«Лесной царь»

Лесной царь (fb2) - Лесной царь (пер. Иван Васильевич Дорба) 909K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Светолик Ранкович

Лесной царь

СВЕТОЛИК РАНКОВИЧ

1

Светолик Ранкович родился 7 декабря 1863 года в селе Моштаница, Белградского округа, в семье учителя, впоследствии ставшего священником. Детство будущий писатель провел в одном из самых живописных мест Шумадии — Крагуевацкой Ясенице, в селе Гараши.

Окончив народную школу, Светолик поступил в Белградскую гимназию. Однако, проучившись там четыре года, он по требованию отца переходит в семинарию, чтобы, согласно царившему среди сельского духовенства обычаю, занять в свое время место отца и продолжить таким образом «святую лозу» Ранковичей. После окончания семинарии Светолик женился на дочери белградского купца, а через два года вместе с женой отправился в Киев, где в 1884 году поступил в духовную академию.

Спустя два года, когда Светолик приехал на летние каникулы в родные Гараши, произошло событие, оказавшее большое влияние на творческую судьбу писателя. Богатая усадьба священника Павла Ранковича с обширными угодьями — лугами, садами, нивами, лесом и водяной мельницей, давно уже привлекала к себе внимание разбойников. В один из июльских вечеров гайдуки ворвались к священнику, разграбили дом, убили хозяина и подвергли жестоким пыткам его жену и дочерей. Благодаря счастливой случайности, Светолику удалось бежать и позвать на помощь крестьян, работавших неподалеку.

Сцена убийства отца, крики перепуганных насмерть женщин и детей, жестокость гайдуков глубоко потрясли будущего писателя. Приехав обратно в Киев, он описал все эти события в стихах. А спустя десять лет изобразил виденное собственными глазами в романе «Лесной царь» в сцене нападения разбойников на семью Джордже Перуничича.

Годы, проведенные в стенах Киевской духовной академии, оказались для С. Ранковича серьезной жизненной и литературной школой. Сама жизнь большого города, резкие социальные контрасты, новая среда, знакомство с русской и украинской культурой наложили глубокую печать на его мировоззрение.

Именно в годы учения в Киеве началась творческая жизнь Светолика Ранковича. Он пишет лирические стихи, оды, эпиграммы. Пробует свои силы в рассказе. Вся обстановка способствовала пробуждению и росту его литературных интересов. И не удивительно — на Украине во второй половине XIX века создавали свои произведения талантливейшие писатели-реалисты, ставшие классиками украинской литературы, — Марко Вовчок, Панас Мирный, Иван Франко, Павло Грабовский, Михайло Коцюбинский, Ольга Кобылянская. Запоем читал молодой Ранкович произведения русских классиков: Гоголя, Гончарова, Салтыкова-Щедрина, Толстого, Достоевского. По свидетельству современника С. Ранковича, критика и литературоведа Андре Гавриловича, Ранкович преклонялся перед Львом Толстым. Без конца перечитывал он «Войну и мир», собирался даже перевести «Анну Каренину» на сербский язык, но так и не решился. Высоко ценил в то время мало известного в Сербии Гончарова, переводил Салтыкова-Щедрина, Короленко. И конечно, не мог пройти мимо Достоевского.

Успешно окончив духовную академию, Ранкович возвратился на родину в 1889 году. В Белграде С. Ранковича встретили неласково. Он просил назначения в белградскую семинарию, однако ему отказали и предложили место внештатного законоучителя гимназии в Крагуеваце. Вскоре министерство просвещения издало приказ, по которому законоучителем мог быть только священник. Как вспоминает Андре Гаврилович, Ранкович решительно отказался принять священнический сан, тем самым отрешившись и от спокойного, обеспеченного существования. С этого времени для С. Ранковича началась бесправная, полная невзгод, постоянных гонений по политическим мотивам жизнь учителя, которая впоследствии нашла отражение в его романе «Сельская учительница».

Конец XIX века в истории молодого сербского государства, получившего независимость лишь в 1878 году, отмечен разгулом реакции, введением полицейско-бюрократического режима, служившего интересам торгово-ростовщических и высших бюрократических слоев. К началу этого периода относится окончательное идейно-организационное оформление партий, ранее существовавших в виде отдельных общественно-политических течений. Разоренное двумя войнами с Турцией (1876—1878) и бесконечными поборами крестьянство роптало. В стране царил хаос, разруха, которую сербские короли — сначала Милан Обренович, потом Александр Обренович — пытались преодолеть усилением полицейско-бюрократического произвола. Непопулярная сербо-болгарская война 1885 года окончательно оттолкнула народ от престола. Главную тяжесть антидинастической борьбы вынесла на своих плечах самая многочисленная и относительно самая прогрессивная в эти годы партия радикалов, членом которой в числе многих других передовых сербских писателей был и С. Ранкович.

С. Ранкович на себе испытал самодурство и произвол мелких и средних полицейских чинов. На политических противников, каковыми являлись члены радикальной, оппозиционной правительству партии, сыпались гонения. Из Крагуеваца Ранковича переводят в Ниш. На год ему удается устроиться в Белграде, но затем его снова направляют в Ниш. Лишь в 1897 году, когда к власти приходят радикалы, за два года до смерти, он получает место в Белграде. В том же, 1897 году он заболевает горловой чахоткой и уезжает сначала на родину, в Гараши, потом в Буковинский монастырь, а свою последнюю зиму проводит у моря, в Херцег-Нови. В марте 1899 года его не стало.

В последние два года жизни смертельно больной писатель создает свои основные произведения — романы «Лесной царь», «Сельская учительница» и «Разрушенные идеалы», которые позволили виднейшему сербскому критику Й. Скерличу назвать С. Ранковича создателем трилогии о моральной жизни сербского общества конца XIX века.

Рукопись романа «Разрушенные идеалы» была отослана издателю за 26 дней до смерти писателя. При жизни Ранкович увидел напечатанным лишь один роман — «Лесной царь» (1898).

«Так кончилась эта короткая жизнь, — писал Й. Скерлич, — трагедия больного человека, писателя и чиновника маленькой страны, трагедия, которая гораздо страшнее тех, что обычно разыгрываются на театральных подмостках».

2

Светолик Ранкович стал писателем в то время, когда в сербской литературе господствовала сельская новелла, идеализирующая патриархальный уклад сербской задруги (общины). Этот период в развитии сербской литературы наиболее ярко отражен в творчестве Лазы Лазаревича (1851—1890) и Янко Веселиновича (1862—1905). Десятки их подражателей на все лады восхваляли идиллически прекрасную жизнь не испорченных цивилизацией, сохранивших всю прелесть старых народных обычаев селян.

Первое опубликованное произведение С. Ранковича — «Осенние картины» (1892) — как бы продолжает эту традицию. «Осенние картины» навеяны светлыми и радостными воспоминаниями юности писателя. Сербская деревня предстает в них в ярких красках щедрой и обильной осени, в дружном труде крестьян, в веселых посиделках молодежи, в милых сердцу писателя народных обычаях. И лишь вступительные фразы рассказа, исполненные тоски, боли и разочарования, вносят новые ноты в эту, казалось бы, традиционную разработку знакомой темы. Можно привести еще только два рассказа — «Милосердие» и «Дядя Милослав» (оба опубликованы в 1894 г.), — которые продолжили и одновременно завершили эту линию в творчестве писателя. Единственно, что сохранил С. Ранкович во всех своих позднейших произведениях, — это нежную преданность и любовь к природе родных мест, которую он всегда воспроизводит с глубоким лиризмом и живописностью. Недаром, по свидетельству современников, он часами размышлял над пейзажами «Тараса Бульбы» Гоголя.

Сын деревни, страстно влюбленный в свой край — родную Шумадию, Ранкович не мог не видеть царящий кругом полицейско-бюрократический произвол, войну всех против всех, расшатывание моральных устоев, складывавшихся когда-то в задруге, торжество пошлости, унижение и безысходную нищету обездоленных, горькие слезы, проституцию, голод. Перед ним раскрывалась звериная сущность новых капиталистических законов, которые определяли жизнь тогдашней деревни, экономически задушенной после двух войн непосильными налогами, ростовщиками и полицейскими чиновниками-взяточниками.

Светолик Ранкович воспринял многие лучшие традиции великих русских писателей, стремившихся к реалистическому воспроизведению жизни общества и к глубокому художественному анализу социальных и психологических процессов, управляющих поступками людей.

В большинстве рассказов С. Ранковича сербская деревня встает в своем истинном обличье, не приукрашенном и не смягченном никакими предрассудками и условностями. Отталкивающе страшен богобоязненный крестьянин, со звериной жестокостью убивающий своего соседа из-за клочка земли («Богомолец», 1896). Писатель не скрывает от читателя темноту, невежество, бессердечие крестьян («Сельский добротвор», 1898). Борясь вместе с другими передовыми писателями с абсолютизмом Обреновичей, С. Ранкович в рассказах «Официальное опровержение» (1895), «В XXI веке» (1895), «Канун Нового года» (1897) создает сатиру на полицейско-бюрократический режим.

Творческая жизнь С. Ранковича продолжалась всего семь лет. За это время он написал 24 рассказа и три романа. Многие из рассказов писателя явились как бы пробой художественных возможностей автора и своеобразной подготовкой к созданию романов. Здесь и юморески («Жена уездного начальника», 1895; «Приятели», 1898), и политическая сатира («Официальное опровержение», «В XXI веке»), и психологические этюды («Первое горе», 1897; «Страх», 1897; «Звонарь», 1898; «Жизнь и смерть», 1898). И пожалуй, наибольшей силы С. Ранкович достигает в последних.

В сербской литературе С. Ранковича по справедливости считают создателем психологического романа. Какую бы сторону действительности ни затрагивал писатель — а внимание его приковано к наиболее актуальным проблемам современного ему сербского общества, — в центре его повествования неизменно стоит человек и те душевные процессы, которые в нем происходят. Все три романа С. Ранковича, начинающиеся как социальные, в дальнейшем развиваются как психологические драмы, в которых писатель ставит себе задачу проследить внутреннюю жизнь своих персонажей в их столкновении с окружающей средой.

Стоя на демократических позициях, С. Ранкович, говоря словами Ивана Франко, стремился не волновать эстетический вкус и фантазию читателя, а  м у ч и т ь, пробуждать  с о в е с т ь, пробуждать  ч е л о в е к а, пробуждать  с о с т р а д а н и е  к  б е д н ы м  и  о б и ж е н н ы м.

Личная судьба писателя — тяжелая борьба за существование, вечные скитания, смерть детей, прогрессирующая с годами неизлечимая болезнь, а главное, разобщенность и моральный распад сербского общества придали необычно мрачный характер его творениям. Романы С. Ранковича отмечены трагической безысходностью, культом страдания, неверием в победу добра и света над злом и мраком. В конце жизненного пути все герои Ранковича оказываются в тупике. Обстоятельства загоняют их в страшные лабиринты социального дна и толкают на преступления. Трагичен конец «Лесного царя». Кончает самоубийством Любица, героиня «Сельской учительницы». Загублена жизнь героев в «Разрушенных идеалах».

Говоря о природе пессимизма С. Ранковича, уместно вспомнить то, что писал о пессимизме В. И. Ленин в статье «Лев Толстой и его эпоха».

«Пессимизм, непротивленство, апелляция к «Духу» есть идеология, неизбежно появляющаяся в такую эпоху, когда весь старый строй «переворотился» и когда масса, воспитанная в этом старом строе, с молоком матери впитавшая в себя начала, привычки, традиции, верования этого строя, не видит и не может видеть, каков «укладывающийся» новый строй, какие общественные силы и как именно его «укладывают», какие общественные силы способны принести избавление от неисчислимых, особенно острых бедствий, свойственных эпохам «ломки»[1].

Сила произведений Ранковича, и особенно его романов, и заключается в том, что ему удалось реалистически отобразить существенные черты этой «переворотившейся» эпохи в развитии современной ему Сербии.

3

В своем первом романе, «Лесной царь», который критика причисляет к лучшим образцам сербского реализма, С. Ранкович задался целью вскрыть страшный гнойник на теле Сербии того времени — гайдутчину.

Гайдутчина появилась на Балканах еще до турецкого владычества. Явление глубоко социальное в своей основе, гайдутчина проявлялась в различных видах. Особый размах гайдуцкое движение достигло в XVII—XIX веках, главным образом в тех местностях, где был особенно безудержен произвол турецких феодалов. По сути своей гайдутчина продолжала борьбу за независимость и была в ту пору своеобразным выражением народной правды.

Гайдучанье начиналось в юрьев день (6 мая) и продолжалось до глубокой осени, обычно до дмитрова дня (8 ноября). Зимой гайдуки скрывались у пособников — ятаков. Через хорошо организованную сеть укрывателей, принадлежавших ко всем слоям общества, включая турецких чиновников, поддерживалась связь с внешним миром. Гайдуки не грабили своих земляков и не обижали девушек. Народ относился к гайдукам с уважением и верил: «Пока есть в лесу гайдуки, будет и правда на земле». Впрочем, бытовала и другая пословица: «Без ятака — нет гайдука!» Ведь жизнь и успех гайдука всецело зависели от пособников, причем занятие это часто передавалось из поколения в поколение.

Однако после освобождения от турецкой зависимости, по мере усложнения общественных отношений, гайдутчина вырождалась, и уже трудно было установить, где имеет место классовая борьба с мироедами и эксплуататорами, а где преобладает голый разбой.

Во что перерождалась порой гайдутчина и каковы зачастую были причины этого массового явления в сербской деревне в семидесятые — девяностые годы прошлого века, Ранкович изобразил в своем социально-психологическом романе «Лесной царь». Писатель развенчивает легендарный, в представлении народа, образ гайдука, порвавшего связь с обществом, и показывает, как он неотвратимо катится к духовному растлению и физической гибели.

В то время когда он создавал этот роман, неподалеку, в городе Чачаке, шел сенсационный судебный процесс. В зале суда находилось более ста обвиняемых и тысяча четыреста свидетелей. Процесс раскрыл грустную картину полнейшей беззащитности деревни от разбоев и грабежей. Более того, выяснилось, что местные сербские власти нередко знали, где скрываются гайдуки, но не предпринимали никаких мер, а случалось, даже использовали их в политических целях.

Оказался на скамье подсудимых и некий Милан Бркич, один из самых свирепых разбойников. У него была найдена печать с надписью:

«Милан Бркич. 1895 год. В зеленом лесу — лесной царь».

Чачакский процесс, несомненно, обогатил Ранковича-художника материалом и подсказал также заглавие для романа.

Ранкович по своей натуре не мог оставаться лишь наблюдателем, холодно взирающим на развертывающиеся перед ним страшные картины преступлений. Он не только фиксирует отрицательные стороны сербской действительности того времени, но пытается вскрыть социальные и психологические корни изображаемых явлений. Он сам, его семья тяжко пострадали от злодеяний разбойников. И тем не менее, при всей своей ненависти к этому явлению, он изображает его объективно, без малейшей злобности. С глубокой болью за своего героя, юношу, который оказался силой обстоятельств втянутым в разбой, писатель прослеживает его путь, тщательно выписывая его внутренний мир, его сомнения, колебания, отмечая те ростки хорошего, которые есть в душе Джюрицы. Писатель убедительно подводит самого героя к признанию ошибочности своего пути. С той же нескрываемой благожелательностью Ранкович изображает подругу Джюрицы Станку, эту отважную, своевольную, любящую и самоотверженную женщину, которая, пойдя за гайдуком, обрекает на гибель и себя. В то же время С. Ранкович беспощадно разоблачает вдохновителей и сообщников Джюрицы, лютого разбойника Пантоваца, его лукавого пособника Новицу, организатора разбойничьих ватаг всего края Вуйо, показывает условия, при которых разбой стал доходным ремеслом.

Другая сторона сербской действительности конца XIX века нашла отражение в романе С. Ранковича «Сельская учительница», где воспроизведена тяжелая участь учителя того времени.

Полная радужных надежд и горячих желаний служить народу, шестнадцатилетняя девушка-фантазерка Любица попадает в свою первую школу. Недоброжелательство сельских властей, которые смотрят на учителя как на обузу — ведь по его милости приходится вводить новые подати и налагать дополнительные сельские повинности, нежелание крестьян посылать детей в школу, произвол и насилия, учиняемые полицейским приставом над учителями, потрясают девушку.

Трудная жизнь, скука, невозможность помочь родителям, упорные домогательства полицейского — все это подтачивает волю Любицы, делает ее эгоистичной, порой жестокой и бросает в конце концов в объятия пристава. Позор и страх перед еще большим позором заставляет героиню выйти замуж за нелюбимого, но безнадежно влюбленного в нее учителя Гойко, а позже приходит вдруг настоящая любовь.

Учитель Гойко чист, благороден и прост, как дитя. Робкий по натуре, он любит девушку «жалостливой» любовью и хочет спасти ее. В нем всякий сразу подметит наивную душу, живущую больше мечтой, чем разумом. На создании этого образа бедного маленького человека, которому «некуда пойти», уверенного в том, что каждый должен безропотно нести свой крест, что жизнь — одно страдание, в наибольшей степени сказалось влияние Достоевского.

Последний роман Ранковича, «Разрушенные идеалы», был начат 10 декабря 1898 года, а закончен 19 февраля 1899 года. Написанный незадолго до смерти, с великой поспешностью, это, пожалуй, самый автобиографический из романов писателя.

Основные герои этой трагической истории — восторженный мечтатель, крестьянский мальчик Любомир, и разочаровавшийся во всем настоятель монастыря отец Савва, в прошлом такой же фантазер, как и Любомир. Столкнувшись с грубой действительностью, юный фанатик шаг за шагом сдает свои позиции. Его все глубже и глубже засасывает монастырское болото.

Много правды было уже сказано о монастырях и в мировой и в югославской литературе того времени. Не касаясь жестокой критики, которой великий сербский революционный демократ Светозар Маркович (1846—1875) подверг монастыри как скопище паразитов и тунеядцев, пожирающих народное достояние, хочу напомнить об уже знакомом русскому читателю великолепном мастере, зорком художнике и убежденном атеисте Симо Матавуле (1852—1908) и его романе «Баконя фра Брне» (1892). С подлинно художественным совершенством, тончайшей антиклерикальной иронией раскрыта здесь порой страшная, порой забавная, но всегда горькая правда о правах и обычаях католического монастыря в Далмации. И несмотря на то что Баконе, в отличие от идеалиста-мечтателя Любомира, по мнению родного отца, «было впору стать разбойником, а не священником», в них много общего, не говоря уже о жизненном пути, который заканчивается той же летаргической пассивностью. Матавуль показывает, как растлевает души молодых послушников католический монастырь. Ранкович твердит то же самое — о православном. И у того и у другого человеческое побеждает божеское, хотя автор «Разрушенных идеалов», учитель закона божьего, не выступал, да и не хотел выступать против религии. И все-таки весь свой талант и богатый жизненный опыт Ранкович отдал на борьбу с клерикализмом, аскетизмом и религиозной фанатичностью, поскольку у него, как у подлинного художника, неизменно побеждало стремление к правде.

Честного юношу, одурманенного религией, писатель противопоставляет другим, вполне благополучным представителям этой «древнейшей профессии». «Христово воинство» как в Далмации, так и в глухом уголке Шумадии лжет, наживается, интригует, развратничает, попирая все монашеские обеты.

Все три романа С. Ранкович создавал смертельно больным. Написаны они торопливой рукой, с лихорадочной страстностью. У писателя не было времени отделывать и поправлять написанное. Порой он впадает в ложный пафос, книжность, риторику, особенно это проявляется при передаче внутренних монологов персонажей.

В последние месяцы своей жизни Ранкович написал рассказ «Старая черешня». Кто знает, о чем думал писатель, создавая образ старой черешни, которая омрачала ум, приносила несчастье. Дерево срубили, — и вместо него шумит на полянке среди слив зеленая раскидистая молодая черешня. И шелест ее ветвей, что сливается с детским смехом, намного милее и приятнее зловещего шепота старой черешни. Рассказ этот звучит как последний аккорд, завершающий творчество писателя, талантливо и впечатляюще воссоздавшего в своих произведениях существенные стороны сербской действительности конца XIX века.

И. Дорба

ЛЕСНОЙ ЦАРЬ

I

Впервые он привлек к себе внимание всего села на заветинах[2]. Собственно, только в это время он и стал заправским парнем. Мать скроила ему длинные рубахи из беленого посконного полотна, сестра расшила их красными и черными нитками, соткала широкий кушак из девяти разноцветных полос и подвязки с шерстяными кистями для паголенок. Суконную же безрукавку, обшитую черным гайтаном, паголенки и высокую феску с кисточкой Джюрица заработал сам, продавая в городе дрова. В таком наряде он и явился на праздник.

Народу собралось порядком. Священник с членами правления общины определяли, кто что понесет. Крест сразу же решили дать сыну старосты, а насчет хоругви никак не могли договориться. Вначале поочередно выглядывали в окно и осматривали выстроившихся претендентов и в конце концов вышли на улицу. Парни побледнели, затаили дух, уставились на священника, а тот, переводя взгляд с одного на другого, и сам не знает, на ком остановить выбор.

Джюрица и ростом и красотой выделялся из всех ребят. Были тут и старше его, и богаче одетые, и все-таки стоило окинуть всех взглядом, как он сразу бросался в глаза. Точно сосенка, выросшая в чаще крепких приземистых дубков. Потому-то взор священника и остановился на нем.

— Смотри-ка, Джюрица как вырос! — промолвил ласково священник и повернулся к старосте. — Что скажешь?

Общинники удивленно переглянулись, а староста нахмурился, подошел к попу и шепнул:

— Неужто из такого дома?!

— Знаю, — ответил священник. — Потому-то и предлагаю… Может, мальчик исправится…

— Нет, никак нельзя! — отрезал староста.

Ребята стали подталкивать друг друга и перешептываться. До слуха Джюрицы долетело одно лишь слово: «яловая», но он тотчас понял его значение и узнал голос говорившего. При других обстоятельствах Джюрица знал бы, что делать, но сейчас, видя, что священник еще колеблется, сдержался и стал ждать. Тем временем староста предложил:

— Вот Милошев Срета. Что скажете, люди?

— В добрый час! — загомонили общинники, и Сретен, веселый и довольный, подошел к руке священника.

— Дай более, в добрый час! — сказал поп и указал ему на хоругвь.

Джюрица проследил глазами, как Сретен подошел к хоругви, потом опустил голову и вполголоса, словно про себя, бросил:

— Эх, будь мой отец в правлении, шло бы по-иному!

— Ты, Джюрица, — сказал стоящий рядом такой же, как и он, паренек, — конечно, парень что надо, но знаешь, брат, отец твой был, да простит его господь, малость того…

И только Джюрица, вспыхнув, готов был затеять ссору, как священник сказал:

— Ну, а Джюрица пусть несет церковное звонце.

Джюрица выбежал вперед, приложился к поповой руке и направился к пономарю Обраду, чтобы взять у него большое звонце, которое, пока церковь не приобрела колокол, созывало набожных христиан на молитву, а ныне служило лишь во время литий.

После хоругви ребята больше всего добивались либо звонца, либо кадила, иконам же хоть и отдавали должное — особенно той, что висела в сельской управе, — радовались не так.

Наконец священник вручил одному кадило, другому церковную икону, а староста с правленцами избрали кого-то своего нести образ из управы — вознесение спаса. Роздали и прочую необходимую для литии утварь. Помолившись перед общинным записом[3], крестный ход двинулся. Когда священник прочитал ектенью, а Обрад тонким голосом громко пропел аминь, староста крикнул:

— Молитесь, люди!

И юноши, всяк на свой голос, дружно воскликнули:

— Господи, господи, помилуй нас!

Впереди несли крест и хоругвь, за ними звонце, потом церковную и общинную иконы, а далее шли по двое в ряд и несли — кому что досталось: кто икону, кто свечу, кто хлебные колосья или пучки чеснока. Священник ехал верхом на лошади между Обрадом и мальчиком с кадилом. Вслед за ними важно шествовал полный достоинства староста, он следил за порядком, и особенно за тем, чтобы непрестанно поминали господа. Позади, согласно обычаю, вразвалку шел помощник старосты.

Радостью, подлинным душевным удовлетворением и набожностью светились лица. Один лишь Джюрица выглядел задумчивым. С той самой минуты как до его ушей долетело подлое оскорбление Сретена, Джюрицу охватило мрачное уныние. Правда, он обрадовался звонцу и поспешил ухватиться за него, боясь, как бы староста снова не запротестовал; однако смута в душе не прошла и тогда, когда крестный ход двинулся и ясные переливы его звонца огласили мирные приречные огороды и дикие голые скалы. Руки его с силой, но совершенно машинально раскачивали колокол на деревянной ручке, мыслями же он был далеко от этой церковной процессии. Люди величали господа, шагали, перепрыгивая через ручейки, канавы, изгороди. Джюрица делал то же самое, не переставая звонить ровно и сильно, но монотонный звон завораживал его и уводил в царство грез… Крестный ход останавливался перед записом; поп и Обрад пели положенную молитву, обновляли запис, и все трогались дальше. Джюрица снова принимался раскачивать звонце и погружался в раздумье…

А размышлял Джюрица о нанесенной ему обиде. Он знал, к кому относился этот намек о яловице. Его отец, умерший десять месяцев тому назад, то и дело сидел «под следствием» и постоянно препровождался в уездную управу из-за каких-то шкур, которые находили на их чердаке. Джюрица отлично знал, откуда берутся эти шкуры, ведь он вместе со всеми домашними ел и жаркое и янию[4], приготовленную из откормленных яловых овец. Однако разве его в том вина и разве это преступление? Ведь у них на дворе хоть шаром покати, а отец частенько ему говаривал, что грех не попользоваться тем, «что само в руки плывет». Только, предупреждал отец, нужно крепко остерегаться чужого глаза, потому как «не пойман — не вор!». Иными словами: не тот вор, кто крадет, а тот вор, кто концы не хоронит. Вся суть в этом «не пойман» и состояла, то есть совершай кражи и прочие «дела» как можно осмотрительней.

С такими понятиями о морали Джюрица вступил в жизнь. Он принимал это как закон, которым руководствуются все. Потому-то его и удивило напоминание о яловицах. Не будь звонца, вспыльчивый и крутой нравом юноша натворил бы бед! Но священник умиротворил его сердце… Странное это сердце: радуется звонцу на литии и одновременно размышляет о яловицах!..

Погрузившись в думы, Джюрица не замечал, куда идет и что вокруг него происходит. Лишь когда процессия подходила к какому-нибудь богатому дому и хозяйки выносили по нескольку мисок молока, Джюрица, позабыв обо всем, хватал самую большую и выпивал до последней капли. И потом снова думал, раздумывал и, наконец, пришел к заключению, что все эти парни хуже его и ненавидят его лишь потому, что он бедняк. Так рассуждая, он обошел все сельское урочище и вернулся с крестным ходом к управе.

Прослушав здесь снова положенные молитвы, люди уселись наконец возле записа за низкие столы — совры. Каждая семья имела свой стол: четыре вбитых в землю и соединенных перекладинами столба с приколоченными к ним двумя широкими досками, на которые подавалась еда; вдоль столов устанавливали длинные скамьи. Богатые семьи воздвигали над соврой крышу, а позади скамей втыкали кукурузные стебли, отчего все сооружение смахивало на хлев. Приятно было видеть купу таких хлевов близ церкви либо, если церковь далеко, возле управы, полных веселящимся людом, который собрался вместе справить праздник…

У Джюрицы не было семейной совры. И он с несколькими сверстниками, которые не были голодны и не сели за стол, поджидал в сторонке, когда священник выпьет в честь праздника и начнутся танцы. Как только народ уселся, поп поднялся с места, Обрад зазвонил. Все встали как по команде. Всяк снял шапку и прочел за своей соврой молитву. Поп спел тропарь, выпил чару вина и уселся. Начался обед. Грянула музыка…

Сбежались в хоровод парни и девушки, за которых остались хозяйничать и прислуживать невестки. Закружилось первое коло[5], за ним второе, третье… В конце обеда Сретен повел под свирель мачванку, а Джюрица заказал цыганам ситниш. Молодежь, услыхав скрипки, кинулась к Джюрице. Заколыхалась стена молодых веселых плясунов, пыль летит из-под их легких ног, дробно выбивающих такт; звякают мониста, дружно и весело пиликают скрипки. Сердце прямо рвется из груди, на душе тепло, приятно — так бы и обнял всех этих славных, добрых людей, которые умеют так веселиться и радоваться.

Нелегко тому, кого вдруг обожжет обида среди этого веселья. В коло Сретена осталось не более десятка парней — сущий позор для хороводчика. Тут могла бы, пожалуй, помочь только «политика», но не искушенный в таких делах Сретен дал сердцу волю. Ведя коло, он приблизился к Джюрице и сзади подставил ему ножку, тот запнулся и упал. Цыгане и свирель мгновенно умолкли, в руке Джюрицы сверкнул нож.

— Эх ты, удалец, со спины нападать?! — крикнул он и, вытаращив глаза, кинулся на Сретена, который стоял, весь побелев, недвижим, как истукан.

Мигом со всех сторон протянулись руки и схватили Джюрицу.

— Назад, кому жизнь дорога! — крикнул Джюрица, размахивая ножом, и, вырвавшись, снова кинулся к Сретену, но того уже загородила тройная стена парней, а на плечо Джюрицы, точно с неба, свалилась тяжелая рука старосты.

— Постой-ка, парень, поговорить надо!

Джюрица от удивления разинул рот и встал как вкопанный.

— С тех пор как стоит наше село, — продолжал староста, — ни один человек не опозорил наш святой праздник кровью. Ты хочешь быть первым?

Джюрица начал приходить в себя.

— Не я, а он… все видели… я как дурак грохнулся на землю… Он еще будет мне подставлять ногу?! — Джюрица вскипел снова и поднял руку с ножом.

— Брось нож! — цыкнул на него староста.

Джюрица отошел на несколько шагов.

— Брось нож, слышишь! — повторил староста и посмотрел многозначительно на Обрада.

— Ножа не отдам, а ты занимайся своим делом, — злобно пробормотал Джюрица и отошел еще на шаг; но внезапно его схватили, отволокли в погреб под управой и заперли.

Так он и стал известен всему селу.

II

Прошло два года, Джюрица превратился в дюжего молодца, но это не принесло ему ни любви, ни уважения парней, как обычно бывает в таких случаях. А хорош был он на редкость! Статный, сильный, с высоким лбом, густыми дугообразными бровями и сверкающими зеленоватыми глазами, о которых говорят, что они будто маслом вымазаны. Глаза эти, казалось, выражали необычайную кротость, доброту и какое-то особое благодушие, которое часто отличает людей, с зеленовато-голубыми глазами. Но стоило внимательней приглядеться к едва заметным морщинкам в углах глаз, говорящим о лукавом и коварном сердце, стоило всмотреться в необычный блеск этих глаз, и можно было, нисколько не сомневаясь, заключить, что Джюрица не пойдет по проторенному пути деревенских парней, что его дорога будет иной. Были и другие характерные признаки. Заметно выдвинутый вперед подбородок говорил о крутом и строптивом нраве, который Джюрица умел скрывать ласковым взглядом своих больших глаз. Выдавала его только игра желваков, свидетельствующая о сильной и непрестанной внутренней борьбе. Голова сидела на широких сильных плечах, а туловище держали необычайно мускулистые, пружинистые ноги.

Джюрица очень гордился своею внешностью и редкой силой и соответственно тому держался. Богато одеваться он не мог, но зато свою бедную одежду носил с таким щегольством, что бросался в глаза каждому. Высокую феску он ухарски сдвигал на затылок, так что черная длинная кисточка билась по плечам, белая полотняная сорочка с вышитой грудью и воротом всегда была на целую ладонь, а то и на две выше колена, из-за чего старики называли его «тот куцый», а парни, полагая, что щегольской вид придает ему главным образом короткая сорочка, вероятно, и брали бы с него пример, если бы не боялись нарушить существующий во всей округе обычай. Джюрица всегда носил паголенки, перевязанные пестрыми подвязками с двумя-тремя кисточками, а поверх них — чулки, на целую ладонь выше, чем у других, ну и пояс, конечно, на пять-шесть оборотов длиннее. Затягивался он двумя широкими кушаками и таким же ремнем с двумя застежками, с которого свисал ниже бедра красивый нож с белой костяной рукояткой в ножнах «нового серебра». Ладно скроенная безрукавка, отороченная черным гайтаном, сидела на нем точно влитая, а из переднего кармана торчал белый платок. Под стать росту была у Джюрицы и поступь. Ходил он быстро к легко, при этом как-то резко выбрасывал ноги вперед, отчего вздрагивало все тело, и тем еще больше подчеркивал свою необычайную силу и ловкость. В коло он вступал гордо и дерзко, и, если приходилось брать за пояс парня, на губах его играла насмешливая улыбка. Но как только около него становилась какая-нибудь красивая девушка, а случалось это очень и очень редко, он сразу преображался: по лицу разливалась такая радость, что он казался другим человеком. Но девушки его избегали, как, впрочем, и парни. Их пугала его дурная слава, да к тому же и в его манере держаться было что-то отталкивающее.

Джюрица замечал это всеобщее недоброжелательство и постепенно привык не обращать внимания на многозначительные и насмешливые взгляды сверстников. В душе молодой парень давно уже свел с ними все счеты и теперь лишь боялся показать, как ему тяжело. Не мог только подавить одного, тут бы ему пришлось бороться с природой и самим собой. Джюрицу страстно тянуло к женщине. В то время чьи-нибудь прекрасные глаза еще могли изменить его, сделать другим человеком. Но таких глаз не нашлось.

Впрочем, были глаза, точно две лютые гадюки; при виде их этот суровый молодец робел и становился мягче и послушнее девушки. То были необыкновенные глаза! В них светилась такая гордость, такое явное сознание своего превосходства, что не было парня, который обрел бы в себе силу и мужество прямо и открыто заглянуть в их глубину. Ни один парень не мог точно сказать — какие глаза у Станки Радонич: черные, серые или, может, зеленоватые… Джюрица заглянул в них лишь раз, когда девушка смотрела на кого-то другого, и с тех пор уж не осмеливался это делать. Когда Станка плясала в коло, Джюрица стоял в сторонке. Он любил смотреть на нее украдкой, подмечать каждое ее движение, каждый изгиб ее статного тела. Увидав идущую ему навстречу где-нибудь в поле или в селе Станку, он сворачивал в первый проулок, лишь бы избежать ее гордого, уничтожающего взгляда.

Были у Джюрицы и особые причины избегать ее взгляда. Неприязнь всякого другого он встречал ироническим презрением и какой-то редкой для крестьянина гордой надменностью; но прочесть в очах Станки то, что он читал в глазах большинства девушек и парней, Джюрице было невмоготу. Это бы его убило или довело до безумия. Джюрица не нашел бы в себе сил перенести такое страшное унижение, которое оскорбило бы его чувства, мечты, погасило бы единственный светлый, сладостный луч в его жизни. Поэтому он всячески избегал девушку, а она, естественно, и не догадывалась, что происходило в его душе. Станка знала Джюрицу лишь по рассказам подруг, смотрела на него как на сына Драшковича, умершего под следствием, и ей и в голову никогда не приходило заглядываться на него, как на парня.

Станка славилась не столько своей красотой, сколько редким даже среди мужчин своенравным, сильным характером. Какая-то странная, непохожая на прочих детей Марко Радонича и сельских девочек, она сызмалу была высокомерна, очень самовольна и невероятно упряма. Родись она в богатом доме, ее высокомерие было бы понятным, но Марко хоть и сводил концы с концами, однако в богатеи не выбился. Он и сам диву давался нраву своей дочери.

Как-то в село повадились волки. Тем, кто имел скотину, пришлось ночевать в хлеву или в загоне и охранять свое добро от кровожадных гостей. Дом Марко стоял близ поросшего лесом оврага — самое подходящее место для волчьих ночных набегов. Лишь только стало известно о волках, Станка в тот же вечер загнала овец в один загон с волами и коровой, прихватила рядно, одеяло, топор и улеглась среди овец. Три ночи тщетно поджидала она гостей. На четвертую, в полночь, внезапно всполошился весь скот. Овцы повернули головы в сторону оврага. Станка высунулась из-под рядна и скоро увидела двух крадущихся к загону матерых волков. Овцы кинулись к изгороди, пытаясь выскочить, но она была высокой; тревожно заходил по загону скот. Станка взяла в руки топор, натянула на себя одеяло и присела у изгороди, к которой крались волки. Девушка уже ясно видела их горящие, как угли, глаза. Волки подошли к загону и остановились, осматриваясь, — в загон, где стоят волы, а тем более быки, они обычно не прыгают. Овцы в страхе шарахнулись к ограде и этим раздразнили волков, один из них с разбегу вскочил на сплетенные жерди. В тот же миг в лунном свете сверкнул топор, обрушиваясь на прижатую к жерди голову волка. Волк замертво скатился вниз, а другой бросился наутек и скрылся в лесу.

— Эй, отец! — крикнула Станка раз, другой, третий, пока Марко не отозвался. — Иди шкуру с волка сдирать, покуда теплый! Боюсь, что утром не сможешь — остынет!

— Какого волка? Убей тебя бог! — крикнул спросонок удивленный Марко.

— Одного-то я, как бог свят, укокошила, и если тебе нужна шкура, иди…

В другой раз девушки как-то заговорили о филине-пугаче. Ходили они собирать лесные орехи. На обратном пути их настиг вечер. Была среди них и Станка. Густые сумерки окутали лес и левады, девушки прижались друг к другу, и полились истории о вампирах и ведьмах, которые охотнее всего в такую пору слушают. Когда девушки подошли к груше, их остановила Елица Плесконичева и стала рассказывать о филине-пугаче.

— Вот как раз на этом месте дядя его видел; он сколько раз мне о том рассказывал, когда мы возвращались с поля!

— Да ну, что же дядя говорил, каков он с виду? — вмешалась Станка в разговор.

— Господь с тобой, разве ты не слыхала: тот, кто на него поглядит, обязательно умрет! Дядя зажмурился и ждал, покуда тот не крикнет.

— Ну что же?

— Ничего. «Стою я, — рассказывал дядя, — и жду, а он как рявкнет, и темнота точно надвое раскололась, точно из пушки кто бабахнул. Тут я, — говорил дядя, — зажмурился и пустился наутек, едва живой вернулся восвояси». Потом его лихорадка била, чуть не помер.

— Неужто так никто и не знает, как выглядит это страшилище?

— Покойный Вуксан видел, да помер. Рассказывал дяде, будто похож он на лису. Большой, желтый, а как закричит, храни господь, страх, да и только!..

Станка умолкла и больше ни с кем слова не промолвила. А потом дважды уходила под грушу и сидела там до полночных петухов и, разозленная, возвращалась домой, ничего не увидав.

Спустя немного времени прошел по селу слух, будто покойный Йовица превратился в оборотня и каждую ночь является к старосте и стучится в дверь. Станка прождала две ночи и Йовицу, но тоже напрасно. Тут уж она совсем расстроилась и разочарованно спрашивала себя, почему ей не дано увидеть ни вампира, ни лешего, как другим…

Словом, немало пришлось бы побродить по свету, прежде чем удалось бы сыскать девушку под стать Станке.

Родители давно уже махнули на нее рукой, видя, что упрямый, строптивый нрав дочери ничем не обуздаешь. Марко лишь удивленно вертел головой.

— Мне бы только знать, в кого она такая удалась? — спрашивал он у жены, не находя ответа этой загадке.

Вот какая девушка приглянулась Джюрице Драшковичу; но это была великая тайна, которую он старался скрыть даже от себя. Станка ни о чем не подозревала, а он не давал ей повода догадаться, что в нем происходит. Так проходили дни…

Джюрица продолжал жить так, как учил его отец. Хозяйства у них, можно сказать, почти и не было. Домишко с клочком земли да нива в горах — вот и все, что досталось ему от отца. Сестру выдали в другое село, мать работала не покладая рук, чтобы не быть сыну в тягость. Летом нанималась на поденщину, где полегче, зимой чесала шерсть, пряла и ткала по богатым домам да еще, в любое время года, помаленьку врачевала и ворожила. Так она боролась с нищетой и голодом, да и то сказать, много ли надо простому человеку: кусок кукурузного хлеба, головку лука — и сыт на весь день.

Летом Джюрица мог заработать изрядно. В страду поденная плата была высокой, и Джюрица, когда поспевала новина, запасался хлебом на всю зиму. А с наступлением осени возил на чужих лошадях в город дрова, за что тоже перепадали кой-какие гроши. Но при всем том не было дня, чтобы он не чувствовал своей бедности. Безысходная нужда заставляла его браться за противозаконные дела. К этому ему не привыкать стать — на том вырос…

Друзей у него не завелось. Единственный человек, перед которым он не боялся открыть душу и рассказы которого о гайдуках он слушал с замиранием сердца, был Вуйо из Брезоваца. Вуйо водил дружбу еще с отцом Джюрицы и продолжил ее с сыном. Каждое воскресенье Джюрица, приодевшись, отправлялся к дяде Вуйо в гости. Встречал его Вуйо с неизменным радушием, брал юношу за руку, потом, немного отступив, окидывал его долгим, изучающим взглядом, заглядывал в лукавые глаза и восклицал:

— Эх, баловень ты баловень, разве эта рука создана для того, чтобы батрачить на другого?.. Клянусь богом, плачет лес по такому юнаку![6]

А Джюрица, сверкнув глазами, довольно ухмылялся, пряча улыбку под тонкие русые усики, и, словно не принимая похвалы, отвечал:

— Брось, дядя, дай бог тебе здоровья!.. Жалкие нынче у нас леса и лесные цари… Нет больше ни лесов таких, ни, скажем, такого Евджёвича, о котором ты столько рассказываешь…

— Евджёвича?.. Гей, мой сокол! Ему бы поглядеть на тебя сейчас — голову даю на отсечение, он сказал бы: «Иди ко мне в харамбаши[7] и побратимы!..» Не знаешь ты, Джюра, себе цены. Дядю спроси…

После подобной встречи Вуйо вводил приятеля в дом, где их поджидала баклага доброго вина, жареная ягнятина и яичница на каймаке. Запершись в комнате, они весь день бражничали и вели задушевные беседы. В этой самой комнате проходила подготовка и воспитание всех кровожаднейших злодеев, которые последние тридцать лет держали в страхе всю Шумадию.

Однако пора и нам познакомиться с дядей Вуйо.

С первого взгляда видно было, что Вуйо человек необычайно сильный, который ни перед чем не отступает. Будь у него образование, он бы, несомненно, стал великим полководцем или большим государственным деятелем — одним словом, Вуйо был из тех людей, кто ведет за собой массы и кому все подчиняются. Худой, довольно высокий, он держался всегда прямо, закинув голову немного назад, и поглядывал на все окружающее как бы с орлиной высоты. Его черные, точно угли, глаза горели огнем. Взгляд проникал в самую душу, и никто не мог солгать ему, не покраснев. И хотя он постоянно носил крестьянскую одежду, выглядел он так, что его никогда не примешь за простого крестьянина; он не походил ни на крестьянина, ни на горожанина — он был Вуйо. Отличали его от других и усы, когда-то черные, а теперь уже поседевшие, длинные, как пасма, и густая, окладистая борода, покрывавшая почти всю нижнюю часть лица от самых глаз.

Никто из крестьян никогда не видел Вуйо за работой, никто не мог сказать определенно, чем, собственно, он занимается. Каждый день Вуйо проводил в городе: сидел с крестьянами либо с горожанами, слушал их болтовню, играл в карты, пил, а к вечеру неукоснительно возвращался домой. В беседах всегда был очень осторожен и хитер, как лиса: когда нужно, говорит, бывало, целый день, а напоследок так и не знаешь, о чем говорил, хоть и понимаешь, что о чем-то умном. О себе не проронит ни слова, а собеседника заставит раскрыть всю душу. Вся округа под ним ходила, плясала под его дудку и боялась его. Впрочем, этот всеобщий страх был вызван и кое-какими другими причинами.

Мы сказали, что никто не мог бы определить его настоящее занятие, если бы это понадобилось для статистических данных, но, по существу, о том, на что жил Вуйо, знали даже дети. Он, как уже упоминалось, был главным организатором и вожаком ватаг, разбойничавших в продолжение многих лет в Шумадии. Поначалу Вуйо пошел на это поневоле: работать не хотелось, а иного выхода выкарабкаться из нищеты не находил. Позже, когда, благодаря своему острому гибкому уму, он познал цену людям, разобрался в обстановке, изучил тех, что вершат судьбами народа, когда понял, какая дистанция существует между строгой и холодной статьей закона и живой человеческой душой, которая проводит этот закон, сообразуясь со своей жалкой волей, когда убедился, что проницательный, ловкий от природы ум может подчинить себе и образованных и темных людей, Вуйо вплотную занялся упомянутым делом.

Когда рассыпалась одна ватага, он принимался собирать другую. Его власть была беспредельна, как у настоящего деспота. Те, кто с ятаганом наголо кидался, подобно кровожадным волкам, на состоятельных граждан, резал детей и стариков, пытал огнем мужчин и женщин, возвратившись после кровавых дел прямо к нему, выкладывали перед ним все до последнего гроша, все, что такой дорогой ценой вырывали у своих жертв. А Вуйо оделял их, как нищих, малой толикой на табак и карманные расходы. Так он обирал и народ, и свою разбойничью ватагу. Когда вокруг преступников сплеталась густая сеть, Вуйо убивал вожака, получал за него государственную награду и жил на нее, пока не подыскивал другого харамбашу. Десятки лет жил он припеваючи, не просидев в тюрьме и дня.

Таков был единственный друг и советчик Джюрицы.

Однажды в воскресенье Джюрица явился к нему спозаранку. Вуйо собирался было идти в город, но при виде гостя остановился.

— Куда собрался ни свет ни заря, соколик? — окликнул его Вуйо еще издалека.

— Доброе утро, дядя Вуйо! — приветствовал его Джюрица и протянул руку.

— Дай тебе бог счастья! Откуда так рано?

— Хочу в город на базар. Хожу чуть не босой, да и соль кончилась, попрошу Маринко дать в кредит.

У Вуйо загорелись глаза, но он искусно скрыл свое волнение, подхватил парня под руку и повел в дом. Вышел оттуда Джюрица только вечером и направился прямо домой. На ногах у него красовались новые опанки, а за плечами, в торбе, утром еще порожней, лежал изрядный кусок соли и свиной окорок. Шел он с низко опущенной головой, глубоко задумавшись, и казалось, не видел, куда ступал. Порой между бровями прорезывались две глубокие борозды, глаза загорались решимостью, а лицо отражало мучительную душевную борьбу, — видимо, он старался преодолеть, побороть в себе какой-то внутренний разлад. Один раз он даже остановился, посмотрел по сторонам и вздохнул, как человек, который не может найти выход из постигшей его беды. И тут в глаза ему бросилась длинная горная цепь с величественными вершинами — Букулей, Венчацем, Орловицей, Ваганом; Джюрица прошелся взглядом по всей цепи вплоть до мирно текущей Колубары. От реки взгляд его перекинулся на вершины Рудника, Козель, Острвицу, на два Штурца. И казалось, картина гор влила в него новые силы: в глазах его загорелась решимость, лицо побледнело…

III

На четвертый день после этого случая, на заре, к дому Драшковичей подскакал полицейский пристав со стражниками, старостой, его помощником и двумя понятыми. Обувшись, умывшись, Джюрица только было принялся надевать безрукавку, как услыхал фырканье коней перед домом, да так с поднятой рукой и остался стоять, бледный, не в силах произнести слова. Пристав соскочил с лошади и подошел к открытой двери, на пороге которой, точно оглушенный, стоял Джюрица.

— Доброе утро, парень! — поздоровался пристав.

Джюрица переступил порог и поспешно начал натягивать безрукавку, но запутался, или прикинулся, что запутался и, согнув руку, совал ее то вправо, то влево, не находя проймы.

Староста, не здороваясь, спросил:

— Где мать?

Джюрицу задела грубость старосты. Он чуть было не вспыхнул, но сдержался. Тем временем из комнаты послышался слабый хриплый голос:

— Тут я, Пера, сейчас иду!

Вслед за тем на пороге появилась баба Мара, мать Джюрицы, сгорбленная старушка с морщинистым лицом и хитрыми зелеными глазами. Обращали на себя внимание ее нос с горбинкой и острый, выдвинутый вперед, подбородок, который, когда Мара ходила в невестах, несомненно, внушал самые пылкие чувства сельским парням.

Перешагнув порог, старуха начала было здороваться с непрошеными гостями, но староста прервал ее:

— Ну-ка, послушайте, что скажет вам господин Мита. Вы, наверное, знаете господина Миту?

Джюрица поднял голову и насмешливо ухмыльнулся.

— Д-да… знаем, — промолвил он и в то же время кивнул головой влево, стремясь показать, что его удивляет это необычное посещение.

— Джюра, — начал пристав, глядя ему прямо в глаза, намедни в Трбушнице совершена серьезная кража: у Йована Чупича взломана клеть и унесены кое-какие вещи. Властям стало известно, что из этих вещей у тебя два мониста из талеров и цванцигов и несколько платков. Может, ты возвратишь эти вещи по доброй воле, чтобы не перерывать весь дом?

Джюра поначалу опустил было голову и устремил взгляд куда-то в сторону, но когда пристав помянул о краже, у парня дернулись губы, а по лицу, точно тень от облака, пробежала едва заметная легкая дрожь, явный признак глубокого внутреннего волнения. «Поймали… вот оно! Сейчас начнется… каторга либо лес… Что-то скажет дядя Вуйо?.. Зубами бы разорвал глотку этому старосте…» — молнией промелькнуло в голове, а правая рука, согнутая за спиной, все еще никак не могла попасть в пройму, что оказалось весьма кстати, так как Джюрице было чем ее занять. Замешательство длилось один миг. Джюрица напряг всю свою волю и, стараясь казаться как можно спокойней, нерешительно промолвил:

— Вы, конечно, можете говорить, что вам вздумается… Но я знаю, чьих это рук дело… Только насчет тех вещей я и знать не знаю.

— Что ж, тогда начнем искать, — сказал пристав и кивнул старосте. Староста с помощником, понятым и стражниками вошел в дом.

Пристав уселся перед домом на скамейку, один из стражников остался подле Джюрицы и Мары.

Староста с двумя стражниками направился в комнату, чтобы осмотреть одежду и сундуки, а понятые с помощником старосты принялись обыскивать другие помещения. После недолгих поисков староста вышел во двор с целым ворохом платков. Пристав тоже извлек из кармана платок и стал сравнивать.

— Не то, — сказал писарь.

— Да и я вижу, здесь все разные. Это бабы расплачивались со старухой за ворожбу… Вишь ты! — воскликнул вдруг староста, вытащив из вороха большой хлопчатобумажный кушак, точно такой же, каким он сам был подпоясан.

— Откуда у тебя это? — спросил он старуху.

— Небось и сам знаешь! Кто пользовал твоего Мичу, когда он чесоткой мучился? Мне его еще тогда Стойка принесла.

Пристав громко, от души, расхохотался, а староста покраснел.

«Ух, чтоб ее, осрамила чертова баба!» — подумал он.

Ему не хотелось обижать старуху, которая, как он твердо верил, заговором вылечила его сына, но стыд перед приставом пересилил, и он буркнул:

— Что тут скажешь, господин Мита, темнота!..

— Гляди, братец, чтобы еще и штаны не нашлись… Может, ими тоже отдаривалась твоя хозяйка! — съязвил пристав, давясь от смеха.

— Э, нет… С ней расчет простой: платок либо чулки да грош-другой, и все. Наши доктора не так дорожатся, как ваши.

Пристав прервал старосту:

— Ну, ступай продолжай свое дело!

— Убей тебя бог, Джюрица, не мучь нас больше. Ведь все равно перевернем весь дом, а разыщем… Скажи, братец, куда спрятал, и мы пойдем себе! — взмолился староста, пытаясь смягчить и расположить к себе Джюрицу.

— Сказал, знать не знаю, а ты делай что хочешь, — решительно ответил Джюрица, глядя, как конь пристава чешет голову о жердь, к которой его привязали.

Староста снова вошел в дом.

Прошло полчаса. Выкурив несколько сигарет, пристав поднялся и обогнул дом. За домом стоял овин. Пристав заглянул в него и, убедившись, что он пуст, повернул обратно. Но из-за угла появился с таким многозначительным видом, словно нашел наконец то, что искал. Сохраняя ту же мину, он подошел к крыльцу и посмотрел на Джюрицу, и тот, не искушенный в подобного рода хитростях, выдал себя. На лице парня ясно можно было прочитать: «Пропал я, нашел-таки!»

— Эй, староста, все сюда! — крикнул пристав.

Все вышли из дома.

— Нету там ничего. Это в другом месте; сейчас Джюрица нам сам поможет, — сказал пристав, улыбаясь.

Джюрица опустил голову и, казалось, не дышал. Его охватила дрожь, лицо то бледнело, то краснело, язык не повиновался. Старуха мать тем временем так и рыщет глазами и все на пристава смотрит, точно хочет заглянуть ему в душу и отгадать, какие мысли у него в голове в это мгновение.

— Ступай, Джюрица, в овин! — крикнул пристав и кивнул остальным головой.

Войдя в овин, пристав тотчас оглянулся, чтобы посмотреть, куда упадет первый взгляд Джюрицы, но тот вошел с опущенной головой, уставясь на носы своих опанок.

Оглядев один из углов крыши, полицейский сказал:

— Ну-ка, Джюрица, доставай!

Будь пристав понаблюдательней, он заметил бы, как по лицу Джюрицы скользнула радость: «Э, да он не нашел, еще не все пропало!» Но пристав слушал громкий ответ Джюрицы:

— Не понимаю я, сударь, что ты от меня хочешь. Сказал тебе: ничего мне не ведомо о тех вещах. Чего тебе еще нужно?

Чиновник вспылил. Его удивила такая дерзость. Он не сомневался в успехе, ведь он отлично видел, выходя из овина, как изменилось лицо Джюрицы. Подумав, он понял, что допустил ошибку, когда, обращаясь к Джюрице, поглядел на крышу. Приказав всем выйти, пристав внимательно осмотрел пол, на котором был раскидан навоз и птичий помет. И вдруг весело вскрикнул:

— Дайте-ка мотыгу!

— Мария, где мотыга?

— Ей-богу, не знаю, видно, на огороде осталась. Намедни сын там работал, — ответила старуха, глядя в сторону.

Ответ ее обрадовал пристава еще больше.

— Вон мотыга! — крикнул стражник, увидав торчащую из бурьяна ручку.

— Копай здесь! — приказал решительно пристав. А взглянув на Джюрицу, развеселился окончательно.

Стражник взялся за мотыгу и после нескольких ударов радостно возгласил:

— Доска!

— Легонько сейчас, — приказал пристав, — копай осторожно, не торопись!

Когда стражник поднял доску, все увидели большой глиняный сосуд, набитый чулками, полотенцами, платками. Сверху лежали талеры и полуталеры.

— Вот они где! — воскликнул староста, увидев деньги.

«Пропал! Пропал! Каторга… кандалы… Прямо сейчас наденут кандалы… ведь он сказал: «серьезная кража», а Вуйо говорил, будто в кандалы заковывают до суда… Кандалы на ноги!» — думал Джюрица, и сердце у него екало от одной лишь этой мысли.

— Откуда у тебя, парень, эти вещи? — спросил полицейский пристав, подняв пальцем длинные низки старинных монет.

— Не знаю. Наверно, кровные враги мои подкинули, — ответил Джюрица, и глаза его дико сверкнули.

— Господь с тобой, господин пристав, неужто мой сын… — начала было причитать старуха.

— Не бери греха на душу, знаешь, что такое родное дитя… Пера, ради бога, братец, ты знаешь…

— Проваливай, бабка, отсюда, покуда цела! — крикнул староста и вытолкнул ее из овина, но старуха продолжала причитать, призывая в свидетели все село и всех святых.

Стражники мигом скрутили веревкой Джюрице руки, извлекли из сосуда украденное, связали в узел и вскинули Джюрице на спину; ожерелья пристав завернул в платок и сунул в карман.

И все тотчас двинулись к сельской управе. Мара заперлась в доме и заголосила во все горло, а Джюрица повесив голову и с почерневшим лицом, со скрученными назад руками зашагал впереди стражников, неся на спине свой позор. Оглушенный этим внезапным и тяжелым ударом, он как-то весь оцепенел. Одна только мысль сверлила мозг: «Хоть бы никто не видел!»; подразумевая под этим «никто» своих односельчан, молодой парень выделял особо одного человека, чье мнение он ставил выше всего на свете.

«Что-то она скажет, когда услышит!.. Будет презирать, бранить, как и все прочие! Скажет: так ему и надо! Обзовет вором, мошенником… Ну и глуп же я! Чего я сейчас об этом беспокоюсь? Не все ли равно: разве до сих пор она меня не презирала? Все погибло: и молодость, и мечты о будущем, все, все!.. Что же делать?.. Ждать суда, а тем временем выискивать свидетелей? Вуйо состряпал бы все это преотлично, но как тут помочь, если вещи найдены у меня?! Каторга! Кандалы! или… или что? То, на чем настаивает Вуйо, решиться на тот страшный шаг: ружье за спину — и в лес!.. Только бы никого не встретить. А вдруг свернут в управу?!» И в это мгновенье он увидел, что все повернули на дорогу, которая вела в управу.

Перед управой не было ни души. Все вошли в зал суда. Пристав составил о произведенном обыске протокол, его подписали староста и понятые. Потом пристав со старостой остались в зале заседаний, чтобы с глазу на глаз потолковать о делах общины, а прочие, вместе с Джюрицей, вышли во двор и разлеглись на мягкой зеленой траве…

— Черт побери! Откуда вы так быстро обо всем узнали? — полюбопытствовал староста, когда они остались одни.

— Мне только известно, что уездному начальнику донесли на Джюрицу, а о прочих участниках кражи мы ничего не знаем. Но теперь уже просто. Этот всех выдаст.

— Гм, клянусь богом, намучаетесь вы с ним! Не знаешь ты еще, какая это сволочь, вряд ли он кого выдаст…

— Хе, — ответил пристав, — для таких у нас есть верное лекарство, — и многозначительно ухмыльнулся.

Староста растянул рот в широкую, глупую улыбку и ответил, словно кто-то нуждался и в его мнении:

— Конечно, конечно, вот и я говорю! Что с ним валандаться, скрутить его, собаку, чтоб кости трещали… Ого!..

Однако пристав свернул разговор на другое. Покончив со всеми делами, он вышел во двор и сел на коня. Стражники последовали за ним и, пустив вперед Джюрицу, двинулись в уездный город.

IV

Первый раз в жизни Джюрица оказался в тюрьме, по выражению юристов, его «лишили свободы». Когда за ним щелкнул замок, юноша в полумраке отыскал кучу соломы, на которой ему предстояло проводить долгие дни и ночи, и, усталый, измученный, душевно разбитый, с глубоким вздохом опустился на нее. В это мгновение приятно было одно: руки свободны. В тюрьме ему развязали руки, первое время он не мог даже шевельнуть ими от сильной боли выше локтей. И все-таки это были пустяки по сравнению с тем, когда руки его были связаны. Только теперь он понял, что значат для человека руки, только теперь узнал их истинную ценность!

Улегшись на солому, Джюрица принялся разглядывать свое новое жилье, но хотя солнце на дворе стояло в зените, рассмотреть что-либо в царящем здесь мраке было трудно. Ставни оконца были закрыты, и лишь сквозь щели старых досок пробивались светлые лучи — единственные вестники ликующего на улице на радость людям дня. Как милы, как дороги заключенному эти редкие и необычные для темницы дары сияющего солнца!

Лучи солнца навели его на мысли о местоположении камеры. Он поднялся с соломы и подошел к высокому оконцу, и — о, счастье — до его ушей донесся скрип телеги. «Значит, это те камеры, что выходят на улицу, а моя угловая, потому что окно здесь замуровано больше чем наполовину. Это я хорошо помню, сколько раз видел…» — подумал Джюра. Океан надежд хлынул ему в душу, и это был словно елей для его кровоточащего сердца. По всему телу разлилась приятная теплота, глаза засверкали, и под влиянием проснувшейся надежды он невольно потянулся к окну посмотреть, нельзя ли взобраться наверх. И тотчас наткнулся на подставку, которую, вероятно, кто-либо из его предшественников ради той же цели здесь водрузил. Взобравшись на брус, он почувствовал себя словно на улице. Правда, под окном никто не проходил, но он отлично слышал разговоры со стороны кафаны Янко, что примыкала к уездной управе слева.

— Надеюсь, вы не будете так бессердечны, господин Пера, и окажете нам великую честь опрокинуть в нашей честной компании мерзавчик? — послышался из кафаны знакомый голос досужего болтуна — аптекаря.

— Брось, человече, я и без того хватил лишнего. Иду поглядеть, сготовила ли жена обед, — ответил другой голос, по которому Джюрица узнал полицейского пристава Перу.

— Неужто тебя так потчевали маскарцы, голубчик? — спросил незнакомый Джюрице голос.

— На счет обеда вы можете не опасаться, поскольку мы были очевидцами, как ваша прелестная кухарка носила двух гусей Мите Стрижеусу на заклание, а миледи Соя только что послала стражника к Танасию в огород за салатом. Посему, друг и приятель, чокнемся! — с пафосом продекламировал аптекарь.

— Эй, Танасие, пошли мне на двадцать пара[8] сладкого перца! — крикнул содержатель харчевни Митко.

«Ну и живут эти господа! — подумал Джюрица. — Только пьют да едят и ничего не делают». И тут он вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. «Принесут ли мне хлеба и воды?» — спросил он себя и решил, что сегодня ему ничего не дадут. «Надо было бы хоть из дома что захватить; впрочем, все равно, сегодня можно и поголодать». И вдруг это слово «сегодня» напомнило Джюрице о всех приключившихся с ним несчастиях, и он даже удивился, что прежде всего на ум пришла еда. «Что значит человек, — размышлял он далее, — плачь не плачь, а есть-пить хочется…»

— Подходи… Навались, барашку удивись! Ох, до чего жире-е-ен! До чего вкусен! — кричал Митко, постукивая ножом о пень.

— Режь переднюю ножку! — крикнул кто-то возле кафаны.

— Постой, я первый абонировался! — промолвил аптекарь.

— Зовите полицию, идет поножовщина, режутся из-за бараньих ножек! — послышался снова незнакомый голос.

— Простите, из-за лопатки, ножки мы другим оставляем, — ответил ему аптекарь.

«А ведь я и в самом деле сегодня голодным останусь… Эх, кусочек бы хлеба!.. — думалось Джюрице. — Хоть сдохну, но стучать не стану… Глаза бы мои не смотрели на этих стражников… Уснуть, что ли?.. Да разве сейчас уснешь?!» Он постоял еще немного, но под окном никто не проходил, к тому же заболели ноги, и Джюрица снова уселся на солому. Сидя и перебирая в руках стебли, он прислушивался к звукам на улице. Впрочем, он почти и не рассчитывал услышать что-либо, просто старался чем-то занять себя, найти какую-то пищу для ума, лить бы не думать о том, что стряслось с ним утром. Все, что относилось к тому, стояло за его спиной, точно черное страшилище, и готово было каждое мгновение схватить его в свои лапы. А он гнал всякую мысль о провале, хотя непрестанно ощущал его последствия и в себе, и вокруг себя. Ему хотелось во что бы то ни стало продлить как можно дольше теперешнее состояние, не касаться «раны».

В этом отупляющем одиночестве он провел бездумно и безучастно несколько, казалось ему, бесконечных часов. Солнечные лучи ударяли почти горизонтально в ставни, на улице шумела толпа, тарахтели телеги, ежеминутно слышался топот копыт, а Джюрица все еще сидел в своем углу, в совершенной прострации и полном оцепенении. Ни одной мысли, ни одного движения!..

Вдруг щелкнул замок, и дверь резко отворилась. Удар грома, пожалуй, не поразил и не испугал бы так Джюрицу, как эта внезапно распахнувшаяся среди безмолвия дверь. Он вскочил, точно его током ударило, и стал среди камеры, бессмысленно и испуганно тараща глаза на сторожа, который смотрел на него опытным глазом тюремщика. Джюрица узнал главного тюремного надзирателя Радисава. Несколько раз они вместе выпивали в разных кафанах, но теперь Радисав показался ему страшнее самого дьявола. Особенно поразили лукаво прищуренные маленькие блестящие глаза, красноречиво говорившие: «А, отлично, значит, мы здесь!»

Радисав поглядел на ошалевшего парня и ради большего эффекта звякнул ключами; потом вдруг нахмурил брови и гаркнул повелительно и грубо:

— Выходи!

«Хорошо хоть не признается, что мы старые знакомые! Сейчас для меня так легче и удобнее… Я не смог бы смотреть ему в глаза, а потом уж… как-нибудь…» — подумал Джюрица и, опустив голову, послушно вышел. Поджидавший в коридоре стражник повел его прямо в канцелярию.

За столом, покрытым зеленым сукном, сидел сам уездный начальник, а у полки, забитой деловыми папками, стоял полицейский пристав Мита и просматривал какие-то протоколы. Но как только уездный начальник заговорил, Мита повернулся и подошел к столу.

Начальник встретил Джюрицу строгим взглядом, тщетно пытаясь под этой строгостью скрыть обычное любопытство, которое вызывает человек, совершивший какое-либо преступление.

— Ты что там, братец, натворил в Трбушнице? — спросил он Джюрицу, когда тот остановился перед ним.

«Слава богу!» — подумал Джюрица. Больше всего он боялся первого вопроса, боялся начала разговора; но, увидев, что поставленный вопрос дает ему возможность ответить по своему усмотрению, Джюрица приободрился и, глядя уездному начальнику прямо в глаза, решительно выпалил:

— Не знаю, сударь! Что они задумали со мной сделать — господь их ведает! Только грех на бедного человека так клепать. — И этот ответ так понравился Джюрице, что он и сам в него поверил.

Уездный начальник ухмыльнулся, он привык слышать подобные ответы от всех воров и убийц и понимал, что и на сей раз нельзя было ничего другого ожидать.

— А что ты скажешь на допросе о вещах, что у тебя нашли? Или их тебе подложили, не правда ли?

— Не знаю, сударь…

— Хорошо, хорошо, — прервал его начальник, — сейчас не о том речь. Я вызвал тебя, чтобы сообщить: завтра приедут трбушчане опознавать вещи, и мы тебя тотчас закуем в кандалы. В твоем признании я не нуждаюсь, но тебе придется рассказать, с кем ты совершал кражу. Ночью подумай как следует… И не забывай, что у нас найдутся средства, которые заставят заговорить и немого, — закончил начальник и так многозначительно улыбнулся, что Джюрица почувствовал, как мороз подрал по коже.

— Уведите! — крикнул уездный начальник стражнику и поднялся из-за стола.

Как в бреду, Джюрица перешагнул порог канцелярии, двинулся по коридорам сначала верхнего, потом нижнего этажа, не проронив слова, вошел в камеру и упал на солому.

— Вон корчага с водой и хлеб, а в углу параша, — бросил стражник и запер за ним дверь.

О последнем, пожалуй, можно было бы и не говорить: едва он переступил порог, как в нос шибануло таким страшным зловонием, что даже слезы выступили.

Сбитый с толку, напуганный, ошеломленный всем тем, что с ним произошло, молодой парень не был в состоянии логично размышлять. Ему то вспоминалась деревня, родной очаг и все, что было мило его сердцу, то всплывали слова уездного начальника о страшных орудиях пытки, о которых, как нарочно, ему много рассказывал Вуйо; но долго останавливаться на таких мыслях было слишком тяжело, они убивали все чувства, вызывали леденящий душу страх. И вдруг, вспомнив о хлебе, он схватил его и с жадностью начал есть, и не потому, что так уж хотелось есть, а чтобы хоть как-то отвлечься, отогнать от себя черные мысли, думать о другом.

Впрочем, Джюрица отлично понимал, что, сколько ни думай, он никогда ничего не придумает, ведь до сих пор за него это делали другие: поначалу отец, потом Вуйо, сам он лишь выполнял то, что ему указывали. Кражу он тоже совершил по замыслу и наущению Вуйо и, конечно, не мог предполагать, что все так печально кончится. Правда, прежде чем решиться на кражу, он принимал в расчет все, даже самое худшее, но тогда, в мыслях, все представлялось иным. Теперь же, столкнувшись с действительностью, Джюрица растерялся. Парень сознавал лишь одно: знай он наперед, что́ придется пережить, он никогда бы не отважился на такой шаг.

Но, на свою беду, Джюрица не имел понятия о многих вещах. Не знал он и о том, что тотчас после кражи Вуйо каким-то особым, ему одному известным способом сообщил уездному начальнику, где находятся ворованные вещи. Не знал он, что Вуйо пошел на это с определенным умыслом: сделать из него преступника, а потом застращать и заставить уйти в лес. А там уж Вуйо умел распорядиться чужой головой…

Джюрице известно было сейчас только одно: Вуйо непременно даст о себе весточку, подскажет, как ему быть дальше. Вуйо уж найдет выход, Джюрица верил в него, как в самого себя. И знал, что единственное спасение — не размышляя, принять совет Вуйо; сам он ничего не сможет придумать и прекрасно понимает, что без помощи Вуйо погибнет. Остается, значит, только ждать, потому-то Джюрица и старался не ломать голову над своим положением, его и без того мучила страшная неизвестность.

— Ох, до чего же воняет! — пробормотал он, напившись воды из корчаги.

Поглядев в сторону окна, Джюрица заметил, что солнце уже не бьет в щели, и, чтобы хоть немного избавиться от смрада и узнать, что делается на улице, снова влез на стоявший у окна брус. За окном было так же темно, как и в камере.

«Стало быть, смерклось», — сказал он про себя и прислушался, ходят ли по улице люди. Кругом было тихо, только со стороны кафаны доносился говор, — впрочем, и там, видно, народу осталось мало.

«Да ведь уже поздняя ночь», — подумал Джюрица, и странные, неясные надежды зашевелились у него в душе.

Он подождал еще немного, но мимо никто не проходил, а разговор у кафаны совсем утих. Джюрица снова улегся на солому, и его опять охватило бездумное оцепенение. Часы тянулись нескончаемо долго, он потерял всякое представление о времени…

Вдруг раздался тихий, как сон, будто с того света, стук в ставень. Джюрица вздрогнул, в душе поднялась целая буря чувств, он мигом очутился у окна. Стараясь не дышать, Джюрица прислушался, но в ушах гремел такой оркестр, что оглохнуть впору. Разинув рот, он весь превратился в слух, — стук повторился. Сейчас Джюрица готов был поклясться, что с той стороны окна стоит человек. Тихонько, дрожащей рукой он ответил на стук. Скрипнул едва слышно ставень, и Джюрица понял, что его открыли. Чья-то рука пошарила по оконной раме, забранной железной решеткой. Окно медленно и тихо отворилось. Струя свежего ночного воздуха влилась в камеру, и Джюрица вдохнул его полной грудью.

— Джюрица! — прозвучал знакомый голос, потрясший все его существо.

— Дядя Вуйо, я здесь, — прошептал Джюрица, дрожа как в лихорадке и прижимаясь лицом к решетке. Они придвинулись так близко, что каждый слышал дыхание другого. — Боже мой, да где же ты?.. Я ошалел от муки! — продолжал он.

— Э, племянничек, молодец познается в беде да в неволе. Не шутка это. Что с тобой было, наверх не вызывали?

— Вызывали и сказали, что завтра я должен во всем признаться. Иначе, дескать, они умеют и немого заставить говорить…

— Умеют, умеют, гады, знаю я их… Все жилы вытянут, живого места не оставят. Душу истерзают, еле жив выползешь, известное дело…

— Перестань, не то я сойду с ума; лучше сказки, как же так получилось, кто меня выдал? И что мне сейчас делать?

— Кто выдал, еще не узнал, но капканы расставил. Дня через два-три будет известно. Ежели кто из этих, то унянчим дитятко так, что и не пикнет…

— Неужто из этих, кто был со мной?

— Не знаю. А кто же еще может?.. Ну, то было и прошло, что сейчас будем делать?

— Голова от мыслей вспухла, но без тебя все равно ничего не придумаю. Ждал тебя, ровно озябший солнца; как скажешь, так тому и быть.

— Понимаешь, какое дело… вещи у тебя нашли, чем тут поможешь? Они тебя не оставят в покое, пока ты не выдашь других, а этого сделать ты не смеешь! — промолвил Вуйо таким голосом, что Джюрица вздрогнул.

— Само собой… как можно выдавать! Но разве вытерпишь все эти пытки?

— А зачем тебе их терпеть! Кто тебя заставляет?

— Как… что же делать?

— Уходи в лес!

Казалось, стрела пронзила сердце Джюрицы. До сих пор он относился к этим разговорам как к пустой, далекой от дела болтовне. Правда, мысль о лесе непрестанно маячила где-то вдали, как черная точечка, которой он иногда лишь забавлялся, но вдруг «точечка» эта молниеносно приблизилась, превратившись в какое-то чудовище, схватила его и, не дав опомниться, со страшной силой сжала в своих объятиях.

— Поставить себя вне закона? — прошептал он. — Но и в лесу меня ждет пуля!

— Тогда оставайся здесь и терпи. Если выдашь, тебя ждет петля или яд; не выдашь — долгая каторга, тяжелые кандалы и все те страшные муки, о которых я тебе говорил. По мне, так свобода в лесу лучше, живи, пока жив, но зато по-царски.

— Знаю, но и там убьют.

— Что ж, от смерти все равно не уйти. Но я клянусь, буду беречь тебя как зеницу ока. А накопишь денег, иди себе на все четыре стороны.

— А как я отсюда выйду?

— Это уж моя забота. Ты только решай.

Джюрица в отчаянии прижался лбом к холодному железу и вздохнул. «Значит, разбойничать? — думал он. — А молодость? Будущее?.. Все рушится, все гибнет: в прах и пепел превратились дивные сны молодости». Каким прекрасным представлял он себе свое будущее! Но к чему сейчас вспоминать о нем, когда все рухнуло?! Да и как он мог надеяться на что-то хорошее, разве может бедняк ждать лучшей доли? Горе да нищета были бы вечными его спутниками… А так разве лучше?.. О, как тяжело!.. Неужто надо идти в лес, неужто нет иного выхода? Нет, конечно нет. Раз дядя Вуйо говорит, стало быть, так; он-то, конечно, все обмозговал. Но почему так сразу, с бухты-барахты, не обдумав! Ладно бы он совершил какое-нибудь страшное преступление, чтоб хоть не за зря ставить себя вне закона! А так, из-за безделицы!.. Но завтра начнется допрос, а ночью — оно…

— Так как же, племянничек! — заговорил Вуйо, нагнав на него страху и нарочно дав ему подумать. — Я должен знать немедленно, чтоб до рассвета договориться с людьми.

— Что ж… коли нельзя по-иному, пусть будет так! — растерянно прошептал Джюрица.

— Это не дело, ты скажи точно: да или нет!

— Сам небось видишь, согласен я… деваться некуда!

— Значит, твердо?

— Твердо!

— Ну, дай руку!

Джюрица протянул холодную, как лед, руку, и Вуйо пожал ее своими костлявыми пальцами.

— Да принесет тебе счастья твоя вторая мать — зеленая дубрава! А теперь немедля ложись спать и ни о чем не думай. Если удастся все состряпать нынче ночью, мы тебя разбудим. Попробую, чтоб не ломать стену, — может, Радисав согласится…

— Какой Радисав? — прервал его Джюрица.

— Твой тюремный надзиратель, ты его, наверно, знаешь!

— Как, неужто он…

— Ха, мой племянничек, не будь его, разве ты сидел бы в этой угловой камере с окном на улицу! Думаешь, я шутки шучу? Ступай ложись, а я пошел действовать.

V

Занялась заря. Весь городок, с извилистой, тихо журчащей речкой, окутал белый влажный туман. Он устлал своим легким покровом и всю лощину, по которой тянулась главная и единственная городская улица. Умолкли после долгого утреннего кукареканья петухи. Все еще сидя на жердях, они расправляют затекшие ноги и крылья, вытягивают вниз шеи, словно хотят удостовериться: не случилось ли чего на земле за ночь. Уже поскрипывают кое-где двери, тарахтят оцепы колодцев: это еще не очнувшиеся от сна ученики и подмастерья таскают воду своим свирепым хозяйкам, которые потягиваются на перинах подле своих откормленных и флегматичных мужей. Тускло мерцают перед кафанами фонари, точно души чахоточных стариков. То тут, то там отворяется окно, и в нем показывается заспанная голова, необычайно толстая рука почесывает затылок. С гор дует холодный резкий ветер. Город просыпается.

Распахнулась дверь уездной управы, и на пороге появился Радисав. Лениво сунув руку за пазуху, он почесывается, как человек, проспавший без просыпу целую ночь. Открылось окно и на верхнем этаже, в комнате стражников, и в нем появился только что пробудившийся от сна стражник. Поглядев на улицу, он почесал затылок, зевнул во весь рот и обратился к Радисаву, который все еще стоял на пороге.

— Погляди-ка, Раде, там, под окнами! Что-то мне всю ночь чудился какой-то стук.

— А-а-а-а… — зевнул Радисав и поднял заспанные глаза на стражника. — О чем ты?

— Погляди вон там. Под окнами.

Радисав неторопливо зашагал, окидывая взглядом стену, внезапно он остановился и воскликнул:

— Ух, проломана стена!..

— Что ты говоришь? — крикнул из окна стражник.

— Зови людей, буди начальника! — крикнул Радисав и ошалело заметался вдоль стены, не зная, войти ли ему внутрь или оставаться снаружи.

В один миг всполошилась вся уездная управа. Примчались стражники, кто в чем был: кто в одном башмаке, кто совсем босой, а один выскочил прямо из постели, да так, раздетый, и замешался в толпу. Выбежал и заспанный начальник в накинутом на плечи сюртуке и в шлепанцах на босу ногу. Стали сходиться сначала по одному, а потом целыми толпами любопытные горожане. Перед управой собрался чуть ли не весь город. Начальник осмотрел пролом, он был невелик; казалось, сквозь него не просунешь и голову. Люди дивились, зевали, потягивались.

— Так вот почему у меня с вечера звенело в левом ухе, — начал лавочник Мирко, — то и дело: дзи-и-инь… дзи-и-инь… дзинь! Ясно, что-то должно было случиться. Я и говорю своей Круне: «Обязательно получим какое-то известие». А она уверяет: «Ежели звенит вечером, это не в счет». Черта с два, не в счет, уж что я знаю, то знаю.

— Клянусь богом, и у меня был знак, — заметил Мирков сосед, башмачный мастер Цветко, — все время дубильный чан потрескивал: повернешь его так, он — цак! повернешь эдак, он опять — цак! О, думаю я, ей-ей…

— Да и я по собакам понял, что дело неладно, — перебил его портной Коста. — Всю ночь лаяли, точно взбесились. Я сразу понял, что это неспроста…

— Как он только пролез, убей его бог, худой, должно быть, как щепка. Туда, пожалуй, и добрый кулак не всунешь.

— И верно! Если бы не осмотрели камеру, то и не поверишь, что он ушел.

— А что ее осматривать? — бросил Радисав. — Он уже в другом округе.

— Вы что, не были в камере? — сердито спросил начальник.

— А что проку… — начал оправдываться Радисав, но добрая сотня голосов не дала ему договорить.

— Еще не осмотрели камеру! Не отпирали! Да он, братец, еще; там сидит…

— Тут и ребенок не пролезет!

— Отворяй! — крикнул начальник, и вся толпа повалила к арестантскому помещению.

Радисав отпер замок и распахнул дверь настежь. Сквозь пролом врывался утренний свет. С первого же взгляда все убедились, что внутри пусто. Перед дырой в камере ни одного кирпича, ни одного куска штукатурки. Ясно, что стену ломали снаружи, что поработало тут наверняка немало людей и что дело тут весьма серьезное.

Исправник тотчас понял, что, пойдя на этот шаг, Джюрица поставил себя вне закона, оставалось лишь непонятным, почему понадобилось проламывать стену. Ведь не закованному в кандалы Джюрице не раз представлялась возможность бежать, если он уж на такое решился. А из того факта, что стену проломили и освободили Джюрицу другие, он сделал вывод, что придется, очевидно, иметь дело с большой бандой, которой понадобился человек, поставивший себя вне закона, и которая нашла такого в лице Джюрицы. Но опять же, зачем проламывать стену? Только раскусив этот орешек, можно было захватить все нити в свои руки. Но тот, кто задал эту головоломку, не оставил достаточных данных для ее разрешения.

Уездный начальник отправился с приставами в канцелярию и принялся составлять донесение в округ, а приставы взялись поспешно строчить приказы в Кленовицкую общину, откуда был родом Джюрица, а также во все соседние общины: «дабы вышеуказанного Джюрицу Драшковича, елико возможно, разыскать, изловить и под надежным конвоем, крепко связанным, препроводить в уезд». Стражники, как только приказы были написаны, сели на коней и поскакали во весь опор.

Между тем у пролома собрался весь город. Судили, рядили, как это могло произойти, хотя почти все отлично знали, чьих рук это дело. Возник даже занятный спор между кузнецом Марко и одним толстенным портным.

— Слушай, какой кулак, что ты несешь! Да я могу туда пролезть! — крикнул Марко.

— Даже голова твоя, братец мой, не пролезет, — возразил портной.

— Сколько даешь, а?

— Чего там давать?.. Знаю, что не сможешь.

— Марко хочет биться: об заклад! Браво, Марко, — заголосили любопытные зрители.

— Я-то хочу, да он артачится!

— Почему, кто сказал? — воодушевился портной. — Давай на кофе!

— Берегитесь, господин Мита, как бы вам не погореть на такой огромной биржевой спекуляции! Еще обанкротитесь из-за этого кофе! — воскликнул аптекарь, а слушатели от такой остроты чуть не лопнули со смеху.

— Ладно, спорим! — ответил ему Мита. — Но самое меньшее — на окку[9] вина.

Разглагольствования продолжались до тех пор, пока солнце не припекло и не напомнило хозяевам, что лавки еще не открыты. Огромная толпа разбилась на небольшие группы, которые продолжали толковать об утреннем событии и дальше, но уже более смело и откровенно, чем перед тюрьмой.

А Джюрица, перебежав с Вуйо (прочие соучастники разошлись кто куда) улицу и оставив позади речку, углубился в лес и только там почувствовал себя как рыба, метнувшаяся с горячего песка в воду. Когда они порядком удалились от городка, Вуйо остановил Джюрицу.

— Ну, а сейчас придется нам расстаться: я пойду налево, по долине и урочищу, а ты шагай направо, до косогора; а оттуда по косогору прямиком к моему дому, только не теряй ни минуты и гляди, чтобы никто тебя не увидел.

— А не лучше остаться мне в лесу? Часа за два, за три дошел бы до Рудника…

— Так одни зайцы делают, а лисица похитрее, она чуть только почует опасность, забирается в нору. Сейчас самое надежное убежище — мой дом. К тому же я не говорил тебе… у меня найдется укромное местечко. А теперь ступай да поторапливайся.

Молодой парень свернул в лес, но едва лишь удалился настолько, что перестал слышать и видеть своего спасителя, на него внезапно напал неописуемый страх: пугал каждый сухой куст, каждый пень, приводила в ужас шуршавшая под его стремительно бегущими ногами прошлогодняя листва. Джюрица походил на зверя, попавшего в облаву. Его пугало биение собственного сердца. Внезапно остановившись, бледный как смерть Джюрица напряженно прислушался: ему показалось, будто где-то неподалеку затрубила труба, настоящая военная труба, только тоном повыше. Постояв секунду, другую, он наконец сообразил, что звенит у него в ушах. Такая досада взяла на себя, но его тут же подхлестнули еще более тревожные мысли. Ему чудилось, что вот-вот грянет из-за куста выстрел, просвистит пуля, и он прямо чувствовал, как она вопьется в грудь. Потом вдруг увидел, как жандармы и стражники на конях продираются сквозь густой кустарник. Джюрица в ужасе огляделся и, убедившись, что его морочит собственный страх, побежал во всю мочь дальше.

«Какая страшная жизнь, матушка родная!» — подумал он, но тотчас усилием воли подавил эту мысль, отнимавшую последнюю каплю мужества.

«Знаю, в чем тут дело, — продолжал он рассуждать на бегу, — ведь я без оружия, к тому же еще измучен, устал. Стоит только раздобыть ружье и добрый револьвер… А так, с голыми руками… все равно что заяц!»

Через час непрерывного бега Джюрица, едва живой, добрался до дома дяди Вуйо. Совершенно обессиленный, он повалился в первый же угол, дыша так часто и с таким хрипом, что, казалось, вот-вот умрет. Жена Вуйо нисколько не удивилась появлению юноши. За свой долгий век она и не такое видала. Старуха лишь головой качнула, в углах ее сморщенных губ собралось еще больше морщинок, а в маленьких зеленых глазах на мгновение вспыхнули хитрые искорки.

Поглядев на Джюрицу, она нагнулась к ведру, набрала в травянку воды и протянула юноше.

— На, хлебни-ка малость и придешь в себя, сразу полегчает… Ах бедняга, до чего намаялся!

Он с жадностью начал пить, и если бы старуха не отняла травянку, Джюрица выцедил бы ее до дна. И в самом деле, вода помогла. Подняв голову, он испуганно спросил:

— Где Вуйо?

— Сейчас придет, ты не беспокойся! Ступай пока подожди его в комнате.

Джюрица поднялся, от усталости он едва держался на ногах, колени дрожали и подгибались. Войдя в комнату, он улегся на деревянную кровать и закрыл глаза. Сейчас, если бы на него наставили хоть сто ружей, он не смог бы подняться с мягкой соломы, которая приятно шуршала и пружинила под тяжестью его тела. Так, неподвижно, без единой мысли пролежал он до прихода Вуйо.

— Ого, племянничек, здорово ты спешил! Правильно, братец мой, так и надо! — сказал Вуйо, переступив порог.

— Едва живой добрался, — ответил Джюрица слабым голосом, — но прячь меня скорей, коли есть где!

В комнате, где лежал Джюрица, на север выходило небольшое окно, залепленное толстой бумагой. Вуйо подошел к окну, отодвинул заслонявшую его до половины длинную скамью со спинкой и вытащил раму. Но вместо ожидаемого поля и леса взгляду открывалось узкое, довольно длинное помещение с таким же точно окном, как и в комнате. Непосвященный никогда бы не догадался, что за стеной есть тайник. Снаружи все видели залепленное бумагой окно; в комнате на том нее месте было точно такое же окно, и потому никому и в голову не могло прийти, что в доме два окна, а между ними тайник, где весьма удобно укрывать людей и прятать вещи.

— Полезай сюда, племянничек, и отдыхай, сколько душенька пожелает! — сказал Вуйо, поднимая раму.

Джюрица недоуменно посмотрел на него. «Это еще что, — думал он, — прыгать из окна во двор?» Но, поднявшись с постели и увидев в отверстие другое окно, весьма удивился.

— Вон оно что, откуда это у тебя? Ну и мастер же ты! Кто бы мог догадаться…

— Говорил тебе, что у дяди Вуйо найдется уютный уголок, правда, поменьше твоей камеры, но зато здесь имеются штуки поинтересней, чем в камере. А ну, залезай!

Джюрица спустил ноги в окно и очутился на мягкой постели. Сначала ему бросилась в глаза красивая двустволка центрального боя, рядом стояло одноствольное ружье, тоже центрального боя. Оба ружья стояли у стены, на ней же висели револьверы, патронташи поясные и через плечо, ножи, пистолеты и еще много вещей, назначения которых Джюрица не знал.

— Вот тебе оружие — все заряжено и надежно, как сердце гайдука. Ложись и отдохни как следует, а потом закусим и поговорим.

VI

Через несколько дней на дверях сельских управ и дома Драшковичей запестрели объявления: Джюрицу призывали в трехдневный срок явиться с повинной, в противном случае его объявят гайдуком.

Охваченные любопытством, крестьяне собирались в кучки, обсуждали это событие и ломали головы, где теперь может скрываться Джюрица.

— Сейчас, братец ты мой, его днем с огнем не сыщешь! Спрятали его, как надо, — заметил один из соседей Джюрицы.

— Слушай, что ты говоришь?! Ребята мне давеча сказывали, будто видели его в Пашиных Левадах, когда гнали скотину. Рубаха на нем белее снега, ружье висит на руке, а сам все озирается по сторонам.

— Должно быть, кто другой. Джюрица и носа показать не посмеет, покуда не соберет ватаги.

— Да нет, брат, дети-то знают, говорю тебе, видели.

— Награду назначат — сто дукатов! — сказал солдат-резервист.

— Неужто целую сотню?

— Держи карман шире. У Вуйо из Брезоваца руки длинные! — грубо оборвал его сосед Джюрицы.

Все примолкли, чувствуя неловкость, в которую их поставил солдат своим неуместным упоминанием о награде.

— Придется нам, как волку на свой хвост, оглядываться, — начал пожилой крестьянин. — Джюрица вредить нашему селу не станет, но и мы должны ему помогать. Шутка ли сказать: головой рискует! Пуще глаза беречь его надо.

— Да ведь он юнак, черт его дери, каких мало!

— Услышит, брат, о нем вся Сербия, я тебе говорю.

…А тем временем у большого колодца собрались девушки и судачат о последних деревенских новостях. Среди них и Станка. Девушка присела на деревянное корыто, подставила руку под водяную струю и смотрит, как она, разбиваясь на мелкие капли, брызжет во все стороны.

— Слыхали о Джюрице? — спросила одна из девушек.

— Да, подался, бедненький, в гайдуки!

— Что, что?! — вскрикнула Станка, убрав руку.

— Разве ты не слыхала? Джюрица ушел в лес, уездный начальник сообщил в общину, что он гайдук.

Станка очень удивилась. «Джюрица — гайдук! Как это может быть? — подумала она. — Две недели тому назад мы вместе окучивали на мобе[10] кукурузу, и хоть бы что. Он, как и все, — хорошо окучивает, пляшет коло… правда, меньше других шутит. Но все-таки…»

— Как же так? Почему его объявили гайдуком, если он еще никого не убил? — спросила она с любопытством.

— Он убежал из тюрьмы и скрывается в лесу, а там нет ни закона, ни властей, каждый сам себе и власть и закон, вот тебе и все! — объяснила стоявшая здесь же дочь общинника.

— Гм, тут что-то не так… Пускай себе на здоровье уходит в лес, какое кому дело? Пусть бы и жил там, коли у него есть еда, лишь бы никого не трогал. А пока он никого не трогает, и его никто не смеет тронуть.

— На той бумаге черным по белому написано, что, если через три дня Джюрица не отдаст себя в руки правосудия, его может убить всякий. Ей-богу!

— И правильно, что не отдался. И про меня могут такое написать, а пусть кто-нибудь посмеет подойти ко мне. Пусть только посмеет!..

— Верно. Он смеется над их угрозами! Нелегко убить такого человека, — подхватила другая.

— Потому-то он и сторонился других. Лишь бы не быть, как все… тьфу, да и только. Чего от него ждать?! — заметила третья.

— А ты чего его хулишь? — снова вмешалась в разговор Станка. — Не нравится, что он гайдук? А мне это как раз по душе. Я ведь на него толком ни разу и не поглядела, а сейчас, клянусь богом, не прочь о ним встретиться.

— Господь с тобою, Станка, неужто не побоишься на глаза ему попасться?

— Мне не страшен и бешеный волк в лесу, не то что простой человек.

— Ищи ветра в поле! — закричали девушки и стали расходиться.

Станка нарочно задержалась, пока подружки не отошли подальше, потом наполнила ведра, играючи вскинула коромысло на плечо и, размышляя обо всем, что слышала, пошла домой.

«Вот это человек, — рассуждала она, — такой не боится ни ружья, ни закона, никого, кроме бога одного. Ходит себе с ружьем по зеленому лесу, и все живое бежит от него… Настоящий лесной царь!.. Не страшны ему ни зверь, ни вампир, а эти наши трусливей баб. Срам, да и только!.. Эх, не знала я раньше, хоть бы рассмотрела хорошенько, пока он был здесь… Но ничего: повидаю его во что бы то ни стало».

— Бог на помощь, Станка! — крикнул кто-то, появляясь из-за плетня.

Девушка подняла голову и сердито посмотрела на Сретена, который пошел было к ней, но, встретив ее взгляд, остановился как вкопанный и опустил голову.

— Чего за плетень спрятался, словно жеребят собрался пугать! — крикнула Станка сердито и двинулась дальше. Девушка искусно скрыла свое замешательство, на самом же деле ее очень удивило это неожиданное приветствие.

Сретен зашагал рядом.

— Я, знаешь, обходил пшеничное поле, потом вижу, ты идешь с ведрами… и подумал, дай-ка подожду… Знаешь, как его… пшеница у меня больно хороша: сотня копен наберется. А сливы до чего налились, во! Ежели нынче будет цена на них, дадут восемьдесят дукатов, не меньше… Слава тебе господи!..

— Слушай, как задумаешь жениться, сватов себе не ищи: сам ловко хвастаешь. Бабка Ружа и та лучше не сумеет.

— Как? Ей-же-ей, нет… — Сретен обиделся. — Я просто так говорю, а ты сразу… Не надо!.. Мой отец говорит…

— Ступай и расскажи о том Милеве, — прервала его Станка, — она частенько на тебя поглядывает.

— Нет этого… а если хочешь, я тебе скажу…

— Не надо, не надо, знаю я, о чем ты… Скажи обо всем Милеве, — снова перебила его Станка и повернула направо к дому.

Тем временем Вуйо, узнав о предупреждении властей, встревожился. Джюрица мог, чего доброго, покаяться, прийти к властям с повинной, ведь преступление его не так уж велико, и тогда все старания и планы Вуйо рассыплются прахом. Нужно было тотчас пресечь все пути к отступлению, и он принялся за дело. Прежде всего Вуйо строго-настрого велел Джюрице не высовывать носа из своей каморки: его-де усиленно разыскивают. Этим он лишал его возможности встретиться с кем бы то ни было и узнать о своем положении. Затем Вуйо позаботился о том, чтобы превратить Джюрицу в настоящего разбойника и тем самым сделать для него немыслимой явку с повинной.

В тот же день Вуйо позвал одного из своих наперсников и отдал ему какой-то наказ, а сам отправился в город. Разыскав на базаре своего главного городского агента, кузнеца Симо, он бросил ему мимоходом два-три слова и отправился к пивной «Европа».

— А, вот и третий! — воскликнул аптекарь, сидевший с Живко Цаплей, отставным полицейским приставом, когда увидел, что Вуйо в хорошем настроении, и похлопал ладонью по столу.

На пороге появился грязный, в замасленном переднике мальчик:

— Дай-ка нам Дарвина!

— Хо-хо-хо-хо! — засмеялся пристав, словно впервые услыхал эту остроту, хотя в разных вариантах она повторялась уже, наверное, несколько лет.

Поначалу аптекарь называл карты «Евангелием», однако заметив, что кое-кто из публики хмурится окрестил «философией». Утвердив это генеральное определение он принялся делить его на части, по представителям. Сначала — был Бэкон (это название продержалось дольше всего, ибо своей звучностью весьма импонировало захолустному городку), потом — Кант, потом Гус (точно неизвестно, что заставило аптекаря остановиться на имени чешского реформатора) и, наконец, Дарвин. Разумеется, аптекарю каждый раз приходилось разъяснять публике значение этих имен и тем самым, как он утверждал, «распространять научно-философские идеи в тихой Шумадии».

— Не тот ли это что утверждает, будто у человека есть хвост? Хо-хо-хо! — спросил пристав.

— Дядя, тебе сдавать, — обратился аптекарь к Вуйо, когда принесли карты.

— Сними-ка, племянничек, и заглянем, как говорится в книгу!

Аптекарь открыл восьмерку пик и начал сдавать…

Час спустя по улице прошел кузнец Симо. Поравнявшись с игроками он как-то странно кашлянул, тихо, осторожно, чтобы не привлечь ничьего внимания и зашагал дальше. Вуйо незаметно дернул правым плечом, так как сидел спиной к улице, и продолжал играть. Закончив партию, он неторопливо поднялся и с видом человека, который не знает, куда деться, двинулся по улице. Перед одной из кафан он встретил Симо.

— Что нового? — спросил он тихо.

— Завтра Милутин везет в Жабары задаток за ракию, — ответил Симо.

— Когда?

— На заре.

— Это точно?

— Так говорят.

— Добро, — ответил Вуйо и зашагал домой. По дороге его остановил, выйдя из овражка, наперсник.

— Разыскал? — спросил Вуйо.

— Разыскал, говорит, что может.

— Добро. Ступай сейчас же и скажи, пусть, как только смеркнется, придет ко мне домой, и ты приходи.

— Разве и мне… на дело?

— Придется, больше некому. Здесь нужны верные люди, — отрезал Вуйо, не оставляя никаких надежд на перемену решения.

— Прошу тебя очень… Знаешь меня недавно и без того впутывали…

— Знаю, все вы в кусты, чуть нет барыша. Человеку нужно только начать, ведь не могу же я посылать его с кем попало. Ты должен идти, — заключил Вуйо и пошел своей дорогой.

Придя домой, Вуйо направился прямо в комнату и остановился у заделанного бумагой окна. Джюрица изнывал от скуки. Двадцать раз он вылезал уже в оконце, разгуливал по комнате, перечистил все ружья и кинжалы и теперь снова томился от безделья. Приход Вуйо точно воскресил его.

— Куда ты запропастился, на мою беду? С ума схожу тут один.

— Скоро, скоро, не бойся! Завтра на заре за дело!

У Джюрицы екнуло сердце, но тягостное чувство быстро сменилось приятным: «Завтра, значит, на свободу!.. Можно будет побродить по лесам и лугам и досыта надышаться горным воздухом…»

— Ей-богу, я готов на что угодно, лишь бы не сидеть в этом курятнике. Что там делается? Разыскивают меня?

— О том не беспокойся. Лучше давай готовить оружие.

— Уже все просмотрел, вычистил, выверил, как часы.

— Покажи-ка! — сказал Вуйо и стал осматривать одно ружье за другим. Найдя оружие в порядке, он отложил его в сторону.

— Правильно, сокол! Теперь тебе кинжал да ружье вместо отца-матери, береги их пуще глаза.

— Куда завтра?

— Погоди, подойдут остальные, тогда и поговорим. Я закончу кое-какие дела, а ты сиди здесь.

— Опять один?

Вуйо, промолчав, вышел.

Джюрица погрузился в раздумье. «Вот оно начинается…» — но поближе разглядеть это оно не хватало мужества. Джюрица чувствовал его уже рядом, знал, что рано или поздно придется взглянуть ему в глаза, и все-таки старался не думать о нем до последней минуты. В глубине души Джюрице хотелось подольше с ним не встречаться или, если только это возможно, чтобы его вовсе не было, а пока суд да дело — предпочитал не думать о нем вовсе. Его страшила сама мысль о нем, мучили угрызения совести, и всего больше он мечтал оказаться в толпе народа и чтобы там все сразу разрешилось. В такой неизвестности прошло немало времени.

Поздней ночью явился Вуйо с двумя людьми. Особенно привлекал внимание и внешностью, и необычным поведением один из них. Это был цыган лет сорока. На его смуглом лице сидел крючковатый, слегка сплюснутый нос — признак мужества и отваги. Черные, горящие глаза под низким, выпуклым лбом смотрели свирепо даже тогда, когда его, губы раздвигались в улыбке. Роста он был небольшого, но силы необычайной. Его широким плечам и могучим мышцам позавидовали бы многие профессиональные атлеты. Войдя в комнату, он не мог усидеть на месте: то внимательно осмотрит каждый угол, то судорожно двинет плечом или протянет руку и тотчас, словно ожегшись, отдернет ее; то качнет головой, закинет ее назад и в то же мгновение притопнет ногой, — казалось, в нем бушует буря и не может найти выхода.

Это был известный в тех краях Радован Пантовац, вожак или главный подручный во всех воровских и разбойничьих ватагах того края. Без него Вуйо ничего не предпринимал, впрочем, и Пантовац уважал и побаивался Вуйо больше, чем кого бы то ни было. Дважды его приговаривали к каторге за большие кражи, но тотчас после помилования, которое незамедлительно удавалось выхлопотать его дружкам, он снова принимался за старое. В кражах и разбойничьих налетах он не знал удержу. Очертя голову врывался он, как бешеный волк в стадо, в мирные дома и готов был перерезать всех. Поэтому Вуйо старался, чтобы рядом с Пантовацем всегда был хладнокровный человек, который, буде нужно, вовремя бы утихомирил его. Именно за эту безумную смелость Вуйо и ценил Пантоваца более других гайдуков, которые прошли «через его руки».

— Вот твоя ватага, харамбаша! — сказал Вуйо, войдя в комнату к Джюрице. — Этот будет тебе побратимом и наперсником в каждом деле. Вы хорошо друг друга знаете.

Джюрица подошел к Пантовацу, и пожал ему руку.

— Надоело небось, побратим, ждать? — спросил его Пантовац.

— Клянусь богом, с ума сойти можно от скуки! — ответил Джюрица.

— Хе, потешишь душу… погоди до утра, поглядишь, какова будет схватка! Я и сам, видит бог, томлюсь от безделья.

Джюрица подошел к другому сообщнику и, протягивая ему руку, спросил:

— И ты, Коста, с нами?

— Да вот… приходится… Вуйо так наказал, а у меня как раз дело… — начал было тот нерешительно. Но Пантовац пронзил его взглядом, и он умолк.

Когда все уселись Вуйо начал:

— Ну, хватит прохлаждаться, пора браться за дело. Есть едим, а ничего не зарабатываем… Завтра в Жабары едет трактирщик Милутин платить за ракию — будет у него дукатов с тридцать. Ты, Джюрица, его остановишь и отберешь деньги, эти двое пойдут с тобой. Радован расскажет тебе все, что нужно делать; он мастер на такие штуки. Надо тебе поскорей привыкать к подобным делам, чтобы потом самому приказывать другим. Только бы сердце было смелое да забубенная голова. Радован и Коста намажут лица сажей и переоденутся, чтобы никто не узнал, а тебе уже терять нечего.

Затем Вуйо роздал всем троим оружие. Джюрице — централку, револьвер и нож и через плечо повесил широкий патронташ. Пантовац взял лишь ружье да нож, а Коста, кроме ружья, повесил на плечо еще флягу с ракией и торбу с едой.

— В торбе платки и тряпка с натертым углем, — предупредил Вуйо. — А теперь отправляйтесь, в добрый час!

Джюрица встрепенулся, точно после глубокого сна.

— Что, не завтра разве? — спросил он удивленно.

— Завтра, а как же! Но ведь ты, надеюсь, не станешь выходить из моего дома у всех на виду. Нужно прибыть на место и ждать.

Джюрица машинально вышел из дома в сопровождении двух разбойников; он был как в бреду. «Кто знает, — подумал он, — может, еще ничего не будет, до рассвета далеко». И, немного успокоившись, углубился в лес.

VII

Рассветало. Погасли звезды. Ясно обозначились предметы. В воздухе струился белесый сумрак, но восток уже загорался румянцем. Еще несколько мгновений — и в небесной синеве рассыплются огненные лучи, от которых все вокруг засияет.

Вдоль дороги, что ведет к сердцу Шумадии, катит свои воды от излучины к излучине среди зарослей ежевики и ломоноса, в которых мог бы укрыться целый батальон, Бели Поток. Здесь, на крутом изгибе, в траве лежат с одной стороны Радован и Коста, с другой — Джюрица.

Первые два — с намазанными сажей лицами и повязанные широкими черными платками, так, что видна лишь верхняя часть лица, — лежат, спокойно поглядывая на дорогу, откуда должен появиться нужный им путник. Еще ночью, в лесу, Радован дал Джюрице все необходимые наставления с учетом всевозможных случаев и сейчас, беззаботно растянувшись на травке, ждал.

А у Джюрицы в голове все еще полная сумятица. Как и вчера, он всячески избегал думать о том, что будет, надеясь, что все обойдется. Он был убежден, что трактирщик либо вовсе не поедет, либо в крайнем случае отправится напрямик, через села. Потому ожидание не казалось таким мучительным и напряженным, как он предполагал. Время шло быстро…

Когда солнце стало уже пригревать, за спиной у Джюрицы вдруг раздались шаги. Джюрица обернулся и чуть было не вскочил от страха, увидав на дороге человека. Крестьянин, которого он знал в лицо, шел с косой на плече посреди пыльной дороги и глядел в землю. Коса покачивалась за его спиной, а он уходил вое дальше и дальше, пока не скрылся за поворотом. Джюрица всполошился чрезвычайно, сердце готово было выскочить из груди. Не в силах взять себя в руки он поминутно высовывал из-за кустов голову, лихорадочно озирался, и вдруг, когда он уже перестал что-либо соображать, послышался условный знак:

— Пст!

Джюрица вскочил, высунулся из своего укрытия до пояса и поглядел на дорогу. У второго поворота он увидел хорошо ему знакомого всадника в сером пиджаке — трактирщика Милутина. Согнувшись в три погибели, он приседал в такт рыси вороного. Тяжелая тоска, внезапная боль сжала сердце молодого парня, дрожь пошла по всему телу, в голове помутилось, перед глазами замелькали темные пятна…

Руки тряслись как в лихорадке, Джюрица боялся, что выронит ружье. Ничего не видя, он только слышал: тот уже близко, их отделяет лишь десяток шагов. И вот из-за кустов появилась голова вороного, потом всадник.

Наступал решающий момент. Джюрица невольно взглянул на куст, под которым прятались его товарищи, и увидел сверкающие глаза, обдавшие его гневом и злобой… Как на пружинах, выскочил он из кустов, стал посреди дороги и нацелил ружье…

Когда вороной шарахнулся в сторону от внезапного появления Джюрицы, глубоко задумавшийся и склонивший голову на грудь трактирщик вздрогнул всем телом.

— Слезай с коня! — крикнул Джюрица хриплым, прерывающимся, чужим ему самому голосом.

Трактирщик вытаращил глаза, словно пробуждаясь ото сна, и посмотрел на Джюрицу точь-в-точь так, как смотрел в своем заведении, когда подавал ему шкалик ракии. И таким же обыденным тоном произнес:

— А, гляди-ка!.. Джюрица!.. Ты чего здесь, братец?

Знакомый взгляд и голос совершенно лишили молодого парня присутствия духа. Мигом позабыв, где он и что ему надо делать, Джюрица стал ломать голову, как бы понатуральней объяснить трактирщику свое появление на большой дороге. Трактирщик же тем временем собирал поводья и уже подталкивал коленями вороного, готовясь тронуться; вдруг за спиной Джюрицы загремел страшный голос:

— Стреляй, к чертовой матери, чего ждешь?!

В тот же миг, точно разъяренный зверь, выскочил Пантовац и, наставив ружье в грудь трактирщику, заорал:

— Слезай!

Милутин мигом спрыгнул с лошади и в ужасе выпучил глаза, потом, спохватившись, сунул руку в карман, где был кошелек, однако тотчас вытащил ее обратно и сунул снова… Кто знает, до каких бы пор это продолжалось, если бы Пантовац не крикнул:

— Деньги!.. Давай деньги!

Трактирщик извлек кошелек, положил на ладонь, протянул вперед руку, но рука его так дрожала, что кошелек упал в пыль.

— Ради деток!.. Пощадите!.. Братья!.. — забормотал он.

— Подними! — крикнул Пантовац.

Трактирщик поднял кошелек и протянул его снова.

Джюрица все это время испуганно и ошалело смотрел на происходящее, пока Пантовац не подтолкнул его с силой к Милутину. Не зная, что нужно делать, Джюрица взял с его протянутой руки кошелек и повернулся к Радовану.

Пантовац схватил кошелек, открыл его и стал считать деньги, а трактирщик, видя, что оба разбойника стоят к нему спиной, отступил за вороного и давай бог ноги в гору. Почуя, видимо, беду своего хозяина, вороной тоже повернулся и поскакал вслед за хозяином, нагнав его лишь у третьего поворота.

— Стой!.. Стреляй!.. — закричали Пантовац и Джюрица вслед убегающему Милутину. Коста выскочил из засады и вскинул ружье, но конь закрыл хозяина собой, а Пантовац, увидев нацеленное ружье, крикнул:

— Оставь!.. Кто тебе велел?

— Да… я слышу, ты кричишь «стреляй», я, так сказать… — промямлил Коста.

— Живо в разные стороны! — приказал Пантовац. — Ты как можно скорей добирайся до Венчаца, как я уже говорил; а это возьми с собой, — закончил он, протягивая кошелек Джюрице.

— Что ж это было? — начал Джюрица.

— То, что хуже не бывает. Коли ты всегда такой храбрый, сиди лучше дома и занимайся своими делами, — прервал его сердито Радован и пошел вверх по реке. Коста двинулся по дороге, чтобы, перейдя речку, податься урочищем, а Джюрица, перепрыгнув через изгородь, быстро зашагал вниз по течению…

Удалившись примерно на ружейный выстрел от места происшествия, Джюрица внезапно встал как вкопанный. В двух-трех шагах от него раздался голос:

— О-о-о, браток, о!

Выглянув из-за куста терновника, Джюрица увидел перед собой крестьянина, который, держа на поводу двух волов, поил их у омута. Одного из них, встревоженного оводом, крестьянин ласково успокаивал, похлопывая рукой по шее. Джюрица заметил, что там протоптана тропка, которая ведет через речку и соединяет село с урочищем. Присев, он стал ждать. Крестьянин напоил волов, нагнулся, брызнул на них несколько раз холодной водой и, неторопливо перейдя речку, погнал их в поле.

Джюрица выскочил из засады и, озираясь по сторонам, кинулся что есть духу вперед. Только на Венчаце он перешел на шаг, а войдя в лес, повалился под первым же развесистым буком. Бежал Джюрица более часа, и прошло немало времени, прежде чем силы восстановились и он мог хладнокровно обдумать, что делать дальше.

Дождавшись Пантоваца в условленном месте, Вуйо нетерпеливо спросил:

— Ну как?

— Плохо. Настоящая баба! Он и на дорогу не посмел бы выйти, кабы не я… — И Пантовац подробно рассказал обо всем, уверяя, что из Джюрицы ничего не получится.

— Получится, — возразил Вуйо. — Вспомни себя, когда ты впервые среди бела дня напал на человека и очутился с ним с глазу на глаз. Не знаешь ты Джюрицу: если его задеть, он хуже волка.

— Что ж, добро, коли так, — согласился Пантовац, привыкший верить каждому слову Вуйо. — Я сделал, как ты хотел: теперь уж не посмеет явиться с повинной, пулю он себе заработал. Теперь поступай как знаешь…

— Не беспокойся. Запляшет и без свирели. Но ты не сказал, что было в кошельке?

— Он взял три десятки с мелочью, и я взял одну… остался как раз без гроша…

— Ну, ладно, — протянул Вуйо, явно недовольный. — А ты ему толком объяснил, куда идти?

— Все, как ты сказал. Сначала на Венчац, а оттуда через Еловицкие Планины и Качер в Войковцы. А там уж он знает, дом сам разыщет.

— Хорошо. За ним по свежему следу двинется погоня, лучше ему уйти в другой округ.

— Скоро ли у нас работа начнется?

— А как же, само собой. Все мы деньжонки порастрясли. Я уже прикидывал и кое-что подходящее имею в виду, только нужно улучить момент.

— Как наступит, скажи!

Приятели пожали друг другу руки и расстались.

VIII

«Что со мной произошло?» — спрашивал себя Джюрица уже двадцатый раз, лежа на мягкой росистой траве, под густым зеленым шатром буковой листвы. Грудь его высоко вздымалась, каждая мышца дрожала от усталости и нервного возбуждения. В голове стоял туман, мысли путались, все вытеснил один-единственный вопрос, который Джюрица непрестанно задавал себе. Огромная, уже несколько дней висевшая над ним тяжесть обрушилась сейчас на него всей своей массой и — как ему казалось — раздавила его, уничтожила… Долго Джюрица не мог прийти в себя…

И все-таки после того, как он отдохнул, стало легче. Страшно захотелось пить. Хоть бы несколько капель холодной родниковой воды!.. Внезапно в голове молнией пронеслась мысль — точно змея ужалила. Джюрица вспомнил, как он дурак дураком стоял перед трактирщиком, вспомнил взгляд Пантоваца, его слова, вспомнил все… и в тот же миг вскочил.

— Ах, срам какой!.. — воскликнул он, не зная, что делать от стыда, гнева и досады. Хотелось бить себя по голове, в грудь, отщипнуть кусок мяса, чтобы физической болью подавить стыд перед самим собой. А в памяти возникали все новые детали утреннего происшествия, и каждая была словно пощечина, каждая говорила о его позоре.

«Как он сказал?.. Лучше мне сидеть дома! Ах, какой стыд!.. А еще харамбаша, гайдук!.. Ну, так больше не будет! Либо делать как следует, либо вовсе не делать… А что-то еще скажет дядя Вуйо?.. Как на глаза ему покажусь!..»

Он то садился, то вскакивал снова, не в силах успокоить свои взбудораженные нервы. Джюрице снова захотелось пить, жажда погнала его вперед. Шел он с лихорадочной поспешностью, пока не добрался до знакомого ему источника, где по липовому лубу стекала холодная горная вода. Джюрица напился этой кристальной воды, умылся, пришел в себя и стал думать хладнокровней и рассудительней.

Куда же сейчас податься? Наказ был идти на Еловицкие Планины, а это как раз мимо его села. Оно притягивало его, наподобие сильного магнита, и молодой парень не мог устоять. Влекли далекие кучки белых, крытых черепицей домиков, которые тонули в зеленом море фруктовых садов, виноградников и пшеницы; манили обсаженные фруктовыми деревьями и засеянные хлебом пригорки, с детства тешившие его взгляд; звала необозримая гладь скошенных зеленых лугов, по которым бродили стада, откуда несся знакомый, веселящий душу перезвон колокольцев… Вот и сейчас долетает до ушей этот чарующий звон: дзинь… цань… дзинь… цань!..

И он, разбойничий атаман, блаженно, как невинный ребенок, слушал этот перезвон и чувствовал, как тает лед затвердевшего в злобе сердца.

Шелестят, колышутся верхушки буков, напевая монотонную, протяжную песню, а под ними быстро шагает одинокий беглец, озираясь по сторонам. Еще несколько шагов — и вот он на оголенном пригорке, с которого открывается вид на родное село и на все, что ему так дорого, так близко. И не может он налюбоваться, наглядеться, на родные места, словно долгие годы жил с ними в разлуке…

Джюрица мгновенно спустился с высокого пригорка и зашагал вдоль речки, пересекавшей луга Кленовицкой общины. По урочищу сновали односельчане, трудились, спешили, как муравьи, а он то и дело останавливался, высматривая знакомых.

Под большим вязом, который раскинулся перед перед ней небольшую толпу. Любопытство потянуло Джюрицу туда, и, не размышляя, он пересек поле высокой густой кукурузы, перебежал дорогу и спрятался в стоявшие перед управой кусты.

Под большим вязом, который раскинулся перед управой, стояло несколько крестьян, с недоумением наблюдая за разыгрывавшейся перед ними драмой. Правленец Милош захватил в своей кукурузе свинью соседа-бедняка, позвал старосту, чтобы оценить потраву и тут же продать свинью. Немедленно на торги, которые проводил староста, собрали людей. Провинившийся бедняк сидел под вязом понурив голову и уныло смотрел на происходящее.

— Шесть динаров и десять пара… раз… и два! — объявил помощник старосты.

— Милош, не бери греха на душу, ради бога, пожалей детей! — умолял бедняк. — Верну тебе, как только поспеет кукуруза.

— Выкладывай либо деньги, либо кукурузу, и все! Я не позволю, чтобы всяк губил мое добро.

— Да ведь и у тебя же еще не созрела эта кукуруза. Еще и початков нету… Когда созреет твоя, созреет и моя, тогда и отдам.

Джюрица понял, в чем дело. В сердце закипел гнев, глаза заволокло кровавым туманом. Схватив ружье, он стрелой вылетел к вязу.

— Что здесь делается? — рявкнул он, взяв ружье на изготовку.

Крестьяне онемели. Староста сердито вскочил было с места, но тотчас спохватился, поняв, кто перед ним, и побледнел как смерть. Милош стал озираться по сторонам, а помощник спрятался за спину старосты.

— Да ничего, Джюра… вот помаленьку… дела делаем, — залепетал староста, придя после первого испуга в себя.

— Йован, — обратился Джюрица к бедняку, — сколько стеблей вы нашли?

— Пятьдесят три, брат, всего пятьдесят три, а они насчитали целый воз хлеба, — ответил Йован, — и теперь хотят взять свинью за два дуката.

— Нет, Джюра, — перебил крестьянина староста, — это мы только так… для острастки, чтобы лучше глядел за скотиной… Неужто я бы позволил, бог с тобой!

— Как у тебя прорезались початки? — спросил Джюрица у Милоша.

— Да… как и всюду: по два на стебель, — ответил тот.

— Да разве сто початков стоят сто окк хлеба? — крикнул Джюрица.

— Слушай, ведь тебе Пера сказал: мы его только постращать хотели. Сам знаешь, легко ли смотреть, когда добро пропадает.

— Ну-ка, староста, прикинь на глаз потраву, только без шуток! — сказал Джюрица и приподнял ружье.

— Чего там прикидывать, дело известное: пусть вернет сотню початков, когда уберет свою кукурузу, и делу конец, — заключил староста.

— Так ли, Йован? — спросил Джюрица.

— Так, братец, это по-божески, а то ведь… черт-те что!

— Ты, Милош, согласен? — спросил Джюрица, глядя ему прямо в глаза.

— Да нет, много: не всякий стебель даст два початка. Пусть вернет мне восемьдесят, и ладно.

Йован весело вскочил.

— Ну, братское тебе, Милош спасибо! Вот это справедливо.

— Слушай, Пера, — сказал Джюрица, обращаясь к старосте, — если еще раз услышу, что ты потешаешься над нашими селянами, я сам тебя судить буду. А сейчас садитесь все!

Все сели, как по команде, а староста даже поджал под себя по-турецки ноги. Джюрица вынул табакерку и стал сворачивать цигарку. Его самолюбию новообращенного гайдука весьма льстило безусловное, рабское повиновение людей, которые раньше и смотреть-то на него не смотрели. Он понимал, что эта покорность вызвана лишь страхом, и все-таки было приятно. Джюрица стал чуть приветливее. Кроме того, очень уж хотелось перекинуться несколькими словами со своими односельчанами. Выскакивая минуту назад из кустов, он был уверен, что хоть одного да убьет; но такое безоговорочное подчинение его ошеломило и обезоружило. Это было в новинку. Гнев внезапно утих, Джюрица позабыл даже о давней обиде на старосту. Неудержимо захотелось поговорить со своими.

— Сворачивайте, кто курит! — сказал он, протягивая табакерку.

Боязливо приблизился помощник, взял табакерку и передал старосте. Тот свернул толстенную цигарку, за ним последовали другие. Помощник, бросая на Джюрицу испуганно-вопрошающие взгляды, свернул цигарку еще толще старостиной и вернул табакерку.

— Пришел ли приказ обо мне? — спросил Джюрица старосту.

— Из уезда, что ли? Да… плетут что-то… вон там на стене висит, — ответил староста, показывая глазами на приклеенное к стене управы объявление уездных властей.

— Есть, значит? — спросил Джюрица и пошел было в ту сторону, но вовремя спохватился, вспомнив, что не должен выпускать из поля зрения ни одного из этих, так мирно и послушно сейчас сидящих людей. Достаточно мгновения, чтобы роли переменились…

— Как же быть? Ведь никто из нас не умеет читать? Где писарь? — спросил он.

— Вон в траве дрыхнет, — ответил помощник старосты и побежал будить писаря.

Это был такой нее крестьянин, как все, только он немного знал грамоту. Увидав Джюрицу, он разинул от удивления рот и долго стоял, тараща сонные глаза то на него, то на сидящих перед ним односельчан. Наконец, придя в себя, он подошел к Джюрице и протянул ему руку.

— Вон что, откуда ты, брат?.. Как живешь-можешь?

— Отойди-ка! — сказал Джюрица, взмахнув ружьем и не подавая руки. — Вот прочитай бумагу обо мне!

Писарь подошел к двери, почесал затылок, громко прочитал все от строки до строки и вернулся обратно.

— Когда же истекает срок? — спросил Джюрица.

— Вчера был последний день.

— Э, значит, сейчас вы можете меня убить?

— Нет, — ответил писарь, — должна еще бумага прийти, где тебя огласят гайдуком. А ее пока нет, так что можешь идти с повинной.

— Придет и эта бумага, не бойся! Я уж постарался, чтобы ее как можно скорее послали.

— Что, неужто начал? — воскликнул писарь.

— Ты, это взаправду? — спросил староста.

— Тхэ, а как же… Утром на заре полегоньку начали. Вы лучшее скажите, будете меня укрывать?

Крестьяне, все как один, уставились в землю, а староста, бросив многозначительный взгляд на Джюрицу, промолвил:

— Отойдем-ка чуть подальше, на дорогу!

— Вы все сидите здесь. С мест не вставайте! — сказал Джюрица крестьянам и спустился со старостой на дорогу.

— Знаешь… не могу я перед ними говорить, но двери моего дома для тебя всегда открыты, в любое время, и ничего мне за это не надо. Только и ты уж не давай меня в обиду! — сказал староста.

— Спасибо! — ответил Джюрица. — Коли что понадобится — еда, либо еще что, то, значит, приду… А ты, чуть узнаешь насчет облавы, тут же сообщай. Все сообщай, в убытке не останешься. Небось сам знаешь, через кого передать?

— Не беспокойся! — ответил староста с таинственной миной. — Дам знать в тот же час.

— Ну, бывай здоров! — сказал Джюрица. — Торопись. Скажи тем, чтобы расходились, кому куда надо, — и скрылся в кукурузе.

— Что ты ему сказал? — спросили односельчане, когда староста вернулся.

— Да знаете… жалко такому молодому пропадать, советовал я ему сдаться властям…

— А он что?

— Ничего. Говорит: «Скажи людям, чтобы расходились», — и как сквозь землю провалился.

Крестьяне быстро разошлись, спеша поделиться новостью с теми, кто работал на урочище.

А Джюрица, в отличном настроении, весело зашагал вдоль речки, порой останавливаясь, чтобы поглядеть на работающих в поле. С сердца свалилась огромная тяжесть, исчез гнетущий страх, и Джюрица смирился со своим положением. Случай перед управой произвел на него большое впечатление. Увидев, что его авторитет среди крестьян значительно вырос, Джюрица начал смотреть на разбой как на обычное ремесло, конечно опасное, но дающее особого рода почет, уважение и еще что-то такое, что очень ему нравилось. И Джюрица снова стал прежним смелым парнем, готовым ринуться в любую переделку без размышления…

«Ну, такого, как было утром, больше не случится, наверняка не случится!» — подумал он и довольно усмехнулся…

Дойдя до вырытой близ самой реки криницы, откуда все, кто работал на урочище, брали воду, он заметил на поле Марко Радонича людей. Одна из женщин была Станка. «Вот повезло, — подумал он, — до вечера она хоть раз да придет к колодцу… спрячусь и хоть погляжу на нее из засады…» И Джюрица расположился в кустах у самой воды, извлек из торбы припасы и принялся за еду.

К кринице то и дело прибегали мальчики и девочки, наполняли кувшины, умывались, бросали в воду камешки, чтобы попугать мелких рыбешек, и уходили. Джюрица позавтракал, напился воды и, улегшись среди кустов и бурьяна, задремал…

Внезапно он проснулся от плеска воды. Чуть приподнявшись, он увидел сквозь густую листву Станку. Девушка стояла к нему спиной, но Джюрица тотчас узнал ее. В грудь хлынуло приятное тепло, глаза загорелись восторженной радостью, затаив дыхание он смотрел, как Станка, нагнувшись, плещет водой на пышущие жаром щеки. Потом тихо поднялся, вышел из бурьяна и стал перед девушкой. Станка вздрогнула и удивленно на него посмотрела.

— Ты все еще здесь? — спросила она, глядя ему прямо в глаза.

— Откуда ты знаешь, что я пришел? — ответил он вопросом на вопрос и первый раз в жизни посмотрел ей в глаза, в чудесные, чарующие глаза, что пьянят и жгут огнем…

— Сказывали люди, что были возле управы. Говорят, будто ты связал старосту, а потом отпустил. Это правда?

— Кто это сказал?

— Груица… Он только что пришел сверху.

— Врет он! Так, просто пристыдил, ну, и все такое…

— И еще, будто ты нынче утром связал на дороге пятерых жандармов?

Джюрица удивился еще больше, подумав о том, до чего изощряются во лжи его односельчане, и только было открыл рот, чтобы ответить, как Станка спросила:

— А не тяжело тебе?

— Тхе… чего мне не хватает? Одно плохо — не могу часто видеться с вами.

— С кем это с вами?

— Со всеми и… с тобой более всего.

— Вот те раз! А я-то здесь при чем? — спросила она, притворяясь удивленной, и снова посмотрела ему прямо в глаза.

Он опустил голову, почувствовал, как меняется в лице, и, точно превозмогая острую боль, промолвил:

— И то правда. Что тебе до гайдука, попросту говоря, разбойника, которого может безнаказанно убить последний цыган?!

Станка рассердилась, но видно было, что слова эти кольнули ее в самое сердце.

— Может, и так, если бы ты позволил себя убить!

— Да… смотря кому. Кой-кому, пожалуй, и позволил бы.

— Вот оно что! А кому же это?

— Вот, если хочешь, тебе ружье, и будешь знать кому!

Не говоря ни слова, не раздумывая ни секунды, Станка, прыгая с камня на камень, перешла речку, подошла к нему, взяла из его рук ружье и с какой-то злорадной усмешкой сказала:

— Отойди-ка малость назад!

Джюрица отступил шага на два и с изумлением и опаской стал ждать, что будет.

Девушка взвела курок, наставила ружье прямо ему в грудь и, словно раздумывая, спросила:

— Я не шучу, ты меня знаешь. Говори — стрелять?

— Стреляй!.. Я же сказал.

Станка нацелилась… В этот миг за их спиной послышалось посвистывание. Девушка бросила ружье Джюрице, быстро повернулась, перемахнула, как заправский парень, одним прыжком речонку, схватила кувшин с водой и быстро поднялась на поляну. Навстречу ей спускался мальчонка, который шел по воду.

— Станка, погоди, я наберу воды — и пойдем вместе!.. Слышала о Джюрице?

— А что? — спросила она и остановилась.

— Он хотел убить старосту, писарь подошел пожать руку, а Джюрица тресь его по морде: «Не подходи, дескать, к гайдуку!» А утром, сказывают, скрутил по рукам и ногам всех жандармов в уездной управе и отобрал у них ружья и порох.

— Ступай и не мели вздора! — бросила Станка и пошла через поле, задумчивая и взволнованная.

Сначала необычные слухи о смелости Джюрицы, потом эти его чудные, без обиняков речи о себе, о ней и, наконец, последнее — как не моргнув глазом стоял он перед дулом ружья, — все это было так необычно, что она почувствовала себя совершенно покоренной и крайне заинтересованной. Пусть не довелось ей повидать ни вампира, ни филина-пугача, зато теперь она может похвастаться (сама перед собой), что взяла у гайдука ружье и целилась ему в грудь. «Эх, кабы не помешал этот мальчишка, — подумала она, — ей-богу, выстрелила бы, да так, чтоб пуля просвистела у самого уха, вот тогда бы поглядела, что бы он делал… Проклятый мальчишка!..»

И Станка не могла уж ни о чем другом думать; неожиданное и странное появление Джюрицы глубоко запало ей в душу. Особенно же запечатлелось в памяти его решительное и необычное объяснение… Сколько раз слышала она всевозможные объяснения — разумеется, в любви, — но никогда ей не говорили такого: «Вот тебе ружье и уверься!» И как он недвижимо стоял, когда дуло было направлено прямо ему в грудь! Это необыкновенный человек…

А Джюрица, поймав на лету брошенное ружье, быстро зашагал вниз по речке. На лице его блуждала блаженная улыбка, глаза непрестанно бегали по сторонам, такой радости он никогда еще не переживал за всю свою жизнь. Девушка, до сей поры не хотевшая на него и взглянуть, разговаривает с ним, да еще и шутит! «Нацелилась из ружья, словно я малый ребенок, испугаюсь. А глазищи, как ножи, колют!..» Джюрица отлично сознавал, что в его душе родилось какое-то новое, ранее незнакомое ему чувство, которое заставляет по-новому смотреть на жизнь.

К счастью, Джюрица вовсе позабыл о своем положении, иначе это новое чувство лишь разбередило бы раны и увеличило страдания…

IX

Спустя несколько дней власти объявили Джюрицу гайдуком и разослали по всем общинам приказ неустанно следить за передвижением разбойника и постараться либо изловить его, либо убить. На том дело и стало. Видимо, власти решили ждать более тяжкого преступления и тогда уж предпринять серьезные меры.

Между тем Вуйо действовал. В день получения приказа о Джюрице в доме Вуйо собралось шестеро мужчин. Поздно вечером пришел и скрывавшийся до тех пор в Войковцах Джюрица. Угостив всех хорошим ужином, Вуйо стал готовить их на дело. Кроме известных уже нам Пантоваца и Косты, пришли двое пожилых мужчин; одного из них знал весь уезд под именем Миты Сремаца. Он нанимался во многих селах на работу, но нигде подолгу не задерживался. Все знали Миту как бездельника и пьяницу, но никому и в голову не приходило подозревать его в злодеяниях. Второй, тоже немолодой, по имени Новица, уверял, будто он черногорец. Новица больше жил в городе, маклерил у торговцев по купле-продаже хлеба и слив. Двое других были односельчане Вуйо, молодые парни, которым едва исполнилось по двадцать лет.

Поужинав и закурив, Вуйо принялся излагать свой план «боевых действий».

— Ребята, — начал он, — нам предстоит трудное, но важное дело. Если сделаете его хорошо, никто в накладе не останется. Нужно совершить налет на газду[11] Джордже из Крушевицы. Я точно знаю, что он намедни получил по векселю шестьсот дукатов да еще продал скота дукатов примерно на сто пятьдесят, найдутся у него наверняка и другие денежки. Нужно подойти умненько: если можно — по-хорошему, нет — Радован знает, что надо делать. Завтра Джордже будет дома, это точно, напасть нужно днем, ночью к ним не подступишься: живет, как в крепости. Джюрица — ваш харамбаша, однако, пока он малость не поднатореет, слушайтесь Радована. Кто не согласен, пусть скажет сейчас же, потому, как отсюда выйдете, не должно быть никаких уверток.

Все молча ждали дальнейших распоряжений. Вуйо вышел в соседнюю комнату и увел с собой Джюрицу. Сразу чувствовалось, что Вуйо разговаривает с ним гораздо строже, чем раньше. Джюрица теперь был всецело в его руках, и Вуйо мог помыкать им как вздумается.

— Ты, парень, в прошлый раз здорово осрамился! — сказал Вуйо, когда дверь за ними закрылась, и сердито посмотрел на Джюрицу.

— Не напоминай, прошу тебя! Я тогда чуть не извелся с досады! Не бойся, сейчас все будет по-иному.

— По-иному, пока ты здесь, с нами, это я знаю. Но будет ли по-иному там, когда заглянешь смерти в глаза?

— Я сказал раз — и довольно! — ответил Джюрица, и глаза его загорелись гневом. — А если ты меня звал насчет чего другого, говори.

Вуйо почел за благо сбавить тон.

— Правильно, сокол! Есть у меня к тебе еще наказ. Когда ворветесь внутрь, не отходи от Радована ни на шаг. Он бешеный в этих делах, готов тотчас убивать, мучить, жечь на огне. Надо его сдерживать. Я ему уже наедине наказал слушать тебя как харамбашу, и если ты воспротивишься, он не должен действовать против твоей воли. А сейчас гляди в оба! Учись у него, Радован опытный дьявол, только не давай ему людей резать. Все что ни на есть деньги заберешь и принесешь прямо ко мне. Я сам потом рассчитаюсь, согласно уговору, а ты не давай им ни гроша.

— А ты говорил Радовану о деньгах?

— Конечно. И приглядывай за Митой, чтобы не напился, не то он вам кашу заварит. Да, слыхал, что ты давеча заходил в свое село?

— Заходил… так, по пути. Староста обещал передавать все, что узнает. А меня приглашал заходить.

— К нему не ходи, а если что скажет, проверим. Это старая лиса, я его отлично знаю.

И они вышли к собравшимся. Вуйо роздал оружие, патроны и еду, проводил до ближайшего леса, сообщив по пути Радовану и Джюрице кое-какие подробности о самом газде Джордже и его доме.

На другой день с восходом солнца шайка расположилась на отдых в овраге, близ дома Джордже. Здесь поджидал их лазутчик из того же села с необходимыми сведениями. Сообразуясь с его сообщением, Радован решил свершить нападение около полудня, улучив подходящий момент, но с тем, что если представится удобный случай, напасть и раньше. Соглядатаю наказали спрятаться у дома и наблюдать, что там делается, а один из молодых парней должен был укрыться в растущей при усадьбе кукурузе, принимать сведения от соглядатая и передавать их шайке в овраг. Затем договорились, кому что делать. Дозорные должны были занять места у калиток, с тем чтобы никто не вышел и не вошел. Во дворе, обнесенном высоким забором, было две калитки, поэтому решили поставить на стражу двух молодых парней, все нее прочие должны были ворваться внутрь разом. Дальше следовало действовать по обстоятельствам; главное заключалось в том, чтоб при нападении не было дома сына Джордже, возвратившегося несколько месяцев назад с военной службы.

Газда Джордже давно был известен как крупный торговец черносливом и свиньями, но гораздо больше он занимался тем, что давал людям деньги под проценты. Это испокон веку самый верный способ обогащения в наших селах. Когда подрос старший сын, Милета, Джордже принялся разводить скот, что тоже приносило немалую прибыль. Так постепенно он нажил большое, редкое среди крестьян состояние. Имя Джордже Перуничича было известно нескольким округам.

Старшие дети — Милета, женившийся до призыва, и восемнадцатилетний Милош — жили вместе с отцом. Джордже и Милета были рослые, сильные мужчины, а Милош с детства рос хилым и болезненным. Кроме них, в доме обитали дети Джордже и Милеты, их жены и двое работников.

В этот день Джордже послал Милету по делам в соседнее село, наказав посмотреть кстати сливняки — сливы он обычно закупал зелеными, на корню; Милош, как обычно, должен был поглядеть, как пасется скотина, и проверить косарей на лугу. Сам Джордже обошел огород, поглядел на овощи и направился к свинарнику. Работники на заре ушли в поле, в доме остались одни женщины.

К завтраку Джордже и Милош вернулись одновременно и тотчас потребовали есть.

— Миля, — окликнул Джордже сноху, — приготовь-ка нам быстренько закусить, дел много.

— Разве не подождете, отец, погачу?[12]

— Дай что есть! Некогда мне.

Женщины заторопились, а Милош спустился в погреб и принес отцу бутылку ракии.

— Ох, — сказал Джордже, — что это, брат, нынче со мной: какая-то сонная одурь, точно целую неделю глаз не сомкнул?!

— Надо полагать, от духоты, — ответил Милош, хотя и знал, что вопрос поставлен не ему. У Джордже было обыкновение думать вслух.

— И человек бывает порой как скотина: только бы есть да спать! — продолжал Джордже свои рассуждения, разглядывая грушу, под которой сидел. — Видать, червивые эти караманки: вон как рано опадают.

— Брат говорит, их солнцем опалило, вот и сохнут.

— Гм… вряд ли, — заметил Джордже и пошел мыть руки. Когда он вернулся, завтрак был на столе. Отец с сыном принялись за еду.

В конце завтрака залаяли привязанные у дома, под амбаром, собаки.

— Опять телята в кукурузе, — проворчал Джордже и только было собрался крикнуть кого-нибудь из ребят, как во двор ввалились вооруженные люди. Одни держали наготове ружья, другие размахивали ножами.

— Цыц! Ни с места! — крикнул Радован, подбегая к ним с Джюрицей и Митой.

Новица и Коста вбежали в дом, откуда сразу послышались детский визг и причитания женщин.

При появлении разбойников Джордже вздрогнул, побледнел, но присутствие духа не потерял, в тот же миг, схватив нож, которым только что резал хлеб, поднялся из-за стола.

А Милош, увидев перед собой неясную, темную массу бегущих людей со сверкающими на солнце ножами, завопил во все горло, в два-три прыжка пересек двор, схватился руками за изгородь и с какой-то нечеловеческой силой, которой он никогда в себе не предполагал, перемахнул через нее в кукурузу. Затем кинулся через поле, выбежал на открытое место и стал звать на помощь.

— Чего вам от меня нужно? — крикнул Джордже строгим, но сдержанным голосом.

— Разве ты не знаешь, чего хотят такие гости?! — ответил Пантовац и тотчас закричал: — Садись! Садись на землю! — и замахнулся ножом.

В доме раздался душераздирающий визг. Сердце Джордже замерло, и он решительно сказал:

— Если вы явились ко мне вершить ваши обычные дела, то оставьте в покое мою семью. Сейчас же скажите тем в доме, чтобы не трогали детей.

Джюрица кинул взгляд на Сремаца, тот кинулся в дом, и дети вскоре успокоились.

— Давай деньги, быстро. Некогда нам с тобой разговаривать! — крикнул Радован и снова поднял нож.

— Вы знаете, что все мои деньги у людей; у себя я денег не держу. В доме и ста грошей не наберется.

— А где шестьсот дукатов, которые ты давеча получил у Никетича? Давай деньги, или тут же тебе смерть! — заорал Джюрица.

— Можете убивать, но денег у меня нет.

— Хочешь, чтобы я тебя просил? — взвизгнул Пантовац, изрыгая страшное проклятие, и, взмахнув ножом, ударил Джордже по голове.

Брызнула кровь, Джордже в тот же миг, как зверь, ринулся на своего мучителя и ударил его ножом в плечо.

Радован остервенел, глаза загорелись, как у тигра, отскочив от разъяренного Перуничича, он поднял ружье. В доме снова поднялся визг. Из дверей выскочил младший сынишка Джордже, весь в крови, за ним с поднятым ножом бежал Сремац. Ребенок мчался прямо к отцу, крича во все горло. Увидев своего любимца в крови и нож, занесенный над ним, Джордже прыгнул, как рысь, на Сремаца и всадил ему нож в грудь. Злодей упал; Радован выстрелил, Джордже зашатался, наклонился в сторону и рухнул на землю…

— Папа!.. Ох! Папа! — закричал мальчик и подбежал к отцу.

Пантовац, вне себя от ярости, выхватил револьвер и направил его на ребенка. Джюрица подскочил и отвел его руку.

— Ты с ума сошел? Оставь! — крикнул он сердито.

Из дома выбежали обе женщины и, плача во весь голос, упали рядом с Джордже.

— Вставай сейчас же, не то зарежем ребенка! — крикнул Джюрица, дернув за рукав жену Джордже.

Она вскочила и запричитала:

— Нет, нет, ради бога, только его не трогай! Проси, чего хочешь!

— Говори быстро, где деньги, не то зарежем!

— Нет, ради спасения души, только не убивай! Там деньги, вон там, в клети.

Разбойники погнали ее в клеть. Женщина вошла, подняла какие-то ковры и половики, вытащила скаток холста и вытряхнула из него большой сверток.

— Клянусь детьми, это все! Ни одного гроша больше нет… Только его не трогайте!..

Джюрица развязал сверток и, увидев, что он полон банкнот и дукатов, сунул за пазуху и выскочил с Пантовацем во двор.

В этот миг у ворот грянул выстрел. Джюрица и Радован увидели, как караульный, перескочив изгородь, кинулся в кукурузу. Подав сигнал тем, кто оставался в доме, разбойники бросились бежать к другой калитке, а тем временем ворота распахнулись, и в них показался Милета с револьвером в руке. Увидев толпу злодеев у калитки, Милета выстрелил раз и другой. Бежавший позади всех Коста воскликнул:

— Пропал, братцы, спасите!

Гайдуки подхватили его и спустя несколько секунд были в овраге. Пантовац осмотрел рану Косты и, разразившись бранью, крикнул:

— Баба! Раскричался, словно кишки ему выпустили!..

— Расходись! — приказал Джюрица. — Быстро!

Все кинулись врассыпную.

Джюрица подался густым лесом, добрался до горной цепи и за три часа примчался в Брезовац.

Вуйо ждал его у себя.

— Закончили? — спросил он опасливо, а по глазам видно было, что он ждал неблагоприятного ответа.

— Закончили, только Мита головой поплатился.

— Ах, бедняга! — воскликнул Вуйо, но выражение жадного любопытства не сходило с его лица. — Ну, а другие?

— Радован и Коста получили по ране, а Джордже сложил голову рядом с Митой.

— Вот те на! Что натворили!.. А деньги?

Джюрица извлек из-за пазухи сверток и бросил на колени Вуйо.

— Считай! — сказал Джюрица.

— Пересчитаем, не бойся! Ты рассказывай.

— Слушай, пересчитай, чтоб знать сколько!

Вуйо поднялся и, не проронив ни слова и даже не взглянув на Джюрицу, вышел в другую комнату, оставил там сверток и вернулся обратно.

— Ложись-ка на постель, отдыхай и рассказывай все по порядку.

У Джюрицы от гнева сжалось сердце, но, понимая, что делать нечего, он опустил голову и прилег на постель. Вуйо протянул ему травянку воды и приготовился слушать длинный и страшный рассказ…

Глухой ночью кто-то забарабанил в окно к Вуйо. Он быстро поднялся, вынул из окна раму и высунул голову наружу.

— Кто там? — спросил он тихо, всматриваясь сквозь мрак в стоявшего под окном человека.

— Это я… Симо.

— Что случилось, Симо?

— Пантовац едва ушел… Вчера, как только стало известно, что погиб Мита, в уезде тотчас зашевелились. Кто-то им шепнул, что видел Миту вместе с Пантовацем. Вечером пристав с жандармами поскакал прямо в Трешневицу. Радован перевязал рану, поужинал и только собирался ложиться… К счастью, вовремя поглядел в окно и заметил, как жандармы крадутся через огород. Выскочил в окно и убежал.

— Хорошо, что не поймали, рана бы выдала.

— А другие говорят, будто его узнал Джордже и, как только пришел в себя, сказал об этом.

— Разве Перуничич не убит?

— Нет, тяжело ранен… Стражник, прибывший оттуда с сообщением, говорит, что выживет. Пуля угодила в грудь, но сердца не задела.

— Да, конечно, он на Пантоваца и показал. Что еще?

— На завтра назначили облаву. Вечером стражники поскакали в села поднимать народ.

— Радован знает, куда уходить?

— Точно не знает, но думает податься на Букулю и Кленовик.

— Правильно. На рассвете повидайся с Радованом, а я рано утром пойду в город.

Кузнец топтался на месте и не уходил; видно было, что он хочет еще что-то сказать, но не решается.

— Поторапливайся! — сказал Вуйо и хотел уже закрыть окно.

— А как насчет денег? — выдавил наконец Симо.

— Есть кое-что… будут, будут! — бросил Вуйо и, закрывая окно, добавил: — Поспеши, чтобы успеть до рассвета.

Улегшись в постель, Вуйо долго раздумывал: как распределить четыреста двадцать дукатов, что были в свертке. «Вот, — подумал он, — оказывается, и Симо придется дать по меньшей мере пятнадцать. А Радовану без пятидесяти и на глаза не покажешься…» За этими расчетами его застал рассвет.

X

Облава закончилась безуспешно, после чего наступило обычное затишье: и гайдуки и власти пребывали в бездействии. Власти, совершив облаву, считали, что исполнили свой долг, и словно говорили гайдукам: «Видите, что мы можем, если только захотим!» А те помалкивали да переглядывались: «Как же, как же, на то вы и власть!..» — и выискивали, кого бы еще ограбить.

Радован в село не вернулся. Его участие в разбое было настолько очевидным, что другого выхода не было. И началась у них с Джюрицей настоящая гайдуцкая жизнь.

Все помыслы Джюрица направил на родное село. По целым дням он блуждал возле полей, где работали крестьяне, а вечером отправлялся на ночлег в самое свое надежное укрытие, к дяде Вуйо. Односельчанам Джюрица хоть и доверял, но все-таки держался с ними настороже. Они то и дело наталкивались на него либо в поле, либо возле криницы, а чаще всего возле усадьбы Марко Радонича. Чуть отойдешь в кусты — считай, наверняка увидишь Джюрицу.

А Станка после той встречи на речке стала с удивлением замечать, что стоит кому-нибудь помянуть его имя, она в лице меняется — то бледнеет, то краснеет. Поначалу эта загадка просто рассердила ее, но когда так повторилось несколько раз, Станка призадумалась. Среди девушек она пользовалась репутацией бывалого солдата, которого, как говорится, пуля боится и штык не берет. Однако то, что может произойти со всяким солдатом, произошло и с ней: из множества стрел, пролетевших мимо, одна попала в цель. Станка и сама смутно сознавала, что с ней творится неладное, что все как-то изменилось, но полностью еще не понимала своей беды.

Заметила она лишь одно: все, что говорилось о Джюрице, все его злодеяния противные самому существу их мирной сельской жизни и вызывавшие всеобщее (хоть и скрытое) осуждение, казались ей беспримерными, и в душе она находила им оправдание. И чем упорней Станка старалась объяснить себе необычность своего поведения, чем больше думала, тем сильней ее охватывала сладкая истома. Все чаще ею овладевала тревога, все чаще она поглядывала в ту сторону, откуда появлялся Джюрица. А он, словно угадывая ее мысли, как раз в такие мгновения и возникал перед ней, приветствовал ласковой улыбкой и, вскинув весело голову, проходил мимо…

Однажды Станка отправилась стирать. На пральнище — довольно большом омуте — собирались по четвергам и субботам девушки и молодки полоскать вываренное в щелоке белье; тут они обычно дурачились и болтали до позднего вечера. Станка шутила, смеялась, а прополоскав белье, развесила его сушить на ветках и разложила на горячих камнях. Вместе с другими девушками, закончившими работу, она отошла под густую тень кустарника, где снова начались смех и разговоры.

— Девушки, а что, если сейчас нагрянет к нам Джюрица?

Станке вдруг стало жарко, и она почувствовала, как меняется в лице, но, быстро взяв себя в руки, спокойно ответила:

— А если и придет, так что?

— Молчи, несчастная! Меня оторопь берет, как я его вижу.

— А что, ты его часто видишь? — спросила Станка с любопытством.

— Кто же его не видит? Каждый день где-нибудь да появится, а я, бедняжка, так вся и застыну. Намедни спустилась к реке набрать воды, а он тут как тут. «Что поделываете нынче, Цако?» — спрашивает он, а я, точно онемела, слова не могу вымолвить и только глаза на него таращу. «Ты что, боишься меня?» — спрашивает он, подходит ближе и смеется. Едва в себя пришла, сама не знаю, как ведра набрала и убежала.

— А меня он в Беглуцах встретил и давай о брате расспрашивать. Ну, я ему, кажись, все толком рассказала, а он вытащил пачку табаку и говорит: «На, отнеси Йово!»

— И ты взяла?

— Взяла, а что ж!

— А ты, плутовка, чего не рассказываешь, как давеча он за тобой ухаживал? — обратилась одна из девушек к Елице Плесконичевой.

Станка побледнела, сердце сжалось до боли, криво усмехнувшись, она испытующе поглядела на Елицу и спросила:

— Ай-ай-ай, ты чего же скрываешь?

— Да бросьте вы… шутка это, говорю вам!

— Рассказывай, рассказывай! — закричали девушки.

— Ах, да ничего… ей-богу, ничего!.. Встретились мы на дороге, и он проводил меня до Главицы… Расспрашивал обо всем… А потом давай комедию ломать: «Приду, дескать, осенью, посватаю тебя либо так уведу». А я ему: «Не торопись, еще поглядим, что будет с твоей головой до осени».

— Ну и бедовая, зачем же ты так!

— А что? Какова погудка, такова и пляска!

Станку опять охватило новое, до сих пор неведомое ей чувство: она рассердилась на Елицу, а за что — и сама бы не ответила. Все ей было досадно, а особенно огорчили последние слова Джюрицы. Девушки продолжали болтать, а Станка никак не может выбросить его из головы. Тем временем одна из девушек крикнула:

— Кто хочет купаться?

Девушки поднялись, одни ушли искать удобное для купания место, другие разбрелись собирать орехи. Станка, как ее ни уговаривали, улеглась на землю, заявив, что будет спать. В голове зароились мысли… Она лежала и глядела в небо, по которому плыли серые тучки. Голубой воздух дрожал, переливался, сверкал в солнечных лучах, рассыпанных по безграничному простору, а тучки медленно плыли по неоглядной выси, умеряя солнечный жар. Так и мечты юности блуждают и носятся по неоглядной пучине под натиском вихревых чувств…

То ли Станка задремала, то ли впала в забытье, наступающее обычно перед сном, но ей почудилось, что вдруг весь горизонт осветился, заблистала шумная речонка, заиграли зеленью кусты и деревья, и она погрузилась в упоительную истому. Внезапно над ней колыхнулся куст, раздвинулись ветки, и в их обрамлении появился он — предмет ее мечтаний… Солнечные лучи косо падали на листья, и в этой теневой раме он выглядел каким-то неземным существом, одним из тех юнаков, про которых народ слагал песни и которым он отдавал самые теплые свои чувства. Он смотрел долго и безмолвно, не дыша, а в глазах его светилось такое блаженство, они горели такой страстью, что она сразу поняла все. И словно в ответ на его пламенный взгляд, на ее лице заиграла веселая, счастливая улыбка, но ветви, будто только этого и ждали, сомкнулись и закрыли собой прекрасное видение…

Станка встрепенулась. Удивленно посмотрела вокруг, но, ничего не заметив, снова ушла в думы. «Господи, что же это было? Сон или явь?» Ей казалось, что она не спала, что она хорошо видела эти чарующие взгляды, которых не придумаешь и во сне не увидишь. По крайней мере, до сих пор ей ничего подобного еще не снилось! И она все думала, думала, пока ее не отвлек громкий веселый смех возвратившихся с купания девушек.

— Ах, стыд какой! — воскликнула Елица, надевая суконную безрукавку. — Хорошо, что ты с нами не пошла!

А девушки как посмотрят друг на друга, так и прыснут со смеха.

— Чего вы, черти, уж не выследил ли вас кто? — спросила Станка, смеясь.

— Джюрица, убей его бог!

Смех внезапно застыл на губах Станки, словно ее вдруг разбил паралич. Рот больно свело судорогой, и она долго не могла прийти в себя. «Значит, это был не сон?» — молнией пронеслось в голове, и глаза ее вспыхнули. Удивление Станки подстрекнуло девушек, и они принялись рассказывать о своей встрече с Джюрицей.

— Начала Живана на меня брызгать, — сказала Елица, — я и выскочила из воды… глядь — а он идет, смотрит на нас и смеется. Тогда увидели его и девушки, да как завизжат и в воду, а Джюрица стал и говорит: «Не бойтесь, я туда не пойду, купайтесь себе на здоровье!» — и зашагал вниз по реке. А я, несчастная, чуть со стыда не сгорела.

— Чего там, все мы были в рубахах!

— Конечно, но все-таки…

Шутки и поддразнивания продолжались, особенно прокатывались насчет Елицы.

Когда солнце склонилось к западу, девушки, собрав белье, разошлись по разным дорожкам. Станка направилась с Елицей к ручью, что течет мимо дома Радоничей, а оттуда пошла уже одна. По пути Елица весело болтала, а Станка только изредка улыбалась, не зная, к месту ли ее улыбка. В овраге Станке стало как-то не по себе, и, должно быть, первый раз в жизни она боязливо оглянулась по сторонам. Перейдя ручей, девушка вошла в густую рощу; сердце сжалось от какого-то тревожного предчувствия… Поглядев вперед, она внезапно увидела под густыми кустами боярышника его. Джюрица сидел, положив ружье на колени. Станка не удивилась, не вздрогнула, только сердце забилось быстрей, но с виду она оставалась такой же спокойной и независимой. Когда девушка подошла ближе, гайдук встал и улыбнулся, его голубые глаза светились нежностью.

— Ты что? Бросил лиходейничать и теперь принялся подкарауливать девушек? — спросила она непринужденно, словно посмеиваясь над ним.

— Что ж, коли нет другого дела?

— Так смотришь, как девушки купаются?

— Вот черти! Оттуда я пошел вниз по реке и не знал, что на них наткнусь, — ответил он, налегая на слово «оттуда».

Станка мигом залилась краской.

— Слушай, Станка… пройдемся маленько, мне нужно тебе что-то сказать. — И он кивнул головой в сторону от тропы, на густо разросшийся боярышник.

— Для чего тебе я? — спросила она дрожащим голосом.

— Только скажу тебе, клянусь богом!

— Говори здесь.

— Да застанет еще… кто-нибудь… Ну пожалуйста, отойдем немного, — сказал он, а голос его звучал неуверенно, словно чужой.

— Не знаю, ну что ж…

— Пойдем, прошу тебя. Неужто боишься меня?

— Кабы боялась, не стояла бы тут с тобой, — ответила она решительно.

Он подошел к ней, взял за руку и увел с тропинки. Оба молчали, а она удивлялась, что не может ему отказать, удивлялась своей необычной покорности. Станка только отняла руку, слишком уж это ее смущало и волновало, а она не хотела, особенно сейчас, терять присутствия духа.

Девушка поняла, зачем он ее ведет, но предпочитала об этом не думать. Ей лишь никак не удавалось унять волнение, утихомирить встревоженное сердце, бьющееся сильно и быстро.

Укрывшись за кустами боярышника, они сели.

Джюрица посмотрел девушке в глаза; не выдержав взгляда, она потупилась и стала пощипывать траву. Станка была очень взволнована, и все было для нее так ново и непонятно, что она уже и не пыталась бороться с этим волнением.

— Станка, что ты скажешь обо мне? — промолвил Джюрица. Нежданное счастье представлялось ему каким-то чудесным сном.

— Да… сам видишь… Плохо, хуже и быть не может.

— Знаю, но все-таки… не будет же так вечно.

— После стольких побитых и пораненных?

— Я ни одного не тронул своей рукой.

— Я-то верю, да закон не поверит.

— Что же делать?.. Надо жить, пока жив. Всяк умрет, как смерть его придет!

— Оно конечно… Но разве это жизнь?..

— Вот о том я и хочу спросить. Можешь ли ты смотреть на меня, на такого?

— Да вот смотрю, — ответила она, улыбаясь.

Он обнял ее. Девушка не противилась, только щеки ее запылали, и она еще ниже опустила голову.

— Знаешь, я жить без тебя не могу.

Эти слова точно молнией обожгли ей сердце; она задрожала всем телом и, не зная, что сказать, вскочила, схватила торбу с бельем и перекинула ее через плечо. Джюрица обомлел.

— Что с тобой? Куда ты?..

— Мне надо идти. Оставь меня сейчас, прошу тебя!

— Подожди! Не уходи! Сядь, я только скажу тебе…

— Не могу, не могу! Оставь меня, потом…

— Ну хорошо; давай только встретимся в другой раз!

— Ладно… как хочешь. Но сейчас я не могу…

— Послушай… — начал было Джюрица, глядя по сторонам, словно что-то потерял и не может найти, но Станка повернулась и пошла.

— Погоди, Станка! Ведь ты не сказала, когда встретимся.

— Видно будет. Повремени, прошу тебя… Оставь меня пока! — ответила она смущенно и, больше не взглянув на него, кинулась бежать и скрылась за деревьями.

А Джюрица остался со смешанным чувством: он испытывал и удивление, и страх, и блаженство, и радость. И все-таки, немного успокоившись, он понял, что счастье его не полно, а светлая радость омрачена грозной действительностью. «Кто я? Разбойник, убийца!.. И жду, чтобы она меня полюбила… Она, вокруг которой увивается столько парней… Мне загубить такую девушку!..»

Он тяжко страдал, но, к счастью, душевные муки зависят от самого человека, от его мыслей, а мысли, как известно, то и дело меняются, подобно голубому небу над головой: затянет его безбрежную синь непроницаемая завеса, и кажется, что никакая сила не сможет прорвать ее густую ткань, но пройдет несколько минут — и снова вверху радостно засияет ясное небо…

XI

Станка уже не думала ни о чем. Всем своим существом она отдалась одному-единственному бурному и страстному чувству, отдалась целиком, безраздельно, бездумно. После полной свободы в родительском доме, после необузданного своеволия, которым был отмечен каждый ее шаг, наступил внезапный перелом. Станка подчинилась воле другого, но и в этом подчинении она руководствовалась присущим ей своеволием.

Она действительно глубоко и страстно отдалась своей любви, отдалась со всей силой увлекающейся юности, но при этом отлично понимала, что делает и куда идет. Станка ни на мгновение не забывала, что человек, которому она отдается душой и телом, — преступник, что рано или поздно его ждет пуля. Знала, что, как только уйдет с ним, от нее отвернутся и отец с матерью, и село, и весь свет; в тот же час она загубит свою молодость, свое будущее, жизнь ее будет кончена. И все-таки какая-то непреодолимая сила влекла ее к нему, казалось, что нет ничего интересней той жизни, которая ее ждет… Легкомысленная бурная молодость не в состоянии заглянуть далеко вперед, не в состоянии предвидеть все, что ей предстоит…

Джюрица купался в лучах неожиданного счастья, а о деле и думать позабыл. Вуйо поначалу и сам отсылал молодого парня днем в окрестности родного села, замечая, что такое времяпрепровождение действует на Джюрицу благотворно, именно так, как ему хотелось. Однако скоро его проницательный взор подметил в Джюрице какую-то перемену, и Вуйо призадумался. Как-то утром, когда Джюрица и Радован покидали свое ночное убежище, Вуйо заметил:

— Что же это вы, братцы, днем не ходите вместе, как настоящие гайдуки, а крадетесь в свое село в одиночку?

— Да… так надежнее. Меня охраняют мои односельчане, Радована — его, — ответил Джюрица.

— А мне, ей-богу, все равно, как хочет побратим. С ружьем на плече я везде дома, — сказал Пантовац.

— Негоже так. Лучше вам вместе ходить.

— На дело мы, само собой, пойдем вместе, а так — кто куда хочет. Покуда можно положиться на своих, будем ходить порознь, а потом уж… посмотрим! — бросил Джюрица и быстро зашагал прочь.

Вуйо задержал Радована.

— Слушай, не нравится мне это. Очень он изменился. Надо бы поглядеть, что он там делает.

— Как это поглядеть?

— Ходи за ним несколько дней и следи, что он делает, где бродит. Только знаешь, чтоб комар носу не подточил. Ясно?

— Пожалуй, скуки ради, — ответил Радован и двинулся следом за Джюрицей.

Миновало несколько дней. Радован, не заметив ничего подозрительного, решил уже было бросить слежку, но Вуйо послал его еще раз.

Прошло время завтрака. Возвращаясь с порожней посудой домой Станка пошла через рощу. На том же месте ее поджидал Джюрица. По лицу девушки было видно, как ждала она этой встречи. Джюрица повел ее в глубь леса, и там, в укромном местечке, они сели.

— Где же ты пропадаешь? Я с ума схожу от муки! — промолвил Джюрица, глядя на нее горящими глазами.

— Ты же видел, что все эти дни мы работали в поле одни и еду там же готовили. А нынче нам отрабатывают заимщики.

— Ну… и что скажешь?..

Она потупилась, покраснела и принялась расстегивать наплечный ремень на лежавшей рядом сумке. А он пожирал ее горящими страстью глазами и затаив дыхание ждал ответа.

— Как скажешь, — прошептала она и ласково посмотрела на него своими большими лучистыми глазами.

Неодолимое страстное чувство охватило обоих, взыграли сердца, затрепетали тела, налитые безмерной сладостью и блаженством, и они сами не заметили, как в любовном порыве прильнули друг к другу… Молодость вступает в свои права, не считаясь ни с обстоятельствами, ни с последствиями, ни с чем бы то ни было!

Вечером Радован явился на ночевку первым, Вуйо, возвратившись из города, сидел за столом в ожидании гостей.

— Все-таки я его поймал! — хохоча во все горло, воскликнул Радован, входя в комнату.

— Где?

— Там, где бы и нам полакомиться не худо, будь мы малость помоложе. Хе-хе-хе! — подкручивая густые, тронутые сединой усы, закончил, посмеиваясь, гайдук.

— Под юбкой, что ли?

— А где же и быть парню, когда ему едва двадцать стукнуло! Не обниматься же ему с бутылкой, как нам с тобой. Он с девушкой, что твоя ягодка.

— Ты, брат, видно, где-то нализался! — проворчал Вуйо, приглядываясь к нему внимательней.

— От зависти, старик, а не от скуки. Поглядел бы ты на то, что мне довелось видеть, тебя бы и на телеге не довезли.

— Слушай, не мели вздор, а рассказывай толком, что там было!

— Так я и говорю, брат. Нашел паренек девушку себе под стать, прижал к груди, как молодка кудель, и прядет себе, прядет… А я, старый хрен, кубарем скатился в овраг подальше от искушения и, дорвавшись до первой бутылки, не выпускал ее из рук, пока не осушил до капли. Вот кое-как и пришел в себя.

— Видел ли, чья она? Где они встретились?

— Ничего, братец, я не видел, кроме ее красивых глаз. Вся как налитая, убей ее бог, как раз чтобы таких стариков разогреть, как мы с тобой!

Вуйо был доволен. Он ждал неприятностей, а тут дело обычное, давно знакомое. Иной раз приходилось самому подыскивать женщин своим подручным, а так — никаких хлопот, никаких расходов. Развеселившись, он стал поддразнивать Пантоваца. Тем временем пришел и Джюрица. Он был весел, как никогда.

— А, здорово, дорогой побратим! Не утомился ли ты, братец? — крикнул Пантовац, едва тот ступил на порог.

Джюрица, видя его таким весельем, подхватил шутку:

— Да, пожалуй, братец, что нет. А ты здорово намаялся?!

— Как не намаяться, разрази их гром! Засмотрелся на молодую парочку. Ворковали, как голуби, — смеясь, сказал Пантовац и бросил лукавый взгляд на Джюрицу.

Джюрица остановился перед ним и посмотрел ему прямо в глаза.

— Где ты был нынче?

— Убей меня бог, в одном лесочке над речкой. Встретил там девушку, шла домой с порожними горшками.

Джюрица вспыхнул и впился глазами в Вуйо.

— Что это значит? Ты послал его следить за мной?

— Послал тебя разыскивать, идти на дело. Нынче вечером между рук проплыла у нас добрая сотня дукатов.

Джюрица виновато уставился в землю, а Радован ухмыльнулся искусной лжи дяди Вуйо.

— Кто же это был? — спросил мягко Джюрица, желая загладить свою недавнюю вспышку.

— Свиной маклер из Паланки, — буркнул сердито Вуйо. — Шел из Ясеницы.

— Неважно. Ушел один, придет другой, — сказал Джюрица и, приставив к стене ружье, уселся за ужин.

После ужина Радован, пьянее прежнего, сразу завалился спать. Старухе велели обойти дом, а потом тоже ложиться. Вуйо с Джюрицей остались одни.

— Что этот плетет? Напился, ничего не разберешь, — начал Вуйо, улыбаясь.

Не зная, что ответить, Джюрица смутился и после долгого молчания пробормотал:

— Да ничего… пустое!

— Как это ничего? Мне нужно знать. Я взял тебя на свой страх и риск и должен знать, с кем встречаешься. Ты еще неопытный, а полиция хитра как черт. Полиции ведомо, что лисицы любят кур, потому их в капканы им и подкладывают…

— О том не беспокойся! Это дочка Марко, семья порядочная, — выдавил Джюрица, меняясь в лице.

Вуйо раскрыл от удивления рот.

— С порядочными семьями гайдуки не водятся. Где это ты ее подхватил? — спросил он строго.

— Это тебя не касается. Сказал — кто, и хватит с тебя… Я не железный! — отрезал сердито Джюрица, повернулся и полез через окно к себе в тайник.

Вуйо еще больше удивился, но теперь уже другому. Загадка была разгадана. Вуйо видел, что это не обычное любовное приключение, которым он всегда потворствовал, преследуя свою выгоду, а нечто более серьезное, сложное, недоступное его пониманию. «Разве это возможно? — думал он. — Тьфу! Чепуха какая! Разбойник — и вдруг какие-то чувства? Как странно… До чего же все-таки гадок человек: разбои разбоем, а молодость молодостью, одно другому не мешает!..» — и, сердито погасив свечу, улегся, продолжая раздумывать об этой странной истории.

«И что за девушка?.. Втюрилась в разбойника!.. Черт меня побери, если я что-нибудь понимаю! Дом Марко вполне порядочный, как он сказал, и девушка порядочная. Что же получается?.. Ха, уж не знались ли они раньше? Клянусь богом, так оно и есть… И сейчас продолжается старое знакомство. Само собой. Но, опять же, какого дьявола ее к нему тянет? Станка ведь знает, что он злодей и все прочее… и опять… Гм… Как говорится: баба да бес — один у них вес. Надо смотреть в оба, иначе они такую кашу заварят…» — И тут сон одолел его.

Утром, перед тем как уходить, Джюрица задержался.

— Дай мне малость из тех денег, надо снести матери, — сказал Джюрица.

Вуйо, скрывая досаду, ответил.:

— Полагаю, двух дукатов хватит? Зачем старухе больше?

— Дай мне покуда десять.

— Гм… найдется ли… Я тебе не говорил, сколько роздал. От тех двух сотен немного осталось…

— Почему двух сотен? — Ведь Джордже заявил властям, что у него взяли четыреста двадцать!

— Они всегда так делают. На случай если будут возмещать потерю, чтоб содрать вдвойне.

Джюрица уже готов был вспылить, но, сообразив, что и сам позднее может воспользоваться такой отговоркой, сдержался и только спросил:

— Неужто всегда так делают?

— Да… почти всегда, — ответил Вуйо, вынимая деньги и протягивая их Джюрице. — Вот тебе десять дукатов. Скоро нужно приниматься за дело, ведь я даже не со всеми еще людьми расплатился, а они просят. Из одного твоего села пятеро: Стоичи, Илья, Никола, Йово…

— Дай им всем, сколько сможешь, мне эти люди понадобятся. И войковчанам надо послать. А чуть что подвернется, ты скажи, и мы пойдем. Я уже кое в чем разбираюсь. Если дело выгорит, будет хорошо, сейчас потребуется больше денег.

— Что, не задумал ли податься на Ставрос?

— Нет. Вечером поговорим, — закончил Джюрица и ушел.

«Напрасно я соврал, — подумал Вуйо. — Теперь он начнет переполовинивать каждую добычу, а мне нечего сказать. Сам тому научил. Надо что-то придумать».

XII

Встречались Джюрица со Станкой каждый день. И хоть были очень осторожны, но разве что-нибудь скроешь от людей! Спустя три недели их связь выплыла наружу. Первой открыла их Станкина мать. Она не огласила свое горе, как обычно водится, плачем да причитанием, но скрепя сердце молча следила за ними два дня. На другой день к вечеру она рассказала обо всем, что видела, мужу.

— Знал я, что загубит она семью, погасит очаг наш! — застонал в отчаянии Марко. — Это какое-то проклятье господне! Не ведаю только, за чьи грехи, мои или моих предков?

— Ребенок еще! Не знает, что творит; надо сказать ей, — вступилась за дочку жена.

— Молчи, жена, не гневи господа, какой ребенок! Бог создал ее мужчиной, ну а черт превратил в женщину.

— Не поминай нечистого, ради Христа-бога! — воскликнула женщина, крестясь.

— Хорошо, что ничего ей не сказала. Сейчас ты молчи и делай вид, будто знать ничего не знаешь, а завтра я все это поломаю — и будь что будет!

На том разговор и окончился. Бедная мать не спросила, что хочет предпринять муж, полагая, что он и сам еще толком не знает. Но Марко уже решил.

На следующее утро, на заре, он пошел к соседу Пере.

— Дай-ка мне, Пера, твой карабин, если он исправен.

— Для чего тебе, брат? Неужто тоже в гайдуки собрался?

— Да, только на лисицу. Изводит, проклятая, кур, хочу нынче ее подстеречь.

— Возьми, брат, — сказал сосед, вынося почерневшее от дыма ружье, — висит заряженным с прошлого рождества, подсыпь только свежего пороху на полку, а вот тебе и новый капсюль. Когда продашь шкуру, купишь мне табаку.

— Обязательно, ей-богу! — пообещал Марко и ушел домой нахмуренный, озабоченный, в десятый раз думая об одном и том же…

«По закону я имею право его убить; да еще награду получу, если только назначена… Его подручные меня не тронут потому, что защищал, мол, доброе имя дочери, вот тебе и вся недолга!»

Перед обедом Станка юркнула в растущий за домом сливняк, а оттуда — прямиком в рощу. Шла она сейчас, не чувствуя ни боязни, ни прежнего волнения, подчиняясь лишь непреодолимому желанию видеть Джюрицу. Всем своим существом она отдалась пылкой страсти, позабыла о всякой осторожности.

Полная любовного томления, девушка села рядом с Джюрицей и, нашептывая ласковые слова, не спускала с него глаз. Она открывала в нем все новые и новые достоинства, он казался ей все привлекательней и интересней.

— До каких же пор мы будем так? Ну, говори! — спросила она, после того как улегся первый порыв чувств.

— Откуда мне знать, да и что тут придумаешь? Лучше всего так, как есть, чего нам еще нужно!

— Нет, не хочу я так. В конце концов все выплывет наружу, и тогда куда подашься? Нужно заранее решить, как и что.

В этот миг позади них грянул выстрел. Джюрица вскочил, вскинул ружье и нацелился в ту сторону, откуда стреляли. Из-за куста поднялся Марко и, подобно охотнику, который целил в зверя и промахнулся, смотрел на них с удивлением и страхом. Станка взвизгнула и схватила Джюрицу за руку.

— Нет, ради бога! — крикнула она.

Джюрица впился в нее глазами и, прочитав на ее лице то, что хотел, опустил ружье.

— Благодари сегодняшний день и эту девушку, не то бы ты узнал, почем голова Джюрицы! — успокаиваясь, промолвил он тихо.

Марко, замахнувшись прикладом, бросился к гайдуку.

— Погоди, злодей, я покажу тебе, как соблазнять честных девушек!

Станка кинулась между ними и, повернувшись к отцу, подняла руки, заслоняя Джюрицу. А Марко ничего уже не видел от гнева и волнения, он подбежал и с силой опустил приклад. Удар пришелся в кость. Станка охнула и пошатнулась, но Джюрица подхватил девушку одной рукой, другой отбросил в сторону ружье, выхватил из-за пояса револьвер и направил его на Марко.

Станка налегла на протянутую руку, схватилась за револьвер и отвела его в сторону. Марко, увидев, что ударил не разбойника, а дочь, впал в еще большую ярость и, выхватив из-за пояса нож, ринулся на них. Джюрица оттолкнул девушку, подскочил к Марко и сдавил его, как клещами, в своих могучих руках. Станка подбежала к ним, желая освободить отца, но тот свирепо ударил ее ногой и прорычал:

— Прочь от меня, сука поганая! Вижу, потерял тебя навеки, сгинь с глаз долой!

Джюрица, увидав, что старик утихомирился, отпустил его, подошел к Станке и взял ее за руку.

— Этой девушке деваться теперь некуда, ты ее прогнал. И пеняй на себя, если я уведу ее.

— Ты и не достойна лучшего, проклятая! — бросил сердито Марко, поднимая с земли ружье. — Я знал, что из тебя выйдет, чуть стала на ноги…

Станка вспыхнула. Заговорило упрямство и своеволие, которое она всегда проявляла перед отцом. Оскорбленная до глубины души, девушка обратилась к Джюрице и решительно заявила:

— Веди меня, куда хочешь, сам видишь, нет у меня больше родного дома.

Марко, не зная от волнения, что делать, повернулся и зашагал домой, разглядывая приклад карабина.

А Джюрица поднял ружье, взял Станку за руку и повел прямо к себе домой. Мать встретила его во дворе и удивленно взглянула на гостью, которую привел сын.

— Вот тебе дочка вместо меня… чтобы не оставаться тебе одной. Береги ее как зеницу ока, а я постараюсь, чтобы у вас было все, что нужно.

Старушка от души обрадовалась. Глаза потеплели, исчезло выражение двуличия во взгляде, и первый раз за много лет лицо ее засветилось простодушной радостью и неподдельным счастьем.

— Неужто правда? Значит, ты привел мне сноху, Джюрица?

— Да, мама! Сноху и дочь.

— Добро пожаловать, дитя мое! — промолвила старуха и стала искренне обнимать ее и целовать. — Благо мне, что такая девушка выбрала моего Джюру!

— Если нынче или завтра явится Пера, — прервал ее Джюрица, — скажи, пусть оберегает девушку… своей головой ответит… пусть прячет от властей, покуда можно будет… А я постараюсь еще нынче с ним свидеться.

— Будет оберегать, сынок, не беспокойся! Сказал, что смело можешь на него положиться. Только вот тебе мой совет: станешь другим давать деньги, дай и старосте… хоть он и твердит, будто ему ничего не нужно.

— Знаю, дам. В доме все есть?

— Все. Только, видишь, девушка пришла в чем была… надо ей купить одежду и белье.

— Завтра все пришлю, а сейчас мне пора. Несколько дней меня не будет, пока не покончу с делами и не решу, что делать дальше. А сейчас будьте здоровы! — закончил Джюра и ушел.

«Что же мне делать? — думала Станка, и в душу ей вкралась тягостная тревога. — Джюрица привел меня и ушел, а сюда, того и гляди, явятся власти, беды не оберешься. Правда, он сказал, что староста должен меня оберегать, ну, а как власти нагрянут прямо сюда, минуя старосту?..»

С тех пор как Станка сделала первый шаг к Джюрице, ее постоянно томило предчувствие неминуемой беды. Она отгоняла эти мысли и всячески избегала так или иначе толковать мучившее ее предчувствие, стараясь заглушать его светлыми мечтами о своей любви. А теперь это зловещее предчувствие внезапно охватило ее с новой силой. Все вокруг померкло, стало чужим, все внушало суеверный страх, которому больше не было сил противиться. Станка предалась во власть черных дум о себе, о своем будущем, хоть и скрытом от нее, но уже, судя по первым признакам, настолько безотрадном, что сжималось сердце. Первые же минуты новой жизни вызывали трепет…

XIII

Джюрица разыскал Вуйо и рассказал о том, что произошло. Старик нахмурился и вознегодовал, но сдержался, понимая душевное состояние юноши, и только угрюмо спросил:

— Скажи-ка мне, что же это получается: гайдук под юбкой?!

— Что ты сказал?! — зарычал Джюрица.

— Да ты не ершись, а сам подумай и ответь. Перво-наперво: куда ты ее денешь? Девушка не проживет там и недели. Чуть только власти пронюхают, ее схватят и посадят…

— Какие власти! Пера на что? Да и я буду смотреть в оба, — прервал его Джюрица.

— Слушай, что тебе говорят! Власти узнают об этом очень скоро, можешь не сомневаться! Какой-нибудь пустяк и то мигом разносится по селу, а эта весть небось уж облетела село вдоль и поперек, то же, что известно всему селу, от властей не скроешь. Думаешь, они там, в уезде, не знают, где ты проводишь дни? Им, братец, ведом каждый твой шаг, правда, пока пользы им от этого нет, так как они знают, что село тебя оберегает. А станет ли село оберегать девушку, которая сбежала к гайдуку?

Джюрица, не находя ответа, хмурился. Вернее, ответ он знал, но неутешительный.

А Вуйо продолжал:

— У меня, сам видишь, нельзя. Вот теперь и скажи, куда ты ее денешь?

— Днем будем вместе, где я, там и она. Найду в соседних селах по две-три надежных семьи, заплачу хорошо, и они будут нас укрывать.

— Эх, мой сокол, сердце женщины не то, что твое! Ты должен быть готов в любое время дать деру в какое-нибудь надежное убежище за два округа отсюда, а разве она сможет идти повсюду с тобой? Кроме того, денежная награда за твою голову, коли не будешь сидеть сложа руки, будет повышаться, а мужик убьет тебя за сотню-две дукатов и глазом не моргнет. Это, брат, денежки!

Джюрица зло насупился и вздохнул полной грудью.

— А я скажу тебе только одно, не могу без нее жить, а там… хоть смерть! Хочешь взять нас под свою защиту, посоветуй, как лучше сделать. Я знаю одно: мне нужны деньги, как можно больше денег, и я раздобуду их, если даже понадобится перевернуть вверх дном весь мир!

В глазах Вуйо сверкнула радость.

— Для чего тебе деньги?

— Без них ничего не сделаешь, это я знаю. А сейчас я должен сорить деньгами.

— Добро, на этой же неделе что-нибудь поищем.

— Ты пораскинь мозгами, а я тоже пойду покумекаю, — сказал Джюрица и, поняв, что Вуйо тотчас начнет расспрашивать о его намерениях, повернулся и вышел.

Несмотря на то что был день, Джюрица почти не прятался. Правда, проходя через села, он держался ближе к сливнякам и рощам, а в открытых местах ускорял ход и чаще оглядывался. Так он добрался до Врблян и подошел к дому известного газды, Янко Паича. Поглядев через забор, Джюрица увидел кучку играющей во дворе детворы и женщину с веретеном в руках. Недолго думая, гайдук отворил калитку и вошел во двор. Чтобы не испугать своим появлением женщину и детей, он кашлянул и спокойно проговорил:

— Бог на помощь, сношенька!

Женщина обернулась, ответила на приветствие, но, увидев вооруженного до зубов мужчину, вздрогнула и побледнела. Дети, прекратив игру, казалось, онемели, не зная, разбегаться ли им с визгом или молча смотреть на этого необычного человека.

— Не бойся, сношенька! Чего ты испугалась? — промолвил он ласково и, чтобы хоть немного успокоить женщину, уселся на лавку под сливой.

— У меня, — продолжал он, — спешное дело к газде Янко, пожалуйста, если он здесь, скажи ему, что я его жду.

Женщина недоверчиво посмотрела на него, но тотчас поднялась, и, направившись к двери дома, сказала:

— Не знаю я, где он. Спрошу мать.

Спустя несколько минут в дверь просунулась седоватая голова мужчины; поглядев на гайдука, он промолвил:

— Подойди-ка поближе, парень!

Джюрица встал, взял ружье и подошел к двери. Янко пристально рассматривал Джюрицу, пряча одну руку за спиной.

— Чей ты, братец? — спросил старик.

— Разве не узнаешь меня, газда Янко? Возил тебе в позапрошлом году бревна из нашего леса, — ответил Джюрица и улыбнулся дружески, как старому знакомому.

— Ах, так это ты! И я бы сказал, но опять же… зачем, думаю? А с чем пожаловал?

— Спешное у меня дело, только с глазу на глаз. А ежели в чем сомневаешься, запри дверь, подойди к окну, и я тебе все расскажу, — ответил Джюрица приветливо.

— Бог с тобою, парень, зачем нам через окно разговаривать, когда, слава богу, найдется, где сесть и побеседовать. Входи! — сказал старик и пропустил его внутрь.

Джюрица почувствовал себя неловко: с детства он привык, входя в дом, помянуть бога и поздороваться с хозяином, но сейчас это показалось ему неуместным, сейчас он уже был не такой, как прочие люди. Янко молча ввел его в комнату, затворил за собой дверь и пригласил сесть.

— Теперь, значит, помаленьку разбойничаешь? — начал старик, поглядывая на парня строго и с любопытством.

— Тха… что делать, — пробормотал Джюрица, еще больше смутившись от внезапно и в лоб поставленного вопроса.

— Нехорошо только, что подружился с этим, злодеем… с Радованом. Погубит он тебя!

— Не я его выбирал!

— Знаю, знаю. Все устроил старый пакостник. Еще год назад знал я, кем ты станешь, как только сказали мне, что заходишь к нему. Повидал я немало таких молодцов… Впрочем, чего я тут болтаю! Ну, выкладывай, с чем пожаловал?

Молодому парню было приятно слушать мудрые речи старика, лестно сидеть и вести степенную беседу с таким видным человеком… В последнее время Джюрица мог разговаривать только с ятаками…[13]

— Не сердись, газда Янко, но пригнала меня к тебе большая нужда. Мне нужны сейчас деньги, и очень большие деньги, вот я и пришел просить взаймы. Сказывали мне, будто другим ты давал, потому и пришел к тебе. Как только раздобуду, верну сполна, и знай, пока я жив, волос не упадет с твоей головы…

— Сколько нужно? — решительно прервал его Янко.

— Пятьсот дукатов.

— Ничем не могу помочь… Действительно, я давал в долг почти всем людям Вуйо, и они честь по чести мне возвращали, но таких денег у меня у самого сроду не было. И правду сказать, будь они у меня, я бы все равно тебе не одолжил.

— Почему, газда Янко?

— Этого сказать тебе не могу, спроси Вуйо, может, он объяснит. Дам тебе сто дукатов и ни гроша больше.

Джюрица помрачнел, пригорюнился, не зная, то ли перейти к угрозам, то ли еще добром попытаться.

Янко, читая его мысли, спросил:

— Зачем тебе столько денег?

— Нужны, до зарезу нужны, потом, может, и услышишь, зачем они мне.

— Чем потом от других узнавать, лучше сейчас сам скажи. Может, советом помогу, хоть мне и ведомо, что советчик у тебя мудрый… Кстати, позабыл тебя спросить: Вуйо знает, что ты сюда пошел?

— Нет. Я потом ему скажу. Я хотел…

— Э, тогда нечего нам с тобой и толковать: без него я на такие дела не пускаюсь.

— Почему?

— Да потому, что он понадежнее тебя. Ежели, скажем, сегодня тебя убьют, он возьмет долг на себя, и мне заплатит тот, кто придет на твое место.

Джюрица смешался окончательно, поняв, что этому старику он не смеет даже угрожать. Горше всего было увериться, что и тут без Вуйо ничего не получится. Но Джюрица решил испробовать последнее средство — открыться газде Янко во всем.

И молодой парень рассказал искренне и простодушно всю сегодняшнюю историю, не утаил он и мнение Вуйо. Потом, умолкнув, робко стал ждать ответа.

— Хе, парень, — промолвил Янко после короткого молчания, — дело дрянь! Лучше все это бросить, а не можешь, делай так, как советует Вуйо.

Значит, и тут неудача!

Джюрица вышел невеселый, сбитый с толку, испуганный, не зная, что делать, куда податься. И здесь его отсылают к Вуйо; пособники тоже, если к ним обратишься за чем-нибудь, прежде всего спрашивают, что думает Вуйо, какова его воля; а о его мнении никто не спрашивает, с его желаниями никто не считается, на него никто, если Вуйо не скажет, и внимания не обратит. Словно его и нет, словно он вещь, которой все могут распоряжаться по своему желанию…

И Джюрицу обуяла страшная тоска, он почувствовал себя несчастным, одиноким, жизнь вдруг потеряла всякий смысл. Злое, горькое чувство одиночества угнездилось в душе, и, машинально шагая по полям и сливнякам, он вовсе позабыл о своем положении и о мерах предосторожности…

И вдруг Джюрица случайно взглянул на ровное поле, и кровь застыла у него в жилах. Прямо на него неслись на конях три жандарма. Они, видимо, давно уже его заметили, один из них, отделившись, мчался во весь опор вправо, чтобы отрезать ему дорогу к лесистому оврагу, куда он направлялся; другие двое с винтовками наперевес, поблескивающими в лучах заходящего солнца, скакали прямо к нему.

Джюрица остановился, мигом оценил положение и, недолго думая, пустился со всех ног к оврагу. Видя, с какой быстротой приближался первый жандарм — ему уже чудился конский топот за спиной, — Джюрица напряг все силы и полетел по полю точно на крыльях. Уже рукой подать до первых кустиков над оврагом, но и жандарм совсем близко, вот-вот преградит дорогу. Уже совсем явственно доносится топот конских копыт, а силы на исходе…

«Неужто нагонят… неужто погибну?» — думает он, эта страшная мысль вливает в него новые силы, и парень бежит, бежит не помня себя.

— Стой! — крикнул скачущий ему наперерез жандарм.

Джюрица, не оборачиваясь, почувствовал, что в него целятся, и побежал еще быстрее.

«Он на лошади, промахнется…» — подумал Джюрица и кинул взгляд в сторону всадника.

— Сдавайся! Убью! — крикнул жандарм.

Джюрица только увеличил скорость. В тот же миг грянул выстрел, пуля взвизгнула где-то поблизости и, срезав несколько веточек, попала в кустарник. В тот же миг загремели выстрелы и за спиной, но Джюрица уже вбежал в лес, скатился с высокой кручи вниз и, когда очутился на той стороне ручья, понял, что спасен. Конным жандармам тут не проехать. Он был не в силах больше бежать и зашагал вниз по ручью.

XIV

Денег Джюрица раздобыл немало, но они не избавили его от забот и бед, которые не покидали его ни на час. Вуйо принес двести дукатов от Янко, затем они совершили дерзкое ограбление в Пожаревацком округе, там Джюрица захватил еще триста дукатов. Но так как Вуйо переполовинил добычу, то ему досталось мало, приходилось снова выискивать, на кого бы напасть. Сообщник указал на кредитного поверенного из Белграда, который после объезда юго-западных округов возвращался домой. Джюрица подстерег его, но у того оказалось всего двадцать динаров.

— Э, мой милый, — сказал ему поверенный, хладнокровный весельчак, — разве ты не знаешь, что наши газды давно смекнули, как оградить себя от торгового товарищества с вами? Все, что мы получаем в городах, тотчас по почте отсылаем в Белград, а потом уж, голы как соколы, пускаемся через лес.

Вне себя от постигшей неудачи и стыда, Джюрица отнял у веселого путника часы и табакерку и отпустил его с миром.

Между тем власти, убедившись, что Джюрица становится все опаснее и смелее, взялись за преследование более рьяно. Везде поставили караулы из крестьян, наказав им сторожить день и ночь, а в Кленовике и Трешневице — селах Джюрицы и Радована — каждый день патрулировали жандармы.

Караулов Джюрица не опасался. Напротив, он всегда заходил к караульщикам, когда нужно было узнать, кто прошел по дороге, поступили ли какие новые приказы, где староста… Но жандармов теперь все-таки приходилось остерегаться. Недавний случай показал, что с этими людьми шутки плохи, он впервые понял на деле, что жизнь его висит на волоске. Только теперь Джюрица вполне осознал свое положение, до сих пор все было обычно: он встречался и вел непринужденные беседы с односельчанами, видели его и в других селах, и никто не удивлялся его появлению, словно это было в порядке вещей.

Но больше всего забот доставляла ему Станка. Покуда она жила у отца, свидания с ней казались ему счастливейшими минутами жизни. Они встречались в условленном месте, проводили час-два в любовной неге и расставались. Он возвращался счастливый, довольный, пьяный от любви, не думая ни о чем, уверенный в том, что так будет и завтра, и послезавтра, всегда. А сейчас ледяной ужас охватывал его от одной только мысли, что единственное его сокровище каждую минуту могут схватить, бросить в тюрьму, истязать, да и на что только не способны эти стражники!..

Вспоминая об этом, Джюрица вздрагивал и, презрев всякие опасности, отправлялся прямиком к Станке. На их свиданиях больше не царило веселое, беззаботное, ничем не омраченное счастье, которому они предавались, покуда она жила у родителей. Правда, сейчас они еще крепче привязались друг к другу, но с их лиц не сходила мрачная озабоченность, настороженность и вечный страх внезапного нападения, которого они каждую минуту ждали, хоть и верили в укрывающих их людей.

Тому, кто бежит и скрывается, всегда кажется, что у него за спиной враг.

В конце концов власти узнали всю историю со Станкой, но, не принимая еще дело всерьез, направили старосте приказ «немедленно препроводить ее под стражей» в уездную управу.

Улучив время, когда Джюрица был у матери, староста пошел к нему.

— Делать нечего, Джюра, никуда не денешься. Придется увести ее в другое место, — сказал он, сообщив о приказе.

— Сам вижу, но ведь надо подумать, договориться с людьми…

— Это дело твое, только смотри, сегодня же спрячь ее у кого-нибудь. Я обязан тотчас созвать понятых, явиться с ними сюда и допросить твою мать.

— Ну что ж, ладно, раз нельзя иначе, — ответил Джюрица озабоченно. — На ночь я у кого-нибудь ее спрячу, а завтра придется увести в другое село.

Староста ушел довольный, а Джюрица грустно посмотрел на Станку.

— Иди сегодня ночевать к Йово, — сказал он.

— Не могу я больше так маяться, — ответила она решительно. — Хочу всюду с тобой быть. Но… невенчанной жить с тобой не стану.

— Что? Как? — спросил удивленно Джюрица.

— Как сказала! Хочу всякому смотреть прямо в глаза. Почему меня должны обзывать по-всякому? А когда мы будем повенчаны, пусть себе говорят, что вздумается.

Станкина мысль пришлась Джюрице по душе, но все казалось таким новым и необычным, что он и сам не знал, как это сделать. В первое мгновение в голову ему пришло только то, что все это требует немалой подготовки, нужен священник, чтобы их повенчать, затем кумовья, сваты и целая вереница людей, без которой не обходится ни одна свадьба. Джюрица поделился своими заботами со Станкой.

— Нет, милый, ничего этого нам не нужно. Слыхала я, будто во времена турок венчали ночью вокруг бочки. Ступай к нашему попу и поговори с ним. Увидишь, он согласится. А я пойду в Беглуцы и там буду тебя ждать возле нашей нивы, пока ты все не устроишь.

Джюрице понравилась эта мысль. Только тяжко было, очень тяжко показаться на глаза попу, которого он с детства любил и уважал. Да нужда куда угодно погонит, и Джюрица с трепетом пошел к попову дому.

Увидев Джюрицу у себя во дворе, священник поглядел на него удивленно, но встретил как обычно:

— А, гляди-ка, Джюра! Откуда бог несет?

Джюрица опустил глаза, покраснел, но все же, сняв шапку, смиренно подошел к священнику.

— Благословения просить не смею, все равно ты мне его не дашь, но позволь поцеловать руку! — промолвил парень дрожащим голосом.

Священник удивился; в глазах его засветилась отеческая ласка, но он сдержался и молча протянул руку, которую Джюрица смиренно поцеловал.

— Если пришел как блудный сын покаяться, могу дать и благословение, — промолвил он, с нетерпением ожидая ответа.

— Эх, батюшка, кабы я мог прийти к тебе на покаяние! Но я уже отверженный, все равно что мертвец. Привела меня к тебе другая беда.

Лицо священника омрачилось.

— Отверженным ты сам себя сделал, никто тебе не запрещает вернуться к людям.

— Знаю, только у них для меня пуля приготовлена.

— Эх… пуля или каторга… не все ли равно, если тебя гнетет одиночество, а на душе камень…

— Хочется еще пожить, батюшка!

— Горемычная твоя жизнь, сынок!

— Ничего не поделаешь! Но я сейчас пришел за советом, за помощью! — И Джюрица рассказал о своем намерении венчаться со Станкой.

Священник испугался и рассердился.

— Неужто ты хочешь, сынок, послать меня на каторгу, загубить моих детей и разрушить очаг! Разве тебе неизвестно, что и обычных мирян сразу не венчают, а о тебе и говорить нечего… избави бог!

— Я не о том, батюшка, нельзя ли так, знаешь, чтобы никто не знал… А если дознаются, скажешь, что я тебя заставил.

— Хоть убей меня, сынок, но не могу я этого сделать, и никакой другой священник не сделает. Не говоря уж о том, что вам это ни перед богом, ни перед законом не зачтется.

Поняв, что их замысел неосуществим, Джюрица постарался поскорее избавиться от мучительных для него наставлений священника, перевел разговор на другое и вскоре удалился.

Встретившись в условленном месте, Джюрица хотел отвести девушку в село, но Станка, узнав о неудаче у священника, не захотела с ним расставаться. Не отказалась она и от своего намерения венчаться.

— Пойдем, встретимся с твоими людьми, посмотрим, может, до чего договоримся, — сказала она.

— Слушай, говорю же тебе, поп уверяет, что никто сделать этого не может.

— Знаю, а если заставить?

Джюрица не сказал ей, что такое венчанье все равно недействительно, и решил посоветоваться с Вуйо. И вместо того чтобы отвести ее в новое укрытие, они вместе зашагали по полю в Брезовац.

Джюрица еще раньше, во время первых свиданий, познакомил Станку со своим гайдуцким житьем-бытьем, рассказал о Вуйо, Пантоваце и прочих своих пособниках, и потому сейчас, придя к Вуйо, девушка ничему не удивилась. Пантовац пришел раньше, он уже подвыпил и встретил молодую пару веселыми восклицаниями.

— Ха, побратим, это, что ли, твоя молодка? Будь здорова и счастлива! Погляди-ка, дьявол, какую девку обманул! Старик, говорил я тебе, какая пригожая! — заметил он, обратившись к Вуйо.

— Здравствуй, — ответил Вуйо, пронизывая ее взглядом, когда Станка подошла к его руке. — Сейчас можешь, ради знакомства, а потом не обязательно.

— Потом не буду, если и захочешь, — ответила Станка, улыбнувшись.

— Ого-го! Слушай, побратим, уж не таскает ли она тебя за вихры?! Ай да молодка, за словом в карман не лезет! — восторгался Радован, но тотчас спохватился и перешел на другое: — А чего это вы, детки, так расфуфырились, словно на свадьбу собрались?

— Вот и угадал, побратим, — ответил Джюрица.

Вуйо, принимая это за шутку, рассмеялся и добавил:

— Не хватает только попа, впрочем, вы можете его еще нагнать.

— Как? Какого попа? — оживившись, спросил Джюрица.

— Сейчас видел, отец Симеон возвращался из города. По пути он еще заглянет во все придорожные корчмы, так что можете его нагнать, а там уж вместе в монастырь, — пояснил Вуйо. — Хо-хо-хо!..

— А ты не шутишь, я тебя серьезно спрашиваю, — допытывался Джюрица и рассказал, ради чего они пришли.

— Правильно, побратим! Зови сватов! — закричал, вскакивая, Пантовац и стал озираться по углам, словно что-то разыскивал.

— Чепуха! Какое венчанье… — начал Вуйо.

— Накличешь из-за пустяков себе беду на голову.

— Для тебя чепуха, пустяки, а для меня нет, — решительно вмешалась в разговор Станка. — Я хочу стать его настоящей женой и уже не расставаться с ним никогда.

— Молодец, сношенька! — воскликнул Радован. — Такую жену и я бы слушал. Говорю тебе, старик, собирай сватов!

Вуйо пожал плечами и бросил:

— Делайте, в конце концов, как хотите; я не против.

— Ежели дело с монахом обстоит так, как ты сказал, то лучше всего двинуться, когда стемнеет, только нам нужен еще один человек, — сказал Джюрица.

— Пожалуй, это безопаснее всего. Батя по дороге до монастыря изрядно клюкнет, ты же маленько ему погрози, ну и пообещай дукат-другой, вот он все и обстряпает без владыки.

— Разыщи, старик, и повозки. Свадьба так свадьба… Ух ты, черт подери, кто бы думал, что нынче вечером я буду гулять на свадьбе!..

Наступали сумерки, и Вуйо отправился за людьми и повозками…

…Три часа уже катит на двух повозках необычный свадебный поезд. О монахе расспрашивали в каждой корчме; в последней, уже перед монастырем, им сказали, что старик только что уехал. Парень, слезавший с повозки и расспрашивавший о монахе, уселся на переднее сиденье, щелкнул кнутом, и кони помчались. Нужно было во что бы то ни стало нагнать монаха до того, как за ним закроются монастырские ворота, в противном случае весь труд пропал бы даром. Вскоре впереди они услышали пение псалмов. Это подбадривал себя отец Симеон, проезжая ущельем, по которому шла дорога к монастырю. Когда они нагнали его, Пантовац соскочил на ходу и зашагал рядом с лошадью монаха, а повозки поехали дальше, и через несколько минут остановились у монастырских ворот.

Вскоре подошли и Пантовац с Симеоном.

Ворота во двор были на запоре. Монах долго стучал, пока не разбудил крепко спавшего послушника. Тем временем Радован рассказал Джюрице, с каким трудом удалось урезонить монаха свершить обряд венчанья, и то лишь после того, как он пообещал десять дукатов.

— Ничего не бойся; только надо смотреть за ним в оба, чтобы не удрал в келью. Тогда уж ничего не сделаешь.

Но старик, видимо, не помышлял о бегстве; въехав во двор, он, прежде чем сойти с лошади, послал послушника за ключом от церкви, а затем, отпустив поводья, обратился к Пантовацу:

— Иди-ка, сынок, помоги! Старый я, не могу сам…

Радован охотно помог ему слезть с лошади, и они гурьбой двинулись в церковь. Перед храмовой иконой теплилась неугасимая лампада, ее неверный свет придавал еще более таинственный вид и без того мрачным и причудливым сводам храма, тонувшим в густых потемках. Первые шаги прозвучали так странно в этом непроглядном просторе, что разбойники невольно остановились в притворе.

— Зажгите-ка свечи, не то мы шеи себе сломаем в эдакой темени! — воскликнул Радован и вздрогнул, когда эхо, ударяясь о своды, загремело так, словно церковь полна людей.

Перед иконостасом чиркнули несколько раз спичкой, она вспыхнула и осветила лицо послушника. В узком подряснике, всклокоченный, со вспухшими от сна глазами, он казался страшилищем. Когда загорелось несколько свечей и храм осветился, гайдуки подошли к аналою, где уже стоял монах в епитрахили и быстро листал большую книгу.

— Пусть подойдут жених и невеста! — сказал он и, повернувшись к послушнику, обронил несколько коротких, отрывистых фраз. У парня сон как рукой сняло, и он испуганно вытаращил глаза…

Джюрица и Станка подошли и стали рядом, за ними последовали Радован и Коста, уже не дожидаясь приглашения. Монах, не глядя, соединил руки венчавшихся, повернулся к престолу и стал читать. Читал он нараспев, долго и торопливо, через нос, порой восклицал тонким голосом, порой гудел басом. Все слова он произносил быстро, неразборчиво, без передышки, далее знающий молитвы вряд ли бы смог понять их смысл. А Пантовац, напрягая слух, улавливал лишь одно, чаще всего встречающееся слово: беси, — и непрестанно раздумывал, что бы это могло означать. «Либо в книге написано еси, и монах невнятно читает, либо кричит послушнику: бежи! Но у меня не убежишь, скорее зарежу тут же в церкви», — заключил Пантовац и стал следить за каждым движением послушника.

После долгого чтения отец Симеон, держа свечку в руке, обратился к венчающимся.

— Идите за мной! — сказал он, повернувшись, пошел вокруг аналоя и запел через нос какой-то тропарь. Кум и старший сват в неведении, идти ли им тоже или оставаться на месте, взглянули на послушника, но тот стоял точно каменный и только хлопал глазами, и двинулись за женихом и невестой.

«Что я делаю? — подумал Джюрица. — Венчание… Свидетели каторжники!.. Сколько раз я мечтал об этом часе!.. Светит яркое солнце, за оградой играют музыканты, стреляют из ружей, колышется коло веселых односельчан — сватов… А в церкви мы двое стоим рядом, с нами мать, сестра, радостно смотрят, улыбаются, вокруг соседи, приятели: кумовья, все кругом весело, красиво… А теперь…» И вдруг голову пронизала такая боль, что он невольно свободной левой рукой схватился за горящий все больше и больше лоб…

— Будьте счастливы! — воскликнул старик и начал быстро снимать епитрахиль. Потом повернулся к Джюрице.

— Коли ты сам обратился к богу, то хоть не святотатствуй. Тяжка и страшна божья кара для тех, кто поносит имя его…

— Молчи, поп! — крикнул Пантовац. — Не ради того я сюда пришел. А ежели ты кончил свое дело, мы заплатим и уйдем.

Старик вздрогнул. Казалось, его обуяла новая мысль, охватило новое чувство, придавшее этому происшествию совсем иное освещение. Монах поднял голову и с достоинством истого святителя ответил, глядя разбойнику прямо в глаза:

— В этом месте говорить могу только я, и никто иной. А твои деньги мне не нужны, это кровавые, проклятые деньги, которые дал тебе в руки сатана.

Все было сказано таким голосом, что разбойники переглянулись, не проронив ни слова, вышли из храма и хмуро направились к выходу из монастыря…

— Правду сказал Вуйо, дурака мы сваляли, — сердито буркнул Пантовац, когда они покинули монастырское подворье. — Кой черт тянул нас в церковь!.. Стыдно перед самим собой…

— Если стыдно, то и не ходил бы, — ответила Станка. — А я довольна.

— Чудеса в решете! Даже не посмел ему затрещину закатить, — прервал ее Радован, продолжая вслух свои рассуждения, — а ведь так хотелось хватить его разок.

Джюрица, хмурый, задумчивый, шел, не обращая внимания на то, что вокруг него говорили и делали. Одна лишь мысль согревала ему душу: та, о которой он так долго мечтал, сейчас принадлежит ему, только ему, и с ней он больше не расстанется…

Близилась полночь. По небу неслись густые черные тучи, вытягиваясь в длинные и широкие пряди, свирепо дул ветер, усиливая шум и гул леса, смыкавшегося над тихой обителью. Гайдуки вскочили в повозки, и лошади крупной рысью помчались через теснину…

А старец Симеон, запершись в келье, не раздеваясь, уселся писать донесения, одно духовным, другое полицейским властям. В донесениях монах подробно описал, как его схватили по дороге разбойники, как мучили, заставляя венчать «беглого злодея Джюрицу Драшковича с девицей Станкой, которая вольной волей идет за него. Однако, — писал старец отец Симеон, — дабы не умереть без покаяния, сохранить свою горемычную жизнь и не впасть в грех, осенил меня господь помолиться спасителю о сих заблудших овцах… Я привел их в святой храм и прочитал им великий акафист святого отца нашего Василия, иже есть на одержимых бесом… Потом прочел им пастырское поучение, дабы они оставили злодеяния и покаялись. А они ушли веселыми, полагая, что я венчал жениха и невесту».

Занялась уже заря, когда старец, последний раз перечитав оба послания, сложил их, запечатал и поднялся, чтобы разбудить спавшего послушника, который должен был тотчас бежать в город со спешным поручением.

XV

Как после случая с оценкой потравы в Кленовике в сознании Джюрицы наступил известный перелом, так и сейчас, после всех бурных и необычных событий, которые свалились на его голову, изменились его взгляды на собственную жизнь и поведение. До сих пор Джюрица смотрел на свои деяния как на ряд чередующихся случайностей: сегодня одно, завтра другое, как на небе, что вечно меняется в ненастные осенние дни. Он жил сегодняшним днем, избегая думать о будущем, которому не было места в его жизни: одна пуля из-за куста разрушала и уносила с собой все планы и желания… Нельзя, конечно, сказать, что Джюрица не задавался никакими целями, но все они были до того расплывчаты и неясны, что он и сам не отдавал себе в них отчета. Однако последние события заставили его крепко призадуматься, хотя это занятие давалось ему гораздо труднее, чем все прочие.

Все больше привыкая к своему положению, Джюрица задался целью воспользоваться разбоем и обеспечить себе и своей подруге будущее. Побудили его к тому серьезные причины. Жизнь казалась ему сейчас милее, чем когда бы то ни было, а опасность ее потерять росла с каждым часом. Следовательно, нужно было как можно больше награбить — «заработать», как он говорил, — а потом укрыться где-нибудь и зажить мирно. Но чтобы «заработать», надо было предварительно заткнуть сотни ртов; надо было удовлетворить Вуйо, ятаков и бесчисленных поверенных, которые осаждали его требованиями, обязывали услугами, опутывали бесконечной сетью разных уловок. Джюрица понимал, как трудно оделить и удовлетворить всех: после стольких грабежей он и половине еще не дал первого бакшиша, на который обычно смотрят как на задаток в ожидании полного расчета, примерно в размере государственной награды за его голову. И все-таки Джюрица надеялся — правда, надежда эта была смутной, — что все как-нибудь уладится. Надеялся упорно, несмотря на то что видел, как почти весь «заработок» попадает в одни железные лапы и бесследно исчезает.

После необычного венчания Джюрицу тревожили участившиеся на него облавы. Не в силах перенести учиненный его дому позор, Марко Радонич обратился за помощью к властям. Поэтому даже родное село стало небезопасным для Джюрицы. Отец Станки только и ждал прихода Джюрицы, к тому же Марко помогали родственники и кое-кто из парней, особенно Сретен. Да и власти принялись за розыски более энергично, не давая разбойнику ни минуты передышки. Только теперь Джюрица полностью осознал весь ужас своего положения, он почувствовал себя зверем, за которым ведется непрестанная погоня. Изменился к людям и он. До сих пор Джюрица, грабя, не терял головы, был снисходителен и даже мягок, теперь же он все больше становился похожим на Пантоваца: нападал бешено, жестоко (если, конечно, можно сказать, что прежде он это делал не жестоко), бесчеловечно, изуверски.

Тотчас после «венчания» Джюрица нашел несколько надежных домов в разных селах, где Станка могла укрываться, и, таким образом, сбросил с плеч главную заботу. Дня через два-три ему сообщили, что Сретен с несколькими парнями рыщет по селу с намерением либо убить его, либо изловить. Весть эта удивила и разгневала его необычайно. Единственным надежным пристанищем Джюрица считал родное село, а оказалось, что именно оттуда грозит ему наибольшая опасность. Не долго думая, Джюрица с Пантовацем, с которым теперь не расставался ни днем, ни ночью, пошел прямо в село.

Солнце стояло уже высоко. Под его лучами яркими красками переливались и сверкали луга и нивы, украшенные капельками росы, подсыхающей на пригорках. Подле управы, на обочине дороги, сидели два паренька с пистолетами за поясом и крестьянин средних лет с ружьем на коленях. Перед ними горел костер, огненные языки весело перебегали из конца в конец, на углях шипели и постреливали кукурузные початки, которые время от времени поворачивал один из сидящих пареньков.

— Отодвинь малость, видишь, пригорает! — сказал пожилой крестьянин, с удовольствием наблюдая, как краснеет и лопается кукуруза. — А ты, браток, принес бы какую посудину для воды — и лучшего угощения нам не нужно.

— Да зачем нам посудина; вон река, потом пойдем и напьемся, только бы поджарить как следует!

— Увидел бы Милош, содрал бы с нас за каждый початок по грошу.

— Сретен же, когда проходил мимо, ничего не сказал.

— Ну, Сретену сейчас не до початков! Он все мечтает повстречаться с Джюрицей, потягаться с ним силами, как на Косове[14].

— Эх, надо бы им встретиться: вот было бы смеху и разговоров по селу!

— Слушайте, ребята, не суйтесь-ка не в свои дела! — заметил пожилой крестьянин с ружьем, сдувая золу, с печеных початков и заворачивая их в зеленые кукурузные стебли.

Вдруг за их спинами зашелестела кукуруза, и на дорогу выскочили Джюрица и Пантовац. Парни разинули от удивления рты и замерли, а их старший товарищ поднялся и поздоровался с Джюрицей.

— Караулите? — спросил Джюрица, улыбаясь.

— Да вот… караулим…

— Продайте-ка нам два початка.

— Мы их не покупали, не станем и продавать, берите и ешьте на здоровье! — сказал караульный и протянул им по печеному початку.

— Вы, сейчас толковали о Сретене, — сказал Джюрица, луща початок и отправляя зерна в рот. — Куда он пошел?

— В Локву с косарями, — ответил один из пареньков.

— Сколько их?

— Пятеро. Станойчин Пая, Евто, Петар…

— Будьте здоровы! — прервал его Джюрица, повернулся и ушел с товарищем.

Локва славилась большими угодьями, на которых собирали по нескольку сот копен сена. Сено было уже сложено, и Милошев луг покрылся зеленой отавой. По нему-то и вытянулись цепочкой молодые косари, взмахивая одновременно, как по команде, острыми косами и срезая зеленую, сочную траву. Ширился приятный запах душистой отавы, и косцы, казалось, не надышатся им. Солнце припекало вспотевшие спины косарей, приятно обдувал утренний прохладный ветерок; трава с шелестом ложилась под наточенной сталью…

Внезапно косари вздрогнули. За их спинами раздался крик:

— Стой!

Подняв головы и увидев Джюрицу и Пантоваца с направленными на них ружьями, парни перепугались. Сретен, шедший впереди, поднял было косу, словно намереваясь куда-то двинуться, но, увидав, что ни один из его друзей не шевельнулся, застыл в нерешительности: то ли бросить косу, то ли так и держать ее поднятой. Впрочем, все колебания кончились, как только Джюрица крикнул:

— Бросайте косы!

Все косы упали на землю, косари побледнели от страха, а их взоры приковали к себе ружейные дула.

— Снимайте пояса, а ты, Евто, вяжи их всех подряд! — приказал Джюрица и сделал шаг вперед.

Вскоре все были крепко связаны, Евто остановился в ожидании, что последует дальше.

— Свяжи-ка, побратим, и его! — сказал Джюрица, подходя к связанным косарям, а Пантовац принялся связывать Евто.

— Ну, Сретен, — начал Джюрица, — слыхал я, будто ты меня эти дни все ищешь… сказывают, похваляешься убить меня, так, что ли?.. Вот я и пришел повидаться и, так сказать… спросить о твоем здоровье.

— Слушай, Джюра, врут люди! — пролепетал Сретен, бледнея все больше и больше. — Клянусь богом, сам знаешь, люблю тебя… как бы сказать… как… бр… как… брата, да именно как брата… А люди… тьфу…

— Что ты велел сделать Йово и Станойле, когда они будут в карауле?

— Я, ей-богу, ничего. Говорю тебе, люди…

— А разве все эти не поклялись тебе намедни помочь убить меня?

— Кто, я, что ли? — крикнул Пая. — Храни бог! Я всегда, брат, говорил, надо оберегать тебя, как родного…

— Кто только сплетни разносит? — допытывался еще кто-то.

— Что ты их тут допрашиваешь… черт бы их побрал! — крикнул Пантовац. — Найди им еще адвоката… Ложись, ты! — крикнул он Сретену, который мигом растянулся на траве. И вдруг, рассекая воздух, взвизгнул упругий кизиловый прут, и нежданно-негаданно на Сретена посыпался град ударов.

При первых ударах Сретен лишь извивался, бледнел, морщился, его всего так и подбрасывало, но на шестом, точно его кольнули иглой, парень поднялся на колени и завопил благим матом:

— Ой, я несчастный, погибаю! Довольно, богом тебя кляну…

Пантовац ткнул его прикладом и, не обращая внимания на отчаянные вопли, продолжал свое дело. Отсчитав тридцать ударов, он остановился, Джюрица подошел к Сретену, нагнулся над ним, провел острым ножом по кончику его уха и, улыбаясь, сказал:

— Это тебе памятка, на всякий случай… Не хочу тебе уродовать уха, поскольку ты не женат, но шрам останется, чтоб помнил, как поднимать руку на людей, которые тебе зла не причиняют. А вас, — обратился он к другим парням, которые от страха едва стояли на ногах, — на первый раз прощаю, но впредь от пули в спину вам не уйти. Сейчас ступайте и рассказывайте, какую награду получили за голову Джюрицы.

И тут же, повернувшись, разбойники подались вдоль ручья, протекавшего мимо усадьбы Дикича, где укрывалась теперь Станка и где их уже поджидал обед. Очутившись в чистом поле, которое пересекал ручей, гайдуки увидели всадника и поняли, что встречи с ним не избежать. Джюрица узнал в нем священника.

— Поп! — сказал он, и тень детского смущения пробежала по его лицу, но он быстро отогнал это чувство, которое было ему неприятно, и сказал Пантовацу: — Если я с ним задержусь, ты иди вперед и подожди меня в кустах.

— Зачем тебе этот поп дался? — проворчал недовольно Пантовац, который был голоден и спешил на обед.

— Ничего, брат, иди, иди! — ответил Джюрица смущенно.

Священник тоже заметил их издалека, но, понимая, что деваться некуда, продолжал ехать прямо на них.

— Бог в помощь, дети мои! — сказал он, еще не поравнявшись.

Сутулый Пантовац сгорбился пуще прежнего, опустил голову и неопределенно махнул рукой возле уха, что можно было принять и за приветствие, и за желание почесать у себя за ухом.

Джюрица учтиво снял шапку, смиренно подошел к руке священника и почувствовал, что краска снова заливает лицо.

— В село, батюшка? — спросил он почтительно, как это обычно делают крестьяне при встрече со священником.

— Да вот, еду! — ответил поп, оглядываясь на Пантоваца, который прошел вперед, не останавливаясь. — У бедняги Ильи ребенок умер… А кто это?.. Наверно, Пантовац?

— Да! — промолвил Джюрица, слегка нахмурившись; по лицу нельзя было разобрать, то ли неприятен ему этот вопрос, то ли неприятен сам Пантовац.

— Вот я непрестанно о тебе думаю, никак не выходишь ты у меня из головы. Что с тобой сталось, Джюра?.. Я крестил тебя, у меня на глазах ты вырос, и я так радовался, надеялся, что из тебя получится толковый парень. Правда, отец твой, царство ему небесное, не научил тебя ничему хорошему… дело известное, не в обиду тебе будь сказано, хоть он и твой отец, но ты, братец, казался мне другим.

— Эх, батюшка… что поделаешь, такова, видать, моя судьбина… Малость от отца, малость от других… и вот!.. — ответил он, вздохнувши.

— Да, да, знаю… эти другие твои учителя — лютые враги тебе… Ты был… ты мог бы стать примерным хозяином, тружеником, это они толкнули тебя на скользкий путь. И сейчас ты должен из-за них мучиться, рисковать головой ради их выгоды.

Джюрица, с поникшей головой, бледный, слушал необычную речь, подтверждавшую многие, самые затаенные его мысли. Все они приходили ему в голову, но Джюрица никогда не мог довести их до конца и выразить словами. Сейчас, услышав их так ясно изложенными, он испугался, поняв, насколько они справедливы и верны. «Да, конечно, я мучаюсь, а они все забирают, живут, ставя на кол мою голову…»

— Ты отнимаешь у других, — продолжал священник, увидав, что Джюрица внимательно его слушает, — чтобы давать им как можно больше. Убиваешь, скажем, или разоряешь порядочных людей и отдаешь тем, кто тебя же загубил… А когда придется круто, они прежде всего ради собственного спасения убьют тебя, да еще и награду возьмут за твою голову.

Испуганно, с широко раскрытыми глазами смотрел Джюрица на священника. Эта страшная мысль, еще не приходившая ему в голову, пронзила его как молния. Он смотрел на спокойное, ласковое лицо священника и ждал, что сейчас тот смягчит или как-то переиначит эту страшную мысль, но тот, словно нарочно, умолк, чтобы она как можно крепче засела в его мозгу.

— Как… неужто это может случиться?.. — пробормотал Джюрица.

— Эх, сынок… будь все это стоящим делом, и твой отец поступал бы подобно тебе!.. А ведь он, сам знаешь, укрывал злодеев и жил на их счет… Я знаю с десяток людей, которых твои приятели заставили сначала уйти в гайдуки, грабить для них же народ, а потом сами же их убили и взяли большие деньги за их головы…

— Слушай, батюшка, что ты?.. О ком ведешь речь? Знаешь ли…

— Мне все отлично известно, не бойся, а как же не знать мне, когда я вот уже тридцать с лишним лет вижу, что делается в этом краю… И вот еще что! Думаешь, я не понимаю, что ждало бы меня за эти самые слова, скажи я их кому другому; видишь, а тебе я говорю их прямо, ничего не страшась… Потому что хорошо тебя знаю… ты неплохой человек…

Внезапно, бурным паводком, по всему телу Джюрицы разлилось приятное сладостное тепло, взыграло сердце, горло сдавила спазма, защекотало в носу, и Джюрица почувствовал, что глаза его влажны, а подбородок дрожит… Давно забытые воспоминания детства замелькали в его сознании, вспомнил он, как плакал в далеком детстве, и сейчас ему казалось, будто он чувствует то же, что и тогда, будто он такой же, каким был в детстве… С тех пор как Джюрица себя помнил, никто и никогда не заглядывал так глубоко ему в душу… И какая вера в него, какое доверие к нему, к разбойнику!.. Говорит ему в глаза то, за что может потерять голову… «Он знает, что я неплохой человек!..»

— О батюшка, если бы ты только знал, как мне все это… Никто со мной до сих пор так не говорил… а я ведь всегда с ними, с детства… с отцом…

— Да, сынок, понимаю. Кабы ты вовсе не знал отца, все пошло бы иначе… Сам собой человек не портится. Но оставим это в стороне, скажи лучше, о чем ты думаешь, до каких пор так будет? Или тебе невдомек, что тебя в конце концов ожидает… сегодня, завтра, через год, через два?..

— Ничего я не знаю, день прошел, и ладно, а о том, что ждет меня, не смею и подумать… Знаю только, что нет для меня спасения.

— Так зачем же ты связался с девушкой, ведь ты и ее погубишь, братец мой сердечный?

— Сам не знаю, батюшка, клянусь счастьем, не знаю. Как это случилось, не ведаю. Словно нас каким ветром подхватило, прилепились мы друг к другу, ни о чем не размышляя, не сознавая, что делаем… Ныне же это тяжкое бремя у меня на шее… Но что делать, научи, батюшка, что делать?

— Один лишь верный путь, у тебя есть: предайся властям, предстань перед судом, покайся в старых грехах, а потом уж… легче будет. Тебя не расстреляют, можешь быть уверен, а если на каторге покажешь себя с хорошей стороны, сократят и срок наказания. Отбудешь пять-шесть лет и вернешься, станешь человеком, добрым семьянином, хозяином, будешь иметь и кров и очаг.

— А она… Станка? Что с ней делать?

— Гм, ей будет нелегко, но в конце концов и у нее все как-нибудь наладится, устроится… Найдет небось себе друга…

— Нет, это невозможно, невозможно. В том-то и дело!.. В первый же день как меня посадят, ей некуда будет деться, я не могу ее оставить, лучше погибнуть. Скажи, придумай что-нибудь другое: можно ли сделать так, чтобы нам не расставаться, может, укрыться куда или еще что?.. — И Джюрица с надеждой впился горящими глазами в священника.

— Знаю, о чем ты помышляешь, сынок. Ничего из этого не выйдет. Каждый, кто побывал в твоей шкуре, делал такие попытки, но тщетно. Через несколько месяцев его снова влекла какая-то сила в лес, глаза жаждали видеть кучи золота, ассигнаций и… все опять шло по-старому!

— Верно, так оно и есть, — сказал Джюрица, представляя себе положение гайдука, который бросил разбойничать.

— Чтобы вернуться к честным людям, сынок, у тебя один путь — каторга. Через каторгу только возвратишь себе свободу.

— Значит… ничего!.. — вздохнув, промолвил Джюрица.

— Жаль мне, Джюра, что я не смог тебе ничем помочь…

— Как?.. Спасибо тебе, батюшка, превеликое. Раскрыл ты мне глаза. Теперь я знаю, с кем имею дело, и буду остерегаться. А до сих пор у меня, как говорится, повязка на глазах была.

Священник понял его. И, не желая отвлекать парня от этой главной мысли, тотчас попрощался и тронулся в путь, а Джюрица задумчиво стоял, глядя невидящим взглядом на небосклон, где вырисовывались редкие, как паутина, пасмы серых и белесых облачков…

«Рисковать головой ради их выгоды», — вспоминал он слова священника, медленно идя вдоль ручья.

«Но я-то до сих пор об этом и не помышлял, а ведь все ясней ясного! Ради кого мучаюсь и погибаю, ради кого гублю столько людей? Ради себя? Нет, брат… Какой мне от того прок? Все для них… Принесешь пять сотен, они все заграбастают, и я еще должен вымаливать несколько дукатов. И так без конца работать на них, погрязать все глубже в преступлениях, конечно, пока не придется круто, как сказал поп, а там… пулю в лоб, и, пожалуйста, еще сто — двести дукатов за голову!.. Нет, так дело не пойдет!» — рассуждал он сам с собой, но никак не мог придумать, как же повернуть его по-иному.

«Кабы знать, что думает Радован? Он ведь делал то же, что и я, и даже хуже, а он, кажется, человек умный. Понимает он, ради кого мы мучаемся? Спрошу его непременно, но не сейчас: еще догадается, что это меня поп надоумил. Знаю только одно: смотреть надо в оба… Мы еще, дядя Вуйо, поспорим, еще кинем с тобой жребий, чьей голове лететь!»

«Предаться, говорит, властям, — продолжал он размышлять. — Но как?.. Скажем, я заявляюсь… так, само собой… они меня в кандалы. Потом допрашивать: кто тебя прятал, с кем разбойничал, на кого нападал?.. И пошли муки да пытки… Хорошо. Потом суд и, скажем, каторга. А она?.. К отцу не пойдет, к ятакам не пойдет, ко мне в дом… и того хуже!.. Нет!.. Опять же, самое лучшее: сколотить деньги и уйти. Мне бы только пятьсот дукатов… Но перво-наперво нужно дать ятакам… Никуда не денешься — опять бей, отнимай!..»

XVI

Пантовацу надоело ждать, и он уже начинал злиться, когда наконец появился Джюрица. Они дошли до условленного места (кусты неподалеку от дома Дикича) и подали знак. Им ответили, что все в порядке, и разбойники осторожно, прокравшись сквозь кусты и кукурузу, вошли в дом, где их ждала Станка и хороший обед. Одна из женщин осталась во дворе, на случай если кто внезапно нагрянет, а гости с хозяином уселись в комнате за стол и принялись рассказывать, как они наказали Сретена.

После обеда Станка поставила на стол баклагу вина, принесенную Джюрицей. Глаза Пантоваца загорелись, он потянулся к баклаге.

— Ох, сестричка ты моя родная, матушка любимая и самая верная подруга! — сказал он и, поглаживая баклагу, начал пить. Утолив жажду, он протянул вино Джюрице. — Хвати-ка побратим, и увидишь, как все горести точно в воду канут! — сказал он, вытирая густые усы и поглядывая искоса на Станку, которая, сидя рядом с Джюрицей, невесело смотрела на него.

— А чего же ты моей флягой гнушаешься, любезный мой Рако? — вмешался в разговор Йово. — Разве она того же не делает?

— Хе, по совести говоря, не совсем… твоя только щекочет, а баклага будто клин вбивает.

— Эй, берегись, как бы и тебе не заклиниться!

— Мы старые знакомые. Ха-ха-ха!.. — ответил Пантовац и принялся скручивать цигарку.

Наступило короткое молчание. Йово дважды уже открывал рот, собираясь что-то сказать, но, видимо, считал, что момент не совсем подходящий. Поглядев еще раз на Джюрицу и видя, что тот пришел в доброе расположение духа, Йово наконец решился:

— Джюра, знаешь… мне нужны деньги. Просто позарез. Одолели проклятые налоги…

— Знаю, не беспокойся. Скоро будет дело, и всем достанется.

— Оно, конечно, но понимаешь, я тебе… так сказать… вот что хочу сказать: когда сделаешь дело, не посылай нам деньги через Вуйо, дели сам… Иначе я, брат, не хочу! — крикнул он внезапно и вскочил со стула, словно о чем-то вспомнил. — Да, не желаю, чтобы он подавал мне как нищему по два дуката, а себе оставлял сотни…

— Сколько дал тебе Вуйо прошлый раз? — спросил Джюрица.

— Всего пять дукатов.

Джюрица нахмурился. Пантовац вмешался в разговор:

— Слушай, чего ты хочешь, человек сам не знает, кому прежде давать. Вас немало. Только в наших четырех селах тридцать человек, да еще двадцать по другим уездам… Хе, ей-право, нелегко ему делить!

— Знаю, Рако, но все-таки… и вы не сидели сложив руки. Тут, брат, перевалило куда за тысячу, хватило бы и нам, и ему, а так дело не пойдет… нет!..

— Добро, — согласился Джюрица, — я передам Вуйо ваше требование, а там поглядим. По-моему, справедливее будет, если мы с побратимом станем оделять наших людей, да и, ей-богу, себе оставлять.

— А почему же вы сами, люди божьи, с ним не столкуетесь, сколько положить ему, а сколько вам? Определите его долю с сотни и рассчитывайтесь с ним, — сказал Йово.

— Видишь ли, брат, и мне это улыбается, — сказал Пантовац, нагибаясь к столу. — Но, черт бы взял его старую душу, не согласится Вуйо. Ведь он берет себе три четверти, а одну делит между нами, это я отлично знаю. А ежели рядиться, он больше четверти потребовать не сможет… Так ему куда выгодней, потому и не согласится.

— Ну, братцы, коль вы сами даете, почему бы не взять. И я могу попросить три доли, но мне-то вы не дадите… Не так ли?

— Так-то оно так… но это дело иное… Нет, не захочет он! — подумав немного, решительно заявил Пантовац. — Не выйдет, все в его руках… без него мы и пальцем не можем шевельнуть.

— В том-то и беда, — подтвердил Джюрица, кинув мимолетный взгляд на Станку, — но опять же, надо попытаться. Мы своими головами рискуем ради него. А проку ни нам, ни нашим людям никакого, все ему идет! Да, в конце концов… разве уж так мы не можем обойтись без него?

— Ну, побратим… не будь его, ты бы по-другому ходил да озирался, — ответил Пантовац, улыбаясь.

— Что, разве…

— Да потому, что тайные агенты и власти шли бы куда следует, а не туда, где, они сами знают, нас нет.

— А кого чуть не убили недавно конные жандармы, разве не меня?

— Кто же виноват, что ты сам лезешь под пулю. Ленивый пес, покуда не увидит зайца, искать его не станет, но уж если увидит — держись заяц!

— Все-таки я попытаюсь, — стоял на своем Джюрица.

— Попытаться можно, и я тебя поддержу, но сам увидишь, ничего из этого не выйдет. Смотри только, как бы не разозлить его, — ответил Пантовац и поднялся со стула. — Йово, я соснул бы маленько, — сказал он, подмигнув хозяину, который, поняв его, встал и вышел вместе с ним из комнаты.

Джюрица и Станка остались одни.

На людях им казалось, что так бы и бросились друг к другу, а сейчас они только молча опустили головы. Оба они выглядели испуганными и замученными.

— Джюра, что же это? Я сойду с ума! До каких пор? — спросила Станка и села подле него на пол.

— Что до каких пор, Стале? — сказал он, обняв ее за плечи.

— Не знаю, но так я не могу. Не хочу больше разлучаться с тобой, я готова погибнуть, только бы не сидеть здесь, как в темнице.

— Да я говорил тебе, что это нелегко…

— Разве я ушла из дому не для того, чтобы быть с тобой! — ответила она, и глаза ее загорелись.

— Что же делать, если нельзя иначе? Вот не могла же ты идти со мной пороть Сретена, не сможешь идти завтра или послезавтра и на грабеж.

— Все равно я пойду, и будь что будет!

Он привлек ее к себе и погладил по голове, а в мозгу рождались странные мысли.

«Почему это так? — думал Джюрица. — Пока не была моей, она казалась мне светлей солнца, недосягаемей самого неба, а теперь смотрю… и ничего. Точь-в-точь как те скворцы на вязе!» И Джюрица вспомнил, как однажды мальчишкой он заметил, что скворцы устроили свое гнездо на высоком, с обрубленными ветвями вязе. Полтора месяца он ходил вокруг да около, знал, когда птенцы вылупились, смотрел, как их кормили, как они росли, и был уверен, что они улетят, когда вырастут. Дерево казалось ему таким прямым и высоким, что нельзя было и подумать о том, чтобы на него влезть. Но однажды все пять молодых птенцов очутились у него за пазухой: то, что было невозможным для него, оказалось легким для другого; и тот, другой, влез на дерево и достал ему скворцов. С бьющимся от радости сердцем Джюрица прибежал домой и показал отцу красивых маленьких птичек. «Оторви им головы и пусть мать сготовит нам паприкаш!» — сказал отец. Так Джюрица и сделал. А когда мать принесла тушеных скворцов, он диву давался: чему он до сих пор радовался? Ничему… — сказал он тогда самому себе. И вот сейчас Джюрице вспомнились те скворцы…

Он снова, еще крепче, прижал к себе Станку и стал целовать ее прекрасные глаза, в которые когда-то не смел и взглянуть. Пыл любовной страсти охватывал его все больше. Нет, Станка совсем не то, что скворцы, он привязался к ней всей душой.

«Чего там раздумывать? Вижу, что все глубже и глубже проваливаюсь в какую-то бездну, из которой нет выхода… Вместе падать, вместе и погибать, так хоть поживем то недолгое время, что нам осталось!..» Джюрица почувствовал, как Станка страстно притягивает его к себе, и забыл обо всех заботах и опасностях этого света.

XVII

Побратимы остались у Йово ночевать, Джюрица и Станка отнесли рядна в кукурузу, что росла у дома, и устроили постель под корявой сливой. Пантовац забрался в стог выше дома на бугре, а Йово со всеми домочадцами улегся, как обычно, во дворе подле дома. Небо за Букулей окрасилось ярким заревом — казалось, там полыхал и все сильнее разгорался пожар, но вот из-за горы выплыла полная луна и пролила свое серебристое сияние сначала на верхушки деревьев да на пригорки, потом ниже и шире и, наконец, поднявшись, осветила весь горизонт. Заколыхал листву и верхушки кукурузы резкий холодный горный ветер, и над головами беглецов зазвучала чудесная ночная песня, полная щемящей грусти и какого-то непонятного, блаженного душевного трепета.

— Вот если бы так всегда! — прошептала Станка, поеживаясь, придвигаясь ближе к Джюрице и натягивая на себя тонкое колючее одеяло. — Прожить бы так месяц-два, а потом уж все равно, пусть хоть и смерть.

— И чтобы месяц сиял, подувал ветерок, а мы бы молча лежали в кукурузе, да? — сказал Джюрица, обнимая ее.

— Да.

— Э, Стале, наш удел не покой и услада, нам суждено весь свой век горе мыкать… Эх-эх-эх!.. — сказал он и, что-то, видно, вспомнив, тяжело вздохнул.

Сон стал одолевать их, и они заснули.

Перед рассветом, когда одна за другой гасли звезды, а по небу разлилась какая-то серая блеклость, Джюрица проснулся; разбудил его шорох и шепот, доносившиеся со двора. Он сел, схватил ружье и прислушался. Проснулась и Станка и, увидев в его руках ружье, испуганно вскочила.

— Что такое? — спросила она вполголоса, озираясь по сторонам.

— Тсс, тихо! — прошептал Джюрица и поднялся.

Заколебались кукурузные стебли, и вслед за этим послышался тихий свист, напоминавший скорей писк пойманной мыши. Джюрица с облегчением вздохнул, ответил таким же свистом, он был рад, что страх оказался напрасным.

— Что-то Йово больно рано поднялся, — сказал он. — А я думал другое…

— И я думала… — промолвила Станка, но и она не высказала свою мысль, касавшуюся, несомненно, жандармов…

Через кукурузу к ним приближались трое мужчин, в сумраке они выглядели как-то необычно. Джюрицу снова невольно обуял страх; он поднял ружье и подполз к груше.

— Йово, это ты? — спросил он вполголоса, когда люди приблизились.

— Это мы, свои все, — торопливо ответил Йово, увидав направленное на себя ружье.

За ним шел Пантовац и еще какой-то молодой парень, в котором Джюрица узнал племянника Вуйо.

— В чем дело? — спросил Джюрица, вставая.

— Скорее, побратим, в душу ему черт… нынче мы заместо зайцев! — сказал Радован, смеясь и почесывая затылок.

— Облава! Вуйо послал парня, — ответил Йово.

— Дядя наказал найти вас и сказать, чтоб сразу бежали все трое на Корушицу. — быстро заговорил юноша, тяжело дыша от усталости. — Чуть забрезжит, двинется весь уезд, кроме наших сел… все собраны еще с вечера, сейчас где-то уж тут, близко.

— Все двинутся сюда? — спросил Джюрица, отыскивая шапку. Он чувствовал, как дрожат у него колени.

— Нет, часть пойдет к Радовану в Трешневицу и в Брезовац, а остальные сюда. У этих сбор где-то под Букулей, точно неизвестно. Дядя опасается, как бы не подняли и Качерский уезд, так что не зевайте, когда будете переходить Качер… Сначала велел укрыться вам на Корушице и определить, куда двинется облава, а потом уж идти прямо к Штуловичу.

— Пошлет ли он еще кого?

— Он даст знать обо всем. А еще сказал, когда закончится облава, самое подходящее время приниматься за то, о чем договаривались. Об этом он тоже сообщит.

— Знаю, знаю… добро! — ответил Джюрица. — Ты гляди, как бы пробраться обратно, а мы пошли. Станка, собирайся!

— Что мне собираться, я готова, пойдем! — ответила Станка, а в глазах ее вспыхнула радость. «Вот оно! Начинается», — взволнованно подумала она.

Радован вскинул на плечо торбу, куда еще с вечера положили все необходимое в дорогу, и все трое торопливо двинулись вниз к оврагу.

— Только бы пройти до рассвета урочище и добраться до реки! — озабоченно заметил Пантовац.

— Не беспокойся, пройдем! — ответил Джюрица, и беглецы ускорили шаг.

Когда они подошли к урочищу, уже рассвело. Приходилось идти по открытому месту; ручей вился через нивы и луга, по его обочинам не росло ни деревца, ни кустика, да и берега шли почти вровень с лугами.

— Шутки в сторону, придется бежать, — сказал Пантовац. — Ну-ка, молодка, вперед и беги что есть мочи! — крикнул он и хмуро буркнул про себя что-то весьма для Станки нелестное.

Станка молча смерила его взглядом и помчалась с такой быстротой, что бежавший за ней Пантовац начал отставать.

— Легче ты, куда летишь! — сказал он наконец.

До реки оставалось не более ста шагов. Пантовац посмотрел налево и вдруг увидел то, что больше всего боялся увидеть.

— Ложись! Ложись! — крикнул он.

Станка не поняла поначалу, к кому относятся эти слова, но, оглянувшись на бегу, заметила, что оба приятеля легли у самого ручья.

В тот же миг Джюрица махнул ей рукой, и Станка бросилась на землю, озираясь по сторонам и удивляясь, от кого прячутся мужчины, когда нет никакой опасности. Но, поглядев в ту нее сторону, куда смотрели мужчины, она похолодела…

Вдалеке, в самом конце урочища, поднимался большой холм, на котором раскинулись зеленые Пашины Левады. На холме отчетливо вырисовывались группы крестьян в белых рубахах, в черных гунях и безрукавках; они быстро приближались к селу. Впереди ехал всадник.

Пантовац решил выждать, пока облава спустится в долину и скроется с глаз, и потом незаметно проскочить к реке. В этом случае вероятность того, что их увидят и тотчас двинутся за ними, была наименьшей. Расчет оказался правильным. Как только облава спустилась с холма, беглецы вскочили и мигом достигли реки.

— Ну, кажется, дешево отделались! — сказал Пантовац, сбавляя шаг. — Ха, сношенька, в душу им черт! Что сейчас скажешь?

— Я? Да ничего: только вижу, что ты больше моего боишься.

— Почему это?

— А чего вы залегли, точно зайцы, если облава так далеко от нас?

— Ха-ха-ха!.. — захохотал гайдук. — Слушай, да ты храбрее моего побратима! Давай-ка возьмем ее на дело.

Джюрица, улыбаясь, поглядел на Станку.

— Она все время этого добивается, — заметил он.

— И отлично, брат. Я займусь детьми и бабами, а вы с ней возьмете на себя хозяев.

— Э, нет, — возразила Станка. — Я хочу вас только сопровождать, а уж разбойничайте вы без меня.

— А что же ты будешь тем временем делать?

— Ничего, ждать вас где-нибудь в овраге или в лесу.

— А, так и моя бабушка, царство ей небесное, могла бы гайдучить.

— Стой! — крикнула Станка, озираясь в поисках какого-нибудь оружия. — Погоди-ка, я тебе сейчас покажу, кто похож на бабушку! — продолжала она и нагнулась, чтобы поднять камень.

— Пошли, пошли! — сказал Пантовац уже совсем другим тоном, желая прекратить ненужную распрю, когда дорога каждая секунда.

Беглецы перебрались через речку, вступили в густой, тянувшийся до Качера кленовый лес и снова побежали, стремясь как можно скорей добраться до отрогов Рудника, в другой округ, где, несомненно, они будут вне опасности.

Кленовый лес тянулся по обеим сторонам Качера, во многих местах его пересекали овраги и косогоры. Беглецам то и дело приходилось спускаться в овраги и подниматься на гряды, заканчивающиеся порой обрывами. Бежать было трудно и утомительно, но, когда спасаются от смертельной опасности, думать об усталости не приходится.

Подойдя к голой седловине, разделяющей Шумадию и Рудник, беглецы остановились на крутой косе, поросшей густым лесом и кустарником. Надо было перевести дух и отдохнуть. Уж очень они устали. Забившись в самую чащу, они сели. Пантовац тотчас отхлебнул из фляги.

— На-ка, побратим! Знаешь, ничего так не помогает от усталости, — сказал он, протянув флягу Джюрице.

— Отстань, не до того сейчас! — сердито бросил Джюрица, ни на кого не глядя.

Пантовац с недоумением и сочувствием положил флягу в торбу. Его взгляд, казалось, говорил: «Никакая опасность или злость не заставит меня отказаться от глотка такой чудесной «мученицы».

Все трое молча прилегли.

Джюрица лег навзничь, над ним раскинулась зеленая густая листва буков, казалось, что деревья растут на небе и оттуда свесили свои ветви. Над зеленым шатром, в глубине чистой лазури, проплывало одинокое белое облако, и Джюрице чудилось, будто и листва над ним, и он сам плывет, он даже чувствовал, как его обдувает приятная лесная прохлада.

«Иметь бы крылья! — подумал он. — Ух, и летал бы я! Лег бы вот так, а крутом все плывет, плывет… а ты лежи, маши крыльями и наслаждайся… Куда держит путь то облачко, куда? В рай или ад? Что-нибудь одно, конечно; помню, когда поп под священным вязом рассказывал о рае и аде, то все посматривал на небо. Что там есть, как там живут?.. Куда попаду я? А в самом деле: куда я попаду? Разумеется, в ад, уж наверно, не в рай после стольких злодеяний! Ну и поджарят же тебя, брат, черти!.. Что ж, и поделом, но если уж получать, так получать сполна, хоть знать, за что мучаюсь… А Станка, куда она попадет?.. Со мной вместе, наверное! Хотя кто знает? Может, и в рай?.. Ну и сумасшедшая же, черт побери, чуть не набросилась на человека!.. Вишь ты, придется улаживать, надо ее одернуть, чтоб другой раз было неповадно. И меня тогда на реке чуть не убила!.. Чудна́я!.. Не хватало еще, чтоб побратим ее возненавидел. Ну ничего, как-нибудь уладим. О чем это я думал? О чем-то хорошем?.. Плывет облако… плывет в рай, — ах да, о рае. Кто там? Мой отец, конечно, да и все старые Драшковичи… Да, все, Драшковичи кончились. Я погибну, это ясно, а я последний, детей у меня нет… да, а как же…» — и как ужаленный вскочил, оглянулся вокруг, потом нагнулся к Станке, которая посмотрела на него с видом кающейся грешницы.

— Стале, ради всего святого, что есть у тебя на свете, ответь, ты мне правду сказала? — прошептал он, и глаза его вспыхнули горячим чувством.

— Про что? — спросила она удивленно.

— Ну… что ты тяжелая, — сказал он и покраснел.

Она посмотрела на него внимательным, пристальным взглядом, словно хотела узнать: радуется он или досадует? Когда месяц тому назад она сказала ему об этом, его куда-то позвали, и с тех пор разговор не возобновлялся. Станку тяготило ее положение, ей казалось, что и Джюрице это неприятно, и потому не заводила о том речи. Но сейчас его лицо, полное блаженства и страстного обожания, говорило вовсе не о гадливости, напротив…

— Зачем я стану лгать, думаешь, мне приятно?! — сказала она и удивилась, когда он, выслушав ее ответ, нахмурился.

— Что тебе неприятно? — спросил он с недоумением.

— Разве нам можно… К чему нам дети, куда их девать?

— Что ты, Стале! — прошептал он, кинув взгляд на Пантоваца, чья грудь вздымалась, точно мехи. — Мы укроемся где-нибудь, поселимся в тихом месте и заживем…

В это мгновение что-то зашелестело над их головами. Ни Джюрица, ни Станка не обратили на это внимание, но Пантовац тихонько приподнял голову и выставил ружье. Потом оба разбойника, привстав, опасливо выглянули из своего убежища. Шелест доносился сверху и одновременно из многих мест, из чего они заключили, что вверху идут люди или пасется скот.

— Надо бежать с косогора: тут что-то кроется! — сказал Радован.

Они поднялись и быстро сошли в овражек, который имел два ответвления, кончавшиеся обрывами. Над ними они заметили сначала одну, а потом и несколько белых рубах, кое-где поблескивали и ружья. Не было сомнений: они окружены. Свободными были лишь урочище, где на открытом месте их легко могли перестрелять, да река, что вилась между урочищем и лесом. Но как знать, не замкнулась ли цепь облавы у реки. Таким образом, оставалось либо снова податься рекой, где они могли наткнуться на преследователей, либо тихонько забиться в кусты, и, если их обнаружат, подороже продать свою жизнь…

— Что будем делать? — спросил Джюрица, бледнея и пугливо озираясь. — Поняла сейчас? — крикнул он сердито на Станку. — Говорил давеча по-хорошему, давай отведу тебя в Дойковцы…

— Оставь! — прервал его Пантовац. — Не видишь разве, что смертный час пришел!

«Что он говорит? Какая смерть? Кто умирает? Да, нам грозит гибель и… я умру!..» — подумал Джюрица, еще внимательней прислушиваясь к подозрительному шелесту.

— Бежим вниз по реке, — сказал он почти машинально, лишь бы что-то сказать и как-нибудь отогнать охвативший его страх.

— Давай, пожалуй; умирать один раз! — ответил Пантовац, дико сверкая глазами. — Дай ей револьвер, чтобы не шла с голыми руками! — сказал он Джюрице приглушенным голосом, кивнув на его пояс.

Джюрица вытащил из-за пояса револьвер и протянул его Станке. Они стали спускаться по оврагу вниз к реке. Но не успели сделать и двух-трех шагов, как наверху, над пропастью, кто-то крикнул во все горло:

— Вон они! Стреляй!

И тотчас вслед за этим раздался выстрел, и над их головами просвистела пуля. Казалось, тихой лесной глуши подали сигнал пробуждения. Весь лес вдруг огласился криками и стрельбой. Все чаще свистели пули, срезая ветки, падавшие к ногам беглецов. Порой пули впивались в буковые стволы, на которых тут же появлялась белая древесина.

Беглецы неслись изо всех сил, как только могут бежать люди, спасающиеся от смерти и знающие, что помочь им могут только ноги. Впереди, перескакивая легкими пружинящими прыжками через все встречающиеся на пути преграды, бежал Джюрица. В правой, опущенной книзу руке он держал ружье, в левой — револьвер. Он промчался вниз по ущелью и, свернув, побежал вдоль глубокого, заросшего кустарником и ивняком русла реки. За ним следом бежала Станка, то и дело поглядывая влево, откуда слышались крики и гремели выстрелы. Неповоротливый Пантовац отставал все больше и больше, тяжело ступая на всю ступню.

— Стреляй! А-ту! — вырывалось из сотни глоток.

«Бах… бах… бах…» — гремели выстрелы среди зеленого густого леса.

— Левей! По откосу! За ними! — кричали старосты.

Люди широкой цепью мчатся вниз по откосу, чтобы пересечь дорогу злодеям и настигнуть их. Но, подбежав к обрыву, все останавливаются и, не зная, что делать, снова в бессильном бешенстве начинают стрелять и кричать.

— Кругом! Обходи! — кричат старосты.

И толпа раздваивается: одни карабкаются в гору, чтобы обойти пропасть и там преградить беглецам путь, а другие возвращаются назад, чтобы сойти к реке и ударить с тыла. И те и другие кричат во все горло.

Крики помогли беглецам. Пантовац прислушивался и по крикам определял, как далеко растянулась погоня. Убедившись наконец, что крик и шум все больше и больше отдаляются, он радостно ухмыльнулся, стало ясно: они выскочили из кольца, опасность осталась позади.

Через четверть часа гайдуки перешли через Качер выше железного моста и углубились в поросшие густым лесом отроги Рудника.

XVIII

— Наследственность, господа, чрезвычайно важный фактор, так сказать… в этом вопросе, — разглагольствовал аптекарь, сидя перед пивной Янко со своими присными — «приятелями, партнерами, согражданами и прочей городской шушерой», как он сам их величал. — Однако условия жизни и обстоятельства, в которых человек находится, оказывают, так сказать, решающее действие…

— Что ты мелешь, — яростно перебил его местный учитель, слушавший с иронической улыбкой, как аптекарь лепил свою научную фразу. — Если бы твой батюшка воспитал тебя получше, — учитель сделал ударение на слове «воспитал», — то ты, хорошо окончив школу, стал бы полезным тружеником для своего отечества, а не продавал бы индиго да соду в провинции. В воспитании дело, если хочешь знать…

— Ах, поглядите-ка на милорда! — воскликнул аптекарь. — А какое воспитание дал вам ваш папаша, осмелюсь спросить. Какой философии вас обучили и чей труд приносит больше пользы народу — мой или ваш?

— Разве учатся лишь для того, чтобы стать чиновником? — спросил уездный лесничий и окинул вопрошающим взглядом своих слушателей: разделяют ли они его взгляд или нет.

— Мой отец, крестьянин, — сказал учитель аптекарю, — дал мне такое образование, какое было ему по карману. А ты господский сынок, богатей…

— Полегоньку, не торопитесь! Вы на другое съехали, — взял слово священник. — Начали мы с Джюрицы. В чем причина, спрашиваю я, что человек, который может так чувствовать, так любить, который обращается к святой церкви с просьбой благословить его брак, что такой человек, повторяю, творит подобные непотребства и злодеяния вроде недавнего и вчерашнего грабежа? Одни утверждают, будто причиной тому обстоятельства жизни, учитель находит, видите ли, что всему виной воспитание. Но, скажите мне на милость, мои дорогие, почему все же столько людей уходит в лес? Разве вы не обратили внимание, что как только человеку приходится туго, он хвать ружье — и в лес. Вот что вы мне объясните! А я полагаю, что причина тому — полное пренебрежение к вере, к церкви. Сказал бы…

— Пардон! — прервал его аптекарь. — Если мне удалось правильно уразуметь драгоценные мысли уважаемого святого отца, то мне кажется… он, так сказать, льет воду на свою мельницу, так же точно, как это проделывал учитель. Но я повторяю, господа, условия жизни и обстоятельства — вот что главное. Начнем с того, готовили ли Джюрицу сызмала в гайдуки? Нет… Не так ли?..

— А как же, конечно, готовили… — ввернул свое слово учитель.

— Пардон, не перебивайте меня! Разве он, непрестанно занимаясь крестьянским трудом, задавался целью стать гайдуком? Нет. Разве он не мечтал о честной жизни, о женитьбе, о семье, о работе? Попробуйте это отрицать! Следовательно, он совершил случайную ошибку, ему не повезло, власти его изобличили, и парень, испугавшись, видимо, ожидающих его мытарств, удрал…

— Все это чушь, ерунда! — вмешался Живко, бывший полицейский пристав. — Какие там обстоятельства, какое воспитание, все это болтовня! Кхе-кхе… — Тут Живко откашлялся, не находя нужных слов, и потом продолжил: — Так сказать… я утверждаю, что батюшка прав… Однако это еще не все. Главное, пал авторитет власти; да, господа, авторитет власти пал. Именно так… Я бы такого чуть что не так — на колесо, вот и посмотрим тогда — вспомнит ли он свои разбойные дела! Ого! — закончил пристав и глубоко затянулся из янтарного мундштука.

— Ошибаетесь, милостивый государь, — ответил аптекарь. — В этом краю свирепствовали Евджёвич, Сарич и прочие, хотя авторитет власти тогда был на максимальной высоте, но они все-таки грабили. А еще раньше колесовали, и все-таки были гайдуки. Но вот, что заставило уйти в разбойники Евджёвича, Джюрицу и еще стольких людей?..

— Разрешите и мне сказать несколько слов, — откашлявшись, начал книгопродавец Дмитар, перебирая пальцами тяжелую золотую цепь на шее. — Все вы близки к истине, однако все недооцениваете одно. Все это так, каждый по-своему прав. Иными словами, все причины налицо: понемногу того, понемногу другого, вот и получается хуже не надо. Но почему же народ валом валит в разбойники? Да потому, что это у них в крови… такова уж поганая кровь: чуть что — в лес. Это во-первых. Что же касается Джюрицы, я полагаю, ближе всего к истине учитель. Отец приучал парня к плохому, и сын постарался превзойти отца. Почему не ушли в горы его сверстники? Потому что родители учили их не грабить и красть, а работать и жить честным трудом. А как же иначе? Мой сын, например, разбойником не станет. А почему? Потому что я слежу за каждым его шагом…

— Совершенно правильно, Дмитар, — согласился с ним священник. — И я о том же твержу. Пусть каждый печется как подобает о своих чадах — и гайдуки исчезнут или, по крайней мере, их будет не так много. А сидит ли это у нас в крови, господь его знает. Мне неведомо, много ли разбойников в других странах, но я полагаю, что этого зла везде хватает.

— О, и еще как! — воскликнул аптекарь. — Бандитизм во всех государствах — большое зло…

— Бог с тобою, Коста, чем же провинились бандисты? — воскликнул портной Лаза, испытавший в юные годы свои способности на барабане в военной «банде»[15].

— Ох-хо-хо-хо!.. — рассмеялся аптекарь во все горло. — Бандиты, господин Лаза, это и есть разбойники — на итальянском языке! А уважаемым господам бандистам честь и хвала!.. А-а, честь имею приветствовать, господин начальник… ныне и присно… — протянул он, снимая свой ночной колпак и кланяясь чем-то озабоченному уездному начальнику, подсевшему к их столу.

— Доброе утро! — поздоровался начальник. — Я еще из дома услышал, что тут идет философский диспут.

— Не судите строго скромных и мирных горожан, — продолжал аптекарь, — оскудевающих в здоровой духовной пище и наслаждающихся полицейскими бюллетенями, которыми ваша милость так ревностно нас снабжает. Уж и сам не знаю, как бы мы коротали время, не будь Джюрицы и вас.

— Но и Джюрицу я скоро скину со своей шеи. Не уверен только, который из них уже допрыгался.

— Что, есть какие новости?

— Да нет. Один из громил погиб, а Никола скончался. Не знаю, что будет с детьми. Жду известий с минуты на минуту.

— Их дерзость переходит всякие границы. За два дня два нападения! — заметил священник.

— А вчера еще устроили этот скандал в Кленовике! — продолжал начальник.

— Какой, мы не слышали! — воскликнули любопытные слушатели.

— Одна крестьянка, которая судачила насчет его Станки, вчера возвращалась из города. Джюрица поймал ее, связал руки, задрал ей юбку и рубашку, связал их над головой, да так и пустил в село. Но самое худшее — он приказал ей пройти в таком виде через все село, никому не позволяя развязать себя, пока не придет домой.

— И она все выполнила?

— Пришлось бедняжке. Иначе худшей бедой грозил.

— Как же она шла с завязанными глазами?

— Через юбку видно.

— Говорите, господа, что хотите, но я повторяю: наследственность чрезвычайно важный фактор… — снова принялся аптекарь развивать свою философию…

А между тем события, которые разыгрались днем раньше и которые вызвали эти споры, действительно были очень страшными.

* * *

На другой день после облавы Джюрица и Пантовац с отборной ватагой, собранной Вуйо, среди бела дня ограбили на глазах у десятка сидевших в корчме крестьян бистрицкого корчмаря. Долго истязали корчмаря-албанца, его племянника, взяли восемь тысяч динаров и, сделав хозяину ножом отметину на носу, пригрозили:

— Если услышим, что опять мучаешь бедняков процентами, убьем на месте!

Крестьян точно кто приковал к месту, — никто не посмел и глазом моргнуть, а некоторые, от превеликого усердия, спрятали головы под скамьи и только отбрыкивались, желая показать, что нисколько не интересуются тем, что творится у них за спиной, когда после ухода разбойников их начали дергать за рукав соседи…

На следующий день, перед сумерками, та же ватага окружила дом Николы Чолича, богатого крестьянина из Грабоваца. Никола был в отъезде. Разбойники знали, что он должен вернуться с минуты на минуту. Дело было верное, имелись точные сведения, что Никола поехал получать по векселю двести дукатов. Известно было также, что все его домочадцы в поле и что дома остались малые дети со стряпухой.

У калитки, к которой должен был подъехать Никола, спрятались Джюрица, Пантовац и Новица. Двое залегли в бурьяне, который рос на свалке близ калитки, а Джюрица заполз под ворох дранки, приготовленной для нового хлева. Остальные засели у другой калитки, одни по сигналу должны были ворваться в дом, другие — стоять на страже.

Спустился тихий летний вечер. Солнце превратилось в пылающее колесо с тысячью длинных огненных спиц, половина из них вонзилась в высокую гору, а половина полыхала и брызгала огнем в небесный свод, переливаясь то ярко-красным, то пурпурно-фиолетовым, то желтым пламенем. Предзакатная дымка тоже превратилась в огонь и своим сверканием заслонила часть солнечных лучей. Лес, поле, горы — все приобрело новую, более яркую и светлую окраску… По голубому небу торопливо пролетели на ночлег запоздалые птицы…

Дети, позабыв обо всем на свете, играли в углу двора перед клетью, раскалывали щепочки и втыкали их в землю. С вершины пригорка, над домом, мальчик звал мать, жалуясь, что никак не может разыскать забредших в заросли папоротника ягнят.

Недоеные овцы блеяли, то и дело поднимали головы в ожидании доярки и от нечего делать щипали помятую траву…

Скрипнули ворота со стороны фруктового сада, и сквозь них проехал всадник. Это возвратился Никола. Сидящие в засаде подняли головы, прислушались, чтобы узнать по голосу, действительно ли это Никола. «Ну, еще раз, и все! — подумал Джюрица, вытаскивая нож и взводя курки ружья. — Только бы обошлось без крови!.. Оно, конечно, теперь уже все равно, а все-таки легче, когда миром кончается».

— Эй, Мича! — крикнул Никола, увидев на пригорке сына.

— Чего? — спросил мальчик, оглядываясь.

— Нашел ягнят, сынок?

— Нет их нигде, ей-богу! — ответил малыш, остановившись, словно размышляя, куда они могли запропаститься. — Поищу еще вверху, в овсяном поле.

— Поищи, милый, да поторапливайся! — крикнул Никола, склоняясь к шее коня, чтобы не задеть ветки слив. Подъехав к калитке, он слез с коня и стал расседлывать. Потом взглянул во двор и увидел двух мужчин, один вбежал в дом, другой направился к стайке ребят. «Гайдуки!.. Те самые изверги, от которых все дрожат днем и ночью… вот они!..» — подумал Никола и только хотел броситься назад, как к нему подбежали страшные, точно из-под земли выросшие люди, окружили его и схватили сильными руками. Конь шарахнулся в сторону и скрылся из виду. Никола почувствовал, что не в силах бороться с этими чудовищами.

— Цыц! Ни звука!.. Иди вперед! — крикнул один из разбойников и больно ударил Николу в спину.

— Не бей, прошу тебя, договоримся по-хорошему… — испуганно пролепетал он и неуверенно зашагал к дому.

В тот же миг завизжали дети, а вслед за тем в доме заголосила женщина.

— «Что они с ними делают?.. И там гайдуки?» — подумал Никола, забывая о том, что минуту назад видел еще двоих.

Когда Никола входил в дом, ему бросилась в глаза сноха: как-то странно присев у очага, она подняла над головой руки и в ужасе смотрела на разбойника, который стоял перед ней с занесенным ножом.

— Давай деньги! — крикнул Джюрица и замахнулся ножом.

— Хорошо, брат, хорошо, пожалуйста… вот на, вот сейчас… — бормотал Никола, стараясь вытащить из-за пояса платок. Но руки его дрожали, и он никак не мог совладать с ними. Схватив пальцами кончик платка, Никола силился его вытащить, но руки не слушались. — Погоди, погоди… вот сейчас… — только и лепетал бедняга, тыкаясь рукою в пояс.

Джюрица подошел, вытащил платок, развязал его и стал считать банкноты.

С минуту все молчали, глядя, как Джюрица своими грубыми пальцами перебирал бумажку за бумажкой. Да и сам Никола, увлекшись, принялся вместе с Джюрицей отсчитывать купюру за купюрой, словно и его заинтересовало, сколько окажется в пачке денег.

— Эй, да тут всего сто двадцать дукатов! Где еще восемьдесят? — спросил Джюрица.

— Да, да, брат… ровно сто двадцать… Больше нет.

— Как это нет? Урош должен был выплатить тебе по векселю двести.

— А, это точно… только Урош не все заплатил. Вот вексель, читайте… на нем написано, — ответил Никола и принялся шарить по карманам. — Вот он! — воскликнул наконец бедняга и протянул Джюрице вексель. — На нем все написано…

— Как не все отдал? Чтоб его! — возмущенно заревел Пантовац, словно ему намеренно нанесли ущерб.

— Нету, нету, человек… клянусь спасением души, нету! — оправдывался Никола за себя и своего должника.

— Ладно! — крикнул Джюрица. — Давай деньги, что за скотину и ячмень получены.

— Какие? Нету у меня, браток, клянусь богом!.. Нету…

— Чего нет… черт тебя дери!.. — взбеленился Джюрица. — А на ярмарках? На архангела Михаила за скотину пятьдесят взял да на Пантелея тридцать, а сколько тебе отвалил Дмитар за ячмень?

— За ячмень? — спросил Никола, дивясь, откуда Джюрице так точно все известно. — Правда, было, но я роздал людям, братцы. Роздал до последнего гроша, клянусь богом!..

— Лжешь, старая собака! — крикнул Пантовац, взмахнул ножом и ударил Николу по темени. Николу пронизала страшная боль, и одновременно он почувствовал, как по затылку потекла теплая струйка.

«Вот она, смерть! — пронеслось в мозгу. — Умирать так умирать!..» И эта мысль словно преобразила Николу, влила в него до сих пор неведомую ему силу, которую он даже не подозревал в себе. Глаза заволокло кровавым туманом… Никола ничего больше не различал, он видел лишь одного страшного человека с поднятым ножом. Никола хорошо знал, хорошо понимал: это чудовище несет ему смерть — неизбежную, страшную смерть, скорую и безжалостную. Но если в этот миг он уничтожит его, то тогда… тогда будет по-другому, лучше, а чем лучше, он не думал… Невыносимая боль терзала его все больше и больше, и Никола, почти инстинктивно, не размышляя, как утопленник, хватающийся за соломинку, быстро выхватил из-за пояса небольшой нож и с молниеносной быстротой вонзил его чудовищу в грудь. Он почувствовал, как нож вошел в мякоть по самую рукоятку, словно перед ним было говяжье бедро, которое он осенью обычно готовил для копчения. Потом Никола увидел, как глаза чудовища вытаращились, будто чему-то дивясь, и закатились. Чудовище был гайдук Пантовац. Он внезапно и как-то неестественно сел, а затем повалился навзничь на горящий в очаге огонь, и Никола понял, что убил Пантоваца. Но в то же мгновение что-то громко треснуло и с силой ударило его в висок. Никола упал, испуская дух…

А Джюрица стоял с еще дымящимся ружьем, удивленно смотрел на них, не в силах понять, что случилось, и думал: «Только что жило два человека, таких же точно, как я, и вот…» Голову Пантоваца охватил огонь, горели волосы, по всему дому смрад…

Услышав запах паленых волос, Джюрица чуть не закричал; растерянно озираясь по сторонам, он вдруг увидел над своей жертвой женщину. Это, склонившись над мертвым деверем и хозяином, причитала сноха, но Джюрица не слыхал ее голоса, а только удивился, откуда она здесь. Увидев двери, Джюрица одним прыжком очутился на дворе и, не разбирая дороги, кинулся к лесу. Пробежав немного, он стал и прислушался… Его охватил неописуемый страх перед одиночеством, перед самим собой, перед вечерними сумерками… Кто-то приближался. «Ах да, это, должно быть, товарищи. Я совсем о них позабыл», — мелькнуло у него в голове.

Ватага молча побежала вперед. Впереди всех, не глядя под ноги, мчался Джюрица. Лишь углубившись в лес, они умерили бег. Здесь, среди немой, мрачной лесной прохлады, Джюрица начал приходить в себя.

«Откуда я иду? Что там было?.. Ах да, я убил человека!..» При этой мысли у него сжалось, и похолодело сердце, на душу лег тяжелый камень; его пронзила страшная боль, охватило какое-то непонятное чувство, похожее и на раскаяние, и на сожаление, и на страх перед чем-то неведомым и непостижимым. Пробудилось новое, доселе дремавшее чувство и принялось терзать его, подобно зубной боли… Джюрица брел, одичало озираясь и испуганно всматриваясь в темноту, с открытым, пересохшим от жара ртом, как вскочивший с постели и убежавший из дому горячечный больной.

«За ячмень?.. Роздал все людям, клянусь богом!..» — повторял он мысленно последние слова Николы, вызывая в памяти только что прошедшие перед его глазами страшные картины, но в голове вертелись лишь эти слова и вставала последняя сцена: наставив ружье, чуть не касаясь дулом виска Николы, он выстрелил; Никола вдруг осел и, нисколько не меняясь в лице, не оглянувшись и не пошевельнувшись, разом исчез с глаз, словно прыгнул в воду; рухнув на пол, он протянул руку с ножом к очагу, будто задумал что-то еще сделать. Потом Джюрица увидел, как широкие плечи Николы, в суконной безрукавке, вдруг отделились от пола, и в тот же миг над ним кто-то наклонился. Джюрица, как в тумане, различил женскую голову, повязанную красным платком с белыми цветочками. Больше он ничего не помнил…

* * *

А город бурлил от нетерпения…

Начальник уезда в конце концов получил точную информацию. Подвода с мертвым Пантовацем ожидалась с минуты на минуту, подробности же нападения были уже почти все известны. И все-таки горожане с нетерпением ждали полицейского пристава Миту, — уж он обо всем расскажет так, как было на самом деле.

После полудня прибыла подвода в сопровождении полицейского пристава и врача. Толпа любопытных, колыхаясь и подаваясь из стороны в сторону, подобно волнам пшеницы под сильным ветром, тесно обступила подводу — не протиснешься и обратно не вылезешь. С большим трудом прибывшим удалось проехать во двор. Жандармы сняли тело Пантоваца и положили его на землю. Вокруг тотчас собралась толпа.

На мирной зеленой полянке, широко раскинув руки, лежал Пантовац. На него страшно было смотреть. Его густые волосы сгорели, вместо них торчали обуглившиеся, черные, отвердевшие пеньки, придавая трупу еще более жуткий вид. Жандармы, видимо поднимая труп на подводу, содрали или просто смахнули обуглившиеся волосы, и теперь на темени краснела обожженная кожа, в одном месте она лопнула, и там зияла огромная рана. Вместо усов и бровей осталась кое-где черная гарь. Глаза разбойника были открыты, они почти вытекли, поэтому лицо у него было как у разложившегося трупа. С левой стороны на груди виднелась небольшая кровавая рана, чистая белая рубаха пропиталась кровью.

— Вот тебе, брат, и жизнь человеческая, — проговорил кто-то в толпе, — словно ногтем кто-то колупнул, ан… уже и мертв!..

Все согласились с этой философской мыслью, и даже начальник, все еще стоявший с хмурым, серьезным лицом, многозначительно кивнул головой, словно говоря: «Да, брат!» Лишь аптекарь сделал вид, что страшное зрелище нисколько его не удивляет: «Эх, братцы мои, если бы вы только видели то, что мне довелось видеть!» И в самом деле, он тотчас начал рассказывать:

— Эх, поглядели бы вы, как делают в Штейненбрюке: берут тонкую длинную иглу и втыкают ее свинье под лопатку. Свинья только дрыг-дрыг — и готова!.. А как бы вы думали, господа!

— То, брат, свинья, — возразил кто-то, — впрочем, и свинья… пожалуй, в какой-то мере, так сказать… тоже вроде человека, но опять же, не человек. А это ведь человек, брат, человек!

— И Пантовац, милый мой, был ребенком, сосал материнскую грудь, и мать, подобно всем матерям, пестовала его и любила! — промолвил газда Дмитар, глядя на изуродованное лицо разбойника.

— Как аукнулось, так и откликнулось, — вставил учитель.

Люди продолжали делиться впечатлениями, а начальник, расспросив граждан, которые знали Пантоваца и могли удостоверить его личность, приказал тотчас похоронить тело.

Вечером на обочине столбовой дороги вырос холм свежей земли — единственный памятник разбойничьих дел.

XIX

После ограбления корчмаря в Бистрице Джюрица решил не встречаться с Вуйо, а лишь передал ему, что налет прошел успешно, денег оказалось больше, чем рассчитывали, и что они хотят тотчас ударить на Чолича. И хотя Вуйо считал неразумным идти на грабеж с такими деньгами в кармане (ведь Джюрицу могли убить, и кто знает, что было бы тогда с деньгами), однако ответил: «Пусть-де поступает по своему разумению, только бережет людей». Но после второго налета Вуйо послал человека, с тем чтобы тот обязательно привел Джюрицу прямо к нему, не позволяя ему никуда заходить. Однако до этого Джюрица успел встретиться с кленовчанином, которого послал к нему Йово.

Джюрица шел, трясясь как в лихорадке. Ватагу свою он распустил по домам, дав каждому по десять дукатов, задержал при себе лишь Новицу: страшно было остаться одному. Свернув к подножию Венчаца, они услышали со стороны леса условный свист ятака. Разбойники стали за деревья, подняли ружья на изготовку и ответили на свист. Несколько раз они повторили сигнал, чтобы приближавшийся к ним в темноте человек быстрее их нашел.

— Стой! — вполголоса приказал Джюрица, увидев невдалеке человека. — Кто таков?

— Это я, Джюра, от Йово…

— А, Миша! — воскликнул Джюрица, подходя к нему. — Что случилось, кто тебя прислал?

— Йово меня прислал. Узнал, что ночью ты придешь в Кленовик, и наказал ни в коем случае не заходить к Мато.

— Почему?

— Это он сообщил в уезд, что ты будешь ночевать у Йово, потому-то и подняли облаву.

— Не может быть!

— Да клянусь богом! Загляни к Вуйо, пусть он сам тебе расскажет; ему лучше все известно.

Джюрица молчал, видимо, о чем-то размышляя. Долго и упорно он глядел в темноту, потом махнул безнадежно рукой и опустил голову, словно убедившись, что все равно ничего сейчас не придумаешь. Слишком уж потрясли его эти громоздившиеся вокруг него страшные события. «Что тут думать? — решил он напоследок. — Вижу, подходит конец, и будь что будет. Если уж вернейшие мои люди охотятся за моей головой, несдобровать мне. Но так просто я не дамся! А она?.. Вот еще беда на мою голову!..»

— Ну, Ново? — обратился он к Новице, который медленно шел за ним. — Что ты скажешь?

— А что мне говорить, убей собаку, чтоб другим неповадно было.

— Но это еще больше их разозлит!

— Не посмеют, ей-богу! Кишка тонка.

«Вот когда пригодился бы мне побратим. Что-то сейчас с ним, беднягой?.. Вуйо, конечно-еще лучше бы присоветовал, но к нему я не пойду, пока не раздам людям деньги…»

Вдруг послышался свист.

— Что такое? — прошептал Джюрица, прячась и отвечая на сигнал. Свист повторился, Джюрица настороженно отозвался.

— Джюрица, это я! — послышался наконец вблизи голос.

— Откуда ты здесь? — удивился Джюрица, узнав племянника Вуйо.

— Вуйо наказал тебе идти прямо к нему. Дело идет о твоей голове. Мато хочет тебя убить, это точно.

— Знаю, слыхал уже. Передай дяде, что я иду в Кленовик рассчитаться с Мато. Если он против, пусть тотчас пошлет за мной. Нагонишь меня у реки, я пойду не торопясь по дороге.

— Добро, — промолвил тот и точно растворился во мраке.

Джюрица с Новицей двинулись в гору, спеша обойти Брезовац, чтобы где-нибудь за ним дожидаться посланца Вуйо.

Отдохнув у реки не менее часу и так никого и не дождавшись, они направились в село, прямо к дому Мато.

«А почему он не спросил о том, что произошло у Чолича? Верно, Коста уже побывал у Вуйо и все ему рассказал, или старик полагает, что я приду прямо к нему… Все равно. А жаль Мато!.. Что с ним делать? Правда, он охотится за моей головой, но, клянусь богом, легко я не дамся. Ну-у… что искал, то и найдет!..»

Когда Джюрица с Новицей подошли к шалашу на бахче Мато, где Джюрица уже несколько раз ночевал, перевалило за полночь. Пора арбузов и дынь миновала, и шалаш был пуст. Разбойники вошли внутрь и стали совещаться. Вначале они решили испытать Мато и точно выяснить его намерения. Новица должен был спрятаться где-нибудь поблизости.

— Слушай, Ново… — поднимаясь, промолвил Джюрица. — До того гадко мне опять марать руки… Если увидим, что надо убивать и тебе это не так уж противно… покончи с ним сам… — закончил Джюрица, словно стыдясь своей слабости и в то же время не скрывая одолевавшей его душевной и физической усталости.

— Ты только пальцем шевельни и не беспокойся! — ответил Новица с таким видом, будто убить человека ему раз плюнуть. — Чтобы помучался или прямо в лоб?

— Лучше не стрелять. Нож у тебя острый?

— Лютая змея!

Джюрица крадучись подошел к дому. Кругом все было тихо. Мато, как и все ятаки, не держал собак — по лаю соседи всегда могли догадаться, что сюда являются по ночам гости. Джюрица обошел дом, осмотрел каждый подозрительный уголок и направился к высокому шесту, обвитому виноградной лозой, где Мато обычно спал. Подойдя, Джюрица увидел спящего на кровати хозяина. Разбойник подергал за одеяло и окликнул ятака по имени.

Мато вскочил, точно и не спал, узнал Джюрицу и обрадовался.

— Гляди-ка, откуда ты?.. А я все думал, не заявишься ли сегодня ко мне, и долго не ложился.

— Ждал меня, да?

— Не то чтоб ждал, а так надеялся, может, завернешь к нам. Где Радован?

— Погиб. И я едва-едва унес голову! — Джюрица рассказал обо всем, что произошло у Чолича, и добавил, что заходил к Вуйо и оставил у него все деньги. Наконец улегся и вскоре притворился спящим.

Полчаса спустя Мато встал и тихо его позвал.

— Джюра! — повторил он несколько раз и, убедившись, что смертельно уставший гайдук крепко заснул, ушел.

Как только Мато скрылся, Джюрица вскочил и забежал за виноград, где сидел Новица.

— Что будем делать? — спросил он.

— Погоди, устрою твое одеяло, — ответил Новица. Натянув одеяло на соломенную подушку, он вернулся обратно.

— Я положил одеяло так, будто это ты спишь. А сейчас поглядим, что дальше будет.

Через несколько минут Мато вернулся с топором в руке. Подойдя к постели, он еще раз окликнул Джюрицу и, не услышав ответа, занес топор, подошел еще шага на два и изо всей силы ударил топором по тому месту, где должна была находиться голова Джюрицы. В тот же миг Новица вонзил ему в спину нож, нож прошел насквозь, и Мато упал бездыханный…

Убийцы повернулись и пошли через село. У Радоничева леса они сели. Джюрица отсчитал восемьдесят банкнот и протянул их Новице.

— Вот тебе пока, а если понадобится, скажи только.

— Ну, ты, брат, клянусь небом, настоящий парень! — воскликнул Новица удивленно. — А тот старый пес никогда больше десяти — пятнадцати не давал. Отныне я твой, только твой…

— И мне он не давал больше, — ответил Джюрица, — но теперь я сам буду давать деньги и ему и другим. Вы только меня охраняйте… и от него тоже, а в обиде не останетесь.

— Клянусь верой и собственной головой, что буду беречь тебя пуще самого себя! — весело и взволнованно воскликнул Новица. — Придет еще тот день, когда ты, брат, увидишь, чего я стою. Я теперь ничего не стану говорить…

Джюрица удивился, но не подал виду, решив вызвать Новицу на откровенный разговор.

— Знаешь, брат Ново, осточертело мне батрачить на других. Мучайся каждый божий день, вечно на волосок от смерти, а ради кого? Все ради Вуйо! Людям, что меня укрывают, да и вместе со мной головой рискуют, он сунет, как нищим, по десятке, а все прочее себе гребет. Почему мы должны это терпеть?

— Знаешь что, Джюра?.. Все это так… все правильно, но не совладать тебе со старым волком. Точно тебе говорю, поверь мне. Придет день, ты сам все поймешь и во всем убедишься, а покуда обманывай его. Отдай ему половину добычи, вспомни, зима на пороге, придется вовсю остерегаться, а без него не обойтись…

— Зимой он мне не нужен. У нас обоих есть паспорта, он же их и раздобыл, вот и запрячемся куда-нибудь подальше. В этом году на грабеж больше не пойду… Довольно!

— Тогда об одном тебя прошу: не ходи к нему, пока не соберешься в дорогу. Когда все будет готово, рассчитайся с ним и тотчас беги, а где будешь зимовать, не говори…

— Почему?

— Так… сам увидишь. А когда весной вернешься, повидайся перво-наперво со мной, а потом уж иди к нему. Запомни хорошенько, если тебе жизнь дорога…

— Но объясни же, друг, хоть что-нибудь… ты о чем-то знаешь и не хочешь говорить, а я вижу, что дело идет о моей голове.

— Правильно видишь, и довольно с тебя. А придет время, все узнаешь.

Поговорили еще о зиме, однако Джюрица и от Новицы утаил, что собирается провести ее в Белграде.

Расстались они лучшими друзьями.

Забот у Джюрицы было по горло. Следовало раздать деньги укрывателям, оставить толику и матери, потом взять Станку и, рассчитавшись с Вуйо, двинуться в путь.

Заалела заря, а гайдук после стольких злодеяний еще не сомкнул глаз. Нужно было где-нибудь отдохнуть. После недолгих колебаний он отправился к Йово.

XX

На окраине Белграда по обочинам грязной, немощеной последней улицы Палилулы выстроились низкие глинобитные домишки. Их окружали дворы: в одних — не повернешься, другие — просторные, с амбарами для сушки кукурузы, со стогами сена и соломы, хлевами и прочими хозяйственными постройками. Живут на этой улице большей частью хорошо известные белградцам земледельцы — палилулцы либо старательные и бедные воеводинцы, которые, все без исключения, именуются банатцами, хотя прибыли они из разных областей прекрасной Воеводины.

Уже несколько дней льет над Белградом дождь, даже чистые кварталы города тонут в жидкой слякоти; грязь расплылась по всем улицам, по всем дворам, она на порогах, у входов в дома… Со стрех, с хмурого серенького неба каплет и сыплет изморось, она прохватывает насквозь, пробирает до костей… Вдохнешь в себя воздух — и в грудь врываются холодные капельки влаги; а если закроешь рот, они лезут в нос, в глаза, в уши, забираются под одежду. Холодная сырость проникает до самых легких. Гнилой, влажный туман накинул свой серый плащ на весь город, мочит его, выжимает и снова мочит, словно смывает с его грязного лица следы злодеяний, мук, слез… А от покрытых водой каменных плит поднимаются серые клубы влажной мглы, обдавая сыростью людей, дома, деревья, все… И кажется, будто вся природа плачет по утраченному в мире добру…

Палилулская окраина превратилась в море грязи и воды. Целые облака густого тумана тянутся по кривым и тесным переулкам, переползают с одной лачуги на другую, проникают в квартиры сквозь маленькие незащищенные оконца, внося с собой холод и отраву… На такой улочке мрачно и среди бела дня, свет едва пробивается сквозь густые тучи, но когда гаснет последний луч солнца, здесь воцаряется непроглядная ночь.

Кто там бредет по вязкой, как тесто, грязи немощеной улицы? Тут и кошачьи глаза не помогут, ухо ясно улавливает, с каким мучением прохожий вытаскивает и снова погружает в липкую растоптанную слякоть ноги. Запоздалый путник, держась руками за мокрые стены грязных халуп или покосившиеся заборы длинных дворов, продвигается медленно… Вот он миновал один… второй… десятый дом и, наконец, остановился.

«Ну и глуп же я! — думал он, топчась у калитки, не зная, то ли входить, то ли вернуться назад. — Бросить такую компанию!.. А что мне делать тут? Спать или смотреть на нее, хмурую и злую?.. Горше всего, что слова не вымолвит: молчит, нахмурится вдруг и думает, думает… Нет конца-края ее думам… А о чем ей размышлять? О доме, о деревне, о матери, об отце? Нет, конечно! Ведь ее прогнали, в шею вытолкали, да и не до родных ей! Обо мне и о себе?.. Нам один конец, чего тут мозговать!.. Я все для нее делаю… все у нее есть, точно у какой госпожи: работать не работай, ешь, пей — не хочу, чего же больше! Что еще нужно человеку?.. А Васа мне кажется подозрительным: мы все пьем, веселимся с девочками, а он все глядит исподлобья и вроде бы больше всего следит за мной… Да, именно за мной, от этого взгляда я и убежал, и хорошо сделал… До чего не нравятся мне его глаза! Лучше сидеть дома… Черта с два… Тут другие глаза! Все равно, лучше эти терпеть; надежнее, хоть и трудней…»

Джюрица решительно толкнул калитку, вошел во двор, закрыл ее за собой и заложил толстой колодой. Держась за стену и спотыкаясь под скользким подстрешьем, он добрался до двери, прислушался и легонько постучал. Спустя несколько секунд отворилась дверь из комнаты и послышалось шлепанье босых ног по земляному полу.

— Кто там? — спросил изнутри сердитый женский голос.

— Отворяй, озяб, до ниточки промок! — ответил Джюрица.

Дверь отворилась; за ней зияла такая же густая, непроглядная тьма. Джюрица вошел внутрь.

— Зажги-ка свет, ослепнуть можно в этой проклятой темнотище!

— Для чего тебе? — спросила Станка. — Как же я по целым ночам сижу одна и ничего, терплю.

«Видали, обиделась, что сидит одна, вот и дуется! Ей-богу, я тебя всю ночь стеречь не стану!»

— Подумаешь, одна, живешь, как барыня… Чего тебе не хватает?! — сказал он вслух.

Станка зажгла свечу и опустилась на грязные рядна, постеленные прямо на полу. От стоявшей тут нее небольшой четырехугольной железной печки нестерпимо несло жаром, в комнате было душно.

Джюрица начал раздеваться. Станка, окинув его быстрым взглядом, опустила глаза и уставилась на его грязные башмаки…

Оба они, чтобы не отличаться от жителей улицы, переменили одежду. Джюрица носил тяжелые кованые ботинки, широкие суконные штаны, какие носят палилулцы, короткий, на подкладке, пиджак, купленный у одного сремца, а на голове небольшую остроконечную шапку. Станка, как и все женщины той улицы, ходила в темном шерстяном платье.

— Странно, что ты опять не напился! — заметила она, зло усмехнувшись. — Ждала тебя не раньше чем на заре.

— Слушай, не приставай! Был там один… черт его знает… Показался подозрительным… вот я и ушел подобру-поздорову.

Раньше подобные слова напугали бы Станку, начались бы расспросы, догадки, кто бы это мог быть, но теперь Станка словно и не слышала и только, поглядев на него, пожала плечами.

— С кем же ты там был? — спросила она испытующе деланно веселым голосом.

— Да так… наши все.

— А почему ты не рассказываешь, как вы угощаетесь там с девушками? — продолжала она, весело улыбаясь, словно то, о чем она спрашивала, ее действительно радовало и занимало.

Джюрица удивился; легкая краска залила его лицо, но Станка при слабом свете свечи ничего не заметила.

— Откуда ты знаешь? — спросил он и тотчас пожалел, что так необдуманно задал вопрос. — Что мне тебе говорить… должна понимать, с кем я вожу компанию, а там, где мы бываем, кого только нет.

— Хорошо, но почему ты скрываешь от меня?

— Что скрываю? Все тебе, что ли, надо докладывать — с кем сяду, с кем словом перекинусь?..

— Не нужно все, но хотя бы… что-нибудь можно и мне знать, — возразила она, улыбаясь. — В самом деле, что это за девушки, красивые, да?

— Ого… знаешь какие — горожанки: кожа белая, а руки — как вата, — ответил он и посмотрел на ее крепкие, налитые, сильные руки.

Станка невольно спрятала руки и, притворяясь, будто нисколько не сердится на него и не видит в том ничего предосудительного, продолжала любопытствовать:

— И как же, милый, пьют они с вами? И что делают?.. Заигрывает ли какая?

— Пьют порядком, ну и озорные, конечно… — ответил Джюрица. Ему было приятно вспоминать, он увлекся и принялся рассказывать. — Одна все вертится вокруг меня, хочет поить из своих рук и все в таком роде… чего только не вытворяет… А дьявол Пера все ее подговаривает дразнить меня. Сказали ей, будто я не женат, вот она и липнет, обхаживает… Так… надо же посмеяться.

— Скажи мне, но только правду, кто тебе больше нравится — она или я?

— Чего спрашивать, сама ведь знаешь: горожанка не про нашего брата, крестьянина. Ей бы только деньги выманить… а ты другое… Мы эдак, по-деревенски…

— Знаю, но если бы она не ради денег, а… как я?.. — спросила Станка, сжимая изо всех сил дрожащие губы.

— Ну, такого в жизни не бывает… она горожанка. Она без денег никуда, а ты вот все оставила…

Словно только теперь осознав огромную жертву, принесенную Станкой, Джюрица размяк, подобрел и, подойдя поближе, обнял ее.

— Ты для меня все! А горожанки… тьфу…

Станка опустила голову, ничего не ответив на эту нежданную ласку.

«А я-то не хотела верить тетке Мице, — думала она, — а вот, оказывается, все правда. Нравятся ему горожанки, и еще как! Еще день-другой — и я стану ему совсем противна; не захочет и глядеть, полюбит горожанок… Но нет, этому не бывать!.. Покуда жива, меня никто не заменит, не то, клянусь богом, ни перед чем не остановлюсь… Я ради него бросила все… опозорила себя так, что не смею никому в глаза посмотреть… Разгневала отца… Да, тогда в роще… Но там было так чудесно!.. Мне казалось, нет никого прекрасней его на свете! Мне тогда нравилось, как он радовался, как слушал меня… Его все боялись, а меня он слушал, как малое дитя… Уж очень мне это нравилось, да и в самом деле было хорошо!.. Почему больше этого нет?.. А сейчас ему по душе горожанки…»

— Опять задумалась! — сердито крикнул Джюрица. — Не люблю я этого, тяжело мне, когда ты такая, потому и домой не иду. О чем тут думать, если всего у тебя вдосталь — и еды и прочего?..

— Чего ты заладил со своей едой, словно я у отца голодала. Разве я скотина, чтоб только есть…

— Да не в том дело, я так, между прочим говорю… Беспокоюсь, что ты ничего не ешь. И правда, что ты сегодня ела?

— Чего же мне есть?.. Хлеб… Знаешь, ведь, что пост.

— Какой пост?

— Рождественский, неужто позабыл?.. Хочу причаститься, как все люди.

Джюрица встал и удивленно вытаращил на нее глаза.

«О чем она говорит?.. Причаститься… Какое причастие!..» И вдруг перед его мысленным взором возникли светлые и милые картины далекого детства. Будто сквозь сон, он видит себя совсем малюткой, несмышленышем… Мать надела на него новую белую рубаху, подпоясала новым пояском… натянула новенькие красные расшитые чулки и опанки… он то и дело поглядывал на свои вышитые чулки. Сестричка, наряженная в пеструю юбочку и черную суконную безрукавку, взяла его за одну руку, мать за другую, и они втроем пошли далеко-далеко… Джюрица забыл, как они шли, помнит только, что в церковь. И потом перед глазами встали сверкающие золотом ризы священника, с которых он не сводил взора. Как было тогда все прекрасно, празднично, радостно. Крутом веселые малые ребята… Он помнит еще перекинутое через речку бревно, по которому надо было перейти, помнит, как зажмурил глаза, когда его переносила мать… И все было таким ликующим, и никогда, казалось ему, так не сияло солнце, как в тот день… светло, ярко, ласково… Больше его ни разу не водили в церковь причащаться.

— Ты часто бывала на причастии в церкви? — спросил он мягко.

— Конечно, когда считалась еще человеком. А ты?

— Только раз, когда был маленьким. Сейчас о том вспоминал… А как же ты, с кем пойдешь?

— Все здешние женщины идут… и я с ними.

— А причастят ли тебя без исповеди? Знаешь, у нас поп ни за что не причащал, если не покаешься в грехах. Потому мои никогда и не причащались.

— Я исповедуюсь… Я никого не убивала и… зла никому не учиняла, почему же мне отказывать в причастии.

— А как же то?

— О чем ты говоришь? — спросила она, усмехнувшись.

— Женщины в таком положении не ходят…

— Ничего нет.

— Что ж… оно, пожалуй, и лучше!

— Прежде тебе хотелось.

— Ах… да так… сам не знаю. Туши свечу! — промолвил он и стал укладываться.

Станка погасила свечу, но не легла, продолжая в темноте додумывать свои думы — единственное, чем заполняла она свое невыносимое одиночество.

Она давно уже не прежняя Станка. Угасли бурные желания и прихоти девичества, Станка лицом к лицу столкнулась с тем, что когда-то казалось ей таким несбыточным и заманчивым. А сейчас прежняя жизнь представлялась ей ярче солнца, лучше всего на свете… Хоть бы еще разок побывать среди подруг, повеселиться от всей души, пошутить… послушать их веселый смех… поглядеть им смело, как прежде, в глаза… Увы, она знает, что никогда больше никому из них не посмеет взглянуть в глаза… и все из-за него… хоть он и заигрывает с горожанками… И пусть. Ему тоже трудно, пускай забавляется, только бы ее любил. А какое блаженство ее охватило, когда он давеча обнял и шепнул: «Ты для меня все!..»

— Джюра, ты спишь?

— Нет.

— Не сердись на меня за то, что сказала тебе о горожанках.

— И я как раз о том думаю. Правильно делаешь, что сердишься, но отныне все пойдет по-другому… Только бы поскорей миновала эта нескончаемая зима!..

— И в наш Кленовик, правда?.. Наглядеться бы на его зеленые луга, послушать всласть, хотя бы крадучись, родные песни, напиться ключевой студеной воды из нашего колодца…

— Сесть бы эдак повыше на крутизне над рекой и смотреть на урочище и село… Люди внизу работают, копошатся, точно муравьи, а мы сидим, смотрим и угадываем, чья вон та девушка, что собирает сено, или тот парень, что косит…

— Ничего не скажешь, свое, родное!

— Знаешь… я думал набрать побольше денег и убежать куда-нибудь далеко, за пределы Сербии… но вижу сейчас — не смогу… Просто не знал, что это так трудно.

И они прильнули друг к другу, чтобы облегчить себе тяжесть одиночества…

XXI

Шел третий, месяц, как они поселились в Белграде. Приехав в город, Джюрица ни к кому не обращался, никому не поверял своих тайн и сам обмозговал, как им скрываться в этом большом городе. Словно гонимый со всех сторон волк, что забирается в непролазную лесную чащу, Джюрица, побуждаемый каким-то неясным инстинктом самосохранения, нашел обособленную, укромную и надежную комнату и, забравшись в нее, как в нору, ждал, чтобы сошел снег и зазеленевший лес снова принял его под свою тихую сень…

Жил он, как живет зверь, ежеминутно готовый услышать громкое улюлюканье облавы. Днем спал, а ночью бодрствовал. И жизнь эта была необычна. Поначалу он не смел и носу казать из дому. Выходила и покупала все необходимое Станка. Потом познакомился с жившим по соседству банатцем Тимой. С ним вместе начал изредка заходить в кафану. Здесь собиралась довольно пестрая публика; эти люди, видимо, тоже показывались только по ночам, а днем, как кроты, забирались в свои хорошо скрытые темные норы. Любопытство тут считалось тяжким преступлением: живи как знаешь, никто тебя не спрашивает, кто ты и откуда. У каждого было немало причин скрывать, как он живет и каково его положение, и потому никто не хотел, чтобы его об этом расспрашивали, и никто не проявлял никакого интереса к чужим заботам.

Джюрицу знали по имени, разумеется, по ложному, стоявшему в паспорте; а паспорт был выдан на имя Милоша Йокича, родом из Доне Трешне. Ни о чем ином его не спрашивали, хотя каждый из его новых знакомых мог с уверенностью сказать, что на душе у этого высокого русого парня, глаза которого смотрят так простодушно и ласково, лежит по меньшей мере одно убийство. Вся эта публика была всегда настороже. О намерениях полиции здесь обычно узнавали заранее и сообща старались им помешать. Если для этого требовались деньги, все охотно их давали. Давал и Джюрица, и всегда по две десятки, хотя просили одну. Этим он снискал в компании особое уважение.

Как-то Джюрица заметил, что посетители помоложе в одно и то же время удаляются в отдельную комнату и больше в тот вечер не показываются. Присоединился и он к ним.

В комнате, куда привели Джюрицу, сидели три молодые женщины, ядреные, привлекательные, одетые по-городскому. В затворнической жизни, которую он вел, любое развлечение было желанным, а такое — настоящей находкой. С тех пор Джюрица не пропускал ни одного вечера, чтобы не провести его в новом и для него, крестьянина, весьма любопытном обществе. Он тотчас познакомился со всеми девицами, и вскоре одна из них стала ему близкой и весьма желанной подругой. Джюрица не жалел денег, Маца щедро рассыпала чары и ласки, и, таким образом, был быстро проторен путь к дружбе. Пили и веселились каждый вечер…

Смерклось. Джюрица крадется вдоль низеньких, занесенных снегом домишек; ежится под натиском холодного ветра, который срывает с крыш снежную пыль и засыпает ею противоположную сторону улицы. Шагает осторожно, с опаской, вздрагивая и пугаясь каждого звука, каждого прохожего. Но вот он проскальзывает в кафану и при виде знакомых беззаботных лиц приободряется, забывает о своих страхах и накидывается на горячительное.

— Эй, молодой человек, не торопись, — обращается к нему дядя Тима. — Ночь долгая! Там уже твои начали.

— Пускай себе! — улыбаясь, говорит Джюрица и потчует дядю Тиму табаком. — Скрути-ка из моего.

— Да я не охотник до хорошего табаку, предпочитаю простой. Слыхал, что случилось с нашим Пантой?

— Нет. Что такое?

— Ничего. Поймали его нынче ночью на сборе урожая, сейчас отдыхает в полиции. Эх-эх-эх… до чего беспечна молодежь!

— Ты-то разве не нюхал кутузки, а? — спросил какой-то палилулец.

— Не то что не нюхал… но остерегаюсь.

— Вот уж эти старики, — вмешался третий, — мелете вздор, будто мы ничего не знаем, а ведь только для тебя мы трижды подкупали свидетелей.

— Вот те на. Кто же говорит, что мы ангелы!

Когда компания увлеклась разговором, Джюрица незаметно шмыгнул в другое, более интересное для него общество.

— Маца, вот и твой хахаль! — крикнул один из посетителей, едва лишь на пороге появился Джюрица.

Чуть-чуть сутулясь, встала из-за стола и пошла ему навстречу ясноглазая, живая и порывистая блондинка.

— Где же ты, Миша, куда запропастился? — спросила она, кладя ему на плечо белую пухлую руку и пожирая его полными страсти глазами.

Джюрицу всякий раз смущали ее нежные белые руки, и он, не находя в первые мгновения слов, чтобы высказать свое восхищение, бормотал что-то бессвязное.

Усевшись на стул и посадив девицу рядом, Джюрица взял ее руку, погладил мягкую, как атлас, кожу, потрепал ее по щеке, потрогал шелковистые надушенные волосы, не в силах оторвать от нее взгляда…

— Ну и пахнешь ты! — промолвил он после долгого молчания.

— Что? — улыбаясь, спросила она.

— Волосы… и вся ты пахнешь… Почему это?

— А разве ваши девушки не пахнут?

— От них несет потом. Но ведь они работают, а вы барствуете.

— Разве мы барыни?

— А кто же?.. Горожанки…

— Лиза, — обратилась она к подруге, — слышишь, что говорит Миша: от их девушек несет потом… ха-ха!

— Приятный запах…

Джюрице стало досадно, что так обидно истолковали его слова, а еще досадней, что так зло высмеивают крестьянок, память о которых ему была дорога. Нахмурившись, он холодно заметил:

— У них тяжелая работа, и они не могут так пахнуть, как вы. Вы ведь знаете одну заботу — наряжаться для нас, мужчин.

Несомненно, его новые приятельницы отплатили бы ему с лихвой за грубость, но их удержал строгий и серьезный тон его слов, в которых они уловили что-то затаенное и опасное. И девицы сделали вид, будто ничего не слышали, а Маца попросила заказать ей что-нибудь выпить.

Угощая свою любовницу, Джюрица каждый вечер тратил но нескольку динаров. И хоть было ясно, что при таких расходах денег не хватит, он и в ус себе не дул. Уж очень его привлекала новая, как ему казалось, господская жизнь. Джюрица потерял голову и вовсе не думал, чем это может кончиться.

— Слушай, до каких пор мы с тобой так будем? — завела Маца, выпив с Джюрицей несколько стаканов вина. — Почему ты мне не расскажешь, как живешь, хорошо ли зарабатываешь. А может, ты увезешь меня отсюда, и мы поженимся… заживем вместе?

— В самом деле, а ты пошла бы ко мне?

— А как же! Только не в деревню, а в город. А деньги у тебя есть, чтоб хорошо жить?.. Я не привыкла работать.

— Деньги дело наживное. Хочешь, я весной увезу тебя в свой город, будешь как сыр в масле кататься. А я навещал бы тебя каждый второй-третий день.

— А ты разве не можешь поселиться в городе?

— Не могу. Надо деньги зарабатывать.

— Я согласна, но ты дашь мне хорошее содержание?

Джюрица поначалу задавал вопросы из простого любопытства, хотелось послушать, что она скажет, весь разговор он принимал за шутку, но ее серьезное и решительное согласие удивило его и застало врасплох.

…Горожанка, писаная красавица, готова идти с ним, куда он ее поведет (только не в деревню), и жить для него?.. Можно ли это устроить? Поселить ее, скажем, у… у кого бы?.. Не все ли равно, Новица знает каждый дом и найдет укромное местечко. И так… он приходил бы ночью… украдкой… никто бы и не знал… А Станка? Ах, пустяки! Стоит ему захотеть, и когда он вернется в лес, он все это уладит, а с Мацой пусть все идет как идет! Уж очень ему нравится, что она уже сейчас принадлежит ему, только ему…

— Придется только дождаться весны, раньше я не поеду. А покуда мы будем так… Ты теперь моя… И чтоб больше ни с кем другим, знаешь…

— Вот моя рука! — весело воскликнула она и в восторге кинулась ему на грудь.

А Джюрица чувствовал себя на седьмом небе. Там одна, венчанная, готова, как послушная собака, идти с ним на самые тяжкие испытания, делить с ним горе и радость, не требуя награды (так, по крайней мере, он думал…). Здесь другая, с которой так хорошо поразвлечься, когда не знаешь, куда деться, когда хочется потешить душу, вдоволь насладиться и погулять… Это ли не жизнь!..

«Но кто знает… весна еще далеко. До тех пор я всласть потешусь, ведь каждый день, того и гляди, застрелят!..»

Так проходили дни, долгие, скучные, тяжелые…

Как-то после рождественских праздников на рассвете неожиданно к нему зашел Тима. За окном свистел, беснуясь, холодный ветер, налетал на жиденькие домишки и, отскакивая от промерзших стен, с диким, неистовым воем мчался вдоль улиц, через стога по чистому полю… Джюрица сладко спал после ночной пьянки, ему снилось, как целый гарем горожанок добивается его ласк… Но сквозь сон настороженное ухо гайдука уловило шаги перед домом, и когда нежданный гость постучал в дверь, Джюрица был уже на ногах. Он попытался посмотреть в окно, но стекло покрылось толстым слоем льда, сквозь который проникал лишь скудный свет зимней зари.

— Погляди-ка, кто там! — сказал он Станке, быстро одеваясь.

Станка вышла; вскоре кто-то застучал ногами, отряхивая снег, и на пороге появился Тима. Его непривычная серьезность испугала Джюрицу, он так растерялся, что не ответил на приветствие и даже не предложил гостю сесть.

— Ну и ветрище, как ножом сечет! — тщетно озираясь в поисках стула, сказал Тима и уселся на пол возле печки. — Ничего, ничего, сношенька, я и так, — сказал он Станке, предложившей ему сесть на подушку. — Впрочем, в конце концов, можно и так… по делу к тебе… знаешь, хотел еще ночью прийти, потом подумал: пусть поспит.

— Что-нибудь узнал?

— Вчера тобой полиция интересовалась… Знаешь… мы начеку, но и они не дремлют. Приметили тебя, дознались, что соришь деньгами и нигде не работаешь; раз о том полиция разнюхала, дело дрянь… Нынче обязательно явятся к тебе с «визитом»…

— Что ты говоришь, слушай, уж не шутка ли это? — воскликнул Джюрица.

— Есть у тебя паспорт?.. Ни о чем другом не спрашиваю, не в нашем это обычае. Но ежели заслужил каталагу, полиции не дожидайся… Паспорт можем тебе раздобыть…

— Паспорт у меня есть, но куда податься?.. Мне бы не хотелось иметь дело с полицией.

— Есть у нас дружки в Смедереве и в Шабаце, ты уж сам выбирай, куда уходить, а мы замолвим за тебя словечко.

— До Шабаца сейчас добраться трудно, лучше уж в Смедерево. Скажи только, кого мне там разыскать.

— Спросишь трактир «Виноградная лоза», подойдешь к хозяйке Юлии и скажешь: «Кланялся тебе Тима и просил сохранить ему рыбу в садке», — вот и вся твоя забота. А сейчас я пойду… Ого-го… самое время путешествовать, покуда господа из полиции спят!.. — заметил он вскользь, многозначительно взглянув на Джюрицу.

— Ну, братское тебе спасибо, дядя! Век буду тебя помнить, — взволнованно поблагодарил его Джюрица.

— Ладно, парень! Только поторапливайся! — сказал Тима, покидая комнату и продвигаясь ощупью по темному коридору.

Спустя несколько минут жилище было пусто, а за спиной Джюрицы и Станки оставались последние белградские дома.

Полицейский чиновник, расспросив, где живет Джюрица, застал дверь квартиры распахнутой, в печи догорали дрова, по полу были раскиданы корки хлеба, мясные объедки, старое тряпье и брошенные на солому рядна. Было ясно, что за квартирант скрывался в этом логове.

XXII

Трудна жизнь отверженных обществом!..

На кого ни посмотришь, всяк занимается тем, что ему по душе, живет так, как вздумается. Кому спится, тот безмятежно спит, и никто ему не смеет помешать… С каким бы наслаждением Джюрица продолжил сейчас прерванный сон, но вот приходится бежать, прятаться от людей. Вон как беспечно шагает, посвистывая, крестьянин, ему некого бояться, нечего трусить!.. А Джюрице, человеку вне закона, надо брести по занесенным снегом буеракам, пробираться через оголенные колючие терновники, он должен остерегаться каждой живой души, каждой собаки… Да, пугает его и собачий лай, он вздрагивает в ужасе от внезапного шума крыльев голодной вороны и от сокота беззаботной сороки… Будь это в родном селе, где он не должен обходить стороной большак, еще куда ни шло!.. По дороге бойко катят путники… быстро перебирая ногами, мчатся сытые кони, за ними легко плывут по ледяному накату санки, точно челнок по глади стремительной реки, и только ясно слышится мерное разноголосое позвякивание бубенцов — дзинь-дзинь… дзинь-дзинь…

— Благо вам, вы сами себе господа! — восклицает Джюрица и вздыхая, надвигает шапку на левую сторону, чтобы защититься от пронизывающего ледяного ветра.

По дороге поспешают селяне, пешие и конные, проезжают ломовые дроги и дровни, груженые и порожние, мчатся на санях господа; все эти люди веселы, независимы, они поют песни или покрикивают на лошадей, никто не боится полицейского или стражника, не опасается чужого взгляда… И он с завистью смотрит на этих беззаботных и веселых путников.

«Зверь!.. Зверь, попавший в облаву!.. А я-то думал, что свобода там, среди безмолвия зеленого леса! Да еще зачем-то связался с этой женщиной?.. В самом деле, как я тогда был глуп! Не знал, что делаю, думал, нет слаще жизни, нет большего счастья, чем ее ласки… Станка Радоничева… Кинулся бы под град пуль, пробился бы сквозь огонь и воду за один ее взгляд, за одну улыбку… А сейчас?.. Эх, не знал я тогда лучшего!.. Горожанки, брат, так и пляшут перед тобой, увиваются, да еще какие горожанки!.. Точно писаные, белые как кипень, пригожие, приветливые… А я тащу с собой эту мученицу, сам не знаю зачем; ни мне от нее никакого прока, ни ей от меня!..»

— Эх! — крякнул он горестно и бросил сердитый взгляд на Станку, терпеливо и спокойно шагавшую рядом.

Станка не знала, что творилось в его душе, не угадывала и роившихся в нем мыслей. Она понимала лишь одно: Джюрица в опасности, страшной опасности, и она уходит с ним туда, где ему не будет ничего угрожать. Станка раз и навсегда решила не покидать его, быть рядом с ним во всех бедах и невзгодах, и она твердо держит свое слово, следуя за ним как тень. В награду за принесенную жертву она хочет от Джюрицы лишь чистой, искренней любви. Она и представить себе не может, что он с легким сердцем разошелся бы с ней, не приходит ей в голову, что он смотрит на нее как на тяжкую обузу, которую он охотно бы скинул с плеч. Довольствуясь его привычным обращением, Станка всецело предалась своим мыслям, где чудное прошлое — ее девичество — занимало первое место…

Ветер со свистом метет по голым буграм, мимо которых пробираются беглецы, его порывы полосуют лицо точно острым ледяным лезвием и уносятся дальше, вдоль гладкой снежной равнины, по бескрайнему снежному покрову, куда-то в мглистую даль…

А старый, седой Дунай вьется внизу, перекатывая на своих мощных плечах бесчисленные ледяные глыбы, их грохотание и глухой скрежет доносит бешеный ветер, вливая в одинокое сердце ужас и боль…

После многих мытарств и страхов беглецы добрались наконец до Смедерева. Их тотчас укрыли. Пароль Тимы помог получить все необходимое на первое время…

Молча грезит гайдук в мрачном логове, ничего вокруг не видя… И кажется ему, будто он под густой сенью прохладного леса, укрывшего его мощным зеленым покровом. Шелестит, гудит лес, заунывно тих его шум, слагающийся в своеобразную дивную мелодию… Согласно, мерно покачиваются буковые ветви, гудит-звенит гордый дубняк, шепчутся о чем-то березы, дрожит пугливая осина… А над ней, над мрачной и хмурой чащей сверкает веселое солнце, греет густую листву, в прохладе которой так легко и сладко дышится…

Где ты, развесистый зеленый лес! Куда запропастилось ты, горячее и светлое солнышко!.. Гайдук стосковался по вас!..

XXIII

Весна, светлая, веселая, буйная весна… В лесу распустились почки, молодая листва блестит под теплым и ясным солнечным светом. Корни втянули в себя живительную влагу, погнали ее на верхушки ветвей, и через неделю-другую вместо голых прутьев уже раскинулся густой, зеленый, тенистый шатер… Поля играют, переливаются светло-зеленой новиной, которая, точно щетка, густо пробилась из земли… Ласково греет солнце, его лучи весело освещают ожившую землю, согревают ее почерневшую кору, чтобы извлечь из нее бесчисленное множество новых жизней. Ожили, повеселели, стали ярче и растения и животные, и даже вода в быстрых горных ручейках журчит веселей и шепчет песню о новом счастье и новой жизни…

И сердце гайдука бьется живей и веселее, перед ним маячит неясная надежда, и его охватывает какая-то непостижимая светлая радость, сердце порой сладко замирает; полное надежд, оно хочет любить, прощать…

Джюрица вернулся в родные края, куда с неодолимой силой влекло его сердце.

Помня последний совет Новицы, гайдук решил сперва встретиться с ним. Но для этого пришлось идти прямо к себе в село, чтобы через верных людей вызвать Новицу.

Когда Джюрица и Станка поднялись на Орловицу, высокую вершину длинной горной цепи, отделяющей шумадийские волнистые равнины от громоздящихся друг на друга глыб Рудника, солнце только зарождалось. Перед ними, переливаясь, запестрела живописная котловина с беспорядочно разбросанными белыми, крытыми черепицей домиками; стены и залитые солнцем красные крыши чуть проглядывали сквозь густую зелень фруктовых садов. Среди густой зелени то там, то сям неясно обозначились крыши хлевов, стога прошлогоднего сена, темнела серыми пятнами солома на овинах и сараях, а над всей купой деревьев весело тянулся в ясное небо стройный тополь, радостно трепеща в лучах восходящего солнца…

А там, вдоль реки, на самом дне котловины, раскинулось до самых Качерских гор, затянутых густым белым туманом, изумрудное урочище. Все сверкает на нем в лучах солнца, все зелено, светло, радостно…

Красота долины невольно приковала их взоры. Крестьяне не воспринимают красоту умом, но хорошо чувствуют ее сердцем и любят. Нет для них большей услады, чем видеть милый родной край…

Усталые путники ожили, позабыли о муках и невзгодах, пережитых на чужбине, в глазах загорелся веселый огонь, душа преисполнилась блаженством, буйной радостью, счастьем…

Джюрица поглядел на Станку, да так и замер: к ней вернулся утраченный блеск красивых очей, обаятельная прелесть всего облика!.. Молодую женщину, казалось, внезапно переродили эти волшебные горы!..

— Стале! — растроганно воскликнул он, в одном этом слове выразив все свои чувства.

Станка посмотрела на мужа, поняла его восклицание и молча перевела взгляд на раскинувшуюся перед ней величественную картину.

— Да, — промолвила она. — Дожила!..

— Глянь-ка, видна шелковица в вашем винограднике!

— А вон и роща!.. Какая уже зеленая!..

— И вербы вдоль реки… вьется, как змея.

— Теперь не жалко и умереть.

— Зачем? Будем жить, Стале!..

Обнявшись, они весело спустились в село, пожирая глазами каждое дерево, каждый камень.

При виде покинутого им родного жилища, где он провел беззаботную юность, у Джюрицы сжалось сердце, тоска стеснила грудь. Все казалось ему сейчас другим. Щемящее душу запустение царило вокруг его гнезда, во дворе пусто, кругом немая тишина, нигде ни признака жизни… Он подошел к двери, толкнул ее: растрескавшаяся, осевшая дверь заскрипела, за ней глухо отозвалось эхо нежилого дома…

«Жива ли, бедняжка, — подумал он о матери, — или уже закрыла навеки свои усталые глаза?..» Точно в ответ на его тревогу, через отворенную в комнату дверь донеслось сухое, едва слышное покашливание, а вслед за этим на пороге появилась худая немощная старуха. Она прищурила по-старчески подслеповатые глаза, и вдруг ее лицо осветилось радостью, а губы расплылись в лучистой улыбке.

— Джюра!.. Вот он, мой Джюра!.. Станка!..

— Доброе утро, мама!

— О дети… а я все думаю, все жду, когда придет весть… А вы-то оба здоровы?

— Что это ты так похудела?

— Годы, мой мальчик, старость… — ответила Мара, запирая за ними дверь.

После первых, как всегда бессвязных, вопросов и восклицаний Джюрица перешел на главное.

— Как здесь, говорят обо мне?

— Все умолкло, сынок; позабыли о тебе, как только ушел… Покуда будь спокоен. Впрочем, тот пакостник не даст тебе покоя.

— Вуйо, что ли? Как он?

— Виделась я с твоими людьми, ходила и к нему. Звал меня чтоб сказала, где ты… Он тебе, сынок, голову снимет, знай это, смотри теперь сам, что делать и как быть…

— Что ты, мама, как это?

— Сказывали мне люди, будто недоволен он тобой, дескать, не слушаешь его. Жалко ему той уймы денег, что ты отдал ятакам, досадно, что ушел без его спроса, слыхала, будто ставит тебе в вину и смерть Радована.

— За деньги он, знаю, злится, но чем же виноват я в смерти Радована?.. Радован мне нужнее чем ему…

— Не знаю, о том тебе лучше расскажут твои люди, а я только одно говорю: берегись его, сынок, бойся пуще огня! Он твой заклятый враг… Мне нынче зимой вспомнились слова твоего отца, поняла я, что этот мерзавец многих людей сначала доводил до крайности, а потом убивал. Остерегайся его…

— Знаю, мама, давно знаю. Потому и ушел от него, не беспокойся! А что скажешь о прочих наших людях, могу я на кого положиться?

— Йово самый надежный. Если все тебя покинут, он останется. Йово лучше знает этих людей, с ним и поговори. Берегись еще братьев Мато, они тоже все грозятся.

— Да, правда… а как жена Мато?

— Намучилась, бедняжка, зимой с ребятами, сейчас деверь вернулся. Их дом далеко обходят!

— А как мои, не слыхали? — спросила Станка, избегая называть их.

— Живы-здоровы. Вчера отца вызвали в уездную управу, и он, наверно, с утра ушел. Мать наказала заглянуть к ней, как только воротишься… И лучше сейчас сходи, покуда не вернулся из города Марко.

— Вот и отлично, — подтвердил Джюрица, — мне все равно нужно быть сегодня свободным. Ты отправляйся сейчас прямо через луг Милетича, а там уж оврагом легко доберешься до вашей рощи. Я буду у Йово, а ты сиди у своих, сколько сможешь.

Станка ушла, вслед за ней поднялся и Джюрица и, держась поближе к садам и изгородям, направился к Йово.

— Приведи ко мне Новицу еще до ночи! Это сейчас самое важное, — поздоровавшись, сказал гайдук удивленному его приходом Йово.

— Новицу… сейчас сына пошлю, если только разыщет.

— Разве он не в городе?

— Да, но, может, ушел куда по делам. Сейчас у него своя торговля.

— Правда?.. Может, еще и разбогатеет!

— Вряд ли, пока с ним Марушка, опасаться не приходится.

— Кто такая?

— Какая-то вдова… водит его, как коня на корде. Но все-таки он идет в гору.

Отправив посыльного за Новицей, они уселись обедать и потолковать с глазу на глаз.

— Ну, сейчас выкладывай все, что знаешь. Ты давно виделся с Вуйо, что он говорит?

— Видимся мы часто, а что говорит, сам знаешь… «Кто со мной по-хорошему — и я хорош, кто не хочет добром — обойдусь и без него». Готов лопнуть с досады из-за тех денег.

— Почему винит меня в смерти Пантоваца?

— Бог его знает. Твердит лишь одно: «Загубил человека, который был для меня дороже золота», — но не говорит, как именно ты его загубил и в чем твоя вина.

— Ну, и что же ты думаешь?

— Хочет тебя убить, вот и весь сказ. Сначала пошлет тебя за жирным куском, а там тебе и крышка.

— Почему так думаешь?

— Хе, почему… по всему! По его глазам, по разговору… по чему хочешь. Кто знает Вуйо так, как я, тому не трудно догадаться, что он задумал. Ты для него не первинка, не беспокойся!

— Добро, а что скажешь о наших людях, как они?

— Здешние все надежные, а из других сел все поголовно ему преданы.

— А что ты скажешь, если бы, знаешь… с ним что-нибудь случилось… предположим, погиб бы он… мстили бы за него?

— Ну, на это я не могу тебе ответить. Порой сдается, что он только умеет нагнать страху — умен, дьявол!.. Думаю, что после Радовановой смерти у него не осталось ни одного человека, с кем бы он был совсем откровенен. А порой, клянусь богом, черт-те что кажется… Кто знает, каковы его планы и намерения!

— Вот… и я так полагаю. Но мне все мнится, что мы боимся незаряженного ружья. Он, брат, оседлал нас всех, как ослов, и гонит куда вздумается… А мы труса празднуем. Вижу, что умен, и все кажется, будто он целым войском командует. Особенно когда шлет нас на дело. Понимаю, человек он, как и все, только, брат, голова.

— Вот и я о том же сто раз думал, и все-таки невольно гнешь шею да помалкиваешь. Как говорится: всякая птица от своего язычка погибает.

— Но я решил больше не молчать, не слушать его, будь что будет! Посмотрим еще, что скажет Новица.

Весь день прошел в разговорах; смерклось, а они еще и половины друг другу не рассказали.

Ночью пришел Новица.

Так как бояться пока было нечего, Йово пошел спать; Джюрица с Новицей остались в комнате одни.

— Я послушал твоего совета, — начал Джюрица, — и перво-наперво разыскал тебя.

— И хорошо сделал. В то время я даже и не предполагал, что мой совет окажется таким дельным, а теперь вижу, что на то были все основания.

— Ну, что делает Вуйо?

— Ты ведь его знаешь: ничего не делает, ждет, чтобы ты за него поработал.

— Неужто меня ждет?

— Еще бы! Он знает, что ты жив и обязательно вернешься, и, конечно, к нему, куда же еще!

— Значит, судя по твоим словам, мне надо идти прямо к нему и слушать все, что он прикажет?

— Э, нет, ей-богу, нет! Я говорю о том, на что он рассчитывает, а о том, что думаю я, услышишь после.

— А-а… — протянул Джюрица, и лицо его прояснилось. — А я, брат, удивился, думаю: что это он сказки мне рассказывает!..

— Ха-ха-ха!.. Дескать, обратил его Вуйо за зиму в свою веру!.. Этому не бывать, не бойся. Довольно я на него батрачил, не видя проку. Веки вечные горе мыкал бы, не будь тебя. Знаешь ли ты, брат, что я теперь по-настоящему торгую?

— Слыхал.

— Вот видишь, после одного только дела с тобой я встал на ноги, как же я могу тебя предать!

— Спасибо тебе сердечное!.. А я, что касается денег… поделюсь с тобой по-братски. В обиде не будешь…

— Право же, оставь, не это главное; разве я тебя не знаю!.. Лучше давай потолкуем о делах. Вуйо, сдается, решил искать тебе замену.

— Как?

— Ха… как? Тебя убить и взять другого. Ты больше ему не подходишь.

— А разве он говорил с тобой об этом? — спросил Джюрица без обиняков, глядя Новице прямо в глаза.

— Гм… да или нет, тебе знать не обязательно. Наступит день, когда сам все узнаешь, но сейчас наша первейшая забота — спасти твою голову.

— Скажи мне только одно… Если дойдет до разрыва, я знаю, что делать, а вот как быть дальше, ума не приложу… Есть ли у него люди, которые будут за него мстить?

— Мудрены те книги, в которые он заглядывает, дружище, а его счета никто не подобьет!.. Кто его ведает!.. Лучше обсудим сейчас, куда податься, как быть? Знаешь, он к твоему приходу уже подготовил дело, и неплохое, советую взяться за него и чин чином обтяпать.

— Но ты тоже, наверно, пойдешь?

— Я? Боже сохрани! Сказал же тебе: взаправду торгую. Хочу, милый, заменить тебе Вуйо, а он взамен подыскал тебе нового товарища.

— Кого?

— Вряд ли его знаешь. Одного молодого парня из Лукавицы. Его-то, кажется, и готовит тебе на смену.

— Значит, надо его остерегаться?

— Нет, милый. Ты не знаешь Вуйо. Того, кто тебя заменит, Вуйо со временем тоже рассчитывает подвести под монастырь, и потому старому хитрецу не расчет открывать свою кухню. Ты не беспокойся: все его планы в моих руках. Теперь маленько вздремнем, а после полуночи отправляйся прямо к нему. Ему, милый, будет досадно, если он услышит, что ты вернулся, а его о том не уведомил.

Джюрица согласился. Улеглись, но в голове Джюрицы вертелись загадочные слова Новицы.

«Он многое знает, — думал Джюрица, — но ничего не хочет говорить… Не хочет больше идти со мной на дело… торгует! Задумал стать порядочным человеком… Пускай себе. Дам ему много, очень много из первых же денег, только бы склонить его на свою сторону. Понимаю, он жадный на деньги… Потом, наверно, все, что знает, расскажет!.. А тот и в самом деле задумал меня убить, убрать с дороги — и вся недолга!.. С одной стороны, власти, с другой — те самые, кто должен более всего меня оберегать… куда ни кинь, все охотятся за моей головой… Эх, горемыка! Как бы я мог жить, будь у меня вначале теперешняя голова… Но поздно!.. А я-то радовался, возвращаясь сюда!.. Не знал, что меня ожидает…»

Мысли, одна другой горше, одна другой безотрадней, неотвязно ворочались в его голове. Знакомое чувство лихорадочного, не покидающего ни на секунду страха перед всем, даже перед пространством, стало вползать в его душу, и Джюрица снова превратился в недоверчивого, коварного разбойника, что боится собственной тени и от страха совершает неслыханные злодеяния.

«Что они от меня хотят… чего хочет этот Новица?.. Сам говорит, что моя жизнь висит на волоске, а рвать отношения не велит. Чего ждать? Чтоб меня в одночасье ухлопали, и… Ума не приложу, что делать, знаю только, что пора рвать. Так больше невозможно. Хочу быть в безопасности хотя бы среди своих людей».

— Новица! Ты спишь? — крикнул он внезапно.

— А? Что такое?

— Пойдем… не могу я спать.

Новица встал, протер глаза и в темноте принялся шарить вокруг себя.

— Провожу тебя до Каменара и пойду домой.

— Разве ты не со мной?

— Боже избави. Ни в коем случае ему не говори, что мы виделись. Я уверил его, что зол на тебя.

— Почему?

— Все узнаешь, а теперь иди, куда я тебе сказал. На всякий случай следи за Вуйо; долго у него не засиживайся, ничего не пей и не ешь. Если пошлет с тобой кузнеца Симо, гляди в оба и будь начеку… не спускай с него глаз. После грабежа буду ждать тебя в Ягнильском лесу, знаешь, в том, что над рекой…

— Разве тебе известно, куда он меня пошлет?

— Да, вы пойдете в Смедеревскую Мораву. Впрочем, мы до того еще встретимся.

Никем не замеченные, они вышли из дома и направились через село, договариваясь о дальнейших планах.

* * *

На этот раз, переступив порог дома Вуйо и увидев перед собой его хорошо знакомое, строгое и решительное лицо, Джюрица не утратил присутствия духа и мужества, как случалось до сих пор. Непринужденно и смело смотрел он в сухое, морщинистое лицо старика, освещенное неверным мерцанием сальной свечи, радуясь в душе, что не опускает глаз перед его строгим, испытующим взором… Казалось, оба решили, не дрогнув, выдержать первый взгляд и застыли на месте, не протягивая друг другу руки. Наконец Вуйо дернул правым усом, что должно было означать улыбку, и протянул руку.

— А, беглец, прибыл?

— Прибыл, конечно… Как ты? — сказал Джюрица, пожимая протянутую руку.

— Хорошо… А ты как?.. Пойдем в комнату.

Джюрица вошел и сел на стул неподалеку от двери, Вуйо поставил глиняный подсвечник на пол и остановился подле Джюрицы.

— Что же ты, соколик: дунул в один прекрасный день, только его и видели; никому ни слова, как в воду канул.

— Пришлось, дядя Вуйо. Было, дело, орудовал, а наступило время прятаться я и прятался.

— Эх, бедняга… Разве бы я тебя не спрятал! Ведь вспомни, поначалу я едва выгнал тебя отсюда. На шаг боялся отойти от меня, а сейчас не веришь, что смогу тебя укрыть… А может, подозреваешь меня в чем?.. — Вуйо пристально посмотрел на Джюрицу, словно хотел заглянуть ему в душу.

— Вот те на… Что это тебе пришло в голову! — возразил Джюрица с таким простодушием, что у Вуйо тотчас рассеялись всякие сомнения. — Ты, брат, лучше других знаешь, как у гайдуков водится: пока действуем — тебя слушаем, а придет время скрываться — и мать родная знать ничего не должна.

— А не наплел ли тебе чего этот дурак Йово? Говори прямо! — спросил Вуйо, опуская голову и глядя на него исподлобья.

— Что ему говорить?

— Да так, понимаешь… Вижу, ты как-то переменился… А ятаки любят болтать о том, чего сами не знают. Часом, он не зол на меня?

— Нет. Он всегда твердит, что без тебя мы как без рук…

Лицо Вуйо прояснилось, он подошел к постели и сел.

— Ладно, оставим это, — продолжал Джюрица, — займемся лучше делами… Как здесь нынче?

— Где ты был всю зиму? — спросил Вуйо, делая вид, что не слышит его вопроса.

Джюрица с минутку помолчал. «Сказать ему? Все равно придется рвать с ним, скрывать не стоит».

— Где только не был! В городах, в Белграде больше всего.

Вуйо удивился; это можно было прочесть по его лицу, освещенному слабым огнем свечи. Заметив, что Джюрица неохотно отвечает на вопрос, Вуйо перешел на другое.

— Спрашиваешь, как нынче здесь, — начал он после короткого молчания. — Да известно как! Награду за твою голову после того убийства повысили. Сейчас всех поднимут на ноги, чтобы тебя уничтожить, но мы будем начеку… Нам не впервой. Сменили у нас в уезде начальника, а этот новый свиреп…

«Пугает, — подумал Джюрица, — опять раба из меня сделать хочет, не выйдет!»

— Ты подготовил какое-нибудь дело? Всем до зарезу нужно…

— Нужно-то нужно, а как уговоримся?.. По-старому?

— Лучше всего было бы, если б ты раз и навсегда сказал, сколько причитается тебе. А остальное я бы делил, — ответил Джюрица.

— Погоди-ка… Как бегать и устраивать дела либо что-то улаживать с властями, так без дяди Вуйо никуда, а как делить деньги, то протягивай руку и проси, сколько дадут… Этого вы хотите, не так ли?.. Но Вуйо не хочет!.. Я найду себе людей, с которыми буду работать, а вы договаривайтесь и работайте как знаете! — крикнул он, вскочив с постели.

Джюрица, вспомнив совет Новицы, начал примирительно:

— Зачем, брат, сердиться. Ведь из-за этого я осенью и убежал, просто не знал, что делать: ятаки тянут в одну сторону, ты в другую, а я меж двух огней…

— Кто тебя тянет? — Назови имя? Кто требует товарищества на паях?.. Ну-ка, скажи, и я с ним рассчитаюсь, чтобы у тебя голова не болела.

— Все, Вуйо, все требуют… не один…

— Да кто же это все, убей их гром! Назови хоть одного, чего он… чего все требуют?..

— Да плюнь ты на это, в конце концов. Я тебе передал то, чего они хотят, ведь я не сказал, что того же добиваюсь и я… Давай по-старому, только пусть между нами будет ясный счет… Чтоб наперед знать, сколько кому достанется…

— Правильно, сокол, вот это умно! — радостно воскликнул Вуйо. — Давай мы с тобой договоримся, а то — что ты мне рассказываешь о голодной шпане! Ей все равно никогда не потрафишь! Давно было нужно с этого начать, я с ними буду рассчитываться и каждому дам по заслугам… Хватит с тебя четверти?

— А ятакам платишь ты? — спросил Джюрица.

— Всем до единого.

— Хватит, — промолвил Джюрица вслух, а про себя подумал: «Какой дурак станет меня задаром оберегать, если может получить за мою голову сто дукатов!.. Вижу, чего ты, старик, хочешь, но бабушка еще надвое сказала…»

— Ну, коли так… то можем поговорить и о деле, — сказал Вуйо, подошел и уселся рядом с Джюрицей на стул.

Обрезав фитиль на свече, Вуйо принялся излагать свой план нападения на богатого торговца из Поморавля. За этой беседой их застала заря.

XXIV

Возвращаясь с богатой добычей после кровавого разбоя, в котором хозяин и один из нападающих получили тяжелые ранения, Джюрица, согласно уговору с Новицей, пошел через Ягнильское урочище, раздумывая по пути, как бы избавиться, до того как войти в лес, от Симо, который не отставал от него ни на шаг. Джюрица был хладнокровен и решителен, не потрясла его и пролитая кровь: напротив, он только готовился засучив рукава взяться за дело по-настоящему.

— Симо, ты сверни сейчас направо, на Копляры, и ступай прямо домой, а я постараюсь добраться до Венчаца.

— Вуйо наказал не оставлять тебя одного и проводить к нему. Я не смею уйти.

— Для чего ты мне нужен?

— Надежней вдвоем… Надо остерегаться… — ответил Симо и опустил голову, чтоб не встретиться взглядом с Джюрицей.

«Этот почти не скрывает, чего хочет, — подумал Джюрица. — Велел ли Вуйо убить меня сейчас или после того, как я передам ему деньги? Новица сказал, что они положили убить меня сегодня, сразу же после грабежа. Погоди, сейчас узнаем; пусть идет со мной».

— Что ж, хорошо, если он так наказал, — ответил Джюрица равнодушно. — Только передохнем в лесу.

— И отлично! — воскликнул Симо, и радость блеснула в его глазах. — Устали мы как черти, надо малость полежать.

При входе в лес Джюрица пропустил товарища вперед, хоть тому это и не понравилось, и стал осматриваться в поисках укромного местечка. То же самое, как заметил Джюрица, делал и Симо. Пройдя сотню шагов, они подошли к небольшой, заросшей ломоносом впадине. Джюрица окинул взглядом место, и вдруг ему показалось, что Симо вытаскивает из-за пояса револьвер. Не мешкая более, Джюрица в тот же миг, отбросив в сторону свое длинное ружье, налетел со спины на кузнеца и повалил на землю. Снял с него пояс, связал руки и, как колоду, перевернул навзничь.

Симо поначалу вырывался, но когда Джюрица стал его связывать, умолк и уже не противился.

— Что тебе от меня нужно? — крикнул ошеломленный кузнец, когда Джюрица перевернул его на спину.

— Сначала скажи: что тебе от меня нужно?

— Ничего, брат… Что с тобой?..

— Погоди, сейчас увидишь, что со мной! — прорычал Джюрица, извлек из кармана пачку желтых восковых свечей, чиркнул спичкой и зажег свечу. Потом вытащил иголку и поднес ее к пламени.

Симо смотрел на все это широко раскрытыми глазами.

— Вуйо наказал убить меня сейчас или потом, когда я передам ему деньги? — спросил Джюрица, накаливая иглу на огне.

— Ты что, с ума спятил! О каком убийстве плетешь? — удивленно заговорил Симо, но лицо его залила смертельная бледность.

Джюрица воткнул свечу в землю, схватил руку кузнеца и вонзил раскаленную иглу ему под ноготь.

Симо судорожно задергал рукой, мышцы у глаз напряглись, и он глубоко вздохнул.

— А-а-а! За что меня мучишь, ведь, клянусь счастьем, зря!

— Ничего… Буду так хоть целый день, пока тебе не надоест, — бросил Джюрица, раскалил иглу снова и всадил ее под другой ноготь. — Почему молчишь, пес, почему мучаешься из-за разбойника, у которого мы все в кабале?! — крикнул Джюрица, опять накаляя иглу. — Скажи правду и ступай на все четыре стороны!

— А ты не убьешь меня, если я тебе все расскажу?

— Зачем мне убивать тебя, ежели ты, дурак, не виноват!

— Хорошо, поклянись гайдуцким счастьем, что отпустишь!

— Отпущу, если выложишь всю правду… Я и так все знаю, но хочу, чтобы ты подтвердил и подробно передал, что он тебе наказал. А с ним я рассчитаюсь сегодня же.

— Да, он велел мне тебя убить… Если удастся, то сразу, при возвращении, а нет, так после, когда передать ему деньги… Мне страсть как грозил и пообещал…

— Сколько он тебе обещал?

— Сто дукатов сейчас, потом, когда получу награду, ему восемьдесят дукатов, а остальное мне.

— Все это он говорил тебе позавчера, после встречи с Новицей?

— Да… Грозился убить меня…

— Ты спрашивал, за что меня следует убить?

— Да. Он сказал, будто тебя обработали сообщники из твоего села и добычу ты делишь с ними, а нам и ему даешь лишь по нескольку дукатов. И он уже подыскал другого человека, который будет лучше работать.

— Который станет отдавать ему все, а он вам, как нищим, будет швырять по два-три дуката, не так ли? Скажи сам, сколько он до сих пор тебе давал?

— Да так… Только один раз десять дукатов, когда мы вызволили тебя из тюрьмы, а потом… пустяки.

— Вот видишь, а теперь спроси моих товарищей, давал ли я кому меньше пятидесяти дукатов. Я действительно не даю ему всех денег, потому что хочу честно делить их между людьми, которые мне помогают.

— Клянусь богом, это справедливо. Если хочешь, я буду тебе служить. Вуйо всегда договаривался через меня со стражниками из уездной управы…

— Добро, давай поговорим, как люди, — сказал Джюрица и, отобрав оружие, развязал кузнецу руки. — А сейчас садись и по-хорошему расскажи, как тебе было велено меня убить.

Симо выпрямился и, помахивая исколотой рукой, начал:

— Клянусь счастьем, он очень долго говорил о том, что тебя нужно убить, а как именно и где, не сказал. Постарайся, мол, если удастся, по дороге, в каком-нибудь укромном месте, да не забудь про деньги и оружие… и приходи прямо ко мне, а не выйдет по дороге, я здесь улучу подходящую минуту. Вот и все…

— Добро, сейчас ступай прямо домой, я разыщу тебя, когда понадобится. Глупо только, что дал себя мучить из-за этого разбойника.

— Не из-за него, брат; я боялся, что ты меня убьешь, если скажу правду.

— Иди и смотри не гневи меня больше! Сам понимаешь, что тебя бы следовало связанным здесь оставить… Но я тебе верю…

— Делай, брат, как знаешь, но ты убедишься, чего я стою.

— Ладно ладно, — сказал Джюрица, глядя ему вслед, пока тот не скрылся из глаз в густом лесу.

Минут через десять, оглядевшись по сторонам, Джюрица повернулся на восток и отрывисто свистнул раз, другой, третий.

Не услышав ответа, он собрал оружие и пошел вперед. Спустя несколько минут он свистнул еще раз. Вдали послышался ответный свист. Вскоре среди дубовых стволов показался Новица.

— А я тебя жду с этой стороны, — сказал он, подходя к Джюрице. — Думал, подойдешь отсюда. Разве Симо не с тобой?

Джюрица рассказал ему о случившемся и о том, что отпустил кузнеца домой.

— Зря. Правда, за деньги он продаст и родного отца, но когда жизнь висит на волоске, верить никому нельзя.

— Об этом я подумал, но уж пускай себе! Сейчас мне надо скорей в Брезовац рассчитаться с тем мерзавцем.

— Торопись вовсю. Но смотри, не зевай: это матерый волк. Поспеешь туда засветло. А я тебя подожду за мельницей, в моем доме и заночуешь.

— Туда мне не по дороге, у меня спешное дело, я к тебе завтра зайду.

Новица опустил голову, словно чем-то раздосадованный.

Джюрица догадался. «Знает, что нынче ночью буду делить добычу… Но разве можно идти к нему с такими деньжищами! Убьет не за понюх табаку. Лучше дать ему сейчас».

— Хочешь, я сейчас расплачусь с тобой? — сказал он, хлопая по карману.

— Воля твоя, — ответил тот, повеселев. — В моем кармане деньги понадежнее, чем в твоем.

Джюрица улыбнулся; извлек кровавый узелок, отсчитал сто банкнот и протянул их Новице.

— Хватит?

— Ого! Здорово ты наторговал… Как не хватит, брат!.. — сказал он, принимая деньги и пряча их за пазуху. — Только останется ли что другим?

— Всем хватит, только вы меня берегите!

— А как же иначе, ежели ты для нас что золотой прииск! Где тебя завтра ждать?

— Если можешь, поднимись к Каменару, возле толстых дубов…

— Над домом Войковичей? Знаю… Буду ждать тебя под вечер. А там… смотри в оба!

Джюрица зашагал к Венчацу, а Новица пошел в ту же сторону, что и Симо.

«Ну, сейчас очередь за тобой, дядя Вуйо. Настал срок подвести счета, от силы год мы с тобой были в товарищах… Год, даже года нет, а кажется, целая вечность прошла… Каких только чудес не натворили за это время… И пожили, и страху натерпелись, и намучились…»

И Джюрица вспомнил то время, когда он только еще расставался со своей вольной жизнью, превращался в отщепенца без роду и племени и неизбежно скатывался под крылышко этого самого дяди Вуйо, по чьему приказу должен был нынче умереть. До чего легкомысленно он тогда ступил на роковую стезю, как глупо свалился в пропасть! А как бы он мог хорошо жить, будь у него тогда теперешняя голова… Как и прочие крестьяне, трудился бы, никого не опасаясь, на своей ниве… Ходил бы открыто по полям, зеленым лугам и дубравам… В доме царило бы веселье, старая мать получила бы замену… И все было бы так, если бы не Вуйо!.. Он загубил его жизнь…

И Джюрица стал раздумывать о том, что влекло его к Вуйо, почему он так слепо подчинился… Этот суровый человек всегда представлялся ему мудреной загадкой, которая чем меньше ее понимаешь, тем больше притягивает… И Вуйо чем-то притягивал его, но чем? Своей таинственностью, умом? Особенно почитал его Джюрица за ум, понимая, что не может с ним тягаться… Но не только это… В нем самом имелось нечто такое, что толкало его на ту стезю и что он почувствовал в себе еще до того, как познакомился с Вуйо… еще в ту пору, когда только начал размышлять обо всем этом, когда видел, как отец по ночам приводит чужих баранов, а обрадованная мать готовит из них вкусное жаркое… Вот что толкало его на ложный путь, но опять же, не будь Вуйо, все могло обернуться по-другому. Вуйо взял его за руку, подвел к пропасти и столкнул… А там уж пришлось скользить да падать, пока не скатился на дно…

«И этот злодей, загубивший мою жизнь, ныне нацелил на меня ружье… задумал стереть меня с лица земли, будто я и вовсе не жил… Не выйдет, дядя… мы еще расквитаемся!..»

В ранние сумерки Джюрица пересек лес, что тянулся подле дома Вуйо. Парень больше всего боялся, чтоб его не покинули растущие в нем с каждым шагом решительность и спокойствие. В памяти всплывали то и дело слова кузнеца: «Да, наказал тебя убить!..» Выйдя из леса, Джюрица увидел Вуйо. Он сидел на бугорке перед домом и смотрел в лес.

«Как по заказу! — подумал Джюрица. — Лучше здесь, на дворе, чем в комнате… Тут мне вольготней…»

Увидав человека, Вуйо поднялся и пошел навстречу, но, приблизившись и узнав Джюрицу, удивленно остановился.

— Где же Симо? — спросил он.

— Пошел домой, — ответил Джюрица, подходя к нему.

— А-а… а я подумал, уж не остался ли он, как Пантовац. Кончили?

— Кончили. Пласковчанин ушел раненый, но и газде придется подлечиться.

— Войдем в дом! — сказал Вуйо и повернулся, чтобы идти.

— Ничего, можем рассчитаться и здесь, — ответил Джюрица и внезапно кинулся на Вуйо, сдавив его руками.

Старик, еще полный сил, стал защищаться, стараясь дотянуться рукой до пояса. А Джюрица, не замечая намерений врага, лишь сдавливал его все крепче, вертел во все стороны, силясь повалить на землю. Боролись молча, не издавая ни единого звука, слышался лишь топот ног; противники поочередно то отскакивали от земли, то снова опускались на цыпочки… Дышать старику становилось все тяжелей, Джюрица сдавил его как клещами… Наконец Вуйо добрался до пояса и вытащил небольшой острый нож. Сейчас можно бы вонзить его в противника, но руки выше локтя стянуты со страшной силой. Вуйо испугался, что удар будет слаб и только еще больше разъярит Джюрицу, а тогда — беда! Надо как-нибудь его обмануть, заговорить. И только он открыл было рот, как Джюрица, приподняв, бросил его на землю… Вуйо невольно взмахнул ножом. Увидав в его руке нож, Джюрица прорычал:

— А, злодей, ты сам выбрал себе оружие, от которого погибнешь!

В этот миг из лесу донесся долгий, отчетливый свист.

Вуйо, напрягаясь изо всех сил, коротко свистнул и потом громко крикнул:

— На помощь!

Джюрица испугался. Затряслись руки, по телу пробежала дрожь. Он едва вспомнил о револьвере, выхватил его из-за пояса и, приложив дуло ко лбу старика, нажал спуск. Грянул выстрел, сопротивлявшиеся руки опустились. Джюрица вскочил и, не целясь, выпустил вторую пулю в грудь. Старик не шевелился…

Из лесу кто-то бежал. Джюрица поднял ружье и крикнул:

— Стой!

Человек остановился, увидел поблескивающее в сумерках ружье, тут же повернулся и побежал обратно к лесу… Через мгновение он скрылся в темноте…

— Вуйо! — послышался с порога голос.

Джюрица узнал голос жены старика.

— Зови громче, он не слышит! — крикнул Джюрица и двинулся вверх по косогору.

Над ним пролетела сова, медленно и бесшумно взмахивая косматыми крыльями. Джюрица вздрогнул и торопливо зашагал в гору…

XXV

На другой день, после захода солнца, Джюрица шел по косе, соединяющей Венчац с Букулей, и с тревогой раздумывал о своем положении. С одной бедой он справился, но рождаются сотни других, больших и малых. До каких пор будет так тянуться?.. Не сегодня-завтра наступит день, когда и он сложит свою буйную голову и успокоится навек!..

Ушел Вуйо… Нет больше вонзавшихся, как ножи, грозных глаз, которые заставляли трепетать самых страшных злодеев… Но на его место зарится уже другой, и он хочет того же, что и Вуйо: жить за счет чужих мук, чужого пота. Но этот хоть не будет так командовать. Новица как обрадовался, когда он дал ему сто банкнот! А Вуйо и глазом бы не моргнул, Вуйо подавай все. Вот сейчас Новица сидит где-нибудь под дубом и ждет, а Вуйо и пальцем бы не двинул. С Новицей, конечно, будет лучше. Вот сейчас он поведет гайдука в город поразвлечься, а Вуйо знал одно — либо работай, либо спи.

«Все-таки я мудро поступил, что вчера не согласился идти к нему с такими деньжищами. Где деньги, там дьявол… наведут человека на то, что ему и не снилось», — подумал Джюрица, озираясь по сторонам и осторожно продвигаясь вперед. Подойдя к условленному месту, он подал знак. Сидящий под деревом Новица встал и помахал ему рукой.

— Где ты, парень, жив ли? — спросил Новица, когда они сошлись.

— А что мне сделается?

— Ну, брат, подняли против тебя весь народ.

— Облава?

— Ночью поднимают три уезда: будь ты птицей, и то не скроешься. Но не бойся, никому и в голову не придет разыскивать тебя в городе.

— О чем толкуют горожане? Жалеют Вуйо?

— Кто станет жалеть такого разбойника! Однако расскажи-ка мне, как ты его убил, все равно придется сидеть здесь до темноты!

Джюрица рассказал, но кто свистел из лесу, так загадкой и осталось.

— Видно, какой-нибудь его осведомитель… из тех, знаешь, которые сообщают, кто куда отправляется и с чем… их у него много. Шел, верно по делу, предуведомить.

За беседой время прошло незаметно. В глухую пору ночи, уже после двух, они пошли с косогора вниз. Густой мрак окутал все, ночь была безлунная, по небу плыли черные тучи.

Городок спал. Нигде ни огонька, лишь уныло мерцавшие перед многочисленными трактирами фонари говорили о том, что жизнь городка еще не угасла. Да на самой окраине, у оврага, пересекавшего главную улицу, слышались порой веселые выкрики пьяных посетителей, которым какой-нибудь буковчанин монотонными переборами своей лютни распалил подогретую вином кровь… Темная, влажная ночь надвинулась на городок, окутала непроницаемым покровом дома и улицы, да так и застыла безотрадно и недвижимо, словно и не собиралась когда-либо покидать эту грешную землю…

Товарищи миновали тянувшийся за городом лесок, перешли овраг и остановились у забора, одной стороной выходившего на улицу, а другой — в овраг. Новица приподнял доску, и они пролезли во двор. Очутившись среди мрачного, глухого двора, Джюрица почувствовал непонятный страх и начал раскаиваться, что пришел сюда.

Миновав двор, они вошли через низкую дверь в дом. Новица зажег свечу, и Джюрица увидел хорошо обставленную светлицу с двумя кроватями и диваном. Посредине стоял круглый стол, уставленный яствами и напитками.

— Садись, брат, отдохнем и перекусим. Вот видишь, как я… по-семейному. Моя Марушка готовит все, что только душа пожелает, а когда у меня гость, она запрется в другой комнате и спит. И насчет другого я подумал, вот погляди: это оконце сделано на всякий случай… из него прямо в овраг и в лес…

— А дом не с улицы?

— Нет, что ты! С улицы склад, где я держу товар, а дом, как видишь, у самого оврага. Удобно!

— Очень удобно! — весело воскликнул Джюрица, которому понравилась предусмотрительность Новицы.

— Давай-ка приступим! Ночь долгая! Такой препеченицы[16] ты еще в жизни не пробовал.

Джюрица уселся за стол, прислонил ружье к кровати и выпил рюмку.

Все чаще поднимались чары с препеченицей, все разговорчивей и веселей становился Джюрица. Кровь заструилась быстрей, глаза заволокло туманом, на душе стало приятно и спокойно, как это обычно бывает после крепких напитков.

Потом принялись за жаренного ягненка и перешли с ракии на старое красное вино.

Джюрица размахивал руками, болтал, смеялся.

— Давай побратаемся? — предложил он вдруг Новице.

— Давай, брат, с таким соколом с радостью!

Выпили из одной чары и поцеловались.

— Эх, побратим, если бы ты позволил разбудить Марушку, чтоб только сварила нам по чашечке кофе. Не бойся, она не догадается, кто ты. Да она и знает, с кем у меня дела…

— Не боюсь я у тебя ничего. Буди молодуху! — крикнул Джюрица и, встав, пошел за Новицей.

— Мара! Эй, Мара! — крикнул Новица, отойдя в глубь комнаты, к другой двери. — Встань-ка, детка, свари нам кофе!

— Сейчас, только сюда не входи! — раздался женский голос.

Побратимы уселись на свои места, а спустя немного времени в комнату вошла высокая черноволосая женщина средних лет и подала на подносе кофе. Было удивительно, как быстро она успела и одеться и сварить кофе, но Джюрице это в голову не пришло. Взглянув на женщину, он подумал: «Это и есть его детка? Она, пожалуй, старше его».

— Вот, побратим, твоя невестка, — сказал Новица. — Ну-ка, потчуй деверя, раз уж ты такая послушная!

— Не кричи, пожалуйста, у меня гостья, — сказала женщина и подошла к Джюрице. — Как поживаешь, деверь? А я и не знала, кто у нас вечером будет…

— Что за гостья? — прервал ее Новица.

— Племянница… вдовушка горемычная, — сказала она, опустив стыдливо голову, словно было что-то зазорное в том, что ее племянница вдова.

— Неужто вдовушка? Тащи ее сюда! — воскликнул Новица. — Повеселимся, побратим, а? Я ничего не скажу о той… там, в селе, — сказал он, подмигивая и кивая головой.

— Веди, веди! — крикнул Джюрица придушенным голосом, чувствуя, что у него заплетается язык. Он был очень пьян. Когда Марушка вышла, он нагнулся к Новице и доверительно зашептал:

— Знаешь… я там, в Белграде, всегда так… хи-хи-хи! Какую горожаночку я там оставил, эх, побратим, ни дать ни взять лесная вила! Обещала приехать, чуть только позову…

— А Станка, брат, что она скажет?

— Хе… что ей говорить! До-л-л-лжна слушать без р-р-разговоров… Я хозяин… лесной царь! — бормотал заплетающимся языком Джюрица.

— Правильно, как бог свят, молодец! А знаешь, по правде говоря, тебе бы не следовало таскать за собой такую обузу… — начал было Новица и замолчал, ожидая, как отзовется на это Джюрица.

— Эх, сам не знаю… дураком был…

— Их ведь столько — хоть пруд пруди, выбирай любую… Вот сейчас моя гостья придет — пальчики оближешь!

— Хе-хе… — Джюрица принялся поглаживать да покручивать свои усики, — да, ей-богу, так оно и есть… Ту можно и прогнать, — сказал он, но тотчас спохватился, испугавшись этой мысли, и закончил: — Пусть сидит себе в селе, она еще пригодится… И потом очень она обо мне заботится.

— Ну и проказник же ты, побратим, как только у тебя это получается, что все девушки по тебе с ума сходят!

— Ха-ха-ха! — самодовольно засмеялся Джюрица.

В этот миг вошла Марушка и ввела невысокую, довольно миловидную, не молодую и не старую женщину. С первого же взгляда видно было, что обе они не могут похвастаться скромностью и добропорядочностью. Женщина, приходившаяся родственницей Марушки, была проституткой. Новица ради такого гостя решился привести ее к себе в дом и очень на нее рассчитывал. Перед Джюрицей он делал вид, что не знал о ее приходе.

— Каким ветром тебя сюда занесло, Юла? — воскликнул он. — Вот тебе, побратим, и компания… Видишь, какая хорошенькая эта моя венгерочка!

— Сам ты венгр, а я чистокровная сербка! — накинулась на него гостья.

— Венгерочка, немочка — одна вера, милая, а для моего побратима ты как по заказу. Не так ли? — обратился он к Джюрице, который не отрываясь смотрел на Юлу.

— Я не прочь. Как она?..

— Не можем же мы трезвые входить в вашу компанию, сначала надо вас нагнать! — сказала Марушка и, посадив Юлу рядом с Джюрицей, подсела к Новице.

— Что скажешь, побратим, эти, видать, не шутят!..

И началась дикая, разнузданная попойка. Женщины быстро захмелели, а побратимы едва удерживались на стульях. Громко звенели стаканы, пронзительно взвизгивали и хохотали женщины, никто не помышлял об опасности. Положив руку на плечо соседки, Джюрица нашептывал ей непристойные признания, покачиваясь и роняя голову.

— Которая лучше, побратим? А? — подмигнул ему Новица, кивнув в сторону леса.

— Эта, брат, горожаночка… миром пахнет.

— А что я тебе говорил?.. Порви с тем человеком… знаешь?.. И заживем, как цари.

— Р-р-рву! — крикнул Джюрица и вскочил, чтобы обнять Юлу, но подвели ноги, он схватился за ее плечо. — Вот эта моя… моя…

Пьянствовали до утра.

Наконец все перепились: кто где сидел, там и свалился и заснул на застланном полу. Новица еще настолько владел собой, что сообразил погасить свечу, после чего тоже растянулся уже ничего не помня.

Джюрица проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Подняв голову, он недоуменно огляделся, но тотчас вспомнил ночной кутеж. Обе женщины и Новица спали тут же, на полу, тяжелым пьяным сном. Воздух в комнате был пропитан винным перегаром. От духоты, жары, смрада не продохнуть, кружилась голова, мутило.

«Ну и повеселились! Никогда еще такого не было… даже в Белграде. Этой Юле цены нет… И Новица, оказывается, напился, а если бы хотел, мог бы меня живьем доставить в уездную управу. Сейчас вижу, что он мне друг…» — рассуждал Джюрица, собираясь снова улечься, но вспомнил, что уже давно рассвело и что пора будить Новицу.

XXVI

Четверо суток провел Джюрица с новыми друзьями. Днем спал на чердаке, где ему Юла устроила постель, а ночью пил да развратничал. Бешеный, дикий разгул охватил компанию, все горели желанием веселиться до упаду, насытиться, забыть обо всем.

Намерения Новицы были вполне очевидны: он задумал прибрать Джюрицу к своим рукам, привязать его к себе и отрезать от остальной ватаги. Таким образом, он занял бы место Вуйо, но чувствовал бы себя на нем гораздо прочнее и имел бы большую выгоду. Новица полагал, что ватагу следует сократить, оставив лишь несколько человек для грабежа и трех-четырех ятаков. И если бы удалось при помощи Юлы привязать Джюрицу к себе, ему бы перепало больше, чем в свое время Вуйо. Проснувшись после кутежа, он поделился своими соображениями с Марушкой:

— До этой ночи он меня немного опасался. Дурак! Мне ведь его жизнь нужней, чем ему самому.

— Ну, так ли уж?

— Именно так, милая! Тысячи будет таскать и по доброй воле отдавать нам… Я не пойду по стопам этого дурака Вуйо, жить надо весело. Пусть только Юла возьмет его как следует в руки.

— За нее не беспокойся…

— Заживем по-царски, только вы, женщины, будьте умницами!

А Джюрица, ни о чем не думая, беззаботно веселился, он считал, что гайдуку так и следует жить. Век его короток, это ясно, так надо хоть пожить в свое удовольствие. Он убедился в одном: Новица всячески его оберегает, и не без расчета, конечно.

«Он хочет денег. Что ж, хорошо, я буду приносить большие деньги, но, по крайней мере, и сам увижу от них какой-то прок. Вино, веселье, это все денег стоит. Не то что у Вуйо: давай деньги и ступай на все четыре стороны. А так жить можно!»

Наконец побратимы решили прервать пьянку, с тем чтобы Джюрица на несколько дней ушел к своим ятакам. Пить дальше было неосмотрительно, ненароком кто-нибудь мог бы и заметить.

На четвертые сутки, когда совсем стемнело, Джюрица пошел к себе в село. Лишь по дороге он вспомнил, что, ночуя последний раз у Йово, никак не распорядился насчет Станки и теперь не знает, где она. Йово сказал лишь вскользь, что она у матери: прячется по хлевам от отца, и Джюрица, занятый своими делами, вовсе о ней позабыл. Вот почему после возвращения в родные края они еще не виделись.

Джюрица ясно сознавал, что в нем нет больше прежнего тепла, прежней чистой, преданной любви к Станке; пылкая страсть, бросившая их друг к другу в объятия, угасла совсем. Вместо любви появилось что-то новое, жестокое и непонятное… Душа его, потонувшая в чаду разврата, чувствовала какое-то необычное наслаждение этой новой жизнью. Нельзя сказать, что он возненавидел Станку. Но вспоминал он о ней с досадой, будто она встала преградой на его пути… Его раздражало, что порой приходилось считаться с ней; казалось, что без Станки ему было бы вольготнее. И все-таки в конце концов он заключил: «Пускай себе… можно и так!» Впрочем, мысли его были какими-то неясными, расплывчатыми — лишь бы не думать о завтра, не заботиться о последствиях…

Джюрица очень удивился, застав Станку у Йово. В доме уже спали. Когда они вошли в комнату, Станка проснулась, в глазах засветилась радость, но, тотчас погасив ее, молодая женщина нахмурилась, лицо налилось гневом.

— Гляди-ка, разве ты здесь? — промолвил Джюрица. — А намедни мне сказал, что она у матери? — обратился он к Йово.

— Была до вчерашнего дня, да от Марко не скроешься.

— А ты и обрадовался! — бросила она сердито. — Думал, навсегда останусь у матери и ты от меня избавишься…

Понимая, что начинается семейная ссора, Йово повернул было из комнаты, но Джюрице не хотелось оставаться наедине со Станкой, и он, сделав вид, что не слышит ее упреков, спросил:

— Йово, погоди. Ну что, все довольны?

— Как не радоваться таким деньгам! Все твердят, что лучшего и быть не может. А где ты пропадал эти дни?

— Занят был, — запинаясь, промолвил Джюрица. — Завтра весь день я здесь, так что смотри в оба…

— Не беспокойся. На днях все село обыскали…

— Знаю, потому и уходил. А ты где была? — спросил он Станку, только теперь сообразив, что она подвергалась большой опасности.

— Где была? Наконец вспомнил! А когда узнал об облаве, не мог меня с собой взять?! Наверно, только и ждал, не схватят ли меня, чтобы завести себе другую.

Йово тихонько выскользнул из комнаты.

— Слушай, брось ломать комедию! Ну, сначала забыл, а потом было поздно, — сказал он сердито и, словно что-то вспомнив, крикнул: — И чего ты без конца мелешь вздор и меня проверяешь: где был да с кем был! Был у девок, ну и что?..

Станка вздрогнула и, широко раскрыв глаза, удивленно посмотрела на него.

— Значит, так? — промолвила она сдавленным голосом. — Я здесь пропадаю, а ты с девками веселишься!

— А ты что думала? — произнес он насмешливо. — Стану держаться за твою юбку и глаз с тебя не спускать, так, что ли?

— Ты ведь клялся, что никогда со мной не расстанешься, что будешь брать меня повсюду, — сказала Станка холодно и решительно. — А теперь говоришь, будто развлекался с девками, а меня, значит, нарочно бросил, чтоб я попала в облаву и гнила в тюрьме.

Джюрица вскипел. Сказанная Станкой горькая правда, на которую нечего было возразить, разъярила его. Сознание собственной вины часто заглушают гневом. Но Джюрице тут же захотелось извлечь из этого гнева пользу и объясниться со Станкой сейчас же, в другой раз он мог бы на это и не решиться. Захотелось раз и навсегда покончить с ее вечными, так надоевшими ему упреками, и он крикнул:

— Не балабонь, пока не получила на что напрашиваешься!

Станка побледнела, по даже бровью не повела, а он, взяв себя в руки, продолжал чуть тише:

— Поняла, дальше так не пойдет! Я сыт по горло! — И он поднес к подбородку руку. — Венчанные мужья не терпят только от жен, сколько я от тебя… Не забывай, с кем связалась, и будь любезна — поступай так, как я хочу, а нет — убирайся на все четыре стороны! И не доводи меня до крайности, не то все может случиться! — И он угрожающе кивнул головой.

Станка вскочила и встала перед ним. Глаза ее горели, как раскаленные угли. Вся вытянувшись, она смотрела ему прямо в глаза.

— А что же это может случиться, ну-ка, скажи!

«Вишь ты… упрямая ослица, — подумал Джюрица, все больше и больше разъяряясь. — Узнаешь, небо с овчинку покажется!»

— Ты слышала, что бывает с теми, кто идет против моей воли? Ну, скажем, с Мато или с Вуйо!.. — сказал Джюрица и посмотрел на Станку, стараясь угадать, какое впечатление произвела на нее эта страшная угроза.

Станка не изменилась в лице, казалось, она ждала чего-то более ужасного.

— А потом, что потом? Найдешь себе другую, да? — прошептала она едва слышно и затаила дыхание, будто только теперь он должен был дать настоящий ответ, от которого зависело все.

Джюрица стремясь доконать ее и полагая, что угрозой своей достиг цели, улыбнулся и, словно шутя, заметил:

— Чего мне их искать, у меня и сейчас на каждый палец по одной! Думаешь, жить без тебя не могу? Эх, с какой я горожаночкой намедни веселился, ты и в подметки ей не годишься! — И он самодовольно улыбнулся.

— Ты правду говоришь? Не шути! — Она устремила на него пристальный взор, ожидая, что Джюрица отречется от своей злой шутки.

Но Джюрицу это раззадорило еще больше, взглянув на нее, он серьезно ответил:

— Не шучу я, клянусь счастьем гайдука! А ты делай, что хочешь…

Станка прикусила губу, посмотрела на него как-то искоса и странно. Этот взгляд не предвещал ничего доброго.

И, словно желая убедиться, что глаза ее не обманывают, и еще раз запечатлеть в душе последний безмолвный ответ остывшего сердца, которое так подло ее предало, впилась в лицо Джюрицы полными боли и муки глазами, потом опустила их долу, повернулась и медленно направилась к двери. Медленно взялась за ручку, еще надеясь услышать страстное раскаяние любимого человека, но за спиной стояла мертвая тишина…

Дверь скрипнула, и Станка вышла из комнаты…

Закрывая за собой дверь, она услышала, будто Джюрица что-то сказал, но не обернулась. Медленно обойдя очаг, вокруг которого спали дети, она нащупала засов входной двери, подняла его и неслышно отворила тяжелую дубовую дверь. Йово сказал ей что-то вслед, покрывая детей рядном, но она ничего не слышала. Перешагнув высокий порог, она стала босыми ногами на каменную ступеньку. Вдохнула свежий ночной горный воздух и вздрогнула от холода.

«Ничего, ничего, завтра явится смиреннее овцы!» — подумал Джюрица и, улегшись на ее постель, попытался уснуть.

А Станка подошла к окружавшей дом ограде, прислонилась к связанным прутьями кольям и точно окаменела…

…Кипят роем неясные, мрачные, черные думы… снуют, кишат, путаются, ни одной не уловишь. Пролетают точно искры на бешеном ветру. В висках что-то ухает равномерно, быстро, в такт… удар за ударом. В ушах шум… И в них тоже ухает, звенит, гудит… Сердце сжалось, оледенело, замерло… Взгляд впился в черную тьму — то ли в этой суровой, застывшей мгле ищет ответа на какую-то страшную мысль, зарождающуюся в возбужденном мозгу, то ли стремится проникнуть в самую глубь ее черной завесы и отыскать там один-единственный светлый луч, который давал бы надежду на спасение. Но перед горящими глазками тихо струится холодный, непроницаемый мрак, вливая в душу еще более нестерпимую боль и тоску…

«Как же это? Что это такое? Развязка, наступает конец? Неужто всему конец… смерть! Не знаю! Что такое смерть? Да, я видела покойную Йоку — бледная, пожелтевшая, холодная. Ее закопали в землю — и все! Словно и не жила на свете. Остался лишь холмик сырой земли… Бедная Йока, как хорошо нам жилось! Скажет, бывало: «Моя сахарная, положи-ка мне руку за пазуху», — а я тихонько-тихонько… А-а-а… вот что это такое!.. Неужто нам суждено было дождаться такого конца? И наша любовь кончилась так внезапно… Как же так, ради чего я вытерпела столько срама, унижений, столько мучилась? Оставила любящую мать, обидела старика отца, отвернулась от всего света, только чтоб он был моим, чтоб делить с ним радость и горе. Любила его больше жизни, почитала больше, чем отца, делала все, что ни пожелает, а сейчас — меня же топчет!..

А мама, несчастная добрая мама, как она обрадовалась своему дитятку, своей опозоренной, осмеянной дочери! Все от нее отворачиваются, как от какого-то чудовища, одна мать протягивает свои слабые старческие руки, обнимает, прижимает к груди свою милую упрямицу, целует — глядит не наглядится — и снова целует. Тает в блаженстве материнское сердце, катятся по щекам горячие слезы… Это было в тот день, когда они вернулись, неделю тому назад, а сейчас? Что сказала бы бедная старушка сейчас, увидя ее униженной, оскорбленной и за ненадобностью выброшенной на улицу?.. И негде ей склонить обесчещенную голову!..

А отец, что скажет отец, когда услышит об этом?.. Известно что, и он будет прав!.. О, как страшно я наказана за свое детское упрямство!.. А люди?..

Что же все-таки будет?.. Да, пришел конец, дальше идти некуда, но что делать? Умереть? Но зачем? Кому от этого польза? Кто бы тому порадовался? Кого повеселила бы моя смерть? Мать?.. Отца?.. Подруг?.. Нет, что им радоваться моей смерти… А его?.. Да, ему моя смерть на руку; ведь он и так заявил, что может меня убить! Как это он сказал: «…все может случиться, как с Мато или с Вуйо». Дескать, что с ними сделал, то и с тобой учиню. А потом: «Думаешь, жить без тебя не могу?» О-о-о!.. А я-то думала, что не смогу его пережить, умру, сложу рядом свою голову, если случится с ним беда… Думала, что́ я без него, для чего и жить после его смерти! А он говорит, что и сейчас у него на каждый палец по одной… Я шла за ним, как верная собака, всю душу ему отдавала, он же в это время искал других, вот и нашел себе на каждый палец по одной. А сейчас?.. Сейчас он хочет, чтоб меня вовсе не было, хочет взять другую… Одну, двоих, троих на мое место… Этого тебе хочется? Нет! Пока я жива, другую ты не возьмешь! Насмеяться над моими муками, перенесенными ради тебя, над моим позором и выгнать, как собаку! И он еще клянется счастьем гайдука — больше ему клясться нечем, — что не шутит. Ну, погоди, я тоже не шучу… Не шутила я, когда растоптала свою честь, когда опозорила свой дом и свое имя, когда ради тебя отвернулась от всех людей, не стану шутить и сейчас! Ты хочешь моей смерти, чтобы тебе удобней было веселиться. Раз так, то и я хочу твоей смерти! Пусть лучше ты умрешь, чем смотреть мне, как еще и ты будешь попирать мою честь… да смеяться с другими надо мной, поруганной изгнанницей!

Но что же делать? Убить его собственными руками? Не могу и не хочу… Он умрет — и все! Ни о чем не узнает, мук не изведает. Я опять бы терзалась всю жизнь, а он успокоился бы навеки… не хочу я так… Пусть и он помучается, пусть заглянет в глаза неумолимой смерти, пусть знает, что гибель я ему принесла… Пусть мы будем оба страдать!»

Легко, точно ее ветром перенесло, Станка перескочила через ограду и, не колеблясь и не размышляя больше, быстро, чуть не бегом, направилась к уездному тракту. Страшное намерение возникло в ее голове внезапно, как молния, и она не хотела больше над ним раздумывать. Шла она как в горячке, впрочем, у нее действительно начиналась горячка. Станку трясло в ознобе, а ноги, не чувствуя ни стужи, ни усталости, быстро ступали по холодной росистой траве. Только бы скорей, только бы поспеть вовремя! Вот она выбралась на дорогу, зашагала через ручейки, по колючкам и камням, ушибая и раня ноги…

После полуночи Станка очутилась перед уездной управой. Она очень устала, но, ни минуты не передохнув, вошла в калитку, перебежала двор и остановилась на лестнице, перед дверью, которую приняла за вход в главную канцелярию. Дверь же эта вела в прихожую квартиры уездного начальника.

Станка замолотила по двери крепким кулаком. Дверь затряслась, из коридора донеслось глухое эхо. Никто не откликнулся. Заколотила еще сильней… В коридоре заскрипели половицы, и испуганный, сонный голос спросил:

— Кто там?

— Открой! — крикнула она громко, сознавая уместность своего требования.

Снова заскрипели половицы, потом послышалось шлепанье босых ног по кирпичам.

— Кто такая? — спросили уже более спокойно через двери.

— Открой скорей, спешное дело… Разве не слышишь, женщина!..

Замок щелкнул, дверь распахнулась, и Станка вошла в коридор.

— Кой черт тебя таскает по ночам? Зачем стучишь? Чего тебе надо?

— Начальника мне… Где начальник?..

— Зачем тебе ночью понадобился начальник? — крикнул сердито стражник.

— Нужен, я скажу ему… только ему…

— Э, милая, это каждый дурак явится и поднимет тревогу за здорово живешь. Не могу я будить начальника из-за всякой ерунды… Надо знать причину.

— Джюрица… Выдам ему гайдука Джюрицу живьем… вот чего хочу… беги буди его!

Стражник сразу посерьезнел, почесал за ухом и строго спросил:

— Ты-то кто такая?.. Уж не обман ли?..

— Станка, слыхал про такую.

— А-а! Это дело другое, — сказал он, подошел к наружной двери, запер ее и сунул в карман ключ.

— Тогда придется будить. Погоди здесь, — сказал он, распахнув перед ней дверь в какую-то комнату.

В тот же миг отворилась соседняя дверь, и оттуда высунулась взлохмаченная голова начальника.

— Что там, Милисав? — крикнул он, не переступая порога.

— Пришла, господин начальник, женщина, что живет с Джюрицей… Вас спрашивает, говорит, будто хочет выдать его!

— Запри-ка поскорей наружную дверь! — тихо шепнул начальник.

— Запер, вот ключ.

Начальник, как был неодетым, вышел в коридор. Увидав, что лампа едва горит, он сказал стражнику:

— Отверни лампу!

Когда яркий свет упал на Станку, начальник, пристально поглядев на нее, спросил:

— Ты в самом деле Станка?

— Да, сударь.

— Зачем пришла?

— Ты слыхал… Хочу выдать Джюрицу.

— Странно! Ты ведь живешь с ним.

— Расскажу все с глазу на глаз…

— Хорошо. Милисав, разбуди жандармов и стражников. Пусть живо оденутся и седлают лошадей. С оружием… знаешь. А ты, Станка, ступай сюда.

Начальник ввел ее в одну из комнат, зажег на столе свечу, набросил на себя какую-то одежду и сел на стул.

— Садись, передохни. Вижу, ты очень устала Станка оглянулась по сторонам и села на стул.

— Где сейчас Джюрица?

— У Йово Дикича в нашем селе. Спит сейчас и завтра днюет у него. Но идти надо немедля, чтобы схватить его до рассвета. После он не дастся живым в руки.

Начальник поглядел на нее внимательно. Ознобная дрожь, лихорадочный блеск в глазах, сухие, запекшиеся губы, нервное подергивание головы наводили на мысль, что женщина не в себе.

— Ты, как бы сказать, нездорова… Ты не болела на этих днях?

— Болела?.. До сей поры никогда не хворала, а сейчас… все равно!.. Бежала я всю дорогу, спешила очень, чтоб поспеть вовремя.

— Ну, сейчас мне все толком объясни — как ты хотела. Когда и почему порвала с Джюрицей?

Станка коротко и несвязно рассказала о ночном происшествии. Начальник, тотчас все сообразив, захотел воспользоваться ее состоянием для дальнейшего следствия, прервал ее и спросил:

— Ты утверждаешь, будто он сам тебе сказал, что убил Мато и Вуйо?

— Сам сказал, господин начальник, он сам…

— А я слыхал, будто Мато убил другой. Тот, кто в ту ночь ходил с Джюрицей…

— Неужто Новица? — спросила Станка и вздрогнула, точно ожегшись. Она только теперь вспомнила, что следует оберегать людей, которые оберегали ее самое. Но было поздно. А полицейский, заметив, как она вздрогнула, понял, что добровольно женщина не выдаст больше никого, и поспешил хотя бы узнать, кто такой этот Новица.

— Новица? Который это? — сказал он, якобы припоминая.

Станка молчала, будто набрала в рот воды.

— Знаешь что, господин начальник, о других поговорим потом, а сейчас торопись, чтобы ненароком не убежал! — промолвила она после небольшой паузы.

— Нет, так дело не пойдет. Я должен это узнать до отъезда, ведь у меня в тюрьме сидит один Новица, надо же знать, который…

— Не из города ли? — спросила она поспешно.

Начальник поглядел на нее: «Что ей сказать? А вдруг не угадаю? Хотя если она помянула про город, то так оно и есть», — решил он и сказал:

— Да, из города.

— Он самый!

«Который же это Новица?» — снова стал гадать начальник и воскликнул:

— Тот, что держит лавку! Черногорец?

— Не стану тебе, сударь, отвечать. Если хочешь идти, пойдем! — сказала она решительно и встала со стула.

— Погоди, милая, еще люди не готовы, да и я не одет.

— Ну так давай одевайся, и отправимся.

Начальник вышел в другую комнату и вскоре возвратился с одеждой в руках. Одеваясь, он попытался разузнать еще какие-нибудь подробности.

— Понимаешь, ты все должна мне рассказать. Ты ведь не участвовала ни в одном преступлении, и я хочу помочь тебе на суде, постараюсь выхлопотать тебе помилование…

— С судом у меня нет никаких дел. Я никому зла не причинила. Это все подтвердят: и он, и люди, на которых нападали.

— Э, девушка, по закону ты виновата в той же мере, что и он. Кто водит дружбу с разбойником, помогает ему, укрывает его — тот тоже преступник. Виновен каждый, кто знает, где находится разбойник, и не выдает его властям. Но повторяю, ты все по-хорошему мне расскажи, и я так устрою, что ты не будешь виновата.

Станка удивилась. По ее разумению, она вовсе не являлась преступницей. «Кто творит зло — тот и отвечает за него, — рассуждала она до сих пор, — а я только хожу с ним, а никому никакого зла не причиняю». Но в голове у нее сейчас стоял такой хаос, что она уже была не в состоянии разобраться в возникающих и исчезающих мыслях. Допрос начальника был неприятен и шел вразрез с тем, что происходило в ее душе: она делает последний шаг, рвет со всем, перед ней разверзается бездна, наступает конец света, гибель всего… или что-то подобное этому, а начальник пристает с мелочами, которые после всего этого не имеют уже, как ей казалось, никакого значения… Станка решила молчать, покуда они не отправятся. И стояла на своем со страшным упорством. Начальник в конце концов безнадежно покачал головой и стал торопить со сборами. Перед уходом он написал и отослал приставу приказ: тотчас схватить Новицу, а если в его доме окажутся еще люди, взять всех и препроводить в тюрьму — и тут же отрядил для этой операции четырех стражников.

— А как же ты? — обратился начальник к Станке. — Нам придется торопиться, ведь мы все на конях. Ты умеешь ездить верхом?

— Сумею, если найдется лошадь, — ответила она.

— Добросав пойдет с приставом, а конь его оседлан, — вмешался в разговор остававшийся в канцелярии стражник, желая уберечь своего коня от трудного похода. — Может, на его коне…

— Добро, раз уже оседлан. Выводите коней!

Спустя несколько минут вооруженный отряд двинулся со двора уездной управы и, чтобы не привлечь внимание горожан в такой глухой час ночи, тут же свернул в раскинувшееся за городом поле. Впереди скакал начальник с магазинкой на плече и револьвером у пояса, за ним Станка с двумя жандармами по бокам, потом три жандарма и два стражника. Жандармы и стражники, как водится, были вооружены до зубов.

Выехав в поле, пустили лошадей во весь карьер. Слышался только глухой топот копыт, фырканье разгоряченных коней да свист ветра в ушах.

Начальник чувствовал себя охотником, приближающимся к логову волка. В воображении вставала приятная картина: он хватает гайдука живьем, связывает его. Тот выдает всех своих сообщников, благодаря чему удается открыть целую разбойничью организацию… Покончив с ней, он садится удовлетворенно за стол и пишет рапорт министру. А там следует официальная благодарность в служебных ведомостях, орден, чин… «Качерский уездный лопнет от зависти, что я утащил из-под самого его носа такого карася! А когда получу указ, пойду прямо к Лене и скажу: «Сейчас ты супруга чиновника первого класса». А она: «Ох, милый, значит, скоро выйдешь в окружные… Это, что ли, на очереди?.. » Ну и повезло мне!

А Станка только слышит, как свистит в ушах ветер; она смотрит в непроницаемую тьму, которая ей кажется еще гуще, еще безотрадней, покачивается взад и вперед, приноравливаясь к аллюру коня, а в голове гвоздем сидит всю дорогу одна мысль: только бы увидеть его обомлевшим от страха перед дулами винтовок, направленными на окна!.. Она станет на виду, и пусть смотрит, пусть знает, кто привел заклятых врагов! А потом все равно, будь что будет!

Когда они в овраге, подле дома Йово, слезли с коней, мрак уже стал рассеиваться. Можно было различить небо, которое, словно гигантская крыша, покрывало лесистую котловину.

Тишина! Ни звука, ни шороха.

— Далеко ли дом? — спросил начальник Станку.

— Вот тут, на косогоре. Камнем добросишь.

— Добро. Сейчас проведи нас с задней стороны… чтобы он не заметил из окна.

— Знаю, вы только ступайте за мной… Там нет окон.

Начальник, в соответствии с разработанным еще по пути, согласно описанию дома, планом нападения, приставил к обоим окнам по жандарму и стражнику. Трое жандармов должны ворваться внутрь, двое из них станут у двери в комнату, третий выгонит во двор домочадцев и задержит Йово.

— А сейчас не зевать! — сказал начальник.

Впрочем, предупреждение было излишним, каждый в этих делах набил руку.

Шли медленно, осторожно, шаг за шагом, озираясь и прислушиваясь. Жандармы с винтовками наперевес, готовые в любой момент открыть смертоносный огонь, если разбойник внезапно нападет на них или пустится в бегство. Обогнув вспаханное поле и поднявшись на пригорок, они увидели небольшой крестьянский дом, с их стороны бревенчатый, а с противоположной, где была комната, глинобитный и побеленный. В мглистом сумраке дом походил на длинный омет соломы, с которого сняли верхушку. Приблизившись к нему, один из жандармов приложил ухо к бревенчатой стене: тишина, все спят крепким предутренним сном. На востоке уже ясно проступали очертания горных вершин, на небе забрезжил бледный свет зари. Мрак редел, растворялся, угасал. Петухи запели свою песню. Светало.

Четверо заняли свои места у окон. Проверили еще раз винтовки и направили их на окна…

«Ну, если они еще не заперли дверь за Станкой, будет совсем славно!» — подумал начальник, подавая знак троим стать у двери.

Жандарм Митар, смелый парень, двинулся первым, чтобы узнать, заперта ли дверь. Став на порог, взялся за ручку, приподнял дверь, чтобы она не скрипнула, и осторожно толкнул ее. Дверь приотворилась. Другие подхватили дверь снизу и отворили настежь. Слабый свет, ворвавшийся внутрь, осветил место, где спали домочадцы. Жандармам показалось, что кто-то зашевелился…

Двое кинулись к двери комнаты, а Митар, убедившись, что один из спавших и правда поднимается подбежал и навалился на него сверху.

— Кто это? — вскрикнул громкий мужской голос и тут же умолк.

Митар, зажав Йово рот, наклонился к его уху и зашептал:

— Ни звука! Здесь начальник с целым войском, прощайся с жизнью, если только пикнешь.

Руки Йово опустились, это означало, что он безропотно покоряется. Митар вытащил одну из веревок, которые он захватил для этого случая, и связал ему руки и ноги. Затем подошел к товарищам и тихо спросил одного из них:

— Слыхать что?

— Не спит… завозился — наверно, готовится…

В тот же миг снаружи раздался крик. Митар выскочил во двор и бросил двум другим:

— Смотрите!

Проснулась жена Йово, вслед за ней дети, они подняли было крик, но Йово заставил их умолкнуть.

Услыхав голос Йово, Джюрица вскочил с постели, схватил в руки оружие и прислушался. Кругом было тихо. Он подошел и приложил ухо к двери. В доме, несомненно, что-то происходило! Он всем своим существом чувствовал, что за дверью стоят люди. Джюрица осмотрел замок — замок надежен, можно не беспокоиться. Потом подошел к окну, снял оба крючка и тихо-тихо стал вынимать заклеенную бумагой раму. Вытащив ее наполовину, он поглядел во двор и обомлел, окаменел, кровь застыла в его жилах. Два стальных дула смотрели прямо на него, внизу неясно чернели две головы…

«Откуда эти люди? Что это? Смерть?..» Джюрица непроизвольно вытащил раму до конца и выпустил ее из рук.

— Сдавайся! — крикнул один из стоящих, и стальное дуло шевельнулось.

Джюрица пригнулся, поднял руку с револьвером, направил его в голову одного из стоявших под окном и нажал спуск. Раздался револьверный выстрел, вслед за ним в окно метнулось пламя, и над самой его головой грянул ответный выстрел. В тот же миг кто-то ударил со двора во второе окно, рама сломалась и рухнула на пол…

— Сдавайся, пропадешь ни за грош! — крикнул кто-то в другое окно.

Джюрица направил револьвер туда и выстрелил…

Грохочут ружья, свистят над головой пули, ударяются в стену, на Джюрицу сыплется штукатурка. Стоит ему выстрелить в одно окно, как по нему открывают огонь через другое…

Бой! Настоящая битва!

Джюрица уже расстрелял патроны в револьверах и взялся за магазинку.

Внезапно стрельба снаружи умолкла.

Что сейчас будет? Джюрица тихонько приподнялся и поглядел в окно передней стороны дома. Взгляд его скользнул по женской фигуре, такой знакомой, такой близкой, но не остановился на ней, а пробежал дальше. Сердце внезапно защемило, охватила тоска. Джюрица снова перевел взгляд на женщину, и волосы у него стали дыбом. Станка! Да, она… Не обманывают ли его глаза? Вот смотрит на него. Что же это такое?.. Значит, она и привела этих волков! Да, вот опять показывает! А-а-а!.. Кровь бросилась ему в голову, застлала глаза. Сжимая винтовку, не думая о том, видят ли его стоящие за спиной жандармы, он прицелился в Станку. В голове было пусто, ни одной мысли, перед мушкой что-то чернело. Джюрица нажал на спуск! Вспышка огня, клуб дыма — женщины не стало… Станка как-то боком, без единого звука опустилась на землю и замерла.

Жандармы снова открыли по комнате бешеный огонь. Джюрица заметил, что стреляли больше поверху, пули ложились над головой, и понял, что они хотят захватить его живьем. Он подумал: как бы этим воспользоваться? В тот же миг снова раздался оглушительный треск — видимо, таранили дверь бревном. Сотрясался весь дом. «Берегись!» — крикнул кто-то перед дверью. Ухнул еще один сильный удар, дверь подалась, повернулась и упала. Под окнами загремели ружья: дым, грохот, вспышки — сущий ад! Джюрица повернул винтовку в сторону окна, но в тот же миг его схватили и сжали две сильные руки. Из дыма выскочил человек, кинулся на него, обхватил и навалился всем телом.

— Сюда! — крикнул Митар, прижав разбойника грудью и стискивая, как клещами, его руки…

На Джюрицу кинулись еще трое, четверо… Все смешалось в одну кучу.

Подмят, побежден… Мозг, сердце, кровь — все оцепенело, замерло, ни чувств, ни мыслей, ни признаков жизни… Тяжелый кошмар придавил грудь, сжал, точно тисками, голову, перед глазами искры, темные круги. А тяжесть все больше, все мучительней. Он потерял сознание…

— Готов! — крикнул Митар и встал. Поднялись и другие, на полу остался лишь Джюрица: недвижимый, безгласный, обмерший…

«Ох, как приятно дышать! Возвращается что-то светлое, сладостное… Но что это — он закован? Руки и ноги прикованы к полу или еще к чему, он не в силах ими шевельнуть. А-а, его связали, как когда-то пристав Мита… Джюрице вспомнилось, как было больно тогда, но сейчас все это тяжелее, мучительней. Он открывает глаза и видит много людей с блестящими пуговицами на груди. Все смотрят на него с каким-то особым любопытством; он даже замечает в их лицах сочувствие. «Гляди-ка, ведь они обыкновенные люди. Вон как ласково на него смотрят… А куда ушли те, со страшными глазами? Нету их больше, эти совсем другие…»

Люди расступаются и дают кому-то пройти. Вот приближается чье-то бородатое сухое лицо и смотрит на него с любопытством, и опять Джюрица видит в этом взгляде сочувствие.

— Сдавили ему горло, вот он и потерял сознание. Сейчас очухается, — заметил один из стражников.

Джюрица пришел в себя и сморщился от боли в локтях.

— Выведите его во двор, пусть придет в себя. И ноги развяжите. Для чего это вам? — приказал начальник и вышел.

Джюрицу, со связанными руками, вывели во двор. Двое держали конец веревки, которой он был связан.

Рассвело, все предметы уже были отчетливо видны…

— Где девушка? — спросил начальник.

— Не она ли там?.. — сказал Митар, увидав что-то пестрое у забора.

— Она самая, убита! — закричали другие.

Начальник и Митар подошли к изгороди. Станка лежала ничком, как-то согнувшись, и, казалось, опершись на локти, прятала в ладонях лицо. Митар осторожно перевернул ее, посмотрел на закатившиеся глаза, приложил ухо к груди.

— Кажись, еще жива. Что-то в ней теплится, не то дышит, не то сердце бьется.

Начальник нагнулся, приложил ухо.

— Жива, сердце бьется. У кого бинты? Погляди, куда угодила пуля!

— Бинты и лекарства у Петра, — ответил Митар. — А, вот, в грудь! — воскликнул он, увидав с правой стороны груди кровь.

— Бедняжка, вряд ли выживет. За что ты убил ее, несчастный? — обратился он к Джюрице.

А Джюрица, нахмурившись, с презрением смотрел на неподвижно лежащую страдалицу. В глазах его горело злорадство, однако он не проронил ни слова.

Начальник растерялся; за что браться сначала? Нужно привести в чувство Станку, перевязать ей рану, вызвать общинные власти и Станкиных родителей, нужно что-то делать и с домочадцами Йово, произвести в доме обыск.

* * *

Лишь к вечеру прибыл начальник со связанными Джюрицей и Йово в город. Станку он оставил у родителей и послал туда врача. Осмотрев ее, врач выразил надежду, что девушку удастся спасти.

В городе начальника ждали неблагоприятные известия. Полицейский пристав встретил его перед уездной управой и на вопрос, как обошлось с Новицей, ответил:

— Убит.

— Как! Кто его убил? — крикнул сердито начальник, слезая с лошади. — Рассказывай, как могло это случиться? А вы отведите этих двоих наверх и ждите.

— Стражник убил. Мы подкрались к его жилью; осмотрели сначала местоположение дома, и мне показалось подозрительным одно оконце над самым оврагом. Я поставил там Добросава и приказал быть начеку. Потом с остальными тремя стал перед дверью и громко постучал. Ответа ждали долго. Постучали опять. В доме отворилась дверь из комнаты, и женский голос спросил: «Кто там?» Ну, я, конечно, ответил и требую отворить, а она просит немного подождать, оденется, мол. Вдруг слышу Добросав кричит: «Стой! Стой!» — и бац! Бежим туда и видим: Добросав прыгает в овраг. Подходим — тот лежит в овраге, а Добросав дергает его за руку. «Что случилось?» — спрашиваю я у Добросава. «Я стою, говорит, под окном и жду, притаился, а он вдруг плюх из окна, как мешок. Я крикнул ему раз, другой, а как увидел, что он поднимается, открыл огонь и… готово…»

— Неужто наповал? — спросил начальник, хмурясь.

— И пикнуть не успел. Вон во дворе. Жену я посадил, а в доме оставил засаду.

«Сам дьявол им помогает! — подумал начальник, входя во двор. — Но ничего, в руках у меня эти двое, а если Станка поправится, мы полегоньку распутаем узелок, и там…» На этом его мысль оборвалась, он увидел лежащего на зеленой траве мертвого Новицу, вокруг толпились жандармы.

XXVII

На белом хлебе!.. Как далек он был от этой мысли и как вздрагивал от ужаса, когда слушал рассказы об этом черном дне… Его поражало, что человек, который знает, наверняка знает, что завтра умрет от пули, живет, ест, пьет, спит, думает… Джюрица считал, что на это способны лишь исключительные люди. А вот и для него настал час поглядеть на самого себя в таком положении, и он дожил до того самого дня, и он со смаком ест бурек[17], который прислал ему содержатель харчевни Митко, пьет старое вино и угощается дорогим табаком начальника… Что значит живая душа!

До сих пор от него скрывали день казни. Сегодня же утром его отвели на верхний этаж, в чистую, светлую комнату. Посредине стоял большой круглый стол, застеленный чистой простыней (с постели стражника), крепкая, прозрачная сливовица искрилась в графине. Вокруг выстроились тарелки, а в центре, рядом с графином, стояла миска с брынзой и каймаком.

В комнату вошел начальник… В последнее время, особенно с тех пор, как был вынесен приговор, чиновники и стражники изменили к Джюрице отношение. Замечая на себе эти жалостливые, сочувственные взгляды, Джюрица понимал, что они считают его человеком обреченным, а уж дело известное, таких всегда жалеют… Начальник тоже взглянул на него ласково, подошел и положил руку на плечо.

— Джюра, завтра приговор должен быть приведен в исполнение. И сегодня, согласно обычаю, ты можешь немного развлечься. Кое-кто из местных торговцев послал тебе угощение, а Митар и его товарищи составят тебе компанию. Вот и я тоже угощаю тебя этой ракией. — И он показал рукой на графин.

Когда начальник упомянул о приговоре, у Джюрицы задрожали колени, все тело охватил озноб, а сердце точно кто-то схватил и сжал. Когда читали приговор на суде, Джюрица не испугался и прослушал его спокойно, зная, что есть еще суды, которые скажут свое последнее слово. Но решение кассационного суда, которое пришло спустя месяц, просто убило его. Джюрица совсем поник, затосковал, правда, в глубине души еще тлела неясная надежда, и он ухватился за нее слепо, лихорадочно, безрассудно, хотя внутренний голос говорил ему, что сейчас, после кассации, все кончено, ждать больше нечего. Джюрица уговорил одного писаря написать от имени матери прошение о помиловании и отправил его на почту. С этого дня Джюрица больше не думал о смерти и упорно надеялся на помилование. Обосновывал он свои упования довольно странным рассуждением: «Штука ли, брат, человеческая жизнь! Убить здорового, живого человека… так, за зря, ну ладно бы больного… только что был, жил — и нет его больше!..» — так он рассуждал, а тем временем на ум приходили те люди, которых он убил…

С этой лихорадочной и пустой надеждой он прожил до сегодня, и вот сегодня его переводят на белый хлеб!..

Значит, завтра!.. Завтра произойдет то, что мерещилось ему последние два года, о чем он не смел думать, о чем не хочет думать и сейчас… не решается думать. Впрочем, кто знает… вдруг придет еще ответ… И на сердце опять становится теплей.

— Спасибо, сударь! — промолвил Джюрица, сел за стол и стал прилаживать тяжелые ножные кандалы.

Начальник вышел.

— Вот, Джюра! — сказал Митар, вытаскивая из бумаги большую восковую свечу. — Знаешь, я первый тебя схватил, потому в долгу у тебя. Купил вот тебе свечу, пусть сегодня горит. — И он установил свечу, перекрестился и зажег. — Да простит тебя бог! — закончил он и сел за стол. Уселись и другие жандармы. Один из них разлил ракию, все подняли рюмки и дружно провозгласили:

— Первая во славу господа! Да простит тебя бог!

Джюрица бессмысленно глядел в серьезные лица этих простых людей, и вдруг что-то мучительное, тягостное поднялось в груди и подступило к горлу. Он заморгал, напрягся пытаясь проглотить или выплюнуть то, что сдавило горло. Почувствовав, что глаза у него влажные, он нахмурился… С трудом взяв себя в руки, выпил рюмку и тотчас попросил другую.

Жандармы с такой же серьезностью и торжественностью снова подняли рюмки.

— Выпьем вторую за то, чтобы земля была тебе пухом, Джюра! — сказал Митар.

— Земля была тебе пухом! — повторили жандармы и осушили рюмки.

— Спасибо, только завтра не мучайте, стреляйте как надо!

— Не беспокойся, мигом все кончим. И глазом моргнуть не успеешь, — ответил Митар.

Один стражник внес целый противень с буреком, другой стражник — баклагу вина и бутылку ракии.

— Шлет тебе Митко и приветствует. Говорит, хорошие ему дрова привозил, угостись теперь. Вино дарит газда Митар, а ракию — Янко.

— Спасибо! — машинально ответил Джюрица, глядя, как стражник рассекает бурек кривым ножом.

Началось настоящее пиршество. Стражник все подносил и подносил угощения, ставил их на стоя, а компания ела и пила. Джюрица ел мало, ему трудно было глотать, по-прежнему что-то сдавливало горло. Но пил он много, жадно, лихорадочно, вперемежку вино и ракию, ожидая, что хмель сделает свое дело. Прошло немало времени, у жандармов уже заблестели глаза, а он хоть бы что, будто ни капли во рту не было!.. По телу разлился огонь, на лбу выступили крупные капли холодного пота, а в сердце холод, тоска и мрак…

— Пей, брат, не будь бабой! — весело воскликнул Митар. — Умел разбойничать, умей и умереть как мужчина.

— Всяк умрет, как смерть его придет!.. — закричал другой. — Кто знает, что ждет нас завтра, послезавтра, каждый миг! Все там будем.

И вдруг всю тяжесть как рукой сняло. Джюрица схватил бутылку — в ней оставалось еще порядочно ракии — и выпил ее залпом.

— Всяк умрет, как смерть его придет! — повторил он свой девиз, о котором напомнили ему жандармы. — Так давайте лучше пить!

Началась разгульная, веселая пьянка с песнями и смехом. Пришли и любопытные горожане поглядеть, как проводит свой последний день разбойник. Входя в комнату, все с удивлением смотрели на веселого парня, который, казалось, и не помышлял о смерти. Его потчевали хорошим табаком, поили вином, глядели на него и уходили, рассказывая всем встречным, что Джюрица держится героем. «Словно у него сердце из камня! — замечал один. — Будь он в армии, стал бы знаменитым героем. Завтра смерть, а ему и горюшка мало!»

А Джюрица пьет без удержу, смеется, хохочет. Пытается даже запевать, да голос прерывается, все-таки что-то сжимает горло…

Песня требует открытого, горячего сердца, а Джюрицыно сердце только-только растапливается, ледяная кора тает медленно.

Но зато он пьет без меры, без удовольствия, льет в глотку без разбора, что попало… Это единственное лекарство от того страшного недуга, которого он боится пуще всего. Пьет, чтобы притупить, убить в себе всякое чувство, погасить пламя души; сейчас ему душа и сердце ни к чему, ничего ему не нужно. Если бы можно было зажмуриться и улететь туда, в тот неведомый мир. И опять же как-то отсрочить, отложить на несколько лет…

— Где твоя жена, брат, чего не приходит? Ну и сверкает же она своими глазищами, чтоб ее! — воскликнул один из пьяных жандармов.

— Вдовушкой останется! — заметил Митар. — Не бойся, выйдет замуж…

— Хочет, чтобы и тебя, как ее, помиловал король.

— Вина сюда! — заорал Джюрица и звякнул лямкой, которая держала на ногах железные кандалы.

Он уже совсем захмелел…

Жандармы улеглись где попало: кто на полу, кто дополз до кровати. Джюрица тоже направился было к кровати, но ему изменили ноги. Митар с одним из стражников кое-как отвел его и уложил на постель. И Джюрица тотчас забылся в тяжелом сне.

Что это? Кругом темно, неприветливо, смутно, в комнате теплится язычок желтой восковой свечи, со всех сторон навис мрак. В ушах шумит, он слышит то веселые восклицания, то звон стаканов, но где это происходит, где это было так весело, вкусно, приятно! В голове какая-то тяжесть, но ничего, еще бы поспать! Ох, как приятно потянуться… Звякнуло железо… Что это? Кандалы, свеча, Митар, начальник… А-а-а-а-а! Оно!

Джюрица проснулся и похолодел. Хмеля как не бывало. Он поднял голову. На одной постели спит Митар, на другой стражник. За столом сидит и дремлет Добросав. Ночь!

«День миновал! Как скоро! И как это могло случиться? Кто знает, который теперь час? Может, скоро рассвет? И тогда… Что же это было, что это было такое хорошее? Ничего хорошего нету! Мать… Станка… Нет, нет! А где сейчас Станка? В деревне, говорят, помилована… вот оно хорошее — помилование! Но пришло ли оно? Нет, пришли бы, сказали, разбудили бы меня. Но оно должно прийти, не может не прийти. Кто это рассказывал: осужденный на смертную казнь уже привязан к столбу, уже стоит строй солдат, наставили винтовки, ждут команды, а по дороге вьется столб пыли, все ближе, ближе… «Стойте!» — кричит кто-то. Оглядываются, а в облаке пыли мчится всадник и машет белым платком. «Помилование!» — кричит он и протягивает приказ. Разрезают веревки и человека вытаскивают из могилы. Но это было бог знает когда! А может, и сейчас, почему бы и нет, наверняка будет. Что стоит королю черкнуть пером, черк-черк-черк — и готово, что ему стоит! И я жив, остался жив, надолго, до самой старости. А каторга что — пустяк! Буду там слушаться всех начальников… как святой угодник. А там пять, шесть, пусть десять лет — и меня отпустят. Приду домой свободный! Хожу куда хочу, делаю что хочу… И тогда… Что, разве не смог бы я найти себе друга? К тому времени Станка выйдет замуж… Она уж и не пойдет за меня, да и я тоже…

Но до чего же злодейски она меня предала! Я малость цыкнул на нее, хотел только пригрозить, а она раз, два — и к начальнику. Впрочем, и ей боком вышло: говорят, чудом жива осталась… И опять же, как ловко отвечала на суде: ничего знать не знаю и ведать не ведаю. Жила чаще всего у Йово да у бабы Мары, а больше с ним ходила, когда ему не нужно было ни с кем встречаться. Я, Йово и мать все подтверждаем, словно сговорились. А та старая ведьма, жена Вуйо! Боится выдавать, знает, что стоит мне только намекнуть о деньгах, все у нее отберут, вот и молчит как зарезанная! А Йово погорел! Впрочем, неплохо и ему. Отсидит несколько лет — и домой… Все легко отделались, всем хорошо, никого из них не лишают жизни… А мне что делать, мне? Мне не дают жить… Я хочу жить, а они не дают!

Помилование? Вряд ли оно будет. Даже начальник, да и все твердят, что надеяться нечего. Нету, дескать, ни одного, как это по-ихнему, смягчающего обстоятельства… Иными словами, ни в чем я не был хорош, все у меня плохо! Да, так оно и есть! И раз начальник говорит — а он знает закон как свои пять пальцев — значит, так тому и быть, иного выхода нет! Тогда, значит… умирать! Смерть!.. Привяжут к колу, как вола, — и бац! Готово, конец… А потом, что будет потам?.. Кто это знает! Закидают землей — точно и не жил на свете».

«Но я хочу жить!» — восклицает про себя Джюрица и вскакивает с постели от какой-то страшной мысли, от какого-то черного морока, обдавшего его леденящим холодом…

Жалобно звякнули кандалы, Джюрица в ужасе озирается по сторонам. Все спят. Уронив голову на стол, уснул и оставшийся дежурить усталый и захмелевший Добросав. Ни звука, ни шороха! Хоть бы с кем поговорить! Он двинул ногой, снова звякнуло железо. Добросав вздрогнул.

— А, проснулся!

— Который час?

— Думаю, нет еще и полуночи. Ложись, спи. Завтра рано вставать. Еще малость выпьем…

Джюрице не спится, потому он и разбудил Добросава, а сейчас ему стало жаль усталого человека, которому так хочется спать. «Видишь, как по-хорошему он разговаривает!.. Пусть себе спит, ему еще жить долго…»

— Хочешь ракии? — спросил Добросав.

— Нет, ничего не хочу. Спи! — ответил Джюрица и снова улегся.

В голове настоящий хаос. Страх притупил нервы, все в нем смешалось, превратилось в комок, застыло. Гложет его и терзает одна черная страшная мысль, он ни на минуту не может забыть, вышибить ее из головы, отвлечься. Джюрица старается думать о другом, но эта страшная мысль неотвязно преследует, вклинивается в другие мысли, создает путаницу, в которой все равно господствует она одна… Но тут же неотвязно, наперекор всему, даже наперекор ей, этой страшной мысли, витает, маячит другая, светлая, сладостная и непрестанно вливает в него лихорадочную надежду. Мысли роятся, кипят — беспорядочно, бессвязно…

Идут минуты, часы, течет время, тихо, незаметно. Приближаются последние мгновения… Ночь на исходе…

XXVIII

Сверкает дивное осеннее утро. Голубое ясное небо рассыпает светлые жаркие лучи по лесу и по косому склону, что тянется между Букулей и Венчацем. В долине, близ дороги, которая ведет в Кленовик, собралась большая толпа, целое скопище крестьян. В основном кленовчане. Они стоят большими группами и оживленно разговаривают.

Больше всего людей толпится у дороги, на отлогом склоне, с которого хорошо видны и городок и окрестности. Люди здесь сгрудились в несколько рядов; все поднимаются на цыпочки и смотрят на необычную работу. Тут копают могилу, последнее пристанище Джюрицы. Всякому хочется поглядеть на такую могилу. Внизу, в довольно глубокой яме, стоит один из кленовчан и выбрасывает железной лопатой наверх землю. Могила готова, но он хочет вычистить ее, чтоб ни одного комка не осталось. Стыдно, дескать, ударить в грязь лицом перед Джюрицей, что, мол, плохо убрал ему дом… Когда кленовчанин покончил с работой, в могилу опустили длинный дубовый кол, и он принялся всаживать его в землю.

— А ведь ты, Мичо, у него в долгу! — заметил кто-то сверху. — Немало его табачку выкурил, разгуливая с ним по этому лесу.

— Мне бы столько овец да ягнят, сколько ты с ним поел, всю жизнь не тревожился бы о налоге, — ответил Мичо.

— Уж не перекрестился ли ты, болезный, берясь за работу?

— А что, разве он турок какой!

— Сказывают, что негоже…

— Вишь, и шапку снял, все как у людей. А там уже пусть бог судит его по заслугам…

Наверху же, в сторонке, под тенистым кленом, слышится горестное причитание. Это несчастная мать оплакивает своего единственного сына. Ни одна живая душа не подходит к ней, чтоб проронить хоть одно слово утешения… Да и разве можно найти такие слова, когда речь идет о справедливом, страшном возмездии.

— Вон они идут! — крикнул кто-то.

Люди стали оглядываться, зашевелились. Все взоры устремились на пеструю толпу народа, медленно, волнами катившуюся по дороге. Были тут и конные, и пешие, и на повозках — все смешалось, сгрудилось, сбилось в одну сплошную, продвигавшуюся вперед массу. Порой от толпы отрывалась кучка людей, а кое-кто и в одиночку выбегал вперед, чтобы потом снова слиться с толпой…

Все ближе и ближе. Уже можно различить лица, видно, как над толпой пружинят в седлах конные жандармы, за ними неясно маячат торчащие в небе штыки. Еще минута — другая — и становится видно, как посреди толпы, словно плывет по воде в лодке, едет на телеге Джюрица с жандармами, ни лошадей, ни телеги не видно, и кажется, будто они плывут стоя или их несет на плечах людской поток.

Подошли. Люди смотрят только на Джюрицу, виновника этой необычной сходки. А он, забившись в угол телеги, сидит боком, опершись спиной на Митара, и, подняв одну руку с пучком цветов и восковой свечкой, бессмысленно таращит пьяные глаза на толпу. Руки его связаны, но не туго, он двигает ими свободно и машет народу…

— Эх, горемычный Джюрица! — восклицает кто-то вблизи него.

— А-а! — отзывается он, блуждая мутным взглядом по обращенным к нему лицам.

Телега останавливается на дороге, напротив торчащего из могилы кола. Всадники спешиваются, жандармы соскакивают с телеги и принимаются стаскивать закованного в кандалы пьяного Джюрицу, а он только озирается по сторонам да вяло покачивает низко опущенной головой…

— Держись же молодцом, не будь бабой! На тебя столько людей смотрит! — прикрикивает на него Митар, стаскивая с телеги.

— Люди, что люди!.. — бормочет Джюрица, но все же старается держать голову прямо.

Его поднимают на руки, относят к месту казни и опускают на землю возле ямы.

— Вот твой дом. Поднимись на ноги, не срамись!

Джюрица обводит взглядом высящийся перед ним холмик земли и вдруг замечает яму и торчащий из нее кол, вздрагивает всем телом, точно его опалила молния. Перед глазами у него проясняется, голова свежеет, он начинает видеть и понимать…

«Это моя могила… Откуда она? Зачем тут этот кол? Они хотят меня убить! Почему я сижу, а все стоят? Какая тяжесть в ногах, в руках, тело оцепенело… Держат меня чьи-то руки, чужие руки, не мои… А-а-а, я пьян… напился, а они хотят меня убить… убить…» Он понял значение этого слова, и словно электрический ток пронизал голову, тело и застыл в сердце… Джюрица поднял голову и посмотрел на Митара. Все стало ясно…

— Подними меня! — сказал он сдавленным голосом.

Джюрицу подняли. Стоя на ногах, он чувствовал, что едва держится, и все-таки с усилием выпрямился. Голова трещала, но пьяный морок уходил.

Пристав стал перед ним, развернул бумагу и начал читать приговор.

— Да здравствует король! — воскликнул Джюрица, когда в приговоре помянули короля. И неожиданно взгляд его устремился к дороге, по которой они ехали, и в глазах загорелся последний лучик надежды — отчаянной, мучительной надежды…

«Да здравствует король!.. — воскликнул он снова, прерывая негромкое монотонное чтение.

— Молчи, не мешай — приговор читают! — остановил его Митар.

В приговоре как раз перечислялись его преступления.

При упоминании об учиненном над Сретеном насилии на Милошевом лугу Джюрица закричал:

— Ерунда, я только надрез на ухе сделал. Разве это насилие?

— Вот это верно, — подтвердил он, слушая перечень грабежей и убийств.

И снова Джюрица устремил взгляд на дорогу, но в глазах не теплилась больше надежда. Он поднял руку, понюхал цветы и стал слушать приговор. Лишь бы только занять чем-то голову, лишь бы не думать о том, что уже здесь, перед ним…

Чтение закончилось.

— Джюрица, вот твоя мать — попрощайся с ней, — сказал полицейский пристав.

«Мать? Откуда она здесь? — поворачивая голову, подумал Джюрица и увидел, что к нему приближается изможденная, высохшая, сгорбленная старуха. — Почему она такая? Да это не она! Какое у нее страшное, неузнаваемое лицо!»

— Джюра, бедный ты мой! — послышался сквозь рыдания ее сдавленный голос, потом сухие, костлявые, холодные руки обвили его шею, и на своей груди он увидел новый черный платок…

К горлу снова подступило что-то горячее, но не застряло, как прежде, а пошло выше… Нижняя губа чуть вздрагивает. И вдруг из глаз его скатываются две большие горючие слезы.

Он видит, что женщины в толпе утирают глаза.

— Кланяйся сестре Спасе… пусть хоть она о тебе позаботится. И если сможете… поставьте мне плиту на могилу…

— Единственный мой! Ах мы несчастные! Опора ты моя!

— Эх, горемычная мать! — послышалось среди толпы.

— Хватит, бабушка, теперь не поможет! — сказал наконец Митар, отрывая ее от Джюрицы и передавая другому жандарму, который отвел ее в сторону.

— Где кузнец? Сбивай! — приказал пристав. — Сядь, Джюрица.

«Кузнец? Зачем здесь кузнец? — думает Джюрица, опускаясь на землю. А, чтоб меня расковать. Для чего? Уж не пришло ли помилование, про которое они еще не говорят? Но тогда не расковали бы». И Джюрица с интересом стал наблюдать, как ловко кузнец рассекает заклепу, соединяющую обручи. Люди протягивают руки и хватают кусочки железа, летящие из-под острого долота…

«А… хотят ворожить… Пуста себе… — И его взгляд падает на молодую женщину, которая глядит на него затаив дыхание. — Где-то сейчас Станка?.. Знает ли об этом?»

— Готово!.. Вставай, Джюрица… — говорит Митар и нагибается, чтобы ему помочь.

«Почему такие тяжелые ноги? Точно чужие, совсем не держат… Это от вина! Не следовало так пить, только осрамился… Но ничего, я смогу держаться как надо, с достоинством». И он встал.

Вдруг глаза его расширились и уставились в одну точку: «Почему здесь поп? Откуда он? Гляди-ка, и крест! Тот самый, что мы носили во время крестного хода!» И Джюрица почувствовал, как его охватывает стыд, ужас.

— Джюра, приложись к святому кресту. Покайся хоть сейчас, перед могилой! — взволнованно воскликнул священник.

Джюрица переложил восковую свечу и цветы в левую руку, перекрестился и, смиренно опустившись на колени, приложился к кресту. Потом взял руку священника и поцеловал раз и другой, и губы его снова предательски задергались…

— Прости меня батюшка!.. — прошептал он тихонько, чтобы никто другой не услыхал. — Скажи Станке, пусть простит меня, как и я ее прощаю. Не послушался тебя, и вот…

Священник сказал ему что-то и отошел, но Джюрица уже не услышал. Он увидел, что перед колом выстроились четыре жандарма с винтовками…

До последней минуты ему казалось, будто до того, что должно сейчас произойти, еще далеко… еще впереди много времени. Он видел, что готовится какое-то убийство, но еще не связывал его с собой, это было где-то там… где-то позади него… А мысль о помиловании не выходила из головы, не покидала ни на минуту, сопровождала каждое его движение.

Но сейчас, при виде четырех жандармов, у него оборвалось сердце, глаза расширились, от хмеля не осталось и следа.

Люди увидели, как лицо его покрылось смертельной бледностью.

«Что это? Чего они хотят? Убить меня? Бежать!.. Сейчас меня расковали, я свободен, только бы вырвать веревку, за которую они держат, и прыгнуть!..» Джюрица медленно обернулся — веревку держали двое, и держали крепко.

— Иди, Джюра, спускайся! — сказал Митар, глядя куда-то в сторону.

Джюрица подошел, заглянул в могилу и остановился.

«Что бы еще? Как бы протянуть еще немного?»

— Митар, подойди, попрощаемся!

Митар подошел, все так же глядя в сторону. Поцеловался с ним, расправил плечи.

— Ну, спускайся, довольно…

Джюрица прыгнул в яму, поглядел по сторонам и положил свечу наверх, на траву. Митар вытащил из кармана платок и подошел, чтобы завязать Джюрице глаза.

— Не надо, оставь, пожалуйста! — сказал Джюрица, махнув рукой.

Митар молча сунул платок обратно, быстро привязал веревку к колу, взял винтовку и стал в ряд с жандармами…

— Митар, прошу тебя, только не в голову… — услышал Джюрица свой голос, но не почувствовал, что говорит.

— Не беспокойся, стой только прямо…

Джюрица быстро выпрямился, выпятил грудь вперед, расправил на груди рубаху и поднял глаза.

Ужас! Пять винтовочных дул направлены в него. Джюрица видит только круглые, зияющие чернотой отверстия…

Ни одной мысли. Лицо позеленело, глаза вытаращены, вот-вот выскочат из орбит, губы крепко стиснуты, словно он решился устоять перед пулями. Смотрит, ждет, не дышит…

Залп. Бледно-зеленое лицо нахмурилось. Зрачки удивленно расширились и тотчас погасли, тело вздрогнуло, затрепетало, на груди заалела рубаха, и Джюрица, точно лишившись ног, вдруг обмяк, голова повисла, веревка на колу натянулась.

Митар подбежал к колу, наклонился над могилой и выстрелил.

Голова Джюрицы запрокинулась, открылось белое, как бумага, лицо со страшно вывороченным глазом.

Жандармы застыли с перекошенными лицами, с дрожащими губами.

Люди побледнели, затаили дыхание. Ужас и удивление написаны на их лицах.

Кто-то обрезал веревку. В могилу посыпалась земля. Все кончено! Справедливость торжествует, закон соблюден!..

Народ разошелся, а на том месте, куда недавно спустился живой человек, поднялся холмик влажной земли. К холмику подошла сгорбленная старуха, упала на свежую, мягкую землю и обняла сухими, слабыми руками роковую могилу, поглотившую ее единственного сына. В старых, выплаканных глазах не было больше слез, и могилу гайдука не оросила ни одна теплая слезинка.

Примечания

1

В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, изд. 5-е, т. 20, стр. 102.

(обратно)

2

Заветина — весенний праздник, устанавливавшийся в каждом селе по обычаю.

(обратно)

3

Запис — так в Шумадии называли крест, вырезанный на дереве. Во время крестных ходов такие деревья обходят трижды, и священник читает перед ними молитвы. Хозяин земли, на которой стоит дерево, угощает крестный ход вином и мясом. Деревья, на которых вырезаны кресты, считаются священными.

(обратно)

4

Яния — род мясного кушанья с овощами (сербохорват.).

(обратно)

5

Коло — южнославянский танец.

(обратно)

6

Юнак — герой, молодец (сербохорват.).

(обратно)

7

Харамбаша — атаман (сербохорват.).

(обратно)

8

Пара — разменная монета (сербохорват.).

(обратно)

9

Окка — мера объема, равная примерно 1280 г.

(обратно)

10

Моба — добровольная помощь в сельскохозяйственных работах (сербохорват.).

(обратно)

11

Газда — обращение к зажиточным людям (сербохорват.).

(обратно)

12

Погача — плоский пресный хлеб (сербохорват.).

(обратно)

13

Ятак — пособник, укрыватель (сербохорват.).

(обратно)

14

Косово — место, где в 1389 г. проходила решающая битва сербских войск с турецкими, в результате которой потерпели поражение сербы.

(обратно)

15

Банда — название группы ударных инструментов в оркестре.

(обратно)

16

Препеченица — водка, перегнанная дважды (сербохорват.).

(обратно)

17

Бурек — слоеный пирог (сербохорват.).

(обратно)

Оглавление

СВЕТОЛИК РАНКОВИЧ

ЛЕСНОЙ ЦАРЬ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg