««С человеком – тихо!»»

Глеб Иванович Успенский «С человеком – тихо!»

Конечно, в рассказанной мне деревянным мужиком истории об открытии ночлежного дома для «странних» и прохожих людей не последнюю роль играло простое чувство самосохранения, желание «отделаться» от случайного, бог знает откуда идущего и неведомо что думающего человека; но «отделаться» можно бы было и другим образом: просто не пускать, гнать от окна, в которое обыкновенно стучит палочкой прохожий человек, просясь на ночлег, – иди, мол, куда знаешь, ночуй, где хочешь… Однако не случилось этого: обыватель перестал пускать на ночлег в свой дом, но без ночлега не оставил, и это последнее обстоятельство глубоко радовало меня… В этом поступке виднелась уже капелька заботы о ближнем, капля сострадания к нему, капелька мысли о том, что у человека есть какие-то обязанности к человеку же, – обязанности, не входящие в круг забот и обязанностей моего дома, моего хозяйства, моего тяжкого труда. Ночлежный дом устроен не только для личного удобства обывателей, но и для удобства неизвестных, не имеющих пристанища, людей, а это ново, удивительно ново в наши серые, тяжелые, угрюмые дни… Ведь действительно мы все решительно забыли о том, что называется чужая беда; «общее благо» превратилось в самое пошлое выражение, не имеющее смысла, выражение окаменелое и не только не разрабатываемое общественным сознанием, не только не совершенствующее это сознание, не очищающее его от непропорционально владеющих им страха жизни и узкости жизненной задачи, но, напротив, с каждым днем приводящее понятие о «благе» до размеров макового зерна и твердости камня. Весь жизненный горизонт заставлен так называемыми вопросами, проектами и т. п., но холодом пустого погреба несет от них. Рубль и желание не потерять его видно в каждой из этих, загораживающих свет, «серьезных» общественных задач – человека не видать за ними: не видать его души, его мучений, страданий, недоумений, желаний… Весь горизонт заставлен и загорожен толпами людей, «исполняющих обязанности», но не знаешь, во имя какой цели все совершается… Скрипят перья, сабля звякает у бедра урядника, рысью едущего верхом, сторож тащит кучу пакетов на почту – все это дела, от всех веет только одним: «не твое дело», «пошел прочь», «здесь свои дела, посерьезнее твоих». И вот эти-то «свои» дела, как неприятный и неделикатный гость, поселившийся в вашей комнате и не стесняющийся в своих привычках, несмотря на то, что он в чужом доме, не дают возможности быть самим собой… Волей-неволей надо молчать и ждать, покуда неделикатность уедет. Иногда из нежелания самому поступить с этим гостем грубо и выпроводить его, иногда из невольного страха вызвать в неделикатном человеке еще более неделикатные черты характера вы молчите, говорите себе: после, когда уедет, я примусь опять за свое… И, право, если это неделикатное посещение продолжается долго, можно легко поддаться угнетенному душевному состоянию, потерять нить мыслей, прерванных появлением гостя, а иногда и забыть эти мысли, да так забыть, что и не вспомнишь… Гость уехал, а не знаешь, что делать, забыл, о чем думал… «Что это я хотел?» – припоминаешь, и не можешь припомнить… Вам говорят: пакеты, которые сторож тащит на почту, и урядник, который едет верхом, и вопросы, которыми загроможден горизонт, – все это делается во имя общего блага… Я нисколько не сомневаюсь в этом – иначе зачем вся эта суета и возня? – но я не могу утаить, что у меня нет совсем с этим связи, я по человечеству-то не задет этим за живое. Несмотря на то, что весь горизонт сплошь уставлен и загроможден «серьезнейшими» вопросами, – как человек, живое существо, я чувствую, что мне только холодно от них… Вся психологическая сторона, вся духовная и экономическая драма хотя бы такого явления русской жизни, как «кабак», на горизонте обозначена «питейным вопросом», но ничего общего с живым человеком, приведенным к кабаку множеством психологических и иных причин, не имеет. «Патент есть?» – «Есть». Только и всего. А человек, валяющийся в канаве, к делу не относится… Улучшение быта духовенства, стоящее на горизонте, опять-таки игнорирует всю психологическую сторону дела. Загроможден горизонт вопросами, но все они сужены до размеров рубля серебром; все они не освещены, не согреты и не соединены друг с другом мыслью о том существе, которое в зоологии называется «человеком», нигде об этом существе не сказано ни единого слова. Все вопросы поставлены в обрез, жестко и «без разговоров». На первом плане стоит прямо «дороговизна съестных припасов», а за припасами непосредственно следует «улучшение быта»; но зачем все это и какую такую мою, личную, человеческую сторону будет удовлетворять тот или другой начальник, поборов дороговизну съестных припасов, – неизвестно, и никто этого не знает. Да и вообще, говоря биржевым словом, «с человеком – тихо», и внимание к нему, к его божественному (эва!) происхождению превратилось в нуль, и во всем мире по этой части творится что-то недоброе… Возьмите хоть египетскую войну[1] и скажите, было ли что-нибудь подобное с сотворения мира? Прежде воевали народы, но и владыки народов воевали одновременно – владыки даже вели бой… Теперь владыки с владыками находятся в самых лучших отношениях, только и пишут друг другу о дружественных чувствах, а подданные дерутся. И за что?.. Прежде всякая драка начиналась непременно во имя какого-нибудь высшего интереса, высшей цели… «Освободить гроб от ига… Освободить от ига вообще… За веру… За порядки и цивилизацию,.. За освобождение… Наконец просто – покорить, завоевать…» Ничего этого нет в данном случае: завоевывать никто ничего не хочет; ни о вере, ни о свободе или освобождении нет и речи, а просто только: «отдай деньги!» – и больше ничего. В Англии вздорожали «съестные припасы» (так и в манифесте об объявлении войны написано), нужны деньги, феллах не платит; и вот английские купцы посылают флот с пушками и начинают выбивать недоимку из мужиков Египетской губернии. Заряжают пушки, палят – палят день, два – и посылают парламентера, у которого на знамени написано: «Отдай апрельский купон в два с полтиной!» Навстречу этому парламентеру выезжает другой, у которого написано: «Повремените, покуда овес продадим, хотя до покрова». – «Мы уж временили, – отвечал Сеймур, судебный пристав английских купцов, – довольно! Вам доверяли, хотели как лучше, а вместо того – одна неблагодарность… Приноси купон, а не то опять начну выбивать пушкой. У меня разговор короток». А падишахи в это время сидят, пьют кофе, говорят друг другу любезности и ожидают, когда уйдет судебный пристав, чтобы опять взять в руки бразды правления. Сыновья солнца, братья луны, отцы вселенной[2] не могут воспрепятствовать, при всем своем могуществе, истреблять собственных своих подданных купцу – истреблять тысячами за то, что у купца векселя неоплаченные в кармане. «Банки возроптали…» А возроптали, так можно и из пушки двинуть… Совершенно частные интересы – банковые, акционерные, интересы рубля – с пушками вторгаются в страну за получением недоимок, и сын солнца ничего не может сделать. Представитель английских мироедов с пушками и бомбами лезет через моря и океаны и кричит: «отдай купон!» Он знать ничего не хочет – ни трактатов, ни конвенций. «Это до нас не касающее. Отдай купон, больше ничего!..» Прет, преодолевая все преграды и пренебрегая всякими приличиями и обычаями, и если обнаруживает какое-нибудь и к чему-нибудь внимание, так единственно только в случае, когда натыкается на другого купца, у которого тоже векселя. Представитель совершенно частной компании, то есть кучки частных лиц, человек, не облеченный и каплею той власти, которою облечены падишахи, Лессепс[3] приехал в Суэц и говорит: «Тут я не пущу. Я тут хозяин… Я не позволю». – «Да нам деньги надобно получить!» – возражает Сеймур и лезет с флотом, полагая, что раз он сказал: «мне деньги получить», так тут уж расступись всё и вся… Однако нет! – «Да и нам тоже нужно деньги получать, – возражает Лессепс: – что вы уж очень-то!» – «Да у меня векселя…» – уж робко возражает судебный пристав… «И у нас тоже векселя!» – гордо говорит Лессепс… «Да ведь по купонам мне надо с них получить… сами посудите, доверяли, а наместо того… Позвольте, пожалуйста, проехать, выпалить из пушки!» – «Мне тоже надо получать по купонам».

Так и остановил один целый флот. Один человек, частное лицо, представитель десятка частных лиц – взял да и остановил целый флот, не дал ему ходу, не побоялся пушек и пуль и имел силу все это сделать только потому, что ему тоже надо деньги получать. Только потому его и понял и «уважил» другой представитель группы частных лиц и банков, что понимал огромное значение акта получения купонов. «И вам тоже по купонам?..» – «Да-с, и мне-с!» – «Ну, извините…» А падишах, сын солнца, брат луны, при всем могуществе, не может препятствовать ни флоту, ни разоренью подданных, ни войне, ни пожарам. Что же значит после этого тот человек, с которым расправляются, – феллах? Напрасно он кричит: «Дайте продать овес!» «Неурожай!» «Разорился!» «Позвольте вздохнуть!» «Извольте выслушать, отчего…» – никакого внимания!, «Отдай купон!.. Заряжай! Пли!»… Вот какие дела стали делаться на белом свете! «Отдай купон, не то убью»; а что касается там какого-то твоего «личного» счастия, какого-то национального достоинства, каких-то семейных и общественных обязанностей, каких-то умственных и нравственных недоумений, жизненных задач – наплевать! «Отдай, а сам хоть провались сквозь землю!» При таком «последнем слове», определяющем главную задачу современной жизни, – слове, произнесенном и освященном отборными представителями отборнейшей и могущественнейшей нации всего света, – мудрено роптать на то, что урядник также выдвигает на первый план «съестные припасы» и во имя их желает обеспечения.

Но сказать о крайнем оскудении «духовной деятельности» русского человека, о крайней ничтожности проявлений этой деятельности все-таки необходимо. Оскудение духовной жизни до такой степени велико вообще, что иногда не только отказываешься дать объяснение существованию всевозможных лиц, прикосновенных ко всевозможным учреждениям, но не можешь объяснить и резона для собственного существования. Живешь, глядишь и не знаешь – зачем все это, надобно ли это, из-за чего, наконец, на человечество навалилась такая масса необузданной скуки и почему такое мертвое молчание? Что вообще все это значит: «Домового ли хоронят, ведьму ль замуж отдают?»[4] Ведь необходимо же, чтобы для каждого амплуа было какое-нибудь объяснение. И притом, если это амплуа желает, чтоб я, обыватель, уважал его, то объяснение его существования непременно должно быть для меня приятное, вызывать во мне сочувствие, иначе я могу только переносить это амплуа, не имея с ним ни малейшей внутренней связи. Недавно мне, например, рассказали, что батюшка соседнего прихода, посетив умирающую женщину, обратил внимание на двенадцатилетнего мальчика-сироту и спросил его: «Ходишь в школу?» – «Не!» – отвечал мальчик. «Отчего?» – «Денег нет» (надо платить пять рублей в год). Батюшка подумал, поговорил с мальчишкой и сказал: «Ну, ходи в школу – я за тебя пять рублей заплачу!» И, точно, заплатил. Когда мне рассказали об этом случае, поверите ли, я целый час не мог прийти в себя от изумления, «Как, пять рублей?» – «Да так – жалко мальчишку стало». – «Да неужели только потому, что жалко стало?» – «Только!..» Удивительно, необыкновенно! Судите сами: просто, так (слова всё диковинные), батюшка сжалился и заплатил пять рублей за чужого мальчонку… Как хотите, а это удивительно. За это в самом деле следует уважать батюшку. В одном заграничном католическом городке в тяжкой болезни умирала русская женщина. Жила она в беднейшем квартале, в беднейшей комнате и последние дни ниоткуда не имела помощи. В это трудное время, в один из самых тяжких и мучительных часов, которые проводила умирающая на чужбине, в дверь ее комнаты послышался стук. Отворили. Патер просунул руку с конвертом, поклонился и ушел. В конверте было двадцать франков. Это, конечно, фокус – эти двадцать франков пущены в ход для завоевания всего бедного дома, в котором была умирающая; но зачем этот фокус и почему фокус такой, а не другой? – Потому, что его делает монах. Этот поступок вполне объясняет его звание. У нас не так. «Батюшка! сейчас повели в волость драть Ивана Тимофеева. Богом вам божусь, занапрасно. Старшина на него осерчал, что он на учете шумел, срамил его и повел драть за грубость якобы… Вступитесь!» – «На это, друг любезный, отвечу я тебе кратко: не мое дело! Я сунусь, а он на меня – кляузу, вот и возись с ним…» И точно, как сунулся с чем-нибудь хорошим, так и – кляуза. Кляузу примут во внимание, а насчет «хорошего» скажут: «не твое дело». Уж такое «заведение», такая привычка. И вот, повинуясь порядкам этого «заведения», батюшка садится на лавочку около своего дома и, слушая, как в волости кричит мужик, нюхает табак и говорит:

– Ишь как запаливает!

– Смородины нарезал! – объясняет церковный сторож.

– Где же смородину-то брали?

– Да тут, у Авдотьи.

– А хороша смородина-то?

– Смородина-то у ней буйная…

– Буйная?.. Так хорошо бы у нее кустика два-три…

– Что ж, можно… У-ух, как задувает!..

– Да… Расходилась рука…

Вот почему мы предпочитаем другой тип батюшки, который, говоря: «люби ближнего и помогай», в самом деле помогает – дает пять рублей бедняку. Этот поступок оправдывает место, занимаемое им, и даже просьбу о прибавке: она будет у такого батюшки формулирована не одною только дороговизной солонины, которая (как пишут в прошениях) «достигла даже до четырнадцати копеек!..» По этому же самому нам, обывателям, приятнее бы было, если б и начальник станции (о котором упомянуто в начале), вместо того чтобы не давать жалобной книги, напротив, сам бы прибежал с ней, сам бы сказал: «Боже, какое происшествие!» – а не ломался бы, не говорил бы глупых слов: «с опозданием» и т. д. в то время, когда живой человек разбился на наших глазах вдребезги. По этому же самому нам приятны и судьи, которые оправдали солдата, «растратившего патрон», и сказали: невиновен. По этому же самому приятны и мужики, которые наняли для нищих и для странных дом, купили дров, хотя и могли, на основании господствующей моды, вследствие которой «люби ближнего» значит: «чужая не приставай» или «не твое дело», – просто гнать нищих от своих ворот, говоря кротким голосом: «не прогневайся», «иди себе с богом прочь!» и т. д. Спрашивается: что же именно во всем этом приятного и в чем заключается эта приятность? Неужели только в том, чтобы понимать и знать, зачем существует то или другое амплуа на белом свете? – Нет, мне мало понимать все эти общественные амплуа, мне надо знать, что они хлопочут о том, чтобы мне было лучше. Зла, тьмы, тяготы, невежества и так довольно – все это мы воспроизведем без всяких поощрений и одобрений; для увеличения тягости и холода жизни не нужно никаких амплуа, и не стоит таким амплуа давать прибавки, хотя бы солонина достигла и семнадцати копеек за фунт. Нам надо добра, правды, облегчения жизни, ободрения того хорошего, что в нас есть; нам надо, чтобы все эти амплуа, хоть из пятого в десятое, знали и понимали, что такое значит слово «общее благо». Но ведь ужасно сказать: самое понятие, заключающееся в этом слове, исчезло совершенно изо всех амплуа, и мы, обыватели, не чувствуем смелости проявлять хорошие побуждения, убеждаемся, что они вышли из моды, что главное – не это, а «не твое дело» и «дороговизна съестных припасов». И стоит дьявольская тоска. Солонина «достигла» двадцати копеек – неизвестно отчего. Батюшка сидит дома и думает об улучшении быта – неизвестно с чего. В волости «наказывают» Ивана Родионова – неизвестно за что. Урядник едет рысью – «неизвестно куда и зачем…» Неизвестно, зачем прилетела птица под окно… Солнце светит… Солонина «достигает»… И становится, «неизвестно отчего», страшно…

Примечания

1

Египетская война. – Желая приостановить развитие национально-освободительного движения в Египте, англичане летом 1882 года начали военные действия. В июне 1882 года английский флот под командованием адмирала Сеймура бомбардировал Александрию – центр национально-освободительной борьбы египетского народа, армии и мелкой буржуазии против англо-французской колониальной экспансии. Египетские войска и народные массы оказали сопротивление английской агрессии. В сентябре 1882 года при Тель-эль-Кебире англичане одержали победу, и Египет стал английской колонией.

2

Сыновья солнца, братья луны, отцы вселенной… – Успенский приводит традиционные пышные титулы мусульманских властителей стран Ближнего Востока.

3

Лессепс, Фердинанд (1805–1894) – французский предприниматель, инженер, строитель Суэцкого канала. В 1879 году создал акционерное общество для прорытия Панамского канала, деятельность которого закончилась крахом и грандиозным политическим скандалом («панама»).

4

«Домового ли хоронят, ведьму ль замуж отдают?» – см. стихотворение А. С. Пушкина «Бесы» (1830). Последнее слово в оригинале: «выдают».