«Ночное бдение»

Август Стриндберг Ночное бдение

– Чмок! Будто камень шлепнулся в грязь. И пришел конец великой жизни, скончался Двенадцатый Карл! Господи, спаси и помилуй.

Так лейтенант Карлберг в десятый раз описывал это печальное событие лейб-медику Нойману в крестьянском доме в Тистедален, где они – двое верных королевских слуг – несли почетный караул.

– А генерал Мегре и говорит: «La piece est finie. Allons sou-per!» [1] – пробормотал лейб-медик. – Вот именно! Allons souperl Теперь посмотрим, кто будет платить за музыку. Сто тысяч талеров серебряной монетой от Герца, что вчера поступили в военную кассу, наследный принц раздал высшим офицерам. Дело за ними. А они не станут сидеть сложа руки!

Заслышав конский топот, лейб-медик встал, взял свечу и вышел в сени, точно желая кого-то встретить. На дворе тьма была кромешная; снег, ложась на раскисшую землю, тут же чернел. Но вдали над бором край неба, казалось, был озарен северным сиянием. То ликующий враг жег костры на холмах Фредрикстена.

Топот приблизился, и мимо пронеслись, неподвижные на фоне мелькавших конских ног, желтые курьерские лосины. Плетка щелкала, как пистолет.

– От наследного принца в Стокгольм! – пробурчал лейб-медик лейтенанту, который стоял в сенях за его спиной.

Снова застучали копыта, звякнула шпага, мелькнула и скрылась кожаная сумка на голубой шинели с желтыми пуговицами.

– Бьюсь об заклад, это Гольштейнец – спешит в Уддеваллу! Сейчас следом поскачет еще кто-нибудь, как пить дать! Ну вот! Да не один!

Три развевающихся черных плаща, словно паруса, пролетели мимо; трижды две телохранительских шпаги промелькнули следом.

– Гусары смерти, в Стрёмстад спешат, за Герцем, не будь я Нойман. Кто-то должен умереть за народ, им мало Его – на Него они не посмели руку поднять, даже прах тронуть не смеют. А разве это справедливо? Да-а, немало мы повидали и еще того больше увидим! Такие времена наступают, лейтенант Карлберг, такие времена…

– Всегда наступали какие-то времена, господин лейб-медик, и всегда стремились воскрешать мертвых, сколько бы их ни поносили при жизни. Но только на сей раз как бы…

– Что такое! – Лейб-медик повысил голос, но тут же приумолк, словно передумал.

Он прикрыл рукой пламя свечи и возвратился в комнату. Лейтенант Карлберг вошел следом, готовясь к неизбежному, судя по всему, спору.

Однако, вместо того чтобы остаться в первой комнате, где они несли караул, лейб-медик Нойман открыл следующую дверь, и на цыпочках, словно боясь разбудить спящего, оба переступили порог второй комнаты.

Освещенная четырьмя оплывшими свечами, каморка, казалось, парила в полумраке. Сквозь облако копоти виднелись на гладких стенах скверные гравюры: пылкий, одухотворенный лик царя Петра и рядом пучеглазое, с чувственным подбородком, одутловатое лицо короля Августа [2]. Они висели над лавкой, на которой лежала длинная унтер-офицерская шпага.

Лейб-медик снял нагар; стали видны длинные носилки, покрытые синим плащом, из-под которого торчали стоптанные кавалерийские сапоги со следами наскоро стертой глины.

По мере того как глаза привыкали к освещению, под мокрым плащом начинала вырисовываться фигура коротконогого человека с острыми коленками, широкими бедрами, узкими покатыми плечами и большим носом, приподнявшим плащ так, что с трудом угадывалась линия необычно высокого лба.

Стоящий в комнате затхлый запах сырой кожи, запекшейся крови и нашатыря напоминал о бренности и недолговечности всего сущего и умерил разгоревшиеся было страсти.

Лейб-медик хотел было сесть на лавку, но при виде королевской шпаги раздумал, словно она ему напомнила, что в присутствии короля не сидят. Он остановился в нерешительности, как бы ожидая распоряжения или дозволения выйти; глаза его были устремлены на тело под темным плащом.

– Господи Иисусе, он шевелится! – послышался приглушенный голос лейтенанта за спиной хирурга, и в тот же миг Карлберг отпрянул – с расширившимися зрачками наблюдал он своеобразное явление: покойник, казалось, потянулся – на самом деле просто ослабли перед полным окоченением связки и сухожилия.

– Суставы подались, только и всего, – объяснил лейб-медик. – Знать, к утру подморозит… Он мертв, уж это точно! И не думаю, – он слегка замялся, – не думаю, чтобы он бродил после смерти. Ему никогда не было предзнаменований, если не считать одного раза…

– Вы бы все-таки проверили! – попросил лейтенант, и в его голосе зазвучало опасение, что покойник может подняться с носилок. – Я, правда, сам был в траншее в момент рокового выстрела, и мы оба видели, куда попала пуля, но ведь известны примеры, когда…

– Ну, нет, сударь, я еще ни разу не видел, чтобы пуля пробила висок, а человек остался жив! – подвел итог хирург, но тем не менее вышел из каморки.

– Не простой был человек, что верно, то верно, – заговорил он погодя, уже лежа в постели и борясь со сном. – Воистину похоже, будто душевные качества, добродетели и пороки свободно передаются субстратам материи. Древние египтяне называли это метемпсихозом, сиречь переселением душ; мы подчас говорим об унаследованных задатках… хотя сколь часто по свойственному природе lex contradictionis, сиречь закону противоречия, отрицательные качества сменяются положительными… Разве его дед, Десятый Карл, не был пьяницей, бабником и буяном? Но Карл Десятый породил трезвенника и женоненавистника Карла Одиннадцатого… – вот уже противоречие, однако от буяна что-то осталось, хотя великий эконом государства показал себя скаредом сверх всякой меры. Дальше: Карл Одиннадцатый породил Карла Двенадцатого. Природа сохранила качества женоненавистника и трезвенника, но тряхнула стариной и полностью возродила буяна, по образцу деда, однако заодно похерила скупердяя, тем самым ударилась в новую крайность и создала мота… Уж он посорил деньгами… Господи Иисусе, в Тимурташе… М-да-а! «Но что за черт, – изрекла тут природа, – сотворила молодца, а теперь так и клонит ко сну, будто после Beischlaf [3], никакой охоты дальше трудиться». Natura nunquam perfectrix, говорит Аристотель, природа ни в чем не достигает совершенства. Три поколения понадобилось ей, чтобы замесить нечто большое, настолько большое, что даже не хватило теста. Истинно говорю, не хватило, ибо коли вдуматься, то и у этого исполина было уязвимое место в самом nodus vitalis, сиречь узле жизни. Такое же уязвимое, как у великого деда Фредрика Третьего в Дании – родственное сходство, заметьте! Властный был господин, хитрый и суеверный, в одно и то же время сильный и слабый, мудрый и недальновидный. А вот наш герой: на людях храбрый, как лев, но придет беда – и он ночью не может спать один! Ищет, кто бы приласкал, а нет никого – на худой конец хоть к старику Питеру под бок заберется; потом – молитвы читать… И подумать только: другими распоряжался как хотел, а с собой справиться не мог. Разве это сила – позволил москвитянину хозяйничать в Прибалтике, а сам тем временем едва не сгубил и себя и нас в Польше? [4] Нет, то были tetanus, сиречь судороги… И в Турции то же. Чего ради мы туда полезли?… Слабость, сударь, слабость! А когда он не посмел возвратиться в Стокгольм? Трусость, самая настоящая трусость, она его и сгубила. Да еще то, что он все возложил на Герца… А уж тому теперь не сладко придется – за все отдуваться! Да, слабость, и изрядная!

– И все же он был герой, разрази меня гром! – воскликнул лейтенант, не в силах больше сдерживаться.

– Герой – на поле брани! Ganz recht [5], лейтенант Карлберг. Может статься, он был больше генералом, чем солдатом, – в этом я не разбираюсь. Его достоинства мы, пожалуй, знали, а на пороки до сего времени закрывали глаза, вот и потолкуем о них ныне, когда нас никто не слышит; ибо, хоть я и потрошу трупы, восхвалять их я не намерен. Итак, я говорил, что в нем какая-то слабость. Вырождение всегда дает себя знать, когда угасает род. Разве не общеизвестно, что отец его испытывал отвращение к законной супруге! Вот и сказалось на потомстве. Весь потенциал отца, и даже с лишком, на нашего короля ушел. Правда, сестра его, Хедвиг София, сочеталась браком, но ведь уродом на свет явилась, да, да, ибо в ее сложении есть изъян, пусть маленький, а все же изъян. Вам-то это, может, и неизвестно, но ведь у нее раздвоены большие пальцы. И сына она родила хилого, с пороком речи; говорили даже, он все равно что немой. А наша милостивая государыня Ульрика-Элеонора [6]? Unter uns [7], она не наделена тем обилием духовных качеств, коего обычно ожидаешь у столь выдающихся особ…

– Превосходно сказано!

– Одним словом, если ко всему еще присовокупить упорное нежелание нашего милостивого господина и короля даровать стране наследника престола, то и выходит, что некая таинственная сила позаботилась о том, чтобы пришел конец этому роду. Природа исполнила свое и утомилась. Ей надоели Карлы – и Карлов не стало!… Нет, никак не скажешь, что природа в лице нашего милостивого господина и короля создала шедевр! Крупно, да грубовато! Никакого изящества. Подумать только, рука, что столь уверенно орудовала шпагой, не могла вести легкое перышко по гладкой бумаге… Тут механизм отказывал, перо спотыкалось и ковыляло так, будто при виде белого поля государю вдруг делалось дурно. Он и сам жаловался, что от писания у него кружится голова. Да разве только в руке дело? А мысли? Им бы шагать стройными колоннами, а они подставляли друг другу ножку и наступали на пятки… Читал я однажды его письмо сестре, кое он просил меня выправить, так слова будто в кучу свалены и перепутаны, будто взял и вывалил из мозгов… что попало – без всякого лада и склада, а уж об изяществе и речи нет! А его нелюбовь к чистым чулкам… Тьфу! Свинья свиньей, уж нам-то ведомо, и хватит об этом.

– Черт дери, что за мелочность, лейб-медик! Вот уж никогда от вас не ждал, – перебил лейтенант и бросил взгляд на свои рваные сапоги. – Раздвоенные пальцы, грязные чулки – при чем это тут?!

– Tres bien [8], лейтенант Карлберг, я, собственно, обращался не к вам, ибо тогда я, благодаря моей несравненной способности опускаться до уровня собеседника, говорил бы иначе… Будем драться, если пожелаете, но завтра, а не нынче ночью! Я вас обидел несправедливым подозрением, будто вы человек, способный оценить красоту и привлекательность жизненных мелочей, и мне в полудремоте чудилось, что мелкие штрихи могут нанести ущерб лишь той картине, коя лишена ярких красок. («Не дошло до него, не дошло!» – шепнул про себя лейб-медик.) Но коли вам угодно, я поведаю о крупных пороках нашего героя, ибо сегодня ночью я должен говорить, должен выговориться, изгнать духа, столько лет угнетавшего меня, высказать то, о чем долго, очень долго размышлял втайне, ибо не смел думать вслух, изгнать духа, который – именно потому, что мы не смели говорить, – так и не узнал, каков он… А коли вы и после того пожелаете завтра драться со мной – я к вашим услугам! Я был под Полтавой, я участвовал во многих славных делах, еще когда вас не было на свете. И ни одного часа, с тех самых пор, как я в одна тысяча семьсот третьем году попал на королевскую службу, моя душа не принадлежала мне, нет, она была собственностью самодержца, как и моя служба, мой хлеб, моя жизнь. Вот почему я ныне чувствую себя так, словно вышел на волю из глухого каземата, я вновь дышу, я обрел старого друга – свое сокровенное я, что таилось подо мхом, под снегом, под камнями. Я любил этого человека, как пес любит своего господина, который дал ему кров и пищу, и я его ненавидел, как пес – господина, коему подчинил свою волю и отдал свою свободу. Так выслушайте же мои мысли о великом человеке… Мы будем драться завтра, лейтенант Карлберг, но не нынче ночью! Да не робейте так, это всего лишь крысы пляшут в каморке!

– Видите ли, – начал лейб-медик свою страстную речь, – иной великий человек что свеча: поставь ее на высокий стол – и все увидят ее пламя, убери под стол – и света не будет, хоть бы она горела так же ярко, как прежде. Другими словами: посади на трон осла, и он – если только это не самый паршивый осел – окажется выдающейся личностью. Bien! Редкие правители были столь невежественны, сколь наш покойный король. Он мало что знал о государственном правлении и устройстве общества и ровно ничего – о своем времени и тайных могущественных силах, кои творят историю. Вся жизнь его была цепью ошибок, промахов, нелепостей…

– Да, черт дери, завтра мы будем драться, лейб-медик Нойман! – перебил его лейтенант. – А теперь продолжайте, вы очень забавны, разрази меня гром.

– Но этому, как всему на свете, можно найти причины, и, перечисляя их, я невольно начну его оправдывать!… Я из немцев, немцем был и наш король, ибо он из Пфальцской династии, а она никогда не была шведской. Одна его бабка – Гедвига Элеонора Гольштейн-Готторпская, другая – София Амалия Брауншвейг-Люнебургская, а мать его, Ульрика-Элеонора, была дочерью упомянутой Софии и ольденбуржца Фредрика Третьего.

– Тысяча чертей и одна ведьма! Как – Карл Двенадцатый был немец?

– Это уж точно, так же точно, как то, что сам основатель рода Иоганн Казимир был женат на дочери Карла Девятого, Марии Пфальцской. Конечно, лейтенант Карлберг, недаром говорят, что за семенами надо идти к соседу, но Ольденбурги и Пфальцы сами были не лучшей породы. К тому же случается, когда семена берешь издалека, урожай забивает сорняк, ибо не лучшие снаряжаются в самый дальний путь. Густав Первый [9] начал с Катарины Саксен-Лауэнбургской и был награжден придурковатым Эриком, когда же он подарил своим вниманием свой род и взял жену из Лейонхувудов, то на свет явились десять проворных молодцов и девиц, и никто не сетовал на гражданские войны и кумовство. Но отдадим справедливость нашему герою: было в его повадках и немало шведского. Небось лейтенант не знает, что отличает шведа. Так слушайте. Когда племена еще только кочевали по свету в поисках лучших земель и началась драка из-за долин и морских берегов – короче, из-за наиболее благодатных краев, – самые слабые были оттеснены на север, а все лакомые кусочки достались наиболее одаренным. Одним словом, чем дальше на север, тем паршивей народ. Подобно тому, как наш земной шар ведает лишь один источник тепла – солнце, так у европейцев было одно средоточие просвещения: Эллада, затем Рим, затем Париж. А поскольку тепло распространяется обратно пропорционально квадрату расстояния, то оно – будь то тепло материальное или духовное – в последнюю очередь и в меньшем количестве достигает полярных областей, потому-то в северных странах дух коченел и отставал в развитии. И поэтому на севере долго сохранялось племя варваров. Когда же на юге возникли цветущие государства, норманны и викинги вырвались из своих берлог и грабили, подобно дикарям. Их именовали то готами, то лангобардами, то свеями [10], то солдатами Тридцатилетней войны,

а теперь, в последнее время, молодцами Карла Двенадцатого. Вот почему Карл Двенадцатый самый шведский из всех королей. Склонность всякого одинокого, отверженного и униженного человека переоценивать самого себя сочеталась в нем с потребностью играть роль, что присуще любой несамостоятельной личности. Ведомо ли лейтенанту, какую роль сам себе избрал Карл Двенадцатый? Нет? Вот, взгляните на книгу, которую я сейчас обнаружил в его заднем кармане. Курций [11], «De rebus gestis Alexandri Magni» – сиречь «История подвигов Александра Великого». Посредственный историк написал об Александре так, как, вероятно, много веков будут писать о Карле Двенадцатом. Между тем именно в этом образе наш герой мечтал явиться Европе. В образе, устаревшем на четырнадцать столетий. Вот вам несколько параллелей, пусть не все они одинаково убедительны… Когда родился Александр, сгорел Эфесский храм. Когда Карл Двенадцатый стал совершеннолетним, горел Стокгольмский дворец. Подобно Карлу Двенадцатому, Александр рано обнаружил гордость и честолюбие, он не хотел участвовать в Олимпийских играх, ибо среди соперников не было королей; расточал свое состояние, щедро тратился на друзей; разрубил гордиев узел, когда не смог его распутать; завоевал много стран, коими был не в силах править; и вечное бельмо на глазу – персы, как у второго, впоследствии, – русские. Впрочем, Дария [12] можно назвать не только Петром, но и Августом. Зато конь Брандклиппар звался по-гречески Буцефалом, а турки могли быть персами, коих Александр, когда была нужда, не гнушался брать в союзники; назовем Бесса Мазепой, а Вавилон либо Дрезденом, либо Москвой; реку Гипастис – Полтавой; и оба героя погибли в тридцать с небольшим – одному было тридцать три, другому – тридцать пять. И так далее и тому подобное.

Но есть между сими героями и отличие, помимо распутства Македонца, – а именно: Александр выступал как ученик Аристотеля, сеющий просвещение среди варваров, меж тем как наш безбородый Лангобард шел лишь в самые обыкновенные грабительские походы и, в конце концов, не погнушался призвать под свои знамена собаку турка и снова затащить в Европу эту шваль, которую уже однажды с таким трудом изгнали оттуда.

Видите ли, лейтенант Карлберг, когда в Европе начали возделывать землю, поселения сосредоточились по берегам внутреннего моря, в расчете на водные пути, поскольку сухопутных дорог не существовало. Потому просвещение и зародилось на Средиземном море, затем распространилось вдоль побережья – в Испанию и Францию, в то время когда Германия была еще лесной чащей. Швеция и Дания соперничали, кому превратить Балтику в Средиземное море Севера, и посему вечно дрались из-за господства над приморьем. Когда умер Карл Одиннадцатый, берега Швеции омывали три моря, и она могла быть довольна. Ни один из врагов, позже бросивших вызов Карлу Двенадцатому, не угрожал тогда естественным границам страны. Дания стремилась округлить свои земли и добивалась Гольштейн-Готторпа [13], но сие не затрагивало интересов Швеции; и вспомните, лейтенант, в тот раз лишь помощь англичан, голландцев и ганноверцев позволила Карлу Двенадцатому разбить датчан – невелика слава. Саксония стремилась завоевать Ригу, чтобы получить выход к морю. Но ведь это было только справедливо, и желание царя Петра занять Ингерманландию также было естественно. Но Карл Двенадцатый забыл, – а вернее, никогда не понимал, ибо не получил образования, – что не было нужды охранять границы Польши от орд с востока, коль скоро сама Россия, цивилизованная Михаилом и Алексеем, взяла это на себя; и ненависть Карла к стоящему во всех отношениях выше его Петру настолько не обоснована ни политикой, ни историей, что ее сугубо личный характер был совершенно ясен и до того, как он, свершив свое самое тяжкое преступление, окончательно разоблачил себя, – призвал турка себе на помощь [14] против изживающей остатки дикости России, каковая как раз складывалась в европейское государство во главе с царем, носившим титул доктора Оксфордского университета и члена Французской академии. Дикарем оказался Карл, превративший свои владения в пастбище, меж тем как Москвитянин свои земли распахивал.

Прибалтика не нуждалась в шведах для защиты от монголов, посему Швеция исторически закономерно утратила Прибалтийские провинции; Швеции нечего было делать ни в Польше, ни в Гольштейн-Готторпе – посему ее выдворили оттуда; Карл Двенадцатый был привидением, восставшим из гуннских могил, готом, который способен был снова сжечь Рим, Дон-Кихотом, который освобождал невольников, а сам в то же время заковывал в цепи своих подданных; и если бы пуля вечор не прилетела с запада, то рано или поздно прилетела бы с востока, а впрочем, сам черт не ведает, откуда она прилетела.

Тут лейтенант вскочил точно ошпаренный:

– Вот именно, лейб-медик. Откуда она прилетела? В самом деле – откуда?

– Может быть, у лейтенанта Карлберга есть на этот счет подозрения? – спросил хирург, бросив на лейтенанта взгляд, острый как скальпель.

– Нет! Никаких! – кратко и решительно ответил лейтенант.

– В таком случае скажу одно, – заключил хирург. – Пусть даже пуля прилетела не оттуда, но следовало бы – оттуда.

– Довольно, тысяча чертей, сейчас мы будем пить! – воскликнул лейтенант и достал из своей сумки бутылку.

– Как! Разве мы не будем сперва драться, лейтенант?

– Нет, костоправ! Мы никогда не будем драться. Вы мастер потрошить покойников; вы так расправились с тем Александром, что и сам турок бы позавидовал. Вот вам моя рука, и спасибо, что не мне пришлось столько работать языком!

– Бездельник, заставил меня себе голову морочить! Выпьем за старую Швецию – и за новую!

– Король умер! Да здравствует королева!

– Либо ландграф!

– Только не герцог!

– А лучше всего – свобода!

В доме, где лежал покойник, все еще звучали полупьяные голоса, когда серо-желтое декабрьское утро занялось над пушками и обозами, катившими по расплющенным кучкам грязи, еще недавно бывшими рядовыми Ёнчёпингского полка и лейб-полка, по странному месиву из внутренностей и тряпья, где приковывали взор то башмак со ступней, то перчатка с двумя-тремя пальцами, то ухо с прядью волос… Из долины, ведущей к границе, доносился скрежет лафетов, цокот копыт, тяжелый шаг пехоты, а через рвы, поля и утесы мчались курьеры – началась борьба за наследство короля: за народ и страну.

Примечания

1

Спектакль окончен. Пошли ужинать! (фр.)

2

Август – имеется в виду Август II Сильный (1670 – 1733), король польский в 1697 – 1706, 1709 – 1733 гг. Участник Северной войны на стороне России.

3

Любовные утехи (нем.).

4

Речь идет о событиях Северной войны (1700 – 1721) России со Швецией за выход в Балтийское море.

5

Совершенно верно (нем.).

6

Ульрика-Элеонора(1688 – 1741) – сестра Карла XII, правила страной с 1718 по 1720 г.

7

Между нами (нем.).

8

Хорошо (фр.).

9

Густав 1 Васа (1496 – 1560) – король Швеции с 1523 г. Избран королем после победы возглавленного им народного восстания, освободившего страну от датского господства.

10

Свей – древнее название шведов.

11

КурцийРуф Квинт – древнеримский историк и ритор I в. По-видимому, в начале 40-х годов написал «Историю подвигов Александра Великого», на которую ссылается Стриндберг.

12

Дарий. – Имеется в виду Дарий I, царь государства Ахеменидов в 522 – 486 гг. до н. э. Время правления Дария I – период наивысшего могущества персидской державы.

13

В самом начале Северной войны в марте 1700 г. датские войска вступили на территорию союзника Швеции – Гольштейна. Однако Карл XII при активном содействии англо-голландского флота высадил десант у Копенгагена и заставил Данию заключить в августе Травендальский мир, по которому Дания обязывалась выплатить военные расходы Гольштейну и выбывала из участия в военных действиях.

14

Потерпев сокрушительное поражение в Полтавском сражении (1709), Карл XII бежал в Турцию, где безуспешно пытался организовать нападение на Россию турецкой армии с юга и шведской армии с севера. В 1711 г. Турция все же начала войну против России, но она быстро закончилась, и Карлу XII не удалось оказать туркам поддержку с севера.

Оглавление