Жанр:

Классическая проза ХIX века

Автор:

Василий Андреевич Жуковский

«Стихотворения. Баллады. Сказки»

906

Описание

Перед вами книга из серии «Классика в школе», в которой собраны все произведения, изучающиеся в начальной, средней школе и старших классах. Не тратьте время на поиски литературных произведений, ведь в этих книгах есть все, что необходимо прочесть по школьной программе: и для чтения в классе, и для внеклассных заданий. Избавьте своего ребенка от длительных поисков и невыполненных уроков. В книгу включены стихотворения, баллады и сказки В. А. Жуковского, которые изучают в 5, 7, 9 и 10-м классах.

читать постранично

Настроики

Фон текста:

Текст
Текст
Текст
Текст

Аа
Roboto
Аа
Garamond
Аа
Fira Sans
Аа
Times

О милый друг! теперь с тобою радость! А я один – и мой печален путь; Живи, вкушай невинной жизни сладость; В душе не изменись; достойна счастья будь… Но не отринь, в толпе пленяемых тобою, Ты друга прежнего, увядшего душою; Веселья их дели – ему отрадой будь; Его, мой друг, не позабудь. О милый друг, нам рок велел разлуку: Дни, месяцы и годы пролетят, Вотще к тебе простру от сердца руку — Ни голос твой, ни взор меня не усладят. Но и вдали моя душа с твоей согласна; Любовь ни времени, ни месту не подвластна; Всегда, везде ты мой хранитель-ангел будь, Меня, мой друг, не позабудь. О милый друг, пусть будет прах холодный То сердце, где любовь к тебе жила: Есть лучший мир; там мы любить свободны; Туда моя душа уж все перенесла; Туда всечасное влечет меня желанье; Там свидимся опять; там наше воздаянье; Сей верой сладкою полна в разлуке будь — Меня, мой друг, не позабудь. 29 сентября 1811

Зелень нивы, рощи лепет, В небе жаворонка трепет, Теплый дождь, сверканье вод, — Вас назвавши, что прибавить? Чем иным тебя прославить, Жизнь души, весны приход? Вторая половина марта 1831

Шильонский узник

ПОВЕСТЬ

Замок Шильон – в котором с 1530 по 1537 заключен был знаменитый Бонивар, женевский гражданин, мученик веры и патриотизма – находится между Клараном и Вильневом, у самых восточных берегов Женевского озера (Лемана). Из окон его видны с одной стороны устье Роны, долина, ведущая к Сен-Морицу и Мартиньи, снежные Валлизские горы и высокие утесы Мельери; а с другой – Монтре, Шателар, Кларан, Веве, множество деревень и замков; пред ним расстилается необъятная равнина вод, ограниченная в отдалении низкими голубыми берегами, на которых, как светлые точки, сияют Лозанна, Морж и Ролль; а позади его падает с холма шумный поток. Он со всех сторон окружен озером, которого глубина в этом месте простирается до восьмисот французских футов. Можно подумать, что он выходит из воды, ибо совсем не видно утеса, служащего ему основанием: где кончится поверхность озера, там начинаются крепкие стены замка. Темница, в которой страдал несчастный Бонивар, до половины выдолблена в гранитном утесе: своды ее, поддерживаемые семью колоннами, опираются на дикую, необтесанную скалу; на одной из колонн висит еще то кольцо, к которому была прикреплена цепь Бониварова; а на полу, у подошвы той же колонны, заметна впадина, вытоптанная ногами несчастного узника, который столько времени принужден был ходить на цепи своей все по одному месту. Неподалеку от устья Роны, вливающейся в Женевское озеро, недалеко от Вильнева, находится небольшой островок, единственный на всем пространстве Лемана; он неприметен, когда плывешь по озеру, но его можно легко различить из окон замка.

I

Взгляните на меня: я сед; Но не от хилости и лет; Не страх незапный в ночь одну До срока дал мне седину. Я сгорблен, лоб наморщен мой; Но не труды, не хлад, не зной — Тюрьма разрушила меня. Лишенный сладостного дня, Дыша без воздуха, в цепях, Я медленно дряхлел и чах, И жизнь казалась без конца. Удел несчастного отца: За веру смерть и стыд цепей, Уделом стал и сыновей. Нас было шесть – пяти уж нет. Отец, страдалец с юных лет, Погибший старцем на костре, Два брата, падшие во пре, Отдав на жертву честь и кровь, Спасли души своей любовь. Три заживо схоронены На дне тюремной глубины — И двух сожрала глубина; Лишь я, развалина одна, Себе на горе уцелел, Чтоб их оплакивать удел.

II

На лоне вод стоит Шильон; Там в подземелье семь колонн Покрыты влажным мохом лет. На них печальный брезжит свет, Луч, ненароком с вышины Упавший в трещину стены И заронившийся во мглу. И на сыром тюрьмы полу Он светит тускло-одинок, Как над болотом огонек, Во мраке веющий ночном. Колонна каждая с кольцом; И цепи в кольцах тех висят; И тех цепей железо – яд; Мне в члены вгрызлося оно; Не будет ввек истреблено Клеймо, надавленное им. И день тяжел глазам моим, Отвыкнувшим с толь давних лет Глядеть на радующий свет; И к воле я душой остыл С тех пор, как брат последний был Убит неволей предо мной И рядом с мертвым я, живой, Терзался на полу тюрьмы.

III

Цепями теми были мы К колоннам тем пригвождены, Хоть вместе, но разлучены; Мы шагу не могли ступить, В глаза друг друга различить Нам бледный мрак тюрьмы мешал. Он нам лицо чужое дал — И брат стал брату незнаком. Была услада нам в одном: Друг другу голос подавать, Друг другу сердце пробуждать Иль былью славной старины, Иль звучной песнию войны — Но скоро то же и одно Во мгле тюрьмы истощено; Наш голос страшно одичал; Он хриплым отголоском стал Глухой тюремныя стены; Он не был звуком старины, В те дни, подобно нам самим, Могучим, вольным и живым. Мечта ль?.. но голос их и мой Всегда звучал мне как чужой.

IV

Из нас троих я старший был; Я жребий собственный забыл, Дыша заботою одной, Чтоб им не дать упасть душой. Наш младший брат, любовь отца… Увы! черты его лица И глаз умильная краса, Лазоревых как небеса, Напоминали нашу мать. Он был мне все, и увядать При мне был должен милый цвет, Прекрасный, как тот дневный свет, Который с неба мне светил, В котором я на воле жил. Как утро, был он чист и жив: Умом младенчески игрив, Беспечно весел сам с собой… Но перед горестью чужой Из голубых его очей Бежали слезы, как ручей.

V

Другой был столь же чист душой; Но дух имел он боевой: Могуч и крепок в цвете лет, Рад вызвать к битве целый свет И в первый ряд на смерть готов… Но без терпенья для оков. И он от звука их завял. Я чувствовал, как погибал, Как медленно в печали гас Наш брат, незримый нам, близ нас. Он был стрелок, жилец холмов, Гонитель вепрей и волков — И гроб тюрьма ему была; Неволи сила не снесла.

VI

Шильон Леманом окружен, И вод его со всех сторон Неизмерима глубина; В двойную волны и стена Тюрьмы совокупились там; Печальный свод, который нам Могилой заживо служил, Изрыт в скале подводной был; И день и ночь была слышна В него биющая волна И шум над нашей головой Струй, отшибаемых стеной. Случалось – бурей до окна Бывала взброшена волна, И брызгов дождь нас окроплял; Случалось – вихорь бушевал И содрогалася скала; И с жадностью душа ждала, Что рухнет и задавит нас; Свободой был бы смертный час.

VII

Середний брат наш – я сказал — Душой скорбел и увядал. Уныл, угрюм, ожесточен, От пищи отказался он: Еда тюремная жестка; Но для могучего стрелка Нужду переносить легко. Нам коз альпийских молоко Сменила смрадная вода; А хлеб наш был, какой всегда — С тех пор как цепи созданы — Слезами смачивать должны Невольники в своих цепях. Не от нужды скорбел и чах Мой брат: равно завял бы он, Когда б и негой окружен Без воли был… Зачем молчать? Он умер… я ж ему подать Руки не мог в последний час, Не мог закрыть потухших глаз; Вотще я цепи грыз и рвал — Со мною рядом умирал И умер брат мой, одинок; Я близко был и был далек. Я слышать мог, как он дышал, Как он дышать переставал, Как вздрагивал в цепях своих И как ужасно вдруг затих Во глубине тюремной мглы… Они, сняв с трупа кандалы, Его без гроба погребли В холодном лоне той земли, На коей он невольник был. Вотще я их в слезах молил, Чтоб брату там могилу дать, Где мог бы дневный луч сиять; То мысль безумная была, Но душу мне она зажгла: Чтоб волен был хоть в гробе он. «В темнице (мнил я) мертвых сон Не тих…» Но был ответ слезам Холодный смех; и брат мой там, В сырой земле тюрьмы, зарыт, И в головах его висит Пук им оставленных цепей: Убийц достойный мавзолей.

VIII

Но он – наш милый, лучший цвет, Наш ангел с колыбельных лет, Сокровище семьи родной, Он – образ матери душой И чистой прелестью лица, Мечта любимая отца, Он – для кого я жизнь щадил: Чтоб он бодрей в неволе был, Чтоб после мог и волен быть… Увы! он долго мог сносить С младенческою тишиной, С терпеньем ясным жребий свой; Не я ему – он для меня Подпорой был… вдруг день от дня Стал упадать, ослабевал, Грустил, молчал и молча вял. О Боже! Боже! страшно зреть, Как силится преодолеть Смерть человека… я видал, Как ратник в битве погибал; Я видел, как пловец тонул С доской, к которой он прильнул С надеждой гибнущей своей; Я зрел, как издыхал злодей С свирепой дикостью в чертах, С богохуленьем на устах, Пока их смерть не заперла: Но там был страх – здесь скорбь была, Болезнь глубокая души. Смиренным ангелом, в тиши, Он гас, столь кротко-молчалив, Столь безнадежно-терпелив, Столь грустно-томен, нежно-тих, Без слез, лишь помня о своих И обо мне… увы! он гас, Как радуга, пленяя нас, Прекрасно гаснет в небесах; Ни вздоха скорби на устах; Ни ропота на жребий свой; Лишь слово изредка со мной О наших прошлых временах, О лучших будущего днях, О упованье… но, объят Сей тратой, горшею из трат, Я был в свирепом забытьи. Вотще, кончаясь, он свои Терзанья смертные скрывал… Вдруг реже, трепетнее стал Дышать, и вдруг умолкнул он… Молчаньем страшным пробужден, Я вслушиваюсь… тишина! Кричу как бешеный… стена Откликнулась… и умер гул! Я цепь отчаянно рванул И вырвал… к брату… брата нет! Он на столбе – как вешний цвет, Убитый хладом, – предо мной Висел с поникшей головой. Я руку тихую поднял; Я чувствовал, как исчезал В ней след последней теплоты; И, мнилось, были отняты Все силы у души моей; Все страшно вдруг сперлося в ней; Я дико по тюрьме бродил — Но в ней покой ужасный был: Лишь веял от стены сырой Какой-то холод гробовой; И, взор на мертвого вперив, Я знал лишь смутно, что я жив. О! сколько муки в знанье том, Когда мы тут же узнаем, Что милому уже не быть, И миг сей мог я пережить! Не знаю – вера ль то была, Иль хладность к жизни жизнь спасла?

IX

Но что потом сбылось со мной, Не помню… свет казался тьмой, Тьма светом; воздух исчезал; В оцепенении стоял, Без памяти, без бытия, Меж камней хладным камнем я; И виделось, как в тяжком сне, Все бледным, темным, тусклым мне; Все в мутную слилося тень; То не было ни ночь, ни день, Ни тяжкий свет тюрьмы моей, Столь ненавистный для очей: То было тьма без темноты; То было бездна пустоты Без протяженья и границ; То были образы без лиц; То страшный мир какой-то был, Без неба, света и светил, Без времени, без дней и лет, Без промысла, без благ и бед, Ни жизнь, ни смерть – как сон гробов, Как океан без берегов, Задавленный тяжелой мглой, Недвижный, темный и немой.

X

Вдруг луч незапный посетил Мой ум… то голос птички был. Он умолкал; он снова пел; И мнилось, с неба он летел; И был утешно-сладок он. Им очарован, оживлен, Заслушавшись, забылся я; Но ненадолго… мысль моя Стезей привычною пошла; И я очнулся… и была Опять передо мной тюрьма, Молчанье то же, та же тьма; Как прежде, бледною струей Прокладывался луч дневной В стенную скважину ко мне… Но там же, в свете, на стене И мой певец воздушный был; Он трепетал, он шевелил Своим лазоревым крылом; Он озарен был ясным днем; Он пел приветно надо мной… Как много было в песни той! И все то было про меня! Ни разу до того я дня Ему подобного не зрел; Как я, казалось, он скорбел О брате и покинут был; И он с любовью навестил Меня тогда, как ни одним Уж сердцем не был я любим; И в сладость песнь его была: Душа невольно ожила. Но кто ж он сам был, мой певец? Свободный ли небес жилец? Или, недавно из цепей, По случаю к тюрьме моей, Играя в небе, залетел И о свободе мне пропел? Скажу ль?.. Мне думалось порой, Что у меня был не земной, А райский гость; что братний дух Порадовать мой взор и слух Примчался птичкою с небес… Но утешитель вдруг исчез; Он улетел в сиянье дня… Нет, нет, то не был брат… меня Покинуть так не мог бы он, Чтоб я, с ним дважды разлучен, Остался вдвое одинок, Как труп меж гробовых досок.

XI

Вдруг новое в судьбе моей: К душе тюремных сторожей Как будто жалость путь нашла; Дотоле их душа была Бесчувственней желез моих; И что разжалобило их, Что милость вымолило мне, Не знаю… но опять к стене Уже прикован не был я; Оборванная цепь моя На шее билася моей; И по тюрьме я вместе с ней Вдоль стен, кругом столбов бродил, Не смея братних лишь могил Дотронуться моей ногой, Чтобы последния земной Святыни там не оскорбить.

XII

И мне оковами прорыть Ступени удалось в стене; Но воля не входила мне И в мысли… я был сирота, Мир стал чужой мне, жизнь пуста, С тюрьмой я жизнь сдружил мою: В тюрьме я всю свою семью, Все, что знавал, все, что любил, Невозвратимо схоронил, И в области веселой дня Никто уж не жил для меня; Без места на пиру земном, Я был лишь лишний гость на нем, Как облако, при ясном дне Потерянное в вышине И в радостных его лучах Ненужное на небесах… Но мне хотелось бросить взор На красоту знакомых гор, На их утесы, их леса, На близкие к ним небеса.

XIII

Я их увидел – и оне Все были те ж: на вышине Веков создание – снега, Под ними Альпы и луга, И бездна озера у ног, И Роны блещущий поток Между зеленых берегов; И слышен был мне шум ручьев, Бегущих, бьющих по скалам; И по лазоревым водам Сверкали ясны облака; И быстрый парус челнока Между небес и вод летел; И хижины веселых сел, И кровы светлых городов Сквозь пар мелькали вдоль брегов… И я приметил островок: Прекрасен, свеж, но одинок В пространстве был он голубом; Цвели три дерева на нем; И горный воздух веял там По мураве и по цветам, И воды были там живей, И обвивалися нежней Кругом родных брегов оне. И видел я: к моей стене Челнок с пловцами приставал, Гостил у брега, отплывал И, при свободном ветерке Летя, скрывался вдалеке; И в облаках орел играл, И никогда я не видал Его столь быстрым – то к окну Спускался он, то в вышину Взлетал – за ним душа рвалась; И слезы новые из глаз Пошли, и новая печаль Мне сжала грудь… мне стало жаль Моих покинутых цепей. Когда ж на дно тюрьмы моей Опять сойти я должен был — Меня, казалось, обхватил Холодный гроб; казалось, вновь Моя последняя любовь, Мой милый брат передо мной Был взят несытою землей; Но как ни тяжко ныла грудь — Чтоб от страданья отдохнуть, Мне мрак тюрьмы отрадой был.

XIV

День приходил – день уходил — Шли годы – я их не считал; Я, мнилось, память потерял О переменах на земли. И люди наконец пришли Мне волю бедную отдать. За что и как? О том узнать И не помыслил я – давно Считать привык я за одно: Без цепи ль я, в цепи ль я был, Я безнадежность полюбил; И им я холодно внимал, И равнодушно цепь скидал, И подземелье стало вдруг Мне милой кровлей… там все друг, Все однодомец было мой: Паук темничный надо мной Там мирно ткал в моем окне; За резвой мышью при луне Я там подсматривать любил; Я к цепи руку приучил; И… столь себе неверны мы!.. Когда за дверь своей тюрьмы На волю я перешагнул — Я о тюрьме своей вздохнул. 1821–1822

Баллады

Людмила

«Где ты, милый? Что с тобою? С чужеземною красою, Знать, в далекой стороне Изменил, неверный, мне; Иль безвременно могила Светлый взор твой угасила». Так Людмила, приуныв, К персям очи преклонив, На распутии вздыхала. «Возвратится ль он, – мечтала, — Из далеких, чуждых стран С грозной ратию славян?» Пыль туманит отдаленье; Светит ратных ополченье; Топот, ржание коней; Трубный треск и стук мечей; Прахом панцири покрыты; Шлемы лаврами обвиты; Близко, близко ратных строй; Мчатся шумною толпой Жены, чада, обрученны… «Возвратились незабвенны!..» А Людмила?.. Ждет-пождет… «Там дружину он ведет; Сладкий час – соединенье!..» Вот проходит ополченье; Миновался ратных строй… Где ж, Людмила, твой герой? Где твоя, Людмила, радость? Ах! прости, надежда-сладость! Все погибло: друга нет. Тихо в терем свой идет, Томну голову склонила: «Расступись, моя могила; Гроб, откройся; полно жить; Дважды сердцу не любить». «Что с тобой, моя Людмила? — Мать со страхом возопила. — О, спокой тебя творец!» — «Милый друг, всему конец; Что прошло – невозвратимо; Небо к нам неумолимо; Царь небесный нас забыл… Мне ль он счастья не сулил? Где ж обетов исполненье? Где святое провиденье? Нет, немилостив творец; Все прости; всему конец». «О, Людмила, грех роптанье; Скорбь – создателя посланье; Зла создатель не творит; Мертвых стон не воскресит». — «Ах! родная, миновалось! Сердце верить отказалось! Я ль, с надеждой и мольбой, Пред иконою святой Не точила слез ручьями? Нет, бесплодными мольбами Не призвать минувших дней; Не цвести душе моей. Рано жизнью насладилась, Рано жизнь моя затмилась, Рано прежних лет краса. Что взирать на небеса? Что молить неумолимых? Возвращу ль невозвратимых?» — «Царь небес, то скорби глас! Дочь, воспомни смертный час; Кратко жизни сей страданье; Рай – смиренным воздаянье, Ад – бунтующим сердцам, Будь послушна небесам». «Что, родная, муки ада? Что небесная награда? С милым вместе – всюду рай, С милым розно – райский край Безотрадная обитель. Нет, забыл меня спаситель!» — Так Людмила жизнь кляла, Так творца на суд звала… Вот уж солнце за горами; Вот усыпала звездами Ночь спокойный свод небес; Мрачен дол, и мрачен лес. Вот и месяц величавый Встал над тихою дубравой: То из облака блеснет, То за облако зайдет, С гор простерты длинны тени; И лесов дремучих сени, И зерцало зыбких вод, И небес далекий свод В светлый сумрак облеченны… Спят пригорки отдаленны, Бор заснул, долина спит… Чу!.. полночный час звучит. Потряслись дубов вершины; Вот повеял от долины Перелетный ветерок… Скачет по полю седок: Борзый конь и ржет и пышет. Вдруг… идут… (Людмила слышит) На чугунное крыльцо… Тихо брякнуло кольцо… Тихим шепотом сказали… (Все в ней жилки задрожали.) То знакомый голос был, То ей милый говорил: «Спит иль нет моя Людмила? Помнит друга иль забыла? Весела иль слезы льет? Встань, жених тебя зовет». — «Ты ль? Откуда в час полночи? Ах! едва прискорбны очи Не потухнули от слез. Знать, трону́лся царь небес Бедной девицы тоскою? Точно ль милый предо мною? Где же был? Какой судьбой Ты опять в стране родной?» «Близ Наревы дом мой тесный. Только месяц поднебесный Над долиною взойдет, Лишь полночный час пробьет — Мы коней своих седлаем, Темны кельи покидаем. Поздно я пустился в путь, Ты моя; моею будь… Чу! совы пустынной крики. Слышишь? Пенье, брачны лики. Слышишь? Борзый конь заржал. Едем, едем, час настал». «Переждем хоть время ночи; Ветер встал от полуночи; Хладно в поле, бор шумит; Месяц тучами закрыт». — «Ветер буйный перестанет; Стихнет бор, луна проглянет; Едем, нам сто верст езды. Слышишь? Конь грызет бразды, Бьет копытом с нетерпенья. Миг нам страшен замедленья; Краткий, краткий дан мне срок; Едем, едем, путь далек». «Ночь давно ли наступила? Полночь только что пробила. Слышишь? Колокол гудит». — «Ветер стихнул: бор молчит; Месяц в водный ток глядится; Мигом борзый конь домчится». — «Где ж, скажи, твой тесный дом?» — «Там, в Литве, краю чужом: Хладен, тих, уединенный, Свежим дерном покровенный; Саван, крест, и шесть досток, Едем, едем, путь далек». Мчатся всадник и Людмила. Робко дева обхватила Друга нежною рукой, Прислонясь к нему главой. Скоком, лётом по долинам, По буграм и по равнинам; Пышет конь, земля дрожит; Брызжут искры от копыт; Пыль катится вслед клубами; Скачут мимо них рядами Рвы, поля, бугры, кусты; С громом зыблются мосты. «Светит месяц, дол сребрится; Мертвый с девицею мчится; Путь их к келье гробовой. Страшно ль, девица, со мной?» — «Что до мертвых? что до гроба? Мертвых дом земли утроба». — «Чу! в лесу потрясся лист. Чу! в глуши раздался свист. Черный ворон встрепенулся; Вздрогнул конь и отшатнулся; Вспыхнул в поле огонек». — «Близко ль, милый?» – «Путь далек». Слышат шорох тихих теней: В час полуночных видений, В дыме облака, толпой, Прах оставя гробовой С поздним месяца восходом, Легким, светлым хороводом В цепь воздушную свились; Вот за ними понеслись; Вот поют воздушны лики: Будто в листьях повилики Вьется легкий ветерок; Будто плещет ручеек. Светит месяц, дол сребрится; Мертвый с девицею мчится; Путь их к келье гробовой. «Страшно ль, девица, со мной?» — «Что до мертвых? что до гроба? Мертвых дом земли утроба». — «Конь, мой конь, бежит песок; Чую ранний ветерок; Конь, мой конь, быстрее мчися; Звезды утренни зажглися. Месяц в облаке потух. Конь, мой конь, кричит петух». «Близко ль, милый?» – «Вот примчались». Слышат: сосны зашатались; Слышат: спал с ворот запор; Борзый конь стрелой на двор. Что же, что в очах Людмилы? Камней ряд, кресты, могилы, И среди них божий храм. Конь несется по гробам; Стены звонкий вторят топот; И в траве чуть слышный шепот, Как усопших тихий глас… Вот денница занялась. Что же чудится Людмиле?.. К свежей конь примчась могиле Бух в нее и с седоком. Вдруг – глухой подземный гром; Страшно доски затрещали; Кости в кости застучали; Пыль взвилася; обруч хлоп; Тихо, тихо вскрылся гроб… Что же, что в очах Людмилы?.. Ах, невеста, где твой милый? Где венчальный твой венец? Дом твой – гроб; жених – мертвец. Видит труп оцепенелый; Прям, недвижим, посинелый, Длинным саваном обвит. Страшен милый прежде вид; Впалы мертвые ланиты; Мутен взор полуоткрытый; Руки сложены крестом. Вдруг привстал… манит перстом… «Кончен путь: ко мне, Людмила; Нам постель – темна могила; За́вес – саван гробовой; Сладко спать в земле сырой». Что ж Людмила?.. Каменеет, Меркнут очи, кровь хладеет, Пала мертвая на прах. Стон и вопли в облаках; Визг и скрежет под землею; Вдруг усопшие толпою Потянулись из могил; Тихий, страшный хор завыл: «Смертных ропот безрассуден; Царь всевышний правосуден; Твой услышал стон творец; Час твой бил, настал конец». 1808

Кассандра[2]

Все в обители Приама Возвещало брачный час, Запах роз и фимиама, Гимны дев и лирный глас. Спит гроза минувшей брани, Щит, и меч, и конь забыт, Облечен в пурпурны ткани С Поликсеною Пелид. Девы, юноши четами По узорчатым коврам, Украшенные венками, Идут веселы во храм; Стогны дышат фимиамом; В злато царский дом одет; Снова счастье над Пергамом… Для Кассандры счастья нет. Уклонясь от лирных звонов, Нелюдима и одна Дочь Приама в Аполлонов Древний лес удалена. Сводом лавров осененна, Сбросив жрический покров, Провозвестница священна Так роптала на богов: «Там шумят веселых волны; Всем душа оживлена; Мать, отец надеждой полны; В храм сестра приведена. Я одна мечты лишенна; Ужас мне – что радость там; Вижу, вижу: окрыленна Мчится Гибель на Пергам. Вижу факел – он светлеет Не в Гименовых руках; И не жертвы пламя рдеет На сгущенных облаках; Зрю пиров уготовленье… Но… горе́, по небесам Слышно бога приближенье, Предлетящего бедам. И вотще мое стенанье, И печаль моя мне стыд: Лишь с пустынями страданье Сердце сирое делит. От счастливых отчужденна, Веселящимся позор, Я тобой всех благ лишенна, О предведения взор! Что Кассандре дар вещанья В сем жилище скромных чад Безмятежного незнанья, И блаженных им стократ? Ах! почто она предвидит То, чего не отвратит?.. Неизбежное приидет, И грозящее сразит. И спасу ль их, открывая Близкий ужас их очам? Лишь незнанье – жизнь прямая; Знанье – смерть прямая нам. Феб, возьми твой дар опасный, Очи мне спеши затмить; Тяжко истины ужасной Смертною скуделью быть… Я забыла славить радость, Став пророчицей твоей. Слепоты погибшей сладость, Мирный мрак минувших дней, С вами скрылись наслажденья! Он мне будущее дал, Но веселие мгновенья Настоящего отнял. Никогда покров венчальный Мне главы не осенит: Вижу факел погребальный; Вижу: ранний гроб открыт. Я с родными скучну младость Всю утратила в тоске — Ах, могла ль делить их радость, Видя скорбь их вдалеке? Их ласкает ожиданье; Жизнь, любовь передо мной; Всё окрест очарованье — Я одна мертва душой. Для меня весна напрасна; Мир цветущий пуст и дик. Ах! сколь жизнь тому ужасна, Кто во глубь ее проник! Сладкий жребий Поликсены! С женихом рука с рукой, Взор, любовью распаленный, И гордясь сама собой, Благ своих не постигает: В сновидениях златых И бессмертья не желает За один с Пелидом миг. И моей любви открылся Тот, кого мы ждем душой: Милый взор ко мне стремился, Полный страстною тоской… Но – для нас перед богами Брачный гимн не возгремит; Вижу: грозно между нами Тень стигийская стоит. Духи, бледною толпою Покидая мрачный ад, Вслед за мной и предо мною, Неотступные, летят; В резвы юношески лики Вносят ужас за собой; Внемля радостные клики, Внемлю их надгробный вой. Там сокрытый блеск кинжала; Там убийцы взор горит; Там невидимого жала Яд погибелью грозит. Всё предчувствуя и зная, В страшный путь сама иду: Ты падешь, страна родная; Я в чужбине гроб найду…» И слова еще звучали… Вдруг… шумит священный лес… И зефиры глас примчали: «Пал великий Ахиллес!» Машут Фурии змиями, Боги мчатся к небесам… И карающий громами Грозно смотрит на Пергам. 1809

Светлана

А. А. Воейковой

Раз в крещенский вечерок Девушки гадали: За ворота башмачок, Сняв с ноги, бросали; Снег пололи; под окном Слушали; кормили Счетным курицу зерном; Ярый воск топили; В чашу с чистою водой Клали перстень золотой, Серьги изумрудны; Расстилали белый плат И над чашей пели в лад Песенки подблюдны. Тускло светится луна В сумраке тумана — Молчалива и грустна Милая Светлана. «Что, подруженька, с тобой? Вымолви словечко; Слушай песни круговой; Вынь себе колечко. Пой, красавица: «Кузнец, Скуй мне злат и нов венец, Скуй кольцо златое; Мне венчаться тем венцом, Обручаться тем кольцом При святом налое». «Как могу, подружки, петь? Милый друг далёко; Мне судьбина умереть В грусти одинокой. Год промчался – вести нет; Он ко мне не пишет; Ах! а им лишь красен свет, Им лишь сердце дышит… Иль не вспомнишь обо мне? Где, в какой ты стороне? Где твоя обитель? Я молюсь и слезы лью! Утоли печаль мою, Ангел-утешитель». Вот в светлице стол накрыт Белой пеленою; И на том столе стоит Зеркало с свечою; Два прибора на столе. «Загадай, Светлана; В чистом зеркала стекле В полночь, без обмана Ты узнаешь жребий свой; Стукнет в двери милый твой Легкою рукою; Упадет с дверей запор; Сядет он за свой прибор Ужинать с тобою». Вот красавица одна; К зеркалу садится; С тайной робостью она В зеркало глядится; Тёмно в зеркале; кругом Мертвое молчанье; Свечка трепетным огнем Чуть лиет сиянье… Робость в ней волнует грудь, Страшно ей назад взглянуть, Страх туманит очи… С треском пыхнул огонек, Крикнул жалобно сверчок, Вестник полуночи. Подпершися локотком, Чуть Светлана дышит. Вот… легохонько замком Кто-то стукнул, слышит; Робко в зеркало глядит: За ее плечами Кто-то, чудилось, блестит Яркими глазами… Занялся от страха дух… Вдруг в ее влетает слух Тихий, легкий шепот: «Я с тобой, моя краса; Укротились небеса; Твой услышан ропот!» Оглянулась… милый к ней Простирает руки. «Радость, свет моих очей, Нет для нас разлуки. Едем! Поп уж в церкви ждет С дьяконом, дьячками; Хор венчальну песнь поет; Храм блестит свечами». Был в ответ умильный взор; Идут на широкий двор, В ворота тесовы; У ворот их санки ждут; С нетерпенья кони рвут Повода шелковы. Сели… кони с места враз; Пышут дым ноздрями; От копыт их поднялась Вьюга над санями. Скачут… пусто все вокруг, Степь в очах Светланы; На луне туманный круг; Чуть блестят поляны. Сердце вещее дрожит; Робко дева говорит: «Что ты смолкнул, милый?» Ни полслова ей в ответ: Он глядит на лунный свет, Бледен и унылый. Кони мчатся по буграм; Топчут снег глубокий… Вот в сторонке божий храм Виден одинокий; Двери вихорь отворил; Тьма людей во храме; Яркий свет паникадил Тускнет в фимиаме; На средине черный гроб; И гласит протяжно поп: «Буди взят могилой!» Пуще девица дрожит; Кони мимо; друг молчит, Бледен и унылый. Вдруг метелица кругом; Снег валит клоками; Черный вран, свистя крылом, Вьется над санями; Ворон каркает: печаль! Кони торопливы Чутко смотрят в темну даль, Подымая гривы; Брезжит в поле огонек; Виден мирный уголок, Хижинка под снегом. Кони борзые быстрей, Снег взрывая, прямо к ней Мчатся дружным бегом. Вот примчалися… и вмиг Из очей пропали: Кони, сани и жених Будто не бывали. Одинокая, впотьмах, Брошена от друга, В страшных девица местах; Вкруг метель и вьюга. Возвратиться – следу нет… Виден ей в избушке свет: Вот перекрестилась; В дверь с молитвою стучит… Дверь шатнулася… скрыпит… Тихо растворилась. Что ж?.. В избушке гроб; накрыт Белою запоной; Спасов лик в ногах стоит; Свечка пред иконой… Ах! Светлана, что с тобой? В чью зашла обитель? Страшен хижины пустой Безответный житель. Входит с трепетом, в слезах; Пред иконой пала в прах, Спасу помолилась; И с крестом своим в руке, Под святыми в уголке Робко притаилась. Все утихло… вьюги нет… Слабо свечка тлится, То прольет дрожащий свет, То опять затмится… Все в глубоком, мертвом сне, Страшное молчанье… Чу, Светлана!.. в тишине Легкое журчанье… Вот глядит: к ней в уголок Белоснежный голубок С светлыми глазами, Тихо вея, прилетел, К ней на перси тихо сел, Обнял их крылами. Смолкло все опять кругом… Вот Светлане мнится, Что под белым полотном Мертвый шевелится… Сорвался покров; мертвец (Лик мрачнее ночи) Виден весь – на лбу венец, Затворёны очи. Вдруг… в устах сомкнутых стон; Силится раздвинуть он Руки охладелы… Что же девица?.. Дрожит… Гибель близко… но не спит Голубочек белый. Встрепенулся, развернул Легкие он крилы; К мертвецу на грудь вспорхнул… Всей лишенный силы, Простонав, заскрежетал Страшно он зубами И на деву засверкал Грозными очами… Снова бледность на устах; В закатившихся глазах Смерть изобразилась… Глядь, Светлана… о творец! Милый друг ее – мертвец! Ах!.. и пробудилась. Где ж?.. У зеркала, одна Посреди светлицы; В тонкий занавес окна Светит луч денницы; Шумным бьет крылом петух, День встречая пеньем; Все блестит… Светланин дух Смутен сновиденьем. «Ах! ужасный, грозный сон! Не добро вещает он — Горькую судьбину; Тайный мрак грядущих дней, Что сулишь душе моей, Радость иль кручину?» Села (тяжко ноет грудь!) Под окном Светлана; Из окна широкий путь Виден сквозь тумана; Снег на солнышке блестит, Пар алеет тонкий… Чу!.. в дали пустой гремит Колокольчик звонкий; На дороге снежный прах; Мчат, как будто на крылах, Санки кони рьяны; Ближе; вот уж у ворот; Статный гость к крыльцу идет… Кто?.. Жених Светланы. Что же твой, Светлана, сон, Прорицатель муки? Друг с тобой; все тот же он В опыте разлуки; Та ж любовь в его очах, Те ж приятны взоры; Те ж на сладостных устах Милы разговоры. Отворяйся ж, божий храм; Вы летите к небесам, Верные обеты; Соберитесь, стар и млад; Сдвинув звонки чаши, в лад Пойте: многи леты! ***** Улыбнись, моя краса, На мою балладу; В ней большие чудеса, Очень мало складу. Взором счастливый твоим, Не хочу и славы; Слава – нас учили – дым; Свет – судья лукавый. Вот баллады толк моей: «Лучший друг нам в жизни сей Вера в провиденье. Благ зиждителя закон: Здесь несчастье – лживый сон; Счастье – пробужденье». О! не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана… Будь, создатель, ей покров! Ни печали рана, Ни минутной грусти тень К ней да не коснется; В ней душа как ясный день; Ах! да пронесется Мимо – Бедствия рука; Как приятный ручейка Блеск на лоне луга, Будь вся жизнь ее светла, Будь веселость, как была, Дней ее подруга. 1808–1812

Пустынник

«Веди меня, пустыни житель, Святой анахорет; Близка желанная обитель; Приветный вижу свет. Устал я; тьма кругом густая; Запал в глуши мой след; Безбрежней, мнится, степь пустая, Чем дале я вперед». «Мой сын (в ответ пустыни житель), Ты призраком прельщен: Опасен твой путеводитель — Над бездной светит он. Здесь чадам нищеты бездомным Отверзта дверь моя, И скудных благ уделом скромным Делюсь от сердца я. Войди в гостеприимну келью; Мой сын, перед тобой И брашно с жесткою постелью И сладкий мой покой. Есть стадо… но безвинных кровью Руки я не багрил: Меня творец своей любовью Щадить их научил. Обед снимаю непорочный С пригорков и полей; Деревья плод дают мне сочный, Питье дает ручей. Войди ж в мой дом – забот там чужды; Нет блага в суете; Нам малые даны здесь нужды; На малый миг и те». Как свежая роса денницы, Был сладок сей привет; И робкий гость, склоня зеницы, Идет за старцем вслед. В дичи глухой, непроходимой Его таился кров — Приют для сироты гонимой, Для странника покров. Непышны в хижине уборы, Там бедность и покой; И скрыпнули дверей растворы Пред мирною четой. И старец зрит гостеприимный, Что гость его уныл, И светлый огонек он в дымной Печурке разложил. Плоды и зелень предлагает С приправой добрых слов; Беседой скуку озлащает Медлительных часов. Кружится резвый кот пред ними; В углу кричит сверчок; Трещит меж листьями сухими Блестящий огонек. Но молчалив пришлец угрюмый; Печаль в его чертах; Душа полна прискорбной думы; И слезы на глазах. Ему пустынник отвечает Сердечною тоской. «О юный странник, что смущает Так рано твой покой? Иль быть убогим и бездомным Творец тебе судил? Иль предан другом вероломным? Или вотще любил? Увы! спокой себя: презренны Утехи благ земных; А тот, кто плачет, их лишенный, Еще презренней их. Приманчив дружбы взор лукавый: Но ах! как тень, вослед Она за счастием, за славой, И прочь от хилых бед. Любовь… любовь, Прелест игрою Отрава сладких слов, Незрима в мире; лишь порою Живет у голубков. Но, друг, ты робостью стыдливой Свой нежный пол открыл». И очи странник торопливый, Краснея, опустил. Краса сквозь легкий проникает Стыдливости покров; Так утро тихое сияет Сквозь завес облаков. Трепещут перси; взор склоненный; Как роза, цвет ланит… И деву-прелесть изумленный Отшельник в госте зрит. «Простишь ли, старец, дерзновенье, Что робкою стопой Вошла в твое уединенье, Где бог один с тобой? Любовь надежд моих губитель, Моих виновник бед; Ищу покоя, но мучитель Тоска за мною вслед. Отец мой знатностию, славой И пышностью гремел; Я дней его была забавой; Он все во мне имел. И рыцари стеклись толпою: Мне предлагали в дар Те чистый, сходный с их душою, А те притворный жар. И каждый лестью вероломной Привлечь меня мечтал… Но в их толпе Эдвин был скромный; Эдвин, любя, молчал. Ему с смиренной нищетою Судьба одно дала: Пленять высокою душою; И та моей была. Роса на розе, цвет душистый Фиалки полевой Едва сравниться могут с чистой Эдвиновой душой. Но цвет с небесною росою Живут единый миг: Он одарен был их красою, Я легкостию их. Я гордой, хладною казалась; Но мил он втайне был; Увы! любя, я восхищалась, Когда он слезы лил. Несчастный! он не снес презренья; В пустыню он помчал Свою любовь, свои мученья — И там в слезах увял. Но я виновна; мне страданье; Мне увядать в слезах; Мне будь пустыня та изгнанье, Где скрыт Эдвинов прах. Над тихою его могилой Конец свой встречу я — И приношеньем тени милой Пусть будет жизнь моя». «Мальвина!» – старец восклицает, И пал к ее ногам… О чудо! их Эдвин лобзает; Эдвин пред нею сам. «Друг незабвенный, друг единый! Опять, навек я твой! Полна душа моя Мальвиной — И здесь дышал тобой. Забудь о прошлом; нет разлуки; Сам бог вещает нам: Всё в жизни, радости и муки Отныне пополам. Ах! будь и самый час кончины Для двух сердец один: Да с милой жизнию Мальвины Угаснет и Эдвин». 1812

Ивиковы журавли

На Посидонов пир веселый, Куда стекались чада Геелы[3] лы Зреть бег коней и бой певцов, Шел Ивик, скромный друг богов. Ему с крылатою мечтою Послал дар песней Аполлон: И с лирой, с легкою клюкою, Шел, вдохновенный, к Истму он. Уже его открыли взоры Вдали Акрокоринф и горы, Слиянны с синевой небес. Он входит в Посидонов лес… Все тихо: лист не колыхнется; Лишь журавлей по вышине Шумящая станица вьется В страны полуденны к весне. «О спутники, ваш рой крылатый, Досель мой верный провожатый, Будь добрым знамением мне. Сказав: прости! родной стране, Чужого брега посетитель, Ищу приюта, как и вы; Да отвратит Зевес-хранитель Беду от странничьей главы». И с твердой верою в Зевеса Он в глубину вступает леса; Идет заглохшею тропой… И зрит убийц перед собой. Готов сразиться он с врагами; Но час судьбы его приспел: Знакомый с лирными струнами, Напрячь он лука не умел. К богам и к людям он взывает… Лишь эхо стоны повторяет — В ужасном лесе жизни нет. «И так погибну в цвете лет, Истлею здесь без погребенья И не оплакан от друзей; И сим врагам не будет мщенья, Ни от богов, ни от людей». И он боролся уж с кончиной… Вдруг… шум от стаи журавлиной; Он слышит (взор уже угас) Их жалобно-стенящий глас. «Вы, журавли под небесами, Я вас в свидетели зову! Да грянет, привлеченный вами, Зевесов гром на их главу». И труп узрели обнаженный: Рукой убийцы искаженны Черты прекрасного лица. Коринфский друг узнал певца. «И ты ль недвижим предо мною? И на главу твою, певец, Я мнил торжественной рукою Сосновый положить венец». И внемлют гости Посидона, Что пал наперсник Аполлона… Вся Греция поражена; Для всех сердец печаль одна. И с диким ревом исступленья Пританов окружил народ, И во́пит: «Старцы, мщенья, мщенья! Злодеям казнь, их сгибни род!» Но где их след? Кому приметно Лицо врага в толпе несметной Притекших в Посидонов храм? Они ругаются богам. И кто ж – разбойник ли презренный Иль тайный враг удар нанес? Лишь Гелиос то зрел священный[4] Все озаряющий с небес. С подъятой, может быть, главою, Между шумящею толпою, Злодей сокрыт в сей самый час И хладно внемлет скорби глас; Иль в капище, склонив колени, Жжет ладан гнусною рукой; Или теснится на ступени Амфитеатра за толпой, Где, устремив на сцену взоры (Чуть могут их сдержать подпоры), Пришед из ближних, дальних стран, Шумя, как смутный океан, Над рядом ряд, сидят народы; И движутся, как в бурю лес, Людьми кипящи переходы, Всходя до синевы небес. И кто сочтет разноплеменных, Сим торжеством соединенных? Пришли отвсюду: от Афин, От древней Спарты, от Микин, С пределов Азии далекой, С Эгейских вод, с Фракийских гор… И сели в тишине глубокой, И тихо выступает хор[5]. По древнему обряду, важно, Походкой мерной и протяжной, Священным страхом окружен, Обходит вкруг театра он. Не шествуют так персти чада; Не здесь их колыбель была. Их стана дивная громада Предел земного перешла. Идут с поникшими главами И движут тощими руками Свечи, от коих темный свет; И в их ланитах крови нет; Их мертвы лица, очи впалы; И свитые меж их власов Эхидны движут с свистом жалы, Являя страшный ряд зубов. И стали вкруг, сверкая взором; И гимн запели диким хором, В сердца вонзающий боязнь; И в нем преступник слышит: казнь! Гроза души, ума смутитель, Эриний страшный хор гремит; И, цепенея, внемлет зритель, И лира, онемев, молчит: «Блажен, кто незнаком с виною, Кто чист младенчески душою! Мы не дерзнем ему вослед; Ему чужда дорога бед… Но вам, убийцы, горе, горе! Как тень, за вами всюду мы, С грозою мщения во взоре, Ужасные созданья тьмы. Не мните скрыться – мы с крылами; Вы в лес, вы в бездну – мы за вами; И, спутав вас в своих сетях, Растерзанных бросаем в прах. Вам покаянье не защита; Ваш стон, ваш плач – веселье нам; Терзать вас будем до Коцита, Но не покинем вас и там». И песнь ужасных замолчала; И над внимавшими лежала, Богинь присутствием полна, Как над могилой, тишина. И тихой, мерною стопою Они обратно потекли, Склонив главы, рука с рукою, И скрылись медленно вдали. И зритель – зыблемый сомненьем Меж истиной и заблужденьем — Со страхом мнит о Силе той, Которая, во мгле густой Скрываяся, неизбежима, Вьет нити роковых сетей, Во глубине лишь сердца зрима, Но скрыта от дневных лучей. И всё, и всё еще в молчанье… Вдруг на ступенях восклицанье: «Парфений, слышишь?.. Крик вдали — То Ивиковы журавли!..» И небо вдруг покрылось тьмою; И воздух весь от крыл шумит; И видят… черной полосою Станица журавлей летит. «Что? Ивик!..» Все поколебалось — И имя Ивика помчалось Из уст в уста… шумит народ, Как бурная пучина вод. «Наш добрый Ивик! наш сраженный Врагом незнаемым поэт!.. Что, что в сем слове сокровенно? И что сих журавлей полет?» И всем сердцам в одно мгновенье, Как будто свыше откровенье, Блеснула мысль: «Убийца тут; То Эвменид ужасных суд; Отмщенье за певца готово; Себе преступник изменил. К суду и тот, кто молвил слово, И тот, кем он внимаем был!» И бледен, трепетен, смятенный, Внезапной речью обличенный, Исторгнут из толпы злодей: Перед седалище судей Он привлечен с своим клевретом; Смущенный вид, склоненный взор И тщетный плач был их ответом; И смерть была им приговор. 1813

Варвик

Никто не зрел, как ночью бросил в волны Эдвина злой Варвик; И слышали одни брега безмолвны Младенца жалкий крик. От подданных погибшего губитель Владыкой признан был — И в Ирлингфор уже как повелитель Торжественно вступил. Стоял среди цветущия равнины Старинный Ирлингфор, И пышные с высот его картины Повсюду видел взор. Авон, шумя под древними стенами, Их пеной орошал, И низкий брег с лесистыми холмами В струях его дрожал. Там пламенел брегов на тихом склоне Закат сквозь редкий лес; И трепетал во дремлющем Авоне С звездами свод небес. Вдали, вблизи рассыпанные села Дымились по утрам; От резвых стад равнина вся шумела, И вторил лес рогам. Спешил, с пути прохожий совратяся, На Ирлингфор взглянуть, И, красотой картин его пленяся, Он забывал свой путь. Один Варвик был чужд красам природы: Вотще в его глазах Цветут леса, вияся блещут воды, И радость на лугах. И устремить, трепещущий, не смеет Он взора на Авон: Оттоль зефир во слух убийцы веет Эдвинов жалкий стон. И в тишине безмолвной полуночи Все тот же слышен крик, И чудятся блистающие очи И бледный, странный лик. Вотще Варвик с родных брегов уходит — Приюта в мире нет: Страшилищем ужасным совесть бродит Везде за ним вослед. И он пришел опять в свою обитель: А сладостный покой, И бедности веселый посетитель, В дому его чужой. Часы стоят, окованы тоскою; А месяцы бегут… Бегут – и день убийства за собою Невидимо несут. Он наступил; со страхом провожает Варвик ночную тень: Дрожи! (ему глас совести вещает) Эдвинов смертный день! Ужасный день: от молний небо блещет; Отвсюду вихрей стон; Дождь ливмя льет; волнами с воем плещет Разлившийся Авон. Вотще Варвик, среди веселий шума, Цеди́т в бокал вино: С ним за столом садится рядом Дума, — Питье отравлено́. Тоскующий и грозный призрак бродит В толпе его гостей; Везде пред ним; с лица его не сводит Пронзительных очей. И день угас, Варвик спешит на ложе… Но и в тиши ночной, И на одре уединенном то же; Там сон, а не покой. И мнит он зреть пришельца из могилы, Тень брата пред собой; В чертах болезнь, лик бледный, взор унылый И голос гробовой. Таков он был, когда встречал кончину; И тот же слышен глас, Каким молил он быть отцом Эдвину Варвика в смертный час: «Варвик, Варвик, свершил ли данно слово? Исполнен ли обет? Варвик, Варвик, возмездие готово, Готов ли твой ответ?» Воспрянул он – глас смолкнул – разъяренно Один во мгле ночной Ревел Авон, – но для души смятенной Был сладок бури вой. Но вдруг – и въявь средь шума и волненья Раздался смутный крик: «Спеши, Варвик, спастись от потопленья; Беги, беги, Варвик!» И к берегу он мчится – под стеною Уже Авон кипит; Глухая ночь; одето небо мглою; И месяц в тучах скрыт. И молит он с подъятыми руками: «Спаси, спаси, творец!» И вдруг – мелькнул челнок между волнами, И в челноке пловец. Варвик зовет, Варвик манит рукою — Не внемля шума волн, Пловец сидит спокойно над кормою И правит к брегу челн. И с трепетом Варвик в челнок садится — Стрелой помчался он… Молчит пловец… молчит Варвик… вот, мнится, Им слышен тяжкий стон. На спутника уставил кормщик очи: «Не слышался ли крик?» — «Нет; просвистал в твой парус ветер ночи, — Смутясь, сказал Варвик, — Правь, кормщик, правь, не скоро челн домчится, Гроза со всех сторон». Умолкнули… плывут… вот снова, мнится, Им слышен тяжкий стон. «Младенца крик! Он борется с волною; На помощь он зовет!» — «Правь, кормщик, правь, река покрыта мглою, Кто там его найдет?» «Варвик, Варвик, час смертный зреть ужасно; Ужасно умирать; Варвик, Варвик, младенцу ли напрасно Тебя на помощь звать? Во мгле ночной он бьется меж водами; Облит он хладом волн; Еще его не видим мы очами; Но он… наш видит челн!» И снова крик слабеющий, дрожащий, И близко челнока… Вдруг в высоте рог месяца блестящий Прорезал облака; И с яркими слиялася лучами, Как дым прозрачный, мгла, Зрят на скале дитя между волнами; И тонет уж скала. Пловец гребет; челнок летит стрелою; В смятении Варвик; И озарен младенца лик луною; И страшно бледен лик. Варвик дрожит – и руку, страха полный, К младенцу протянул — И со скалы спрыгнув младенец в волны, К его руке прильнул. И вмиг… дитя, челнок, пловец незримы; В руках его мертвец; Эдвинов труп, холодный, недвижимый, Тяжелый, как свинец. Утихло все – и небеса и волны: Исчез в водах Варвик; Лишь слышали одни брега безмолвны Убийцы страшный крик. 1814

Эолова арфа

Владыко Морвены, Жил в дедовском замке могучий Ордал; Над озером стены Зубчатые замок с холма возвышал; Прибрежны дубравы Склонялись к водам, И стлался кудрявый Кустарник по злачным окрестным холмам. Спокойствие сеней Дубравных там часто лай псов нарушал; Рогатых еленей И вепрей и ланей могучий Ордал С отважными псами Гонял по холмам; И долы с холмами, Шумя, отвечали зовущим рогам. В жилище Ордала Веселость из ближних и дальних краев Гостей собирала; И убраны были чертоги пиров Еленей рогами; И в память отцам Висели рядами Их шлемы, кольчуги, щиты по стенам. И в дружных беседах Любил за бокалом рассказы Ордал О древних победах И взоры на брони отцов устремлял: Чеканны их латы В глубоких рубцах; Мечи их зубчаты; Щиты их и шлемы избиты в боях. Младая Минвана Красой озаряла родительский дом; Как зыби тумана, Зарею златимы над свежим холмом, Так кудри густые С главы молодой На перси младые, Вияся, бежали струей золотой. Приятней денницы Задумчивый пламень во взорах сиял: Сквозь темны ресницы Он сладкое в душу смятенье вливал; Потока журчанье — Приятность речей; Как роза дыханье; Душа же прекрасней и прелестей в ней. Гремела красою Минвана и в ближних и в дальних краях; В Морвену толпою Стекалися витязи, славны в боях; И дщерью гордился Пред ними отец… Но втайне делился Душою с Минваной Арминий-певец. Младой и прекрасный, Как свежая роза – утеха долин, Певец сладкогласный… Но родом не знатный, не княжеский сын: Минвана забыла О сане своем И сердцем любила, Невинная, сердце невинное в нем. На темные своды Багряным щитом покатилась луна; И озера воды Струистым сияньем покрыла она; От замка, от сеней Дубрав по брегам Огромные теней Легли великаны по гладким водам. На холме, где чистым Потоком источник бежал из кустов, Под дубом ветвистым — Свидетелем тайных свиданья часов — Минвана младая Сидела одна, Певца ожидая, И в страхе таила дыханье она. И с арфою стройной Ко древу к Минване приходит певец. Все было спокойно, Как тихая радость их юных сердец: Прохлада и нега, Мерцанье луны, И ропот у брега Дробимыя с легким плесканьем волны. И долго, безмолвны, Певец и Минвана с унылой душой Смотрели на волны, Златимые тихо блестящей луной. «Как быстрые воды Поток свой лиют — Так быстрые годы Веселье младое с любовью несут». «Что ж сердце уныло? Пусть воды лиются, пусть годы бегут, О верный! о милый! С любовию годы и жизнь унесут». — «Минвана, Минвана, Я бедный певец; Ты ж царского сана, И предками славен твой гордый отец». «Что в славе и сане? Любовь – мой высокий, мой царский венец. О милый, Минване Всех витязей краше смиренный певец. Зачем же уныло На радость глядеть? Все близко, что мило; Оставим годам за годами лететь». «Минутная сладость Веселого вместе, помедли, постой; Кто скажет, что радость Навек не умчится с грядущей зарей! Проглянет денница — Блаженству конец; Опять ты царица, Опять я ничтожный и бедный певец». «Пускай возвратится Веселое утро, сияние дня; Зарей озарится Тот свет, где мой милый живет для меня. Лишь царским убором Я буду с толпой; А мыслию, взором, И сердцем, и жизнью, о милый, с тобой». «Прости, уж бледнеет Рассветом далекий, Минвана, восток; Уж утренний веет С вершины кудрявых холмов ветерок». — «О нет! то зарница Блестит в облаках; Не скоро денница; И тих ветерок на кудрявых холмах». «Уж в замке проснулись: Мне слышался шорох и звук голосов». — «О нет! встрепенулись Дремавшие пташки на ветвях кустов». — «Заря уж багряна». — «О милый, постой». — «Минвана, Минвана, Почто ж замирает так сердце тоской?» И арфу унылый Певец привязал под наклоном ветвей: «Будь, арфа, для милой Залогом прекрасных минувшего дней; И сладкие звуки Любви не забудь; Услада разлуки И вестник души неизменныя будь. Когда же мой юный, Убитый печалию, цвет опадет, О верные струны, В вас с прежней любовью душа перейдет. Как прежде, взыграет Веселие в вас, И друг мой узнает Привычный, зовущий к свиданию глас. И думай, их пенью Внимая вечерней, Минвана, порой, Что легкою тенью, Все верный, летает твой друг над тобой; Что прежние муки: Превратности страх, Томленье разлуки, Все с трепетной жизнью он бросил во прах. Что, жизнь переживши, Любовь лишь одна не рассталась с душой; Что робко любивший Без робости любит и более твой. А ты, дуб ветвистый, Ее осеняй; И, ветер душистый, На грудь молодую дышать прилетай». Умолк – и с прелестной Задумчивых долго очей не сводил… Как бы неизвестный В нем голос: навеки прости! говорил. Горячей рукою Ей руку пожал И, тихой стопою От ней удаляся, как призрак пропал… Луна воссияла… Минвана у древа… но где же певец? Увы! предузнала Душа, унывая, что счастью конец; Молва о свиданье Достигла отца… И мчит уж в изгнанье Ладья через море младого певца. И поздно и рано Под древом свиданья Минвана грустит. Уныло с Минваной Один лишь нагорный поток говорит; Все пусто; день ясный Взойдет и зайдет — Певец сладкогласный Минваны под древом свиданья не ждет. Прохладою дышит Там ветер вечерний, и в листьях шумит, И ветви колышет, И арфу лобзает… но арфа молчит. Творения радость, Настала весна — И в свежую младость, Красу и веселье земля убрана. И ярким сияньем Холмы осыпал вечереющий день: На землю с молчаньем Сходила ночная, росистая тень; Уж синие своды Блистали в звездах; Сравнялися воды; И ветер улегся на спящих листах. Сидела уныло Минвана у древа… душой вдалеке… И тихо все было… Вдруг – к пламенной что-то коснулось щеке; И что-то шатнуло Без ветра листы; И что-то прильнуло К струнам, невидимо слетев с высоты… И вдруг… из молчанья Поднялся протяжно задумчивый звон; И тише дыханья Играющей в листьях прохлады был он. В ней сердце смутилось: То друга привет! Свершилось, свершилось!.. Земля опустела, и милого нет. От тяжкия муки Минвана упала без чувства на прах, И жалобней звуки Над ней застенали в смятенных струнах. Когда ж возвратила Дыханье она, Уже восходила Заря, и над нею была тишина. С тех пор, унывая, Минвана, лишь вечер, ходила на холм И, звукам внимая, Мечтала о милом, о свете другом, Где жизнь без разлуки, Где все не на час — И мнились ей звуки — Как будто летящий от родины глас. «О милые струны, Играйте, играйте… мой час недалек; Уж клонится юный Главой недоцветшей ко праху цветок. И странник унылый Заутра придет И спросит: где милый Цветок мой?… и боле цветка не найдет». И нет уж Минваны… Когда от потоков, холмов и полей Восходят туманы И светит, как в дыме, луна без лучей, — Две видятся тени: Слиявшись, летят К знакомой им сени… И дуб шевелится, и струны звучат. 1814

Рыцарь тогенбург

«Сладко мне твоей сестрою, Милый рыцарь, быть; Но любовию иною Не могу любить; При разлуке, при свиданье Сердце в тишине — И любви твоей страданье Непонятно мне». Он глядит с немой печалью — Участь решена; Руку сжал ей; крепкой сталью Грудь обложена; Звонкий рог созвал дружину; Все уж на конях; И помчались в Палестину, Крест на раменах. Уж в толпе врагов сверкают Грозно шлемы их; Уж отвагой изумляют Чуждых и своих. Тогенбург лишь выйдет к бою: Сарацин бежит… Но душа в нем все тоскою Прежнею болит. Год прошел без утоленья… Нет уж сил страдать… Не найти ему забвенья — И покинул рать. Зрит корабль – шумят ветрилы, Бьет в корму волна — Сел и по́плыл в край тот милый, Где цветет она. Но стучится к ней напрасно В двери пилигрим; Ах, они с молвой ужасной Отперлись пред ним; «Узы вечного обета Приняла она; И, погибшая для света, Богу отдана». Пышны праотцев палаты Бросить он спешит; Навсегда покинул латы; Конь навек забыт; Власяной покрыт одеждой, Инок в цвете лет, Не украшенный надеждой Он оставил свет. И в убогой келье скрылся Близ долины той, Где меж темных лип светился Монастырь святой; Там – сияло ль утро ясно, Вечер ли темнел — В ожиданье, с мукой страстной, Он один сидел. И душе его унылой Счастье там одно: Дожидаться, чтоб у милой Стукнуло окно, Чтоб прекрасная явилась, Чтоб от вышины В тихий дол лицом склонилась, Ангел тишины. И дождавшися, на ложе Простирался он; И надежда: завтра то же! Услаждала сон. Время годы уводило… Для него ж одно: Ждать, как ждал он, чтоб у милой Стукнуло окно; Чтоб прекрасная явилась; Чтоб от вышины В тихий дол лицом склонилась, Ангел тишины. Раз – туманно утро было — Мертв он там сидел, Бледен ликом, и уныло На окно глядел. 1818

Лесной царь

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой. К отцу, весь издрогнув, малютка приник; Обняв, его держит и греет старик. «Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» «Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул: Он в темной короне, с густой бородой». «О нет, то белеет туман над водой». «Дитя, оглянися; младенец, ко мне; Веселого много в моей стороне: Цветы бирюзовы, жемчужны струи; Из золота слиты чертоги мои». «Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит». «О нет, мой младенец, ослышался ты: То ветер, проснувшись, колыхнул листы». «Ко мне, мой младенец, в дуброве моей Узнаешь прекрасных моих дочерей: При месяце будут играть и летать, Играя, летая, тебя усыплять». «Родимый, лесной царь созвал дочерей: Мне, вижу, кивают из темных ветвей». «О нет, все спокойно в ночной глубине: То ветлы седые стоят в стороне». «Дитя, я пленился твоей красотой: Неволей иль волей, а будешь ты мой». «Родимый, лесной царь нас хочет догнать; Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать». Ездок оробелый не скачет, летит; Младенец тоскует, младенец кричит; Ездок погоняет, ездок доскакал… В руках его мертвый младенец лежал. 1818

Граф Гапсбургский

Торжественным Ахен весельем шумел; В старинных чертогах, на пире Рудольф, император избранный, сидел В сиянье венца и в порфире. Там кушанья рейнский фальцграф разносил; Богемец напитки в бокалы цедил; И семь избирателей, чином Устроенный древле свершая обряд, Блистали, как звезды пред солнцем блестят, Пред новым своим властелином. Кругом возвышался богатый балкон, Ликующим полный народом; И клики, со всех прилетая сторон, Под древним сливалися сводом. Был кончен раздор; перестала война; Бесцарственны, грозны прошли времена; Судья над землею был снова; И воля губить у меча отнята; Не брошены слабый, вдова, сирота Могущим во власть без покрова. И кесарь, наполнив бокал золотой, С приветливым взором вещает: «Прекрасен мой пир; все пирует со мной; Все царский мой дух восхищает… Но где ж утешитель, пленитель сердец? Придет ли мне душу растрогать певец Игрой и благим поученьем? Я песней был другом, как рыцарь простой; Став кесарем, брошу ль обычай святой Пиры услаждать песнопеньем?» И вдруг из среды величавых гостей Выходит, одетый таларом, Певец в красоте поседелых кудрей, Младым преисполненный жаром. «В струнах золотых вдохновенье живет. Певец о любви благодатной поет, О всем, что святого есть в мире, Что душу волнует, что сердце манит… О чем же властитель воспеть повелит Певцу на торжественном пире?» «Не мне управлять песнопевца душой (Певцу отвечает властитель); Он высшую силу признал над собой; Минута ему повелитель; По воздуху вихорь свободно шумит; Кто знает, откуда, куда он летит? Из бездны поток выбегает; Так песнь зарождает души глубина, И темное чувство, из дивного сна При звуках воспрянув, пылает». И смело ударил певец по струнам, И голос приятный раздался: «На статном коне по горам, по полям За серною рыцарь гонялся; Он с ловчим одним выезжает сам-друг Из чащи лесной на сияющий луг, И едет он шагом кустами; Вдруг слышат они: колокольчик гремит; Идет из кустов пономарь и звонит; И следом священник с дарами». И набожный граф, умиленный душой, Колена свои преклоняет С сердечною верой, с горячей мольбой Пред Тем, что живит и спасает. Но лугом стремился кипучий ручей; Свирепо надувшись от сильных дождей, Он путь заграждал пешеходу; И спутнику пастырь дары отдает; И обувь снимает и смело идет С священною ношею в воду. «Куда?» – изумившийся граф вопросил, «В село; умирающий нищий Ждет в муках, чтоб пастырь его разрешил, И алчет небесныя пищи. Недавно лежал через этот поток Сплетенный из сучьев для пеших мосток — Его разбросало водою; Чтоб душу святой благодатью спасти, Я здесь неглубокий поток перейти Спешу обнаженной стопою». И пастырю витязь коня уступил И подал ноге его стремя, Чтоб он облегчить покаяньем спешил Страдальцу греховное бремя. И к ловчему сам на седло пересел И весело в чащу на лов полетел; Священник же, требу святую Свершивши, при первом мерцании дня Является к графу, смиренно коня Ведя за узду золотую. «Дерзну ли помыслить я, – граф возгласил, Почтительно взоры склонивши, — Чтоб конь мой ничтожной забаве служил, Спасителю-богу служивши? Когда ты, отец, не приемлешь коня, Пусть будет он даром благим от меня Отныне тому, чье даянье Все блага земные, и сила, и честь, Кому не помедлю на жертву принесть И силу, и честь, и дыханье». «Да будет же вышний господь над тобой Своей благодатью святою; Тебя да почтит он в сей жизни и в той, Как днесь он почтён был тобою; Гельвеция славой сияет твоей; И шесть расцветают тебе дочерей, Богатых дарами природы: Да будут же (молвил пророчески он) Уделом их шесть знаменитых корон; Да славятся в роды и роды». Задумавшись, голову кесарь склонил: Минувшее в нем оживилось. Вдруг быстрый он взор на певца устремил И таинство слов объяснилось: Он пастыря видит в певце пред собой; И слезы свои от толпы золотой Порфирой закрыл в умиленье… Все смолкло, на кесаря очи подняв, И всяк догадался, кто набожный граф, И сердцем почтил провиденье. 1818

Кубок

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой, В ту бездну прыгнет с вышины? Бросаю мой кубок туда золотой: Кто сыщет во тьме глубины Мой кубок и с ним возвратится безвредно, Тому он и будет наградой победной». Так царь возгласил, и с высокой скалы, Висевшей над бездной морской, В пучину бездонной, зияющей мглы Он бросил свой кубок златой. «Кто, смелый, на подвиг опасный решится? Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?» Но рыцарь и латник недвижно стоят; Молчанье – на вызов ответ; В молчанье на грозное море глядят; За кубком отважного нет. И в третий раз царь возгласил громогласно: «Отыщется ль смелый на подвиг опасный?» И все безответны… вдруг паж молодой Смиренно и дерзко вперед; Он снял епанчу, и снял пояс он свой; Их молча на землю кладет… И дамы и рыцари мыслят, безгласны: «Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?» И он подступает к наклону скалы И взор устремил в глубину… Из чрева пучины бежали валы, Шумя и гремя, в вышину; И волны спирались и пена кипела: Как будто гроза, наступая, ревела. И воет, и свищет, и бьет, и шипит, Как влага, мешаясь с огнем, Волна за волною; и к небу летит Дымящимся пена столбом; Пучина бунтует, пучина клокочет… Не море ль из моря извергнуться хочет? И вдруг, успокоясь, волненье легло; И грозно из пены седой Разинулось черною щелью жерло; И воды обратно толпой Помчались во глубь истощенного чрева; И глубь застонала от грома и рева. И он, упредя разъяренный прилив, Спасителя-бога призвал, И дрогнули зрители, все возопив, — Уж юноша в бездне пропал, И бездна таинственно зев свой закрыла: Его не спасет никакая уж сила. Над бездной утихло… в ней глухо шумит… И каждый, очей отвести Не смея от бездны, печально твердит: «Красавец отважный, прости!» Все тише и тише на дне ее воет… И сердце у всех ожиданием ноет. «Хоть брось ты туда свой венец золотой, Сказав: кто венец возвратит, Тот с ним и престол мой разделит со мной! — Меня твой престол не прельстит. Того, что скрывает та бездна немая, Ничья здесь душа не расскажет живая. Немало судов, закруженных волной, Глотала ее глубина: Все мелкой назад вылетали щепой С ее неприступного дна…» Но слышится снова в пучине глубокой Как будто роптанье грозы недалекой. И воет, и свищет, и бьет, и шипит, Как влага, мешаясь с огнем, Волна за волною; и к небу летит Дымящимся пена столбом… И брызнул поток с оглушительным ревом, Извергнутый бездны зияющим зевом. Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины Мелькнуло живой белизной… Мелькнула рука и плечо из волны… И борется, спорит с волной… И видят – весь берег потрясся от клича — Он левою правит, а в правой добыча. И долго дышал он, и тяжко дышал, И божий приветствовал свет… И каждый с весельем: «Он жив! – повторял. Чудеснее подвига нет! Из темного гроба, из пропасти влажной Спас душу живую красавец отважный». Он на берег вышел; он встречен толпой; К царевым ногам он упал; И кубок у ног положил золотой; И дочери царь приказал: Дать юноше кубок с струей винограда; И в сладость была для него та награда. «Да здравствует царь! Кто живет на земле, Тот жизнью земной веселись! Но страшно в подземной таинственной мгле… И смертный пред богом смирись: И мыслью своей не желай дерзновенно Знать тайны, им мудро от нас сокровенной. Стрелою стремглав полетел я туда… И вдруг мне навстречу поток; Из трещины камня лилася вода; И вихорь ужасный повлек Меня в глубину с непонятною силой… И страшно меня там кружило и било. Но богу молитву тогда я принес, И он мне спасителем был: Торчащий из мглы я увидел утес И крепко его обхватил; Висел там и кубок на ветви коралла: В бездонное влага его не умчала. И смутно все было внизу подо мной В пурпуровом сумраке там; Все спало для слуха в той бездне глухой; Но виделось страшно очам, Как двигались в ней безобразные груды, Морской глубины несказанные чуды. Я видел, как в черной пучине кипят, В громадный свиваяся клуб, И млат водяной, и уродливый скат, И ужас морей однозуб; И смертью грозил мне, зубами сверкая, Мокой ненасытный, гиена морская. И был я один с неизбежной судьбой, От взора людей далеко; Один меж чудовищ с любящей душой, Во чреве земли, глубоко Под звуком живым человечьего слова, Меж страшных жильцов подземелья немова. И я содрогался… вдруг слышу: ползет Стоногое грозно из мглы, И хочет схватить, и разинулся рот… Я в ужасе прочь от скалы!.. То было спасеньем: я схвачен приливом И выброшен вверх водомета порывом». Чудесен рассказ показался царю: «Мой кубок возьми золотой; Но с ним я и перстень тебе подарю, В котором алмаз дорогой, Когда ты на подвиг отважишься снова И тайны все дна перескажешь морскова». То слыша, царевна с волненьем в груди, Краснея, царю говорит: «Довольно, родитель, его пощади! Подобное кто совершит? И если уж до́лжно быть опыту снова, То рыцаря вышли, не пажа младова». Но царь, не внимая, свой кубок златой В пучину швырнул с высоты: «И будешь здесь рыцарь любимейший мой, Когда с ним воротишься, ты; И дочь моя, ныне твоя предо мною Заступница, будет твоею женою». В нем жизнью небесной душа зажжена; Отважность сверкнула в очах; Он видит: краснеет, бледнеет она; Он видит: в ней жалость и страх… Тогда, неописанной радостью полный, На жизнь и погибель он кинулся в волны… Утихнула бездна… и снова шумит… И пеною снова полна… И с трепетом в бездну царевна глядит… И бьет за волною волна… Приходит, уходит волна быстротечно: А юноши нет и не будет уж вечно. 1825–1831

Поликратов перстень

На кровле он стоял высоко И на Самос богатый око С весельем гордым преклонял: «Сколь щедро взыскан я богами! Сколь счастлив я между царями!» — Царю Египта он сказал. «Тебе благоприятны боги; Они к твоим врагам лишь строги И всех их предали тебе; Но жив один, опасный мститель; Пока он дышит… победитель, Не доверяй своей судьбе». Еще не кончил он ответа, Как из союзного Милета Явился присланный гонец: «Победой ты украшен новой; Да обовьет опять лавровый Главу властителя венец; Твой враг постигнут строгой местью; Меня послал к вам с этой вестью Наш полководец Полидор». Рука гонца сосуд держала: В сосуде голова лежала: Врага узнал в ней царский взор. И гость воскликнул с содроганьем: «Страшись! Судьба очарованьем Тебя к погибели влечет. Неверные морские волны Обломков корабельных полны: Еще не в пристани твой флот». Еще слова его звучали… А клики брег уж оглашали, Народ на пристани кипел; И в пристань, царь морей крылатый, Дарами дальних стран богатый, Флот торжествующий влетел. И гость, увидя то, бледнеет. «Тебе Фортуна благодеет… Но ты не верь, здесь хитрый ков, Здесь тайная погибель скрыта: Разбойники морские Крита От здешних близко берегов». И только выронил он слово, Гонец вбегает с вестью новой: «Победа, царь! Судьбе хвала! Мы торжествуем над врагами: Флот критский истреблен богами; Его их буря пожрала». Испуган гость нежданной вестью… «Ты счастлив; но судьбины лестью Такое счастье мнится мне: Здесь вечны блага не бывали, И никогда нам без печали Не доставалися оне. И мне все в жизни улыбалось; Неизменяемо, казалось, Я силой вышней был храним; Все блага прочил я для сына… Его, его взяла судьбина; Я долг мой сыном заплатил. Чтоб верной избежать напасти, Моли невидимые власти Подлить печали в твой фиал, Судьба и в милостях мздоимец: Какой, какой ее любимец Свой век не бедственно кончал? Когда ж в несчастье рок откажет, Исполни то, что друг твой скажет: Ты призови несчастье сам. Твои сокровища несметны: Из них скорей, как дар заветный, Отдай любимое богам». Он гостю внемлет с содроганьем: «Моим избранным достояньем Доныне этот перстень был; Но я готов властям незримым Добром пожертвовать любимым…» И перстень в море он пустил. Наутро, только луч денницы Озолотил верхи столицы, К царю является рыбарь: «Я рыбу, пойманную мною, Чудовище величиною, Тебе принес в подарок, царь!» Царь изъявил благоволенье… Вдруг царский повар в исступленье С нежданной вестию бежит: «Найден твой перстень драгоценный, Огромной рыбой поглощенный, Он в ней ножом моим открыт». Тут гость, как пораженный громом, Сказал: «Беда над этим домом! Нельзя мне другом быть твоим; На смерть ты обречен судьбою: Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою…» Сказал и разлучился с ним. 1831

Алонзо

Из далекой Палестины Возвратясь, певец Алонзо К замку Бальби приближался, Полон песней вдохновенных: Там красавица младая, Струны звонкие подслушав, Обомлеет, затрепещет И с альтана взор наклонит. Он приходит в замок Бальби, И под окнами поет он Все, что сердце молодое Втайне выдумать умело. И цветы с высоких окон, Видит он, к нему склонились; Но царицы сладких песней Меж цветами он не видит. И ему тогда прохожий Прошептал с лицом печальным: «Не тревожь покоя мертвых; Спит во гробе Изолина». И на то певец Алонзо Не ответствовал ни слова: Но глаза его потухли, И не бьется боле сердце. Как незапным дуновеньем Ветерок лампаду гасит, Так угас в одно мгновенье Молодой певец от слова. Но в старинной церкви замка, Где пылали ярко свечи, Где во гробе Изолина Под душистыми цветами Бледноликая лежала, Всех проник незапный трепет: Оживленная, из гроба Изолина поднялася… От бесчувствия могилы Возвратясь незапно к жизни, В гробовой она одежде, Как в уборе брачном, встала; И, не зная, что с ней было, Как объятая виденьем, Изумленная спросила: «Не пропел ли здесь Алонзо?..» Так, пропел он, твой Алонзо! Но ему не петь уж боле; Пробудив тебя из гроба, Сам заснул он, и навеки. Там, в стране преображенных, Ищет он свою земную, До него с земли на небо Улетевшую подругу… Небеса кругом сияют, Безмятежны и прекрасны… И, надеждой обольщенный, Их блаженства пролетая, Кличет там он: «Изолина!» И спокойно раздается: «Изолина! Изолина!» — Там в блаженствах безответных. 1831

Ленора

Леноре снился страшный сон, Проснулася в испуге. «Где милый? Что с ним? Жив ли он? И верен ли подруге?» Пошел в чужую он страну За Фридериком на войну; Никто об нем не слышит; А сам он к ней не пишет. С императрицею король За что-то раздружились, И кровь лилась, лилась… доколь Они не помирились. И оба войска, кончив бой, С музыкой, песнями, пальбой, С торжественностью ратной Пустились в путь обратный. Идут! идут! за строем строй; Пылят, гремят, сверкают; Родные, ближние толпой Встречать их выбегают; Там обнял друга нежный друг, Там сын отца, жену супруг; Всем радость… а Леноре Отчаянное горе. Она обходит ратный строй И друга вызывает; Но вести нет ей никакой: Никто об нем не знает. Когда же мимо рать прошла — Она свет божий прокляла, И громко зарыдала, И на землю упала. К Леноре мать бежит с тоской: «Что так тебя волнует? Что сделалось, дитя, с тобой?» — И дочь свою целует. «О друг мой, друг мой, все прошло! Мне жизнь не жизнь, а скорбь и зло; Сам бог врагом Леноре… О горе мне! о горе!» «Прости ее, небесный царь! Родная, помолися; Он благ, его руки мы тварь: Пред ним душой смирися». «О друг мой, друг мой, все как сон… Немилостив со мною он; Пред ним мой крик был тщетен… Он глух и безответен». «Дитя, от жалоб удержись; Смири души тревогу; Пречистых таин причастись, Пожертвуй сердцем богу». «О друг мой, что во мне кипит, Того и бог не усмирит: Ни тайнами, ни жертвой Не оживится мертвый». «Но что, когда он сам забыл Любви святое слово, И прежней клятве изменил, И связан клятвой новой? И ты, и ты об нем забудь; Не рви тоской напрасной грудь; Не стоит слез предатель; Ему судья создатель». «О друг мой, друг мой, все прошло; Пропавшее пропало; Жизнь безотрадную назло Мне провиденье дало… Угасни ты, противный свет! Погибни, жизнь, где друга нет! Сам бог врагом Леноре… О горе мне! о горе!» «Небесный царь, да ей простит Твое долготерпенье! Она не знает, что творит: Ее душа в забвенье. Дитя, земную скорбь забудь: Ведет ко благу божий путь; Смиренным рай награда. Страшись мучений ада». «О друг мой, что небесный рай? Что адское мученье? С ним вместе – все небесный рай; С ним розно – все мученье; Угасни ты, противный свет! Погибни, жизнь, где друга нет! С ним розно умерла я И здесь и там для рая». Так дерзко, полная тоской, Душа в ней бунтовала… Творца на суд она с собой Безумно вызывала, Терзалась, волосы рвала До той поры, как ночь пришла И темный свод над нами Усыпался звездами. И вот… как будто легкий скок Коня в тиши раздался: Несется по полю ездок; Гремя, к крыльцу примчался; Гремя, взбежал он на крыльцо; В ней жилки задрожали… Сквозь дверь ей прошептали: «Скорей! сойди ко мне, мой свет! Ты ждешь ли друга, спишь ли? Меня забыла ты иль нет? Смеешься ли, грустишь ли?» «Ах! милый… бог тебя принес! А я… от горьких, горьких слез И свет в очах затмился… Ты как здесь очутился?» «Седлаем в полночь мы коней… Я еду издалёка. Не медли, друг; сойди скорей; Путь долог, мало срока». «На что спешить, мой милый, нам? И ветер воет по кустам, И тьма ночная в поле; Побудь со мной на воле». «Что нужды нам до тьмы ночной! В кустах пусть ветер воет. Часы бегут; конь борзый мой Копытом землю роет; Нельзя нам ждать; сойди, дружок; Нам долгий путь, нам малый срок; Не в пору сон и нега: Сто миль нам до ночлега». «Но как же конь твой пролетит Сто миль до утра, милый? Ты слышишь, колокол гудит: Одиннадцать пробило». «Но месяц встал, он светит нам… Гладка дорога мертвецам; Мы скачем, не боимся; До света мы домчимся». «Но где же, где твой уголок? Где наш приют укромный?» «Далеко он… пять-шесть досток… Прохладный, тихий, темный». «Есть место мне?» – «Обоим нам. Поедем! все готово там; Ждут гости в нашей келье; Пора на новоселье!» Она подумала, сошла, И на коня вспрыгнула, И друга нежно обняла, И вся к нему прильнула. Помчались… конь бежит, летит. Под ним земля шумит, дрожит, С дороги вихри вьются, От камней искры льются. И мимо их холмы, кусты, Поля, леса летели; Под конским топотом мосты Тряслися и гремели. «Не страшно ль?» – «Месяц светит нам!» «Гладка дорога мертвецам! Да что же так дрожишь ты?» «Зачем о них твердишь ты?» «Но кто там стонет? Что за звон? Что ворона взбудило? По мертвом звон; надгробный стон; Голосят над могилой». И виден ход: идут, поют, На дрогах тяжкий гроб везут, И голос погребальный, Как вой совы печальный. «Закройте гроб в полночный час: Слезам теперь не место; За мной! к себе на свадьбу вас Зову с моей невестой. За мной, певцы; за мной, пастур; Пропой нам многолетье, хор; Нам дай на обрученье, Пастур, благословенье». И звон утих… и гроб пропал… Столпился хор проворно И по дороге побежал За ними тенью черной. И дале, дале!.. конь летит, Под ним земля шумит, дрожит, С дороги вихри вьются, От камней искры льются. И сзади, спереди, с боков Окрестность вся летела: Поля, холмы, ряды кустов, Заборы, домы, села. «Не страшно ль?» – «Месяц светит нам». «Гладка дорога мертвецам! Да что же так дрожишь ты?» «О мертвых все твердишь ты!» Вот у дороги, над столбом, Где висельник чернеет, Воздушных рой, свиясь кольцом, Кружится, пляшет, веет. «Ко мне, за мной, вы, плясуны! Вы все на пир приглашены! Скачу, лечу жениться… Ко мне! Повеселиться!» И лётом, лётом легкий рой Пустился вслед за ними, Шумя, как ветер полевой Меж листьями сухими. И дале, дале!.. конь летит, Под ним земля шумит, дрожит, С дороги вихри вьются, От камней искры льются. Вдали, вблизи, со всех сторон Все мимо их бежало; И все, как тень, и все, как сон, Мгновенно пропадало. «Не страшно ль?» – «Месяц светит нам». «Гладка дорога мертвецам! Да что же так дрожишь ты?» «Зачем о них твердишь ты?» «Мой конь, мой конь, песок бежит; Я чую, ночь свежее; Мой конь, мой конь, петух кричит; Мой конь, несись быстрее… Окончен путь; исполнен срок; Наш близко, близко уголок; В минуту мы у места… Приехали, невеста!» К воротам конь во весь опор Примчавшись, стал и топнул: Ездок бичом стегнул затвор — Затвор со стуком лопнул; Они кладбище видят там… Конь быстро мчится по гробам; Лучи луны сияют, Кругом кресты мелькают. И что ж, Ленора, что потом? О страх!.. в одно мгновенье Кусок одежды за куском Слетел с него, как тленье; И нет уж кожи на костях; Безглазый череп на плечах; Нет каски, нет колета; Она в руках скелета. Конь прянул… пламя из ноздрей Волною побежало; И вдруг… все пылью перед ней Расшиблось и пропало. И вой и стон на вышине; И крик в подземной глубине, Лежит Ленора в страхе Полмертвая на прахе. И в блеске месячных лучей, Рука с рукой, летает, Виясь над ней, толпа теней И так ей припевает:́ «Терпи, терпи, хоть ноет грудь; Творцу в бедах покорна будь; Твой труп сойди в могилу! А душу бог помилуй!» 1831

Покаяние

Был папа готов литургию свершать, Сияя в святом облаченье, С могуществом, данным ему, отпускать Всем грешникам их прегрешенья. И папа обряд очищенья свершал: Во прахе народ простирался; И кто с покаянием прах лобызал, От всех тот грехов очищался. Органа торжественный гром восходил Горе́ во святом фимиаме. И страх соприсутствия божия был Разлит благодатно во храме. Святейшее слово он хочет сказать — Устам не покорствуют звуки; Сосуд живоносный он хочет поднять — Дрожащие падают руки. «Есть грешник великий во храме святом! И бремя на нем святотатства! Нет части ему в разрешенье моем: Он здесь не от нашего братства. Нет слова, чтоб мир водворило оно В душе, погубле́нной отныне; И он обретет осужденье одно В чистейшей небесной святыне. Беги ж, осужденный; отвергнись от нас; Не жди моего заклинанья; Беги: да свершу невозбранно в сей час Великий обряд покаянья». С толпой на коленях стоял пилигрим, В простую одет власяницу; Впервые узрел он сияющий Рим, Великую веры столицу. Молчанье храня, он пришел из своей Далекой отчизны как нищий; И целые сорок он дней и ночей Почти не касался до пищи; И в храме, в святой покаяния час, Усердней никто не молился… Но грянул над ним заклинательный глас — Он бледен поднялся и скрылся. Спешит запрещенный покинуть он Рим; Преследуем словом ужасным, К шотландским идет он горам голубым, К озерам отечества ясным. Когда ж возвратился в отечество он, В старинную дедов обитель. Вассалы к нему собрались на поклон И ждали, что скажет властитель. Но прежний властитель, дотоле вождем Их бывший ко славе победной, Их принял с унылым, суровым лицом, С потухшими взорами, бледный. Сложил он с вассалов подданства обет И с ними безмолвно простился; Покинул он замок, покинул он свет И в келью отшельником скрылся. Себя он обрек на молчанье и труд; Без сна проводил он все ночи; Как бледный убийца, ведомый на суд, Бродил он, потупивши очи. Не знал он покрова ни в холод, ни в дождь; В раздранной ходил власянице; И в келье, бывалый властитель и вождь, Гнездился, как мертвый в гробнице. В святой монастырь богоматери дал Он часть своего достоянья: Чтоб там о погибших собор совершал Вседневно обряд поминанья. Когда ж поминанье собор совершал, Моляся в усердии теплом, Он в храм не входил; перед дверью лежал Он в прахе, осыпанный пеплом. Окрест сторона та прекрасна была: Река, наравне с берегами, По зелени яркой лазурно текла И зелень поила струями; Живые дороги вились по полям; Меж нивами села блистали; Пестрели стада; отвечая рогам, Долины и хо́лмы звучали; Святой монастырь на пригорке стоял За темною кленов оградой: Меж ними – в то время, как вечер сиял, — Багряной горел он громадой. Но грешным очам неприметна краса Веселой окрестной природы; Без блеска для мертвой души небеса, Без голоса рощи и воды. Есть место – туда, как могильная тень, Одною дорогой он ходит; Там часто, задумчив, сидит он весь день, Там часто и ночи проводит. В лесном захолустье, где сонный ворчит Источник, влачася лениво, На дикой поляне часовня стоит В обломках, заглохших крапивой; И черны обломки: пожар там прошел; Золою, стопившейся в камень, И падшею кровлей задавленный пол, Решетки, стерпевшие пламень. И полосы дыма на голых стенах, И древний алтарь без святыни, Все сердцу твердит, пробуждая в нем страх, О тайне сей мрачной пустыни. Ужасное дело свершилося там; В часовне пустынного места, В час ночи, обет принося небесам, Стояли жених и невеста. К красавице бурною страстью пылал Округи могучий властитель; Но нравился боле ей скромный вассал, Чем гордый его повелитель. Соперника ревность была им страшна: И втайне их брак совершился. Уж клятва любви небесам предана, И пастырь над ними молился… Вдруг топот и клики и пламя кругом! Их тайна открыта; в кипенье Обиды, любви, обезумлен вином, Дерзнул он на страшное мщенье: Захлопнуты двери: часовня горит; Стенаньям смеется губитель; Все пышет, валится, трещит и гремит, И в пепле святыни обитель. Был вечер прекрасен, и тих, и душист; На горных вершинах сияло; Свод неба глубокий был темен и чист; Торжественно все утихало. В обители иноков слышался звон: Там было вечернее бденье; И иноки пели хвалебный канон, И было их сладостно пенье. По-прежнему грустен, по-прежнему дик (Уж годы прошли в покаянье), На место, где сердце он мучить привык, Он шел, погруженный в молчанье. Но вечер невольно беседовал с ним Своей миротворной красою, И тихой земли усыпленьем святым, И звездных небес тишиною. И воздух его обнимал теплотой, И пил аромат он целебный, И в слух долетал издалека порой Отшельников голос хвалебный. И с чувством, давно позабытым, поднял На небо он взор свой угрюмый, И долго смотрел, и недвижим стоял, Окованный тайною думой… Но вдруг содрогнулся – как будто о чем Ужасном он вспомнил, – глубоко Вздохнул, стал бледней, и обычным путем Пошел, как мертвец, одиноко. Главу опустя, безнадежно уныл, Отчаянно стиснувши руки, Приходит туда он, куда приходил Уж годы вседневно для муки. И видит… у входа часовни сидит Чернец в размышленье глубоком, Он чуден лицом; на него он глядит Пронзающим внутренность оком. И тихо сказал наконец он: «Христос Тебя сохрани и помилуй!» И грешнику душу привет сей потрёс, Как луч воскресенья могилу. «Ответствуй мне, кто ты? (чернец вопросил) Свою мне поведай судьбину; По виду ты странник; быть может, ходил, Свершая обет, в Палестину? Или ко гробам чудотворцев святых Свое приносил поклоненье? С собою мощей не принес ли каких, Дарующих грешным спасенье?» «Мощей не принес я; к гробам не ходил, Спасающим нас благодатью; Не зрел Палестины… Но в Риме я был И предан навеки проклятью». «Проклятия вечного нет для живых: Есть верный за падших заступник. Приди, исповедайся в тайных своих Грехах предо мною, преступник». «Что сделать не властен святейший отец, Владыка и божий наместник, Тебе ли то сделать? И кто ты, чернец? Кем послан ты, милости вестник?» «Я здесь издалека: был в той стороне, Где ведома участь земного; Здесь память загладить позволено мне Ужасного дела ночного». При слове сем грешник на землю упал… Все члены его трепетали… Он исповедь начал… но что он сказал, Того на земле не узнали. Лишь месяц их тайным свидетелем был, Смотря сквозь древесные сени; И, мнилось, в то время, когда он светил, Две легкие веяли тени; Двумя облачками казались оне; Всё выше, всё выше взлетали; И всё неразлучны; и вдруг в вышине С лазурью слились и пропали. И он на земле не встречался с тех пор. Одно сохранилось в преданье: С обычным обрядом священный собор Во храме свершал поминанье; И пеньем торжественным полон был храм, И тихо дымились кадилы, И вместе с земными невидимо там Служили небесные силы. И в храм он вошел, к алтарю приступил, Пречистых даров причастился, На небо сияющий взор устремил, Сжал набожно руки… и скрылся. 1831

Плавание Карла Великого

Раз Карл Великий морем плыл, И с ним двенадцать пэров плыло, Их путь в святую землю был; Но море злилося и выло. Тогда Роланд сказал друзьям: «Деруся я на суше смело; Но в злую бурю по волнам Хлестать мечом плохое дело». Датчанин Гольгер молвил: «Рад Я веселить друзей струнами; Но будет ли какой в них лад Между ревущими волнами?» А Оливьер сказал, с плеча Взглянув на бурных волн сугробы: «Мне жалко нового меча: Здесь утонуть ему без пробы». Нахмурясь, Ганелон шепнул: «Какая адская тревога! Но только б я не утонул! Они ж?.. туда им и дорога!» «Мы все плывем к святым местам! — Сказал, крестясь, Тюрпин-святитель. — Явись и в пристань по волнам Нас, грешных, проведи, Спаситель!» «Вы, бесы! – граф Рихард вскричал, — Мою вы ведаете службу; Я много в ад к вам душ послал — Явите вы теперь мне дружбу». «Уж я ли, – вымолвил Наим, — Не говорил: нажить нам горе? Но слово умное глухим Есть капля масла в бурном море». «Беда! – сказал Риоль седой, — Но если море не уймется, То мне на старости в сырой Постеле нынче спать придется». А граф Гюи вдруг начал петь, Не тратя жалоб бесполезно: «Когда б отсюда полететь Я птичкой мог к своей любезной!» «Друзья, сказать ли вам? ей-ей! — Промолвил граф Гварин, вздыхая, — Мне сладкое вино вкусней, Чем горькая вода морская». Ламберт прибавил: «Что за честь С морскими чудами сражаться? Гораздо лучше рыбу есть, Чем рыбе на обед достаться». «Что бог велит, тому и быть! — Сказал Годефруа. – С друзьями Я рад добро и зло делить, Его святая власть над нами» А Карл молчал: он у руля Сидел и правил. Вдруг явилась Святая вдалеке земля, Блеснуло солнце, буря скрылась. 1832

Сказки

Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери

Жил-был царь Берендей до колен борода. Уж три года Был он женат и жил в согласье с женою; но все им Бог детей не давал, и было царю то прискорбно. Ну́жда случилась царю осмотреть свое государство; Он простился с царицей и восемь месяцев ровно Пробыл в отлучке. Девятый был месяц в исходе, когда он, К царской столице своей подъезжая, на поле чистом В знойный день отдохнуть рассудил; разбили палатку; Душно стало царю под палаткой, и смерть захотелось Выпить студеной воды. Но поле было безводно… Как быть, что делать? А плохо приходит; вот он решился Сам объехать все поле: авось, попадется на счастье Где-нибудь ключ. Поехал и видит колодезь. Поспешно Спрянув с коня, заглянул он в него: он полон водою Вплоть до самых краев; золотой на поверхности ковшик Плавает. Царь Берендей поспешно за ковшик – не тут-то Было: ковшик прочь от руки. За янтарную ручку Царь с нетерпеньем то правой рукою, то левой хватает Ковшик; но ручка, проворно виляя и вправо и влево, Только что дразнит царя и никак не дается. Что за причина? Вот он, выждавши время, чтоб ковшик Стал на место, хвать его разом справа и слева — Как бы не так! Из рук ускользнувши, как рыбка нырнул он Прямо на дно колодца и снова потом на поверхность Выплыл, как будто ни в чем не бывало. «Постой же! (подумал Царь Берендей) я напьюсь без тебя», и, недолго сбираясь, Жадно прильнул он губами к воде и струю ключевую Начал тянуть, не заботясь о том, что в воде утонула Вся его борода. Напившися вдоволь, поднять он Голову хочет… ан нет, погоди! не пускают; и кто-то Царскую бороду держит. Упершись в ограду колодца, Силится он оторваться, трясет, вертит головою — Держат его, да и только. «Кто там? пустите!» – кричит он. Нет ответа; лишь страшная смотрит со дна образина: Два огромные глаза горят, как два изумруда; Рот разинутый чудным смехом смеется; два ряда Крупных жемчужин светятся в нем, и язык, меж зубами Выставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепко Вместо пальцев клешни. И вот наконец сиповатый Голос сказал из воды: «Не трудися, царь, понапрасну; Я тебя не пущу. Если же хочешь на волю, Дай мне то, что есть у тебя и чего ты не знаешь». Царь подумал: «Чего ж я не знаю? Я, кажется, знаю Все!» И он отвечал образине: «Изволь, я согласен». «Ладно! – опять сиповатый послышался голос. – Смотри же, Слово сдержи, чтоб себе не нажить ни попрека, ни худа». С этим словом исчезли клешни; образина пропала. Честную выручив бороду, царь отряхнулся, как гоголь, Всех придворных обрызгал, и все царю поклонились. Сев на коня, он поехал; и долго ли, мало ли ехал, Только уж вот он близко столицы; навстречу толпами Сыплет народ, и пушки палят, и на всех колокольнях Звон. И царь подъезжает к своим златоверхим палатам — Там царица стоит на крыльце и ждет; и с царицей Рядом первый министр; на руках он своих парчевую Держит подушку; на ней же младенец, прекрасный как светлый Месяц, в пеленках колышется. Царь догадался и ахнул. «Вот оно то, чего я не знал! Уморил ты, проклятый Демон, меня!» Так он подумал и горько, горько заплакал; Все удивились, но слова никто не промолвил. Младенца На руки взявши, царь Берендей любовался им долго, Сам его взнес на крыльцо, положил в колыбельку и, горе Скрыв про себя, по-прежнему царствовать начал. О тайне Царской никто не узнал; но все примечали, что крепко Царь был печален – он все дожидался; вот при́дут за сыном; Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью. Время, однако, текло, а никто не являлся. Царевич Рос не по дням – по часам; и сделался чудо-красавец. Вот наконец и царь Берендей о том, что случилось, Вовсе забыл… но другие не так забывчивы были. Раз царевич, охотой в лесу забавляясь, в густую Чащу заехал один. Он смотрит: все дико; поляна; Черные сосны кругом; на поляне дуплистая липа. Вдруг зашумело в дупле; он глядит: вылезает оттуда Чудный какой-то старик, с бородою зеленой, с глазами Также зелеными. «Здравствуй, Иван-царевич, – сказал он. — Долго тебя дожидалися мы; пора бы нас вспомнить». — «Кто ты?» – царевич спросил. «Об этом после; теперь же Вот что ты сделай: отцу своему, царю Берендею, Мой поклон отнеси да скажи от меня: не пора ли, Царь Берендей, должок заплатить? Уж давно миновалось Время. Он сам остальное поймет. До свиданья». И с этим Словом исчез бородатый старик. Иван же царевич В крепкой думе поехал обратно из темного леса. Вот он к отцу своему, царю Берендею, приходит. «Батюшка царь-государь, – говорит он, – со мною случилось Чудо». И он рассказал о том, что видел и слышал. Царь Берендей побледнел как мертвец. «Беда, мой сердечный Друг, Иван-царевич! – воскликнул он, горькозаплакав. — Видно, пришло нам расстаться!..» И страшную тайну о данной Клятве сыну открыл он. «Не плачь, не крушися, родитель,— Так отвечал Иван-царевич, – беда невели́ка. Дай мне коня; я поеду; а ты меня дожидайся; Тайну держи про себя, чтоб о ней здесь никто не проведал, Даже сама государыня-матушка. Если ж назад я К вам по прошествии целого года не буду, тогда уж Знайте, что нет на свете меня». Снарядили как должно В путь Ивана-царевича. Дал ему царь золотые Латы, меч и коня вороного; царица с мощами Крест на шею надела ему; отпели молебен; Нежно потом обнялися, поплакали… с богом! Поехал В путь Иван-царевич. Что-то с ним будет? Уж едет День он, другой и третий; в исходе четвертого – солнце Только успело зайти – подъезжает он к озеру; гладко Озеро то, как стекло; вода наравне с берегами; Все в окрестности пусто; румяным вечерним сияньем Воды покрытые гаснут, и в них отразился зеленый Берег и частый тростник – и все как будто бы дремлет; Воздух не веет; тростинка не тронется; шороха в струйках Светлых не слышно. Иван-царевич смотрит, и что же Видит он? Тридцать хохлатых сереньких уточек подле Берега плавают; рядом тридцать белых сорочек Подле воды на травке лежат. Осторожно поодаль Слез Иван-царевич с коня; высокой травою Скрытый, подполз и одну из белых сорочек тихонько Взял; потом угнездился в кусте дожидаться, что будет. Уточки плавают, плещутся в струйках, играют, ныряют… Вот наконец, поиграв, поныряв, поплескавшись, подплыли К берегу; двадцать девять из них, побежав с перевалкой К белым сорочкам, оземь ударились, все обратились В красных девиц, нарядились, порхнули и разом исчезли. Только тридцатая уточка, на берег выйти не смея, Взад и вперед одна-одинешенька с жалобным криком Около берега бьется; с робостью вытянув шейку, Смотрит туда и сюда, то вспорхнет, то снова присядет… Жалко стало Ивану-царевичу. Вот он выходит К ней из-за кустика; глядь, а она ему человечьим Голосом вслух говорит: «Иван-царевич, отдай мне Платье мое, я сама тебе пригожуся». Он с нею Спорить не стал, положил на травку сорочку и, скромно Прочь отошедши, стал за кустом. Вспорхнула на травку Уточка. Что же вдруг видит Иван-царевич? Девица В белой одежде стоит перед ним, молода и прекрасна Так, что ни в сказке сказать, ни пером описать, и, краснея, Руку ему подает и, потупив стыдливые очи, Голосом звонким, как струны, ему говорит: «Благодарствуй, Добрый Иван-царевич, за то, что меня ты послушал; Тем ты себе самому услужил, но и мною доволен Будешь: я дочь Кощея Бессмертного, Марья-царевна; Тридцать нас у него, дочерей молодых. Подземельным Царством владеет Кощей. Он давно уж тебя поджидает В гости и очень сердит; но ты не пекись, не заботься, Сделай лишь то, что я тебе присоветую. Слушай: Только завидишь Кощея-царя, упади на колена, Прямо к нему поползи; затопает он – не пугайся; Станет ругаться – не слушай; ползи да и только; что после Будет, увидишь; теперь пора нам». И Марья-царевна В землю ударила маленькой ножкой своей; расступилась Тотчас земля, и они вместе в подземное царство спустились. Видят дворец Кощея Бессмертного; высечен был он Весь из карбункула камня и ярче небесного солнца Все под землей освещал. Иван-царевич отважно Входит: Кощей сидит на престоле в светлой короне; Блещут глаза, как два изумруда; руки с клешнями. Только завидел его вдалеке, тотчас на колени Стал Иван-царевич. Кощей же затопал, сверкнуло Страшно в зеленых глазах, и так закричал он, что своды Царства подземного дрогнули. Слово Марьи-царевны Вспомня, пополз на карачках Иван-царевич к престолу; Царь шумит, а царевич ползет да ползет. Напоследок Стало царю и смешно. «Добро ты, проказник, – сказал он,— Если тебе удалося меня рассмешить, то с тобою Ссоры теперь заводить я не стану. Милости просим К нам в подземельное царство; но знай, за твое ослушанье Должен ты нам отслужить три службы; сочтемся мы завтра; Ныне уж поздно; поди». Тут два придворных проворно Под руки взяли Ивана-царевича очень учтиво, С ним пошли в покой, отведенный ему, отворили Дверь, поклонились царевичу в пояс, ушли, и остался Там он один. Беззаботно он лег на постелю и скоро Сном глубоким заснул. На другой день рано поутру Царь Кощей к себе Ивана-царевича кликнул: «Ну, Иван-царевич, – сказал он, – теперь мы посмотрим, Что-то искусен ты делать? Изволь, например, нам построить Нынешней ночью дворец: чтоб кровля была золотая, Стены из мрамора, окна хрустальные, вкруг регулярный Сад, и в саду пруды с карасями; если построишь Этот дворец, то нашу царскую милость заслужишь; Если же нет, то прошу не пенять… головы не удержишь!» — «Ах ты, Кощей окаянный, – Иван-царевич подумал, — Вот что затеял, смотри пожалуй!» С тяжелой кручиной Он возвратился к себе и сидит пригорюнясь; уж вечер; Вот блестящая пчелка к его подлетела окошку, Бьется об стекла – и слышит он голос: «Впусти!» Отворил он Дверку окошка, пчелка влетела и вдруг обернулась Марьей-царевной. «Здравствуй, Иван-царевич; о чем ты Так призадумался?» – «Нехотя будешь задумчив, – сказал он. — Батюшка твой до моей головы добирается». – «Что же Сделать решился ты?» – «Что? Ничего. Пускай его снимет Голову; двух смертей не видать, одной не минуешь». — «Нет, мой милый Иван-царевич, не должно терять нам Бодрости. То ли беда? Беда впереди; не печалься; Утро вечера, знаешь ты сам, мудренее: ложися Спать; а завтра поранее встань; уж дворец твой построен Будет; ты ж только ходи с молотком да постукивай в стену». Так все и сделалось. Утром, ни свет ни заря, из каморки Вышел Иван-царевич… глядит, а дворец уж построен. Чудный такой, что сказать невозможно. Кощей изумился; Верить не хочет глазам. «Да ты хитрец не на шутку, — Так он сказал Ивану-царевичу, – вижу, ты ловок На руку; вот мы посмотрим, так же ли будешь догадлив. Тридцать есть у меня дочерей, прекрасных царевен. Завтра я всех их рядом поставлю, и должен ты будешь Три раза мимо пройти и в третий мне раз без ошибки Младшую дочь мою, Марью-царевну, узнать; не узнаешь — С плеч голова. Поди». – «Уж выдумал, чучела, мудрость, — Думал Иван-царевич, сидя под окном. – Не узнать мне Марью-царевну… какая ж тут трудность?» – «А трудность такая, — Молвила Марья-царевна, пчелкой влетевши, – что если Я не вступлюся, то быть беде неминуемой. Всех нас Тридцать сестер, и все на одно мы лицо; и такое Сходство меж нами, что сам отец наш только по платью Может нас различать». – «Ну что же мне делать?» – «А вот что: Буду я та, у которой на правой щеке ты заметишь Мошку. Смотри же, будь осторожен, вглядись хорошенько, Сделать ошибку легко. До свиданья». И пчелка исчезла. Вот на другой день опять Ивана-царевича кличет Царь Кощей. Царевны уж тут, и все в одинаком Платье рядом стоят, потупив глаза. «Ну, искусник, — Молвил Кощей, – изволь-ка пройтиться три раза мимо Этих красавиц, да в третий раз потрудись указать нам Марью-царевну». Пошел Иван-царевич; глядит он В оба глаза: уж подлинно сходство! И вот он проходит В первый раз – мошки нет; проходит в другой раз – все мошки Нет; проходит в третий и видит – крадется мошка, Чуть заметно, по свежей щеке, а щека-то под нею Так и горит; загорелось и в нем, и с трепещущим сердцем: «Вот она, Марья-царевна!» – сказал он Кощею, подавши Руку красавице с мошкой. «Э! э! да тут, примечаю, Что-то нечисто, – Кощей проворчал, на царевича с сердцем Выпучив оба зеленые глаза. – Правда, узнал ты Марью-царевну, но как узнал? Вот тут-то и хитрость; Верно, с грехом пополам. Погоди же, теперь доберуся Я до тебя. Часа через три ты опять к нам пожалуй; Рады мы гостю, а ты нам свою премудрость на деле Здесь покажи: зажгу я соломинку; ты же, покуда Будет гореть та соломинка, здесь, не трогаясь с места, Сшей мне пару сапог с оторочкой; не диво; да только Знай наперед: не сошьешь – долой голова; до свиданья». Зол возвратился к себе Иван-царевич, а пчелка Марья-царевна уж там. «Отчего опять так задумчив, Милый Иван-царевич?» – спросила она. «Поневоле Будешь задумчив, – он ей отвечал. – Отец твой затеял Новую шутку: шей я ему сапоги с оторочкой; Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хуже Родом его. Кощей он бессмертный! видали мы много Этих бессмертных». – «Иван-царевич, да что же ты будешь Делать?» – «Что мне тут делать? Шить сапогов я не стану. Снимет он голову – черт с ним, с собакой! какая мне ну́жда!» — «Нет, мой милый, ведь мы теперь жених и невеста; Я постараюсь избавить тебя; мы вместе спасемся Или вместе погибнем. Нам должно бежать; уж другого Способа нет». Так сказав, на окошко Марья-царевна Плюнула; слюнки в минуту примерзли к стеклу; из каморки Вышла она потом с Иваном-царевичем вместе, Двери ключом заперла и ключ далеко зашвырнула. За руки взявшись потом, они поднялися и мигом Там очутились, откуда сошли в подземельное царство: То же озеро, низкий берег, муравчатый, свежий Луг, и, видят, по лугу свежему бодро гуляет Конь Ивана-царевича. Только почуял могучий Конь седока своего, как заржал, заплясал и помчался Прямо к нему и, примчавшись, как вкопанный в землю Стал перед ним. Иван-царевич, не думая долго, Сел на коня, царевна за ним, и пустились стрелою. Царь Кощей в назначенный час посылает придворных Слуг доложить Ивану-царевичу: что-де так долго Мешкать изволите? Царь дожидается. Слуги приходят; Заперты двери. Стук! стук! и вот из-за двери им слюнки, Словно как сам Иван-царевич, ответствуют: буду. Этот ответ придворные слуги относят к Кощею; Ждать-подождать – царевич нейдет; посылает в другой раз Тех же послов рассерже́нный Кощей, и та же всё песня: Буду; а нет никого. Взбесился Кощей. «Насмехаться, Что ли, он вздумал? Бегите же; дверь разломать и в минуту За ворот к нам притащить неучтивца!» Бросились слуги… Двери разломаны… вот тебе раз; никого там, а слюнки Так и хохочут. Кощей едва от злости не лопнул. Ах! он вор окаянный! люди! люди! скорее Все в погоню за ним!.. я всех перевешаю, если Он убежит!..» Помчалась погоня… «Мне слышится топот», — Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна, прижавшись Жаркою грудью к нему. Он слезает с коня и, припавши Ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». – «Так медлить Нечего», – Марья-царевна сказала, и в ту же минуту Сделалась речкой сама, Иван-царевич железным Мостиком, черным вороном конь, а большая дорога На три дороги разбилась за мостиком. Быстро погоня Скачет по свежему следу; но, к речке примчавшися, стали В пень Кощеевы слуги: след до мостика виден; Дале ж и след пропадает и делится на три дорога. Нечего делать – назад! Воротились разумники. Страшно Царь Кощей разозлился, о их неудаче услышав. «Черти! ведь мостик и речка были они! догадаться Можно бы вам, дуралеям! Назад! чтоб был непременно Здесь он!..» Опять помчалась погоня… «Мне слышится топот», — Шепчет опять Ивану-царевичу Марья-царевна. Слез он с седла и, припавши ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». И в ту же минуту Марья-царевна Вместе с Иваном-царевичем, с ними и конь их, дремучим Сделались лесом; в лесу том дорожек, тропинок числа нет; По лесу ж, кажется, конь с двумя седоками несется. Вот по свежему следу гонцы примчалися к лесу; Видят в лесу скакунов и пустились вдогонку за ними. Лес же раскинулся вплоть до входа в Кощеево царство. Мчатся гонцы, а конь перед ними скачет да скачет; Кажется, близко; ну только б схватить; ан нет, не дается. Глядь! очутились они у входа в Кощеево царство, В самом том месте, откуда пустились в погоню; и скрылось Всё: ни коня, ни дремучего лесу. С пустыми руками Снова явились к Кощею они. Как цепная собака, Начал метаться Кощей. «Вот я ж его, плута! Коня мне! Сам поеду, увидим мы, как от меня отвертится!» Снова Ивану-царевичу Марья-царевна тихонько Шепчет: «Мне слышится топот»; и снова он ей отвечает: «Скачут, и близко». «Беда нам! Ведь это Кощей, мой родитель Сам; но у первой церкви граница его государства; Далее ж церкви скакать он никак не посмеет. Подай мне Крест твой с мощами». Послушавшись Марьи-царевны, снимает С шеи свой крест золотой Иван-царевич и в руки Ей подает, и в минуту она обратилася в церковь, Он в монаха, а конь в колокольню – и в ту же минуту С свитою к церкви Кощей прискакал. «Не видал ли проезжих, Старец честной?» – он спросил у монаха. «Сейчас проезжали Здесь Иван-царевич с Марьей-царевной; входили В церковь они – святым помолились да мне приказали Свечку поставить за здравье твое и тебе поклониться, Если ко мне ты заедешь». – «Чтоб шею сломить им, проклятым!» — Крикнул Кощей и, коня повернув, как безумный помчался С свитой назад, а примчавшись домой, пересек беспощадно Всех до единого слуг. Иван же царевич с своею Марьей-царевной поехали дале, уже не бояся Боле погони. Вот они едут шажком; уж склонялось Солнце к закату, и вдруг в вечерних лучах перед ними Город прекрасный. Ивану-царевичу смерть захотелось В этот город заехать. «Иван-царевич, – сказала Марья-царевна, – не езди; недаром вещее сердце Ноет во мне: беда приключится». – «Чего ты боишься, Марья-царевна? Заедем туда на минуту; посмотрим Город, потом и назад». – «Заехать нетрудно, да трудно Выехать будет. Но быть так! ступай, а я здесь останусь Белым камнем лежать у дороги; смотри же, мой милый, Будь осторожен: царь, и царица, и дочь их царевна Выдут навстречу тебе, и с ними прекрасный младенец Будет; младенца того не целуй: поцелуешь – забудешь Тотчас меня; тогда и я не останусь на свете, С горя умру, и умру от тебя. Вот здесь, у дороги, Буду тебя дожидаться я три дни; когда же на третий День не придешь… но прости, поезжай». И в город поехал, С нею простяся, Иван-царевич один. У дороги Белым камнем осталася Марья-царевна. Проходит День, проходит другой, напоследок проходит и третий — Нет Ивана-царевича. Бедная Марья-царевна! Он не исполнил ее наставленья: в городе вышли Встретить его и царь, и царица, и дочь их царевна; Выбежал с ними прекрасный младенец, мальчик-кудряшка, Живчик, глазенки как ясные звезды; и бросился прямо В руки Ивану-царевичу; он же его красотою Так был пленен, что, ум потерявши, в горячие щеки Начал его целовать; и в эту минуту затмилась Память его, и он позабыл о Марье-царевне. Горе взяло ее. «Ты покинул меня, так и жить мне Незачем боле». И в то же мгновенье из белого камня Марья-царевна в лазоревый цвет полевой превратилась. «Здесь, у дороги, останусь, авось мимоходом затопчет Кто-нибудь в землю меня», – сказала она, и росинки Слез на листках голубых заблистали. Дорогой в то время Шел старик; он цветок голубой у дороги увидел; Нежной его красотою пленясь, осторожно он вырыл С корнем его, и в избушку свою перенес, и в корытце Там посадил, и полил водой, и за милым цветочком Начал ухаживать. Что же случилось? С той самой минуты Всё не по-старому стало в избушке; чудесное что-то Начало деяться в ней: проснется старик – а в избушке Всё уж как надобно прибрано; нет нигде ни пылинки. В полдень придет он домой – а обед уж состряпан, и чистой Скатертью стол уж накрыт: садися и ешь на здоровье. Он дивился, не знал, что подумать; ему напоследок Стало и страшно, и он у одной ворожейки-старушки Начал совета просить, что делать. «А вот что ты сделай, — Так отвечала ему ворожейка, – встань ты до первой Ранней зари, пока петухи не пропели, и в оба Глаза гляди: что начнет в избушке твоей шевелиться, То ты вот этим платком и накрой. Что будет, увидишь». Целую ночь напролет старик пролежал на постеле, Глаз не смыкая. Заря занялася, и стало в избушке Видно, и видит он вдруг, что цветок голубой встрепенулся, С тонкого стебля спорхнул и начал летать по избушке; Все между тем по местам становилось, повсюду сметалась Пыль, и огонь разгорался в печурке. Проворно с постели Прянул старик и накрыл цветочек платком, и явилась Вдруг пред глазами его красавица Марья-царевна. «Что ты сделал? – сказала она. – Зачем возвратил ты Жизнь мне мою? Жених мой, Иван-царевич прекрасный, Бросил меня, и я им забыта». – «Иван твой царевич Женится нынче. Уж свадебный пир приготовлен, и гости Съехались все». Заплакала горько Марья-царевна; Слезы потом отерла; потом, в сарафан нарядившись, В город крестьянкой пошла. Приходит на царскую кухню; Бегают там повара в колпаках и фартуках белых; Шум, возня, стукотня. Вот Марья-царевна, приближась К старшему повару, с видом умильным и сладким, как флейта, Голосом молвила: «Повар, голубчик, послушай, позволь мне Свадебный спечь пирог для Ивана-царевича». Повар, Занятый делом, с досады хотел огрызнуться; но слово Замерло вдруг у него на губах, когда он увидел Марью-царевну; и ей отвечал он с приветливым взглядом: «В добрый час, девица-красавица; все, что угодно Делай; Ивану-царевичу сам поднесу я пирог твой». Вот пирог испечен; а званые гости, как должно, Все уж сидят за столом и пируют. Услужливый повар Важно огромный пирог на узорном серебряном блюде Ставит на стол перед самым Иваном-царевичем; гости Все удивились, увидя пирог. Но лишь только верхушку Срезал с него Иван-царевич – новое чудо! Сизый голубь с белой голубкой порхнули оттуда. Голубь по́ столу ходит; голубка за ним и воркует: «Голубь, мой голубь, постой, не беги; обо мне ты забудешь Так, как Иван-царевич забыл о Марье-царевне!» Ахнул Иван-царевич, то слово голубки услышав; Он вскочил как безумный и кинулся в дверь, а за дверью Марья-царевна стоит уж и ждет. У крыльца же Конь вороной с нетерпенья, оседланный, взнузданный, пляшет. Нечего медлить; поехал Иван-царевич с своею Марьей-царевной; едут да едут, и вот приезжают В царство царя Берендея они. И царь и царица Приняли их с весельем таким, что такого веселья Видом не видано, слыхом не слыхано. Долго не стали Думать, честным пирком да за свадебку; съехались гости, Свадьбу сыграли; я там был, там мед я и пиво Пил; по усам текло, да в рот не попало. И все тут.

Спящая красавица

Жил-был добрый царь Матвей; Жил с царицею своей Он в согласье много лет; А детей все нет как нет. Раз царица на лугу, На зеленом берегу Ручейка была одна; Горько плакала она. Вдруг, глядит, ползет к ней рак; Он сказал царице так: «Мне тебя, царица, жаль; Но забудь свою печаль; Понесешь ты в эту ночь: У тебя родится дочь». — «Благодарствуй, добрый рак; Не ждала тебя никак…» Но уж рак уполз в ручей, Не слыхав ее речей. Он, конечно, был пророк; Что сказал – сбылося в срок: Дочь царица родила. Дочь прекрасна так была, Что ни в сказке рассказать, Ни пером не описать. Вот царем Матвеем пир Знатный дан на целый мир; И на пир веселый тот Царь одиннадцать зовет Чародеек молодых; Было ж всех двенадцать их; Но двенадцатой одной, Хромоногой, старой, злой, Царь на праздник не позвал. Отчего ж так оплошал Наш разумный царь Матвей? Было то обидно ей. Так, но есть причина тут: У царя двенадцать блюд Драгоценных, золотых Было в царских кладовых; Приготовили обед; А двенадцатого нет (Кем украдено оно, Знать об этом не дано). «Что ж тут делать? – царь сказал. — Так и быть!» И не послал Он на пир старухи звать. Собралися пировать Гостьи, званные царем; Пили, ели, а потом, Хлебосольного царя За прием благодаря, Стали дочь его дарить: «Будешь в золоте ходить; Будешь чудо красоты; Будешь всем на радость ты Благонравна и тиха; Дам красавца жениха Я тебе, мое дитя; Жизнь твоя пройдет шутя Меж знакомых и родных…» Словом, десять молодых Чародеек, одарив Так дитя наперерыв, Удалились; в свой черед И последняя идет; Но еще она сказать Не успела слова – глядь! А незваная стоит Над царевной и ворчит: «На пиру я не была, Но подарок принесла: На шестнадцатом году Повстречаешь ты беду; В этом возрасте своем Руку ты веретеном Оцарапаешь, мой свет, И умрешь во цвете лет!» Проворчавши так, тотчас Ведьма скрылася из глаз; Но оставшаяся там Речь домолвила: «Не дам Без пути ругаться ей Над царевною моей; Будет то не смерть, а сон; Триста лет продлится он; Срок назначенный пройдет, И царевна оживет; Будет долго в свете жить; Будут внуки веселить Вместе с нею мать, отца До земного их конца». Скрылась гостья. Царь грустит; Он не ест, не пьет, не спит: Как от смерти дочь спасти? И, беду чтоб отвести, Он дает такой указ: «Запрещается от нас В нашем царстве сеять лен, Прясть, сучить, чтоб веретен Духу не было в домах; Чтоб скорей как можно прях Всех из царства выслать вон». Царь, издав такой закон, Начал пить, и есть, и спать, Начал жить да поживать, Как дотоле, без забот. Дни проходят; дочь растет; Расцвела, как майский цвет; Вот уж ей пятнадцать лет… Что-то, что-то будет с ней! Раз с царицею своей Царь отправился гулять; Но с собой царевну взять Не случилось им; она Вдруг соскучилась одна В душной горнице сидеть И на свет в окно глядеть. «Дай, – сказала наконец, — Осмотрю я наш дворец». По дворцу она пошла: Пышных комнат нет числа; Всем любуется она; Вот, глядит, отворена Дверь в покой; в покое том Вьется лестница винтом Вкруг столба; по ступеням Всходит вверх и видит – там Старушоночка сидит; Гребень под носом торчит; Старушоночка прядет И за пряжею поет: «Веретенце, не ленись; Пряжа тонкая, не рвись; Скоро будет в добрый час Гостья жданная у нас». Гостья жданная вошла; Пряха молча подала В руки ей веретено; Та взяла, и вмиг оно Укололо руку ей… Все исчезло из очей; На нее находит сон; Вместе с ней объемлет он Весь огромный царский дом; Все утихнуло кругом; Возвращаясь во дворец, На крыльце ее отец Пошатнулся, и зевнул, И с царицею заснул; Свита вся за ними спит; Стража царская стоит Под ружьем в глубоком сне, И на спящем спит коне Перед ней хорунжий сам; Неподвижно по стенам Мухи сонные сидят; У ворот собаки спят; В стойлах, головы склонив, Пышны гривы опустив, Кони корму не едят, Кони сном глубоким спят; Повар спит перед огнем; И огонь, объятый сном, Не пылает, не горит, Сонным пламенем стоит; И не тронется над ним, Свившись клубом, сонный дым; И окрестность со дворцом Вся объята мертвым сном; И покрыл окрестность бор; Из терновника забор Дикий бор тот окружил; Он навек загородил К дому царскому пути: Долго, долго не найти Никому туда следа — И приблизиться беда! Птица там не пролетит, Близко зверь не пробежит, Даже облака небес На дремучий, темный лес Не навеет ветерок. Вот уж полный век протек; Словно не жил царь Матвей — Так из памяти людей Он изгладился давно; Знали только то одно, Что средь бора дом стоит, Что царевна в доме спит, Что проспать ей триста лет, Что теперь к ней следу нет. Много было смельчаков (По сказанью стариков), В лес брались они сходить, Чтоб царевну разбудить; Даже бились об заклад И ходили – но назад Не пришел никто. С тех пор В неприступный, страшный бор Ни старик, ни молодой За царевной ни ногой. Время ж все текло, текло; Вот и триста лет прошло. Что ж случилося? В один День весенний царский сын, Забавляясь ловлей, там По долинам, по полям С свитой ловчих разъезжал. Вот от свиты он отстал; И у бора вдруг один Очутился царский сын. Бор, он видит, темен, дик. С ним встречается старик. С стариком он в разговор: «Расскажи про этот бор Мне, старинушка честной!» Покачавши головой, Все старик тут рассказал, Что от дедов он слыхал О чудесном боре том: Как богатый царский дом В нем давным-давно стоит, Как царевна в доме спит, Как ее чудесен сон, Как три века длится он, Как во сне царевна ждет, Что спаситель к ней придет; Как опасны в лес пути, Как пыталася дойти До царевны молодежь, Как со всяким то ж да то ж Приключалось: попадал В лес, да там и погибал. Был детина удалой Царский сын; от сказки той Вспыхнул он, как от огня; Шпоры втиснул он в коня; Прянул конь от острых шпор И стрелой помчался в бор, И в одно мгновенье там. Что ж явилося очам Сына царского? Забор, Ограждавший темный бор, Не терновник уж густой, Но кустарник молодой; Блещут розы по кустам; Перед витязем он сам Расступился, как живой; В лес въезжает витязь мой: Всё свежо, красно пред ним; По цветочкам молодым Пляшут, блещут мотыльки; Светлой змейкой ручейки Вьются, пенятся, журчат; Птицы прыгают, шумят В густоте ветвей живых; Лес душист, прохладен, тих, И ничто не страшно в нем. Едет гладким он путем Час, другой; вот наконец Перед ним стоит дворец, Зданье – чудо старины; Ворота отворены; В ворота въезжает он; На дворе встречает он Тьму людей, и каждый спит: Тот как вкопанный сидит; Тот не двигаясь идет; Тот стоит, раскрывши рот, Сном пресекся разговор, И в устах молчит с тех пор Недоконченная речь; Тот, вздремав, когда-то лечь Собрался, но не успел: Сон волшебный овладел Прежде сна простого им; И, три века недвижим, Не стоит он, не лежит И, упасть готовый, спит. Изумлен и поражен Царский сын. Проходит он Между сонными к дворцу; Приближается к крыльцу; По широким ступеням Хочет вверх идти; но там На ступенях царь лежит И с царицей вместе спит. Путь наверх загорожен. «Как же быть? – подумал он. — Где пробраться во дворец?» Но решился наконец, И, молитву сотворя, Он шагнул через царя. Весь дворец обходит он; Пышно все, но всюду сон, Гробовая тишина. Вдруг глядит: отворена Дверь в покой; в покое том Вьется лестница винтом Вкруг столба; по ступеням Он взошел. И что же там? Вся душа его кипит, Перед ним царевна спит. Как дитя, лежит она, Распылалася от сна; Молод цвет ее ланит; Меж ресницами блестит Пламя сонное очей; Ночи темныя темней, Заплетенные косой Кудри черной полосой Обвились кругом чела; Грудь как свежий снег бела; На воздушный, тонкий стан Брошен легкий сарафан; Губки алые горят; Руки белые лежат На трепещущих грудях; Сжаты в легких сапожках Ножки – чудо красотой. Видом прелести такой Отуманен, распален, Неподвижно смотрит он; Неподвижно спит она. Что ж разрушит силу сна? Вот, чтоб душу насладить, Чтоб хоть мало утолить Жадность пламенных очей, На колени ставши, к ней Он приблизился лицом: Распалительным огнем Жарко рдеющих ланит И дыханьем уст облит, Он души не удержал И ее поцеловал. Вмиг проснулася она; И за нею вмиг от сна Поднялося все кругом: Царь, царица, царский дом; Снова говор, крик, возня; Все как было; словно дня Не прошло с тех пор, как в сон Весь тот край был погружен. Царь на лестницу идет; Нагулявшися, ведет Он царицу в их покой; Сзади свита вся толпой; Стражи ружьями стучат; Мухи стаями летят; Приворотный лает пес; На конюшне свой овес Доедает добрый конь; Повар дует на огонь, И, треща, огонь горит, И струею дым бежит; Всё бывалое – один Небывалый царский сын. Он с царевной наконец Сходит сверху; мать, отец Принялись их обнимать. Что ж осталось досказать? Свадьба, пир, и я там был И вино на свадьбе пил; По усам вино бежало, В рот же капли не попало.

Кот в сапогах

(обратно)

Комментарии к книге «Стихотворения. Баллады. Сказки», Василий Андреевич Жуковский

Всего 0 комментариев

Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

Войти

Аа

Аа

Аа

Аа

«Стихотворения. Баллады. Сказки»

Описание

Аа

Аа

Аа

Аа

Василий Жуковский Стихотворения. Баллады. Сказки

Стихотворения

Добродетель

К поэзии

Дружба

Песня

Песня

Путешественник

Цветок

Песня

Певец во стане русских воинов

Певец

Воины

Певец

Воины

Певец

Воины

Певец

Воины

Певец

Воины

Певец

Воины

Певец

Воины

Певец

Воины

Певец

Воины

Певец

Воины

Певец

Воины

Певец

Воины

Песня матери над колыбелью сына

«Вспомни, вспомни, друг мой милый…»

Светлане

Рай

Библия

Моту

Хромому

Грамотею

Песня

Славянка[1]

Песня

«Там небеса и воды ясны!..»

Песня бедняка

Мщение

Утешение

Песня

<В альбом Е. Н. Карамзиной>

Жизнь

К портрету батюшкова

К портрету гёте

Невыразимое

«О дивной розе без шипов…»

«Взошла заря. Дыханием приятным…»

Песня

Море

Приход весны

Шильонский узник

I

II

III

IV

V

VI

VII