— Документы попрошу! — в голосе мутанта клацнула сталь браслетов.

— Какие документы, командир… — Румбо устало сощурился, — я ж голый. К тому же, давно уже мертв… Меня зовут Румбо. Номер кузова — 6659671 — на ноге посмотри…

— Раз ксивы нет, придется задержать до выяснения, — развел руками служивый и, ловко оттеснив Румбо корпусом, выскользнул в приоткрытую створу, лязгнув снаружи засовом.

Затихающее цоканье.

Заперт.

Оцепенел на миг.

Затем бросился на стальную стену, ударив в неё всем телом.

Без толку.

Даже не шелохнулась.

Постоял с минуту, а затем истерический смех раненым вороном забился в опустевшей груди.

Что же это за кошмар, и где конец ему?!

Хотел вернуться домой, а вернулся в застенок.

Но разве Красная Комната не обещала стать его застенком?

Хотя… это был такой сладкий застенок… не следовало ли из двух зол выбрать меньшее?

Но не так ли поступал он всякий раз до сих пор? Не слишком ли часто подавлял в себе протест, волю к сопротивлению? Не вошло ли у него в привычку вслушиваться в нашептывания малодушных фобий, вместо того, чтобы смело и яростно жить без тени сомнения?

— Жить, просто жить: неужели это так сложно? Так ли уж необходимы для этого понты и удобства, которыми мы себя окружаем? Так ли тяжка эта ноша, что стремимся мы сесть в инвалидное кресло, не попробовав сделать и шаг? — шептал Румбо, запрокинув голову и глядя в просветы меж прутьев, — эх, нет со мной моей лестницы: ни то подобрался б к окну, да поглядел: может, не так и прочна решетка?

Словно в ответ позади лязгнуло, и двое здоровяков в спецовках ввалились в камеру. На лице первого отсутствовала кожа: влажное, сочащееся кровью, оно напоминало ощипанную курицу. Череп второго не имел неровностей и являл собой шелушащийся кожаный шар без намека на присущие млекопитающим органы.

Не говоря ни слова, Румбо с разворота врезал ему в мочевой пузырь пяткой.

Мясолицый напрыгнул сбоку, захватив голову, пустил в ход колени. Румбо подхватил было бедро, когда страшный удар обрушился сзади. «Только не падать!» — успел подумать он, когда второй удар выключил в голове свет.

Разлепил веки, услышав свой номер.

Человек в мундире сидел перед ним.

К мундиру этому Румбо уже привык, и не обращал теперь внимания. А под мундиром — под мундиром прятался тот, кого Румбо успел уже узнать накоротке и кому размозжил не так давно мясорубкой череп.

— Доктор… — улыбнулся Румбо, ощущая во рту привкус крови и с трудом двигая челюстью.

Боли вроде не чувствуется, хотя по башке получил будь здоров…

— Доктор, вы по совместительству еще и анестезиолог? — ощерился Румбо, пытаясь пошевелить затянутыми в смирительную рубашку руками.

Ощущения жуткие. Затянуто так, что плечи хрустят. Грудь сдавлена. Кажется, вот-вот порвутся суставные сумки. Паническое желание выпутаться — аж трясёт всего.

— Кто, я? — врач в мундире посмотрел на часы, — нет, дорогой: я тут не при делах… ты сам себе анестезиолог. Догоняешь?

— Не очень… По какому праву задержан? В чем обвиняюсь?

— Вед ми ны в чом, ни вынаваты! — картинно отозвался доктор, имитируя горский акцент. — Вы, дорогой мой, — продолжал он минутой позже, переходя на человечью речь, — обвиняетесь в том, что убили мясорубкой патологоанатома.

— Шутить изволите… — не поверил Румбо, — вы чего накурились, доктор?

— Чего накурился?..

— Да ведь вы и есть — патологоанатом!

— Я — патологоанатом?

— Ну да…

— Милый, да ты соображаешь, вообще, что говоришь?.. сейчас скажу Лёхе и Нересту, они тебе башку электрошоком прожарят… я — патологоанатом? Подумать только… а почему сразу — не Главвампир? Я, милейший, имени своего никогда не скрывал, и не скрываю. Меня зовут Ефим Тимофеевич Дрозд. Да… И вечен в атмосфере мой рост.

— А, ну да, я понял… — Румбо поморщился, — это не то, что ты думаешь, когда говоришь о ментах. Это не то, что ты дуешь в туалете, выпуская дым в вентилятор. Это не присказка и не уловка. Не загадка, не замутка, и не просказейка. Её рассказывали, когда было ясно, и люди были молоды. Выходили девки на поляну. Пряча прыщи и гнилые зубы, выходили они на поляну. И юноши выбегали им навстречу. Выпячивая лобки и клацая клыками, выбегали им навстречу юноши. И каждый думал: всех переебу. И сердце его колотилось, и ладони потели от вожделения. Но не таковы были девки. Они не хотели, чтобы юноши имели их по очереди, создавая суматоху и путаницу. Они хотели, чтобы ёб их кто-то один, потому что так надежнее. Потому что тогда легко будет разобраться, кому не хватает девушки, а кому парня, и все бы разошлись по парам, или одолжили бы кого друг у друга, если хочется. А когда все ебутся со всеми — это энтропия, безволие, хаос и вялый конец мечты. И многим девкам удалось приучить к себе парня. И часто рождались дети. Но короеды создают много шума, так что мы покажем им ментовскую ногу, чтобы они созерцали её, как откровение. Голую ногу женщины-мента. Молодой девицы-ментовчихи. Жилистую такую, белую, с неряшливо сбритыми волосками и натоптышами на гибкой запревшей ступне. Я заговариваю вас, доктор, заговором ментовской ступни. Отныне вы — слуга и сука!

— О как… — нахмурил брови Ефим Тимофеевич, — да тебе, братец, я погляжу, конкретно колпак сорвало… Такое не лечится. Тут и сульфазин не поможет. Даже не знаю, что с тобой делать… может, амортизировать?

— Амортизировать? Это лоботомия, что ли? — Румбо вязко сплюнул, — но вы же сами мне мозги вправляли. Значит, на вас и ответственность. Вы — мозговед, вот и должны были учесть. А то ишь, нашли виноватого! Мозги вставил, а теперь арестовал… дескать, я его угрохал… мясорубкой по башке… Это всё от начала до конца — подстава!.. А заклинание ментовской ступни всё равно подействовало, действует, и будет действовать! Усёк?

— А, ну как же, знаем… Ленин пыш, Ленин кыш, Ленин татктамыш. Я тебя, бычок, и не таким заклинаниям обучу еще…

По всему было видно, что Ефим Тимофеевич не на шутку рассердился. Он яро наморщил губы и пошевелил жвалами.

— Да ты понимаешь, лепило, что я давно уже сдох? Блядь твоя 3ойка меня из проруби вынула. И из пудры сиреневой — тоже… 3ойка Железный Крючок. 3ойка набалдашник. 3ойка каменный ключ в голове Бармалея. Мне до балды, куда меня твой Лёха-and-Нерест фачить будет: мёртвым всё возле птички, усёк? — Румбо выкрикивал эти странные слова срывающимся голосом, — Возле птички, усёк? Near bird!

— Щас мы тебе покажем птичку… — доктор вытащил из правого кармана подозрительного вида свисток и выдул суетливую трель.

Нерест и Лёха вошли в помещение.

Копытное зловеще усмехнулось:

— Замочил врача, а теперь под дурика закосить решил. Ведь решил, а, Румбило? Скажи честно! Думал, с дурачка и спрос не велик? А вот и ошибаешься. Велик с дурачка спрос. Более того: с дурачка самый спрос и есть. А спрос рождает предложение: таков механизм рынка. Стада придурков-покупателей: вот во что выродилась ваша гордая раса.

— А вы, значит, меня полечить решили, да? — горько осведомился Румбо, думая, как защищаться, не владея руками.

Эх, говорил ему Митя: учи, Константин, кунг-фу… Не послушал. А теперь сожалеешь.

Впрочем, кое-чему он успел всё же выучиться.

Обучение в условиях стресса. Это когда тренированная рука прилетает ниоткуда и бьет точно туда нужно — и боль парализует тело.

Нельзя всё время защищаться: надо бить в ответ. Пробовать опередить его удар… иногда такое удается. Но сил тратится так много! Ты уже дышишь, как загнанный пёс, а противник даже не вспотел.

Румбо судорожно напряг память:

— Ну что ж, полечите… полечите… Но учтите, вот Киев — стручок и книгочет. Вот Москва, удалая блядь. Вот Севастополь, мощный, как берданка. Вот Таллинн, сколько в нем букв…

— Семь, — перебил Ефим Тимофеевич, — в слове Таллинн семь букв… две сдвоенных согласных: эль и эн. Допустим. Дальше что?

— Семь? — переспросил Румбо, — надо же, а я думал…

— Ну, вот что, умник, — доктор посуровел лицом, — либо ты сейчас же сознаешься в убийстве врача, либо мои ребята сажают тебя на кол. Я не шучу. У нас есть специальная комната на втором этаже во флигеле. Там в полу укреплен кол, и я уже распорядился смазать его гелем для душа… вот это и есть амортизация, уважаемый: мы просто списываем тебя с баланса — а заодно уменьшаем налогооблагаемую базу.

— Да ты оборзел, падло… — пальцем у виска повертел Румбо… Стоп! Он повертел пальцем у виска? Значит, руки свободны? Значит, никто не держит? А! А! Где он?!

Румбо вскочил, отряхнув гадкий сон.

Вокруг темнота. И сразу ужас сжал сердце: они оставили его в этом склепе.

А сами — ушли навсегда.

Мёртвых ведь хоронят, так? Чтобы не перепутать с живыми.

Но ходят среди нас мертвецы, ох, ходят. Среди людей — всё больше мёртвых. И пахнет в городах мертвечиной. Потому что там питаются падалью. Потому что чернь, населяющая их, род свой ведёт от падальщиков, рвущих из пастей друг у друга последний кусок, после того как хищник полакомился.

Так чем лучше Красная Комната бетонного склепа?

И чем лучше Склеп смерти в Сиреневой Пыли?

Одиночество смирительной рубашкой сдавило Румбо. И захотелось вдруг плакать, но слёз не осталось в похожей на штрих-код душе.

— Нет! — отчетливо произнес в темноту Румбо, — врёшь: не возьмешь!

Моя душа — не магазинный чек.

Моя душа — израненная птица,

Что ищет над землей чужой ночлег,

Чтоб утром в пламя снова воплотиться.

— Нет… — Румбо уперся лбом в стену, — Нет! Нет! Нет!! Не спросил я позволенья, не упал я на коленья, не повис в тугой петельке, не упился водкой в стельку, не поддался, не отдался, не прогнил и сьебался! Что же делать мне теперь? Лбом стучать в стальную дверь? Открывайте, дескать, ну! Утопил я блядь-Муму! Приморил собачку грешник. Подпалил птенцам скворечник. В кислоте зажарил рыбок, вздернул ящера на дыбу, вздрючил колли, съел лягуху, высрал бублик и ватруху, утопил в толчке змею и любовницу свою.

Да. И любовницу свою.

Он в который раз ощупал шершавые стены темницы, пытаясь анализировать.

Если он мёртв, не является ли Адом место, где он находится?

Как он вообще здесь оказался?

Женщина привела?

Но до этого он пил водку с Митей и Валерой на даче. И уже под утро пошел погулять. И нырнул в прорубь. Надо же. Угораздило. О чем они говорили до этого? Кто-нибудь помнит?

Рука нащупала неровность, материал которой отличался от окружающего. Так и есть: это похоже на две железные кнопки. И пульт, круглый пульт. Он уже встречал его в своем сиреневом кошмаре. Помогли ли тогда кнопки? Не особо.

Но, во всяком случае, он выжил?

Значит, помогли. Не помогли — не жил бы.

Да ведь ты — всё равно мёртв! Значит, терять тебе нечего.

Румбо наугад надавил кнопку.

Нееет, это сумасшествие.

Никто не знает, что со мной происходит, где я?

Это кошмар, кошмар одиночества.

Уж пусть лучше врач: психиатр или патологоанатом — но живой, по крайней мере.

С мёртвыми врачами неприятно разговаривать.

— Придётся потерпеть… — отозвался Ефим Тимофеевич, — я, знаешь ли, тоже сюда не стремился. Дома у меня жена, дочь… уже почти взрослая, школу заканчивает… требует ласки и защиты, так-то. На кого я их оставил, по-твоему?..

— На жалость бьёшь, гражданин начальник? — усмехнулся Румбо, лихорадочно соображая, что делать дальше.

После нажатия кнопки его перенесло на морозную городскую улицу, по которой шагал он в кожаной куртке и не по погоде легких кроссовках, а назвавший себя Ефимом Тимофеевичем следовал рядом, крепко стискивая Румбо под локоть.

Первым желанием было: бежать. Замочить врачу по башке — и бежать… только как замочить сподручнее? Мясорубки-то нету… а если локоть рвануть на себя — и с разворота с другой руки ему в рыло? Он, гад, верткий… чуть дернешься — за спину уходит… Надо осмотреться: где мы, куда идем? Ведь если сразу вот так бежать, это куда глаза глядят, что ли?.. Вроде, никто не страхует, народу на улице мало, вечер… в какую сторону бежать хотя бы? Так и в тупик угодить можно.

Рассуждая так, Румбо бежать не спешил, решив проверить, что будет дальше — а при первой возможности врезать лепиле меж глаз и унестись вдаль, молотя каблуками.

Только б дыхалка не подвела.

Дыхалка-то у меня того-с: не фонтан. Адреналин сколько сил уже сжег… гормоны требуют топлива! Всякое ощущение требует топлива.

— Ты подожди меня здесь… я быстро! — весело пообещал Ефим Тимофеевич и скрылся в неприглядного вида парадном.

Румбо, не ожидавший такого расклада, поначалу и вправду стоял, как вкопанный — а затем осторожно пошел, озираясь и горбясь.

Остановился.

А куда он идет?

Где он вообще находится?

В спортивном костюме, кроссовках на босу ногу, и накинутой на плечи драной «косухе». А на улице, похоже, ниже нуля.

Что в карманах?

Пусто. Вообще пусто. Даже подкладку прощупал.

И что он будет делать ночью в незнакомом городе с пустыми руками и карманами? Так и замёрзнуть недолго.

Может, лучше и вправду подождать Ефима Тимофеевича?

Может, он в тёплое место приведет? И чтоб пожрать (Румбо осознал вдруг, что давно и сурово голоден), и рюмашку махнуть — согреться…

А потом уж он сбежит. Согреется, освоится, пожрет — и тогда сбежит. Непременно сбежит. Может, бабла перехватить удастся. Или еще там чего, по ходу пьесы.

Ведь Ефим Тимофеевич, вроде бы, один. Приветлив и не вооружен (хотя здесь есть сомнения). Но, во всяком случае, доверяет — раз оставил на улице, а сам ушел. Значит, не ждет, что убегу. Или наперёд знает?..

…— Ну, ты и дурак, приятель… — покачал головой Ефим Тимофеевич, появляясь из дверей закусочной, — чего ж не убежал? Я ж специально тебя одного оставил!

— А? — оторопело уставился на него Румбо, и тот час рванул, что есть мочи, но напоролся рёбрами на тяжелый пинок Лёхи-и-Нереста.

Затем знакомый удар по затылку — и темнота.

…Он снова очнулся во тьме у пульта.

Снова привкус крови во рту и плохо двигается челюсть. И теперь еще в глазах, кажется что-то не то… разводы и вспышки какие-то. Может, это сетчатка скоро отслоится на хрен? И кто за это в ответе?..

Подожди, какую кнопку он тогда нажимал? Вот эту, которая слева — если стоять к стене лицом. Что если теперь нажать соседнюю?

Нажать еще раз?

Он только что мог убежать — и вот опять здесь, и снова с разбитой головой… боль не ощущается: опять анестезия?

Ну, а что, солдат на войне — он разве не такое переживает? Вот разнесло ему осколком бедро, выполз из зоны обстрела, затащили его бойцы за укрытие, анальгетик ширнули: жив и счастлив он.

Счастлив, и не помнит о ране.

Колет, и колет игла… колет и колет. Чтобы не было боли. Чтобы никогда не чувствовать боли.

Но боль возвращается.

Однажды, когда лекарство закончится, боль вернется.

И час этот близок.

Так жми же на кнопку, несчастный: что ты теряешь теперь!..

Вагон качнуло, поток пассажиров толкнул в спину.

Он стоял в тамбуре пригородной электрички, с запотевшими от множества выдохов стеклами. Двери с шипением разомкнулись: толпа повалила как стул после каши.

Румбо вынесло на платформу небольшого вокзала; ядом алела вывеска «Барсук», а чуть правее Румбо заметил автобусный круг и магазин «Елда».

На этот раз тепло, даже жарко. Листва деревьев настойчиво шелестит над головой. Пахнет сиренью и папиросами. Румбо одет в белую сорочку с черными свастиками и штаны крокодиловой кожи. На ногах — вполне приличные туфли, почти не разношены, кажется. В кармане нащупал бумажник и складной нож.

— Ну, с ножом-то я не пропаду! — радостно щелкнул лезвием, ногтем проверил заточку клинка, — покромсаю гада, запыряю свинью!

А что в бумажнике?

Три штуки рублей денег, кредитная карточка с намалёванным пин-кодом, водительские права на имя Анатолия Жмерина… можно жить!

Ах, как славно, что не убоялся ты нажать кнопку, Румбо! Теперь ты — Анатолий Жмерин, ты при ксиве, и у тебя есть нож: авось, не пропадёшь!

Окрыленный, он шагал по аллее вслед за сошедшими с поезда. Ментов, вроде не видно. Тихий городок — или даже посёлок. Зря не посмотрел название станции, но возвращаться уже не хотелось. Стемнело, тёплый ветер приятно ласкает затылок. И что-то особенное такое в воздухе… ну, конечно… это запах моря!

Так это — город у моря! У моря, где круглый год тепло! Где никогда не выпадает мерзкий колючий снег, где нет склизкой грязи и предательского льда под колесами. Где не воет в вентиляционных шахтах северный ветер, не жжет нос и уши, не налипает обледенелой коркой на зеркала.

Зеркала… он посмотрел на свое отражение в витрине и обомлел: на безволосой голове его Лёха и Нерест оставили рубцы своими кастетами. Отметины пугающе свежие, напоминают витиеватые росчерки стилизованных молний.

Приметная внешность… а, впрочем, плевать: шрамы красят мужчину.

Как, всё же, удачно у него это вышло… а ты, дурачок, боялся Ада.

А здесь хорошо, как в Сочи.

Насвистывая, Румбо шел по вечерней улице.

Сейчас бы взять напрокат автомобиль — недорогой, невзрачный какой-нибудь — проехаться по округе, присмотреть комнату. Только выяснить, сколько денег на карточке. Если они вообще там есть. Найти банкомат, во всяком случае. А кроме карточки у него рубли. А что это вообще за страна, разве известно? Он слышал в электричке разговоры по-русски? Нет. Возможно, это не рублевая зона. Возможно, это вообще… Так, а это что?!

На доске объявлений Румбо узнал расплывчатый овал своего лица с восклицательной подписью. Он приблизился, желая прочитать бледный шрифт, но вышедшие из дверей люди заставили его отпрянуть.

Это были: Ефим Тимофеевич, 3оя, Лёха и Нерест.

Шумно переговариваясь и не обращая на вжавшегося в стену Румбо внимания, они сели в BMW и плавно тронулись, смешавшись с потоком. Румбо проводил глазами габариты машины.

Похоже, он в розыске. Надо срочно изменить внешность. А как? Срезать себе кожу с лица, как у Лёхи? Гм…

А вся эта шарага — отдыхает тут, что ли? Трудовой отпуск, мать их?!

Надо, пожалуй, рвать когти. Вглубь материка — если это не остров.

Для начала, попытаться достать велосипед, а лучше еще — мотороллер. В приморских городках всегда разъезжают на скутерах. Найти супермаркет и покараулить у входа… Или нет… может, лучше, наоборот — остаться здесь, смешавшись с толпой туристов? Тут наверняка их много. Среди туристов закосить под местного, среди местных — под туриста. А врагам не придет в голову, что я — рядом. Они же в отпуск поехали: то есть, с работы проч. Откуда же мне, их клиенту, здесь взяться? Прошли мимо, не заметили… да, но как быть с объявлением на стене? За что разыскивают, вот бы узнать… убил мясорубкой врача, не иначе… смешно?.. надо вернуться, прочесть, но возвращаться страшно. Может, лучше на станцию? Поездом приехал — поездом уедет. Но на станции дежурит патруль, и фотографии эти — наверняка там расклеены. И на магазине… стоп! Магазин же назывался «Елда»! И бар назывался «Барсук»! Значит, он где-то в России! Но где? В Сочи? В Крыму? Где еще у нас тёплое море?

А с чего он вообще взял, что здесь есть море? Он его видел? Нет. Только воздух нюхал. Пальма у ресторана? Искусственная, вполне вероятно. Он может вполне находиться в Сибири, в разгар недлинного лета… недаром штаны на нём не курортные… Так что же делать?.. Что делать??..

Вывернувшая из-за угла машина ослепила фарами, хлопнула дверца:

— Вот он, держи!!

Что было мочи кинулся в сторону вокзала, на бегу завернул в закоулок, показавшийся входом в дешевые апартаменты. Там снова попал под луч света, бивший из окна пиццерии, и со всего маху сбил с ног старуху в чепчике.

— Стоять, падло! — в руках кудрявого жирдяя в униформе тускло сверкнула сталь: он быстро прицелился и выстрелил дважды.

Румбо рухнул как подкошенный, забрызгав мозгами ступени.

Завыла сирена, и прощально мигнули фонари наверху.

Перевернувшись на спину, увидел Лёху с Нерестом, 3ою и Ефима Тимофеевича.

Румбо лежал на холодном полу своей камеры, а они возвышались над.

Было промозгло, воняло лаком и рвотой.

— Пускай остынет маленько! — Ефим Тимофеевич щелкнул рубильником, ботинок Лёхи-и-Нереста врезал под ребра. Дверной проем выпустил свет, мелькнул тенями и затворился с грохотом роняемого в могилу гроба.

Пустое пространство

Ефим Тимофеевич вставил магнитный ключ в щель, и металлические створы разомкнулись. Они вошли в просторное помещение с обоями из сиреневой шерсти, сферическим потолком, низким обтянутым светлой кожей диваном и матово-черным диском журнального столика.

Расселись. 3оя налила в бокал «Нарзана», вооружилась пультом климат-контроля.

— Ну, чего делать-то будем? — спросил Лёха, ковыряя мясо на лице, — если просядемся на этом челупане?

— Не просядемся, не конбобось… — покрутил молоточками Ефим Тимофеевич, — дай наладить связь, а уж мы свое возьмём… меркантильным я никогда не был, и Румбо-17 у меня не самый лучший экземпляр…

— Но ты говорил, у него мокрые ладони? — отложила пульт 3оя.

— Кто говорил, я?

— Это я говорил, — поднял палец Лёха, — а мне передал Нерест через анальный зонд.

— Нерест, ты действительно передаешь ему информацию прямой кишкой? — 3оя вскинула брови.

Нерест кивнул.

— И ты сказал ему, что у Румбо мокрые ладони?

Нерест кивнул снова.

С минуту они молчали.

— Вон как оно, дело-то поворачивается, Ефим Тимофеевич! — посолил лицо Лёха.

— А как оно, по-твоему, поворачивается? — тот вцепился в колени руками.

— А так, что скоро молнии в тумане свадьбу русскую сыграют! Руки-то у него не заводные, и карусель в голове не сто копеек стоит.

— Не сто копеек, говоришь… — Ефим Тимофеевич отогнул крышку у банки кабачковой икры, — хорошо, пускай не сто копеек. Пускай даже не рубль двадцать. Это мне не будет суматошно. Мне суматошно, когда я вижу, как мои коллеги шелестят бациллами: вот это мне суматошно, да… я на них рассчитывал, как на смену поколения, в рот его ебать… а они пошли на случку с бестолковкой как дырявые гвозди! И мимо кассы, всё — мимо кассы…

— Но я ведь «журавлей» предупреждал, чтоб не трясли кабинкой! — возразил ему Лёха, а Нерест кивнул.

— Ты предупреждал? — скривилась 3оя, — еще скажи, что Соломон не причесал зарплату… Чимпаро на твое произношение мы ложим!

— Прическа — королеве не чета! — погрозил пальцем Ефим Тимофеевич, — а я бараньи головы блюду! А коль скоро наш народ без чистогана решил остаться, тут все вопросы не ко мне, а к Главному Силовику: буду на репе струиться.

— А Главный Силовик тебе скажет: почивай! — усмехнулся Лёха, а Нерест кивнул.

— И морду в стакане перевернет на рубль двадцать, — поддержала его 3оя, намазывая кабачковой икрой разрезанный вдоль французский батон.

— Вот я и думаю, что вы всегда так рассуждаете… — прищелкнул пальцами Ефим Тимофеевич, — но ведь если пройти в калитку, да положиться на случай, это очень многое сразу поставит на карту. Наша с вами репутация: это, во-первых. Репутация Главного Силовика: это, во-вторых, затем… по кругу. И после круга, в общем, ланч тайм, и всё такое, как у иностранцев ёбаных принято, когда они кутерьмою совьются там у себя на залупных раковинах… по мне прическа виновата, надо же! А мне по прическе, что виноват. Я на слепую гору не обезьяна! Тогда сказал, и сейчас повторяю. Потому что все привыкли только о себе думать, а об общем деле — это нет, как же, мы в изумлении… ну так и прожуйте свое общее дело вместе с кубиком! Плещеев и команда, бля, половозрелых космонавтов…

— Залупной раковиной по голове не постучишь! — едко захохотал Лёха, — у честного трудяги всегда найдется пара лещей для подружкиного вымени! А ты не психуй. Ложись и паласато. Разуверился в нас, Ефим Тимофеевич, так и скажи на летучке: считаю, мол, что товарищи наше доверие не оправдали, и Главный Силовик просрался жёлтым корнем. А если кто по факту имеются возражения, попрошу в порядке живой очереди к секретарю, и оставлять записки ртутные. И мы всё разберем и посмотрим. И вынесем дружно вердикт. И пусть затрубят вместе с нами.

— Затрубят-то они, затрубят… да толку в трубе той уже не будет! — Ефим Тимофеевич пристукнул копытом.

— Это почему это?

— Это по тому это… по кочану это. Мимо женской влаги не пройдешь: остановишься, пошуршишь мандовошкой в салатовом. Вот так точно и рукамодей, если ранец не проветрил.

— Почему это не проветрил… проветрил! — обиженно буркнул Лёха, а Нерест кивнул.

— А раз проветрил, должен знать: молва крива на вымя. И жрёт салага мой хрусталь, и в колбасе нашел счастье. В самой простой колбасе, представь себе. И я покупаю ему эту колбасу. Не часто: чтобы не баловать. Чтобы он экономил, не съедал всю за один день. И он её экономит, затягивает по ломтикам… например, смолотит пудинг — а потом колбаской сладенько так закусит… Мир дому твоему, называется. И на соседей кивать мне нечего! Сам сосед. Сам науку быта на педалях изучал! Прогнёт рекомендация бражника, или не прогнёт… на всё свое понятие имеется. И это понятие — натянуто как струна. Или как календарь. Отрывной календарь безвозмездных пространств…

— Безвозмездные пространства… это так глухо… — мечтательно потеребила мандарины 3оя.

— Безвозмездные пространства это моя душа… — важно засопел Лёха, — это мой билет в потустороннее, мой меч, колбаса и маятник. Моя водка, молодка и фистула. Мой паровозный батальон. Если безвозмездных пространств не будет — я сам замотаю их в вымени! И рыцари проглотят медленно масло… А ты, Вафля, любишь парням по ушам ездить, динамистка. Как тогда в Загорске, помнишь? А теперь мне и жизнь не в треск, и рукава не в благость.

— Уж конечно, запердолил и в лёжку! — девушка манерно повела плечами, — Он мне медную стружку взамен предложил, джентльмен, ё-моё… только б не расположить молоточки в открытие, только бы не вдряпаться! А масло у челобрея есть? А карусель у вратаря смазана?

— И масло есть, и карусель смазана, — уверенно улыбнулся Ефим Тимофеевич, — да только момент подходящий еще не настал.

— Так когда ж он настанет? — нервно поерзал Лёха, а Нерест покачал головой.

— Когда ты дрочить прекратишь, тогда и настанет! — свирепо откликнулся Ефим Тимофеевич, — Больно ломкое у тебя покрывало, дружочек! Больно шаткие сквозняки на твоей солидарной деревне. Лобзиком не прорежешь, надфилем не проточишь…

— Ладно, господа, хорош базарить… — 3оя дожевала смазанный кабачковой икрой батон, икнула.

— И правда: десятый час уже! — спохватился Лёха; вскочил, вынул из стенного шкафа ярко-синие ласты, протянул 3ое:

— Держи, это тебе! Примерь, не велики ли?

— Я сейчас не хочу, потом… — отстранено прошептала 3оя.

— Ну, как хочешь… — он разделся донага и помог раздеться Нересту.

Затем Нерест нагнулся, Лёха ввёл зонд и надел наушники.

— Папуль, можно конфетку? — 3оя коснулась языком большого пальца.

— Соси на здоровье… — прокряхтел Ефим Тимофеевич, расстегивая петли мундира.

— Нерест говорит: лиса убоится запаха, — взволнованным голосом сообщил Лёха, прислушиваясь, — и еще он говорит, что запах этот не добывается запросто, но не иначе как в муках душевных… и что любовь — то слово, которое открывает все двери. Я верю в любовь, да. Не в таком смысле, когда самец взбирается на самку, или крыса на колбасу, а в самом пронзительном, загадочном смысле… философском, я сказал бы… по особенному точном, но вместе с тем легкомысленном, странном, непредвзятом.

Лёха дернулся, умолк, и вскоре захрапел.

Нерест высвободил гениталии, встал по стойке смирно лицом на северо-запад и затрубил в два рожка.

3оя смеялась и хлопала в ладоши. Затем встала:

— Ну всё, ребят… большущее вам мерси за столь приятный вечер, и чмоки-чмоки, пока-пока…

— Как ты уже уходишь? — выпятил губы Ефим Тимофеевич.

— Пора, мой цыпленок… ждут меня труды праведные в Комнате Красной… Вы тут без меня не балуйтесь!

— Мы будем послушные! Возвращайся поскорей! — ответили хором Лёха и Ефим Тимофеевич, а Нерест выпустил газ.

— Так и ты: поигрался жизнью — и бросил. — молвил Ефим Тимофеевич вслед сомкнувшимся за девушкой створам, — Ладно, давай послушаем, что там наш клиент наговорил с утра.

Нерест раскрыл нотбук, отыскал нужный файл.

Из динамика послышался голоса Румбо.

Он говорил чуть с хрипотцой, посмеиваясь:

…Снилось, что в лесу. В красивом лесу: буйный лес такой, зелень ото всюду прёт, как в субтропиках. Запомнил деревья: высокие, раскидистые, с листьями, похожими на мятую фольгу. Или на ёлочные украшения… Там был пруд, или, скорее, ручей — на белом камне, напоминающем пемзу, сидел, свесив ноги в воду, даже по пояс свесившись. И тогда существо это ткнулось мне в руки, как тыкается щенок или котенок. Оно приплыло и стало тыкаться в меня — это был маленький дельфин без хвоста (там где хвост, была культя, ну, просто как у колбасы). Понял: бедняге совсем плохо от пресной воды. Надо срочно спасать, а то умрет. Взял его на руки, как ребенка, побежал из лесу к имению. Что за имение? Не очень ясно. Старая усадьба какая-то, чуть ли не замок — и мы арендуем его, похоже. Кругом природа грозная, красивая, зелень прёт. И берег моря, пляж с галькой. А в имении нашем есть бассейн с морской водой: мне туда надо. Но сначала в море решил искупать малыша — чтобы он оклемался немного. Но выпускать море насовсем не решался: штормило. Волны шлёпались, пена и брызги. Он такой слабый: ударит, смоет, разобьет о камни. Так что у самого берега окунул его, а он пищать стал, вырываться, и челюсти изогнул, укусил мне ладонь — неожиданно больно! Но в море не выпустил, только намочил его — и он изменился как-то, расцвел, что ли?… И форма поменялась: он перестал быть вытянутым, стал походить на краба без панциря, или на моллюска какого-то. Прибежал в имение, а уже вечер, и никак не вспомню, где бассейн с морской водой. Где-то на веранде, на первом уровне. Тороплюсь, распахиваю двери. Тёмные коридоры, высокие потолки, резные наличники. Некоторые двери опечатаны: так пломбы долой, рвусь вперед: малыш погибает. И попал в спальню к матери, а они с мужем спят уже: поздно. Одеялом накрыты с головой, бужу:

— Мама, мама! Где бассейн с морской водой?

Показала пальцем за угол; ну, потерпи еще немного. Прибегаю, а там уже не бассейн, а океанарий какой-то. Исследовательский центр, видимо. Круглые ванны с водою пенною, а в них гады морские плещутся. Осьминоги хищные, огромных размеров, и еще какая-то дрянь, сразу и не разобрать, что откуда и куда. Как же к ним моего дельфинчика? Сожрут, и жевать не будут.

Вот двое мужиков в зеленой форме. Спрошу их, что делать с малышом. Показываю, а они мне:

— Выброси ты его на хуй… это прилипало, паразит такой, навроде клеща…

И дельфин, смотрю, уже не дельфин давно, а твёрдый такой вроде как пряник, и маленькие щупальца сбоку. Да, клещ, только мёртвым прикидывается. И что же мне с ним теперь??

Просыпаюсь: грудь давит, плакать хочется. Зачем опять бросил её одну, зачем не приласкал, не приголубил? И что дальше — то ждет нас, когда разлучат нас хитрые нефтедоллары, когда болезни и старость подступят? Ты скажешь мне, милая?…

Спи, спи, родная, хорошая моя. Помнишь, звал тебя куколкой? Ты и сейчас — моя куколка.

Жалость к себе — вот паразит, которого советовали мне выбросить. Так или нет? Выходит, что так. Или же выбросить мне птичку мою хрупкую, лысенькую? Или же куколку пухлую, пукающую? Нет, не смогу, куда там…кишка тонка. Не перегрызть мне эту шею. Обмелела Москва-река: Аврора не пройдёт. А кривляться хватит уже, наверное: сколько можно? Играл в настоящих мужчин. Любовался собой как баба в зеркале.

Разница в восприятии огромна.

Один человек выходит на улицу, спокойно так, в старых тренировочных, и с мешком для мусора. И он может попить пиво с дворником, или разбить ему харю. Может на глазах у всех мыть губкой "Жигули", и магнитола будет петь ламбаду. А я так не могу. Не могу, не могу. Зато могу выйти вечером, трезвый, тихо подойти, проколоть ему ножом баллоны, и дальше пошагать как ни в чем ни бывало…

— Так, ну, достаточно, — Ефим Тимофеевич нажал клавишу Esc и аккуратно прикрыл нотбук, — пойдемте-ка сейчас на мясокомбинат, а услышанное по дороге обсудим.

— Как скажете, — отложил банку с икрой Лёха.

Нерест встал и задействовал механизм, раскрывающий двери.

Втроём они вышли на известняковую тропинку, терявшуюся в зарослях хвоща. Огромные насекомые сидели на хвоще. Ефим Тимофеевич брезгливо поморщился:

— Сколько раз просил вас навести здесь порядок… почему жуки эти, почему сколопендры?

Нерест затряс головой, а Лёха молвил:

— Они плодятся быстрее, чем мы ссым. Сладу с ними, в натуре, нету…

— Что за похабщина опять… знаешь что, Лёха, надоел ты мне… мне с тобою плохо! — Срифмовав таким макаром, Ефим Тимофеевич стал пританцовывать, словно не в силах противостоять распирающему ритму, а затем молвил:

— Все эти бесконечные мысли вслух… эти разговорчики беспонтовые… кто о чем… Лёха… одно имя чего стоит… красноречиво свидетельствует. Вот, ты, Нерест, другое дело. Ты — из благородных. Не простой мутант какой-нибудь. Ты — мутант без лица. Своего рода воплощение немого правосудия, хе-хе-хе… Эдакое усреднение. Грубая работа палача… а задумка-то была какая смелая. Я на кулачках с боксером, называется. Ну, как настроение теперь поменялось? Изменкой повеяло? Заблуждаетесь. Не на таких напали! Я — Куромот Куровормот Куровятный, и я желаю знать, куда двинуты мои батальоны! Я желаю напалма и радости. Во мне есть гордость, но это — гордость слепца. И мысли мои — в утешение. Слепцу в утешение. Старый слепец поднадрочил залупец… песня такая… И кто кого в итоге возненавидит? Кому бич, а кому — забрало? Кого взметнуло, а кого-то и забрало… Отчего у русских такой обычай: дарить своим женщинам холодильники? Или не греют их женщины? Отчего я плету эту чушь, вместо того, чтобы гибнуть на баррикадах? Куда там… чтобы выйти на баррикады, нужно быть отмороженным… нужно презирать смерть, а не заигрывать с ней, дроча пиписку. Нужно жадно вдыхать, и выдыхать — еще жаднее! Нужна молодость, сила, задор. И никаких наркотиков! Всё на трезвую, чистую, просветленную голову… до замирания сердца, по-настоящему: с булыжником на пулемёт. Слабо? А… вот и мне давно слабо. И я это чую. Но боюсь себе в этом признаться. Я б никогда не смог как он — барахтаться в Сиреневой Пыли. Я б сразу сдох от панического удушья. И при этом нагадил бы в штаны… А он — голый, с лестницей, бесстрашно преодолел шесть смертельных дистанций, включая растворение заживо… Смог бы ты хоть секунду существовать под таким прессом? Если задумываешься над этим — значит, сомневаешься. А раз сомневаешься — не сможешь. Так устроена жизнь: может — только не сомневающийся. Тот, у кого воля пряма как луч. Такими рождаются, понимаешь? Это специальная селекция. Ты можешь понимать это, но ты не можешь стать таким. Никакой компьютер не заменит хорошего удара в морду. И если ты вставляешь в человека хуй, помни, что этот человек тоже будет стремиться тебя выебать. Так устроена жизнь, дорогой мой Нерест. Нерест… какое звучное имя. Сразу чудится икра, вспоротые брюха рыб, чешуя на зубах, матросы… Ты матрос, Нерест?

Они миновали ажурные ворота из влажных костей млекопитающих.

Нерест мотнул головой.

— Чего головой своей трясёшь? Матрос — это из души, понимаешь? Матрос всегда на корабле. Он не боится утонуть: ему это по хую. Это само собой разумеется, думает матрос, натягивая канаты. (Плюх!.. — и все дела.) А представь себе теперь, что с нами будет, если мы и дальше останемся на этом пути? Всё, что сейчас плохо — усилится, потому что старость и смерть подойдут вплотную. И надо иметь волю, сконцентрированную как луч, чтобы воспротивиться этому. Надо быть несгибаемым. Надо быть неистребимым. Неистр-ебимым, да. Как таракан. Тараканы выживут. Вон, погляди на хвощ! Сколько их тут, красавцев, бля! Никакой яд не берет их! Так станем же, коллеги, тараканами!!

С этими словами Ефим Тимофеевич, снял пиджак, отстегнул кобуру и присел, скособочившись. Также точно вслед за ним поступили и Лёха с Нерестом.

Непонятный свист повис в воздухе.

Можно было подумать, что это свистит в ушах…

И вскоре Ефим Тимофеевич, Лёха и Нерест стали стремительно уменьшаться, уплотняться, утараканиваться… и утараканились в трёх тараканов.

Пошевелили усами и скрылись в хвоще.

…Хвощ — это вход в мою голову… — подумал Румбо, перемещаясь вдоль стены темницы, и теперь мне жизненно необходимо этот вход закрыть. Иначе эти звери порвут меня. Порвут мой разум на части. Разобьют, как говорится, душу. Как бутылку пива: шмяк — и только пена прошипела. Но я-то хуле здесь делаю? Если над этим как следует задуматься, хорошо не станет. А в моем состоянии задумываться над этим означает: прийти к суицидальным поползновениям… а это уже болезнь. Но как быть, если все вокруг больны? Если ты — лишь хрип повешенного, прервавшийся через мгновенье? Как принять такую судьбу? Кто на это осмелится? Посмотреть в глаза Смерти и сказать: ну, здравствуй, красавица… гульнем напоследок? Попутешествуем по миру, зажжём, как говорится… ну, в последний разочек… самой, небось, давно хочется, а ты стоишь тут с косой, проход загораживаешь… вместо того, чтобы валить со всеми на Праздник Жизни! Ты чего такая невеселая, Смерть? Мы — же продвинутые люди, современное общество… венцы творения, и всё такое… посмотри на наши крутые тачки. Посмотри, как мы живем, сладко посасывая блага цивилизации, заработанные рабским горбом и солдатским мясом. Повеселись с нами на танцполе, позажигай хоть пару часиков!.. Они думают, что она откликнется? Думают, что съедут на базаре? Воистину, дороже всего нам стоят иллюзии. Многие до конца жизни не могут с ними расстаться, то того привязались. Иллюзии — они как домашние животные. Когда подыхает — ужасно жалко. А что делать? Приходится хоронить и заводить новую.

Нет, в самом деле, лучше повеситься… только на чем? Веревки здесь нет, а я голый. И волос не надергаешь, чтобы веревку сплести. Может, как японский разведчик — откусить себе язык и помереть от потери крови? Интересно, смогу ли я откусить себе язык? Вряд ли. Хотя, с другой стороны, 9 секунд продержался… — Румбо потрогал пальцем ожог, — ну, а что больнее: 9 секунд руку жечь — или отгрызть язычаро? А нажму-ка я напоследок 2 кнопки вместе: авось, повезет?

Прогулка по кладбищу

Он не сразу сообразил, что к чему.

"Понимание приходит с опытом": Ctrl-Alt-Del

Всё оказалось просто: нажать две кнопки сразу — чтобы Адскую машину переклинило. Как он только раньше не додумался??..

<Мир померк, пошла перезагрузка>

27 26 25 24 23 22 21 20 19 18 17 16 15 14 13 12 11 10 9 8 6 5 4 3 2 1… хоп!

…и Румбо вынесло обратно к моменту, когда они с 3оей остались вдвоем в Красной Комнате.

— Но… — девушка испуганно побледнела, — я никогда не выходила из Красной Комнаты… я не знаю, что там, в том мире за дверью.

— Брось! Ты же сама вытащила меня из проруби! Разве забыла? Это ведь было у озера в лесу, а не здесь (— deja-vu! — подумал 6659671, — вовремя сохранился?..)

— Ты не понимаешь… — 3оя вытерла промежность халатом, — Красная Комната не кончается за порогом. Она всегда с тобой. Ты хочешь выйти из неё, и забрать меня с собой? А готов ли ты к тому, встретишь за дверью? Что если нам придется расстаться? Может, лучше останемся здесь, вдвоем, — и будем жить в любви и согласии? Возможно, у нас будут дети… — с нежной улыбкой она повертела ручкой мясорубки.

— Возможно… — задумался 6659671, — но ты не беспокойся: дети нам не помешают. Мы не по-детски взбодрим их смешными упражнениями с гантелями и скакалкой.

— Мда… детей тебе доверять нельзя… уморишь! — констатировала 3оя, швыряя мясорубкой в люстру.

Та лопнула, словно ёлочный шар.

Сыпануло осколками.

Вязкая темень упала как занавес.

— Ёкарный бабай… — 6659671 осторожно провел ладонью по темени и вынул два продолговатых стёклышка.

Тишина.

Слышно стук своего сердца.

бам… бам… бам… бам…

Нервы… нервы… совсем расшатались — скоро превратишься в дряхлого гипертоника…

Нет, не сдаваться: действовать! Во что бы то ни стало, без смысла, без надежд, без веры: стоять и сражаться, пока есть под ногами опора.

На ощупь он двинулся вдоль стены…

Он узнавал свою камеру. Ну да: вот угол, где он стоял, а вот эти кнопки, которые…

…3оя?..

— 6659671, ты где? Я тебя не вижу!

— Я здесь, 3оя! Мы в темнице… в тюрьме! В заточении!!

— Ты чего гонишь? Попустись… — щеколда лязгнула, дверь отворилась, свет хлынул.

— Айда лучше на воздух… погуляем по кладбищу. Покажу тебе, где похоронен мой дедушка, а если вдохновение позволит — и бабушка… — девушка накинула халат, вставила в остроносые сабо босые подошвы и вышла, словно на подиум.

Спотыкаясь, 6659671 последовал.

Пейзаж вокруг напоминал мрачную пустыню: столбы ядовитого дыма в небе; то там, то сям разбросаны ржавые обломки механизмов.

— 3ой, а мы где? — оторопело оглядывался 6659671, — Это что, тоже Красная Комната?

— Нет… разве не видишь? Это Забвение. Помойка истории. Огромное кладбище всего, что вымерло за миллионы лет… осколки их жизнедеятельности… А у моей семьи на этом кладбище отдельный сектор: мы возле него как раз находимся… видишь этот лес на склоне холма? Пойдем, не бойся…

6659671 позволил увлечь себя в хлипкую рощицу хилых дерев: склизким хоботами извивались и пятились стволики.

— 3ой, а что с врачом этим… ну, с паталогом в мундире? И с помощниками его… Что, если нагрянут?

— Ссышь? Зря ссышь. Они теперь тебе не страшны.

Рощица сменилась настоящим лесом: тенистым, разлапистым, хмурым.

— А что случилось? Ты мне не расскажешь?

— Расскажу, конечно… Они все превратились в тараканов и залезли в твою голову. Ну а тараканы в твоей голове могут жить до самой смерти: главное, чтобы это её не приблизило. В головах людских вообще тараканов много… твоя — в этом смысле еще вполне приличная. Так, выползет иногда… откуда-нибудь из уха… на щеке погреться. Кулаком по нему бахнешь, да всё мимо: таракан уполз, а у тебя фингал. Вот так и живём: сосуществуем, одним словом. Симбиоз, ебёна-ть!

— Слушай, 3ой… а нельзя ли паразитов этих насовсем из головы вытравить?

— В принципе, можно… есть у меня старший братец Гаврило — большой спец тараканов морить: всех зараз вытравить может… но это всю твою голову зачищать придётся. Всё равно как диск форматировать. Отформатировать мозги. Готов ты к такому?

— Готов! Хватит с меня этой мути, этих кошмаров глюкавых… Я домой хочу. Где этот твой Гаврила? Устрой мне с ним встречу! Или скажи, что делать надо…

— Подожди, куда торопиться… посмотри, как здесь красиво и тихо…

Остановились.

— Теперь ты можешь назвать свое тело заново, — улыбнулась 3оя, — Только особо не выдумывай… бери простое какое-нибудь, легко запоминающееся… иначе: потом заморочишься. Уж поверь мне, старой партизанке.

— Жбан! — Предложил 6659671, — Как тебе такое имя?

— Да ну… гопник какой-то…

— Ну, хорошо… Ербило.

— Это получше, но чересчур агрессивно: неприятности будет притягивать. Ербило. Поспокойней что-то…

— Гострягус. — Предложил 6659671.

— Латыш, что ли? Или голландец. В принципе ничего, но лучше еще попробуй.

— Мончефрокс.

— Это вообще мутант какой-то…

— Глушбат.

— Ну, это позвучней, пожалуй.

— Дристоглот.

— Еще лучше.

— Рангомягль.

— Совсем хорошо. Но чересчур насыщенно, мне кажется. Будет тянуть, тормозить. Рангомягль — тормоз…

— Кузьмарь?

— Нормально. Даже очень хорошо…

— Румбо.

— О! То, что надо! На этом и остановимся. Румбо. Теперь ты — Румбо. Это как бы «Анти-Рэмбо». Морской волк, к тому же, судя по всему… Как раз про тебя. Теперь ты не просто 6659671. Теперь ты Румбо, номер кузова 6659671.

Румбо вдохнул воздух всей грудью. В брюхе протяжно забулькало. Стараясь не задевать могильных камней, он прошел в заросли волчьей ягоды. Оросил их мочой. Затем присел и обдал жирную от человечьей золы почву струей зеленоватого кала.

— Извини, что при тебе приходится… — он с кривой улыбкой подтерся висевшим на могильной ограде бюстгальтером, — но просто терпеть больше уже не мог.

— Ничего, бывает… — улыбнулась 3оя, — дай-ка я тоже… — она опустилась на корточки, и, подобрав халат, обильно помочилась, выпустив газ. — Сама недавно каку уронила: дала анал одному хмырю с толстым членом… и самое обидное — не понял он моей жертвы. Без внимания отнесся. Он знал, что любовь — это игра, и знал, что я это знаю. Но почему б не сыграть? Или мы — плохие игроки? Зачем бояться? На этой сцене места хватит всем. Есть любовь и у статиста. Она и есть: среднестатистическая. Но нам-то, натурам тонким, такая любовь, естественно, не нужна. Нам нужно — с резью, с кровью, с бубенцами… А как же, если душа просит? Душе ж не откажешь, родимой… вот так и повелось на Руси: не верь, не бойся, не проси… хе-хе-хе…

Румбо никак не мог взять в толк, искренне она говорит, или стебётся, но уточнить постеснялся. 3оя продолжала оставаться энигмой, решение которой лежало вне языковых форм и матриц.

Он задержался у могилы, изголовье которой венчал вращающийся шар тёмно-рубинового стекла; невольно залюбовался.

— Чего вылупился? — в голосе 3ои неожиданно плеснуло презренье, — Пойдем… покажу кое-что…

Они прошли мимо белоснежной мраморной статуи.

— 3ой, это кто?

— Галина Буйко. Певица. Overdosed.

— Стильно…

— У неё отец был в авторитете… А вот гляди, нравится? — она показала овальное фото молодой женщины на массивной гранитной плите.

Женщина смотрела как бы искоса, с растормаживающей улыбкой. Румбо невольно вздрогнул. Где… где он видел её? Ёбаный боже, да это ж Марина… его Маринка! Как она попала сюда?!

— Ей размозжили голову.

— Кто? Когда? С какой стати?!..

— Здесь нет времени, Румбо… — 3оя колупнула ногтем ограду, — мы с тобой на Помойке Истории. Время здесь — не работает. Случилось ли это еще завтра — или только будет вчера, кто знает? Кто, когда и с какой стати — всё это станет тебе известно — но не ранее, чем придёт срок. У нас сейчас другая задача: вытравить тараканов из твоей головы. Желательно, всех до единого. Пойдем, покажу тебе могилу моего мужа.

— Ты, стало быть, вдова? Мои соболе…

— Не хами.

— А можно поинтересоваться, что с ним стало? — спросил после паузы Румбо, разглядывая плаксивое лицо молодого брюнета в очках… — Постой, это твой муж?!

— Да, а что?

— Я его знаю! Он наш клуб перекупил… под бизнес свой приспособил тихой сапой. И к тому же — инфицированный…

— Сам-то ты часом не инфицированный?

— Я? Я вообще уже мёртвый.

— Мёртвые не разгуливают по кладбищам. Не гадят, и не кормят мозгом насекомых.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты слышал. Мёртвые не разгуливают по кладбищам: они лежат в могилах. А если кто-то гуляет по кладбищу, его могила еще пуста. Наши с тобой могилы пусты, Румбо, и, если ты не против, я постараюсь максимально оттянуть срок возвращения.

— Я-то не против, я — за… но что надо делать?

— Что делать… я же тебе сказала: тараканов морить. Они питаются тобой, понимаешь? Отнимают твою силу, разрушают мозг, иссушают жизнь. День ото дня — потому это почти не заметно. Но когда заметишь, уже будет поздно.

— Да я согласен, но как это сделать? — кусал губы Румбо.

— Как сделать… ладно, не суетись… давай присядем на лавочку: здесь вроде чисто… На вот, пожуй, — она протянула ему газетный кулек.

— Семечки?! Надо же… благодарю, — опустил глаза Румбо. — Слушай, 3ой… мне бы одежду раздобыть какую: надоело голым шляться… к тому же холодно…

3оя пропустила эту жалобу мимо ушей.

Повисла длинная пауза.

— Странный вкус у этих семечек, — вымолвил, наконец, без особого энтузиазма Румбо, словно обязан был поддерживать беседу.

На самом деле, вкус у семечек был самый обычный. Но при раздавливании их зубами вспоминался почему-то Адлер еще советских времен. Портвейн в спорт-общаге. Драка с абхазами. Горячие початки с кислым пивом. Аэропорт под горой, весь в огнях — такой красивый вечерами.

И еще вспомнился разговор о гермафродитах. Мокрое шоссе на въезде в город. Автомобили на обочине. И они с Митей идут вдоль леса. В магазин, возможно? И Митя рассказывает ему об этом: что есть такие люди, которые рождаются с хуем и пиздой одновременно. А Румбо не верит ему, потому что слыхал о трансвеститах. О людях, которые операционным путем пришивают себе чужие гениталии.

Нет, трансвеститы — это другое, пояснил Митя, и вдруг стал паясничать, точно больной: рыча, сложил на груди руки; запрыгал тушканчиком. Совершенно белое лицо его при этом лоснилось от пота; глаза остекленели, и вздулась вена на лбу.

Подурив так, он застыл на какое-то время, вытянувшись по стойке смирно и бормоча невнятное, а затем вдруг с воплем: — Бортупле-е-ес!!! — бросился бежать с места, ударился головой о фонарный столб — и упал без сознания.

Митя потом сам не любил вспоминать об этом случае. Иначе Румбо давно бы расспросил его подробнее, насчет того, что он принял до этого.

Сам Митя, утверждал, что был трезв, и даже пива не пил. Но лузгал семечки… да, семечки. А потом крыша встала дыбом. Вставило незаметно, зато безвозвратно. И он уже был не Митя. Он уже был Харитоном. Харитоном С Сорванным Скафандром — ХССС, сокращенно.

Был еще ХБРИЖ — Харитон Без Рук И Жопы — и ХБГ: Харитон Без Глаза.

Эти три персонажа, будучи вместе, образовывали новую, на ступень выше стоящую фигуру — ХДВР, т. е. Харитона, Дающего В Рот. ХДВР при желании мог раздваиваться на Зинку-пелепёлку и Махмуда-молочника. Эти двое образовывали Тайный Плотский Союз (ТПС), который предполагал беззаветное служение трём божествам: Сабле, Кидабле, и Похоти. В пантеоне подземных богов им соответствовала так называемая Бешеная Троица: Водка, Молодка и Фистула. Считалось, что искренне поклоняющийся всем шестерым божествам послушник приобретает волевой импульс, который заставляет его преображать всё вокруг.

Но пришел Мессия и рек, что трем подземным и трем надземным божествам противостоит в смертельной схватке Кижма, Хозяин Равнин, и Бесстуломагнит — неподвижное зловонное существо с намагниченным анусом, страшное в своем неистовстве. Для борьбы с этими демонами Фистула соорудила мельницу, на которой Похоть смолола в муку Зинку-пелепёлку и Махмуда-молочника, а из муки этой испечено было тесто, а из теста — спечен пирог с человеческим мозгом. И верили люди, что сперма мужчины, съевшего такой пирог, обладает силой исцелять даже недавно умерших: надо только кончить им в рот…

…— Кончишь мне в рот? — подняла голову 3оя.

— Да… да… — судорожно кивнул Румбо (он смекнул теперь, что семечки были непростые, но поздно: уже подступало).

Хитрая сука высасывает из меня жизнь, подумалось ему.

Да… Да… ДА!!!

И глотает.

…

— Ну вот, — 3оя улыбнулась, вытерла рот и села на скамейку, — одним паразитом меньше!

— То есть? — шевельнулся Румбо.

— Одного таракана я из тебя высосала. Высосала — и съела.

— Съела?

— Ага. Я ими питаюсь, сечешь? Питаюсь тараканами из голов воздыхателей: выедаю их вместе с мозгами, помогая избавляться от паразитов… — она захихикала.

— Ээ… слушай… зачем так говоришь? — подражая грузину, сощурился Румбо, — Боюсь тебя, женщина… ты как змея крадешься к моему сердцу. Сладкою отравой подпаиваешь, жидкою дрёмой заговариваешь, сытым орехом закармливаешь. И доишь, как доят коз.

— А ты козу когда-нибудь ебал? — прервала его 3оя, сплевывая шелуху через плечо.

— При чем тут это? — осекся тот.

— Ни при чем. Просто скажи: да или нет.

— Нет… Объясни теперь, в чем дело?!

— Всё нормально. Успокойся. Всё будет гут…

— Но… 3оя, я прошу тебя… Давай… слушай — давай поговорим… нам просто надо понять друг друга, и всё стразу встанет на место!

— Всё и так на месте…

— Я имею ввиду наши отношения!

— А какие у нас с тобой отношения? У нас с тобой нет отношений… ну, подумаешь, минет, да пара палок… и разошлись как в море корабли. Думаю, лучше тебе побыть одному: пораскинешь мозгами, покуришь придорожной травы: корни её цедят из могил мудрость мёртвых… глядишь — всех тараканов и выкуришь…

Она резко встала, отряхнула халат и исчезла в зарослях болиголова.

Румбо обалдело посмотрел ей вслед.

Сначала он испугался: какое-то мгновение захотелось даже броситься следом, просить прощения, умолять… но за что? Он-то в чем виноват? В том, что он — такой, какой есть? Или в том, что она такая? Пусть идет. Пусть ранит каблуками твердь земную в вечном поиске бабьего счастья.

Всё живое невинно, да и что есть вина, как не химера? Ибо ни у кого нет сил сойти с пути. Ибо не отменишь Закон Неизбежности, иначе именуемый Смертью.

Но Румбо отменил — ненадолго: на ничтожные 9 секунд. Он жил — эти 9 секунд, а Смерть — отступила. Он сокрушал её все 9 секунд, полные боли. Шмяк! — правой по черепу — и ноги её подкосились.

Правая на этот раз не подкачала. А то она последнее время словно забыла свой прямой и выстреливала куда-то не в те места и не вовремя.

Румбо тряхнул кистью, повёл плечом. Выгнул грудь, вздохнул, потянулся. В этих движениях было что-то кошачье. Или змеиное.

— Я — котозмей! — улыбнулся Румбо, представляя себе, как могло бы выглядеть такое животное.

Как кот, покрытый чешуёй и с раздвоенным языком.

Или как поросшая шерстью змея, которая перед тем, как ужалить, мяукает?

— У кошек и змей есть общая черта: они шипят! — произнес стоящий перед Румбо приземистый старичок в замшевой шляпе.

— А? — Румбо словно очнулся.

Некоторое время назад, отогнав мысли о 3ое, он встал со скамьи, выбросил остатки семечек и пошел вдоль могил, выдергивая перезревшие травяные стебли — и тут едва не сшиб с ног неизвестно откуда появившегося деда.

Тот мог бы упасть, удариться затылком о кусок гранита. Черепок бы старый лопнул: ведь он неэластичен. Мозг бы вытек (возможно, частично).

— Вы, молодой человек, отчего так задумчивы? Переживаете недавнюю утрату? — поспешил осведомиться дед, поправляя пенсне.

— Надо же, настоящее пенсне… — улыбнулся Румбо, вглядываясь в сморщенное лицо, — я думал, таких уже не бывает.

— Знаю, что ты думал… то есть, я думал! — хлопнул его по плечу старик, и вдруг закаркал визгливым смехом астматика.

— Отец, тебе, вообще чего надо? Если конкретно… — Румбо свернул травяной букет комом и примотал стеблем к мошонке.

Он начал ощущать раздражение: глаза уже дважды смерили расстояние до сморщенного подбородка.

— Что, уже достал я тебя? Так быстро? — дед отошел, склонив голову.

— Если ты меня решил достать, то рискуешь своего добиться… — сдержанно пообещал Румбо, вставая чуть боком.

— Рискую… а чего, сунь мне, Румбон, по чану. Да только гляди, не промахнись!

— Ой, а вы, наверное, мастер ушу, раз говорите с азиатскими намеками? — осведомился Румбо, едва сдерживаясь.

Стараясь расслабиться, он выравнивал дыхание.

— Это ты о себе такого мнения? — ощерился старик, тряся челюстью.

Румбо резко качнул вес и бросил кулак.

В то же мгновенье жестокий встречный живо напомнил его голове недавние переживания, связанные с Лёхой и Нерестом.

На автопилоте Румбо вскочил. Перед глазами поплыло, предательски не подчинялись ноги.

Старик поднял с земли пенсне и снова закудахтал:

— Я — это ты, Румбо. Через много-много лет… которых на самом деле, оказывается так мало. Время летит так быстро… всего 9 секунд. Разве забыл?

— Что? Ты чего гонишь, дедуля?!

— Гонишь — ты. А я рулю.

— А, рулишь… ну и рули отсюда на хуй, пока не поиздержался! — Румбо выразительно качнул прихваченной из Красной Комнаты мясорубкой.

— Ты еще микроскопом меня по башке прихлопни, — разорвал дистанцию старикашка, смещаясь вдоль могильной ограды, — как ты это сделал когда вы с Валерой оттягивались летом на биобазе… Помнишь бухого солдатика, которому ты засадил по башке микроскопом?

— Ишь ты… всё тебе известно… — Румбо ощутил, как потяжелел пульс и напряг промежность. — Это всё заморочки ваши! Колдовство, блядь… ментовская ступня, и города эти блядские. Не выйдет, дедуля. Не взять меня твоим дырявым изменкам!

— Молоток… правильно: сопротивляйся. Руки не опускай, — кивнул старик, сделав движение навстречу, и как раз в этот миг Румбо, изловчившись, рубанул ему по шляпе мясорубкой, крутанув ею из-за спины и прикрыв второй рукой голову.

«Лёха и Нерест!» — успела мелькнуть мысль, а в следующее мгновение он лежал в глубоком нокауте.

Запах нашатыря. И еще чего-то, зовущего и сладко-знакомого. Море?

— Ну что… а я тебя предупреждала… — 3оя наклонилась к нему, поправляя ледяной компресс. — Молчи уж, не дергайся… Как видишь, тараканы в голове не чуть не лучше ублюдков вокруг. И те, и другие портят нам жизнь. И те, и другие вырубают жестким ударом в дыню.

— Но теперь мне больно! — забыв о достоинстве, пожаловался ей Румбо, едва двигая челюстью.

— Жалеешь себя? Конечно, будет больно… больнее всего — от ударов, которые наносишь себе сам. Часто смерть — медленная или быстрая — следует за такими ударами. Ты до сих пор привык защищаться снаружи. Пора учиться защищать и внутри. Чтобы не было доступа к сердцу твоему сладким обещаниям и лести. Чтоб не проникли в твою голову чумные тараканы ненависти. Чтоб не сжимал желудок тисками экзистенциальный страх, присущий последышам. Но расслабься: тебе еще долго тренироваться, прежде чем научишься убивать с одного удара. Так что вперед: в этой жизни есть место для поиска. Для искренних жертв и чудесных приобретений. Для дрожи открытий и звёздного хмеля. Для золотых рукопожатий и для французских засосов — всему в этой жизни есть место, милый!

— Значит, и для нас там место найдется? — улыбнулся ей Румбо.

Он лежал; она сидела рядом — на столе в Красной Комнате. Люстра была разбита, но подземное тление алых светодиодов на микрофонах, кривящее рожицы на стекле бутылок «боржоми», окутывало стол едва уловимой светлячковой дымкой, в которой Румбо видел как змеекот.

Она склонилась над его членом, изучая языком контуры головки.

Он подал вперед таз.

Она убрала голову.

Улыбнулась, глядя в глаза:

— Чего ты хочешь?

— Тебя! Тебя хочу!

— Что это у вас за желания такие странные, молодой человек? — девушка присела над ним, направляя головку в свои нижние губы, но не вставляя, а лаская ей клитор и у самого входа.

Румбо рванулся навстречу, ухватив за булки — она охнула и зажмурилась — он прижался теснее, упёрся в матку.

Она приоткрыла рот и задвигалась, задавая ритм.

«Хорошая ебля как танец!» — подумал Румбо, который танцевать не умел, зато был не дурак потрахаться.

Сначала плавные покачивания с остановками на поцелуи.

Потом шлепки и соударения с небольшой амплитудой, амортизированные тренированными мускулами.

Затем жестче: глубже и чаще.

…3оино окаменевшее, налитое кровью лицо содрогалось перед ним, глаза обдувал горячий воздух бабьей утробы; раскачивалась черная челка.

Он понял, что она сейчас кончит, и обрадовался, что дотерпел, хотя у самого уже подступало.

Она скакала на нем, надрывно поскуливая, впиваясь в лицо тонкими нервными пальцами. Он ощутил, как 3оина судорога сдавила распертый струною член его…

И, словно волна, неотвратимо заливающая прибрежные скалы, хлынуло…

…Она лежала на нем, всхлипывала и подёргивалась.

Со стороны могло показаться, что она плачет.

Но Румбо знал: от счастья не плачут.

Придорожная трава

Оракул мучается. Чистые трубы. Мы больше не будем думать о грустном. Мы возьмем в руки заступ, возьмем лопату, топоры и кирку. Будем прорубаться в неведомое. Сквозь камень и лёд, сквозь мясо и души. Сталь проложит нам путь.

Потому что это — наш выбор. Потому что мы рождены такими, и с этим уже ничего не поделать: ни вытравить, ни выжечь, не вырезать.

Но кто до конца себя знает? Порою нас уносит в такие дали, что вряд ли лелеешь вернуться. И там, в этом черном омуте неведомого, светят нам чьи-то фары.

Значит — нам туда: педаль в пол, и пусть повезет. А коль повезет, пусть вывезет.

Оракул мучается. Чистые трубы. Коней на переправе не меняют. Это практично. Поменять коней можно где-нибудь в другом, более подходящем для этого месте. Красных коней через одного обменяем на чёрных, а гнедые кобылы пускай идут против зебр. Такой вот неоднозначный табун понесет наши головы к цели. 200 лошадиных сил.

Всадникам приказано оголить торсы и надеть колпаки с бубенцами. В одной руке поводья, в другой — сабля. Этой саблей надо умудриться разрубить врага наскоку. И при этом самому не попасть под чье-нибудь лезвие. Крылатых ракет в те времена не делали, а вот так, по-простому — завсегда пожалуйста.

Были еще всадники с кувалдами, и кареты, груженые доверху трупами. Была пехота упырей с копьями, были боевые гильотины-колесницы, были детишки с топориками и рыцари с бензопилой.

Оракул мучается. Чистые трубы. Не кормят малолетних забулдыг. Смышленый парнишка раздобудет как-нибудь себе на пищу сам. Один украдет, другой стащит, третий выморозит, четвертый — головой заработает.

Голова имеет много применений.

Например, ей можно играть в футбол. В былое время по телевидению показывали как белые парни из ЮАР гоняют по полю голову негра. Но то время прошло, и скоро уже негры начнут забрасывать ваши головы в баскетбольные корзины.

Еще голова сосет. Для этого, как известно, наиболее приспособлен рот. Сложная структура, очень подвижная, плюс щёки… зубы вот только мешают. Но, наловчившись как следует, и их начинаешь использовать. Это кому что нравится, да.

Какие еще применения есть у человеческой головы? Можно сделать из неё пивную кружку или пепельницу. Это кто во что горазд: кто-то любит пиво пенное, а кто-то шишки смолистые. И то и другое бьет в голову.

Еще голову можно приспособить под абажур. Светильник такой, как сейчас принято говорить «готический». Насверлить там отверстий, в отверстия бутылочные стеклышки вставить — залюбуешься.

Голову, в конце концов, можно просто высушить и поставить на рабочий стол в виде экспоната. Коллеги будут подходить и спрашивать:

— Ух ты… это чья?

А ты всякий раз отвечать будешь разное:

— Это Гена Притёртый, мой самый заклятый враг.

— Сам не знаю: купил случайно в подземном переходе.

— Это мой отец. Он погиб (тщательно сдерживаемые рыдания).

— Это брательник мой Жорка. Я его в детстве на даче у бабушки в помидорном парнике изнасиловал, а башку отпилил ножовкой.

— Это так называемый Веселый Покойник: восточная безделушка, напоминающая нам, что ничто не вечно.

— Моя. Сделана на заказ из копченой колбасы и черного перца.

— Это голова чечена, которую папа привез из командировки в Грозный.

Оракул мучается. Чистые трубы. Подмастерьем ты сгодишься на разное. И распорки лыком подвязать, и чешую к оконным стеклам приклеить, и огород вспахать, и детишек заделать.

Последнее, разумеется, приятнее всего: стать осеменителем. Родоначальником породы. Распределить гены по маткам, так сказать. Размножиться в поколениях. Также думают бараны и племенные быки, когда природа зовет на случку. А Бурёнку завтра зарежут. Дедушкиной саблей по горлу.

А ты смогла бы пойти на такое? Или ты можешь лишь медленно? Забывая, оглядываясь, споря. Разменивая жизнь у кассы супермаркета. Спуская гной вины в унитаз соблазна, меняя кожу, перекрываясь, пукая?

А смог бы он? Смог бы он поскакать наперевес с саблей, и срубить врагу голову с плеч, самому потеряв лишь два пальца? Думаю, что он не из этой породы. Он не боец, он — наблюдатель. Наблюдатель всё фиксирует, но ничего не делает. У наблюдателя море информации, но она постоянно обесценивается, ибо вышла из оборота.

Оракул мучается. Чистые трубы. Подайте ему кружку пива. Чтоб пил и рыгал, ну! Чтоб зашипело пиво по трубам его чистым. Чтоб зарыгал оракул свежо и пронзительно.

<В школе несколько моих одноклассников умели намеренно набирать в пищевод воздуха, чтобы затем отрыгивать его с ошеломляющей пронзительностью. Один сорвал так урок. Другой однажды рыгнул столь мощно, что шедшая по противоположной стороне улицы женщина выронила сумку и перекрестилась.>

Итого имеем: брючный шов, молекула пропана, карбонарий, печь и мачта. Из такой целлюлозы трафареты не клеятся. Они лишь алеют на вершинах заводских труб, когда очередной сталевар испускает дух, скалясь копченым лицом в пылающее жерло домны.

Но мы-то с вами не сталевары: куда нам. Мы — шлак, отходы, нифеля, бутор. Из нас уже мало что вытянешь. Но мы все еще сопротивляемся, мы все еще держимся: мы не сдаемся. Даже зная, что фронт уже за спиной. Зная, что шансов нет.

Чтобы прожить здесь еще один день, не самый хороший, но и не очень плохой: обычный день, исполненный радости.

Раньше думали, что зомби существуют лишь в сказках, на несвежих салфетках желтых газет, в телевизионной душегубке: где угодно, но на дистанции. Эта дистанция позволяла расслабиться, успокоиться, не нервничать… зомби есть, возможно, да, возможно существуют, но не достанут, не здесь, не сейчас… ага.

Лишь недавно стало ясно, что зомби рядом, вокруг: вот они. Молодая женщина бесстыже хохочет, глядя в монитор. Парень шнурует ботинки. Мужчина счищает снег с крыши гаража. Ребенок теребит градусник. Старуха перебирает груши в лотке.

Открой глаза. Протяни руку. Зомби в твоей постели.

Вот так. Стоит отпустить человека на минутку, и вот он уже ведет себя как социально-опасный психопат. Повсюду видит зомби. Параноидальная шизофрения, видите ли. Мания величия? Бред преследования?

Кто-нибудь из вас хоть раз видел живого зомби? Воскресшее существо, заряженное программой? Необязательно плохой программой. Не обязательно сеет смерть. Может и просто вздрочнуть втихомолку. Да, вздрочнуть, пока супруга смотрит телевизор. Включить в соседней комнате компьютер, открыть сайт, где женщины без колготок — и монотонным движением шрамированной руки раздразнить гениталии — и спрыснуть на заранее подстеленную салфетку богатой колонией собственных генов.

Все мы в детстве дрочили, и часто дрочим до сих пор. И не забудем о тех, кто дрочит, подсматривая за тем, как мы дрочим. Обдумаем этот момент. Подрочим и мы на них. Ах, забияки… как резвятся… порезвимся и мы с ними.

А ты, стоящий за окном наблюдатель, что скажешь ты нам? Кто мы такие, и с чем пришли на Землю? С каких и до каких пор явлены мы Вселенной? На чем мы стоим? Что мы едим? Чем живем?

Не правда ли, все мы — охваченные страстью животные?

Думаете, у животных не бывает страсти? Отказываете животным в чистоте в угоду своей многовековой пошлости? А разве не животное говорит в нас, когда сливаемся мы друг с другом и, содрогаясь, подвываем в Небесной тоске?

Любуешься своими руками, пидор? Сидишь, и важно поводишь плечиками? Думаешь о том, способен ли ты встать и прямо сейчас дать пизды вон тому темноволосому гражданину в водолазке? А если самого вырубят: как тогда, помнишь? Помнит спина твоя омоновскую дубинку, товарищ?

Ты любишь зомби, человек за окном? Любишь дрочить на них, вызывая в своем изображении постыдные сцены группового соития? Разнузданной ебли, в которой любимая твоя руководит всеми, являясь Священной Избранной Блядью.

Ты — созерцающий ведьму и служащий ведьме.

Ведьма — это та, что управляет людьми через любовь. Иначе: занимается пиздозомбированием.

Вам, молодой человек в тренировочных, это не светит. Вы, пожалуйста, пройдите в ту комнату… да, вон туда. Там установлены манекены для ебли. Чем просто так понапрасну дрочить, мог бы к минету детей приучить. Сын пососал — пососет пускай дочка. Дочка соснет — кончишь в ротик сыночка. Яйца лизали чтоб. И непременно лазили в анус попеременно.

…

Пушкин так не рифмовал. Это мне известно. Пушкин в рот вам всем давал: Было интересно. Хуй у Саши пососи, Девушка-спортсменка. Пусть он спермой оросит Губы твои мелкие. Только хуй — не виноват. Хуем помыкают. Так лежит души канва, Так мысли мелькают. Промелькнули — и ушли. К Пушкину, наверное… Ты, Сергеич, ороси Мысли мои спермою.

— Ну хватит! — Румбо мотнул головой, желая стряхнуть наваждение.

Покурив по совету 3ои придорожной травы, он надеялся впитать вместе с дымом мудрость мёртвых, но, видимо, в могилах, возле которых нарвал он её, покоились несерьезные люди.

Румбо вернулся к тому месту, где собирал он букет для курева. Кто здесь похоронен?

Скромный памятник из чёрного камня. Неровная каплевидная глыба, словно оплавленная местами. Метеорит?

Надпись на стальной табличке гласила:

Селиванов А.Н.

10/13/71 — 02/08/10

«Бывалый болт сошёл с нарезки, Матёрый волк в краю лесном. Покойся с миром, светоч дерзкий, Усни навеки чёрным сном»

Венок

— Суетливый, наверное, был мужик… — предположил Румбо, снимая с могильной плиты увядший венок.

Понюхал, потер в ладони сухие листья.

Что, если венок этот покурить? Узнаю побольше об этом Селиванове А.Н.

Он набил цветами подаренную 3оей трубку, чиркнул зажигалкой и дунул.

Андрей Николаевич Селиванов предстал перед Румбо с пугающей разум отчетливостью. Словно Румбо сам на какое-то время обратился в этого сухощавого среднего роста блондина с подломленным носом и родинкой на правой щеке.

Отец играл на баяне, пил водку и озорно матерился. Сестра родила в 15. Негра. Семейный позор подкосил мать: она слегла, зачахла.

Во дворе с ребятами поджигали охотничьи патроны: дробина попала в щиколотку. Друг отца, мясник Андрей бросил под поезд сторожевую (старо-живую) собаку. Это хорошо, когда море и свет. Первый раз увидел море из окна поезда. Показалось, что поезд едет по небу.

Друг Витя. Металлический заборчик у института напротив входной двери в главном корпусе. Частенько задница его поёрзывала на этой прохладной жердочке. Выходили и курили, сплевывая под ноги. Говорили о разном. Сладкая бумага кубинских сигарет. Напевали ДК. Смеялись иногда над анекдотом. Он влюбился в Витькину жену Свету. Но Витька был друг. Страдал от этого. Иногда мастурбировал, проснувшись до рассвета. Потом встретил Катьку. Замерзал, дожидаясь её с букетом цветов на углу площади. Разбил серегиному брату монтировкой голову. Потом вдруг за три дня до запланированной свадьбы уехал с друганами в Сочи. Типа мальчишник.

И не вернулся.

В Сочах он встретил Апельсина.

Апельсин был многополым мутантом с гладкой белой кожей, безволосой головой и длинными женскими ногами. В продолговатом черепе калейдоскопом переливался мозг годовалого ребенка. Разговаривать оно не умело, но пело вечерними часами у пристани.

На такую-то песню и вышел однажды Андрей, будучи под хмельком, и грызя необычайно твердый пломбир. Что это за странный, завораживающий голос доносится с моря? Уж не сирены ли зазывают одинокого путешественника?

Он подошел к Апельсину и посветил в лицо полицейским фонарем, который носил на случай самообороны во время ночных прогулок.

Апельсин улыбнулся. На подбородке блестела слюна.

Андрей с интересом снял с него школьную кофту, расстегнул брюки, держа фонарь подмышкой и массируя член рукой.

В Апельсине обнаружилось множество отверстий самой разной формы и запаха. Отверстия были различной температуры и степени смазки. Были рыхлые, кровоточащие, упругие, вязкие, крестообразные и сосущие. Был также отросток, напоминающий гладкое щупальце, мускулистый и подвижный. Еще у Апельсина был толстый упругий язык, выдвигавшийся изо рта не менее чем на 15 см, и был яйцевод: тонкая костяная игла, обтянутая шелушащейся кожицей и полая внутри. Яйцевод медленно вытягивался из позвоночника, являясь продолжением копчика.

Роста он был невысокого — метр пятьдесят. Но весил изрядно.

А потом была работа промоутером в телешоу «Говорящая жопа», Женечка из Витебска, обучившая его литовским ругательствам. Был вор в законе Ерёма, подаривший ему новенький «Гольф». Был гнида-Москаленко и саблезубый шофёр Вальс.

Женька родила ему Стёпку. У Стёпки жизнь не сложилась. Сел. Вышел — и снова сел. И так оно и пошло. Невзлюбило Стёпку государство.

Андрей переживал за сына. Он сам, случалось, переступал и перепрыгивал убогие рамки загона, но всегда затем благополучно возвращался обратно. Поначалу повезло, а потом попёрло. Попёрло — и выперло. Звёздный вечер в Гаграх.

Женьки теперь нет, она теперь в топке. Сгорела в костре наркобизнеса.

А вот дом на берегу Жомульгара, который он построил своими руками (но не без помощи наемных рабочих, разумеется). Барсуки плодятся и размножаются. Барсуки — это китайцы. Барсуки и крысы.

В этом доме Андрей расчленил труп Матрёны Кузьминичны, местной знахарки. Он ранил её, расставив волчьи капканы в маковом поле. Добил ударом лопаты. Порою мы не знаем, что нас убивает. Не осознаем этого. Не осознаем своего стремления к смерти: настолько естественным оно нам кажется. А когда осознаем — тут уже не до баловства. Но и силы уже не те. Нет сил жить: бывает с вами такое?

Нет сил тащиться вслед минутной стрелке,

Туда, где рубят головы сплеча,

И росчерком корявым, нервным, мелким

Посланья метить, злобно хохоча.

…

И тогда понимаешь вдруг: смерти нет!

Да, у Андрея был друг Витя: тот еще, институтский. Но Витя жил в другом городе, и, по словам сестры жены, бухал. Сама жена Витю давно оставила, предпочтя грязный прокисший Париж промозглой угрюмой Москве. Через столько лет интересно вспоминать. Кто ебёт её сейчас в Париже, не араб ли? Витя прикинулся змеей и уполз. Хорошо, что не ужалил на прощанье.

И вот, решив прогнать всю эту вздорную тоску-печаль, всё это мозговое смертоуёбище, Андрей Николаевич закрылся с Колькой в служебном кабинете. У Андрея Николаевича был заметно длиннее. Сладкий такой хуй Запридух: настырный и выносливый. Это с возрастом начинаешь беспокоиться о своей эрекции. Сможешь ли ебать на регулярной основе трёх баб не реже чем раз в неделю каждая? И хорошо так ебать, не скупясь на сперму? Больше всего сил уходит на то, чтобы скрыть от одной существование двух других. Становишься разведчиком, проникаешься, как тяжело было Штирлицу. Глубже внюхиваешься в жизнь, не воротя носа, что называется. Пропитываешься жизнью. Светишься бодростью, уверенностью в себе, молодым задором, настойчивостью. Кроешь хуями всех и вся, юродствуешь, гоношишься. Спаррингуешь с молодыми, оттачивая маневр…

— Ну тебя на хуй, Андрей Николаевич! — замотал головой Румбо, — Зануда ты жуткий, а не светоч дерзкий!

Но венок не отпускал его.

Через много лет та самая Катька, что была оставлена Селивановым ради Апельсина встретила истребителя насекомых Гаврилу. Завязалась дружба. Ну, а вслед за ней и чувства вспыхнули. Гаврила истреблял тараканов при помощи отвертки и пластыря. Они открыли небольшую фирму: Катя продала свои акции Сбербанка. Наняли инженера. Вместе разработали еще 3 способа борьбы с насекомыми: порошковый, заманивающий и жизнеоблегчающий. В разработке последнего первостепенную роль сыграло знание Катей теоремы Мак-Дональда и Закона употребления Сущего. Ловкий бухгалтер помог оптимизировать налоги, инженер снизил себестоимость при помощи трупов (зомби), которых решили использовать в качестве чернорабочих. Велика ли премудрость: приехать по указанному адресу, подняться в нужную квартиру и равномерно распылить по потолку серебристую пыль Тараканьего Проклятия — или же установить в строго определенных местах на стене Фонари-инсектициды, которые между собой они именовали «сучьими залупами». Такую работенку вполне можно поручить зомби. А успех фирмы, специализирующейся на данного вида сервисе всегда упирался в дефицит персонала, увеличение которого вело к затратам. Тараканов морить хотят все. Заказов много. По всем адресам не успеть. Волей-неволей, выстраивается очередь. Волей-неволей, 75 % заказов перетекает конкурентам. А найми рабочих — так они же денег потребуют. А зомби деньги не нужны. Они — безотказные пролетарии, обменявшие свои цепи на билет в бессмертие.

Катька родила Гавриле копытное. А ровно через месяц ей сообщили о смерти Андрея Селиванова, за которого она чуть было не выскочила замуж в свои неполные 19. Ох, уж эти ранние замужества… сколько девичьих жизней переломали. Где искать теперь этих незамысловатых женихов, что навсегда испортили девчонок грубым подходом и торопливой невнимательностью?

Оказалось, что двоюродный брат Сеня поддерживал отношения с неким Артёмом, который Селиванову приходился близким другом по Витебску. И обе жены его — Тамарка и Любка — тоже были с ним знакомы. Так что обменивались новостями. И когда Андрей скончался, Катю пригласили на похороны.

Дело в том, что Андрей Николаевич, будучи человеком здравомыслящим, вполне отдавал себе отчет, что образ жизни, который он ведет, рано или поздно закончится внезапной и скоротечной кончиной. Смирившись с такой своей участью, как бы принимая от судьбы внезапную смерть как подарок, Селиванов составил завещание.

В завещании своем, помимо прочего, упоминал он Катерину, завещая ей обучить копытное борьбе с тараканами, а плюс к этому — всю свою долю в акциях «Х-нефти». Но поставил условие: непременно присутствовать на похоронах, будучи одетой в саван из полиэтиленовой пленки и чёрные босоножки. Когда могилу засыплют — помочиться и погадить на вскопанный холм, прежде чем завалят его цветами. Среди некоторых родственников нашлись возражающие. Но вскоре консенсус был найден: Катина доля в «Х-нефти» существенно потеряла в весе.

Она надолго запомнила этот промозглый октябрьский понедельник, когда вынуждена была трястись от холода, закутанная в мерзкую полиэтиленовую пленку, не чувствуя уже пальцев ног. Хорошо, хоть нашелся неглумливый родственник (или друг, Катя не запомнила), который подогрел её коньяком в похоронном автобусе и растёр сильными руками ступни (даже несколько раз прислонял их к лицу).

Но потом — было ужасно. Её трясло мелкой дрожью, а гроб всё не опускали. Наконец, слава-те яйца, замелькали лопаты, зашуршала смерзшаяся почва. И вот — её выход. Босоножки сняла — ни то они бы утопли в грязи, и хрен их потом позволят вытащить. Присела у могильной плиты на корточки (лицом к плите, к публике задом); излила струю розовой мочи (у неё как раз начинались месячные) на перемолотый лопатами грунт. Затем поднатужилась. И пукнула. И вот этот пук ужасно взбесил Катерину. Она видела эти похотливые лица у могилы, которые пялились на неё, внешне сохраняя траурное сочувствие… о, эти чванливо опущенные уголки губ; о, эти глаза — суетливые, маслянистые. О, эти руки, поглаживающие член через ткань кармана…

И вот когда она пукнула, была уверена, что кто-то из этих лицемеров обязательно не выдержит — и засмеется. Но все молчали. Тогда стала смеяться Катя. Смеялась — и вываливала из-под круглых молочно-белых ягодиц комья янтарного кала.

— Так вот какие родственники у 3ои! — Румбо призадумался, теребя наконечник, — Своенравные, бурные люди. Коммерсанты, дельцы, ети их дедушку. М-да, наверное, я ей не пара… не моего она ранга. Не престижно бойцу с купеческой дочерью путаться. Хотя, здесь только одна ветвь родни, да и то, 3оя — им седьмая вода на киселе. Как бы узнать, где захоронены её отец и мать? Покурить бы тех венков… Хотя и этот неплох! — Румбо присел на лавочку и вновь зашелестел цветами. — Да и вообще, почему это я решил, что её родители умерли? 3оя — молодая женщина, в самом соку. И по какому такому праву я пытаюсь обманным путем исследовать биографии её покойных родственников? Только потому, что мне необходимо вытравить из головы тараканов. А родственники эти владели искусством борьбы с насекомыми, а кроме того, секретом зомби — оба эти знания составляют неотъемлемую часть реальной магии. В сущности, 3оя мне уже ни к чему. Мне нужны те, кто изгонит из моей головы насекомых, или обучит меня, как это сделать! Вот Селиванов, видимо, не очень в этом шарил. Там были еще Катерина и Гаврило. И дитя их, копытное. Они морили тараканов при помощи зомби. Надо найти, где их зарыли, да покурить венки или траву с могил. Но постой, если эта Катя испражнялась на могилу Андрея, стало быть, она, вполне вероятно, еще жива? А что, если Катя — это и есть 3оя? Ведь говорил мне патологоанатом, что каждый зовет её как хочет. А он звал, кажется, Мамочкой? Может, он и был тем копытным? А потом из копытного обратился в таракана и залез в мою голову? А 3оя высосала его из моей головы при помощи минета. Ну да, ведь так оно и было! Она не просто сосала мне хуй: она высасывала из моей головы своего сына! И что было дальше? Проглотила ли она его? Этого он не запомнил. Она вытерла рот, да… но возможно, она удерживала таракана за щекою? А зачем? Съесть сына, а затем высрать его — это понятно. Но как она позволила мне убить его мясорубкой? А потом занималась со мной сексом? А рядом — сын в агонии корчился. Да она — извращенка. Да ведь она говорила, к тому же, что Гаврила ей братом приходится! Обманула? Поди, проверь… но если правду сказала, то за брата замуж вышла: то есть, инцест!.. Или есть тому другое объяснение: она знала, что доктор не умер, что таракана мясорубкой не убьешь. Значит, если таракан этот был в моей голове, она могла контролировать меня с его помощью, так? Значит, с того момента, как таракан залез ко мне в голову, я находился у неё под контролем. Так. А затем она убрала таракана. Сама высосала. Убрала контроль… стоп! А почему я решил, что она его и вправду высосала? Я его что, видел? Нет. Я даже не знаю, съела ли она его вместе со спермой или за щекой оставила. Вполне возможно, что таракан, то есть врач и его помощник, значит, тараканы… и она говорила еще о других тараканах, значит, их там не двое, а более… Она хотела, чтобы я подумал, что она умеет высасывать тараканов, так? А для чего ей это? Чтобы я подумал, что она меня может научить. А если не она — то её родственники, так? И в нагрузку я узнаю секрет зомби, и, возможно, много других подобных же вещей, о которых мне лучше не знать. Иначе я стану опасен. Реально опасен. Так что, лучше мне венки с их могил не курить, и 3ое не верить: уж больно это всё кажется запутанным и хитрым. В Красной Комнате всё было просто. А здесь — крышу сносит, и страшно за неё. Что бы вы предпочли: потерять жизнь сейчас — или до конца дней потерять крышу? Многие предпочли второе. Так и живут. Они и есть зомби. Живые трупы. Легионы Смерти. И с их-то помощью борются с тараканами? Верится слабо. А у кого спросишь… разве что другой венок раскурить? Кто здесь захоронен? Эге, да это же 3оин старший брат Гаврила, о котором она ему говорила! Но говорить о Гавриле — время тратить попусту. Лучше пройти на кухню порубить капусту. А Гаврила пущай сам с собой разговаривает. Песни поёт, да чай свежий заваривает. Мёртвый Гаврила конфету кусает: сгнившая челюсть как клюв нависает, высохших глаз облетели цветы. Скоро к Гавриле пожалуешь ты… ты… ты…

Что такое? Румбо чихнул, раз-два! Из носа его прыснуло, и, поймав соплю рукою, он с изумлением обнаружил барахтающееся в клейкой массе насекомое!

— Вот где ты, гнида! — пьяно улыбнулся Румбо, доставая зажигалку.

Сопля зашипела. А затем кожа вокруг таракана обуглилась и отслоилась, а сам таракан съежился, затрепетал, и обратился в пепел.

— Одной мразью меньше! — улыбнулся Румбо, облизывая ожог.

Сразу на душе потеплело, словно вспыхнул под порывом ветра начавший было угасать костер. Словно невидимая лампочка разгорелась медленно — и засияла. Словно варочная панель электроплиты — запылала душа Румбо.

Вскочил, улыбаясь. Взгляд упал на могилу, выделявшуюся среди остальных отсутствием надписей. Это был просто большой мраморный шар, возвышавшийся на металлической ножке из гранитной плиты.

Подойдя ближе, Румбо понял, что это — не могила, и не памятник, а очередной блок управления: две кнопки на пульте «инь-ян».

— Ну что, Ctrl-Alt-Del? Встряхнемся?…

Старший брат

…— Я — котозмей! — улыбнулся Румбо, представляя себе, как могло бы выглядеть такое животное.

Как кот, покрытый чешуёй и с раздвоенным языком?

Или как поросшая шерстью змея, которая перед тем, как ужалить, мяукает?

— У кошек и змей есть общая черта: они шипят! — сказал стоящий перед Румбо дед в замшевой шляпе.

— А? — Румбо словно очнулся.

— Вы, молодой человек, отчего так задумчивы? Переживаете недавнюю утрату? — поспешил осведомиться неизвестный, поправляя пенсне.

— Не утрату, а скорее, обретенье! — широко улыбнулся ему Румбо, подмигивая по-пацански.

— Обретенье? — старичок, казалось, беззвучно смеялся, — не обрели ли вы навозное дерьмо, на которое наступали в детстве, когда шли босиком купаться на заводь?

— Я обрел удивительного собеседника! — приобнял его Румбо, — и теперь мы можем проследовать по променаду, усесться на тихой веранде прибрежного ресторана, закурить по сигаре — и предаться живой беседе.

— Неплохо, однако, было бы кроме сигар, еще пожрать чего-нибудь… ну, стейк там какой-нибудь, грамм 400… средней прожарки… то, сё… бутылочку риохи… коль мы в ресторане. — поразмыслил дедок, почесываясь.

— А может, водчонки? — предположил Румбо, у которого от слов старика слюна пошла горлом.

Посидеть, что называется, с пузырем. Много вкусной еды — и непременно мяса — нежного, с кровью — да с сочным салатом, грибочками, там, хачапури… Потрепаться за жизнь, о бабах… то, да сё, кто с кем ебался, кто увлекся, кто усрался. Где работает Григорий, почем фишки в коридоре; с кем Витос играл на флейте (я не в курсе, хоть убейте); вспомнить детство золотое, девок голых под плитою, кровь на кафельном полу, Первомай, бензопилу…

— Вспомнить? — спросил старик.

Румбо рассматривал курчавые седые волосы на его висках.

Курчавые, как на лобке.

— Извините, вы волосы для бакенов случайно не с лобка пересадили? — спросил деда Румбо, поглаживая рукоятку ножа.

Нож он держал за спиной, и рука слегка уже вспотела от волнения.

— Вижу, юноша, вам не терпится поскорее меня зарезать… — неожиданно промолвил тот, поворачиваясь к Румбо боком и разрывая дистанцию.

— Нет, ну… это ты первый начал! — Румбо достал из-за спины нож и осторожно ступил вперед.

Зубы его оскалились, спина пригнулась… ни дать, ни взять: да-дзе-шу.

— Подумай стократно, ибо, убив меня, ты воткнешь в себя этот нож! — с фальшивой патетикой воскликнул старый, — ведь я — это твое будущее. То есть, то, к чему ты сейчас стремишься. Твоя цель на горизонте. Твой маяк, ёбаный в рот. Убив меня — ты лишишь себя этого всего. А жизнь без будущего, жизнь без цели на горизонте, означает смерть, которая за углом. Подумай об этом, когда метишь лезвием в моё морщинистое горло…

— Вон оно что… а прошлый раз, я от будущего, стало быть, получил в бубен?

— От него самого и получил. А ты как думал? Кто на одном месте застрял, тому дорога в рай, образно выражаясь. Этим и отличается Ад от Рая: Ад — это вечное движение. Рай — это Отстой. Кто живет в отстое, имя тому — отстойник: и жена сосет у соседа, и дети их — пидоры. Они и попадут в Рай. Блаженные, потому как. А мы с тобой, дорогой Румбоид, проследуем совершенно в противоположном направлении…

— Это прямо как в фильме! — усмехнулся Румбо.

— Что еще за фильм?

— Ну, лабуда голивудская… фантастика, «Румбоид» называется. Там главный герой борется с бесами. Нудно так борется… через 5 минут надоедают эти его потуги… И ты меня, что ли с этим сравнить хочешь?

— Не смотрел я это кино, — развернулся старик, вырывая кольцо гранаты и хватая Румбо за руку, — а ну, как теперя мне жить расхотелося? Может, я сам себе не по плечу пришелся? Держись, Румбубей, сейчас ты смерть свою увидишь!

— Ты чего, дед… охуел?! — Румбо сорвал захват, отскочил в сторону.

— Чего ж ножом меня не ударил? — дед разжал пальцы, граната провалилась ему за шиворот и застряла под рубашкой; он шагнул навстречу своему прошлому с распростертыми объятиями… нет!

— Нет! — Румбо припустил вдоль могильной ограды, — Нет! Нет! Неыы!!! — он выл и бежал, сбивая ноги.

Рыбкой нырнул вбок за ограду, пребольно разбив колено о камень.

Воздух разодрал взрыв.

Жалость к себе накатила солёной волною.

Лежал и выл:

— Бляди!.. Все, все бляди! Сегодня блядь в цене, а не герой!.. блядям раздолье мутною порой…

Маленький кусочек седого скальпа сползал кровавой соплёй по щеке.

Наконец, спустя неясный промежуток времени, успокоился, приподнялся и распрямился, отряхиваясь. Могила рядом была знакома: словно он был здесь совсем недавно. Но бежал-то он совсем в другую сторону! Опять deja-vu… и кто в ней похоронен? Эге, да это же 3оин старший брат Гаврила, о котором она ему говорила.

Румбо мучительно попытался вспомнить, что именно — и главное когда — рассказывала ему о Гавриле 3оя, но ни единого связного сюжета не всплыло в его покореженной памяти, представлявшей из себя сплошные flotsam & jetsam.

Он отворил калитку и прошел за ограду.

Вот что странно: могильный камень напоминал люк. Сходство усиливалось, благодаря небольшому отверстию в массивной металлической крышке. Очевидно, своеобразная конструкция склепа. В копне усохших венков Румбо заметил багор, предназначавшийся для вполне очевидных целей. Он взял его, сунул крюк в отверстие, зацепил, приподнял и сдвинул.

Возникло ощущение, что на кладбище вмиг упали сумерки: всё вокруг потемнело, контуры оград и надгробий потеряли четкость, стали дряблыми, слились в непонятном узоре. Из открытого люка, наоборот, лился мягкий завораживающий свет, похожий на фосфорное сияние разложившейся рыбы.

Преодолев накативший приступ экзистенциального ужаса, Румбо заглянул внутрь. Его взору предстал неглубокий колодец с ровными бетонными стенами и металлическими скобами для спуска. Внизу у самого дна явственно виден был прямоугольный проход, из которого и лилось завораживающее зарево.

— Может, пожрать чего найду? — приободрил себя Румбо, и осторожно принялся спускаться.

Он и вправду давно уже мучался голодом и жаждой. Эти неприятные ощущения служили бесспорным стимулом, что гнал его с места на место, не давая застыть и уснуть посреди тихого уюта семейного кладбища.

Воздадим же и мы им должное.

Последняя скоба оказалась прилажена высоковато: Румбо повис на руках… Прыгать? Там еще метра три, не менее. Но разве не прыгал он на спор со второго этажа с ребятами в клубе?

И Румбо отпустил скобу.

Уже в полете обнаружилось, что зрение подвело его, и расстояние от последней скобы до дна колодца значительно превышает прогноз. Но испугаться не успел: как мог, самортизировал силу удара, едва не сломав плечо.

Быстро вскочил, оглядываясь.

Что за ерунда?! Отчетливо проглядывавшееся сверху прямоугольное пятно на стене, которое принял он за проход, на поверку оказалось игрой света: он стоял на дне совершенно пустого бетонного колодца диаметром около полутора метров. Гладкие стены, покрытые местами несложным геометрическим узором, излучали мёртвое свечение гнилой рыбы, которое, преломляясь, рождало на вогнутой поверхности подобие входа в тоннель.

Под ногами захрустело. Наклонился. Так и есть: кости.

Страшная догадка на миг парализовала разум, а затем Румбо отчаянно подпрыгнул, силясь достать рукой до скобы… куда там… он не покрыл и трети расстояния. Но прыгнул еще, и еще раз — даже не надеясь дотянуться, но дабы заглушить хоть отчасти этим прыжком тоскливый ужас и сметающее отчаянье, что вмиг овладели им, едва он понял…

Тотчас еще одно жуткое открытие ждало его: влажный след плесени, покрывавшей стены колодца у самого дна стал неожиданно выше. С минуту Румбо ошарашено разглядывал этот медленно ползущий кверху склизкий обод, прежде чем до него дошло, что бетонное дно колодца медленно опускается, подобно поршню гигантского шприца.

Могила Гаврилы всасывала в себя незваного гостя, как всасывает навозную муху хищный цветок.

— 3оя!! 3оя!! Помоги мне!! — неожиданно сам для себя взверещал Румбо, обделываясь без малейшего сожаления, и чуть не кончая от жути.

Нет! Невозможно!

Но невозможное происходило с ним: поднявшийся выше головы уже слой плесени подтверждал это. За пару минут безотчетной паники дно колодца опустилось более чем на 3 метра.

С невыразимым ужасом он прислонил к стене ладони — и стена заскользила по ладоням вверх, вверх, вверх… Она скользила вверх всё быстрее, а смрад гнили усиливался. Уже не просто плесень, а гнойный струп разложившейся лавы дышал на Румбо нефтяным откровением Бездны.

Стемнело. Свет был теперь тусклым кругом над головою, который с каждым мгновением угасал подобно углям ночного костра. Невыносимое зловонье наполняло чёрный ствол бетонной шахты, дно которой, с бившемся на нем в рвотных судорогах Румбо, опускалось всё ниже. Спуск этот сопровождался то неясным чмоканьем, то невыносимым металлическим рёвом Преисподней, и из влажной прогорклой стены выпадали куски белковых останков.

— Так вот что такое Ад, — прошептал Румбо, — Бесконечный спуск в непроницаемой тьме! Но нет… это не может длиться долго… эта вонь… я скоро потеряю сознание от смрада. А там и умру, ну и пусть — чем терпеть эту пытку. Если даже этого не произойдет, я сойду с ума… а кто ручается, что в данный момент я не безумен? Не будет ли маньяком сей странный поручитель? Но, в любом случае, силы мои на исходе… после эдаких потрясений я потерял счет времени, до сих пор ничего не пил и не ел, пару раз кончил, с пяток — обосрался — вот и вся жизнь, вот и всё, с чем расстался.

Неужто жаль расставаться с такой дребеденью? А почему? Надежды на будущее? Бросьте. Всё это тлен. Только дети верят в будущее. Я видел своё будущее в мерзком старике, подорвавшем себя гранатой на кладбище.

Ну, что ж: с таким не жаль расставаться!

И не пора ли ускорить программу?

Нож — вот когда он пригодился. Всё носил его с собой, как амулет, но нет на нем вражеской крови. Теперь-то ясно, для чего носил. Чтобы принять от него смерть. Такова глухая стена Неизбежности, что проползает вверх мимо нас, углубляя бездонность могилы. С каждой секундой. Всё ниже, ниже и ниже.

Румбо примерился. Куда бы пырнуть? В своей способности сделать это он не сомневался ни секунды. Да вот поди ж ты. В горло? Ах, нет… лезвие скользнуло по коже, но тот час застыло. Вскрыть вены. Да, пожалуй, это нормальный выход. Да только он не раз читал, что вены вскрывать тоже надо умеючи, а именно: вдоль, да поглубже. А все эти мелкие частоколом надрезы на внутренней стороне предплечья — лабуда дешевая, не прокатит. А хуй себе слабо отрезать? Вместе с яйцами. И оставить их на память, пригвоздив к уходящей наверх стене этим самым ножом.

Для кого?

Что с ними будет?

Провисят еще 100 лет, пока дно не подымится снова. Если это вообще произойдет когда-нибудь. До конца жизни на Земле. Представить себе такое будущее сложно, но оно есть: где-то там, в мертвящем жерле Вселенной.

Может, не нужно пока себя резать?

Сколько времени уже прошло, неизвестно: ведь время здесь не существует. И потом, не может же он, в самом деле, вечно опускаться под землю? Не может эта шахта вести его к центру Земли? А если так, то он сгорит? Но раньше всё равно задохнется от жара. Ну, что же: неплохая концовка для бездарной жизни: сгореть, низвергаясь в Бездну. Но ведь он видел своё будущее в старике с гранатой. Ведь старик с гранатой — откуда-то появился. Значит, выжил Румбо?…

Надо принять, немедленно принять это нелепое будущее камикадзе.

Ты, принадлежащий к племени бойцов, должен с этим смириться. Боец вправе сам распоряжаться своей жизнью: и в этом его отличие от пронырливого торгаша, от киборга-пролетария и от попрошайки-актёра.

Будь он учителем, инженером, или плотником.

Имеет ли профессия значение?

Чтобы отвлечься от всепроницающего ужаса, который буквально вырывал из него душу, Румбо стал перечислять про себя профессии, каковыми овладел бы он с радостью, будь у него теперь хоть малейший шанс избежать мучительной смерти.

Какой ничтожной кажется отсюда, из глубины, вся эта мелочь: призвание, деньги, карьера… он бы за копейки, до седьмого пота… с полной самоотдачей… да кем угодно!.. разнорабочим, грузчиком, шофёром можно быть, в конце концов…

Телохранитель. Буфетчик. Наемный убийца. Водитель метро. Продавец мороженного. Банковский клерк. Хозяин адвокатской конторы. Работорговец. Мясник. Директор цирка. Рантье. Преподаватель истории. Налётчик. Врач. Террорист-международник… перед смертью все равны, разве не ясно?

Терпенье и труд всё перетрут.

Только не остановить этого плавного спуска в могилу.

Нет!!! За что?!!!.. Ну, пожалуйста…

Ноги подкосились, он упал, заскулил, зажмурился.

Всё ниже, ниже и ниже…

И уже нет силы на крик. Слепящая тьма, холод и вонь, и медленное сползание в Бездну.

Иногда Румбо забывал, где он и кто он. Улыбался: ему казалось, что ребёнком сел он в загородный поезд и едет с родителями на дачу (поезд заехал в туннель, но вот-вот брызнет Солнце…)

Или всё это — сон. Отчего же так сложно проснуться?? Вот сейчас… сейчас…

Неправда! Нет!!!

Трясущейся рукой он снова и снова ощупывал стену — а она уходила всё выше: ползла, как каток.

Он задыхался.

Хрипел, визжал, терял сознание.

Пел, хохотал, метался на месте.

Лежал, слизывая сухим как наждак языком едкие капли слёз.

Отчего он проявил малодушие и не смог себя зарезать?

Где же та сила, которой гордился? 9 секунд — и Вечность, сжавшаяся в падающую ко дну дробину…

Только где это дно???

Пусть лучше зловонная жидкость заполнит колодец, пусть огненная лава обратит его в горстку жирной золы — только не это завораживающее низвержение во тьме! Безжалостное и бесконечное, словно Само Страдание.

Эхо вторило его агональному хрипу, душевысверливающий гул и клёкот Преисподней; невыносимая судорога выворачивала жалкий обрезок плоти…

Жив??

Всё еще жив…

Но что это?

Какое-то необъяснимое ощущение.

Как странно кружится голова… Видимо, он всё-таки сошел с ума, потому что стена движется теперь вниз! Да! Да, вниз! Значит, дно поднимается наверх!

Не может быть, неужели?!

Быстрее! Еще быстрее!

Я поверю во всё, только быстрее… пусть только наверх!!

Румбо упал на колени. Сжался комком. Его всего трясло. Он не смел тронуть стену, боясь, что она поползёт обратно. Или остановится.

Он перевернулся на спину.

Досчитаю до 1000 и открою глаза.

Нет, до 10000.

1, 2…

…Нет, невозможно… невозможно терпеть такое.

Но там, наверху… это обман зрения, это вспышки издыхающей сетчатки? Нет, это свет… свет! Он приближается!!

Румбо вскочил, и встал во весь рост, запрокинув голову.

Со дна колодца днём видно звёзды.

А со дна могилы?

(Кто пробовал, поделитесь впечатлениями?)

Но вот уже и безобидная плесень на стенах, и мерцающий сумрак рассвета.

Вот, наконец — казалось, минула вечность — дно шахты поднялось на первоначальный уровень. Но всё равно — до скобы еще высоко, не достанешь… тем более теперь, когда адреналин выжег в организме всё топливо. Но не сметь сдаваться! Никогда! У него есть нож. Он найдёт выход! Он сделает верёвку! Из собственных кишок — но сделает! Из собственной кожи. Привяжет к концу её свою голову и закинет вверх. И голова, ну, если не с первого, и не со второго, до с 10-ого, с 20-ого, с 2006-го раза зацепится — таки зубами за скобу. И он полезет вверх как по канату. И подтянется до скобы. А потом? Хватит ли сил дотянуться до следующей? Не сметь сомневаться! Делай! Делай!.. А что? Что конкретно?…

Может, сначала отдохнуть? А что, если дно опять начнет опускаться? А потом — опять поднимется на это же место? Хватит ли у него нервов вытянуть еще одну подобную пытку? А из чего делать веревку — он ведь голый: шнурков даже нет! Неужели и вправду — из собственной кожи? Нет? Так где же выход?

Он всё равно околеет, только на этот раз, здесь. На верхнем, так сказать этаже… Какая же сволочь этот Гаврила!..

О!

Вот что говорила ему 3оя! Что брат Гаврила — специалист по травле тараканов… Но почему он не запомнил, почему не воспринял как опасность? Где и когда это было?…

Похоже, разговор состоялся еще там, в том мире, который покинул он, нырнув в прорубь. Значит, он встречал 3ою в том мире… но где? В клубе? На службе? В институте? Видел в кино? В мониторе? На улице?…

А, да ведь в морге он её видел!

Ну да, когда хоронили Маугли.

Маугли сбило машиной.

Он напился пьяным и заснул на мостовой. И грузовик раздавил ему голову.

И был вынос тела, а рядом с моргом курили две медсестры.

И он от нечего делать слушал их разговор.

Одна из них говорила про старшего брата Гаврилу.

— Надо же, имя какое чудное… — усмехнулась подруга Ленка, пухлая шатенка с крашенными под бронзу волосами и неприятной родинкой под глазом.

— Имя чудное, но он настоящий профи, без балды… — 3оя выпустила длинную струю дыма и сняла туфлю: что-то кололо подошву.

— Вам помочь? — подошел Румбо к балансировавшей на одной ноге 3ое. — Держитесь за руку, а ни то упадете еще…

— Ты что еще за доброхот? — ощерилась Лена.

А 3оя протянула ему туфлю:

— Погляди там, внутри… царапает что-то…

Румбо приблизил туфлю к лицу: она была тёплой, и слегка пованивала.

Неожиданно Румбо возбудился, что стало тотчас заметно.

— 3ой, ты глянь… извращенец! — Лена вырвала туфлю у него из рук.

— Костян, ты идёшь?! — в третий раз окликнул его Валера.

— А?!

— Костян, ты идешь?

— Костян!

…

Румбо встрепенулся и протер глаза: похоже, он потерял на некоторое время сознание. Или опиюшно воткнул, увидев сон наяву. Но что-то в происходящем не нравилось ему. Странное ощущение… словно плывёт под ногами… и неприятно так в голове. Что теперь? Кружится голова… о, как кружится голова… постой-постой, да не голова это!

Румбо взвизгнул и присел на корточки.

Колодец кружился вместе с головой: весь бетонный стакан, дно и стены, вращались всё быстрее, разгонялись, как центрифуга. Шуршало, закручиваясь смерчем, костное крошево; и нарастал, трубил Адским органом идущий из недр вой.

Когда Адская машина разогналась до скорости Стиральной, облепленного мощами Румбо распластало по стене; в черепе его померкло, из ушей текла кровь.

Так продолжалось долго: казалось, бесконечно.

Но вот обороты стали спадать. Карусель безумия замедлялась, а в ушах стоял жуткий пересвист кладбищенских птиц.

Румбо не почувствовал, когда она остановилась, потому что потерял сознание: прошло не менее получаса, прежде чем робкие проблески его забрезжили снова.

— В космонавты меня бы не взяли… — шелестело в мозгу, а липкий в пене желудок выворачивало через сухие как задница губы.

Казалось, мукам не будет конца.

Но вот постепенно одурение отступило. Меньше спазмировало изодранное блёвом горло. Не колотил в висках оглушительный Молот Смерти.

— Я слышал Молот Смерти! — каркнул ощером Румбо, в трясучке вставая на ноги.

Стоять!

Семь раз упал — восемь раз встал: кто не встает, тот падает.

Мучительная икота свела дыхание.

Молот больше не бил по ушам, но теперь в них стоял звон, и ощутимо давил на голову. В глазах искрило.

На спине его кровавыми разводами отпечатался витиеватый узор.

Эге, а что если эта центрифуга так всё время включаться будет?? И так — на всю оставшуюся жизнь?…

Так оно и случилось: через некоторое, проведенное в безумном вытаращиваньи время, центрифуга заработала снова.

Румбо казалось, что собственное сердце метило послать его в нокаут точным ударом кулака в подбородок. Он попеременно терял сознание.

Когда же оно возвращалось к нему странными призрачными проблесками, едва сформировавшийся пучок смысла пронзал истерзанный разум вопиюще-

— Неужели я всё еще жив?!

На какой-то стадии собственная живучесть утомляет. И хочется покончить с этим разом, но не как истерик — выбив себе мозг из дедушкиного ТТ — а с достоинством, запланировано, по-взрослому.

Не сгинуть, но торжественно уйти, так сказать.

Чтобы воскреснуть в легендах потомков.

У наших потомков еще будут легенды? Вы думаете?

И о ком же будут эти легенды? Или, что более вероятно: о чем?

Румбо ожидал следующее вращение с надеждой, которой висящий на осколках собственных костей колесованный одаривает тяжелые шаги палача, приближающегося, чтобы ударом стального лома поставить летальную точку.

Когда же я, наконец, сдохну?!

И тот час сознание меркло.

Постепенно он научился управлять этими помрачениями рассудка, дивясь суетной мыслишке, что считает себя не более сумасшедшим, чем сосед по очереди к кассе.

А кто крайний в очереди?

Нет, не поставить вам меня в очередь, думал остатками мозга Румбо. Ни пронумеровать, ни зацепить, ни проконтролировать. Боль по сути не так и страшна, как предвкушается. Я буду учиться любить боль, но не как мазохист, а как Прометей. Иного выхода нет, и не предвидится. И если ты, брат Гаврила, запытаешь меня своей могилой до смерти, мне нечего будет противопоставить тебе, кроме своего упрямства, от которого в мирососедствующем свинарнике типа нашего часто бывают только проблемы.

…Осознание вернулось к Румбо, когда он понял.

При вращении Адского колеса центробежная сила прижимала его к стене с такой силой, что буквально выдавливала внутренности. А сейчас, например, одним из хаотичных конвульсивных подергиваний он добился поразительного результата: переместился вертикально вверх по вращающейся стене. Он висел на стене, приплющенный — а заветная скоба была так близко… Ему не хватило времени, чтобы собраться для серии резких перемещающих вверх рывков всем корпусом, пока работает центрифуга: потерял сознание, а когда очнулся, машина уже встала.

Машина встала.

Или нет?

Он уже не понимал этого.

Он продолжал бросаться на стену, надеясь, что она удержит его. Продолжал выбиваться из сил.

Некоторые подумают, что это и есть — реальное сумасшествие.

Когда не различаешь, где право, где лево.

Когда не понимаешь, бодрствуешь ты — или спишь.

Когда то, что сопротивляется в тебе смерти, угасает подобно нити накала перегоревшей лампочки.

А потом настала оглушающая тишина.

Мысли ушли.

Ушли — вместе с тараканами.

Он долго стоял, оглушенный этим известием, немой рассудком, с колотящимся от любви к своему сердцу дыханием.

…И тут снова начался спуск в Бездну.

Только на этот раз, взметнув удушливое облако праха, дно колодца полетело вниз с рвением скоростного лифта.

В нос рвануло разложившейся сыростью, кровь застучала у глотки, фосфорной кляксой стал удаляться свет, и высасывающая вонь Преисподней скрутила изодранные внутренности, превращая каждый вдох в конвульсию, а каждый выдох — в отчаянный крик.

Но Румбо остался спокоен: чему быть, тому не миновать!

Не так ли и предки наши завоёвывали новые земли?

А я исследую Адские глубины.

Я выживу, непременно выживу: ведь я удачлив.

Ну, а если суждено умереть, что ж: постараемся всё же оттянуть этот печальный момент.

Достойная смерть — есть подарок судьбы.

Выше голову! Расправить плечи!

И пусть подивятся моей стойкости демоны.

Пусть удавятся от зависти ангелы.

Я сольюсь с центром планеты: океаны и материки будут вращаться вокруг костей моих! Пусть проходит Вечность: мне по пути с ней! Пусть вся моя жизнь превратится в непрерывный всепобеждающий спуск в Бездну!

Да! Да! Да! Да!!!..

…О, да мы уже движемся обратно? Как маятник. И это — всё??..

— Это всё, чем хотел ты меня попугать, брат Гаврила? — с вызовом выкрикнул Румбо, запрокинув гудящую голову, — Ну, тогда, наверное, ты не заинтересован в том, чтобы я поскорее подох… Я еще вечность могу кататься на твоем подземном тарантасе! Смотреть на мои муки для тебя — наслаждение… Что ж, наслаждайся… согласен послужить тебе утехой! Вот мы уже почти наверху — включай теперь снова свою центрифугу: я выстою! Моя воля — сильнее смерти. Я верю, и знаю это. Никто и ничто не в силах противостоять ей. Ты можешь снова погрузить меня в свои канализационные бездны: Румбо умирает, но не сдается! И если ты не в силах понять это — ты обречен на вечные попытки сломать меня. Сизиф позавидовал бы тебе, ибо я буду всегда возвращаться, слышишь?

Гаврила снова пустил Адский лифт вниз: на Максимальной Скорости — на Максимальную Глубину — туда, где теряется Смысл.

Сделав это, он не смог побороть соблазн — и вдобавок включил центрифугу.

Румбо ощутил себя реактивным сверлом, буравящим плоть земную как пуля буравит голову.

Но замешательство не отразилось на лице его: он был по — прежнему горд и весел.

Он бросился на стену, едва не пытаясь встать на ней на карачки — во всяком случае, ему удалось развернуться лицом к отверстию — и рванулся по трубе вверх отчаянными бросками бьющегося в припадке шизофреника.

Потоки воздуха подхватывали его, перенося порою стразу на несколько метров. Его бросало головой и спиною о стены: он старался закрываться, группируясь и подставляя конечности. Ощущение напоминало уличную драку, когда ты упал, а несколько человек от души и слаженно пинают тело ногами.

Ощущение это было знакомо Румбо.

И не даром один битый стоит небитых двух.

По всему ясно теперь, что кроме Адского Лифта и Центрифуги Безумия у Гаврилы оружия нет. А то, что известно — уже не страшно… а центрифугу я теперь обращу на свою пользу!

Я буду перемещаться вверх по стене, пока эта падла вращается — а когда дно снова устремится вверх — я устремлюсь вверх вместе со стенами, к которым буду прижат…

…да…

…если только…

…если только он не выключит центрифугу до этого!!!

А если выключит — я отлипну от стен и полечу ко дну с чудовищной высоты!!!

Так вот к чему я приговорил себя, ёбаный бог!

Так вот в какое дерьмо ты решил окунуть меня, подлый Гаврило!

Но я успею — назло тебе — я всё равно успею! Прорвусь наверх, к заветным скобам!

И, прежде чем центрифуга остановится — я ухвачусь за них — и выброшусь наверх! На небо! К невесте-свободе!!

ДААА! ДААААААААА! АААА! АА! АААА! АААААА!!! ААА!!!! ААААААААААА!!

ДАААА!!! ДАААААААААААААА! ДАААААААААААААААААААААААААА!!

ААААААА! ААААА! ААА! ААА! АА!

…

АААА! АА!

АААА!!

…

ААА!!

…

А!!

…

Ожидание

…Какое-то затерявшееся во Вселенной мгновение он осознал, что стоит на твёрдой поверхности.

Над головой проплывали тучи.

Он ожидал освободиться на кладбище, но это произошло посреди города.

Ярко светило Солнце. Ощутимо воняло тухлой рыбой и еще какой-то химией. По видневшейся в щели между домами эстакаде проехала бетономешалка.

Перед ним, одетая как подмосковная шлюха, стояла 3оя, а он топтался голый — возле открытого канализационного люка.

3оя.

30Я 30Я 30Я

30 раз Я?..

А может, это она, а вовсе не брат Гаврила крутил меня до сих пор в Адской Мясорубке?

Не есть ли она — сама госпожа Смерть, в которую я влюбился, не отдавая себе в этом отчета?…

— Ах, Румбо, — прервала его мысли девушка, — ну почему ты начинаешь ныть теперь, когда самое страшное уже позади? Испытание могилой Гаврилы мало кто выдерживал, а повидали мы тут многих…

— Охотно верю, — улыбнулся Румбо, — ну, а где следующая остановка? Какой еще адтракцион вы для меня приготовили? Может, поделишься парой секретов, коли я для тебя — не просто хуй прохожий, а чем-то Мужчина, Для Которого Ты… Хотя бы знать, пусть приблизительно…

— Давай для начала приведем тебя в порядок, — 3оя деловито осмотрелась, — тебе надо помыться, подлечиться, одеться… и, кроме того, утолить жажду и набить брюхо…

— Я б еще тебя отблагодарил по-мужски, но вряд ли у меня осталась на это сперма… — вяло улыбнулся Румбо, рушась без сил на горячий асфальт.

Изображение в глазах временами двоилось, проплывали сложные тени, тускнело.

Подъехал автомобиль.

3оя распахнула дверцу, перекинулась парой слов с шофёром, высоколобым карликом неопределенного возраста.

Со второй попытки вдвоем они втащили его на заднее сиденье.

Карлик отвез Румбо на побережье. По дороге снова начались позывы к рвоте, но тошнить было нечем. Кололо в печени.

Был не сезон, и пляж пустовал.

Он очнулся на скамье в пляжной раздевалке. Что было с ним: сон или потеря сознания — утверждать с достаточной уверенностью не приходится. Румбо встал и пошел. Потом присел.

Сидел долго.

Стал разминать конечности, массировать ступни, ноги, руки.

Попрыгал на месте.

Потряс головой.

Пощупал мошонку.

Помылся в душевой кабинке. Тщательно выбрился оставленным 3оей станком. Постриг ногти на руках и ногах, почистил зубы. На выходе облачился в чистую дезодорированную одежду: трусы, носки, фуфайку, клетчатую рубашку, каску, сапоги и комбинезон дорожного рабочего.

Снаружи у барной стойки нашел её записку с адресом и пояснением.

Вышел на улицу, огляделся.

Перешел дорогу.

Она примостились на практически пустой веранде прибрежного ресторана.

— Привет.

— Привет. Рада, что пришел в себя. Присядь, закажи себе что-нибудь.

Он взял меню, осторожно перевернул страницу.

Подошел официант:

— Вы готовы?

3оя заказала себе мидии, ассорти из свежих устриц, ризотто с каракатицей, воду без газа и бокал фетяски. Румбо ограничился салатом «Цезарь», после которого попросил подать печеную на углях треску с жареными овощами в виде гарнира. Он также заказал еще устриц и бутылку брюта.

Первые же куски пищи вызвали мучительные спазмы. Неописуемая резь рвала крюками нутро, заставляя выть и приплясывать.

3оя безучастно наблюдала его корчи, цедя фетяску.

— У вас здесь что, клуб садо-мазо? — усмехнулся Румбо, в коротком промежутке меж спазмами.

— Вот, только теперь к тебе возвращается правильное состояние духа. Состояние Завоевателя. Простого и несгибаемого, как лом. — Она потянулась, показав подмышки.

Примерно через полчаса Румбо заново научился глотать. Он медленно посасывал воду, и выпил уже полтора литра.

Сладкая нега насыщения медленно расползалась по телу.

Он попросил вдруг салат из квашеной капусты и 100 гр. «Столичной».

— Ты не пил бы водку… ослаб же черте как… не сдюжишь! — 3оя вытерла чёрные от каракатицы губы, — К тому же ведь уже размялся шампанским!

— Что, и выпить нельзя после могилы Гавриловой? Нет, извини… слаб, не слаб, а после такого не выпить… Я когда из шахты этой выскочил, трижды мать небесную проклял! И трижды Сатану благословил…

— Ну, тогда и я, пожалуй, махну! — 3оя попросила текилы.

Выпили.

Румбо сразу сильно захмелел. Его неудержимо потянуло в сон. Голова валилась прямо на стол, и мечталось проспать на этом столе многие сутки, и долго-долго не просыпаться.

— Э, нет, Румбон, рубиться не смей! — 3оя дала ему две таблетки: чёрную и белую.

Он проглотил, запив фетяской.

Примерно через пять минут таблетки вступили.

Прояснилась голова, чётче стали звуки моря, шире грудь, сильнее дыхание.

Румбо заказал телячий стейк средней прожарки, салат из маринованных грибов, и вареный кукурузный початок.

А затем еще 100 гр. «Столичной».

— А я узнаю этот городишко! — высморкался в салфетку Румбо, — побывал здесь однажды: сошел с поезда. Скажи, хотя бы, как он называется, и что мы здесь делаем?

— Не мы, а ты. Ты прибыл сюда, чтобы сесть на поезд: на поезде приехал — на нём и уедешь. А городишко называется Paradise.

— Paradise??

— Paradise.

— Новая засада… А что за поезд? И как мне на него сесть?

— Это поезд домой: к себе, обратно. Этот город — своего рода отстойник, фильтрующий всех, кто выдержал испытание. Они живут здесь. Многие — уже очень долго. Каждую полночь на вокзал приходит поезд. Чёрный поезд с кондукторами во фраках. И кондуктор из головного вагона берет рупор мегафона и читает список с номерами. Тот, чей номер он называет, садится на поезд и уезжает навсегда. Но чтобы не пропустить свой поезд нужно каждую ночь приходить на вокзал, занимать место на платформе и слушать.

— О как…

— Да. Должна сказать тебе, что такая поебень многим вскоре надоедает. Они остаются жить в городе, нанимаются разнорабочими, шоферами, помощниками реаниматоров, зомби. На вокзал ходят всё реже и реже. Рассуждают так: пока еще можно неплохо пожить и здесь, а поезд обязательно вернется, и не один раз. Еще неизвестно, что ждет нас там, куда он увезет нас (говорят, что ровным счетом ничего хорошего). Не попадешь ли из огня в полымя? Так не лучше ли пожить здесь гарантированно и безопасно, но уж когда припрёт, тогда, конечно, да: придём на вокзал и каждую ночь как на часах, тут как тут. Вот. — она улыбнулась и посмотрела на Румбо, — Но это, понятное дело, всё — самообман… А климат здесь мягкий. В сезон — стада туристов, на которых только идиот не наживётся. Вечерний закат на берегу моря. Стакан чилийского мерло с самосадным сканком. Постепенно это затягивает. Для местных жилье здесь дешевое, зарплаты вполне достойные, к тому же дотации… если не буянишь — через пять лет можешь подавать на гражданство. Но, это, правда, надо в очередях стоять. И на взятки много уходит. Но оформляют. Уж лучше здесь, чем там: в случае чего, можно будет смыться. Открыть здесь ресторан или магазинчик. И провести спокойную старость за чтением местных «Ведомостей» и просмотром вечерних телешоу.

— Ясно… Paradise, короче… так мне что, здесь жить предстоит? — понюхал пальцы Румбо.

— Квартиру снять будет не лишним: не на вокзале же ты будешь ночевать в ожидании поезда? Бомжи здесь не водятся.

— Чего ж так?

— Вымерли. Держи вот, кстати — на пару дней скромной жизни. — 3оя протянула ему бумажник.

Румбо не удивился, когда обнаружил в нем три тысячи рублей, кредитную карточку с намалёванным пин-кодом и водительские права на имя Анатолия Жмерина.

— Хм… мерси. Отдам, когда смогу. — он сунул бумажник в карман, а сам подумал: только бы не опять всё с начала!

— Не утруждайся… это из представительских, — во взгляде 3ои ясно читалось, что она знает о его опасениях.

— Ну, как скажешь. Кстати, а есть какие-то ориентиры насчет того, когда придет мой поезд?

3оя покачала головой:

— Он может приходить раз в неделю, может — раз в год, а может — раз в столетие. И этот единственный раз может случиться когда угодно: через век, спустя 5 лет, сегодня вечером. Но он обязательно есть — твой поезд — и он приезжает за тобой ночью. У всех, кто попадает в этот город, есть этот шанс. И единственный способ им воспользоваться — каждую ночь приходить на вокзал, занимать место и ждать.

— А трансляцию какую-нибудь этого дела по местному ТВ никак нельзя организовать?

— Организовали. В 5-ти вариантах. Многие смотрят как сериал. Но если ты услышишь свою фамилию в телевизоре, тебе же надо еще добежать до вокзала, а за это время поезд уйдёт: он стоит-то всего минут 15… поэтому всякий раз такая давка… были даже несчастные случаи. Квартиры во всех прилежащих к вокзалу зданиях давным-давно в руках мафии. Рента там — бешеная, не всякий миллионер себе позволит, ну а мэр у них давно на довольствии.

— С ума сойти, в городе Paradise есть мафия… А что за мафия? Триада?

— Мафией здесь называют правительство, Румбо. А сами они зовут себя Ангелами. Кстати, это один из их слуг всадил тебе пулю в затылок. Припоминаешь?

— Да, морду эту запомнил. Встречу — поквитаюсь. А мэр города, стало быть, Бог?

— Бог — это выборная должность. Хотя последний уже давно засиделся, и соперничающие кланы теснят его. А выборы, кстати, уже не за горами.

— А кто ходит на выборы?

— Те, кто имеет гражданство, посещает церковь… Это здесь контролируется… Да, учти, кстати: ночевать на прилежащих к вокзалу территориях законом запрещено. На Яремной площади (это в самом центре у Храма) и в других публичных местах — можно, а вокруг вокзала — нет. Могут забрать в участок.

— А в участке Ангелы отхерачат мне почки своими крыльями? — хмыкнул Румбо.

— Не самая плохая перспектива. Учитывая то, что с тобой может случиться, если ты всё же сядешь на поезд.

— То есть?!.. Ты же сказала, поезд идёт домой!

— Всё верно. Но дом неприветлив к райским изгнанникам — ты это, должно быть, слышал. Те, что возвращаются с Неба — возвращаются с определенной целью.

— Ну да, знаем… «Молния приближается — возвещают они — и гибнут как провозвестники». Что ж, стало быть, я — провозвестник молнии?

— Ты будешь ославлен и презираем, Румбо. Ты прослывешь отмороженным маньяком. Твоим именем будут пугать детей.

— Неужели. Жена изменит, друзья продадут?

Она допила фетяску, вытерла губы салфеткой:

— Ты знаешь, зачем идёшь?

— Знаю.

— Тогда, родной, ты должен быть готов ко всему. Подумай хорошенько, что там тебя ждёт, и не говори потом, что я не предупреждала… Может, лучше всё-таки в Красную Комнату? А? — 3оя сняла босоножку, вытянула над столом ногу и поманила пальцами.

— Не самая плохая перспектива! — понюхал её подошву Румбо, — Куда лучше могилы. Давай, сестра, еще по 50 грамм — и пора отваливать: посмотрим, что там у нас насчет дешевой хаты.

— Угу… ну, дерзай, удачи тебе… звони, если что! — 3оя раскрыла косметичку, достала зеркальце, поправила волосы.

Затем встала, толкнула стеклянную дверь — и исчезла за углом.

Какое-то время Румбо разглядывал оставленную на столе визитку из человеческой кожи. Потом попросил счёт, расплатился и неспешно двинулся по улице вниз.

Не без труда он нашел квартиру в районе новостроек. Цены кусались, но не жить же в хлеву.

Здесь было тихо и относительно безлюдно.

Это вообще был тихий город.

Прошедшие испытание были осторожны, молчаливы, независимы. И придерживались непонятных распорядков.

Каждую ночь Румбо являлся на вокзал и ждал поезда.

Для этого надо было выйти заранее: иначе потом будет толпа — не успеешь протолкаться. Суетно. Номера произносились невнятно. И, хотя их дублировало световое табло, последнее не со всех сторон было видно.

Румбо вначале очень волновался.

В самую первую ночь на поезд село 15 человек. Они передвигались как роботы и смеялись как одержимые.

В следующую ночь ушел всего один. Румбо запомнил номер: 2443342.

Так, ночь за ночью, приблизилось открытие туристического сезона. Местные все как-то засуетились, заквакали, словно растревоженные в болоте лягушки. Это был своего рода дерижируемый хор. Город наводнили полицейские. Румбо понял: на туристов будет охота. Город был населен людоедами.

Вскоре ночное посещение вокзала вошло в привычку. Появились знакомые, связи. Сдружился с парнем по кличке Тарантул.

Тарантул не спускался в могилу Гаврилы: он катался на Адском бронепоезде. Сел на него, после того, как долго плутал среди полузаброшенных садовых участков, атакуем омерзительного вида гибридами жука-сосальщика. Необычайно крупные клещи приводили в панику. Однажды, продираясь сквозь бурьян меж заборами, вышел к куцему полустанку. Принялся тщательно очищать себя от паразитов.

А вскоре подошел состав.

Это была сцепка двух платформ, надстроенных бронещитами с огневыми гнездами, плюс мощный локомотив. Собственно вооружение отсутствовало: очевидно, его либо сняли, либо никогда и не устанавливали.

— О чем я думал, когда садился в это чудо? — сокрушался потом Тарантул, — на этом поезде не было людей, и управлялся он невидимой силой. Сразу же меня унесло глубоко под землю. Это был тоннель, ведущий прямо к Сердцу Ада. Мрак, зловонье, завораживающий ужас падения. У меня начались судороги. Поезд то мчался с бешеной скоростью, то вдруг притормаживал и ехал медленно, словно во сне вращая тяжелые диски колес… с ужасом понял, что локомотив не управляется имеющимися на панели рычагами, но несется по собственной прихоти, время от времени истошно гудя. Мы мчались по кривой трубе — меня бросало на стены, как мячик — а тоннель вдруг начинал разогреваться, создавая ощущение, что путь заканчивается в огромной печи. О стоп-краны я содрал себе кожу с ладоней, ногти на них оставил. Угорая, терял сознание. Приходил в себя — мы медленно ехали среди каких-то чудовищных подземных цехов заброшенного завода. Стоял жуткий, за пищевод хватающий холод… я видел огромные станки, чьи валы вращались с неизвестной мне целью… видел работу подземного пресса, слышал вой заточенных лопастей.

— Что за лопасти?

— Лопасти?… Это были вентиляторы. Огромные, стальные: они гудели так, что у меня сердце из груди выпрыгивало. Потом вдруг поезд стал разгоняться, тоннель снова сузился, скорость переросла все мыслимые пределы: казалось, стальные рессоры вот-вот лопнут, ужасный грохот оглушал как обухом. Поезд стало бросать как на «американских» горках. Я вцепился руками в рычаг стоп-крана и блевал, зажмурившись. Так продолжалось немыслимое количество времени — сознание моё померкло. Потом, словно из ваты, понял, что мы почти стоим. Ход был таким медленным, что, решись я спрыгнуть, то сделал бы это без всякого риска. Но я не решился. Неописуемый ужас колотил меня; вжавшись в угол, я слабовольно зажмурился, но продолжал видеть сквозь веки. Передо мной как в замедленной съемке поплыла территория какого-то подземного склада. Нутром ощущал я невыносимое давление глубин Преисподней: под дном океана шёл этот поезд. Меня выворачивало и плющило, плющило и выворачивало. Склад был тускло освещен и внушал необъяснимый страх. Там были огромные белёсые тюки, при взгляде на которые меня рвало желчью, были странные стальные обрубки, заявлявшие о себе нестерпимой головной болью; и были стеклянные колонны, от которых судорогой сводило всё тело. С потолка свисал кабель. Еще я видел трупы. Трупохранилище — огромное, как стадион. Запах невыносимый: я дурел от него просто. Кто и зачем их туда складывал? Кого они ждали? Откуда пришли? Потом долго еще шел тоннель, и я рассматривал его стены в потеках битума, тянущиеся удавами трубы… иногда мы проезжали ответвления с этими чудовищными лопастями, и всякий раз я думал, что умру от их мерзостного гудения. Иногда поезд догонял по воздуху летящий механизм из прозрачного металла. Видимо, это были какие-то мобильные лазутчики. Благодаря им я, кажется, познал муку эпилептика: они провоцировали приступ разрядом электричества в голову. Знаешь, почему я шепелявлю… а раньше-то говорил как Левитан?… во время приступов я разжевал свой язык.

— Да ты нормально говоришь, парень, — Румбо хлопнул его по плечу, — Не раскисай! Я тоже говна наглотался будь здоров сколько… Главное, что всё это теперь позади, а теперь мы в раю! Осталось только протолкаться на поезд…

— А тебе не приходило в голову, что история с поездом — это наёбка? — сомневался Тарантул, — что если те, кого вызывает кондуктор — подставные роботы или зомби? Или же они отвозят пассажиров прямиком к Адскому кратеру? Никто еще не вернулся, уехав на поезде. И мы не вернемся.

— Не любишь ты поезда, я погляжу.

— Не люблю. Есть за что. А самолеты тут не летают.

— Самолеты не летают, зато корабли плавают.

— Это ты про наш порт, что ли? Не будь идиотом: не так это место задумано…

— Так что, уплыть отсюда можно?

— Пытались. Не вышло. Корабль, полный раздутых трупов, всякий раз приносило течением обратно. Некоторые еще стонали, и санитары усыпляли их инъекцией героина. Говорят, что в нескольких милях от берега проходит полоса смертельного излучения. Всё живое спекается изнутри.

— А поезд?

— Поезд идёт через защищенный специальным экраном тоннель…

Румбо продолжал еженощное бдение, был спокоен, присматривался. Разум был чист, и никакая мелочь не тревожила чуткий локатор сознания. Ему нужны были люди: бойцы, соратники. Нет смысла ждать у моря погоды: если знаешь путь, надо действовать — эту банальную истину успел уяснить он.

Тарантул познакомил его с Борисом и Злотником. Затем с ними сблизились Седой и Робокоп. Встречались обычно в «Барсуке» у вокзала (там же в подвале был тир).

С первых же дней Румбо стал вынашивать планы побега. Коль скоро поезд являлся единственным средством передвижения, способным вывезти за пределы курорта-тюрьмы, следовало обдумать идею его захвата. В уме постоянно выстраивались сумбурные планы дерзких операций.

Диверсии. Подкуп. Захват заложников.

— Каждый из нас прошел страшное, так неужели теперь позволим себе разложиться на пляжном песочке? — заводил он товарищей, — Мы выжили: осознайте это. Выжили там, где от других не осталось и праха…

— Самое ужасное в этих блядских кознях — неизвестность, — заключил как-то раз сухощавый Робокоп, обкусывая ноготь большого пальца, — кабы знать, что тебя ждет за поворотом — никакой Рай не страшен…

Румбо записывал рассказы друзей на диктофон.

По вечерам слушал.

Сначала хотел завести подружку, но затем решил, что после Красной Комнаты раскиснуть на бабе было бы исходом малодостойным.

Жил бобылём. Изредка мастурбировал.

Постепенно тщета начала засасывать. Планы побега казались идиотством, паранойей. С трудом заставлял себя регулярно ходить в тир и спортзал. Оглушающая безысходность давила океанской толщей.

Очередной визит на вокзал. Без результата. Душ, лёгкий ужин, бокал каберне на лоджии. В малогабаритной квартире темно: можно подумать, что она пуста, если бы не голоса из динамика. Румбо сидит на подоконнике, слушает. Записывает. Анализирует. Курит. Вчитывается в сделанные записи, делает пометки, исправляет, зачеркивает, переписывает:

Смерть — мучительна и неотвратима Со стола пат/анатома — вскрытый, без внутреннего содержания. Потеря имени, нумерация. Все поначалу попадают в морг, и их тем вскрывают. Всегда есть дев 3оя женщина, как проводник…Или помощник? Это уже зависит от твоих тараканов в голове. Седой сказал, что у него эта женщина была не медсестрой, а школьной училкой, била его указкой и требовала называть «Валентиной Васильевной». При вскрытии имеется врач — существо неясной этимологии, перетекающий образ, который «лечит», т. е. пытается научить жизни при помощи всякой белиберды… > «заклятие ментовской ноги», Москва, Киев, и тд. У Бориса, например, врач вживил ему в мозг специального паразита, через которого транслировал набор бессмысленных звуков, который сводил с ума. У Злотника врач одновременно являлся мастером в заводском цеху, где Злотник хуячил после армии, и они бухали со Злотником водяру после смены, и он капитально засирал Зл. мозги всякой хуйней… про социализм там, про энерговитализм, йогу, Антона ЛаВея, и прочая херь, о которой Зл. думать совершенно не хотелось, но врач давил, иногда избивал, а затем укладывал на каталку и катил на вскрытие. Прежнее имя навсегда забыто, но теперь есть лишь некая пронумерованная оболочка. Это напомн своего рода полуфабрикат, заготовка… "кузов". Пустой Сосуд, в который можно положить, насыпать, налить всё, что угодно. Главное — не вестись на бредовые заморочки врача. Всегда настает момент Выбора между врачом и «3оей». Всегда сексуальное чувство оказывается сильнее. Первобытный инстинкт. Нечто из глубины веков. Поэтому интеллекту представляется дикой нелепым мужчина, возбуждающийся от запаха женских ног; мужчина, вставляющий себе в анус предметы (вполне уважаемый член общества, между прочим)… мужчина, оргазмирующий от щекотания залупы головки ресницами… мужчина, кончающий от порнофильма с участием собственной жены. Андрюха Чикатило. Филипп Киркоров (пидоры). Отцы, ебущие своих маленьких детей. — Сынок, иди сюда… ИДИ СЮДА, Я СКАЗАЛ! (с приходом эрекции он уже ничего не соображает). Это со стороны, наверное, одновременно мерзко и смешно. А кто-то возбуждается и дрочит. Обретение новых ощущений, «нового тела», нового имени, второе рождение Ощущение происходит опять-таки через женщину: или вот оно, женское в каждом. Женщина ощущает, она не думает, в том смысле, в каком это понимаем мы. И она пытается разговаривать с на мужчинами языком ощущений. И мужчина отвечает ей не головой, в которой уже ничего нет, а хуем, который стоит или не стоит. То есть, с женщиной невозможно говорить головой. А язык ощущений тоньше, но мощнее и мощнее он именно за счет своей тонкости, ибо это как игла: чем меньше площадь, тем сильнее давление Пат/анатом вытряхивает потроха, лишает тела. Это мерзостная процедура, и все удивлялись, что я так спокойно её перенёс. Видимо, здесь сказалось, что я в целом не боюсь врачей. Нормально переношу мысль о том, что вот сейчас некто незнакомый дев чужой ковыряется в твоем организме. (врачей уважают за бесстрашие, с которым они берут на себя эту ответственность. Отсюда и призвание. И признание). Когда потрошили Робокопа, врач использовал какого-то робота. Робот-потрошитель. Ходит по темным улицам, выслеживает жертву. А кого он выслеживает? Да кого попадется. Мало ли кто по темным улицам бегает. Загулявший подросток. Возвращающийся от любовницы домой супруг. «бомж». Мент. Студент решил сходить за водкой. Ночной рабочий. Сотрудница бухгалтерии итд. Ко 2-му рождению подводит кого-то врач-палач (меня и Робокопа), кого-то тренер (Борис, Злотник). Кого-то — др. (Тарантула поставил на путь отец, а Седой встретился с интересным другом.) Обретение нового имени связано опять-таки с женщиной. Случайно ли это? Напрашивается аналогия с матерью. А кто тогда отец? Пат/анатом? Убил мясорубкой отца и выебал мать: эдипов комплекс. А Седой не убивал своего "друга": тот «сам исчез, нырнув в кислоту». Борис победил своего "тренера" в схватке на саперных лопатках. Злотник случайно застрелил из подводного ружья. Многие отмечают также встречу с образом собственной Старости: мерзким стариком, которому при одном виде хочется отстрелить голову. Все совершают эту ошибку, пытаясь напасть на него и порой слишком поздно понимая, что если врага нельзя уничтожить, его нужно взять в союзники. Для того, чтобы воскреснуть, надо уметь любить жизнь — это ужас банальная истина, которую многие так и не могут осознать. И верно: не всем это должно быть дано. Голый, все голые, без одежды, без имени, под номерами = все равны + ничего лишнего Все иллюзии современного мира, вся шелуха цивилизации. Также происходит в тюрьме. Снимается социальный статус. И тот, для кого он много значил, очень сильно страдают Но так же «предстают перед богом», или — если правильнее — перед смертью. (значит Бог — это Смерть? А кого еще можно так бояться. Мы выбираем, кого бояться в этой жизни. Кто-то боится Смерти, а кто-то боится Бога. Это кто как привык. «Ирочка любит быть сверху») кто не боится смерти, того боятся другие Ничего лишнего — это ничего лишнего. Никакого пирсинга, привязанностей и привычек. Только инвентарный №. Ничего такого, с чем не мог бы расстаться в течении 6 глубоких вдохов. (Или 8?) Или девяти секунд. Главное в пытке — страх, страх неизвестности, сломить волю при помощи страха

Мои «приключения» были лишь скромным дополнением к разнообразным местным «адтракционам».

У всех выживших остаются шрамы-метки, рубцы на память Борис сначала «попал на высоту», т. е. находился на металлических конструкциях, расположенных на огромной высоте — холодных, скользких, узких — по которым приходилось передвигаться, ибо всякий раз имелась призрачная цель — обычно, в виде ласкового домашнего окна. Затем он попал в «дом», но это был не совсем то, о чем он мечтал. Огромное пустующее здание с извилистыми каменными коридорами (плутал по ним, казалось, вечность), закрытыми наглухо комнатами, из-за дверей которых доносятся жуткие вопли, неясным количеством этажей и обгорелыми полуразвалившимися лифтами, на 1-ом из которых Борис однажды выехал на крышу и опять «завис на ужасной высоте», и обосрался от страха. Затем он угодил в подвал, где, спасаясь от крыс, залез в узкий проход в стене, типа вентиляционной трубы… и потом ползал по лабиринту этих труб, потому что заблудился в трубах — удушающая теснота, непроницаемая тьма, омерзительные запахи и нечистоты, зубы крыс на пятках и гениталиях, неясный свет, оказавшийся пламенем мусоросжигательной печи. Он попал в огромный разветвленный мусоропровод. Он был в дикой панике. Всё его тело покрывают продолговатые шрамы; крысы отгрызли уши. Тарантул ездил на поезде. А потом попал к «врачам-палачам» на пыточную фабрику. Каждый день его подвергали невыносимому. Дробили кости. Рвали прямую кишку. Сверлили зубы без наркоза. Капали в нос кислоту. Прокалывали кости и суставы. Прожигали кожу «радио-ножом». Кололи препараты, от которых Тарантул сходил с ума. И всякий раз, когда он терял сознание, он затем приходил в себя живым-здоровым, а затем — всё по новой! Врачи оставили ему на память замысловатую татуировку, идущую ото лба по лицу вниз до левой щиколотки. Робокоп сначала был рабочим на конвейере. Это была какая-то фабрика, где работали чудовищные мутанты. Люди со сросшимися конечностями; люди с мозгом в груди и вообще без мозгов (от рождения). Больные раком, прокаженные, сифилитики. Они развлекались, выжигая друг у друга на коже непонятные лозунги. У Робокопа на груди ожог в виде надписи: «Да здравствует ботиночный фломастер!»; на правом предплечье: «Ласкайте невидаль, бурея»; на пояснице: «За Русь молодую зелёного вдую»; на правом бедре с внешней стороны: «Рукописи гниют, а не горят». С раннего утра до позднего вечера Робокоп стоял у конвейера и клеил картонные коробки для писчей бумаги. С коротким перерывами на принятие пищи в виде пригорелых пирожков с «китайским» мясом. Затем — зловонная раздевалка, мат и драки «коллег», обитое жестью окно продовольственной лавки — и мрачный сон алкоголика. Страх не давал ему покинуть «конвейер». Алкоголь отуплял, лишал способности воспринимать видеть. Когда бежал с конвейера, бежал через какие-то склады — и очутился в жутком лифте… это было что-то типа смеси моей центрифуги с подобием подъемников, на которых пришлось покататься Борису. Лифт имел странный, но в то же время простой пульт управления. Там было всего 5 кнопок, но все они всякий раз срабатывали по-разному, причем однажды Робокопа чуть не распилили полотна выдвинувшихся из стены «циркулярок», другой раз кабину лифта пробурило насквозь сверло толщиною с какашку… открывалась крыша и засасывало во тьму; кабина падала, с треском обрывая тросы; он горел, задыхался, замерзал насмерть и тонул в колодце протухшей крови, куда лифт погрузил его однажды после того, как с карусельной скоростью поднялся наверх, бешено вращаясь во всех плоскостях — и выехал из шахты в огромную бетонную залу, промываемую время от времени кипящим маслом и продуваемую химическим ветром, выжигающим легкие Седой, как и я, «сидел в тюрьме». Затем попал на корабль, который несся в океане сквозь нескончаемую безумную бурю — без экипажа, без связи, без управления. Затем побывал в месте, напоминающем «бродилку» Doom. Там ему наростили на голове «рога» и срезали губы. Затем «перевоплотился» в пресмыкающееся, жил в каком-то подвале в узком бетонном бассейне, из которого не мог вылезти; питался дохлыми змеями и конопляным кустом. После этого «пережил» авиакатастрофу, землетрясение и «несчастный случай на производстве». Злотника бесконечно хоронили заживо. Очнется в гробу — начинает задыхаться, ворочаться, биться… (побейтесь в гробу, ага). И умирал в страшных муках. А затем опять воскресал в том же месте. И всё по новой. После такого — любой Ад покажется Раем. И ему вначале так и казалось, покуда однажды он очнулся не в гробу, а в камере смертников, в полосатой робе смертника, вытатуированной на теле. И казнь всякий раз совершалась в разное время. Первый раз он ждал 15 дней (время фиксировал по тусклому свету из-за почти слепой решетки). Второй раз — потерял счет времени, но утверждает, что больше года. Третий раз — уже не понимает. Иногда кажется — всю жизнь, иногда — буквально мгновение. И всякий раз он ощущал предшествующую смерти боль. Агонию. Виселица. Гильотина. Газовая камера. Электрический стул. Сжигание на костре. Закапывание заживо. Самой ужасной процедурой был кол. Впрочем, крест — тоже не сахар. А еще его ели пираньи. Все выжившие встречали на пути устройство из 2х кнопок, особым образом переключающее слои реальности (изменяющее реальность). Также это устройство можно использовать для своеобразной «перезагрузки» сознания — на свой собственный страх и риск… Прошедшие пытку стали как бы воплощением воли в скромном незаметном обличии, к которому нет привязанности и которое может меняться сообразно обстоятельствам (сюда же — временное жилище, временная профессия, отсутствие семьи и т. д.) Известно, что были те такие, кто не прошел пытку. Мы все встречали их разной свежести останки. Некоторых даже кормили ими. А у других — они мучительно гибли на глазах. Возможно, всё это были лишь глюки. Но в таком случае: а не глюк ли — вся наша жизнь? Для многих этот вопрос — чисто риторический. Кто в ожидании, тот ни к чему не привязан: Он знает, что скоро уедет навсегда, только не знает, когда именно. Поезда приходят каждую ночь. Но не все имеют волю, чтобы ждать. Чтобы ходить на вокзал — каждую ночь. И они умирают в ожидании. Что лучше? Неужели Рай — это ожидание поезда? Для кого-то, но не для меня. Потому что я сознаю, что это — ложь, притворяющаяся ожиданием поезда, а не истинное честное и правдивое Ожидание. Уж коль вы верите, что поезд приедет, оставайтесь верными вере своей. Приходите на вокзал по-честному: каждую ночь. Это единственный способ сохранить в Paradise достоинство. Ожидание поезда — это высшая цель. Все знают: цели могут меняться в цене. Как на фондовой бирже: что-то растёт, что-то падает. Но не меняется в цене высшая цель, поскольку не продаётся. А тот, кто изменил ей — никогда не имел её высшей. Он имел своей целью что-то другое. Например, лёгкую и беззаботную жизнь. Почему бы и нет? Как говорится, Edem Das Seine…

И вот ты уже не хочешь ждать поезд. Ты приосанился, остепенился, работаешь в местном муниципалитете Ответственным Регистратором (О.Р.), но в одну прекрасную ночь…

в одну прекрасную ночь тебя охватывает странное чувство. Ему нет названия, но ни с чем другим его не спутаешь.

Это то самое Состояние, когда собственный бред начинает казаться преисполнен глубинного смысла.

И тогда ты понимаешь: час настал.

Ты откладываешь газету «Ведомости», пишешь любимой прощальное письмо по емейлу, выключаешь компьютер, достаешь из ящика стола мясорубку… что дальше? Правильно: идёшь на вокзал. Потому что знаешь: та самая ночь настала.

Минута молчания

День выдался непогожим: сначала вроде даже припекало, но уже к полудню низко продавили тучи, и колкий снег зачесал настойчивым гребнем. Но пробуждение было уже близко: зима околевала в судорогах; едва оживали мухи.

Митя затормозил у бара, хлопнул дверцей Audi, вошел.

От окна Валера помахал ему.

Митя приблизился.

Сидели: Валера, Женя Толстых и Кравподжузо.

— Ну, чё… здорóво, как говорится, — он протянул им руку, — Жиндос, двинься…

Подошла официантка Люся.

— Люсь, привет… мне, это самое… стейк, значит, с кровью, вот… и там чего-нибудь это, типа салатика… вот, ну и хлеб.

— И водки еще, принесите, девушка! — попросила Кравподжузо.

Валера закурил. Перед ним стояла пинта «Гинесса» и тарелка с обглоданными костями кролика.

— Ну, чё, Митяй, был у следака? — спросил он, дождавшись, пока Валера насадит первые 50 и заест куском черного хлеба в солёном масле.

— Был. — Митяй подцепил корейского салата из тарелки Кравподжузо.

— И чё?

— Чё… через плечо. В непонятку ушел, ясное дело… Не помню ничего, и всё.

— Ну, а он еще о чём-то тебя спрашивал?

— Да о всякой хуйне. Давно ли я Костика знаю, бывал ли он раньше агрессивен, и прочее. — Митяй подцепил еще капусты, доел хлеб и разлил остальным.

— Ребят, ну а чё там на самом деле произошло-то? — заёрзала Кравподжузо, — вы хоть расскажите, чтоб мы в курсах были… вы ж какие никакие очевидцы…

— А вам это зачем? — поднял брови Валера, — девушка, а принесите еще жульенчик какой-нибудь, есть у вас?

— Ну как… чтоб знать.

— Чего знать?

— Ну… мало ли… вдруг Костик всё-таки появится. И как с ним разговаривать? Мы же знаем, что он в розыске: вся область на ушах стоит… а как дело было, не знаем.

— А на хрена вам это знать? — жирно улыбнулся Митя.

— Ну… понимаешь, если я, к примеру, встречу Костю, — Кравподжузо поковыряла вилкой пасту, — типа того, случайно. Ну, мало ли… и он меня о чём-то попросит. Но я-то знаю, что он в розыске. И вот, одно дело, если его прессуют по беспределу, и дело его правое… то есть, бойню эту он устроил… ну… по справедливости. А другое дело, если у него чердак окончательно съехал, и он маньяком стал, чикатилой отмороженным…

— Ну что, рассказать им? — Митя принял у Люси стейк. — А соус есть у вас?.. Да, давайте…

Валера разлил:

— Предлагаю сначала выпить. Давайте. За Костика.

Все чокнулись.

Женя заказал соленых огурцов и карпаччо из говядины. Кравподжузо попросила сигару.

— А чего рассказывать… — Валера помесил ложкой жульен, — мы в ту ночь бухали у Митяя на даче. И главное, мы с Костиком ехать не хотели: хотели на каток пойти с бабами… а ты, Митяй, нас затащил… заагитировал, как хорошо водочка у костерка пьётся, как пахнет шишечка на зимней опушке…

— А при чём тут это? — спросил Митя, — на даче зимой действительно приятно. Не то, что весной или осенью.

— Ну да… согласен.

— Ну, а дальше-то чего было? — поёрзала Кравподжузо.

— Чего было? Чего… пожарили шашлык… ну, литр открыли. На гарнир — кукуруза с луком и кетчупом; хлебец там, огурчики из банки… да, морковь вот, корейская была еще и грибы. И хорошо так посидели. А уже ночь была, но спать не хотелось. И мы решили — еще по чуть-чуть.

— А вы в натуре-то помните, что было? Может, и вправду по пьяни всё из головы повылетало? — поднял глаза от тарелки Женя.

— Щас у тебя мозги из головы повылетают… — отвесил ему несильный подзатыльник Валера, — жри и слушай. Или уёбывай.

— Да чего… ну, мы там говорили о разном. Ну, и о Джоне этом, будь он неладен, упомянули. И еще там, ну про его тусовку… в том смысле, что надо бы по-хорошему их всех замочить… но это только так, в качестве шутки сказано было.

— Это ты сказал, — посмотрел на него Валера.

— Я? Ни хера… по-моему, это как раз ты, Валер, сказал. Что надо их замочить по одиночке. Шутил, стало быть? Ну, да ладно… какая разница, кто это сказал… Короче, уже светало, и мы там за жизнь чего-то такое стали… и Костик там опять про зажигалку эту… ну, когда мы руки жгли на время. И у него был рекорд: 9 секунд. И он этот рекорд решил побить. Но не побил, но повторил. Ну, мы уже пьяные были, но не настолько, что… короче, Костику чего-то поплохело после этой процедуры. А потом он встал и пошёл.

— Куда пошел? — спросила Кравподжузо.

— Да хер его знает! Пошел куда-то! — вычищал ковшик из-под жульена Валера.

— Ну, а мы пузырь добили, а потом глядим: а его нет. А уже светало, — Митя с удовольствием жевал мясо, — и мы искать его пошли. А уже почти рассвело, короче, и там без фонаря следы на снегу видны. Он вышел в поле и пошел к трассе. А там в низине типа моста такого: плиты бетонные. И как бы заводь, а там труба что ли тёплая, но, короче, там до конца никогда не замерзает. И поэтому полыньи там.

— Вот, Костик туда и нырнул. — разлил водку Валера.

— Упал, что ли?

— Да нет! нырнул, похоже намеренно, говорю же. Следы вели к проруби, и там кончались, — Митя зачерпнул салат, — мы к самому низу спустились. Там было видно всё — и, главное, одежда его рядом с прорубью лежала.

— Мы с Митяем так и охуели! — мотнул головой Валера.

— Я сначала хотел ментов вызвать, а потом думаю: может, это Костян нас разыгрывает? — Митя отхлебнул квасу, — и решил еще там постоять. И смотрю: оглобля лежит… ну, жердь такая, вот… и я взял и непонятно зачем эту оглоблю в прорубь-то сунул и пошуровал там. И вдруг, прикинь, за неё кто-то как дёрнет!! И тащит… а я стою, упёрся…

— Он орёт мне, слышь… Валера, бля, подстрахуй! — Валера приобнял Кравподжузо.

— Ну да, он так тянул, ёбте… и, короче, я гляжу: это Костик! Костик лезет из проруби. Голый и белый весь, как покойник! Бля, ребят, я всякое видел, но тут я пересрал, гадом буду…

— Да, это было пиздец что за зрелище… — посуровел Валера, — он вылез, Костян, то есть… стоит — и ему не холодно. А он на снегу голый.

— И он весь лысый был! — перебил его Митя, — башка лысая, на лобке волос нет… даже брови выпали, прикинь! И еще, он как бы состарился, что ли… трудно объяснить. Что-то в лице. В глаза посмотришь такому — и не поймёшь: он, вроде тебе ровесник, а иногда кажется, в отцы годится. И еще у него шрамы такие были, на всем теле, и на голове даже.

— Шрамы?..

— Ну, следы такие, типа татуировок… здесь вот всё полосатое, здесь как будто шрам до самого горла, и тут как змеи, и на спине тоже.

— И чего?

— И чего… и он подошел к нам и попросил ключи от машины. Мы, главное, говорим ему: — Костян, одеться не желаешь? — а он ноль эмоций. На Костю не откликается: — Меня зовут Румбо, сказал. — Мне, — говорит, — не жарко, спасибес. — И взял ключи у меня, и завёлся. Ну, мы с Валерой его выпихнуть из тачки хотели… решили, что у него колпак сорвало напрочь… но он пиздец какой сильный стал: расшвырял нас как щенков!

— Мне с правой пробил — я, бля, фонаря словил! — покачал головой Валера.

— И, короче, он уехал на моей тачке! — Митя разлил, — Ну, мы к соседу: — дядь Юр, дай свою Hond’у. Он посылает на хуй — ну, пришлось ему пояснить… оставили ему паспорт и ключи от «мерина». Показали, что «мерин» на яме в гараже стоит. Доехали, короче… а Костян уже был в клубе.

— Но перед этим он домой заехал, — перебил Митю Валера, — а там Маринка была… и он её забил насмерть по башке мясорубкой!

— Он, короче, взял мясорубку, вынул из неё шкив, и вот так держал рукой за винт — ну, где она крепится. А шкив в другой руке держал на манер явары… это кастет японский такой — как палка с выступами. И бил по голове. Мясорубкой бил, и шкивом — со всей дури. А потом он в клуб пошёл. А там как раз уже последний танец отплясали, и народ расходиться начал. Его охранник заметил, потому что голый… но решил, что глюканул с усталости. И Джон там, короче, на диване лежал, на втором этаже с какой-то блядью. И Костик их замочил обоих. Но тихо так, без лишнего шума. А потом прошел там в бильярдную, а там сеструха моя с Лёхой и Ясенем развлекалась. И он их, короче, того… тоже бошки расхерачил.

— А я слыхала, перестрелка там была, — осторожно сказала Кравподжузо.

— Всё правильно ты слыхала, — Валера разрезал огурец, — он у Джона «ПС» нашел. И одежду там… в общем, все дела. И пошел к Гургену в офис… и там тоже всех кончил. Но это мы сами не видели. Мы Джона видели мёртвого — его выносили из клуба, и еще Лёху, Борьку, Кондрата, Ясеня, ну и сестру его, — он кивнул на Митю, — они там вдоль стены все лежали, когда менты с танцпола всех выгнали и клуб оцепили… мёртвые, и мозги наружу…

— Ну, это все видели — в газетах были фотки — где там лежат они… — пригубила коньяк Кравподжузо. — Я думала, вы ещё чего — нибудь такое расскажете… ну, с чего всё началось — то… почему он мочить их начал.

— Всё точно как было — только что тебе рассказали, — Митя попросил еще водки.

— Я не знаю, конечно, как и что, — Валера отрезал кончик сигары и чиркнул спичкой, — но одно могу сказать вам точно: тот, кто вылез из проруби, он только с виду был похож на Костю… но это уже не Костик был, это точно.

Некоторое время они молчали.

— А есть такая тема, что грохнули менты Костика, — объявил, наконец, Женя, отодвинув тарелку.

— Это кто сказал? — встрепенулся Валера, — ты отвечай за базар-то… они его на Элеваторной выследили, и перестрелка там была. И он ушел. Через стройку. Объявлен в розыск.

— В газете написали, — Кравподжузо сняла туфли, — что Костик был наркоман и фашист. Черт знает что из нормального парня сделали. И никто не написал, что он по математике все олимпиады выигрывал, и как он первенство по району в «охоту на лис» взял… и за Клуб всегда выступал, это все знают. И бухал, кстати, очень мало.

— Это точно, — кивнул Митя, — Костян редко когда литр на двоих-то выпивал… по праздникам. И достойно себя вёл. Как мужчина.

— А там писали, что он в пьяном виде угрожал Худайбердыеву, и что был садист и терзал жену… это Маринку он что ли терзал? да он ей ноги лизал, все это знают… как она одета была всегда благодаря ему… все ж знают — зачем же так подло врать? — возмутилась Кравподжузо.

— Да, вам в газетах и по телевизору еще не то расскажут, — разлил Валера, — развесите уши, а потом как зомби… Костик, между прочим, никогда бы никого в беде не бросил, и никакой гадости ни про кого за спиной не говорил…

— Да, парень он молодой был, борзый… но вместе с тем, скромный, — вынул из носа козявку Женя, — то есть, дерзкий, вообще… но в меру. Воспитанный мальчик, одним словом.

— Что вы всё «был, был»… Костян живой! — поднял рюмку Митя.

Они выпили.

— Говорю вам, — постучал по столу стопкой Женя, — у Наташки брат в прокуратуре работает!

— И чё?

— И чё… не ушел Костя через стройку. Он там в строительном вагончике сховался и стал отстреливаться. А мусора вагончик окружили — и гранату в окошко. И там внутри, видно, краска была, или еще чего горючее… короче, полыхнуло. Выгорело всё на хер. Сгорел Костян, одним словом…

— Это тебе Наташкин брат сказал? — поддел огурец Митя.

— Он Наташке сказал. А она — мне. И еще Мондурбласт об этом знает, — отозвался Женя. — Костя погиб. Но менты об этом говорить не спешат, потому что хотят понять, какое в народе настроение. И не выгоднее ли поддерживать слух о том, что Костя жив — покуда настроения у народа неоднозначные…

— Вон оно что, — скривился Митя, — Ну-ну, стратеги, бля, хреновы… глядите, сами себя не обманите.

— Я вам вот что скажу, — Валера повысил голос и разлил, — жив или нет — не наше дело. То, что сейчас живо — если живо — это уже не Костя, повторяю вам. И если даже это существо мертво, я не уверен, что оно безопасно. — он взял свою стопку, обвёл всех вдумчивым взглядом, — Тот Костя, которого мы с вами знали, увы, утонул в проруби. Так что давайте помянем парня и помолчим.

Выпили, не чокаясь.

Бармен включил Sepultur’у.

Румбо II

Обрыв в цепи

Ресторан покинули изрядно навеселе.

Женя встал у обочины голосовать, Митя завел двигатель:

— Подбросить?

Валера кивнул, подошел к машине: высокий, тощий; кожаный плащ и черная водолазка.

— А меня возьмёте? — потянулась Кравподжузо.

— Ты с Жиндосом езжай, — отмахнулся тот, усаживаясь.

Женя базарил с водителем притормозившей «0ки».

Кравподжузо показала язык, достала мобильный.

— Ты как, не сильно бухой? Рулить могёшь?

— Не ссы… — Митя лихо вывернул через две сплошных и устремился к зелёному светофору.

— Ты тогда рули аккуратней…

— Да не ссы. Скажи лучше, вкурил ты, что Жека сейчас там прогнал? Насчет Костика?

— Что типа он в бытовке сгорел, при перестрелке? Ну, я сам что-то в этом роде слышал… Но мы ж с тобой в тот вечер, ты помнишь… — Валера многозначительно умолк.

— Помню… как же не помнить… такое на всю жизнь запоминается.

Некоторое время они молчали. Митя выехал к вокзалу. Валера закурил:

— Но мы с тобой, Митюх, не первый год знаем друг друга… И Костян нам был братуха по жизни… И он, конечно, того… в смысле, чердак сорвало, но очень помог нам своим этим… приступом… Клуб теперь наш, считай. На все 100.

— Приступ ярости, — кивнул Митя, — он как берсеркер, бля, их всех похуячил… Амок.

— Езжай не так быстро, слышь!

— Да не ссы… слушай, а давай сейчас туда заскочим, посмотрим…

— Куда?

— Ну, к нам на Элеваторную… зайдем туда на стройплощадку и посмотрим, что там за пожар был такой…

— Да с тех пор уж почти месяц прошёл, ты чё…

— Месяц, не месяц… прошёл, не прошёл… Давай, это быстро: я дорогу короткую знаю! — из 2-го ряда Митя вывернул руль на Краснокосмическую.

Вслед ему матюгнулся гудком синий Golf.

— Бля, урод, щас чуть аварию не сделал… и мы бы были виноваты, что не пропустил…

— Да он, сука, едет там… ползет как черепаха…

— Осторожней езжай, или давай я поведу.

— Ладно, всё… хорош грузить. Я еду. — Митя шлёпнул ладонями по рулевому колесу. Машина вильнула.

— Смотри только, как бы нам не отъехать с такой ездой…

— Ага… и воскреснуть, как Костик… и ходить пугать всех ожогами разными… и мочить, мочить всех без разбору… мочить!

— Попустись, братуха… в натуре, говорю, попустись. Ты кроме водки еще пил чего-нибудь?

— Два пива. И еще в туалете мне Макарыч паровоз пустил…

— Ого, сука… и как его дурь?

— Прёт, я скажу тебе… и незаметно так торкнуло…

— Это тебе от водки так показалось, — предположил Валера.

— Не знаю… может быть… вот сейчас выезжаем на Элеваторную, и там, справа — стройка.

— Бля, темно уже… хрен что увидим.

— Возьми у меня фонарь: в бардачке там.

Остановилась у бетонного заграждения; покинули салон, прошли через приоткрытые ворота и продвинулись на территорию стройплощадки.

Прожектора сияли тем мёртвым, искрящимся заревом, что ассоциируется с колючей стужей северных трасс. Голубоватым покрывалом облегал штабеля промозглых свай начавший подтаивать снег. Ноги то и дело скользили в смёрзшихся сгустках маслянистой грязи.

Миновали башенный кран и бетономешалку.

— Вот оно! — Валера посветил фонарем вдоль труб.

— Давай прямо туда, пепелище посмотрим.

Они проследовали к краю стального ангара, где чернел нагаром асфальт, и топорщил в небо опалённые ветви стальной скелет бытовки.

— Посвети… — Митя зашел за раму.

— Да, это краска, или какой-то горючий состав, типа того… — прошептал Валера, оглядываясь.

— Чего?

— Я говорю, выгорело всё к хуям. Если Костик вовремя не убёг, песец ему…

— Он не мог убечь. Там вон менты были, и здесь — со стороны ангара. Все пути отрезаны.

— Ну… а как думаешь, мусора нашли что-нибудь?

— Что-нибудь, в смысле, что от него осталось?

— Ну…

— Откуда ж мне знать… это вон, у Жеки спрашивать надо: он у нас информированный… с прокурором дружит. И Джуза с ним по кабакам ходит…

— Да она с ним не ходит… она даже сейчас просилась с нами в тачку сесть. Но я сказал: езжай с Жиндосом.

— А зря, кстати. Сейчас бы развели её на минет.

— Да брось ты…

— Легко. Мы с Костиком у Макарыча на новоселье коксом взгрели её. И она говорит, ребята, у меня сейчас нала мало… хотите, минет вам сделаю?

— И чё, сосала?

— И весьма душевно. И глотала, и яйца облизывала. Умница, короче…

— Ну ты ладно… это… глянь-ка, сюда… была б собака учёная, пронюхала бы, что это за кочерыжка: человечина здесь горела — или иная неорганическая рухлядь.

— Неорганическая рухлядь… надо же, как ты стал выражаться, после того как Сёма тебе дала. — сморщился Митя.

— Хуле?

— Хуле в Туле, а мы, сам знаешь где… сюда б специалиста привести… чтоб посмотрел…

— А что если собрать это в пакет и к Сёме в морг?

— Идиот, что ли? Тут специальная экспертиза нужна, лаборатория, всё такое. Но сдаётся мне, брат, что не выжил Костя.

— Эх, кабы знать наверняка! — потёр ладони Валера.

— И что? Насобирать сейчас этого хлама — и клонировать Костяна?

— А почему бы и нет? В смысле, гипотетически — возможно такое?

— Агстись, братан… клон — это же как человек настоящий. Пока Костян заново родится, пока в школу пойдёт, пока его на учёт в детской комнате поставят… мы с тобой подохнем от цирроза. Или «артековцы» нас ножами запыряют.

— Насчет «артековцев», кстати… ты ствол тот у Гришки купил?

— Не… я у Игорька взял. Тот проверенный. А из гришкиного я на пустыре попробовал — он мне на третьем выстреле затвор склинил. Ну его на хуй.

— Лучше б тогда Костя воскрес как птица Феникс: хуяк — и вылетел из огня! — Валера сплюнул, взмахнул руками, — А чё? В воде не утонул — авось и в огне не спёкся…

— Давай поссым сюда: может, поможет… — обнажил фаллос Митя.

— Да: пивко уже давно наружу просится! — Валера выпустил газ и дал напор из шланга, — Давай, ты там, а я — здесь… — он водил членом из стороны в сторону, орошая мочой выгоревший простенок.

— Жаль Джузу не взяли: то-то она б проссалась вволю! — выжал капли Митя.

— Ну, поехали её сейчас перехватим: она наверняка у Жиндоса зависла, — помахал елдой Валера.

— А чё… поехали, правда? Мне чего-то поебстись захотелось…

— Ну, я тебя к ней заброшу — и поеду… а то, боюсь, Сёма узнает… — Валера стал пробираться обратно к воротам.

— Да брось ты… мы её от Жеки уведём. Я её к Боткину сводить обещал. Боткин щас наверняка отвисает… заедем к нему и отфачим её. И никто не узнает…

— А она нам даст, всем троим?

— Даст… а потом, Боткин наверняка не будет.

— Почему? Он что, голубой?

— Не голубой. Идейный. Типа Костика.

— А… ну, так я, если хочешь знать, тоже в своем роде идейный! Ладно, едем: на месте разберемся.

Сели в машину; Митя дал по газам.

Хрустальный звон в голове. Осыпающаяся люстра, лицо 3ои перед чуткой лампой патологоанатома. Привкус сиреневой пыли. Осколки костей на дне могилоколодца.

Долгая-долгая ночь. И свет в ночи.

Тоскливый, но самоуверенный. Разрубающий тьму прожектор. Световой колокол. Невинный привет уходящего дня.

А потом туман.

А когда он рассеивается: колосится поле, и обугленный кирпичный торс гаража. Вернее, гаражей: это целое здание на 8 гаражей и мойку (после узнал). Полз к этим гаражам. Сейчас.

Зачем полз?

Не знаю, как назвать еще… вроде как идёшь, но ног не чуешь: сгорели ноги. Дотла почти сгорели, начиная со ступней. Жир горит долго. И этот запах бил в нос. А потом перестал ощущать запах. И руки.

Потом ослеп.

И вот этот хрустальный звон: откуда он?

А потом был этот прожектор. И запах — пронзительный запах мочи. Аммиак взбодрил. Что за ерунда? Неужели?..

Страданье служит подтверждением. Боль означает: жив.

Но идти не удается, нет. В общепринятом смысле этого слова. Выходит именно ползти вертикально. Или горизонтально бегать.

Потому что ужас испытываешь: тихий, слепой, оглушающий. Как будто к голове пистолет приставили, и чуть дёрнешься — привет родителям.

И поле колосится. Волна колос клонит. Шумит он печально, как тоска по голове. И бредёшь-ползёшь через эти колосья, а впереди маячит эта постройка.

И пронзает голову мысль, что бесплотен: только костяк не выгорел.

И пронзительно хочется женщину. Ооо, это ощущение. Есть фантомная боль, а это — фантомный эректор.

Обугленный остов, покрытый жирной золой: вот что ты теперь.

Продолговатый, бугристый, гибкий.

Такими выходили на сушу Древние.

Жажда жить, сконцентрированная в неуловимо вибрирующем веретене хребта.

Сальный нагар уничтоженной плоти.

И плоть сгоревшая возопила: верни меня, Румбо!

В е р н и м е н я в е р н и м е н я в е р н и м е н я в е р н и м е н я в е р н и менявернименявернименявернименявернименявернименя

Это целое здание на 8 гаражей и мойка. После обследования гаражей находится ванна. Она тяжелая, скользкая… Ванну следует наполнить человеческой кровью.

Да. Наполнить кровью доверху, чтобы потом лечь туда. И с головой покрыться кровью.

Долго пришлось ждать.

Потому что горизонтальным бегом далеко не уползёшь.

И надо было устроить засаду поблизости.

Подростки, охотящиеся на крыс.

Четверо мальчиков с пневмо-винтовками.

Пришли со стороны трассы.

Переругивались, часто сплёвывая.

АаааааАаААааааааааААааААааа…

АааааААААААааАааааАаааА…

АААааААаАААаАА…

Как мучительно мучительна жажда жаждущей плоти и клетки метание бисера противотанковой гранаты жирное пятно на обоях сперма на пальцах ног уснувшей лимитчицы влажная от пота подушка ванна ванна ванна иди сюда иди иди иди мальчик иди сюда иди.

Приготовлю крыс, приготовлю всё, что пожелаешь.

Сделаю всё, что пожелаешь расторопно и тщательно.

Идите сюда, мальчики: вы должны вытащить меня вернуть меня вернутьвернутьвернутььььь.

Этот глупый ремень его с медной пряжкой… Этот галстук с олимпийским кольцами. Этот влажный от спермы платок. Женька сплюнула в платок. Девчонки такие наивные. Думают, что мужик к ним навеки залупой прилип. Что ж, бывает и так. Да только поначалу, а потом уж пизда не может насытиться: всё ершится, ершится хуям навстречу, а они разлетаются, как новогодние петарды из Китая.

И кончаешь под выстрелы новогодних петард.

И загадываешь желания.

Чтоб воссиял Свет.

Думаешь, что было бы, если б располагал временем: туда-сюда подгонять, мусолить, пристраивать. Колдовать чего-то там на морщинах мошонки. Слушать плач одинокой змеи. Ебаться с мамонтом (кличка?). Злословить по поводу провокаций гей-клоунов.

Если бы Вечность не пугала разбитым корытом, как бы ты вёл себя? О чём попросил бы рыбку Золотую?

Кто в нас — источник желаний?

Кто зовёт меня из нестерпимого пламени?

Мальчик с духовым ружьём вошёл в помещение.

Стоял как вкопанный.

Тусклое освещение, затхлый пар, плесень на кафельных стенах.

Ванна.

Тяжёлая. Скользкая. Чёрная.

Что-то шевелится на дне ванной.

— Борь, чего там? — голоса друзей в коридоре.

Мальчик осторожно подходит к ванной.

Он не отзывается: хочет первым забрать добычу.

Первым, всегда только первым: на другое мы не согласны, не так ли?

Иди ко мне, мальчик: я — крыса на дне грязной ванны; подойди и прострели мне голову.

Мальчик подходит и заглядывает в ванну.

Он видит веретенообразное тело, конвульсивно подёргивающееся в чёрной слизи на дне.

Неожиданный ужас охватывает его, дикий ужас.

Он происходит из неясных глубин, он похож на беззвучный крик, на холодный огонь, на укус кобры.

Ужас близкой и неотвратимой смерти: мальчик заглядывает в ванну и разглядывает собственную смерть.

Близость и неотвратимость смерти возбуждает: штаны у мальчика оттопыриваются; он роняет винтовку и срывает ремень с медной пряжкой.

Сердце бьётся так, словно вот-вот лопнет.

«Я сейчас кончу!» — думает мальчик и сипло ревёт от бессилия.

Струйка семени падает в ванну; непереносимая дурнота подкатывает к горлу, мальчик блюёт тёмной желчью, падает, ударяясь головой о стальное дно, тело его бьёт судорога, содержимое кишечника вытекает из вывернувшегося сфинктера.

Сток ванной закупорен пробкой из струпьев.

Румбо вскрывает нежную глотку осколком кости.

О, нега…

Ни одного толкового желания на ум не приходит.

Отказаться от страданий? Совсем? Начисто? Не жизнь, а праздник? Охуеешь скоро от такого праздника. Разорвёт как фейерверк. И мозги как конфетти разлетятся.

И воссияет Свет.

— Борь, ты где?..

Это следующий по очереди подросток входит в помещение с ружьём наперевес.

…вернименявернименявернименяве…

— Лёх, глянь, чё я нашёл…

…вернименявернименяверним…

Двое подростков валятся в ванну, четвёртый сбежал.

Пусть бежит: далеко не уйдёт.

За гаражами — песчаный карьер. Извольте купаться?

Не изволю, благодарствуйте.

И где-то в сереющем небе — вялый осколок мечты.

Это очень странное ощущение: словно лучишься силой.

Впервые отчётливо ощутил его там, на дне могилоколодца.

Излучение, идущее из нутра.

А в нутре что-то зреет.

Зреет.

Румбо головастик.

Шевелит обугленным копчиком.

Кровь: проникать в позвоночный столб спереди, потому что в хребте работает био-помпа.

Мысль: отсутствовать по причине режима экономии.

Плоть: формироваться подобно слизистому студню в ванной свежей человеческой крови.

Лежать, тычась лицом в холодное дно; шевелить губами. Трогать член пальцами с сорванными ногтями. И пить. Пить, пить, пить эту кровь. И выпить всю. Но её так много: она переполняет желудок, пищевод… выблёвываешь только что выпитую кровь, и сразу же насасываешься новой… опять блюёшь — и снова насасываешься. Постепенно эти циклы укорачиваются до вдоха. На вдохе сосёшь — на выдохе сблёвываешь. Кровь омывает организм через желудок, минуя лёгкие. Дышишь кровью. Можешь, конечно, и лёгкими — как все… но на особом режиме — лёгкие становятся не нужны: кровяная амфибия.

И вот такой амфибии доверить бессмертную душу?

До сих пор жизнь была пробой пера. Затем штрихи ложатся уверенней. А когда картина близка к завершению, осознаешь отчетливо, что все эти муки, всполохи озарений и прочие шрамы сердечные — лишь звенья единой вселенской цепи, замыкающейся на самоё на себя.

Это не игра, но будничный бег Космоса.

Жизнь как капля в Океане Необходимости.

Художник осознаёт, что его творение стало разменной монетой (он горд и зол на себя единовременно).

А мысль, пущенная с молотка — это зарубка. Так и хочется сказать теперь: Годзилла не пройдёт! (Хотя, причём тут Годзилла?..)

Ведь дух бессмертен, как и Вселенная. Он — её сердце. Сердце бьётся и прокачивает кровь. Поток наших душ засасывается Вселенной: Вселенная дышит кровью. Сосёт и сблёвывает. Сосёт и сблёвывает.

И когда покидаешь ванную — там крови почти нет: ты сам — эта кровь. И прежний облик вернулся: дух вылепил плоть. Пользуясь чужими тканями как глиной, возродил истлевшие черты неутомимый гончар.

Идёшь, вспоминая пережитое ранее. Хрустальный звон в голове. Осыпающаяся люстра, лицо 3ои перед чуткой лампой патологоанатома. Привкус сиреневой пыли. Осколки костей на дне могилоколодца.

И ждёшь.

Женщины, в которую не досадно влюбиться.

Врага, с которым почётно сразиться.

Пищи, которой не стыдно кормиться.

Воздуха, которым не в падлу дышать.

Вспоминаешь кладбище: уютные его аллейки, где лузгал семечки и набрасывался на собственную старость. Огромный шестиколёсный вездеход, стальным мамонтом вросший в обглоданные скалы помойки истории. Хвощ. Радостную весть об избавлении от тараканов, грянувшую на дне радиоактивной могилы.

Мощи: обугленная кочерыга. На неё наслаивалась новая плоть: с тем, чтобы вернуть утраченные формы, напитавшись жертвенной кровью.

Что произошло в могиле?

Остов изменил атомную структуру.

Радиоактивный упырь, дышащий кровью — таким воскрес он вторично.

Но не среди людей.

Пять неслучайных встреч

Пробуждение напоминало пародию на липкий кошмар. Сцены штопаной судьбы вперемешку с кусками грязного льда. Впереди коридор. Запах преследует. Неужели, теперь всегда будет так пахнуть?

Тусклое освещение, затхлый пар, плесень на кафельных стенах. Кафельный лабиринт. Бесконечная вереница санузлов со склизким воняющим полом. Идёшь по нему босиком и ищешь свой номер. 6659671. Номера намалёваны краской на стенах.

Иногда встречаешься с такими же, недавно воскресшими. Встречи редки, и всякий раз по-разному складываются.

Первый раз запомнился особенно живо. Свернул за угол и оказался у входа в огромную залу, перегороженную кафельными простенками. Простенки эти едва превышали рост.

Машинально двинулся прямо: торцы простенков образовывали своего рода коридор. Зловонье здесь было особенно сильным: мутило. И вдруг увидел его: невнятная фигура вдалеке.

Очень долго сближались. Остановились на нерабочей дистанции. Разглядывали друг друга. Перед Румбо был колченогий крестьянин с бородой из червей.

— Честь имею, — кивнул крестьянин, — мой: 8643556, не встречали часом?

— Вы всерьёз думаете, что я запоминал все номера, которые встретил?

— А почему бы и нет… я 6 штук последних записал. Может, кому пригодится.

— Но как вы объясните им дорогу?

— Я сделал карту, гляди! — он приподнял черепную коробку, обнажая мозг.

Румбо увидел, что извилины мозга крестьянина являют собой карту лабиринта. Места, где крестьянин находил номера, пульсируют кровяной прожилкой. Значит, он держит номера в голове. Расположение, цифры… уже составил карту лабиринта… а я?.. Которые сутки брожу без дела, питаясь отбросами (Румбо несколько раз объедал мыльный камень с нутра встреченных раковин и слизывал влагу, сочившуюся с вентилей труб).

— Запомни: 8643556. — посмотрел крестьянин ему в глаза. Борода его извивалась яростно.

Это угроза? Румбо покрылся кровяной испариной, посветил в ответ глазами — и крестьянин отступил, ядовито шипя. Они разошлись, и каждый то и дело оборачивался и долго еще смотрел другому вслед.

Почему им не удалось найти общий язык? Возможно ли вообще встретить родственную хоть в чём-то душу в этом царстве труб, слизи и кафеля? Запах мочевины, казалось, впитался в кожу.

Вторая встреча произошла внезапно: они выскочили друг на друга из-за угла; последовало проклятье — инстинктивно сцепились.

Тот встреченный был на голову выше и ощутимо сильней. Румбо предпочёл сорвать захват и отскочить, сместившись, дабы не оказаться загнанным в угол.

Неизвестный глухо зарычал. Румбо увидел утыканные гнилыми иглами рыбьих зубов челюсти. Что делать? Драться с ним? Навряд ли мне победить… а, что ж… к хуям сомнения!

— Братан, остынь, а… ты чего, в натуре? — Румбо по пологой дуге сблизился с рыбьими челюстями, готовя неожиданный хлёст по глазам.

— Слышь, брат…ан, — кисть вылетела изнутри наружу, но урод неуловимо вывернул голову, пытаясь цапнуть Румбо по-собачьи.

Тот сразу же обрушился неистово на гениталии, затем добавил коленом, зажав что было сил клацающую жвалами голову.

Ублюдок всё же изловчился и прокусил Румбо кисть, разодрал ладонь.

В пылу схватки боль не ощущалась: она пришла после. А тогда он бил и бил, надеясь только на этот бурный неистовый натиск. Прижал к стене, стал лупить затылком о кафель. В промежутке между ударами впился зубами в рыбье рыло, с хрустом раздавил клыками кровяной хрящ носа, рванул на себя: похожий на резиновую перчатку кусок лица трепетал в зубах, сочась кровью.

Вдохнул эту кровь.

Мгновенный впрыск энергии.

Разгрыз немому вампиру горло, удерживая голову вставленными в глаза большими пальцами.

Отдышался, сплюнул полупрожёванный скальп:

— Мой номер: 6659671, падло. Друзьям я рад, а кто попало ко мне не суйся!

Вырвал пальцами мошонку и съел, буквально всосал в себя, сочно икнув.

Вот так встреча… едва ли еще одна такая будет желанной. Хорошо ещё, что вурдолаг вовремя не встрепенулся…

Тут только обратил внимание на руку, а именно на свою правую кисть. Мизинец отсутствовал, безымянный свисал на клочке сухожилия.

Кровь бежит ручьём, да еще эта мерзкая слизь из пасти гада.

Примерно через 2 часа рана страшно нагнила: руку раздуло до плеча, едва мог пошевелить ей. Многочисленные гнойные головки бледнели в раздавленным гранатом сочившихся струпьях. Понял: придётся ампутировать. И чем скорее, тем лучше.

Свинтил заглушку с горизонтально расположенной канализационной трубы. Присел на корточки, вставил в трубу распухшую руку, пропихнув по локоть.

Резко вскочил, рванув кверху.

Трубу едва не сорвало с креплений. Открытый перелом. Румбо присел и обгрыз сухожилья зубами, то и дело вдыхая собственную кровь. Глаза лучились стробоскопическими пучками.

Натянул на обломок кости кусок кожи, сформировав культю. Прижал культю пальцами второй руки и окунул в сочившуюся из промежности супостата кровь.

Пришлось ждать более часа, прежде чем рана зарубцевалась. Лизнув её, приник устами к разорванной глотке противника и жадно задышал его кровью. Пришла тугая эрекция, зрачки испускали смертельные дозы.

Происшествие это многому научило.

И, прежде всего, тому, как опасен может быть встреченный.

К третьей встрече был готов: услышал голос. Кто-то шагал по коридору за углом и пел «Морячку».

Быстро скрылся в простенке, неслышно выступил, зашёл сзади.

Упырь не заметил, прошёл с песней мимо. Румбо успел разглядеть покрывавшую тело сверху донизу рыжую шерсть, исполинский обрезанный член и серебряное кольцо в крупном носу, грозно выпиравшем из татуированного под леопарда лица.

В четвертый раз сложилось иначе: встретил женщину. Не сказать, что симпатичную: тоща, как жердь; ноги кривые, но жилистые. Зубы неровны, редкие волосы, неброские сиськи. Но в целом сгодилась.

Обменялись номерами.

Нагнул её у раковины.

Еблись долго, до изнеможения. Она всё время порывалась отсосать, но он властно пихал в её рот влажную от крови культю, а потом сажал на раковину, подтягивал к себе, подхватив под колени — и насаживал, мрачно потея.

Она хрипела, царапалась.

Говорит, давно так не кончала.

Спали в обнимку, привалившись к насосу.

Проснувшись, обнаружил, что кисть руки регенерируется заново. Нежная младенческая ладошка проросла из культи кровяным хрящом.

Но это не 3оя, нет… Хотя, баба как баба. И находчива в ебле. Но пошёл разговор о том, о сём, и понял: не по пути с ней.

Извинился, двинулся дальше один. Номер её запоминать не стал: к чему зазря бередить сердце?

Пятая встреча оказалась последней.

Брёл вдоль влажной стены, ища глазами место для отдыха: ноги гудели, и ныла поясница.

Сколько можно бродить среди этих постылых сортиров? Почему теперь всё не так, как было? Где 3оя? Где патологоанатом? Где кнопки «инь-ян»? Куда я попал? Что со мной происходит? Было ли сном то, что было — или только теперь я уснул? Или только теперь проснулся? Проснулся, чтобы заснуть снова? Постой, да вот же мой номер!..

Проставлен чёрным маркером на стене у двери.

Подошёл в недоумении, посмотрел: и что теперь делать? Нашёл его, вот он… но никаких пояснений, никаких приспособлений поблизости.

Прошлый раз для того, чтобы обрести тело, нужна была 3оя. Сейчас сам собрал своё тело, но попал в лабиринт Распадающихся Возможностей. И к тому же лучусь, как кусок Чернобыля. Новый уровень? Или новый круг Ада?

Мысли прервало цоканье. Быть не может: такое ощущение, что идёт женщина. Причем уверенно так: знает, чего хочет. Ёкарный бабай, да что же это?!

Перед Румбо стояло существо, представлявшее собой тело белой человеческой самки, обрезанное сверху под поясницу: пара породистых ног, бритый лобок, округлые ягодицы. Место обреза скрыто козырьком вроде кожаной шляпки. Туфли без задника на невысоком каблуке (цепочка белого металла на щиколотке).

И каблуки эти цокали.

Едва увидел, внизу отвердело.

Но как с ней разговаривать?.. Ах совсем забыл…

Блеснул глазами, подал кверху лобок с узлом распёртых гениталий.

— Оставь свои глупости, — сказала пизда, транслируя мысли через простату в голову, — ты нашёл свой номер: изволь теперь зарегистрировать новое тело. Здесь у нас, этажом ниже, всё просто, без затей. И учти: незарегистрированные тела заканчивают в мясорубке.

— Чего надо-то? — наморщил мошонку Румбо.

— Вставь мне член во влагалище и копулируй: я считаю твой код по образцу ДНК.

— О-па… а ежели я не желаю, чтобы ты читала мой код?

— Незарегистрированные тела кончают в мясорубке. — Нога почесала пяткой голень. — Должна сообщить тебе, что есть и другие способы регистрации… менее приятные. Намёк понятен?..

— …

Топтались минут 15, хлюпая.

Неплохо справился с задачей: аж взопрел.

Присел у стены в каком-то полузабытьи. Клонило в сон.

Она только что прочитала мой код.

Что еще за регистрация… очевидно, это тоже влияет на мозг?..

Половина женщины раскачивалась перед его поникшим членом как змея перед дудой факира. По ногам текла сперма.

Наконец, до него дошло:

— Румбо. Радиоактивный Упырь-МолотоБОец. Оружие: топор и молоток.

— То есть? Как радиоактивный??

— В твоем случае — РКП: реактор на кровяной плазме. Реакция подпитывается, когда ты дышишь кровью. Откажешься от крови — радиоактивность постепенно ослабнет до минимума… Еще вопросы?

Так вот что это за лучащая сила, которую впервые почуял он на дне колодца. Низвержение в Бездну не проходит даром.

— Послушай, как тебя… а что там про ДНК? Как ты читаешь мой код, пояснить можешь? — мысли путались, безотчетный страх холодным компрессом лёг на желудок.

— Это дурацкий вопрос, Румбо. Ответ на него ничем не поможет тебе.

— Хорошо… что мне делать? Где я? Как выйти отсюда?

— Ты застрял на промежуточной волне. Нужно сменить её, чтобы двигаться дальше: здесь ты собрал всё, что мог.

— Эти… волны… могут меняться?

— Поверти ручку настройки.

Вдруг осознал, что следует осмотреть стену за дверью.

Зашёл в проём, увидел на обратной стороне стены металлический диск, а на нем круглую же ручку, напоминавшую регулятор настройки радио.

Плавно повернул регулятор: реальность вокруг неуловимо преобразилась.

Исчез мерзкий тускло освещенный кафель, слизь, мочевина и стены. Он находился в небольшой аллейке, являвшейся, видимо частью какого-то парка. Было довольно жарко, хотя изредка поддувал ветерок. А если повернуть настройку еще?..

— Не суетись, придурок! — мелодично предостерег женский голос, — не перебирай волны как ТВ-каналы. Ни то Смерть застанет тебя врасплох: ты не будешь готов к ней, а она явится следующим шагом новообретённого мира.

— Ты… — оглядывался в недоумении.

— С каждой из волн надо сжиться, как сжился ты с лабиринтом из кафеля. Просто прими это, как факт, и не преследуй меня, если не хочешь лишиться прописки. — с изяществом страуса обрезанный торс скрылся в кустарнике.

Румбо поморщился.

В изнеможении опустился на лавку.

Та оказалась довольно удобной.

Вытянулся во весь рост. Прикрыл глаза.

Захрапел, подёргивая ногами.

И приснилась — в который раз — 3оя.

Трудности выбора

Проснулся от холода.

Стемнело, дул пронизывающий ветер.

С неожиданным сожалением вспомнил о кафельных коридорах, где не бывает сквозняков.

Надо бы раздобыть одежду: даже в Раю не ходил голым. А здесь вроде парк. Городской, надо думать. Пройтись вдоль кустарника: авось случайного путника принесёт нелегкая. Хотя, кто гуляет в парке в такое время и в такую погоду? Разве, пьянь всякая?

Кустарник показался странным.

Найти бы сейчас обратно тот переключатель программ, что повернул он в нервной суете: может, где и потеплее будет? Оно понятно, что Половина Тётки предупреждала, что в каждую волну желательно вжиться. Волна как женщина: требует ласки и терпения. Требует, чтобы ты показал и доказал, из какого теста слеплен. Неприветлив и обидчив, а для кого-то пьяняще раскован, соблазняющ, услужлив. Всякая грань требовательна. Какую-то находчивость должен проявить, чтобы доказать, что отличаешься от многих. А для чего? Вот, тоже вопрос. Буду как все. Так же удобней. И думать всякий раз не надо, и сомневаться.

А если чирей выскочит — терпеть буду.

Но отчего оставаться в этом мире, если он — лишь один из множества? Разве так трудно уйти? За оградой теперь не хоронят, а если и хоронят, то что с того? Ведь гораздо больше самоубийц неявных, покончивших со всем не во мгновения. Многие ведь растягивают своё удовольствие на долгие годы. Судить их за это нельзя, ибо сказано: «делай, что пожелаешь — вот весь закон».

Да, если б можно было ещё что-то желать… чего бы пожелать тогда радиоактивному упырю-молотобойцу?

Скорейшей кончины?

Но он, вроде бы и так давно мёртв. Утонул, воскрес, а затем — сгорел заживо. И всё никак не успокоится. Беспокойный покойник, надо же. Беспокойник, короче. Бес-Покойник, вот кто ты, стало быть. То есть, успокоившийся бес?

Разрешите представиться: успокоившийся бес Румбо. Приговорён к сожженью заживо, но восстал из пепла, ибо понял: дело ещё не сделано. А раз не сделано — рано нам умирать.

Вот так, или примерно так напутствовал себя Румбо, выходя из зарослей и оказываясь на обочине хайвэя.

Было уже совершенно темно, и бензоколонка в полтораста шагах сияла кораблём пришельцев. Пришельцев-мутантов (а как же).

Улыбнулся. Пришельцы-мутанты. Откуда нам знать, что они — мутанты? Возможно, кажущееся отклонением есть на поверку доминирующая черта поколения будущего?

Пришельцы будут ебать наших женщин, и они будут рожать им помесь: нашу с пришельцевой. А мы постепенно вымрем. Те, которые поотчаянней, тех отстреляют сразу. Трусливые подохнут на коленях значительно позже.

Но некоторые из отчаянных выживут всё же.

Для них — эта странная повесть.

А кто из нас более всех отчаян?

Отчаявшийся во всём.

Таков и был Румбо: ничто не ждало его впереди, но только боль ждала.

Поэтому спокойно прошёл к бензоколонке и, как был голый, вошёл в магазин.

Кассир у окна пробивает за топливо. Кассирша справа — за харчи и прочий хлам. Тощий спортсмен у стойки; юноша пролетарского вида у прилавка с газетами; похожий на престарелого актёра охранник. От него и главная опасность. Остальным, что? Похуй. Ну, голый мужик, подумаешь… голых мужиков они не видели? Ведёт себя прилично, ни к кому не пристаёт, разговаривает культурно. Ну и что, что без одежды? Возможно, он ставит на себе опыты. Или выражает протест против парникового эффекта.

Хотелось чего-то спокойного, умиротворённого по-кладбищенски. Но умиротворённость кладбища — есть ложь. Земля с весёленькой зеленью под гранитными плитами скрывает жилы гниющей плоти, которые шевелятся как черви во чреве разлагающейся девственницы. Вертятся волчком гробы в могилах, копошатся неистово бесы-покойники…

— Простите, можно у вас одолжить какую-нибудь одежду?

Тяжелоё молчание. Наконец, кассир, пробивающий топливо (молодой мужик в свитере):

— Одолжить нельзя, можно купить. Но на что ты её купишь, дядя? Бабки твои где?

Ленивый смешок прокатился по помещению.

— Если ты такой умный, то покажи нам свои бабки! — многозначительно изрёк актёр-охранник, поправляя дубинку.

Снова тяжёлая пауза.

— Ну нет у меня денег… чего же поделать. Могу отработать: не немощный.

— Ты вот что, парень… вали, давай, отсюдова! — актёр-охранник выступил в проходе, — одежды тут для тебя нет. И не предвидится.

— Э, а чего… пусть отработает! — выступил юноша пролетарского вида, — пусть отсосёт у меня: пиджак отдам.

— Да ты чего говоришь, не дури! — запричитала кассирша: ей было щекотно и стыдно.

— А… ну а я тогда брюки дам: во! — молодой мужик в свитере достал из-под прилавка штаны бензозаправщика.

— Ну вот, видите… освободите проход: меня клиенты ждут! — после некоторого колебания Румбо оттеснил охранника и прошёл за стойку.

Тощий спортсмен переминался с ноги на ногу.

Широкий хлебный нож в углу у раковины.

— Иди сюда, в служебную, — поманил кассир, суетливо облизываясь, — щас попрошу Женьку подменить меня…

За дверью обнаружилось узкое помещение с инвентарём.

— Сначала парню, — попросил Румбо, кивнув на юношу.

— А чего, посмотреть нельзя? — кассир зло надул губы.

— Стесняюсь…

— Ладно, хер с тобой…

— В пятую колонку 95-го на 500, — попросил вошедший мужчина в костюме.

Кассир притворил дверь.

Румбо ударил юношу ребром ладони в горло, коленом в пах, поддых, локтем в голову. Оглушенного, задушил воротником его же пиджака. Пиджак примерил. Нет, тесноват будет. Лучше свитер у кассира, и брюки наверняка по размеру подойдут. Хорошо бы забрать форму у охранника, да небось велика. В нём росту метр девяносто, как минимум…

Оттащил мёртвого юношу за шкаф, прислонил к стене, прикрыл спецовкой. Надо будет и сумку захватить, а в неё напихать одежды, продуктов…

Но для этого придётся всех убить.

— Ну вы скоро там? — сунулся в щель кассир.

— Заходы, гостэм будышь…

— Тогда пускай у меня отсосёт тоже! — подал вдруг голос тощий спортсмен, — за счёт заведения!.. Там парень голый всем желающим хуй сосёт! — спёртым от непонятного ликования голосом сообщил он гражданину в костюме.

— Пидор, что ли? — поинтересовался тот.

— Ну, типа того, — кивнул охранник, почёсываясь.

— Так, а чего ж вы не… — гражданин в костюме неожиданно выхватил у охранника из кобуры пистолет-пулемет Кипарис ОЦ-02 с глушителем и двинулся к прилавку.

Пришедший подменить кассира заправщик Женька вытер салфеткой лысину и взял с раковины столовый нож.

— Ты охуел… бензин же!!.. — схватил его сзади актёр-охранник, но мужчина в костюме вырвался и уложил короткой очередью выскочившего на него с ножом Женьку (две пули попали в голову, одна в шею и одна раздробила ключицу).

Тихо заскулила кассирша (она тотчас почуяла, как горячая моча пропитывает трусики). Актёр-охранник охнул и вновь бросился на гражданина в костюме, одной рукой захватывая его шею сзади, а другой пытаясь выбить оружие короткой дубинкой. В этот момент дверь распахнулась; вышедший Румбо выбил пистолет-пулемет ногой и вогнал гражданину в голову лезвие найденного в подсобке топорика (тощий спортсмен сначала осторожно выглядывал из-за холодильника с пивом, а затем боком выскользнул, завёл свою Mazd-y, и был таков).

Рванул топор на себя.

Охранник, толкнув на Румбо трепещущее в конвульсиях тело, кинулся подбирать ствол. Умирающий едва не вцепился в мошонку. Пришлось отпихнуть коленом.

Хлестнула длинная очередь, но Румбо уже скрылся за дверью, которая, будучи изрешечена пулями, дала продольную трещину. В помещении запахло пороховой гарью.

— Витя! Не надо!! Взорвёмся, Витя! — истошно заверещала кассирша, судорожно сводя ляжки и едва не кончив при этом.

Если это сон, то самое время проснуться, подумал Румбо, вжимаясь в стену и заслоняясь трупом изрубленного топором кассира.

Но пробуждения не последовало.

— Витя, Витенька, не надо, я ментов вызову… — тараторила кассирша, теребя блюдце для мелочи.

Витя застыл, выжидая.

Слышно было, как кассирша долбит клавиши телефона. Румбо за стеной тихо отпустил покойника, осторожно скользнул в коридор, не забыв о топоре и одежде: должен же быть чёрный выход!..

Так и есть… вот и дверь… почти спасён!..

Стоп!

А это что такое?..

Перед его глазами пульт с регулировкой настройки. Поднёс было руку, но призадумался… стоит ли пытаться сменить волну именно сейчас, когда столь близка опасность? А что, если на другой волне это опасность десятикратно усилится? Нет, не сметь малодушничать! — толкнул дверь и выбежал наружу.

Белая «Шкода» въехала на заправку, остановилась у крайней колонки. Миловидная дама опустила стекло, ожидая заправщика.

Охранник не решится стрелять.

Румбо в несколько прыжков настиг «Шкоду».

— А ну, стой! — Виктор вышел из дверей, удерживая ствол двумя руками.

— Кина насмотрелся… — ощерился Румбо, выламывая тёлке запястье.

С воплем она вывалилась через окно.

Швырнул в салон топор и одежду. Полез головой вперёд. Тётка вцепилась сзади. Вдруг — страшный вопль в ушах, хлопок — пламя, пламя, пламя!..

Опять жжёт… Нет, только не снова, не надо! Только начал привыкать к новому телу. А это что? У него еще не кончились патроны?!

Брызнуло крошкой стекло. Вжался в кресло, провернул, едва не сломав, ключ в зажигании. Нажал рукой педаль, сдвинул рукоять на D. Нажал педаль, удерживая руль. Удар, еще удар, жуткий скрежет: наехал на что-то! Плевать, лишь бы вырваться.

Двигатель взвыл надрывно. Всполохи пламени пузырили эмаль на капоте. Автомобиль соскочил на бордюр и застрял, взрыв колёсами грунт.

Вывалился наружу. К чёрту одежду: топор, главное, взял. Покатился по масляной грязи бурьяна.

Выскочил на проезжую часть.

Ослепили фары. Никто не сигналил.

Удар.

Лезвие высекло из асфальта искры.

Идиот, зачем не повернул ручку?!

Успел подумать.

Селодмать.

Карина прикрыла дверь и внесла поднос с чашкой каппучино, напёрстком Camus и припорошенным зеркальцем. Без слов Митя указал ей на тёмного стекла журнальный столик. Будучи целиком поглощен кожаным сражением Германия — Франция, манившим с огромного плоского экрана домашнего кинотеатра, он даже не глянул в её сторону.

А взглянуть было на что. Подойдя к 30 — и Карина оставила большой спорт, и подрабатывала до недавнего времени стриптизёршей. Волосы на голове её тоже росли достаточно густо. Звал влажностью случайной страсти рот. Цвет глаз «виагра» и грудь танцовщúцы фламенко.

Она аккуратно поставила поднос на столик, направилась к выходу.

Даже теперь Митя не повернул головы.

Продал душу Сатане, подумала Карина. Дерьмовый мужичонко.

Кабинет Мити обращен широченным до пола окном на набережную, виден край мясокомбината.

В углу на массивном письменном столе с мраморными вделками ласково сияет жидкий экран монитора. За монитором фотография: Митя, Валера и Костя в обнимку у дверей клуба.

Не делай то, что тебе не нравится, думал Митя, когда немецкий форвард рванулся вперёд с левого фланга и остро навесил на штрафную французов.

Не суетись: всё придёт. Будь бодр и осмотрителен — улыбнулся он, когда французский защитник выпрыгнул и выбил мяч головой.

Лучше всего получается то, что нравится.

Его глаза отсвечивали в хрустале кубков двумя маленькими футбольными полями с бегающими разноцветными фигурками.

Тоскливо проколоколил телефон. Митя сморщился: полузащитник французов кинжально прострелил во фланг под набегающего форварда, и тот на опережающих скоростях ворвался в немецкую штрафную.

— Аллё? — в раздражении снял трубку.

— Это я, — голос Валерия.

— Да, привет… чё случилось-то?.. я футбол смотрю…

— Костян объявился…

— Где?

— Не телефонный разговор… давай подъеду: ты у себя?

— Давай… только быстро: у меня в пять с Макарычем назначено.

Митя нажал клавишу и озабоченно разглядывал поднос.

Немцы контратаковали дважды, и вторая контратака завершилась взятием ворот французов после длинного навеса нападающим во вратарскую. В борьбе на 2-ом этаже кто-то ударил французского голкипера по голове локтем, и тот, оказавшись в нокдауне, не смог дотянуться кулаком до мяча.

Но Мите эта тема уже не пёрла.

— К вам Барсуганов, — доложила по громкой связи Карина.

— Да, да, впусти его…

Экран погас, Митя достал балантайн и проверил наличие льда в баре.

Раскрылась дверь.

— Здоров.

— Здоров… ну чётам?

— Чётам… Объявился Костян, говорю… звонил мне.

— Ну, ты изложи по порядку.

— По порядку… Короче, давай от печки. Тут с месяц назад бензоколонку ограбили, слыхал?.. в новостях сообщали.

— Это за переездом что ли? Это недели 2 назад было, по-моему…

— Ну, может, и позже… не важно, — Валера опустился в кожаное кресло, вынув из коробки сигару. — Так вот, там всё началось с того, что в магазин вошёл голый мужик, лысый, и весь в порезах, и пригрозил оторвать всем хуи… и бабам матки выдрать, и охранника это самое… по башке — и ствол у него забрал.

— И это Костик был, что ли? А кто ж стрелял?

— Да он, видимо, и стрелял… там бензин в цистерне взорвался, а его, короче, машиной сбило… когда на шоссе он выбежал.

— На шоссе? Это он по телефону рассказал тебе?

— Ну, а я тебе о чём! Звонил сегодня утром, часов в 7 на мобилу: разбудил. Он в больнице…

— Это он тебе сказал?

Митя опрокинул напёрсток.

— Ну да… его тогда тачка сбила… просекаешь? И водила той тачки, короче, отвёз его на больничку, и бросил там у ворот, и уехал.

— Это он тебе так сказал?

— Ну! Он сказал, что очухался у дверей больницы. И не мог почти идти, и сдался санитарам. А его еще долго принимать не хотели… потому как голый и с топором. Залёг на больничке, сечёшь?

— Что за больница?

— Он сказал, 67-я. Боишься инфекций?

— Опасаюсь, — Митя протянул ему массивный стакан вискаря. — Будь здоров.

— Ты тоже не кашляй…

Выпили.

— Ну чё, поедем?

— К нему-то?

— Ну да…

— И чё?

— Чё… заберём его. А потом отвезём на спортбазу, наверное… ну и… этсамое… живым он теперь нам не нужен. Дундыря вон возьмём на всякий пожарный: он не застучит.

— Тебе почём знать?

— Дундырь проверенный.

— Ладно… Тут, понимаешь, вот какая странность… я сразу сказал ему: мы приедем с ребятами, заберём тебя: полежишь у Макарыча, раны подлечишь. И мусора не найдут: мы тебе ребят в охрану поставим. А он мне: вам, со мной, пацаны, нельзя общаться — от радиации сдохнете.

— О как…

— Сукой буду, так и сказал. Вот. А мне Жорик заметку по и-нету пересылал насчет происшествия на бензоколонке этой… и там выжило несколько человек: один сразу уехал, другой еще что-то… охранник тоже выжил, кстати. И у всех у них нашли симптомы лучевой болезни, прикинь. И на самой бензоколонке счётчик там у них зашкаливал. Я, конечно, подумал, что фуфло это…

— Да 100 в гору, фуфло… Слушай, я вот, только никак не пойму: почему же, если это Костя ограбил бензоколонку, его по больницам не искали? Ведь проверяли наверняка. А он поступил как раз в ту ночь. С топором, и голый. Неужели не сообщили куда следует?

— Это мне, признаться, и самому не ясно… — пожевал сухие губы Валера, — получается, никто никого не искал? Дело-то вообще завели?

— А я знаю?

— Так разведать надо всё. И быстро. А то он может нас не дождётся и слиняет… он мне говорил, что чувствует себя вполне уже нормально, даже хорошо. И ещё сказал: называй меня Румбо. Прикидываешь?

— Как? Румбо?

— Да. Он и в тот раз, когда из проруби вылез, молол тоже самое, помнишь?

— Ну, я решил, что у него белая.

— Белая, красная… он говорил: меня зовут Румбо, номер кузова такой-то, и я вернулся из Ада, с тем, чтобы ввергнуть вас в Ад. Я это хорошо запомнил. Еще попенял ему: что ж ты, дескать, против Господа нашего вписался? И он мне в рыло тогда закатал… неожиданно так: я даже не успел среагировать. И сказал еще: подставь теперь другую щёку. Вот тогда я и понял, что не Костян это. Другой кто-то.

— Я Костика давно знаю: он с детства злой, — Митя задумчиво хмыкнул, — и руку себе жёг тогда — помнишь? Это же психом быть надо, и тем более, 9 секунд вытерпеть.

— Но мы ж тоже жгли, — напомнил Валера.

— Жгли… ёптеть, когда это было… кажется — вчера, а потом подумаешь как следует: вечность, на самом деле. Мы все были крейзи. Отморозки. Но крыша не встала на место только у Костика.

— А сейчас ты кто? Бизнесмен, что ли? гы…

— Да. А что? Деловой человек, типа того. Предприниматель.

— Ну вот что, предприниматель… давай тогда побыстрее предпримем что-нибудь, чтобы переправить нашего кумира народного обратно на тот свет, где ему и место. А то вернулся, понимаешь… Кому он тут нужен теперь со своими подвигами… я ему так и сказал, кстати… а он мне — знаешь чё?

— Ы?

— Он сказал: мы будем всегда возвращаться. Возвращаться, чтобы подтолкнуть глобус.

— В смысле? Это стёб какой-то, что ли?

— Я, Мить, не понял… думаю, это крышу ему рвёт не по-детски. Скоро сердца пожирать начнёт. Нечистое дело это… сатанизмом попахивает.

— Чего?

— Того… он сказал, что дышит кровью. И пьёт кровь из сердец, и отрыгивает сажу. А костяк его — в его состав теперь входят какие-то радиоактивные соли, и он, короче, фонит как Чернобыль, и чтобы мы близко к нему не подходили, так он сказал мне, Мить.

— Мда… песец, мальчик допрыгался. А 67-я больница — это не дурка, часом? Тогда всё объясняется: в дурке менты искать не будут.

— А когда чел голый стучится в дурку с топором, они про это не сообщают куда следует, думаешь?

— Я, Валера, не знаю: я в дурке не работал. Бери макарыча, а я возьму батин ТТ.

— Ты давно им пользовался? Не склинит?

— Вчера на мясокомбинате пристреливал. Выбивал глаза свиным тушам.

— С какого расстояния?

— Да шагов с 30-ти…

— Ну, тогда и Дундырь нам не нужен. Вспомним молодость: ведь хуле нам, красивым бабам?

— А я её никогда не забывал, — задумчиво заметил Валера, загоняя обойму в рукоять пистолета. — А ты? Не звонит тебе больше? Не пишет?

— Я же сказал тебе: я — деловой человек, предприниматель.

— А, ну да… секретарша у тебя, кстати, сочная… как её…

— Карина.

— Ага. Я б её отжарил. Сможешь устроить?

— Она сама кого хочешь отжарит… — улыбнулся Митя, — я как-то пригласил её сдуру в Марбелью. Так она заебла меня там, в натуре: с утра до вечера с хуя не слезала… я аж мозоль натёр.

— Ух ты ж…

Они вышли на улицу и уселись в A8.

Сторонись больниц, этих домов скорби. Но если очнулся в больнице, что ж, пусть: лишь бы знали эскулапы дело своё. Жаль лишь, что, сам того не желая, становишься причиной медленной гибели ближних. Доктор, гипс не нужен: кости срастутся за ночь. В палате еще только двое: лежат в неживом полусне.

В больнице ночь суетлива. Но дверь в палату плотно прикрыта, и можно снять перевязки, подняться из койки и встать у окна: гляди на меня, Хозяин.

Если Румбо вышел из Ада, то что для него есть Ад?

Думал, глядя на озаряемую прожектором будку вахтёра.

Ощущение сопричастности к Племени.

Это племя разнородно и велико, и рассеяно по тверди земной. Каждый живёт своей жизнью, не гнушаясь порой забвения. Но когда пробьёт час, и Он призовёт — мы вернёмся.

А возвращаемся мы всегда туда же, откуда пришли.

Но какова конкретно моя миссия?

На этот вопрос эта жизнь и будет ответом.

Уничтожить Мир, чтобы зачать новый — в этом главная цель. Каждый из нас должен стать ступенью лестницы, ведущей наверх, к дворцам обновленной Вселенной.

Что жизни наши? Крупинки пороха. Каждая в отдельности — сгорит, едва накоптив. Но если засыпать эти крупинки в патрон, забить туго пыж и снарядить горячей пулей — вот тогда только смерть наградит тебя прощальным своим поцелуем, которого нету слаще.

Не будет нас — и Вселенная застынет ледяным туманом. Но жива Вселенная — и хочет обновиться. И если не исполним мы нашу миссию, она угаснет — и последний шанс возродиться у нас будет отнят. Последний шанс сказать этой жизни: ещё раз! Пусть повторится, потому что мы любим её. Любим так, как другие любить не умеют. Потому что подобна Адскому пламени любовь наша, а кто в Аду не горел, любви не знает.

Но вот сереет небо, и кончается ночь. Слышны шаги медсестры и грохот тележки с суднами. Пора одевать тело в гипс, чтобы никто ничего не заподозрил. Пора напяливать на себя гримасу бессилия и ложиться в больничную койку. Пусть думают, что такой же, как все. Пусть лечат. Притушу до мерцания фитилёк радиации; прикинусь своим в доску. Вживусь в этот мир, покуда не отыскал ещё ручку настройки. Тем более, в этом мире уже бывал когда-то под другим именем. Или нет? Или просто, было что-то очень похожее? В чём разница? Теперь сразу и не поймёшь. Да и какая разница, в каком мире воскреснешь ты для свершения свой миссии?

Путь у каждого свой, но все они — сойдутся в вершине, как пороховые горошины, забиваемые в гильзу пыжом.

Сжечь себя — чтобы вернуть в этот мир свет. Лететь на огонь, лучась счастьем. Раздуть своим прахом печь Новой Звезды. Пусть говорят, что брежу. Пусть говорят: невроз. Если не здесь, то где же? Пламенем жжёт вопрос. Если не мы, то кто же? Коль не сейчас, то когда? Возница, роняя вожжи, Падает под обода. Кони кометами мчатся Сквозь ледяную пыль. Жить — это всё-таки счастье: Парусом грудь растопырь! Взмоем заре навстречу. Смерть подождёт: не впервой. Услышь же, о, род человечий, Наш торжествующий вой!

После невзрачного обеда сосед угостил текилой: дочь принесла. Пустился было в откровения, но Румбо отстранился, поблагодарив:

— Извини, брат… ты лучше держись от меня подальше: я заразный сильно, загнёшься.

Сосед долго смотрел на него. Улыбка на покрытом седой щетиной лице.

— Надо же… заразный. А что за хворь такая? Интересно просто.

— Паранойа.

— В плане?

— В плане всего. Это долго объяснять, извини. А за текилу — muchas gracias. — он старался избегать этих людей, хотя знал: то, что произойдёт, неотвратимо.

Кому суждено умереть, тот умрёт.

А кто выживет — умрёт в следующий раз.

Влез на кровать.

Гипс мешает.

Разморило.

Сон уносил к странному месту, напоминающему просторное высокогорное плато — где-то на уровне облаков: пронзительный ветер, скупая растительность и седой туман клочьями.

Ветер шуршит в травах.

Ветер шуршит в травах волнами.

И я — попал в эти волны: стоит лишь покрутить ручку настройки. Это 4-е измерение: перемещение вдоль среза миров. Нужно ли в самом деле застревать в каждом из них? Найти б её снова, эту ручку…

3оя шла рядом, сложив на груди руки.

— 3ой, привет… мы во сне?

— Да, во сне. Это милый, приятный сон, Румбо: учти это, и не вздумай превратить его в кошмар.

— Постараюсь.

— Тебе не холодно?

— Не беспокойся… я вижу, мы высоко в горах, так?

— Да, можно так выразиться.

— 3ой, послушай… мне нужен твой совет… вернее, объяснение. Тогда я вернулся в свой мир, и сделал то, что должен был сделать. И снова потерял след. Потерял тело. И восстал в волновом мире. И узнал, что миры — это волны.

— Да, волны энергии. — она остановилась; ветер трепал её локоны.

На ней был строгий костюм, напоминавший униформу стюардессы.

— То есть, ты хочешь сказать, что все мы — лишь разновидности энергетических структур? Поток заряженных частиц? Силовые поля? Излучение?

— Я не хочу говорить этого, но что это меняет? — подмигнула 3оя, — эге, я вижу, у тебя встал!

Румбо поморщился: эрекция сопровождалась тошнотой. Ощущение шло из мошонки.

— Прекрати! Я прошу тебя, 3оя, не надо этого делать со мной! Это слишком цинично.

— Всё, что ты делаешь — ты делаешь сам.

— Я всего лишь хотел спросить тебя, где найти ручку настройки. Этот переключатель волн, бесплатное чудо.

— Ручка настройки находится в твоей голове, Румбо. Только там, и нигде больше. — она заложила руки за спину и медленно зашагала в толщу тумана.

После пятисекундной паузы он двинулся следом.

Подумалось: влюблён в ведьму, которую вижу во сне. В эту потустороннюю девку. Так что ж остаётся? Спать?

Почва под ногами резко пошла под уклон, в стене тумана впереди просвечивала Бездна.

— Осторожней: здесь скользко.

— Вижу… что там, обрыв?

— Вроде того. Мы с тобой — на краю света.

— Край Света? А что впереди? Тьма?

— Энтропия. Энергетический вакуум. Чёрная дыра. Конец Времени.

— Но если я выбираю жизнь?

— Это — твой выбор?

— Мой. Лично мой.

— Во всяком случае, ты имеешь право им пользоваться. — Она прикрыла глаза, дыша ветром.

— А если я выберу смерть?

— Ты умрёшь.

— Да. А кто выживет — умрёт в следующий раз.

— Точно.

— Но что если все вымрут, и некому будет исполнить предназначенье?

— Ну… кто-то наверняка останется… и этот кто-то — будет тем самым, который.

— Ну а если всё же… отказаться. Дружно отказаться всем жить. Ибо сознавать, что ты — всего лишь звено цепи в неизбежном процессе мега-мутации, имеющей конечной целью Пламя Адское, достаточно… гм… удручающе.

— Что же не отказываешься? Почему еще трепыхаешься?

— Я?

— Да, вот лично ты. Другие такие же. Ты не один такой самый умный. Вот вы все, умники, и поведёте нас к новому воскрешенью.

— И сколько раз так уже было?

— Ты имеешь ввиду, сколько раз уже Вселенная погибала и возрождалась?

— Да. Вся, до мелочей. Миллиарды лет — до укуса мокреца. Один в один. Все наши жизни, длиной в несуществующий миг, и каждая клетка — всё заново. И всё точно также. До атома.

— Может, лучше поебёмся?

— Поебёмся! Можешь не сомневаться.

Ах, как трудно контролировать чувства во сне, как трудно кромсать плоть мечты.

Ты знаешь, что всё будет так, и никак иначе.

Ты не в силах изменить того, что происходит: каждый твой шаг — Закономерность: просто тебе невдомёк, что она в миллионный раз повторяется. Потому что мы — часть Вселенной.

Кто это сказал, что ветви дерева не знают, что они — часть дерева?

Ну и хуле с того меняется?! А?! А!? А!!! Аааа!!!

Проснулся в судороге. Ффу…

Повлажневший от пота затылок.

Мерзкая вялость членов.

Проспал почти до ужина.

Ужин обратился в завтрак.

После завтрака полагалась прогулка, но кто ж отпустит на ночь глядя?

Веселись-гуляй, народ… от пещер до небоскрёбов.

Разве так принято вершить судьбы великим?

А думаем мы головой исключительно.

И понимаем, что в ловушке.

Мать загнала нас в ловушку.

Потому что жить означает: терпеть. А не жить, означает: боль. И мы мечемся в этой ловушке. А она, стоклятая, с косой своей резвою, ждёт-поджидает: идите к мамочке.

К мамочке.

Чтобы сказать без тени лицемерия: а, так вот, стало быть, как обстоят дела… гм, занятно. А теперь — давайте ещё раз.

Е! Щёраз-щёраз-щёраз, ещё хотя бы раз…

Мясокомбинат

— Кто таков больной Подгузкин? — спросил главный врач, приподнимая глаза от анамнеза.

— В 307-й у окна. Его тоже рвало. И вообще, в последнее время все жалуются на плохое самочувствие. — Елена Гиреева, старшая медсестра отделения, поправила заколку в копне густых крашеных хной волос. — Мне самой, признаться, херово вчера стало чего-то. Я думала, месячные…

— Странно… может, отравление? Что там в столовке, грибами какими-нибудь кормят? — врач озабоченно встал, подошёл к окну.

Стояла тихая влажная ночь.

— По симптомам похоже… но я из столовки ничего не ем, я из дома берууеее… — Елена вдруг проблевалась склизким потоком на шкаф с анализами. — Извините… я сейчас… всё это вытру, — она засуетилась, подыскивая тряпку.

— Да, уж потрудитесь. — доктор наморщил рот, покусывая внутреннюю сторону щёк. Затем яростно ковырнул в носу, вынул что-то, с пять секунд разглядывал, затем вытер о спинку стула.

Достал из ящика стола мобильный, недолго подумав, нажал клавишу вызова.

— Абонент не отвечает или временно недоступен, — вежливо пояснил робот.

В раздражении, махнул рукой.

— Вы не 3ое случаем звоните? — Лена замывала дверцу.

— Ей… — врач поморщился, выбирая раствор из ампулы, — опять недоступна. Не могу понять, что происходит: исчезла, и ни слуху, ни духу… две недели почти уже. А тут это отравление ещё так не кстати…

— Загуляла 3ойка, вот что происходит, — объявила после некоторой паузы старшая, выжимая тряпку, — вы уж простите, но это ж все знают.

— Что знают? Ну-ка, ну-ка, рассказывай! — врач возбужденно поёрзал.

— Да что же рассказывать… Сначала Денис её поёбывал из хирургического, а теперь она Борису Николаевичу плотно на хуй села. И даже уже не стесняется: охранник говорил, они на офисной стоянке в машине его сношались, и похуй общественность. А сейчас Борис Николаич в отпуск уехал — без жены, говорят. Так, видать, и она с ним намылилась…

— Ах, вот оно как… ну-ка подойди сюда! — доктор нетерпеливо преградил Елене дорогу, требовательно сжал соски ладонями. — с Борисом Николаевичем, говоришь? Ну-ка расскажи, расскажи ещё! — нагнул её у холодильника, помог освободиться от трусов.

Они громко дышали.

Вошёл Румбо.

Посмотрел на ручку настройки.

Так и есть: чутьё не обмануло.

— Кто вы такой?! — зло оторопел доктор.

Елена судорожно выскользнула в ванную.

Ага, и это предусмотрено: при попытке нарушить границу он становится видимым. Что же…

— Не волнуйтесь, я вам не помешаю… мне просто нужно перенастроиться. Продолжайте заниматься своими делами, прошу вас! На меня можете не обращать внимания: я вот-вот исчезну… — стараясь держаться непринуждённо, Румбо подошёл к Переключателю. — Не знаю, доктор, отчего меня влекут всю жизнь падшие женщины… а с недавних пор — даже их половины.

Пальцы тронули ручку.

— Стой, где стоишь, не шевелись! — врач страшно посмотрел на него, меняясь в облике.

С испугу Румбо неловко надавил на пластиковый цилиндр, и ручка с хрустом отломилась.

Помещение преобразилось в Мясокомбинат.

Румбо: просторный больничный халат, под ним — старая футболка Slayer, на ногах бывалые кеды.

Сестра: чёрный ядовитый истукан в углу.

Врач: сухой, творожистый, хрящеватый, с червивым месивом вместо лица:

— Ну, здравствуй, Румбо.

— Гаврило?..

— Покажи-ка свою регистрацию.

— Это с какой стати? Ты кто, адский мент, что ли?

— Ага, ацкимен…

Сестра плюнула одноразовым шприцем в глаз.

Сразу же отключились ноги. Слепой крик завязал узлом сердце, задавил пыткой лёгкие.

Гаврило поймал волну страдания и проверил регистрацию.

Загундосил сквозь червей лениво:

— Всё, что ты делаешь, неизбежно, так что не заморачивайся по пустякам. Людям свойственно высокомерие, когда они сравнивают себя с соседствующими формами жизни, например, с насекомыми. Хотят верить, что в их никчёмную жизнь вложен какой-то тайный смысл. Бога изобрели себе, надо же. Раздавите каблуком таракана и внимательно посмотрите на останки: вот он, тайный ваш смысл. И вы, и таракан — лишь крохотные искры Солнечного костра. Два извива энергии: махонький, и размером побольше. Возьмите одноразовую зажигалку. Чиркните спичкой. Спичка сгорает в разы быстрее. Но горят они одним огнём. И нет огня важней или лучше другого: огни — это просто огни. А вместе они — Пламя. Вообрази, как сгорает Космос. Вообрази, как сгорим все мы. Но ты не можешь не гореть: когда рождён, выбор отсутствует. Ты стал метаться между слоями реальности, Румбо, чего делать не рекомендуется. Я — лишь реакция этой реальности, и мой тебе совет: не превращайся в новогодний фейерверк.

Эти слова вошли в сознание, а Червивое Лицо изменило форму, уплощаясь в пласт прессованной плоти. Пронзительно-белый костяк медсестры клыком торчал из заиндевелой туши.

Ухватил Топор Мясника, надел фартук и стал рубить мясо, но его становилось всё больше. Чем резвее рубил, тем плотнее наваливают.

Мерно гудит сальная лента конвейера.

Сколько же можно? Где у них тут Начальник Цеха, а позвать бы его сюда!..

Чмокнула дверь и, раздвинув туши, вошёл Начальник Цеха, весь в половых язвах и свищах-клоаках:

— Что тут у вас? Докладывайте.

— Слишком много мяса, командир, — деланно вытер лоб, — перекур бы устроить.

— Перекур? Это пожалуйста. Вторая дверь налево по коридору.

— Ого… здесь что ли? — вошёл в приподнятом настроении. — А чего это она у вас железная?..

Знакомое ощущение задвигаемых за спиной засовов.

Дьявол, сколько раз ещё нужно попадать в твои ловушки, чтобы научиться осторожности?!

Но где я?..

Узкий металлический стакан, наверху жёлтая лампа. Лифт?..

Под потолком по периметру ряд круглых отверстий. Из них начинает сочиться дым. Через минуту атмосфера камеры напоминает амстердамскую кофейню. Ещё через минуту кабина превращается в жестяной кальян…

Отродясь на такой измене не сиживал.

Этот кайф запомнишь на всю жизнь. Как смех гостиничного лифта. Как тугой снежок в промокшей варежке. Как неожиданный удар головой в нос. Как уверенный голос отца, приказывающий снять штаны и пройти в ванную. Как вкус пломбира на губах одноклассницы. Как беспощадные кулаки старослужащих. Как оргазм с седеющей проституткой. Как бесконечное желание жить, несмотря на известное пояснение о пути самурая.

Как?..

Реальность вторгается мимолётными напластованиями смысла, когда переставшее казаться счастьем ощущение проходит сквозь желудочно-кишечный тракт осознания и вываливается из полураскрытых в ожидании поцелуя губ ветхим зловонием разложившейся плоти.

Где ты теперь, капитан Свобода? Какой ветер наполняет влажным дыханием Бездны твои обескровленные паруса?

С утра было солнечно; подошвы доверились холодной влаге мерцающей палубы. Парус раздулся и хлопнул, заставив вздрогнуть. Протянул руку и тронул его подушечками пальцев. Словно дотронулся до девичьей спины: парус сделан из бархатистой человеческой плоти, и он живой: тёплый, пронизан пульсирующей сетью кровеносных сосудов. С приятным изумлением понял, что это — живое судно. Все его ткани изменчивы и вибрируют в насыщенном, но спокойном ритме.

Материал, из которого сформирован корпус судна, напоминает кость. Корабль рос в специальном шлюзе у южного пирса: сначала это был лёгкий полупрозрачный хрящ с нитевидными отростками — щупальцами. Постепенно сгущался белый костяк, разрастались сложные многоуровневые сети: нервы, лимфа, кровепровод. Нежные усы затвердели в мачты, и розовые лепестки первых парусов робко затрепетали на ветру. Глубоко в трюме почковались нон-стопом яркие влажные органы. Руль напоминал исполинский сплющенный пенис. Якорь выблёвывался из мускулистого сфинктера на длинной и удивительно эластичной цепи языка. Глаза иллюминаторов доверчиво моргали в начинающих грубеть складках юта. С уютным шипением засасывался, раздувал упругие рёбра каркаса свежий океанский воздух. Неутомимая помпа размеренно гнала кровь.

Капитан Свобода был мозгом корабля, представляющим собой студенистую светлую массу, заключённую в черепную коробку рубки. Он управлял парусником напрямую, минуя штурвал: чутко шевелил парусами, разворачивал руки мачт, рулил возбуждённым в лихорадке открытий фаллосом.

Планктон и мелкая рыбёшка засасывалась кораблём через специальный защищённый сложной системой живых фильтров шлюз. Пища переваривалась в брюшных трюмах, кормовая клоака выстреливала едким фонтаном фекалий.

Какая славная, насыщенная жизнь текла на корабле в годы его молодых скитаний! По утрам из палубы подобно распускающимся лилиям вырастали женские ноги: едва заморившие червячка матросы с нежным гоготанием тёрлись о них припудренными чистейшим кокаином гениталиями, наслаждались ароматом гибких ступней, обсасывали их пальцы, покусывали гордые головки пяток. Бурно кончали в раскрытые рты, щебечущие сладострастным речитативом со вспотевших стволов мачт.

Но постепенно, в неуловимой, но явной последовательности, плоть корабля поддавалась Времени. Сыпь на бортах, язвы на палубе, гноящиеся чирьи на светящейся парусной плоти, гнилостный смрад в трюмах. Судно пердело, оставляя в волнах тяжёлые облака зловония. Бельмами заросли юркие зрачки иллюминаторов, безвольно обмяк руль. Ежедневно в послеобеденный час отдыха накуренный боцман опрыскивал извилины капитана крепким раствором из специальной форсунки. Капитан похотливо отрыгивал, мачты вздрагивали, брякал о кость заточенный сабельно якорь. Устало роптали матросы, всё реже драил клоаку раздутый водянкой кок.

О, тщета бытия земного! Куда мы бредём, спотыкаясь? Мечемся, словно не в силах противостоять распирающей силе жестоких лекарств. Все мы — звенья одной цепи. Любое, даже самое абсурдное с точки зрения принятых установок действие, удобно укладывается в алгоритм Обожествленного Хаоса.

Мы — инструменты: поршни, подшипники, шестерни.

Капитан Свобода — лишь сиюминутный бунт, служащий дальнейшему упрочнению курса. Миф — наша пища. Яд в наших слезах.

Ныряйте глубже, капитан Свобода! Сонмами невиданных животных полнятся эти глубины. И если нам суждено умереть, будем жить в радости, ибо между горем и радостью больше нет разницы. Оставьте на память пыльные бутыли с вычурными этикетками… правда, мечта, дерзание, совесть, доблесть, отечество, боль, испытания, смех осознания, радость открытия, зуд нагноения, запахи погреба, лютня тоскливая, жар скарлатиновый, память о матери, печень червивая.

Влажных страстей одеяло волнистое, хруст острых чипсов, услада прозрения; грамм героина в фольге сигаретной, лобзик, на сдачу — билет лотерейный. Пьяные песни усталых подводников, прыщ на мошонке, мудрец обосравшийся. Крайняя плоть, суетливое завтра, фильм про ментов и художника слюни. Очередь в снулом дворе крематория; прах обезьяны, затылок геолога. Когти орла, пальцы бляди, срам клоуна, хвост антилопы, кишечник тигрицы. Шепот признаний в тени экскаватора, курс доллар/рубль расчётами «завтра», кал ископаемых прямоходящих, лучик сомнений в костре просветления. Капля, упавшая в рот гармонисту. Вывеска «Мясо», аптеки витрина, жилы коня на хрустальной столешнице, камень в зобу пеликана парящего. Праздник уродов, могилы талантливых, сор из избы уходящего прошлого, злая пыльца, скоротечная молодость, гриб на стволе полусгнившего дерева. Пламя угрюмое ревности тающей, скорбь покаяний, не вовремя признанных, лепет любовной истомы электрика, топот солдат летней ночью у пристани. Голод в сыреющем сумраке озера, ласковый скрежет зубов с подоконника; мякоть конфет, свечи, снег и ристалища, где мертвецов легионы оскалились. Зной, побрякушки, распятие, лопасти, кровля, родня, сорняки, обрезание, известь, конина, торпеда, молочница, стоны придворных и ужас забвения. Сила воды, парафин, извержение; логика чисел, хрусталь ликования, яйца убогого, груди простуженной, сладкая дыня, речное уёбище. Змей, колесница, Платон, прободение, розовый куст возле ямы на кладбище, меч, истощение, лошадь Пржевальского, стрёмный волдырь у Наташи в промежности. Звёзды в небес уходящих расселинах. Отроков кровь. Семя внуков и правнуков. Наполеон Бонапарт. Бычий цепень.

Наш хоровод не увянет.

Улыбки на лицах, смех слышен.

Кто-то ванильным пряником решил подкормить голубей, липкие крошки рассыпав.

На моём столе сосуд.

Смотрю на него: тёмное стекло, непрозрачная жидкость. Кровь? Чернила? Вино? Почём мне знать. Пока не попробуешь, сложно ручаться.

Принесите стакан.

Этим утром я окончательно понял: в этом мире не найти покоя.

— Фууу…

Вот это словил паравоз.

Ну, а теперь — за работу.

Пора рубить мясо.

Расправить плечи! Напыжиться! Помечтать о <censored>!

Руки берут топор. Топор скользкий. Ноги идут к мясу.

Голова представляет, как тело <censored>. Душа ликует. Жить — охуительно.

Руки обтирают рукоять топора и поправляют удобней фартук. Плоть — впереди.

Пора рубить мясо.

Вот он: борт капитана Свободы медленно вползает на разделочный стол. Корабль распилен на несколько частей. Теперь их необходимо изрубить на куски.

Работа мясника престижна. Мясникам в народе почёт.

Только отвлекают левые мысли. Типа «покурить бы ещё».

И бабу хочется.

Да ведь здесь кругом — сплошное мясо! Можно ебать мясо. Проделывать топором отверстия в мясе.

Прочь от меня! Теряю бдительность.

Ноги держат тело в стойке, руки ловко рубят мясо.

Можно отжарить это мясо!

Эрекция.

Пора рубить мясо.

И — раз!..

И — раз!..

<censored>

Нет, в таком настроении невозможно идти к великому. Руки рубят мясо. Хуй стоит. И — раз!.. А с какого перепугу вообще решил, что идёт к великому? Да мало ли таких горе-великанов? Посмотри вокруг. Каждый пятый.

Остальные — вообще убиты в 0.

Это и есть — вымирание.

И — раз!..

Пора рубить мясо.

Пусть хрустят капустой кости,

Кровь фонтаном пусть.

<censored>

Возможно ни это?

И — раз!..

Возможно ли быть таким членососом?

И — раз!..

Возможно ли обмануть природу?

И — раз!..

И если да — то зачем?

А если нет — почему?

А если её не обманешь…

И — раз!..

В Аду сгорит племя людское.

И чуток космический жаждущий глаз. И — раз!..

Мы перемещаемся по заданным траекториям. И — раз!..

Нас контролируют. Пора рубить мясо.

Сколько можно говорить? Пора рубить мясо.

…

— Ну что, пойдёшь ещё на перекур? — спустился с лестницы Начальник Цеха, весь в фурункулах и гноящихся струпьях, которые он чесал, чтобы возбудиться.

— Не… Чуть попозже…

— Так, посмотрим, что ты тут наваял… так… ваятель, нах… ого… почти весь теплоход порубил! Горазд же ты топором махать… Где так научился?

— Да так… — потупился, смущаясь, — учителя были хорошие. Один, в особенности… увлёк меня боевыми искусствами. У меня долго не получалось: я ссал сражаться. Так и жил — в выжидательной позиции. То есть, жил — и ждал: когда он наступит, мой шанс.

— Ну, и чего? Наступил этот светлый миг? — Начальник Цеха поправил берет и выдавил гной из белой головки на своём грибовидном носу.

— Наступил… но не так, как я думал. Мне представлялось всё как-то иначе. Не могу рассказать как, но иначе. А это вышло что-то… резкое, с вызовом, с реальными гранями смерти. Вы, товарищ начцеха, не представляете, через что мне пришлось пройти. Волосы встают дыбом, как вспомню. И мозги мне там отформатировали капитально. Уже ни о каких автомобильных гонках не задумывался. И кстати, я теперь радиоактивен.

— Поздравляю, — Начальник Цеха почесал волдыри за ухом. — Руби, давай, не отвлекайся. Радиация — это не по твоей части. После разберутся, что к чему.

— Надменно, как <censored> вы мне это говорите. Распирает от ощущения собственной власти. Человек торопится, а вы ехать ему не даёте.

— Ты ж не едешь, ты — гонишь.

— Слыхали уже… Неприятно, конечно, это слышать. Тем более, от самого себя. Хотя нет, от самого себя — всё же лучше… или нет? Как вы думаете, товарищ начцеха?

— Я думаю, что пора тебе на перекур, милчеловек. Хватит уже, наработался. Вон сколько мяса изрубил. Целый корабль. А впереди ещё — мясной поезд, мчащийся к счастью. А за ним — мясной самолёт, уносящий в бессмертие. А после самолёта — мясная ракета.

— Мясная ракета? Рад это слышать. Когда рубишь мясо, ни о чём о таком великом не думается. Работа размеренная, вырабатывает чувство оружия и глазомер, безусловно. И по жизни помогает. Как песня.

— Нам песня строить и жить помогает… — затянул Начальник Цеха.

— Она как плеть: и зовёт и ведёт… — подхватил Румбо.

— И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадёт, трам-пам-парам! — торжественно завершили хором.

— Ты, это, вот что, милчеловек… — Начальник Цеха, пощипал проколы на бёдрах, — раз курить не будешь, руби, давай, мясо. До конца смены ещё до хуя, а у тебя впереди — целый поезд. Работать.

С лязгом захлопнулась за ним тяжёлая дверь.

Руки взяли топор.

Как всё это осточертело.

Раньше-то всё было не так: раньше были испытания. Одна Сиреневая Пустыня чего стоила… а здесь — ничего. Маета. Руби мясо.

Руби.

И — раз!..

Сколько времени уже я рублю его, кто мне ответит?

Мне иногда кажется — всю жизнь.

Пора рубить мясо.

<censored> и убиваюсь на хуй. Всё верно. Ведь я давно мёртв. Утонул, а затем сгорел. Но вроде пока трепыхаюсь.

Почему снова здесь? Почему не вернулся? Ведь мог. Всё зависит от настройки. Всё, до мелочей. Вот повернул рукоятку — курю, а повернул чуть ещё — и уже давно бросил. Любил одну — горячо, пронзительно — а теперь глядишь: оп-а, а где ж та любовь? Остыла. Другая была — эх, сердце моё покорила! Был с ней нежен как с кошкой. Отчего как?.. Нарубил мяса, дал кошке кусочек. Кис-кис-кис… иди, вот, посмотри, что дядя Румбо тебе приготовил…

Кошка жадно пожирает мясо.

В этом мире не найти мне покоя.

Пока поступает следующая партия мяса, расскажу одну подростковую тайну. Это гнусная тайна: о ней никто не знает.

Шёл дождь: была осень.

И кто-то прочапал по лужам вдоль стены со светящимися мандариновыми окнами. И лаяла собака за углом. На скамье сидел бомж и смотрел себе под ноги.

Шёл я, перебирал ногами.

Торопился.

Пришёл на вокзал, удивился: какие дешёвые розы. Самые дорогие — 50 рублей штука. А в 5-и (без пробок) минутах езды отсюда точно такие же розы продают в 2 раза дороже.

Ждал у стены, напротив выхода из метро. Невольно смотрел на проходящих женщин. Удивительные женщины. Несколько блядей видел — восхитился. Захотелось увести их к фонтанам.

Не надоело ещё рубить мясо?

В этом мире не найти покоя.

Где я? Кто я?

Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.

Добро пожаловать в гибнущий мир, расщеплённый на части.

Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.

Не надоело ещё рубить мясо?

Но если… мясо не рубить, тогда к чему портреты эти? К чему гневливый воли зов, сверкание призрачных звёзд на букву «п»? Где ропот рабов, где откровения, где духовные подвиги? Всё это вошло в привычку.

Постепенно всё входит в привычку, даже жизнь.

Подсесть на жизнь — проще простого, а слезать обломаешься.

Ну, где там ваш поезд, мчащийся к счастью?

Туши за спиной раздвинулись, и вошёл Начальник Цеха, а с ним Гаврила, волочащий на цепи полутораметрового мутанта, напоминающего помесь крысы с гиеной.

Молча наблюдали, как Румбо подтащил на разделочный стол мясные колёса электровоза и несколькими точными ударами разрубил каждое звездообразно на 11 неравных кусков.

— Видишь? Пристроил его: теперь делом занят, — Начальник Цеха пощупал раздутую сибирской язвой голень, — а то по кладбищам, понимаешь, удумал шляться. В могилы к уважаемым гражданам запрыгивать.

— Да, — подмигнув, Гаврило уронил двух червей с подбородка, — беспонтовое это занятие — по чужим могилам шарить. Того гляди, заразу подхватишь.

Он отцепил поводок крысы-мутанта, и та, плотоядно пискнув, проворно скрылась в мясном тоннеле.

— Так а он и подцепил, — Начальник Цеха сковырнул головку чирья на шее, — он же теперя радиоактивный. Урановый мальчик на полста мегатонн.

— Вы что хотите этим сказать, уважаемые? — Румбо отложил топор и порылся рукой в мошонке, — я что, могу взорваться?

— Не только можешь, — зашевелил червём Гаврило, — но и взорвёшься. Это и есть твоя миссия: превентивного ядерного удара.

— Вот как… почему тогда не сразу? — приблизился к червиволицему Румбо, — к чему это мясо? К чему все испытания? В могиле твоей грёбаной, и в пустыне зачем пыль эту жрал? Бродил по кафелю? Нюхал ноги пьяной стюардессы?

— Затем, что сразу ничего никогда не выходит, милчеловек! — назидательно проколол иглой волдырь Начальник Цеха, — для начала развиться надобно-с… доказать свою, так сказать, профпригодность… пройти кой-какой жизненный университет…

— Жизненный?

— А кроме того, новичку такое ответственное поручение доверять рискованно. Тут всё естественным образом должно случиться: катаклизм должен специально вызреть. И тогда придёшь ты. И воссияет свет. Человек-водородная бомба.

— А если я не хочу?

— А если сам того не осознаёшь, что хочешь? С нами ничего не случается помимо нашего желания, Румбо. Наши желания — каждый наш шаг.

— Неужели желал я рубить мясо?..

— Не обязательно… но возжелал кое-чего такого, что без рубки мяса не может осуществиться. Так что бери в руки топор и продолжай своё славное дело. Мясникам в народе почёт.

Румбо послушно взял топор, а потом развернулся и с резким криком обрушил его Гавриле на голову. Раздался металлический стук, лезвие соскочило: черви облепляли стальную болванку.

Пихнул на него тушу, подскочил к НЦ — и с налёту ему справа под ухо.

Удар срубил челюсть и смял основание черепа.

Рванул на себя, выдирая лоскут сухожилий, кровь обдала фонтаном.

Рубанул еще сверху — прямо между запухших ячменями глаз.

НЦ осел, выронив папиросу.

Румбо поднял, затянулся.

Выпустил длинную струю дыма.

Сплюнул наполнившую рот влагу.

Приблизился, сонно очищая червей с лица, оглушенный ударом Гаврило.

— Кусь-кусь-кусь… — подзывал он гиенокрыса, чавкая безгубым ртом.

В груде мяса раздалось шипение.

Румбо попятился, щелчком посылая окурок в блеснувшую из-под червей сталь.

Но вот на стене — переключатель.

Прочь с дороги, гнилая репа!

Да здравствует новая эра совдепа!

— Ну хватить кривляться! — Кравподжузо метнула в брата жвачкой, — я через 15 минут выхожу, а ты как хочешь.

— Через 15 минут? Чё так скоро? — Зяблик развернулся перед зеркалом, зажав гениталии между бёдер — получился дамский лобок, — гляди, Джуза…

Сестра не оглянулась.

Она озабоченно рассматривала большой палец на своей левой ноге. Сбоку надулась мозоль: значит, от идеи обуть на дансинг новые туфли придётся отказаться. Остаются кроссовки. Они такие вонючие, но ничего: на дискач проканает.

Кравподжузо достала с полки кроссовки reebok, принялась зашнуровывать.

Зяблик повертел перед зеркалом ягодицами, пытаясь разглядеть анус:

— Пусть ещё подрастут телекомы!..

— Короче, Зяб, — она надела бюстгальтер, повертелась, снова сняла, — я хочу тебе сказать, что ты всегда очень долго копаешься. — надела футболку “braatstvo”, стала причёсываться, — я, баба, а уже почти одета. А ты ещё только косяки упаковал… нельзя же так. В жизни будешь всё время опаздывать — люди будут напрягаться — разложишься окончательно. Глаз да глаз за тобой…

— Лечить будешь? — Зяблик вяло мастурбировал перед зеркалом, — кол точить будешь?

— И не мечтай. Я тебя больше близко не подпущу… ишь, чего удумал: инцестом баловать. Воспользовался, так сказать, беспомощностью старшей сестры… — она коротко и бесшумно пукнула.

За окном стемнело. Накрапывал дождь.

Зяблик взял с полки книгу «Секс в III-ем рейхе» и стал изучать оглавление. Затем с интересом перелистал картинки. Положил книгу обратно, помял мошонку пальцами. Подошёл к зеркалу, посмотрел на свой язык и зрачки. Потянулся, разминая спину. Заголил головку пениса. Осмотрел ожоги на предплечии. Взял мобильный:

— Здоров… ну чё, ты идёшь?.. Какие басмачи? А, басмачи… хорош говна месить…

— Зяба, я готова, ты идёшь? — Кравподжузо заглянула в комнату, — ну, как знаешь… я пошла, слышь?

Брат кивнул:

— …да, Джуза, вон выходит уже… я тож подгребу, но чуть позже. Дунуть хочу. Под грибцами — самое то… да… в аппаратной я её видел, даже испугался… и чего?.. а он?.. клёво!

Кравподжузо хлопнула дверью, вызвала лифт. Поправила чулок. Положила в рот жвачку. Почесалась.

В кабине лифта приятно пахло абрикосом. «Все ссут!» — надпись чёрным на стене.

Вынула из сумочки зонт: короткий, сложенный втрое. Подрочила его рукой, словно член. Кивнула консьержке. Достала ключи: мигнули подфарники 10-ки.

Ветер закинул сырую ветвь на лобовое стекло.

Двигатель завёлся — словно астматик прокашлялся.

Почти не прогревая, тронулась, скользя вдоль изгибов тротуара. Фары высветили фигуру в плаще: она резко затормозила — парень обернулся, подошёл, отворил дверцу:

— Джуза, салют! Как здорово, что я тебя встретил! — он влез в кабину; коротко поцеловались взасос.

Девушка тронулась снова:

— А я тебя специально подкараулила!

— Да ладно тебе…

— Честное слово. Мне Сёма сказала, что ты в клуб сегодня пойдёшь. Бичман зажигать пойдёт, так и сказала. А я как раз тоже собиралась.

— Так ты в клуб едешь?

— Ну да!

— Ух, как здорово!.. Слушай, Джу, а ты одна?.. в смысле, с парнем?

— Ну, может, и встречу там кого-нибудь из знакомых…

— Ну, ты уже меня встретила… — Бичман осторожно улыбнулся.

— Ишь ты, шустрый какой… и что, теперь я — твоя собственность, что ли?

— Ну, временная собственность, почему нет?

— А вот хуй тебе, Бичман! — захохотала, едва успев проскочить на жёлтый.

— Ты чё делаешь! В аварию ещё попадём! — засуетился тот.

— А хуле: машина — гамно, не жалко…

— А здоровье своё?

— Кому быть повешенным, не утонет.

Она притормозила у клуба, притёрлась к обочине.

У дверей клуба стояли: Паштет, Ломило и Брифинг.

Брифинг говорил:

— …Без ощущения боли человек теряет способность творить, понимаете? Боль — слишком сильное ощущение, им пренебречь нельзя. Оргазм неотличим от неё в каком-то смысле. Когда я первый раз кончил, я принял это за боль.

— Ты просто по натуре мазохист, и боишься себе в этом признаться, — беззлобно закурил Паштет, — думаешь, это как-то нарушит имидж твоей «крутости», или считаешь, что проявляя слабость, ты признаёшь себя лузером… а ты отвлекись от этих заморочек. Просто делай, что сердце велит: сердцу, уж наверное, виднее… о, Джуза, Бичман, здорово!

— Здорово, ребят! — пожал им руки Бичман, а Кравподжузо хищно лизнула в губы. — Чё вы тут за разговоры толкёте?

— Брифинг ссыт признаться своей Лариске, что мечтает, чтоб она поссала на него. — скаламбурил Ломило, и все засмеялись.

— Про Костика что-нибудь слышно? — Кравподжузо приняла паровоз у Паштета.

— Румбо! Румбо! Мочи! — сверкнул огромным зрачком Ломило.

— Тут эт самое… Митяй с Валерой на больничку к нему поехали, а его там нет: свалил бесследно. — задумчиво молвил Ломило после короткой паузы, — А на больничке ЧП: врач разрезал на части старшую сестру отделения на столе у себя в кабинете… прямо взял вот так — и покромсал в лоскуты ножами, а потом ел сырое, и ёб её: сердце на хуй надел. А больные все кто перемёр, кто облучился насмерть. Короче, в натуре, хоррор. Все мусора на ушах…

К ребятам подошли Настя Хмырина и Серёжа Корчмарь.

— О, глядите, кто! Серый, здорово… — Бичман провёл Корчмарю шутливый удушающий.

— Шею сломишь! — испугалась Настя.

— Главное, чтоб хуй не сломал! — подмигнул ей Ломило, и все рассмеялись.

— Никто не хочет занюхать? — спросил Серёжа, потирая красные щёки.

— Давай! — устремилась к нему, как к червю — аквариумная рыбка, Кравподжузо.

Серёжа поманил её, и они вместе с Настей скрылись в дверях клуба.

— А ты чего не пошёл с ними? — спросил Паштет Бичмана.

— А я перед выходом вспучкой поставился, — радостно отозвался тот, шнуруя сапоги, — прёт ярко и яростно. У нас сегодня что по программе?

— Capitain Gross, — отозвался после паузы Брифинг, — очень живая смесь ритмо-плазма с грайнд-индастриал. Кстати, у нас тут водяры есть bottle… ты будешь?

— Хорошая хоть водка? — поинтересовался Бичман.

— Нормальная. Kozloff. У меня тут карамелька есть, если закусить хочешь.

— А запить нечем?

— Да вот, у нас разговор-то как раз был насчет того, что Брифинг сказал, что на запивку попросил бы Лариску поссать ему в рот.

— И чего?

— И мы поинтересовались, ссыт ли она ему в рот, или это только мечты. А он оскорбился, что мы считаем его извращенцем… и погнал, короче.

— Ребят, айда колбаситься! — поманил их из двери клуба Ротанго.

— Симба! Симба! — заорал, замахал руками Бичман, забегая внутрь.

Добив белую, друзья последовали за ним.

На входе они побратались с охраной; Брифинг и Ломило оставили в сейфе стволы (Ломило — свой Стечкин, а Брифинг — ТТ).

Паштет быстро съел горсть каких-то таблеток.

Сияющий мрак поглотил их.

В одной из грохочущих вспышек в углу у зеркала Бичман узрел стоящую на коленях и ритмично заглатывающую балду Ротанго Кравподжузо.

Он яростно почесался:

— Ах, сучка… говорила, что Жиндосу не изменила ни разу. А сама направо и налево… и Ебздох говорил, что в «Красном маке» её дрючил, да я не поверил…

На танцполе корячились «электрические».

Здесь переговариваться можно было только крича на ухо.

Бичман прошёл к бару, пожал руки Глине и Сявому, кивнул бармену:

— Здорово, Сань… мне как обычно.

Александр Шкерц без суеты наполнил «зубровкой» изящный бокал. Стряхнул плоской лопаткой пену с кружки «паулайнера».

— Здорово, Бичара! — хлопнул его по плечу охранник Стул.

— А, Стул… как жизнь? Где боссы?

— Валера на Истру к сестре поехал, а Митяй сегодня по делам: там в прокуратуре сначала, а потом с Геной Рокотовым они собирались поужинать. Там, поговорить насчет совместных перспектив…

— С Геной… думают, Гена их в долю возьмёт?

— Не знаю… а ты, кстати, не в курсе, Джуза всё на 10-ке ездит? Ей «штаны» не нужны новые? А то у меня на балконе валяются… — ушёл от скользкой темы Стул.

— Ага, ездит, — глотнул «зубровки» Бичман, — щас везла меня от Репы. Про «штаны» ты сам у неё спроси. По ходу, захожу я в клуб, а она там за лестницей у Ротанго отсасывает, блядюга…

— Ты фильтруй базар-то, слышь, — Стул недовольно поморщился, — она баба хорошая… нежная. И пизда у неё сладкая, неразъёбанная.

— Мальчики, привет! — подошли Настя и Света Зудова.

Свету шатало, на чёрных колготах виднелись брызги засохшей рвоты.

— Эге, Светика нашего совсем укачало… клади её сюда! — Стул подтянул кожаное кресло.

Зудова с облегчением повалилась.

Настя сняла с неё туфли, положила ноги на курительный столик:

— Отдохни, малыш. — Она поставила её туфли на столик рядом, уселась напротив, закурила.

— Ну, чё там Серёга? Ноздри свои подлечил? — глотнул «паулайнера» Бичман.

Настя молчала.

А потом:

— Серёга сволочью оказался порядочной, как и все вы.

— То есть? — не понял подошедший Ротанго.

— К тебе, Ротик, это не относится, — подмигнула Анастасия.

— Чего это, не относится? Он здесь что, на привилегированном положении, что ли? — возмутился Стул.

Повисла напряженная пауза.

Они осознали её, потому что музыка стихла.

Да. Кто-то вырубил свет и выключил музыку.

Тлели только светодиоды. То был добрый свет комфортной могилы.

Кто-то взахлёб засвистел; матерный крик воспоследовал свисту.

— Аллё, война, чё за дела-то? — неряшливо подал голос Глина.

Стул напрягся и свалил в подсобку, ковыряя рацию.

Что за чёрт, что случилось?

— Это чего у вас такое, Сань? Закоротило?.. — с запинающимся опозданием вымолвил Бичман, когда стоявшая в дальнем конце зала под потухшим экраном Кравподжузо заорала:

— Костя!!!

Бичман развернулся, и сразу не понял.

Темно, да.

Да, тишина.

Но что-то в этой чёрной тиши появилось недоброе.

А вокруг закричали сразу.

И какая-то девушка бросилась, сломя голову, на вышедшего из-за барной стойки Шкерца. И тот, умело встретив её объятия, осознал, что голова у девушки разрублена, и челюсть на мясном лоскуте трепещет.

Судороги.

Вот он.

Светящийся силуэт Румбо продвинулся к левому краю танцпола. Он как бы медленно парил над его поверхностью, подобно пылающей голограмме.

Все заметили тот час липкий кожаный фартук и больничный халат, пропитанный кровью.

Топор сжимал он в правой.

Состояние нерешительного ужаса сковало толпу.

— Костя! Костян, это ты?! — заорал кто-то, и грохнули битые стёкла.

И в ответ услышали словно из-под земли шедший шёпот:

— Ну, где там ваш поезд, мчащийся к счастью?

И сразу удары.

Размеренно-тренированные.

Лучащийся чистотой топор оставлял запёкшиеся вдоль краёв раны.

Казалось, он не видит перед собой вчерашних сородичей, а занят нудной, но в охотку идущей работой.

Топорище металось как маятник.

Туши за спиной раздвинулись, и вошёл Начальник Цеха, а с ним Гаврила, волочащий на цепи полутораметровую крысу-мутанта.

Молча наблюдали, как Румбо подтащил на разделочный стол мясные колёса электровоза и несколькими точными ударами разрубил каждое звездообразно на 11 неравных кусков.

Он шёл и рубил, рубил и шёл.

Вот он сбил с ног Леонида Горпенцева, косо расчленив его хребет у грудины.

Вот повалилась на ламинат Ксения Буреева: её левый висок был рассечён до переносицы.

С нецензурной бранью отскочил, обронив палец охранник Жгрыба.

— КооааААА!!.. — захлебнулась Кравподжузо, когда сияющее лезвие невидимой бритвой вскрыло ей глотку.

— Аяаай! — всхлипнул Ротанго, вяло тряся изрубленными предплечьями.

Задохнувшись шоком, он обмяк у стены, когда голову его располовинило как переспелый гранат.

Многие пытались схватить его, но он ускользал как тень.

А затем — заходил сзади и бил.

Рубил, лютовал, калечил.

Потерял сознание истекающий в коридоре кровью Стул: оно уже к нему не вернётся.

На стойке бара подёргивается в конвульсиях тело Ломило.

Вахтанг сидит на полу с перерубленной шеей.

Рядом — обмякший Глина, и чёрная лужа быстро растёт под ним.

Кролик разглядывает свои кишки, выскальзывающие из немеющих рук словно мыло.

Кричит расколотым вдоль носоглотки ртом Наташа Кащеева.

Давится кровью Сявый, ноги его слабеют, вянут.

Александр Шкерц лежит возле ударной установки. Его голова глубоко прорублена на затылке дважды.

Даша Степанова мечет харч на остывающего Брифинга.

Алексей Мятлыбач вцепился в волосы собственной отрубленной дыни.

Олег Рыскаев задыхается, страшно сипя раскроённой грудью.

Валится, хватая ртом воздух, расставшийся с мозжечком Паштет.

Каблук скользит на чьём-то глазе.

Кровь на полу вперемешку с блевотиной.

Предсмертные вопли казнимых, смрад их отверстых внутренностей.

Дух палёного волоса; бриз жжёной кости.

Сталь, рассекающая плоть у основания черепа.

Кал, кровь и пепел.

Суматошные выстрелы обезумевшей охраны.

Истошный вопль изрубленноголового дяди Матвея.

Сперма на холодных губах Кравподжузо.

Часть чьей-то ноги.

Чьи-то волосы, гребень, разбитая косметичка.

А это что? Похоже на зубы. Так и есть: они, родимые, а с ними — солидный ломоть нижней челюсти.

Мятый стаканчик пепси, шприц, испачканный рвотой шарфик.

Телефоны не работают, нет.

Связь с внешним миром отсутствует.

Не надоело ещё рубить мясо?

В этом мире не найти покоя.

Где я? Кто я?

Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.

Добро пожаловать в гибнущий мир, расщеплённый на части.

Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.

Не надоело ещё рубить мясо?

Вялые судороги предсмертного пляса.

Чревовещателей плачущий хор.

Матерный проблеск гнилого сознанья.

Вопли страданий бесчисленной сонмы.

Бред одиночества, смерти покой.

Юной мечты лепестки опалённые.

Хрип агональный мутантов потерянных.

Гной соболезнований.

Чирьи проклятий.

Кровь, рвота, пепел и млеющий стон.

Сон — вот лекарство от перхоти зычное.

Сон к нам придёт — и расстанемся с лихом мы.

Эх, лихо, лихушко, личико гнойное…

Пламень, сжирающий сердце на вылете.

Грохот звезды, уходящей в безбрежное, сломанный стан молотьбы несознательной.

Зря, неподкупный, ты краску использовал: химия бездны скрывает и таинства.

Только наивные в горе отчаянья здесь наступают на грабли безверия.

Полдень грядущий, лихой, неприкаянный, вряд ли ты чаянный.

Водкой ли, чаем ли…

Запах влагалища бляди разбуженной.

Шелест купюр вспоминаний из прошлого.

Пошлость загадок, разгаданных в юности.

Боль ожиданий, стараний волну нести, жилы вытягивать из сокровенного.

Крепкого, пенного.

Радость нечаянна!

Струпья рогатые — не без уныния.

Сдвинуло.

Вскрыло.

Цепная реакция.

Судно на дрейфе, удушена рация.

В кубрике тихо матрос засопел.

Дрозд шаловливо из гроба запел.

…

Вы слыхали как поют дрозды,

Медленно улетающие к Югу?

А здесь в пяти километрах езды —

Боль и ненависть отдаются друг другу.

Свиваясь в объятиях страсти:

Той, что, не спросив, рвёт на части.

Никто не узрит в ней участье:

Слепое как дерево счастье.

Отчего ж по дороге во гроб

Ты осунулся, сник и продрог?

Зимние обмороки

— Это я неудачно пошутил… — смекнул тотчас Румбо, ибо после его манипуляций с ручкой настойки окружающее померкло, предметы потеряли очертания, и лишь несколько тонких холодных лучей прокалывали из невозможного своего отдаления угрюмую тушу промозглой тьмы.

Помял рукой член сквозь влажную ткань брюк; посмотрел на свет, сочащийся как молоко.

Холодно. От этого неприятно стучит в висках, и липкая испарина приклеивает к спине футболку… или жарко?! Никак не понять. Какое неприятное ощущение: полная потеря способности различать температуру!

И здесь, к тому же, темно.

Хотя свет сочится, сочится. Как кровь из вспоротых вен измордованного жизнью завтра. Как моча из катетера, вставленного в уретру твоей памяти. Как сперма из уголков окоченевших и бескровных губ твоей любви.

Значит, надо идти на свет?

Но сначала надо ощупать, что происходит вокруг… Рука натыкается на что — то, напоминающее извитую каменную колонну.

Поверхность этого — гладкая и холодная. Оно хочет пить — понимается вдруг с необычайно ясной отчётливостью: у самого во рту пересыхает. Пить! Пить… но что оно пьёт?

Опёрся рукой о «колонну» и понял: оно пьёт кровь. Его кровь.

В ужасе отскочил назад, вытирая о фартук ладони.

Аккуратно, аккуратно шагаем в сторону света.

Нога, перед тем как ступить, осторожно ощупывает веерообразным движением поверхность.

Похоже, что это снег.

Да: он идёт по снегу. И снег становится глубже, а свет — ближе.

Этот свет необъяснимо притягивает.

Неясно, что именно испускает его: возможно, это просто одиноко стоящий прожектор, но раз взглянув на него, уже невозможно оторваться. Хочется идти, идти, идти к нему, дрожа от восторга, забытого с детства.

Глуп ребячий восторг, скажете?

Да, наверное, глуп. А снег — ещё глубже.

Как ты, в сущности, жалок со стороны. Как все мы жалки и безличны.

Как гадок притягивающий нас свет…

Новое наимерзейшее ощущение: перестал отличать притягательное от отталкивающего. Оооо, нет… разум, вернись! Хочу рубить мясо! Верните мой поезд, мчащийся к счастью! Хочу ещё, ещё, ещё…

Куда там, разбежался. Есё, есё… тебе хуй дадут пососать, вот что ещё: женские голоса в голове. Откуда они?..

Какой это мерзко, чуждо и глупо.

Отупляюще.

В этой кромешной заснеженной тьме с кровососущими колоннами, где огонь на ощупь не отличим ото льда, а рвота пахнет ландышами, никогда не отыскать ручку настройки. Здесь просто нет смысла искать её: здесь всё потеряло смысл.

Так надо ли идти на свет?

Свет в руках как сигарета, укорачивающая жизнь.

Так приятно курить её, что можно пренебречь этим светом.

Но чем ближе свет, тем выше сугробы.

Ага. Это уж верный сигнал, что туда тебе и надо: там, где труднее. Там, где великому испытанию предстанет твой дух.

Сказал себе — и двинулся дальше.

И шёл через снег к свету.

Свет скоро стал так близок, что стал слепить. Он отражался от снега мириадами жалящих искр и выжигал сетчатку. Но сворачивать было уже поздно: слишком далеко он зашёл.

Прикрыв руками глаза, пробирался в снегу по пояс.

Невозможно понять, даёт ли этот свет тепло.

Судя по снегу — нет. А судя по вздувшимся на открытых участках кожи волдырям — очень даже.

Поразительным является то, что свет этот слепит, но ничего вокруг не освещает: на расстоянии вытянутой руки со всех сторон по-прежнему царит тьма!

Что, если скрыться в снегу от света? Надолго ли хватит сил? И потом, ползти всё же надо куда-то. А куда теперь поползёшь? Только обратно: в могилу.

Главное, пореже натыкаться на колонны, возникающие, словно тени из тьмы и сосущие кровь: каждая встреча с ними подобна нокдауну. Обессиливает. Буквально, сбивает с ног.

А ведь Румбо и сам — кровосос.

Несладко находиться среди себеподобных, но более сильных особей. Приходится извиваться, словно червь на крючке: радиация, похоже, на них не действует. Здесь вообще не-человечий мир. Здесь царит Ужас.

Выбившись из сил, сел в снег, прикрыв голову завёрнутыми в полы халата руками. Жжёт даже сквозь халат. А кажется: щиплет морозцем.

Пробовал есть этот снег — и сразу проблевался.

И так понравилось это ощущение блёва, что стал жадно запихивать в обожжённый рот горсти его — чтоб тотчас выметнуть с истошным кашлем обратно.

Всегда любил в женщине горечь. Вычитывал её в обольстительном взгляде: если горе глядело из смеющихся зрачков — это была твоя женщина. Мать и дочь в едином лице: инстинкт, что поделаешь. Научись же использовать во благо себе свои инстинкты, Румбо, научись находить оба конца каждой у палки.

Сидел в снегу и ощупывал палки, замотав халатом голову.

Не мог понять, где у какой конец.

Вдруг испугался: уж не хуи ли чьи-то эти палки?!

Замёрзшие хуи его незадачливых предшественников? Память заблудших предков? Потерянные гениталии биоконструктора.

Рвался через сугробы то и дело падая, задыхаясь, выстанывая проклятия слепящей как лазер Звезде… бежал… куда?.. зачем?.. с какой целью?..

Вернуть свою страсть, которой здесь и не пахло?

Назло врагам, что равнодушнее камня?

В сиюминутном восторге прозрения? В вечном отчаянии сна?

Он шёл, шёл и шёл.

Пел, стонал, говорил сам с собой.

Падал — ему это нравилось. Ел снег как хлеб. Блевал — тоже здорово.

Спал на ходу и шагал как лунатик.

Лысый череп вонял жжёным мясом.

Волдыри на руках разговаривали с ним из-под фартука:

— Кут-куда ты идёшь, Румбо? Кут-кут-кут-кут-кут-куда?

— Ссать на провода, — плакал тот, извиваясь, словно от щекотки; у него наблюдалась каменная эрекция на фоне полнейшего отвращения к сексу как к проявлению жизни.

Попробовал мастурбировать и после титанических усилий кончил сгустками крови, взвыв от скрючившей тело мучительной судороги.

Будь проклят этот свет!..

Как можешь говорить это ты, многократно возлюбивший жизнь?!

Но это чужой свет. И это не моя жизнь.

Но чья же? И так ли она в самом деле ценна, как кажется?

В ценности этой и есть главная уловка: она раздута, как пузырь в наших глазах. Заглотали крючок, и насадились на шлямбур по полной. Теперь не соскочишь: кишка тонка.

Тонкие кишки могут порваться от чрезмерного давления. Утолщай кишку постепенно, не торопись: скорость востребована при ловле блох, как известно. Один раз перенапряжёшь — травма — пропущенные тренировки — вот ты и попал к Сатане в лапы! (здесь следует смеяться, смеяться, смеяться… смеяться до тех пор, пока позволено.)

— Несерьёзное у меня сегодня настроение какое-то, — подумал Румбо, жуя свои губы. Идея не ловится. Змеёй ускользает, падла. Потому что распылил себя на делишки лишния, да на шишки стрёмныя. Потому, что не разглядел родную харюшку мамулечкину. Не распознал палача суровых полозьев. Не возлежал на царевне с липким от пота животиком. Не слепил, не слабал, не сготовил.

Но не надо так напрягаться без поводу!

Ну, да: снег под ногами… ну и хуй с ним. Разве нет?

А если его слишком много, ну так это ведь не навсегда.

А вероятно, вообще только кажется. Как неприятно путать с болью похоть, Вышагивать, упрямо хохоча, Прорваться сквозь, вперёд уставив локоть В мозоль кровавую истёртого плеча. О, что же, что со мною стало? Что мозг дурящий мой листало? И мысли в стружку накромсало, И в анемии печь бросало. И Маткой Розовою стало. Страдало, пело и сосало, И письма нежные писало. Замкнуло, вспыхнуло — и встало: И мира целого мне мало. И вспомнить хочется начало, Но спермой мылится мочало: Так под вагоном сталь стучала, И капитан ждал у причала.

…

— Мы все наделены страшной силой, с которой очень сложно сладить. Это вам не хомячки, не кошечки. Это Сила. Силу принято уважать. И каждый мнит из себя сильного, совершенно не понимая, что означает Сила.

Когда впервые совокупляешься — открываешь новый канал энергии.

Одно дело дрочить — это просто, а поебаться, это уже взрослых усилий требует. Вот это словечко взрослых и неудачно здесь, хотя, по-своему верно отражает суть: с каждой новой пиздой взрослеешь. Поэтому, если хочешь долго оставаться молодым, не наёбывайся в молодости, а лучше изучи досконально природу ебли…

— Стоп! Кто это говорит в моей голове??? — Румбо зашатался, упал, извиваясь в снегу.

Мерзкий, парализующий волю голос продолжал своё вкрадчиво-оглушающее повествование:

— Привей себе любовь к телу, в том понимании, какое вкладывали в неё древние. Древние все целиком вымерли, и на костях их проросла трава. Ты воскуришь эту траву, и воймёшь их мудрость: всосёшь через корни, выпьешь из земляной горсти. Не будь рабом отчаяния, Румбо: колеси в колеснице колесующего!

Какова на вкус твоя любовь, не задумывался? Как бы описал своё представление о вкусе пилюли, вылитой целиком из любви. Кто-то жуёт её. Кто-то сосёт. Грызёт кто-то.

Мелко жуёт — и проглатывает.

Рот наполняется обильно слюною, вожделение учащает пульс.

Что за дивный вкус у ваших стейков! Где вы покупали это мясо?

— Я добыл его. Это моя знакомая. Мы были знакомы уже более трёх лет. Это началось внезапно: меня как током ударило. Я впервые увидел её и посмотрел ей в лицо. И там был сигнал. Чтобы не говорили женщины, но у каждой из них есть этот тайный сигнал: да!

Да! Да, да, да!..

— Стоп! Да что же это со мной?! — Румбо наотмашь врезал себе ладонью по погремушке: авось боль удара вернёт реальность?..

Наваждение на некоторое время оставило, а затем возвратилось снова.

Румбо осознал, что голоса в голове усиливались, как если бы тот, кто говорил с ним, был многоротым кольцом взявшихся за руки женщин, которые смыкали объятья — теперь приближаясь к нему.

Он осторожно глянул из-под полы фартука.

В снегу со всех сторон окружили его существа, выглядящие как половины женщин. Тысячи аппетитных задниц, соблазнительных бёдер и прелестных пяточек. От их хора в голове стоял гул.

— Аааа… ссобаки бешеныя…

Бросился к той, что ближе.

Сорвал кожаный козырёк, закрывающий внутренности: там суетились сонмы грызунов!

Чёрные крысы: маленькие, размером с таракана.

И они побежали по его телу как беличья стая на нересте.

О гады, о мука!!

Барахтался в снегу, стряхивая с себя эту нечисть.

Устал, лёг на живот: пусть жрут, сил не осталось…

Как изнурительно это: постоянно сдерживаться. Быть послушным.

А оно рвётся наружу, и невозможно его удержать!

Жалок разум, умеющий лишь отвечать на «как?» и никогда не интересоваться «почему»?

Изнурителен и жалок удел твой.

Животные, огороженные колючей проволокой под током. И бешено хочется перескочить эту проволоку, и вырррваться, вырваться, вырваться!

И тогда электричество заставляет себя уважать.

Оно проявляет Силу.

Некоторое время животное шатается, ошарашенное, не в силах понять, что произошло с ним.

А животные — это ведь братья наши меньшие, за которыми как за детьми нужна забота.

Пусть мой труп скормят хищным животным: таково отныне моё завещание.

Кошкам бродячим скормите хотя бы, если рядом ничего крупнее не будет.

Только не давайте рвать его сторожевым псам и взбесившимся лисам.

А вороны пусть полакомятся: почему нет?

Насекомые приходят последними.

Поступь насекомого не слышна.

Но и оно — твой маленький брат.

Даже клещ — брат твой, хотя ни он, ни ты — никто из вас не знает это.

Если б мог ты не давить клеща, а сказать ему:

— Эй, клещ! Не соси мою кровь: ведь я — твой старший брат!

То отвечал бы клещ:

— А чего ж мне, клещу, ещё делать, как ни сосать кровь из величавых своих родственников? — и присосался бы в упоении: ему-то, клещу, кроме крови — ничего не надо. Клещ прост — человек сложен.

Человеку неприятно ощущать себя клещом.

Его буйное сознание находит лазейку:

— Ты, клещ, едва различим: следовательно, я главнее тебя!

— А кабы сровнялся я с тобой по размерам, что тогда б ты запел? — с напускной гордостью ответствует клещ, — поди обосрался б…

— Размечтался, козявка… — снисходительно улыбается Румбо, — я на то существо разумное, что на всякую хитрую жопу у меня хер винтом отыщется.

— И что же? Ебать меня будешь? — смеётся клещ.

— Ебать, душить и резать. И снова рубить на части. Раз-два… раз-два… Пора рубить мясо!

Расправить плечи! Напыжиться! Помечтать о <censored>!

Руки берут топор. Топор скользкий. Ноги идут к мясу.

Голова представляет, как тело <censored>. Душа ликует. Жить — охуительно.

Руки обтирают рукоять топора и поправляют удобней фартук.

Плоть — впереди.

Мы — победим.

С этим светлым чувством промаршируем, промчим по жизни!

Пропорем жизнь галопом победителей!

Проебём её, сладкую…

Не надоело ещё рубить мясо?

В этом мире не найти покоя.

Где я? Кто я?

Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.

Добро пожаловать в гибнущий мозг, расщеплённый на части.

Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.

Как известно, о вкусах не спорят.

Что они разные — это давно людьми подмечено.

Одному нравятся чулки с узорами, другому — уютное потрескивание костра в бархатной мгле заснеженного ельника.

Но природа втягивает нас в ссоры о вкусах: в этом ловушка её. Мы ссоримся — и погибаем. Таков Закон. Dura Lex, sed Lex.

Стало быть, природе нужна наша смерть. Через неё желает она возродиться. Таков Тайник Природы.

Это и есть Колесо Сансары, и из него нет выхода.

Ненавистью своей и любовью крутим мы колесо.

И подыхаем в проклятиях.

А если не крутить и втыкать — это расслабляет: втыкать — это приятно.

Но кто втыкает, долго не живёт: их гибель тоже нужна природе.

А всё остальное — лишь ложь, придуманная, чтобы смириться с неотвратимостью смерти.

Так давайте петь и веселиться: жизнь не оставляет нам другого выбора!

Сокол

С этой светлой мыслью Румбо встал и отряхнулся.

Слепящий прожектор исчез: перед ним насколько хватало взора, простиралась заросшая ярко-голубым бурьяном степь. Свет небес лился словно сквозь толщу океанских вод; низко нависшая облачность окутывала равнину. Местами из гущ буйных трав возвышались исполинские обломки вулканического стекла. Румбо без страха погладил пальцами неровные грани: они были сыты, недвижны, покойны; ледяная роса сочилась с мерцающих сколов.

Половина женщины появилась бесшумно из-за одной из обсидиановых скал; вагинальный голос проник в самый центр мозга:

— Ручка настройки находится в твоей голове, Румбо. Только там, и нигде больше. — Она развернулась к нему атласными ягодицами и медленно зашагала в толщу тумана.

Трава прошумела ей вслед.

Голубые стебли колыхалась волнами, с бархатным мерцанием расходились вдоль горизонта причудливыми узорами, от созерцания которых сложно было оторваться. Рваные края обломков переливались бриллиантами, и отдающий в пронзительную лазурь блеск их завораживал, как взгляд змеи.

Неизъяснимое, но очень «правильное» блаженство вливалось в грудь вместе с каждым глотком воздуха, и каждый глоток этот превращался в бесконечный сладострастный стон.

Как хорошо было бы пойти голым, ступая по этой траве босиком, ощущая её щекотание в паху и камнями разминая освобожденные от обуви подошвы…

Румбо улёгся на спину, стянул штаны больничной пижамы, распустил фартук.

Сел, снял с себя всю одежду, то и дело затихая и вслушиваясь в затаённую и неуловимую мелодию, льющуюся ни то в пропитанном тёплой влагой воздухе, ни то в оплодотворённом мозге.

Пошёл по траве голый, завязав одежду и обувь в узелок и неся за плечом.

Ходьба сопроводилась эрекцией, дух ликовал: в этом мире я бы остался навечно!

Ходить среди трав голым, поглаживая сверкающие осколки. Петь, мастурбируя на живописном склоне холма. Кончать, с благодарным оцепенением поливая струями спермы шуршащие стебли. Вкушать найденные среди трав сочные плоды, напоминающие мясные орехи. С наслаждением опорожнять кишечник, присев на обсидиановый клюв. Пить лазурный нектар родников. Дремать на мякоти стеблистых ладоней.

Время летело незаметно: он словно парил в слоях его, свободно перемещаясь вдоль неумолимо тикающих часов и суток.

Помимо мясных орехов обнаружилась в долине вкуснейшая ягода и грибы, говорящие сказки.

Пил росы, всматривался в мерцающую пустоту небес, питался подножным, смеялся, дрочил, танцевал.

Самого себя было достаточно: весь мир — был он сам, и пожеланию своему мог породить себе спутников.

В голове было ясно, прохладно, бесшумно. Ощущение тотальной безопасности и полнейшего комфорта не могла оборвать никакая измена: такого здесь попросту не было.

Ночь сменяла день через неравные промежутки времени, и длилась недолго. Но и ночью мерцал в алмазных осколках свет звёзд, светился лиловой дымкой на горизонте ельник, вспыхивали на пригибаемых ветром соцветьях насекомые светоносцы.

И парил в небесах сокол Гриша.

Румбо сначала не замечал Гришу, ясно балдея от чистоты космоса. Но Гриша всё настойчивее кружил над ним, время от времени подавая жабрами клич:

— Кусь!.. кусь!..

Румбо улыбнулся, протянув ладонь к небу:

— Что хочешь, хищная птица?

— Замно-о-ой!.. идизамно-о-о-й! — позвал Гриша, паря так низко, что почти задевал брюхом стеклянные скалы.

— Куда ж ты ведёшь меня? — шагал, не прогоняя улыбки, — куда зовёшь? Не на погибель ли лютую, тяжкую?

Но нет: вокруг по-прежнему приветливо и тихо.

За поросшим лиловым ельником бугром открылось чёрное озеро. На вид почти круглое, оно простиралось едва ли не до горизонта; низкий ельник рос по берегам его.

Сокол парил над озером.

Он испражнился в воду, и в том месте, где соколиные фекалии коснулись воды, она забурлила. Липкие багровые пузыри разошлись рябью; знакомый запах коснулся ноздрей: не вода была в озере, но тёплая человечья кровь. Нежно вдохнув, он вошёл в неё по колено.

Густая.

Шёл дальше, махая Грише рукою: кровь уж по пояс.

Нырнул, всосал кровь желудком, испустил обратно потемневшей струйкой.

ОоооооооооооОоООооооооОооооооооОоОооООооОо!

ООООоООооОооОоооООооООооооооооОоО!

ОооОООООооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо…

Глаза засияли. Хуй встал как свая.

Что это маячит там, справа? неужели русалка?

Гибкая фигура в воде. Женское тело, но голова как у дятла (только размером побольше). И алой молнией сверкает клюв.

Она плывёт к берегу: поплыву за ней!

В несколько мощных гребков достиг суши: незнакомка обтиралась кусками пушистой плесени.

— Эй! Привет!.. Я — Румбо.

— Бабадятел. — Она удостоила его 2-мя быстрыми взглядами.

Оказалась высокой: метра под 2, не менее. Мелкая для могучего торса голова смотрелась забавно, вертясь по-птичьи на жилистой девичьей шее. На шее этой сзади Румбо увидел длинные хитиновые наросты, которые опускались на спину как волосы или иглы дикобраза. Аккуратные груди вместо сосков венчали залупы, которые Бабадятел ежесекундно теребила длинными костлявыми пальцами.

— Тебе, наверное, не терпится узнать, что у меня между ног? — чирикнула великанша.

— Вовсе нет, — отвечал после паузы.

Неожиданно на берег стремительно выползло плоское зеркальное тело и с тонким свистом повисло в воздухе, неуловимой вибрацией отряхивая кровь.

— Познакомься: это Кроепед, — встряхнула «иглами» Бабадятел.

— Здравствуй, здравствуй, Румбо… — зашелестел Кроепед голосом, похожим на разрезаемую стальную фольгу, — мы давно, давно тебя ждём, давно примечаем…

— Добрый день, уважаемые… — от волнения пересохло во рту, — я, право, очень рад встретить друзей… до сих пор попадались лишь сволочи… — на этом месте он осёкся, ибо без единого всплеска из крови вышли Гаврила с гиенокрысом на поводке и Начальник Цеха с чёрным истуканом под руку.

Повисла неловкая пауза.

Кроепед выделил из себя дурно пахнущий лоскуток живой плоти.

Лоскуток заёрзал на струпьями покрытом песочке. Гаврила брызнул на него кровью из дёсен — и тот час плоский до того обрывочек заметно надулся, взбугрился розовыми хрящами. Из свежеформирующегося тельца проклюнулись щупальца. Оно перекатилось на бок, поползло.

Бабадятел резко метнулась и склевала новорождённое существо в стремительном приседе. Румбо на ляжку брызнули горячие капли.

В отдалении тихо играла скрипка. Звук её похож был на девичий стон:

— Оа-о-х-ооа… оох-о-а-о…

— Кто это там играет на скрипке? — спросил, чтобы стряхнуть наваждение.

— Твой мозг. — пояснил Гаврила, — Желаешь почистить?

— Нет, благодарю…

— Он славный парень, я давно его знаю, — НЦ игриво ухватил Румбо за ягодицы, — он у меня — передовик производства. Настоящий, не поддельный… поддельных мы не держим. Избавляться от подделки: в этом наша суть.

— А чем, собственно вам так насолила подделка, смею поинтересоваться? — рваной струной прошелестел Кроепед, — чем подделка лучше оригинала? Если речь идёт о деньгах, то фальшивки имеют меньшую цену, только и всего. Но на фальшивые деньги тоже есть свой рынок — так вот по природе всё благоустроено. И нехуй в благоустройство это вмешиваться, ясно?

— Вы говорите, словно сортирный попик, — заскрежетала ему в ответ Бабадятел, — а что же мы, выходит, зазря по земле этой ходим? Зазря небо коптим? Ситуация получается какая-то странная. У нас есть питательное озеро, и мы сидим на его берегах. Прижились здесь, и не в силах уже двинуться с места…

— Она имеет ввиду: сменить волну, — пояснил Гаврило, отпуская крысу (та с пронзительным визгом скрылась в ельнике).

— Вот именно. Засосало нас это озеро в прямом и переносном смысле этих слов. Дно его трепещет как скопленье людских сердец, и когда пьёшь из него — это как будто ешь ложкой икру, запивая шампанским.

— Ну ты загнула, подруга… — звякнул Кроепед.

— А чего загнула?.. По большому счёту, права она! — вступился вдруг за Бабудятла НЦ, — ведь мы привыкли питаться только свежей плотью, да притом самой лучшей, самой энергичной… вот ты, Румбо, зарубил недавно поезд, несущийся к счастью, а ведь ехала в нём местная удалая молодёжь! Сколько Силы добавил ты в озеро!.. неплохо, очень неплохо. Мы любим наиболее энергичных, чтоб торкало. Такие, что лезут наверх: во власть, к деньгам, к бессмертию. Мощные особи. Альфа-самцы и альфа-самки.

— Это вы из Хаксли, что ли?.. — не понял Румбо.

— Из хуяксли. Гееее, — заблеяла Бабадятел.

— Это из жизни, — НЦ выдернул дренаж из разреза, — жрать вкусней тех, кто мощней. Правило мясоеда, неужто не слыхал?

— Он всё слыхал… он прикидывается… — стрекотнул Кроепед.

— Прикидывается? — тряхнул червями Гаврила, — а вот мы сейчас поглядим… разделишь с нами трапезу, Румбо? У нас тут один крупный экземпляр припасён: гляди-ка! — с этими словами он выдернул металлическим крюком из вырытого тут же узкого вертикального колодца трепещущее еще в агонии тело Мити.

Митя вышел со всхлипом: как упругий член из прямой кишки. Он был совершенно наг, на горле его виднелось напоминающее вульву отверстие, обильно кровоточившее.

НЦ приник слизывать кровь с этого отверстия, пока Бабадятел клевала глаза.

Кроепед залетел сзади и долго кружил, словно подбираясь, а затем свернулся вдруг тонкой трубкой и залетел Мите в жопу.

Тотчас тело его сотряслось в неистовом параличе, с прокушенных губ c красными плевками пены срывались зубные осколки. Выгнувшись как столбнячный, Митя страшно закричал, и этот крик перешёл постепенно в клокочущее шипенье. Из ушей его обильно потекло чёрное.

— Жри его, Румбо, не стесняйся, — шамкал подгнившими челюстями Гаврило, — он, сука, на тебя охоту объявил, ишь… мэра привлёк, падла.

Бабадятел методично выклёвывала Мите гениталии.

Чёрный истукан выдвижной прямой кишкой присосался к глотке.

— Знаете, друзья… я, конечно, всё понимаю, но парня этого жрать не буду. — Румбо улыбнулся и развёл руками, — всё-таки выросли мы с ним вместе. К животному, и к тому привыкаешь. К тараканам даже. А тут — человечишка целый, со своими проблемами и суетной жизнью…

— Как хотишь: нам больше достанется, — присвистнул Кроепед, показывая из митиного рта кончик хуя.

— Ишь, чувствительный какой выискался! — хохотнула Бабадятел, проникая клювом в подбрюшье и выдирая оттуда сочный клок внутренностей.

— А он бы тебя съел, да ещё б водярой запил! — НЦ, обсосав, сплюнул ноготь, — это такой парень был, что ты… Мастер Бластер, хозяин Бартертауна.

— Попробуй хотя бы, а потом отказывайся! — Бабадятел умоляюще протянула Румбо в клюве шматок селезёнки.

Тот недоверчиво принюхался. Окровавленное мясо манило. Обильной слюною наполнился рот — сглотнул, сжал в ладони.

— Жаль Кроепед жопу попортил — я б его натянул ещё… — то ли пошутил, то ли признался в тайном желании НЦ.

— Зачем падаль ебать? Я б тебе дала… — почесала лобок Бабадятел.

— И это… знаете, что… — Румбо ущипнул себя за ухо.

— Да? Что?.. — они прервали трапезу.

Разодранное в лоскуты тело Мити обломками рёбер топорщилось в низкое небо. Берег впитывал кровь.

— Не нравитесь вы мне, вот что. Злые вы. Уйду я от вас.

— Ну и уходи… к хуям ты нам сдался, хороший такой! — помахал ему членом Гаврило, а чёрный истукан выпустил газ.

— Никуда ты не уйдёшь от этого озера! — злорадно проверещал Кроепед, — мы все думали, что уйдём, ан-нет: кушать хочется…

Он не ушёл тогда. Не ушёл и на следующий день.

Решил набраться энергии и обдумать в деталях дальнейшее.

С компанией Гаврилы он не общался, хотя временами так и подмывало подойти и спросить о сестре. И спросил непременно бы, если б не предчувствовал: ничего не скажет ему Гаврила, а лишь посмеётся цинично. И не припереть его к стенке.

Понимать бы логику их действий, знать бы места их слабые… Но если подстрекают они на борьбу — не являются ли они такими же зомби? Нет, лучше уж молчать и стараться быть независимым: озеро большое, крови на всех хватит.

Помимо перечисленных демонов на озере обитали ещё стайки мелких грызунов, напоминающие гигантских клопов, а на берегу напротив жил Сторож — неощутимое человечьей чуялкой существо, пробивающее живые черепа длинным алмазным рогом.

А ещё Румбо познакомился с Дебрием: сокол Гриша их познакомил.

Не желая примыкать к обществу, лишь для этой птицы сделал он исключение. Когда надо было идти на охоту на человека, брал с собой его.

Переключаться в человеческий мир Румбо научился уверенно, но возвращаться туда не хотелось: там он оставил слепоту свою, боль духа и безысходное завтра. То был жалкий мир озлобленных жертв мирового катаклизма, слишком близко принявших самих себя к сердцу. То был высохший мир фальшивого золота и свистящих во тьме люлей. То была песня пьяного стрелочника на пожарище при столкновении пассажирского поезда с цистерной бензина.

Так рецидивист вспоминает о зоне.

Но время от времени он опускался к людям, чтобы принести очередную жертву Озеру: таков был закон живущих у его берегов.

Чтобы жило Озеро и полно было свежей полной белка крови. Чтобы могли мы питаться и пользоваться его территорией. Чтобы грибы росли. Чтоб не погиб сокол Гриша.

Каждый из живущих у Озера должен был принести ему жертву, и каждый возвращался за жертвой домой.

Была установлена очерёдность: о ней все были должным образом оповещены и озадачены.

Как-то раз снова пришла его очередь.

Румбо взял с собой сокола Гришу и добыл 12 детей, 7 женщин, 3 юношей и одного пожилого мужчину, которого он убил, когда тот заводил свою дорогую машину. Ещё принёс на всякий случай двух собак — вдруг кто захочет.

Собак есть не стали. Отнесли на Жгучий Камень и обратили в пепел.

А когда дым он сгоревших собак рассеялся, Румбо увидел Дебрия.

— Здорово, морячок, — начал для ясности будничным тоном, — ты кто такой будешь: я раньше тебя здесь не встречал?

— Не встречал. Я — Дебрий, хозяин бумаги. Возвращаюсь на Озеро, когда на носу холода. А весной — утекаю снова.

— Раз ты хозяин бумаги, покажи мне её! — улыбнулся Румбо.

— Смотри, — сказал Дебрий, и осыпал его горстями резаной зелёной бумаги.

— Да ты и впрямь крут! — Румбо кинул соколу Грише лучевую кость женщины с сочным шматком сладкого мяса.

Гриша благодарно проблеял:

— Геееръго!

Они надолго застыли в молчании, разглядывая, как бумага вспыхивает и истлевает в белый пепел на Жгучем Камне рядом с тем местом, где сгорели собаки.

— Что теперь скажешь? Бумага сгорела? — спросил, наконец, Дебрий, комично извиваясь.

— Сгорела? Хуй там… скорее, мы с тобой, Дебрий, сгорим, чем сгорит эта ёбаная бумага. Мы и есть — эта бумага. Я правильно тебя понимаю?

— Ты понял правильно, — студенисто хлюпнул Дебрий, — мы и есть эта бумага. Стало быть, я сам себе хозяин, а бумага пусть идёт на хуй.

— Да, или ты сам туда пойдёшь, — подтвердил Румбо, и сразу весь как-то опечалился.

Фу, какой мерзкий извращенец, подумал он, это же надо, до какого абсурда надо дойти, чтобы возбуждаться от мысли, что твою бабу ебут другие. И принуждать её к измене, и дрочить на это. Делать из стареющей бабы блядь — и называть это своей тайной страстью? Что сказали бы о тебе советские люди? К чему тебе вся эта никчёмная игра, которую ты сделал частью своей жизни? Запустил маховик, да не рассчитал, и маховик этот раз — и отхватил тебе член по самые яйца. Вот так, брат мой Дебрий.

Но вслух ничего не сказал.

А Дебрий, в свою очередь, понял: он связал себя по рукам и ногам. Звонит по несколько раз в день. Приучил к долгим визитам, тайным ночам. Что дальше собирается делать? Для чего развращает? Чтобы потом скинуть в Ад? До какой пошлости ещё ты докатишься, блудливый говноед? Скажи хоть сразу.

Этот разрыв убивает тебя. Чтобы заштопать этот разрыв ты хочешь <censored>.

Гм.

Да ты просто маньяк.

А ты ссышь жить, погрустнел Румбо. Чем занялся бы ты, такой спокойный и рассудительный? Курил бы дурь на балконе, да стишки пописывал? И всё? Да охренеешь от такой жизни, потому что очень скоро истощишься, как больной холерой.

Долго ещё общались без звука; обсудили массу других проблем, пока Румбо не осознал вдруг, что общается сам с собой, а Дебрий оказался гадкой галлюцинацией, рождённой вдыханием дыма от сгоревшей собаки.

А сокол Гриша?

Он-то хоть не пригрезился?

Да нет: вот же он, рядом, хотя действие дыма ещё не прошло.

И захотелось попросить сокола: прошу тебя, пресекай, пресекай на корню подобные разговоры. Это гадкое месиво разврата и чудовищной пошлости. Я однажды уже чуть не вляпался было в подобное же дерьмо, но отвращение остановило. Напомни мне, чтобы гнал я эту отраву как мерзкий сон и приберёг себя для лучших свершений. Хотя… я настолько низок и гадок, что другого ждать не приходится?

Погряз… да, погряз.

Авось сокол Гриша выведет на стезю спасения.

Это были невкусные собаки, и правильно, что их сожгли.

Видишь, как мало альтернатив оставил тебе твой мир: разбиться насмерть — или сторчаться.

Никакой героики: сплошная чернуха.

Сработал самоограничитель.

А некоторые не привыкли себя ограничивать.

Таким человеком был, к примеру, Ленин.

Но сокол Гриша не знал о Ленине, и ему было всё равно.

Сокол знал о простой и свободной жизни, где всё устремлено в полёт.

А в полёте не бывает сомнений: ты либо летишь, либо нет. А если летишь — то уже не сомневаешься.

И за это Румбо привязался к соколу.

И сокол Гриша стал его проводником в Преисподней.

И показал ему тайные места для охоты на человеческое, слишком человеческое.

Научил вязать руки и узлы морские.

Разогнал неодолимый туман противоречий в душе.

Обнадёжил, расстроил, запомнился.

Как-то раз они вдвоём долго убивали крупного белкового монстра, который накинулся на Румбо из-за обсидиановой глыбы, сбил с ног ударом, но попал неточно — и в итоге не вырубил.

Добить не дала птица: спикировала на лицо обидчика, когтями и клювом ища глазницы.

Секундной задержки хватило, чтобы Румбо встал, впечатывая ладонь супостату в гениталии. В воздухе затрепетала пара перьев, но Гриша продолжал атаковать, войдя в боевой азарт. Румбо подламывал снизу коленями. Вспоминал Баса Руттена.

Обоюдными усилиями свалили гада. Пока Румбо отбивал врагу камнями голову, сокол драл клювом синюшную от гематомы мошонку. И всё равно сердце двуногого билось, и долго еще пришлось душить его.

Невозможно не раззадориться от решимости человеческой, когда идёт боец на врага с пустыми руками, и руками этими самыми надеется отнять у чужого жизнь. Или с арматурой, к примеру, идёт. Или с тупым ножом для резки хлеба. Но без огнестрела: смерть на расстоянии не так роскошна.

А особенно хороша смерть на ощупь.

И вот уже после, освежевав тушу, Румбо делился с соколом мыслями:

— Не могу вместить я, Григорий, отчего всё так изменилось с тех пор, как я последний раз покинул Рай, сойдя на Землю? В прошлый раз всё было… наивно-романтично, под стать гону народному. Я встретил 3ою: это ведь для меня едва ли не самое важное событие в жизни. Я приветствовал Ад как Ермак Сибирь.

— Ты был молод и крут, — отвечал сокол нежным, напоминающим шум вскипающего чайника свистом, — а теперь многое изменилось. Прекрасен боец, терять которому нечего, но есть ещё берегущий себя для самых чудовищных подвигов. А еще есть трусливые, оправдывающие своё существование верой в сей подвиг. Но всё было заранее предначертано, Румбо: всё, до последней мелочи. Ты должен был явится в этот мир, и терпеть муки адовы, чтобы радиоактивный заряд зародился в тебе. И чтобы рос он на берегах Озера. И, достигнув критической массы, взорвался, погубив не десяток и не сотню, но миллионы живых душ. Факел тотального очищения. Здесь ключевым звеном является похоть. Схема всегда одна и та же: это как закольцованное самое на себя deja vu. Чем нелепее ложь, тем легче в неё верится. Убивающая расщеплённость сознания, требующая срочного медицинского вмешательства.

— Как будто хирург сможет мне вправить мозги скальпелем, — пожал плечами Румбо, — такого в программе не предусмотрено. А если я не хочу взрываться? Ведь мне хана настанет тогда, понимаешь? А я, хотя б и в Раю, но пожить хочу ещё. И ваше светлое будущее меня не особо парит.

— Все хотят жить, даже черви, поверь мне.

— Что знает о смерти червь?

— А что знаешь о ней ты? Кроме того, что она неизбежна — и необходима? Ты, Румбо, от смерти своей не убежишь, а то, что ты сделаешь — стоит миллионы жизней. А для тебя обратятся они солнечной вспышкой света… Ты захотел романтики? Но время романтики ушло вместе с твоей юностью: теперь наступили суровые будни свершений. Слишком многое стоит на карте. Слишком ясное, чтобы называть совпадением закономерность. Вернувшись из Рая, ты ожидал вернуться домой, но дом твой — Ад, — и тебе не покинуть его, не исполнив священного долга. Ты можешь принимать это как приговор, а можешь — как величайшую честь. Все мы — части единого механизма, и когда ты до конца осознаешь это, бомба взорвётся.

— А ты что будешь в это время делать, Григорий? — как-то по-детски поинтересовался Румбо у сокола.

— Откуда мне знать? Возможно, буду рядом с тобой, скрашивая досуг или помогая в охоте… возможно, буду ебать куропатку в листве угрюмого дуба… Всё равно смерть настигнет меня. Настигнет как удар молнии. Бах! — и вспышка нестерпимого света.

— Мне как-то раз в одном из миров я попал в руки к врачам-палачам, — сообщил Румбо, крепко задумавшись, — и врачи решили поставить общий наркоз, а потом искалечить скальпелем изощрённо. А я всё ждал, надеялся отконтролировать момент, когда вырублюсь. Было у меня такое хобби: контролировать сны.

И вот повезли меня. Для начала меня поставили чем-то расслабляющим: оно подействовало, и всё как бы стало несерьёзным, малосущественным. Только сердце билось сильно и часто, словно колёса несущегося поезда.

Но когда воткнули катетер, пелена упала так быстро, словно укрутили пультом картинку.

И запомнился момент пробуждения. Я иду в Раю вдоль океана по променаду. Мы вдвоем идём: с 3оей.

Уже стемнело, и вдоль променада горят фонари. Сквозь грохот невидимых волн шумит прибрежный ресторан. Чуть подрагивают под ласками тёплого ветерка шуршащие пальцы пальм. Прибрежный городок полон искрящейся жизни.

И я иду, и мне хорошо так. Такой добрый спокойный ништяк.

И вдруг — прямо посередине — боль, и ватные ноги, и трубка в носу. И главное, резко всё так. Без переходов. Словно переключили программу.

Так и работает Переключатель.

Переключатель в твоей голове.

В этом мире не найти покоя.

Где я? Кто я?

Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.

Добро пожаловать в гибнущий мозг, расщеплённый на части.

Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.

Сильными станем. Весёлыми станем.

Жить не устанем, вбирая устами.

Сядем, поедем: подайте нам сани!

Чёрная река

Сани…

Вот именно, что сани.

Да и без саней: уйти бы отсюда прочь, в никуда. Навсегда покинуть зловонный, толстой коркой струпьев покрытый берег. Не слышать больше предсмертного визга истязаемых жертв. Не смотреть больше под ноги, опасаясь ступить в невидимый яд испражнений Сторожа. Не ебать узкое, по-сучьи трепещущее очко Бабыдятла. Не ломать голову над шизофреническими откровениями Гаврилы. Не кормить хрящами детей беспокойную крысу. Не срываться с привала, завидев вдалеке почёсывающийся силуэт НЦ. Не изгонять призрак Дебрия. Не сжимать в испуге ягодицы при виде Кроепеда. Не увёртываться от ядовитых плевков чёрного истукана. Не прикрывать глаза ладонью, наблюдая за полётом сокола Гриши… Э, нет. Григория бросать не гоже: полетим вместе.

Вдвоём с востроклювой птицей пытался он покинуть голуботравые степи, усеянные осколками чёрного стёкла. Уйти от озера стонущей крови. От струпьев уйти. От клопов этих мерзких.

Но озеро было заколдовано. Куда бы они ни держали путь, через неясное множество неравных суток оно снова вставало впереди, дыша тёплым ужасом боли.

Тогда двинулись вдоль берегов его.

Сквозь изнуряющий сладковатым ядом ельник.

Хрустя костями обглоданных тел.

На исходе сияющей ночи обсидиановые скалы стеной преградили путь.

Сокол взлетел на эту стену и долго трепетал крыльями, поражённый.

Оказывается, в озеро впадала река!

То был алый поток свежей, энергообогащенной артериальной крови.

Значит ли это, что Озеро представляет собой внутренний орган гигантского организма наподобие печени или сердца?

Теперь ясно, отчего кровь в нём всегда подвижна, не расслаивается, не гниёт и не свёртывается.

Значит ли это, в таком случае, что где — то есть ещё вытекающее из озера венозное русло?

— Почему ты летал и не видел её? — допытывался Румбо у птицы.

— Мне кажется, видел. Но не воспринимал. Смысл увиденного не доходил до меня, понимаешь? Только сейчас я как бы вспоминаю — и не могу до конца вспомнить. Алая река. И Чёрная река.

— Мы найдём её.

И они нашли её: 4 ночи спустя.

Липкое русло струило отяжелевший гемоглобин среди скал.

— По стеклу тебе не пройти, — Григорий спикировал, сделав приличный круг, — там пики торчат частоколом.

— Ты предлагаешь…

— Плыть! Нужно соорудить лодку или, на худой конец, плот… только вот из чего?.. эти ёлки тонки как папоротник… возможно, это и есть — просто гигантский папоротник.

— Или хвощ, — предположил Румбо.

— Да, хвощ.

— А в хвощах сидят тараканы.

— Сидят. Так что в гущу хвоща мы не пойдём. А возьмём только с краю несколько кустов: самых гибких и длинных. А затем при помощи этих натуральных канатов свяжем черепа, что валяются в струпьях у истока на отмели. Должно получится что-то типа понтона.

— Думаешь, черепа не потонут? — усомнился Румбо, — может, насыпать в них для верности битое стекло?

— А что… это мысль. — Григорий взгромоздился на рубиново-чёрный осколок, — я клювом буду откалывать стекло от стены и долбить. Ты в это время собирай черепа и готовь из хвоща верёвку. Вместе нагрузим черепа битым стеклом, свяжем верёвкой и поплывём.

— Весло б ещё не помешало. Или багор. Может, кость взять какую…

— Костями далеко не выгребешь, — щёлкнул клювом Григорий.

— А что если… — Румбо отделил от валявшегося в хвоще скелета руку вместе с лопаткой, отломил ключицу — перевяжу здесь и здесь, чтоб не болталось, а лопаткой грести…

— Что ж, попробуй.

— А если тебя, Григорий, привязать к черепному понтону как парус?

— Зачем привязывать? Не доверяешь? Я просто вцеплюсь когтями в передний край и буду махать крылами, пока не выдохнусь. Передохну, похлебаю из реки — и по новой…

— И то дело… за работу!

Пока Григорий долбил скалу, Румбо связывал черепа в длинные бусы и укладывал друг подле друга. Затем они набили черепа осколками и перевязали эти чётки вместе — вначале между собой по всей длине, а потом края — спереди и сзади.

Хвоща, надо сказать, ушло изрядно.

Вышло нечто по форме напоминающее пирогу или каяк.

Когда спустился рассветный туман, судно было готово к отплытию.

Насосавшись крови и выспавшись в мягкой траве, двинулись в путь.

Гриша впился когтями в нос корабля и отвязно замахал крылами.

— Стой, стой, Григорий, не гони! — засмеялся Румбо, опуская лопатку в густую кровь и манипулируя ей на манер руля.

Сокол полетел плавней.

Внезапно он снова ускорился, а затем лапы его разжались, и, далеко обгоняя пирогу, он взмыл рывком вверх с криком:

— Rege Satanas!

Обалдело щурясь, Румбо некоторое время смотрел ему вслед.

Потом свистнул и закричал:

— Гриш! Гри-и-и-и-ша!! Эу!!..

Но птица и не думала возвращаться.

Раньше Гриша тоже, бывало, улетал надолго, но это случалось, главным образом, в те времена, когда Румбо едва знал его. Когда ж меж ними завязалась дружба, Григорий не покидал поля видимости. А тут вдруг, на тебе…

Румбо ощутил укол, похожий на ревность: он ушёл от меня, бросил.

В самый решающий момент, когда нервы напряжены до предела, когда жирный чёрный поток гонит костяную пирогу своим упругим течением всё быстрее, а стеклянные стены по обоим сторонам всё теснее и выше.

Попробовал затормозить лопаткой, но где там… Прыгать в кровь не решился: всё одно, течение сильнее… так лучше уж в лодке, которую назвал он «Попадьёй».

Но как так сталось, что птица бросила? Похоже, всё было определено заранее. Вся эта честная компания: НЦ, Гаврила, Бабадятел и Кроепед. И Гриша заодно с ними. И этот, как его там… Сторож. И Дебрий, мать его подмышку. Они вели стратегическую игру, вот что. Развели, бродяги.

Сам бы не пошёл к этой реке. Надо было подтолкнуть. А подтолкнуть — значит заставить сопротивляться.

А сопротивляться Румбо умел: Гаврило хорошо помнил это.

И тогда они использовали силу его сопротивления для своих целей, заставив искать выход из паутины кровяного озера. И подослали хитрого сокола.

Ведь это Григорий привёл меня к Озеру, рассуждал Румбо. Стало быть, Григорий и выведет. Логично?

И Григорий вывел.

Ёбаную лодку уже не остановить: её несёт туда, где жирная чёрная кровь снова становится алой.

— Всё повторяется снова! — улыбнулся Румбо, — они направляют меня в ловушки, из которых я силюсь вырваться, и вырываюсь. Чтобы встретиться с 3оей. Но только что-то уж очень давно мы не виделись, милая: я уже стал забывать твой запах. Куда несёт меня кровь? Ад в голове моей — Ад в моём сердце. И нет миров, кроме единого. Нет Воли, кроме Единой. Воля Вселенной вращает планетами и зажигает звёзды. И никто не в силах противостоять ей. Дьявол и бог — лишь маски в спектакле, который играем мы друг перед другом. Но когда опустится занавес, маски придётся оставить.

Не найти в этом мире покоя.

Где я? Кто я?..

Стеклянные стены сужались в тоннель: кровь понесла каяк в скользкой, сияющей зыбкими отблесками стеклянной трубе.

Он выкинул лопатку за ненадобностью.

Успокоился.

Сел, устроился поустойчивей.

Стал напевать, пристукивая по черепам ладонями:

Ты во мне раскрыла душу:

Образ твой я не разрушу.

Буду помнить до конца.

Ламца-дрица-ца-ца!

Мы мечты свои больные

Во тиски возьмём стальные:

Пусть побьются всласть

За родную власть.

Мы коней своих развяжем,

Но, пошли! — им дружно скажем

И погоним ввысь.

Если кони — то безумны,

Если грязь, то с гноем гуммы,

Просто зашибись!

Яд любви познавши рано,

За природу встанем рьяно:

Членососам — нет!

Смерть в бою вдвойне приятна —

Эту фразу скажем внятно

Пустоте комет.

Пусть живёт в пучине чёрной

Город, властью обреченный:

Выпьем, братаны!

Этот город вспоминая,

Люд вздыхает, проклиная

Город Сатаны.

— Сатаны! — повторил припев Румбо, и казалось, черепа вторят ему.

— Откуда во мне единовременно присутствуют страшной силы стремление к смерти и не менее отчаянная любовь к жизни? — пробормотал он, лучась радиацией, — и как обуздать мне эти фатальные силы? А никак не обуздаешь. Все мы — лишь послушные винтики в едином космическом механизме. И поэтому я неотвратимо плыву по его венам. И я оказался здесь по собственной воле — вот в чём фокус! Сам трудился, делал «Попадью», весло приспосабливал. Ведь мог бы остаться у Озера? Мог. Выходит, тот, у кого воля сильнее, тот и есть мотор Вселенной: она живёт его энергией, а энергия не знает масок. Чем сильнее сопротивляешься, тем быстрее обороты двигателя — только и всего. А отчего я сопротивляюсь? Отчего ищу выход?.. Потому что хочу обрести 3ою. Потому что ради неё я вернулся сюда. Но я — водородная бомба, которая должна взорваться. Я сопротивляюсь — и ищу 3ою. Значит, им нужно, чтобы я искал 3ою. Значит, когда я найду её, взрыватель сработает. Значит, кровь несёт меня к ней — как я и хотел, как мечталось. Вот она, великая сила любви, и мне не обороть её. Стало быть?.. стало быть, 3оя — и есть моя смерть, которая так нужна им. А если я брошу «Попадью», прыгну и поплыву против течения? Хрена что выйдет… стены тоннеля ровные, скользкие, уцепиться не за что, а глубина здесь, судя по всему, порядочная: до дна не достанешь, с головой уйдёшь. Но ведь я дышу кровью. Стало быть, я могу с головой опуститься в реку и идти по дну против течения. Это кажется маловероятным, но попробовать стоит: в любом случае, терять нечего.

Пару раз глубок вдохнув, он перевернул пирогу и с головой нырнул в кровь.

Но кровь была очень густая, и выталкивала на поверхность, где подхватывало удалое течение.

Румбо подгрёб к стене, пытаясь зацепиться.

Вы пытались когда-нибудь зацепиться за жирное стекло?

Он лёг на кровь, восстанавливая дыхание.

Внезапно что-то проплыло мимо.

Инстинктивно он вытянул руку и ухватил: это был один из черепов «Попадьи». Отвалился, стало быть.

Ещё два черепа плыло навстречу.

До него вдруг стал доноситься отдалённый гул, который по мере продвижения становился всё явственней — а течение, тем временем ощутимо усилилось.

Теперь уже бурлящий кровяной поток неудержимо нёс его по стеклянной трубе, словно кусок фекалий.

Нырнул и всосал крови.

Нелепо подумать, что ждёт впереди.

Представилось вдруг, что сейчас вынесет в водопад, и низвергнет в гигантскую раковину с измельчителем в стоке. И увидит он, как десятки ему подобных, не в силах удержаться в водовороте, соскальзывают в сток, и как размалывают их стальные лопасти.

И он, Румбо, — тоже соскальзывает.

Попытался вынырнуть, но неудачно: кровь заполняло уже всю трубу сверху донизу. И чем дальше он плыл, тем сильнее сужались стеклянные стены, сильнее давил на уши нескончаемый рокот.

Этот сводящий с ума гул нарастал, нарастал — и вдруг лопнул искрящейся радугой. Потеряв ощущение пространства и времени, Румбо повис в мерцающем коконе разноцветных лучей.

Вдруг… отчётливо ощутилось чужое присутствие.

Они были здесь, его мучители.

Они обсуждали его незавидную участь.

— Старая я блядь, — сетовала Бабадятел, нахохлившись, — такого мужичонку отхватила, а он, падла, взял, да съебался. В нехорошие игры играет со мною разум. В мертвеющих объятиях ласковой осени повторяем мы колебания предков, затухающие колебания предков.

— Я люблю блядей, а тебя — просто обожаю, — рассыпчато блеял Кроепед, — обожааааю.

— Он растерян, потому что действительность повернулась к нему жопой, — важно изрёк Гаврила.

— Он возомнил себя великим гонщиком, а сам — бах! — и кувырнулся на первом же повороте, — отозвался Начальник Цеха.

— Тлосма! — сплюнул чёрный истукан.

— Так будет со всеми любителями преступать границы, — клокотал сокол Гриша.

— Хуярь, хуярь, преступничек растленный, — подхихикнул Сторож.

— Он дрочил, нюхая её домашние тапочки, — вскрывала карты половина женщины, а гиенокрыс плотоядно попискивал.

— Эй, послушайте! — Румбо изрёк это не ртом, но мозгом, — послушайте же! Скажите: где я?!..

— Послушайте его… а чего тебя слушать, калоеда? — фыркнул Дебрий, — тебе бы рот навсегда заткнуть, чтобы не развращал молодёжь… Ишь, прыткой какой выискался, из говна, да в лопаты. А горе в жизни своей ты познать не желаешь? Червей суетливых в гниющем прахе своём поспешишь поприветствовать?

— Каких червей? Ну чего ты гонишь… — Румбо трясло, как от холода, — помощи прошу вашей, уёбища!

— Он просит помощи! А чем мы можем помочь тебе? — клюнула его в ключицу Бабадятел.

— Раздвинь ягодицы, матрос! — пугал прикосновениями Кроепед.

— Спасенье утопающих — дело рук самих утопающих! — назидательно глумился сокол Гриша.

— Понюхай-ка мои ноги, засранец, — водила босой ступнёй по лицу половина женщины.

— Мы ничем не можем помочь тебе, Румбо! — выдавил невидимый прыщ НЦ, — ведь ты — хозяин своей судьбы, а мы — лишь статисты без имени. Ты впрыснул себе самого себя внутривенно, понимаешь ли?

— Как это?? — давился сомнением Румбо.

— Так это. Ты плыл по собственным венам, а сейчас — достигаешь мозга, — безразлично прокомментировал Гаврила, — и только что тебя самим собою вставило. Ты сам свой наркотик: берёшь часть себя — и возвращаешь приходом неистовым. Мазохист-естествоиспытатель. Батарейка мохнатая. Пизда с бородой.

— Попробуй воспротивиться себе, говноед! — ущипнул клювом за ухо сокол Гриша.

— Полижи засранку, прошу тебя! — виляла лобком половина женщины.

— Кут-кут-кут-куда это мы собрались в такую рань? — травил Кроепед.

— Фетишист! Бурундук! Педрило! — возмущалась Бабадятел.

— Стоп! Стоп! Стоп! ААААА!! — Румбо ударил себя по ушам.

Тишина.

Это невидимая комната смеха.

Комната смеха, в которой выключили свет.

В абсолютной тьме не видно кривых зеркал, но всё равно — они незримо присутствуют.

Бам!

…

Ах, что я…

…

Поднял голову, морщась от боли.

Освещение сзади. Он на асфальте.

Больно в ноге, и бок, бок помяли. Плечом еле двинешь.

Что произошло?..

Румбо сел на бетонные ступени крыльца, на котором очнулся. Потёр глаза. Ощупал гениталии.

Что произошло?..

…

Опять жжёт…

Нет, только не снова, не надо!

Только начал привыкать к новому телу…

А это что? У него еще не кончились патроны?!

Брызнуло крошкой стекло. Вжался в кресло, провернул, едва не сломав, ключ в зажигании. Нажал рукой педаль, сдвинул рукоять на drive. Нажал педаль, удерживая руль. Удар, еще удар, и скрежет: наехал на что-то! Плевать, лишь бы вырваться.

Двигатель взвыл надрывно. Всполохи пламени пузырили эмаль на капоте. Автомобиль соскочил на бордюр и застрял, взрыв колёсами грунт.

Вывалился наружу. К чёрту одежду: топор, главное, взял. Покатился по масляной грязи бурьяна.

Выскочил на проезжую часть.

Ослепили фары. Никто не сигналил.

Удар.

Лезвие высекло из асфальта искры.

Идиот, зачем не повернул ручку?!

Успел подумать.

Селодмать.

…

Так вот оно что.

Сбило машиной, похоже.

Но, вроде, кости все целы? Может, ребро, правда…

Сбили машиной, но как он оказался здесь?!

Встал, и прочитал на табличке у дверей: 67-я городская больница, приёмный покой.

Вот оно что.

Похоже, те кто его сбил, подвезли всё же до больницы — и выбросили.

Надо же, жалостливые какие.

Он встал и долго стоял, опершись лбом о стену.

Неясное, но очень пугающее чувство узнавания волной колыхнулось в мозгу.

…Где я?.. Кто я?..

Обрывок воспоминания, случайно блеснувший в грохочущих валах забвения.

Трудовое deja vu в пустом помещении без света.

Эй!..

Он узнавал эту больницу.

Из морга этой больницы забирали они гроб с Маугли.

Здесь он впервые увидел медсестру 3ою.

Совпадение?..

Но откуда это отчётливая уверенность, что точно знаешь теперь судьбу свою наперёд, но только не можешь вспомнить?

Это прошлое с обратным знаком: память о будущем.

Она заложена в генах, возрождающихся в который раз сквозь миллиарды световых лет.

Нет. В больницу нельзя: там обнаружат его радиацию.

Значит, надо схорониться в берлоге и залечивать раны.

Но, похоже, демонам известен путь его наперёд?

Эге, а это что такое?..

Топор!

Ну надо же, на ступенях крыльца валяется топор с жёлтой пластиковой ручкой.

Румбо поднял его и постучал обушком в обитую стальным листом дверь.

Молотки

— Кто там? — спросили из-за двери примерно через минуту.

Женский голос. Видимо, медсестра.

— Отворите… меня сбило машиной, — что так дался ему этот голос?

Тишина. Дыхание неслышно.

Она стоит за дверью, не двигается: иначе услышал бы.

Попытался представить себе её. Молодая ещё баба, толстая, возможно, в очках. Сладострастная, но стыдливая. И временами истеричка.

Впрочем, возможно и нет: тронутая климаксом уже поджарая крашеная блондинка с упрямым ртом. Любит минетить, и не скрывает этого. Санитары за глаза зовут её тётей Сосей.

Уж открыла бы.

— Эй! — Румбо стукнул лезвием в дверь, — девушка, откройте: мне плохо!

Дверь отворилась.

В несвежем белом халате и зелёных штанах стояла 3оя.

Взглянула на него вскользь, словно 5 минут как расстались, бросила буднично:

— И сюда добрался, надо же. Ну, чего стоишь? Проходи, — она включила свет, завела его под руку, завозилась с засовом.

Стоял, не понимая, что происходит.

— 3ой, слушай, э… вот так встреча! Я так часто тебя вспоминал…

— Надо же. А я тебя — ни разу.

Неловкая пауза.

— Всё шутки шутишь? Не может такого быть, чтобы ни разу…

— Отчего ж не может? Чем ты такой особенный?

— Как то есть, чем?.. забыла, как мы с тобой…

— Мы с тобой? Что мы с тобой? — она смотрела на него не зло, но как-то отстранённо, словно задумавшись о чём-то своём.

— Что мы с тобой?!.. мы с тобой… да я имел тебя, если хочешь знать! — Румбо схватил её за руку.

— Ты чего, сдурел?.. щас врач пойдёт, увидит, попалит… — она вырвалась, отступила к стене.

— 3ой, кончай дурить… какой на хуй врач?

— Какой, какой… такой… начальник мой, вот какой.

— Люцифер, что ли?

— Сам ты Люцифер… ты чего пришёл вообще? Ты видел, на кого ты похож? В зеркало на себя смотрел?

— 3ой, меня машиной сбили.

— Кости целы?

— И я радиоактивен.

— А вот это мне до пизды. Я от тебя детей рожать не планирую. — она гадко хихикнула.

— Да что ты?..

Румбо снова приблизился, и медсестра отступила:

— Ты чего… изнасилуешь меня здесь, что ли?

— Да. Именно: изнасилую.

— А бомба?

— Чего?!

— Ядерная бомба. Ты не знал? Она взорвётся. Взорвётся, когда мы кончим, понимаешь? Я — её вторая половина.

— Отчего ж мы раньше с тобой не взорвались? — прошептал, облизав пересохшие губы.

— Заряд не накопился. Чтобы реакция пошла, нужна критическая масса. Когда ты прыгнул в прорубь, ты был ещё слаб. Но с каждым испытанием становился сильнее. В Раю я уже не рискнула отдаться тебе. А когда ты из пепла воскрес светящийся — ну, тут уж без вариантов… Так что давай-ка, друг, вали отсюда подобру поздорову. Я пожить ещё хочу, поебаться власть; детей родить, быть может… Не д0пит мой стакан последний.

Молчание.

Стук часов на стене.

— Это что, стихи?

— Стихи.

— А дальше?

Она смутилась, или сделала вид смутившейся.

Посмотрела на него озорно, как прежде:

— Не допит мой стакан последний, И не докурен косячок. Не допоказан палец средний: Гуляй, наивный морячок. Красавиц сердце жми в ладони, Жидов сварливых разоряй, Ебись, покуда похоть гонит: Лишь в ебле рай; да, в ебле — рай. Руби сплеча в кровавой драке, Жми на педаль, рванув рычаг. Срывай созвездий алых маки, Елду размеренно дроча. И упивайся болью этой. И кровоточь, и мозгоблюй. Пусть все увидят те ракеты, Что мчат нас в космос, в рот им хуй. Пусть восхитятся. Пусть засвищут В пожаре горестном ума В лесах забвенья пусть поищут: Там, где тюрьма, там и сума. Летите, юноша, ко звёздам. Слагайте, юноша, стихи. Не вздумайте лишь портить воздух Пред тем, как примете стрихнин.

— Складно… — Румбо улыбнулся, — кто автор? Ты?

— Нет… это один местный больной написал.

— Бляха-муха, что за больной такой? Новый хахаль твой, что ли?

— Не надо пошлости, Костя.

— Как ты меня назвала?

— Костя. Так тебя звали до того… до того, как ты меня встретил.

Молчал опять.

В голове гудело.

— И вот что я тебе скажу: вали-ка ты отсюда подальше. Баб одиноких кругом полно: спрос на тебя будет. Ты хоть и радиоактивный, но не под черножопых же приличным бабам ложиться? А ебать ты мастак, это я помню. У меня, если хочешь знать, при виде тебя трусы сразу намокли…

— Слушай, а давай это… подрочим друг на друга, а? Раз нам иначе нельзя…

— А ну, не дури, — она схватила его за запястья, — хуй её знает, как эта бомба работает. Рисковать мы не будем: я так решила! Тема закрыта, точка. И уезжай, я прошу тебя. Так нам обоим будет легче.

— А ты… ты что, хочешь сказать, ты здесь жить останешься? — насмешливо высвободился.

— А почему нет?..

Стрелка настенных часов щёлкнула.

— Ты что, сука, издеваться надо мной вздумала? — почесав в паху, тихо поинтересовался Румбо.

— Отвали, я сказала. А то хуже будет! — она вдруг брызнула ему в лицо газом из баллончика и пронзительно засвистела в свисток.

Он успел заслониться.

Сопротивляться не хотелось: к чему?

Топот, брань, грубые объятья санитаров.

Он обвис на их жёстких суетливых телах.

Было больно, но боль отошла на второй план, словно не его в гематомах и ссадинах волокли по больничному коридору, кололи иглами, успокаивали, укладывали на каталку и везли куда-то.

Всё это уже было, но когда? В какой-то из прошлых жизней? Раньше? Позже? Ещё раз? Кто закроет глаза мои, твари? Кто укажет мне путь к алтарю? В бесконечном кровавом кошмаре Я как демон столикий парю. Неподсуден я вашим законам. Невменяем петле палача. С благодарности низким поклоном Я на ветер ложусь, хохоча, И лечу сквозь ненастье и стужу, Сквозь года, не щадящие плоть. Высота мою голову вскружит: Дух не в силах она расколоть. Так с проклятий неистовым матом Сберегу я, что должен сберечь, И под грохот стального набата Примет демона звёздная печь.

Он очнулся с ватой в голове и непослушным телом.

Ощупал повязки, вдохнул сладковатую вонь: больница.

Первым делом: найти её.

Встал, прихрамывая дошёл до приоткрытой двери туалета. Закружилась голова: опёрся рукой о батарею. Горячая? Неясно: настройка ощущений сбита.

Вышел в коридор, но сразу несколько человек в белом, что сидели в освященном помещении за стеклом уверенно двинулись навстречу.

Ещё слишком слаб: покалечат.

Остановился, устремив в них лучи из багровых зрачков, но энергии не хватало: санитары получили дозу, но, будучи на адреналине, продолжали движение.

Вернули под руки в палату.

Опять внутривенно.

Отрубился.

Пришёл в себя ночью.

Холодное сияние лампы дневного света над соседней кроватью.

Встал, размял конечности.

Итак, она отказалась от него.

С одной стороны, спасся от смерти, но с другой…

Она смогла отказаться: значит, не так он ей был и дорог.

Она смогла отказаться: она выбрала жизнь.

Значит, не любит она его больше жизни, и не роман у них был, а непродолжительный контакт гениталий.

Не воспламенил он в ней страсть: ушла к мужчинам из завтра.

Вечно молодая, вечно хотящая.

Половина бомбы.

Половина бомбы — это 3оя, а половина женщины что означает? Четверть?

А ведь он ебал половину женщины.

Но раз так легла карта, значит, в планах Ада и эта развязка была предусмотрена?

На следующий день он незаметно выскользнул из палаты и принялся за поиски, но тщетно: 3оя исчезла.

Вот тебе и раз: встретил — и тотчас потерял.

И даже не в Красной Комнате.

Что ж, пойти в город искать её? Остаться в этом пошло-придурковатом мире гонщиков-зомби и ядовитых жаб?

Соприкосновение с реальностью, похожей на землю во рту.

Нет.

А ведь он здесь родился.

Здесь прошли и его детство и юность.

Первый удар в морду, первая затяжка, первый глоток, первая ебля.

В чём разница? Теперь сразу и не поймёшь. Да и какая разница, где воскреснешь ты для свершения свой миссии?

Путь у каждого свой, но все они — сойдутся в вершине, как пороховые горошины, забиваемые в гильзу пыжом.

Сжечь себя — чтобы вернуть в этот мир свет.

Лететь на огонь, лучась счастьем.

Раздуть своим прахом печь Новой Звезды.

Решение было очевидным: бежать. В любом случае, его наверняка ищут. То, что не пришли ещё сюда — вопрос времени: сам факт, что его оформили в стационар без документов и не сообщили, о полночном визитёре с топором куда следует, остаётся, очевидно, отнести на счёт 3ои.

Но куда она могла скрыться?

Если она числится здесь в штате, концы всё равно отыщутся. Блуждая по больничным коридорам, он наткнулся на старшую сестру отделения, и сразу узнал её. Полноватая, с крашенными волосами — это была та самая женщина, что курила возле морга вместе с 3оей, когда выносили тело раздавленного самосвалом Маугли.

Подойти к ней напрямую? Но теперь, когда 3оя исчезла, вряд ли персоналу больницы есть резон покрывать его. Но если она устроила Румбо сюда, то должна была это предусмотреть.

И предусмотрела.

После его повторного пробуждения в восприятии окружающих что-то изменилось: они перестали замечать его. Сотрудники стационара и большинство находившихся в отделении больных оказались зомбированы: на четвёртые сутки Румбо окончательно убедился в этом. Он беспрепятственно перемещался по зданию, питался в больничной столовой, спал на свободных койках: словом постоянно находился рядом с ними, но они глядели куда-то мимо и вскользь, словно был он не живым существом, а бесплотным призраком или примелькавшимся давно предметом больничного интерьера.

Пару раз обращался к соседу по палате: тот лишь вздрагивал, не говоря ни слова в ответ, а на очередном обходе пожаловался врачу на «голоса в голове».

Румбо долго наблюдал за соседом и пришёл к выводу, что программа зомби поддерживается через просмотр установленного в палате телевизора.

Телевизоров в стационаре было достаточно, так что дистанционный контроль персонала и больных не представлял для демонов трудности.

В сложившихся обстоятельствах Румбо испытывал двойственные чувства: с одной стороны, всё было организовано так, чтобы он мог спокойно, не заботясь о внешней опасности, восстанавливать силы. С другой…

Однажды он подкараулил в коридоре главного врача и, встав на пути, ухватил за бороду.

Бедняга вскрикнул и потерял сознание.

Очнувшись, доктор встал, отряхнулся и, не обращая на Румбо внимания, быстро заковылял к своему кабинету.

Машинально двинулся следом.

Дверь кабинета закрылась перед самым носом, но — почудилось что ли? — краем глаза успел заметить ручку настройки с копьём чёрной тени на высвеченной вечерним Солнцем стене.

Так вот, стало быть, она где скрылась!

Разумеется, и никак иначе: среди людей — рано или поздно — Румбо наверняка бы её обнаружил, но как отыскать свою половину там, в бесконечном космосе за дверью?

Что же, и посложнее задачи, бывало, ставила перед ним жизнь: неужели отступит он сейчас, перед лицом неумолимой смерти?

О, это навряд ли — они и вправду всё рассчитали — чтоб убедился он в который раз снова: поступай согласно воле своей — таков и будет закон.

В этом мире не найти покоя.

Где я? Кто я?

Лучше малиновый дождь, чем серозное счастье.

Добро пожаловать в гибнущий мозг, расщеплённый на части.

Под флагами красными на улицу выйдем, уснём у башни взошедшего вымени. Лишними станем, поскольку без веры снами сметаем гранитные стены. Скромными станем. Но не устанем.

Сильными станем. Весёлыми станем. Жить не устанем, вбирая устами. Сядем, поедем: подайте нам сани! По сердцу полозом хладным касанье. Поезд прибудет по расписанью.

…— Кто таков больной Подгузкин? — спросил главный врач, приподнимая глаза от анамнеза.

— В 307-й у окна. Его тоже рвало. И вообще, в последнее время все жалуются на плохое самочувствие. — Елена Гиреева поправила заколку в копне густых крашеных хной волос. — Мне самой, признаться, херово вчера стало чего-то. Я думала, месячные…

— Может, отравление? — врач озабоченно встал, подошёл к окну.

Стояла тихая влажная ночь.

— По симптомам похоже… но я из столовки ничего не ем, я из дома берууеее… — Елена вдруг проблевалась склизким потоком на шкаф с анализами. — Извините, я сейчас… всё это вытру, — она засуетилась, подыскивая тряпку.

— Да, уж потрудитесь. — Доктор наморщил губы, покусывая внутреннюю сторону щёк. Затем яростно ковырнул в носу, вынул козявку, с пять секунд разглядывал, затем вытер о спинку стула.

Достал из ящика стола мобильный, недолго подумав, нажал клавишу вызова.

— Абонент не отвечает или временно недоступен, — вежливо пояснил робот.

В раздражении, махнул рукой.

— Вы случайно не 3ое звоните? — Лена замывала дверцу.

— 3ое… — врач поморщился, выбирая раствор из ампулы, — опять недоступна… а тут ещё отравление это… Нет, это никуда не годится: надо позвонить участковому что ли? Исчез человек: как в воду канул. А в отделе кадров непонятно, чем занимаются. Хоть бы узнали, может, родственники какие…

— Гуляет 3ойка, — объявила после некоторой паузы старшая, выжимая тряпку, — вы уж простите, но это ж всем давно известно.

— Гуляет? А ну, расскажи, что ты об этом знаешь?

— Да что же… то же, что и все. Сначала у неё с Денисом из хирургического шуры-муры… а теперь она Борису плотно на хуй села. И даже уже не стесняется: охранник говорил, что на офисной стоянке при всех в машине его минетила. И похуй общественность. А Борис теперь в отпуск в Хургаду свалил — вот и она с ним, наверняка, укатила…

— Да? Ушла в отпуск и никого не предупредила? И почти две недели ни слуху ни духу?.. а ну, подойди сюда! — доктор преградил Елене дорогу, требовательно сжал соски ладонями. — Гуляет, говоришь? А ну, расскажи об этом ещё! — нагнул её у холодильника, помог освободиться от трусов.

Они громко дышали.

Вошёл Румбо.

Так и есть: чутьё не обмануло.

— Вы кто такой?! — оторопел доктор.

Елена судорожно выскользнула в ванную.

Ага, и это предусмотрено: при попытке нарушить границу он становится видимым. Что же…

— Не волнуйтесь, можете не обращать на меня внимания, как раньше… — стараясь держаться непринуждённо, Румбо подошёл к Переключателю. — Не знаю, доктор, отчего всю жизнь влекут меня падшие женщины… а с недавних пор — даже их половины… — с улыбкой отчаяния он повернул ручку.

Последний поцелуй

Лампа под потолком погасла, но более в кабинете перемен не было.

— Вы что дурите? Ну-ка, включите свет, — мягко потребовал врач.

— А?.. — Костя ощутил вдруг необыкновенную усталость.

Медленно он повернул голову в сторону фигуры в белом и с тоской поглядел на кресло напротив.

Присесть бы.

Да, но почему темно? Ах, да: свет, чёрт возьми.

Он повернул выключатель, и лампа вспыхнула снова.

— Присаживайтесь! — доктор приветливо кивнул.

— Ага… благодарю вас, — шаркающей походкой (ныло бедро) подошёл и опустился на кожзаменитель.

— Чего это вы с выключателем вздумали баловаться? — с дружелюбной насмешливостью глянул из-под очков эскулап.

— Да я так… проверить, как оно работает… — потупился, заметно краснея.

— Ну и как?

— Да всё нормально вроде… свет есть.

— Ну и замечательно. Лена! Идите сюда, будете помогать мне, — доктор привстал по направлению к санузлу.

Посмотрел за дверь.

Сказал что-то Елене неразборчиво. Та хихикнула.

Врач вернулся, снова сел за стол.

— Ну что, Константин… Настал, как говорится, тот день и час, когда мы с вами прощаемся. Надеюсь, что навсегда. Надеюсь, что здороваться мы с вами при случае будем впредь не как пациент с врачом, но как два старых приятеля, помогших друг другу в беде лет эдак цать назад.

— Да, я тоже на это надеюсь, — выдержав паузу, ответствовал Костя.

Вошла Елена.

Улыбнулась. Даже подмигнула.

— 3ое я уже позвонил, она ждёт… — сообщил им с тёплым сердцебиением.

— Ну, ещё бы… ещё бы ей не ждать. Ваша 3оя — счастливая женщина: она, можно сказать, заново обрела супруга. Ведь то, откуда мы вас вытащили… вернее, вместе с вашей помощью вытащили… это знаете ли… оттуда редко когда возвращаются.

Елена смотрела с нежностью.

— Да уж, — Костя щёлкнул суставами, — мне, доктор, сейчас просто не верится, что со мной такие вещи творились. Вот так, ни с того, ни с сего, взять — и сойти с ума. И главное, когда жена беременна. Намучились вы со мной…

— Ну что вы!.. — отмахнулся доктор, — всего полтора месяца вы у нас наблюдаетесь: у вашей 3ои ещё живот почти не вспух.

— Да что вы?..

— Да, да, мой милый! Так что, не буду, как говорится, далее задерживать: получите на вахте вещи и ступайте с Богом, хе-хех…

— Да, да… я сейчас, — рассеянно молвил Костя, и вдруг задумался.

Лена достала зеркальце и облизнула губы.

— Что-то спросить хотите? — доктор поднял глаза от заполняемого формуляра.

— Ну, как вам сказать…

— Константин Михайлович, не забывайте: мы с вами теперь — просто хорошие знакомые. Мы доверяем друг другу.

— Ну, в общем, я хотел поинтересоваться. Я сейчас плохо помню, в голове смутно… как случилось, что я женат? Это ненормально: не помнить, как познакомился со своей будущей женой?

— В вашей ситуации, уважаемый, это простительно. Удивительно, что вы вполне помните, как вас зовут. Во время припадков вы ведь на имя своё не откликались. У вас было другое имя: Румбо.

— Имя, и номер кузова. Надо же, бред какой… — Костя посмотрел в окно.

Уже стемнело. До дому доберусь на такси. Здесь совсем недалеко: четыре квартала и площадь.

— Тогда вам так не казалось. Когда полтора месяца назад на дискотеке в клубе это случилось…

— Ефим Тимофеевич, может не надо ему напоминать об этом? — тихо спросила Елена.

— Да, нет, отчего ж… я здоров, и на всё смотрю здраво, — поднял глаза Костя. — Напомните.

Врач замолчал, отпил из стакана воды, прокашлялся:

— Видите ли, Костя… в клубе, где вы и ваши друзья, как сейчас принято выражаться, отжигали, произошёл теракт. Был взрыв, и многие погибли и были ранены. Одну девушку буквально разорвало на куски. И вы потом долго ещё её вспоминали в бреду, говоря о бомбе и о половинах женщины.

— Да, я что-то припоминаю такое смутно… словно приснилось что-то.

— И здание загорелось. И, видимо, вы попали в очаг возгорания. Но каким-то чудом спаслись, выбежали в беспамятстве на козырёк подъезда и нырнули рыбкой в открытый люк цистерны с водой.

— Это могла быть и цистерна с бензином, — улыбнулась Лена.

— И вы чуть не утонули в этой цистерне, — посерьёзнел Ефим Тимофеевич. — Но ваша 3оя по случаю находилась на пути к клубу, когда прогремел взрыв. И она подбежала к выходу и видела, как вы выбежали из окна и прыгнули, а за вами прыгнул ваш друг Митя. Вам повезло гораздо больше. Митя был уже практически без кожи. Его спасти не удалось.

— Так вот как всё случилось… — прошептал Костя.

— Когда вы попали к нам, обстановка в городе резко осложнилась, — врач встал, подошёл к окну. — Некие экстремистские силы оказались замешаны. Этот взрыв был лишь поводом для серьёзных волнений. Оказалось, что некая политическая группировка заинтересована в этом, чтобы сбить цену на акции ряда местных нефтяных компаний. И началось страшное. Мэр города и еще ряд важных лиц были взяты в заложники и позднее расстреляны.

— Вы знаете, — прервал его вдруг Костя, — мне почему-то упорно кажется, что мою жену звали не 3оя, а… Марина. Это нормально?

— Как увидишь её, так сразу и вспомнишь, как звали! — улыбнулась Лена, — вспомнишь, как на свадьбе я вас фотографировала, в ЗАГСе, в комнате с красными стенами…

— С красными стенами?

— У вас был глубочайший обморок, сродни комы, — с переигранным трагизмом пояснил доктор, — и вы окостенели как кататоник. Хотя вы и не знали ещё всех кровавых подробностей, и что за ними последовало.

Лена раскрыла журнал и стала заполнять какие-то графы.

— Вы умудрились уйти от нас во время комендантского часа. В бреду, в беспамятстве. Был пересменок, а Гаврило, подлец, уснул. И упустили вас. И вас чуть не убили. Сбило машиной. Хорошо, что вскользь задело. Сначала было подозрение на перелом шейки бедра, но, слава Богу, не оправдалось. К нам в больницу стали поступать раненные. Власть захватили повстанцы и принялись наводить свои порядки. Второй ваш друг, Валерий, тоже погиб в перестрелке.

— Вот это я не знал… — вытянулось лицо у Кости.

— И не только он. Многие из ваших клубных друзей погибли. Их предали. Загнали в подвал одного здания — там была многоярусная подземная парковка — и устроили там засаду. Говорят, что кровь стекала ручьями, и её смывали потом из шлангов для мойки машин. И тогда оккупанты восторжествовали. Им сам чёрт был не брат. И стали лютовать. Вешали людей прямо на улицах. Я сам лично видел рекламный щит «Росно», а на нём — семеро висельников. Но постепенно страсти улеглись: народ новую власть в основной массе своей принял и вынес, как говорится, вотум доверия.

— А я?..

— А ты бредил. Опять убежать пытался, — с укоризной посмотрела Лена. — говорил, что сядешь на поезд и поедешь домой. Хотя 3оя тебя навещала. А ты говорил ей про этот поезд. Что, мол, пора на вокзал.

— Но мне кажется, что тот факт, что волнения в городе, наконец, закончились, очень благотворно повлиял! — вмешался доктор, которого так и распирало, — буквально на следующий день после официальной передачи полномочий дела у вас стремительно пошли на поправку. Вас навещал ваш племянник Гриша. Специально приехал из Анапы. Фрукты привозил вкуснейшие. Рассказывал про эту… пустыню с сиреневым песком… забыл название.

— И про тайные захоронения! — перебила Елена, — очень интересно рассказывал, и фотки показал.

— Ещё вас навещала ваша мать, но вы не узнавали её, называя странным именем Бабадятел.

— Мать? А где она теперь?

— Уехала к себе во Франкфурт. Но сейчас 3оя уже сообщила о твоём выздоровлении, и она взяла билеты на ближайший рейс. Так что скоро ты её увидишь. Предвкушаю, как она будет рада…

— А… отец?

— Отец ждёт тебя с нетерпением. При новой власти он стал начальником цеха на мясокомбинате. Только что вступил в должность и очень старается проявить себя на работе с самой лучшей стороны… работает допоздна. Очень переживал за тебя и за 3ою.

— Отец тоже навещал тебя, — вмешалась Елена. — привёз тебе котёнка, но ты страшно испугался его… это было так смешно… буквально шарахался от ужаса, называя почему-то Кроепедом.

— В общем, твоих родственников эти жуткие события, по счастью, обошли стороной, — подытожил Ефим Тимофеевич, выписывая пропуск, — а у многих близкие погибли. И целые семьи погибли. Так что имей ввиду. Большое горе нас всех коснулось. У твоего знакомого Алексея, например, вся семья погибла, а сам он пропал. А потом его нашли: вернее, то, что от него осталось…

— А вы знаете, доктор, мне кажется, я тоже встречал вас там, в Аду, — перебил его вдруг Костя.

— Время от времени ты приходил в сознание. Но ненадолго. Тебя словно закручивало в центрифуге безумия: ты резко терял ориентацию, выл, бился в судорогах с пеной у рта. Несколько раз я думал, мы тебя потеряем. Очень напугал ты нас, Костя. По моей гипотезе, твоё сумасшествие явилось своего рода защитным механизмом от ужаса внешнего мира, к которому прибегло твоё подсознание… Человек, по разумению моему, тем и отличается от братьев наших меньших, что рождён творцом, и окружающая действительность никоим образом его не устраивает. Не всегда, разумеется, но как правило. И чем больше в человеке сил, тем яростнее пытается он переделать мир сей… ну, а коли он сам — часть мира — то и себя самого, очевидно… Вот и ты попытался. Но сила — она остаётся силой: чтобы создать что — то новое, ей нужно сперва разрушить старое, как кто-то из философов выразился. По крайней мере, теперь, когда весь мрак позади, у нас будет время поразмыслить над этим… А тогда… нам самим в этом аду казалось, что сойдём вот-вот с ума. Но персонал наш проявил себя мужественно. Я бы даже сказал, героически. Оправдал честь белого халата, светлое имя врача. И мы потеряли друзей, коллег. А тут ещё это радиационное заражение, которое оказалось липой…

— Какое заражение?

— Сторонники режима пустили слух, что в город заброшен источник радиации, который каким-то образом перемещается, облучая окружающих. Кто-то из больных в коридоре, видимо, рассказал тебе об этих идиотских слухах, и ты впал в прострацию. Мы с трудом вернули тебя оттуда. Но потом, как я уже сказал, дело бодро пошло на улучшение, и последние пять дней ты ведешь себя как абсолютно вменяемый будущий отец.

— Абсолютно вменяемый будущий отец, — повторил Костя.

— Ввиду того, что новая власть распорядилась здание больницы в срочном порядке отремонтировать, и затем половину отдать под офис местному муниципалитету, мы вынуждены избавляться от всех, кто, по нашему мнению, способен к самостоятельной жизни и за кем есть кому присмотреть. И от тебя, Константин, я избавляюсь с особенной радостью. Твой бред был интенсивен, но сравнительно скоротечен. Всему виной наше нелёгкое время.

— Ну, а как же? — улыбнулся Костя, — конечно, время во всём виновато. Весело с вами, Ефим Тимофеевич. Ну, да пора и честь знать. Чувствую я себя преотлично… только устал вот слегка, но это ладно: дома отосплюсь. А тем более, что раз вы из-за меня в неудобстве и некотором стеснении, поспешу раскланяться.

Они обнялись все трое, и доктор подарил ему на прощание чёрную статуэтку (презент от соседа-геолога), а Елена сочно расцеловала.

— Ночь уже на дворе. Осторожней! — напутствовал бережно врач.

— Тебя до ворот проводить, Кость? — предложила Елена.

— Да нет, ну что вы… сам дойду.

В вестибюле больницы он случайно бросил взгляд в зеркало.

Подошёл испуганно.

Поспешно вернулся, догнав людей в белых халатах на лестнице.

— Ефим Тимофеевич! Простите, а что это за следы у меня на голове?

Доктор и Лена быстро переглянулись.

— Это ты себя так поуродовал, Костик. Когда в припадке бился, — сожалеюще пожала плечами старшая сестра.

— А чего ж… вы мне не сказали? Стыдно по улице идти… хотя бы маску какую надеть, забинтовать голову.

— Сейчас темно, Кость. Никто эти шрамы не увидит. А дома вы с 3оей приспособите что-нибудь. Парик, там, какой-нибудь, косметику…

От волнения Костя вспотел. Лена подала ему марлевую салфетку.

— Ефим Тимофеевич, вы идёте? — позвали сверху.

— Так, ну всё, Кость, ещё раз удачи тебе. И не дури мне. А ни то живо опять аминазинчиком обсажаю. — доктор скоро пожал ему руку и с громким цоканьем устремился вверх по лестнице. — У нас тут с этим не заржавеет…

— Ну пока, Костян! — Лена манерно помахала ручкой.

Он посмотрел ей в глаза. Они глупо блестели и дёргались как у птицы.

Улыбнулся:

— Пока, Бабадятел.

На улице моросило, но Костя не чувствовал холода.

Его распирало какое-то светлое чувство культурного превосходства над окружающим. В другой раз он бы решил, что пьян. Но где мог он достать спиртного в больнице?

Это был какой-то незнакомый мощный выход энергии.

Хотя до дома было ещё добрых четыре квартала со здоровой площадью, он твёрдо вдруг решил, что пройдёт это расстояние пешком, дабы рассеять этот силовой выброс, а заодно проверить состояние своего здоровья после больничной койки.

Потливый стал какой-то.

Ноги шли и шли без устали будто чужие.

Был внезапно облаян дворовой собакой. Подскочив, шавка залилась пронзительно, но затем, вдруг взвизгнув, отскочила в сторону как ужаленная.

Костя смотрел ей вслед, оправляясь от испуга внезапности.

Бездомных собак надобно истреблять, подумалось.

А вот и дом, где жил Макарыч. Вон в том дворе они впервые попробовали «Рубин». А потом добавили водки, и блевали красными струями.

Как приятно после стойкого провала в памяти пройтись вот так вот по знакомым местам: напоминает Рай.

Хотя, в Раю, наверное, теплее.

На освященной фонарями площади он окликнул знакомую девушку: обжималась с кавалером на лавке у памятника. Завидев его, оба вскочили и бросились наутёк.

— Что, неужели так страшен? — Костя пожал плечами, уставившись себе под ноги. — Чего ж случилось со мной за полтора эти месяца, кто б объяснил… каша из воспоминаний в голове. Бывает каша овсяная, а это — каша воспоминательная. И ни черта в ней одно с другим не сходится. И пугаешься, что постарел. Пугаешься, что так теперь навсегда.

Сбавив темп он пересёк площадь, вошёл под арку и направился к родному подъезду.

Ему пронзительно захотелось тепла. 3оиного тепла. Сладкой зовущей истомы обжимания с самкой человеческой.

Домофон работает, надо же.

Он набрал нужный номер.

— Алё? — голос 3ои после гудков.

— 3ойк, это я. Открывай.

Счастливый визг и писк зуммера.

Не желая ждать лифт, он взбежал по лестнице.

Она ждала его в дверях.

Долго тискались на пороге, не заботясь о любопытных глазках соседей.

Наконец, вошёл.

— Ну… как ты? Рассказывай. Как ты себя чувствуешь, прежде всего? — она хлопотала возле него, помогая разуться.

Ну и бардак развела, подумал Костя и, придвинув лобок, сказал:

— А ты пощупай и убедись как я себя чувствую.

Её рука охватила бугор штанов:

— О-о-о, кто у нас тут…

Присев на корточки, 3оя загородила путь; её пальцы нащупали ствол, влажный и твёрдый.

— 3ойк, давай не здесь, а?

— Нет, здесь. Сейчас! — она с азартом принялась насасывать, и Константину ничего не оставалось делать, как принимать наслаждение.

…О, какой горячий у неё рот! Словно она больна, и её лихорадит. Шаловливый пальчик трогает анус.

— 3ой, всё, пошли! — он подхватывает её подмышки, тащит в комнату.

Она виснет на нём, спотыкаясь. Языки их переплелись, они лижут друг другу рты, соударяясь зубами.

Они пританцовывают, освобождаясь от одежды.

На ней не остаётся ничего, кроме чёрных капроновых носков.

Он валит её на тахту, приподнимает за ноги; дрожащий от восторга язык ласкает вульву.

Она извивается и громко стонет, отталкивает его голову, пытаясь оттянуть захлёстывающее жало оргазма, но он лишь сильнее присасывается к слюнявой раздроченной щели. Она бьётся в судорогах, комкая плед. Пальцы ног сжаты.

Он массирует рукой эрегированный член, быстро приседает над ней, ухватив за лодыжки, опрокидывает, подтягивает, насаживает.

Она вскрикивает, а затем жмурится, теряя дыхание.

Он наслаждается ощущением присутствия в женщине.

Слегка водит ягодицами.

Стягивает зубами носки с её узких с крутым подъёмом ступней, прислоняет к лицу босые подошвы, вдыхает.

Его таз начинает совершать поступательно-возвратные колебания.

Её ягодицы подъёрзывают навстречу.

Они пытаются замедлить темп, но не выдерживают, и срываются в скачку.

Она рычит, царапая его шею и кусая губы.

В глазах Румбо темно, и шумит в ушах кровь: зов предков.

Затуманенным взором окидывает он стены комнаты сплошь в красных обоях.

В Красной Комнате на Красной Простыне…

— Да… да… ещё!.. да… выеби меня… выеби…

Органы красные соприкасались, тёрлись, свивались.

На Красной Стене за Красным Стеклом тени безумно метались.

— Ооо… ооо… я щас кончу… щас кончу!

— Кончай, кончай милый: я тоже уже всё…

Всё чаще и чаще хлопки соударяющихся тел…

Костя выл, закусив её пятку.

9

8

7

6

5

4

3

2

1

…Его зад задёргался.

3ою заколотило: лицо покраснело, челюсти сжались, слюнной пузырь надулся у бутонов губ…

И ВОССИЯЛ СВЕТ.

Оглавление

Румбо 0

  студент с лопатой

  ухожу в ночь

    циркульный поезд

    паяльник

    жар

    подпольщики

  шумы священного

    грибное разотождествление

    секрет голубых расчёсов

    вздох бездн

    записки некромонтажника

Румбо

  Человек с плаксивым лицом

  Красная Комната

  В западне

  Пустое пространство

  Прогулка по кладбищу

  Придорожная трава

  Венок

  Старший брат

  Ожидание

  Минута молчания

Румбо II

  Обрыв в цепи

  Пять неслучайных встреч

  Трудности выбора

  Мясокомбинат

  Зимние обмороки

  Сокол

  Чёрная река

  Молотки

  Последний поцелуй

Реклама на сайте