Николай Васильевич Успенский Зимний вечер
Были сумерки. Голопятовка с своими сараями, закопченными избами и овинами утопала в сугробах. На реке у почерневшей проруби стояли бабы с толстыми, завернутыми в тряпки ногами: мимо них, с граблями через плечо, шел мужик, осыпанный мякиной; вдали тихо гудел побелевший лес.
Среди крестьянского двора, во многих местах разрушенного, стояли занесенные снегом, шершавые клячи и овцы, подбирая солому; под навесом жались воробьи, колыхалось замерзлое белье, валялись обледенелые колеса, плетушки и разная рухлядь. Баба в худеньком кафтане, высоко подпоясавшись тряпкой, несла вязанку хворосту; шла метель; с поветей валил снег и крутился по двору.
В голопятовскую улицу въезжал с хриплым криком торгаш. Он остановил лошадь и вошел в темную избу задолжавшего ему мужика. Сняв шапку, торгаш крикнул:
– Кто дома?
На печи раздался удушливый кашель больной старухи; на земляном полу чавкал поросенок.
– Бабка! дома Митрей?
– Чего-о? Нетути его, кормилец… – шурша соломой, ответила старуха, – четырнадцатый денек уехал в Москву.
И старуха опять закашляла.
Пробираясь сугробами мимо плетней, шла птичница к скотнице посумерничать и застала ее сидевшею с подойником под коровою в кухне, в которой было так тихо, что, кроме сверчка и шумевшего подойника, ничего не было слышно.
– Здорово живешь, Митревна, касатка, – сказала птичница.
Становилось темнее и темнее. Торгаш с заиндевелой бородой все ходил по дворам, отыскивая должников; в избах окна были запушены снегом и царствовал совершенный мрак.
– Эй, кто здесь? – спрашивал мещанин, пригибаясь под дверью.
Никто не откликался.
– Михей! Ишь, словно всех выбило…
– Анисим! – кричал он в другой избе; но, кроме жевания коровы у печи, ничего не получал в ответ, – чтоб вас совсем!..
Торгаш уходил.
Кое-где в окнах появились огоньки; время от времени по реке, темной полосой, пробегали порожние сани и слышались замиравшие голоса…
В широкой избе, с ручьями на стенах, с снегом на окнах, горела лучина; на лавках сидело несколько баб и старух за пряжей, опуская чуть не до земли жужжавшие веретена; лицом к стене стоял пасмурный, худой шерстобой, громыхая толстой струной; на полатях виднелась черная голова; на печи лежали два солдата, один лицом вверх, другой – вниз; у стола вил веревки парень, часто бросая работу и потирая локтями свои бока. Шел разговор:
– Уж и стыдь, бабы…
– Федосья! ты, чай, уж выткала свои кросна-то?
– Не все… много остачи…
– Посмотрю я на тебя: завистлива прясть, девка… шутка ли, три холста напряла! да и прядево у тебя… Бабушка! погляди-ко у ней холстину-то…
– Ну-ко, – досучивая нитку, отвечала старуха, – сударики мои! миткаль, как есть…
В избу вошла баба с донцем и посиневшим мальчиком. Она подняла вверх руку и проговорила:
– У вас тепло таки! а я пришла посидеть… дома-то у нас никого нет. Что, ваши мужики не приезжали?
– Нет, Антоновна; ждем не дождемся.
– А я сейчас шла – такая-то несет!.. у ваших ворот снегу набило, – никак не пролезешь… да и сиверко!
Баба вздрогнула и стала усаживаться.
– Так-то думаешь, думаешь – господи! хоть бы уж скорее помереть… – говорила одна старуха, – что живешь? ни тебе радости, ни тебе покою…
– А молиться небось не любишь! – подхватил шерстобой, – охать охаем, а душе помину нет! Вот осуждать – наше дело!
Шерстобой сильно забил струною; один из солдат приподнял голову и посмотрел на него с печи.
Две молодые бабы тихонько говорили между собой:
– Ну, что же золовка-то?
– А золовка-то ей и баяла: ты тепереча в тягостях, ты бы подумала о себе: век жить – не поле перейти.
Рассказчица сняла с нити кострику.
– Ну, а деверь-то?
– Деверь, голубчик ты мой милый, так гонит ее, со света сжил! Уж что: не жизнь – сокруха одна…
– Здравствуй, спешна работа! – заговорила входившая баба с горшком, – а я за огнем к вам… все ждем мужиков… сейчас бежала, глянула туда, к городу-то, не едут ли наши? нет!.. только буря стонет…
– Что прядешь, Марья?
– Да что прясть-то? ни былинки нет… видно, так останемся…
Баба начала зажигать огонь.
– А что-то, я шла, погластилось мне, будто у вас в закуте пищит ровно… отробь взяла; а после подумала: дескать, не поросята ли?
– Эй, эй, Ефим! встань! – заговорила одна баба, тряся за волосы мужика на полатях, – встань, говорят, сходи в закуту!
– Что там еще выдумала!.. – сказал мужик и спрятал голову.
Один солдат спокойно рассказывал своему товарищу:
– Вот и говорит нам: «Выучите вы, удальцы, песню:
Ребята! слава впереди, Душа кипит в восторге… У каждого верно на груди Зависит Георгий…Потому, давно в вас сугубая готовность к жертвам и насчет отечества дух Минина!» Мы тут как грянем:
Что под дождиком трава, То солдатска голова!– А что, бабка, не пора ли нам ужинать? – спросил другой.
– Сейчас, родимой.
– А-их, господи!.. жизнь-то человеческая… Сергевна, посмотрю я…
– Да!.. – насаживая на гребень намычку, сказала одна из старух.
Бабы начали хлопотать об ужине. Компания стала расходиться.
– Пойду, Еремеевна, домой; завтра на барщину надо.
– Пойду и я. Прощайте!
Буря не утихала; на деревне лаяли собаки, и где-то далеко сквозь снежные вихри звенел колокольчик. Все в деревне спало под жалобную голосьбу ветра; разве где-нибудь мерцал огонек и за пряжей сидела бессонная старушка.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Зимний вечер», Николай Васильевич Успенский
Всего 0 комментариев