«Смех сквозь слезы»

Смех сквозь слезы (fb2) - Смех сквозь слезы 2741K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Саша Черный

Саша Черный Смех сквозь слезы

Из книги «Сатиры»

Критику

Когда поэт, описывая даму, Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет», — Здесь «я» не понимай, конечно, прямо — Что, мол, под дамою скрывается поэт. Я истину тебе по-дружески открою: Поэт – мужчина. Даже с бородою.

1909

Всем нищим духом

Пробуждение весны

Вчера мой кот взглянул на календарь И хвост трубою поднял моментально, Потом подрал на лестницу, как встарь, И завопил тепло и вакханально: «Весенний брак! Гражданский брак! Спешите, кошки, на чердак…» И кактус мой – о, чудо из чудес! — Залитый чаем и кофейной гущей, Как новый Лазарь, взял да и воскрес И с каждым днем прет из земли все пуще. Зеленый шум… Я поражен: «Как много дум наводит он!» Уже с панелей смерзшуюся грязь, Ругаясь, скалывают дворники лихие, Уже ко мне забрел сегодня «князь», Взял теплый шарф и лыжи беговые… «Весна, весна! – пою, как бард, — Несите зимний хлам в ломбард». Сияет солнышко. Ей-богу, ничего! Весенняя лазурь спугнула дым и копоть, Мороз уже не щиплет никого, Но многим нечего, как и зимою, лопать… Деревья ждут… Гниет вода, И пьяных больше, чем всегда. Создатель мой! Спасибо за весну! — Я думал, что она не возвратится, — Но… дай сбежать в лесную тишину От злобы дня, холеры и столицы! Весенний ветер за дверьми… В кого б влюбиться, черт возьми?

1909

«Все в штанах, скроённых одинаково…»

Это не было сходство, допустимое даже в лесу, — это было тождество, это было безумное превращение одного в двоих. Л. Андреев. «Проклятие зверя» Все в штанах, скроённых одинаково, При усах, в пальто и в котелках. Я похож на улице на всякого И совсем теряюсь на углах… Как бы мне не обменяться личностью: Он войдет в меня, а я в него, — Я охвачен полной безразличностью И боюсь решительно всего… Проклинаю культуру! Срываю подтяжки! Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!! Я завидую каждой отдельной букашке, Я живу, как последний дурак… В лес! К озерам и девственным елям! Буду лазить, как рысь, по шершавым стволам. Надоело ходить по шаблонным панелям И смотреть на подкрашенных дам! Принесет мне ворона швейцарского сыра, У заблудшей козы надою молока. Если к вечеру станет прохладно и сыро, Обложу себе мохом бока. Там не будет газетных статей и отчетов. Можно лечь под сосной и немножко повыть. Иль украсть из дупла вкусно пахнущих сотов, Или землю от скуки порыть… А настанет зима – упираться не стану: Буду голоден, сир, малокровен и гол — И пойду к лейтенанту, к приятелю Глану: У него даровая квартира и стол. И скажу: «Лейтенант! Я – российский писатель, Я без паспорта в лес из столицы ушел, Я устал, как собака, и – веришь, приятель, — Как семьсот аллигаторов зол! Люди в городе гибнут, как жалкие слизни, Я хотел свою старую шкуру спасти. Лейтенант! Я бежал от бессмысленной жизни И к тебе захожу по пути…» Мудрый Глан ничего мне на это не скажет, Принесет мне дичины, вина, творогу… Только пусть меня Глан основательно свяжет, А иначе – я в город сбегу.

1907 или 1908

Опять

Опять опадают кусты и деревья, Бронхитное небо слезится опять, И дачники, бросив сырые кочевья, Бегут, ошалевшие, вспять. Опять, перестроив и душу, и тело (Цветочки и летнее солнце – увы!), Творим городское, ненужное дело До новой весенней травы. Начало сезона. Ни света, ни красок, Как призраки, носятся тени людей… Опять одинаковость сереньких масок От гения до лошадей. По улицам шляется смерть. Проклинает Безрадостный город и жизнь без надежд, С презреньем, зевая, на землю толкает Несчастных, случайных невежд. А рядом духовная смерть свирепеет И сослепу косит, пьяна и сильна. Всё мало и мало – коса не тупеет, И даль безнадежно черна. Что будет? Опять соберутся Гучковы И мелочи будут, скучая, жевать, А мелочи будут сплетаться в оковы, И их никому не порвать. О, дом сумасшедших, огромный и грязный! К оконным глазницам припал человек: Он видит бесформенный мрак безобразный, И в страхе, что это навек, В мучительной жажде надежды и красок Выходит на улицу, ищет людей. Как страшно найти одинаковость масок От гения до лошадей!

1908

Культурная работа

Утро. Мутные стекла как бельма, Самовар на столе замолчал. Прочел о визитах Вильгельма И сразу смертельно устал Шагал от дверей до окошка, Барабанил марш по стеклу И следил, как хозяйская кошка Ловила свой хвост на полу. Свистал. Рассматривал тупо Комод, «Остров мертвых», кровать. Это было и скучно, и глупо — И опять начинал я шагать. Взял Маркса. Поставил на полку. Взял Гете – и тоже назад. Зевая, подглядывал в щелку, Как соседка пила шоколад. Напялил пиджак и пальтишко И вышел. Думал, курил… При мне какой-то мальчишка На мосту под трамвай угодил. Сбежались. Я тоже сбежался. Кричали. Я тоже кричал. Махал рукой, возмущался И карточку приставу дал. Пошел на выставку. Злился. Ругал бездарность и ложь. Обедал. Со скуки напился И качался, как спелая рожь. Поплелся к приятелю в гости, Говорил о холере, добре, Гучкове, Урьеле д’Акосте — И домой пришел на заре. Утро… Мутные стекла как бельма. Кипит самовар. Рядом «Русь» С речами того же Вильгельма. Встаю – и снова тружусь.

1910

Желтый дом

Семья – ералаш, а знакомые – нытики, Смешной карнавал мелюзги, От службы, от дружбы, от прелой политики Безмерно устали мозги. Возьмешь ли книжку – муть и мразь: Один кота хоронит, Другой слюнит, разводит грязь И сладострастно стонет… Петр Великий, Петр Великий! Ты один виновней всех: Для чего на Север дикий Понесло тебя на грех? Восемь месяцев зима, вместо фиников — морошка. Холод, слизь, дожди и тьма — так и тянет из окошка Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой… Негодую, негодую… Что же дальше, боже мой?! Каждый день по ложке керосина Пьем отраву тусклых мелочей… Под разврат бессмысленных речей Человек тупеет, как скотина… Есть парламент, нет? Бог весть, Я не знаю. Черти знают. Вот тоска – я знаю – есть, И бессилье гнева есть… Люди ноют, разлагаются, дичают, И постылых дней не счесть. Где наше – близкое, милое, кровное? Где наше – свое, бесконечно любовное? Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка… Мой близкий! Вас не тянет из окошка Об мостовую брякнуть шалой головой? Ведь тянет, правда?

1908

Интеллигент

Повернувшись спиной к обманувшей надежде И беспомощно свесив усталый язык, Не раздевшись, он спит в европейской одежде И храпит, как больной паровик. Истомила Идея бесплодьем интрижек, По углам паутина ленивой тоски, На полу вороха неразрезанных книжек И разбитых скрижалей куски. За окном непогода лютеет и злится… Стены прочны, и мягок пружинный диван. Под осеннюю бурю так сладостно спится Всем, кто бледной усталостью пьян. Дорогой мой, шепни мне сквозь сон по секрету, Отчего ты так страшно и тупо устал? За несбыточным счастьем гонялся по свету Или, может быть, землю пахал? Дрогнул рот. Разомкнулись тяжелые вежды, Монотонные звуки уныло текут: «Брат! Одну за другой хоронил я надежды, Брат! От этого больше всего устают. Были яркие речи и смелые жесты И неполных желаний шальной хоровод. Я жених непришедшей прекрасной невесты, Я больной, утомленный урод». Смолк. А буря все громче стучала в окошко. Билась мысль, разгораясь и снова таясь. И сказал я, краснея, тоскуя и злясь: «Брат! Подвинься немножко».

1908

Диета

Каждый месяц к сроку надо Подписаться на газеты. В них подробные ответы На любую немощь стада. Боговздорец иль политик, Радикал иль черный рак, Гениальный иль дурак, Оптимист иль кислый нытик — На газетной простыне Все найдут свое вполне. Получая аккуратно Каждый день листы газет, Я с улыбкой благодатной, Бандероли не вскрывая, Аккуратно, не читая, Их бросаю за буфет. Целый месяц эту пробу Я проделал. Оживаю! Потерял слепую злобу, Сам себя не истязаю; Появился аппетит, Даже мысли появились… Снова щеки округлились… И печенка не болит. В безвозмездное владенье Отдаю я средство это Всем, кто чахнет без просвета Над унылым отраженьем Жизни мерзкой и гнилой, Дикой, глупой, скучной, злой… Получая аккуратно Каждый день листы газет, Бандероли не вскрывая, Вы спокойно, не читая, Их бросайте за буфет.

1910

Два желания

1 Жить на вершине голой, Писать простые сонеты… И брать от людей из дола Хлеб, вино и котлеты. 2 Сжечь корабли и впереди, и сзади, Лечь на кровать, не глядя ни на что, Уснуть без снов и, любопытства ради, Проснуться лет чрез сто.

1909

Быт

Всероссийское горе

Всем добрым знакомым

с отчаянием посвящаю

Итак – начинается утро. Чужой, как река Брахмапутра, В двенадцать влетает знакомый. «Вы дома?» К несчастью, я дома. В кармане послав ему фигу, Бросаю немецкую книгу И слушаю, вял и суров, Набор из ненужных мне слов. Вчера он торчал на концерте — Ему не терпелось до смерти Обрушить на нервы мои Дешевые чувства свои. Обрушил! Ах, в два пополудни Мозги мои были как студни… Но, дверь запирая за ним И жаждой работы томим, Услышал я новый звонок: Пришел первокурсник-щенок. Несчастный влюбился в кого-то… С багровым лицом идиота Кричал он о «ней», о богине, А я ее толстой гусыней В душе называл беспощадно… Не слушал! С улыбкою стадной Кивал головою сердечно И мямлил: «Конечно, конечно». В четыре ушел он… В четыре! Как тигр я шагал по квартире, В пять ожил и, вытерев пот, За прерванный сел перевод. Звонок… С добродушием ведьмы Встречаю поэта в передней. Сегодня собрат именинник И просит дать вза́ ймы полтинник. «С восторгом!» Но он… остается! В столовую томно плетется, Извлек из-за пазухи кипу И с хрипом, и сипом, и скрипом Читает, читает, читает… А бес меня в сердце толкает: Ударь его лампою в ухо! Всади кочергу ему в брюхо! Квартира? Танцкласс ли? Харчевня? Прилезла рябая девица: Нечаянно «Месяц в деревне» Прочла и пришла «поделиться»… Зачем она замуж не вышла? Зачем (под лопатки ей дышло!) Ко мне направляясь, сначала Она под трамвай не попала? Звонок… Шаромыжник бродячий, Случайный знакомый по даче, Разделся, подсел к фортепьяно И лупит. Не правда ли, странно? Какие-то люди звонили. Какие-то люди входили. Боясь, что кого-нибудь плюхну, Я бегал тихонько на кухню И плакал за вьюшкою грязной Над жизнью своей безобразной.

1910

В гостях (Петербург)

Холостой стаканчик чаю (Хоть бы капля коньяку), На стене босой Толстой. Добросовестно скучаю И зеленую тоску Заедаю колбасой. Адвокат ведет с коллегой Специальный разговор. Разорвись – а не поймешь! А хозяйка с томной негой, Устремив на лампу взор, Поправляет бюст и брошь. «Прочитали Метерлинка?» – «Да. Спасибо, прочитал…» – «О, какая красота!» И хозяйкина ботинка Взволновалась, словно в шквал. Лжет ботинка, лгут уста… У рояля дочь в реформе, Взяв рассеянно аккорд, Стилизованно молчит. Старичок в военной форме Прежде всех побил рекорд — За экран залез и спит. Толстый доктор по ошибке Жмет мне ногу под столом. Я страдаю и терплю. Инженер зудит на скрипке. Примирясь и с этим злом, Я и бодрствую, и сплю. Что бы вслух сказать такое? Ну-ка, опыт, выручай! «Попрошу… еще стакан»… Ем вчерашнее жаркое, Кротко пью холодный чай И молчу, как истукан.

1908

Мухи

На дачной скрипучей веранде Весь вечер царит оживленье. К глазастой художнице Ванде Случайно сползлись в воскресенье Провизор, курсистка, певица, Писатель, дантист и девица. «Хотите вина иль печенья?» — Спросила писателя Ванда, Подумав в жестоком смущеньи: «Налезла огромная банда! Пожалуй, на столько баранов Не хватит ножей и стаканов». Курсистка упорно жевала. Косясь на остатки от торта, Решила спокойно и вяло: «Буржуйка последнего сорта». Девица с азартом макаки Смотрела писателю в баки. Писатель, за дверью на полке Не видя своих сочинений, Подумал привычно и колко: «Отсталость!» И стал в отдаленьи, Засунувши гордые руки В трико́вые стильные брюки. Провизор, влюбленный и потный, Исследовал шею хозяйки, Мечтая в истоме дремотной: «Ей-богу! Совсем как из лайки… О, если б немножко потрогать!» И вилкою чистил свой ноготь. Певица пускала рулады Всё реже, и реже, и реже. Потом, покраснев от досады, Замолкла – «Не просят! Невежи… Мещане без вкуса и чувства! Для них ли святое искусство?» Наелись. Спустились с веранды К измученной пыльной сирени. В глазах умирающей Ванды Любезность, тоска и презренье: «Свести их к пруду иль в беседку? Спустить ли с веревки Валетку?» Уселись под старой сосною. Писатель сказал: «Как в романе…» Девица вильнула спиною, Провизор порылся в кармане И чиркнул над кислой певичкой Бенгальскою красною спичкой.

1910

Литературный цех

В редакции толстого журнала

Серьезных лиц густая волосатость И двухпудовые, свинцовые слова: «Позитивизм», «идейная предвзятость», «Спецификация», «реальные права»… Жестикулируя, бурля и споря, Киты редакции не видят двух персон: Поэт принес «Ночную песню моря», А беллетрист – «Последний детский сон». Поэт присел на самый кончик стула И кверх ногами развернул журнал, А беллетрист покорно и сутуло У подоконника на чьи-то ноги стал. Обносят чай… Поэт взял два стакана, А беллетрист не взял ни одного. В волнах серьезного табачного тумана Они уже не ищут ничего. Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта Метнул глаза: «Прозаик или нет?» Поэт и сам давно искал ответа: «Судя по галстуку, похоже, что поэт…» Подходит некто в сером, но по моде, И говорит поэту: «Плач земли?..» – «Нет, я вам дал три “Песни о восходе”». И некто отвечает: «Не пошли!» Поэт поник. Поэт исполнен горя: Он думал из «Восходов» сшить штаны! «Вот здесь еще “Ночная песня моря”, А здесь – “Дыханье северной весны”». – «Не надо, – отвечает некто в сером: — У нас лежит сто весен и морей». Душа поэта затянулась флером, И розы превратились в сельдерей. «Вам что?» И беллетрист скороговоркой: «Я год назад прислал “Ее любовь”». Ответили, пошаривши в конторке: «Затеряна. Перепишите вновь». – «А вот, не надо ль? – беллетрист запнулся.— Здесь… семь листов – “Последний детский сон”». Но некто в сером круто обернулся — В соседней комнате залаял телефон. Чрез полчаса, придя от телефона, Он, разумеется, беднягу не узнал И, проходя, лишь буркнул раздраженно: «Не принято! Ведь я уже сказал!..» На улице сморкался дождь слюнявый. Смеркалось… Ветер. Тусклый, дальний гул. Поэт с «Ночною песней» взял направо, А беллетрист налево повернул. Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин. Два жемчуга опять на мостовой… Ах, может быть, поэт был новый Пушкин, А беллетрист был новый Лев Толстой?! Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку — Надуй им жабу, тиф и дифтерит! Пускай не продают души в рассрочку, Пускай душа их без штанов парит…

Между 1906 и 1909

«Смех сквозь слезы» (1809–1909)

Ах, милый Николай Васильич Гоголь!

Когда б сейчас из гроба встать ты мог,

Любой прыщавый декадентский щеголь

Сказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?

Знал быт, владел пером, страдал.

Какая редкость!

А стиль, напевность, а прозрения печать,

А темно-звонких слов изысканная меткость?..

Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»

Есть между ними, правда, и такие,

Что дерзко от тебя ведут свой тусклый род

И, лицемерно пред тобой согнувши выи,

Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!»

Но от таких «своих», дешевых и развязных,

Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно…

Царят!

Бог их прости, больных, пустых и грязных,

А нам они наскучили давно.

Пусть их шумят… Но где твои герои?

Все живы ль, или, небо прокоптив,

В углах медвежьих сгнили на покое

Под сенью благостной

крестьянских тучных нив?

Живут… И как живут!

Ты, встав сейчас из гроба,

Ни одного из них, наверно, б не узнал:

Павлуша Чичиков – сановная особа

И в интендантстве патриотом стал —

На мертвых душ портянки поставляет

(Живым они, пожалуй, ни к чему),

Манилов в Третьей Думе заседает

И в председатели был избран… по уму.

Петрушка сдуру сделался поэтом

И что-то мажет в «Золотом руне»,

Ноздрев пошел в охранное – и в этом

Нашел свое призвание вполне.

Поручик Пирогов с успехом служит в Ялте

И сам сапожников по праздникам сечет,

Чуб стал союзником и об еврейском гвалте

С большою эрудицией поет.

Жан Хлестаков работает в «России»,

Затем – в «Осведомительном бюро»,

Где чувствует себя совсем в родной стихии:

Разжился, раздобрел, – вот борзое перо!..

Одни лишь черти, Вий да ведьмы и русалки,

Попавши в плен к писателям modernes,

Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки,

Истасканные блудом мелких скверн…

Ах, милый Николай Васильич Гоголь!

Как хорошо, что ты не можешь встать…

Но мы живем! Боюсь – не слишком много ль

Нам надо слышать, видеть и молчать?

И в праздник твой,

в твой праздник благородный,

С глубокой горечью хочу тебе сказать:

«Ты был для нас источник многоводный,

И мы к тебе пришли теперь опять, —

Но «смех сквозь слезы» радостью усталой

Не зазвенит твоим струнам в ответ…

Увы, увы… Слез более не стало,

И смеха нет».

1909

Трагедия (К вопросу о «кризисе современной русской литературы»)

Рожденный быть кассиром в тихой бане Иль а́ гентом по заготовке шпал, Семен Бубнов сверх всяких ожиданий Игрой судьбы в редакторы попал. Огромный стол. Перо и десть бумаги — Сидит Бубнов, задравши кнопку-нос… Не много нужно знаний и отваги, Чтоб ляпать всем: «Возьмем», «Не подошло-с!» Кто в первый раз – скостит наполовину, Кто во второй – на четверть или треть… А в третий раз – пришли хоть требушину, Сейчас в набор, не станет и смотреть! Так тридцать лет чернильным папуасом Четвертовал он слово, мысль и вкус, И наконец, опившись как-то квасом, Икнул и помер, вздувшись, словно флюс. В некрологах, средь пышных восклицаний, Никто, конечно, вслух не произнес, Что он, служа кассиром в тихой бане, Наверно, больше б пользы всем принес.

1912

Невольная дань

Молитва

Благодарю тебя, создатель, Что я в житейской кутерьме Не депутат и не издатель И не сижу еще в тюрьме. Благодарю тебя, могучий, Что мне не вырвали язык. Что я, как нищий, верю в случай И к всякой мерзости привык. Благодарю тебя, единый, Что в Третью Думу я не взят, — От всей души, с блаженной миной Благодарю тебя стократ. Благодарю тебя, мой боже, Что смертный час, гроза глупцов, Из разлагающейся кожи Исторгнет дух в конце концов. И вот тогда, молю беззвучно, Дай мне исчезнуть в черной мгле, — В раю мне будет очень скучно, А ад я видел на земле.

1907

Послания

Кумысные вирши

1

Благословен степной ковыль, Сосцы кобыл и воздух пряный. Обняв кумысную бутыль, По целым дням сижу как пьяный. Над речкой свищут соловьи, И брекекекствуют лягушки. В честь их восторженной любви Тяну кумыс из липкой кружки. Ленясь, смотрю на берега… Душа вполне во власти тела — В неделю правая нога На девять фунтов пополнела. Видали ль вы, как степь цветет? Я не видал, скажу по чести; Должно быть, милый божий скот Поел цветы с травою вместе. Здесь скот весь день среди степей Навозит, жрет и дрыхнет праздно (Такую жизнь у нас, людей, Мы называем буржуазной). Благословен степной ковыль! Я тоже сплю и обжираюсь, И на скептический костыль Лишь по привычке опираюсь. Бессильно голову склоня, Качаюсь медленно на стуле И пью. Наверно, у меня Хвост конский вырастет в июле. Какой простор! Вон пара коз Дерется с пылкостью Аяксов. В окно влетающий навоз Милей струи опопанакса. А там, в углу, перед крыльцом Сосет рябой котенок суку. Сей факт с сияющим лицом Вношу как ценный вклад в науку. Звенит в ушах, в глазах, в ногах, С трудом дописываю строчку, А муха на моих стихах Пусть за меня поставит точку.

3

Бронхитный исправник, Серьезный как классный наставник, С покорной тоской на лице, Дороден, задумчив и лыс, Сидит на крыльце И дует кумыс. Плевритный священник Взопрел, как березовый веник, Отринул на рясе крючки, И – тощ, близорук, белобрыс — Уставил в газету очки И дует кумыс. Катарный сатирик, Истомный и хлипкий, как лирик, С бессмысленным, пробковым взглядом Сижу без движения рядом. Сомлел, распустился, раскис И дую кумыс. «В Полтаве попался мошенник», — Читает со вкусом священник. «Должно быть, из левых», — Исправник басит полусонно. А я прошептал убежденно: «Из правых». Подходит мулла в полосатом, Пропахшем муллою халате. Хихикает… Сам-то хорош! — Не ты ли, и льстивый и робкий, В бутылках кумысных даешь Негодные пробки? Его пятилетняя дочка Сидит, распевая, у бочки В весьма невоспитанной позе. Краснею как скромный поэт, А дева, копаясь в навозе, Смеется: «Бояр! Дай конфет!» «И в Риге попался мошенник!» — Смакует плевритный священник. «Повесить бы подлого Витте», — Бормочет исправник сквозь сон. «За что же?!» И голос сердитый Мне буркнул: «Все он»… Пусть вешает. Должен цинично Признаться, что мне безразлично. Исправник глядит на муллу И тянет ноздрями: «Вонища!» Священник вздыхает: «Жарища!» А я изрекаю хулу: «Тощища!!»

Провинция

Бульвары

Праздник. Франты гимназисты Занимают все скамейки. Снова тополи душисты, Снова влюбчивы еврейки. Пусть экзамены вернулись… На тенистые бульвары, Как и прежде, потянулись Пары, пары, пары, пары.. Господа семинаристы Голосисты и смешливы, Но бонтонны гимназисты И вдвойне красноречивы. Назначают час свиданья, Просят «веточку сирени», Давят руки на прощанье И вздыхают, как тюлени. Адъютантик благовонный Увлечен усатой дамой. Слышен голос заглушенный: «Ах, не будьте столь упрямой!» Обещает. О, конечно, Даже кошки и собачки Кое в чем не безупречны После долгой зимней спячки… Три акцизника портнихе Отпускают комплименты. Та бежит и шепчет тихо: «А еще интеллигенты!» Губернатор едет к тете. Нежны кремовые брюки. Пристяжная на отлете Вытанцовывает штуки. А в соседнем переулке Тишина, и лень, и дрема. Все живое на прогулке, И одни старушки дома. Садик. Домик чуть заметен. На скамье у старой елки В упоеньи новых сплетен Две седые балоболки. «Шмит к Серовой влез в окошко… А еще интеллигенты! Ночью, к девушке, как кошка… Современные… Студенты!»

1908

При лампе

Три экстерна болтают руками, А студент-оппонент На диван завалился с ногами И, сверкая цветными носками, Говорит, говорит, говорит… Первый видит спасенье в природе, Но второй, потрясая икрой, Уверяет, что только – в народе. Третий – в книгах и в личной свободе, А студент возражает всем трем. Лазарь Ро́зенберг, рыжий и гибкий, В стороне на окне К Дине Блюм наклонился с улыбкой. В их сердцах ангел страсти на скрипке В первый раз вдохновенно играл. В окна первые звезды мигали. Лез жасмин из куртин. Дина нежилась в маминой шали, А у Лазаря зубы стучали От любви, от великой любви!.. Звонко пробило четверть второго — И студент-оппонент Приступил, горячась до смешного, К разделению шара земного. Остальные устало молчали. Дым табачный и свежесть ночная… В стороне, на окне, Разметалась забытая шаль, как больная, И служанка внесла, на ходу засыпая, Шестой самовар…

1908

На галерке (В опере)

Предо мною чьи-то локти, Ароматный воздух густ, В бок вцепились чьи-то ногти, Сзади шепот чьих-то уст: «В этом месте бас сфальшивил!» «Тише… Браво! Ш-а! Еще!!» Кто-то справа осчастливил — Робко сел мне на плечо. На лице моем несчастном Бьется чей-то жирный бюст, Сквозь него на сцене ясно Вижу будочку и куст. Кто-то дышит прямо в ухо. Бас ревет: «О, па-че-му?!» Я прислушиваюсь сухо И не верю ничему.

1908

На музыкальной репетиции

Склонив хребет, галантный дирижер Талантливо гребет обеими руками — То сдержит оком бешеный напор, То вдруг в падучей изойдет толчками… Кургузый добросовестный флейтист, Скосив глаза, поплевывает в дудку. Впиваясь в скрипку, тоненький, как глист, Визжит скрипач, прижав пюпитр к желудку. Девица-страус, сжав виолончель, Ключицами прилипла страстно к грифу, И, бесконечную наяривая трель, Все локтем ерзает по кремовому лифу. За фисгармонией унылый господин Рычит, гудит и испускает вздохи, А пианистка вдруг, без видимых причин, Куда-то вверх полезла в суматохе. Перед трюмо расселся местный лев, Сияя парфюмерною улыбкой, — Вокруг колье из драгоценных дев Шуршит волной томительной и гибкой… А рядом чья-то mère[1], в избытке чувств, Вздыхая, пудрит нос, горящий цветом мака: «Ах, музыка, искусство из искусств, Безумно помогает в смысле брака!..»

1910

Лирические сатиры

Под сурдинку

Хочу отдохнуть от сатиры… У лиры моей Есть тихо дрожащие, легкие звуки. Усталые руки На умные струны кладу, Пою и в такт головою киваю… Хочу быть незлобным ягненком, Ребенком, Которого взрослые люди дразнили и злили, А жизнь за чьи-то чужие грехи Лишила третьего блюда. Васильевский остров прекрасен, Как жаба в манжетах. Отсюда, с балконца, Омытый потоками солнца, Он весел, и грязен, и ясен, Как старый маркёр. Над ним углубленная просинь Зовет, и поет, и дрожит… Задумчиво осень Последние листья желтит, Срывает, Бросает под ноги людей на панель… А в сердце не молкнет свирель: Весна опять возвратится! О зимняя спячка медведя, Сосущего пальчики лап! Твой девственный храп Желанней лобзаний прекраснейшей леди. Как молью изъеден я сплином… Посыпьте меня нафталином, Сложите в сундук и поставьте меня на чердак, Пока не наступит весна.

1909

Из книги «Сатиры и лирика»

Бурьян

«Безглазые глаза надменных дураков…»

Безглазые глаза надменных дураков, Куриный кодекс модных предрассудков, Рычание озлобленных ублюдков И наглый лязг очередных оков… А рядом, словно окна в синий мир, Сверкают факелы безумного Искусства: Сияет правда, пламенеет чувство, И мысль справляет утонченный пир. Любой пигмей, слепой, бескрылый крот, Вползает к Аполлону, как в пивную, — Нагнет, икая, голову тупую И сладостный нектар как пиво пьет. Изучен Дант до неоконченной строфы, Кишат концерты толпами прохожих, Бездарно и безрадостно похожих, Как несгораемые тусклые шкафы… Вы, гении, живущие в веках, Чьи имена наборщик знает каждый, Заложники бессмертной вечной жажды, Скопившие всю боль в своих сердцах! Вы все – единой донкихотской расы, И ваши дерзкие, святые голоса Всё так же тщетно рвутся в небеса, И вновь, как встарь, вам рукоплещут папуасы…

1922

В пассаже

Портрет Бетховена в аляповатой рамке, Кастрюли, скрипки, книги и нуга. Довольные обтянутые самки Рассматривают бусы-жемчуга. Торчат усы, и чванно пляшут шпоры. Острятся бороды бездельников-дельцов. Сереет негр с улыбкою обжоры, И нагло ржет компания писцов. Сквозь стекла сверху, тусклый и безличный, Один из дней рассеивает свет. Толчется люд, бесцветный и приличный. Здесь человечество от глаз и до штиблет Как никогда – жестоко гармонично И говорит мечте цинично: «Нет!»

1910

«Книжный клоп, давясь от злобы…»

Если при столкновении книги с головой раздастся пустой звук, — то всегда ли виновата книга? Георг Лихтенберг Книжный клоп, давясь от злобы, Раз устроил мне скандал: «Ненавидеть – очень скверно! Кто не любит – тот шакал! Я тебя не утверждаю! Ты ничтожный моветон! Со страниц литературы Убирайся к черту вон!» Пеплом голову посыпав, Побледнел я, как яйцо, Проглотил семь ложек брому И закрыл плащом лицо. Честь и слава – все погибло! Волчий паспорт навсегда… Ах, зачем я был злодеем Без любви и без стыда! Но в окно впорхнула Муза И шепнула: «Лазарь, встань! Прокурор твой слеп и жалок, Как протухшая тарань… Кто не глух, тот сам расслышит, Сам расслышит вновь и вновь, Что под ненавистью дышит Оскорбленная любовь».

1922

Пять минут

«Господин» сидел в гостиной И едва-едва В круговой беседе чинной Плел какие-то слова. Вдруг безумный бес протеста В ухо проскользнул: «Слушай, евнух фраз и жеста, Слушай, бедный вечный мул! Пять минут (возьми их с бою!) За десятки лет Будь при всех самим собою От пробора до штиблет». В сердце ад. Трепещет тело. «Господин» поник… Вдруг рукой оледенелой Сбросил узкий воротник! Положил на кресло ногу, Плечи почесал И внимательно и строго Посмотрел на стихший зал. Увидал с тоской суровой Рыхлую жену, Обозвал ее коровой И, как ключ, пошел ко дну… Близорукого соседа Щелкнул пальцем в лоб И прервал его беседу Гневным словом: «Остолоп!» Бухнул в чай с полчашки рома, Пососал усы, Фыркнул в нос хозяйке дома И, вздохнув, достал часы. «Только десять! Ну и скука…» Потянул альбом И запел, зевнув как щука: «Тили-тили-тили-бом!» Зал очнулся: шепот, крики, Обмороки дам. «Сумасшедший! Пьяный! Дикий!» – «Осторожней, – в морду дам». Но прислуга «господину» Завязала рот И снесла, измяв как глину, На пролетку у ворот… Двадцать лет провел несчастный Дома, как барбос, И в предсмертный час напрасно Задавал себе вопрос: «Пять минут я был нормальным За десятки лет — О, за что же так скандально Поступил со мною свет!»

1910

В детской

«Сережа! Я прочел в папашином труде, Что плавает земля в воде, Как клецка в миске супа… Так в древности учил мудрец Фалес Милетский…» – «И глупо! — Уверенно в ответ раздался голос детский. — Ученостью своей, Павлушка, не диви, Не смыслит твой Фалес, как видно, ни бельмеса, Мой дядя говорил – а он умней Фалеса, — Что плавает земля… семь тысяч лет в крови!»

1908

Бодрый смех

…песню пропойте, Где злость не глушила бы смеха, — И вам, точно чуткое эхо, В ответ молодежь засмеется. Из письма «группы киевских медичек» к автору Голова – как из олова. Наплевать! Опущусь на кровать И в подушку зарою я голову И закрою глаза. Оранжево-сине-багровые кольца Завертелись, столкнулись и густо сплелись, В ушах золотые звенят колокольцы, И сердце и ноги уходят в черную высь. Весело! Общедоступно и просто: Уткнем в подушку нос и замрем — На дне подушки, сбежав с погоста, Мы бодрый смех найдем. Весело, весело! Пестрые хари Щелкают громко зубами, Проехал черт верхом на гитаре С большими усами. Чирикают пташки, Летают барашки. Плодятся букашки, а тучки плывут. О грезы! О слезы! О розы! О козы! Любовь, упоенье и ра-до-стный труд! Весело, весело! В братской могиле Щелкайте громче зубами. Одни живут, других утопили, А третьи – сами. Три собачки во дворе Разыграли кабаре: Широко раскрыли пасти И танцуют в нежной страсти. Детки прыгают кругом И колотят псов кнутом. «У Егора на носу Черти ели колбасу…» Весело, весело, весело, весело! Щелкайте громче зубами. Одни живут, других повесили, А третьи – сами… Бесконечно милая группа божьих коровок! Киевлянки-медички! Я смеюсь на авось. Бодрый смех мой, быть может, и глуп, и неловок — Другого сейчас не нашлось. Но когда вашу лампу потушат, И когда вы сбежите от всех, И когда идиоты задушат Вашу мысль, вашу радость и смех, — Эти вирши, смешные и странные, Положите на ноты и пойте, как пьяные: И тогда – о, смею признаться — Вы будете долго и дико смеяться!

1910

Тучков мост

Заклубилась темень над рекой. Крепнет ветер. Даль полна тоской. Лед засыпан снегом. Как беда, В полыньях чернеется вода. Крышки свай, безжизненно наги, Друг на друга смотрят как враги. На мосту пролетка дребезжит. Кучер свесил голову и спит… Фонари пустынно встали в ряд. И в отчаяньи, и в ужасе горят. Одичалый дом на островке Бродит стеклами слепыми по реке. Снег валит. Навеки занесло Лето, розы, солнце и тепло.

1913

В пространство

В литературном прейскуранте Я занесен на скорбный лист: «Нельзя, мол, отказать в таланте, Но безнадежный пессимист». Ярлык пришит. Как для дантиста Все рты полны гнилых зубов, Так для поэта-пессимиста Земля – коллекция гробов. Конечно, это свойство взоров! Ужели мир так впал в разврат, Что нет натуры для узоров Оптимистических кантат? Вот редкий подвиг героизма, Вот редкий умный господин, Здесь – брак, исполненный лиризма, Там – мирный праздник именин… Но почему-то темы эти У всех сатириков в тени, И все сатирики на свете Лишь ловят минусы одни. Вновь с безнадежным пессимизмом Я задаю себе вопрос: Они ль страдали дальтонизмом, Иль мир бурьяном зла зарос? Ужель из дикого желанья Лежать ничком и землю грызть Я исказил все очертанья, Лишь в краску тьмы макая кисть? Я в мир, как все, явился голый И шел за радостью, как все… Кто спеленал мой дух веселый — Я сам? Иль ведьма в колесе? О Мефистофель, как обидно, Что нет статистики такой, Чтоб даже толстым стало видно, Как много рухляди людской! Тогда, объяв века страданья, Не говорили бы порой, Что пессимизм как заиканье Иль как душевный геморрой…

1910 или 1911

Больному

Есть горячее солнце, наивные дети, Драгоценная радость мелодий и книг. Если нет – то ведь были, ведь были на свете И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ… Есть незримое творчество в каждом мгновеньи — В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз. Будь творцом! Созидай золотые мгновенья — В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз… Бесконечно позорно в припадке печали Добровольно исчезнуть, как тень на стекле. Разве Новые Встречи уже отсияли? Разве только собаки живут на земле? Если сам я угрюм, как голландская сажа (Улыбнись, улыбнись на сравненье мое!), Это черный румянец– налет от дренажа, Это Муза меня подняла на копье. Подожди! Я сживусь со своим новосельем — Как весенний скворец запою на копье! Оглушу твои уши цыганским весельем! Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье. Оставайся! Так мало здесь чутких и честных… Оставайся! Лишь в них оправданье земли. Адресов я не знаю – ищи неизвестных, Как и ты неподвижно лежащих в пыли. Если лучшие будут бросаться в пролеты, Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц! Полюби безотчетную радость полета… Разверни свою душу до полных границ. Будь женой или мужем, сестрой или братом, Акушеркой, художником, нянькой, врачом, Отдавай – и, дрожа, не тянись за возвратом: Все сердца открываются этим ключом. Есть еще острова одиночества мысли — Будь умен и не бойся на них отдыхать. Там обрывы над темной водою нависли — Можешь думать… и камешки в воду бросать… А вопросы… Вопросы не знают ответа — Налетят, разожгут и умчатся, как корь. Соломон нам оставил два мудрых совета: Убегай от тоски и с глупцами не спорь.

1910

Вид из окна

Захватанные копотью и пылью, Туманами, парами и дождем, Громады стен с утра влекут к бессилью, Твердя глазами: мы ничего не ждем… Упитанные голуби в карнизах, Забыв полет, в помете грузно спят. В холодных стеклах, матовых и сизых, Чужие тени холодно сквозят. Колонны труб и скат слинявшей крыши, Мостки для трубочиста, флюгера И провода в мохнато-пыльной нише. Проходят дни, утра и вечера. Там где-то небо спит, аршином выше, А вниз сползает серый люк двора.

1910

Хмель

Нирвана

На сосне хлопочет дятел, У сорок дрожат хвосты… Толстый снег законопатил Все овражки, все кусты. Чертов ветер с хриплым писком, Взбив до неба дымный прах, Мутно-белым василиском Бьется в бешеных снегах. Смерть и холод! Хорошо бы С диким визгом, взвиться ввысь И упасть стремглав в сугробы, Как подстреленная рысь… И выглядывать оттуда, Превращаясь в снежный ком, С безразличием верблюда, Занесенного песком. А потом – весной лиловой — Вдруг растаять… закружить… И случайную корову Беззаботно напоить.

1911

«Солнце жарит. Мол безлюден…»

Солнце жарит. Мол безлюден. Пряно пахнет пестрый груз. Под водой дрожат, как студень, Пять таинственных медуз. Волны пухнут… Стая рыб косым пятном Затемнила зелень моря. В исступлении шальном, Воздух крыльями узоря, Вьются чайки. Молча, в позе Бонапарта, Даль пытаю на молу: Где недавний холод марта? Снежный вихрь, мутящий мглу? Зной и море! Отчего нельзя и мне Жить, меняясь как природа, Чтоб усталость по весне Унеслась, как время года?.. Сколько чаек! Солнце жжет. Где холод буден? Темный сон случайных уз? В глубине дрожат, как студень, Семь божественных медуз. Волны пухнут…

1911

«Почти перед домом…»

Почти перед домом Тропинка в зеленые горы Кружится изломом, Смущает и радует взоры. Айда, без помехи, К покатой и тихой вершине, Где ясны, как вехи, Деревья в укрытой низине!.. Дорогой – крапива, Фиалки и белые кашки, А в небе лениво Плывут золотые барашки. Добрался с одышкой, Уселся на высшую точку. Газета под мышкой — Не знаю, прочту ли хоть строчку. Дома как игрушки, Румяное солнце играет, Сижу на макушке, И ветер меня продувает…

1913

У Нарвского залива

Я и девочки-эстонки Притащили тростника. Средь прибрежного песка Вдруг дымок завился тонкий. Вал гудел, как сто фаготов, Ветер пел на все лады. Мы в жестянку из-под шпротов Молча налили воды. Ожидали не мигая, Замирая от тоски, — Вдруг в воде, шипя у края, Заплясали пузырьки! Почему событье это Так обрадовало нас? Фея северного лета, Это, друг мой, суп для вас… Трясогузка по соседству По песку гуляла всласть. Разве можно здесь не впасть Под напевы моря в детство?

1914

Возвращение

Белеют хаты в молчаливо-бледном рассвете. Дорога мягко качает наш экипаж. Мы едем в город, вспоминая безмолвно о лете… Скрипят рессоры, и сонно бормочет багаж. Зеленый лес и тихие долы – не мифы: Мы бегали в рощах, лежали на влажной траве, На даль, залитую солнцем, с кургана, как скифы, Смотрели, вверяясь далекой, немой синеве… Мы едем в город. Опять углы и гардины, Снег за окном, книги и мутные дни — А здесь по бокам дрожат вдоль плетней георгины И синие сливы тонут в зеленой тени… Мой друг, не вздыхайте, — здесь тоже не лучше зимою: Снега, почерневшие ивы, водка и сон. Никто не придет… Разве нищая баба с сумою Спугнет у крыльца хоровод продрогших ворон. Скрипят рессоры… Качаются потные кони. Дорога и холм опускаются к сонной реке. Как сладко жить! Выходит солнце в короне, И тени листьев бегут по вашей руке.

1914

Сумерки

Хлопья, хлопья летят за окном, За спиной теплый сумрак усадьбы. Лыжи взять да к деревне удрать бы, Взбороздив пелену за гумном… Хлопья, хлопья… Все глуше покой, Снег ровняет бугры и ухабы. Островерхие ели – как бабы, Занесенные белой мукой. За спиною стреляют дрова, Пляшут тени… Мгновенья все дольше. Белых пчелок все больше и больше… На сугробы легла синева. Никуда, никуда не пойду… Буду долго стоять у окошка И смотреть, как за алой сторожкой Растворяется небо в саду.

1916

На замковой террасе

Наивная луна, кружок из белой жести, Над башней замка стынет. Деревья в парке свили тени вместе — Сейчас печаль нахлынет… На замковой террасе ночь и тьма. Гуляют бюргеры, студенты и бульдоги, Внизу мигают тихие дома, Искрятся улицы и теплятся дороги. Из ресторана ветер вдруг примчал Прозрачно-мягкую мелодию кларнета, И кто-то в сердце больно постучал, Но в темном сердце не было ответа. Невидимых цветов тяжелый, пряный яд, И взрывы хохота, и беспокойность мая, И фонари средь буковых аркад… Но Евы нет – и мрачны кущи Рая.

1907

Апельсин

Вы сидели в манто на скале, Обхвативши руками колена. А я – на земле, Там, где таяла пена, — Сидел совершенно один И чистил для вас апельсин. Оранжевый плод! Терпко-пахучий и плотный… Ты наливался дремотно Под солнцем где-то на юге И должен сейчас отправиться в рот К моей серьезной подруге. Судьба! Пепельно-сизые финские волны! О чем она думает, Обхвативши руками колена И зарывшись глазами в шумящую даль? Принцесса! Подите сюда, Вы не поэт, к чему вам смотреть, Как ветер колотит воду по чреву? Вот ваш апельсин! И вот вы встали. Раскинув малиновый шарф, Отодвинули ветку сосны И безмолвно пошли под смолистым навесом. Я за вами – умильно и кротко. Ваш веер изящно бил комаров — На белой шее, щеках и ладонях. Один, как тигр, укусил вас в пробор, Вы вскрикнули, топнули гневно ногой И спросили: «Где мой апельсин?» Увы, я молчал. Задумчивость, мать томно-сонной мечты, Подбила меня на ужасный поступок… Увы, я молчал!

1913

Тифлисская песня

Как лезгинская шашка твой стан, Рот – рубин раскаленный! Если б был я турецкий султан, Я бы взял тебя в жены… Под чинарой на пестром ковре Мы играли бы в прятки. Я б, склонившись к лиловой чадре, Целовал твои пятки. Жемчуг вплел бы тебе я средь кос! Пусть завидуют люди… Свое сердце тебе б я поднес На эмалевом блюде… Ты потупила взор, ты молчишь? Ты скребешь штукатурку? А зачем ты тихонько, как мышь, Ночью бегаешь к турку? Он проклятый мединский шакал! Он шайтан! Он невежа! Третий день я точу свой кинжал, На четвертый – зарррежу!.. Искрошу его в мелкий шашлык… Кабардинцу дам шпоры — И на брови надвину башлык, И умчу тебя в горы.

1921

Ленивая любовь

Пчелы льнут к зеленому своду. На воде зеленые тени. Я смотрю не мигая на воду Из-за пазухи матери-лени. Почтальон прошел за решеткой, — Вялый взрыв дежурного лая. Сонный дворник, продушенный водкой, Ваш конверт принес мне, икая. Ничего не пойму в этом деле… Жить в одной и той же столице И писать два раза в неделю По четыре огромных страницы. Лень вскрывать ваш конверт непорочный: Да, я раб, тупой и лукавый, — Соглашаюсь на все заочно. К сожаленью, вы вечно правы. То – нелепо, то – дико, то – узко… Вам направо? Мне, видно, налево… Между прочим, зеленая блузка Вам ужасно к лицу, королева. Нет, не стану читать, дорогая!.. Вон плывут по воде ваши строки. Пусть утопленник встречный, зевая, Разбирает ваши упреки. Если ж вам надоест сердиться (Грех сердиться в такую погоду), — Приходите вместе лениться И смотреть не мигая на воду.

1922

Человек

Жаден дух мой! Я рад, что родился И цвету на всемирном стволе. Может быть, на Марсе и лучше, Но ведь мы живем на Земле. Каждый ясный – брат мой и друг мой, Мысль и воля – мой щит против «всех», Лес и небо – как нежная правда, А от боли лекарство – смех. Ведь могло быть гораздо хуже: Я бы мог родиться слепым, Или платным предателем лучших, Или просто камнем тупым… Все случайно. Приятно ль быть волком? О, какая глухая тоска Выть от вечного голода ночью Под дождем у опушки леска… Или быть безобразной жабой, Глупо хлопать глазами весь век И любить только смрад трясины… Я доволен, что я человек. Лишь в одном я завидую жабе, — Умирать ей, должно быть, легко: Бессознательно вытянет лапки, Пробурчит и уснет глубоко.

1912

Из книги «Жажда»

Война

Песня войны

Прошло семь тысяч пестрых лет — Пускай прошло, ха-ха! Еще жирнее мой обед, Кровавая уха… Когда-то эти дураки Дубье пускали в ход И, озверев, как мясники, Калечили свой род: Женщин в пламень, Младенцев о камень, Пленных на дно — Смешно! Теперь наука – мой мясник, Уже средь облаков Порой взлетает хриплый крик Над брызгами мозгов. Мильоны рук из года в год Льют пушки и броню, И все плотней кровавый лед Плывет навстречу дню. Вопли прессы, Мессы, конгрессы, Жены – как ночь… Прочь! Кто всех сильнее, тот и прав, А нужно доказать, — Расправься с дерзким, как удав, Чтоб перестал дышать! Враг тот, кто рвет из пасти кость Иль – у кого ты рвешь. Я на земле – бессменный гость, И мир – смешная ложь! Укладывай в гроб Прикладами в лоб. Штыки в живот, — Вперед!

Между 1914 и 1917

Привал

У походной кухни лентой — Разбитная солдатня. Отогнув подол брезента, Кашевар поит коня… В крышке гречневая каша, В котелке дымятся щи. Небо – синенькая чаша, Над лозой гудят хрущи. Сдунешь к краю лист лавровый, Круглый перец сплюнешь вбок, Откроишь ломо́ть здоровый, Ешь и смотришь на восток. Спать? Не клонит… Лучше к речке — Гимнастерку простирать. Солнце пышет, как из печки. За прудом темнеет гать. Желтых тел густая каша, Копошась, гудит в воде… Ротный шут, ефрейтор Яша, Рака прячет в бороде. А у рощицы тенистой Сел четвертый взвод в кружок. Русской песней голосистой Захлебнулся бережок. Солнце выше, песня тише: «Таракан мой, таракан!» А басы ворчат всё тише: «Заполз Дуне в сарафан…»

Между 1914 и 1917

Письмо от сына

Хорунжий Львов принес листок, Измятый розовый клочок, И фыркнул: «Вот писака!» Среди листка кружок-пунктир, В кружке каракули: «Здесь мир», А по бокам: «Здесь драка». В кружке царила тишина: Сияло солнце и луна, Средь роз гуляли пары, А по бокам толпа чертей, Зигзаги огненных плетей И желтые пожары. Внизу, в полоске голубой: «Ты не ходи туда, где бой. Целую в глазки. Мишка». Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок И спрятал бережно листок: «Шесть лет. Чудак, мальчишка!..»

Между 1914 и 1917

В операционной

В коридоре длинный хвост носилок… Все глаза слились в тревожно-скорбный взгляд, — Там, за белой дверью, красный ад: Нож визжит по кости, как напилок, — Острый, жалкий и звериный крик В сердце вдруг вонзается, как штык… За окном играет майский день. Хорошо б пожить на белом свете! Дома – поле, мать, жена и дети, — Все темней на бледных лицах тень. А там, за дверью, костлявый хирург, Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью, Засучив рукава, Взрезает острою сталью Зловонное мясо… Осколки костей Дико и странно наружу торчат, Словно кричат От боли. У сестры дрожит подбородок, Чад хлороформа – как сладкая водка; На столе неподвижно желтеет Несчастное тело. Пскович-санитар отвернулся, Голую ногу зажав неумело, И смотрит, как пьяный, на шкап… На полу безобразно алеет Свежим отрезом бедро. Полное крови и гноя ведро… За стеклами даль зеленеет, Чета голубей Воркует и ходит бочком вдоль карниза. Варшавское небо – прозрачная риза — Все голубей… Усталый хирург Подходит к окну, жадно дымит папироской, Вспоминает родной Петербург И хмуро трясет на лоб набежавшей прической: Каторжный труд! Как дрова, их сегодня несут, Несут и несут без конца…

Между 1914 и 1917

На поправке

Одолела слабость алая, Ни подняться, ни вздохнуть: Девятнадцатого мая На разведке ранен в грудь. Целый день сижу на лавке У отцовского крыльца. Утки плещутся в канавке, За плетнем кричит овца. Все не верится, что дома… Каждый камень – словно друг. Ключ бежит тропой знакомой За овраг в зеленый луг. Эй, Дуняша, королева, Глянь-ка, воду не пролей! Бедра вправо, ведра влево, Пятки сахара белей. Подсобить? Пустое дело!.. Не удержишь, поплыла, Поплыла, как лебедь белый, Вдоль широкого села. Тишина. Поля глухие, За оврагом скрип колес… Эх, земля моя Россия, Да хранит тебя Христос!

1916

На Литве

«На миг забыть – и вновь ты дома…»

На миг забыть – и вновь ты дома: До неба – тучные скирды, У риги – пыльная солома, Дымятся дальние пруды; Снижаясь, аист тянет к лугу, Мужик коленом вздел подпругу, — Все до пастушьей бороды, Увы, так горестно знакомо! И бор, замкнувший круг небес, И за болотцем плеск речонки, И голосистые девчонки, С лукошком мчащиеся в лес… Ряд новых изб вдаль вывел срубы, Сады пестреют в тишине, Печеным хлебом дышат трубы, И Жучка дремлет на бревне. А там, под сливой, где белеют Рубахи вздернутой бока, — Смотри, под мышками алеют Два кумачовых лоскутка! Но как забыть? На облучке Трясется ксендз с бадьей в охапке; Перед крыльцом, склонясь к луке, Гарцует стражник в желтой шапке; Литовской речи плавный строй Звенит забытою латынью… На перекрестке за горой Христос, распластанный над синью. А там, у дремлющей опушки, Крестов немецких белый ряд, — Здесь бой кипел, ревели пушки… Одни живут – другие спят. Очнись. Нет дома – ты один: Чужая девочка сквозь тын Смеется, хлопая в ладони. В возах – раскормленные кони, Пылят коровы, мчатся овцы, Проходят с песнями литовцы — И месяц, строгий и чужой, Встает над дальнею межой…

1920

Аисты

В воде декламирует жаба, Спят груши вдоль лона пруда. Над шапкой зеленого граба Топорщатся прутья гнезда. Там аисты, милые птицы, Семейство серьезных жильцов… Торчат материнские спицы, И хохлятся спинки птенцов. С крыльца деревенского дома Смотрю – и как сон для меня: И грохот далекого грома, И перьев пушистых возня. И вот… От лугов у дороги, На фоне грозы, как гонец, Летит, распластав свои ноги, С лягушкою в клюве отец. Дождь схлынул. Замолкли перуны. На листьях – расплавленный блеск. Семейство, настроивши струны, Заводит неслыханный треск. Трещат про лягушек, про солнце, Про листья и серенький мох — Как будто в ведерное донце Бросают струею горох… В тумане дороги и цели, Жестокие черные дни… Хотя бы, хотя бы неделю Пожить бы вот так, как они!

1922

Чужое солнце

«Сероглазый мальчик, радостная птица…»

Сероглазый мальчик, радостная птица, Посмотри в окошко на далекий склон: Полосой сбегает желтая пшеница, И леса под солнцем – как зеленый сон. Мы пойдем с тобою к ласковой вершине И орловской песней тишину вспугнем. Там холмы маячат полукругом синим, Там играют пчелы над горбатым пнем… Если я отравлен темным русским ядом, Ты, веселый мальчик, сероглазый гном… Свесим с камня ноги, бросим палки рядом, Будем долго думать каждый о своем. А потом свернем мы в чащу к букам серым, Сыроежек пестрых соберем в мешок. Ржавый лист сквозит там, словно мех пантеры, Белка нас увидит, вскочит на сучок. Все тебе скажу я, все, что сам я знаю: О грибах-горкушах, про житье ежей; Я тебе рябины пышной наломаю… Ты ее не помнишь у родных межей? А когда тумана мглистая одежда Встанет за горой – мы вниз сбежим свистя. Зрей и подымайся, русская надежда, Сероглазый мальчик, ясное дитя!..

1921

Мираж

С девчонками Тосей и Инной В сиреневый утренний час Мы вырыли в пляже пустынном Кривой и глубокий баркас. Борта из песчаного крема. На скамьях пестрели кремни. Из ракушек гордое «Nemo»[2] Вдоль носа белело в тени. Мы влезли в корабль наш пузатый. Я взял капитанскую власть. Купальный костюм полосатый На палке зареял, как снасть. Так много чудес есть на свете! Земля – неизведанный сад… «На Яву?» Но странные дети Шепнули, склонясь: «В Петроград». Кайма набежавшего вала Дрожала, как зыбкий опал. Команда сурово молчала, И ветер косички трепал… По гребням запрыгали баки. Вдали над пустыней седой Сияющей шапкой Исаакий Миражем вставал над водой. Горели прибрежные мели, И кланялся низко камыш: Мы долго в тревоге смотрели На пятна синеющих крыш. И младшая робко сказала: «Причалим иль нет, капитан?» Склонившись над кругом штурвала, Назад повернул я в туман.

1923

Весна в Шарлоттенбурге

Цветет миндаль вдоль каменных громад. Вишневый цвет вздымается к балкону. Трамваи быстрые грохочут и гремят, И облачный фрегат плывет по небосклону… И каждый луч, как алая струна. Весна! Цветы в петлицах, в окнах, на углах, Собаки рвут из рук докучные цепочки, А дикий виноград, томясь в тугих узлах, До труб разбросил клейкие листочки — И молодеет старая стена… Весна! Играют девочки. Веселый детский альт Смеется и звенит без передышки. Наполнив скрежетом наглаженный асфальт, На роликах несутся вдаль мальчишки, И воробьи дерутся у окна. Весна! В витрине греется, раскинув лапы, фокс. Свистит маляр. Несут кули в ворота. Косматые слоны везут в телегах кокс, Кипит спокойная и бодрая работа… И скорбь растет, как темная волна. Весна?

1920 или 1921

«Здравствуй, Муза! Хочешь финик?»

Здравствуй, Муза! Хочешь финик? Или рюмку марсалы? Я сегодня именинник… Что глядишь во все углы? Не сердись: давай ладошку, Я к глазам ее прижму… Современную окрошку, Как и ты, я не пойму. Одуванчик бесполезный, Факел нежной красоты! Грохот дьявола над бездной Надоел до темноты… Подари мне час беспечный! Будет время – все уснем. Пусть волною быстротечной Хлещет в сердце день за днем. Перед меркнущим камином Лирой вмиг спугнем тоску! Хочешь хлеба с маргарином? Хочешь рюмку коньяку? И улыбка молодая Загорелась мне в ответ: «Голова твоя седая, А глазам – шестнадцать лет!»

1923

Русская помпея

«Прокуроров было слишком много…»

Прокуроров было слишком много. Кто грехов Твоих не осуждал?.. А теперь, когда темна дорога И гудит-ревет девятый вал, О Тебе, волнуясь, вспоминаем, — Это все, что здесь мы сберегли… И встает былое светлым раем, Словно детство в солнечной пыли…

Между 1920 и 1923

«Ах, зачем нет Чехова на свете!..»

Ах, зачем нет Чехова на свете! Сколько вздорных – пеших и верхом, С багажом готовых междометий Осаждало в Ялте милый дом… День за днем толклись они, как крысы, Словно он был мировой боксер. Он шутил, смотрел на кипарисы И прищурясь слушал скучный вздор. Я б тайком пришел к нему, иначе: Если б жил он, – горькие мечты! — Подошел бы я к решетке дачи Посмотреть на милые черты. А когда б он тихими шагами Подошел случайно вдруг ко мне — Я б, склонясь, закрыл лицо руками И исчез в вечерней тишине.

1922

Стихотворения 1905–1913 гг., не вошедшие в сборники сатир и лирики

Чепуха

Трепов – мягче сатаны, Дурново – с талантом, Нам свободы не нужны, А рейтузы с кантом. Сослан Нейдгарт в рудники, С ним Курло́в туда же, И за старые грехи — Алексеев даже. Монастырь наш подарил Нищему копейку, Крушеван усыновил Старую еврейку. Взял Линевич в плен спьяна Три полка с обозом… Умножается казна Вывозом и ввозом. Витте родиной живет И себя не любит. Вся страна с надеждой ждет, Кто ее погубит. Разорвался апельсин У Дворцова моста — Где высокий господин Маленького роста? Сей высокий человек Едет за границу; Из Маньчжурии калек Отправляют в Ниццу. Мучим совестью, Фролов С горя застрелился; Губернатор Хомутов Следствия добился. Безобразов заложил Перстень с бриллиантом… Весел, сыт, учен и мил, Пахарь ходит франтом. Шлется Стесселю за честь От французов шпага. Манифест – иначе есть Важная бумага… Иоанн Кронштадтский прост, Но душою хлипок… Спрятал черт свой грязный хвост, — Не было б ошибок!.. Интендантство, сдав ларек, Всё забастовало, А Суворин-старичок Перешел в «Начало». Появился Серафим — Появились дети. Папу видели засим В ложе у Неметти… В свет пустил святой Синод Без цензуры святцы, Витте-граф пошел в народ… Что-то будет, братцы? Высшей милостью труха Хочет общей драки… Всё на свете – чепуха, Остальное – враки…

1905

«От русского флота остались одни…»

От русского флота остались одни адмиралы — Флот старый потоплен, а новый ушел по карманам. Чухнин, Бирилёв и Дубасов – все славные русские лица, Надежда и гордость страны, опора придворных и прочих. Чухнин с Бирилёвым себя показали довольно, А бедный Дубасов без дела сидит в Петербурге… В престольной Москве разгорается злая крамола, Рабочий, солдат и почтовый чиновник мятежный Хотят отложиться от славной державы Российской… Последние волосы Витте терзает в смертельном испуге: «Москва, ты оплот вековечный престола и церкви, Не ты ли себя сожигала в войне с Бонапартом, Не ты ли Димитрием Ложным из пушки палила? А ныне – почтовый чиновник, солдат и рабочий Союз заключают, поправ и закон, и природу! О горе, о ужас! Кого же в Москву мне отправить, Чтоб был он собою ужасен, и пылок, и дерзок, Имел бы здоровую глотку и крепкие, львиные мышцы, Чтоб буйный почтовый чиновник, солдат и мятежный рабочий Взглянули… и в ужасе бледном закрыли бы лица руками. Людей даровитых не стало – иные бесславно погибли, Иные, продав свою ренту, позорно бежали на Запад…» И видит пророческий сон Сергей, миротворец Портсмутский: На снежном, изрытом копытами конскими поле Кровавые трупы лежат – и в небо застывшие очи Безмолвно и строго глядят… Ужасны их бледные лица! Над ними кружит вороньё, и в хриплом, зловещем их крике Граф Витте отчетливо слышит: «Дубасов, Дубасов, Дубасов!..» . . . . . . . . . . . . Воспрянул от ложа Сергей, миротворец Портсмутский, И быстро садится к столу, и черные буквы выводит: «Дубасов в Москву на гастроли…» Чу, поезд несется в Москву, с ним ветер летит вперегонку — На небе зловеще горят багровые, низкие тучи, Навстречу кружит вороньё и каркает хрипло и злобно: «Посмотрим, Дубасов, посмотрим…»

8 декабря 1905

«Пусть злое насилье царит над землей…»

Пусть злое насилье царит над землей, За правое дело мы подняли бой! Пусть много нас пало – другие придут И дело святое к концу приведут… Мы жертв никогда не считали, Но с честью погибшие пали… От темного сна пробудился народ — Вы слышите мощные крики: «Вперед!» Земля подымается грозной стеной, Не чудо ль случилось с родною страной? Тупое терпенье упало — Терпели, знать, раньше немало! И тьма, и терпенье бесследно прошли; Отвсюду сбираются люди земли. Так пусть же исчезнет раздор и вражда: Нас общая крепко сплотила беда — Мы землю родную спасаем И к храбрым и честным взываем: Кто зло ненавидит, кто иго клянет — За правое дело пусть с нами идет, Враги или братья, но нет середины, — Вступайте же, сильные, в наши дружины За право и волю борцами! Мы знаем – победа за нами!

Декабрь 1905

Жалобы обывателя

Моя жена – наседка, Мой сын, увы, – эсер, Моя сестра – кадетка, Мой дворник – старовер. Кухарка – монархистка, Аристократ – свояк, Мамаша – анархистка, А я – я просто так… Дочурка-гимназистка (Всего ей десять лет) И та социалистка, — Таков уж нынче свет! От самого рассвета Сойдутся и визжат, — Но мне комедья эта, Поверьте, сущий ад. Сестра кричит: «Поправим!» Сынок кричит: «Снесем!» Свояк вопит: «Натравим!» А дворник – «Донесем!» А милая супруга, Иссохшая, как тень, Вздыхает, как белуга, И стонет: «Ах, мигрень!» Молю тебя, Создатель (Совсем я не шучу), Я русский обыватель — Я просто жить хочу! Уйми мою мамашу, Уйми родную мать — Не в силах эту кашу Один я расхлебать. Она, как анархистка, Всегда сама начнет, За нею гимназистка И весь домашний скот. Сестра кричит: «Устроим!» Свояк вопит: «Плевать!» Сынок шипит: «Накроем!» А я кричу: «Молчать!!» Проклятья посылаю Родному очагу И втайне замышляю — В Америку сбегу!..

1905 или 1906

До реакции Пародия

Дух свободы… К перестройке Вся страна стремится, Полицейский в грязной Мойке Хочет утопиться. Не топись, охранный воин, — Воля улыбнется! Полицейский! Будь покоен — Старый гнет вернется…

1905 или 1906

Словесность (С натуры)

Звание солдата почетно.

Воинский устав «“Всяк солдат слуга престола И защитник от врагов…” Повтори! Молчишь, фефела? Не упомнишь восемь слов? Ну, к отхожему дневальным, После ужина в наряд!» Махин тоном погребальным Отвечает: «Виноват!» – «Ну-ка, кто у нас бригадный?» — Дальше унтер говорит И, как ястреб кровожадный, Всё глазами шевелит… «Что – молчишь? Собачья морда, Простокваша, идиот!.. Ну так помни, помни ж твердо!» — И рукою в ухо бьет. Что же Махин? Слезы льются, Тихо тянет: «Виноват…» Весь дрожит, колени гнутся И предательски дрожат. «“Всех солдат почетно званье Пост ли… знамя… караул…” Махин, чучело баранье, Что ты ноги развернул? Ноги вместе, морду выше! Повтори, собачий сын!..» Тот в ответ всё тише, тише Жалко шепчет: «Господин…» – «Ах, мерзавец! Ах, скотина!» В ухо, в зубы… раз и раз… Эта гнусная картина Обрывает мой рассказ…

<1906>

Балбес

За дебоши, лень и тупость, За отчаянную глупость Из гимназии балбеса Попросили выйти вон… Рад-радешенек повеса, Но в семье и плач и стон… Что с ним делать, ради неба? Без занятий идиот За троих съедает хлеба, Сколько платья издерет!.. Нет в мальчишке вовсе прока — В свинопасы разве сдать, И для вящего урока Перед этим отодрать? Но решает мудрый дядя, Полный в будущее веры, На балбеса нежно глядя: «Отдавайте в… офицеры… Рост высокий, лоб покатый. Пусть оденется в мундир — Много кантов, много ваты, Будет бравый командир!» Про подобные примеры Слышим чуть не каждый час, Оттого-то офицеры Есть прекрасные у нас…

<1906>

Кому живется весело?

Попу медоточивому — Развратному и лживому, С идеей монархической, С расправою физической… Начальнику гуманному, Банкиру иностранному, Любимцу иудейскому — Полковнику гвардейскому; Герою с аксельбантами, С «восточными» талантами; Любому губернатору, Манежному оратору, Правопорядку правому, Городовому бравому, С огромными усищами И страшными глазищами; Сыскному отделению И Меньшикову-гению, Отшельнику Кронштадтскому, Фельдфебелю солдатскому, Известному предателю — Суворину-писателю, Премьеру – графу новому, Всегда на всё готовому, — Всем им живется весело, Вольготно на Руси…

1906

Пастырь добрый

«Долой амнистию,

Да здравствует смертная казнь!»

От монашеского пенья, От кадильных благовоний Прикатил для управленья Из Житомира Антоний. Там, в провинции доходной, Украшался он виссоном И средь знати благородной Пил душистый чай с лимоном. А за ним весьма прилежно «Мироносицы» ходили, В рот заглядывали нежно И тихонько говорили: «Ах, какой епископ статный Управляет нынче нами! Просвещенный, деликатный, С изумрудными глазами…» Через месяц аккуратно Для людей непросвещенных Он прочитывал приватно Поучений ряд ученых: О Толстом и о Ренане С точки зрения вселенской, О диавольском обмане, О войне, о чести женской… Тексты сыпались привольно, Речь текла легко и гладко… Я там был… дремал невольно И зевал при этом сладко… Что Ренаны, что Толстые? Отщепенцы, басурмане! Лишь епископы святые — Чистой крови христиане… Прочитав теперь в газете, Как Антоний отличился В Государственном совете, Я ничуть не удивился: Где муаровые рясы В управленье влезть сумеют — В черносотенстве лампасы Перед ними побледнеют!.. В каждом слове кровожадность, Пресмыканье, фарисейство, И смиренная «лампадность», И высокое лакейство. Христианнейший язычник Черной злобою пылает. Где тут пастырь, где опричник — Пусть досужий разбирает… «Им амнистию?!» – смеется, И цепям поет: «Осанна!» Ликование несется Из самаринского стана… Ах, епископ-звездоносец С изумрудными глазами! Сколько бедных «мироносиц» Недовольны будут вами!..

1906

«Пьяный» вопрос

Мужичок, оставьте водку, Пейте чай и шоколад. Дума сделала находку: Водка – гибель, водка – яд. Мужичок, оставьте водку, — Водка портит божий лик, И уродует походку, И коверкает язык. Мужичок, оставьте водку, Хлеба Боженька подаст После дождичка в субботку… Или «ближний» вам продаст. Мужичок, оставьте водку, Может быть (хотя навряд), Дума сделает находку, Что и голод тоже яд. А пройдут еще два года — Дума вспомнит: так и быть, Для спасения народа Надо тьму искоренить… Засияет мир унылый — Будет хлеб и свет для всех! Мужичок, не смейся, милый, Скептицизм – великий грех. Сам префект винокурений В Думе высказал: «Друзья, Без культурных насаждений С пьянством справиться нельзя…» Значит… Что ж, однако, значит? Что-то сбились мы слегка, — Кто культуру в погреб прячет? Не народ же… А пока — Мужичок, глушите водку, Как и все ее глушат, В Думе просто драло глотку Стадо правых жеребят. Ах, я сделал сам находку: Вы культурней их во всем — Пусть вы пьете только водку, А они коньяк и ром.

1908

Размышление современного интеллигента

Засунув руки в брюки, Гляжу во двор от скуки. В мозгу мотив канкана, В желудке газ нарзана. У старых бочек парни: Детина из пекарни И всяких прав поборник — Алёха, младший дворник. Они, возню затеяв, На радость ротозеев, Тузят – резвы и прытки — Друг друга под микитки. А мне, ей-ей, завидно… Мне даже как-то стыдно, Что я вот не сумею Намять Алёхе шею. Зачем я сын культуры, Издерганный и хмурый, Познавший с колыбели Осмысленные цели? Я ною дни и ночи, Я полон многоточий; Ни в чем не вижу смысла; Всегда настроен кисло. Мне надоели шахи, Убийства, сплетни, крахи. Растраченные фонды И кража Джиоконды… Я полон слов банальных — Газетных и журнальных… О неврастеник бедный, Ненужный, даже вредный! Зачем в судьбе случайной Я не хозяин чайной, Не повар, не извозчик, Не розничный разносчик? Я мог бы в речи жаркой Марьяжиться с кухаркой, Когда у кухни бодро Она полощет ведра. И дворник, полный местью, За то меня честь честью, Забывши про поливку, Хватил бы по загривку. И этот вызов тонкий, Отведавши «казенки», Я принял бы покорно Душой нерефлекторной.

<1911>

Новый «изм»

Нет денег, угол хуже склепа, Талант в пределах ремесла, Работать скучно, ждать нелепо, И конкурентам нет числа. Что делать? Тлея незаметно, Писать портреты с чахлых дев? Но самолюбие – как Этна, Но самолюбие – как лев! И вот развязные кастраты, Раскрасив синькой животы, Толпою лезут в Геростраты И рушат славных с высоты. «Долой слащавых Тицианов! Долой бездарных пастухов! Под гром турецких барабанов Построим храм из лопухов!» И спорят: в центре крыши – двери, Вдоль пола – окна. Принцип прост! Со стен глядят смешные звери: Шесть ног, шесть глаз, из пасти – хвост. Пускай прием не гениальный, Но он испытан. Цепь зевак Бежит, шумя, на вид скандальный В салон «Квадратный Вурдалак». Сначала хохот и глумленье, Потом, глядишь, один, другой Стоит у стенки в размышленье, Тряся задумчиво ногой… «А нет ли здесь чего такого? Ведь сам маститый разъяснил, Что Врубель тоже был сурово Осмеян стадом пошлых сил…» В четверг маститый гибкий критик Оценит новый «Вурдалак», — Он в ногу с веком и политик, И он напишет… так и сяк. Готово «Новое теченье»! Смеются, спорят и хулят, — А вурдалаки в восхищенье Пьют легкой славы острый яд…

<1913>

Воробьиная элегия

У крыльца воробьи с наслаждением Кувыркаются в листьях гнилых… Я взираю на них с сожалением, И невольно мне страшно за них: Как живете вы так, без правительства, Без участков и без податей? Есть у вас или нет право жительства? Как без метрик растите детей? Как воюете без дипломатии, Без реляций, гранат и штыков, Вырывая у собственной братии Пух и перья из бойких хвостов? Кто внедряет в вас всех просвещение И основы моралей родных? Кто за скверное вас поведение Исключает из списка живых? Где у вас здесь простые, где знатные? Без одежд вы так пресно равны… Где мундиры торжественно-ватные? Где шитье под изгибом спины? Нынче здесь вы, а завтра в Швейцарии, — Без прописки и без паспортов Распеваете вольные арии Миллионом незамкнутых ртов… Искрошил воробьям я с полбублика, Встал с крыльца и тревожно вздохнул: Это даже, увы, не республика, А анархии дикий разгул! Улетайте… Лихими дворянами В корне зло решено ведь пресечь — Не сравняли бы вас с хулиганами И не стали б безжалостно сечь!

<1913>

Правила для родителей

Посвящается Министерству

народного просвещения

Родитель при встрече с директором сына Обязан всегда становиться во фронт. Супруга ж родителя молча и чинно Берет «на кра-ул» черный шелковый зонт. Одежда родителей в будни простая: Суконное платье не в ярких тонах. По табелям – блузки из белого фая И черные фраки при черных штанах. Небуйным родителям с весом и с чином Дозволен прием всех казенных питей. Курить разрешается только мужчинам, Но дома, притом запершись от детей! За чтением книг наблюдает инспектор — За книгой приходит отец или мать. Газету всегда выбирает директор. На пьесах «с идеей» отнюдь не бывать. О каждом рождении чада родитель Обязан в гимназию сам донести. Предельную норму блюдет попечитель: Не менее двух и не больше шести. С детьми разговаривать можно, но редко… Нельзя возвращаться в ночные часы. Прическа у женщин должна быть под сеткой. Мужчинам же можно носить и усы. В гостиной над печкой (отнюдь не в передней) Повесить портреты всех школьных властей. По праздникам слушать попарно обедни, Чтоб сим благотворно влиять на детей. Раз в месяц всех дворников классный наставник Обходит, чтоб справки о всем навести: Кто вел себя плохо, тех местный исправник Сажает – от месяца до десяти. У скромных родителей – скромные дети, А путь послушанья – путь к лучшей судьбе. Родители мудрые правила эти Должны постоянно носить при себе.

<1913>

Стихотворения 1926–1932 гг.

Пасха в Гатчине

А. И. Куприну

Из мглы всплывает ярко Далекая весна: Тишь гатчинского парка И домик Куприна. Пасхальная неделя — Беспечных дней кольцо, Зеленый пух апреля, Скрипучее крыльцо… Нас встретил дом уютом Веселых голосов И пушечным салютом Двух сенбернарских псов. Хозяин в тюбетейке, Приземистый как дуб, Подводит нас к индейке, Склонивши на́ бок чуб… Он сам похож на гостя В своем жилье простом… Какой-то дядя Костя Бьет в клавиши перстом… Поют нескладным хором, — О, ты, родной козел! Весенним разговором Жужжит просторный стол. На гиацинтах алых Морозно-хрупкий мат. В узорчатых бокалах Оранжевый мускат. Ковер узором блеклым Покрыл бугром тахту, В окне – прильни-ка к стеклам — Черемуха в цвету! Вдруг пыль из подворотни, Скрип петель в тишине, — Казак уральской сотни Въезжает на коне. Ни на кого не глядя, У темного ствола Огромный черный дядя Слетел пером с седла. Хозяин дробным шагом С крыльца, пыхтя, спешит. Порывистым зигзагом Взметнулась чернь копыт… Сухой и горбоносый, Хорош казачий конь! Зрачки чуть-чуть раскосы, — Не подходи! Не тронь! Чужак погладил темя, Пощекотал чело И вдруг, привстав на стремя, Упруго влип в седло… Всем телом навалился, Поводья в горсть собрал, — Конь буйным чертом взвился, Да, видно, опоздал! Не рысь, а сарабанда… А гости из окна Хвалили дружной бандой Посадку Куприна… Вспотел и конь, и всадник. Мы сели вновь за стол… Махинище урядник С хозяином вошел. Копна прически львиной, И бородище – вал. Перекрестился чинно, Хозяйке руку дал… Средь нас он был как дома, Спокоен, прост и мил. Стакан огромный рома Степенно осушил. Срок вышел. Дома краше… Через четыре дня Он уезжал к папаше И продавал коня. «Цена… ужо успеем». Погладил свой лампас, А чуб цыганским змеем Чернел до самых глаз. Два сенбернарских чада У шашки встали в ряд: Как будто к ним из сада Пришел их старший брат… Хозяин, глянув зорко, Поглаживал кадык. Вдали из-за пригорка Вдруг пискнул паровик. Мы пели… Что? Не помню. Но так рычит утес, Когда в каменоломню Сорвется под откос…

Март 1926

Париж

Мистраль

Пускай провансальские лиры звенят: «Мистраль – это шепот влюбленных дриад, Мистраль – это робкий напев камыша, Когда в полнолунье он дремлет, шурша, Мистраль – перекличка мимозных стволов, Дубово-сосновая песня без слов, Мистраль – колыбельная песня лозы, Молитва лаванды и вздох стрекозы…» Пускай провансальские лиры звенят, — Я прожил в Провансе два лета подряд. Сегодня в усадьбе бушует мистраль. С утра замутилась небесная даль, Летят черепицы с грохочущих крыш, В истерике бьется безумный камыш, У псов задираются к небу хвосты, Из книги, шипя, вылетают листы, Верандная кровля, как дьявол шальной, Шуршащее чрево вздымает копной, И кот мой любимый, мой вежливый кот, В отчаянье лапою землю дерет… У моря ли сядешь – лопочет песок, Струится за шиворот, хлещет в висок, Колючие брызги врываются в нос, И ветер горланит, как пьяный матрос. В лесу ли укрытого ищешь угла — Пронзает сквозняк от ствола до ствола, Вверху завывает чудовищный рог, Взлохмаченный вереск скрежещет у ног, А злое шипенье сосновых кистей Вползает под кожу до самых костей… Из хижины старой в окошко гляжу: Дыбясь, виноградник ложится в межу, Вздымаются ленты засохших бобов, И желчь приливает до самых зубов… Кого бы зарезать? Кота или пса? Над крышей шакальи хрипят голоса, Под балкой качается сонная гроздь, — И с завистью тайной косишься на гвоздь. Душа – словно мокрый, слинявший чулок… С размаху бросаешь тетрадь в потолок. В ответ в очаге загудели басы, И сажа садится, кружась, на усы. В саду показался земляк-агроном, Под мышкой баклага с пунцовым вином, Рот стиснут, в глазах смертоносная сталь, Прическу винтом завивает мистраль. Влетевший за ворот воздушный поток Из левой штанины вдруг вырвался вбок… Спина парусит, и бока пузырем. Буксирной походкой берет он подъем. «С веселой погодкой, любезнейший друг!» В ответ агроном описал полукруг И вдруг превратился в живую спираль… . . . . . . . . . . . О, шепот дриады! О, нежный мистраль!

1927

Ла-Фавьер

Мой роман

Кто любит прачку, кто любит маркизу, У каждого свой дурман, — А я люблю консьержкину Лизу, У нас – осенний роман. Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, — Смешна любовь напоказ! Но всё ж тайком от матери строгой Она прибегает не раз. Свою мандолину снимаю со стенки, Кручу залихватски ус… Я отдал ей всё: портрет Короленки И нитку зеленых бус. Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу, Грызем соленый миндаль. Нам ветер играет ноябрьскую фугу, Нас греет русская шаль. А Лизин кот, прокравшись за нею, Обходит и нюхает пол. И вдруг, насмешливо выгнувши шею, Садится пред нами на стол. Каминный кактус к нам тянет колючки, И чайник ворчит, как шмель… У Лизы чудесные теплые ручки И в каждом глазу – газель. Для нас уже нет двадцатого века, И прошлого нам не жаль: Мы два Робинзона, мы два человека, Грызущие тихо миндаль. Но вот в передней скрипят половицы, Раскрылась створка дверей… И Лиза уходит, потупив ресницы, За матерью строгой своей. На старом столе перевернуты книги, Платочек лежит на полу. На шляпе валяются липкие фиги, И стул опрокинут в углу. Для ясности, после ее ухода, Я всё-таки должен сказать, Что Лизе – три с половиною года… Зачем нам правду скрывать?

1927

Париж

Из римской тетради

По форуму Траяна Гуляют вяло кошки. Сквозь тусклые румяна Дрожит лимонный зной… Стволом гигантской свечки Колонна вьется к небу. Вверху, как на крылечке, Стоит апостол Петр. Колонна? Пусть колонна. Под пологом харчевни Шальные мухи сонно Садятся на ладонь… Из чрева темной лавки Чеснок ударил в ноздри. В бутылке на прилавке Запрыгал алый луч… В автомобилях мимо, Косясь в лорнет на форум, Плывут с утра вдоль Рима Презрительные мисс. Плывут от Колизея, По воле сонных гидов, Вдоль каждого музея Свершить свой моцион… А я сижу сегодня У форума Траяна, И синева Господня Ликует надо мной, И голуби картавят, Раскачивая шейки, И вспышки солнца плавят Немую высоту… Нанес я все визиты Всем римским Аполлонам. У каждой Афродиты Я дважды побывал… О, старина седая! Пусть это некультурно, — Сегодня никуда я, Ей-богу, не пойду… Так ласково барашек Ворчит в прованском масле… А аромат фисташек В жаровне у стены? А мерное качанье Пузатого брезента И пестрых ног мельканье За пыльной бахромой? Смотрю в поднос из жести. Обломов, брат мой добрый! Как хорошо бы вместе С тобой здесь помолчать… Эй, воробьи, не драться! Мне триста лет сегодня, А может быть, и двадцать, А может быть, и пять.

<1928>

Из летней тетради

1. Пьяный мотылек

На ночной веранде столик. Лампа. Алый блеск вина… Мотылек, ты алкоголик! Ты упьешься допьяна… Но припал он и не слышит, — Восемнадцатый глоток! Ветер крылышки колышет, Жадно ходит хоботок. Обсосал края бокала И в вино свалился вниз. «Нет блаженнее финала», — Тихо молвил бы Гафиз.

2. Душ

В саду расплавленная лава. На кухне – пекло, в спальне – сушь. Но там, под елкою, направо — Прохладный душ. В кругу рогож, как хризантема, Стою, глаза потупив ниц. Над головою – диадема Из зыбких спиц. Бокам свежей… Трясется будка. Я наслаждаюсь, грудь раздув. Но вот из-под рогожи утка Продела клюв. Всё подбирается поближе, — Кряхтит и плещется у ног. Как стали девушки бесстыжи! Помилуй бог…

3. Парадокс

Кричит котенок, просится: «Возьми»! Ну что ж, понянчу, пусть не плачет. И пес перед дверьми Припал к ногам и нос в колени прячет. Коза под деревом, веревку натянув, Вытягивает морду благосклонно, И старый гусь, склонив учтиво клюв, За мной шагает, словно бонна! Земные парадоксы странны… Как разобраться в этакой причуде? В Париже – озверели люди, А здесь, в глуши, – скоты гуманны.

4. Постирушка

Всё на свете условно… У колодца в корыте Я стираю любовно Носовые платки. Осы вьются над чубом. Пена брызжет в ресницы… В упоенье сугубом Полощу и свищу. Но с судьбою не сладить: Нету полного счастья! Не умею я гладить, — Не умею, хоть плачь…

1928

Ошибка Рассказ в стихах

Это было в Булонском лесу — В марте. Воробьи щебетали в азарте, Дрозд пронесся с пушинкой в носу… Над головой Шевелили пухло-густыми сережками Тополя, Ветер пел над дорожками, И первой травой Зеленела земля. Я сидел на скамейке Один. А вдали, у аллейки, Лиловый стоял лимузин. Сквозь стволы – облаков ожерелие… Вдруг на дорожке Показалась с сиамскою кошкой Офелия… Ноги – два хрупких бокала, Глаза – два роковых василька, Губы – ветка коралла. Змеисто качались бока, С плеча развратным, рыжим каскадом Свисала лисица. Поравнялась… Окинула взглядом Стоящий вдали лимузин, Раскрыла тюльпаном свой кринолин: Садится. Сначала сиамская кошка, Как удав, Потерлась о мой равнодушный рукав И поурчала немножко… Потом и Офелия, Ко мне повернувшись слегка, Показала конец язычка… Приворотное зелие! Глаза ее видели зорко: За липой мой лимузин. Я – седой господин, Поросячий король из Нью-Йорка. Ах, как стреляли два василька — В меня, в лимузин, в облака! Как кончик туфли волновался! Но я не сдавался… Чтоб в даме с рыжей лисой Рассеять туман, — Полез я в карман И вынул хлеб с колбасой В эмигрантской газете… Милые дети! Что́ с ней вдруг стало!.. А вдали к лимузину устало Подошел англичанин с женой И укатили домой. Офелия встала… Даже у кошки сиамской По логике дамской Засверкал раздраженьем Дымно-сиреневый глаз… Ушли с презреньем, Не обернулись даже назад… Вот и весь мой рассказ… Разве я виноват?

<1929>

Городские чудеса

1. Пчела

Перед цветочной лавкой на доске Из луковицы бурой и тугой Вознесся гиацинт: Лиловая душа, Кадящая дурманным ароматом… Господь весной ей повелел цвести, Вздыматься хрупко-матовым барашком. Смотри: Над гиацинтом вьется Пушистая пчела… То в чащу завитков зароет тельце — Дрожит, сбирает дань. То вновь взлетит И чертит круг за кругом. Откуда ты, немая хлопотунья? Где улей твой? Как в лабиринт многоэтажный Влетела ты, крылатая сестра? Куда свой сладкий груз Снесешь, под гул автомобилей и трамваев? Молчит. Хлопочет. И вдруг взвилась – всё выше, выше — До вывески «бандажной мастерской»… И скрылась.

2. Обезьянка

Косою сеткой бьет крупа. По ярмарке среди бульвара За парой пара Снует толпа. Строй грязных клеток, Полотнища шатров, Собачий визг рулеток, Нуга – будильник – и пузыри шаров. У будки прорицателя – шарманка: Визжит, сзывает, клянчит… Худая обезьянка, Сгорбив спинку, Качает-нянчит, Зажавши книзу головой, Морскую свинку. Так нуден сиплый вой! Качает, греет… Гладит лапкой Чужого ей зверька, А он, раздув бока, Повис мохнатой тряпкой, Тупой и сонный. И опять Она к нему влюбленно Склоняется, как мать. Качает, нежит… Застыл маляр худой С кистями за плечами, И угольщик седой, — Глаза переливаются лучами… Склонился лавочник к жене, И даже бравые солдаты — Взвод краснощекой деревенщины — Притихли в стороне. Шарманка ржет… Вздыхают женщины: Кто лучше их поймет?

Апрель 1929

Париж

Из книги «Детский остров»

Веселые глазки

Костер

Эй, ребятишки, Валите в кучу Хворост колючий, Щепки и шишки, А на верхушку Листья и стружку… Спички живей! Огонь, как змей, С ветки на ветку Кружит по клетке, Бежит и играет, Трещит и пылает… Шип! Крякс! Давайте руки — И будем прыгать вкруг огня. Нет лучше штуки — Зажечь огонь средь бела дня. Огонь горит, И дым глаза ужасно ест, Костер трещит, Пока ему не надоест… Осторожней, детвора, Дальше, дальше от костра — Можно загореться. Превосходная игра… Эй, пожарные, пора, Будет вам вертеться! Лейте воду на огонь. Сыпьте землю и песок, Но ногой углей не тронь — Загорится башмачок. Зашипели щепки, шишки… Лейте, лейте, ребятишки! Раз, раз, еще раз… Вот костер наш и погас.

<1911>

Трубочист

Кто пришел? – Трубочист. Для чего? – Чистить трубы. Чернощекий, белозубый, А в руке – огромный хлыст. Сбоку ложка, как для супа… Кто наврал, что он злодей, В свой мешок кладет детей? Это очень даже глупо! Разве мальчики – творог? Разве девочки – картошка? Видишь, милый, даже кошка У его мурлычет ног. Он совсем, совсем не страшный. Сажу высыпал на жесть, Бублик вытащил вчерашний — Будет есть. Рано утром, на рассвете, Он встает и кофе пьет, Чистит пятна на жилете, Курит трубку и поет. У него есть сын и дочка, — Оба беленькие, да. Утром спят они всегда На печи, как два комочка. Выйдет в город трубочист — И скорей на крыши, к трубам, Где играет ветер с чубом, Где грохочет ржавый лист… Чистит, чистит целый день, А за ним коты гурьбою Мчатся жадною толпою, Исхудалые, как тень. Рассказать тебе, зачем Он на завтрак взял печенку? Угостил одну кошчонку, Ну – а та сболтнула всем… Видишь, вот он взял уж шапку. Улыбнулся… Видишь, да? Дай ему скорее лапку, Сажу смоешь – не беда.

1917

Поезд

Третий звонок. Дон-дон-дон! Пассажиры, кошки и куклы, в вагон! До свиданья, пишите! Машите платками, машите! Машинист, свисти! Паровоз, пыхти: Чах-тах! Поехали-поехали, Чах-тах-тах! Кочегар, не зевай! Чах-тах-тах-тах! Вот наши билеты — Чурки да шкурки, Бумажки от конфет! Под уклон, под уклон, Летим как пуля. Первый вагон — Не качайся на стуле! Эй, вы, куда? Кондуктор, сюда! Вон там сзади Взрослые дяди, Тра-та-та, тра-та-та, Они без билетов… Зайцы-китайцы, — Гони их долой! Чах-тах, тах-тах, Машинист, тормозите! Чах-тах-тах, Первый звонок! Чах-тах, Станция «Мартышка»… Чах-тах-тах. Надо вылезать.

<1912>

Про Катюшу

На дворе мороз, В поле плачут волки. Снег крыльцо занес, Выбелил все елки… В комнате тепло, Печь горит алмазом, И луна в стекло Смотрит круглым глазом. Катя-Катенька-Катюшка Уложила спать игрушки: Куклу безволосую, Собачку безносую, Лошадку безногую И коровку безрогую — Всех в комок, В старый мамин чулок С дыркой, Чтоб можно было дышать. «Извольте спать! А я займусь стиркой…» Ай, сколько пены! Забрызганы стены, Тазик пищит, Вода болтается, Катюша пыхтит, Табурет качается… Красные лапки Полощут тряпки, Над водою мыльной Выжимают сильно-пресильно — И в воду снова! Готово! От окна до самой печки, Словно белые овечки, На веревочках висят В ряд: Лошадкина жилетка, Мишкина салфетка, Собачьи чулочки, Куклины сорочки, Пеленка Куклиного ребенка, Коровьи штанишки И две бархатные мышки. Покончила Катя со стиркой, Сидит на полу растопыркой: Что бы еще предпринять? К кошке залезть под кровать, Забросить за печку заслонку Иль Мишку постричь под гребенку?..

<1921>

На вербе

Солнце брызжет, солнце греет. Небо – василек. Сквозь березки тихо веет Теплый ветерок. А внизу всё будки, будки И людей – что мух. Каждый всунул в рот по дудке — Дуй во весь свой дух! В будках куклы и баранки, Чижики, цветы… Золотые рыбки в банке Раскрывают рты. Всё звончее над шатрами Вьется писк и гам. Дети с пестрыми шарами Тянутся к ларькам. «Верба! Верба!» В каждой лапке Бархатный пучок. Дед распродал все охапки — Ловкий старичок! Шерстяные обезьянки Пляшут на щитках. «Ме-ри-кан-ский житель в склянке Ходит на руках!!.» Пудель, страшно удивленный, Тявкает на всех. В небо шар взлетел зеленый, А вдогонку – смех! Вот она какая верба! А у входа в ряд — На прилавочке у серба Вафельки лежат.

1912

Цирк

Семейство мальчиков «Вынь-Глаз», Известных в Амстердаме, Даст представление сейчас По Мишкиной программе. Бум-бум! За вход по пять рублей, А с мамы – две копейки… Сейчас начнем! Оркестр, смелей! Галоп – для галерейки. Вот перед вами Пупс-солист В мамашиной рубашке. Он храбро съест огромный лист Чернильной промокашки. Пупс не волшебник, господа, — Не бойтесь! Он, понятно, Ее без всякого труда Сам выплюнет обратно. Алле! Известный Куки-фокс И кошка, мисс Морковка, Покажут вам английский бокс. Ужасно это ловко! Свирепый фокс не ел пять дней, А кошка – две недели. Все фоксы мира перед ней, Как кролики, робели! А вот пред вами клоун Пик. Похрюкай, Пик, немножко… Сейчас издаст он адский крик И дрыгнет правой ножкой. Он может выть, как крокодил, И петь, как тетя Нэта, — Король голландский подарил Ему часы за это. Я сам – известный рыцарь Му. Вес – пуд семь фунтов в латах. Зубами с пола подыму Двоюродного брата. Он очень толстый и живой. Прошу вас убедиться — Он может двигать головой. Пищать и шевелиться. Вниманье! Девочка Тото́ Пропляшет вальс бандита. Она хоть девочка, зато Ужасно знаменита. Тото́, не бойся, не беда! Так надо по программе. Ведь в львиной клетке ты всегда Плясала в Амстердаме. Вот дядя Гриша. Не визжать! Он ростом выше шкафа И очень любит представлять Алжирского жирафа. Гоп, дядя Гриша, на дыбы! Бей хвостиком по тальме! Он может кончиком губы Рвать финики на пальме… Эй, там, на сцене, все назад — От кресла до кроватки. Смотрите! Это акробат «Вынь-Глаз, стальные пятки». Он хладнокровен, словно лед! Он гибче шведской шпаги! Он ходит задом наперед В корзинке для бумаги… Конец! Артисты, вылезай — Морковка, Пупс и Куки. В четверг мы едем в порт Ай-Яй Показывать там штуки… Бей, дядя Гриша, крепче в таз, Тото́, не смей щипаться… Семейство мальчиков «Вынь-Глаз» Уходит раздеваться.

<1917>

Про девочку, которая нашла своего мишку

Мишка, Мишка, как не стыдно! Вылезай из-под комода… Ты меня не любишь, видно? Это что еще за мода… Как ты смел удрать без спроса? На кого ты стал похож? На несчастного барбоса, За которым гнался еж… Весь в пылинках, в паутинках, Со скорлупкой на носу… Так рисуют на картинках Только чертика в лесу. Целый день тебя искала — В детской, в кухне, в кладовой, Слезы локтем вытирала И качала головой… В коридоре полетела, — Вот, царапка на губе… Хочешь супу? Я не ела — Всё оставила тебе. Мишка-Миш, мохнатый Мишка, Мой лохматенький малыш! Жили-были кот да мышка… Не шалили! Слышишь, Миш? Извинись. Скажи: не буду Под комоды залезать. Я куплю тебе верблюда И зеленую кровать. Самый мой любимый бантик Повяжу тебе на грудь: Будешь милый, будешь франтик, — Только ты послушным будь. Что, молчишь? Возьмем-ка щетку — Надо все соринки снять, Чтоб скорей тебя, уродку, Я могла расцеловать.

1916

Приставалка

– Отчего у мамочки На щеках две ямочки? – Отчего у кошки Вместо ручек ножки? – Отчего шоколадки Не растут на кроватке? – Отчего у няни Волоса в сметане? – Отчего у птичек Нет рукавичек? – Отчего лягушки Спят без подушки?.. – Оттого, что у моего сыночка Рот без замочка.

<1912>

На коньках

Мчусь, как ветер, на коньках Вдоль лесной опушки… Рукавицы на руках, Шапка на макушке… Раз-два! Вот и поскользнулся… Раз и два! Чуть не кувыркнулся… Раз-два! Крепче на носках! Захрустел, закрякал лед, Ветер дует справа. Елки-волки! Полный ход — Из пруда в канаву… Раз-два! По скользкой дорожке… Раз и два! Веселые ножки… Раз-два! Вперед и вперед…

<1913>

Зверюшки

Хрюшка

«Хавронья Петровна, как ваше здоровье?» – «Одышка и малокровье…» – «В самом деле? А вы бы побольше ели!..» – «Хрю-хрю! Нет аппетита… Еле доела шестое корыто: Ведро помоев, Решето с шелухою, Пуд вареной картошки, Миску окрошки, Полсотни гнилых огурцов, Остатки рубцов, Горшок вчерашней каши И жбан простокваши». – «Бедняжка! Как вам, должно быть, тяжко!!! Обратитесь к доктору Ван-дер-Флиту, Чтоб прописал вам капли для аппетиту!»

<1921>

Что кому нравится

«Эй, смотри, смотри – у речки Сняли кожу человечки!» — Крикнул чижик молодой. Подлетел и сел на вышке, — Смотрит: голые детишки С визгом плещутся водой. Чижик клюв раскрыл в волненьи, Чижик полон удивленья: «Ай, какая детвора! Ноги – длинные болталки, Вместо крылышек – две палки, Нет ни пуха, ни пера!» Из-за ивы смотрит заяц И качает, как китаец, Удивленной головой: «Вот умора! Вот потеха! Нет ни хвостика, ни меха… Двадцать пальцев! Боже мой…» А карась в осоке слышит, Глазки выпучил и дышит: «Глупый заяц, глупый чиж!.. Мех и пух, скажи пожалуй… Вот чешуйки б не мешало! Без чешуйки, брат, шалишь!»

<1921>

Два утенка

Два утенка подцепили дождевого червяка, Растянули, как резинку, – трах! и стало два куска… Желтый вправо, черный влево вверх тормашками летит, А ворона смотрит с ветки и вороне говорит: «Невозможные манеры! Посмотрите-ка, Софи́… Воспитала мама-утка… Фи, какая жадность! Фи!» Из окна вдруг тетя Даша корку выбросила в сад. Вмиг сцепились две вороны – только перышки летят. А утята страшно рады… «Посмотрите-ка, Софи́… Кто воспитывал? Барбоска? Фи! И очень даже фи!»

<1921>

Воробей

Воробей мой, воробьишка! Серый юркий, словно мышка. Глазки – бисер, лапки – врозь, Лапки – боком, лапки – вкось… Прыгай, прыгай, я не трону — Видишь, хлебца накрошил… Двинь-ка клювом в бок ворону, Кто ее сюда просил? Прыгни ближе, ну-ка, ну-ка, Так, вот так, еще чуть-чуть… Ветер сыплет снегом, злюка, И на спинку, и на грудь. Подружись со мной, пичужка, Будем вместе в доме жить, Сядем рядышком под вьюшкой, Будем азбуку учить… Ближе, ну еще немножко… Фурх! Удрал… Какой нахал! Съел все зерна, съел все крошки И спасиба не сказал.

<1921>

Про кота

Раньше всех проснулся кот, Поднял рыжий хвост столбом, Спинку выпятил горбом И во весь кошачий рот Как зевнет! «Мур! Умыться бы не грех…» Вместо мыла – язычок, Кот свернулся на бочок И давай лизать свой мех! Просто смех! А умывшись, в кухню – шмыг; Скажет «здравствуйте» метле И пошарит на столе: Где вчерашний жирный сиг? Съел бы вмиг! Насмотрелся да во двор — Зашипел на индюка, Пролетел вдоль чердака И, разрыв в помойке сор, — На забор!.. В доме встали. Кот к окну: «Мур! На ветке шесть ворон!» Хвост забился, когти вон, Смотрит кот наш в вышину — На сосну. Убежал, разинув рот… Только к вечеру домой, Весь в царапках, злой, хромой. Долго точит когти кот О комод… Ночь. Кот тронет лапкой дверь, Проберется в коридор И сидит в углу, как вор. Тише, мыши! Здесь теперь Страшный зверь! Нет мышей… Кот сел на стул И зевает: «Где б прилечь?» Тихо прыгнул он на печь, Затянул «мурлы», вздохнул И заснул.

<1913>

Уговор

Еж забрался в дом из леса! Утром мы его нашли — Он сидел в углу за печкой И чихал в густой пыли. Подошли мы – он свернулся. Ишь как иглами оброс. Через пять минут очнулся, Лапки высунул и нос. Почему ты к нам забрался — Мы не спросим, ты пойми: Со своими ли подрался, Захотел ли жить с людьми… Поживи… У нас неплохо. Только раньше уговор: Будешь ты Чертополохом Называться с этих пор! Ты не должен драться с кошкой И влезать к нам на кровать, Потому что ты колючий, Можешь кожу ободрать… За день будешь получать ты По три блюдца молока, А по праздникам – ватрушку И четыре червяка. Днем играть ты должен с нами, По ночам – ловить мышей, Заболеешь – скажем маме, Смажем йодом до ушей. Вот и всё. Теперь подумай. Целый день ведь впереди… Если хочешь – оставайся, А не хочешь – уходи!

<1921>

Жеребенок

Хвост косичкой, Ножки – спички, Оттопырил вниз губу… Весь пушистый, Золотистый, С белой звездочкой на лбу. Юбку, палку, Клок мочалки — Что ни видит, всё сосет. Ходит сзади Тети Нади, Жучку дразнит у ворот. Выйдет в поле — Вот раздолье! Долго смотрит вдаль – и вдруг Взвизгнет свинкой, Вскинет спинкой И галопом к маме в луг.

<1921>

Мартышка

«Отчего ты, мартышка, грустна И прижала к решетке головку? Может быть, ты больна? Хочешь сладкую скушать морковку?» – «Я грустна оттого, Что сижу я, как пленница, в клетке. Ни подруг, ни родных – никого На зеленой развесистой ветке. В африканских лесах я жила, В теплых, солнечных странах; Целый день, как юла, Я качалась на гибких лианах… И подруги мои — Стаи вечно веселых мартышек — Коротали беспечные дни Средь раскидистых пальмовых вышек. Каждый камень мне был там знаком, Мы ходили гурьбой к водопою, В бегемотов бросали песком И слонов обливали водою… Здесь и холод, и грязь, Злые люди и крепкие дверцы… Целый день, и тоскуя и злясь, Свой тюфяк прижимаю я к сердцу. Люди в ноздри пускают мне дым, Тычут палкой, хохочут нахально… Что я сделала им? Я – кротка и печальна. Ты добрей их, ты дал мне морковь, Дал мне свежую воду, — Отодвинь у решетки засов, Отпусти на свободу…» – «Бедный зверь мой, куда ты уйдешь? Там, на улице, ветер и вьюга. В переулке в сугробе заснешь, Не увидев горячего юга… Потерпи до весны лишь, я сам Выкуп дам за тебя – и уедем К африканским веселым лесам, К чернокожим соседям. . . . . . . . А пока ты укройся теплей И усни. Пусть во сне хоть приснится Ширь родных кукурузных полей И мартышек веселые лица…»

1920

Попка

– У кого ты заказывал, попочка, фрак? – Ду-рак! – А кто тебе красил колпак? – Ду-ррак! – Фу, какой ты чудак! – Ду-рррак! Скучно попочке в клетке, круглой беседке. Высунул толстенький черный язык, Словно клык… Щелкнул, Зацепился когтями за прутья, Изорвал бумажку в лоскутья И повис – вниз головой. Вон он какой!

<1921>

Теленок сосет

Пришла во двор корова: – Му! Я здорова, Раздуты бока, — Кому молока? — Прибежал теленок, Совсем ребенок: Лбом вперед, Мордой в живот. Ножками пляшет, Хвостиком машет… Сосет! То мимо, то в рот. Недовольна корова, Обернулась к нему И смотрит сурово: – Му-у! Куда ты спешишь, Глупыш?..

<1921>

Кто?

«Ну-ка, дети! Кто храбрее всех на свете?» Так и знал – в ответ все хором нараспев: «Лев!» – «Лев? Ха-ха… Легко быть храбрым, Если лапы шире швабры. Нет, ни лев, ни слон… Храбрее всех малыш — Мышь! Сам вчера я видел чудо, Как мышонок влез на блюдо И у носа спящей кошки Не спеша поел все крошки. Что!»

<1921>

Песенки

Колыбельная (Для маленького брата)

Баю-бай! Васик – бай! Ты, собачка, не лай! Ты, бычок, не мычи! Ты, медведь, не рычи! Волк, миленький, не вой, Петушок, дружок, не пой! Все должны теперь молчать: Васик хочет спать… Баю-бай! Васик – бай! Ножками не болтай, Глазками не моргай, Смеяться не надо, Ладушко-ладо! Спи, толстый мой голыш… Мухи, кыш! Мухи, кыш! Не сметь его кусать — Васик хочет спать… Баю-бай! Васик – бай! Жил в зверинце попугай, Зеленый и гладкий, На желтой подкладке. Всё кричал он и кричал, Всё не спал он и не спал. Прибежал вдруг котик, Прыгнул на животик, Баю-баю-баю — И съел попугая… Раз-два-три-четыре-пять! Пузырей не пускать! Спать!.. А не то нашлепаю!

<1921>

Карточный домик

Начинается постройка! Не смеяться, не дышать! Двери – двойки, сени – тройки… Стоп! Упал, так стой опять. В уголке швейцар на койке — На семерке – будет спать. Милый, славный… Не вались! В первой комнате валеты, Фу-ты, ну-ты, как одеты! Шляпа вверх и шляпа вниз, Вдоль по стеночкам карниз Из четверок и пятерок. Не шататься! Я вам дам! Дальше – ширмы из шестерок: Это ванная для дам. Короли пусть спят в столовой. Больше негде – только тут. Дама пик и туз бубновый На веранде кофе пьют. Дети? Нет у них детей, Ни детей, ни птиц, ни кошек… Это – дырки для окошек, Это – спальня для гостей. С новосельем! Бим и бом!.. Дом готов. Еще на крыше Надо две трубы повыше. Не дрожи, голубчик дом! Не качайся, ради бога… Ни, ни, ни! Еще немного… Ах! Зашатался на углах, Перегнулся, пошатнулся И на скатерть кувырком, — Вот так дом…

<1921>

Когда никого нет дома

В стекла смотрит месяц красный, Все ушли – и я один. И отлично! И прекрасно! Очень ясно: Я храбрее всех мужчин. С кошкой Мур, на месяц глядя, Мы взобрались на кровать: Месяц – брат наш, ветер – дядя, Вот так дядя! Звезды – сестры, небо – мать… Буду петь я громко-громко! Буду громко-громко петь, Чтоб из печки сквозь потемки На тесемке Не спустился к нам медведь… Не боюсь ни крыс, ни Буки, — Кочергою в нос его! Ни хромого черта Клуки, Ни гадюки — Никого и ничего! В небе тучка, как ягненок В завитушках, в завитках. Я не мальчик, я слоненок, Я тигренок, Задремавший в камышах… Жду и жду я, жду напрасно — Колокольчик онемел… Месяц, брат мой, месяц красный, Месяц ясный, Отчего ты побледнел?

<1921>

Зеленые стихи

Зеленеют все опушки, Зеленеет пруд. А зеленые лягушки Песенку поют. Елка – сноп зеленых свечек, Мох – зеленый пол. И зелененький кузнечик Песенку завел… Над зеленой крышей дома Спит зеленый дуб. Два зелененькие гнома Сели между труб. И, сорвав зеленый листик, Шепчет младший гном: «Видишь? Рыжий гимназистик Ходит под окном. Отчего он не зеленый? Май теперь ведь… Май!» Старший гном зевает сонно: «Цыц! Не приставай».

<1921>

Дети

Ах, сколько на свете детей! Как звезд на небесном челе… По всей необъятной земле Кружа́тся, как стаи чижей… Япончата, Китайчата, Англичане и французы, Узкоглазые тунгузы, Итальянцы и испанцы, Арапчата, негритята, Португальцы, — Перебрали мы все пальцы, На ногах еще ведь есть, Да не стоит – всех не счесть. Все любят сласти, игры и сказки, Все лепят и строят – подумай, дружок. У каждого ясные детские глазки, И каждый смеется и свищет в свисток. Ах, когда б собрать всех вместе, Верст на двести Растянулся б хоровод… Завертеться б, закружиться, Сразу всем остановиться, Отдышаться всем на миг — И поднять веселый крик. Птицы б с веток все слетели, Солнце б дрогнуло вверху, Муравьи б удрали в щели, Ветер спрятался б во мху.

<1921>

Примечания

1

Мать (фр.)

(обратно)

2

«Никто» (лат.).

(обратно)

Оглавление

Из книги «Сатиры»

  Критику

  Всем нищим духом

    Пробуждение весны

    «Все в штанах, скроённых одинаково…»

    Опять

    Культурная работа

    Желтый дом

    Интеллигент

    Диета

    Два желания

  Быт

    Всероссийское горе

    В гостях (Петербург)

    Мухи

  Литературный цех

    В редакции толстого журнала

    «Смех сквозь слезы» (1809–1909)

    Трагедия (К вопросу о «кризисе современной русской литературы»)

  Невольная дань

    Молитва

  Послания

    Кумысные вирши

    1

    3

  Провинция

    Бульвары

    При лампе

    На галерке (В опере)

    На музыкальной репетиции

  Лирические сатиры

    Под сурдинку

Из книги «Сатиры и лирика»

  Бурьян

    «Безглазые глаза надменных дураков…»

    В пассаже

    «Книжный клоп, давясь от злобы…»

    Пять минут

    В детской

    Бодрый смех

    Тучков мост

    В пространство

    Больному

    Вид из окна

  Хмель

    Нирвана

  «Солнце жарит. Мол безлюден…»

  «Почти перед домом…»

  У Нарвского залива

  Возвращение

  Сумерки

  На замковой террасе

  Апельсин

  Тифлисская песня

  Ленивая любовь

  Человек

Из книги «Жажда»

  Война

    Песня войны

    Привал

    Письмо от сына

    В операционной

    На поправке

  На Литве

    «На миг забыть – и вновь ты дома…»

    Аисты

  Чужое солнце

    «Сероглазый мальчик, радостная птица…»

    Мираж

    Весна в Шарлоттенбурге

    «Здравствуй, Муза! Хочешь финик?»

  Русская помпея

    «Прокуроров было слишком много…»

    «Ах, зачем нет Чехова на свете!..»

Стихотворения 1905–1913 гг., не вошедшие в сборники сатир и лирики

  Чепуха

  «От русского флота остались одни…»

  «Пусть злое насилье царит над землей…»

  Жалобы обывателя

  До реакции Пародия

  Словесность (С натуры)

  Балбес

  Кому живется весело?

  Пастырь добрый

  «Пьяный» вопрос

  Размышление современного интеллигента

  Новый «изм»

  Воробьиная элегия

  Правила для родителей

Стихотворения 1926–1932 гг.

  Пасха в Гатчине

  Мистраль

  Мой роман

  Из римской тетради

  Из летней тетради

  1. Пьяный мотылек

  2. Душ

  3. Парадокс

  4. Постирушка

  Ошибка Рассказ в стихах

  Городские чудеса

  1. Пчела

  2. Обезьянка

Из книги «Детский остров»

  Веселые глазки

    Костер

    Трубочист

    Поезд

    Про Катюшу

    На вербе

    Цирк

    Про девочку, которая нашла своего мишку

    Приставалка

    На коньках

  Зверюшки

    Хрюшка

    Что кому нравится

    Два утенка

    Воробей

    Про кота

    Уговор

    Жеребенок

    Мартышка

    Попка

    Теленок сосет

    Кто?

  Песенки

    Колыбельная (Для маленького брата)

    Карточный домик

    Когда никого нет дома

    Зеленые стихи

    Дети Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg