«Попс»

Владимир Козлов Попс

Над кроватью Джея — портрет Че Гевары, рядом — красно-желто-зеленый флаг растаманов, фотографии Джелло Биафры, Ноама Чомского, Ральфа Нейдера и прочих «левых», про которых я ни разу не слышал, пока не попал в Америку и не поселился в комнате с Джеем.

Джей достает из шкафа банку от кофе, открывает, высыпает на бумажку «траву», сворачивает косяк. «Траву» выращивают его друзья — они снимают большой старый дом рядом с кампусом колледжа.

Джей поджигает косяк зажигалкой. Он затягивается, передает косяк мне.

За окном — зелень деревьев, красная стена соседней общаги и далекие горы. Из колонок звучит «Dead Kennedys», песня «Too Drunk To Fuck» — «Слишком пьян, чтобы трахаться».

Я затягиваюсь, отдаю косяк Джею. Он спрашивает:

— Когда ты летишь домой? Ты говорил уже, вроде, но я забыл…

— Послезавтра.

— А я уеду в понедельник. Останусь на уикенд. На церемонию, конечно, не пойду — я ни мантию, ни шапку не заказывал. Можешь представить меня в шапке и мантии, на этой тупой выпускной церемонии?

— Нет, не могу.

— Это придумано для идиотов, а большинство людей и есть идиоты. Вся жизнь у них расписана заранее. В колледже надо бухать, трахаться, курить «траву», но при этом еще и учиться, чтобы не выгнали. Потом получить диплом, напялить шапку и мантию — пусть полюбуется родня из Айовы, такая же тупая. Потом — найти работу, просиживать штаны, делать карьеру, получать повышения. Скука, короче…

Я киваю. Джей затягивается, отдает мне косяк, продолжает:

— А мы устроим нормальную радикальную «парти» у Дэна: упьемся текилой под правильную музыку. «Dead Kennedys», «Conflict», «Crass». Оставайся и ты, потусуешься…

— Не могу. Билет уже куплен.

— Ладно, забудь. А вообще, домой хочешь? Не надоело здесь за три месяца? Или понравилось?

— Так…

— Говори, что думаешь. Мне не нужна эта жвачка, про то, как здесь все хорошо. Америка — страна идиотов во главе с тупоумным уродом. Надеюсь, что на второй срок его не выберут — хватит сраному ковбою рулить страной. А может, и выберут. Потому что большинство — кретины.

— Наверно.

— Не бойся, скажи мне, что думаешь. Я тебе объяснял свои взгляды сто раз. Надеюсь, когда-нибудь эта система взорвется…

— И что это будет? Революция?

— Может быть, революция. Может быть, все сгниет изнутри. Неважно.

Джей забирает косяк. Меня начинает вставлять.

— Трава ничего. Ты в Москве часто куришь траву?

— Нет, нечасто. Я не то, чтобы очень любитель…

— Да, в России — главное водка… Шучу. Знаю, это — стереотип…

— В общем, да, стереотип… Но это правда.

Джей кидает окурок в окно, глядит на часы.

— Еще только одиннадцать. Поехали в бар?

— Поехали. А кто поведет?

— Я.

— А не боишься водить под кайфом?

— А я разве когда-нибудь не под кайфом?

Джей хохочет, я тоже.

Машину обгоняет джип «Рэнглер», в нем сидят человек десять. Чувак в красной футболке висит на подножке, что-то орет нам. Я его не понимаю. Джей вертит руль, глядя перед собой. Поначалу мне было страшно, а теперь уже все равно.

Бармен льет пиво в бокал Джея. Я отпиваю из своего. В баре — море народу: бородатые мужики в коже и джинсах, студенты в кофтах с эмблемой колледжа, тетки в джинсах-бананах, как в фильмах про восьмидесятые. По телевизору идет без звука американский футбол. Играет музыка кантри.

Мы чокаемся, делаем по глотку. Джей отставляет бокал.

— Алекс, есть для тебя идея.

— Я слушаю…

— Организуй панк-группу в Москве…

— Нафига?

— Ты говорил, что тебе скучно жить, что хотел бы чем-нибудь заниматься…

— Я не умею играть…

— Херня. Научишься. Это не джаз и не классика. Панк-рок может играть каждый. Главное, чтобы было, что сказать людям.

— Думаешь, у меня есть, что сказать?

— Есть, конечно. Хотя бы, «пошли вы на хуй, уроды!»

Мы хохочем.

— Нет, правда. Я не шучу. Поедем завтра в «пон-шоп» и купим тебе гитару. Я ее подарю тебе. Это будет мой вклад в глобальное продвижение панка.

Людей в баре стало поменьше. В углу два старика играют в «дартс». Элис сидит на коленях у Джея, Джун положила мне голову на плечо. Джей говорил, что в прошлом семестре он и Элис вместе учили «Феминизм и политику». Он часто называет себя феминистом.

Джун спрашивает:

— Алекс, ты тоже изучал экономику, как и Джей? И ты тоже марксист?

— Нет, я изучал электронные технологии. Я не знаю, почему меня к нему поселили. Наверное, по ошибке.

— Как это, по ошибке? Специально, чтобы он из тебя сделал марксиста. У него получилось?

— Не знаю. Со стороны виднее.

— Какой еще марксизм? — Элис поворачивается к нам. — Сейчас две тысячи четвертый год. Какой может быть марксизм в две тысячи четвертом году?

— Очень даже нормальный, — говорит Джей. — Выпьем еще по пиву? Сейчас объявят последний заказ.

Я и Джей ждем на улице. Два чувака ссут на стену бара. Мимо проезжают набитые до отказа машины. Из окон высовываются чуваки и девчонки, что-то орут.

— Алекс, ты видел, куда делись бабы?

— Нет, не видел. По-моему, в туалет…

— А, по-моему, они просто нас кинули.

— Нет, давай подождем…

— Нечего ждать. Они давно отвалили. Поехали в «ликер-стор», возьмем еще пива…

Джей держит одной рукой руль, другой — банку «Миллера». Он резко тормозит. Машину заносит, задние колеса съезжают с асфальта.

— Знаешь, что я подумал? Надо поставить нормальную музыку.

Джей допивает пиво, бросает банку в окно, наклоняется к бардачку, упершись мне локтем в живот. Он роется в бардачке. На пол летят чеки, рекламные флаеры, жвачки с налипшим мусором, сломанные сигареты. Джей находит кассету, вставляет в магнитофон, жмет на «play». Играет что-то быстрое и жесткое. Я не разбираю ни слова, но мне наплевать.

— Группа называется «Minor Threat». Они распались лет двадцать назад. Это — старая запись. Как тебе?

— Супер.

— Отлично.

Джей заводит машину.

Я и Джей лежим на полу в нашей комнате, докуриваем косяк. К потолку прилеплен постер «Rock Against Bush» — «Рок против Буша». На нем идиот-президент зажимает уши.

— …Революция случится обязательно, — говорит Джей. — Может быть, даже сначала в России. Потому что у вас это было однажды и потому что у вас сейчас самый дикий, самый ублюдочный капитализм…

Я вырубаюсь.

* * *

Дождь. К стеклу прилипают зеленые листья. За Каширкой — деревянные будки строй-рынка и серые коробки домов. По шоссе, одна за другой, едут две фуры «Лиггет-Дукат». С автозаправки выезжает черная «Волга».

Я втыкаю шнур в музыкальный центр, другой конец — в гитару «Fender». Джей выполнил обещание и купил мне ее в «пон-шопе» — комиссионке — за две сотни баксов. Я и не пытался за нее заплатить: у меня оставалось долларов десять.

Настраиваю вторую струну, прижимая ее на пятом ладу. Настраивать научил меня Ант, а заодно показал десяток аккордов. Это было лет пять назад. Я приходил к Анту и бренчал на его гитаре — покрашенной в черной цвет и облепленной картинками. Ант много лет пишет стихи и песни, но никому не показывает и не играет. Он говорит, что все делает для себя, и не хер лезть в душу поэту.

Мы учились с ним в одном классе, потом Ант поступил в иняз, вылетел после сессии, через год поступил в педуниверситет, но и оттуда ушел почти сразу. Сейчас он нигде не работает и не учится, от армии отмазали родители. Знакомые говорили, что Ант «торчит», но правда это или нет, я не знаю. В последний год я с ним виделся редко.

Я смотрю на свое отражение в зеркале «шкафа-купе»: чувак бренчит на гитаре, можно подумать, что что-то умеет. Но это всего два аккорда — «е-эм»-«дэ-эм», — остальных я не помню.

Звонок в дверь. Вернулась с работы мама. Я снимаю гитару, прислоняю к дивану, иду открывать.

* * *

Я и Настя сидим в «Баскин-Робинсе» на Белорусской. За соседним столом — семья: мать, отец и ребенок. Ребенку лет пять, щеки вымазаны шоколадным мороженым.

Настя не спеша ест свои три шарика — манго, шоколад и кофе. У меня — апельсин, ананас и йогурт.

— Ты изменился, — говорит Настя. — Но я пока не поняла, в чем конкретно. Позавчера, когда ты только приехал, я ничего особого не заметила. Может, потому что соскучилась… А ты скучал по мне там, на стажировке?

— Да, скучал. Я уже говорил тебе.

— А как тебе американские девушки? Что, ни одна не понравилась?

— Я с ними почти не общался. Там все сами по себе. Американцы тусуются со своими, китайцы — со своими, русские — тоже. Но русских вообще там не любят.

— За что? Из-за глобальной политики?

— Нет, не из-за этого. Мне Джей говорил — сосед по комнате, — что русские больше всех мухлюют, списывают на экзаменах. А там у них это не принято, их с детства учили, что нельзя мухлевать. А потом приезжают всякие русские… Кстати, они зовут русскими всех, кто из бывшего СССР.

— Хочешь попробовать мое мороженое?

— Хочу. — Я всаживаю ложку в подтаявший шоколадный шарик.

— Саш, а зачем тебе это нужно — музыкой заниматься? Тебе это правда интересно?

— Конечно, интересно. Иначе я бы не стал. А что тебя удивляет?

— Не знаю, просто странно как-то. Никогда ни о чем таком не думал, учился хорошо, на стажировку в Штаты попал. А сейчас вдруг — панк-рок. Это же музыка для идиотов, для всяких малолетних хулиганов. Разве нет?

— Не только для них. Для тех, у кого свое мнение, для тех, кто не хочет быть, как все.

— Короче, для лузеров.

— Никакие они не лузеры, а самые нормальные люди.

— Не нормальные, а идиоты. Я двух таких знала — учились со мной до девятого класса. Ходили в кофтах «Пурген», на уроках с учителями ругались — показывали, как им на все наплевать, какие они крутые. Ну и что, в конце концов? Выкинули их после девятого, и пошли они в ПТУ. Где они сейчас — не знаю и знать не хочу.

— Ты по двум каким-то придуркам делаешь вывод обо всех панках. Может, они никакие не панки, а обычные гопники. Ладно, давай сменим тему.

— Давай.

Семья за соседним столом встает и выходит. Я смотрю в окно. Они садятся в сиреневую «тойоту». Машина уезжает.

Настя спрашивает:

— Что на каникулах будешь делать?

— Не знаю еще. Учиться играть на гитаре.

— Да, важное занятие. Но это, знаешь, твое дело. На вкус и цвет товарищей нет, как говорится… И вообще, столько не виделись… Давай, не будем ссориться.

— Давай не будем.

— Ладно, я доедаю — и можем поехать ко мне. Родителей дома не будет: уехали на день рождения к другу семьи. С ночевкой, на дачу. Я тоже могла бы поехать, но, видишь…

* * *

У Жоры — длинные грязные волосы, поредевшие на макушке. Он — в красных спортивных штанах и белой майке «Deep Purple» — сидит на диване с мексиканским «Fender’ом». Я со своим корейским — на табуретке напротив.

— Сколько лет тебе, говоришь? Двадцать два?

— Двадцать один. Двадцать два будет осенью.

— Неважно. Еще не старик. Я тебе, Алекс, скажу одну важную вещь. Ничего, если я буду звать тебя Алекс? Ты не возражаешь? Ну так вот, впереди у тебя десять лет упорных занятий, после чего ты сможешь стать гитаристом. В смысле, профессионалом. А то сейчас любой называет себя музыкантом, даже тот, кто играть не умеет, только на кнопки жмет.

— Мне это не надо. В смысле, профессионалом. Мне нужен минимум, чтобы собрать состав. В панк-роке техника — не главное.

— А что там главное?

— Идеология. Ну, и энергетика тоже.

— Энергетика невозможна без драйва. А драйв — без умения играть.

— Я не говорю, что вообще не надо уметь. Но…

— Ладно, я тебя понял. Не тормози, парень, сникерсни.

Жора улыбается. В верхней челюсти у него не хватает зуба.

— Ладно, приступим, не будем тратить твои денежки на разговоры. Покажу тебе гамму ля-минор. Это — универсальнейшая гамма, сгодится и для панк-рока, и для всего вообще…

Жора льет кипяток в две чашки с растворимым кофе, размешивает чайной ложкой. На одной чашке — сердце и надпись “I Love NYC”, на другой — эмблема «BMW».

Мы сидим на маленькой кухне. На стене висят постеры: «Deep Purple», «Led Zeppelin», «Jimi Hendrix Experience».

— Вот скажи ты мне, Алекс, одну важную вещь, — Жора глядит на меня, прищурившись. — Почему ты не остался в Америке?

— В смысле — не остался?

— Ну, просто. Взял бы и остался. У меня знакомый парнишка… Тоже учил его играть. Долго ходил он ко мне — года два или три… Уехал по программе для студентов, работал там в лагере детском — и остался. Нелегально сначала, потом поступил в универ… Сейчас дом с бассейном снимают — вдвоем, он и еще один парень, тоже русский. В пригороде Чикаго. Там все дома с бассейнами, других нет. — Жора причмокивает. — Джип недавно купили. Подержанный, но у нас такой стоил бы знаешь сколько?

— И откуда у него деньги, если он учится?

— Он учится и работает в двух местах. В «Макдоналдсе» менеджер или типа того, и на стройке еще. Зато живет, как человек. Не то, что мы здесь… Я всегда говорил — жить в России нельзя. Здесь выживают, а не живут… Мне уже поздно, старый я. В октябре стукнет полтинник. А то бы тоже уехал с концами. Просто я делать ничего не умею — того, за что денежки платят: по образованию я музыкант, классический гитарист. Закончил музучилище в семьдесят третьем году. Ну так вот… Смотрел я списки, кто нужен в Канаде — творческих профессий нет вообще… Ладно, пошли заниматься, парень. Перерыв кончился.

* * *

Девушка в джинсах и красной майке кладет на столик меню. Миха открывает его, начинает листать. Столики вокруг нас свободны. Негромко играет даб.

— Ну че, для начала по пиву и по сто пятьдесят? — предлагает Миха. Я киваю. — А что на закуску? Острые крылышки? — Я киваю опять. — Ну ладно, ты закажи, а я диски пойду посмотрю, окей? У них иногда кое-что бывает.

Миха встает и идет в соседнюю комнату — там продаются книги и диски.

Миха ставит бокал на ободранный стол, покрашенный в красный цвет, берет свой «Pall Mall», зажигалку, прикуривает.

— Ты, Александр, меня удивляешь. Съездил в Ю-Эс — и как-то кисло. Это ж экспа такая нехилая. Ты че, если бы мне предложили — я бы за радость. И посмотреть, и английский заодно подтянуть… Сейчас это знаешь, как ценится — чтобы инженер, и плюс свободный английский? Ладно, давай за это и выпьем. За Америку. Да?

— Нет, давай лучше за «свободный английский».

Мы чокаемся, выпиваем. Миха берет графинчик, вертит в руках, подзывая официантку. Она подходит с подносом грязных тарелок и вилок.

— Нам, пожалуйста, повторить!

Официантка уходит.

— Не, ты че, я с тебя просто фигею. Америка — это самодостаточно. Президент, конечно, тупой, но нормальные президенты в природе встречаются редко. Зато в Америке лучшая в мире музыка, лучшее в мире кино… А бабки какие там? Попробуй ты здесь заработай, сколько там каждый помоечник получает. А цены, мне говорили, в два раза меньше, чем здесь, а на что-то даже не в два. Это правда?

— Да, правда.

— А в каких ты был городах?

— Только в Нью-Йорке и в Олбани — столице штата Нью-Йорк.

— Ну, про Олбани можешь мне не рассказывать. По названию все понятно — это Твин-Пикс, да?

— Не совсем…

— Ну, все равно. А Нью-Йорк впечатлил?

— В общем, да.

— Ты там затусовался? В клуб какой-нибудь зарулил?

— Нет, я там клубов не знаю. И настроения не было.

— А что ты делал?

— Гулял.

— Сколько дней ты там был?

— Два дня.

— И оба гулял?

— Да, а что тут такого?

— Не, меня б задрало. Я бы лучше по клубам прошелся, по барам…

Официантка ставит на стол графин, показывает на пустую тарелку.

— Можно забрать?

— Да, забирайте. И принесите еще нам порцию крылышек, — говорит Миха.

* * *

Из киоска «Гриль» идет запах жареной курицы. Таксисты-частники топчутся у своих машин. Светится желтая «М» «Макдоналдса». Вывеска салона «Евросеть» моргает синим.

Девушка в белой короткой юбке переминается с ноги на ногу. На ее загорелые ноги смотрит парень в расстегнутой рубахе.

Под навесом остановки сидят два тинэйджера в черных майках «Кипелов». У одного — магнитофон. Он нажимает кнопку. Играет металлическая хрень: «Ария» или «Кипелов», я не разбираюсь.

Я подхожу к тинэйджерам.

— Я извиняюсь, ребята, а можно сделать потише?

Тинэйджеры глядят на меня. У одного — тонкие усики над губой и прыщи с белыми гнойниками, второй — смуглый, похож на Киану Ривза. Разглядывая меня — пьяного, невысокого, худого — парни решают: дернуться или нет. Преимущество в силе — у них, но вокруг много народу. Вдруг кто-то вступится за меня? Тогда можно вернуться домой без «мафона» и с разбитыми мордами. Тинэйджеры выбирают мирный вариант.

— Ну, у нас вообще-то негромко, — гнусавит прыщавый.

Второй молча убирает звук.

— Спасибо, ребята. А можно задать вам один вопрос?

— Задавайте.

Меня редко называют на «вы» — только преподы в институте.

— Вы эту музыку слушаете потому, что вам нравится? Или потому, что друзья ее слушают? Не в обиду, мне интересно…

— В общем, нравится, — отвечает прыщавый.

Подъезжает семьдесят первый троллейбус. Чуваки заходят в заднюю дверь, я — в среднюю, прохожу вперед и сажусь перед кабиной водителя. Троллейбус трогается. Мимо окон движется зелень и серый забор. На задней площадке металлисты врубают музыку громко. Тупой пафосный голос поет:

Я свободен Словно птица в небесах Я свободен

Интересно, можно ли петь этот бред всерьез? Наверно, нельзя. Тогда чем это лучше, чем песни про «зайку» и прочая попсовая муть?

* * *

Мама сидит на кухне, пьет чай. Работает радио — «Эхо Москвы». Она всегда слушает «Эхо». Раньше, до Америки, я слушал «Наше радио», а теперь не слушаю никакое — только кассеты и диски.

Я говорю:

— Привет.

Мама поворачивается.

— Привет. Как дела?

— Так, нормально. Встретились с Михой, выпили пива. А у тебя?

— Как всегда — ничего хорошего. Что может быть хорошего на работе? Скорей бы пенсия…

— Ты это серьезно?

— Серьезнее некуда.

Скрипучий голос по радио говорит:

— …Угроза распада России реальна, хоть многие в это и не верят. Я готов привести аргументы и убедительно доказать, что в течение нескольких лет Сибирь и Дальний Восток совершенно беспрепятственно отделятся…

— Кто это говорит? — спрашиваю я.

— Не знаю. Какой-то эксперт.

— Бред какой-то он гонит.

— Ну, почему бред? Я не в первый раз это слышу уже.

— Ну и я не в первый. Пусть хоть сто человек повторят — все равно, это бред.

— Не надо быть таким категоричным.

— Хорошо. Не буду.

Я подхожу к маме, наклоняюсь. Она целует меня в щеку.

— От тебя пахнет спиртным.

— Я и говорю — выпили с Михой пива.

* * *

Синяя «семерка» отца тормозит. Я открываю заднюю дверь, сажусь рядом с Верой, говорю:

— Привет.

Вера молча кивает. Отец говорит:

— Привет, Саня. Как поживаешь?

— Нормально. Лето еще не кончилось, погода хорошая…

— Да, последние, наверно, теплые деньки в этом году…

У Веры — новая прическа: волосы пострижены очень коротко, а сзади, чуть ниже макушки, оставлена прядь — она покрашена в синий цвет.

— Чем сейчас занимаешься? — спрашивает отец. — Я имею в виду, на каникулах?

— Ничем, можно сказать. Отдыхаю. Беру уроки гитары.

— Решил заняться музыкой?

— Ну, не очень серьезно, но… Почему бы не попробовать?

— Да, когда тебе двадцать один, надо пробовать все. Не отказываться ни от чего, а то будет поздно… Я это понял, когда мне уже было тридцать. Многое упустил в своей жизни…

Машина выезжает на кольцевую. Мелькают рекламные щиты, большие магазины.

Вера слушает свой mp3-плеер, не обращая внимания на нас. Я рассматриваю отца. Много седых волос, перхоть на воротнике джинсовки, глубокие морщины на шее. Ему сорок шесть, на пять лет старше мамы. После развода с мамой — мне тогда было семь лет — он долго пытался кого-то найти. Жил по нескольку месяцев с разными женщинами. Четыре года назад он женился на Вериной матери — Алле.

Отец закрывает ворота дачи. Вера ключом отпирает дом, мы заходим. Внутренность дачи набита всякой восточной дребеденью — китайскими фонариками, амулетами, фэн-шуи, картинками. Около года назад у Аллы съехала крыша на почве восточной философии. Раз в несколько месяцев она уезжает на какие-то семинары, время от времени приводит домой стремных персонажей, которые живут у них по нескольку дней или даже недель. Отец вяло пытается с этим бороться, а Вера реагирует спокойно.

Я и Вера идем на речку. Отец остался полоть помидоры. Вера не работает на участке из принципа, а меня он никогда не просит. Алла появляется на даче нечасто — все свободное время отдает своему увлечению.

Навстречу нам — два чувака лет по двадцать, тащат третьего, пьяного. Все трое рассматривают Веру — она в кедах и черном коротком платье. Вера не реагирует.

Я говорю:

— Как тебе моя идея — собрать группу и играть панк-рок?

Вера молчит.

— Ты же барабанила в какой-то команде… Может, остались контакты… Мне нужно собирать состав.

— Это было три года назад. Группа называлась «Отец народов». Но мы разосрались, причем очень сильно. И никаких координат не осталось.

— Ну, может, еще кого знаешь…

— Только электронщиков и диджеев. С панками и говно-рокерами я вообще не общаюсь. А зачем тебе это надо?

— Чтобы не давать объявление, а так…

— Нет, не это. Зачем тебе музыка, панк? Ведь это все — лажа. Пусть «тины» в это играют. Какой может быть панк в две тысячи четвертом году?

— А почему нет? В Америке его — сколько хочешь.

— Мало ли, что в Америке? Сам знаешь, здесь не Америка.

— Ну и что? Хочу собрать группу — и все.

— Валяй, мое дело объяснить тебе ситуацию. Ты уже, как бы, старый. Двадцать два года почти, а нигде еще не играл. Группы собирают в пятнадцать, в шестнадцать лет.

— Ну и пусть.

Мы выходим на берег озера. У машин тусуются компании. Пищат дети. Гавкает чья-то собака. Вера стягивает через голову платье.

* * *

Я познакомился с Верой после десятого класса, летом. Отец уже жил с Аллой, а поженились они той же осенью. Вера старше меня на два года. Поступала в ГИТИС, провалилась, закончила филфак МГУ, работала в клубах официанткой, в книжном магазине продавцом, занималась фотографией — несколько снимков попали на выставку.

В первый же вечер мы трахнулись. Вера решила, что это прикольно: трахнуться со сводным братом, а я не возражал. Сразу же после секса она объяснила мне жестко, что такого у нас больше не будет, что это был «символический акт». В следующий раз она угостила меня ЛСД. Мы на двоих съели «марку».

Это был выходной, отец с Аллой торчали на даче. Вера разрезала «марку» маникюрными ножницами, дала мне половину и сказала положить ее под язык и ждать, пока растворится. Моя половинка растворилась минут через пять. У Веры была с кем-то встреча, и мы сели в автобус, чтобы ехать к метро. Я не чувствовал ничего, только легкое отупение и заторможенность. Пассажиры смотрели на нас как-то странно — как на пьяных или шизанутых.

Я спросил у Веры:

— Ты, конечно, извини за вопрос, но мне любопытно… Мой отец к тебе не пробовал приставать?

— Нет. Ни разу. Может, ему и хочется, но он, как бы, не в теме — из другого вообще поколения. Для него это слишком экстремально. Кроме того, он боится. Не знает моей реакции. А вдруг я пожалуюсь маме, и она его сразу выгонит?

— А ты бы пожаловалась?

— Нет.

— Это был бы «символический акт»?

— Может быть, а может, и нет. Бессмысленный разговор. Он не сделает этого никогда.

— И хорошо. Мне бы было противно…

— Почему?

— Не знаю…

Автобус свернул на Дмитровское шоссе. Над домами показалась Останкинская башня. Из нее валил черный дым, мелькало пламя. Все пассажиры прилипли к окнам — я понял, что это не «глюк».

Я спросил Веру:

— У вас есть дома видеокамера?

— Нет. А зачем?

— Можно было бы вернуться, снять это на видео.

— Что — это?

— Горящую башню…

— Зачем? Это скучно — точная копия того, что было. Интереснее, как мы сами все это запомним.

Когда автобус подъехал к метро, «марка» начала вставлять — как будто кто-то трогал мне затылок большой горячей рукой.

* * *

— Вот, раздобыл себе новый «комбик». — Жора хлопает ладонью по ящику из некрашеных досок, с тремя ручками, гнездами для шнуров и динамиком. — Один умелец сваял — в соседнем подъезде живет. Когда-то с ним в джазовой студии занимались. Только он вылетел сразу, а я продержался полгода. Звучит не хуже «маршаллов». И достался всего за три сотни рублей и два баттла портвейна. А вообще, Алекс, скажу я тебе одну важную вещь: наш «маршалл» — тот, что у нас продается — это не «маршалл», а левизна. Мне Дима Варшавский рассказывал — из «Черного кофе», он долго в Германии жил. Там — это да, «маршалл», а здесь — так, некондиция. Что тут скажешь — если страна второсортная, то и все в ней будет второсортным, даже всемирно известные бренды. Ладно, возвращаемся к нашим овцам. Покажи, что ты там наработал.

Жора втыкает шнур моей гитары в «комбик». Я жму на педаль «овердрайва» и начинаю играть «Seeing Red» группы «Minor Threat». На прошлый урок я принес Жоре диск, и он ее «снял» моментально, послушав первый куплет и припев.

— Четче переход, — говорит Жора. — И ритм, главное ритм. Тут все просто, «четыре четверти». Но все равно. Отстукивай ритм ногой… Ну-ка еще раз.

— Водочки не желаешь? — спрашивает Жора. Мы сидим с ним на кухне, у нас перерыв.

— Нет.

— А я выпью с твоего позволения. Настроение что-то поганое, с самого с утреца… Ты не думай, на мою компетенцию как учителя это не влияет. Даже наоборот — стимулирует. Помню, лет двадцать назад, сломал я левую руку. Как я сломал ее — не суть важно. Важно, что играл я тогда в кабаке. Рассчитаться надо было с долгами — я взял гитару за две штуки баксов, «Fender»-«японец». И мне врач разрешал выпивать стакан водки, чтобы я мог играть. Нет, болело, конечно, но не так, как если б по-трезвому…

Жора открывает дверь холодильника, облепленную фотографиями «Led Zeppelin» и «Pink Floyd», достает начатую бутыль «Гжелки». Он берет в раковине стакан, споласкивает.

За окном качаются желтые листья. Во дворе пищат дети. На столе — пустая бутылка от «Гжелки».

— Ты извини, конечно, что я так сегодня, — говорит Жора. — Мы следующий раз… все наверстаем.

Он наклоняется ко мне, смотрит в глаза.

— И все-таки не пойму я тебя, Алекс. Хоть убей, не пойму.

— Насчет чего?

— Насчет Америки. Почему ты ее так не любишь?

— Не люблю — и все. Что тут такого? Тупая страна. Одни уроды повсюду, разожравшиеся и тупые. Дальше собственного носа не видят…

— А я бы уехал и жил там… Только не уеду, поздно уже… И вообще никуда не уеду, не выберусь из этой вонючей страны. У меня даже загранпаспорта нет.

* * *

Сижу на кухне с гитарой. За окном темнеет. Мама в комнате смотрит новости «РЕН-ТиВи». Я встаю с табуретки, закрываю дверь поплотней, снова сажусь. Только что я закончил новую песню. У меня уже есть несколько штук. Все — максимально простые: три аккорда в куплете, два в припеве. Тексты тоже простые. Про то, что любая власть — говно, что жить скучно, что вокруг полно идиотов. Я не говорю ничего нового, у меня нет крутых интересных идей — и плевать. Те, кому не нравится, могут не слушать.

* * *

Звоню в сорок седьмую квартиру. За стеной у кого-то работает телевизор. Шумит в трубах вода. На зеленой стене нацарапано «Rammstein».

Дверь открывается. Ант — в линялой оранжевой майке с растянутым горлом и красных спортивных трусах. Мы жмем руки. Я, цепляясь за чьи-то ботинки в прихожей, прохожу в его комнату.

Я еще в школе завидовал Анту: у него была своя комната, в ней он делал все, что хотел, закрывшись изнутри на защелку.

Обстановка в комнате минимальная: деревянная кровать, старый письменный стол, табуретка, «батарея» пустых бутылок у дальней стены, в углу — акустическая гитара. На стенах — коллажи из журнальных фотографий вперемежку с абстрактными рисунками Анта. Знаменитостям пририсованы бороды и усы. Из букв разных шрифтов и размеров составлены странные надписи. На столе — старинная мыльница «Sharp» и стопка компактов. На подоконнике — несколько книг и алоэ в консервной банке.

Глаза у Анта красные — видно, курил траву. Он садится на табуретку, я — на кровать.

— Зачем тебе цветок? — спрашиваю я.

— Ты задаешь этот вопрос каждый раз.

— И каждый раз забываю.

— Если думаешь, что это — эстетская фишка, тонкий пристеб, то ты ошибаешься. Меня подобная ерунда не волнует. А алоэ помогает от насморка — отламываешь кусок и суешь в ноздрю.

— Ясно. А насчет моего предложения ты подумал?

— Подумал. Я не участвую.

— Почему?

— Мне это не надо. Собирать состав, репетировать… Зачем этот попс? Ты что, хочешь внедриться в шоу-бизнес?

— Нет, конечно.

— А зачем тогда?

— Как — зачем? Играть концерты, записываться…

— Ты не врубаешься, Шура. У тебя мозги заклинило после Америки. Там один, бля, шоу-бизнес, там все продаются…

— А что, не в Америке были «Dead Kennedys»? А «Нирвана» твоя не оттуда? Они что — тоже продались?

— Продались. И поэтому всем им пришел сипец. Пойми, для настоящего творчества не нужен шоу-бизнес. Это идет изнутри, как божий дар. Ты не смейся, так оно есть… Я пять лет пишу песни, у меня уже, может, штук сто. Но я их никому не играю — ты знаешь. И не буду играть никогда. И стихи никому не читал и не буду читать. Потому что пишу для себя. Мне важно творчество, а не где-то там засветиться. Просекаешь?

— Просекаю. Значит…

— Сказал уже — не участвую. «Гражданская оборона» правильно спела когда-то: «Хватит, уходите прочь, мы играем для себя». Единственная группа в Союзе, которую я уважаю, которая настоящая. А все остальное — говно и подделка. Что панки, что попс. Не вижу я разницы между Киркоровым и группой «Наив», хоть эти и считают себя панками.

В дверь звонят. Ант поднимается и выходит из комнаты. Я встаю, подхожу к столу. На бумажке — кусок текста песни:

Мрачные тени солнечных аллей Тупые очевидцы гибели идей Проваленный успех ухода в пустоту Кромешные восторги полета на луну Философски озадаченная дохлая моль Раздутый до предела абсолютный ноль Безупречно изуродованный хоровод Непривычно убаюканный натужный лед

Ант возвращается. С ним — коротко стриженый парень в черной джинсовой куртке. На вид ему лет двадцать пять или больше.

— Знакомьтесь. Это — Шура, мой давний друг, а это — Андрей.

Мы жмем руки. Андрей ставит пакет на стол, достает из него бутылку водки и большую пачку чипсов «Русская картошка».

— Дернем?

Я пожимаю плечами. Ант кивает.

Ант и Андрей курят, стряхивая пепел в пустую бутылку. Я собираю пальцами крошки чипсов.

— Ненавижу неформалов, — говорит Андрей. — Вернее, не неформалов, а «неформашек» — тупых тинэйджеров. Сделали татуировки, пирсинги, майки надели со всякими надписями. Это — стадо, тупые уроды. Причем вся их неформальность — строго до поры до времени. Пока в школе учишься, в институте, можно и нефором быть — на родительское бабло. А когда в кармане диплом, когда надо на жизнь зарабатывать — тут уже не до нефорства. Погудели, побалдели — и вперед, делать бабки. Логика простая: без бабок ничего в жизни нет.

Я говорю:

— В общем, ты все правильно сказал про неформалов. Но всякие быки, уроды — они еще хуже…

— Про этих я не говорю. Это конченые элементы. Я про тех, кто из себя что-то строит…

— Не, ну есть еще политика всякая, — говорит Ант. — НБП хотя бы и прочие.

— А при чем тут политика? — спрашивает Андрей.

— Как причем? Есть бычье, есть неформалы, и есть политика.

— В жопу политику. Заебала она меня. Возьми хотя бы Лимонова со своей НБП. То туда, то сюда. То «Сталин, Берия, Гулаг», «юные бериевцы», то он с Немцовым тусуется, с Хакамадой. Права человека, хуе-мое…

— Ты не врубаешься, — говорит Ант. — Политика есть политика, и надо играть по правилам. Если ты честный и искренний, никому ты на хуй не нужен. Никто тебя не поддержит. И получишься ты не политик, а просто говно. Это работа такая: привлекать голоса избирателей, чем больше — тем лучше. И Лимонов в этой игре — это его такой выбор. Он мог бы остаться писателем, писать всякие книжки про то, что происходит в России. Или про то, что надо делать, чтобы здесь стало лучше. И люди говорили бы: вот какой он крутой, какой он бескомпромиссный. А он полез в политику — значит, тоже должен наебывать, чтобы за него голосовали.

— Подожди. Всегда есть грани какие-то, рамки. Типа, вот это я еще сделать могу, а вот это уже не буду…

— Есть рамки, ясный перец. Для каждого человека есть рамки, не только, там, для политика…

Мне надоел их базар. Наверно, потому что мне нечего вставить. Я никогда не следил за политикой. На выборы ходил всего один раз. Год назад, на парламентские. Когда Путина выбрали на второй срок, я был в Америке. А на парламентских голосовал вместе с мамой за «Яблоко» — она меня убедила. Сказала, что хоть лично Явлинский ей несимпатичен, это все-таки меньшее зло. А на выборах мэра — тогда же — я голосовал за Лужкова. Думал, что пусть лучше все остается, как есть: не так уж и плохо в Москве. Сейчас понимаю, что и не хорошо.

* * *

Жора прикуривает «беломорину», затягивается, сбивает пепел в пепельницу в форме русалки. Я останавливаюсь, доиграв припев.

— Ну так вот, Алекс, могу сказать тебе важную вещь и, надеюсь, приятную для тебя: ритм ты держишь уже неплохо. Если будешь продолжать в том же духе, все у тебя получится. Заметен результат упорных занятий в последние два с лишним месяца. С соло, конечно, похуже дела обстоят. Над этим еще надо работать, но это естественно. Чтобы освоить приемы, выучить гаммы, нужно время…

— Времени нет. Я хочу собирать состав.

— И как это следует понимать, парень? Что ты больше ко мне не придешь?

— Не приду.

— В таком случае, все, что мне остается, это пожелать тебе, Алекс, удачи. Как говорят американские друзья, «гуд лак».

— Спасибо.

— Но в Америке ты зря не остался. Помяни мое слово.

* * *

Стою в углу вагона метро. На плече — гитара в чехле и рюкзак. Рядом, на сиденье — парень кавказской наружности. Он играет в игру в мобильнике «Siemens». Напротив дремлет мужик в рубашке и галстуке. На коленях — кожаный черный портфель, из него торчит бутылка шампанского.

Я поворачиваю голову. В середине вагона, прислонившись к дверям, стоит с бутылкой пива Клык. Я не хочу, чтобы он меня заметил. Он давно меня напрягает, и общаться с ним стало сложно. Мы живем в соседних домах, вместе учились до одиннадцатого класса, гуляли. Потом Клык стал много пить и тусовался в основном с «коллегами» — фанатами «Спартака». Трезвым я его не видел давно.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Царицыно». Я сажусь на свободное место в углу, кладу рюкзак на колени, прислоняю гитару к двери между вагонами.

— Привет!

Надо мной стоит Клык, протягивает руку. Мы здороваемся.

— Пиво будешь? — Он сует мне чуть не в нос бутылку «Клинского». В ней осталось чуть чуть.

Я мотаю головой. Клык садится, втискиваясь между мной и полной девушкой с рыжими волосами. Девушка читает Александру Маринину.

— Что это у тебя за струмент такой? — спрашивает Клык.

— Гитара.

— А, по ходу, ты говорил, что лабаешь. Забацай че-нибудь прямо в вагоне, а?

— Ага, разогнался.

— Не, я шучу, само собой. Ну, ты, в общем понял…

Напротив сидят два тинэйджера. На них — не по размеру большие бейсбольные кепки, козырьки повернуты набок. Клык злобно глядит на них. Поезд замедляется, въезжает на станцию. Двери открываются.

— Э, вы, че это вы кепки так надели? Крутые, да?

Тинэйджеры молча смотрят на Клыка.

Я говорю ему:

— Успокойся. Что они тебе сделали?

— Ничего. Просто уроды. А с понтами, как будто не знаю кто…

— Ну и хер на них. Что, ты драку в вагоне устроишь?

— Если надо, устрою.

Домодедовская. Двери открываются. Мы выходим. Тинэйджеры остаются в вагоне, провожают глазами Клыка. Один улыбается. Клык дергается, хочет вернуться в вагон. Я хватаю его за плечи.

У стен подземного перехода стоят пустые пивные бутылки, валяются пакеты от чипсов. Навстречу идет невысокий мужик в расстегнутой рубахе, размахивает руками.

Клык останавливается.

— Не, ты глянь, какой боец, а? А если ебнуть ему пару раз, чтоб он с копыт, а? Как ты думаешь, стоит?

— Не стоит, пойдем.

Мы поднимаемся по ступенькам перехода, выходим на остановку. Я говорю:

— Пойдем пешком, поздно уже. Троллейбуса полчаса будешь ждать.

— Не, ни хера. У меня сил больше нет. Ждем «рогатого».

— Ладно, ждем.

У остановки тормозит ментовская «ГАЗель». Выходят два коротышки-мента без фуражек. В машине остаются водитель и женщина — тоже в ментовской форме.

Менты подходят к скамейке. Один лысый, второй — коротко стрижен. На скамейке сидят три тетки с баулами. Менты что-то им говорят, тетки хватают баулы и тащат к «ГАЗели». Менты подходят к нам.

— Документы, — говорит лысый.

Я достаю из кармана свой паспорт. Лысый листает его, находит прописку, отдает мне назад. Второй глядит в паспорт Клыка. Видно, что Клык пьяный, и можно доколупаться. Но у ментов, похоже, другие задачи. Стриженый возвращает Клыку паспорт. Менты идут к «ГАЗели». К остановке подъезжает троллейбус.

* * *

Балконная дверь приоткрыта. В стеклах домов за шоссе отражается заходящее солнце. Играет «Pixies», песня «Holiday».

Я сижу за компьютером, просматриваю в Интернете объявления «музыкант ищет группу».

«Барабанщик в стиле хардкор ищет толковую группу, возраст не старше 17 лет».

«Барабанеру хоцца играть альтернативу!!! Жуть как хоцца!!»

«Басист ищет единомышленникOFF!! ОЧЕНЬ ИЩЕТ!!!»

«бАСИСИТ. Готов играть трэш — вроде kreator, slayer, exploited. Инструмент в порядке. Уровень игры средний. Ищу музыкантов от 17 лет».

«уШЛЕПАК ГИТАРАСТ ИЩЕТ ПАДОНКАФ И СЦУКОв кАЛЛЕГ»

«Басист из Москвы ищет группу. Уровень игры НЕвысокий».

Никому из них писать не хочется. Я набираю свое объявление:

«В панк-группу в Москве нужны барабанщик и басист. Уровень игры — не главное. Возраст от 20 лет. Ориентация на «Dead Kennedys», «Minor Threat», «Bad Brains» и т д.»

* * *

Мать Насти, Лариса, ставит на стол тарелку с куриным филе. Четыре куска, каждому строго по одному. Мы сидим за круглым столом в большой гостиной. Настя с родителями недавно переехали в «трешку» у Павелецкой, сделали в ней дорогой ремонт. Раньше они жили в однокомнатной, как и мы.

Настин отец наливает в бокалы красное вино.

Он говорит:

— Ну, за встречу, за то, чтобы все у нас было, как надо.

Лариса морщится.

— Хоть бы раз сказал что-нибудь интересное. Так надоели твои банальности…

Мы чокаемся, я отпиваю. Вино терпкое, кислое. Я не люблю сухое. По мне — лучше портвейн.

Лариса отрезает кусок филе, начинает жевать.

— А ведь вкусно получилось! Понимаю, что себя хвалить неудобно, но мне так надоела еда на работе за эту неделю… Представляешь, Саша, на кухне сломалась «посудомойка», и всю неделю еду подавали в пластмассе. Это ведь невозможно — в пластмассе и вкус совершенно другой, какой-то искусственный… Скажи, Петя?

Родители Насти работают в немецкой фармацевтической фирме «продакт-менеджерами». Настя говорила, что всего лет пять назад они оба были врачами, работали в районных поликлиниках, еле сводили концы с концами. Потом отец по знакомству устроился в эту фирму и скоро перетянул туда Ларису. Какие у них зарплаты, Настя не говорит. Но, судя по тому, что они себе позволяют, очень немалые.

— …Вообще, вся неделя была сумасшедшая, — продолжает Лариса. — Готовились к презентации новой мази — премиум-класса.

— Что значит — премиум-класса? — спрашивает Настя. — Нет, я понимаю, что пиво бывает «премиум», что-то еще, а чем эта мазь отличается от обычной?

— Ценой.

— Только лишь?

— Да. — Лариса улыбается. — Если покупатель готов платить больше, почему бы не дать ему эту возможность? Он платит больше, а взамен получает… ну, ощущение, что купил продукт более высокого класса. А, кроме того, у конкурентов этот ценовой сегмент еще не заполнен…

Настина комната обставлена мебелью из «ИКЕА»: стеллажи из некрашеного дерева, письменный стол с компьютером, большой белый диван с подушками. На стеллажах — десяток Настиных книг по экономике и штук тридцать компактов в стиле техно — другой музыки она не слушает.

Я обнимаю Настю, мы целуемся. Настя берет мою руку, просовывает себе сзади в джинсы. Пальцы касаются гладкой кожи.

— А они не заглянут? — Я киваю на дверь.

— Никогда в жизни. Уважают мою независимость. Я не вмешиваюсь в их дела, а они — в мои. А у тебя разве не так?

— В общем, так. Только у нас — одна комната.

— Да, извини. Я забыла.

Настя стаскивает покрывало с дивана на пол. Мы ложимся на него. Она расстегивает мне рубашку.

Мы лежим на покрывале, голова Насти у меня на плече. Я разглядываю потолок — только что побеленный, без единого пятнышка. Форточка приоткрыта. Грохочет проезжающий мимо трамвай.

— Жалко, что лето кончается, — говорит Настя. — Я так не люблю осень. Нет, сентябрь еще ничего. А потом погода испортится, станет холодно…

Я встаю, подхожу к окну. За ним — желтеющие листья и кусок синего неба над домами.

— Одно радует, что мы куда-нибудь съездим на Новый год, — продолжает Настя. — Туда, где всегда тепло. Мама предлагает Таиланд, а папа хочет на острова…

* * *

За окном кухни синеют сумерки. Светится зеленым заправка «Бритиш Петролеум».

Я кладу на стул блокнот с текстами, включаю электрочайник. Последняя моя песня — про ментов. Она так и называется «Я убиваю мента». Слегка примитивно, но это — фигня, главное, что в песне есть «мессидж». Не петь же про девок или бухло.

В комнате звонит телефон. Дверь открывается, мама выносит мне трубку.

Я говорю:

— Алло.

— Алло. Здрасьте. Я насчет объявления в Нете — насчет сбора состава. У нас тут уже есть состав, но нам как бы нужен лидер…

Чуваку, судя по голосу, лет пятнадцать, а может, и меньше. Я спрашиваю:

— А играете вы давно?

— С той осени. Но так, не особо серьезно… Репетировали на базах весной. Пять или шесть репетиций. Тема такая — нам нужен лидер. В принципе, я могу написать песню, сыграть свою партию на басу, остальные разучат свои, но… Но все это как бы не то, нужен кто-то, кто бы внес креатив. Я понятно выразился, да?

— А что за музыку вы играете? Или хотите играть?

— Да мы еще точно не определились. Вкусы у нас у всех разные. Кого-то плющит от арт-рока, кого-то от серфа…

— А я в объявлении вроде писал, что хочу играть панк…

— Ну и панк у нас тоже присутствует, так что есть, так сказать, общие точки…

— В общем, спасибо, но я под себя собираю состав, под конкретный материал… Вряд ли подойду вам в роли лидера…

— Ну, извините.

Электрочайник закипает, отключается. Я бросаю в чашку пакет «Липтона», наливаю кипятку. Звонит трубка. Я жму на «ответ».

— Алле. Я насчет объявления. Вам басист еще нужен?

— Да, пока еще нужен.

— А что за музыка? В смысле, по стилю?

— По стилю — панк-рок.

— А может она продаваться?

— Кто — она?

— Ну, такая вот музыка.

— Вряд ли. Это — проект некоммерческий.

— Ну, тогда извините. Деньги на улице не валяются.

— И из задницы тоже не сыплются…

— Чего-чего?

— Это песня такая была. У группы «Ноль». «Если б из задницы сыпались деньги, я бы ездил на такси без штанов…»

— Не, я такое не слушаю. Я больше старый рок, классику жанра. Ладно, бай-бай.

* * *

Поезд метро тормозит. За окнами — сумрачные своды станции. Двери открываются. Две тетки втаскивают тележку с привязанными к ней баулами.

В кармане звонит мобильник. Я достаю его, жму на «ответ».

— Алло.

— Привет, это Клык. Ты сейчас где?

— На Павелецкой, еду домой.

— Может, забьемся — выпьем по пиву, пообщаемся?

— Как-то неохота сегодня…

— Ладно, не гони… Что ты как не знаю кто?

— Хорошо, где?

— Хотя бы у моего подъезда. На лавочке. Погода, вроде, нормальная…

— Во сколько?

— А ты когда подъезжаешь?

— Через полчаса.

— И нормально. Я, по ходу, пиво возьму — насчет этого будь спок.

Клык сидит на лавке у подъезда. У его ног, на заплеванном асфальте, стоят четыре бутылки «Балтики-тройки». Одну он уже почти выпил.

Мы жмем руки. У Клыка под глазами — желтеющие синяки.

— Ну, че у тебя происходит? — спрашивает Клык. Он открывает зажигалкой вторую бутылку.

— Так, ничего такого. А с кем это ты воевал? После матча, с гостевыми фанатами?

— Не, после матчей трабла давно уже не было. Это я со своей. Пиздимся постоянно. Сначала я ей по щщам настучал, потом она мне…

— Кулаками?

— Она — да, а я ладошками. Если б я ей кулаками — ей бы уже сипец был.

— А из-за чего?

— Просто так. Не помню уже. Ладно, давай, приступай.

Клык дает мне бутылку. Мы чокаемся, я отпиваю.

— Группу собрал?

— Почти что. Завтра стрелка в метро — и идем потом репетировать.

— А сам ты играть научился?

— Более или менее. Для панка сойдет.

— Ладно, приду на концерт, когда будет — надо послушать, что ты ваяешь.

Из подъезда выходит мужик — лет тридцать, в сером костюме. Клык поднимается, они жмут руки.

— Ну что, классно мы сделали «Рубин»?

— Еще бы. «Спартак» — чемпион! «Паровозы» и «кони» сосут!

— Это правильно!

Мужик достает из кармана ключи, подходит к большому серебристому «мерседесу», садится. «Мерседес» отъезжает.

Я спрашиваю у Клыка:

— Кто такой?

— Симченко. Раньше здесь жил. Теперь мамашу навещает. Тоже фанатовец «Спартака» — может, лет двадцать уже. На выезды ездит. Только за границу, конечно.

— А ты еще ездишь?

— За границу? Ты че, охуел? Когда это я ездил за границу?

— Нет, вообще…

— Очень редко. Только в Раму и в Питер. Неинтересно сейчас, мало экшена, трабл редко бывает. Если пара кентов в щщи получат, разве это трабл?

— А помнишь, как я с тобой в Питер поехал классе в десятом?

— Помню, ясный пень, помню. Я тогда еще был пацан. Это сейчас уже типа олдовый, а тогда…

У подъезда тормозит «мицубиси», выпрыгивает девушка в белых штанах. «Мицубиси» срывается с места. Девушка глядит на Клыка. Он улыбается.

— Ах, что за люди — и без охраны…

Я узнаю ее — училась когда-то в «б»-классе. Давно уже ее не видел. Даже не помню, как зовут.

Она целует Клыка в щеку. Клык говорит:

— Хоть бы когда-нибудь позвонила…

— Позвоню обязательно, времени нет совершенно. Учеба, работа…

Она набирает код домофона, дверь пищит, открывается.

Клык спрашивает:

— Ты ее помнишь?

— Помню. А где она учится?

— Возьми и спроси. Мне по барабану.

* * *

Двери лифта раздвигаются. Я выхожу, спускаюсь к почтовым ящикам, заглядываю в наш. Там только всякий «спам» — рекламные газеты и листовки. Я вытаскиваю их, швыряю в картонную коробку под ящиками. Ее ставит баба Люда с десятого этажа. Она сдает этот мусор за деньги.

Жму на кнопку, открываю железную дверь, выхожу из подъезда. На раскладном стуле сидит тетка с первого этажа — как зовут ее, я не помню. У нее длинные седые волосы и усики над верхней губой. Она курит и читает «МК». Я здороваюсь с ней. Она не отвечает.

У второго подъезда старуха роется в урне, достает жестянку от пива, бросает на землю, давит ногой и кладет в пакет. Интересно, ей правда не хватает пенсии, или она содержит детей и внуков? Или просто копит деньги? Я плохо врубаюсь в психологию стариков. Мне они кажутся странными, застывшими в своем времени, когда все было в дефиците, ничего нельзя было найти в магазинах. Года два назад на каком-то канале был сюжет про старуху, которая приносила домой всякий хлам — несколько лет, пока соседи не пожаловались на вонь. Старуху отправили в дурдом, а из ее «однушки» вывезли пять тонн мусора — пришлось подгонять экскаватор.

А еще меня поражает, какие они все злые — пенсионеры. Однажды в «Сбербанке» два старика подрались за место в очереди. Один начал махать своей палкой, а второй сбил с него очки. Охранник еле их разнял.

У крайнего подъезда тусуется компания алкашей — я вижу их здесь постоянно. Они все разного возраста, кому-то на вид лет тридцать, кому-то — за шестьдесят. Ни один, наверно, не работает, но каждый раз, когда я их вижу, они пьют какой-нибудь алкоголь. Причем, не всегда дешевый. Сегодня — водку «Путинка».

Продавщица цветочного киоска брызгает водой на белые гвоздики. Между киосками дворняга грызет кость. На ступеньках в метро старуха продает гладиолусы. Они у нее трех цветов — белые, красные и желтоватые.

Поезд метро стоит, двери открыты. Рядом со мной садятся два тинэйджера. Оба бросают взгляд на мою гитару в чехле, отворачиваются, смотрят под ноги. Один — с выкрашенной челкой и хвостом, в черной майке с булавками. Второй — в майке «Король и шут». На его рюкзаке от руки написаны названия групп: «КиШ», «Тараканы», «Наив».

Поезд стоит, двери открыты. Крашенный говорит второму:

— Я че-то не догоняю, чего многие нефоры слушают всякий старый отстой. Типа «Алисы». Группа вообще говенная, меня ни грамма не торкает.

— И меня «Алиса» не торкает. Говно какое-то. Весь этот старый, бля, рок — «Аквариум», «ДДТ», «Кино» — такая уже поебень…

— Не, ну «Кино» — еще более-менее.

— Не знаю, меня от него не плющит. Я вообще ничего не слушаю, кроме «КиШа» и «Наива». Ну, «Тараканы» еще, но у них тоже много отстоя.

В центре зала стоит волосатый чувак в черной майке «The Beatles». У ног — барабан в брезентовом чехле и тарелки в большом рваном пакете. Я подхожу.

— Привет, ты Леша?

— Да, а ты, наверное, Саша?

— Да, точно.

— Ну, рад познакомиться с тобой, пипл. А то общались по телефону и в Нете, а сейчас, наконец, вышла встреча в реале… А где наш третий коллега?

— Должен сейчас подойти. Может, опаздывает немного.

Подъезжает поезд из центра, тут же еще один — с Красногвардейской. Из вагонов высыпает народ, движется к выходам. Несколько человек остаются в центре зала. Я гляжу на них, пытаясь вычислить Глеба.

Поезда отправляются. Толпа на платформе редеет. В нашу сторону движется парень с гитарой в чехле, коротко стриженный. В руке — бутылка пива.

— Здорово, пацаны! Вы, я так понимаю, Саня и Леха? А я, значится, Глеб. — Он крепко жмет нам с Лехой руки. — Ну че, двинули к базе, а то опоздаем?

Рядом с дверью старого желтого здания висит табличка «Филиал № 2 дома культуры АМО-ЗИЛ». Мы заходим в фойе. Я говорю вахтерше:

— Здравствуйте. Мы — репетировать.

— Да, поняла. Сейчас придет главный по этому делу.

В одном конце полутемного фойе — гардероб с пустыми вешалками, в другом — несколько дверей. Одна открывается. Выходит невысокий волосатый мужик в черной майке. Майка заправлена в синие джинсы.

— Здравствуйте, — говорю я — Вы — Анатолий? Я вам звонил насчет репетиции…

— Да, помню, помню. Группа «Угроза жизни», да? Ну, проходите, давайте, сейчас ваше время пойдет.

Мы идем за ним по коридору, упираемся в дверь, обитую дерматином. Анатолий отпирает ее ключом.

— Так, поскольку вы здесь в первый раз, объясняю все популярно. Туалет — в конце коридора. Курить только там. На базе — никаких сигарет, алкоголя тоже быть не должно. Вы пришли репетировать, а не пить…

— Даже пиво нельзя? — спрашивает Глеб.

— А пиво — это что, не алкоголь?

— Для кого-то пиво — как вода.

Глеб и Леха стоят у окна в туалете. Они курят, стряхивают пепел в жестянку. Я выхожу из кабинки, открываю кран, подставляю под воду руки.

— Офигительно у нас получается, — говорит Леха. — Просто душа поет.

— Да, прет, как надо. — Глеб улыбается во весь рот. — Только три часа — это мало. Что ты сделаешь за три часа? Я раньше в одной блюзовой банде играл — у нас репы были по ночам. Снимаем базу на ночь, ящик пива, шмаль, когда есть — и блюзуем потом. Вот это я понимаю…

Анатолий сует мятые сотни в карман.

— Ну как вам, ребята, понравилось здесь?

— Нормально, — говорит Глеб. — Если б еще комната побольше была…

— Ну, какая уж есть — расширяться здесь некуда. А вам, собственно, что за проблема? Вас же трое всего… Неужели не помещаетесь?

— Не, пространства всегда маловато. — Глеб улыбается. — Музыка все заполняет!

* * *

Небо над Комсомольским проспектом синеет. На ступеньках Дворца молодежи чуваки и девчонки пьют пиво. Я и Настя выходим из кино «МДМ на пуфиках».

— Наркотики — гадость, — говорит Настя.

— Смотря какие. В легких наркотиках нет ничего плохого. Это ничем не хуже, чем водка.

— Как ты можешь такое говорить? Наркотики есть наркотики. Ты принимаешь любое количество, и твое сознание изменяется. А водки можно выпить чуть-чуть — и вообще ничего не почувствуешь.

— Ты рассуждаешь, как врач. Это родители тебя агитируют?

— А при чем здесь мои родители? Не надо их, пожалуйста, трогать.

— Нет, просто странно. Слышать такое от тебя…

— Если странно — можешь не слушать. У тебя интересная логика. По-твоему, употреблять наркотики, водить компанию с грязными панками — это нормально, а жить нормально, учиться, думать о будущем — это стыдно. Я тебя не понимаю, перестала вообще понимать.

— А ты попробуй понять — может, получится…

— Я и пытаюсь… Но что-то не очень выходит.

Мы идем по проспекту. Навстречу — парочки и компании молодежи. Все веселые, кто-то пьет на ходу коктейли и пиво. У меня настроение мрачное — Настя меня напрягает. Не только тем, что сейчас говорила, а вообще — своими повадками и понятиями. Иногда мне с ней хорошо, а иногда не хочется видеть ее вообще. Скоро год, как мы с ней встречаемся, и сначала все было отлично. Потом я уехал в Америку, и мы писали друг другу «эсэмэски» и «мэйлы», и скучали друг по другу, и ждали момента, когда увидимся снова…

— Саш, а скажи мне честно… Тебе правда нравится то, что ты делаешь? Твой музыкальный проект…

— Я уже говорил много раз, что нравится.

— Ну, все меняется. Может, тебе было нужно самовыразиться. Может, у тебя был период такой…Ведь в жизни бывают моменты… Кто-то начинает заниматься альпинизмом, кто-то чем-то еще…

— Ну, это разные вещи — музыка и альпинизм.

— Это я так, для примера… Просто, мне это кажется чем-то таким… Я тебе говорила уже… Для грубой неотесанной молодежи, для пэтэушников…

— Мало ли, что может казаться? Вон ты вообще слушаешь техно, и я тебя никогда насчет этого не стебал.

— А что здесь такого? Вся молодежь слушает техно. Хорошая танцевальная музыка.

— Именно так — «вся молодежь». И ты тоже хочешь, как все?

— Да нет, ничего я не хочу. Но если мне нравится…

— Вот и мне моя музыка нравится.

— А мне — моя.

— Твое техно — развлекательная жвачка для людей с тупыми мозгами. Для тех, кому на все наплевать, кому не хочется думать.

— Музыка вся развлекательная. Это такой же продукт, как сникерс или кола. Не надо только говорить, что у рока или у панка есть глубокий смысл.

— У некоторых групп он есть.

— Ну и у техно-групп тоже.

— Ладно, с тобой бесполезно спорить.

— И с тобой тоже.

* * *

— Давайте, значится, передохнем, — говорит Глеб.

Он снимает бас-гитару, ставит на подставку. Леха продолжает что-то настукивать.

— Перестань молотить! — кричит Глеб. — И так уши заложило. База какая-то левая, бас вообще не звучит.

— Да ладно, не так уж и плохо, — говорю я.

Леха вылезает из-за барабанов, подходит к окну. За желтыми деревьями — соседний дом и кусок улицы. Я окручиваю крышку у бутылки воды, делаю долгий глоток. Глеб протягивает руку, я даю ему воду. Леха подходит к столу в углу, выдвигает ящик, сует в него руку, достает бутылку без этикетки. В ней — немного прозрачной жидкости. Леха поворачивается к нам, улыбается.

— Коллеги, кто-нибудь желает присоединиться?

— Нет, спасибо, — говорю я. — И тебе не советую тоже. Мало ли, что там внутри?

Леха откручивает крышку, нюхает.

— По моим ощущениям, вроде, водочка…

— А если нет?

— Ты меня обижаешь, Александр. Этот напиток я всегда определю по запаху.

Леха пьет, высоко закинув бутылку, проливает на стол. Он морщится, улыбается, кладет бутылку на место.

— Ладно, давайте играть, — говорю я. — Время тикает.

Анатолий заходит в комнату.

— Все, ребята, осталось пять минут. Следующая группа ждет… А что за запах такой, а?

— Наверно, водкой пахнет, — улыбаясь, говорит Леха.

— Какой еще водкой? Что за шутки такие?

— Ну, у вас там, вроде, была…

Анатолий подходит к столу, выдвигает ящик, достает пустую бутылку, смотрит на Леху.

— И ты что, ее выпил?

Леха кивает.

— Ты что, блядь, охуел? По чужим столам лазишь? Ты что, не понимаешь, что ты здесь в гостях? Ты пришел ко мне в гости, можно сказать, и ты лазил здесь, как какой-нибудь бомж… А если б там была бутылка коньяка? «Хенесси», блядь, какого-нибудь, ты бы тоже все выжрал? Нет, это просто пиздец, маты сами сыплются с языка — так ты меня удивил. Я просто охуеваю… Вы, блядь, какие-то ебанутые все — поколение «икс», поколение «игрек», хуй знает что. У нас такого не было никогда — тоже ведь музыканты, и покруче, чем сейчас. Я в «Землянах» играл на ударных. Приезжаем в какой-нибудь город — гастроль десять дней. И каждый день — дворец спорта, причем полный всегда, под завязку. И чтобы кто-нибудь водку там спиздил, такого не было, быть не могло…

По фойе дома культуры бегают девочки лет по десять в балетных пачках. Мы проходим мимо них, стараясь не ударить инструментами, выходим на крыльцо.

— Ну что, Леха, спасибо тебе, — говорю я. — Теперь новую базу надо искать.

— Херня, — говорит Глеб. — Баз в Москве дофига. А эта параша уже надоела.

* * *

Отмыкаю дверь, захожу в квартиру. Снимаю с плеча гитару, прислоняю к стене. Она падает, я ловлю ее за ручку чехла, осторожно кладу на пол.

— Эй, есть здесь кто живой?

— Я на балконе! — кричит мама.

Я снимаю кроссовки, прохожу через комнату, выхожу на балкон. Мама курит. Она курит редко — только когда ее достают на работе. Она работает в турфирме — уже пять лет, а до этого вела географию в школе.

Я спрашиваю:

— Что, опять проблемы на работе?

— Можно сказать и так.

— А что случилось?

— Так, ничего. Мелочи. Не хочу об этом. Все пройдет…

— Вспоминать не надо…

Мама тушит сигарету о поручень балкона, кладет окурок на карниз, чтобы потом выбросить. Она никогда не бросит окурок вниз. Говорит, что так делают только люмпены.

— Как репетиция?

— В общем, нормально. Но базе той больше не будем.

— А почему?

— Так, хозяин какой-то странный. Очень странный. Кстати, барабанил когда-то в «Землянах».

— Группа моей молодости. А куда они делись потом?

— Не знаю. Кому они на фиг нужны?

— Как это — кому нужны? Их вся страна практически слушала. «Но снится нам не рокот космодрома…»

— «Не эта ледяная синева…», — напеваю я, пародируя.

— И все-таки, лучше, чем официоз. Леонтьев, Пугачева, Кобзон…

— А «Земляне» — не официоз?

— Не настолько…

— И тебе они правда нравились?

— В общем, нравились. Только не эта песня, а другая. Ее реже крутили по телевизору. Называется «Путь домой». А потом появились итальянцы…

— И ты слушала итальянцев…

— Ну да, итальянцев. Челентано, Тото Кутуньо, кто-то еще там был… Да черт с ними со всеми. Я музыкой не очень увлекалась. Так, слушала иногда. Поэтому удивительно, что ты вдруг так увлекся. Ты что, хочешь стать музыкантом, заниматься этим серьезно?

— Не знаю, вряд ли. У нас музыка непопсовая, играем для себя.

— Для самореализации?

— Вроде того.

* * *

Подхожу к окну. Серо и пасмурно. Над домами плывут тучи. На шоссе, в сторону центра — пробка.

Первых двух пар по пятницам нет, а дома сидеть тоскливо. Я стаскиваю спортивные штаны и натягиваю джинсы.

Перехожу Шипиловский проезд, иду вдоль зеленого забора. Над ним накручены петли колючей проволоки. Слева, за таким же забором — кирпичное строение с трубой. Вокруг него бегают собаки. Одна замечает меня, гавкает. Я не реагирую, собака замолкает.

Забор кончается. Внизу — овраг, за оврагом — лес, еще дальше — микрорайоны одинаковых домов. Забор покрыт разноцветными надписями, большинство нечитаемы. Одна — явно свежая, черным фломастером: «Кто это прочитал тот пидарас».

Под ногами — пачка от сигарет «L amp;M», раздавленная пластиковая бутыль от пива «Очаково». В землю впечатались пробки от «Клинского», «Балтики» и «Эфеса».

Здесь по-прежнему тусуются тинэйджеры. Лет шесть-семь назад мы тоже тусовались на этом пятачке, между забором и оврагом, но редко. Чаще всего здесь сидели парни постарше, пили пиво или водку. А мы обычно сидели на трубах — две параллельные трубы теплотрассы проходят через весь овраг на высоте метров двадцать.

Настроение говенное. Последняя репетиция была дурацкой. Глеб орал на Леху — он неровно стучал. Леха нервничал и играл еще хуже. Я пытался разрулить ситуацию, но Глеб меня не слушал. Он пришел поддатый и на репетиции выдул две бутылку пива.

Не знаю, зачем все это надо? Зачем тратить время и деньги на «репы»? Может, ни фига не получится, никто не будет нас слушать? Может, нигде не сыграем вообще, никому не будем нужны?

Иду по лесу. Тропинка засыпана желтыми листьями. По обеим сторонам — пепелища костров и мусор: осколки бутылок, консервные жестянки. Сюда приходят на шашлык из окрестных домов.

* * *

Первый раз я был здесь на шашлыке с мамой и ее друзьями. Мне было, наверно, лет десять. Еще были тетя Света с мужем, две учительницы из маминой школы, дядя Витя с женой и какой-то усатый мужик — его я не знал.

Это было зимой, и стемнело довольно рано. За оврагом светились окна домов, а уличные фонари не горели — город экономил на освещении. Взрослые запивали шашлык шампанским, разливая в одноразовые стаканы. Я пил лимонад.

Шашлык быстро съели и разбрелись гулять. Потом я случайно увидел, как мама целовалась с усатым. Ни до, ни после я не видел маминых мужчин. Я знаю, что они у нее были и, наверно, есть до сих пор, но она никогда не приводила их домой — оберегала меня. Иногда они ей звонили, и я звал ее к телефону. Со мной они не разговаривали.

А тогда, на шашлыках, я пошел поссать и увидел маму с усатым. Мама стояла, прислонившись к дереву, а он прижимался к ней, опираясь руками о ствол. Меня они не заметили, и я тихонько ушел и поссал в другом месте.

Позже, когда мы с мамой вернулись домой, она сидела на кухне и плакала. Я стоял рядом и трогал ее за плечо, пытаясь утешить. Она вдруг сказала мне:

— Сашка, я живу только лишь для тебя, понимаешь? Если б не ты, я давно бы покончила со всем этим. Нет, ты еще слишком маленький… Ты не можешь понять, как мне плохо.

Я не понял, почему ей плохо. Она больше ничего подобного не говорила. И больше ни с кем не целовалась при мне.

* * *

Я и Леха сидим на полу у железной двери студии, ждем Глеба. Сегодня мы записываем «демо». Студия — на третьем этаже приборостроительного техникума.

Браун — он заведует студией — открывает дверь и смотрит на нас. У него выбрита голова, в ушах серьги, на обеих руках — цветные татуировки.

— Ну что, ваши все?

— Нет, ждем одного, — говорю я.

Глеб поднимается по лестнице. Он — в косухе, черных джинсах и сапогах-«казаках». В руке — бутылка пива, почти пустая. Мы здороваемся, он допивает пиво одним глотком, бросает бутылку в мусорку. Браун спрашивает:

— Ты так и шел через техникум — с пивом на перевес?

— А че тут такого?

— Если видел кто, могут дать мне пизды. Учебное заведение все-таки. С пивом, типа, нельзя.

— Не, вы че? — Глеб глядит с удивлением. — Какой рок-н-ролл без пива? Не, это вы бросьте.

— Ладно, давайте работать. Время уже пошло.

— Готовы? — кричит Браун из соседней комнаты. Мы записываемся «живьем»: не каждый инструмент по отдельности, а все сразу. Потом надо только наложить вокал.

— Готовы, — отвечаю я.

— Ну, поехали.

Глеб сидит на подоконнике, курит, стряхивает пепел в литровую банку. Банка доверху набита окурками.

— Значится, все по плану, — говорит Глеб. — Три песни сделали, да?

Я киваю. Настроения разговаривать нет: Глеб лажал в каждой песне.

— Слушайте, парни, а может вписаться на байк-фест на будущий год? — продолжает Глеб. — Ну да, там стиль вроде не в тему, но это херня, там разные команды играют. Мы в этом году ездили потусить — все было супер. Пиво, бабы и рок-н-ролл. Все как надо.

Я заглядываю к Брауну — спросить, готова ли наша болванка. Сейчас пишется вокалист другой группы. Чувак лет шестнадцати, в черной майке «Exploited», с «ирокезом», орет в микрофон:

Пошли все в жопу, уроды! Не надо учить меня жить! Пошли все в жопу, козлы! Не надо учить меня жить!

Браун со скучающим видом сидит у компьютера. Он поворачивается ко мне, корчит рожу: ну и говно. Думает, я его поддержу. Нет, уж лучше такое, чем тупой хэви-метал, который играет он сам.

* * *

— Алло, здравствуйте. Я насчет демо-записи, — говорю я в трубку.

— А какая группа?

— «Угроза жизни».

— И что вы играете?

— Панк-рок. А вы демо-запись не слушали?

— Может, и слушали. Что, я всех помню? Могу вписать вас в концерт на двадцать третье — первыми — или на двадцать второе — последними. Условия в нашем клубе такие: группа выкупает пятнадцать билетов за половину цены. Это шестьдесят рублей. Вход по флаеру — сто двадцать, без флаера — сто пятьдесят. Хотите — продавайте за полную стоимость — тогда еще и наварите. Хотите — дешевле. Это ваше личное дело.

— А какие еще будут группы? Тоже панки?

— Не все. Ставить в концерт одних панков — с ума сойти можно. Разные группы — хард-рок, хеви-метал, альтернатива. Ладно, короче. На какой день вас вписывать?

— А без выкупа невозможно никак? Как-то это… Ну, коммерция явная…

— Нет, никак. Начинающих групп знаешь сколько? Заплатите за билеты — будет стимул народ привести. Кроме того, мы печатаем вам сотню флаеров и пятнадцать человек — с музыкантами вместе — проходят бесплатно.

— Ладно, впишите на двадцать третье.

* * *

В клубе пусто — концерты начинаются в семь, а сейчас половина пятого. На заднике сцены нарисован придурочный парень с гитарой, металлист восьмидесятых годов: в лосинах, кожаной куртке и с хаером. Я иду за жопастой девушкой в кофте «Metallica» — она открыла мне дверь.

Мы заходим в тесную комнату. В ней — офисный стол, компьютер и сейф. Девушка берет деньги, выдает мне билеты и флаеры. Заходит волосатый мужик в черной майке, брюхо висит над ремнем черных джинсов.

— Какая группа?

Голос знакомый, это с ним я говорил по телефону.

— «Угроза жизни».

— А помню, помню. Ну что, видел сцену? Видел аппарат? Мы — лучший клуб во всем городе. Я имею в виду, рок-клуб. Попса всякая не в счет. И мы, как видишь, не жадные, нет. Даем выступать молодым командам — вроде вас. На классном аппарате — звук, свет…

— …за выкуп билетов.

— Ну да, а что ты хотел? Нам ведь тоже жить надо. Деньги сами не приходят. Шоу-бизнес есть шоу-бизнес. Если на вас вдруг народ повалит — мы вам с радостью сольник здесь сделаем, без всякого уже выкупа. Наоборот — гонорар заплатим, от количества зрителей. Так что, давайте, дерзайте. Шансы у всех у вас есть. Не то, что раньше, при коммуняках — играть запрещали, за концерты винтили…

Я иду к выходу. В углу полутемного зала блестит бутылками бар. В соседней комнате стоят бильярдные столы.

Везде, во всех клубах, наверно, засели барыги, как этот пузатый. Можно и «демо» не делать, деньги не тратить. Можно вообще не уметь играть. Приди, заплати — и тебе разрешат поиграть. Но только зрителей сам приводи. Клубу ведь это не надо: он свои деньги получил.

* * *

Репетируем в «каморке» — крохотной комнатке за актовым залом техникума. В углу составлены один на один старые «нерабочие» усилители. Под потолком горит лампочка без абажура. Стены облеплены флаерами и стикерами с рекламой концертов. Из-за дряхлости аппарата звукосниматели на гитаре постоянно «заводятся», раздается пронзительный свист. Голос слышен едва-едва.

— Что, значится, перекурим? — спрашивает Глеб.

Леха выбирается из-за установки, задвинутой в самый угол.

— Выделишь мне сигаретку, коллега? — спрашивает он у Глеба.

— Ну, раз просишь… А когда у тебя будут свои?

Леха, улыбается, пожимает плечами. Чуваки выходят. В открытую дверь врываются звуки из зала — там тоже репетирует группа. Я выхожу послушать.

Музыканты рубят жесткий хардкор. Вокалирует девушка с длинными темными волосами. Она выкрикивает в микрофон непонятные английские фразы. Голос у нее очень мощный, и она его не жалеет. При переходе на куплет барабанщик лажает, ритм сбивается, все останавливаются. Девушка начинает орать:

— Блядь, Андрей, ты уже заебал. Сколько можно? Или ты, блядь, играешь, или выкинем, на хуй, из группы и найдем нормального человека. Чтобы стучал, а не хуйней занимался!

* * *

Над лужайкой в усадьбе Царицыно висит туман. Народу немного: понедельник, дворцы закрыты. У главного дворца без крыши копают канаву мужики в оранжевых жилетах. В пустых оконных проемах растут кусты. На скамейке сидит старик в темно-сером пальто, читает «МК».

— Я не знаю, почему у нас так получается, — говорит Настя. — Я хотела бы строить с тобой отношения, строить любовь, строить будущее, наконец. Но что-то не получается.

— И по-твоему, виноват в этом я?

— Я этого не говорила.

— Но имела в виду?

— Может быть, и имела.

— А что ты еще имела в виду?

— Что если у двух молодых людей — у парня и девушки — что-то не получается, то, может, имеет смысл… сделать паузу, понимаешь? Подумать, посмотреть, может, встретиться с кем-то другим…

— И ты уже встретилась?

— Нет, конечно. Я так не могу. Мне вначале нужна какая-то ясность.

— Да, ясность — это отлично. Во всем должна быть ясность, без ясности жить невозможно…

— Ладно, не надо прикалываться. Я с тобой говорю серьезно.

— Пиво будешь пить? Я угощаю. Пошли, там внизу продают.

— Хорошо, пошли. Сейчас как раз акция. Не помню только, какой бренд проводит…

Сидим на скамейке с бутылками пива, лицом к большому дворцу. У меня — «Балтика-тройка», у Насти — «Туборг». Бренда, проводящего акцию, не нашлось. Дорожка усыпана гниющими листьями. По ней семенит бегун в темно-синем спортивном костюме.

— Ты пойми, Саш, я тебе не предлагаю ничего такого… Просто я пытаюсь думать о будущем. Я никогда не смогла бы быть «мужней женой» — сидеть дома с детьми. Я вообще не знаю еще, хочу я детей или нет. Думать об этом пока еще рано. Но кое о чем я думаю. В смысле, о будущем. Меня, например, волнует карьера. Я хочу куда-то устроиться, начать набираться опыта…

— Куда ты спешишь? Еще почти два года учебы…

— Но чтобы карьеру выстраивать, начинать надо сейчас. Чтобы прийти на работу — а у тебя уже опыт. А если вообще без опыта, на тебя по-другому посмотрят. — Настя делает глоток пива. — Представь, как было бы классно — закончить институт, устроиться в хорошую компанию, снять квартиру… На отдых куда-нибудь съездить вдвоем…

— Не обижайся, конечно, но мне это по фигу. Карьера, квартира, отдых…

— Ну, как знаешь. Я тебя не заставляю…

— А как ты меня можешь заставить? Я, вроде как, свободный человек…

— Да, ты прав. Ты — свободный человек.

Прощаемся с Настей у метро. Она заходит в стеклянную дверь. Дверь резко захлопывается, чуть не ударив старуху с сумкой-тележкой.

Я иду к радиорынку. Глеб говорил, что там есть палатка, где дешевые струны «Ла Белла».

У входа на рынок топчутся чуваки, бормочут одно и то же:

— Куплю сотовый. Куплю сотовый дорого. Вы сотовый не продаете? Куплю сотовый…

Почти все говорят с акцентом.

Наверно, все уже знают, что большинство телефонов в Царицыно — краденные. Но это никого не волнует, тем более, ментов. Менты, конечно, получают свою долю. Иначе все не было бы так открыто и явно.

Я сам здесь купил свой первый мобильник четыре года назад — старую большую «Моторолу» с черным поцарапанным корпусом. Тогда в некоторых палатках продавались вообще старинные телефоны: здоровые, квадратные, с выдвигающейся антенной. Мама потом ругала меня. Говорила, что телефон мой, скорей всего, краденый, и что она бы дала мне денег на нормальный.

В ворота рынка въезжает черный грязный «БМВ» с погнутым крылом. Я отскакиваю в сторону.

* * *

Стоим с Михой в мужском туалете. Он курит. За окном идет мокрый снег.

Я спрашиваю:

— Как насчет того, чтобы прийти на концерт двадцать третьего? Поддержать нас, что ли?

— А где вы лабаете?

— В «Р-клубе».

Миха кривится, стряхивает пепел с сигареты в жестянку, затягивается.

— Не, не приду. Только без обид, окей? Как говорится, ничего личного. Просто клубы вроде «эрки» меня ломают. Я там был раза два, классе в десятом-одиннадцатом, и впечатление очень убогое. Звук — говно, публика — отстойная: одни малолетние идиоты. Через десять минут туалет превращается в зону блева. Сам понимаешь, кайфа нет никакого.

— Ну а так, просто, чтобы нас поддержать?

— Что значит, поддержать? Нет, ты объясни мне, пожалуйста. Мы с тобой — взрослые люди. Я же не буду там прыгать от радости, оттого что услышал вас. Да я вас слышал уже, «демо» ты приносил. Вроде, неплохо, но это — не моя музыка однозначно. — Миха делает затяжку. — Ладно, знаю, как я вас поддержу. Я билет у тебя куплю. Куплю, но на концерт не приду. Ты же говорил, что выкупили билеты, что надо распространять… Хорошо?

— Хорошо.

— Сколько он стоит?

— Шестьдесят. За сколько сами купили, за столько и продаем. Глупо пытаться на этом наварить, да?

— Наверно. Ладно, со стипухи отдам. Нормально?

— Нормально.

— И давай билет. Пусть будет, типа, на память.

* * *

На бетонных ступеньках у входа в «Р-клуб» толпятся несколько компаний — музыканты и их друзья. С нами — приятели Глеба и парень хиппового вида — его привел Леха.

Глеб достает из чехла бас-гитары плоскую бутылку коньяка.

— Перед концертами музыканты всегда пьют коньяк, — говорит он, срывая акцизную марку и откручивая пробку. — Это такая традиция. Ну, приступим. Сначала те, кому на сцену, а потом — остальные. Кому достанется…

Глеб делает глоток, потом — я. Коньяк обжигает горло. Я передаю бутылку Лехе. Он делает вдох, высоко задирает бутылку и, не касаясь губами горлышка, вливает в себя хорошую порцию: в бутылке остается меньше половины. Леха отдает бутылку другу Глеба.

Мент-охранник копается в моем рюкзаке, потом в гитарном чехле.

— Водки точно нет? — спрашивает он. — А то умудряются проносить в гитарах. Потом полная гримерка бутылок…

Я пожимаю плечами, беру рюкзак и гитару, прохожу в клуб.

Играет «Раммштайн». Два тинэйджера сидят у стойки бара. У столика в углу сидит компания музыкантов с инструментами. На столике — бутылка водки, пакет сока «J-7» и одноразовые стаканы.

— Песню про ментов будем петь? — спрашивает Глеб.

— Ну да, конечно. А почему такой вопрос?

— Здесь охранники — менты…

— Ну и насрать. Что они нам сделают?

— Нет, я так просто…

Идет настройка.

— Теперь гитара, — говорит в свой микрофон звукач. — Чистый звук.

Я несколько раз ударяю по струнам.

— …И с «примочкой».

Я жму на педаль «овердрайва», беру три аккорда, обвожу взглядом клуб. Вижу маму. Она — за столиком в углу, держит пиво в прозрачном стакане. На ней — джинсы и черный свитер. На вид ей не больше тридцати. Она вообще выглядит молодо, только морщинки у глаз.

Остальные, кто пришел на нас, стоят у сцены: человек двадцать. Кто-то прошел бесплатно, по списку, кто-то по билетам. Из пятнадцати мы продали одиннадцать.

— Все, начинайте, — говорит звукач. — У вас осталось двадцать минут.

Я подхожу к микрофону.

— Здравствуйте. Мы — группа «Угроза жизни».

Наша тусовка нестройно хлопает. Несколько человек из компании за столом поворачивают головы, смотрят на нас и тут же отворачиваются.

Включается металлическая фонограмма. Я даже не успел сказать спасибо зрителям. Микрофон воняет засохшими слюнями. «Наши» зрители и откуда-то взявшиеся два панка хлопают. Я, снимая гитару, машу им рукой. Руки дрожат, дерет горло.

В гримерке трутся человек пятнадцать. На столах — гитары, на полу — барабаны и тарелки. Гитарист какой-то группы разогревается, играя гаммы. Остальной народ пьет пиво и общается. Упившийся панк-малолетка спит, прислонившись к стене.

Ко мне подходит татуированный чувак с «ирокезом».

— Э, парни, какая вы группа?

— «Угроза жизни».

— А мы — «Голодный мозг». Мы третьими играем. Я вас слушал краем уха — вроде, нормально. Надо будет послушать еще. Записи есть?

— Пока только «демо».

— Водку будешь пить?

— Буду.

Чувак достает из-под стола бутылку и коробку плавленого сыра «Виола».

— Это, типа, закуска. Ничего больше нет. И стаканов тоже. Но это — херня, мы же панки.

Он дает мне бутылку, я отпиваю. Чувак протягивает сыр.

— Закусить?

— Не, не буду.

— Как знаешь.

Он выпивает, сует палец в сыр, зачерпывает немного, облизывает палец.

Водка и сыр уходят по кругу. Чувак спрашивает:

— Вы, парни, наверно, студенты?

— Почему ты так решил?

— Не знаю. Похожи на студентов. Особенно этот. — Он кивает на Леху.

— А ты где-нибудь учишься?

— Не-а. Не учусь и не работаю. Хуй я забил на все на это. Не буду пахать на систему. Пусть те, кто хочет, работают, а я не буду.

Мне лень спорить, говорить, что от «системы» все равно не уйти. За ее счет существуют даже те, кто живет от музыки: деньги на билеты на концерты и на диски зарабатывают, вкалывая на «систему».

Я засовываю гитару в чехол, кладу шнуры и «овердрайв» в рюкзак. Леха возится с тарелками.

— Ты пока будешь здесь? — спрашиваю я.

Он кивает.

— Я тогда прогуляюсь. А ты последи за гитарой.

На сцене рубится следующая группа — металлисты. Их слушает только кучка «своих», хотя народу в клубе стало больше. Ко мне подходит панки, которые слушали нас. Один говорит:

— Короче, неплохо вы отбомбились. Мне понравилось. А играете давно?

— Нет, не очень. Месяца три.

— Я вот тоже хочу группу собрать… Хуй его знает — бабки на это нужны… Но и бухать тоже надо, так что хуй его знает…

— А ты играешь на чем-нибудь?

— Не, ни на чем. Я буду вокалист. А состав собрать не проблема…

Рядом с мамой сидят парень и девушка. Они пьют пиво, едят чипсы.

— Ну, как? — спрашиваю я. — Все было слышно?

— В общем, да, только тексты — не очень. Трудно слова разобрать.

— А общее впечатление?

— По-моему, хорошо. Нигде не ошиблись…

— Нет, лажали мы, и не раз. Но для первого раза…

— Первый блин — комом. Ты еще долго здесь будешь?

— Нет, скоро собираюсь домой. Если хочешь, вместе поедем.

— Хорошо, я подожду. Выпью пива еще. Посторожи пока место…

— Я куплю тебе. Клинское?

— Все равно.

Иду к бару. Кто-то трогает меня за плечо. Оборачиваюсь. Хозяин клуба.

— Ну, неплохо для первого раза, — говорит он. — Только одно замечание.

— Да, а что такое?

— Про ментов следующий раз петь не надо.

— Почему?

— Просто не надо — и все. Ты же знаешь, что происходит. То клубы закрываются, то концерты запрещают. То правительство города пишет писулю, чтобы в клубы пускали с восемнадцати лет. Так что лучше…

— Это что — цензура?

— Нет, конечно. Так, пожелание. В расчете на понимание. Мне не нужны проблемы. А вам нужно место, где играть. Правильно?

Хозяин уходит. Я машу рукой бармену. Он наклоняется над стойкой. Я говорю:

— Клинское пиво. Два.

Подходит Леха.

— Инструменты Костя сторожит. Ну, мой коллега…

— Хорошо. Угостить тебя пивом?

— Не, спасибо. Сегодня я сам при деньгах.

Подваливает потный металлист в майке «King Diamond».

— Парни, не выручите мелочью?

Я даю ему два рубля. Леха достает смятые купюры, сует чуваку «полтос». Металлист молча уходит.

Я спрашиваю:

— На хера ты ему столько дал? Потом будешь опять сигареты стрелять…

— Деньги — это такая штука… Эфемерная, воздушная… Сегодня у тебя есть, а у него нет, а завтра наоборот…

— Вряд ли он с тобой поделится…

— А мне это неважно. Главное, что пиплу теперь хорошо. Ну, и мне заодно.

Впереди торчит «дом-корабль», за ним — башня «Газпрома». Я и мама идем к метро. Я спрашиваю:

— Ну, тебе хоть немного понравилось?

— Конечно, понравилось. Я сказала уже. Мне сама музыка, может, и не близка, но то, как вы относитесь к делу, с каким удовольствием играете…

— Что, тебе так показалось?

— А что, это не так?

— Со стороны виднее.

— Ну а сам ты, скажи, доволен?

— Еще бы. Первый концерт. Правда, клуб такой — все своих только слушают, на остальных наплевать… Может, в следующий раз будет лучше.

— Ну да, не все сразу.

* * *

Гостиница «Рэдиссон». У меня есть пятнадцать минут до встречи с английским бизнесменом. Я буду его переводчиком. Эту халтуру нашла через знакомых мама.

Иду мимо мажорных бутиков и ресторанов. «Петр Привалов». Я смотрю на витрину и не пойму, чем он торгует. Вроде, дорогой посудой. «Alberto Guardiani». Шмотки. Внутри — ни одного человека. Две продавщицы курят, стоя у двери в коридоре.

Я спрашиваю у чувака на ресепшн:

— Как позвонить в номер?

— Через семерку.

Подхожу к телефону, снимаю трубку. Семь, три, четыре, четыре. Гудок, второй, третий.

— Алло. Это Джон Суттерберн?

— Да.

— Меня зовут Александр. Я — ваш переводчик. Я жду вас в лобби.

— Хорошо. Я спускаюсь через десять минут. Я высокий, немного седой, одет в темно-синий пиджак.

Я сажусь в серое кожаное кресло. За роялем чувак в белой рубашке наигрывает что-то нейтральное. На столике — икебана и табличка «Wi-Fi». За соседним столиком говорят по-французски. В центре лобби — подсвеченный фонтан. Над ним покачиваются флаги разных стран.

— Что будете заказывать? — спрашивает официантка.

— Ничего. Я жду человека.

Она уходит.

Из лифта выходит Джон — здоровый, лысоватый, кривоногий. Из расстегнутого пиджака выглядывает пузо. Я встаю, иду навстречу. Мы жмем руки.

— Рад познакомится.

— И я также.

Джон спрашивает:

— Будешь что-нибудь пить?

— Пиво.

— И я тоже пиво.

Мы садимся за столик.

— План такой, — говорит Джон, глядя в «коммуникатор». — Сегодня две встречи. Одна — на улице Пятницкая, вторая — на улице Профсоюзная. — Он произносит русские названия медленно, но без ошибок. — Потом я еду в отель, а вечером — ужин. Может быть, будет кто-то присутствовать — ты будешь нужен.

* * *

Грузинский ресторан «Генацвале». С нами ужинает лысый мужик в светло-сером костюме. Кто он, я не знаю. Мужик говорит по-английски — переводить не нужно. Настроение у Джона хорошее — дневные встречи прошли нормально.

Он говорит мне:

— Закажи две бутылки вина — не самого дорогого и не самого дешевого. На твой выбор, короче. А с едой я сам разберусь — в меню есть английский… — Он достает из кармана очки, надевает, читает меню. — А, вот что я закажу — «Медальон из бычьих яиц».

— Хороший выбор, хороший выбор, — говорит лысый с дубовым русским акцентом.

Я заказываю чакапули из баранины. Не знаю, что это такое, но мне плевать.

Лысый отодвигает пустую тарелку, встает.

— Должен перед вами извиниться, но мне пора уходить. Спасибо за ужин.

Он жмет руки мне и Джону, идет к выходу.

— Знаешь, кто он? — спрашивает Джон. — Аналитик. Из инвестиционного банка. Делал для меня обзор рынка. Кретин. Я лучше его понимаю, что здесь происходит. Три тысячи фунтов на ветер…

— Третью бутылку заказывать?

— Нет, пока что не надо, — говорит Джон. — Может, позже. У меня завтра утром еще одна встреча. — Он берет со стола газету «Exile», начинает листать. — Как тебе это издание?

— Так, местами — прикольно.

Самое прикольное в газете — рубрика «Death Porn», циничный стеб над криминальной хроникой. А все остальное — говно. Иностранцы ни хера не понимают в России, даже те, кто живут здесь долго и знают русский язык.

Джон открывает страницу с рекламой проституток и эскорта.

— Такая реклама в России законна?

— Да. А в Англии?

— В общем, тоже. Но в Лондоне, например, основной рекламный носитель — телефонные будки. Там висят флаеры проституток. Кто приезжает из других городов, забирают на память.

— Что, есть интерес? — Я киваю на объявления.

— Ну, как сказать… — Джон смотрит на меня. — А ты что, хочешь, составить компанию?

— Нет, проститутки меня не интересуют.

— Честно говоря, меня тоже. Я не люблю, когда она делает то, что не хочет… Ну, ты понимаешь, о чем я. Когда для нее это просто работа. Я скажу тебе по секрету. — Джон наклоняется мне к уху, горячо дышит. — Знаешь, что привело меня в Москву? Мой хуй. Кто здесь бывал, все говорят, что в Москве легко снять молодую телку, купить ей выпивку — и вперед. Все они бегают за иностранцами, потому что у иностранцев есть деньги. И потому, что хотят замуж за границу. Мне говорили, что есть известное место. Называется «Hungry Duck». Проводишь меня туда? Не бойся, я заплачу дополнительно — это уже сверхурочные.

— Ладно, окей.

— Это далеко?

— Нет, не очень.

— А ты был там раньше?

— Нет, но знаю, где это.

Воняет потом и пролитым пивом. На столе в центре зала пляшут несколько пьяных девушек. Одна снимает майку, остается в лифчике красного цвета. Из джинсов торчат высоко натянутые колготки.

Я сижу за столиком, пью пиво из пластикового стакана. Джон — без пиджака, галстук торчит из кармана — неуклюже отплясывает на стойке, в толпе бухой молодежи. Рядом с ним — две девушки лет по двадцать. Джон наклоняется, что-то шепчет одной. Она улыбается.

Джон с девушками подходит к столику. Одна высокая, с короткими волосами, вторая пониже, с мелированием, волосы собраны в хвост.

— Скажи им, что я приглашаю их покататься по Москве на машине. И узнай, пожалуйста, как их зовут, а то я пытался…

— Окей. Джон предлагает проехаться на тачке по Москве, а заодно спрашивает, как вас зовут.

— А ты что, его переводчик? — спрашивает высокая.

— Нет. Я — простой русский человек.

— Ну, скажи ему, что мы не против. Меня зовут Таня, а это — Наташа.

Машина тормозит у гостиницы «Рэдиссон».

— Пойдем, выпьем в баре гостиницы, — предлагает Джон.

Я перевожу. Мы выходим из машины на холод. Джон спрашивает:

— Сколько мы должны ему? Только пусть обязательно напишет квитанцию. Для отчета.

— А ничего, что по-русски?

— Насрать. Главное, чтобы квитанция. — Джон улыбается. — Фирма возместит.

Бар гостиницы. Джон встает со стула, берет за руку Таню. Она поднимается.

— Ну, спокойной ночи, — говорит Джон. — Значит, завтра в девять часов на Новом Арбате. Дом семнадцать. Как договорились.

— Уже сегодня, — говорю я.

— Да, уже сегодня.

Джон и Таня идут через лобби к лифтам.

У меня еще полбокала пива, у Наташи — почти столько.

— Сколько время? — спрашивает она.

— Полчетвертого.

— А метро со скольки работает?

— Вроде, с пяти.

— Блин, мне еще в Железнодорожный ехать. Мы там комнату снимаем втроем — я, Танька и еще девчонка одна, она не пошла сегодня с нами. Мы сами вообще из Чувашии, из Чебоксар. Работаем продавцами на рынке…

— И ко мне тоже нельзя, — говорю я. — Мама дома.

— Мог бы и не говорить. И так ясно. А то давно бы сказал. Да?

— Подвезти тебя до Курского вокзала? Все равно я машину буду ловить…

— Ну, подвези. Только не сейчас еще. Давай посидим, медленно пиво допьем. Здесь так красиво…

* * *

Я и Джон сидим у стола в кабинете какого-то дядьки из правительства Москвы. Окна выходят на арбатские переулки. Я рассматриваю ржавые крыши.

Джон явно не в форме: трет руками глаза, морщит лоб, вздыхает.

— Мы всегда открыты к сотрудничеству со всеми заинтересованными сторонами, — говорит дядька из правительства. Он — высокий, толстый, в очках.

Я начинаю переводить.

Мы выходим на Новый Арбат — ловить такси. Джону нужно ехать в гостиницу: в три часа он улетает. Джон открывает кошелек, достает приготовленные баксы. Я, не пересчитывая, сую их в карман.

— Спасибо, Алекс, — говорит Джон. — Ты мне очень помог. И в бизнесе и вообще в Москве. Я по-настоящему тебе благодарен. — Он улыбается. — Таня эта такая странная… Ее так удивляло все в номере, она так восхищалась — как будто ни разу в жизни не видела.

— Может, действительно в первый раз в таком отеле. А вообще как она?

— Очень даже.

Джон довольно улыбается. Мне хочется дать ему в нос, чтобы он не думал, что лучше всех остальных, раз у него много денег. Но это вряд ли бы помогло: он бы просто не понял, в чем дело.

Я киваю, но без улыбки. Джон разглагольствует:

— Я их, вообще, понимаю — этих девушек из России. Они ведь, в основном, из провинции, да?

— И не только. Многие — из других республик СНГ: из Молдавии, с Украины.

— Ну, вот видишь? Пока экономика в стадии становления, у них возможностей мало… Надеюсь, что все это скоро изменится.

Может быть, и изменится. Но всегда найдется дура, которая будет трахаться с боровом вроде Джона за бокал пива и поездку на тачке по Москве.

* * *

Идем с мамой от остановки «Малое Голубино». Слева — кусок поля с мачтами электролинии, за ними — автостоянка и разноцветные корпуса: «ИКЕА», «Мега», «Ашан». Под ногами оттаивает замерзшая за ночь грязь.

— Жаль, что у нас нет машины, — говорит мама.

— И куда бы ты на ней ездила? На работу? Добиралась бы два часа вместо часа — из-за пробок.

— На работу я бы не ездила, а вот в «Мегу», как сегодня, почему бы и нет? Или тебе приятно идти по грязи? Так измажемся, пока дойдем, что стыдно будет потом в магазинах.

— Мне все равно. Кроме того, могли бы доехать до «Теплого стана» и сесть на автобус до самой твоей этой «Меги».

— И потеряли бы еще больше времени. Знаешь, какие там пробки — при выезде с кольцевой?

— Ну вот, а ты хочешь машину. Я вообще не понимаю людей — убивают море времени в пробках, а в метро ездить им западло — статус не позволяет.

— Дело не только в статусе. Думаешь, так уже приятно — ездить в одном вагоне с бомжами и прочей публикой неприятной? Тебе хорошо говорить, ты редко ездишь в метро…

— Зато в троллейбусе — постоянно, и в пробках, бывает, подолгу сижу.

Заходим в «Джинсовую симфонию». Мама хочет купить мне новые джинсы с премии.

Полная продавщица в обтягивающих задницу джинсах «Wrangler» дежурно спрашивает:

— Вам помочь?

Я не люблю эту формальную вежливость. Понадобится помощь — попрошу сам.

— Нет, спасибо, — отвечаю я продавщице.

Я перебираю развешенные на стене джинсы. Ни одни толком не нравится, практически все они одной модели — расклешенные, с низким поясом. Если что-то вошло в моду, то теперь все фирмы будут шить только такие штаны.

— Ну что, что-нибудь выбрал? — спрашивает мама.

Я мотаю головой. Мы идем к выходу.

У кассы — девушка с тупым лицом, в очень облегающей блузке. Рядом с ней — бык в кепке «Кангол». Девушка говорит продавщице:

— Я хочу пойти в этих джинсах, старые мне надоели вообще — видеть их не могу. Снимите эту фигню, чтобы не зазвенела…

Продавщица наклоняется, закатывает девушке штанину. Девушка смотрит на нее свысока. На лице — самодовольная улыбка.

Мы пьем кофе в «Идеальной чашке». На полу у ног мамы — пакеты из магазинов «Карнаби» и «Зара».

— Вы — на волне семейного счастья, потому что слушаете Радио-Мега! — объявляет голос из динамика.

Джинсы мне не купили — тех, что нравились, не было размера, а остальные не понравились вообще.

Я говорю маме:

— Смотрю на всех этих людей и думаю, насколько народ «заформатирован», насколько легко ему запудрить мозги: вот это покупай, вот за этого голосуй. Даже те, у кого, есть бабки, озабочены статусом: вот это им положено по статусу, а это — нет. Не дай бог, ошибешься.

Мама отпивает кофе, говорит:

— Все хотят жить хорошо, иметь то, что долго иметь не могли. Ты-то почти не помнишь то время, а я помню его хорошо. Тогда и купить ничего нельзя было, и голосовали за КПСС единогласно. Теперь все по-другому.

— Это так кажется, что по-другому. То же сплошное обувалово. Только сейчас все более тонко, без физического принуждения. Потому что власти прочухали: лучше не заставлять, а обманывать. Что политика, что товар какой-нибудь — все равно. Голосуй за такого-то кандидата или покупай такое-то пиво. Кругом один сплошной пиар — корпоративный и политический.

* * *

Клуб «Релакс». На сцене группа играет регги. В зале заторможенно приплясывают три растамана с «дрэддами». На одном — зелено-желто-красный берет. Вокалист распевает лабуду про небо, солнце и море. На лице — улыбка до ушей. Растаманы у сцены поглядывают друг на друга и тоже придурочно улыбаются. Глядя на них, я думаю, что, может, и не стоит легализовывать марихуану.

Нормальной гримерки нет. Музыканты тусуются в узком коридоре за сценой. До нас — еще две группы. Глеб бухает на улице с друзьями. Леха сидит на полу и читает «В дороге» Керуака. Я сажусь рядом с ним.

Выдергиваю шнур из гитары, начинаю скручивать. Леха снимает тарелки. Пьяный Глеб, зацепившись за шнуры, чуть не падает. Леха подхватывает его. Глеб лажал весь концерт, зато нас слушала публика — не только знакомые.

В «гримерке» — знакомая рожа. Это Певзнер, мы познакомились в какой-то компании, а потом иногда перезванивались. Я не слишком надеялся, что смогу его выцепить на концерт, но он сразу согласился прийти.

— Ну, ты знаешь, давай говорить откровенно. — Он обнимает меня за плечи. — То, что я слышал сейчас — это говно. Играете плохо, материал сырой, музыка однообразная, тексты… Но потенциал у вас есть, это точно. Если хочешь, могу помочь. У меня есть контакты в музыкальной среде. Например, выход на продюсера Валерии… Могу помочь, но сразу предупреждаю — там требования очень серьезные, потому что уровень профессиональный, не то, что здесь — непонятно что, смесь детского сада и оркестра в доме престарелых. Но если ты подумаешь…

— Ты что, ебанулся? Какая, на хуй, Валерия? Ты, что, вообще нас не слушал? Не понял, что мы играем? Что общего между панк-роком и Валерией?

— А что тут такого — панк-рок, не панк-рок? Сейчас все — шоу-бизнес. Возьми вон группу «Король и шут»… Это же — панк…

— Иди ты со своим «Королем и шутом»…

В дальнем баре в одиночестве сидит Влад, мой институтский приятель. Он спрашивает:

— Выпьем?

— Давай. Сиди, я схожу, возьму.

Чокаемся, выпиваем, ставим рюмки на стол.

Я говорю Владу:

— Знаешь, я чувствую, что мне в кайф это делать. Хоть этим и нельзя прожить. Дело ведь не в том, сколько у тебя денег, а в том, как ты их потратишь. Если надо, я буду жить очень скромно. Если я почувствую, что так надо. Что занимаюсь тем, чем хочу…

— Не, я не хочу жить скромно, Саня. Ты меня должен понять… Я, блядь, не хочу всю жизнь, как родители. Я все помню — как мы в начале девяностых мясо ели раз в месяц, как шмотки мне в «секонде» покупали, потом — на рынке. Как потом сложно было, когда я в Москву поступил. У меня до сих пор ни одной фирменной тряпки нет. В принципе, я бы мог сейчас что-то купить — халявы иногда выпадают. Но я лучше эти бабки отложу или родителям отдам. Они и так вкалывают без выходных, все субботы и воскресенья — на даче. Иначе не прожить, зарабатывают мало. Понимаешь, есть люди такие, которые физически не умеют зарабатывать. Не могут — и все. За ту же самую работу кто-то получает офиги-и-ительно больше.

— А чего ты сам не найдешь тогда работу? Ну, чтобы кроме учебы, в свободное время. Продавцом, например, или кем-то еще…

— Я думал про это. Но, знаешь, Саня, я не хочу размениваться. Не хочу потерять из-за этого что-то в учебе. Я готов потерпеть, подождать… Но не все время.

Домой идти неохота. Я болтаюсь по «Релаксу». Клуб устроен тупо, в коридорах можно заблудиться. У стойки закрытого бара стоит панкушка лет шестнадцати, в драных джинсах, разрисованных ручкой. В руке она держит пакет.

— Хочешь потрогать говно? — спрашивает она.

— Какое еще говно?

— Обыкновенное. Хочешь?

— Нет. А ты хочешь потрогать мой хуй?

Она улыбается. Я вижу, что она бухая.

— Только выкинь сначала говно, — говорю я.

Я забираю пакет и швыряю за стойку бара. Там стоят бутылки. Я вытаскиваю одну. Ром «Bacardi». Бутылка пустая.

Я и панкушка целуемся. Я расстегиваю пуговицу на ее джинсах, просовываю руку в трусы, ощущаю сбритые волосы. Кто-то трогает меня за плечо. Это Глеб — пьяный в жопу.

— Пошли, значится, ебнем. Мы еще взяли водки.

Я злобно смотрю на него. Панкушка застегивает джинсы. Я беру ее за руку, мы идем за Глебом.

За столом — два приятеля Глеба, оба бухие в говно. Глеб хватает бутылку, льет в две чьи-то рюмки, сует их мне и панкушке. Мы чокаемся с ней, выпиваем, начинаем целоваться.

Один из приятелей Глеба открывает глаза.

— А какая уже группа играет? Последняя?

— Здесь последних нет, — отвечает Глеб. — Здесь все первые. Ты это понял?

Улица. Остатки народа из клуба валят к метро. Панкушка куда-то исчезла. Я и Влад обнимаем друг друга за плечи. Я нащупываю чехол на спине: все нормально, гитару не забыл.

Лифт едет вверх. Меня рвет. Блевотина льется на загаженный пластик стен и зассанный линолеум на полу. По утрам лифт всегда обоссан собаками, а завтра будет еще и заблеван.

Нахожу в кармане ключи, вожусь с замком, открываю первую дверь. Темно. Что за фигня? А, лампочка перегорела, и соседи еще не вкрутили новую. Вроде бы, очередь их… Или наша?

Отмыкаю дверь. Мама смотрит на меня с дивана. Светится экран телевизора.

— Почему не позвонил? Не сказал, что так поздно придешь? Ты пьяный? Ладно, раздевайся скорей и ложись. Знаешь, сколько уже? Без пятнадцати час.

Я прислоняю гитару к стене. Она падает. Я наклоняюсь за ней, падаю сам, встаю. Наступаю на рюкзак и ботинки, спотыкаюсь, хватаюсь за стену.

— Тебе, может, помочь?

— Не надо, — отвечаю я глухим, не своим голосом.

Захожу в туалет, расстегиваю джинсы, ссу. Вылезая из штанов, иду в комнату.

— А руки помыть? С улицы и после туалета…

Я машу рукой, ложусь на свой диван. Мама гасит свет.

* * *

Утро. Бодун. Трещит голова. Я наклоняюсь над раковиной, включаю воду. Что-то дергается в висках. Перед глазами — цветные пятна.

— Кофе будешь? — спрашивает из кухни мама.

— Да.

Я выхожу из ванной, сажусь за кухонный стол.

— Ты меня вчера напугал. Как ты в таком состоянии доехал домой?

— Нормально доехал.

— Что, отмечали концерт?

— Да… Вообще, алкоголь и панк-рок сочетаются…

— Это надо так понимать, что ты двигаешься в сторону алкоголизма?

— Нет, конечно. Все в разумных пределах. Это вчера перебрал… Ладно, тема закрыта.

— Хорошо. А как концерт?

— Нормально, вроде. Были какие-то зрители… В смысле, со стороны — не только те, кого мы привели… А помнишь, как ты однажды сама пришла пьяная с работы? Что-то вы там отмечали. Я классе в девятом был. Думаешь, мне было приятно?

— Ладно, сам же сказал — тема закрыта. Со всяким может случиться. Я ведь с тех пор…

— Ну и я тоже. Начиная со вчерашнего дня…

* * *

По телевизору идет без звука передача «Окна».

— Ну а вообще, есть смысл тебя приглашать? — говорю я в трубку. — Придешь когда-нибудь на концерт? Или принципиально — нет?

— Не принципиально, — отвечает Вера. — Один раз бы пришла — мне любопытно. Чем это мой степ-бразер занимается? Но сейчас реально загружена. Я на работу устроилась.

— Куда?

— В пиар-агентство.

— Помогаешь зомбировать людей, чтобы покупали какой-нибудь продукт?

— Нет, здесь немного другие дела. Здесь — политические проекты.

— Значит, то же самое, только вместо продукта — политика.

— Примерно так. Но я на это так не смотрю. Есть работа, за нее платят деньги, деньги нужны. Примитивная логика, да?

— Еще бы.

— Зато честная. Не находишь?

— Нахожу. Но работа есть тоже всякая.

— Я и не говорю, что хочу это делать всегда. Просто сейчас…

— А что ты конкретно там делаешь? Расскажи, а?

— В другой раз. Хорошо?

— Хорошо. Ну, пока.

— Пока.

Я кладу трубку на «базу». На экране самодовольно улыбается ведущий с блестящим завитыми волосами. Настя когда-то читала статью про такие передачи. Все — неправда и подстава, все ситуации придумывают сценаристы. Потом набирают людей за копейки — пенсионеров, безработных, студентов — и они учат свои «роли».

* * *

Я и Ант сидим у него на кухне. Я беру со стола бутылку пива, делаю глоток.

— Как-то грустно, — говорю я. — Слушаю группы, с которыми мы играем… Нет, я не хочу сказать, что это — полное говно. Играют многие прилично. Я бы сам хотел, чтобы мы так играли… С другой стороны, рано еще, мы мало существуем… Я, вообще, о другом: идей в музыке нет. Одна сплошная развлекуха.

Прямо за окном светится на столбе фонарь. С неба сыплется снег. Метет.

— Какие, на хуй, идеи? — Ант делает долгий глоток из своей бутылки. — Идеи были лет сорок назад — какой-нибудь там Боб Дилан, потом Вудсток, хиппи, прочая байда. А потом все это естественным образом завершилось, все поглотил шоу-бизнес. — Ант с громким стуком ставит бутылку на стол. — Но я тебе другое скажу. Может, в этом и нет ничего плохого, что развлекуха? Что плохого в том, чтобы развлекаться и получать кайф, когда тебе двадцать лет? Это, может быть, лучше, чем тиражировать глубокомысленную хуйню, считая, что ты умнее всех.

— Раньше ты такого не говорил…

— Говорил.

— Ты говорил, что ненавидишь шоу-бизнес, не хочешь быть его частью…

— Я это и сейчас могу повторить. Но я вообще про другое, понимаешь? Про то, что если ты идешь в шоу-бизнес, ты должен играть по его правилам. Меня гнобит любая тупость, понимаешь? В том числе тупость того, кто… Ну, если какой-то идиот говорит, что его музыка офигенная, потому что она некоммерческая, то все это херня. Есть территория для некоммерческой музыки — всякий авангард, эксперименты. А все остальное должно быть коммерческим, должно иметь зрителя. Некоммерческий панк — это просто смешно, ты понимаешь? Это все равно, что некоммерческий боевик…

— Но изначально…

— Что изначально? Разве Малкольм МакЛарен не создавал «Секс Пистолз» как чисто коммерческий проект? Ну да, ты можешь сказать, что были еще «Dead Kennedys» и кто-то там еще. Все это так. Но прошло уже столько лет, дофига чего изменилось. Копировать «Дед Кеннедиз» сейчас — это просто смешно. Лучше уж копировать «Green Day» — с этими хоть все понятно: обычная коммерческая музыка. Хочешь в шоу-бизнес — будь как они. Но это еще не значит, что шоу-бизнес тебя примет, а не выплюнет на хер. Хочешь в шоу-бизнес — играй по его законам и побеждай.

— То есть, получается, что мой проект не имеет смысла, потому что он изначально некоммерческий?

— В строгом смысле, да. Если пишешь не чисто для себя, как я, а выходишь на зрителя, ты обязан его привлечь. Неважно чем — идеями, музыкой, драйвом. А если ты не привлекаешь его — ты просрал, твоя музыка в жопе, какой бы она некоммерческой ни была.

— Ну, спасибо тебе, конечно. Пожелал ты мне удачи…

— А ты не принимай все слишком всерьез. Делай свое дело, и будь что будет…

* * *

К Красной площади не продраться — она вся забита народом. Я и мама останавливаемся напротив Госдумы — там толпа немного пореже. На черном небе светится кремлевская звезда. За толпой наблюдают менты. Компании попивают алкоголь. До Нового года — пятнадцать минут.

Последние несколько лет я встречал Новый год в компаниях, а в этот раз мама предложила пойти на Красную площадь. Я сначала не хотел, говорил, что это тупо, что там одни пролетарские гоблины и приезжие. А потом подумал: почему бы и нет? В этом есть даже какой-то прикол. Тем более, что я вообще редко бываю в центре, а на Красной площади был уже не помню когда — как будто и не в Москве живу.

Рядом с нами стоит семья: родителям лет по сорок, дочке лет восемнадцать, сыну лет тринадцать. Отец льет в пластиковые стаканы водку — всем, включая сына.

Начинают бить куранты. Я открываю шампанское, проливая пену на куртку. Наливаю себе и маме. По небу рассыпается фейерверк. Мы чокаемся.

— Ну, за то, чтобы в новом году… — говорю я. Конца фразы не слышу сам — кто-то рядом орет:

— Ура!

Мы выпиваем шампанское. Я тут же наливаю еще.

— Давай за то, чтобы ты нашел себя в чем-то, — говорит мама. — В музыке ли, в чем-то другом — неважно. Главное — найти себя. Я вот, блин, так и не нашла. В институт пошла в тот, куда поступить было легче … Потом не бросила, хоть и не нравилось, закончила кое-как, вышла на работу… Столько лет в школе, потом этот туризм — тоже хорошего мало. Одно, что лучше, чем в школе…

По обледенелому тротуару катаются бутылки от шампанского. Мы идем к метро. К Театральной не пускают, мы поворачиваем на Тверскую. Над домами вспыхивают фейерверки.

* * *

— Ребята, у вас — последняя вещь, — говорит звукач.

— Как — последняя? — спрашиваю я. — У нас же до семи время.

— Ничего не знаю. Так сказал шеф.

— Сейчас будет наша последняя песня! — ору я в микрофон. — Она посвящается всем ментам, а также начальству клуба. Мы благодарим его за возможность сыграть за наши же деньги и всего лишь десять минут, хотя обещали полчаса…

Микрофон вырубается.

— Все, валите со сцены, — говорит звукач.

Включается фонограмма — «Раммштайн». На сцену вылезает следующая группа. Я бью ногой по «комбику». Бесполезно. Если устроить дебош, разломать аппаратуру, ничего глобально не изменится. Барыги от музыки — вроде хозяина клуба — будут всегда решать, кому давать играть, а кому не давать. А зрителю все до лампочки, зритель жует свою жвачку, слушает, что ему дают.

Отец стоит у стойки бара, потягивает пиво. Я говорю ему:

— Представляешь, какие уроды? Не дали толком сыграть — только полпрограммы успели…

— Ладно, не расстраивайся. По-моему, все было неплохо — ну, я, конечно, не разбираюсь, но по ощущению…

— Ты правда так думаешь, или просто сказал?

— Да, я так думаю. А сейчас мне, наверно, надо идти… Нас с тетей Аллой ждут сегодня в гостях. Нельзя не прийти — неудобно…

— Ну, ладно, спасибо, что пришел…

— Не за что. Как-нибудь еще приду — ты сообщай, держи меня в курсе.

— Хорошо. Конечно. Вере — привет. И тете Алле.

— Само собой разумеется.

Мы жмем руки. Отец идет к выходу.

В гримерке — толпа народа. Я прислоняюсь к стене рядом с Лехой. Невысокий чувак, стриженный налысо, смотрит на мою майку «Minor Threat».

— Что, тоже «стрейтэджер»? — спрашивает он.

— Нет, просто группа нравится.

— Жаль, жаль… А то мы тебя уже за своего было приняли.

— Какое, на хер, может быть «стрейтэджерство» в России, ты мне скажи? — говорит пьяный чувак. Он сидит на полу и пьет из бутылки «Клинское». На вид ему лет тридцать. — Как здесь можно не пить, когда водка всегда была, есть и будет «наше все»…

— Э, что он такое гонит? — спрашивает лысый.

— Не слушай его, — говорит невысокий чувак из той же компании. — Это — Никсон, старый панк. Его в клуб бесплатно пускают, по старой памяти…

— Как это — не слушайте? — орет Никсон. — Я вас, козлы, в жопе видел с этим вашим «стрейтэджем». Водки они не пьют, шмаль не курят и не ширяются. А что вы тогда делаете вообще, а? Ебетесь? Или вы и не ебетесь, а?

К Никсону подходит девушка — лет восемнадцать, в майке «Пурген» и грязных светлых джинсах, — берет его за руку и уводит.

Один «стрейтэджер» говорит:

— Слушайте, блин, фашызм кругом вообще. Купил вчера упаковку халвы. На этикетке — надпись «За здоровье нации» и добавлено: «ручное вымешивание». Причем всё написано белыми буквами — как бы «белое превосходство» — на красном — как бы коммунизм — и коричневом — как бы фашызм. По-моему, это все плохо, потому что реальный фашызм красно-коричневый и расизм. А «ручное вымешивание» — это намек на уличный террор.

— Да, не говори. — Еще один «стрейтэджер» хмурит брови. — Государство травит нас сладостями и повсюду норовит сунуть дозу фашизма. А потом еще удивляются: откуда берутся наци-скинхеды?

Я слушаю и не понимаю, всерьез это, или парни прикалываются. Невысокий крепкий чувак говорит:

— Сила скинхедов в том, что у них есть идея. Какая бы ни убогая, но соответствует менталитету той массы, из которой они происходят.

— Ты что, хочешь сказать, что антифа-идея слабее? — спрашивает тот, что рассказывал про халву.

— Да, реально слабее. Слабее в том смысле, что массы на нее не ведутся, а ведутся на фашистскую гадость…

— Ну, мы еще посмотрим, кто сильнее. Прямо сегодня, да?

— Нет, я не про это вообще говорил. Скины — из-за смычки с право-радикальной политикой — одно из самых организованных движений. Это не просто ребята, которые собрались выпить пива и послушать музыку, как какие-нибудь там рэпперы или металлисты. У них есть идеология, простая и соответствующая их тупоумию и агрессии: «бей нерусских»…

Я выхожу из гримерки. На большом экране без звука идет мультфильм «Ну погоди!», третий выпуск. Заяц на велосипеде удирает от волка. За крайним столиком сидит Клык. Я его не видел сегодня и не верил, что он придет. Я подхожу, мы жмем руки. Он сует мне рюмку водки. Я выпиваю. Напротив — чувак, стриженный налысо, в широкой оранжевой майке, надетой на черную кофту с рукавами.

— Знакомься, — говорит Клык. — Это Билл. Он — рэппер, но тоже, по ходу, фанатовец «Спартака». Да, Билл?

Билл тупо кивает, потом говорит:

— Концерт сегодня полная хуета. Скины ебучие приперлись.

— А за что рэпперы ненавидят скинов? — спрашиваю я.

— За то, что они пиздят негров. Негры — это все заебись, это нормально. А вот хачей я тоже ненавижу — за то, что они черножопые… Водка еще есть?

Я поднимаюсь.

— Ладно, я подойду еще.

— Ну, давай, — говорит Клык.

Играет какая-то панк-команда. «Стрейтэджеры» бесятся перед сценой, толкая друг друга плечами. Прислонившись к стене, на них смотрят человек пять скинов. Видимо, оценивают силы. Все они коротко стрижены, в узких джинсах и высоких ботинках, двое — в подтяжках.

Песня заканчивается. На сцену влезает пьяный в жопу Клык. Он выхватывает микрофон у вокалиста и орет:

— «Паровозы» и «кони» — говно. «Спартак» — чемпион!

Клок спрыгивает со сцены, к нему подваливает скин, что-то говорит. Клык бьет его кулаком в челюсть, скин падает, подскакивают остальные. Подбегает мент-охранник, хватает Клыка за шиворот, волочет к выходу. Клык сопротивляется, цепляется за людей, они увертываются. Я бегу следом.

— Извините, а можно его отпустить? Он со мной…

— С тобой — тогда бери его и веди домой…

— Хорошо, только инструмент заберу.

— Пусть он на улице обождет, охладится.

Мент подталкивает Клыка к выходу. Я иду через зал в гримерку. У входа — два стрейтэджера. Один говорит другому:

— Короче, пошли. Сейчас будет экшн. Или ты ссышь?

На столе в гримерке сидит Никсон. Он, ни к кому обращаясь, базарит:

— Жить стало лучше сейчас, и это реально. Это не пиздеж, это я говорю. Пятнадцать лет назад все было вообще пиздец, а вы — молодежь сраная, вы не видели того времени, и ни хера вы не понимаете, ясно? Сейчас вообще нет ничего невозможного, не то, что раньше. Но вы это не понимаете, потому что вы…

Я хватаю гитару, рюкзак, выскакиваю из гримерки. Ни Лехи, ни Глеба поблизости нет. Может, уже ушли.

Светится вывеска клуба. Рядом, на автостоянке два чувака молотят третьего. Это — «стрейтэджеры» и скин. Скин падает. Один «стрейтэджер» молотит его ногами, стараясь попасть по лицу, — тот, который рассказывал про халву. Второй — невысокий, крепкий — хочет его оттащить. «Стрейтэджер» увертывается.

— Подожди! — кричит он. — Дай я сломаю уроду нос!

Клыка нигде не видно. Я спускаюсь по ступенькам. Несколько человек дерутся на трамвайных рельсах, у забора, заклеенного афишами: «стрейтэджеры» молотят скинов. «Стрейтэджеров» — человек десять, скинов — четверо. Один скин валяется на асфальте. Его бьют ногами.

* * *

Подхожу к унылому серому дому. На двери подъезда — реклама: «высокоскоростной интернет», ниже — бумажка: «работа на дому, от $400 до $1300». Жму на клавишу «1» домофона, говорю:

— Я к Андрею, насчет демо-записи.

— Проходите, — отвечает женский голос.

Домофон пищит, я захожу в подъезд. К стене прилеплено объявление: «продажа компактов — в подвале».

Спускаюсь в подвал, открываю дверь. За ней — склад компакт-дисков. Тетка за сорок сидит за широким столом, заполняет бланк.

— Извините, а где Андрей?

— В следующей комнате, сразу налево.

Вдоль стен маленькой комнатки — коробки с компактами и кассетами. За столом, у компьютера — невысокий лысоватый чувак в черной кофте «Exploited». Он сует мне вялую руку.

— Из какой ты группы, напомни, — говорит Андрей.

— Из «Угрозы жизни»…

— Да, помню-помню. Ну, в общем, послушал я вашу «демку», и что я могу сказать… Выпустить можно, конечно, но продаваться это не будет.

— Почему не будет?

— Сказать тебе честно? Потому что никому не нужно. Групп сейчас до херища, вас никто толком не знает. Еще известная группа — то ладно, а так…

— Ну, не сразу же становятся известными…

— Это ты правильно говоришь. Но чтобы стать известными, надо работать головой. Смотреть, что сейчас слушают люди — в панк-тусовке, я имею в виду. А слушают сейчас поп-панк и ска-панк. Мне, может, ваша музыка даже ближе, но надо смотреть реально… И, кроме того, должна быть качественная запись. Подвальное говно сейчас никто не слушает. Я не говорю, что это плохо, я люблю «Гражданскую оборону» с детства, а там качество хер знает какое… Но я вообще говорю: люди привыкли к нормальному качеству. Они не воспринимают, если плохо записано. А поп-панк — они пишутся более или менее, вкладывают деньги в запись… Так что…

— Так что, надо искать где-то деньги, чтобы качественно записаться, а потом, может быть…

— Ну, да. А что ты думал? Жизнь, бля, такая пошла. У меня ностальгия прет иногда — просто пиздец. Конец восьмидесятых, начало девяностых — вот это было время… Никаких, на хер, альбомов, одни только концерты — в кафе «Отрадном», потом «Р-клуб» появился, потом что-то еще… И, главное, люди ходили, слушали… А сейчас все зажрались. Концертов много, групп много, бери — не хочу… Поэтому ничего никому не нужно… Ладно, давай, а то мне тут надо звонить, вопросы решать. Я ведь не только выпускаю альбомы… На это не проживешь… Торгую компактами, мелкий опт. От Пугачевой до какого-нибудь «ДДТ». А альбомы — это так, на пиво.

За окнами маршрутки — грязный снег и яркие пятна витрин. В приемнике играет «Ленинград», песня «WWW». Два-три года назад мне нравился «Ленинград». Я ходил на его концерт в старую «Точку» с Оксаной — моей тогдашней подругой. Мы выпили по два пива и прыгали под песни Шнура в разномастной толпе — от ужравшихся гопников до мажорных тусовщиков. Вспоминая про это, я ухмыляюсь: «Ленинград» — музыка для гопоты и для тех, кто любит иногда поиграть в гопоту. Попса, короче говоря. Такой же коммерческий продукт, как какая-нибудь «Фабрика звезд», только с матом и маргинальными атрибутами. Суть от этого не меняется. Тем более, все продуманно. А шоу-бизнесу по фигу — он скушает все, что приносит деньги, хоть «Ленинград», хоть «Гражданскую оборону». Но «Гражданская оборона» не будет играть с шоу-бизнесом, будет гнуть свою линию. А Шнур — человек шоу-бизнеса, и он от него зависит, что бы он ни говорил.

Маршрутка тормозит у метро. Я выпрыгиваю, захлопываю дверь. В музыкальном киоске играет Глюкоза — я случайно видел этот ее клип на MTV. Мужик жует слойку, запивая кока-колой из банки. Старуха-пенсионерка дает мне флаер мехового салона. Я сминаю его и сую в карман.

* * *

На Первом канале — новости. Рассказывают о протестах против монетизации льгот. Я сижу в продавленном кресле. Дед лежит на диване. Я больше месяца не был у деда в Серпухове, и мама уговорила меня съездить.

Глядя на экран, дед трясет кулаком.

— Бесполезно все, бесполезно! Теперь ничего не вернешь, придется сосать лапу. А кто виноват? Сами. Кто голосовал за эту власть? Пушкин?

Я пожимаю плечами и скептически хмыкаю. У меня нет симпатий к власти. Но нет симпатий и к пенсионерам — с их устаревшими понятиями, с их ностальгией по «совку». Они проголосуют за любого, кто повысит им пенсию на три копейки.

— Давно надо было понять, — продолжает дед. — Но нет же, у нас не бывает такого — пока жареный петух не клюнет, никто с места не сдвинется. Зачем переизбрали Ельцина в девяносто шестом? Ведь могло все быть по-другому…

— А кого надо было выбрать? — Я делаю глоток чая, ставлю отбитую чашку на стол.

— Зюганова. Кого же еще? У меня к нему тоже вопросов немало. Но он, по крайней мере, против этого беспредела: против отмены льгот, за сохранение бесплатной медицины. А так ведь что получается? На словах, вроде как, медицина бесплатная, а в реальности вовсе нет. Если взятку врачу не дашь, лечить он тебя толком не будет. Ни за что. Никогда в жизни… Да уж — столько лет строили, строили, а потом раз — и от всего отказаться. Нет, у меня в голове не укладывается. Как так можно? Вычеркнуть семьдесят лет из истории, вернуться к началу века. Что такое Россия в начале двадцатого века? Отсталая капиталистическая страна, сырьевой придаток Запада. И сейчас то же самое: пресмыкаемся перед Западом, лижем задницу — извиняюсь за выражение.

— Вот вы так говорите — семьдесят лет зачеркнуть. А что там хорошего было, при совдепе?

— Удивляешь ты меня, Саша. Как это — что хорошего было? Стабильность была. И уверенность в завтрашнем дне, в том, что я обеспечен всем необходимым. И не только необходимым. Уверенность в том, что не случится никаких катаклизмов, что я не потеряю работу, что мой завод не закроется…

Я не могу это слушать. Дед говорит одно и то же десять лет. Наверно, даже больше, чем десять, но понимать я начал лет десять назад.

За окном, через дорогу — такой же облезлый дом, как тот, где живет дед. Я смотрю на балкон с отвалившейся штукатуркой. На нем сушится какая-то тряпка. В окне этажом ниже — лицо какой-то старухи.

Я прерываю деда:

— А по-моему, сейчас все равно лучше, чем тогда. Я много чего ненавижу, много кругом всякого говна, но это все равно несравнимо с «совком». Ничего там хорошего не было, одна тупость и убогость. Вся эта ваша стабильность — миф. Ее придумали бюрократы…

— Ничего ты не понимаешь. Выросло поверхностное поколение — ничего не знают, ни в чем не разбираются. Только болтают языком о вещах, в которых ничего не понимают. Как ты, сопляк, можешь судить о том времени?

Я молча поднимаюсь, выхожу в прихожую, беру куртку, надеваю ботинки и выхожу из квартиры.

Дед — ветеран войны: он был в ополчении, потом работал на военном заводе. Если дать власть таким, как он, вся Россию превратится в один сплошной Гулаг. «Ветераны, как стоп-кран навсегда».

Я выхожу из подъезда, сворачиваю за угол. Снег почти весь растаял. Под ногами — жидкая сизая каша. У киоска тусуются пацаны лет по десять. Один подходит ко мне.

— Извините, у вас мелочи не будет?

Я качаю головой.

— А если будет, дадите?

— Нет.

Пацан отходит. Были бы чуть постарше, не просили бы, а просто накинулись бы, повалили, надавали по башке и забрали бы деньги. В Москве подобное вряд ли случится днем, а здесь — постоянно. Всего девяносто километров от Москвы, но все совсем по-другому: тупая дремучая провинция.

— «Старый мельник». Светлое, — говорю я продавщице и даю две десятки. — И откройте, пожалуйста.

— Сам откроешь. — Она показывает на привязанную открывалку.

Я забираю мелочь, демонстративно показав пацанам, сую в карман, открываю бутылку. Делаю глоток, иду к площади у дома культуры.

Широкозадая тетка в синем пальто толкает перед собой коляску. В руке у нее — бутылка пива, во рту — сигарета. Навстречу ей семенит старик в черной шляпе.

В детстве я любил приезжать сюда, а потом, лет с четырнадцати, меня это начало напрягать. Меня ломала ограниченность пожилых людей, которые ничего не понимали в моей жизни. Бабушка — она умерла четыре года назад — всегда говорила про одно и то же: что надо хорошо кушать, обязательно первое и второе в обед. Бабушка с дедом вообще любили поесть, даже рано утром. Каждый раз, когда я приезжал, меня кормили на завтрак котлетами с картошкой. Причем, заставляли все съедать, хоть я и ненавидел нажираться так рано.

Возненавидел я и сам город — тупой, идиотский, гопницкий. Несколько раз я хорошо получил по ушам от местных урланов. Только за то, что я — из Москвы, а они москвичей ненавидят. После смерти бабушки я стал приезжать реже и никогда не оставался на ночь.

Электричка отходит. Вагон — полупустой. Встав в дверях, невысокий мужик в черной вязаной шапке натренированным голосом говорит:

— Уважаемые пассажиры! Вашему вниманию предлагается очень интересная вещь, которая в первую очередь заинтересует школьников и студентов. — Он достает из кармана шариковую ручку. — На первый взгляд, это — обычная шариковая ручка. Но внутри нее скрывается вещь, называемая шпаргалкой…

Звонит мой телефон. Номер незнакомый, тоже «эмтээсовский». Я жму на «ответ».

— Алло, Саша?

— Да, слушаю. А это кто?

— Игорь. Игорь Мальцев. Что, не узнал?

— Сейчас узнал. — Игорь учился со мной и Антом в одном классе, но после школы мы практически не общались. — Откуда у тебя мой номер?

— Через вторые или третьи руки. Но это неважно. Короче, дела херовые: Анта «закрыли».

— Как — «закрыли»? Что случилось?

— Пока что он сидит в КПЗ. Но срок ему светит нехеровый. Менты подбросили героин…

— Ничего себе… Как это было?

— Обыкновенно. В стиле Анта. Ты знаешь, он иногда ведет себя неадекватно, как будто ему на все положить. Залупнулся на мента в метро. Или мент сам доколупался — сейчас не суть важно. В общем, его повязали, повели в обезьянник, а он начал права качать — типа, пошли вы на хуй, уроды. Они ему и подкинули герыч. Я не знаю, что он будет делать: бабок, чтобы откупится, нет, и связей тоже никаких… У тебя контактов в ментуре нет?

— Увы. Я, конечно, поспрашиваю… Может, кто-то найдется, но, если честно, то вряд ли. Не хочу обнадеживать.

— Ладно, звони тогда, если что…

— И ты тоже звони — информируй. Ладно, давай.

— Пока.

Я прячу телефон в карман. За окном мелькают бетонные заборы и пятна грязного снега.

* * *

Я и Глеб идем к метро. Леха уже убежал — сказал, что с кем-то «стрела». На остановке светится ларек.

— Возьмем по пивку? — спрашивает Глеб.

Я киваю.

Я прислоняю чехол с гитарой к бетонной коробке за остановкой. Рядом на земле стоят две бутылки от «Балтики-тройки». Глеб снимает с плеча бас. Мы чокаемся бутылками.

— За успехи в музыкальных делах, — говорит Глеб. — И во всех остальных, в общем-то, тоже.

Я делаю глоток. Пиво обжигает горло — надрал глотку на репетиции. По проспекту несутся машины. Светятся окна домов.

— Ну, Санек, что теперь? — спрашивает Глеб.

— В каком смысле — что теперь?

— Ну, насчет музыки. Надо альбом записывать, да? Или еще одну «демку», но чтоб качественно. Как ты смотришь на это?

— Спокойно смотрю. Нету в этом особого смысла.

— Как это — нету?

— Никому это на фиг не нужно. Народ слушает другую музыку.

Глеб делает долгий глоток.

— Не, Санек, все-таки ты наивный пацан. Пролезть всегда можно. Просто надо мозгой шевелить. Думать, как это сделать. Может, прицепиться к какой-нибудь группе, а? К «Наиву», там, или «Тараканам»? Это ведь тоже панк, да?

— Это говно, а не панк. Чисто шоу-бизнес, все на продажу.

— Не, я что-то не просекаю. Что значит — шоу-бизнес? Что значит — на продажу? Мне, как потребителю, какая мне разница — на продажу это или не на продажу? Мне главное — чтобы вставляло, или нет? Кто сейчас на концерты ходит? Кто музыку слушает? По сколько им лет? По пятнадцать, по шестнадцать, даже по четырнадцать. Им что, не по херу, на продажу это или не на продажу? Главное, чтобы вставляло, чтобы энергетика была, чтобы драйв. Любая музыка кому-то нужна, надо только найти свою публику. А для этого надо лезть в шоу-бизнес. И надо держать нос по ветру — следить, что сейчас слушают люди, что сейчас модно, а не просто так. Это — правила игры. Разве нет?

— Какие, на хер, правила игры? Надо делать все искренне, то, что хочется делать, а не то, что модно. Сегодня модно одно, завтра — другое. Ну и что с того?

— Это все пустые базары. Так говорят те, кто не смог пробиться.

— А у меня нет цели, пробиться.

— А какая у тебя цель?

— Просто играть, делать музыку. Говорить про те вещи, которые меня волнуют.

— Зрителю это по херу, ты пойми. Возьми любую группу. Разве зрителя волнует, о чем песня? Возьми «Король и шут». У них тексты — говно, тупые страшилки. Но их слушают, тысячи людей. Может, даже десятки тысяч. Или возьми «Гражданскую оборону». Кто там слушает тексты? Сотня человек, которые, типа, интеллектуалы, да?

Я мелкими глотками допиваю пиво. К остановке подъезжает троллейбус. Я спрашиваю:

— Проедем остановку до метро?

— Ну, давай.

Мы хватаем гитары и бежим к троллейбусу.

Иду по переходу с кольцевой на «зеленую». Какой-то урод в белой рубашке, с бабочкой дрочит на скрипке «Ласковый май» — дебильнейший хит «Белые розы». Время от времени он выдрючивается, делает «вариации». В его «мыльнице» играет подложка — ударные и клавишный ритм. Я бы скорей дал ему денег, чтобы он не играл.

Через пять метров — мужик с отпечатанной на принтере бумажкой: «аттестаты, дипломы». Еще дальше — старуха-нищая в черном платке и очках на резинке. Я бросаю ей два рубля, но не верю, что деньги ей как-то помогут. Скорее всего, достанутся мелкому криминалу, который заведует этим «бизнесом», в лучшем случае — детям и внукам, которым западло работать самим.

На платформе обнимаются два пьяных мужика. Один говорит:

— Не, я Россию люблю — пиздец. Я чувствую, жопой чувствую, что если начнется заваруха, то я первый возьму автомат…

— Хуй ты что возьмешь, — отвечает второй. — Знаю тебя, ты только пиздеть умеешь.

* * *

До конца репетиции — десять минут. Мы прогнали программу не меньше трех раз и сейчас просто балдеем. Я играю всякие соло, а Леха и Глеб пытаются «джемовать».

— Ну, что это за ритм? — орет Глеб. — Разве в блюзе так по «рабочему» бьют?

Открывается обитая войлоком дверь, заходит хозяин «базы» Иван. Он маленький, коротко стриженный, в больших очках в металлической оправе.

— Извиняюсь, что отвлекаю. Есть одна тема…

Леха и Глеб затихают.

— Короче, мы задумали сделать продюсерский центр. Вы у нас, в общем, давно уже репетируете, слышал вас краем уха — может, возьмем вас к себе.

— И что это будет за продюсерский центр? — спрашивает Глеб.

— Задача — делать из вас звезд российской эстрады. Попса вся уже уходит, ее скоро слушать не будут. Русский рок — тоже, короче, в конце. А вот тяжелая музыка, альтернатива, панк, ска-панк — это все наоборот на подъеме. Так что, можно попробовать. Мы в воскресенье делаем прослушивание. Правда, за это придется платить, как за репетицию, но мы постараемся подогнать людей — с радио там, со студий, — чтоб послушали вас. Кого выберем, будем работать. Золотых гор не обещаю, но… Короче, решайте сами.

— Нет, спасибо, нам это не надо, — говорю я.

— Ладно, хозяин-барин. Ну, у вас есть еще время. Не буду мешать.

Иван выходит.

Глеб удивленно смотрит на меня.

— Ты что, охуел, Санек? Такая возможность для продвижения… Я вообще и не понял, что тебе не понравилось…

— Как это — что? Мне как-то не хочется становиться звездой российской эстрады…

— Ну, это он так, пошутил…

— Лучше бы он сказал — звезд советской эстрады, — говорит Леха. — Так красивее.

— При чем тут — российской, советской? — кричит Глеб. — Какая, на хуй, разница? Пацан предлагал реальную засветку…

Я молча выключаю усилитель, начинаю собираться.

Выпрыгиваю из троллейбуса, иду к дому. У углового магазина к решетке привязана овчарка. Рядом два тинэйджера пьют пиво. Звякает телефон: пришла «эсэмэска»:

«Ищите нового басиста. Я больше в группе не играю. Глеб».

* * *

Выхожу из лифта. На площадке у мусоропровода курит чувак из сто двадцать шестой. Я киваю ему. Он говорит:

— Привет.

Отмыкаю ключом дверь, захожу, заглядываю в комнату. В ней накрыт стол, за ним — мамины гости: Кустов с женой и тетя Лена с мужем. Кустов и мама работали вместе в школе, а тетя Лена — мамина коллега по турфирме. Темно-зеленые плотные шторы на окне задернуты. По телевизору идет без звука фильм, похоже — американский. Верхний свет выключен, горят только лампы-подсветки из «ИКЕА».

— Здравствуйте, — говорю я.

Все кивают, улыбаются. На столе — две бутылки вина и бутылка коньяка, салаты в салатницах и блюдо с запеченной рыбой.

— Саша пришел с репетиции, — говорит мама. — Помой руки и садись с нами, поужинаешь.

— Как музыкальные дела? — спрашивает Николай, муж тети Лены.

— Так, потихоньку.

— А что за музыку вы играете?

— Панк-рок.

— Это хорошо. Хорошо, что не попсу. А то попса сейчас везде — от культуры до политики, разве нет?

— Да, хорошая мысль, — говорит Кустов. — Точная.

— И что характерно — раньше никаких успехов в поп-музыке у нас не было, а сейчас, когда началось это нашествие попсы на все сферы жизни, группа «Тату» вдруг стала популярной во всем мире…

Мама кладет мне салата из капусты и кусок рыбы. Кустов подносит бутылку красного вина.

— Выпьешь винца?

— Да, конечно.

Он наливает мне полный бокал.

— Значит… — Николай поднимает бокал. — Давайте выпьем за успех Сашиной музыки. Чтобы у тебя, дорогой, все получилось…

Мы чокаемся. Я отпиваю немного и ставлю бокал. По-моему, никто из них, даже мама, не врубается в мою музыку, но я этого и не жду.

— Знаете, я так устала от московской зимы, просто сил нет, — говорит тетя Лена, жуя салат. Между зубов застрял зеленый огрызок. — Мы с Колей в марте поедем в Египет — надо отдохнуть от всего этого. Мне девчонки уже подобрали отель. Хорошая такая «четверка», тянет и на все пять. Четыре с половиной, короче. И даты — с четырнадцатого по двадцатое, чтобы до начала весенних каникул. Тогда и цены поменьше, и поспокойнее…

— А мы уже летом поедем — всей семьей, с детьми, — говорит Кустов. — Пока, правда, не знаю, куда. Турция как-то надоела. Кто-то ездит туда постоянно, говорит, что им нравится. А мы… Ну, съездили раз, а теперь хочется нового…

— Съездите в Грецию, — говорит тетя Лена. — Интереснейшая страна. И отдохнуть, и впечатления получить…

— Да, спасибо, Леночка. Хорошая идея, — говорит тетя Аня, жена Кустова. — На Кипре мы были, а вот в Греции еще не были.

— Надо поторопиться, — говорит Николай. — А то скоро уже не до этого будет…

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает тетя Аня.

— Закроют границы — и все. Страна неуклонно сползает в «совок». Независимые телеканалы закрыли, подбираются и к газетам, на олигархов наезжают…

— Я в чем-то согласен с тобой, — говорит Кустов. — Но до конца твой пессимизм не разделяю. Есть еще шансы на то, что все образуется. Кагэбэшники у власти долго не удержатся.

— Посмотрим, посмотрим. По-моему, их позиции на сегодня сильны, как никогда. Одна надежда на объединенную оппозицию. А ты что думаешь, Александр? Объединятся демократы или нет?

— Никто ни с кем объединяться не будет. Все это — пустой разговор. Каждый тянет одеяло на себя.

— Устами младенца… — начинает Николай. Его прерывает жена:

— Скажешь тоже — младенца. Саша может и обидеться. А рассуждает ведь очень разумно. Демократы уже много раз показали свою неспособность к конкретным делам…

— Но при этом новой силы, способной занять их место, на политическом небосклоне, так сказать, не появилось пока, и поэтому…

Я больше не слушаю, жую рыбу. Слушать этот треп неинтересно. Они ведут эти разговоры уже года три, все время одно и то же.

* * *

Двери лифта раздвигаются. Я выхожу, переступая лужу собачьей мочи. У почтовых ящиков стоит Вера Федоровна с двенадцатого этажа. Дрожащими руками она открывает свой ящик, вытаскивает бесплатную газету «Округа». Я здороваюсь с ней одними губами, жму на кнопку кодовой двери.

Высокий дворник в оранжевой накидке поверх телогрейки сгребает лопатой грязный снег. У второго подъезда возится еще один. По виду, оба — из Средней Азии. Русских дворников я не видел давно.

На шоссе — пробка в сторону центра. Тарахтят, выплевывая вонючую гарь, «КамАЗы». Нервные водители легковых сигналят — опаздывают на работу.

У киосков «Центропечать» и «Мороженое» топчутся «гастарбайтеры». Они пьют пиво и курят, ожидая автобус, чтобы ехать куда-нибудь на стройку. Стоит очередь к автобусу на Ступино. Из-за киоска цветов выскакивает здоровенная дворняга, начинает лаять на меня.

Продавщица цветов кричит ей:

— Джек, ну-ка перестань! На место!

Собака замолкает и медленно возвращается за киоск.

Нафига продавщицы киосков подкармливают этих собак? Что, из любви к животным? А те идиоты, чьи собаки ссут в лифтах и срут на тротуарах, — они что, тоже большие любители животных? Не верю. Большинство человеческой массы даже других людей не любят, не то, что животных. Это для них живые игрушки.

Иду по рынку, по рядам кожаных курток, купальников, трусов, поддельных маек «adidas» и «puma».

Тетка в зеленой вязаной шапке пьет кофе из пластикового стакана. Я спрашиваю:

— Есть мужские перчатки?

— Конечно. Вот такие — пятьдесят рублей.

Поставив стакан на мокрый асфальт, она снимает с вешалки пару перчаток. На нас смотрит продавщица из соседней палатки.

— Хорошо. Я беру.

— А больше ничего не желаете, молодой человек?

— Нет, спасибо.

— А жалко. Вы подумайте. Любой каприз.

Тетки хохочут, глядя друг на друга. Им скучно: покупателей мало, погода — говно. Но мне их не жалко. Сами виноваты, что не нашли другой работы.

Холодно. Чтобы согреться, я захожу в крытый рынок. Там торгуют фруктами и овощами.

— Молодой чэловэк, бэри кыви! — кричит продавец в черной кепке «Los Angeles Lakers» — Нэ проходы только мымо!

Рядом бабушка в сером пальто покупает яблоки.

— Ну и что вы мне положили? — говорит она продавцу. — Вот это гнилое, и это, и это… Забирайте назад.

— Нэ, ну что тэбе, блядь, не нравится? Нормальное яблоко…

— Как ты так со мной разговариваешь? Ты знаешь вообще, что такое «блядь»?

— Знаю, конэшно… Иды отсюда.

За это и ненавидят «хачей», хотя и не все они такие, как этот. Взаимная неприязнь никогда не исчезнет. Она уже, наверно, в крови. А из-за таких неприязни становится больше. Даже «либералы», вроде Кустова, сколько бы ни говорили про мир в Чечне и про то, что оттуда надо уйти, все равно не любят кавказцев. Только, в отличие от пролетариев, в этом никогда не признаются.

В моем классе учились два кавказца, парень и девушка. Девушка была осетинка, ее звали Лиа. Она с родителями приехала в Москву лет пять назад. По-русски она говорила практически без акцента, и ее никто не считал за чужую. А парня многие ненавидели. Он пришел к нам в начале десятого, плохо говорил по-русски, вел себя, как урод: старался списать или смухлевать, ругался с учителями. В классе с ним никто не общался, и он тусовался с кавказцами из других классов. Они все время курили на крыльце.

* * *

Гаснет свет, вырубается телевизор. Я выглядываю в окно. В домах на другой стороне шоссе — тоже темные окна. Наверно, авария на подстанции.

Я не знаю, чем заняться — ничего привычного делать нельзя, ничего не работает, даже телефон. В принципе, можно позвонить по мобильному, но звонить никому не хочется.

За дверью звякают ключи. Заходит мама.

— Нет света, да? Мне пришлось на восьмой пешком подниматься. А кому, например, на двенадцатый? Старушка эта, хотя бы, Вера Федоровна. Ей за восемьдесят уже. Хотя я не знаю, выходит она из квартиры, или уже нет…

— Выходит, я ее видел недавно.

Мама вешает пальто на вешалку, заходит на кухню, моет руки под краном — здесь светлее, чем в ванной.

— Ну, что будем делать? — спрашиваю я. — Даже чай поставить нельзя: чайник — электрический.

— Вот что значит прогресс, — говорит мама, пододвигает стул, садится. — Чем больше прогресса, тем более мы уязвимы. Ни чаю согреть, ни телевизор посмотреть. Все, к чему люди привыкли, разом вдруг рушится.

— Значит, надо отвыкать…

— И что тогда? Назад в пещеры?

— Да нет. Это я так, пошутил. Можно вскипятить воду в кастрюле и сделать чай.

— Если хочешь, вскипяти себе. Я чай не буду, лучше сока выпью.

— А поесть?

— Не хочу пока.

Я открываю темный, начинающий течь холодильник, вынимаю коробку вишневого сока, наливаю себе и маме.

— Как вообще дела? — спрашивает мама.

— Так, не очень…

— А в чем дело? Какие-нибудь проблемы?

— Да нет. Вроде, все как обычно, но как-то грустно…

— Что-нибудь с музыкой не выходит?

— Не то, чтобы не выходит. Но как будто зря это все. Никому не надо. Людям нужна «Фабрика звезд». Остальное для них не существует…

— Да ладно, не расстраивайся ты. Сколько вы играете? Несколько месяцев? Это же всего ничего. Все еще впереди.

— Да не в музыке одной дело. Все вообще как-то отстойно. Жить противно.

— А мне думаешь, не противно? Я всю жизнь живу с ощущением, что зачем это надо, что, может, лучше вообще не жить…

— Ты что, серьезно когда-нибудь думала про самоубийство?

Машина, разворачиваясь на шоссе, освещает фарами мамино лицо. Она еле заметно улыбается.

— Думала. В десятом классе. Если не поступлю в институт. Очень хотела уехать из Серпухова, хотела в Москву. Мне там все так опостылело…

— Я тебя понимаю. Каждый раз, когда приезжаю…

— А раньше было еще хуже. Двадцать пять лет назад…

— Налить еще сока?

— Налей.

Я наливаю, мама берет стакан, делает глоток.

— Я в школе отличницей была, все время — лучшая ученица. Ну и что мне это дало? Надо было головой думать, а не другим местом. А так что? Ну, поступила в пединститут. Со мной поступили те, кто учился в школе на тройки. И закончили, и работают, и все у них хорошо… А я… У нас был преподаватель, который все время говорил: девчонки, — а у нас в группе в основном девушки были — учеба, на самом деле, не самое главное. Главное — хорошо выйти замуж, найти свое счастье. И кто-то нашел из наших. А я — ни замуж, ни остального…

— А я? Про меня ты забыла?

— Как я могу забыть? Только я — это я, а ты — это ты. У тебя своя жизнь, Саша. Тебе самому надо думать, как не упустить свое счастье…

— Как-то банально это звучит: «счастье», «упустить»…

Мама пожимает плечами.

— А в жизни вообще все банально.

* * *

Вагон метро полупустой. Напротив меня — семья: муж, жена и двое детей. Сыну лет тринадцать, дочке лет семь. В одной руке у девочки — шар из «Макдоналдса», другой она теребит игрушечного котенка из «хэппи-мила». Жена разгадывает кроссворд в журнале «Отдыхай». Муж и пацан тупо смотрят перед собой.

Я поправляю гитару в чехле — чтобы не упала. Рядом со мной сидит пьяный мужик. Он широко расставил колени в синих спортивных штанах. Кожаная куртка расстегнута, под ней — сине-красный шарф.

Я раскрываю молнию рюкзака, достаю книгу. Илья Стогoff «Революция сейчас». В общем, мусор, но отдельные куски любопытные. Открываю, начинаю читать. Пьяный что-то бормочет под нос, я не слушаю.

Он резко придвигается ко мне. Я захлопываю книгу. Ему лет пятьдесят. Седые волосы, морщины, лысина. Сетка лопнувших сосудов на носу и на щеках.

— Ты только не дергайся, ты меня понял? Только не дергайся, — Он хватает меня за рукав.

Я вырываюсь, встаю, прячу книгу в рюкзак. Пьяный тоже встает, хочет схватиться за поручень, падает. Я отскакиваю. Он цепляется за сиденье, встает и идет на меня. Я бью его ногой между ног. Пьяный отлетает к дверям.

— Э, что ты делаешь? — орет мужик напротив. — Он тебя старше в три раза, в отцы годится, а ты его…

— Не лезь не в свое дело.

Он вскакивает и кидается на меня. Кулак летит в нос, я уклоняюсь. Сын мужика бьет по яйцам — неожиданно больно. Я падаю на заплеванный пол. Сын замахивается еще, попадает мне в нос. Ботинок мужика бьет в живот.

Поезд останавливается. Двери раздвигаются. В вагон заходит пожилая тетка, переступает через меня.

Мужик спрашивает:

— Ну что, хочешь еще?

Дочка стоить в стороне, наблюдает. Ее мамаша подходит к пьяному.

— Отец, вы как? Сможете встать?

Он не может — слишком много выжрал водки. Тетка помогает ему подняться и сесть на сиденье.

Я встаю, поднимаю рюкзак. Поезд трогается. На обоих стеклах в раздвижных дверях приклеена реклама «Дай пробке шанс». Я вынимаю из кармана платок, вытираю разбитый нос.

* * *

На балконе мокро. Я выставляю руку, на нее что-то капает. Мокрый снег. Но сегодня он меня не ломает. Скоро весна. Может, это последний снег.

В комнате звонит телефон. Я закрываю балконную дверь, беру трубку.

— Алло.

— Алло. Здрасьте. Сашу можно услышать?

— Это — Саша.

— Я насчет — объявления. Басист еще нужен?

— Да, нужен.

— Ну, супер. Я, в общем, и есть басист. Объявление я почитал в И-нете. Понравилось мне твое объявление. Социальный панк — это круто. А то панки сейчас, в основном, ребята тупые. Две темы у них — бухло и трах. Никакой идеологии. Так что, стоит попробовать. Если ты не возражаешь, конечно.

— Ты, может, хочешь послушать, что мы делали? У нас демо-запись есть…

— Да, это было бы классно. Знаешь что? Давай как-нибудь затусуем у «Зиг-зага» — ты мне «демку» свою дашь, ну и пообщаемся заодно, пива попьем. Все лучше, чем по телефону.

— Хорошо, давай.

— Завтра можешь?

— Во сколько?

— Часов в семь.

— Хорошо.

— Короче, я буду в черных джинсах, в старой потертой косухе. Волосы слегка длинные, ну и нашивочки на рюкзаке — «Гражданская оборона» и тэ дэ и тэ пэ. Да, кстати, я не представился — меня зовут Витя, но вообще — Курт.

* * *

Я и Курт стоим у «Зиг-зага» с бутылками пива. Пьяный чувак, присев на корточки и уставившись в землю, пытается что-то спеть. Рядом трутся два алкаша с опухшими мордами — «ветераны тусовки». Курт насыпал им «желтой» мелочи. Я дал пятак.

— Ты к наркоте как относишься? — спрашивает Курт.

— Скорей негативно.

— Я тоже. Наркотики усыпляют бдительность, превращают человека в овощ. Ему уже не до революции, не до чего. Алкоголь, в принципе, тоже плохо, но алкоголь проще контролировать. Ты приблизительно представляешь, что с тобой будет после первой рюмки, после второй и тэ дэ и тэ пэ. А таблетку съел — и хер его знает, что дальше. Нет, покурить травы — это максимум, и то не очень уж часто. Потому что расслабляет мозги. А если мозги слишком сильно расслаблены…

— Ну да, я тоже — если только травы…

— А вообще, время сейчас такое — не до травы. Ты веришь, что у нас тоже будет «оранжевая революция» или что-то подобное?

— Не особо.

— Вот и я не верю. А хотелось бы. Так задрали эти правители, все это чмо кагэбэшное, просто пиздец. Хотя мне — любой правитель в падлу. Для меня единственный строй — это анархия. Но и то, анархия — это когда ты один. А когда есть кто-то еще, то какая это анархия? Так, профанация.

— Но я не хочу, чтобы в музыке было много политики. Это тупо…

— А я не говорю, что должно быть много. Музыка — это музыка, а политика — это политика. Но надо высказывать идеи. Если, конечно, есть, что сказать. Вот тебе, как ты думаешь, есть, что сказать?

— Есть.

— Это заебись, это хорошо, это супер.

Недалеко от нас стоит компания чуваков с бородами и множеством сережек в ушах — «альтернатива».

— Пойду поздороваюсь, — говорит Курт. — Знаю одного. Мы с ним когда-то мутили, но проект обломился.

— Ну, я тогда, наверно, пойду. Диск послушаешь — позвони.

— Да, хорошо. Ну, давай.

— Давай, пока.

* * *

Техникум. Я, Леха и Курт идем по пустому коридору. Я спрашиваю у Курта:

— Ну, как тебе первая репетиция?

— Нормально. Нормальная группа, все супер.

У выхода сидит толстый охранник с тупой рожей, разгадывает кроссворд. Он недовольно смотрит на нас: придется оторвать свою жопу от стула и отомкнуть нам дверь.

Мы выходим на крыльцо. Четыре чувака выгружают из багажника «пятерки» гитары — тоже приехали репетировать. Курт машет рукой волосатому парню, волосатый кивает в ответ.

— Это Кубарь, — говорит Курт. — Я играл с ним в металльной команде, называлась «Вомбат».

Стоим в переходе, у киосков, напротив стеклянных дверей метро. У каждого в руке по бутылке «Клинского» — Курт угостил нас в честь первой репетиции.

— Панк-рок должен быть социальным и интеллектуальным, иначе это не панк-рок, а попсня, — говорит Курт. — Я херею от всех этих чистеньких мальчиков и девчонок, которые зовут себя панками, покупают кеды по три тысячи и майки по полторы и ходят на концерты «Наива».

— Да, поп-панк — это какой-то абсурд, — говорю я. — Все равно что «колхозный мерседес».

— Это, пиплы, оксюморон, — говорит Леха.

— Чего? — переспрашивает Курт.

— Это термин такой. «Колхозный мерседес» — это оксюморон. «Соленый сахар» — тоже оксюморон.

Леха ставит бутылку на заплеванную плиту, садится на корточки. Он вынимает из рюкзака книгу — Ален Гинсберг «Индийские дневники», — открывает, начинает читать.

В переход спускаются два мента, лейтенант и сержант, идут прямо к нам.

— Давайте-ка ваши документы посмотрим, — говорит лейтенант.

Я вытаскиваю паспорт, протягиваю ему, он листает, поднимает глаза на меня.

— Фамилия?

— Маркин.

Мент возвращает мне паспорт. Я не понял вопроса. Если он думал, что я этот паспорт украл, то я и фамилию мог посмотреть. Кроме того, в паспорте есть фотография.

Менты берут паспорта у Курта и Лехи.

— Ну, чего вы стоите здесь, а? Только засераете переход, вон сколько мусора из-за вас. — Лейтенант смотрит под ноги. На плитах валяются окурки, пакет от чипсов «Лэйс», раздавленная пачка от сигарет «L amp;M».

— Это не мы, — говорит Курт. — Мы только что подошли. Постоим, пиво выпьем — и бутылки положим спокойненько в мус-с-с-сорку. Ясно?

— Ты здесь не выебывайся, — говорит сержант. — Слишком умный. Здесь я говорю, что делать, ты понял?

— Ладно, пошли, — говорит лейтенант. — Этот черный говнюк уже ждет.

— Не, ты подожди, хули он…

— Сказал — пойдем. Время дорого…

Менты поднимаются по ступенькам.

— Ебаные акабы, — говорит Курт. — Ходят, пристают к людям…

— «Йедем дас зайне», — говорит Леха. — Каждому свое. Они делают свое дело, мы — свое. Их дело — мешать нам жить, наше дело — сделать так, чтоб они нам не мешали…

— Короче, если время есть, можно дернуть ко мне. — Курт допивает пиво, наклоняется, ставит бутылку на плиты. — Там должны мои друзья зайти — посидели бы, водки попили…

— Я бы с радостью, но у меня «стрела», — говорит Леха.

— С девушкой? — спрашиваю я.

Он кивает.

— А ты поедешь, Саня?

— Поеду.

* * *

Окна кухни в квартире Курта выходят на искусственный пруд. Пруд обложен бетонными плитами. Несколько мужиков удят рыбу.

Друзья Курта — Руди и Паша — похожи друг на друга: стриженые налысо, оба в черных свитерах и джинсах.

— Надо привлекать молодежь на свою сторону, — говорит Руди. — Причем, прежде всего тех, у кого мозги еще не до конца убиты пропагандой. Тех, кого хоть что-то еще волнует. Хотя бы неформалов каких-нибудь — чтобы не урло всякое.

— Большинство неформалов ничем не лучше, — говорит Курт. — Такое же быдло. Слушают, например, металл или панк, потому что друзья это слушают. А может, и не слушают даже, а так, майки носят, нашивки, потому что модно…

— Ты бы лучше молчал, — подает голос Паша. — Такие, как ты, только говорить могут. Что ты конкретно делаешь, чтобы что-нибудь изменить? Или тебе, может, нравится то, что вокруг тебя происходит? Что людей винтят ни за хуй? Что политзаключенных в стране уже тысячи? Что информацию всю фильтруют? Что забивают людям мозги рекламой, превращают их в послушных зомби? Или ты думаешь, что все как-нибудь образуется, да?

— Ничего я не думаю. Я живу, как хочу. Если тебе это нравится — газеты распространять, агитировать, — заебись, флаг тебе в руки. Я тебя уважаю за это. Но я честно тебе говорю — заниматься всем этим мне в лом. Хотя идейно я с вами…

— На хуй нужны нам такие попутчики? — говорит Паша. — Балласт это, лишний груз.

— Ладно, хватит вам ругаться, — говорит Руди. — Давайте лучше добьем пузырь. — Он берет бутылку водки, начинает разливать. — Да, кстати, товарищи музыканты, а в концерт вы не хотите вписаться? Знакомые парни делают сейшн…

— Там, наверно, чисто партийные группы… — говорит Курт.

— Нет, скорей, разделяющие определенную идеологию. «Антибуржуй-фест» называется.

— Такую идеологию мы тоже разделяем, — говорю я. — А вообще, туда вписаться реально? И что, надо билеты выкупать?

— Вряд ли. А насчет реально, нереально… Нет ничего нереального.

* * *

Гримерка. На сцене лабает группа. Слышно их плохо, звук в клубе убитый. Перед началом феста звукач укурился «травой». Стас, организатор концерта, бегал, орал — не помогло.

Курт разговаривает с парнем — в очках, стриженный налысо, только сзади оставлен пучок выкрашенных в красный цвет волос.

— Сартр — совершенно другой тип экзистенциализма, чем Шестов, — говорит парень. — Он — активный, действенный экзистенциалист. А Шестов — созерцатель и наблюдатель.

— Ты хочешь сказать, как Камю? — спрашивает Курт.

— А причем здесь Камю? Мы, кажется, говорим про Сартра…

Я спрыгиваю со стола, выхожу из гримерки, двигаюсь по коридору. Прислонившись к стене, целуются парень и девушка. Еще одна девушка сидит на полу, положив голову на колени. Из ноздри свисает сопля. Ко мне подходит упившийся в жопу чувак.

— Джим, слушай, Джим…

— Я не Джим.

— Хуйня, Джим ты или не Джим. Мелочью не поможешь?

Я сую руку в карман, достаю пару рублей и «желтую» мелочь.

— На, держи.

— Спасибо.

Перед сценой с задником «Антибуржуй» слэмуют, едва не падая при столкновениях, десяток подростков. Еще человек тридцать столпились у стен. Большая часть их не смотрят на сцену.

Туалет. В писсуаре, в красноватой блевотине плавает бычок. Из крана в раковину течет тонкая струйка воды. Я расстегиваю штаны.

Захожу в гримерку. Чувак с красной прядью говорит:

— Не надо мне только про Летова. Заебали меня им уже. Всем он вдруг нравиться стал — просто пиздец какой-то.

— Ну так что, что нравиться стал? — говорит Курт. — Что, по-твоему, в этом плохого? Во-первых, не всем, и даже не многим. А во-вторых, если что-то нравится не только тебе и твоей тусовке, то, значит, уже все, говно? Так получается, да?

— Ничего не так. Не надо, пожалуйста, передергивать. Я тебе только сказал, что Летова я не люблю, что он — проститутка…

— Не, Макс, я тебе сейчас точно въебу. Ты выбирай выражения, ладно?

— Я говорю то, что думаю. Можешь делать что хочешь, можешь бить меня, можешь убить меня на хуй, но это ничего не изменит.

— «Нас невозможно изменить, нас можно только уничтожить»?

— Ага.

— Пошел ты, бля, в жопу, Макс. Ты завел всю эту пургу только лишь для того, чтобы понтонуться, показать, что у тебя насчет всего особое мнение. Разве нет? То сам говорил, что Егор — самый настоящий из всех живущих, то вдруг наоборот…

— Когда я такое говорил? Может, тебе он и «настоящий», а мне — нет. То он с НБП, то он с коммунистами, то вообще говорит, что это была игра — поигрался чувак и перестал…

— А разве не он в девяностом году распустил свою группу и три года вообще не играл? Помнишь его слова — «нас хотят сделать частью попса»?

Я говорю Курту и Лехе:

— Пора, наверно, строиться — эти уже давно лабают, должна быть последняя песня.

Леха закрывает книгу, «Джанки» Берроуза, прячет в рюкзак.

Сидим у стойки бара — я, Леха и Курт. Чисто выбритый бармен в белой рубашке — на панк-концерте он выглядит нелепо — ставит на стойку три рюмки водки. На край каждой рюмки надет ломтик лимона.

— Ну, за первый концерт в новом составе, — говорит Курт. — По-моему, все было супер.

— Слушали нас, конечно, не все… — начинаю я.

— Ладно, забудь. Сегодня никто никого не слушал. Много было левого народа. Не знаю вообще, откуда он взялся.

Мы чокаемся, выпиваем.

Подходит девушка в длинной джинсовой юбке и свитере крупной вязки, с тремя нитями бус.

— Привет, Курт.

— Привет.

Она целует его в щеку.

— Что, твоя новая группа?

Курт кивает.

— Я слышала. Правда, частично. Но, в общем, неплохо. По крайней мере, лирика не дебильная. А то большинство групп, которые, якобы, панки — у них тексты говно.

— Да, знакомьтесь, — говорит Курт. — Это — Эмма, она же Валя. А это — Саша и Алексей, мои, стало быть, соратники по группе.

Валя кивает нам обоим.

— Водки выпьешь? — спрашиваю я.

— Выпью.

Я поворачиваюсь к бармену, машу ему рукой.

У столика в углу свалены рюкзаки и Лехины тарелки, сверху — гитары. За столиком — я, Леха, Валя, Макс, Курт, Руди и Паша.

Макс говорит:

— Я не верю в непродажность КПРФ. Они берут деньги у бизнеса точно так же, как все остальные, продают места в списке…

— А причем здесь вообще коммунисты? — спрашивает Паша. — Разговор, вроде бы, шел об анархии?

— А что, анархисты чем-нибудь лучше? Наши, по крайней мере? Ездят за кордон на халяву, жрут там, бухают на западные деньги. А деньги, в конечном счете, дает тот же самый буржуй, против которого мы здесь вроде как протестуем…

— Не, ты задрал уже своей демагогией, — говорит Паша. — Я больше не могу это слушать.

— А тебя разве кто-нибудь заставляет? Мы в свободной стране живем — по крайней мере, формально. Не нравится — можешь отсюда валить куда хочешь, никто тебя здесь не держит…

Паша кидается на Макса, хватает за свитер, стаскивает его со стула. Очки Макса улетают под стол. Курт вскакивает, пытается их разнять. Я тоже встаю, хватаю Пашу за плечи.

Он вырывается, несколько раз бьет Макса в лицо, поднимается и идет прочь от нашего столика.

Макс одной рукой размазывает кровь по лицу, другой шарит по полу, ищет очки.

— С ним вообще ни о чем нельзя разговаривать, — бормочет он.

За столиком — я, Курт и Валя. Остальные уже свалили. Валя говорит:

— Все, политика кончилась. Раз нормальных выборов нет, это уже не политика, а балаган. Настоящая политика теперь только на улицах.

— Что значит — на улицах? — спрашиваю я.

— Демонстрации, митинги, и тэ дэ и тэ пэ, — говорит Курт. — Да, закручивание гаек капитальное. Он начинает напевать:

Заряжая праздничный автомат Мы готовимся встретить грядущий Новый тридцать седьмой Новый тридцать седьмой Новый тридцать седьмой

В клубе пусто. На часах — 00–58. К нам подходит охранник.

— Пора по домам, ребята. Все, мы закрываемся.

Метро. Людей на станции немного. Длинноволосый казах — или, может, киргиз, я плохо разбираюсь в национальностях — что-то читает в своем «наладоннике». Пьяный мужик топчется у колонны, голова болтается из стороны в сторону.

— Давай, провожу тебя, — говорю я Вале. Курт уже отвалился — ему ехать в другую сторону.

— А сам как потом доберешься?

— На «шефе». У меня осталось немного бабла.

— Ладно, поехали.

Трамваев не видно. В блестящих рельсах отражаются фонари. Я поскальзываюсь на тротуаре — днем растаяло, а сейчас подмерзло, — хватаюсь за Валю. Мы смотрим друг на друга, пьяно улыбаемся.

Валя тыкает пальцами в кнопки старого кодового замка — не открывается. Она тыкает снова, дергает дверь, открывает. Мы заходим в подъезд.

Поднимаемся по лестнице со стертыми ступеньками к сетчатой шахте лифта.

— Лифт не работает. Надо пешком, — говорит Валя.

— Какой этаж?

— Последний, шестой.

Я вынимаю из кармана мобильник, ищу в «контактах» номер мамы, набираю.

* * *

Открываю глаза. Я и Валя лежим на узкой кровати. Комната тоже узкая, потолок — высокий. Валя еще спит. Я вылезаю из-под одеяла, сажусь, поднимаю с пола трусы, надеваю. В комнате холодно. Я влезаю в штанины джинсов, застегиваю ширинку, подхожу к окну.

День серый, пасмурный. С крыши капает. От остановки отъезжает трамвай.

Голова болит — вчера выпили много водки. Потом, когда трахались с Валей, я долго-долго не мог кончить.

В квартире, за закрытой дверью комнаты, скрипит дверь. Слышны шаги, снова скрипит дверь.

— Это дедушка, — говорит Валя. — Она открыла глаза и смотрит на меня. — Мы втроем здесь живем: он, мама и я. Три поколения. Мама уже ушла на работу.

— И ты всю жизнь живешь в этой квартире?

— Практически да. Правда, я уезжала на год. В Германии жила, с одним немцем. Он здесь альтернативную службу проходил. Анархист по жизни — типичный западный анархист. Хорошо быть анархистом на всем готовом. Ну и я с ним жила…

— Замужем?

— Нет. А неплохо было бы. Получала бы сейчас алименты… — Валя хмыкает.

— У тебя что, ребенок?

— Нет, ребенка нет, слава богу. Там, в Германии, как во всех жирных странах, алименты платят независимо от того, дети есть или нет. Но я особенно не стремилась за него замуж. И он, похоже, тоже не горел желанием жениться. Чтобы анархист — и женат? Но сделал мне визу, тусовались мы с ним, жили по сквотам, ездили по Европе — Берлин, Амстердам, Копенгаген, Милан. Потом надоело мне все, и я вернулась.

— Не понравилось?

— Можно сказать и так. Не люблю я Европу. Она буржуазная вся насквозь. Даже панки — и те буржуазные, потому что для них — это поза… Ладно, ты, наверно, в туалет хочешь? Пошли, покажу.

Валя вылезает из-под одеяла. У нее белое, бледное тело. От холода кожа покрывается пупырышками. Она набрасывает халат. Я надеваю рубашку.

— На дедушку не обращай внимания. Он в маразме уже, так что не слушай его и не отвечай, если будет что спрашивать. Или отвечай, что попало. Ему все равно. Нет, раньше он был что надо, настоящий левый…

— Что значит — левый?

— Ну, коммунист. Кто еще может быть левый? А правые — это буржуи, разве нет? Всякий Союз правых сил, Хакамада облезлая…

Валя открывает дверь комнаты, выходит. Я иду за ней. В конце длинного коридора — кухня, с другой его стороны — входная дверь и еще две двери. Валя идет в сторону кухни. Дед в расстегнутой выцветшей пижаме — видны седые волосы на груди — сидит за кухонным столом и мешает ложечкой чай в большой чашке.

Валя говорит:

— Вот здесь.

Она включает свет, я захожу в туалет. Она говорит:

— Доброе утро, дедушка.

— Доброе утро, — отвечает он. Его голос дрожит, слова еле разобрать.

Пьем с Валей чай на кухне. Дед убрался в свою комнату. К чаю — один только черствый батон.

— С одной стороны, у нас сейчас трудные времена, — говорит Валя. — А с другой стороны, аскетизм — это тоже неплохо. — Она улыбается. — Дедушкина пенсия вся уходит на лекарства, маме в библиотеке платят копейки, а я пока не работаю…

— А чем ты занимаешься?

— Ничем. Работала в магазине, но меня оттуда выгнали…

— За что?

— Потом расскажу, сейчас неохота. А до этого я училась. В МГУ, на историческом. Вылетела в летнюю сессию. Что-то отовсюду меня выгоняют. Плохая примета.

* * *

— Закройте окно, хорошо? — говорит Валя.

Мы репетируем в «каморке». Валя сидит на усилителях с бутылкой пива.

— Не надо, пожалуйста, — подает голос Леха. — Я тут в углу вообще спарюсь.

— Не спаришься, — говорю я.

— Коллеги, проявите жалость…

— Ну, если девушка просит… — говорит Курт.

— Вот, все вы против меня сегодня…

— Ладно, поехали. На три счета…

Леха вступает, потом я и Курт — и сразу «разъезжаемся».

— Стоп, стоп, стоп! — кричу я в микрофон. — Леха, куда ты так гонишь?

— Извиняюсь, коллеги, извиняюсь…

В «каморке» — я и Валя. Леха и Курт пошли покурить. Мы целуемся. Я сую руку Вале под свитер, трогаю грудь. Она сегодня без лифчика.

— Они долго будут курить? — спрашивает Валя.

— Не знаю. А ты что, предлагаешь?..

— Ну а что? Нет, шучу. Не успеем.

* * *

По бокам аллеи — черные голые деревья. Над усадьбой Ленинские Горки низко нависают серые облака. Под деревьями — корка грязного снега.

— Я здесь был всего один раз, в школе, в первом классе… — говорю я Вале. — Весной, на какую-то годовщину. Тогда было много народу, не то, что сейчас. Но я почти ничего не помню…

— Нет, я несколько раз была. И давно, и недавно… Но мне сейчас тоже нравится больше, когда нет всяких зевак. А то приезжают гоблины, просто от нечего делать, вопросы задают идиотские…

Мы заходим в «Большой дом». Тетка в кассе говорит:

— Вы подождите, ребята, сейчас группа должна приехать — китайцы. С ними тогда обойдете дом…

— А можно как-нибудь без китайцев? — спрашиваю я.

— Ну, можно и без китайцев. Надежда Сергеевна, проведите ребят по дому, пока китайцы не приехали.

Идем за Надеждой Сергеевной — маленькой худой старушкой — по анфиладе комнат усадьбы. В комнатах — спертый, «нафталиновый» запах. Я его ненавижу. Хочется скорее на улицу.

— А вот в этой комнате Владимир Ильич умер, — говорит Надежда Сергеевна. — Причем, говорят, что перед смертью он попрощался со всеми. А вообще, он очень много работал и мало отдыхал — и в этом одна из причин ранней смерти. После первого инсульта врачи говорили ему, что надо отдыхать. И он все собирался, собирался, но так и не собрался. Другие отдыхали — и Троцкий тот же, и Киров. На охоту ездили, в Крым…

У крыльца топчутся два десятка китайцев. Почти у каждого — фотоаппарат или видеокамера. Они галдят на своем языке.

— Интересно, нафига они сюда приперлись? — говорю я. — Потому что коммунисты или просто так, от не фиг делать?

— Какие в Китае коммунисты? — отвечает Валя. — Какой там вообще может быть коммунизм? Так, ширма одна. Но ведь, гады, не признают открыто, что коммунизма давно у них нет, что обычная капиталистическая страна, только со своими китайскими фишками…

— Что, не любишь китайцев? За что?

— За это и не люблю. За осквернение светлых идей.

Сидим на скамейке у гаража. На соседней скамейке мент жмет на кнопки телефона — набирает «эсэмэску» или играет в игру.

— Может, не будем ждать? — спрашивает Валя. — Обошлись бы без этой машины…

— Давай посмотрим, раз уж приехали, — говорю я. — Мне интересно. Тем более, ты ее видела, а я — нет.

Мент отрывается от телефона.

— Машину и я вам могу показать. Только я про нее ничего не знаю — рассказать не смогу.

— Не страшно. Посмотрим — и все, — говорю я.

Мент встает, подходит к гаражу, отпирает дверь.

— Теперь зажимайте уши — сигнализация запищит.

В тускло освещенном гараже — «роллс-ройс» с крылатой статуэткой на капоте. К передним колесам приделаны лыжи, вместо задних — гусеницы.

— Прислали из Англии специально для Ленина. Для зимы переделали в Питере, на Путиловском заводе. Скорость по снегу около двадцати километров в час. Все, больше ничего не знаю.

— А он на ней ездил? — спрашиваю я.

— Кто — он?

— Ну, Ленин…

— Может, и ездил, а может, и нет. Хуй его знает.

Идем к остановке автобуса. Валя говорит:

— Вот это время было, да? Революция, все рушится, строится что-то новое… Кайф. Не то, что сейчас — какая-то гнусная буржуазная жопа. Сделать бы сейчас революцию, да?

— Не могу себе это представить.

— Ну, не такую, конечно, как в семнадцатом. Ну, а возьми Украину — они же сделали. Правда, буржуазную, но все равно…

— По-моему, все это лажа. Революция, не революция — ничего не меняется. У власти всегда остается говно, нормальные люди во власть не идут, а если идут, то сами становятся говном.

— А я верю, что изменить что-то можно. Просто я слишком ленивая. Нет, не ленивая даже. Мне не хватает энергии. Но я не знаю, где ее взять. Да, кстати, я тебе принесла Бакунина… — Валя раскрывает рюкзак, достает книгу.

— Зачем?

— Как зачем? Почитаешь. Самообразование все-таки.

— Знаешь, наверно не стоит. Неохота мне что-то его читать. Зачем загружать себя тем, что не интересно?

— Ну, как знаешь. А что ты сейчас читаешь вообще?

— Лимонова. «У нас была великая эпоха».

Она прячет книгу обратно в рюкзак. На берегу реки стоит с удочкой мужик в резиновых сапогах.

Я спрашиваю:

— Неужели, здесь есть рыба?

Валя не отвечает. Нас обгоняет автобус с китайцами. Они пялятся в окна.

* * *

Шереметьево-2. Я провожаю маму. Она летит с группой на семинар в Венгрию. Вокруг нее толпятся дядьки с портфелями, из-под расстегнутых курток видны белые рубашки и галстуки.

— Саша, нужен Михайлов, — говорит мама.

Я перебираю подписанные конверты с паспортами, нахожу Михайлова, даю маме. Она протягивает конверт невысокому плотному мужику с усами, в кожаном черном пальто. Он отходит.

— Молодой человек, у меня к вам один вопрос, — говорит дядька в кепке. — А гостиница в Будапеште — она сколько звезд? И звезды там соответствуют европейскому уровню, или там сервис чисто славянский?

— Извините, я не в курсе. Я просто помогаю.

Мама, пропустив вперед мужика и трех теток — они прибежали в последний момент, — встает в очередь в зону регистрации. Сзади пристраивается семья японцев. Ребенок сидит на чемоданах, погруженных в тележку.

— Ну, хорошо тебе слетать, — говорю я.

— И тебе тоже счастливо. Смотри, осторожно…

— Не волнуйся, не в первый раз.

Мама целует меня в щеку. Я иду к эскалатору.

* * *

Валя прохаживается по комнате.

— Ну, нормально у вас. Не буржуазно, по крайней мере. Не очень буржуазно, скажем так.

— Тесно только.

— Ну да, понимаю.

Я подрезаю ножом и срываю пластмассовую пробку с бутылки портвейна «Массандра», наливаю в стаканы. Мы выпиваем, не чокаясь. Я отламываю кусок лаваша, начинаю жевать.

— Фильм какой-нибудь будем смотреть? — спрашиваю я.

— В общем, можно. А что у тебя есть?

— Так, не слишком много. Есть «Криминальное чтиво». Пойдет?

— Ну давай.

Мы стоим у окна, обнявшись. По шоссе едут машины с включенными фарами. Светится заправка.

Я спрашиваю:

— Поедешь с нами в Питер?

— А когда?

— Восемнадцатого.

— И что там будет?

— Сейшн какой-то. У Курта друзья там живут. Он им позвонил, они говорят — приезжайте, зажжем. А подробностей — в каком клубе, кто будет играть — я не знаю.

— Вообще, съездить можно. Я Питер люблю. Только бабок нет ни фига.

— У меня есть, не проблема.

— Значит, еду, вопрос решен.

Над домами низко летит самолет, заходит на посадку в Домодедово. Хлопает чья-то балконная дверь. Мы начинаем целоваться.

Достаю из ящика стола презервативы «Contex». Я всегда покупаю одни и те же, в аптеке рядом с «Копейкой». Аптекарша каждый раз просит показать на витрине, хотя я говорю ей конкретно: «за тридцать пять — двадцать». По такой цене только одни.

Валя берет пачку, вертит в руке.

— Спрячь. Я ненавижу презервативы. Надеюсь, ты мне доверяешь?

— Доверяю, конечно. Я не про это… Ты пьешь таблетки?

— Нет, не пью. Поэтому осторожно.

— И тогда не пила?

— Когда?

— У тебя дома…

— А ты что, тогда кончил в меня?

— Не помню. Я был пьяный.

— Я тоже. Но это уже не важно. Все нормально.

Сквозь щель между шторами в комнату пробивается свет. Я смотрю на часы. «10–21». Валя спит. Я встаю, иду в туалет, шлепая босыми ногами по плиткам пола.

Поднимаю крышку. Струя льется в унитаз. Слева, почти у бачка, трещина. На белом фарфоре видны налипшие волосы и грязь. Я ненавижу мыть унитаз и никогда не мою. Этим всегда занимается мама — каждые выходные. А сейчас ее нет.

Валя уже не спит. Я залезаю под одеяло, ложусь на спину, смотрю в потолок.

— Ты Курта вообще давно знаешь? — спрашиваю я.

— Года два или три.

— А как вы с ним познакомились?

— Я точно не помню уже. Где-то в тусовке. Какие-то были знакомые… Нет, сейчас уже не могу точно вспомнить… На каком-то этапе он вроде бы проявлял интерес…

— Вы трахались?

— А почему тебе интересно?

— Так, любопытно.

— Не помню. Может и да, может, и нет. Помню, что тусовались с ним плотно… Но тебя разве это волнует?

— Да нет, не волнует. Просто спрашиваю. Что будем делать сегодня?

— Не знаю. Если честно, не хочу ничего. У меня по весне всегда такая апатия… Нет, сначала, когда только-только весна начинается, оно по-другому. На улице весна, и в душе весна. Но потом опять холодно, опять снег, и так до конца марта. Это ужасно меня раздражает — что весны нет и нет, и я погружаюсь в апатию… Не могу дождаться хорошей погоды.

* * *

Универсам «Перекресток». Очереди за призами от пива «Клинское» — «Дайте пробке шанс!». У меня — три крышки с силуэтом бутылки на обратной стороне. За каждую мне полагается бутылка пива. Передо мной — человек двадцать, у некоторых — по целому пакету пробок. От стола выдачи призов отходит чувак. Он тащит две коробки бокалов и два ящика пива. К нему подходит полная девушка, помогает.

Тинэйджер впереди меня говорит приятелю:

— Где, интересно, он взял столько пробок, а?

— Может, день рождения делал, да? Человек пятьдесят гостей. И специально — «Клинское», чтобы призы…

— Не, навряд ли. Он, наверно, где-то работает — может, в баре. Он или баба его. Или хотя бы в киоске — там же тоже много кто открывает на месте. Я раз брал пиво на остановке, и она мне бутылку открыла — а пробку себе. Я тогда говорю: иди-ка сюда…

Во всяких акциях вроде этой любила участвовать Настя. Она выиграла пару маек, бокал и что-то еще. Майки были размера XL, и она отдала их отцу. Она мечтала выиграть главный приз — машину или поездку за границу. Почти во всех акциях главным призом была машина или поездка за границу. То без чего жить, в общем, можно, но многим хочется получить на халяву.

Стеклянные двери разъезжаются. В «Перекресток» заходит Клык. Он сразу идет ко мне, на ходу кивая кому-то в очереди. Мы жмем руки.

— Что, готовишься угостить меня «Клинским»? — спрашивает Клык.

— Придется. Что делать, раз ты нарисовался?

— «Это вы нарисовались, а мы здесь были». Ладно, все это херня. Я и сам могу угостить, если что. Бабки есть. Просто халява есть халява. Как вообще дела?

— Нормально. Восемнадцатого едем в Питер — у нас там концерт.

— Концерт — это зы. Возьмешь с собой — по ходу, группа поддержки?

— Что значит — группа поддержки? За билет тебе заплатить?

— Обижаешь. За билет платить мне не надо — я и сам с усам. Просто давно уже в Питер хочу — выезд туда не скоро, а сам город люблю…

— Хочешь — поехали. Только не устраивай того, что было в «эрке», ладно?

— Ладно, окей. Решили. Там бы тоже все было нормально, если б не эти уроды. Они сами хотели трабла, ты понял?

— Мое дело сказать.

— Все, сказал. Ну что, скоро там твое пиво? Ладно, я подойду, подвалю только к одному кенту.

* * *

По соседней дорожке бассейна непрерывно плавает девушка в розовой шапке. С другой стороны от меня — старуха. Она не плавает, а просто ходит взад и вперед, держась за металлический поручень.

Из мужской раздевалки выходят два высоких парня. У одного вместо ноги — черный пластиковый протез. Он садится на бортик, отстегивает протез, кладет рядом. Нога у него ампутирована выше колена. Парень, соскальзывает с бортика в воду. Второй прыгает вслед за ним на дорожку, где старая тетка.

Парень без ноги плывет мне навстречу. На плече у него татуировка — тигр, оскаливший пасть. Наверно, спецназ, Чечня. Пошел ли бы я воевать, если бы началась война — не где-то в Чечне, а ближе? Или попытался бы откосить? Не знаю. А вообще — странно: по всей стране мирная жизнь, а на Кавказе столько лет продолжается фиг знает что. И любой, кто туда попадает, может уже не вернуться. А здесь чуваки такого же возраста тусуются в клубах, ходят на дискотеки, бухают, трахаются, жрут наркотики, и им, в сущности, насрать на Чечню, на то, что кто-то там погибает, кто-то теряет ногу. Все хорошо, все правильно, так и надо… А всякие уроды-политики спекулируют на этой теме: одни говорят, что надо вывести войска, другие — что нужен более жесткий контроль.

* * *

Супермаркет «Рамстор». Клык подкатывает тележку, мы встаем в очередь к кассе. Подходят два чувака с литровой бутылкой водки «Флагман», большой кока-колой и коробкой чипсов «Pringles». Один — в синей куртке и кепке, второй — в черном пальто.

— Пацаны, извините, вы не пропустите нас? — спрашивает чувак в кепке. — А то на поезд опаздываем…

Клык хмуро смотрит на них.

— Мы тоже, вообще-то, на поезд…

— А во сколько у вас?

— В час сорок четыре, — говорю я.

— А у нас в час семнадцать.

— Ладно, проходите.

Чуваки протискиваются к кассе, кладут свои покупки на ленту.

— У вас сидячка, да? — спрашивает чувак в пальто. — Не завидую.

— А какая разница? — говорит Клык. — Один хер — всю ночь бухать, да?

На улице нас ждут Леха, Курт, Валя, Влад и Алина — подруга Курта. Мы распределяем пакеты с «рамсторовским» крокодилом и спускаемся в переход.

У входа в Ленинградский вокзал толчется народ. Напротив, на парапете подземного перехода, сидят алкаши и бомжи. У «шестерки» с табличкой «скупка, золото, мобильные» мент пьет из банки фанту. Светится окна гостиницы «Ленинградская». Мы проходим в высокую деревянную дверь.

Идем по вагону, ищем свои места. Вагон комфортабельный, с большими широкими креслами, по два вместе, и еще одно через проход.

— Мажорный поезд, однако, — говорит Курт. — Такие вагоны, наверно, в «Невском экспрессе» — который доходит за три часа, а билеты охерительно дорогие. Почему тогда наши билеты — почти как в обычной сидячке?

— Вагонов, по ходу, не хватает, — говорит Клык. — Я в таких не ездил ни разу. Сколько в Питере был на выездах — всегда задроченный старый вагон, сиденья дубовые, спинки ни хера не откидываются. Но это все ерунда — никто не спит, один хер. А те, кто и хочет — не могут: мы не даем!

Наши места — одно за одним, на одиночных сиденьях.

— Ну и как мы будем бухать? — спрашивает Клык.

— А мы тебя официантом поставим, — говорю я. — Будешь ходить по проходу и всем наливать. Как ты насчет этого?

— Положительно. Только если я — виночерпий, то никому ничего не останется, можете не рассчитывать.

— Знаете что? — говорит Курт. — Надо в тамбур загрузиться — будем курить заодно…

— А как быть тем, кто не курит? — спрашивает Валя.

— Кайфовать от пассивного курения. — Клык ухмыляется. — Максимум кайфа — от пассивного куренья, и максимум вреда тоже.

Я сажусь на последнее кресло, передо мной — Валя, Леха, Курт, Алина и Клык.

Через проход — седой бородатый мужик, похожий на Санта-Клауса, с ним крашенная блондинка под сорок. Перед ними — две мужеподобных девушки в кепках-бейсболках, перед обеими на столике по бутылке пива «Старопрамен».

Света в тамбуре нет. Его освещают мелькающие за окнами фонари. Я лью водку в пластиковые стаканы. Курт подсвечивает мне зажигалкой.

— Ну, за первую гастроль, — говорю я. — Чтобы все у нас было супер.

Мы чокаемся.

Дверь из вагона открывается. Выходят бородатый мужик с подругой.

— Ой, сколько вас тут много… — Мужик улыбается. — А чего вы, ребята, здесь пьете? Мы в вагоне пьем, а сюда только курить выходим… — Он щелкает зажигалкой, прикуривает себе и подруге. Красноватое пламя освещает лица.

— Нам здесь, по ходу, удобнее, — отвечает Клык.

— Ну, вы смотрите, как вам удобно… Это не наезд, вы не подумайте. Наоборот, я говорю, как лучше, комфортнее. А что в этих поездах всегда пьют, — это факт. Русскому человеку путешествие из Москвы в Петербург всегда трудно давалось… Надо его чем-то скрасить…

— Не плачь, Мишутка, алкоголизм — не шутка, — негромко напевает Алина.

— Шутка, — говорит мужик. — В том-то и дело, что шутка. Такого понятия нет вообще — «алкоголизм». Это врачи придумали, чтобы к ним больше народу ходило — кодироваться там и так далее. Заговор, короче. «Дело врачей».

Леха дремлет, сидя на корточках. Алина давно ушла спать. Я и Валя, прижавшись носами к стеклу, наблюдаем пейзаж: какой-то поселок, в нем несколько пятиэтажек и много одноэтажных деревянных домов.

Курт и Клык спорят.

— Говно твой «Сектор газа», — говорит Курт. — Это не панк, а профанация. Не, даже не профанация… Спекуляция это, вот что. Дебильные тексты. Для идиотов. А панка там… Одна форма. Только и всего… Потому что это — сильная форма… Она для всех. Все понимают. И у кого две извилины, и интел… интеллектуалы…

— Зато «Сектор» — это весело, прикольно. Я, блядь, ненавижу русский рок. Там одни понты… Выебон, короче… Все серьезно — просто пиздец… Кинчевы, Шевчуки, говнюки…

— Я от них не особо… в восторге. Но там вообще идея… Что-то говорят… А «Сектор» твой… Один тупизм.

— Ни хера не тупизм. Это прикольно, а не тупизм… Нормальная музыка.

— Ну, если нормальная, то хорошо. Не хочу говорить… про это.

— Ну и молчи, я не заставляю… Ладно, типа, по домам? Мне еще линзы снять…

Дергаю дверь туалета — открыто. Я и Валя заходим, хватаясь за раковину, чтоб не упасть. Оба — упитые в сопли.

Я закрываю дверь изнутри. Мы целуемся. Я опускаю стекло — залетает морозный воздух. Мимо пролетает переезд с красной моргающей красной лампой. У шлагбаума стоит фургон.

Я сую руку Вале под юбку. Она говорит:

— Подожди… Надо выбрать… место, короче. Что, стоя, да?

— Давай стоя. Не на унитаз же садиться.

— Окно закрой… Холодно.

* * *

За окном — пасмурно и светло. Поезд катится мимо серых заборов, заводских корпусов с разбитыми стеклами, груд металлолома. На заборе выведено красной краской: «метизы 485-24-19». Наша тусовка вся еще спит, кроме Лехи — он читает книгу, обернутую газетой. Бородатый мужик спит, голова на плече подруги. Мужеподобные девушки спят, прижавшись друг к другу. У меня — жесткий бодун. Осталась, правда, бутылка портвейна — похмелиться, когда приедем.

Перрон. Два мента смотрят на нас, но не ничего не говорят.

— Пошли завтракать в «Кошкин дом», — предлагает Алина. — Здесь рядом — нормально и недорого. Нас, правда, не пустили, когда мы прошлым летом здесь были.

— Из-за чего не пустили? — спрашиваю я.

— Из-за внешнего вида. Грязные джинсы с булавками. Но это фигня. Мы взяли пива, чипсов, сели на травке — еще и лучше… Правда, сейчас так не сделаешь, погода не та…

Сидим у стола, едим блины. Клык спрашивает:

— Кто-нибудь хочет составить компанию?

Он достает из кармана «чекушку» водки, вертит в руках.

— Когда ты успел затариться? — спрашиваю я. — Спрячь ее, а то выгонят на фиг.

— Кто нас выгонит? Э, ты что? Вы — панки, а я фанатовец! Мы всех на хуй пошлем!

— Ладно, потише. Хочешь — бухай, но не ори.

— Ну и буду бухать! А что здесь такого? Выезд есть выезд, Питер есть Питер. Трезвым здесь быть западло.

На желтом облезлом заборе — большая афиша концерта Добрынина.

— Интересно, кто на такое говно еще ходит? — говорю я.

— Дофига кто, — отвечает Валя. — Те, кому пятьдесят или около того. Они другой музыки никогда не слышали — кроме Добрынина и Магомаева…

— Не, на Муслима ты не гони, — говорит Курт. — Он в шестидесятые годы такие твисты бомбил. Не зря Летов говорит, что слушает эстраду шестидесятых…

— Давайте ему глаза выколем, — предлагает Алина.

— А есть чем? — спрашивает Курт.

— Ручкой обычной хотя бы.

Выходим на Невский.

— Кто-нибудь знает, как идти? — спрашиваю я.

— А какой адрес? — отзывается Алина. — Я здесь была много раз, центр более-менее знаю.

— Московский проспект, 10–12. Метро Сенная площадь.

— Короче, нам до Набережной Фонтанки, потом налево. Можно, конечно, и на метро, но зачем? Времени ведь еще дофига, да?

— Времени еще доху-у-у-я-а! — орет Клык.

Он вытаскивает из кармана «чекушку», допивает, ставит бутылку на тротуар.

Подходим к набережной Фонтанки. Впереди Клык грузит Леху:

— Не, Питер — заебись. Классный город — мне нравится, охуеть. Взял бы и переехал. Только мне тогда что, за «Зенит» фанатеть? Не, за «Зенит» фанатеть я не буду. А еще мне нравится, что ментов здесь мало — меньше намного, чем у нас. И черножопых тоже. В Москве иду по району — одни только эти, а в Питере — не особо. Может, здесь, типа, климат хуевый, холодно им…

Клык останавливается.

— Надо, короче, поссать в Неву.

— Это не Нева, — говорит Леха. — Это — Фонтанка.

— Что Нева, что Фонтанка — один хуй, — говорит Клык, расстегивает джинсы и просовывает член в решетку набережной.

Я и Валя проходим мимо, остальные все уже впереди.

— Заберут идиота в милицию, — говорит Валя.

— Не заберут. К сожалению. — Я усмехаюсь. — Он прав — здесь ментов действительно мало.

Леха ведет Клыка, держа за руку — его развезло. Влад тащит Лехины тарелки. Клык останавливается, достает сигареты, сует одну в рот, ищет зажигалку, находит, щелкает. Он водит зажигалкой перед носом, пытаясь зажечь сигарету.

— Ну у тебя и друг, — говорит Валя. — Знала бы — не поехала бы…

— Он не друг, а просто приятель. И ехать он сам напросился, я не звал его. Если бы знал — точно не взял бы.

— Александр, подойди, пожалуйста! — кричит Леха. — Тут пиплы пообщаться хотят.

Я оборачиваюсь. Два крепких паренька лет по двадцать разговаривают с Клыком и Лехой. Я иду к ним.

— …Приезжаете, бля, из своей Москвы и засераете наш город, — говорит один из парней. — Ну-ка покажите документы. Мы в милиции работаем — счас заберем вас…

— А вы сами не покажете документы? — спрашиваю я.

— А ты что, тоже с ними?

— Да, мы все вместе.

— Ладно, забирайте его и валите. Но еще раз увидим — будут проблемы.

Рядом с клубом — овощной рынок. Черноволосые смуглые парни таскают по лужам ящики с яблоками и бананами. На грязном снегу валяются капустные листья и раздавленные помидоры. У входа в клуб несколько человек пьют пиво. Курт, Алина и Влад стоят чуть в стороне.

— Что, закрыто? — спрашиваю я.

Курт кивает.

— Ну, наверно, пора похмелиться, — говорю я и достаю из рюкзака портвейн.

Курт срывает пробку ключом. Валя пьет первой, потом Алина, после нее — я. Внутри резко теплеет, бодун отступает.

До начала концерта — десять минут. В клубе — человек двадцать пять, не больше. Серый, организатор концерта, говорит Курту и мне:

— Короче, получилась херня. В том смысле, что концерт начинается в восемь — так на афишах. А в реале начать придется в семь. А то не все успеют сыграть.

— А можно тогда, чтобы мы — не первые? — спрашиваю я.

— Нельзя, парни. Я реально говорю. Сами поймите — здесь никто вас не знает. Придется рубиться сначала. Я это Курту сразу сказал. Я никого не кидаю, стараюсь все честно…

— Это была наша последняя песня, — говорю я в микрофон. — Группа «Угроза жизни» из Москвы…

Раздаются жидкие хлопки — это стоящие перед сценой Валя, Алина, Клык и Влад. Остальной публике — ее сейчас в клубе человек пятьдесят — до нас дела нет. Народ общается, попивая пиво у стойки бара.

— Не, заебись вы дали, — говорит Клык. — Показали этим питерцам, да? Дали просраться… Вот что значит — приехали простые московские парни…

Я не отвечаю.

— Будем слушать остальные группы? — спрашивает Валя.

Я кручу головой.

— На фиг. Нас не слушали — и мы не будем. Лучше по Питеру пошататься.

— Как хочешь. Я бы еще осталась… Надо только от твоего приятеля отделаться. — Она кивает головой в сторону Клыка. Он базарит с двумя парнями, они кивают, улыбаются. — Не хочу, чтобы он с нами ходил.

— Отделаемся, не бойся. Он пока вроде здесь остается. Билет на поезд — у него, дорогу на вокзал найдет.

На улице — сумерки. Грузчики овощного рынка исчезли. Капустных листьев и раздавленных помидоров стало больше. Грязь под ногами начинает подмерзать.

— Сколько у нас до поезда? — спрашивает Курт.

Я отвечаю:

— Около трех часов.

— Тогда мы с Алей смотаемся в одно место, здесь у нас знакомый живет… С утра дозвониться пытаюсь — не берет трубу. Но это почти рядом, две станции метро. Значит, встретимся на вокзале…

— Где?

— Вокзал — такой же, как в Москве. Значит, в начале, у входа.

— Ладно, договорились. Пока.

— Пока.

Курт и Алина идут к метро. Мы стоим на площади. Люди тусуются у кафе и магазинов.

— Что будем делать? — спрашивает Валя. — Может, зайти куда-нибудь, выпить чаю?

— Пошли, — говорю я. — Вон такое кафе, как мы утром были.

Сидим в «Кошкином доме», пьем чай. Влад и Валя жуют блины. Я есть не хочу, никогда не ем после концертов.

Влад, прожевав, говорит:

— Питер — бедный город. Это сразу заметно: люди гораздо беднее одеты, чем в Москве. И сам город в таком состоянии — сколько обшарпанных, облезлых домов. И никто их не реставрирует… Правильно говорят: все деньги — в Москве.

— Ну и хер на деньги, — говорю я. — Зато обстановка какая, атмосфера… Ощущение здесь совсем другое…

— И вообще, Питер — культурный город, интеллигентный. Не то, что жлобская эта Москва, — помогает мне Валя.

— Ну вот, давайте сразу все обсерать. Москва у вас жлобская, Питер — интеллигентный… Москва тоже разная, и люди там разные живут. Но я четко вижу, что Питеру до Москвы далеко. Несмотря на всю культуру, это сейчас — провинция, и надо смотреть правде в глаза.

— Ладно, хорошо, посмотрим в глаза, — говорю я. — Ну а ты, Леха, что ты нам скажешь?

Леха смотрит по очереди на всех на нас, улыбается, убирает волосы с глаз.

— А ничего я, пиплы, насчет этого не скажу. Мне и в Москве не то, чтобы сильно плохо, и в Питере тоже нормально.

— Главное — внутренняя гармония? — спрашивает Валя.

— Вот-вот, именно так. Золотые слова.

— Че это вы меня кинули в этом сраном клубе, а? — орет Клык. — Он стоит у вагона, курит. В руке — бутылка пива «Невское». Чуть в стороне курят Курт и Алина.

— Ты же там, вроде, друзей нашел, — говорю я. — С кем-то затусовался…

— Таких друзей — за жопу и в музей. Вы че, какие друзья? Так перетер с кентами немного, потом выпили по три капли, и я пошел вас искать. Три раза этот ебаный клуб облазил — и бесполезно, вы уже уебали.

— Ты б позвонил, — говорит Алина.

— Как я вам позвоню? Мой сотовый разрядился.

Плацкартный вагон. Мы занимаем четыре полки у туалета, две боковые напротив и одну в следующем отсеке — она достается Клыку. Напротив него — невысокий парень в черном свитере. Клык сразу же жмет парню руку — знакомится.

Разливаю портвейн по стаканам, ставлю бутылку под сиденье «боковушки». Алина и Валя уже спят на своих полках.

— Ну, за то, чтобы еще в Питер поиграть, — говорит Курт.

Мы чокаемся.

Клык разговаривает с соседом. Они уже раздавили поллитровую бутылку коньяка. Клык говорит:

— Так заебали хачи — просто пиздец. Не Москва, а какой-то Кавказ. Правильно говорят — «Россия для русских»…

— Не, ты подожди, — перебивает сосед. — Это лозунг неправильный. Ты подумай — за годы «совка» все перемешалось. Вот ты мне скажи — ты что, стопроцентный русский?

— Нет. Если так смотреть, то я не русский вообще. Мать у меня с Украины, а отец — белорус. Но живут в России…

— Ну вот, видишь? И что получается — ты тогда тоже не русский?

— А кто я тогда? Не, ты подожди — я говорю, что хачей надо прессануть. Не обязательно пиздить там или что… Просто сделать жесткие правила — чтобы все по закону. А то прописываются по двадцать человек в одну квартиру…

— Редкий по идиотизму лозунг — «Россия для русских», — говорю я.

— Но для таких, как твой Клык, он работает… — Курт кивает на Клыка и его соседа.

— Какой он мой? Я с ним общаюсь постольку поскольку. Съездил с нами раз — больше не поедет.

— Нет, по-своему, я их понимаю. Тех, кто не любит хачей. Возьми хотя бы этнический криминал. Сколько таких группировок в Москве, еще с советских времен? Но это — проблема не нации, а властей, которые эту фигню допустили…

— Знаете, это как-то неправильно, нехорошо, — говорит Леха. — Как это можно ненавидеть человека за цвет кожи, или за цвет глаз? Ведь все люди, в сущности, братья, разве нет? Даже те, которые слушают разную музыку, читают разные книги…

* * *

Катер тащит за собой парашют, на нем болтаются сразу двое. Я и мама лежим в шезлонгах и смотрим на море. Мы — в Египте, в Шарм-эль-Шейхе. Маме предложили горящие путевки — с вылетом на следующий день. Она позвонила мне — хочу ли я? Сначала я думал отказаться, потом решил — почему бы и нет? Еще утром мы были в холодной Москве, а сейчас — плюс двадцать семь и теплое море.

— Я в Шереметьево видела Кузнецова, — говорит мама. — Он не узнал меня — и хорошо. Мерзейший тип. Из правительства Москвы, какая-то мелкая сошка. Я, когда работала в отделе выставок, занималась их делегацией. Тогда решалось, где будет проходить крупная международная выставка, и Москва подавала заявку. Очень тогда он достал нас, все его ненавидели. Сразу все вспомнилось… Неудивительно, кстати, что Москва тогда проиграла. Другие города готовились долго, а эти все думали, как бюджетные деньги получше украсть. Ну и додумались…

— Представляю, с какими уродами тебе общаться приходится…

— Привыкла уже. Причем давно. Когда понимаешь, что некуда больше податься, что уже за сорок… Не в школу же возвращаться…

Катер, тянувший парашют, останавливается. Слышны крики — жуткие, дикие. Люди на пляже смотрят на катер.

Я спрашиваю по-английски у дядьки в соседнем шезлонге — он явно нерусского вида:

— Вы не видели, что там случилось?

Он отвечает с акцентом — наверное, немец:

— Катер зацепил ныряльщика с трубкой.

Крики стихают. Кого-то вытаскивают из воды на катер. Катер плывет к берегу.

Я слезаю с шезлонга, иду к воде. Она совсем не холодная, можно купаться. Я захожу по пояс, окунаюсь, проплываю метров пять, поворачиваюсь, смотрю на пляжи и торчащие за ними отели. Над нашим болтаются флаги: российский, немецкий, британский и какие-то еще — я их не знаю.

Ужин. Мы сидим за столом. Пожилая женщина — левая рука на перевязи, в правой — тарелка с нарезанными кусками апельсинов — спрашивает:

— Здесь свободно?

Мама кивает. Женщина садится, к ней подбегает пацан лет пяти — видно, внук. Он забирается на стул рядом, дает старухе стакан. Она берет здоровой рукой кусок апельсина, выжимает в стакан сок. Сок брызгает, попадает мне на майку.

— Представляете, даже свежевыжатого сока у них нет, — говорит женщина. — А обещали, что будет хороший отель. Вот и верь всяким этим турфирмам.

Я торопливо засовываю в себя кусок курицы, запиваю водой.

— В холле буду ждать, — говорю я маме и встаю из-за стола.

Я и мама сидим на открытой веранде кафе. Кафе — на холме, внизу — улицы. По ним бродят толпы туристов. Мы пьем свежевыжатый апельсиновый сок.

На соседней скамейке — толпа русских туристов.

— Нет, Египет — явно не моя страна, — говорит тетка в черной майке «Sexy Always». — Арабский сервис — это нечто… Я просто в шоке. Зашли сегодня в бар здесь рядом…

— У них баров нет, они вообще не пьют, — перебивает полный мужик с редкой челкой на лбу.

— Ну, не бар… Не знаю, как называется. Чай они пьют там — свой красный чай. Каркаде, да? Так все грязно, так жутко. И сами арабы… Они какие-то… Вроде и чисто одеты, но что-то в них есть неприятное… Даже воняют они, как будто не моются. Я бы здесь жить вообще не смогла. Они еще на другом этапе развития, на более низком…

— А мы были здесь рядом, в «Хард-рок кафе», — говорит тетка помоложе, со светлыми волосами. — Цены — просто обалдеть, как в Москве, даже выше. Сидят какие-то идиоты — может, американцы, не знаю. Пьют пиво. И музыка — ихняя, тупая играет.

— Арабская? — спрашивает мужик.

— Нет, американская.

Из колонок гремит арабская музыка. Официант в черных джинсах и белой рубашке спрашивает у меня по-английски:

— Ты умеешь танец живота?

— Нет. А ты?

— Конечно.

Он забирается на парапет веранды, крутит животом и задницей.

— Попробуй, — говорит он. — Это несложно.

— Нет, спасибо.

Официант спрыгивает вниз, бежит принимать заказ.

Мама ставит стакан на низкий столик, спрашивает:

— Как твои вообще дела?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, как… Что у тебя с музыкой, что с твоей девушкой, какие отношения? Ты давно уже ничего не рассказывал…

— Нечего рассказывать особенно. Ничего не происходит. Отношения как отношения. Трудно пока что-то сказать. С музыкой? Съездили в Питер, все было в кайф. Но слушать никто нас не слушал, я тебе говорил уже…

— А сколько ей лет, я забыла…

— Кому?

— Вале.

— Двадцать два.

— Когда мне было двадцать два, тебе уже было два года… Но это я так, это ничего не значит. А то еще подумаешь, что я на что-то намекаю. По-моему, сейчас вообще нет смысла жениться или выходить замуж до тридцати. Построить сначала карьеру, разобраться в себе, что хочется делать…

— Мне и карьеру особенно строить не хочется…

— Но жить как-то надо…

— Да, действительно. Как будто без этого не проживешь…

* * *

Аэропорт. Компании из бывшего СССР в ожидании вылета нагружаются бухлом, купленным в «дьюти-фри», орут и хохочут. Рядом с нами — семья: негр, русская жена и ребенок — светловолосый и белокожий.

Жена спрашивает у негра по-русски:

— Ну и что ты хочешь?

— Я уже ничего не хочу, — отвечает он с легким акцентом.

Я спрашиваю маму:

— Такси нас точно встретит?

— Должно. Я сказала номер рейса, время прибытия… Они говорят — будет ждать с табличкой.

— А что на табличке?

— Название фирмы — «Навигатор».

Бородатый мужик кладет в ящик над креслом кальян. Он садится, упирается ногами в спинку моего кресла, говорит своей спутнице — коротко стриженной, в очках в тонкой оправе:

— Да, почти бизнес класс, можно сказать. Ноги некуда деть. Как я мечтаю о том дне, когда не придется больше летать такими самолетами…

— Мечтать не вредно, — отвечает женщина.

Я жму на кнопку, откидываю спинку. Мужик пытается помешать, упершись коленями. Я поворачиваюсь, смотрю на него в щель между креслами.

— Извините, не могли бы…

— Ну и куда мне — на небо, что ли?

— А мне куда? Что, спинку откинуть нельзя?

Мама дергает меня за рукав. Мужик, скривив рожу, поджимает колени.

— Внимание! Прослушайте, пожалуйста, информацию о нашем полете, — бубнит в динамиках голос бортпроводницы. — Полет проходит на высоте десять тысяч метров, расчетное время прибытия в аэропорт Шереметьево города Москвы — три часа пятнадцать минут.

Мама спит. Я закрываю глаза и пытаюсь дремать. Сзади бородатый болтает с соседями через проход — мужиками за сорок. Они уже раздавили бутыль виски «Teachers». Бородатый говорит:

— Нет, все-таки не сравнить Египет и Крым. Я в девяносто втором году был в Ялте, в самой гостинице «Ялта». Сказка, я вам скажу. На интуристовском пляже и сервис был лучше, чем здесь, и вообще все лучше…

— Тоже сравнил, — отвечает другой мужик. — С Крымом никакая Турция не сравнится. Только дорого все там сейчас. Борзеют хохлы…

— Надо гнать их, на хер, оттуда! — выкрикивает бородатый. — Крым всегда был русским и всегда должен русским остаться. Правильно я говорю?

Он упирает колени в спинку моего кресла. Спинка прогибается. Я поворачиваюсь, смотрю на мужика.

— Ну, что такое? — спрашивает он. — Герой, да? Что, может, поговорим с тобой?

— Ладно, не трогай ты пацана, пусть отдыхает, — говорит мужик через проход — лысый, усатый, в расстегнутой черной рубашке и золотой цепочке на шее. — А про Крым ты правильно говоришь. Все мы просрали. Севастополь просрали, Прибалтику просрали. Все, что только можно. Теперь ездим к арабам поганым на море купаться…

— А что бы ты сделал? Как бы ты не просрал, когда все развалилось к херам?

— А очень просто бы сделал. Я бы войска ввел во все республики. Кто хочет отвалиться — тех прессовать жестоко. Нужен был жесткий правитель, как Пиночет какой-нибудь. А эти — что Горбачев, что Ельцин, — перед Америкой пресмыкались.

— Скажешь тоже — прес… пресмыкались. Все проплачено было, и бабки им шли немереные. Нам с тобой таких никогда не увидеть. Да и вообще, дело не в этом. Скоро и Россия развалится. Дальний Восток китайцы захватят. Камчатку, Чукотку, Сахалин — американцы. Немцы заберут Калининград…

— Ладно, хватит о грустном, а то я сейчас заплачу. Лучше ответь мне конкретно. Берем еще пузырь виски?

— А что, есть другие варианты?

Мама дремлет. Я двигаюсь в кресле, пытаюсь улечься — бесполезно. Монотонно гудят двигатели. Общее освещение погашено, светятся лампочки над несколькими креслами. Собутыльник бородатого высовывается в проход, разглядывает девушку в кресле перед ним — загорелую, с блестящей помадой, золотой цепочкой и кольцами, в открытой блузке — в разрезе виден лифчик. Она читает глянцевый журнал.

— Девушка, вы извините, конечно… — говорит лысый.

Бородатый шевелится в своем кресле. Девушка не реагирует.

— Нет, я, конечно, понимаю — вы вся тут из себя крутая. Что вам за дело до простых людей, вроде нас. Вы таких даже не замечаете, не то, что поговорить…

— Что вы хотите? — спрашивает девушка.

— Ничего не хотим, — подает голос бородатый. — Просто пообщаться.

Я смотрю в щель между кресел. Его спутница спит.

— Мне с вами не о чем разговаривать, — говорит девушка. — Не мешайте, пожалуйста. Я читаю.

— Читает она, да? — говорит лысый. — И общаться с нами не будет, ты понял, Дима? — Он хватает девушку за руку. Она вырывается.

— Я сейчас вызову стюардессу…

— И что она сделает? Нет, ты мне скажи, что она сделает?

Лысый снова хочет схватить ее за руку. Девушка отодвигается, почти прижимаясь к спящему соседу — большому толстому мужику.

Я не знаю, что делать. Вмешаться или нет? У меня нет симпатий к подобным мажорным девицам, но эти уроды еще хуже. Еще одна попытка, и я скажу лысому, чтоб отстал. И что будет, то будет.

Лысый ерзает, усаживаясь поудобней.

— Ладно, Димон, я, наверно, посплю. Не хотят с нами общаться…

— Ну спи, твое дело.

— А ты что предлагаешь?

— Ничего.

Я и мама идем за таксистом к машине. Я тащу за собой чемодан на колесиках. Таксист полный, седой, коротко стриженный, в спортивных штанах «adidas».

Машина — белая «восьмерка» с проржавевшими крыльями. Я кладу чемодан в багажник, захлопываю крышку. Мы садимся на заднее сиденье.

Такси едет по незнакомым мне районам. Освещенные улицы чередуются с темными длинными заборами. Фары освещают кучи грязного снега. В приемнике — «Русское радио», песня «Зимушка-зима».

* * *

Снимаю телефонную трубку с «базы», набираю номер отца. По телевизору идет футбол — английская премьер-лига.

Отец берет трубку сам.

— Алло. Привет, пап.

— Привет, Саня. Ну что, как съездили?

— Нормально. Можно даже сказать, хорошо. Здесь еще холодно, весна толком не наступила, а там — настоящее лето.

— Вода была теплая?

— Да. Я же говорю — как летом. А у тебя как дела?

— Все как обычно. Трудимся. Ты же знаешь, государственная контора… Денег мало, ответственности много…

— Так перешел бы в негосударственную. Вариантов ведь много…

— Не знаю, не знаю. Вариантов-то много, но все они не для меня. Когда тебе сорок семь, на тебя уже смотрят по-другому.

— По-моему, ерунда. Главное, чтобы был специалист хороший. Ну, и человек тоже.

— Ладно, посмотрим, посмотрим, как оно будет дальше.

— Как тетя Алла, Вера?

— Тетя Алла — нормально… Как обычно — скажем так. Вера? Ну, ты же знаешь ее — пропадает где-то все время, дома неделями не появляется. Позвонит, скажет, что все в порядке — и опять исчезает. Ты же знаешь, была бы она моя дочь, я бы ей всыпал, как следует. — Отец смеется. — Но не имею права.

— Она все еще в «пиаре» работает?

— Вроде, да.

— Ну ладно, передавай приветы.

— Хорошо, конечно. И тебе тоже от всех привет. Обнимаю.

— Пока.

Я кладу трубку на «базу», открываю балконную дверь. Балкон еще не мыли после зимы. На плитках — грязные пятна от растаявшего снега.

За строящимся домом, на антенне на крыше НИИ светятся красные огни. Еще несколько таких же огней моргают за зданием обувной фабрики.

Отец любил маму, может быть, любит еще и сейчас. А мама его терпеть не может. Говорит, что он был слишком большим эгоцентриком и лентяем, делал только то, что хотел. Еще она говорит, что он изменял ей или, по крайней мере, пытался — бегал за какими-то девушками. Началось это почти сразу, как я родился.

В принципе, мне на это наплевать, но общего у меня с ним мало. Все разговоры — дежурные, стандартные, общие. Я не стал бы с ним говорить о каких-то серьезных для меня вещах. Он бы меня просто не понял.

* * *

Встаю с дивана, подхожу к приоткрытому окну в комнате Вали. Сегодня — первый теплый, по-настоящему весенний день. Батареи еще греют, в комнате жарко.

Валя лежит на диване без ничего, повернувшись на живот. Рядом с ней, на простыне — мокрое пятно спермы. Я сажусь в плетеное кресло-качалку — его принесли из комнаты деда.

За стеной работает телевизор — идут новости на канале «Россия». Дед сделал звук громче, хотя слушать там, в общем, нечего — одна пропаганда.

— Знаешь, а я, в сущности, так и не знаю, кто ты, — говорит Валя.

— Что значит — кто я?

— Ну, если хочешь, левый ты или правый…

— Я ни левый, ни правый. Все эти тупые деления меня бесят.

— А кто ты тогда? Обычный обыватель? Буржуазный «средний класс»?

— Это ты говоришь потому, что я не живу, как бомж или тусовщик?

— Дело не в этом. Ты, как все эти обыватели, хочешь «нормальной» жизни: институт, карьера, квартира, поездки в отпуск. Ты — конформист, тебя устраивает существующий порядок. Вернее, устраивает тебя, пока он не затрагивает твоих интересов.

— Чепуху какую-то говоришь. Тоже мне, нашла конформиста.

— А чем ты отличаешься от них? Тем, что занимаешься музыкой? Да музыка для тебя — это так, игрушки. Хобби, можно сказать.

— А чем это должно быть?

— Не должно, а может. Может быть настоящим оружием. С помощью музыки можно до масс доносить идеи.

— До каких масс? До ужравшихся тусовщиков и торчков? И какие такие идеи? Моя главная идея в том, что надо думать своей головой и самому принимать решения, а не слушать, что тебе говорят.

— Ты не понял. Сейчас время другое. Нельзя просто стоять в стороне. Надо действовать.

— Действовать как? Готовить революцию? Я не могу поверить, что кто-то сейчас может думать об этом всерьез. Кроме, конечно, людей отмороженных…

— Не надо никого оскорблять. В левой тусовке есть очень достойные люди. Я их уважаю.

— Ну и уважай, пожалуйста. Только не надо мне промывать мозги и навязывать чьи-то идеи, хорошо?

— Хорошо.

Валя поворачивается на бок и глядит на меня.

— Я тебя хорошо поняла, Саша. Знаешь, кто ты? Ты — либерал среднего класса. Американский чисто вариант — там ты это и подцепил. Такой якобы продвинутый обыватель, который при случае критикует власть, критикует систему, но сам за счет нее живет и даже на ней паразитирует. И если вдруг, не дай бог, что-то всерьез будет этой системе угрожать, он заговорит по-другому.

— Ладно, я пойду. Надоело все это слушать.

— Никто не любит правды.

Я поднимаю с пола трусы, надеваю, тянусь за джинсами.

— Чего ты молчишь? Скажи что-нибудь.

— Сама скажи, если хочешь. Давай, продолжай свой бред.

— Значит, то, что я говорю — это бред?

— Конечно.

— Что же ты слушал все время внимательно и кивал?

— Ничего я не кивал. Я с тобой спорил. Но больше спорить не хочу. Надоело…

— Ах, тебе надоело? А не пошел бы ты, Саша, в жопу. Понятно? Больше не звони и не показывайся. Обыватель сраный…

— Тоже мне, революционерка нашлась…

— Ты что, не понял? Надевай свои тряпки и вали. Не хочу тебя видеть.

* * *

Перерыв между парами. Мы стоим в коридоре — я, Миха и его приятель, Садилов.

Садилов говорит:

— Слышали, что военную кафедру отменяют?

— Ты че — отменяют? Как? — спрашивает Миха.

— Очень просто. Закроют — и все. Вроде, приказ есть из министерства. Нет, мы, конечно, доучимся, раз начали. И вообще, у нас, может, и не закроют, а в других институтах могут реально закрыть…

— И что тогда? — говорю я. — В армию?

— Да, а если отсрочки отменят, то пойдут парни после первого курса служить. Так уже при «совке» было, когда в Афганистане людей не хватало, и всех брали в армию: военка, не военка — насрать.

— Я в эту бодягу не верю, — говорит Миха. — Сколько учимся, столько эти разговоры идут: отсрочки отменят, в армию будут брать. Но до сих пор никого не забрали. А, в общем, мне все равно. Мы доучимся — и нормально. А после нас пусть делают, что хотят.

— Ага, вот посмотрю я, как тебе будет радостно, если заберут всех офицерами на два года. После диплома. — Я усмехаюсь. — При «совке», вроде, и так тоже делали…

— Ладно, хватит про это — надоело уже. — Садилов поворачивается ко мне. — Ты, Саня, вроде, хотел устроиться журналистом?

— Ну, не устроиться, а попробовать что-нибудь написать. Надоело переводить всяким уродам…

— Короче, я пробил эту тему. У меня дядька в журнале работает. Так, журнальчик, конечно, не высшей лиги, но выглядит ничего — его банк какой-то спонсирует. Скорее всего, отмывка, но дело не в этом. Деньги там платят. В общем, он сказал, чтобы ты ему позвонил. Сейчас, найду его телефон. — Садилов жмет на кнопки мобильника. — Скажешь, что я номер дал. Напишешь какую-нибудь пургу. А если им понравится — будешь у них работать.

— Ладно, спасибо.

— С тебя пиво.

— Обязательно. С первого гонорара.

— Окей. Договорились.

* * *

По вагону метро идет чумазый пацан лет двенадцати. Он растягивает гармошку, фальшиво играет тему из «Бумера», которая плавно переходит в «Черный бумер».

Я делаю глоток пива, говорю Курту:

— Разосрались мы с Валей. Послали друг друга в жопу.

— Из-за чего?

— Так, из-за всего. Она говорит, что я — буржуазный обыватель.

— Да, у нее все четко поделено. Это — черное, это — белое, середины нет. Но насчет буржуазности, это, конечно, клиника. Не просекает она, смотрит только на внешние фишки. У меня, например, есть приятель — он реальный настоящий марксист. При этом ездит на дорогом «мерседесе», фирма своя у него. Совершенно нормальный чувак, простой в общении. Я с ним на форуме познакомился. Потом пересеклись в реале — не помню, насчет чего. Говорит — делу больше пользы, если я буду тем, кто я есть, а не иждивенцем каким-нибудь, который только болтать умеет.

— Что, он бабки дает кому-нибудь? В смысле, партиям?

— А ты думал… И вообще, говорит — если произойдет революция, я первый свой «мерседес» отдам и буду ходить пешком.

— А кому отдаст?

— Не знаю, кому. Тому, кому будет надо, наверно.

* * *

Офис редакции — в старом, недавно отремонтированном здании на Бауманской. Молоденькая секретарша в белой блузке, с зеленым шейным платком говорит:

— Минутку подождите, пожалуйста. Сергей Антонович вас сейчас примет.

Она встает из-за стола, подходит к принтеру. На ней — черная короткая юбка и телесного цвета колготки. Я сажусь на стул.

Кабинет редактора — узкий и тесный. Всю стену над столом занимают фотографии в рамках: обложки номеров журнала и фото редактора с неизвестными мне людьми. Некоторые лица, вроде, знакомы, но ни фамилий, ни кто они, я не знаю. В центре стены — красочный плакат «Взятка более тысячи у.е. считается проявлением благодарности».

Редактор — полный, седой, краснощекий. Очки в металлической оправе, черный пиджак, фиолетовый галстук.

— Журнал наш видел?

— Видел.

— В журналистике опыт есть?

— Нет.

— Это не страшно. Лучшие журналисты выходят из тех, кого этому не учили. Игорь мне про тебя говорил, но как-то все неконкретно, урывками. Он все где-то тусуется, наслаждается жизнью, пока другие работают — толком и не пообщаешься. В общем, журнал у нас вроде как общего направления, для массового читателя. В нем любой что-то должен найти для себя. И рекламодателям он должен нравиться, потому что — ты это знаешь прекрасно — кто девушку ужинает, тот ее и все остальное… В общем, даю тебе пробное задание — сходить на пресс-конференцию. Сейчас приглашение найду. — Он копается в стопке бумажек на краю стола. — Вот оно. Строительная выставка. Организатор — наш рекламодатель. Так что нужно написать статью — не очень большую, слов на пятьсот. Слова на компьютере умеешь считать?

— Умею.

— И доступ к компьютеру и Интернету есть, я надеюсь?

— Да, конечно.

— Ну, вот и все. Идешь на прессуху, пишешь статью, присылаешь по электронке. Вот визитка тебе, на ней адрес. — Он сует мне визитку золотистого цвета. — За день написать успеешь?

— Успею.

— Ну и отлично. Значит, в среду прессуха, в четверг получаю статью, в пятницу сдаем номер. Потом будет неделя посвободнее — встретимся снова и все обсудим детально. Идет?

— Идет.

— Ну, пока. До связи.

* * *

Директор фирмы-организатора выставки читает по бумажке:

— В этом году количество участников увеличилось на восемь процентов, общая площадь экспозиции на четыре процента, а количество представленных стран — с одиннадцати до тринадцати…

Сзади мужской голос шепчет:

— Наверно, добавилась Молдавия — услуги шабашников.

Кто-то хмыкает.

Директор продолжает:

— Мы надеемся, что улучшенный дизайн стендов, а также общий уровень организации приятно удивят наших участников и гостей…

Через стул от меня девушка в сером свитере строчит ручкой в блокноте, записывая этот бред. Рядом с ней на стуле лежит диктофон. В нем крутится кассета.

— Уважаемые коллеги, у кого еще будут вопросы? — говорит Головлева, тетка под пятьдесят. Она — пиар-менеджер фирмы-организатора выставки. — Да, пожалуйста…

Поднимается дядька в вытертых джинсах-«бананах» и свитере в катышках. Спереди у него не хватает зубов.

— Кутепов, газета «Столичный север»… У меня такой вот вопрос к господам организаторам. Не будет ли проблем с проходом прессы на выставку, как в прошлом году? Помнится, тогда требовали обязательно дать в газете анонс. А без газеты с анонсом прессу на выставку не пускали…

Головлева говорит:

— Я поняла ваш вопрос. Мы обсудим его позже, во время неформальной части. Хотя, если я не ошибаюсь, пресса была в не очень трезвом состоянии. Но мы обсудим вопрос обязательно, хорошо?

— Хорошо.

Кутепов садится.

— А теперь переходим к неформальной части мероприятия — то есть к фуршету, — объявляет Головлева, растягивая губы в дежурной улыбке.

Несколько человек, в том числе Кутепов, срываются с мест и бегут к столу с бутербродами. Остальные тоже спешат туда, но стараются этого не показывать. Вокруг стола образуется давка.

Добравшись до стола, я понимаю, что опоздал: не осталось ни сыра, ни ветчины. На подносах валяются лишь куски хлеба и капустные листья. Но мне плевать, я голодный. Я кладу на тарелку два куска хлеба с капустой, беру бутылку воды без газа — соки уже расхватали.

Лысый пожилой журналюга в костюме аккуратненько заворачивает бутерброды в салфетки и складывает их в портфель. У него их штук пять. Я пристально смотрю на него. Он не реагирует.

Крупный высокий дядька со значком на пиджаке — мне не видно, что на значке — энергично жует. В метре от него Кутепов уставился на значок. Он говорит:

— Что это вы, господин депутат, стоите в начальственной позе?

— Какой я тебе депутат? — громко, на все помещение, отвечает высокий. — Пошел ты на хуй, придурок!

Девушка в сером свитере громко хихикает. Головлева отвлекается от разговора с каким-то хреном, кривит губы, качает головой.

Я ставлю тарелку на стол и иду искать выход.

* * *

На стенах кафе висят дешевые восточные картинки. Вьетнамец и вьетнамка за стойкой негромко разговаривают на своем языке. По телевизору без звука идет футбол.

Мы празднуем день рождения Влада — он, я, два его друга, Коля и Стас, и две девушки, Аня и Света. Влад одно время встречался со Светой, но что у них сейчас — я не знаю.

— Вы только не обижайтесь, но вы, москвичи, ни хера не понимаете… — говорит Влад.

Москвичей среди нас только двое: Аня и я. Все остальные приезжие, как и Влад.

— У вас есть все, все возможности, вся информация… — продолжает Влад. — Вы учились в нормальных школах, занимались у репетиторов… Не то, что в провинции. У вас родители, бабушки, дедушки, у всех их — квартиры… Вам не придется думать, как квартиру купить…

— Ладно, перестань, — говорю я. — Где ты тут видишь мажоров? Я, что ли, мажор? С мамой всю жизнь в одной комнате. Или Аня — мажор? Живет в ебенях, в Южном Бутово…

— Я не вас имел в виду конкретно… Я про менталитет говорю, про психологию…

— Да ну его, менталитет… Лучше давайте добавим — в бутылке еще есть…

Коля берет бутылку, начинает разливать. Рука дрожит, водка проливается на клеенку. Аня накрывает рюмку ладонью: больше не надо.

— Ну, за что в этот раз? — спрашивает Стас. — За все вроде выпили. Давай, Саня, выдай тост.

Я ненавижу говорить тосты — гнать всякую пошлую пургу. Вообще не люблю пить с тостами. Лучше просто бухать, кто с какой скоростью хочет, при желании — чокаться, но без этой херни. Но объяснять мне все это лень, и я говорю:

— Давайте еще раз за именинника. Не повредит.

Пьяный в сопли Влад обнимает меня рукой, больно сжимает шею.

— Саня, я тебе честно скажу — мне твоя эта хрень непонятна…

— Какая такая хрень?

— Насчет музыки. Несерьезно все это — ты понял? Не-се-рье-зно… Не в обиду, я как друг говорю. Пусть этим модная молодежь занимается — типа тех, которые с серьгами ходят, по пять штук в каждом ухе, и на бровях, и на языке… бороды отрастили, татуировки… Я этого не понимаю… На хера тебе это?

— Потом поговорим, Владик. Сейчас настроение… ну, не то…

— Ладно… Потом так потом. Суп с котом…

— Россия в этом году Евровидение снова засрет, — говорит Стас. — Эта, как ее…

— Наталья Подольская, — подсказывает Света.

— Ну да. Я видел один клип… Такая тупая, колхозная баба…

— А какая она может быть? — говорит Коля. — Откуда-то из Белоруссии. Из дыры. Гомель, что ли…

— Колхозница есть колхозница. — Влад усмехается.

— Интересно, а Путину она бы понравилась? — спрашивает Аня.

— Так это он и… это самое, он решил за всех, — говорит Коля. — Думаете, это народ решал? Не-е-е-т! Такие вещи решаются на самом верху! Так что, если б Путину она не понравилась…

— А я читала, что Путин попсу не слушает вообще, — говорит Света. — Он, вроде, классику слушает — Моцарта там, Бетховена…

— Кто тебе такое сказал? — Стас хохочет. — Он слушает блатной шансон. Ну, может, еще группу «Лесоповал». Какая классика? Че за бред? Ты скажи еще, что он «Дом-2» смотрит…

— А при чем здесь «Дом-2»? — спрашивает Аня. — Я, ребята, что-то не вижу связи… Путин, классика, «Дом-2»… Я вообще не просекаю — при чем здесь «Дом-2»? И кто вообще такое говно может смотреть?

— Ну, я, например, — говорит Стас.

— Ты это серьезно?

— Абсолютно.

— И что ты там такого находишь? Или тебе Ксюша Собчак нравится?

— Он на нее дрочит… — говорит Влад и пьяно хохочет.

— При чем тут Ксюша? — говорит Коля. — Что вы вообще за галдеж развели? Городите какую-то хрень. А «Дом-2» — нормальное шоу, я бы участвовал, если б позвали. А че там — сидишь, ни хера не делаешь. Можно учиться где-нибудь, можно не учиться. Ведь бабки какие-то им дают, да? Ну, кормят, на крайняк… Трахаться можно, с кем хочешь…

— Не с кем хочешь, а с тем, кто дает… — говорю я.

— Без разницы…

— Не, я офигеваю, — говорит Аня. — Ты, Коля, меня разочаровываешь…

— Наверно, пора нам валить по домам, — предлагаю я. — А то пошли какие-то разговоры…

— Точно. — Влад открывает глаза. Он уже успел подремать. — Отличная мысль.

Мы встаем, отодвигаем стулья, идем к выходу.

За крайним столиком сидит компания мужиков лет по тридцать. Один тыкает стилусом в экран «наладонника», что-то показывает второму.

* * *

Редакция. Я листаю журнал, нахожу свою заметку про выставку. Из моих пяти сотен слов — я их еле наскреб — получилось десять строчек. Будущее время переделали в прошедшее — к выходу номера выставка закончилась.

«…состоялась выставка… участвовали компании… на 4 %… на 7 %… полезные контакты… важные встречи…» Бред.

— Сергей Антонович освободился, — говорит секретарша.

Я прохожу в кабинет. Редактор встает, сует мне руку. От него пахнет коньяком.

— Ну что, видел статью? Порадовался? Чуть-чуть сократить пришлось, но это не твоя вина. Реклама вытеснила. Ты молодец, все качественно написал. На хорошем уровне. Все получится у тебя. Все будет, как надо. Гонорар выплатим после пятого. Потом подойдешь в бухгалтерию, дашь им все свои данные. ИНН у тебя есть?

— Нет.

Редактор смотрит мне в глаза, не отрываясь.

— Что, ты тоже считаешь, что это — не по-людски? Какой еще номер, когда каждый человек уникален?

— Да нет, просто не приходилось…

— А я вот считаю что ИНН — это не по-людски. И поэтому не завожу. То есть, у журнала, конечно, он есть — без этого невозможно. А у меня личного нет. И, надеюсь, не будет. Ладно, теперь немного лирики. Надо тебе дать задание. На следующий номер. Вот что я думаю… Напиши-ка ты про молодежные субкультуры. Скинхеды, металлисты, рэпперы… Кто там еще? Может выйти хороший материал. У тебя все получится, я уверен. Не спеши, там как раз праздники будут… — Он смотрит на календарь на стене. — К десятому мая сдашь. Никаких конкретных указаний. Полная творческая свобода. Главное, чтобы было интересно. Договорились?

— Договорились.

— Ну и отлично. А как вообще дела?

— Вообще — нормально.

— Это хорошо, когда нормально. Это очень даже хорошо.

* * *

Джей выходит из гостиницы «Украина» — в черном пальто, рваных джинсах и черных высоких ботинках. Мы жмем руки, обнимаемся, спускаемся по ступенькам. Я спрашиваю:

— Во сколько у тебя завтра самолет?

— В десять с чем-то. Из гостиницы надо выехать в семь. Получается, всего полдня на Москву.

— А что ты будешь делать в Багдаде?

— Я пишу диссертацию о провале американской военной политики в Ираке. Ну и нужен материал — причем, желательно из первых рук. Поэтому и решил ехать сам.

— А деньги на поездку?

— Взял грант.

— Наверно, у правительства?

— Не совсем, но оно тоже участвует в финансировании этой программы. — Джей улыбается.

— Неплохо.

— Еще бы.

— А не боишься, что тебя там похитят?

— Кто?

— Не знаю, но похищают же людей…

— Все это инсценировки, пропаганда. Чтобы меньше людей туда ехали и имели возможность узнать, что там происходит на самом деле. Людей хотят запугать. Обывателя вообще легко запугать. Он боится потерять то, что имеет. В том числе, свою жизнь.

— А ты не боишься?

— Нет, не боюсь.

— А что ты хочешь посмотреть в Москве? — Мы идем по мосту через Москву-реку. — В принципе, и отсюда уже многое видно. Вон там — дом правительства, «белый дом», там — Новый Арбат и здание МИДа…

— По правде говоря, я не знаю, что бы я хотел увидеть. Никогда про это не думал, и вообще вариант через Москву появился буквально на днях. Главное, что я хотел — это увидеть тебя и пообщаться. Ну, посидеть, выпить пива. А остальное — без разницы.

— Поехали хотя бы на Красную площадь.

— Окей. А в мавзолей Ленина можно попасть?

— Вряд ли. Туда, вроде, вообще не пускают сейчас.

— Вот Ленина я бы, наверное, посмотрел. Интересно… Ну, нет так нет.

На подходе к Красной площади стоят с протянутыми руками старухи, прогуливается в черном костюме и кепке мужик, похожий на Ленина — для желающих сфотографироваться. Вокруг нас бродят, уткнувшись в путеводители, компании иностранцев. Джей расстегивает пальто. Под ним — майка группы «Conflict» с надписью «If they won’t fucking stop… we are gonna fucking stop them» — «Если они, блядь, не остановятся… то мы их, блядь, остановим».

Джей говорит:

— Давай отсюда валить. Не люблю туристические места. Увидел кусок Красной площади — и хватит. Давай, может, просто погуляем по городу. Погода хорошая. А потом зайдем выпить пива, окей?

— Окей.

Мы поворачиваем к Площади революции. На месте гостиницы «Москва» — забор и реклама «БМВ». На подходе к метро две старухи-алкашки с опухшими лицами продают газеты «Дуэль» и «Завтра». Рядом с ними стоят мужик в больших зеленых очках и грязном костюме и дед с бородой и седыми грязными патлами.

Джей спрашивает:

— Это — московские бомжи?

— Нет, это коммунисты.

— Ты шутишь.

— Ни фига. Они здесь постоянно тусуются. Часто с флагами, с портретами Сталина.

— А молодых что — нет?

— Есть, но мало, и здесь они не бывают.

— А как твоя группа? Играете?

— Играем немного, но такое впечатление, что никому здесь это не надо. Панк вообще в России не катит. На концерты ходят одни идиоты, которым лишь бы ужраться.

— В Америке то же самое. Панк-рок как носитель социальных и прочих идей давно мертв. Наверно, со времен «Dead Kennedys». Девяносто процентов современного панка — это развлекательная поп-музыка.

— Раньше ты говорил по-другому.

— Люди меняются. Жить всю жизнь с одними взглядами, без развития — это тупо. Но дело не в этом. Если тебе интересно, если ты хочешь кому-то что-то сказать, надо играть, продолжать дальше. Но только если действительно интересно, если ты вправду этого хочешь.

У входа в «Охотный ряд» тусуются компании молодежи. Некоторые пьют пиво, некоторые — кока-колу.

— Молодые выглядят по-западному. Как публика с MTV.

— Они и смотрят MTV — правда российское, но там много западных клипов и передач…

— Вот она — глобализация во всей красе. Молодежь в России хочет выглядеть, как американцы. Москва похожа на западный город. Повсюду — сплошной капитализм и консумеризм. Так мне, по крайней мере, показалось за те несколько часов, что я здесь.

— Так оно и есть.

— Обидно. Получается, коммунисты семьдесят лет строили другую страну, пытались создать новую социально-экономическую формацию, а в результате пришли к тому, что было — к капитализму. И, более того, теперь приходится догонять, потому что за эти годы Запад ушел далеко вперед в построении капитализма…

Сидим в баре, пьем по третьему пиву.

Я говорю:

— Хер его знает, что делать… Может, вступить в какую-нибудь левую партию?

— Ничего не даст. Вся политика — грязь. Если ты честный, то политиком не станешь. Или пробудешь им очень недолго.

— Ну да, я тоже так, в принципе, думаю. Но от этого не легче.

— Жить вообще нелегко. Но смысл в том, что когда-нибудь это кончится. А пока не кончилось, надо жить так, как ты хочешь. Надеюсь, ты меня понимаешь.

— Кажется, да.

— Ну и супер.

Мы чокаемся бокалами пива. Я делаю глоток.

— Куда-нибудь еще хочешь пойти?

— Да, пожалуй, что и нет. Завтра рано вставать. Было классно повидаться с тобой.

— Я тоже очень рад.

Мы выходим на улицу. Стемнело, но еще не холодно. Днем было тепло, почти жарко. Я подхожу к краю тротуара, машу рукой. Тормозит забрызганный грязью «сорок первый» «Москвич».

— Отвезете человека в гостиницу «Украина»? — спрашиваю я.

— Сотка.

— Нормально.

— Сколько ему заплатить? — спрашивает Джей.

— Сто рублей.

Я и Джей жмем друг другу руки. Он садится на заднее сиденье. Машина уезжает. Я не спеша иду в сторону метро.

* * *

Поднимаюсь по ступенькам перехода, выхожу на остановку. Таксисты-частники у машин глядят на выходящих из метро: вдруг кому-то надо в Видное или Домодедово.

Вечернее небо синеет. На другой стороне Каширки, рядом с рынком, строится торгово-офисный центр. Повсюду торговые центры — недавно открыли автоцентр «Москва» на Каширке, не доезжая «Рамстора».

Подъезжает семьдесят первый. Я захожу в заднюю дверь. «Следующая остановка — магазин «Белград». Проезд одной остановки оплачивается».

Мне ехать две остановки, но я никогда не пробиваю билет: — контролеров по вечерам не бывает.

На последнем сиденье, лицом ко мне, сидит девушка в темно-синих джинсах и черной короткой куртке. По-моему, я ее уже где-то видел. Может, возле нашего дома. Не помню.

«Остановка — обувная фабрика». Двери открываются. Я выхожу. Девушка в черной куртке идет впереди, сворачивает к нашему дому. Я захожу в магазин на углу — купить пива.

* * *

Перерыв после третьей пары. Мы сидим у кинотеатра «Мечта» — я, Миха и Садилов. Они оба пьют новое пиво «Т», я — «Балтику-тройку».

— Как праздники? — спрашивает меня Садилов.

— Так, нормально. В общем, обычно.

— Все ясно. У нас — тоже обычно. Да, Миха?

Миха кивает, спрашивает меня:

— Хочешь с нами поехать на девятое в Питер?

— А что там делать?

— Ничего такого. Просто затусить. Москва уже задрала. А Питер — город красивый…

— Знаю. Мы же концерт там играли месяц назад…

— Да, помню, ты говорил. Че, все еще — гитара «брынь-брынь»?

— Ага.

— Не, я в такую музыку не врубаюсь. Все это умерло лет пятнадцать назад. Одна электронщина развивается. Постоянно появляется что-то новое — то трип-хоп, то электроклэш.

— А меня как раз электронщина не вставляет.

— Я и не говорю, что должна вставить. О вкусах не спорят. Вон, есть люди, которые только Моцарта слушают. Или, там, джаз. Просто это уже все застыло, движения нет никакого. А электронщина двигается вперед.

— Не, реально — поехали с нами в Питер, — говорит Миха. — Там как раз три дня праздников на девятое. Или ты — на дачу: «хуячим, хуячим»?

— Ты же знаешь — у нас нету дачи. А где остановиться в Питере?

— Это не проблема. Поднимем друзей, знакомых, найдем какой-нибудь вариант. В крайнем случае — квартиру на сутки. Только не гостиницу — это дорого.

— Нет, спасибо, конечно, но я не поеду.

— Как хочешь. Наше дело предложить. — Миха поворачивается к Садилову. — Видел рекламу этой фигни? — Он стучит пальцем по этикетке пива. — «Теперь уж точно до свида-а-а-анья». Прикольно, да?

— Тупо немного, но, в общем, прикольно.

— Ни фига не тупо. Это такой замес специальный.

* * *

Метро Лубянка. Я стою в центре зала, жду Машу, девушку из троллейбуса. Через несколько дней мы опять с ней ехали в семьдесят первом, и я подошел познакомиться. Она живет в моем доме, в первом подъезде — снимает комнату у старухи. Учится в медуниверситете.

Подъезжает состав, двери открываются, на платформу высыпаются пассажиры. Я замечаю Машу. Она улыбается, машет мне рукой. Я иду навстречу.

Поднимаемся по эскалатору, проходим мимо двух ментов, хмуро глядящих на толпу.

— Не люблю их, — говорит Маша. — Такие сволочи. Раз прошла я в метро по разовому проездному — свой студенческий дома забыла — и выбросила сразу. Подходит милиционер — а где ваш проездной? Отвечаю, что выбросила. А он: а как вы это докажете? Повел меня в обезьянник и продержал там до вечера. Видно, думал, что я взятку дам, а у меня рублей пятьдесят всего было с собой.

— И что потом?

— Отпустил. Понял, что поживиться не светит. Жалко только, что долго это до него доходило.

— Менты — уроды. Я вообще не понимаю, как туда можно идти работать. Платят им мало, приходится заниматься вымогательством. Почему не пойти и честно не заработать? Тем более, и престижа здесь никакого.

— Наверно, в менты идут те, кого больше никуда не берут. Или те, кто не хочет вкалывать. Думает, ничего не надо делать, только денежки будут сыпаться. Давай свернем в переулок, хорошо? Здесь слишком шумно.

— Давай.

В начале переулка идет ремонт здания. В будке охранник громко слушает радио, песню «Переулки таганские». Рядом с будкой лежат на асфальте три бродячих собаки. Дома в переулке — ветхие, с осыпавшейся штукатуркой. Людей и машин нет вообще.

— Никогда не подумаешь, что это — Москва, — говорит Маша. — Я второй год здесь живу и все время удивляюсь контрастам: какие-то шикарные новые здания — а рядом вообще трущобы.

— Тебе Волгоград или Москва больше нравится?

— Конечно, Москва. Нечего сравнивать. Мы — провинция. Сколько бы ни говорили, что область благополучная, но по сравнению с Москвой — деревня. Я совсем не жалею, что не осталась там. Хотя одноклассники многие поступили учиться у нас. И мои родители были против. Они — люди простые, мало что видели. Папа — инженер на заводе, мама преподает в институте.

— А моя мама раньше в школе работала.

— В общем, они меня не понимали. Говорили: зачем тебе Москва? Там так сложно, жить будет не на что, умрешь с голоду и всякое такое. С голоду, как видишь, не умерла. Зарабатываю по мелочи: флаеры раздаю у метро, иногда на презентациях работаю. Я никогда не хотела сидеть на шее у родителей. Вот и не сижу. — Маша улыбается. — Они мне только за квартиру платят, на остальное сама зарабатываю.

— Политикой интересуешься?

— Почему ты спросил?

— Любопытно. Не хочешь — не отвечай.

— Да нет, отвечу, что здесь такого? Мне до политики дела нет. Голосовать я никогда не ходила и не пойду. Политикам не верю, вообще никаким. В моей жизни ничего не изменится от того, за кого я проголосую. Разве не так? Я вообще стараюсь не заморачиваться на этом, просто жить.

* * *

В центре сквера — памятник Ленину. Справа — уродливое серое здание с двумя антеннами на крыше. Слева шумит фонтан. Над ним — зеленая крыша летнего кафе.

— Ну что, как идет процесс поиска сторонников? — спрашивает Курт у Руди.

Мы втроем сидим на лавке, пьем пиво.

— Трудно идет, очень трудно.

— Фанатов футбольных не пробовали вербовать? Они ведь настоящие реальные патриоты, по крайней мере, так себя заявляют.

— Пробовали. На самом деле они — на редкость аполитичные люди. Большинству, кроме своей команды, ни до чего дела нет. Вообще, все субкультуры — игрушка. Даже те, в которых, вроде бы, идеология. Все — или это не всерьез, или просто разводка. Дебильно все получается. Антифашики ненавидят коммунистов, энбэпэшников. Это, получается, фашисты, то есть самое главное зло.

— Нет, самое главное зло для них — это скины.

— Ну да, в общем. Но и эти тоже.

— Но и скинов не надо всех под одну гребенку. Есть скины-антирасисты, «шарпы» называются, есть «трады» — они в эту байду насчет расового превосходства играть не хотят.

— Ладно, при любых раскладах — это не те, на кого можно опереться. Они играют в свои игры, в свою атрибутику, но за всем этим нет ничего. Пустота.

С соседней скамейки встают парень с девушкой. У него в руках фотоаппарат. Девушка становится на фоне Ленина, он фотографирует.

— Интересно, она — коммунистка, или ей просто сфоткаться, лишь бы был фон? — спрашиваю я.

— Скорее всего — просто любит пофоткаться, — говорит Руди. — Молодежь сейчас, в основном, несознательная. Мозги забиты всяким говном — им не до политики.

— Да, только за деньги, наверно, и можно привлечь кого-то сейчас на свою сторону. — Курт делает глоток пива. — Ищи какого-нибудь олигарха…

— У олигарха брать деньги западло.

— Почему — западло? — спрашиваю я. — Если ты считаешь, что на правое дело? Разве для этого не все средства хороши? Ленин и то брал деньги у немцев…

— Нет, не все средства хороши. Принцип важнее. У этих — не брать никогда и ни при каких обстоятельствах.

— А по мне, — говорит Курт, — олигархи все-таки симпатичней, чем все эти уроды в правительстве. Тоже крадут у народа деньги, только не так открыто и явно. Кроме того, если у нас на сегодня общие враги…

У другого конца нашей лавки стоят две женщины и трое мужчин. Все они пьют пиво и разговаривают нетрезвыми голосами.

— А я говорю вам, что наш отдел придушат, — говорит невысокая тетка с короткой стрижкой. — Рано или поздно, но придушат.

— Ладно, чему быть, того не миновать, — отвечает мужик в пиджаке.

* * *

Навстречу нам с Куртом идут три чувака лет по семнадцать, в одинаковых черных майках с надписью «Наши». Они пьют из бутылок пиво.

— Ребята, а не подскажете, что это значит? — спрашивает Курт. — На майках у вас… Вы с «Нашего радио»?

— Не, не оттуда, — говорит один. — Мы вообще не местные. Мы с Нижнего. Приехали сюда на акцию.

— А что за акция?

— Хуй его знает. Сказали, что бесплатно везут в Москву, чтобы постояли где-то там… И потом еще по пятихатке выпишут и пожрать дадут в «Макдоналдсе». Но мы съебались с акции.

— Что, деньги уже выдали? — спрашиваю я.

— Не, выдадут позже, когда ехать домой. Как раз пора к автобусам двигать. Ленинский проспект в какой стороне?

— В той, — показываю я. — И все-таки, что за движение такое? Насчет чего оно? Вам что, не сказали?

— Не, сказали, но я забыл. Серый, ты помнишь?

— Что-то насчет того, что Америка на нас залупается… — говорит невысокий прыщавый чувак. — И фашисты всякие… Ну, и надо фашистам стучать по ебальнику… И против Америки тоже готовиться, чтобы, если чего… Ну ладно, мы пошли, короче.

— Давайте, — говорит Курт.

Прыщавый протягивает ему руку. Курт делает вид, что не видит. Чуваки уходят.

— Слышал я про это движение, — говорит Курт. — Цель — под видом фашистов давить неформалов, чтобы, не дай бог, не случилось «оранжевой революции». Свезли такое вот урло в Москву — за «Макдоналдс», за бабки…

— Если они против Америки, то в «Макдоналдсе» жрать им западло должно быть, — говорю я.

— В том то и дело, что все это профанация. Нет, меня другое гнобит. На пенсии старикам у правительства денег нет. А финансировать такую вот пиздобратию деньги находятся. Надо же их привезти, накормить, плюс еще по пятихатке на каждого.

* * *

Я и Маша идем вдоль зеленого забора. Забор кончается, мы выходим к оврагу. На бетонной плите — зеленые осколки пивной бутылки.

— Что там, за лесом? — спрашивает Маша.

— Бирюлево.

— А вон там что за дома?

— Это, наверно, Царицыно. Да, скорее всего. Здесь до парка Царицыно недалеко. Давай как-нибудь сходим.

— Хорошо.

Небо серое, все в тучах. На склоне оврага зеленеют огороды. Там выращивают картошку люди из окрестных домов. Участки разделены ржавыми кусками железа.

— Пойдем, — говорю я. — А то сейчас пойдет дождь. Намокнем.

— Давай постоим еще немного. Мне здесь нравится. Такая панорама…

— Я здесь в детстве постоянно тусовался. И по трубам теплотрассы лазил. Да, вон по этим, которые на опорах. Потом, позже, гонял на велике по лесу.

— И я тоже жила на окраине. Только пейзаж был немного другой… Капля! Дождь начинается…

— Побежали домой!

— Хорошо, побежали.

Льет дождь. За домами гремит гром. Мы бежим прямо по лужам — все равно, ноги уже намокли.

— Побежали ко мне! — говорю я.

— Хорошо.

Мы забегаем в подъезд, я механически набираю код, открываю дверь.

Мы целуемся, стоя посреди комнаты, одновременно стаскиваем мокрую одежду. Из-за дождя шум машин на Каширке громче, чем всегда.

Дождь продолжается. В комнате сумрачно. Мы лежим на диване.

— Так странно, — говорит Маша. — Живут себе два человека: один в одном городе, а другой — в другом. И у каждого — своя жизнь. Ты жил вот в этом доме, а я в почти таком же, с почти такими же подъездами. И квартира, в которой я жила, чем-то похожа на эту… И по телевизору мы смотрели, наверно, одни и те же передачи, когда были маленькими. И так мы жили и ничего не знали друг о друге и никогда бы не узнали, если б не встретились…

— А раз мы все-таки встретились, начинается наша совместная биография…

— Биография — слишком громкое слово. На самом деле, у меня в жизни не было ничего интересного. Чего-то такого, о чем я могла бы рассказать. Ну, очень мало. У меня была обычная, благополучная жизнь. Я не резала вены из-за несчастной любви, не сидела на героине, не делала абортов… Да, у меня были парни, я пробовала курить траву, пила пиво, иногда — водку. Но практически все сейчас так живут, разве нет?

— Да, практически все. Но это ведь классно, что у тебя все нормально, что не было какого-то говна, которое тебя мучило бы или ломало. Это же классно…

— Да, классно.

Я встаю, подхожу к окну. Дождь все еще идет. Шумят машины. Шелестят свежие листья деревьев. Маша тоже встает с дивана, подходит, встает рядом со мной. Мы смотрим на дождь. Нас ничего не волнует — ни политика, ни деньги, ни президенты, ни менты, ни даже собственные родители. Сейчас нам не нужен никто.

* * *

Половина десятого. Маша ушла домой. Мамы нет — она в командировке на Кипре: организует поездку российских делегаций на какую-то выставку. Я беру телефон, набираю номер Анта.

Трубку снимает мать.

— Здравствуйте. Это — Саша Маркин. Я хотел спросить, как у Антона дела. Есть какие-нибудь новости?

— Здравствуй, Саша. Какие могут быть новости? Пока никаких. Следствие идет, он все еще в КПЗ, в Бутырке. Три человека в камере. Говорит — нормальные люди. А может, и нет. Может, он просто так говорит, чтобы меня не расстраивать. Он не любит меня расстраивать. Он всегда старался чего-то такого не делать, чтобы меня не расстраивать… Во всем виновата я. Может, это он из-за меня… Из-за того, что я его ругала, требовала, чтобы пошел работать или учиться… А он, может быть, для этого и не годится. Может, это его задача такая — писать свои песни. Если бы его оставили в покое, писал себе спокойно, может, и наркотики не были бы нужны. Или музыка без наркотиков не бывает?

— Бывает. По-всякому бывает. Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Спасибо, Сашуля. Но чем ты мне поможешь? Никто сейчас не поможет, ни мне, ни ему. Ты же знаешь этих людей. Раз подложили ему эту гадость, то ты теперь никак не докажешь… Если б хоть договориться с ними. Пусть бы сказали, чего хотят. Я бы квартиру продала…

— Давайте надеяться, что все будет нормально.

— Да, давай надеяться. Надежда умирает последней… Пока, Саша.

— До свидания.

Она кладет трубку. Начинаются противные гудки.

* * *

Года четыре назад Ант затащил меня с собой в «Свалку» на концерт-трибьют «Нирване». Это было в день рождения Кобейна, в конце февраля. Тогда мне «Нирвана» не нравилась вообще, и я пошел просто так, за компанию. Группы, про которые я никогда не слышал, играли песни «Нирваны» и свои. Меня удивило, что большинство людей на концерте — чуваки и девчонки от четырнадцати до восемнадцати, в кофтах и майках с портретом Кобейна — знали наизусть на английском все тексты «Нирваны» и подпевали.

Мы вышли их клуба чуть раньше основной толпы — мне на следующий день надо было рано вставать. По улице Профсоюзной катились машины, а тротуар был совершенно пустой. Мы были почти что трезвые — все бабки ушли на входные билеты, хватило только на два пива.

Почти у самого метро к нам подошли два парня рабоче-крестьянского вида. Один сказал Анту:

— Слушай, извини, а можно тебя на минутку?

Мы остановились.

— А это что, сейчас модно так, да? — спросил парень.

У Анта в обоих ушах были серьги, и вообще весь прикид соответствовал концерту — рваные во многих местах джинсы, надетые на трико, длинноватые волосы, крашенные временной краской в сиреневый цвет, расстегнутая поношенная косуха, под ней — кофта «Нирвана». На кофте было написано — «I Hate Myself and Want to Die»: «Я ненавижу себя и хочу умереть».

Парни, судя по одежде, были не москвичи. Да и москвичи не доколупались бы до внешнего вида, сказали бы открытым текстом: давайте бабки. Наверно, ребята из области, а то и вообще гастарбайтеры.

— Тебя это не ебет, — сказал Ант. — Пошел на хуй, урод.

Тут же кулак полетел ему в нос, и он не успел увернуться. Второй парень ударил меня ногой, но я успел отскочить. Вышло несильно.

Ант упал, и тут же получил ногой в живот, но успел схватить урода за ногу, и тот тоже упал. Второй наступал на меня, махая кулаками. Ант поднялся и побежал, парень поспешил за ним, зацепился за что-то, упал. Я получил в нос и побежал за Антом, на ходу вытирая кровь рукавом. Уроды не погнались за нами. Отбежав метров на тридцать, Ант показал им «фак». Мы захохотали, глядя друг на друга, и начали спускаться в метро.

* * *

Кузьмицкий, руководитель моей курсовой, достает пачку «Marlboro», щелкает зажигалкой. Он выпускает дым, смотрит в окно на зелень деревьев, на машины на шоссе и коробки «хрущевок» на другой стороне Каширки.

Мы с ним вдвоем в аудитории. В солнечных лучах крутятся пылинки. На доске — полустертые формулы.

— Все неплохо у вас, Саша, все неплохо, — говорит Кузьмицкий. — Я имею в виду работу. То есть «отлично» я вам не поставлю, но «хорошо» вы вполне заслужили… Да, «хорошо». Правда, у меня такое впечатление, что вам это не слишком интересно…

Я пожимаю плечами, не хочу ничего объяснять.

— Ну, это, конечно, ваше дело, но просто советую подумать о будущем. То есть времени у вас еще много — это с одной стороны. Да, целый курс еще впереди, но, с другой стороны, время летит очень быстро. То есть, я как старший товарищ советую вам подумать о том, чем хотелось бы заниматься, и начать готовиться к этому… ну, не сейчас, но, допустим, с первого сентября. Вы — студент перспективный, и если бы работали посерьезнее, то могли бы рассчитывать… — Кузьмицкий выпускает дым. — Вариантов сейчас много. Один из них — научная карьера. Не у нас, естественно, а за границей. По понятным и мне, и вам причинам. Вы — человек разумный и взрослый, вам я могу откровенно сказать свое мнение: в этой стране ловить нечего. Здесь никогда ничего не изменится к лучшему. Были надежды какие-то, много раз уже были, но не вышло из них ничего. А судя по тому, как все движется, теперь и надежд уже нет. — Он делает затяжку, тушит сигарету о подоконник. — Вы же были на стажировке, язык изучили неплохо. Вам и карты в руки. Так что, подумайте над моими словами.

Я киваю головой. Но я не буду думать над его словами. Мне сейчас это не интересно. Потому что весна, май, зелень, потому что сегодня вечером мы увидимся с Машей. Зачем мне думать над его словами?

* * *

Мама распаковывает сумки. Она только что вернулась с Кипрской выставки.

Я спрашиваю:

— Позагорать возможность была?

— Практически нет. Один только раз. «Випы» знаешь, как достали? И то им не так, и это не так. Один — министр в правительстве Челябинской области — уперся: я не сяду в такси, ищите любую другую машину. Ну, не любую, конечно — в микроавтобус он тем более бы не сел. А еще один, представляешь, что выкинул? Менеджер по маркетингу из Новосибирска. Выезжаем из гостиницы, а у него — телефонный счет. Не очень большой — долларов, может, на двадцать. Но он уперся: не буду платить — и все. Говорит: я никому не звонил. Оказалось, звонил по карточке, и с него за каждое соединение сняли деньги. Первый раз за границей он, что ли? Если нет денег звонить из гостиницы или с мобильного, звонил бы из автомата. А так пришлось заплатить мне самой — он сказал, денег нет.

— Ты из своих денег заплатила за этого идиота?

— А что мне было делать? Опоздали бы в аэропорт.

Мама достает из пакета и разворачивает черную майку с портретом Элвиса Пресли.

— Это тебе. Я знаю, что ты его не любишь. Я, в общем, тоже, но ничего интересного не нашла…

— А знаешь, мне нравится. В этом есть свой прикол. Спасибо.

* * *

Редактор сидит в своем кабинете, листает газету «Время новостей».

Я говорю:

— Здравствуйте.

Он поднимает глаза, улыбается.

— Привет. Почитал я твою статью. Могу откровенно сказать: было интересно. Узнал много нового. Но для журнала ее надо слегка доработать, подогнать под читателя, так сказать. Все-таки делаем мы продукт, и должны думать про потребителя. — Он делает вдох и с шумом выпускает воздух. — Жара… Еще только май, а уже жара. Хорошо, что кабинет с кондиционером… Значит, ты пишешь про всяких «шарпов» или как их там? Все это интересно, но только узкому кругу. Среднему читателю это не нужно, он про таких ни разу не слышал и никогда не услышит. Но он слышал про тех, кто устраивал погромы на рынках, нападал на студентов из Африки. Про них он и хочет читать. Потому что боится. Все СМИ — ты уж меня прости за такой вот ликбез — пугают обывателя. Если он чего-то боится, значит, будет про это читать — про болезни, про катастрофы, про скинхедов-расистов…

— То есть вы предлагаете так переделать статью, как будто все скинхеды — фашисты?

Редактор улыбается.

— Прости меня, Сашенька, за цинизм, но это и есть журналистика. Ты в этой сфере человек новый, но постепенно поймешь. Есть такая журналистская поговорка: два случая — это тенденция, а три — это уже статистика. А нападений скинхедов было не два и не три… Так что давай, дерзай. Все у тебя получится, я уверен. Выйдет из тебя отличный журналист!

Маша ждет меня в сквере, сидит на скамейке, листает конспект.

— Ну как? — спрашивает она.

— Не понравилось ему.

— Почему?

— Потому что я написал все, как есть. А ему нужна спекуляция: что все скины — расисты и уроды.

— И что ты теперь будешь делать?

— Напишу только про расистов и уродов, но постараюсь подчеркнуть, что не все такие.

— Правильно, молодец. Хорошо придумал. — Маша целует меня в щеку. Я беру ее за руку.

На крайней лавке сидит компания алкашей. Они глядят друг на друга мутными глазами. Один говорит:

— Не, так нельзя. Нельзя, я тебе говорю.

Маша спрашивает:

— Когда, ты говорил, у вас концерт в Подмосковье?

— Во вторник. Ты сможешь поехать?

— Наверно. Хотя у меня в среду зачет…

— Ничего. Возьмешь конспект, в электричке поучишь.

* * *

До концерта — час с небольшим. Мы стоим на ступеньках дома культуры: я, Курт, Леха, Маша и приятель Курта — Колян. Дом культуры — массивное старое здание с колоннами. Штукатурка с колонн кое-где отвалилась. Справа и слева от входа — реклама кружков и курсов: «курсы кройки и шитья», «английский язык», «бальные танцы», «изостудия», «развивающий кружок для детей от пяти лет», «шейпинг».

— Как ты думаешь, много народу придет? — спрашиваю я у Курта.

— Человек пятьдесят должно быть как минимум — Сява сказал. — Сначала ведь местные группы будут лабать… Да и вообще, здесь концертов немного — не то, что в Москве. Народ не такой зажравшийся.

Первые ряды сидений убраны, там — «танцевальный партер». В нем прыгают под наши песни человек тридцать местных ребят и девчонок — потных, со слипшимися волосами, упившихся пивом. Еще столько же сидят в зале. Мы никогда не играли в подобном месте: зал на тысячу человек или больше, балконы по бокам и сзади, массивная люстра с пыльными стеклянными плафонами.

Леха бьет в последний раз по тарелке — песня закончилась. Я улыбаюсь Курту, он улыбается в ответ. Зрители хлопают, что-то орут. Им все равно, что мы играем. Главное, чтобы было громко и под это можно было плясать. Им больше ничего не нужно.

Идем к станции. Два местных чувака — Джонни и Пиля — тащат Лехины тарелки. Мы только что раздавили бутылку водки, закусывали черным хлебом. Все — слегка пьяные и довольные. Где-то далеко гавкает собака, кричат петухи.

— У вас, пиплы, почти, как в деревне, — говорит Леха. — Настоящая пастораль.

— А у нас и есть деревня, — говорит один Джонни. — С Москвой не сравнить.

Подъезжает электричка. Мы заходим в почти пустой, тускло освещенный вагон. Многие окна открыты.

— Приезжайте к нам еще! — кричат чуваки.

— Обязательно! — отвечает Курт. — Сяве — привет и респект за организацию всего действа.

За окнами тянутся серые заборы. Фонари на столбах освещают заводские корпуса. Кроме нас, в вагоне человек пять, пожилые незаметные дядьки и тетки. Наверное, дачники.

Мы сидим на двух сиденьях лицом друг к другу: я, Маша и Леха с одной стороны, а Курт и Колян — с другой. Инструменты и рюкзаки сложены на сиденьях через проход.

— Ну что, Саня, какие наши дальнейшие планы? — спрашивает Курт.

— Ты имеешь в виду — музыкальные?

— Какие же еще?

— Перерыв на лето, а там — опять собираться, репетировать, играть, если будут куда-нибудь звать. Может, альбом запишем…

— То есть, забивать на все не собираешься?

— Нет, конечно.

— Просто, я подумал… Как-то ты в последнее время — такое впечатление, что тебя все это достало, и ты хочешь на фиг бросить…

— Было такое. Но прошло. — Я улыбаюсь.

Маша дремлет, положив мне голову на плечо. Остальные тоже все спят, кроме Лехи. Он читает конспект. За окнами стемнело, и почти ничего не видно.

Дверь из тамбура резко открывается. В вагон заходят четверо стриженных налысо невысоких парней. Двое — в черных куртках-«бомберах», еще двое — в джинсовках. Они кидаются на нас.

— Залезай под сиденье! — говорю я Маше и толкаю ее вниз. В нос ударяет кулак. Я падаю. Маша забирается под сиденье. В проходе Курт дерется с одним из скинов. Скину на помощь приходит еще один. Курт падает, его бьют ногами. Я поднимаюсь, бью кулаком одного. Получается слабо.

Леха не сопротивляется вообще, закрывает голову руками. Удар кулаком в живот — я падаю. Нога в ботинке пролетает рядом с ухом, зацепив по касательной.

Леха лежит «в отрубе», Курт тоже. Два скина «добивают» Коляна, два других хватают гитары, выбрасывают в окно. Следом летят рюкзаки и Лехины тарелки.

— Следующий раз встретим — вообще вам будет пиздец, — говорит один скин. — Поняли, пидарасы?

Электричка вздрагивает, останавливается. Скины выходят в тамбур, выпрыгивают из вагона. Я подхожу к окну. Мы стоим практически в чистом поле. Над пустой платформой горит фонарь. Окошко кассы закрыто.

Я возвращаюсь в вагон. Маша наклонилась над Лехой. Курт пытается подняться сам.

Ментовка. Мы сидим на стульях напротив поста дежурного.

— Извините, вы давно скорую вызвали? — напоминаю я сержанту.

— Не бойся, сейчас приедет. Ты лучше еще раз расскажи, как все было. И документы приготовьте…

— Я сказал уже, документы остались в рюкзаках, а эти их выкинули в окно…

Из-за стола встает второй мент, тоже сержант, подходит к стеклянной перегородке, отделяющей пост от коридора.

— Слушайте, а может, вы сами виноваты? Мешали им, на гитарах своих дрынчали?

— У нас — электрогитары. На такой не сыграешь, как на обычной, если не подключена. Ничего не будет слышно вообще.

* * *

За окном ментовки рассвело. Сержант кладет телефонную трубку, встает, подходит к нам.

— Короче, можете быть свободны. Мы данные ваши проверили, там все правильно. Если что, мы вас вызовем. Только вряд ли этих найдут. Как вы описали, так здесь все пацаны ходят: стрижены налысо, черные куртки… Так что… Ну, короче… давайте.

— А во сколько электричка на Москву? — спрашивает Маша.

— Не знаю. Я тебе здесь не справочное бюро. В кассе узнаете.

Мы выходим из ментовки — я, Маша и Курт. Коляна и Леху увезла скорая. У Коляна подозрение на сотрясение мозга. Лехе сломали руку и нос. Мы отделались легче: у Курта разбита губа, и несколько синяков на лице, у меня разбит нос и болит в боку. Может быть, сломали ребро.

— Ну что… — говорит Курт. — Будем ждать «собаку»?

— Ты — как хочешь, а мы — пешком, — отвечаю я. — Ты как, в состоянии? — Я поворачиваюсь к Маше.

Она кивает.

— Что, по шпалам до Москвы? — спрашивает Курт.

Я пожимаю плечами. Мне все равно.

— Ну, счастливо. Созвонимся.

— Давай.

Мы жмем руки. Маша целует Курта в щеку. Он идет к зданию станции.

Я и Маша идем по шпалам, взявшись за руки. Солнце только что взошло. Оно блестит, отражаясь в рельсах. По обе стороны путей желтеют одуванчики. Где-то на деревьях, а может, в небе, щебечут птицы.

Сзади приближается поезд, дает гудок. Мы спускаемся со шпал на насыпь. Мелькают зеленые вагоны.

Реклама на сайте