«Тишина всегда настораживает»

УВЕ ВАНДРЕМ ТИШИНА ВСЕГДА НАСТОРАЖИВАЕТ

1

Уже почти полчаса, оказавшись за городом, он шагал по дороге. Сначала шел мимо ухоженных палисадников, затем вдоль напоминающих парки имений, в которых за переплетением голых ветвей виднелись виллы, — и наконец рядом с дорогой, за тянувшимся вдоль нее кустарником в рост человека, увидел стену, высокую, выше двух метров, по гребню которой на кронштейнах, наклоненных внутрь огороженного пространства, в три ряда была натянута колючая проволока. Дорога здесь слегка изгибалась, и конец стены, повторявшей изгиб, терялся вдали. Что и говорить, основательное сооружение.

На конечной станции пригородной железной дороги он мог бы сесть на тридцать седьмой автобус, который, как значилось в предписании, останавливался прямо перед воротами казармы. Но он не торопился и решил пойти пешком. И когда стена сделала еще один крутой поворот, он остановился. Перед ним оказались широко распахнутые решетчатые ворота. Дорогу пересекал опущенный шлагбаум.

Значит, он добрался.

По одну сторону шлагбаума возвышался продолговатый ящик, раскрашенный черно-красно-желтыми полосами. Это была постовая будка. Перед ней — застывший часовой в синей форме, в шлеме и с винтовкой в руках. Шпербер приблизился к нему. Стоявший перед будкой часовой, с выпученными, как у человечка на термометре, глазами, казалось, совсем не замечал его. Может, надо улыбнуться ему? У часового под чисто выбритой кожей лица напряглись мускулы. Губы сжались. Веки дрогнули. Он переступил с ноги на ногу. Ага, оказывается, все-таки живой! Шпербер подошел к нему вплотную, сунул призывную повестку прямо под самый нос. Глаза часового пробежали по красной бумажке.

Шпербер разглядел капли пота под его ушами, вдоль ремешка от шлема, врезавшегося в щеки.

Легким кивком часовой указал Шперберу на маленький, почти полностью скрытый кустами домик из красного кирпича по ту сторону ворот. Кто-то открыл изнутри окошко в двери, и из него высунулась рука.

— Ну, давайте же!

Он протянул повестку.

— Шпербер? Йохен?

Через окошко он увидел лист бумаги, на котором тут же зачеркнули одну строчку.

— Топайте, быстро-быстро! Через девятнадцать минут начинается приветственная церемония.

— Но куда мне идти?..

— Куда идти, куда идти! Постовой! Покажите человеку, как пройти на седьмую батарею!

— Будет исполнено, господин унтер-офицер! — Солдат провел Шпербера за шлагбаум, кашлянул и сказал: — Сначала прямо, до плаца для построений, затем направо и еще четыреста метров. А там в землю воткнут указатель…

По обеим сторонам дороги к казарме виднелись цветочные грядки с анютиными глазками. Бросался в глаза огромный щит с надписью: «Военная зона. Вход посторонним и фотографирование запрещены». Ну что ж, он уже не посторонний, фотографировать не собирается, опасности тоже вроде бы не представляет…

Шпербер вышел на площадь величиной с футбольное поле, заставленную по краям кубами зданий. Это, очевидно, казармы. Похоже, они построены в начале тридцатых годов, но недавно обновлены. Новые плоские крыши, новые форточки. В одну из этих казарм его сегодня и засунут. Красно-коричневые стены, серый бетон, черная, перемешанная со шлаком земля. Два автомобиля оливкового цвета. Батальон зенитных ракетных войск. Однако ракет нигде не видно. Чего ж тогда запрещено фотографировать?

Сзади раздалась пронзительная трель свистка. Ну, дорогой Шпербер, давай быстрым шагом: будем надеяться, что ты поспеешь вовремя!

Он оглянулся. У входа в караульное помещение стоял толстый солдат, уперев кулаки в бока. Вот так-то: прежние темпы тут не годятся. Шпербер затрусил дальше. Не опоздать бы! Геометрически замкнутое пространство, окруженное казармами. Он ускорил шаг. А вот и щит: «Седьмая батарея». Канцелярия на первом этаже. Древесного цвета шкафы, зеленые письменные столы, лимонно-желтые синтетические шторы — все как в паспортном столе на гражданке. Запахи как в школе. Дверь канцелярии была открыта. Сидевшие там не имели при себе оружия. Они печатали на пишущих машинках, рылись в папках. Шпербер выложил свой военный билет. Солдат-писарь раскрыл его, потом вытащил папку из картотеки, полистал.

— Техник?

— Да.

— Еще один стартует.

«Что бы это значило?» — подумал Шпербер.

— Так. Вот это твое удостоверение личности военнослужащего. Поставь в нем свою подпись.

Шпербер расписался.

— А вот это, — писарь протянул овальную алюминиевую пластинку с прорезью посередине, — твой личный знак. Будешь носить его на шее, на цепочке. В случае твоей смерти нижнюю часть его отломают. В получении распишись вот тут.

Шпербер снова расписался. На знаке был оттиснут его личный номер. Солдат взял телефонную трубку…

Казенная фотография на удостоверении напомнила Шперберу фотографии разыскиваемых преступников. Как это было, когда его сцапали? Любопытное ощущение. Теперь он сам солдат, подчиняется только военному командованию, а военные власти следят за его поведением.

* * *

«Я положила тебе еще несколько бананов. Некрупных, как ты любишь. И еще пару сохранившихся с зимы яблок — последние в эту весну, внутри они малость перезревшие. Сварила также пару яиц — бог знает, когда тебе там дадут поесть. Рубашек, думаю, тебе хватит пока трех. Тебе будет легко их постирать даже в умывальнике. И носки самые лучшие — слышишь? Впрочем, грязные вещи ты можешь захватить и домой, когда навестишь нас. Я сразу положу их в стиральную машину, а потом в сушилку — они тут же будут сухие. Пиши хоть иногда. Или позвони. И вот еще тебе немного деньжат — на всякий случай».

Он сует конверт в карман.

«Погоди минутку, возьми еще пару отцовских капсул с витаминами — правда, там уже мало свежих осталось».

Итак, надо топать. Йохен машет с улицы, подняв глаза к четвертому этажу. Мать стоит не у окна, как обычно, а в лоджии. Как всегда, он машет ей еще раз — уже перед самым светофором. Одно лишь не как всегда: сегодня, четвертого апреля, он уходит от дома медленнее, чем обычно…

Писарь положил трубку телефона и вновь повернулся к Шперберу:

— Для тебя будет лучше, если ты сразу запомнишь свой лином.

— Лином? А что это такое?

— Личный номер военнослужащего. Этот номер, видишь? — солдат ткнул карандашом в удостоверение. — Это и есть теперь ты. Составленный согласно твоим данным.

— Понял.

— И вот еще что: твои тряпки чего-то стоят. В особенности если их толкнуть в порту. Это может тебе потом сэкономить неделю работы на стройке. Вот так. А теперь смотри, — подвел он Шпербера к окну, — вон учебные классы. Большинство уже там. Точно в одиннадцать начнется торжественная встреча. Чемодан поставь в коридоре, рядом с другими.

Шпербер остановился у входа в учебное помещение. Из двери на него пахнуло теплом и запахом пота. Он вдохнул свежего уличного воздуха и вошел. В узкие оконные прорези под бетонным перекрытием просачивался дневной свет. Слабо горели люминесцентные лампы, подвешенные на балках. Казалось, воздух, насыщенный испарениями, разбухал вокруг них, смешивался с неразборчивым говором многих людей, поднимавшимся из заполненных ими длинных рядов стульев, и скапливался где-то под потолком.

Свободными оставались лишь несколько первых рядов. Шпербер углядел где-то в середке свободное место и как на ходулях стал пробираться туда через колени, ступни, портфели, окунувшись в мешанину запахов, пока не протолкался до свободного места и не плюхнулся наконец на стул. Когда он мимоходом приветствовал соседей, ему показалось, что их носы морщились от запахов казармы. Сам он. даже попробовал некоторое время дышать через рот. Ему пришло в голову, что бетонные стены казармы побелены специально для того, чтобы присутствующие быстрее привыкли к этим ароматам.

Сквозь монотонный шум заполненных рядов слышались резкие окрики одетых в форму военнослужащих, раздававшиеся из бокового входа:

— Живей, живей, сдвигайтесь поплотнее! Ну что вы как вареные? Эй вы, с «селедкой» на шее, да, да, вы, не дерзите! Снимите шапку!

— А ну-ка все — тихо! Смотреть вперед! Снять ноги с колен! Головы выше! Сигареты изо рта!

— За, оглохли там? Вы, второй сзади, вот в том ряду, вы что, на Северном полюсе, что ли?

— Что?! Не выпендривайся. У кого из нас красная повязка — у тебя или у меня?

— Ослепли, что ли? Тихо! Смотреть вперед! Не галдите!

Шум прекратился. Где-то слышались лишь отдельные смешки. А потом опять:

— Ну, стадо баранов! Эй, вы там, длинный, у окна который! Да, вы! Заткнитесь! И остальные — тоже!

Шпербер осмотрелся. Больше сотни человек находились в ожидании, в напряжении, как при объявлении результатов лотереи. Задние пытались пробиться взглядом через впереди сидящих. Но там, перед первыми рядами, еще ничего не происходило.

Большинство парней были очень молоды. Он различал в гуле их голосов диалекты — баварский, Рурской области, швабский, северогерманский.

Тем временем стало потише. Многие вытягивали шеи, чтобы найти возможность увидеть первые ряды в просветах между голов впереди сидящих. Там, на свободном пространстве, собрались военнослужащие, которые что-то оживленно обсуждали. Один из них, в форменной одежде, стоял у выхода из зала и смотрел наружу. Очевидно, пожирал взглядом какую-то важную персону. Во всяком случае, держался он навытяжку. Все это очень напоминало театр. Вдруг стоявший у двери подскочил к кому-то вошедшему, наверное из начальства, с желтой нашивкой, отдал ему честь и что-то сказал. Тот ответил на приветствие, вышел вперед, встал перед рядами сидящих новобранцев и скомандовал: «Встать!» За исключением трех-четырех разинь все вскочили с мест. Кто-то сбоку зашипел на вскочивших: «Руки вон из карманов! Стоять смирно!»

В зал вошел мужчина постарше, с серебряными галунами на форменной одежде. Решительно прошел на несколько шагов вперед. Остановился. Тот, с желтой нашивкой, быстро приблизился к нему и отдал честь.

— Седьмая батарея собрана для приветственной церемонии! — Он сказал это так, что все в зале услыхали его слова.

— Благодарю, — ответил вошедший начальник и, повернувшись к залу, крикнул баритоном: — Здравствуйте, солдаты!

Ответ зала был очень вялым. Шпербер вообще промолчал: он не вдохновился. Да и все равно никто не услышал бы его голоса.

— Господа, я вас очень плохо расслышал, — сказал начальник. — Еще раз — здравствуйте!

Теперь ответ зала был уже поживей. Некоторые новобранцы ухмылялись. Шперберу все это казалось комичным, сжатые губы его расклеились, но для громкого и четкого ответа на приветствие этого усилия было явно недостаточно.

— Итак, господа, зовут меня капитаном Бустером. Я командир батареи и ваш старший начальник. Четырнадцать недель мы будем жить с вами бок о бок. Вы знаете, что в зенитных войсках начальное обучение продолжается три месяца. Надеюсь, вы пройдете его успешно и мы поймем друг друга. Вы скоро привыкнете к новой для вас обстановке. Какое-то время вам придется мириться с некоторыми неудобствами, но зато вы узнаете, что такое солдатское товарищество: один за всех и все за одного. Кроме того, вы ощутите, что делаете общее дело с союзниками по НАТО, познаете на практике демократию и наш основной закон. Вы поймете, что значит защищать свободу от воинствующего коммунизма.

Затем капитан Бустер говорил о высшем военном командовании в мирное время. Все головы повернулись вслед за согнутой в локте рукой капитана, направленной на портрет федерального президента, обрамленный черной рамкой, не похожей, однако, на траурную, и чем-то напомнившей крест на стене. Несколько секунд молчания в честь президента, и старший начальник обратился теперь к иному авторитету — живому, стоящему рядом с ним. И такой же жест руки капитана, как и в отношении портрета главы государства, теперь выражал уважение. Но только на этот раз рука капитана Бустера опустилась на плечо мужчины примерно лет тридцати, в сером одеянии и черном пуловере под ним. Этого человека Шпербер вначале и не заметил. Покровительственно улыбнувшись, Бустер пояснил новобранцам:

— Если у вас возникнут какие-то заботы, с которыми вы не решитесь обратиться к старшему начальнику, в вашем распоряжении всегда наш духовник.

Затем военный священник рассказал о своей сфере деятельности.

* * *

Мочевой пузырь был уже полон, а ничего не получалось. Йохен никогда не думал, что так может быть. В спальне на уровне пояса была поставлена ширма. Парень слева от Йохена, уже сделав свое дело, держал в одной руке наполненную мочой бутылочку, а другой застегивал штаны. Новобранец справа только начал процедуру. Сзади кто-то открыл на полную силу водопроводный кран. Ну, об этом трюке Йохен слыхал, и тем не менее у него Ничего не получалось. Что это, неужели Йохен испугался? Нет, он не из робких. А правильно ли он воспользовался отцовским советом пить отчаянно горький чай для сердцебиения? Мать не разрешала добавить ни единой чайной ложки сахара… Парень справа, закончив дело, ушел. Слева рядом стал другой. И справа — тоже. Он смотрел на Йохена и ухмылялся.

— А сколько все-таки требуется налить? — спросил он.

— Думаю, граммов пятьдесят, — ответил Шпербер.

Парень захохотал:

— Надеюсь, сумею, хотя только что был в туалете.

Йохен чувствовал, как в нем все раздувается, как мочевой пузырь разбухает, занимает всю нижнюю часть тела, и вдруг будто прорвалось — из него хлынула струя в бутылочку, густо-желтая и через край, смачивая этикетку с его фамилией. «Если так дальше пойдет, — подумал Шпербер, — случится наводнение. Как же мне перекрыть шлюз?» Он согнул пальцы и сжал ими область поясницы. Он уже видел себя стоящим в луже и, придерживая одной рукой полную мочи бутылочку, старался сделать так, чтобы изливающиеся из него остатки впитались в бумажное полотенце. Чудом избежав катастрофы, он, осторожно балансируя, отнес свою бутылочку санитару, боясь расплескать содержимое — как будто это жидкое золото.

Врач установил у него некоторые отклонения от нормы: плоскостопие. На полу, в том месте, где Йохен стоял перед врачом, остались влажные отпечатки ног. «Ну вот, — подумал он, — припишут еще и потливость ног». В разных графах лежащего перед ним разлинованного листа врач поставил маленькие крестики.

— Не носите синтетических носков, — посоветовал он Шперберу. — Вам нужны носки из влагопоглощающего материала.

На лбу Йохена выступил пот.

— Подойдите ближе, — сказал ему врач. Он надел Йохену на руку манжетку прибора для измерения кровяного давления и накачал ее грушей. Потом приложил к руке Йохена фонендоскоп и стал следить за показаниями прибора. Сто сорок на восемьдесят. — Теперь сделайте десять приседаний. Проверим пульс. Спасибо. — Сделав пометку у себя на листе, он попросил Йохена спустить брюки и нагнуться. — Спасибо. А теперь оттяните свою крайнюю плоть…

«Если они, — подумал Шпербер, — забракуют меня на этом медосмотре, то дудки: потребую повторного освидетельствования другим врачом». Не то чтобы он так уж стремился попасть в бундесвер, но считаться годным он все же хотел.

— Годен, — резюмировал врач.

Прежде чем пожать протянутую руку врача, Йохен вытер свою о штаны.

— Я годен? — переспросил он.

Врач улыбнулся и положил свою сухую руку ему на плечо:

— Абсолютно, мой друг. В резерв I-A. Полностью годен — так это определяется. Полностью годен для всех родов войск, только для танковых великоват ростом. Немного, правда, не дотягиваешь в весе для своего роста. Кровяное давление несколько отклонено от нормы, чуть высоковато. А в остальном — порядок.

* * *

Спустя некоторое время капитан Бустер представил новобранцам мужчину с желтой нашивкой. Это фельдфебель, прозвище которого «мамаша батареи». Он отвечает за внутренний распорядок. Его резиденция — в канцелярии. Фельдфебель улыбался капитану. На его плечах поблескивали латунные уголки. Он распределил новобранцев на четыре взвода. Для этого выравнял их по росту и представил им командиров взводов. Шпербер, рост сто восемьдесят шесть с половиной, попал в первый взвод. Командир первого взвода — лейтенант Вольф, невысокий, мускулистый, спортивного вида, лет двадцати пяти блондин с уже поредевшими волосами, зачесанными на пробор справа. На его тужурке тоже поблескивало серебро, правда поменьше, чем у капитана, но значительно солиднее, чем латунь у фельдфебеля. Четырехугольные серебристые звезды на его погонах удерживались специальными скрепками.

Непосредственный командир Шпербера — унтер-офицер Кубик. Это мужчина среднего роста, узколицый, с густыми волосами, отвисшей губой, тусклыми глазами и челюстью боксера. Лицо немного одутловатое. Когда лейтенант Вольф представлял его новобранцам, Кубик щелкнул каблуками.

Фельдфебель дал команду всем отделениям разойтись по своим помещениям. Унтер-офицер Кубик повел десять человек — четвертое отделение. Они направились в казармы седьмой батареи. Шли вразброд, исподтишка присматриваясь друг к другу. Шпербер прихватил свой чемоданчик в канцелярии и поспешил за унтер-офицером по лестнице на первый этаж. Перед спальней номер одиннадцать командир отделения приказал остановиться. Затем чуть тише и слегка шепелявя объяснил:

— Четвертое отделение располагается в двух спальнях — номер одиннадцать и двенадцать. Фамилии всех написаны вот тут, на двери. Проверить, нет ли ошибок, — указал он на списки, прикрепленные к дверям.

«Канонир[1] Бартельс, канонир фон Беднарц, канонир Хайман, канонир Мюллер, канонир Шек, канонир Шпербер». Остальные направились в спальню номер двенадцать.

Распределение кроватей произошло в не совсем дружеской атмосфере. Когда стояли перед дверью и фельдфебель не успел еще закончить свои распоряжения, Шпербер вдруг увидел, как из всей кучки новобранцев первым рванулся в спальню здоровенный парень, быстро подхватив свои вещи — чемодан и саквояж. Этот тип сразу же устроился у окна, заняв одну из двух стоявших там отдельных кроватей, и быстренько начал раскладывать свои пожитки, За ним тут же двинулся с некоторой элегантностью стройный парень, пониже ростом, чем Шпербер. Еще по дороге к казарме Шпербер обратил на него внимание: казалось, парень привык к тому, что у него все получается легко, ловко и удачливо. Он занял своим багажом вторую — и последнюю в спальне — отдельную кровать. На бирке его чемодана из свиной кожи, перетянутого несколькими ремнями и имевшего внизу роликовые подставки, можно было прочесть фамилию: «Фон Беднарц».

Шпербер сообразил, что нужно сориентироваться и действовать немедленно: свободными оставались лишь две двухъярусные кровати. Одна из них стояла справа, около входной двери, другая — параллельно, отделенная от первой проходом. Шпербер занял верхнее место на кровати около двери. Он выбрал ее, потому что ему приглянулся парень, который занял нижнее место. Он показался ему более симпатичным, чем тот потный, прыщавый, с вытянутым подбородком парень, который уже устроился на другой двухъярусной кровати и апатично уставился в пол и на саквояже которого Шпербер прочел: «Михаэль Шек».

— Тебя, кажется, зовут Мюллер, — обратился Шнербер к тому, кто отныне будет спать под ним. Тот ответил невнятно, потому что в этот момент обгрызал ноготь. Шпербер не решился переспросить. Но тот сказал:

— Меня зовут Эдди. Этого достаточно.

Шпербер бросил свой чемодан на кровать.

— Ездишь на мотороллере? — спросил он у Эдда, с ног до головы облаченного в черную кожаную одежду.

— Не, я на багажнике, — ответил Эдди.

Темноволосого парня на двухъярусной кровати по другую сторону прохода звали, наверное, Бартельс. Его кровать была на одном уровне с кроватью Шпербера. Мешанина запахов — пота, мяты, табака, — ощущаемая Шпербером, исходила, по-видимому, от Бартельса. А может, и не от него.

Верзила у окна вытащил последние свои вещи из саквояжа и раскладывал их на подоконнике: транзистор, кассетный магнитофон, часы, будильник и мини-телевизор, объединенные в комбайн. Электрокипятильник. Фарфоровая чашка. Серебряный несессер. На столике у правого окна лежали ключи от БМВ.[2] Здесь же стояла цветная фотография черноволосой завитой дамы с крупными ярко-красными губами и зелеными глазами, вставленная в рамку из толстого плексигласа. Каким нищим почувствовал себя Шпербер со своим наполовину пустым саквояжем! У него не было даже какого-нибудь талисмана, скажем тэддибера — плюшевого медвежонка. Вот разве что молоточек, который он сам отшлифовал когда-то в мастерской. Его номер МБ 3074 он выбил на молоточке зубилом. Рукоятку долго обрабатывал рашпилем и шлифовал, пока она не оказалась как раз по его правой руке. Но с этим двухсотпятидесятиграммовым молотком тут можно заработать лишь насмешки.

Теперь верзила у окна выкладывал съестное: шоколад-пралине, консервы «гуляш венгерский», крабовые консервы для супа. И наконец — бутылку горькой. Пустой чемодан он толкнул на середину спальни. Парень явно претендовал на территорию значительно большую, чем ему отводилась в казарме. Он, очевидно, рассчитывал здесь на отдельную комнату.

В дверях появился унтер-офицер Кубик:

— Канонир Хайман, эти вещи убрать!

— Интересно, почему же? Ведь подоконник — одна территория с кроватью…

Кубик:

— Пять минут на то, чтобы все убрать в шкаф. А вы, любитель природы, — показал Кубик на Шека, прикрепившего над своей кроватью открытку с изображением старого дерева, — тоже уберите свое барахло. Личные картинки разрешается, вешать только на шкаф — на дверцу изнутри и на стенку его извне. Причем картинки должны быть приличными и отражать достойные нравы.

Эдди во время этой сцены причесывался и наблюдал за происходящим в зеркало шкафа.

— Располагайтесь как следует, — продолжил Кубик и пояснил: — Все, что лежит кое-как, могут украсть. Кто разбрасывает по комнате вещи или не запирает шкаф, уходя из спальни, тот способствует воровству. От этого вы тут не застрахованы.

Хайман и Шек собрали свои пожитки и спрятали их в шкафы. Глаза Шпербера скользили по стенам, шкафам, матрацам, потолку. Взгляд его остановился на лимонно-желтых занавесках, которые колыхал поток воздуха, врывавшийся в окна. Стены и потолок известково-белые: очевидно, недавно была побелка. Шкафы голубые с белой рамкой, покрытые изнутри и снаружи синтетическим материалом.

На дверное каждого шкафа — гектографированное пояснение, что и в каком порядке раскладывать.

На каждой кровати металлическая сетка, натянутая на стальные трубки серого цвета, на ней — матрац с беловато-серыми полосами. Шкаф, наверное, можно все-таки хоть немного заполнить на вкус каждого. Там стояли еще три книги — на полке для письменных принадлежностей. С лиловым, коричневым и красным корешками: крохотная отрада для глаз.

Этот Шек с соседней кровати был единственный, кто еще раскладывал вещи. В паузах он посматривал на других: кто куда положил рубашки или кальсоны. Закончив, он постоял в раздумье, держа саквояж перед животом, потом, снова оглядевшись, закинул его на шкаф. Затем осмотрел результаты своей работы и вытер розовым носовым платком прыщавый лоб. Вообще-то Шек не выглядел неряхой или грязнулей. Во всяком случае, вещи, которые он носил — бежевый джемпер с треугольным вырезом на груди, вельветовые светло-серые брюки, — были достаточно чистыми. В шкаф он уложил только светлые носильные вещи. Интересно, почему он спросил именно у Шпербера, как тут заправляют постель. Какой-то его приятель из Людвигсхафена слыхал что-то о лямках, которые-де надо привязывать к стойкам.

Тут Шпербер должен был бы воспользоваться случаем и включиться в беседу: а-а, ты, мол, из Людвигсхафена? Но он лишь сказал: «Лучше подождать — покажут…» Пронзительный свисток раздался у входа.

— Двери настежь! Батарея, строиться перед блоком на обед!

Это унтер Кубик. Он стоял между одиннадцатой и двенадцатой спальнями, подгоняя свое четвертое отделение:

— Господа! Или мои глаза изменили мне: я вижу, кто-то идет шагом! А-а, любитель природы! А ну-ка, бегом марш! Раз-два! Раз-два! Бегом марш!

Шек перешел на бег.

— А, камрад в костюме водолаза, — Кубик имел в виду Эдди Мюллера, — я надеюсь, вы ускорите свои изящные шажки, хоть вы и носите костюм оливкового цвета. А вы там, толстяк, или как вас кличут, может, вы решили, что я дал команду на тихий час? Бегом, Хайман! Не раскисать! Бартельс, живей!

Кубик уже хорошо запомнил имена своих подопечных.

Солдаты на раздаче пищи и вообще на кухне были одеты в белое. И только высокие ботинки со шнуровкой свидетельствовали об их принадлежности к здешнему милитаристскому миру. Двое парней из раздаточной работали на пару. Шпербер взял с прилавка глубокую тарелку, подставил ее тому, что раскладывал макароны, и тот с помощью деревянного зажима положил ему спагетти. Стоявший рядом другой парень раздавал гуляш. Он поднял свой черпак и опрокинул его так, что жидкий гуляш выплеснулся точно в тарелку. Ребята за стойкой работали в темпе, согласованно, подгоняли получавших и отправляли в конец очереди тех, кто не успевал подойти и нарушал ритм. Особый раздатчик распределял добавку спагетти и выдавал аппетитный на вид яблочный компот. Но компот оказался жидковатым и, как почуял нос Шпербера, был сварен без корицы, ванили и рома, к чему Йохен привык дома.

За длинными столами расположились три или четыре сотни парней, не старше Шпербера и не моложе семнадцати лет. Многие уже в форме, которая была подогнана по мерке. Они сидели прямо, будто аршин проглотили. Их новенькая форма еще не обмялась по фигуре. Похоже было, что отдел комплектования и начальство приложили максимум усилий, чтобы создать выгодную картину за счет добросовестной подгонки обмундирования. Эти парни представляли все слои населения и все районы страны. За своим столом Шпербер слышал по меньшей мере три разных диалекта.

Казалось, что новобранцы еще не привыкли друг к другу, они приглядывались к сидевшим за другими столами, чтобы уяснить, что тут вообще происходит и кто тут собрался. Новобранцы из спальни номер одиннадцать сидели за одним столом. Кубик ушел в другое помещение, вход в которое разрешался только унтер-офицерам.

Два или три раза к Шперберу обращались ищущие глаза Шека, который явно хотел поговорить. Но Шпербер опускал взгляд в тарелку с макаронами. И все-таки вопрос был задан:

— Знает кто-нибудь, где здесь клозет?

Шпербер счел себя обязанным как-нибудь отреагировать. Он вопросительно взглянул на спрашивающего и пожал плечами.

— Еще что-нибудь? — спросил Хайман.

— Должен же быть где-нибудь, — сказал Шек полуоскорбленно, полуизвиняясь.

Шперберу показалось, что Бартельс, сидящий на другой стороне стола, чем-то напоминает крысу. Каждый раз, когда он засовывал кусок в маленькое отверстие своего рта, вся верхняя часть его туловища подавалась вперед и его крутой, с горбинкой нос склонялся почти к самой тарелке. При этом светлая кожа головы просвечивала через жирноватые черные волосы. При вопросе о клозете рука Бартельса с вилкой застыла на уровне рта, а вся верхняя часть туловища подалась в сторону, откуда прозвучал вопрос, и нос его, казалось, готов был воткнуться в плечо Шека. Затем его узкие губы сложились в гримасу, чтобы вновь открыться перед вилкой, которая застыла у рта. Когда он засовывал кусок в рот, глаза его сузились как щелки, и Шпербер уже не мог понять, видит его Бартельс в эту минуту или нет. Интересно, что Бартельс думает о нем, Шпербере.

В этой ситуации, когда все так отмахнулись от Шека, Шпербер должен был бы, как ему подумалось, немного дружелюбнее отнестись к Шеку, но он не смог преодолеть своей стеснительности. Беднарц сидел, выпрямившись и манерно жуя, на другой стороне стола, напротив Бартельса, всем своим видом показывая, что ему ни до кого нет дела. В тот момент, когда кто-нибудь за их столом высказывался, Беднарц обращал свой взор на соседний стол или поднимал к потолку. Потом он нервически взглянул на часы и встал, но в этот момент Эдди, сидевший рядом со Шпербером, задал ему вопрос:

— А кто ты, собственно, есть?

— Что? — Беднарц заставил себя сесть. — Меня зовут Беднарц.

— Тебя зовут фон Беднарц, это я уже знаю.

— А что еще ты хочешь узнать обо мне?

Эдди молча продолжал есть. И Беднарц, покачав головой, ушел. Через несколько мгновений Эдди обратился к Шперберу:

— Он что, интеллигент?

Хайман на другой стороне стола подхватил:

— Глупый вопрос. Оставь его в покое.

— Тебя спрашивали? — поинтересовался Шпербер, не глядя на Хаймана.

Но Хайман встал и тоже ушел. Бартельс вытер нос платком, потом провел им по губам. Вдруг он зажал уголок платка между большим и указательным пальцами, повертел его в воздухе, и платок в его руках превратился в подобие шарика для пинг-понга. Бартельс осклабился. Шек в удивлении откинулся назад. Эдди громко расхохотался.

— Здорово! — сказал он.

Все четверо отнесли свои тарелки к окошечку, в которое сдавали грязную посуду. Перед ним стояла маленькая тележка с 500-литровым алюминиевым баком, куда сбрасывали и сливали остатки еды. Он уже был наполнен почти до краев мешаниной бело-коричнево-оливкового цвета.

— Для откорма свинок бундесвера, — сказал кто-то.

Над выходом из столовой красовался плакат: «Три четверти человечества голодает. Ты каждый день сыт. Не забудь об этом!»

* * *

После обеда получали постельные принадлежности. Оказалось, что простыни имели завязки.

— Они необходимы для того, — сказал Кубик, демонстрировавший на койке Беднарца ее заправку, — чтобы простыни не сползали и не скручивались.

Тем не менее это не освобождало новобранцев от ежеутренней расправки простыней и от регулярной проверки заправки коек. За два часа все освоили основы заправки по единому образцу и выполнили ее успешно: на постелях не было ни единой складки. Основательность, с которой унтер Кубик объяснял эту процедуру, охотно и спокойно помогая тому или иному парню безукоризненно постелить простыню и покрывало, навела на мысль, что заправке коек придается немалое значение. А в общем-то белые покрывала придали спальне привлекательный, в какой-то степени даже уютный вид.

Когда около десяти часов все наконец-то улеглись в постели, они уже знали, что дежурный унтер имеет на плече голубой аксельбант, наблюдает за порядком, чистотой и точным исполнением распорядка дня, что каждый канонир раз в сутки обязан взглянуть на черную доску, на которой вывешиваются приказы, что каждая спальня отвечает за чистоту определенного помещения, что дежурный по спальне может заставить любого из них лишний раз умыться и явиться в столовую с чистыми ногтями, что каждый должен соблюдать порядок за столом и к десяти вечера быть в кровати. Она уже знали, что после команды «Смирно» нельзя поправлять волосы, обмундирование или воротничок. Старший по спальне отвечает за казарменное имущество. Он назначается командиром батареи и им может быть сменен. Спальню полагается приводить в порядок утром и вечером, а при необходимости и в другое время. Содержание в чистоте своего тела способствует хорошему самочувствию коллег. Солдатское товарищество укрепляет нравственную атмосферу, боевой дух солдат и тем самым, крепит мощь войсковой части. Старший по спальне обязан следить, чтобы не возникали конфликты между солдатами. Начальники и вольнонаемные также являются для солдат товарищами. Каждый солдат может быть направлен на выполнение любого служебного задания. Каждый солдат должен чувствовать ответственность за общее дело. Наконец, каждый солдат должен быть здоров.

2

На следующее утро лейтенант Вольф, временно исполнявший обязанности заместителя командира батареи, ожидал перед казармой, когда построится батарея. Он имел метр семьдесят пять сантиметров роста, но казался выше, пожалуй под метр восемьдесят. Вольф стоял, похлопывая замшевыми перчатками по ладони, лаковый козырек его фуражки был элегантно надвинут на брови, так что видной оставалась лишь нижняя часть глаз. Он благожелательно оглядывал новичков, одного за другим, уделяя каждому не более десяти секунд. Кто-то во втором ряду тихонько посвистывал. Этого не терпел ни один командир взвода. Вольф подравнял своих подопечных по первому в шеренге, заложил большой палец руки за портупею и стоял, покачиваясь с пяток на носки. «Этот даст вам сегодня жизни, — сказал проходивший мимо ефрейтор-писарь. — Он будет гонять вас как настоящих солдат».

С точки зрения Шпербера, внешне этот Вольф смахивал на преступника: водянисто-голубые, почти светло-серые глаза, узкий овал лица, тонкогубый рот, скошенный затылок, похожий на кулак подбородок, короткая шея на туловище атлета. Первое впечатление — противный скользкий тип. Возможно, лейтенант Вольф стремился произвести устрашающее впечатление, сразу же дать почувствовать: со мной держать ухо востро. И вот он перед строем.

— Ваше имя?

— Хорст Хайман.

— Надо отвечать: «Канонир Хайман». Фамилия и звание неразрывны.

— Канонир Хайман.

— Хорошо. Подойдите ко мне.

Хайман вышел из строя.

— Я полагаю, — сказал Вольф довольно громко, чтобы слышали все, — что вы обладаете большей зрелостью, нежели воспитанники школы дефективных детей? Так?

Хайман кивнул.

— Имеете аттестат зрелости?

Хайман еще раз кивнул.

— Ну а теперь, Хайман, взгляните-ка на них. — Вольф показал на рекрутов.

Хайман осклабился.

— Веселенькое дельце, а? — И Вольф обратился к стоявшим: — Стоите вы, камрады, как цирковая труппа. Хайман, как они, по-вашему, смотрятся?

— Как цирковая труппа.

— Чепуха! Это же обитатели зоопарка. Отделение редких птиц. Ну-ка, Хайман, назовите мне пару редких птиц, или, может, вы специалист в социологии?

Хайман засмеялся:

— Нет, господин лейтенант.

— Прекрасно. И все-таки назовите несколько редких птиц.

— Ворон, аист, колибри, орел, коршун, попугай…

— Пока достаточно, кое-что вы соображаете. Ну а теперь речь пойдет о метаморфозе. Объясните, Хайман, что означает это слово.

— Метаморфоза — это значит превращение.

— Верно. Станьте обратно в строй. Так вот, господа хорошие, сегодня с вами происходит метаморфоза — вы превращаетесь из цыганского табора в организованную группу жителей Средней Европы: первая шеренга топает на вещевой склад на предмет получения формы. Закончить процедуру в восемь тридцать. Остальные шеренги отправляются туда же с интервалом в час, одна за другой. После обеда — демонстрация ваших мод.

Шпербер осмотрелся. Картина была действительно пестрая: все одеты кто во что горазд. Какими разными они были! Ранняя лысина одного соседствовала с африканской шевелюрой другого, бакенбарды до самого подбородка — с прической «ежик», как у метателя молота. Морские тужурки и французские куртки. Среди габардиновых брюк выделялись черные кожаные штаны. Шпербер представил, как бы все это выглядело, если бы эти ковбойские сапоги шли в ногу с разношенными монашескими ботинками, и в этот момент лейтенант Вольф сделал ему знак подойти:

— Завтра рано утром вы явитесь к командиру батареи.

* * *

Сладкой жизнью то время, конечно, не назовешь. Но, честно говоря, то были лучшие годы отца. Нынешним мальчикам об этом рассказывать вряд ли стоит, а вот люди старшего поколения все это помнят. Нельзя сказать, чтобы его отец был приверженцем Гитлера, но военную выправку он приобрел в те времена. Армия — это все-таки лучшая школа. Не для интеллекта, разумеется, а для жизни вообще, Похлопывая себя ладонью по груди, отец говорил: «Самообладание прежде всего. И главное: товарищество, товарищество до последнего дыхания. — Он шлепнул Йохена по плечу. — А существует оно сегодня?»

Мать была иного мнения. Отец не должен сбивать с толку своего сына. Не исключено, что Йохену придется стать профессиональным военным. Йохен этого не хотел, но они не слушали его и продолжали высказывать свои мысли. Кто знает, может, их сын через пятнадцать месяцев вновь обретет себя на гражданке. Правда, времена теперь не такие, чтобы каждый мог стать инженером. Такого вообще в мире нет. И потом, Йохен сам говорил, что каждые три года нужно пополнять свое образование — ведь техника так быстро развивается. «А что может мальчик тут сделать?» — спросил отец. Мать покачала головой: ему же ничего иного не остается, как идти в армию. Она посмотрела на сына. Он сказал: «Кое-кто отказывался служить в армии». Отец замахал руками: «Нет, нет и нет! Свобода — она портит человека. Военная служба не может повредить». В его мастерскую только что вернулись три парня, отслужившие в армии. Там они отлично овладели вождением грузового автомобиля. Да и по характеру стали спокойнее, разумнее. Себя соблюдают. «Иди в армию, Йохен», — посоветовал отец. «Да я в общем-то не возражаю. Хотя и не очень горю желанием», — заметил Йохен. Отец успокоился: «Ну, аппетит приходит во время еды».

Йохена всегда привлекали какие-то перемены в жизни. Уехать в другую страну он так и так не мог. Тем более теперь, когда его «сцапали». Если он попытается это сделать, то его достанут через «Интерпол».[3] Кроме того, если он будет служить в армии, то сможет заняться спортом. Да и технический уровень в армии очень высок. Может, он попадет в ракетные войска или куда-нибудь в этом роде. Во всяком случае это лучше, чем богадельни или больница. На гражданке в общем-то тоже не сладко…

* * *

Фельдфебель на вещевом складе знал свое дело. Он приказал новобранцам стать смирно, чтобы определить, у кого какая фигура, осведомился о размере обуви, сообщил данные помогавшему ему ефрейтору, и буквально через пару минут все их обмундирование — рубашки, брюки, куртки, плащи, ботинки, сапоги, стальные шлемы с маскировочными сетками — лежало перед ними. И все оказалось впору.

Подошла очередь Шпербера. Как и другие до него, он взял серые форменные брюки, рабочие штаны, сапоги и ботинки, чтобы примерить. Все подошло. И вот они уже пробуют новую одежду на деле: натянули обмундирование и выстроились перед казармой; затем — в спальню, переодеваются в рабочую форму, выходят на плац; потом опять идут в спальню, снимают рабочую форму, натягивают спортивные костюмы — и так несколько раз туда и обратно, в новом виде. Снизу — на этаж, с этажа — вниз в течение двух часов. Прямо маскарад. Не отставать от других! Не нарушать эдешний распорядок, пусть даже уже на второй день пребывания в батальоне!

И вот наконец рубашки сложены, белье — тоже, носки закатаны. Сразу же по окончании — проверка шкафов. Унтеры заставляют каждого новобранца открывать шкаф и проводят контрольную проверку. Все шкафы открыты. Ревизия продолжалась до отбоя. По окончании Кубик сказал:

— На таких «маскарадах» обрабатывается «сырье» — подгоняется одежда, а также и люди.

Шел к концу второй день. Все новобранцы были уже в постелях. Шпербер лег на спину и уставился в низко нависший потолок. Ему казалось, что он тут уже многие недели. Вдруг снаружи раздались звуки трубы. Они нарастали, становились все громче. Играли вечернюю зорю — на американский образец. Это Шпербер знал.

— Магнитофон? — спросил Эдди.

— Тихо, — прошипел от окна Хайман. — Сейчас посмотрю. — Он отодвинул занавески.

Снаружи по плацу метались золотистые отблески. Там был виден солдат с сигнальной трубой, отбрасывающий длинную тень. Звуки напомнили Шперберу мелодию из старого американского фильма, который назывался, кажется, «Проклят навеки» или как-то в этом роде. Звуки снаружи медленно угасали, мелодия еще дрожала в воздухе, и Шпербер тихонько мурлыкал ее про себя. Все прислушивались к ней, захваченные старой музыкой, не испорченной никаким модерном.

Тишина в спальне напоминала Шперберу траурную минуту молчания после какого-нибудь крупного национальюь го несчастья. И время, начавшееся с этой минуты, казалось Шперберу той самой проклятой вечностью. Только все это происходило не в кино. И запасного выхода из ситуации никто не знал. А все-таки, зачем ему надо явиться завтра к командиру батареи?..

3

Утром следующего дня Шпербер осмотрел свою форму перед зеркалом в шкафу. Сначала близко — так, что в зеркале была видна только грудь. Затем отодвинулся дальше — в зеркале отразилась его фигура до колен. На отвороте кителя — желто-голубые ворсистые петлицы с «крылышками». Темно-синий галстук и серо-голубой воротник рубашки. Из него выглядывала чисто выбритая шея. Он повертелся перед зеркалом, поднял кверху Подбородок. Пилотка надвинута глубоко на лоб. Йохен ухмыльнулся. Посмотрел на свое лицо в обрамлении казенной ткани.

Бегом через коридор. Ноги должны привыкнуть к сапогам. Поясной ремень затянуть туже, чтобы не мешал при ходьбе. Перед большим зеркалом внизу, у выхода из казармы, он увидел себя в полный рост. Посмотрел, как выглядят брюки над черной кожей сапог. Брюки были заправлены в сапоги и, по примеру Кубика, у голенищ стянуты резинкой. Он, конечно, охотно обузил бы брюки, получше пригнал по ногам. Жесткий светло-оливковый пояс затянут крепко, подчеркивая выпуклые части туловища. Он как бы определяет середину тела. Конечно, экипировку неплохо бы дополнить еще кое-какими привлекательными атрибутами: алюминиевой пряжкой, каким-нибудь знаком орла или чем-то в этом роде. На гражданке он даже и не мечтал о такой экипировке. В форме человек самой судьбой предназначен к стойке «смирно». Форма в «цыганский табор», как называет свой взвод лейтенант Вольф, привносит что-то единое. Военные сапоги приподнимают человека чуть выше, чем каблуки гражданских полуботинок. Все те, кого он вчера видел в их разномастных рубашках, куртках, пуловерах, были сегодня одеты по единому образцу. Но ему не показалось, что это их всех нивелировало. Напротив, однообразие одежды привело к концентрации индивидуальных различий: черт лица, речи, движений.

Шпербер постучал в дверь канцелярии.

— Ты что, читать не умеешь? — услыхал он голос из комнаты. — Написано же: не стучать!

Шпербер толкнул дверь и вошел.

— Канонир Шпербер! — Он приложил руку к пилотке.

— Отлично! — сказал уже знакомый Шперберу мужчина с двумя узкими полосками на рукаве. — Знаю вас. Меня зовут Моллог, обер-ефрейтор. Ну, в чем дело?

— Я вызван к командиру батареи.

— Подумать только! Тогда подожди, сначала зайдешь к фельдфебелю.

Шпербер остался ждать у дверей. Услыхал обращенный к нему вопрос:

— Техник, не так ли?

Дверь отворилась. «А, — подумал Шпербер, — тот самый, с желтой нашивкой».

Обер-фельдфебель завел его в свой кабинет:

— Освоились уже у нас? Перемена обстановки никогда не мешает. Ваше инженерство вам придется теперь малость подзабыть.

Взгляд Шпербера застыл на латунных уголках обер-фельдфебеля.

— С вами хотел побеседовать командир батареи. Я доложу о вас. Поправьте-ка свой галстук.

— Яволь![4]

— Яволь, господин обер-фельдфебель, вот так у нас говорят. — Он постучал в следующую дверь и тут же распахнул ее. — Канонир Шпербер прибыл, господин капитан.

Шпербера пригласили войти.

— Добрый день, канонир Шпербер.

Шпербер подошел к письменному столу: — Здравия желаю, господин капитан.

Тот был сантиметра на два выше, чем Шпербер. Он поднялся, сунул одну руку в карман брюк, вышел из-за стола и приблизился к Шперберу.

— Насколько мне известно, у вас за плечами приличное профессиональное образование. — Он вернулся к столу, взял какую-то папку, полистал ее. — Вы знаете, очевидно, что, если не захотите вернуться на гражданку… ах вот как, вы, оказывается, были стайером… вы могли бы сделать быструю карьеру офицера в области военной техники. — Капитан Бустер улыбнулся Шперберу. «Человек типа Мальборо», — подумал Йохен. Возраст — между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Темно-синие глаза капитана в костлявых глазницах были окаймлены короткими треугольными веками, брови топорщились, как кустарник на краю оврага. Во рту у него блеснуло золото. — За исключением небольших вступительных экзаменов, которые для вас, конечно, пустяк, никаких препятствий на пути к чину лейтенанта не предвидится. Курс обучения, по сравнению с претендентами на звание офицера, не имеющими технического образования, для вас будет, разумеется, значительно короче. Да и курс сопутствующих предметов вы пройдете, соответственно, быстрее.

Отвести глаза от лица капитана было не так-то просто. Тем не менее Шпербер заставил себя посмотреть в сторону. На стену. Там он вновь увидел портрет федерального президента. Затем перевел взгляд на книжную полку. Потом — на белые ракеты, укрепленные на стене за письменным столом.

— Вам не приходили такие мысли в голову? Присядьте, пожалуйста.

Шпербер сел. Командир батареи вернулся за свой письменный стол и тоже сел.

— Вы, по-моему, не из тех людей, кто не отстаивает свои взгляды и намерения. Итак, что скажете обо всем этом?

— Господин капитан…

— Не упускайте из виду, Шпербер, преимущества. Интересная, ответственная техническая работа… Педагогическую сторону тоже не стоит недооценивать. Вряд ли нужно вас убеждать в том, что с более высоким рангом связаны и иное окружение, и определенный уровень развития, и соответствующее вознаграждение за труд. Вы поступаете в офицерскую школу военно-воздушных сил и через девять месяцев можете стать лейтенантом. Если продолжите ваши усилия в этом направлении и дадите согласие, скажем, на четыре года последующей службы, то сможете попасть в а полигон Форт-Блисс, в Мексике. А потом — ежегодные командировки на остров Крит. Наша армия нуждается в офицерах-техниках с современным уровнем образования, какой имеете вы. Ну так как?

В ушах Шпербера некоторое время звучали слова «Мексика», «Крит»… Он встал. Конечно, о таких вариантах он думал, но не всерьез. Он намеревался отслужить пятнадцать месяцев поскорее и без осложнений, а потом смыться отсюда. Но ведь этого он не может сказать капитану.

— Господин капитан, вы разрешите подумать?

— Разумеется, у вас есть время до окончания курса начального обучения, то есть почти три месяца, чтобы принять решение. Шпербер, вы можете заходить ко мне в любое время.

Шпербер еще раз ощутил притягательную силу этого человека. Глубокий, чуть хриплый голос капитана, медлительный, четкий стиль речи внушали доверие. Несмотря на крупномасштабность выполняемых им задач и возложенную на него ответственность, капитан не давил на собеседника, а спокойно убеждал его, будучи уверенным в правоте того, что делал и говорил. От командиров всех рангов, которых Шпербер уже знал, капитан выгодно отличался. Бустер протянул Шперберу руку:

— Доложите своему командиру взвода о том, что вернулись в казарму.

Обер-ефрейтор Моллог с любопытством взглянул на вышедшего Шпербера:

— Все в порядке?

Похоже, что Моллог знал, о чем шла речь.

— Пока — да.

Моллог перегнулся через барьер:

— Пока — да? Слушай, я на твоем месте обмозговал бы это, дело. При твоей-то исходной позиции! Тебе что, охота ковыряться здесь? Целый год? — кивнул он на разложенные папки.

— Нет, конечно, но ведь иметь дело с ракетами, наверное, интереснее.

— У черта на куличках? Служба в три смены? Вахта — состояние готовности — сон? И снова: вахта — состояние готовности — сон? Это тебе, Шпербер, интереснее?

«Э, не крути мне мозги, обер-ефрейтор Моллог», — подумал Шпербер. А тот продолжал:

— Каждый день мучиться с материальной частью — наладка, регулирование и так далее. И каждый день любой унтеришка будет капать тебе на мозги. Спроси-ка тех, кто уже давно тут. С парой этих нашивок на рукаве — в будущем году я, наверное, получу третью — у меня уже вся карьера, дальше ходу нет. С этими нашивочками обретешь только снисходительную улыбочку окружающих. И привет: будь счастлив, если заработаешь еще на что-нибудь, кроме пива. А женщины, приятель, солдату не по карману. Да, кстати, — Моллог потрогал рукой губы, — гаупт-ефрейтор из транспортной полуроты распрощался вчера. Ему впору застрелиться. Каюк парню. Его ведь сюда перевели в наказание. И присвоение очередного звания накрылось. Его невеста смылась с другим — вот он и запил крепко. А он же водитель. Вчера он съездил к командиру батальона, в местную комендатуру. А тот его отшил. Ну вот, пришлось ему машину командира вычистить — и на место, а ключи и документы, понимаешь ли, сдать, как положено. Вот такие дела. Так что помозгуй…

* * *

Последний семестр — физика, аэрогидродинамика, воздушный винт. Йохен Шпербер накануне предстоящих экзаменов пытается четко отложить в своей голове важнейшие основы теории воздушного винта. Теория излучения. Теория лопастей. Теория вихревых потоков. Действие отдельных лопастей винта. Вихрь закручивается винтообразно. До сих пор, говорит доктор Кляйн, четкое теоретическое описание воздушного винта никому еще не удалось; все оперируют экспериментальными результатами. Он показывает демонстрационную доску со схемой винта по Прандлю. Фломастерами разных цветов Шпербер проводит кривые на листе миллиметровки. Затем доктор Кляйн подходит к модели воздушного винта самолета, установленной в задней части лекционного зала.

— Прошу вас зайти с другой стороны, — приглашает он. — Лопасти винта обрезаны на разных расстояниях от оси вращения. Вы видите, что рядом со втулкой они имеют утолщенный профиль — аэродинамическая подъемная сила равна здесь нулю; к середине же и к внешней оконечности, — он проводит кончиками пальцев по обрезу следующей лопасти, — внутренняя сторона слегка вогнута и обладает мощной подъемной силой. Теперь мы перейдем к рассмотрению движущей силы, и для этого я захватил с собой диаграмму…

Надо вызвать приток крови к мозгу. Шпербер коротко и сильно трясет головой. Потом он делает ею вращательные движения. Хрустят шейные позвонки. Диаграмму эту он уже не различает. Ему чудится вращение лопастей, регулируемый винт, эвольвентное сцепление.

Шпербер приклеился задом к стулу. Он вообразил, что сидит в информационном бюро «Шпербер и K°». Прошу, какая справка вам нужна? Может быть, вам угодно выяснить коэффициент полезного действия трехступенчатой паровой турбины или, скажем, коэффициент трения колец четырехтактного двигателя внутреннего сгорания? А может, причины межкристаллической коррозии при никелировании стали?

Ну а что мы делаем сегодня вечером? Во-первых, в «Лого» неплохой концерт. В «Шпот» идет фильм с Вуди Алленом. Можно даже послушать новые записи Дайр Стрейтс — это в общем-то переключает мысли на другое. Правда, всего на час или на два. И когда представление окончилось, ты не ощущаешь, чтобы хоть что-то осталось после него в голове. В руках лишь входной билет на концерт и несколько листков из блокнота с заметками по теории воздушного винта. Диаграмма исчезает в вихре. Посмотрим, как она разлетается на клочки… Может, в бундесвере уже раскручиваются эти идеи? А Сюзанну мы отшили — просто так. Черт с ней!

И теперь нам осталось сдать последний экзамен…

4

Когда Шпербер вернулся и доложил о прибытии командиру взвода, личный состав батареи занимался строевой подготовкой. Он занял свое место в строю. Его глаза уставились в затылок Хаймана, на который он всегда боялся наткнуться, когда следовала команда «Взвод, стой!». Марш строевым шагом требовал, как покрикивал со стороны лейтенант Вольф, полной сосредоточенности:

— Вы должны освоить этот шаг, как йоги — сидячее положение! Как ученики в школе танцев осваивают ча-ча-ча! Не воображайте, что вы уже овладели настоящим человеческим шагом!

Шпербер во время движения прислушивался к своим мускулам, сухожилиям, суставам. Может быть, сильнее пружинить передней частью стопы? Или больше опираться на подъем? Он качнулся в сторону, потом — вперед. Правым ботинком попал под правую подошву Хаймина. Тот дернулся своей филейной частью назад так, что Шпербер со своей выброшенной вперед ступней совсем сбился с ноги.

— Не вылезать из строя! — Вольф следил за тем, как занимались курсанты, разбитые на отделения. Он объяснил, что смотреть следует не просто перед собой, а прямо в затылок впереди идущего. И не просто размахивать руками туда-сюда, а резко поднимать их до поясного ремня. Коленные суставы при шаге нужно пружинить. Они не должны трястись. Особенно важно, по его словам, чтобы грудь была естественно выгнута вперед и столь же натурально выглядел напрягшийся зад. Эти части тела не должны трястись, но и слишком выпячивать их не надо. Ощущать локоть идущих рядом, не мешать передним и задним.

В один из моментов, когда Вольф отвернулся от отделения, где занимался Шпербер, а Кубик что-то объяснял идущим в конце строя, Йохен рискнул обозреть весь плац. Около двадцати отделений по десять-двенадцать человек двигались гусиным шагом по одному и по три в ряд. Все это напомнило ему оркестр бродячих волынщиков или полицейские наряды в перерыве футбольного матча команд высшей лиги. Его взвод перестроился в колонну по три человека. Корпуса новобранцев были откинуты чуть назад, они двигались по команде в четыре такта — левой, два, три, четыре. Вольф говорил, что к окончанию начального обучения они научатся держать корпус раскованно и при движении, как это и положено, будут похожи друг на друга, словно близнецы. Скованность — наследие школы и профессии — полностью исчезнет и с их физиономий.

На одном из поворотов Щек зацепился за собственный сапог и налетел на идущего впереди. Тот тоже сбился с ноги, но быстро поймал такт. Шек засеменил среди строя идущих спереди и сзади него в четком ритме.

— Шек! Может, ты выровняешь шаг?

Однако Шек упал на впереди идущего, а тот оттолкнул его назад. Шек повалился на идущего сзади, и этот пнул его в спину. Шек вывалился из строя и шлепнулся на землю.

— Эй, встать, быстро! Очумели, что ли? Взвод, стой!

Ряды остановились.

— Нале-во!

Строй повернулся на девяносто градусов.

— Смирно! Ну, Шек, встанете вы наконец?

Шек неуклюже поднялся, надвинул стальной шлем на лоб, оправил китель у пояса и стоял качаясь, как тростинка на ветру.

— Стоять смирно, канонир Шек!

Шек сдвинул пятки вместе. Руки его были прижаты к телу как две разновеликие ручки разбитой вазы. Корпус наклонен немного вперед. Он пришел в себя и выставил вперед левую ногу.

— Кто вам разрешил двигаться? Стоять смирно, вы, шпендрик! У вас что, нет никакого чувства такта движения? Левой, два, три, четыре — это же козе понятно! Сейчас я дам вам возможность потренироваться! Лечь на землю, упор на руки!

Шек нагнулся и растянулся на земле. Упираясь руками, он с трудом чуть оторвался от земли. Выставил зад. Солдаты вокруг захихикали. Вольф, мастер дрессировки, рявкнул:

— Зад опустить! И что это за тело — плоское, как листовая рессора! Ну а теперь в ритме выжиматься на руках: и — раз, и — два, и — три, и — четыре! Выжаться до десяти раз! Эй вы, там, в строю: стоять смирно — значит не чирикать! Первая шеренга, четыре шага вперед! Третья шеренга, четыре шага назад! Первый взвод — ложись! Упереться руками о землю!

Шек упал на руки. Они подогнулись у него, и он всем телом привалился к земле,

— Встать!

Шек не двигался.

— Вы что, оглохли?

Шек ничего не слышал. Он положил голову на рука.

— Отказываетесь выполнить приказ?!

— Он действительно выбился из сил, господин лейтенант! — раздался голос Шпербера.

— Канонир Шпербер, выйти из строя! Кто разрешил вам вмешиваться в распоряжения вашего командира?

— Но Шек — мой товарищ.

Вольф упер руки в бока:

— Ах, братание? Шпербер, не лезьте куда не следует. Я еще займусь вами. Встать в строй! Потом можете идти жаловаться, а пока выполнять приказ! Шек, встать!

Шек попробовал подняться, но вновь упал плашмя. Эдди воскликнул:

— Вот дракон!

Вольф:

— Кто это там вякает?

— Я, канонир Мюллер.

— Что ж, Мюллер, попробуем вас. Ложись!

Эдди шлепнулся на землю рядом с Шеком. Упруго уперся руками.

— Выжаться десять раз!

Эдди быстро выжал двенадцать.

Вольф:

— Вы что, не умеете считать до десяти? Я же сказал — десять. Вы жмете двенадцать. А ну-ка еще восемь впридачу, чтобы было круглое число.

Здди выжал еще десять.

— Мюллер! Похоже, что вам плевать на мой приказ? За это — еще восемь раз!

Эдди выжал — в целом получилось тридцать.

— Еще что прикажете, господин лейтенант? — спросил он елейным голосом.

— Встать в строй!

Шек тем временем почти очухался. Широко раскрыв глаза, он уставился на новоявленного чемпиона, который выжимался рядом с ним. Вольф отослал Шека в казарму. Помозговать, как он выразился.

Когда скомандовали перекур и все достали сигареты, Вольф сказал Шперберу:

— Запомните одно: товарищество — пожалуйста, сообщничество — ни в коем случае. Если вы намерены сделать офицерскую карьеру, вам надо научиться сдерживаться.

— Я должен еще хорошенько подумать, господин лейтенант, стоит ли мне делать эту карьеру.

С лица Вольфа сползла натянутость, маленький круглый рот открылся. Но он сразу же овладел собой, засунул большой палец руки за портупею и стоял, покачиваясь с носков на пятки. Он скорчил гримасу:

— Да, пожалуй, вам следует хорошенько поразмыслить. Ступайте!

5

Дни первой недели, проведенные в бессмысленной суете, остались позади. Постоянное напряжение — надо уследить за различными сигнальными свистками и командами и понять их — лишало способности мыслить, полная сосредоточенность, исключительно на ближайших, непосредственных целях — добиться безошибочной согласованности всех частей тела при маршировке, держать в предписанном порядке форму, четко и быстро исполнять приказы, пунктуально выполнять служебные обязанности, принимать в определённые часы пищу, абсолютно отключаться в часы ночного отдыха. Там, на гражданке, он и представить себе не мог, что вот такое может полностью подчинить человека, не оставив ему малейшей возможности для воспоминаний, раздумий, содержательной беседы. К изучению ракет, оружия он в это время и не приступал. Кубик однажды сказал им: «Сначала нужно сделать человека управляемым, затем мы его шлифуем, оттачиваем, и наконец, когда он полностью обработан, ему дается в руки оружие». Кубик никогда не скрывал сути дела, отвечал на нетерпеливые вопросы спокойно и ободряюще.

* * *

На второй неделе они наконец получили винтовки Г-3. Оружейный склад располагался в бомбоубежище, за двойными дверями, на что Шпербер до сих под не обращал внимания. Унтер-офицер-оружейник отодвинул массивную задвижку и открыл автоматический замок. Перед складом стоял толстый деревянный прилавок на уровне живота — истертый и покрытый глубокими царапинами. Он издавал запах смазанной тавотом стали. Окна склада выходили в земляную яму, в которую почти не проникал дневной свет. Складское помещение освещалось яркими лампами. Глаза Шпербера разбежались, как в магазине, а затем он начал рассматривать отдельные предметы. Стеллажи заполняли помещение от каменного пола до куполообразного потолка. Автоматы, скорострельные винтовки, ручные противотанковые гранатометы — почти все оружие было упаковано в жесткий пластик. Ну прямо как в арсенале террористов. Там, снаружи, этот склад, должно быть, охраняют тройные посты часовых. И вот эти-то орудия преступления они, новобранцы, получат сейчас. Ему припомнилась процедура конфирмации:[5] человека объявляли взрослым, созревшим для дотоле запретного.

Винтовки были американского производства. Наверное, они побывали и во Вьетнаме; во всяком случае, их уже употребляли. Здесь же они считались второразрядным учебным оружием. «Надо полагать, они все-таки стреляют прямо», — пошутил Бартельс, когда понял, в чем дело.

— Канонир Шпербер!

— Я!

— Запомните номер оружия. Посмотрите, все ли на месте. — Унтер-офицер выложил на прилавок перед ним винтовку. Посмотреть, все ли в комплекте? А чего там может не хватать? Затвор есть. Патронник. Магазин. Ствол. Ремень. Большего он и не знал.

— Берегите оружие, как собственный глаз! Всегда тщательно смазывайте!

— Яволь!

И вот Шпербер держит винтовку в руках. Праздник без радости. Винтовка Г-3, десяти фунтов весом, оттягивает ему руки. Он крепко обхватывает пальцами ее ложу. Гладкая, удобная машинка, это Шпербер чувствует. Он взглянул на остальных. Все притихли. Повесили винтовки через плечо. Отныне они вооружены. По лестнице поднимались тяжело. Стук каблуков по каменным плитам коридора стал, казалось, громче.

Первый урок освоения винтовки Г-3. На столе в спальне номер одиннадцать Кубик разобрал ее на части, разложил их по порядку и пояснил: затвор, втулка боевой пружины, рычаг автоспуска, боевая личинка, рычаг автоматического переключения. Затем он показал ударник и пружину ударника. Потом — пламегаситель, курок, спусковой крючок. Шпербер почти ничего не запомнил из названий, он слушал только, как они звучат. Слоги слов округлы и жирноваты, словно смазаны слюной Кубика. При разборке винтовки нельзя потерять ни винтика, ни шплинта — веселенькая игрушка, выглядит как детская и в то же время такая сложная и точная, как часовой механизм. Изучать, познавать, обхаживать.

— Лучшая в мире скорострельная винтовка, — возвестил Кубик. — Точно. Прочная… Ну, это вы скоро поймете.

Кубик отлично знал свое дело. Он носил форму уже четыре года. И еще два оставалось. Он был спокойнее большинства других командиров отделений, которые, получив повышение по службе незадолго до нынешнего набора новобранцев, отличались еще особым служебным рвением. Когда он начал разговор об ударнике, Эдди Мюллер почти всем телом навалился на стол. Как завороженный, он брал из рук Кубика одну деталь за другой. Ощупывал пальцами острие ударника. Весь — любопытство, возбуждение. Кубик разрешал ему это.

— Когда острие ударника бьет сюда, по капсюлю, — пояснял он, — происходит взрыв.

Хайман оттянул Эдди обратно на стул. Ребром ладони Эдди стукнул Хаймана по руке:

— Ты, что ли, тут унтер-офицер? Чего прилип как банный лист?

Хайман отмахнулся:

— Ну ладно, ладно.

Когда вышли на учебный плац, Кубик показал, как держать винтовку, как целиться, как делать ею выпад вперед. Потом винтовку установили на штативе. Каждый должен был подойти и навести прицел в «десятку» на мишени.

— Рычаг, господа, устанавливается вращением его против часовой стрелки, — пояснил Кубик. Затем подсказывал: — Перекошено. Выше поднять. Опустить немного. Левее. А теперь — точнее, в цифры на концентрических кругах мишени.

В спальне Шпербер ознакомился с винтовкой основательнее. Это стоило усилий. Боевая личинка скользнула в пустой магазин, царапнула его, вышла наверх, затвор послал воображаемый патрон в патронник. Перед глазами появилась красная точка. Винтовка была снята с предохранителя. Шпербер обхватил пальцами скобу, предохранявшую спусковой крючок, зажал приклад между плечом и грудью, поднял ствол левой рукой на уровень фуражки и попробовал расположить в одну линию глаз, прорезь прицела, мушку. В спальне было темно, поэтому он осторожно перевел ствол на окно, прицелился в оконный переплет. Но четко он видел что-либо одно — либо прорезь прицела, либо мушку. Мишень оставалась смазанной. Потом он четко различил оконный переплет и мушку, а прорезь прицела исчезла из поля зрения. В общем, такая наводка ничего не дала. Тогда он взял на прицел наружный объект, казарму шестой батареи — сначала расплывчато, затем, наконец, ему удалось четко увидеть и прорезь прицела и мушку. Вдруг в прорези появилось оливковое пятно, которое двигалось. Он повел за ним линию прицела. Она колебалась. Теперь снимаем палец со скобы и давим им на спусковой крючок. Он нажал крючок. В тишине раздалось звучное клацанье. В этот момент в спальню вошел лейтенант Вольф.

— Внимание! — крикнул Хайман.

Вольф выхватил винтовку у Шпербера и швырнул ее на пол.

— В кого вы целились?

— Так, ни в кого. И без патрона.

— В людей здесь не целятся. Запомните.

— Только в зверей! — вмешался Бартельс,

— Фамилия? — бросил ему Вольф.

— Канонир Бартельс.

— Доложите фельдфебелю: на сегодняшний вечер я вас посылаю дежурить в пожарную команду.

— Яволь, господин лейтенант. Может, еще чего придумаете?

— Ну-ка подойдите ко мне и дыхните.

Бартельс сделал несколько шагов к Вольфу, придвинулся вплотную, сильно и коротко без раскачки толкнул его всем телом так, что тот приложился спиной к двери. Бартельс вытянулся в струнку:

— О, ради бога, извините, господин лейтенант, я вас не заметил: к вечеру у меня всегда снижается острота зрения. Вот уж никак не предполагал, — сказал Бартельс и дернул головой назад, будто хотел сбросить со лба прядь волос. Затем он повернулся лицом к остальным: — Думаю, все вы подтвердите, что порой мои глаза не могут разобрать знаки различия и я путаюсь, где унтер-офицер, а где офицер. Меня это уже серьезно беспокоит, господин лейтенант.

Остальные украдкой посмеивались. Вольф взглянул Бартельсу в глаза:

— Предупреждаю: если еще раз такое повторится, канонир Бартельс, то вы пойдете под трибунал по параграфу пятьдесят первому. — И он хлопнул дверью.

Эдди кивнул Бартельсу: здорово, мол, ты его, смело — и пожал ему руку.

— А все же сознайся — хлебнул малость!

Бартельс махнул рукой и сразу посерьезнел. Его взгляд скользнул по лицу Шпербера. Йохен подмигнул ему.

Беднарц расценил выходку Бартельса как глупую: провоцировать так грубо лейтенанта Вольфа не стоит, лейтенант, по общему мнению старослужащих, был глуп. Из-за этого могут пострадать все остальные. А что думают о случившемся другие? Он взглянул на Хаймана. Тот сказал, что не понимает, почему они так настроены против Вольфа: он же выполняет свои служебные обязанности. Во внеслужебное время все выглядело бы по-иному.

— Понятно, — заметил Шпербер.

— А хорошо бы разок выпить, а? — Эдди пощелкал языком, точно забулькало пиво. Шек, бледный и безмолвный, сидел на постели.

* * *

Однажды утром, через несколько дней после этого события, капонир Хайман надел не спортивную форму, как остальные, а выходную, с белой рубашкой и синим галстуком. Китель он не застегнул на нижнюю пуговицу. Такое разрешалось. Все вещи, которые носил Хайман, казалось, были на номер меньше, чем полагалось. Он растягивал и вытягивал их, пока они не вмещали его мясистое тело. Форму он натягивал на себя с трудом; Унтер-офицеры махнули на него рукой. Хайман добился такого отношения к себе со стороны начальства лишь потому, что у него оказалась «длинная рука».

Блат, конечно, скоро обнаружился. Как-то с утра Хайман, против обыкновения, засуетился.

— Предстоит что-нибудь интересненькое? — осведомился Эдди.

— А ты любопытен, — сказал Хайман.

И тут Эдди обнаружил на погонах Хаймана полоски. О, серебро! Как засияло в спальне! Быть ему вскоре фанен-юнкером.[6] А там — будь здоров! Хайман не спешил сегодня на построение, поэтому спускался по лестнице хоть и не очень медленно, но в таком темпе, чтобы таращившие на него глаза сослуживцы не вознамерились остановить его. Во всяком случае, Хайман охранял свой суверенитет. Сто восемьдесят фунтов весу, аттестат зрелости и серебряные нашивки на погоне — попробуй потягайся с ним.

После поверки Моллог, стоя в туалете, открыл тайну: Хайман получил внеочередной отпуск. По ходатайству Вольфа. По поручению своего отца Хайман должен нанести визит одному из отцовских клиентов. Он мог бы даже пойти в гражданской одежде, но не захотел.

— Скажи-ка, — обратился Моллог к Шперберу, — ты так и отказываешься от офицерской карьеры?

Шпербер не ответил на его вопрос.

— Не все ведь такие, как Вольф, — продолжал Моллог. — Около ракет таких не держат. — Он выразительно постучал пальцем Шперберу по виску. — Такие, как Вольф, там, наверху. Его же наказали, переведя в учебную батарею. Задержка присвоения очередного звания — за пьянство во время исполнения служебных обязанностей.

Шперберу ничего не оставалось, как выслушивать эти неуклюжие откровения. Моллог встал рядом со Шпербером. От него несло свежим красным перцем и пивом.

— Этот тип неодушевленный, я тебе говорю, — толкнул он Шпербера к выложенной плиткой стенке. — Тебе я желаю лучшего.

В конце дня, когда Хайман явился в спальню, он вынул из своего «дипломата» целлофановый пакет и бросил его на стол. Проспекты жилых фургонов. Реклама. «Дипломат» он засунул под кровать. Эдди, писавший в это время открытку, тут же выудил один из проспектов. Шек и Беднарц тоже взяли по одному. Тогда Хайман вновь вытащил чемоданчик, открыл его и пустил по столу четыре модели автомобилей — три «каравана» и один «мерседес». Эдди схватил «мерседес», присоединил к нему прицеп — жилой фургон — и что-то забормотал про себя. Машинки были не более десяти сантиметров в длину. Они катили каждая по своей траектории. Спиралеобразная направляющая, сужающаяся к концу, останавливала их бег. Так собаки крутятся по месту выгула, пока не освоят его. Эдди отсоединил автомобильчик от прицепа, поставил его на попа с помощью коробка спичек и открыл маленькую дверцу. Потом он уткнулся подбородком в стол и заглянул внутрь, снял крышку. Молча разглядывал. А Хайман уже убирал остальные машины в «дипломат».

Шпербер рассматривал в цветном проспекте такой же автомобиль, какой держал Эдди. Спереди, на месте соединения прицепа с автомобилем, был укреплен на держателе десятилитровый баллон с газом. Он обеспечивал горючим расположенную внутри фургона газовую плиту на три конфорки, калильную лампу под крышей и отопление под задним окном. Гардины в красно-белую клетку. Сиденье могло превратиться в ложе на двоих. Посуда на полках была закреплена, чтобы не упала во время движения. Окна — на всю длину боковых стенок. Не автомобиль, а жилмобиль. А почему бы и нет? В США, например, бегают тысячи, десятки тысяч оборудованных под длительное жилое помещение «караванов», пояснил Беднарц. Люди, которые ими владеют, отказались от житья в городах. Для покупки таких машин они экономят долгие годы или же продают весь свой скарб. Эти ящики на колесах — комплексные «караваны»: автомобиль и жилье объединены в одно целое. Их покупают многие ветераны войны во Вьетнаме, вообще солдаты, вкладывая в эти «ящики» заработанные в армии деньги. И сезонные рабочие.

— Ты что, был в Америке? — спросил Эдди.

— Возможно, я съезжу туда как-нибудь. Под жилье там приспосабливают и списанные натовские «форды», грубо раскрашенные крытые рыдваны и даже старые санитарные машины и бывшие автомобили техпомощи.

Шпербер представил себе, что все машины бундесвера вдруг переоборудуют и они будут ездить по стране, вместо того чтобы возить солдат на маневрах. С их помощью мир невероятно расширился бы для человека, а жизнь стала бы дешевле.

Хайман отобрал у Эдди модель автомобиля. Шпербер представил себе, что у Хаймана весь двор забит такими машинами. Все только для Хаймана, в ни одной для Эдди, ни одной для него, Шпербера. Не совсем правильное распределение. Его взгляд постоянно обращался к плечам Хаимана, к этим серебряным полоскам на погонах, которые с сегодняшнего утра выделили его из числа других новобранцев. Ливия водораздела. Шпербер тоже мог бы оказаться сегодня в таком положении. Почему это он должен отдать свою офицерскую карьеру на откуп Вольфу и K°? Все можно было бы сделать лучше, человечнее. Разумнее. Вот Бустер, скажем, он же вполне приемлемый вариант человека. Да, но что это значило бы для него, Шпербера? Учебные курсы и экзамены. Стать пай-мальчиком, покориться судьбе. А не переродится ли он в этом случае в другого человека? Может, где-то в глубине его существа тоже сидит Вольф? А если нет, то прежде, чем он обретет возможность делать жизнь лучше, чем Вольф, он уже снова окажется на гражданке. Или как?

* * *

Еще во время учебы, за три семестра до экзаменов, Шпербер сумел получить в канадском консульстве информационные материалы о природе, климате и населении Канады. Каковы условия въезда, возможность получить работу? Кто может получить вид на жительство? Он узнал, что там нужны техники-машиностроители. И вообще люди технических профессий. Особенно требуются: Специалисты по деревообрабатывающим машинам, по изготовлению бумаги, по разработке рудных месторождений, в том числе урана. Как, там безработицей не очень уж пахнет, что ли? Он достал крупномасштабную карту Канады. Огромные лесные массивы, во многих местах которых, пожалуй, и нога человека не ступала. Чистые реки, непуганые звери и птицы. И далеко не везде запрещающие предписания. Поехать туда, примкнуть к артели лесорубов, остаться с ними в лесу, на все лето. Зимой возвратиться в один из крупных городов юга, скажем в Ванкувер. А там, если уж очень надо, можно полгода поработать техником или чертежником. Все чаще он мечтает о сверкающем топоре с длинным топорищем, о том, как подрубает стволы вышиной с колокольню, как рев мотопилы разрывает лесную тишину, с треском откалывает белые щепки. И вот стволы метровой толщины валятся на землю, образуя бреши в лесном небе. Шпербер уже видел себя в хижине охотников, в комнатке из нетесаных бревен — с людьми, задумчиво покуривающими трубки. Кто-то играет на губной гармонике. Снаружи слышен лай волкодава. А еще он мечтал увидеть выпрыгивающих из воды лососей. Мечтал и о лосях. Они еще водятся там. Мечтал о кострах на скалистых берегах рек. Вот он ставит силки на зайца, а потом растягивает шкурки на просушку. Все чаще он обращается к рекламным плакатам. Воочию видит плохо выбритых мужчин в дикой глухомани. Все, что необходимо мужчине, он должен носить в сердце, голове и рюкзаке. Ничто не может заставить его оглянуться назад. Сюзанне в этих мечтах места не находится.

И если после окончания обучения его не забреют в бундесвер, дорога для него одна — в Канаду…

* * *

Первый раз за время пребывания в армии Шпербер позвонил домой. «Ах, Йохен, слава богу, а мы уж думали заявить о тебе как о пропавшем без вести. Разве обязательно нужно заставлять нас ждать целых две недели? Как тебе служится? Не очень ли устаешь? Соскучился ли по дому? Да, чуть не забыла: Сюзанна прислала открытку из Рима. Я тебе могу ее прочесть, слушай: «Дорогой Й.! Я возвращаюсь домой. Здесь меня больше ничто не удерживает. «Tutto a posto, niente in ordine»,[7] как говорят итальянцы. Как твои экзамены? Получил ли ты летом мое письмо? Может быть, увидимся. Saluti.[8] Сюзанна». Ну вот, еще с тобой хочет поговорить папа…» — «Йохен, привет. Ну что, пристреляли вы там свое оружие? Нет? Ну да, все-таки военная авиация. Вот мать еще пару слов хочет сказать. Будь здоров, держись там…» — «Это опять я, сынок. Я сейчас вспомнила вот что: тебе еще не было пяти лет, а ты уже все попадавшие в твои руки вещи превращал в оружие. Даже щетку для унитаза. А однажды ты вывел меня из себя. Откусил два огромных куска хлеба, сделал из них пистолет, а потом стал кидать в меня кашей, прямо в лицо. Я тебя отшлепала тогда. После этого ты целый месяц не притрагивался к хлебу. Отец тебе еще раз шлет привет. Позвони еще как-нибудь, ведь этот разговор идет по местному тарифу. Много ли скопилось у тебя грязного белья? И когда же ты сможешь нас навестить?..»

* * *

Солдатские ботинки следует разнашивать. В учебном плане предусмотрен форсированный марш на пятнадцать километров. Несколько лет назад Шпербер ходил на такие расстояния, и даже дальше. Марш не должен представить для него особого труда. Правда, они пойдут не просто так, каждый сам по себе, а повзводно, по сорок человек, в ногу, и не в вельветовых брюках и бойскаутских рубашках, а в полном боевом снаряжении, со стальным шлемом на голове, с оружием, со снаряжением для штурмовых действий. Впрочем, маршировалось в ногу даже лучше, а высокие ботинки со шнуровкой хорошо держали ногу. Темп хода — сто тридцать шагов в минуту, это примерно восемь километров в час: Солдаты маленького роста, «стопарики», как их прозвали, при крупном шаге выпадали из ритма, и начальство разрешило идти не в ногу. В этот момент во взводе возникло замешательство, и дистанция между парами стала увеличиваться. Некоторые отстали, и их вынуждены были подгонять, а некоторые из них вообще вышли из строя и попытались присесть. Многие вытирали пот со лба. Кое-кто уже прихрамывал. Шпербер тоже почувствовал, что на одной пятке у него образовался волдырь. Вскоре они свернули на маленькую боковую дорожку. Унтер-офицеры, без шлема, без винтовок и штурмового снаряжения, подгоняли солдат.

Шек весь обливался потом, шлем он самовольно привязал к поясному ремню, винтовку перевесил на грудь, чтобы иметь возможность свободно размахивать правой рукой. Лицо его побледнело. Походка стала шаркающей. Шпербер тоже замедлил шаг, он понял состояние Шека и предложил:

— Подожди, давай твою пушку…

Шек не реагировал. Шпербер повторил свое предложение. Шек наконец пришел в себя:

— Да, возьми. — Он снял винтовку. — Возьми к черту всю эту муру! — Он отцепил от пояса шлем, бросил его на землю и с силой поддал ногой. Потом отстегнул плечевые ремни, и штурмовое снаряжение сползло ему на руки. Он швырнул его в канаву и потащился дальше.

— Канонир Шек, ко мне!

Шек остановился.

— Шпербер, марш вперед! — Это крикнул сзади Вольф.

Шек повалился на землю. Шпербер все же подошел к нему. Похоже, что Шек потерял сознание. Вольф оттащил его в сторону, пощупал пульс, приподнял веки, сунул ему под голову свернутую брезентовую палатку. В это время подъехал джип с командиром батареи. Затормозил. Капитан Вустер приказал вызвать по радио санитарную машину.

— Шпербер, идите вперед, тут все будет улажено.

Шпербер положил рядом с Шеком его винтовку и поспешил присоединиться к строю. Он обошел троих или четверых солдат, которые остановились и наблюдали всю сцену. Еще один лежал на кромке канавки.

— Помочь тебе? — спросил Шпербер.

— Не надо, обойдется.

— В чем тут дело? — крикнул штабной унтер-офицер. — Семи километров еще не прошли и раскисли.

Не было смысла на кого-то жаловаться и вообще встревать в дело. С тех пор как Вольф дал ему совет научиться сдерживаться, Шпербер действительно стал осторожнее. Пожалуй, не стоит так просто отбрасывать шанс поступить в офицерское училище. В обозримом будущем приятнее все же ездить в джипе, чем топать пешком со стертыми ногами.

Шпербер догнал Бартельса. Этот вроде бы не выдохся на марше. Правда, он сложен не атлетически, но жилистый. Он тоже нес вторую винтовку, Хаймана. Тот кандидат в офицеры, а длительные нагрузки тоже не выдерживает. Эта мысль порадовала Шпербера.

Волдырь на пятке готов был лопнуть. Шпербер захромал и начал отставать. Тогда он заставил себя идти маршевым шагом. Носок тер уже по открытой ранке. Надо держаться, шагать дальше. Но вот наконец приказ: шлемы закрепить к поясу, рукава рубашек закатать, винтовки закинуть за спину. Только не выбиваться из ритма. Он держал темп и в те минуты, когда выполнял приказ. Внезапно в верхней части бедра Шпербер почувствовал жгучую боль, которая расползалась по телу с каждым шагом. Сукно походных брюк терло кожу. Теперь он понял, какое значение имели тесемки на штанинах инструкторов. Почему же он не надел длинные подштанники, как было приказано? В икрах ног его донимала колющая усталость. Мышцы между шеей и плечами, сведенные болью, пытались освободиться от груза на спине и передвинуть его вперед. Внезапно перед его глазами предстала диаграмма работы мышц мускулов человеческого тела, которая висела во время его учебы на стене биологического кабинета. И он начал сопротивляться, вступил в единоборство с этими своими мускулами. Ему почудилось, что пучки мышц его тела распались на одиночные волокна. Неимоверно натянутые, напряженные до предела мышцы, сокращавшиеся и распрямлявшиеся, выпирали из-под кожи и бессильно вибрировали…

«Стоп! Теперь — под душ!» Но Йохен бежит дальше и останавливается на краю бассейна. Отец — за ним, левое плечо у него, как обычно, приподнято. Кожа его на мышцах, сухожилиях и костях похожа на отклеившуюся пленку. «Дальше не сметь, сорванец! — кричит он. — Не сметь грязным лезть в бассейн! Что будет, если все такие туда полезут? А потом, у тебя и сердце не выдержит…» Йохен идет под теплый душ. «Да нет, не туда — иди под холодный». Йохен встает под струю. Он ежится под ней, больно бьющей по телу. И тут же чувствует ее холод. Кожа на теле сжимается: Выпирают мускулы живота. Струя становится тоньше, но все равно она резкая и жесткая.

«Па, ты тоже — под холодный?» Когда отец выходит из-под душа, в глаза Йохену бросаются шрамы на его теле. Рубцы имеют сине-фиолетовый цвет. Один возле позвоночника, другой — на плече, еще один — на бедре. Легкие прострелены. Застрявшая в теле пуля. Касательное ранение. О том, что он получил их в битве под Москвой, Йохен знает уже давно. Отец называет шрамы «фиалки». Последнее ранение дало ему возможность отдохнуть от войны в военном училище в Дрездене. А потом отец прыгнул с десятиметровой вышки — первый раз в жизни. А с пятиметровой сделал сальто-мортале и сорок метров проплыл под водой. «Да, тогда мы были вроде волков», — говорит отец. Выпустили его из училища в чине лейтенанта. Храбрый лейтенант. И с этой аттестацией — снова на фронт, на отступавший. Отцовские раны всегда болят к перемене погоды. Должно быть, они здорово ноют под струей холодной воды. Но для отца это не имеет особого значения: он привык. Йохен крепче отца. Отец прыгает в бассейн раньше Йохена и плывет, взмахивая худыми руками. Потом, идя в сушилку, Йохен сталкивается по дороге с двумя мальчишками. Один из них показывает пальцем на «фиалки» его отца, а другой бьет его за это по пальцам. Можно ли одновременно чем-то гордиться и чего-то стыдиться?..

* * *

Когда Шпербер оглядел себя, он увидел пыльные ботинки, гамаши и смятые брюки. И вновь он видел свою ступню, которая выбрасывается из-под колена и вновь исчезает, — и так сто тридцать раз в минуту. Каждый, кто еще держался, был занят лишь собой. Точнее, борьбой с собой. Лица солдат отражали их тяжкое состояние. Они уже потерпели поражение, в котором нельзя было признаться. На марше осталось около половины состава. Позади катился транспортер, подбиравший всех, кто падал. Джип проехал примерно с километр, затем остановился. Оставшихся в строю подбадривали все благожелательнее. Лейтенант Вольф, стоявший рядом с Бустером у джипа, раздавал солдатам глюкозу и ободряюще похлопывал раскисших героев по плечам.

— Надо выдержать, ребята, — говорил он, — еще три километра. Потом получите свободный от службы день. — Он старался не смотреть в сторону Шпербера. Капитан Бустер узнал его среди тех, кто еще держался, и признательно кивнул ему. Шпербер забыл на мгновение о тяжести тела, доброжелательный взгляд капитана Бустера послужил для него новым импульсом. Сколько все-таки мощи в человеческом теле! Если бы все усилия, которые Шпербер выказал на последних километрах, сконцентрировать на одну минуту в стреле подъемного крана, та потянула бы несколько десятков тонн.

Впереди все еще шагал Бартельс, стройный, жилистый Бартельс. Других своих Шпербер не видел. И за своей спиной никого из них не слышал. Неужели все они свалились по дороге? А может, все их отделение уже в казарме, даже под душем? А он — нечто вроде жалкого заднего фонаря у автомобиля? Что же, тогда джип должен ползти непосредственно за его спиной. И грузовик — тоже. И вдруг он почувствовал, что вся боль ушла из его мышц. Как будто что-то тонизирующее разлилось по его телу. Да, это так. Ведь все его внимание было сосредоточено на теле. Он контролировал себя, был в полном порядке. Шагалось теперь как-то само по себе.

Потянулась песчаная дорога. За поворотом он увидел еще троих солдат. Боковой ветер гнал пыль от маленькой колонны прочь, словно дым степного пожара. Как в фильме о диком Западе. Километра через два он стал узнавать знакомую местность. Это уже подходы к месту дислокации их части. Вон там — покосившаяся верхушка церкви, это в середине деревни. Западнее от нее должны быть казармы. Новобранцы пришли с севера и шагали против солнца. Теперь он чувствовал себя ковбоем, у которого подстрелили коня. Он подумал, что сможет ускорить темп. Попробовал. Стало покалывать в мышцах. Большего он не мог выжать из себя. Но шаг его не замедлился, он уже втянулся в движение. При таком темпе его хватит еще на несколько километров.

У казарменных ворот стоял Вольф. Один кулак он упер в бок, другой держал у портупеи. Когда Шпербер прошел в ворота, его остановили. Один из штабных унтер-офицеров собрал прибывших в полукруг перед казармой. Через несколько минут к ним подошел Вольф и приказал построиться в шеренгу. Пятьдесят человек из ста шестидесяти. Эдди и Бартельс были тут же. Всем им предоставлялся один свободный день. Вольф, очевидно инициатор этого приказа, записывал их имена. Перед тем как распустить их, он сказал: «Что ж, ребята, это было дело. Вы сделали шаг вперед».

Шпербер ощупал свое тело. По спине и ногам прошла дрожь. Колени его подгибались, но держался он прямо. На какое-то время у него исчезла антипатия к Вольфу.

Растянувшись на постели, он почувствовал, что будто плывет на волнах…

* * *

Яхта раскачивается на волнах. Легким движением руля Сюзанна пытается направить ее против ветра, и паруса опадают. Вдали от берега Йохен разрешает ей держать румпель, а в гавани берет управление в свои руки. У Сюзанны начинаются школьные каникулы, у Йохена — каникулы после первого курса техникума. Они плывут на датские острова между Фальстером и Зееландом. Яхту Йохен взял у одного из друзей. На море полный штиль. Йохен ищет на карте гавань. До берега примерно пять миль. В полдень над морем появляется туман. Возможно, будет гроза. Йохен стоит на палубе возле каюты. Обхватив рукой мачту, он пытается в бинокль разглядеть эту самую гавань, которая должна лежать где-то по правому борту. В широком поле обзора колеблется силуэт берега. Йохен пытается погасить качку, пружиня ногами. Он узнает в бинокль домики на берегу, колокольню кирки, элеватор. Вот где-то там и должна быть гавань. Но нигде не видно мачт кораблей, не видно даже рыбачьих лодок. Фарватер тоже не отмечен. Прямо над берегом он замечает три, нет, даже четыре маленькие точки, насаженные, как мухи, на линию горизонта. Они вроде бы движутся. Нет, они застыли на одном месте, прямо над элеватором. Но что такое, они как будто увеличиваются? Йохен опускает бинокль. У него режет глаза. «Нашел что-нибудь?» — Сюзанна поднимает ладонь козырьком над глазами. Гавани нет. Йохен вновь осматривает побережье. Уже невооруженным глазом он видит те точки, нет, даже маленькие треугольнички, которые увеличиваются в размерах и снижаются над морем. Их четыре. Реактивные истребители. «Смотри-ка, они идут на нас», — говорит он Сюзанне. «Ой, возьми сам руль, я боюсь». Сюзанна скрывается в каюте. Он направляет яхту прямо по курсу самолетов. Две машины идут друг за другом, две другие — у них по бокам. На высоте корабельной мачты. Воздух разрывается ревом. Два оливковых треугольника на какой-то миг закрывают небо над яхтой. Йохен сжимается, но румпель из рук не выпускает. Яхта лишь немного отклоняется от курса. Воздушный вихрь обрушивается на яхту и резко накреняет ее. Сюзанна стоит возле каюты, и в глазах ее плещется ужас. Йохен улыбается непослушными губами: «Они развлекаются». Яхта тем временем выпрямляется. За кормой тянется пенный след. Треугольники самолетов снова превращаются в точки, рев моторов затихает, и они медленно совершенно беззвучно идут вдоль линии горизонта. Потом они поворачивают, добирают высоту и вновь начинают увеличиваться в размерах. «Они возвращаются!» — ухмыляется Йохен. Сюзанна снова бросается в каюту и падает на койку, судорожно хватаясь руками за ее край. Йохен направляет яхту навстречу самолетам, чтобы по возможности уменьшить угол атаки. Но истребители на сей раз отклоняются в сторону и набирают высоту. «Выходи!» — кричит Йохен. Сюзанна выползает из каюты. Проходя в стороне от яхты, все четыре истребителя качают крыльями. Дважды. «Видала? — спрашивает Йохен. — Они поприветствовали нас». Сюзанна торопится поскорее на берег. Она дергает стартовую бечевку подвесного мотора. Йохен медленно убирает паруса. «Глупо все это», — говорит Сюзанна…

* * *

Строевая подготовка значилась в плане минимум трижды в неделю.

— Если вы маршируете не так, как предписано, — сказал сегодня Кубик, — то у вас ничего не получится. Только точно выполняя предписания, вы осилите строевую. Со мной вы научитесь, между прочим, ходьбе, поворотам налево и направо, захождению левым и правым плечами, стойке «вольно», равнению налево и направо, командам «На плечо» и «К ноге», отдавать честь. И главное — стойке «смирно». По команде «Смирно» ступни ног образуют угол в девяносто градусов, колени выпрямляются, ягодицы сжимаются (между ними не протиснешь и монету в пять марок), живот нужно втянуть, грудь развернуть, руки немного выдвинуть вперед и чуть-чуть согнуть в локтях, кулаки прижать к брючному шву, большие пальцы рук расположить в передней части кулаков, подбородок вытянуть почти горизонтально, глаза устремить вдаль и не косить! В этом положении, — пояснял далее Кубик, — солдат должен не шелохнуться, абсолютно замереть, не произносить ни звука, запрещается даже «Яволь», губы не стискивать и не чесаться, как вы, Бартельс, делаете сейчас. Прижать руки к бокам! Замрите! Новобранец не должен ни о чем думать, ни на что не отвлекаться — только слушать слова командира, но при этом не пялиться на него. И на Шека тоже.

Теперь переходим к тому, как отдавать честь. Солдат прикладывает распрямленную правую ладонь к фуражке или к правому виску так, чтобы мог видеть грязь на своей ладони. Если командир идет навстречу солдату, тот должен начать отдавать честь за три шага, сопровождать ее движением головы до тех пор, пока они не поравняются, затем, сделав еще шаг, быстро и резко бросить руку вниз и голову вновь повернуть прямо…

Новобранцы парно начали тренироваться в отдаче чести. Шперберу всё это напомнило театр кукол. Он радовался, когда ему удалось резко бросить правую руку вниз, если он в стойке «смирно» стоял не шелохнувшись и фигура его не перекашивалась, если снимаемая с плеча винтовка не застревала на локте. И вообще, когда все получалось, когда он не ошибался, ему это даже нравилось. Легкая усмешка иногда скользила по его лицу. Даже язык команд показался ему вдруг не таким уж тупым, как в первую неделю. Во всяком случае, он, этот язык, был точным, не допускал вариантов или сомнений. Он не служил тщеславному самовыпячиванию или политическому обману. Команду и действия по ним были похожи на молоток и гвозди. Стоило лишь прозвучать команде, как она уже выполнялась. Когда Вольф подавал команду «В укрытие!», Шпербер мгновенно бросался в любую ямку прежде, чем Вольф успевал набрать воздуха для следующего приказа. Он обнаружил, что умеет делать то, чего прежде не делал. Если Вольф заставлял его десять раз лежа выжаться на руках, то к злобе против Вольфа примешивалось странное чувство удовлетворения. Он еще не понял, что это — удовлетворение от победы над собой или от ощущения, что он может подчиняться чужой воле. А может быть, это агрессивность, которая заложена в нем от рождения? Или же проявление пассивности, о чем его не раз предупреждали?

Он удивлялся, что эти движения по принуждению, по чужим командам не ожесточали его, а снимали внутреннее напряжение. Он чувствовал, как муштра опустошает мозг, и испытывал состояние какого-то транса, какой-то невесомости. Даже дети не были столь послушны каскаду команд, указаний, служебных предписаний, как иные новобранцы. Уклониться от них означало почти то же самое, что выпрыгнуть из идущего поезда.

6

Сколько же прошло недель — четыре или только три? Или, может, десять? Или же полгода? Порой Шпербер не знал, какой день недели сегодня. Ощущение времени притупилось. В действительности же прошло всего три недели. Не оставалось ни одного дня, даже ни минутки для личной жизни. Был только служебный распорядок, который определял недели и дни. Шпербер пробегал глазами учебный план только потому, что был приказ ежедневно знакомиться с ним на черной доске. Знал ты его наизусть или нет, одобрял или нет — все твои часы и минуты определялись твердой рукой. Дежурный унтер-офицер и командир отделения ставили новобранцев в известность о предстоящих заданиях. Служба начиналась с побудки и кончалась вечерним сигналом отбоя. Но и по ночам их поднимали на марши для выработки ориентации, на учебные тревоги, на строевые упражнения с полной боевой выкладкой. Для товарищеских бесед, вечернего отдыха или на увольнение в город в конце недели до сих пор не выделялось времени-. Иногда, после окончания занятий, в семнадцать часов, можно было посидеть в комнате отдыха, у телевизора или поиграть в подвале в настольный теннис. Очень редко удавалось сбегать с Эдди или Бартельсом в пивнушку «Хайди» — нечто вроде закусочной или деревенского трактира. Она находилась за городом, в пятнадцати минутах ходьбы от казарм, на околице вытянутой в линию деревни, которая извлекала торговую выгоду из того, что под боком у нее оказался гарнизон. Забегаловка была чем-то вроде места отдыха для солдат. Но и там пообщаться можно было только с солдатами.

Шпербер отказался задумывать какие-либо дела после окончания занятий. Всегда что-то мешало. Какие-то воспитательные мероприятия, вроде дежурства в пожарной команде, внеочередной чистки оружия (хотя оно еще ни разу не было в деле), глажения брюк, чистки обуви или проверки шкафов. Это спрессовывание дней, смена дневного света и темноты, спальни и учебного плаца создавали у Шпербера ощущение, что прошедшие дотоле годы его жизни смазываются, теряют свои контуры и сливаются друг с другом. Воспоминания, которые, слава богу, рождались в его сознании после первых дней выключенного мышления, нагромождались хаотически и теряли датировку. Его мозг порой был не в состоянии выработать последовательно хотя бы несколько мыслей…

* * *

Письмо Сюзанны с первыми намеками на то, что она любит его, он действительно получил прошедшим летом, хотя девушка уехала в Италию почти два года назад. Тогда он еще не думал о службе в бундесвере. Поначалу он несколько месяцев ждал от нее хоть пару строк. Наконец пришла открытка: «Я — жива». И больше ничего. Она хотела, что ли, чтобы он считал ее умершей? Не скоро удалось ему выбросить ее из головы. Как-нибудь обойдется он без Сюзанны. А потом это письмо. Оно растревожило старые раны. Лучше бы она не будоражила его своим обстоятельным посланием. Шпербер не нашел в себе сил ответить ей. Во-первых, он не умел писать письма, не мог связно изложить свои чувства на бумаге, а главное — все звучало слишком старомодно. Во-вторых, в этом не было смысла. Пусть она блаженствует там с этим своим Ульфом. До него он, очевидно, не дорос. Потерпел поражение. Точка. Многие месяцы он не распечатывал ее письмо, однако не разорвал его и даже взял с собой в казарму. Шпербер открыл свой шкаф и вынул письмо. Зачем она послала его, когда между ними все уже было кончено? Он забрался на постель, пристроился поудобнее. Бережно держал конверт перед глазами, как драгоценность. Это легонькое, как перышко, письмишко означало, что в той его жизни, вне казармы, что-то возрождалось. В его личной жизни, в его собственной, отдельно взятой. Не отнивелированной, не иссушенной муштрой и апатией. Письмо. Если тогда он его чуть не разорвал, то теперь он мог рассматривать его как моральную опору, что бы в нем она ни написала.

Все, что произошло с Сюзанной, было как бандитский налет, разбойничий набег, все вверх дном: Ульф просто-напросто выкрал ее, оторвал от ее счастливой мамы, от школы, которую она так и не закончила. Он, Йохен, должен был бы заметить, что она в то время потеряла под ногами реальную почву и жила фантазиями. Она возомнила себя большой художницей, хотя малевала акварелью лишь котят. Ульф опустил ее с небес на землю. «Вот что, девочка, — сказал он, упаковывая чемоданчик, — мы уезжаем». Он был так уверен в себе. Его послали корреспондентом в Рим. После летних каникул она не вернулась домой, вырванная из прежней жизни. «Это было что-то вроде опьянения, понимаешь? Все казалось таким новым и радужным. Освобождение от всяких стрессовых ситуаций. Я не хотела ничего знать, кроме своего домашнего очага и всего, что связано только с ним».

В коридоре послышались шаги дежурного. В двадцать два — отбой. Чтение нарушает режим отдыха. Шпербер быстренько засунул конверт и письмо под шлем, который лежал неподалеку от него, на шкафу, на высоте человеческого роста. Сон его был неспокоен. Письмо преследовало его. Ему снилось, что Сюзанна, пританцовывая, бежит вдоль строя батареи. На ней белое платье, тонкое, как бумага ее письма. При каждом шаге руки распластываются как крылья. Вольф пытается приказать ему смотреть прямо перед собой. Но его голова поворачивается за бегущей Сюзанной. Шпербер хочет броситься за ней, но его сапоги приросли к земле. Он рванулся, но стал падать вперед… и здесь проснулся. Посмотрел на наручные часы. Четыре часа утра. Он тихонько поднялся, достал из брюк кольцо с ключом от шкафа и ящиков. Пошарил в вещевом ящике, нащупал свой календарь, зажег спичку в ящике, где лежала еда. Открыл календарь. Сегодня пятница, значит, он может отдыхать — это ему поощрение за то, что выдержал марш-бросок.

* * *

Несмотря на то что весь день у Шпербера был свободным, он смог уволиться в город только в полдень. «Разрешите взглянуть на вас? — приподнял дежурный козырек фуражки Шпербера. — У вас все при себе? Удостоверение личности, деньги, увольнительная?» Шпербер кивнул утвердительно. Он уже знал, как вести себя в форме, как и кому отдавать честь, знал звания и знаки различия командиров сухопутных войск, флота и авиации, которые могли бы встретиться ему по пути, — он весь был набит наставлениями. Шпербер знал, как нужно стоять, как держать выправку. Он знал, что руки нельзя засовывать в карманы, что нужно уступать дорогу, что в форме нельзя принимать участие в политических мероприятиях, что нужно помогать пожилым гражданам перейти дорогу, в драки не вступать, держаться подальше от женщин сомнительного поведения и низкопробных забегаловок и, самое главное, не ввязываться ни в какие споры. Итак, его можно было отпустить гулять в военной форме.

Нет, он особо не рвался, но все же ему хотелось малость показать себя там, на воле, И вот он потопал в своей выходной синей форме, натянув эту смешную, как у почтаря, фуражку. Отец порадовался бы на него. Мать восприняла бы это как небольшую демонстрацию мод, своего рода представление. «Портфель нужно нести в левой руке, канонир Шпербер…»

* * *

Йохен хочет иметь брюки навыпуск — ведь ему уже одиннадцать лет. Он хочет иметь штаны, как у других. А тут эти короткие брючки из вельвета. «Если бы ты видел, как они идут тебе». — «Да… а все смеются». — «Оставь, пожалуйста: ты есть ты». Голос мамы звучит как у беззубой. Она вынимает изо рта одну булавку. Когда она говорит, булавки в углу ее рта двигаются туда и сюда. Она намеревается сделать штаны поуже. Булавки она втыкает изнутри. «Еще уже, ма…» — «Нет, Йохен, не нужно, и так узко. Ты же должен чувствовать себя свободно. Так, а теперь посмотрим длину, повернись. Вот здесь подвернем обшлаг». — «Нет, сделай подлинней». — «Не стоит, Йохен, так как раз. Как у спортсмена. Ну-ка пройдись. А теперь постой». Йохен подходит к зеркалу. Недаром над ним смеются мальчишки: две палочки с суставами выглядывают из штанишек, чем короче штанины, тем длиннее палочки. Он всегда должен прислоняться к стенкам и углам, чтобы на него смотрели под благоприятным ракурсом — не сзади, а сбоку, тогда хоть икры вырисовываются. Но мама согласна удлинить штаны только до колен. Он решается: «Если ты мне не сделаешь их длиннее, я никогда их не надену».

Мать откладывает в сторону булавки. Она ничего не выбрасывает, из лоскутков шьет Йохену рубашки, такую красоту в это смутное время; она разрезает поношенные отцовские вельветовые жакеты и, сделав бумажную выкройку по йохенскому задику, накладывает ее на материал и старыми рыбацкими ножницами режет его. Она вытаскивает сразу все булавки изо рта и высказывается теперь ясно, четко, резко, высоким сопрано — мама явно выходит из себя. Она перебрасывает портновский сантиметр через плечо. «Посмотрим, как это ты не наденешь свои новые штаны!» — говорит она. «Какие же они новые? — горько усмехается Йохен. — Последние новые штаны ты купила мне три года назад. А остальные…» Мама сердится: «Ты хочешь выглядеть как все другие?» Конечно, он хочет именно этого. «Йохеи, — говорит она глухим голосом, примиряюще, — будь добр, примерь их все-таки. Потом посмотрим». Она опять берет в губы булавки. Он соглашается. Ее прикосновения: он воспринимает спокойнее, чем ее слова. Его ноги всовываются в утыканные булавками штанины, как в крапиву.

Мать ведет его к зеркалу. Ну не ноги, а подпорки. Подпорки! Он убежден, что никогда не будет носить эти штаны. Только надо промолчать. Мать ведь хочет ему добра.

* * *

Жесткий, словно накрахмаленный, материал парадно-выходных брюк натирал ноги выше колен. Околыш фуражки причинял легкую боль голове. Не надеванные еще полуботинки растревожили старую потертость. Придушивал затянутый галстук. Он чувствовал себя как в боевых доспехах. Очень хотелось бы сменить эту жесткую парадную форму на мягкую, повседневную, оливкового цвета. Он даже сменил бы сейчас фуражку на стальной шлем: все-таки было бы честнее разрешить солдатам, раз уж они ходят в форме, носить вне части их повседневную форму; во всяком случае, такой тип не был бы рекламной приманкой для добровольцев, особенно для зеленой молодежи.

На остановке автобуса, едва выйдя из зоны обзора часового, Шпербер распустил узел галстука, снял полуботинок, помял задник. Стало легче.

«В любой обстановке необходимо соблюдать наставление о ношении форменной одежды. Это требование распространяется на солдат, находящихся в кафе или ресторане даже в поздние часы, а также при проезде по железной дороге или в другом виде транспорта, равно как и по дороге домой поздно ночью, даже по безлюдным улицам».

Кругом — наставления, но на несколько часов Шпербер хотел быть сам себе хозяином.

Вон две парочки на мотороллерах. Девушки сидели боком на сиденьях, как амазонки, лицом к тротуару, крепко ухватившись за пояса водителей. Одна пара подъехала вплотную к Шперберу — девица захихикала. Она раздвинула ноги и сделала ему глазки. Шпербер надвинул лаковый козырек фуражки низко на лоб и, повернувшись к ней спиной, пошел прочь.

Подошел автобус номер тридцать семь. Шпербер уселся на заднее сиденье и оглянулся. Казарменная стена исчезла из виду, но у него осталось ощущение, будто она тянется и тянется за ним. Автобус остановился, у станции пригородной железной дороги, здесь уже чувствовался большой город. Шпербер заметил нескольких военных. Они скрылись в здании вокзала. Он немного задержался. Здесь, в обычной гражданской обстановке, он не имел желания общаться с другими военнослужащими. Ему хотелось быть незаметным — как те пенсионеры, которые сидели на соседних лавках.

Позади вокзала все сразу смешалось в кучу: автобус номер три и пятая линия метро, связывавшие этот район с деловой частью города; станция городской железной дороги и внутренние воздушные линии; внутренние воздушные линии и линии PANAM,[9] Майкл и Габи, Габи и Мамочка.[10]

Он посмотрел на вокзальные часы. Каждый раз, когда секундная стрелка занимала верхнее вертикальное положение, минутная делала маленький скачок. Пенсионеры не уходили со скамеек. В руках у них были палки, которыми они указывали друг другу на что-то. Наверное, на жизненную суету, которая их уже не касалась. Они усмехались. А может, гримасничали?

В зале вокзала царила гражданская жизнь: цивильные вещи, цивильные запахи, цивильный ассортимент товаров в ларьках, цивильные журналы. Кажется, началось время пик на транспорте — конец недели. Ни одного свободного сиденья, вообще ни одного свободного местечка. Он купил толстую газету и крепко держал ее в руках. Казалось, у всех вокруг были важнейшие дела. Он слышал обрывки фраз: «Договоренность остается… четверть восьмого… Хельмут скажет…» и так далее. Какой-то мужчина подчеркнул что-то в газете и нырнул в телефонную будку. Другой смотрел на свои часы и мотал головой. Третий пытался проложить себе дорогу через людской водоворот. Военных не видно. Шпербера толкали со всех сторон. И никто не обращал на него внимания. Естественность, бесконтрольность, с которой все тут двигались, раздражали его. Куда спешили эти люди? Мужчины его возраста — они что же, все исполняли какие-то свои обязанности? Все они выглядели как-то виновато, будто все сразу нашкодили. Хаотическое сборище недисциплинированных субъектов: каждый сам по себе, никто не может на чем-нибудь сосредоточиться. Какой-то тип побежал к билетному автомату, потом к киоску, его затолкали, и он сам, расталкивая других, проскочил за турникет и исчез из виду. Никакого порядка. Если так пойдет и дальше, то здесь обязательно должно что-то случиться. Эх, если бы из громкоговорителя раздалось, скажем, такое: «Внимание! Всем встать по местам! Равняйсь! Всем будет сейчас задано направление движения!» Но по радио говорили совсем о другом.

Теперь нужно зайти в вокзальное кафе. Посмотрим газету. Объявления: кто-то продает холодильник; студент хотел бы бесплатно получить старое, но хорошо сохранившееся кресло; предлагаются ноты для фортепиано бесплатно — только за ними нужно прийти; продается за двести марок книжный шкаф (дубовый), четыре метра на два; предлагается комплектное снаряжение для туризма фирмы «Блэк энд Деккер»; продается голубь-турман; пылесос, утюг-автомат; машина для стрижки газонов; новый автомобиль «вольво»; бунгало с лесным участком; три гектара лесного массива с озером.

За соседним столом обед превратился в проблему. Жирный пес-боксер тянул поводок, который глубоко врезался ему в тело. Сквозь намордник текла слюна. Сидевший за столом мальчишка пронзительно засвистел в свисток, женский голос приказал ему замолчать.

«На вокзале солдат находится в поле зрения многочисленных гражданских лиц. Поэтому он должен обращать особое внимание на опрятность и аккуратность своей одежды и на безупречность своего поведения».

Его рубашка начала приклеиваться к спине. Он заказал мороженое. Снова уставился в газету: раздел о валюте; предложение о помещении капитала; ревизия капиталовложений; нефтяные резервы. Надоело… Мелкий кредит. Промежуточное финансирование. И все это — не его проблемы…

* * *

Это не было направлено персонально против Йохена. Теперь Сюзанна уже знает, что натворила все даже не из-за Ульфа. Он казался подходящим только с точки зрения родителей. Кроме того, одна в Риме она чувствовала бы себя довольно беспомощной. Порой Ульф напоминал ей дружелюбного полицейского, а себя она представляла маленькой школьницей на уличном перекрестке. Побег из дома был, по сути, только ее первым шагом. Второй последовал через полгода. После бурного и поучительного полугода. Вот так бродить по Риму, от площади к площади, от фонтана к фонтану…

«Ульф заворожил меня всевозможными обещаниями. Много видеть и быть слепым — это, наверное, свойственно всем. Знакомые Ульфа, которых он приглашал к нам в гости, тоже таковы. Он называл их друзьями. Со мной его «друзьям» в общем-то не а чем было говорить. Я была придатком Ульфа и ничего не могла им предложить, кроме пары корявых фраз по-итальянски, А Ульф прилично знает три языка, имеет специальность, был женат, разведен, у него есть дети. Он часто уезжал один в командировки и привозил мне ценные подарки. Я начала присматривать себе комнату, чтобы снять. Однажды, когда он опять уехал во Флоренцию, я упаковала свои вещички, подарки его оставила на трюмо и переехала в коммунальную квартиру. Один немец, которого я знала по курсам итальянского языка, устроил мне это. Кроме него там жили еще две итальянки. Сначала я, сама того не особо желая, общалась лишь с ним. А с соседками была довольно холодна. Но они быстренько раскусили мою несамостоятельность. Они обращались со мной вежливо, тактично, щадили меня, очевидно потому, что я была иностранкой да еще значительно моложе их. Я восприняла их сдержанность как антипатию ко мне. И однажды задала им вопрос в лоб. Начался склочный разговор. Они раскритиковали меня с головы до пят. Я хотела уже убираться оттуда. Но они воспротивились. «Ты нам симпатична, — сказали они мне. — Мы тебя не отпустим, потому что хотим тебе помочь». Мы разговаривали потом много дней и ночей, плакали вместе, смеялись и подружились. Они убедили меня в том, что я сама по себе что-то значу. И доказали, что женщины могут помочь мне как женщине значительно больше, чем мужчина…»

Почти два года она творила, что хотела, руководствуясь своими чувствами. А он чем руководствовался? Мнением родителей, которые желали ему добра; учителей, которые желали добра школе; командиров, которые желали добра — а кому, собственно, желают добра бундесверовские командиры? Шпербер почувствовал вдруг, что он что-то прозевал. Он засунул письмо во внутренний карман, газету — в портфель и рассчитался с кельнером.

Купил билет и сел в поезд, шедший в город. Через какое-то время появились контролеры:

— Ваш билет, пожалуйста…

Шпербер очнулся:

— Что?

— Ваш билет, пожалуйста…

В левом нагрудном кармане — нет! Во внутреннем кармане — нет! В правом кармане брюк — нет! В портмоне — нет! В кармане рубашки — нет! В заднем кармане брюк — нет! Сердце подкатилось к горлу. А, вот он, проклятый клочок бумаги! Шпербер вскочил. Но контролер уже отошел. Шпербер хотел побежать за ним, но тот, уже от двери, кивнул ему: мол, не надо, вижу. Шпербер вернулся на свое место. Радостное переживание…

Внимание школьников, стоявших у дверей, сосредоточилось на Шпербере. Они улыбались. О чем-то говорили вполголоса. Один из них засмеялся. Шпербер сдвинул ноги и снял фуражку.

«В закрытом помещении разрешается снять головной убор».

Волосы у мальчишек доходили до плеч.

Еще три остановки — и поезд подошел к центральному вокзалу. Выход из вагона Йохен воспринял как освобождение. Он вошел в метро.

* * *

«Вот это неожиданность!» — слова матери. «Здорово! — это отец. — Как ты сумел вырваться?» Отец нашел, что Йохен производит на первый взгляд довольно приличное впечатление. Они еще стояли в прихожей. «Ну заходи же!» Мать взяла у Шпербера портфель с грязным бельем и исчезла на кухне. «Садись, малыш», — отец потянул его на кушетку за стол. Шпербер открыл жесткий пакет сигарет, тонкими пальцами вытянул одну из спрессованной пачки. Прикурил от тяжелой настольной зажигалки. Подумал, что никогда раньше не пользовался ею. Отец присел рядом. «Хочешь рюмочку?» — мать держала в руках бутылку хлебной водки и три стаканчика со льдом.

Шпербер расстегнул нижнюю пуговицу кителя, расслабил галстук. Отец разлил водку по стопкам. «Огонь!» — скомандовал он, и три стопки были осушены одновременно.

«Собственно, ты мог бы заранее позвонить. Мы бы не стали без тебя обедать», — сказала мать. Шпербер налил себе еще стопку. Водка понравилась ему. Мать сказала: «Я сделаю тебе бутерброд со шварцвальдской ветчиной». Шпербер осмотрел комнату. Новый торшер. Сверхмодерн. Мать из года в год выбрасывала разные старые вещи — сначала буфет, потом половики, наконец, старый мебельный гарнитур: она всегда говорила, что старается идти в ногу со временем, а жизнь в общем-то коротка. За последние четыре года обстановка в квартире была обновлена, за исключением нескольких личных вещей. К ним Шпербер относил и старый деревянный торшер с кружевным абажуром. Его сделал сразу после войны дядя Шпербера.

Отец вытащил картонную коробку с фотографиями военного времени. «Я тебе их, по-моему, еще не показывал, Йохен». Шпербер видел их уже минимум раз десять. «Вот я на Елисейских полях. А вот — у могилы Неизвестного солдата. Да, Франция… Тогда мне уже стукнуло тридцать, имел семью. В то время на Париж не упало ни одной бомбы. А вот немецкие города вскоре уже лежали в развалинах». Потом отец стал рассказывать об авторемонтных мастерских, в которых он тогда проходил военную службу. Пришел к ним новый автоэлектрик. В деле не смыслит ничего, но возомнил, что он крупнейший специалист… Мать поставила перед Шпербером тарелку с бутербродами: «Дай же ему поесть наконец».

Отцу нужно было идти на работу. «Да, кстати, я тут встретил на рынке Сюзанну. Передавала тебе привет. Может, позвонишь ей?» Шпербер вздрогнул, но постарался придать лицу безразличное выражение. «Вы еще не раздружились?» Шпербер сделал вид, что не понял, о чем, собственно, речь. Отец вытянул его из кресла. «Так, а теперь застегни китель и покажись — поправь-ка галстук. Материал неплохой. Пойдем на балкон, я хочу тебя сфотографировать». Шпербер прислонился спиной к ящику с геранью. Отец щелкнул затвором фотоаппарата, Потом тихонько сказал сыну на ухо: «Твоему отцу военная служба тоже была на пользу. С тех пор как я живу здесь, я чувствую, что дряхлею».

Дома Шпербер выдержал всего два часа. Под предлогом, что его подменили на дежурстве, он распрощался с родителями, унося в портфеле свежее белье. Перед телефонными будками на вокзале он в нерешительности походил взад и вперед и наконец медленно вошел в последнюю. Он уже взял в руку трубку, но вдруг повесил ее на рычаг и вышел. Стоявшие в стороне парни в черных кожаных куртках, видимо, следили за ним какое-то время. Сколько их — трое, четверо, семеро? Эти типы о чем-то громко говорили. Он подбодрил себя: не накладывать в штаны от страха.

«Особенно рекомендуется держаться в стороне от пьяных и не допускать эксцессов подобного рода. Солдат в форме очень быстро и против своей воли может оказаться — путем провокационных выкриков — главным объектом внимания скопища враждебно настроенных субъектов и попасть в трудную ситуацию, из которой самостоятельно не выйдет».

Сейчас ему очень не хватало Эдди. Шпербер остановился у киоска. Они уже были за его спиной. Разглядывали витрину. Он пошел дальше. Денег у него с собой не было. А вот удостоверение личности… Они сопровождали его и при выходе из вокзала. Теперь — вниз, по подземному переходу. Слава богу, здесь много прохожих. Тем не менее Шпербер ускорил шаг. Искал глазами кого-либо в военной форме. Но за его спиной — лишь эти, в черной коже, да резкий стук каблуков. Шпербер остановился.

— Привет, генерал, что это у тебя на груди?

Тот, что пониже ростом, хладнокровно цапнул за значок на нагрудном кармане Шпербера.

Шпербер стоял спокойно, как бывало, когда ему делали прививки. Черный сдернул с груди Шпербера значок военно-воздушных сил — так снимают с витрины неприятный ценник. В это время другой в черной коже схватил Шпербера за руку и сжал ее пальцами:

— Не шуметь, генерал. Что там у тебя в портфельчике, генерал? А, кальсончики!

Шпербер не сопротивлялся. Он огляделся вокруг. Люди, проходившие мимо, старались смотреть в другую сторону. Одна пожилая женщина ударилась в бег.

«Чернокожие» отпустили Шпербера и, ухмыляясь, по очереди примеряли его значок ВВС на свои мотоциклетные куртки. От них разило пивом. Они даже пожелали ему доброго вечера и удалились тяжелыми шагами. Пронесло. Наверное, он еще должен быть им благодарен за такой исход. Он от кого-то слышал, что эти вот роккеры, в сущности, большие дети. Украшают себя кожей вместо перьев. Он показался себе очень взрослым. Но когда увидел на груди на месте значка темное пятно, он все-таки почувствовал себя ограбленным. А с точки зрения других, ничего особенного с ним не произошло.

«За солдатом следят более пристально, чем за гражданскими лицами, на него обращают внимание больше, чем на других, и от него ожидают особо безупречного поведения. По поведению одного солдата судят обо всем бундесвере».

Сматываемся с поля боя. Переключаемся на иные мысли. Он запер портфель в абонементный ящик для багажа. Выйдя из здания вокзала, он отправился в ночной бар на секс-шоу. Непроизвольно изменил походку. Больше вальяжности вместо строевого шага, больше легкости, меньше неуклюжести. Правую руку Йохен засунул в карман. И все-таки он шел довольно неестественно и, наверное, был похож на огородное пугало. Перед витриной ночного бара он остановился. Опять черные кожаные куртки, теперь уже со шнуровкой. Дамские туфли с каблуками, похожими на автоматические карандаши.

Раздался звук полицейской сирены. Шиербер проскочил через штору из свисающих пластиковых лент и оказался в своего рода прихожей. Из динамика раздавались звуки, которыми сопровождался порнографический фильм. Из-за застекленной ширмы раздался голос: «Вход — пять марок». Он заплатил и занял место в демонстрационном зале, где было пусто, сидели только еще двое мужчин. Возбуждающее чувство какого-то нелегального действа…

После демонстрации фильма Шпербер выбрался из зала, прошел за тяжелую суконную портьеру в лавку сексуальных принадлежностей и вышел на улицу. Он вновь заметил у себя на груди темное пятно, где раньше был значок ВВС. Испугался. Схватился за внутренний карман. Удостоверение личности было при нем. Он заглянул в пивнушку со стоячими местами.

«Солдат в форме должен проявлять особую осмотрительность при выборе общественных мест. Это в первую очередь касается имеющихся во всех крупных городах заведений с сомнительной репутацией».

У прилавка кто-то попытался втянуть его в беседу. Шпербер отшил его. Тупо полистал свою записную книжку. Пару адресов он внес туда еще на Новый год.

«Особую сдержанность необходимо проявлять в разговорах с посторонними и не принимать угощение от них. О том, как действовать, если относительно их попыток войти в контакт возникнут подозрения, смотри сборник «Военная безопасность»…»

Что, если к Анне? Но его отпугивали ее бесконечные жалобы на семейную жизнь. К близости дело подойдет только через несколько часов.

Мануэле? Какое имя! Какие были вечера с этой полногрудой! Их уже не вернешь, остались только сладкие воспоминания. Но ведь на сегодня ему кто-то все-таки нужен.

С Силькой у него с самого начала все завертелось слишком на серьезе. Они уже даже говорили о том, чтобы завести детей. Но он неожиданно оборвал связь. Нет, ее он бы не хотел встретить.

Лучше бы, конечно, к какому-нибудь старому другу в юбке, где не будет лишних сантиментов, где его руку, скользнувшую ей под мышку, не выбросят тут же, где можно обойтись парой ласковых слов. Но такого адреса не было в его книжке. И что он может сейчас рассказать такой женщине?

А может, все же к Сюзанне? Он скажет ей: послушай, Сюзанна, мы же были довольно прочно привязаны друг к другу. Как ты думаешь, легко мне было тут крутиться? Неделями вынужден был заниматься собой. Может быть, разлука была тогда единственным выходом для нас? И все-таки исчезнуть без единого слова было с твоей стороны не очень уж корректно. Почему бы не сказать просто: ты для меня слишком неопытен, я считаю тебя не очень ловким, ты, мол, никогда не находил для меня места в своих планах, ты не предоставлял мне свободы действий, с тобой я не чувствовала себя в безопасности.

Ладно, не будем говорить о тебе. Твое письмо здорово задело меня: я и раньше знал, что тебе больше до себя, чем до нас обоих. И это отнимало у меня уверенность в себе…

Нет, все-таки это не те слова, которые нужны.

Он шел уже по другую сторону вокзала, слушая звук своих шагов. Несколько сосредоточившись, он уже не наступал ботинками на стыки бетонных плит тротуара. После того как он медленно перестроился на средний темп ходьбы, он заметил, что расстояние между этими стыками соответствует длине его обычного шага. Как бы само собой он настроился на освоенный за прошедшие недели четырехтактный марш и начал беззвучно командовать себе: левой-два-три-четыре. Счет облегчал ему ходьбу.

Было уже восемь часов вечера. Он опять стоял перед кассовым залом вокзала. Темное пятно на кармане было похоже на дырку. На нем виднелись остатки ниток, которыми прикреплялся значок. Он выдернул их. Пройдя дальше, он почувствовал именно в том месте на груди какое-то давление. Это не было игрой воображения. Ставить об этом случае начальство в известность он не будет. На вещевом складе ему должны выдать новый значок. Но рубец в душе у него все-таки останется.

Его потянуло обратно в казарму. Перед возвращением он взял тяжелый портфель из ящика камеры хранения, затем в газетном киоске разыскал малоформатный порнографический журнал, обернул его купленной здесь же газетой и незаметно засунул журнал во внутренний карман кителя. Что ж, на его одежде появилось темное пятно. Но ему теперь было все равно.

В спальне номер одиннадцать никого не было. А Шпербер именно сейчас охотно разделил бы чье-нибудь общество. Он устало опустился на стул, прислушиваясь к какому-то чужому голосу, который вопрошал его: что с тобой случилось?

* * *

В субботу утром его первая мысль была о Сюзанне. Свилась ли она ему ночью? Он попытался вспомнить. Нет, во сне он ее не видел, и, во всяком случае, ничего другого, что смогло бы его взволновать, — тоже. Но сейчас уже одной мысли, что она находилась снова где-то рядом, было достаточно, чтобы он стал нервничать. Что ей нужно? Ведь они расстались, и это было убедительно подтверждено в письме. Или?.. А что означает открытка? А привет, переданный через родителей? Нет, глупости, дело сделано. И что за радость снова раздувать погасший костер?!

Все же Шперберу казалось, что в его рассуждениях нет логики. Мысли прыгали, как шарики пинг-понга. В конце концов он убедил себя, что надо ей позвонить, хотя в душе и был против этого.

Почтовое отделение находилось рядом с киркой. Там в два ряда выстроились кабинки, в каждом по три. И все заняты.

Чем дольше Шпербер ждал, тем меньше знал, о чем же нужно говорить. Но вот минут через двадцать место освободилось. Он быстро набрал номер, но тут же повесил трубку обратно. Кто-то постучал в стеклянную дверь. Нет, подумай прежде, о чем ты будешь вести речь. Он снова снял трубку. Но теперь кто-то подошел к будке сбоку и стал смотреть на него через стекло. Шпербер вышел из будки.

— Проходи, — сказал он следующему.

— А ты становись взад, — предупредил Шпербера стоявший вторым. — Один человек — один разговор.

— Это ты поцелуй меня в зад, — ответил Шпербер, чем вызвал некоторое смятение в очереди. Ладно, девчонка подождет, успокоил он себя, хотя на душе у него скребли кошки, и спокойно занял место в хвосте.

Но вот снова его черед. Медленно набрал номер.

— Да-а?

— Сюзанна?

— Кто это? Йохен?

— Ты снова здесь, как я слышал…

— Ты получил мою открытку?

— Даже привет с ярмарки.

Молчание, от которого становилось тяжело на сердце. Перед будкой нетерпеливо переминались с ноги на ногу ожидающие,

— Смешно. Не правда ли? — Ее голос звучал хрипло. — А может быть, и не нужно.

— Ты зря так думаешь…

— Я вообще ничего не думаю, — прервал он.

— Ах вот оно что! Зачем же тогда начинать?

Снова пауза. И опять она:

— Я не люблю разговоры по телефону. Может быть, нам встретиться?

— И только?

— Боже мой, да я уже два года здесь, и почему бы мне не увидеть старого друга?

— Твой старый друг…

— У меня нет ни малейшего желания осложнять нашу встречу, честное слово, нет.

— Тогда о'кей. А когда?

— Слово за тобой. В данный момент я совершенно свободна.

— В «Якоре». Часов в восемь. Хорошо?

— Согласна и на «Якорь».

* * *

С тех пор он там не был ни разу. Но все осталось по-старому: воздух был пропитан запахом запеченных кальмаров, а стены обтянуты старой джутовой мешковиной, подобранной в порту. На столах горели свечи, воткнутые в горлышки пустых бутылок. Уголок, который они всегда занимали, казалось, совершенно не изменился. Сколько вечеров они здесь провели! Болтая любовную чепуху, лаская друг друга, мечтая…

Он забрался на высокий табурет перед стойкой.

И когда тяжелый зеленый занавес на двери распахнулся, он наверняка знал: это — она. Точно минута в минуту, как всегда. Так же точно, как и то, что он приходил раньше на пять минут.

Сначала она бросила взгляд в их уголок. Затем на стойку. Сощурила глаза. Вновь осмотрелась вокруг, потом взглянула на Шпербера. Тряхнув головой, подошла к нему

— Привет, Йохен!

Глаза ее внимательно смотрели на Шпербера.

— У тебя что-то случилось? Да? — Ее ясный, со знакомой хрипотцой голос. — Тебе плохо?

— Я не знаю, что со мной.

Он подвинул свободный табурет. Она стояла, не снимая куртки (ведь здесь же тепло, или это только ему казалось?), а ему так хотелось стянуть с нее эту широкую толстую куртку. Но она уже вскарабкалась на табурет, даже не освободившись от сумки, перекинутой через плечо, и сделала это, уже утвердившись на сиденье, Он попытался помочь ей, но опоздал.

— Спасибо, уже все в порядке.

Она заказала пиво.

Украдкой они рассматривали друг друга. Она казалась не такой гибкой, как раньше. Взгляд ее стал каким-то рассеянным, пожалуй, немного более доброжелательным. Но как раз именно это его почему-то успокоило: женщина, сидевшая сейчас рядом, не была той Сюзанной, которую он представлял себе в первые месяцы после ее отъезда. Хохотушка, у которой на все был скорый ответ, которой нравились неожиданные перемены, которая постоянно меняла тему разговоров и знакомства и которая вдруг начинала искать уединения, впадала в меланхолию и апатию…

— Ты выглядишь забавно с этим коротким ежиком на голове. — Когда Сюзанна смеялась, глаза ее становились как щелочки. — Это обязательно?

— Да, я получил приказ отправиться в парикмахерскую. С остатками разделается наш гарнизонный фигаро по указанию моего взводного.

— А не лучше ли тебе было уехать в Канаду?

— Приказ о призыве на военную службу я получил за полгода до экзаменов. А что служба? Я думал, пятнадцать месяцев быстро пролетят. Но сейчас все выглядит совсем иначе.

— Я очень рада увидеть тебя. Ведь в конце концов мы когда-то хорошо знали друг друга.

Это что-то новое. Нет, нет, нового не будет, фильм давно уже прокручен. И кусок ленты о них обоих — тоже. И это факт. Так и хочется сказать: исторический факт. А почему бы ему не сказать ей прямо и просто: «Я думаю, в этом что-то есть, наше прошлое не разбито вдребезги, в каждом из нас сохранилось какое-то чувство». Тогда она спросит: «Что ты этим хочешь сказать?» «Что я не хотел бы полностью выбросить тебя из головы, — ответит он, — что я не хочу ворошить старое, но мне это сделать никак нельзя после истории с Ульфом». — «Нельзя? А что же тебе можно?» — «Я всегда знаю лишь то, чего я не хочу или чего мне нельзя»,

Шпербер отвлекся от этого мысленного диалога. Хорошо, если бы он состоялся. Но Йохен предпочитал скрывать свои слова. Хотя такое поведение трудно согласовать с истинными чувствами. Нет, лучше об этом не говорить. Фразы, риторика — все это ни к чему. А если возникает прежнее чувство — игнорировать. Тогда оно исчезнет. Это должно быть сделано здесь, и именно сегодня или никогда.

— А что ты? Вкалываешь?

— Я приехала из Рима. Учусь там в школе дизайна. Семестр кончился, вот я и явилась. Надо захватить туда кое-что.

Ее прощальный поцелуй был коротким. Но он ощущал его на щеке все то долгое время, пока ехал в поезде и глядел, как в полосах света, падавших из окон вагона, мелькали дома, улицы, мосты и каналы, то подскакивая вверх, то опускаясь вниз, пока, наконец, спокойно не потянулись поля с влажно-зелеными хлебами.

Да, разговор в «Якоре» в общем-то закончился ничем. «Будет случай — давай встретимся еще», — сказала она, заканчивая беседу.

Но когда и где — об этом не было сказано ни слова.

7

Шпербер проснулся только около одиннадцати. Выспался. У других койки уже были заправлены как положено. Его — смята, но он ее так и оставил. Ему казалось, что сегодня произойдет нечто необычное. Он надел спецовку и спортивные туфли, сел завтракать у окна, подвинув к нему свою тумбочку. Солнечные зайчики от распахнутой напротив половинки двери в казарму били ему в глаза. Он задернул занавеску, оставив узкую щель.

В пакете для НЗ еще сохранились кое-какие резервы. Шпербер вскрыл жестяную коробку с нечерствеющим хлебом из муки грубого помола — светло-коричневый комок выкатился оттуда. Но заранее разрезанные ломти хлеба так склеились, что эту массу вновь пришлось рассекать острым складным ножом. Наверняка хлеб пролежал несколько лет. Из алюминиевого тюбика он выдавил на кусок хлеба маргарин для бутербродов, а из другого — жидкий земляничный мармелад. В складном металлическом стакане на заправленной сухим спиртом горелке вскипятил воду, прямо зубами разорвал пакетик с растворимым чаем, высыпал содержимое в кипяток, щедро добавил сахару из специальной упаковки. На другой ломоть, черняшки выдавил из третьего тюбика плавленый сыр с петрушкой и еще какой-то зеленью.

И, вообразив себя солдатом из части, отрезанной непрерывным огнем противника от служб снабжения, добыл из НЗ последний кусок маргарина и последний ломоть хлеба. Кусок шоколада с кофеином — на ужин, ну а если полезут с газом, тогда на морду атомно-бактериологическо-химическую защитную маску и инъекцию атропина в ляжку.

Потом он пил долгими жадными глотками горячий чай с ромом из фляжки. И это было последнее удовольствие.

Желтые занавески тихо лизали подоконник. Голубое небо. Кругом мир и покой.

Наконец он решился: «Сделаю-ка я прогулку по окрестностям казарменного городка». Местность он, конечно, знал плохо: видел мельком, когда проходил в казарму, во время строевых занятий и стрелковой подготовки.

Шпербер засунул руки глубоко в карманы брюк. Лет десять назад он совершил весеннюю вылазку за город. И с тех пор ему запомнились ласточки, пробивающиеся сквозь ветер, аромат скошенной травы и запах ила…

Шпербер сошел с бетонки и направился по выложенной плитками узкой дороге, проходившей с задней стороны казарм шестой и восьмой батарей, и попал наконец на утоптанную тропинку вдоль стены, окружавшей военный городок. Наверху острыми, как ножи, краями сверкали под солнцем зеленые, коричневые, белые осколки стекла, прочно вмазанные цементом в камень. Было слышно, как за стеной раздавался женский смех. Вот сейчас, с увольнительной в кармане куртки, он перемахнет на ту сторону через забор, хотя положено проходить через проходную…

Он прошел из конца в конец тропинку, обегавшую всю территорию. Зону безопасности там, где кончалась стена, ограждал высокий забор из колючей проволоки. Перед ним росла жесткая трава. Между сухими пучками виднелись покрытые ржавыми потеками обломки железобетона. Что это — следы войны?

Далеко-далеко простиралось поле, упираясь у горизонта в новые навесы из асбестового шифера. Он полез, продираясь через одичавшие красно-зеленые кусты черной смородины, сквозь заросли дрока, который скоро должен расцвести, и вышел на бетонную дорогу, вдоль которой, деля ее на две неравные части, проходил стыковочный шов. Осторожными шагами, размахивая руками для равновесия, он пустился по этому шву, как по гимнастическому бревну, мимо болота и луговины, пока не добрался до навесов. Там стояли «жуки» — пятитонные грузовики фирмы МАН. Капоты двигателей — тупорылые, угловатые — выглядели как спесивые морды; снизу они были туго стянуты резиновыми жгутами. Бамперы — из двух корытообразных пластин железа шириной в две ладони каждая — изогнуты на концах. Там были укреплены почти вертикально пружинящие прутья с круглыми белыми шарами-ограничителями. Посередине бампера — кованая муфта с патентованным стопором, густо смазанная, прочная, укрепленная на выступе в форме ласточкиного хвоста. Он схватился за одну из цапф и потянул рычаг с такой силой, как будто ему нужно было оттащить быка. Безрезультатно. На каждом прицепе была такая же муфта. Как ребята сквернословили, когда приходилось натягивать стальные жилы тросов на эти муфты! Чертова работка! «Жуки» стояли под навесами в определенном порядке: второй выдвинут вперед, четвертый сдвинут назад, шестой — вперед, седьмой — назад. Так они и стояли уступами, чтобы удобнее было развернуться по тревоге. Вот бы на одного такого «жука» настоящего наездника: он бы проломил самую толстенную стену!

А ну-ка, посмотрим оттуда, сверху, из кабины, что там на горизонте.

Шпербер взобрался на подножку. Заглянул через стекло дверцы внутрь. Ну и рулевое колесо! Его двумя руками еле-еле обхватишь. Массивный черный шар на конце рычага шестискоростной коробки передач нужно ворочать всей рукой. Опоры стойки для вентиляции кабины, скупая, грубая арматура — все выкрашено в матовый оливковый цвет. Он попытался нажать на ручку дверцы. Дверца была закрыта, окно из бронированного стекла поднято до самого верха и закреплено изнутри. Все выглядело прочным, основательным. Он похлопал ладонью по стальной двери, повернул зеркало заднего обзора.

С земли капоты двигателей производили впечатление чего-то огромного. А сейчас они находились под ним. Должно быть, с места водителя их хорошо видно. С этой точки, расположенной высоко над колесами и двигателем, открывался свободный обзор на сто восемьдесят градусов. Тот, кто сидит за рулем, у приборного щитка, — хозяин «жука», этой самодвижущейся крепости, этого укрепленного замка на колесах. Хорошо бы лоб в лоб встретиться с каким-нибудь задрипанным БМВ! Мы из него быстро сварганим настоящую пиццу…[11]

— Что вы здесь делаете?! Вы кто — солдат?

Портупея на плечах, обер-лейтенантские погоны — дежурный офицер.

Шпербер вытянулся в струнку, это в джинсах-то и куртке, Он даже приложил руку к виску, отдавая честь.

— Я вас спрашиваю, что вы здесь делаете? Если вы не знаете, что ответить, я могу сказать. Вы забрались на машину. Вы колотили рукой по дверце. Вы пытались залезть в кабину водителя.

— Простите, не понимаю.

— А ну, давайте рассказывайте наконец, что вы собирались сделать?

Шпербер мог, конечно, наплести: интересуюсь, мол, тяжелыми грузовиками, когда-то, получая профессиональное образование, обучался также сборке автомобилей, коллекционирую модели старых автомашин. Что еще мальчиком… Но он лаконично ответил:

— Ничего, господин лейтенант.

— Ваше удостоверение.

Шпербер вытащил документ из внутреннего кармана куртки. Дежурный офицер взял его, раскрыл и молча возвратил, не сказав ни слова.

Метрах в пятидесяти стоял джип, водитель на корточках сидел на обочине дороги и ждал. Шпербер видел, как дежурный подошел к джипу, что-то достал из ящика для перчаток, похоже книгу или тетрадь, и сделал какую-то запись.

Джип уехал.

Шпербер присел на бортик, окаймлявший дорогу. Да, наверняка что-то будет. Но он не стал гадать. Поглядел на свои руки, увидел ногти, которые царапали ручку двери грузовика, и почувствовал какое-то болезненное, щемящее беспокойство в душе. Позади, на далеком повороте, в последний раз мелькнул джип: донесся слабый шум работающего двигателя. Вон там у зарослей дрока сидел на корточках водитель. Солнце стояло высоко. Да, уже разгар дня. Его наручные часы показывали пятнадцать десять.

Когда дежурный офицер смотрел на свои часы, было ровно пятнадцать.

Шпербер медленно встал. Уже на ходу он оглянулся на грузовики. Капоты двигателей показались ему еще более угловатыми, чем прежде. Он пытался засмеяться. Но судорога сжала горло, и получилось что-то вроде икоты.

Шпербер зашагал дальше, уже не оглядываясь.

* * *

В понедельник утром приказ: «Канонир Шпербер, наденьте повседневную форму и явитесь к командиру».

Ответил: «Слушаюсь!», пошел в спальную комнату и тут только понял: вызывают-то из-за вчерашнего, конечно. Значит, там у начальства, что-то будет.

Галстук с узлом по-американски — с аккуратными, еле заметными поперечными складками. Шпербер рывком развязал его. Итак, где-то некто уже уселся за письменный стол и продиктовал ефрейтору за пишущей машинкой имя и фамилию — Йохен Шпербер… Галстук был измят в том месте, где завязывался узел. Он попытался разгладить его о край крышки стола. Немецкий узел с петлей поменьше, асимметричный, длинный — кривой треугольник. Его не очень-то жалуют. А собственно, почему, Йохен? Ага, поэтому сделаю им назло. Шпербер попытался выпрямить изнутри указательным пальцем вмятину, образовавшуюся на узле галстука. А что с донесением дежурного офицера? Оно, конечно, попало куда следует. Но куда? Палец непроизвольно дернулся. Шпербер осмотрел ноготь. Оказывается, он прежде не заметил: ноготь буквально впился в кончик пальца.

Ну вот, готов. Мотылек полетел. Если командир желает обязательно лицезреть Йохена, пусть смирится с тем, что у него мятый узел на галстуке.

Шпербер встал навытяжку, будто аршин проглотил.

— У меня донесение, — начал Бустер, — вы знаете, о чем я говорю. Что вы скажете об этом, канонир Шпербер? Вольно.

— Я не знаю, в чем дело, господин капитан.

— На меня, как на командира батареи, возложена обязанность заботиться о каждом из вас. Поэтому я спрашиваю сейчас не как старший начальник, а как, так сказать, старший товарищ, которому вы должны довериться. Канонир Шпербер, в конце недели вы в единственном числе остались ночевать в казарме. Большинство солдат используют первый свободный конец недели, который им предоставляется. Садитесь.

Шпербер сел на стул перед столом Бустера.

— У вас неприятности?

— Нет. Откуда?

Ему было неясно, куда клонит Бустер. Речь шла об этом донесении или…

Иногда для того, чтобы как следует погулять в конце недели, продолжил Бустер, требуется немало денег. Он знает, солдатское денежное содержание скромное. Может быть, Шпербер нуждается в деньгах?

Нет. Шпербер больше не может ничего добавить по этому делу, которое, как он полагает, собственно, и не является никаким делом. Но ему очень хотелось бы узнать от господина капитана Бустера, почему воскресная прогулка по расположению батареи вызывает столь сильное подозрение.

Пусть Шпербер не ломает голову, делу уже дан надлежащий ход.

Что это означает?

Вопросы безопасности такого рода в самой части не расследуют. Это дело МАД,[12] военной контрразведки. Для него же, капитана Бустера, Шпербер останется канониром Шпербером, таким, какой он есть, и командир батареи хочет и должен составить свое мнение о нем только на основании официальных результатов о прохождении им службы и письменных характеристик его инструкторов. Но эс-два,[13] офицер безопасности, хочет его видеть. Теперь Шперберу предстоит явиться к нему.

Бустер протянул руку. Это кое-что значило в данной ситуации, но Шпербер нехотя пожал ее.

* * *

Эс-два, обосновавшийся в штабе подразделения, тщательно сверил личные данные.

Не состоял ли Шпербер до службы в какой-нибудь молодежной группе?

Нет.

В студенческой организации?

Нет.

А в политической партии?

Нет.

Не проживает ли кто-либо из его родственников или знакомых в ГДР или в каком-либо другом государстве восточного блока?

Нет. А здесь что — допрос?

Шпербер может не отвечать. Ничего. Ни слова. Но он, эс-два, не советовал бы так поступать.

Итак: был ли он, хотя бы раз, в ГДР?

Да.

Когда это было?

Два года назад.

И как долго он там находился?

Несколько часов.

С кем он ездил?

Один.

А где именно он был в ГДР?

В Восточном Берлине.

С какой целью предпринял туда поездку?

В театр.

В театр. Эс-два повторил слово «театр» вполголоса, что-то записывая. После каждого ответа он делал заметки. Не вступал ли Шпербер в Восточном Берлине, продолжил офицер безопасности, в контакт с тамошними официальными учреждениями?

Нет.

Он знает, что солдат бундесвера, в том числе и будущий, не имеет права без разрешения ездить в ГДР?

Да.

А какой смысл он видит в воинской повинности?

Шпербер запнулся.

— На этот вопрос я не хотел бы сейчас отвечать, — ответил он наконец.

Эс-два любезно разъяснил: Шпербер вообще мог бы отказаться от службы в бундесвере, если ему не хотелось. Закон позволяет это. Но он все же решил пойти в армию после посещения Восточного Берлина. Что он думает на сей счет?

— Об этом я еще не думал.

А не создалось ли у него впечатления, что и некоторые другие солдаты седьмой батареи думают так же, как и он?

Об этом Шпербер ничего не мог сказать.

Офицер безопасности поднялся. Пусть Шпербер прочтет в соседней комнате изложение донесения и протокол, а затем снова явится к нему, чтобы подписать каждую страницу протокола.

Через несколько минут перед Шпербером уже лежали документы. Он нашел: они в порядке. Но все же исправил одну фразу. В донесении говорилось: «Подозрительный тип пытался забраться в кабину водителя транспортера для личного состава». Теперь там стояло: «Вышеозначенный забрался на подножку кабины водителя и рассматривал внутренность кабины через стекло дверцы».

Подходя к зданию, где была расположена батарея, Шпербер заметил, что несколько выходящих на дорогу окон раскрыты. Перерыв в честь НАТО — так называли солдаты эти минуты отдыха между занятиями. В окнах торчали солдатские головы. Он вообразил, что головы следят за тем, как он шагает.

В солдатской столовой сейчас было свободно. Он выбрал место у окна. Бросил взгляд наружу. Вон там бортик бетонной дороги, по которой он только что шел. Сзади него вырос хозяин.

— Что, из отделения народной полиции? — пошутил он. «И этот знает, — подумал Шпербер. — Откуда? А-а, начхать на все это!» Он подавил вырвавшийся смешок:

— Нет, из команды особого назначения. Пожалуйста, один кофе.

— Слушаюсь, господин трупп-фюрер![14] — шутливо продолжил хозяин. Как и большинство гражданских, он любил напускать на себя подчеркнуто военный вид.

Но почему, собственно, связывают его, Шпербера, тогдашнюю кратковременную поездку в Восточный Берлин с воскресной прогулкой? И что общего со всем этим имела бы бабушка в Праге, если б такая на самом деле у него оказалась? Что интересного в этом «страшном» восточном блоке, о котором столько разговоров, что они всем приелись? Он оглядел свое обмундирование: что еще необычного в нем, Шпербере? Может быть, что он охотно бегал на длинные дистанции, что вел себя тише других? А может быть, то, что он знал одну русскую народную песню и что, дай бог памяти, по крайней мере один раз насвистывал ее во дворе казармы.

— Сахару в кофе?

— Нет.

Тишина. Потом чашка звякнула о поднос, кофе перелился через край.

— Что-нибудь еще прикажете?

— Счет.

Шпербер заплатил и осушил чашку теплого кофе одним глотком. Он распахнул обе половинки качающейся двери. С отсутствующим видом, не обращая внимания на свою выправку, пошел вдоль улицы.

— Рядовой! Вы что, разучились приветствовать или вы меня не видите?

Шпербер автоматически встал «смирно» перед Вольфом. Ему вспомнился Бартельс, но он спокойно ответил:

— Я вас просмотрел, господин лейтенант.

Вольф пристально вгляделся в Шпербера. Слишком пристально и чересчур долго, нашел Шпербер. Потом Вольф сказал:

— Вы отнюдь не производите впечатления аккуратного человека. Причина, пожалуй, в фасоне вашей прически. Волосы скрывают воротник. Они длиннее по меньшей мере на шесть сантиметров.

— Так точно, господин лейтенант! Шесть сантиметров.

— Обратитесь немедленно за разрешением на выход в городок.

— Так точно, за разрешением.

Магазины и лавочки в гарнизонном городке около полудня закрывались на два часа. Семейные ефрейторы и унтер-офицеры, которым вместо пайка выдавалось денежное довольствие, в обеденное время занимались покупками. Вот тогда-то и шла бойкая торговля. А в полдень здесь была открыта только парикмахерская.

Шпербер зашел в салон Засса, длинноватое помещение, одна часть которого служила залом ожидания, а вдоль стен другой выстроилось несколько подслеповатых зеркал. Перед зеркалами фаянсовые умывальники. Он повесил фуражку на вешалку и занял свободное кресло.

Когда пальцы господина Засса, возникшего в зеркале за спиной Шпербера, ощупали его голову, как будто парикмахер готовился снять анатомические размеры его черепа, Йохен спросил себя, пройдут ли эти толстые пальцы сквозь кольца ножниц.

— Что мы желаем?

Череп мастера напоминал переполненный кратер вулкана. Взъерошенный венчик волос огибал затылок (чем не кратер?), из которого на лицо, как лава, изливался густой розовый цвет. В зеркале эта голова косо склонилась над Шпербером, как на семейной фотографии — два брата, да и только. Это было неприятно Шперберу. Но он дал мастеру знак начинать.

Что ж, возможно, с точки зрения дежурного офицера, случившееся со Шпербером происшествие действительно подозрительно. Это не было похоже на воскресную прогулку. Какой-то подозрительный солдат высматривал что-то в кабине водителя, нажимал на ручку дверцы. Потом он решительно стал крутить зеркало, весьма вероятно, чтобы оторвать его и им разбить стекло дверцы. А сначала хотел по-шпионски высмотреть, что там внутри. И когда диверсант готовил свое черное дело — собирался заклинить рулевую колонку, подсыпать сахар в бак, обрезать электропроводку к свечам зажигания, подложить взрывчатку под сиденье водителя, — вот тогда-то он и был схвачен…

На Шпербера набросили пеньюар, потом сунули ему в руки какой-то иллюстрированный журнал. Шпербер откинулся назад и стал его перелистывать. Господин Засс принялся за стрижку, затем щелкнул ножницами в воздухе.

— Прошу, не угодно ли господину взглянуть?

Шпербер выпрямился. Как, уже готово?

Вместо ответа мастер взмахнул полой халата, причесал, пригладил щеткой затылок и, наконец, проделав эти манипуляции, уставился на свою жертву, полный радостного ожидания.

До сих пор Шпербер еще не имел представления о натуральной форме своего черепа. Он ничего не сказал, натянул повседневную фуражку, бросил еще раз взгляд на зеркало — из-под края фуражки выглядывала только щетина, — заплатил щедрой рукой, оставив деньги на столике. Признав свое поражение, толкнул дверь на улицу. Ветер ударил в его голый затылок.

Ясно, Засс имел указание стричь именно так всех солдат, которые заходили к нему во время службы.

Лейтенант Вольф, которого он встретил в канцелярии, куда явился доложить о возвращении, издевательски осклабился:

— Так вы выглядите гораздо привлекательнее. Новая прическа чертовски идет вам.

В казарме засмеялись. Шек спросил, можно ли и ему сделать такую прическу, и исчез за дверью. Другие тоже захотели последовать примеру Шпербера. Йохен видел: его разыгрывают. Он вышел, позвав с собой только Эдди и Бартельса.

В умывальной комнате Шпербер встал перед зеркалом: форма головы овальная, уши слегка оттопыриваются, шея длинная. Опознать его теперь значительно легче. Вот еще нужно было бы, чтобы рот перекосило, ушные раковины немного расплющило — и тогда на лице отчетливо проступили бы черты идиотизма. Не связана ли скудность растительности на голове с каким-нибудь психическим заболеванием? А голова в таком случае — раздутый нарост на шее, не более. Быстро ли растут волосы? Один миллиметр в день, следовательно, почти три сантиметра за четыре недели. Представим себе линию вдоль контура черепа на расстоянии трех сантиметров от него. Нимб как у святых. Он ухмыльнулся. Или остаток там, на макушке, состричь совсем. И вообще было бы лучше сразу гладко выбрить все места на теле, покрытые волосами, да, выбрить до синевы. К этому еще бы зубы как у зайца. Это подойдет. Глаза раскрыть немного пошире. Как от этого поднялись брови! Кожа на лбу собралась гармошкой. А нос как клин.

Шпербер провел рукой по голове, но рука его встретила пустоту. А ему-то показалось, будто на голове целая копна волос. Это что-то нервное, нервы сигнализируют о том, чего уже давно нет. Так у инвалида, потерявшего ногу на войне, безумно чешется или болит удаленная конечность. Это призрачные, фантомные боли, как их называют медики.

Когда в спальне выключили наконец свет, Шпербер засунул голову под наволочку и уснул, а до этого никак не мог удобно улечься: голый череп мерз.

До утра он оставался в таком положении. Когда раздался свисток к побудке, он вытащил голову из-под наволочки. Теперь она лежала на подушке, как и полагалось. Шпербер взглянул на Бартельса. Голова повернулась на подушке. Но он вполне может еще поваляться. Иначе уже давно вскочил бы с постели. Он потянулся в кровати, и рука его сделала механически привычное движение: растопыренные пальцы, как большущий гребень, прочесывали волосы от затылка вверх. Но прежде чем пальцы почувствовали голую кожу на голове, он отдернул руку.

Выходить на физзарядку! Несколько круговых движений головой. Словно холодный ветер облизал ее, словно листья и ветки, принесенные порывом ветра, поцарапали его череп. Ему нужно было бы повязать голову косынкой.

Под душем стало легче, и он с надеждой подумал: горячая вода, очевидно, раздражает корни волос, они будут быстрее расти. Как одержимый он начал тереть кожу на голове. А вдруг это поможет? Мокрые короткие волосы выглядели как вычищенный от пыли ворс ковра.

В последующие дни Шпербер стал проявлять еще больше странностей. Хихикал. Украдкой ставил другим подножки, так что те спотыкались. Делал глупые замечания. Плел всякую чушь. На занятиях заискивал перед Вольфом, постоянно вызывался добровольно отвечать. Однако лейтенант не давал ему открыть рот.

* * *

Батарея была на учебном плацу. До обеда солдаты отрабатывали пять видов передвижения в пешем строю — от ползания на животе до ходьбы пригнувшись и в полный рост. Все вымотались до предела. Вольф особенно придирчиво отчитывал непокорного Эдди, а Шпербера, напротив, почти не замечал. Наказание невниманием? Впрочем, от Кубика иногда перепадали похвалы. Как раз в эти дни Шперберу представился случай удостоиться поощрения. Ему казалось, что есть полный смысл добиваться хороших результатов на плацу, стремиться к этому.

После горохового айнтопфа[15] из полевой кухни занятия продолжались.

Кубик скомандовал:

— Стать полукругом! Все внимание! Бартельс, опишите местность, ограниченную слева опушкой хвойного леса, справа — изгибом реки.

— Я получил задание описать лежащую передо мной местность с левой границей — опушка леса…

— …Опушка хвойного леса…

— Опушка хвойного леса.

— Правая граница!

— Простите?

— «Простите! Простите!» Правая граница — изгиб реки.

— Правый изгиб реки — граница. — Беднарц, продолжайте!

— Правая граница — изгиб реки.

— Правильно. Опишите теперь подробно местность. Давайте, Шпербер!

— Передо мной лежат на удалении восьмидесяти метров…

— Неточно. В каком направлении?

— В направлении, которое я указываю.

— Дальше, дальше!

— В направлении, которое я указываю, расстояние — восемьдесят метров, растут две ивы. Вдоль них тянется ручей.

— Что с вами? Вы же не делаете запись в альбом для стихов. Каждый солдат должен толково описать местность, которую увидел. Слушайте: перед ивами, перпендикулярно направлению наблюдения, ручей, на ширину ладони слева от ив деревянный мост… Хайман, продолжайте!

— Деревянный мост.

— Полностью!

— На ширину ладони слева от ив деревянный мост. Через него проходит шоссе.

— Отставить! Не шоссе, а проселок. Что сейчас для нас интересно? Мюллер!

— На каких машинах можно проехать по этому проселку и какой груз выдержит мост.

— Правильно. Продолжайте.

Эдди оценил, что мост может выдержать нагрузку до одной тонны, затем описал, как расположены телеграфный столб и заросли кустарника.

Беднарц скучным голосом сообщил, где находится и как выглядит колокольня кирхи.

На ширину большого пальца влево, на ширину ладони вправо, на ширину большого пальца прямо — шестьсот, третья полоса кустарника, пол-оборота направо, на четыре пальца левее, вспомогательная цель — копна сена, пол-оборота налево — тысяча и так далее и тому подобное. Через полчаса занятий они знали местность, как собственный карман. Беднарц начертил ее схему.

— Пойдем дальше, господа! Расположите на этой местности солдат противника. Беднарц!

— Не понял, господин унтер-офицер. Каких солдат?

— Солдат противника. Во всех пунктах местности, где можно укрыться! Фантазия! Больше фантазии! Где бы вы укрылись, если бы были противником? Прямо между ивами?

— Нет, я бы спрятался, наверное, под мостом.

— Хорошо. Значит, как нужно сказать?

— Под мостом наблюдательный пост противника.

— Хорошо. Дальше, дальше! Но постовой ведь не один. Где укрылись другие?

— Не знаю.

— Вы что, никогда не играли в оловянных солдатиков? Кто видит других? Бартельс, найдите пулеметчика.

— Пулеметное гнездо противника между двумя ивами.

— Правильно, правильно, а кому пулеметчики оказывают огневую поддержку? Ну, парень! Они оказывают огневую поддержку стрелкам. Их должно быть несколько. Где они прячутся? Они притаились там, впереди, вон в тех небольших зарослях кустарника, и приготовились к сближению с нами короткими перебежками, под прикрытием длинных очередей пулемета, нет, стрелки не поднимутся без более мощной огневой поддержки, а такую поддержку могут оказать шесть бронетранспортеров, которые стоят замаскированные в лесу, а куда… куда мы поместим танки?.. Хайман!

— Позади холма.

— Верно, позади холма. Они движутся вверх по склону и выходят на позицию, откуда можно бить прямой наводкой. Далее описываете вы, Хайман!

— Левее позади холма несколько танков противника.

— Что вы там делаете? Вы не у жены соседа в гостях. Продолжайте.

— Танки едут на нас.

— Надо говорить: идут в направлении наших позиций. Сколько их?

— В направлении наших позиций десять танков противника.

— Скорость?

— Скорость около шестидесяти километров в час.

— Преодолеют ли танки мост, Беднарц?

— Я думаю, да… так точно.

— Соня! Вы все проспали.

Все рассмеялись.

— Вес одного танка… Хайман?

— Около пяти тонн.

— Кто знает?

Мюллер ответил:

— Танк Т-54 весит тридцать шесть тонн, пушка калибра сто миллиметров. Т-55 — пятьдесят тонн, пушка сто двадцать два миллиметра.

— Хорошо, Мюллер. Итак, Бернарц, как переправятся танки через ручей?

— Саперы построили деревянный мост.

Снова общий хохот.

— Подумайте-ка еще раз как следует! Не забудьте о гусеницах, которые есть у танков. Итак?

Беднарц, помучившись, выдавил:

— Наверное, танки сами пройдут через речку.

— Наконец-то!

Кубик вспотел, в уголках рта пузырилась слюна.

— Итак, господа, мы говорили о танках. Но они еще от нас далеко. А что может разыграться здесь перед нашими глазами, скажем, через полчаса, когда положение сил противника будет совсем другим? Взгляните на местность. Внимательно! На каждый холм, на каждый кустик. Планомерное обследование наблюдаемого пространства ведется следующим порядком: начинать с левой стороны переднего плана, просматривать в глубину слева направо и снова возвращаться взглядом налево. Короче говоря, зигзагообразно, от переднего плана вглубь. Останавливать взгляд на тех местах, которые могут маскировать приближение противника или где противнику удобно расположить своих наблюдателей, а также огневые средства и технику. При этом не забывать следить за всей местностью.

Казалось, Кубик знает наизусть «Справочник солдата».

— Я перечислил, — продолжал Кубик, — пункты, которые нужно просмотреть повнимательнее. Это здесь, на переднем плане, левая половина, направление пятнадцать, — опушка леса, правая половина, направление двадцать, — копна сена. В середине, направление двадцать пять, — небольшой куст лещины. Господа, местность вам теперь известна, вы знаете, где располагается противник, а теперь я спрашиваю: как могут развернуться события? Вызвался ответить Хайман:

— Если танки повернут на наши позиции, то от нас останется мокрое место.

— Ну-ну. А вы что, забыли о противотанковых ракетах? Но вот другая ситуация. Мы только сейчас заметили, что на расстоянии тридцати метров от нас окопались стрелки противника. Они забросали нас зажигательными ручными гранатами. Нам могут выжечь глаза, мы можем сгореть заживо. Вот что будет, если не глядеть в оба. Что еще может произойти?

Физиономия Кубика пылала.

Кто-то из спальни номер двенадцать сказал:

— Позади нашей линии обороны появилась разведывательная группа противника.

— Добро. Что еще?

Теперь отважился Шек:

— Я думаю, самолеты.

— Вы думаете верно — самолеты на бреющем полете. Что можно сказать о них? Бартельс!

— Самолеты обстреляли нас, зайдя со стороны солнца.

Бартельс неуверенно посмотрел на светило, которое находилось на юго-западе. Все непроизвольно тоже взглянули на солнце.

— Вы хотите нам прочесть отрывок из романа, а? Мюллер, докладывайте!

— Звено низко летящих истребителей-бомбардировщиков противника атакует из направления сорок, высота полета — верхушки деревьев.

— Мюллер, вы что, уже занимались этой темой?

Эдди ухмыльнулся.

— Ваше прилежание достойно примера. Тогда объясните-ка, что означает «сорок»?

— Соответствующее деление компаса.

— Звено?

— Авиационное подразделение из четырех машин.

— Высота полета?

— Это значит, что самолеты можно увидеть в самый последний момент. Ведь они летят на бреющем полете вне зоны действия радиолокационных станций.

— Правильно! Хорошо, Мюллер! Отлично! — И, обращаясь ко всем: — Итак, объявим перемирие, господа. — Кубик вытер лицо носовым платком и продолжал: — Перейдем к целеуказанию. У меня в руках стереотруба. Правое поле зрения имеет сорок делений слева и сорок справа, считая от нуля посередине. Например: правая половина, направление семьсот, — опушка леса — тридцать делений, слева — под мостом наблюдатель противника.

Каждый приложился глазом к прибору.

Скоро вся местность превратилась в учебный объект: подбирались ориентиры, составлялись кроки, размечались цели по делениям панорамы.

Кубик сказал:

— Мы знакомим вас здесь с новой оптикой. Мы учим вас видеть. Это когда-нибудь может спасти вам жизнь. Солдат способен натренировать свой глаз в течение короткого времени. Вы пришли сюда и сначала увидели только луг, ручей, колокольню, лес. Все как есть. Но вы не должны исключать и такое: где-то на этой местности уже сосредоточены тридцать танков. В первый месяц обучения вы, новобранцы, еще ничего не видите, совершенно ничего. А вот обученный наблюдатель распознает здесь по меньшей мере две дюжины советских танков.

Когда Шпербер пришел в себя от удивления, он вдруг подумал, что Кубик сегодня его не трогал.

8

Сюзанна предложила, если погода останется такой же хорошей, выехать в субботу куда-нибудь за город. Скажем, к дамбе. Это был конец пятой солдатской недели Шпербера. Их обучение продлится еще шесть-семь недель. До дамбы нужно было ехать три остановки на семьдесят шестом автобусе от конечной станции пригородной железной дороги.

Но Сюзанна прикатила на велосипеде.

— Как ты выглядишь! — вскричала она, подойдя. — Весь мятый.

Он не смог ничего ответить.

— Садись на велосипед сзади меня, — предложила Сюзанна.

— Я думал, мы отправимся на автобусе.

— Ах, поехали, не будь занудой.

— О'кей, но за руль сяду я и возьму тебя на раму.

— Пусть будет так. Здесь всего километра два. Отсюда доехать очень просто: все время прямо.

Шпербер с места вовсю нажал на педали. Они катились с ветерком: к реке дорога слегка понижалась. Однако вскоре начались ухабы. Велосипед запрыгал.

— Мы ведь не спешим! — крикнула Сюзанна. — Не гони так!

— Я еду совершенно спокойно! — раздраженно повысил он голос.

Сюзанна крепко вцепилась в Йохена. И сделала это так, как будто она никогда не уходила от него. Словно они не расставались в последние два года.

Йохен прислонил велосипед к дамбе. Сюзанна, тяжело ступая по рыхлому грунту, уже поднималась к гребню. Он последовал за ней, внимательно, как альпинист, выбирая, куда поставить ногу. На гребне он сёл рядом с ней, но так, что между ними оказалось расстояние в один шаг. Сверху открывался вид на тридцать — сорок километров в окружности, дул свежий, чистый ветер. Впереди виднелось стадо овец. Торчали пучки камыша (старые — серые, молодые — зеленые) на берегу полной, самодовольно-ленивой реки. А над всем этим — небо, белесое и гладкое. Покосившиеся под напором течения реки буи обозначили фарватер. Два буксирных каравана плыли по водной глади. За рекой снова дамба, тускло поблескивали дренажные канавы. А вдали — зубчатая линия леса.

Ни дымящих труб, ни рваных пластиковых пакетов.

И ни одного танка.

Спокойно сидеть и глядеть до тех пор, пока ландшафт не поплывет в глазах.

Опереться на локти и медленно расслабиться.

Теперь ни о чем не думать, ничего не планировать.

— Ты забавно улыбаешься, — сказала Сюзанна. — Что, у вас в части паршиво, не так ли?

— Иногда бывает даже весело.

— Правда? И это тоже по приказу?

— Бывает иной раз и как в цирке — живот надорвешь. И все как в трансе. Без больших идей. Так, только кое-какие мыслишки.

— Я вообще не могу себе представить жизнь в бундесвере. Чем вы там занимаетесь?

Независимо от того, интересуется ли она в действительности его армейской жизнью или нет, он должен рассказать все как есть:

— Стоять смирно! Лечь, руки в локтях согнуть! Перевернуться через себя. Молодцевато приветствовать! Нале-ву-у! Направу-y! Держать равнение по направляющему, чувствовать локоть соседа! Шаго-ом марш! Развернуться походным порядком! Отделение, кругом! Не зевать! Второй в шеренге, левую ногу отставить вперед, третий, правую назад! Стоять! Смирно! Докладываю господину капитану — равнение направо!

— Но это ведь ужасно. А что еще?

— Что еще? Я расскажу тебе историю об одном новобранце, который не мог уйти из казармы даже на конец недели. Так уж у него сложились обстоятельства.

— Если речь идет о тебе, расскажи.

— Воскресенье. А этот сумасброд бродит вдоль колючей проволоки. Словно какой-нибудь пленный. А ему очень хочется погулять на той стороне; у него, кстати, даже увольнительная в кармане. Там, на воле, он мог бы поглазеть на красивых женщин. А здесь? На армейские грузовики. Он сходит с дороги и направляется к стоянке. Пятитонки в положении «наготове». За неимением красоток он похотливо гладит толстые цапфы, похлопывает по боковинам капотов двигателей, трясет дверцу кабины водителя, словно ненормальный, и хочет туда забраться. И вдруг появляется некто в синем с серебряными, как елочные украшения, нашивками на плечах и говорит: диверсант.

— Все как в кино. И ты пережил что-то подобное?

— Я думаю, да.

Шпербер не имеет права посвящать ее в детали своего дела. Или все-таки пересказать ей содержание протокола? Была не была!

— И эта история все еще продолжается? — спросила Сюзанна, помолчав.

— Да, как в страшной сказке. Этого тина уже дважды допрашивали. Сейчас должны принять решение в высшей инстанции. Но он еще до этого держал себя ужасно. Из него, простого рядового, хотели сделать начальника. Но он сказал: давайте подождем. И сейчас в этом усматривают какую-то связь с расследуемым делом.

— Итак, ждать. А нельзя ли что-нибудь сделать?

— Армейские жернова мелют медленно, и к тому же помол у них грубый. Кто попадет между ними — добра ждать нечего.

— А нельзя ли пожаловаться?

— Высшая инстанция засекречена. Это — МАД, военная контрразведка. Все усилия жалобщика зайдут в тупик.

Они опять помолчали. По реке в сторону моря двигался танкер. Его борт — колоссальная черная стена — закрывал часть противоположного берега. Крошечная яхта шла между танкером и тем берегом. Выла видна только верхняя часть белого треугольника, который скользил между зарослями кустарника на берегу и танкером.

— Дни в этой сытой тюрьме покажутся мне вечностью, — сказал, приподнявшись, Шпербер.

Сюзанна придвинулась к Йохену, положила ему руку на плечо:

— Может быть, я смогу сделать короче время твоей службы, которую придется еще отбывать?

Он привлек ее к себе.

* * *

Перемены начались сразу утром в понедельник, — Шпербер! — закричал Вольф. — Была команда «Равняйсь», значит, нужно было смотреть направо. А вы? Что ж, теперь вам предоставляется возможность потренировать свое умение сосредоточиваться: пять дней без увольнения! Доложите об этом фельдфебелю.

— Я нисколько не сомневаюсь в успехе этого воспитательного мероприятия, господин лейтенант.

Шпербер чувствовал, что на его лице застыла язвительная ухмылка. Он хотел ее согнать. Но она присосалась к его губам как спрут.

Такую же ухмылку на своей физиономии он увидел в зеркале, укрепленном на двери шкафа, когда отрезал сегодняшний день с ленты импровизированного календаря.

Хотя резкий протест Шпербера был грубо подавлен, он считал: то, что он отважился на выступление, для него успех. И он решил испробовать новое оружие — обороняться с помощью слова. Наносить встречные удары, обрушивая на противника иронические замечания. Биться, не давая врагу возможности перейти в наступление. Ведь как раз этому они старались обучить его здесь! Дисциплинарными мерами против него мало чего можно достигнуть. Ему припомнился Бартельс. Казалось, тот давно уже понял, что к чему, и стал послушным новобранцем. Недаром говорят: «Тон задает музыку». Хороший тон в любой жизненной ситуации. Взять, например, слова «так точно». Они могут обозначать: «Само собой, охотно». Или: «Ну хорошо, если вы так считаете». Или: «Это я делаю в последний раз». Или: «Поцелуй меня в зад».

Слова и то, с каким ударением их произносить, — острейшее оружие, которого у него не отнимут. Иногда одна лишь ухмылка действует почище снаряда.

Однако Шперберу не всегда представлялись удобные случаи. Часто он действовал без всякого повода, особенно если его что-либо раздражало, или больно задевало, если он не мог заставить себя терпеть.

И все же теперь Шпербер казался более уверенным в себе. Во всяком случае, его поддерживала мысль о том, что вне казармы есть человек, на которого он может опереться.

* * *

В один из вечеров, когда его лишили увольнения, Шпербер сидел за столом в солдатской столовой. На соседних столах уже в три ряда высились пивные бутылки. Из музыкального автомата гремели «Лола», «Песня танкистов», а в промежутке между ними — танцы в стиле «диско». Лишение увольнения сейчас ему показалось настоящим наказанием. Как можно добровольно включиться в разгул тупоумия, которое царит в столовой? Он выпил два стакана пива, потом третий. За соседним столом кто-то поднялся и помахал Шперберу рукой. Это был Моллог.

Шпербер подошел к нему:

— В чем дело?

— Скажи-ка, ты активист?

— Что ты под этим разумеешь?

— Политический. Ты состоял когда-нибудь в организации противников войны или что-то в этом роде?

— Нет, никогда.

— В твоем деле есть пометка офицеров безопасности. Ты когда-то принимал участие в демонстрации. От студентов техникума. Верно это?

Шпербер задумался:

— Да, однажды было такое. Уже не помню, против чего демонстрировали. Но почему здесь этим интересуются?

Моллог шепнул:

— Я случайно увидел. Держи язык за зубами.

— А что это может означать? — поинтересовался Шпербер.

— Трудно сказать точно. Может быть, твое дело так и останется в канцелярии. А скажи, неужели тебе в то воскресенье не могла прийти в голову идейка получше? Тогда все было бы не так драматично, но… Думаю, то, что ты отказался от карьеры офицера, уже выглядит нехорошо. Теперь все получило совсем иной поворот. Лично у меня нет никакого определенного мнения на сей счет. Ты мне симпатичен, и это все. Доброй ночи!

— Доброй ночи! Спасибо тебе!

«Даже если на местности не видно ни одного танка противника, — подумал Шпербер, — тренированный глаз наверняка обнаружит хотя бы один».

Физзарядка на следующее утро. В последнее время, проснувшись, Шпербер чувствовал, что у него нет ясности в мыслях, а вместо головы на плечах шар, наполненный расплавленным свинцом. Но сейчас он опять почувствовал: его тело стало легче, гибче и сильнее. Он выбрасывал вперед согнутые пружинящие руки и на ходу ломал еловые ветки. Мягкий войлок из осыпавшихся на землю хвойных игл пружинил под подошвами: это был приятный массаж. Темп зарядки постепенно ускорялся, и Йохен сосредоточивал свое внимание на отработке дыхания и работе, ног. И тут ему представлялся случай понаблюдать, как ритмично действуют во время бега все его мышцы. Ноги, словно хорошо смазанные шатуны машины, отбрасывались от корпуса, ступни на мгновение касались земли, затем подбирались вверх и снова отбрасывались вниз. Земля мелькала под ним, кусты и ветки деревьев быстро плыли по бокам.

Бодрость в теле и ясность мысли чувствовал Шпербер весь день. Он пребывал как бы в новом состоянии. Канонир Шпербер видел не только то, что едет джип, но и то, что канонир Шпербер видит джип. Когда он брал винтовку, то это было не только механическое действие: его глаза, уши, чувство осязания свидетельствовали, что его рука обхватывает ложу. Или, когда палец находил спусковой крючок, Шпербер видел, как этот палец сгибается.

* * *

Вечером после окончания службы Шпербер лежал в спортивном костюме на кровати и читал. Вошел Эдди — пилотка заткнута за погон. Он открыл свой шкаф, поднял крышку ящика, в котором хранилась еда. Одной рукой расстегнул боковой карман кителя.

Шпербер отложил газету:

— Опять здесь? Ведь только восемь.

— Да.

Эдди часто возвращался только перед самым отбоем из столовой, и нередко пьяным.

— Скажи-ка, — спросил Шпербер, — что у тебя там, в ящике?

— Видишь, стаканы.

Эдди вытащил из кармана стакан и поставил его в ящик рядом с другими.

— В пятницу их уже не будет.

— У тебя праздник?

— Да. — Эдди снова поднял крышку ящика, проверил, прочно ли удерживает ее подпорка. — Я приглашаю тебя. Мы уже сейчас можем начать праздновать.

— Где?

— Надень ботинки. — Эдди достал пластиковый пакет, в котором хранились носки, вытряхнул две пары и засунул в пакет четыре стакана. — Вот теперь все в порядке. — Он захватил и карманный фонарь. Потом быстро снял повседневную форму и натянул спортивный костюм. Шпербер недоверчиво наблюдал за ним.

— Ну, пошли, слышишь? Скоро отбой.

Шпербер надел кеды. Что это — шутка? Что бы ни было, в любом случае будет лучше, чем торчать в спальне номер одиннадцать или в солдатской столовой.

Почти совсем стемнело. Эдди повел Йохена мимо мусорных ящиков, мимо колонны автомобилей; они обогнули спортивный павильон, прошли немного по гаревой дорожке. Здесь никого не было. Они уже удалились на значительное расстояние от казарм. Эдди перелез через низкий забор, пробрался, согнувшись, через кусты. Шпербер следовал за ним. Неужели Эдди загодя приготовил здесь пиво? Шпербер не испытывал особой жажды. Он пошел просто потому, что ему хотелось сделать Мюллеру приятное.

Этот участок местности производил впечатление запущенного. Заросшие буйной растительностью кучи земли и ямы сильно затрудняли продвижение. Давным-давно здесь перекапывали землю. Сейчас в темноте почва едва виднелась, она угадывалась на ощупь. Эдди посветил карманным фонариком.

— Дальше должна быть тропинка, — прошептал он. — Сюда они не отваживаются соваться, это я точно знаю.

Эдди выключил свет. Он нашел дорогу. Пройдя несколько шагов, они вышли на свободное пространство. Выглядело оно как площадка, подготовленная для постройки дома. Шпербер сел на камень. «Чертова работа за глоток пива», — подумал он.

Эдди ползал на четвереньках и искал что-то на земле. «Может быть, у него есть что-нибудь покрепче», — подумал Йохен.

Вдруг рука Эдди взметнулась вверх.

— Больше это у тебя не получится, — прошипел он. — За это ты получишь десять суток гауптвахты.

Шпербер испугался. Там кто-нибудь есть? С кем он разговаривает? Эдди подошел к Йохену, держа что-то в руке:

— Эта вонючка хочет жрать.

Шпербер узнал пивной стакан. Эдди посветил фонариком. В стакане билась мышь. Он вытащил из кустарника продырявленную консервную банку, ловко перекинул в нее из стакана мышь и прижал банку отверстием к земле. Затем каблуком вдавил нижнюю часть банки в землю.

— Полевые мыши, говорю я тебе, их там сотни тысяч. И они кусают как кошки. Пошли, вытащим следующую.

Они проползли пару метров дальше.

— Вот здесь дыра, видишь? Это выход. Я нашел двадцать одну дыру, но только восемь взял под контроль.

— Мышеловки?

— Точно. Вот, гляди сюда. Прямо перед дырой я пристроил стакан. Прикрыл его травой. Западня готова.

Он зажал фонарик зубами и осторожно приподнял руками траву. В стакане металась мышь.

— Номер два. Дело идет неплохо.

— Много уже поймал?

— Двух. Они искусали друг друга.

— Надо было связать их.

Эдди кивнул.

— Вот, Малышке надо сделать повязку. — Он пошарил в кармане брюк: — Оторви кусочек, чтобы забинтовать пузо.

Синяя клейкая лента. Шпербер оторвал кусок.

Эдди вытащил стакан из земли и плотно прикрыл его рукой. Согнув большой и указательный пальцы, сделал небольшое круглое отверстие.

— Теперь она захочет выбраться, свинья этакая. — Он перевернул стакан в горизонтальное положение. Мышь мгновение не двигалась. Затем, принюхиваясь, поползла к руке. Эдди полез другой рукой в нагрудный карман; достал кусочек сыра и поднес его к отверстию. Мышь протиснулась в отверстие между большим и указательным пальцами. И попалась. Свободной рукой Эдди осторожно ухватил ее за холку. Мышь, качаясь, повисла в воздухе.

— Быстро повязку на пузо!

Шпербер не знал, может ли он придержать мышиное тельце рукой.

— Куда клеить? — спросил он.

— Парень, она сейчас задохнется. Клей!

Шпербер ухватил мышь за задние ноги. Но она дернулась и освободилась. Как крепко можно ее сжимать? Он вновь схватил мышь, теперь за брюшко. Теплое вздрагивающее брюшко. Горячая жидкость потекла ему на руку.

— Здесь у нее ранка, — сказал Эдди.

Мышь пискнула. На этот раз Шпербер схватил ее за ноги покрепче. Быстро наложил на брюшко клейкую ленту.

— Дай ей вздохнуть, — приказал Эдди.

Шпербер послушался и прижал края ленты к бокам зверушки. Эдди побежал в темноту, быстро вернулся, держа в руке кусок звонкового провода. Он просунул его конец под наклейку на животе, замотал узел. Мышь болталась на конце провода.

— Пошли, теперь мы ее освободим.

Эдди повел Шпербера в кустарник. Там стояла старая металлическая бочка из-под дизельного топлива. Он опустил мышь, которая билась на проводе, через отверстие внутрь бочки.

— Там, внизу, она может кусаться сколько ей угодно, — сказал Эдди. Он тщательно закрепил провод за край бочки. — Другая останется на сегодняшнюю ночь в одиночной камере. — Он спрятал пластиковый пакет со стаканами в тайник и посмотрел на часы. — Пора, — сказал он.

— А разве нельзя было взять с собой консервные банки из-под пива? — спросил Шпербер, пройдя несколько шагов.

— Они не такие глубокие и недостаточно скользкие,

— А обыкновенные мышеловки?

Эдди непонимающе взглянул на Шпербера:

— Ведь мыши мне нужны живыми.

9

Занятие на тему «Наблюдатель в бою». Его проводит сам лейтенант Вольф. Он приказывает показать цветной учебный фильм и дополняет текст собственными пояснениями.

Наблюдатель не должен ввязываться непосредственно в боевые действия. Для него один закон: смотреть за всем и не дать обнаружить себя. Кого обнаружат — с тем, можно сказать, покончено, он выбывает из игры. Наблюдатель должен маскироваться и уметь вводить противника в заблуждение. Он должен тренировать свои органы чувств, прежде всего зрение и слух. Все его органы чувств нужно нацелить на наблюдение за противником, а уж потом использовать, так сказать, для собственных нужд. Легкомысленное отношение к выполнению полученного боевого задания нанесет вред как самому наблюдателю, так и его боевым товарищам.

Следи внимательно за всем тем, что вызвало у тебя подозрение. Когда подозрение возникнет, поставь следующие вопросы в отношении обнаруженного объекта (на экране появляются следующие титры): ГДЕ? КОГДА? ЧИСЛЕННОСТЬ? ВООРУЖЕНИЕ? В КАКОМ НАПРАВЛЕНИИ ДВИЖЕТСЯ? (Между каждым титром — графический символ.)

Убедись в том, что ты увидел. Запомни все данные. Выучи их наизусть на тот случай, если твое письменное донесение не достигнет цели, пропадет по дороге.

Составляй донесение точно, кратко и без прикрас (на экране появляется отпечатанный типографским способом текст бланка донесения). Получатель должен составить по твоим данным точное и образное представление о том, что ты увидел. И еще раз: СМОТРЕТЬ И НЕ ДАТЬ ОБНАРУЖИТЬ СЕБЯ! (На экране — титр крупными буквами.)

Огонь открывай по приказу или в том случае, если тебе угрожает непосредственная опасность. Сдавайся только тогда, когда сопротивляться нет смысла. (На экране — солдат с винтовкой на изготовку. Огонь при малейшем движении ветки.) Солдат знает, как вести себя, отрываясь от противника, чтобы не дать возможности врагу определить направление своего движения по следам. При опасности попасть в плен все документы и материалы, говорящие о численности, дислокации и намерениях своих войск, уничтожаются. (На экране солдат рвет донесения на мелкие клочки и проглатывает их.)

После победного окончания боевых действий на оккупированной территории каждый солдат должен проявлять бдительность. При прочесывании местности, ранее занятой противником, никогда не оставаться одному. Подозревать всех гражданских лиц — главнейшая заповедь. В каждом гражданском сидит партизан. И кто не с нами, тот против нас. (На экране — солдат с другими солдатами, военной полицией при осмотре брошенных населением деревень.)

Недоверие к тем, кто с помощью лести набивается в друзья. Обыскивать всех, даже женщин и детей. Оружие должно быть всегда в боевой готовности. Засады являются распространенным методом борьбы противника в оккупированных районах.

Граждане враждебной страны, с которыми вынуждены сотрудничать наши войска, проверяются офицерами службы безопасности и подлежат регулярному контролю.

Для оккупированных войск действуют те же положения, что и при ведении боевых действий: будь бдителен, все замечай, внимательно слушай, вынюхивай.

Будь во всеоружии против всего, что тебя окружает. Из мирного окошка может прозвучать губительный выстрел. Следи за изменением настроения гражданского населения. Если в течение длительного времени ничего не происходит, будь начеку. Тишина всегда настораживает. Она обычно предшествует нападению. Враг как в открытой борьбе, так и в скрытой схватке предпочитает действовать под покровом ночи и в дождь. (Камера скользит по верхушкам деревьев и волнующейся от ветра траве, захватывает в объектив низко летящих ласточек.)

Противник применяет отвлекающие и обманные маневры. Даже народные праздники могут для беспечных превратиться в ад. Тщательно наблюдай за передвижениями местных жителей, их повседневными занятиями. Кажущаяся естественность их действий может быть, по существу, наигранной.

Брать пример с кошки. Слушать, навострив уши, внимательно наблюдать, затаиться, быть всегда готовым к прыжку и, не раздумывая, неожиданно для жертвы пустить в ход когти уничтожающего удара (так ослепляют фары «леопарда», когда этот танк выскакивает из-за пригорка).

Учиться у кошки нужно также искусству хитро использовать местность, подкрадываться с наветренной стороны. (И снова титры: НАБЛЮДАТЬ! ДОКЛАДЫВАТЬ! НЕ ДЕМАСКИРОВАТЬ СЕБЯ!)

В зале включили свет. Первый захватывающий учебный фильм. Спали при его демонстрации лишь единицы.

Кто-то из четвертого взвода встал и спросил:

— Где снимался этот фильм? Ярмарка, которую показывали, мне знакома.

Вольф не знал.

— Дрянной фильм! — крикнул кто-то с задних рядов.

— Кто это?

— Канонир Бассемер, второй взвод.

— Встаньте, Бассемер!

Крикнувший встал:

— Это опасный фильм.

— Вы можете это доказать, Бассемер?

— Здесь всех подозревают, шпионят один за другим. Это рекомендуется как постоянная норма поведения. По-моему, такую ленту могли сделать только в полицейском государстве.

Отовсюду послышались восклицания протеста.

— Бассемер, как видите, вы одиноки. Нужно правильнее и яснее высказывать свое мнение. Иначе вам не удастся никому из коллег привить ваши политические убеждения, характерные для образа мыслей рабочего кружка, так называемых демократических солдат.[16] Вы просмотрели здесь один из хорошо поставленных учебных фильмов, которые показывают в любой армии мира.

Бассемер ничего не ответил. Несмотря на это, Шпербер счел его поступок мужественным. Он выступил как представитель демократических солдат.

В казарме шли разговоры о Бассемере.

— Он говорил неубедительно, — заметил Беднарц. По мнению же Шпербера, наоборот, не очень убедительно говорил о фильме лейтенант Вольф.

— Ты, стало быть, считаешь, что Бассемер прав? — Беднарц качнулся на стуле и хлопнул газетой по столу.

— А что, я разве сказал, что разделяю его точку зрения? — спросил Шпербер.

— Я нахожу его смелым, поскольку он отстаивает свою точку зрения. Вести же жаркие дебаты по поводу этого паршивого фильма так или иначе бессмысленно. Очевидно, можно было бы продемонстрировать фильм совершенно противоположного содержания.

— Я полагаю, Беднарц, ты считаешь Бассемера недостаточно культурным. Он должен был выступить мягче, — примиряюще сказал Бартельс.

Эдди причесывался перед зеркалом.

— Бассемер, однако, имеет среднее образование, и это говорит само за себя. Он носит маску. Это убежденный враг, должен я вам сказать.

— Шпион, — добавил Хайман. — Он действует не из личных убеждений, а по приказу. За спиной у него целая организация.

Откуда эта уверенность, это превосходство? Стоит Хайману открыть рот, как многие уже считают, что он прав. Некоторые, вроде Бассемера, наоборот, говорят с болью в сердце, но их манера не убеждает большинство.

Шперберу внезапно показалось, что за Хайманом, заполнив весь плац, стоят плотными рядами автомобили БМВ.

* * *

В один из последних, жарких по-летнему майских дней перед воротами казармы остановился «Рено-4». Шпербер заметил на автомашине солнечный кругляш — значок противника атомного вооружения. Наблюдает ли за ним кто-либо? Записывают ли номера?

Сюзанна открыла дверцу. Он сел в машину. Девушка была в приподнятом настроении.

— Поехали, — сказала она, бросив жакет на заднее сиденье, и сразу перешла на четвертую скорость.

По шоссе она ехала осторожно. Иногда, управляя машиной одной рукой, показывала другой на пробегавшую кошку, скачущую лошадь с развевающейся гривой, но ничего не говорила. Она притормозила, чтобы поглядеть на летящий планер, наклонила голову к ветровому стеклу и проводила взглядом парящую «птицу». Затем вновь дала полный газ. Когда девушка переключала скорость, Йохен обратил внимание на ее колени, по которым вверх и вниз двигался подол платья. Смотрел, не поворачивая головы, одним уголком глаза. Она работала ногами, управляя автомобилем, и не обращала внимания на небрежность в туалете. «Чрезмерно самоуверенна», — подумал он.

— Если машина не была нужна Ульфу, — начала Сюзанна, — я иногда ездила в Остию или к Альбанским горам. Медленно и всегда по правой стороне. При этом я думала. Во время одной из таких доездок я и решила бросить Ульфа.

— Почему?

Сюзанна не ответила. Она посмотрела в зеркало заднего обзора, включила сигнал поворота, дала полный газ и обогнала какой-то автомобиль. Когда маневр был закончен, она промолвила:

— Я установила, что вообще не знаю, кем я была. Я всегда концентрировала свое внимание на Ульфе и на образе, который он создавал. Сначала мне чертовски льстило, что такой человек так ценит меня. Что-то я собою представляю, казалось мне. Так продолжалось до тех пор, пока я не поняла, что здесь имеет место преклонение перед идолом. Он со мною не считался. Когда я попыталась выяснить с ним отношения, он просто уклонился от разговора. На мои попытки сделать что-либо самостоятельно он или смотрел с кислой миной, или смеялся над ними. Свои слабые стороны никогда не признавал. Становилось ясным, что близкими мы бываем лишь в постели, да и то не всегда.

— А потом вы стали совместно пользоваться квартирой?

— Да, тогда началась новая фаза.

— Это ты называешь фазой. Интересно, в какой фазе ты находишься сейчас?

Сюзанна засмеялась. Когда она сосредоточенно смотрела в зеркало или на спидометр, пробовала, полностью ли отпущен ручной тормоз, он чувствовал себя пассажиром, и только. Каждым движением руки или головы девушка показывала, что руководит она, а он приглашен в автомобиль только для того, чтобы показать ему ее превосходство. Он не хотел с нею спорить по такому поводу. Однако мысль об этом сковывала его. Если он, расслабившись, откидывался на спинку сиденья и вытягивал ноги, то лишь тогда, когда они чрезмерно уставали.

Сюзанна выключила радио и сконцентрировала все внимание на дороге. На автостраде, ведущей к морю, произошла автомобильная катастрофа. Им пришлось отправиться в объезд. Она свернула на боковое шоссе и, проехав несколько деревень, вновь выбралась на автостраду.

Они выехали на побережье. Сюзанна остановилась, вынула из багажника коробку с продуктами, закрыла багажник и проверила, заперты ли дверцы автомашины. Шпербер спросил, кому принадлежит эта машина.

— Один студент с моего курса дал мне ее напрокат.

— Ты, вероятно, опять хорошо устроилась.

Вместо ответа она показала на берег:

— Пошли?

Он как-то растерялся и даже не попытался взять коробку, которую несла Сюзанна. Она держала ее так удобно.

Пробежав немного вдоль переполненного пляжа, Сюзанна сняла сандалии, он же остался в ботинках. На участке пляжа, покрытого крупнозернистым песком вперемешку с гравием, где было посвободнее, девушка остановилась и положила коробку. Они сели. Сюзанна откинулась назад и стала смотреть в небо. Он уставился в море, которое его не особенно интересовало.

— Ты близко его знаешь?

— Кого?

— Владельца автомашины.

— Я не знаю, чего ты от меня хочешь.

— Я тоже не знаю, — промолвил он, рассердившись. Когда Шпербер вновь взглянул на море, оно показалось ему хмурым и неприветливым. Он постарался освободиться от чувства ревности, чтобы не испортить себе настроение на весь день. Ее молчание было слишком продолжительным. Когда Йохен почувствовал, что ему все ясно, он встал, стянул брюки и пошел в воду. Волны, как бы разговаривая с кем-то, полировали прибрежный гравий. Шпербер поднял маленький камешек и бросил его в Сюзанну. Она засмеялась и медленно пошла к нему.

Мысли, которые нужно было бы высказать, не приходили ему в голову. Особенно тогда, когда они сидели на берегу, тесно прижавшись друг к другу, и глядели на воду. Ему было особенно приятно, когда она молча прижалась головой к его груди, однако он старался не признаваться себе в этом.

— Можно полюбить грузовик? — спросила она.

Он помолчал некоторое время.

— Полюбить? Не знаю. Желать, конечно, можно.

— Ты будешь гладить его брюхо, удивляться его силе, смотреть на него с вожделением, убирать, заползать в него, чистить и наводить блеск. Ты хочешь, чтобы у тебя был такой грузовик?

— Может быть, иногда хочу, — Шпербер разгреб песок и нашел маленький камешек. Он хотел забросить его подальше, но раздумал и опустил руку.

Она сидела согнувшись. Юбка мягкими складками падала на песок, на котором ее пальцы чертили какие-то завитушки, квадраты. Он подбросил камень и вновь поймал его, крепко схватив сжатыми пальцами. Его мускулы пружинили.

Внезапно он сел, обхватив жилистыми руками колени длинных мускулистых ног. Его корпус как бы опирался на три точки.

— Я Ульфа никогда не любила по-настоящему, — внезапно промолвила она. И через небольшой промежуток времени добавила: — Того, кто передает свою возлюбленную другому, любить нельзя.

Он знал, на что она намекает. Как это произошло тогда между ними? Об этом она никогда не говорила. Во всяком случае, любовь в то время была. Он молчал.

Небо заволокли облака. Стало прохладно. Они вернулись к автомашине.

— Как у тебя с твоим делом? — спросила она на обратном пути.

Он рассказал о Моллоге и о том, как нашли листовку. Не отрывая глаз от дороги, она почти холодно заметила:

— А что, тебя это удивляет?

* * *

Дверь спальни распахнулась.

— Смирно! — заорал Бартельс. — Четвертое отделение готовится к утренней зарядке. Канонир Шек в медпункте.

Вольф вошел.

— От командиров отделений мне стало известно, что тумбочки для личных вещей содержатся не в должном порядке. Открыть их для осмотра!

Неделя начиналась неплохо. Вольф шел от тумбочки к тумбочке и осматривал полки. Около Шпербера он задержался подольше. Он заставил Йохена вынуть рубашки и белье и приказал показать книги.

— Что вы читаете в свободное от службы время? Йозеф Конрад «Юность», Генрих Манн «Верноподданный». Так, так. И, конечно, Брехт. Кто большого мнения о себе, тот, конечно, читает Брехта. — Он возвратил книги Шперберу: — Что вы еще читаете? — Он приказал Шперберу снять кепи. — А там что запрятано?

Вольф отвернул подкладку головного убора и извлек оттуда листовку.

— Имеется у вас что-либо подобное еще?

— Нет, господин лейтенант.

— Вы можете присягнуть в этом?

— Так точно, господин лейтенант. Я нашел это в туалете. Это все видели.

— И что же вы намеревались предпринять? Вы что, не знаете, что о таких находках нужно докладывать?

— Нет, господин лейтенант.

Вольф направился к двери. Подавать команду «Смирно» не потребовалось.

Шпербер подпрыгнул на носках несколько раз, и напоследок так высоко, что достал потолок.

— Что с тобой? — Эдди наклонил голову.

Шпербер, легко пружиня на ногах, принял боксерскую стойку, двинулся на Эдди и, сделав выпад, попал ему в руку, ударил раз, другой, третий. Эдди тоже стал в стойку и начал подпрыгивать. Он увертывался от ударов, прикрывая печень локтем. Оставив открытой левую сторону, он сдерживал натиск Шпербера. Тот шлепнул его несколько раз. Эдди начал пританцовывать. Он хотел обмануть Шпербера, сделал выпад левой и вновь закрылся. Шпербер попытался левой ударить Эдди в грудь, но промахнулся. Эдди воспользовался этим и нанес удар в область сердца. У Шпербера перехватило дыхание, но он не переставал следить за противником, выискивая у него слабые места. Собравшись, он активно работал ногами, прыгал вперед, назад, вбок, наклонялся. Удар в подбородок. Р-раз! Давай еще!

Эдди засмеялся и рухнул в изнеможении.

— Ты выиграл. Победа по очкам.

Они обменялись рукопожатием.

«По меньшей мере хоть с одним справился», — подумал Шпербер.

* * *

— Я не видел листовок, — сказал Бартельс. — Где они валяются, в уборной? Что там написано? Должно быть, что-нибудь чудовищно подстрекающее.

— Чистая ерунда, — заметил Хайман. — Опять эти детские сказки о том, что русские никогда не начнут войны.

— Почему ты смотришь на меня? — спросил Шпербер.

— Затем они утверждают, что бундесвер существует, чтобы обеспечить возможность боссам набивать свои карманы. — Хайман постучал пальцами по виску.

— Когда я слышу эти лозунги, у меня начинается расстройство желудка, — сказал Беднарц и отвернулся.

— Ты знаешь, — проговорил Хайман, обращаясь к Беднарцу, который рылся в своей тумбочке, — что они еще пишут? Бундесвер — это, мол, место дрессировки безвольного пушечного мяса! Примитивнее не придумаешь! — Хайман захохотал. — Я нахожу совершенно справедливым, что за распространение подобной чепухи наказывают.

— Ты что же, выдашь меня, если я кому-либо передам такую листовку?! — воскликнул Шпербер. Он охотно дал бы этому куску дерьма по физиономии. Внутренне он чувствовал себя в состоянии сделать это.

— Стоит ли об этом говорить? — примиряюще заметил Бартельс.

— Придирка, чистейшая придирка, — повторил Шпербер.

— Это психологическая война, совершенно очевидно, — сказал Беднарц. — Смотрите: разрушаются основы военной морали. Мы часто сами себя бьем.

— Ну ладно, не пугайся, — заметил Бартельс. — Я не делаю политических выводов в связи с этой листовкой. Нечего сваливать это на агентов. Эти демократические солдаты часто совершенно открыто стоят у стены вокруг нашего городка. Запретный плод сладок, а листовками интересуются потому, что их запрещают. Поэтому акции этих ребят сразу вызывают симпатии.

— Все это дело рук коммунистов, — сказал Эдди, — и никого другого.

— Они что, тебе нравятся, балбес?! — закричал Хайман и поднялся. Эдди тоже вскочил и вытянул вперед руки в стойке каратэ.

— Ну-ну, потише, — пробормотал Хайман дрогнувшим голосом.

— Это дело рук коммунистов, — еще раз повторил Эдди в насмешливо посмотрел на Хаймана, у которого по шее пошли красные пятна.

— Ну ладно, — Хайман сел. Эдди продолжал стоять.

— Я не думаю, чтобы здесь был кто-то, кто сочувствует Востоку, — сказал Шпербер. — Но если мы сами не разберемся во всех мнениях, если мы будем давить друг на друга, принуждать, нас раздавят.

— Ясно! — Теперь сел и Эдди.

— Во всяком случае, твои взгляды свидетельствуют о том, что ты им симпатизируешь, — сказал Хайман Шперберу, — и это наводит на некоторые размышления.

Эдди вновь вскочил:

— Так точно, господин шериф!

— Не кривляйся как петрушка! — крикнул Хайман и поднялся. В тот же момент худощавый Эдди влепил ему оплеуху левой рукой. Хайман схватился за подбородок. Эдди тем временем закатил ему пощечину правой.

Бартельс и Беднарц крепко схватили Эдди за руки. Кто-то успокаивал Хаймана. Оправившись от шока, тот провозгласил пророчески:

— Это у нас постепенно перерастет в классовую борьбу.

— Мне тоже так кажется. В нашей спальне уже есть шпионы, — ответил Шпербер.

10

Петь и маршировать. Место действия: учебный барак и плац для строевой подготовки. Строфы были написаны на доске. Вошер, самый маленький, если не самый юный, унтер-офицер батареи, был инструктором. Каждую неделю — новая песня. Но кандидатов для обучения пению отобрать было нелегко. Никто не испытывал желания выступать соло перед батареей новобранцев, любителей поговорить и посмеяться. Поэтому запевал обычно сам Вошер. Он начинал грудным раскатистым голосом. Первые звуки лились свободно. Певец стоял, подняв голову, закинув одну руку за спину, а другую заложив за борт тужурки. Начинал с первого звука: а-а-а-а… Засмеявшегося в качестве наказания, вызывали вперед, и он должен был сам петь соло. Такое же наказание ожидало любого другого, кто осмеливался слишком веселиться на занятиях. Таким образом обеспечивалась индивидуальная подготовка участников и облегчалась задача Вошера как запевалы.

Хайман тоже смеялся и должен был запевать. Он, заядлый курильщик, хрипел и кашлял, и Вошер после первых же тактов отправлял его назад. Шек, чтобы развлечься, особенно громко засмеялся и был вынужден выйти вперед и петь соло. Петь он умел и заслужил похвалу. Его называли соловьем и Карузо, а он только краснел от смущения. После индивидуальных выступлений пели всей батареей.

Вошеру казалось, что песни звучат тихо, без выражения. Он кричал:

— Громче! — и показывал указкой на доске слова, которые нужно было петь. — Все сразу! — кричал он иногда. — Отбивайте такт песий ногой! Прекратить! Свинство! Построиться в шеренгу перед зданием. Сейчас мы споем на улице, и вы услышите, что получается из вашего визга. Стадо баранов! Держать ногу, тверже шаг! Песню!

— «Девушка»! «Девушка»! «Девушка»! — Название песни передается от головы в хвост колонны. Теперь нужно задать высоту тона шеренгам от первой до последней. Каждая из них пробует: мэ-э-э-э…

— Отставить! Левой, два, три, четыре!

«Девушка, как хорошо на улице. Ярко светит солнце. Пойдем погуляем? Девушка, не говори «нет»! Радостно веет ветерок, играя твоими локонами…»

— Отставить! Чудовищно! Все сначала! Это же не песня, а стон сифилитиков! Стадо быков!

«Кокетство в твоих русых локонах, твои очи, милое дитя, так прекрасны…»

Теперь батарея начала в одной тональности, за исключением нескольких солдат, совершенно не имевших музыкального слуха, но их голоса терялись в общем хоре. Некоторые не понимали, что отдельные такты нужно чередовать с паузами. Во время этих пауз они продолжали петь.

Сначала Вошер громко кричал текст. Затем перешел на жест. Взмахом рук он показывал, что начинается новая строфа.

«Девушка, дай мне руку, приди ко мне, пока есть время. Перед нами вся страна и весь мир. Дом и двор, деньги и имение — все иллюзорно, все обманчиво. А у солдат хватит здравого смысла и мужества…»

При слове «страну» рука Вошера указала вдаль.

Перед строкой со словом «дом» он махнул рукой на ближайшее строение. Деньги он изобразил известным жестом, потирая большой палец об указательный. «Иллюзорно» я «обманчиво» — презрительной гримасой, «здравый смысл» и «мужество», должно быть, изображало поднятие вверх руки со сжатым кулаком и подпрыгивание.

Потом пошла третья строфа.

«Девушка, будь моей. Ты мне так нравишься. Даже если я буду вдали, ты не должна любить другого. Пройдет год, наступит день, я вновь приду к тебе. Милая, так и должно быть. Девушка, скажи «да»,

Песню повторяли. На третий раз одолели наконец старомодный текст, но мелодия все еще звучала нестройно.

До сих пор все дурачились и смеялись. А теперь, когда слова песни были выучены наизусть, лица у всех стали серьезными. Каждый пел. Эдди, не имевший слуха, пел, как ему хотелось. Он ничего не видел вокруг и, весь отдавшись пению, не замечал, что фальшивит. На физиономии этого жестокого, грубого человека внезапно появилось набожное выражение. Теперь было не важно, попадает ли он в тон. Шпербер пел в полную силу. Громко орать и обрывать текст по слогам в школьных хорах не разрешалось. Здесь это можно было делать совершенно свободно. Все кричали, как хотели, не опасаясь осуждения. Это было чувство силы, совместной силы ста двадцати драчунов.

В паузах между тактами было слышно, как от соседних корпусов отражалось эхо, и казалось, что где-то поет ту же песню другая батарея. При этом отчетливо слышалось шарканье сапог.

Четвертая строфа придавала новый смысл. Шаг и взмах руки, команды и повороты создавали ритм и дополняли мелодию, сливаясь с нею в одно целое.

Песня их объединила. Каждый растворился в общей массе, составив ее часть.

На какой-то час Шпербер даже забыл, что находится под подозрением.

* * *

Кроме Шпербера, никто не знал о существовании мышиного питомника Эдди. Он об этом никому не рассказывал. Но даже Шпербер не все знал. После первого посещения питомника Эдди больше не брал его с собой. Только по новым катушкам клейкой ленты, которые лежали в ящике его стола, Шпербер понял, что опыты над мышами продолжаются. Кроме того, Эдди начал конструировать другой агрегат дли отбора мышей. Большая плоская коробка от английского печенья, проволока, маленький ручной буравчик, клещи, нарезанный тонкими ломтиками сыр.

Шпербер становился все нетерпеливее. И наконец он отправился к питомнику. Пригнувшись, скользил он по бугристой земле, останавливаясь через два-три метра и прислушиваясь к голосу Эдди. Он должен быть здесь. Шпербер медленно поднял голову. Точно, Эдди стоял, нагнувшись над железной бочкой из-под машинного масла.

— Здесь вам не до жиру, паршивые свиньи! — Эдди посмотрел в отверстие. В другое он направил луч своего карманного фонарика. Потом обернулся, схватил хворостину, привязал к ней нитку. — Так, моя милая. На сало поймаем мышку.

Эдди что-то привязал к нитке и пропустил в отверстие. Затем он начал дергать хворостинкой, как удилищем.

— Нет, нет, не ты! Прочь лапы! Еще немного поголодай. Иди, иди сюда, здесь вкусная копченая ветчина из Дании. Нет, нет, вы прочь! Вы еще слишком жирны! Вот ты, хватай. Так, прекрасно. Крепко схвачено.

Эдди теперь держал своеобразную удочку совершенно без движения и вдруг быстро вытащил ее. На шнуре, барахтаясь, висела мышь. Он подтянул ее к себе и приблизил к своему лицу. Мышь качнулась перед ним несколько раз. Эдди, казалось, смеялся.

— Так, а теперь все это ты должна отдать обратно. — Он схватил зверька за брюшко и потянул за нитку. — Так, хорошо. Что, еще бьется сердце ретивое?

Мышь пыталась вырваться.

— Спокойно!

Кусочек сала вновь был вытащен из горла зверька.

— Ну, блюй же! Мы тоже хотели жрать!

Он держал мышь вверх головой и тряс. Писк зверька прекратился.

— Так, спасибо. Ну а теперь мы вновь водрузим тебя в каменоломню к остальным зверькам.

Он бросил мышь через дыру в бочку.

— Спокойной ночи, приятных сновидений, моя маленькая, и не переживай сильно.

Шпербер стоял с открытым ртом, Потом сплюнул и незаметно ушел.

* * *

В порядке подготовки к учениям, которые должны были состояться в конце июня, то есть через две недели, был проведен марш с ориентировкой на местности.

Шестую и седьмую батареи погрузили на транспортные автомашины с закрытыми брезентовыми, тентами и высадили в незнакомом месте.

Командир четвертого отделения из спальни номер двенадцать единственный получил карту с тем пунктом, куда их доставили. С помощью характерных складок местности и заметных ориентиров, например линий электропередачи, изгибов реки, они по карте определили истинную точку своего местонахождения. Отсюда им нужно было вернуться пешим порядком в казармы.

Такие соревнования проводились во всех частях бундесвера, и десять отделений, занявшие первые места, могли поехать в качестве зрителей на всеармейские соревнования по легкой атлетике. Условием для этого было прибытие к месту расквартирования части в полном составе, без отставших.

До восьми часов они двигались в хорошем темпе. Но вдруг Шек начал отставать. Кто-то заметил это и доложил командиру отделения. Тот приказал остановиться. Все сели на траву.

— Ну если он нам все испортит… — с угрозой проговорил Хайман, хотя сам выглядел далеко не блестяще.

Шек, шатаясь, догнал отделение и упал в траву.

— Двинули дальше, — сказал командир.

— Только без меня, — ответил Шек.

— Что это значит? — Эдди нагнулся над Шеком.

— Это значит, — кашляя, ответил Шек, что я здесь остаюсь отдыхать. Я не могу больше.

Эдди потянул его за рукав: — Давай, старина, вставай!

— Оставь его, — приказал командир отделения. — Пять минут перекур!

По окончании срока Шек встал и пошел, но через километр вновь упал. Эдди снова проявил нетерпение. Один из спальни номер двенадцать сказал Шеку:

— Возьми себя в руки! Не можем же мы из-за тебя не участвовать в спортивном празднике.

Шпербер вмешался:

— Вы его не заставите. Я предлагаю разделиться на две группы. Одна продолжает движение. Другая остается с Шеком, идет не спеша, пытается поймать гражданскую легковушку, подбросить его поближе к казарме и высадить так, чтобы никто не заметил. Место встречи: у входа на спортивную площадку. Оттуда мы маршируем вместе.

Все согласились с этим предложением.

Часть отделения — Шек, Шпербер, Бартельс и один парень из соседней спальни — после получасового отдыха медленно пустилась в путь.

— Будем надеяться, что нам повезет, — сказал Шек, который выглядел изможденным. — Не хотел бы я портить ваш выходной день. И охотно разделил бы между вами весь мой отпуск. Идет?

— Заткнись и двигай дальше! — прошипел Шпербер. Он не переносил скулящего тона Шека.

Они вышли на большую дорогу и попытались остановить легковой автомобиль. Первый попался им лишь через час и подбросил их всего на три километра. Больше никто не остановился.

— Я достану такси, — сказал Шек.

— Не болтай! — крикнул тот, что был из спальни номер двенадцать.

К месту сбора они прибыли слишком поздно. Все уже убежали к казармам.

— Другой раз он такого не сделает, — угрожающе бросил Хайман, имея в виду Шека.

* * *

На следующее утро посреди спальни номер одиннадцать лежала куча дерьма. Когда все обитатели проснулись и увидели этот «подарок», Шек лежал скорчившись и отвернувшись к стене.

Хайман крикнул:

— В твоем распоряжении десять минут! К нашему возвращению из умывальной комнаты нечистоты должны быть убраны, пол выскоблен и вымыт. — Он распахнул окно.

Шпербер выходил из комнаты последним. Он постучал по одеялу, в которое был завернут Шек, и спросил:

— Это ты сделал?

Тот кивнул, не поворачивая головы от стены.

— Парень, возьми себя в руки, встань. Убери все это, и история забудется.

Когда он возвращался из умывальной, Шек вытирал остатки нечистот туалетной бумагой.

— Все должно быть вычищено, — твердо сказал Хайман.

Шек сделал это кое-как.

Во время обеда в трактире «Святой дух» Хайман в чем-то убеждал остальных.

Шпербер догадался обо всем лишь ночью, когда он был разбужен каким-то грохотом. В свете карманного фонарика он разглядел Хаймана и Эдди, которые сорвали с Шека пижаму и забили ему рот кляпом, свернутым из носового платка.

— Что вы делаете?! — воскликнул Шпербер.

— Заткнись, а не то получишь вместе с ним, — прошептал Хайман.

Затем они завернули Шека в одеяло с его же койки, крепко перевязали поясом от купального халата и потащили прочь. Беднарц шел сзади. Шпербер не выдержал и тоже проскользнул вслед за ними. Бартельс остался лежать. Через приоткрытую дверь душевой комнаты Шпербер увидел, как жертву, раздетую догола, держали под горячим, как кипяток, душем, посыпали стиральным порошком, терли шваброй, осыпая руганью, в которой слова «грязная свинья», «прыщавая скотина» были самыми приличными. Шпербер прошел несколько дальше в туалет. Там стоял Беднарц и тоже видел все. Шпербер теперь не кричал: «Что вы делаете?!» Жестокость этих парней буквально парализовала его.

Шек плакал и, если бы Эдди не держал его крепко за локти, давно свалился бы на пол. Но вот Эдди, обнаженный до пояса, встал в боевую стойку каратэ. Его мускулы под татуировкой напряглись, руки он протянул вперед. Лишившись поддержки, Шек свалился, как пустой мешок. А Эдди кружил вокруг места пытки и непроизвольно делал выпады перед собою, как бы намереваясь ударить не только Шека, но и стоявшего рядом Хаймана. Пот выступил у Эдди на висках. Шек валялся неподвижно, вид у него был словно у набальзамированного трупа. Из его расцарапанных прыщей сочилась кровь и, смешиваясь с водой, стекала по телу.

Шперберу стало противно. Дрожь пробрала его. Против кого сейчас выступать? Надо бить, надо сильно бить. Но кого? Перед ним его товарищ по казарме — Шек. Но бить его Шпербер не может. Заступиться за него тоже противно. Нет, Шпербер ни на кого не в силах поднять руку. Он глядел на происходящее словно в прострации.

Они завернули Шека в простыню и подняли на руки. Его матрац выбросили в коридор и на него швырнули владельца.

Утром санитар отмыл Шека. Сам Шек был не в состоянии сделать это.

— Все произошло случайно, — сказал санитар и повел Шпербера в санчасть, где лежал Шек.

Шпербер тихо постучал и вошел в палату. Шек прошептал:

— Это же был ковер-самолет, правда?

Шпербер не был уверен, что Шек его заметил. Он присел к нему на край койки.

— Куда бы ты на моем месте полетел?

— Может быть, в Канаду, — ответил Шпербер.

— Мне хотелось бы к кенгуру. Да, мне хотелось бы. Понимаешь, попрыгать в такой сумочке через Австралию, не правда да, заманчиво?

Он облизал губы, сложил руки на животе, а затем повернулся на бок.

Выйдя из комнаты, санитар сделал многозначительное движение пальцем у виска.

— Здесь его подержат еще два дня, пока он снова не сможет бегать, а затем направят в психиатрическую лечебницу.

«Такой, как Шек, никогда не сможет стать солдатом», — подумал Шпербер.

11

Однажды утром перед входом на кухню обнаружили служебный велосипед оливкового цвета с помятым багажником, вывернутым рулем и погнутыми ободами. Фара была задрана вверх и разбита. Фотография его была бы очень к месту на страницах газет, которые подчеркнуто нагнетали возмущение действиями террористов.

Однако здесь ни о каком террористическом акте не могло быть и речи. Наоборот, если можно так выразиться, произошел скандал в благородном семействе. Но нужно было действовать. Кто-то из солдат подергал рычажок звонка. Шпербер попытался привести в порядок седло, другой попробовал выправить переднее колесо, третий отвернул болты продавленного багажника.

Все обрадовались велосипеду. После скучных, однообразных дней, монотонно протекающих по служебному расписанию, произошло что-то, не предусмотренное распорядком дня, или, по крайней мере, случилось событие, которое не втискивалось ни в какие рамки служебных распоряжений. Каждого интересовало, кто мог это сделать. Кто осмелился! Как ему или им удалось незаметно скрыться? Это сделано преднамеренно? Были ли свидетели? Большинство считало что велосипед угнали и изуродовали несколько человек. А может, это сделал пьяный обер-ефрейтор, удиравший от дежурного?

Незапланированное событие вызвало волнение, а следовательно, и аппетит, но самое главное — доставило нестандартное удовольствие, поскольку то, что делал обычно Эдди, уже всем приелось. Да и сам Эдди был рад. Он подпрыгнул и шлепнулся задом на седло. Что-то треснуло, и багажник окончательно обломился. Эдди с восторгом ударил по рулю, он вывернулся, ударил по ободьям колес, окончательно смяв их.

Когда после завтрака новобранцы вышли из столовой, велосипед уже исчез.

Моллог знал больше. Во всяком случае, то, что он рассказал Шперберу вечером в своей комнатушке, которую занимал вдвоем еще с одним ефрейтором, звучало правдоподобно: лейтенант Вольф и один из новобранцев поехали на автомобиле в соседнее местечко. Какой-то унтер-офицер видел их в кабачке. Оба сильно набрались, а канонир, пожалуй, больше лейтенанта. Вольф с новобранцем подъехали к военному городку. Постовой, знакомый Моллога, потребовал от канонира увольнительную. Вольф сунул ему свое служебное удостоверение. Как офицер, он имел право входа и выхода из городка в свободное от дежурства время. Но постовой не удовлетворился этим. Вольф приказал вызвать дежурного унтер-офицера. Тот отправил несговорчивого солдата в караульное помещение. Затем дежурный поднял шлагбаум. У въезда стояло несколько других задержанных вояк под хмельком. Когда шлагбаум поднялся, один пьяный схватил стоявший у контрольно-пропускного пункта служебный велосипед, сделал на нем пару кругов у шлагбаума, затем на багажник вскочил его собутыльник, и оба исчезли из поля зрения дежурного.

Нужно было бы написать о происшедшем рапорт. Но дежурный не хотел стать посмешищем в части и внес в книгу происшествий следующую запись: «Двое друзей поехали прокатиться на велосипеде…»

— Кто был второй? Моллог не знал.

— Марка автомашины? — спросил Шпербер.

— БМВ.

— А что с велосипедом?

— К рапорту приложена исчерпывающая дефектная ведомость.

— Понятно, а подъем на следующую ступеньку ведет уже к подозрению в саботаже. Ведь ущерб, причиненный велосипеду, остается без возмещения.

Они расстались. Шпербер пошел по коридору. «Что же где-то может еще произойти? — думал он. — Например, взрыв отопительной системы или телевизора в комнате отдыха, само собою разумеется, без жертв. Или молния ударит во флагшток. Все может случиться».

Шпербер цокал подковками на каблуках ботинок по каменным плитам. Желтые и красные искорки вылетали из-под каблуков. Стены, до потолка покрытые кафелем, отбрасывали громкое эхо.

Впервые он заметил, что в конце коридора были узкие окна. Взгляд сквозь них на соседний темный блок обнаруживал в этом здании такой же слабо освещенный коридор с такими же окнами. За вторым блоком стоял третий: все строения застыли одной шеренгой, словно солдаты по команде «Равняйсь».

Отлогая лестница на первый этаж днем бралась штурмом, столько здесь сновало народу. На кованых перилах красовались стилизованные мечи, обвитые гирляндами дубовых листьев.

Поскольку сотни людей при движении терлись руками о перила, поручни были выложены эбонитом. Можно было получить удар в тысячу вольт, если бы их непрерывно натирали шерстяными рукавами. Далее шел коридор. Коридор? Это слово ассоциировалось у Шпербера со школой. Да, Польша. Нет, Данциг. Все равно. Предвоенная истерия, мобилизация, огонь, война. Да, тогда здесь для многих, должно быть, в последний раз распахнулись двери классов. Дежурный унтер-офицер крикнул не своим голосом: «Тревога!» — и двери в последний день августа 1939 года остались открытыми. Внизу стояли автомобили с заведенными моторами.

Они выскочили тогда в коридоры из всех сорока восьми классных комнат. Интересно, какое выражение было на их лицах? С воодушевлением ли отправились солдаты вермахта 1939 года в поход на Польшу? Ликовали ли члены их семей по поводу польского похода и участия в нем близких? Неужели родственники считали тогдашних солдат героями? Он не мог себе этого представить. А задумывались ли тогда немцы вообще о причинах войны, о том, имеет ли Германия право напасть на Польшу?

А кто из нынешних новобранцев спрашивает: зачем, почему, ради чего? Они повинуются, как и тогда, приказу. Боевая готовность, постоянная мобильность — вот что от них требуют.

Ты кувыркаешься на учебном поле, прыгаешь на трамплине — пятьдесят очков, бьешь по спирали, катишься туда и сюда несколько раз — это в сумме даст еще триста очков. Счетная машина подсчитывает. Ты в окопе, в укрытии, выскакиваешь, как пружина, наверх — вот новые полсотни очков. Затем вбегаешь на транспортер. И он тащит тебя вверх. Внизу мелькает свет. Это прибавляет к твоим очкам еще пятьсот. Предел мечтаний! Звонок. Увольнительная на день. Марш-марш! Еще несколько движений, и готовность доказана. Отпуск. Затем опять возвращение. Броски по пересеченной местности, сбор очков. Перевести дыхание. Вновь в боевой готовности.

Мы всегда, готовы. В любое время нас могут послать в любую точку земного шара. Поэтому мы должны по команде бросать ложки среди обеда, прерывать игру в пинг-понг, недоцеловывать любимую, недописывать письма. Бросать любое дело, которым мы занимались. Мы должны быть всегда готовы к погрузке в транспортные автомобили. Или в воздушные лайнеры, чтобы высадиться в турецких пустынях или джунглях Африки для выполнения приказа командования.

…Мы просыпаемся. Часы показывают три тридцать семь. Учебные тревоги обычно начинаются в полные часы. Проснулись все. Удивленные лица. Унтер-офицеры не кричат, как обычно. Они заняты собственным оружием. Освещение в казарме слабое, слышно, как снаружи прогреваются моторы. Батарея стоит тяжелая, черная. Приглушенные отрывистые команды звучат как лай собак на луну. Мы выступаем скрытно.

Сквозь пустые оконные проемы корпусов ветром вытягивает сырые желтые занавески. Ниши комнат полны таинственности. Керамические плитки на полу покрыты глубокими царапинами, выбитыми подковами каблуков бегущих солдат. Взгляд их ищет врага.

Военная полиция обеспечивает выезд. Шлагбаум открыт, автомашины выскакивают из ворот и сразу попадают на неровную дорогу. Нас подбрасывает на деревянных скамейках до самого тента. Хватаемся за патронташи. Мы заряжены, и перезаряжены до предела и выпущены на простор. Теперь действительность принадлежит нам. Гражданские стоят навытяжку. Все, что лежит на нашем пути, мы сметем! Хозяева ресторанов становятся заведующими столовыми, владельцы отелей выгоняют из своих номеров пестрых «птичек», автострады обеспечиваются аэродромной сигнализацией, мосты готовят к взрыву, штурмовики с ревом разрывают воздух. Мы бросаемся в кюветы, а после отбоя вновь рассаживаемся по машинам и продолжаем движение.

* * *

Занятия по изучению общественной системы ГДР. Текст конституции и действительность. Проводит капитан Бустер. Задачи стран НАТО и их вооруженных сил по обороне против экспансии коммунизма, по защите нашей западной демократии.

Первые утренние часы называют еще часами похмелья. Капитан Бустер пишет выдержки из конституций ГДР и ФРГ на доске. Он развешивает географическую карту Европы на специальном стенде. Страны на карте закрашены красным и голубым цветами. Германия — тем и другим.

Новобранцы клюют носами. Затем им показывают диафильмы. Системы и образцы вооружения стран Варшавского Договора. Майские парады, танковые войска, маневры в Чехословакии. Орудийные стволы направлены на зрителей. Потом на экране возникает обзорная вышка с маленькими окопами. Внизу, рядом с башней, два солдата. Типичная форма, шлемы. Но лица различить нельзя, слишком велик; дифракционная решетка. Вместо глаз видны лишь многочисленные точки.

Фото, очевидно, сильно увеличено, или съемка производилась с чересчур большой дистанции. Что, у них нет четкого изображения военнослужащих Национальной народной армии ГДР или народной полиции? Должны же быть такие фото в военной разведке. И могли бы они дать один экземпляр для учебных целей. Шпербер охотно посмотрел бы на портрет такого парня из вооруженных сил ГДР. Такую же фотографию, как фото солдат в военном календаре НАТО или смеющихся офицеров бундесвера на пестрых почтовых открытках, где их часто изображают на фоне истребителей «Фантом» американского производства. Тот парень, конечно, не смеялся бы. У него всегда должно быть серьезное выражение лица. Во всяком случае, Шпербер так себе его представлял.

В двадцати пяти километрах отсюда кончается наша страна. Далее, в пределах досягаемости артиллерийского огня, начинается земля противника. До нее вряд ли дальше, чем до места жительства матери. При восточном ветре можно было бы слышать звуки выстрелов.

* * *

Однажды вечером Шпербер и Эдди остались одни в комнате. Эдди рылся в ящике столика. Он хотел вновь взглянуть на мышей.

— Как они там выглядят, Эдди?

— Хорошо.

— Сколько их сейчас?

Эдди вместо ответа спросил:

— У тебя остался хлеб?

Шпербер достал банку из шкафа:

— У меня есть остатки сыра с субботы.

— Они сейчас получают только хлеб.

— А это много?

Эдди нервничал. Казалось, мышиное заведение приносит ему немало забот.

— Стаканы каждый день полны, — сказал он.

— Полевые мыши размножаются быстро? — спросил Шпербер.

— В мышеловке, во всяком случае, это происходит медленно.

— Все пойманные в бочке?

— Да. Но все же размножаются они как саранча. Несмотря на голод. Один выводок уже бегает. А я не могу всех занять.

— Что?

— Мыши крутятся на месте, если им не приходит ничего иного в голову. Им нужно работать.

Они подошли к бочке.

Эдди посветил внутрь карманным фонариком. Он проделал в бочке второе смотровое отверстие. Внутри все кишело большими и маленькими мышками. Шпербер заметил неподвижные тела:

— Уже подохли.

— Коклюш. Некоторые в последнее время хрипели и кашляли. Может быть, это было что-то нервное или еще что-либо.

— Что-то случилось, — промолвил Шпербер. Эдди спустил внутрь кусок тряпки.

— Ну, давай!

У конца тряпки собралась куча мышей.

— Бегом! Марш! Первые уже лезут. Мне нужна лишь одна. — Он схватил одну. — Ищешь работу? Пойдем.

В кустах висела пустая консервная банка. Крышка и дно в центре были проткнуты велосипедной спицей. Образовавшаяся таким образом ось укреплена в развилках сучьев куста.

— Открой крышку банки, Йохен!

Шпербер двинул крышку по спице. Стены банки были снабжены, узкими прорезями, которые служили как бы ступеньками. Эдди сунул мышь внутрь банки и вновь закрыл крышку. Банка начала вращаться.

— Ножной тренажер, — сказал он. — Их можно сделать сотни, но мне не нужно больше. Покорми мышей консервированным хлебом. Здесь открывалка.

Шпербер открыл банку. Он раскрошил хлеб и бросил его в бочку. В свете карманного фонаря увидел, как изголодавшиеся зверьки, попискивая и торопясь пробраться к корму, сбились в клубок.

Он смотрел затаив дыхание, как все новые и новые тела добавлялись к шевелящейся куче, как находившиеся внизу мыши вдавливались в хлеб и уже не могли его есть, как шкурки краснели от крови, как некоторые медленно отползали в сторону. Три уже были без движения. А остальные тем временем искали корм, продолжали жрать…

Эдди лежал, прислонившись спиной к камню. На его животе пристроилась мышь. Он разговаривал с нею. Подошедший ближе Шпербер увидел, что зверек за шею привязан к нитке, которую Эдди держал в руке. Мышь казалась упитанной, была почти круглой.

— Она не кусается? — спросил Шпербер.

— Она меня лижет. Получает вдоволь пищи, отдельное помещение, спит на хлебе. Два метра свободного пространства для движения. Тусси упитан.

— А почему ты его предпочитаешь другим?

— Я люблю животных, ты должен это знать.

— А как же остальные, те, что в бочке?

— Это процесс воспитания, мой дорогой. Скоро они будут у меня брать корм из рук. Но пока они должны поголодать. Не правда ли, Тусси? Если я их потом выпущу, у них должно будет здесь что-то произойти, — Эдди постучал пальцем по лбу. — Тусси когда-то был упрямый, а сейчас стал ручным.

— Ты, наверно, скоро снимешь с него поводок.

— Пока нет. Тусси нужно теперь защищать от диких полевок. Он теперь домашнее животное. Инстинкт у него потерян.

12

Борта грузовика откинулись. Солдаты соскочили и построились.

Перед стрельбищем развевались красные флаги, предупреждающие об опасности. Осторожно, передвигаться лишь по проверенным дорогам. Опасно для жизни! Они шли отделениями. Впервые за время основного курса обучения им предстояло стрелять боевыми патронами. Стоять смирно было трудно. При движении в ногу солдаты спотыкались. Они в составе отделений шли на стрельбище.

Трава скошена, как на площадке для игры в гольф. Ни кустика, ни деревца. Линии огня отделены друг от друга земляными валами. Поперечная дамба сзади больше боковых насыпей на много метров. Внизу они состоят из песка и земли, наверху из кряжей со срезом, направленным вперед. Далее видна высокая толстая стена из клинкерного кирпича. Сотни тысяч пуль задержаны этими валами. Внизу, у их подножия, множество штанг, и между ними укреплены квадратные мишени: человеческая голова в шлеме над срезом стены.

— В этих траншеях многие поколения германских солдат учились стрелять, — проговорил унтер-офицер, которого вместе со Шпербером послали в укрытие, чтобы показывать попадания. Они располагались в бункере, из которого управляли мишенями и сообщали результаты стрельбы по телефону. Для этой цели они забрали с собой полевой телефонный аппарат. Под мышкой унтер-офицер держал рулон бумаги. Он подвел Шпербера и двух других солдат к железной двери, открыл ее, и они вошли в сырое, похожее на туннель помещение длиной метров в двадцать. Через узкие амбразуры внутрь проникали косые лучи дневного света. Унтер-офицер закрыл за собой дверь на засов.

Мишени поднимались и падали с помощью несложного устройства. Шпербер должен был подтянуть поближе одну из мишеней. Голова в каске с выступа стены спустилась вниз. Подбородок находился в центре тонких концентрических кругов мишени. Эти круги были пронумерованы с внешней стороны к центру. Внутренний круг — десятка — имел примерно пять сантиметров в диаметре. Лицо, изображенное на мишени, было бледно-розовым, чуть скуластым. Губы сжаты. Мрачная физиономия. Одна пуля попала в ухо, другая в подбородок, третья прямо между губами. Бумага в этом месте была обведена кружком, несколько прежних пробоин заклеено. Но более заклеивать лицо было уже невозможно.

— Раздвиньте зажимы и снимите мишень, — приказал унтер-офицер. Один из солдат выполнил приказание. Унтер-офицер подключил к кабелю полевой телефон и доложил: — К месту показа прибыли. — Он развернул три новые мишени. — Давайте развешивайте эти. Все должно свободно двигаться туда и обратно.

Они прочно закрепили бумажных врагов на рамы. Унтер-офицер приказал заклеить пробоины в снятых мишенях круглыми бумажными заплатами и доложил по телефону:

— К показу попаданий готовы.

Шпербер поднял с пола использованную мишень и скатал ее в трубку. Впечатляющее украшение для казармы. Унтер-офицер увидел это.

— В корзину для мусора! Дана команда «Огонь!» По местам!

В стальных шлемах и под толстым железобетонным потолком они находились в безопасности. Тем не менее их охватило волнение. В двух метрах над ними в воздухе носилась смерть.

Шпербер выглянул в амбразуру. Он увидел в уменьшенном размере то же лицо. Сзади раздался приглушенный сухой хлопок. Мишень легко двинулась по направляющим. Снизу ничего не было видно.

И это — все?

Шпербер был разочарован.

— Снимай мишень!

Он быстро поднял раму и заклеил единственную пробоину в «восьмерке». Унтер-офицер крикнул в телефонную трубку глухим голосом:

— «Восьмерка», влево, в шею!

Шпербер вновь поднял мишень. Вновь звук выстрела. Стрелок внес поправку: его вторая пробоина оказалась в «девятке», справа, вверху. Это было примерно правое ухо, затем тот же стрелок попал в «восьмерку», «семерку» и «девятку» — прямо в подбородок.

Через час их взвод отстрелялся.

* * *

Теперь они стреляли с дистанции двести метров лежа. Шпербер тоже стрелял.

— Ваш магазин!

Он протянул унтер-офицеру, раздававшему боеприпасы, свой пустой магазин. Он вмещал двадцать патронов. Целый ящик их стоял неподалеку. Маленькие блестящие латунные гильзы с острыми свинцовыми пулями в мельхиоровых оболочках и капсюлями из красной меди. Их было много.

Унтер-офицер зарядил десять штук в магазин.

— Вашу винтовку! — Он взял ее у Шпербера, вставил магазин и вернул обратно.

Шпербер вышел на линию огня, лёг, держа винтовку перёд собой, и подполз к укрытию из мешков с песком. Проверяющий унтер-офицер лег рядом с ним.

Шпербер чувствовал, как у него в висках пульсирует кровь.

— Цель впереди. — Унтер-офицер показал пальцем. — Человек у выступа стены. Дистанция двести метров. Установите прицел.

Щпербер поставил прицел на «двойку». Винтовка лежала в маленькой выемке между мешками с песком.

— Хорошо! Снять с предохранителя!

Шпербер передвинул большим пальцем рычаг предохранителя на ОД — одиночный огонь.

— Смотрите на цель. «Десятка» приходится на угол подбородка. Сажайте «десятку» на мушку. Выравнивайте мушку. Вы завалили винтовку влево.

Его первый боевой выстрел. Стрельба из духового ружья по воробьям не в счет. Что такое те смешные маленькие пульки по сравнению с этими почти восьмимиллиметровыми, толстыми, ракетообразными, покрытыми мельхиором пулями?!

Шпербер старался затаить дыхание и как-то умерить удары сердца, которые, как ему казалось, вызывали кругообразные колебания ствола вокруг «десятки». Отсюда мишень-лицо видна отчетливо. Шпербер пытался выбрать момент, когда линия полета пули совпадет с подбородком на мишени.

— Может быть, вы все-таки решитесь? — раздался сзади голос Вольфа. — Другие тоже хотят стрелять.

Указательный палец Шпербера соскользнул с предохранительной скобы спускового крючка. Он глубоко вздохнул и медленно выдохнул, задержал дыхание и потянул за крючок. Прицел, казалось, был совсем рядом. Раздался выстрел.

Отдача в плечо была как удар кулаком. Справа от него что-то металлически звякнуло. Это была пустая гильза.

Унтер-офицер приказал ему крепче прижимать приклад к плечу. Впереди из укрытия высунулась указка. Она задержалась справа вверху. Это была «семерка».

Шпербер вновь начал целиться.

— Каблуки внутрь и прижмите их к земле, вы, дядя! — Голос Вольфа раздавался прямо за ним. Он, таким образом, вышел за линию второй смены, хотя не принадлежал ни к инструкторскому, ни к обеспечивающему персоналу.

Шпербер вновь сконцентрировал свое внимание на цели. Как лежат ноги, его не интересовало. У него сейчас была одна честолюбивая мысль — удачно выстрелить и поразить мишень.

— Каблуки внутрь! — кричал Вольф. Казалось, он задался целью спровоцировать все возрастающее возмущение Шпербера.

— Каблуки внутрь!

Шиербер почувствовал боль. Вольф пытался наступить ему на торчащие вверх каблуки, чтобы придавить к земле. Шпербер тем не менее продолжал целиться во врага. Но его внимание было отвлечено. Чтобы успокоиться, он оторвал взгляд от прицела и, не выпуская из рук винтовки, расслабился. Но глаз от мишени не отвел. Она казалась ему сейчас лицом врага и выглядела отчетливее и ярче, чем раньше, и не так походила на маску, как прежде. Еще ребенком ему удавалось иногда, долго и пристально рассматривая изображение красивого женского лица в каком-либо иллюстрированном журнале, добиваться впечатления, что оно ему улыбается. То лицо там, в концентрических кругах, перестало быть строгим, и Шпербер, как ему показалось, вызвал у него улыбку.

— Иван давным-давно отстрелил бы вам каблуки! — Это опять Вольф. Теперь он наступил ему на подметки. Шпербер поднял ствол над мишенью и нажал на спусковой крючок.

Пуля ударилась где-то в защитный вал. Шпербер совсем не по-солдатски медленно, вразвалку поднялся, церемонно держа заряженную винтовку в правой руке. Вольф и унтер-офицер нагнулись.

— В укрытие! — закричали они, и все солдаты очередной смены попадали на землю. Шпербер бросил свою винтовку вперед, за барьер из мешков с песком.

Вольф прыгнул к нему.

— Вы арестованы! — Он отвел Шпербера, который на сопротивлялся, назад, за линию огня. Хайман ухмылялся.

— Хотел бы я знать, — промолвил Шпербер достаточно громко, чтобы его услышали и поняли глазеющие солдаты, — кто здесь кому сможет отстрелить каблуки?

В сопровождении двух штабс-унтер-офицеров он был на джипе доставлен в казарму и представлен командиру батареи.

* * *

— Канонир Шпербер, — промолвил Бустер, — у вас, кажется, перегорели предохранители. — Он дал знак сопровождающим удалиться. — Я только что беседовал по телефону с лейтенантом Вольфом. Вы грубо нарушили правила поведения и подвергли большой опасности ваших товарищей.

Шпербер сдержанно ответил:

— Лейтенант Вольф с силой наступил на ступни моих ног и так сбил меня с толку, что я был не в состоянии выполнить приказ и продолжать стрельбу. Я был вынужден оставить винтовку на бруствере и поднялся.

— Идите пока в казарму. Я должен услышать мнение лейтенанта Вольфа и свидетелей происшествия.

Опрос свидетелей и лейтенанта Вольфа состоялся в тот нее день. Моллог вел протокол.

— Судя по показаниям свидетелей, тебе не грозит серьезное наказание, — сказал он вечером Шперберу, который договорился с ним заглянуть в пивнушку «Хайди». — Но тебе и Вольфу все же влепят. Тебе за неосторожность и нарушение правил стрельбы, а Вольфу за жестокое обращение с подчиненными. В результате Вольф вынужден будет уйти. На его счету и так слишком много всякого, хотя Бустер и покрывает один его проступок за другим. Может быть, капитан не слишком большой сторонник наказаний. Ведь наказания не всегда положительно действуют на воспитание подчиненных. Кроме того, крутые меры понижают настроение в войсках.

— Думаешь, дальше не пойдет? — попробовал выяснить Шпербер.

— В дисциплинарном отношении, как говорится, ничего не произойдет. Во всяком случае, донесение о происшедшем будет лишь приобщено к твоему личному делу, а копию этого донесения направят к эс-два.

— Да-да, — промолвил Шпербер, — в одно прекрасное время все эти бумаги соберутся вместе в моем деле и будут соответствующим образом истолкованы. — Он огляделся: — Не рискованно ли для тебя, если нас увидят вместе?

— Мне никто не может запретить. Кроме того, те, кто находится здесь, вообще уже ничем не интересуются. — Моллог показал на соседний стол, за которым сидела группа сверхсрочников, длительное время прослуживших в армии; они, как видно, отмечали какой-то юбилей. Вдоль длинного стола выстроились три вереницы пустых бутылок.

— Они даже при выпивке мыслят уставными категориями, — сказал Моллог и потер лоб.

— Здесь губят людей, — сказал Йохен. — Не только подчиненных, но и командиров. Я не хочу утверждать, что это является главной целью службы в армии. Очевидно, нет, но результатом — во всяком случае.

— По моему мнению, ты еще пока цел.

Шпербер взглянул на него:

— Как долго ты это выдержишь?

— Здесь я служу, а в городе три раза в неделю посещаю вечернюю инженерную школу. Фельдфебель у нас корректный парень, он предоставляет мне свободу действий.

Шпербер удивился:

— Таким образом, мы коллеги? По этому поводу с меня бутылка.

— Но только одна, — заметил Моллог.

13

Шпербер ожидал у витрины на тротуаре. Если она пойдет к фонтану, у которого они договорились встретиться, то неминуемо должна пройти здесь. Он хорошо замаскировался. Мужские рубашки и галстуки, выставленные в витрине, вряд ли привлекут ее внимание. Половина шестого, длинная суббота.

Какое-то время Шпербер пытался с полузакрытыми глазами различать отдельные лица прохожих. Но глаза быстро уставали. Физиономии стали расплываться. Он чувствовал себя выключенным из потока тех, кого, казалось, куда-то гнали. Он ощущал бы себя препятствием этому потоку, если бы на том месте не стояла витрина. Он был одним из тех, у которых в кармане не было эквивалента тому, что было на ней выставлено.

Они договорились встретиться в семнадцать сорок пять. Сюзанна хотела поужинать в новой квартире, которую снял для нее отец.

Еще пять минут. Если она не пройдет, он отправится к фонтану. Но ему очень хотелось увидеть, как она движется, как смотрит, когда находится среди толпы. Он хотел понаблюдать за ней, когда она об этом не знает и чувствует себя совершенно свободно.

Нет, он не ревнив.

Шпербер испугался, потому что чуть не проглядел Сюзанну. Лицо девушки было неподвижным и не выделялось среди других в толпе. Она провела рукой по волосам. Среди множества людей она казалась меньше, не такой самоуверенной, как тогда, когда они впервые сидели вместе.

Он вновь спрятался за витрину. Она быстро шла в направлении фонтана. В какой-то миг у него мелькнула мысль, стоит ли вообще следовать за нею.

За пять минут до назначенного срока Шпербер должен быть на месте, как и положено солдату. Он вытянул шею. Девушка исчезла в толпе. Он пошел до конца пассажа и направо, чтобы сократить расстояние.

Сюзанна держалась обеими руками за ремень сумки, висевшей на плече, и ходила взад и вперед. Он остановился. Девушка еще не заметила его. Она посмотрела на часы. Сколько же Сюзанна ждала бы его, если бы потребовалось?

Ее лицо вдруг засияло. Она засмеялась, побежала к нему и обняла. Шея к шее, ухо к уху, они замерли, как две лошади. Он не хотел, чтобы она сейчас видела его лицо. Он услышал, как она спросила:

— Ну, как твои дела? — И выскользнула из его объятий.

— Лучше, чем раньше.

— Мы пойдем ко мне или?.. — Она перехватила ремень своей сумки и направилась в сторону своего дома.

Что побудило Сюзанну пригласить его на квартиру? На особую интимность, во всяком случае, рассчитывать было нельзя.

Ее жилье находилось на девятом этаже недавно выстроенного дома. Комната, кухня, ванная, балкон. Она недавно въехала сюда. Он повесил пиджак на ручку двери. Стены белые, гладкие, холодные. В коридоре еще стояли ящики с книгами, преимущественно беллетристикой. В комнате находилась пестро раскрашенная чертежная доска, которая лежала прямо на покрытом ковром полу, а рядом с нею — две подушки. На стене висел плакат с художественной выставки в Риме. В углу стояла узкая кровать.

— Я сейчас приготовлю поесть, — сказала девушка и пошла на кухню.

— Помочь тебе? — Он как будто хотел себя подбодрить.

— Квартира очень маленькая! — Сюзанна крикнула это громко, словно находилась в больших апартаментах. Она с улыбкой взглянула через открытую дверь, почесала руку ножом.

Может быть, ей просто нужно общество? Вновь загорелось его увидеть? Невероятно. Сесть здесь? Куда же? На ковер? На чертежную доску? Или на кровать? Здесь не было нейтрального угла, как в кафе. Что ж, видно, Сюзанна не хотела дать ему основание почувствовать себя гостем.

Рядом с дверью висела наборная касса. В отделениях, где раньше помещались свинцовые буквы алфавита, сейчас находился миниатюрный музей; здесь были серьги, камешки, слоники из кости, пуговицы, чашечки, фарфоровые яблочки величиной с маслину, чернослив, коробочки от лекарств, человечки из спичек, засохшие корешки каких-то трав, клубки ниток, игральные кости, раковины, муха в янтаре, Чиполлино.

Угол над кроватью был увешан фотографиями. Они его заинтересовали. Сюзанна вместе с похожей на нее пожилой женщиной, с пожилым мужчиной, тоже имевшим с нею общие черты. Сюзанна с подругами, с ребенком на руках. Сюзанна с каким-то типом среднего возраста. Сюзанна среди мужчин-итальянцев. Над ее портретом прикреплена фотография ребенка.

Квартира была еще не полностью оборудована, и все же эта скудная обстановка подействовала на него удручающе.

Этот тип там, вероятно, Ульф. У него физиономия журналиста. Всем интересуется, всегда занят поисками оригинального. Поверхностные специалисты — так Йохен именовал представителей этого круга.

Зачем в ее квартире этот Ульф? Его время как будто давно уже кончилось. Почему здесь нет портрета Йохена Шпербера, тоже бывшего? Он вышел на балкон. Там, внизу, он с нею проходил по дороге в эту квартиру… после обеда в «Наполи», вечером в «Рок-Шап», между этими громадами, которые теперь приняли фиолетовую окраску вечернего неба. Видны были провалы улиц, как бы вылепленных из сырой глины. Людей различить нельзя. Мелькали лишь фигуры, освещаемые желтым светом фонарей на перекрестках. Здесь и там проносились огни автомобильных фар.

Он видел Либигштрассе, улицу, на которой стоял дом, где жила Сюзанна. Видел ее квартиру, белое вязаное пушистое покрывало на ее кровати, чемодан с пластинками.

Вдруг Йохену показалось, что там, внизу, все должно разрушиться, все должно погибнуть.

Он вновь зашел в комнату, присел на подоконник. Появилась Сюзанна и опустила на пол поднос, на котором стояли тарелки, лежали приборы, высились две бутылки пива и бутылка красного вина. Девушка усмехнулась, но не взглянула на него, когда проходила мимо, возвращаясь на кухню. Она продолжала там хозяйничать. Сюзанна уже не выглядела той беспомощной мечтательной школьницей старшего класса, которой он иногда помогал готовить уроки. Вот бы перенестись на два года назад! И если она сейчас еще интересуется им, то для чего? Что у нее на уме?

Да, он нужен ей. Зачем? Йохен слышал, как она возилась на кухне, напевая какую-то незнакомую песенку. Нужно ли опять искать убедительные объяснения? Ведь прошло два года. Они же не знают друг друга. Но как узнать, как заново познакомиться? Казалось, он понимает, что надо делать. Просто довериться этой новой Сюзанне. Такой, какой она стала без связи с прошлым или с этим Ульфом.

Она просила его рассказать все. Но что именно? События из его жизни, излияния его души, солдатские анекдоты и веселые армейские истории?

Он ходил взад и вперед перед окном, не выглядывая на улицу. Из маленького коридора — снова в комнату. Перед наборной кассой он остановился, вытащил один за другим несколько сувениров и, бегло осмотрев, положил их обратно. Среди них где-то была детская итальянская игрушка… Он поискал Чиполлино. Ага, вот здесь. Он взял Чиполлино.

Что она так долго возится на кухне? Йохен вошел туда и прислонился к притолоке. Сюзанна порезала огурцы и смешала в большой глиняной миске светло-зеленые салатные листья, ломтики лука, искрошенный овечий сыр, посыпала все это зеленью.

— Если хочешь, выпей воды. — Она протянула ему бутылку сельтерской и стакан. Шпербер посадил Чиполлино на стол и налил воды. Она отобрала сувенир:

— Брось возиться с ним.

Шпербер взял стакан и осушил его, хотя пить ему не хотелось.

Сюзанна мыла помидоры. Он вскочил, принял основную стойку и сначала вполголоса, затем все громче начал командовать:

— Мыслям построиться! Если я проявляю непослушание, я должен быть наказан! Отделение, кру-гом! Если я повинуюсь, меня не наказывают. Напра-во! Если я не повинуюсь, я должен иметь основания. Отделение, кру-гом! Без оснований для отказа выполнить приказ я должен его выполнить!

Сюзанна навострила уши, с испугом глядя на гостя. В руках она еще держала нож.

— Нале-во! Раз начальник приказывает, значит, у него есть основания. Отделение, кру-гом! Если начальник не имеет оснований, он не приказывает.

Молча был разрезан на кружочки еще один помидор.

— Кто выпендривается, — направил он указательный палец на девушку, — того будут толкать вниз. Не сразу, а медленно, день за днем, делая его все меньше, низводя до общего уровня.

Он вновь налил воды, выпил залпом и вытер губы

— Недавно я ехал на пятитонке по учебному полю. Перед машиной внезапно вырос Хайман. Он хотел остановить меня. Я пытался затормозить, но по ошибке надавил на педаль газа.

— Как? — нож у Сюзанны выпал из рук.

— И переехал его.

— Йохен!

— Затем я вижу, как Хайман улыбается мне в зеркале, а лицо у него оливкового цвета.

Сюзанна попыталась засмеяться.

— Передо мной стоит лейтенант Вольф и расстреливает меня за саботаж и дезертирство. Затем я вновь сижу за рулем. Над сиденьем в кабине фото женщин, некоторые из них голые. Они прикрывают наготу одной рукой, другой посылают мне воздушные поцелуи. Затем встречается река, и мы погружаемся в нее. Когда я выныриваю, женщины плавают по волнам и призывно машут мне. Я возвращаюсь и неудержимо погружаюсь с моей пятитонкой дальше и дальше. И… просыпаюсь.

— Итак, все женщины на твоей стороне. Во всяком случае, ты хотя бы во сне отомстил Вольфу.

После обеда за сигаретой, открыв вторую бутылку пива, Шпербер рассказал о стрельбе: как Вольф наступал ему на пятки до тех пор, пока у него не перегорели предохранители, об аресте, допросе. Он действительно был в трансе. Теперь он вновь видел всемогущего Вольфа возвышающимся на троле, а затем самого себя вскочившим с винтовкой Г-3.

— Посмотрела бы ты на него, каким паяцем он стал, — радовался Шпербер. — Офицерскую фуражку надвинул на глаза, поднял руки, козырек сдвинулся вперед почти до кончика носа. Нет, настоящая слепая корова, скажу я тебе. И затем из-под этого глушителя — дрожащий голос: «Все в укрытие!»

— Ты считаешь это смешным?

Взгляд Сюзанны испугал его. Он пожал плечами.

— И никто не захотел помочь?

Он задумался.

— Помочь? Солидарность? — И ответил, подражая голосу Вольфа: — Нет!

— Я думала, что товарищество играет у вас большую роль.

— Товарищество — да! — Он усмехнулся. — Но оно не должно быть направлено против начальства.

Сюзанна механически взяла новую сигарету.

— Я боюсь, — сказала она, выпуская облачко дыма, — что если ты в отношениях с Вольфом не возьмешь себя в руки, то это может плохо кончиться. — Она стряхнула пепел с сигареты. — Ты боишься, не правда ли?

— Его — нет, — почти с возмущением промолвил Шпербер.

— А в целом — да?

Он откинулся назад и оперся на локти.

Сюзанна с сигаретой во рту подвинулась к нему ближе и легла рядом на ковер. Она лежала молча и курила. Раньше она не курила. Девушка все еще молчала, не двигалась. И эта сигарета у нее во рту была совсем некстати.

Он снова сел. Собрал с тарелки несколько крошек, скатал их в шарик и, широко размахнувшись, выбросил шарик в открытое окно.

Сюзанна положила одну руку ему на колени, другой старательно погасила сигарету о чертежную доску. Щекой она прижалась к нему и погладила Йохена по спине.

— Со мной ничего не случится, — сказал он, успокаивая ее.

— Это мне больше нравится.

— Правда? — Он с недоверием взглянул ей в глаза и после некоторого молчания заметил: — Я совсем не знаю, как идут твои дела с тех пор, как ты ушла.

— Холодно.

Она прижалась к нему.

«По-иному, чем там, у фонтана», — отметил он мысленно. Это было стремление слиться воедино.

14

Они отрабатывали действия поисковой группы. Хайман окрестил выделенное ему подразделение «Зонде».

— Эдди, Бартельс и Шпербер — ко мне! Форма одежды: тренировочная с ремнем, винтовка, спортивные ботинки.

Бартельс получил, кроме того, микрофонную радиостанцию и вальтер.

— Разведгруппа должна видеть все, не будучи сама замеченной противником, — объяснял Кубик. — Она по возможности избегает вступать в бой. В ее задачу входит: выяснить за линией фронта или просто в неразведанном районе силы и намерения противника, свободна ли местность от противника или нет. В задачу группы входит также контроль непросматриваемых участков.

Они сожгли пачку туалетной бумаги, растерли пепел со слюной и вымазали образовавшейся черной массой лицо и руки в целях маскировки. Шпербер огляделся. Все выглядели как чудовища из фильма ужасов. На черных лицах белели зубы и белки глаз. Кубик сунул в руку Хайману схему, на которой была начерчена местность, подлежащая разведке. Группа должна была вернуться через два часа.

Идти пригнувшись, винтовку у бедра, ствол в направлении движения.

Лес перешел в кустарник. Способ передвижения: ползком по-пластунски. Через двадцать метров Хайман приказал вновь передвигаться согнувшись. У границы кустарника они из укрытия стали наблюдать за лежащим перед ними полем. Впереди находился хутор, который им надлежало разведать. Хайман скомандовал, как двигаться далее: за границей зарослей от последних кустов до полевой дороги, затем разделиться по одному. Иметь в виду, что здесь могут действовать дозоры и разведгруппы противника, поэтому быть особо бдительными. Избегать треска сучьев под. ногами. Идти не перекатами, а ставить ногу сразу на всю ступню.

Вскоре разведчики пересекли границу учебного поля и оказались на территории «противника». Они промочили ноги, преодолевая канавы, шлепая по трясине. Не быть замеченными, а самим все видеть.

Вверх по полевой дороге, на хутор, проехал мотоцикл с двумя солдатами. Осторожно, противник! Хайман собрал группу и приказал своим людям записывать все, что взято на заметку.

Неподалеку от въезда во двор хутора Хайман рассредоточил своих подчиненных. Эдди замаскировался у сарая, Бартельс подобрался к дому, Шпербер должен наблюдать с дерева. Хайман показал ему на дуб, росший неподалеку.

Шпербер легко взобрался на дерево. Было ветрено, но ветки дуба едва шевелились. Йохен поднялся почти до макушки дерева.

Хутор был виден не особенно хорошо. Шпербер отметил расположение зданий, оценил подходы к ним с северной стороны, пересчитал отдельные крыши и записал: «Гофрированное железо, телевизионная антенна, куча навоза, азимут сорок пять; насос на соединительной оси, дым от сжигания бурого угля из одной трубы. За время наблюдения три местных жителя попали в поле зрения: мужчина с бидоном молока и женщина с ребенком и детской коляской. Разговоры людей из-за кряканья уток белого цвета услышать было невозможно».

Через пятнадцать минут все собрались за кучей мусора, чтобы доложить о результатах наблюдения. Начал Бартельс:

— Две женщины, один мужчина, четверо детей от шести до четырнадцати лет собрались за столом. Женщина, сидящая у стены, играла на гитаре, мужчина читал вслух газету о похищении президента, дискуссия о мерах по вооруженной защите свободного мира, большинство требует изменения конституции. Через некоторое время группа местных жителей села за стол и начала что-то черпать из большой алюминиевой кастрюли. Запахло чечевичной похлебкой. Затем дети ушли из кухни во двор и начали играть с деревянными ружьями.

Из-за опасности быть обнаруженным Бартельс спрятался в чулан для инструментов. Там находились лопаты, навозные вилы, грабли, карбидная лампа, тачка, бутылки с керосином, скипидаром, нашатырным спиртом, стояли верстаки и сверлильный станок. На стене висели различные инструменты. В одном углу лежали трубы, моток цинковой проволоки, пара резиновых сапог.

Хайман пометил все это у себя в записной книжке.

Затем настала очередь Эдди. Его сразу же почуял щенок, который, очевидно, хотел играть и любил, чтобы его гладили. На вопрос Хаймана, какой породы щенок, Эдди ответить не мог. Затем Эдди со щенком на руках подошел к окну, которое вело в спальню, и остановился, наблюдая за тем, что там происходит. В поле наблюдения попали мужчина около пятидесяти лет и женщина старше сорока лет, которые занимались любовью.

— Половое сношение, — пробормотал Хайман.

Шпербер доложил о результатах своих наблюдений коротко:

— Ничего существенного замечено не было.

Хайман спросил:

— Ничего?

— Ничего.

Из перечисленных отдельных докладов, повествующих о жизни крестьян, Хайман составил красочное разведдонесение. Бартельс передал его по рации:

«Во время приближения к хутору проехал джип с опознавательными знаками ABC…»

— Почему ты не скажешь, что это был признак наличия у противника ядерного оружия? — спросил Бартельс как бы между прочим.

— Заткнись, — прошептал Эдди. — Бартельс знает, что нужно делать.

— Тихо! — промолвил Хайман. — Продолжайте, Бартельс! «Два пассажира — мужчина и женщина. В хуторе обнаружены три женщины, которые предположительно постоянно проживают здесь, и комиссар Национальной народной армии, который вел политическую обработку женщин и готовил их к партизанской деятельности. Жители настраивают себя на это пением патриотических песен. Даже дети и те занимаются во дворе подготовкой к стрельбе».

— Грошовые сказки, — промолвил Шнербер.

— Ты не должен принимать это за чистую монету, — успокоил его Беднарц.

Хайман продолжал далее:

— «В помещении отмечены случаи братания с фельдфебелем ННА. В мастерской обнаружены материалы и инструмент для изготовления зажигательных бутылок и мин, а также три автомата. На крыше дома десятиметровая антенна для УКВ-приемопередатчика. Перед въездом на хутор вырыты окопы полного профиля. На дубе артиллерийский наблюдательный пункт, прикрываемый легким зенитным орудием».

Шпербер захохотал:

— Тебе бы работать в секретной службе, Хайман!

Когда они вернулись обратно, Кубик сказал, что группа «Зонде» работала отлично, с выдумкой.

* * *

Утром в первый день маневров их разбудили в три часа. Солдаты получили сухой паек, облачились в полевую форму. Фельдфебель ознакомил личный состав с организационными вопросами. Командир роты поднял их патриотический дух. Проверка боевой готовности, тренировка самообладания, самовоспитания, каждый отвечает за всех.

Затем на рассвете подкатила колонна транспортных автомашин. Джипы с работающими моторами жужжали в ожидании большого начальства. Впервые можно было видеть шоферов в полной полевой форме, вооруженными, в касках с маскировочными сетками. Расчеты заняли свои места. Шлагбаумы были подняты постовыми. В предутренних сумерках ландшафт казался сказочным. Отдельные деревья на обочине дороги выплывали из тумана, как шары.

Колонна уже полчаса находилась в пути, когда взошло бледное, словно покрашенное мелом, солнце.

— Маневры, — сказал Кубик, садясь в кабину водителя первой автомашины, — это незабываемое событие. О них вы будете рассказывать вашим внукам. Это воспринимается почти всерьез. Спросите первого встречного старого служаку.

Дорога стала неровной. Новобранцы подпрыгивали на деревянных скамейках. Они сидели молча, заспанные, однако рассматривали все с любопытством, наблюдая за убегающим ландшафтом.

На повороте автострады Шпербер увидел всю колонну, которая тянулась по земле, как длинная гусеница. Там и сям носились посыльные. Около шести часов колонну начали все чаще разрывать гражданские машины, которые, пытаясь обогнать, сигналили светом и прижимались к военным грузовикам. Очевидно, вырваться из вереницы автомашин бундесвера и обогнать их было нелегко.

Военные вертолеты кружили над колонной, зависали в воздухе, разворачивались и улетали.

Оливкового цвета грузовики, оливковые танки, оливковые надувные лодки, палатки, посуда, полевая форма, каски, оливковые гамаши, ремни, портупеи, кальсоны, рубашки, средства противоатомной защиты, фуражки. Все защитного оливкового цвета.

Последняя неделя подготовки молодого солдата закончена. Они вступили в оливковое царство, погрузились в коровье дерьмо, как бы вымазались коровьим навозом.

Гороховая похлебка, чечевичная похлебка, бобовая похлебка и на первое и на второе. Зеленая капуста, шпинат, зеленый салат. Оливы приходится заглатывать, оливами рвать, оливами испражняться, думать одинаково — тоже под цвет олив. Человечки-оливы имеют одинаковые чувства и страсти. Мы набрасываемся на всех не похожих на оливы. Мы не экономим оливковый цвет, мы с этим не шутим. Оливковая расцветка становится все гуще. Оливки заполняют все вокруг. Скоро даже наше знамя станет оливково-зеленым и часового у шлагбаума как бы навсегда втиснут в будку оливково-болотного цвета.

Шпербер несколько раз засыпал и вновь просыпался от сигналов обгоняющих автомашин.

Примерно в восемь часов они свернули с автострады, и через час езды сначала по светло-зеленой, затем словно покрытой темной хвоей местности колонна остановилась. Унтер-офицеры выпрыгнули из кабин и подали команду: «Слезай».

На тонких вехах кое-где были укреплены указатели с сокращенными наименованиями воинских подразделений. Они привели взвод к сборному пункту. С одной стороны дороги здесь была опушка леса с порослью, похожей на кустарник. Щиты на противоположной стороне дороги предупреждали: дальше начинается опасная зона. На земле повсюду валялись гильзы учебных патронов, осветительных ракет. Виден был полуобвалившийся окоп. Следы колес расходились, в разные стороны.

Гусеничные машины выгрызли в песчаном грунте глубокие колеи. Осталось лишь несколько рощиц, островками выделявшихся среди кустов. Повсюду, как шмелиные рои, урчали моторы.

Их подразделение выбросили в район сосредоточения. Обе батареи расположились позади, за первыми деревьями. И обер-лейтенант из шестой ознакомил солдат с обстановкой: «красные» наступают с востока. Они уже заняли важные узловые пункты и массированными воздушными ударами парализовали некоторые военные и гражданские аэродромы. Они продвигались вперед, несмотря на все усиливающееся сопротивление «синих», но направлению к важным промышленным центрам западных областей. Сразу же после начала военных действий отмечена активность партизан. Вражеские парашютисты перебрасываются через линию, фронта, развертывают диверсионную деятельность и пытаются захватить атомную электростанцию. «Синим» во все возрастающей степени оказывают содействие их союзники как в воздухе, так и на суше. Они принимают все меры к тому, чтобы завоевать господство в воздухе.

— Такова обстановка, господа. Теперь вы должны показать, чему вы научились.

Собрали командиров подразделений и объявили приказ командира дивизиона. Две батареи — шестую и седьмую — соединили вместе, а затем образовавшуюся большую группу разделили пополам так, что в созданные таким образом новые подразделения попали солдаты из той и другой батареи. Это было сделано умышленно, чтобы шестая батарея не выступала против седьмой, ибо это по окончании учений, уже в казармах, могло привести к нежелательному ажиотажу. Были розданы красные и синие нарукавные повязки. Десять человек, оставшиеся без повязок, должны были изображать партизан.

В состав «партизан» попал и Шпербер. Среди них он знал только Бассемера. Тот сказал, что почти все, кто изображает «партизан», — члены организации демократических солдат. В качестве командира группы «партизан» был назначен унтер-офицер из штаба батальона, которого Шпербер видел в кабинете эс-два.

Прежде чем они направились в указанное место, им предстояло еще решить маленькую вводную. Солдаты подошли к подъехавшему грузовику. Старший машины откинул задний борт и поднял брезент. Множество петушков выскочило из кузова. Вольф приказал каждой паре солдат поймать по одному цыпленку, большинство из которых уже скрылись в кустарнике. Солдаты пустились их ловить. Одни — как хищники, другие — нехотя, вразвалку и даже боязливо.

Вскоре большинство цыплят было поймано, и лейтенант Вольф остановился перед солдатами с цыпленком в руке.

— Представьте себе, вы голодны и, кроме цыпленка, вам нечего пожрать. Что вы должны сделать?

— Убить.

— Правильно, но как?

— Складным ножом!

— Отрубить голову!

— Оторвать ее!

Предлагались самые различные способы.

— При убийстве ножом вы можете порезаться, — разъяснил Вольф. — Живую птицу неудобно держать. Я предлагаю вам единственный метод, который вместе с тем является и гуманным. Смотрите внимательно. Свободной рукой вы берете цыпленка за горло, сжимаете его так, чтобы цыпленок не вырвался, но и не задохнулся. Он висит на собственной шее и не может обороняться.

Вольф все это ловко проделал. Один из группы вдруг упустил свою птицу и снова кинулся ловить ее.

— Но вот, господа, птица теряет сознание. — Он начал размахивать цыпленком в воздухе. — Теперь кровь в мозг цыпленку не поступает. Он без чувств. После этого безболезненного наркоза мы легким движением сворачиваем птичке голову. — Вольф сделал это мастерски, как будто открыл штопором бутылку вина. — Теперь, — подошел он к кусту и открыл свой складной нож, — мы дадим стечь крови. — Коротким ударом ножа он отсек цыпленку голову, вынул из своего бокового кармана моток ниток («Мужчина всегда должен иметь их с собой!»), связал ноги петушка и повысил его вниз головой на сучок. Затем потребовал от всех последовать его примеру, но вначале укрыться в лесу, поскольку всегда нужно иметь в виду, что противник близко и он не дремлет. Сто двадцать человек нехотя забрались в лесок.

Через некоторое время Вольф приказал собраться. Петушок Шпербера был еще жив. Йохен нашел толстый сук и ударил цыпленка об него головой, затем отсек голову и повесил тушку на дерево. В гражданских условиях все это было бы проделано совершенно хладнокровно, а здесь Йохена била дрожь. Он подбежал к пункту сбора. Пока у цыплят стекала кровь, Вольф объяснял, как их ощипывать. Через две-три минуты он стоял в кругу из белых перьев, которые в этот безветренный день падали у ног лейтенанта. Вскоре все передали ощипанных цыплят на кухню. О провианте, таким образом, они позаботились и получили дальнейшие указания.

Командир «партизан» вывел свою группу через лесную чащу на маленькую поляну. Там он пояснил, что вообще партизан нельзя считать солдатами регулярной армии. Они одеты в гражданскую одежду и ведут скрытую войну из засад. Ночью нападают на особо уязвимые объекты противника (склады боеприпасов, важнейшие участки транспортных магистралей). Они расклеивают листовки, чтобы деморализовать противника. Днем партизаны чувствуют себя как рыба в воде среди местного населения, а вечером действуют коварно: беззвучно снимают часовых, отравляют ядами и наркотиками дежурных, задерживают мото — и автосредства завалами, рвами, канатами и похищают солдат и офицеров, которые следуют на машинах. Партизаны не останавливаются даже перед тем, чтобы отравлять колодцы.

Командир отряда прочитал набросок листовки: «Внимание!!! Солдаты «синих», сдавайтесь! Борьба не имеет смысла! Выбрасывайте белые флаги. Силы мира и социализма освободили большую часть нашей страны. Препятствуйте дальнейшему кровопролитию! Наступают времена, когда должна будет установиться власть народа! Вас угнетали многие годы. Долой марионеток-эксплуататоров. Коммунизм победит!»

Унтер-офицер прочитал текст листовки.

— Кто автор? — спросил Бассемер. Оказывается, таковым был сам унтер.

Он взял набросок листовки и спросил, у кого хороший почерк. Вызвался один из солдат. Унтер раскрыл множительный аппарат; поставил его кому-то на колени, проверил мастику. Когда текст был написан, его нужно было отпечатать. Унтер достал бумагу из своего ранца. Каждый получил по пачке.

— У крестьян в ближайшем населенном пункте вы должны подобрать квартиру, сменить одежду. Сейчас на вас тренировочный костюм с зеленой повязкой, спортивные туфли.

Стемнело. В двадцать четыре часа начнется учение.

До этого времени — отдыхать!

Партизан… Откуда взялось это слово? Что под ним понимают? Чего хочет этот никем не признанный враг? К партизанам не применяются международные законы ведения войны. С ними можно делать все что угодно. Их не берут в плен, их ликвидируют на месте. Это гражданские лица в войлочных шляпах, засаленных пиджаках и спортивных ботинках, кедах. Воры, бродяги, лодыри, нищие, бездельники. Лица обоего пола, без знаков различия, без денег. У партизан нет морали. В темноте с ними лучше не встречаться. Их можно распознать издалека. От них воняет. Против них не стоит применять обычное оружие. Их нужно уничтожать любым способом, не считаясь ни с чем. Партизаны чертовски коварны. Они расставляют ловушки и капканы с отравленными бамбуковыми стрелами. Они кровожадны как волки и нападают на регулярные войска неожиданно и только по ночам. Самое неприятное то, что они выглядят как гражданские лица, иногда даже выступают в качестве проводников, и делают вид, что говорят лишь на родном языке, а ночью становятся полиглотами. Самый последний из них такой же хитрый и продувной, как агент ЦРУ. Они — те, о ком никто ничего не знает. В плен партизаны, как правило, не сдаются, а в безвыходном положении кончают жизнь самоубийством…

Все это пытался внушить солдатам унтер-офицер.

Полночь. В сарае при тусклом свете карманного фонаря унтер-офицер объяснил им по карте масштаба 1: 25 000 обстановку и поставил задачу. Они должны распространить листовки как можно ближе к расположению «синих», после чего заминировать взрыв-пакетами оружейный завод (заброшенный скотный двор в районе проведения маневров).

«Партизаны» вышли из сарая и направились к лесу. Было необыкновенно тихо. Вдруг послышался голос какой-то ночной птицы. Была ли это действительно птица или же условный сигнал врага? Во всяком случае, если кто-либо из группы наступал на сухую ветку, все замирали на месте, прислушиваясь к раздававшемуся треску. Вдруг впереди послышался шум. Все попадали на землю, ощетинясь готовыми к бою штыками. Рядом что-то свалилось. «Внимание», — прошептал кто-то. Шпербер закрыл лицо руками, и в это время раздался взрыв. Это была ручная граната из пластика. Итак, враг в непосредственной близости. Минут десять они лежали в абсолютной тишине.

Затем «партизаны» тихо отползли назад и направились в обход. Унтер-офицер через сто метров сделал знак рукой. Он и еще один солдат заметили часового «противника», уничтожили его и хотели незаметно проскользнуть внутрь расположения «синих». После двух тихих свистков остальные должны были последовать за ними. Удар, приглушенный крик, звяканье оружия, а затем вновь свист. Оба наткнулись еще на двух часовых «противника» и схватились с ними. С помощью подоспевших других «партизан» часовые были связаны, в рот им засунули кляп и уложили в лощине. Телефонный кабель перерезали — на войне как на войне.

Таким образом они перешли первую линию постов лагеря «противника» и вскоре увидели между стволами деревьев мерцающий оранжевый свет и темные фигуры перед ним. Они еще медленнее и осторожнее, чем прежде, продвигались вперед и залегли прямо перед ямой, служившей отхожим местом, от которого еще сильно пахло хлорной известью. Унтер-офицер подал знак разбрасывать листовки. Сбор через пятнадцать минут, не позже.

Бассемер и Шпербер встали одновременно. Внезапно кто-то схватил Шпербера за горло. Он попытался, не применяя оружия, вывернуться. Если бы противник был один, это Шперберу удалось бы, по «синих» оказалось трое, и он был захвачен в плен.

Бассемеру, очевидно, удалось ускользнуть.

Внезапно появился посредник, лейтенант Вольф, и признал Шпербера захваченным в плен.

Капитан Бустер, командир сводной батареи «синих», пытался выудить у Шпербера сведения о составе «партизанского отряда», где, куда и с каким заданием он следует. Однако Шпербер отказался отвечать.

Посредник Вольф направил Шпербера в отделение, где он встретил Эдди. Предварительно лейтенант отобрал у Шпербера зеленую повязку и дал ему красную. «Партизан» стал теперь солдатом регулярной армии. Это событие вызвало оживление в подразделении. Оба связанных часовых были найдены, посты удвоены. Шпербер на короткое время смог прилечь. Был час ночи.

Около двух часов его разбудили, и через десять минут они налегке вышли в путь. В четыре ноль-ноль батарея, двигаясь за занятыми войсками окопами, скрываясь за деревьями и хорошо замаскированными эскарпами, достигла линии фронта. Учебные боеприпасы и взрыв-пакеты были заблаговременно разделены между солдатами. Ожидался бой. Эдди, который, вел себя перед выходом как назойливая оса, теперь примолк и не отходил далеко в сторону. Перед ними простиралась долина километра два по фронту и метров восемьсот в глубину. Долина пересекалась полосами кустарника и неглубокими ложбинами. Справа она примыкала к реке. Через полчаса в бледно-розовое небо взмыл ослепительно зеленый шар. Его дрожащий свет медленно угасал и исчез. Это был сигнал начать боевые действия. Вот сейчас все и должно произойти. Шдербер сталкивался с группами солдат, обгоняющих друг друга, заблудившихся; никто из них не мог членораздельно сказать, кто они — «синие» ли, «красные» ли. Громкие взрывы, огненная феерия из разноцветных сигнальных и осветительных ракет, война огней и звезд вызвали буйную волну веселья. Кое-где слышались взрывы смеха. Выныривали бронетранспортеры и останавливались возле укрытий. Стрелки спрыгивали через борта на землю.

Из-за колес видны были огоньки выстрелов. Справа над рекою показались на бреющем полете вертолеты. Под прикрытием прибрежных зарослей высадился десант. На некотором удалении в небе поплыли черные точки на парашютах. Двум бронетранспортерам удалось избежать попадания противотанковых ракет. Они остановились метрах в пятидесяти от окопов. Солдаты спрыгнули на землю и открыли огонь. Учебные противотанковые ракеты били по бортам машин. Эдди бежал рядом со Шпербером. Наступающие атаковали противника под прикрытием пулеметного огня. Пластиковые ручные гранаты рвались между ними. Шпербер видел, как солдаты с красными повязками бросились к нему. Эдди все еще возился со своей Г-3. Шпербер побежал назад, зовя его с собою. В этот момент появились штурмовики. Деревья гнулись от воздушной волны. Услышать что-либо было невозможно. Солдаты рассредоточились по поляне. На флангах ожили огневые точки. Эдди встал, Шпербер крикнул ему еще раз из своего нового укрытия за кустом, но Эдди не видел и не слышал его. Вокруг стреляли и дрались.

Человек, стоявший за Эдди, оказался Хайманом.

— Эдди, посмотри назад!

Тот услышал и повернулся, и в этот момент Хайман прыгнул на него и подмял тщедушного Эдди своими ста восемьюдесятью фунтами. Шпербер отбросил винтовку а рванул Хаймана за плечо, но тот крепко вцепился в Эдди. Тогда Шпербер попытался воздействовать иначе. Он схватил Хаймана за горло, и тот сразу отпустил свою жертву.

Вольф наблюдал за всем этим. Как посредник, он объявил Эдди убитым. Но тот успел вскочить и пнуть Хаймана в зад. Рев штурмовиков и взрывы гранат заглушали все звуки.

Вольф хотел посмотреть на схватку Хаймана со Шпербером. В двух метрах от Шпербера стоял противник, превосходящий его по силе и весу.

Здесь можно было применить только хитрость. Шпербер бросился на врага, но с половины дистанции отскочил в сторону. Через какую-то долю секунды Хайман прыгнул на него и пролетел мимо. Кулаки Шпербера забарабанили по его скулам и подбородку прежде, чем Хайман опомнился. Эдди орал от восторга. Хайман споткнулся, однако моментально пришел в себя и повернулся к Шперберу, стоявшему в боевой стойке. Тот ударил Хаймана в солнечное сплетение, но удар был слаб, и противник врезал ему прямой в грудь. У Шпербера перехватило дыхание. Хайман, воспользовавшись моментом, ударил еще раз. Почувствовав боль, Шпербер схватился за нос, увидел на руке кровь и закрылся в боевой стойке. Но Хайман, вероятно, больше не думал о драке. Он видел довольное лицо Вольфа. Шпербер вновь встал в боевую позицию. Однако Вольф свистком прервал схватку.

— Что такое, почему? — Эдди стоял, готовый наброситься на Вольфа.

— Ничья, — объявил посредник.

Примерно через час боевые действия между «красными» и «синими» были объявлены оконченными. Усталые вояки попадали на траву. Наступила мертвая тишина. По это продолжалось лишь несколько минут. Вскоре раздались голоса командиров отделений и взводов, собирающих свои подразделения. Подъехали грузовые автомобили и транспортеры.

Через полчаса батальон достиг автострады. Солнце стояло уже высоко.

Маневры закончились.

15

Шпербер взглянул на ногу Сюзанны, нажимающую на педаль газа.

— Жмешь до отказа?

— Полный газ. А какая скорость у ваших джипов?

— Максимальная сто двадцать. Военная полиция может развивать еще большую. Мы едем со скоростью сто тридцать. Давно они едут за нами?

— Световые сигналы я заметила вскоре после того, как мы выехали. — Сюзанна посмотрела в зеркало: — Они нагоняют.

Шпербер медленно повернул голову направо, откинулся на спинку сиденья и скользнул вниз. Его колени касались теперь приборной доски.

— Оставь эту игру в прятки. Если они тебя ищут, то найдут так или иначе.

Но он остался лежать в таком положении. Джип военной полиции находился теперь на одном уровне с ними и продолжал движение с такой же скоростью. Два солдата в возрасте не старше двадцати лет с белыми повязками на рукавах заглянули внутрь «рено». Сюзанна сбросила газ, но и джип притормозил, и лишь когда скорость снизилась до шестидесяти километров, он вырвался вперед и военные полицейские обогнали их. Теперь Сюзанна видела заинтересованные взгляды полицейских, смотрящих в зеркальце джипа.

— Могут ли они задерживать гражданские машины?

— Мне кажется, только в военное время или при чрезвычайном положении.

— Слушай, они исчезли. Садись опять как следует.

Шпербер выпрямился. Он уставился на автостраду.

— С ракетами ничего не получилось, — проговорил он, — мне не доверили. Допустить меня к этой службе — слишком большой риск. По окончании курса молодого солдата я должен буду заменить ефрейтора Моллога в канцелярии, выписывать отпускные свидетельства. Теперь легче будет просто смыться.

— Мы просто уплывем в Швецию, — Сюзанна ободряюще взглянула на него. — Туда обычно уходят все дезертиры.

Он испугался:

— Где мы сейчас находимся?

— Осталось еще двадцать километров.

Внезапно они вновь увидели машину военной полиции. Она стояла на обочине. Сюзанна спокойно проехала мимо нее. Шпербер сдвинул назад брезентовый тент машины. Сведши встречный ветер растрепал ему волосы, которые уже вновь успели отрасти на целый палец. В эти дни солнце поднялось до своей высшей точки, но облака неслись по небу, как в апреле. Порывистый, горячий зюйд-ост встретил его сегодня пополудни у ворот казармы, когда он ожидал Сюзанну. Ветер для парусного спорта.

Он пытался опереться на локти. Сюзанна вновь притормозила. Это ему в ней понравилось: она предугадывала его желания.

Вечером у Шпербера начинался очередной отпуск. До этого времени он должен был находиться в расположении части, а в восемнадцать ноль-ноль доложить дежурному унтер-офицеру об убытии. Волокита, пустая формальность. Он просто уехал раньше.

Йохен встал ногами на сиденье, высунул наружу голову и почувствовал, как напряглись мускулы его шеи. Он широко открыл рот. Встречный поток воздуха сразу наполнил его, раздувая как пузырь, и высушил. Ха! Он собрал слюну и закричал против ветра:

— Встать! Марш! Наступать! Огонь! Быстро давай газ! Пусть идет! Левее от мостовой опоры на большой палец танки! Обстрелять ракетами! — Он кричал с надрывом.

— Там коровы, Йохен.

— Танки!

Она держала его ногу. Он оттолкнул ее коленом.

— Вперед! Там, в направлении, куда я показываю, вражеские машины! Уклон! Медленнее!

Перед ними последняя машина военной колонны с синим флагом.

— Так! А сейчас медленнее мимо! Каждый в отдельности! — Он видел все, как бы находясь на наблюдательном пункте. Его голова поворачивалась туда и сюда. Мимо них проезжало более двух сотен военных машин. Танки, походные ремонтные мастерские, грузовики с бочками и канистрами горючего, джипы, санитарные автомобили. Шпербер снова сел.

— Может быть, военная полиция была здесь из-за этого?

Он кивнул.

Она вновь поехала быстрее. До гавани оставалось еще десять километров.

— Ты не хочешь яблоко?

— Нет. А ты не можешь побыстрее?

— Не выдумывай чепуху. Никто за нами не гонится.

Шпербер оглянулся:

— А вон тот? Как ты его находишь? Не думаю, чтобы он был подозрительным. Серая окраска машины, номерной знак без букв, а?

У ближайшего поворота она притормозила и свернула направо. Затем остановила машину, взяла его голову в руки и промолвила:

— Я хотела бы тебе помочь.

Они сидели спрятавшись, чертовски хорошо замаскировавшись. Ускользнули. Было поразительно тихо.

— Что ты так смотришь? — Она поцеловала его в полуоткрытый рот. Он не ответил ей, но слегка успокоился.

— Я поеду сейчас на пристань. Как только мы все погрузим на борт, тебе станет лучше.

— Мне не плохо. Наоборот, я чувствую себя великолепно.

Когда они опять поехали, она проговорила:

— Мы оторвались от погони, но полностью еще не избавились от нее.

Яхта мирно покачивалась у далеко выдававшегося вперед пирса. Это было килевое судно метров восьми длиной, пригодное для плавания по морю. Яхта принадлежала брату Сюзанны.

Сюзанна тотчас вскарабкалась на яхту.

Ветер дул в сторону моря. Тонкие канаты снастей ударялись об алюминиевую мачту, и ветер свистел в них. Этот звук успокаивающе действовал на Шпербера. Он посмотрел на мачту. Ее верхушка описывала в небе круги. Вымпел вытянулся горизонтально. Йохен перевел взгляд на воду. Какая-то яхта под всеми парусами выходила из порта. На корме развевался флаг Федеративной Республики Германии.

Сюзанна сняла брезент, которым была покрыта корма, скатала его и отнесла на нос. У нее были сильные руки. Одной она крепко держалась за борт. «Одной за корабль, другой — за тебя». Это правило он знал. Она, вероятно, часто ходила на яхте. Каждое движение у нее было рассчитано.

— Давай, Йохен, на борт!

Шпербер снял сапоги и сунул их в рюкзак, надел спортивные туфли и прыгнул в лодку.

— Где ты?

Девушка вышла ему навстречу из каюты, куда она пробралась через левый люк. Она сняла двери с петель и положила их под матрацы. Через мгновение она уже была на камбузе и заливала в лампы керосин. Казалось, она наполняла своей активной деятельностью весь корабль. Шпербер сидел на корме и смотрел на Сюзанну.

— Достань спасательные круги из левого ящика.

— Мне сначала нужно на минутку сойти с судна. — Он соскочил на пирс.

На стене будки смотрителя пирса висела сводка погоды: ветер ост-зюйд-ост, переходящий в течение дня в зюйд-вест. Шквал до восьми баллов. Рядом находилась карта западной части Балтики и датских островов. За Травемюнде небольшой отрезок границы. Часть побережья страны, которую он должен защищать.

Посреди акватории порта сейчас стоял серый моторный катер. На его сигнальной мачте вращалась радарная антенна. Винты зашумели в чистой воде. Корабль развернулся на месте. Один из матросов с чалкой сделал несколько шагов вперед и прочно закрепил конец за кнехт. Командир корабля в летней форме сошел на берег и пошел к будке смотрителя. По дороге он поприветствовал стоявших вокруг людей и исчез в будке. Шперберу показалось, что он особенно приветливо поздоровался с ним. Если бы Шпербер был в форме, он должен был бы приложить руку к козырьку.

На катере появились два человека примерно его лет. Один раскручивал кормовой флаг, который, вероятно, из-за многочисленных перемен курса при маневрировании намотался на флагшток. На флаге — орел, хорошо известный Шперберу орел. Корабль не имел каких-либо отличительных признаков: ни кранов, ни орудий, ни лишних люков, ни особо крупных радарных установок. Только заметно выступающая УКВ-антенна свидетельствовала о том, что корабль связан с другими кораблями и береговыми станциями.

— Я уже прибрала каюту, — сказала Сюзанна. — Теперь нам нужны только продукты. Купим их там, в универсаме.

Магазин находился в сарае при входе на пристань. На пирсе стояли две заправочные колонки для масла и бензина.

Сюзанна шла рядом с тележкой для покупок между рядами полок и набирала консервы, макароны, консервированный хлеб, молоко, овощи, бутылку рома, масло, коренья и многое другое, чего хватило бы на трехнедельное путешествие.

Йохен толкал тележку. Она наполняла ее все новыми продуктами.

— Ты будешь есть сухари, а не хлеб, — решила Сюзанна. — Я, кажется, забыла томаты. Мясо тунца вечером на борту всегда кажется очень вкусным.

У него появилась мысль, что эта женщина состоит главным образом из глаз и рук. Смотреть и хватать. Она была постоянно окружена какими-либо вещами. Ее автомашина, ее яхта, ее продукты…

Он, наоборот, ничего не имел и был доволен тем, что не обременен вещами. Это давало ему возможность быть легче на подъем, оставаться подвижным, принимать неожиданные решения, постоянно стремиться неизвестно куда. Это было для него важно. Ее стремление ухватить побольше удручало Шпербера, тем самым она стесняла его свободу. Он чувствовал себя как человек, у которого кто-то путается под ногами. Тем не менее он безропотно притащил картонную коробку с продуктами на яхту и помог ей их разложить.

— Ты очень суетишься, — проговорил он. — Все загребаешь своими руками. Я не пойду больше на палубу.

Девушка перестала возиться с покупками.

— Хорошо, что ты это сказал.

Она вертела в руках последний пакет спагетти.

Йохен вырвал его у нее. Сюзанна оперлась руками на сиденье. Плечи ее поднялись. Она смотрела на него, как ребенок, пойманный на шалости.

— Теперь нам предстоит вдвоем вести хозяйство, — сказал он и испугался сказанного. Вести хозяйство! Он встал. — Давай погуляем!

Она пошла за ним.

Было уже восемь часов. Они карабкались по желто-красно-коричневым зарослям, покрывавшим обрывистый берег. Наверх вела тропинка, в которой были выбиты ступени. Плато находилось в десяти — пятнадцати метрах над уровнем моря. Наверху, непосредственно у обрыва, начинался сосновый лес.

Солнце медленно заходило. Серо-голубое море сделалось внезапно холодным, но на земле было еще тепло и пахло смолой.

В одном месте лес прерывался. Длинные иглы сосновой хвои равномерно рассеивали свет угасающего дня по светло-коричневой почве. Свет как бы струями лился через хвою.

Чем дальше шли они в глубь леса, тем гуще становились заросли. Деревья, росшие у обрыва, плотной стеной прикрывали стоящих в глубине леса собратьев от соленых ветров, дующих с моря. Свет, пробиваясь сквозь кроны, падал на землю, местами освещая ее. Шпербер замедлил шаг. На противоположной стороне поляны, примерно в полукилометре, виднелись сосны. Между стволами их проходила ломаная линия кустов, которые как бы прогнулись в ожидании ночи. Их окраска была уже неопределенной.

Сюзанна и Йохен взялись за руки. Прежде чем выйти к опушке леса, за первыми рядами деревьев Шпербер остановился. Он встал за куст и посмотрел на поляну. Контуры леса на противоположной стороне казались еще более расплывчатыми. Его взгляд останавливался на каждой движущейся светлой точке от фар проезжавших автомашин. Отсюда они просматривались хорошо: лесной массив в этом месте не был сплошным и иногда как бы рассекался сверху вниз — до самой земли. Взгляд Йохена испытующе обращался к каждой такой прорези, к каждой светящейся точке. Он смотрел, но ничего подозрительного не замечал.

Вдруг Йохен отпустил руку Сюзанны и внимательно вгляделся в даль.

— Слушай!

Но было тихо. Совершенно тихо.

— Это птица, вероятно сойка.

Шпербер недоверчиво посмотрел на кроны деревьев.

— Вон там. Выдвинутый вперед наблюдательный пункт. Попытайся внимательно осмотреть все впереди. Видишь кусты? Там, куда я сейчас показываю. Тебе это, наверное, кажется кустом, но в действительности это может быть кто-то, кто только пытается казаться кустом.

— Если в сумерках долго смотреть на что-либо, то может показаться, что предмет движется. Как в долине призраков в Люнебургской степи, — промолвила Сюзанна.

Йохену показалось, что она говорит слишком громко.

— Ты слышишь?

— Что?

— Тишину. От нее становится больно.

Когда Йохен на обратном пути пробирался с подругой через прибрежные заросли вниз к морю, он увидел огонь на плавучих маяках и свет на бакенах, обозначающих фарватер при входе в порт. Серый корабль выходил из акватории порта, все увеличивая скорость.

Сюзанна задержалась. Он повернулся к ней.

— Я должен бежать отсюда, бежать из своей страны, — сказал он.

— Давай немедленно уплывем.

Он первый вскочил на палубу яхты.

— Дай мне ключ! — Он распахнул каюту, из ящика для документов вынул морскую карту и, развернув, начал прикидывать на ней маршрут.

— Смотри сюда! Здесь маленький датский остров. Лио — называется он. Мы его обходим стороной, затем я хочу сюда, конечно, при благоприятных условиях.

Шпербер рванул пусковой шнур подвесного мотора, и мотор сразу же завелся. Сюзанна сошла на пирс, отвязала переднюю чалку и спрыгнула обратно на яхту. Из кабины соседней яхты на них с удивлением глазели две фигуры, освещенные керосиновыми лампами. Шпербер дружески махнул им рукой. Он включил задний ход, затем передний и — полный вперед.

Гавань осталась позади. Навстречу шел сторожевой катер. Его прожектор в одно мгновение обшарил лодку от клотика до номерного знака — и катер прошел мимо. Шпербер облегченно вздохнул.

Они вступили в полосу недосягаемости для лучей прожекторов. Сюзанна подняла большой парус. Восточный ветер, который к вечеру стал крепчать, наполнил его, яхта накренилась. Шпербер заглушил мотор.

Поставили и передний парус. Яхта накренилась еще больше и постепенно ускорила ход. Сюзанна перешла на приподнявшийся борт и села рядом с Йохеном, глядя вниз, на воду.

— Ты слышишь плеск воды у руля? А шум попутного ветра? — спросил он.

Она кивнула.

— А как с ходовым фонарем?

— Он горит.

— Датский флаг у нас имеется? Она кивнула снова.

Стая диких уток пролетела справа низко над водой по направлению к берегу.

Шпербер смотрел им вслед, пока они не слились с полосой суши на горизонте. Затем поднялся, засунув руки в карманы брюк и придерживая румпель ногой, поискал взглядом на противоположном берегу бухты ориентир причала. Внезапно он посмотрел на Сюзанну. Она потянулась к нему. Прижаться друг к другу, согреться…

— Новая команда, — промолвила девушка, — сменить флаг!

Ее тихий смех заглушил ответ Йохена.

Примечания

1

Канонир-рядовой артиллерии в армии (бундесвере) ФРГ. — Прим. пер.

(обратно)

2

БМВ — распространенная в ФРГ модель легкового автомобиля западногерманской фирмы «Байерише моторен верке». — Прим. пер.

(обратно)

3

«Интерпол» — международная организация уголовной полиции, создана в 1923 году для совместной борьбы с уголовными преступлениями. Из социалистических стран членами «Интерпола» являются Куба, Румыния, Югославия. — Прим. пер

(обратно)

4

Так точно, слушаюсь (нем.)

(обратно)

5

У католиков и протестантов обряд приема в церковную общину подростков, достигших определенного возраста. — Прим. пер.

(обратно)

6

Звание курсанта в ФРГ. — Прим. пер

(обратно)

7

Все на месте, а порядка нет (итал.).

(обратно)

8

Привет (итал.).

(обратно)

9

PANAM — Panamerican Airways — название крупной авиакомпании США, обслуживающей международные линии. — Прим. пер.

(обратно)

10

Речь идет о рекламах голливудских боевиков и именах популярных актеров, играющих роли в этих фильмах. — Прим. пер.

(обратно)

11

Дешевое блюдо национальной итальянской кухни. Получило широкое распространение в странах Западной Европы, Латинской Америки, США. — Прим. пер.

(обратно)

12

МАД, сокращение от Militärischer Abschirmdienst (нем.) — служба военной охраны, главный контрразведывательный орган бундесвера. Подчиняется управлению безопасности министерства обороны ФРГ. — Прим. пер.

(обратно)

13

Эс — начальная буква слова Sicherheit (нем.) — безопасность. — Прим. пер.

(обратно)

14

Шутливое звание, которое придумал хозяин столовой. — Прим. пер.

(обратно)

15

Блюдо немецкой кухни — густой гороховый суп с мясом, заменяющий сразу первое и второе. — Прим. пер.

(обратно)

16

Рабочий кружок демократических солдат — организация, объединяющая военнослужащих и резервистов бундесвера. Выступает с антимилитаристских позиций. — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15 . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте