«История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 1)»

Д-ру Джону Эллиотсону

Дорогой мой доктор!

Тринадцать месяцев тому назад, когда дело клонилось к тому, что эта повесть останется незаконченной, один добрый друг привел Вас к моему ложу, с которого я, по всей вероятности, так бы и не поднялся, если бы не Ваше искусство и неусыпное внимание. Мне отрадно вспоминать Вашу бесконечную доброту и заботливость (так же как и поступки многих других людей, проявивших ко мне удивительное дружелюбие и участие) в такое время, когда доброта и дружеское участие были особенно необходимы и желанны.

И поскольку Вы не захотели принять от меня иного гонорара, кроме благодарности, я, с Вашего разрешения, выражаю ее в этих строках от своего имени и от имени моих близких и подписываюсь от души признательный Вам

У. М. Теккерей.

Предисловие автора

В сочинениях, подобных тем плодам двухлетних трудов, что ныне предлагаются публике, сплошь и рядом недостает мастерства, но зато им присуща известная правдивость и честность, которые в произведении более искусном могут оказаться утраченными. В постоянном общении с читателем сочинитель вынужден бывает говорить откровенно и выражать собственные свои взгляды и чувствования, когда они просятся наружу. Пересматривая свою книгу, он находит немало описок и опечаток, замечает немало слов, произнесенных второпях, и жалеет, что нельзя их взять обратно. Роман есть в некотором роде беседа с глазу на глаз между автором и читателем, и естественно, что беседа эта часто не клеится, часто становится скучной. Непрерывно поддерживая разговор, писатель не может не обнаружить своих слабостей, чудачеств, суетных устремлений. И как о характере человека мы после долгого знакомства судим не по одной когда-либо высказанной им мысли, не по одному его настроению или мнению, не по одной с ним беседе, но по общему направлению его поступков и речей, так и о писателе, который волей-неволей отдает себя в ваши руки, вы спрашиваете: "Честен ли он? Говорит ли в основном правду? Вдохновлен ли желанием понять ее и выразить? Или он — шарлатан, подделывающий чувства, стремящийся своими разглагольствованиями пустить пыль в глаза? Ищет ли он заслужить похвалу с помощью трескучих фраз и прочих ухищрений?" Я не могу обходить молчанием свои удачи, так же, как и другие случайности, выпавшие мне на долю. Я обрел на много тысяч больше читателей, нежели мог надеяться. И я не вправе сказать им: "Не смейте бранить мои писания или засыпать над моими страницами". Я только прошу их: "Поверьте, что автор стремится говорить правду". Если в книге этого нет, в ней нет ничего.

Возможно, любителям "захватывающего" чтения интересно будет узнать, что, приступая к этой книге, автор имел точный ее план, который был затем полностью отброшен. Леди и джентльмены, вас предполагалось угостить — к вящей выгоде автора и издателя — рассказом о самых животрепещущих ужасах. Что может быть увлекательнее, чем проходимец (наделенный многими добродетелями), которого снова и снова посещает в квартале Сент-Джайлз знатная девица из Белгрэйвии? Что может сильнее поразить воображение, чем общественные контрасты? Чем смесь жаргона преступных низов и говора светских гостиных? Чем сражения, побеги, убийства? Ведь еще нынче в девять часов утра мой бедный друг полковник Алтамонт был обречен на казнь, и автор лишь тогда сменил гнев на милость, когда уже подвел свою жертву в окну.

"Захватывающий" сюжет был отвергнут (с великодушного согласия издателя), потому что, взявшись за дело, я обнаружил, что не знаю предмета; и поскольку я в жизни своей не был близко знаком ни с одним каторжником и нравы проходимцев и арестантов были мне совершенно неизвестны, я отказался от мысли о соперничестве с господином Эженом Сю. Чтобы изобразить подлинного негодяя, должно сделать его столь отталкивающим, что такое уродство нельзя будет показать; а не изобразив его правдиво, художник, на мой взгляд, вообще не имеет права его показывать.

Даже образованных людей нашего времени — а я здесь пытался вывести одного из них, человека не хуже и не лучше большинства своих ближних, — даже их мы не можем показать такими, какие они суть, со всеми свойственными им недостатками и эгоизмом их жизни и воспитания. С тех пор как сошел в могилу создатель "Тома Джонса", ни одному из нас, сочинителей, не разрешается в полную меру своих способностей изобразить ЧЕЛОВЕКА. Мы вынуждены стыдливо его драпировать, заставлять его жеманно сюсюкать и улыбаться. Общество не терпит в нашем искусстве ничего натурального. Я заслужил упреки многих дам и растерял немало подписчиков лишь потому, что описал молодого человека, который доступен соблазнам и противится им. Целью моей было показать, что, как человек не бесчувственный, он испытал эти соблазны и, как человек мужественный и благородный, поборол их. Знайте же, вы не услышите о том, что происходит в действительной жизни, что творится в высшем обществе, в клубах, колледжах, казармах, — как живут и о чем говорят ваши сыновья. Если автор и пытался допустить в этой повести чуть больше откровенности, чем ныне принято, то, нужно надеяться, без каких-либо дурных намерений и без вредных последствий для читателя. Пусть правда не всегда приятна, но лучше правды нет ничего, откуда бы она ни звучала — с той ли кафедры, на которую поднимаются более серьезные писатели и мыслители, или из тех кресел, в которых сидит автор, заканчивая свой труд и прощаясь с любезным читателем.

Кенсингтон, ноября 26-го, 1850 года.

Глава I о том, как первая любовь может прервать утренний завтрак

Однажды утром, в самый разгар лондонского сезона, майор Артур Пенденнис, по обычаю своему, пришел завтракать в клуб на Пэл-Мэл, которого он был главным украшением. Изо дня в день, в четверть одиннадцатого, майор появлялся здесь в башмаках, не имевших себе равных по блеску во всем Лондоне, в клетчатом утреннем шейном платке, остававшемся несмятым до самого обеда, в песочного цвета жилете с короной царствующего монарха на пуговицах и в белье столь белоснежном, что сам мистер Браммел справлялся, как зовут его прачку, и, вероятно, воспользовался бы ее услугами, когда бы превратности судьбы не вынудили сего великого человека покинуть Англию. Сюртук Пенденниса, его белые перчатки, бакенбарды и даже трость были в своем роде совершенством, составляя облик военного человека en retraite [1]. Увидев его издали, либо со спины, вы бы не дали ему более тридцати лет: лишь присмотревшись внимательнее, вы заметили бы ненатуральное происхождение его густой каштановой шевелюры и первые морщинки на красивом рябоватом лице, вокруг несколько выцветших глаз. Нос он имел веллингтоновского образца. Пальцы и манжеты у него были на диво длинные и белые. На манжетах он носил золотые пуговицы — подарок его королевского высочества герцога Йоркского, а на пальцах — несколько изящных перстней, из которых самый широкий украшен был знаменитым гербом Пенденнисов.

Он всегда располагался за одним и тем же столиком, в одном и том же углу комнаты, откуда теперь уже никому не приходило в голову его изгнать. В прежние дни какие-то кутилы-сумасброды попытались было раз-другой занять его место; но в том, как майор сел за соседний стол и оглядел самозванцев, было столько спокойного достоинства, что всякий лишился бы аппетита, почувствовав на себе этот взгляд; и столик этот — неподалеку от камина, однако же близко и к окну — сделался как бы его собственностью. Здесь в ожидании майора всегда разложены были письма, полученные в его отсутствие, и не один юный денди дивился количеству этих посланий, а также стоявшим на них печатям и надписям о бесплатной доставке. Если возникали споры касательно этикета, высшего общества, кто на ком женат или сколько лет такому-то герцогу, все желали знать мнение Пенденниса. Случалось, к дверям клуба подъезжала какая-нибудь маркиза, чтобы оставить ему записочку или увезти его с собой. Он был в высшей степени обходителен. Молодые люди любили пройтись с ним по Хайд-парку или по Пэл-Мэл: он был со всеми знаком и каждый второй из его знакомых был лордом.

Итак, майор сел за свой всегдашний столик и, пока лакей ходил за гренками и за свежей газетой, оглядел свои письма в двойной золотой лорнет, а затем перебрал их одно за другим и разложил по порядку. Были там большие, парадного вида карточки — приглашения к обеду, наводившие на мысль о трех переменах блюд и тяжеловесной беседе; были секретные записочки, в коих излагались дамские просьбы; было письмо на толстой министерской бумаге, которым маркиз Стайн звал его в Ричмонд — отобедать с несколькими избранными в "Звезде и Подвязке"; и еще одно, от епископа Илингского и миссис Трэйл, имеющих честь просить майора Пенденниса к себе в Илинг-Хаус, и все эти письма Пенденнис прочитал с тем большим удовольствием, что Глаури, доктор-шотландец, завтракавший за соседним столом, не сводил с него глаз и ненавидел его за то, что он получает столько приглашений, а самого Глаури никто никогда не приглашает.

Прочитав всю пачку писем, майор достал записную книжку, чтобы посмотреть, в какие дни он свободен и которые из этих многочисленных свидетельств гостеприимства принять, а которые отклонить.

Он решил не ехать на Бейкер-стрит к директору Ост-Индской компании Катлеру, а лучше пообедать с лордом Стайном и его близкими друзьями в "Звезде и Подвязке"; приглашение епископа принял, ибо, хотя обед предстоял нудный, он любил обедать с епископами, — и так прошелся по всему списку, в каждом случае решая, как подсказывала ему прихоть или интерес. Потом он стал завтракать, просматривая газету: последние события, рождения и смерти и светские новости, чтобы проверить, значится ли его имя в перечне гостей, присутствовавших на празднике у лорда такого-то, а между делом оживленно переговаривался со знакомыми.

Из всей нынешней порции писем майора Пенденниса лишь одно оставалось непрочитанным; со своим провинциальным штемпелем и скромной печатью оно лежало в одиночестве, отдельно от своих великосветских лондонских собратий. Написано оно было красивым кружевным женским почерком, и тем же прекрасным почерком помечено: "Срочно"; однако майор, по причинам, ему одному известным, до сих пор пренебрегал смиренной просительницей, и в самом деле могла ли она надеяться быть выслушанной, когда на аудиенцию к нему явилось столько знатных особ! Письмо это было от одной родственницы майора, и пока сановные его знакомые один за другим удостаивались, так сказать, приема и беседы и отъезжали от ворот, деревенское это послание долго и терпеливо дожидалось в прихожей, возле полоскательной чашки.

Наконец пришел и его черед, и майор сломал печать, на которой значилось "Фэрокс", рядом с почтовым штемпелем "Клеверинг Сент-Мэри". В конверт был вложен второй конверт, и майор, прежде нежели вскрыть его, стал читать листок, в который он был обернут.

"Еще от какого-нибудь герцога? — мысленно проворчал мистер Глаури. Нет, едва ли. Такое письмо Пенденнис не оставил бы напоследок".

"Дорогой майор Пенденнис, — гласило письмо, — прошу и умоляю Вас приехать ко мне немедля. (Как бы не так, — подумал Пенденнис, — а обед у Стайна?) Я пребываю в великом смятении и горе. Бесценный мой мальчик, до сего времени бывший утешением и радостью любящей матери, доставляет мне несказанные огорчения. Он влюбился, воспылал страстью — я с трудом пишу это слово (майор усмехнулся) к одной актрисе, которая здесь у нас играет. Она по меньшей мере на двенадцать лет старше Артура — ему ведь еще только в феврале исполнится восемнадцать, — а бедный мальчик во что бы то ни стало хочет на ней жениться."

"Ого! Что это Пенденнис ругается?" — спросил себя мистер Глаури, ибо, когда майор прочел эту поразительную новость, рот у него раскрылся и лицо выразило удивление и ярость.

"Прошу Вас, дорогой мой друг, — продолжала убитая горем мать, приезжайте тотчас по получении сего письма; и, как опекун Артура, уговорите его, прикажите этому глупому мальчику отказаться от столь пагубного решения". Следовали еще просьбы в том же духе, а затем подпись: "Ваша несчастная любящая сестра _Элен Пенденнис_".

"Фэрокс, вторник", — прочел майор последние слова письма. "Веселые дела творились в Фэроксе во вторник, черт подери! Ну, а теперь посмотрим, что имеет сказать молодой человек". И он взял в руки второе письмо, написанное крупным, небрежным мальчишеским почерком и запечатанное большой печатью Пенденнисов — больше той, что украшала перстень майора, — с добавлением множества сургучных клякс, свидетельствовавших о смятенных чувствах писавшего.

Это письмо гласило:

"Фэрокс, понедельник, полночь.

Дорогой дядюшка!

Оповещая Вас о моей помолвке с мисс Костиган, дочерью Дж. Честерфилда Костигана, эсквайра, из Костигантауна, но которую Вы, возможно, лучше знаете по сцене, как мисс Фодерингэй из королевских театров, что на Друри-лейн и на Кроу-стрит (с выездами в Норич и Уэльс), — я сознаю, что сообщение это, ввиду нынешних предрассудков нашего общества, не может быть приятно моей семье. Мне очень прискорбно, что бесценная моя матушка, которой я, видит бог, не хотел бы причинять ненужных страданий, глубоко взволнована и огорчена этой новостью, которую я ей сообщил нынче вечером. Умоляю Вас, дорогой сэр, приезжайте уговорить ее и утешить. Хотя бедность вынуждает мисс Костиган зарабатывать на существование своим великолепным талантом, рода она столь же древнего и знатного, как и мы. Когда наш предок Ральф Пенденнис высадился в Ирландии с Ричардом II, предки моей Эмили были в той стране королями. Об этом рассказал мне мистер Костиган, который, как и Вы, принадлежит к военному сословию.

Напрасно я пытался рассуждать с дорогой моей матушкой и доказывать ей, что молодую девицу безупречного поведения и происхождения, наделенную такими великолепными дарами, как красота и талант, и посвятившую себя благороднейшей из профессий со святой целью быть опорой своей семье, мы все должны не отстранять от себя, но почитать и любить; у бедной моей матери есть предрассудки, против коих все мои доводы бессильны, и она отказывается раскрыть свои объятия той, которая готова стать для нее нежнейшей из дочерей.

Мисс Костиган на несколько лет меня старше, но обстоятельство это не служит преградой для моей привязанности и, я уверен, не повлияет на ее постоянство. Такая любовь, как моя, сэр, приходит один раз в жизни — и навсегда, я это чувствую. Пока я не увидел ее, я никогда и не мечтал о любви, а теперь убежден, что до самой смерти не изведаю другой страсти. Это моя судьба; и, однажды полюбив, я стал бы. презирать себя и счел бы себя недостойным звания дворянина, если бы поколебался в своей страсти: если бы, так сильно чувствуя, стал скупиться в проявлении своих чувств и не предложил женщине, нежно меня любящей, все мое сердце и все мое состояние.

Я хочу сочетаться браком с моей Эмили как можно скорее. И в самом деле, к чему отсрочки? Отсрочка подразумевает сомнения, а их я отвергаю как недостойные. Немыслимо, чтобы мои чувства к Эмили изменились, чтобы в любом возрасте она не была единственным предметом моей любви. Так к чему ждать? Заклинаю Вас, дражайший дядюшка, приезжайте и уговорите мою милую матушку примириться с нашим союзом. Обращаюсь к Вам как к светскому человеку, qui mores hominum multorum vidit et urbes [2], который не поддастся малодушным сомнениям и страхам, волнующим женщину, почти не выезжавшую из своей деревни.

Прошу Вас, приезжайте немедля. Я убежден, что моя Эмили заслужит Ваше восхищение и одобрение во всем (кроме разве недостатка богатства).

Ваш любящий племянник _Артур Пенденнис-младший_".

Когда майор дочитал это письмо, на лице его изобразилась такая ярость и отвращение, что доктор Глаури стал нащупывать в кармане ланцет, который всегда носил в футляре с визитными карточками, — он уже опасался, как бы с его почтенным другом не случился удар. И правда, Пенденнису было с чего прийти в волнение. Глава рода задумал жениться на актрисе десятью годами его старше! Упрямый мальчишка готов очертя голову вступить в брак! "Это мать с ее сантиментами и романтической чепухой так избаловала юного негодяя, мысленно простонал майор. — Чтобы мой племянник женился на какой-то королеве подмостков! Боже милостивый, да меня так засмеют, что нельзя будет на люди показаться!" И он с болью душевной подумал о том, что не видать ему обеда с лордом Стайном в Ричмонде, что придется, поступившись своим покоем, провести ночь в омерзительной, тесной почтовой карете и забыть о своем намерении насладиться столь милым его сердцу обществом лучших людей Англии.

Встав из-за стола, он прошел в соседнюю комнату и там с великим сожалением написал маркизу, графу, епископу и прочим, что не может принять их приглашения. И еще он приказал своему слуге занять места в почтовой карете, решив, разумеется, поставить оплату их в счет вдове и юному повесе, коего он был опекуном.

Глава II Родословная и другие семейные цела

В раннюю пору регентства Георга Великолепного проживал в Клеверинге, небольшом городке на западе Англии, некий дворянин по фамилии Пенденнис. Кое-кто еще помнил, что видел его имя, увенчанное золоченой ступкой с пестиком, над дверью скромнейшей лавочки в Бате, где мистер Пенденнис подвизался в качестве аптекаря и врача; и где он не только навещал джентльменов, которым случалось занемочь, а также дам, когда наступал самый интересный период в их жизни, но не гнушался и тем, чтобы, стоя за прилавком, продать жене фермера припарку или же торговать зубными щетками, пудрой для волос и лондонскими духами.

А между тем этот маленький аптекарь, всегда готовый отпустить случайному покупателю на пенни нюхательных солей или более приятный на запах кусок черного мыла, был дворянин, получивший хорошее образование и принадлежавший к одной из стариннейших фамилий во всем графстве Сомерсет. Родословную свою он вел из Корнуолла, где Пенденнисы встречались еще во времена друидов, а может быть — кто знает? — и много раньше. Уже на поздней ступени своего семейного существования они стали вступать в браки с норманнами и были связаны узами родства со всеми знатными семьями Уэльса и Бретани. Пенденнису довелось также поучиться в университете, и он мог бы с честью закончить там курс наук, но на втором году его пребывания в Оксбридже отец его скончался несостоятельным должником и бедный Пен вынужден был снизойти до ступки и фартука. Он всегда ненавидел это ремесло, и только жестокая необходимость, а также предложение дяди по матери, лондонского аптекаря без рода без племени, до родства с которым унизился женитьбой его отец, заставили Джона Пенденниса заняться столь мерзостным делом.

Закончив срок обучения, он поспешил расстаться с неотесанным своим родичем и завел собственное дело в Бате, под скромной вывеской с лекарской эмблемой." Несколько времени он прожил в бедности, едва зарабатывая на то, чтобы содержать свою лавку в приличном виде, а свою прикованную к постели мать в известном довольстве; но однажды, когда леди Рибстоун направлялась в портшезе в собрание и пьяный носильщик-ирландец грохнул ее светлость о косяк двери Пена, а палкой от портшеза проткнул самую красивую розовую склянку в его окне, — миледи визжа ступила на землю и без сил опустилась на стул в лавке мистера Пенденниса, где и была приведена в чувство с помощью корицы и нюхательных солей.

Обхождение у мистера Пенденниса было столь отменно благородное и успокаивающее, что миледи, супруга сэра Пепина Рибстоуна, баронета, из Кодлингбери в графстве Сомерсет, назначила своего спасителя, как она его называла, лекарем при своей особе и своем семействе, весьма обширном.

Сын ее, приехав на рождественские вакации из Итона, объелся и заболел лихорадкой, от коей мистер Пенденнис лечил его с великим искусством и заботливостью. Словом, он заслужил милость семейства Кодлингбери, и с этой поры началось его процветание. Лучшее общество Бата пользовалось его услугами, особливую же любовь и восхищение питали к нему дамы. Для начала смиренная его лавчонка приобрела нарядный вид, затем он перестал торговать зубными щетками и духами; затем вовсе закрыл лавку и только держал небольшую приемную, где ему прислуживал весьма воспитанный молодой человек; затем завел двуколку и кучера; и бедная его старуха-мать, до того как отойти в лучший мир, сподобилась увидеть из окна спальной, к которому подкатывали ее кресло, как ненаглядный ее Джон влезает в собственную карету — правда, одноконную, но с семейным гербом Пенденнисов на дверцах.

— Что бы теперь сказал Артур? — спросила она однажды, говоря о младшем своем сыне. — Ведь он ни разу даже не навестил моего Джонни за все время, пока тот терпел бедность и невзгоды!

— Капитан Пенденнис, матушка, находится со своим полком в Индии, заметил мистер Пенденнис. — И покорно вас прошу, не зовите меня Джонни при молодом человеке… при мистере Паркинсе.

Настал день, когда она перестала звать сына каким бы то ни было ласкательным именем; и без этого доброго, хотя и сварливого голоса в доме стало очень пусто. Пенденнис велел перенести ночной звонок в ту комнату, где столько лет ворчала добрая старушка, и спал теперь на ее большой, широкой кровати. Когда произошли эти события, ему было за сорок лет: еще не кончилась война; еще не взошел на престол Георг Великолепный; да что там, еще не началась настоящая повесть. Но много ли стоит дворянин без родословной? Свою родословную Джон Пенденнис к тому времени заказал вставить в раму под стекло, и она висела в гостиной его дома между изображениями поместья Кодлингбери в Сомерсетшире и колледжа св. Бонифация в Оксбридже, где он провел недолгие счастливые дни своей юности. Что касается до родословной, то он извлек ее из чемодана: теперь он был джентльменом и мог показывать ее кому угодно, как офицер у Стерна — свою шпагу.

Примерно в то же время, когда скончалась миссис Пенденнис, в Бате уснула вечным сном еще одна пациентка ее сына: известная своими добродетелями старая леди Понтипул, дочь Реджинальда, двенадцатого графа Бейракрса, а стало быть, двоюродная прабабка нынешнего графа и вдова Джона, второго лорда Понтипула, а также его преподобия Джонаса Уэлса, служителя часовни Армагеддона в Клифтоне. В продолжение последних пяти лет при миледи состояла в компаньонках мисс Элен Тислвуд, дальняя родственница благородного семейства Бейракрсов, упомянутого выше, и дочь лейтенанта королевского флота Р. Тислвуда, убитого в сражении при Копенгагене. Мисс Тислвуд нашла прибежище под кровом леди Понтипул; доктор, навещавший эту последнюю два раза на дню, а то и чаще, не мог не заметить, с какой ангельской добротой и кротостью девушка сносила капризы престарелой своей родственницы; и когда они, сидя в четвертой карете похоронного кортежа, провожали почтенные останки миледи в Батское аббатство, где они ныне и покоятся, он поглядел на ее кроткое бледное личико и положил сделать ей некий вопрос, при мысли о котором пульс его начинал отбивать не менее девяноста ударов в минуту.

Он был старше ее более чем на двадцать лет и никогда не отличался особенной пылкостью. Возможно, была у него в юные годы большая любовь, которую ему пришлось задушить, — возможно, всякую юную любовь следует душить или же топить, как слепых котят; так или иначе, в сорок три года это был сдержанный, спокойный человечек в черных чулках и с лысой головой, и спустя несколько дней после похорон он навестил мисс Тислвуд и, пощупав ей пульс, задержал ее руку в своей и спросил, где она думает жить теперь, когда семейство Понтипул предъявило права на имущество ее покровительницы, и его заколачивают в ящики, и увязывают в корзины, и перекладывают сеном, и укрывают соломой, и замыкают на три замка в обитых зеленым сукном шкатулках для серебра, и увозят на глазах у бедной мисс Элен… Словом, спросил, где она теперь думает жить.

Глаза ее наполнились слезами, и она отвечала, что еще не знает. У нее есть немного денег. Леди Понтипул отказала ей тысячу фунтов; она поселится в каком-нибудь пансионе или в какой-нибудь школе, словом, она еще не знает.

Тогда Пенденнис, глядя в бледное ее лицо и все не выпуская ее холодной ручки, спросил, не согласится ли она переехать к нему в дом? Он старик в сравнении с такой… с такой юной и цветущей девицей как мисс Тислвуд (Пенденнис принадлежал к старой, торжественно-галантной школе джентльменов и аптекарей), но рода достаточно знатного и, как он смеет себе льстить, человек честных правил и доброго нрава. Дела его идут хорошо, день ото дня все лучше. Он один на свете, он нуждается в доброй и верной подруге и почел бы целью всей своей жизни составить ее счастье. Короче, он продекламировал ей небольшую речь, которую сочинил в то утро, лежа в постели, а репетировал и подправлял в карете, по дороге из дома.

Если он в юные годы познал любовь, то, может быть, и она некогда мечтала о лучшей доле, нежели стать женой пожилого низкорослого джентльмена, который имел привычку постукивать себя ногтем по зубам и притворно улыбаться, который был сугубо любезен с дворецким, когда бесшумно поднимался в гостиную, и отменно учтив с горничной девушкой, дожидавшейся у двери в спальню; которого старая ее покровительница вызывала к себе звонком, как слугу, и он являлся на зов с еще большей поспешностью. Может быть, выбор ее пал бы на человека совсем иного рода; но, с другой стороны, она знала, сколь Пенденнис достоин уважения, какой он осмотрительный и честный, каким хорошим был сыном для своей матери и как неустанно о ней заботился. И беседа их кончилась тем, что она, зардевшись румянцем, склонилась перед Пенденнисом в низком-пренизком реверансе и просила позволить ей… обдумать его любезное предложение.

Они поженились в Бате в мертвый сезон, когда в Лондоне сезон был в разгаре. И Пенденнис, который заранее, через посредство одного своего собрата, члена Королевской коллегии хирургов, снял квартиру на Холлес-стрит близ Кавендиш-сквер, привез туда свою жену в карете парой; свозил ее в театры, в парки и в Королевскую часовню; показал ей, как знатных девиц везут представлять монарху; словом — приобщил ее ко всем столичным удовольствиям. Он также завез визитные карточки к лорду Понтипулу, к высокочтимому графу Бейракрсу, и к сэру Пепину и леди Рибстоун, своим первым и самым милостивым покровителям. Бейракрс оставил карточки без внимания. Понтипул заехал с визитом, очень восхищался молодою миссис Пенденнис и сказал, что леди Понтипул будет к ней. Миледи так и сделала, но не лично, а через своего лакея Джона, привезшего ее карточку и приглашение на концерт, имевший состояться через месяц с лишком. К тому времени Пенденнис уже снова разъезжал по Бату в одноконной своей карете, снабжая больных микстурами и пилюлями; зато Рибстоуны позвали его с супругой к себе на прием, и мистер Пенденнис любил вспоминать об этом событии до самой своей смерти.

В глубине души мистер Пенденнис всегда лелеял честолюбивую мечту сделаться помещиком. Провинциальному лекарю, чьи заработки не так уж велики, нелегко скопить денег на покупку земли и дома; но наш приятель был от природы бережлив, а к тому же и судьба немало благоприятствовала ему в достижении заветной цели. Он весьма выгодно купил дом и небольшое поместье вблизи упомянутого выше городка Клеверинга. Богатство его еще приумножилось удачной покупкой акций одного медного рудника, которые он затем, с присущей ему осмотрительностью, успел продать, пока оный рудник еще приносил большие прибыли. И, наконец, он продал свое заведение в Бате мистеру Паркинсу за изрядную сумму наличными и при условии, что ему будет вдобавок ежегодно отчисляться доля прибыли в течение нескольких лет после того, как он навсегда распростится со ступкой и пестиком.

Сыну его, Артуру Пенденнису, было в ту пору восемь лет от роду, и не удивительно, что мальчик, оставив Бат и докторскую приемную в столь юном возрасте, совершенно не помнил о существовании таких мест и о том, что пальцы родителя его когда-то не отмывались добела после смешивания тошнотворных пилюль и приготовления отвратительных припарок. Старший Пенденнис никогда не говорил о своей лавке, даже не упоминал о ней; к своим домашним он приглашал лекаря из Клеверинга; от коротких черных панталон с чулками отказался вовсе; ездил на рынок и на судебные сессии и носил бутылочного цвета сюртук с медными пуговицами и серые гетры, точно всю жизнь был помещиком. Он любил постоять у ворот своего имения, глядя на проезжающие по большаку кареты и важно раскланиваясь с кучерами и форейторами, когда они почтительно прикладывали руку к шляпе. Не кто иной, как он основал в Клеверинге библиотеку-читальню и учредил Самарянское общество "Суп и Одеяло". Не кто иной, как он добился, чтобы почтовые кареты, ранее следовавшие через Кэклфилд, стали направлять в объезд этой деревни, через Клеверинг. В церкви он выказывал одинаковое рвение и как молящийся и как член приходского совета. На рынке каждый четверг обходил лари и загоны, смотрел образцы овса, пробовал на зуб пшеницу; щупал скотину, хлопал по грудке гусей и с понимающим видом взвешивал их на руке; и заключал сделки с фермерами в "Гербе Клеверингов" столь же успешно, как и старейшие завсегдатаи этой харчевни. Обращение "доктор" теперь вызывало в нем уже не гордость, а стыд, и желавшие ему угодить всегда величали его "помещиком".

Со временем все стены в обшитой дубом столовой докторова дома оказались увешаны портретами Пенденнисов, неведомо откуда взявшимися; он уверял, что все они — кисти Лели или Ван-Дейка, а когда расспрашивали его об оригиналах, отвечал неопределенно, что это всякие его предки. Малолетний его сын верил в них всей душой, и для него Роджер Пенденнис Азенкурский, Артур Пенденнис Крессийский, генерал Пенденнис Бленгеймский и Уденардский были герои столь же достоверные и живые, как… ну, скажем, как Робинзон Крузо, или Питер Вилкинс, или Семь поборников христианства, коих жизнеописания имелись в его библиотеке.

Состояние Пенденниса, приносившее не более восьмисот фунтов годовых, не позволяло ему даже при сугубой экономии и рачительности знаться с виднейшими семьями графства; но в порядочных и приятных знакомых второго сорта у него не было недостатка. Они не были розами, но, так сказать, жили неподалеку от роз, и от них исходил аромат великосветской жизни. По два раза в год они доставали парадное серебро и по очереди давали друг другу обеды в лунные вечера, съезжаясь на эти пиршества за десять — пятнадцать миль. А помимо соседей, Пенденнисы, сколько хотели, и даже более того, общались с жителями Клеверинга: миссис Лайбус постоянно рыскала по теплицам Элен и вмешивалась в раздачу бесплатных обедов и угля; капитан Гландерс (50-го гвардии драгунского полка, в отставке) вечно вертелся в саду и в конюшнях, пытаясь втянуть Пенденниса в свои ссоры с пастором, с почтмейстером, с его преподобием Ф. Уопшотом, учителем клеверингской классической школы, сверх меры наказавшим розгами его сына Энглси Гландерса, — короче, со всей деревней. И Пенденнис с женой не раз благодарили судьбу за то, что их дом в Фэроксе отстоит от Клеверинга почти на целую милю: иначе они бы никогда не знали покоя от любопытных глаз и болтливых языков тамошних обывателей и обывательниц.

Лужайка в Фэроксе спускалась к речке Говорке, а на другом ее берегу тянулись саженые и естественные леса (вернее, то, что от них осталось) Клеверинг-Парка, поместья сэра Фрэнсиса Клеверинга, баронета. Когда Пенденнисы поселились в Фэроксе, поместье это сдавалось в аренду под пастбища, и его постепенно съедали коровы и овцы. Дом стоял с закрытыми ставнями — роскошный дворец из известняка, с широкими лестницами, статуями и портиками которого изображение вы можете увидеть в книге "Красивейшие места Англии и Уэльса". Постройкой этого дворца сэр Ричард Клеверинг, дед сэра Фрэнсиса, положил начало разорению семьи; проживая в нем, его преемник довершил начатое. Нынешний сэр Фрэнсис обретался где-то за границей; и не находилось никого достаточно богатого, чтобы нанять непомерно большой этот дом, по опустевшим покоям, сырым и гулким залам и мрачным переходам которого Артур Пенденнис не раз бродил в детстве, боязливо поеживаясь. На закате с лужайки Фзрокса открывался чудесный вид: и Фэрокс и Клеверинг-Парк за рекой наряжались в богатый золотистый убор, который был им обоим необыкновенно к лицу. Верхние окна огромного дома пылали так ярко, что на них нельзя было смотреть, не мигая; шумливая речка убегала на запад и терялась в темном лесу, из-за которого поднимались в пурпурном великолепии башни старинной церкви Клеверингского монастыря (по которому городок этот до сего дня зовется Клеверинг Сент-Мэри). Длинные синие тени — маленького Артура и его матери — ложились на траву; и мальчик тихим, взволнованным голосом (унаследовав чувствительность матери, он никогда не оставался равнодушен к красоте природы) повторял памятные строки: "Вот дело рук твоих, отец добра; Всесильный! Вот тобой рожденный мир", чем доставлял великую радость миссис Пенденнис. Такие прогулки и беседы обычно заканчивались взрывом сыновних и материнских ласк; ибо любить и молиться — в том и состояли главные занятия милой этой женщины; и я не раз впоследствии слышал, как Пенденнис по легкомыслию своему уверял, что непременно попадет в рай, ибо без него мать никогда не будет там счастлива.

Что касается до Джона Пенденниса, отца семейства и проч., то все питали к нему величайшее уважение, и каждое его приказание исполнялось столь же послушно, как законы персидские и мидийские. Никому во всей империи так старательно не чистили шляпу. Кушать ему всегда подавали минута в минуту, и плохо приходилось тем, кто опаздывал к столу, как то случалось иногда с шаловливым и не слишком аккуратным маленьким Пеном. Неизменно в одни и те же часы он творил молитву, прочитывал письма, занимался делами, обходил конюшни и сад, заглядывал в курятник и на псарню, в амбар и в свинарник. После обеда он всегда засыпал, держа на коленях газету "Глобус" и прикрыв лицо ярко-желтым шелковым платком (желтые эти платки присылал ему из Индии майор Пенденнис, которому он содействовал в покупке майорского чина, так что теперь братья были друзьями). И так как обедал он ровно в шесть часов, а описанная выше сцена на закате происходила, надо полагать, примерно в половине восьмого, вполне вероятно, что он не уделял особенного внимания виду, открывавшемуся с его лужайки, и не приобщался к поэзии и нежностям, коими там занимались. Да он ничего о них и не знал. Вот так же и в гостиной — едва мистер Пенденнис входил туда с газетой под мышкой, как мать и сын, сколько бы они перед тем ни резвились, тотчас затихали… И здесь, в гостиной, пока маленький Пен, забравшись в глубокие кресла, читал подряд все, что попадалось ему под руку, помещик прочитывал собственные статьи в "Газете садовника" либо, храня на лице величайшую серьезность, играл в пикет с миссис Пенденнис или с каким-нибудь гостем из Клеверинга.

Пенденнис всегда старался о том, чтобы по крайней мере один из его званых обедов приходился на то время, когда в Фэроксе гостил его брат, майор, который, по возвращении его полка из Индии и Нового Южного Уэльса, продал свой офицерский патент и вышел в отставку на половинном окладе. "Мой брат майор Пенденнис" — не сходил с языка удалившегося от дел аптекаря. "Мой брат майор" был любимцем всего семейства. Он служил звеном, связующим их с широким миром Лондона и с высшим светом. Он всегда привозил последние новости о разных знатных особах и отзывался о них почтительно и пристойно, как и подобало военному. Так, он говаривал: "Милорд Бейракрс был столь любезен, что пригласил меня в Бейракрс пострелять фазанов", или: "Милорд Стайн изъявил желание видеть меня в Стилбруке на пасхальных каникулах"; и вы можете не сомневаться, что почтенный мистер Пенденнис спешил оповестить о местопребывании "моего брата майора" всех своих знакомых в клеверингской читальной комнате, на съездах мировых судей и в главном городе графства. Когда майор Пенденнис гостил в Фэроксе, они съезжались со всей округи, чтобы с ним повидаться; во все концы графства докатилась слава о его великосветских успехах. Ходили слухи о предстоящей его женитьбе на мисс Ханкл из Лилибенка, дочери старого стряпчего Ханкла, за которой тот давал не менее полутора тысяч годовых; но "мой брат майор" отклонил эту честь. "Пока я холост, — говорил он, — никому нет дела до моей бедности. Я имею счастье жить среди людей, занимающих столь высокое положение, что их милостивое ко мне отношение не изменится от того, будет у меня на сколько-то сот или тысяч в год больше или меньше. Мисс Ханкл хоть и прекрасная девица, однако ни по рождению своему, ни по воспитанию не может быть принята в тех кругах, в коих я имею честь вращаться. Нет, Джон, я как жил, так и умру холостяком; а твоя достойная приятельница мисс Ханкл, я в том уверен, найдет предмет более достойный ее нежной привязанности, нежели потрепанный жизнью старый отставной солдат". Бремя показало, что он был прав в своем предположении: мисс Ханкл вышла за молодого французского дворянина и ныне проживает в Лилибенке под именем баронессы де Карамболь — со своим непутевым повесой-бароном она разъехалась вскорости после свадьбы.

Майор питал к своей невестке искреннее и почтительное расположение, утверждая, и вполне справедливо, что она — самая что ни на есть подлинная английская леди. И правда, миссис Пенденнис с ее спокойной красотой, врожденной добротой и кротостью и тем безыскусственным благородством, какое придает красивой женщине совершенная чистота и невинность помыслов, была вполне достойна похвал своего деверя. Думается, не национальным предрассудком вызвано мое убеждение, что чистокровная английская леди самое законченное из божьих созданий на земле. В ком еще вы найдете столько любезности и добродетели, столько нежности и веры, и при том столько утонченности и целомудрия? И, говоря о чистокровных леди, я не имею в виду графинь и герцогинь. Как ни высоко их положение, они могут быть попросту леди, и не более того. Но будем надеяться, что каждому, кто живет в этом мире, доведется насчитать в кругу своих знакомых несколько таких созданий: женщин, в ангельской природе коих есть нечто не только прекрасное, но и грозное; к чьим ногам самые неистовые и злобные из нас должны смиренно припадать, поклоняясь небесной чистоте, не допускающей греха ни в поступках, ни в мыслях.

Артуру Пенденнису выпало счастье иметь такую мать. В детские и отроческие годы она представлялась ему чуть ли не ангелом сверхъестественным существом, сотканным из мудрости, любви и красоты. Когда супруг возил ее в главный город графства на концерт или на бал по случаю выездной судебной сессии, он входил в собрание под руку с женой и оглядывал местную знать с таким видом, словно говорил: "Ну-ка, милорд, а вы можете мне показать такую женщину?" Иные провинциальные дамы втрое ее богаче приходили в бешенство, усматривая в ней какое-то нестерпимое совершенство. Мисс Пайбус уверяла, что она холодна и надменна; мисс Пирс — что она слишком много мнит о себе; миссис Уопшот, как супруга доктора богословия, пыталась утвердить свое превосходство над ней, всего лишь женою лекаря. А она тем временем продолжала существовать, оставляя без внимания равно и добрую и дурную молву. Она словно и не знала, какое восхищение и ненависть вызывает своим совершенством; но спокойно шла своей дорогой: молилась богу, любила мужа и сына, помогала ближним, исполняла свой долг.

Однако полной безупречности природа не терпит, даже и в женщине; она наделяет нас духовными изъянами подобно тому, как насылает на нас головную боль, недуги и смерть: без них наш мир остановился бы в своем движении, и более того — не могли бы проявиться некоторые из лучших человеческих качеств. Как боль выявляет или развивает стойкость и выдержку; трудности упорство; бедность — трудолюбие и находчивость; опасность — мужество; так и некоторые добродетели, в свой черед, порождают пороки. Короче говоря, миссис Пенденнис страдала тем самым пороком, который обнаружили в ней мисс Пайбус и мисс Пирс, а именно гордостью, предметом коей была, впрочем, не столько она сама, сколько ее близкие. О мистере Пенденнисе (весьма достойном человечке, но не лучше многих и многих других) она говорила с благоговением, точно он был папой Римским на престоле, а она — кардиналом с кадильницей, преклоняющим перед ним колена. Майора она почитала неким рыцарем без страха и упрека; а что касается до сына ее Артура, то его она просто боготворила, причем юный этот сорванец принимал ее обожание почти столь же спокойно, как статуя святого Петра в римском соборе принимает восторги верующих католиков, лобызающих носок ее ноги.

Такое идолопоклонство этой доброй, но заблуждающейся женщины явилось причиной многих несчастий для молодого человека, героя настоящей повести, а посему о нем и следовало упомянуть с самого начала.

Однокашники Артура Пенденниса по школе Серых монахов вспоминают, что мальчиком он особенно не выделялся ни как тупица, ни как грамотей. Он ни разу не раскрыл учебника, кроме как на уроках, но зато с жадностью поглощал все романы, пьесы и стихи, какие только мог раздобыть. Его ни разу не секли, но избегнул он этого только чудом. Когда были у него деньги, он щедро тратил их на сласти для себя и своих друзей; был случай, когда он за один день из десяти полученных им шиллингов спустил девять шиллингов и шесть пенсов. Когда денег у него не бывало, он жил в долг. Когда не у кого было взять в долг, обходился и так и не вешал носа. Известен случай, когда он, не сморгнув, дал себя избить, вступившись за товарища; но, получив пинка, пусть даже легкого, от друга, он ревел во весь голос. Драться он терпеть не мог с самых ранних лет, как, впрочем, не терпел и физику, и греческую грамматику, и прочее, что требовало напряжения его сил, и занимался всем этим только в случае крайней необходимости. Он почти никогда не лгал и никогда не обижал маленьких. Тем из учителей или старших мальчиков, которые были к нему добры, он платил по-детски горячей любовью. И хотя, когда он не знал Горация или не мог перевести кусок из греческой трагедии, почтенный директор уверял, что этот Пенденнис — позор для всей школы, что ему уготовано разорение в этой жизни и проклятие за гробом; что своим разнузданным поведением он доведет почтенного своего отца до нищеты, а мать — до бесславной могилы, и прочее тому подобное, — однако директор награждал такими комплиментами почти всех воспитанников своего заведения (из стен коего не вышло больше обычного числа грабителей и карманников), так что маленький Пен, вначале сильно смущенный и напуганный этими обвинениями, мало-помалу к ним привык; и в самом деле, он до сего дня не умертвил своих родителей и не совершил никаких иных преступлений, стоивших того, чтобы отправить его в каторгу или на виселицу.

Среди францисканцев, с которыми воспитывался Пенденнис, многие из старших еще задолго до окончания школы начинали вести себя как подобает мужчинам. Так, например, многие из них курили сигары, а некоторые уже привыкали напиваться допьяна. Один поссорился в театре с поручиком какого-то полка и дрался с ним на дуэли; другой даже держал в Ковент-Гарденской конюшне кабриолет с лошадью и в воскресные дни разъезжал по Хайд-парку, а рядом с ним сидел, скрестив руки, грум с гербами на пуговицах. Многие из старших были влюблены и по секрету показывали друг другу стихи, посвященные молодым девицам, или же письма и локоны, от молодых девиц полученные; но Пен, юноша скромный и застенчивый, до времени больше завидовал им, нежели подражал. Он еще не шел дальше теории — вся практика жизни была впереди. И к слову сказать, о вы, нежные матери и разумные отцы христианских семейств, поразительная это вещь — теория жизни в том виде как она преподается изустно в большой закрытой школе! Доведись вам услышать, о чем говорят между собой эти четырнадцатилетние мальчики, которые краснеют в присутствии чужих мамаш и сидят, как воды в рот набрав, в присутствии их дочерей, — тут уж краснеть пришлось бы женщинам. Еще не дожив до двенадцати лет, маленький Пен более чем достаточно просветился в некоторых вопросах… так же, сударыня, как и ваш прелестный сынок с розовыми щечками, что скоро приедет домой на каникулы. Я не хочу сказать, что мальчик погиб, или что от него отлетела невинность, принесенная им на землю от "бога, нашего начала", но только утверждаю, что вокруг него очень быстро смыкаются тени тюремных стен и мы сами по мере сил способствуем его совращению. Ну так вот, Пен только-только стал появляться на людях во фраке с фалдами, cauda virilis [3], и с нетерпением поглядывать в свое зеркальце, не пробиваются ли у него, как у более удачливых его товарищей, усы и борода; с дисканта, которым он до этого говорил и пел (а голосок у него был очень приятный, и в первые годы его часто заставляли, для услаждения старших мальчиков, исполнять "Родина, милая родина", "Мой паж", французские песенки, которым обучила его мать, и прочие вокальные произведения), он только-только съехал на глубокий бас, но временами, разнообразия ради, еще пускал петуха, чем очень смешил и учителей и учеников, — словом, ему было лет шестнадцать, когда он нежданно-негаданно оказался оторван от занятий науками.

Утренние уроки уже подходили к концу, и Пен до сих пор оставался незамеченным, как вдруг директор вызвал его переводить кусок из греческой трагедии. Пен не мог перевести ни единого слова, хотя маленький Тимминз, сидевший с ним рядом, изо всех сил ему подсказывал. Он сделал одну грубую ошибку, потом другую… и тут грозный директор обрушил на него свое негодование.

— Пенденнис, сэр, — сказал он, — лень ваша неисправима, а тупость беспримерна. Вы позорите свою школу, позорите свою семью и впоследствии, я в том не сомневаюсь, будете позором для своей родины. Если тот порок, сэр, что зовется матерью всех пороков, действительно таков, как о нем говорят нравоучители (а в справедливости их суждения я не сомневаюсь нисколько), то для какого же неимоверного количества грехов и преступлений вы, несчастный юноша, ныне засеваете почву! Жалкий нерадивец! Мальчик, который в шестнадцать лет переводит словом "и" вместо слова "но", повинен не только в невежестве, легкомыслии и глупости неизреченной, но и в грехе, в страшном грехе сыновней неблагодарности, о коем я не могу и помыслить без трепета. Мальчик, который не учит греческой грамматики, обманывает отца, тратящего деньги на его образование. Мальчик, который обманывает своего отца, способен и ограбить, и совершить подлог. Человек, совершивший подлог, расплачивается за свое преступление на виселице. И не к нему я испытываю жалость (ибо кара его будет заслуженной), но к сломленным горем родителям его, кои безвременно сойдут под могильные своды, или, буде они останутся живы, познают на старости лет скорбь и бесчестие. Продолжайте, сэр, но помните, что первая же ошибка подвергнет вас наказанию розгами. Кто там смеется? — крикнул директор. — Какой злонамеренный мальчик посмел засмеяться?

И в самом деле, пока учитель произносил свою тираду, позади него в классной комнате все громче раздавались смешки. Оратор стоял спиною к двери, а некий джентльмен, хорошо знакомый с расположением старинных этих покоев, ибо и майор Пенденнис и мистер Джон Пенденнис в свое время учились в этой же школе, спрашивал у мальчика, сидевшего первым от двери, где Пенденнис. Улыбаясь от уха до уха, мальчик указал на преступника, в которого директор метал громы праведного гнева, и майор невольно рассмеялся. Ему вспомнилось, как много-много лет тому назад он сам стоял у этой же колонны и его так же распекал предшественник почтенного доктора. В одно мгновение комнату облетела весть, что приехал дядя Пенденниса, и уже десятки юных лиц со страхом, но и с веселым любопытством, обращались то на приезжего, то на грозного директора.

Майор попросил мальчика, что сидел у дверей, передать доктору его карточку, и тот с лукавым видом выполнил это поручение. На карточке майор Пенденнис написал: "Я должен увезти А. П. домой. Очень болен его отец".

Когда доктор, взяв в руки карточку, с растерянным видом прервал свою речь, ученики, до тех пор пытавшиеся сдержать свое веселье, дружно расхохотались. "Молчать!" — заорал доктор и топнул ногой. Подняв голову, Пен увидел своего избавителя; майор степенно поманил его пальцем, и Пен, подхватив книги, направился к дверям.

Доктор тем временем посмотрел на часы. Было без двух минут час.

— Ювеналом мы займемся во второй половине дня, — сказал он, кивнув майору, и мальчики, поняв этот сигнал, все как один собрали свои книги и поспешили прочь из классной комнаты.

По лицу дяди юный Пен понял, что дома случилось несчастье.

— Что-нибудь… что-нибудь… с матушкой? — спросил он, едва выговаривая слова от волнения и подступивших к горлу слез.

— Нет, — отвечал майор, — но очень болен твой отец. Немедля ступай и собери свой чемодан; у ворот меня дожидается карета.

Пен убежал в пансион за своими вещами, а доктор, оставшись один в классной комнате, подошел пожать руку старому своему однокашнику. Вы бы не поверили, что перед вами тот же самый человек. Как Золушка в назначенный час превратилась из разряженной принцессы в бедную девушку в серой юбчонке, так с боем часов бесследно исчезли и велеречивая важность школьного наставника и его громоподобный гнев.

— Надеюсь, там ничего опасного? — сказал доктор. — А то жаль было бы увозить мальчика. Он славный мальчик, немножко, правда, ленивый и вялый, но зато честный, настоящий маленький джентльмен. Только вот с грамматическим разбором у него не ладится, как я ни бьюсь. Не хотите ли с нами позавтракать? Жена моя будет вам очень рада.

Но от завтрака майор Пенденнис отказался. Он объяснил, что брат его очень болен: накануне с ним случился удар, и сомнительно, что они еще застанут его в живых.

— Других сыновей у него, кажется, нет? — спросил доктор.

Майор отвечал:

— Нет.

— И люди они, сколько я знаю… богатые? — спросил доктор небрежным тоном.

— Гм… так себе, — отвечал майор.

На этом разговор их окончился; и Артур Пенденнис сел со своим дядюшкой в карету и уехал из школы — навсегда.

Когда карета проезжала через Клеверинг, конюх, который стоял, посвистывая, под воротами харчевни, многозначительно подмигнул форейтору, как бы сообщая ему, что все кончено. Жена садовника вышла отворить путникам ворота и молча покачала головой. Шторы на окнах были спущены, лицо старого лакея, встретившего их в дверях, тоже было непроницаемо. Артур побледнел, но больше от страха, нежели от горя. Ту душевную теплоту, на какую был способен покойный (а он обожал свою жену и всем сердцем любил сына и восхищался им), он таил про себя, и мальчику ни разу не удалось проникнуть за холодную внешнюю оболочку. Но Артур с младенческих лет был предметом его гордости, и имя сына было последним, какое Джон Пенденнис пытался выговорить, когда рука жены сжимала его влажную, холодеющую руку, и сознание его, мерцая, растворялось в смертной тьме, а жизнь и земной мир навеки покидали его.

Маленькая девочка, которая выглянула на минуту из-под шторы, когда карета подъехала к дому, вышла в сени и молча взяв за руку Артура, нагнувшегося, чтобы поцеловать ее, повела его наверх, к матери. Перед майором старик Джон распахнул двери в столовую. Здесь тоже были спущены шторы, и в полумраке со стен глядели мрачные портреты Пенденнисов. Майор выпил стакан вина. Бутылка была раскупорена для хозяина четыре дня тому назад. На столике в сенях лежала его вычищенная шляпа; в столовой ждали его газеты и сумка для писем с медной пластинкой, на которой выгравировано было "Джон Пенденнис, эсквайр, Фэрокс". Доктор и поверенный, видевшие, как карета проезжала через Клеверинг, прикатили в двуколке через полчаса после майора и вошли в дом с заднего крыльца. Первый из них подробно описал апоплексический удар и кончину мистера Пенденниса, помянув о его достоинствах и об уважении, каким он пользовался во всей округе, о том, какую утрату понесли в его лице корпорация мировых судей, больница графства и проч. Миссис Пенденнис, добавил он, проявляет редкостное мужество, в особенности теперь, когда приехал мистер Артур. Поверенный остался отобедать с майором, и они весь вечер проговорили о делах. Майор был душеприказчиком своего брата, и ему же, совместно с миссис Пенденнис, поручалась опека над мальчиком. Все имущество по завещанию было отказано вдове, ежели она не вступит в брак вторично (к чему такой молодой и интересной женщине вполне может представиться возможность, как галантно заметил мистер Тэтем), на каковой случай покойным были сделаны различные оговорки. Управление же домом и всем хозяйством в связи с торжественным и печальным сим событием, естественно, переходило к майору. Сразу признав за ним хозяйскую власть, старый лакей Джон, после того как принес майору Пенденнису свечу, с которой идти в спальню, последовал туда за ним, таща корзину со столовым серебром; а на следующее утро вручил ему ключ от часов в сенях — по его словам, помещик сам заводил их каждый четверг. Горничная миссис Пенденнис несколько раз прибегала к майору с поручениями. Она подтвердила слова доктора о том, каким утешением был для ее хозяйки приезд мистера Артура.

О том, что произошло между матерью и сыном, нет нужды говорить. Лучше набросить покров на священные эти изъявления любви и скорби. Материнская страсть для меня — священная тайна. В католических церквах символом ее служит богородица с кровоточащей грудью, но то же самое можно, думается мне, увидеть (и возблагодарить всевышнего за щедрость его) в любой день. Только вчера я видел одну молодую еврейку с ребенком на коленях, и лицо ее излучало на ребенка такой ангельский свет, что казалось, и мать и дитя окружены были золотым ореолом. Право же, я готов был пасть перед ней на колени и поклоняться божественной благости, наделившей нас родительским чувством, которое началось, когда появились на земле люди, и освящает всю историю рода человеческого.

Что касается до Артура Пенденниса, то хотя при виде Умершего отца он, вероятно, испытал сильное потрясение и, несомненно, жалел о его смерти, однако же я подозреваю, что уже в первую минуту горя, когда он обнимал свою мать, и нежно утешал ее, и обещал всю жизнь ее любить, — уже тогда в душе его поднималось тайное ликование и торжество. Отныне он сам — хозяин и повелитель. Он — Пенденнис; а все вокруг — его покорные слуги.

— Ты меня никогда не прогонишь? — спросила маленькая Лора, вприпрыжку поспевая за ним и цепляясь за его руку. — Ты не ушлешь меня в школу, Артур?

Артур поцеловал ее и погладил по головке. Нет, в школу она не поедет. О том же, чтобы ему самому возвратиться в школу, не могло быть и речи. С этой полосой в его жизни покончено. Посреди всеобщего горя и пока тело его отца еще лежало в доме, он нашел время решить, что впредь все дни будут у него каникулами, что он будет вставать, когда вздумается, и не станет больше сносить грубого обращения учителя, словом — принял сотню всяких решений на будущее. Как непоследовательны наши мысли! И как быстро их порождают наши желания! Когда он за руку с Лорой вошел в кухню по пути на псарню, на птичник и в прочие с детства им любимые места, там оказались в сборе все слуги и работники с женами, и Салли Поттер, что носила мешок с почтой в Клеверинг, и подручный пекаря из Клеверинга — все они в торжественном молчании пили пиво по случаю печального события, и все встали при его появлении и приветствовали его поклонами и реверансами. Он вспомнил, что на прошлых вакациях они так не поступали, и испытал неописуемое удовольствие. Кухарка вскричала: "О господи! — и добавила шепотом: — Ох, и вырос же мистер Артур!" Конюх Томас, поднесший было кружку к губам, в испуге поставил ее обратно на стол, завидев хозяина. Хозяин Томаса не преминул оценить эту честь. На псарне Флора стала тыкаться носом ему в жилет, а Понто — рваться с цепи, и Пен унимал собак тоном покровительственным и снисходительным. А потом он пошел с Лорой смотреть ее кур, побывал в свинарнике, в фруктовом саду и на маслобойне; и, возможно, покраснел при мысли, что только на прошлых каникулах оборвал самую большую яблоню и получил нагоняй от скотницы за то, что тайком напился сливок.

Джон Пенденнис, эсквайр, "в прошлом выдающийся врач в Бате, а затем видный мировой судья, милостивый помещик и жертвователь на многие благотворительные и общественные нужды в этой округе и во всем графстве", удостоился, по словам пономаря, самых пышных похорон, какие видели в монастырской церкви Клеверинг Сент-Мэри с тех пор, как здесь был погребен сэр Роджер Клеверинг. Над фамильной скамьей в церкви прибили красивую мраморную доску, с которой взята вышеприведенная надпись. На ней и теперь еще виден герб Пенденнисов — орел, глядящий на солнце, и девиз: "Nec tenui penna" [4]. Пастор Портмен в воскресной своей проповеди очень красиво и трогательно назвал покойного "наш дорогой, преставившийся брат", и на престол взошел его наследник Артур Пенденнис.

Глава III, в которой Пенденнис еще очень, очень молод

Артур, как мы уже сказали, вступил на престол шестнадцати лет; фигурой он был (ибо художник, которому предстоит иллюстрировать эту книгу, с портретами справляется неважно и ему нипочем не изобразить моего друга), фигурой он был, по словам своих товарищей, коротышка, а по словам своей мамаши — складненький. Волосы у него были здорового каштанового цвета, на солнце отливавшего золотом; лицо круглое, румяное, веснушчатое и приветливое; бачки — определенно рыжеватые; короче говоря, не будучи красавцем, он глядел на вас так открыто, добродушно и ласково и так весело смеялся своими честными синими глазами, что становилось понятно, почему миссис Пенденние считала, будто им должно гордиться все графство. В шестнадцать лет он был пяти с половиной футов ростом, а к восемнадцати вырос до пяти футов и восьми дюймов, на каковой высоте и остановился. Но мать не уставала этому дивиться. Он был на три дюйма выше своего отца. Возможно ли такое — на три дюйма перерасти мистера Пенденниса!

Можете не сомневаться — в школу он больше не поехал; тамошняя дисциплина была ему не по душе, дома он себя чувствовал куда лучше. Вопрос этот подвергся обсуждению, и майор высказался в том смысле, что племяннику его следует возвратиться в школу. Почтенный доктор тоже заявил в своем письме, что для успеха в жизни Артуру необходимо основательно проштудировать греческих трагиков; но Пен ловко сумел внушить матери, что школа Серых монахов — опасное место, а некоторые мальчики там — буяны и очень распущенные, и робкая эта душа с перепугу согласилась оставить его дома.

Тогда майор Пенденнис предложил использовать свое знакомство с его королевским высочеством главнокомандующим, который был к нему очень расположен, и купить Пену офицерский чин в гвардейской пехоте. Сердце у Пена радостно забилось: ведь он, когда ездил в гости к дядюшке, слышал как-то в воскресенье военный оркестр перед Сент-Джеймским дворцом. Он своими глазами видел, как Том Рахитс, который в школе носил такую тесную курточку и панталоны, что старшие ученики просто не могли не поднимать его на смех, он видел, как этот самый Рахите, в алом с золотом мундире и высоченной медвежьей шапке, сгибался под тяжестью полкового знамени. Том узнал его и приветствовал покровительственным кивком. Том, этот щенок, которого он только в прошлой четверти; огрел по спине хоккейной клюшкой, — и вот он, пожалуйста, стоит посреди площади, отдавая честь флагу своего отечества, окруженный штыками, перевязями и алыми мундирами, и при оглушительных звуках труб и тарелок без стеснения беседует с верзилами-военными в эспаньолках и медалях за Ватерлоо. Чего бы не дал Пен, чтобы вступить в военную службу!

Но когда он изложил этот план своей матери, лицо Элен Пенденнис исказилось от тревоги и страха. Пусть другие с ней не согласны, сказала она, но, по ее мнению, стать профессиональным военным — это не по-христиански. Мистер Пенденнис никогда, никогда не разрешил бы сыну вступить в армию. Да и для нее это было бы страшным несчастьем. Пен скорее отрезал бы себе нос и уши, нежели преднамеренно сделал свою мать несчастной; по великодушию своему, он готов был подарить что угодно и кому угодно, а посему немедля преподнес в подарок матери свою мечту о красном мундире и эполетах.

Она решила, что благороднее его нет никого на свете. Зато майор Пенденнис, узнав, что от его предложения с благодарностью отказываются, ответил вдове коротким и несколько раздраженным письмом, а про себя подумал, что племянник его — порядочный слюнтяй.

Однако, приехав, как обычно, погостить в Фэрокс на Рождестве, майор остался вполне доволен, увидев мальчика на охоте. У Пена была превосходная кобыла, и верхом он ездил очень смело и ловко. Он брал барьеры бесстрашно, но с умом. В письмах к школьным товарищам расписывал свои высокие сапоги и свои охотничьи подвиги. Он серьезно подумывал о красном охотничьем кафтане, и мать его не могла не признать, что этот наряд будет ему очень к лицу; когда же он уезжал на охоту, она, конечно, терзалась тревогой и со дня на день ждала, что его доставят домой на носилках.

Не следует полагать, что при обилии таких развлечений Пен совсем забросил более серьезные занятия. Его с детства влекли любые книжки, кроме тех, что входили в курс школьного обучения. Лишь когда его насильно окунали головой в воды знаний, он наотрез отказывался пить. Он проглотил все книги, какие нашлись в доме — от "Театра" миссис Инчболд до Уайтовой "Ветеринарии", перерыл книжные шкафы у всех соседей. В Клеверинге он обнаружил старый склад французских романов и с жадностью на них набросился; и часами просиживал в библиотеке пастора Портмена, забравшись на верхнюю ступеньку лесенки и держа на коленях какой-нибудь фолиант — "Путешествия" Гаклуйта, "Левиафан" Гоббса, Augustini opera [5] или стихи Чосера. С пастором они были добрыми друзьями, и ни у кого другого, как у его преподобия, Пен перенял вкус к портвейну, который сохранил на всю жизнь. Что касается до миссис Портмен, то она ни чуточки не ревновала, — хотя ее супруг и уверял, что влюблен в миссис Пенденнис, самую утонченную леди во всем графстве, — и, ласково поглядывая на Пена, забравшегося под потолок, жалела лишь об одном: что он слишком молод для ее дочки Минни. (И правда, мисс Майра Портмен была всего на два года моложе матери Пена, а весила в то время столько же, сколько Пен и миссис Пенденнис вместе взятые.)

Может быть, эти подробности скучны? Добрый друг, оглянись на собственную юность, вспомни, как оно было. Мне приятна мысль о мальчике, взращенном заботливой рукой, храбром и ласковом, мягкосердечном и любящем и глядящем жизни в лицо добрыми, честными глазами. А какими яркими красками сверкала тогда жизнь, и как ты ею наслаждался! На долю человеку выпадает не много таких лет. Пока они длятся, он их не ценит. Лишь когда они давно миновали, он вспоминает о том, какие они были лучезарные и счастливые.

Мистер Сморк, помощник пастора Портмена, согласился за щедрое вознаграждение прибывать ежедневно из Клеверинга верхом или пешком и проводить несколько часов с юным Пеном. Манеры Сморка за столом были безупречны, на чистый его лоб ниспадала кудря, а шейный платок повязан бывал с изящной небрежностью. Он неплохо знал классическую литературу и математику и обучил Пена всему, что тот расположен был воспринять, а это было не так уж много, ибо Пен живо раскусил своего наставника: ведь он, въезжая верхом во двор, так нелепо выворачивал носки и держал колени так далеко от седла, что уважать такого наездника не мог бы ни один молодой человек, обладающий хоть мало-мальским чувством юмора. Однажды Сморк по его милости чуть не умер от страха: Пен посадил его на свою кобылу и поскакал с ним на поляну, где собрались перед выездом на травлю лисы доезжачие с собаками (то была свора известного старого охотника мистера Хардхеда из Дамплингбэра). Мистер Сморкана Неновой кобыле Ребекке (названной в честь любимой героини Пена, дочери Исаака Йоркского) вызвал смятение вреди собак и негодование выжлятника: упорно въезжая в самую гущу своры, он отдавил лапу одной из гончих, а от выжлятника выслушал монолог, по силе выражений превосходивший даже речи грузчиков, которые он в студенческие годы слыхивал на Темзе.

Сморк читал со своим учеником античных поэтов, и дело это шло у них быстро, не то что в школе, где францисканцы одолевали классическую премудрость медлительно и тяжко, обнюхивая каждое слово и выкапывая каждый корень, попадавшийся им на пути. Пен вообще не любил задержек; когда он чего-нибудь не знал, то просто требовал объяснений, и так они галопом промчались по "Илиаде" и "Одиссее", по творениям трагиков и прелестного озорного Аристофана (по мнению Пена — величайшего из всех поэтов). Но, обскакав на такой скорости изрядную часть древнего мира, он впоследствии начисто все забыл, сохранив от своих классических занятий воспоминания столь же смутные, как иной член парламента, снова и снова пускающий в ход две-три цитаты, или критик, который приличия ради нет-нет да и ввернет в свою статью греческое слово.

Наряду с поэтами древности Пен, разумеется, с увлечением читал и английских. Сморк, когда речь заходила о Байроне или Муре, вздыхал и сокрушенно качал головой. Пен же был заядлым огнепоклонником и корсаром; он знал этих поэтов наизусть и, отведя маленькую Лору в нишу окна, таким трагическим тоном произносил: "Зулейка, я не брат твой!" — что большие, серьезные глаза девочки раскрывались еще шире. Вечерами, пока ее не отсылали спать, она сидела с рукоделием возле миссис Пенденнис и, слушала, как Пен читает вслух, не понимая ни единого слова.

Он читал матери Шекспира (которого она не любила, хотя уверяла, что любит), читал Байрона и Попа и свою любимую "Лалла Рук", которая не очень ей нравилась. Зато, слушая стихи епископа Хибера, а тем более миссис Хименс, эта леди неизменно таяла и, пока Пен читал ей этих авторов своим звучным молодым голосом, не отнимала от лица платочек. Незадолго до того вышла в свет книга "Христианский год". Мать и сын читали ее друг другу благоговейным шепотом, — в дальнейшей жизни Пенденнис лишь редко слышал слабые, очень слабые отзвуки этой торжественной музыки, но ему навсегда осталось дорого воспоминание о ней, как и о тех днях, когда она впервые поразила его сердце и он, бывало, бродил по полям, полный надежд и не ведая сомнений, а колокольный звон славил воскресное утро.

В эту же пору своей жизни Пен поместил в "Уголке поэта", в газете "Хроника графства", кое-какие стихи, которыми был весьма доволен. Его перу принадлежат произведения за подписью "Неп", озаглавленные "К слезе"; "Годовщина битвы при Ватерлоо"; "К мадам Карадори, после концерта в собрании"; "День св. Варфоломея" (грозное обличение папизма и торжественный призыв к народу Англии — объединиться в борьбе против предоставления равноправия католикам) и пр. и пр., - и все эти шедевры бедная миссис Пенденнис хранила так же свято, как его первые носочки, прядку волос, рожок и другие реликвии его младенчества. Верхом на Ребекке он скакал по соседним холмам или в главный город графства, — который мы, с вашего позволения, назовем Чаттерис, — декламируя собственные стихи и окрыленный, как ему казалось, чисто байроновским вдохновением.

Талант его в то время был решительно мрачного свойства. Однажды он показал матери трагедию, над которой Элен так смеялась (хотя уже в первом акте набралось шестнадцать убийств), что он, обозлившись, швырнул свой шедевр в камин. Он задумал написать белыми стихами эпическую поэму "Кортес, или Покоритель Мексики и дочь Инка". Написал "Ариадну на острове Наксос" и часть второй пьесы "Сенека, или Роковая ванна", — классические драмы с хором, строфами и антистрофами, в которых миссис Пенденнис совсем запуталась; а также начал "Историю иезуитов", в которой бичевал этот орден без всякой пощады. Мать нарадоваться не могла на его верноподданнические чувства. В ту пору он был стойким, неколебимым сторонником короля и церкви; и во время выборов, когда шла борьба между сэром Джайлсом Бинфилдом, кандидатом ториев, и лордом Трехоком, сыном лорда Эра, вигом и другом католиков, — Артур Пенденнис, нацепив на грудь огромный синий бант, искусно завязанный его матерью, а на Ребекку — синюю ленту, ехал рядом с его преподобием доктором Портменом, когда тот на своей серой в яблоках кобыле Ленивице возглавлял клеверингских избирателей, прибывших голосовать за поборника протестантства.

В тот день, в харчевне синих, Пен произнес свою первую речь и — тоже, надо полагать, впервые в жизни — выпил лишнего. Боже мой, что творилось в Фэроксе, когда он возвратился туда в немыслимо поздний час! Как замелькали фонари во дворе и в конюшнях, хотя ярко светила луна; как забегали слуги, когда Пен, с грохотом проскакав по мосту, влетел во двор во главе десятка клеверингских избирателей, во все горло распевавших предвыборную песню синих!

Он непременно хотел, чтобы все они вошли в дом и выпили вина… отличной мадеры… превосходной мадеры… Джон, подайте нам мадеры… И неизвестно, как поступили бы фермеры, не появись в это время миссис Пенденнис в белом капоте и со свечой в руке: при виде ее бледного красивого лица ревностные эти тории так испугались, что, наспех раскланявшись, ускакали восвояси.

Помимо этих дел и забав, мысли мистера Пена непрестанно занимало то, что, если верить поэтам, составляет главную заботу и утеху в молодые лета, а именно… да, милые дамы, вы угадали… любовь. Втайне он уже давно мечтал о ней и, подобно влюбленному пастушку у Овидия, обнажал свою грудь, и взывал: "Aura, veni" [6]. Так, вероятно, и всякий благородный юноша вздыхал в свое время по какой-нибудь столь же ветреной возлюбленной!

Да, Пен уже чувствовал, что ему необходима первая любовь всепоглощающая страсть — предмет, на коем он мог бы сосредоточить смутные грезы, доставлявшие ему столь сладостные муки, девица, которой он мог бы посвящать стихи, которая стала бы его кумиром вместо тех бестелесных Иант и Зулеек, что питали до сих пор его безудержное вдохновение. Он снова и снова перечитывал любимые свои стихи, он призывал Aima Venus, усладу богов и людей, он переводил оды Анакреона и выбирал подходящие к своему душевному состоянию места из Уоллера, Драйдена, Прайора и прочих поэтов. Он без устали рассуждал о любви в обществе Сморка. Нерадивый учитель толковал ему о чувствах, вместо того чтобы наставлять его по алгебре или греческому языку; ибо Сморк тоже был влюблен. Да и можно ли было, каждодневно общаясь с такой женщиной, не влюбиться в нее? Сморк был безумно (если позволительно назвать безумием слабенькое пламя, тлевшее в груди мистера Сморка) влюблен в миссис Пенденнис. Добродетельная эта женщина, когда сидела внизу в гостиной, обучая маленькую Лору игре на фортепьяно, либо раскраивая фланелевые юбки для жен окрестных бедняков, либо занятая еще какими-нибудь повседневными заботами своей скромной и безупречной христианской жизни, и не подозревала, какие бури бушуют в кабинете на втором этаже в двух сердцах, — Пена, который в своей охотничьей куртке, опершись локтями на зеленый рабочий стол, запустив пальцы в каштановые кудри, не видел раскрытого перед ним Гомера, и мистера Сморка, его почтенного наставника. Разговор у них заходил о Елене и Андромахе. "Андромаха похожа на мою маму, — уверял Пен. — Но знаете, Сморк, честное слово, я много бы дал, чтобы увидеть Елену"; и он начинал декламировать свои любимые строки, которые читатель найдет в надлежащем месте — в третьей песне. "Илиады". Он рисовал ее портреты, — они сохранились до сих пор, — с прямым носом и огромными глазами, и украшал их размашистой подписью "Артур Пенденнис delineavit et pinxit" [7].

Что до мистера Сморка, то он, само собой разумеется, предпочитал Андромаху. И, соответственно, проявлял необычайную доброту к Пену. Он подарил ему эльзевировское издание Горация, которое мальчику очень нравилось, и маленькое греческое Евангелие, полученное в подарок от матери еще в Клепеме; притащил ему серебряный футляр для карандаша, а уж к занятиям не понуждал его вовсе. Казалось, он вот-вот откроет Пену свою душу; он даже признался ему, что питает к кому-то… привязанность, тайную, но горячую привязанность. Иенденниса это очень заинтересовало, он тут же спросил: "Скажите; друг мой, она красива? Какие у нее глаза, черные или голубые?" Но помощник пастора Портмена только испустил легкий вздох, возвел глаза к потолку и слабым голосом стал умолять Иена переменить разговор. Бедный Оморк! Он приглашал Пена к обеду в свою квартирку в Клеверинге, над заведением мадам Фрибсби, модистки, а когда миссис Иенденвис приехала однажды в Клеверинг по каким-то делам — скорее всего связанным с тем, что она вскоре перестала носить траур, и снизошла к просьбе младшего священника переждать дождь под его кровлей, — тотчас послал за сдобными булочками. С этого дня софа, на которой она сидела, стала для него священной, а в стакане, из которого она пила, всегда стояли свежие цветы.

Поскольку миссис Пенденнис могла без конца слушать похвалы своему сыну, можно не сомневаться, что плут-наставник не упускал случая побеседовать с нею об этом! предмете. Возможно, ему скучновато бывало выслушивать ее рассказы о великодушии Пена, о храбрости, проявленной им в драке с очень нехорошим большим мальчиком, о его проказах и шутках, о сверхъестественных его способностях в латыни, музыке, верховой езде и пр. и пр., но за то, чтобы побыть в ее обществе, он готов был заплатить и дороже. А дева после таких разговоров всякий раз отмечала про себя, что мистер Сморк — человек очень приятный и образованный. Касательно же своего сына она еще те решила, окончит ли он первым курс в Кембридже и станет архиепископом Квнтерберийским или же выйдет на первое место в Оксфорде и займет пост лорда-канцлера. Что никто во всей Англии с ним не сравнится — в этом, на ее взгляд, не могло-быть ни малейших сомнений.

Она и вообще-то не привыкла много тратить, а оставшись вдовой, сделалась, ради сына, особенно бережлива, пожалуй, даже прижимиста. В первый год, пока она носила траур, в Фэроксе, разумеется, не устраивали приемов. И еще много лет не появлялись на столе серебряные крышки для блюд, разукрашенные гербом Пенденнисов, которыми так гордился покойный доктор. Слуг поубавилось, расходы по хозяйству сократились. Когда Лен не обедал дома, остальные довольствовались более чем скромной трапезой; и сам же Пен возглавил протест всей кухни против плохого качества домашнего пива. Ради сына Элен Пенденнис стала скупиться. Да и кто когда-либо обвинял женщин в справедливости? Ради кого-то одного они вечно жертвуют собой… или другими.

Среда немногочисленных знакомых вдовы не было, как на грех, ни одной девицы, кого Пенденнис мог бы осчастливить бесценным даром, положив к ее ногам сердце, которое он так жаждал кому-то отдать. Иные юноши в подобных случаях дарят свои юные чувства скотнице Долли или бросают нежные взгляды на кузнецову дочку Молли. Но Пен считал, что: потомок знатного рода Пенденнисов не может пасть так низко. Он был слишком горд для пошлых интрижек, а против соблазнения, если бы такая мысль у него возникла, сердце его восстало бы, как против всякого низкого или бесчестного поступка. Мисс Минни Портмен была слишком старая, слишком толстая и слишком любила читать "Древнюю историю" Роллена. Обе мисс Доски, дочери адмирала Доски (обучавшиеся в школе св. Винсента), возмущали Пена лондонскими замашками, которые они привозили с собой в деревню. Три дочки капитана Гландерса (50-го гвардии драгунского полка в отставке) еще бегали в фартучках из сурового полотна и в косичках, завязанных грязными розовыми лентами. Не обученный танцевальному искусству, юноша не ездил в Чаттерис на городские балы, где он мог бы встречаться с представительницами прекрасного пола. Словом, он не был влюблен, потому что ему не в кого было влюбиться, и юный проказник день за днем выезжал на поиски Дульцинеи, и с бьющимся сердцем и тайной надеждой заглядывал в коляски и кареты, проезжавшие по широким дорогам: а вдруг она едет вон в той желтой карете, что въезжает в гору, или ею окажется одна из трех девиц в касторовых шляпках, что сидят в медлительном тарантасе, которым правит толстый старик в черном? В карете ехала сердитая старуха лет семидесяти с горничной, своею ровесницей. Три девицы в касторовых шляпках были не более прелестны, чем репа, росшая вдоль дороги. Что бы он ни делал, куда бы ни ездил, сказочная принцесса, которую нашему Пену предстояло спасти и назвать своей, все не появлялась.

Об этих предметах он не беседовал с матерью. То был его собственный мир. У всякой пылкой, мечтательной души есть тайное убежище, где она может резвиться. Не будем отнимать его у наших детей неловкой слежкой или нудным вмешательством. Нечего было Актеону лезть туда, где купалась Диана. Если ваш сын — поэт, прошу вас, сударыня, оставляйте его иногда в покое. Даже ваш превосходный совет может прийтись не ко времени. Может быть, мысли этого ребенка недоступны даже вашему великому уму, а мечты столь робки и стыдливы, что не захотят обнажаться в присутствии вашей милости.

Элен Пенденнис одною силою материнской любви разгадала многие тайны своего сына. Но она хранила их в сердце и молчала. К тому же она уже давно решила, что Пен женится на маленькой Лоре; ей исполнится восемнадцать лет, когда Пену будет двадцать шесть и он окончит курс в университете; и уже совершит путешествие по Европе; и прочно поселится либо в Лондоне, где будет удивлять всю столицу своей юридической ученостью и красноречием, либо — еще лучше — в уютном пасторском домике с розами в саду, возле романтической старой церкви, увитой плющом, и с кафедры этой церкви будет произносить самые восхитительные проповеди, какие только людям доводилось слышать.

В ту пору, когда в груди нашего славного Пена бурно теснились столь естественные страсти, он прискакал однажды в Чаттерис, чтобы сдать в еженедельник "Хроника графства" потрясающее по силе чувства стихотворение для ближайшего номера; и, заехав в конюшню гостиницы "Джордж", где он всегда оставлял лошадь, повстречал там старого знакомого. Пен что-то наказывал конюху насчет Ребекки, как вдруг во двор въехала роскошная, с красными колесами коляска цугом и возница прокричал громко и покровительственно: "Ого, кого я вижу, Пенденнис?" Под огромной шляпой и множеством шинелей и шейных платков, в которые он был облачен, Пен не сразу разглядел лицо и фигуру бывшего своего школьного товарища мистера Фокера.

За год сей джентльмен сильно переменился. Юноша, всего несколько месяцев тому назад подвергавшийся (за дело!) наказанию розгами и тративший все свои карманные деньги на пирожки и миндальные конфеты, теперь предстал перед Пеном в обличье, которое суд общества, — а я в этом смысле верю ему не меньше, чем словарю Джонсона, — именует "щегольским". В ногах у него сидел бульдог, в малиновом шейном платке торчала булавка, тоже в виде бульдога, только золотого; меховой жилет зашнурован был золотыми цепочками; поверх зеленого короткого жакета с плетеными металлическими пуговицами надет белый сюртук с пуговицами огромными и плоскими, на каждой из коих было выгравировано какое-нибудь дорожное или охотничье происшествие. Все эти украшения выставляли молодого человека в столь выгодном свете, что вы затруднились бы сказать, на кого он более походят — на боксера en goguette [8] или на кучера в воскресном платье.

— Со школой разделался, Пенденнис? — спросил мистер Фокер, слезая с козел и протягивая Пену два пальца.

— Да, еще в прошлом году, — отвечал тот.

— Мерзкая дыра, — заметил мистер Фокер. — Ненавижу. Ненавижу директора; ненавижу Таузера, второго учителя; всех там ненавижу. Не место для джентльмена.

— Совершенно верно, — с важностью поддакнул Пен.

— Мне до сих пор иногда снится, будто директор меня жучит, ей-богу, продолжал Фокер. (Пен улыбнулся, подумав, что и у него бывают такие страшные сны.) — Помнишь, чем нас там кормили? Просто удивляюсь, как я еще жив остался, ей-богу. Баранина паршивая, говядина пакостная, пудинг по четвергам и воскресеньям такой, что отравиться можно. Полюбуйся-ка на мою переднюю верно, хороша лошадка? Я сейчас из Бэймута. Девять миль за сорок две минуты. Недурно, а?

— Ты живешь в Бэймуте? — спросил Пенденнис. Тот кивнул головой.

— Я там прохожу натаску.

— Что?! — переспросил Пен с таким удивлением, что Фокер расхохотался, неужели Пен, черт возьми, так глуп, что не понимает самых простых слов?

— Приехал из Оксбриджа с репетитором. Он натаскивает меня и еще несколько человек к первым экзаменам, понятно? Коляску мы со Спэйвином держим сообща. Вот я и решил, прокачусь сюда, схожу в театр. Ты видел, как Раукинс пляшет жигу? — И мистер Фокер проделал во дворе харчевни несколько па этого популярного танца, оглядываясь в поисках сочувственного интереса на своего грума и слоняющихся без дела конюхов.

Пен подумал, что и сам не прочь сходить в театр: домой можно возвратиться попозже, благо ночи стоят лунные. Поэтому он принял приглашение мистера Фокера отобедать с ним, и друзья вместе вошли в гостиницу, где мистер Фокер, задержавшись у стойки, велел мисс Раммер, хорошенькой хозяйской дочке, подать ему стакан "его смеси".

Пенденнисов знали у "Джорджам с тех самых пор, как они поселились в этих местах; когда отец Пена бывал в городе, он всегда оставлял: здесь свой выезд; Хозяйка сделала наследнику Фэрокса почтительный реверанс, подивилась тому, как он вырос, — совсем взрослый мужчина! — и расспросила о здоровье его матушки, пастора Портмена и знакомых в Клеверинге, а юный джентльмен удовлетворил ее любопытство с отменной любезностью. Но в его обхождении с мистером и миссис. Раммер была та милостивая снисходительность, с какою молодой принц обращается к подданным своего отца; он и мысли не допускал, что эти bonnes gens [9] ему ровня.

Мистер Фокер держался совсем иначе. Он осведомился, прошел ли у мистера Раммера насморк, загадал миссис Раммер загадку, спросил мисс Раммер, скоро ли она выйдет за него замуж, и отпустил комплимент мисс Бретт, второй буфетчице, — и все это в одну минуту, и притом до того живо и весело, что женщины так ж прыснули со смеху; а проглотив свою смесь, которую приготовила и подала ему мисс Раммер, прищелкнул языком, тем выражая величайшее удовлетворение,

— Очень советую, — сказал он Пену. — Ну-ка, хозяин, налейте юноше стаканчик, а запишите на меня.

Пен выпил, и все рассмеялись, глядя с какой гримасой он отставил стакан: джин, горькая настойка и третье, столь же крепкое зелье — вот из чего состоял напиток, который; мистер Фокер соизволил именовать своей смесью. Пока Пен давился, отплевывался и кашлял, Фокер успел сообщить хозяину, что друг его зелен, очень зелен, но он быстро его образует; после чего заказал на обед черепаховый суп и оленину, не забыв предупредить хозяйку, чтобы она в меру заморозила вино.

Засим господа Фокер и Пен пошли пройтись по Главной улице, причем; первый из них закурил сигару, которую достал из сигарочницы размером чуть поменьше дорожного чемодана. Он зашел к мистеру Льюису пополнить свой запас и побеседовал с этим почтенным торговцем, усевшись на прилавок; потом заглянул к фруктовщику — поболтать с хорошенькой продавщицей. Потом им попалась на пути редакция "Хроники графства", куда Пен собирался занести пакет со стихами в духе Байроновых "К Тирзе", но бедный Пен не решился опустить его в редакторский ящик, прогуливаясь в обществе такого изысканного джентльмена, как мистер Фокер. Они повстречали гвардейцев-драгун из полка, расквартированного в Чаттерисе, и потолковали о бэймутских балах, и о том, до чего красивая девушка эта мисс Браун и до чего, черт возьми, интересная женщина эта миссис Джонс. Тщетно Пен напоминал себе, каким остолопом Фокер был в школе, — он и читал-то еле-еле, по складам, и как неопрятно одевался, и по тупости своей вечно попадал пальцем в небо. Мистер Фокер не шибко пообтесался с той поры, и, однако, Пен испытывал затаенную гордость, прохаживаясь по Главной улице с молодым человеком, который ездил в собственной коляске цугом, разговаривал на равной ноге с офицерами и заказывал на обед черепаховый суп и шампанское. Он с почтительным вниманием выслушал рассказы мистера Фокера о том, как молодые люди проводят время в университете, коего мистер Ф. был украшением, — о тамошних газонах, гребных гонках и молочном пунше, — и ему тоже захотелось приобщиться к этим мужским развлечениям и утехам. Тут им как раз повстречался верхом на лошади фермер Гернет, проживавший по соседству от Фэрокса, и Пен, ответив на его поклон, просил его заехать к миссис Пенденнис и передать, что он встретил школьного товарища и останется обедать в городе.

Продолжая свою прогулку, юные джентльмены подошли к собору, откуда доносилась музыка вечерней службы (музыка эта всегда волновала Пена до глубины души), но куда мистер Фокер ходил поглазеть на нянюшек, облюбовавших Вязовый переулок, и тут они пробыли до тех пор, пока с последним торжественным аккордом молящиеся не стали расходиться.

Среди немногих, кто молился в тот день в соборе, был старый пастор Портмен. Заметив Пена, он подошел поздороваться с ним и в изумлении воззрился на его друга, выпускавшего изо рта ароматные клубы сигарного дыма, которые тут же обволокли честное лицо пастора и его черную шляпу.

— Мистер Фокер, мой товарищ по школе, — отрекомендовал его Пен. Пастор сказал "гм" и поморщился на сигару. У себя в кабинете сей достойный муж не прочь был выкурить трубку, но к сигарам питал глубочайшее отвращение.

— Меня вызывал сюда епископ, — сказал он. — Поедем домой вместе, Артур?

— Я… я сговорился с товарищем, — отвечал Пен.

— Лучше бы вам поехать со мной, — сказал пастор.

— Его матушка знает, что он не воротится к обеду, сэр, — вмешался мистер Фокер. — Так ведь, Пенденнис?

— Из этого еще ничего не следует, — проворчал пастор и с большим достоинством пошел прочь.

— Не иначе, как старику не понравилась моя сигара, — сказал Фокер. Ба! Смотри-ка кто идет, генерал, а с ним Бингли, антрепренер. Здорово, Кос! Здорово, Бингли!

— Как поживает мой уважаемый молодой друг? — ответствовал джентльмен, которого Фокер назвал генералом и который одет был в поношенный военный плащ с облезлым воротником и в шляпу, лихо сдвинутую на одну бровь.

— Надеюсь, вы в добром здравии, дорогой сэр, — сказал его спутник, — и нынче вечером удостоите Королевский театр своим присутствием. Мы играем "Неизвестного", и ваш покорный слуга исполняет…

— Не могу вас видеть в обтяжных штанах и ботфортах, Бингли, — сказал мистер Фокер, на что генерал, говоривший с сильным ирландским акцентом, возразил:

— Зато мисс Фодерингэй в роли госпожи Халлер вам понравится, не будь мое имя Джек Костиган.

Пен разглядывал эту пару с величайшим интересом, — он еще никогда не видел актеров. Но он успел заметить красную физиономию пастора Портмена, когда тот, выходя из ограды собора, оглянулся на него через плечо, явно не одобряя его новых знакомых.

Может быть, ему и вправду лучше было бы последовать совету пастора. Но кому из нас ведомо, где нас подстерегает судьба!

Глава IV Госпожа Халлер

Воротившись к "Джорджу", мистер Фокер и его гость уселись за стол, накрытый в кофейне, и мистер Раммер подал им первое блюдо с таким почтительным поклоном, будто прислуживал наместнику графства. Пен невольно проникся уважением к осведомленности своего друга, когда тот заявил, что шампанское отдает подгнившим крыжовником, подмигнул на портвейн — вот это, мол, без обмана — и заверил слуг, что кого другого, а его, Фокера, не проведешь.

Всех слуг он знал по именам и расспрашивал о женах и детях; а когда подъезжали лондонские кареты (они в те далекие дни отходили от "Джорджа"), мистер Фокер распахивал окно кофейни, окликал, тоже по именам, кучера и проводника, справлялся о их семействах и, в то время как конюх Джем сдергивал с лошадей попоны и карета бодро пускалась в путь, очень весело и ловко подражал звуку рожка.

— Бутылка хереса, бутылка шипучего, бутылка портвейна и chasse-cafe [10], недурно, а? — сказал мистер Фокер, а когда с этими напитками, а также с изрядным количеством орехов и фруктов было покончено, он напомнил, что пора "топать". Пен вскочил на ноги раскрасневшийся, с блеском в глазах, и они отправились в театр, где купили билеты у страдающей одышкой старой дамы, дремавшей за кассой.

— Это миссис Водянкум, теща Бингли, здорово играет леди Макбет, сообщил Фокер своему товарищу: Фокер и с ней был знаком.

Они могли выбрать чуть ли не любые места в ложах, ибо зрительная зала была наполовину пуста, как это обычно бывает в провинциальных театрах, несмотря на "взрывы восторга и гальванический трепет наслаждения", о коих Бингли оповещал в афишах. Человек двадцать виднелось там и сям на скамьях в партере, примерно столько же свистели и топали ногами на галерке, да еще с десяток, по контрамаркам, сидели в ложах. Отдельную ложу занимали поручики драгунского полка Роджерс и Поджерс и юный корнет Тидмус. Актеры играли только для них, и эти джентльмены переговаривались с исполнителями, когда те не бывали заняты в диалоге, а в знак одобрения громко вызывали их по имени.

Антрепренер Бингли, который исполнял все главные роли, и комические и трагические, кроме тех случаев, когда смиренно уступал место лондонским светилам, порою наезжавшим в Чаттерис, в роли Неизвестного был просто великолепен. Он наряжен был в узкие штаны, ботфорты и плащ, которыми театральная традиция наделила этого невинно пострадавшего человека, а из-под касторовой шляпы с траурным пером, свисавшим на его старое пропитое лицо, виднелся огромный, волнистый, рыжеватый парик. Из запаса бутафорских драгоценностей он всегда отбирал себе самые крупные и блестящие, и сейчас из-под плаща у него поблескивал; бриллиантовый, закрывавший целый сустав мизинца перстень, которым, он поигрывал для услаждения партера, В виде особенной милости Бингли разрешал иногда надевать этот перстень молодым актерам своей труппы, игравшим в водевилях. Чтобы польстить ему, они просили рассказать им историю перстня. В театре, так же как и у царствующего дома и других знатных фамилий, некоторые драгоценности передаются из рода в род. Этим перстнем владел Джордж, Фредерик Кук, который получил его от мистера Квина, который, возможно, купил его за шиллинг. Бингли воображал, что весь мир ослеплен его сверканием.

Неизвестный лежа читал бутафорскую книгу — поразительную эту книгу, которая не переплетена, как прочие, но размалевана и нарумянена, подобно герою или героине, что держит; ее в руках; и держит не так, как обычно держат книги, но указывает на страницу пальцем; при этом многозначительно кивая головой в публику, а затем поднимает глаза и палец к потолку, притворяясь, будто по своим утешительным свойствам сие литературное произведение сродни небесам.

Едва завидев Пена и его товарища, Неизвестный стал играть нарочно для них, лежа на бутафорском холмике, он важно на них погладывал из-за позолоченной книги и пуще прежнего выставлял на вид руку, перстень и ботфорты, прикидывая, какое впечатление произведет на них каждый из этих аксессуаров: он твердо вознамерился их пленить, ибо знал, что они уплатили за вход и ему уже виделось, как их семьи, прибыв из своих поместий, заполняют плетеные кресла в его ложах.

А пока он лежал на своем холмике, слуга его Фрэнсис делился с публикой наблюдениями касательно своего хозяина.

— Опять, читает, — говорил Фрэнсис. — И так от зари до зари. Природа для него лишена красоты, а жизнь — очарования. Уже три года, как я не видал на его лице улыбки. (При этих словах верного слуги лицо, у Бингли так помрачнело, что страшно было смотреть.) Ничто его не занимает. О, когда бы мог он привязаться к какому-нибудь живому созданию, пусть даже к зверю или птице, — ибо без любви нет жизни.

(Из хижины выходит Тобиас (Голл). Он восклицает:

_ О, как отрадно после семи долгих недель снова почувствовать тепло солнечных лучей! Благодарю тебя, всеблагое небо, за эту радость! — Он сжимает в руках шапку, возводит глаза горе и молится. Неизвестный внимательно к нему приглядывается.

Фрэнсис к Неизвестному: Видно, этому старику не много досталось на земле счастья. А между тем, как он благодарен и за малую эту долю!

Бингли: Пусть он стар, но он всего лишь младенец в пеленках надежды. (Пристально смотрит на Фокера, но тот как ни в чем не бывало продолжает сосать набалдашник своей трости.)

Фрэнсис: Надежда — кормилица жизни.

Бингли: А колыбель ее — могила.

Неизвестный сопроводил эту реплику стоном, похожим на звук умирающего фагота, и устремил на Пенденниса такой пристальный взгляд, что бедный мальчик совсем смешался. Ему казалось, что на него смотрит вся зала, он потупил глаза. Едва он их поднял, как снова встретился взглядом с Бингли. В продолжение всей сцены тот не давал ему покоя, и он испытал великое облегчение, когда сцена кончилась, и Фокер, стуча тростью, крикнул: "Браво, Бингли!"

— Похлопай ему, Пенденнис, ты же знаешь, это каждому приятно, — сказал Фокер; и добрый этот юноша, а также развеселившийся Пенденнис и драгуны в ложе напротив что было сил забили в ладоши.

Хижину Неизвестного и его ботфорты сменила комната в замке Винтерсен; слуги стали торопливо вносить столы и стулья.

— Вон Хикс и мясе Тэктвейт, — шепнул Фокер. — Очень мила, верно, Пенденнис? А вот и… ура! Браво! Вот и Фодерингэй.

Партер возбужденно застучал зонтами об пол, с галерки раздался залп рукоплесканий; драгунские офицеры и Фокер исступленно хлопали. Шум стоял такой, будто театр был набит битком. Из-за боковой кулисы выглянула красная физиономия и жиденькие бакенбарды мистера Костигана. Пен широко раскрыл сразу заблестевшие глаза: госпожа Халллер вышла на сцену, глядя в землю, потом, оживившись от рукоплесканий, обвела залу признательным взором и, скрестив руки на груди, склонилась чуть не до полу в величественном реверансе. Снова аплодисменты, снова зонты; на этот раз Пен, разгоряченный вином и восторгом, бил в ладоши и орал "браво!" громче всех. Госпожа Халлер заметила его, как и все в зале, и старенький мистер Бауз, первая скрипка оркестра (усиленного в этот вечер с любезного разрешения полковника Франта музыкантами драгунского полка), поднял глаза от пюпитра, к которому прислонен был его костыль, и улыбнулся бурному восторгу юноши.

Кому довелось видеть мисс Фодерингэй лишь в позднейшие годы, после того как она вышла замуж и приобщилась к жизни Лондона, тем трудно вообразить, как прекрасна она была в ту пору, когда Пен впервые ее узрел, и я заранее предуведомляю читателя, что карандаш, который иллюстрирует эту книгу (и умеет довольно хорошо нарисовать безобразное лицо, но перед изображением красавицы всегда пасует), не может дать о ней даже отдаленного представления. Она была рослая, статная и к двадцати шести годам — ибо ей было тогда двадцать шесть лет, а не девятнадцать, как она уверяет, достигла полного расцвета своей красоты. Черные ее волосы лежали над высоким лбом естественными волнами, а тяжелые блестящие косы уложены были низко на шее, стройной как у луврской Венеры, этой услады богов и людей. Глаза ее, когда она поднимала их на вас, прежде чем опустить на них лиловые, с густой бахромою, веки, излучали бездонную нежность и тайну. Кажется, Любовь и Гений выглядывали из них, а потом робко скрывались, устыдившись, что их видели у окошка. Мог ли такой лоб не свидетельствовать о высоком уме? Она никогда не смеялась (зубы у ней были нехороши), но неизъяснимо нежная и милая улыбка играла в уголках ее прекрасных губ и в ямочках на щеках и подбородке. Нос ее в те дни был выше всяких похвал. Уши напоминали две перламутровые раковинки, и длинные серьги (хоть и составлявшие гордость бутафории) только портили их. На ней было длинное черное одеяние, которое она носила и в котором двигалась с удивительной грацией; из-под широких его складок изредка мелькали сандалии, и хоть они были довольно большие, но Пену показались столь же обворожительными, как Золушкины башмачки. Но лучше всего в этой великолепной особе были ее руки, и вся она виделась как бы сквозь них. Они окружали ее подобно сиянию. Когда она в знак покорности судьбе складывала их на груди; когда роняла их в безмолвной муке или поднимала, горделиво повелевая; когда в минуты легкого веселья руки ее порхали перед ней, как… с чем бы это сравнить?.. как белые горлицы перед колесницей Венеры, — то этими самыми руками она манила, отталкивала, заклинала, обнимала своих поклонников — не кого-нибудь одного, ибо она была надежно защищена собственной своей добродетелью и доблестью своего отца, чья сабля вылетела бы из ножен при первом оскорблении, нанесенном его дитяти, — но всю публику, неистово рукоплескавшую ее реверансам, поклонам и прелестям.

Так она стояла с минуту — чудо красоты! — а Пен не сводил с нее глаз.

— Ну что, правда милашка? — спросил мистер Фокер.

— Шш! — сказал Пен. — Слушай.

Она заговорила звучным низким голосом. Те, кто знает пьесу "Неизвестный", помнят, вероятно, что речи действующих лиц не примечательны ни здравым смыслом, ни новизною мыслей, ни поэтичностью.

Ни один человек никогда так не говорил. Если в жизни мы встречаем дураков, а это иногда случается, они, благодарение богу, не употребляют таких идиотски выспренних выражений. Все слова Неизвестного не настоящие, так же, как книга, которую он читает, волосы, которые носит, холмик, на котором сидит, и бриллиантовый перстень, которым поигрывает; но сквозь всю эту галиматью проглядывают истинные чувства — Любовь, материнство, прощение обид, которые привлекают внимание, где бы их ни проповедовали, и вызывают отклик во всех сердцах.

С какой затаенной скорбью, с какими порывами страсти вела госпожа Халлер свою роль! Вначале, когда домоправительница графа Винтерсена велит слугам приготовить к приезду его сиятельства постели, комнаты, обед и проч., ею владело спокойствие отчаяния. Но когда она наконец избавилась от непонятливых слуг и могла открыть свои чувства партеру и ложам, она изливалась каждому из зрителей, словно он был единственным ее другом и она выплакивала свое горе у него на плече: маленький скрипач (которого она как будто и не замечала, хотя он-то следил за каждым ее движением) вздрагивал, ерзал, кивал, жестикулировал, а когда она дошла до знаменитого места: "И у меня тоже есть Уильям, если он еще в живых… да, если он еще в живых. И малолетние его сестры. О воображение, зачем ты меня так терзаешь, зачем рисуешь несчастных моих детей, сраженных недугом, тоскующих без м-м-матери?.." — когда она дошла до этого места, маленький Бауз крикнул "браво!", а потом уткнулся лицом в свой синий носовой платок.

Весь театр был растроган. Фокер достал из кармана большущий желтый платок и плакал навзрыд. А Пен, тот уже и плакать не мог. Он только следил за актрисою взглядом, — когда она скрывалась, сцена и зала пустели, лампы и алые офицеры бешено кружились у него в глазах. Он заглядывал за кулису, где она ждала своего выхода, а отец снимал с нее шаль; и в сцене примирения, когда она бросилась на грудь к мистеру Бингли, в то время как дети цеплялись за их колени, а графиня (миссис Бинглй), барон Штейнфорт (его с большим воодушевлением играл Гарбетс) и остальные действующие лица образовали вокруг них живописную группу, — горящие глаза Пена видели только ее, только Фодерингэй. Занавес опустился — это на Пена опустился погребальный покров. Он не слышал ни слова из того, что сказал Бинглй, когда вышел на авансцену объявить завтрашний спектакль и, как всегда, принять бурные аплодисменты на свой счет. Пен даже не понял, что публика вызывает мисс Фодерингэй, да и сам антрепренер как будто не догадывался, что успех пьесе создал не он, а кто-то другой. Наконец он понял, ухмыльнулся и, скрывшись на минуту, появился вновь под руку с госпожой Халлер. Как она была прекрасна! Косы ее упали на плечи, офицеры бросали ей цветы. Она прижала цветы к сердцу. Она откинула волосы со лба и с улыбкой обвела глазами публику. На секунду взгляды ее и Пена скрестились. Но вот занавес снова упал, видение исчезло. И Пен не услышал ни одной ноты из увертюры, которую, с любезного разрешения полковника Франта заиграл духовой оркестр драгунского полка.

— Пальчики оближешь, а? — спросил мистер Фокер.

Пен, пропустив вопрос мимо ушей, пробормотал в ответ что-то невнятное. Он не мог бы объяснить приятелю свои чувства, он вообще в ту минуту не мог бы заговорить ни с одним смертным. Да он и сам еще не понимал, какие чувства его волнуют; это было что-то сладостное, захватывающее, сводящее с ума; бред буйной радости и безотчетной тоски.

Но вот Раукинс и мисс Тэктвейт заплясали знаменитую жигу, и Фокер предался веселью этого танца так же безудержно, как за несколько минут перед тем предавался слезам трагедии. Пен остался равнодушен, он и не думал о танцорах, только вспомнил, что женщина участвовала в той сцене, в которой впервые появилась она. Глаза его застилал туман. Когда танец кончился, он посмотрел на часы и сказал, что ему пора уходить.

— Да брось, посмотри еще "Топор наемного убийцы", — уговаривал его Фанер, — Там один Бингли чего стоит! У него красные штаны, и ему полагается, нести миссис Бингли по мостику над водопадом, только она слишком тяжелая. Очень смешно, оставайся, право слово!

Пен заглянул в афишку: у него мелькнула надежда, что фамилия Фодерднгэй затерялась где-нибудь в перечне актеров, занятых в водевиле, но там ее не было. Значит, пора уходить. Когда еще он доберется домой. Он стиснул руку Фокера. Пытался что-то сказать, но не мог. Он вышел из театра и как заведенный шагал по улицам, долго или нет — он и сам не знал; потом зашел к "Джорджу", сел на лошадь и поехал домой, и когда он въезжал во двор, часы в Клеверинге пробили час ночи. Хозяйка Фэрокса, возможно, еще не спала, но она только слышала, как Пен пробежал по коридору, прежде чем кинуться в постель и с головой укрыться одеялом.

Не в привычках Пена было проводить бессонные ночи, он и тут немедля уснул крепким сном. Даже и не в столь молодые годы, и под бременем великого множества забот и неотвязных мыслей, человек — будь то по привычке, или от усталости, или усилием воли — сначала засыпает и успевает немного отдохнуть к приходу тревоги. Но вскоре она является и, толкнув его в плечо, говорит: "Хватит лениться, милейший; просыпайся, давай поговорим". Бедный маленький Пен, что бы ни ждало его в будущем, еще не дошел до такого состояния; он спал долго и крепко, проснулся лишь ранним утром, когда в роще за окнами его спальни уже расшумелись грачи; едва он открыл глаза, как милый образ возник перед его внутренним взором. "Дорогой мой мальчик, — слышал он нежный голос, — ты сладко спал, я не хотела тебя будить; но я все время стояла у твоего изголовья, и тебе от меня не уйти. Я — любовь! Я несу с собой страсть и лихорадку; неистовые порывы, нестерпимое желание, ненасытное томление и жажду. Уже много дней как до меня доносятся твои призывы; и вот я пришла".

Устрашил ли Пена этот голос? Как бы не так. Он не заглядывал в будущее, а пока мог отдаться во власть сладостных грез. И так же как за три года до того, получив от отца в подарок золотые часы по случаю перехода в старший класс, мальчик, едва проснувшись, вытаскивал их из-под подушки и разглядывал, без конца протирал тряпочкой, или, забившись в укромный уголок, слушал, как они тикают, — так и юноша упивался новой забавой: проверял ее сохранность в кармане жилета; заводил по вечерам, а утром, чуть пробудившись от сна, ощупывал и не мог на нее налюбоваться. (К слову сказать, эти первые его часы, хоть и ярко блестели, но сработаны были плохо, они то убегали вперед, то отставали, они вечно портились. И Пен убрал их в ящик и на время забыл о них, а потом обменял на более надежные.)

Пену казалось, что со вчерашнего дня он сделался старше на много лет. Теперь сомнений быть не могло: он был влюблен как лучший герой лучшего из прочитанных им романов. Самым безапелляционным тоном он велел Джону подать воды для бритья. Он оделся по-праздничному и, величественно спустившись к завтраку, снисходительно поздоровался с матерью и маленькой Лорой; эта последняя уже часа два как разыгрывала экзерсисы на фортепьянах, а когда Пен прочитал молитву (не услышав из нее ни единого слова), подивилась, какой он нарядный, и просила рассказать, про что была пьеса.

Пен рассмеялся и не пожелал рассказать Лоре, про что была пьеса. Незачем ей об этом знать. Тогда она спросила, почему он надел свой красивый новый жилет и такую прекрасную булавку.

Пен покраснел и рассказал матери, что школьный товарищ, с которым он обедал в Чаттерисе, занимается в Бэймуте с репетитором, очень ученым человеком; и так как он тоже поступит в университет, а в Бэймуте готовятся к экзаменам несколько молодых людей, то ему хочется… съездить туда и… и просто узнать, в чем состоят их занятия.

Лора приуныла. Элен Пенденнис внимательно посмотрела на сына, сильнее прежнего почувствовав сомнения и смутный страх, которые не оставляли ее с тех пор, как фермер Гернет передал ей накануне вечером, что Пен не будет домой к обеду. Артур выдержал ее взгляд. Она пыталась утешиться, отогнать опасения. Мальчик никогда ей не лгал. За завтраком Пен держался с большой надменностью; а простившись со старшею и младшею леди, вскоре затем выехал верхом со двора. Сперва он ехал не спеша но затем, решив, что из дому его теперь не услышат, погнал лошадь во весь опор.

Сморк, задумавшись о собственных своих сердечных делах, трусил, выворотив носки, в Фэрокс, чтобы три часа читать с Пеном древних поэтов, когда мимо него пулей промчался его ученик. Лошадь Сморка шарахнулась, и робкий наездник, перелетев через ее голову, плюхнулся в придорожную крапиву. Пен успел, смеясь, указать ему пальцем на Бэймутскую дорогу и, прежде чем бедный Сморк принял сидячее положение, уже проскакал в ту сторону добрую милю.

Пен, видите ли, решил, что ему просто необходимо повидать Фокера нынче же утром; необходимо расспросить о ней, побыть с кем-то, кто ее знает. А честный Сморк, сидя в крапиве, в то время как лошадка его спокойно щипала изгородь, грустно размышлял, что теперь, пожалуй, не следует ехать в Фэрокс, раз ученик его, судя по всему, отлучился на весь день. А впрочем, можно и поехать. Можно справиться у миссис Пенденнис, когда воротится Артур; и послушать, как мисс Лора читает катехизис Уотса. Он взобрался на свою лошадку — падать с нее было ему не в диковину, они оба к этому привыкли, — и двинулся к дому, откуда только что вихрем умчался его ученик.

Так любовь лишает разума всех нас, больших и малых; и младший священник уже полетел вверх тормашками в погоне за ней, а теперь и Пен пустился сломя голову ей вслед.

Глава V Госпожа Халлер у себя дома

Пен доскакал до Бэймута, оставил лошадь в конюшне при гостинице и побежал к мистеру Фокеру — тот накануне рассказал ему, где живет. На квартире, помещавшейся над лавкой аптекаря, чей запас сигар и содовой воды быстро убывал заботами юных его постояльцев, Пен застал только Спэйвина, товарища Фокера и совладельца коляски с красными колесами: он курил сигару и с помощью печенья обучал свою собачку разным фокусам.

Здоровое, румяное лицо Пена, раскрасневшееся от галопа, странно не вязалось с желтой, сморщенной, испитой физиономией Фокерова приятеля. Мистер Спэйвин не преминул это заметить. "Кто такой? — подумал он, — Свеженький, как огурчик. Держу пари, у него-то по утрам руки не дрожат".

Фокер, как выяснилось, со вчерашнего дня не был дома. Какое разочарование! Мистер Спэйвин не мог сказать, когда его друг возвратится. Иногда он проводит в городе один день, иногда — неделю. В какой колледж записан Пен? Чего ему предложить? Есть недурной эль. Мистер Спэйвин узнал, с кем имеет честь, по карточке, которую Пенденнис извлек из кармана и положил на стол (в те дни Пен очень гордился тем, что у него есть визитные карточки), и на том молодые люди распрощались.

Пен спустился со скалистого обрыва и стал бродить по песку, с досады кусая ногти "у брегов многошумного моря". Оно расстилалось перед ним, сверкающее и беспредельное; синие волны катились в бухту, вспениваясь и хрипло рыча; Пен смотрел на них пустыми глазами, едва замечая их. Какие бурные волны бились в ту пору о его сердце, и как мало он был властен их остановить! Он стал бросать в море камешки, но оно все набегало на берег. Он бесился, что не застал Фокера. Он должен повидать Фокера. Вынь да положь ему Фокера! "А что, если поехать по дороге на Чаттерис, — подумал Пен. — Может быть, я его встречу". Спустя полчаса Ребекка была оседлана и скакала по травянистой обочине. Милях в четырех от Бэймута, как всем известно, есть поворот на Клеверинг, и кобыла, естественно, устремилась было домой, но Пен стегнул ее по шее и поскакал дальше, к городской заставе, все еще не видя впереди никаких признаков черной коляски с красными колесами.

Раз уж он добрался до заставы, можно проехать и дальше — это было яснее ясного. И Пен помчался к "Джорджу", где и узнал от конюха, что мистер Фокер здесь и что ночью он "так кутил", что боже упаси, и уж и пил-то он, и песни распевал, и все норовил подраться с Томом, форейтором.

— Только навряд ли это бы для него хорошо кончилось, — добавил конюх, ухмыльнувшись. — Ну, отнес своему барину горячей воды побриться? — с насмешкой обратился он к слуге мистера Фокера, проходившему до двору с хозяйским платьем, отменно вычищенным и сложенным. — Проводи-ка мистера Пенденниса. — И Пен следом за слугой зашел наконец в комнату, где посреди широчайшей кровати возлежал мистер Гарри Фокер.

Перина и подушки так высоко вздымались вокруг мистера Фокера, что почти скрывали его желтое личико и красный шелковый ночной колпак.

— Здорово! — сказал Пен.

— Кто идет? Ответь скорее, — пропел голос из глубины постели. — Как, опять Пенденнис? А мамаше твоей известно, где ты находишься? Ты с нами вчера ужиная? Нет… погоди, кто с нами вчера ужинал, Дурачина?

— Три офицера, сэр, и мистер Бингли, сэр, и мистер Костиган, сэр, отвечал слуга, воспринимавший все слова мистера Фокера с невозмутимой серьезностью.

— Да, верно: ходила чаша вкруговую. Мы пели. И я, помнится, хотел подраться с форейтором. Я его расколошматил, а, Дурачина?

— Никак нет, сэр. Драка не состоялась, сэр, — отвечал Дурачина все с той же невозмутимой серьезностью. Он тем временем отмыкал несессер мистера Фокера — целый сундук, подарок любящей матери, без которого молодой человек не выезжал из дому. В нем содержалось немало сокровищ: серебряная миска, серебряный стакан, серебряные шкатулочки, и флаконы, для равного рода духов, и целый набор бритв, ожидающих того времени, когда у мистера Фокера начнет расти борода.

— Ладно, как-нибудь в другой раз, — сказал юноша, зевая и закидывая за голову тощие ручки. — Верно, драки не было. Зато было пение, Бингли пел, я сам пел, генерал пел — то бишь Костиган. Ты когда-нибудь слышал, как он поет "Свинка под кроватью"?

— Тот человек, которого мм вчера встретили? — спросил Пен, затрепетав. — Отец…

— Отец Фодерингэй, совершенно правильно. Настоящая Венера, а, Пен?

— Прошу прощения, сэр, мистер Костиган сидит в гостиной, сэр, говорит, вы пригласили его к завтраку, сэр. Пять раз приходил, сэр, только нипочем не велел вас будить. С одиннадцати часов ждет, сэр…

— А сейчас сколько?

— Час, сэр.

— Что бы, сказала лучшая из матерей, если б в такое время увидела меля в постели? — вскричал юный ленивец, — Она отправила меня сюда с репетитором; Хочет, чтобы я развивал свои запущенные дарования — ха, ха! А в школе-то, помнишь, Пен, в семь часов поднимали с постели! — И он разразился радостным мальчишеским смехом. Потом продолжал: — Ступай побеседуй с генералом, пока я одеваюсь. Да не забудь, Пенденнис, попроси его спеть "Свинку под кроватью", не пожалеешь. — Пен в чрезвычайном смущении пошел беседовать с мистером Костиганом, а мистер Фокер приступил к одеванию.

Из двух дедов мистера Фокера тот, от кого он получил в наследство крупное состояние, был пивоваром; второй же был графом и подарил ему безумно и слепо любящую мать. Фокеры из поколения в поколение учились в школе Серых монахов. И нашего приятеля, чья фамилия видна была с площадки для игр, ибо красовалась на вывеске трактира, зазывавшей пить "Портер Фокера", безжалостно изводили за профессию его отца, за некрасивое лицо, неспособность к учению, неопрятность, обжорство и другие пороки. Но зная, что впечатлительного мальчика тиранство сверстников превращает в буку и фискала, можно понять и то, что Фокер, вырвавшись из неволи, за несколько месяцев совершенно преобразился и стал тем веселым, насмешливым, блестящим молодым человеком, с которым мы познакомились. Невеждой он, правда, остался, ибо для приобретения знаний мало выйти из школы и поступить в колледж; но теперь он, на свой лад, был таким же щеголем, каким раньше был неряхой, и к двум своим гостям вышел надушенный, в тончайшем белье, словом — заправским денди.

Генерал, или, вернее, капитан Костиган, — он сам предпочитал числиться в этом чине, — сидел у окна, держа в вытянутых руках газету. Зрение у капитана было неважное, и газету он читал не только своими красными, воспаленными глазами, но и с помощью губ, как человек, для которого чтение занятие непривычное и трудное. Шляпа его съехала на ухо; а так как одна его нога лежала на подоконнике, то по размерам и возрасту его башмаков внимательный наблюдатель мог бы отметить, что живется капитану несладко. Так и кажется, что бедность, прежде нежели окончательно завладеть человеком, совершает набеги на его конечности; первой ее добычей становятся предметы, защищающие нашу голову, ноги и руки. И у капитана они имели какой-то особенно залихватский, потрепанный вид. При появлении Пена он слез с подоконника и приветствовал вошедшего — сперва по-военному, приложив к шляпе два пальца (в разорванной черной перчатке), а затем сняв и самую шляпу. Капитан был лысоват, но начесывал, на макушку жидкие пряди темно-седых волос, и такие же пряди свисали ему на виски. Каков бы ни был у него цвет лица в молодости, неумеренное потребление спиртного сильно ему повредило: теперь это некогда красивое лицо отливало медью. Он носил высочайший кожаный воротник, весь в пятнах и шрамах, и фрак, плотно застегнутый в тех местах, где еще не оторвались пуговицы.

— Молодой джентльмен, которому я вчера имел честь быть представленным возле собора, — сказал капитан и, склонившись в грациозном поклоне, провел шляпой по воздуху. — Я видел вас вечером в театре, когда играла моя дочь, а воротившись туда, уже не застал вас. Я только проводил ее до дому, сэр: Джек Костиган хоть и беден, но джентльмен. А когда я снова пришел засвидетельствовать свое почтение моему жизнерадостному молодому другу мистеру Фокеру, вы уже изволили уйти. Мы хорошо покутили, сэр, — мистер Фокер, три молодца-драгуна и ваш покорный слуга. Клянусь честью, сэр, это напомнило мне прежние дни, когда я нес офицерскую службу в Сто третьем его величества полку. — С этими словами он извлек на свет древнюю табакерку и величественно протянул ее новому своему знакомцу.

У Пена от замешательства язык прилип к гортани. Ведь этот облезлый щеголь — ее отец!

— Надеюсь, мисс Ф… мисс Костиган в добром здоровье, сэр, — выговорил он наконец, вспыхнув до корней волос. — Она… она доставила мне такое наслаждение, какого я… я… никогда еще не испытывал в театре. По-моему, сэр, она… лучшая актриса во всем мире.

— Вашу руку, молодой человек! Слова ваши идут от сердца. Примите мою благодарность, сэр. Примите благодарность старого солдата и нежного отца. Воистину, она величайшая актриса. Я видел Сиддонс, сэр, я видел О'Нийл — это большие актрисы, но что они по сравнению с мисс Фодерингэй? Я не захотел, чтобы она играла под своей настоящей фамилией. Мой род, сэр, знатный и гордый род; и Костиганы из Костигантауна сочли бы, что честный человек, носивший знамя Сто третьего его величества полка, унижает себя, разрешая дочери зарабатывать на хлеб престарелому отцу.

— Более высокой обязанности и быть не может, — сказал Пен.

— Высокой! Клянусь честью, сэр, никто не посмеет сказать, что Джек Костиган пойдет на что-нибудь низкое. У меня есть чувства, сэр, хоть я и беден; я и в других ценю чувства. У вас они есть: я читаю это в вашем открытом лице и честных глазах. Поверите-ли, — продолжал он после паузы таинственным шепотом, — этот Бингли, который нажился на моей дочери, платит ей всего две гинеи в неделю, да еще костюмы за ее счет! И это вдобавок к моим небольшим средствам, — все, что мы имеем.

Мало сказать, что средства, капитана был невелики, — они были просто невидимы глазу. Но никому не ведомо, как господь умеряет ветер для стриженых ирландских овечек и в каких диковинных местах они: пасутся. Если бы капитан Костиган, которого я имел честь лично знать, рассказал нам свою историю, это была бы история чрезвычайно поучительная. Но он не захотел бы рассказать ее, даже если бы мог: и не мог бы, даже если бы захотел, ибо капитан не только не привык говорить правду, он не умел и думать без обмана, так что факты ж вымысел безнадежно перепутались в его пьяном, одурелом мозгу.

Он вступил в жизнь не без блеска — с полковым знаменем, с авантажной фигурой и удивительной красоты голосом. До последнего своего дня он с неподражаемым чувством и юмором пел чудесные ирландские баллады, одновременно столь веселые и столь печальные, и всегда сам же первый плакал от умиления. Бедный Кос! Он был отважен и слезлив, шутник и болван, неизменно благодушен, а порою почти достоин доверия. До последнего дня своей жизни он готов был выпить с кем угодно и поручиться за кого угодно; и умер он в долговой тюрьме, где помощник шерифа, арестовавший его, душевно к нему привязался.

На краткой заре своей жизни Кос был душой офицерских пирушек и имел честь исполнять свои песни, как вакхические, так и сентиментальные, за столом самых прославленных генералов и полководцев; и все это время он без меры пил кларет и проматывал свое сомнительное наследство. Куда он девался после того, как оставил военную службу — это до нас не касается. Ни одному иностранцу, верно, не понять, что такое жизнь неимущего ирландского дворянина: как он умудряется не пойти ко дну; в какие чудовищные заговоры вступает с героями, столь же незадачливыми, как он сам, какими путями почти ежедневно добывает себе порцию виски с водой, — все это тайны для нас непостижимые. Достаточно будет сказать, что до сих пор Джеку удалось выдержать все житейские бури и нос его, подобно фонарю, горел неугасимо.

Не пробеседовав с Пеном и получаса, капитан ухитрился выманить у него два золотых за билеты на предстоящий бенефис его дочери, — не такой, как в прошлом году, когда бедная мисс Фодерингэй, поверив антрепренеру на слово, потеряла на этом пятнадцать шиллингов, а с условием, что она сама продаст известное количество билетов и значительную долю вырученной суммы оставит себе.

У Пена было в кошельке всего два фунта, которые он и вручил капитану; больше он и не решился бы предложить, дабы не оскорбить его чувства. Костиган нацарапал ему пропуск в ложу, небрежно уронил золотые в карман жилета и похлопал по карману ладонью. Видно, эти деньги приятно согревали его старую грудь.

— Да, cэp, — сказал он, — оскудела моя казна, куда против прежнего. Такова участь многих порядочных людей. А ведь некогда мне довелось за одну ночь выиграть шестьсот таких кругляшек — это когда в Гибралтар приезжал мой добрый друг, его королевское высочество герцог Кентский.

Придано было посмотреть на капитана, когда к завтраку подали жареную индейку и бараньи отбивные! Рассказы его лились неиссякаемым потоком, и чем дольше он болтал, тем более воодушевлялся. Когда на старого этого лаццарони падал луч солнца, он сразу расцветал; он бахвалился перед молодыми людьми своими подвигами и былым своим великолепием, а также всеми лордами, генералами и наместниками, которых он знавал. Поведал им про смерть своей дорогой Бесси, покойной миссис Костиган, про то, как он вызвал на дуэль капитана Шанти Кланси, Двадцать восьмого пехотного полка, за непочтительный взгляд, брошенный на мисс Фодерингэй, когда она проезжала по Феникс-парку в Дублине, а потом описал, как этот капитан принес свои извинения и дал обед в ресторане "Килдэр-стрит", где они вшестером выпили двадцать одну бутылку кларета, и т. д. и т. п. Он заявил, что общество двух таких благородных и великодушных юношей переполняет сердце старого солдата счастьем и гордостью; а осушив вторую рюмку кюрасо, даже прослезился от удовольствия. Из всего этого следует, что капитан не блистал умом и был не самой подходящей компанией для молодежи; но бывают люди и хуже его, занимающие в жизни куда лучшие места, я люди более бесчестные, не совершившие и вполовину столько плутней. После завтрака они вышли на улицу, причем капитан, которого от сытости совсем развезло, ухватил под руки обоих своих юных друзей. По дороге он раза два подмигнул на окна лавок, где, возможно, забрал товару в долг, точно хотел сказать: "Видишь, в каком я обществе, милейший? Будь спокоен, заплачу", — и наконец они расстались с мистером Фокером у входа в бильярдную, где тот уговорился встретиться кое с кем из офицеров.

Пен и обносившийся капитан пошли дальше; капитан стал хитро выспрашивать его касательно мистера Фокера — очень ли он богат и из какой семьи. Пен сообщил ему, что отец Фокера — известный пивовар, а мать урожденная леди Агнес Милтон, дочь лорда Рошервилля. Капитан разразился безудержными похвалами мистеру Фокеру, утверждая, что в нем сразу виден потомственный аристократ, и это служит украшением другим его завидным качествам — светлому уму и великодушному сердцу.

Пен слушал неумолчную болтовню своего спутника, дивясь, забавляясь, недоумевая. Мальчику еще никогда не приходило в голову усомниться в том, что ему говорили; будучи от природы правдив, он и чужие слова принимал за чистую монету. Костиган в жизни не встречал лучшего слушателя и был чрезвычайно польщен вниманием и скромным поведением молодого человека.

Да что там, Пен до того ему понравился, до того показался ему бесхитростным, порядочным и веселым, что капитан обратился к нему со словами, какими лишь очень редко удостаивал молодых людей: он спросил, не соблаговолит ли Пен посетить его смиренное жилище, расположенное поблизости? Он будет тогда иметь честь отрекомендовать своего молодого друга своей дочери мисс Фодерингэй.

Приглашение это так ужаснуло и обрадовало Пена, что он чуть не соскользнул наземь с капитановой руки и тут же испугался, как бы капитан не заметил его волнения. Он залепетал какие-то бессвязные слова, долженствующие передать, сколь лестно для него будет познакомиться с леди, коей… коей талант исполнил его такого восхищения… такого безмерного восхищения; и пошел за капитаном, едва ли соображая, куда сей джентльмен его ведет. Он ее увидит! Он ее увидит! В ней было средоточие вселенной. Вокруг нее вертелся весь мир. Вчерашний день, когда Пен еще не знал о ее существовании, отодвинулся далеко-далеко в прошедшее — между ним и тем временем пролегла бездна, и теперь начиналась новая жизнь.

Капитан привел своего юного друга в тихую улочку Приор-лейн, что тянется у подножия высоких соборных башен, вдоль сада настоятеля и домов, где живут каноники; там он занимал скромную квартиру на втором этаже дома с низким фронтоном. Входную дверь этого дома украшала медная дощечка "Крид, мужское платье и облачения". Крида, однако, уже не было в живых. Его вдова прислуживала в соборе; старший сын был певчим, он играл в орлянку, обучал меньших братишек всяким проказам и обладал ангельским голоском. Два из этих меньших, сидевшие в ту пору на пороге, с живостью вскочили навстречу своему квартиранту и, к удивлению Пена, жадно накинулись на фалды капитана; дело в том, что добрый этот человек, когда бывал при деньгах, обычно приносил им яблоко или пряник.

— Зато когда у меня бывают затруднения, вдова не торопит с платой за квартиру, — объяснил он Пену, прижав палец к носу я лукаво подмигивая.

Пен поднимался следом за капитаном по скрипучей лестнице, и колени у него дрожали. Глаза его застилал туман, когда он наконец очутился в комнате — в ее комнате. Он увидел пред собой что-то черное, взметнувшееся и опавшее, словно в реверансе, и услышал, но очень неясно, как Костиган произнес цветистую речь, сообщив "дочери моей", что желает представить ей своего "дорогого и выдающегося молодого друга, мистера Артура Пенденниса, одного из самых обеспеченных здешних землевладельцев, человека утонченного ума и приятных манер, искреннего любителя поэзии, богатого чувствами и доброго сердцем".

— Сегодня очень хорошая погода, — сказала мисс Фодерингэй низким, звучным, меланхолическим голосом, с сильным ирландским акцентом.

— Очень, — подтвердил мистер Пенденнис.

Так романтически начался их разговор, и Пен, сев на предложенный ему стул, получил возможность всласть наглядеться на молодую женщину.

Она показалась ему еще прекраснее, чем на сцене. В каждой ее позе была природная горделивость. Когда она останавливалась у камина, платье драпировалось на ней классическими складками; подбородок опирался на руку, все линии фигуры волнообразным движением располагались в полной гармонии она казалась музой, погруженной в раздумье. Когда она садилась на плетеный стул, рука ее округлялась на спинке, пальцы словно ждали, чтобы в них вложили скипетр, юбка сама, в полном порядке ниспадала на пол; все ее жесты были изящны и величественны.

При дневном свете было видно, что волосы у нее иссиня-черные, кожа ослепительно белая, а на щеках играет едва заметный румянец. Глаза у нее были серые, с неимоверно длинными ресницами; а что до ее губ, то они, как впоследствии дал мне понять мистер Пенденнис, были такого густо-алого цвета, что перед ними побледнела бы самая яркая герань, сургуч или гвардейский, мундир.

— И так тепло, — продолжала царица Савская.

Мистер Пенденнис подтвердил и это, и разговор продолжался в том же духе. Она спросила Костигана, хорошо ли он провел вечер у "Джорджа", и тот описал ужин и чаши с пуншем. Потом Костиган спросил, чем она занималась утром.

— В десять пришел Бауз, — отвечала она, — мы учили Офьелию. Это к двадцать четвертому, сэр. Надеюсь, мы будем иметь честь видеть вас в театре.

— Разумеется! — вскричал Пен, недоумевая, почему она сказала "Офьелия" и дома говорит, как ирландка, а на сцене — на чистейшем английском языке,

— Я уже залучил его на твой бенефис, милая, — сказал капитан, похлопав по карману жилета, где лежали золотые Пенденниса, и так подмигнул юноше, что тот залился краской.

— Мистер… этот джентльмен очень любезен, — сказала миссис Халлер.

— Моя фамилия Пенденнис, — сказал Пен, снова краснея. — Я!.. я надеюсь, что вы ее запомните. — При этом дерзком признании сердце его так заколотилось, что он чуть не подавился собственными словами.

— Пенденнис, — повторила она медленно, голосом столь мягким, округлым и низким, и при этом посмотрела ему прямо в глаза взглядом столь ясным, открытым и ласковым, что этот голос и этот взгляд проникли Пену в самую душу, наполнив ее неизъяснимым блаженством.

— Я и не знал, что у меня такая красивая фамилия, — сказал Пен.

— Очень красивая, — сказала Офелия. — Пентвизл — некрасивая фамилия. Помните, папаша, когда мы ездили по Норичу, был Пентвизл, он играл вторых стариков, а женился на коломбине, мисс Рэнси; они теперь оба в Лондоне, в театре Королевы, получают пять фунтов в неделю. Пентвизл была не настоящая его фамилия. Это его так Джадкин прозвал, не знаю почему. А по настоящему его звали Харингтон; ах, нет, Поте; отец — священник, очень почтенный. Харингтон был в Лондоне и залез в долги. Помните, он играя Фокленда, а Джулия была мисс Ванс.

— Ну уж и Джулия, — сказал капитан. — Пятьдесят лет, мать десятерых детей. Это тебе следовало играть Джулию, не будь я Джек Костиган.

— Я тогда еще не была на первых ролях, — скромно заметила мисс Фодерингэй, — я и вовсе не умела играть, пока меня Бауз не выучил.

— Истинная правда, моя милая, — сказал капитан и добавил, нагнувшись к уху Пенденниса: — Будучи стеснен в средствах, сэр, я некоторое время обучал молодых людей фехтованию в Дублине (было время, когда только три человека во всей империи могли достать меня рапирой, но теперь Джек Костиган стареет, сер, и годы не те, и гибкость не та), а моя дочь имела ангажемент в тамошнем театре; — и там-то мой друг мистер Бауз стал давать ей уроки и сделал из нее то, что вы видите, сэр. А чем ты занималась, Эмили, когда Бауз ушел?

— Сготовила пирог, — отвечала Эмили без тени жеманства.

— Если не откажетесь отведать его в четыре часа, сэр, будем очень рады, — сказал капитан учтиво. — Эта девочка готовит такие пироги с телятиной и ветчиной, каких во всей Англии не сыщешь, и думаю, что смогу вам предложить стакан пунша по вкусу.

Пен обещал в шесть часов быть домой к обеду, но теперь этот плут решил, что можно сочетать удовольствие с долгом, и поспешно принял приглашение. С удивлением и восторгом он наблюдал, как Офелия занимается приготовлениями к обеду. Она постелила и разгладила рукой скатерку, расставила стаканы, и все это с такой спокойной грацией и веселостью, что Пен все более и более подпадал под ее чары. В положенное время пирог прибыл из пекарни в руках одного из братишек маленького певчего, и ровно в четыре часа Пен уже обедал — да, обедал с прекраснейшей из женщин, с первой и единственной своей любовью, которую он обожал с тех пор как… с каких пор? Со вчерашнего дня, с первых дней творенья. Он съел корочку, изготовленную ее руками, налил ей стакан пива, видел, как она выпила бокал-всего один бокал — пунша из кувшина, который подала отцу. По доброте своей она и Пенденнису предложила бокал. Пунш был поразительно крепкий; Пен в жизни своей еще не пил столько спиртного. Но пунш ли опьянил его или та, что этот пунш приготовила?

Он пробовал завести с ней разговор о поэзии и о театре. Спросил, как она смотрит на безумие Офелии и влюблена она в Гамлета или нет. "Влюблена в такого пакостного уродца, как этот недоросток Бингли?" Она вся кипела от негодования. Пен объяснил, что имел в виду не ее, а Офелию. Ах, вот оно что; ну, раз он не хотел ее обидеть, значит, и обижаться не на что; а что до Бингли, так грош ему цена, вот как она считает. Пен спросил, что она думает о Коцебу. "Коцебу? Это кто?" Автор той пьесы, в которой она так бесподобно играла госпожу Халлер. Скажите, а она и не знала. Там в начале книжки стоит фамилия Томпсон. Пен посмеялся ее восхитительному простодушию. Он рассказал ей о печальной судьбе драматурга, о его гибели от руки Занда. Мисс Костиган только теперь узнала о существовании мистера Коцебу, но слушала с таким видом, будто ей очень интересно, а Пену большего и не требовалось.

Под этот разговор час с четвертью — время, которое бедный Пен мог уделить своим новым друзьям, — пролетел слишком быстро; и вот он уже распростился, и ушел, и мчится во весь опор домой верхом на Ребекке. В тот день ей поистине представился случай показать, на что она способна!

— О чем это он толковал? — обратилась Эмили к отцу. — Безумие Гамлета, и какая теория на этот счет у великого немецкого критика?

— Право не знаю, Милли, — ответствовал капитан. — Спросим Бауза.

— А он славный мальчик, предупредительный, красивенький, — сказала Эмили. — Сколько он взял билетов?

— Шесть, и дал мне две гинеи. Не такие уж они, видно, богачи, эти молоденькие.

— Он очень ученый, — продолжала мисс Фодерингэй. — Коцебу! Ну и фамилия, умора! И погиб, бедняжка, от какого-то рукизанда. Слышал ты что-нибудь подобное? Непременно спрошу у Бауза.

— Да, странная смерть, — изрек капитан и тут же переменил щекотливую тему: — Кобыла у молодого человека знатная, а каким завтраком нас угостил мистер Фокер — просто чудо.

— Этот купит две ложи и еще двадцать билетов, не меньше! — вскричала дочка — осмотрительная девица, никогда не забывавшая о своей выгоде.

— Купит, купит, — поддакнул папаша, и в таком духе они еще побеседовали, пока пунш не иссяк; а там уже скоро пора было идти: в половине седьмого мисс Фодерингэй полагалось быть в театре; отец неизменно провожал ее туда, следил за ней, как мы видели, из-за боковой кулисы и попивал виски с водой с теми из актеров, что не были заняты на сцене.

"Как она хороша! — думал Пен, курцгалопом подвигаясь к дому. — Как проста и ласкова! Какая это прелестная картина — женщина с ее талантом, занятая скромными домашними обязанностями, стряпающая для старика-отца, готовящая его любимый напиток! Как грубо с моей стороны было заговорить о ее профессии и как ловко она перевела разговор на другое! Впрочем, она и сама говорила о своей профессии и так смешно рассказала историю своего товарища, которого прозвали Пентвизл. Да, никакой юмор не сравнится с ирландским. Отец ее скучноват, но прекраснейший человек; и какой молодец — давал уроки фехтования, когда оставил армию, а ведь был любимцем герцога Кентского! Фехтование! Надобно опять им заняться, не то я забуду все, чему меня научил Анджело. Дядя Артур всегда говорит, что фехтование — занятие, достойное джентльмена. Решено. Буду брать уроки у капитана Костигана. Скачи, скачи, Ребекка, — ну-ка, старушка, в гору! Пенденнис, Пенденнис — как она произнесла это слово! Эмили! Эмили! До чего же она добра, и благородна, и прекрасна!"

Читатель, которому посчастливилось прослушать весь разговор Пена с мисс Фодерингэй, сам способен судить о ее мыслительных способностях и, возможно, склонится к мнению, что за все время она не проявила ни выдающегося ума, ни особенно тонкого чувства юмора.

Но что было до этого Пену? Он увидел прекрасные глаза — и поверил в них, увидел дивный образ — и, упав на колени, стал ему поклоняться. Он от себя добавлял смысл, которого не хватало ее словам, сам творил себе божество. Разве Титания первая влюбилась в осла, разве Пигмалион единственный из художников воспылал страстью к мрамору? Он нашел ее, нашел то, чего жаждала его душа. Он бросился в реку и пил без оглядки. Тот, кто испытал жажду, знает, как восхитителен первый глоток. Пен уже ехал по аллее к дому и вдруг расхохотался: навстречу ему опять трусил на своей лошадке мистер Сморк. По пути в Фэрокс Сморк без нужды тянул время в домах у фермеров, потом тянул время с Лорой, когда та учила уроки, потом осматривал сад и хозяйственные усовершенствования миссис Пенденнис, пока до смерти ей не надоел; и только что откланялся наконец, так и не дождавшись приглашения отобедать.

Пен, упоенный своим торжеством, готов был сейчас облагодетельствовать кого угодно.

— Ну что, живы и невредимы? — воскликнул он, смеясь. — Поворачивайте обратно, дружище, можете съесть мой обед: я пообедал в городе; а потом мы разопьем бутылочку за ее здоровье.

Бедный Сморк послушно затрусил к дому рядом с Артуром. Миссис Пенденнис, обрадованная тем, что сын так весел, милостиво приняла и Сморка, когда Артур сказал, что насильно притащил его обедать. За столом Пен очень смешно рассказывал о вчерашнем спектакле, об антрепренере Бингли в видавших виды ботфортах, о необъятной миссис Бингли, игравшей графиню — в мятых зеленых шелках и конфедератке. Он так уморительно их изображал, что мать не переставала улыбаться, а маленькая Лора от радости хлопала в ладоши.

— А госпожа Халлер? — спросила Элен Пенденнис.

— Пальчики оближешь, сударыня, — смеясь отвечал Пен словами своего почтенного друга мистера Фокера.

— Что ты сказал? — переспросила мать.

— Ой, Артур, как это пальчики оближешь? — одновременно вскричала Лора.

Тут он поведал им кое-что про мистера Фокера — как в школе его награждали разными обидными прозвищами, например — Чан-и-Солод, — а теперь он сказочно богат и зачислен в колледж св. Бонифация. Но сколь ни был Пен весел и разговорчив, он ни словом не обмолвился о последней своей поездке в Чаттерис и о новых знакомствах, которые он там завязал.

После того как дамы удалились, Пен, блестя глазами, налил два больших стакана мадеры и сказал, глядя Сморку в глаза:

— За нее!

— За нее! — со вздохом повторил младший священник и, подняв стакан, осушил его залпом, так что лицо у него даже порозовело.

В ту ночь Пен спал еще меньше, чем накануне. Утром, едва рассвело, он сам оседлал многострадальную Ребекку и как безумный носился на ней по холмам. То любовь опять разбудила его, сказав: "Проснись, Артур, я пришла". Этот упоительный бред, это сладостное томление и огонь и неизвестность, — ни за что на свете он не согласился бы от них избавиться.

Глава VI, в которой имеется и любовь и война

После этого дня Пен совсем перестал утруждать своего наставника. Ребекка — вот кому больше всего доставалось от его душевного состояния: вдобавок к тем дням, когда он мог заявить о своем намерении поехать в Чаттерис на урок фехтования и отбывал туда с ведома матери, юный наш проказник, всякий раз, как у него выдавалось три часа свободных, мчался в город прямо на Приор-лейн. Когда Ребекка однажды захромала, он пришел в такое же неистовство, как Ричард на Восвортском поле, когда под ним убили коня; и задолжал немалую сумму владельцу охотничьих конюшен за лечение своей лошади и временную ее замену.

Кроме того, примерно раз в неделю наш юный нечестивец говорил, что едет к Сморку читать греческих трагиков, а сам бежал в Клеверинг, где садился в дилижанс "Конкурент" и, проведя несколько часов в Чаттерисе, возвращался на "Сопернике", отходившем на Лондон в десять часов вечера. Однажды Сморк по простоте своей едва не разгласил его тайну: миссис Пенденнис спросила его, много ли они прочли накануне вечером, и Сморк уже готов был сказать правду, что он-де накануне и не виделся с мистером Пеном, но тот под столом больно наступил ему на ногу, и мистер Сморк вовремя спохватился.

Между собой они, разумеется, говорили на эту интересную тему. Каждому необходимо бывает перед кем-то излиться. Младший священник, когда Пен под строжайшим секретом поведал ему о своем состоянии, не без трепета выразил надежду, что речь идет "не о недостойном предмете, не о беззаконной привязанности", ибо в противном случае он полагал бы своим долгом нарушить слово и обо всем осведомить матушку Пена; а это, как он чувствовал, привело бы к ссоре и лишило бы его возможности видеть ту, что была ему всех дороже.

— Беззаконная? Недостойная? — Пен так и взвился при этом вопросе. — Она так же чиста, как и прекрасна; никакой иной женщине я не отдал бы свое сердце. Дома я держу это в тайне, потому что… потому что… ну, есть веские причины, которые я не волен объяснять. Но всякий, кто хоть словом усомнится в ее чистоте, оскорбляет и ее честь, и мою, и… и я, черт возьми, этого не потерплю.

Сморк только ответил со слабеньким смешком:

— Ну, ну, Артур, не вызывайте меня на дуэль, вы же знаете, что мне не положено драться. — Но этой уступкой несчастный окончательно отдал себя во власть своего ученика, к вящему вреду для греческих трагиков и математики.

Когда бы его преподобие был посообразительнее и, получая по средам "Хронику графства", заглядывал бы в "Уголок поэта", он мог бы заметить, что там из недели в неделю появляются стихи "К госпоже Халлер", "Страсть и гений", "Строки, посвященные мисс Фодерингэй из Королевского театра" и прочие произведения, столь же мрачные, страстные и волнующие. Но так как хитроумный поэт подписывался теперь не "Неп", а "Эрос", то ни наставник, ни Элен, добрая душа, вырезавшая из газеты все творения своего сына, не подозревали, что пламенный Эрос, столь бурно воспевающий прелести новой актрисы, и есть их старый знакомец "Неп".

— Кто эта дама, — спросила как-то наконец миссис Пенденнис, — которую все воспевает в газете твой соперник? Он пишет немножко похоже на тебя, но твои стихи гораздо лучше. Ты видел эту мисс Фодерингэй?

Пен отвечал, что видел: в тот вечер, когда он смотрел "Неизвестного", она играла госпожу Халлер. И, между прочим, скоро ее бенефис, она будет играть Офелию… Мы все могли бы поехать… ведь понимаете, матушка, Шекспир… Можно бы нанять лошадей в "Гербе Клеверингов". Маленькая Лора даже подпрыгнула от радости, — ей очень хотелось поехать в театр.

Слова "ведь понимаете, матушка, Шекспир" Пен ввернул потому, что покойный Пенденнис, как и подобало человеку с его весом, выражал безмерное уважение к Эвонскому барду, утверждая, без боязни ошибиться, что в его произведениях больше поэзии, нежели во всех Джонсоновых "Поэтах" вместе взятых. И хотя сам мистер Пенденнис редко читал вышеозначенные произведения, однако Пена заставлял их читать и часто говаривал о том, как приятно ему будет, когда мальчик немного подрастет, свозить его и мать на какую-нибудь пьесу бессмертного поэта.

При воспоминании об этих речах покойника слезы, которые у мягкосердечной Элен всегда были наготове, навернулись ей на глаза. Она с нежностью поцеловала сына и обещала поехать. Лора от восторга заплясала по комнате. А Пен, что он почувствовал? Радость, стыд? Обнимая мать, он ничего так не жаждал, как во всем ей открыться, и однако же, промолчал. Надобно посмотреть, понравится ли она его матери. Пусть зеркалом ей будет представленье — он испытает свою мать, как Гамлет испытал Гертруду.

Элен, развеселившись, пригласила и мистера Сморка составить им компанию. Сей священнослужитель был взращен в Клепеме любящим отцом, противником суетных развлечений, и еще ни разу не бывал в театре. Но Шекспир! Но ехать в карете с миссис Пенденнис и целый вечер сидеть с нею рядом! Отказаться от стольких радостей было выше его сил, и он, произнеся небольшую речь, в коей упоминал об искушении и признательности, в конце концов принял милостивое приглашение миссис Пенденнис. Говоря, он бросил на нее взгляд, от которого ей стало очень не по себе. За последнее время вдова частенько замечала, как он преследует ее этим взглядом. С каждым днем мистер Сморк делался ей все более противен.

Мы не намерены распространяться о том, как Пен ухаживал за мисс Фодерингэй: читатель уже получил образчик ее разговора, и множить их нет надобности. Пен просиживал у нее часами, до дна раскрывая ей свое простое, отроческое сердце. Все, что он знал или чувствовал, все, о чем мечтал, или что прочел в книгах, или вообразил, он выкладывал ей. Он не уставал говорить и томиться. Чуть в его горячем мозгу возникала какая-нибудь мысль, он облекал ее в слова и сообщал своей богине. Ее роль в этих диалогах сводилась к тому, чтобы делать вид, будто она понимает, о чем говорит Пен, и всем своим прекрасным лицом выражать сочувственное внимание. На самом же деле во время его тирад прелестная Эмили, не понимавшая и десятой их доли, думала на досуге о собственных своих делах, прикидывала, с каким гарниром лучше подать холодную телятину, или как половчее перелицевать черное атласное платье, или как сделать из шарфа такую же шляпку, какую купила вчера мисс Тэктвейт. Пен рассыпал перед ней сокровища Байрона и Мура, перлы поэзии и чувства; на ее долю оставалось только закатывать глаза или же, на мгновение задержавшись взглядом на его лице, восклицать: "Ах, какая прелесть! Как красиво! Прочтите эти строки еще раз!" И Пен старался пуще прежнего, а она возвращалась к своим нехитрым мыслям о перелицованном платье или о бараньем рагу.

Любовь Пена не долго оставалась тайной для очаровательной Эмили и ее папаши. Уже во второй его визит оба поняли, как обстоит дело, и, когда Пен удалился, капитан сказал дочери, подмигнув ей из-за стакана с грогом:

— Милли, голубка, не иначе как ты поймала его на крючок.

— Полноте, папаша, ведь он еще ребенок, — возразила Милли. — Сущий младенец.

— А ты его все равно подцепила, — сказал капитан, — и на мой взгляд рыбка недурна. Я порасспросил Тома у "Джорджа" и Флинта, бакалейщика, у которого его мать закупает припасы, — состояние не маленькое — собственный выезд — прекрасный парк и усадьба — Фэрокс-Парк — единственный сын — в двадцать один год станет безраздельным владельцем имущества — такое на дороге не валяется, мисс Фодерингэй.

— Эти мальчики только говорят красно, — вздохнула Милли. — Помните, в Дублине, уж как вы расхваливали молодого Полдуди, у меня до сих пор полон ящик стихов, что он писал мне из колледжа Святой Троицы. А он взял и уехал за границу, и мать женила его на англичанке.

— Лорд Полдуди был знатного рода, у них это принято; да и ты еще тогда не прославилась. Но ты особенно не поощряй этого юнца, — клянусь честью, Джек Костиган не потерпит, чтобы кто-то играл его дочерью.

— Не беспокойтесь, папаша, дочь и сама этого не потерпит, — сказала Милли. — Подлейте-ка мне пунша, очень уж вкусно. А насчет юнца можете не тревожиться, я не маленькая, капитан Костиган, сумею о себе позаботиться.

И вот Пен продолжал скакать в город и обратно и после каждого свидания с девушкой все больше в нее влюблялся. Капитан иногда присутствовал при этих свиданиях, но обычно тотчас по приходе Пена нахлобучивал шляпу и отправлялся по каким-нибудь делам, предпочитая оставлять парочку наедине и полностью полагаясь на свою дочку. Как упоительны были эти минуты! Гостиная капитана была низкая комната с деревянными панелями и большим окном, смотревшим в сад настоятеля собора. Пен сидел там и говорил без конца — говорил с Эмили, которая была так прекрасна, когда склонялась над своим рукоделием, — так прекрасна и так спокойна, и солнце вливалось в широкое окно, освещая ее с головы до ног. В самый разгар их беседы загудит, бывало, соборный колокол, и Пен, умолкнув, с улыбкой на губах ждет, пока растают в воздухе его раскатистые удары; или под вечер расшумятся грачи на старых вязах; или приглушат его слова звуки органа ж церковное пение.

К слову сказать, мисс Фодерингэй, в скромной шали и шляпке под вуалью, каждое воскресенье неукоснительно ходила в церковь в сопровождении своего неутомимого родителя, который восклицал "аминь" густым басом с ирландским акцентом, участвовал в пении псалмов и вообще вел себя примерно.

Маленький Бауз, старый друг их дома, рвал и метал, узнав, что мисс Фодерингэй подумывает о браке с мальчишкой моложе ее на восемь лет. Бауз, калека, сам признававший, что он еще безобразнее, нежели Бингли, а посему не может играть на сцене, был странный, беспокойный человек, наделенный недюжинным талантом и юмором. Мисс Фодерингэй сразу привлекла его своей красотой, и он стал учить ее играть. Своим надтреснутым голосом он пронзительно громко читал ей роли, а она со слуха заучивала их наизусть и повторяла звучным, ласкающим контральто. Он показывал ей, как нужно двигаться, и сам сгибал и округлял ее бесподобные руки. Те, кому довелось видеть эту актрису, помнят, вероятно, что она всякий раз играла с одинаковыми жестами, интонациями и мимикой, что она всегда останавливалась на той же половице, в той же точно позе, в то же мгновение, и на такую же высоту закатывала глаза, и разражалась душераздирающими рыданиями на том же особенно трагическом слове. Она кланялась публике, вся трепеща от волнения, такая измученная и заплаканная, что кажется, сейчас лишится чувств, а едва ее скрывал занавес, подкалывала волосы и уходила домой, к бараньей котлете с крепким портером; и, покончив с утомительными дневными трудами, ложилась спать и храпела воинственно и равномерно, как ночной сторож.

Итак, Бауз вознегодовал, узнав, что его ученица готова погубить свою карьеру, став женою помещичьего сынка. Он уверял, что, как только ее увидит какой-нибудь лондонский антрепренер, она получит ангажемент и будет иметь огромный успех в столице. Беда в том, что лондонские антрепренеры уже видели ее. Три года назад она дебютировала в Лондоне и провалилась по причине полной неспособности. А уже после этого за нее взялся Бауз и стал проходить с нею роль за ролью. Как он трудился, как взвизгивал и размахивал руками, снова и снова повторяя те же строки, и с каким неодолимым терпением и тупостью она ему вторила! Она понимала, что он делает из нее актрису, и не препятствовала ему. Она не была ни признательна, ни неблагодарна, ни злонравна, ни жестока. Она была просто глупа, а Пен был без памяти в нее влюблен. В назначенное время из "Герба Клеверингов" прибыла карета и увезла наших друзей в Чаттерис, в театр, где, как с радостью отметил Пен, собралось довольно много публики. Мистер Фокер и мистер Спэйвин, прибывшие из Бэймута, сидели в ложе, разодетые по последней моде. Они дружески поздоровались с Пеном и, оглядев его дам, вполне их одобрили; да и то сказать, Лора была премиленькая девочка, с румяными щечками и блестящими темными локонами, а миссис Пенденнис в черном бархате, с брильянтовым крестиком, который она надевала в торжественных случаях, выглядела как никогда благообразной и величественной. Позади них расположились мистер Артур и тихий Сморк с кудрей, ниспадающей на лоб, и в белом шейном платке, повязанном с большим тщанием. Он стыдился, что находится в столь греховном месте, но как же сладко ему было там находиться! И он и миссис Пенденнис захватили с собою "Гамлета", чтобы следить по книжке, как то принято у провинциалов, для которых посещение театра — большое событие. Сэмюел, служивший у мистера Пенденниса кучером, конюхом и садовником, занял свое место в партере, где виднелся и человек мистера Фокера. Там же уселись унтер-офицеры драгунского полка, которого трубачи, с любезного разрешения полковника Франта, как всегда помогали в оркестре; а сам этот дородный и доблестный воин красовался в ложе, с медалью за Ватерлоо на груди и окруженный молодыми адъютантами.

— Что это за странного вида человек тебе поклонился, Артур? — спросила миссис Пенденнис. Пен густо покраснел.

— Это капитан Костиган, матушка, — сказал он, — ветеран войны в Испании.

И правда, то был капитан, в новом костюме и огромных белых перчатках, одной из которых он помахал Пенденнису, а другую растопырил на сердце и на пуговицах сюртука. Больше Пен ничего не сказал. Могла ли миссис Пенденнис догадаться, что мистер Костиган — отец мисс Фодерингэй?

Гамлета в тот вечер играл мистер Хорибул, из Лондона, а мистер Бингли довольствовался ролью Горацио, приберегая силы для Уильяма из "Черноглазой Сьюзен", которая шла вторым номером.

О представлении мы не будем рассказывать; скажем только, что Офелия выглядела прелестно и играла с отменным чувством: смеялась, плакала, растерянно озиралась, заламывала свои прекрасные белые руки и разбрасывала обрывки цветов и песен в очаровательном безумии. Ее великолепные черные волосы как нельзя более кстати рассыпались по плечам. Из нее получился самый очаровательный труп, какой только можно вообразить; а пока Гамлет и Лаэрт дрались в ее могиле, она с любопытством поглядывала из-за кулис на ложу Пена и на семейную группу, там собравшуюся.

В ложе между тем все наперебой ею восхищались. Элен не могла нахвалиться на ее красоту. Маленькую Лору озадачили и Дух, и пьеса в пьесе (когда Гамлет в этой сцене, сидя у ног Офелии, откинулся головой ей на колени, Пен ощутил острое желание своими руками задушить мистера Хорнбула), но красавица Офелия ей ужасно понравилась. Пен был в восторге от впечатления, которое она произвела на его мать, и священник, со своей стороны, тоже не скупился на похвалы.

Когда занавес скрыл от глаз публики всех умерщвленных действующих лиц, которых в последнем явлении "Гамлета" так быстро убивают одного за другим и которых кончина сильно удивила маленькую Лору, весь театр разразился криками и рукоплесканиями; бесстрашный Сморк, до крайности возбужденный, хлопал в ладоши и кричал "браво! браво!" не хуже офицеров драгунского полка. Эти последние были взволнованы не на шутку — ils s'agitaient sur leurs bancs [11], как говорят наши соседи. С криками ура они ринулись в бой следом за грузным полковником Франтом, и унтер-офицеры в партере, само собой разумеется, не отставали от своих начальников. Шум стоял оглушительный; Пен орал: "Фодерннгэй! Фодерингэй!" стараясь всех перекричать. Спэйвин и Фокер из своей ложи испускали победные вопли, как охотники, затравившие лисицу. Даже миссис Пенденнис махала платочком, а маленькая Лора плясала, смеялась, хлопала н обращала удивленные глаза на Пена.

Под взрывы восторга Хорнбул вывел бенефициантку на авансцену, и она стояла такая прекрасная и сияющая, не успев собрать волосы, упадавшие на плечи, что Пен, перегнувшись через кресло матери, крича ура и размахивая шляпой, едва мог удержаться, чтобы не открыть Элен свою тайну. Ему так хотелось сказать ей: "Смотри! Вот она какая! Может ли кто с ней сравниться? И я ее люблю". Но он проглотил эти слова и только пуще прежнего кричал и бесновался.

Что же касается до мисс Фодерингэй, то ее образ действий уже был описан нами выше. Она проделала все в точности так же. Несколько раз обвела залу признательным взглядом; вся трепеща, едва устояла на ногах на своем любимом люке; стиснув в руках цветы (Фокер запустил в нее огромнейший букет, и даже Сморк дрожащей рукой бросил розу и покраснел до корней волос, когда она, не долетев до сцены, упала в партер), стиснув цветы, прижала их к вздымающейся груди и т. д. и т. д. Словом, отсылаем читателя к странице… А на груди у нее поблескивал медальон, который бедный Пен купил у мистера Натана на Главной улице, заплатив за него свой последний шиллинг и еще фунт, взятый взаймы у Сморка.

Потом сыграли "Черноглазую Сьюзен", и прелестная эта пьеса очаровала и растрогала наших мягкосердечных знакомых, а Сьюзен в красном платье и чепчике с розовыми лентами была столь же пленительна, как и Офелия. Бингли блеснул в роли Уильяма. Голл (Адмирал) похож был на деревянную фигуру с форштевня семидесятичетырехпушечного корабля; Гарбетс — капитан Болдуэдер, злодей, задумавший похитить черноглазую Сьюзен, размахивал огромной треуголкой, приговаривая: "А все-таки я ее погублю", — словом, все актеры провели свои роли с присущим им талантом; и когда упал занавес, наши друзья искренне пожалели, что эта милая и трогательная пьеса уже окончена.

Если бы Пен возвращался домой в карете наедине с матерью, он бы в тот же вечер рассказал ей все; но он сидел в лунном свете на козлах, с сигарой в зубах, а рядом с ним озябший Сморк накручивал на шею толстый шарф. Когда они отъехали мили на две от города, старых клеверингских лошадок обогнала, блеснув фонарями, коляска мистера Фокера, и мистер Спэйвин приветствовал экипаж миссис Пенденнис, протрубив на рожке смелую вариацию на мотив "Правь, Британия".

Два дня спустя после вышеописанных развлечений настоятель чаттерисокого собора пригласил к себе на обед несколько избранных друзей из местного духовенства. Можно предположить, что они пили превосходный портвейн и за десертом ругали; епископа, — однако сейчас нас интересует другое. Одним из гостей настоятеля был наш старый знакомый, пастор Портмен из Клеверинга, и он, будучи галантным мужчиной и заметив со своего места за столом, что супруга настоятеля гуляет по саду под розовым зонтиком, в сопровождении своих шаловливых деток, — вышел из столовой через стеклянную дверь, ведущую прямо в сад, предоставив своим собратьям издеваться над епископом без его участия. Он предложил супруге настоятеля опереться на его руку, и они стали вместе бродить по старинным бархатным газонам (эти газоны испокон веков косили и укатывали для сменявших друг друга настоятелей), спокойно и непринужденно, изредка перекидываясь словами, как подобает людям пожилого возраста и уравновешенного нрава после сытного обеда, тихим, золотым летним вечером, когда солнце только что опустилось за массивные башни собора и в небе с каждой минутой все ярче разгорается серп луны.

А в дальний конец настоятелева сада смотрел, как уже упоминалось, дом миссис Крид, и в этот вечер окно на втором этаже стояло настежь, чтобы в комнату вливался мягкий летний воздух. В комнате этой находились молодая девица двадцати шести лет, отлично все видящая своими широко раскрытыми глазами, и несчастный восемнадцатилетний юноша, ослепленный любовью, в коих читатель, уже наблюдавший их на этом самом месте, без труда узнает мастера Артура Пенденниса и мисс Костиган.

Бедный- мальчик наконец решился; он весь дрожал от страстного волнения, сердце его бешено колотилось, непрошеные слезы струились из глаз, а голос замирал и срывался, но он произнес-таки слова, которые не в силах был дольше удерживать, и бросил к ногам зрелой красавицы все сокровища своей любви, восхищения и юношеского жара. Он ли первый так поступил? Неужели ни до ни после него никому не доводилось поставить на карту все свое состояние, как дикарь отдает белолицым свои земли и имущество в обмен на глоток огненной воды или на пару стеклянных кукольных глаз?

— А ваша матушка знает об этом, Артур? — медленно спросила мисс Фодерингэй. Он как безумный схватил ее руку и осыпал поцелуями. Она не отнимала руки. "А правда, знает об этом старая леди? — думала мисс Костиган. — Возможно, что и знает". Потом она вспомнила, какой красивый брильянтовый крестик был на миссис Пенденнис, когда та сидела в ложе, и подумала еще: "Не иначе как это останется в семье".

— Успокойтесь, милый Артур, — сказала она своим звучным, низким голосом и улыбнулась ему ласково и задушевно. Потом свободной рукой слегка откинула его волосы с пылающего лба. Он онемел от счастья. Наконец он пролепетал:

— Моя матушка видела вас и безмерно вами восхищена. Она скоро вас полюбит: вас нельзя не полюбить. Она полюбит вас, потому что я вас люблю.

— Кажется, это правда, — сказала мисс Костиган, может быть, испытывая к Пену что-то вроде жалости.

Кажется! В ответ на это мистер Пен, конечно, разразился новой тирадой, которую, однако, мы, отлично владеющие нашими чувствами, не вправе подслушивать. Пусть бедный мальчик бросает свое неискушенное сердце к ногам этой женщины; не будем к нему суровы. Да, разумно любить предпочтительнее; но лучше любить без ума, нежели быть вообще неспособным к любви. Есть среди нас и такие, и они еще ставят это себе в заслугу.

В заключение своей речи Пен опять принялся горячо целовать царственную руку, и тут-то маленький Ридли Росет, сынок настоятеля, потянул за широчайшую юбку свою мамашу, занятую беседой с пастором Портменом, и, указав наверх невинной своей головкой, сказал:

— Ma, поглядите!

И правда, из сада настоятеля открывалась картина, какую настоятелям не часто приходится наблюдать. Бедный Пен прижимал к губам розовые пальчики своей очаровательницы, а та принимала эти знаки внимания с полным спокойствием и благосклонностью. Маленький Ридли смотрел в окно и расплывался в улыбке; маленькая Роза смотрела на брата и все шире раскрывала рот. Лицо супруги настоятеля не описать никакими словами, а пастор Портмен, увидев эту картину и узнав некогда любимого своего ученика, остолбенел от изумления и ярости.

В ту же минуту и госпожа Халлер заметила гуляющих, вздрогнула и рассмеялась.

— А в настоятелевом саду кто-то есть! — воскликнула она и преспокойно отошла в глубь комнаты. Пен же отпрянул от окна, красный как рак. Когда он опять решился выглянуть в сад, там уже никого не было. А расстался он с мисс Костиган лишь тогда, когда в небе уже ярко горел лунный серп и сверкали звезды, соборный колокол отзванивал девять часов, а гости настоятеля (исключая одного, который уже давно велел оседлать его Пончика и уехал на нем домой) пили в гостиной чай и угощались печеньями с маслом.

Воротившись в Фэрокс, Пен незаметно проскользнул в свою спальню и уже хотел лечь в постель — бедняга совсем обессилел от волнения, и нервы его были натянуты до крайности, но тут лакей Джон пришел доложить, что его желает видеть миссис Пенденнис.

Лицо старого слуги не предвещало ничего хорошего. Пен снова повязал шейный платок и спустился в гостиную. Его матушка сидела там не одна: с нею был ее добрый друг, его преподобие пастор Портмен. Лицо Элен казалось очень бледным при свете лампы; лицо священника, напротив, было красно и подрагивало от гневного волнения.

Пен сразу понял, что все известно и настала решительная минута. "Ну что ж, — подумал он, — тем лучше!"

— Где ты был, Артур? — спросила Элен дрожащим голосом.

— И не стыдно вам, сэр, смотреть в глаза этой… этой святой женщине и служителю христианской церкви! — выпалил пастор, словно не замечая умоляющих взглядов Элен. — Где он был? Там, куда сын его матери должен бы постыдиться заглядывать. Ведь ваша матушка — ангел, сэр, сущий ангел. Как вы смеете осквернять ее дом, терзать ее сердце своим преступлением?

— Сэр! — сказал Пен.

— Не отпирайтесь, сэр! — взревел пастор. — Не усугубляйте ложью прочие ваши низости. Я сам вас видел, сэр. Из сада настоятеля. Я видел, как вы, черт возьми, целовали руку этой размалеванной…

— Довольно! — сказал Пен и так стукнул кулаком по столу, что лампа качнулась и замигала. — Я очень молод, но прошу вас не забывать, что я джентльмен… я не потерплю, чтобы оскорбляли эту леди.

— Леди, сэр? — вскричал пастор. — Это она-то леди? Вы смеете в присутствии своей матушки называть эту… эту женщину леди?

— В чьем угодно присутствии, — заорал Пен. — Она достойна самого высокого положения. Она чиста и невинна. Она так же добродетельна, как и прекрасна. Будь на вашем месте другой, я бы с жим иначе поговорил. Но вы мой самый старый друг, и, как видно, это дает вам право сомневаться в моей порядочности.

— Нет, нет, Пен, дорогой мои! — воскликнула Элей вне себя от радости. Я же вам говорила, доктор, он не… он не то, что вы думали. — И нежная мать, сделав шаг вперед, припала к плечу Пена.

Пен почувствовал себя мужчиной. Теперь ему не страшны никакие пасторы. Он рад, что дело дошло до объяснения.

— Вы видели, как она хороша, — обратился он к матери нежно и покровительственно, как Гамлет к Гертруде. — Поверьте мне, и сердце у нее золотое. Вы сами в этом убедитесь, когда узнаете ее. Из всех женщин на свете, кроме вас, она самая прямодушная, самая добрая, самая ласковая. А что она актриса, так разве это дурно? Своим трудом она кормит отца.

— Старого пьяницу и негодяя, — проворчал пастор, но Пен словно и не слышал.

— Когда бы вы знали, как знаю я, сколь скромен ее образ жизни, сколь чисто и благочестиво ее поведение, вы бы… как я… да, как я (бешеный взгляд в сторону пастора), презрели клеветника, осмелившегося ее оскорбить. Ее отец был офицером, отличился в Испании. Он был другом его королевского высочества герцога Кентского, его знает герцог Веллингтон и многие генералы пашей армии. Ему помнится, что он встречался с дядей Артуром у лорда Хилла. А род его — один из самых древних и почитаемых в Ирландии, не менее знатный, нежели наш. Костиганы были в Ирландии к-королями.

— Боже милостивый! — взвизгнул пастор, сам не зная, душит ли его ярость или смех. — Уж не хотите ли вы сказать, что решили на ней _жениться_?

Пен гордо выпрямился.

— А что же вы думали, доктор Портмен? — спросил он. — Какие еще у меня могли быть намерения?

Пастор, совершенно сбитый с толку этим неожиданным выпадом Пена, невольно отступил и мог только выдохнуть:

— Миссис Пенденнис, умоляю вас, вызовите майора.

— Вызвать майора? Одобряю, — сказал Артур, принц Пенденнисский и великий герцог Фэрокский. сопроводив свои слова величественным мановением руки. И беседа закончилась написанием тех двух писем, которые майор Пенденнис, явившись завтракать в клуб, нашел на своем столе в начале сей правдивой повести о принце Артуре.

Глава VII, в которой майор выходит на сцену

Наш знакомец майор Артур Пенденнис своевременно прибыл в Фэрокс, проведя безрадостную ночь в дилижансе, где толстый сосед, к тому же облаченный в несколько шинелей, затиснул его в угол и не давал ему спать своим неприличным храпом; где некая вдовушка, сидевшая напротив него, не только закрыла доступ свежему воздуху, подняв все оконца кареты, но еще и наполнила ее парами ямайского рома с водой, который она сосала из бутылки, то и дело извлекаемой из ридикюля; где всякий раз, как несчастному джентльмену удавалось задремать, гнусавый звук рожка у заставы, или возня грузного соседа, все теснее прижимавшего его к стенке, или башмаки вдовушки, больно давившие на чувствительные пальцы его ног, тотчас возвращали его к ужасам действительной жизни — той жизни, что ушла в прошедшее, и уже кажется нам немыслимой, и живет теперь только в сладких воспоминаниях. Восемь миль в час в продолжение двадцати, а то и двадцати пяти часов, тесная карета, жесткое сиденье, склонность к подагре, частая смена кучеров, ворчащих, что пассажиры мало дают на чай, спутники, пристрастные к спиртным напиткам, кто в доброе старее время не терпел этих зол? И как люди могли путешествовать, невзирая на такие трудности? А ведь путешествовали! Ночь и утро миновали, и майор, желтый с лица, с щетиной на подбородке, в развившемся парике и ощущая то тут, то там в своем усталом теле болезненное покалывание, спустился на землю у ворот Фэрокса, где жена садовника (она же привратница) почтительно приветствовала его, а еще более почтительно мистера Моргана, его лакея.

Элен, поджидавшая гостя, увидела его из окна. Однако она не поспешила ему навстречу. Она знала, что майор не любит, когда его застают врасплох, и перед тем как показаться на люди, ему требуется некоторая подготовка. Пен однажды, еще в детстве, навлек на себя позорную кару, утащив с его туалетного стола сафьяновую коробочку, в которой майор, нужно в том сознаться, хранил свои коренные зубы, предпочитая, естественно, вынимать их изо рта в тряской карете, но неизменно водворяя на место перед тем, как выйти из спальни. Его парики Морган держал в строжайшем секрете: завивал их в потаенных местах и украдкой проносил в комнату к своему барину; без этой шевелюры майор не согласился бы показаться никому из родичей или знакомых. Итак, он проследовал в отведенную ему комнату и восполнил эти пробелы; совершая свой туалет, он стонал, и кряхтел, и охал, и ругательски ругал Моргана, как и подобает старому щеголю, когда ему всю ночь не давал покоя ревматизм и предстоит исполнить тягостную обязанность. Наконец, завитой, затянутый, распрямленный, он сошел в гостиную, напустив на себя величественный вид человека, одновременно делового и светского.

Пена, однако, в гостиной не было; там сидела только Элен, да маленькая Лора прилежно шила, примостившись на скамеечке у ее ног, и майор, как всегда, протянул ей один палец, после того как поцеловался с невесткой. Лора, дрожа, взяла и отпустила протянутый палец, а потом выбежала из комнаты. У майора Пенденниса не было желания ни удерживать ее, ни вообще видеть в этом доме; у него имелись свои причины не одобрять ее, о которых мы, возможно, упомянем ниже. А Лора побежала искать Пена и вскоре нашла его в фруктовом саду: он шагал взад-вперед по дорожке, беседуя с мистером Сморком. Поглощенный разговором, он не услышал звонкого голоска Лоры и увидел ее лишь после того, как Сморк потянул его за рукав и указал на нее.

Лора подбежала к Пену и взяла его за руку. — Иди, Пен, — сказала она, к нам знаешь кто приехал? Дядя Артур.

— Ах, вот как? — сказал Пен и стиснул ее ручку. Он оглянулся на Смррка с необычайно свирепым видом, будто говоря: "Не боюсь я ни дяди Артура, ни самого Сатаны". Мистер Сморк по привычке возвел глаза к небу и испустил легкий вздох.

— Пойдем, Лора, — сказал Пен полусвирепо, полушутливо. — Вперед! Скажи — пред дядей я предстану.

Но за шуткой он пытался скрыть сильную тревогу и, чувствуя, что разговор предстоит нелегкий, втайне призывал на помощь все свое мужество.

За два дня, миновавших после бурной сцены, к которой привело открытие доктора Портмена, Пен успел доверить свою тайну Сморку и с утра до вечера занимал его разговорами о мисс Фодерингэй — мисс Эмили Фодерингэй — Эмили и т. д., каковые речи Сморк выслушивал не без удовольствия, ибо он сам был влюблен и готов во всем угождать Пену, а к тому же и его не оставили равнодушным прелести богини, подобных которым он, не бывая в театре, ни разу дотоле не лицезрел. Пылкое красноречие Пена, его обильные метафоры и гиперболы, его мужественное сердце — доброе, горячее, полное надежды, упорно не желающее видеть в любимой ни единого изъяна, а в их положении — ни единого препятствия, которого нельзя было бы преодолеть, — все это уже почти убедило мистера Сморка в том, что план мистера Пена вполне осуществим и разумен и что все будет к лучшему, когда Эмили водворится в Фэроксе, капитан Крстиган на остаток своих дней займет желтую комнату, а Пен в восемнадцать лет станет женатым человеком.

Мало того, за эти два дня Пен почти убедил и свою матушку: он отмел одно за другим все ее возражения с той негодующей рассудительностью, которая подчас граничит с недомыслием; и, в сущности, успел внушить ей, что раз этот брак сужден свыше, значит, так тому и быть, что если девица добродетельна, то иного ей и не требуется, так что Элен уже побаивалась приезда дядюшки-опекуна, предвидя, что он посмотрит на женитьбу мистера Пена с совсем иной точки зрения, нежели уже готова была на нее смотреть простодушная, мечтательная, честная и недалекая вдова. Элен Пенденнис была провинциалкой и толковала книгу жизни не так, как толкуют те же страницы в больших городах. Ей доставляло радость (щемящую радость, какую испытывают некоторые женщины, думая о самопожертвовании) воображать тот день, когда она отдаст Пену все, чем владеет, и он введет в дом свою жену, и она сама передаст ей ключи, и уступит лучшую спальню и место во главе стола, и будет радоваться на его счастье. Лишь бы ее мальчику было хорошо, ничего иного ей и не надобно. Ведь сделаться супругой мистера Пена было бы честью и для королевы, достойных его на свете все равно нет, а раз он предпочел царице Астинь смиренную Есфирь, значит, ей остается только одобрить его выбор. Как бы бедна и безвестна ни оказалась та, кого он удостоит столь великой милости, миссис Пенденнис готова была покорно склониться перед нею и отступить в тень. Но актриса… женщина не первой молодости, уже давно не краснеющая, кроме как от румян, под жадными взглядами тысячи глаз… женщина, по всей вероятности, необразованная и невоспитанная, которая, верно, водят дружбу с малопочтенными людьми и слушает неподобающие речи… ах, как горько, что выбор пал на нее и законная правительница будет свергнута с престола ради такой султанши!

За те два дня, что должны были истечь до приезда дядюшки, вдова поведала все свои сомнения Пену; однако он отвечал ей с беззаботной прямотой и непринужденностью, свойственной молодым людям его возраста, и опроверг ее доводы к полному своему удовольствию. Мисс Костиган — чудо такта и добродетели; она скромна, как фиалка; она чиста, как свежевыпавший снег; у ней изящнейшие манеры, ум и талант, утонченность ее пленительна, а вкус безупречен; характер у ней чудесный, она преданно любит своего отца, старого джентльмена знатного рода, но обедневшего, — а в прошедшем он вращался в лучшем обществе Европы. Пен уверял, что не торопится, — он может ждать сколько угодно, хоть до своего совершеннолетия. Но он твердо знает (и тут лицо его принимало выражение торжественное и жалостно-грозное), что им владеет единственная страсть его жизни и положить ей конец может только СМЕРТЬ.

Элен качала головой и с печальной улыбкой говорила ему, что от таких чувствований не умирают, а долгая помолвка между очень молодым мужчиной и немолодой женщиной не приводит к добру — ей известен такой пример даже в своей семье: пример отца маленькой Лоры.

Но Пен стоял на своем; если желание его не исполнится, значит, ему суждено умереть, а чтобы спасти его от смерти — чтобы не огорчать его, добрая женщина готова была на любую жертву, на любые страдания, готова была, упав на колени, целовать ноги даже снохе-готтентотке.

Артур знал, какую власть он имеет над матерью, и, тиранствуя, сам же ей сочувствовал. За эти два дня он смирил ее почти до конца, не переставая обходиться с ней ласково и покровительственно; а из двух вечеров первый провел в Чаттерисе, у прелестной пирожницы, которой похвалялся, что может убедить свою матушку в чем угодно, а второй посвятил сочинению весьма пылких и тщеславных стихов, в которых, по примеру Монтроза, обещал своей богине прославить ее бранными подвигами и обессмертить своим пером и любить ее так, как не была любима ни одна смертная со дня сотворения первой женщины.

Совсем поздно, уже за полночь, Элен, бесшумно скользя по темному коридору мимо сыновней спальни, увидела свет под дверью и услыхала, как Пен, ворочаясь в постели, бормочет стихи. Она постояла венного, тревожно прислушиваясь. Сколько таких тревожных ночей провела она у его изголовья, когда ему еще в младенчестве или в раннем детстве случалось занемочь! И теперь она отворила дверь и вошла так тихо, что Пен не сразу ее заметил. Он лежал к ней спиною. На столике и на одеяле были разбросаны в беспорядке листки бумаги. Он грыз карандаш, и в голове у него теснились рифмы и всевозможные безумные страсти. Он был Гамлет, прыгающий в могилу Офелии; он был Неизвестный, заключающий в объятия госпожу Халлер — прекрасную госпожу Халлер с черными кудрями, рассыпавшимися по плечам. Отчаяние и Байрон, Томас Мур и любовь ангелов, Уоллер н Геррик, Беранже и все любовные стихи, когда-либо прочитанные, роем кружились в мозгу нашего юного героя, и воспаленное его воображение не знало удержу.

— Артур, — прозвучал серебристый голос матери, и он вздрогнул и оборотился, а потом, схватив первые попавшиеся листки, сунул их под подушку.

— Ты что не спишь, милый? — сказала она ласково и, присев на край кровати, погладила его горячую руку. Пен устремил на нее невидящий взгляд.

— Я не могу уснуть, — сказал он. — Я… я писал… — И тут он обхватил ее шею руками. — Ах, матушка, я ее люблю, люблю!

Могла ли эта добрая душа не пожалеть его, не утешить? И она жалела его и утешала, а сама тем временем со странным удивлением и нежностью думала о том, что как будто только вчера он был ребенком и на праздниках, когда он сладко спал по утрам, она приходила помолиться у его постели.

Стихи Пен сочинял отличные, в том нет сомненья; ибо хоть мисс Фодерингэй их не понимала, зато старый Кос говорил, хитро подмигивая и прижимая палец к носу: "Ты их прибери вместе с его письмами, Милли, голубка. Тем стихам, что тебе присылал Полдуди, до них далеко". И Милли запирала рукописи в свой ящик.

Итак, когда майор, приведенный в полный порядок, предстал перед миссис Пенденнис, ему уже через десять минут сделалось ясно, что бедную вдову приводит в отчаяние не только мысль о возможной женитьбе Пена, но едва ли не в большей степени опасение, что сам мальчик тоже мучается и как бы между ним и майором не произошла ссора. Она умоляла майора Пенденниса обойтись с Артуром как можно мягче.

— Он очень вспыльчивый, — намекнула она, — совершенно не выносит резких слов. Доктор Портмен в тот вечер говорил с ним уж очень строго, и, признаюсь, незаслуженно, — мой мальчик благороден и честен, дай бог каждой матери такого сына, — но ответ Пена просто испугал меня, до того он вышел из себя. Не забывайте, он уже взрослый, будьте с ним очень… очень осторожны. — И вдова положила свою узкую белую ручку на рукав майора.

Он взял эту ручку, галантно поднес к губам и поглядел на встревоженную мать с удивлением и презрительной злостью, которой, однако, из вежливости ничем не обнаружил. "Bon Dieu! [12] — думал старый дипломат. — Мальчишка заговорил-таки ей зубы, и она готова подарить ему жену, как в детстве подарила бы игрушку, ежели бы он очень просил и плакал. И почему только у нас нет lettres de cachet [13] и Бастилии для молодых сорванцов из хороших семей?" Майор вращался в столь высоком обществе, что ему простительно было рассуждать, как какому-нибудь графу. Поцеловав робкую ручку, он сжал ее в ладонях, потом, опустив на стол, накрыл своей рукой и с улыбкой заглянул вдове в глаза.

— Признайтесь, — сказал он, — вы уже думаете о том, как бы, не греша против совести, позволить Артуру сделать по-своему.

Она покраснела и прослезилась.

— Я думаю о том, что он очень несчастлив, а я слишком…

— Чтобы перечить ему или чтобы дать ему волю? — спросил майор, а про себя отвел душу, добавив: "Дать волю? Черта с два!"

— И подумать только, что он поддался такому неразумному, жестокому, роковому влечению! Ведь ему уготовано столько страданий, чем бы дело ни кончилось.

— Браком оно не кончится, сестрица, — сказал майор решительно. — Мы не допустим, чтобы Пенденнис, глава рода, женился на бродячей комедиантке. Нет, нет, сударыня, нам не нужна родня с Гринвичской ярмарки.

— Если сразу разорвать их помолвку, — перебила его миссис Пенденнис, я даже думать боюсь, к каким последствиям это может привести. Я знаю, какой у Артура необузданный нрав, как пылки его привязанности, как сильно он чувствует и радость и горе; и я трепещу при мысли о том разочаровании, которое его ждет. Нет, нельзя, чтобы он узнал об этом слишком внезапно.

— Сударыня, — отозвался майор с видом глубочайшего сострадания, — я не сомневаюсь в том, что Артуру придется претерпеть все муки ада, прежде нежели он справится с этим небольшим разочарованием. Но скажите, только ли ему одному сужден такой удел?

— Нет, конечно, — отвечала Элен, потупившись. Она вспомнила свою молодость, ей снова было семнадцать лет, и сердце ее было разбито.

— Я и сам, — тихо произнес ее деверь, — испытал на пороге жизни большое горе. Молодая девица, за которой давали пятнадцать тысяч фунтов, племянница графа… прелестное создание… одной трети ее денег мне хватило бы на то, чтобы быстро продвинуться в чинах, я бы к тридцати годам стал подполковником. Но ничего не вышло. Я был всего лишь поручиком без гроша за душой; родители ее не дали согласия, и я отплыл в Индию, где имел честь состоять секретарем при лорде Бэкли в бытность его главнокомандующим, отплыл один, без нее. И что же? Мы возвратили друг другу письма и пряди волос (тут майор легонько дотронулся до своего парика), мы страдали… а потом утешились. Теперь она — супруга баронета, мать тринадцати взрослых детей; внешне, конечно, изменилась, но, глядя на ее дочерей, я вспоминаю, какой она была тогда; на той неделе уже третья ее дочь будет представлена ко двору.

Элен молчала. Мыслями она все еще была в прошлом. Доживи человек хоть до ста лет, но есть, видно, минуты в его молодости, вспоминая о которых он всегда будет молодеть, и Элен, верно, думала сейчас об одной из таких минут.

— Взять хотя бы моего брата, дорогая, — учтиво продолжал майор. — Вам ведь хорошо известно, ему тоже пришлось испытать некоторое разочарование, когда он только начал… только вступил на медицинское поприще… Возможность представлялась блестящая. Мисс Болл, — видите, я даже фамилию помню, — была дочерью аптек… врача с обширнейшим кругом клиентов; сватовство моего брата почти увенчалось успехом, но… возникли затруднения; надежды его рухнули, и… и могу сказать с уверенностью, у него не было причин сетовать на судьбу, подарившую ему эту руку, — закончил майор и снова деликатно пожал пальцы Элен.

— Грустно думать о браках между людьми, такими разными по своему положению и возрасту, — сказала Элен. — Я знаю, сколько несчастий из них проистекает. Один из примеров тому — отец Лоры, мой родственник, который… с которым мы вместе росли, — добавила она едва слышно.

— Чего уж хуже! — подхватил майор. — Да на мой взгляд, для мужчины нет большего несчастья, чем брак с женщиной старше его годами или ниже по положению. Вы только вообразите — жена из низов и полон дом ее родни, всякой, с позволения сказать, швали без роду без племени! Вообразите — при жене имеется мамаша, которая каждое второе слово произносит неправильно, ну как такую ввести в общество? Дорогая моя миссис Пенденнис, я не хочу называть имен, но я видел, как в лучших лондонских кругах мужчины терпели невыносимые муки через своих безродных жен, как с ними переставали знаться, обрекая их на полный остракизм! Знаете, что сделала в прошлом году леди Снаппертон на своем dejeuner dansant [14] после маскарада? Напрямик заявила лорду Брункеру, что он может возить к ней своих дочерей или присылать их в сопровождении какой-нибудь почтенной особы, но что леди Брункер она принимать не будет, — а та была дочерью аптекаря или еще кого-то в том же роде и, как выразился о ней Том Уэг, никогда не прибегала к помощи медицины, потому что и слова-то, такого не знала. Да боже мой, по сравнению с бесконечной пыткой мезальянса и общения с людьми из низких сословий боль своевременной разлуки пустяк, сударыня, сущий пустяк!

— Пустяк, — повторила Элен, чувствуя, что вот-вот рассмеется. Однако она подавила это желание, вспомнив, какое безмерное уважение ее покойный супруг питал к майору Пенденнису и его рассказам о великосветском обществе.

— К тому же эта злосчастная женщина на десять лет старше вашего безмозглого повесы. А что в таких случаях бывает, дражайшая? Вам я могу это сказать, пока мы одни: в лучшем обществе это оборачивается бедствием, сплошным бедствием. Скажем, входит в гостиную лорд Клодворти с супругой боже милостивый, да каждый подумает, что это его мать. А лорд и леди Уиллоубенк? В свое время все знали, что это брак по любви. А он уже два раза вынимал ее из петли — пыталась повеситься из ревности к танцовщице, мадемуазель де Сент-Кюнегенд; и помяните мое слово, в третий раз старухе это удастся. Нет, сударыня, вы не живете в свете, как я; вы немножко романтичны и сентиментальны (вы и сами это знаете — женщины с такими огромными прекрасными глазами все таковы); предоставьте же это дело мне. Жениться на этой женщине? В восемнадцать лет жениться на тридцатилетней актрисе? Ха-ха! По мне, пусть лучше пошлет на кухню за кухаркой, да и ведет ее к алтарю.

— Я знаю, как опасны слишком ранние помолвки, — вздохнула Элен; и поскольку она в вышеприведенном разговоре произнесла такие слова не менее трех раз и мысль о долгих помолвках и неравных браках, видимо, очень ее угнетала, и поскольку, то, что мы имеем изложить, разрешит возможные недоумения иных читателей по поводу того, кто же есть маленькая "Пара, уже неоднократно появлявшаяся на этих страницах, — мы сочтем за благо пролить свет на эти обстоятельства в следующей главе.

Глава VIII, в которой Пен дожидается за дверью, пока читателю разъясняют, кто есть маленькая Лора

Итак, жил да был однажды некий молодой джентльмен, и приехал он из Кембриджского университета на летние вакации в деревню, где юная Элен Тислвуд жила со своей матерью, вдовой лейтенанта Королевского флота, убитого при Копенгагене. Сей джентльмен, его преподобие Фрэнсис Белл, приходился миссис Тислвуд племянником, а мисс Элен, следственно, — двоюродным братом, так что нет ничего удивительного в том, что он поселился у тетушки, жившей, надобно отметить, весьма скромно; там он и провел летние вакации, занимаясь с несколькими учениками, которые следом за ним тоже приехали в эту деревню. Мистер Белл был оставлен при одном из колледжей и известен всему университету своей ученостью и умением обучать студентов.

Обе его родственницы вскоре узнали, что джентльмен обручен и вступит в брак, как только колледж предоставит ему приход. Отец его нареченной был тоже священник, Белл в юности обучался у него на дому; тогда-то, проживая под кровом мистера Коучера, в возрасте всего лишь семнадцати или восемнадцати лет, восторженный юный Белл упал однажды к ногам мисс Марты Коучер, которой помогал собирать горох на огороде. И, стоя на коленях перед горохом и мисс Мартой, он поклялся ей в вечной любви.

Мисс Коучер была на много лет его старше, и сердце ее уже было изранено неоднократными разочарованиями. Из учеников ее отца трое позволили себе играть ее чувствами. Сосед-аптекарь поманил ее и бросил. Драгунский офицер, с которым она столько раз танцевала за два счастливых месяца, проведенные в Бате, где ее бабушка лечила свою подагру, в один прекрасный день бодро тряхнул головой и, оставив уздечку у нее в руке, ускакал прочь и не вернулся. Следует ли удивляться, что сердце Марты Коучер, уязвленное столькими стрелами черной неблагодарности, жаждало покоя? Она выслушала признания долговязого, благородного юноши весьма снисходительно и ласково, а когда он умолк, сказала: "Ах, Белл, вы слишком молоды, чтобы думать о таких вещах", — однако же дала понять, что и сама уделит им место в своих размышлениях. Она не могла сказать мистеру Беллу: "Я буду послушна маменькиной воле", — ибо мистер Коучер давно овдовел и, будучи погружен в ученые занятия, не мог, разумеется, взять на себя руководство столь хрупким и прихотливым предметом, как девичье сердце, так что мисс Марта вынуждена была обходиться без чьей-либо помощи.

О выводах, к коим пришла наша весталка, посовещавшись сама с собой, известила счастливого Белла прядь волос, перевязанная голубой ленточкой. Трижды ей уже доводилось отрезать по темно-рыжей кудряшке кому-то в подарок. Получатели их вероломно скрывались (хорошо, хоть волосы отрастали); и Марта, вручая сей знак любви простодушному юноше, имела полное основание присовокупить, что все мужчины — обманщики.

Однако э 6 был исключением из правила: Фрэнсис Белл оказался на удивление верным любовником. Когда ему настала пора ехать в колледж и пришлось осведомить мистера Коучера о положении дел, тот воскликнул: "Господи помилуй, а я и не подозревал, что тут происходит" (так оно, вероятно, и было, ведь он уже три раза попадался точно таким же образом), и Фрэнсис отбыл в университет с твердым намерением добиться выдающихся успехов, дабы сложить их к ногам своей Марты.

Всегда помня об ожидающей его награде, он трудился, не жалея сил. Каждый семестр приносил ему отличия. Книги, полученные за лучшее сочинение, он отсылал старому Коучеру, а кубок за лучшее стихотворение адресовал мисс Марте. В положенное время он окончил курс одним из первых и был оставлен при своем колледже; и все эти годы он поддерживал с мисс Коучер нежнейшую переписку, заверяя девицу, что ей одной он обязан своими успехами (как оно, возможно, и было).

Но к тому времени, как его преподобию Фрэнсису Беллу, магистру искусств и преподавателю своего колледжа, исполнилось двадцать шесть лет, мисс Марте уже стукнуло тридцать четыре, и ни наружность ее, ни манеры, ни характер не улучшились с того далекого летнего дня, когда она обирала горох на грядках. А он, столь блестяще окончив курс, поостыл к своим занятиям, и в суждениях его и вкусах тоже поубавилось жара. Лучи солнца, озарявшие огород и мисс Марту, померкли, и оказалось, что несчастный Белл обручен — и подтвердил это собственноручно в сотнях писем — с грубой, сварливой, неотесанной женщиной, некрасивой и немолодой.

После одной из их многочисленных перебранок (в которых Марте представлялся случай блеснуть красноречием, почему она частенько их и затевала) Фрэнсис наотрез отказался привезти своих учеников в Берлидерс-Грин, где мистер Коучер был священником и где Белл обычно проводил лето; и тут-то ему пришло в голову уехать на вакации в деревню к тетке, которую он не видел много лет — еще с тех пор, как Элен была маленькой девочкой и любила забираться к нему на колени. И он приехал и поселился у них. Элен теперь была красивой молодой девушкой. Они прожили под одной кровлей почти четыре месяца — с июня по октябрь. Вместе гуляли на закате, встречались на утренней заре. Вечером, когда старушка дремала при свечах, они вдвоем читали одну книгу. Всему, что Элен знала, ее обучил Фрэнк. Она пела ему романсы и отдала ему свое сердце. История его была ей известна. Разве он что-нибудь скрывал? Разве не показал ей портрет своей невесты и, краснея от стыда, письма ее — раздраженные, требовательные, злые? Время шло. и им было все лучше друг с другом, все больше было в их отношениях доброты, доверия, жалости. И наконец настало октябрьское утро, когда Фрэнсис уехал к себе в Кембридж, и бедная девушка почувствовала, что сердце ее полетело следом за ним.

А Фрэнк от чудесных летних грез воротился к страшной действительности. С остервенением он дергал и натягивал державшую его цепь. Чего бы он не дал, чтобы разорвать ее! Как быть? Признаться во всем? Отдать свои сбережения женщине, с которой он связан, и молить о возвращении ему свободы? Но он медлил — еще есть время… он может не получить прихода еще много лет. Со своей кузиной он обменивался письмами, печальными и нежными; а невеста его, озлобленная, недовольная, ревнующая, горько (и небеспричинно) сетовала на то, как ее Фрэнсис к ней переменился.

Наконец все раскрылось. Фрэнсис и не пытался отрицать своей новой привязанности; он осыпал Марту упреками — за ее бешеный норов и вздорнее тиранство, а главное — за ее невежество и возраст.

В ответ она заявила, что ежели он не выполнит своего обещания, она предъявит его письма во все суды Англии — те самые письма, в которых он десять тысяч раз клялся любить ее до гроба; а потом, показав всему свету, какой ои изменник и клятвопреступник, покончит с собой.

Фрэнк еще раз свиделся с Элен, — схоронив мать, она жила тогда в компаньонках у старой леди Понтипул, — и во время этого свидания было решено, что ему следует исполнить свой долг; иными словами — сдержать обещание; иными словами — заплатить по векселю, который у него выманили жульническим путем; иными словами — сделать двух порядочных людей навеки несчастными. В этом оба они усмотрели свой долг, а посему расстались.

Место приходского священника освободилось скоро, слишком скоро; но когда Фрэнк Белл приступил к своим новым обязанностям, он был уже сед и сломлен жизнью. После свадьбы он получил от Элей письмо, начинавшееся "Дорогой кузен" и подписанное "преданная Вам". Она отослала ему его письма и прядь волос… почти всю. Оставшаяся прядка хранилась у нее в секретере и сейчас, когда она разговаривала с майором.

Белл прожил в своем приходе три, не то четыре года, а когда оказалось вакантным место полкового капеллана на острове Ковентри, тайно подал прошение о предоставлении этой должности ему и, получив согласие, сообщил об этом жене. Она стала перечить, как перечила всегда и во всем. Он злобно отрезал, что ей ехать не обязательно; тогда она поехала. На остров Ковентри Белл попал при губернаторе Кроули и очень подружился с этим джентльменом в последние годы его жизни. И там-то, через много лет после своей женитьбы и через пять лет после того, как он узнал о рождении сына Элен, у него родилась дочь.

Она не была дочерью первой миссис Белл — та умерла от островной лихорадки сразу же после того, как Элен Пенденнис и ее муж (которому Элен обо всем рассказала) известили Белла о рождении своего ребенка. "Я, значит, была стара? — прохрипела первая миссис Белл. — Стара и не ровня ей, так? А все-таки я не дала вам на ней жениться, мистер Белл, а заставила жениться на мне". И с тем испустила дух. Белл женился на дочери колониального чиновника, которую нежно любил. Но счастье в любви не было ему суждено; и после того как жена его умерла от родов, он тоже протянул недолго, успев перед смертью отослать свою дочку в Англию к Элен Пенденнис и ее мужу с просьбой не оставить сироту своим попечением.

Малютка прибыла в Фэрокс из Бристоля в черном платьице, под присмотром няньки из солдатских жен, расставаясь с которой она горько плакала. Но материнские заботы Элен быстро осушили ее слезы.

На шейке у нее был надет медальон с завитком волос, которые Элен когда-то — боже мой, как давно это было! — подарила бедному Фрэнсису, ныне упокоившемуся в могиле. Ребенок — вот все, что от него осталось, и Элен, добрая и любящая, всячески лелеяла завещанное ей сокровище. В своем предсмертном письме Белл сообщил, что зовут девочку Элен-Лора. Но Джон Пенденнис, хоть и взял ее в дом, не мог пересилить чувства ревности и угрюмо распорядился, чтобы ее называли именем ее матери, а не тем, первым именем, которое дал ей отец. Девочка боялась мистера Пенденниса до последнего дня его жизни, да и сама Элен только после смерти мужа осмелилась открыто выказывать ей свою любовь.

Вот так случилось, что Лора Белл стала дочерью миссис Пенденнис. И супруг ее, и его брат майор взирали на это не слишком благосклонно. Первому она напоминала о некоем эпизоде из прошлого его жены, с которым он волей-неволей примирился, но о котором предпочел бы забыть; а второй — что хорошего он мог в ней найти? Она не была родней ни его семье, ни какому-либо знатному дому и за душой имела всего-то две тысячи фунтов.

А теперь пусть войдет мистер Пен, хватит ему дожидаться за дверью.

Он заранее себя взвинтил, напряг все душевные силы для встречи со своим грозным дядюшкой. Убедив себя, что схватка предстоит жестокая, он твердо решил выдержать ее мужественно и достойно, дабы не уронить честь своего знатного семейства. Распахнув дверь, он вошел в гостиную с видом суровым и воинственным, вооруженный, так сказать, до зубов, с копьем наперевес и развевающимся плюмажем, и взгляд его, устремленный на противника, словно говорил: "Выходи, я готов".

Умудренный жизнью майор едва не расплылся в улыбке при виде надутой физиономии племянника. Старый ветеран тоже приготовился к бою: разведав, что вдова уже готова перейти на сторону неприятеля, и понимая, что юноша решил упорствовать и не склонен шутить, а значит, ни угрозы, ни слезные увещевания на него не подействуют, майор Пенденнис тотчас отбросил властную манеру, с добродушнейшей и натуральнейшей улыбкой протянул Пену обе руки, пожал его вялые пальцы и весело сказал:

— Ну, Пен, выкладывай все по порядку!

Элен такое великодушие пришлось как нельзя более по сердцу; зато бедного Пена оно смутило и разочаровало до крайности — ведь он настроил себя на трагедию, а тут сразу почувствовал, что его эффектный выход был просто смехотворен. Он густо покраснел от растерянности и уязвленного самолюбия. Он чувствовал, что вот-вот расплачется.

— Я… я только что узнал, что вы приехали, — пролепетал он. — Как… как в Лондоне, сезон уже в разгаре?

Пока Пен сглатывал слезы, майор с великим трудом удерживался от смеха. Оглянувшись, он подмигнул миссис Пенденнис, которая тоже понимала, что поведение Пена и трогательно и смешно. Не найдя, что сказать, она подошла и поцеловала сына, и Пен, вероятно, тоже умилился при мысли о ее доброте и покорности его желаниям. ("Оба хороши, — подумал опекун. — Если бы не я, она бы сейчас, поди, уже ехала с визитом к папаше этой девицы и везла бы ей свое благословение".)

— Полно, полно, — сказал он, не переставая улыбаться, — поменьше чувствительности, и давай-ка, Пен, расскажи мне все с самого начала.

Пен снова принял вид геройский и мрачный.

— Я могу рассказать только то, что уже написал вам, сэр. Я познакомился с прекрасной и добродетельной молодой леди, из очень хорошей семьи, хотя и обедневшей; я нашел женщину, которая, я это чувствую, составит счастье всей моей жизни; и никогда, никогда я не полюблю другую. Я знаю, она старше меня, знаю, что есть и еще трудности. Но мое чувство так сильно, что я не сомневаюсь: все эти трудности я преодолею, а она мне поможет. И она согласилась соединить свою судьбу с моей и принять мое сердце и мое состояние.

— А велико ли состояние, мой милый? — спросил майор. — Тебе кто-нибудь оставил наследство? Я-то думал, что у тебя нет ни шиллинга.

— Вы же знаете, — воскликнула миссис Пендепнис, — все, чем я владею…

"О, черт, да помолчите вы, сударыня!" — чуть не крикнул майор, однако сдержался, хоть и не без труда.

— Ну, разумеется, разумеется, — сказал он. — Вы чем угодно готовы для него пожертвовать. Это всем известно. Но тогда выходит, что это не свое, а ваше состояние Пен предлагает молодой леди и что он не прочь завладеть им уже в восемнадцать лет.

— Я знаю, что матушка ничего для меня не пожалеет, — сказал Пен, однако на лице его изобразилось беспокойство.

— Верно, милейший, но надобно рассуждать здраво. Пока твоя мать хозяйка дома, она вправе сама выбирать себе гостей. Не кажется ли тебе, что раньше, нежели дарить ее дом через ее голову и переводить ее счет в банке на себя в угоду мисс… позабыл фамилию… мисс Костиган, тебе следовало хотя бы посоветоваться с матерью, как с одной из главных сторон в этой сделке? Ты видишь, я говорю с тобой без капли гнева, не напоминаю тебе, что по закону и по завещанию твоего отца ты еще три года обязан мне во всем повиноваться. Я говорю с тобой как мужчина с мужчиной, и я тебя спрашиваю: считаешь ли ты, что, раз мать готова для тебя на все, значит, ты вправе поступать с ней, как тебе заблагорассудится? Ты ешь ее хлеб, так не благороднее ли было бы, прежде нежели предпринять этот шаг, хотя бы из вежливости спросить ее разрешения?

Пен повесил голову: у него зародилась догадка, что поступок, которым он гордился как романтическим проявлением бескорыстного чувства, был, пожалуй, в высшей степени эгоистичным и безрассудным.

— Я был тогда слишком взволнован, — стал оправдываться Пен. — Я сам не знал, что делаю, что говорю (это была сущая правда). Но теперь слова сказаны, и я от них не отступлюсь. Нет, не могу отступиться и не хочу. Лучше умереть. И я… я не стану обременять матушку, — продолжал он. — Я буду работать. Пойду на сцену, будем играть вместе. Она… она говорит, что из меня вышел бы хороший актер.

— Но примет ли она тебя на таких условиях? — перебил его майор. Допустим, что мисс Костиган само бескорыстие; только скажи по совести, не думаешь ли ты, что она отчасти потому столь благосклонно принимает твои ухаживания, что видит в тебе молодого человека знатного рода и с надеждами на будущее?

— Говорю вам, я скорее умру, нежели откажусь от своего слова, промолвил Пен, сжимая кулаки.

— Да кто тебя просит, мой милый? — возразил невозмутимый опекун. — Ни один джентльмен не нарушит слова, если оно дано добровольно. Однако ты мог бы повременить. Ведь у тебя есть долг перед матерью, перед своим именем, наконец, передо мной как исполнителем воли твоего отца.

— Да, разумеется, — сказал Пен с чувством облегчения.

— Ну так вот, ты дал слово ей, так пообещай что-то и нам, хорошо?

— Что я должен пообещать?

— Что не женишься тайно — не предпримешь, скажем, поездки в Шотландию.

— Это был бы обман, — сказала Элен. — Пен никогда не обманывал свою мать.

Пен снова повесил голову, и на глазах у него выступили слезы стыда. Разве не обманывал он все это время любящую, доверчивую женщину, готовую для него на любые жертвы? Он протянул майору Пенденнису руку.

— Даю вам слово джентльмена, сэр, — сказал он. — Я не женюсь без согласия матушки. — И, бросив ей на прощанье взгляд, исполненный доверия и любви, юноша вышел из гостиной и удалился в свою комнату.

— Это ангел… ангел! — в увлечении воскликнула Элен.

— Порода сказывается, сударыня, — заметил деверь. — Хорошая порода и с той и с другой стороны. — Майор был весьма доволен успехом своей политики, настолько доволен, что еще раз поцеловал у миссис Пенденнис обтянутые перчаткой кончики пальцев и, отбросив прямой грубоватый тон, которым говорил с племянником, стал томно растягивать слова, как всегда делал в минуты удовлетворенного тщеславия.

— Дорогая сестрица, — произнес он на самых учтивых нотах, — я и вправду, как видно, приехал не зря и, не хвалясь, скажу, что последний мой удар достиг цели. А знаете, что навело меня на эту мысль? Три года тому назад моя добрая приятельница леди Феррибридж вызвала меня к себе, — она была в страшной тревоге по поводу своего сына Гретна, — вы помните эту историю, — и умоляла меня воздействовать на молодого человека, не в меру увлекшегося дочкой шотландского священника, некоей мисс Мак-Тодди. Я убеждал, я заклинал их действовать с осторожностью. Но лорд Феррибридж был взбешен и решил употребить власть. Гретна молчал и дулся, и родители вообразили, будто победа за ними. Но что же оказалось? Молодые люди уже три месяца как были женаты, а лорд Феррибридж понятия об этом не имел. Вот почему я вынудил у нашего Пена это обещание.

— Артур никогда бы так не поступил, — сказала миссис Пенденнис.

— Не поступил — и на том спасибо, — возразил майор.

Будучи человеком осмотрительным и терпеливым, он пока не стал больше мучить бедного Пена в надежде, что время сделает свое дело и мальчик вскоре сам убедится в том, какую он совершил глупость. Приметив, сколь щепетилен его племянник в вопросах чести, он искусно играл на этой благородной струне и после обеда, сидя с Пеном за стаканом вина, рассуждал о необходимости во всем поступать открыто и честно и уговаривал его впредь поддерживать сношения с его прелестной знакомой (как он вежливо называл мисс Фодериигэй) если не с одобрения, то хотя бы с ведома миссис Пенденнис.

— Ведь ты себя губишь, Пен, — говорил майор с откровенностью, которая льстила юноше, а самому дипломату была удобна и выгодна. — Возможно, твоя матушка и согласится на этот брак. Ведь она исполняет все твои желания, стоит тебе как следует попросить; но имей в виду: радости это ей не доставит. Ты приведешь в дом женщину с подмостков провинциального театра, тем самым оказывая ей предпочтение перед одной из благороднейших английских леди. Да, твоя матушка примирится с таким выбором, но не воображай, что она будет вне себя от счастья. Между нами говоря, мне иногда казалось, что она мечтает выдать за тебя свою маленькую воспитанницу… как бишь ее… Флора, Лора? И я давно решил сделать все, что в моих силах, чтобы не допустить этого союза. Как я слышал, у этой девочки всего две тысячи фунтов. Сестра моя вынуждена соблюдать строжайшую экономию, чтобы содержать в приличном виде дом и обеспечивать тебе гардероб и воспитание, подобающие джентльмену; не скрою, я метил для тебя намного выше. С твоим именем и происхождением, при твоих способностях, надо полагать, недюжинных, и при том, каких людей я имею честь называть своими друзьями, — я мог бы устроить тебе отличное положение — положение, исключительное для молодого человека с такими ничтожно малыми средствами, — и я надеялся, что ты хотя бы попытаешься возвратить нашему имени его былую славу. Один путь уже преградила тебе излишняя мягкость твоей матушки, иначе ты мог бы дослужиться до генерала, подобно нашему доблестному предку, который сражался при Рамильи и Мальплакэ. Теперь я лелеял другие планы: мой знатный и добрый друг лорд Бэгвиг, сердечно ко мне расположенный, безусловно, не отказался бы прикомандировать тебя к своей миссии в Пумперникеле, и ты мог бы выдвинуться на дипломатическом поприще. Но прости меня, я напрасно возвращаюсь к этому предмету: чем можно помочь молодому человеку, если он в восемнадцать лет решил жениться на тридцатилетней женщине, которую взял из балагана на ярмарке… ну, если не из балагана, так из сарая? Это поприще для тебя закрыто. И двери в общество для тебя закрыты. Вот видишь, друг мой, на что ты себя обрек. Правда, ты можешь пойти по юридической части, — среди юристов, как я слышал, есть вполне достойные люди, женатые на своих кухарках; но это и все. Или же ты можешь навсегда зарыться здесь, в деревне (и майор безнадежно пожал плечами, с тоскою вспоминая Пэл-Мэл), где матушка твоя встретит будущую миссис Пенденнис без слова упрека; где соседи перестанут ездить к вам в гости и куда я сам, черт возьми, постараюсь наведываться как можно реже; я человек откровенный и скажу тебе без обиняков, что предпочитаю вращаться среди людей порядочных; где ты вынужден будешь довольствоваться дружбой фермеров из дворян, которые и пьют-то один разбавленный ром; и влачить существование молодого мужа при старой жене, которая если и не поссорится с твоей матушкой, то, во всяком случае, лишит ее положения в обществе и вовлечет в тот сомнительный круг, к которому и ты поневоле примкнешь. Мое дело сторона, милейший. Я на тебя не сержусь. Мне твое падение не повредит, только что отнимет последнюю надежду дождаться того дня, когда моя семья снова займет подобающее ей место. Пострадает только твоя мать и ты сам. И обоих вас мне жаль от души. Передай-ка мне кларет: это из тех бутылок, что я когда-то прислал твоему покойному отцу; помню, я купил его на распродаже имущества бедного лорда Леванта. Но, конечно, — добавил майор, пробуя вино на язык, — раз ты дал обещание, ты и сдержишь его, как честный человек, пусть даже оно окажется для тебя роковым. Только еще раз прошу тебя, мой милый, пообещай и мне, что ничего не предпримешь тайком, что не оставишь занятий науками, а свою прелестную знакомку будешь навещать с приличными промежутками. Ты часто к ней пишешь?

Пен, покраснев, подтвердил, что писал к ней.

— Верно, стихи? И прозу тоже? Было время, я и сам баловался стихами. Помню, когда я только вступил в военную службу, я для всех товарищей по полку сочинял стихи; иногда получалось очень мило. Еще недавно я беседовал с моим старым другом генералом Хоблером: в 1806 году, когда мы стояли на мысе Доброй Надежды, я набросал для него несколько строк — так поверишь ли, он их до сих пор помнит от слова до слова: старый мошенник пускал их в ход не раз и не два, он даже проверил их на миссис Хоблер — а за ней дали шестьдесят тысяч фунтов. Так, значит, ты писал стихи, Пен?

Пен снова покраснел и подтвердил, что, точно, писал стихи.

— А отвечает твоя красавица стихами или прозой? — спросил майор, поглядывая на племянника с очень странным выражением, словно говоря: "О, святая простота! Мозес и зеленые очки!"

Пен снова покраснел и признался, что она к нему писала, только не стихами, и тут же прижал левым локтем боковой карман, что майор, этот стреляный воробей, не преминул заметить.

— Письма, я вижу, при тебе, — сказал он, кивая Пену и указывая на собственную грудь (простеганную до очень мужественного вида заботами мистера И. Штульца). Ладно уж, чего там. А я бы охотно взглянул на них одним глазком.

— Да я… — начал Пен, крутя между пальцами стебельки от клубники. Я… — Но фраза эта осталась незаконченной; ибо смущенная физиономия Пена была так уморительна, что майор, не в силах больше сдерживаться, громко расхохотался, а глядя на него, Пен и сам покатился со смеху.

В таком веселом расположении духа они и ввалились в гостиную к миссис Пенденнис. Она еще из-за двери с удовольствием прислушивалась к их смеху.

— Ах ты хитрец! — сказал майор, кладя руку на плечо юноше, а другой шутливо похлопывая его по карману. Там и правда захрустела бумага. Пен обрадовался… загордился… возликовал… Одно слово — слюнтяй!

За чаем оба держались превесело. Любезность майора не знала границ. Никогда еще он не пил такого вкусного чая, а такого хлеба нигде, кроме как в деревне, и не бывает. Он упросил миссис Пенденнис спеть им романс. Потом захотел послушать Пена и не мог налюбоваться красотой его голоса; велел ему принести рисунки и карты и расхвалил их как свидетельство исключительных способностей; отметил, что французское произношение у Пена отличное, словом, льстил простодушному юноше с великим искусством, как поклонник — своей возлюбленной. И когда настало время спать, мать и сын разошлись по своим комнатам, совершенно очарованные добротой майора.

У себя в спальне Элен, вероятно, как всегда, сотворила молитву; Пен же, перед тем как уснуть, перечитал письма Эмили, точно и без того не знал их наизусть. Надобно заметить, что этих посланий было всего три, и чтобы запомнить их содержание, не требовалось особенных усилий.

В письме э 1

"Мисс Фодерингэй шлет мистеру Пенденнису привет и признательность и от имени своего папеньки и своего собственного имеет честь благодарить его за _восхитительнейшие подарки_. Их будут _бережно хранить_; и мисс Ф. и капитан К. никогда не забудут, какой _дивный вечер_ они провели в _прошедший вторник_".

Письмо э 2 гласило:

"Дорогой сэр, в будущий вторник мы собираем за своим _скромным столом к раннему чаю_ несколько _близких друзей_, и я по этому случаю надену _восхитительный шарф_, который вместе с _дивными стихами_, при нем присланными, я буду _хранить как зеницу ока_; и папаша просит меня передать, что будет счастлив, ежели Вы почтите своим присутствием "сей праздник разума, общенье душ", так же как искренне Вам признательная — _Эмили Фодерингэй_",

Письмо э 3 было несколько более секретного свойства и показывало, что дело значительно продвинулось:

"Ваше вчерашнее поведение _непростительно_. Почему Вы не дождались меня у театра? Папаша не мог проводить меня по причине глаза: он в воскресенье вечером зацепился за ковер на лестнице и упал. Я видела, Вы весь вечер смотрели на мисс Дигл. Вы были _так очарованы_ Лидией Ленгвиш, что на Джулию и не взглянули. Я _так сердилась_, что чуть не задушила Бингли. В пятницу я играю _Эллу Розенберг_. Вы придете? _Мисс Дигл тоже участвует_. — Ваша Э. Ф."

Эти три письма мистер Пен время от времени перечитывал во всякие часы дня и ночи и прижимал их к сердцу с восторгом и жаром, каких, несомненно, заслуживали столь замечательные сочинения. Не менее тысячи раз он поцеловал надушенную атласную бумагу, освященную рукой Эмили Фодерингэй. Это было все, что он получил за свою страсть и огонь, клятвы и уверения, рифмы и метафоры, бессонные ночи и неотвязные мысли, страдания, сомнения и страхи. Ради этого ослепленный юноша поставил на карту все, что имел: подписался на сотнях векселей, отдав свое сердце "предъявителю"; связал себя на всю жизнь, а взамен получил ломаный грош. Ибо мисс Костиган была девица столь благонравная и столь отменно собой владела, что ей и в голову бы не пришло дать больше и сокровища своей любви она приберегала до того дня, когда сможет оделить ими своего избранника с благословения церкви.

Но мистер Пен был доволен и тем, что имел; он еще раз с упоением перечитал свои три письма и отошел ко сну в полном восторге от доброго лондонского дядюшки, который, конечно же, со временем уступит его желаниям, короче — в идиотском состоянии полного довольства собой и всем на свете.

Глава IX, в которой майор открывает кампанию

Всякий, кто сподобился доступа в избранные круги общества, вынужден будет признать, что жертва, на которую пошел майор Пенденнис, свидетельствовала о необыкновенном его великодушии и родственной привязанности. Он махнул рукой на Лондон в мае — на газеты по утрам дневные паломничества из клуба в клуб — конфиденциальные визиты к знатным леди — верховые прогулки в Хайд-парке, обеды, кресло в опере, субботние и воскресные вылазки в Фулем или Ричмонд, большие приемы, где можно удостоиться поклона милорда герцога или милорда маркиза, а наутро прочесть свое имя в светской хронике "Морнинг пост", и не столь пышные, но тем более уютные и восхитительные сборища в тесном кружке избранных, — от всего этого он отказался ради отшельнической жизни в скромном деревенском доме, где все его общество составляли скудоумная вдова с балбесом-сыном, недотепа-учитель и десятилетняя девочка.

Он пошел на это, и жертва его была тем огромнее, что мало кто знал, сколь она велика. Письма ему пересылали в Фэрокс, и он со вздохом показывал Элен бесконечные приглашения. Он строчил отказ за отказом — то было зрелище прекрасное и трагическое… по крайней мере, для тех, кто способен был оценить все печальное величие его самопожертвования. Элен не была на это способна, — благоговение, с каким майор поминал придворный адрес-календарь, и всегда-то вызывало у нее улыбку; зато юный Пен с почтением читал имена и титулы, которые его дядюшка выводил на своих ответных письмах, а истории из жизни великосветского общества выслушивал с неизменным интересом и сочувствием.

Вместительная память старшего Пенденниса была битком набита такими увлекательными историями, и он, не скупясь, угощал ими Пена. Он помнил имена и родословные всех, кто включен в "Книгу пэров", а также их родственников.

— Милый мой, — говаривал он с проникновенной искренностью и серьезностью, — поверь, что чем раньше ты начнешь заниматься генеалогией, тем лучше; очень тебе советую ежедневно почитывать Дебретта. Не столько часть историческую (ибо родословные, между нами говоря, часто недостоверны, и мало найдется семей с такой ясной линией, как у нас), сколько описание браков и семейных связей. Мне известны случаи, когда незнание этого важного предмета стоило человеку его карьеры. Да вот, только в прошедшем месяце, на обеде у милорда Хобаноба, один молодой человек, не так давно принятый в нашем кругу, некий мистер Сосунок (он, кажется, даже написал какую-то книгу), весьма неуважительно отозвался об адмирале Баусере в том смысле, что он готов служить любому министру. А кто бы, ты думал, сидел рядом с мистером Сосуноком и напротив него? Рядом с ним сидела леди Грампаунд, дочь Баусера, а напротив — лорд Грампаунд — его зять. Молодой человек знай отпускал шуточки по адресу адмирала, воображая, что очень всех веселит, но ты можешь себе представить, что испытывала леди Хобаноб, — да что леди Хобаноб, все благовоспитанное общество, собравшееся за столом, — когда этот несчастный intru [15] так себя конфузил. Уж он-то больше не будет обедать на Саутстрит, можешь мне поверить.

Такими речами майор развлекал племянника, когда проделывал свой двухчасовой моцион на террасе перед домом либо когда они вместе сидели после обеда за вином. Он сетовал, что сэр Фрэнсис Клеверинг после женитьбы не поселился в своем поместье, которое могло бы стать средоточием лучшего местного общества. Он сокрушался, что лорд Эйр не живет в деревне — не то он, майор, мог бы представить ему Пена. "У него есть дочери, — говорил майор. — Как знать? Ты мог бы жениться на леди Эмили или на леди Барбаре Трехок. А впрочем, мечтать теперь поздно. Ты сам избрал свою долю, мой бедный мальчик, винить тебе некого".

Юный Пенденнис внимал ему жадно, как Дездемона — мавру. На бумаге такие басни не столь интересны, как услышанные изустно; но в душе юного Пена рассказы майора о великом Георге, о герцогах королевской крови, о государственных деятелях и знаменитых красавицах тех дней будили смутное удивление и тоску; и разговоры с опекуном, непонятные и утомительные для бедной миссис Пенденнис, никогда ему не наскучивали.

Нельзя сказать, чтобы новый наставник и друг мистера Пена просвещал его в самых возвышенных предметах или толковал эти предметы самым возвышенным образом. По в последовательности ему нельзя было отказать. Его нравственные правила, возможно, не сулили человеку особенного счастья в загробной жизни, зато были рассчитаны на успешное продвижение в жизни земной; к тому же следует помнить и другое: майор ни на минуту не сомневался в том, что его взгляды — единственно правильные, а поведение — безупречно добродетельное и порядочное. Словом, он был, что называется, человек благородный и жил с открытыми глазами. Жалея своего молокососа-племянника, он хотел немножко раскрыть глаза и ему.

Так, например, проживая в деревне, старый холостяк не пропускал ни одной службы в церкви. "В Лондоне это не имеет значения, Пен, — объяснял он. — Там в церковь ходят женщины, а отсутствия мужчин никто не замечает. Но когда дворянин находится sur ses terres [16], он должен подавать пример окрестным жителям; думаю, что, если бы мне медведь на ухо не наступил, я бы даже стал петь. Герцог Сент-Дэвид, с которым я имею честь быть знакомым, тот всегда поет у себя в имении, и поверь, впечатление это производит отличное. Здесь ты — персона. Пока Клеверинг в отсутствии, ты — первый человек в приходе; во всяком случае, не хуже других. Сумей ты разыграть свои карты, ты мог бы представлять город в парламенте. Твой покойный отец непременно был бы избран, если бы не скончался так рано. И для тебя этот путь открыт. Но, конечно, не в том случае, ежели ты женишься на девице, пусть очаровательной, с которой никто не захочет знаться. Что ж, мой милый, оставим эту неприятную тему". Но, оставив эту тему один раз, майор Пенденнис в тот же день возвращался к ней еще раз десять, и суть его речей неизменно сводилась к тому, что Пен себя губит. Не так уж трудно лестью и лаской внушить простодушному юноше, что он — исключительная личность.

Как уже было сказано. Пен слушал дядюшку с превеликим удовольствием. Речи капитана Костигаиа потеряли для него всякую прелесть, и мысль о пьяненьком тесте наполняла его ужасом. Как сможет он познакомить этого человека, небритого, пропахшего пуншем, со своей матерью? Даже когда дело касалось Эмили, расспросы безжалостного опекуна сильно его смущали. "Она получила светское воспитание?" Пен был вынужден ответить, что нет. "Она умна?" Как сказать, она далеко не глупа, но особенно умной ее назвать нельзя. "Интересно бы взглянуть на ее письма". Тут Пен признался, что писем у него всего три, — те самые, о которых мы упоминали, — и что кто — не более как обычные ответы или приглашения.

— Она-то особа осторожная, — сухо заметил майор. — Она старше тебя, мой бедный мальчик. — После чего стал смиренно просить прощения, умоляя Пена не сердиться на старого дядюшку, который только печется о чести семьи, ибо Артур при малейшем намеке на двуличие мисс Костиган весь вспыхивал от негодования и клялся", что никому не позволит отзываться о ней непочтительно и что никогда, никогда ее не оставит.

Он твердил это своему дяде и домочадцам, а также, не скроем, очаровательной мисс Фодерингэй и ее милейшему родителю, у которых по-прежнему бывал. Мисс Эмили встревожилась, когда узнала о приезде Пенова опекуна, и справедливо заподозрила майора во враждебных намерениях. "Теперь вы, верно, покинете меня, мистер Артур. Ваш важный родственник недаром приехал из Лондона. Он вас увезет, и вы забудете свою бедную Эмили!"

Забыть ее! В присутствии мисс Раунси, коломбины и закадычной подруги Эмили, в присутствии самого капитана Пен клялся, что никогда и не посмотрит на другую женщину, кроме своей обожаемой мисс Фодерингэй; и капитан, поднимая взор к рапирам, висевшим на стене в той комнате, где они с Пеном занимались фехтованием, свирепо заявлял, что не поздоровится тому, кто вздумает играть чувствами его ненаглядного дитяти; но он никогда не поверит, что Артур, которого он любит, как родного сына, которого и называет сыном, способен на поступок, столь противный понятию о чести и человечности.

Закончив свою речь, он подошел и обнял Пена. Одной грязной ручищей он прижимал его к груди, другой утирал глаза. Артур содрогнулся в его объятиях и представил себе дядюшку. Сегодня будущий тесть показался ему особенно потрепанным и неопрятным; и спиртным от него пахло сильнее обычного. Как познакомить такого человека с матерью? Он с ужасом вспомнил, что в письме к Костигану (со вложением фунта стерлингов, который сему достойному джентльмену потребовался на короткое время) сам выражал надежду, что когда-нибудь будет подписываться "Ваш любящий сын _Артур Пенденнис_". В тот день он был рад уехать из Чаттериса — от мисс Раунси, наперсницы; от пьяненького тестя; даже от божественной Эмили. "Ах, Эмили, Эмили! — мысленно восклицал он, скача домой на Ребекке. — Тебе неведомо, чем я жертвую ради тебя, такой холодной, осторожной, недоверчивой!"

Всякий раз как Пен бывал в Чаттерисе, это становилось известно майору Пендепнису. Верный своему замыслу, майор ни в чем не стеснял племянника; но юноша чувствовал, что глаз опекуна постоянно за ним следит; он испытывал неловкость и стыд при мысли о неизбежной исповеди, которой как-то само собой заканчивались их вечерние разговоры, и поэтому уже не так часто отправлялся вздыхать у ног своей чаровницы, как бывало до приезда дядюшки. Его-то нечего было и пытаться обмануть такими сказками, как обед у Сморка или занятия греческими переводами с Фокером; возвращаясь домой после очередного визита, Пен чувствовал, что все знают, откуда он явился, и в гостиную, где его мать и опекун читали либо играли в пикет, входил повесив голову, как провинившийся школьник.

Однажды, когда он, чтобы попасть в Чаттерис, прошел полмили до ближайшей харчевни, где "Конкурент" менял лошадей, ему поклонился с империала какой-то человек: то был Морган, лакей его дяди; он сказал, что послан в город с поручением, а в дилижанс сел у ворот Фэрокса. Возвращался мистер Морган, как и Пен, на "Сопернике", так что юноша в оба конца имел приятного попутчика. Дома ничего не было сказано. По всей видимости, ему предоставлялась полная свобода; и, однако, его не покидало смутное ощущение, что его сторожат и не спускают с глаз, даже когда он скрывается у своей Дульцинеи.

Нельзя сказать, чтобы Пен тревожился без причины: его опекун усердно собирал сведения о нем и его прелестной знакомке. Скрытный и ловкий мистер Морган, надежный лондонский слуга, несколько раз побывал в Чаттерисе и навел кое-какие справки касательно истории и образа жизни капитана и его дочери. Он как бы мимоходом расспросил лакеев, конюхов и завсегдатаев "Джорджа" и выведал у них то немногое, что они знали о капитане. Почетом он там, видимо, не пользовался. Лакеи не видели от него ни гроша и имели распоряжение не подавать бедняге напитков, ежели платить не обязывался кто-нибудь другой. Он подолгу слонялся в кофейне, ковыряя в зубах и просматривая газеты, а если кто из знакомых приглашал его пообедать, то не отказывался.

От денщиков в казармах мистер Морган узнал, что капитан напивался там так часто и вел себя так безобразно, что полковник Франт не велел пускать его в офицерское собрание. Затем неутомимый Морган свел знакомство со статистами театра и их тоже порасспросил, сидя за сигарой и пуншем: все в один голос подтвердили, что Костиган беден и привержен к вину, что он совсем опустился и у всех клянчит денег взаймы. Но о мисс Фодерингэй никто не мог сказать худого слова: ходили даже слухи, что отец ее не раз проявлял свою храбрость по отношению к тем, кто позволял себе с нею вольности. В театр ее неизменно провожает отец: он охраняет ее, даже будучи мертвецки пьян; и наконец мистер Морган, уже по личным впечатлениям, сообщил, что актриса она первый сорт, а женщина, на его взгляд, очень даже авантажная.

Все эти сведения миссис Крид, служительница при соборе, подтвердила пастору Портмену, который самолично ее допросил. Миссис Крид отозвалась о своей жиличке вполне одобрительно: к ней никто не ходит, разве что подруги из театра; капитан, бывает, напивается и не всегда вовремя платит за квартиру, но когда деньги есть, то платит, только не он, а мисс Фодерингэй. После того как молодой человек из Фэрокса стал учиться фехтованию, появились и еще ученики, из казарм; вот хоть сэр Дерби Дубе, который дружит с мистером Фокером, тем, что приезжает из Бэймута в коляске цугом. Но мисс Ф. редко присутствует на уроках, а все больше проводит это время внизу, у миссис Крид.

Майор и пастор, часто совещавшиеся между собой, отнюдь не радовались, получая эти сведения. Майор Пенденнис открыто высказывал свое разочарование, и служитель церкви, думается нам, тоже огорчался, что не может бросить тень на репутацию бедной мисс Фодерингэй.

И про самого Пена миссис Крид, как на грех, говорила только хорошее: "Чуть он на порог, — рассказывала эта добрая женщина, — она и зовет либо меня, либо кого из детей. Да еще скажет: миссис Крид, голубушка, прошу вас, не выходите из комнаты, пока этот молодой человек у меня. Я сколько раз замечала: он-то, бедняжечка, ждет не дождется, когда я уйду, а потом все норовил заходить, когда в соборе служба, ну и меня, само собой, дома нет; но тогда у нее либо кто из моих сынишек, либо этот старичок сидит, мистер Бауз, что ее обучает, либо барышня из театра забежит.

Все это было правдой: сколько бы мисс Эмили ни поощряла Пена до того, как он объяснился, — с тех пор она вела себя до крайности осмотрительно, и бедный малый мог только злиться на ее неприступную холодность.

Майор со вздохом подытожил положение дел.

— Будь это мимолетная связь — куда ни шло, — так сказал этот превосходный человек. — Молодость, надобно перебеситься и все такое. Но добродетельная любовь — это, черт побери, скверно. А все плод женского воспитания, — голова набита романтическими бреднями, и вот вам, пожалуйста.

— Позвольте вам заметить, майор, — возразил пастор, — что в ваших суждениях очень уж сказывается светский дух. Ничто не может быть желательнее для Пена, нежели добродетельная любовь к молодой девице одного с ним звания и с достаточными средствами, — о нынешнем его увлечении я, разумеется, скорблю не менее вашего. Будь я его опекуном, я бы приказал ему отступиться.

— И добились бы того, что он завтра же пошел бы под венец. Он обещал нам не торопиться, и мы можем сделать одно — как можно умнее использовать эту отсрочку.

— Знаете что, майор, — сказал пастор в конце этого разговора, — я, конечно, не театрал, но, может быть, нам с вами сходить посмотреть ее?

Майор рассмеялся: он жил в Фэроксе уже две недели и почему-то сам до этого не додумался.

— С удовольствием! Ведь она пока не моя племянница, а мисс Фодерингэй, актриса, и мы, если заплатим за билеты, имеем такое же право посмотреть ее, как и прочая публика.

И вот, в один из дней, когда Пен обедал дома и обещал провести вечер с матерью, оба почтенных джентльмена укатили в Чаттерис в пасторовой коляске и до представления успели по-холостяцки пообедать у "Джорджа".

В кофейне сидело еще только два посетителя: офицер из расквартированного в Чаттерисе полка и молодой человек, которого лицо показалось пастору знакомым. Однако наши друзья не стали вступать с ним в разговор, но поспешили в театр. Играли опять "Гамлета". Шекспир был сороковым догматом веры доброго доктора Портмена, о чем он почитал своим долгом публично заявлять по меньшей мере раз в год.

Мы уже имели случай описать это представление и упомянуть, что точно так же мисс Фодерингэй играла Офелию из вечера в вечер. Оба пожилых джентльмена смотрели на нее с необычайным интересом, думая о том, как юный Пен опутан ее чарами.

— Черт возьми, — процедил сквозь зубы майор, когда она, в ответ на вызовы, склонялась в реверансах перед немногочисленной публикой, — у мальчишки губа не дура.

Пастор хлопал ей добросовестно и громко.

— Она и в самом деле очень искусная актриса, — сказал он. — и, должно сознаться, майор, отнюдь не лишена привлекательности.

— Вон тот офицерик вполне с вами согласен, — отвечал майор Пенденнис, указывая на драгуна, которого они видели в кофейне: сидя в первой ложе, у самой сцены, он рукоплескал восторженно и усердно. "И она поглядывает на него весьма ласково, — подумал майор. — Но это уж у лих так водится". И, сложив свой изящный лорнет, он сунул его в карман, словно на этот вечер насмотрелся достаточно. Пастор, конечно, тоже не предложил остаться на водевиль, так что они встали и вышли из театра. Пастор воротился к миссис Портмен, гостившей в ту пору у жены настоятеля, а майор задумчиво побрел к "Джорджу", где заранее снял комнату на ночь.

Глава X Лицом к лицу с неприятелем

Мистер Морган, верный слуга майора Пенденниса, поджидал своего барина у дверей гостиницы и, когда майор уже взял было свечу, чтобы подняться к себе, остановил его с обычным своим видом почтительного заговорщика.

— Может, заглянете в кофейню, сэр? Там сидит один молодой джентльмен, так вам бы желательно его повидать.

— Как, мистер Артур приехал? — спросил майор, закипая гневом.

— Никак нет, сэр, это его приятель, мистер Фокер, сэр. Сын леди Агнес Фокер, сэр. Он с самого обеда спал в кофейне, сэр, а вот только что звонил, чтобы ему подали кофе. Я и подумал, что вам, стало быть, захочется с ним поговорить, — закончил лакей, отворяя дверь в кофейню.

Майор вошел; мистер Фокер и правда сидел там одинодинешенек. Он тоже думал пойти в театр, но после сытного обеда глаза у него стали слипаться, и он, забравшись с ногами на скамью, променял радости театрального искусства на крепкий сон. Майор еще только думал, как бы обратиться к молодому человеку, но тот сам разрешил его сомнения.

— Вечерней газетой не интересуетесь, сэр? — сказал мистер Фокер, как всегда, общительный и любезный; и, взяв со стола "Глобус", протянул его майору.

— Очень вам признателен, — отвечал майор с благодарным поклоном и улыбкой. — Если я правильно уловил семейное сходство, я имею удовольствие говорить с мистером Генри Фокером, сыном леди Агнес Фокер? Я счастлив числить миледи среди моих знакомых, а в вас, сэр, сразу узнаешь черты Рошервиллей.

— Ох, прошу прощенья, — сказал мистер Фокер. — Я вас принял за… — Он чуть не сказал "за торговца", но вовремя осекся и добавил: — С кем имею честь?

— С родственником вашего школьного товарища Артура Пенденниса, который часто упоминал о вас в самых лестных выражениях. Я — майор Пенденнис; возможно, и вы обо мне слышали. Вы позволите мне попить содовой за вашим столом? Я имел удовольствие сиживать за столом у вашего дедушки.

— Сэр, я почту за счастье… — учтиво отвечал мистер Фокер. — Так вы, значит, Артуров дядюшка?

— И опекун, — добавил майор.

— Он славный малый, — сказал мистер Фокер.

— Рад слышать о нем такое мнение.

— И с головой. Я-то с детства был глупый, только понимаете, сэр, умного человека я всегда распознаю, и я умных люблю.

— Ваши слова — свидетельство хорошего вкуса и скромности, — сказал майор. — Артур неоднократно поминал о ваших талантах.

— Ученье мне не дается, — откровенно признался мистер Фокер, мотая головой. — Этого я никогда не мог — Пенденнис-то мог, он за половину класса уроки готовил — а все-таки… надеюсь, вы, как его опекун, на меня не посетуете… должен сказать, что он порядочный растяпа.

Так майор оказался вовлеченным в конфиденциальный разговор, чрезвычайно для него интересный.

— Чем же Артур растяпа? — осведомился он с улыбкой.

— Да понимаете, — отвечал Фокер, хитро ему подмигнув (он бы не постеснялся подмигнуть и самому герцогу Веллингтону), — Артур растяпа… как бы это сказать… в рассуждении женщин.

— Не он первый, дорогой мистер Гарри, — сказал майор. — Кое-что я об этом слышал, но прошу вас, продолжайте.

— Да видите ли, сэр, отчасти это я виноват. Мы как-то пошли в театр, а Пен как увидел мисс Фодерингэй… настоящая ее фамилия Костиган… так сразу обалдел (она и правда красотка). А на следующее утро я его познакомил с генералом — это мы так зовем ее отца, — он просто старый проходимец, а уж пьет!.. И Пен повадился к ним ходить. Он в нее по уши влюбился… да что там влюбился, предложил руку и сердце! — И мистер Фокер так стукнул ладонью по столу, что зазвенела посуда.

— Как? Вам тоже это известно? — удивился майор.

— А как же? И не мне одному. Мы только вчера об этом говорили в офицерском собрании и все дразнили Дерби Дубса, прямо до белого каления его довели. Сэр Дерби Дубе, вы его знаете? Мы с ним нынче обедали, а потом он пошел в театр. Да, я теперь вспомнил — когда вы шли обедать, мы как раз стояли в дверях и курили.

— Я знавал его отца, сэра Томаса Дубса, когда он еще не был баронетом; он проживал на Кавендиш-сквер и был лейб-медиком королевы Шарлотты.

— Сынок-то быстро профинтит его денежки, это вы мне поверьте, — заметил мистер Фокер.

— А сэр Дерби Дубс тоже soupirant? [17] — спросил майор с радостным предчувствием.

— Ну еще бы! Мы его зовем Понедельник-среда-пятница, а Пена Вторник-четверг-суббота. Но не подумайте ничего дурного, сэр. Нет, нет! Мисс Фодерингэй девица не промах. Она их подзуживает друг на дружку. Понимаете одна рыбка сорвется, так, может, другая поймается.

— А вы и сами малый не промах, мистер Фокер, — рассмеялся майор.

— Премного благодарен, сэр, чего и вам желаю, — отвечал невозмутимый Фокер. — Я не умен, допустим; по хитрости мне не занимать стать; послушать моих друзей, так я кое-что соображаю. Может, мне и для вас что-нибудь сообразить, сэр?

— А знаете, — сказал обрадованный майор, — вы и в самом деле можете оказать мне большую услугу. Вы человек светский, с таким приятно иметь дело. И мне нет нужды вам объяснять, что дурацкая история, в которую впутался Артур, доставляет нашей семье очень мало радости.

— Само собой, — сказал мистер Фокер, — родство не из лучших. Многовато пива, как распивочно, так и на вынос. Ирландцев просят не беспокоиться. Так я вас понял?

Майор подтвердил, что именно так, а затем принялся расспрашивать своего нового знакомого о милой семейке, с которой его племянник задумал породниться, и вскоре узнал немало интересных подробностей касательно династии Костиганов.

Отдадим справедливость мистеру Фокеру — о нравственных устоях мистера и мисс Костиган он отозвался вполне благоприятно.

— Понимаете, сэр, — сказал он, — генерал большой любитель выпить, и ежели бы я хотел надежно поместить деньги, то не выбрал бы для этого его карман; но дочку свою он блюдет строго, и ни он, ни она не потерпят никаких интрижек. Про ухаживания Пена говорит вся труппа, а я об этих разговорах узнаю от одной девицы, которая была ее закадычной подругой, — я иногда захожу к ее родителям на чашку чаю. Мисс Раунси говорит, что сэр Дерби Дубе обхаживает мисс Фодерингэй уже давно, с тех пор, как их полк здесь стоит; но тут появился Пен и оттер его, и баронет так рассвирепел, что сам чуть не сделал ей предложения. К слову сказать, очень жаль, что не сделал: вот тогда мы бы посмотрели, за которого ухватилась бы мисс Фодерингэй.

— Так я и думал, — сказал майор. — Вы мне доставили огромное удовольствие, мистер Фокер. Жаль, что я не познакомился с вами раньше.

— А я не хотел навязываться. Не спрашивают, так я и молчу, ну, а если спросят, почему не сказать. Я слышал, ваш слуга подъезжал к моему лакею, да только я и сам ничего толком не знал, пока мисс Фодерингэй и мисс Раунсп не повздорили из-за страусовых перьев, ну а уж тут мисс Раунси мне все рассказала.

— Та особа, сколько я понимаю, поверяла мисс Раунси все свои тайны?

— Совершенно верно. Мисс Раунси вдвое умнее и образованная, а мисс Фодерингэй разве что читать умеет.

— Она умеет и писать, — сказал майор, вспомнив, как Пен прижал руку к карману.

Фокер злорадно хихикнул.

— Письма за нее писала Раунси, все до одного; а теперь они поссорились, так она и не знает, как ей быть дальше. У мисс Раунси очень красивый почерк, а та ужас какие каракули выводит, и в каждом слове ошибка, если Бауза нет поблизости. Раунси ей даже прописи составляла, у Раунси почерк на диво.

— Полагаю, он вам хорошо знаком, — лукаво заметил майор, и в ответ Фокер опять подмигнул ему.

— Мне бы очень пригодился образчик ее почерка, продолжал майор. — Вы, верно, могли бы меня им снабдить?

— Это уж было бы нечестно, — возразил Фокер. — Мисс Фодерингэй, может быть, пишет не так уж плохо, только вот первое письмо она просила написать мисс Раунси, и так оно и пошло. Пока они в ссоре, писем больше не будет, вот увидите.

— Надеюсь, они никогда не помирятся, — сказал майор, на этот раз вполне искренне. — Вы, сэр, как светский человек, не можете не понимать, сколь роковым для будущности моего племянника окажется задуманный им шаг и сколь велико наше желание освободить его от слова, которым он себя связал.

— Да, это он влопался, — сказал мистер Фокер. — Я видел его стихи: Раунси их переписывала. И знаете, что я тогда подумал? Чтобы я когда-нибудь послал женщине стихи? Ну, лет, шалишь!

— Он свалял дурака, это случалось с порядочными людьми и раньше. Как нам раскрыть ему глаза и излечить его от этой дури? Я уверен, вы не откажетесь помочь нам вызволить славного юношу из сети, которой его оплели эти двое. Сдается мне, что дочка стоит папаши: ведь о любви с ее стороны не может быть и речи?

— Какая там любовь! Если б Пена не ждали две тысячи годовых, когда он достигнет совершеннолетия…

— Что? — вскричал изумленный майор.

— Две тысячи годовых, разве не так? А генерал уверяет…

— Друг мой! — взвизгнул майор с горячностью, какую он редко выказывал. — Благодарю вас, благодарю… Теперь я начинаю кое-что понимать. Две тысячи! Да у его матери всего-то дохода пятьсот фунтов в год. Она вполне может дожить до восьмидесяти лет, а кроме того, что она ему дает, у Артура нет ни единого шиллинга.

— Он, значит, не богат? — спросил Фокер.

— Клянусь честью, не богаче, нежели как я вам сказал.

— А вы сами ничего ему не оставите?

Все средства, какие майор мог наскрести, он вложил в ренту и, разумеется, не собирался завещать Пену ни гроша; но об этом он умолчал.

— Подумайте сами, много ли может скопить отставной майор? — сказал он. — Ежели эти люди воображают, что напали на золотую жилу, так они очень ошибаются… и… и вы меня совершенно осчастливили.

— Это вы меня осчастливили, сэр, — вежливо отвечал мистер Фокер, и, прощаясь на ночь, они обменялись сердечным рукопожатием, причем младший джентльмен пообещал старшему еще раз поговорить с ним утром до своего отъезда из Чаттериса. И в то время как майор поднимался к себе, а мистер Фокер, прислонясь к косяку входной двери "Джорджа", курил сигару, Пен в десяти милях от них, по всей вероятности, лежал в постели и целовал письмо от Эмили.

Наутро, до того как мистер Фокер отбыл в своей коляске, в кармане у политичного майора очутилось-таки письмо, писанное мисс Раунси. Да послужит это уроком тем женщинам, что выручают своих подруг. И майор в отличном расположении духа заглянул в дом настоятеля к пастору Портмену сообщить о полученных им приятных сведениях. Из обшитой дубом малой столовой настоятельского дома, где происходил их разговор, им видно было через лужайку окно капитана Костигана, в котором недели за три до того бедный Пен оказался слишком на виду. Пастор очень разгневался, узнав, что миссис Крид утаила от него постоянные визиты сэра Дерби Дубса к ее жильцам, и пригрозил, что отлучит ее от работы в соборе. Но лукавый майор считал, что все к лучшему; хорошенько все обдумав, он пришел к выводу, что теперь позиции его достаточно сильны для встречи с капитаном Костиганом.

— Выхожу на бой с драконом, — смеясь, объявил он пастору Портмену.

— А я отпускаю вам грехи, сэр, и да сопутствует вам удача, — отвечал тот. И возможно, что и сам он, и миссис Портмен, и мисс Майра, сидя с супругой настоятеля в ее гостиной, не раз поднимали глаза на вражеское окно, надеясь разглядеть какие-нибудь признаки сражения.

Майор, следуя полученным указаниям, вышел в переулок и вскоре увидел нужную ему дверь. Поднимаясь по лестнице, он услышал громкое топанье и возгласы: "Раз! Раз!"

— Это у сэра Дерби Дубса урок фехтования, — объяснил сын хозяйки. — Они у него бывают в понедельник, в среду и в пятницу.

Майор постучал, и дверь ему отворил высокого роста мужчина с маской и рапирой в одной руке и фехтовальной перчаткой в другой. Пенденнис отвесил ему церемонный поклон.

— Видимо, я имею честь говорить с капитаном Костиганом? Я — майор Пенденнис.

Капитан в знак приветствия поднял рапиру острием к потолку и ответствовал:

— Это вы мне оказываете честь, майор. Счастлив вас видеть.

Глава XI Переговоры

Майор Пенденнис и капитан Костиган, оба закаленные в боях, привыкли смотреть в лицо неприятелю и сейчас, нужно полагать, не растерялись; зато остальных, кто был в комнате, появление майора, видимо, встревожило. Медлительное сердце мисс Фодерингэй, должно быть, забилось быстрее, ибо, когда сэр Дерби Дубе обратил на нее свирепый взгляд, щеки ее залил густой, здоровый румянец. Скрюченный старичок у окна, дотоле наблюдавший за фехтовальщиками (они так прыгали и топали, что ему пришлось отложить переписывание нот, которым он занимался для театра), живо обернулся к майору, когда тот в своих начищенных сапогах переступил порог, грациозно раскланиваясь перед всеми присутствующими.

— Моя дочь — мой друг мистер Бауз — мой доблестный молодой ученик и, осмелюсь добавить, друг сэр Дерби Дубс, — сказал Костиган, величественным жестом предлагая каждого из них по очереди вниманию Пенденниса. — Минуту, майор, и я к вашим услугам. — И в самом деле, Костиган еще сохранил столько прыти, что за одну минуту успел юркнуть в соседнюю каморку, служившую ему спальней, пригладить свои жидкие волосы щеткой (очень диковинной и древней), сорвать с шеи старый кожаный воротник и заменить его новым, работы Эмили, а также повязать чистый шейный платок и надеть сюртук, шитый к бенефису мисс Фодерингэй.

Следом за ним в каморку вошел сэр Дерби, чтобы облечь свою крепкую фигуру в тесно облегающий короткий офицерский колет — предмет восхищения и самого его владельца, и мисс Фодерингэй, а может быть, и бедного Пена.

Тем временем между актрисой и гостем завязался разговор, и они уже успели обменяться обычными замечаниями о погоде, но тут воротился преображенный капитан.

— Мне нет нужды просить у вас прощения, майор, — произнес он с чрезвычайной учтивостью, — за то, что принял вас без сюртука.

— Для старого солдата нет лучше занятия, нежели обучать молодого обращению с мечом, — любезно произнес майор. — Я помню рассказы о том, каким мастером вы были по этой части, капитан Костиган.

— Значит, имя Джека Костигана вам знакомо, майор, — гордо произнес капитан.

Да, оно было знакомо майору: он подробно расспрашивал племянника о его новом знакомом, офицере-ирландце; и теперь заявил, что отлично помнит, как встречался с мистером Костиганом в Вальхерепе и как тот пел за столом у сэра Ричарда Стропа.

При этих словах, произнесенных к тому же самым серьезным и сердечным тоном, Бауз удивленно поднял голову.

— Но об этом мы побеседуем в другой раз, — продолжал майор, быть может, опасаясь, как бы не выдать себя. — Сегодня я пришел засвидетельствовать свое почтение мисс Фодерингэй. — И он отвесил ей еще один поклон, столь изысканный и учтивый, что им осталась бы довольна и герцогиня.

— О вашей игре, сударыня, мне рассказывал племянник, он от вас без ума, как вам, я полагаю, известно. Но Артур еще мальчик, увлекающийся, наивный, его суждения не следует принимать au pied de la lettre; [18] и мне, признаюсь, захотелось составить собственное мнение. Позвольте сказать, что ваша игра поразила меня и привела в полный восторг. Я видел лучших наших актрис, по, честное слово, вы, по-моему, превзошли их всех. Вы величественны, как миссис Сиддонс.

— Что я тебе говорил, — вставил Костиган, подмигнув дочери. — Майор, прошу садиться.

Поняв этот намек, Милли убрала с единственного свободного стула распоротое шелковое платье, а стул пододвинула майору Пенденнису, сделав ему низкий реверанс.

— Вы трогательны, как мисс О'Нийл, — продолжал майор, поблагодарив ее поклоном и усаживаясь. — Песни Офелии в вашем исполнении напомнили мне миссис Джордан в лучшую ее пору, когда мы с вами, капитан Костиган, были молоды; а ваша манера напомнила мне Марс. Имя Марс что-нибудь говорит вам, мисс Фодерингэй?

— На Кроу-стрит жили две сестры Марс, — заметила Эмили. — Фанни была ничего, ну а уж о Бидди и поминать бы не стоило.

— Милли, голубка, майор, верно, имеет в виду бога войны, — вмешался ее родитель.

— Я, правда, имел в виду не его, но Венере, полагаю, простительно о нем думать, — сказал майор, улыбнувшись прямо в лицо сэру Дерби Дубсу, который в эту минуту помнился в комнате в своем роскошном колете; однако дама не поняла его слов, а сэру Дерби комплимент пришелся не по нраву: он, вероятно, тоже его не понял, но выслушал с видом чопорным и надутым, искоса поглядывая на мисс Фодерингэй так, словно спрашивал: "Какого дьявола здесь понадобилось этому человеку?"

Хмурый вид молодого офицера не смутил майора Пенденниса. Напротив того, даже очень его порадовал. "Так, — подумал он. — Соперник налицо". И он от души пожелал, чтобы в любовном поединке между Пеном и Дерби этот последний оказался не только соперником, но и победителем.

— Я сожалею, что прервал ваш урок; но в Чаттерисе я пробуду очень недолго, а мне непременно хотелось напомнить о себе моему старому товарищу по оружию капитану Костигану и еще раз увидеть прелестную леди, которая так очаровала меня с подмостков. И не я один был вчера очарован, мисс Фодерингэй (раз вы пожелали так назваться, хотя настоящая ваша фамилия достаточно знатная и древняя). Со мною был мой друг, духовное лицо, он тоже не мог нахвалиться на Офелию; и сэр Дерби Дубе на моих глазах бросил вам букет. Ни одной актрисе цветы не доставались так заслуженно. Я и сам принес бы букет, если бы знал, какое меня ждет наслаждение. Не эти ли цветы я вижу вон там, в вазе на камине?

— Я очень люблю цветы, — сказала мисс Фодерингэй, томно сделав глазки сэру Дерби; но тот продолжал хмуриться и дуться.

— "Прекрасное — прекрасной", — так ведь сказал Шекспир? — обратился к нему майор, твердо решив не терять благодушия.

— Ей-богу, не знаю, — отвечал сэр Дерби. — Очень возможно. Я в этом не силен.

— Да неужели? — удивленно воскликнул майор. — Вы, стало быть, не унаследовали от своего отца любовь к литературе? Он-то был на редкость начитанный человек, я имел честь коротко его знать.

— Вот как, — протянул офицер и мотнул головой.

— Он спас мне жизнь, — продолжал Пенденнис.

— Вы только подумайте! — вскричала мисс Фодерингэй и удивленно повела глазами на майора, а потом, благодарно — на сэра Дерби; по тот устоял против этих взглядов и не только не выказал радости по поводу того, что его отец-аптекарь спас жизнь майору Пенденнису, но как будто даже предпочел бы, чтобы дело обернулось иначе.

— Мой отец был, кажется, очень хорошим медиком, — сказал он. — Сам я с медициной не знаком. Честь имею, сэр. Мне пора, меня ждут. Кос, до скорого. Мисс Фодерингэй, честь имею. — И, несмотря на умоляющие взгляды и сладкие улыбки молодой леди, драгун с деревянным поклоном вышел из комнаты, сабля его застучала по ступеням скрипучей лестницы, и снизу донесся его сердитый голос, — выходя, он крепко ругнул маленького Тома Крида, игравшего в дверях, и пинком выкинул его волчок на улицу.

Майор не позволил себе даже тени улыбки, хотя ему было с чего развеселиться.

— Завидная наружность у этого молодого человека, — обратился он к Костигану, — бравый офицер, каких поискать.

— Делает честь армии и всей человеческой природе, — подтвердил Костиган. — Изысканные манеры, примерная обходительность, огромное состояние. Стол ломится от яств. Любимец полка. Весит семь пудов.

— Герой, да и только, — рассмеялся майор. — Воображаю, каким успехом он пользуется у женщин.

— Несмотря на большой вес, он очень видный мужчина, пока молод, сказала Милли. — Только разговор у него не интересный.

— Лучше всего он ездит верхом, — сказал мистер Бауз, на что Милли отвечала, что баронет на своей лошади Молния занял третье место на скачках с препятствиями; и майор начал понимать, что девица не блещет умом, и дивиться, как при такой глупости из нее получилась такая хорошая актриса.

Костиган с чисто ирландским радушием стал предлагать своему гостю закусить; и майор, хотя был сыт, как после обеда у лорд-мэра, сказал, что давно не имел во рту ни крошки, а потому стакан вина с печеньем просто воскресил бы его: он знал, что дающему лестно, когда от него с благодарностью принимают подачки, и что люди проникаются расположением к тем, кому оказывают гостеприимство.

— Подай-ка нам старой мадеры, Милли, голубка, — сказал Костиган, подмигнув дочери, и та, послушная его знаку, вышла из комнаты, спустилась вниз и тихонько поманила к себе маленького Томми Крида. Вложив ему в ладонь монету, она послала его в "Виноград" за пинтой мадеры и к булочнику — купить на шесть пенсов печенья, присовокупив, что ежели он не будет мешкать, то две штуки получит за труды.

Пока Томми Крид исполнял поручение, мисс Костиган посидела внизу у хозяйки и, рассказывая ей, что у них в гостях дядюшка мистера Артура Пенденниса, майор, очень приятный старый джентльмен, большой комплиментщик и совсем не страшный, а сэр Дерби ушел прямо-таки бешеный от ревности, старалась в то же время придумать, как успокоить и того и другого.

— Ключи от погреба вверены ей, майор, — сказал мистер Костиган, когда девушка вышла.

— Клянусь честью, дворецкий у вас очаровательный, — галантно отозвался Пенденнис. — Я не удивляюсь, что молодые люди от нее без ума. В их возрасте мы с вами, капитан, сколько помнится, выбирали женщин попроще.

— Ваша правда, сэр… и счастлив будет тот, кому она достанется. Ведь душа у нее еще прекраснее, нежели лицо, ум на диво образованный, чуткость самая тонкая, а характер ну просто ангельский — вот и мой друг Боб Бауз вам это подтвердит.

— Разумеется, разумеется, — сухо произнес мистер Бауз. — А вот и Геба воротилась из погреба. Ну, что, мисс Геба, не пора ли на репетицию? Ежели опоздаете, вас оштрафуют. — И он взглядом дал ей попять, что лучше им удалиться и оставить стариков наедине.

Мисс Геба, улыбающаяся, благодушная, красивая, тотчас надела шляпку и шаль, а Бауз, скатав свои бумаги в трубку, заковылял через всю комнату за своей шляпой и палкой.

— Вам уже пора уходить, мисс Фодерингэй? Вы по можете уделить нам хотя бы еще пять минут? Ну что ж, тогда позвольте старику пожать вам руку и поверьте, я горжусь тем, что удостоился чести с вами познакомиться, и от души хотел бы заслужить вашу дружбу.

Выслушав эти любезности, мисс Фодерингэй низко присела майору, и он проводил ее до дверей, где с чисто отеческой ласковостью пожал ей руку. Бауза такое проявление сердечности сильно озадачило. "Не может быть, чтобы родные этого мальчика в самом деле задумали их поженить", — подумал он, и на том они распрощались.

"А теперь за дело", — подумал майор Пенденнис. И пока мистер Костиган, пользуясь отсутствием дочери, допивал вино, трясущейся рукой наливая себе рюмку за рюмкой мадеру из "Винограда", майор подошел к столу, взял свою недопитую рюмку и, осушив ее до дна, весело прищелкнул языком. Будь это лучшее южноафриканское вино из личных погребов лорда Стайна, оно и то, судя по его виду, не показалось бы ему вкуснее.

— Мадера превосходная, капитан Костиган, — сказал он. — Где вы ее достаете? Пью за здоровье вашей прелестной дочери. Честное слово, капитан, меня не удивляет, что мужчины сходят по ней с ума. Такие глаза, такая царственная повадка! Не сомневаюсь, что она столь же благородна, сколь и красива, столь же добра, сколь и умна.

— Она хорошая девочка, сэр. хорошая девочка, — подхватил растроганный отец. — Я с радостью подниму за нее бокал. Не послать ли в… в погреб еще на одной пинтой? Это близко, два шага. Нет? Вот уж верно можно сказать, что она хорошая девочка, гордость и радость своего отца, честного старого Джека Костигана. Тот, кому она достанется, получит не жену, а чистое золото, сэр. Пью за его здоровье, а кто он есть, это вы, майор, и сами понимаете.

— Не диво, что в нее влюбляются и стар и млад, — сказал майор, — и откровенно вам признаюсь: когда я узнал об увлечении моего племянника Артура, то очень рассердился на бедного мальчика, но теперь, после того как я видел предмет его страсти, охотно его прощаю. Клянусь честью, не будь я стар и беден, я бы и сам не прочь был с ним потягаться.

— И отлично бы сделали, сэр, — в восторге вскричал Джек. — Ваше расположение, сэр, для меня бесценно. Ваши хвалы моей дочери исторгают у меня слезы… да, cэp, скупые мужские слезы… И когда она променяет мой смиренный кров на ваши пышные хоромы, надеюсь, у нее найдется уголок для старика отца, для бедного старого Джека Костигана. — И красные, воспаленные глаза капитана в самом деле наполнились слезами.

— Такие чувства делают вам честь, — сказал майор. — Но одно ваше замечание не могло не вызвать у меня улыбки.

— Какое же именно, сэр? — спросил Джек, не в силах сразу спуститься на землю с тех героически-сентиментальных высот, на которые он занесся.

— Вы упомянули о пышных хоромах, имея, очевидно, в виду дом моей невестки.

— Я имел в виду дом Артура Пендеыниса, эсквайра, из Фэрокс-Парка, которого надеюсь увидеть членом парламента от своего родного города Клеверинга, когда возраст позволит ему занять эту ответственную должность, надменно произнес капитан.

Майор улыбнулся.

— Фэрокс-Парк? Дорогой сэр, да известна ли вам история нашей семьи? Род наш, правда, очень древний, но когда я вступал в жизнь, мне едва достало денег на покупку первого офицерского чина, а старший мой брат был провинциальным аптекарем, и все деньги, какие он сумел скопить, нажиты ступкой и пестиком.

— На это я согласился смотреть сквозь пальцы, — величественно заявил капитан, — поскольку в других смыслах респектабельность вашей семьи общеизвестна.

"Вот наглец!" — подумал майор, но ограничился поклоном и улыбкой.

— Костиганы тоже испытали удары судьбы, и замок Костиган сейчас не тот, что был когда-то. А аптекарями, сэр, бывают очень даже порядочные люди; в Дублине я знавал одного, так он имел честь обедать у лорда-наместника.

— Я чрезвычайно ценю вашу снисходительность, — продолжал майор, — но сейчас дело не в этом. Вы, как видно, полагаете, что мой юный племянник унаследует Фэрокс-Парк и еще невесть какие богатства.

— Скорее всего, ценные бумаги, майор, а впоследствии и что-нибудь от вас.

— Да поймите, сэр, мой племянник — сын провинциального аптекаря; когда он достигнет совершеннолетия, он не получит ни шиллинга.

— Полноте, сэр, вы шутите, — сказал Костиган. — Мне доподлинно известно, что мой молодой друг унаследует две тысячи годового дохода!

— Держи карман!.. Прошу прощения, сэр, но неужели мальчишка позволил себе вас морочить? Это как будто не в его привычках. Даю вам честное слово как джентльмен и как душеприказчик моего брата — он всего-то оставил чуть больше пятисот фунтов годовых.

— При известной бережливости это не так мало, сэр. В Ирландии я знавал человека, который на пятьсот фунтов в год, при строгой экономии, и кларет пил, и в карете четверкой ездил. Уж как-нибудь мы на это проживем — верьте Джеку Костигану.

— Дорогой капитан Костиган, даю вам слово, что своему сыну Артуру мой брат не завещал ни шиллинга.

— Уж не смеетесь ли вы надо мной, майор Пенденнис? — вскричал Джек Костиган. — Уж не вздумали ли вы играть чувствами отца и джентльмена?

— Я говорю вам чистую правду. Все, чем владел мой брат, он отказал своей вдове; правда, после ее смерти часть имущества перейдет Артуру. Но она женщина молодая, она может выйти замуж, если он чем-нибудь ее обидит, — а может и пережить его — у них в семье все доживали до глубокой старости. Судите же сами, как джентльмен и светский человек, какое содержание может моя невестка, миссис Пенденнис, положить своему сыну из пятисот годовых, больше у нее нет ничего, — и сможет ли он на эти деньги обеспечить себе и вашей дочери образ жизни, приличествующий столь несравненной девице?

— Стало быть, сэр, молодой человек, ваш племянник, которого я миловал и лелеял, как родного сына, — бессовестный обманщик? Стало быть, он посмеялся над чувствами моей нежно любимой дочери? — Генерал был вне себя от гнева. Берегитесь, сэр, не задевайте честь Джона Костигана. Всякий смертный, коего я заподозрю в таком намерении, сэр, поплатится за это своею кровью, будь он стар или молод.

— Мистер Костиган! — вскричал майор.

— Мистер Костиган сумеет постоять за свою честь и за честь своей дочери, сэр. Взгляните на этот комод, в нем хранятся кучи писем, которые сей коварный злодей слал моему невинному дитяти. Там хватит обещаний, целая шляпная картонка наберется, да еще с верхом. Я затаскаю этого негодяя по судам, пусть все узнают, какой он бесчестный клятвопреступник; а вон в том ящике красного дерева, сэр, у меня есть и кое-что другое, что поможет мне свести счеты со всяким, — зарубите это себе на носу, майор Пенденнис, — со всяким, кто присоветовал вашему племянничку оскорбить солдата и джентльмена. Да чтобы сын какого-то аптекаря обманул мою дочь и опозорил мои седины? Клянусь небом, сэр, хотел бы я увидеть человека, который задумал такое дело!

— Сколько я мог понять, — промолвил майор с невозмутимым спокойствием, — вы собираетесь, во-первых, предать гласности письма восемнадцатилетнего мальчика к двадцативосьмилетней женщине и, во-вторых, удостоить меня вызовом на дуэль?

— Именно таковы суть мои намерения, майор Пенденнис, — отвечал капитан, дергая себя за взъерошенные бакенбарды.

— Ну что ж, обо всем этом мы еще успеем договориться; но прежде, нежели дело дойдет до пуль и пороха, соблаговолите подумать, дорогой сэр, чем, собственно, я вас оскорбил? Я рассказал вам, что мой племянник живет на иждивении матери, которой доходы составляют чуть больше пятисот фунтов в год.

— Касательно правильности этого утверждения я сильно сомневаюсь, сказал капитан.

— Тогда вы, может быть, наведаетесь к Тэтему, поверенному моей невестки, чтобы самолично удостовериться?

— Я не желаю иметь с ним дела, — заявил капитан, и на лице его изобразилось беспокойство. — Если ваши слова правда, значит, я кем-то вероломно обманут, и этот человек не уйдет от моего мщения.

— Неужели это мой племянник? — воскликнул майор, быстро вставая с места и надевая шляпу. — Неужели он вам сказал, что имеет две тысячи годовых? Если так, я в нем ошибался. В нашей семье лгать не принято, мистер Костиган, и едва ли сын моего брата уже выучился этому. Подумайте, не сами ли вы себя обманули, не поверили ли вздорным слухам. Что до меня, сэр, прошу понять, что мне не страшны все Костиганы Ирландии и не страшны никакие угрозы, от кого бы они ни исходили. Я приехал сюда как опекун моего племянника, дабы воспрепятствовать браку, неравному и нелепому, не сулящему ничего, кроме бедности и горя; смею полагать, что этим я оказываю услугу не только своей семье, но в не меньшей мере и вашей дочери (девице, я в том не сомневаюсь, самых лучших правил); и препятствовать этому браку я буду, сэр, всеми средствами, какими только располагаю. Ну вот, я свое сказал, сэр.

— Но я-то своего не сказал, мистер Пенденнис! Вы еще обо мне услышите! — свирепо огрызнулся мистер Костиган.

— Вот дьявольщина! Что это значит, сэр? — спросил майор, оборотившись на пороге и глядя в упор на неустрашимого Костигана.

— Вы, кажется, помянули, что стоите в гостинице "Джордж", — горделиво произнес мистер Костиган. — До вашего отъезда из города, сэр, вас там посетит мой друг.

— Так пусть поторопится! — крикнул майор, не помня себя от ярости.

— Желаю вам всего наилучшего, сэр. — И капитан Костиган, перегнувшись через перила, проводил отступающего вниз но лестнице майора Пенденниса издевательски-учтивым поклоном.

Глава XII, в которой речь идет о поединке

Еще в начальных главах этой повести упоминался некий мистер Гарбетс первый трагик, молодой, но многообещающий актер крепкого телосложения, любитель покутить и поскандалить, — с которым мистер Костиган был на дружеской ноге. Оба они служили украшением веселых сборищ в общей зале гостиницы "Сорока", выручали друг друга в разнообразных комбинациях с векселями, любезно ссужая одни другому свои ценные подписи. Короче — они были друзьями, и капитан Костиган, оставшись дома один, решил немедля призвать его к себе, дабы спросить его совета. Гарбетс был мужчина внушительный, рослый и громогласный, он обладал лучшими во всей труппе ногами и мог играючи переломить надвое кочергу.

— Беги, Томми, — наказал мистер Костиган маленькому посланцу, — и приведи сюда мистера Гарбетса, он живет над лавочкой, где торгуют требухой, да ты, верно, помнишь, а заодно передай, пусть из "Винограда" пришлют два стакана грога, погорячей. — И Томми побежал со всех ног, а вскоре появились и грог и мистер Гарбетс.

Капитан Костиган не стал посвящать его во все события, уже известные читателю; с помощью горячего грога он сочинил угрожающее письмо к майору Пенденнису, в коем призывал его не чинить препятствий браку между мистером Артуром Пенденнисом и его, капитана Костигана, дочерью мисс Фодерингэй, а также назначить ближайший возможный срок их бракосочетания; в противном же случае требовал сатисфакции, как то принято между джентльменами. А буде майор Пенденнис попытается увильнуть от дуэли, намекал капитан, он заставит его принять вызов, приведя особу майора в соприкосновение с плеткой. Точных выражений этого письма мы не можем привести по причинам, о которых будет сказано в своем месте; но мы уверены, что оно было составлено в самом изысканном штиле и старательно запечатано большой серебряной печатью Костиганов — единственным образчиком фамильного серебра, каким владел капитан.

Итак, Гарбетсу было поручено доставить это письмо по назначению; генерал пожелал ему удачи, стиснул его руку и проводил его до дверей. А затем достал свои заслуженные дуэльные пистолеты с кремневым замком, от которых в Дублине погиб не один смельчак; осмотрев их, убедился в удовлетворительном их состоянии и стал выгребать из комода стихи и письма Пена, которые он всегда прочитывал прежде, нежели передать своей Эмили.

Минут через двадцать Гарбетс воротился, вид у него был встревоженный и удрученный.

— Видели его? — спросил капитан.

— Видел, — отвечал Гарбетс.

— Ну и когда? — спросил Костиган, пробуя замок одного из пистолетов и поднимая это смертоносное оружие на уровень своего налитого кровью глаза.

— Что когда? — спросил мистер Гарбетс.

— Да встреча, милейший.

— Неужто вы имеете в виду поединок? — спросил ошеломленный Гарбетс.

— А что же иное, черт побери, я мог иметь в виду? Я застрелю этого негодяя, оскорбившего мою честь, или сам паду бездыханным.

— Не хватало еще, чтобы я вручал вызовы на дуэль, — сказал Гарбетс. — Я человек семейный, капитан, от пистолетов предпочитаю держаться подальше. Вот ваше письмо, возьмите. — И, к великому изумлению и негодованию капитана Костигана, его гонец бросил на стол письмо с кривыми строчками надписи и расползшейся печатью.

— Вы что же, видели его, а письмо не передали? — в ярости вскричал капитан.

— Видеть-то я его видел, капитан, а поговорить с ним не мог.

— Проклятье! Это еще почему?

— Да у него там сидел один, с кем мне не хотелось встречаться, отвечал трагик замогильным голосом. — И вам бы не захотелось. Стряпчий у него там сидел, Тэтем.

— Трус и негодяй! — взревел Костиган. — Испугался, хочет показать под присягой, что я грозил его убить!

— Меня в эту историю не впутывайте, — упрямо сказал трагик. — Лучше бы мне было не попадаться на глаза этому Тэтему, а еще бы лучше — не подписывать…

— Стыдно, Боб Акр! Вы мало чем лучше труса, — процитировал капитан, не раз исполнявший роль сэра Люциуса О'Триггера как на сцене, так и в жизни; и, обменявшись еще несколькими словами, друзья расстались нельзя сказать чтобы очень весело.

Беседа их приведена здесь вкратце, ибо суть ее читателю известна; но теперь ему также стало ясно, почему мы не можем подробно изложить письмо капитана к майору Пенденнису; ведь оно так и осталось нераспечатанным.

Когда мисс Костиган в сопровождении верного Бауза воротилась с репетиции, она застала своего родителя в сильнейшем волнении: он шагал из угла в угол, распространяя вокруг себя аромат спиртного, которым ему, как видно, не удалось утишить свою смятенную душу. Письма Пенденниса громоздились на столе вокруг пустых стаканов и чайных ложечек, коими в них еще недавно помешивали капитан и его приятель. Едва Эмили переступила порог, как он схватил ее в объятия и с полными слез глазами, прерывающимся голосом воскликнул:

— Приготовься, дитя мое, бедное мое дитя!

— Вы опять выпивши, папаша, — сказала мисс Фодерингэй, отводя его руки. — А обещали мне, что до обеда не будете пить.

— Бедняжечка моя, да я одну каплю, только залить горе! — вскричал безутешный отец. — В вине заботы я топлю.

— Не так-то, видно, легко утопить ваши заботы, — в тон ему сказал Бауз. — Что случилось? Уж не обидел ли вас этот сладкоречивый джентльмен в парике?

— Коварный злодей! Он от меня не уйдет! — заорал Кос, в то время как Милли, высвободившись из его объятий, убежала к себе и уже снимала шаль и шляпку.

— Я так и думал, что у него недоброе на уме, — сказал Бауз, — очень уж он был любезен. Что он вам наговорил?

— Ох, Бауз, он меня разбил наголову. Против моей бедной девочки затеваются дьявольские козни. Оба эти Пенденниса, и дядюшка и племянник, адские заговорщики и предатели, верно вам говорю. Стереть их с лица земли!

— Да в чем дело? Что тут произошло? — спросил Бауз, теперь уже не на шутку встревоженный.

Тогда Костиган пересказал ему слова майора — что у младшего Пенденниса не будет ни двух тысяч, ни даже двухсот фунтов годового дохода, — и стал горько сокрушаться, что позволил такому самозванцу улестить и завлечь его невинное дитя и что пригрел такую змею на своей, капитана Костигана, груди.

— Но я отшвырнул от себя эту ядовитую тварь, — добавил он яростно, — а что до дядюшки, так я еще ему отомщу, будет знать, как оскорблять Костиганов!

— Что вы задумали, генерал? — спросил Бауз.

— Я задумал его убить, Бауз, убить этого двоедушного негодяя. — И он свирепо и грозно постучал по видавшему виды ящику с пистолетами. Бауз уже неоднократно слышал, как он взывал к этому вместилищу смерти, готовясь поразить своих врагов; но поскольку капитан умолчал о том, что послал майору Пенденнису вызов, мистер Бауз и на сей раз не придал пистолетам большого значения.

Тут в гостиную воротилась мисс Фодерннгэй, всем своим видом, здоровым, довольным, безмятежным, составляя разительный контраст с отцом, совсем потерявшим голову от горя и гнева. Она принесла с собой пару когда-то белых атласных туфель, намереваясь по возможности отчистить их с помощью хлебного мякиша, дабы лишиться в них рассудка в ближайший вторник, когда ей опять предстояло играть Офелию.

Она увидела гору бумаг на столе, остановилась, словно хотела о чем-то спросить, но передумала и, подойдя к буфету, выбрала там подходящий кусок хлеба, чтобы поколдовать над атласными туфлями; а потом, воротившись к столу, удобно уселась, оправила юбки и спросила у отца самым своим домашним ирландским голосом:

— Вы зачем это, папаша, вытащили письма и стихи мистера Артура? Неужто захотели перечитывать эту чепуху?

— Ох, Эмили! — вскричал капитан. — Бедная моя! Этот юноша, которого я любил, как родного сына, оказался гнусным обманщиком. — И он обратил трагический взор на мистера Бауза, а тот, в свою очередь, с некоторой тревогой поглядел на мисс Костиган.

— Это он-то? Полноте! — сказала она. — Он, бедняжка, еще глупенький. Вы разве не знаете — все мальчики любят писать стихи.

— Он прокрался к нашему очагу, как змея, он втерся в нашу семью, как предатель! — воскликнул капитан. — Говорю тебе, он самый настоящий самозванец.

— Что же он такого сделал, папаша? — спросила Эмили.

— Сделал?! Он вероломно обманул нас. Он играл твоей любовью, он оскорбил меня в моих лучших чувствах. Выставлял себя богачом, а сам, оказывается, вроде нищего! Я ли тебе не говорил, что у него две тысячи годового дохода? А у него шиш в кармане, только то и тратит, что ему мать дает; а она и сама-то еще молодая, может снова замуж выйти и проживет, чего доброго, до ста лет, и доходу у нее всего пятьсот фунтов. Как он смел предлагать тебе сделаться членом семьи, которая тебя и обеспечить не может? Ты злодейски обманута, Милли, и сдается мне, тут не обошлось без козней дядюшки, этого негодяя в парике.

— Этого старого комплиментщика? А что он сделал, папаша? — осведомилась Эмили все так же спокойно.

Костиган рассказал, как после ее ухода майор Пенденнис на свой медоточивый лондонский манер сообщил ему, что у юного Артура нет никакого состояния, и предлагал ему (Костигану) пойти к стряпчему ("Знает ведь, мерзавец, что у них мой вексель и я не стану туда соваться", — заметил он в скобках) и посмотреть завещание Артурова отца; и, наконец, что эти двое бессовестно его надули и что он твердо решил: либо быть свадьбе, либо им обоим несдобровать.

Милли терла белые атласные туфли с видом очень сосредоточенным и задумчивым.

— Раз у него нет денег, папаша, так и выходить за него ни к чему, наставительно произнесла она.

— Так зачем же он, злодей этакий, выставлял себя богачом? — не унимался Костиган.

— Он, бедненький, всегда говорил, что у него ничего нет, — отвечала девушка. — Это вы, папаша, твердили мне про его богатство и велели за него идти.

— Ему следовало говорить без обиняков и точно назвать свой доход. Ежели молодой человек ездит на чистокровной кобыле и дарит браслеты да шали, значит, он богат, а не то так обманщик. А что до дядюшки, так дай срок, я еще сорву с него парик. Вот Бауз сейчас отнесет ему письмо и скажет ему это самое. Честью клянусь, либо будет свадьба, либо он выйдет к барьеру как мужчина, либо я дерну его за нос перед гостиницей или на дорожке Фэрокс-Парка, на глазах у всего графства, честью клянусь.

— Честью клянусь, посылайте кого-нибудь другого, — смеясь, возразил Бауз. — Я, капитан, не охотник до драк, я скрипач.

— Вы малодушный человек, сэр! — воскликнул генерал. — Хорошо же, если всем безразлично, что меня оскорбляют, я сам буду своим секундантом. И я прихвачу пистолеты и застрелю его в кофейне "Джорджа".

— Так, значит, у бедного Артура нет денег? — жалостно вздохнула мисс Костиган. — Бедный мальчик, а он был славный: сумасброд, конечно, и чепухи много болтал со своими стихами да поэзией, а все-таки добрый и смелый, он мне нравился… и я ему нравилась, — добавила она тихо, не переставая тереть туфлю.

— Что же вы за него не идете, раз он вам так правится? — спросил Бауз не без злости. — Он моложе вас всего на каких-нибудь десять лет. Может, его матушка сменит гнев на милость, и тогда вы будете жить в Фэрокс-Парке и есть досыта. Почему бы вам не сделаться леди? Я бы по-прежнему играл на скрипке, а генерал стал бы жить на свою пенсию. Почему вы за него не идете? Вы же ему нравитесь.

— Есть и еще кое-кто, кому я нравлюсь, и тоже без денег, Бауз, только лет побольше, — наставительно произнесла мисс Милли.

— Верно, черт возьми, — с горечью подтвердил Бауз. — И лет побольше, и денег нет, а уж ума и подавно.

— Дураки бывают и старые и молодые. Я от вас это сколько раз слышала, чудак вы этакий, — сказала гордая красавица, бросив на него понимающий взгляд. — Раз Пенденнису не на что жить, о замужестве и разговору быть не может. Вот вам и весь сказ.

— А мальчик? — спросил Бауз. — Ей-богу, мисс Костиган, вы готовы выкинуть человека, как рваную перчатку.

— Что-то вы мудрите, Бауз, — невозмутимо отвечала мисс Фодерингэй, принимаясь за вторую туфлю. — Будь у него хоть половина тех двух тысяч, что ему подарил мой папаша, или хоть четверть, я бы за него пошла. Но что проку связываться с нищим? Мы и без того бедны. И зачем мне переезжать в дом к какой-то старой леди, когда она, может быть, и сердитая, и скупая, и стала бы попрекать меня каждым куском? (Время обедать, а Сьюки еще и на стол не накрыла!) А подумайте, — добавила мисс Костиган без тени жеманства, — вдруг прибавление семейства, что тогда? Да мы бы и того не имели, что сейчас имеем.

— Золотые твои слова, Милли, голубка, — поддакнул капитан.

— Ну вот и конец разговорам про миссис Артур Пенденнис из Фэрокс-Парка, супругу члена парламента, — сказала Милли, смеясь. — И не будет ни кареты, ни лошадей, про которые вы все толковали, папаша. Но это уж вы всегда так. Стоит мужчине на меня посмотреть, и вы воображаете, что он мечтает на мне жениться, а если на нем хороший сюртук, вы воображаете, что он богат, как Кроз.

— Как Крез, — поправил мистер Бауз.

— Извольте, пусть будет по-вашему. Я о том говорю, что папаша за последние восемь лет уже раз двадцать выдавал меня замуж. Разве не должна я была стать миледи Полдуди, владетельницей замка Устритаун? А в Портсмуте был моряк, капитан, а в Нориче старый лекарь, а здесь, прошедший год, проповедник-методист, да мало ли еще их было? И как вы ни старайтесь, а скорее всего я так до самой смерти и останусь Милли Костиган. Так, значит, у Артура нет денег? Бедный мальчик! Оставайтесь с нами обедать, Бауз: будет мясной пудинг, прямо объеденье.

"Неужто она уже спелась с сэром Дерби Дубсом? — подумал Бауз, непрестанно следивший за ней и взглядом и мыслями. — Женские уловки непостижимы, но навряд ли она так легко отпустила бы этого мальчика, не будь у нее на примете кого-нибудь другого".

Читатель, верно, заметил, что мисс Фодерингэй, хоть и не отличалась разговорчивостью и отнюдь не блистала в беседах о поэзии, литературе и изящных искусствах, в домашнем кругу рассуждала без стеснения и даже вполне здраво. Романтической девицей ее не назовешь; и в литературе она была не так чтобы сильна: с того дня, как она оставила сцену, она не прочла ни строчки Шекспира, да и в ту пору, когда украшала собою подмостки, ничего в нем не смыслила; но насчет пудинга, переделки платья или же личных своих дел она всегда знала, что думать, а так как на суждения ее не могла повлиять ни богатая фантазия, ни страстная натура, то обычно они бывали достаточно разумны. Когда Костиган за обедом пытался уверить себя и других, что слова майора касательно Неновых финансов — не более как выдумка старого лицемера, имеющая целью вынудить их первыми расторгнуть помолвку, — мисс Милли ни на минуту не допустила такой возможности и прямо сказала отцу, что он сам ввел себя в заблуждение, а бедный маленький Пен и не думал их надувать, и ей от души жалко его, бедняжку. Притом она пообедала с отменным аппетитом — к великому восхищению мистера Бауза, безмерно ее почитавшего и презиравшего, и они втроем обсудили, как лучше всего положить конец этой любовной драме. Костиган, когда ему подали послеобеденную порцию виски с водой, раздумал дергать майора за нос и уже готов был во всем покориться дочери и принять любой ее план, лишь бы миновал кризис, который, как она понимала, быстро приближался.

Пока Костнган носился с мыслью, что его оскорбили, он рвался в бой, грозил изничтожить и Пена и его дядюшку; теперь же, как видно, мысль о встрече с Пеном его страшила и он спросил, что же им, черт побери, сказать мальчишке, если он не откажется от своего слова, а они свое обещание нарушат.

— А вы не знаете, как отделываться от людей? — сказал Бауз. — Спросите женщину, они это умеют.

И мисс Фодерингэй объяснила, что это очень просто, легче легкого:

— Папаша напишет Артуру, чтобы узнать, сколько он мне положит, когда женится, и вообще спросит, какие у него средства. Артур ответит, и все окажется так, как сказал майор, за это я ручаюсь. А тогда папаша опять напишет и скажет, что этого мало и лучше помолвку расторгнуть.

— И вы, конечно, добавите несколько прощальных строк насчет того, что всегда будете считать его своим другом, — сказал мистер Бауз, бросив на нее презрительный взгляд.

— Ну конечно, — подтвердила мисс Фодерингэй. — Он очень порядочный молодой человек. Будьте так добры, передайте мне соль. Орешки вкусные прямо объеденье.

— Вот и за нос никого не придется тянуть, верно, Кос? Жалость-то какая!

— Видно, что так, — отвечал Костиган и с горя потер собственный нос указательным пальцем. — А как быть со стихами и письмами, Милли, голубка? Придется их отослать.

— Паричок дал бы за них сто фунтов, — с насмешкой ввернул Бауз.

— И верно, — сказал капитан Костиган, которого не трудно было поймать на удочку.

— Папаша! — сказала мисс Милли. — Ну как можно не отослать бедному мальчику его письма? Я этого не позволю, они мои. Они очень длинные, и в них много всякой чепухи, и латыни, и половину я в них не понимаю… да я и не все их читала; но когда будет нужно, мы их отошлем.

И, подойдя к буфету, мисс Фодерингэй достала из ящика номер "Хроники графства", в котором были помещены пламенные стихи Пена по случаю исполнения ею роли Имогены. Отложив диет с этими стихами (как и все актрисы, мисс Фодерингэй хранила похвальные отзывы о своей игре), она в остальные завернула Пеновы письма и стихи, мечты и чувства, и перевязала их бечевкой аккуратно, как пакет с сахаром.

Проделала она это без малейшего волнения. Какие часы провел юноша над этими бумагами! О какой любви в тоске, о какой простодушной вере и стойкой преданности, о скольких бессонных ночах и горячечных грезах могли бы они рассказать? Она перевязала их, словно пакет с провизией, потом как ни в чем не бывало уселась заваривать чай; а Пен в десяти милях от ее дома изнывал по ней и молился на ее образ.

Глава XIII Кризис

Майор Пенденнис ушел от капитана Костигана в таком бешенстве, что к нему и подступиться было страшно, "Наглый ирландский бродяга! — думал он. Посмел угрожать мне! Посмел намекнуть, что из милости разрешит своим чертовым Костиганам породниться с Пенденнисами! И он же мне пошлет вызов! А что, я, ей-богу; не прочь, лишь бы он нашел какое-нибудь подобие джентльмена, с кем его передать. Да нет, куда там! Что скажут люди, ежели узнают, что я дрался на дуэли с пьяным шутом, что я замешан в скандале из-за какой-то актрисы!" И на расспросы пастора Портмена, которому не терпелось узнать, чем кончился бой с драконом, мистер Пенденнис, умолчав о неприличном поведении генерала, сказал только, что дело это очень неприятное и каверзное и что оно еще далеко не закончено.

Наказав пастору и его супруге ничего не рассказывать в Фэроксе, он возвратился в гостиницу и там выместил свой гнев на мистере Моргане "ругался на чем свет стоит, аж чертям тошно", как сообщил сей примерный слуга лакею мистера Фокера, с которым они вместе обедали в задней комнате "Джорджа".

Лакей передал эту новость своему хозяину, и мистер Фокер, который только что покончил с утренним завтраком (было около двух часов пополудни), вспомнил, что следовало бы узнать, как прошла встреча двух его знакомцев, справился, в каком номере остановился майор, и через минуту, как был, в парчовом шлафроке, уже стучал в его дверь.

Майору Пенденнису необходимо было уладить кое-какие арендные дела вдовы, а для сего посоветоваться со старым мистером Тэтемом, стряпчим, который имел в Клеверинге отделение своей конторы и наезжал туда вместе со своим сыном раза три в неделю, по базарным и прочим дням. С этим-то джентльменом и совещался майор Пенденнис, когда в дверях показался великолепный шлафрок и вышитая феска мистера Фокера.

Увидев, что майор вместе с почтенным седым стариком склонился над какими-то документами, скромный юноша хотел было удалиться и уже произнес: "Ох, прошу прощенья, вы заняты, зайду попозже…" — но майор Пенденнис с улыбкой попросил его войти, и мистер Фокер, сняв свою феску (расшитую руками любящей матери), вступил в комнату, кланяясь обоим джентльменам и любезно им улыбаясь. Мистеру Тэтему в жизни не доводилось лицезреть столь роскошного видения, как этот парчовый юноша, что уселся в кресле, раскинув ярко-алые полы, и устремил на майора и стряпчего взгляд, исполненный прямодушия и доброжелательства.

— Вам как будто нравится мой шлафрок, сэр, — обратился он к мистеру Тэтему. — Не правда ли, миленькая вещица? Красиво, но ничего кричащего. А вы как живете-можете, майор Пенденнис, как ваши делишки, сэр?

Наружность и повадки Фокера способны были развеселить даже инквизитора, и морщины под париком Пенденниса разгладились.

— Я виделся с этим ирландцем (мой друг мистер Тэтем посвящен во все дела семьи, при нем можно говорить свободно), но беседой нашей, признаюсь, не вполне доволен. Он не желает верить, что мой племянник беден; говорит, что мы оба лжем; на прощанье сделал мне честь намекнуть, что я трус. Когда вы постучали, у меня даже мелькнула мысль, что это, возможно, его секундант, — вот каковы мои делишки, мистер Фокер.

— Уж не тот ли это ирландец, отец актрисы? — воскликнул мистер Тэтем. (Он был сектантом и в театры не ходил.)

— Отец актрисы, он самый. А вы слышали, какого дурака свалял мой племянник? — И майору пришлось посвятить стряпчего в сердечные дела Пена, причем мистер Фокер очень к месту вставлял свои замечания, как всегда, весьма фамильярного свойства.

Тэтем только диву давался. Эх, зачем миссис Пенденнис не вышла замуж за какого-нибудь солидного человека — мистер Тэтем был вдовец, — этим она спасла бы сына от гибели! О дочери мистера Костигана и говорить нечего одно слово: актриса. Тут мистер Фокер возразил, что и в балаганах (так он назвал храм муз) ему встречались отличнейшие люди. Ну что ж, возможно, будем надеяться, что так, но отца он, мистер Тэтем, знает лично, это самый настоящий проходимец и пьяница, шатается по кабакам и бильярдным, всем задолжал.

— Я-то понимаю, майор, почему он отказался прийти ко мне в контору проверить ваши сведения. Мы можем привлечь его к суду, его и еще одного подозрительного субъекта, из актеров, за вексель, выданный мистеру Скиннеру — это один здешний торговец, вина и бакалея, очень почтенный человек и член Общества друзей. Этот Костиган приходил к мистеру Скиннеру и плакал, плакал горючими слезами у него в лавке, сэр, — мы и не стали передавать дело в суд, все равно с них ничего не взыщешь.

Пока мистер Тэтем говорил, в дверь опять постучали, и в комнате появился рослый мужчина в поношенном сюртуке с галунами; в руке он держал письмо, на котором растеклась большая красная печать.

— Могу я поговорить с майором Пенденнисом? — начал он басом. — Мне надобно сказать вам несколько слов с глазу на глаз, сэр. У меня к вам поручение от моего друга, капитана Костигана… — Но тут он осекся, смешался, побледнел: он увидел румяную, хорошо ему памятную физиономию мистера Тэтема.

— Дальше, Гарбетс, дальше! — в восторге закричал мистер Фокер.

— Батюшки мои, вот и вторая подпись на векселе! — сказал мистер Тэтем. — Да куда же вы, сэр, погодите!

Но Гарбетс, весь побелев, как Макбет при виде призрака Банко, пробормотал что-то невнятное и обратился в бегство.

От мрачности майора не осталось и следа, он громко расхохотался. Примеру его последовал и мистер Фокер, проговоривший сквозь смех: "Вот это здорово!" — и мистер Тэтем, хотя по профессии своей он был человек серьезный.

— Думаю, что дуэли не будет, майор. — сказал Фокер и тут же стал передразнивать трагика. — А если будет, так этот джентльмен… Тэтем?.. рад с вами познакомиться, мистер Тэтем… может послать приставов, чтобы ровняли противников.

Мистер Тэтем пообещал, что так и сделает. Майор, отнюдь не огорченный столь нелепым окончанием ссоры, сказал мистеру Фокеру:

— Вы, сэр, как нарочно, появляетесь в нужную минуту, чтобы привести меня в хорошее расположение.

А мистеру Фокеру суждено было в тот день оказать семейству Пенденнисов и еще одну услугу. Мы уже говорили, что он был вхож к капитану Костигану, и ближе к вечеру он надумал заглянуть к нему и послушать, как сам генерал опишет свой утренний разговор с мистером Пенденнисом. Капитана дома не оказалось. Дочь отпустила, вернее, даже выпроводила его в гостиницу "Сорока", где он в эту минуту, скорее всего, бахвалился, что наморен убить некоего злодея; ибо он не только был храбр, но всегда помнил об этом и любил, так сказать, прогуливать свою храбрость на людях.

Итак, Костигана мистер Фокер не застал, но мисс Фодерингэй была дома мыла посуду после чая, а напротив нее сидел мистер Бауз.

— Поздненько изволите вставать, — сказал мистер Фокер, с ужимкой просовывая в дверь свою круглую голову.

— Сейчас же уходите, смешной вы человечек! — вскричала мисс Фодерингэй.

— Вы хотели сказать "входите"? Ну, вот и мы! — И, войдя в комнату, он скрестил руки и стал быстро-быстро крутить головой, как арлекин в пантомиме, когда выбирается из своего кокона. Мисс Фодерингэй смеялась от души. Фокер умел рассмешить ее одной гримасой, тогда как самые язвительные шутки Бауза не вызывали у ней даже улыбки, а самые возвышенные речи бедного Пена лишь приводили ее в недоумение. Закончив свою арлекинаду, Фокер опустился на одно колено и поцеловал у ней руку.

— Ну и уморительный вы человечек, — сказала она и добродушно влепила ему пощечину. Пен весь трепетал, целуя ее руку. От пощечины Пен умер бы на месте.

После этой прелюдии завязался общий разговор; мистер Фокер позабавил своих собеседников, рассказав им о посрамлении Гарбетса, коему он был свидетелем, и из его рассказа они впервые узнали, как далеко зашел генерал в своем гневе на майора Пенденниса. Майора Фокер расписал как человека благородного и правдивого, человека светского, вращающегося в самом что ни на есть высоком обществе и неспособного унизиться до обмана, а тем более обмануть такую прелестную молодую женщину, как мисс Фодерингэй.

Он деликатно коснулся деликатного вопроса о браке, хотя и не скрыл, что не бог весть какого мнения о Пене. И в самом деле, напыщенную сентиментальность мистера Пена он презирал (быть может, справедливо), полагая, что сам этой слабости не подвержен.

— Я так и знал, что ничего из этого не выйдет, — говорил он, часто кивая головой. — Не могло выйти. С советами я не совался, но я так и знал. Он для вас слишком молод, мисс Фодерингэй, молод и зелен, а к тому же еще, оказывается, и гол как сокол. Вот и выходит, что он ей ни с какой стороны не нужен. Верно, мистер Бауз?

— Он славный мальчик, — произнесла актриса с грустью в голосе.

— Бедняга, — сказал Бауз и, засунув руки в карманы, как-то странно поглядел на мисс Фодерингэй. Быть может, он лишний раз подивился тому, как женщины играют мужчинами, как они умеют завлечь, и поработить, и бросить.

Однако мистер Бауз с готовностью согласился, что мисс Фодерингэй поступила совершенно правильно, отказавшись от мистера Артура Пенденниса, он-то всегда считал этот брак глупой затеей; и мисс Костиган призналась, что и сама так считала, только не могла своими руками отдать две тысячи годового дохода. "Вот что значит верить папашиным россказням, — добавила она. — Ну, уж в следующий раз ни у кого не буду спрашиваться". И весьма возможно, что перед ее внутренним взором возникла в эту минуту представительная фигура сэра Дерби Дубса.

Потом все опять стали хвалить майора — мисс Костиган объявила, что вот это джентльмен так джентльмен: и лавандой-то от него пахнет, и одет как картинка, а мистер Бауз высказался в том смысле, что он человек порядочный, только франтит не по летам, — и тут мистеру Фокеру взбрело в голову пригласить их обоих в гостиницу "Джордж" к обеду, чтобы встретиться с майором.

— Он обещал отобедать со мной, и я думаю, что после нынешнего небольшого скандальчика… генерал-то, скажу по чести, был неправ… это, понимаете ли, получится очень мило. Майор очарован вами, мисс Фодерингэй, он мне сам говорил.

— Значит, у нее еще есть возможность назваться миссис Пенденнис, язвительно заметил Бауз. — Нет, благодарствуйте, мистер Фокер, я уже отобедал.

— Да когда это было — в три часа! — сказала мисс Костиган, не страдавшая отсутствием аппетита. — А я без вас не могу пойти.

— Будет салат из омаров и шампанское, — ввернул юный плутишка, неспособный перевести ни строчки латыни или решить задачку, более сложную, чем на тройное правило. Ради омаров и шампанского, не грозящих потерей чести, мисс Костиган пошла бы куда угодно, — и так случилось, что в семь часов майор Пенденнис сидел за обеденным столом в обществе мистера Бауза, скрипача-оркестранта, и мисс Костиган, чей отец за несколько часов до того мечтал пристрелить его, как собаку.

Чтобы счастливая встреча стала совсем уже безоблачной, мистер Фокер, догадавшийся о том, куда мог скрыться Костиган, отрядил за ним Дурачину в общую залу "Сороки", где генерал только что затянул особенно чувствительную песню. И каково же было его изумление, когда он увидел за столом свою дочь и мистера Бауза! Майор Пенденнис рассмеялся и сердечно протянул ему руку, которую генерал стиснул avec effusion [19], как говорят французы. Он уже был далеко не трезв и еще в "Сороке" успел всплакнуть над собственной песней. Во время обеда он несколько раз ударялся в слезы и называл майора своим лучшим другом. Дурачина и мистер Фокер пошли провожать его домой, в то время как майор галантно вел под ручку мисс Фодерингэй. Наутро, явившись к генералу с визитом, майор был принят весьма дружелюбно, и они обменялись многими любезностями. На прощанье майор выразил надежду, что мисс Костиган обратится к нему, ежели он в чем-нибудь может ей быть полезен, а мистеру Фокеру горячо пожал руку и высказал признательность за поистине неоценимую услугу.

— Вот и ладно, — отвечал мистер Фокер, и они расстались, полные взаимного уважения.

Воротившись на следующий день в Фэрокс, майор Пенденнис не рассказал, что было с ним накануне и в каком обществе он провел вечер. Зато он пригласил мистера Сморка остаться пообедать, и всякий человек, привыкший к его манере, заметил бы, что его веселость и разговорчивость несколько наигранны и что с племянником он более обычного милостив и заботлив. Когда Пен собрался спать, майор проводил его прочувствованным: "Господь с тобой!" — а перед тем как пожелать доброй ночи миссис Пенденнис, словно бы хотел ей что-то сказать, однако раздумал, решив, видимо, дать ей проспать эту ночь спокойно.

Наутро он спустился к завтраку ранее обычного и приветствовал свое семейство с большой сердечностью. К концу завтрака, как всегда, прибыла почта. Когда старый Джон внес в комнату мешок с газетами и письмами, майор внимательно посмотрел на Пена — тот тоже получил письмо, взглянул на него и, вспыхнув, отложил. Он узнал почерк Костигана, и ему не хотелось читать при всех. Майор Пенденнис тоже узнал это письмо: накануне он сам сдал его на почту в Чаттерисе.

Он выслал из комнаты маленькую Лору, — она убежала тем охотнее, что терпеть его не могла, — а когда дверь за ней затворилась, дотронулся до руки миссис Пенденнис и многозначительно указал ей на письмо, выглядывавшее из-под газеты, в которую притворно углубился Пен.

— Пройдемте в гостиную, — сказал он. — Мне нужно с вами поговорить. Недоумевая, она следом за ним вышла аз столовой.

— Что случилось? — спросила она встревоженно.

— Дело дошло до развязки, — отвечал майор Пендентшс. — Он получил отставку. Я сам вчера продиктовал это письмо. Там вложено и несколько прощальных строк от его дамы. Все кончено.

Элен кинулась обратно в столовую, майор за ней. Пен уже вскрыл письмо. Он читал, и лицо его выражало растерянность и ужас. Как и сказал майор, в письме сообщалось, что мистер Костиган весьма польщен добрым расположением Артура к его дочери, но имущественное положение мистера Пенденниса стало ему известно лишь теперь. Положение же это таково, что в настоящее время о браке не может быть и речи, а союз в далеком будущем невозможен, если принять в соображение его и ее возраст. Ввиду этих обстоятельств и с чувством величайшего сожаления и уважения к Артуру мистер Костиган прощается с ним и просит его, хотя бы на время, прекратить свои посещения.

Было там несколько строк и от мисс Костиган. Она покорна родительской воле. Она много старше Артура, так что о длительной помолвке нечего и думать. Она всегда будет ему благодарна за его к ней расположение и надеется сохранить его дружбу. Но пока не утихнет боль разлуки, она умоляет его не искать встречи с нею.

Пен прочитал оба письма как во сне, едва ли понимая их смысл. Потом вскинул голову и увидел обращенные к нему печальные лица матери и дяди. В глазах Элен светилась нежная материнская тревога.

— Что… что это? — проговорил Пен. — Этого не может быть. Это не ее рука. Это писала какая-то служанка. Кто играет со мною такие шутки?

— Записка вложена в письмо ее отца, — сказал майор. — Прежние письма те писаны не ею. А это ее почерк.

— А вы откуда знаете? — вспылил Пен.

— Она писала при мне, — отвечал майор.

Пен вскочил с места, и мать, подойдя ближе, взяла его за руку. Он оттолкнул ее.

— Где вы ее видели? Кто дал вам право становиться между нами? Что я вам сделал? За что? Нет, этого не может быть!.. — И у Пена вырвалось грубое проклятие. — Не могла она поступить так по своей воле. Она не знает, что говорит. Она же дала мне слово. Кто меня оболгал, чтобы разлучить с нею?

— Лгать в нашей семье не принято, Артур, — возразил майор Пенденнис. Я сказал ей правду, сказал, что тебе не на что ее содержать, это отец ее по недомыслию изобразил тебя богачом. А узнав, что ты беден, она сразу отступилась, без всяких уговоров с моей стороны. И она права. Она на десять лет тебя старше. Она не годится тебе в жены, и сама это понимает. Взгляни на ее почерк и подумай, можно ли ввести такую женщину в дом твоей матушки?

— Я у нее самой спрошу, правда ли это, — сказал Артур, комкая письмо в кулаке.

— Значит, моего честного слова тебе мало? Письма за нее писала подруга, та пограмотнее — вот, взгляни. Это записочка от нее к твоему приятелю. Да ты встречал ее у мисс Костиган. — И майор с едва заметной усмешкой положил на стол некий листок, полученный им от мистера Фокера.

— Не в том дело, — сказал Пен, весь сгорая от стыда и бешенства. — Раз вы сказали, сэр, значит, видно, так оно и есть, но я хочу услышать это от нее самой.

— Артур! — взмолилась миссис Пенденнис.

— Нет, я ее увижу. И еще раз буду просить ее стать моей женой. Никто мне не помешает. Никто.

— Женщину, которая пишет "падарки"? Глупости, Артур. Будь мужчиной и не забывай, что твоя матушка — леди. Ей ли знаться с этим пьяным мошенником и его дочкой! Будь мужчиной и забудь ее, как она забудет тебя!

— Будь мужчиной, мой Артур, будь мне опорой! — сказала Элен, обнимая сына; и майор, видя, как оба они взволнованы, вышел из комнаты и притворил за собою дверь, справедливо полагая, что лучше оставить их одних.

Он одержал полную победу. Он даже привез из Чаттериса в своем чемодане письма Пена к мисс Фодерингэй и мистеру Костигану в обмен на них вручил ту самую долговую расписку, что так беспокоила его и мистера Гарбетса, предварительно уплатив по ней мистеру Тэтему.

Пен в тот же день сломя голову помчался в Чаттерис, но повидать мисс Фодерингэй ему не удалось, и он оставил ей письмо на имя отца. Мистер Костиган возвратил его с покорной просьбой — больше писем не присылать; а после вторичной попытки возмущенно заявил, что прекращает всякое знакомство. Он перестал узнавать Пена на улице. Однажды, когда Артур и Фокер прогуливались возле замка, они встретили Эмили под руку с отцом. Она прошла мимо, даже не кивнув. Фокер локтем почувствовал, как задрожал бедный Пен.

Дядюшка предлагал ему уехать на время из Англии, повидать свет, и мать молила о том же, — он очень страдал, был совсем болен. Но Пен наотрез отказался от путешествия. На этот раз он не намерен был повиноваться; а мать из любви к нему, а дядюшка из благоразумия не стали его принуждать. Он ездил в Чаттерис на все спектакли с участием мисс Фодерингэй. Один раз публики собралось так мало, что Бингли возвратил деньги за билеты. Пен в восемь часов уже был в постели, у него сделался жар. Если так пойдет дальше, думал майор с отчаянием, мать сама отправится в Чаттерис за этой девицей. А Пен был уверен, что скоро умрет. Мы не будем описывать его чувства, вести унылый счет взрывам отчаяния и страсти. Разве мистер Пен — единственный, кого постигали любовные неудачи? Нет, конечно; но мало кто умирает от этого недуга.

Глава XIV, в которой мисс Фодерингэй получает новый ангажемент

Вскоре после описанных выше событий антрепренер мистер Бингли играл Роллу в "Пизарро" — любимую свою роль — перед столь немногочисленной публикой, что казалось, жители Чаттериса отнюдь не разделяли пристрастия самого актера к этому герою. Театр был почти пуст. Бедный Пен — чуть ли не единственный зритель во всех ложах — одиноко сидел, перегнувшись через барьер, и красными, воспаленными глазами смотрел на сцену, когда появлялась Кора. Когда же ее на сцене не было, он не видел ничего. Шествия и битвы, жрецы и жрицы солнца, испанцы и перуанцы входили и уходили и произносили положенные им слова, но Артур и не замечал их — он видел только Кору, только к ней влеклась его душа. Впоследствии он говаривал, что сам удивляется, как не прихватил с собой пистолета, чтобы убить ее — до такого безумия довела его любовь, отчаяние и бессильная ярость; и кто знает, если бы не мысль о матери, с которой он не делился своим горем, но черпал утешение и поддержку в ее молчаливом участии, он, быть может, и вправду натворил бы бед и безвременно окончил бы свои дни на площади перед городским острогом. Итак, он сидел в ложе и смотрел на мисс Фодерингэй. А она обращала на него не больше внимания, нежели он сам — на остальную публику.

Она была на диво хороша — в белом одеянии и леопардовой шкуре, с солнцем на груди и сверкающими браслетами на прекрасных обнаженных руках. Немногие слова своей роли она произносила безупречно, двигалась и жестикулировала еще того лучше. Те глаза, что покорили Пена, блестели и переливались, как всегда, однако не на него они были обращены в тот вечер. На кого — он не знал и даже не приметил двух мужчин в соседней с ним ложе, которых мисс Фодерингэй снова и снова дарила выразительными взглядами.

Ускользнула от внимания Пенденниса и диковинная перемена, происшедшая на сцене вскоре после появления в ложе этих двух мужчин. Зрителей было так мало, что первое действие еле; доиграли — до поднятия занавеса поговаривали даже о том, не отменить ли представление, как в тот злосчастный вечер, когда бедняга Пен рано воротился домой. Актеры пропускали реплики, прерывали свою речь зевками, а в перерывах громко переговаривались. Даже Бингли играл спустя рукава, а миссис Бингли — Эльвиру — почти не было слышно.

Как же случилось, что эта самая миссис Бингли внезапно обрела голос и заревела, подобно тельцам Васанским? Почему Бингли, стряхнув с себя вялость, стал метаться по сцене и выкрикивать слова не хуже Кина? И с чего это Гарбетс, и Раукинс, и миссис Раунси начали выставлять напоказ свои прелести и наперебой улыбаться, и хмуриться, и декламировать во всю силу легких для этих двух мужчин в третьей ложе?

Один из них был щуплый джентльмен в черном, седой, с веселыми и проницательными глазами; другой являл собою фигуру, во всех смыслах великолепную и примечательную, — дородный, с горбатым носом, с густой, вьющейся шевелюрой и бакенбардами, в сюртуке, отделанном шнурами и бархатом. Особу его украшало несколько поджилетников, множество богатых перстней, золотые булавки и цепочки. Когда рука его в белой лайковой перчатке извлекала из кармана желтый платок, по зале распространялся аромат мускуса и бергамота. Как видно, это была личность выдающаяся, и ради него-то выбивалась из сил маленькая провинциальная труппа.

Словом, это был не кто иной, как мистер Долфин, известный лондонский антрепренер, в сопровождении своего верного друга и секретаря мистера Уильяма Минза, которого он всюду возил с собой. Он не просидел в ложе и десяти минут, как его августейшее присутствие было замечено, и Бингли и остальные актеры стали играть в полную силу, всячески стараясь привлечь его внимание. Возможно, что великий лондонский импресарио вызвал легкое трепыхание даже в невозмутимом сердце мисс Фодерингэй. Роль ее была не сложна, состояла она главным образом в том, чтобы быть красивой и стоять в живописных позах, обнимая свое дитя; и это мисс Фодерингэй проделала восхитительно. Тщетно добивались другие актеры милости театрального султана. Пизарро не удостоился ни одного хлопка. Бингли кричал, миссис Бингли ревела, а мистер Долфин только нюхал табак из своей массивной золотой табакерки. И лишь в последней сцене, когда Ролла входит, сгибаясь под тяжестью младенца (Бингли уже не молод, а четвертый его сынок — Тальма Бингли — на редкость крупный мальчик), когда Ролла, шатаясь, подходит к Коре, а она с воплем бросается ему навстречу, восклицая: "О боже, он весь в крови!" — только тут лондонский антрепренер стал аплодировать и громко крикнул: "Браво!"

А засим мистер Долфин хлопнул по плечу своего секретаря и сказал:

— Клянусь честью, Билли, это то, что нам нужно.

— Кто обучил ее этому фокусу? — спросил немолодой уже Билли, отличавшийся саркастическим складом ума. — Я помню ее в "Олимпике", она так терялась, что двух слов связать не могла.

Упомянутому "фокусу" ее обучил старенький оркестрант мистер Бауз. Аплодисменты же услышали все актеры, и когда занавес опустился, они обступили мисс Фодерингэй. и поздравляли ее, и ненавидели.

Теперь пришло время объяснить, как мистер Долфин очутился в этом захолустном театре и вообще в Чаттерисе. Собственный его театр (который мы, дабы не задеть чьих-либо чувств или интересов, назовем, с вашего позволения, "Музеум") отнюдь не процветал, несмотря на все старания Долфина и нескончаемый фейерверк успехов, сверкание талантов и триумфы доброй старой английской комедии, значившиеся в его афишах; прославленному антрепренеру грозил крах. Великий Хаббард двадцать вечеров подряд играл у него лучшие драмы всех веков и не пополнил казну театра, а лишь свою собственную; мистер и миссис Коудор — эта знаменитая пара — разыгрывали трагедию мистера Кошемара и другие излюбленные ими пьесы, однако публику не привлекли. На короткое время сборы поднял герр Навозер со своими тиграми и львами, но затем один из последних откусил у укротителя кусок плеча, после чего в дело вмешался лорд-камергер и наложил запрет на такого рода представления; что же до Грандиозной Лирической Оперы, поставленной с беспримерной роскошью с мсье Диапазоном в теноровой партии и огромным оркестром, то она в своем триумфальном шествии чуть совсем его не раздавила. Словом, как ни многообразны были его таланты и ресурсы, теперь они явно истощились. Он кое-как дотягивал: сезон на половинных окладах, коротких операх, слабеньких заигранных водевилях и собственной балетной труппе; н все ждали того дня, когда имя его появится в "Газете".

Одним из знатных покровителей театра "Музеум", облюбовавшим для себя большую ложу на просцениуме, был джентльмен, чье имя уже упоминалось нами на страницах другой повести, — просвещенный меценат и тонкий ценитель музыки и драмы, маркиз лорд Стайн. Занятия государственными делами не позволяли его светлости бывать в театре особенно часто и приезжать особенно рано. Но время от времени он являлся туда к началу балета, и антрепренер встречал его с величайшим почтением, а иногда и удостоивался приглашения зайти к нему в ложу. Ложа эта сообщалась со сценой, и когда что-нибудь приходилось очень уж по нраву высокородному маркизу: когда он замечал новую приму-балерину или хорошенькая фигурантка с сугубой грацией и проворством исполняла какое-нибудь па, — он посылал мистера Уэнхема, или мистера Уэга, или еще кого-нибудь из своих адъютантов за кулисы, чтобы передать кому следует его высочайшее одобрение, либо удовлетворить его любознательность или его интерес к искусству драмы. Публике лорд Стайн не был виден, потому что он скромно сидел за портьерой и смотрел только на сцену, — но о его присутствии можно было догадаться по тем взглядам, которые бросали в сторону его ложи и солистки и весь кордебалет. Я сам видел, как на эту ложу одновременно устремлялась сотня глаз (например, в "танце пальм" из балета "Кук в Полинезии", где вокруг капитана Кука танцевало целых сто двадцать прелестных туземок в пальмовых листьях и фартучках из перьев), и только диву давался на то, каким образом мадемуазель Пируэт или мадемуазель Скок (по прозвищу "Гуттаперчевая малютка"), вознесенные на воздух и подрагивая, как поданы на веревочке, умудрялись еще строить глазки в сторону ложи, где сидел всемогущий Стайн. Временами хриплый голос из-за портьеры выкрикивал "браво, браво" или две белые перчатки хлопали одна о другую. Пируэт или Скок, спустившись на землю, низко приседали и улыбались этим рукам, а потом уже удалялись в глубину сцены, запыхавшиеся и счастливые.

Однажды вечером великий самодержец находился в "Музеуме" с несколькими избранными друзьями, и в ложе его стоял такой хохот и шум, что возмутился весь партер и негодующие голоса стали громко требовать тишины, (Уэг даже плечами пожал — чего смотрит полиция, выводить нужно таких скандалистов!) Уэнхем веселил всю ложу выдержками из письма, полученного им от майора Пенденниса, чей отъезд в деревню в разгар лондонского сезона не мог не огорчить его друзей.

— Тайна раскрыта, — заявил мистер Уэнхем. — Здесь замешана женщина.

— Подите вы к дьяволу, Уэнхем, — сказал голос за портьерой, — он старше вас.

— Pour les ames bien nees, l'amour ne compte pas le nombre des annees [20], - игриво возразил мистер Уэнхем. — Что касается меня, так я надеюсь до смертного часа оставаться рабом амура и умирать от любви не менее раза в год. — Это должно было означать: "Не вам бы говорить, милорд: я на три года вас моложе, а сохранился вдвое лучше".

— Уэнхем, вы меня растрогали, — сказал маркиз, сопроводив свои слова крепким ругательством. — Честное слово. Приятно видеть человека, сохранившего до наших лет все иллюзии молодости… и столь горячее сердце. Да, сэр, посмотришь на этакое доброе, простодушное создание — душа радуется. Кто эта черненькая во втором ряду… с голубыми лентами, третья справа… очень мила. Да, мы с вами натуры сентиментальные. Вот Уэг другое дело, у него на первом месте не сердце, а желудок, верно, Уэг?

— Я люблю все, лишь бы было хорошее, — с широким жестом отвечал Уэг. Красоту и кюрасо, Венеру и виноград. Я не презираю голубей Венеры, даже когда их жарят в "Лондонской Таверне"; но… но расскажите же нам про старика Пенденниса, мистер Уэнхем, — неожиданно попросил он, не закончив шутки, ибо заметил, что его патрон не слушает. И в самом деле, Стайн, подняв к глазам лорнет, разглядывал что-то на сцене.

— Да, эту шутку насчет голубей Венеры и "Лондонской Таверны" я уже слышал — вы повторяетесь, мой бедный Уэг. Придется мне поискать нового шута, — сказал Стайн, опуская лорнет. — Ну, Уэнхем, что же пишет старик Пенденнис?

— "Дорогой Уэнхем, — прочел тот, — уже три недели как моя репутация в Вашей власти, и Вы, конечно, не преминули меня изничтожить, а посему полагаю, что разнообразия ради Вы согласитесь оказать мне услугу. Дело это тонкое, entre nous, une affaire de coeur [21]. Одного молодого человека, моего знакомого, свела с ума некая мисс Фодерингэй, актриса здешнего театра, очень красивая и, на мой взгляд, весьма талантливая. Играет Офелию, леди Тизл, госпожу Халлер и прочее в таком роде. По чести скажу, она мне напомнила Жорж в лучшую ее пору, а на нашей сцене, сколько я знаю, нет сейчас никого, кто мог бы с нею сравниться. _Мне нужен для нее лондонский ангажемент_. Не могли бы Вы уговорить Вашего приятеля Долфина побывать здесь — посмотреть ее — и увезти? Наш высокородный друг (Вы меня понимаете) мог бы оказать нам неоценимую помощь одним своим словом, и ежели Вы заручитесь для меня поддержкой Гонт-Хауса, я обещаю сделать для Вас все, что в моих силах, ибо большей услуги мне оказать невозможно. Прошу Вас, сделайте это для меня, я же всегда говорил, что у Вас доброе сердце; а взамен требуйте чего угодно от преданного Вам

_А. Пенденниса"_.

— Все ясно, — сказал мистер Уэнхем, дочитавши письмо. — Старик Пенденнис влюбился.

— И, видимо, желает видеть свою пассию в Лондоне, — подхватил Уэг.

— Посмотрел бы я, как Пенденнис стоит на коленях, с его-то ревматизмом, — сказал мистер Уэнхем.

— Или дарит возлюбленной прядь "своих" волос, — добавил Уэг.

— Вздор, — сказал Стайн. — У него есть в деревне родня. Он поминал какого-то племянника, даже прочил его в парламент. Ручаюсь, что в племяннике и дело. Юноша запутался. Я по себе знаю… когда был в Итоне, в пятом классе… дочка огородника… клялся, что женюсь. Как я ее любил… Бедная Полли! — Тут он умолк, и, может быть, на мгновение перед маркизом Стайном воскресло прошлое и мальчик Джордж Гонт, еще не безвозвратно погибший. Однако, судя по тому, что пишет Пенденнис, этой женщиной стоит заняться. Давайте-ка спросим Долфина, знает он такую или нет.

При этих словах Уэнхем опрометью выбежал из ложи, миновал служителя, охранявшего проход к сцене и почтительно его приветствовавшего, и, будучи в театре своим человеком, без труда нашел антрепренера, который в эту минуту, как впрочем, и во многие другие, был занят тем, что ругательски ругал девиц из кордебалета за нерадивость.

Едва он завидел мистера Уэнхема, как брань замерла на его устах, а сжатая в кулак рука, чуть не касавшаяся лица одной из провинившихся танцовщиц, протянулась вперед в сердечном приветствии.

— Мистер Уэнхем, мое почтенье! Как здоровье его светлости? Выглядит он нынче превосходно. — Все это мистер Долфин произнес с такой улыбкой, точно он в жизни своей ни на кого не сердился; и, конечно же, он с радостью последовал за гонцом лорда Стайна, дабы лично засвидетельствовать почтение этому вельможе.

Следствием их беседы и была поездка в Чаттерис, откуда мистер Долфин прислал его светлости письмо: он-де имеет честь сообщить маркизу Стайну, что видел ту леди, о которой говорил милорд, поражен как внешностью ее, так и талантом и заключил с ней ангажемент, так что в скором времени мисс Фодерингэй будет иметь честь играть перед лондонской публикой п его, Долфина, просвещенным покровителем.

Объявление о новом ангажементе мисс Фодерингэй Пен прочитал в той самой газете, в которой он так часто воспевал ее чары. Редактор не поскупился на хвалы ее красоте и таланту и пророчил ей громкий успех в столице. Бннгли стал писать на афишах "Прощальный спектакль мисс Фодерингэй". Бедный Пен и сэр Дерби Дубе проводили в театре все вечера: сэр Дерби из ложи у сцены бросал букеты и ловил взгляды; Пен один занимал остальные ложи, бледный, исхудавший, донельзя несчастный. Никого не волновало, уезжает мисс Фодерингэй или остается, — никого, кроме них двоих, да, пожалуй, еще одного человека — оркестранта мистера Бауза.

Этот последний появился однажды в ложе, где тосковал Пен, протянул ему руку и предложил пройтись. По озаренной луною улице спустились они к реке, а потом долго сидели на мосту и говорили о ней.

— Не диво, что мы сидим рядом, — сказал Бауз, — мы с вами давно товарищи по несчастью. Не вас одного эта женщина лишила разума. А у меня нет и ваших оправданий: я старше, и я лучше ее знаю. Она бесчувственна, как вот этот камень, на котором лежит ваша рука; и камень ли упадет в воду и пойдет на дно, или вы, или я — ей хоть бы что. Впрочем, нет — обо мне она бы пожалела, потому что я должен ее обучать: без меня ей не справиться, она меня и в Лондон вытребует, А если б не это… У ней нет ни сердца, ни ума, ни чувств, ни соображения, ни горя, ни забот. Я хотел добавить "ни радостей", но это неверно: она любит вкусно поесть, и ей приятно, когда ею восхищаются.

— А вы восхищаетесь? — спросил Пен, невольно забыв о себе, — так его заинтересовал этот хилый, невзрачный, хромой человек.

— Привычка! Все равно что нюхать табак или выпивать по маленькой, отвечал тот. — Я уже пять лет как ее принимаю и не могу без нее обойтись. Своим успехом она обязана мне. Если она не пошлет за мной, я сам поеду. Но она пошлет. Я ей нужен. Когда-нибудь она выйдет замуж и бросит меня, как я вот этот окурок.

Красный кончик сигары коснулся воды и погас; а Пен, возвращаясь в ту ночь домой, впервые за долгое время думал не о себе.

Глава XV Счастливая деревня

Майор Пенденнис принял решение: не отводить гарнизон из Фэрокса, пока неприятель не отступит на безопасную дистанцию. Он как будто и не следил за племянником и ни в чем не стеснял его, однако постоянно держал его под наблюдением либо своим, либо своих лазутчиков. И все, что делал юный Пен, становилось известно бдительному опекуну.

Среди читателей этого, да и всякого другого романа едва ли найдется человек, не испытавший когда-нибудь неудачи в любви — либо волею судьбы и обстоятельств, либо из-за женского непостоянства, либо но собственной вине. Так пусть каждый вспомнит, что он пережил в то время, и этой памятью измерит страдания мистера Пена. Ах, эти томительные ночи, эта снедающая душу лихорадка! Эти безумные порывы, разбивающиеся о несокрушимый гранит помех или равнодушия! Если бы можно было нынче ночью сосчитать стоны, мысли, проклятия несчастливых любовников, какой длинный получился бы список! Интересно, какая часть мужского населения столицы будет завтра, в три-четыре часа утра метаться без сна, прислушиваясь к печальному бою часов и ворочаясь с боку на бок в бреду, в тревоге, в смертельной тоске? Что за мука! Я, правда, не слышал, чтобы кто-нибудь умер от любви, но я знал человека, который весил раньше одиннадцать пудов, а потерпев любовное фиаско — всего восемь пудов и двадцать пять фунтов; другими словами, погибла почти четвертая его часть, а это немало. Впоследствии он восполнил эту потерю, даже с лихвой: должно быть, новая привязанность уютно обволокла его сердце и ребра, — и юный Пен тоже утешится, как и все мы, грешные. А говорим мы это для того, чтобы женщины не вздумали оплакивать его раньше времени или очень уж описаться за его жизнь. Миссис Пенденнис — та сильно за него опасалась, но каких только страхов не порождает материнская любовь!

— Поверьте, дорогая, — любезно уговаривал ее майор Пенденнис, — мальчик поправится. Дайте мне только удалить ее из здешних мест, и мы увезем его куда-нибудь, развлечем. А пока не терзайтесь выше меры. Теряя женщину, мужчина страдает столько же от любви, сколько от уязвленного самолюбия. Конечно, когда женщина тебя бросает, это не сладко, но подумайте только, с какой легкостью мы сами их бросаем!

Вдова не знала, что отвечать. Из своего скромного опыта она не почерпнула никаких суждений на этот счет. Разговоры об этом предмете были ей неприятны: сердечное злоключение собственной юности она выдержала стойко и излечилась; чужие страсти, пожалуй, даже вызывали у ней досаду, если не считать, разумеется, Пена, чьи страдания она ощущала как свои и, вероятно, переживала его хвори и горести куда тяжелее, нежели он сам. Теперь она приглядывалась к сыну молча, с затаенным ревнивым сочувствием, хотя он, как уже было сказано, не делился с ней своим горем.

Нужно отдать должное майору: он проявил похвальное долготерпение и в полной мере доказал свои родственные чувства. Для человека, вхожего чуть ли не во все лондонские гостиные и привыкшего за один вечер появляться на трех приемах, жизнь в Фэроксе была неимоверно скучна. Изредка — обед у пастора или у кого-нибудь из соседей-помещиков; унылая партия в триктрак с невесткой, всячески старавшейся его развлечь, — вот к чему сводились его утехи. Он с жадностью накидывался на почту, вечернюю газету прочитывал от слова до слова. Кроме того, он прилежно лечился, считая, что после лондонских пиршеств тихая жизнь пойдет ему на пользу. По утрам и к обеду он тщательно одевался и регулярно совершал моцион на террасе перед домом. Так, с помощью своей трости, туалетных принадлежностей, аптечки, шашек и газет сей мудрый и суетный человек спасался от скуки; если он и не трудился день-деньской, как те пчелки, что летали в саду миссис Пенденнис, то хотя бы коротал день за днем, по мере сил стараясь скрасить свое заточение.

Пен вечерами тоже садился иногда за триктрак, а не то слушал, как мать играет на фортепьяно простенькие пьесы, но он по-прежнему был беспокоен и удручен; известно даже, что он порою вставал на рассвете и отправлялся в Клеверинг-Парк, к темному пруду среди шепчущего камыша и зеленой ольхи, в котором при дедушке последнего баронета утопилась скотница, — ее призрак, как говорят, доныне посещает эти места. Пен, однако, не утопился в этом пруду, хотя мать, возможно, и подозревала его в таком намерении. Он удил там рыбу и думал, думал, между тем как поплавок чуть подрагивал от набегавшей ряби. Удачная ловля не оставляла его равнодушным, и он, случалось, приносил домой карпов, линей или угря, а майор собственноручно жарил их на французский манер.

У этого пруда, под раскидистым деревом, Пен сочинил немало стихов, подходящих к его душевному состоянию (перечитывая их впоследствии, он краснел и недоумевал, как он мог выдумать такую чушь). А что касается до дерева, то настал день, когда в то самое дупло, где хранилась у него жестянка с червями и прочая рыболовная снасть, он… но не будем забегать вперед. Достаточно сказать, что он писал стихи и находил в том великое облегчение. Когда муки любви достигают этой точки, они могут быть громогласны, но большой опасности уже не таят. Когда мужчина ломает голову, подыскивая к слову "слезы" иную рифму, чем "розы" или "грезы", он и не воображает, как недолго ему осталось страдать. Так было и с Пеном. Но пока его по-прежнему бросало в жар и в холод, и долгие дни угрюмой раздражительности, тупого уныния и покорности судьбе сменялись приступами неистовой ярости, когда он, оседлав Ребекку, носился по округе или мчался в Чаттерис, размахивая руками, как помешанный, и, к удивлению встречных возчиков и сторожей у заставы, выкрикивая имя коварной изменницы.

В эту пору частым и желанным гостем в Фэроксе стал мистер Фокер, чья живость и чудачества всегда веселили майора и Пена, а вдову и маленькую Лору повергали в изумление. Его коляска цугом вызвала переполох на рыночной площади Клеверинга, где он опрокинул лоток с товаром, стегнул пуделя миссис Падбус по выбритой части спины и выпил в "Гербе Клеверингов" стакан клубничной настойки. Все видные обитатели городка узнали, кто он такой, и стали разыскивать его в "Книге пэров". Он был так молод, а справочники их так стары, что его там не оказалось, а матушка его, женщина уже в летах, значилась среди потомства графа Рошервилля еще как леди Агнес Милтон. Но имя его, и состояние, и родословная все же очень скоро стали известны в Клеверинге, где, можете в том не сомневаться, обсуждался на все лады и роман бедного Пена с актрисой из Чаттериса.

Старинный городок Клеверинг-сент-Мэри, если посмотреть на него с лондонской дороги в том месте, где она проходит мимо ворот Фэрокса, и окинуть взглядом быструю искристую Говорку, выбегающую из городка и вьющуюся вдоль лесов Клеверинг-Парка, и древнюю колокольню и острые крыши домов над зеленью деревьев и старыми стенами, позади которых тонут в солнечной дымке холмы, что тянутся от Клеверинга на запад, к морю, — городок этот выглядит таким веселым, уютным, что, должно быть, не один путешественник всей душой потянулся к нему с крыши дилижанса и подумал, что вот в таком тихом, приветливом уголке ему хотелось бы на закате дней отдохнуть от жизненных бурь. Том Смит, кучер дилижанса "Поспешающий", указывал, бывало, кнутом на прибрежное дерево, от которого открывался особенно красивый вид на церковь и город, и сообщал пассажиру, оказавшемуся рядом с ним на козлах, что "вон под тем деревом всегда сидят художники, когда срисовывают церковь. В прежние-то дни, сэр, это был монастырь…". И в самом деле, вид настолько хорош, что я очень советую мистеру Стэнфилду или мистеру Робертсу наведаться сюда в следующую свою поездку.

Подобно Константинополю, когда смотришь на него с Босфора; подобно миссис Ружмон в театральной ложе, когда любуешься ею из ложи напротив; подобно многому, к чему мы стремимся и чем начинаем восхищаться задолго до того, как достигнем цели, — Клеверинг издали лучше, нежели вблизи. Городок, на расстоянии полумили казавшийся таким веселым, уныл и скучен. На улицах, кроме как в базарные дни, не встретишь ни души. Стук деревянных подошв отдается на целый околоток, и в полной тишине можно услышать, как скрипит на столбе ржавая вывеска перед "Гербом Клеверингов". В собрании не было ни одного бала с тех пор, как клеверингские волонтеры чествовали своего полковника, старого сэра Фрэнсиса Клеверинга; конюшни, некогда вмещавшие большую часть лошадей этого блестящего, но канувшего в вечность полка, стоят теперь пустые и заброшенные: лишь по четвергам здесь останавливаются фермеры, и задранные кверху оглобли их телег и двуколок создают видимость оживления; да мировые судьи собираются на свои заседания в бывшей карточной комнате полкового клуба.

На южной стороне рыночной площади стоит старая церковь с высокими седыми башнями, и солнце озаряет ее замысловатую каменную резьбу, зажигает золотом окна и флюгера и резко прочерчивает тени огромных контрфорсов. Изображение покровительницы монастыря было выломано из портала много веков тому назад; статуи святых, что в эту пору разрушений во славу божию оказались доступны камням и молотам, стоят обезглавленные, искалеченные; до других добраться не удалось, но их имена и история известны только доктору Портмену, ибо помощник его — плохой знаток старины, а мистер Симкоу (супруг достопочтенной миссис Симкоу), строитель и священник новой церкви в нижней части города, не видит в них ничего, кроме мерзости запустения.

Дом священника при старой церкви — крепкий, широкоплечий, кирпичный построен еще при Анне. Через одну калитку можно выйти прямо к церкви, через другую — на рыночную площадь, у начала Тиссовой улицы, на которой расположены также классическая школа (директор — его преподобие Уопшот), Тиссовый домик (мисс Флатер), скотобойня, старинный сарай или пивоварня времен монастыря и пансион для молодых девиц, руководимый сестрами Финьюкейн. Обеим школам были отведены в церкви скамьи на хорах, справа и слева от органа, но когда часть прихожан отхлынула в новую, еретическую церковь и в старой стало пустовато, пастор Портмен уговорил сестер Финьюкейн рассаживать своих воспитанниц внизу, где их шляпки приятно оживляли темные ряды скамей. За барьером, отделяющим места семейства Клеверингов, нет никого, только статуи почивших баронетов и их супруг: сэр Пойнте Клеверинг, рыцарь и баронет, в квадратной бороде, и жена его в высочайшем кружевном воротнике стоят на коленях друг против друга; очень толстая дама горельефом, леди Ребекка Клеверинг, возносится на небо с помощью двух ангелочков, которым, как видно, приходится нелегко, — и так далее. Как крепко, на всю жизнь запомнились Пену эти скульптуры, как часто он разглядывал их в юности, пока пастор Портмен бубнил с кафедры проповедь, а за налоем склонялась над огромным молитвенником смиренная голова Сморка с кудрей на лбу!

Фэрокс был верен старой церкви; слуги Пенденнисов имели там свою скамью, так же как и прислуга пастора, Уопшота и пансиона сестер Финьюкейн три горничные и миловидный молодой человек в ливрее. Столь же преданным было многочисленное семейство Уопшотов. Исправно посещали церковь и Гландерс с детьми, и один из аптекарей. Миссис Пайбус ходила по очереди то в монастырь, то в нижний город; в монастырь же, разумеется, водили детский приют. Питомцы Уопшота весело шумели, шаркали ногами, входя в церковь и поднимаясь на хоры, и громко сморкались во время богослужения. Словом, паства собиралась, по нашим временам, вполне порядочная. В старой церкви была великолепная завеса, множество гербов и надгробий. Пастор, горячо к ней привязанный, тратил на украшение ее изрядную часть своего дохода; он пожертвовал ей в дар чудеснейший витраж, купленный в Нидерландах, и орган, по размеру своему годный для собора.

Однако, несмотря на орган и витраж, а очень возможно, что как раз из-за этого витража, вывезенного из католического храма и сплошь заполненного изображениями всяческого идолопоклонства, новая церковь в Клеверинге процветала просто до неприличия, и многие прихожане доктора Портмена перекинулись к мистеру Симкоу и его достопочтенной супруге. Их стараниями зачахла и сектантская молельня, в которую до приезда Симкоу набивалось столько народу, что спины молящихся выпирала из ее стрельчатых окон. Брошюрки мистера Симкоу залетали в жилища всех бедняков доктора Портмена и поглощались с не меньшей жадностью, чем суп миссис Портмен, а они, неблагодарные, еще ворчали, что он невкусный. Среди мастеровых на ленточной фабрике, построенной на берегу Говорки (вокруг этой фабрики и вырос нижний город), старая церковь и вовсе не пользовалась влиянием. Тихая мисс Майра была бессильна против напористой миссис Симкоу и ее адъютанток. Да, тяжко было бедной миссис Портмен все это терпеть: видеть, как постепенно редеет паства ее мужа; чувствовать, что тебя оттеснила жена какого-то евангелиста, бывшая к тому же дочерью ирландского пэра; знать, что в Клеверинге, в их родном Клеверинге, на который ее супруг тратит много больше того, что получает за свои труды, есть люди, публично поносящие его, потому что он любит поиграть в вист, и обзывающие его язычником, потому что он бывает в театре. Она слезно молила его отказаться от театра и от виста — тем более что и партию составить было нелегко, очень уж дурная слава утвердилась за этой игрой, — но пастор заявил, что будет поступать так, как сочтет нужным и как поступал добрый король Георг III (при котором он когда-то состоял капелланом); а что до виста, так он и не подумает его бросать в угоду каким-то глупцам, и чем убояться их презренных гонений, лучше будет до конца своих дней играть без четвертого партнера — с женой и дочерью.

Из двух владельцев фабрики (из-за которой в Говорке перевелась форель и в городе пошли все беды) старший компаньон мистер Ролт с семейством ходил в молельню, а младший, мистер Баркер, в новую церковь. Короче говоря, в этом крошечном городке распрей было куда больше, чем между соседями на лондонской улице; и в библиотеке (как уже говорилось, она была основана благоразумным миротворцем Пенденнисом и должна бы остаться нейтральной почвой) происходили такие перепалки, что в читальную комнату редко кто и заглядывал, если не считать Сморка, который, хотя и дружил понемножку с партией Симкоу, все же сохранил вкус к журналам и легкой светской литературе; да старика Гландерса, которого белая голова и седеющие усы часто виднелись в окне; да еще, разумеется, маленькой миссис Пайбус, которая обозревала осе письма, поступавшие с почты (ведь читальня помещалась в библиотеке Бейкера на Лондонской улице, бывшей Свиной), и прочитывала все объявления в газетах.

Можно себе представить, какой переполох вызвала в этом милом обществе весть о любовных похождениях мистера Пена. Весть эта перелетала из дома в дом, составляя главный предмет разговоров за столом у приверженцев старой церкви, новой церкви и никакой церкви; ее обсуждали сестры Финьюкейн со своими учительницами, а весьма вероятно, и девицы в своих дортуарах; старшие ученики Уопшота толковали ее по-своему и с любопытством поглядывали на Пена в церкви или тыкали на него пальцем на улицах Чаттериса. Они его и раньше терпеть не могли и прозвали "лорд Пенденнис" за то, что он, в отличие от них самих, не носил плисовых штанов, ездил верхом и строил из себя денди.

Если уж говорить начистоту, то главной виновницей сплетен была сама миссис Портмен. Всякой новостью, какую доводилось услышать этой легковерной женщине, она делилась с соседями; а когда тайна Пена стала ей известна после скандальчика в Чаттерисе, бедный пастор уже знал, что на следующее утро тайна эта станет достоянием всего прихода. Так и случилось: не прошло и суток, как в читальной комнате, у модистки, в обувной лавке и в гостином ряду на рыночной площади, у миссис Симкоу, в конторе фабрики, да и на самой фабрике — повсюду только об этом и говорили, и безрассудное поведение Артура Пенденниса было у всех на устах.

Пастор Портмен много чего наслушался в тот день, встречая на улице знакомых. Бедный священник знал, что молву пустила его драгоценная Бетси, и в душе горько на нее сетовал. А впрочем — это было неминуемо, не сегодня так завтра, и пусть уж лучше знают все, как было на самом деле. Нет нужды распространяться о том, чего, по мнению клеверингцев, заслуживала миссис Пенденнис, так избаловавшая сына, и этот не по летам прыткий повеса Артур, посмевший сделать предложение актерке. Если можно обвинить наших соотечественников в чванстве, а у нас его, право же, хоть отбавляй, то не найдется никого чванливее захудалых старых провинциальных дворянок. "Боже милостивый! — трезвонила молва. — Вот она, материнская слепота! Потакать своевольному, дерзкому мальчишке, который корчит из себя лорда на своей чистокровной лошади. Наше общество ему, видите ли, не подходит, так он вздумал жениться на какой-то мерзкой размалеванной актрисе из балагана, а скорее всего — и сам мечтал с нею лицедействовать. Будь жив мистер Пенденнис, царствие ему небесное, нипочем бы он не допустил до такого позора".

Да, по всей вероятности, не допустил бы, и мы бы сейчас не были заняты жизнеописанием Пена. А он и вправду задирал нос перед жителями Клеверинга. По природе откровенный и гордый, он не выносил их кудахтанья, мелких сплетен и мелочных обид и не скрывал своего к ним пренебрежения. Из всего городка он признавал только пастора Портмена и его помощника: даже миссис Портмен недолюбливала и его и его мать, которая держалась в стороне от местного общества, платившего ей за это насмешливым презрением. Гордячка, тянется за лучшими семействами графства! Да кто она такая? Форсу много, а мяса покупает втрое меньше, чем миссис Баркер, жена фабриканта.

И прочее тому подобное: предоставляем читателю дорисовать эту картину сообразно своему вкусу и воспоминаниям о деревенских сплетнях. Мы же хотели только показать, каким образом у хорошей женщины, занятой лишь исполнением своего долга перед ближними и перед своими детьми, и у славного юноши, честного, горячего, доброжелательного, нашлись враги и завистники среди людей, менее их достойных и не видевших от них ничего дурного. Клеверингские шавки громко тявкали вокруг Фэрокса и с упоением рвали Пена в клочки.

Пастор Портмен и Сморк остерегались сообщать вдове о потоках злословия, изливавшихся на бедного Пена, — его осведомителем был Гландерс, тоже добрый знакомый семьи. Нетрудно вообразить возмущение Пена, которому вдобавок некого было призвать к ответу. На воротах Фэрокса какие-то шутники стали писать мелом: "Браво, Фодерингэй!" — и прочие намеки на события в Чаттерисе. Однажды ночью к этим же воротам прилепили театральную афишу. В другой раз, когда Пен верхом проезжал через нижним город, ему послышалось, что над ним глумятся фабричные; и в довершение всего, когда он вышел как-то из пасторского сада на кладбище, где бездельничала кучка Уопшотовых питомцев, самый старший из них, верзила лет двадцати, сын мелкопоместного дворянчика, проживавший на дому у мистера Уопшота, стал в живописную позу на краю свежевырытой могилы и, скверно ухмыльнувшись Пену, начал декламировать строки Гамлета над трупом Офелии.

С громким и, кажется, богохульным воплем Пен в бешенстве ринулся на Хобнелла, полоснул его по лицу хлыстом, оказавшимся у него в руке, отшвырнул хлыст, предложил подлецу защищаться и через минуту уже столкнул обалдевшего озорника в могилу, ожидавшую совсем другого постояльца. Потом, стиснув кулаки, весь дрожа от страстного волнения, он стал вызывать на бой других негодяев, приятелей мистера Хобнелла, застывших на месте с разинутым ртом. Однако те попятились, глухо ворча, и предпочли удалиться, ибо в эту минуту мистер Хобнелл вылез из могилы с окровавленным носом и губой, а у калитки появился пастор Портмен.

Пен бросил испепеляющий взгляд вслед мальчишкам, отступавшим на свою сторону кладбища, и воротился в сад пастора Портмена, где и был подвергнут допросу. От волнения он едва мог говорить. Голос его сорвался на словах: "Этот чертов подлец оскорбил меня, сэр", — и пастор пропустил ругательство мимо ушей из уважения к чувствам исстрадавшегося юного сердца.

Старший Пенденнис, человек подлинно светский, как огня боялся мнения ближних, и нелепая игрушечная буря, разыгравшаяся в Клеверинге и грозившая захлестнуть репутацию его племянника, была ему неприятна до чрезвычайности. Доктору Портмену и капитану Гландерсу не под силу было одним опровергнуть наветы всего местного общества, клеймившего юного Пена как последнего распутника и злодея. О стычке на кладбище Пен никому аз домашних не рассказал; он поехал в Бэймут и посоветовался со своим другом Гарри Фокером, а тот в скором времени прибыл в "Герб Клеверингов", откуда и послал Дурачину с письмом к Томасу Хобнеллу, эсквайру, проживающему у его преподобия Дж. Уопшота, в каковом письме вежливо осведомлялся, когда сей джентльмен может его принять.

По возвращении Дурачина доложил, что письмо мистер Хобнелл распечатал и прочитал нескольким товарищам, на которых оно как будто произвело сильное впечатление; что они посовещались и посмеялись, а потом мистер Хобнелл сказал, что ответ пришлет после уроков, и тут зазвонил звонок в класс и вышел сам мистер Уопшот в учительской мантии. Дурачина разбирался в предметах академического гардероба — он ведь сопровождал мистера Фокера в колледж св. Бонифация.

Мистер Фокер решил пока ознакомиться с достопримечательностями Клеверинга; но поскольку архитектурой он не увлекался, прекрасная церковь пастора Портмена не привлекла его внимания, он только заметил мимоходом, что колокольня вся подгнила, как стилтонский сыр. Он побрел по улице, заглядывая в немногочисленные лавки; увидел в окне читальной комнаты капитана Гландерса и, разглядев его внимательно, покивал ему в знак одобрения; с видом глубочайшего интереса справился у мясника, почем нынче мясо и когда ожидаются свежие туши; прижался носом-пуговкой к окну мадам Фрибсби поглядеть, не работает ли там какая-нибудь смазливенькая модисточка, однако увидел в витрине лишь манекен в парижской шляпке да смутно, в глубине комнаты, самое мадам Фрибсби, склоненную над романом. К длительному созерцанию все это не располагало, и мистер Фокер, исчерпав городок, а также конюшню при гостинице, где стояла только пара тех старых одров, что едва зарабатывали себе на пропитание, развозя окрестных господ друг к другу в гости, уже совсем было заскучал, но тут к нему явился наконец посланный от мистера Хобнелла.

То был не кто иной, как сам мистер Уопшот. Всем своим видом выражая крайнее возмущение и держа в руке письмо Пена, он спросил мистера Фокера, как тот посмел доставить ученику его школы столь богопротивное послание, как вызов на дуэль.

А Пен и правда написал своему вчерашнему врагу, что ежели он, после вполне заслуженного наказания за свою наглость, желает потребовать сатисфакции, как принято между джентльменами, то друг мистера Артура Пенденниса мистер Генри Фокер уполномочен обо всем договориться к полному его, мистера Хобнелла, удовлетворению.

— Так это он вас послал с ответом, сэр? — промолвил мистер Фокер, разглядывая черное платье сего духовного лица и наставника юности.

— Если бы он принял этот греховный вызов, я подверг бы его наказанию розгами, — ответил мистер Уопшот и так взглянул на мистера Фокера, словно хотел сказать: "Будь моя воля, я бы и вас с удовольствием выпорол".

— Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, сэр, — сказал секундант Пена. — Я уже говорил моему другу, что этот человек едва ли захочет драться, — продолжал он с большим достоинством. — Полагаю, что розги для него предпочтительнее дуэли. Разрешите предложить вам закусить, мистер… не имею чести знать ваше имя.

— Мое имя Уопшот, сэр, я директор здешней школы, сэр, — взбеленился учитель. — Закусить я не желаю, сэр, премного благодарен, и знакомиться с вами, сэр, тоже не имею желания.

— Я-то не искал с вами знакомства, — отпарировал мистер Фокер. — На мой взгляд, духовенство не следовало бы вмешивать в такие дела, но у каждого свой вкус, сэр.

— А на мой взгляд, сэр, мальчикам не следовало бы так легкомысленно болтать о человекоубийстве, — заорал учитель. — Будь вы в числе моих учеников…

— Вы, конечно, научили бы меня уму-разуму, сэр, — с поклоном подхватил мистер Фокер. — Благодарю вас, сэр, я уже окончил курс своего воспитания и в школу больше не собираюсь. Если соберусь, то не премину воспользоваться вашим любезным приглашением, сэр… Джон, проводите этого джентльмена вниз… а раз мистер Хобнелл так любит порку, мы будем счастливы ему услужить, сэр, в любое время.

И мистер Фокер, вежливо проводив гостя до дверей, уселся писать Пену письмо, в котором сообщил, что стреляться мистер Хобнелл не склонен и готов довольствоватсся полученной от Пена взбучкой.

Глава XVI, которой завершается первая часть этой повести

Как и следовало ожидать, воинственная выходка Пена скоро стала всем известна и не на шутку рассердила его друга доктора Портмена, майора же Пенденниса только позабавила. А что до миссис Пенденнис, то она места себе не находила, узнав о столь нехристианском поступке сына. К каким только неприятностям, неудобствам, огорчениям и преступлениям не привела эта злосчастная любовь! И матери все сильнее хотелось, чтобы Пен уехал на время из родных мест, — куда угодно, лишь бы подальше от женщины, которая навлекла на него столько бед.

Когда мать стала нежно корить, а пастор — сердито распекать Пена за необузданный нрав и кровожадные намерения, он отвечал им с завидным самомнением и серьезностью молодости: заявил, что никому не дозволит безнаказанно оскорблять его на этот счет, и спросил, мог ли он, дворянин, поступить иначе, как наказать обидчика, а затем предложить ему сатисфакцию?

— Vous allez trop vite [22], сэр, — сказал майор, несколько озадаченный, ибо он сам внушал племяннику понятия касательно чести дворянина, — стародавние понятия, более отдающие биваком и пистолетами, чем трезвые суждения наших дней. — Между светскими людьми изволь; но между двумя школьниками — это нелепо, мой милый, просто нелепо.

— Это очень грешно, и недостойно моего сына, — сказала миссис Пенденнис, чуть не плача, сбитая с толку упорством юноши.

Пен поцеловал ее и произнес напыщенно:

— Женщинам, милая матушка, таких вещей не понять, Я поручил свое дело Фокеру — иного мне не оставалось.

Майор Пенденнис усмехнулся и пожал плечами, подумав: "Далеко шагнула молодежь!" Миссис Пенденнис заявила, что Фокер — препротивный, испорченный мальчишка, и если Пен окажется в одном с ним колледже, это не доведет до добра.

— Лучше мне, пожалуй, и вовсе не пускать его туда, — добавила она; и если бы не воспоминание о муже, мечтавшем увидеть Пена в том же колледже, в котором ему самому так недолго довелось поучиться, она, вполне возможно, и вправду запретила бы ему ехать в университет.

А об отъезде его, приуроченном к началу октябрьского семестра, уже было договорено между всеми, от кого зависело его благополучие. Фокер обещал познакомить его, и кем следует, и майор Пенденнис придавал большое значение тому, что именно этот несравненный молодой джентльмен введет Пена в подходящий круг.

— Мистер Фокер вращается в лучшем университетском обществе, — говорил майор, — и Пен завяжет знакомства, которые чрезвычайно пригодятся ему в жизни. Там сейчас учится молодой маркиз Плинлиммон, старший сын герцога Сент-Дэвидс, и лорд Вольнус Хартиерс, сын лорда Раннимида; он приходится мистеру Фокеру двоюродным братом (вы, конечно, помните, дорогая, что леди Раннимид была в девицах леди. Агата Мидтон); леди Агнес, несомненно, пригласит его к себе в Логвуд. Дружба Пена с ее сыном отнюдь нас не должна тревожить, — он балагур и чудак, но очень осмотрителен и приятен, и мы все перед ним в долгу, так замечательно он помог нам разделаться с этой Фодеринге"; нет, Пену просто, повевло, что он подружился с этим презабавным юношей.

Элен только вздыхала — майору виднее. В злосчастной истории с мисс Костиган мистер, Фокер и в, самом деле оказал им услугу, она была ему благодарна. И, однако, ее томило дурное предчувствие — все эти ссоры, буйство и суетность не предвещали добра ее сыну.

Пастор Портмен полагал, что Пену просто необходимо ехать в колледж. Мальчик там будет учиться, а также немного рассеется в хорошем обществе. Что Пен отличится в науках — в этом он был уверен: Сморк очень лестно отзывался о его способностях, да пастор и сам слышал, как Пен разбирает латинские тексты, и остался весьма доволен. А что он будет далеко от Чаттериса — это во всяком случае благо. И Пен, которого разгоревшиеся вокруг него страсти немного отвлекли от сердечных мук, угрюмо подчинился.

В августе и сентябре в Чаттерисе состоялись выездная судебная сессия и скачки, а следовательно, был большой наплыв приезжих и много всяких развлечений; и все это время мисс Фодерингэй продолжала прощаться с местной публикой. Ни присутствие ее, ни близкий отъезд особенно не волновали никого, кроме уже названных нами лиц; и лучшие семьи графства, владевшие домами в Лондоне и впоследствии, надо полагать, превозносившие до небес эту самую Фодерингэй, дабы не отстать от столичной моды, не находили в актрисе захолустного театра ничего примечательного. И до и после мисс Костиган такая же судьба постигла многих гениев, как, впрочем, и многих шарлатанов. А тем временем добрая эта девушка сносила пренебрежение публики, да и другие превратности жизни, с обычным своим спокойствием — пила, ела, играла, спала изо дня в день одинаково безмятежно, как то свойственно людям ее склада. От скольких горестей, забот и прочих вредных треволнений избавляет нас неунывающая тупость и здоровая бесчувственность! Я вовсе не хочу этим сказать, что добродетель перестает быть добродетелью от того, что не знает соблазнов; я только утверждаю, что тупость — великий дар, которого мы не ценим по достоинству, и счастливы те, кого природа наделила им в достаточной мере.

Пен в эту осень то сидел дома, то пропадал в Чаттерисе. Мать совсем за него исстрадалась, она жаждала поговорить с сыном по душам, однако майор все время сдерживал ее и в то же время подбадривал; ибо этот искушенный в житейских делах человек уже приметил, что в болезни Пена наступил перелом. Одним из благоприятных симптомов опекун и лейб-медик принца Артура считал острые приступы стихотворства. Пен декламировал стихи, шагая по дорожкам в боскете; бормотал стихи, сидя вечерами в гостиной. Однажды, бродя по дому в отсутствие Пена, майор нашел у него в комнате толстую тетрадь, полную стихов. Написаны они были частью по-английски, частью по-латыни: цитаты из античных авторов старательно оговорены в подстрочных примечаниях. Не так уж он болен, подумал наш мудрец с Пэл-Мэл, и в тот же день обратил внимание миссис Пенденнис на то обстоятельство (возможно, слегка огорчившее ее, ибо она, как и многие мягкосердечные женщины, любила все романтическое), что последние две недели Пен возвращался домой к обеду голодный как волк, да и за утренним завтраком не жаловался на отсутствие аппетита.

— Мне бы так! — с завистью добавил майор, вспомнив про свои пилюли. — И сон у мальчика налаживается, уж поверьте мне, дорогая. — Это было жестоко, но это было так.

За неимением другой родной души Пен еще теснее сдружился с мистером Сморком или, вернее, не уставал ему изливаться. Что есть влюбленный без наперсника? Сморк служил Пену, как вяз — Коридону: чтобы вырезывать на нем имя возлюбленной. Он, как эхо, возвращал Пену имя прекрасной Амариллис. Доиграв мелодию, человек уже не заботится о дудке; но Пену казалось, что он питает к Сморку великую дружбу — только потому, что мог твердить ему про свою любовь и тоску; а у Сморка были свои причины спешить к Пену по первому его зову.

Бедный молодой священник не мог без ужаса думать об отъезде своего ученика: не будет Артура, и не будет у него больше ни любимого занятия, ни радости в жизни. Как ему теперь изыскивать предлоги для ежедневных посещений Фэрокса, где доброе слово или взгляд хозяйки дома сделались ему столь же необходимы, как скудный обед, который подавала ему мадам Фрибсби! Без Артура он может наведываться туда лишь изредка, как всякий другой знакомый: маленькой Лоре вполне достаточно учить катехизис раз в неделю… а он обвился вокруг Фэрокса, как плющ, он просто не в силах был отцепиться от этого дома. Что же, упасть перед вдовой на колени и во всем ей открыться? Он искал в ее поведении хоть каких-нибудь поводов для надежды. Три недели назад она похвалила его проповедь; она очень ласково благодарила его за дыню, которую он преподнес ей, когда в числе нескольких гостей был приглашен к обеду; она говорила, что всегда будет ему признательна за доброе расположение к Артуру; а когда он заявил, что его любовь к этому милому юноше беспредельна, разве не романтично она упомянула о своей благодарности и уважении ко всем друзьям ее сына? Что же, объясниться? Или повременить? Если он объяснится, а она откажет, ворота Фэрокса, может быть, навсегда перед ним захлопнутся, а за этими воротами был для мистера Сморка весь мир.

Вот так мы и видим, друг-читатель, что у каждого человека есть свои печали и невзгоды, которыми он удручен или озабочен более, нежели чужими делами и горестями. Пока миссис Пенденнис терзается, что теряет сына и ту хотя бы и непрочную власть над ним, какую она имела, когда он еще оставался в родном гнезде, из которого вот-вот улетит в широкий мир, — пока возвышенная душа майора исходит досадой при мысли о лондонских приемах и вечерах, где он мог бы согреваться в лучах благосклонных взоров герцогов и герцогинь, если бы злосчастная эта история не держала его в забытой богом деревенской дыре, — пока Пен мечется между своей любовью и новым, более приятным чувством, еще не осознанным, но уже сильно им овладевшим, а именно — желанием повидать свет, — мистер Сморк, оказывается, поглощен собственной заботой; она сторожит у его изголовья, ездит вместе с ним на лошадке, и он тоже не знает покоя. Как одиноки мы в этом мире! Как занят собою и скрытен каждый из нас! Вы с женой сорок лет спите на одной подушке и воображаете, будто вы двое — одна душа. Пустое! Разве она стонет, когда тебя мучит подагра, разве ты не можешь уснуть, когда у нее болят зубы? Ваша юная дочь, — с виду воплощенная невинность, только и помышляющая о том, как бы угодить маменьке и выучить урок на фортепьяно, — думает на самом деле не о маменьке и не об уроках, а о молодом офицерике, с которым она танцевала на последнем бале; ваш сынок — прямой и честный мальчик, приехавший домой на каникулы, втайне прикидывает, сколько денег вы ему дадите и сколько он задолжал пирожнику. У старенькой бабушки, что дремлет в своем углу и через несколько месяцев уже отойдет в иной мир, тоже свои заботы: скорее всего она уносится мыслями на полвека в прошедшее, вспоминает тот вечер, когда она имела такой успех и танцевала котильон с капитаном, еще до того как твой отец просил ее руки; или думает о том, какая глупенькая вертушка — твоя жена и как слепо ты ею восхищаешься… а что до твоей жены — ответь по совести, о мудрый читатель, все ли ей о тебе известно? Да, и твоя душа и моя — это целый отдельный мир, все, что ни есть на свете, каждый из нас понимает по-своему, — для тебя и для меня не одинаковы черты женщины, на которую мы оба смотрим, и вкус блюда, которое мы оба едим; ты и я — два бесконечных одиночества, и такие же острова маячат вокруг нас, одни поближе, другие подальше. Однако вернемся к нашему одинокому Сморку.

О сердечных его делах знала всего одна душа — эта в высшей степени неблагоразумная женщина мадам Фрибсби. Как она сделалась мадам Фрибсби никому не ведомо: из Клеверинга она уехала в Лондон, в обучение к модистке, еще как мисс Фрибсби, и уверяла, что титул получила в Париже, где провела некоторое время. Но как мог французский король, имей он даже такое желание, пожаловать ей такой титул? Впрочем, не будем стараться разгадать эту тайну. Скажем только, что уехала она из родных мест цветущей молодой девицей, а воротилась уже в пожилых годах, с фальшивым шиньоном и скорбью во взоре, купила за бесценок заведение покойной миссис Харботл и взяла к себе престарелую мать; помогала бедным, ходила в церковь и пользовалась безупречной репутацией. Одно плохо — никто во всем Клеверинге, даже сама миссис Портмен, не читал столько романов. У мадам Фрибсби вполне хватало времени для этого занятия, ибо услугами ее мало кто пользовался, кроме дам из Фэрокса и из пасторского дома; и неустанное чтение романов (которые в те дни были далеко не столь нравоучительны и возвышенны, как сейчас) сделало ее до того чувствительной, что и вся жизнь в ее глазах была сплошным романом; и стоило ей увидеть вместе мужчину и женщину, как она уже воображала, что они умирают от любви друг к другу.

Наутро после того, как миссис Пенденнис заезжала к ее квартиранту, о чем было рассказано в одной из первых глав этой повести, мадам Фрибсби пришла к выводу, что мистер Сморк влюблен в красивую вдову, и принялась всеми силами поощрять это чувство. Миссис Пенденнис она, правда, видела очень редко, разве что на улице или в церкви — вдова не увлекалась нарядами и зачастую сама шила себе и платья и чепцы, но в тех редких случаях, когда мадам Фрибсби принимала ее у себя либо сама являлась с визитом в Фэрокс, она не забывала расхвалить молодого священника, ввернуть словечко о том, какой у него ангельский характер, до чего он кроток, и прилежен, и до чего одинок; просто удивительно, как это ни одна женщина над ним не сжалится!

Элен смеялась и спрашивала, почему мадам сама не проявит сострадания к своему квартиранту. Мадам Фрибсби только покачивала шиньоном. "Mong cure a boco souffare, — говорила она, вздыхая и прикладывая руку к тому месту, которое называла cure. - Il est more en Espang, madame" [23]. Она гордилась своим знанием французского языка, хотя говорила на нем не столько правильно, сколько быстро. Миссис Пенденнис но пыталась проникнуть в тайны этого раненого сердца: со всеми, кроме самых близких людей, она бывала сдержанна, пожалуй, даже надменна; в наставнике своего сына она видела лишь вассала этого юного принца, — с ним, конечно, надлежало обходиться уважительно, как с духовным лицом, но и свысока, как со слугою дома Пенденнисов. Намеки мадам не доставляли ей ни малейшего удовольствия. Право же, надобно было быть очень сентиментальной и наивной, чтобы заподозрить вдову в тайной склонности к мистеру Сморку, и, однако же, мадам Фрибсби цепко держалась за ото пагубное заблуждение.

Квартиранта ее было много легче вызвать на откровенность. Расхвалив его в беседе с миссис Пенденнис, мадам Фрибсби всякий раз уходила от нее под впечатлением, будто вдова сама его расхваливала.

— Etre sul au monde est bien ouneeyong" [24], - говорила она, поглядывая на гравюру, изображавшую французского стрелка в зеленом мундире и кирасе — единственное украшение ее гостиной. — Поверьте, когда молодой Пенденнис уедет в университет, его мамаша будет очень скучать. Она еще совсем молода, ей не дашь и двадцати пяти. Monsieur le Cury, song cure est toucliy — j'ong suis sure — je conny cela biang — ally, monsieur Smirke" [25].

Он краснел, вздыхал, колебался между страхом и надеждой, порой давал волю сладостным мечтам. Для него не было большей радости, как беседовать об этом предмете с мадам Фрибсби в ее гостиной, в присутствии ее старухи матери (когда-то бывшей экономкой, а также женой дворецкого, в доме у Клеверингов), которая едва ли могла уследить за их беседой, поскольку модистка изъяснялась большею частью по-французски, а сама она давно оглохла.

Когда майор Пенденнис сообщил мистеру Сморку, что в октябре его ученик уедет в колледж, так что ценные услуги наставника больше не потребуются, за каковые услуги майор с величественным видом выразил мистеру Сморку свою чрезвычайную признательность и готовность быть ему полезным, — помощник священника понял, что решительная минута близка, и сомнения стали терзать его с новой силой.

А Элен, которая дотоле сторонилась мистера Сморка, быть может, догадываясь о его намерениях, теперь, когда отъезд Артура был делом решенным, стала к нему снисходительнее: она вспоминала, как он всегда был учтив; как исполнял ее поручения; как приносил ей книги и переписывал ноты; как охотно обучал Лору и сколько перетаскал ей подарков, — и корила себя за неблагодарность; однажды, когда он спустился вниз после занятий с Пеном и еще медлил в сенях, она даже вышла к нему, краснея, пожала ему руку и позвала в гостиную, сказав, что он уже давно там не показывался. А так как обед в тот день был заказан получше обычного, то она пригласила мистера Сморка остаться отобедать с ними, и он, конечно, с восторгом принял эту нежданную милость.

За обедом Элен была к нему необычайно любезна, тем более, возможно, потому, что майор держался донельзя высокомерно. Когда он предлагал Сморку вина, казалось — это монарх снисходит к подданному, так что даже Пену его кичливость показалась смешна, хотя он и сам по молодости лет готов был чваниться по всякому поводу.

Но что было Сморку до неучтивости майора, когда хозяйка дома обходилась с ним так ласково! Он ликовал, сидя рядом с нею за столом, в угоду ей расточал цветы красноречия, рассказывал, мешая темы духовные и мирские, про благотворительный базар и собрание миссионеров, про последний модный роман и превосходную проповедь епископа, про великосветские приемы в Лондоне, о которых читал в газетах, — словом, пустил в ход все ухищрения, с помощью которых образованный молодой священник, совмещающий серьезные интересы с более игривыми, а вкус к хорошему тону и безупречные манеры — с чувствительным сердцем, пытается показать себя в выгодном свете перед своей избранницей.

Вскоре после того, как миссис Пенденнис и маленькая Лора покинули столовую, майор, зевая, тоже поднялся с места.

Надобно сказать, что Артур, очень гордившийся тем, что распоряжается ключами от погреба, и вовремя вспомнивший, что ему, возможно, и не доведется больше до отъезда обедать со своим другом Сморком, не поскупился ради такого случая на кларет, и когда старшие и маленькая Лора удалились, молодые люди приналегли на вино.

Не прошло и получаса, как одна бутылка испустила дух, а во второй осталось меньше половины: Пен, разразившись сатанинским смехом, залпом выпил бокал за женское непостоянство и заметил с издевкой, что вино — вот это верная любовница, оно-то никогда не даст мужчине отставку.

Сморк кротко возразил, что бывают и другие женщины — преданные и нежные; возведя глаза к потолку с таким глубоким вздохом, словно взывал к дорогому существу, которого даже имени не смел произнести, он осушил свой бокал, и розовый напиток проступил румянцем у него на щеках.

Пен стал читать нараспев стихи, которые сочинил в то утро и в которых сообщал самому себе, что женщина, презревшая его страсть, не могла быть ее достойна; что безумная любовь его остыла, а раз так, то все минувшее ему, разумеется, постыло и ничто на свете не мило; что имя, некогда гремевшее в этих краях, возможно, и вновь прославится; и хотя он никогда уже не будет тем счастливым и беззаботным ребенком, каким был всего несколько месяцев тому назад, и сердце его никогда не забудет, как оно загорелось любовью, а потом от горя чуть не изошло кровью, хотя ему теперь все равно — жить или умереть, и он не колеблясь расстался бы с жизнью, когда бы не единственное существо, чье счастье зависит от его счастья, — однако он надеется показать себя достойным звания человека, и когда-нибудь неверная обманщица узнает, какое благородное сердце, какое бесценное сокровище она отринула. Пен, как мы уже сказали, читал эти стихи своим звучным, приятным голосом, дрожавшим от волнения. Он всегда легко возбуждался, а будучи возбужден, заливался краской, и его честные синие глаза выражали чувства столь искренние и благородные, что если бы у мисс Костиган было сердце, оно не могло бы не растаять; остается только предположить, что она и вправду была недостойна той любви, которой Пен так щедро дарил ее.

Чувствительный Сморк заразился волнением своего юного друга. Он сжал Пену руку над блюдами с десертом и пустыми бокалами. Он сказал, что стихи превосходны, что Пен — поэт, великий поэт и, если будет на то божье соизволение, сделает блестящую карьеру.

— Живите и здравствуйте, дорогой Артур! — воскликнул он. — Раны, от которых вы ныне страдаете, заживут, и самое ваше горе очистит и укрепит ваше сердце. Я всегда пророчил вам великолепную будущность, стоит вам только исправить некоторые недостатки и слабости, вам присущие. Но вы их преодолеете, мой дорогой, непременно преодолеете, а когда вы достигнете известности и славы, вспомните ли вы старого своего наставника и счастливые дни своей юности?

Пен поклялся, что вспомнит, и руки их снова встретились над бокалами и абрикосами.

— Я никогда не забуду вашу доброту, Сморк, — сказал Пен. — Не знаю, что бы я без вас делал. Вы — мой лучший друг.

— Это правда, Артур? — спросил Сморк, глядя сквозь очки, и сердце его так застучало, что, кажется, Пен должен был слышать каждый удар.

— Мой лучший друг, мой друг до гроба, — сказал Пен. — Ваше здоровье, старина. — И он осушил последний бокал из второй бутылки знаменитого вина, которое хранил его отец, которое купил его дядюшка, которое вывез в Англию лорд Левант и которое теперь, как равнодушная рабыня, услаждало нынешнего своего господина и владельца.

— Разопьем-ка еще бутылочку, старина, — сказал Пен. — Ей-богу. Ура! Пей до дна! Дядюшка мне рассказывал, что Шеридан на его глазах выпил у Брукса пять бутылок, да еще бутылку мараскина. Он говорит, что это лучшее вино во всей Англии. Да так оно и есть, клянусь честью. Где еще сыщешь такое? Nunc vino pellite curas — cras ingens interabimus aequor [26] наливайте, друг мой Сморк, вреда не будет, хоть целую бочку выпейте. — И мистер Пен затянул застольную песню из "Фрейшица". Окна столовой были отворены, и Элен Пенденнис прохаживалась но лужайке, пока маленькая Лора любовалась закатом. Свежий, звонкий голос Пена достиг ушей вдовы. Она порадовалась, что сын ее весел.

— Вы… вы слишком много пьете, Артур, — робко произнес мистер Сморк. Вы не в меру возбуждены.

— Нет, — сказал Пен. — Похмелье бывает не от вина, а от женщин. Наливайте, дружище, и выпьем… слышите, Сморк, выпьем за нее… за _вашу_ нее, не за мою… я-то по своей больше не тоскую ни капли… ни чуточки… ни вот столько, клянусь вам. Расскажите про вашу красавицу, Сморк, я уже давно вижу, как вы но ной вздыхаете.

— Ах! — простонал Сморк, н его батистовая манишка и блестящие запонки приподнялись от силы чувства, волновавшего истерзанную грудь.

— Боже мой, какой вздох! — вскричал Пен, совсем развеселившись. Наливайте, дорогой мой, и пейте. Раз я предложил тост — надобно пить. Какой же джентльмен отказывается пить за даму? Будьте счастливы, старина, и пусть она поскорее переменит фамилию.

— Это вы говорите. Артур? — вопросил Сморк, весь дрожа. — Вы в самом деле ото говорите?

— Ну конечно, говорю. За здоровье будущей миссис Сморк — до дна. Гип, гип, ура!

Сморк чуть не подавился, глотая вино, а Пен, размахивая бокалом, так раскричался, что его матушка и Лора не знали, что и думать, а опекун, успевший задремать в гостиной над газетой, вздрогнул и проворчал: "Слишком много пьет мальчишка". Сморк отставил бокал.

— Я верю в это предзнаменование, — пролепетал он, красный как рак. — О дорогой мой Артур, вы… вы ее знаете.

— Как, Майра Портмен? Поздравляю… талия у нее, правда, необъятная, но все же… поздравляю, дружище!

— Ах, Артур! — снова простонал священник и умолк, поникнув головой.

— Прошу прощенья… не хотел вас обидеть… но талия у ней, вы же сами знаете… необъятная, — не унимался Пен: как видно, третья бутылка начала оказывать свое действие.

— Это не мисс Портмен, — замирающим голосом сказал Сморк.

— Значит, кто-нибудь в Чаттерисе? Или в Клепеме?.. Или здесь у нас? Уж не старуха ли Пайбус? О мисс Ролт с фабрики и я мысли не допускаю — ей всего четырнадцать лет.

— Она старше меня, Пен! — воскликнул Сморк и, вскинув глаза на друга, затем виновато опустил их долу.

Пен расхохотался.

— Это мадам Фрибсби, честное слово! Мадам Фриб, клянусь бессмертными богами!

Сморк не выдержал.

— О Пен! — вскричал он. — Неужели вы думаете, что какая-нибудь из этих более чем обыденных женщин, вами названных, могла задеть мое сердце, когда я был удостоен изо дня в день созерцать совершенство! Пусть я безумен, пусть я греховно честолюбив, пусть я слишком возомнил о себе, но уже два года сердце мое хранит один образ, не знает иного кумира. Разве я не люблю вас, как сына, Артур?.. Скажите, разве Чарльз Сморк не любит вас, как сына?

— Ну конечно, старина, вы всегда были ко мне очень добры, — отвечал Пен, хотя сам питал к своему наставнику отнюдь не сыновние чувства.

— Признаюсь, — очертя голову продолжал Сморк, — в средствах я пока ограничен, и моя матушка не так щедра, как мне бы хотелось, но с ее смертью все ее достояние перейдет ко мне. А ежели она узнает, что я женюсь на женщине родовитой и обеспеченной, она расщедрится, непременно расщедрится. Все, что я имею и что унаследую… а это составит не менее пятисот фунтов в год… все будет принадлежать ей, а… а после моей смерти и вам… то есть…

— Что вы городите, черт возьми? — крикнул Пен, вне себя от изумления. Какое мне дело до ваших денег?

— Артур, Артур! — исступленно возопил Сморк. — Вы назвали меня своим лучшим другом. Позвольте же мне быть для вас больше, чем другом. Неужели вам не ясно, что ангел, которого я люблю… самая чистая, самая прекрасная из женщин… что это не кто иной, как… как несравненная ваша матушка?

— Матушка? — вскричал Артур, вскакивая с места и сразу протрезвившись. — Черт вас возьми, Сморк, вы с ума сошли, да она лет на восемь вас старше!

— А _вас_ это разве смутило? — жалобно возразил Сморк, намекая, разумеется, на зрелую пассию самого Пена. Юноша понял намек и густо покраснел.

— Это совсем разные вещи, Сморк, и сравнения здесь неуместны. Мужчине позволительно забыть о своем звании и возвысить до себя любую женщину; но тут, осмелюсь сказать, дело иного рода.

— Как мне вас понимать, милый Артур? — печально вопросил священник, чувствуя, что сейчас услышит свой приговор.

— Понимать? А вот так и понимать. Мой наставник — повторяю, _мой наставник_ — не имеет права просить руки леди, занимающей такое положение в обществе, как моя мать. Это злоупотребление доверием. Это вольность с вашей стороны, Сморк. Вот как это надобно понимать.

— О Артур! — взмолился перепуганный священник, просительно сложив руки; по Артур топнул ногой и стал дергать сонетку.

— Довольно об этом. Давайте лучше выпьем кофе, — сказал он властно и тут же отдал приказание старому лакею, явившемуся на звонок.

Старый Джон, бросив удивленный взгляд на три пустые бутылки из-под кларета, доложил, что кофе подан в гостиную, куда дядюшка просил пожаловать и мистера Артура. Сморк сказал, что лучше… лучше, пожалуй, не пойдет в гостиную, на что Артур холодно отвечал: "Как угодно", — и велел седлать лошадь мистера Сморка. Бедняга грустно проговорил, что знает дорогу в конюшню и сам оседлает свою лошадку; он вышел в сени и стал одеваться.

Пен, с непокрытой головой, вышел за ним следом. Элен все еще любовалась закатом, и священник, сняв шляпу, издали ей поклонился, а затем повернул к калитке во двор, за которой они оба и скрылись. Дорога в конюшню и в самом деле была Сморку знакома. Он долго возился с подпругой, которую Пен помог ему затянуть, взнуздал лошадку и вывел ее во двор. Когда он садился в седло, на лице его была написана такая скорбь, что у Пена дрогнуло сердце. Он протянул Сморку руку, тот молча ее пожал.

— Полноте, Сморк, — сказал Пен, волнуясь. — Простите, ежели я говорил слишком резко, вы всегда были ко мне очень, очень добры. Но это невозможно, дорогой мой, невозможно. Будьте же мужчиной. Храни вас бог.

Сморк безмолвно кивнул головой и выехал из ворот; Пен смотрел ему вслед, пока лошадка не скрылась за деревьями и стук копыт не замер вдали. Элен поджидала сына на лужайке, она откинула ему волосы со лба и нежно поцеловала. Она опасалась, не слишком ли много он выпил вина.

— А почему мистер Сморк уехал без чая?

Пен поглядел на нее ласково и лукаво.

— Сморк нездоров, — отвечал он, смеясь. Давно уже Элен не видела сына таким веселым. Он обнял ее за плечи и стал прохаживаться с ней из конца в конец террасы. Лора, кивая и смеясь, барабанила в окно гостиной.

— Идите домой. — крикнул майор Пенденнис. — Кофе остынет.

Когда Лора ушла спать, Пен, которого так и распирало открыть свой секрет, описал печальную, но уморительную сцену в столовой. Элен выслушала его рассказ, от смущения заливаясь румянцем, который очень красил ее бледное лицо, что мошенник Пен не преминул отметить.

— Экая наглость, — сказал майор Пенденнис и взял со стола свечу для спальни. — До чего доходит самомнение этих людишек!

Пен в тот вечер долго беседовал с матерью — любовно, доверительно, весело и почему-то впервые за несколько месяцев крепко спал ночь, а утром проснулся отдохнувший и бодрый.

До того как уехать из Чаттериса, знаменитый мистер Долфин не только заключил с мисс Фодерингэй выгодный ангажемент, но также оставил ей некоторую сумму для уплаты долгов, которые могли накопиться у нее за время пребывания в этом городе (благодаря ее разумной бережливости они оказались не так уж велики). Счетец капитана Костигана у виноторговца уже был оплачен майором Пенденнисом, и хотя капитан поговаривал о том, чтобы отдать ему все до последнего пенни, он, сколько известно, так и не привел свою угрозу в исполнение, да и законы чести вовсе того не требовали.

Удостоверившись, что все долги уплачены сполна, мисс Костиган отдала оставшиеся деньги отцу, и тот стал без удержу приглашать и угощать своих друзей, задарил малолетних Кридов яблоками и пряниками (так что вдова Крид до гроба вспоминала о своем квартиранте с великим уважением, а детишки, провожая его, заливались слезами), словом — распорядился деньгами так ловко, что в несколько дней истратил их все и, когда настало время уезжать, вынужден был просить того же мистера Долфина ссудить их небольшой суммой на дорожные расходы.

В одной из гостиниц Чаттериса еженедельно происходили шумные, даже буйные собрания некоего общества джентльменов, именовавших себя "пиратами". Членами этого веселого клуба состояли лучшие умы города. На пиратском корабле плавали и Грэйвс, аптекарь и прекраснейший малый, и Смарт, одаренный и язвительный художник-портретист с Главной улицы, и Крокер, превосходный аукционист, и неподкупный Хикс, бессменный редактор "Хроники графства" в течение двадцати трех лет; антрепренер Бингли тоже любил провести с ними субботний вечер, всякий раз, как получал на то разрешение своей супруги.

В прежние дни пиратствовал помаленьку и Костиган. Но за последнее время он, как неаккуратный плательщик, оказался исключен из этого общества: хозяин гостиницы имел наглость заявить, что пират, который не платит по счету, недостоин звания морского разбойника. Однако когда стало известно, что мисс Фодерингэй подписала блестящий ангажемент, чувства пиратов к капитану Костигану разом переменились. Солли, хозяин "Винограда", рассказал им, как благородно поступил капитан: обошел всех, кому был должен в городе, и со всеми расплатился, вот и ему отдал три фунта и четырнадцать шиллингов; этот Кос — хороший малый и в душе джентльмен: он, Солли, всегда это говорил; и в конце концов ему удалось так растрогать пиратов, что они решили дать в честь капитана обед.

Банкет состоялся накануне отъезда Костиганов, и Солли не ударил лицом в грязь. Миссис Солли наготовила простых и вкусных подлинно английских блюд, и за праздничный стол уселись восемнадцать джентльменов. Председательствовал мистер Джаббер (видный суконщик с Главной улицы), почетного гостя усадили по правую его руку. Бессменный Хикс был помощником председателя; присутствовали почти все члены клуба, а также друзья капитана Костигана мистер Фокер и мистер Спэйвин. Когда скатерть убрали, председатель сказал:

— Костиган, есть вино, не хотите ли?

Но капитан предпочел пунш, и все дружно его поддержали. Господа Бингли, Хикс и Булби (соборный певчий, великий мастер выпить и закусить) проникновенно спели "Non nobis" [27], после чего председатель провозгласил тост за короля и, едва верноподданные жители Чаттериса осушили по первому бокалу, без дальних околичностей предложил выпить за здоровье "нашего друга капитана Костигана".

Когда стихли приветственные клики, которые, должно быть, слышал весь город, капитан Костиган поднялся и двадцать минут произносил ответную речь, неоднократно умолкая от избытка чувств.

Доблестный капитан просил не взыскать, если речь его будет бессвязна сердце его так переполнено, что слова не идут с языка. Он покидает город, который славится своей древностью и гостеприимством, красотой своих женщин, мужеством и веселым радушием своих мужчин (крики "браво!"). Он уезжает из этого старинного и почтенного юрода, о котором, пока память ему не изменит, будет вспоминать с волнением и любовью, в столицу, где талант его дочери засверкает в полную силу и где сам он будет заботиться о ней, как ангел-хранитель. Он никогда не забудет, что именно в Чаттерисе она приобрела умение, которое теперь обнаружит в иных сферах, и от ее имени и своего он, Джек Костиган, благодарит их и призывает на них благословение божие. Речь его была встречена оглушительными криками и рукоплесканиями.

Мистер Хикс в изящных и сжатых словах предложил выпить за мисс Фодерингэй.

Капитан Костиган поблагодарил красноречиво и прочувствованно.

Мистер Джаббер предложил выпить за драму и чаттерисский театр, и мистер Бингли уже поднялся было с места, но ему помешал капитан Костиган — от лица своей дочери и как человек, долгое время бывший связан со здешним театром, он сам поблагодарил собравшихся. Он также сообщил им, что был когда-то в составе гарнизона в Гибралтаре и на Мальте и участвовал во взятии Флиссингена. Герцог Йоркский — покровитель театра; он, капитан Костиган, не раз имел честь обедать с его королевским высочеством, а также с герцогом Кентским; первого из них справедливо назвали другом солдата. (Аплодисменты.)

Затем был предложен тост за армию, и капитан Костиган опять отвечал. В течение вечера он спел свои любимые песни: "Дезертир", "Старушка Ирландия", "Свинка под кроватью" и "Долина Авоки". Этот вечер был для него великим триумфом — и он кончился. Всем триумфам и всем вечерам приходит конец. А на следующий день, — после того как мисс Костиган распрощалась со всеми своими друзьями и помирилась с мисс Раунси, оставив ей бусы и белое атласное платье, — на следующий день он и мисс Костиган проехали в дилижансе "Конкурент" мимо ворот Фэрокса — а Пен их так и не увидел.

Кучер Том Смит указал на Фэрокс мистеру Костигану, который сидел на козлах, весь пропахший ромом; и капитан заметил, что именьице неважное, вот посмотрел бы ты, братец, на замок Костиган в графстве Мэйо! — на что Том отвечал, что он бы с превеликим удовольствием.

Они уехали, а Пен так и не повидал их! Он узнал об их отъезде только на следующий день, из сообщения в газете, и тотчас поскакал в Чаттерис проверить эту новость. Да, уехали. В знакомом окошке виднелся билетик "Сдаются комнаты". Он взбежал по лестнице и огляделся. Долго просидел он у окна, выходившего в сад настоятеля, — сколько раз они с Эмили вместе глядели в это окно. Замирая от страха, он вошел в ее опустевшую спаленку. Она была чисто выметена и приготовлена для новых жильцов. Зеркало, что еще недавно отражало ее прекрасное лицо, сверкало в ожидании ее преемницы. Полог, аккуратно сложенный, лежал на узкой кровати; Пен упал на колена и зарылся лицом в несмятую подушку.

В то утро он нашел на своем туалетном столико кошелек, связанный Лорой, в который миссис Пенденнис вложила несколько золотых. Один из них Пен дал девушке, которая прислуживала Костиганам, другой — ребятишкам, когда они сказали, что без нее скучно. Всего несколько месяцев назад он впервые вошел в эту комнату, а казалось — с тех пор прошло много лет. Теперь он в самом деле почувствовал, что все кончено. Даже в том, что он пропустил ее дилижанс, было что-то роковое. Пустота, усталость, безмерная тоска и одиночество охватили бедного юношу.

Когда он воротился домой, мать сразу поняла по его виду, что она уехала. Теперь и его потянуло прочь, как и некоторых других наших знакомцев. Бедняга Сморк решил искать нового места, чтобы не видеть больше обольстительную вдову. Фокер подумывал о том, что хватит с него Бэймута и недурно будет посидеть за веселым ужином в колледже св. Бонифация. А майор Пенденнис спал и видел, как бы уехать в Лондон, пострелять фазанов в Стилбруке и забыть обо всех этих деревенских передрягах и tracasseries [28]. Вдова и Лора принялись лихорадочно собирать Пена в дорогу, укладывать его книги и белье. Элен писала на карточках "Артур Пенденнис, эсквайр", карточки прикреплялись к сундукам, и вдова и Лора глядели на них полными слез глазами. Лишь долго, долго спустя Пен вспомнил, сколь постоянной и нежной была любовь к нему этих двух женщин и сколь эгоистичным его собственное поведение.

Вскоре наступает вечер, когда под звуки почтового рожка у ворот Фэрокса останавливается, сверкая фонарями, дилижанс, на крышу грузят чемоданы Пена и его дядюшки, а потом и сами они занимают места в карете. Элен и Лора стоят среди вечнозеленых кустов боскета, освещенные фонарями; проводник кричит: "Готово!" Еще минута — и карета умчалась, дорога темна, и сердце Элен летит вослед лошадям. Молитвы ее не оставляют уехавшего сына. Он покинул родное гнездо, где ему было тесно, куда он, после самого первого вылета, воротился израненный и больной; ему не терпится снова расправить беспокойные крылья.

Как пусто без него в доме! Сундуки и ящики с книгами стоят, перевязанные веревками, у него в кабинете. Лора просит позволить ей переночевать у Элен; и когда она, на" плакавшись, засыпает, мать тихо идет в опустевшую спальню сына, опускается на колени подле кровати, на которую светит луна, и молится за своего мальчика, как умеют молиться только матери. Уносясь все дальше от дома, он чувствует, что ее благословение осеняет его.

Глава XVII Alma mater [29]

Я уверен, что каждый из нас, как бы кратковременно или бесславно ни было его пребывание в университете, вспоминает свои студенческие дни и своих товарищей с добрым и нежным чувством. Жизнь молодого человека только начинается. Помочи, на которых его водили ребенком, обрезаны, и он впервые вкусил утех и прав свободы. Он еще не ведает ни забот, ни болезней, ни обмана, ни бедности, ни разочарований. Пьеса только поставлена на сцене, она еще не успела ему надоесть. Когда мы пьем по старой привычке, вино отдает пробкой и горчит, но как упоителен первый глоток искрометных радостей! Как жадно хватает юноша бокал, как торопится осушить его до дна! Но и старые эпикурейцы, которым уже недоступны утехи стола, чей обед теперь — яйцо всмятку и стакан воды, любят поглядеть, как другие едят с аппетитом; пусть мы охладели к пантомиме, но до чего же приятно видеть, как ею наслаждаются наши дети! И я верю — никакой возраст, никакая опытность не может превратить человека в столь мрачного ипохондрика, что его не будет радовать лицезрение счастливой молодости. С месяц тому назад я побывал в старинном Оксбриджском университете, где провел некоторое время мой друг мистер Артур Пенденнис, и на обратном пути оказался в вагоне железной дороги рядом с молодым человеком, студентом колледжа св. Бонифация. Почему-то его отпустили на сутки в Лондон, где он намеревался весело провести время. Он без умолку болтал с первой минуты путешествия до последней (которая, по мне, наступила слишком быстро, потому что я мог бы еще долго слушать шутки и беззаботный смех этого славного юноши); а когда мы прибыли на вокзал, непременно пожелал нанять кеб, чтобы поскорее попасть в город и окунуться в ожидающие его там удовольствия. Он умчался сияющий, а ваш покорный слуга, имея при себе лишь небольшой саквояж, залез на империал омнибуса и спокойно посиживал там между евреем-разносчиком, курившим скверные сигары, и слугой, державшим на сворке хозяйского пуделя, пока набралось положенное количество пассажиров и клади и кучер не спеша тронул лошадей. Мы-то не торопились попасть в город. Среди нас не было никого, кому бы так уж не терпелось ворваться в этот дымный Вавилон, пообедать в клубе или потанцевать в казино. Пройдет немного лет — и нетерпение моего вагонного знакомца тоже уляжется.

Когда Артур Пенденнис уезжал в прославленный Оксбриджский университет, железных дорог еще не было; он ехал в комфортабельном дилижансе, переполненном преподавателями, студентами, юнцами, только поступающими в университет, и провожающими их опекунами. Толстый старый купец в серых чулках, сидевший рядом с майором Пенденнисом внутри кареты, напротив своего бледнолицего сынка, до смерти перепугался, узнав, что два последних перегона лошадьми правил юный мистер Фокер из колледжа св. Бонифация, который умудрялся дружить со всеми, включая кучеров, а правил не хуже самого ТомаХикса. Пен ехал на империале, с жадным любопытством оглядывая карету, пассажиров и окрестности. Сердце его подскочило от радости, когда он завидел университет и перед ним открылась величественная панорама — старинные башни и шпили, высокие вязы и сверкающая на солнце река.

До отъезда в Оксбридж Пен прожил несколько дней у своего дядюшки на Бэри-стрит. Майор Пенденнис почел за нужное обновить его гардероб, и Пен ничего не имел против новых сюртуков и жилетов. Самопожертвование дядюшки поистине было безгранично. Лондон был пустыней. На тротуарах Пол-Мэл — ни души. Даже военные покинули город. В окнах клубов лишь редко где мелькнет знакомое лицо. Майор побывал с племянником в этих пустых величественных зданиях и в одном из них внес его имя в список кандидатов в члены, чем до крайности ему польстил. Радостная дрожь пробежала у Пена по спине, когда он прочел в толстой пергаментной книге: "Артур Пенденнис, эсквайр, Фэрокс, ***шир, колледж св. Бонифация, Оксбридж. Рекомендует майор Пенденнис, поддерживает виконт Крокус".

— Баллотироваться будешь года через три, а к тому времени уже окончишь курс, — сказал его опекун.

Пену сразу захотелось, чтобы эти три года поскорее прошли, и он уже оглядывал залы с лепными потолками и просторные библиотеки как свою собственность. Майор хитро посмеивался, заметив, с каким важным видом простодушный юноша спускается по ступеням на улицу.

Однажды Пен и Фокер съездили в Фокеровом кабриолете в школу Серых монахов, где возобновили знакомство кое с кем из своих прежних товарищей. Мальчики высыпали к воротам, где остановился кабриолет, и громко восхищались гнедой лошадью, а также ливреей и непроницаемой физиономией грума Дурачины. Пока приятели прогуливались по площадке для игр, болтая со своими однокашниками, прозвонил звонок на дневные занятия. Грозный директор прошествовал в школу с латинской грамматикой в руке. При виде его Фокер скромно отошел в сторонку, но Пен, краснея, приблизился к высокому начальству и пожал ему руку. Он чуть не расхохотался, вспомнив, сколько раз ему доставалось по уху этой самой грамматикой. Он был добродушен, любезен, словом — бесконечно самоуверен и доволен собой.

Из школы они поехали в фамильную пивоварню. "Портер Фокера" — это целое скопление построек неподалеку от Серых монахов, и название сей широко известной фирмы горит золотом на вывесках бесчисленных трактиров, состоящих от нее в вассальной зависимости; управляющий, он же престарелый младший компаньон, с почетом принял молодого владетеля чанов и его друга и поднес им пива в серебряных кружках — столь крепкого, что оно, очевидно, подействовало не только на молодых людей, но и на лошадь, которой правил мистер Гарри Фокер: она устремилась к дому, в западный конец города, чуть ли не сбивая лотки пирожников и женщин, переходящих улицу, а на поворотах подножки кабриолета задевали уличные тумбы, и Дурачину на запятках так заносило, что он чудом не свалился наземь.

Майор всячески поощрял дружбу племянника с сыном пивовара; он с величайшим интересом выслушивал нехитрые истории мистера Фокера; он угостил обоих молодых людей отличным обедом в одной из ковент-гарденских кофеен, откуда они проследовали в театр; но превыше всего он был обрадован, когда мистер и леди Агнес Фокер, оказавшись на ту пору в Лондоне, пригласили майора Пенденниса и мистера Пенденниса отобедать у них на Гровнерстрпт.

— Ты получил сейчас entree [30] в дом леди Агнес Фокер, сказал он Пену с ласковой торжественностью, подобающей столь важному случаю, — теперь от тебя зависит не потерять его, мой мальчик. Смотри, не забывай нанести визит на Гровнер-стрит всякий раз, как будешь в Лондоне. Советую тебе внимательно изучить по Дебретту родословную и семейные связи графов Рошервиллей и по возможности упоминать о них в разговоре — что-нибудь этакое историческое, изящное, лестное, ну, да у тебя воображение поэта, ты это сумеешь. Мистер Фокер — достойный человек, хоть и не знатного происхождения и не очень образованный. После обеда он всегда велит обносить гостей семейным портером, так не вздумай отказываться; я и сам буду его пить, хотя мне любое пиво вредно.

В день обеда, когда старый мистер Фокер, сидя во главе стола, отпустил свою любимую шутку насчет "Портера Фокера", наш герой и мученик и вправду принес себя в жертву. Но каждый из нас, я уверен, много бы дал за то, чтобы увидеть усмешку, мелькнувшую в эту минуту на лице майора Пенденниса.

Леди Агнес, души не чаявшая в своем Гарри, нежнейшая мать и добрейшая, хоть, может быть, и не умнейшая женщина, приняла товарища своего сына с большой сердечностью и очень удивила Пена, высказав ему свои опасения по поводу здоровья ее ненаглядного мальчика, который не в меру утруждает себя занятиями наукой. Слушая ее, старший Фокер то и дело разражался хохотом, в то время как наследник фирмы хитро подмигивал своему приятелю. А леди Агиес стала затем рассказывать историю своего сына с самого начала: поведала о том, как он невыносимо страдал во время коклюша и кори, и как однажды чуть не утонул, и как его тиранили в этой ужасной школе, куда мистеру Фокеру понадобилось его отдать только потому, что он сам там воспитывался, и она никогда, никогда не простит этому противному директору, — леди Агнес, повторяем, без умолку проболтала целый час о своем сыне, после чего решила, что оба мосье Пенденнисы — очень приятные люди; когда же на второе подали фазаиов и майор сказал, что в жизни не едал такой превосходной дичи, миледи сообщила, что они присланы из Логвуда (майору это и без нее было известно), и выразила надежду, что они оба навестят ее там на Рождестве или когда Гарри будет проводить дома вакации.

— Хвалю, мой мальчик, — сказал майор, когда вечером, на Бэри-стрит, они зажигали свечи, чтобы разойтись по своим комнатам. — Твое упоминание об Азенкуре, где отличился один из Рошервиллей, было очень к месту, хотя леди Агнес, кажется, не уловила намека; но, право же, для начинающего это вышло очень мило… только, к слову сказать, не следовало бы так краснеть… и я умоляю тебя, мой милый, запомни на всю жизнь: после вступления в высший свет, и притом удачного, человеку уже одинаково легко выбрать для себя и хорошее общество и дурное, и когда первые знакомства завязаны, упрочить свое положение в лучших домах Лондона столь же просто, как пообедать с каким-нибудь стряпчим на Бедфорд-сквер. Не забывай об этом, когда попадешь в Оксбридж, и, ради всего святого, будь очень осторожен в выборе знакомых. Premier pas [31] в жизни — самый важный… ты нынче писал к своей матушке?.. Нет?.. Так непременно напиши до отъезда и попроси мистера Фокера поставить на письме свое франке… Они это любят. Спокойной ночи. Храни тебя бог.

Пен с большим юмором описывал дражайшей матушке свое лондонское времяпрепровождение — и театр, и поездку в школу, и пивоварню, и обед у мистера Фокера, — а она в это время читала молитвы в опустевшем деревенском доме, и сердце ее переполняла несказанная любовь к сыну. Его письмо и те, что за ним последовали, они с Лорой перечитывали по многу раз и думали над ними свои женские думы. Пен делает первые шаги в жизни — ах, какой это опасный путь, как спотыкаются на нем самые храбрые, как устают самые сильные! О милый путник! Да поддержит тебя в дороге дружеская рука, да поможет она и другим, что, идя рядом с тобой, готовы упасть от усталости. Да ведет тебя правда, да простит под конец милосердие, да не оставит любовь. Как слеп был бы путник без этого светильника, как черны и безрадостны его странствия.

Итак, дилижанс подкатил к старинной, уютной гостинице "Снедь" на Главной улице Оксбриджа, и тут Пен впервые увидел студентов в мантиях, услышал перезвон колоколов (колокола в часовнях Оксбриджа звонят с утра до вечера), окинул восхищенным взглядом башни и шпили, горделиво и спокойно возвышающиеся над островерхими домами города. Пастор Портмен заранее списался с мистером Баком, преподавателем колледжа, под началом у которого Пену предстояло учиться; и как скоро майор Пенденнис привел свою особу в порядок, дабы произвести хорошее впечатление на Пенова наставника, дядюшка и племянник прошли немного по Главной улице, миновали колледж св. Георгия и, следуя полученным указаниям, добрались до св. Бонифация. Пен с замирающим сердцем вошел в калитку, прорезанную в старинных, увитых плющом воротах, увенчанных куполом и украшенных статуей святого, чье имя носит колледж, и гербами королевской и других знатных фамилий, чьим попечением он существует.

Привратник указал им причудливую старую башню в углу двора — вход в квартиру мистера Бака, и они пересекли квадратный двор, который с этого часа навсегда запечатлелся в памяти Пена. Красивый фонтан, окруженный ровными газонами; справа — высокие окна и контрфорсы часовни; вход в столовую, осененный грушевидным фонарем и трехгранным оконным выступом; квартира ректора, откуда он появлялся, внушительно шурша шелковой мантией; вытянутый вдоль двора жилой корпус, стены которого приятно разнообразили резные каменные трубы, серые башенки и забавные мансарды — все это глаза Пена впитывали с жадностью первого знакомства, а майор Пенденняс обозревал невозмутимо, как человек, чья душа равнодушна к живописным картинам, а глаза несколько утомлены блеском тротуаров на Пэл-Мэл.

Наиболее знаменит в Оксбриджском университете колледж св. Георгия со своими четырьмя квадратными дворами, с великолепной столовой и садом; и студенты его носят мантии особенного покроя и не прочь подчеркнуть свое превосходство над всеми прочими молодыми людьми. По сравнению с этой огромной обителью примыкающий к ней маленький колледж св. Бонифация — не более как скромная келья. Однако он всегда занимал почетное место в анналах университета. Здесь царит прекрасный тон; лучшие семьи некоторых графств с незапамятных времен отдают сюда своих отпрысков; колледж располагает хорошими приходами, охотно предоставляет окончившим возможность для научной работы, на долю здешних студентов досталось немало университетских отличий; лодка их занимает третье место в гонках; хор певчих у них не хуже, чем у св. Георгия, а эль — лучший во всем Оксбридже. В старинной, обшитой дубом столовой, вокруг статуи св. Бонифация работы Рубийака (святой, склонившись над столом преподавателей, безмятежно благословляет отменные яства, которыми их кормят), висят портреты многих прославленных питомцев колледжа. Здесь и ученый доктор Гридл, пострадавший в дни Генриха VIII, и архиепископ Буш, по чьему повелению он был сожжен; и лорд верховный судья Хикс; и герцог Сент-Дэвидс, кавалер ордена Подвязки, канцлер университета и член сего колледжа; и поэт Спротт, чьей славой колледж по праву гордится; и доктор Блог, бывший ректор колледжа и друг доктора Джонсона, приезжавшего сюда к нему в гости, и другие юристы, ученые, богословы — портреты одних смотрят на вас со стен трапезной, а гербы других сияют золотом и лазурью, изумрудом и яхонтами в высоких стрельчатых окнах. Почтенный повар св. Бонифация — один из искуснейших артистов во всем Оксбридже, а вино подается в комнату преподавателей в изобилии и притом самого высокого качества.

Вот в этот-то отнюдь не худший уголок академической рощи проник теперь Пен под руку со своим опекуном, и, быстро отыскав квартиру мистера Бака, они были приняты этим джентльменом весьма любезно.

Он уже получил от доктора Портмена сведения касательно Пена, о чьем семействе, состоянии и личных достоинствах добрый пастор отзывался с горячим одобрением. В своем письме он утверждал, что Артур — "молодой человек, владеющий землей и немалым состоянием, принадлежащий к одной из древнейших фамилий Англии и наделенный характером и талантами, благодаря которым он, при надлежащем руководстве, несомненно, станет гордостью колледжа к всего университета". Не удивительно, что после таких рекомендаций преподаватель принял юношу и его опекуна с большой сердечностью, предложил последнему отобедать в столовой колледжа, где он будет иметь удовольствие увидеть своего племянника в мантии, за студенческим столом, пригласил обоих после обеда к себе на стакан вина и, памятуя о том, в сколь благоприятном свете был ему представлен мистер Артур Пенденнис, сказал, что будет рад отвести ему лучшие во всем колледже комнаты, которые, по счастью, только что освободил один из привилегированных студентов. Когда преподаватель колледжа дает себе труд быть вежливым, нелегко найти человека более учтивого. Погруженные в свои книги, оторванные от мира серьезностью своих занятий, ученые эти мужи изъясняются с величественной изысканностью, которая, шурша, облекает их подобно парадной мантии. Не каждый день и не для каждого одеваются они в эти шелка и парчу.

Распростившись с мистером Баком в его кабинете, наши джентльмены вышли в приемную, или комнату для занятий, — большую, устланную турецким ковром и увешанную превосходными гравюрами и картинами в богатых рамах; здесь их уже дожидался слуга мистера Бака, а с ним — человек, державший в руках несколько мантий и целый мешок шапок, из которых Пен волен был выбрать любую себе по вкусу, причем слуге, очевидно, полагалось вознаграждение, соразмерное оказанной им услуге. Сердце у мистера Пена запрыгало от радости, когда суетливый портной примерил на него мантию и объявил, что она сидит как нельзя лучше; а красивую шапку он надел сам, немножко набекрень — так носил ее мистер Фиддиком, самый молодой из учителей в школе Серых монахов. В таком наряде он с удовольствием оглядел себя в одном из высоких зеркал, украшавших приемную мистера Бака: ибо многие наставники молодежи, несмотря даже на духовный сан, гнушаются зеркалами не более, чем светские дамы, и так же заботятся о своей наружности, как любая представительница прекрасного пола.

Затем Дэвис, слуга, с ключами в руках повел майора и Пена, приятно смущенного своим академическим обличьем, через двор, в квартиру, которую новичку предложено было занять за отъездом мистера Спайсера. Комнаты оказались очень удобные, с толстыми потолочными балками, высокими панелями и небольшими окошками в глубоких амбразурах. Мистер Спайсер не увез свою мебель, она уже была оценена и продавалась, и майор Пенденнис решил купить ее для Пена, однако, смеясь, отказался включить в покупку шесть гравюр на спортивные сюжеты и четыре группы танцовщиц в газовых юбочках, составлявшие художественную коллекцию предыдущего жильца, да Пен и сам отнюдь не жаждал их приобрести.

Затем они пошли в столовую, где Пен обедал, сидя среди таких же, как он, новичков, а майор — за поперечным столом, вместе с начальством колледжа и другими опекунами и отцами, привезшими своих подопечных в Оксбридж; а после обеда они попили вина у мистера Бака; а затем пошли в часовню, и майор поместился на возвышении, откуда ему хорошо был виден ректор в резном кресле под органом: этот джентльмен, ученый доктор Донн, сидел во всем своем великолепии, раскрыв перед собой большущий молитвенник — воплощение горделивого благочестия и строгой набожности. Все новички вели себя смирно и почтительно, а вот негодник Фокер, который к тому же сильно запоздал, и несколько его товарищей, к ужасу Пена, не переставали хихикать и болтать, точно находились не в церкви, а в опере.

В ту ночь Пен долго не мог уснуть в своей комнате в гостинице, так ему хотелось поскорее зажить студенческой жизнью и перебраться в новое свое жилище. О чем он думал, ворочаясь с боку на бок? О матери ли, этой святой душе, чья жизнь была отдана ему без остатка? Да, будем надеяться, что немножко он думал и о ней. Или о мисс Фодерингэй. своей любви до гроба, из-за которой он провел столько бессонных ночей, познал столько мук и тоски? Он легко краснел, и, будь вы в ту ночь в его комнате и не будь свеча погашена, вы могли бы увидеть, как он снова и снова заливался краской, разражаясь бессвязными сетованиями по поводу злосчастного своего увлечения. Уроки дядюшки не прошли для него даром; туман страсти, застилавший ему глаза, рассеялся, теперь он видел Эмили в истинном свете. Подумать, что его, Пенденниса, пленила, а потом бросила такая женщина! Что он снизошел до нее и сам же оказался втоптан в грязь! Что было время, и совсем еще недавно, когда он готов был иметь Костигана своим тестем!

"Бедняга Сморк! — неожиданно рассмеялся Пен. — Нужно ему написать, утешить его. Да он не умрет от любви, ха-ха-ха!" Если бы майор не спал, он мог бы услышать за стеной немало подобных восклицаний, вырывавшихся у Пена в течение этой первой беспокойной ночи, проведенной в Оксбридже.

Может быть, юноше, наутро вступающему в битву жизни, подобало провести эти часы в иного рода бдении; но суетность в лице самовлюбленного опекуна уже завладела Пеном, и те, кого интересует его характер, не могли не заметить, что это был человек не только очень горячий, но и очень слабый, не только очень прямой, но и очень тщеславный, и при всем своем великодушии достаточно себялюбивый, а также довольно-таки непостоянный, как и все, для кого главное в жизни — удовлетворение собственных желаний.

За шесть месяцев, отданных страсти, Пен сильно повзрослел. Пропасть легла между Пеном — жертвой любви и невинным восемнадцатилетним юношей, только мечтавшим о ней; и эта опытность, к которой затем присоединилось и высокомерие и врожденная властность, давали Артуру Пенденнису превосходство над молодыми людьми, в чьем обществе ему теперь предстояло жить.

Утро они с дядюшкой провели очень приятно, покупая все, чего не хватало Пену в его новом жилище. Посуда и бокалы у мистера Спайсера оказались безнадежно разрозненны, лампы разбиты, а книжные полки не могли вместить и половины содержимого тех ящиков, что стояли в сенях фэрокского дома, дожидаясь отправки по адресу, написанному рукою бедной Элен,

Спустя несколько дней эти заботливо упакованные ящики прибыли по назначению. Читая надписи, сделанные любимым, знакомым почерком, Пен растрогался и аккуратно разместил по полкам книги — своих старых друзей, и белье, отобранное матерью из семейных запасов, и банки с вареньем, которые маленькая Лора увязала в сено, и прочие нехитрые подарки из родительского дома.

Глава XVIII Пенденнис от Бонифация

Нельзя сказать, чтобы наш Пен грустил, прощаясь со своим ментором через два дня после прибытия в Оксбридж; да и сам майор был очень рад, что выполнил свою обязанность и покончил с этим. Более трех месяцев своего драгоценного времени потратил этот мученик майор на племянника. Доводилось ли какому-нибудь эгоисту идти на большую жертву? Много ли вы знаете людей или майоров, способных на такое? Ради чести человек готов сложить голову или подвергнуть себя смертельной опасности, но мало что заставит ого отказаться от привычных удобств и любимых занятия. Не многие из нас выдержат такое испытание. Так воздадим же майору должное за его поведение в последние три месяца и признаем, что он имеет полное право радоваться заслуженному отдыху. Фокер и Пен усадили его в дилижанс, причем Фокер дал кучеру наставление особенно заботиться об этом джентльмене. Старший Пеяденнис, вполне довольный тем, что оставляет племянника в обществе молодого человека, который введет его в лучшие университетские круги, умчался в Лондон, оттуда с Челтнем, а из этого курорта стал совершать наезды в загородные дома тех из своих знатных друзей, что не уехали за границу и могли предложить ему приятную беседу и охоту на фазанов.

Мы не намерены подробно описывать годы ученья молодого Пена. Увы, жизнь наших студентов не всегда и позволительно описывать. Это очень прискорбно. Но скажите, а ваше жизнеописание бумага выдержит? Вас это, вероятно, мало заботит, была бы так называемая честь не запятнана. Женщины — чистые создания, мужчины — нет. Женщины самоотверженны, мужчины — нет. И я не хочу сказать, что бедный Артур Пенденнис был хуже своих ближних, нет, но только ближние-то его были большею частью плохи. Давайте честно признаем хотя бы это. Можете вы насчитать среди своих знакомых десяток безупречных людей? Мой круг знакомых достаточно широк, но десяти святых в нем не найдется.

В течение первого семестра мистер Пен довольно прилежно посещал занятия и классическими предметами и математикой; но затем, убедившись, что к точным наукам ому недостает склонности или таланта, — а может быть, и раздосадованный тем, что его с легкостью затыкали за пояс какие-то неотесанные юнцы, даже не носившие штрипок на панталонах, дабы скрыть свои до неприличия грубые башмаки и чулки, — он перестал посещать эти занятия и сообщил своей родительнице, что решил отныне посвятить себя изучению греческой и римской литературы.

Миссис Пенденнис, со своей стороны, была вполне довольна, что ее ненаглядный мальчик занимается теми науками, которые ему более всего по душе, и только умоляла его не перетруждаться, чтобы не подорвать свое здоровье: разве не бывало так, что молоденькие студенты заболевали от переутомления мозговой горячкой и безвременно гибли, не протянув и половины курса? А Пену, который и всегда-то был хрупким и болезненным, и вовсе не должно, как она справедливо замечала, поступаться здоровьем ради каких бы то ни было соображений, а тем более ради отличий и почестей. Пен, хоть и не чувствовал, что его подтачивает смертельный недуг, охотно обещал своей маменьке не засиживаться над книгами допоздна и держал свое слово с твердостью, которой ему в некоторых других случаях жизни, пожалуй, недоставало.

Со временем он стал замечать, что и совместные занятия классическими предметами приносят ему мало пользы. На математике товарищи казались ему слишком учены, а здесь — слишком тупы. Мистер Бак не блещет познаниями — в школе многие из старших учеников и то знали больше; может, он и набрался кое-каких скучных сведений относительно метра и синтаксиса того или иного куска из Эсхила или Аристофана, но в поэзии смыслит не больше, чем миссис Биндж, которая стелет студентам постели; и Пену наскучило сообща разбирать несколько строк пьесы, которую он один мог прочесть в десять раз быстрее. Он начал понимать, что единственный подлинно полезный вид занятий — это самостоятельное чтение, и сообщил своей маменьке, что впредь будет гораздо больше читать один, а на людях — гораздо меньше. Миссис Пенденнис понимала в Гомере не более, чем в алгебре, однако же и этот план Пена вполне одобрила и не сомневалась, что заслуги ее сыночка будут по достоинству оценены.

На Рождество Пен не приехал домой, чем несколько огорчил свою матушку, а также Лору, мечтавшую, что он построит ей снежную крепость, такую, как три года назад. Но леди Агнес Фокер пригласила его в Логвуд, где ставили любительский спектакль и среди гостей было несколько человек, общение с которыми майор Пенденнис считал для своего племянника совершенно необходимым. Правда, последние три недели вакаций Пен провел дома, и Лора могла убедиться, сколько у него новых нарядов, а мать — порадоваться тому, как он похорошел и возмужал.

На Пасху он домой не явился; когда же приехал на летние вакации, гардероб его оказался еще богаче; по утрам он носил удивительные куртки с диковинными пуговицами, по вечерам — роскошные бархатные жилеты с вышитыми шейными платками и тончайшее белье. Заглянув как-то в его спальню, Лора увидела прехорошенький несессер, отделанный серебром, и множество чудесных булавок и перстней. И новые французские часы на золотой цепочке сменили старый брегет со связкой брелоков, когда-то свисавший из кармашка Джона Пенденниса, который столько раз проверял пульс у своих больных по его секундной стрелке. Всего год назад Пен мечтал об этих часах, ему казалось, что великолепней их нет на всем свете; и перед самым его отъездом в колледж Элен достала их из своей шкатулки с драгоценностями (где они пролежали незаведенные с кончины ее мужа) и отдала Пену, сопроводив подарок напоминанием о добродетелях Джона Пенденниса и кратким предостережением касательно пустой траты времени. Теперь Пен заявил, что эти замечательные надежные часы вышли из моды, и даже сравнил их с грелкой для постели, что Лора сочла совсем уже непочтительным; он оставил их в ящике комода вместе с парой заношенных лимонно-желтых перчаток, несколькими шейными платками, впавшими в немилость, и другими, самыми первыми часами, о которых уже упоминалось на этих страницах. Про старую нашу приятельницу Ребекку Пен заявил, что она мала для его веса, и сменял ее на более сильную лошадь, за которую ему пришлось порядочно приплатить. Миссис Пенденнис дала ему эти деньги; а Лора плакала, когда Робекку уводили со двора.

И еще Пен привез большой ящик сигар от Фадсона, Оксфорд-стрит; были там "Колорадо", "Афранчесадо", "Телескопио" и прочие заморские марки, и Пен завел привычку курить их не только на конюшне и возле теплиц, где это было полезно для растений, но и у себя в кабинете, что поначалу очень не понравилось его матушке. Однако он объяснил, что пишет стихи на конкурс и без сигары сочинять не может, и тут же привел строки покойного лорда Байрона во славу курения. Поскольку он курил с такой благой целью, Элен, разумеется, не могла ему это запретить; мало того, войдя однажды в кабинет, где трудился Пен (он изучал только что опубликованный роман — ведь знакомство с изящной словесностью, как иностранной, так и отечественной, входит в обязанность студента), — повторяем, войдя однажды к Пену и застав его за этой работой, Элен, чтобы не утруждать его, сама сходила в его спальню за сигарницей и спичками, вложила сигару ему в рог и поднесла огня. Пен рассмеялся и поцеловал руку матери, склонившейся над ним из-за дивана.

— Милая моя матушка, — сказал он, — вы, верно, и дом бы сожгли, кабы я вас о том попросил!

Очень возможно, что мистер Пен был прав, и неразумная эта женщина в самом деле исполнила бы любую его прихоть.

Наряду с произведениями английской "изящной словесности", которые поглощал сей прилежный студент, он привез и немало образчиков изящной литературы наших соседей — французов. Заглянув в эти книги, Элен прочла в них такое, что только глаза раскрыла от изумления; однако Пен растолковал ей, что книги эти писал не он, а чтобы не забыть французский язык, ему просто необходимо знакомиться с новейшими писателями и читать знаменитого Поль де Кока для него столь же непременная обязанность, как изучать Свифта или Мольера. И миссис Пенденнис, недоуменно вздохнув, смирилась. Но мисс Лоре было запрещено и близко подходить к этим книгам — об этом ее предупредили и растревоженная Элен, и строгий моралист мистер Артур Пенденнис: хотя сам он и вынужден был изучать все виды литературы, дабы образовать свой ум и совершенствовать слог, однако он никак не мог рекомендовать такое чтение юной девице, предназначенной для совсем иных занятий.

За летние каникулы мистер Пен прикончил остатки кларета, запасенного его отцом, — того самого, о котором сын как-то сказал, что, выпей его хоть целую бочку, голова не заболит; и выписал новую партию от "своих виноторговцев" Бинни и Латама, Марк-лейн, Лондон: этих поставщиков указал ему пастор Портмен, когда советовал захватить с собой в колледж немного портвейна и хереса. "Вам придется время от времени угощать вином ваших товарищей, — сказал тогда заботливый пастор. — В мое время это было принято. Так мой вам совет — пользуйтесь услугами какой-нибудь солидной лондонской фирмы, это лучше, чем иметь дело с оксбриджскими торговцами — у тех и вино, сколько мне помнится, отвратительное и цены непомерные". Следуя этому совету, послушный юноша и сделался постоянным покупателем Бинни и Латама.

И вот теперь, заказывая пополнение для погребов Фэрокса, он намекнул своим поставщикам, что заодно с новым счетом они могут прислать ему и другой — за поставки в Оксбридж. Бедную Элен сумма этих счетов привела в ужас. Но Пен посмеялся над ее старомодными понятиями, сказал, что все теперь пьют кларет и шампанское, и вдова в конце концов заплатила, смутно сознавая, что ее хозяйственные расходы значительно возросли и что едва ли ее скромного дохода хватит на их покрытие. Но ведь расходы эти не постоянные. Пен всего-то проводит дома по нескольку недель на каникулах. А без него они с Лорой могут и поэкономничать. Пока он здесь, так не хочется ему в чем-нибудь отказывать!

Надобно сказать, что Артур все это время получал щедрое содержание намного щедрее, чем сыновья гораздо более богатых родителей. Еще давным-давно бережливый и любящий Джон Пендевнис, всегда лелеявший мечту дать сыну университетское образование, которого сам он не получил из-за безрассудства своего отца, начал откладывать деньги на счет, который он назвал Фонд образования Артура. Как обнаружили душеприказчики, в его книгах из года в год значились записи — в Ф. О. А.; после его кончины и до поступления Пена в колледж вдова еще не раз пополняла этот фонд, так что ко времени его отъезда в Оксбридж сумма накопилась немалая. Пусть получает порядочное содержание, решил майор Пенденнис; пусть вступит в свет как джентльмен и сразу займет свое место среди людей знатных и богатых; удержаться ил этом месте — это уж его дело. Урезывать юношу во всем, давать ему меньше, чем имеют его товарищи, — куда как неполитично. Придет время, и Артуру нужно будет самому пробивать себе дорогу. А пока поможем ему приобрести нужных друзей и джентльменские привычки, вооружим его для предстоящей борьбы. Вероятно, майор высказывал эти либеральные взгляды и потому, что они были вполне справедливы, и потому, что деньги, о которых шла речь, были не его, а чужие.

Таким образом Пен, единственный сын почтенного землевладельца, молодой человек с наружностью и манерами джентльмена, получавший из дома хорошее содержание, казался персоной намного более значительной, нежели был на самом деле; и в Оксбридже все, от начальства до студентов и поставщиков, видели в нем светского денди и аристократа. Держался он смело, открыто, пожалуй, немного дерзко, как и подобает благородному юноше. На деньги не скупился и, видимо, не ощущал в них недостатка. Любил повеселиться и очень неплохо пел. Лодочные гонки в то время еще не были столь важной принадлежностью университетской жизни, какой они, судя по рассказам, стали в наши дни; более фешенебельными тогда считались верховые лошади и коляска цугом. Пен хорошо ездил верхом, на охоте красовался в алом камзоле и, хотя ни этой забавой, ни иными не увлекался без меры, все же сумел изрядно задолжать Найлу, содержателю конюшен, и много кому еще. Вкусы его были до крайности разнообразны. Он обожал книги: пастор Портмен; научил его ценить редкие издания, а любовь к красивым, — переплетам подсказал ему собственный вкус. И надо поражаться, сколько золотых обрезов, мраморных форзацев и тисненых заглавий книгопродавцы и переплетчики нагромоздили на Пеновы полки. Он неплохо разбирался в изящных искусствах и особенно любил хорошие гравюры не каких-нибудь французских танцовщиц и скаковых лошадей, составлявших усладу его нетребовательного предшественника мистера Спайсера, но Рембрандта, и Стрейнджа, и Уилки раннего периода; и эти-то произведения вскоре появились на стенах его комнат, после чего он окончательно прослыл человеком необычайно тонкого вкуса. О его пристрастии к булавкам, перстням и нарядам мы уже упоминали, и нужно сознаться, что в университетские годы мистер Пен отчаянно франтил и всячески украшал свою особу. Он сам и его изысканные друзья одевались не менее тщательно, отправляясь друг к другу обедать, чем иной мужчина, вознамерившийся покорить женское сердце. Поговаривали, что Пен носил перстни поверх лайковых перчаток, хотя сам он это отрицает; но на какие только безрассудства не способна молодежь в своем простодушном самодовольстве? Что он купался в надушенной ванне — это доподлинно известно, причем; сам он объяснял, что делал это после того, как общался в столовой с людьми низкого звания.

Когда мисс Фодерингэй достигла вершины своей лондонской славы и было напечатано множество ее портретов, Пен, бывший в то время на втором курсе, повесил один такой портрет у себя в спальне и поведал своим ближайшим друзьям, как сильно, как страстно, как безумно он некогда любил эту женщину. Под большим секретом он показывал им стихи, которые посвящал ей, и когда он вспоминал эти роковые месяцы и описывал пережитые муки, чело его мрачнело, глаза сверкали, а грудь вздымалась от волнения. Стихи переписывали, они ходили по рукам, вызывая и насмешки и восторги. Ничто так не возвышает юнца в глазах других юнцов, как ореол романтической страсти. Возможно, в ней всегда есть нечто возвышенное, а люди очень молодые почитают ее геройством, и Пен стал героем. Рассказывали, что он чуть не покончил с собой, что он дрался на дуэли с каким-то баронетом. Новички показывали его друг другу. Когда он в сопровождении своей свиты часа в два пополудни выходил из колледжа прогуляться, на него стоило посмотреть. Одетый с иголочки, он бросал томные взгляды на юных леди, которые, знакомясь с местными достопримечательностями, ходили по улицам под руку с гордыми и счастливыми студентами, и высказывался касательно их наружности и туалетов самоуверенным тоном многоопытного критика. Многие питомцы св. Бонифация вспоминали, что появляться на людях в обществе Пенденниса бывало для них так же лестно, как для некоторых из нас — пройтись по Пэл-Мэл в обществе герцога. Пен и проктор раскланивались при встречах как два равных носителя власти, и студенты уже теряли представление о том, который из них выше.

Словом, на втором году Артур Пенденнис сделался в университете одной из самых модных фигур. Любопытно, как легко молодежь бывает восхищена и как бездумно предана. Она тянется к вожаку: дивится на него, любит его, подражает ему. Каждый, кто не лишен сердца, испытал, вероятно, в юности такое чувство преклонения перед сверстником. У Пена была в Оксбридже своя школа, своя кучка верных друзей и свои соперники. Когда стало известно, что Пенденнис от Бонифация заказал себе шейный платок из пунцового атласа, на Главной улице в ту же неделю появилось не менее двух десятков пунцовых атласных платков; а ювелир Саймон продал однажды двадцать четыре дюжины булавок такого же образца, какой выбрал в его магазине мистер Пенденнис.

Если человек с арифметическим складом ума даст себе труд подсчитать, во сколько обойдется молодому человеку удовлетворение всех тех склонностей, которыми, как мы указали, обладал мистер Пенденнис, он убедится, что за два-три года молодой человек с такими расточительными вкусами неизбежно истратит или задолжает очень значительную сумму денег. Пен, как уже говорилось, не любил заниматься исчислениями. Ни одно из его пристрастий не разрасталось до неприличных крайностей: нет сомнения в том, что счет Пэдингтона у портного; или счет Гэтлбери — повару за обеды; или счет Дилли Таити у Финна, продавца гравюр, за оттиски с картин Лендсира и Моргенсовские гравюры с картин Рафаэля; или Уормолла у известного книгопродавца Парктона за альдины, старопечатные фолианты и богато иллюминованные требники шестнадцатого столетия; или Снэфла и Фокера у содержателя конюшен Найла, что каждый из них в отдельности намного превышал ничтожные счета, какие могли предъявить все эти поставщики мистеру Пену. Но Пенденнис от Бонифация выгодно отличался от этих юных джентльменов многосторонностью своих интересов: в то время, как молодой лорд Пэдингтон плевать хотел на любые гравюры, а в золоченую раму заглядывал, только если в нее вставлено было зеркало; в то время как Гэтлбери совершенно не заботился о том, как он одет, лошадей же не только не любил, но смертельно боялся; в то время как Снэфл не читал никаких печатных изданий, кроме "Календаря скачек" и "Белловой жизни", а из рукописей интересовался только собственными каракулями в книжечке для записи пари, — наш юный друг, обладая более разнообразными запросами, уделял внимание всем отраслям знаний и развлечений и в каждой из них достиг порядочных успехов.

Итак, слава Пена гремела на весь университет, в нем уже видели нового Крайтона. А что касается до конкурса на лучшее английское стихотворение, к которому Пен, как мы видели, столь старательно готовился в Фэроксе, то приз в том году получил Джонс из колледжа Иисуса, но студенты считали, что стихи Пена несравненно лучше, и он за свой счет переплел их в сафьян с золотым тиснением и подарил ближайшим друзьям. Один экземпляр попался мне недавно на пыльной полке в книжном шкафу мистера Пена, и сейчас он лежит передо мной вместе с целой кучей старых оксбриджских брошюрок, университетских уставов, конкурсных стихов, удостоенных и не удостоенных приза, речей, произнесенных в студенческом клубе, и либо надписанных "Пенденнис от Бонифация", либо полученных Артуром от любящего его автора — Томсона или Джексона. Как забавно выглядят эти надписи, выведенные полудетским почерком, и как волнуют эти бумаги, когда увидишь их спустя несколько десятилетий! Иных капризная судьба увела с тех пор в небытие, других разлучила, со всеми обошлась жестоко. Не одна рука, что писала эти сердечные слова и доверчиво пожимала нашу в знак великодушной юношеской дружбы, теперь холодна. Каким пылким, не знающим сомнений чувством была для нас дружба в те далекие дни! А потом, когда пришла пора вступить в жизнь, друг, с которым вы не уставали бродить рука об руку под густыми деревьями или вдоль реки, что омывала сад колледжа св. Магдалины или луга близ колледжа Христовой церкви, а не то текла, извиваясь, мимо Королевского колледжа или Троицы, — поневоле отдалился от вас, и вы и он стали порознь пробиваться сквозь толпу, запрудившую ваш жизненный путь.

Неужели мы — те самые люди, которые сочиняли эти надписи, читали эти стихи, произносили или слушали эти доклады и речи, столь немудреные, столь высокопарные, столь уморительно торжественные; столь явно почерпнутые из книг, однако преподносимые с выражением самодовольного глубокомыслия на пухлых детских лицах. Вот передо мной эта книга, ей всего каких-нибудь пятнадцать лет. Вот стонет Джек от отчаяния и байронической разочарованности, а ведь его жизнь в университете не была омрачена ни единым облачком. Вот смелая работа Тома в защиту самоубийства и республиканских идей, написанная по поводу жирондистов и смерти мадам Ролан, — Тома, который сейчас носит самые белоснежные галстуки во всей епархии и скорее пойдет на казнь, нежели съест бифштекс в пятницу великим постом. А вот Боб, судья *** округа, наживший состояние в правлениях железнодорожных компаний, восклицает вместе с Готфридом и Танкредом: "Вперед, на приступ, воины креста, За веру кровь пусть будет пролита. Отважный лучник с меткою стрелой, Балисты, копья и секиры, в бой; Рази, таран, и камни катапульт, Падет Иерусалим — id Deus vult" [32]. После чего следует сладкозвучное описание садов Шарона и дев Салема, а также пророчество, что вся Сирия превратится в цветущий сад, и в самом скором времени наступит царство мира, — и все это пятистопным ямбом, и очень забавно рядится в одежды смысла, чувства и поэзии. А наряду с этими невольными пародиями есть очерки и стихи, и ученические сочинения (одновременно честные и фальшивые, смешные и печальные), чьи авторы уже никогда не возьмут в руки перо. Вмешалась грозная судьба — и молодые голоса умолкли, неугомонные умы перестали работать. У этого был талант и знатное происхождение, казалось — он с легкостью достигнет всех почестей, но теперь они ему не нужны; у того были добродетели, знания, талант — было все, за что дается любовь, восхищение и земная слава, и что же? На далеком, безвестном кладбище осталась и могила, в которой покоится немало честолюбивых надежд, и камень, на котором начертано прощание с ними. Прошлой осенью я видел, как эту могилу освещает солнце, слышал, лак согласно поет над нею хор деревенских певчих. Не все ли равно, высится ли над вашим прахом Вестминстерское аббатство или скромная сельская колокольня и забудет ли вас мир несколькими днями позже или раньше?

Итак, среди этих друзей и еще множества других Пен провел более двух счастливых лет своей жизни. Он досыта вкусил удовольствий и успеха. Без него не обходился ни один обед или ужин. И веселые шутки Пена, его песни, его отчаянная храбрость и открытое, великодушное обхождение пленяли всех студентов. Хоть он и сделался любимцем и вожаком молодых людей, намного его знатнее и богаче, но не раболепствовал, не заискивал у них и не пренебрег бы смиреннейшим из своих знакомых ради благосклонности первого в университете богача и вельможи. В клубе его до сих пор вспоминают как одного из самых блестящих ораторов. К слову сказать, приехав в Оксбридж заядлым торием, он затем резко изменил свои взгляды и превратился в не менее пылкого либерала. Он объявил себя сторонником Дантона и уверял, что Людовик XVI заслужил свою участь. Что же касается до Карла I, то он клялся, что собственноручно отрубил бы голову этому монарху, окажись тот в помещении студенческого клуба и не случись у Кромвеля другого палача. Пен и уже упомянутый выше лорд Вольнус Хартиерс, сын маркиза Раннимида, были в те дни самыми ярыми республиканцами во всем университете.

Такие репутации создаются в студенческой республике совершенно независимо от академических успехов. Иной студент числится в первом десятке, а товарищи даже не замечают его; они сами выбирают себе королей и вожаков и платят им дань восхищения и покорности: так артели негров тайно повинуются чернокожим властителям из своей же среды, хотя по видимости покорны хозяевам и надсмотрщикам. Слава Пена держалась не столько его достижениями, сколько прочно сложившимся мнением, что при желании он мог бы достичь очень многого. "Вот если б Пенденнис от Бонифация захотел, — говорили студенты, — он бы чего угодно добился". Перед конкурсом на лучшую греческую оду на него держали пари, но победителем вышел Смит из колледжа Троицы; все были уверены, что Пенденнис получит приз за латинские гекзаметры, но приз достался Брауну от св. Иоанна; так университетские отличия одно за другим ускользали от мистера Пена, и после нескольких неудач он перестал участвовать в конкурсах. Зато у себя в колледже он получил приз за декламацию и привез домой, матери и Лоре, свою награду: пачку книг с золотым гербом колледжа на переплете и таких толстых и великолепных, что обе они вообразили, будто никто никогда не получал такого приза и это — высшая почесть, какой только можно быть удостоенным в Оксбридже.

По мере того как проходил семестр за семестром и вакации за вакациями, а Пен, вопреки ожиданиям, не получал ни наград, ни отличий, пастор Портмен все более мрачнел и в обхождении с Артуром стал обнаруживать величавую холодность, на которую тот отвечал такой же надменностью. В один из своих приездов Пен вовсе не навестил почтенного доктора, чем очень огорчил свою матушку, которая полагала, что бывать в пасторском доме в Клеверинге большая честь, и с неизменным уважением выслушивала древние шутки и истории доктора Портмена, сколько бы раз он их ни повторял.

— Не терплю его покровительственного тона, — заявил Пен. — Очень уж по-отечески он со мной держится. Я встречал людей и поважней, но не намерен умирать от скуки, слушая его допотопные истории.

Скрытая вражда между Пеном и пастором так тревожила вдову, что, когда сын бывал дома, она и сама уже боялась наведываться к Портменам.

На последних летних каникулах этот несчастный дошел в своем бунтарстве до того, что однажды в воскресенье не явился в церковь, и молящиеся, выходя после службы на улицу, видели его курящим сигару в воротах "Герба Клеверингов". В местном обществе это произвело страшный переполох; а Портмен предсказал Пену близкую гибель и уже скорбел в душе о грешном юноше, обуянном бесовской гордыней.

Трепетала душа ж у Элен, и у маленькой Лори — она к тому времени уже была прелестным подростком, миловидная, грациозная и страстно привязанная к Элен. Обе женщины чувствовали, что их мальчик изменился. Это был уже не прежний Пен — такой простой та ласковый, порывистый и смелый. Лицо его постарело, глаза ввалились, голое звучал глуше и насмешливее. Казалось, ему не дают покоя какие-то заботы, но на тревожные расспросы матери он только смеялся и невесело отшучивался. И на каникулах он все меньше времени проводил дома — гостил то у одного, то у другого из своих знатных приятелей, а возвращаясь, пугал тихих обитательниц Фэрокса хвастливыми рассказами о роскошных поместьях, куда он зван, и поминал лордов по именам, опуская титулы.

Гарри Фокер, который первым познакомил Артура с лучшими людьми в университете, от общения с коими майор Пенденнис ожидал для своего племянника так много пользы; который на первом же ужине первым предложил Артуру что-нибудь спеть; который ввел его в клуб Бармакидов, куда имели доступ лишь немногие счастливцы (во времена Пена членами его состояли шесть лордов, восемь своекоштных студентов и двенадцать избранных стипендиатов), вскоре обнаружил, что юный первокурсник намного обскакал его в оксбриджском высшем свете; и будучи юношей великодушным, не знающим что такое зависть, он только радовался успехам своего подопечного и восхищался им не менее, чем остальные. Теперь уже он сам ходил по пятам за Пеном, повторял его остроты, выучивал его песни, чтобы спеть на других вечеринках, попроще, и не уставал выслушивать их из уст одаренного автора — ибо изрядную часть того времени, что мистер Пен мог бы употребить с большей пользой, занимаясь науками, он посвящал сочинению веселых баллад, которые, по университетскому обычаю, сам же исполнял на дружеских сходках.

Артур много бы выиграл, если бы Гарри Фокер пробыл в университете подольше, потому что он при всей своей резвости знал счет деньгам и частенько умерял расточительные порывы Пена; но университетская карьера Фокера закончилась довольно скоро после приезда Пена в колледж. Участившиеся размолвки с властями заставили мистера Фокера покинуть Оксбридж до срока. Несмотря на запрет начальства, он упорно ездил на скачки в близлежащий Хангерфорд. Невозможно было убедить его посещать церковь с тем усердием и благочестием, каких Aima mater требует от своих детей. Езда цугом, которую ректоры и преподаватели считают дьявольским измышлением, была главной его утехой, и правил он так бесшабашно и так часто вываливал седоков, что поездки с ним Пен называл "Развлечениями в Пэрли". Наконец, пригласив к себе однажды на обед друзей из Лондона, мистер Фокер не успокоился, пока не покрасил киноварью дверь мистера Бака, за каковой шалостью его настиг проктор; и хотя прославленный боксер, негр Черный Ремень, бывший в числе именитых гостей мистера Фокера (он держал ведерко с краскою, пока юный художник орудовал кистью), и сбил с ног двух помощников проктора, проявив похвальную доблесть, эти его подвиги пошли Фокеру скорее во вред, чем на пользу: проктор хорошо его знал, и, пойманный с кистью в руке, он был без промедления судим и исключен из университета.

Мистер Бак написал леди Агнес прочувствованное письмо: он заверил ее, что в колледже мальчик пользовался всеобщей любовью; что он никому не делал зла; что сам он был бы рад простить ему эту безобидную детскую шалость, но, к несчастью, дело получило огласку, так что оставить его без внимания нет возможности, и он от души желает юноше всяческого благополучия в жизни. Пожелания эти безусловно были искренни — ведь Фокер, как мы знаем, по материнской линии происходил из знатной фамилии, а по отцовской имел унаследовать не одну тысячу фунтов годового дохода.

— Пустяки, — сказал Фокер, обсуждая это событие с Пеном. — Немножко раньше, немножко позже — не все ли равно? На экзаменах я бы опять срезался, уж я знаю, не могу я ввинтить себе в голову эту латынь; а значит, в следующем семестре мамаша опять бы раскудахталась. Старик будет плеваться и фыркать, как дельфин, уж я знаю, ну, да ничего, подождем, пока отдышится. А я скорее всего поеду за границу, путешествия тоже развивают ум. Да-да, "парле-ву" — это очень важно. Италия, и все такое. Поеду в Париж, научусь танцевать, — вот и закончу свое образование. Да, о себе я не тревожусь, Пен. Пока люди пьют пиво, я не пропаду, а вот насчет тебя я неспокоен. Очень уж ты спешишь, как бы не сорвался. Речь не о той пол сотне, что ты мне должен хоть отдашь, хоть нет — я не заплачу, а вообще о твоем образе жизни. Говорю тебе — ты себя угробишь. Живешь так, точно дома у тебя чулок, набитый деньгами. Ты не давать обеды должен, а сам обедать в гостях. Тебе везде будут рады. И не влезать в долги за лошадей, а ездить на чужих. В пари ты смыслишь не больше, чем я в алгебре. Только покажи свои деньги — тебя мигом общиплют. И все-то тебе нужно, черт возьми! На прошлой неделе у Трампингтона сражался в экарте, я сам видел, а у Рингвуда сел после ужина играть в кости. Они тебя обчистят, дорогой мой, даже если они играют честно, — а оно, может, так и есть, а может, и нет — имей в виду, я ничего не утверждаю. Но сам я с ними играть не стану. Тебе с ними не сладить *кишка тонка: все равно что маленький Черный Ремень против Тома Спринга. Черныш хороший боксер, но у него росту не хватит дотянуться до Тома. Говорю тебе, выбирай противника себе по весу. Знаешь что, пообещай мне, что не будешь держать пари и бросишь карты и кости, тогда можешь не отдавать те пятьдесят монет.

Но Пен рассмеялся и сказал, что хотя сейчас ему было бы не совсем удобно отдать те пятьдесят монет, однако ни от каких своих долгов он отказываться не намерен; на том они расстались, и Фокер увез с собой самые мрачные предчувствия касательно своего друга, который, по его мнению, быстро катился к гибели.

— Почему другим можно, а мне нельзя? — фатовски произнес Пен, позванивая золотыми в жилетном кармане. — А экарте вполне безопасная игра, если играть умеючи. Я после ужина у Ринтвуда разбогател на четырнадцать соверенов — и, ей-же-ей, они мне очень пригодятся.

И когда бедный Фокер отбыл восвояси — без барабанного боя, без торжественных проводов, — Пен отправился проверить, как идут приготовления к обеду, которым он в тот вечер собирался угостить кое-кого из друзей. Повар колледжа, очень уважавший мистера Пенденниса, в таких случаях не жалел трудов, чтобы угодить своему любимцу.

Глава XIX Карьера лота

На втором году пребывания Пена в колледже его навестил там майор Пенденнис, которому и были представлены некоторые из друзей Артура: мягкий и учтивый лорд Плинлммон, открытый и смелый Вольнус Хартиерс, остроумный и лукавый Харленд; бесстрашный Рингвуд, прозванный Рупертом за монархические взгляды и отважные неудачи; Бродбент, по кличке Бродбент Бэрбонс, которую он заслужил своими республиканскими суждениями (он был из семьи бристольских диссентеров и в диспутах — необыкновенно громогласен и красноречив); и, наконец, — Блаундел-Блаундея: всех их мистер Пен пригласил к себе на обед в честь своего дядюшки.

— Пен, мой мальчик, — сказал майор на следующее утро, — твой обед прошел a merveille [33]. В роли хозяина ты очень мил — жаркое резал превосходно… в хороших домах это теперь обычно делается на отдельном столике, но все равно это важно и впоследствии может тебе пригодиться… лорд Плинлиммон очень приятный молодой человек, как две капли воды — его покойная матушка (я знавал ее, когда она еще была леди Аквила Браунбилл); лорд Вольнус со временем избавится от своего республиканства… юному патрицию оно очень к лицу, однако для зрелого человека нашего звания совершенно недопустимо… мистер Бродбент хорошо говорит и, кажется, порядочно начитан; твой друг Фокер мил, как всегда; а вот новый твой знакомый мистер Блаундел — совсем неподходящая для тебя компания.

— Вот так-так! — расхохотался Пен. — Блаундел-Блаундел? Да он, сэр, самый известный человек во всем университете. Он раньше служил в ** драгунском полку. Мы его в первую же неделю избрали в клуб Бармакидов… нарочно для этого устроили собрание.." он старинного рода — Блаунделы из Саффолка, потомки Ричардова Блонделя, в гербе арфа и девиз "О Mong Roy" [34].

— Милый мой, даже самый прекрасный герб не может помешать человеку быть мошенником, — сказал майор, надкалывая яйцо. — Поверь мне, твой Блаундел мошенник и мерзавец. Быоеь об заклад, что он не по своей воле покинул полк (отличный, кстати сказать, полк; более почтенного человека, чем мой друг лорд Мартингал, который им командовал, просто не сыскать). Мистер Блаундел насквозь фальшивая личность, он ведет двойную жизнь. Он подвизается в третьеразрядных бильярдных, в игорных притонах — у него это на лице написано. Уж я-то людей знаю. Ты заметил, сколько он носит булавок и перстней? Да что там, одно слово — проходимец. Послушай моего совета, не знайся с ним. А теперь поговорим о другом. Обед твой был чуточку изысканнее, чем нужно, но я не против того, чтобы ты, когда принимаешь друзей, позволял себе кое-какие экстренные frais [35]. Разумеется, это бывает не часто и только ради таких людей, чья дружба может тебе быть полезна. Котлеты были превосходные, суфле — необычайно легкое и вкусное. Без третьей бутылки шампанского можно было обойтись, но доход у тебя неплохой, и, пока твои траты не превышают его, я не хочу с тобой ссориться.

Бедный Пен! Дядюшка его и не подозревал, как часто происходят эти обеды. Наш юный Амфитрион ничего так не любил, как угощать гостей и выказывать себя тонким гастрономом. В этом искусстве юноше особенно лестно прослыть знатоком. Ему кажется, что умение выбрать вина и яства — первый признак законченного roue [36] и подлинного джентльмена. Пен, в качестве нового Чудо-Крайтона, считал, что ему просто необходимо всех удивлять своими обедами; мы недавно упоминали о том, как его уважал повар колледжа, а вскоре будем иметь случай пожалеть о слепой доверчивости этого достойного человека. На третий год пребывания Пена в Оксбридже лестничную площадку перед его квартирой уже не загромождали крышки от блюд и вазы с фруктами, лакеи не вносили дымящиеся блюда, слуги не откупоривали замороженное шампанское; совсем иные люди с хмурым или жалким видом толпились у его дверей и накидывались на несчастного, стоило ему высунуть нос из своего убежища.

Следует добавить, что Пен пренебрег советом своего опекуна и продолжал водить дружбу с подозрительным мистером Блаунделом.

Юные вельможи из соседнего колледжа св. Георгия, в чьем обществе Пен проводил все свободное время, сразу раскусили Блаундела, несмотря на его модный вид и светские замашки. Бродбент наградил его кличкой "Капитан Макхит" и уверял, что по нем плачет веревка. Фокер, лишь очень недолго пробывший в Оксбридже вместе с ним, по свойственной ему осторожности не говорил о Капитане Макхите ничего дурного, однако намекнул Пену, что в вист лучше играть с ним заодно, а не против него, а когда он играет в экарте, лучше ставить на него, а не на его противника.

— Понимаешь, Пен, — объяснил сей сметливый юноша, — он играет лучше тебя, он просто на редкость хорошо играет, этот Капитан. И я бы на твоем месте не очень ему верил. Сдается мне, что у него с деньгами туговато. Однако пойти дальше этих туманных намеков осторожный Фокер наотрез отказался.

Впрочем, и его совет оказал бы на Пена не большее действие, чем обычно оказывают советы на упрямца, твердо решившего во всем поступать по-своему. В погоне за удовольствиями Пен был ненасытен и набрасывался на них с жадностью, свидетельствующей о пылком нраве и железном здоровье. Развлечения он называл "знакомством с жизнью" и в подтверждение того, что мужчине следует все испытать, цитировал Теренция, Горация и Шекспира. Продолжай он вести такой образ жизни, он бы через несколько лет совсем истаскался.

Однажды, когда десятка два студентов, в том числе Пен и Макхит, весело поужинав и сыграв по маленькой в двадцать одно, уже собрались расходиться, мистер Блаундел, улыбаясь, взял со стола бокал от пунша и положил в него нечто, еще более вредное для здоровья, чем этот напиток, а именно — пару игральных костей, извлеченных им из жилетного кармана. Грациозным жестом, по которому сразу можно было сказать, что дело это для него привычное, он помахал бокалом в воздухе и, крикнув: "Семь!" — легко вытряхнул костяные кубики на стол, снова сгреб их со скатерти и повторил все это раза два или три. Остальные студенты молча глядели на него, и среди них, разумеется, Пен, который до сих пор держал в руках кости лишь во время скучных домашних партий в триктрак.

Мистер Блаундел, обладатель приятного голоса, негромко запел мелодию хора из "Роберта-дьявола", — опера эта пользовалась тогда большим успехом, студенты стали подпевать, и громче всех Пен, который выиграл в двадцать одно малую толику шиллингов и полукрон, а потому был особенно в духе; и вскоре, почти все, вместо того чтобы идти по домам, сидели вокруг стола и играли в кости: зеленый бокал переходил из рук в руки до тех пор, пока Пен, выиграв шесть раз подряд, не разбил его вдребезги.

После этого вечера Пен предался азартной игре с той же страстью, с какой вкушал всякое новое удовольствие. В кости можно играть не только после обеда или ужина, но и по утрам. Блаундел приходил к Пену сразу после утреннего завтрака, и время под стук костей пролетало незаметно. Играли они тихо, при закрытых дверях, Блаундел даже изобрел ящичек, оклеенный изнутри войлоком, дабы красноречивый стук не привлек внимания бдительных наставников. Один раз Блаундел, Рингвуд и Пен чуть не попались с поличным: мистеру Баку, когда он проходил по двору, послышались из открытого окна в комнате Пена слова: "Два-один в пользу бросающего", — но, когда он вошел, перед каждым из юношей лежало по Гомеру, и Пен, объяснив, что помогает товарищам подготовиться к занятиям, с самой серьезной миной спросил у мистера Бака, что сейчас представляет собой река Скамандр и судоходна она или нет.

Игра с мистером Блаунделом не принесла Артуру Пенденнису ни крупных выигрышей, ни вообще какой бы то ни было пользы, если не считать того, что он разработал теорию шансов, которую, впрочем, мог бы почерпнуть и из книг.

На пасхальных каникулах, когда Пен заранее предупредил мать и дядю, что домой не поедет, а останется в Оксбридже и будет усиленно заниматься, он все же согласился на предложение своего друга мистера Блаундела съездить ненадолго в Лондон. Они остановились в гостинице в Ковент-Гардене, где у Блаундела был кредит, и, как истые студенты, с головой окунулись в столичные развлечения. Блаундел еще числился членом одного военного клуба; он раза три возил туда Пена обедать (они нанимали закрытый кеб, чтобы, боже упаси, не попасться на глаза майору Пенденнису во время его непременной прогулки по Пэл-Мэл), и там состоялось знакомство Пена с десятком бравых молодчиков в усах и шпорах, с которыми он по утрам распивал светлый эль, а вечерами шатался по городу. Здесь он и вправду мог познакомиться с жизнью, и здесь, в тех театрах и кабачках, что посещали эти веселые гуляки, встреча с опекуном ему как будто не грозила. Однако же был случай, когда они оказались очень близко друг к другу: лишь тонкая перегородка отделяла Пена, сидевшего в ложе театра "Музеум", от майора, находившегося в ложе лорда Стайна в качестве гостя этого вельможи.

Мисс Фодерингэй еще купалась в лучах славы. Она добилась успеха: почти год делала полные сборы, с блеском совершила турне по провинции, снова заблистала в Лондоне, но уже не столь ярко, и теперь, олицетворяя, по словам афиш, "торжество доброй старой английской драмы", играла "с непревзойденным искусством" перед зрительной залой, в которой оставалось много свободных мест для всякого, кто пожелал бы ее увидеть.

Пен в тот вечер видел ее уже не впервые после памятной разлуки в Чаттерисе. В предыдущем году, когда о ней говорил весь город и газеты превозносили ее до небес, Пен под каким-то предлогом отпросился в Лондон в учебное время и полетел в театр посмотреть свою старую любовь. Но вид ее пробудил в нем не столько чувства, сколько воспоминания. Он вспомнил, с каким трепетом ждал когда-то последней реплики актера перед появлением Офелии или госпожи Халлер. Теперь при этих словах в нем что-то лишь слабо шевельнулось; когда раздался гром рукоплесканий и Офелия ответила на них своим прежним поклоном и реверансом, Пен чуть вздрогнул и покраснел, не в силах отделаться от ощущения, что все на него смотрят. Вначале он почти не слышал ее слов и, думая об унижении, которому она его подвергла, испытывал такую ярость, что даже вообразил, будто все еще ревнует и любит. Однако эта иллюзия длилась недолго. Он побежал к актерскому подъезду, надеясь ее встретить, но это ему не удалось. Она прошла в двух шагах от него, под руку с какой-то женщиной, но он не узнал ее — а она его не заметила. На следующий вечер он пришел в театр поздно и преспокойно досмотрел и драму и водевиль, а на третий, его последний вечер в Лондоне… в Опере должна была танцевать Тальони, и давали "Дон-Жуана", его любимую оперу. И мистер Пен предпочел "Дон-Жуана" и Тальони.

И вот теперь он смотрел на нее уже без всяких иллюзий. Она не то чтобы подурнела, но была уже не прежняя. Былое сверкание ее глаз померкло либо уже не слепило Пена. Звучный голос был все тот же, но не вызывал в его груди ответного трепета. Ему чудилось, что он различает ирландский акцент, а интонации казались грубыми и фальшивыми. Ему уже противно было слышать все те же ударения все на тех же словах, только чуть сильнее; ему противно было думать, что когда-то он принимал эту яркую подделку за талант и таял от этих механических рыданий и вздохов. Словно все это было в какой-то другой жизни и не он, а другой человек так безумно любил ее. Ему было очень стыдно и очень тоскливо. Да, бедный Пен! Порою обман дороже истины и сладкие сны приятнее, чем печальное пробуждение.

После театра они ужинали, долго и шумно, а наутро мистер Пен проснулся с отчаянной головной болью, с которой и отбыл в Оксбридж, так как все деньги, бывшие при нем, он уже истратил.

Поскольку вся эта повесть написана по признаниям самого Пена, так что читатель может быть уверен в истинности каждого ее слова, и поскольку сам Пен никогда не мог точно объяснить, куда утекали его деньги и почему он все глубже залезал в долги, — мы, конечно, тоже не можем дать подробный отчет о причинах его денежных затруднений, помимо того общего представления о его образе жизни в Оксбридже, которое уже было дано на последних страницах. Пен особенно не жалуется на мошенничество торговцев — ни местных, ни лондонских, которых он вначале тоже осчастливил своими заказами. Даже Финч, ростовщик, с которым свел его Блаундел и к которому он неоднократно обращался, о чем свидетельствуют его подписи на гербовой бумаге, обходился с ним, по его же словам, довольно милостиво и ни разу не высосал из него больше ста процентов.

Старый повар, горячий его почитатель, брал с него меньше, чем с других, до самого конца снабжал его обедами и, верно, до гробовой доски не стал бы торопить его с оплатой. Было в Артуре Пенденнисе что-то удивительно открытое и милое, что располагало к нему почти всех, с кем он общался, и хотя делало его легкой добычей для мошенников, зато честных людей заставляло относиться к нему даже лучше, чем он того заслуживал. Нельзя было устоять против его добродушия или, когда он показывал себя с самой худшей стороны, не надеяться на то, что не все для него потеряно.

Даже в самую блестящую пору своей студенческой жизни он мог уйти с веселой вечеринки, чтобы посидеть у постели больного товарища. В обхождении со своими знакомыми он не делал разницы между великими и малыми, хотя по великосветским своим вкусам и тяготел к хорошему обществу; он всегда был готов разделить последнюю гинею с неимущим другом, а оказавшись при деньгах, тотчас начинал платить кому следовало и этой своей склонности не поборол до конца жизни.

На третий год кредиторы надвинулись на него как черная туча, и перед дверью его, к ужасу и конфузу преподавателей, собирались толпы, способные устрашить и более отважное сердце. С одними он спорил, другим грубил (по совету мистера Блаундела, который был великий мастер в этом искусстве, хотя ни в каком ином не отличился), третьих умасливал. А еще рассказывают, что когда к нему явилась маленькая Мэри Фродшем, дочь скромного рамочника, который, по заказу Пена, изготовил множество отличных рам для его прекрасных гравюр, и, всхлипывая, рассказала, что отец ее лежит в горячке и у них описали имущество, — Пен в порыве раскаяния выбежал из дому, снес в заклад свои великолепные часы и все остальные драгоценности, кроме старых золотых запонок, принадлежавших еще его отцу, и помчался с вырученными деньгами в лавку Фродшема, где смиренно, со слезами на глазах, просил прощения у бедного торговца.

Имейте в виду, молодые люди, мы привели это как пример не благородства Пена, но скорее его слабости. Куда благороднее было бы вообще не покупать гравюр. И ведь он не сам выкупил те безделушки, под которые получил денег для уплаты Фродшему: его матери пришлось жестоко себя урезывать, чтобы рассчитаться с ювелиром, так что в конечном итоге не кто иной, как она страдала от взбалмошных выходок сына. Мы показываем вам Пена не как героя и образец для подражания, а всего лишь как человека, который при множестве слабостей и недостатков еще способен на благие порывы и не совсем бесчестен.

Как уже было сказано, наставник Пена пришел в ужас, узнав о его безрассудствах: рекомендации пастора Портмена и майора, обстоятельства водворения Пена в колледже, кружок, к которому он примкнул, — все это прочно убедило мистера Бака в том, что его ученик — человек весьма состоятельный, так что он даже удивлялся, почему тот не заведет себе мантии побогаче. Однажды, попав в Лондон на королевский прием, дабы передать адрес от верноподданного его величества Оксбриджского университета, мистер Бак увидел в Сент-Джеймском дворце майора Пенденниса, беседовавшего с двумя кавалерами ордена Подвязки, один из которых, на глазах пораженного Бака, даже увез затем майора в своей карете. Воротившись в Оксбридж, наставник незамедлительно позвал к себе Пена на стакан вина и с этих пор, окончательно убедившись в его знатности и богатстве, уже вовсе не принуждал его появляться в церкви и на занятиях.

Он был как громом поражен, когда узнал правду и выслушал печальную исповедь Пена. В университете долги его составляли изрядную сумму, лондонские же свои долги, к которым наставник не имел отношения, Пен от него утаил. Да и кто на расспросы друзей перечислит все свои обязательства до единого? Преподаватель узнал вполне достаточно: он понял, что Пен беден, что он растратил щедрое, можно даже сказать, царское содержание и взрастил вокруг себя такой богатый урожай долгов, что сжать его будет нелегкой работой, ибо нет другого растения, которое, однажды пустив корни, разрасталось бы столь быстро.

Может быть, потому, что мать его была так добра и снисходительна, Пен смертельно боялся, чтобы она не узнала о его прегрешениях.

— Я не могу ей рассказать! — в отчаянии твердил он мистеру Баку. — Ах, сэр, я поступил с ней как негодяй… — И он терзался раскаянием, и сетовал, что нельзя все начать сызнова, и вздыхал, зачем, зачем дядюшка внушил ему, что надобно водиться со знатными людьми, и какая ему теперь польза от его именитых приятелей?

Они не сторонились его, но ему это чудилось, и в последний семестр он сам от них отдалился. На вечеринках он теперь бывал мрачен, как могильный склеп, и вскоре его перестали приглашать. Все знали, что Пенденнис "запутался". Студенты поговаривали, что виновник его несчастья — этот Блаундел, который никому не платил и вынужден был после трех семестров покинуть университет. Один, в помятой шапке и рваной мантии, Пен меланхолически бродил по пустынным дворам колледжей. Он, всего год тому назад бывший гордостью университета, он, которому завидовали все новички, был теперь предметом разговоров на ужинах первокурсников, поминавших его имя с удивлением и ужасом.

Наконец подошли выпускные экзамены. Многие из молодых людей, поступивших в одном году с Пеном, которых он высмеивал за грубые сапоги, чьи лица или платье изображал на своих карикатурах, — многие из тех, которых он презрительно обрывал на занятиях или подавлял своим красноречием в клубе, многие из ближайших его приятелей, вдвое его глупее, но проявившие в учении немножко методичности и упорства, закончили курс с высокими отличиями, либо просто сдали экзамены вполне порядочно. А где же оказался в списках Пен великолепный, Пен — остряк и денди, Пен — поэт и оратор? Где сказался Пен, баловень и единственная гордость бедной вдовы? Скроем лицо свое и перевернем страницу! Списки вывесили, и по университету разнеслась страшная весть: Пенденнис от Бонифация провалился.

Глава XX Поражение и бегство

За то время, что Пен провел к Оксбриджском университете, он сильно вырос в глазах своего дядюшки. Майор стал гордиться Артуром, — ведь у юноши были непринужденные манеры, приятная наружность и джентльменская повадка. Старому лондонскому холостяку нравилось видеть Пена в обществе молодых университетских патрициев, и он, никогда не принимавший у себя (скупость его была притчей во языцех среди клубных зубоскалов, которые завидовали его связям, а бедность его не принимали в расчет), устраивал на своей квартире уютные обеды для племянника и юных лордов и угощал их хорошим кларетом и лучшими своими словечками и анекдотами, из коих иные пострадали бы в пересказе (поскольку майор излагал их весьма изящно и пристойно), пересказ же других никому не пошел бы на пользу. В лице этих молодых людей он воздавал почести их семействам и даже в некотором роде самому себе. Он несколько раз побывал в Оксбридже, где товарищи Пена с удовольствием устраивали торжественный обед или завтрак — отчасти, чтобы позабавиться на его счет, отчасти, чтобы его почествовать. Он пичкал их анекдотами. Он молодел и расцветал в обществе юных лордов. Он пошел на диспут в клубе, чтобы послушать Пена, и, пораженный мылким красноречием племянника, вместе со студентами кричал, смеялся и стучал тростью об пол.

Он уже видел в нем нового Питта. Он проникся к Пену почти отеческими чувствами. Он писал ему письма, полные шутливых советов и столичных новостей. Он хвалился Артуром в своих клубах и норовил помянуть его, в беседе, говоря, что куда, мол, старикам до нынешней молодежи, что вот посмотрите — молодой лорд Плинлиммон, друг моего племянника, молодой лорд Вольнус Хартиерс, товарищ моего повесы и проч. еще заткнут за пояс своих отцов. Он просил разрешения привезти Артура на парадный прием в Гонт-Хаус; ликовал в душе, глядя, как Пен танцует с сестрами вышеупомянутых молодых вельмож; и в дальнейшем так старался раздобыть для племянника пригласительные билеты в лучшие дома Лондона, словно был не отставной военный в парике, а маменька с дочерью на выданье. И повсюду он хвастал талантами племянника, его поразительным ораторским искусством и тем, как блистательно он окончит курс. Он писал невестке, что лорд Раннимид непременно зачислит Пена в свое посольство либо что герцог выставит его кандидатуру в парламент от одного из своих избирательных округов; она, разумеется, готова была верить всякому, кто хорошо отзывался о ее сыне.

И всю эту любовь и гордость близких людей Пен втоптал в грязь своим мотовством и бездельем! Не завидую я ему, когда представлю себе, что он переживал, думая о содеянном. Он проспал, и черепаха пришла первой. Он в зародыше погубил свои блестящие возможности. Он бездумно черпал из кармана великодушнейшей матери; подло, злодейски расплескал ее маленький сосуд. Да, только подлая рука злодея могла поразить и ограбить это нежное создание! И если Пен чувствовал, сколько зла он сделал другим, можно ли предположить, что молодой джентльмен, столь суетный и тщеславный, как Пен, не чувствовал еще сильнее, какой позор он навлек на самого себя? Нет горше раскаяния, нет стонов более жалобных, чем стоны уязвленного себялюбия. Подобно приятелю Джо Миллера, тому студенту, что милостиво кланялся публике из своей ложи, потому что случайно появился в театре одновременно с королем, бедный Артур правда, не столь же самодовольно — воображал, что вся Англия заметит отсутствие его имени в списках окончивших университет и будет судачить о его несчастье. Оскорбленный наставник, все кредиторы, слуга и уборщица в колледже, студенты его выпуска и моложе, которых он дарил своим покровительством или презрением — как ему теперь смотреть им в глаза? Он убежал к себе, заперся и написал наставнику письмо, полное изъявлений благодарности, уважения, раскаяния и отчаяния, прося вычеркнуть его имя из списков колледжа и намекая о единственном своем желании и надежде — чтобы смерть не замедлила положить конец страданиям опозоренного Артура Пенденниса.

Потом он украдкой выскользнул из дому, сам не зная куда и зачем, однако же бессознательно углубился в пустынные уголки на задах колледжей, а выбравшись из университетских владений, спустился к безлюдному берегу реки как шумно здесь бывало во время лодочных гонок, когда у пристани теснились и кричали толпы студентов! — и шел все дальше и дальше, пока не очутился в нескольких милях от Оксбриджа, где его и увидел старый знакомый, уезжавший из этого города.

Пен поднимался в гору, и мелкий январский дождик хлестал ему в лицо, и рваная мантия развевалась за ним по ветру — он так с утра и не переоделся, а по дороге в это время мчалась карета с лакеем на козлах, в которой, высунувшись из окошка, сидел молодой джентльмен с сигарой в зубах и громко подгонял кучера. То был наш давнишний бэймутский знакомый мистер Спэйвин он окончил курс и с победой возвращался домой в своей желтой карете. Вдруг он завидел какого-то человека, который поднимался в гору, неистово жестикулируя, и, когда карета поравнялась с ним, узнал бледное, с провалившимися глазами лицо Пена.

— Стой! — заорал мистер Спэйвин кучеру, и лошади круто остановились, обогнав Артура на сотню шагов.

Тот услышал, что его окликают, и увидел верхнюю половину мистера Спэйвина, который, еще дальше высунувшись из окошка, делал ему энергичные знаки приблизиться.

Пен остановился в нерешительности, но потом яростно затряс головой и указал вперед, как бы предлагая вознице не задерживаться. Он молчал, но лицо его, надобно полагать, было страшно, потому что Спэйвин сначала уставился на него в недоумении, а затем выскочил из кареты, с протянутой рукой подбежал к нему и, схватив его за руку, сказал:

— Эй, старина, что с тобой? Куда ты собрался?

— Туда собрался, где мне место, — с проклятием отвечал Пен.

— Так ты ошибся дорогой, — улыбнулся мистер Спэйвин. — Это шоссе на Фенбери. Полно тебе, Пен, не расстраивайся. Ну, срезался, так что ж из этого? Привыкнешь. Я вот три раза срезался, первый раз обидно, а потом ничего. Сейчас я, правда, рад, что отделался. В следующий раз проскочишь.

Пен смотрел на него — на человека, который три раза срезался, был временно исключен, совсем недавно научился читать и писать без ошибок и который, несмотря на это, все же окончил куре. "Такой человек сдал экзамен, — думал он, — а я нет!" Это было невыносимо.

— До свиданья; Спэйвин, — сказал он. — Рад за тебя. Не буду тебя задерживать. Я спешу… мне надобно нынче попасть в Лондон.

— Врешь, — сказал мистер Спэйвин. — Так в Лондон не попадешь. Говорю тебе, это шоссе на Фенбери.

— Я как раз собирался поворотить обратно.

— Дилижансы переполнены, ведь студенты разъезжаются. — Пен болезненно поморщился. — За десять фунтов — и то места не получишь. Полезай ко мне; я тебя тадвезу до Мадфорда, а там у тебя есть шанс попасть в почтовую карету. Шляпу и пальто я тебе дам, у меня много. Ну, влезай же… Трогай!..

Таким-то образом Пен очутился в карете мистера Спэйвина и доехал с ним до гостиницы "Баран" в Мадфорде, в пятнадцати милях от Окебриджа; почтовая карета из Фенбери меняла там лошадей, и Пен получил в ней месте до Лондона.

На следующий день в колледже св. Бонифация царило великое смятение: разнесся слух (повергнувший в ужас Ненова учителя и поставщиков), что Пенденнис, в отчаянии от своей неудачи, покончил с собой; на третьей миле по дороге на Фенбери, подле водяной мельницы, нашли помятую студенческую шапку с едва различимыми буквами его фамилии на подкладке, а также печатку с его гербом — орел, глядящий на угасшее теперь солнце! и целые сутки, пока от него не пришли письма с лондонским штемпелем, все были уверены, что несчастный Пен утопился.

Карета прибыла в Лондон в пять часов утра, и по темным, унылым улицам он поспешил в гостиницу в Ковент-Гардене, где обычно останавливался и где вечно бодрствующий коридорный отвел ему комнату. Пен внимательно посмотрел на него, стараясь угадать, знает ли этот человек, что он провалился? Он лег, но не мог уснуть. Он ворочался в постели, пока не забрезжил серый лондонский день, тогда вскочил и пешком пошел к дядюшке на Бэри-стрит; служанка, мывшая крыльцо, подняла голову и подозрительно оглядела его — небритого, в несвежем белье. Он решил, что она тоже знает о его несчастье.

— Мистер Артур? О господи, сэр, что случилось? — вопросил лакей Морган, который только что расположил у дверей майоровой спальни вычищенное платье и сапоги и нес ему парик.

— Мне нужно поговорить с дядюшкой, — произнес Артур замогильным голосом и опустился на стул.

Морган в изумлении и страхе попятился от бледного, видимо, готового на все молодого человека и скрылся за дверью спальни.

Майор, надев парик, тотчас высунул голову из двери.

— Ну что? Экзамены позади? Первый и по математике и по древним? Сейчас выйду. — И голова исчезла.

— Они ничего не знают! — простонал Пен. — Что же теперь будет?

Когда майор обратился к племяннику, тот стоял спиной к окну, да и не очень светло бывает на Бэри-стрит в туманное январское утро, так что он не увидел на лице Пена выражения мрачного отчаяния, которое заметил даже мистер Морган.

Но когда он вышел из своей гардеробной, наряженный и сияющий, распространяя вокруг себя легкий аромат магазина Делкруа, где покупал духи для своего парика и носовых платков, и протянул было Пену руку, готовясь заговорить с ним своим бодрым, чуть скрипучим голосом, он наконец разглядел лицо племянника и, выпустив его руку, произнес:

— Боже мой, что случилось?

— За завтраком прочтете в газете, сэр, — сказал Пен.

— Что прочту?

— Моей фамилии там нет, сэр.

— А зачем, черт возьми, ей там быть? — спросил майор, ничего не понимая.

— Я все потерял сэр, — простонал Пен. — Честь моя погибла, мне нет спасенья; я не могу возвратиться в Оксбридж.

— Что?! — взвизгнул майор. — Не сберег честь? Боже милостивый! Ты что же, показал себя трусом?

Пен горько рассмеялся.

— Не в том дело, сэр. Пуля меня не страшит. Я был бы рад, кабы кто меня застрелил. Я не окончил курса. Меня… меня провалили.

Майор слышал это слово, но смысла его не знал и смутно представлял себе, что это — род телесного наказания для непокорных студентов.

— Не понимаю, как ты можешь смотреть мне в глаза после такого бесчестья, — сказал он. — Не понимаю, как ты, джентльмен, стерпел это.

— А что я мог поделать, сэр? Работы по древней литературе я написал неплохо, подвела чертова математика, я ее всегда запускал.

— И это… это произошло публично?

— Что?

— Ну… вот, когда тебя проваливали, — сказал майор, тревожно заглядывая Пену в лицо.

Пен понял, что его опекун — жертва смешного недоразумения, и, как он ни был несчастен, слабая улыбка прошла по его лицу, и разговор продолжался уже не на столь трагической ноте. Пен объяснил дядюшке, что держал экзамены и не выдержал. На это майор заметил, что хоть он и ожидал от племянника большего, но это еще не бог знает какое горе, и бесчестья он в этом не усматривает, а нужно попробовать еще раз.

"Чтобы я опять поехал в Оксбридж! — подумал Пен. — После такого унижения!" Он чувствовал, что если когда еще и появится в этом городе, то лишь затем, чтобы сжечь его дотла.

Однако когда он рассказал дядюшке о своих долгах, тот не на шутку разгневался и наговорил Пену много горьких слов. Пен выслушал их стоически он твердо решил признаться во всем без утайки и уже составил полный список своих обязательств как в университете, так и в Лондоне. Выглядел этот список примерно так:

Портному в Лондоне Виноторговцу в Лондоне

" в Оксбридже " в Оксбридже

За сорочки и перчатки

За гравюры

Ювелиру

Книгопродавцу

Повару

Переплетчику

Крампу за десерты

Парикмахеру

Сапожнику

Гостиницы в Лондоне

За лошадей

Разное

Эти статьи читатель волен дополнить по своему усмотрению — подобные списки изучались родителями многих и многих студентов. Как выяснилось, счета мистера Пена составили в общей сложности около семисот фунтов, а кроме того, было подсчитано, что с отъезда в Оксбридж он получил на руки вдвое больше. Все эти деньги он растратил, а что толку?

— Не бейте лежачего, сэр, — угрюмо сказал Пен. — Я сам знаю, каким показал себя бездельником и негодяем. Матушка не захочет моего позора, продолжал он дрогнувшим голосом, — я знаю, она оплатит эти счета. Но больше я у нее денег просить не буду.

— Дело ваше, сэр, — сказал майор. — Вы совершеннолетний, я умываю руки. Но жить без денег нельзя, а вы, сколько я понимаю, зарабатывать их неспособны, зато тратить умеете как нельзя лучше; так что скорее всего вы будете продолжать в том же духе и лет через пять доведет вашу матушку до полного разорения. Прощайте. Мне пора идти завтракать. Я очень занят, так что едва ли смогу уделить вам много времени, пока вы будете в Лондоне. Матушке своей вы, надо полагать, сообщите новости, которыми только что порадовали меня.

И майор Пенденнис, дрожащей рукой нахлобучив шляпу, вышел из дому, не дожидаясь племянника, и, удрученный, направился в клуб, к своему всегдашнему столику. В утренних газетах были напечатаны списки окончивших Оксбриджский университет, он мрачно прочел их с начала до конца, мало что понимая. В течение дня, в разных клубах, он посоветовался кое с кем из старых знакомых: с Уэнхемом, с одним духовным лицом, с несколькими чиновниками; некоторым он показывал сумму долгов, которые наделал племянник, — она была записана у него на визитной карточке, — и спрашивал, что же теперь делать? Ведь это ужасно, это просто чудовищно! Что делать? Выходило, что делать нечего, нужно платить. Правда, Уэнхем и кто-то еще рассказали майору о молодых людях, которые задолжали вдвое больше… в пять раз больше, чем Артур, а платить им решительно нечем. Все эти собеседования, мнения и расчеты несколько утешили майора. В конце концов, платить-то предстояло не ему.

Но горько было думать о том, сколько планов он строил для племянника, мечтая сделать из него человека, сколько принес жертв и какое потерпел разочарование. И он отписал о прискорбных событиях пастору Портмену, прося его, в свою очередь, оповестить о них Элен. Ибо старый рутинер, во всем соблюдая установленный порядок, полагал, что правильнее "оповещать" человека о чем-нибудь дурном через посредника (пусть даже неловкого и равнодушного), нежели просто писать об этом ему самому. Итак, майор написал к пастору Портмену, а затем отправился обедать, и печальнее его не было в тот день обедающего во всем Лондоне,

Пен тоже написал письмо, а потом до вечера слонялся по улицам, воображая, что все на него смотрят и говорят ДРУГ другу на ухо: "Это Пенденнис от Бонифация, он вчера провалился". Его письмо к матери полно было раскаяния и нежности; он пролил над ним немало горьких слез, и страстное покаяние немного успокоило его.

В кофейне гостиницы он увидел кучку веселящихся молодых франтов из Оксбриджа и опять убежал на улицу. Он рассказывал мне, что запомнил гравюры, которые рассматривал под дождем в окне у Акермана, и книгу, которую читал у лотка, неподалеку от Темпла; а вечером он пошел на дешевые места в театр и видел мисс Фодерингэй, но в какой пьесе — хоть убей не помнит.

На второй день он получил письмо от мистера Бака: наставник очень доброжелательно и серьезно писал о постигшей Пена неудаче и убеждал его не вычеркивать свое имя из списков колледжа, а исправить беду, причина которой, как всем известно, исключительно в его нерадивости: один месяц прилежных занятий — и экзамен будет сдан. Мистер Бак распорядился, чтобы слуга собрал в чемоданы часть Пенова гардероба, и чемоданы эти в положенное время прибыли — со вложением новых экземпляров всех неоплаченных счетов.

На третий день пришло письмо из дому. Пен прочел его в своей комнате, а прочитав, упал на колени, зарылся головой в постель и сотворил смиренную молитву; после чего спустился вниз, съел тройной завтрак и пошел к гостинице "Бык и Пасть" на Пикадилли заказывать место в вечернем дилижансе на Чаттерис.

Глава XXI Возвращение блудного сына

Получив письмо майора, пастор Портмен, разумеется, тут же поспешил в Фэрокс, как поступил бы всякий добрый человек, имеющий сообщить неприятные новости. Ему хотелось покончить с этим как можно быстрее. Очень жаль, но que voulez-vous? [37] Больной зуб нужно вырвать, и врач усаживает вас и работает щипцами с отменной отвагой и силой. Будь это его зуб, он, возможно, не обнаружил бы такого проворства; но ведь он исполняет свой долг. И доктор Портмен, прочитав письмо жене и дочери и щедро снабдив его нелестными примечаниями по адресу молодого повесы, неуклонно катящегося в пропасть, предоставил своим дамам распространять великую новость среди клеверингского общества (что они незамедлительно и проделали с обычной своей исполнительностью), а сам зашагал в Фэрокс, оповещать вдову.

Ей все уже было известно. Она прочла письмо Пена, и у нее почему-то отлегло от сердца. Уже много, много месяцев ее не оставляло предчувствие близкой беды. Теперь она все узнала, и ненаглядный ее мальчик возвращался к ней, раскаявшийся и любящий. Чего же ей больше? Никакие слова пастора (хоть они и были подсказаны здравым, смыслом и она давно привыкла их уважать) не могли заставить Элен разгневаться или сильно огорчиться, разве что за сына, который так несчастен. Зачем нужна Пену эта ученая степень, о которой они столько кричат? Зачем было доктору Портмену и майору непременно отсылать мальчика в университет, от которого одни соблазны и никакой пользы? Зачем не оставили они его дома, у матери? А долги — долги, конечно, следует уплатить. Да какие это долги? Разве деньги отца — не его деньги, разве они не волен их тратить? Так возражала Элен праведному доктору Портмену, и стрелы его негодования не достигали ее нежного сердца,

Уже довольно давно Пен и его сестричка Лора по обоюдному согласию отказались от некоего, освященного веками способа выражать друг другу свою родственную любовь, к которому в детские годы прибегали довольно часто. Однажды, когда Пен возвратился из колледжа после нескольких месяцев отсутствия, он вместо девочки, провожавшей его, увидел высокую, стройную, миловидную девушку, которую почему-то оказалось невозможно приветствовать привычным поцелуем и которая сама встретила его церемонным реверансом и протянула ему руку, причем на, щеках ее, как раз там, где Пен обычно запечатлевал братский поцелуй, заиграл яркий румянец.

Я не мастер описывать женскую красоту, да и не так уж ценю ее (полагая, что добродетельность в молодой девице куда важнее), а посему не буду распространяться о том, как выглядела мисс Лора Белл в шестнадцать лет. К атому времени она уже достигла теперешнего своего роста — пять футов и четыре дюйма, — так что иные особы, из тех, что предпочитают женщин поменьше, называли ее долговязой, а другие — Майским Шестом. Но если она к была Майским Шестом, то его украшали чудесные розы, и доподлинно известно, что многие юноши не прочь были поплясать вокруг нее. Она была бледная, с чуть заметным румянцем; но при случае щеки ее вспыхивали, и розы цвели на них еще долго после того, как прогоркло волнение, вызвавшее к жизни эти прекрасные цветы. Глаза у ней, как уже упоминалось, с детства были большие и такими остались. Добрые критики (женского пола) уверяли, что она вечно строит глазки и мужчинам и женщинам; но дело в том, что этот манящий взгляд и блеск были делом рук самой Природы, и глаза ее просто не могли не манить и не блестеть, как не может одна звезда не быть ярче других. Вероятно, затем, чтобы приглушить этот блеск, глаза мисс Лоры снабжены были занавесями в виде густых и длинных черных ресниц, так что, когда она опускала глаза, те же критики уверяли, что она нарочно выставляет напоказ ресницы; думается мне, что во сне она выглядела неотразимо.

Цвет лица у ней был почти столь же ослепительный, как у леди Капкан, притом, в отличие от миледи, без помощи пудры. Нос ее представляем вообразить самому читателю; рот был великоват (так утверждает мисс Пимини, о которой, если бы не всем известный ее аппетит, можно было подумать, что она не способна проглотить ничего, превосходящего размерами пуговицу), зато улыбка обворожительная, открывавшая жемчужные зубки, а голос такой приятный и звучный, что напоминал нежную музыку. Оттого, что она носила длинные юбки, люди, конечно, уверяли, что у нее большие ноги; но, возможно, они как раз подходили к ее росту, а из того обстоятельства, что миссис Жмут всегда норовит показать свою ножку, еще не следует, что и все прочие дамы должны выставлять ноги для общего обозрения. Словом, мисс Лора Белл в шестнадцать лет была прелестна. Будем надеяться, что тысячи подобных ей обитают в Англии, где нет недостатка в женской добродетели, скромности, целомудрии и красоте.

Надобно сказать, что мисс Лора, с тех пор как научилась думать (а за последние два года она сильно развилась не только внешне, но и внутренне), не вполне одобряла поведение Пена. Матери он стал писать редко и мало. Напрасно вдова напоминала ей, как много он занимается и сколько у него еще дел.

— Лучше не получить отличия, чем забывать о матери, — говорила Лора. Да и не вижу я, маменька, чтобы он получал много отличий. А почему он не приезжает домой на каникулы, а все гостит у своих важных друзей? Там никто не будет любить его как… как вы.

— Только я, Лора, — вздыхала миссис Пенденнис.

Лора заявила, что ни капельки не любит Пена, раз он пренебрегает своим сыновним долгом; и никакие уговоры Элен не могли убедить ее в том, что мальчику надобно привыкать жить в свете; что дядя считает для него необходимым знакомство с людьми, чья благосклонность может ему впоследствии пригодиться; что у мужчин много дел и обязанностей, которых женщинам не понять, и проч. Возможно, Элен верила в эти доводы не более, чем ее приемная дочь, но она пыталась верить, что верит, убаюкивала себя своей материнской любовью. Не один мужчина, вероятно, задумывался над этим чудом: ведь что бы мы ни делали, женщина, однажды нас полюбившая, никогда не разлюбит нас, никогда не откажет нам в ласке и прощении.

И еще — в речах и манерах Артура появилась за последнее время какая-то несдержанность, чтобы не сказать вольность, которая смущала и отталкивала Лору. Не то чтобы он когда-нибудь оскорбил ее грубостью выражений или произнес слово, которого ей не подобало услышать: как-никак мистер Пен был джентльменом и по природе и воспитанию учтив с женщинами любого звания; но о женщинах вообще он отзывался неуважительно, на деле был менее внимателен, чем на словах, манкировал мелкими житейскими услугами. Мисс Лору оскорбляло, что он курит свою противную трубку в комнатах; что отказывается ходить с матерью в церковь и сопровождать ее на прогулки и в гости, а в ее отсутствие лежит на диване в халате и зевает над каким-нибудь романом. Герой ее детских лет, о котором она так часто и много разговаривала с Элен (когда он был в школе, та не уставала приводить примеры его отзывчивости, храбрости и других достоинств), сильно отличался от молодого человека, которого она теперь знала, — этот был вылощенный и дерзкий, держался насмешливо и вызывающе и, видимо, презирал простые радости, занятия и даже веру двух женщин, с которыми жил под одной крышей и которых готов был покинуть под любым предлогом.

История с мисс Фодерингэй (о которой Лора узнала сперва из шутливых замечаний гостившего у них майора Пенденниса, а затем от клеверингских соседей, которым было что порассказать ей на этот счет), тоже возмутила ее до крайности. Чтобы человек, носящий фамилию Пенденнис, увлекся такой женщиной?! Чтобы сын Элен изо дня в день носился верхом в Чаттерис унижаться перед актрисой и пить вино с ее ужасным отцом! Чтобы он задумал ввести таких людей в свой дом и поставить над родной матерью!

— Я бы убежала, маменька, хоть босиком по снегу, а убежала бы, заявила Лора.

— Значит, и ты меня бы покинула? — отвечала Элен, и тут Лора, конечно, отказалась от своих слов, и они бросились друг другу в объятия с пылкостью, присущей им обеим, как и еще многим женщинам. Но почему первая любовь Пена так возмутила Лору? Может, ей было неведомо, что не одни мужчины порою дарят своей любовью недостойных и что страсть так же необъяснима, как любая другая склонность или антипатия? Может, ее неправильно осведомили соседи и прежде всего миссис Портмен, которая была очень зла на Пена, — так нахально ведет себя с пастором, да еще смеет курить сигары, пока в церкви идет служба! А может, она просто ревновала; но девицы, сколько известно, лишь очень редко страдают этим пороком.

На Пена Лора сердилась, зато к матери его питала самые нежные чувства, изливая на нее всю силу девической привязанности, какой женщины, чье сердце не занято, дарят свою лучшую подругу. Это была преданность страсть-глупость; нескончаемые ласки и милованье, о каких важным, бородатым летописцам не пристало рассказывать. Но не будем мы, мужчины, презирать эти чувства только потому, что сами неспособны их испытывать. Такие женщины были созданы для нашего покоя и услаждения, джентльмены, — заодно с остальными домашними животными.

Но как скоро мисс Лора узнала, что с Пеном случилось несчастье, весь ее гнев испарился и его сменило нежное и неразумное сострадание. Словно воротился прежний Пен — честный и ласковый, великодушный а отзывчивый. Когда пастор Портмен стал возмущаться непростительными поступками Пена, она тотчас приняла сторону Элея. Долги? Какие это долги? Есть о чем говорить! Дядюшка велел ему водить дружбу с богачами, вот ему и пришлось тратить много денег, чтобы не отставать от них. Позор, что не сдал экзамена? Да он, бедный, был престо болея; те же долги не давали ему покоя, вот он и не мог думать об этой несчастной математике; и еще, наверное, эти противные преподаватели захотели пропустить вперед своих любимчиков, а его оттеснили. Ведь есть же и другие, кто к нему и жесток и несправедлив. Так рассуждала эта молодая девица, вся раскрасневшись, сердито сверкая глазами; а потом схватила руку Элен и тут же, при пасторе, поцеловала ее, словно бросая ему вызов и спрашивая, как смеет он плохо говорить о сыне ее ненаглядной маменьки?

Когда священник удалился, сильно обескураженный и не переставая дивиться тупому женскому упрямству, Лора с удвоенным пылом бросилась обнимать и уговаривать Элен, которой ее доводы показались вполне убедительными. Да, Пена, видимо, просто невзлюбили. Он чем-нибудь не угодил экзаменаторам, и они ему подло отомстили — теперь она была в этом уверена. Короче говоря, весть о злосчастном событии почти не огорчила обеих женщин. Пен, изнывая в Лондоне от стыда и горя, терзаясь мыслью об ударе, который он нанес матери, очень бы удивился, когда бы мог видеть, как легко она переносила это несчастье. Да что там, женщина радуется несчастью, если оно может возвратить ей утраченную любовь: если по вашей милости любовница ваша ест сухие корки, — поверьте, она не станет роптать, она и от корки-то отщипнет самую малость, лишь бы вы доели остальное в ее обществе.

Как только пастор Портмен ушел, Лора велела затопить камины в комнатах мистера Артура и проветрить его постель; к тому времени, как миссис Пенденнис дописала нежнейшее письмо сыну, распоряжения эти уже были выполнены, и девушка, с улыбкой взяв Элен за руку, повела ее в спальню Пена, где весело пылал огонь и где они долго просидели, разговаривая все о том же. Лора приписала к письму Элен несколько строк, в которых называла Пена милым и дорогим и просила его немедля приезжать домой, дважды подчеркнув это слово, к своей матушке и любящей сестре Лоре.

Среди ночи — спустя много времени после того как обе женщины, прилежно начитавшись Библии и еще раз заглянув в комнату Пена, прошли к себе в спальню, — среди ночи, повторяю, Лора, чья головка теперь нередко покоилась на той самой подушке, в которую некогда вдавливался ночной колпак Джона Пенденниса, вдруг громко спросила:

— Маменька, вы не спите?

Элен пошевелилась и отвечала:

— Не сплю.

Она и не засыпала еще, но, лежа неподвижно, часами глядела на ночник и думала о Пене.

Тогда мисс Лора (а она тоже лишь притворялась спящей и, занятая своими мыслями, лежала так же тихо, как брошка, в которой Элен хранила по прядке волос Пена и Лоры, лежала на белой с оборками подушечке на туалетном столе) принялась излагать миссис Пенденнис замечательный план, созревший в ее неугомонной головке и позволявший быстро и без ущерба для кого бы то ни было вызволить Пена из его затруднений.

— Вы же знаете, маменька, — сказала она, — я прожила у вас десять лет, и вы за это время даже не притронулись к моим деньгам, а растили меня так, словно я — приютская девочка. Мне это очень обидно, потому что я гордая и не люблю принимать одолжений. Если бы я училась в школе — только я не захотела, — это стоило бы не менее пятидесяти фунтов в год, значит, я должна вам десять раз по пятьдесят фунтов. Я знаю, вы положили их в банк в Чаттерисе на мое имя, но они вовсе не мои. Так вот, завтра мы поедем в Чаттерис и повидаем этого симпатичного мистера Рауди с седыми усами, и пусть он нам их отдаст — не усы, а пятьсот фунтов; и, наверное, он согласится дать нам взаймы еще двести, а мы их потом скопим и отдадим; и пошлем эти деньги Пену — пусть он заплатит свои долги, чтобы никто не остался в обиде, и все будет хорошо.

Что отвечала на это Элен — не стоит рассказывать, ибо ответ ее состоял из множества бессвязных восклицаний, поцелуев и прочей чепухи. Но после этой беседы обе крепко уснули, а когда ночник затрещал и погас, и солнце озарило лиловые холмы, и в голых деревьях и вечнозеленых кустах под окном весело защебетали птицы, Элен тоже проснулась, поглядела на милое лицо девушки, чьи губы улыбались во сне, щеки раскраснелись, а белоснежная грудь тихо вздымалась, словно над нею проносились счастливые сны, и почувствовала счастье и признательность, какие благочестивая женщина может выразить лишь в словах, обращенных к источнику всяческой любви и милосердия, в честь которого хвалебный хор неумолчно звучит во всем мире.

Стоял январь, и довольно холодный, но раскаяние мистера Пена было столь искренне, а намерение экономить столь твердо, что он взял место не внутри дилижанса, а на крыше, где знакомый проводник, помнивший его былую щедрость, предложил ему для утепления несколько шинелей. Когда он слезал на землю у ворот Фэрокса, колени у него дрожали — то ли от холода, то ли от предвкушения встречи с той, кого он так жестоко отблагодарил за ее любовь. Старый Джон ждал у ворот, чтобы забрать хозяйский багаж, но одет он был уже не в желтую с синим ливрею, а в бумазейную куртку.

— Я теперь и за садовника, и за конюха, и живу при воротах, — пояснил он, как бы стесняясь и приветствуя Пена беззубой улыбкой; но едва Пен свернул на дорожку, откуда уже не видна была карета, перед ним появилась Элен, и сияющее ее лицо излучало любовь и прощение, — ибо для таких женщин нет большего счастья, как прощать обиды.

Помня о своей заветной цели, вдова, конечно, уже успела написать Пену о милом, благородном, великодушном предложении Лоры и не поскупилась в письме на благословения обоим своим детям. Верно, потому, что Пен помнил об этой услуге, он густо покраснел при виде Лоры: она поджидала его в сенях и на сей раз, и только на сей раз, нарушила упомянутое нами соглашение, которого и она и Артур придерживались в последние годы; однако о поцелуях в этой главе и без того уже говорилось предостаточно.

Итак, блудный сын воротился домой, и для него закололи жирного тельца, и две бесхитростные женщины по мере своих сил старались скрасить ему жизнь.

В первое время не было ни разговоров о его неудаче в Оксбридже, ни расспросов о его планах на будущее. Но Пен много и тревожно думал об этих предметах наедине, у себя в комнате, где подолгу предавался размышлениям.

Спустя несколько дней по приезде он отправился в Чаттерис верхом, а воротился на империале дилижанса. Он сообщил матери, что лошадь оставил в городе на продажу, а когда эта сделка совершилась, вручил ей чек, что она (а возможно, и сам Пен) расценила как необыкновенное самопожертвование, а Лора — как поступок вполне правильный, но и только.

Он редко заводил речь о займе, который вдова, впрочем, приняла с известными оговорками; но два раза все же помянул о нем, мучительно запинаясь, и поблагодарил Лору. То, что он оказался в долгу у девушки-сироты, больно ранило его самолюбие. Он спал и видел, как бы расплатиться с нею.

Он отказался от вина и пил теперь виски с водой, притом очень умеренно. Отказался от сигар; правда, последние годы он с таким же, если не с большим удовольствием курил трубку, так что эта жертва была не так уж велика.

Он часто задремывал после обеда, сидя с матерью и Лорой в гостиной, и обычно был угрюм и печален. Он тоскливым взглядом провожал дилижансы, прилежно ходил в Клеверинг читать газеты, обедал у всех, кто его приглашал (вдова бывала рада, когда он мог немного развлечься), и подолгу играл в крибедж с капитаном Гландерсом.

Пастора Портмена он избегал, а тот, встречаясь с Пеном, очень строго поглядывал на него из-под своей черной шляпы. Но в церковь он ходил с матерью безотказно и по ее просьбе читал молитвы для всех домочадцев. Слуг в Фэроксе и всегда-то было немного, а теперь хозяйство стало еще скромнее: всю работу по дому делали две служанки; серебряные крышки для блюд вовсе не извлекались на свет. По воскресеньям Джон еще надевал ливрею, чтобы не уронить свое достоинство в церкви, но это никого не могло обмануть. Он был теперь и садовником и привратником. В кухне редко разводили огонь, и вечерами Джон и служанки пили там пиво при свете одной-единственной свечи. Все это было делом рук мистера Пена, и такое положение не прибавляло ему бодрости.

Поначалу Пен уверял, что никакая сила не заставит его снова попытать счастья в Оксбридже; но однажды Лора, краснея, сказала ему, что, на ее взгляд, ему следовало бы наказать себя за… за свою лень: съездить в университет и получить эту несчастную степень, если это в его силах; и мистер Пен поехал.

Невесело в университете человеку, провалившемуся на выпускных экзаменах: у него нет товарищей, никто не признает его своим. От дешевой славы, завоеванной Пеном в годы его успехов, не осталось и следа. Он почти не выходил из своего колледжа, каждое утро бывал в церкви, а вечерами запирался у себя в комнате, подальше от студенческих сходок и ужинов. Кредиторы уже не толпились у его двери — все их счета были оплачены, — и редко кто заходил в гости: его однокурсники давно разъехались; Со второго раза он сдал экзамен без труда и, только надев мантию бакалавра, почувствовал некоторое облегчение.

По пути домой он наведался в Лондоне к дядюшке, но тот принял его очень холодно, едва протянул два пальца. Он зашел еще раз и услышал от Моргана, что майора нет дома.

Пен воротился в Фэрокс, к своим книгам, и безделью, и одиночеству, и отчаянию. Он начал несколько трагедий, написал много стихов, сугубо мрачного свойства. Раз за разом намечал себе курс чтения и ни разу его не закончил. Он подумывал о вступлении в армию — об Испанском легионе — о какой-нибудь профессии. Он рвался на волю и проклинал собственное безделье, обрекшее его на плен. Элен с грустью наблюдала его состояние, говорила, что он совсем изведется. Как скоро будут деньги, ему нужно поехать за границу, поехать в Лондон — избавиться от скучного общества двух глупых женщин. Да, ему здесь скучно, очень скучно. Обычная меланхолия вдовы словно углублялась, переходя в болезненную мрачность; и Лора с тревогой замечала, что ее дорогая подруга выглядит еще более утомленной и вялой и бледные ее щеки все больше желтеют и блекнут.

Глава XXII Новые лица

Так обитатели Фэрокса влачили однообразное, полусонное существование, а тем временем большой дом на холме, на том берегу речки Говорки, просыпался от сна, в который он был погружен по воле двух поколений своих владельцев, и проявлял несомненные признаки возвращения к жизни.

Как раз в то время, когда Пен, после своей осечки, был так поглощен горем, что не замечал ничего, что касалось бы до людей менее для него интересных, чем Артур Пенденнис, в местных газетах появилась новость, всполошившая все графство, все городки и деревни, дома помещиков, священников и фермеров на много миль вокруг Клеверинг-Парка. На рынке в Клеверинге; на ярмарке в Кэклби; на съезде судей в Чаттерисе; посреди пустынного поля, где коляска помещика повстречалась с одноконной тележкой пастора и оба остановили лошадей, чтобы перекинуться словом; у ограды тинклтонской церкви, когда звонил колокол и по зеленому лугу сюда стекались на воскресную службу белые блузы и алые накидки; в сотнях гостиных по всей округе — везде шли разговоры о том, что в Клеверинг-Парке снова будут жить хозяева.

Лет за пять до того газеты графства сообщили, что во Флоренции, в британской миссии, сочетались законным браком Фрэнсис Клеверинг, эсквайр, единственный сын сэра Фрэнсиса Клеверинга, баронета, из Клеверинг-Парка, и Джемайма Огаста, дочь Сэмюела Снэлла, эсквайра, из Калькутты и вдова покойного Дж. Амори, эсквайра. В графстве передавали из уст в уста, что Клеверинг, уже давно разорившийся, женился на богатой вдове из Индии. Кое-кто даже встречал новобрачных на континенте. Семейство Киклбери видело их в Италии: Клеверинг снял во Флоренции палаццо Поджи, устраивал приемы, жил в свое удовольствие… но в Англию возвратиться не мог. Еще через год юный Перегрин из Кэклби, путешествуя во время, летних вакаций, обнаружил Клеверингов уже на озере Муммель, где они снимали замок Шинкенштейн. В Риме, в Лукке, в Ницце, на водах и в игорных домах на Рейне и в Бельгии — всюду они попадались на глаза любопытным, и слухи об этой достойной чете как бы порывами долетали до родового гнезда Клеверингов.

Последним их местопребыванием был Париж, — там они, видимо, жили в большой роскоши после того, как известие о кончине Сэмюела Снэлла, эсквайра, из Калькутты дошло до его осиротевшей дочери.

О прошлом сэра Фрэнсиса Клеверинга трудно рассказать что-нибудь для него лестное. Сын банкрота, проживавшего в изгнании в мрачном старом замке близ Брюгге, этот джентльмен предпринял слабую попытку начать свою карьеру офицером драгунского полка, но в самом же начале оступился. Пристрастие к игорному столу его сгубило; прослужив в армии года два, он принужден был покинуть полк, некоторое время провел во Флитской тюрьме ее величества, а затем был отправлен в Остенде, поближе к своему подагрику родителю. В дальнейшем сей незадачливый, общипанный повеса несколько лет подвизался в Бельгии, в Германии и во Франции — околачивался на курортах, в бильярдных и игорных домах, танцевал на балах в пансионах и брал барьеры на чужих лошадях.

В одном из пансионов, в Лозанне, Фрэнсис Клеверинг и "подцепил", по его собственному выражению, вдову Амори, только что возвратившуюся из Калькутты. Вскоре после этого умер его отец, вследствие чего супруга стала именоваться леди Клеверинг. Этот титул так обрадовал мистера Снэлла, что он удвоил высылаемое дочери содержание, а вскоре умер и сам, оставив ей и ее детям состояние, по слухам — прямо-таки баснословное.

До этого события о леди Клеверинг не то чтобы шла худая молва, но передавались кое-какие неприятные отзывы. Знатные английские путешественники избегали завязывать с ней знакомство; манеры у нее были не самые изысканные, происхождение — до обидного низкое и сомнительное. Отставные Служащие Ост-Индской компании, каких можно найти в изрядном количестве в большинстве европейских городов, посещаемых англичанами, с презрением и гневом отзывались о ее папаше — мало почтенном старом стряпчем, промышлявшем незаконно торговлей индиго, и о первом ее муже, Амори, бывшем помощником капитана на корабле, на котором мисс Снэлл прибыла к отцу в Калькутту. Ни отец, ни дочь не были приняты в калькуттском обществе, а в доме у генерал-губернатора о них и не слыхали. Старый сэр Джаспер Роджерс, в прошлом — верховный судья в Калькутте, помянул однажды своей жене, что мог бы рассказать кое-что интересное о первом муже леди Клеверинг, но, к великой досаде леди Роджерс и их молоденьких дочерей, так и не открыл этой тайны, сколько его ни просили.

Однако зимою 183* года, когда леди Клеверинг сняла особняк Буйи на улице Гренелъ в Париже, все с радостью устремились на ее приемы. Она оказалась звездой сезона. Все Сен-Жерменское предместье с ней носилось. Наш уважаемый посол виконт Бэгуиг подчеркнуто оказывал ей знаки внимания. Принцы королевской крови бывали в ее гостиных. Самые чопорные английские леди, проживавшие во французской столице, признавали ее и поддерживали: добродетельная леди Элдербери, чопорная леди Рокминстер, почтенная графиня Саутдаун и прочие дамы, прославившиеся строгостью нравов и незапятнанной нравственной чистотой, — столь благотворное влияние оказал на репутацию леди Клеверинг годовой доход в десять (а кто говорил, и двадцать) тысяч фунтов. Ее щедрость и отзывчивость не знали предела. Во всяком благотворительном начинании можно было рассчитывать на ее помощь. Благочестивые француженки получали от нее деньги на свои школы и монастыри; она ставила свое имя в подписном листе и армянского патриарха, и патера Барбароссы, прибывшего в Европу собирать пожертвования на свой монастырь в Афоне; жертвовала на баптистскую миссию в Квошибу и на православное население Фифофу, самого большого из Каннибальских островов. Известно даже, что в тот самый день, когда мадам де Крикри получила от нее пять наполеондоров на поддержку бедных, затравленных иезуитов, бывших в то время во Франции не в чести, леди Бьюдлайт, со своей стороны, заручилась ее помощью для его преподобия Дж. Рэмшорна, которому было видение, повелевшее ему обратить папу Римского в протестантскую веру. Более того, миледи не обходила своими милостями и мирян: ее обеды, ее балы и ужины были в том сезоне самыми великолепными во всем Париже.

И в эту же пору добросердечная дама, видимо, расплатилась с кредиторами своего мужа в Англии, потому что сэр Фрэнсис возвратился на родину, не опасаясь ареста. "Морнинг пост" и газета графства сообщили, что он поселился в отеле Мивар; и настал день, когда взволнованная старушка домоправительница в Клеверинг-Парке увидела, как коляска четверной, подъехав к дому по длинной аллее, остановилась у замшелых ступеней огромного негостеприимного крыльца.

В коляске сидело трое. Спиной к лошадям помещался наш старые знакомый, мистер Тэтем из Чаттериса, а на почетных местах — видный, дородный джентльмен в усах, бакенбардах, шнурах и меховом воротнике и рядом с ним бледный, тайного вида мужчина, который неловко выбирался из коляски еще долго после того, как низенький стряпчие и господин в мехах проворно соскочили на землю.

Они поднялись по широким ступеням к парадной двери, и заморского вида слуга с серьгами в ушах и в шапке с золотым шитьем изо всех сил дернул ручку колокольчика, торчавшую из облупленной стены. Звон громко разнесся по огромному пустому дому. В сенях простучали по мраморному полу шаги; двери распахнулись, и на крыльцо вышли экономка миссис Бленкинсоп, ее подручная Полли и сторож Смарт.

Смарт подергал прядь соломенного цвета волос, свисавшую на его загорелый лоб, лягнул левой ногой, словно его кусала за икры собака, и склонил голову в поклоне. Старая миссис Бленкинсоп низко присела. Маленькая Полли тоже присела и быстро-быстро поклонилась несколько раз кряду, после чего миссис Бленкинсоп произнесла дрожащим от волнения голосом:

— Добро пожаловать, сэр Фрэнсис! Вот и сподобилась я, старая, опять увидеть своих господ.

И эта речь, и поклоны обращены были к дородному джентльмену в мехах и шнурах, который так лихо сдвинул шляпу набекрень и так горделиво подкручивал усы. Но он расхохотался и сказал:

— Ошиблись адресом, почтеннейшая! Я — не сэр Фрэнсис Клеверинг, вновь посетивший замок предков. Друзья и вассалы, вот ваш законный правитель!

И он указал на бледного, томного джентльмена, а тот промолвил:

— Не валяйте ду'гака, Нэд… Да, миссис Бленкинсоп, я — сэр Фрэнсис Клеверинг. Я вас отлично помню. А вы меня небось забыли? Ну, зд'гавствуйте. — И он пожал трясущуюся руку экономки и дружелюбно глянул в ее изумленное лицо.

Миссис Бленкинсоп стала клясться, что узнала бы сэра Фрэнсиса где угодно, что он — вылитый сэр Фрэнсис, его батюшка, и вылитый сэр Джон, его дедушка.

— Да, да, конечно… благода'гствуйте… очень вам обязан… и все такое, — сказал сэр Фрэнсис, рассеянно оглядывая сени. — Унылое местечко, верно, Нэд? Я и был-то здесь всего газ, в двадцать т'гетьем году, когда мой годитель поссорился с моим дедом.

— Унылое? Да это просто великолепие!.. Отрантский замок! Удольфские тайны! — воскликнул господин, которого назвали Нэдом. — А какой камин! В нем впору слона зажарить. А галерея! Не иначе как Иниго Джонс!

— Верхний этаж — Иниго Джонс, — пояснила домоправительница. — Нижний был переделан знаменитым голландским архитектором Вандерпутти при Георге Первом, по распоряжению сэра Ричарда, четвертого баронета.

— Вот как! — сказал сэр Фрэнсис. — Ей-богу, Нэд, вы все знаете.

— Кое-что я знаю, Фрэнк, — отвечал Нэд. — Знаю, что вон там, над камином, — не Снайдерс: бьюсь об заклад, что это копия. Мы ее подреставрируем, мой милый. Пройтись лаком — и картина заиграет. Вон тот старикан в красной мантии, верно, и есть сэр Ричард?

— Шериф графства, сэр, и член парламента в царствование королевы Анны, — сказала миссис Бленкинсоп, дивясь осведомленности незнакомца. — А справа Теодозия, супруга Харботла, второго баронета, кисти Лели, изображена в виде Венеры, богини красоты, и рядом с ней — ее сын Грегори, третий баронет, в виде Купидона, бога любви, с луком и стрелами; дальше — сэр Руперт, титул получил на поле боя от Карла Первого, имение его было конфусковано по приказу Оливера Кромвеля…

— Благодарствуйте, миссис Бленкинсоп, можете не продолжать, — сказал баронет. — Мы сами обойдем дом. Ф'гош, дайте мне сига'гу. Сига'гу желаете, мистер Тэтем? — Маленький мистер Тэтем закурвл сигару, которую подал ему слуга сэра Фрэнсиса, и закашлялся. — Вы нас не п'говожайте, миссис Бленкинсоп. Вы… как вас… Смарт, нако'гмите лошадей да обмотайте им мо'гды. Мы ско'го. Пошли, Стронг, я знаю до'гогу, был здесь в двадцать третьем, незадолго до смерти деда. — И сэр Фрэнсис с капитаном Стронгом (так величали его друга) пошли из сеней в парадные комнаты, а разочарованная миссис Бленкинсоп удалилась через боковую дверь в свои покои — единственный обжитой уголок в этом давно не обитаемом доме.

Дом был такой огромный, что никто не решался его снять; сэр Фрэнсис и его друг переходили из комнаты в комнату, любуясь их размерами и печальным, пустынным великолепием. Справа от сеней шла анфилада гостиных, слева — малая и парадная столовые, дубовая комната и библиотека, в которой некогда рылся Пен. По трем сторонам сеней тянулась галерея, куда выходили двери спален, тоже больших и роскошных. Третий этаж представлял собою лабиринт тесных, неудобных чердачных клетушек, предназначенных для прислуги. Думается мне, что самый обнадеживающий признак возросшей гуманности можно усмотреть при сравнении теперешней нашей архитектуры с жилищами наших предков: насколько же лучше заботятся сейчас о слугах и бедняках, нежели в те дни, когда милорд и миледи спали под парчовым балдахином, а слуги лежали у них над головой в помещениях более душных и грязных, чем нынешние конюшни!

Пока оба джентльмена осматривали дом, владелец его ни словом, ни видом своим не выражал особенной радости по поводу того, что ему принадлежат эти хоромы; зато капитан разглядывал все с таким жадным любопытством, что впору было подумать, будто он здесь хозяин, а спутник его — только равнодушный наблюдатель.

— Я тут вижу возможности, сэр, необъятные возможности, — восклицал капитан. — Положитесь на меня, сэр, и я вам сделаю из него чудо, притом и расходы будут невелики. Вот здесь, в библиотеке, можно устроить прелестный театр, — натянуть между колоннами занавес — и готово. А сколько места для танцев — созывай хоть все графство. В малую гостиную перенесем гобелены из вашей залы на улице Гренель, в дубовую комнату — средневековые шкафы и оружие. Латы на фоне черного дуба — что может быть красивее? А на набережной Вольтера продается венецианское зеркало, оно как раз поместится над тем высоким камином. Длинная гостиная должна, конечно, быть белая с розовым; в квадратную пустим желтый атлас; а в маленькой, угловой, мебель будет голубая, и поверх — кружево. А, что вы окажете?

— Помню, как в этой комнате годитесь меня высек, — задумчиво произнес сэр Фрэнсис. — Он меня с детства ненавидел.

— Для комнат миледи, думаю, лучше всего подойдет кретон. Ей мы отведем южную сторону — спальня, будуар, гардеробная. Над балконом пристроим зимний сад. А вы где желаете поместиться?

— В северном к'гыле, — отвечал баронет, зевая. — Подальше от фортепьяно мисс Амори. Не выношу. Воет с ут'га до ночи, чтоб ей пусто было.

Капитан весело рассмеялся. Он уже успел обдумать, какие работы нужно будет произвести в доме, и, закончив обход, оба джентльмена проследовали в комнату управляющего, где теперь помещалась миссис Бленкинсоп. Здесь, склонившись над планом поместья, сидел мистер Тэтем, и старушка уже приготовила угощение в честь своего господина и повелителя.

Подкрепившись, они осмотрели кухню и конюшни, к которым сэр Фрэнсис проявил несколько более живой интерес, и капитан Стронг хотел было пройти в сад, но баронет заявил: "К че'гту сад", — и уехал, столь же ко всему безразличный, как и вначале; а жителям Клеверинга в тот же день стало известно, что сэр Фрэнсис Клеверинг побывал в своем поместье и намерен там поселиться.

Когда весть о предстоящем событии достигла Чаттериса, там всполошились решительно все — столпы Высокой церкви и Низкой, отставные военные, старые девы и вдовы, торговцы и фабричные, окрестные помещики и фермеры. Добралась эта новость и до Фэрокса, и как дамы, так и мистер Пен живо на нее откликнулись.

— Миссис Пайбус говорит, Артур, что там есть очень красивая девушка, сказала Лора, проявляя чисто женскую доброту и заботливость. — Ее зовут мисс Амори, она дочь леди Клеверинг от первого брака. Ты, конечно, сразу в нее влюбишься.

Элен воскликнула:

— Не болтай глупостей, Лора!

Пен, смеясь, отвечал:

— Что ж, а для тебя там есть младший сэр Фрэнсис.

— Ему всего четыре года, — вздохнула Лора. — Ну ничего, буду утешаться с этим красавцем офицером, приятелем сэра Фрэнсиса. Он в воскресенье был в церкви, сидел на скамье Клеверингов. Усы у него — загляденье!

Очень скоро весь Клеверинг уже знал и состав семьи сэра Фрэнсиса (с которой мы познакомили читателя в начале этой главы), и все подробности касательно его хозяйства, какие может выведать или выдумать человеческая любознательность.

Летними вечерами в подъездной аллее и в парке бывало теперь полно горожан, — они бродили вокруг дома, все разглядывали, критиковали перестройки и нововведения. Из Чаттериса и Лондона тянулись нескончаемые фургоны с мебелью; и при всем их количестве капитан Гландерс всегда в точности знал, что в них везут, и провожал их до самого крыльца.

Он к этому времени коротко сошелся с капитаном Эдуардом Стронгом. Младший из капитанов поселился в Клеверинге в той самой квартире, которую до него занимал кроткий Сморк, и успел снискать горячее расположение своей хозяйки мадам Фрибеби, как, впрочем, и всего городка. Наружность и осанка его были ослепительны: румяные щеки, голубые глава, черные баки, широкая грудь, богатырская стать, — некоторая склонность к полноте вовсе не портила его крепкой фигуры, — такого бравого солдата устрашился бы любой неприятель. Когда он шагал по Главной улице Клеверинга, сдвинув шляпу на бровь, постукивая тростью по панели либо производя ею в воздухе всякие военные артикулы, и веселый смех его разносился по тихим улицам городка, — у жителей сердце радовалось, словно их пригрело солнце.

В первый же базарный день он перезнакомился со всеми хорошенькими девушками на площади; пошутил с женщинами; побеседовал с фермерами о породах скота и пообедал с ними за общим столом в "Гербе Клеверингов", где всех уморил со смеху своими шутками и прибаутками. "Молодец хоть куда", — таково было единодушное мнение о нем среди этой деревенской братии. После обеда, стоя с сигарой в воротах харчевни, он пожал не один десяток рук и грациозно помахал шляпой вслед фермерам, разъезжавшимся по домам на своих клячах. А к вечеру, приглашенный занять лучшее место у стойки, узнал, сколько хозяин платит аренды, сколько акров земли обрабатывает, сколько солоду кладет в пиво, и не торгует ли он помаленьку контрабандной водкой, полученной из Бэймута или из приморских рыбачьих деревень.

Сперва он поселился было в Клеверинг-Парке, но не выдержал — очень уж там было скучно.

— Я рожден для общества, — объяснил он капитану Гландерсу. — Сюда я приехал чтобы приготовить дом для Клеверинга: между нами говоря, сэр Фрэнк очень вял, ему это было бы не по плечу (с этими словами сам он гордо расправил плечи); но я не могу не общаться с людьми. Миссис Бленкинсон ложится спать в семь часов и Полли уводит с собой. Первые два вечера я провел в доме наедине с семейным привидением, а я, грешный человек, люблю быть на людях. Ведь я старый солдат.

Гландерс поинтересовался, где Стронгу довелось служить. Капитан Стронг покрутил ус и смеясь, отвечал, что ему, пожалуй, легче было бы рассказать, где он не служил.

— Начинал я, сэр, еще мальчишкой, в уланском венгерском полку, а когда вспыхнула война за освобождение Греции, поссорился с командиром, покинул полк, в числе семи человек выбрался живым из Миссолонги и в возрасте семнадцати лет взлетел на воздух с одним из брандеров Ботсариса. Приходите ко мне нынче вечером на стакан грога, капитан, в я вам покажу свой орден Спасителя. У меня этих безделушек несколько штук. Есть польский, Белого орла — им меня наградил: Скржинецкий (он произнес эту фамилию с особенным смаком) на поле битвы при Остроленке. Я был поручиком в четвертом полку, cэp, и мы прошли сквозь линии Дибича — прямо в Пруссию, сэр, — без единого выстрела… Да, капитан, был и неудачный поход. Это ранение я получил под Опорто, когда ехал рядом с королем, — он там расколошматил бы этих продажных сторонников Педро, если б только Бурмен послушал моего совета; я служил в Испании, в королевских войсках, до самой смерти моего дорогого друга Сумалакареги, а тут понял, что карта бита, и вложил меч в ножны. Алава предлагал мне полк; но я не мог, просто не мог, черт возьми… Ну вот, сэр, теперь вы знаете Нэда Стронга — за границей — меня называют шевалье Стронг — так же хорошо, как он сам себя знает.

Таким путем Неда Стронга узнали чуть ли не все жители Клеверинга. Он рассказал о себе и мадам Фрибсби, и хозяину "Джорджа", и Бейкеру в читальной комнате, и миссис Гландерс с детьми за обедом и, наконец, мистеру Артуру Пенденнису, когда тот забрел как-то со скуки в Клеверинг и, встретив шевалье Стронга в обществе капитана Гландерса, пришел в восторг от нового знакомого.

Спустя несколько дней капитан Стронг уже чувствовал себя в гостиной Элен так же свободно, как в комнатах, которые он снимал у мадам Фрибсби, и своими благодушными россказнями вносил много веселья в этот слишком уж тихий дом. Ни Элен, ни Лора еще не видели такого человека. Он развлекал их нескончаемыми историями — о пленных гречанках, польских красавицах и испанских монахинях. Он знал десятки песен на разных языках и, подсев к фортепьяно, напевал их звучным, выразительным голосом. Обе женщины решили, что он очарователен — и были правы; впрочем, они не были избалованы мужским обществом, ведь они и не видели-то на своем веку почти никого, если не считать пастора Портмена и майора, да еще Пена, который, конечно, был гением; только гении у себя дома подчас бывают скучноваты.

Своим новым друзьям в Фэроксе капитан Стронг рассказал не только собственную жизнь, но и всю историю семейства Клеверингов. Это он сосватал своего друга Фрэнка с вдовой Амори. Ей нужен был титул, ему — деньги. Чего же лучше? Он все устроил; он составил их счастье. Никакой романтической привязанности тут не было: вдова ни по годам, ни по наружности не была склонна к романтике, а сэру Фрэнсису, ничего в жизни не требуется, кроме хорошего обеда и партии в бильярд. Но оба довольны. Клеверинг возвращается на родину, состояние жены вызволило его из всех затруднений, его сын и наследник будет одним из первых людей в графстве.

— А мисс Амори? — спросила Лора; ей ужасно хотелось побольше узнать о мисс Амори. Стронг рассмеялся.

— О, мисс Амори — это муза… мисс Амори — это тайна… мисс Амори это femme incomprise [38].

— Как так? — спросила простодушная миссис Пенденнис, но капитан не отвечал, а может быть, и не мог бы ответить.

— Мисс Амори рисует, мисс Амори пишет стихи, мисс Амори сочиняет музыку, мисс Амори ездит верхом, как Диана Верной. Словом, мисс Амори совершенство.

— Терпеть не могу умных женщин, — заметил Пен.

— Спасибо, — сказала Лора и тут же выразила уверенность, что ей-то мисс Амори очень понравится, — как хорошо было бы иметь такую подругу. — При этом маленькая лицемерка посмотрела на Пена очень ясными глазами, точно каждое ее слово была святая правда.

Таким образом, знакомство между обитателями Фэрокса и богатыми их, соседями было заранее подготовлено, и Пен и Лора ждали их приезда с таким же нетерпением, как и самые заправские клеверингские сплетники.

Столичный житель, которому давно надоело каждый день видеть новые лица, только посмеется над тем, какое значение придают в провинции всякому гостю. Заезжего лондонца будут вспоминать много лет после того, как он покинул своих гостеприимных деревенских знакомых и, верно, позабыл о них, унесенный волнами бескрайнего лондонского моря. Но островитяне еще долго после того, как моряк уплыл на своем корабле, будут помнить и рассказывать вам, что он говорил, и как был одет, как он выглядел и как смеялся. Словом, в провинции появление новых людей — это такое событие, какое не понять нам, не знающим, да и не желающим знать, кто живет в соседнем доме.

Когда маляры и драпировщики справились со своим делом и так разукрасили старый дом в Клеверинг-Парке, что капитан Стронг, по чьим указаниям производились работы, поистине мог гордиться своим вкусом, — сей джентльмен объявил, что уезжает в Лондон, куда уже прибыло все семейство, и в самом скором времени возвратится, чтобы водворить своих друзей в их обновленном жилище.

Авангард составила многочисленная прислуга. Морем были доставлены экипажи, за которыми в Бэймут послали лошадей, уже прибывших в Клеверинг в сопровождении кучеров и конюхов.

Дилижанс "Поспешающий" привез однажды на своем империале и ссадил у ворот Клеверинг-Парка двух длинных, меланхолических мужчин — господ Фредерика и Джеймса, столичных лакеев, милостиво согласившихся жить в деревне и привезших с собой в больших чемоданах парадные и прочие ливреи дома Клеверингов.

В другой раз у тех же ворот вышел из почтовой кареты некий иностранец, весь в кудрях и цепочках. Он учинил разнос жене привратника (будучи уроженкой западных графств, она не поняла ни его английского языка, ни гасконского наречия) за то, что его не ждет коляска, дабы довезти до самого дома, отстоявшего на милю от ворот, и заявил, что не может идти в такую даль пешком в лакированных сапогах и после столь утомительной дороги. То был мосье Альсид Мироболан, в прошлом — повар его светлости герцога Бородинского и его святейшества кардинала Беккафико, а ныне — главный кухмейстер сэра Фрэнсиса Клеверинга. баронета. Библиотека, картины и клавесин мосье Мироболана прибыли еще раньше, их привез его адъютант, смышленый молодой англичанин. Кроме того, имелась в помощь кухарка, тоже из Лондона, под началом у которой состояло несколько помощниц рангом ниже.

Мосье Мироболан не обедал с остальными слугами — он принимал пищу в своей комнате, и к нему была приставлена особая служанка. Стоило посмотреть на него, когда он в своем роскошном халате сочинял меню. Перед этим он всегда играл некоторое время на клавесине. Если его прерывали, он не скупился на выражения недовольства. Всякому артисту, говорил он, необходимо одиночество, дабы довести свое произведение до совершенства.

Впрочем, от избытка уважения и любви к мосье Мироболану, мы забежали вперед и вывели его на сцену раньше времени.

Шевалье Стронг сам нанимал всю лондонскую прислугу и вообще держал себя в доме хозяином. Слуги, правда, поговаривали, что он всего лишь мажордом, только обедает за одним столом с господами. Однако он умел заставить себя уважать, и в доме ему были отведены для личного пользования две комнаты, притом из самых комфортабельных.

Итак, в знаменательный: день он расхаживал взад-вперед на террасе, когда под громкий трезвон колоколов Клеверингской церкви, на которой развевался флаг, открывая коляска и один из тех семейных ковчегов, что могло изобрести только английское чадолюбие, на быстрой рыси свернули в ворота парка и лихо подкатили к крыльцу. Как по волшебству, распахнулись тяжелые двери. Два дворецких в черном, оба длинных меланхолических лакея, теперь уже в ливреях и в пудре, и местные слуги, нанятые им в помощь, выстроившись в сенях, склонились в поклоне, как вязы под напором осеннего ветра. По этой аллее прошествовали: сэр Френсис Клеверинг с лицом невозмутимо равнодушным; леди Клеверинг с блестящими черными глазами и добрым выражением лица, милостиво кивавшая направо и налево; маленький Фрэнсис Клеверинг, уцепившийся за материнскую юбку (он задержал все шествие, чтобы разглядеть самого высокого лакея, чья наружность, как видно, поразила его воображение); мисс Кротки, его гувернантка, и мисс Амори, дочка миледи, под руку с капитаном Стронгом. Стояло лето, но и в сенях, и в спальнях к приезду хозяев были затоплены камины.

Мосье Мироболан наблюдал прибытие семьи, спрятавшись за старой липой в начале аллеи.

— Elle est la, — произнес он, прижав руку в перстнях к расшитому бархатному жилету со стеклянными пуговицами. — Je t'ai vue; je te beais, o ma Sylphyde, o mon ange! [39] — и, нырнув в чащу, пробрался назад к своим сковородам и кастрюлям.

В воскресенье новые обитатели дома в том же составе расположились на семейной скамье в старой церкви, где многие предки баронета некогда молились, а теперь преклоняли колени в виде статуй. Поглядеть на них сбежалось столько народу, что новая церковь в этот день пустовала, к великому негодованию пастора Симкоу; а у старой церковной ограды, перед которой остановилась коляска, запряженная серыми, с кучером в серебристом парике и непроницаемо серьезными лакеями, давно уж не собиралась такая толпа. Капитан Стронг всех знал и раскланивался за себя и за остальных. Местные жители решили, что миледи, хоть собой и не красавица, зато одета как картинка, да так оно и было, — тончайшая шаль, богатейшая ротонда, ярчайшие цветы на шляпе, без счета брошей, колец, браслетов, цепочек и прочих побрякушек, и повсюду ленты, узкие и широкие, всех цветов радуги! Мисс Амори была вся в чем-то светло-сером, скромная, как весталка, а маленький Фрэнсис наряжен в модный в то время костюмчик Роб-Роя Мак-Грегора, прославленного шотландского разбойника. Баронет был оживлен не более обычного — ему свойственно было завидное отсутствие мысли, позволявшее одинаково легко и безразлично воспринимать обеды и смерти, службу в церкви и собственный брак.

Скамья, отведенная для клеверингской прислуги, тоже заполнилась, и молящиеся с восторгом увидели там обоих лондонских лакеев, "не иначе как обсыпанных мукой", и диковинного кучера в серебристом парике, который занял свое место чуть позже, успев отвести лошадей в конюшню при "Гербе Клеверингов".

Во время богослужения юный Фрэнсис поднял такой крик, что по знаку баронета Фредерик, самый длинный лакей, встал со своего места и, подойдя, забрал его и вынес из церкви. Прелестный ребенок орал и колотил лакея по голове так, что пудра клубилась над ним подобно фимиаму, и на улице не успокоился до тех пор, пока его не посадили на козлы коляски и не дали в руки кнут — поиграть в лошадки.

— Он, понимаете, пе'гвый раз попал в церковь, мисс Белл, — томно объяснил баронет молоденькой гостье, — ну, и понятно, что гасшумелся. В Лондоне я и сам не езжу в церковь, а здесь, в деревне, пожалуй, следует… как-никак показываешь пример… и все такое.

Мисс Белл отвечала смеясь:

— Нельзя сказать, чтобы мальчик показал хороший пример.

— Ну, не знаю, — заметил баронет, — ду'гным примером это тоже не назовешь. Когда Фрэнк чего-нибудь хочет, он всегда кричит, а когда кричит, всегда добивается своего.

Тут его наследник громко потребовал пирожного и, потянувшись за ним через весь стол, опрокинул рюмку с вином на самый нарядный жилет другого гостя — мистера Артура Пенденниса, который был этим весьма раздосадован, так как чувствовал, что выглядит смешным и что закапана его белоснежная батистовая манишка.

— Балуем мы его, — сказала леди Клеверинг, обращаясь к миссис Пенденнис и нежно поглядывая на милое дитя, которое к этому времени успело перепачкать лицо и руки тем подобием мыльной пены, что составляет начинку лакомства, именуемого meringues a la creme [40].

— Что я вам говорил? — сказал баронет. — Вот видите — покричал и добился своего. Молодец, Фрэнк, п'годолжай в том же духе.

— Сэр Фрэнсис — в высшей степени разумный отец, не правда ли, мисс Белл? — шепнула мисс Амори. — Нет, я не буду называть вас мисс Белл, я буду называть вас Лорой. Я так любовалась вами в церкви. Платье ваше неважно скроено, и шляпка не новая. Но у вас такие красивые серые глаза, и цвет лица прелестный.

— Спасибо! — рассмеялась Лора.

— Ваш кузен очень интересный и знает это. Он не умеет владеть de sa personne [41]. Он еще не знает жизни. Скажите, у него есть таланты? Он много страдал? Одна дама, такая маленькая, в мятом атласном платье и бархатных туфлях… мисс Пайбус… была у нас и сказала, что он много страдал. Я тоже страдала… а вы, Лора, признайтесь, ваше сердце еще молчит?

Лора отвечала "да", но все же слегка покраснела при этом вопросе, так что собеседница ее сказала:

— Я поняла. Это — le beau cousin [42]. Расскажите мне все. Я уже люблю вас, как сестру.

— Вы очень добры, — с улыбкой сказала мисс Белл. — И… надобно сознаться, что любовь эта очень внезапная.

— Всякая любовь внезапна. Это — электрический удар… это взрыв. Это возникает мгновенно. Стоило мне вас увидеть, и я поняла, что полюблю вас. А вы этого не чувствуете?

— Нет еще, но, верно, почувствую, если постараюсь.

— Так назовите меня по имени!

— Но я его не знаю! — воскликнула Лора.

— Меня зовут Бланш — правда, красиво? И вы меня так называйте.

— Бланш… и верно, очень красивое имя.

— Пока мама разговаривает с этой леди — у нее очень доброе лицо, кем она вам приходится?.. В молодости она, должно быть, была красива, но сейчас немного passee… [43] Перчатки у нее нехороши, а руки красивые… пока мама с ней разговаривает, пойдемте ко мне, в мою комнату. Комната у меня премиленькая, хоть ее и обставлял этот противный капитан Стронг. Вы в него не влюблены? Он говорит, что да, но я-то знаю, у вас на уме le beau cousin. Да, il a de beaux yeux. Je n'aime pas les blonds, ordinairement. Car je suis blonde, mois — je suis Blanche et blonde [44].

Она взглянула в зеркало, сделала гримаску и как будто уже не помнила, о чем только что спрашивала Лору.

Бланш была вся светлая и легкая, как сильфида. В ее светлых волосах играли зеленоватые блики. Но брови у ней были темные, и длинные черные ресницы прикрывали прекрасные карие глаза. Талия ее была на диво тонка, а ножки такие крошечные, что, кажется, даже не могли примять траву. Губы были цвета розового шиповника, а голос журчал как прозрачный ручеек по безупречным жемчужным зубкам. Она любила их показывать, потому что они были очень красивы. Она очень часто улыбалась, и улыбка не только освещала наилучшим образом ее зубы, но также обнаруживала две прелестные розовые ямочки — по одной на каждой щеке.

Она показала Лоре свои рисунки, и Лора пришла от них в восхищение. Она сыграла несколько своих вальсов, очень быстрых и блестящих, и Лора восхитилась еще более. А затем читала ей стихи, французские и английские, тоже собственного сочинения, — которые хранила в альбоме — своем дорогом, любимом альбоме — синего бархата, с золотым замочком и с тисненным золотом названием: "Mes larmes" [45].

— Mes larmes, правда, красиво? — сказала эта молодая девица, которая всегда была довольна всем, что делала, и делала все превосходно. Лора с ней согласилась. Она смотрела на мисс Амори как на чудо; никогда еще она не видела создания, столь очаровательного и совершенного, столь хрупкого и прелестного, так прелестно щебечущего в такой прелестной комнате, среди такого множества прелестных книг, картин и цветов. В своем восхищении честная и великодушная провинциалка забыла даже о ревности.

— Право же, Бланш, — сказала она, — в вашей комнате все прелестно, а самое прелестное — это вы сами.

Мисс Амори улыбнулась, погляделась в зеркало, подошла к Лоре, взяла ее руки и поцеловала их, а потом села за фортепьяно и спела песенку.

Дружба между девушками в один день выросла до неба — как бобовый стебель у Джека. Длинные лакеи то и дело носили в Фэрокс розовые записочки, — возможно, они тем охотнее посещали этот скромный дом, что там была хорошенькая служанка. Мисс Амори посылала Лоре то новый роман, то ноты, то картинку из французского модного журнала; или от миледи прибывали с приветом цветы и фрукты; или мисс Амори просила и умоляла мисс Белл отобедать у них, вместе с дорогой миссис Пенденнис, если она хорошо себя чувствует, и с мистером Артуром, если он не боится, что ему будет скучно; за миссис Пенденнис она пришлет шарабан, и она очень, очень ждет, пусть не вздумают отказываться!

Ни Артура, ни Лору не нужно было особенно уговаривать. А Элен, которая и вправду прихварывала, радовалась, что ее дети могут развлечься, и, когда они уходили, ласково глядела им вслед, в душе моля бога, чтобы он дал ей дожить до того дня, когда эти двое, кого она любила превыше всех, станут мужем и женой. Пока они спускались к речке и переходили пост, она вспоминала другие летние вечера, двадцать пять лет назад, когда она тоже пережила свою краткую пору любви и счастья. Все миновалось! Луна смотрит с темнеющего неба, и загораются звезды, точь-в-точь как в те давнишние, незабвенные вечера. Он лежит мертвый, далеко-далеко, за бурными волнами океана. Боже мой! Как ясно она помнит его лицо в тот последний день, когда они расстались! Оно глядело на нее из глубины прошедших лет, такое же ясное и печальное, как тогда.

Итак, мистер Пен и мисс Лора с большой приятностью проводили летние вечера в Клеверинг-Парке. Бланш изливалась в своих чувствах к Лоре, а мистер Пен, судя по всему, ничего не имел против Бланш. Он снова обрел свою былую живость, смеялся и болтал, так что Лора только диву давалась. Тот Пен, что входил в гостиную леди Клеверинг — быстрый и ловкий, улыбающийся, нарядный, был совсем непохож на другого, который дома, надев старую куртку, часами зевал на диване. Иногда молодые люди музицировали. У Лоры бил приятный низкий голос, а Бланш училась в Европе у лучших учителей и с гордостью взялась наставлять свою подругу. Иногда и мистер Пен принимал участие в этих концертах, хотя чаще он только пожирал глазами поющую мисс Бланш. Иногда пели на четыре голоса — тут вступал капитан Стронг, обладатель объемистой груди и раскатистого баса, которым он очень гордился.

— Славный малый этот Стронг, верно, мисс Белл? — говаривал сэр Фрэнсис. — Играет с леди Клеверинг в эка'гте… играет во что угодно, и в крибедж, и в орлянку, и на фо'гтепьяно. Угадайте, сколько времени он у меня живет? Приехал погостить на неделю, с одним чемоданчиком, а живет уже три года, ей-богу. Ве'гно, славный малый? Вот только откуда у него деньги бе'гутся, не знаю, мисс Лора, право не знаю.

А между тем если капитан проигрывал леди Клеверинг, он всегда платил, и хоть прожил у своего друга три года, платил и за это своей любезностью, веселостью, добродушием, бесчисленными мелкими услугами. Какой джентльмен не пожелал бы иметь своим другом человека, который всегда в духе, всегда под рукой и никогда не мешает, который готов выполнить любое поручение своего патрона, — спеть песню и договориться со стряпчим, подраться на дуэли и нарезать жаркое?

Обычно Лора и Пен бывали в Клеверинг-Парке вместе, но случалось, мистер Пен отправлялся туда и один, о чем не сообщал Лоре. Он полюбил удить рыбу в Говорке, которая в одном месте протекает Парком недалеко от стены сада, и по странному совпадению мисс Амори, наведавшись в свой цветник, выходила из калитки и обнаруживала крайнее удивление при виде мистера Пенденниса с удочкой.

Интересно бы узнать, много ли форели ловил Пен, пока эта юная леди стояла рядом? Или, может быть, мисс Бланш и была той хорошенькой рыбкой, которая мелькала возле его приманки и которую мистер Пен старался подцепить на крючок?

А у мисс Бланш было доброе сердце; и поскольку она сама, по ее словам, много "страдала" в течение своей короткой жизни, как ей было не сочувствовать другим тонким натурам, вроде Пена, которые тоже страдали? Ее любовь к Лоре и дорогой миссис Пенденнис росла день ото дня: если они не навещали ее, она не знала покоя, пока сама не являлась в Фэрокс. Она играла с Лорой на фортепьяно, читала с ней по-французски и по-немецки; и мистер Пен читал по-французски и по-немецки вместе с ними. Он переводил для них сентиментальные баллады Шиллера и Гете, а Бланш отмыкала "Mes larmes" и знакомила его с жалобами своей музы.

Из этих ее стихов явствовало, что она и в самом деле страдала неимоверно. Ей не чужда была мысль о самоубийстве. Не раз она призывала смерть. Увядшая роза повергала ее в такую скорбь, что, кажется, она должна была тут же умереть. Просто поразительно, что в столь юном возрасте она уже испытала столько страданий, сумела добраться до такого океана отчаяния и страсти (так убежавший из дому мальчишка упрямо добирается к морю) и, бросившись в эти волны, все-таки не утонула. До чего же одаренной плакальщицей она была, если успела пролить столько "Mes larmes"!

Правду сказать, слезы мисс Бланш были не очень соленые; но Пен, читая ее стихи, решил, что для женщины она пишет недурно, и сам написал ей несколько стихотворений. Его стихи были энергичные и страстные, очень горячие, сладкие и крепкие. И он не только сочинял…

О, злодей! О, обманщик!.. Он переделал кое-какие из прежних своих творений, когда-то посвященных им некоей мисс Эмили Фодерингэй, подставив в нужных местах имя и фамилию мисс Бланш Амори.

Глава XXIII Невинное создание

— Че'гт побери, Стронг, — сказал однажды баронет, когда они с капитаном беседовали после обеда за бильярдом и сигарами, столь располагающими к откровенности, — до чего же я был бы доволен, кабы умегла ваша жена.

— Я тоже… Карамболь!.. Только она не умрет. Она нас всех переживет вот увидите. А почему, собственно, вам так хочется ее похоронить, дружище? спросил капитан.

— Потому что вы тогда могли бы жениться на Мисси. Она неду'гна собой. За ней дадут десять тысяч, при вашей бедности это не мало, — протянул баронет. — Ей-богу, Стронг, я ее с каждым днем все больше ненавижу. Просто не выношу ее, Стронг, ей-богу.

— Я бы ее и за двадцать тысяч не взял, — рассмеялся капитан Стронг. Это дрянцо, каких свет не видывал.

— От'гавить бы ее, — задумчиво произнес баронет. — В самом деле, чего бы лучше.

— Что она еще натворила? — осведомился его друг.

— Да ничего особенного — всегдашние ее штучки. Просто диву даешься, как эта девчонка умеет всех разогорчить. Вчера за обедом до того довела гувернантку, что та, бедняжка, вся в слезах выбежала из комнаты. А позже прохожу мимо детской и слышу — Фрэнк орет в темноте благим матом, оказывается, это сестрица запугала его до полусмерти, рассказывала ему басни про фамильное привидение. Нынче за завтраком расстроила миледи, а моя супруга хоть и дура, но добрая женщина, ей-богу.

— Чем же Мисси ее огорчила? — спросил Стронг.

— Да заговорила, понимаете, о покойном Амори, моем предшественнике, усмехнулся баронет. — Нашла в журнале какой-то портрет, так ей, видите ли, кажется, что он похож на ее отца. И стала выспрашивать, где его могила. Чтоб ему неладно было, ее отцу! Чуть мисс Амори о нем заговорит — леди Клеверинг сейчас же в слезы, о, она, чертовка, нарочно заводит о нем разговор, назло матери. Сегодня, как она начала, я просто дьявольски остервенился, сказал, что ее отец — я, и… и прочее тому подобное, и тогда она накинулась на меня.

— И что же она сказала о вас, Фрэнк? — не переставая смеяться, спросил мистер Стронг своего друга и покровителя.

— Да сказала, что я ей не отец, что я неспособен ее понять, что ее отец, несомненно, был человек с талантом, с тонкими чувствами и все такое; а я, видите ли, женился на ее матери ради денег.

— А разве не так? — спросил Стронг.

— Ну, знаете, если и так, выслушивать это не особенно приятно. Я, может, не слишком образован, но и не такой уж болван, каким она меня выставляет. Не знаю, как это у нее получается, но вечно она меня сажает в лужу. Чтоб ей пусто было, на вид этакая сентиментальная овечка, а ворочает всем домом. Хоть бы она умегла, что ли!

— Только что вам хотелось, чтобы умерла моя жена, — сказал Стронг по-прежнему благодушно, на что баронет отвечал со свойственной ему откровенностью:

— Ну да, когда люди отравляют мне существование, мне и хочется, чтобы они умерли. Утонить эту Мисси в колодце — самое бы милое дело.

Из приведенной выше беседы читатель поймет, что у нашей интересной молоденькой приятельницы были черточки или, скажем, недостатки, за которые ее недолюбливали. Наделенная кое-какими талантами, изысканными склонностями и недюжинным литературным даром, сия молодая девица, подобно многим другим гениальным натурам, жила с родственниками, не способными ее понять. Ни мать ее, ни отчим не были причастны к литературе. Круг чтения баронета был ограничен "Белловой жизнью" и "Календарем скачек", а леди Клеверинг до сих пор писала как тринадцатилетняя школьница, презирая и грамматику и правописание. Мисс Амори, уязвленная тем, что ее не ценят и что она вынуждена жить с людьми, уступающими ей по уму и по умению поддержать разговор, не упускала случая показать домашним свое превосходство и не только была мученицей, но и заботилась о том, чтобы все это знали. Раз она страдала так жестоко, как вполне искренне уверяла всех и каждого, то следует ли удивляться, что, будучи молода и чувствительна, она и жаловалась во весь голос? Если поэтесса не оплакивает свою судьбу, на что ей нужна лира? Бланш разыгрывала на своей лире только печальные мелодии и, как и подобало столь скорбной музе, пела элегии своим погибшим надеждам и погребальные песни цветам своей юной любви, сгубленным беспощадными морозами.

Подлинных горестей она, как уже сказано, еще, в сущности, и не знала; как и у большинства из нас, они рождались в ее собственной душе, а раз душа ее всегда тосковала, как ей было не плакать? И "mes larmes" капали у ней из глаз по малейшему поводу: запас ее слез был неистощим, умение проливать их развивалось практикой. Ибо чувствительность, подобно другому недугу, упомянутому у Горация, усугубляется, если ей потворствовать (к сожалению, должен вам сообщить, дорогие дамы, что сей недуг именуется водянкой), и чем больше плачешь, тем больше плачется.

Изливаться Мисси начала с малых лет. Ламартин стал ее любимым поэтом с тех самых пор, как она научилась чувствовать; а в дальнейшем она обогащала свой ум прилежным изучением романов великих современных писателей Франции. К шестнадцати годам эта неутомимая особа проглотила все творения Бальзака и Жорж Санд; и, не находя сочувствия в родном доме, она имела, по ее собственным словам, верных друзей в мире духовном — то была нежная Индиана, поэтичная и страстная Лелия, любезный Тренмор, пылкий Стенио — этот благородный каторжник, этот ангел галер — и прочие герои и героини бесчисленных французских романов. Она еще была школьницей, когда влюбилась сперва в принца Родольфа, потом в принца Джалму, и еще носила фартучки, когда вместе с Индианой разрешила вопрос о разводе и о правах женщины. Юная фантазерка играла с этими воображаемыми героями в любовь, так же как незадолго до того играла в материнство со своей куклой. Забавно наблюдать маленьких выдумщиц за этой игрой. Нынче в любимицах голубоглазая кукла, а черноглазую затолкали за комод. Завтра та же участь постигнет голубоглазую, а первое место в сердце нашей мисс займет, чего доброго, уродина с обожженным носом, выдранными волосами и без глаз, и ее-то будут целовать и баюкать.

Поскольку считается, что писатель знает все, даже тайны женского сердца, которых и сама-то его обладательница, возможно, не знает, — мы можем сообщить, что одиннадцати лет от роду мадемуазель Бетси, как называли тогда мисс Амори, влюбилась в Париже в малолетнего шарманщика-савояра, решив, что он — принц, в младенчестве похищенный у родителей; что в двенадцать лет ее сердцем завладел на редкость безобразный учитель рисования (ведь никакой возраст, никакие личные изъяны не служат препятствием для женской любви!), а в тринадцать лет, когда она училась в пансионе мадам де Карамель на Елисейских полях, который, как известно, помещается рядом с мужским пансионом мосье Рогрона (кавалера ордена Почетного легиона), — la seduisante miss Betsi [46] обменивалась письмами с двумя юными господами, там обучавшимися.

В этой главе мы называем нашу юную героиню не тем именем, под которым совсем недавно представили ее читателю. Дело в том, что мисс Амори, которую дома называли Мисси, была при крещении наречена Бетси, однако сама выдумала себе другое имя — Бланш, каковое и носила наподобие титула; и ее отчим баронет имел про запас некое оружие — угрозу, что при всех станет называть ее Бетси, — с помощью которого ему порою и удавалось усмирять эту юную бунтарку.

В прошлом у Бланш всегда была какая-нибудь самая лучшая подруга, и в заветной ее шкатулке скопилась целая коллекция локонов, собранных за годы этих нежных привязанностей. Иные из лучших подруг вышли замуж; иные перешли в другую школу; с одной она рассталась в пансионе и свиделась снова: о ужас! ее любимая, ненаглядная Леокадия вела счетные книги в лавке своего отца, бакалейщика на улице Дю-Бак. Да, за свою короткую жизнь Бланш познала много разлук и разочарований, много чего нагляделась и много страдала. Но страдание — удел чувствительных душ, обман — удел нежной доверчивости, и она считала, что, переживая все эти муки и разочарования, только расплачивается за свою гениальность.

А тем временем она по мере сил изводила свою добрую, простодушную родительницу и заставляла своего высокородного отчима мечтать, о ее смерти. Своим язычком эта юная особа держала в повиновении всех домочадцев, кроме капитана Стронга, чье непобедимое благодушие не поддавалось ее насмешкам. Когда леди Клеверинг говорила вместо артишоки — артищеки или называла сервиз — сельвизом, Мисси спокойно ее поправляла, и бедная ее маменька, вечно чувствуя, что дочь за нею следит, со страху делала еще больше промахов.

Помня о том, какой интерес вызвал у жителей городка приезд владельцев Клеверинг-Парка, трудно предположить, чтобы одна мадам Фрибсби осталась спокойна и нелюбопытна. Когда семейство в первый раз появилось в церкви, она подробно разглядела туалеты дам — от шляпок до башмачков, отметила и то, как одеты горничные, рассевшиеся на другой скамье. Едва ли проповедь доктора Портмена произвела в этот день сильное впечатление на мадам Фрибсби, хоть и принадлежала к числу самых давнишних и ценных его сочинений. Спустя несколько дней она уже сумела побеседовать в комнате экономки с доверенной горничной леди Клеверинг; а карточки ее, на которых значилось по-французски и по-английски, что она получает последние парижские моды от своей корреспондентки мадам Викторин и шьет придворные и бальные платья для лучших семей графства, попали в руки леди Клеверинг и мисс Амори и, как она с радостью узнала, были приняты этими дамами очень благосклонно.

Миссис Боннер, горничная леди Клеверинг, вскоре сделалась частой гостьей в гостиной мадам Фрибсби. Всякий раз, как у нее выдавался свободный вечер, ее ждало там угощение из зеленого чая, сплетен, горячих сдобных булочек и главы какого-нибудь романа. И нужно сказать, что для этих удовольствий у нее находилось больше времени, нежели у ее подчиненной, горничной мисс Амори, — та редко имела свободную минуту, ибо ее госпожа, эта безжалостная юная муза, выжимала из нее все соки, как хозяин из фабричной работницы.

Часто наведывался к модистке и еще один человек, связанный с хозяйством Клеверингов, а именно — начальник кухни мосье Мироболан, с которым мадам Фрибсби скоро свела дружбу.

На жителей клеверингского захолустья, непривычных к виду и обществу французов, наружность и манеры мосье Альсида произвели не столь благоприятное впечатление, как, вероятно, хотелось бы этому джентльмену. Однажды к вечеру, когда в доме его услуги уже не требовались, он скромно прогуливался по городку в излюбленном своем наряде — светло-зеленом сюртуке, пунцовом бархатном жилете с синими стеклянными пуговицами, панталонах в очень крупную и яркую клетку, оранжевом шейном платке и башмаках с узкими блестящими носами — все это, да еще вышитая золотом каскетка и трость с позолоченным набалдашником, составляло его обычный праздничный наряд, — в котором, по его мнению, не было ничего из ряда вон выходящего (разве что красота его лица и фигуры могла привлечь внимание) и в котором он воображал себя воплощением парижского бонтона.

Итак, тихим летним вечером он шел по улице, бросая встречным женщинам улыбки и взгляды, долженствующие, по его расчетам, убить их на месте, и заглядывая во все палисадники и окна, где мелькали женские фигуры. Но Бетси, служанка мисс Пайбус, в ответ на смертоносный взгляд Альсида, отпрянула за лавровый куст с криком: "Ох, батюшки!" Обе мисс Бейкери их мамаша только раскрыли от изумления рот и глаза; а вскоре за диковинным чужеземцем увязалась стайка оборванных мальчишек и мелюзги, бросившей свои песочные пирожки ради этого более интересного занятия.

Поначалу мосье Альсид решил, "что они следуют за ним, движимые восхищением, и только порадовался, что может с такой легкостью доставить другим невинную радость. Однако вскоре к малолетним песочным пирожникам присоединились люди побольше ростом, а потом в толпу влились фабричные, у которых как раз кончился рабочий день, и стали смеяться, свистеть и обзывать мосье Мироболана обидными именами. Одни орали "французик!", другие "лягушатник!". Кто-то попросил у него на память прядь его длинных, завитых колечками волос; и наконец незадачливый артист понял, что эта грубая, шумная толпа не столько выказывает ему уважение, сколько глумится над ним.

Вот тут-то мадам Фрибсби и увидела несчастного и его свиту и услышала обращенные к нему издевательские выкрики. Она выбежала из своего дома и бросилась через дорогу спасать иностранца; она протянула ему руку и на его родном языке предложила ему укрыться в ее жилище; а водворив его туда, храбро стала на пороге и крикнула прямо в лицо расшумевшимся фабричным, что подло оскорблять одинокого, беззащитного человека, который к тому же не понимает их языка. В ответ кто-то свистнул, кто-то насмешливо крикнул "браво!", однако же слова ее возымели действие, и толпа отступила. Ибо старую мадам Фрибсби в Клеверинге уважали, а многие и любили ее за причуды и доброту.

Бедняга Мироболан очень обрадовался, услышав французскую речь, хотя и такую причудливую. Французы гораздо охотнее прощают нам ошибки в их языке, чем мы, когда они ошибаются в английском, в способны подолгу без тени улыбки слушать, как мы коверкаем их язык. Спасенный артист клялся, что мадам Фрибсби — его ангел-хранитель и что никогда еще от не встречал среди les anglaises [47] такой бесконечной любезности. Он осыпал ее комплиментами, словно она была красивейшей и знатнейшей дамой, ибо Альсид Мироболан по-своему воздавал честь всей женской половине рода человеческого и, как он выражался, не признавал в царстве красоты ни чинов, ни званий.

На следующий день один из его подручных доставил модистке галантную записочку и корзину, содержавшую крем с ананасом, салат из омаров, создатель коих льстил себя мыслью, что они достойны как его рук, так и той, кому он, имеет честь их преподнести, и коробку провансальских цукатов. Доброта любезной мадам Фрибсби, — писал Альсид, — явилась зеленым оазисом в пустыне его существования; ее душевная тонкость навсегда останется в его памяти как контраст с грубостью местного населения, недостойного владеть таким сокровищем. Так между модисткой и кухмейстером завязалось знакомство самого доверительного свойства; однако я подозреваю, что изъявления дружбы, которые мадам Фрибсби выслушивала от молодого Альсида, не радовали ее, а скорее огорчали, ибо он упорно называл ее "La respectable Fribsbi", "La vertueuse Fribsbi" [48] и уверял, что относится к ней как к матери, в надежде, что она, со своей стороны, видит в нем сына. Ах, думала она, не так уж давно к ней обращались на том же звучном французском языке с выражениями чувств совсем иного рода. И она со вздохом поднимала взор к портрету своего карабинера. Удивительное дело, до чего молодыми остаются подчас сердца женщин, когда волосы их уже нуждаются в искусственном добавлении или в краске! В такие минуты мадам Фрибсби чувствовала себя восемнадцатилетней девушкой, — она так и сказала Альсиду,

Когда она поворачивала разговор в эту сторону, — а поначалу мадам Фрибсби выказывала такое стремление, — Альсид вежливо, но неизменно заговаривал о другом; в доброй модистке он желал видеть мать, и только мать, каковой ролью, мягкосердечной этой женщине и пришлось довольствоваться, тем более когда она узнала, что сердце его отдано другой.

В скором времени он сам посвятил ее в тайну своей любви.

— Я с ней объяснился, — сказал Альсид, — способом столь же новым, сколь, смею думать, и приятным. Куда только не проникает любовь, уважаемая мадам Фрибсби! Купидон — отец изобретательности. Я выспросил у прислуги, какие plats [49] мадемуазель вкушает с наибольшим удовольствием, и согласно этому подготовил свою изящную атаку. Однажды, когда ее родители не обедали дома (а они, должен вам с грустью заметить, люди отнюдь не утонченные и словно находили особенную прелесть в грубом обеде у ресторатора где-нибудь на бульварах или в Пале-Рояль), прелестная мисс принимала у себя нескольких школьных подруг, и я придумал угощение, подходящее для столь деликатных созданий. Ее имя — Бланш. Невинность носит белую вуаль, венок из белых роз. Я решил, что весь мой обед будет белым как снег. В обычный час вместо скучной gigot a l'eau [50], которая обычно подавалась к этому до обидного простому столу, я велел подать меренги с кремом, белые, словно ее кожа, приготовленные из лучших душистых сливок и миндаля. Затем я сложил к ее алтарю _филе из судака а-ля Агнес_ и еще одно, очень тонкое блюдо, которое я обозначил _"Корюшка а-ля святая Тереза"_, - моя прелестная мисс оценила его по достоинству. За этим последовали цыплята; и единственным коричневым пятном, какое я себе позволил, было баранье жаркое на лужайке из шпината, окруженной гренками в виде овечек и украшенной маргаритками и другими полевыми цветами. Вторую часть меню составляли пудинг а-ля королева Элизабет (как известно уважаемой мадам Фрибсби, она была королева-девственница), куликовые яйца, которые я назвал _"гнездо голубки"_ и среди которых расположил двух целующихся голубков, изготовленных из масла; миниатюрные пирожки с абрикосами — все молодые девицы их обожают, и мараскиновое желе — мягкое, вкрадчивое, опьяняющее, как взор красавицы. Назвал я его _"амврозия Калипсо для владычицы моего сердца"_. А мороженое — пломбир с вишнями, — угадайте, мадам Фрибсби, какую форму я ему придал? Я придал ему форму двух сердец, пронзенных стрелой, на которую я предварительно нацепил подвенечную фату из белой бумаги и веточку флердоранжа. Стоя за дверью, я ждал, какое оно произведет впечатление. Раздался крик восторга. Все три юные дамы наполнили бокалы искристым аи и выпили за мое здоровье. Я это слышал — я слышал, как мисс говорила обо мне, как она сказала: "Передайте мосье Мироболану, что мы благодарим его — восхищены им — любим его!" Я еле устоял на ногах. Могу ли я сомневаться, что после этого молодой артист стал не безразличен английской мисс? Я скромен, но зеркало говорит мне, что я не урод. В этом убедили меня и другие победы.

— Опасный человек! — воскликнула модистка.

— Белокурые дочери Альбиона не видят в скучных обитателях своего острова туманов ничего, что могло бы сравниться с живостью и пылкостью детей юга. Мы привозим с собой свое солнце. Мы, французы, привыкли побеждать. Если бы не эта сердечная привязанность и не мое решение жениться на Anglaise, неужели я остался бы на этом острове (впрочем, не вовсе неблагодарном, поскольку я нашел здесь нежную мать в лице почтенной мадам Фрибсби), на этом острове, в этом семействе? Мой гений угас бы среди этих грубых людей, поэзия моего искусства недоступна этим плотоядным островитянам. Да, мужчины здесь мерзки, но женщины… женщины, дорогая Фрибсби, не скрою, обворожительны! Я дал себе слово жениться на Anglaise; и раз я не могу, по обычаю вашей страны, пойти на рынок и купить себе жену, я решил последовать другому вашему обычаю и бежать в Гретна-Грин. Белокурая мисс не откажется. Она очарована мною. Я прочел это в ее глазах. Белая голубка ждет только знака, чтобы улететь.

— А вы с ней общаетесь? — спросила изумленная Фрибсби, недоумевая, который из влюбленных пребывает в заблуждении.

— Я общаюсь с нею при помощи моего искусства. Она вкушает блюда, которые я готовлю для нее одной. Так я делаю ей тысячи намеков, и она, обладая тонкой душой, понимает их. Однако мне нужны и более определенные сведения.

— Пинкотт, ее горничная… — начала мадам Фрибсби, которую то ли природа, то ли воспитание наделили способностью немного разбираться в сердечных делах; но при этом намеке чело великого артиста затуманилось.

— Madame, — сказал он, — есть вещи, о которых благородный человек обязан молчать, но если, уж он бывает вынужден разгласить тайну, то пусть разгласит ее своему лучшему другу, своей названой матери. Знайте же, что есть причина, почему мисс Пинкотт таит против меня вражду — причина довольно обычная для женщины: ревность.

— Вероломный, мужчина! — воскликнула наперсница.

— О нет, — возразил артист глубоким басом, с трагическим выражением, достойным; Порт Сен-Мартен и любимых им мелодрам. — Не вероломный, но роковой. Да, я роковой мужчина, мадам Фрибсби. Мой удел — внушать безнадежное чувство. Я не могу запретить женщинам любить меня. Я ли виноват в том, что эта молодая женщина чахнет на глазах, снедаемая страстью, на которую я не могу ответить? Слушайте дальше! В этом доме есть и другие, столь же несчастные. Гувернантка юного милорда, встречая меня на прогулках, бросает мне взгляды, поддающиеся лишь одному истолкованию. И сама миледи она уже немолода, но в жилах ее течет восточная кровь — не раз дарила одинокого артиста комплиментами, смысл которых нельзя не понять. Я бегу их присутствия, я ищу одиночества, я покоряюсь своей судьбе. Жениться я могу только на одной; и я твердо решил, что это будет женщина вашей нации. Если за мисс дают достаточно, она, думаю, и подойдет мне лучше всех. Перед тем как увозить ее в Гретна-Грин, я желаю удостовериться в том, каковы ее средства.

Предоставляем читателю судить, был ли Альсид столь же неотразим и силен, как его тезка, или же он был просто помешан. Но ежели читатель встречал на своем веку много французов, среди них, возможно, попадались и такие, что; считали себя почти столь же непобедимыми и были убеждены, что производят не меньшие опустошения в сердцах белокурых Anglaises.

Глава XXIV, в которой имеется и любовь и ревность

Нашим читателям уже известно искреннее мнение сэра Фрэнсиса Клеверинга о женщине, которая подарила ему свое состояние и дала возможность воротиться на родину, в дом его предков; и надобно сказать, что баронет не слишком ошибался в оценке своей супруги: леди Клеверинг и вправду не блистала ни умом, ни образованностью. Два года она проучилась в Европе, в скромном пригороде Лондона, название которого до конца своих дней произносила неправильно, а в возрасте пятнадцати лет была выписана к отцу в Калькутту. По пути туда, на том же корабле Ост-Индской компании "Рамчандр" (капитан Брэг), что два года назад привез ее в Европу, она и познакомилась со своим первым мужем, мистером Амори, служившим на этом корабле третьим помощником капитана.

О молодых годах леди Клеверинг мы не собираемся рассказывать подробно; скажем только, что капитан Брэг, взявшийся доставить мисс Столл к ее отцу, одному из фрахтовщиков и совладельцу "Рамчандра" и многих других торговых судов, счел нужным заковать своего непокорного помощника в кандалы еще до прибытия к мысу Доброй Надежды, где и ссадил его на сушу; а подопечную свою сдал в конце концов ее родителю после долгого и бурного плавания, вовремя которого корабль с грузом и пассажирами не фаз подвергался смертельной опасности.

Спустя несколько месяцев Амори объявился в Калькутте, добравшись туда простым матросом, женился на дочери богатого стряпчего и дельца против его воли, попробовал разводить индиго, но безуспешно, попробовал служить агентом, но безуспешно, попробовал издавать газету "Лоцман Ганга", но безуспешно; во время всех этих коммерческих начинаний и катастроф не переставал ссориться с женой и тестем и увенчал свою карьеру полным крахом, после чего вынужден был перебраться из Калькутты в Новый Южный Уэльс. В пору этих деловых неудач и состоялось, вероятно, знакомство мистера Амори с упомянутым выше Джаспером Роджерсом, высокочтимым членом калькуттского Верховного суда; и если уж говорить нечистоту, то причиной, почему счастье окончательно покинуло мистера Амори и вынудило его отказаться от дальнейшей погони за ним, послужило не что иное, как неправомочное использование имени тестя, который отлично умел подписываться сам и в такой помощи не нуждался.

Европейская публика, не считающая нужным подробно знакомиться с судебной хроникой Калькутты, была осведомлена об этих обстоятельствах намного хуже, чем английская колония в Бенгалии; а посему мистер Снэлл, убедившись, что в Индии его дочери не житье, порешил, что лучше ей будет возвратиться в Европу, куда она и отбыла со своей дочерью Бетси, или Бланш, которой было в ту пору четыре года. Их сопровождала нянюшка Бетси, представленная читателю в предыдущей главе как миссис Боннер, доверенная горничная леди Клеверинг, а капитан Брэг снял душ них дом по соседству со своим, на Поклингтон-стрит.

Лето в Англии выдалось холодное, ненастное, целый месяц после приезда миссис Амори дня не проходило без дождя. Брэг держался высокомерно и неприязненно, — возможно, он стыдился индийской дамы и мечтал от нее отделаться. Ей казалось, что весь Лондон говорит о крушении ее мужа, что ее злосчастная история известна и королю с королевой, и директорам Ост-Индской компании. Отец положил ей неплохое содержание; ничто не удерживало ее в Англии. Она решила уехать за границу, и уехала — рада-радешенька, что избавилась от угрюмого надзора грубого, противного капитана Брэга. Ее охотно принимали во всех городах, где она жила, во всех пансионах, где она платила по-царски. Да, она не умела произносить многих слов (хотя по-английски говорила с легким иностранным акцентом, своеобразным и скорее приятным), одевалась кричаще и безвкусно, любила попить и поесть и в каждом пансионе, где ей доводилось остановиться, сама готовила плов и карри; но необычность ее речи и поведения придавала ей особенную прелесть, и миссис Амори пользовалась успехом, притом вполне заслуженным. Она была добрая, общительная, великодушная. Не отказывалась ни от каких увеселений. На пикники привозила втрое больше дичи, ветчины и шампанского, чем другие. Брала ложи в театр и билеты на маскарады и раздаривала направо и налево. В гостиницах платила за несколько месяцев вперед; помогала вдовам и обносившимся усатым щеголям, если им вовремя не переводили деньги. И так кочевала по Европе, куда вздумается, — из Брюсселя в Париж, из Милана в Неаполь или в Рим. В Риме она и получила известие о смерти Амори, там же обретались капитан Клеверинг и его приятель шевалье Стронг, задолжавшие в гостинице, и добросердечная вдова, не обнаружившая, впрочем, особенного горя по поводу кончины своего непутевого супруга, вышла замуж за отпрыска древнего рода Клеверингов. Вот таким образом мы и довели ее историю до того времени, когда она стала хозяйкой Клеверинг-Парка.

Мисси сопровождала свою мать почти во всех ее странствиях и много чего успела повидать. Одно время у нее была гувернантка, а после второго замужества матери ее отдали в изысканный пансион мадам де Карамель на Елисейских полях. Переселяясь в Англию, Клеверинги, разумеется, взяли ее с собой. Лишь несколько лет назад, после смерти деда и рождения брата, она начала понимать, что в положении ее многое изменилось и что безродная мисс Амори — ничтожество по сравнению с маленьким Фрэнсисом, наследником старинного титула и богатого поместья. Не будь маленького Фрэнка, наследницей была бы она, невзирая на ее отца; и хотя она мало задумывалась о деньгах, поскольку ее никогда ни в чем не стесняли, и хоть она была, как мы видели, романтической юной музой, однако трудно было бы ожидать от нее благодарности к тем, кто способствовал такой перемене в ее положении; да она и поняла его как следует лишь позднее, когда получше узнала жизнь.

Зато ей уже давно стало ясно, что ее отчим — человек скучный и бесхарактерный; что мамаша ее говорит неправильно и не блещет наружностью и манерами; а маленький Фрэнк — капризный избалованный ребенок, на которого нет управы, который наступает ей на ноги, проливает суп ей на платье и перехватил у нее наследство. Ни в ком из домашних она не находила понимания, и немудрено, что ее одинокое сердце томилось по иным привязанностям и она искала, кого бы осчастливить бесценным даром своей неизрасходованной любви.

И вот, от недостатка ли родственного сочувствия или по каким другим причинам, эта милая девушка позволяла себе дома такие выходки и так запугивала свою мать и изводила отчима, что они ничуть не меньше ее самой мечтали видеть ее замужем, и теперь читатель поймет, почему в предыдущей главе сэр Фрэнсис Клеверинг высказал пожелание, чтобы миссис Стронг умерла и шевалье мог обрести новую миссис Стронг в лице его падчерицы.

Поскольку же сие было невозможно, ее готовы были отдать в жены кому угодно; а уж если бы ее руки решился просить наш друг Артур Пенденнис человек молодой, образованный и приятной наружности, — леди Клеверинг приняла бы такого зятя с распростертыми объятиями.

Но мистер Пен, наряду с другими недостатками, страдал в эту пору крайней неуверенностью в себе. Он стыдился своих неудач, своего безделья и неопределенного положения, стыдился бедности, на которую сам же обрек родную мать, и его сомнения и нерешительность можно объяснить не только раскаянием, но и уязвленным тщеславием. Как мог он надеяться завоевать эту блестящую Бланш Амори, которая жила во дворце и повелевала десятками великолепных слуг, когда в Фэроксе скудный обед подавала простая служанка и его мать лишь путем строжайшей экономии сводила концы с концами? Препятствия, которые исчезли бы как дым, если бы он смело на них двинулся, казались ему непреодолимыми; и вместо того чтобы добиться желанной награды в честном бою, он предпочитал отчаиваться — или медлить, — а может, и желания его еще же были ему вполне ясны. Этот вид тщеславия, именуемый робостью, нередко мешает молодым людям, которые без труда могли бы достичь желанной цели.

Но мы не утверждаем, будто Пен сам знал, чего хочет, — он пока еще только подумывал о том, чтобы влюбиться. Мисс Амори была очаровательна. Она обхаживала его, обвораживала своим изяществом и лестью. Но не только робость и тщеславие умеряли влюбленность Пена: его матушка сразу разгадала Бланш, несмотря на ее ум, и обворожительность, и сладкие слова. Миссис Пенденнис видела, что девушка легкомысленна и ветрена, и многое в ней отталкивало целомудренную и благочестивую вдову, — непочтение к родителям, а вероятно, и к религии, суетность и себялюбие, прикрывающиеся красивыми речами. Вначале и Лора и Пен горячо с нею спорили — Лора еще была очарована новой подругой, а Пен еще недостаточно влюблен, чтобы скрывать свои чувства. Он смеялся над сомнениями Элен, он говорил: "Полноте, матушка! Вы ревнуете за Лору — все желщины ревнивы".

Но прошел месяц, другой, и когда Элен, следившая за этой парой с тревогой, как всякая склонная к меланхолии женщина следит за привязанностями своего сына, — с тревогой, в которой, несомненно, есть доля женской ревности, — когда Элей увидела, что молодые люди все больше сближаются, что они то и дело ищут предлога для встреч и не проходит дня, чтобы мисс Бланш не побывала в Фароксе или мистер Пен в Клеверинг-Парке, — сердце у бедной вдовы заныло, заветная мечта ее рушилась у нее на глазах, и однажды она прямо высказала Пену свои взгляды в пожелания: она чувствует, что силы покидают ее, что жить ей осталось недолго, и она молит у бога одного: чтобы дети ее сочетались браком. События последних лет — беспутная жизнь Пена и его любовь к актрисе — сломили эту нежную душу. Понимая, что он ускользнул от нее, что он уже покинул родное гнездо, она с болезненной страстностью цеплялась за Лору — сокровище, которое завещал ей блаженной памяти Фрэнсис.

Пен поцеловал ее и успокоил, очень ласково и покровительственно. Он уже и сам кое-что заметил, он уже давно понял, что его матушка мечтает об этом браке; а Лоре это известно? (Боже сохрани, вставила миссис Пенденнис, Лоре она, конечно, и словом не обмолвилась.) Ну, так спешить некуда, продолжал Пен, смеясь. Матушка не умрет, как у нее только язык повернулся это сказать, а Муза — разве такая знатная леди снизойдет до такого пигмея, как я? А Лора — я еще, может, ей и не нравлюсь? Вас она ни в чем не ослушается, это конечно. Но стою ли я ее?

— Ах Пен, ты мог бы постараться! — отвечала вдова.

Мистер Пен, впрочем, ни минуты не сомневался в том, что он стоит Лоры, и слова матери преисполнили его безотчетной самодовольной радости; он представил себе Лору, какой знал ее много лет, — всегда справедливой и честной, доброй и благочестивой, нежной, доброй и преданной. И глаза его заблестели, когда она вошла в комнату разрумянившаяся, с открытой улыбкой и с корзинкой, полной роз.

Выбрав самую пышную, она поднесла ее миссис Пенденнис, ценившей эти цветы превыше всех других за их аромат и краски.

"Только сказать слово — и она будет моей, — подумал Пен, глядя на девушку, и дрожь торжества пронизала его. — Да ведь она и сама прекрасна и щедра, как эти розы!" Обе женщины, какими он их видел в тот день, навсегда запечатлелись в его памяти, и он не мог без слез вспоминать эту картину.

После нескольких недель общения с новой подругой мисс Лоре пришлось согласиться с Элен и признать, что Муза — существо себялюбивое, непостоянное и злое.

Даже если допустить, что маленький Фрэнк был несносным ребенком и, возможно, вытеснил Бланш из сердца ее матери, это еще не значило, что сестра должна бить его по щекам за то, что он облил водой ее рисунок, и ругать его последними словами на английском и французском языках; и, конечно же, предпочтение, оказываемое маленькому Фрэнку, не давало ей нрава напускать на себя царственный вид в отношении его гувернантки и гонять бедную девушку по всему дому то за книгой, то за носовым платком. Лора, когда слуги исполняли какое-нибудь ее поручение, бывала довольна и благодарна, и она не могла не замечать, что юная Муза ничуть не стесняется распоряжаться всеми, от мала до велика, и доставлять беспокойство другим, лишь бы ей самой было покойно и удобно. У Лоры это была первая в жизни дружба, и ей тяжело было разувериться в достоинствах и прелестях, какими ее воображение наделило Бланш, и убедиться, что очаровательная фея — всего лишь смертная, и притом не из самых симпатичных. Какое великодушное сердце не испытало рано или поздно такого разочарования? И кто из нас, в свою очередь, не разочаровывал других?

После скандала с маленьким Фрэнком, когда своевольный наследник дома Клеверингов удостоился от своей сестрицы французских и английских комплиментов, а также звонкой пощечины, Лора, с присущим ей чувством юмора, припомнила некие в высшей степени трогательные стихи, которые Муза прочла ей из "Mes larmes". Начинались они так: "Тебя, мой крошка-братец, пусть ангелы хранят", — а дальше Муза поздравляла малютку с тем высоким положением, какое ему предстояло занять в обществе, и, сопоставив его со своим одиноким уделом, все же заверяла сего херувима, что никто никогда не будет любить его, как она, и что в холодном, жестоком мире нет ничего столь нежного и постоянного, как сердце сестры. "Пускай меня прогонишь, — стонала несчастная, — везде тебя найду. Ты оттолкнешь ручонкой — я к ножкам припаду. О, не гони, любимый! Пройдет твоя весна, и жизнь тебя обманет, но я навек верна". И вот, вместо того чтобы обнимать ножки любимого братца, Муза нахлестала его по щекам, тем преподав мисс Лоре первый урок по цинической философии… а впрочем, не самый первый, ибо нечто, очень похожее на это своенравие и эгоизм, на эту разницу между поэзией и практикой, между высокими рифмованными порывами и повседневной жизнью, Лоре уже приходилось наблюдать у себя дома, в лице нашего друга мистера Пена.

Но Пен — другое дело. Пен — мужчина. В нем почему-то не удивляют эти капризы, это желание непременно поставить на своем. И при всем его себялюбии и своенравии сердце у него доброе, благородное. Так неужели он обменяет этот чистый алмаз на такую подделку! Короче говоря, Лора немножко устала от своей замечательной Бланш. Она "взвесила ее на весах и нашла очень легкой"; на смену радостному восхищению, которое она выражала со всегдашней своей искренностью, явилось если не презрение, то чувство очень к нему близкое, и в тоне, каким Лора теперь обращалась к мисс Амори, сквозило спокойное превосходство, что пришлось нашей Музе очень не по душе. Да и кому это приятно — чувствовать, что тебя раскусили и что нужно спускаться с пьедестала на землю!

Сознание, что этой церемонии не миновать, не способствовало хорошему настроению мисс Бланш, а так как она досадовала и злилась на себя, от нее более чем когда-либо доставалось всем окружающим. И наступил роковой день, когда между милочкой Бланш и милочкой Лорой произошло генеральное сражение, в котором их дружбе был нанесен почти смертельный удар. Милочка Бланш с утра начала проявлять свой характер. Она нагрубила матери, отшлепала маленького Фрэнка, безобразно изобидела его гувернантку и совсем задергала свою горничную Пинкотт. Не решаясь напасть на подругу (маленькая наша тиранка была труслива, как кошка, и пускала в ход коготки только против тех, кто был ее слабее), она мучила всех остальных, а больше всех — бедную Пинкотт, которая по прихоти своей юной госпожи была то ее служанкой, то наперсницей, то компаньонкой (и всегда — рабой).

Когда эта девушка, сидевшая с барышнями в комнате, расплакалась, не выдержав жестокости своей хозяйки, и, рыдая, выбежала вон, напутствуемая прощальной издевкой, Лора стала громко и возмущенно отчитывать Бланш: подивилась, как в ее возрасте можно забыть об уважении к старшим, а также к низшим по положению, как можно, вечно толкуя о собственной чувствительности, так жестоко уязвлять чувства других. Лора заявила подруге, что вести себя так грешно, что ей следует на коленях молить у бога прощения. И, облегчив душу этой взволнованной речью, удивившей ее самое почти так же, как ее слушательницу, она схватила шляпку и шаль и в великом смятении и расстройстве побежала через парк домой, где миссис Пенденнис очень удивилась при виде ее, так как не ждала ее раньше вечера.

Лора поведала ей о том, что произошло, и тут же навеки отреклась от своей подруги.

— Ах, маменька, — сказала она, — вы были правы. Бланш только с виду мягкая и добрая, а на самом деле она жестокая, она эгоистка. У нее нет сердца, хоть она и говорит так много о своих чувствах. Разве может хорошая девушка доставлять горе матери, тиранить прислугу! Нет, я… я отказываюсь от нее, отныне у меня не будет друга, кроме вас.

Последовали обычные объятия и поцелуи, и миссис Пенденнис втайне порадовалась ссоре между подругами, ибо исповедь Лоры, казалось, означала: "Эта девушка не годится Пену в жены — она легкомысленна и бессердечна, она недостойна нашего героя. Он и сам, конечно, поймет это, глаза его откроются, и он вырвется из сетей столь ветреного создания".

Но об истинной причине ссоры Лора не рассказала миссис Пенденнис, а может быть, скрыла ее и от самой себя. Озорница Бланш, будучи в особенно озорном настроении и только ища, кому бы насолить, начала свои проделки сразу после прихода милочки Лоры, с которой им предстояло провести вместе весь день. Усевшись с подругой у себя в комнате, мисс Амори навела разговор на мистера Пена,

— Какой он, однако, ветреник, — заметила Бланш. — Мисс Пайбус, да и много кто еще рассказывали нам насчет актрисы.

— Я тогда была еще маленькая и почти ничего об этом не знаю, — отвечала Лора, густо покраснев.

— Он очень дурно с ней обошелся, — сказала Бланш, покачивая головой. Он ее обманул.

— Неправда! — вскричала Лора. — Он поступил благородно, он хотел всем пожертвовать и жениться на ней. Это она его обманула. Он чуть не умер с горя, он…

— А я так поняла, душечка, что вы ничего об этом не знаете, — перебила ее Бланш.

— Так говорит маменька, — сказала Лора.

— Во всяком случае, он очень неглуп, — продолжала вторая душечка. — А какой поэт! Вы читали его стихи?

— Только "Рыбак и пловец" — это он перевел, да еще ту оду, что не получила приза на конкурсе; она мне показалась очень растянутой и напыщенной, — отвечала Лора, смеясь.

— А вам, дорогая, он не посвящал стихов? — спросила мисс Амори.

— Нет, милая, — отвечала мисс Белл.

Бланш бросилась к подруге, расцеловала ее, не менее трех раз назвала "прелестью", лукаво заглянула ей в глаза, покивала головкой и шепнула:

— Сейчас я вам что-то покажу, только пообещайте, что никому не расскажете.

И, вприпрыжку подбежав к столику с инкрустацией из перламутра, она отомкнула его серебряным ключиком и, достав несколько листков бумаги, смятых, в каких-то зеленых пятнах, протянула их Лоре. Лора стала читать. Стихи безусловно были любовные — что-то про Ундину… про Наяду… про речку. Она читала долго, но строчки расплывались у нее перед глазами.

— И вы отвечали на них, Бланш? — спросила она, возвращая листки.

— Ну, что вы, моя дорогая! — сказала та и, удостоверившись, что ее дорогая Лора прочла все до конца, так же вприпрыжку вернулась к хорошенькому столику и, убрав стихи, снова его замкнула.

Потом она подсела к фортепьяно и спела что-то из Россини, чью колоратуру ее гибкий голосок выводил превосходно, а Лора сидела и рассеянно слушала. О чем думала мисс Белл? Она и сама не знала; просто сидела молча, пока длилась музыка. А потом барышень позвали в малую столовую завтракать, и они, разумеется, пошли туда обнявшись.

И нельзя объяснить молчание Лоры ревностью или гневом, потому что, когда они, пройдя коридор и спустившись в сени, уже были у дверей столовой, Лора остановилась, ласково и прямо поглядела подруге в лицо и по-сестрински нежно ее поцеловала.

А после этого что-то — скорее всего непоседливость маленького Фрэнка, или промахи маменьки, или запах сигары сэра Фрэнсиса — что-то обозлило мисс Бланш, и она позволила себе те выходки, о которых мы уже говорили и которые привели к описанной выше ссоре,

Глава XXV Полон дом гостей

Размолвка между девушками длилась недолго. Лора быстро забывала обиды и ждала того же от других; а у мисс Бланш все чувства были одинаково преходящи, и отповедь подруги не рассердила ее. Обвинения в греховности никого не смущают — они не ранят настоящего тщеславия; негодование Лоры не рассердило ее, а скорее порадовало, ибо причина его была понятна им обеим, хотя ни та, ни другая о ней и не заикнулись.

Итак, Лора была вынуждена со вздохом признать, что романтическая пора ее первой дружбы миновала и предмет ее если и достоин расположения, то лишь самого прохладного.

Что до Бланш, то она не замедлила сочинить весьма трогательные стихи, в которых сетовала на непостоянство друзей. Так уж повелось, — писала она, за любовь платят холодностью, на верность отвечают пренебрежением; и, — воспользовавшись тем, что из Лондона приехало погостить знакомое семейство с тремя дочками, мисс Амори выбрала себе среди них самую лучшую подругу и поведала этой новой сестре свои горести и разочарования. Теперь длинные лакеи лишь редко носили Лоре записочки; и шарабан не часто присылали в Фэрокс в распоряжение тамошних дам. Когда Лора бывала у Бланш, та напускала на себя вид невинной мученицы, а Лора только смеялась на ее сентиментальные позы — весело, добродушно и непочтительно.

Но не одни лишь новые подруги утешали мисс Бланш в ее горестях: долг правдивого летописца добавить, что она находила утешение и среди знакомых мужского пола. Всякий раз, как эта бесхитростная девушка знакомилась с новым молодым человеком и имела случай десять минут побеседовать с ним на садовой дорожке, или в нише окна, или между двумя турами вальса, она ему, так сказать, доверялась: играла своими прекрасными глазами, голосом и тоном выражала нежный интерес и робкую мольбу, а потом покидала его и разыгрывала ту же комедию со следующим.

В первое время после приезда в Клеверинг-Парк у мисс Бланш почти не было публики, перед которой она могла бы лицедействовать; потому-то на долю Пена и доставались все ее взгляды, и излияния, и ниша окна, и садовая дорожка. В городке, как уже сказано, молодых людей не имелось; а в округе всего-то можно было найти двух-трех молодых священников либо помещичьего сынка с большими ногами и в мешковатом сюртуке. Драгун из полка, расквартированного в Чаттерисе, баронет не жаловал: на беду, он когда-то сам служил в этом полку и ушел, не поладив с офицерами, — произошла какая-то некрасивая история с продажей лошади… либо с карточным долгом… либо с дуэлью — кто знает? Не наше дело слишком дотошно копаться в истории наших героев, если только их прошедшее не имеет прямой связи с развитием настоящей повести.

Ближе к осени, с окончанием заседаний в парламенте и лондонского сезона, несколько знатных семейств приехали в свои поместья, маленький курорт Бэймут заполнился публикой, в Чаттерисе снова открылся Королевский театр нашего знакомого мистера Бингли, и начались обычные балы по случаю скачек и судебной сессии. Вначале лучшие семьи графства — Фоги из Драммингтона, Скверы из Дозли-Парка, Узлборы из Бэрроу и прочие сторонились Клеверинг-Парка. О тамошнем семействе ходили всевозможные слухи (кто решится обвинить жителей провинции в недостатке воображения, послушав, как они обсуждают новых соседей!). Про сэра Фрэнсиса и его супругу, про ее происхождение и родню, про мисс Амори, про капитана Стронга передавали без счета рассказов, которые нам незачем повторять; и первые три месяца никто из важных соседей к Клеверингам не заглядывал.

Но когда в конце сезона граф Трехок, наместник графства, приехал в замок Эр, а вдовствующая графиня Рокминстер, чей сын тоже играл не последнюю роль в графстве, сняла огромный дом на набережной в Бэймуте, эти знатные особы тотчас в полном параде нанесли визит семейству в Клеверинг-Парке; и по следам, которые их вельможные колеса оставили на песке подъездной аллеи, незамедлительно покатили экипажи прочей знати.

Вот тогда-то Мироболану представился случай показать, на что он способен, и в занятиях своим искусством позабыть о муках любви. Вот тогда-то длинным лакеям так прибавилось дела, что им уже некогда было носить записочки в Фэрокс и попивать там пиво в обществе смиренных служанок. Вот тогда-то у мисс Бланш нашлись новые подруги, кроме Лоры, и новые места для прогулок, кроме берега реки, где Пен удил рыбу. Он приходил туда день за днем и раз за разом закидывал удочку, но "рыбки, рыбки" оставались глухи, и пери не являлась. И сейчас будет, пожалуй, уместно сказать два слова — под большим секретом и с условием, что дальше это не пойдет, — об одном деликатном предмете, на который мы уже намекали. В одной из предыдущих глав упоминалось некое старое дерево, под которым Пен любил располагаться в дни своего увлечения мисс Фодерингэй и дупло которого он использовал не только для хранения своих крючков и наживки. А он, оказывается, устроил в этом дупле почтовую контору. Под подушечкой из мха и камнем он оставлял там стихи или столь же поэтичные письма, адресованные некой Ундине или Наяде, посещавшей эти места, и вместо них изредка находил квитанцию в виде цветка либо коротенькую расписку на английском или французском языке, выведенную изящным почерком на розовой надушенной бумаге. Что мисс Амори имела обыкновение прогуливаться у реки, нам известно; и верно, что почтовая бумага у ней была розовая. Но после того как Клеверинг-Парк наводнили знатные гости и семейная коляска стала чуть ли не каждый вечер увозить хозяев в другие поместья, никто уже не являлся на почту за письмами Пена; белые листки не обменивались на розовые, они спокойно лежали под мохом и камнем, а дерево безмятежно отражалось в быстрой Говорке. Письма, правда, не содержали ничего серьезного, а в розовых записочках и вовсе бывало лишь по нескольку слов, полушутливых, полуласковых, какие могла написать любая девица. Но глупый, глупый Пенденнис, если ты избрал именно эту, зачем ты ей не открылся? А может быть, для обоих это было шуткой. Может, ты только представлялся влюбленным, и шаловливая маленькая Ундина охотно участвовала в этой игре.

Между тем если мужчине в такой игре не повезет, он начинает злиться; и Пен, убедившись, что никто больше не приходит за его стихами, стал усматривать в них глубокий смысл. Он снова чувствовал себя трагическим героем — почти как в пору первого своего романа. Во всяком случае, он решил добиться объяснения. Однажды он явился в Клеверинг-Парк и застал полон дом гостей; в другой раз ему не удалось повидать мисс Амори: вечером ей предстояло ехать на бал, и она прилегла отдохнуть. Пен мысленно послал к черту балы, а заодно и свою бедность и безвестность, из-за которых его не приглашали на эти увеселения. В третий раз ему сказали, что мисс Амори в саду. Он побежал в сад; она прогуливалась там в обществе самого епископа Чаттерисского с супругой и их детей, и все они, когда он был им представлен, поджали губы и окинули его весьма неодобрительным взглядом. Его высокопреподобию уже доводилось слышать имя Пена, и случай в саду настоятеля тоже дошел до его ушей.

— Епископ говорит, что вы ужасный шалун, — шепнула ему добродушная леди Клеверинг. — Вам бы только бедокурить, а матери каково? Такая распрекрасная женщина! Как она, здорова ли? Хоть бы навестила меня. Мы ее сто лет не видели. Все разъезжаем по гостям, вот и некогда повидаться с соседями. Передайте ей поклон и Лоре тоже да приходите к нам все завтра обедать.

Миссис Пенденнис прихварывала и не выходила, а Лора с Пеном пришли, и опять было множество гостей, так что Пен только наспех перекинулся словом с мисс Амори.

— Вы теперь никогда не приходите к реке, — сказал он.

— Не могу — дом полон народу.

— Ундина покинула родные струи, — продолжал Пен языком высокой поэзии.

— Ей бы и не следовало там появляться, — отвечала мисс Амори. — Это было игрой. К тому же, у вас и дома есть утешение, — добавила она и, вскинув на него глаза, тут же снова потупилась.

Если он любил ее, то почему не объяснился? Она и сейчас еще могла бы ответить согласием. Но когда она упомянула об утешении, ему представилась Лора, такая чистая, милая, и мать, мечтающая о союзе между ним и ее приемной дочерью.

— Бланш! — заговорил он обиженным тоном. — Мисс Амори…

— Мистер Пенденнис, на нас смотрит Лора, — сказала она. — Мне нужно идти к гостям. — И она убежала, предоставив мистеру Пенденнису с досады кусать ногти и любоваться в окно на залитый лупою сад.

А Лора и правда смотрела на Пена. Она делала вид, будто слушала, что говорил ей мистер Пинсент, сын лорда Рокминстера и внук вдовствующей графини, которая в это время, сидя на почетном месте, невозмутимо пропускала мимо ушей грамматические ошибки леди Клеверинг и покровительственно улыбалась томно-рассеянному сэру Фрэнсису, рассчитывая заручиться его поддержкой для своего кандидата на выборах. Пинсент и Пен вместе учились в Оксбридже, где последний в дни своих удач и успехов затмевал молодого патриция и, пожалуй, даже смотрел на него свысока. Сегодня за обедом они встретились впервые после университета и приветствовали друг друга тем очень нахальным и, со стороны, очень смешным полукивком, который принят только в Англии, а в совершенстве усваивается только питомцами университетов, и смысл которого можно выразить словами: "А ты какого черта здесь делаешь?"

— С этим человеком я был знаком в Оксбридже, — сообщил мистер Пинсент своей собеседнице мисс Белл. — Кажется, его фамилия Пенденнис.

— Да, — сказала мисс Белл.

— Он как будто неравнодушен к мисс Амори, — продолжал молодой человек. Лора взглянула на парочку у окна и, возможно, согласилась с ним, однако промолчала.

— У него здесь обширные земли? Помнится, он говорил, что думает пройти в парламент от этого графства. Он считался неплохим оратором. Где же расположены его земли?

Лора улыбнулась.

— Его земли расположены за рекой, у почтового тракта. Он мой родственник, и я там живу.

— Где? — рассмеялся мистер Пинсент.

— Да за рекой, в Фэроксе.

— А фазанов там много? Места для охоты как будто подходящие, — сказал простодушный мистер Пинсент. Лора опять улыбнулась.

— У нас есть девять кур с петухом, одна свинья и один старый пойнтер.

— Так, значит, Пенденнис не держит охоты? — не унимался мистер Пинсент.

— Да вы заходите к нему в гости, — сказала Лора со смехом, развеселившись при мысли, что ее Пен — большой человек в графстве и, возможно, сам выдавал себя за такового.

— Я был бы очень рад возобновить наше знакомство, — галантно произнес мистер Пинсент, взглядом говоря яснее ясного: "Не к нему, а к вам мне бы хотелось прийти в гости". И на этот его взгляд и слова Лора ответила улыбкой и легким поклоном.

Тут к ним подбежала Бланш и с самой своей обольстительной улыбкой попросила милочку Лору спеть с ней втору в дуэте. Лора, всегда готовая услужить, пошла к фортепьяно, куда за ней последовал мистер Пинсент и дослушал дуэт до конца, а когда мисс Амори запела соло, тихонько удалился.

— Что за милая, простая, воспитанная девушка, верно, Уэг? — обратился он к джентльмену, с которым вместе прибыл из Бэймута. — Я говорю про ту высокую, с кудряшками и с красными губами — до чего они у нее красные, просто невероятно.

— А о хозяйской дочке вы что скажете?

— Скажу, что она тощая, вертлявая и притворщица, — честно признался мистер Пинсент. — Все время спускает платье с плеч, ни минуты не посидит спокойно; хихикает и строит глазки как горничная-француженка.

— Пинсент, придержите язык, — воскликнул его собеседник. — Вас могут услышать.

— А, это Пенденнис от Бонифация, — сказал мистер Пинсент. — Прелестный вечер, мистер Пенденнис. Мы как раз говорили о вашей очаровательной кузине.

— Моему другу майору Пенденнису не родня? — спросил мистер Уэг.

— Племянник. Имел удовольствие встречать вас в Гонт-Хаусе, — отвечал мистер Пен с большим достоинством, и знакомство незамедлительно состоялось.

На следующий день мистер Пен, воротившись с неудачной рыбной ловли, застал обоих джентльменов, гостивших в Клеверинг-Парке, в гостиной своей матушки, мирно беседующими с вдовой и ее воспитанницей. Мистер Пинсент, долговязый, с рыжими бакенами и бородкой, сидел верхом на стуле, придвинутом почти вплотную к креслу мисс Лоры. Она благосклонно слушала его болтовню, простую и откровенную, порой остроумную и язвительную, пересыпанную словечками, которые именуются жаргонными. Лора в первый раз в жизни видела молодого лондонского денди: когда в Фэроксе появился мистер Фокер, она была еще ребенком, да и сам он, в сущности, был не более как мальчишкой и какой ни на есть лоск приобрел только в школе и в колледже.

Мистер Уэг еще от самых ворот Фэрокса начал все подмечать и делиться наблюдениями со своим спутником.

— Садовник, — сказал он, увидев старого Джона, — жилет от старой красной ливреи… на кустах крыжовника сушится платье… синие фартуки, белые панталоны… не иначе как молодого Пенденниса — кому бы еще в этой семье носить белые панталоны. Не очень-то роскошное жилище для будущего члена парламента — а, Пинсент?

— Очень уютное местечко, — сказал мистер Пинсент. И лужайка премиленькая.

— Мистер Пенденнис дома, старичок? — осведомился мистер Уэг.

Старый Джон отвечал, что молодой хозяин ушедши.

— А дамы? — спросил второй джентльмен.

Джон отвечал, что хозяйки дома, и пока он вел гостей по чисто подметенной дороге, вдоль аккуратно подстриженных кустов, вверх по ступеням, и отворял парадную дверь, мистер Уэг продолжал внимательно все примечать: барометр я мешок для почты, зонты и деревянные галошки, шляпы Пена и его клетчатый плащ-крылатку и то, что старый Джон сам распахнул дверь гостиной, чтобы доложить о прибывших. Такие мелочи всегда интересовали Уэга; он невольно их схватывал и запоминал.

— Старикан тут один на все руки, — шепнул он Пинсенту. — Настоящий Калеб Болдерстоун. Не удивлюсь, если он и за горничную работает.

Через минуту они уже предстали перед хозяйками, которым мистер Уэг отвесил по изысканно-учтивому поклону, не преминув хитро подмигнуть своему спутнику. Мистер Пинсент сделал вид, что не заметил этих знаков, и только надменно отвернулся от мистера Уэга и удвоил свое почтительное внимание к дамам. В глазах мистера Уэга не было на свете ничего смешнее бедности. У него была душа лакея, которого вызвали из буфетной в гостиную и позволили там повеселиться. Шутки его были обильны и беззлобны, но он, видимо, не понимал, что джентльмен остается джентльменом даже в поношенном сюртуке или что леди не становится менее уважаемой оттого, что не имеет собственного выезда и не одевается у французской портнихи.

— Я в восторге от здешних мест, сударыня, — сказал он, склоняясь в поклоне перед вдовой. — Какие виды — просто наслаждение для нас, бедных лондонцев; ведь нам и поглядеть не на что, кроме как на Пэл-Мэл.

Вдова отвечала, что в Лондоне была только раз в жизни, еще до рождения сына.

— А Лондон — неплохая деревушка, сударыня, — сказал мистер Уэг, — и растет день ото дня. Скоро станет порядочным городом. И жизнь там недурна, если уж нельзя жить на лоне природы, и побывать там стоит.

— Мой деверь, майор Пенденнис, часто поминал ваше имя, сэр, — сказала вдова. — И мы… с удовольствием читали ваши забавные книжки. (На самом деле Элен терпеть не могла книги мистера Уэга за их легкомысленный тон.)

— Он мой добрый друг, — подхватил мистер Уэг, один из известнейших людей в городе, и, поверьте мне, сударыня, все, кто его знает, высоко его ценят. Сейчас он в Аахене, с нашим другом Стайном. У Стайна разыгралась подагра, да, между нами говоря, и у вашего деверя тоже. Я в ближайшее время еду в Стилбрук стрелять фазанов, а потом в Бэйракрс, где мы, вероятно, встретимся с Пенденнисом… — И он продолжал болтать без умолку, поминая десятки титулованных особ, а вдова слушала и дивилась. Что за человек! Неужели все светские люди в Лондоне такие? Пен — тот, разумеется, никогда таким не станет.

А мистер Пинсент тем временем занимал разговорами мисс Лору. Он назвал несколько домов в округе, которые намеревался посетить, и выразил надежду встретить там мисс Белл. Он также выразил надежду, что тетушка привезет ее на сезон в Лондон. Сообщил, что перед следующими выборами будет, вероятно, собирать голоса в этом графстве и рассчитывает на помощь Пенденниса. Рассказал, каким блестящим оратором Пен показал себя в Оксбридже, и осведомился, думает ли он тоже проходить в парламент. И под приятные разговоры время прошло незаметно до возвращения самого Пена.

Теперь, когда эти двое уже пробрались к нему в дом, Пен повел себя с ними очень учтиво; и хотя сердце у него екнуло при воспоминании об одном вечере в Оксбридже, — когда после жаркого диспута в клубе и ужина с шампанским он в присутствии Пинсента объявил среди всеобщего шума, что намерен представлять в парламенте свое родное графство, и даже произнес благодарственную речь перед будущими избирателями, — однако, видя, как просто и сердечно держится мистер Пинсент, Пен надеялся, что тот забыл и тогдашнее его фанфаронство, и другие случаи безоглядной похвальбы. Подлаживаясь к тону своих гостей, он стал вспоминать Плинлиммона и Вольнуса Хартиерса и всю их университетскую компанию, и говорил так небрежно и развязно, будто каждый день общался с маркизами и герцог значил для него не более, чем сельский священник.

Но беседа их была внезапно прервана: ровно в шесть часов служанка Бетси, не знавшая, что в доме гости, распахнула дверь и внесла в комнату поднос, на котором стояли три чашки, чайник и тарелка нарезанного хлеба с маслом. С Пена мигом слетело все его великолепие — он запнулся на полуслове и смущенно умолк. "Что они о нас подумают?" — ужаснулся он. И в самом деле, Уэг счел такое чаепитие в высшей степени жалким и, насмешливо ухмыльнувшись, стал подмигивать Пинсенту.

Мистер Пинсент, однако, не усмотрел здесь ничего предосудительного непонятно, почему людям не пить чай в шесть часов, если им так нравится; и выйдя из дому, он резко спросил у мистера Уэга, какого черта он строил рожи и подмигивал и что это его так развеселило.

— Да вы разве не заметили, как этот щенок застеснялся своего хлеба с маслом? — отвечал мистер Уэг, давясь от смеха. — Когда они хорошо себя ведут, им, наверно, дают еще патоки. Непременно расскажу старику Пенденнису.

— Ничего не вижу смешного, — сказал мистер Пинсент.

— Где уж вам, — проворчал мистер Уэг, и до самого дома они дулись друг на друга и молчали.

За обедом Уэг очень живо рассказал о том, что произошло, обнаружив незаурядную наблюдательность. Он описал старого Джона, платье, развешанное на кустах, сени и деревянные галошки, мебель и картины в гостиной.

Горбоносый старичок с лысиной — не иначе как feu [51] Пенденнис; юноша в студенческой шапке и мантии — разумеется, ныне здравствующий маркиз Фэрокский; вдова в молодости — миниатюра миссис Ми; она в том же платье, в каком была сегодня… Ну, допускаю, что сегодняшнее сшито годом позже… а кончики пальцев у перчаток отрезаны, чтобы удобнее было штопать сыну рубашки. А потом прелестная субретка подала чай, и мы ушли, а граф и графиня остались вкушать хлеб с маслом.

Бланш, сидевшая с ним рядом и обожавшая les hommes d'esprit [52], весело рассмеялась и заявила, что он уморительный человек. Но Пинсент, которому мистер Уэг стал просто противен, не выдержал и громко проговорил:

— Не знаю, мистер Уэг, каких женщин вы привыкли видеть в своем доме, но, ей-же-ей, сколько можно судить по первому знакомству, я в жизни не встречал таких прекрасно воспитанных леди. Надеюсь, сударыня, вы их навестите, — добавил он, обращаясь к леди Рокмиистер, сидевшей по правую руку от сэра Фрэнсиса Клеверинга.

Сэр Фрэнсис наклонился к своей соседке слева и шепнул: "Ага, досталось Уэгу на орехи!" А леди Клеверинг, очень довольная, хлопнула молодого человека веером по руке, улыбнулась ему своими черными глазами и сказала: "Молодец, мистер Пинсент!"

После размолвки с Бланш в отношении Лоры к ее родственнику появилось что-то новое, какая-то едва заметная грусть, не без примеси горечи. Казалось, она и его проверяет на вес и на подлинность; вдова порой замечала, как ясные глаза девушки следят за Пеном и лицо ее выражает чуть ли не презрение, когда он сидит, развалясь в гостиной, или с сигарой в зубах лениво мерит шагами лужайку, или, растянувшись под деревом, смотрит в книгу, которую ему лень читать.

— Что между вами произошло? — спрашивала прозорливая Элен. — Что-то случилось, я вижу. Может, всему виной эта проказница Бланш? Скажи мне, Лора.

— Ничего не случилось.

— Так почему же ты так смотришь на Пена?

— Посмотрите и вы на него, маменька! Мы с вами неподходящее для него общество: ему с нами скучно; для такого гения мы недостаточно умны. Мы стесняем его свободу, и он попусту растрачивает свою жизнь. Ничто его не занимает, он и из дому-то почти не выходит. Даже капитан Гландерс и капитан Стронг ему надоели. А ведь они мужчины, — добавила она с горьким смешком, не то, что мы. Здесь он никогда не будет счастлив. Почему он ничего не делает? Почему не старается чего-то добиться?

— При большой экономии нам всего хватает, — сказала вдова, и сердце у нее заколотилось. — Пен уже сколько месяцев ничего не тратит. По-моему, он ведет себя примерно. По-моему, ему и с нами очень хорошо.

— Не волнуйтесь так, маменька! Не нужно этого. И не грустите оттого, что Пену здесь скучно. Ведь он мужчина, а мужчина должен работать. Он должен составить себе имя, найти себе место в жизни. Вот смотрите: оба капитана воевали; этот мистер Пинсент, что приходил к нам, будет очень богат, а все-таки в государственной службе; он очень много работает, мечтает об имени, о доброй славе. Он говорит, что в Оксбридже Пен был одним из лучших ораторов и числился среди самых способных студентов. Пен смеется над известностью Уэга (он, и правда, очень противный), говорит, что он тупица и такие книги мог бы писать кто угодно.

— Отвратительные книги, — вставила вдова.

— А между тем его все знают. Вот, пожалуйста, в "Хронике графства" пишут: "Прославленный мистер Уэг провел некоторое время в Бэймуте — пусть наши модники и причудники страшатся его язвительного пера". Если Пен умеет писать лучше, чем мистер Уэг, и говорить лучше, чем мистер Пинсент, за чем же дело стало? Право же, маменька, он не может произносить речи для нас двоих, здесь он вообще не может отличиться. Ему нужно уехать, просто необходимо.

— Лора, милая, — сказала Элен, беря ее за руку, — хорошо ли с твоей стороны так его торопить? Я давно жду. Я уже сколько месяцев коплю деньги, чтобы… чтобы отдать тебе долг…

— Полноте, маменька! — перебила Лора и поспешно ее поцеловала. — Это не мои деньги, а ваши. Никогда больше о них не поминайте. Сколько вы скопили?

Элен сказала, что в банке уже более двухсот фунтов, а всю сумму она сможет выплатить Лоре к концу будущего года.

— Отдайте их ему. Пусть возьмет двести фунтов. Пусть едет в Лондон и станет юристом: станет человеком, будет достоин своей матери… и моей, добавила девушка, на что нежная вдова с чувством заявила, что Лора — милая, добрая девочка, дар, ниспосланный ей небом; и думаю, что по этому поводу никто не стал бы с ней спорить.

То был не последний их разговор об этом предмете, и в конце концов твердость и ясное суждение девушки одержали верх; к тому же вдова всегда была готова принести себя в жертву. Но она помнила о своей заветной цели и, когда пришло время сообщить Пену об этих новых планах, не преминула ему рассказать, кто первым до них додумался: это Лора настаивает на том, чтобы он ехал в Лондон учиться; это Лора слышать не хочет о возврате денег, которые у нее взяли, чтобы уплатить его… его долги после Оксбриджа; это Лоре он должен быть благодарен, если и сам сочтет, что ему надобно уехать.

Пен просиял, услышав эту новость, и с таким жаром обнял мать, что она, бедняжка, вероятно, даже огорчилась, однако первые же его слова вернули ей бодрость.

— Клянусь, она благородная девушка, храни ее бог! Ах, матушка! Мне здесь так тяжко, так хочется работать, а за что взяться — не знаю. Все думаю и думаю о своем: позоре, о долгах, о проклятом своем мотовстве и безрассудстве. Я мучился неимоверно. Я совсем извелся… но не стоит об этом говорить. Если мне представится возможность искупить прошедшее, исполнить свой долг перед самим собою и перед лучшей из матерей, — право же, право, я это сделаю. Я еще покажу себя достойным вас. Храни вас господь! Спасибо Лоре! Эх, жаль, что ее здесь нет, что я не могу ее поблагодарить!

Пен говорил еще долго и несвязно, шагал по комнате, пил воду, принимался прыгать вокруг матери и обнимать ее, то смеялся, то пел, — таким счастливым она не видела его с тех пор, как он был ребенком, с тех пор, как вкусил от страшного древа познания, которое с начала времен искушает род человеческий.

Лоры не было дома. Лора гостила у важной леди Рокминстер, дочери лорда Бэйракрса, сестры покойной леди Понтипул, а следовательно — дальней родственницы Элен, о чем сама миледи, великий знаток генеалогии, милостиво напомнила скромной провинциалке. Признание этого родства очень 'порадовало Пена; зато он, вероятно, был не очень доволен, когда леди Рокминстер на несколько дней увезла мисс Белл к себе в Бэймут, а о том, чтобы пригласить мистера Артура Пенденниса, даже не заикнулась. В беймутской гостинице готовился бал, — Лоре предстоял первый выезд в свет. Графиня заехала за нею в своей карете, и она укатила, увозя в картонке белое платье, счастливая и румяная, как та рова, с которой сравнил ее Пен.

Разговор матери с сыном состоялся как раз в день бала.

— Честного слово! — воскликнул Пен. — Поеду-ка и я туда… только на чем?..

Мать очень обрадовалась такому его решению, и пока он раздумывал, как ему добраться до Бэймута, к ним, по счастью, заглянул капитан Стронг. Оказалось, что он тоже едет в Бэймут, и он тут же предложил запрячь своего Крепыша в двуколку и захватить Пена.

Когда в Клеверинг-Парк съезжались гости, шевалье Стронг обычно искал отдыха и развлечений на стороне. "Я в свое время насмотрелся званых обедов, — объяснял он. — Помню и такие, когда на одном конце стола сидел король, а на другом — герцог королевской крови, и у всех обедающих было на груди по шесть орденов; но, черт побери, Гландерс, вся эта пышность не по мне, а уж от английских дам с их проклятой чопорностью и от помещиков с их послеобеденными разговорами о политике меня, всегда клонит в сон, честное слово. Я люблю после обеда спокойно покурить, а когда хочется пить — тянуть пиво из оловянной кружки.

Итак, в дни больших приемов в Клеверинг-Парке шевалье довольствовался тем, что надзирал за приготовлениями к столу и школил мажордома и слуг; и хотя он вместе с мосье Мироболаном проверял список блюд, но сам на обеде не присутствовал.

— Пришлите мне в комнату бифштекс и бутылку кларета, — распоряжался сей мудрец; и из своего окна, выходившего на террасу и подъездную аллею, он наблюдал, как подкатывают к крыльцу коляски с гостями, а не то разглядывал дам через круглое оконце, проделанное из его прихожей в парадные сени. Убедившись в том, что гости уселись за стол, он отправлялся через парк в городок: к капитану Гландерсу, либо навестить хозяйку "Герба Клеверингов", либо повидать мадам Фрибсби за ее неизменной чашкой чая и романом. Куда бы он ни пришел, ему везде были рады, и везде он оставлял после себя легкий аромат грога.

Крепыш — далеко не худшая лошадь в конюшне сэра Фрэнсиса — был отдан в полное распоряжение капитана Стронга, который седлал или запрягал его в любое время дня и ночи и разъезжал на нем по всей округе. Шевалье и его гнедой держали путь то в харчевню, где подавали доброе пиво, то к арендатору — отцу хорошенькой дочки, играющей на фортепьяно, то в Чаттерис — в театр либо в казармы, — то в Бэймут, если там затевалось что-нибудь интересное, то на сельские скачки и ярмарки; и старый солдат, находясь, можно сказать, в дружественной стране, жил, не платя за постой.

Крепыш быстро доставил Пена и шевалье Стронга в Бэймут. С тамошней гостиницей и ее хозяином этот последний был знаком так же хорошо, как и со всеми другими окрестными гостиницами, и обоим джентльменам тотчас отвели комнату, где переодеться, после чего они спустились в залу для танцев. Шевалье был великолепен. В синем сюртуке, с тремя золотыми крестами на широкой груди, он выглядел точно иноземный фельдмаршал.

Как на всяком публичном бале, публика собралась очень пестрая, и это даже поощрялось, поскольку молодой Пинсент рассчитывал на поддержку в графстве, а почетной устроительницей бала была леди Рокминстер.

В одном конце залы поставили карточный стол и особые скамьи для аристократии. Шевалье не стал туда пробираться (он, по его словам, не жаловал важных шишек) зато в другом конце комнаты он знал всех и пожимал руки направо и налево — дочерям виноторговцев, кабатчиков, купцов, стряпчих, фермеров из дворян, а также их отцам и братьям.

— Кто это там, с трехконечной звездой на синей ленте? — спросил Пен, указывая на господина в черном, с кудрями и острой бородкой, который стоял, свирепо оглядываясь по сторонам, заложив одну руку за пройму жилета, а в другой держа шапокляк.

— Бог мой, да это Мироболан! — воскликнул Стронг и расхохотался. Bonjour, chef! Bonjour, chevalier!

— De la croix de Juillet, chevalier! [53] — отозвался тот, указывая на свой орден.

— Э, а вот и еще ордена! — улыбнулся Пен.

Кивая Стронгу, как доброму знакомому, к ним подходил мужчина с иссиня-черными, явно крашеными волосами и бакенбардами, с хитрыми глазками и белыми ресницами, с густой сетью морщин на красном, необычного оттенка, лице, с множеством алмазов и других драгоценных камней в жилете и галстуке, с огромными руками в перчатках, толстыми ногами, упрятанными в большущие блестящие сапоги, и с полосатой ленточкой в петлице.

Стронг пожал ему руку.

— Мой друг мистер Пенденнис, — сказал он. — А это — полковник Алтамонт, из личной охраны набоба Лакхнаусского.

Полковник и Пен обменялись поклонами, и последний стал жадно искать глазами ту, ради кого он сюда приехал.

Ее еще не было. Но скоро оркестр заиграл "Вот идет герой с победой" и в зале появились знатные гости — вдовствующая графиня Рокминстер, мистер Пинсент и мисс Белл, сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет из Клеверинг-Парка, леди Клеверинг и мисс Амори, сэр Хорэс Фоги, баронет, леди Фоги, полковник и миссис Хигз, мистер Уэг (как перечисляла их на следующий день газета графства).

Пен, минуя Бланш, бросился к Лоре и схватил ее за руку.

— Спасибо! — сказал он. — Мне нужно с тобой поговорить… как можно скорее… Пойдем танцевать.

— На три первых танца я уже приглашена, милый, — отвечала Лора с улыбкой; и он отступил, кусая с досады ногти и забыв поздороваться с мистером Пинсентом.

Тем временем полковник Алтамонт внимательно разглядывал свиту леди Клеверинг, прикрывая лицо пахучим носовым платком, чтобы спрятать усмешку.

— Кто эта девица в зеленом, а, капитан? — спросил он у Стронга.

— Это мисс Амори, дочь леди Клеверинг, — отвечал тот. Полковник чуть не задохнулся от смеха.

Глава XXVI Сценки на бале

Стоя в тени оконной ниши за тонкими белыми занавесями и мрачно хмуря лоб, Артур Пенденнис смотрел, как мисс Белл танцует свою первую кадриль с мистером Пинсентом. Лицо мисс Лоры сияло от радости. Музыка, свет, толпа возбуждали ее. В пышном белом платье, со счастливой улыбкой на открытом, разрумянившемся лице и темными локонами, падающими на плечи, она старательно проделывала фигуры танца, и не одни мужские глаза восхищенно следили за ней; а леди Фоги, которая имела дом в Лондоне и потому, наезжая в деревню, нестерпимо важничала, спросила у леди Рокминстер, кто эта молодая особа, нашла в ней сходство с некоей царицей лондонских балов и заявила, что она вполне презентабельна.

Леди Рокминстер не допускала мысли, чтобы какая-нибудь ее протеже могла быть непрезентабельной, и только подивилась, как у леди Фоги хватает нахальства вообще судить об этом. Время от времени она оглядывала Лору в лорнет и осталась вполне довольна безыскусственной красотой девушки и ее веселым, невинным лицом. Руки у ней красноваты, но это с годами пройдет, А держится она куда лучше, чем эта вертушка мисс Амори, что танцует напротив нее.

Мисс Бланш и в самом деле была Лориной визави, и уж она и улыбалась своей лучшей подруге, и кивала ей, и переговаривалась с нею, когда они оказывались рядом, и всячески ей покровительствовала. Белее ее плечиков не было во всей зале, и они ни минуты не оставались в покое; как и ее глаза, которые беспрестанно стреляли по сторонам; как и вся ее фигурка, которая точно говорила всем и каждому: "Смотрите на меня, а не на эту розовую, здоровую, крепкую деревенскую девчонку — она и танцевать-то не умела, пока я ее не выучила. Вот, полюбуйтесь, как танцуют в Париже… вот самая изящная ножка в этой зале и самый изящный башмачок. Полюбуйтесь, мистер Пинсент. И вы, мистер Пенденнис. Я знаю, почему вы там хмуритесь за занавеской. Знаю, что вам до смерти хочется потанцевать со мной".

Лора, танцуя, тоже поглядывала на Пена, укрывшегося в нише окна. Он оставался в этом убежище до конца первой кадрили, и остался бы и дольше, но тут добрая леди Клеверинг поманила его к себе, и Пен, краснея и конфузясь, как то обычно бывает с очень самоуверенными молодыми людьми, подошел к почетному месту, где сидели пожилые дамы. Он надменно поклонился леди Рокминстер, которая в ответ лишь мельком на него взглянула, а потом засвидетельствовал свое почтение вдове покойного Амори, ослепительной в своих брильянтах, перьях, бархате, кружевах и прочих изделиях портновского и ювелирного искусства.

Танцевать с мисс Белл вторую кадриль удостоился юный мистер Фоги, еще учившийся в Итоне и с нетерпением дожидавшийся усов и зачисления в драгунский полк. Он не скрывал своего восхищения девушкой. Ему казалось, что очаровательнее он никого не встречал. Он так и сказал ей: "Вы мне гораздо больше нравитесь, чем эта француженка". (Перед тем он танцевал с мисс Амори.) Лора весело рассмеялась и, все еще смеясь, заметила Пена, который, со своей стороны, все еще дулся, напустив на себя нелепо высокомерный вид. Потом заиграли вальс, и юный Фоги, с грустью вспомнив, что не умеет вальсировать, дал себе слово на ближайших вакациях нанять учителя.

Мисс Лору опять ангажировал мистер Пинсент, и Пен с яростью увидел, как рука этого джентльмена обвила ее талию и они закружились по зале. Прежде ему и в голову не приходило сердиться, когда летними вечерами в Клеверинг-Парке они устраивали танцы — выносили столы и стулья, призывали сверху гувернантку играть на фортепьяно, и сам он, и шевалье Стронг (превосходный танцор, умевший сплясать и английскую жигу, и немецкий вальс, и испанское фанданго) поочередно приглашали Бланш и Лору.

Сейчас Лора так наслаждалась танцем и была так оживлена, что расшевелила даже флегматичного мистера Пинсента. Бланш танцевала прекрасно, но ей попался неудачный кавалер — капитан Слонки из драгунского полка, стоявшего в Чаттерисе. Ибо капитан Слонки, хоть и вкладывал в это занятие много старания и сил, но не поспевал за музыкой и, будучи начисто лишен слуха, сам не замечал, что движения его слишком медлительны.

Таким образом, мисс Бланш видела, что не только в кадрили, но и в вальсе ее лучшая подруга выглядела интереснее, и успех Лоры не доставил ей радости. Сделав два-три тура с тяжеловесным драгуном, она сослалась на усталость и потребовала, чтобы он отвел ее на прежнее место — подле ее матушки, с которой беседовал Пен; а Пена спросила, почему он не пригласил ее на вальс и оставил на милость этого противного увальня в красном мундире и в шпорах?

— А я думал, что для молодых барышень нет ничего лучше мундира и шпор, — отвечал Пен. — Я и не посмел бы в своем черном фраке соревноваться с таким великолепием.

Мисс Амори пожала плечиками.

— Вы очень недобрый, жестокий и нелюбезный. Лучше уходите. Ваша кузина смотрит на нас из-за плеча мистера Пинсента.

— Пойдемте танцевать, — сказал Пен.

— Только не этот вальс. Нельзя, ведь я только что отделалась от толстого капитана. Поглядите на мистера Пинсента, видали вы что-нибудь подобное? Следующий вальс я с вами буду танцевать, и кадриль тоже. Я уже приглашена, но скажу мистеру Пулу, что обещала вам, а потом забыла.

— Женщины легко забывают, — сказал Пен.

— Но потом они всегда вспоминают и очень раскаиваются в своей вине. Вот идет Кочерга, и с ним наша милая Лора. Какая она нынче хорошенькая.

Лора, подойдя, протянула Пену руку, а Пинсент изобразил нечто вроде поклона, уподобившись в грации тому предмету домашней утвари, с которым сравнила его мисс Амори.

А Лора глядела приветливо, ласково.

— Как хорошо, что ты приехал, — сказала она. — Теперь мы можем поговорить. Как маменька? Первые три танца кончились, следующий я танцую с тобой.

— Я только что ангажировал мисс Амори, — отвечал Пен; и мисс Амори кивнула головкой и, присев, заявила:

— Я его не уступлю, милочка.

— Ну, тогда, душечка, он будет танцевать со мной вальс, — сказала Лора. — Правда, Пен?

— Вальс я танцую с мисс Амори.

— Очень жаль, — сказала Лора и, тоже присев, укрылась под надежное крыло леди Рокминстер.

Пен упивался своим коварством. Из-за него ссорятся две самые красивые девушки. Решив, что мисс Лора наказана по заслугам, он изогнулся над спинкой дивана и стал болтать с Бланш. Он беспощадно высмеивал всех присутствующих драгун в их тесных мундирах, разряженных провинциалов, безвкусные туалеты дам. У этой не прическа, а воронье гнездо; та нацепила на голову шесть фунтов винограда, вдобавок к фальшивому жемчугу. "Головной убор из миндаля с изюмом, — сказал он. — Можно подавать на десерт". Словом, он был чрезвычайно язвителен и забавен.

Во время кадрили он продолжал злословить, и Бланш то и дело смеялась и потому, что шутки его были остроумны, и потому, что Лора опять оказалась их визави и могла слышать, как им весело и как они понимают друг друга.

— Артюр сегодня очарователен, — шепнула она Лоре из-за куртки корнета Жерда, когда они трое пережидали, а Пен один выполнял фигуру танца, очень неторопливо, заложив большие пальцы в карманы жилета.

— Кто?

— Артюр, — произнесла Бланш на французский лад. — Такое красивое имя.

А затем барышни перешли на сторону Пена, и ту же фигуру станцевал корнет Жерд. У него не было жилетных карманов, куда спрятать руки, и они торчали из тесных рукавов куртки, большие и будто опухшие.

В перерыве между кадрилью и вальсом Пен только спросил Лору, интересный ли кавалер корнет Жерд и так же ли он ей по душе, как другой ее кавалер, мистер Пинсент. А вонзив ей в грудь эти два кинжала, снова стал болтать с Бланш Амори и острить удачно и неудачно, но всегда достаточно громко. Лора не могла понять, почему Пен дуется на нее, чем она его обидела; но она и теперь нисколько на него не рассердилась, потому что была незлобива, да к тому же проявление мужской ревности порою даже приятно женщине.

Раз Пен был занят, она охотно пошла с капитаном Стронгом — тот танцевал еще лучше. А Лора, как всякая юная и жизнерадостная девушка, обожала танцы и наслаждалась от души. Капитану Слонки на этот раз досталась дама, вполне подходящая ему по размерам: мисс Бомбл, крупная особа в креповом платье цвета малинового мороженого, дочь той дамы с виноградом на голове, которой любовался Пен.

Тут и мистер Артур Пенденнис не спеша вошел в круг со своей прелестной дамой мисс Бланш, нежно прильнувшей к его руке, и, кружась под звуки вальса, решил, что они с Бланш — замечательная пара. Возможно, ему интересно было удостовериться, согласна ли с ним в этом мисс Белл; но она, без устали танцуя с капитаном Стронгом, не замечала его или не хотела замечать. Однако триумф Пена был недолговечен, и бедной Бланш суждено было в этот злосчастный вечер испытать еще одно унижение. Пока они с Пеном кружились легко и ловко, точно в балете, капитан Слонки и дама, за чью объемистую талию он держался, вращались неторопливо, с прохладцей, мешая другим танцующим. Но оказалось, что больше всего они мешали Пенденнису, ибо он и Бланш, на одном из самых быстрых своих поворотов, налетели на драгуна и его даму с такой силой, что все четыре вращающиеся тела потеряли равновесие; капитан Слонки, мисс Бомбл и Пен не удержались на ногах, одной мисс Амори повезло — ее только отбросило к стене, прямо на скамью.

А Пенденнис растянулся на полу, разделив участь Слонки и мисс Бомбл. Капитан был тяжел, но добродушен, он первый же расхохотался над своей бедой, чем и избавился от насмешек. Зато мисс Амори рвала и метала; мисс Бомбл, сидя на полу и жалобно озираясь по сторонам, являла собою зрелище, на которое трудно было смотреть без смеха; а Пен, слыша вокруг смешки, пришел в ярость. Он был из числа тех шутников, что не терпят шуток по своему адресу, и пуще всего на свете боялся показаться смешным.

Когда он поднялся, над ним смеялись все — Лора и Стронг, Пинсент и его дама. Пен готов был убить их на месте. В бешенстве он отвернулся от них и стал, запинаясь, оправдываться перед мисс Амори. Виноват не он, а те двое… эта женщина в розовом платье… он надеется, что мисс Амори не ушиблась… Может, она отважится еще на один тур?

Мисс Амори капризно отвечала, что ушиблась, даже очень больно, и танцевать больше не желает; и с благодарностью приняла стакан воды, за которым со всех ног помчался кавалер с трехконечной звездой на синей ленте, бывший свидетелем несчастья. Она выпила воду, с улыбкой попросила господина со звездой отвести ее к маменьке и взяла его под руку, нарочно не глядя на Пена.

Удостоенный такой милости, господин со звездой весь задрожал от восторга. Он склонился над рукой Бланш, пылко прижал ее к своему рукаву и, торжествуя, огляделся по сторонам.

Счастливцем, которого Бланш выбрала в провожатые, был не кто иной, как Мироболан. Но девушка ни разу не удосужилась посмотреть артисту в лицо за все время, что он служил в их доме, и была в полной уверенности, что имеет дело с каким-нибудь знатным иностранцем. Пен, увидев их рядом, от удивления забыл о своем позоре и воскликнул: "Да это повар!"

Он тут же пожалел о своих словах — ведь Бланш сама просила Мироболана проводить ее, — мог ли он не повиноваться даме? Бланш в волнении не расслышала, что он сказал, зато Мироболан расслышал и свирепо оглянулся через плечо, чем немало его позабавил. Мистер Пен был раздражен и зол; возможно, ему хотелось затеять с кем-нибудь ссору; но мысль, что он оскорбил повара или что такому человеку вообще доступно понятие чести, даже не пришла в голову этому надменному молодому аристократу, сыну аптекаря.

А бедному артисту никогда не приходило в голову, что как мужчина он не ровня кому бы то ни было или что он, по положению своему, не смеет идти под руку с дамой, которая сама его о том попросила. У себя на родине он видел, как настоящие дамы (правда, замужние, но он знал, что в Англии девицы пользуются большей свободой, чем во Франции) танцуют на балах с первым попавшимся Жаном или Пьером; и он подвел бы Бланш к леди Клеверинг и, возможно, даже пригласил бы ее танцевать, но восклицание Пена, хлестнув его, подобно пуле, жестоко оскорбило его и разгневало. Бланш не поняла, почему он вздрогнул и пробормотал сквозь зубы гасконское ругательство.

По счастью, Стронг, осведомленный о душевном состоянии несчастного нашей приятельницей мадам Фрибсби, как всегда, в нужную минуту оказался под рукой. Он быстро сказал что-то Мироболану по-испански, а затем предложил мисс Амори, прежде нежели возвращаться к леди Клеверинг, откушать мороженого. Незадачливый герой покорно выпустил ручку, которая всего минуту лежала на его рукаве, отвесил глубокий, скорбный поклон и отступил.

— Разве вы не знаете, кто это? — спросил Стронг, уводя млсс Амори. Это Мироболан, ваш французский повар.

— Откуда мне было знать? — жалобно протянула Бланш. — У него орден; и вид такой distingue [54], и очень красивые глаза…

— Беднягу, кажется, свели с ума ваши beaux yeux [55], - сказал Стронг. — Повар он отличный, но у него не все дома.

— Что вы ему сказали на непонятном языке? — спросила мисс Бланш.

— Он гасконец, вырос вблизи испанской границы. Я ему сказал, что если он сейчас же не отойдет от вас, то потеряет место.

— Бедный мосье Мироболан!

— Вы видели, как он посмотрел на Пенденниса? — спросил Стронг, которого вся эта история чрезвычайно развеселила. — Не сомневаюсь, что он с удовольствием пронзил бы маленького Пена своим вертелом.

— Противный этот мистер Пен, — сказала Бланш. — Бог знает что о себе воображает, а ловок, как медведь,

— Слонки, кажется, тоже не прочь был его убить; и Пинсент тоже. Вам какого мороженого, сливочного или фруктового?

— Фруктового. Кто этот странный человек, почему он на меня так смотрит? И он тоже с орденом.

— Это мой знакомый, полковник Алтамонт, очень любопытная фигура, на службе у набоба Лакхнаусского… Э, что там стряслось? Я сейчас. — И шевалье опрометью бросился в бальную залу, откуда несся какой-то шум и крики.

Буфет, где находилась мисс Амори, представлял собой длинную комнату, в которой хозяин гостиницы мистер Ринсер намерен был предложить желающим ужин за плату по пяти шиллингов с человека. Здесь же было приготовлено изысканное угощение для богатых семейств, приехавших на бал; простую публику сюда не допускали; лакей, стоявший в дверях, всем объяснял, что эта комната отведена для леди Клеверинг и леди Рокминстер с их гостями, а для публики будет открыто только к ужину, после полуночи. Правда, Пинсент, танцевавший с дочками избирателей, приводил их сюда вместе с мамашами; и Стронг, без которого не обходился ни один праздник, имел, разумеется, сюда доступ.

Но сейчас единственным, кого он здесь застал, был господин в черном парике и с орденами в петлице — офицер на службе его высочества набоба Лакхнаусского.

Господин этот расположился в буфете еще в самом начале вечера, сообщил, что у него дьявольски пересохло в горле, и заказал бутылку шампанского. Лакей сразу смекнул, что это какая-то важная особа, и через минуту перед полковником появилось вино и ужин, который он и начал поглощать, любезно вступая в разговор со всеми, кто заходил в комнату.

Здесь его застали сэр Фрэнсис Клеверинг и мистер Уэг, когда покинули бальную залу: сэру Фрэнсису захотелось выкурить сигару и потолкаться среди публики на набережной — он сказал, что там куда веселее; а мистер Уэг рад был пройтись под ручку с баронетом — он во всяком обществе прилипал к высшему по званию. Когда они проходили через буфет, полковник Алтамонт так странно на них воззрился, что Клеверинг спросил у хозяина, кто он такой, и выразил уверенность, что офицер набоба пьян.

Мистер Пинсент тоже удостоился чести побеседовать со слугой индийского князя. Пинсент взял себе за правило разговаривать со всеми (что, к слову сказать, не всегда получалось у него ловко), и господина в черном парике он принял за избирателя, — может быть, капитана торгового корабля, а может, еще за какую местную достопримечательность. Итак, когда он вошел в буфет, ведя под руку жену какого-то избирателя, полковник предложил ему бокал шампанского. Пинсент поклонился с невозмутимо серьезным видом, отведал вина, признал его превосходным и, еще раз вежливо поклонившись, отошел к своей даме. Никакое иное поведение, вероятно, не поразило бы полковника Алтамонта больше, чем эта церемонная вежливость. Он тупо уставился Пинсенту в спину, а потом бросил через стойку хозяину: "Хорош гусь!" Тот смутился и не знал, что ответить. Мистер Пинсент — внук графа, метит в парламент. С другой стороны, полковник Алтамонт награжден орденами, обсыпан драгоценностями, в кармане у него позванивают золотые и платит он щедро. Не зная, что сказать, мистер Ринсер заторопился: "Так точно, полковник… так точно, сударыня, вам чаю?.. Чашку чая, миссис Ринсер!" — и, таким образом, увильнул от оценки достоинств мистера Пинсента, хотя офицер низама, как видно, был не прочь их обсудить.

Поскольку мистер Алтамонт провел в буфете весь вечер и не терял там времени, вино оказало на него действие, и он все еще продолжал пить, когда вошли мистер Стронг и мисс Амори.

Когда шевалье, привлеченный шумом в зале, выбежал за дверь, полковник поднялся с места, красные его глазки разгорелись как уголья, и он нетвердой походкой двинулся к Бланш. То ли она была поглощена мороженым, очень свежим и вкусным; то ли, в отличие от лакеев, бросившихся вслед за шевалье Стронгом, не спешила узнать, что творится в соседней комнате; но когда она наконец подняла голову, незнакомец стоял перед ней и сверлил ее своими красными глазками. Кто бы это мог быть? Как интересно!

— Так вы, значит, Бетси Амори? — спросил он. — Бетси Амори, ха-ха!

— Кто… кто вы такой? — спросила Бетси, она же Бланш.

Однако шум в зале так усилился, что нам следует поскорее воротиться туда и поглядеть, что же там происходит.

Глава XXVII И батальная и чувствительная

У окна в углу залы, неподалеку от той двери, в которую вбежал шевалье Стронг, разгоралась междоусобица, звучала громкая брань, царила невообразимая толкотня и давка. Из толпы, собравшейся под открытым окном, неслись насмешливые выкрики: "Так его!", "Что смотрит полиция?" — и тому подобное; и в одной стороне кольцо гостей, среди которых выделялась мадам Фрибсби, окружило мосье Альсида Мироболана, в то время как в другой несколько мужчин и дам обступили нашего друга Артура Пенденниса. Стронг легко протиснулся в гущу битвы, задев по дороге мадам Фрибсби, которая страшно обрадовалась его появлению и закричала не своим голосом: "Спасите его, спасите!"

Виновником всей этой кутерьмы был разгневанный начальник кухни сэра Фрэнсиса Клеверинга. Когда Стронга уже не было в зале, а мистер Пен, донельзя обозленный своим падением, сделавшим его посмешищем всей Англии, и вдобавок холодностью мисс Амори, еще усугубившей его обиды, пытался охладить свой телесный и душевный пыл, глядя на мерцающее вдали спокойное море, когда он искренне старался овладеть собой и в глубине души, вероятно, уже понимал, что весь вечер вел себя очень глупо и некрасиво, — он вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку и, оглянувшись, с ужасом убедился, что это рука мосье Мироболана: бледный, с растрепанными кудрями, он сверлил Пена яростным взглядом. Чтобы тебя хлопал по плечу повар-француз — такой фамильярности потомок Пенденнисов не мог стерпеть. Кровь предков вскипела у него в жилах, он остолбенел от бешенства и еще больше — от изумления.

— Вы говорите по-французски? — спросил Мироболан на своем родном языке.

— А вам какое дело? — спросил Пен по-английски.

— Или хотя бы понимаете? — продолжал тот с поклоном.

— Да, сэр, — отвечал Пен, топнув ногой. — Отлично понимаю.

— Vous me comprendrez alors, Monsieur Pendennis, — заговорил Мироболан, по-гасконски раскатывая "р", — quand je vous dis que vous etes un lache. Monsieur Pendennis — un lache, entendez-vous? [56]

— Что такое? — вскричал Пен, круто поворачиваясь к нему.

— Вы понимаете значение этого слова и как на него должен ответить благородный человек? — повторил артист, уперев руку в бок.

— Ответ будет тот, что я вышвырну вас в окно, наглый вы негодяй! заорал мистер Пен, бросаясь на француза; и очень возможно, что он привел бы свою угрозу в исполнение, ибо окно находилось рядом, а противник был явно слабее его, когда бы их не разняли капитан Слонки и другой офицер; когда бы не завизжали дамы, когда бы не смолкли скрипки; когда бы вся толпа танцующих не устремилась в их сторону; когда бы Лора, стараясь разглядеть что-нибудь поверх чужих голов, не стала в тревоге умолять, чтобы ей сказали, что произошло; когда бы Стронг вовремя не примчался из буфета и не увидел, что Альсид, скрежеща зубами, ругается по-гасконски, а у Пена глаза мечут молнии, хотя он, помня о присутствии дам, прикидывается совершенно спокойным.

— Что случилось? — спросил Стронг по-испански.

— Я кавалер Июльского ордена, — выкрикнул Мироболан, колотя себя в грудь, — а он меня оскорбил.

— Что он вам сказал?

— Il m'a appele cuisinier [57], прошипел француз.

Стронг едва удержался от смеха.

— Пойдемте со мной, бедный мой шевалье, — сказал он. — Разве можно ссориться при дамах! Пойдемте, я лично передам ваш вызов мистеру Пенденнису… Бедняга не в своем уме, — шепотом объяснял он тем, кто стоял поближе; в то время как другие, и среди них встревоженная Лора, собрались вокруг Пена и допытывались у него о причине ссоры.

Пен уверял, что не знает.

— Этот тип предложил руку одной молодой леди, а я сказал, что он повар. Тогда он обозвал меня подлецом и вызвал на дуэль. Признаюсь, это меня возмутило и если бы вы, господа, не удержали меня, я бы вышвырнул его в окно.

— И поделом ему, черт возьми. Так им и надо, чертовым иностранцам! решили мужчины.

— Впрочем, я… я очень сожалею, если обидел его, — добавил Пен, и Лора порадовалась, услышав эти слова, а кто-то из молодых щеголей возразил:

— Да ну его — что с ними церемониться, с нахалами.

— Ты ведь предложишь ему помириться, верно, Пен? — сказала Лора, подходя ближе. — Может быть, иностранцы щепетильнее нас, и обычаи у них другие. Если бы ты обидел бедняка, ведь ты, я знаю, первый попросил бы прощенья, верно?

Ее лицо сияло такой ангельской добротой, что Пен взял ее за обе руки, заглянул ей в глаза и ответил, что, конечно, попросил бы.

"Как эта девушка меня любит! — подумал он. — Может быть, теперь же и поговорить с нею?.. Нет, потом, сперва нужно выпутаться из этой идиотской истории с французом".

Лоре так же хотелось удержать его в зале, как ему — уйти.

— Ты не хочешь протанцевать со мной вальс? — спросила она. — Я-то не боюсь с тобой вальсировать.

Слова ее были подсказаны добрым чувством, но пришлись некстати. Пен сразу вспомнил, как свалился на мисс Бомбл и на драгуна, отбросив Бланш к стене, как он лежал на полу и все над ним смеялись, в том числе Лора и Пинсент.

— Я больше никогда не буду танцевать, — отвечал он мрачно и решительно. — Никогда. Удивляюсь, как ты могла об этом заговорить.

— А все потому, что Бланш от тебя убежала? — лукаво поддела его Лора.

— Потому, что я не желаю, чтобы надо мной смеялись… чтобы ты надо мной смеялась, Лора. Я же видел тебя и Пинсента. Нет, больше надо мной смеяться не будут.

— Пен, как тебе не стыдно! — воскликнула девушка, безмерно огорченная болезненным упрямством Пена и его неистовым тщеславием. Вот и сейчас он смотрел в сторону мистера Пинсента такими злыми глазами, точно готов был подраться с ним так же, как с поваром. — Кто может подумать о тебе дурно из-за того, что ты споткнулся во время вальса? Разве что Бланш, но, уж конечно, не мы. Ну почему ты такой обидчивый, такой подозрительный?

И, как нарочно, в эту минуту мистер Пинсент подошел к Лоре со словами:

— Леди Рокминстер приказала мне просить вас к ужину.

— Я… я собиралась идти с моим кузеном… — начала Лора.

— Зачем же? — перебил Пен. — Ты в таких хороших руках, что во мне не нуждаешься. Я еду домой.

— Всего лучшего, мистер Пенденнис, — сухо сказал Пинсент (это означало: "Иди ты ко всем чертям, наглый, ревнивый кривляка, с удовольствием дал бы тебе по физиономии").

В ответ мистер" Пенденнис только поклонился и, не обращая внимания на умоляющие взгляды Лоры, вышел из комнаты.

— Какая тихая, ясная ночь! — сказал мистер Пинсент. — Как ласково шумит море! Гулять по берегу гораздо приятнее, чем сидеть в этой душной комнате.

— Очень, — сказала Лора.

— Какое пестрое сборище! — продолжал Пинсент. — Кого я только сегодня не ублажал по долгу службы — дочек нотариуса, жену аптекаря, сам не помню кого еще. В буфете какой-то человек чуть не насильно поил меня шампанским… с виду моряк, очень странно был одет и кажется, сильно навеселе. Если занимаешься политикой приходится ладить со всеми этими людьми — ничего не поделаешь, хотя это нелегко… в особенности, когда мысли заняты совсем другим. — И он слегка покраснел.

— Простите меня, — сказала Лора. — Я… я не слушала… Меня так напугала ссора между моим кузеном и этим… этим французом.

— Вашему кузену нынче не повезло. Несколько человек на него в претензии — этот капитан, как бишь его — Слонки? И та дама в красном платье, что с ним танцевала… и мисс Бланш… и бедный повар… да и я, как видно ему не угодил.

— Но ведь он меня оставил на ваше попечение, — сказала Лора и, вскинув глаза на мистера Пинсента, тотчас снова их опустила, как провинившаяся маленькая кокетка.

— Да, за это я ему многое прощаю! — горячо воскликнул Пинсент; Лора взяла его под руку, и он гордо повел ее к столу.

Ужин не привлекал ее, хотя Ринсер блеснул своим талантом, как выразилась наутро местная газета в отчете о празднике. Она была очень рассеянна, очень огорчаласб и страдала из-за Пена. Капризный и ревнивый, задира и эгоист; в гневе резкий, несдержанный и несправедливый, как могла ее маменька требовать (а Элен бесчисленными намеками именно требовала), чтобы такому человеку она вверила свою судьбу? А если она даже и согласится, будет ли он счастлив?

У нее немного отлегло от сердца, когда через полчаса показавшиеся ей очень долгими, лакей подал ей нацарапанную карандашом записку от Пена: "Я встретил душку повара внизу, готового к бою, и попросил у него извининия. Я рад, что сделал это. Я нынче хотел с тобой поговорить, но подожду, пока ты вернешься домой. Спасибо. Танцуй с Пинсентом хоть всю ночь и будь счастлива. _Пен_".

Лора была очень ему благодарна за эту записку — как все-таки хорошо, что сердце у маменькина любимца отходчивое и доброе!

Пен сразу же устыдился своего нелепого поведения с Лорой, чьи умоляющие взгляды преследовали его, как уколы совести; уже с порога залы его потянуло назад — просить у нее прощения. Но он вспомнил, что с ней этот злосчастный Пинсент. Каяться при нем — нет, это невозможно. И он решил для начала хотя бы помириться с французом.

Шевалье Стронг, который поджидал его внизу, у лестницы, подошел к нему, лукаво блестя глазами.

— Я оставил его в кофейне, — сообщил он. — При нем пара пистолетов и свеча. Или, может, вы предпочитаете сразиться на шпагах, в живописном уголке у моря? Мироболан фехтует как бог. На июльских баррикадах он один пронзил четырех гвардейцев.

— Черт! Не могу я драться с поваром! — рассердился Пен.

— Он кавалер Июльского ордена, — возразил Стронг. — У него на родине ему отдают честь.

— И вы, капитан Стронг, предлагаете мне дуэль со слугой? — вскричал Пен вне себя от ярости. — Его-то я просто сдам полицейскому, а… а…

— А меня пригласите к барьеру? — расхохотался капитан. — Благодарю за честь. Да я пошутил! Не ссоры я ищу, а только мира. Я тут все возился с Мироболаном. Убеждал его, что вы употребили слово "повар" не в обидном смысле, что должностное лицо в доме — так я выразился — не может ходить под руку с хозяйской дочерью, это-де противно обычаям Англии. — И тут он поведал Пену великую тайну, которую знал от мадам Фрибсби, — о безумной страсти, снедавшей беднягу-француза.

Слушая эту печальную повесть, Артур от души смеялся, и гнев его как рукой сняло. Ведь он сам весь вечер ревновал к Пинсенту и искал повода, чтобы поссориться с ним. А как он в свое время терзался от ревности к Дубсу! Человеку, одержимому такой страстью, он готов был простить что угодно; и, войдя в кофейню, где сидел Мироболан, он протянул ему руку и произнес по-французски небольшую речь, в которой сказал, что он sincerement fache d'avoir use une expression qui avait pu blesser monsieur Mirobolant, et qu'il donnait sa parole comme un gentilhomme qu'il ne l'avait jamais, jamais… intende [58].

Последнее слово Пен выдумал сам, по сходству с английским, и остался вполне удовлетворен тем, как свободно и правильно он изъясняется на французском языке.

— Браво, браво! — крикнул Стронг, очень довольный, Пеном, чья речь к тому же немало его позабавила. — И шевалье Мироболан, разумеется, берет назад свои слова и сожалеет, что употребил их?

— Мосье Пенденнис сам опровергнул мои слова, — произнес Альсид с изысканной учтивостью. — Он доказал, что он un galant homme [59].

На том они пожали друг другу руки и расстались; и Артур, послав Лоре записку, вверил себя Стронгу и Крепышу.

Дорогой капитан хвалил поведение Пена, а также его французский язык:

— Вы молодец, Пенденнис, а по-французски говорите, как Шатобриан, ей-богу.

— Я к этому привык еще смолоду, — сказал Пен; и у Стронга хватило такта не смеяться целых пять минут, после чего он разразился судорожным хохотом, причины которого Пенденнис, кажется, не понял до сего дня.

Уже светало, когда они простились у моста через Говорку. К этому времени бал в Бэймуте кончился. Мадам Фрибсби и Мироболан катили домой в наемном экипаже; Лора с легким сердцем уснула в своей постели у леди Рокминстер; а Клеверинги отдыхали в бэймутской гостинице, где они сняли комнаты на ночь. Вскоре после стычки Пена с французом Бланш вышла из буфета, бледная, как лимонное мороженое. За неимением другой наперсницы она сообщила своей горничной, что пережила удивительное приключение… встретила очень странного человека… он знал того, кому она обязана жизнью, — ее несчастного… замученного… отважного… убитого отца; и еще до того как отойти ко сну, она начала сочинять сонет, посвященный душам предков.

Итак Пен, с помощью своего друга Стронга, воротился в Фэрокс, не успев даже начать тот разговор с Лорой, ради которого он поехал в Бэймут. Но ничего, можно подождать, ведь она уже завтра будет дома. Настоящей ревности к мистеру Пинсенту он не испытывал, будучи уверен, что в этом, как и в прочих семейных делах, стоит ему попросить — и он получит все, и Лора, как и его мать, ни в чем ему не откажет.

Поняв по лицу Элен, что ей не терпится узнать, как все сошло в Бэймуте и осуществилась ли ее заветная мечта, Пен весело рассказал о постигшей его беде и смеясь добавил, что тут уж было не до объяснений в любви.

— Для нежных чувств, матушка, хватит времени и тогда, когда Лора приедет домой, — сказал он и победоносно оглядел себя в зеркале, а Элен, откинув ему волосы со лба, поцеловала его и, разумеется, подумала, что ни одна женщина перед ним не устоит; и весь тот день она была счастлива.

А мистер Пен, расставшись с ней, занялся делом: он складывал в чемоданы книги и платье, разбирал и жег бумаги, вычистил ружье и убрал его в чехол; короче — он готовился к отъезду. Ибо этот джентльмен, хоть и не прочь был жениться, в то же время рвался в Лондон, справедливо полагая, что в двадцать три года пора наконец начать самостоятельную жизнь, с тем чтобы возможно скорее стать богатым человеком.

Каким путем достичь этой цели, он уже обдумал. "Запишусь в одну из юридических корпораций, — рассуждал он. — Двухсот фунтов мне на первый год вполне хватит, а дальше я, несомненно, смогу зарабатывать своим пером, так живут в Лондоне несколько человек из тех, что были со мною в Оксбридже. У меня уже есть трагедия, комедия и роман — почти законченные, их наверняка удастся продать. Значит, я вполне просуществую, не обременяя матушку, пока не стану юристом. А потом приеду домой и порадую ее — женюсь на Лоре. Лора милая, добрая девушка, к тому же очень хороша собой, а если мы будем женихом и невестой, это удержит меня от искушений, верно, Понто?" Так, прогуливаясь с трубкой в зубах по своим владениям и беседуя с собакой, этот юный мечтатель строил воздушные замки. "Да, она поможет мне остепениться, верно?.. А ты, старик, будешь обо мне скучать, когда я уеду?" — спросил он у Понто, и пес в ответ завилял хвостом и ткнулся черным носом в руку хозяина. Понто лизал ему руку и башмаки, как и все в доме, и мистер Пен принимал эти знаки внимания так же, как любой из нас принимает почести и лесть.

Лора воротилась домой только вечером; и как назло ее привез из Клеверинга мистер Пинсент. Бедняжка не могла отказаться от его услуг, но Артур Пенденнис, увидев его, сделался чернее тучи. Лора это заметила и огорчилась; Элен же в своем нетерпении ничего не замечала; желая, очевидно, чтобы объяснение состоялось немедленно, она вскоре после приезда Лоры собралась спать и уже встала с софы, на которой она теперь обычно проводила время, пока Лора сидела возле нее с книгой или рукоделием. Но едва Элен поднялась, Лора, вспыхнув, проговорила чуть дрожащим голосом, что очень устала с дороги и хочет спать; таким образом, замысел вдовы опять сорвался, и мистеру Пену пришлось остаться в неизвестности до завтра.

Это вынужденное ожидание в прихожей, когда ему нужна была аудиенция, уязвило его самолюбие. Всемогущему султану не подобает ждать! Однако он смирился и отлично проспал ночь, а когда открыл глаза, было уже утро, и мать стояла у его изголовья.

— Пен, милый, вставай! — говорила она. — Не ленись. Ты только посмотри, какое утро! Я с самой зари не могла сомкнуть глаз, и Лора уже час как в саду. В такое утро грех сидеть в комнатах.

Пен рассмеялся. Не трудно было догадаться, о чем думает эта простодушная женщина.

— Ну и притворщица! — сказал он, целуя мать. — Ну и тонкий дипломат! Неужели никто не спасется от ваших козней? Вы и на единственного своего сына имеете виды?

Элен, ободренная его веселостью, тоже засмеялась… закраснелась… затрепетала. Она себя не помнила от счастья, эта добрая, нежная сваха, чье самое большое желание вот-вот должно было исполниться.

Итак, обменявшись с Артуром лукавыми взглядами и торопливыми словами, Элен вышла из спальни, а наш герой, восстав с ложа, обрядил свою августейшую особу, побрил державный подбородок и спустя полчаса вышел в сад на поиски Лоры. Наводя красоту, он предавался невеселым размышлениям: "В угоду матушке, — думал он, — я свяжу себя на всю жизнь. Лора прекрасная девушка и… и она отдала мне свои деньги. Если б только я их не принял! Если б только мне не нужно было исполнить этот долг! Но раз обе женщины так хотят этого брака — что ж, я, наверно, должен их уважить, и нечего больше тянуть. Не так уж это мало — осчастливить два благороднейших сердца". Как видим, когда дошло до дела, Пен не радовался, а был даже скорее печален и воображал, что приносит большую жертву.

Мисс Лора, отправляясь в сад работать, облекалась в своего рода униформу, которая, по утверждению многих, была ей очень к лицу. Для защиты от солнца она носила соломенную шляпу с широкими полями и совершенно ненужными лентами. Поверх платья надевала длинную блузу или халат, ловко перехваченный в талии кушаком, а руки, для предохранения их от шипов своих любимых роз, прятала в кожаные перчатки, придававшие ей вид воинственный и решительный.

В ее улыбке Пену почудилась та же насмешка, с какой она смотрела на него в вечер бала, и его снова кольнуло воспоминание о пережитом позоре. Но Лора, увидев, с каким угрюмым, озабоченным видом он идет по дорожке, пошла ему навстречу, глядя открыто и приветливо, и протянула ему руку в кожаной перчатке, которую мистер Пен и соизволил пожать. Однако трагическое выражение все не сходило с его лица, и во взгляде, обращенном на Лору, была торжественная скорбь.

— Извини, что в перчатке, — смеясь, сказала Лора. — Мы что, неужели опять сердимся?

— Зачем ты надо мной смеешься? — спросил Пен. — И тогда, в Бэймуте, смеялась и перед всеми выставила дураком.

— Артур, милый, я не хотела тебя обидеть. Но и ты и мисс Бомбл выглядели так уморительно, когда… когда вы столкнулись, что я просто не могла отнестись к этому серьезно. Право же, Пен, это такой пустяк! А уж если кого жалеть, так мисс Бомбл!

— А будь она неладна! — вспылил Пен.

— Чего уж тут ладного! — подхватила Лора. — Ты-то мигом вскочил; а она, бедняжка — никогда не забуду! — как села, так и сидит в своем красном платье и озирается по сторонам… — Лора скорчила гримасу, изображая, как выглядела мисс Бомбл, однако тут же спохватилась. — Нехорошо над ней смеяться. А вот над тобой, Пен, следует посмеяться, если ты мог расстроиться из-за такой безделки.

— Кому-кому, а тебе, Лора, не должно надо мной смеяться, — проговорил Пен с горечью.

— Это почему? Разве ты такой уж великий человек?

— Ах нет, Лора. Я — жалкий человек. Довольно ты надо мной издевалась.

— Ну что ты, Пен! У меня и в мыслях не было тебя обидеть. Неужели сестре нельзя и пошутить с тобой, ты же умный человек! — И она снова протянула ему руку. — Ну прости меня, больше не буду.

— Вот эта твоя доброта мне горше всех издевок, — сказал. Пен. — Ты всегда оказываешься выше меня.

— Как! Выше великого Артура Пенденниса? Возможно ли это? (Не исключено, что в характере Лоры, наряду с добротой, было и немножко коварства.) Неужели ты считаешь, что женщина может быть равна тебе?

— Тем, кто оказывает благодеяния, не пристало глумиться. Мне и без того не сладко быть тебе обязанным. Ты меня презираешь, потому что я взял твои деньги, и я достоин презрения; но с твоей стороны это невеликодушно.

— Деньги! Обязательства! Как тебе не совестно, Пен! — сказала Лора, вспыхнув до корней волос. — Разве наша мать не вправе распоряжаться всем, что мы имеем? Разве не обязана я ей всем своим счастьем? Что такое несколько жалких гиней, если с их помощью можно ее успокоить, облегчить ее тревогу за тебя? Ради нее я пошла бы работать в поле… нанялась бы в служанки. Ты это отлично знаешь, — продолжала мисс Лора, все более горячась, — и ты называешь какие-то жалкие деньги обязательством? Это жестоко, Пен, это недостойно тебя! Если уж я не могу уделить от своего избытка моему брату, то кому же? Да и не мои это деньги, а маменькины, как и все, что я имею, как и моя жизнь. — И восторженная девушка подняла глаза к окну спальни Элен и послала ей свое благословение.

А вдова, украдкой глядя на своих детей из того самого окна, к которому были обращены глаза и чувства Лоры, волновалась и надеялась, что ее молитва будет услышана; и ежели бы Лора сказала слово, которого ждала от нее Элен, кто знает, от каких соблазнов был бы избавлен Артур Пенденнис или через какие иные испытания ему довелось бы пройти? Возможно, он тогда остался бы в Фэроксе до конца своих дней и умер помещиком. Но разве это спасло бы его? Соблазн — послушный слуга, он готов жить и в деревне; мы знаем, что он селится не только в больших городах, но и в келье отшельника, и разделяет одиночество анахорета, удалившегося в пустыню.

— Твоя жизнь, Лора, в самом деле принадлежит матушке? — спросил Пен, задрожав от сильного волнения. — А тебе известно, чего ей хочется больше всего на свете? — И он опять взял руку девушки в свою.

— Чего, Артур? — Лора отняла руку, взглянула на Пена, потом ни окно спальни и потупилась, избегая его взгляда. Она тоже вся дрожала, чувствуя, что наступила решительная минута, к которой она втайне готовилась.

— У нашей матери есть заветное желание, Лора, — сказал Пен, — и ты, я думаю, знаешь — какое. Не скрою, она поведала его мне; и если ты, дорогая моя сестра, согласна его выполнить, я готов. Я еще очень молод, но горести и разочарования состарили меня. Я могу тебе предложить лишь очень усталое сердце. Я утомлен, хотя жизненная борьба для меня едва началась. Я неудачник; я пользуюсь помощью тех, кто по праву должен бы рассчитывать на мою помощь. Не скрою, мне стыдно принимать твою щедрость, хоть я и благодарен тебе от души. Когда матушка мне рассказала, что ты для меня сделала, как ты дала мне возможность еще раз попытать счастья в жизни, я готов был упасть к твоим ногам и сказать: "Лора, пойдем со мной, будем бороться вместе! Твое сочувствие придаст мне сил. У меня будет самая нежная, самая великодушная на свете помощница". Ну как, Лора, согласна ты составить счастье нашей матери?

— А ты думаешь, она может быть счастлива, если ты не будешь? — спросила Лора тихо и грустно.

— Почему же не буду? — живо отозвался Пен. — С такой-то женой? Первая моя любовь была отдана другой. Я сломленный жизнью человек. Но я стал бы любить тебя нежно и преданно. Я растерял немало иллюзий, но надежды еще сохранил. Я знаю, у меня есть способности, хоть я и растрачивал их безрассудно; они еще мне послужат… если будет, ради чего стараться. Позволь мне уехать с мыслью, что я вернусь к тебе. Позволь мне уехать, позволь работать и надеяться, что ты разделишь мой успех, буде я его достигну. Ты столько дала мне, Лора, неужели ты ничего не примешь от меня?

— А что ты можешь дать, Артур? — спросила Лора, и Пен вздрогнул при звуке ее печального голоса, поняв, что выдал себя.

Да, объяснение получилось не такое, каким оно было бы два дня назад, когда он помчался к Лоре, своей избавительнице, благодарить ее за вновь обретенную свободу! Если бы ему удалось поговорить с ней тогда, он говорил бы иначе, и она, возможно, иначе бы слушала. Он просил бы ее любви от полноты благодарного сердца, а не предлагал бы в ее распоряжение сердце усталое и пустое. И Лора приняла его предложение как обиду. Ведь он так и сказал, что не любит, а между тем не допускал и мысли об отказе.

"Я предлагаю тебе себя в угоду матери, — вот что значили его слова. Она ждет от меня этой жертвы". На таких условиях Лора не желала выходить замуж; она не намерена была со всех ног бежать к Пену по первому его зову; и ответ ее прозвучал решительно и твердо.

— Нет, Артур, для маменьки наш брак не был бы счастьем, потому что он быстро бы тебе наскучил. Мне тоже ее желание давно известно — она прямой человек и не умеет хитрить, и когда-то я думала… но теперь это кончено… что могла бы… что все могло бы быть, как ей хотелось.

— Ты встретила кого-то другого, — сказал Пен, рассердившись на ее тон и вспомнив все, что произошло за последние дни.

— Неуместный намек, — возразила Лора, вскинув голову. — Сердце, которое, как ты уверяешь, в двадцать три года остыло для любви, должно бы остыть и для ревности. Тебе незачем знать, поощряла ли я кого-нибудь другого. Ни признавать такое обвинение, ни опровергать его я не намерена, и тебя прошу больше об этом не поминать.

— Прости, если я тебя обидел, Лора. Но если я ревную, разве это не доказывает, что я люблю?

— Только не меня, Артур. Возможно, тебе сейчас кажется, что ты меня любишь; но это только на минуту, только потому, что ты встретил отпор. Не будь препятствия, не стоило бы и стараться. Нет, Артур, ты меня не любишь. Я бы через три месяца тебе надоела, как… как все остальные; а маменька, видя тебя несчастным, будет огорчаться больше, чем она огорчится моим отказом. Останемся по-прежнему братом и сестрою, Артур. Ты переживешь это маленькое разочарование.

— Постараюсь! — сказал Артур, оскорбленный в лучших чувствах.

— Ты ведь и раньше старался, — сказала Лора с сердцем, — она уже давно сердилась на Пена и теперь решила высказаться начистоту. — А в следующий раз, Артур, когда будешь делать предложение, не говори девушке, как сказал мне: "Мое сердце молчит — я вас не люблю; но я готов на вас жениться, потому что таково желание моей матушки". За нашу любовь мы ждем большего… так мне кажется. Сама-то я этого не знаю, у меня нет опыта, хоть ты и намекал, что я встретила кого-то другого. А первой своей любви ты говорил, что у тебя усталое сердце? А второй говорил, что не любишь ее, но, если она хочет, готов на ней жениться?

— Ты… ты о ком? — спросил Артур, вспыхнув от гнева.

— О Бланш Амори, Артур Пенденнис! — гордо отвечала Лора. — Всего два месяца тому назад ты вздыхал у ее ног… писал ей стихи… оставлял их в дупле на берегу. Я все знала. Я видела… она сама мне показывала. Может, для вас обоих это была только шутка; но затевать новый роман слишком рано! Пережди хотя бы время своего… своего вдовства и не думай о женитьбе, пока не снял траура. (Тут глаза девушки наполнились слезами, и она смахнула их рукой). Мне больно, я сержусь, и это нехорошо, так что прости теперь ты меня, милый. Ты имел полное право полюбить Бланш. Она в тысячу раз красивее и интереснее, чем… чем все другие здешние девушки; а что у ней нет сердца — этого ты не мог знать, а значит, правильно поступил и расставшись с ней. Мне не следовало попрекать тебя ею, ведь она тебя обманула. Прости меня, Пен!

— Мы оба ревновали, — сказал Пен. — Давай же оба простим! — Он схватил ее за руку и хотел привлечь к себе: решив, что она смягчилась, он уже торжествовал победу.

Но она отпрянула от него, слезы ее высохли, и взгляд был так печален и строг, что молодой человек тоже невольно попятился.

— Пойми меня правильно, Артур, — сказала она. — Этому не бывать. Ты сам не понимаешь, о чем просишь, и не сердись, если я скажу, что, по-моему, ты этого не заслужил. Что ты предлагаешь женщине за ее любовь, почитание, покорность? Если я когда-нибудь произнесу этот обет, милый Пен, то, надеюсь, произнесу его от чистого сердца и с помощью божией сдержу. А ты… что тебя связывает? Многое из того, что для нас, бедных женщин, священно, для тебя пустой звук. Мне не хочется ни думать, ни спрашивать о том, как далеко ты зашел в своем неверии. Ты готов жениться, чтобы сделать угодное маменьке, и сам признаешься, что твое сердце мертво. Так что же ты мне предлагаешь? Какую безрассудную сделку? Месяц назад ты готов был отдать себя другой. Прошу тебя, не играй так опрометчиво сердцами, своим и чужими. Уезжай, поработай; уезжай и постарайся исправиться; ведь я вижу твои недостатки и теперь смею о них говорить; уезжай и достигни славы, раз ты считаешь, что это в твоих силах, а я буду молиться за моего брата и беречь нашу бесценную маменьку.

— И это твое последнее слово, Лора?

— Да, — отвечала она, склонив голову; и, еще, раз коснувшись его руки, ушла. Он видел, как она поднялась на увитое плющом крылечко и скрылась в доме. В ту же минуту занавески в спальне матери сомкнулись, но этого он не заметил — он и не подозревал, что Элен все время наблюдала за ними.

Какие чувства волновали его — радость, гнев? Он объяснился, и при мысли, что он по-прежнему свободен, сердце его втайне ликовало. Лора отказала ему, но разве она его не любит? Она не скрыла своей ревности; значит, сердце ее отдано ему, что бы ни говорили ее губы.

А теперь нам, возможно, следовало бы описать другую сцену — ту, что разыгралась между вдовой и Лорой, когда девушке пришлось рассказать Элен, что она отказала Артуру Пенденнису. Пожалуй, для Лоры то был самый трудный в ее жизни разговор, и самый мучительный. Но тяжело видеть, как несправедлива бывает хорошая женщина, а потому мы умолчим и о ссоре между Элен и ее приемной дочерью, и о горьких слезах, пролитых бедною девушкой. Это была их первая ссора, и оттого особенно болезненная. Она не кончилась и к отъезду Пена: Элен, которая могла простить почти все, не могла простить Лоре ее справедливое решение.

Глава XXVIII Вавилон

Теперь мы приглашаем читателя покинуть леса и взморье Западной Англии, Клеверинг с его сплетнями, скучную жизнь смиренного Фэрокса, — и в дилижансе "Поспешающий" перенестись вместе с Артуром Пенденнисом в Лондон, куда он отбывает на решительный бой с жизнью и на поиски счастья. Карета мчится сквозь ночь, все дальше от родного дома, а молодой человек думает о том, что ждет его впереди, — как он будет работать и как благоразумно вести себя и кто знает? — может быть, преуспеет и прославится. Ему известно, что многие, менее достойные, обогнали его в жизненной гонке; первая неудача принесла с собой раскаяние и заставила призадуматься, однако не лишила его мужества, ни, добавим от себя, высокого мнения о собственной особе. Тысячи фантазий и планов не дают ему уснуть. Как он повзрослел за год несчастий и размышлений о жизни и о себе, миновавший с последней его поездки в Оксбридж по этой самой дороге! С неизъяснимой нежностью ночные его мысли обращаются к матери, которая благословила его в дорогу и все еще любит его и верит в него, несмотря на все прошлые грехи и ошибки! Храни ее бог! — молится он, подняв глаза к звездам. Господи, ниспошли мне сил, чтобы работать, терпеть, быть честным, бежать искушений, быть достойным ее беззаветной любви! Она сейчас тоже, верно, не спит и тоже воссылает отцу небесному молитвы о благополучии сына. Любовь ее — талисман, который не даст ему погибнуть. А любовь Лоры… он и ее увез бы с собой, но она не позволила, не сочла его достойным. Со стыдом и раскаянием он признает ее правоту, признает, насколько она лучше, выше его… и все же радуется своей свободе. "Она слишком хороша для меня", — думает он, как будто страшась ее непорочной красоты и невинности. Он не создан для такой подруги. Так распутный бродяга, некогда благочестивый и чистый сердцем, сторонится церкви, которую посещал в юные лета — сторонится боязливо, но без злобы, чувствуя только, что ему не место в этом священном убежище.

Занятый своими мыслями, Пен заснул, лишь когда забрезжило холодное октябрьское утро, а проснулся отдохнувший, с ясной головой, когда карета остановилась в городке Б., перед той самой харчевней, где он столько раз, еще веселым юнцом, завтракал по пути в школу и в колледж. Когда они снова пустились в дорогу, в небе сияло солнце, лошади бежали быстро, трубил рожок, миля пролетала за милей. Пен курил и балагурил с кондуктором и пассажирами, с каждой минутой знакомая дорога делалась все более оживленной; в X. последний раз сменили лошадей, и вот уже начался Лондон. Кто из нас в молодости не чувствовал сердечного трепета, въезжая в этот огромный город? Сотни других карет, тысячи людей спешили в столицу. "Здесь мое место, думал Пен. — Здесь меня ждет битва, в которой я либо одержу победу, либо погибну. До сих пор я был мальчишка, бездельник. О, как мне хочется доказать, что я могу быть мужчиной!" И с крыши кареты Пен всматривался в город с жадным нетерпением, какое испытывает солдат, выступая в поход.

По дороге Пен свел знакомство с каким-то неунывающим господином в потертом плаще, который то и дело поминал разных литераторов и сам оказался репортером лондонской газеты, посылавшей его в одно из западных графств на состязание по боксу. Он, как видно, был коротко знаком со всеми выдающимися писателями и говорил о Томе Гуде, Томе Кэмбелле, Сиднее Смите и прочих как о самых своих близких друзьях. Проезжая через Бромптон, он показал Пену известного обозревателя мистера Хэртла, который шагал по улице с большим черным зонтом. Пен, весь изогнувшись, долго провожал взглядом великого Хэртла. Он вспомнил, что тот учился в колледже св. Бонифация. Мистер Дулан, из газеты "Звезда" (так значилось на визитной карточке, которую он вручил Пену), подтвердил это, добавив, что близко его знает. Пен восхищался статьями мистера Хэртла и решил, что, увидев его, удостоился великой чести. В то время он еще сохранял простодушную веру в писателей, критиков и редакторов. Даже Уэга, чьи книги не казались ему вершиной человеческого гения, он втайне уважал как преуспевающего писателя. Он упомянул, что встречался с Уэгом в деревне, и Дулан сообщил ему, что сей прославленный автор получает за свои романы по триста фунтов с тома. Пен тут же прикинул, удастся ли ему зарабатывать пять тысяч в год.

Едва карета остановилась перед кофейной "Глостер", как Артур увидел знакомое лицо: из Армингтон-стрит выехал наш старый приятель Гарри Фокер в кабриолете, запряженном огромной лошадью. Его руки в белых перчатках держали белые вожжи, а под нижней губой пробилось наконец подобие бородки. На запятках торчал грум, сменивший Дурачину, — маленький, худенький, в узких кожаных штанах. Фокер бросил взгляд на взмыленных лошадей и пыльный дилижанс, в котором и он когда-то ездил.

— Эй, Фокер! — крикнул обрадованный Пенденнис.

— Пен, здорово! — отозвался тот и помахал хлыстом в знак дружеского приветствия. Мистер Дулан проникся к Пену великим уважением, когда увидел, в каком шикарном экипаже разъезжает его знакомый; а Пен себя не помнил от радости: он свободен, он в Лондоне! Пригласив Дулана отобедать у него в гостинице, он кликнул кеб и покатил в Ковент-Гарден, где всегда останавливался. Приятно было снова увидеть суетливого лакея и почтительно кланяющегося хозяина; Пен справился о здоровье хозяйки, пожалел, что нет прежнего коридорного и готов был всем подряд пожимать руки. В кармане у него лежало сто фунтов. Он переоделся, пообедал в кофейне, заказав только пинту хереса (ибо решил соблюдать строжайшую экономию), и пошел через улицу в театр.

Свет, музыка, веселая толпа очаровали и опьянили Пена, — так они всегда действуют на приезжего из колледжа или из провинции. Он смеялся каждой шутке и аплодировал каждой песенке, к великой радости унылых завсегдатаев театра, которые уже давно охладели к своим ежевечерним развлечениям и с удовольствием поглядывали из своих лож на проявление столь искреннего восторга. После первой пьесы Пен встал с места и пошел промяться, чувствуя себя как на улице модного курорта. Есть ли среди усталых лондонских фланеров такой, который в молодости не знавал бы подобных восторгов и не хотел бы вернуть их? В театре оказался все тот же Фокер, неугомонный жуир. С ним были Грэнби Типтоф из гвардейской бригады, брат лорда Типтофа, и его дядюшка лорд Крокус — высокочтимый пэр Англии, поклонник земных радостей еще со времен Первой французской революции. Фокер бросился к Пену с распростертыми объятиями, а после антракта потащил его в свою ложу, где сидела дама с очень длинными локонами и очень белыми плечами — известная актриса комедии Бленкинсоп, а в аван-ложе дремал старичок в парике — ее папаша. В афишах он значился как "заслуженный Бленкинсоп", "незаменимый Бленкинсоп", "Бленкинсоп — давнишний любимец публики"; он был на амплуа отцов-резонеров как в театре, так и в жизни.

В это время — было около одиннадцати часов — миссис Пенденнис в Фэроксе уже легла в постель и думала о том, хорошо ли ее ненаглядный Артур отдыхает с дороги. В это время Лора тоже не спала. В это время вчера, когда дилижанс катил по безмолвным полям, где изредка мерцал огонек в окне сельского домика, и среди темных лесов под тихим звездным небом, Пен клялся себе, что исправится, устоит перед всеми искушениями, и сердцем был в родном доме… А между тем фарс шел превесело, и миссис Лири в гусарском ментике и лосинах пленяла публику своей игривостью, прелестной фигурой и очаровательными песенками.

Пену, давно не бывавшему в Лондоне, очень хотелось послушать миссис Лири, но его соседям в ложе не было дела ни до ее песенок, ни до ее лосин, и они без умолку болтали. Типтоф уверял, что знает, где она заказывает свои трико. Крокус вспоминал ее дебют в 1814 году. Мисс Бленкинсоп заявила, что она фальшивит, чем очень обескуражила Пена, который находил, что она хороша, как ангел, и поет, как соловей. А когда на сцену вышел Хоппус в роли сэра Харкорта Федерби, героя пьесы, джентльмены в один голос решили, что он выдохся, и Типтоф предложил запустить в него букетом мисс Бленкинсоп.

— Ни за что! — воскликнула дочь заслуженного. — Мне его преподнес лорд Крокус.

Пен вспомнил это имя; он покраснел, поклонился и сказал, что, кажется, обязан лорду Крокусу рекомендацией в клуб "Полиантус", о которой просил его дядюшка майор Пенденнис.

— Так вы, значит, племянник Паричка? — сказал пэр. — Вы уж не взыщите, мы всегда зовем его Паричком. — Пен покраснел еще гуще, услышав, что его почтенного родственника величают столь фамильярно. — Мы как будто провели вас на прошлой неделе?.. Да, верно — в среду вечером. Дядюшки вашего не было.

Вот это была новость так новость! Пен произнес целую благодарственную речь, которую лорд Крокус выслушал, не отнимая от глаз лорнета. А наш герой себя не помнил от радости, что он член столь изысканного клуба.

— Да не глядите вы все время на ту ложу, ужасный вы человек! воскликнула мисс Бленкинсоп.

— Дьявольски хороша эта Мирабель, — сказал Типтоф. — А все-таки он дурак, что женился на ней.

— Старый слюнтяй и болван, — сказал пэр.

— Мирабель? — вскричал Пенденнис.

— Ну да, — расхохотался Гарри Фокер. — Мы о ней кое-что знаем, верно, Пен?

То была его первая любовь. То была мисс Фодерингэй. Год тому назад с ней сочетался законным браком Чарльз Мирабель, кавалер ордена Бани, в прошлом — посланник при Пумперникельском дворе, тот, что так деятельно участвовал в подготовке Сваммердамского конгресса и подписал от имени своего монарха Пултускский мирный договор.

— Эмили всегда была глупа как пробка, — сказала мисс Бленкинсоп.

— Ну, положим, pas si bete [60], - заметил старый пэр.

— Фи, как вам не стыдно! — воскликнула актриса, ни слова не понимавшая по-французски.

А Пен, высунувшись из ложи, смотрел на свою первую любовь и недоумевал, как он мог в нее влюбиться.

Так, в первый же вечер по приезде в Лондон мистер Артур Пенденнис оказался проведен в члены клуба и познакомился с актрисой комедии, с театральным отцом-резонером и с блестящим кружком прожигателей жизни, старых и молодых: ибо лорд Крокус, хоть и был отягчен годами, слабосилен и лыс, все так же неутомимо гонялся за удовольствиями и хвастал, что может выпить не меньше кларета, чем самый молодой из его собутыльников. Он искал себе приятелей из золотой молодежи и без счету кормил их обедами в Ричмонде и Гринвиче; просвещенный покровитель европейской драмы и искусства Терпсихоры, он приглашал на свои банкеты театральные светила всех стран: англичан из театров Ковент-Гарден и Стрэнд, итальянцев из Хэймаркета, французов из их нарядного театрика или с подмостков Оперы, где они танцевали. А на своей вилле на Темзе этот государственный муж устраивал пышные приемы, где десятки светских молодых людей охотно общались с актерами и актрисами, особенно с последними, ибо на взгляд виконта Крокуса они были и воспитаннее и веселее своих собратьев — мужчин.

На следующий день Пен отправился в свой клуб, уплатил вступительный взнос, поглотивший ровно одну треть от его ста фунтов, и позавтракал там с превеликим удовольствием, как полновластный хозяин этих чертогов. Затем, перейдя в библиотеку, погрузился в глубокое кресло и попробовал прочесть все журналы подряд. Ему было очень любопытно, смотрят ли на него другие члены клуба и как это они решаются входить в шляпах в такие прекрасные комнаты. Он написал в Фэрокс письмо на клубной почтовой бумаге, упомянув, как ему приятно будет отдыхать здесь после дня, проведенного за работой. Потом зашел к дядюшке на Бэри-стрит, — не без страха, но послушный наказу матери первым делом навестить майора Пенденниса, — и с облегчением узнал, что его еще нет в городе. Квартира стояла пустая. Мебель была в чехлах, на камине сложены счета и письма. Хозяйка дома сказала, что майор на континенте, в Баден-Бадене с маркизом Стайном. Пен оставил на камине и свою карточку, на ней еще значился его адрес в Фэроксе.

Когда майор воротился в Лондон — как раз к ноябрьским туманам, насладившись которыми он намеревался уехать на Рождество за город к друзьям, — его ждала еще одна карточка Артура, уже с адресом "Лемб-Корт, Темпл", а также письмо от молодого человека и его матери, сообщавшее, что Артур в столице, записан в Верхний Темпл и усиленно изучает право.

Лемб-Корт, Темпл, где это?.. Майор Пенденнис вспомнил, как две великосветские дамы обсуждали обед в Темпле у мистера Эйлифа, юриста, который был "принят в обществе" и состоял при Королевской Скамье, очевидно, у этой тюрьмы было отделение в Темпле и Эйлиф, скорее всего, там и служил. И там же, помнится, проживал мистер Дьюсэйс, сын лорда Крэбса. Майор отправил Моргана разузнать, где находится Лемб-Корт, и доложить ему о том, какую квартиру выбрал себе мистер Артур. Ловкий посланец без труда нашел жилище мистера Пена — в свое время ему доводилось разыскивать людей, которых обнаружить было куда труднее.

— Так что же это за место, Морган? — спросил майор на следующее утро из-за полога своей кровати, пока лакей, весь окутанный густым желтым туманом, приготовлял ему одеться.

— Место не сказать чтобы бойкое, — отвечал мистер Морган. — Там живут законники, сэр, фамилии написаны на дверях. Мистер Артур живет на четвертом этаже, сэр. И с ним вместе мистер Уорингтон.

"Не иначе как из Саффолкских Уорингтонов, — подумал майор. — Ну что же, отличная семья. Младшие сыновья в наших лучших семьях часто идут в юристы".

— А какова квартира? — спросил он.

— Я, сэр, видел только дверь, и на ней фамилии — мистера Уорингтона и мистера Артура, и еще бумажка приколота "Будем в шесть". А слуги не видел, сэр.

— Во всяком случае, экономно, — сказал майор.

— Очень даже, сэр. Четвертый этаж, сэр. Лестница темная, крутая, не дай бог. И как только джентльмен может жить в таком доме!

— А вы почем знаете, где может и где не может жить джентльмен? Мистер Артур, да будет вам известно, занимается юриспруденцией, — произнес майор внушительно и, дав понять, что разговор окончен, стал одеваться в облаках желтого тумана.

"Одно слово — молодежь, — думал размякший дядюшка. — Письмо он мне написал преотличное. Крокус говорит, что приглашал его обедать и что манеры у него самые джентльменские. Мать его — святая женщина. Если он перебесился и теперь возьмется за ум, из него еще может выйти прок… Подумать только этот старый дурак Чарльз Мирабель женился на его бывшей пассии, на этой Фодерингэй!.. Он не решается прийти ко мне без спросу и выразил это очень мило и политично. Ох, и рассердился я на него тогда за его оксбриджские проделки!.. И задал ему жару, когда он ко мне явился… Возьму-ка я да навещу его, ей-богу!

И вот в один прекрасный день, удостоверившись у Моргана, что добраться до Темпла не составит труда, так как омнибус довезет его до самых ворот, майор после завтрака в клубе — не в "Полиантусе", куда только что был избран мистер Пен, а в другом, ибо майор был человек разумный и его отнюдь не прельщало то и дело встречаться с племянником в тихом уголке, где он любил проводить время, — в один прекрасный день, повторяем, майор Пенденнис влез в омнибус и велел кондуктору высадить его у ворот Верхнего Темпла.

Когда он очутился перед этим ветхим порталом, было около полудня; очень вежливый человек с бляхой и в фартуке повел его по темным проходам, под низкими арками, из двора во двор, один мрачнее другого, и, наконец, вывел в Лемб-Корт. Если и на Пэл-Мэл было темно, то что сказать о Лемб-Корт? Здесь во многих комнатах горели свечи — и у мистера Ходжмена, где шесть его учеников строчили исковые заявления; и у клерка сэра Хоки Уокера, где этот клерк, куда более благообразный и обходительный, чем знаменитый адвокат, его патрон, беседовал несколько свысока с клерком другого адвоката, рангом пониже, и в унылой мастерской Завивинга, где в полумраке маячили огромные судейские парики, а голые болванки печально таращились на уличный фонарь за окном. Под этим фонарем два мальчика-рассыльных играли в орлянку. В одну из дверей вошла уборщица, стуча деревянными галошами; из другой двери выбежал газетчик. В глубине двора двигалось взад-вперед белое пятно — фартук сторожа. Невозможно было вообразить место более унылое, и майор содрогнулся при мысли, что кто-то мог поселиться здесь по своей воле… "Боже мой! подумал он. — Бедный мальчик, надобно вытащить его отсюда!"

Тусклые, чадящие керосиновые лампы, освещающие лестницы Верхнего Темпла по вечерам, сейчас, разумеется, не горели, и майор Пенденнис, с трудом разобрав фамилии племянника и мистера Уорингтона на стене дома э 6, с еще большим трудом взобрался на четвертый этаж по ужасающе темной лестнице, цепляясь за влажные перила, от которых сразу отсырели его перчатки. Здесь, на площадке перед одной из двух квартир, стояла зажженная свеча и над отворенной дверью были ясно видны фамилии "Уорингтон" и "Пенденнис". Дверь в комнату ему отворила уборщица-ирландка с ведром и шваброй.

— Это пиво? — раздался громкий бас. — Давайте его сюда!

Говоривший сидел на столе, небритый, с короткой трубкой в зубах, а подальше, в кресле, сидел Пен, куря сигару и вытянув ноги к огню. Мальчуган, состоявший у них в услужении, весело скалил зубы, глядя на майора, которого приняли за пиво. Здесь, на четвертом этаже, было посветлее, и майор мог разглядеть комнату.

— Пен, мой мальчик, это я, твой дядя, — сказал он, давясь дымом; однако, вспомнив, что сейчас все светские молодые люди курят, не стал сердиться.

Мистер Уорингтон слез со стола, Пен в некотором смятении поднялся с кресла.

— Простите за ошибку, сэр, — произнес Уорингтон громко и приветливо. Не хотите ли сигару? Пиджен, освободи-ка это кресло да пододвинь его к огню.

Пен бросил свою сигару в камин и с радостью ответил на сердечное рукопожатие дядюшки. А майор, как только отдышался после лестницы и выдохнул из легких табачный дым, стал очень дружелюбно расспрашивать Пена о нем самом и о его матери; как никак, кровь не вода, и он был рад снова увидеть племянника.

Пен ответил на его расспросы, а потом представил ему мистера Уорингтона, питомца колледжа св. Бонифация и нынешнего своего сожителя.

Майор был очень доволен, узнав, что мистер Уорингтон — младший сын сэра Майлза Уорингтона из Саффолка. С одним из его дядьев он когда-то служил в Индии и в Новом Южном Уэльсе.

— Он там стал разводить овец, сэр, и разбогател, — сказал Уорингтон. Это оказалось выгоднее, чем адвокатура или военная служба. Я и сам думаю туда махнуть.

Тут прибыло долгожданное пиво в жбане со стеклянным дном; и мистер Уорингтон, шутливо заметив, что майор едва ли, им соблазнится, со смаком выпил сам и удовлетворенно вытер губы тыльной стороной руки. Он держался как нельзя более непринужденно. Одет был в старую домашнюю куртку, носил бороду, черную и щетинистую, пил пиво, как грузчик, и все же в нем сразу можно было распознать джентльмена.

Выпив, он еще посидел минут пять в кресле, а потом вышел из комнаты, чтобы дядюшка с племянником могли, если захотят, поговорить о семейных делах.

— Грубоват твой приятель, — сказал майор. — Не то что твои лощеные друзья в Оксбридже.

— Времена не те, — краснея отвечал Артур. — Уорингтон только недавно сдал экзамен и еще не имеет своей конторы, но право он знает отлично; и я, пока не имею средств на регулярные занятия, пользуюсь его помощью и его книгами.

— Вот это одна из них? — с улыбкой спросил майор: на полу возле кресла лежал французский роман.

— Нынче у нас не рабочий день, сэр. Мы очень поздно воротились из гостей… от леди Уистон, — добавил Пен, знавший слабую струну своего дядюшки. — Там был весь свет, кроме вас, сэр, — графы, посланники, турки, Звезды, Подвязки… сегодня все перечислены в газете… даже я, — сказал Пен с тайной гордостью. — Я там встретил свою старую любовь, — продолжал он, смеясь. — Вы ее знаете… леди Мирабель… я заново был ей представлен. Она обошлась со мной очень милостиво. Это вам я обязан, сэр, что выпутался из этой истории. Она и с супругом меня познакомила — этакий старый модник со звездой и в белокуром парике. Умом, кажется, не блещет. Она меня приглашала бывать у них; теперь-то это для меня безопасно.

— А что, с тех пор были, верно, и другие увлечения? — спросил майор, пришедший в отличнейшее расположение духа.

— Не без этого, — засмеялся мистер Пен. — Но теперь я отношусь к увлечениям не столь трагично. Это только первое пламя обжигает.

— Правильно, мой милый. Пламя, стрелы, страсть — все это очень хорошо в юности, а ведь ты был еще совсем юнцом, когда связался с этой… как ее… Фодерингилл, Фодерингэй?.. Но светский человек такие глупости презирает. Ты еще можешь многого достигнуть. Ты получил удар, но не смертельный. Ты наследуешь кое-какое состояние, которое молва даже считает очень крупным. У тебя хорошее имя, хорошая голова, хорошие манеры и хорошая наружность, ей-богу, я не вижу, почему бы тебе не жениться на деньгах… не пройти в парламент… не отличиться… ну, и все такое. Помни: жениться на богатой так же легко, как и на бедной, а хороший обед в собственном доме куда приятнее, чем бараньи ребра в жалкой квартирке. Ты это обдумай. Жена с богатым приданым — профессия не в пример легче, нежели право. Так что не зевай. Я тоже буду присматривать тебе что-нибудь подходящее; и я умру спокойно, мой дорогой, если буду знать, что у тебя хорошая жена из нашего круга, и хороший выезд, и что ты вращаешься в обществе, как подобает джентльмену.

Так говорил любящий дядюшка, развивая перед Пеном свою нехитрую житейскую философию.

"Что бы сказали на это матушка и Лора?" — подумал Пен. И в самом деле, их нравственные мерки и жизненные правила были совсем иные.

Едва закончился этот волнующий разговор, как Уорингтон вышел из своей спальни, уже не в обносках, но одетый вполне прилично, видный и статный, веселый и радушный. В своей обшарпанной гостиной он держался так же свободно, как хозяин роскошного лондонского особняка в своих апартаментах. А комната, в которой находился майор, была и впрямь необыкновенная. Ковер весь в дырах, на столе — крути от выпитых Уорингтоном кружек пива. Небольшая библиотека — юридическое право, поэзия и математика. (Математику он очень любил и в свое время в Оксбридже поражал всех упорством в академических и иных занятиях; там до сих пор еще вспоминали, как Молодчага Уорингтон клал на обе лопатки лодочников, греб на призы, получал награды на конкурсах и пил молочный пунш.) Над камином висела гравюра, изображавшая колледж, на полках стояли потрепанные тома Платона со знакомым гербом колледжа на переплетах. Два кресла, конторка, заваленная счетами; на колченогом столе — несколько тощих папок с резюме судебных дел. Вся мебель словно побывала в сражениях и была изувечена.

— А здесь, сэр, спальня Пена. Он у нас денди: кровать с пологом, серебряный несессер, сапоги блестят как зеркало.

И правда, комната Пена была обставлена даже нарядно, стены украшал не только рисованный пейзаж Фэрокса, но и несколько хороших гравюр из жизни балета. А у Уорингтона всю обстановку составлял душ да куча книг у кровати с соломенным тюфяком, на котором он полночи курил трубку и читал своих любимых поэтов и математиков.

Показав гостю квартиру, мистер Уорингтон направился к буфету в поисках завтрака.

— Можно предложить вам баранью отбивную, сэр? Мы их готовим сами, с пылу с жару, и я одновременно обучаю Пена первоосновам права, кулинарного искусства и морали. Он страшный лентяй, сэр, и слишком уж изнежен.

С этими словами мистер Уорингтон взял рашпер, обтер его куском бумаги и поставил на огонь, положив на него две отбивных, а из буфета достал тарелки, ножи, серебряные ложки и судки.

— Скажите только слово, майор Пенденнис: в запасе есть еще одна котлета, а не то Пиджен сбегает в трактир и принесет вам все, что вы пожелаете.

Майора Пенденниса это очень позабавило, однако от еды он отказался, сказав, что недавно завтракал. И Уорингтон поджарил котлеты и шипящими шлепнул их на тарелки.

Пен, взглянув на дядюшку и убедившись, что тот по-прежнему в духе, с аппетитом принялся за свою отбивную.

— Понимаете, сэр, — объяснил Уорингтон, — миссис Фланаган ушла, а мальчишке мы не можем поручить эту работу, он весь день занят: чистит Пенову обувь. Ну вот, теперь запьем пивом, и все в порядке. Пен пьет чай, напиток, годный только для старушек.

— Так вы, значит, вчера вечером были у леди Уистон? — сказал майор, затрудняясь, о чем говорить с этим не очень-то светским малым.

— У леди Уистон? Ну нет, сэр, не на таковского напали. Я не любитель женского общества. Очень уж оно скучно. Я провел философский вечер в Черной Кухне.

— В самом деле? — спросил майор.

— Я вижу, это название вам ничего не говорит. Спросите у Пена. Он тоже туда приехал от леди Уистон. Расскажи майору Пенденнису про Черную Кухню, Пен, — не стесняйся.

Пен рассказал, что это — некое сообщество литераторов и светских людей, к которому он недавно примкнул; и у майора мелькнула мысль, что его племянник довольно много успел повидать и узнать после своего приезда в Лондон.

Глава XXIX Рыцари-темплиеры

Колледжи, школы и юридические корпорации еще сохранили кое-какое уважение к прошлому и соблюдают немало обычаев и установлений, от которых люди, не питающие особенного почтения к своим предкам, а может быть, попросту ничего о них не знающие, уже давно отказались. В благоустроенном работном доме или в тюрьме проявляется куда больше заботы о здоровье, удобствах и чистоте, нежели в иной солидной школе, в старинном колледже или в корпорации ученых юристов. Эти последние, не жалуясь, спят в темных каморках и платят за рабочую комнату и чулан, служащий им спальней, столько же, сколько другие — за удобную виллу с садом где-нибудь в пригороде, или за просторный дом в вышедшем из моды квартале Лондона. Самый скромный мастеровой в Спиталфилдсе имеет в своем распоряжении цистерну и неограниченное количество воды; а джентльменам, проживающим в Темпле и в университетах, сей предмет гигиены доставляют в кувшинах уборщицы, и самые дома, в которых они живут, построены задолго до того, как чистота и опрятность вошли у нас в обычай. До сих пор еще есть среди нас люди, презирающие простой народ и говорящие о нем не иначе, как с насмешкой. Но имейте в виду, господа, ваши предки без всякого сомнения были из Толпы Немытых; и в Темпле особенно легко убедиться в том, что чистоплотность, которую народная мудрость приравняла к праведности, достигалась ими с великим трудом, и то не в полной мере.

Старый Грамп, судья по Норфолкскому округу, более тридцати лет проживший в квартире под той, что занимали Уорипгтон и Пенденнис, и не раз просыпавшийся от рева душей, которые эти джентльмены у себя поставили, особенно если содержимое тазов просачивалось сквозь потолок в комнату мистера Грампа, — объявил эти души идиотской новомодной выдумкой и каждодневно клял уборщицу, когда она мыла лестницу, которой ему приходилось пользоваться. Сам Грамп — а ему теперь уже сильно за пятьдесят — никогда не тратил времени на такие глупости. Он отлично обходился без воды, так же как наши отцы и деды. Неужели же среди всех рыцарей, баронетов, лордов и дворян, чьи гербы украшают стены знаменитой обеденной залы Верхнего Темпла, не нашлось ни одного благодетеля, который построил бы подобие Хаммамса для юристов, своих собратьев и преемников? В летописях Темпла об этом нет ни слова. Правда, в Темпле имеется Колодезный двор и Фонтанный двор с механизмом для подачи воды; но никто не слышал, чтобы видный юрист когда-либо плескался в фонтане; и многим ученым законникам прежних дней не мешало бы, думается, иногда прибегать к услугам колодца.

И все же здания старинных этих корпораций, имеющих своими эмблемами "Крылатого коня" и "Агнца со знаменем", привлекательны для тех, кто в них обитает, и сулят известную долю удобств и свободы, о которых впоследствии всегда приятно вспоминать. Я не знаю, позволяют ли себе ученые юристы такую роскошь, как увлечения, предаются ли они поэтическим воспоминаниям, думают ли, проходя мимо особенно известных домов Темпла: "Вон там жил Элдон — а здесь Коук размышлял о Литлтоне — здесь трудился Читти — здесь Барнуэл и Олдерсон сообща писали свой знаменитый трактат — здесь Байлз сочинял свою великую книгу о законопроектах, а Смит готовил свои бессмертные речи о прецедентах — здесь и теперь еще трудится Густавус со своим помощником Соломоном…" Но литератор не может не любить те места, где жило столько его собратьев или где бродят детища их фантазии, по сей день столь же реальные для нас, как и писатели, их создавшие; и для меня, например, сэр Роджер де Коверли, гуляющий в садах Темпла и беседующий с мистером Зрителем о красавицах в кринолинах и мушках, что прохаживаются по зеленой траве, фигура не менее живая, чем старый Сэмюел Джонсон, когда он вразвалку шагает сквозь туман в Кирпичный двор к доктору Гольдсмиту, а по пятам за ним верный шотландец; или Гарри Фильдинг, когда он, обернув голову мокрым полотенцем, в закапанных чернилами брыжах, глубокой ночью строчит статью для "Ковент-гарденской газеты", а в прихожей крепко спит мальчишка из типографии.

Когда бы можно было узнать, что делается в любом из четырехэтажных домов в том темном дворе, где обитали наши друзья Пен и Уорингтон, какой-нибудь местный Асмодей мог бы нарисовать нам любопытную картину. На первом этаже, к примеру, живет важный парламентский юрист, который что ни день ездит на званый обед в Белгрэйвию (и тогда его клерк тоже становится джентльменом, зовет в гости друзей и наслаждается жизнью). А еще совсем недавно он не имел ни одного клиента и голодал на каком-то чердаке здесь же, в Темпле; тайком перебивался литературными поделками; надеялся, ждал, изнывал, а клиентов все не было; исчерпал собственные средства и помощь друзей; унижался перед богатыми кредиторами, а бедных умолял потерпеть. Казалось, ему не избежать гибели, как вдруг — поворот колеса фортуны, и счастливцу достался один из тех баснословных выигрышей, какие можно изредка вытянуть в огромной лотерее адвокатуры. Немало более способных юристов зарабатывают в пять раз меньше, чем его клерк — тот самый, что год назад выпрашивал в долг ваксы, чтобы почистить неоплаченные сапоги своего хозяина. На втором этаже обретается, скажем, некий почтенный муж, который прожил здесь уже полвека, которого имя широко известно, голова набита книжной премудростью, а полки уставлены сочинениями писателей античности и знаменитых юристов всех веков. Все эти пятьдесят лет он прожил один и для себя, набираясь учености и приумножая свое состояние. Теперь, на старости лет, он возвращается по вечерам из клуба, где подолгу и со вкусом обедает, в пустую квартиру, где живет отшельником без веры. Когда он умрет, корпорация воздвигнет в его память мраморную доску, а наследники сожгут часть его библиотеки. Прельщает ли вас такая жизнь — сплошное накопление знаний и денег — и такой конец? Однако не будем слишком долго задерживаться перед дверью мистера Рока. Этажом выше живет достойный мистер Грамп, тоже здешний старожил, который, когда Рок возвращается домой читать Катулла, неизменно усаживается играть в вист с тремя неизменными партнерами одного с собой ранга, предварительно осушив с ними за обедом неизменные три бутылки портвейна. По воскресеньям все четверо мирно похрапывают в темплской церкви. Судебными делами их не загружают, но у каждого есть небольшой капиталец. Наверху, через площадку от Пена и Уорингтона, далеко за полночь засиживается мистер Пэйли: он с отличием кончил курс, был оставлен при своем колледже, а теперь до двух часов ночи читает и штудирует судебные дела, встает в семь часов, первым приходит на занятия и уходит лишь за час до обеда; а после обеда опять сидит у себя и до рассвета читает и штудирует дела и, возможно, слышит, как мистер Артур Пенденнис и его друг мистер Уорингтон возвращаются домой из каких-нибудь веселых ночных походов. Насколько же по-иному, чем его легкомысленные соседи, проводит время мистер Пэйли! Он не разменивается на пустяки: он только сосредоточил все силы недюжинного ума на овладении мало достойным предметом и, неотступно преследуя свою цель, изгнал из своего духовного мира все высокие мысли, все лучшие чувства, всю мудрость философов и историков, все думы поэтов; изгнал веселье, игру воображения, тихие раздумья, искусство, любовь, истину — ради того, чтобы изучить необъятный лабиринт законов, толкованием которых он намерен зарабатывать себе на жизнь. Когда-то Уорингтон и Пэйли соревновались за университетские отличия и шли почти голова в голову; а теперь все говорят, что Уорингтон попусту тратит время и силы, а Пэйли не устают хвалить за трудолюбие. Мы, однако, не беремся судить, кто из них лучше употреблял свое время. Первый мог позволить себе подумать; второму думать было некогда. Первый мог питать симпатии и оказывать услуги; второй поневоле был эгоист. Он не мог посвятить себя дружбе, ни сделать доброе дело, ни восхититься творением гения, ни загореться при виде красивого лица или при звуках нежного голоса — все его время и внимание поглощали юридические книги. Вне круга света, который отбрасывала лампа на его рабочий стол, все для него тонуло во мраке. Любовь, природа, искусство (в котором мы воздаем хвалу прекрасному божьему миру), были ему недоступны. Гася на ночь свою одинокую лампу, он ни разу не усомнился в том, что прожил день с пользой, и засыпал с чистой совестью и холодной душой. Но, встречая на лестнице прежнего своего товарища Уорингтона, он содрогался и обходил его, как злодея, обреченного на вечное проклятие.

Быть может, лицезрение тупого честолюбия и самодовольства, которое проглядывало в желтом лице этого живого мертвеца и поблескивало в его узких глазках, а может быть, естественное влечение к удовольствиям и веселому обществу, которое, должно в том сознаться, было у мистера Пена очень сильным, — но что-то мешало нашему незадачливому герою продвигаться к судейскому креслу или мешку с шерстью с тем рвением или, вернее, с тем упорством, какое необходимо человеку, притязающему на эти почетные седалища. Он всей душой наслаждался своей жизнью в Темпле. Достойные его родичи полагали, что он прилежно занимается, и майор в своих письмах к доброй вдове в Фэрокс с радостью сообщал, что мальчик перебесился и взялся за ум. На самом же деле та жизнь, в которую Пен оказался втянут, была для него нового рода развлечением, и он, отказавшись от щегольских привычек и аристократических замашек, усвоенных в компании высокородных университетских приятелей, которых теперь почти всех потерял из виду, с головой окунулся в доселе неизвестные ему и не менее заманчивые, хоть и не столь изысканные развлечения лондонского холостяка. Было время, когда он позавидовал бы нарядным всадникам на Роттен-роу, теперь же он с удовольствием гулял по Хайдпарку пешком и смотрел на них. Он был слишком молод, чтобы преуспеть в лондонском свете без знатного имени и значительного состояния, а пробиваться вверх без этих преимуществ ему было лень. Оттого, что он пренебрегал открывшейся перед ним светской карьерой и, побывав на нескольких балах и раутах, бежал их скуки и однообразия, старый Пенденнис тешил себя мыслью, что он с головой ушел в работу; и когда кто-нибудь спрашивал его о племяннике, отвечал, что молодой повеса исправился и теперь его не оторвешь от книг. Если бы майор узнал, какую жизнь ведет мистер Пен и сколько развлечений входит в курс его занятий юридическими науками, он пришел бы в ужас не хуже мистера Пэйли.

С утра — несколько часов прилежного чтения, потом — прогулка пешком в Хайд-парке, или на веслах по реке, или бодрым шагом в гору, в Хэмстед, и обед в дешевом трактире; вечер, проведенный по-холостяцки, в веселье (но не в пороке, ибо Артур Пенденнис так восхищался женским полом, что не терпел общества женщин, которые не были, хотя бы в его воображении, порядочны и целомудренны), либо дома, наедине с другом и с трубкой, да еще с бутылкой незатейливого английского вина, качество которого уборщица миссис Фланаган имела обыкновение заранее проверять, — таково было времяпрепровождение нашего героя, и следует признать, что жизнь его текла не без приятности. Одну из обязанностей, предписанных будущим правоведам, он исполнял с похвальным постоянством — в учебное время он всегда обедал в зале Верхнего Темпла. Надобно сказать, что эта обеденная зала являет собою зрелище, достойное внимания, и, несмотря на кое-какие пустячные переделки и нововведения, человеку ничего не стоит вообразить, что он участвует в трапезе семнадцатого века. У адвокатов там свои столы, у тех, кто еще не допущен к практике, — свои, а старейшины сидят за особым столом, на помосте, окруженные портретами знаменитых судей и членов королевской семьи, когда-либо почтивших здешние пиршества своим присутствием и покровительством. Когда Пен впервые вошел сюда, картина, открывшаяся его взору, немало его позабавила. Среди тех, кто, подобно ему, еще только готовился стать адвокатом, были люди всех возрастов, от семнадцати лет до шестидесяти; были грузные, седовласые провинциальные стряпчие, решившие получить более высокое звание, и светские денди, которым зачем-то понадобился семилетний адвокатский стаж, и темнолицые, черноглазые уроженцы колоний, желавшие сдать здесь экзамен, перед тем как заняться практикой на своих родных островах, и много ирландцев, которые проводили некоторое время в Темпле, прежде чем возвратиться на свою зеленую родину. Были тут усердные школяры — те, собираясь кучками, весь обед говорили о своей науке; были заядлые гребцы — те толковали о лодочных гонках, о "Красном доме", Воксхолле и опере; были и знатоки политики, присяжные ораторы студенческих клубов; и со всеми этими кружками, кроме первого, чьи разговоры были мистеру Пену почти непонятны и совсем не интересны, он постепенно свел знакомство и нашел много точек соприкосновения.

Щедрая старинная корпорация Верхний Темпл предоставляет своим рядовым членам за очень умеренную плату отличный обед: суп, жаркое, сладкие пироги и портвейн или херес. За каждым столом сидят по четыре человека и на каждый такой квартет полагается баранья нога или ростбиф, яблочный пирог и бутылка вина. Но среди завсегдатаев обеденной залы, принадлежащих к младшей братии, есть и любители более тонкой кухни, и они знают много невинных трюков (если позволено мне будет употребить превосходное слово, уже вошедшее в наши новейшие словари), с помощью которых добывают себе блюда более изысканные, чем ежедневное жаркое.

— Минуточку, — сказал мистер Лоутон, один из таких гастрономов. Минуточку, — сказал мистер Лоутон, дернув Пена за мантию, — народу сегодня много, а у старейшин на десять заказных блюд всего три человека. Если подождать, мы, может быть, добудем что-нибудь с их стола.

И Пен, следуя за его жадным взглядом, с интересом окинул глазами помост, где три старых джентльмена стояли у стола перед десятком блюд под серебряными крышками, в то время как клерк дребезжащим голосом читал предобеденную молитву.

Лоутон извлекал из обеда все возможное. Он всегда старался занять за своим столом председательское место, и ему доставалась тринадцатая рюмка портвейна. Он же резал жаркое, выбирая себе самые лакомые куски, и так проворно подливал себе соуса, что Пен, глядя на него, веселился от души. Бедный Джек Лоутон! Эпикуреец, чьи запросы не превышали полутора шиллингов! Твои удовольствия были поистине безобидны.

Пен был постарше многих из своих товарищей, и в облике его, как мы уже говорили, было что-то дерзкое и надменное, что придавало ему некую исключительность, резко отличая его и от бледных юношей, толковавших между собой на юридические темы, и от завзятых денди в спортивных рубашках и сногсшибательных булавках и жилетах, составлявших праздную часть этой маленькой общины. Незаметному, добродушному Лоутону Пен сразу понравился своим высокомерным видом, и, очутившись с ним за одним столом, он первый завязал знакомство.

— Нынче нас, кажется, кормят вареной говядиной, сэр, — сказал Лоутон.

— Право, не знаю, сэр, — отвечал Пен, с трудом удерживаясь от смеха, но тут же добавил: — Я здесь человек новый, недавно приехал. — И Лоутон немедля стал осведомлять его о местных знаменитостях.

— Вон судья Буси — тот лысый, что сидит под портретом и ест суп… наверно, из черепахи, им часто подают черепаховый суп. Рядом с ним Болз, королевский адвокат, и Светтенхем — знаете, контора "Ходж и Светтенхем". Вон тот — старый Грамп; он, говорят, уже сорок лет здесь обедает. На их стол часто достается рыба от старейшин. А вон там, напротив нас, видите — сидят четверо? Это молодые люди первый сорт, уж вы мне поверьте: мистер Трэйл, сын епископа Илингского, достопочтенный Фред Рингвуд, брат лорда Синкбара. Он-то получит хорошее место, будьте спокойны. И Боб Сосунок, он от него ни на шаг не отстает, тоже замечательный человек… Ха-ха-ха! — неожиданно расхохотался Лоутон.

— Что это вы? — удивился Пен.

— Эх, хотел бы я с ними столоваться! — сказал Лоутон, хитро подмигивая Пену и наливая себе вина.

— Почему?

— Как почему? Они ведь сюда не обедать приходят, они только делают вид, что обедают. Очень нужны им здешние обеды! Они ездят обедать в какие-нибудь важные клубы, а не то в гости. Их имена печатаются в "Морнинг пост", в списках гостей на всех званых обедах. Пари держу, что вот и сейчас Рингвуда ждет на углу Эссекс-стрит наемный кеб, а Трэйла — его выезд (он, скажу я вам, малый не промах, умеет транжирить папашины денежки). Обед! Эти будут обедать еще часа через два!

— Но раз они не обедают, почему вам хотелось бы с ними столоваться? спросил Пен, все еще не понимая. — Вам что, своего обеда мало?

— Эх, молодо-зелено! — сказал Лоутон. — Простите меня, но вы, право же, наивны. Поймите, они не пьют вина, и если сидеть с этой тройкой за одним столом, можно одному выпить всю бутылку. Потому-то Коркоран к ним и примазался.

— Вы, я вижу, хитрец, мистер Лоутон, — сказал Пен, в восторге от своего нового знакомого, на что тот скромно отвечал, что почти всю жизнь прожил в Лондоне, ну, и кое-что соображает; а затем продолжал свой перечень.

— Ирландцев здесь — хоть отбавляй. Коркоран первый, и не могу сказать, чтобы он мне нравился. А вон и еще один — видите, такой красавчик в розовой рубашке и желтом жилете, а платок синий: это Моллой Малони из Баллималони, племянник сэра Гектора О'Дауда. — Лоутон попробовал изобразить ирландский акцент и сам рассмеялся. — Он все хвалится своим дядей. А сюда в первый раз явился в штанах с серебряным кантом… Тот, что сидит рядом с ним, — брюнет, длинноволосый, — смутьян и бунтовщик. Послушать его речи — кровь стынет в жилах. А дальше сидит тоже ирландец, Джек Финьюкейн, — журналист. Они крепко держатся друг за друга, эти ирландцы. Ваша очередь наливать. Что? Не хотите портвейна? Никогда не пьете портвейна за обедом? Ну, ваше здоровье.

И то обстоятельство, что Пенденнис не пил за обедом портвейна, еще возвысило его в глазах этого славного малого.

Однажды, когда Пен обедал таким образом с Лоутоном, к ним присоединился рослый мужчина в адвокатской мантии, — видимо, не найдя места среди юристов одного с ним ранга, он подошел к их столу и сел на скамью рядом с Пеном. Платье на нем было поношенное, выцветшая мантия обвисла, а рубашка, хоть и чистая, совсем обтрепалась — не то что розовое великолепие мистера Моллоя Малони, который председательствовал за соседним столом. По обычаю, заведенному в Верхнем Темпле, джентльмены, обедающие в зале, должны в том расписываться, для чего на каждый стол кладется листок бумаги и карандаш. В тот день первым записал свое имя Лоутон, вторым — Артур Пенденнис, а потом к листку протянул руку мужчина в поношенном платье. Увидев фамилию Пена, он улыбнулся и поглядел на него.

— А ведь мы с вами встречались, — сказал он. — Мы оба — питомцы Бонифация: меня зовут Уорингтон.

— Как, вы — Молодч… Уорингтон? — воскликнул Пен, чрезвычайно обрадованный встречей с этим героем. Уорингтон рассмеялся.

— Да, да, Молодчага Уорингтон, — подтвердил он. Я помню вас первокурсником. Вы, кажется, и меня перещеголяли.

— В колледже вас до сих пор вспоминают, — сказал Пен, всегда отдававший должное талантам и храбрости. — Билли Саймс — помните, тот лодочник, которого вы положили на лопатки, — только и мечтает о том, чтобы вы опять наведались в Оксбридж. И обе мисс Нотли, что торгуют галстуками…

— Тсс!.. Рад познакомиться, Пенденнис. Я много о вас слышал.

Молодые люди предались университетским воспоминаниям, и Пен, еще недавно задиравший нос перед Лоутоном и уверявший его, что не пьет за обедом портвейна, увидев, с каким удовольствием Уорингтон поглощает свою долю, не замедлил последовать его примеру, чем немало огорчил простодушного Лоутона. Покончив с обедом, Уорингтон спросил, как Пен думает провести вечер.

— Я хотел съездить домой переодеться, а потом в театр — послушать Гризи в "Норме".

— Вы сговорились с кем-нибудь там встретиться?

— Нет, думал только послушать оперу. Я очень люблю музыку.

— Тогда пойдем лучше ко мне, — предложил Уорингтон. — Выкурим по трубочке. Я живу рядом, в Лемб-Корте. Потолкуем о колледже, вспомним молодые годы.

Они ушли, и Лоутон проводил их печальным вздохом. Он знал, что Уорингтон — сын баронета, а любой аристократ внушал ему благоговение.

Пен и Уорингтон стали с этого вечера закадычными друзьями. Бодрость и обаятельность Уорингтона, его трезвый ум, грубоватое радушие и всегда готовая к услугам трубка сразу пленили Пена, и закусывать с другом в дешевом трактире оказалось куда приятнее, нежели обедать в парадном одиночестве среди вежливых и безмолвных членов клуба "Полиантус".

А вскоре Пен съехал с квартиры, в которую перебрался из гостиницы; он решил, что экономнее будет поселиться с Уорингтоном в Лемб-Корте и обставить пустовавшую там комнату. Нужно заметить, что Пен с необыкновенной легкостью предпринимал всякий шаг, суливший ему что-то новое и приятное. И теперь юный Пиджен и уборщица Фланаган служили верой и правдой как Уорингтону, так и Пену.

Глава XXX Старые и новые знакомые

Пен, вдохновленный мыслью, что узнает жизнь, побывал во многих уголках Лондона, пользующихся сомнительной славой. Ему нравилось общаться со всякого рода людьми: он наблюдал грузчиков в кабаках, боксеров в харчевнях, добропорядочных горожан, развлекающихся в пригородах или на реке; и он охотно поболтал бы с знаменитыми карманниками или выпил бы кружку эля в компании громил и взломщиков, если бы случай свел его с этой братией. Он восхищался тем, как серьезно Уорингтон слушает россказни Любимца Татбери и Брайтонского Молодца в "Гербе Чемпиона" и какое участие принимает в грузчиках, собравшихся выпить у "Лисы под Горой". Уорингтон знал чуть ли не все питейные заведения Лондона и предместий и чуть ли не всех, кто проводил там время. Повсюду он был личным другом хозяина и хозяйки и одинаково желанным гостем в буфете и в распивочной. Он уверял, что здесь ему интереснее, нежели среди людей его собственного круга, чьи манеры претят ему, а разговор невыносимо скучен. "В обществе, — уверял он, — все на одно лицо, все одинаково одеваются, все пьют, едят и говорят одно и то же; один денди в клубе и выглядит и разговаривает в точности как другой; одна юная мисс на бале похожа на другую как две капли воды. А здесь встречаешь людей самобытных. Я люблю побеседовать с первым силачом Англии, или с человеком, который может всех в Англии перепить, или с шляпником, этим ярым республиканцем, который считает Тислвуда величайшей исторической личностью. Грог я предпочитаю кларету, а посыпанный песком пол в Карнаби-Маркет натертому до блеска паркету в Мэйфэре. Да, признаюсь, те, кто не вхож в "высший свет", мне более по душе".

Как видим, по своим общественным вкусам мистер Уорингтон был республиканец; беседуя с Джеком или Томом, он не допускал мысли, что в каком-то смысле он лучше их, хотя уважительное их обхождение втайне, возможно, и льстило ему.

Пен, как уже сказано, с великим восторгом и прилежанием сопровождал друга в его разнообразных походах. Но он был значительно моложе, а посему держался более надменно и чопорно: прямо-таки переодетый юный принц, посещающий бедняков во владениях своего августейшего родителя. В нем ценили наружность, хорошие манеры — сразу видно, что из господ. От него исходила милостивая доброта, царственное прямодушие и величавость, хотя отец его торговал припарками и унаследовать ему предстояло не престол, а всего лишь грошовое состояние. Когда нас возносят на такую высоту, мы с охотой этому поддаемся и всегда готовы восчувствовать свое превосходство над людьми, которые ничем нас не хуже. Высокомерная снисходительность Пена в эту пору его жизни была поистине восхитительна. У людей неглупых эта нахальная кичливость с годами проходит; но забавно наблюдать, как важничает умный и великодушный юноша — есть даже что-то умилительное в этом ребяческом недомыслии.

Итак, посвятив утро прилежному чтению, притом не одних лишь сухих юридических трактатов, но также трудов по истории и политике и романов, не менее необходимых для развития и просвещения молодых умов; уделив достаточно внимания изящной словесности, обозрениям, капитальным трудам по юриспруденции, а главное — газете, наши друзья замечали, что близится час обеда, и, подгоняемые голодом и желанием поразвлечься, выходили из дому с намерением провести остаток дня столь же приятно, но повеселее. Хорошо живется в двадцать четыре года, когда ум и тело равно здоровы и деятельны, когда жизнь еще внове и ты шагаешь по ней, окрыленный молодостью и чудесной способностью наслаждаться! Если впоследствии мы чувствуем себя молодыми, так только с товарищами тех давних лет; если напеваем в старости песни, так лишь те, что запомнились нам с той поры. Случается, что память воскрешает перед нами сплошной праздник, каким была тогда жизнь; но как зарос сорняками наш увеселительный сад, как облетели гирлянды, как поредели и состарились гости и сколько погасло огней! Седина подкралась к нам, как рассвет, — рассвет, и с ним головная боль. Радость уснула, не стерев со щек румян. Что ж, приятель, пойдем дальше при свете дня — трезвые и печальные, но не ожесточенные.

Не знаю, что сказали бы Элен и Лора, если б увидели, — а доведись им в это время быть в Лондоне и не в постели, они могли бы нередко это увидеть, как на заре, когда мосты начинают розоветь под первыми лучами солнца, Пен и Уорингтон катят по звонким мостовым к Темплу после своих бурных ночных похождений — бурных, но не столь греховных, как бывают иногда такие похождения, ибо Уорингтон был женоненавистником, а Пен, как уже говорилось, не унижался до пошлых интрижек. Юный принц фэрокский к любой женщине обращался учтиво и почтительно, с врожденной воспитанностью избегая всякого грубого слова или жеста, ибо, хотя он, как мы видели, влюбился в дуру, тем уподобившись многим мужчинам и лучше его и хуже, и хотя первый раз, вероятно, не был последним, однако, пока заблуждение длилось, он поклонялся своей любви как богине. Мужчины служат женщинам, преклонив колена, а поднявшись с колен — уходят.

Эти слова напрямик сказал Пену один его знакомый — старый знакомый, с которым он вновь свиделся в Лондоне, — не кто иной, как мистер Бауз, некогда состоявший при театре в Чаттерисе, а ныне сопровождавший игрой на фортепьяно пение тех высоко одаренных мужей, что ежевечерне услаждают публику в трактире "Голова Фильдинга", том самом, где собирался кружок, именуемый Черная Кухня.

На развеселых этих сборищах Пен много с кем подружился. В "Голове Фильдинга" устраивают концерты чуть ли не с тех времен, когда прославленный автор "Тома Джонса" исполнял должность судьи на близлежащей Боустрит; посетителям до сих пор показывают его любимое место, а стул, на котором он, по преданию, сидел, достается тому, под чьим председательством проходит вечер. Восседал на нем обычно почтенный мистер Кэтс, хозяин "Головы Фильдинга", если только его не подводила подагра или иная немочь. Возможно, кое-кто из моих читателей мужчин помнит его широкую улыбку и прекрасный голос; во время музыкальных сборищ он много и охотно пел, причем песни его такие, как "Простой английский джентльмен" или "Милый Том, в этой темной бутыли" — можно отнести к школе, которую я бы назвал школой Британского грога, ибо в них слиты воедино пафос и гостеприимство и превозносятся баритоном высокие качества спиртного и застольная дружба. Нередко в них также воздается хвала красоте наших женщин и геройству наших военачальников на суше и на море, и в молодости я не раз восхищался тем, как мистер Кэтс-певец, подогрев наши патриотические чувства описанием смертельно раненного Аберкромби или же доведя нас до слез балладой о том, как "Старик увидел желтый лист и понял: смерть близка", которую он исполнял со слезой и с дрожанием в голосе, — как Кэтс-певец мгновенно превращался в Кэтса-хозяина и, пока мы, растроганные до глубины души, еще стучали кулаками по столам в знак шумного одобрения, уже выкликал:

— А теперь, джентльмены, что прикажете? Лакей ждет заказов… Джон, бокал шампанского мистеру Грину… Как вы сказали, сэр? Колбасы с картофельным пюре?.. Джон, обслужите.

— А мне, Джон, стаканчик пунша, да чтобы вода была — кипяток, — нередко раздавался в это время голос, хорошо знакомый Пену, который вздрогнул и покраснел, услышав его, — голос почтенного капитана Костигана, ибо он проживал теперь в Лондоне и был одним из виднейших участников музыкальных сборищ в "Голове Фильдинга".

Бахвальство и чудачества капитана привлекали сюда множество молодых людей. Он был личностью незаурядной, и слава о нем пошла вскоре же после его прибытия в Лондон, а тем более — после замужества его дочери. О ней он много чего мог порассказать тому, кто в этот день был его другом (то есть кто пил с ним за одним столом). Рассказывал о ее свадьбе и о том, что предшествовало этому событию и что за ним последовало; о том, сколько у нее карет и как Мирабель обожает ее и его, Костигана; о том, что в случае необходимости он всегда может обратиться к зятю и получить у него сто фунтов стерлингов. А сообщив, что твердо намерен "обратиться" в будущую субботу — "клянусь честью, в будущую субботу, четырнадцатого числа… вы сами увидите, деньги мне выдадут здесь же, у Кэтса, едва я предъявлю чек"… — капитан частенько просил очередного друга ссудить ему полкроны до этой субботы после дождика, когда он — слово офицера и джентльмена — не преминет возвратить сей пустячный заем.

Сэр Чарльз Мирабель не питал к своему тестю горячей привязанности, которой последний любил похвастаться (впрочем, случалось и так, что Кос, будучи на взводе, горько сетовал на неблагодарность своей нежно любимой дочери и на прижимистость богатого старика — ее супруга); однако нельзя сказать, чтобы он был ими обижен: ему положили небольшую пенсию, которую регулярно выплачивали, но которую бедный Кос еще более регулярно тратил вперед; и дни платежей были хорошо известны его друзьям по "Голове Фильдинга", куда честный капитан являлся с деньгами в руках и в самый разгар концерта во весь голос требовал, чтобы ему разменяли банкноту.

"Будьте благонадежны, Кэтс, эту бумажку Английский банк не откажется принять, — говаривал капитан Костиган. — Бауз, хотите стаканчик? Сегодня вам нечего скромничать. А лишний стакан пунша поможет вам играть con spirito" [61]. Ибо капитан, когда был при деньгах, тратил их не жалея и застегивал карман, только если он был уже пуст, да еще, может, если поблизости оказывался кто-нибудь из его кредиторов.

В одну из таких счастливых минут Пен и застал своего старого знакомого в Черной Кухне: сидя за столом певцов, он без удержу бахвалился и заказывал грог для каждого, кто входил в комнату. Уорингтон, состоявший в приятельских отношениях с местным басом, сразу направился к столу артистов, и Пен последовал за ним.

При виде Костигана он вздрогнул и покраснел. Он приехал сюда со званого вечера у леди Уистон, где впервые после долгих, долгих лет встретил дочь капитана и разговаривал с нею. И все еще крепко помня то время, когда она была для него всем на свете, он с добрым чувством подошел к Костигану и протянул ему руку. Ибо хоть наш герой, возможно, не отличался постоянством и ему случалось переносить свое внимание с одной женщины на другую, однако он сохранял уважение к тем, кого раньше любил, и, подобно турецкому султану, требовал, чтобы женщине, однажды удостоившейся его благосклонности, продолжали оказывать почести.

Пьяненький капитан с чувством ответил на рукопожатие Пена (рука его, правда, сильно ослабела от непрестанного поднимания тяжестей в виде стаканов с грогом), потом вгляделся в него и воскликнул:

— О небо, возможно ли? Дорогой мой, дорогой мой мальчик, дорогой друг! — А потом сник, и на лице его отразилась растерянность. — Ваше лицо мне знакомо, мой добрый, добрый друг, но имя ваше, простите, запамятовал.

С их последней встречи прошло пять лет сплошного грога. Артур сильно переменился, и не диво, что капитан его забыл: когда у человека двоится в глазах, трудно ожидать, чтобы он отчетливо видел прошлое.

Заметив его состояние, Пен рассмеялся, хотя, возможно, и был немного уязвлен.

— Неужто вы меня не помните, капитан? Я Пенденнис, Артур Пенденнис, из Чаттериса.

Приветливый голос молодого человека прояснил захмелевшую память, и Кос, узнав Артура, осыпал его громкими приветствиями. Теперь уже Пен был его милый мальчик, его благородный юный друг, его поэт, память о нем всегда согревала сердце Джека Костигана… а как поживает его батюшка, то есть нет, матушка, и его опекун — генерал, то есть майор? По вашему виду я заключаю, сэр, что вы вступили во владение состоянием? Ну, вы-то сумеете его растратить, за это я ручаюсь… Что? Еще не вступили? Послушайте меня, ежели вам что нужно, у бедного Джека Костигана найдется в кармане гинея, а вам-то, Артур, голубчик, никогда не будет отказа. Что желаете пить? Джон, а ну-ка сюда, да поживее. Подайте этому джентльмену стакан пунша, я плачу… Ваш друг? Его лицо мне знакомо… Разрешите представиться, сэр, и предложить вам стакан пунша…

"Не сладко сэру Чарльзу Мирабелю с таким тестем", — подумал Пенденнис.

— А как мой старый приятель мистер Бауз, капитан? — спросил он. — Вы что-нибудь о нем знаете? Видаетесь с ним?

— Скорее всего, в добром здоровье, — отвечал капитан, позванивая в кармане монетами, и тут же засвистел мелодию песни "Малютка Дудйн", исполнением которой он прославился в "Голове Фильдинга". — Дорогой мой… опять позабыл, как вас зовут!.. А меня зовут Костиган, Джек Костиган… пейте за мой счет, сколько вашей душе угодно. Вы знаете мое имя: я его не стыжусь. — И капитан еще долго бормотал что-то в таком духе.

— Нынче у генерала день получки, — сказал бас мистер Ходжен, с которым тем временем беседовал Уорингхон, — и он изрядно налакался. Уже пробовал петь свою "Малютку Дудин", да сорвался, как раз перед тем как я исполнял "Владыка Смерть". А вы слышали мою новую песню "Гробозор", мистер Уорингтон? Третьего дня на ярмарке святого Варфоломея имела потрясающий успех пришлось повторить… ее нарочно для меня сочинили. Может, вам или вашему другу желательно приобрести текст? Джон, сделайте одолжение, передайте сюда парочку "Гробозоров"… Там и мой портрет помещен, сэр, в виде Гробозора… говорят, очень похоже.

— Благодарствуйте, — сказал Уорингтон, — я уже девять раз его слышал, знаю наизусть.

Тут раздались звуки фортепьяно, и Пен, подняв голову, чтобы посмотреть, кто играет, увидел того самого мистера Бауза, о котором только что справлялся и о существовании которого Костиган на время позабыл. Сидя у разбитого инструмента (чей организм был ослаблен бессонными ночами и голос звучал хрипло и немощно), старик аккомпанировал певцам, а в перерывах между песнями с большим вкусом и изяществом исполнял фортепьянные пьесы.

Бауз увидел и узнал Пена, едва тот вошел, и заметил, как тепло молодой человек приветствовал Костигана. Теперь он заиграл мелодию, которую Пен мгновенно узнал: ее пел хор поселян, как раз перед выходом госпожи Халлер. У Пена сжалось сердце. Он вспомнил, как некогда трепетал при этих звуках, возвещавших появление божественной Эмили. Никто, кроме Артура, не обратил внимания на музыку, да и трудно было расслышать ее среди стука ножей и вилок, заказов на яичницу и почки ж шарканья гостей и лакеев.

Когда Бауз доиграл, Пен подошел к нему и дружески пожал ему руку, и старик приветствовал его почтительно и сердечно.

— Не забыли старую песню, мистер Пенденнис? Я так и думал. Это вы тогда, верно, в первый раз услышали такой напев? Вы же были еще очень юны. Капитана-то совсем развезло. В дни получки он всегда так. Нелегко мне будет дотащить его до дому. Мы живем вместе. Старая фирма все держится, сэр, хотя мисс Эм… леди Мирабель и вышла из дела… Так вы, значит, помните прежние времена? Как она была хороша, верно, сэр?.. Ну, будьте здоровы, ваш покорный слуга. — И он отхлебнул портера из оловянной кружки, стоявшей на крышке фортепьяно.

В дальнейшем Пен еще не раз встречал эту пару и имел случай возобновить знакомство и с Костиганом и со старым музыкантом.

Во время их дружеской беседы дверь трактира то и дело хлопала, пропуская мужчин всевозможных обличий и состояний; здесь Пен мог повидать такое разнообразие типов, что ему позавидовал бы самый любознательный наблюдатель рода человеческого. Поразвлечься в Черной Кухне пением и ужином приходили румяные фермеры и провинциальные торговцы, приехавшие в Лондон по делам; заперев ставни хозяйских лавок и мастерских, сюда гурьбой вваливались ученики и подмастерья — скорее всего, чтобы подышать свежим воздухом; здесь курили и оглушительно аплодировали песням озорные медики, лихие, отчаянные, кричаще одетые и (добавим по секрету) не блещущие чистотой; захаживали сюда и расфранченные студенты университетов с жеманными усмешечками, каким может обучить только Aima mater; и бравые молодые гвардейцы; и щеголи из фешенебельных клубов, да что там, и парламентарии, как англичане, так и ирландцы; и даже члены палаты лордов.

Песня "Гробозор" пользовалась бешеным успехом, весь город хотел ее послушать. Отдернули занавеску, и глазам зрителей предстал мистер Ходжен, сидящий на крышке гроба, а перед ним — фляга с джином, заступ и воткнутая в череп свеча. Исполнялась песня и вправду замечательно — с этаким душу леденящим юмором. Голос певца опускался так низко, что раскаты его пугали как ворчание грома; а во время припева он ударял заступом об пол и издавал демоническое "ха, ха!", от которого даже стаканы дрожали на столах, точно охваченные ужасом. С "Гробозором" не мог тягаться никто из других певцов, даже Кэтс — он сам это честно признавал, а потому, не дожидаясь, пока роковая эта песня отодвинет его на задний план, предпочитал удаляться в буфет или к себе на квартиру. Песенку бедного Коса "Малютка Дудин", которую Бауз так прелестно сопровождал на фортепьяно, слушала лишь кучка любителей, с честью выдержавшая гробокопательную балладу! После ее исполнения комната обычно пустела — разве что засидятся два-три отъявленных гуляки.

Однажды, когда Пен и Уорингтон сидели здесь поздно вечером или, вернее, рано утром, в трактир почти одновременно вошли двое.

— Мистер Хулан и мистер Дулан, — шепнул Уорингтон Пену, поклонившись этим господам, и во втором из них Пен узнал своего соседа по дилижансу — он тогда не приехал к Пену обедать, а только поблагодарил за приглашение, объяснив, что по пятницам профессиональные обязанности не позволяют ему отлучаться в обеденное время.

Газета Дулана "Заря", вся закапанная пивом, лежала на столе рядышком с газетой Хулана, которую мы назовем "День"; "Заря" была либеральная, "День" ультраконсервативная. Во многих наших газетах высшие чины — сплошь ирландцы, и доблестные эти воины орудуют перьями так же, как их предки орудовали в Европе мечом: сражаются под разными флагами, а едва отгремит битва, как они снова — добрые друзья.

— Почек и стакан портера, Джон, — заказал Хулан. — Как дела, Морган? Как супруга, младенец?

— Спасибо, Мик, понемножку, она у меня привычная, — отвечал Дулан. — А твоя хозяюшка здорова? Возможно, я в воскресенье наведаюсь к тебе на стакан пунша.

— Только не приводи Пэтси, Морган, а то у нашего Джорджа корь, предупредил заботливый Мик, и они тут же заговорили о своих делах — о том, кто сейчас корреспондентом в Париже, и кто шлет депеши из Мадрида, и во сколько обходится "Утренней газете" рассылка курьеров, и велик ли тираж "Вечерней Звезды" и тому подобное.

Уорингтон взял со стола "Зарю" и смеясь ткнул пальцем в одну из передовых статей, которая начиналась так:

"Подобно тому, как в прежние дни отпетый негодяй, коему требовалось совершить злое дело, — убрать с дороги врага, спустить партию фальшивой монеты, дать ложные показания в суде или убить человека, — нанимал записного лжесвидетеля или убийцу, дабы самому не заниматься тем, для чего он был слишком известен или слишком труслив, — так и наш небезызвестный современник "День" нанимает на стороне громил — возводить поклепы на честных людей, и берет себе в помощь разбойников — убивать доброе имя тех, кем он почитает себя обиженным. В настоящее время там подвизается в качестве одного из таких наемных головорезов некий злодей в черной маске (которую мы заставим его снять), пишущий под вымышленным именем "Трилистник". Он — тот евнух, что приносит удавку и душит безвинных по приказу "Дня". В наших силах разоблачить этого подлого раба, и мы его разоблачим. Обвинение, выдвинутое им против лорда Бангбанагера только потому, что он либерал и пар от Ирландии, а также против комиссии попечителей по проведению закона о бедных в Бангбанагерском работном доме, свидетельствует…" и т. д., и т. д.

— Как у вас там понравилась эта статья, Мик? — спросил Морган. — Уж если капитан возьмемся за дело — держись! Эту статью он написал за два часа в… ну, ты сам знаешь где, а мальчишка сидел тут же и ждал.

— Наш хозяин считает, что публике плевать на эти газетные свары, и он велел доктору больше не отвечать, — сказал Мик. — Они об этом при мне совещались. Доктор-то был не прочь дать сдачи — это, моя, легче легкого, и с материалом знакомиться не нужно, — но хозяин говорит: нет, хватит.

— Мало нынче ценят высокий слог, Мик, — сказал Морган.

— Правда твоя, Морган, — сказал Мик. — Помнишь, когда доктор сотрудничал в "Фениксе" — вот это было красноречие! Как они с Конди Руни изо дня в день палили друг в друга!

— И не только словами, а и порохом, — подхватил Морган. — Ведь доктор два раза дрался на дуэли, а Конда Руни подстрелил-таки одного противника.

— Они говорят про доктора Война и капитана Шендона, — пояснил Уорингтон. — Это два ирландца, они ведут полемику между "Зарей" и "Днем". Доктор Войн выступает за протестантов, а капитан Шендон — за либералов. Несмотря на свои газетные споры, они, сколько я знаю, близкие друзья. И хоть они вечно возмущаются тем, что англичане поносят их родину, сами они могут так обругать ее в одной статье, как нам и в десяти томах не суметь… Здорово, Дулан, как живете?

— Вашими молитвами, мистер Уорингтон… мистер Пенденннс! Счастлив иметь честь снова с вами встретиться. Ночное путешествие на империале "Поспешающего" было одним из приятнейших в моей жизни, благодаря вашей живой и любезной беседе. Сколько раз я вспоминал эту прелестную ночь, сэр, и рассказывал о ней миссис Дулан! Я потом неоднократно встречал здесь вашего интересного друга мистера Фокера. Он частенько бывает в этой ресторации, и она того стоит. В пору нашего знакомства, мистер Пенденнис, я писал в еженедельнике "Том и Джерри"; теперь же имею честь состоять помощником редактора в "Заре", одной из лучших по слогу газет Британской империи. — И он чуть заметно поклонился Уорингтону.

Речь его текла размеренно и елейно, учтивость была чисто восточная, тон в разговоре с обоими англичанами совсем иной, чем с товарищем.

— Какого черта он подлещивается? — проворчал Уорингтон с презрительной усмешкой, которую даже не пытался скрыть. — Ба, а это еще кто идет, не Арчер ли? Сегодня здесь собрался весь Парнас. Будет потеха. Ну как, Арчер, кончилось заседание в палате?

— Я не был в палате. Я был там, — произнес Арчер с таинственным видом, — где мое присутствие требовалось. Дайте-ка мне поужинать, Джон, чего-нибудь существенного. Ненавижу вельмож, которые не кормят. Будь это Эпсли-Хаус, другое было бы дело. Герцог знает мои вкусы, он всегда говорит своему мажордому: "Мартин, сегодня вечером я жду мистера Арчера. Позаботьтесь, чтобы мне в кабинет подали холодный ростбиф, чуть не дожаренный, и бутылку светлого эля, и хереса". Сам герцог не ужинает, но он любит угостить и знает, что обедаю я рано. Человек не может питаться воздухом, черт побери.

— Разрешите представить вам моего друга мистера Пенденниса, торжественно проговорил Уорингтон. — Пен, познакомься, это мистер Арчер, ты о нем много слышал. А вы, Арчер, должны быть знакомы с майором, его дядей, вы ведь со всеми знакомы.

— Третьего дня обедал с ним в Гонт-Хаусе, — отвечал Арчер, — Нас было четверо: французский посланник, Стайн и мы двое, простые смертные.

— Но дядюшка сейчас в Шотл… — начал Пен, однако Уорингтон под столом наступил ему на ногу, и он осекся.

— По тому же самому делу я и был сейчас во дворце, — продолжал Арчер как ни в чем не бывало. — Меня заставили четыре часа прождать в приемной. Даже почитать было нечего, кроме вчерашней "Таймс", которую я знал наизусть, — там три передовые статьи мною написаны. И хоть в приемную четыре раза заглядывал лорд-канцлер и один раз у него в руках была королевская чашка с блюдцем, — так что вы думаете? — он даже не догадался предложить мне чашку чаю.

— В самом деле? Что же там еще стряслось? — спросил Уорингтон и добавил, обращаясь к Пену: — Ты ведь знаешь, когда при дворе что-нибудь неладно, они всегда вызывают Арчера.

— Да, что-то неладно, — сказал мистер Арчер. — И раз эта история завтра все равно станет всеобщим достоянием, могу, пожалуй, рассказать. На последних скачках в Шантильи, когда я скакал на Брайан-Бору, лошади моего давнишнего друга герцога Сен-Клу, старый король мне сказал: "Арчер, я не спокоен насчет Сен-Клу. Я устроил его брак с принцессой Мари-Кюнегонд; от этого зависит мир в Европе: ведь если брак не состоится, Россия объявит войну. А этот болван так увлекся мадам Массена, супругой маршала, что и слышать не хочет о женитьбе". Ну так вот, сэр, я поговорил с Сен-Клу, и поскольку я привел его в хорошее расположение тем, что его лошадь победила на скачках, да еще принесла ему малую толику денег, он мне сказал: "Арчер, передайте папаше, что я подумаю".

— А как по-французски "папаша"? — спросил Пен, считавший себя знатоком этого языка.

— О, мы с ним всегда говорим по-английски… Я его обучил, когда мы еще были мальчишками, после того как он в Туикнеме свалился в воду и я спас ему жизнь. Никогда не забуду, какое лицо было у королевы, когда я вытащил его на берег. Она подарила мне вот этот перстень с брильянтом и до сего дня зовет меня Чарльзом.

— Мадам Массена, должно быть, уже старая женщина, — заметил Уорингтон.

— Ну, конечно, старая, она ему в бабушки годится, я ему так и сказал, отвечал Арчер нимало не смутившись. — Но эта любовь к старухам — опаснейшая вещь. Потому-то король и волнуется; потому-то и королева, бедняжка, в таком горе. Во вторник они покинули Париж и сейчас живут в отеле Жонэ.

— Может быть, Сен-Клу обвенчался тайно? — спросил Уорингтон.

— Вот этого не скажу, — отвечал Арчер. — Знаю только, что меня заставили ждать четыре часа; что я в жизни не видел человека в таком волнении, как бельгийский король, когда он наконец ко мне вышел, и что я дьявольски голоден… а вот и ужин.

— Он сегодня в ударе, — сказал Уорингтон, когда они с Пеном шли домой. — Но бывает и почище, иногда его чуть не сто человек слушают, раскрыв рот. А ведь если отбросить эту страсть к вранью, он хороший, порядочный малый способный делец, надежный друг, заботливый сын, муж и отец.

— Так чего ради он плетет эти небылицы?

— Безобидная мания. Он своей болтовней никому не причиняет вреда, никого не чернит. И в политике он честен — ни словом, ни делом не изменит своей партии, не то что мы грешные…

— Мы? Кто это мы? — спросил Пен. — Кто мистер Арчер по профессии?

— Член Корпорации Гусиного Пера, мой милый. Четвертого сословия. Прессы.

— Так ты, значит, тоже принадлежишь к этому сословию?

— Об этом поговорим в другой раз, — сказал Уорингтон.

Они в это время шли по Стрэнду, мимо ярко освещенного дома, где помещалась какая-то газета. К подъезду во весь опор подкатывали в кебах репортеры; другие, выходя, сталкивались с ними в дверях; лампы горели и в комнатах редакторов, и выше, где трудились наборщики: все окна сияли огнями.

— Погляди, Пен, — сказал Уорингтон. — Вот она, великая машина, она никогда не спит. Ее посланцы рыщут во всех концах света, ее курьеры мчатся по всем дорогам. Ее офицеры маршируют с армиями на походе, ее эмиссары проникают в кабинеты государственных деятелей. Они повсюду. Вот сейчас один представитель этой самой газеты дает взятки в Мадриде, а другой узнает цены на картофель в Ковент-Гардене. Гляди! Вон скачут последние новости из-за границы. Завтра их уже будут знать на Даунинг-стрит. Поднимутся или упадут акции; составятся или рухнут состояния; лорд Б., держа в руках эту самую газету, возьмет слово в палате и, убедившись, что маркиз на своем месте, произнесет замечательную речь… А мистер Дулан вынужден. будет прервать свой ужин в Черной Кухне: он ведь помощник редактора по заграничным делам и не имеет права отойти ко сну, прежде нежели просмотрит депеши.

И в таких разговорах друзья добрались к себе в Темпл, когда на востоке уже золотилась заря.

Глава XXXI, в которой в дверь стучит мальчик из типографии

Среди своих кутежей и пирушек, как ни были они скромны и умеренны в цене, если не в других смыслах, Пен все время помнил, что над ним висит грозный меч, который скоро, скоро упадет, — и тогда конец его веселой жизни. У него почти не осталось денег. Третью часть их поглотил вступительный взнос в клуб; пришлось купить необходимую мебель для спальни; короче — он разменял свой последний пятифунтовый билет, и как найти ему преемника — понятия не имел: ведь до сих пор наш герой жил как юный принц или как младенец, которому мать дает поесть, чуть он заплачет.

Уорингтону не было известно, на какие средства живет его приятель. Единственный сын, мать — помещица, дядя — старый щеголь, что ни день званный на обед к какому-нибудь вельможе: кто его знает, возможно, в его распоряжении огромное богатство. Цепочки у него золотые, несессер такой, что впору лорду, и манеры и вкусы аристократические. Не то, чтобы ему требовалось только все самое дорогое, — он с отменным аппетитом поглощает пинту портера и порцию жаркого из кухмистерской, но экономить по мелочам он не умеет. Он неспособен дать лакею на чай два пенса; не может не нанять кеб, если ему этого хочется или если идет дождь, а уж если наймет кеб, то непременно переплатит вознице. Чищеные перчатки презирает. Будь он воспитан в расчете на десять тысяч годового дохода, он и те не мог бы меньше скупиться: стоит ему услышать жалостную историю нищего или увидеть исхудавшее детское личико, как рука его тянется к карману… Может быть, тут сказывалась широкая натура, упрямо не желающая вести счет деньгам; может, врожденная доброта и великодушие; а может, и мелкое тщеславие, погоня за похвалой, пусть даже за похвалой возниц и лакеев. Едва ли и умнейшие из нас всегда знают, какие ими движут чувства, и, вероятно, иные наши поступки, которыми мы более всего гордимся, очень удивят нас, когда мы в свое время доберемся до их источника.

Итак, Уорингтон не знал денежных обстоятельств Пена, а тот не считал возможным ему открыться. Что в колледже Пен безрассудно сорил деньгами — это его друг помнил, а впрочем, в колледже все безрассудно сорят деньгами. Но как значительны были траты сына и как ничтожны средства матери — на этот счет мистер Уорингтон еще не был просвещен.

Истина выплыла наружу в один прекрасный девь, когда Пен мрачно созерцал сдачу с последних пяти фунтов, лежавшую на подносе рядом со жбаном пива, за которым Уорингтон посылал мальчишку.

— Последняя роза лета, — произнес Пен. — Ее цветущие подруги давно увяли, а теперь и она облетает. — И он поведал Уорингтону обо всем, что мы знаем — о бедности матери, о собственных безумствах, о великодушии Лоры, а Уорингтон попыхивал трубкой и внимательно слушал его. Когда Пен кончил, он сказал, выколачивая трубку:

— Безденежье пойдет тебе на пользу. Нет лучшего лекарства для порядочного человека — заметь, порядочного, на прочих оно не действует, нежели пустой карман. Он бодрит и укрепляет, держит в непрестанном возбуждении, — так бывает, когда человек берет барьер или фехтует с противником: вынужденный глядеть в лицо опасности, он напрягает все свои силы, чтобы преодолеть ее. Нужда выявляет наше мужество, если оно в нас есть, и учит бороться с судьбой. Когда у тебя не будет денег, ты поймешь, сколько есть такого, без чего отлично можно обойтись. Тебе уже не будут нужны ни новые перчатки, ни лакированные сапоги, ни одеколон, ни кебы. Ты неженка, Пен, ты избалован женским воспитанием. Здоровый, неглупый человек, который неспособен прокормить одного себя, недостоин того, чтобы жить на свете. Такой пусть истратит последний пенс и — бух в воду с моста Ватерлоо. Или пусть украдет баранью ногу, и его сошлют на каторгу, вон из Англии нечего ему тут делать. Dixi. Я свое сказал. И давай выпьем пива.

— Ты-то свое сказал, — возразил Пен, — а мне как быть? В Англии хватает и хлеба и мяса, но за них надо платить работой или деньгами. А кому нужна моя работа? И что я могу делать?

Уорингтон расхохотался.

— Давай поместим объявление в "Таймсе", — предложил он. — "Ищет место младшего учителя в классической и коммерческой школе дворянин, бакалавр искусств, получил образование в корлледже св. Бонифация в Оксбридже, срезался на экзаменах…"

— Перестань! — вскричал Пен.

— "…желает вести занятия по классическим предметам, математике и основам французского языка; может также стричь и брить, присматривать за младшими учениками и играть в четыре руки с дочками директора. Обращаться к А. П., Лемб-Корт, Темпл".

— Да ну тебя, — проворчал Пен.

- Мало ли чем можно заняться. Вон твой приятель Блаундел — тот профессиональный шулер, разъезжает по Европе, высматривает желторотых аристократов и обирает их. А Боб О'Тул, с которым я учился в школе, возит почту в Валлинафад, в том числе корреспонденции Джека Финьюкейна. А еще я знаю одного человека, он сын доктора, как и… ну, ну, не сердись, что я такого сказал?.. Так вот, сын доктора, и сам уже понемножку работал здесь в больнице, а потом поссорился с родителем из-за каких-то денег и знаешь что сделал, когда спустил последние пять фунтов? Отрастил усы, уехал в провинцию, объявил себя профессором Спинето, мозольным оператором его величества императора всея Руси, удачно срезал мозоль редактору местной газеты, после чего к нему повалили клиенты, и три года прожил безбедно. А теперь он помирился с семьей и унаследовал отцовские припарки!

— К черту припарки! — вскричал Пен. — Не буду я ни править каретой, ни срезать мозоли, ни плутовать в карты. Больше ты ничего не можешь мне предложить?

— Могу. Мой собственный опыт. У каждого, видишь ли, есть свои секреты. До сегодняшнего нашего разговора я был уверен, что ты богатый человек, — так и всякий бы решил, глядя на твои беспардонно барственные замашки. Из того, что ты мне рассказал, ясно, что к доходам матери ты больше и притрагиваться не смеешь. Нельзя же без конца жить на счет женщин. Ты должен расплатиться с этой чудесной девушкой… как ее зовут, Лора? За твое здоровье, Лора!.. И не брать больше из дому ни шиллинга, хотя бы тебе пришлось рыть канавы.

— Но на что мне жить? — спросил Пен.

— А на что живу я, как ты думаешь? На содержание, положенное младшему брату? У меня тоже есть свои секреты, мой милый. — Лицо Уорингтона помрачнело. — С этими деньгами я уже пять лет как распростился, и умно бы поступил, если бы чуть пораньше этого распростился с жизнью. С тех пор я сам себе кормилец. Мне много не нужно. Когда кошелек у меня пустеет, я берусь за работу и снова наполняю его, а потом лежу и бездельничаю, как индус или как удав, пока не переварю того, что съел. Вот видишь, я уже немного проголодался, — и Уорингтон показал Пену длинный, тощий кошелек, в котором болтались три-четыре золотые монеты.

— Но как ты его наполняешь? — спросил Пен.

— Пишу, — отвечал Уорингтон. — Я не сообщаю об этом всем и каждому, добавил он, слегка покраснев. — К чему лишние расспросы! А может быть, я просто осел и не желаю, чтобы люди болтали, что, мол, Джордж Уорингтон пишет ради хлеба насущного. Пишу я в юридических журналах. Вот, смотри, эти статьи мои. — Он перелистал несколько страниц. — И еще работаю иногда для одной газеты, у меня там знакомый редактор.

И однажды, зайдя с Пенденнисом в клуб, Уорингтон потребовал подшивку "Зари" и молча указал пальцем на несколько статей, которые Пен тут же прочитал с великим удовольствием. После этого он без труда узнавал писания Уорингтона — его четкую мысль, заключенную в сжатые периоды, здравый, насмешливый ум и знание предмета.

— На это я не гожусь, — сказал Пен, искренне восхищенный талантом друга. — В политике и в истории я профан и литературу знаю весьма поверхностно. Где мне летать на таких крыльях,

— А у тебя есть свои, — мягко возразил Уорингтон. — Они легче и, может быть, поднимают выше. Те стихи и отрывки, что ты мне показывал, свидетельствуют о природном даре, а это в наши дни встречается редко. Нечего, нечего краснеть, притворщик несчастный! Ты сам уже десять лет в этом убежден. Думается мне, что в тебе горит священное пламя, пусть слабый, но подлинно поэтический огонек; а по сравнению с этим все наши керосиновые лампы — ничто, сколько их ни оправляй. Ты поэт, мои милый. — И Уорингтон хлопнул Пена по плечу своей мощной ладонью.

У Артура даже слезы выступили на глазах.

— Как ты добр ко мне! — сказал он.

— А это потому, что ты мне по душе, дружище. Мне было здорово тоскливо жить одному, и твоя физиономия сразу мне понравилась. Понравилось, как ты смеялся над этим безобидным снобом Лоутоном. Словом, не знаю почему, но так уж получилось. Я один на свете. Мне очень нужен был хороший товарищ. — И в темных глазах Уорингтона выразилась неизъяснимая доброта и грусть.

Увлеченный своими мыслями и похвалами друга, Пен не заметил этой печали.

— Спасибо тебе, Уорингтон, — проговорил он. — Спасибо за дружбу и… и за то, что ты сказал про меня. Мне и правда часто казалось, что я поэт. И я стану поэтом, я, пожалуй, и сейчас поэт, ты совершенно прав, хоть другие так и не считают. Тебе что понравилось, "Ариадна на острове Наксос" (я ее написал восемнадцати лет) или поэма на конкурс?

Уорингтон так и покатился со смеху.

— Ну и дурак! — выкрикнул он. — Да такого беспомощного, слезливого вздора, как твоя "Ариадна" я в жизни не читал. А поэма на конкурс до того напыщенная и слабая, что я решительно удивляюсь, как ей не присудили медаль. Ты что же, решил, что ты серьезный поэт, вознамерился переплюнуть Мильтона и Эсхила? Ты возомнил себя Пиндаром, безмозглый пигмей, и готов, как орел, владыка бурь, воспарить, взмахнув крылами, в беспредельную лазурь? Нет, мой милый, если хочешь знать мое мнение — тебе по силам написать журнальную статью и сочинить приятные стишки, но и только.

— Неправда! — вскричал Пен, вскакивая с места и топая ногой. — Клянусь, я тебе докажу, что способен на большее.

А Уорингтон в ответ только пуще смеялся и часто-часто попыхивал трубкой.

Возможность показать свое искусство представилась Пену довольно скоро. Известный издатель мистер Бэкон (в прошлом — "Бэкон и Бангэй") с Патерностер-роу, владелец "Юридического обозрения", в котором писал мистер Уорингтон, и ряда других столь же почтенных изданий, вдобавок еще ежегодно выпускал роскошно переплетенный том под названием "Весенний альманах", редактором коего была леди Вайолет Либас, а сотрудниками — не только самые видные, но и самые высокородные молодые поэты наших дней. В "Весеннем альманахе" (который с тех пор разделил участь других недолговечных весенних цветов) читатели впервые узрели стихи молодого лорда Додо, рыцарские баллады высокочтимого Перси Попджоя, снискавшие ему громкую славу, "Восточные газели" Бедуина Сэндса и многие другие произведения вашей знати. Сборник был богато иллюстрирован портретами царствующих особ и другими гравюрами в нежном и сладострастном духе; и поскольку изготовление гравюр требовало времени и их заказывали задолго вперед, получалось так, что не художники иллюстрировали стихи, а видные поэты писали стихи к картинкам.

Однажды, как раз перед выпуском этого альманаха, мистер Уорингтон зашел побеседовать с мистером Хеком, литературным редактором Бэкона (ибо последний, ничего не смысля в поэзии да и вообще в изящной словесности, благоразумно пользовался услугами профессионала). Итак, мистер Уорингтон, зайдя по своим делам в кабинет к мистеру Хеку, увидел на его столе кучу оттисков и гранок для "Весеннего альманаха" и: стал их просматривать.

Перси Попджой написал стихи к картинке под названием "Церковное крыльцо": молодая женщина с огромным молитвенником в руках спешит в церковь, а из-за выступа дома за ней следит глазами юноша в черном плаще. Картинка была очень мила; но Перси Попджою на этот раз изменил его могучий талант: он написал самые дрянные стихи, какие когда-либо выходили из-под пера молодого английского вельможи.

Читая их, Уорингтон громко смеялся; смеялся и мистер Хек, но лицо его было озабоченно.

— Стихи не годятся, — сказал он, — публика их не примет. У Бангэя выпускают отличную книгу, они там ставят на мисс Бэньян против нашей леди Вайолет. Титулов у нас, правда, больше… но стихи эти из ряда вон плохи. Это и сама леди Вайолет признала, но она занята — кончает собственное стихотворение. Что теперь делать — ума не приложу. Гравюру бросить нельзя хозяин заплатил за нее шестьдесят фунтов.

— Один мой знакомый мог бы, думаю, вас выручить, — сказал Уорингтон. Дайте мне оттиск, а завтра утром присылайте ко мне за стихами. Заплатите вы, конечно, хорошо?

— Конечно, — сказал мистер Хек, и Уорингтон, покончив со своим делом, возвратился домой и протянул оттиск Пену.

— Ну, малыш, вот тебе случай показать себя. Сочини-ка мне к этому стихи.

— Что такое? Церковное крыльцо… какая-то девица входит в церковь, а на нее пялит глаза подвыпивший молодой человек… Что с этим можно сделать, черт побери?

— А ты попробуй. Тебе ведь так хотелось зарабатывать на жизнь, вот и начинай.

— Что ж, попробую, — сказал Пен.

— А я пойду обедать. — И Уорингтон ушел, оставив Пена в довольно-таки мрачном состоянии духа.

Когда он поздно вечером возвратился домой, стихи были готовы.

— Вот, — сказал Пен. — Выжал все, что мог. Авось сгодится.

— Думаю, что сгодится, — подтвердил Уорингтон, прочитав стихи.

Вот что написал Пен:

Церковное крыльцо Я в церковь не вхожу, Но медленно брожу Все вдоль ограды. Жду у церковных врат, Мечтая встретить взгляд Моей отрады. Средь шумов городских Зов колокола тих, Он умолкает. Чу! Загудел орган, И вот девичий стан Вдали мелькает. Она идет, она! Пуглива и скромна, Спешит, не смея Прекрасных глаз поднять. Господня благодать Пусть будет с нею. Я не войду с тобой. Молись же, ангел мой, Излей всю душу. Невинный твой покой Недолжною мечтой Я не нарушу. Но на тебя позволь Смотреть, скрывая боль, Моя святая; Так у запретных врат На недоступный сад Бросает скорбный взгляд Изгнанник рая[62].

— А еще у тебя что-нибудь есть? — спросил Уорингтон. — Нужно сделать так, чтобы тебе платили не меньше двух гиней за страницу; если твои стихи понравятся, Бэкон откроет тебе доступ в свои журналы, и тогда ты сможешь недурно зарабатывать.

Порывшись в своей папке, Пен нашел стихотворение, которое, на его взгляд, тоже могло украсить страницы "Весеннего альманаха". Он вручил оба своих сокровища Уорингтону, и они вместе отправились в прибежище муз и их покровителей — на Патерностер-роу. Фирма Бэкона помещалась в старинном доме с низко нависающей крышей; в окне, под бюстом лорда Верулама, были выставлены книги, изданные Бэконом, а на двери в жилые покои прибита медная доска с его именем. Как раз напротив, через улицу, стоял дом мистера Бангэя, заново покрашенный и отделанный в стиле семнадцатого века, так что легко было вообразить, что порог его вот-вот переступит представительный мистер Эвелин либо любопытный мистер Пепис остановится у витрины поглазеть на книги. Уорингтон вошел, а Пен, предоставив своему поверенному свободу действий, стал беспокойно шагать взад-вперед по улице, ожидая, чем кончатся переговоры. Много несчастных, чья слава и пропитание зависели от милостивого решения здешних меценатов, вот так же мерили шагами эти панели, и такие же заботы и тревоги ходили за ними по пятам. Чтобы скоротать время, Пен разглядывал выставленные в окнах чудеса и дивился их разнообразию. В одной витрине красовались старопечатные фолианты, набранные четким, бледным шрифтом эльзевиры и альдины; в другой теснились "Еженедельник ужасов", "Календарь преступлений", "История самых прославленных убийц всех стран", "Журнал Раффа", "Весельчак" и прочие грошовые издания; чуть подальше британским диссидентам предлагались в виде духовной пищи портреты мало привлекательных личностей с факсимиле их преподобий Граймса Уопшота и Элиаса Хаула, а также трактаты, написанные первым из них, и проповеди, прочитанные вторым. Подальше небольшое окошко было сплошь завешано медалями и четками, безвкусными, в ярких красках и позолоте изображениями святых и полемическими богословскими брошюрками по пенсу или по девяти пенсов за дюжину, указующими правоверным католикам кратчайший способ расправы с протестантами; а в соседнем окне внимание привлекала проповедь "Откажись от ереси Рима", которую Джон Томас, лорд епископ Илингский, прочел на открытии колледжа в Шепердс-Буше. Нет, кажется, убеждения, для которого не нашлось бы места на тихой старой Патерностер-роу, под сенью собора св. Павла.

Пен разглядывал витрины и вывески, как человек, ожидающий свидания с дантистом, просматривает журналы в приемной. Он запомнил их на всю жизнь. Ему уже казалось, что Уорингтон никогда не придет. И в самом деле, тот ходатайствовал за своего друга довольно долго.

Если бы Пен услышал, как отозвался о нем Уорингтон, присущее ему самомнение раздулось бы неимоверно. Случилось так, что пока Уорингтон беседовал с мистером Хеком, в кабинет спустился сам мистер Бэкон, и Уорингтон, хорошо зная слабые струнки издателя, очень ловко сыграл на них. Начать с того, что прежде чем заговорить с Бэконом, он надел шляпу и уселся на стол. Бэкон бывал очень доволен, когда аристократы обходились с ним грубо, и переносил такое обхождение на своих подчиненных: так школьник передает бляху за проступок виновнику следующей шалости,

— Как! Вы не знаете мистера Пенденниса? — вопросил Уорингтон, — Мало вы, видно, вращаетесь в свете, иначе непременно бы о нем услышали. У него поместья на западе Англии, он принадлежит к одной из древнейших английских фамилий, связан узами родства с половиной нашей знати… лорду Понтипулу он тоже родня… в Оксбридже был среди первых; каждую неделю обедает в Гонт-Хаусе.

— Ах, батюшки! Что вы говорите, сэр! Нет, в самом деле?..

— Я как раз показывал мистеру Хеку стихи, которые он вчера вечером написал по моей просьбе в один присест; и Хек предлагает в уплату за эти стихи подарить ему экземпляр вашей книги, ну как ее, этой самой…

— Ах, батюшки! Этой самой? Да ну?

— "Весеннего альманаха", вот как она называется. Но вы же не воображаете, что мистер Артур Пенденнис мог пропустить обед в Гонт-Хаусе безвозмездно? Вам не хуже других известно, что светские люди требуют оплаты за свои труды.

— Требуют, сэр, ваша правда.

— Говорю вам, это восходящая звезда. Его ждет слава, блестящая будущность.

— Так говорили о многих молодых господах, сэр, — возразил издатель со вздохом. — Взять хотя бы лорда виконта Додо. Я заплатил его милости хорошие деньги за сборник стихов, а продал всего восемьдесят экземпляров. А "Азенкур" мистера Попджоя и вовсе не имел сбыта.

— Ну что ж, тогда сведу своего приятеля к Бангэю, — сказал Уорингтон, слезая со стола.

Угроза подействовала мгновенно. Мистер Бэкон уже готов был всячески пойти навстречу мистеру Уорингтону, и только тут удосужился спросить у своего редактора, какой материал им предлагают. Узнав же, что речь пока идет всего лишь о двух стихотворениях для "Весеннего альманаха", он воскликнул: "Ах, батюшки, да выпишите ему чек", — и Уорингтон, забрав чек, вышел на улицу и с торжествующей улыбкой вручил его Пену. Пен не мог бы возликовать больше, если бы кто-нибудь завещал ему целое состояние. Он тут же стал звать Уорингтона обедать в Ричмонд. И что ему купить матери и Лоре? Он должен поскорее им что-нибудь купить.

— Приятнее всего им будет получить книгу, — сказал Уорингтон, — и увидеть среди прочих титулов знакомую подпись под стихами.

— Благодарение богу! — вскричал Артур. — Я же буду больше висеть на шее у матушки! Теперь я могу расплатиться с Лорой. Могу сам зарабатывать деньги, сам пробивать себе дорогу.

— Могу жениться на дочери великого везиря. Могу купить дом на Белгрэйв-сквер. Могу построить воздушный замок, — подхватил Уорингтон, радуясь восторгу друга. — На хлеб с сыром тебе, пожалуй, хватит, Пен; а он, не отрицаю, очень вкусен — хлеб, добытый своим трудом.

В тот вечер они пообедали в клубе на деньги Пена. Давно уже он не предавался такой роскоши, и Уорингтон не стал перечить, даже когда Пен заказал две кварты кларета, которым они и чокнулись за процветание "Весеннего альманаха".

Одна удача обычно ведет за собой другую, н очень скоро возникло новое обстоятельство, призванное помочь Пену в осуществлении его планов. Однажды Уорингтон перебросил ему через стол письмо, принесенное мальчиком из типографии. "От капитана Шендона, сэр", — сказал маленький посланец. А потом вышел в прихожую и, по обыкновению, заснул там на скамеечке. Впоследствии он еще не раз сюда приходил с посланиями для Пена.

"Ф. т. Вторник, утром.

Дорогой сэр!

Сегодня у меня будет Бангэй, по поводу газеты "Пэл-Мэл". Вы лучше, чем кто-либо другой, сможете помочь нам _подлинным вест-эндским материалом_ — вы меня понимаете — чтобы было остро, солено и дьявольски аристократично. Для нас будет работать леди Хипшо, но вы сами знаете, это не бог весть что; и еще у нас есть два лорда — те чем меньше будут писать, тем лучше. Вы нам необходимы. Платить будем столько, сколько вы потребуете, и поверьте — успех "Пэл-Мэл" обеспечен.

Прислать Б. к вам, или вы заглянете ко мне сюда?

Искренне Ваш _Ч. Ш._"

— Опять конкуренция, — сказал Уорингтон, когда Пен прочел записку. Бангэй и Бэкон на ножах; они женаты каждый на сестре другого и некоторое время были компаньонами и добрыми друзьями. Хек говорит, что рознь между ними посеяла миссис Бангэй; а Шендон, который отбирает материал для Бангэя, во всем винит миссис Бэкон. Я так и не знаю, кто из них прав, Пичем или Локит. С тех пор как они рассорились, война не утихает ни на минуту. Стоит одному выпустить книгу путешествий, или сборник стихов, или еженедельник, ежемесячник, ежегодник, — как другой бьет его тем же оружием. Бедный Шендон с восторгом мне рассказывал, как он подбил Бангэя устроить для своих сотрудников обед в Блекуолле, — для этого ему достаточно было упомянуть, будто Бэкон пригласил весь свой штат на угощение в Гринвиче. Когда Бангэй нанял твоего знаменитого приятеля мистера Уэга редактором "Лондонца", Бэкон тут же заручился услугами мистера Гриндла для своего "Вестминстерского журнала". Когда Бэкон издал ирландский комический роман "Барни Браллахан", Бангэй помчался в Дублин и выпустил юмористическую ирландскую повесть "Луни Мак-Тволтер". Когда доктор Хикс напечатал под маркой Бэкона свои "Странствия по Месопотамии", Бангэй опубликовал "Экспедицию в Сахару" профессора Сендименда; а теперь Бангэй затеял свою газету "Пэл-Мэл" в противовес Бэконову "Уайтхоллскому обозрению". Пойдем поразузнаем об этой "Пэл-Мэл". Возможно, там и для тебя найдется работа. Пошли к Шендону. Мы застанем его дома, за это я ручаюсь,

— А где он живет? — спросил Пен.

— В Флитской тюрьме. Он действительно чувствует себя там, как дома. Он там первый человек.

С этой стороной лондонской жизни Пен еще не был знаком, и он с большим любопытством переступил порог мрачного тюремного здания. Через караульное помещение, где сидели надзиратели и сторожа, они прошли во внутренний двор. Шум, крики, толкотня и грязь совсем ошеломили Пена. Люди здесь находились в беспрестанном, беспокойном движении, как звери в клетках. Одни играли об стенку в мяч, другие, шаркая ногами, ходили взад-вперед; какой-то тип был погружен в беседу со своим адвокатом, неопрятным и потрепанным; другой уныло прохаживался рядом с женой, держа на руках ребенка. На некоторых были рваные шлафроки, что придавало им особенно залихватский вид. Все вокруг двигалось, суетилось, гудело. Пен задыхался, ему казалось, что дверь, замкнувшаяся за ним, уже никогда не выпустит его на волю.

Они пересекли двор, поднялись по каменной лестнице и долго шли тесными, шумными коридорами, куда изредка проникал яркий свет из окна и поминутно хлопали черные двери. Пен чувствовал себя как в горячечном бреду. Наконец тот же мальчуган, который доставил письмо Шендона, а потом следовал за друзьями по Флит-стрит, на ходу уписывая яблоко, и вел их по тюремным переходам, остановился со словами: "Вот его дверь", — и голос Шендона крикнул: "Войдите!"

Комната, хоть и голая, не казалась унылой. В окно светило солнце, а у окна сидела за работой женщина; лицо ее, когда-то красивое и цветущее, увяло, но так и светилось добротой. Эта преданная душа обожала мужа, несмотря на все неудачи и беды, которые он на себя навлекал, и считала его лучшим и умнейшим из людей, возможно, потому, что у него было очень доброе сердце. Казалось, ничто не может вывести его из равновесия: ни долги, ни кредиторы, ни нужда, ни бутылка, ни двусмысленное положение жены, ни загубленная будущность детей. Жену и детей, он по-своему очень любил, у него всегда находилась для них улыбка и доброе слово, и губил он их ласково и кротко. Он просто не умел отказывать себе и другим ни в каких радостях, если их можно было купить за деньги; он готов был с кем угодно поделиться последней гинеей, и, конечно, недостатка в желающих не было. Он подписывался на обороте любого чужого векселя, а своих долгов не платил никогда. Писал для любого хозяина и с одинаковым безразличием поносил себя и других. Это был один из самых остроумных, обходительных и неисправимых ирландцев. Раз увидев Чарли Шендона, к нему нельзя было не проникнуться симпатией, и даже те, кого он обирал, не в состоянии были на него сердиться.

Когда Пен и Уорингтон вошли, капитан (когда-то он служил в ирландской милиции) сидел на постели в рваном халате, держа на коленях пюпитр, и быстро, не отрываясь, писал. Исписанные листки один за другим падали на пол. Над кроватью висел портрет его детей, а младшая дочка играла тут же, в комнате.

Напротив капитана сидел мистер Бангэй, с которым у девочки только что состоялся разговор.

— Папа очень умный, — сказала она, — так мама говорит.

— Очень умный, — подтвердил мистер Бангэй.

— А вы очень богатый, мистер Бандей, — продолжала девочка — она и говорить-то еще правильно не научилась.

— Мэри! — сказала мать, не поднимая головы от шитья.

Бангэй раскатисто засмеялся.

— Ничего, ничего, она правду сказала… ха-ха… да, моя милочка, я на бедность не жалуюсь.

— А если вы богатый, почему не уведете папу из тюмы?

Мама стала вытирать глаза своим рукодельем (бедняжка повесила в комнате занавески, принесла портрет детей и всячески старалась украсить это жилище). Мама заплакала; мистер Бангэй побагровел, и маленькие его глаза налились кровью; Шендон все писал, и тут в дверь постучали Пен и Уорингтон.

Капитан Шендон на минуту оторвался от работы.

— Рад вас видеть, мистер Уорингтон. Сейчас поговорим. Присаживайтесь, джентльмены, если найдете куда. — И перо его опять забегало по бумаге.

Уорингтон, поклонившись миссис Шендон и кивнув Бангэю, уселся, за неимением другого места, на старый чемодан; девочка подошла к Пену и задумчиво уставилась на него. Через несколько минут неугомонное иеро остановилось, и Шендон, переложив пюпитр на кровать, встал и собрал свои листки.

— Так, пожалуй, будет хорошо, — сказал он. — Это проспект газеты "Пэл-Мэл".

— А вот и плата за него, — подхватил Бангэй, доставая пятифунтовую бумажку. — Я свое слово держу. Раз пообещал заплатить, так плачу.

— Не каждый может то же сказать о себе, — заметил Шендон и живо сунул бумажку в карман.

Глава XXXII, в которой действие происходят неподалеку от Ладгст-Хилл

В своем проспекте упрятанный за решетку капитан изящным и выразительным слогом оповещал публику о том, что джентльменам Англии пора наконец объединиться в защиту своих исконных прав и славного старого порядка, коим со всех сторон угрожают революции за границей и радикализм внутри страны, поклепы фабрикантов и текстильных магнатов и тупая враждебность одураченного ими простонародья.

"Нашу древнюю монархию, — писал капитан, — чернит разъяренная толпа вольнодумцев. Нашу церковь ослабляет завистливая ересь и подрывает тайное безверие. Благие установления, возвеличивающие нашу страну и прославившие английского джентльмена на весь мир, оказались беззащитны и подвергаются бесчестью и поношению со стороны людей, посягающих на то, что для нас священно, ибо для них нет ничего святого; посягающих на исторические идеалы, ибо они по невежеству своему не слышали о прошлом; посягающих на любой закон, буде у них достанет сил его нарушить, когда их вожаки бросят призыв к грабежу. Только потому, что французские короли перестали доверять своим дворянам, пала монархия Святого Людовика; только потому, что англичане еще верили в своих дворян, Англия одолела самого мощного врага, когда-либо угрожавшего какой-либо стране; только потому, что нас возглавляли джентльмены, орлы Наполеона отступили перед нами от Дуэро до Гаронны; только джентльмен мог победить у Трафальгара и обратить неприятеля в бегство при Ватерлоо".

Когда капитан дочитал до Ватерлоо, Бангэй кивнул головой и хитро подмигнул, а Уорингтон расхохотался.

— Вы видите, как взволнован наш уважаемый Бангэй, — сказал Шендон, лукаво сощурив глаза. — Веллингтона и битву при Ватерлоо я пускал в ход сотни раз, и не было случая, чтобы герцог меня подвел.

Далее капитан откровенно признавал, что до сего дня джентльмены Англии, уверенные в своем праве и пренебрегая теми, кто ставил его под сомнение, доверяли защиту своих политических интересов, равно как и управление своими поместьями и утверждение своих юридических прав, людям, умудренным в той или иной области, и отстаивать свои интересы в печати тоже поручали профессиональным поверенным. Теперь, утверждал Шендон, с этим пора покончить: джентльмены Англии должны сами себя защищать. Их враги храбры, сильны, многочисленны и упорны. Нужно встретить их лицом к лицу. Нельзя допускать, чтобы нас представляли в ложном свете наемные адвокаты; чтобы какие-то писаки прикрывались вывеской Уайтхолла…

— Это в огород Бэкона, мистер Бангэй, — объяснил Шендон, обращаясь к издателю.

Бангэй стукнул тростью об пол.

— Так его, так его, капитан, — произнес он злорадно и, обратившись к Уорингтону, закивал своей глупой головой. — Хлеще капитана никому не написать, уж вы мне поверьте.

Автор проспекта сообщал далее, что содружество джентльменов, чьи имена по понятным причинам не оглашаются (тут Уорингтон опять рассмеялся), решило приступить к изданию газеты, принципы которой состоят в том-то и том-то.

— Эти люди гордятся своим порядком и твердо намерены его отстаивать, воскликнул капитан Шендон и, ухмыляясь, помахал листком в воздухе. — Они верны своему монарху, как по убеждению, так и по заветам предков; они привержены своей церкви, за которую проливали кровь их отцы и которой даст бог останутся верны их дети; они любят свою родину и хотят сохранить ее такой, какой сделали ее джентльмены Англии, да, джентльмены Англии (это мы наберем крупным шрифтом, Бангэй, дружище) — самой великой, самой свободной страной в мире; и поскольку имена некоторых из них стоят под хартией, обеспечившей наши свободы на Раннимиде…

— Чего? — спросил мистер Бангэй.

— Один из моих предков скрепил ее печатью — рукояткой своего меча, торжественно произнес Пен.

— Это Habeas Corpus, мистер Бангэй, — пояснил Уорингтон, на что издатель сказал:

— Тогда, наверное, все в порядке, — и добавил, зевнув: — Давайте дальше, капитан.

— …на Раннимиде, они и сегодня готовы защищать эту свободу мечом и пером, сплотившись вокруг старых английских прав и законов.

— Браво! — крикнул Уорингтон.

Дочка Шендона удивленно поглядела на него; ее мать молча шила, и по лицу ее было видно, как она восхищается мужем.

— Поди сюда, Мэри, — сказал Уорингтон и своей большущей рукой погладил девочку по светлой кудрявой головке; но она увернулась от его грубоватой ласки и, подбежав к Пену, стала играть его красивой цепочкой от часов, чем доставила ему большую радость: ведь он был очень добрый и бесхитростный человек, хотя от застенчивости скрывал душевную мягкость под личиной напыщенного высокомерия. Девочка забралась к нему на колени, а ее отец тем временем продолжал читать проспект.

— Вы засмеялись, когда я упомянул о "понятных причинах", — заметил он, обращаясь к Уорингтону. — Эх вы, Фома неверный! А я вот сейчас объясню, в чем они состоят. — И он прочел: — "Как уже было сказано, мы, по понятным причинам, вынуждены утаить имена людей, поддерживающих это начинание. Мы имеем влиятельных друзей в обеих палатах парламента и заручились союзниками в дипломатических кругах всех стран Европы. Источники, из которых мы черпаем наши сведения, не подлежат оглашению, и никакая другая газета ни в Англии, ни на континенте не может и надеяться получить к ним доступ. Но одно мы все же можем сообщить, а именно: самые последние новости касательно политики Англии и европейских стран можно будет прочесть только на столбцах "Пэл-Мэл". Нас будут читать государственные деятели и денежные тузы, землевладельцы и духовные лица, потому что они же будут для нас писать. Мы адресуемся к высшим кругам общества и не намерены это скрывать: "Пэл-Мэл" пишется джентльменами для джентльменов. Авторы ее обращаются к тем общественным классам, к которым и сами принадлежат. У странствующих проповедников есть своя газета; у вольнодумцев-радикалов есть своя газета; так почему бы джентльменам Англии тоже не быть представленными в прессе?"

Затем мистер Шендон остановился на литературном отделе газеты и на отделе светской хроники, скромно упомянув, что их будут вести джентльмены, — показавшие себя с самой лучшей стороны: люди, отличившиеся в ваших университетах (тут мистер Пенденнис покраснел и чуть, не рассмеялся), хорошо известные в клубах и в том обществе, о котором они пишут. Он деликатно дал понять лицам, желающим поместить объявления, что "Пэл-Мэл" лучше всякой другой газеты будет способствовать сбыту их товаров; красноречиво призвал всех английских дворян, всех английских баронетов, все высокочтимое английское духовенство, всех матрон, дочерей и домашние очаги Англии сплотиться на поддержку правого дела, И едва он умолк, как Бангэй, уже успевший снова вздремнуть, проснулся и еще раз сказал, что все в порядке.

Когда с проспектом было покончено, Шендон и Уорингтон обсудили кое-какие подробности касательно политического и литературного направления газеты, а Бангэй слушал и кивал головой, точно понимал, о чем они говоят, и одобрял их взгляды. Взгляды самого мистера Бангэя были очень несложны. Он считал, что никто не способен лучше капитана написать сокрушительную статью. Он желал сокрушить своего конкурента Бэкона, и, на его взгляд, капитан был для этого самым подходящим человеком. Если бы капитан Шендон списал на листок бумаги письмо Юниуса или главу из катехизиса, мистер Бангэй остался бы вполне доволен и решил бы, что это — самая что ни на есть сокрушительная статья. Итак, он с величайшим удовлетворением забрал рукопись и не только заплатил за нее, как мы уже знаем, но, уходя, подозвал к себе маленькую Мэри и дал ей пенни.

После обсуждения газеты завязался общий разговор, причем Шендон, подлаживаясь под двух своих гостей, в которых он, судя по их виду и манерам, усмотрел представителей "бомонда", изображал из себя заправского светского человека. О высшем свете он имел весьма смутное представление, но издали видел его, а из того, что видел, извлек все возможное. Он говорил о героях дня и о светских львах фамильярно, с игривыми намеками, словно каждый день с ними общался; рассказывал анекдоты о их личной жизни, вспоминал шутки, которыми с ними обменивался, и забавные случаи, коим был свидетелем. Пен мысленно посмеивался, слушая, как бойко этот арестант в потрепанном шлафроке болтает о великих мира сего. Миссис Шендон бывала счастлива, когда ее муж пускался в такие рассказы, и свято в них верила. Сама она не стремилась в высший свет — куда ей, с ее-то умишком! Но для ее Чарльза это было, по ее мнению, самое подходящее место: там он может блистать, там его уважают. На самом деле Шендон один-единственный раз был зван на обед к графу X.; пригласительную карточку его жена до сих пор хранила в своей рабочей шкатулке.

Мистеру Бангэю эти разговоры скоро наскучили, он встал и начал прощаться, а за ним поднялись и Уорингтон с Пеном, хотя последний не прочь был остаться и поближе познакомиться с этим семейством, которое его заинтересовало и растрогало. Он выразил надежду, что ему будет разрешено повторить свой визит, на что Шендон ответил с кривой усмешкой, что его можно застать дома в любой час и что он всегда будет рад видеть мистера Пеннингтона.

— Я провожу вас до ворот парка, джентльмены, — объявил Шендон и взялся за шляпу, несмотря на умоляющие взгляды жены и ее тихий возглас "Чарльз!". Шаркая рваными туфлями, он первым вышел из комнаты и повел своих гостей по мрачным тюремным коридорам. Когда они дошли до дверей в караулку, одна его рука уже нащупывала в кармане полученные от Бангэя пять фунтов, в то время как другую он протягивал на прощанье посетителям, и надо сказать, что один из них, мистер Артур Пенденнис, с облегчением вздохнул, выбравшись из этого гнусного места и снова почувствовав под ногами камни Фаррингдон-стрит.

Опечаленная миссис Шендон продолжала работать, сидя у окна. Окно выходило во двор, и она увидела, как Шендон, в сопровождении каких-то двух мужчин, пробежал в сторону тюремного кабака. Она мечтала в этот день покормить его обедом: на наружном подоконнике у нее хранился кусок мяса и немножко салата, и она рассчитывала закусить вместе с мужем и маленькой Мэри. Теперь эта надежда угасла. Он просидит в кабаке до самого закрытия, а потом пойдет к кому-нибудь играть в карты и пить и ввалится к себе молча, с остекленелыми глазами, пошатываясь на ходу, и ей же придется за ним ухаживать. О боже, каких только мук мы не причиняем нашим женщинам!

Миссис Шендон подошла к шкафчику и вместо обеда заварила себе чаю. Сколько раз, с тех пор как мы ввели у себя в обиход это милосердное растение, смиренный чайник служил наперсником и утешителем среди разнообразных мук, о которых мы только что упомянули! Сколько тысяч женщин проливало над ним слезы. Сколько раз его приносили, в облаке пара, к постели больного! Сколько спекшихся от лихорадки губ он освежил! Конечно же, природа изобрела чайный куст из сострадания к женщинам. Вокруг чайника и чашки воображение рисует без счета картин. За чаем Мелисса и Сахарисса поверяют друг другу любовные тайны. Бедная Полли ставит чайник на, стол возле писем своего возлюбленного, который еще вчера ее любил, и она тогда читала их, плача от радости, а не от горя. Мэри на цыпочках входит в спальню матери с чашкой утешителя в руках, — от всякой другой еды вдова отказывается. Руфь готовит чай для мужа — он сейчас возвратится с поля, где убирал рожь… да что там, набросками для таких картин можно занять целую страницу. И миссис Шендон садится с маленькой Мэри пить чай, пока муж ее наслаждается жизнью по-своему. Когда он вот так уходит, у ней ни на что другое нет аппетита.

За этим угощением их застал господин, с которым мы уже немного знакомы, — мистер Джек Финьюкейн, земляк капитана Шендона. Джек считал Шендона гением; раза два беспутный капитан, у которого, при его широкой натуре, всегда находилось для приятеля доброе слово, а то и гинея, выручал его из беды; и теперь не проходило дня, чтобы Джек не навестил его и не принес маленькой Мэри конфетку. Он готов был выполнять любые поручения Шендона, улаживать его недоразумения с издателями, редакторами и кредиторами, с держателями его расписок и с теми, кто не прочь был нажиться на этих обязательствах, словом — делать тысячу мелких дел за увязшего в долгах ирландского джентльмена. Я не могу припомнить ни одного увязшего в долгах ирландского джентльмена, у которого не было бы адъютанта — какого-нибудь соотечественника в столь же стесненных обстоятельствах. У этого адъютанта есть свои подчиненные, а у тех, возможно, свои, и тоже неплатежеспособные, так что наш капитан всю жизнь шагал во главе отряда оборванцев, деливших все удачи и неудачи своего главаря.

— Ненадолго ему хватит этих пяти фунтов, — сказал мистер Бангэй, выйдя на улицу.

Он не ошибся: вечером, когда миссис Шендон проверила мужнины карманы, она нашла там всего два-три шиллинга да несколько монеток по полпенса. Из утренней получки Шендон отдал фунт кому-то из прихлебателей; послал баранью ногу с картошкой и пива какому-то знакомому в отделение для бедняков; заплатил старый долг в заведении, где менял свою пятифунтовую бумажку; и там же пообедал с двумя приятелями, после чего проиграл им малую толику в карты. Таким образом, к вечеру он оказался так же беден, как был с утра.

А издатель и двое наших друзей еще побеседовали дорогой, и Уорингтон повторил мистеру Бангэю все, что уже говорил его конкуренту Бэкону, а именно, что Пен — замечательный человек, с большим талантом, а главное вхож в высшее общество и родня "чуть ли не всей нашей знати". Бангэй отвечал, что будет счастлив иметь дело с мистером Пенденнисом и надеется, что оба они не откажутся в ближайшее время у него отобедать, после чего они распрощались, наговорив друг другу кучу любезностей.

— Тяжело смотреть на этого Шендона, — сказал в тот вечер Пен, вспоминая утреннее знакомство. — Образованный человек, наделен и талантом, и юмором, а проводит полжизни в тюрьме, да и в остальное время что он такое? Поденщик у книгопродавца.

— Я тоже поденщик у книгопродавца, — рассмеялся Уорингтон, — и тебе предстоит испробовать силы на этом поприще. Все мы так или иначе тянем лямку. Но я не хотел бы поменяться местами с нашим соседом Пэйли, для которого жизнь таит не больше радостей, чем для крота. Эх, сколько же сострадания тратится зря на тех, кого тебе угодно называть рабами книгопродавцев.

— А ты слишком много куришь и пьешь в одиночестве, вот и стал циником, — возразил Пен. — Ты Диоген у пивной бочки. И не пытайся меня убедить, будто это правильно, что такой талант, как Шендон, подчинен такому невежде и кровопийце, как твой Бангэй, который наживается на его уме, на его работе. Меня бесит, что джентльмен находится в рабстве у такого типа — ведь он не стоит и мизинца Шендона, он даже не умеет толком говорить на своем родном языке, а богатство себе на нем составил!

— Итак, ты уже начал ругать издателей и причислять себя к нашему сословию. Молодец, Пен! Но что тебе не нравится в отношениях между Бангэем и Шендоном? Ты еще, может, скажешь, что это издатель засадил автора в тюрьму? Кто сегодня пропил пять фунтов, Бангэй или Шендон?

— Несчастья толкают человека в дурное общество, — сказал Пен. Возмущаться легко, а что бедняге делать, если в тюрьме у него нет ни порядочных знакомых, ни каких-либо развлечений, кроме бутылки? Нельзя слишком строго судить странности гения, надобно помнить, что caмый пыл и горячность натуры, которые привлекают нас в писателе, человека нередко уводят с прямого пути.

— А поди ты с твоими гениями! — вскричал Уорингтон, который в некоторых вопросах был очень суровым моралистом, хотя, возможно, и очень плохо применил свою мораль в жизни. — И вовсе у нас не столько гениев, как уверяют люди, скорбящие о горькой участи литераторов. На свете есть тысячи способных людей, которые могли бы, если б захотели, сочинять стихи, писать статьи, читать книги и высказывать свое суждение о них; и в разговоре у профессиональных критиков и писателей ничуть не больше блеска, глубины и живости, нежели в любом образованном обществе. Если юрист, или военный, или священник живет не по средствам и не платит долгов, его сажают в тюрьму, так же должно поступать и с писателем. Если писатель напивается — непонятно, почему именно у него не должна назавтра болеть голова, если он заказывает портному сюртук, почему именно он не должен за него платить?

— Я бы давал ему больше денег на сюртуки, — улыбнулся Пен. — Мне, конечно, хотелось бы принадлежать к хорошо одетому сословию. По-моему, главное зло — это посредник, ничтожный человек, который стоит между талантом и его великим покровителем — публикой и загребает себе больше половины заработка и славы писателя.

— Я пищу прозу, — сказал Уорингтон. — Ты, мой милый, в некотором роде поэт и как таковой разрешаешь себе, видимо, известную легкость в мыслях. Чего ты хочешь? Чтобы богатые люди покупали произведение любого писателя, который явится к ним с рукописью под мышкой? Чтобы каждого, кто накропает эпическую поэму, каждого, кто с ошибками или без оных настрочит бездарный роман или трагедию, ждал мешок с червонцами в обмен на их писанину? Кто будет решать, что хорошо, а что плохо, что найдет сбыт, а что нет? Словом, имеет или не имеет покупатель право покупать то, что ему нужно? Да если Джонсон обедал на Сент-Джон-гейт один, за ширмой, потому что был так беден и плохо одет, что его нельзя было посадить за один стол с литературными тузами, которых угощал мистер Кейв, — это не значит, что издатель хотел ему зла. Как ему было угадать гения в молодом человеке, когда тот явился к нему оборванный, тощий, голодный? Лохмотья еще не есть доказательство таланта. А вот капитал в наше время всесилен и, стало бить, диктует условия. Он вправе поступать с литературным изобретателем, как со всяким другим. Бели я сказал новое слово в литературе, я постараюсь на нем заработать; но заставить мистера Мэррея купить мою книгу путешествий или проповедей я же могу, так же как не могу принудить мистера Тэттерсола дать мне сто гиней за мою лошадь. Пусть у меня свой взгляд на достоинства моего Пегаса, пусть он кажется мне самым замечательным конем на свете; но и у торговца может быть свое мнение: допустим, ему нужна кобылка под дамское седло, или спокойный жеребец для тяжелого, робкого наездника, или выносливая почтовая лошадь — тогда мой крылатый конь ему не подойдет.

— Ты говорили, метафорами, Уорингтон, но ты и вправду очень прозаичен. Бедный Шендон! Его человечность, кротость его прелестной жены — все это меня глубоко взволновало. Боюсь, он мне более по душе, чем иной более достойный человек,

— И мне тоже, — сказал Уорингтон. — Ну и хорошо, будем сочувствовать ему и жалеть его за слабость, хотя думаю, что человек благородный усмотрел бы в такой снисходительности презрение. Ты же видел, он не только страдает, но и утешается, одно порождает другое, или уравновешивает его, как обычно бывает. Он в тюрьме, но нельзя сказать, что он несчастен.

— "Талант поет за прутьями темницы…"

— Вот именно, — сухо подтвердил Уорингтон. — Шендон отлично приспосабливается к клетке. Ему бы терзаться, но ведь есть Джек и Том, с которыми можно выпить, и это его утешает; он мог бы многого достигнуть, но, раз не вышло — что ж, он пьет с Джеком и Томом; он мог бы заботиться о жене и детях, но у Джона с Томасом завелась бутылка, как же не отхлебнуть из нее? Он мог бы отдать Чику, портному, те двадцать фунтов, что нужны бедняге для уплаты за квартиру, но Джон и Томас наложили руку на его кошелек. И вот он пьет, а портной идет в тюрьму, а семья портного идет по миру. Так будем же проливать слезы над невзгодами гения и громить тиранов-издателей, угнетающих литераторов!

— Как, ты берешь еще стакан грога? — ехидно спросил Пен: приведенный выше разговор между молодыми людьми происходил в Черной Кухне.

Уорингтон по обыкновению расхохотался.

— Video meliore proboque… [63] Погорячее, Джон, и с сахаром! — крикнул он вслед лакею.

— Я бы тоже выпил еще, да не хочется, — сказал! Пен. — Сдается мне, Уорингтон, что мы с тобой не намного лучше других. — И когда Уорингтон допил последний стакан, они отправились домой.

В ящике для почты их ждало два письма от того caмого мистера Бангэя, с которым они вместе провели утро. Гостеприимный издатель имел честь приветствовать их каждого в отдельности и просил доставить ему удовольствие — отобедать у него в такой-то день в обществе друзей из литературного мира.

— Угощение он устроит на славу, — сказал Уорингтон. — Вся армия Бангэя будет налицо.

— Вся, кроме бедного Шендона, — отозвался Пен и, пожелав другу спокойной ночи, ушел в свою спаленку. События и встречи этого дня сильно его взбудоражили, и он лежал и думал о них еще долго после того, как услышал за стеною громкий, равномерный храп, возвестивший, что Уорингтон крепко заснул.

"Неужели правда, — думал Пен, лежа в постели и глядя на луну, освещавшую угол комода и над ним — рамку с видом Фэрокса, нарисованным Лорой, — неужели правда, что я наконец начал зарабатывать, и к тому же пером? Что я более не буду разорять матушку и, может, даже составлю себе имя? Что ж, я от этого не откажусь, — думал юный мечтатель, смеясь и краснея в темноте, хотя была ночь и никто не мог его увидеть; очень уж желанными представлялись ему почет и слава. — Если фортуна мне улыбается, тем лучше; если она хмурится, бог с ней. Что бы ни ждало меня, успех или неудача, помоги мне, боже, всегда быть честным. Помоги мне говорить правду в той мере, в какой я ее знаю, не отступать от нее под воздействием лести или корысти, личной неприязни или сословных предрассудков. Дорогая моя матушка, как вы будете гордиться на старости лет, если я сумею совершить что-то, достойное вашего имени! И ты, Лора, ты уже не будешь презирать меня как жалкого мота и бездельника, когда увидишь, что я… когда я добьюсь… тьфу, какой же я Альнашар, я всего-то получил пока пять фунтов за стихи и заказ на десяток статей для газеты!" Давно уже Пен не испытывал такого прилива бодрости и в то же время не судил себя так строго. Он перебирал в памяти заблуждения и ошибки, увлечения, сумасбродства и разочарования своей непутевой молодости. Он встал с постели, распахнул окно и долго глядел в темноту; потом, повинуясь внезапному порыву, будем надеяться — доброму, подошел к комоду и поцеловал рисунок на стене, а потом бросился на колени у кровати и замер в этой позе покорности и надежды. Когда он встал, глаза его были полны слез: он поймал себя на том, что бессознательно шепчет слова, которые в детстве повторял за матерью, перед тем как она уносила его в кроватку и, опустив полог, благословляла на сон грядущий.

Утром юный Пиджен внес в комнату тяжелый пакет, адресованный Дж. Уорингтону, эсквайру, с поклоном от мистера Троттера и с запиской, которую Уорингтон тут же прочел.

— Эй, Пен! — заорал он. — Хватит лодырничать!

— Я тут! — откликнулся Пен из своей комнаты.

— Иди сюда, это по твою душу.

— Ну, что случилось? — спросил Пен, входя.

— Лови! — крикнул Уорингтон и запустил пакет ему в голову, но Пен успел его поймать, почему и устоял на ногах.

— Это книги на отзыв, для газеты "Пэл-Мэл", — объяснил Уорингтон. Ну-ка, раздраконь их как следует!

Пен ликовал. У него даже руки тряслись, когда он разрезал бечевку, и глазам его предстала пачка новеньких книг в коленкоровых переплетах, романы, стихи, путешествия.

— Дверь на замок, Пиджен, — приказал он. — Я нынче не принимаю.

И, залпом выпив чаю, он поспешил к своему столу, так ему не терпелось взяться за дело.

Глава XXXIII, в которой наша повесть все не удаляется от Флит-стрит

Капитан Шендон, по ходатайству своей жены, которая лишь очень редко вмешивалась в его дела, оговорил, чтобы помощником редактора нарождающейся газеты был назначен Джон Финьюкейн, эсквайр, и отважный владелец "Пэл-Мэл" действительно доверил эту должность Финьюкейну. Такая любезность со стороны Шендона была им вполне заслужена: ведь он (как уже сказано) питал к капитану и его семье самую нежную привязанность и рад был оказать им любую услугу. В квартирке Финьюкейна Шендон, бывало, скрывался, когда над ним нависала опасность сесть в тюрьму за долги, — скрывался до тех пор, дока его убежище не было обнаружено и посланцы шерифа не стали дежурить на лестнице Финьюкейна так же усердно, как перед дверью самого капитана. В квартирку Финьюкейна не раз и не два прибегала бедная миссис Шендон — излить свои горести и посоветоваться, как снасти ее обожаемого супруга. Частенько Финьюкейн пользовался этим случаем, чтобы подкормить ее и малютку. Посещение такой женщины он почитал честью для своего скромного жилища; и, когда она, опустив на лицо вуаль, сходила по лестнице, Фин, перегнувшись через перила, смотрел ей вслед, чтобы в случае чего избавить ее от домогательств местных ловеласов, и, может быть, даже надеялся, что к ней пристанет какой-нибудь субъект и тем доставит ему, Фину, удовольствие бросаться ей на помощь и переломать мерзавцу кости. Миссис Шендон от души порадовалась, когда ее верный рыцарь оказался назначен помощником ее мужа по новой газете.

В тот день он охотно просидел бы у миссис Шендон все время, разрешенное тюремными правилами, — ведь он уже не раз присутствовал при том, как укладывали спать маленькую Мэри, для которой в углу комнаты стояла кроватка и чью молитву, чтобы господь помиловал папу, Финьюкейн подкреплял сочувственным "аминь", хоть и был католиком; но у него была назначена встреча с мистером Бангэем — тот пригласил его пообедать вдвоем и обсудить кое-какие дела, связанные с газетой. Поэтому он ушел в шесть часов, однако на следующее утро опять явился, разряженный по-праздничному, с булавками и брелоками, пусть дешевыми, но зато очень блестящими, и в кармане у него имелись четыре фунта и два шиллинга — недельное жалованье из "Ежедневной газеты" минус два шиллинга, истраченные по дороге в тюрьму на покупку перчаток.

Накануне, во время обеда в кофейне Дика с мистером Бангэем и мистером Троттером, литературным редактором, он подробно доложил свои взгляды на желательный курс газеты "Пэл-Мэл". Он очень четко разъяснил, как понимает свои собственные права и обязанности; каким шрифтом следует набирать те или иные статьи; кто должен писать о скачках и боксе, а кто — освещать деятельность церкви; кто — поставлять биржевые новости, а кто — светские сплетни. Он был лично знаком с людьми, сведущими в каждой из этих областей знания и жаждущими просвещать публику, — короче, Джек Финьюкейн, как и сказал о нем Шендон, и как он сам с гордостью признавал, был одним из лучших помощников редактора, о каком только могла мечтать лондонская газета. Он знал наперечет, сколько зарабатывает в неделю каждый репортер и каждый мальчишка-газетчик, знал тысячу хитроумных уловок, с помощью которых энергичный предприниматель, задумавший издавать газету, может сэкономить средства. Быстротой вычислений, которые он производил на листке бумаги, между тарелок и ножей, он буквально ошеломил тугодума Бангэя, и позже тот высказал Троттеру свое мнение, что этот ирландец, видимо, толковый малый.

А поняв, что ему удалось произвести на мистера Бангэя нужное впечатление, верный Финьюкейн завел речь о предмете, который принимал очень близко к сердцу, а именно — о вызволении из тюрьмы своего кумира, друга и начальника — капитана Шендона. Он знал с точностью до одного шиллинга, на какую сумму скопилось предписаний о дальнейшем содержании капитана во Флитской тюрьме; более того, он уверял, что знает все его долги, хоть это и было невозможно — перечислить их не мог бы ни один человек во всей Англии, и, уж конечно, не сам капитан. Он напомнил, что Шендон уже имеет немало заказов, и насколько же лучше он мог бы работать, если бы не находился в заключении (с этим, впрочем, мистер Бангэй не согласился, заметив, что "когда капитан сидит под замком, его непременно застанешь дома, а чуть он на воле — поди найди его"); и, наконец, он до того разбередил душу мистера Бангэя рассказами о том, как изнывает в тюрьме миссис Шендон и чахнет малютка, что вырвал-таки у него обещание поговорить с миссис Шендон; пусть она зайдет к нему завтра утром, посмотрим, что можно сделать. Тут они как раз осушили по второму стакану грота, и Финьюкейн, у которого было в кармане четыре гинеи, совсем уже приготовился заплатить за обед, но Бангэй возразил: "Нет уж, сэр, позвольте, платить буду я… Джеймс, подайте счет, полтора шиллинга оставьте себе", — и протянул лакею деньги. Так случилось, что Финьюкейн, воротившийся после этого обеда прямо к себе в Темпл, в субботу утром еще имел в кармане почти весь свой недельный заработок.

По тому, как лукаво и весело он подмигивая, миссис Шендон сразу поняла, что он принес ей радостные вести, и когда Фин попросил оказать ему честь пройтись с ним, подышать свежим воздухом, поспешно надела шляпку и накинула шаль. Маленькая Мэри запрыгала от радости в предвкушении прогулки — она знала, что Финьюкейн либо купит ей игрушку, либо покажет что-нибудь интересное — в кармане у него всегда оказывался редакционный пропуск на какое-нибудь зрелище. Да, он всем сердцем любил и мать и дочь и с радостью пустил бы себе пулю в лоб, если бы мог этим оказать услугу им или своему обожаемому капитану.

— Можно мне пойти погулять, Чарли? — спросила миссис Шендон. — Или побыть с тобой, раз ты плохо себя чувствуешь?.. У него болит голова, мистер Финьюкейн. Он часто мучается головной болью, я уговорила его не вставать.

— Ступай, ступай и малышку забери, — добродушно отвечал Шендон. — Джек, поручаю их тебе. Подайте мне "Анатомию" Бэртона и предоставьте одному творить мое черное дело.

Он что-то писал, и книга была нужна ему для латинских и греческих цитат (подспорья всякого журналиста), которые он нередко черпал из этого кладезя премудрости.

Итак, миссис Шендон оперлась на руку Фина, а Мери вприпрыжку побежала впереди них по тюремным коридорам, через двор и на волю. От Флит-стрит до Патерностер-роу путь не долгий. Когда они подошли к дому издателя, в боковую дверь как раз входила миссис Бангэй, прижимая к груди пакет и рукописную книгу в красном переплете, в которую заносились ее торговые сделки с мясником. На миссис Бангэй было великолепное шелковое платье, отливавшее фиолетовым и пунцовым, и желтая шаль; шляпку ее украшали розовые цветы, а в руке она держала небесно-голубой зонтик. Миссис Шендон была в старом платье из черного муара, чепчик ее, так же как и она сама, не знавал блестящей поры процветания, но она в любом наряде сохраняла изящество и благородство. Женщины приветствовали друг друга, каждая на свой лад.

— Надеюсь, вы в добром здоровье, сударыня, — сказала миссис Бангэй.

— Погода нынче прекрасная, — сказала миссис Шендон.

— Сходите же, сударыня, — сказала миссис Бангэй, так пристально уставившись на девочку, что даже испугала ее.

— Я… я к мистеру Бангэю по делу… Он… он, надеюсь, здоров? — робко пролепетала миссис Шендон.

— Если вы пойдете к нему в контору, так, может быть… может быть… оставите пока свою девочку со мной? — произнесла миссис Бангэй глубоким басом и с трагическим видом вперила указательный палец в маленькую Мэри.

— Я с мамой! — захныкала та и уткнулась лицом в материнскую юбку.

— Пойди к этой леди, — сказала мать.

— Я тебе покажу красивые картинки, — сказала миссис Бангэй голосом ласкового людоеда, — и чего-то дам: вот посмотри. — Она приоткрыла пакет, в котором оказалось печенье, очень сладкое, каким мистер Бангэй любил заедать стакан вина. Маленькая Мэри клюнула на эту приманку, и все вошли в прихожую квартиры, откуда была дверь в служебные помещения мистера Бангэя. Но тут девочка опять оробела и опять вцепилась в юбку матери. Тогда, увидев, как огорчилась миссис Бангэй, добрая миссис Шендон предложила: "Если вы не против, я поднимусь вместе с вами и посижу несколько минут".

Итак, все три дамы поднялись в гостиную. Второе печенье окончательно покорило малютку и скоро она уже болтала доверчиво и без стеснения.

Верный Финьюкейн тем временем застал мистера Бангэя в более суровом расположении духа, чем накануне, когда он, расчувствовавшись после бутылки портвейна и двух стаканов грога, наобещал всяких благ для капитана Шендона. Дома жена встретила его упреками. Она ведь не велела ему давать капитану поблажек; человек он никчемный, ему никакими деньгами не поможешь; она и новую газету не одобряет — Бангэй наверняка потерпит на ней убытки, так же как они там (издательство своего брата она называла не иначе как "они там") терпят убытки на своем "Уайтхоллском обозрении". Пусть Шендон сидит в тюрьме и работает — самое для него подходящее место. Напрасно Финьюкейн упрашивал, молил, обещал: Бангэй с утра выслушал еще дополнительную нотацию и был тверд, как кремень.

Но то, чего не удалось добиться нашему Джеку с конторе, уже близилось к осуществлению в гостиной, где подкупающая наружность и манеры матери и ребенка растрогали свирепую с виду, но мягкосердечную миссис Бангэй. В голосе, во всей повадке миссис Шендон была безыскусственная мягкость и искренность, за которую многие любили ее и жалели; когда ей был оказан столь любезный прием, жена капитана осмелела и поведала миссис Бангэй свое горе, расписала доброту и прочие достоинства мужа и слабое здоровье девочки (с двумя старшими, пояснила она, ей пришлось расстаться — она отдала их в школу, лишь бы не держать в этом ужасном месте) и, слушая ее нехитрую повесть, грозная леди Макбет растаяла и сказала, что сейчас спустится в контору и поговорит с Бангэем. Дело же в этом семействе было поставлено так, что для миссис Бангэй говорить — значило повелевать, а для мистера Бангэя слушать — значило повиноваться.

И вот, когда бедный Финьюкейн уже отчаялся в успехе своих переговоров, величественная миссис Бангэй вплыла в контору, вежливо попросила мистера Финьюкейна посидеть в гостиной, потому что ей-де нужно сказать несколько слов мистеру Бангэю, а оставшись наедине с мужем, сообщила ему свои намерения касательно жены капитана.

— Что случилось, милая? — спросил изумленный меценат. — Утром ты и слышать не хотела о том, чтобы както помочь Шендону. С чего такая перемена?

— Шендон — ирландец, — отвечала миссис Бангэй, — а ирландцев я не терплю, я всегда это говорила. Но жена его, сразу видно, настоящая леди; и она хорошая женщина, дочь священника, из западных графств, как и я сама по материнской линии, и… Ох, Мармадьюк, ты видел ее девочку?

— Да, миссис Бангэй, девочку я видел.

— А ты не заметил, как она похожа на нашего ангела Бесси? — И мысли миссис Бангэй унеслись в прошлое, в ту пору, когда восемнадцать лет назад Бэкон и Бангэй только что открыли небольшую книжную лавку в провинции и когда у нее была дочка по имени Бесси, примерно в том же возрасте, что и маленькая Мэрн, пронзившая ее сердце.

— Да что ж, милая, — сказал мистер Бангэй, заметив, что глаза его> супруги покраснели и заморгали, — в тюрьме за капитаном числится не так уж много — всего сто тридцать фунтов. Финьюкейн говорит, что, если уплатить половину, его выпустят, а потом он будет получать половинное жалованье, пока не покроет разницы. Когда эта малышка сказала: "Почему вы не уведете папу из тюмы?" — мне, поверишь ли, Флора, даже не по себе стало.

Закончился этот разговор тем, что супруги вместе поднялись в гостиную и мистер Бангэй произнес весьма нескладную речь, из которой миссис Шендон должна была понять, что, поскольку, как он только что узнал, за шестьдесят пять фунтов ее мужа выпустят из тюрьмы, он готов дать ей эту сумму (а затем вычесть ее из жалованья капитана), но с тем условием, что она сама договорится с кредиторами.

Давно уже, вероятно, миссис Шендон и мистер Финьюкейн не бывали так счастливы.

— Честь вам и слава, Бангэй! — прокричал Фин с чисто ирландским пафосом. — Дайте пожать вашу лапу. А уж "Пэл-Мэл" мы доведем до десяти тысяч экземпляров, будьте спокойны!

И он стал прыгать по комнате, высоко подкидывая маленькую Мэри.

— Может, подвезти вас куда-нибудь, миссис Шендон? Моя коляска к вашим услугам, — сказала миссис Бангэй, выглянув в окно и убедившись, что одноконный экипаж, в котором она ежедневно совершала прогулку, ждет у подъезда.

И обе дамы, усадив между собой маленькую Мэри (чью ручонку жена мецената не переставала крепко сжимать), а на скамеечку, спиной к лошадям сияющего мистера Финьюкейна, покатили прочь с Патерностер-роу, причем владелица коляски не преминула бросить торжествующий взгляд через улицу, на окна Бэкона.

"Капитану это на пользу не пойдет, — думал Бангэй, возвращаясь к своей конторке и гроссбухам, — но очень уж Флора расстраивается, как вспоминает о своем горе. Она говорит, что дочке вчера исполнился бы двадцать один год. И как это женщины все помнят!"

Мы счастливы сообщить, что хлопоты миссис Шендон увенчались полным успехом. Ведь ей удавалось смягчать сердца кредиторов, даже когда у ней вовсе не бывало денег, а только мольбы и слезы; тем легче было уговорить их, имея в руках хотя бы половину долга; и следующее воскресенье оказалось последним — до поры до времени, — которое капитан провел в тюрьме.

Глава XXXIV Обед на Патерностер-роу

В назначенный день Пен и Уорингтон подходили к дому мистера Бангэя — не к главному подъезду, через который рассыльные выносили мешки, полные только что отпечатанных книг, и у которого робко жались авторы с девственными рукописями, уготованными на продажу султану Бангэю, а к боковому — тому самому, из которого великолепная миссис Бангэй выходила, чтобы сесть в коляску и, откинувшись на подушки, бросить вызывающий взгляд на окна дома напротив — на окна миссис Бэкон, еще не обзаведшейся коляской.

В таких случаях миссис Бэкон, для которой великолепие невестки было как бельмо на глазу, отворяла в гостиной окно и подзывала к нему своих четверых детей, словно говоря: "Посмотри на этих четырех прелестных малюток, Флора Бангэй! Вот почему я не могу разъезжать в собственной коляске; ты бы за такую причину не пожалела и кареты четверкой!" И эти стрелы из колчана Эммы Бэкон больно язвили Флору Бангэй, когда она восседала в своей коляске бездетная и снедаемая завистью.

В ту самую минуту, как Пэн и Уорингтон подходили к дому Бангэя, к дому Бэкона подъехали коляска и наемный кеб. Из первой неуклюже вылез старый доктор Слоукум; экипаж его был так же тяжеловесен, как и его слог, но на издателей то и другое производило должное впечатление. Из кеба выпрыгнули два ослепительно-белых жилета.

Уорингтон рассмеялся.

— Вот видишь, у Бэкона тоже званый обед. Это доктор Слоукум, автор "Мемуаров отравителей". А нашего приятеля Хулана просто не узнаешь, такой на нем роскошный жилет. Дулан работает у Бангэя, — ну конечно, вот и он.

В самом деле, Хулан и Дулая вместе приехали со Стрэнда и по дороге бросили жребий — кому платить шиллинг за проезд; теперь мистеру Дулану оставалось только перейти улицу. Он был в черном и в больших белых перчатках, на которые то и дело с удовольствием поглядывал.

В прихожей у мистера Бангэя гостей встречал швейцар во фраке, и несколько мужчин в таких же больших перчатках, как у Дулана, только нитяных, выкрикивали их имена в пролет лестницы. Когда трое наших знакомцев вошли в гостиную, там уже кое-кто сидел, но прелестный пол был представлен только хозяйкой в ярко-красном атласе и с тюрбаном на голове. Каждому входящему она делала реверанс, однако мысли ее были явно заняты другим. Дело в том, что ей не давал покоя обед у миссис Бэкон, и она, приняв каждого нового гостя, спешила обратно в нишу окна, откуда ей были видны экипажи, подъезжавшие к дому напротив. При виде колымаги доктора Слоукума, запряженной парой наемных кляч, Флора Бангэй совсем пала духом: к ее дверям в тот день подъезжали пока одни кебы.

Гости, собравшиеся в гостиной, были Пену незнакомы, но все подвизались в литературе. Среди них был мистер Боул, подлинный редактор того журнала, главою которого числился мистер Уэг; мистер Троттер, в свое время подаривший миру поэмы трагического и самоубийственного толка, а затем осевший в недрах издательства Бангэя в качестве литературного редактора и рецензента; и капитан Самф, бывший красавец и щеголь, все еще вращающийся в светских кругах и имеющий какое-то отношение к литературе и к поэтам Англии. Говорили, что когда-то он написал книгу, что он был другом лорда Байрона, что он родня лорду Самфингтону; анекдоты о Байроне не сходили у него с языка, он постоянно поминал этого поэта и его современников: "Никогда не забуду, как беднягу Шелли исключили из школы за крамольные стихи, а написал-то их я, от первой до последней строчки". Или: "Помню, когда мы с Байроном были в Миссолонги, я держал с графом Гамба пари…" — и тому подобное. Пен заметил, что к его рассказам внимательно прислушивается миссис Бангэй: жена издателя упивалась анекдотами из жизни аристократов, и капитан Самф в ее глазах затмевал даже знаменитого мистера Уэга. Будь у него еще собственный выезд, она бы заставила своего Бангэя скупить все, что вышло из-под его пера.

Мистер Бангэй, как радушный хозяин, каждому из гостей имел сказать что-нибудь приятное:

— Как здоровье, сэр?.. Погода — лучше не бывает, сэр… Рад вас видеть, сэр… Флора, голубушка, имею честь представить тебе мистера Уорингтона. Мистер Уорингтон — миссис Бангэй; мистер Пенденнис — миссис Бангэй. Надеюсь, джентльмены, вы захватили с собой хороший аппетит… В вас-то, Дулан, я не сомневаюсь, вы всегда готовы есть и пить за двоих.

— Бангэй! — одернула его супруга.

— Ну, знаете, Бангэй, если уж человек в этом доме ест без аппетита, на него поистине трудно угодить, — сказал Дулан, подмигивая и поглаживая большими перчатками свои жидкие бачки в робких попытках завоевать расположение миссис Бангэй, которые та решительно отвергала. "Терпеть не могу этого Дулана", — сообщала она по секрету друзьям. И сколько бы он ей ни льстил, все было напрасно.

И тут, пока миссис Бангай обозревала вселенную из своего окна, перед ней возникло и стало быстро приближаться волшебное видение в образе огромной серой в яблоках упряжки. За ней виднелись белые вожжи, удерживаемые узкими белыми перчатками: лицо — бледное, но украшенное пышной бородкой; и голова миниатюрного грума, подскакивающая над задком кабриолета. Едва завидев все эти прелести, восхищенная миссис Бангэй произнесла:

— Высокочтимый Перси Попджой точен, как всегда, — и поплыла к дверям, чтобы достойно встретить знатного гостя.

— Это Перси Попджой, — сказал Пен, подойдя к окну и увидев, что из пружинящего кабриолета вышел молодой человек в блестящих, словно зеркало, сапогах; и в самом деле, это он — старший сын лорда Фальконета, как всем вам известно, — приехал на обед к своему издателю.

— Он был моим фагом в Итоне, — сказал Уорингтон. — Жаль, мало я его лупил,

А с Пеном он состязался на диспутах в студенческом клубе, в которых Пен неизменно выходил победителем. И вот он появился в гостиной, с шляпой под мышкой и с выражением безграничного добродушия и глупости на круглом, с ямочками, лице, которое природа щедро наградила бородкой, но затем, видимо, устала либо поскупилась на иную растительность.

Временный церемониймейстер возвестил зычным голосом:

— Высокочтимый Перси Попджой! — чем очень смутил этого джентльмена.

— Почему этот человек отнял у меня шляпу, Бангэй? — жалобно обратился он к издателю. — Я не могу без шляпы, как же я поклонюсь миссис Бангэй?.. Вы сегодня прекрасно выглядите, миссис Бангэй. Почему я не видел в парке вашей коляски? Вас там очень недоставало, очень.

— Какой же вы насмешник! — сказала миссис Бангэй.

— Это я-то насмешник? Да я ни разу не пошутил за всю… О, кого я вижу? Здорово, Пенденнис! Здорово, Уорингтон!.. Это мои старые друзья, миссис Бангэй… Нет, скажите, вы-то как сюда копали?.. — И, щелкнув лакированными каблуками, он повернулся спиной к миссис Бангэй, а она, обнаружив, что молодые гости ее мужа по-приятельски беседуют с сыном лорда, сразу прониклась к ним уважением.

— Как, они с ним знакомы? — шепотом спросила она мужа.

— А что я тебе говорил? Младший-то родня, почитай, всей знати, отвечал тот, и оба с улыбками и поклонами устремились навстречу двум не менее важным птицам, чем сынок лорда, а именно самому мистеру Уэнхему и самому мистеру Уэгу, чьи имена прокричал снизу лакей.

Мистер Уэнхем вошел с видом скромника и с той едва заметной улыбкой, с какой он обычно обращал взор на носки своих нарядных башмаков и лишь очень редко на лицо собеседника. Зато белый жилет Уэга излучал свой блеск на все вокруг, и большая красная его физиономия сияла в предвкушении веселых шуток и вкусного обеда. Он любил входить в гостиную смеясь, а уходя, бросать прощальную шутку, как бомбу. Никакие личные невзгоды и злоключения (а сей юморист не был от них избавлен, так же как и нешутящие представители рода человеческого) не могли надолго подавить его веселость. В любом коре мысль о хорошем обеде придавала ему бодрости; и любого лорда он при встрече приветствовал каламбуром.

Итак, Уэнхем подошел к миссис Бангэй с притворно скромной улыбкой, прошептал что-то, глядя на нее исподлобья, и показал ей носки своих башмаков. А Уэг заверил ее, что она выглядит очаровательно, и тут же подобрался к молодому лорду, которого он назвал Поп и которому незамедлительно рассказал анекдот, приправленный, да выражению французов, крупной солью. Пену он тоже обрадовался чрезвычайно, пожал ему руку, похлопал его по плечу — он весь был оживление и сердечность. Он стал во весь голос вспоминать их последнюю встречу в Баймуте, спросил, что Пену известно об их общих друзьях в Клеверинг-Парке, и не собирается ли сэр Фрэнсис провести сезон в Лондоне, и побывал ли Пен с визигой у леди Рокминстер ведь она уже здесь, славная старуха эта леди Рокминстер! Все это говорилось не столько для Пена, сколько для остального общества, которое мистер Уэг был не прочь осведомить о том, что он — частый гость и свой человек в загородных поместьях знати.

Уэнхем тоже поздоровался с Пеном, и все это миссис Бангэй примечала с почтительной радостью, а позже высказала мужу свои соображения касательно того, какая важная персона мистер Пенденнис, и эти соображения, хоть Пен о том и не подозревал, пошли ему очень на пользу.

Пен, который довольно высоко ценил стихи мисс Баньен и представлял ее себе примерно такой, какой она сама себя описала в "Страстоцвете", где говорилось, что юность ее была, как

Фиалка, что прячется ранней весной От вихрей холодных и злых, Как робкая лань на поляне лесной Под сенью дубов вековых,

и что зрелая ее красота если и отличается от безыскусственной прелести ее семнадцати лет, то все же очень пленительна и самобытна, испытал веселое удивление, когда в комнату тяжелой походкой гренадера вошла, скрипя корсетом, рослая, костлявая женщина. Уэг сразу заметил, что к ее смятой юбке пристала солома, и хотел было деликатно ее снять, но мисс Баньен выбила оружие из рук шутника: она сама увидела это украшение и, наступив на него своей большой ногой, отделила солому от платья, нагнулась и подняла ее с полу, сказав при этом миссис Бангэй, что просит простить ее за опоздание, очень уж медленно тащился омнибус, но зато как приятно — от самого Бромптона проехаться всего за шесть пенсов. Все это было сказано так просто, что никто не засмеялся. А самой поэтессе и в голову не пришло стыдиться поступка, к которому ее вынудила бедность.

— Это и есть "Страстоцвет"? — спросил Пен у Уэнхема, оказавшегося с ним рядом. — А ведь на портрете, который помещен в книге, она молодая и очень миловидная.

— Страстоцвет, как и всякий иной цветок, со временем увядает, — сказал Уэнхем. — Вероятно, портрет писан не вчера.

— Ну что же, уважаю ее за то, что она не стыдится своей бедности.

— О, разумеется, — сказал Уэнхем (сам он умер бы с голоду, а не поехал на званый обед в омнибусе), — но афишировать эту солому я не стал бы, а, мистер Пенденнис?.. Мисс Баньен, дорогая, как вы себя чувствуете? Нынче утром я был на приеме у одной высокопоставленной леди, и все там с восторгом отзывались о вашей новой книге. Строчки о крещении леди Фанни Фэнтейл растрогали герцогиню до слез. Я сказал, что, кажется, буду сегодня иметь удовольствие с вами увидеться, и она просила благодарить вас и передать, что вы доставили ей огромное наслаждение.

Перед этой герцогиней, которую Уэнхем навестил не далее как сегодня утром, померкли Уэговы баронет и вдовствующая графиня, и сам Уэнхем, рассказавший эту басню со своей вкрадчивой улыбкой, сразу обскакал Уэга в глазах собравшихся. Это бесценное преимущество он не преминул удержать и, завладев разговором, стал сыпать забавными историями про аристократов. Он пытался втянуть в разговор и мистера Попджоя, обращаясь к нему с такими фразами, как: "Я нынче утром говорил вашему батюшке…" или: "Вы ведь были на том вечере у Д., когда герцог сказал…" — но мистер Попджой не пошел ему навстречу, а предпочел удалиться с миссис Бангэй к окну и наблюдать экипажи, подъезжавшие к дому напротив. Хозяйка дома решила, что, раз он не хочет разговаривать, пусть хотя бы эти несносные Бэконы видят, что она залучила к себе на обед высокородного Пэрси Попджоя.

Колокол на соборе св. Павла отзвонил время — на полчаса позже того, к которому мистер Бангэй звал гостей, а двух приглашенных еще не хватало; но вот наконец появились и они, и Пен с радостью убедился, что это — капитан и миссис Шендон.

После того как они поздоровались с хозяевами и обменялись поклонами или кивками с большинством из гостей, Пен и Уорингтон подошли к миссис Шендон и горячо пожали ей руку, а она, верно, взволновалась, вспомнив, где они виделись всего за несколько дней до того. Шендон был принаряжен и выглядел очень прилично в красном бархатном жилете и плоеном шейном платке, который его жена заколола своей лучшей брошью. Несмотря на любезность миссис Бангэй, а может быть, именно из-за этой любезности; миссис Шендон робела ее и побаивалась; и в самом деле, сейчас, в своих красных шелках и с райской птицей на тюрбане она выглядела особенно устрашающе, и лишь когда она своим глубоким басом справилась о здоровье прелестной малютки, жена капитана собралась с духом и осмелилась заговорить.

— Какая приятная женщина, — шепнул Попджой Уорингтону. — Будьте другом, Уорингтон, познакомьте меня с капитаном Шендоном. Говорят, это на редкость умная голова, а я обожаю умных людей, ей-богу!

То была правда: собственного ума бог отпустил мистеру Попджою в обрез, но зато наделил его способностью великодушно восхищаться чужим умом, даже если он не мог его оценить.

— И еще представьте меня мисс Баньен. Она, говорят, тоже очень умная. С виду она чудновата, но это ничего. Я, черт возьми, считаю себя литератором, и я непременно должен быть знаком со всеми умными людьми.

Так, к обоюдному удовольствию, состоялось знакомство между мистером Попджоем и мистером Шендоном, и тут распахнулись двери столовой, и гости потянулись туда и расселись вокруг стола.

По одну руку от Пена оказалась мисс Баньен, по другую — мистер Уэг; вернее, Уэг не рискнул опуститься на свободный стул рядом с поэтессой, и занять его пришлось Пену.

За обедом одаренная натура почти не разговаривала, но Пен заметил, что ест она с отменным аппетитом и ни разу не отказалась от вина, когда лакей доливал бокалы. А мисс Баньен, присмотревшись к мистеру Пенденнису, который держался довольно-таки надменно, был одет по последней моде и нацепил свои лучшие цепочки, запонки и манишки, не без основания решила, что он — не более как светская болонка и, чем обращать на него внимание, лучше заняться обедом. Много позже она с присущей ей прямотой сама ему об этом рассказала:

— Я приняла вас за денди и фата. Вид у вас был чинный, как у гробовщика, а так как по другую руку от меня сидел человек, который мне глубоко противен, я и решила придержать язык и приналечь на обед.

— И то и другое вы делали превосходно, дорогая мисс Баньен, — сказал Пен, смеясь.

— Да, это я умею. Но в следующий раз я намерена как следует с вами поговорить: вы, оказывается, и не такой чинный, и не такой глупый, и не такой нахальный, как кажется с первого взгляда.

— Ах, мисс Баньен, с каким нетерпением я буду ждать "следующего раза"! — отвечал Пен шутливо галантным тоном.

Однако возвратимся к обеду на Патерностер-роу.

Пиршество было устроено хоть куда. "В витиевато готическом стиле, так я это называю", — громким шепотом сообщил шутник Уэг своему соседу Пену. Мужчины в нитяных перчатках и в башмаках со скрипом были многочисленны и невозмутимы, и только наспех перекидывались словами за спиной у гостей, обходя их с блюдами. Дулан крикнул одному из них: "Эй, официант!" — и покраснел как рак от своей оплошности. Мальчик, состоявший в услужении у миссис Бангэй, совсем затерялся среди этих рослых, облаченных в черное слуг.

— Видите вон того, пузатого, — продолжал Уэг. — Он держит бюро похоронных процессий на Амен-Корнер, прислуживает на погребениях и на обедах. Так сказать, и по части холодного и по части горячего. Здесь он изображает дворецкого, а я заметил, как вы сами убедитесь, дорогой мистер Пенденнис, что если на лондонском обеде дворецкий поддельный, значит, там и вино никудышнее: этот херес — первостепенная дрянь… Бангэй, мой друг, где вы достали этот восхитительный херес?

— Рад, что он вам по вкусу, мистер Уэг, — отозвался издатель. Разрешите с вами чокнуться. А вино из запасов олдермена Беннинга, и досталось мне недешево, могу вас уверить. Мистер Пенденнис, присоединяйтесь! Ваше здоровье, джентльмены.

— И не стыдно старику врать, вино-то из трактира, — сказал Уэг. — Такой херес нужно пить вдвоем, для одного он слишком крепок. Эх, мне бы сюда винца от старого Стайна: мы с вашим дядюшкой, Пенденнис, распили у него не одну бутылку. Он даже посылает свое вино в дома, куда ездит обедать. Помню, у Родона Кроули, брата сэра Питера Кроули… он потом был губернатором острова Ковентри… повар Стайна являлся туда с утра, а к обеду дворецкий доставлял из Гонт-Хауса шампанское, прямо в ведерках со льдом.

— Как вкусно! — говорил между тем хозяйке добродушный Шшдзной. — Вы, верно, держите у себя в кухне cordon bleu? [64]

— О да, — отвечала миссис Бангэй, решив, что он имеет в виду цепочку от вертела.

— Я имею в виду французского повара, — пояснил вежливый гость.

— О да, ваша милость, — снова отвечала дама.

— Обед заказан у Григса, в переулке Святого Павла, — шепнул Уэг Пену. И обед Бэкона тоже. Бангэй посулил дать по полкроны с головы дороже — и Бэкон тоже. Они бы рады один другому отравить мороженое, если бы могли до него добраться; а уж эти "готовые блюда" — и без того отрава… Дорогая миссис Бангэй, этот… гм… этот бримборьон а-ля Севинье просто восхитителен, — сказал он громко, накладывая себе какого-то блюда, которое поднес ему гробовщик.

— Очень рада, что вам нравится, — отозвалась миссис Бангэй, краснея: она не знала, так ли называется блюдо, но смутно чувствовала, что над ней издеваются. И она ненавидела Уэга с чисто женским пылом и уж заставила бы мистера Бангэя отстранить его от руководства журналом, если бы только имя его не было так известно и не ценилось так высоко в издательском мире.

Соседкой Уорингтона за столом была миссис Шендон: в простом черном платье с поблекшим кружевом она сидела между ним и здоровяком-издателем. Ее печальная улыбка тронула не слишком-то чувствительное сердце Уорингтона. Никто ею не интересовался: она сидела и смотрела на мужа, а тот и сам, казалось, робел кое-кого из гостей. И Уэгу и Уэнхему его обстоятельства были известны. С первым из них он работал и неизмеримо превосходил его умом, талантом и знаниями; но звезда Уэга ярко сияла в свете, а бедного Шендона никто не знал. Сейчас, когда грубый, удачливый Уэг шумел и смеялся, Шендон молчал и только пил вино — столько, сколько давали. Он был под надзором: Бангэй предупредил гробовщика, чтобы тот подливал капитану понемногу и не слишком часто. Печальная предосторожность, тем печальнее потому, что она была необходима. И миссис Шендон с тревогой поглядывала на мужа через стол, опасаясь, как бы он не выпил лишнего.

Уэг, смущенный неудачей своих первых шуток, — как всякий наглец, он легко терял почву под ногами, — до конца обеда разговаривал почти исключительно с Пеном и, конечно, все больше язвил на счет присутствующих.

— У Бангэя сегодня смотр всем частям, — говорил он. — Мы все здесь бангэйцы… Вы роман Попджоя читали?.. Ведь это была повесть для журнала, ее написал бедняга Баззард, еще давно, потом о ней забыли, а потом мистер Троттер (Троттер — это вон тот, в высоких воротничках) извлек ее на свет божий и решил, что ее можно приспособить к недавнему светскому скандалу; Боб дописал несколько глав, а Попджой разрешил поставить свое имя, может быть, даже сам сочинил десяток страниц, и так родился роман "С горя, или Герцогиня-беглянка". Обожаю беседовать с Попджоем о его книге — потеха, да и только, ведь он ее даже не читал… Эй, Попджой, до чего же хороша у вас та сцена в третьем томе, где переодетый кардинал, когда епископ Лондонский обратил его в протестантство, делает предложение дочери герцогини…

— Очень рад, что вам нравится, — отвечал Попджой. — Я и сам люблю это место.

— А его во всей книге не найти, — шепнул Уэг Пену. — Я это только что выдумал. А, ей-ей, недурной сюжет для романа о Высокой церкви…

— Помню, однажды мы с беднягой Байроном, Хобхаусом и Трелони обедали у кардинала Меццокальдо в Риме, — начал капитан Самф, — и к обеду подавали орвьетское вино, которое Байрон очень любил. И кардинал все жалел, что он не женат. А через два дня мы приехали в Чивита-Веккия, где стояла яхта Байрона… а через три недели кардинал умер, честное слово, и Байрон очень грустил, потому что кардинал ему нравился.

— Удивительно интересная история, Самф, — сказал Уэг.

— Вы бы опубликовали свои воспоминания, капитан Самф, — нарушил молчание Шендон. — Для нашего друга Бангэя такая книга была бы просто клад.

— А что бы вам, Шендон, попросить их у Самфа для вашей новой газеты… как бишь ее, — в восторге заорал Уэг.

— А что бы вам попросить их для вашего старого журнала… как его там? — отпарировал Шендон.

— Разве будет новая газета? — спросил Уэнхем, который отлично это знал, но стыдился своей причастности к прессе.

— Бангэй решил выпускать газету? — вскричал Попджой, который, напротив, чрезвычайно гордился своими литературными знакомствами. — Я хочу в ней сотрудничать. Миссис Бангэй, употребите ваше влияние, пусть он привлечет меня. Проза, стихи — что вам требуется? Романы, поэмы, путешествия, передовые статьи — буду писать что угодно, ей-богу, лишь бы Бангэй платил, а я готов хоть сейчас, дорогая миссис Бангэй, ей-богу.

— Называться она будет "Крохоборная хроника", — проворчал Уэг, — и маленькому Попджою поручат отдел для грудных детей.

— Называться она будет "Пэл-Мэл", сэр, — сказал Шендон, — и мы будем счастливы числить вас среди наших сотрудников.

— "Пэл-Мэл"? Почему "Пэл-Мэл"? — спросил Уэг.

— Потому что редактор родился в Дублине, а помощник редактора в Корке, потому что издатель живет на Патерностер-роу, а редакция находится на Кэтрин-стрит, возле Стрэнда. Этих причин вам достаточно, Уэг? — сказал Шендон, начиная сердиться. — Все должно как-то называться. Мою собаку зовут Понто. Вас зовут Уэг. Чем вам не понравилось название пашей газеты?

— Как ни назови, благоухала бы так же, — сказал Уэг.

— И прошу вас запомнить, мистер Уэг, что называется она не "Как бишь ее". Впрочем, название ее вам отлично известно, и мое имя тоже.

— И адрес ваш мне тоже известен, — не удержался Уэг, однако произнес эти слова вполголоса, а незлобивый ирландец быстро успокоился после своей вспышки и дружелюбно предложил Уэгу чокнуться.

Когда дамы удалились, разговор за столом пошел еще громче; и вскоре Уэнхем в изысканных выражениях провозгласил тост за новую газету, воздав щедрую хвалу остроумию, таланту и учености ее редактора, капитана Шендона. Он никогда не упускал случая заручиться поддержкой прессы и в этот вечер обошел, всех присутствующих литераторов и каждому сделал комплимент: одному рассказал, какое впечатление произвела его последняя статья на Даунинг-стрит, другому сообщил, что его добрый друг герцог такой-то был просто поражен тем, как умело подобран материал в номерах за истекший месяц.

Вечер закончился, и бедный Шендон, несмотря на все предосторожности, еле стоял на ногах; когда же верная жена усадила его в кеб, чтобы везти на новую квартиру, возница отпустил с козел нелестное замечание. Уэнхема ждал собственный экипаж, которым он предложил воспользоваться мистеру Попджою; а робкая мисс Баньен, заметив, что мистер Уэг собрался уезжать, решительно потребовала места в его коляске, чем же доставила нашему шутнику ни малейшего удовольствия.

Пен и Уорингтон шли домой пешком по освещенным луною улицам.

— Ну вот, — сказал Уорянгтон, — теперь ты повидал пишущую братию, так скажи мне, не прав ли я был, когда утверждал, что в этом городе есть тысячи людей, которые не пишут книг, но куда умнее и интереснее тех, что пишут?

Пен вынужден был признать, что литераторы, с которыми он познакомился, не произнесли за весь вечер ничего такого, что стоило бы запомнить или повторять. И правда, о литературе за все время не было сказано ни слова; и тем непосвященным, что жаждут прикоснуться к литературному миру и узнать его обычаи, мы можем сообщить по секрету, что никто не говорит так мало книгах и, может быть, не читает так мало книг, как писатели.

Глава XXXV Газета "Пал-Мил"

Новая газета с самого начала имела успех. Утверждали, что ее поддерживает влиятельная политическая партия, называли имена широко известных людей, поставляющих в нее материал. Были ли основания для таких слухов? На этот вопрос мы не вольны ответить, можем только сообщить под большим секретам, что статью о внешней политике, которую все приписывали некоему лорду, заведомо связанному с министерством иностранных дел, в действительности настрочил капитан Шендон в трактире "Медведь и Посох" близ Уайтхоллской лестницы, где его выследил мальчишка-посыльный и где временно проживал один его литературный союзник мистер Блодьер; а серия очерков по финансовым вопросам, написанная, как предполагали, крупным государственным деятелем и членом палаты общин, в действительности принадлежала перу мистера Джорджа Уорингтона из Верхнего Темпла.

Что между газетой "Пэл-Мэл" и упомянутой выше влиятельной партией была какая-то связь — это вполне возможно. Пэрси Попджой (сын лорда Фальконета, члена этой партии) нередко поднимался по темной лестнице в квартиру Уорингтона; и в газете появлялись кое-какие сведения, которые выделяли ее среди других и могли быть получены только из мало доступных источников. Появилось в ней и несколько стихотворений, бедных по мысли, но очень смелых и сильных по языку, за подписью "П. П."; и следует признать, что его роман новая газета расхваливала сверх всякой меры.

К политическому отделу газеты мистер Пен не имел касательства, зато в литературном отделе сотрудничал не покладая рук. Редакция "Пэл-Мэл", как мы знаем, помещалась на Кэтрин-стрит, близ Стрэнда, и Пен часто являлся туда с рукописью в кармане и с тем веселым волнением в груди, какое испытывает человек в начале своей литературной карьеры, когда печататься ему еще внове и он еще тешит себя мыслью, что его писания не пройдут незамеченными.

Там помощник редактора мистер Джек Финьюкейн, вооружившись клеем и ножницами, составлял отданную на его попечение страницу. Орлиным взором он высматривал во всех газетах, пишущих о высшем свете, нужные ему сообщения. Он не пропускал ни одной смерти, ни одного званого обеда в аристократических кругах без того, чтобы не упомянуть о них на своих столбцах, и даже в листках из глухой провинции или в ирландских и шотландских изданиях откапывал поразительные сведения о жизни высшего общества. Человеку с философическим складом ума стоило бы задуматься и даже умилиться, глядя, как Джек Финьюкейн, эсквайр, закусывая мясом из ближайшей обжорки и стаканом портера из ближайшего кабака, толкует про пиршества богачей, точно сам на них присутствовал; как он, в обтрепанных штанах и заношенных манжетах, бодро описывает блестящие сборища в домах аристократов. Несоответствие между писаниями Финьюкейна и его внешним видом очень забавляло его нового знакомого Пена. С тех пор как Джек покинул свою родную деревню, где он едва ли занимал очень высокое положение, он почти и не видел другого общества, кроме того, с которым встречался в кабаках и трактирах; а почитать его страницу — можно было подумать, что он каждый день обедает с посланниками и курит сигары в клубе Уайта. Правда, он, случалось, ошибался в описании подробностей, но от этого страдал "Баллинафадский часовой", коего Фин был лондонским корреспондентом, а не "Пэл-Мэл", где ему лишь изредка разрешали писать самому, поскольку здесь его начальники считали, что с клеем и ножницами он управляется лучше, чем с пером.

Пен не жалел труда на свои критические обзоры, и так как он с детства много, хоть и беспорядочно, читал, и был наделен живым воображением и чувством юмора, статьи его нравились и редактору и публике, и он с гордостью говорил себе, что не зря получает деньги. Можно не сомневаться, что в Фэроксе газету "Пэл-Мэл" читали из номера в номер и с превеликим наслаждением. Получали ее и в Клеверинг-Парке, где, как мы знаем, жила молодая девица со склонностью к литературе; и даже старый пастор Портмен, которому вдова передавала свою газету, предварительно выучив статью Пена наизусть, одобрительно отзывался о его творениях, уверяя, что у мальчика есть вкус, фантазия и живость слога и что пишет он если не как ученый, то во всяком случае как джентльмен.

А до чего изумлен и обрадован был наш друг майор Пенденнис, когда в один прекрасный день забрел в клуб "Регент" и услышал, как собравшиеся там Уэнхем, лорд Фальконет и еще несколько завсегдатаев светских гостиных обсуждают последний номер "Пэл-Мэл" и помещенную в нем статью, в которой жестоко высмеивалась недавно вышедшая книга графини Мафборо, жены видного деятеля враждебной им партии! То была книга путешествий по Испании и Италии, и вы бы затруднились сказать, каким языком миледи владеет хуже — французским или английским (она пользовалась обоими этими языками без различия); критик же просто упивался, выставляя ее ошибки на всеобщее обозрение. Критик этот был не кто иной, как Пен: он разыгрывал свою партию необычайно лукаво и весело, разоблачал промахи титулованной дамы с великолепной притворной серьезностью. Он не позволил себе ни одного невежливого слова, однако с начала до конца не переставал издеваться над своей жертвой. При чтении этой статьи желчная физиономия Уэнхема злорадно кривилась: леди Мафборо последний год не звала его на свои вечера; лорд Фальконет хохотал до упаду: лорд Мафборо был его давним врагом и соперником. Майор Пенденнис выслушал за эти дни немало комплиментов по адресу своего племянника, а он-то до сих пор пропускал мимо ушей мелькавшие в письмах из Фэрокса опасения, "как бы бедный мальчик не подорвал свое здоровье столь упорной, изнурительной литературной работой", и полагал, что интересоваться газетной деятельностью Пена — ниже его достоинства как майора и светского человека!

Когда же Уэнхем расхвалил Пенову статью; когда лорд Фальконет, со слов своего сына, Пэрси Попджоя, лестно отозвался о его талантах; когда сам великий лорд Стайн, которому майор показал газету, изволил много смеяться, сказал, что это, черт возьми, здорово и теперь наша Мафборо взовьется, как китиха от удара гарпуном, — тогда и майору ничего не осталось, как восхищаться племянником, уверять всех и каждого, что из юного негодяя выйдет толк, он-то всегда это говорил; тогда он дрожащей от радости рукой написал вдове письмо, в котором пересказал мнения великих мира сего о ее сыне, а второе письмо написал юному негодяю, спрашивая, когда он намерен позавтракать бараньей отбивной со своим старым дядюшкой, и сообщая, что ему велено привести Пена на обед в Гонт-Хаус, ибо лорд Стайн любит, чтобы его развлекали, — будь то чудачеством, остроумием или тупостью, веселыми шутками, ханжеским враньем или чем иным. Пен перебросил это письмо через стол Уорингтону и, вероятно, почувствовал себя уязвленным, когда тот не проявил к нему особенного интереса.

Отвага начинающих критиков безгранична. Они взбираются на судейское кресло и без колебаний выносят приговор самым сложным, самым глубоким произведениям. Попадись Пену в ту пору "История" Маколея или "Астрономия" Гершеля, он перелистал бы их, обдумал, пока курил сигару, а затем милостиво и покровительственно изъявил бы авторам свое одобрение. С помощью французского биографического словаря Мишо и библиотеки Британского музея он наловчился делать краткие обзоры того или иного периода истории и как бы мимоходом упоминать имена, даты и события, чем повергал в изумление свою матушку, поражавшуюся, когда ее мальчик успел столько прочесть и узнать, да и самого себя тоже, ибо, перечитывая свои статьи спустя два-три месяца после их написания, он уже не помнил ни предмета, ни книг, к которым обращался за справками. Мистер Пенденнис не скрывает, что в ту пору он согласился бы хоть завтра высказать свое мнение о величайших ученых мира или написать отзыв на "Энциклопедию". К счастью, рядом был Уорингтон, который дразнил его и непрерывными насмешками умерял его самомнение, иначе он стал бы совсем уж невыносим; надо сказать, что Шендону нравилась бесшабашная лихость его молодого помощника, и блестящие, легковесные статейки Пена он даже предпочитал более солидному материалу, который поставлял его старший товарищ.

Однако если мистера Пена позволительно обвинить нахальстве и, известной поспешности суждений, зато он был честный критик, слишком честный и прямодушный, как считал Бангэиг, очень недовольный его беспристрастностью. Однажды Пен крупно поспорил по этому поводу со своим начальством капитаном.

— Опомнитесь, мистер Пенденнис, — сказал Шендон. — Что вы наделали? Расхвалили книгу, которая вышла у Бэкона! Бангэй рвал и метал, когда увидел эту статью, — ведь фирмы-то на ножах!

Пен широко раскрыл глаза.

— Вы что же, хотите сказать, что мы не должны хвалить книгу, если ее выпустил Бэкон? Что даже если его книги хороши, мы должны их ругать?

— Мой милый юный друг, как вы думаете, ради чего благонамеренный издатель заводит в своей газете отдел критики? Рада пользы своего конкурента?

— Нет, конечно, ради собственной пользы, но и для того, чтобы говорить правду — ruat ooelum [65], говорить правду.

— А мой проспект, — невесело рассмеялся Шендон, — расцениваете ли вы его как образец математически точного соответствия истине?

— Простите меня, но речь не о нем, — сказал Пен, — и не думаю, чтобы вам так уж хотелось его обсуждать. Кое-какие сомнения этот ваш проспект у меня вызвал, я поделился ими с моим другом Уорингтоном. Но, — продолжал он, — мы решили презреть то обстоятельство, что проспект сверх меры поэтичен и содержит мелкие неточности, что великан на афише намалеван крупнее, чем тот, живой, который прячется в балагане; а значит, мы можем участвовать в представлении, не теряя доброго имени и не греша против совести. Ведь мы только музыканты, а зазывала — вы.

— И хозяин цирка я, — сказал Шендон. — Ну что ж, очень рад, что совесть позволила вам играть в нашем оркестре.

— Все это так, — возразил Пен, не желая отступать от своей благородной позиции, — но в Англии мы все — члены той или иной партии, и я буду верен своей партии, как истинный британец. Я буду всячески поддерживать свою сторону — дурак тот, кто ссорится со своими; и я готов бить противника — но лишь по правилам честной игры, капитан, имейте это в виду. Всю правду, очевидно, не скажешь; но говорить только правду можно, и, клянусь честью, я лучше буду голодать, лучше не заработаю больше ни пенса своим пером (этим грозным оружием Пен пользовался уже недель шесть и говорил о нем с уважением и восторгом), нежели нанесу противнику запрещенный удар или не отдам ему должного, если мне предложат о нем высказаться.

— Ладно, мистер Пенденнис, когда нам потребуется сокрушить Бэкона, мы подберем для этого какой-нибудь другой молот, — сказал Шендон с неизлечимым благодушием, а про себя, вероятно, подумал: "Долго ли ты, братец, останешься таким чистюлей?" Сам он уже давно не был так щепетилен. Он столько лет сражался и убивал под любыми знаменами, что теперь никаких мучений от этого не испытывал. — Очень уж у вас нежная совесть, мистер Пенденнис, — продолжал он вслух. — Это — привилегия всех новичков, я и сам, может быть, когда-то был таким же, но после того как потолкаешься в свете, этот пушок стирается, и я лично не считаю нужным наводить искусственный румянец, как то делает наш благочестивый друг Уэнхем или образец добродетели — Уэг.

— Право не знаю, капитан, что хуже — ханжество или цинизм.

— Первое, во всяком случае, прибыльнее, — сказал Шендон, кусая ногти. Этот Уэнхем — тупой и скучный шарлатан, а видали, в какой коляске он ездит на обеды? Миссис Шендон, бедняжка, не скоро дождется собственного выезда!

Шагая по улице после этой словесной схватки, Пен мысленно дописывал мораль к басне капитана: "Вот человек, щедро наделенный талантом, умом, знаниями, чувствами, — и все это он загубил, потому что пошел на сделку со своей совестью и перестал себя уважать. А ты, Пен, сумеешь ли сохранить себя? Самомнения у тебя хоть отбавляй. Неужели ты продашь честь за бутылку? Нет, если будет на то милость божия, мы будем честны, что бы ни случилось, и уста наши, когда раскроются, будут произносить только правду".

Вскоре мистер Пен был наказан или, по крайней мере подвергся испытанию. В ближайшем же номере "Пэл-Мэл" Уорингтон, покатываясь со смеху, прочел вслух статью, отнюдь не развеселившую Артура Пенденниса, который сам в это время трудился над критическим разбором для следующего номера того же еженедельника. Неизвестный автор разносил на все корки "Весенний альманах", причем больше всего досталось именно Пену. Стихи его появились альманахе под псевдонимом. Поскольку сам он отказался писать отзыв на эту книгу, Шендон передал заказ Блодьеру с указанием рубить с плеча, что и было сделано. Мистер Блодьер, человек весьма одаренный, представитель журнального племени, которое сейчас как будто уже вымерло, славился своим свирепым юмором. Он топтал бедные весенние цветочки без всякой жалости, резвился, как бык в цветнике; а когда вдоволь поиздевался над книгой, снес ее лоточнику и на вырученные деньги купил бутылку брэнди.

Глава XXXVI, в которой Лев появляется в городе и в деревне

Да будет нам позволено пропустить в жизнеописании мистера Артура Пенденниса несколько месяцев, заполненных событиями более интересными и волнующими для него самого, чем для читателей этой повести.

В предыдущей главе мы оставили его прочно ступившим на путь профессионального писателя, или литературного поденщика, как предпочитал называть себя и своего друга мистер Уорингтон; а мы ведь знаем, как однообразна жизнь любого поденщика — будь то в литературе или в юриспруденции, в сельском приходе, в полку или в конторе купца, — и как скучно ее описывать. Слишком уж один день похож на другой. Ради хлеба насущного литератору, так же как и всякому другому труженику, часто приходится работать в спешке, против воли, во вред здоровью, превозмогая лень или отвращение к тому делу, на которое его заставляют тратить силы. Когда Пегаса используют для заработка (а тот, кому нечего продать, бывает к этому вынужден), тогда прощай, поэзия и высокие взлеты! Теперь Пегас взлетает уже только как воздушный шар мистера Грина — в заранее назначенное время и после того как зрители уплатили деньги. Пегас трусит в упряжке по булыжной мостовой, таща подводу или карету. Пегас, бывает, тяжело носит боками, и ноги у него дрожат, а возница еще нет-нет да и огреет его кнутом.

Однако не будем чрезмерно сокрушаться о бедном Пегасе. На каком бы основании именно этому животному, в отличие от других богом созданных тварей, не нести свою долю тягот, трудов и болезней? Если Пегаса бьют, так обычно бьют за дело; и я со своей стороны, так же как мой друг Джордж Уорингтон, решительно не согласен с теми сердобольными людьми, которые не прочь выдвинуть теорию, что, мол, писатель, "талант", должен быть избавлен от нудных обязанностей нашей повседневной жизни, что нельзя заставлять его, как прочих смертных, честно работать и платить налоги.

Итак, газета "Пэл-Мэл" была учреждена, и Пен, получив признание как бойкий, остроумный и забавный критик, стал из недели в неделю трудиться над отзывами о новых книгах, и писал он свои статьи, хоть порой и не в меру бойко, но честно, и в полную меру своих способностей. Мы допускаем, что престарелый историк, посвятивший четверть века труду, с которым наш легкомысленный критик считал возможным расправиться, посидев два дня в библиотеке Британского музея, получал на страницах "Пэл-Мэл" не вполне справедливую оценку; или что поэт, который долго отделывал свои сонеты и оды, прежде чем счел их пригодными для публики и для славы, бывал обижен, когда мистер Пен в каких-нибудь тридцати строках выговаривал ему таким тоном, словно был судьей в парике, а автор — ничтожным, дрожащим просителем. Горько жаловались на него актеры, с которыми он, вероятно, ж вправду бывал чересчур суров. Но особенных бед он все же не натворил. Сейчас, как известно, положение изменилось; но в то время у нас было так мало подлинно великих историков, поэтов и актеров, что едва ли хоть один из них прошел перед критическим судом Пена. Те, кому доставалось от него по затылку, в большинстве случаев того заслуживали, но и судья был не лучше и не умнее подсудимых, которым выносил приговор, да он и не обольщался на сей счет. У Пена было сильно развито чувство юмора и справедливости, а стало быть, он не ценил свои произведения слишком высоко; к тому же за плечом у него всегда стоял Уорингтон, безжалостно сбивавший с него спесь и обходившийся с Пеном куда строже, чем сам он обходился с теми, кто представал перед его литературным судом.

Усердно трудясь на ниве критики и время от времени сочиняя передовые статьи, когда представлялся случай честно высказать свои мысли, не обидев газету, видный журналист Артур Пенденнис зарабатывал четыре фунта и четыре шиллинга в неделю. Кроме того, он помещал статьи в различных журналах и обозрениях и, по слухам (сам он предпочитает об этом молчать) состоял лондонским корреспондентом газеты "Чаттерисский часовой", в которой как раз в ту пору печатались весьма занимательные и красочные письма из столицы. Таким образом, заработки нашего удачливого героя составляли без малого четыреста фунтов в год, и на второе Рождество после приезда в Лондон он привез матери сто фунтов в счет своего долга Лоре. Что миссис Пенденнис прочитывала его писания от слова до слова и полагала его самым глубоким мыслителем и самым изящным писателем своего времени; что возврат ста фунтов она сочла проявлением ангельской доброты; что она умоляла его не губить свое здоровье и млела от восторга, слушая его рассказы о встречах с литературными и светскими знаменитостями, — все это читателю нетрудно вообразить, если ему случалось наблюдать сынопоклонство матерей и ту простодушную любовь, с какой провинциалки следят за лондонской карьерой своих любимцев. Джону поручили вести такое-то дело; Том приглашен на бал к таким-то; Джордж познакомился на обеде с тем-то — как все это радует сердца матерей и сестер, что тихо живут дома, в Сомерсетшире! Как там читают и перечитывают письма будущего великого человека! Сколько поводов для деревенских сплетен и дружеских поздравлений. На вторую зиму Пен побывал дома, и сердце вдовы ожило, пустой дом в Фэроксе словно стал светлее. Элен ни с кем не пришлось делить сына: Лора гостила у леди Рокминстер; хозяева Клеверинг-Парка были в отъезде; очень немногочисленные старые друзья во глазе с пастором Портменом навестили мистера Пена и выказали ему все знаки уважения; ни одна тучка не омрачила свидания матери с сыном, исполненного взаимной любви и доверия. То были самые счастливые две недели в жизни вдовы, а может быть, и в жизни Пена. Они промелькнули незаметно, и вот уже Пена снова захлестнула столичная сутолока, а кроткая вдова снова осталась одна. Деньги, привезенные сыном, она переслала Лоре. Не могу сказать, почему эта юная особа воспользовалась случаем уехать из дому перед самым приездом Пена, и как он воспринял: ее отсутствие — с досадой или с облегчением. К этому времени, благодаря собственным заслугам я дядюшкиным связям, он уже был довольно известен как в литературных кругах, так и в свете. Среди литераторов ему сослужила хорошую службу репутация светского денди; считалось, что он уже сейчас хорошо обеспечен и получит большое наследство, а пишет ради собственного удовольствия, — лучшей рекомендации начинающему литератору и пожелать невозможно. Бэкон, Бангэй и прочив считали для себя честью его печатать; мистер Уэнхем приглашал его обедать, мистер Уэг благосклонно поглядывал на него, и оба они рассказывали, что встречают его в домах богачей и вельмож; а те охотно его принимали, поскольку им не было дела до его доходов, настоящих или будущих, поскольку наружность и манеры его были приятны и он считался малым с головой. Наконец, иные приглашали его на свои вечера потому, что встречали на других вечерах, и, таким образом, перед молодым человеком открывались весьма разнообразные стороны лондонской жизни. У него были знакомые везде — от Патерностер-роу до Пимлико, и на званых обедах в Мэйфэре он чувствовал себя так же свободно, как в дешевых трактирах, где собирались некоторые из его собратьев по перу.

Энергия в нем била ключом, все ему было интересно, он упивался этой пестрой сменой лиц и, легко приспосабливаясь к любой обстановке, везде был желанным гостем или хотя бы не чувствовал себя лишним. Так, утром он мог позавтракать у Пловера в обществе пэра, епископа, парламентского оратора, двух ученых женщин, модного проповедника, автора нового романа и какого-нибудь льва, только что вывезенного из Египта или из Америки; а покинув это сборище избранных, спешил в редакцию газеты, где его ждали перья, чернила и еще не просохшие гранки. Тут он узнавал от Финьюкейна последние новости с Патерностер-роу; сюда являлся Шендон и, кивнув Пену, садился за другой конец стола писать передовую статью, а мальчик-посыльный, едва завидев его, молча ставил перед ним пинту хереса; или в приемной раздавался зычный рев мистера Блодьера: свирепый критик, невзирая на робкие протесты управляющего мистера Букаша, сгребал с прилавка кучу книг, чтобы, просмотрев их, продать все тому же лоточнику, а затем, выпив и закусив на выручку с этой сделки, потребовать чернил и бумаги и стереть в порошок того, кто написал книгу и накормил его обедом. К концу дня мистер Пен, забрав по дороге Уорингтона, пешком направлялся в свой клуб. Прочистив ходьбою легкие и нагуляв аппетит, он обедал, после чего проводил время в какой-нибудь приятной гостиной, куда был вхож, а не то к его услугам был весь город с его развлечениями. Опера; таверна "Орел"; бал в Мэйфэре; тихий вечер с сигарой и книгой и долгая беседа с Уорингтоном; замечательная новая песня в Черной Кухне — каких только мест и людей не перевидал Пен в эту пору своей жизни! И как хорошо ему жилось — это он, верно, понял лишь много времени спустя, когда балы уже не прельщали его, и фарсы не смешили, и трактирные шутки не вызывали улыбки, и после обеда он уже не вставал с кресла даже ради того, чтобы пригласить на тур вальса самую прелестную из дам. Ныне он человек в годах, и все эти радости для него в прошлом, да и времена изменились. Как будто и не так это было давно, а время ушло, и ушли почти все, кто был тогда с ним рядом. Блодьер никогда уже не будет изничтожать писателей и обсчитывать трактирных слуг. Шендон — неразумный мудрец, острослов и расточитель — спит вечным сном. На днях хоронили Дулана: не будет он больше льстить и подлизываться, плести небылицы и тянуть виски.

Лондонский сезон был в полном разгаре, и светская хроника пестрила сообщениями о великолепных обедах, раутах и балах, коими развлекало себя высшее общество. Наша милостивая королева давала утренние и вечерние приемы в Сент-Джеймском дворце; в оконных нишах клубов плотными кучками собирались почтенные краснолицые джентльмены с газетами в руках; вдоль Серпентайна степенно проезжали тысячи колясок; целые эскадроны нарядных всадников скакали по Роттен-роу. Словом, весь свет был в Лондоне, и майор Артур Пенденнис, не последний человек в свете, тоже, разумеется, украшал столицу своим присутствием.

Однажды утром сей достойный муж, с головой, повязанной желтым шелковым платком, и в ярком турецком халате, накинутом на тощую фигуру, сидел у своего камина, опустив ноги в горячую ванну, вкушая первую чашку кофе и просматривая "Морнинг пост". Без двухчасового туалета, без этой ранней чашки кофе и без "Морнинг пост" он был бы просто не в состоянии прожить новый день. Никто, кроме Моргана, даже сам его барин, вероятно, не знал, как одряхлел майор за последнее время и как он нуждался в непрестанном и заботливом уходе.

Если нам, мужчинам, свойственно насмехаться над уловками престарелой красавицы, над ее румянами, духами, локончиками, над бесчисленными, неизвестными нам ухищрениями, с помощью которых она отражает набеги времени и восстанавливает прелести, коих лишили ее годы, то и женщины, надо полагать, догадываются о том, что мужчины не уступают им в тщеславии и что туалет старого щеголя — процедура столь же сложная, как и их собственный. Как удается старому Бутону сохранять на щеках бледно-розовый румянец? Где достает старый Блондель то снадобье, от которого его серебряные волосы кажутся золотыми? А видели вы, как слезает с лошади лорд Шпор, когда думает, что его никто не видит? Вынутые из стремян, его лакированные сапоги едва взбираются на крыльцо Шпор-Хауса. Поглядеть на него со спины на Роттен-роу он еще совсем молодцом, а когда спешится — старый-престарый! А пробовали вы вообразить, каков Дик Шнур (он уже шестьдесят лет как зовется Диком) в натуральном виде, без корсета? Все эти мужчины являют собой для наблюдателя жизни и нравов зрелище столь же поучительное, как самая пожилая Венера из Белгрэйвии или самая закоренелая Иезавель из Мэйфэра. Старый светский развратник, который уже лет пятьдесят как не молился богу (разве что на людях); старый пьяница и волокита, который в меру своих слабых сил все еще цепляется за привычки молодости, — вина он уже не пьет, но сидит за столом с молодыми и, запивая сухарики водой, рассказывает скабрезные анекдоты; женщин он уже не любит, но до сих пор хвастает своими победами, как любой молодой распутник, — повторяю, такой старик, если бы священник в Пимлико или в Сент-Джеймсе велел приходскому надзирателю доставить его в церковь, усадил в кресла и, избрав его предметом своей проповеди, порассказал бы о нем молящимся, мог бы раз в жизни принести пользу и сам бы удивился, что дал пищу для добрых мыслей. Но мы-то отклонились от своего предмета — майора, а ванна тем временем остыла, и вот уже Морган достает его ноги из этого очистительного сосуда, осторожно вытирает одну за другой, а затем начинает приводить своего старого барина в благопристойный вид, и тут идут в ход бандаж и парик, накрахмаленный шейный платок, блистающие чистотой башмаки и перчатки.

Эти-то часы майор и его лакей посвящали откровенным беседам, ибо в остальное время дня они почти не встречались: майор Пенденнис терпеть не мог сидеть дома, в обществе собственных столов и стульев, а Морган, завершив туалет своего барина и доставив его письма по адресам, был волен располагать собой, как угодно.

Свое свободное время этот деятельный и благовоспитанный джентльмен проводил в обществе знакомых — слуг и лакеев знатных особ; и Морган Пенденнис, как его называли (ибо и своем узком кругу лакеи обычно известны под такими составными именами), был частым и желанным гостем во многих из лучших домов нашей столицы. Он состоял членом двух солидных клубов — в Мэйфэре и в Пимлико; и, таким образом, знал все городские сплетни и мог в течение тех двух часов, что длился туалет майора, занимать его приятным разговором. Он знал десятки былей и небылиц о самых высокопоставленных особах, ибо их челядь перемывает им косточки, точно так же, как наши — вами, сударыня, горничные и кухарки толкуют о нас, о нашей скупости и щедрости, наших деньгах и долгах, и мелких семейных стычках.

Если я оставлю эту рукопись открытой на столе, то ручаюсь вам, Бетти прочтет ее и нынче же вечером о ней будут судачить на кухне; а завтра та же Бетти подаст мне утренний завтрак с таким непроницаемо-невинным лицом, что ни один смертный не заподозрит в ней соглядатая. Если вам случится повздорить с супругом — чего не бывает! — то будьте покойны: за кухонным столом красноречиво и беспристрастно обсудят и причины ссоры, и ваш, и его характер; а если горничной миссис Смит случится в этот день зайти на чашку чая к вашей прислуге, то от этого разговор станет только оживленнее, она тоже найдет, что сказать, а на следующий день ее хозяйке уже будет известно, что миссис Джонс опять не поладила с мужем. Ничто не остается тайной. Джону всегда все известно, как в нашем скромном кругу, так и в верхах: для своего лакея герцог не больше герой, чем мы с вами; и слуга его светлости, сидя в клубе в обществе себе подобных, высказывается о характере и о делах своих господ правдиво и без утайки, как и подобает джентльмену, участвующему в задушевной беседе. Кто — скряга и держит деньги под замком; кто попал в лапы ростовщиков и пишет свое громкое имя на оборотной стороне векселей; кто близок с чьей женой; кто за кого метит выдать дочку, да не пройдет, не на таковского напали — все это доверенные слуги доверительно сообщают друг другу, обо всем этом знает и судачит каждый, кто притязает на принадлежность к благородному обществу.

Словом, если за старым Пенденнисом утвердилась слава человека, знающего все к вся, одновременно изощренного в злословии и на редкость тактичного, то справедливости ради должно сказать, что своей осведомленностью он в большей мере был обязан Моргану, который добывал для него новости по всему городу. В самом деле, если задаться целью хорошо узнать лондонское общество, так не лучше ли всего начать с основания, то есть с подвального этажа, где помещается кухня?

Итак, мистер Морган обряжал своего барина и вел с ним беседу. Накануне состоялся высочайший прием, и майор вычитал в газете, что леди Рокминстер представляла ко двору леди Клеверинг, а леди Клеверинг — свою дочь мисс Амори. (В другой заметке были описаны их туалеты — так подробно и в таких выражениях, что это и озадачит и рассмешит будущего историка нравов.) При виде знакомых имен Пенденнис перенесся мыслями в провинцию.

— Давно ли Клеверинги в Лондоне? — спросил он. — Вы, Морган, встречали кого-нибудь из их людей?

— Сэр Фрэнсис рассчитал своего иностранца, сэр, — ответствовал мистер Морган, — и теперь взял в лакеи одного моего знакомого. Я и посоветовал ему туда обратиться. Вы, случаем, не помните Таулера, сэр? Такой высокий, рыжий, только волосы-то он красит. Служил дворецким у лорда Леванта, пока его милость не обанкротились. Для Таулера это не ахти какое место, сэр; ну, да бедным людям выбирать не приходится, — закончил Морган со слезой в голосе.

— Да, не повезло Таулеру, — усмехнулся майор. — Впрочем, и лорду Леванту тоже, хе-хе.

— Я знал, чем это кончится, сэр. И вам говорил, еще давно, в Михайлов день четыре года сравнялось. Это когда миледи заложила свои брильянты. Таулер и отвозил их к Добри — в двух кебах, а следом и столовое серебро, почитай, все туда уплыло. Вы небось помните, сэр, мы его видели на обеде у маркиза Стайна — на тарелках вензеля и герб Левантов, и сам же лорд Левант из них кушал… Прошу прощенья, сэр, я вас порезал?

Морган, занимавшийся в это время подбородком майора, стал ловко править бритву, не прерывая своего рассказа.

— Они сняли дом на Гровнер-Плейс, сэр, широко размахнулись. Леди Клеверинг решила три раза в неделю устраивать вечера, это не считая обедов. Да только ее доходы этого не выдержат — где там!

— Когда я гостил в Фэроксе, у нее был первоклассный повар, — сказал майор, проявив полное безучастие к судьбе доходов вдовы Амори.

— Как же, сэр, Мароблан его звали… Только Мароблан от них ушел.

Майор, на этот раз с искренним чувством, заметил, что это, черт возьми, большая потеря.

— Ох, и скандал получился с этим мусью Маробланом! — продолжал Морган. — На бале в Бэймуте он, нахал этакий, вызвал мистера Артура на дуэль, а мистер Артур совсем было нацелился вышвырнуть его в окно, и поделом бы ему было, да тут подоспел шевалье Стронг и прекратил заваруху… прошу прощения — дискуссию, сэр. Гонору у этих французских поваров — не дай бог, точно они настоящие джентльмены.

— Я слышал об этой ссоре, — сказал майор, — но ведь не из-за нее же Мироболан получил расчет?

— Нет, сэр, ту историю замяли, сэр, мистер Артур его простил, очень поступил благородно. А уволили его через мисс Амори, сэр. Эти французишки воображают, что все по ним с ума сходят, так он возьми да и залезь по плющу к ней под окошко, и уже хотел спрыгнуть в комнату, да тут его поймали. Вышел мистер Стронг, выкатили поливальную машину и ну его окатывать водой. Такая вышла история, сэр, — не дай бог.

— Вот наглец! Вы уж не хотите ли сказать, что она дала ему повод? вскричал майор, подметив в глазах мистера Моргана какое-то странное выражение.

Лицо лакея снова стало непроницаемым.

— Насчет этого не знаю, сэр. Откуда слугам знать такие вещи. Скорее всего, это со зла говорили. Чего не болтают о знатных семействах. Мароблан убрался и все свое добро увез, и сковородки, и клавесин — у него был клавесин, сэр, и он писал стишки по-французски, — снял квартиру в Клеверинге и все слонялся вокруг господского дома, а еще говорят, будто мадам Фрибсби, модистка, носила записочки мисс Амори, да я этому никогда не поверю. И не поверю, что он пробовал отравиться углем, это они все с мадам Фрибсби выдумали, а один раз его чуть не подстрелил сторож в парке.

Случилось так, что в тот же день майор занял позицию в просторной оконной нише клуба Бэя на Сент-Джеймсстрит часа в четыре пополудни, когда там обычно собирается с десяток таких почтенных старых щеголей (сейчас этот клуб вышел из моды, и большинство его членов — люди преклонного возраста, но во времена принца-регента эти старички собирались у того же окна, и тогда среди них числились самые прославленные денди нашей империи). Итак, майор Пенденнис стоял у окна и вдруг увидел, что по улице идет его племянник Артур со своим приятелем мистером Попджоем.

— Вон, поглядите, — говорил Попджой, — случалось вам пройти мимо Бэя в это время дня и не увидеть этой коллекции древностей? Прямо музей. Их бы отлить из воска и поставить у мадам Тюссо…

— Открыть новую комнату ужасов, — смеясь подхватил Пен.

— Комнату ужасов? А хорошо сказано, ей-богу! — вскричал Поп. — Они и вправду страшилища, кого ни возьми. Вон старик Блондель; вон мой дядюшка Крокус — второго такого старого грешника во всей Европе не сыщешь; а вон… э, кто-то стучит по стеклу и кивает нам.

— Это мой дядюшка майор, — сказал Пен. — Он что, тоже старый грешник?

— Отъявленный плут, — уверенно заявил Поп, кивая головой. — Он вам делает знаки, зовет войти.

— Пошли вместе, — предложил Пен.

— Не могу — два года как поссорился с дядей Кроком, из-за мадемуазель Франжипан… всего наилучшего! — И молодой грешник, одним кивком простившись с Пеном, с клубом Бэя и старшим поколением преступников, побрел к Блекьеру в близлежащее заведение, облюбованное гуляками помоложе.

Крокус, Блондель и остальные старые франты только что перед тем говорили о Клеверингах, о которых и майор, в связи с их приездом в Лондон, расспрашивал в то утро своего лакея. Дом мистера Блонделя был соседний с тем, который снял сэр Фрэнсис Клеверинг; мистер Блондель, сам любитель давать обеды, заметил некоторое оживление в кухне соседа. И в самом деле, у сэра Фрэнсиса был новый повар — тот самый, что не раз служил мистеру Блонделю, ибо этот последний постоянно держал только повариху, впрочем, весьма искусную, а для званых обедов всякий раз приглашал того из кухонных артистов, какой оказывался свободен.

— Я слышал, — сказал мистер Блондель, — что денег они тратят чертову пропасть, а принимают у себя бог знает кого. Чуть не с улицы зазывают людей на свои обеды. Шампиньон говорит, у него сердце кровью обливается — на кого приходится готовить. Просто позор, что у таких выскочек столько денег! воскликнул мистер Блондель, чей дед был почтенным мастером по изготовлению кожаных штанов, а отец ссужал деньгами принцев крови.

— Жаль, что я вовремя не встретил эту вдовушку, — вздохнул Крокус. Злосчастная подагра виновата, задержала меня в Ливорно. А то я бы сам на ней женился — говорят, у ней шестьсот тысяч фунтов в трехпроцентных бумагах.

— Чуть поменьше, — сказал майор Пенденнис. — Я знавал ее семью в Индии. Отец ее был богач — плантации индиго… я все о ней знаю, земли Клеверинга граничат с нашими… А-а, вон идет мой племянник, а с ним…

— Мой, ветрогон несчастный, — сказал лорд Крокус, хмурясь на Попджоя из-под мохнатых бровей; и, когда майор Пенденнис постучал по стеклу, поспешил отвернуться от окна.

Майор был необычайно в духе. Светило солнце, воздух был свежий, бодрящий. Он уже с утра решил нанести в этот день визит леди Клеверинг, а теперь подумал, что очень недурно будет пройтись к ней через Грин-парк вместе с племянником. Пенденнис-младший охотно согласился сопровождать своего светского родича, — тот на одной Сент-Джеймс-стрит успел показать ему с полдюжины важных персон, а переходя улицу, удостоился поклона от одного герцога, одного епископа (верхом на спокойной лошадке) и одного министра с зонтиком. Герцог протянул старшему Пенденнису палец в добела начищенной перчатке, который майор пожал как нельзя более почтительно; и Пена пронизала сладкая дрожь, когда он, можно сказать, соприкоснулся с этим великим человеком (ведь Пен держал майора под левую руку, пока тот правой держался за палец его светлости). Ах, если бы по обе стороны улицы стояла сейчас вся школа Серых монахов, и весь Оксбриджский университет, и Патерностер-роу, и Темпл, и Лора, и матушка, если бы видели, как они с дядюшкой здороваются с самым известным в мире герцогом!

— А-а, Пенденнис! Хороша погодка! — Вот какие замечательные слова произнес герцог, а затем, кивнув маститой головой, пошел дальше — в синем своем сюртуке и белоснежных панталонах, с жестким белым галстуком, застегнутым сзади сверкающей пряжкой.

Старый Пенденнис, чье сходство с его светлостью уже было отмечено, сразу после этой встречи стал бессознательно ему подражать в разговоре. Всем нам, вероятно, приходилось встречать военных, которые вот так же подражали манерам некоего полководца того времени и, может быть, даже изменили своей натуре и характеру только оттого, что судьба наделила их орлиным носом. А сколько других людей гордились тем, что высокий лоб придает им сходство с мистером Каннингом? Иные всю жизнь пыжатся и важничают, вообразив, что смахивают на благословенной памяти Георга IV (мы говорим "вообразив", потому что действительно походить на этого прекраснейшего и совершеннейшего из людей невозможно!). Иной ходит с раскрытым воротом, решив, что он — вылитый лорд Байрон. И еще совсем недавно сошел в могилу бедный Том Бикерстаф, который, будучи наделен не более богатым воображением, чем мистер Джозеф Хьюм, посмотрелся как-то в зеркало и решил, что он похож на Шекспира; для вящего сходства с бессмертным бардом сбрил волосы надо лбом, без отдыха писал трагедии и к концу жизни совсем помешался — буквально погиб от мании величия! Эти и подобные им чудачества, порожденные суетным тщеславием, наблюдал, вероятно, каждый, кто знает свет. Плутишка Пен втайне посмеялся, заметив, как майор стал подражать великому человеку, с которым они только что расстались; однако на свой лад он и сам был, пожалуй, не менее тщеславен и теперь выступал рядом с дядюшкой горделиво, как молодой индюк.

— Да, мой милый, — заговорил старый холостяк, когда они вошли в Грин-парк, где резвилась бедно одетая детвора, где играли в орлянку мальчишки-рассыльные и паслись на солнышке черные овцы, где актер, сидя на скамейке, учил роль, прохаживались нянюшки с детьми и бродили влюбленные парочки. — Да, мой милый, поверь мне: для человека небогатого самое важное хорошие знакомства. Кого ты сейчас видел рядом со мной в окне клуба? Двое из них — пэры Англии. Хобаноб будет пэром, как только умрет его двоюродный дед, а его уже в третий раз хватил удар; остальные же имеют не менее семи тысяч годового дохода каждый. Ты заметил — у подъезда клуба стояла темно-синяя каретка, запряженная огромным рысаком? Ее среди всех узнаешь. Это выезд сэра Хью Трампингтона. Он никогда не ходит пешком — никогда, это даже вообразить невозможно. Если он навещает свою матушку, что живет через два дома (я тебя непременно ей представлю, у нее бывают лучшие люди Лондона), то у дома двадцать три садится на лошадь, а у дома двадцать пять спешивается. Сейчас он у Бэя играет в пикет с графом Понтером; он второй пикетист Англии — и не удивительно: каждый божий день, кроме воскресений (сэр Хью глубоко религиозный человек), он играет с половины четвертого до половины восьмого, а потом переодевается к обеду.

— Что и говорить, очень благочестивое времяпрепровождение, — сказал Пен, смеясь, а про себя подумал, что дядюшка становится болтлив.

— Ах ты господи, разве в этом дело? При таком богатстве человек волен проводить время по своему усмотрению. Баронет, член парламента, десять тысяч акров лучшей земли в Чешире и роскошная усадьба (хоть он никогда там не живет) — такой может делать все, что ему угодно.

— Так это, стало быть, его каретка? — язвительно спросил Пен.

— Каретка?.. А, ну да, и ты очень кстати мне напомнил, я немного уклонился в сторону… revenons a nos moutons [66]. Вот именно — revenons a nos moutons. Так вот эта каретка в моем распоряжении от четырех до восьми часов. В полном моем распоряжении, черт побери, как если бы я нанимал ее у Тильбюри за тридцать фунтов в месяц! Сэр Хью добрейшей души человек; будь нынче погода чуть похуже, мы бы с тобой сейчас катили на Гровнер-Плейс в этой каретке. Видишь, как выгодно знаться с богачами? Обедаю я даром, гощу за городом, езжу верхом — все даром. Своры и доезжачих для меня держат другие. Sic vos non vobis [67], как мы, бывало, говорили в школе, а? Прав был мой старый друг Лич, из сорок четвертого полка, очень был неглупый человек, как большинство шотландцев. Знаешь, что говорил Лич? "Я не так богат, чтобы знаться с бедняками".

— Вы не соблюдаете собственных правил, дядюшка, — с улыбкой сказал Пен.

— Не соблюдаю правил? Как это так, сэр? — обиделся майор.

— На практике вы куда добрее, чем в теории, иначе не поздоровались бы со мною на Сент-Джеймс-стрит. Живя среди герцогов и всяких магнатов, вы не стали бы дарить вниманием неимущего сочинителя.

Из этих слов мы можем заключить, что мистер Пен делал успехи и научился не только исподтишка насмешничать, но и льстить.

Майор Пенденнис тотчас успокоился и даже был растроган. Ласково похлопав племянника по руке, на которую опирался, он сказал:

— Ты, мой милый, другое дело, ты — моя плоть и кровь. Я к тебе расположен, я бы тобой гордился, кабы не твои проделки и всякие безумства, ей-богу! Ну, да авось ты перебесился, надеюсь, надеюсь, что перебесился, пора бы! Моя цель, Артур, — сделать из тебя человека, увидеть, как ты займешь в свете место, подобающее носителю твоего имени, и моего. Ты создал себе кое-какую репутацию своим литературным талантом, и я отнюдь не говорю, что это плохо, хотя в мое время поэзия, талант и тому подобное считались, черт возьми, дурным тоном. Взять хотя бы бедного Байрона, ведь он совсем опустился, можно сказать — погубил себя, а все потому, что знался с поэтами, журналистами и прочей такой публикой. Но теперь не то — теперь литература в моде, образованные люди вхожи в лучшие дома! Tempora mutantur [68], черт возьми, и остается только повторить за Шекспиром: "Что есть, то благо".

Пен не счел за нужное сообщать дядюшке, кому принадлежит это изречение, и тут они как раз вышли из Гринпарка и направились на Гровнер-Плейс, к пышному особняку, где обитали сэр Фрэнсис Клеверинг и его супруга.

Ставни первого этажа были заново позолочены; дверные молотки ослепительно сверкали; на балконе гостиной переносный цветник пылал белыми, розовыми, пунцовыми красками; цветы украшали и окна второго этажа (вероятно — опочивальни и гардеробной миледи), и даже прелестное оконце в третьем этаже, где, как решил востроглазый Пен, находилась девичья спаленка мисс Бланш Амори; и весь фасад дома радовал глаз свежей краской, зеркальными стеклами, вычищенным кирпичом и новой, без пятнышка, штукатуркой.

"Как, верно, наслаждался Стронг, создавая все это великолепие!" подумал Пен.

— Леди Клеверинг едет на прогулку, — сказал майор. — Придется только забросить карточки. — Новое словечко "забросить" он употребил потому, что слышал его от каких-то молодых вельмож и решил, что оно подходит для юных ушей Пена.

И в самом деле, когда они приблизились к дому, к подъезду подкатило великолепное желтое ландо, обитое внутри кремовой парчой или атласом и запряженное чистокровными, серыми в яблоках, лошадьми. Головы их были украшены яркими лентами, сбруя сплошь в гербах. Гербы сверкали и на дверцах ландо — увенчанные гребнями, разделенные на множество полей, в подтверждение древности и знатности дома Клеверинг и Снэлл. На высоких козлах в чехле, тоже расшитом золотыми гербами, восседал, сдерживая пляшущих лошадей, кучер в серебряном парике, человек еще молодой, но степенного вида, в жилете с галунами и с пряжками на башмаках — маленькими пряжками, не такими, какие носят лакеи Джон и Джимс, — те, как известно, большие и изящно прикрывают ступню.

Одна створка парадных дверей отворена, и Джон, один из самых рослых сынов своего племени, стоит, прислонясь к косяку, скрестив стройные ноги в шелковых чулках, голова напудрена, в руке — трость с золотым набалдашником, dolichoskion [69]. Джимса еще не видно, но он близко и ждет в сенях вместе с третьим слугой, тем, что не носит ливреи, и уже изготовился раскатать волосяную дорожку, по которой миледи прошествует к ландо. Чтобы описать все ото, требуется время, но наметанный глаз сразу все приметит. И верно, не успели майор и Пен перейти улицу, как распахнулась вторая створка дверей; волосяная дорожка скатилась по ступеням крыльца к подножке коляски; и Джон уже отворяет украшенную гербом дверцу с одной стороны, а Джимс с другой, и на крыльце появляются две дамы, разодетые по последней моде, в сопровождении третьей, у которой на руках тявкает спаниель с голубой ленточкой на шее.

Первой в коляску впорхнула мисс Амори выбрала себе место по вкусу. За ней следовала леди Клеверинг. но она была не столь молода и не столь легка на ногу, и эта ее нога в зеленом атласном ботинке и в чулке, очень тонком, в отличие от лодыжки, которую он облекал, довольно долго раскачивалась над подножкой, пока миледи висела в воздухе, оперевшись на руку несгибаемого Джимса, — на радость всякому поклоннику женской красоты, какому случилось бы оказаться свидетелем этой торжественной церемонии.

Пенденнисы, старший и младший, тоже узрели эти прелести, подходя к дому. Майор хранил на лице невозмутимо учтивое выражение. Пен же при виде коляски и дам немного оробел — ему вспомнились кое-какие сценки в Клеверинге, и сердце у него забилось чуть быстрее обычного.

В это время леди Клеверинг оглянулась и увидела их: она поднялась наконец на первую ступеньку и еще через секунду уже сидела бы в ландо, но тут качнулась назад (так что от надушенной головы Джимса облаком взвилась пудра) с возгласом: "Батюшки, да это Артур Пенденнис и старый майор!" соскочила обратно на твердую землю и, протянув вперед пухлые руки, затянутые в оранжевые перчатки, тепло приветствовала дядю и племянника.

— Входите, входите, что это вас не было видно?.. Вылезай, Бланш, тут старые знакомые. Ну и обрадовали! А мы вас ждали, ждали. Входите, там еще завтрак на столе, — громко говорила радушная хозяйка, двумя руками тряся Пена за руку (руку майора она уже успела пожать и выпустить); и Бланш, закатив глаза к самым крышам и застенчиво краснея, вышла из коляски и протянула робкую ручку майору Пенденнису.

Компаньонка с собачкой нерешительно огляделась, видимо размышляя, не следует ли покатать Фидельку, но затем сделала полоборота и тоже вошла в дом следом за леди Клеверинг, ее дочерью и двумя гостями. И желтая с гербами коляска осталась стоять пустая, только кучер в серебряном парике возвышался на козлах.

Глава XXXVII, в которой слова появляется Сильфида

Люди поважнее лакея Моргана были, однако, хуже его осведомлены с доходах леди Клеверинг; и когда миледи прибыла в Лондон, в свете поползли слухи о ее несметном богатстве. Среди источников его упоминали фактории индиго, клиперы с опиумом, банк, битком набитый рупиями, брильянты и драгоценности индийских царьков, и огромные проценты по ссудам, полученным ими или их предшественниками от отца леди Клеверинг. Называли точную сумму ее счета у лондонского банкира, и количество нулей в этой сумме исторгало у пораженных слушателей соответствующее количество благоговейных "о!". Передавали как достоверный факт, что в Англии находится некий полковник Алтамонт, любимый чиновник набоба Лакхнаусского, человек необыкновенный, якобы принявший мусульманскую веру и испытавший множество головокружительных и опасных приключении, которому поручено договориться с бегум Клеверинг о продаже ей знаменитого брильянта "свет дивана" из носовой серьги набоба.

Под титулом "бегум" леди Клеверинг была известна в Лондоне еще раньше, чем сама там поселилась; и как Делольм, Блекстон и прочие превозносители британской конституции вечно хвастают, что мы допускаем людей в ряды нашей аристократии за любые заслуги и что человек, родись он хоть в канаве, может, буде он того достоин, стать пэром Англии и сидеть рядом с каким-нибудь Стэнли или Кэвендишем, — так же и наше высшее общество вправе хвалиться тем, что хоть оно и надменно, и ревниво охраняет свои привилегии, и лишь с большим выбором включает в свой круг посторонних, однако если человек достаточно богат, все преграды мгновенно рушатся, и его (или ее) принимают с распростертыми объятиями, как того и заслуживает их богатство. Это доказывает нашу британскую честность и независимость суждений: наши высшие сословия — не просто надменные аристократы, какими их выставляют невежды; напротив, если у человека есть деньги, они будут привечать его, есть его обеды, танцевать на его балах, брать в жены его дочерей или отдавать своих прелестных дочек в жены его сыновьям без всяких церемоний, как самые обыкновенные roturiers [70].

Наш друг шевалье Стронг, в свое время надзиравший за отделкой дома в Клеверинг-Парке, теперь с присущим ему вкусом давал указания и модным лондонским подрядчикам, готовившим лондонский особняк к приезду семейства Клеверингов. Украшением этого изысканного жилища Стронг наслаждался не меньше, чем если бы сам был его владельцем. Фактотум и доверенный друг баронета по три раза перевешивал картины и переставлял диваны и кресла, вел беседы с виноторговцами и будущими поставщиками и в то же время, пользуясь случаем, обставлял собственную квартирку и закладывал небольшой винный погреб; квартирка вызывала восхищение всех его знакомых, а те из них, кого он изредка приглашал к завтраку, теперь запивали жаркое превосходным кларетом. Шевалье, по собственному выражению, катался как сыр в масле: он с большим удобством устроился в "Подворье Шепхерда"; и прислуживал ему бывший его товарищ по Испанскому легиону, которого он потерял во время штурма какого-то испанского форта и вновь нашел на углу Тоттенхем-Кортроуд и которого произвел в чин слуги — своего и приятеля, временно с ним квартировавшего. Приятель же этот был не кто иной, как любимец набоба Лакхнаусского, доблестный полковник Алтамонт.

Свет не видывал человека менее любопытного или, по крайней мере, более деликатного, нежели Нэд Стронг, и он не старался вникать в таинственную связь, которая вскоре после их первой встречи установилась между сэром Фрэнсисом Клеверингом и посланцем набоба. Последнему была известна какая-то тайна касательно первого, почему-то это давало ему власть над Клеверингом; и поскольку Стронг знал, что его патрон прожил далеко не безупречную молодость и в бытность свою в индийском полку показал себя не с лучшей стороны, а полковник клялся, что близко знал Клеверинга в Калькутте, Стронг решил, что он держит сэра Фрэнсиса в страхе угрозой каких-то разоблачений. Да Стронг и сам уже давно раскусил сэра Фрэнсиса Клеверинга как человека неумного, бесхарактерного и слабовольного, как морального и физического лентяя и труса.

После встречи в Бэймуте несчастный баронет раза три виделся с полковником, но не сообщал Стронгу, о чем у них шел разговор, хотя шевалье, выполнявший все его поручения, несколько раз передавал от него письма полковнику. В один из таких дней посланец набоба был, надо полагать, особенно не в духе: он скомкал письмо Клеверинга в кулаке и разразился целой тирадой:

— К дьяволу сотню! Хватит с меня и писем и вилянья. Скажите Клеверингу, что мне нужна тысяча, не то я не буду больше молчать, и тогда от него мокрое место останется. Пусть гонит тысячу, и я уеду за границу и, даю слово джентльмена, на год оставлю его в покое. Так и передайте ему, дружище. Если я не получу деньги в пятницу к двенадцати часам, то, не будь мое имя… такое, как есть, в субботу я даю заметку в газету и на той неделе вся лавочка взлетит на воздух.

Строит передал эти слова баронету, и они произвели такое впечатление, что в назначенный день и час шевалье опять явился в бэймутскую гостиницу, где стоял Алтамонт, и вручил ему требуемую сумму. Алтамонт называл себя джентльменом и поступил по-джентльменски: расплатился по счету в гостинице, и бэймутская газета сообщила, что он отбыл в заграничное путешествие. Стронг проводил его в Дувр, до самой пристани. "Тут пахнет подлогом, — думал он. Не иначе как вексель попал к этому типу и теперь он шантажирует Клеверинга".

Однако еще до истечения года полковник вновь ступил на берег нашей благословенной страны. По его словам, ему дьявольски не повезло в Баден-Бадене: красное выходило четырнадцать раз подряд, ни один благородный человек такого не выдержит. Денег на проезд он был вынужден просить у сэра Фрэнсиса; и баронет, хоть ему и приходилось туго (у него было много предвыборных расходов, и жизнь в поместье стоила недешево, а тут еще он обставлял свой лондонский дом), все-таки умудрился уплатить по векселю Алтамонта, хотя и очень неохотно: в присутствии Стронга он, ругательски ругаясь, выразил сожаление, что полковника не упекли в Германии в долговую тюрьму до конца дней, тем избавив его от дальнейших домогательств.

Деньги для полковника сэру Фрэнсису пришлось добывать без ведома жены; ибо эта добрая женщина, хотя и не скупилась на расходы, однако вместе с большим состоянием унаследовала от своего папаши Снэлла неплохую деловую хватку и супругу положила лишь такое содержание, какое, на ее взгляд, приличествовало его званию ж титулу. Время от времени она делала ему подарки или оплачивала какой-нибудь экстренный карточный долг, но всегда требовала подробного отчета об употреблении этих подачек; и Клеверинг напрямик сказал Стронгу, что за деньгами для Алтамонта он просто не может обратиться к жене.

В обязанности мистера Стронга входило добывать для своего патрона как эти, так и другие суммы. И в его квартире в "Подворье Шепхерда" нередко велись переговоры между сэром Фрэнсисом и господами из мира денежных мешков и перешло из рук в руки немало крупных банкнот и листков вексельной бумаги. Когда человек с молодых ногтей привык делать долги и получать наличные в обмен на обязательства уплатить через год, не бывает, чтобы удача долго ему сопутствовала: чуть немножко повезет, глядишь — ростовщик уже опять на пороге, а векселя с твоей подписью пущены в оборот. Клеверинг находил более удобным встречаться с этими господами не у себя, а у Стронга; и шевалье питал к баронету столь сильное дружеское расположение, что хотя сам он не имел за душой ни шиллинга, его подпись как поручителя стояла на обороте чуть ли не всех векселей, какие выдавал сэр Фрэнсис. Приняв векселя Клеверинга к платежу, он учитывал их "в Сити". Когда подходил срок оплаты, торговался с держателями и либо платил что-нибудь в счет долга, либо получал отсрочку, переписав вексель на нового держателя. Правдами или неправдами джентльменам надобно жить. Мы ведь только что читали в газетах, что гарнизон Коморна держится бодро, военные ставят пьесы, танцуют на балах и поедают свой рацион, хотя им ежечасно угрожает штурм австрийцев, а в случае его удачи — виселица; так же и в Лондоне сотни неунывающих должников расхаживают по улицам, изо дня в день обедают достаточно сытно и весело и крепко спят по ночам; а поблизости уже маячит бейлиф, и веревка долгов уже накинута им на шею — каковые мелкие неудобства старый солдат Нэд Стронг сносил без малейшего труда.

Однако нам еще представится случай ближе познакомиться с этими, да и с другими интересными обитателями "Подворья Шепхерда", а сейчас возвратимся к леди Клеверинг и ее друзьям, очень уж долго мы заставили их ждать в дверях дома на Гровнер-Плейс.

Они сразу вошли в роскошную столовую, отделанную в средневековом стиле, — "почему — одному богу известно, — как заметила, добродушно смеясь, хозяйка, — разве что потому, что мы с Клеверингом дожили до середины своего века", — и здесь гостям были предложены обильные остатки завтрака, еще не убранного со стола, за которым только что сидели леди Клеверинг и Бланш. Наша маленькая сильфида, на званом обеде съедавшая не более шести зернышек риса, как Амина, приятельница джиннов, в "Тысяче и одной ночи", без свидетелей весьма энергично орудовала ножом и вилкой и поглощала основательную порцию бараньих котлет, тем самым уподобляясь в лицемерии многим другим светским девицам. Пен и майор от угощения отказались, но убранство столовой расхвалили на все лады, не забыв и модного словечка "очень строгий стиль". И в самом деле, здесь имелись голландские, с высокими спинками стулья семнадцатого века; буфет резного дерева — шестнадцатого; у стены — другой буфет, тоже резной, из деревянной отделки церкви в Нидерландах, а над круглым дубовым столом — огромная церковная люстра; были тут и фамильные портреты с Уордор-стрит, и гобелены из Франции, щиты, двуручные мечи и секиры из папье-маше, зеркала, статуэтки святых и дрезденский фарфор — словом, ничего более строгого и вообразить невозможно. Из столовой дверь вела в библиотеку, где стояли подобранные по размеру бюсты и книги, глубокие кресла и бронзовые скульптуры в классическом стиле. Здесь, за надежным прикрытием двойных дверей, сэр Фрэнсис курил сигары, читал "Беллову жизнь" и засыпал после обеда, если не играл на бильярде в одном из своих клубов и не понтировал в игорных домах близ Сент-Джеймс-стрит.

Но что могло сравниться со строгим великолепием гостиных? Ковры там были столь толстые и пушистые, что нога ступала по ним бесшумно, как тень; на белом их фоне цвели розы и тюльпаны величиной с постельную грелку; в живописном беспорядке расставлены были стулья высокие и низкие, стулья кривоногие и стульчики до того хрупкие, что под стать только сильфиде, столики маркетри, на которых громоздились диковинные безделушки, фарфор всех веков и всех стран, бронза, кинжалы с позолотой, альбомы, ятаганы, турецкие бабуши и коробки с парижскими конфетами. Где бы вы ни сели, из-за вашего плеча выглядывали дрезденские пастушки и пастушки. И были там еще голубые пудели, утки, петухи и куры из датского фарфора; были нимфы кисти Буше и пастушки кисти Греза, до чрезвычайности строгие; были муслиновые занавески и парчовые портьеры, золоченые клетки с попугаями — два какаду, тщетно старающиеся перекричать и переболтать друг друга; часы с музыкой на подзеркальнике, и на камине — еще одни часы, с боем, — как у колокола Большой Том, — словом, там было все, чего может требовать богатство и что может изобрести утонченный вкус. Лондонская гостиная, обставленная без оглядки на расходы, — это, безусловно, одно из самых возвышенных и любопытных зрелищ нашего времени. Римляне Восточной империи, прелестные графини и маркизы Людовика XV — и те не могли бы проявить столь изысканного вкуса, как наши современники; и всякий, кто попадал в парадные комнаты леди Клеверинг, бывал вынужден признать, что они великолепны и что такого "строгого" убранства не увидишь даже в самых красивых гостиных Лондона — ни у леди Харли Квин, ни у леди Хэнуэй Уордор, ни у миссис Ходж-Поджсон, супруги прославленного железнодорожного магната.

Бедная леди Клеверинг мало смыслила в таких вещах и на окружавшую ее роскошь взирала без должного почтения.

— Я знаю одно — что денег на это ухлопали пропасть, — сообщила она своему гостю, — и не советую вам садиться на те вон золотые стульчики. Я сама один продавила в тот вечер, когда у нас был второй званый обед. И что вы раньше к нам не зашли? Мы бы и вас пригласили.

— Вам было бы, вероятно, очень интересно посмотреть, как мама сломала стул, правда, мистер Пенденнис? — спросила милочка Бланш с недоброй улыбкой.

Она сердилась, потому что Пен смеялся и разговаривал с ее мамашей, потому что ее мамаша, расписывая дом, несколько раз попала пальцем в небо… да мало ли еще почему.

— Я бы с радостью помог леди Клеверинг подняться, — с поклоном отвечал Пен.

— Quel preux chevalier! [71] воскликнула Сильфида, тряхнув головкой.

— Не забудьте, я сочувствую всем, кто падает, — сказал Пен. — Когда-то я сам сильно на этом пострадал.

— И уехали домой искать утешения у Лоры, — сказала мисс Амори.

Пен поморщился. Он не любил вспоминать, как его тогда утешила Лора, и не очень ему было приятно обнаружить, что о его осечке всем известно. А так как ответить ему было нечего, он стал с подчеркнутым интересом разглядывать мебель и расхваливать вкус хозяйки.

— Меня-то нечего хвалить, — сказала прямодушная леди Клеверинг, — это все подрядчики да капитан Стронг. Они тут все устроили, пока мы жили в деревне, и… и леди Рокминстер у нас побывала и, говорит, салоны вполне хороши, — произнесла леди Клеверинг очень почтительно.

— Моя кузина Лора недавно гостила у нее, — заметил Пен.

— Да я не о вдовствующей, я о самой леди Рокминстер.

— Неужто? — воскликнул майор, услышав это громкое имя. — Ну, леди Клеверинг, если вы заслужили одобрение миледи, значит, все в порядке. Да, да, значит, все в порядке. Должен тебе сказать, Артур, что леди Рокминстер законодательница мод и хорошего вкуса. А комнаты и в самом деле прекрасны! И майор, говоря о знатной леди, понизил голос и окинул гостиную благоговейным взором, словно своды церкви.

— Да, леди Рокминстер нам протежирует, — сказала леди Клеверинг.

— Протежирует, мама, — резко поправила ее Бланш.

— Ну, пусть так, — согласилась миледи. — Это с ее стороны очень любезно, и когда привыкнешь, может, даже ничего будет, а поначалу-то не очень приятно, когда тебе проке… протежируют. Она и балы за нас хочет давать, и на обеды к нам приглашать по своему выбору. Ну, да уж этого я не потерплю. Старых друзей непременно буду звать, а то что же это? Она будет рассылать приглашения, а ты сиди как дура во главе собственного стола? Вы к нам приходите, Артур и майор… знаете когда? Четырнадцатого. Это у нас не из самых парадных обедов, Бланш, — добавила она, оглянувшись на дочь, а та прикусила губу и нахмурилась, очень свирепо для сильфиды.

Майор с улыбкой и поклоном сказал, что такое маленькое сборище прельщает его гораздо больше, нежели званый обед. Он насмотрелся этих парадных банкетов и предпочитает посидеть и побеседовать просто, в домашнем кругу.

— По-моему, обед всегда вкуснее на второй день, — сказала леди Клеверинг, стремясь исправить свою оплошность, — Четырнадцатого нас будет совсем немного, очень даже уютно посидим.

Мисс Бланш, в отчаянии всплеснув руками, проговорила:

— Ах, мама, vous etes incorrigible [72].

Майор Пенденнис поклялся, что больше всего на свете любит маленькие, уютные обеды, и мысленно послал миледи ко всем чертям — как она посмела пригласить его на вчерашний обед! Но он был человек бережливого склада и, сообразив, что, если подвернется что-нибудь получше, этих людишек можно и надуть, принял приглашение почтительно и благодарно. Что касается до Пена, то у него еще не было тридцатилетнего опыта званых обедов и он не видел причин отказываться от вкусного обеда в гостеприимном доме.

— Что это за пикировка произошла у вас с мисс Амори, ваша милость? спросил майор у Пена на обратном пути. — Мне казалось, что к тебе там были очень благосклонны.

— "Были" — это ничто, когда речь идет о женщинах, — отвечал Пен с видом заправского фата. — "Были" и "есть" — разные вещи, сэр, в особенности применительно к женскому сердцу.

— Да, женщины так же изменчивы, как и мы, — вздохнул майор. — Помню, когда мы огибали мыс Доброй Надежды, одна дама грозилась отравиться из-за твоего покорного слуги; а через три месяца сбежала от мужа с кем-то другим, ей-богу. Ты смотри, не попадись в сети этой мисс Амори. Она бойка, жеманна и плохо воспитана; и репутация у ней немного того… ну, да это не важно. Но ты о ней не мечтай: десять тысяч фунтов — это не то, что тебе нужно. Что такое десять тысяч фунтов, мой милый? На проценты с них не оплатить даже тряпок этой девицы.

— А вы, дядюшка, видно, знаток по части тряпок.

— Был когда-то, мой мальчик, не скрою. А ты ведь знаешь, старый боевой конь, как заслышит звук трубы, так сразу… хе-хе… Ну, ты понимаешь…

Тут им встретилась въезжавшая в Хайд-парк коляска, и майор приветствовал ее поклоном и улыбкой несколько одряхлевшего сердцееда.

— Коляска леди Кэтрин Мартингал, — пояснил он. — Дочери очень хороши собой. Но я, черт побери, помню их мать, когда она была в сто раз красивее. Нет, Артур, дорогой мой, при твоей наружности, при твоих задатках ты рано или поздно должен взять за женой хороший куш. И знаешь ли, плут ты этакий… только не разболтай в Фэроксе, что я это сказал… слава человека немного порочного, d'un homme dangereux [73], отнюдь не вредит молодому человеку в глазах женщин. Им это нравится, а благонравных юношей они терпеть не могут… Молодости, знаешь ли, многое прощается. Но брак, — продолжал умудренный жизнью моралист, — брак это другое дело. Женись на деньгах. Я уже тебе говорил: найти богатую жену так же легко, как и бедную, а обедать сытно и вкусно за изящно сервированным столом куда приятнее, нежели садиться вдвоем с женой за холодную баранину. Четырнадцатого, у сэра Фрэнсиса Клеверинга, нас накормят отличным обедом. Вот к этому пусть и сведутся твои сношения с этим семейством. Бывай у них, но только ради обедов. И чтобы я больше не слышал твоих дурацких рассуждений про рай в шалаше.

— Шалаш должен быть с каретным сараем, сэр, чтоб не стыдно в нем жить дворянину, — процитировал Пен известную балладу "Черт на прогулке"; но дядюшка не знал этих стихов (хотя, возможно, вел Пена путем их героя) и продолжал развивать свою философию, очень довольный тем, что ему попался такой восприимчивый ученик. Артур Пенденнис и в самом деле был неглупый малый и к любому собеседнику приспосабливался с легкостью, пожалуй, даже излишней.

Ворчун Уорингтон ворчал, что Пен до того зазнался, что скоро сделается совершенно невыносим. Но в душе он радовался успехам и лихости своего младшего товарища. Ему нравилось видеть Пена веселым, оживленным, пышущим здоровьем, бодростью, надеждами: так человек, которого клоун и арлекин давно уже не забавляют, радуется, глядя, как дети смотрят пантомиму. Пену везло, и от былой его угрюмости не осталось и следа: он расцветал, потому что на него светило солнце.

Глава XXXVIII, в которой полковник Алтамонт появляется и опять исчезает

В назначенный день майор Пенденнис, которому не подвернулось ничего получше, и Артур, который ничего лучшего не желал, вместе явились на обед к сэру Фрэнсису Клеверингу. В гостиной они застали только сэра Фрэнсиса с супругой, да еще капитана Стронга. Артур очень обрадовался встрече со старым знакомым, майор же глядел на Стронга весьма хмуро — ему вовсе не улыбалось обедать за одним столом с этим чертовым мажордомом, как он про себя непочтительно называл его. Но вскоре прибыл мистер Уэлбор Уэлбор, сосед Клеверинга и тоже член парламента, и старший Пенденнис сменил гнев на милость: хотя Уэлбор был скучнейший человек и в застольной беседе участвовал не больше, чем лакей, стоявший за его стулом, но все же это был почтенный землевладелец, древнего рода и с годовым доходом в семь тысяч фунтов, и в таком обществе майор всегда чувствовал себя на месте. Затем появились и другие достаточно знатные гости: вдовствующая леди Рокминстер, у которой были свои основания благоволить к Клеверингам, и леди Агнес Фокер со своим сыном Гарри, давнишним нашим знакомым. Мистер Пинсент не мог приехать обязанности члена парламента требовали его присутствия в палате, и он не пренебрегал ими как два его старших коллеги. Последней в гостиную вошла мисс Бланш Амори. На ней было восхитительное белое платье, над вырезом которого сверкали во всей красе ее перламутровые плечики. Фокер, глядя на нее с нескрываемым восхищением, шепнул Пену, что она "ужасная милашка". На этот раз она обошлась с Артуром очень ласково — сердечно протянула ему руку, заговорила о милом Фэроксе, расспросила о милой Лоре и о матушке, сказала, что всей душой рвется назад в деревню, и вообще держалась просто, приветливо и безыскусственно.

Гарри Фокер решил, что в жизни не видывал создания столь любезного и обворожительного. Он не очень-то привык к обществу дам и в присутствии их обычно немел, а тут оказалось, что при мисс Амори он может говорить, и он сделался чрезвычайно оживлен и разговорчив еще раньше, чем слуга возвестил "обед подан" и гости спустились в столовую. Ему очень бы хотелось предложить руку прелестной Бланш и вести ее вниз по широкой, устланной ковром лестнице; но это счастье выпало на долю Пена, а Фокер, как внук графа, был удостоен чести вести к столу миссис Уэлбор.

Но временно разлученный с предметом своих воздыханий, за столом он оказался ее соседом и мысленно поздравил себя с тем, как ловко сумел занять эту выгодную позицию. Возможно, впрочем, что ловкость проявил не он, а кто-то другой. Таким образом, оба молодых человека сидели рядом с Бланш, один справа от нее, другой слева, и наперебой с нею любезничали.

Мамаша Фокера смотрела через стол на своего ненаглядного мальчика и дивилась его необычайной живости. Он без умолку болтал со своей соседкой.

— Вы видели Тальони в "Сильфиде", мисс Амори?.. Будьте добры, подайте мне су прем деволяй (эти слова были обращены к лакею), очень вкусно… и как, интересно, делают этот супрем, куда они девают ноги от кур?.. В "Сильфиде" она просто чудо, верно? — И он тут же напел прелестную мелодию, которая пронизывает этот прелестнейший из балетов, ныне отошедший в прошлое вместе с самой красивой и грациозной из танцовщиц. Суждено ли нашей молодежи увидеть что-нибудь столь же чарующее и классическое, что-нибудь подобное Тальони?

— Мисс Амори и сама Сильфида, — сказал Пен.

— Какой у вас приятный тенор, мистер Фокер, — воскликнула Бланш. — И школа чувствуется превосходная. Я тоже немножко пою. Вот бы нам спеть вместе.

Пен вспомнил, что с очень похожими словами та же девица обращалась к нему и когда-то не прочь была петь с ним на два голоса. Со сколькими еще мужчинами с тех пор распевала она дуэты? Но задать этот язвительный вопрос вслух он не счел приличным и только сказал с умильным видом:

— Как я хотел бы снова послушать ваше пение, мисс Бланш! Ни один голос, кажется, не доставлял мне такого удовольствия.

— А я думала, вам нравится голос Лоры, — сказала мисс Бланш.

— У Лоры контральто, а вы ведь знаете, этот голос часто фальшивит, проговорил Пен с горечью. — В Лондоне я очень много слушаю музыку, продолжал он, — и профессиональные певцы мне надоели. Не то они поют слишком громко, не то я постарел и все мне приелось. В Лондоне старишься очень быстро, мисс Амори, и я, как все старики, теперь люблю только те песни, что слышал в молодости.

— А я больше всего люблю английскую музыку, — объявил мистер Фокер. Иностранные романсы — это не по мне… Подайте мне седло барашка.

— Я просто обожаю английские баллады, — сказала мисс Амори.

— Спойте мне после обеда какую-нибудь старую песню, хорошо? — умоляюще протянул Пен.

— Спеть вам после обеда какую-нибудь старую песню? — спросила Сильфида, поворотясь к Фокеру. — Только с условием, что вы не засидитесь в столовой. И она стрельнула в него глазами, как целая батарея.

— А я сразу приду наверх, — отвечал он простодушно. — Я не люблю рассиживаться после обеда. За обедом выпил сколько полагается — и баста. А потом можно и в гостиную, пить чай. Я человек домашний, мисс Амори, веду простой образ жизни… и когда все по мне, я всегда в духе — верно, Пен?.. Желе, пожалуйста… нет не этого, другого, которое с вишенками. Как это они, черт возьми, умудряются засовывать вишни в желе?

Мисс Амори слушала эту нехитрую болтовню с неиссякаемой благосклонностью. Когда дамы встали из-за стола, она взяла с обоих молодых людей обещание как можно скорее прийти в гостиную и на прощанье бросила каждому по ласковому взгляду. Она уронила перчатки справа от себя, а платок слева, чтобы дать обоим возможность услужить ей. Пожалуй, она поощряла Фокера чуть-чуть больше, чем Артура, но по доброте душевной сделала все, чтобы осчастливить обоих. Фокеру достался ее последний взгляд, уже с порога: скользнув по широкому белому жилету мистера Стронга, этот красноречивый взгляд вонзился Гарри Фокеру прямо в грудь. Когда дверь за чаровницей затворилась, он со вздохом опустился на стул и залпом выпил стакан кларета.

Поскольку обед был "не из самых парадных", он состоялся в более ранний час, нежели те торжественные пиршества, что по велению моды начинаются во время лондонского сезона чуть ли не в девять часов вечера; и поскольку гостей было мало, и мисс Бланш, которой не терпелось заняться музыкой, усиленно делала матери знаки, что пора переходить в гостиную, и та не замедлила ее послушаться, — было еще совсем светло, когда дамы поднялись в эту комнату, где с расшитых цветами балконов открывался вид на оба парка, на бедно одетую детвору и парочки, все еще бродившие в одном из них, и на светских дам в колясках и нарядных всадников, въезжавших через арку в другой. Иными словами, солнце еще не опустилось за вязы Кенсингтонского сада и еще золотило статую, воздвигнутую английскими дамами в честь его светлости герцога Веллингтона, когда леди Клеверинг и ее гостьи удалились, оставив мужчин пить вино.

Окна столовой стояли отворенные, чтобы не было душно, так что глазам прохожих открывалась приятная, а может, и дразнящая аппетит картина: шесть джентльменов в белых жилетах и на столе перед ними множество графинов и изобилие фруктов. Мальчишки, вприпрыжку пробегая мимо дома, заглядывали в окна и кричали друг другу: "Эй, Джим, вот бы нам с тобой отведать того ананаса!" Проезжали в колясках знатные господа, спешившие на приемы в Белгрэйвию; полицейский мерно вышагивал взад-вперед по тротуару перед особняком; стали сгущаться тени, фонарщик зажег фонари у крыльца сэра Фрэнсиса; дворецкий вошел в столовую и засветил старинную люстру над старинным столом резного дуба. Таким образом, с улицы открывалась сцена пиршества при восковых свечах, а из окон открывался вид на тихий летний вечер, на стену Сент-Джеймского парка и небо, в котором уже мерцали первые звезды.

Джимс, подпирая спиною парадные двери и скрестив ноги, стоял, устремив задумчивый взор на вторую из этих картин, в то время как первую с интересом разглядывал какой-то человек, прислонившийся к решетке. Полицейский не смотрел ни на ту, ни на другую, но сосредоточил внимание на этом человеке, который, крепко держась за решетку, глядел не отрываясь в столовую сэра Фрэнсиса Клеверинга, где Стронг что-то громко, со смехом, рассказывал, поддерживая разговор и за себя и за всех остальных.

Человек у решетки был богато разряжен — свет из окна ярко озарял его цепочки, булавки, жилеты; сапоги его блестели, на сюртуке горели медные пуговицы, из рукавов торчали широкие белые манжеты. Глядя на все это великолепие, полицейский решил, что перед ним член парламента или еще какой-нибудь важный барин. Однако сей член парламента или иной важный барин находился под сильным влиянием винных паров: на ногах он держался отнюдь не твердо, и шляпа его была надвинута на безумные, налитые кровью глаза под таким углом, какого не позволила бы себе ни одна трезвая шляпа. Густая черная шевелюра была у него явно поддельная, а бакенбарды крашеные.

Когда из окна раздался раскатистый хохот, которым Стронг приветствовал одну из собственных шуток, этот господин тоже захихикал и засмеялся как-то очень странно и, хлопнув себя по ляжке, подмигнул задумчивому Джимсу, словно говоря: "Неплохо сказано, а, Плюш?"

Взор Джимса между тем уже переместился с луны на эту подлунную сцену появление господина в блестящих сапогах озадачило его и встревожило. Но, как он впоследствии заметил в людской, "вступать в дискуссии с уличными зеваками — это к добру не приводит; да и не для того он нанимался". А посему, понаблюдав некоторое время странного человека, который продолжал смеяться, покачиваться и с хитрым видом кивать головой, Джимс выглянул из-под навеса крыльца, тихонько кликнул "полиция!" и поманил блюстителя порядка к себе.

Полицейский приблизился, четко ступая, заложив одну нитяную перчатку за пояс, и Джимс молча указал ему пальцем на смеющегося субъекта у решетки. Не утруждая себя более ни единым словом, он так и застыл с вытянутой рукой в тишине летнего вечера — зрелище поистине внушительное.

Полицейский подошел к неизвестному и сказал:

— Будьте добры, сэр, проходите.

Неизвестный, пребывавший в наилучшем настроении духа, точно и не слышал этих слов; не переставая ухмыляться, он с такой силой кивал Стронгу, что шляпа чуть не слетела с его головы за решетку.

— Проходите, сэр, понятно? — повторил полицейский уже гораздо более решительно и легонько ткнул его пальцем в нитяной перчатке.

Субъект в цепочках и перстнях вздрогнул, отпрянул и, встав в позицию самозащиты, стал подступать к полицейскому с кулаками, проявляя большую воинственность, хоть ноги плохо его держали.

— Не сметь прикасаться к джентльмену, — произнес он и добавил ругательство, которое нет нужды повторять.

— Проходите, — сказал полицейский. — Нечего загораживать тротуар да глазеть, как обедают джентльмены.

— Не глазеть?.. Хо-хо… не глазеть, вот это здорово! — с издевкой передразнил его субъект. — А кто мне помешает глазеть… смотреть на моих друзей? Уж не вы ли?

— Нашел себе друзей! Проходите, — сказал полицейский.

— Только тронь меня — в порошок сотру! — взревел субъект. — Сказано, я их всех знаю. Вон сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет, член парламента… Я его знаю, и он меня знает… а это Стронг, а это — тот молокосос, что шумел на бале. Эй, Стронг, Стронг!

— Алтамонт? А, чтоб ему!.. — воскликнул сэр Фрэнсис и вскочил, виновато озираясь; и Стронг, нахмурившись, тоже встал с места и выбежал на улицу.

Джентльмен в белом жилете, выбегающий без шляпы прямо из столовой богатого дома; полицейский и прилично одетый господин, готовые сцепиться на панели, — такого вполне достаточно, чтобы собрать толпу даже в этой тихой части города, в половине девятого вечера, и перед домом сэра Фрэнсиса Клеверинга быстро росла кучка зевак.

— Входите, да побыстрее, — сказал Стронг, хватая своего знакомца под руку. — Будьте добры, Джеймс, пошлите за кебом, — добавил он вполголоса и ввел разбушевавшегося джентльмена в дом.

Дверь за ними затворилась, и зеваки постепенно разошлись.

Мистер Стропг хотел провести незваного гостя в малую гостиную сэра Фрэнсиса (куда унесли шляпы гостей, чтобы они там дожидались своих владельцев), успокоить его и отвлечь разговором, а как только подъедет кеб увезти; по тот все еще кипел от злости после нанесенного ему оскорбления и, заметив, что Стронг тянет его ко второй двери, стал как вкопанный и заявил пьяным голосом:

— Э, нет, это не та дверь… столовая вон там… там, где пьют. Я тоже хочу выпить, черт побери. Пойдем туда.

При этих дерзких словах дворецкий в ужасе застыл на месте, а потом загородил собой дверь в столовую; но она отворилась у него за спиной и появился хозяин дома, бледный от волнения.

— Пойдем туда! Я тоже хочу выпить, черт подери! — орал непрошеный гость. — А-а, Клеверинг, я им говорю, что хочу с вами выпить. Ну что, взял, старый штопор? Поставь-ка нам бутылочку с желтой печатью, старый разбойник, — из тех, что по сту рупий за дюжину, да чтобы без обмана.

Хозяин быстро перебрал в уме своих гостей. Уэлбор, Пенденнис, эти два мальчика — больше никого. И он сказал с деланным смехом и жалкой гримасой:

— Ну, Алтамонт, милости прошу. Очень рад вас видеть.

Полковник Алтамонт — проницательный читатель, несомненно, уже давно узнал в странном незнакомце его превосходительство посланника набоба Лакхнаусского — ввалился в столовую, бросив Джимсу торжествующий взгляд, словно говоря: "Ну что, взял? Джентльмен я или нет?" — и плюхнулся в первое попавшееся кресло. Сэр Фрэнсис, запинаясь, представил его своему гостю мистеру Уэлбору, и посланник принялся пить вино и оглядывать присутствующих, то корча самые мрачные рожи, а то расплываясь в улыбке, громко икая и похваливая содержимое своего бокала.

— Большой оригинал. Долго прожил в Индии, при туземном дворе, — пояснил без тени улыбки шевалье Стронг, не терявшийся ни в каких обстоятельствах. При этих индийских дворах люди приобретают очень оригинальные привычки.

— Очень, — сухо подтвердил майор Пенденнис, недоумевая, в какую он, черт возьми, попал компанию. Мистеру Фокеру новый гость понравился.

— Я его видел в Черной Кухне, — шепнул он Пену. — Он еще непременно хотел спеть малайскую песню. Попробуйте этого ананаса, сэр, — обратился он к полковнику Алтамонту. — Замечательно сочный.

— Ананасы! Я видел, как ананасами кормят свиней, — сказал полковник.

— У набоба Лакхнаусского всех свиней откармливают ананасами, — шепотом сообщил Стронг майору Пенденнису.

— Как же, как же, — отозвался майор.

Тем временем сэр Фрэнсис Клеверинг тщился оправдать перед своим собратом поведение странного гостя и бормотал что-то касательно Алтамонта он-де большой чудак, у него неуравновешенный нрав… даже очень… индийские обычаи… не понимает, как принято себя держать в английском обществе… на что сэр Уэлбор, человек отнюдь не глупый, отвечал, степенно прихлебывая вино, что "оно и видно".

Полковник же, словно вдруг заметив открытое лицо Пена, вперил в него долгий, пристальный пьяный взгляд и произнес:

— А вас я тоже знаю, молодой человек. Я вас помню. На бале в Бэймуте. Хотели подраться с французом. Я-то вас помню! — И он, смеясь, сделал выпад, сжал кулаки и, кажется, от души наслаждался, пока эти воспоминания проносились или, вернее, брели, пошатываясь, в его затуманенном вином мозгу.

— Вы ведь встречались с полковником Алтамоном в Бэймуте, помните, мистер Пенденнис? — спросил Стронг, и Пен с деревянным поклоном подтвердил, что имеет удовольствие отлично помнить эту встречу.

— Как его зовут? — вскричал полковник. Стронг повторил:

— Мистер Пенденнис.

— Пенденнис? К черту Пенденниса! — заорал ко всеобщему удивлению Алтамонт и трахнул кулаком по столу.

— Меня тоже зовут Пенденнис, сэр, — произнес майор, донельзя раздосадованный происшествиями этого вечера: чтобы его, майора Пенденниса, пригласили на такой обед, да еще впустили в дом какого-то пьяного! — Мое имя Пенденнис, и я просил бы вас не поносить его вслух.

Полковник Алтамонт оглянулся на него, и хмель словно разом с него слетел. Он провел рукою по лбу, немного сдвинув этим движением свой черный парик, и глаза его впились в майора, а тот, со своей стороны, глядел на него очень пристально и прямо, как и подобает старому солдату. Взаимный этот осмотр закончился тем, что Алтамонт стал застегивать медные пуговицы на своем сюртуке, а потом, к великому изумлению собравшихся, внезапно поднялся, качнулся в сторону двери и исчез, причем Стронг, который тут же за ним последовал, успел услышать, как он бормочет: "Капитан Клюв! Ей-богу, капитан Клюв!"

От его неожиданного появления до столь же внезапного исчезновения прошло не более четверти часа. Оба молодые человека и мистер Уэлбор не знали, что и думать. Клеверинг, бледный как полотно, обратил тревожный, даже испуганный взгляд на майора Пенденниса, который и сам уже смотрел на него пристально и задумчиво.

— Вы его знаете? — спросил сэр Клеверинг.

— Я, несомненно, где-то видел его, — отвечал майор, и на лице его тоже изобразилось недоумение. — А-а, вспомнил. Он дезертировал из конной артиллерии и поступил на службу к набобу. Да, теперь я окончательно припомнил его лицо.

— О! — вздохнул Клеверинг, точно у него камень с души свалился, и в устремленных на него старых, зорких глазах майора мелькнула лукавая искра.

Кеб, вызванный по просьбе Стронга, увез его и Алтамонта; остальным джентльменам подали кофе, а затем они поднялись в гостиную, к дамам, и по дороге Фокер доверительно сообщил Пену, что "такой катавасии он от роду не видал", а Пен со смехом ответил, что его слова свидетельствуют о недюжинном умении разбираться в событиях.

В гостиной мисс Амори, как и было обещано, угостила молодых людей пением. Фокер пришел в восторг и подпевал ей всякий раз, как песня оказывалась ему знакома. Пен сделал было вид, что занят разговорами, но Бланш живо вернула его к роялю, запев романс на его слова, — те самые, которые мы приводили в одном из предыдущих выпусков и которые Сильфида, если верить ей, сама положила на музыку. Не знаю, вправду ли мелодия была сочинена ею и много ли ей помогал в аранжировке ее учитель синьор Тренькидильо; но мелодия эта, будь она хороша или дурна, оригинальна или заимствована, пленила мистера Пена: он остался у рояля и прилежно переворачивал страницы.

— Эх, если б я мог писать такие стихи, как ты, Пен! — двумя часами позже изливался ему Фокер. — Уж я бы тогда написал, будь покоен. Но понимаешь, на бумаге у меня ничего не получается. Зря я в школе так бездельничал!

О забавной сцене, разыгравшейся внизу, при дамах не было упомянуто ни словом. Правда, когда мисс Амори спросила, где капитан Стронг, — он понадобился ей для какого-то дуэта, — Пен чуть не проболтался, но, взглянув случайно на сэра Фрэнсиса, уловил на его обычно ничего не выражающем лице явную тревогу и вовремя придержал язык.

Вечер прошел скучновато. Уэлбор заснул — он всегда засыпал под воздействием музыки и обеда. И майор Пенденнис, против обыкновения, не занимал дам бесконечными анекдотами и светскими сплетнями, но сидел почти все время молча, слушая пение и поглядывая на юную певицу.

Когда настало время прощаться, майор поднялся, выразил сожаление, что столь прелестный вечер пролетел так быстро, и отпустил мисс Амори изысканный комплимент по поводу ее редкостных музыкальных способностей.

— Ваша дочь, леди Клеверинг, настоящий соловей, — сказал он на прощание хозяйке дома. — Настоящий соловей, ей-богу! Я, кажется, в жизни подобного не слышал. И произношение у нее на всех языках, да, да, на всех языках, просто безупречное. Молодая девица с таким талантом и… не гневайтесь на старика, мисс Амори… с такой наружностью — будет желанной гостьей в лучших домах Лондона.

Самое Бланш эти комплименты удивили не меньше, чем Пена, которому дядюшка совсем недавно отозвался о Сильфиде весьма нелестно. Мистер Фокер усадил свою родительницу в коляску и закурил огромную сигару, после чего оба молодых человека вместе с майором пошли домой пешком.

То ли общество Фокера, то ли дым его сигары, видимо, раздражали майора. Он несколько раз искоса оглядел его, явно давая понять, что не прочь был бы от него отделаться; но Фокер словно прилип к дяде и племяннику и дошел с ними до самого дома майора на Бэри-стрит, где тот пожелал молодым людям спокойной ночи.

— Вот что еще, Пен, — сказал он шепотом, снова подзывая племянника к себе, — не забудь завтра зайти на Гровнер-Плейс с визитом. Они были с нами крайне любезны; необычайно любезны и добры.

Пен, дивясь в душе, обещал, что не забудет. Морган затворил за майором дверь, Фокер взял друга под руку и некоторое время шел молча, попыхивая сигарой. Наконец, когда они уже дошли до Чаринг-Кросс, откуда Артур сворачивал к себе домой в Темпл, Гарри Фокера прорвало, и он разразился тем хвалебным словом поэзии и сожалениями о впустую растраченной молодости, которые мы привели выше. И всю дорогу по Стрэнду и дальше, до самой двери Пена в Лемб-Корте, он, не умолкая, говорил о пении и о несравненной Бланш Амори.

Комментарии

История обыкновенного молодого человека

Роман "Пенденнис" (The History of Pendennis. His Fortunes and Misfortunes, his Friends and his Greatest Enemy) печатался месячными выпусками с ноября 1848 по декабрь 1850 года (с трехмесячным перерывом, вызванным болезнью автора), а в 1850 году был выпущен в двух томах в том же издательстве Брэдбери и Эванс. В 1864 году вышел посмертно, с некоторыми сокращениями, сделанными Теккереем; по этому тексту печатались и все последующие английские издания. Настоящий перевод сделан по изданию 1864 года, выпущенному Оксфордским издательством (1908 г.) под редакцией и с предисловиями Джорджа Сейнтсбери.

На русском языке существуют три дореволюционных перевода "Пенденниса": 1. "Пенденнис", перев. А. Грек, "Библиотека для чтения", 1851, июнь декабрь; 1852, январь — июнь. 2. "История Пенденниса", переводчик не указан, "Отечественные записки", 1851, ээ 7-12; 1852, ээ 1–5 (Приложение). 3. "История Пенденниса", часть I — перев. М. А. Э. и В. Л. Р. (М. Энгельгардт и В. Ранцов?), часть II — перев. Ю. А. Говсеева. Собр. соч. Теккерея в 12-ти томах, изд. бр. Пантелеевых. СПб., 1894–1895. В советское время роман переведен впервые.

"Пенденнис" — самый автобиографический из романов Теккерея. Школьные и университетские годы героя, его первые шаги в журналистике и литературе, лондонская литературная богема 3040-х годов — все это воспоминания самого автора. За многими действующими лицами (Элен Пенденнис, Лора, Бланш, не говоря уже о таких эпизодических персонажах, как Шендон или Бангэй) стоят живые прототипы. Что же касается реально существовавших современников Теккерея, упомянутых в романе, — художников, актеров, государственных деятелей, — то почти со всеми ими он был лично знаком: либо дружил, либо сотрудничал в журналах, либо встречался в обществе.

Но "Пенденнис" — не книга мемуаров, а роман. И персонажи его — не слепки с живых людей, а художественные образы. Как персонажи, так и общественные явления, изображенные в романе, обобщены и типизированы. Недаром Честертон писал, что "Теккерей — романист воспоминаний, не только своих, но и наших… он — прошлое каждого из нас, молодость каждого из нас…".

"Пенденнис", вышедший в свет непосредственно после "Ярмарки тщеславия", встретил, в общем, единодушно-благосклонный прием, хотя отдельные критики упрекали автора за цинизм и за рыхлость повествования. Что новый роман существенно отличается от предыдущего — это было замечено и современными Теккерею читателями и критиками и до сих пор продолжает отмечаться всеми, кто о нем пишет, причем одни видели и видят в этом начало спада в его творчестве, другие же, наоборот, — творческий рост и зрелость.

В чем же эта разница между первым и вторым романом? Прежде всего, "Пенденнис" — роман не исторический, каким, хотя бы формально, была "Ярмарка", а повествующий о сегодняшнем дне, во многом просто злободневный. Но главное различие заключено в его духе и тоне. Изменилась позиция автора, изменился сам автор. Новый Теккерей несравненно более терпим, чем автор "Ярмарки". Не осталось сарказма, блестящих и злых выпадов против "богатства неправедного", против купцов, лезущих в аристократы, и аристократов, воплощающих в себе все мыслимые пороки. Теперь Теккерей находит хорошие черты и в старой леди Рокминстер, и в забулдыге Шендоне, и в суетном снобе майоре Пенденнисе. В каждом человеке есть и хорошее и плохое, как бы говорит автор. Нет среди людей ни ангелов ни дьяволов, просто люди до бесконечности разнообразны и все достойны внимания и сочувствия.

Сарказма в "Пенденнисе" не найти, но юмор остался, и осталась ирония, которая одна только и спасает некоторых персонажей от того, чтобы стать почти такими же скучными, как, скажем, героини ранних романов Диккенса. Здесь же даже мать героя, образ которой, несомненно, навеян матерью самого автора, очень им любимой, не убереглась от его иронических усмешек и рассуждений о том, как несправедлива, как слепа и, в конечном счете, жестока может быть "хорошая женщина".

"Ярмарке тщеславия" Теккерей дал подзаголовок "Роман без героя". "Пенденнис" — роман с центральной фигурой героя, вокруг которого группируются все остальные действующие лица, чья жизнь и составляет сюжет книги, словом — это прекрасный образец "Истории молодого человека XIX столетия". Но как же негероичен герой Теккерея! И его антигероичность опять-таки сознательная позиция автора, не устающего повторять, что его Пенденнис — самый рядовой, самый обыкновенный человек. По ходу романа Пенденнис проявляет себя и безвольным, и нечутким, и эгоистом, и снобом, а позднее — огульно разочарованным в жизни и в людях. На обложив одного из первых выпусков романа Теккерей поместил иллюстрацию: молодого человека разрывают на части начала доброе и злое — с одной стороны некая русалка с рыбьим хвостом и бесенята с игрушками в виде кукольной кареты и ящичка с деньгами, с другой — жена и дети. Это — упрощенная схема: своим романом автор утверждает, что человеку грозит куда большая опасность, чем увлечение богатой и легкомысленной женщиной, а именно — разочарование в людях, душевное очерствение и цинизм, и от этой-то страшной, по мнению Теккерея, участи он в конце концов спасает своего героя

Да, в новом романе перед нами более терпимый, менее возмущенный Теккерей. И хотя он по-прежнему видит и показывает огромную власть и престиж денег в современном ему обществе, однако теперь его больше занимает нравственная сущность человека, а свою задачу он видит в том, чтобы в меру своих сил быть верным жизненной правде. Думается, что этим стремлением к правдивому изображению действительности объясняется попытка Теккерея расширить социальные рамки романа. Может быть, он действительно собирался, как с улыбкой сообщает о том в предисловии, подробно писать о преступном мире, но вовремя отказался от этой мысли, обнаружив, что не знает предмета "в жизни своей не был близко знаком ни с одним каторжником". Всерьез речь может идти о двух других попытках: ввести в роман "девушку из народа" Фанни, дочь привратника — образ, конечно, романтизированный и не слишком достоверный — и изобразить, если так можно выразиться, деклассированного интеллигента в лице музыканта мистера Бауза, обрисованного с несомненной симпатией. В обрисовке этого характера поражает как наблюдательность Теккерея, так и тонкость психологического анализа. И это относится не только к портрету Бауза. Как психолог, Теккерей в этом романе обогнал свое время: мысли героев, их чувства и душевные движения подслушаны и переданы так, как это свойственно больше романистам-психологам XX века.

Выше упоминалось, что роман во многом автобиографичен. Но не менее важно то, как автор вспоминает свою молодость. Здесь все смягчено, многое сглажено. Начать хотя бы с того, что директор школы Серых монахов был не только смешон, как в главе второй романа, — это был жестокий деспот, от которого в детстве немало натерпелся сам автор, отданный в эту школу в соответствии с семейной традицией. И не так невинны были увеселения кембриджских студентов, а тем более оторванных от дома молодых людей, изучавших в Лондоне право, как это явствует из дальнейших глав. Здесь необходимо вспомнить, какие строгие ограничения накладывала на писателей середины XIX века викторианская мораль. Достаточно глухо сам Теккерей упоминает об этом в предисловии к роману: "… вы не услышите о том, что происходит в действительной жизни, что творится в высшем обществе, в клубах, колледжах, казармах, как живут и о чем говорят ваши сыновья…" В "Ярмарке тщеславия", в "Неприкаянной главе" Теккерей виртуозно описал падение Бекки, а затем и ее отношения с Джозом Седли, когда ей вторично удалось поймать его в сети. Он сумел выразить все, что хотел, не сказав ничего, что могло бы оскорбить викторианскую общественную цензуру. То же относится и к "Пенденнису". Конечно, в жизни все было иначе, чем изобразил автор, и можно не сомневаться, что уже в то время читатели его круга — мужчины отлично это понимали, а женщины догадывались. Особенно показателен в этом отношении эпизод с Фанни во второй части романа, — эпизод, который на поверхностный взгляд кажется бледным и неубедительным.

Поскольку в "Пенденнисе" налицо единая сюжетная линия — жизнь героя, действие здесь развертывается проще, стройнее, чем в "Ярмарке", где автор фактически ведет параллельно истории двух семейств, лишь местами пересекающиеся. Это тоже способствует более спокойному тону Второго романа. Излагая события последовательно, всего с двумя-тремя временными перестановками, автор как бы имеет больше времени, чтобы остановиться, оглядеться, пригласить читателя полюбоваться природой, посмеяться над жеманством мисс Амори, над чудачествами повара-француза или над войной между двумя издателями-соперниками, наконец — чтобы порассуждать о жизни, о людях, о себе. Но это одна категория времени, так сказать — внутреннее время романа. А было и второе время — фактическое, ведь автор был связан обязательством каждый месяц сдавать издателю определенное количество материала. И это время было к нему беспощадно, не давало возможности достаточно тщательно перечитывать написанное.

В "Пенденнисе" нетрудно обнаружить ряд описок — автор может перепутать номера домов и имена собеседников, может в одной главе назвать женщину Элизабет, а в следующей — Флорой и т. п. Самые явные из этих описок в позднейших английских изданиях были исправлены, кое-какие дополнительно исправлены в настоящем переводе, но многие остались. О том, что Теккерей отлично отдавал себе отчет в этих мелких недоделках, свидетельствуют и строки из его предисловия к "Пенденнису", и его письма. Например, в письме к литератору Сэмюелу Филипсу от 9 февраля 1851 года он пишет: "…а что касается бедного Пенденниса, полного описок, промахов и оплошностей, которые мне бы хотелось исправить (так же, как хотелось бы исправить немало непоправимых ошибок не только в "моих книгах, но и в жизни), — то пусть получает по заслугам и платится за свои недостатки". К этой же теме Теккерей возвращается в своем позднем очерке "De Finibus" (см. т. 12 настоящего издания).

В "Пенденнисе" фигурирует много эпизодических персонажей, знакомых читателям по "Ярмарке тщеславия". Автор обращается с ними чрезвычайно вольно, они населяют вымышленный им мир невзирая на хронологию. Так, в "Пенденнисе" вновь появляется лорд Стайн, которого автор похоронил в "Ярмарке", точно указав дату его смерти — 1830 год, а с ним и его адъютант мистер Уэнхем, и его придворный шут мистер Уэг. Само по себе такое "воскресение из мертвых" по воле автора — не единственный случай в мировой литературе. Интересно отметить другое, — изменившееся отношение Теккерея к аристократии сказалось даже в такой мелочи: лорд Стайн, оставшись грубияном и деспотом, в главе пятьдесят первой "Пенденниса" проявил себя вполне человечно, что в "Ярмарке" было бы невозможно.

Независимо от того, рассматривать ли "Пенденниса" как шаг вперед или шаг назад по сравнению с "Ярмаркой тщеславия", это, несомненно, один из лучших английских романов XIX века — столько в нем мудрого милосердия, юмора и сдержанной иронии, такое знание жизни и человеческой природы, так интересны нарисованные в нем картины английской действительности.

* * *

Джон Эллиотсон (1791–1868) — известный в свое время врач, основатель Общества френологов, лечивший, между прочим, и гипнозом. К Теккерею его привел Джон Форстер, критик, друг и первый биограф Диккенса.

Сент-Джайлз — район трущоб в центре Лондона, упраздненных в середине XIX в.; Белгрэйвия — район богатых особняков в западной части Лондона.

…когда уже подвел свою жертву к окну… — См. последнюю главу романа.

Эжен Сю (1804–1857) — французский романист, автор романов "Парижские тайны", "Агасфер", "Семь смертных грехов" и др.

В 1844 г., живя в Париже, Теккерей начал переводить "Парижские тайны" на английский язык, однако отказался от этой работы, не поладив с издателем.

…создатель "Тома Джонса" — знаменитый английский романист XVIII в. Генри Фильдинг.

Браммел Джордж Брайан (1778–1840) — щеголь, законодатель мод, приятель будущего короля Георга IV в период его регентства. Позже поссорился со своим высоким покровителем и умер во Франции нищим в приюте для умалишенных.

…нос… веллингтоновского образца — как у герцога Веллингтона, то есть весьма крупный.

"Звезда и Подвязка" — старинная харчевня, а позже — гостиница с рестораном, охотно посещавшаяся лондонской знатью. Снесена в 1915 г.

Сноска. Эту строку из "Одиссеи" Гомера ("Многих людей города посетил и обычаи видел") Теккерей, вслед за Фильдингом, взявшим ее в качестве эпиграфа к "Тому Джонсу", цитирует по вольному переводу Горация, который включил ее в свое "Поэтическое искусство".

Георг Великолепный. — Так Теккерей иронически называет короля Георга IV, который носил титул принца-регента с 1811 г., когда его отец Георг III сошел с ума, до смерти Георга III в 1820 г.

Оксбридж — вымышленное название университетского города, составленное Теккереем из слов Оксфорд и Кембридж. В главе пятьдесят второй упоминается "Кемфорд" как название второго университета.

…еще не кончилась война… — В 1802 г. подписанием Амьенского мира закончилась война между Англией и Францией, начавшаяся в 1793 г.

…как офицер у Стерна — свою шпагу… — В одной из глав "Сентиментального путешествия" Стерна (1768) рассказано, как некий обедневший маркиз отдал свою шпагу на хранение старшинам города, а через двадцать лет, разбогатев в Вест-Индии, возвратился в родную Бретань и потребовал шпагу обратно.

Сражение при Копенгагене. — В апреле 1801 г. английский флот одержал там крупную победу над датчанами.

Лели (1618–1680), он же Петер ван дер Фас — голландский художник, работавший в Англии; Ван-Дейк (1599–1641) — знаменитый фламандский художник, много лет работавший в Англии.

Азенкур и Креси (в северной Франции) — места побед, одержанных англичанами над французами в 1415 и 1346 гг. во время Столетней войны; Вленгейм (в Баварии) и Уденард (во Фландрии) — места побед, одержанных в 1704 и 1708 гг. англичанами под командованием Мальборо в Войне за испанское наследство.

Питер Вилкинс — герой одноименного фантастического романа Роберта Палтока (1697–1767); "Семь поборников христианства" — жизнеописание святых, покровителей Англии, Шотландии, Уэльса, Ирландии, Франции, Испании и Италии, написанное Ричардом Джонсоном (1596).

"Вот дело рук твоих, отец добра…" — строки из V книги "Потерянного рая" Мильтона.

Законы персидские и мидийские — строгие, не подлежащие нарушению (В Библии — Книга Есфирь, 1, 19 — сказано: "Если благоугодно царю, пусть выйдет от него царское постановление и впишется в законы Персидские и Мидийские и не отменяется…").

Школа Серых монахов (францисканцев) — закрытая школа Чартерхаус в Лондоне, основанная в 1611 г., одновременно с богадельней для обедневших дворян, на месте монастыря XIV в. В этой школе училось много известных литературных и общественных деятелей Англии, в том числе сам Теккерей.

…художник, которому предстоит иллюстрировать эту книгу… — то есть автор. Теккерей сам иллюстрировал "Пенденниса", так же как и "Ярмарку тщеславия" и многие ранние свои произведения. Для "Пенденниса" им были выполнены 182 гравюры: сценки на всю страницу, буквицы к каждой главе и много виньеток.

"Театр" миссис Инчболд — десятитомное собрание пьес, составленное Элизабет Инчболд (1753–1821), актрисой, драматургом и автором двух романов.

"Путешествия" Гаклуйта — книга священника и дипломата Ричарда Гаклуйта (1552?-1616) "История главных плаваний, путешествий и открытий, совершенных англичанами" (1598); "Левиафан, или Сущность, форма и власть государства" (1651) — политико-философский трактат Томаса Гоббса.

Ребекка, Исаак Йоркский — персонажи романа Вальтера Скотта "Айвенго" (1819).

"Лалла Рук" (1818) — произведение Томаса Мура, четыре восточные сказки в стихах, объединенные прозаическим повествованием.

Епископ Хибер (1783–1826) — поэт и путешественник, автор сборника церковных песнопений; миссис Хименс — поэтесса Фелисия Доротея Хименс (1793–1835).

"Христианский год" (1827) — сборник религиозных стихов Джона Кебла, приуроченных к воскресеньям и церковным праздникам. Именем Кебла, бывшего профессором в Оксфорде, назван один из колледжей Оксфордского университета, основанный в 1870 г.

Чаттерис. — Так Теккерей называет Эксетер, главный город графства Девоншир, где находилось имение его матери. Точно так же Бэймут — это приморский курорт Сидмут, Клеверинг Сент-Мэри — городок Оттер Сент-Мэри и т. д.

"Ариадна на острове Наксос". — Трагедию под таким названием (на сюжет из греческой мифологии) начал писать сам Теккерей в возрасте семнадцати лет.

…огромный синий бант… — Синий цвет — эмблема партии тори.

Клепем — в то время пригород, а теперь один из южных районов Лондона.

Актеон — в греческой мифологии — охотник, увидевший купающуюся богиню Диану. Разгневанная богиня превратила его в оленя, и его растерзали его же собаки.

"Неизвестный" — одна из бесчисленных мелодрам немецкого драматурга Августа Коцебу (1761–1819), убитого за его реакционность студентом Зандом. Пьесы Коцебу в начале XIX в. были очень популярны и в Западной Европе и в России. Одну из пьес Коцебу Теккерей перевел на английский язык в 1830 г., когда жил в Веймаре.

Джордж Фредерик Кук (1756–1811) и Джеймс Квин (1693–1766) — известные английские актеры.

Уотс Исаак (1674–1748) — поэт и богослов, автор церковных гимнов, назидательных стихов для детей и трактатов о воспитании.

Сиддонс Сара (1755–1831) — величайшая трагическая актриса Англии; одна из ее ролей — госпожа Халлер в "Неизвестном" Коцебу; О'Нийл Элиза (1791–1872) — ирландская актриса, в 1814 г. с успехом дебютировала в Лондоне, а в 1819 г. вышла замуж за члена парламента, впоследствии баронета.

…как господь умеряет ветер для стриженых ирландских овечек… Парафраза вошедшей в пословицу строки: "Господь умеряет ветер для стриженой овечки" из "Сентиментального путешествия" Стерна (глава "Мария").

Фокленд и Джулия — персонажи пьесы Шеридана "Соперники" (1775).

…пирог прибыл из пекарни… — До 60-х гг. прошлого века среди бедного населения английских городов было принято, за неимением в доме удобной печи, носить заготовленные блюда в пекарню, где их жарили или пекли за небольшую плату.

Титания — в комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь" — царица фей, влюбившаяся в ткача, чью голову шаловливый эльф Пэк превратил в ослиную; Пигмалион — согласно античному мифу, скульптор, влюбившийся в статую Галатеи, которую сам изваял.

…как Ричард на Восвортском поле… — Шекспир. Ричард III, акт V, сц. 4.

Джонсоновы "Поэты" — критико-биографические очерки о пятидесяти двух английских поэтах, десятитомный труд Сэмюела Джонсона (1709–1784), поэта, прозаика, драматурга, критика и автора известного толкового словаря.

Пусть зеркалом ей будет представленье… — Шекспир. Гамлет, акт II, сц. 2.

Война в Испании — кампания 1808–1814 гг., которую англичане вели против Наполеона на Пиренейском полуострове.

"Черноглазая Сьюзен" (1829) — комедия Дугласа Джеррольда, драматурга и радикального журналиста, сотрудника Теккерея по сатирическому журналу "Панч".

…предпочел царице Астинь смиренную Есфирь… — По библейской легенде, Артаксеркс, царь мидийский и персидский, оставил свою жену царицу Астинь и женился на скромной девушке из иудейского племени, Есфири.

Монтроз (1612–1650) — английский поэт и военачальник.

…родня с Гринвичской ярмарки. — До конца 50-х годов прошлого века в Гринвиче на южном берегу Темзы ниже Лондона, вблизи знаменитой обсерватории, устраивались ярмарки с играми, балаганами и прочими увеселениями.

Остров Ковентри — выдумка Теккерея. В "Ярмарке тщеславия" на этот несуществующий остров был назначен губернатором Родон Кроули, когда всемогущий лорд Стайн решил удалить его из Англии после скандала с Бекки. Однако здесь Теккерей допустил анахронизм: мистер Белл, попав на остров Ковентри где-то на рубеже XIX в., никак не мог встретиться там с Родоном Кроули, который прибыл туда примерно в 1825 г.

…не предпримешь… поездки в Шотландию. — В Шотландии, в частности, в пограничном местечке Гретна-Грин, можно было пожениться без согласия родителей и без некоторых других формальностей.

…сражался при Рамилъи и Мальплакэ. — Рамильи во Фландрии и Мальплакэ во Франции — места боев во время войны за Испанское наследство в начале XVIII в.

Пумперникель — выдуманное автором название одного из мелких немецких княжеств. Фигурирует в "Ярмарке тщеславия" и в более ранних произведениях Теккерея.

Мозес и зеленые очки! — В известном романе Гольдсмита "Векфильдский священник" простодушный сын священника Мозес, посланный на ярмарку продать лошадь, купил на вырученные деньги двенадцать дюжин зеленых очков в медной оправе, которые ему подсунул ярмарочный мошенник.

"Сей праздник разума, общенье душ". — Строка из сатиры Горация, переведенной английским поэтом XVIII в. Александром Попом.

Дебретт — ежегодно издаваемый список пэров Англии, впервые опубликованный Джоном Дебреттом в 1802 г.

Шекспир был сороковым догматом веры… — Англиканское вероисповедание изложено в тридцати девяти догматах.

Вальхерен — болотистый нидерландский остров, где в 1809 г. во время войны с Наполеоном, погибло от лихорадки около 20000 английских солдат; Ричард Строн — командующий морскими силами этой неудачной экспедиции.

Миссис Джордан — ирландская актриса Доротея Джордан (1762–1816), играла в Лондоне, главным образом в комедиях Шекспира и Шеридана; Марс — псевдоним Анны Бутэ (1779–1847), французской комедийной актрисы, прославившейся исполнением ролей в пьесах Мольера и Мариво.

"Прекрасное — прекрасной" — слова королевы в "Гамлете" (акт V, сц. 1).

Боб Акр, сэр Люциус О'Триггер — персонажи комедии Шеридана "Соперники" (1775).

Имогена — героиня пьесы Шекспира "Цимбелин".

Общество друзей — секта квакеров.

"Пизарро" — пьеса Шеридана (1799), переделка мелодрамы Коцебу "Испанцы в Перу".

…подобно тельцам Васанским. — В Библии (псалом 21) упоминаются "тельцы Васанские, тучные… как лев, алчущий добычи и рыкающий…".

Кин Эдмунд (1787–1833) — английский актер, прославившийся исполнением главных ролей в трагедиях Шекспира.

Тальма Бингли. — Тальма Франсуа-Жозеф (17631826) — знаменитый французский трагик.

…в дело вмешался лорд-камергер… — Лорд-камергер исполняет в Англии обязанности театрального цензора.

"Газета" — "Лондонская газета", орган, в котором печатаются сообщения о банкротствах, о правительственных назначениях и перемещениях по службе, а в военное время также списки убитых и раненых.

…на страницах другой повести… — то есть в "Ярмарке тщеславия".

Голуби Венеры. — В римской мифологии голуби, так же как воробьи и зайцы, считались посвященными Венере как богине плодородия.

Для возвышенных душ любовь не ведет счета годам. — Парафраза строк из "Сида" Корнеля, где речь идет не о любви, а о чести.

Жорж (Маргерит-Жозефина Веймер; 1787–1867) — французская трагедийная актриса, в начале XIX в. выступала, между прочим, в Москве и Петербурге.

…не трудился день-деньской, как те пчелки… — Намек на стихи Исаака Уотса, в которых трудолюбивая пчелка ставится в пример ленивым детям.

Стэнфилд Кларксон (1793–1867) и Робертс Дэвид (1796–1864) — английские художники-пейзажисты. Оба много лет работали в Друрилейнском театре. Теккерей с похвалой отзывается о них в статье "Королевская академия" ("Морнинг кроникл", 11 мая 1846 г.).

…в эту пору разрушений во славу божию… — В 1534 г. король Генрих VIII порвал с папой Римским и объявил себя главою англиканской церкви, после чего издал ряд указов — об изъятии из церквей картин и статуй, об отмене обязательного безбрачия духовенства и пр. В стране было разорено более восьмисот монастырей, а их богатства поступили в королевскую казну.

…построен еще при Анне. — Анна — английская королева с 1702 по 1714 г.

Раннимид — луг на берегу Темзы, выше Лондона, где в 1215 г. король Иоанн был вынужден подписать "Хартию вольностей", первый документ, ограничивший власть английского короля.

Коридон и Амариллис — пастух и пастушка в "Идиллиях" древнегреческого поэта Феокрита (III в. до н. э.).

…у Брукса… — в фешенебельном клубе Брукса на СентДжеймс-стрит. В XVIII в. этот клуб был средоточием вигов.

"Фрейшиц" ("Волшебный стрелок") — опера Вебера (1820).

Рубийак Луи-Франсуа (1695–1762) — французский скульптор, работавший в Англии.

…строки покойного лорда Байрона во славу курения. — В поэме Байрона "Остров" есть шутливый гимн табаку.

Поль де Кок (1794–1871) — весьма плодовитый и легковесный французский романист.

Стрейндж Роберт (1721–1792) — шотландский гравер; Уилки Дэвид (1785–1841) — шотландский художник-жанрист.

Проктор — в английских университетах ежегодно назначаемый чиновник, в обязанности которого входит следить за дисциплиной и поведением студентов.

Лендсир Эдвин (1802–1873) — английский художник; Моргенс Рафаэлло (1758–1833) — итальянский гравер.

Альдины — книги (главным образом древнегреческих и римских авторов), изданные в Венеции в XVI в. Альдусом Мануцием и его наследниками.

"Беллова жизнь" — иллюстрированный еженедельник, который с 1824 г. выпускал Пирс Иган (1772–1849). Его полное название — "Жизнь в Лондоне и спортивный путеводитель Пирса Игана", а имя популярного издателя и журналиста Джона Белла было привлечено для рекламы. Журнал дает широкую картину спортивных и прочих столичных развлечений в начале XIX в.

Крайтон Джеймс (1560–1585) — так называемый "Чудо Крайтон" — юный шотландец поразительной красоты и феноменальных умственных способностей.

Колледж св. Магдалины и далее. — Из перечисленных здесь колледжей одни входят в Оксфордский университет, другие — в Кембриджский.

Мадам Ролан (1754–1793) — жена французского министра внутренних дел, близкого к жирондистам, хозяйка литературно-политического салона, погибшая на гильотине. Оставила известные мемуары.

Готфрид и Танкред. — Готфрид, граф Бульонский, и его рыцарь Танкред персонажи поэмы Торквато Тассо "Освобожденный Иерусалим" (1575), повествующей о первом крестовом походе.

"Карьера мота" — цикл гравюр знаменитого английского художника-сатирика Уильяма Хогарта (1697–1764), рисующих плачевную судьбу молодого распутника.

…прозванный Рупертом… — принц Руперт Баварский (16191682) племянник английского короля Карла I, командовал его конницей в войне против армии Кромвеля с беспримерной храбростью, однако потерпел ряд поражений и бежал во Францию, откуда вернулся только с реставрацией Стюартов.

Бэрбонс — член парламента, созванного Кромвелем в 1653 г., религиозный фанатик и страстный оратор.

Ричардов Блондель — трубадур XII в., сопровождавший Ричарда Львиное Сердце в крестовый поход.

Капитан Макхит — герой комедии Гэя "Опера нищих" (1728), обаятельный вор и разбойник.

"Роберт-дьявол" — опера Мейербера (1831).

Тальони Мария (1804–1884) — знаменитая итальянская балерина.

Питт — Уильям Питт-младший (1759–1806), известный государственный деятель, в двадцать четыре года ставший премьер-министром.

Джо Миллер — популярный английский комик (1684–1738).

"Отрантский замок" (или "Замок Отранто") — роман Хореса Уолпола (1764): "Удольфские тайны" — роман Анны Радклиф (1794).

Иниго Джонс (1573–1652) — известный английский архитектор; Вандерпутти — вымысел Теккерея.

Снайдерс (1579–1657) — фламандский художник, мастер натюрморта.

Ботсарис Марко (1788–1823) — греческий полководец в войне против турок, организатор защиты Миссолонги в 1822–1823 гг.

Диана Вернон — героиня романа Вальтера Скотта "Роб Рой" (1817).

…как бобовый стебель у Джека. — Намек на английскую народную сказку "Джек и бобовый стебель".

…сей недуг именуется водянкой. — В "Одах" Горация есть строка: "Ужасная водянка растет, ублажая себя".

…как его тезка… — То есть Алкид (он же Геракл или Геркулес) в греческой мифологии.

Новый Южный Уэльс — область в Австралии (ныне штат), долгое время бывшая местом ссылки уголовных преступников.

Карри — пряное и острое индийское блюдо.

"…взвесила ее на весах и нашла очень легкой". — Намек на строку из Библии (книга Даниила V, 27): "ты взвешен на весах и найден очень легким".

Калеб Болдерстоун — верный старый дворецкий в романе Вальтера Скотта "Ламмермурская невеста".

Том (Томас) Гуд (1799–1845) — поэт, юморист и художник-гравер, автор известных стихотворений "Песнь о рубашке" и "Мост вздохов"; Том (Томас) Кэмбелл (1777–1844) — поэт и критик, автор известных в Англии и положенных на музыку патриотических стихов об английских моряках; Сидней Смит (1771–1845) — священник и литератор, блестящий собеседник и острослов.

Бромптон — скромный юго-западный район Лондона.

Верхний Темпл — выдумка Теккерея. В числе четырех крупнейших английских юридических корпораций имеется "Средний Темпл" и "Внутренний Темпл".

…состоял при Королевской Скамье… — Майор Пенденнис спутал суд Королевской Скамьи, один из гражданских судов Англии, в котором, очевидно, выступал упомянутый персонаж, и тюрьму Королевской Скамьи на южном берегу Темзы в Лондоне (снесена в 1869 г.).

Младшие сыновья в наших лучших семьях часто идут в юристы. — Поскольку в английских аристократических семьях поместья и основное состояние переходят по наследству вместе с титулом к старшему сыну, младшие сыновья бывают вынуждены избирать профессиональную карьеру, становятся юристами, священниками, военными.

Спиталфилдс — один из восточных районов Лондона, в то время населенный ремесленниками и мастеровыми.

Толпа Немытых (The Great Unwashed) — презрительное название простого народа, введенное в употребление противником французской революции, публицистом и членом парламента Берком (1729–1797).

Хаммамс — турецкие бани в районе Ковент-Гардена в Лондоне.

Крылатый конь — эмблема "Внутреннего Темпла", Агнец со знаменем "Среднего Темпла".

Вон там жил Элдон… — Здесь Теккерей, перечислив нескольких реально существовавших английских юристов XV–XVIII вв., продолжает список вымышленными именами.

Сэр Роджер де Коверли — сквозной персонаж очерков в сатирико-нравоучительном журнале "Зритель", который в 1711–1714 гг. издавал поэт и драматург Джозеф Аддисон.

Доктор Гольдсмит — писатель Оливер Гольдсмит, автор "Векфильдского священника", долгое время живший в Кирпичном дворе (Брик-Корт) в Темпле.

…верный шотландец… — друг и биограф Джонсона Джеймс Босуэлл (1740–1795).

Асмодей — в романе французского писателя Лесажа "Хромой бес" (1707) спутник героя, вознесший его на шпиль колокольни и мановением руки снявший крыши с окружающих домов, так что стало видно все, что там происходит.

Мешок с шерстью — место лорда-канцлера, председателя палаты лордов. (В старину он действительно восседал на мешке с шерстью, символизирующем богатство Англии.)

…зачем-то понадобился семилетний адвокатский стаж… — Без семилетнего стажа (считая со сдачи адвокатского экзамена) юрист не имел права занимать в Лондоне место судьи или другие государственные должности.

…послушать Гризи в "Норме". — Джулия Гризи (18111869) — итальянская певица; "Норма" — опера Беллини (1831).

Тислвуд Артур (1770–1820) — организатор заговора с целью убийства нескольких министров — противников реформ. Заговор был раскрыт, а Тислвуд и его сообщники повешены. Теккерей упоминает о Тислвуде в очерке "Как из казни устраивают зрелище" и в "Книге снобов" (см. тт. 2 и 3 наст. изд.).

Эпсли-Хаус — лондонский особняк герцога Веллингтона.

Лорд Верулам, виконт Сент-Олбенс — титулы философа, ученого и государственного деятеля Фрэнсиса Бэкона (15611626). Сопоставление фамилий Бэкон и Бангэй навеяно названием известной пьесы Грина "Монах Бэкон и монах Бангэй" (1594), в которой средневековый монах и ученый Роджер Бэкон и богослов Томас Бангэй выведены как астрологи и колдуны.

Эвелин Джон (1620–1706), выпустивший ряд трудов на самые различные темы от искусства гравирования до навигации, и Пепис Сэмюел (1633–1703), служащий адмиралтейства, известны своими дневниками, рисующими широкую бытовую и политическую картину английского общества второй половины XVII в.

Пичем (скупщик краденого и доносчик) и Локит (тюремный надзиратель) персонажи комедии Гэя "Опера нищих".

Ладгет-Хилл — продолжение Фаррингдон-стрит, улицы, на которой находилась упраздненная в 1844 г. Флитская долговая тюрьма.

Habeas Corpus — предписание о представлении арестованного в суд для рассмотрения законности ареста; получило силу закона только в 1679 г., но считается, что оно вытекает из "Хартии вольностей" (1215 г.).

Юниус — псевдоним неизвестного автора, опубликовавшего в 1769–1771 гг. серию "писем", в которых содержится резкая критика Георга III и ряда министров.

Кейв — издатель "Журнала джентльменов", на службе у которого Сэмюел Джонсон начинал свою литературную деятельность.

Мэррей — династия известных английских издателей. Три Джона Мэррея, дед, отец и сын, с 1768 г. и до конца XIX в. выпускали сочинения виднейших английских писателей.

Альнашар — в "Сказках 1001 ночи" бедняк, пятый брат цирюльника, который нес на рынок посуду и, размечтавшись о том, что он сделает на вырученные за посуду деньги, уронил корзину и разбил весь свой товар. Один из любимых литературных образов Теккерея.

"Анатомия" Бэртона — "Анатомия меланхолии" Роберта Бэртона (1621), трактат о природе и лечении меланхолии, затрагивающий, наряду с "медициной", социально-политические вопросы и изобилующий цитатами из Библии, из древних и современных автору писателей.

Фаг — в английских закрытых школах младший ученик, который прислуживает старшему и пользуется его покровительством.

Хобхаус Джон Кем (1786–1869) — писатель, друг и душеприказчик Байрона; Трелони Эдвард Джон (1792–1881) — друг Байрона и Шелли, автор книги "Записки о Шелли, Байроне и авторе".

Как ни назови, благоухала бы так же… — Намек на известные строки из "Ромео и Джульетты" Шекспира "Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет" (акт II, сц. 2). — Перевод Б. Пастернака.

Клуб Уайта на Сент-Джеймс-стрит — старейший в Лондоне (основан в 1697 г.), в XVIII в. — средоточие вигов. В романе фигурирует также под вымышленным названием клуба Бэя.

Макалей Томас Бабингтон (1800–1859) — политический деятель, член парламента и одно время член кабинета; известен своими критико-биографическими очерками, а также "Историей Англии от воцарения Якова II", которую он успел довести только до конца XVII в.

Гершель Джон Фредерик Уильям (1792–1871) — видный английский астроном.

Иезавель (библейск.) — жестокая и развратная жена царя Ахава.

…у мадам Тюссо — то есть в музее восковых фигур в Лондоне, основанном в 1802 г. Марией Тюссо, уроженкой Швейцарии.

Каннинг Джордж (1770–1827) — видный государственный деятель, в 1827 г. был назначен премьер-министром.

Джозеф Хьюм (1777–1855) — член парламента, в молодости либерал, любивший произносить в палате общин длинные и чрезвычайно скучные речи.

"Что есть, то благо" — слова из философской поэмы Александра Попа "Опыт о человеке" (1732).

Бегум — в Индии — царица или другая знатная женщина; в Англии так называли англичанок, разбогатевших в Индии.

Делольм Джон-Луи (1740–1807) — швейцарец, автор написанной на французском языке книги "Конституция Англии", переведенной на английский в 1775 г.; Блекстон Уильям (1723–1780) — автор четырехтомных "Комментариев к английским законам".

Стэнли, граф Дерби (1799–1869) — одно время был премьер-министром; Кэвендиш, герцог Девонширский (1790–1858) — один из крупнейших землевладельцев и самых богатых людей своего времени.

Коморн — город и крепость на Дунае. Во время венгерской революции 1848 г. выдержал осаду австрийских войск, но в сентябре 1849 г. вынужден был капитулировать. Теккерей писал эту главу "Пенденниса" в августе того же года.

…фамильные портреты с Уордор-стрит… — Улица Уордор-стрит в то время славилась магазинами, где продавались поддельные "антикварные" вещи.

"Черт на прогулке". — Теккерей имел в виду сатирическую балладу Саути и Кольриджа "Мысли черта"; "Черт на прогулке" — подражание этой балладе, написанное Шелли.

…статую, воздвигнутую английскими дамами… — Речь идет о так называемой "статуе Ахиллеса" в Хайд-парке, воздвигнутой в 1822 г. в честь герцога Веллингтона и его соратников "их соотечественницами".

М. Лорие

Примечания

1

В отставке (франц.).

(обратно)

2

Который видел многие города и людские нравы (лат.).

(обратно)

3

Хвост мужчины (лат.).

(обратно)

4

"Могучим крылом" (лат.).

(обратно)

5

Труды святого Августина (лат.).

(обратно)

6

Приди, ветерок (лат.).

(обратно)

7

Рисовал и писал красками (лат.).

(обратно)

8

Подвыпившего (франц.).

(обратно)

9

Добрые люди (франц.).

(обратно)

10

Рюмка ликера после кофе (франц.).

(обратно)

11

Они не могли усидеть на своих местах (франц.).

(обратно)

12

Боже мой! (франц.).

(обратно)

13

Королевского указа о заточении в тюрьму (франц.).

(обратно)

14

Завтраке с танцами (франц.).

(обратно)

15

Втируша (франц.).

(обратно)

16

В своем поместье (франц.).

(обратно)

17

Вздыхатель (франц.).

(обратно)

18

Буквально, на веру (франц.).

(обратно)

19

Порывисто, страстно (франц.).

(обратно)

20

Для возвышенных душ любовь не ведет счета годам (франц.).

(обратно)

21

Между нами говоря — дело сердечное (франц.).

(обратно)

22

Умерьте свою прыть (франц.).

(обратно)

23

Мое сердце много страдало, оно умерло в Испании, сударыня (искаж. франц.).

(обратно)

24

Быть одному на свете очень скучно (искаж. франц.).

(обратно)

25

Господин кюре, ее сердце не молчит, я в том уверена, я знаю толк в этих вещах — да, да, господин Сморк (искаж. франц.).

(обратно)

26

Сейчас вино прогонит заботу — завтра уходим в море (лат.) — строки из оды 7 Горация.

(обратно)

27

"Не нам" (лат.) — начало церковного песнопения: "Не нам, не нам, но имени твоему…"

(обратно)

28

Мелких заботах (франц.).

(обратно)

29

Кормящая мать (лат.) — университет.

(обратно)

30

Доступ (франц.).

(обратно)

31

Первый шаг (франц.).

(обратно)

32

Это угодно богу (лат.).

(обратно)

33

Как нельзя лучше (франц.).

(обратно)

34

"Мой король" (старофранц.).

(обратно)

35

Расходы (франц.).

(обратно)

36

Распутника (франц.).

(обратно)

37

Что поделаешь? (франц.).

(обратно)

38

Непонятая женщина (франц.).

(обратно)

39

Она здесь… Я тебя видел. Благословляю тебя, о моя Сильфида, о мой ангел! (франц.).

(обратно)

40

Меренги с кремом (франц.).

(обратно)

41

Своей наружностью (франц.).

(обратно)

42

Красивый кузен (франц.).

(обратно)

43

Увядшая (франц.).

(обратно)

44

Глаза у него очень хороши. Обычно мне блондины не нравятся — я сама блондинка, я Бланш (белая) и блондинка (франц.).

(обратно)

45

"Мои слезы" (франц.).

(обратно)

46

Обольстительная мисс Бетси (франц.).

(обратно)

47

Англичанок (франц.).

(обратно)

48

Почтенная Фрибсби, добродетельная Фрибсби (франц.).

(обратно)

49

Блюда (франц.).

(обратно)

50

Вареной баранины (франц.).

(обратно)

51

Покойный (франц.).

(обратно)

52

Острословов (франц.).

(обратно)

53

Здравствуйте, шеф! Здравствуйте, кавалер! — Кавалер Июльского креста! (франц.).

(обратно)

54

Благородный, воспитанный (франц.).

(обратно)

55

Прекрасные глаза (франц.).

(обратно)

56

Тогда вы меня поймете, мосье Пенденнис, если я вам скажу, что вы подлец. Мосье Пенденнис, вы — подлец, слышите? (франц.).

(обратно)

57

Он назвал меня поваром (франц.).

(обратно)

58

Искренне сожалеет, если употребил выражение, оскорбившее мосье Мироболана, и дает честное слово джентльмена, что сделал это ненамеренно (франц.).

(обратно)

59

Благородный человек (франц.).

(обратно)

60

Не так глупа (франц.).

(обратно)

61

С подъемом (итал.).

(обратно)

62

Перевод Э. Линецкой.

(обратно)

63

Вижу и одобряю хорошее… (а делаю дурное) (лат.); из "Метаморфоз" Овидия.

(обратно)

64

Первоклассного повара (буквально: cordon bleu — синий шнурок — (франц.).

(обратно)

65

Пусть хоть небеса упадут (лат.).

(обратно)

66

Вернемся к нашим баранам (франц.).

(обратно)

67

Так вы (трудитесь), но не для себя (лат.).

(обратно)

68

Времена меняются (лат.).

(обратно)

69

Длиннотенная (греч.) — эпитет для копья у Гомера.

(обратно)

70

Простолюдины (франц.).

(обратно)

71

Какой доблестный рыцарь! (франц.).

(обратно)

72

Вы неисправимы (франц.).

(обратно)

73

Опасного мужчины (франц.).

(обратно)

Оглавление

  Предисловие автора

  Глава I . о том, как первая любовь может прервать утренний завтрак

  Глава II . Родословная и другие семейные цела

  Глава III, . в которой Пенденнис еще очень, очень молод

  Глава IV . Госпожа Халлер

  Глава V . Госпожа Халлер у себя дома

  Глава VI, . в которой имеется и любовь и война

  Глава VII, . в которой майор выходит на сцену

  Глава VIII, . в которой Пен дожидается за дверью, пока читателю разъясняют, кто есть . маленькая Лора

  Глава IX, . в которой майор открывает кампанию

  Глава X . Лицом к лицу с неприятелем

  Глава XI . Переговоры

  Глава XII, . в которой речь идет о поединке

  Глава XIII . Кризис

  Глава XIV, . в которой мисс Фодерингэй получает новый ангажемент

  Глава XV . Счастливая деревня

  Глава XVI, . которой завершается первая часть этой повести

  Глава XVII . Alma mater [29]

  Глава XVIII . Пенденнис от Бонифация

  Глава XIX . Карьера лота

  Глава XX . Поражение и бегство

  Глава XXI . Возвращение блудного сына

  Глава XXII . Новые лица

  Глава XXIII . Невинное создание

  Глава XXIV, . в которой имеется и любовь и ревность

  Глава XXV . Полон дом гостей

  Глава XXVI . Сценки на бале

  Глава XXVII . И батальная и чувствительная

  Глава XXVIII . Вавилон

  Глава XXIX . Рыцари-темплиеры

  Глава XXX . Старые и новые знакомые

  Глава XXXI, . в которой в дверь стучит мальчик из типографии

  Глава XXXII, . в которой действие происходят неподалеку от Ладгст-Хилл

  Глава XXXIII, . в которой наша повесть все не удаляется от Флит-стрит

  Глава XXXIV . Обед на Патерностер-роу

  Глава XXXV . Газета "Пал-Мил"

  Глава XXXVI, . в которой Лев появляется в городе и в деревне

  Глава XXXVII, . в которой слова появляется Сильфида

  Глава XXXVIII, . в которой полковник Алтамонт появляется и опять исчезает

Комментарии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .