«Неписанный закон»

Неписанный закон (fb2) - Неписанный закон (пер. С. Платонова) 895K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Артур Генри

Артур Генри Неписанный закон

Глава I

Много лет тому назад в Нью-Йорке в одном из домов, расположенных на улице Ван Бюрен в районе между Томккинс авеню и Трууп авеню, проживал человек с прекрасной, нежной душой. Его уже нет здесь теперь. Воспоминание о нем неразрывно связано с одной трагедией и с бесчестием.

Дом, в котором жил Карл Фишер и его жена, был самый старый во всем квартале, и первый поселившийся в нем был никто иной. как сам Карл Фишер. Он был тогда еще совсем молодым человеком, только что приехавшим в Америку со своей женой, румяной, голубоглазой и маленькой балериной. По профессии он был гравер. Люди они были простые, безыскусственные. Они дожили до пятидесяти лет и все-таки еле говорили по-английски, да и вообще не отличались разговорчивостью. Их запас немецких слов был очень невелик и ограничивался лишь самыми необходимыми и общеупотребительными в их несложном обиходе.

Карл Фишер и Катрина целых тридцать лет прожили в маленьком четырехугольном домике на улице Ван Бюрен, прилежно и охотно работая и откладывая деньги про черный день. Детей у них сперва не было и хотя это их и огорчало в глубине души, но с другой стороны никто не мешал им усиленно работать и делать значительные сбережения. Катрина стирала и стряпала на соседей, чистила и мыла полы новым жильцам.

Четырнадцать лет проработали они, сколачивая деньги для детей, которых у них все еще не было. Наконец, у них родилась дочь Эмелина. Ребенок редко плакал и никогда не смеялся. Девочка относилась чрезвычайно серьезно ко всему. Она никогда не начинала играть, не осмотрев предварительно самым тщательным образом своих игрушек. Ребенок она была необыкновенно спокойный и сдержанный и ровно ничем не нарушала покоя того дома, в котором она родилась. У Карла сжималось сердце, когда он смотрел в темные глаза своей дочки. Четыре года спустя после рождения Эмелины у Фишеров родилась вторая дочь, Текла.

Благодаря усиленной работе и постепенному откладыванию денег, Карл и Катрина успели скопить за эти двадцать пять лет десять тысяч долларов. По мере того, как они накопляли деньги, они вносили их в Народный сберегательный банк.

К тому времени, когда у Фишеров уже лежал в банке небольшой капитал, Эмелине минуло тринадцать, а Текле девять лет. Эмелина была довольно высокая для своих лет, угловатая и неуклюжая девочка. Соседские дети прозвали ее «драной кошкой». У неё были густые, черные волосы и большие, темные, мрачные глаза, совершенно матовые и маловыразительные. Но иногда, когда мальчики особенно сердили ее своими приставаниями по дороге в школу или вечером в парке, в них вдруг с неожиданной силой вспыхивал зловещий огонек. У неё был прямой, тонкий нос, ровные, пухлые губы, овальное смуглое лицо с спокойным и серьезным выражением. Она была лучшей ученицей в классе, но самой непопулярной девочкой в школе. Собственно говоря, она тут была не при чем. Она редко кого удостаивала разговором, никогда ничего ни у кого не брала и не нарушала школьных правил. Девочки ее ненавидели, сами хорошенько не зная за что, мальчики же ее терпеть не могли за то, что она по их мнению была какой то недотрогой. Она и не думала дружить с ними и совершенно устранилась бы от всех, если бы этому не мешала её сестра Текла. Этот широкоплечий, стройный подросток привлекал к себе всех, как магнит ртуть. Стоило ей появиться где-нибудь, как тотчас ее окружали со всех сторон. Её желтые волосы всегда были спутаны и взлохмачены. Её живые, голубые глаза горели жаждой жизни. Полные щеки всегда горели, точно у неё был сильнейший жар. Широкий нос и большой рот были почти безобразны по ферме, но вместе с тем как то невольно вызывали в других чувство нежности и живейшего расположения к их юной обладательнице. От неё так и веяло жизнью и веселостью. Выражение лица было одновременно и насмешливым и привлекательным, на нее нельзя было не обратить внимания, которое так и оставалось прикованным к ней. Все свободное время дети проводили в Томккнис-сквере, – парк занимал большой участок земли, обнесенный низенькой оградой…

Глава II

Дома на улице Лафанета, рядом с парком, казавшиеся Фишерам роскошными дворцами, далеко не удовлетворяли требований их обитателей. Мистер и мистрисс Генри Сторрс считали занимаемый ими особняк лишь временным жилищем, переходвою ступенью к более роскошному помещенью.

За последние дни мистером Сторрсом овладело беспокойное, тревожное настроение. На него и прежде находило иногда такое же состояние. Он возвращался домой позже обыкновенного, торопил с обедом и почти ничего не ел. В сорок пять лет его волосы заметно поредели и поседели. На лбу залегли глубокие складки, на которые нельзя было без боли смотреть. Его глаза все время бегали по сторонам, иногда в них загорался всепожирающий огонь, но чаще всего они были мрачны и тусклы. Он был страшно бледен. Отцовский большой нос и тонкие губы придавали всему его лицу отпечаток твердости и утонченности.

Мистер Сторрс состоял блюстителем одной большой воскресной школы, в которой деятельное участие принимала и его жена. Супруги обычным путем добились занимаемого ни теперь положения. Много лет тому назад м-сс Сторрс, авторитетно преподававшая теперь всем окружающим нравственные правила, диктующая всему приходу правила светского этикета, была всего лишь дочерью священника епископальной церкви в Нью Гавене. Звали ее Кларой. Она вышла замуж за Генри Сторрса, только что незадолго перед тем окончившего Яльский университет. Благодаря связям отца, мелкого банкира в одном из небольших городков графства Коннектикут, молодому человеку удалось тотчас же получит место помощника кассира в Бруклинском народном сберегательном банке. Клара уже несколько лет как играла довольно видную роль в лучшем светском и духовном обществе своего родного города. Она была красивая, деятельная и честолюбивая девушка. Условности и идеалы, господствовавшие в том обществе, в котором ей приходилось вращаться, как нельзя лучше соответствовали её личным наклонностям и она охотно, без всякой критики, восприняла их. Чего могла она желать большего, раз все общество находило её поведение примерным и восхваляло её честолюбие.

Накануне своей свадьбы, Кларе, под влиянием личного счастья и грез о заманчивом будущем, вдруг взгрустнулось при мысли о своей младшей сестре Сусанне и она самоотверженно пожелала ей скорее выйти замуж за вполне хорошего молодого человека. Она давала себе слово, что, как только Генри получит место председателя, она настоит на том, чтобы он назначил будущего мужа Сусанны кассиром.

Во время свадебного путешествия она получила известие о состоявшейся помолвке Сусанны с Вилльямом Вандемером. Вилльям был единственный сын одной из богатейших и стариннейших семей Нью-Иорка. Неожиданная новость совершенно ошеломила Клару. Она приписывала свою нервность охватившему её беспокойству за счастье Сусанны. А вдруг Вандемер окажется распутным человеком? Уже раньше до неё доходили слухи о его кутежах в колледже. Может быть, он дурной, злой человек и испортит всю жизнь маленькой Сусанны! Все эти думы и опасения в конец испортили для м-сс Сторрс медовый месяц и супруги поспешили вернуться домой на два месяца раньше, чем раньше предполагали.

Свадьба Сусанны наделала много шуму в Нью Гавене, и скромная маленькая невеста с честью выдержала испытание. Клара долго не могла придти в себя после свадьбы сестры и в течение целого года она то впадала в мрачное настроение, то принималась нервничать и капризничать.

Вилльям Вандемер с женой поселился в своем старинном особняке, окна которого выходили на парк Грамерси. Зловещие предчувствия Клары не оправдались. Молодая м-сс Вандемер превратилась в скромную, беспритязательную светскую женщину. Каждое воскресенье, если только погода была хорошая, она отправлялась пешком с мужем в епископальную церковь. Она лично вела все хозяйство. Каждый год она давала по несколько вечеров и бывала везде, где ей, по её положению в свете, надо было показаться. Ехала ли она в оперу или на вечер, она всюду выделялась своими драгоценностями и платьями. Благодаря её влиянию, значительная часть доходов её мужа стала уходит на дела благотворительности. Сама она жертвовала массу денег на больницы и приюты и вскоре была назначена попечительницей убежища для несчастных женщин и брошенных девушек. Она всегда появлялась здесь в скромных, но изящных платьях и неизменно привозила с собою массу цветов и полный кошелек денег. Она примкнула к тем кружкам великосветского общества, все интересы которых сосредоточиваются исключительно на религии и в которые так трудно попасть постороннему человеку. Успех дочери бедного священника в тех кружках был полный и за нею сразу признали то положение в свете, которое спокон века принадлежало женам Вандемеров.

Клара сдалась последняя, ей больно было призвать превосходство сестры. Со временем, однако, она настолько поборола в себе чувство зависти к сестре, что откровенно признавалась себе в этом. Она всячески старалась доказать себе, что, как истая христианка, она прямо обязана примириться со своим положением, не роптать, а, напротив, стремиться улучшить его. Она звала, как безгранично её влияние на Генри и что, воздействуя на его честолюбие, она сможет добиться заветной своей цели. Она как-то умудрялась копит деньги и в то же время отлично одеваться. У неё была масса знакомых во всех концах Бруклина. Её званые вечера всегда очень удавались, недостаток средств с избытком искупался умом, тонким вкусом и оригинальностью хозяйки. По её настояниям Генри примкнул к Кристианской ассоциации молодых людей и сделался членом одного очень солидного клуба. Вскоре оба эти учреждения избрали его в свои директора. Через несколько лет во всем Бруклине не было человека, пользовавшегося большей популярностью, чем мистер Сторрс. Параллельно с успехом в обществе шло и его служебное повышение. Он своим именем привлекал банку сотни хороших клиентов и когда скрылся банковский кассир, мистера Сторрса тотчас же назначили на его место. Новое назначение было сопряжено для мистера Сторрса с увеличением получаемого жалованья и общественного престижа, теперь у него было на что спекулировать. С течением времени он сделался председателем банка, занимал дом на улице Лафайета, стоивший 25 тысяч долларов, состоял блюстителем воскресной школы на улице Марси, председателем нескольких коммерческих предприятий, доверенным нескольких очень замкнутых и разборчивых благотворительных обществ и, кроме того, вел дела многих крупных собственников.

М-сс Сторрс уже не искала больше другой, более комфортабельной квартиры в лучших частях Бруклина. Ей больше не хотелось переезжать до тех пор, пока они не смогут купить участка земли на Пятой улице. Она никогда не говорила об этом и не задумываясь отвергла бы такое обвинение. Выполнение этого последнего пункта вполне удовлетворило бы съедающее ее честолюбие; муж ее отлично понимал и напрягал все свои силы, чтобы осуществить её желание. Он очень много работал и всячески старался увеличить свои средства. Двадцать лет добросовестной работы и поддержки со стороны общества привели его к месту председателя банка. Жить ему оставалось уже немного и если он намеревался оставить семье миллионы, то нужно было обладать совсем иными качествами, чем проявленные им до сих пор честность, прилежание и бережливость. Желая скорее разбогатеть, он жадно пользовался всеми удобными случаями для игры на бирже, но счастье не всегда одинаково улыбалось ему. Игра вскоре сильно отразилась на его нервах и окончательно измотала его. У него не было достаточного хладнокровия для игры на бирже, которое так нужно профессиональному игроку.

М-сс Сторрс решительно ничего не подозревала. По мере того, как летело время, она стала все внимательнее присматриваться к мистеру Сторрсу, и ею овладело беспокойство. Её сердце ныло от тоски и предчувствия чего-то недоброго, когда он, бывало, возвращался домой с измученным, осунувшимся лицом. Она не понимала, что его беспокоит, но чувствовала, что дело касается и ее лично.

У них было тоже, как у Фишеров, две девочки – Эми и Лу, из которых последняя особенно беспокоила м-сс Сторрс своим странным характером. Эми, та во всем добросовестно копировала свою презентабельную маму.

Глава III

Если бы год тому назад кто-нибудь рассказал мистеру Сторрсу подробности его банкротства, он несомненно с негодованием выслушал бы собеседника. Ему привелось на своем веку видеть немалое число несостоятельных должников из среды бруклинских обывателей. Большинство из них было обязано занимаемыми постами тому доверию, которое они сумели внушить к себе в качестве набожных людей. Мистер Сторрс всячески искал их дружбы до тех пор, пока не разоблачались все их темные дела, а затем, когда с ними случалось несчастие, первый ополчался на вчерашних друзей.

Он не понимал, как могут люди стараться разобраться в причинах этих трагедий, всякие же попытки свалить часть ответственности за преступление на общество и его строй он считал прямо возмутительной, неслыханной дерзостью. Попытка умалит вину содеянного являлась в его глазах непростительным попустительством и потворством для других, Одним словом, он, как и многие другие, нуждался в авторитетных указаниях полиции для определения нравственности и безнравственности своих знакомых.

Высоконравственные качества мистера Сторрса не играли почти никакой роли при созидании его богатства, но, Боже мой, как он любил говорить на высокие темы. В погоне за богатством он все же никогда не переступал границ, дозволенных законом. Вся его деятельность была чиста и безупречна. Он, уже более года, всеми силами старался заполучить в свои цепкие руки всю нефтяную промышленность. Только занимаемое им место председателя сберегательного банка мешало ему открыто стать во главе нефтяного акционерного общества, деятельным членом которого он негласно состоял. Все это происходило лет двадцать тому назад, когда финансовые предприятия были у нас еще в зачаточном состоянии.

Мистеру Сторрсу не повезло. У общества было несколько сильных конкурентов, преследовавших ту же цель, и бороться с которыми было трудно. Было очевидно, что он сделал крупную ошибку, примкнув не туда, куда следовало. К концу года он вложил в дело все свои деньги до последнего доллара и сделал крупный заем, истощивший вполне его кредитоспособность. А нефтяные промыслы, несмотря на все усилия воспрепятствовать, продолжали расти, как грибы. В погоне за нефтью удалось напасть на новую громадную площадь нефтяных источников. То тут, то там начинали бить новые фонтаны, и акционерами овладел страх. Перед ними стоял грозный призрак разорения. Если дело пойдет также и дальше, то им придется ликвидировать дело и уступить поле сражения своим соперникам. Акционерному обществу грозила опасность самому попасть в ту ловушку, которую оно приготовило для своих противников. Кто были эти соперничающие с ним предприятия? Кто из капиталистов скрывался под их фирмой? Как велики их средства? Должен же, наконец, быть предел производительности земли, не бесконечно же число её нефтеносных участков? Если бы удалось во время достичь этого предела и если бы не щедрость природы в наделении людей своими благами, мистер Сторрс так бы и сошел в могилу с репутацией честного человека. Он вел бы идеально честно дела Народного сберегательного банка и свои собственные, управлял бы делами церкви на улице Марси, а также и воскресной школы, к вящему прославлению их членов и Бога, что по их мнению было одно и тоже.

В тот момент, когда мистер Сторрс истощил все свои средства и перед ним стояла дилемма – или победить сейчас, или же стать нищим, в эту критическую минуту он случайно заметил, что банковский кассир, Гарри Кинг, сделал растрату в две тысячи долларов. Он был убежден, что в счета вкралась ошибка и все скоро выяснится к общему удовольствию. Просматривая, несколько позднее, состояние счетов, он заметил еще большую убыль денег из кассы. Он ничего не сказал, но твердо решил, что завтра же кассир будет арестован. Приехав на следующий день в банк, он застал там мистера Саундерса, председателя нефтяного общества, который ожидал его. Они заперлись в кабинете и проговорили наедине более двух часов. По окончании беседы, мистер Сторрс не велел никого принимать и долго просидел у себя в кабинете, запершись на ключ.

Нефтяному обществу нужны тотчас же двести тысяч долларов, самый последний срок завтра. Из этого затруднительного положения было только три возможных выхода для восьми акционеров: во-первых, каждый из них вносит по двадцати пяти тысяч из своих последних ресурсов; во-вторых, можно выпустить новую серию акций и продать их Народному сберегательному Банку, который, конечно, охотно согласится на такую комбинацию, и в-третьих, у мистера Саундерса имеется на руках несколько векселей, получить уплату по которым нет надежды, их можно будет продать банку и все вырученные деньги вложить в нефтяное предприятие. Мистеру Сторрсу надо было серьезно обсудит все три проекта. Ему не откуда раздобыть нужные двадцати пяти тысяч долларов, остается одно: воспользоваться для этого облигациями банка. Он не решался, скупить векселя на счет банка, боясь что если предприятие лопнет, его мошенничество раскроется тотчас. Если же банк скупит эти ничего не стоящие векселя через посредство третьего лица, он всегда может сослаться на свое яко бы полное неведение их реальной стоимости, и хотя его и будут обвинять в недостаточной осмотрительности, но за то его честь ничем не будет запятнана. Можно, конечно, взять несколько штук облигаций из числа тех, которые хранятся целыми связками в банковском подвале и заменить их простыми бланками. Облигации надо будет продать и таким образом удастся внести свою част в погибающее предприятие. Но с другой стороны его неизбежно привлекут к ответственности, если раскроют мошенничество раньше, нежели он успеет вновь водворить на прежнее место взятые им облигации. По правилам он один имеет к ним доступ. Но разве это мыслимо будет доказать! Ведь облигации часто бывали в руках у кассира, хотя он и не имел собственно права их трогать.

Вдруг его озарила мысль. Его руки сильно затряслись и он принужден был крепко ухватиться за ручки кресла, чтобы не упасть.

Он сказал сегодня мистеру Саундерсу, что завтра же все его векселя будут куплены. С этой минуты у мистера Сторрса как-то совершенно вылетело из головы одно весьма важное обстоятельство: странный недочет в денежных отчетах кассира. Он стал еще добрее к Гарри, свалил на него большую часть своей работы и предоставил ему полную свободу действий.

– Надо подождать, – думал он, – и постараться воздействовать на него путем доверия и любви. Если только он раскается, я спасу его непременно. Со временем он вернет банку все, что растратил.

И мистер Сторрс несомненно так бы и поступил, если бы не банкротство его акционерного общества.

Через две недели потребовался новый взнос. В воспаленном воображении этих борющихся людей все еще была надежда на успех. Походило на то, что соперник сражен. Многие мелкие фирмы были объявлены несостоятельными должниками. Еще немного денег, ну хоть по двадцати тысяч с человека, и победа будет окончательно за ними. Получив новое требование денег, мистер Сторрс не стал более колебаться. Он уже заранее решил, что делать. Необходимо раздобыть, во что бы то ни стало, еще двадцать тысяч или потерять все до последнего доллара, сделаться виновником банковского краха, так как сумма, уплаченная им за векселя мистера Саундерса, во много раз превышала наличность денежных средств банка. Он вынул в подвале облигации из различных пачек, заменив их простою бумагою. Он старался уверить себя, что берет облигации всего на несколько недель. Он беззастенчиво старался убедить себя в этом, совершенно забывая, как он презирал прежде других за такой сознательный самообман. Можно ли ожидать чего-нибудь хорошего от человека, который понимает, что он совершает беззаконие, пользуясь, для своих личных целей, банковскими облигациями, и который надеется получить барыши, не стесняясь разорением других?

Но иногда мистера Сторрса начинала мучить совесть, или вернее он так думал. В действительности, им овладевал простой страх. Если он обанкротится, имя его будет покрыто несмываемым позором. Все остальное ничего не значило рядом с этим. Его неожиданное и полное банкротство, переход от богатства к нищете, вызовет только удивление в том свете, который он сам поставил судью над собой. Он мог даже рассчитывать на некоторую долю сочувствия с его стороны. Никто не может, ведь, доказать, что он знал, что купленные на банковский счет векселя ничего не стоят. Но если бланки, которыми он заменил облигации, попадут в руки правосудия, тогда его виновность станет очевидна для всех. Пока никто ничего не подозревал и не знал о хищении облигаций, он находил еще себе оправдание. Но иногда, сквозь самообман, начинало проскальзывать раскаяние и ему мерещилось, что правосудие высоко держит в воздухе, на виду у всех, эти ужасные и беспощадные улики его преступления. В такие минуты он вспоминал кассира и эта мысль придавала ему мужество.

В среду, после полудня, на другой день после чтения Евангелия от Матфея, к мистеру Сторрсу зашел мистер Саундерс с просьбой дать ему еще денег.

– Сторрс, – сказал он, как только они остались вдвоем в комнате, – дело дрянь. Если мы не раздобудем еще сто тысяч, то можем хот сегодня же закрыть свою лавочку.

Странно, но это сообщение менее встревожило мистера Сторрса, нежели прежние красноречивые уверения в полном успехе, которыми мистер Саундерс неизменно до сих пор сопровождал каждую просьбу о деньгах. Он спокойно посмотрел на своего посетителя, улыбнулся даже и спросил:

– А если удастся раздобыть эту сумму, дальше что?

– Я отказываюсь вести это дело, – ответил тот мрачно. – Вряд ли нам удастся что-нибудь сделать. Крупные промышленники производят теперь разведки в двух новых графствах. Один фонтан уже бьет у них и дает до пяти тысяч ведер в сутки. Чтобы его черт побрал! Туда понаехало масса народу и все торопятся заарендовать землю. У них, вероятно, громадные средства. Хотел бы я знать, кто им дает деньги.

Улыбка исчезла с лица мистера Сторрса. Он смотрел на Саундерса, но, казалось, не видел его и еле слышал то, что тот ему говорит. Ему казалось, что он давно знает все это, чуть ли не наизусть. Итак, настал конец. Он понял теперь, что давно уже ждет его, может быть, несколько месяцев. Он сам поражен теми безумными надеждами, которыми он позволял убаюкивать себя. Он был бы еще более поражен, если бы эти надежды сбылись в действительности.

– Что же получит каждый из нас, если прекратить теперь дело? – резко спросил он, направляясь к своей конторке.

– Что мы получим? – воскликнул Саундерс: – да мы все полетим к черту! Мы потеряем почти все наши фонтаны, мы не в состоянии использовать их и согласно условию они должны быть отобраны от нас. Нефтяные промысла – слишком дорого стоящая роскошь, по нынешним временам. Их оценят как раз в половину наших долговых обязательств. Мы можем продержаться еще день, другой, в надежде, что наши конкуренты купят наше дело.

– Отчего бы вам не предложить им такую сделку?

– Рискованно и предлагать то, – ответил тот. – Они, конечно, сперва посмеются над нашим предложением, затем сбавят цену, и мы принуждены будем согласиться на все их условия.

– Итак, мы ничего не получим?

– Я же вам только что сказал это.

– Если вы ничего более не имеете сообщить мне, мистер Саундерс, то попрошу извинить меня, я очень занят. Мне надо серьезно заняться приведением в порядок моих личных дел.

– Итак, все кончено, – с горечью произнес Саундерс. – Но, поймите же, ради Бога, Сторрс, ведь я совсем разорен!

– Будьте так любезны уйти и оставить меня одного, мистер Саундерс Вы, кажется, забыли, что жалуетесь на свою судьбу человеку, который доверил вам все, что он имел и который, благодаря вам, все потерял. Прощайте.

Оставшись один, мистер Сторрс выдвинул верхний ящик своей конторки, вынул из него револьвер, который всегда лежал там, на всякий случай, и отложил его в сторону. Затем он вынул из ящика все письма и документы, быстро перелистал их, сжигая те, которые он не хотел сделать достоянием гласности. Все остальные он положил обратно в ящик и взял в руки револьвер, намереваясь водворить его на прежнее место. Блеск никеля обратил на себя его внимание, и он, задумавшись, смотрел несколько минут на револьвер. Затем он выронил его из рук, револьвер упал на бумаги и он медленно задвинул ящик. Он стоял перед конторкой, засунув руки в карманы, ни на что не глядя. Губы его двигались еле заметно, тихо произнося одно лишь слово: «разорен». Секретарь принес ему бумаги для подписи. Он машинально взял их, прочел, не вникая с смысл, и стоя подписал. – Я нищий, – твердил он про себя, почти вслух. Он испуганно оглянулся, боясь, что действительно говорит вслух и что кто-нибудь мог его подслушать. Мысли его прояснились, он впервые отдал себе отчет в положении вещей, понял, что он ответственен перед другими. Он знал, что банк должен лопнуть. Если ему дадут немного времени, он вернет все взятые им облигации. – Не взяты, а украдены, – поправил его внутренний голос. – Я ничего не крал, – резко ответил он, поворачивая голову и свирепо глядя на своего мнимого обвинителя. – Нет, ты украл, – настаивал на своем голос. – Все будет улажено, если только я успею вернут их на прежнее место. – А как же быт с векселями Саундерса?

Глаза его стали непроницаемы. Он крепко сжал губы. Он не хотел выдавать себя.

– Они ничего не стоят, – сказал голос. – Саундерс говорил, что они стоят кое-что. – Ты отлично знал, что нет. – Почем ты знаешь? Никто этого достоверно не знает. Этого нельзя никак доказать. – Но они ничего не стоят.

На него вдруг напал страх. Банк, несомненно, должен погибнуть, это только вопрос времени. Если в течение года все будет идти гладко, хорошо, он как-нибудь умудрится вернуть взятые им облигации. Только бы это удалось, тогда и личный риск значительно уменьшится. Один год страха и борьбы спасет его от исправительной тюрьмы. Но к чему ему это? Он потерял все свои деньги, да, решительно все, до последнего цента. Его долг равняется ста тысячам. Зачем ему продолжать бороться и беспокоиться? Он судорожным движением выдвинул ящик и схватил револьвер. Он держал его дрожащей рукой, глаза расширились от ужаса.

– Я лучше выну патроны.

Он вынул патроны, открыл окно и выбросил заряды на улицу. Затем опустил револьвер в карман, предполагая, что он может ему пригодиться. Завтра весь свет узнает о крахе Кинстонского нефтяного общества и если еще распространится известие об его близком отношении в лопнувшему предприятию, то несомненно можно ожидать усиленных требований со стороны публики о выдаче вкладов. Тогда, и банк, и он погибли. Он стоял и размышлял, вполне понимая, что это так и будет в действительности. Через двадцать четыре часа, все будут уже знать правду или подозревать в чем дело. Зачем он стоить здесь все еще? Ему лучше уйти отсюда. Он надел шляпу, вышел из своего кабинета, помещавшегося в задней части здания, и направился через все помещение банка к входным дверям. Вокруг него все как-то изменилось. Все казалось меньших размеров и потрепанным. Всего несколько дней тому назад, эти самые конторки казались такими внушительными и красивыми, а на аукционе за них дадут, вероятно, гроши. Служащие, сидевшие нагнувшись над книгами, походили на автоматов, у которых завод не весь еще вышел. Боже, какая здесь завтра будет паника, а через несколько дней комната и совсем опустеет. Ему стало скверно от собственных мыслей. Зачем он остается и ничего не предпринимает, зная, что его ожидает завтра? Ведь, удавалось же бегство другим. Проходя мимо кассира, он невольно ускорил шаг и опять подумал:

– Они и его заподозрят. Они уличат его в растрате и припишут ему исчезновение облигаций.

Он вышел из банка, завернул за угол, перешел на бульвар и, убедившись, что его никто не видит, поднял три патрона и вновь зарядил револьвер. Затем он позвал извозчика и поехал домой.

Мистрисс Сторрс, только что вернулась домой, когда у подъезда остановился извозчик.

Она выглянула в окно и очень удивилась, увидев мистера Сторрса, сходившего с извозчика. Она пошла ему на встречу.

– Ты не дождался лошадей? – спросила она.

– Нет, мне, может быть, придется уехать с первым вечерним поездом. Мне необходимо переговорить с тобой. Пойдем.

Он провел ее в свою комнату и запер за собою дверь на ключ. Увидя эти приготовления, мистрисс Сторрс заговорила:

– В чем дело, Генри? что случилось?

Мистер Сторрс прислонился к двери и посмотрел на нее, но не был в состоянии произнести ни одного слова.

– Ради Бога, скажи мне, – продолжала она. Она нетерпеливо подошла к нему и взяла его за руку. – Отойди от двери и выпусти меня отсюда. Садись же. Я пошлю сейчас за доктором. Что случилось?

Его мертвенно-бледное лицо, вся его понурая, искривленная фигура не на шутку испугали ее.

– Клара, – сказал он хриплым голосом, – я все потерял. У меня нет больше ничего, ни одного доллара.

Мистрисс Сторрс выпустила его руку и отошла от него, брови её нахмурились, она удивленно взглянула на него.

– Какие ты глупости говоришь, – сказала она резко.

– Я сказал тебе правду, Клара, – возразил он расслабленным голосом. Он выпрямился и медленной, неуверенной походкой направился к стулу. – У нас не осталось ни единого цента, да и банк несостоятелен. Завтра все узнают про это.

Он беспомощно опустился на стул, закрывая лицо руками. Она села несколько поодаль от него. Удивленное выражение лица быстро сменилось гневным.

– Еще что скажешь? – насмешливо спросила она.

– Это не все, – ответил он, пристально глядя на нее.

Ему, видимо, хотелось как можно скорее отделаться от неприятного признания.

– Пропало несколько облигаций, и хотя в кассе растрата и кассир мог украсть их. Но весьма возможно, что в этом обвинят меня. Меня могут приговорить к отдаче в исправительную тюрьму. Что прикажешь мне делать теперь?

Он пошарил в кармане и вытащил револьвер, чтоб она видела его.

– Отдай мне револьвер, – холодно сказала мистрисс Сторрс, протягивая руку.

Он отдал револьвер жене с видимым облегчением.

– Как ты смел это сделать, – сказала она презрительно, с ненавистью в глазах глядя на него. – Благодаря тебе, я теперь нищая, ты обесчестил меня и моих детей!

Внезапный гнев до неузнаваемости исказил черты лица мистера Сторрса. Жена никогда еще не видела его в таком состоянии.

– Смотри, берегись, – прошипел он. – Тебе легко говорить. Ты, ведь, всегда желала богатства? Знай же, что вечера и воскресные школы не дают его. Я же спросил тебя, что мне делать? Разве тебе все равно? Если нужно бежать, то мне нечего терять здесь время.

Она ходила по комнате, а он все еще продолжал говорить.

– Зачем ты обращаешься ко мне теперь, когда все уже кончено? – воскликнула она. – Ты ни разу не заикнулся мне о возможности подобного риска.

– Ты сама этого не желала. Ты бы тогда стала меня презирать также, как в настоящую минуту. Ты рассчитывала на удачу с моей стороны, а как достичь богатства тебе было вполне безразлично. Счастье изменило мне, я тут совершенно не причем…

– Что теперь делать? Как я могу ответить тебе на это. Почем я знаю? Но неужели нет никакого выхода, нет спасения?

И тот, и другой так часто употребляли слово «спасение», что странно, что оно не напомнило им того Евангелия, на которое они так любили ссылаться в то время, когда жизнь их текла мирно и спокойно. Но оба думали теперь только об одном: как бы им спасти свои деньги и свою репутацию. Всякое упоминание о Боге, или о душе, показалось бы им теперь пошлым.

– Необходимо добыть двадцать тысяч долларов для того, чтобы меня не посадили на скамью подсудимых. Двести тысяч спасут банк от неминуемого краха.

Она, рыдая, опустилась на стул. Мистер Сторрс нервно заерзал на месте, поглядывая то на жену, то на пол, он то сжимал свои пальцы, то вновь разжимал их. Он только теперь снял шляпу, устало прислонился головой к спинке стула, закрыл глаза и ждал, что будет дальше. Прошло полчаса в молчании. Мистрисс Сторрс то садилась и рыдала, то вставала и ходила взад и вперед по комнате. Наконец, она прервала молчание:

– Пойдем, со мной. Мы поедем к моей сестре.

– Зачем? – спросил он, выпрямляясь.

– Конечно, просить ее помочь нам. Может быть они согласятся?

– Вандемер? Ты думаешь, что он поможет нам?

– Во всяком случае, я попрошу их об этом. Это будет моим первым унижением.

Свет, озаривший, было, его глаза, потух. Не все-ли равно? Может быть, Вандемер и согласится спасти его от тюрьмы; он, может быть, выручит и банк, и даст ему возможность поправить свои дела. Завтра ему придется начать все сначала, без гроша денег в кармане, получая только жалованье и имея на душе долг, около трехсот тысяч долларов. Ему никогда не скопить такой громадной суммы. Придется опять рисковать, выискивать средства и бороться за существование. Если ему в конце концов и повезет, то расплатиться с долгами он успеет только перед смертью. На это понадобится десять, или, быть может, целых двадцать лет. На такой подвиг у него не хватает духу.

– Едем, – сказала мистрисс Сторрс, стоя в дверях.

К подъезду только что подкатил их экипаж. Кучер, по обыкновенно, собирался ехать в банк, за мистером Сторрсом, но ему приказано было ждать. Мистер Сторрс с покорным видом следовал за нею. Они быстро доехали до Двадцать третьей улицы и вскоре лошади остановились перед домом на площади Грамерси.

Мистера Вандемера не было еще дома и мистер Сторрс прошел в библиотеку, в ожидании его возвращения. Мистрисс Сторрс тотчас направилась в гостиную своей сестры. Пока она ехала в экипаже, перед нею все яснее и яснее вырисовывались истинные размеры постигшей ее катастрофы. Ум её отказывался верить случившемуся. Она старалась доказать себе, что все это сон. Наверное, есть возможность как-нибудь избежать всего этого ужаса. Как убедить сестру помочь ей? Разве мыслимо, чтобы она стала нищей, живущей на счет благотворительности, женой каторжника? Присутствие рядом с нею этого конченного человека казалось ей каким-то зловещим признаком. Она охотно выскочила бы из кареты и убежала бы от него, если бы можно было совершенно устранить его из своей жизни, вернуть без всяких треволнений, свою прежнюю девическую фамилию.

– Ах, здравствуй, Клара, – равнодушно приветствовала ее мистрисс Вандемер, вставая с кушетки, на которой только что, лежа, читала, и протягивая ей пухлую, безжизненную руку. – Ты ездила за покупками? – Её круглые, маловыразительные глаза остановились на минуту на лице сестры. Затем она прибавила: – У тебя усталый вид, хочешь чашку чая?

– Да, – сказала мистрисс Сторрс, давая волю душившим ее горю и гневу, – если ты не откажешься положить в него стрихнина. О, Сусанна, я вне себя от отчаяния. Случилось нечто ужасное, – почти выкрикнула она. – Генри разорил и обесчестил меня. Он потерял все, что у нас было.

Мистрисс Вандемер подалась назад, не спуская с сестры широко раскрытых глаз. Вся эта история была ей очень неприятна. Зачем Клара ворвалась к ней так неожиданно и зачем так громко кричит о таких ужасных вещах? Какое она имеет на это право?

– Сусанна, – продолжала мистрисс Сторрс, понизив вдруг голос и еле говоря от волнения, – я ровно ничего не понимаю в этом деле, но если ты и Вилльям откажетесь помочь нам, то Генри посадят в тюрьму, а я застрелюсь!

– Боже милостивый! – кротко сказала мистрисс Вандемер, волнуясь, насколько ей это позволяла её расплывчатая, флегматичная натура.

Глава IV

Мистеру Вандемеру было приблизительно лет сорок пять-пятьдесят. Росту он был немного выше среднего. Вся его фигура была приятно округлена и имела сильную наклонность к полноте. Физически он был вполне здоров и бодр, красив и хорошо сложен. Но бритое лицо было типичной физиономией американского аристократа. Он принадлежал к тем людям, которые, унаследовав от предков громадные средства, умеют сами их приумножит. Много общего было у него и с теми, которые сами выбиваются из нищеты и наживают себе большие состояния. Оба эти типа людей давно уже обособились в совершенно отдельный класс и между ними трудно пронести границу. И те, и другие отделяются от плуга одним, много двумя поколениями. Дед мистера Вандемера, будучи еще молодым начинающим торговцем, сам развозил свой товар на тележке по улицам Нью Иорка. В семьдесят лет, когда он уже был крупным нью-иоркским собственником, старик, ни на минуту не задумываясь, собственноручно разгружал свои суда в назидание ленивым портовым рабочим. Погоня за богатством ни на минуту не ослабевает у этих людей, поглощает их всецело, но все их приемы остаются чисто демократическими. Многие богатые американские наследники продолжают вести начатую их отцами борьбу, с той же непоколебимой, сильной, неостывающей энергией, с которой работали их предки – и в этом именно и состоит характерная особенность Америки.

Мистер Сторрс мрачно дожидался в библиотеке возвращения Вандемера. Отчаяние мелких нефтепромышленников, на которых так тяжело должно было отразиться его банкротство и которых он в сущности разорил, нимало его не беспокоило. Его всецело поглощала мысль о крушении собственного благополучия. Кто-то открыл дверь в библиотеку. Мистер Сторрс, думая, что пришел Вандемер, не взглянул даже на вошедшего. Он живо почувствовал всю унизительность своего положения.

Детские голоса, раздавшиеся в библиотеке, привлекли его внимание и он невольно повернул голову в их сторону. Он увидел совсем не зятя, как ожидал, а своего племянника, Ричарда Вандемера, тоненького, белокурого мальчика лет пятнадцати, и маленькую Дору Престон. Родства между ними не было никакого, но с тех самых пор, как мальчик себя помнил, она всегда заменяла ему сестру. Доре было двенадцать лет и она давно уже находилась на попечении у м-сс Вандемер. Она была дочерью судьи Джошуа Престона, старинного друга детства самого Вандемера. Мать Доры умерла, когда ей было три года, и м-сс Вандемер тотчас же перевела девочку в свою детскую, в которой Ричард начинал уже усердно столярничать.

– Я нашла эту книгу сегодня, Дик. – сказала Дора, войдя в библиотеку.

Она круто оборвала начатую фразу и замолчала при виде какого-то господина, сидящего в громадном кожаном кресле. Мистер Сторрс сидел полузакрыв рукою лицо и потому Дора не сразу узнала его.

– О, посмотри, Дик, – прошептала она, хватая его за руку, – тут кто-то чужой!

– Здравствуй, дядя Генри, – сказал Ричард, встретившись глазами с мистером Сторрсом. – Мы не помешали тебе? Мы пришли только за книгой и сейчас же уйдем.

Мистер Сторрс моментально встрепенулся. Он не забывал о необходимости самообладания даже при детях. Он не хотел, чтобы они заметили в нем какую-нибудь перемену.

– Сделай одолжение, – улыбаясь, сказал он и протянул племяннику руку. – Какую же ты книгу ищешь, милый мой?

– Не знаю, сэр. Дора случайно набрела на нее и совершенно не помнит заглавия.

– Вот она! – воскликнула Дора, вытаскивая с полки какую-то громадную книгу. – Название «Потерянный рай».

Глаза её так и сверкали. Для нее свет все еще был волшебным миром с неисчислимыми сокровищами.

– Вы еще не читали эту книгу? – ласково спросил мистер Сторрс. – Это старинная вещь. Помню, я читал ее еще мальчиком, приблизительно в твоем возрасте, Ричард. До сих пор помню иллюстрации Дорэ. Как они хороши, Дора! Когда вы подрастете и будете читать эту поэму, то текст понравится вам еще больше, чем иллюстрации.

Невольно привлеченная его спокойным, ласковым голосом, Дора подошла к нему с книгою в руках. Её худенькая, чрезвычайно грациозная фигурка поражала своею детскостью. У неё были щеки и шея шестилетнего ребенка. Но выражение губ было полно чувства и нежности; большие, серые любящие глаза казались еще темнее от длинных ресниц и поражали своей зрелостью и выразительностью, свойственными разве только взрослой женщине. Если бы ей было суждено вечно жить, она не могла бы никогда усовершенствоваться, стать более чистой и любящей, чем была. Для таких людей года не имеют значения для развития этих качеств. Страсть не в состоянии ничего прибавить нового к их чувству любви. Они дают больше, нежели получают извне, от общества и времени. Они дети будущего, живые иллюстрации его грядущей красоты. Их жизнь редко бывает счастливой, но один тот факт, что они существуют, удваивает цену радостей жизни. Жизнь поглощает их качества и затаптывает их.

– Разве мне еще рано читать эту книгу? спросила она, устремляя на него серьезный взгляд серых глаз.

– Что это еще за новости, Генри? Мне рассказали о тебе совершенно невероятные вещи! – сказал мистер Вандемер, неожиданно войдя в комнату. Мистер Сторрс встал, жесткий и выражением лица давая понять своему собеседнику, что он не желает говорить о своих личных делах в присутствии детей. Дети тотчас удалились и мужчины остались одни.

– Сусанна только что сообщила мне о твоем несчастии, – сказал мистер Вандемер, устремляя на своего зятя ясные, вопрошающие глаза.

– Да, полное банкротство, – ответил мистер Сторрс, также в упор глядя на зятя застланными глазами.

– Твое или банка?

– Банк также пострадал. Все мое состояние ухлопано в Кинстонское нефтепромышленное общество.

– Разве ты имеешь какие-нибудь отношения к нему? Стало быть общество лопнуло?

– Пока это никому еще не известно, но дня через два об этом будут говорит на всех перекрестках. Может быть, завтра публика все уже узнает.

– Ты сколько потерял денег в этом деле?

– Решительно все. Да кроме того я взял еще в банке тысяч сто.

– А банк потерял на какую сумму?

– Он совершенно не будет в состояния выплатить вкладчикам их деньги. Я недавно только узнал, что купленные нами векселя на сумму в двести тысяч долларов не стоят и двадцати. Кроме того, я заметил у кассира недочет в двадцать тысяч долларов. Кто-то, не знаю кто, взял на двадцать тысяч банковских облигаций и заменил их простыми бланками.

Мужчины разговаривали стоя, пристально глядя друг другу в глаза. Мистер Вандемер, по-видимому, отлично понял в чем дело и насторожился. Он говорил быстро, почти резко, желая поскорее разузнать фактическую сторону дела. Мистер Сторрс отвечал гораздо медленнее, но ни в его манерах, ни в голосе не было заметно и следа волнения. Единственным признаком сильного внутреннего волнения был легкий румянец, игравший у него на щеках. Мистер Сторрс опять уселся на стул, мистер Вандемер взял другой и подсел поближе к зятю.

– Ну, Генри, – промолвил он сочувственно, – дело выходить дрянь.

Мистер Сторрс утвердительно кивнул головой, но ничего не ответил. По правде сказать, он никогда не рассчитывал, чтобы зять помог ему устроить свои денежные дела. Сам бы он никогда этого не сделал ни для кого.

– У банка есть излишек денег? – спросил мистер Вандемер.

– Сорок тысяч.

– Стало быть, чтобы избежать краха ему необходимо приблизительно двести тысяч. Так ведь? Нечего сказать, кругленькая сумма. Конечно, для тебя это тяжелый удар, но переживают же его другие. По моему твоей личной репутации не грозит никакой опасности. Сусанна только что делала мне какие-то намеки по этому поводу. Есть ли для тебя опасность?

Мистер Сторрс не встретился взорами с зятем и в то же время как будто бы и не старался избежать его взгляда. Он с мрачным, безнадежным видом смотрел куда-то в пространство.

– Я лично отвечаю за все пропавшие облигации. По правилам только я один имею доступ к ним.

– Но какие же могут тут быть сомнения? – удивленно спросил мистер Вандемер. – Облигации похитил кассир, это ясно, как день.

– Я никогда не смогу доказать этого, ясно установить его виновность. Он будет, вероятно, все отрицать и подозрение падет на меня.

– Ты говоришь, что у него недочет в денежных суммах? Не думаю, чтобы кому-нибудь пришла в голову фантазия оспаривать его виновность относительно кражи облигаций. Кому же придет в голову мысль обвинить тебя?

Дело казалось так ясно, так просто мистеру Вандемеру. Его чрезвычайно удивляло волнение зятя из-за каких-то несбыточных опасений.

– Было бы гораздо безопаснее и лучше вернуть завтра же все облигации на их прежнее место, – сказал мистер Сторрс. – Мне бы это очень хотелось устроить, Вилльям. Не одолжишь-ли ты мне двадцать тысяч?

– Чтобы помочь тебе скрыт следы преступления? Да, никогда в жизни!

Мистер Вандемер говорил быстро, сердито. Он никогда не позволит себе ничего, смахивающего на мошенничество. Через минуту его озарила догадка, он начинал кое что понимать. Он пристально посмотрел на мистера Сторрса, и подозрение сменилось в нем уверенностью. Он готов был бросить тому в лицо обвинение в воровстве, вышвырнуть его вон отсюда, но во время вспомнил про жену и её просьбу. Когда он вновь заговорил, его голос звучал леденяще, все его обращение стало как-то сдержаннее. Он придумал план действия и решил осуществить его с своей обычной бурной стремительностью.

– Ты знаешь, где живет кассир?

– Да.

– Пошли за ним.

Мистер Сторрс на минуту замялся, затем медленно проговорил:

– Он может испугаться такому неожиданному приглашению и сбежать.

– Будь я на твоем месте, я предоставил бы ему как можно больше времени, чтобы бежать отсюда. Он не вернется, чтобы изобличит тебя. Он лучше предпочтет взять на себя обвинение в краже облигаций, нежели отсиживать в тюрьме за то, что он действительно сделал.

Мистер Сторрс густо покраснел и опустил глаза.

– Ты передашь поручение твоему кучеру на словах. Писать ничего не надо. – Он встал, направился к дверям и прибавил: – Я вернусь сюда через два часа, в случае если он к нам не пожалует. Как только он явится, мы сейчас сообщим ему, что он растратил банковские деньги, укажем ему точную сумму хищения. Может быть, удастся убедить его взят всю вину на себя. Если же он откажется признать себя виновным в краже облигаций, его могут и оправдать.

Набросав в общих чертах свой благородный план, мистер Вандемер вышел из комнаты.

– Джон, – сказал он дворецкому, – скажите кучеру мистера Сторрса, чтобы он тотчас пошел к своему барину в библиотеку.

По мнению мистера Вандемера намеченная им программа действий нисколько не противоречила его убеждениям. Конечно, он ни одному человеку не даст в долг денег, чтобы спасти его от правосудия. Деньги вещь осязательная и всегда есть возможность докопаться до их первоисточника. Не так-то легко, однако, напасть на след инициатора идеи.

Он прошел наверх, где его давно уже ждала жена и м-сс Сторрс, и тотчас же в сжатых словах выяснил обеим дамам настоящее положение дел. Жена его решительно ничего не поняла из его объяснений. Она уже выразила ему свое желание и была вполне уверена, что Вилльям, как всегда впрочем, не откажется его выполнить.

Как только он вошел в комнату, м-сс Сторрс тотчас перестала плакат и рыдать и внимательно выслушала его. Она поняла из сдержанных слов зятя, что мистер Сторрс действительно потерял все свое состояние, и что в довершение всех бед его могут посадить на скамью подсудимых по обвинению в преступлении уголовного характера, что возврат к прежней роскоши совершенно немыслим, но что есть возможность избежать громкого скандала, если кассир согласится взять всю вину на себя.

В её душе происходила сложная борьба: тут было и горе об утраченном благосостоянии, ужас при мысли о мрачном, нищенском будущем, гнев на человека, доведшего ее до полного разорения, страх, что свет будет ее презирать, и надежда на возможность избежать этого последнего несчастья.

– Не лучше ли будет, если я сама повидаюсь с кассиром и умолю его признаться во всем? – спросила она, равнодушно посматривая на себя в зеркало.

Её предложение чрезвычайно удивило мистера Вандемера. Ему бы никогда в голову не пришла подобная мысль. Он вспомнил, что, действительно, красивая женщина, доведенная до полнейшего отчаяния, часто бывает прямо неотразима в своем горе и что ей весьма часто удается достигнуть неожиданного успеха только лишь благодаря силе своих чар. Но сама мысль не особенно ему нравилась.

– Тебе будет тяжело, – ответил он. – На успех твоего предложения трудно рассчитывать, если личный интерес не заставит его принять предложенную нами комбинацию.

– Мне надо приготовиться к возможности всяких неприятностей, – со вздохом сказала м-сс Сторрс. – Теперь не время думать о себе. Мои дети…

Её губы задрожали, в глазах блеснули слезы и она поспешно стала утирать их своим носовым платком. Через несколько минут она успокоилась и проговорила с полным самообладанием:

– Я непременно должна повидать кассира.

После того как она приняла такое геройское решение, ее исключительно интересовал вопрос, каким образом ей лучше использовать свое положение. Она соображала, как поступила бы при данных обстоятельствах истая христианка, хорошая, чуткая ко всему женщина. В конце концов, у неё составился план действий для данного момента, и не останавливаясь на подробностях своего проекта, она решила на будущее время изображать из себя страдалицу.

– Я пойду вниз к мужу и побуду с ним пока, – сказала она грустно.

Она проплыла в библиотеку и тихо опустилась на стул рядом с мужем. Она крепко сжала губы и ни единого слова упрека не сорвалось с них. Она не могла сдержать своих слез, – но разве, вообще, мыслимо предъявлять подобное требование к женщине. Она делала все, чтобы муж не заметил её слез, отворачивала от него голову и закрывала лицо руками. Мистер Сторрс сидел неподвижно, как истукан. Он сидел и ждал, совершенно разбитый и умственно, и физически.

Кто-то позвонил у парадного входа. Мистер Сторрс невольно вздрогнул. Вслед за звонком в комнату вошел мистер Вандемер с Гарри Кингом.

– Клара, – сказал мистер Вандемер, – не лучше ли тебе уйти пока отсюда? Мистер Книг зашел ко мне по частному делу.

– Заклинаю вас, позвольте мне остаться, – сказала м-сс Сторрс, поднимаясь с места и с мольбой во взоре оглядывая присутствующих. – Я уверена, что мистер Кинг ничего не будет иметь против моей просьбы. Я объясню ему, что побудило меня на это. Любопытство тут не причем. Я… я не хотела бы еще больше растравлять его раны моим присутствием. Мистер Кинг, – воскликнула она с трагизмом, в лице, делая к нему несколько шагов, – от вашего решения зависит все будущее моих детей, вы один можете спасти меня от сумасшествия! Я… я… – она отвернулась и рыдая опустилась на стул.

Гарри Кинг неподвижно стоял возле двери. В первую минуту его очень поразил вид этой дрожащей от волнения женщины, её совершенно непонятные для него слова. Она продолжала говорить, а он опустил глаза и пристально рассматривал пол. Он не двинулся с места, не порывался ответить ей.

Наконец, мистер Вандемер повернулся к нему и заговорил спокойным, размеренным тоном.

– Вы уже, вероятно, знаете, что ваша растрата в настоящий момент не тайна. Ее удалось раскрыть.

Бледное, серьезное лицо кассира стало еще мертвеннее, выражение еще более торжественным и важным.

– Совершенно отказываюсь, понимать, – произнес он отчетливым, но слабым голосом, – почему мое личное маленькое несчастие так расстроило м-сс Сторрс.

– Ты, может быть, сам желаешь объясниться с мистером Кингом? – спросил мистер Вандемер, глядя прямо в лицо мистеру Сторрсу.

Тот отрицательно мотнул головой и мистер Вандемер приступил к щекотливому объяснению.

– Вы явились сюда по приглашению мистера Сторрса и мы не имеем права выпустить вас отсюда иначе, как в сопровождении полицейского агента. Вас арестуют и без всякого сомнения признают виновным в растрате банковских денег. Я буду с вами вполне откровенен и не скрою, что доказать, что облигации похищены вами, будет нам довольно трудно. Позвольте вас спросить: вами-ли взяты облигации и признаете-ли вы себя виновным в этом похищении на суде?

Гарри Кинг на минуту оторвался от созерцания пола, взглянул на мистера Сторрса и тотчас, молча, опять потупил глаза.

– Я хотел бы вам предложит еще несколько вопросов, мистер Кинг, – помолчав, сказал мистер Вандемер. – Простите, вы женаты?

– Нет, – ответил мистер Кинг.

– Вы содержите кого-нибудь?

– Нет.

– У вас нет никого близких?

– Сестра есть, но ее я обеспечил.

Мистер Вандемер пристально смотрел на молодого человека, в его зорких глазах появилось более мягкое выражение. Видимо, мистер Кинг внушал ему симпатию. Что-то подозрительно похожее на жалость было в выражении его глаз.

– За преступление, совершенное вами, – а улики имеются в данном случае на лицо, – вам грозят принудительные работы, мистер Кинг. Кроме того, на вас же ляжет обвинение в похищении банковских облигаций.

– Нет, этого не будет, – быстро заговорил мистер Сторрс. – Я не выступлю с обвинением против тебя, Гарри. Я буду молчат.

Мистер Вандемер бросил презрительный взгляд в сторону зятя, повернулся к нему спиной и направился к двери. Сделав несколько шагов, он круто повернул обратно.

– Или вы, или мистер Сторрс будет признан виновным во всей этой грязной истории, – сказал он. Даже если мистер Сторрс будет упорствовать в молчании, вас все же не оправдают. Для нас существенно важно, мистер Кинг, чтобы имя мистера Сторрса не трепалось бы всюду зря в связи с этим делом. Если вы согласитесь избавить нас от треволнений и довольно ощутительных расходов, связанных с доказательством вашей исключительной виновности в настоящем деле, то я с своей стороны обещаю вам пустить в ход все мое влияние, чтобы добиться смягчения вашей участи. Как только вы отбудете наказание, я обязуюсь помочь вам начать жизнь сызнова.

Мистрисс Сторрс, делая невероятные усилия, чтобы подавить бурные рыдания, взглянула на кассира и воскликнула:

– Умоляю вас, мистер Кинг…

Он жестом заставил ее замолчать и, повернувшись к мистеру Вандемеру, сказал, обращаясь к нему:

– Я беру всю вину на себя, но покорнейше прошу вас не беспокоиться и не хлопотать обо мне.

Мистер Сторрс, как ужаленный, откинулся на спинку стула. Мистрисс Сторрс, рыдая, вышла из комнаты. Мистер Вандемер молчал, не находя, чтобы сказать приличествующее случаю. Быстрота, с какой последовало согласие, и бескорыстие молодого человека совершенно ошеломили мистера Вандемера. Он чувствовал, что молодой человек поступает вполне искренно, отказываясь от всякой награды за свою услугу. Но удивление мистера Вандемера вскоре улеглось. Он сумел добиться того, чего хотел, и теперь у него было одно только желание: как можно скорее сбыть с рук все это дело. Он все еще чувствовал редкую для него симпатию к мистеру Кингу и решительно не знал, как теперь быть с ним. Он не мог заставить себя тотчас же отправить в тюрьму человека, согласившагося взять на себя чужое преступление. Кассир первый нарушил неловкое молчание. Он поднял глаза и сказал:

– Будьте добры, мистер Вандемер, и пошлите за полицейским агентом. Я не стану вас утруждать своим присутствием и тотчас же последую за ним.

– Садитесь, мистер Кинг, – сказал мистер Вандемер, указывая ему стул, на котором только что перед тем сидела м-сс Сторрс. Он позвонил, явился дворецкий.

– Джон, возьмите у мистера Книга его шляпу и… – голос его стал мягче, он несколько замялся, а затем продолжал: – и сейчас же пошлите за полицейским агентом.

Все трое сидели вместе в глубоком молчании. Прошло некоторое время томительного ожидания, затем мистер Сторрс заговорил дрожащим голосом:

– Я тебе бесконечно обязан, Гарри. Ты так легко мог бы избежать ответственности за часть позора. Быть может, ты мог бы и меня заставить разделить его с тобою.

– Вы мне ровно ничем не обязаны, – сказал кассир. – Мне необходимы были эти деньги. – Он наклонился вперед, закрывая лицо руками. – Бежать было бы немыслимо, спасение было невозможно, – прошептал он. – Все с самого начала было непростительной ошибкой.

Вновь водворилось молчание. Гарри, казалось, совершенно не замечал присутствия своих двух компаньонов. Он был еще так молод и не смог устоять против соблазнов мишурного света. Он был еще молод, и под ударом страшного бича что-то дрогнуло в его сердце, в нем проснулось раскаяние. Как бы жестоко посмеялись над ним оба эти солидные господина, давно уже утратившие свою молодость, если бы они знали, что происходило у него на душе; как все это показалось бы им деланным, смешным. Положение их в данную минуту было не из приятных. Нечего было и думать упрекать его в необдуманности и опрометчивости, а такая роль наверное получила бы одобрение света. Им нельзя было даже открыто выразит ему свое соболезнование. Мистеру Вандемеру делалось все более и более не по себе, молчание удручало его, и потому он искренно обрадовался появлению полицейского, которому он тотчас же и сдал сознавшегося преступника.

Затем вскоре уехал домой и мистер Сторрс с женой. Проводив их, мистер Вандемер, не торопясь, направился в клуб.

– Мистер Витакер здесь? – спросил он клубного казачка, стоявшего у дверей. Получив утвердительный ответь, мистер Вандемер отправился отыскивать своего знакомого, и найдя его в биллиардной, отозвал его в сторону.

– Не надо завтра предлагать Кинстонскому нефтепромышенному обществу слиться с нами в одно предприятие, – сказал он.

– Почему? – удивился тет.

– Его песенка спета. Самое большое оно продержится еще день-другой.

Мистер Витакерь весело улыбнулся.

– Очень рад, – сказал он. – Повысить нам цену на очищенную нефть?

– Нет, – задумчиво ответил мистер Вандемер. – Я бы напротив понизил цену на пол цента. Боюсь, как бы крах Кингстонского общества не придал бы мужества уцелевшим мелким обществам. Нам нужно решительно уничтожить их теперь же раз на всегда.

На следующий день весь город уже знал о крахе Кинстонского акционерного общества. Многие, имевшие на руках его акции, были в полном отчаянии. Дня два только и было разговору, что об этом крахе. В вечерних газетах появилась заметка о личной прикосновенности мистера Сторрса к лопнувшему предприятию и об его банкротстве. Произошла паника, публика осаждала банк, требуя возвращения своих вкладов. При выдаче вкладов вскоре обнаружилась несостоятельность банка, прекратили платежи, заперли двери и все замерло в банковском помещении.

Подобные сильные потрясения редко проходят бесследно для таких людей, каким был мистер Сторрс. Его умственные способности сильно ослабели, вся жизнь его была разбита. Он скончался четыре года спустя после роковой для него катастрофы в меблированных комнатах жены на Вашингтонской площади.

Итак имя Сторрс было незапятнано, на нем не тяготело обвинение в совершении столь ужасного преступления. М-сс Сторрс смело могла смотреть в лицо всему свету и, несмотря на всю скромность занимаемого ею общественного положения, высказывать свое мнение по тем или другим вопросам нравственности. Все удалось преблагополучно уладить, причем вполне игнорировались интересы вкладчиков, им предоставили самым позаботиться о себе.

Глава V

Четыре раза в год Карл Фишер ходил в банк получать проценты со своего капитала, и каждый раз ему выдавали до 100 долларов. В последний раз он был в банке в апреле месяце. Настал июль, и он опять отправился в банк за своими процентами. День был жаркий и душный. Карл не торопясь шел по улицам, держась теневой стороны. Он часто останавливался и отдыхал по дороге. Нельзя сказать, чтобы он изнывал от жары и очень устал. Идти приходилось далеко, не менее трех мил. Ему в голову даже не приходила мысль, что можно сесть в вагон трамвая и не утруждать себя такой длинной прогулкой. Люди, которые сколачивают себе капиталец в 10 тысяч долларов, делая сбережения из своего жалования и из заработка жен, не в состоянии тратить деньги на езду в трамвае. Ему безразлично было, где отдыхать, и он с одинаковым удовольствием садился на тумбу и на ящик, поставленный у входа в магазин. Усевшись, он снимал шляпу, обмахивался ею, вытирал платком вспотевший лоб и добродушно посматривал вокруг себя.

Когда Карл Фишер, наконец, поравнялся с банком, было почти три часа пополудни. Он поднялся по знакомым ступенькам и, открыв входную дверь, очутился в комнате с совершенно незнакомой ему обстановкой. В комнате не было видно и следов старой, тяжелой банковской обстановки. Вся комната была перегорожена на клетушки низенькой решеткой. В ней стояло с полдюжины американских конторок и несколько стульев. За конторками писали совершенно незнакомые ему люди, другие качались на стульях, разговаривали друг с другом и искали что-то на карте. Он смутился и простоял несколько минут посреди комнаты, не отдавая себе ясного отчета, туда ли он попал. К нему подошел один из конторщиков и спросил, что ему угодно.

– Я пришел за моими деньгами, – медленно ответил Карл, с недоумением глядя на конторщика.

– За какими деньгами? Разве мы вам должны?

– Ведь тут банк? – сказал Карл, медленно обводя комнату глазами. – Неужели я ошибся?

– Ах, вам нужен банк, вот оно что. Его нет здесь. Тут теперь помещается контора по скупке земли, Мак Фарланда и Бради. Они, ведь, вам ничего не должны?

– У меня остались еще деньги в банке, – волнуясь заговорил Карл. Ему очень хотелось поскорее все выяснить.

– Вот как, у вас там были деньги? В таком случае вы опоздали и ничего теперь не получите. Банк лопнул, его уже нет здесь. Понимаете?

– О, да. Его нет. Я понимаю. Где он?

– А почем я знаю. Говорят вам, что он лопнул. – Видя, что старик его не понимает, и желая поскорее отделаться от него, конторщик прибавил, повысив голос: – Все ваши деньги ухнули. Вот уже два месяца прошло, как банк закрылся.

Карл проводил глазами отошедшего от него конторщика, затем медленно повернулся к двери, долго провозился с ручкой и, наконец, вышел. Он долго простоял перед дверью, как бы тщательно изучая ее, но она ничего ему не пояснила. Правда, наружный вид двери изменился, но что на ней было написано он и раньше никогда не мог прочесть. Кто-то оттолкнул его в сторону и вошел в контору. Он спустился со ступенек и оглянулся на здание. Да, он хорошо знал это здание. Он встал в сторонку, чтобы не мешать другим и целый час разглядывал высившиеся перед ним здания, полусознательно смотрел на прохожих и на каменные плиты бульвара. Если кто-нибудь из прохожих останавливался рядом с ним, старик дергал его за рукав и спрашивал: – Разве это не банк? Где он? – Случайный сосед искоса поглядывал на Карла и торопливо отходил от него прочь. Лишь немногие удостаивали его ответа: – Банк? Да он лопнул месяца два тому назад. – В конце концов, его заметил полисмен, дежуривший на углу. Поведение старика показалось ему в высшей степени подозрительным и, решив, что это нищий, он подошел к нему и дотронулся до него своею палочкою.

– Зачем вы здесь стоите? – грубо спросил он.

– Я пришел за моими деньгами. Я потерял банк. Где он?

– Потерял банк? Банк давно лопнул. Не видать вам больше ваших денежек. Нечего вам здесь стоять, все равно ничего не получите, хоть весь день простойте. Убирайтесь-ка лучше прочь отсюда.

На глазах у Карла заблестели слезы. Он не понимал, что такое собственно произошло и ушел, ровно ничего не соображая. Он смутно начинал понимать, что деньги его пропали безвозвратно. Он направился домой. Теперь ему было уже не до отдыха, он шел, ничего не видя перед собою и с опущенными глазами. Он часто качал головой и шептал про себя:

– Деньги. Где они? Они принадлежат Катрине и мне. Все пропало.

Он совершенно машинально придерживался верного направления и сам не заметил, как оказался около своего дома. Текла встретила его у калитки и вернула его к суровой действительности. При виде дочери, он, заливаясь слезами, упал перед нею на колени, крепко обнял ее и положил голову на плечо девочки.

В первую минуту она побледнела, как смерть, затем кровь горячею волною вновь залила её побелевшее личико. Горе отца мучило ее, и она смотрела на него расширенными от ужаса глазами. Текла обняла отца и сквозь слезы проговорила:

– Папа, папа!

– Моя бедная, маленькая Текла, – простонал он. – Ах, Боже мой, Боже!

Текла причитала и плача тащила отца за плечо.

– Встань, встань же, – уговаривала она его, совершенно обезумев от страха. – Милый папа, встань, пойдем домой.

Наконец, он встал, и она повела его домой. Слезы обильно струились по их лицам. Если бы старика спросили в этот момент, о чем он так убивается, он не мог бы объяснить в чем дело, девочка же и не спрашивала его ни о чем.

Они, спотыкаясь через ступеньки, дошли до дверей, крепко держась на руки и с затуманенными от слез глазами, скрылись за ними. М-сс Фишер сидела на кухне и чистила картофель, но заслышав их шаги, стремительно поставила кастрюлю на пол, схватила свою палку и заковыляла имь навстречу.

– Ты ушиблась, Текла? – закричала она ей издали. При виде жены, Карл инстинктивно смахнул слезу и поспешно заговорил.

– Да, да, Текла ушибла нос. Ступай, Текла, – продолжал он, выталкивая дочь в заднюю комнату – Ступай скорей играть, ничего, все заживет скоро.

Выдумка отца нисколько не поразила Теклу, она сама готова была уверовать, что, падая, расшиблась. Она перестала плакат и побежала в парк, не переставая усиленно тереть глаза кулаком.

Карл не обмолвился Катрине ни единым словом о постигшем их горе. Но у него и в помыслах не было оградит жену от такого жестокого удара. Ему в голову не приходило подумать: «Я один выстрадаю весь этот ужас. Жена никогда ничего не узнает об этом». Он просто не мог себя заставит сообщить жене такую грустную новость и потому выносил всю тяжесть обрушившегося на из несчастья один. Он провел весь вечер с женою, сидя рядом с нею в своей старенькой качалке с высокой, прямой спинкой и многочисленными пухлыми подушками Катрининого изделия и часто нежно посматривал на нее. Когда слезы навертывались ему на глаза, он закрывал их и притворялся спящим. Только раз за весь вечер он нарушил молчание. Перед тем как ложиться спать, он сказал ей по-немецки:

– Завтра я пойду в мастерскую. Мне скучно без дела. Хочется еще немного поработать.

На следующее утро он отправился в нижний город и взял с собою судок с обедом. Он с трудом поднялся во второй этаж по узенькой лестнице старинного деревянного дома на улице Фультон возле самого моста. Граверная мастерская и контора Андрея Буша помещалась в этом доме уже более двадцати лет. Мистеру Бушу было лет шестьдесят. Его жиденькие волосы и борода были почти совершенно белы. Лицо носило следы усталости и утомления и было землистого цвета, но выражение было замечательно доброе.

– А, здравствуйте, Карл, – сказал он при виде своего бывшего служащего с судком в руке, – вы пришли позавтракать со мною?

– Здравствуйте, мистер Буш, – ответил Карл, кивая ему головою. – Я пришел работать в мастерскую.

Мистер Буш добродушно улыбнулся и покачал головою.

– Очень жаль, Карл, но ваше место давно уже занято. Вы слишком стары, пора вам отдохнуть. Надо уступать дорогу молодым силам. Вам следовало бы радоваться, что вы можете, наконец, пожить в свое удовольствие и хорошенько отдохнуть. Желал бы я быть на вашем месте.

– Мне приходится опять встать на работу, – сказал Карл. – Мои деньги все пропали. Все до последнего цента.

– Не может быть! – искренно удивился мистер Буш. – Куда же делись ваши деньги?

– Я не знаю. Банк уехал куда-то вместе с ними.

– Ах, вспоминаю теперь, – сказал мистер Буш. – Вы ведь отдали ваши деньги на хранение в Народный банк? Я слышал про этот крах и несколько раз вспоминал вас. Но я был уверен, что вы получили ваш вклад обратно из банка. Неужели вы ничего не знали об этом? Мне в голову не пришло послать вам сказать о полном банкротстве банка. Не может быть, чтобы вы все потеряли, Карл, решительно все, что у вас было.

– Да, я все потерял и даже деньги Катрины. Мне необходимо работать.

Мистер Буш беспокойно заерзал на стуле и выглянул в окно. Он был очень взволнован и не знал, как ему поступить в данном случае. Отказать своему бывшему служащему было ему далеко не легко.

– Никак не могу взять вас обратно в мастерскую, Карл. Мне вас ужасно жаль. Но войдите же и в мое положение. И так уж дело идет из рук вон плохо. Теперь ведь совсем не то, что было лет десять тому назад. Конкуренция теперь огромная. Я сам потерял не мало денег в своем деле, Карл. Мне необходимы молодые работники, новые инструменты, нужно изучать новые способы или всему делу крышка. Боюсь только, что я сам слишком уже стар и не гожусь на это.

Карл далеко не все понял из того, что говорил ему ему бывший хозяин. Он лишь смутно понял, что хозяин не соглашается взять его обратно к себе в мастерскую и у него похолодело на сердце от страха.

– Я должен вернуться сюда, – упрямо настаивал он на своем, – мне нужно работать.

– Но, ведь, я же вам сказал, что я не могу этого сделать, – раздражительно ответил ему мистер Буш, которому в глубине души было очень жаль старика. – Разве я бы не взял вас обратно в мастерскую, если бы была хоть малейшая возможность.

Он замолчал и принялся перебирать бумаги у себя на конторке.

На лице Карла мелькнуло выражение отчаяния. Он задрожал всем телом и быстро и громко заговорил по-немецки. Трудно было разобрать что-нибудь из того, что он говорил. Он все время размахивал судком перед самым носом своего прежнего хозяина.

– Полноте, успокойтесь, Карл, – воскликнул мистер Буш, быстро вскакивая с места и хватая старика за руку. – Ступайте ка лучше домой, пока вас еще не забрали. Идите теперь домой, – сказал он, подводя его к двери и выталкивая его на лестницу.

Карл и не думал сопротивляться и даже не оглянулся, когда за ним захлопнулась дверь, ведущая в контору. Он, спотыкаясь, спустился с лестницы и торопливо направился на Фультон-стрит, к тому зданию, в котором раньше помещался банк. Он медленно вскарабкался по ступенькам, не переставая что-то бормотать про себя и очутился в конторе Мак Фарланда и Бради.

– Эй вы, – закричал он, дико озираясь во все стороны, – куда делся банк? Он нужен мне. Я хочу, чтобы мне вернули мои деньги. Вы должны сейчас же отдать их мне.

Все присутствующие в ужасе смотрели на разбушевавшегося старика.

– Повадился ходить к нам каждый день этот сумасшедший, чистое наказание с ним, – сказал конторщик, который накануне объяснялся с Карлом.

– Выставьте его вон отсюда, – резко приказал Мак Фарланд. – Скажите полисмэну, чтобы он арестовал его. Невозможно допустить, чтобы он приходил сюда каждый день скандалить и мешал бы всем работать. Мало-ли что может случиться, с него всего хватит, он может и изувечить здесь кого-нибудь.

– Пойдемте со мной, – примирительным тоном обратился к старику конторщик. – Я укажу вам, где теперь помещается банк.

– Да, да, – сказал Карл, выходя вслед за ним на улицу и весь трясясь от волнения. – Я должен получит свои деньги.

Пройдя квартала два, они нашли полисмена. Конторщик подвел к нему Карла и сказал:

– Вот этот сумасшедший голландец повадился ходить к нам в контору каждый день и позволяет себе всячески угрожать нам. Он твердо убежден, что потерял все свои деньги при крахе Народного банка. Арестуйте-ка его лучше сейчас же и засадите его куда-нибудь.

Полисмен тотчас же арестовал Карла и отправил его в участок. Его обвинили в нарушении общественной тишины и порядка и заперли в камеру в ожидании производства дознания. К счастью, ему не долго пришлось просидеть в заключении. Несколько попозднее в участок зашел полисмен, в квартале которого жил Карл. Прочитав на листе фамилию и адрес арестованного старика, полисмен тотчас же справился, в какую камеру его посадили, и настоял на немедленном освобождении Карла из под ареста. Старик провел в заключении четыре часа и вышел на улицу наружно совершенно успокоенный и погруженный в какую то глубокую думу. В его глазах появилось теперь новое, чуждое им до сих пор выражение. Выражение их стало гораздо осмысленнее прежнего, в них светилась мысль. Старик был всецело обязан своим расширившимся кругозором товарищу по заключению Аве Ларкинсу. Ларкинс сумел разъяснять ему толково и ясно, куда делись его деньги и дать ему верное представление о том обществе, которое не погнушалось отобрать у бедняка его последние крохи. Ларкнис только что успел отбыть срок наказания на принудительных работах за совершенную им кражу со взломом и теперь вторично сидел под арестом в качестве рецидивиста. Он не стал рассказывать Карлу все свое прошлое, но внимательно вслушивался в бессвязные речи взволнованного немца и скоро настолько выяснил себе суть дела, что смог все ясно растолковать несчастному Карлу. В заключение он высказал ему свой личный взгляд на общество и объяснил, как бы он, Ларкинс, поступил бы, будь он на месте Карла.

Всю дорогу домой Карл усиленно думал над словами Ларкинса. Прошло несколько дней, а они все еще не выходили у него из головы. Он сказал Катрине, что передумал и не будет ходить в мастерскую, та очень обрадовалась. Она была вполне счастлива при мысли, что он будет проводить с него теперь целые дни, гулять с нею в парке, закусывать с нею вдвоем в полдень, сидеть с нею рядом в кресле на крылечке или попыхивать трубкой, стоя у калитки, пока она будет вязать.

Карл целую неделю просидел дома, редко показывался даже у себя на дворе и, по-видимому, совершенно позабыл о существовании своего садика; у него начинал созревать в голове будущий план действий и он ощупью отыскивал дорогу, подобно неуклюжему судну, погоняемому противным ветром и течением в незнакомых ему водах. Наконец, в один прекрасный день он отправился наверх в маленькую комнату, единственное окно которой выходило на соседние задние дворы. В комнате было навалено множество разной рухляди, которую Карл принялся тщательно сгребать в кучи. Несколько попозднее он отправился в магазин на Томккис-стрит и купил там стекло, багет на рамку и две скобки. Вернувшись домой, он тотчас же отнес все свои покупки наверх в маленькую комнату, склеил рамку, вставил в нее стекло и прикрепил к оконной раме при помощи скобок. Рамка была прикреплена в наклонном положении, например, как верхняя доска конторки, и свет падал да её поверхность вполне правильно. Устроив и прикрепив рамку, он вышел из комнаты, запер дверь на ключ и положил его к себе в карман. Весь следующий день он провел наверху в комнатке. Когда он, наконец, спустился вниз, его пальцы были все перепачканы чернилами.

Он объявил Катрине, что устроил себе на верху мастерскую, что ему нельзя не работать, а то он умрет со скуки, сидя целый день сложа руки. Он сказал ей, чтобы она ни под каким видом никого не пускала наверх, когда он там работает, и строго на строго раз на всегда запретил всем домашним ходить туда, даже в его отсутствие. Дверь будет всегда заперта на ключ, и Боже упаси если она войдет в мастерскую или поведет туда посторонних людей. Ему будут одни только неприятности: непрошенные посетители непременно перевернут вверх дном всю его мастерскую. В течение шести лет он ежедневно уединялся в свою мастерскую на два часа каждое утро. Катрина не страдала любопытством.

Глава VI

Прошло шесть лет. Трудно себе представить, что пережил за эти годы Карл, как он нравственно измучился. На седьмой год произошло нечто совершенно изменившее спокойное течение жизни семьи Фишера. Настал декабрь. Как то в пятницу, днем, Карл отправился на свою обычную прогулку – в обход квартала. Шел снег, впервые за эту зиму. Он нахлобучил на лоб старую фетровую шляпу, поднял воротник порыжевшего, потрепанного пальто, низко опустил голову и медленно побрел, не обращая ни малейшего внимания на бушевавшую метель, озабоченный своими семейными неурядицами.

Эмелине было теперь девятнадцать лет. Её желания и стремления были совершенно непонятны для Карла и они причиняли ему ежедневно жестокие страдания. Требования всех остальных членов семьи были несравненно скромнее: совместная жизнь под одним кровом, беспрестанное общение друг с другом и встречи за общим столом, казались им верхом счастья.

Будущее пугало его, он боялся, что его семья обречена на полную нищету. Что станется с его семьею, если общество случайно узнает о том, чем он занимается в своей мастерской или если он умрет, не успев скопить денег? Неужели Катрине придется опять сызнова приниматься за мытье полов, стряпать и стирать на чужих? Куда денутся Эмелина и Текла? Для него они все еще были маленькими девочками. Ему и в голову не приходило, что обе в состоянии теперь зарабатывать деньги. У него было только одно желание: чтобы его дочери были счастливы. Других точек зрения по этому вопросу он не мог себе представить, да и не допускал возможности их существования.

Карл медленно плелся по улице, поглощенный своими грустными мыслями, не дававшими ему ни минуты отдыха. На сердце у него лежал тяжелый камень, настроение было мрачное. Вдруг он задел ногой какой-то твердый предмет. Он остановился, и увидел дамское портмоне, лежавшее на снегу. Он нагнулся и поднял его. Он повертел его в руке, с недоумением разглядывая свою находку. Кошелек был кожаный с серебряными угольниками и был, по-видимому, туго набит деньгами. Карл обвел глазами всю улицу. Вдали виднелись две удаляющиеся мужские фигуры. Вся остальная улица была совершенно безлюдна. Крепко зажав в руке портмоне, он бросился догонять удалявшихся мужчин. Его грузное тело было поразительно неуклюже. Он не бежал, а вернее как-то преуморительно прыгал, помогая себе в то же время локтями и плечами и не сводя глаз с удаляющихся мужчин. Он часто останавливался, окликал их и махал им рукою, в которой крепко держал портмоне. Но все его усилия были напрасны. Он не успел их еще нагнать, как оба мужчины завернули за угол. Когда Карл добежал до угла, незнакомцев и след простыл. Он остановился в полной нерешительности, что ему теперь предпринять, тщетно обводит глазами улицу, в надежде увидеть кого-нибудь, и грустно качал головою. Он вполне понимал, что должен теперь испытывать человек, потерявший свои деньги. Вертя кошелек в руке, он вдруг заметил, что на нем золотыми буквами вытеснено чье-то имя. Как только он сделал это открытие, он не долго думая отправился обратно домой. Надо заставить Эмелину или Теклу прочесть ему фамилию собственника кошелька, решил он про себя.

Эмелина и Текла вернулись домой из школы в три с половиною часа. Обе девушки сильно изменились за эти шесть лет. Роста они были одинакового (для своих лет Текла была замечательно рослая девушка). Лицо её было полное и цветущее, глаза темно-голубые и ясные. Рот, правда, как и прежде был все еще чрезмерно велик, но губы теперь налились и приняли красивые очертания и не поражали всех своим уродством. Её насмешливый, добрый рот с красиво изогнутыми губами был чрезвычайно привлекателен. Густые, вечно взлохмаченные волосы были золотисто-каштанового цвета и при солнечном освещении казались совершенно рыжими.

Эмелина была очень тоненькая, но прозвище «дранной кошки» совершенно не подходило к ней теперь. Она сделалась гораздо грациознее. Плечи и локти округлились и вся она утратила прежнюю свою угловатость. В очертаниях её красивого теда было что-то чувственное. У неё была нежная, мягкая кожа, довольно темного оттенка. Краска редко заливала её щеки, но стоило им только порозоветь и они поражали всех красотою своих линий. Волосы у неё были черные, почти такие же густые, как у Теклы. Она умело делала из них замысловатые прически и, всегда была аккуратно и отлично причесана. Узкие брови в виде дуги были красиво очерчены, длинные, тяжелые ресницы придавали глазам еще более темный и мрачный оттенок. Её наружность не могла не привлечь внимания человека, которого манит к себе все загадочное; она была бы очень красива, если бы не постоянное выражение недовольства, застывшее у неё на лице. Если бы не оно, если бы её душа проявила энергию и страсть, вместо вечных мрачных дум, она была бы прелестна. Как только его дочери вернулись домой, Карл тотчас показал им свою находку. Эмелина взяла портмоне в руки и осмотрела все его отделения.

– Тут двадцать долларов кредитными билетами и сорок центов серебром, – сказала она. – Наконец-то и нам повезло. Ты можешь купить мне теперь порядочную зимнюю кофточку.

Она положила портмоне на стол, сняла с себя кофточку, которая служила ей вот уже третью зиму, и небрежно бросила ее на стул.

Карл быстро ухватился за портмоне и, показав ей вытесненное имя, с мольбою в глазах попросил ее:

– Тут есть имя. Можно узнать, кому принадлежит портмоне.

Эмелина равнодушно взглянула на вытесненное имя.

– М-сс Клара Э. Сторрс, – прочла она вслух. – Ну, и что же ты намерен теперь делать? Адреса тут никакого нет. Не станешь же ты разыскивать ее по всему городу? Да и не к чему. Все равно не отыщешь.

– Разве тут не сказано, где она живет?

– Нет.

Карл покачал головою. Он был очень огорчен.

– Я должен ее разыскать, – пробормотал он по-немецки.

– Дай-ка мне посмотреть, – сказала Текла, подойдя к столу.

Он протянул ей портмоне, не выпуская его из руки. Она обняла отца за шею, он раскрыл портмоне, а Текла принялась шарить по всем отделениям. В одном из боковых отделений она нашла маленький конвертик, сложенный вдвое. Он был адресован на имя Клары Э. Сторрс – Вашингтонский сквер, Нью-Йорк, H. I.

– А вот тебе и адрес, – сказала она, похлопывая его по плечу и с улыбкою заглядывая ему в глаза. – Я знаю теперь, где она живет.

– Ну и очень рада, надеюсь, ты теперь успокоишься, – воскликнула Эмелина. – Кажется, у всех есть деньги, кроме нас одних. Я не могу больше переносить такую жизнь. Я брошу школу и поступлю на какую-нибудь фабрику. По крайней мере, у меня тогда будет приличное платье, как-нибудь да заработаю себе деньги.

Фамилия Сторрс не вызвала никаких воспоминаний у Эмелины и Теклы, они даже не вспомнили, что когда-то учились вместе с Эми и Лу и очень удивились бы, если бы им кто-нибудь напомнил об этом обстоятельстве.

Эмелине казалось, что фортуна опять жестоко посмеялась над ними, послав им кошелек, набитый деньгами. Карл думал только о том горе, которое должен был испытывать теперь собственник портмоне. Текла и не задумывалась ни на минуту над этими вопросами, она была слишком беззаботна. Она чувствовала, что отец ее взволнован и беспокоится, и радовалась, что ему удастся вернуть кошелек по принадлежности и исполнить свое намерение.

Хотя ему было еще рано ехать за покупками в Нью-Йорк, он тем не менее твердо решил завтра же утром отправиться в город. Он отдаст портмоне и за одно уже сделает все нужные покупки. Так как ему на следующий день предстояло ехать в город, то он тотчас отправился к себе наверх в мастерскую и спустился вниз только вечером. На следующее утро он встал очень рано, заперся в мастерской и проработал три часа, вплоть до утреннего чая.

В девять часов он пошел на кухню и вернулся оттуда с четырьмя большими корзинами. Вооружившись каждый двумя корзинами, отец и дочь пешком отправились в Нью-Йорк. Перевоз на Двадцать третьей улице, конечно, очень сократил бы им путь, но они не воспользовались им. За перевоз пришлось бы уплатить шесть центов, а Карлу такие деньги казались весьма солидною суммою. Они с удовольствием прошлись до моста, перешли через него и направились дальше по Бродвею. Оба чувствовали себя вполне счастливыми в обществе друг друга. Добрых три часа добирались они до Вашингтонского сквера.

И Карл и Текла отлично знали эту часть города. На солнечной стороне сквера находился магазин двоюродного брата Карла, Вильгельма Ретинга, портного. Каждый раз, когда они попадали в город, они непременно заходили навестить родственника. Дом, который они теперь отыскивали, стоял на теневой стороне сквера. Это был старинный, трехэтажный дом из коричневого камня, с подвальным помещением.

Едва только они поравнялись с подъездом, как перед ними распахнулась входная дверь и на пороге появилась Лу в сопровождении молодого адвоката, нанимавшего комнату у её матери.

Лу и Текла посмотрели друг на друга и приветливо улыбнулись. Ни та, ни другая не признала свою прежнюю школьную подругу.

– Вам надо кого-нибудь видеть у нас? – спросила Лу, видя, что Текла и её отец сторонятся, давая ей и её спутнику дорогу.

– Здесь живет м-сс Сторрс? – спросила Текла.

– Да, я её дочь. Войдите, она как раз теперь дома.

Какое-то внутреннее чувство подсказывало Лу, что и ей надо вернуться домой на минутку.

– Может быть, она хочет поступить к нам на место, – подумала она. – Мне бы очень хотелось, чтобы мама наняла ее.

– Не потеряла ли она кошелек? – просила Текла.

– Как, вы его нашли? – воскликнула Лу. – Где именно?

– На Лафайет авеню в Бруклине.

– Отлично, – сказала Лу, направляясь обратно к входным дверям, – войдите. Мама будет очень рада получит обратно свой кошелек. Она ездила в Бруклин с визитами и заметила потерю, только вернувшись домой.

Они все вместе вошли в прихожую и Лу тотчас же послала горничную за м-сс Сторрс. Через несколько минут в комнату вошла м-сс Сторрс. Она все еще носила глубокий траур. Она сильно располнела за эти шесть лет и очень постарела. Лицо её носило теперь всегда отпечаток тихой грусти и полной покорности судьбе.

– Очень вам благодарна, – милостиво улыбаясь, сказала она Карлу, беря у него из рук портмоне. Старик неловко поклонился ей.

– О, да, – проговорил он, – мой долг…

– Вчера было слишком поздно идти к вам, а то он непременно отнес бы его вам сейчас же, как только нашел, – сказала Текла. – Он ужасно боялся, что вы будете волноваться, не находя портмоне.

– Да, я действительно очень волновалась, – милостиво призналась м-сс Сторрс. – Для меня это была бы большая потеря. Двадцать долларов для меня теперь очень крупная сумма. Мне ни разу не пришлось вынимать дорогою кошелек и я заметила, что потеряла, его только вернувшись уже домой. Мне так жалко, что мои обстоятельства не дают мне возможности дать вам половину вашей находки, – продолжала она с грустной, жалостливой улыбкой, обращаясь к Карлу. – Если бы не моя бедность, я бы с радостью отдала ее вам. Сколько мне следует ему дать, мистер Адамс?

– Он ни за что не согласится взять у вас хотя бы один цент, – вмешалась в разговор Текла. – Ведь, ты не возьмешь, правда, папа?

Видя, что он не вполне ее понимает, она торопливо заговорила с ним по-немецки.

– Они хотят заплатит тебе за находку кошелька.

– Нет, нет, – ответил он ей по-немецки.

– Мне не надо денег. Очень рад, что нашел ей её кошелек. – Он посмотрел на м-сс Сторрс, отрицательно замотал головою и стал пятиться к дверям. – Ну теперь все хорошо, – сказал он.

– В таком случае позвольте вам предложить четвертую часть находки, – сказала м-сс Сторрс, видимо обрадованная его отказом.

Но Текла отказалась и от этого предложения. Оба чувствовали себя в достаточной степени вознагражденными любезным обращением м-сс Сторрс и теми выражениями благодарности, которыми она проводила их до подъезда. Они ушли счастливые и довольные от м-сс Сторсс.

Карл и Текла шли по Вашингтонскому скверу между двумя громадными стенами снега. Деревья, покрытые белою пеленою, так и сверкали на солнце. Снег весело хрустел у них под ногами. Свежий утренний воздух пощипывал Текле щеки и вызвал на них яркий румянец. Глаза её возбужденно сверкали, точно они сами были полны снега и солнечных лучей. Оба ни словом не обмолвились о дивной прелести зимнего утра. Все время, пока они шли по блестевшему, белому городу, они упорно молчали, чувствуя себя и без слов совершенно счастливыми. Дойдя до средины Бруклинского моста они остановились, чтобы посмотреть на реку, на гавань и на целую сеть строений покрытых пеленою, которые расстилались у их ног. Вся решетка моста была покрыта мелким белым снегом, ялики беспрестанно мелькали то здесь, то там, бороздя реку в различных направлениях, на них также местами лежал снежный покров; у берегов толпились суда и высоко к солнцу вздымали свои мачты и паруса.

Они пересекали теперь сквер и Текла, сама того не замечая, беззаботно напевала какую то грустную мелодию. Услышав позвякивание бубенчиков, она оглянулась, чтобы посмотреть, как проедет переполненный публикою омнибус, и от всей души расхохоталась, когда полисмену сшибли с головы снежным комом его каску. Карл отчасти разделял её радостное настроение, хотя грустные мысли ни на минуту не оставляли его в покое. Иногда его глаза прояснялись, но тотчас же опять омрачались. Заслышав веселые крики, он бодро поднимал голову, но тотчас же опускал ее под наплывом мрачных опасений.

Карл до сих пор ни разу не обмолвился своему двоюродному брату о понесенной им денежной потере. Но сегодня он твердо решил все подробно ему рассказать. Он хотел высказать ему все своя опасения о будущности семьи и разузнать, нельзя-ли их так или иначе обеспечить.

У Вилльяма были твердо установившиеся взгляды на все вопросы жизни. После обеда Карл повел его в в гостиную и рассказал ему свою грустную повесть. Вилльям выслушал его с снисходительным и покровительственным видом, не лишенным доли симпатии. Разговаривали они по-немецки.

– Да, это тяжелый удар для тебя, – сказал Вилльям. – Надо было взять свой вклад до краха банка. Что же ты теперь поделываешь?

Карл на минуту задумался. Ему очень хотелось бы рассказать своему собеседнику, чем он теперь занимается. Работа обеспечивала ему существование, но он положительно не знал, каким образом заполучить обратно свои десять тысяч долларов. Был может, Вилльям ему поможет, но долгия размышления заставляли его хранить в секрете свою тайну из страха и осторожности.

– Люди иногда, ведь, страхуют свою жизнь? – спросил он после долгого молчания.

– Конечно: если я умру, моя жена получит пять тысяч долларов.

– Вот это-то мне и нужно, – обрадовался Карл. – Я хочу вернуть Катрине и девочкам те деньги, которые я потерял. Можно-ли мне застраховать себя в десять тысяч долларов и как это сделать?

– Тебе уже перевалило за пятьдесят пят лет, – сказал Вилльям, – и эта операция станет тебе очень дорого.

– Сколько же?

Вилльям не знал, сколько это могло стоить, но ему не хотелось признаваться в этом.

– Приблизительно долларов пятьсот в год, я так думаю.

– А куда мне надо пойти, чтобы оборудовать это дело?

– Приходи ко мне, когда решишь застраховаться, и я тебя сведу в мое общество. Да есть-ли у тебя деньги на первое хоть время?

– Я шесть лет откладывал ежемесячно по пятнадцати долларов. У меня есть 1.500 долларов.

– Этого почти что хватит на три года, – сказал Вилльям. Несколько минут он что-то вычислял про себя и прибавил: – Если бы ты мог еще три года откладывать по двести пятьдесят долларов, то твое дело было бы в шляпе. Постарайся как-нибудь скопить эти деньги. А через пять лет можешь и умереть.

– Да, – сказал Карл. Ему очень хотелось выяснить себе еще один вопрос, но он не знал, как к нему приступить. Он долго ломал голову над этим и затем спросил, не отрывая глаз от пола:

– Получат-ли они деньги, если меня раздавят или если я брошусь из окна на улицу и разобьюсь на смерть?

– Тут род смерти не играет никакой роли. Они все-равно получать деньги.

– Меня это давно уже беспокоит, – сказал Карл. – Очень тебе благодарен за указания. Я приду к тебе в понедельник и ты меня сведешь, куда следует.

Он пошел звать Теклу, которая помогала Алисе убирать посуду.

– Отчего ты не пристроишь Эмелину и Теклу к какому-нибудь делу? – спросил Вилльям.

– О, да, – ответил Карл, – придет время, пристрою их куда-нибудь.

– Но ты должен теперь же позаботиться об этом, – авторитетным тоном настаивал на своем Вилльям. – Не хорошо приучать их к праздности. Смотри, как бы худо не было.

– Разве? – сказал Карл, очень встревоженный словами двоюродного брата.

– Да, конечно. Посмотри на мою семью. Все мои дети давно уже работают, а у меня побольше денег, чем у тебя.

– Но, ведь, Эмелина и Текла еще учатся?

– Пора бы им покончить, наконец, с учением. На что оно им? Они и так достаточно знают. Я давно уже взял из школы Герберта и Анну и пристроил их к хорошему делу. Оба отлично теперь зарабатывают. Они не лодырничают, не скандалят, сами за себя постоят, в обиду не дадутся. Пристрой своих детей к делу, пока ты еще жив. Если ты оставишь им наследство, они только растратят его. Они станут всюду рыскать и непременно впутаются в какую-нибудь некрасивую историю.

Карл беспомощно посмотрел на своего двоюродного брата, все его лицо дергалось от волнения.

– Что же мне делать? – спросил он с тревогою в голосе. – Не можешь-ли ты мне помочь, Вилльям?

– Пожалуй, можно попробовать, – сказал Вилльям польщенный тем, что Карл обращается к нему за содействием. – Тут рядом помещается заведение Исаака Росенталя. У него работает много девушек. Можно было бы пристроить твоих туда. Тебе бы надо переехать жить в наши края.

Мысль о переезде казалась прямо-таки ужасной для Карла. Ему был очень дорог маленький желтый дом в Бруклине. Неужели ему придется расстаться с своим двориком и с садиком, на устройство которого он положил там много сил и труда. Но Вилльям настойчиво стоял на своем, доказывая всю целесообразность предложенного их проекта. Разговор длился целый час и когда Карл, наконец, собрался идти домой он вполне примирился с предложением своего двоюродного брата и согласился на переезд. Он уже не мог спокойно проводить день за днем в своем маленьком домике, неизвестная будущность, страх перед ним, тревога о детях навсегда сделали невозможным прежнее мирное, безмятежное существование. Самоуверенный тон Вилльяма сильно подействовал на Карла и он ухватился за его предложение, как утопающий за брошенный ему крепкий, надежный канат. Карл находился в состоянии полного отчаяния и ему необходима была поддержка сильного человека в этот мучительно-тяжелый для него момент. Закупив в городе все необходимое, он торопливо направился домой с Теклой. Он не шел, а бежал домой, видимо, стремясь поскорее уйти от грозящей ему в городе опасности.

Расставанье с желтеньким домиком и переезд на городскую квартиру тяжело отразились на Карле. Катрина гораздо спокойнее отнеслась ко всем этим переменам, чем её муж. Ей было совершенно безразлично, где бы ни жить, лишь бы только не разлучаться с Карлом, без которого жизнь потеряла бы в её глазах всю свою прелесть. При виде фургонов, наполненных вещами из желтенького дома, у Карла сжалось сердце. Он почувствовал, что почва уходит у него из под ног. Расставшись с насиженным гнездом, он впервые заметил, как Катрина и он успели сильно состариться за все эти годы и понял, как они оба стали беспомощны теперь. Сердце его болезненно ныло, предчувствуя что то недоброе.

Глава XII

Прошло целых пять месяцев с того дня, когда Эмелина и Текла впервые явились на работу в заведение Исаака Росенталя. Они целыми днями сидели, не разгибая спины, и прилежно завивали перья вместе со своими товарками. К шести часам, когда кончалась работа, они были уже совершенно измучены и разбиты, в пальцах делалась судорога, а спина нестерпимо ныла. Вскоре Эмелина стала замечать, что руки её грубеют и становятся красными. Она пришла в ужас и принимала все доступные ей меры, чтобы сберечь свои руки, мыла их теплой водой, смазывала вазелином, но, увы, ничего решительно не помогало. Эмелина внутренне негодовала на те условия при которых ей приходилось работать, но по прежнему молчала и никому не высказывала своего неудовольствия.

– Как бы я хотела больше никогда не возвращаться в эту отвратительную, грязную дыру, – сказала она как то Текле, на возвратном пути из мастерской.

– Как я была бы рада за тебя, – сочувственно ответила ей Текла. – Отчего ты не попробуешь обратиться к Альтману и не попросишь его взят тебя с себе на службу? Алиса теперь получила у него место кассирши. Может быть, она согласится похлопотать за тебя.

– Ну, нет, спасибо. У Альтмана немногим лучше, чем у нас, не стоит и проситься к нему, – мрачно ответила Эмелина. – Не понимаю, отчего это я должна всю свою жизнь работать не разгибая спины, без всяких надежд на лучшее будущее. Нет, довольно с меня, все сделаю, чтобы выбиться в люди.

Текла всю свою жизнь преклонялась перед честолюбивыми стремлениями сестры. Услышав последние слова Эмелины, она посмотрела на нее с выражением восторженного удивления на своем беззаботном личике.

– Что же ты хочешь сделать? – спросила она.

– Поступлю в школу Джудсона и научусь, как следует, шитью и кройке. Они научат меня там всему, что надо, и сделают из меня человека.

Вдали раздавались веселые детские крики, и Текла невольно обернулась в их сторону. Она не могла равнодушно слышать людской говор, видеть свободно разгуливающих и видимо счастливых людей, ее так и тянуло присоединиться к них. Но вспомнив, что мать не управится без неё по хозяйству и ждет её возвращения с минуты на минуту, она рассталась на углу с Эмелиною и торопливо направилась домой.

До ужина оставалось еще много времени. Эмелина обошла кругом весь сквер, изредка поглядывая на обрамлявшие его старинные, красивые, чопорные дома, и дойдя до арки пристально уставилась на расстилавшуюся перед нею Пятую улицу, которая так и влекла ее к себе своим богатством и роскошью. Затем она медленно пошла назад и остановилась перед зданием школы Джудсона и невольно задумалась, соображая, чему ее смогут обучить здесь.

Текла прошла на Томкинс-стрит и и вскоре завернула в подъезд, третий от угла. Карл нанимал квартиру из пяти комнат в двухэтажном деревянном доме. Под квартирою Фишера помещался башмачный магазин. Одна комната выходила на улицу и из окон видна была церковь. На подоконниках стояли герани.

Войдя в комнату, Текла тотчас же вытащила из кармана четыре кредитки и отдала их отцу. Карл с грустью взял их у нее. Он жестоко страдал за дочерей, ему невыразимо больно было видеть, как много они принуждены работать. Вилльям неоднократно пробовал настоять на том, чтобы он отбирал у дочерей весь их заработок.

– Нельзя оставлять им на руки деньги, – говорил он, – помяни мое слово, сейчас же начнут транжирить. Отбирай у них все до последнего цента, сам потом сне спасибо скажешь.

Но такие крутые меры были не по душе Карлу. Он не последовал совету своего двоюродного брата и брал у дочерей только то, что они сами находили возможным уделять ему из своего заработка. Карл ни цента не тратил из этих денег и копил их про черный день для Эмелины и Теклы.

– Я заработала целых четыре доллара шестьдесят центов за эту неделю, – радостно сообщила родителям Текла, очень довольная тем, что может дать отцу так много денег, – а Эмелина получила что то около шести долларов. – Она отлично сознавала превосходство сестры и очень ею гордилась. Она принялась гладить вместо матери, затем, покончив с этим делом, отодвинула в сторонку подставку с утюгом, поставила на место гладильную доску, выдвинула стол на середину комнаты и накрыла его скатертью. М-сс Фишер всецело ушла в заботы об обеде и варила своим девочкам овощи.

Как только Эмелина вернулась домой, мать опрометью бросилась подавать ей обедать. – Все готово, Эмми, – приговаривала она, накрывая ей на стол. Эмелина сняла шляпу и положила ее на письменный стол, посмотрелась внимательно в зеркало, поправила прическу и только тогда подошла к обеденному стелу. М-сс Фишер стояла рядом с нею и очень волновалась, пока дочь не уселась за стол и не попробовала поданное ей кушанье. Но на этот раз все обошлось благополучно, Эмелина ни на что не ворчала и её старушка мать, устало и облегченно вздохнув, опустилась на стул у стола.

Тотчас после обеда Эмелина ушла из дому и направилась в школу Джудсона. Она великолепно шила и потому ее тотчас же приняли в один из старших классов. Целый час просидела она в классе, внимательно выслушивая объяснения учительницы. С тех самых пор, как она узнала о существовании громадного социального различия в положении, занимаемом различными людьми, узнала, что она стоит в самом хвосте этой иерархической лестницы, Эмелина была глубоко несчастна и только теперь, сидя в классе за шитьем, почувствовала себя удовлетворенной. Это был первый шаг к намеченной цели, и в душе она стремилась дальше, как можно скорее.

Глава VIII

Все пансионеры, жившие в доме мистрисс Сторрс, были в высшей степени честные, порядочные люди. Мак Кларены, мистрисс Уинтроп, мистер Трюсдэль, сестры Уаделль – были скучные, добродетельные люди. Взгляды их были довольно узкие, судили они всех чрезвычайно строго и не находили возможным прощать даже малейший проступок. Сами же руководились в жизни прописной моралью, составлявшей весь их немудреный, нравственный багаж.

Лу чувствовала себя совершенно чужой и одинокой в доме матери. Она задыхалась в окружавшем ее обществе и всеми силами души рвалась навстречу иной жизни, полной деятельности. Ей хотелось иметь настоящих друзей, с которыми она могла бы говорит вполне откровенно. Мистрисс Сторрс неоднократно предостерегала своих дочерей от дружбы с мужчинами и много положила труда на то, чтобы они были сдержанными, корректными, воспитанными девушками, умеющими держат мужчин на почтительном расстоянии от себя. Неприступной, знающей себе цену, девушке легче выйти замуж, наставляла своих дочерей мистрисс Сторрс. Эми чувствовала себя дома отлично и вполне удовлетворялась окружавшим ее обществом. Лу же положительно задыхалась в нем. Девятнадцатилетняя девушка смело смотрела жизни в глаза и, сама того не подозревая, успела познакомиться со многими отрицательными её сторонами. Она совмещала тонкий, наблюдательный, пытливый ум с нежным сердцем и чуткой, чистой душою. Отличительной чертой её характера была необыкновенная любознательность. Решительно все на свете способно было заинтересовать ее: она с увлечением изучала звезды; доискивалась причины радостной улыбки первого встречного на улице, старалась проникнуть в его мысли и часто мечтала о тех неведомых странах, которые начинались для неё за поворотом улицы. Она, ни на минуту не задумываясь, убежала бы из дому с Алладином и была бы способна увлечься первым встречным, хоть несколько отличающимся от окружавших ее шаблонных людей.

При первом же своем появлении в доме мистрисс Сторрс, Эдгар Адамс очень понравился ей и заинтересовал ее. Молодой адвокат пользовался большим расположением мистера Вандемера и судьи Престона и этого было достаточно, чтобы мистрисс Сторрс смотрела сквозь пальцы на многое в его поведении и не препятствовала Лу дружить с ним. Его смелые, откровенные мнения приводили в священный ужас решительно всех в доме Сторрс, кроме Лу, которая была в полном восторге от его резких выходок и производимого ими впечатления. Адамс был сыном фермера и самостоятельно пробился в адвокаты. С ранних лет он привык к труду и бережливости, что дало ему возможность прослушать курс университета и поехать в Нью-Йорк. Очутившись в этом огромном городе, он вскоре понял, что привычка к труду и бережливости не помогут ему сделать здесь карьеру, но что его привлекательная наружность, приятный голос, остроумие и красноречие могут оказать ему большую услугу. Постепенно он становился более умеренным в своих взглядах, не был уже таким ярым революционером, каким приехал сюда. Он быстро делал карьеру, не особенно утруждая себя работой.

Прошло 4 года с тех пор, как он поселился в Нью-Йорке и за это время он успел заработать и истратить свыше 10 тысяч долларов. Он состоял членом Университетского клуба, работал в адвокатской конторе Стивенсона, Логана и Барра и его имя красовалось на дощечке у входа. Предполагали, что, со временем, он сделается членом фирмы. Судья Престон предсказывал ему блестящую, политическую карьеру. Вилльям Вандемер думал сделать его своим поверенным и рассчитывал, что Адамс сумеет разжалобить судей и заставить их смотреть снисходительнее на синдикаты. Вечером Адамс всегда облачался во фрак; он часто бывал в клубе, театре и на обедах у знакомых. Очень часто он не ночевал дома и его смуглое, мужественное лицо заметно изменилось от кутежей.

Вполне ясной, определенной цели жизни у него теперь не было и потому он не мог себя заставит серьезно приналечь на работу. Лу нравилась ему, но он сам еще не знал, насколько в нем сильно было чувство к ней, а на счет будущего, он не загадывал. Он любил в сумерки сидеть на балконе и молча следить за Лу, когда она, вместе с матерью и сестрою, выходила на соседний балкон подышат свежим вечерним воздухом. Ему нравились её ясные, блестящие глаза, густая краска, мгновенно, при малейшем поводе, покрывающая её щеки, её нежный голос, в котором так часто звучит нотка иронии. В разговоре с нею он часто ощущал какую-то неловкость, смущение. Она высмеивала его умные мысли и доводила его до того, что он сам принужден был признать их азбучными истинами. Стоило ему только выказать ей свою нежность, как она тотчас же становилась с ним холодна и беспощадно смеялась над ним.

Жизнь в доме мистрисс Сторрс текла далеко не мирно. Разница убеждений вызывала постоянно столкновения между Адамсом и остальными обитателями дома. По природе Адамс был очень симпатичным и чутким человеком, но в настоящее время он всецело находился под обаянием ослепительного блеска новой для него жизни. Временно его вполне удовлетворяли маленькие удачи и блестящие виды на будущее. Жизнь казалась ему прекрасной и в нем все реже и реже просыпались более серьезные запросы к ней. Пансионеры мистрисс Сторрс раздражали и в то же время забавляли его.

Лу и Адамсу приходилось прибегать к разным хитростям, чтобы иметь возможность видеться. Такое положение вещей длилось уже довольно давно. Сестры Уаделл, жившие в пансионе мистрисс Сторрс, обратили внимание на взгляды, которыми часто обменивались молодые люди за столом, на их частые прогулки вдвоем, не ускользнули от их бдительного взора и продолжительные разговоры в гостиной, в стороне от всего остального общества. Первое время сестры молчали, но как только Адамс прекратил свои визиты к ним после обеда, чтоб слушать игру Сусанны Уаделл, Елизавета тотчас же начала ему мстить, делая весьма прозрачные намеки мистрисс Мак-Кларен и мистрисс Уинтроп о характере его отношений к Лу. Все это говорилось самым невинным, дружеским образом, но результаты распущенной сплетни вскоре оказались на лицо. Мистрисс Сторрс была вне себя: её дочь еще не помолвлена, а злые языки позволяют себе распускать про нее грязные слухи. Этого, как мать, она не могла дозволить. Как-то утром она отвела Лу в сторону и дала ей несколько советов житейской мудрости, чтоб оградить неприкосновенность своей чистоты.

– Мне не нравится, Лу, твоя манера держаться с мистером Адамсом, – сказала она. – Надо быть сдержаннее в обращении с ним.

– Что ты хочешь сказать, мама? – краснея, спросила Лу.

– За столом ты почти не сводишь с него глаз и целыми вечерами просиживаешь с ним вдвоем в уголке гостиной, вдали от всех остальных. Все начинают замечать твое странное поведение и распускают разные сплетни на твой счет. Помни, Лу, что девушке очень легко погубить свою репутацию.

Слова матери очень удивили и глубоко взволновали Лу. Она не могла говорит от волнения, сильно покраснела и не сводила глаз с лица матери.

– Я не хочу сказать этим, что ты поступаешь дурно, – мягко продолжала мистрисс Сторрс. – Бесспорно мистер Адамс очень интересный молодой человек, и дядя Вилльям уверяет меня, что ему предстоит блестящая будущность. Конечно, если бы дело обстояло иначе, я никогда не приняла бы его в свой дом. Но, как у всех гениальных людей, у него очень странные взгляды и мне хотелось бы раз навсегда положить конец твоим бесконечным разговорам с ним. Ты еще молода и легко можешь подчиниться его влиянию.

Тут Лу не могла сдержать улыбки, но она недостаточно еще овладела собой, чтобы спокойно возразит матери.

– Во всяком случае ты компрометируешь себя, позволяя ему ухаживать за собою, и всем своим поведением даешь лишь повод к сплетням, – продолжала мистрисс Сторрс. – Со временем ты, конечно, встретишь порядочного человека, которого ты полюбишь и выйдешь за него замуж. Теперь же тебе еще слишком рано думать о замужестве. Молодые девушки должны быть очень скромны и пока они не помолвлены, должны быть очень осторожны с молодыми людьми.

Встревоженная мистрисс Сторрс взглянула на дочь и, заметя её смущение, продолжала еще более мягким тоном: – Я решила поговорить с тобою откровенно, моя милая, находя, что наступил такой момент в твоей жизни, когда каждая мать обязана высказать свое мнение дочери и указать ей на то, что готовит она себе в будущем. Не принимай это так близко к сердцу. Я, ведь, не упрекаю тебя, да и не в чем упрекать тебя. Я хочу только добиться, чтобы ты была осторожнее с мистером Адамсом.

Вышеприведенный разговор происходил полгода спустя после появления мистера Адамса в пансионе мистрисс Сторрс. Слова матери натолкнули Лу на новые для неё мысли и первое время она избегала общества Адамса. В продолжение целого года она ежедневно посещала школу Берлица и брала уроки музыки. Иногда Адамс поджидал ее на улице, в нескольких шагах от дома, и провожал в школу или на урок. Оба очень любили эти утренние прогулки и часто, увлеченные чудною погодою, они отправлялись в парк, манивший их своею прохладою, свежею зеленью травы и деревьев.

Но больше всего интересовала Лу ночная жизнь города, о которой она имела лишь смутное представление. Окно её спальни выходило в сквер и она целыми часами просиживала около него, наблюдая за шумною жизнью улицы и чутко прислушиваясь к звонко раздававшимся в сумерки смеху и крикам. Вот где настоящая жизнь, не знающая никаких стеснений, думалось ей и хотелось поближе познакомиться с этой жизнью, казавшейся ей издали такой заманчивой и интересной. Вечером, Лу часто видела из своего окна прогуливавшегося в сквере Адамса. Как завидовала она его самостоятельности, как хорошо ни от кого не зависеть. Как бы хорошо пойти, куда глаза глядят, побродить по лабиринту громадного делового города, полного таинственности и прелести. Ночью, когда все в доме покоились сном праведным, Лу осторожно спускалась вниз и отправлялась в сквер посидеть с Адамсом. В эти ночные часы сквер был совершенно пуст; волна жизни откатывалась от него куда-то далеко. Лу бывала настроена очень нервно; неизвестность привлекала ее, но пока её приключения ограничивались ночными свиданиями в сквере. Как это ни странно, но Адамс всеми силами удерживал девушку от более рискованных шагов. Эти ночные свидания украдкой доставляли ему большое удовольствие. С живым интересом наблюдал он каждый раз быструю смену впечатлений рвущейся на встречу жизни девушки, но не соглашался пойти с ней куда-нибудь за пределы сквера. Было время, когда и ему жизнь представлялась полной таинственной прелести, но он уже успел познакомиться с её темными сторонами и отлично изучил дневную и ночную жизнь громадного города. Бесцельная, безбедная жизнь начинала надоедать ему. Кутежи опротивели ему и все чистое и невинное вызывало в нем теперь чувство поклонения. Лу нравилась ему. Он восторгался её несложившейся еще фигурой и чудным цветом лица. Но любопытство её приводило его прямо в ужас. Как мало понимала она, что кроется под тем, что так страстно хотела узнать. Сначала он вы за что не хотел согласиться на свидания с нею ночью, в сквере, и она очень обиделась на него за это.

Кипучая, деятельная жизнь казалась Лу чрезвычайно интересной, но многие стороны этой жизни были ей непонятны и она часто обращалась за разъяснениями к старшим, но в ответ получала одни лишь нравоучительные наставления.

Жизнь была бы нестерпимо тяжела для Лу, если бы у неё не было подруги, которую она положительно обожала. Она беззаветно любила Дору Престон, заменявшую ей сестру. Мистрисс Сторрс часто бывала у Вандемеров, и Лу, чтоб повидаться с Дорой, отправлялась обыкновенно вместе с матерью к тетке. Если Лу не заставала свою подругу у Вандемеров, то отправлялась к Престонам и прямо проходила в библиотеку, где Дора обыкновенно просиживала целые часы, углубившись в чтение. Лу была не из трусливых, не тем не менее она всегда робела в присутствии судьи Престона. Судья был очень неразговорчив и большею частью молчал. Но на счет его воззрений и взглядов не существовало двух мнений.

Дора выросла в доме своего мрачного отца. Теперь ей шел восемнадцатый год. Это была необыкновенно серьезная и глубокая натура. Все, что переживала она своею нежною душою, моментально отражалось на её выразительном лице. Её ласковые, серые глаза светились мягким, внутренним светом. Она была отлично образована, училась у лучших учителей и воспитывалась под непосредственным наблюдением мистрисс Вандемер. Несмотря на свои семнадцать лет она часто производила на других впечатление настоящего ребенка. Она искренно и глубоко любила людей, легко волновалась до глубины души и часто поддавалась своему неостывшему еще юношескому пылу. Она была очень религиозна и ни в чем не уступила бы самой идеальной монахине. Она нежно и преданно, как истая Джульета, любила Ричарда Вандемера. Религия и любовь сливались у неё в одно гармоничное целое. Ребенком она посещала церковь с м-сс Вандемер, бывала на миссионерских собеседованиях и в благотворительных учреждениях. Девочка благоговейно относилась к деятельности м-сс Вандемер и считала посещения благотворительных учреждений святым делом. На церковь она смотрела, как на дом, в котором обитает Божество.

Она часто ездила с м-сс Вандемер по приютам и с её разрешения привозила детям игрушки, а старушкам цветы, кружевные чепцы и платки. М-сс Ванденер никогда не брала ее с собой в приюты для беззащитных или падших девушек. Дора обыкновенно в таких случаях терпеливо ожидала ее в экипаже, на улице, и с болью в сердце недоумевала, отчего ей нельзя побывать в этих приютах. Она не понимала и не знала тайны этих мрачных учреждений, но она была способна рыдать с жившими там несчастными женщинами, сочувствовать их тяжелому, непонятному ей, горю. Она без критики приняла на веру все догматы епископальной церкви и много вложила собственной поэзии в её обрядовую сторону. Любовь к Ричарду Вандемеру также, как и глубокая религиозность, составляла главную основу всей её жизни. Она любила его с тех пор, как начала себя понимать и всегда признавала его полную власть над собою. Ребенком она, по первому его зову, тотчас же прибегала к нему. Величайшим счастьем считала она чем-нибудь услужить ему. Она инстинктивно старалась жить в мире с отцом, сообразоваться с его желаниями, и потому между отцом и дочерью установились ровные, невозмутимо спокойные отношения. До самого последнего времени она не испытала никакого личного горя.

Как-то в июне Лу было особенно тяжело на душе и ей захотелось поговорить с человеком, которому она могла бы чистосердечно излить все то, что накипело у неё на душе. Она отправилась к Вандемерам и застала Дору в библиотеке, погруженную в чтение.

– Поедем в парк, Дора, – сказала она. – Я так несчастна сегодня.

– Ты несчастна, Лу? Вот никогда не поверила бы. Ты всегда так весела.

– Мне тяжело и я никак не могу встряхнуть себя! Тоска одолела.

– Действительно, милая Лу, ты сегодня совсем не похожа на себя. Что случилось?

– Пойдем в парк. Там я все тебе расскажу.

Молодые девушки вышли из дому, перешли улицу по направлению к парку, открыли запертую на ключ калитку и медленно дошли до скамейки, стоявшей под раскидистым большим вязом. В нескольких шагах от них сидела мать с дочерью. До Доры и Лу едва доносился голос дочери, читавшей в слух.

– Какая жара и духота сегодня на улицах, – сказала Лу, – за то здесь свежо и прохладно.

– Рассказывай твою тайну.

Лу мечтательно посмотрела на зеленую лужайку, видимо соображая что-то.

– Не понимаю таких людей, как мама, которым горе кажется чем-то приятным. Я твердо решила, Дора, быт счастливою или же совсем не жить. Мне необходимо, так или иначе, получить полное удовлетворение и свободу, которая придает жизни хотя бы кажущуюся ценность. Я хочу действовать вполне честно, а мне приходится жить на счет мамы и все время протестовать против её же планов. Она теперь в восторге, потому что тетя Сусанна согласилась взять меня и Эми с собою Нью-Йорк. То, что в её глазах имеет громадную важность, кажется мне пустяками.

– Отчего ты не хочешь рассказать мне о своем горе, Лу, – мягко остановила ее Дора.

– Ты любишь Дика, Дора?

Дори с изумлением посмотрела на подругу.

– Ах, Лу, – прошептала она, – зачем ты спрашиваешь меня о таких вещах?

– Я хочу знать, как это началось у тебя, на что похожа любовь и сомневаешься ли, ты когда-нибудь в своем чувстве.

Взволнованная и растерянная Дора не в силах была отвечать и молчала, но Лу была слишком занята своими мыслями, чтобы обратить внимание на состояние подруги. Помолчав немного, Лу опять заговорила.

– Не знаю, люблю ли я м-ра Адамса или нет, знаю только, что я несчастна, Дора, – прибавила она, сильно подчеркивая последние слова. – Ах, если бы я могла сама зарабатывать деньги.

Лу вдруг почувствовала, как вздрогнула сидевшая рядом с нею Дора и, обернувшись, увидела, что подруга ей сидит с опущенными вниз глазами, под густыми ресницами которых блестят слезы. Лу была в полном недоумении, не понимая, чем вызваны слезы.

Неужели Дора так сильно сочувствует её горю?

– Лу, – сказала Дора, спустя некоторое время, – быть может настанет такое время, когда я буду просить тебя поселиться со мною вдвоем. Может быт, твоя мать согласится на это, конечно, если только ты не выйдешь замуж. Мы жили бы как настоящие сестры и делили бы все пополам с тобою.

– Жить с тобою, Дора? Разве ты уже забыла Дика?

– Кто знает, может быть, он не захочет жениться на мне.

– А я думала, что это дело решенное.

Дора ничего не ответила на это.

– Но ведь он любит тебя и ты знаешь это?

– Последние два года я почти не видела его. Думала, что он вернется домой нынешним летом и так ждала его приезда. Зима тянулась бесконечно долго. Но из колледжа он поехал со своими друзьями прямо в Италию. За все это время он прислал мне только одно письмо.

– Какая ты несносная, Дора. Вообразила себе Бог весть что. Дик любить тебя и будет всегда любить.

Дора поднялась вперед и, вся преобразившись, оживленно спросила:

– Ты, действительно, так думаешь?

– Он обожает тебя. Мне ли не знать.

– И ты уверена в этом?

– Ты для него все на свете.

– Но объясни, почему же он не пишет мне?

– Видишь ли, он еще очень молод, почти мальчик. Его молчание доказывает, что он любит тебя и не сомневается в этом.

– Какая ты умная, – сказала Дора.

Обе замолчали. Дора крепко сжимала руку Лу. По силе чувства они были взрослыми девушками, по знанию жизни – сущие дети, блуждающие в темноте и которым все лгали. Можно ли было ожидать от них иных мыслей?

Дни заметно удлинились и они просидели в парке до начала седьмого часа. Солнечные лучи ярко освещали соседние дома и золотили верхушки деревьев. На лужайку медленно надвигалась тень с запада.

Когда приятельницы подошли к калитке, Эмелина уже стояла на улице около решетки и заглядывала в парк. Она только что получила место у портнихи на Пятой авеню, за 10 долларов в неделю и зашла сюда по дороге домой.

– Посмотри, Дора, – шепнула ей Лу, – вот она опять здесь.

– Какая она красавица.

– Неужели, Дора, ты находишь ее красивой?

– У неё чудные глаза.

– Хотела бы я знать, зачем она так часто приходит сюда и кто она такая.

– Я сама часто об этом думаю.

Эмелина пристально посмотрела на них, когда они вышли из парка и захлопнули за собою калитку. Она проводила глазами Дору, видела, как та быстро взбежала по ступенькам дома и скрылась в подъезде, и затем пошла следом за Лу. Дойдя до угла, она остановилась и проводила Лу глазами до самого дома.

– Как это умудряются люди так хорошо устраиваться, – недоумевала она про себя. – И, ведь, этих счастливцев так много на свете.

Она быстро пошла домой, перешла сквер и решила, что как только у неё будет достаточное количество денег, она тотчас же переедет и поселится отдельно от своей семьи. Она наймет хорошую комнату подальше от той бедноты, которая окружает ее теперь, и заживет себе счастливо посреди тех избалованных, счастливых людей, которые до сих пор вполне игнорировали её существование.

Глава IX

Никогда еще в жизни не переживал Карл такого томительно скучного и тяжелого лета и осени, как в этом году. Он скучал по своим цветам, как любящий отец тоскует по отсутствующим детям. Мысленно он постоянно уносился в желтенький домик и прилегающий к нему садик. Он часто сидел у окна дома или на скамейке в парке, поглощенный мрачными мыслями, преследовавшие его опасения относительно будущего воплощались в реальные, грозные образы. Листья вяли и осыпались с деревьев и старик почувствовал, как на него вдруг откуда-то пахнуло холодным дыханием зимы. Что, кроме несчастья, могла принести с собою зима? Карлу приходилось теперь еще больше просиживать за работой у себя в мастерской, так как его зрение с каждым днем становилось все слабее, а руки тряслись все сильнее. Скоро он ни на что не будет уже годен, а дело было далеко еще не окончено. Будущее перестало пугать и терзать его измученное сердце с тех пор, как он застраховал свою жизнь и обеспечил этим свою семью. Но неотвязчивая мысль о смерти угнетающе действовала на него. Один месяц проходил за другим и Карлу становилась все ясней неизбежность близкой смерти. Конечно, и он, не задумываясь, готов, хоть сейчас, умереть ради Катрины и детей, но у него слезы навертывались на глаза при мысли об их горе и ужасе и о своей вечной разлуке с семьею. В декабре он убедился, что его конец не за горами. Глаза ему совсем изменили. Он не мог более гравировать. Руки окончательно отказывались ему служить, и он только все портил, когда принимался за работу. В течение нескольких дней после этого открытия, он почти ни на шаг не отходил от Катрины. Если она была чем-нибудь занята на кухне, он просиживал так же; если она шла в комнату, он, как тень, плелся за нею.

Целыми часами старики сидели молча вдвоем. Вечером, сидя в кресле рядом с мужем, Катрина часто начинала дремать. Карл осторожно наклонялся к ней, брал ее за руку и держал ее в своей, низко опустив голову и закрыв глаза, чтобы сдержать слезы. И эти тихия минуты прощания с женой сделали свое дело: исстрадавшаяся, измученная душа Карла успокоилась. Наконец, он назначил день, когда покончит с собою. Теперь он не колебался более.

При поступлении в мастерскую Текла выговорила себе одно свободное утро раз в месяц для того, чтобы ходить с отцом за покупками. Карл не любил ходить один по магазинам, а для Теклы это было большим удовольствием. На другой день после своего геройского решения он вооружился четырьмя громадными корзинами и отправился с Теклою на Шестую авеню.

До Рождества оставалось менее двух недель, и улицы были полны предпраздничного оживления и сутолоки. Снег был весь счищен с тротуаров и сложен в громадные кучи, которые тянулись вдоль всей улицы. Груды снега постепенно исчезали с улицы: их складывали на телеги и увозили. В ясном морозном воздухе гулко раздавался лязг железных лопат, мягкий звук бросаемого на возы снега, окрики кучеров на лошадей, которых приходилось то осаживать назад, то подвигать вперед. Никто не обращал ни малейшего внимания на грохот мчавшейся по крышам железной дороги, на трамваи, с их несмолкаемыми колокольчиками и гонгами, на монотонное дребезжание фургонов и на топот лошадиных копыт до гранитной мостовой. Все были заняты лишь мыслями о предстоящих праздниках. Текла шла рядом с отцом, беспрестанно оборачиваясь, чтобы мельком взглянуть на витрины магазинов с их рождественскими выставками. Карл вошел в большой магазин на Шестой авеню и купил, что ему нужно, на сумму в пять долларов. Разложив покупки по корзинам, он дал приказчику кредитный билет в пятьдесят долларов. Приказчик тотчас же отправил кредитный билет вместе с чеком в кассу. Кассирша пересчитывала в это время находившиеся в кассе кредитные билеты и время от времени смачивала о губку свой большой палец. Она взяла билет Карла и нечаянно провела мокрым пальцем по его поверхности. К её ужасу, чернила тотчас расплылись. Она взглянула на билет и поняла, что он поддельный. Не теряя ни на минуту присутствия духа, она отослала сдачу приказчику. Затем она отошла от конторки и, как ни в чем не бывало, прошла в противоположный конец магазина, подошла к управляющему и спокойно рассказала ему все происшествие. Между тем Карл взяв с прилавка две корзины, вышел из магазина вместе с Теклой. Следом за ним вышел управляющий, с намерением сдать старика на руки первому полисмену.

Не доходя до Четырнадцатой улицы, Текла остановилась, залюбовавшись выставкой изящной обуви. Подоконник был сплошь затянуть черным бархатом и на этом фоне были расставлены бронзовые туфли с бисерными украшениями и тут же красовались белые, черные, красные атласные башмаки.

– Эмелина пришла бы в восторг от таких туфель, – грустно проговорила Текла. – Нельзя ли будет подарить ей на Рождество такую пару.

– О, да, – ответил Карл. – Эта можно будет сделать. Что-то в звуке его голоса наполнило счастьем все существо Теклы. Лично для себя, она ничего не желала. Но ее давно уже тяготило мрачное настроение Эмелины и тревожное состояние отца. Страх, отравлявший ему жизнь, невольно отражался и на Текле. Теперь она вдруг почувствовала, что отец, почему-то, вдруг повеселел и, хотя и не знала причины, но спокойствие отца отразилось и на её настроении.

Подхватив с тротуара свои корзины, они стали проталкиваться сквозь толпу. Двумя течениями медленно двигалась толпа гуляющих по тротуару. Перед витринами постоянно толкалась публика, двери магазинов беспрестанно открывались и закрывались.

Карл и Текла снова остановились перед большой витриной посмотреть выставку кукол. Было немыслимо пробраться к самой витрине и им пришлось стать позади всех. Но медленно подвигаясь вперед, им удалось наконец протиснуться в первый ряд. Очутившись перед витриной, они поставили свои корзины на тротуар, рядом с собою. Посреди витрины была изображена лужайка. Нарядные куклы весело танцевали на ней. Несколько отступя от лужайки, возвышался пригорок, поросший тенистыми деревьями. Тут стояла группа кукол, с застывшими улыбками на устах; некоторые плели венки из маргариток и фиалок. На скамейках восседали солидные мамаши, с маленькими детьми на руках, а маленькие детские колясочки стояли около них на дорожке.

Карл и Текла стояли, не отрывая глаз от витрины, и трудно было решить, кто из них больше увлечен куклами. Карл стоял неподвижно, вытянув по швам руки в грубых вязанных перчатках. Как всегда, на нем было его старое, полинявшее, коричневое пальто, оттягивавшее ему плечи; старая шляпа была надвинута на самый лоб, длинные волосы и борода растрепались от ходьбы. Старик очень напоминал своим видов придурковатого немецкого крестьянина. Но стоило только заглянуть под широкополую шляпу Карла, чтоб каждому бросилась в глаза добрая улыбка, с которой он смотрел на кукол, его старческое, сморщенное от удовольствия лицо и светящиеся радостным блеском глаза. Текла стояла рядом с отцом, наклонив голову на бок. Лицо её и улыбка дышали безотчетною грустью. Эта здоровая, грубоватая девушка, очень походившая своей фигурой и многими стремлениями на мужчину, не могла равнодушно видеть куклу или ребенка. Как бы ей хотелось иметь такое же крошечное, беспомощное создание.

Вдруг публика неожиданно заволновалась, началась давка. Сзади на толпу немилосердно напирал, прокладывая себе дорогу к витрине, высокий человек в синем мундире, а за ним вслед шел худощавый, нервный управляющий.

– Вот они стоят, рядом с корзинами.

Карл медленно повернул голову и в ту же минуту чья-то тяжелая, костлявая рука схватила его за воротник пальто и больно придавила ему шею возле самого уха.

– Забирайте ваши корзины, – сказал полисмен, силою пригибая старика к тротуару. – Живее поворачивайтесь, слышите, что я вам говорю.

Карл обезумел от страха. У него закружилась голова и потемнело в глазах. Он долго шарил по тротуару, отыскивая ручки своих корзин и, наконец нащупал их. Он оглянулся вокруг диким, растерянным взглядом и увидел целое море удивленных, испуганных лиц, с любопытством смотревших на него. Неожиданное появление полисмена и его грубое обращение с отцом поразили Теклу. Она впилась глазами в полисмена и, как вкопанная, простояла на месте несколько минут, затем быстро сняла перчатки и со сжатыми кулаками набросилась на охранителя порядка. Текла горько плакала, ободряла отца и так и сыпала нелестными эпитетами по адресу полисмена, нанося ему по лицу удар за ударом.

Она там стремительно налетала на колосса в синем мундире, что тот даже пошатнулся и чуть было не свалился в снег. Управляющий кинулся ему на помощь и с трудом оттащил в сторону обезумевшую девушку, наградившую его за непрошенное вмешательство увесистым ударом в переносицу. Публика волновалась; некоторые спешили поскорее уйти от этой безобразной сцены, другие, напротив, энергично проталкивались вперед. Толпа все увеличивалась, со всех сторон сыпались вопросы, слышался смех и остроты по адресу полисмена и управляющего. Полисмен бросился к Текле и потащил за собою Карла. Он схватил Теклу за кисть и изо всех сил принялся крутит ей руку. Боль была невыносима и через несколько минут девушка упала на колени перед своим мучителем.

– Я вас обоих отколочу, если ты только посмеешь еще драться, ведьма этакая.

– Не трон его, Текла, – дрожа от страха умолял ее Карл. – Он прибьет тебя. Все уладится, пойдем по-хорошему. Ах, Боже мой, Текла, оставь его в покое.

– Забирайте же ваши корзины, – закричал полисмен, подталкивая к ним Теклу. Голос отца несколько успокоил Теклу, она послушалась грозного окрика полисмена, покорно нагнулась и подняла свою ношу. Она продолжала плакать и жалобно причитать, проклинала полисмена и жадную до скандалов публику. Толпа отхлынула, полисмен воспользовался удобным моментом и повел своих пленников по образовавшемуся узкому проходу, щедро награждая их тумаками в спину.

Вслед за полисменом шел управляющий. Они свернули на Тринадцатую улицу и вскоре вошли в здание полиции. Полисмен пропихнул Карла и Теклу вперед, к длинному, высокому столу, за которым сидел сержант. Это был человек лет сорока, небольшого роста и очень полный. Его круглая голова, с коротко подстриженными волосами покоилась на короткой, бычачьей шее. Густые, черные усы полузакрывали чувственный рот. Нос был маленький, острый. Мутные, карие глаза смотрели враждебно и подозрительно. Он не умел улыбаться, а только презрительно гримасничал. Быстрым взглядом окинул он вновь прибывших, машинально взял в руку перо и обмакнул в громадную чернильницу.

– Я арестовал его на улице. Вот этот господин, – полисмэн указал рукой на управляющего, – обвиняет его в сбыте фальшивого кредитного билета. Девушка была со стариком.

Сержант в упор посмотрел на Карла и сурово спросил:

– Как вас зовут?

– Отвечайте, – сказал полисмен, – скажите, как вас зовут.

– Карл Фишер.

– Где вы живете?

Карл чувствовал себя очень нехорошо, мысли его путались. Он с трудом улавливал вопросы сержанта. Полисмен сильно встряхнул его за плечо и повторил вопрос.

– Вас спрашивают, где вы живете?

– В Вашингтон сквере.

– На какой улице, какой номер вашего дома?

Карл медленно провел рукою по лбу, видимо стараясь что-то вспомнить. Текла ответила за него.

– Чем занимаетесь?

– Отвечайте же, – сказал полисмен, – чем вы занимаетесь?

– Он был прежде гравером, – с трудом выговаривала Текла, дрожащим от гнева и обиды голосом. – Не смейте его так пихать! Что вам от него надо?

– Вы бывший гравер? – спросил сержант Карла, устремив на него пристальный взгляд.

– Да.

– Вы не занимаетесь теперь этим делом? Давно бросили?

– Лет пят, шест тому назад.

– А что же вы делали все эти годы?

– Я делал деньги.

– Будьте осторожнее в ваших словах, – резко оборвал его сержант. Вы сами себе выдаете.

Он заполнил лист, спросил у управляющего его имя, где он служит, какое место занимает. Затем он взял поддельный кредитный билет и вложил его в конверт. Карла обыскали, отобрали все имевшиеся при нем деньги, нож и тут же завернули все в пакет и приложили к нему печать.

– Отведите его в камеру, – сказал сержант, раскачиваясь на стуле и протягивая руку к лежавшей на столе вечерней газете. – Девушку освободите, отпустите домой. К ней не предъявлено никакого обвинения.

Полисмен толкнул Карла по направлению к двери, в глубине комнаты.

– Куда вы его ведете? – спросила Текла. – Папа, папочка! Отдайте мне его!

Она побежала за отцом, но раздался строгий окрик полисмена и тотчас же другой великан-полисмен преградил ей дорогу. Он схватил девушку за голову и круто повернул ее назад.

– Ну, это дудки, – сказал он дерзко, но не без добродушие в голосе. – Лучше уходите отсюда по хорошему. Ступайте-ка себе домой.

Но она не хотела уходить, она хотела увидеть, куда уведут её отца. Тогда полисмен вышел из себя, схватил Теклу за плечо и вытолкнул ее на улицу.

– Ступайте домой или вас отправят к Джерри, – предупредил он ее.

– Что вы сделаете с моим отцом?

– Запрем его в камеру. Вы его больше не увидите и вам нечего здесь оставаться. Ступайте домой. Ступайте же.

Он спустился со ступенек и направился к ней. Текла поспешно отошла от него на несколько шагов. Прошло несколько часов, а Текла все еще стояла на углу, с тревогою устремив взор на мрачное серое здание полиции. Наступила ночь и она, рыдая, пошла домой.

Карла вытолкнули через дверь на маленький, вымощенный дворик, окруженный с четырех сторон целым рядом каменных камер, с обитыми железом дверьми.

Камеры первого этажа предназначались для женщин. Карл по ступенькам спустился вслед за полисменом в подвальное помещение. Полисмен грубо втолкнул его в узенькую камеру и тотчас же запер за ним дверь на замок. Затем полисмен отправился делать обход своего участка. Не успел он удалиться, как из соседней камеры послышался грубый голос:

– Эй, кого там привели?

Карл ничего не ответил. Он опустился на деревянную скамейку, стоявшую у стены, закрыл лицо руками и заплакал. Он думал о Катрине, Эмилине, Текле и очень боялся за них.

Наступила ночь. Карл прислонился к стене в уголке камеры, и, скорчившись на скамейке, вскоре заснул, измученный всеми пережитыми за этот день волнениями. Но спал он неспокойно. Он часто просыпался, вскакивал и с недоумением озирался, не понимая, как и зачем он попал в эту камеру. Стоило ему только проснуться и все мысли его сосредоточивались на Катрине и детях, о себе он и не думал. Но усталость брала свое и он снова засыпал. Мирные, тихие сны успокаивали его истерзанную душу и на губах его появлялась улыбка.

Ему снилось, что он и Катрина на родине, в Германии, играют с сестрами и братьями на зеленом лугу, позади отцовского дома. Он видел пухлую, краснощекую Fräulein, которую он так любил и с которой потом повенчался и переселился в Америку. Ему снились счастливые годы усиленной, напряженной работы, когда он понемногу откладывал деньги для своих детей; видел он крошку Теклу, которая, весело смеясь, карабкалась ему на плечи или набивала ему трубку. Но Карл просыпался и все эти светлые картины невозвратимо утраченного прошлого исчезали. Он вспоминал тотчас же об обрушившемся на него несчастии и ему становилось страшно. Сердце тоскливо ныло и сжималось.

Он не понимал, за что его арестовали, в чем он провинился перед тем обществом, которое, ведь не постеснялось обворовать его.

– Смотри, не попадайся, а то тебя упекут в тюрьму на десять лет, – предупреждал его шесть лет тому назад Абе Ларкинс.

На следующий день, в девять часов утра, Карла отвезли в карете в Джефферсон Маркенс Корнс, куда явился и владелец магазина. Карла поместили за решеткой.

После снятия показаний с потерпевшего, клерк пристально посмотрел на Карла и предложил ему внимательно выслушать чтение протокола, объяснив предварительно важное его значение.

Началось чтение. Судья откинулся на спинку кресла, оперся головой на руку и принялся внимательно изучать лицо обвиняемого. Судье было около шестидесяти лет. Он уже много лет занимал место судьи и был очень непопулярен среди нью-йоркских журналистов и адвокатов. Он слыл за человека очень раздражительного, упрямого, высокомерного, взбалмошного и не считавшегося с чужим мнением. Очень тщательно изучал он всегда все поступавшие к нему дела, находил, что все полицейские – воры и бездельники, и постоянно обвинял их в злоупотреблении властью и в вымогательстве денег.

Судья глядел на Карла и по выражению его лица ему вскоре стало ясно, что подсудимый ровно ничего не понимает из того, что так торжественно читает клерк. Невинность подсудимого казалась ему вне всякого сомнения.

– Вот еще одна невинная жертва тупоголовой полиции и человеческой глупости, – подумал судья. – Если бы на Фишере было хорошее платье, если бы по внешнему виду он походил бы на маклера или проповедника, они никогда не тронули бы его, они постарались бы объяснить все простым недоразумением, стали бы доказывать, что кто-нибудь обманул Фишера и подсунул ему фальшивый билет. Но он беден, невежественен и потому они, не задумываясь, хватают его, тащат в тюрьму, бьют и оскорбляют его, до тех пор, пока он не докажет всю лживость взведенного на него обвинения.

Судья задумался. Клерк закончил чтение и в строго юридических выражениях объяснил Карлу, что он имеет право не говорить того, что не соответствует его интересам.

– Вы слышали, в чем вас обвиняют? Что вы имеете сказать? – прибавил клерк.

Карл упорно молчал и растерянно смотрел на клерка.

– Он вас не понимает? – вмешался судья, смотря на Карла, который, услыхав дружеский голос, повернул голову в его сторону. Каждая черта его лица дышала глубокой благодарностью к сострадательному судье.

– Знали-ли вы, когда расплачивались в магазине, что билет сделан от руки? Вы вместо право не ответить мне, если хотите.

– Да, – медленно проговорил Карл с полными слез глазами. – Я сделал билет.

Его тронула доброта судьи. Прежний гнетущий страх исчез, его сменила тихая грусть.

Судья с удивлением взглянул на Карла, бледные щеки которого покрылись румянцем. Он не верил своим ушам и не мог согласовать это признание с тем, что он так ясно читал в добрых, карих глазах Карла.

– Есть у вас в городе знакомые, родственники? – спросил он, помолчав немного.

– У меня есть кузен, Вильям Рётинг.

Судья задумчиво крутил ус, не сводя глаз с Карла. Он был очень взволнован неожиданным признанием Карла, любопытство его было возбуждено. Он жалел, что дело неподсудно ему, что нельзя будет подробно изучить его. – Нельзя сухо и формально отнестись к этому делу, – думал он. – Тут нужно проявить мудрость и понимание человеческой души, а не руководствоваться только известной статьей закона. Только при таком отношении может восторжествовать правда и правосудие. Но что может он сделать? Он совершенно бессилен.

– Я должен передать вас в руки федеративных властей, – сказал он. – Советую вам послать за вашим кузеном и сейчас же пригласить адвоката для ведения дела.

Карла отвезли в главное полицейское управление на Мальберри стрит. Здесь с него сняли фотографию и посадили в одну из подвальных камер.

Карл, помня совет судьи, попросил полисмена, отводившего его в камеру, послать за Вильямом Рётингом. Но на подобные просьбы заключенных, если они бедны и не имеют влиятельных связей, не обращают внимания. Закон требует немедленного исполнения подобных просьб, но полиция ничего не делает бесплатно.

Тщетно ждал Карл в воскресенье появление Рётинга. Ночь он провел без сна, теряясь в догадках, что-то теперь с ним сделают. С нетерпением ожидал он двоюродного брата, надеясь, что тот хоть несколько успокоит его.

В девять часов его вывели из камеры и вместе с четырьмя другими арестантами выстроили в ряд перед сыщиками, которые внимательно осмотрели его и объявили, что не знают его. В это время в комнату вошел шериф, взял Карла и повел в здание почтовой конторы, к заседавшему там комиссару. Здесь снова повторилась вся процедура, проделанная уже раз на суде: Карлу предъявили обвинение в подделке кредитного билета и в попытке сбыт его в магазине, а затем ему опять высокопарным судейским языком пояснили, что он должен говорить осторожно, чтобы не наговорить на себя.

Молча стоял Карль перед комиссаром, вслушиваясь в непонятные для него слова.

– О, да. Я сам сделал деньги, – сказал он машинально, заметив, что комиссар ждет ответа.

Итак, подсудимый сам сознался в совершенном им преступлении, теперь оставалось только приговорит его к принудительным работам и разузнать, нет ли у него сообщников. После допроса Карла отправили в тюрьму на Ладло стрит. Шериф же должен был произвести обыск на квартире Фишера. Рано утром, во вторник, шериф отправился на квартиру старика. Дверь открыла ему Эмелина. Когда он показал ей свой заначек и объявил, что пришел произнести у них обыск, она тотчас же нахмурилась и хотела захлопнут дверь перед самым его носом, но он оттолкнул ее от двери и прошел в комнату, выходившую окнами на улицу.

– Где ваша мать? – спросил он.

– Она больна и лежит в постели.

– Где? Там? – спросил он, подходя к полуоткрытой двери соседней комнаты. Он открыл дверь и вошел к Катрине.

На постели, вся скорчившись, лежала маленькая, худенькая старушка с желтым, сморщенным личиком. Щеки её были мокры от слез, глаза ввалились и распухли. Она с трудом различала предметы.

– Слушайте, – грубо заговорил шериф, – вы обязаны рассказать мне все, что вам известно по этому делу. Ведь я отлично знаю, что вы помогали вашему мужу подделывать кредитные билеты и что у вас здесь целый склад их. Где спрятаны у вас билеты? Отвечайте живее, не то плохо будет.

Услыхав незнакомый голос, старушка вздрогнула, приподнялась, опершись на локоть, и напрягла все свое зрение, чтобы разглядеть шерифа. Губы её сильно дрожали и ей стоило больших усилий пролепетать:

– Где он?

– Он сидит в тюрьме. Признавайтесь во всем, а то и вы туда же попадете.

– Да, да, – простонала она, видимо волнуясь. – Я должна быть с ним.

Она попыталась встать с кровати, но ноги её подкосились и отказались служить ей. Она упала на кровать и заплакала.

Шериф равнодушно отвернулся и вышел из спальни. Эмелины не было видно, она спряталась в чуланчик, за платьями. Теклы не было дома. Она отправилась хлопотать о свидании с отцом, но все её хлопоты были безуспешны.

Шериф приступил к обыску квартиры. В жилых комнатах он ничего не нашел. Оставалось обыскать мастерскую Карла, помещавшуюся в самом конце квартиры. Взломав замок, шериф проник в мастерскую. Все улики были здесь на лицо. Он отвинтил рамку от окна, забрал перья, чернила и несколько бумажек с подозрительными рисунками и сложил все это вместе. На полу, в углу, стоял запертый на замок жестяной ящик. Он моментально сломал замок. В ящике оказалось около 1000 долларов настоящими кредитными билетами и столько же поддельных. Недолго думая, шериф спустил настоящие деньги за ворот своей рубашки, а поддельные оставил в ящике. Ящик вместе с остальными вещественными доказательствами он связал в один пакет. Десять минуть спустя, он радостно удалился, захватив с собой этот пакет.

Карл просидел в тюрьме на Ладло стрит шест недель. Федеративная обвинительная камера созывается только тогда, когда накопится достаточное количество дел. Карлу пришлось ждать её созыва недели полторы.

Выслушав данные, добытые следствием, камера постановила предать Карла суду. Целый месяц просидел он еще в тюрьме, ожидая, когда, наконец, настанет очередь его дела.

Наконец, дело было назначено к слушанию в суде. Председательствовал судья Дежешуа Престон, краса и гордость всего судейского мира, так по крайней мере думали о нем в обществе. Это был очень богатый человек, который с честью нес, сопряженное с занимаемым им местом, представительство. Он дал превосходное образование своей дочери, единственной наследнице всего его состояния. Этим исчерпывались все его заботы о дочери и интерес к общественной жизни. Но до сих пор не было удовлетворено одно из пламеннейших его желаний. Еще в колледже он твердо решился достичь высших судебных почестей и все его помыслы и старания были направлены исключительно к достижению этой цели.

Пятидесятилетний судья пользовался репутацией выдающегося юриста. Он был очень популярен среди представителей американской республиканской партии, хотя никогда не принимал активного участия в политической жизни страны. Кроме того он стяжал себе громкую известность крупными пожертвованиями на ведение предвыборных агитаций и многие были уверены, что значительные пожертвования мистера Вандемера пополняются в большой дозе из средств судьи. Он был чрезвычайно важен, строг, тверд и неподкупен. Говорил он тихим, но ясным и ровным тоном. Речи его отличались беспристрастностью и авторитетностью, исключавшей возможность возражений.

Судья молча смотрел на несчастного Карла, печально стоявшего перед ним посреди большой мрачной комнаты, и прислушивался к чтению обвинительного акта. Затем он спокойно спросил:

– В состоянии-ли вы заплатить адвокату за ведение вашего дела?

Карл отрицательно покачал головой и устремил на судью свои грустные глаза, которые, казалось, молили вернуть ему дружеское расположение людей, без которого ему было так нестерпимо тяжело.

– В таком случае, – проговорил судья, равнодушно отворачиваясь от старика, – я назначаю вашим защитником м-ра Эдгара Адамса.

Глава X

Получив извещение, Адамс на следующий же день принялся изучать документы, относящиеся к делу Карла Фишера. Вскоре он убедился, что дело ведется кое-как, что назначение защитника чистейшая формальность.

Его клиента изловили на месте преступления в тот самый момент, когда он хотел сбыт с рук в магазине кредитку. Он чистосердечно признался, что давно уже занимается подделкой кредиток, а при обыске в его комнате нашли все приспособления для их фабрикации. Преступление было доказано, улики на лицо. Если бы дело шло о невинно заподозренном человеке, Адамс вложил бы всю свою душу в защиту. Он отложил в сторону бумаги, выяснявшие ему очевидную виновность его клиента, тяжело вздохнул, застегнул пальто и, выйдя из комнаты клерка, направился к подъемной машине в глубине прихожей. Он шел, глубоко задумавшись, устремив глаза на каменные квадраты пола. Как защитник, он обязан повидаться со своим клиентом, но торопиться с этим нечего. Он не станет добиваться, чтобы дело отложили, не станет, придравшись к какой-нибудь мелочи, требовать освобождения своего клиента. Обходит закон казалось ему невозможным. Он находил многие законы лживыми и жестокими, находил, что ханжество, тираническая власть и невежество часто надевают на себя личину правосудия, но вместе с тем не допускал возможности для защиты прибегать к различным уверткам и обману. Правда – вот единственный верный путь к правосудию. При выходе из здания он мысленно формулировал это положение. – «Непременно использую эту мысль в одной из моих речей», – подумал он.

Было всего десять часов и до двенадцати оставалось еще целых два часа. Утром за завтраком, Лу, поймав его взгляд, подняла брови, давая ему понять, что она отправится за покупками и затем в одиннадцать с половиной встретится с ним в столовой Масея, где они вместе позавтракают. Проходя мимо почтампта по Бродвею, он вынул часы из кармана, машинально взглянул на них и решил немедленно сбыть с рук неизбежный визит к клиенту. Он сел в вагон трамвая и поехал в тюрьму, помещавшуюся на улице Ладло.

Ровно в одиннадцать с половиной в столовую Масея вошла Лу. Лакей провел молодую девушку к её излюбленному столику в уголке столовой у окна. Он, улыбаясь, взял у неё её меховую накидку и муфту, положил все вещи на широкий подоконник, прислонил к столу широкий стул и удалился. Она откинулась на спинку стула и поставила на оттоманку свои маленькие, аккуратно обутые ножки, которые с трудом кончиками касались пола. Она медленно снимала перчатки, окидывая посетителей спокойным критическим взглядом. Её красивые голубые глаза ни разу не дрогнули, не опустились, встретившись со взорами не только женщин, но и мужчин. Казалось, она позабыла все на свете и всецело была поглощена своими наблюдениями и предположениями. Взоры мужчин не волновали ее. Иногда, когда она, случалось, ловила устремленный на нее то пристальный, то выразительный, то вызывающий, то вопросительный взгляд, она улыбалась и думала: «Ну, и что же? Дальше то что будет?» Но как то никогда ничего не случалось. Быть может, ее спасал ясный, спокойный взгляд, которых она окидывала всех, или безмятежное выражение её розового нервного личика. Так прошло пятнадцать минут. Лу, увлеченная своими наблюдениями, совершенно забыла о назначенном ею свидании с Адамсом. Наконец, она встрепенулась и, увидя, что его все еще нет, нетерпеливо забарабанила ногой по оттоманке. Через десять минут в зале появилась высокая фигура Адамса. Он направлялся к Лу, лавируя среди массы столиков, расставленных по всей комнате. Он шел, не спуская с нее глаз, и смущенно улыбался.

– Мне так досадно, Лу, что я опоздал, – сказал он.

– Ах, оставьте, – перебила она его насмешливо.

– Если бы вы только знали какого труда мне стоило выбраться из тюрьмы, чтобы поспешить сюда.

Адамс отдал лакею пальто и шляпу и уселся за столиком. Лу молча смотрела на него. Она чувствовала себя сегодня поразительно хорошо в его присутствии и недоумевала почему? Он взглянул на нее, его глаза горели каким то сдержанным, затаенным чувством. На губах была улыбка. Во всем его лице было разлито нечто такое, что невольно наталкивало на мысль, что он создан для более серьезных и важных дум, нежели мысли о ней. На его мужественном лице еще свежи были следы только что пережитого потрясения, того волнения, которое охватило его при мысли о предстоящем ему великом и необычайном деле.

Лу облокотилась на стол, оперлась щекой на руку и внимательно наблюдала за ним, пока он заказывал лакею завтрак. Покончив с этим делом, он окинул ее быстрым взглядом, глаза их встретились. Она улыбнулась ему и спросила:

– Что случилось, Эд? Где вы пропадали так долго!

– Вы ни за что не отгадаете, – ответил он. – Вы помните, Лу, того старика немца, который нашел кошелек вашей матери и принес его назад. Его теперь засадили в тюрьму и предают суду за подделку кредитных билетов.

– Не может быть, Эдгар Адамс! Я не верю вам. Как это могло случиться?

– Как это не странно, но он действительно виновен. Если бы вы видели, Лу, с каким выражением бедняга смотрел на меня и твердил: «я сделал деньги». Так и не добился я от него ничего другого, кроме этой фразы. Послушайте: честный, добрый старик находить кошелек с деньгами, отыскивает его владельца и отдает ему свою находку, причем наотрез отказывается от всякого вознаграждения, а сам тем временем зарабатывает себе на пропитание, фабрикуя фальшивые кредитки. Что вы скажете на это? Уверяю вас, Лу, дело совсем не так просто, как кажется.

В его глазах заискрились веселые огоньки, лицо озарилось улыбкой.

– Вы слыхали когда-нибудь ответ Линкольна Эриксону, развивавшему ему свой проект монитора?

– Нет. Что же он сказал?

– В назначенный день Линкольн принял изобретателя у себя в кабинете. При приеме присутствовало два или три члена кабинета, которых Линкольн пригласил выслушать доклад Эриксона. Посреди комнаты стоял стол, на котором примостился Линкольн, свесив одну ногу. Выслушав доклад, президент попросил своих министров высказать свое мнение относительно него. Последовал целый ряд напыщенных, ничего не значащих речей. Линкольн соскочил со стола, пригладил рукой фалду сюртука и горячо заявил: «я думаю также, как Бриджет, когда она показывала свой чулок, что дело совсем не так уже просто».

Адамс рассмеялся. Лу вопросительно посмотрела на него.

– Неужели вы находите ответ Линкольна таким остроумным, Эд?

– Не в этом суть, Лу. У меня волоса просто дыбом становятся от этого рассказа. Перед нами человек, достигший исключительно высокого положения и все еще сумевший остаться простым и ненапыщенным. Меня трогает человек, а не рассказ.

– Понимаю, – серьезно ответила Лу. Ах, если бы она могла также широко и беспристрастно, как он, смотреть на вещи. Лу часто приходила в ужас от своей неразвитости, не сознание это не сердило ее, а заставляло лишь сильно призадуматься.

Адамс смотрел в окно, но мысли его были где то далеко, и он вряд ли видел высившиеся перед ним здания. Глаза его светились мягким светом. На лице то появлялась, то исчезала неуловимая меланхолическая тень. Мечтательно улыбаясь, он с чувством повторил: «я сделал деньги».

Она нежно посмотрела на него, в настроении обоих царила теперь полная гармония.

– Его зовут Карл Фишер. Год тому назад он переселился на Вашингтон-сквер, до этого он жил на улице Ван Бюрен в Бруклине. Девушку зовут Теклой.

– Я, ведь, знавала их, Эд!

– Давно?

– Должно быт лет шесть – семь тому назад.

– Ну, тогда он не подделывал еще кредиток, он был гравёром. Не понимаю, что могло натолкнуть его на такой путь. Но, клянусь честью, я все разузнаю!

Он выпрямился и свирепо взглянул на Лу.

– Во всяком случае я то тут не причем, – весело ответила она. – Пожалуйста, не вздумайте только обвинить меня в этом.

– Я должен непременно все разузнать.

– Позавтракайте сперва.

– Не хочу. Это дело решительно не дает мне покоя, Лу.

Он отодвинул стул и взглянул на свое пальто и шляпу.

– Вы посидите еще со мной, Эд?

– Мне, собственно говоря, пора.

Густой румянец залил лицо разгневанной девушки. Она с удивлением посмотрела на него.

– Разве вы не пойдете со мной на музыкальное утро?

– Я право не в состоянии. Этот старик не выходить у меня из головы.

– Перестаньте дурить, Эд. Другой раз разузнаете, если вам так уж любопытно. Неужели вы хотите заставить меня умолять вас идти со мной. Очень немило с вашей стороны.

– Тут не одно только любопытство, – сказал он, умоляюще глядя на нее. – Мне придется защищать этого человека.

– Вот как, – насмешливо перебила его Лу. – Вы забыли сообщить мне эту маленькую подробность.

– Я совершенно позабыл, – ответил он. Устремленный на него презрительный, мрачный взгляд чрезвычайно смущал его. – Я сперва не придавал делу особого значения, но теперь я думаю иначе. – Сознание неотложного долга всецело овладело им. Трогательный образ доброго старого Карла все отчетливее вырисовывался перед ним. Он ясно видел его лицо с испуганным, недоумевающим выражением. Какое оно было грустное, задумчивое, покорное. Он все время твердил про себя: «Этот человек невинен и напуган. Он не преступник. Почему его посадили в тюрьму! Он делал фальшивые кредитки. Несомненно тут есть какая то тайна».

– Что же вы не уходите, – спросила его Лу, еле сдерживая раздражение.

– Я сейчас уйду, если позволите.

Он оделся и ушел. Лу проводила его глазами. На душе у неё бушевала целая буря чувств, в которых она не в состоянии была разобраться и не могла подавить. Долго просидела она за столиком, не взглянув ни разу в окно. Она вздохнула и выражение её глаз сделалось мягче.

Заметив деньги рядом с прибором Адамса, она улыбнулась. Затем Лу подозвала лакея, уплатила ему по счету, оставила на подносе мелочь на чай и весело направилась домой.

Все пансионеры уже кончили суп, когда в столовую вошел Адамс. Зрачки его глаз были расширены, он казался глубоко взволнованным и потрясенным. Он окинул присутствующих блуждающими, ничего не видящими глазами. Но поймав сверкающий взгляд Лу, он вдруг горячо заговорил:

– Я просидел сегодня весь день в тюрьме, еле удалось вырваться оттуда. Я, кажется, не вынесу этого.

– Что же вы натворили такого ужасного, мистер Адамс? воскликнула Елизабет, ломаясь и тараща глаза.

– Что такое? спросил он, устремляя на нее блуждающие глаза.

– Вы только что сказали, что просидели весь день в тюрьме и понятно ваша Елизабет не могла скрыть своего удивления, – ответила Орелия, шаловливо поглядывая на него.

– Мистрисс Сторрс, – сказал Адамс, круто отворачиваясь от своих собеседниц, – я веду теперь дело, которое, может быть, заинтересует и вас. Помните того старого джентльмена, Карла Фишера, который нашел ваш кошелек? Как оказывается, он фабриковал фальшивые кредитки.

– Вот как, – спокойно ответила мистрисс Сторрс, наливая ему чай и затем прибавила с деланным интересом.

– Вы говорите он вор? Я уже тогда подумала, что он верно дурной человек. Вы подумайте только, мистрисс Винтроп, я приняла его у себя в гостиной!

– Вы, кажется, говорили, что он принес вам потерянный вами кошелек?

– Да. Представьте себе, в кошельке было довольно много денег и, несмотря на это, он отказался от награды.

– Он, вероятно, воспользовался случаем, чтобы высмотреть расположение комнат и отказался от награды с целью отклонить от себя подозрение в случае, если бы вас обворовали, – сказал мистер Трюсдель.

– Считаю долгом сделать маленькую поправку, – сказал мистер Адамс, – повторяю: старик подделывал кредитки.

– Не вижу особенной разницы между воровством и подделкой, – сказала мистрисс Сторрс. – Я нахожу, что можно быть и тем, и другим одновременно.

– Удивляюсь, как вы можете брать на себя защиту подобной личности, – сказала Макъбларен.

– Вы ничего не понимаете, моя милая, в этих делах, – успокаивающим тоном произнес мистер Макъбларен. – Адвокат обязан защищать любого клиента, раз тот в состоянии ему заплатить. Таково уж его ремесло.

– Если бы я была адвокатом, – сурово ответила его жена, – я ни за какие деньги не согласилась бы защищать преступника.

– Среди адвокатов много хороших людей, щедрых благотворителей и верных членов церкви, которые считают себя обязанными вести всякое порученное им дело, – сказал мистер Трюсдель.

– Что значит по вашему слово «защищать», мистрисс Макъбларен? – спросил ее Адамс.

– По моему, у него только одно значение.

– Но его, ведь, употребляют в разных смыслах.

– Раз вы взялись защищать подсудимого, вы становитесь его сторонником, вы делаете все возможное, чтобы обелить своего клиента, не гнушаетесь прибегать для этого к заведомой лжи и стараетесь его выгородить при помощи всяческих уловок и обмана.

– С другой стороны, – сказал Адамс, – мы можем ближе узнать человека, познакомиться с мотивами, заставившими его пойти на преступление, и путем восстановления истины мы можем добиться оправдания нравственно чистого человека. Как вы находите: должно ли общество карать людей за невежество или же оно обязано просвещать их?

– Если бы мы придерживались подобной теории, то всюду воцарился бы полнейший хаос, – сказал мистер Трюсдель. – Только мягкосердные люди или теоретики способны оправдывать преступников. Порядок возможен только при наличности строгих мер. Незнание закона не может служит поводом для оправдательного приговора.

– Предположим, что вы правы, но в таком случае вам придется признать, что общество взяло на себя непосильную задачу. Оно само невежественно и потому вынуждено прибегать к строгим мерам. Всем хорошо известно, что единственный ресурс невежества – сила.

– По вашему, мы не должны заставлять уважать законы? Мы не должны карать их нарушителей?

– Мне кажется, раз мы беремся решать судьбу других мы должны, сознав сперва собственную неподготовленность, приступать к делу с благоговением, с любовью, мы должны стремиться достичь истины и правосудия.

Он говорил, а перед его глазами, как живой, стоял старый Карл. Сердце Адамса мучительно сжималось при одном воспоминании об утреннем разговоре в тюрьме и горьких рыданиях старика. Он замолчал и разговор перешел на новые темы.

Он нисколько не жалел о происшедшей стычке, он сознавал что всё высказанное им тут ляжет в основу его речи.

– Как хорошо было бы, если бы я сумел нарисовать им, как этот необразованный человек одиноко боролся с мировым злом и царящей в мире путаницей. Я уверен, что они все полюбили бы его тогда и оказали бы ему поддержку. Кто знает, может быть, таких людей, как он много за свете? Когда же мы, наконец, перестанем быть судьями и будет стараться лишь познавать людей?

Вечером он лег спать с тяжелым сердцем. Ему не спалось. Он чувствовал, что предстоящая задача не под силу ему. В течение всей недели он был какой-то странный, взволнованный. Он перестал дома обедать и возвращался очень поздно. Лу никак не удавалось переговорить с ним наедине. За завтраком он теперь почти не смотрел на нее и не обращал никакого внимания на её таинственные знаки. Лу сначала обижало его невнимание, но вскоре все было позабыто. Она стала тревожиться за него, ее мучили его ежедневные таинственные исчезновения.

Настало воскресенье. За завтраком Лу наконец собрала все свое мужество и решительно спросила его, пойдет ли он с ними в церковь.

– Нет, – ответил он, – завтра утром в десять часов слушается дело Карла Фишера, а я еще не вполне подготовился к защите.

– Отчего вы не просили отложить дело?

– Устроить это можно было бы, да не в том сила.

Его угнетало и мучило сознание своей неопытности и неумение убеждать других.

– Где назначено заседание суда? спросила Лу, стараясь казаться равнодушной.

– В здании почтовой конторы – в Круглом зале.

Весь этот день и далеко за полночь Адамс проработал у себя в комнате. Он то присаживался к столу, то шагал по комнате. Мысль о Карле не покидала его. Мысленно Адамс составлял речь, правдивое изложение прошлого подсудимого. Он старательно подыскивал слова для лучшей характеристики высокой нравственности подсудимого, тщательно отделывал каждую фразу, каждое слово. Ему необходимо было воссоздать себе обвиняемого таким, каким он жил среди тех сил и того общества, которым он причинил такой явный ущерб. Только воссоздав облик Карла до ареста, можно будет дать ему верную характеристику. Нужно понять, доискаться истинного взаимоотношения этого человека к обществу и общества к нему, суметь так использовать добытый материал, чтобы не повредит подсудимому, но добиться мудрого и справедливого решения дела.

Он писал, задумывался и рвал затем исписанный лист на мелкие клочки. Наконец, измученный, он лег спать, подавленный предчувствием предстоящего поражения.

На следующее утро он вполне овладел собой и, решив не придавать значения своим опасениям, он отправился в суд с твердым намерением сказать всю правду суду, изложить ему свои чувства и не терять веры в могущество истины.

В зале заседания было почти пусто, когда дошла очередь до дела Карла Фишера. Боковые скамьи были пусты: старик сам сознался в своей виновности и потому дело должно было слушаться без участия присяжных заседателей. Перед загородкой, за которой восседали судья и клерки, стоял длинный стол. По одну сторону стола заняли места обвинитель, его помощник и стенограф, с другой – лицом к суду Карл и Адамс.

К разбору дела явилось несколько человек и заняли места в глубине залы. Они представления не имели, какое дело будет сейчас слушать, они попали сюда случайно, не зная, как убить время. Процесс никого не интересовал: преступник был самый заурядный человек, дело не представляло даже интереса общественного скандала. Как толпа ломилась бы на это самое дело, если бы дело зашумело, возбудило общественное внимание!

В десять часов в залу заседания тихо вошла Лу, и вслед затем заседание было объявлено открытым. На лицо девушки была спущена коричневая вуаль. Лу не хотела, чтобы ее узнал судья Престон или Адамс. Она уселась около самых дверей, рядом с каким то старым господином.

Адамс молча поднялся с своего места и положил руку на плечо Карла. Глаза его были грустны и задумчивы, губы его заметно дрожали. Наконец он тихо заговорил, с мольбой в голосе.

«Ваша милость», – начал он с неподдельной простотой, – «неделю тему назад вы поручили мне защиту по настоящему делу и я равнодушно согласился. В то время я чувствовал лишь одно отвращение к заведомому мошеннику, самая мысль о защите была мне глубоко несимпатична. Истекшая неделя навсегда останется памятной моему клиенту и мне. В течение этих немногих дней я впервые разъяснил ему, в чем собственно заключается преступность его деяния, я же обязан ему более правильным представлением о том, что принято называть человеческой добродетелью.

„Мой клиент, Карл Фишер, обвиняется в подделке и распространении фальшивых кредитных билетов. Я лично от себя, именем суда того общества, членами которого мы являемся, именем Христа, которого исповедует наш народ, ходатайствую о прекращении дела“.

Последовала пауза, обвинитель пошептался со своим помощником, загреб со стола кипу бумаг и неслышно вышел из залы. Дело не представляло для него интереса в виду сознания подсудимого. У него были более важные дела, пускай судья и его помощник выслушивают красивые фразы молодого адвоката. Судья потянул к себе кипу документов, относящиеся к другому делу, поправил на орлином носу очки в золотой оправе и принялся за изучение, лежавших перед ним бумаг.

– „Судья“, – сказал Адамс, обращаясь лично к нему. Тон и необычайное для защиты обращение заставили судью встрепенуться и оторваться от бумаг. „Не знаю, сумею ли я в коротких словах дать вам вполне верное представление об этом человеке“.

Взор судьи встретился с настойчивыми, умоляющими глазами молодого человека. Его поразила его прямая осанка, напряженность позы, его чрезвычайная серьезность. Судья откинулся на спинку кресла и приготовился слушать»

В течение целого часа в мрачной зале раздавался страстный и мелодичный голос защитника. Он подробно излагал несложную жизнь Карла. Адамс рассказал, как дружно, весело и безропотно работали Карл и Катрина, сколачивая себе и детям копейку на черный день. Карл сидел неподвижно, только глаза его затеплились теплым блеском при упоминании о дорогом ему прошлом. Молодой адвокат немногими, но сильными штрихами набросал картину преждевременной старости четы Фишера. Карл слушал и лицо его подергивалось от боли, казалось, он впервые постиг здесь на суде всю тяжесть пережитых с женою невзгод, впервые заметил, как изменилась его жена. Адамс пространно говорил о крахе банка, поглотившем все деньги несчастных стариков, о поисках работы, о неудаче, о встрече с Абе Ларкинсом, о семилетней подделке кредитных билетов, о нахождения кошелька с деньгами и возвращении его владельцу, о проекте застраховать свою жизнь и, если понадобится, покончить с собой, об аресте и добровольном признании своей виновности, но Карл ничего не слышал. Он сидел, опустив голову, он был всецело занять созерцанием нового, чуждого ему образа жены, только что нарисованного Адамсом.

По мере того, как говорил Адамс, лицо судьи становилось задумчивее. В начале речи его взор перескакивал с предмета на предмет, но под конец он остановился на Карле. Вместо прежней суровости на лице судьи проскользнуло что-то теплое, – чувство жалости к несчастному.

– «Такова жизнь и характеристика Карла Фишера», – закончил свое повествование Адамс.

– «В глазах закона он является виновным в мошенничестве, и я ходатайствую о прекращении дела на следующих двух основаниях. Во первых, хотя он и нарушил закон, но все же он честный человек, основа каждого его поступка, каждого его импульса – любовь. Тут не незнание закона, а лишь неведение того зла, которое происходит вследствие нарушения закона. Между этими двумя видами неведения есть существенное различие. Теории о наказуемости основываются на посылке, что все, нарушающие закон, являются угрозой для общества. Исходя из положения, что попрание закона вызывается злонамеренным желанием или импульсом, нам говорят, что незнание закона не служит оправданием, что недостаток осведомленности относительно особых запрещений и наказаний нельзя истолковывать в пользу их нарушителей. Поэтому прошу оправдать его, основываясь не на неведении закона, а на неведении характера совершенного деяния. Этот человек в помыслах не имел обманывать. Когда я пришел к нему в камеру, он сильно грустил о жене и детях, он был в отчаянии, что не смог вернуть им утерянное обеспечение. Совесть ни в чем не упрекала его, он не сознавал, как он тяжко согрешил относительно других. Помогать другим – его единственное представление о правде, вредить другим – вот его представление о зле. Он был очень удивлен и глубоко опечален, когда мне удалось разъяснит ему, что каждый подделанный им кредитный билет в 52 доллара непременно всплывет наружу и причинить другим не только один убыток, но, быть может, даже страдания. Для него теперь также немыслимо подделывать и сбывать фальшивые деньги, как оставить у себя кошелек с чужими деньгами, собственника которого можно было отыскать. Скажи ему кто-нибудь семь лет тему назад то, что я сказал ему в его камере, его свобода не зависела бы теперь от вашей милости.

Мне кажется этого одного достаточно для его оправдания. Для безопасности общества совершенно излишне сажать этого человека в тюрьму. Поступить с ним сурово было бы преступлением, единственным во всем этом деле. Все, что можно было сделать, чтобы раскрыть ему глаза на последствия его преступления, уже сделано. Действовать дальше против него было бы только проявлением глупой, неразумно тиранической власти.

Если бы его тогда не арестовали и останься он в том же неведения, он наверное совершил бы новый подлог и вдобавок сделался бы самоубийцей. Еще не так давно этот человек, готовый пожертвовать своею жизнью ради жены и детей, должен был бы быть ввергнут, по воззрениям избранного Богом народа, во веки в ад.

Многие найдут его план покончить с собой самоубийством – преступлением, для меня он окружен таким же сиянием, как и искупление Христа. Я объяснил ему, в чем заключается мошенническая сторона его проекта, и он никогда в жизни не прибегнет к нему теперь. Но укажите только этому человеку, как ему ценою своей жизни обеспечить семью или искупит мир и он с благодарностью умрет.

Чего же большего можно требовать? Чего мы в праве ожидать от общества, которое берется судить других и избегает делать различие по существу между добром и злом. Мне говорят, что нельзя оправдывать нарушителей закона из-за таких сентиментальностей, что тогда повсюду водворится полнейший хаос. Мне говорят, невозможно освободить человека с добрым, чистым и нежным сердцем за то лишь, что он согрешил по недостатку понимания. Мне говорят, что, освободив его, мы установили бы весьма опасный прецедент, которым непременно воспользуются злые и преступные люди в своих личных интересах.

Вот мой ответ на все эти возражения. Справедливо-ли карать хорошего человека за ошибки, главная причина которых неведение. Мы говорим, что краеугольный камень нашего законодательства закон Божий, не должны ли мы поэтому руководиться в наших приговорах суждениями того, кто читает в наших сердцах. Имеем ли мы право, спрашиваю я опять, карать человека, заблуждающегося по неведению? Как мы должны поступать: карать его или просвещать? Вот в чем вопрос. Если вы находите, что умнее и благороднее покарать его, то приговорите его, ваша милость, к принудительным работать на наивысший срок. К чему проявлять скаредность, раз мы поступаем благородно. Если правда приводит к правосудию, порождающему любовь и просвещение, то умоляю вашу милость заставить его соблюдать их. Вот где был бы достойный пример для состязающегося света.

Он был бы угрозой лишь для тирании, для ханжей, для лентяев. Жалко то общество, которое опасается за последствия собственной кротости и милосердия. Нежное сердце далеко не лучшее оружие в современной жизненной борьбе. В сложной борьбе нашей современной жизни вы найдете не мало увечных и избитых, отверженных и нечистых, не малое число слабых душ, сильных только своим благородством и любовью. Сколько из них стало теперь жертвой человеческого соревнования? Я не знаю, но я прошу вас освободить теперь же подсудимого, потому что он хороший человек».

Адамс замолк, казалось, ему больше нечего говорить. Если бы он не продолжил свою речь, он мог бы выиграть дело. Судья слушал его более часа, он, видно, был сам взволнован. Судье очень нравился молодой защитник и он думал что из него выйдет толк. Красивый чарующий голос глубоко потряс его душу, а только что выслушанная трогательная повесть о прошлом Карла расшевелила в судье более мягкое чувство к подсудимому.

Согласись он удовлетворит ходатайство Адамса и прекратить дело, вопреки имеющимся данным и признанию самого подсудимого, и торжество молодого адвоката было бы полное. Он уже порешил было посвятить день другой на пересмотр дела, когда его внимание привлекла дальнейшая речь защиты, задевавшей и возмущавшей его в его лучших верованиях и предрассудках. В голосе и в самых манерах Адамса теперь проглядывала враждебность, исчезла прежняя нежность и убедительность тона. Судья насторожился.

«Я не коснулся еще одного пункта весьма существенного для защиты, ваша милость. Я уже говорил, что обществу нечего опасаться свободы этого человека. Но что нам сказать относительно отношения к нему общества?

Существует целый ряд законов, оберегающих Соединенные Штаты от всяких посягательств со стороны Карла Фишера, но Карл Фишер ничем не огражден от посягательств со стороны Соединенных Штатов. Освободив его, вернув ему ту свободу, право на которую находилось здесь под сомнением. Но отказать в которой подсудимому мы не в праве, мы все же останемся в долгу перед ним и его женой Катриной за их пропавшие 10 тысяч долларов, за двух загубленных когда то здоровых, стройных людей, за все, что ими утрачено, благодаря тем условиям и учреждениям, которые мы поддерживаем и заставляем всех уважать. В законе нет обязательств, они существуют только в этике, на основании которой составляются законы. Быть может, для этого дела такие вопросы и не важны, во мне кажется, что, раз правительство является обвинителем индивидуума, то оно должно являться на суд с незапачканными руками. Мне кажется, что, если с одной стороны будет установлена виновность индивидуума относительно правительства и существуют законы для его удовлетворения, а с другой стороны будет установлена наличность преступного деяния правительства по отношению к индивидууму и нет способов удовлетворить потерпевшего, то в таком случае перед нами будет более важная задача, нежели карать тех из нашей среды, которые спотыкаются и падают.

Разве правительство не является нравственно-ответственным перед Карлом и Катриной Фишер за их 10 тысяч долларов? Ведь они потеряли все свои деньги только благодаря краху сберегательного банка. Истощенные и сгорбленные тяжелой борьбой за существование, кое-как сколотили они маленький капитал на черный день, чтобы обеспечит свою старость от нужды. Они с детской доверчивостью верили в честность правительства и его учреждений и, не задумываясь, положили в банк все свои сбережения».

– По вашему мнению сберегательный банк – правительственное учреждение? – прервал его судья не в силах более сдерживать все увеличивающееся раздражение.

– Да, ваша милость. Сберегательные банки принадлежат к тому типу учреждений, за которые правительство нравственно ответственно, Но оно еще не достаточно мужественно, чтобы признать себя юридически ответственным на них. Под наименованием Общества и Правительства выступают одни и те же партии, вся разница в фирме. Состоя членами правительства, мы дружно работаем все вместе; как члены общества, мы соперничаем друг с другом. Правительство находит, что рабочие должны участвовать в прибылях предприятия, что сильные должны защищать слабых. Общество же находит, что каждый получает по заслугам и что слабые люди должны падать жертвами сильных и ловких. Обществу легче избежать отчетности индивидууму, нежели правительству. Поэтому эгоистичные и хитрые люди постоянно настаивают на сохранении различия существующего между правительством и обществом, они желают сохранить раздельность фирмы и от имени общества руководят в своих личных интересах операциями и учреждениями. Но, ваша милость, как нарушение закона не делает человека с чистым сердцем преступником, так и отсутствие закона не оправдывает виновного. Мы уже стали признавать ответственность нашего правительства за банковые крахи и кое что уже сделано в этом направлении. Но, ваша милость, нравственная ответственность не измеряется размером той суммы, которую мы согласны гарантировать нашей подписью, действуя в то же время в этом деле под другой фамилией.

Во время выборов правительство, не задумываясь, хвастается теми общественными учреждениями, которыми оно гордится, и все, что в них есть хорошего, все, что есть ободряющего и достойного в общественных условиях, оно приписывает исключительно только себе. Но стоит лишь указать на неправду и несправедливость, на страдания и притеснения, возникшие благодаря существующим общественным условиям, как тотчас же все закричат, что виновен сам индивидуум; если же несправедливость или причиненный вред уж слишком очевидны, тогда вину сваливают иногда на общество, на призрачную, неответственную, ненадежную фирму. Правительство же всегда право.

Можно было бы вернуть моему клиенту те 10 тысяч долларов, которые отняли от него, и близок час, когда подобные иски будут признаваться судом.

Адамс взглянул на Карла и, проведя рукой по его сгорбленной спине, продолжал:

«Ничем не выпрямишь эту сгорбленную спину, нельзя влить свежия силы в этот измученный тяжелой работой организм. Маленькая завядшая Катрина, последние силы которой, быть может, в эту самую минуту уносят слезы, даже если и выживет, никогда уже не выпрямит свою согбенную спину, хотя бы и заговорила совесть у людей, стоящих во главе правительства. Вознаграждать их теперь слишком поздно, но мы обязаны обеспечить их наследникам и ближним справедливые и безопасные условия жизни и труда, и все, живущие трудом, имеют право требовать этого от правительства, которое они содержат. Правительству, обвиняющему теперь этого человека, не мешало бы обсудить, что оно сделало для старика, какие оно дало ему блага, на основании которых оно считает себя в праве требовать от него повиновения.

С того самого дня, когда вы поручили мне защиту Карла Фишера, ваша милость, я постепенно пришел к убеждению, что каждый заключенный, вырванный из безымянной толпы, предстает перед нами не как преступник на суд и осуждение. Совсем нет. Он лишь плод существующих условий. Он не единичный преступник, которого необходимо удалить из общества, он является лишь пятном на политическом теле, болезнь которого приняла такие размеры, что невозможно теперь ошибиться в её диагнозе. Не безумие ли устранять нагноения по мере их появления, не стараясь в корне излечить болезнь, порождающую их? Во всех этих случаях нам лишь устраивают очную ставку с грехами, взлелеянными нами втихомолку. Мы все так близки друг другу, что представляем одно сплоченное целое. Вес мир является соучастником каждого преступления, каждого проявления страдания, каждого проклятия; песни, каждого благородного воззвания, и тот, кто оформляет их, является лишь глашатаем своего поколения. Когда мы посылаем жертву на виселицу, мы тем самым приносим невольную искупительную жертву за наши грехи.

До тех пор, пока возможно будет существование людей, более несчастных, нежели мы, ваша милость, мы не будем лучше худшего представителя человечества. И вы, и я, мы оба принадлежим к той части общества, которая требует защиты от индивидуумов, готовых на мошенничество, на убийство или кражу, наконец, от той массы, которая ежеминутно готова восстать. Я пришел к убеждению, что то общество, которое само не совершит переворота при виде человека, выбивающегося из последних сил из-за куска хлеба, никогда не найдет себе защиты от мелких нападок и в конце концов будет свергнуто».

– Прошу вас, мистер Адамс, говорить по короче и не затягивать речь, – произнес судья холодным почти угрожающим тоном.

Пораженный враждебным тоном судьи, Адамс пристально посмотрел на него. Он понял, что проиграл дело, и сердце болезненно сжалось у него. Он взглянул на Карла, затем опять на судью. Он был страшно бледен. Казалось, сердце было парализовано. Он попробовал опят говорит, но произнес только несколько неуверенных, бессвязных фраз. Он тотчас же остановился и сел, тупо глядя в пространство. Как это случилось? Недавно еще он прочел в глазах судьи, что Карл будет освобожден. Теперь же он был олицетворением холодного судейского гнева. Адамсу не долго пришлось ждать разгадки этой резкой перемены.

– Я все время слушал вас, мистер Адамс, пока вы сами не погубили вашего дела софизмами. Вы заставили меня пожалеть о том чувстве сострадания, которое возбудили во мне к этому несчастному, вы указали мне те дебри, в которых, благодаря вам, я мог бы заблудиться. Нарушители закона должны нести заслуженную ими кару. Такими речами, как ваша, если их во время не осудить и не покрыть позором, легко можно привести невежественные и злонамеренные классы на путь к анархии.

После этого выговора всегда сдержанного судьи, раздосадованного речью защитника, последовал приговор, которым Карл Фишер приговаривался на шесть лет принудительных работ в Синг-Синге.

Затем заседание было закрыто, судья и клерк покинули зал, за ними удалились товарищ прокурора и стенограф, все еще улыбаясь при мысли о строгом выговоре, сделанном молодому адвокату. Увели и Карла. Адамс, шатаясь, поднялся со стула и, обернувшись, проводил его глазами. Он несколько минут простоял в каком то столбняке, он ощущал боль в сердце. Затем надел пальто и шляпу и вышел из залы.

При выходе на улицу, кто-то тронул его за рукав. Он оглянулся, перед ним стояла Лу. Он видел её оживленное, полное сочувствия личико неясно, точно сквозь какой-то туман.

– Зачем вы здесь, черт побери? – спросил он, не отдавая себе отчета в своих словах. Девушка моментально отшатнулась от него, как будто бы он ее ударил.

– Я должен поехать куда-нибудь, – промолвил он, делая попытку извиниться за свою грубость, – я не в состоянии разговаривать с кем бы то ни было теперь. Все кончено, Лу.

Он быстро зашагал и бесцельно направился по Бродвей. Лу не спускала с него глаз. Гнев, сочувствие и беспокойство боролись в её сердце за преобладание. Минуту спустя, она торопливо нагоняла его и, поравнявшись с ним, заговорила с ним, как ни в чем не бывало:

– Я не могу отпустить вас одного в таком состоянии. Я останусь с вами. Не обращайте на меня никакого внимания. Что означают ваши слова: «все кончено»?

– Конец снам и иллюзиям. Мой воображаемый мир разрушен, реальный начинает принимать очертания и кажется таким мрачным. Я не понимаю его.

Они шли некоторое время молча. Лу поражалась своим поведением, она не понимала своего поступка. Адамс шел с озабоченным видом и, не переставая. твердил про себя:

– Шест лет принудительных работ.

Дойдя до улицы Фультон, он вдруг опомнился и сообразил, в каком направлении они идут.

– Теперь двенадцать, – сказал он. – Может быть, позавтракаете со мной?

– Пойдемте домой, Эд. Там думают, что я в школе Берлитца, и мне непременно надо вернуться домой к завтраку.

– Я провожу вас, но не зайду. Я не в настроении видеть их. Лу, я съеду от вашей матери, – неожиданно сообщил он ей, сидя в вагоне трамвая.

– Почему? – удивилась она.

– Я не желаю принимать никаких милостей от судьи Престона или Вандемера. Я не хочу работать для них на верхах. Я найду себе работу по сердцу, которую они вряд ли одобрят. Вашей матери наверно понадобится моя комната, как только она узнает, что Вандемер охладел ко мне. В её глазах я восходящая луна и лишь отражаю его славу. Я не стану ждать, пока мне откажут. Завтра же уложусь и перееду на новую квартиру.

Лу молчала. Она с холодным выражением лица смотрела в противоположное окно. Её молчание обидело Адамса. Лу вышла из вагона трамвая на Восьмой улице и простилась с ним, холодно улыбаясь. Он доехал до конечного пункта линии на 59-ой улице и затем поехал обратно в Баттери.

– Пожалуй, надо приняться за поиски комнаты и решить, где мне поселиться, – сказал он, выходя из вагона и рассеянно озираясь по сторонам.

Он прошел весь Бродвей, раздумывая над прошлым Карла Фишера, стараясь разобраться в странной смеси нежности и равнодушие в Лу, озабоченный своим будущим.

– Как мрачен этот старый хор, – проговорил он. – Но что бы там ни случилось, я предпочту получать удары, чем наносит их другим.

Глава XI

Однажды вечером судья Престон прислал Адамсу записку, прося молодого человека зайти к нему на дом.

Адамс тотчас по получении приглашения отправился к судье, который принял его вежливо, но холодно.

– Я попросил вас зайти ко мне, желая откровенно объясниться с вами и кое о чем переговорить. Меня привели в ужас мысли, которые вы на днях выразили в суде, я ничего подобного не ожидал от вас и, быть может, ответил вам чересчур уже резко. Мистер Вандемер убедил меня, что я слишком круто обошелся с вами. По его мнению вы человек легко увлекающийся, вас глубоко заинтересовало дело Фишера и в пылу увлечения вы наговорили много такого, от чего вы сами наверное отреклись бы по здравому размышлению. Не спорю, вы человек молодой и горячий, чем и объясняется отчасти ваша выходка. Вы несомненно знаете, мистер Адамс, что мистер Вандемер и я принимаем в вас большое участие. Мы оба возлагали на вас громадные надежды и всячески старались помочь вам поскорее сделать блестящую карьеру. Надеюсь, что и теперь наши отношения останутся те же. Я решительно не допускаю мысли, чтобы такой даровитый человек, как вы, имеющий в перспективе такое блестящее будущее, мог бы искренно симпатизировать революционным идеям.

Из слов судьи Адамс понял, что от его решения зависит теперь вся его будущая карьера. Наступил решительный момент и необходимо было открыто высказать судье свои взгляды.

– Неужели вы хотите пропагандировать эти вредные идеи? – продолжал судья. – Если да, то между нами все кончено. Если же я ошибся, – вы можете рассчитывать на мое содействие. Пройдет немного времени и вы будете богатым человеком.

Адамс в продолжение нескольких минут пристально смотрел на судью, стараясь овладеть охватившим его волнением и негодованием. Наконец, он успокоился и заговорил твердым, но еле слышным и сосредоточенным голосом:

– Разрешите мне предложить вам один только вопрос, судья?

– Сделайте одолжение. Что вы желаете узнать?

– Скажите, не было ли такого момента во время слушания дела старика Фишера, когда вы сами были склонны оправдать подсудимого?

Вопрос чрезвычайно не понравился судье, однако он все же ответил на него без всякой утайки:

– Да, был такой момент.

– Почему же вы вдруг приговорили моего клиента в исправительную тюрьму?

– Насколько я понимаю, я на суде изложил вам мотивы, побудившие меня к этому. – сердито ответил судья и его впалые глаза загорелись гневным блеском.

– Итак, стало быть, вы приговорили человека к шести годам принудительных работ только потому, что я имел несчастье вас рассердить.

С этими словами Адамс порывисто встал. Кровь бросилась ему в голову, он весь дрожал от волнения.

– Вы считаете себя честным человеком и подаетесь влиянию ваших низких страстей и предрассудков. С каким бы презрением вы отнеслись ко всякой попытке подкупить вас или дать кому-нибудь взятку! Но как мне назвать ваше предложение? Разве это не та же взятка?

С этими словами Адамс стремительно вышел из комнаты и спустя несколько минут быстро зашагал до улице. Он был вне себя от волнения. Оставался только один выход: надо немедленно разорвать все отношения с этим низким, бездушным обществом, все помыслы которого устремлены исключительно на накопление богатства. Он не может служить такому обществу, хоть бы оно и пообещало ему горы золота. Роскошь, власть, любящая жена – все это не для него. Конечно, и он может добиться всего этого, но стоить ли унижаться, стать рабом мира сего из за обладания этими благами? Как это он до сих пор не разглядел оборотной стороны этой мишурной жизни? Как могут интеллигентные люди весело смеяться и болтать, наслаждаться окружающей их роскошью, молиться в великолепных храмах, говорить о добродетели в своих изящно-обставленных, комфортабельных домах, зная, что мимо их подъезда беспрестанно проходят несчастные, голодные, оборванные?!

Адамс несколько часов пробродил по улицам, терзаясь мыслью о царящей на свете социальной несправедливости. Домой он вернулся только под утро и, измученный продолжительной ходьбой, бросился, не раздеваясь, на кровать.

Лу видела, что он встревожен и взволнован, и внимательно наблюдала за ним все время. Самые разнообразные чувства волновали ее. Она смутно начинала понимать его ужасное нравственное состояние, и ей очень хотелось выразить ему сочувствие, утешить его. За все это время ей ни разу еще не удалось поговорить с ним с глазу на глаз, но ее беспокоил его измученный, больной вид, и она твердо решила немедленно же повидаться с ним. Её прямой долг утешить и успокоить его. За завтраком Лу бросила на него выразительный взгляд и глазами дала ему понять, что ей необходимо повидаться с ним. Он встретил ее по дороге в мастерскую.

– Что с вами, Эд, – спросила она, – отчего вы так взволнованы?

– Я сам не придумаю, что мне делать. Хотел сперва поговорить с вами, но подумал и решил не делать этого. Вы очень добры, дав мне возможность повидать вас еще раз наедине.

– Вы отлично знаете, что я страшная злючка, Эд. Я ужасно эгоистична и бессердечна, удивляюсь, как вы не презираете меня.

– Я люблю вас, Лу. Я поссорился с судьею Престоном и решил на время уехать отсюда. Хочу побыть где-нибудь наедине с самим собою, выяснить себе мое настоящее призвание, если оно у меня есть. Я совершенно не знаю, что мне делать.

Она молча рассталась с ним у подъезда, не зная, что бы ему такое ответить. Она побледнела, как полотно, глаза были полны отчаяния, но он ничего не заметил и решил, что он рассердил ее своим разговором. Ему не следовало говорить ей о своей любви. Понятно, она презирает человека, который действует под влиянием настроения минуты. Эти грустные мысли неотвязно преследовали его на обратном пути домой. Очутившись в своей комнате, он поспешно уложил все свои вещи и уехал из дома мистрисс Сторрс.

Вернувшись домой в полдень и узнав, что Адамс съехал от них, Лу с удивлением узнала эту неожиданную новость. В первую минуту она очень рассердилась на него. Что он за мужчина, если не умеет переносить страдания, думала она. Нет, он еще не сложившийся человек, у него нет твердых, устойчивых взглядов, он не знает в сущности, к чему ему стремиться в жизни. Она презирала его теперь, о жалости не могло быть и речи, и она решила с корнем вырвать воспоминание о нем из сердца. Прошло несколько недель и Лу, действительно, будто забыла о его существовании.

Лу ничего не знала о причинах, вызвавших неожиданный отъезд Адамса. Спустя некоторое время, мать рассказала ей, как обстояло дело. Как то раз мистрисс Сторрс вернулась домой от Вандемеров в отличном настроении и в полном восторге от своей прозорливости.

– Знаешь, – обратилась он к дочери, – я только что узнала причину внезапного отъезда м-ра Адамса.

Враждебность к Адамсу, проскальзывавшая в голосе и манерах мистрисс Сторрс, надела Лу за живое и она твердо решила защищать его от всяких нападок со стороны матери. Она вопросительно посмотрела на мать, ожидая, что та еще скажет.

– Просто удивляюсь, как он мог всех нас так ловко провести, – недоумевала мистрисс Сторрс.

Она хотела во что бы то ни стало убить в Лу всякую склонность к молодому адвокату, сознавая, что сама много содействовала возникновению этой дружбы. Она с сожалением вспоминала, что позволяла дочери часто бывает в обществе м-ра Адамса в то время, когда у него еще была в перспективе блестящая карьера.

Лу отлично поняла скрытый смысл её слов и, не будучи больше в состоянии сдерживаться, нетерпеливо спросила:

– Что же случилось, мама? Чем он провинился?

– Оказывается, моя милая, он сказал преглупую речь по поводу дела старика Фишера. Помнишь, того старика, который как то нашел на улице мой кошелек с деньгами и принес его мне? Через несколько дней после слушания дела, Адамс явился на дом к судье Престону и наговорил ему массу самых возмутительных вещей, за что судья попросил его немедленно убраться прочь. Он мошенник, и я искренно рада, что мы так счастливо отделались от него.

Результатом этого разговора было то, что перед Лу вновь воскрес с прежнею силою образ того Адамса, которого она одна знала. Она вспомнила все, что он пережил и перечувствовал, готовясь к защите старика. Она вспомнила его мягкую, убедительную речь и суровую отповедь судьи Престона. Она вспомнила ужасное состояние Адамса после приговора. Да, он был прав, его предсказание сбылось: его вышвырнули за борт жизни. В глубине души она была уверена, что в сущности победа осталась за ним, несмотря на видимое поражение. Где то он теперь? Она не сумела выразить ему свое сочувствие в ту минуту, когда он так в нем нуждался. Она сама всегда делала первый шаг, но стоило ему только обратиться к ней с мольбою о сочувствии, и она ответила ему холодностью и молчанием. Он не оправдал её надежд, и, боясь окончательно разочароваться в нем, она отказалась протянут ему руку помощи. Она ни слова не ответила матери, повернулась и ушла в свою комнату. Ею овладело теперь одно желание: поскорее свидеться с ним.

Она торопливо написала ему несколько строк, назначая ему на следующее утро свидание у часов возле гостиницы на Пятой авеню. Они уже не раз встречались на этом месте.

Погода на следующий день стояла великолепная, солнечная. Начинала уже зеленеть трава, на деревьях распускались почки. Всюду слышался веселый смех и говор. По Бродвею и Пятой авеню медленно прогуливалась тысячная толпа.

Адамс явился первый на условленное место. Он был в мрачном настроении, совершенно не гармонировавшем с солнечным весенним днем и шумным говором разряженной толпы, медленно прогуливавшейся взад и вперед по Бродвею и Пятой авеню.

На улице стояли молодые греки и продавали фиалки. Поравнявшись с одним из них, Адамс вспомнил Лу и решил купит ей букетик. Он долго выбирал букетик получше и, наконец, остановив свой выбор на одном из них, расплатился с разносчиком. Теперь он думал исключительно только о Лу. «Они немногим только темнее её глаз», – подумал он, посмотрев на фиалки. Затем он грустно устремил глаза вдаль по тому направлению, откуда она должна была прийти. Она была так мала ростом, что ему приходилось пристально вглядываться в толпу из боязни, как бы не прозевать ее. Он давно уже привык узнавать ее еще издали по её альпийской шляпе. Он медленно стал прогуливаться взад и вперед. Наконец, он увидел вдали кончик её синей вуали, он поспешил ей на встречу и тотчас же вручил ей цветы. Её приход глубоко тронул его и он нежно заглянул ей в лицо и его поразило то глубокое сострадание его горю, которых дышала каждая её черта. Лу, нисколько не смущаясь, посмотрела ему прямо в глаза.

– Отправимтесь в парк, Эд, – сказала она.

Они молча перешли улицу по направлению к Пятой авеню, остановили первый попутный омнибус и взобрались на империал. Адамс с поразительною чуткостью улавливал малейшие оттенки её настроения. Он понимал, что её теперешнее отношение к нему не мимолетная фантазия и что она верный, преданный ему друг, который никогда не покинет его.

– Сегодня весь день в моем распоряжении, – сказала она, беря его под руку. – Я теперь понимаю, почему вы переехали от нас, – прибавила она. – Вы поступили вполне правильно. Сперва я рассердилась было на вас, но и то не серьезно, я сама себя обманывала. Вы сказали мне, Эд, что вы меня любите, а я холодно рассталась с вами, точно ваше чувство ничего мне не говорило. Но это неправда, и я очень рада, что вы меня любите.

Адамса взволновали её слова, губы его задрожали и он крепко сжал руку Лу. Говорить он не был в состоянии. Он думал, что они видятся сегодня в последний раз и потому, хотя её признание и было ему очень дорого, но в то же время оно являлось источником новых мучений для Адамса.

Длинная, бесконечно длинная улица, по которой они ехали, была сплошь запружена открытыми экипажами и каретами. Пешеходы лениво прогуливались по тротуарам и грелись на солнце. Полисмен стоял посреди улицы и размахивал своею палочкою, точно отбивая так музыке, молоденькая няня направлялась в парк со своими разряженными питомцами. Но странное дело, вся эта весенняя, залитая солнцем картина уличной жизни казалась Адамсу какой то призрачной, не реальной.

Доехав до входа в парк у Пятьдесят девятой улицы, они сошли с омнибуса и, войдя в парк, направились по тенистой аллее к пруду, а затем прошли на луг, на котором паслись овцы.

– Сядем здесь, – сказала Лу.

Вдали за решеткой парка виднелась 8-ая авеню с её высокими домами самой разнообразной архитектуры.

– Ну, Эд, – сказала Лу, устремляя на него вопросительный взгляд, – расскажите мне теперь, где вы поселились и что вы поделываете.

Её вопрос вернул его к мрачной действительности, которую он, было, совсем забыл, залюбовавшись цветами и травою. Ему хотелось излить перед Лу всю свою душу, все свои чувства; его удерживало сознание, что в настоящий момент он не имеет права этого делать.

– Я снял себе комнату за два доллара в неделю, – сказал он. – Обедаю у себя в комнате. Дел у меня теперь нет никаких, за которые стоило бы взяться. Я скоро уеду.

Он стиснул зубы, лицо его сделалось мрачным. Как он сильно изменился и похудел за этот месяц! Он мысленно унесся далеко за пределы парка и рассеянно поглядывал на проходящих, точно не замечая их.

– Я отлично знаю, что мужчина обязан работать, – сказал он, – но решительно не придумаю, за что бы мне такое приняться. Поеду ненадолго домой. Буду работать у отца на ферме и кое-что придумаю на свободе.

Лу было теперь не до упреков, по лицу Адамса она убедилась, что он болен. Она не стала с ним спорит и доказывать ему всю ошибочность его взглядов. Борьба с обществом казалась ей бессмысленной. Его предполагаемый отъезд очень огорчил ее, но отговаривать его она не стала. Она с болью в сердце наблюдала за выражением его лица, терзалась, видя его таким больным, ослабевшим, и думала только об одном: как бы ей развлечь его, развеселить его. Она приехала с ним в парк, чтобы весело провести время вместе, а совсем не для того, чтобы расстраивать друг друга. Надо было действовать и она тотчас принялась выполнять свой план.

Она нежно погладила его руку, как будто с нею рядом сидел не взрослый человек, а оскорбленный ребенок.

– Бросьте все эти глупости, Эд, сегодня слишком хороший день, чтобы отравлять его такими мрачными разговорами, взгляните какая здесь прелесть.

Адамс поднял голову и посмотрел на расстилавшийся перед ним веселый ландшафт. На лугу мирно паслись овцы, а по дорожке во всех направлениях деловито сновали муравьи.

– Мужчина обязан работать, – повторил он, глядя на неугомонной снующих взад и вперед муравьев.

– Но ведь вы никогда и не сидели, сложа руки, и никогда не будете, – успокаивала его Лу.

– Понимаете ли вы, что кроется под словом «работа»? – раздражительно спросил он.

– Нет, – неуверенно ответила Лу.

– А то, что я принужден буду или продать свою совесть ради крошки славы и крупного куша денег, или же должен буду умереть с голода на улице со словами: «вы все воры, лицемеры».

Лу в ужасе отшатнулась от него. Он опять погрузился в свои мрачные размышления. Наконец Лу вспомнила, что её долг утешить его; она придвинулась поближе к нему и взяла его за руку.

Он как будто не вполне сознавал, что она делает, но тотчас же откликнулся на её порыв. Он сразу стал спокойнее, рассудительнее.

– Странно, – говорил он, – как долго и упорно человек в состоянии трудиться ради достижения какой то призрачной цели. Мальчиком я летом исполнял работу взрослого рабочего и каждую зиму ходил ежедневно в школу, до которой было добрых три мили пути. Я учился и усердно работал на ферме. Я зарабатывал деньги и сам платил за право учения в колледже, спал я в какой-то каморке над конюшней, задавал корм лошадям, поил и чистил их, словом ухаживал за ними. Взамен хозяева кормили и поили меня. Летом, в каникулярное время, я ходил по деревням и занимался предвыборной агитацией. Частенько мне приходилось ночевать в поле под открытым небом. Иногда меня приглашала отобедать жена фермера, но часто случалось закусывать куском хлеба и солонины, сидя на краю канавы. Я исписывал стихами поля политической программы моей партии и, весело напевая, бодро шагал по проселочным дорогам. Цель, к которой я стремился, казалась мне так ясна, путь к ней так прям! Тысячи людей до меня не раз добивались ее и я верил в свою удачу. Я верил, что успех всегда обеспечен сильному, а я знал, что у меня есть эта сила. Я нисколько не стыжусь своего прошлого. Я был бедным, невежественным юношей, стремившимся к знанию. В моем честолюбии не было ни тени тщеславия или жестокости. Меня влекла слава, я верил в высокие чувства людей; верил, что все достойные призваны участвовать во всех радостях и благах бытия, которыми так широко пользуются богачи. Какая прекрасная мечта! Что мне дал успех? Самодовольство и удовлетворение всех моих стремлений к роскоши. Задолго до дела Фишера я ежедневно встречался на улице с его двойниками и проходил мимо них, не удостаивая их своего милостивого внимания. Что станется с этим стариком, когда он отбудет срок наказания? У него только один выход: опуститься на самое дно. Каждый раз, когда я гулял в парке и сталкивался лицом к лицу с этими отбросами рода человеческого, я с недоумением спрашивал себя: почему я, Адамс, человек с утонченными вкусами, принужден ежеминутно сталкиваться с такими безобразиями, отчего общество не ограждает меня от них? Да, Лу, Нью-Йорк великолепный город, но как в нем развита жажда наживы и эгоистичность!

Он говорил медленно и убедительно. В тоне его голоса слышалась нотка отчаяния. Лу прижалась к нему и не выпускала его руку из своей. Она понимала, что ему необходимо высказать все то, что у него накипело за это время на душе. Ей самой многое хотелось ему сказать, но теперь надо было сперва выслушать его.

Наконец то, он облек в слова все мучившие его мысли. Как тяжело было ему их произносить, какими они казались ему страшными, неоспоримыми. Но сочувствие Лу сделало свое дело. Наступило продолжительное молчание, и Адамс успокоился. Он мог теперь думать о другом и наслаждаться пением птиц. Он только теперь заметил, что Лу держит его за руку. Он вздохнул и закрыл глаза с усталым, измученным выражением.

Наступили сумерки, минута разлуки становилась все ближе и ближе. Они поднялись со скамейки и медленно направились к выходу. Не доходя нескольких шагов до выхода, Адамс вдруг остановился.

– Мне не хочется уходит, – сказал он.

– Так побудемте здесь еще немного, Эд, если вы не прочь.

Он вынул из кармана все свои деньги и сосчитал их.

– Отлично, мы и пообедаем здесь же.

Она все еще ничего не сказала по поводу его поездки домой. Она старалась не думать об этом.

Они вернулись поздно ночью в Вашингтон сквер. Сквер был мертвенно пуст. В домах давно уже потушили свет. Лу казалось, что весь мир объят небывалой грустью и тоской. Еще несколько шагов и они расстанутся. Этот сильный, добрый человек, обуреваемый массою сомнений, выбитый из колеи, стал ей бесконечно дорог и в нем одном она искала поддержки. Через минуту они, быт может, расстанутся навсегда. Он отправлялся искать у других того успокоения и утешения, которого он в праве был ожидать от неё. Она остановилась и, закрыв лицо руками, опустилась на скамейку возле арки. Адамс моментально очутился рядом с нею.

Она обвила его шею руками и умоляла не уезжать. Она прижималась к нему и не выпускала из своих объятий, как будто боясь потерять его на веки.

– Эд, – рыдая говорила она, – возьми меня к себе, я буду твоей помощницей. Ты меня любишь. Неужели ты уедешь и оставишь меня здесь одну?

Адамс страстно обнял ее, но тотчас же опомнился. Голос рассудка заговорил в нем и победил страстный порыв: ведь, он любил эту молоденькую девушку, полуженщину, полуребенка, надо было пощадить ее. Как честный человек, он не мог воспользоваться её минутною слабостью, надо было подумать и о будущем.

– Эд, – прошептала она, – я люблю тебя, не уезжай.

Сердца Адамса сильно забилось при звуке её голоса, она заметила его волнение и, крепко схватив его руками за голову, пристально посмотрела ему в глаза.

– Ты не уедешь? – прошептала она.

– Ты спасла меня, – проговорил он с волнением. – Я поеду домой немного отдохнуть, а как только я вернусь, мы поженимся.

Дрожь пробежала по всему телу Лу. Она выпрямилась и отодвинулась от него.

– Ты очень просто разрешаешь вопрос, – грустно проговорила она.

– Но, Лу, подумай сама, как же иначе поступить?

– Должно быт, это неизбежно, – сказала она, смущенно глядя на него, – но я никогда об этом не думала. Не знаю, довольна ли я.

– Со временем узнаешь, – серьезно ответил он.

Он поднялся и протянул ей руку.

– Прощай.

Она с беспокойством взглянула на него.

– Ты когда уедешь?

– Завтра утром.

– А вернешься?

– К чему мне возвращаться сюда?

– Не сердись на меня, Эд. Я правда люблю тебя. Я бы рада не любить тебя, да не могу.

Она покраснела и вопросительно посмотрела на него. Он схватил ее за руку и привлек к себе.

– Я все это знаю, моя милая, – мягко сказал он, – но тебе следует подумать о том, о чем я тебе только что говорил.

– Хорошо было бы, если бы тебе можно было остаться здесь, а мне ни о чем не думать.

Когда они, наконец, расстались, Лу заметила, что её щеки мокры от слез. Никогда еще в жизни она не переживала подобных минут. Она шла, как во сне, умиротворенная и счастливая. Нарождались новые, неясные еще вопросы, тревожные сомнения, но она гнала их прочь от себя. Дома мать наверное устроит ей сцену, не Лу была совершенно спокойна и ничего не боялась теперь. Отныне она на веки связана с Эдом.

– Я весь день провела с Дорой, – сказала она матери, и не дожидаясь дальнейших расспросов, прошла к себе в комнату.

Весь следующий день она была очень задумчива и не вполне верила в реальность вчерашнего объяснения в сквере. Иногда ей казалось, что это случилось не с нею, а с каким то третьим лицом. Сперва она решила все рассказать Доре, но потом отдумала. Она помолвлена! Как это странно. Как то ей будет житься замужем? Но при одном этом слове ей становилось страшно и она старалась думать о другом.

Она просила Адамса не писать ей, желая оградить себя от излишних неприятностей. День шел за днем, а она все еще не решалась заговорит о нем с матерью. Ей было очень скучно без него, она тяготилась разлукой с ним и своим одиночеством.

Глава XII

Вильям Ретинг принял, по-видимому близко к сердцу тяжелое горе Фишеров и выказал большое участие семье своего двоюродного брата. Действовал он не без расчета. Он знал отлично, что у Карла имеются небольшие сбережения и ему очень хотелось вложить их в одно маленькое, задуманное им предприятие, но он молчал пока, предполагая, что эти деньги временно конфискованы судом. Когда он узнал, что при обыске у Карла не нашли ничего, кроме пачки фальшивых кредитных билетов, он страшно рассердился. С той минуты он не называл Карла иначе, как лжецам и вором, покрывшим позором свое честное имя. Он стал даже очень недоверчиво относиться к ни в чем неповинной семье Карла.

Узнав, что у них не осталось ни единого гроша, м-сс Фишер с трудом встала с постели и, еле держась на ногах, принялась снова стирать на других, мыть полы и печь хлеб для продажи. Понемногу она опять начала откладывать деньги для Эмелины и Теклы.

Эмелина уже целый год работала в мастерской дамских нарядов на Пятой авеню. Хозяин очень ценил ее, как хорошую продавщицу. Жалованья она получала пятнадцать долларов в неделю. Матери она по-прежнему отдавала из своего заработка каждую неделю два доллара, находя, что платит вполне достаточно за свое неказистое помещение. Мать должна радоваться, что она все еще живет с нею, а не поселилась отдельно от семьи. Она могла бы отлично устроиться на стороне, нанять хорошую комнату и прилично обставить ее на сделанные сбережения. Прожить одной не трудно. Она сердилась, злилась на себя, но все же их чувства долга не покидала родительского дома.

Текла по-прежнему завивала перья в мастерской и зарабатывала в неделю 6-7 долларов, которые она целиком отдавала матери. Её жизнерадостная натура не могла подолгу останавливаться на темных сторонах жизни и, как-только она попадала и общество своих друзей, она моментально отдавалась царившему среди них оживлению и веселию и совершенно забывала об отце. Ей очень хотелось, чтобы мать и Эмелина были счастливы, но как это сделать, она решительно не знала. Сидя вдвоем с матерью, она как то инстинктивно понимала, что старуха думает о своем Карле, ей также становилось тяжело, и она с грустью и с нежностью вспоминала отца.

– Как бы мне хотелось повидать его, – говорила дочери дрожащим, неуверенным голосом Катрина.

– Далеко-ли будет до Синг-Синга? спросила она как-то Теклу.

– Не так чтобы уж очень далеко, – ответила Текла. – Подожди до осени, и как только установится хорошая, прохладная погода, мы с тобою отправимся повидаться с ним. Всего, вероятно, дня два пути.

– Хватит-ли у нас денег, Текла?

– Об этом не беспокойся. Добрые люди повезут нас до Синг-Синга на своих лошадях.

Несмотря на всю свою энергию, старушка заметно слабела с каждым днем. Она продолжала безропотно работать, но дело подвигалось туго. Она почти не спала и целыми днями ничего не ела.

Наступившее жаркое лето окончательно подорвало её последние силы. Ночи в июле и августе этого года были необычайно душны, в комнатах нечем было дышать и старушка наверное задохнулась у себя, если бы вы ней не заботилась Текла. Вечером Текла уводила мать в сквер и, выбрав укромный уголок, усаживала ее на траву, под деревом.

Поговорив немного с женщинами, сидевшими поблизости, Катрина засыпала. Поздно вечером возвращалась в сквер Текла, и устроив поудобней мать на ночь, растягивалась рядом с нею.

Полицейскую службу в сквере, на последние три года, несли Денис Маллон и Майк Огаган. Они сквозь пальцы смотрели на нарушение правил в душные, жаркие ночи и беспрепятственно допускали превращение на ночь сквера в громадную спальню, наполненную беднотой, изнуренной от духоты.

Полисмены дежурили по очереди, через день. Денис Маллон относился очень серьезно к своему делу и считал себя неограниченным владыкой в сквере. Он обходил ночью сквер, размахивая своей палочкой, этой эмблемой его власти, и заглядывая на ходу в лица спавших на скамейках. Иногда Денис нагибался, поднимал лежавшую на дорожке шляпу и нахлобучивал ее на голову её собственника. Если последний просыпался при этом, то Денис добродушно советовал ему не терять в другой раз шляпы. Если же он замечал, что спавший вот-вот готов свалиться со скамейки, он или будил его, или поднимал поближе к спинке скамейки. Он часто сворачивал с дорожки на лужайку, внимательно оглядывая отдельные группы мужчин и женщин. Если он наталкивался на мужчину, спавшего отдельно от других, он приказывал ему перелечь поближе к остальным товарищам. Женщин он никогда же беспокоил. Стоило ему увидеть, что какая-нибудь женщина с детьми примостилась под деревом, подальше от других, и он принимал все меры, чтобы ей никто не мешал. Но, тем не менее Денис относился свысока ко всей этой бедноте, он только терпел их присутствие при условии, чтобы они не убивали, не обворовывали друг друга и относились к нему с должным уважением.

Для обитателей домов северной стороны, вульгарный, шумный сквер становился прямо невыносимым в июле и в августе. Правда, большинство обеспеченных людей уезжала на это время из города, но остававшиеся осуждали распущенность полиции, допускавшей такое безобразие. За последние два года было подано несколько жалоб, но из этого ничего не вышло. Безнравственность бедняков, наполнявших сквер, была излюбленной темой разговоров м-сс Сторрс и всех обитателей её дома. Разве можно без отвращения смотреть на спящих на скамьях, на развалившихся на траве женщин и мужчин и на юные парочки, гулявшие напролет всю ночь по парку.

– Мы сами виноваты, – доказывал м-р Трюсдэль. – Если бы уважаемые люди сплотились и стали бы энергично протестовать против творящихся безобразий, то поверьте, они скоро достигли бы своего. Хорошие люди бездействуют, а дурные пользуются этим в своих интересах.

Но в этом году все, жившие в доме м-сс Сторрс, решили энергично приняться за дело. М-р Трюсдэль составил текст заявления, под которым подписались все пансионеры. Затем обошли с листом все соседние дома, собирая подписи. Когда набралось достаточное число подписей, м-р Трюсдэль, м-сс Сторрс и м-сс Мак Кларен повезли жалобу к меру. Они страшно обиделись, когда им сообщили, что его честь занят и не может лично принять их. Пришлось передать бумагу клерку и сделать ему должные наставления. Дело было передано в департамент полиции, начальство решило, что не мешает подтянуть бедняков недели на две и тем упрочит свою репутацию среди богатых мира сего. Последовал тотчас же соответствующий приказ по полиции.

Как-то вечером Денис Маллон стоял у фонтана, когда вдруг появился Майк Огаган и подошел к нему.

– Что скажешь на счет нового распоряжения, Дени?

– Да, чепуха все.

– Ошибаешься, брат. Они серьезно намерены привести в исполнение свой приказ. – Я только что был у начальства.

Денис дипломатично промолчал и с серьезным видом уставил в пространство свои невозмутимо спокойные, проницательные глаза.

– Сержант будет делать обход сегодня ночью. Лучше выгони их всех отсюда по добру, по здорову.

– Слушай, Майк, – сказал Денис, круто поворачиваясь лицом к товарищу, – ты не будешь же загонять этих несчастных чертей в их душные каморки?

– Но что же нам делать, Дени? На этот раз они серьезно принялись за дело.

– Кто же подбил их на такую меру?

– Да все те старые образины, что живут через дорогу.

– Ну, будь, что будет, а гнать я никого отсюда не стану. Пропадай совсем моя голова. Да и ты ведь только говоришь, Майк. Напраслину на себя взводишь.

– Нехорошее это дело, – согласился Майк.

– Я не стану пачкать своих рук. Подумай, Майк, если бы наши старухи матери жили здесь, а не на родине, они наверное приходили бы сюда также на ночь.

И Денис отправился делать обход сквера, по обыкновению размахивая на ходу своей палочкой и зорко охраняя спокойствие спящих.

В половине первого часа ночи он увидел сержанта, который стремительно направился к нему.

– Почему вы не очистили сквера от этого сброда? – резко спросил он.

– Я не могу этого сделать, сэр.

– Что вы хотите сказать этим?

– Взгляните сюда, – и Денис рукой указал своему начальнику на группу женщин, человек в двадцать, лежавших на траве. Возле них лежали спящие дети. Две, три женщины кормили грудью детей. Ночь стояла удушливая, не было ни малейшего ветерка даже здесь, а в крошечных, набитых людьми комнатах, в которых обыкновенно ютятся вся эта беднота, должно было быть теперь нестерпимо тяжело.

– Я ничем не могу тут помочь, – резко сказал сержант, – вы обязаны исполнить приказание.

– Я отказываюсь его исполнить, – категорически заявил Денис. – Я лучше откажусь от моего поста здесь.

– Ах так, отлично. Я вас переведу отсюда, – сказал он и ушел.

Через три дня в Вашингтон Сквере появилось два новых полицейских. Дениса и Майка устранили на один месяц от службы с сохранением жалованья и подвергли значительному денежному взысканию. По истечении месяца их перевели на одну из глухих окраин города. Полицейские власти отлично умеют дисциплинировать своих подчиненных, когда это в их интересах.

Вновь назначенные полисмены ретиво исполняли требования начальства.

Все эти три дня в доме м-сс Сторрс ложились очень поздно, так как спать из-за духоты было немыслимо. Вечером все отправлялись сидеть на балконы, причем двери, ведущие в комнаты оставались открытыми настежь.

– Ну, наша жалоба не возымела, кажется, должного воздействия, – сказал однажды вечером м-р Мак Кларен. Он сидел на балконе со своею семьей и с сестрами Уадал; рядом с ними на другом балконе сидели м-сс Сторрс, Эми, Лу и м-р Трюсдэль. Последний сидел, опершись на спинку стула; он обмахивался большим пальмовым веером и подзадоривающе посматривал на м-ссь Отеррс. А сквер так и кипел жизнью. Было около десяти часов вечера и народу было не меньше, чем весною на музыке.

– Да, – сказала м-сс Сторрс, – очень трудно сделать что-нибудь. Город мог бы, кажется позаботиться чтобы население исполняло его постановления, а не нарушало их систематически.

– Я читала в газетах, – заметила Сусанна Уадаль, – что хотят провести целый ряд реформ.

– Ничего из этого не выйдет, – сказал м-р Трюсдэль.

– Для меня остается совершенно непонятным, почему все эти попытки терпят всегда полнейшее фиаско.

– Виновато в этом наше равнодушие к делу. В приходах наших американских городов найдется достаточное количество прихожан, которым смело можно было бы доверить ведение политических и общественных дел. Но они сами не желают взять на себя этот труд и в этом и заключается вся беда. Надо расшевелить совесть хороших людей, если мы не хотим погрязнуть в пороках.

– Но чем же объясняется такое равнодушие? – спросила м-сс Унитроп.

– Это все эгоисты до мозга костей и вся их энергия направлена исключительно на приобретение денег и на наслаждения и удовольствия. Мне приходится ходить по всему городу, и как нищему, вымаливать деньги в пользу нашего общества и все таки мы не получаем и сотой доли того, что нам нужно. При другом отношении нью-йоркских богачей у нас оставались бы неизрасходованными громадные куши из сумм, жертвуемых на дела благотворительности. Я говорю всегда не стесняясь с подобными людьми. Моя задача пробудить в них хорошие чувства, они серьезно нуждаются в встряске, да не всякий возьмет на себя такой труд.

– Неужели вы верите, м-р Трюсдель, в добродетель этих эгоистичных и жадных людей? – спросила его Лу.

– Конечно, нет – ответил м-р Трюсдель. – Я хочу сказать, что…

– Посмотрите, кажется, что то случилось в сквере, – прервал его м-р Мак Кларен.

– Они выпроваживают всех вон из сквера, – воскликнула м-сс Сторрс. – Вот приятный сюрприз!

Глаза её блестели от радости. Когда сидишь у себя на балконе и видишь, как по твоему желанию выгоняют пятьсот человек, то невольно ощущаешь приятное сознание своей власти.

– Нет, вы только взгляните на эту смешную толпу, – сказала она, подходя к перилам. Да, ей казалось смешным, как громадный полисмен разгоняет толпу испуганных женщин, мирно спавших на траве. Женщины с испугу хватали младенцев за ноги и бегом, спасались от грозного полисмэна, таща за руку детей постарше.

Убедившись, что он разогнал всех женщин, полисмен прошел на северную дорожку и принялся расталкивать спавших на скамейках.

Вдруг он остановился и взглянул в кусты, заполнявшие пространство между дорожкою и решеткой. Вслед за тем он моментально перескочил через скамейку и бросился в кусты. Борьба длилась недолго и вскоре из-за кустов стремглав вылетел юноша, держась обеими руками за голову. Он с трудом перелез через решетку, и, спотыкаясь, бросился бежать по улице. Вслед за ним из кустов вылез полисмен, держа за плечо девушку. Она громко плакала и бранилась, стараясь вырваться им рук полисмена и ударить его кулаком.

При виде этой сцены, Лу побледнела, как смерть. Её глаза расширились от ужаса.

– Ах, ах! – воскликнула она и порывисто встала. – Что такое случилось с нею?

– Ступай в комнату, – опомнилась м-сс Сторрс, – да и другим девицам тут нечего делать, пойдемте в гостиную.

Она поспешно вошла в гостиную, а за нею потянулись и все остальные дамы.

Лу взбежала к себе наверх и бросилась к окну. Юноша упал на тротуар и все его попытки встать на ноги ни к чему не приводили. Одною рукою он все еще держался за голову. Полисмен видимо хотел пробраться к нему, и девушка изо всех сил удерживала его. Вокруг них начинала собираться толпа.

Девушка эта была Текла, а юноша – Том Эрни. Когда наконец Том пришел в себя, он поднялся и бросился бежать.

– Где же она? – спросил Том, дико озираясь по сторонам. Толпа отхлынула и наблюдала, стоя на почтительном расстоянии от действующих лиц уличного скандала.

– Не волнуйся, тебя теперь не схватят, – сказал его приятель Паш, беря его под руку.

– А куда девалась Текла? – спросил Том.

– Ее забрал полисмен.

– Боже мой, Паш, неужели я удрал?

– Да, Том, но он ведь проломил тебе голову.

– Где они теперь?

– Ик пошел с ними. Он даст полисмэну десять долларов и делу конец.

Юноши торопливо прошли сквер, направились на Университетскую площадь. Завернув за угол они встретили Ика.

– Где Текла?

– Деньги то он взял, да потом нацелился на меня ружьем.

Они отправились домой, понурив головы. У фонтана собралась толпа; разговор шел о новых правилах и об аресте.

– Пойдем, Мэпи. – сказала Анна, – вот идет сюда Том, мне не хотелось бы с ним встретиться.

– Он не виноват, – сказал Мэни. – Полисмен чуть было не заколотил его до смерти.

– Так ему и надо, – презрительно ответила Анна. – Просто срам смотреть как держит себя Текла. Я никогда бы не поверила, что она такая нехорошая. Она срамит всех нас. Отец придет в бешенство и заставит чего доброго меня сидеть дома.

– Ах, ты надоела мне, – сказал Мэпи, поворачивая ей спину.

Ей было очень жаль Теклу, но главную роль сыграл все-таки ей личный испуг. Как хорошо, что полисмен поймал Теклу, а не ее. Когда Паш и она хотели побыть наедине, они выбирали более уединенное местечко чем сквер.

Полисмен отвел Теклу в полицейское управление и с подкреплением из двух полисменов вернулся в сквер, чтоб разогнать остальную публику.

Долго просидела Лу у своего окна не отрывая глаз от места трагического происшествия. Вся драма разыгралась всего в нескольких шагах от той скамейки, на которой она еще так недавно сидела с м-ром Адамсом.

Глава XIII

На следующий день Лу встала очень поздно. Одевшись она направилась в кухню добывать себе чашку кофе. Из кухни доносились взволнованные голоса прачки и и сс Сторрс. Прачка, прерывающимся от волнения голосом, рассказывала что-то, а м-сс Сторрс учила ее, по-видимому, уму разуму.

– Да, это действительно ужасно, м-сс Фишер, но для вашей же дочери лучше, что все так случилось. Мне очень жаль, что ее арестовали, я вполне понимаю ваше отчаяние.

– Ах, Текла, Текла! Что то с ней будет теперь?

– Не приходите в отчаяние, моя милая. Вы сами виноваты во всей этой истории: вы не сумели воспитать ее, как следует и направит на пут истинный. Может быть, Бог…

– Куда они ее запрятали? Сначала взяли отца, а теперь и ее. Ах!

– Вашу дочь отправят прежде всего в общество Джерри, потом ее будут судить, и, вероятно, приговорят к отдаче в какое-нибудь исправительное заведение. Советую вам, м-сс Фишер, успокоиться, и не забывать, что как бы жестоко ни было наказание, оно, несомненно, будет очень полезно вашей дочери. Ведь вы, моя милая, очевидно, совершенно не в состоянии обуздать эту своевольную, упрямую девушку. Она постоянно гуляла то с одним, то с другим и редко бывала дома. Удивительно ли….

– Пусть они отдадут ее мне, её матери! Где она? куда они ее увели?

– И не думайте просить об этом. Неужели мне снова нужно объяснять вам, что дочь ваша нехорошая, безнравственная девушка, и что вам невозможно поручит надзор за нею. Вы пришли просит у меня помощи и я охотно помогу вам. Но только с условием, чтобы вы действовали по моим указаниям. Имейте в виду, м-сс Фишер, что если вы не согласитесь принять мое условие, то я буду хлопотать, чтоб наказали вашу дочь как можно строже.

– Как можешь, мама, говорить такие вещи, – сказала Лу, входя в кухню. Она была очень взволнована, в лице не было ни кровинки. – Текла совсем не дурная девушка. Она ничуть не хуже меня.

– Как смеешь ты, Лу, говорить со мной таким тоном.

– Выслушай меня, мама. Я училась в школе вместе с Теклой. Спаси ее, ради Бога, от исправительного заведения. Возьми ее к нам в дом.

– Ты, кажется, сама не отдаешь себе отчет в своих словах, Лу, – сказала м-сс Сторрс. – Ты слышала, что я тебе сказала? Ступай наверх. Уходи скорее.

Лу стремительно вышла из кухни. Лицо её пылало, глаза гневно сверкали. Она надела шляпу, вышла на улицу, быстро прошла Пятую авеню, перешла через Двадцать первую улицу и направилась к Престонам. Дору она застала дома и подробно рассказала ей о вчерашней ужасной сцене в сквере, вызвавшей в ней чувство омерзения и жалости к несчастной девушке. В заключение она рассказала, как была потрясена сегодня утром, узнав, что героиня её детства и Текла одно и то же лицо. Дора обняла подругу и прижалась щекой к её лицу. Рассказ Лу очень расстроил ее, она не в состоянии была говорить, да и не знала, что ей сказать, чтобы утешит свою подругу. – Какая я жалкая, беспомощная, – воскликнула Лу. – Мама выгнала меня из кухни, точно я не взрослый человек, а неразумный ребенок. Да и чем могла бы я помочь Текле? Предположим, что мама взяла бы Теклу к нам в дом. Чтобы вышло из этого? Даже мне не в моготу жить дома, а ей у нас было бы, наверное, еще тяжелее, чем в исправительном заведении.

– Боже, какие ужасы творятся на свете! – прошептала Дора. – И к чему они?

– А я почем знаю, – раздражительно ответила Лу, взволнованная неожиданно нахлынувшими на нее новыми мыслями. Она, действительно, не знала, к чему творятся на свете подобные ужасы. Но поняла теперь, что именно спасло ее от подобного же скандала. Циничная грубость вчерашнего происшествия лишила её последнее свидание с Адамсом всякой поэзии. Вчера вечером в сквере все было проделано полностью, грубо и цинично, без всяких прикрас и без лишней сентиментальности. Как глупа и наивна была она до сих пор! Она содрогалась при одной мысли о своем последнем свидании с Адамсом. Он поступил благородно, но все-таки она чувствовала себя униженной его поступком, она ненавидела его за это. Все эти мысли вихрем пронеслись в её голове. Что делала она все эти дни? Сидела дома и ждала, когда он явится просить её руки. Что заставило ее согласиться на его предложение? При одной мысли о замужестве она вся похолодела. Она любит Эда, или вернее любила его прежде, иначе ничем нельзя объяснить её поступок. Главное для неё было уйти из дома матери и для этого она готова была примириться с мыслью о замужестве. Да, она действительно достойна презрения.

– Дора, – сказала она, – и решила уехать из дому и приняться за дело. Буду работать.

Решение совершенно порвать с прежнею праздною жизнью и начат новую, трудовую, подняло Лу в её собственных глазах.

– Но, Лу, что же ты станешь делать? Согласится ли на это твоя мать? Как мне хотелось бы помочь тебе.

– Конечно, мама не согласится. Она устроит мне бурную сцену, но я все-таки настою на своем.

– Ты это твердо и бесповоротно решила, Лу? Мне страшно подумать, что ты совсем порвешь всякую связь с матерью. Подумай, какое горе ты причинишь ей и как она рассердится на тебя. Уверена ли ты, что поступаешь правильно?

– Может быть, я ошибаюсь, но я обязана так поступить. Мне нет другого выхода, Дора. Все равно, рано или поздно это должно было случиться? Я не могу жить дома по старому, лучше пойду просить милостыню на улице.

– Право, не знаю, что тебе ответить на это. Я ведь также неопытна, как и ты. Не забывай одного: у меня свой собственный капитал и он весь к твоим услугам.

– Благодарю тебя, Дора. Я уже думала о том, чтобы в случае нужды попросить у тебя немного денег взаймы.

Дора подбежала к комоду, выдвинула нижний ящик и вытащила из под белья длинный кожаный кошелек. Она торопливо открыла его, опустилась на колени перед Лу и всунула ей в руку несколько кредитных билетов.

Она заглянула в лицо своей подруги и, краснея, робко спросила:

– Отчего бы тебе не обратиться к Богу, чтобы решить вопрос, правильно ли ты поступаешь или нет? Твоя молитва, наверное, была бы услышана.

Лу быстро наклонилась к Доре и молча поцеловала ее; говорить с ней о подобных вопросах было немыслимо: Дора была очень религиозна и Лу не хотелось оскорблять её чувств.

Вполне успокоенная и утешенная участием Доры, возвратилась Лу домой, но в тоже время она понимала, что спокойствие это только временное. Она решилась начать действовать тотчас же, не откладывая дела. Спросив у горничной, где мать, она направилась в её комнату.

– Мне надо поговорить с тобою, мама, – начала она.

Она старалась говорит как можно спокойнее, но при первых же словах почувствовала страшную робость и голос её задрожал.

– Что случилось, моя милая? – улыбаясь, спросила мать. – Очень сожалею, что так резко обошлась с тобою сегодня утром, но иногда ты прямо поражаешь меня и очень огорчаешь. Ты, моя милая, часто совершенно забываешь, что твоя мать гораздо опытнее тебя и лучше тебя знает, как надо поступать.

– Но, мама, мне уже почти девятнадцать…

– Ты слишком молода и тебе еще надо многому учиться.

– Я сама это знаю, мама. Мое полнейшее невежество мучить меня.

– Но ведь ты продолжаешь учиться каждый день. Ты образована ничуть не хуже твоих сверстниц. Очень рада, что ты стремишься к большему, будь только терпеливее, научись владеть собою. Тетя Сусанна и я много раз толковали о твоем будущем. Можешь быть уверена, что тебе будет дана возможность изучить все, что ты пожелаешь.

– Но к чему все мои теперешния занятия? Древний Рим я знаю лучше, чем этот таинственный город, в котором живу. Я лучше изучила характер и идеи, руководившие толпой, убившей Риенци, чем тех людей, с которыми встречаюсь на улице каждый дом. Меня интересует не мертвая старина, а живая действительность. Мне нет дела…

– Лу, Лу! – ты сведешь меня с ума. Тобою овладел какой-то дух противоречия. Что это еще за глупости?

Лу с решительным видом посмотрела на мать.

– Я решила прекратит уроки музыки и рисования и не буду больше посещать школу Беритца. Я хочу научиться стенографии, чтоб поступить затем на службу в нижнем городе.

Мать с ужасом посмотрела на нее.

– Ты, кажется, с ума сошла, – сказала она, слегка искривив рот.

– Я уже давно мечтаю об этом.

– Ты поражаешь меня. Если у тебя и были подобные замыслы, то совершенно не к чему сообщать мне об этом. Я не позволю тебе сделать такую глупость.

– Это мое бесповоротное решение, мама, и я не отступлюсь от него. Если ты желаешь, то я могу переехать отсюда.

– Боже мой! – и м-сс Сторрс неожиданно разразилась целым потоком слез. – Вся моя жизнь – одно сплошное мучение. Лучше бы ты убила меня на месте. Ты всегда была какая-то странная, упрямая девочка. Какая ты неблагодарная, глупая и злая! Сколько я работала, сколько переносила ради тебя. Какие планы строила я для тебя. Отчего ты не такая, как Эми?

– Ах, мама, зачем огорчаться, взгляни на дело проще, – сказала Лу, опускаясь на колени перед м-сс Сторрс. – Что я сделала дурного? Отчего ты не хочешь любить меня по прежнему и позволит мне жить по своему. Эми думает также как и ты, мама, и разделяет все твои честолюбивые стремления, я же не могу быть такой. Но я люблю тебя, мама, очень люблю.

– Если бы ты действительно любила меня, то слушалась бы и непротиворечила мне на каждом шагу.

– Мне самой тяжело, мама. Но предоставь же мне жить так, как я нахожу это нужным. Я…

– Молчи, молчи, я не хочу тебя слушать, – закричала на нее мать. – Ты должна поступать так, как я тебе приказываю.

Лу молча встала, спокойно вышла из комнаты и отправилась к себе на верх. Она вошла в свою комнату, затворила за собою дверь и придвинула стул к окну. Она провела весь день одна в своей комнате. Горничная принесла ей на верх завтрак и обед. Легла она рано и вскоре заснула. Первый решительный шаг быль сделан, и, хотя ей было очень жаль матери, но на душе у Лу было необыкновенно легко.

На следующее утро, после чая, она отправилась вниз к матери и сказала ей:

– Я ухожу.

– Куда ты собралась? Раз навсегда спрашиваю тебя: намерена-ли ты меня слушаться, Лу?

М-сс Сторрс с грустью посмотрела на дочь. Она была очень бледна, выражение глаз было озабоченное. Вся эта история с дочерью сильно потрясла ее.

– С сегодняшнего дня я начну брать уроки стенографии.

М-сс Сторрс страшно рассердилась и отвернулась от дочери. Лу ушла.

– Я не вернусь назад, – с грустью и отчаянием сказала она себе. – Сумею как-нибудь пробиться.

Она наняла комнату вблизи колледжа, в который намеревалась поступить, и отправила с посыльным записку матери.

– Милая мама. – писала она, – я наняла себе комнату в No – на Восемнадцатой улице. Завтра начинаю занятия в Мангаштан Колледже. Постараюсь не скучать и быть счастливой, чего от всего сердца желаю и тебе. Если ты пожелаешь, чтобы я вернулась домой, и предоставишь мне полную свободу жить, как я нахожу нужным, то я охотно исполню твое желание. Деньги у меня есть и их хватит до окончания моего учения. Надеюсь, что ты не будешь беспокоиться обо мне и не будешь очень сердиться и бранить меня. Надеюсь, что со временем буду в состоянии, не выходя для этого замуж, вполне обеспечить тебя и окружит тебя комфортом. Если ты не можешь примириться с моим решением, то лучше мне жить отдельно от вас. Когда бы я тебе не понадобилась, я всегда явлюсь по первому твоему зову.

Любящая тебя дочь Лу.

Затем она написала записку Доре Престон:

Моя дорогая Дора.

Я здесь одна, но где именно, я тебе не скажу. Прошу тебя не разузнавать мой адрес, если же ты каким-нибудь образом и узнаешь его, то умоляю тебя не приезжать ко мне. Мне будет очень тяжело не видеться с тобой, но я не хочу навлекать на тебя неприятности. Не говори никому, что я взяла у тебя деньги в долг, а то тебе достанется от моей матери и тети Сусанны. Они могут повлиять на твоего отца, и я буду в отчаянии, если он рассердится на тебя или будет недоволен тобою. Гнев моей матери может только раздражать и расстраивать, твой же отец может прямо убить человека своею молчаливою холодностью. Потерпи немного и мы скоро будем видеться по прежнему. Родные привыкнут со временем к моим странным фантазиям и отнесутся к ним снисходительнее. Я не покрою позором их имени, надеюсь, по крайней мере, что нет, а впрочем, кто знает? Когда все убедятся, что я совсем недурная девушка, а только странная, тебе опять можно будет бывать у меня. Думаю, что и теперь мне можно было бы приходить к тебе по-прежнему, да не хочется выслушивать их скучные наставления. Подожду пока не признают на мной право на самостоятельное существование и перестанут считать мое решение детской шалостью.

Я очень люблю тебя, дорогая Дора. Если бы я также любила мать и сестру, я не обратила бы ни малейшего внимания на ложь и ужас, с которыми приходится сталкиваться на каждом шагу, а весело бы распевала весь день как итальянский рабочий, работающий по пояс в воде, и вряд-ли сталабы интересоваться загадочными сторонами жизни.

После нашего последнего разговора, ты, конечно, помнишь его, у меня часто мелькала в голове мысль, как было бы хорошо, если бы Дик оправдал все твои ни на чем не основанные предположения и ты стала бы всецело моей.

Твоя, любящая тебя, протежэ Лу.

Как только Дора прочла это письмо, она тотчас же побежала к м-сс Вандемер. (Дом Вандемеров и дом судьи Престона были соединены деревянным, крытым переходом). М-сс Вандемер сидела у себя в гостиной, когда к ней вбежала взволнованная Дора.

– Тетя Сузи, – сказала она, – Лу ушла из дому. Она поселилась одна, наняла себе комнату. Я не могу оставить ее так одну, право, ни могу. Я должна непременно сейчас же поехать за ней и привести ее сюда.

– Но зачем же она ушла из дому? – спросила м-сс Вандемер.

– Теперь не время рассуждать об этом. Нам надо торопиться, тетя. Прикажите, пожалуйста, заложить карету.

М-ссь Вандемер не успела еще придти в себя от изумления, вызванного в ней поступком Лу и необычайной энергией Доры, как в комнату вошла м-сс Сторрс.

– Я приехала повидаться с Вилльямом, – сказала она. – Решительно не знаю, что мне делать с Лу, Сусанна. Она совершенно не принимает в соображение мои желания, поступает, как ей вздумается, а теперь в довершение всего переехала от меня. Конечно, я сейчас же поеду за ней и привезу ее обратно домой, но она не слушается меня и я хочу просить Вилльяма помочь мне уговорить ее, бросить эту глупую затею.

Дора, поняв, что ей присутствие здесь излишне, спустилась в приемный зал и осталась там ждать возвращения домой м-pa Вандемера. Немного спустя, услышав его шаги по лестнице, она раскрыла дверь, взяла его руку и ввела в залу, осторожно затворив за собою дверь.

– Мне нужно поговорить с вами, – сказала Дора. – М-сс Сторрс приехала к вам на счет Лу. Не забудьте, дядя Вилльям, что Лу одна из самых честных, храбрых и хороших девушек на всем свете. Она знает чего хочет, у неё есть определенная цел в жизни. Я вам все расскажу, будьте только подобрее к Лу.

– Хорошо, крошка, я все запомню, – ответил он, привлекая к себе её хорошенькое, нервное личико и целуя её волосы. Затем он послал лакея доложить м-сс Вандемер о своем приезде.

Дамы тотчас же попросили его на верх. М-сс Сторрс показала ему письмо Лу, сообщила о её решении и затем подробно изложила свои собственные планы относительно дочери.

– Она, кажется, совершенно не отдает себе отчета, что я работала все эти годы для того, чтобы избавить ее от необходимости трудиться, – сказала она. – Кто бы мог предположить, что одна из моих дочерей предпочтет служить стенографисткой в конторе, как простая девушка-работница, чем занять видное положение в свете, что было бы так легко при её образовании и талантах.

– Вы хотите, чтобы я доказал ей, что она глупа и упряма, так я вас понял, Клара?

– Я надеялась, что она послушается вас, но я не уверена теперь в этом.

– Она отчасти правы по моему. Труд, может быть, вполне удовлетворит Лу.

Мистер Вандемер быль авторитетом для м-сс Сторрс. Она считалась только с его мнением и со своим. Но все-таки она не могла не спросить его с упреком:

– И вы позволили бы вашей дочери сделаться стенографисткой и самой зарабатывать деньги?

– Конечно, нет, Клара, но я не стал бы приходить в отчаяние, если бы моя дочь интересовалась более делами, чем выездами. Я буду очень рад, если удастся осуществить по отношению к нашим дочерям все то, о чем вы там мечтаете с моей женою, но раз у Лу явились другие наклонности и стремления, я советовал бы вам уступить. Если Лу согласится поговорить со мною о своих делах, то я буду очень рад повидаться с нею. Я воспользуюсь этим случаем, чтобы указать ей на те многочисленные затруднения, с которыми ей неизбежно придется столкнуться на избранной ею дороге. Оборотная сторона медали оттолкнет ее, может быть, от принятого решения и она сочтет за лучшее покориться вам.

Слова м-ра Вандемера значительно охладили боевой пыл м-сс Сторрс. Подали экипаж и она поехала отыскивать Лу. Только что понесенное поражение унизило её самолюбие. Её материнское право контролировать каждый шаг дочери открыто игнорировалось, её самолюбие страдало, но на вид она казалась совершенно спокойной, только грустное, печальное выражение лица невольно выдавало её удрученное настроение. Лу она застала дома.

– Я приехала за тобою, – сказала она дочери обиженным и огорченным тоном.

Лу сидела у окна, раскачиваясь на стуле, и чувствовала себя очень одинокой. Она выпорхнула из теплого гнездышка, но боялась расправить, как следует, своя крылья. Она решила пойти пообедать в ресторане, пройтись потом по Бродвею и хорошенько осмотреться, а вечером отправиться в театр. Правда, денег у неё немного, но изредка можно позволить себе маленькое удовольствие, к тому же следует как-нибудь отпраздновать сегодняшний день. С завтрашнего утра начнется серьезная работа и не будет времени скучать. При виде матери, она быстро поднялась со стула и остановилась в нерешительности, не зная, что ей делать. Она не знала, простила-ли ее мать, признала-ли, наконец, за ней право на самостоятельную жизнь или на нее посыплется сейчас целый поток укоров и упреков. К чему приведет это свидание: к примирению или к другой, еще более мучительной для обеих, сцене? Но с первых же слов матери Лу поняла, что ошиблась в своих предположениях: её мать примирилась с нею.

– Я буду очень рада вернуться домой, мама, – сказала Лу. – Надеюсь, ты ничего не будешь иметь против того, чтоб я поставила в своей комнате пишущую машину?

– Делай как знаешь, Лу. Я не хочу с тобою ссориться. Но прошу тебя, как о личном одолжении, чтобы, прежде чем решиться на тот или другой шаг, ты поговорила бы с дядей Вилльямом.

Лу согласилась и поехала с матерью к Вандемерам. Она несколько боялась дяди Вилльяма. Они редко видались и мало знали друг друга, но при встречах с Лу м-р Вандемер был всегда очень предупредителен, любезен, мил и зачастую весело шутил с нею.

– Добрый вечер, Лу, – приветливо встретил он вошедшую в библиотеку племянницу. – Он положил газету на стол, жестом указал Лу на стул и прислонился и спинке кресла, устремив на молодую девушку сострадательный и несколько насмешливый взгляд своих проницательных глаз. С первого взгляда он убедился, что она нравственно и физически измучена до последней степени, но все-таки сумеет настоять на своем и ни за что не сложить оружия.

– Садись, Лу, усаживайся поудобнее. Вот тебе подушка. Если ты устала и не желаешь говорить со мною, то сделай милость, не говори.

Лу моментально оживилась и улыбаясь сказала:

– А я думала, что ты собираешься читать мне нотации.

– Видишь-ли, меня очень заинтересовали мотивы, заставившие тебя начат самостоятельную жизнь. В обществе принято думать, что молодежь работает только в силу необходимости. Поверь мне, половина тех девушек, которые служат в магазинах и конторах, с удовольствием променяли бы свою жизнь на твою.

– Может быть, мои слова покажутся тебе очень наивными, дядя, – краснея, сказала Лу, – но дело в том, что я хочу быть полезной людям. Хочу основательно познакомиться с жизнью, чтоб понимать все, что творится вокруг меня. Я хочу сама зарабатывать деньги и требую, чтобы мне предоставили полнейшую свободу действий.

– Стало быть, ты намерена серьезно работать. Я не сомневаюсь, что из тебя может выйти редкостно хорошая стенографистка и что года через два ты могла бы уже получать пятнадцать долларов в неделю. Если тебе удастся устроиться при большом торговом предприятии, то ты быстро освоишься с ведением и техникой дела и вскоре можешь получать две или три тысячи долларов в год. Я лично знавал стенографов, которые поступали на службу в конторы с тем, чтобы потом сделаться адвокатами. Я знаю двух богатых маклеров, служивших прежде в Уэльстрите. Дельная стенографистка, в какой бы части Нью-Йорка она ни открыла салон переписки, всегда сумеет прочно поставить дело и заработать большие деньги. Чем бы ты не занялась, работать придется много и усиленно. Сама жизнь познакомить тебя со всеми теми вопросами, которые так сильно захватывают тебя теперь. Не буду спорить о том, насколько важно для тебя подобное знание жизни, но могу с уверенностью сказать, что всякий успех обусловливается выдержкой, терпением и упорным трудом. Для того, чтобы добиться чего-нибудь, нужно стоять на целую голову выше окружающей толпы. Все эти разговоры о честности, прилежании и умеренности пустые слова, Лу. Богатым людям необходимы хорошие клерки и потому-то они и прибегают к этим жалким словам. Но ты сама вскоре убедишься на деле, что при помощи этих трех добродетелей в наше время немыслимо добиться чего-нибудь. Необходимо умение перехитрит своего соперника. На каждом шагу ты будешь сталкиваться с завистью, алчностью и деспотизмом людей. Придется перенести не один холодный отказ. Ты будешь страшно уставать, еле будешь в состоянии работать, и тебе придется перенести много оскорблений. Придется неусыпно оберегать твой бумажник и твою честь. Но ты добьешься всеобщего уважения, если сумеешь уберечься от грязных посягательств мужчин, заставить признать себя полезным членом общества и сумеешь извлечь пользу из завоеванного положения. Если же тебя постигнет неудача, то не стоило затевать всей этой истории, лучше было бы застрелиться. – Он окинул ее своим твердым, вызывающим взглядом и прибавил: – Я принадлежу к числу немногих счастливцев, которым повезло в жизни, но стоить мне сделать какой-нибудь грубый промах или столкнуться с более сильным соперником и я завтра же могу очутиться на улице, в толпе презираемых неудачников.

Лу сидела точно загипнотизированная его словами; она поддалась вперед всем корпусом и жадно ловила каждый звук.

– Будь я твоем месте, Лу, – продолжал он уже более спокойно и взяв ее за руку, – я бы удовольствовался мирным безмятежным житьем под крылышком матери. Если тебе нужны деньги, отказа в этом у меня для тебя не будет. Предполагаю, что твоя мать охотно откажется от всякого контроля над твоими поступками и предоставит тебе свободу. Не понимаю, зачем понадобились тебе какие то идеи, взгляды? Ты достаточно умна и хороша собой, чтобы рассчитывать на внимание общества, которое так любить баловать молодых девушек, не предъявляющих к нему строгих требований. Слушайся матери. Предоставь ей и тете Сусанне позаботиться о твоей судьбе и довольствуйся теми благами, которые они могут предоставить тебе. Жизнь так коротка. Неужели ты находишь, что недостаточно быть красивой, изящной женщиной, хорошей женой и счастливой матерью? Всего этого ты можешь добиться без изнурительного труда и без тех испытаний, которые так привлекают тебя.

– Мне наскучили праздные мечтания и неудовлетворяемая любознательность. Я пойду по намеченному мною пути. Посмотрим, куда, в конце концов, он приведет меня.

– В таком случае, желаю тебе, Лу, успеха и счастья. Если тебе понадобится заработок, я охотно пристрою тебя куда-нибудь.

– Благодарю тебя, дядя, но я предпочитаю пробиваться одной, без посторонней помощи.

Мистер Вандемер рассмеялся и вышел вслед за Лу из комнаты, сочувственно и одобрительно поглядывая на нее.

– О чем он говорил с тобою, – спросила м-с Сторрс, направляясь с дочерью домой.

– Он доказывал мне всю опрометчивость моего поступка, убеждал меня бросить эту шумную затею, но, в конце концов, пожелал мне успеха. И я его непременно добьюсь.

С этих пор м-сс Сторрс не препятствовала дочери действовать по своему. Она примирилась с её деятельностью и даже гордилась ею теперь. Лу ежедневно отправлялась на занятия в колледж, а м-сс Сторрс рассказывала всем, что дочь занимает место личного секретаря у м-ра Вандемера.

Глава XIV

Теклу отвели в полицейское управление. Сержант тотчас же допросил ее. После неудавшейся попытки Ика подкупить полисмэна она как-то вдруг присмирела. Полисмэн схватил ее за шиворот и потащил по темным пустынным улицам. Она с детства инстинктивно боялась полиции. Она ясно до мельчайших подробностей вспомнила арест своего отца. Когда ее привели в присутственную комнату и она очутилась лицом к лицу с сержантом, она вспомнила, как допрашивали её отца, как грубы были с ним, когда он медлил с ответом и как толкал его полисмэн. После допроса отца увели из комнаты и с тех пор она не виделась с ним. Мысль, что ее засадят куда-нибудь, возбуждала в ней безотчетный страх. Тогда прощай свобода. Она не спускала широко раскрытых глаз с равнодушного лица сержанта, разинула рот и дрожала от нетерпения, желая поскорее ответить на его вопросы.

– Сколько вам лет?

– Скоро минет шестнадцать.

– Говорите правду. Вы гораздо старше. Не смейте мне лгать в лицо.

– Нет, нет, уверяю вас, я не лгу. Прошу вас, отпустите меня домой.

– Отведите ее в Общество Джерри, – сказал сержант, делая знак полисмэну.

Как это ни странно, но это гуманное общество, первоначальной целью которого была защита детей от жестокого обращения, сделалось каким то пугалом именно для тех, кого оно должно было защищать. Было бы весьма интересно расследовать причины, создавшие подобное отношение к учреждению, безусловно симпатичному по преследуемым им задачам. Как это ни грустно, но несомненно, что общество это является каким то страшилищем. Текле казалось, что общество Джерри, полиция и исправительные заведения – это все одно и тоже. Когда она вошла в высокую, со сводами прихожую, ей показалось, что она попала в тюрьму, и что прежняя, вольная, веселая жизнь осталась где-то далеко позади и совершенно недоступна ей теперь. А она так любила сквер, поездки за город на велосипеде, прогулки в парке, морской берег, танцы, катанья на лодках на взморье, работу их залитой солнцем мастерской и песни, и смех, оглашавшие воздух в звездные ночи. Она любила свою однообразную, скучную работу, дававшую ей верный заработок, который весь она отдавала своей матери. Весь же вечер и ночь были в полном её распоряжении и вознаграждали ее за тяжелый трудовой день. Все её желания и стремления были чисты и невинны. Она неспособна была сделать что-нибудь скверное, злое, она могла только любить и радоваться жизни. Но зло таилось, прячась в самом обществе, которое не постеснялось покрыть ее позором, арестом и привести сюда. Она позволила себе нарушить по незнанию и природному великодушию житейское правило нравственности, выработанное веками. Но мыслимо-ли осуждать и преследовать молодую девушку за непонимание тех принципов, которые еще так туманны для всего человечества?

Теклу заставили принять ванну, это было обязательно для всех поступающих; белье оставили её собственное, так как оно было совершенно чисто. Ей отвели узенькую кровать в большой комнате, которая была полна несчастными девушками, полуодуревшими от страха. Текле сделалось дурно при виде длинного ряда кроватей. Рыдания девушек и устремленные на все со всех сторон взоры смущали ее. Она с трудом разделась и легла в кровать. Она всю ночь проворочалась в постели, ее тянуло к матери, под её охрану и она невольно застонала, вспомнив убитое горем лице старушки.

На следующее утро ее и еще трет девушек отвели в Джеферсен Маркет Корт. Там ей пришлось дожидаться очереди в боковой комнате. Она чувствовала себя совершенно пришибленной. По дороге в суд встречные с любопытством поглядывали на нее. Одна из её спутниц рыдала. Остальные две держали себя вызывающе. Текла чувствовала себя совершенно одинокой и смутно чего то боялась. Ее преследовало воспоминание об улице с её любопытной толпой. У дверей стоял молчаливый, равнодушный страж. За дверью находился зал судий в котором она вскоре предстанет перед судьею в качестве обвиняемой. Все было ново и чуждо для неё, она не знала, что ей предстоит, и испытывала один только страх перед неизвестностью.

Дверь отворилась и полисмэн вызвал ее по фамилии. Она сорвалась с места и пошла из комнаты быстрой, неуверенной походкой. Полисмэн провел ее в зал и указал место, где она должна встать. Смутно, точно сквозь туман, заметила она, что в зале масса народу. Безотчетный, гнетущий страх напал на нее. Вдруг по зале разнесся раздирающий душу крик знакомого ей голоса. Она быстро обернулась и увидела мать, которая торопливо бежала к ней с распростертыми объятиями.

При виде матери, испуганное выражение лица Теклы моментально исчезло, она вся преобразилась и просветлела. На глазах у неё появились слезы и, забыв все на свете, она, рыдая и смеясь, бросилась в объятия старушки-матери. Их тотчас же разлучили и полисмэн отвел м-сс Фишер на её прежнее место. Встреча с матерью успокоительно подействовала на Теклу, и она смело встала теперь перед судьею, не боясь ничего. Она оглянулась на мать и тотчас же перевела взор на судью, который спрашивал ее о чем то.

– Что вы сказали? – спросила она. Губы её дрожали, глаза были полны слез, она не успела еще вполне овладеть собою. Она сказала судье свое имя, возраст, сообщила где работает и где живет. Голос судьи звучал очень мягко и ясно, выразительное лицо его, полное сочувствия к её горю, ободряло ее и придавало смелости.

– Ваш отец жив?

– Он не живет с нами, сэр.

– Где он?

– Он в тюрьме?

– Вы знаете за что?

– Да. За… за подделку.

Судья посмотрел на потолок, видимо стараясь что то припомнит. Затем он опять взглянул на Теклу и спросил:

– Его зовут Карл Фишер?

– Да, сэр.

– Его дело слушалось прошлой зимою?

– В январе.

– Вы стало быть его дочь. Что же он был вам хорошим отцом, вы любили его?

Текла кивнула головой, она не могла произнести ни единого слова. Судья задумчиво посмотрел сперва на нее, потом на её мать. М-сс Фишер ломала себе руки, плакала и, поддавшись вперед всем корпусом жалобно посматривала на судью и на дочь, бормоча что то себе под нос на ломанном английском языке.

– Милая моя, – мягко спросил Теклу судья, – понимаете ли вы, за что вас арестовали и привели сюда?

Текла опять кивнула головой, но не подняла опущенных глаз.

– Разве вы не понимаете весь ужас подобного поступка. Поймите, вы губите свою душу и позорите себя таким поведением в глазах других.

Текла продолжала стоять неподвижно. Судья посмотрел на её опущенную головку и дрожащую фигурку и продолжал свою речь.

– Вы, ведь, в сущности не дурная девушка, Текла, и мне больно за вас, за вашу мать и за вашего старого отца, который сидит теперь в тюрьме. Грустно и тяжело становится, когда видишь, как распадается такая дружная, сплоченная соо, как ваша. Тяжело видеть такую милую, молодую девушку, покрытую позором, в руках полиции, выставленную на публичное посрамление, тяжело слышать какой грязью закидывается её имя и какие страшные упреки сыпятся на её голову. Я не отдам вас, Текла, в исправительное заведение. Заключение не принесет вам пользы. Вам нужна любовь вашей матери, а ей – ваша. Но, дитя мое, разве вы не понимаете, какие страдания и муки вы готовите себе и ей, подчиняясь страстям ваших друзей и давая волю своим. Сохраните чистоту не только душевную, но и телесную. Помните, что люди неумолимо жестоки и никогда не прощают падших женщин. Вы действовали необдуманно, но пора же опомниться. Ваше будущее в ваших руках, только вы одна можете его отстоять. А теперь ступайте домой с вашей матерью.

Текла вдруг подняла голову и, поняв, что она опять свободна, просияла и покраснела. Она с благодарностью взглянула на судью, быстро повернулась и бросилась к матери.

– Все уладилось, мама. Судья отпустил меня домой. Не плачь же.

Она помогла матери встать и повела ее из зала. Судья проводил ее глазами и грустно покачал головой. Спасти ее было немыслимо. Её страстный темперамент должен был неминуемо погубит ее. Но, быть может, он поступил опрометчиво, освободив ее от наказания и отпустив домой к матери, которая умеет только любить и баловать свою дочь. Постоянный надзор и муштровка исправительного заведения, может быть, повлияли бы на нее благотворно. Но нет, он знает, что подобные учреждения не имеют никакого воспитательного значения, они вносят лишь разлад в души своих питомиц, не дают им серьезной подготовки к жизни, а возбуждают в них только смутные стремления ко всему высокому и прекрасному.

Текла вышла сияющая из зала суда. Она была свободна! По дороге домой она наслаждалась ярким солнечным светом, с восторгом смотрела на проходящих и невольно ускоряла шаг, стремясь поскорее попасть в дорогой ей сквер. Она горела нетерпением рассказать Эмелине об удачном исходе своего дела, но сестра, по обыкновению, должна быть теперь на работе и не вернется домой раньше вечера. На углу сквера Текла рассталась с матерью и поспешно направилась в мастерскую. Она и так опоздала сегодня на целых три часа.

При входе в мастерскую на Теклу напал страх; ей, наверное, сделают выговор за опоздание. Она незаметно проскользнула на свое место и принялась за работу.

– Здорово же мне влетит, – шепнула она своей соседке.

Та обменялась многозначительным взглядом со своей vis-а-vis и, ни слова не ответив Текле, продолжала усердно работать. Вся мастерская точно не заметила присутствия Теклы. Никто не отвечал на её вопросы. Текла вскоре заметила враждебное настроение окружающих. Она совершенно терялась в догадках, не зная чем объяснить такую резкую перемену отношений. С удивлением и беспокойством всматривалась она в лица товарок. В полдень, во время перерыва работ, она отправилась домой, но была не в состоянии съесть что-нибудь. Она подсела поближе к матери, положила руку на спинку её стула, прижалась к матери и с нежностью смотрела на нее, осыпая ее поцелуями и ласками. М-сс Фишер, озадаченная внезапной нежностью дочери, приставала к ней с расспросами:

– Что же ты не ешь, Текла? Скушай кусочек, моя крошка.

– Мне тяжело, мама. Хочется побыть с тобою. Если бы ты только знала, как тяжело у меня на душе, сама не понимаю отчего.

Как только она явилась в мастерскую после обеда, м-р Росенталь вызвал ее в свою крошечную контору.

– Вот ваш рассчет. Я не могу держать вас дольше у себя.

Текла с недоумением посмотрела на деньги, которые он держал в руке. Она покраснела, затем вся похолодела и стала мертвенно бледной.

– Но… но за что же вы меня рассчитываете? – запинаясь спросила она.

– Да, вот, девушки объявили мне, что не будут работать у меня, если я вас не рассчитаю. Ведь вас арестовали вчера вечером, не так ли?

Текла растерянно смотрела ему в лицо.

– Берите ваши деньги. Мне некогда терять с вами время.

Она взяла деньги и отправилась за шляпой. Когда она шла через мастерскую, у неё закружилась голова. Она чувствовала себя униженной, смущенной. Выйдя на улицу, она принуждена была присесть на ступеньки: ноги сильно дрожали, в глазах потемнело. Несколько успокоившись, она поднялась и пошла домой. Матери не оказалось дома и Текла отправилась посидеть в сквер. Долго просидела она с закрытыми глазами, подавленная только что пережитым унижением. Ясный, солнечный день, крики детей, веселый уличный грохот вывели ее наконец из забытья и успокаивающе подействовали на её расстроенные нервы. Она сразу оживилась и стала с нетерпением ожидать возвращения матери или Эмелины. Скоро наступит вечер и в сквер явятся её друзья. Они, конечно, обрадуются ей и страшно разозлятся, узнав про её увольнение из мастерской. Первое острое впечатление от неприязненного отношения товарок успело уже несколько сгладиться. Она ощущала теперь только тупую боль в сердце, но мысль, что она лишилась заработка и не сможет помогать матери, нестерпимо мучила ее. Было уже шесть часов, когда она наконец увидела Эмелину, которая направлялась в сквер с Пятой авеню. Текла поспешно бросилась ей навстречу.

– Ах, Эмми, – закричала она. – Я вернулась домой. Они отпустили меня.

Эмелина грубо оттолкнула ее от себя.

– Не смей разговаривать со мной, – сказала она резко. – Я не хочу, чтобы меня видели с тобою.

Она быстро прошла через сквер и вошла в подъезд, ни разу не оглянувшись назад.

Пораженная резкостью сестры, Текла молча пошла за нею. Когда она вошла в комнату, все лицо её было в слезах.

– Эмми, Эмми! – рыдала она, – не сердись на меня. Мне так тяжело. Я осталась без места, м-р Росенталь отказал мне. Меня просто прогнали из мастерской. Ах, как мне тяжело!

– Вполне понятно, что тебя выгнали вон. Ты не имела никакого права ожидать, что с тобой поступят иначе.

– Что такое случилось, Эмми? Зачем ты так говоришь с нею? – спросила м-сс Фишер.

– Я не намерена более терпеть все эти безобразия и уеду отсюда. Если успею, то завтра же уеду…

– Перестань, Эмми, перестань!

Текла стояла перед сестрою и пристально смотрела на нее. Глаза её были полны слез, рыдания подступили к горлу и душяли ее. Она задыхалась.

М-сс Фишер опустилась на первый попавшийся стул и жалобно поглядывала то на одну дочь, то на другую.

– Ни за что не останусь здесь. Мой отец в тюрьме! Сестра моя оказывается публичная женщина! Ее хватает полиция и она едва не попадает в исправительное заведение! Да там она была бы на своем месте. Если мама не желает разлучаться с тобою, то с Богом, но я здесь не останусь. Неужели ты думаешь, что кто-нибудь отважится теперь разговаривать с тобой по прежнему. Да в твоем обществе стыдно показаться людям. Пока живешь в такой семейке нечего мечтать создать себе положение.

Текла опустилась на пол у ног матери и спрятала лицо в складки её платья. Мать нагнулась и, нежно проводя рукою по волосам дочери, осыпала ее ласковыми эпитетами, изредка испуганно поглядывая на разбушевавшуюся Эмелину.

Вдруг старушка вся преобразилась. Она дрожала от охватившего ее гнева.

– Сейчас же замолчи, слышишь? – закричала она на старшую дочь высоким, тоненьким голоском.

– И не подумаю замолчать. Буду говорить все, что мне вздумается. Сегодня же вечером уеду отсюда.

– Да, да, – возбужденно ответила ей мать. – Убирайся, куда хочешь. Как ты смеешь так орать на Теклу?

Эмелина вытащила откуда то старый истрепанный сундук и принялась укладывать свои вещи. М-сс Фишер моментально присмирела. Она гладила Теклу дрожащей рукой и с недоумевающим видом озиралась по сторонам.

– Эмелина, – еле слышно спросила Текла, поднимая опущенную голову, – неужели ты уедешь от нас?

Эмелина еще плотнее стиснула зубы и ничего не ответила. Она хотела уже запереть свой сундук на ключ, но замок оказался испорченным, и, подумав, она решила купить новый. Не стоило, да и стыдно тащит с собою такую рухлядь. Надо сейчас же отправиться на поиски комнаты, а завтра рано утром можно будет купить новый сундук. Эмелина оделась и ушла. После её ухода Текла тотчас же поднялась с пола и вытерла платком слезы.

– Нам надо поесть чего-нибудь, – сказала она. – Ты не горюй, мама. Эмелина тяготится нами и рада устроиться отдельно. Для неё это лучше: она скорее выбьется в люди. У тебя есть кое какие сбережения, отдай их ей. Они пригодятся ей, наверное. Как только она переедет, мы сейчас же отправимся повидаться с отцом.

Эмелина вернулась домой очень поздно и, не проронив ни единого слова, легла спать. На следующий день она поднялась очень рано и, не позавтракав, ушла куда-то. Вскоре она вернулась, а вслед за него посыльный принес новый, только что купленный ею сундук, в который она и принялась перекладывать свои вещи. Мать подошла к ней, в руке у неё были деньги.

– Вот сорок долларов. Я копила их для тебя.

– Мне их не надо. – спокойно ответила Эмелина. – Сама сумею позаботиться о себе.

– Я пришлю за сундуком, – сказала она, когда все вещи были уложены.

– Прощай, Эмми, – сказала Текла.

Она стояла в дверях кухни и с грустью смотрела на сестру.

– Прощай. Прощай, мама! Я буду изредка навещать тебя.

– Позволь мне поцеловать тебя, – сказала Текла, направляясь к сестре.

Эмелина подставила ей щеку.

– Ах, Эмми, прости меня. Я не хотела, я… я…

– Перестань, – сухо остановила ее Эмелина и торопливо вышла из комнаты.

Весь следующий день Текла провела дома, занятая стиркой и глажением. Ей хотелось как-нибудь развлечь убитую горем мать и потому она, не переставая, весело болтала и осыпала ее ласками.

– Мы теперь непременно повидаемся с отцом, – твердила она – скоро отправимся в путь дорогу. На будущей неделе, может быт. Вот-то он обрадуется нам!

Затем она часто заводила разговор об Эмелине, восхваляла ее и в ярких красках рисовала блестящее будущее, предстоявшее ей.

– Мы не имели никакого права рассчитывать, что она всегда будет жить с нами. Она стала теперь такая красивая и изящная.

На вид Текла казалась очень веселой весь день, но в действительности ее угнетало мрачное предчувствие. Вечером она вышла на улицу и медленными шагами направилась в сквер. Щеки её горели, глаза были влажные. Она чего-то боялась, но чего, сама не знала. Через несколько минут все стало ей ясно. Перехедя через улицу, она нагнала своих двоюродных сестер, Анну и Алису. Как только она поравнялась с ними и они увидели ее, Анна и Алиса вдруг круто остановились.

– Не иди с нами, Текла, – спокойно проговорила Анна.

– Папа сказал, что не будет пускать нас гулять, если хоть один раз увидит нас с тобою.

Текла остановилась, как вкопанная, и только когда её двоюродные сестры скрылись в сквере, она повернула наконец домой.

На следующий вечер Текла снова решилась выйти, она не в состоянии была так легко и спокойно отказаться от веселого общества многочисленных друзей.

Молодые люди разговаривали с Теклою, старались держаться с нею по-прежнему, но, видимо, им было не по себе в её обществе. Все в сквере знали о происшедшем скандале и много судачили по этому поводу. Люди искоса посматривали на нее, когда она проходила мимо. Случалось даже, что дети кричали ей вслед: – «Эй, ты, берегись, полисмэн идет» – частенько по её адресу отпускались самые циничные замечания и остроты на счет её поведения. Её двоюродные сестры и Эмелина демонстративно избегали ее, но Мэли разговаривала еще с нею, и когда Том предложил отправиться в воскресенье за город, она и Паш согласились ехать вместе с Теклой. Но даже и Том относился к ней теперь иначе, как то странно. Хотя он всегда был готов постоять за все и не дать в обиду, ни Текла чувствовала, что при всем его мужестве это дается ему не легко. Прежняя её непринужденность исчезла бесследно. Ей было стыдно за себя, становилось жутко при виде того, как относились к ней прежние друзья. Ей недоставало прежних простых, дружеских отношений, радостных приветствий при её появлении, а без этого не стоить и жить, казалось ей.

Она выдержала эту пытку целых четыре дня, но в пятницу, вернувшись домой рано вечером, она объявила матери, что завтра же они отправятся в Синг-Сигг. Всю ночь во сне ей мерещился старик отец. Город потерял для вся все свое прежнее обаяние, она боялась его теперь. Она счастливо улыбалась во сне. Ей снились: мирный, тихий простор полей, уходящая вдаль дорога, тенистые леса.

На следующий день, рано утром, мать и дочь отправились в путь. Текла перекинула за спину узелок. В кармане у неё было пять долларов. Все свои деньги, сорок пять долларов, мать зашила в складку своей черной, нижней юбки.

Они дошли до Бродвея и сели там в вагон трамвая. Текла втащила мать на империал и уселась рядом с нею, на самом крайнем месте.

– Подвинься, не сиди так близко к краю, – забезпокоилась м-сс Фишер, вся дрожа от волнения.

Путешествие в Синг-Синг было для неё целым событием и она с трудом собралась в дорогу. Только надежда увидеть Карла, да необходимость заботиться о дочерях поддерживали в ней до сих пор некоторую бодрость. Неожиданная разлука с Эмелиной, и все неприятности, сопряженные с её отъездом, окончательно отняли последний остаток сил старушки. Она смотрела теперь на громадные многоэтажные дома, на широкия оживленные улицы и поняла, что Эмелина навсегда ушла от неё. Её старшая дочь никогда уже не вернется к ней. Последние годы Эмелина причиняла матери одно только горе, была тяжелой обузой, но именно вследствие этого разлука с дочерью была еще тяжелее для любвеобильного сердца доброй старухи. Она совершенно не понимала свою старшую дочь, счастья она не могла ей доставить и потому она невольно еще больше ее любила, заботилась о ней, надеясь, что со временем между ними установятся простые, близкия, родственные отношения. Но она ушла из родительского дома, и разорвав все связи с семьей, одинокая бродила теперь по этому громадному, ужасному городу.

Настроение Теклы было далеко невеселое. С какой бы радостью отправилась она к отцу, еслибы дома все было по-прежнему, если бы прежние друзья не изменились к ней. Впервые испытывала она чувство одиночества. У неё не осталось ни одного близкого человека в этом громадном городе, где, казалось бы, так легко завязать близкия знакомства. У неё никого не осталось теперь, кроме молчаливой, дряхлой старухи-матери и отца, который сидел в тюрьме, где-то там, далеко, далеко. Солнце светило ярко и рассеяло вскоре грустное настроение Теклы.

Доехав до конечного пункта обе женщины сошли с империала и перешли Королевский мост на Гарлемской реке. Текла оглянулась на город и в ней пробудилась вновь любовь к нему и надежда на лучшее будущее. Прекрасный город расстилался перед нею. К её возвращению, может быть, все уладится и позабудется. Не могла же она вечно быть несчастной в таком прекрасном светлом городе и с облегченным сердцем зашагала она по дороге.

Немного спустя их нагнал огородник, возвращавшийся домой с пустой повозкой. Текла взглянула на него и весело закричала ему:

– Подвезите нас, мистер.

Он оглянулся и остановил лошадей.

– Влезайте, – добродушно сказал от. – Усадите поудобней старушку на сиденье, а вы можете и постоять. Дайте, я помогу вам втащить ее.

Текла помогла матери взобраться на колесо, а затем в телегу втащил ее сам возница.

– Вы куда идете? – спросил он, трогая лошадей.

– В Синг-Синг.

– Пешком хотите дойти? Трудновато для старухи-то!

– Она никогда в жизни не ездила по железной дороге и страшно боится. Я надеялась, что найдутся добрые люди, которые согласятся подвезти нас часть дороги.

– Что же, может быть, вам и удастся добраться. Я то живу в пяти милях от Королевского моста и довезу вас до моих ворот. Зачем это вы надумали отправиться в Синг-Синг.

– Захотелось повидаться с отцом.

– Что же он там делает? Сидит в тюрьме что-ли?

– Да.

– Вот оно что.

Он взглянул на крошечную старушку и на миловидное, несколько грустное личико девушки и покачал головой. Вскоре они доехали до дома огородника. Обе женщины вылезли из повозки и медленно поплелись по дороге. М-сс Фишер шла опираясь на Теклу и с трудом передвигала ноги. В полдень обе путешественницы присели отдохнуть под деревом у самой дороги. Текла развязала свой узелок и вынула из него несколько бутербродов и бутылку молока. Они еще ели, когда вдали, на дороге показался двухместный экипаж, запряженный вороною лошадью в богатой упряжи. Правил молодой кучер, с добродушным выражением лица. Текле понравилось его симпатичное, несколько грубоватое и насмешливое лицо ирландца. Она принялась махать рукою и как только экипаж поравнялся с ними, шутливо спросила его:

– Вам, кажется, по дороге с вами, Майк?

– Тпру, Билл, тпру, – круто остановил он лошадь и, прищурив глаза, посмотрел на Теклу.

– Как вы узнали мое имя? – спросил он, подмигивая ей. – Разве по лицу видно, что я ирландец?

– Не подвезете-ли нас?

– Хорошо, согласен, только за плату.

– Ах, я не знала, что это общественный экипаж.

– Экипаж принадлежит моему хозяину, но закон разрешает брать на чай.

Текла рассмеялась, поняв по лукавому выражению его лица, что именно он подразумевал под этими словами.

– Вы куда едете? – деловито осведомилась она.

– Далече, за Тарритоун.

– Ах, мама, вот как хорошо, нам останется пройти сущие пустяки до Синг-Синга, – весело проговорила она.

Она усадила мать в экипаж, затем быстро влезла сама и, наклонившись к кучеру, поцеловала его.

– Вот вам и плата за проезд.

– Но вас тут двое, а я с утра ни разу еще не промочил себе горла, – сухо сказал он.

Она вторично поцеловала его, уселась рядом с матерью и принялась доедать свой завтрак.

– Неправда-ли, как хорошо ехать? – сказала она. – Мы, вероятно, сегодня же вечером будем на месте.

– Ах, да, великолепно.

Тусклые глаза старушки вспыхнули радостным блеском, но тотчас же потухли.

Но обеим сторонам дороги тянулись нисенькие плетни и каменные ограды. Вязы и клены низко свешивали на дорогу свои могучия ветви и давали большую тень.

Направо простирались покрытые травой холмы и овраги, виднелись зеленеющие поля, на которых кое-где росли деревья, громадные, красные сараи и домики фермеров.

Когда экипаж въехал на холм, то налево показалась долина реки Гудсона, далее огромное, сверкающее на солнце водное пространство, и на горизонте пурпуровая линия Палисад. Они проезжали мимо маленьких городков и мимо небольших поселений, группировавшихся около церквей и кладбищ. Параллельно с дорогой тянулись огромные поместья, при въезде в которые были выстроены красивые каменные или железные ворота. Из-за изгороди виднелись рощи с расчищенными дорожками, необозримые луга со скошенной травой, а вдали из-за деревьев величественно возвышались великолепные дворцы.

Текла искренно наслаждалась красотою деревенских ландшафтов, но ей не приходила в голову мысль завидовать богатым людям, владельцам этих обширных, земельных пространств. Она была теперь вполне счастлива и совершенно забыла о только что пережитых тяжелых днях и о предстоящем свидании с отцом.

Был уже вечер, когда экипаж въехал, наконец, в ворота имения и остановился перед крылечком маленького, каменного домика, в котором жила привратница. На стук экипажа тотчас же выбежала на крыльцо жена кучера, толстая, вся в веснушках Молли.

Поговорив в полголоса с мужем, она предложила Текле о её матери переночевать у них.

– Все равно вам сегодня не дадут свидания, – сказала она. – А завтра утром Майк попросит кого-нибудь свезти вас в Синг-Синг.

– Придется вам завтра опять также расплачиваться со мною, как сегодня, – сказал Майк, подмигивая Текле.

– Убирайся прочь, – сказала ему Молли.

– Я должна была поцеловать его два раза за то, что он согласился подвезти нас, – сказала Текла.

– Он всегда готов поухаживать, – засмеялась Молли, – и хвастун же он!

Майк щелкнул кнутом и отъехал, весело посмеиваяс. М-сс Фишер почти что внесли в дом, она очень измучилась за дорогу и как будто бредила. Она совершенно не сознавала, где она находится, беспрекословно исполняла все, что ей говорили, шептала себе под нос бессвязные немецкия слова, часто повторяла имя Карла и спрашивала Молли и Теклу о чем то, касающемся его. Молли дала старухе чашку чая и ломтик поджаренного хлеба, но она не стала есть. Затем ее уложили в постель и она моментально уснула.

Текла провела очень веселый вечер в обществе Молли и Майка, которые держались с нею так, как будто знали ее с детства.

– Вы непременно должны погостить у нас на обратном пути, – сказала Молли, – и я попрошу м-сс Говард взять вас к себе на службу. Ей легко будет пристроить вашу мать в какую-нибудь богадельню, где бы ей жилось хорошо и спокойно. Вам, наверное, найдется здесь работа, девушки здесь всегда нужны.

– Вот было бы хорошо, – сказала Текла, – но только я ни за что на свете не расстанусь с мамою, она умрет одна с тоски.

На следующее утро Майкь остановил проезжавшего по дороге возницу, переговорил с ним, потом позвал своих гостей и помог им усесться в повозке.

– Смотрите, непременно остановитесь у нас на обратном пути, – крикнула Молли в догонку уезжавшим, стоя у ворот. – Хот не на долго, но зайдите ко мне.

До Синг-Синга оставалось всего около шести миль и не прошло и часа, как они уже въезжали в предместье города. Возница объяснил им, как пройти в тюрьму, и обе женщины, сойдя с повозки, пересекли поле и вышли на узенькую улицу, которая пролегала вдоль реки. Итти осталось им недолго. За первым поворотом дороги пред ними предстали длинные, одноэтажные постройки, обнесенные высокою, каменною стеною. Улица огибала пригорок, и, идя по ней, Текла и её мать очутились вскоре у входа в тюрьму. Мрачное здание из серого камня, с массивными колоннами, придававшими всей постройке сходство с римским храмом, возвышалось перед ними. Маленькия окна с железными решетками еще более усиливали общее унылое, гнетущее впечатление.

– Он здесь? – слабым голосом спросила Катрина, не решаясь подойти к тяжелым, массивным дверям тюрьмы. Текла обняла мать и осторожно повела ее к дверям. Она так волновалась, что не в состоянии была говорить. Текла всегда боялась даже слова «тюрьма», но грозная действительность и сознание, что её отец сидит за этими стенами произвели на нее свое подавляющее впечатление, что она совершенно лишилась всякого самообладания.

Торопливые, резкие вопросы служителя, открывшего им двери, заставили Теклу несколько приободриться. Служитель повел их в тюрьму и через несколько минут они очутились в громадных сенях, освещенных горевшими лампами. Дрожа от волнения, озиралась Текла по сторонам. Сердце её сильно билось, она с трудом дышала. М-сс Фишер крепко ухватилась за руку дочери и продолжала всхлипывать.

– Идите сюда, скорее назад, – закричал сторож, увидя, что они направились вглубь сеней.

Он стоял перед узенькой дверью и жестом указал им на нее. Текла послушно вошла через эту дверь в комнату. Туман застилал ей глаза, она еле различала предметы находившиеся в комнате, и со страхом и нетерпением ожидала появления своего отца. Она остановилась посреди комнаты и сильною рукою поддерживала мать, которая, от волнения, чуть не лишилась чувств. Прошло несколько минут и она увидела приближавшагося к ним человека, в полосатом, арестантском костюме, в котором она только с трудом признала отца. Он совершенно изменился, и только глаза и походка остались теми же. Карл превратился в дряхлого, согбенного старика. Он был аккуратно выбрит, лицо было болезненно бледное и страшное. Морщинистые щеки провалились, прежняя полнота исчезла, он более походил на призрак, чем на живого человека.

– Катрина, проговорил он хриплым голосом, – Текла, Катрина, неужели вы все еще не узнаете меня?

Катрина видела очень плохо, но все-таки вид мужа так подействовал на нее и потряс ее, что она не могла удержаться от душу раздирающего крика. Глубокия морщины резко выступали на его исхудалом лице, большие торчащие уши казались еще больше на его обритой голове и придали всему лицу какое то каррикатурнее выражение. Но Катрина позабыла все на свете, лишь только он обнял ее и она услышала дорогой, знакомый ей голос. Она обнимала его шею дрожащими от волнения руками.

Карл подвел ее к скамейке, стоявшей у стены, усадил жену, положил к себе на грудь её голову, ласково гладил по волосам и целовал ее с нежностью молодого влюбленного. Текла уселась рядом с отцом, обняла его обеими руками за шею, смотрела ему в глаза, нашептывала нежные слова и целовала его провалившуюся щеку. Ей было тяжело и больно смотреть на его изменившееся лицо. Произошедшая в нем перемена до такой степени поразила ее, что она несколько раз принималась горько плакать. Почти все время от просидели молча. Изредка только произносили они ласковые, задушевные слова. Он спросил об Эмелине. Текла объяснила ему, что она завалена работой и не могла приехать повидаться с ним. Они не успели еще поговорить о будущем, как к ним подошел сторож и, дотронувшись до плеча Карла сказал:

– Идемте, свидание кончено.

Карл привык в тюрьме к беспрекословному повиновению и тотчас же встал. Катрина попыталась было также подняться, чтоб итти вслед за ним: она надеялась, что ей позволят остаться с мужем в тюрьме. Текла обняла старушку за талию и повела ее из приемной. Та послушно повиновалась, не сопротивляясь, и в каком то полузабытье переступила через порог тюрьмы и очутилась на улице. Текла хотела непременно добраться до сторожки Молли за светло. Там можно будет переночевать, если никого не найдется, кто бы согласился подвести их до самого города. Им не пришло даже в голову поест. На окраине города их нагнал молочник, возвращавшийся домой с порожней повозкой, который охотно согласился подвести их. Так проехали они целую милю, и, поблагодарив молочника, распрощались с ним.

К четырем часам пополудни они были уже в двух милях от Синг-Синга. Кое-как взобравшись на холм, Катрина остановилась.

– Ты устала?

– Да, мне хочется заснут.

Текла подхватила старушку своими сильными руками и потащила ее на насыпь под тень деревьев. Тут она осторожно опустила свою ношу на землю, уселась сама возле неё, прислонясь к изгороди, и бережно положила голову матери с себе на колени. Прошло всего несколько минут, и старуха спала уже крепким сном. Прекрасный вид расстилался перед Теклой: широкой лентой тянулись поля, за ними леса, а дольше блестели воды Гудзоновского залива. Вдали, на пурпуровом фоне, у самой воды вырисовывались, одним большим, белым пятном, городские дома. На противоположной стороне дороги виднелась посреди полей небольшая рощица. Из рощицы веяло прохладой и нежный ветерок приятно ласкал разгоряченные щеки Теклы. До неё доносился слабый запах травы, лесных фиалок, веселое щебетанье и пение птиц. Долго просидела она так, в полном одиночестве, тщетно поджидая случайного попутчика. Царившая кругом тишина и мирный сельский ландшафт успокоительно подействовали на её расстроенные нервы. Она с нежною любовью вспоминала отца, представляя его себе таким, каким он был до ареста, и мало-помалу ужасное, мертвенно бледное лицо арестанта в полосатом костюме совершенно изгладилось из её памяти. Через некоторое время она увидела медленно взбиравшихся на холм лошадей, впряженных в повозку, ехавшую из Синг-Синга. Текла наклонилась, чтоб разбудить мать, и была поражена странным оттенком лица старушки и его изменявшемся выражением. Теклою овладел смутный страх и она осторожно дотронулась до щеки матери. Щека была безжизненно холодна. Девушка задрожала всем телом, закрыла глаза и прислонилась к изгороди.

Приближавшаяся повозка была нагружена досками. Она медленно подымалась на холм, под акомпанимент скрипа колес и стука досок. Возница туго натягивал возжи, широко расставив ноги, и тихим, монотонным голосом понукал своих лошадей. Въехав на холм, он остановился, чтобы дать передохнуть лошадям. Измученные лошади вздрагивали всем телом и вытягивали шеи, а их хозяин, положив локти на колени, молча уставился на двух женщин, неподвижно сидевших в нескольких шагах от него. Что-то в их позах видимо заинтересовало его.

– Эй, вы, – закричал он, – заснули, что-ли?

Текла, точно сквозь сон, слышала приближавшийся стук лошадиных копыт и хотела сама заговортть с возницей. Её мать умерла и необходимо сейчас же предпринять что-нибудь. Но если бы он не окликнул ее, она так и не остановила бы его и дала ему проехать. Здесь было так спокойно и хорошо сидеть у изгороди с закрытыми глазами, что ей не хотелось ни двигаться, ни говорить. Неожиданная смерть матери ее не особенно даже огорчила. Отчаяние первой минуты вскоре совершенно исчезло и заменилось холодным спокойствием. Она и не думала рассуждать и доказывать себе, что смерть для её матери – счастливое избавление от тяжелой, беспросветной жизни. Спокойное, мирное выражение лица умершей так гармонировало с окружающею природою, что горевать или бояться было как-то странно и нелепо. Услыхав окрик возницы, Текла встала, взяла на руки тело матери и направилась к повозке.

– Вам далеко ехать? – спросила она, с тревогой смотря на возницу.

– Да, придется проехать еще с милю по этой дороге. Что с нею? Она больна?

– Кажется, она умерла.

Голос её дрогнул. Тяжело ей было вымолвить это ужасное слово. Возница быстро соскочил с козел.

– Да, – проговорил он торжественно, – она умерла. – Когда же это случилось? Вы давно здесь?

– Она заснула больше часа тому назад.

– Это ваша мать?

– Да.

– Что же вы будете делать? Где вы живете? Дайте я вам помогу. Надо отнести ее в ближайший дом, а потом вы свезете ее к себе домой.

Его голос звучал таким неподдельным сочувствием к её горю, что Текла не выдержала и заплакала. Она нагнулась и поцеловала мать. Возница взял маленькую старушку, и обращаясь к Текле, принялся утешать ее почти тем же тоном, каким он только что перед тем говорил со своими лошадьми.

– Перестаньте плакать, моя милая. Ну, понятно, вам тяжело. Смотрите, какое у неё счастливое лицо! Должно быт, умерла во сне? От старости? Да? Вы живете в Синг-Синге?

Текла замотала головою.

– Ну так в Тарритауне?

– Нет… мы… мы живем в Нью-Иорке.

– Вот оно что! Мне вас очень жаль. Может быть у вас есть здесь, где-нибудь по близости, родственники?

– Я знаю тут одну привратницу и её мужа. Вот, если бы я могла добраться до них…

– Ну, что же, я рад вам помочь. Садитесь, я вас довезу. Скажите только куда ехать?

Она все объяснила и взобравшись, на повозку, нагнулась и взяла из его рук тело матери. Затем он влез на козлы, подобрал возжи и слегка ударил ими лошадей. Они встрепенулись и двинулись вперед.

– Я вас довезу до места, будьте покойны, – сказал он, обращаясь к Текле. – Сидите себе спокойно. Хотите плачьте, хотите нет. Лошадям придется пробежать несколько лишних миль, ну, да ничего, это им ни почем. Правда, мои миленькия?

Дорога шла под гору и он постепенно стал все более и более натягивать возжи.

– Осторожнее, Пиш, так… так… не дури!

Съехав с горы, он пустил лошадей рысью, так как теперь нечего было опасаться, что повозка налетит на них.

– Никогда еще во всю свою жизнь не видал таких славных лошадок, – проговорил он с улыбкою, оборачиваясь к Текле.

Глава XV

За последние дни Лу, много передумала. Впечатлений было много, но она все еще не могла хорошенько разобраться в них и притти к определенному выводу. Жизнь, при более близком соприкосновении с нею, оказалась очень сложною. Лу часто становилась в тупик, не находя ответа на мучившие её вопросы. Чем больше она сталкивалась с людьми, тем ощутительнее становилось её изолированное положение и полное одиночество. Первое время ее заинтересовали учащиеся в колледже, но это продолжалось недолго. Она не могла сойтись по товарищески с этой гордой, самонадеянной, заносчивой молодежью, хвастливо заявлявшей, что она победит в жизненной борьбе. Навязчивое, грубоватое ухаживание молодых людей было ей противно, равно как и их самовлюбленность. Товарки Лу по колледжу были такие же беспомощные, неприспоспособленные к самостоятельной жизни, как и она. Некоторые из них были в дружеских отношениях с молодыми людьми и весело проводили с ними время. В колледже царило какое то болезненно приподнятое, нервное настроение, а при таких условиях можно ли было быть счастливой. Лу занималась усердно, стремясь достичь полной самостоятельности, но реальная жизнь оставалась для неё по-прежнему скрытой за какой-то тяжелой занавесью. Никто из её товарищей не мог бы объяснить, что именно побуждает его учиться и только очень немногие стремились к определенной, намеченной цели. Среди девушекь замечалась полная неудовлетворенность жизнью и весьма смутные представления о будущей их деятельности. Неужели жизнь никогда не дает удовлетворения? Неужели она обманулась и приняла блестящий призрак жизни за действительность? Неужели веселый смех и песни, манившие ее в детстве в Томмкинс-парк, а позднее в сквер, вызывались только животною потребностью произнести известные звуки, а не другим, более глубоким и сложным чувством? Со дня ареста Теклы, Лу постепенно все больше разочаровывалась в окружающей действительности. Она часто вспоминала Теклу, казавшуюся ей воплощением веселья, здоровья и той безгранично свободной жизни, о которой она так тосковала.

Лу часто говорила с Дорою на эту тему.

– Я добилась свободы, благодаря скандалу с Теклой, – сказала она однажды. – Но на что она мне? Бедная Текла! Где то она теперь и что с нею?

– Как ты думаешь, – задумчиво спросила Дора, – хорошо-ли, что меня так оберегают, холят в то время, как сотни девушек выбрасываются на улицу на произвол судьбы?

– Я сама не могу еще разобраться в этом, Дора.

Окна Дориной гостиной выходили на Грамерси парк.

Ночью шел дождь и несколько раз принимался вновь лить в течение утра. К полудню ветер разогнал тучи, выглянуло солнце и начало припекать почти также сильно, как и в августе.

Дора высунулась в окно и посматривала то на улицу, то на зелен парка, казавшуюся особенно свежей после дождя. Лу уселась удобно в маленькой качалке и положила ноги на подоконник, в руках у неё был томик поэмы «Рубеянс», который она лениво перелистывала.

– Знаешь, Лу, Дик должен скоро приехать.

– Когда же?

– Недели через две.

Лу схватила протянутую ей руку и крепко пожала. Ей вспомнилось последнее свидание с Адамсом.

– Что с тобою, Лу?

– Сама не знаю.

– Отчего ты мне никогда ничего не расскажешь о нем?

– О ком же?

Дора рассмеялась.

– Что навело тебя на эту мысль?

– Скажи, ты часто его вспоминаешь?

– Не знаю. Он такой серьезный, Дора.

– Да, – сказала Дора, – таких людей, как Дик, никого на свете.

Они сердечно пожаля друг другу руки. Скрытая нежность, проявлявшаяся в каждом слове, придавала им что-то трогательное.

Лу снова принялась на книгу и вскоре углубилась в чтение очаровательных стихов. Через некоторое время книга выпала из её рук.

– Хорошо сидеть в уютной комнате и мечтать о том, как хороша жизнь, но нельзя ограничиться этим, надо, наконец, работать, действовать. Чтобы предпринять мне?

Дора поспешно отошла от окна, лицо её выражало полное недоумение, глаза были широко раскрыты от удивления.

– Что там такое? Что ты увидела на улице?

Лу быстро поднялась с качалки и подошла к окну. Дора протянула руку и привлекла подругу к себе.

– Дора, – воскликнула Лу, – ты, вероятно, видела сейчас Дика?

– Да, он только что приехал.

– В таком случае я ухожу.

Дора ухватилась за руку Лу и удержала ее.

– Право, я лучше уйду. Он скоро поднимется сюда к тебе, или тетя Сусанна пришлет за тобою и мне не хотелось бы мешать вам. Я успею повидаться с ним позднее, когда… – она обняла Дору на талью и шутя договорила, – когда ты освоишься с ужасною вестью.

– Пожалуйста, останься, – умоляла ее Дора. – Я совершенно растеряюсь, когда он придет сюда. Побудь со мною.

– К чему? – спросила Лу. – Ты не должна бояться Дика. Это глупо, Дора.

Но Дора не соглашалась отпустить ее.

– Как ты думаешь: ничего, что я так люблю его? Может быть, не надо выказывать ему мою любовь, лучше скрыть от него? Полюбит-ли он меня так, как я люблю его? Научи меня, Лу, как мне быт? Он все для меня.

– Я убеждена, что в этом нет ничего дурного. Готова отдать все на свете, чтобы полюбить кого-нибудь так, как ты любишь Дика.

– Посоветуй, что мне надеть? – сказала Дора.

– Оставайся в этом платье, – рассмеялась Лу. – Ты очаровательно мила сегодня.

– Ты не шутишь, Лу?

– Если Дик не скажет тебе, что ты хороша, я возьму его роль на себя. Ах, если бы ты только знала, кого ты мне напоминаешь.

– Скажи же.

Дора наклонилась к подруге с недоверчивой улыбкой.

Её тонкое, точенное личико, большие ласковые глаза поражали своею одухотворенностью.

Не успела Лу ответить, как в прихожей раздался веселый голос Дика, громко разносившийся по всему дому.

Он бежал по лестнице и звал Дору. В его приятном мужественном голосе изредка слышались еще юношеские нотки. При первом звуке знакомого голоса Дора, позабыв о Лу, выбежала, весело смеясь, из комнаты и бросилась ему навстречу.

Они вошли в комнату под руку.

– Боже мой, как ты изменился, Дик; ты стал настоящим мужчиною! – воскликнула Лу.

– Ты находишь? – и он рассмеялся самодовольно. – А вот ты так совсем не изменилась. Ты появилась на свет сорокалетней старушкой, да так и застыла на этом почтенном возрасте.

– Какой ты несносный!

– Я говорю правду, – сказал он, садясь на подоконник и усаживая рядом с собою Дору. – Сорок лет самый подходящий для тебя возраст. Моей последней возлюбленной было сорок лет. Если бы муж её умер, я, наверное, женился бы на ней. Она была самой молодой и очаровательной женщиной в нашем кружке.

Он наклонился и заглянул в сиявшее счастьем лицо Доры, дружески посмотрел на Лу и затем перевел опять глаза на Дору.

От наблюдательной Лу не ускользнуло, что он удивлен и взволнован, несмотря на то, что старался скрыть свое волнение. Он был, очевидно, поражен тем, как изменилась Дора. Лу вскоре ушла домой, теряясь в догадках, чем окончится эта давнишняя любовь.

– Он, наверное, полюбить ее, – думала она. – Дора будет счастлива. Кажется, нечего мне волноваться и беспокоиться.

После ухода Лу, Ричард долго молча смотрел в глаза Доры. Под пристальным его взглядом они из серых стали синими и на длинных ресницах задрожали слезы. Увидя слезы, он обнял ее и несколько раз поцеловал в нежные губы и пылавшие щеки. Дора обвила его шею руками и прижалась к нему поплотнее. И это казалось ей теперь естественным. Жизнь представлялась ей в настоящий момент дивно прекрасной, все её сомнения и мрачные предчувствия исчезли от одной его ласки.

Ричард не мог притти в себя от удивления. Ему никогда в голову не приходила мысль о возможности подобной встречи с маленькой Дорой, с которой у него были связаны все воспоминания детства. С ранних лет они любили друг друга, привыкли друг к другу. Затем он уехал и почти не вспоминал о ней. Он был в том возрасте, когда мужчины начинают увлекаться хорошенькими девушками и чувственными женщинами. Он часто увлекался и мысль о Доре никогда не останавливала его в его похождениях. В голове его мелькала иногда мысль о том, что родители его желают, чтоб он женился на Доре, что брак этот неизбежен, но он сам относился совершенно равнодушно к этому проекту. Свадьба должна была состояться очень не скоро, в то отдаленное и покрытое мраком неизвестности время, когда он будет уже самостоятельным человеком. Когда настанет время, от поступит так, как ему заблагоразсудится. Мать обожала его. Отец считал его недурным юношею и баловал потихоньку, никогда не отказывая ему в деньгах и смотря сквозь пальцы на кутежи сына. Дик привык ни в чем не отказывать себе, каждое желание его тотчас удовлетворялось.

Он наслаждался жизнью, делал все, что приходило в голову, удовлетворял все свои прихоти. Будь он беден, из него непременно выработался бы такой же энергичный, дельный человек, как его отец. Бесхарактерность матери сказалась у него в преувеличенной мягкости. Окружавшая его роскошь, отсутствие всякой самостоятельности превратили его в избалованного и изнеженного молодого человека. От природы мужественный и гордый, он пользовался большой популярностью среди своих знакомых.

До сих пор он без труда удовлетворял все свои желания, не подвергая себя ни малейшему риску; он принадлежал к той золотой молодежи, которая, не зная удержу в кутежах, так часто покрывает бесчестием свое имя. В нем сохранилась еще романтическая искра и он с удовольствием читал стихи и любил путешествовать. Он отлично изучил литературу и языки, в ущерб другим занятиям, и со смутной тревогой думал о том близком уже будущем, когда ему придется распроститься с теперешней неправильною жизнью, любимыми книгами, товарищами и путешествиями и всецело посвятить себя торговле, на чем настаивал его отец. Он знал, что со временем ему придется занят место отца, и что поэтому необходимо поближе познакомиться с ведением дел, но эта грозная перспектива не часто нарушала его покой и принадлежала к числу тех страшных призраков, о которых он предпочитал не думать.

Желая совершенно неожиданно вернуться домой, он нарочно обманул мать, написав ей, что приедет недели через две. Поздоровавшись с сыном, она поспешила выслать его из своей комнаты, под предлогом, что ей надо одеться.

– Сбегай повидаться с Дорой, – сказала она сыну. – Если Лу уже ушла, приведи к вам Дору. Лу стала такая странная теперь, хуже прежнего. Она отреклась от всех нас и хочет сама пробиться. Твой отец пытался отговорить ее, но она и слушать не хотела. Конечно, ничего нельзя сказать дурного про нее, но она раздражает меня каждый раз, когда приходит. Никогда не знаешь, что она скажет.

Ричард тотчас отправился к Престонам, и, сказав дворецкому, вышедшему ему навстречу, что пойдет без доклада, быстро взбежал на верх по лестнице. Ему хотелось поскорее увидать Лу, которая интересовала его гораздо больше Доры. Хотелось узнать, что намеревается она делать. Он надеялся застать ее у Доры.

Когда Дора выбежала ему навстречу, он схватил ее за руки, поцеловал в щеку и приятная теплота разлилась при этом по всему его телу. Её радостная встреча разожгла его кровь. Он нагнулся и поцеловал ее в губы. Странное волнение охватило его от прикосновения к её губам. Он взял ее под руку и вместе с нею вошел в гостиную. Он был теперь всецело поглощен Дорой и совсем забыл о Лу. Чем больше он всматривался в лицо Доры, тем сильнее поражали его светившиеся в её глазах нежность и безграничная любовь. Он держал её руку в своей и ему казалось, что от её прикосновения какой то ток переливается в его тело. Он не отдавал себе отчета в испытываемом чистом, нежном чувстве. До сих пор он знал лишь низменные проявления любви. Оставшись наедине с Дорой, он обнял ее и ему показалось, что он влюблен в нее. Что она любит его, он видел отлично и им овладело чувство торжества, к которому примешивалось что то полное жалости и грусти. Лу оказалась права. Он любил ее в общепринятом смысле этого слова и Дора была на верху блаженства. Он отдался вдруг налетевшему на него чувству, она же искренно и глубоко любила его. Она чувствовала, что ему приятны проявления её любви и она осыпала его ласками. Она была беспредельно счастлива. Будь здесь Лу, от неё не ускользнула бы вся внешняя прелесть и поэзия их отношений, но в то же время в ней еще более укрепилось бы пессимистическое отношение к чувству любви, которое любят изображать в самом привлекательном свете, но которое разочаровало уже многие пылкия молодые души.

На обратном пути мысль об Эде не выходила из головы Лу.

– Надо бы написать ему, – укоряла она себя. – Один только раз поступила я как следует, когда…

Она круто оборвала свои размышления, вспомнив свое последнее свидание. Она остановилась на углу улицы, потупила глаза, недоумевающе нахмурила лоб и покраснела.

– Я должна любить его, – подумала она.

Глава XVI

Все лето Адамс провел на уединенной ферме своих родителей. Мысль о старике Фишер не давала ему покоя, он решил испробовать все, чтоб облегчит его участь и написал прошение о помиловании, Когда прошение было отправлено в Вашингтон, он сразу повеселел, точно гора свалилась с его плеч, и с жаром принялся за полевые работы.

Адамс нравственно отдыхал в обществе своих стариков. Его трогала их взаимная привязанность и любовь. Образ Лу постоянно стоял перед его глазами и он часто с нежностью думал о ней. Матери он сообщил о своем намерении жениться и часто говорил с нею о Лу.

– Как хорошо иметь свой дом и детей, – сказал он матери как-то вечером. Та согласилась с ним. Воцарилось молчание. Адамс мысленно нарисовал себе заманчивую картину своей счастливой семейной жизни, но воспоминания о его пребывании в чопорном доме Сторрсов и о пытливом, мятежном уме самой Лу нарушили приятное течение его мыслей. Вопрос: достаточно-ли подготовлена Лу к роли счастливой матери, мучил его; он не мог ответить за него.

– Я хочу, чтоб у меня были дети, – прервал он, наконец, молчание. – Хотелось бы поговорить об этом с Лу, да я как-то не решаюсь, боюсь.

– Не понимаю, к чему заводит подобный разговор теперь с нею? – спросила его мать.

– Сам хорошенько не знаю, – сказал Эд. – Если бы она выросла в такой же счастливой, дружной семье, как наша, мне, вероятно, никогда и в голову не пришла подобная мысль.

– По моему, – ответила ему мать, – каждая девушка после замужества становится матерью. Иначе и быть не может. Разве женщина может быть вполне счастливой, если у неё нет детей?

Адамс не стал больше говорить с матерью на эту тему. Она не допускала возможности, чтобы Лу отказалась от материнства, и он боялся своими опасениями восстановить мать против молодой девушки. М-сс Адамс всю жизнь прожила в деревенской жизни и психология современной городской девушки была совершенно непонятна ей, но Адамс знал, что в Нью-Иорке почти не существует семейной жизни и что девушке, выросшей в этом городе, брак представлялся совсем в другом виде, чем его матери. Конечно, и в Нью-Иорке можно создать счастливую семейную жизнь, но для этого требуется большая энергия. Здоровье его заметно поправилось и в нем с прежнею силою пробудилось страстное чувство к Лу. В ней сосредоточивалось все его настоящее и будущее.

«Буду жить семейной жизнью, – думал он, – но не буду отстраняться от общественной деятельности. Буду избегать всякой несправедливости, никого не буду осуждать, не стану обращать внимания на предразсудки и буду действовать так, как нахожу сам нужным».

В день своего приезда в Нью-Иорк он отправился к Сторрсам, чтобы повидаться с Лу. Его приезд совпал как раз с возвращением домой Дика. На Пятой Авеню он встретил Лу, которая возвращалась от Доры.

– Эд! – воскликнула она.

– Я только что приехал, Лу. Был у тебя, но мне сказали, что тебя нет дома, и я решил подождать тебя на улице.

– Как ты решился зайти к нам?

– Почему же нет? Мне хотелось поскорее повидаться с тобою. – Он посмотрел на нее сверху вниз. – Я хочу знать, согласна-ли ты выйти за меня замуж? Если согласна, то надо сообщит об этом твоей матери, если же нет, то спрос не беда.

Лу сердито топнула ногой.

– Как ты равнодушен и холоден, – сказала она, чуть не плача от огорчения.

– Я-то? – удивился он и бросил на нее такой страстный взгляд. что она невольно вздрогнула и задрожала. – Ты очень ошибаешься.

– Да, – кротко согласилась она.

– Ты согласна выйти замуж за меня?

– Да.

Она сияла от счастья, но пристальный взгляд его смущал и волновал ее.

– Отлично, – сказал он с радостною ноткою в голосе. – Я был уверен в твоем сознании.

Он помолчал немного и затем сказал серьезным тоном:

– У меня совершенно нет теперь денег и мне придется много работать. Свадьбу придется отложит, по всей вероятности, на полгода. Я уже был у Стивенсона и он, по-видимому, искренно рад, что я снова буду у него работать. Он сказал, что дня через два даст мне ведение какого-то выгодного дела. Повидаюсь еще с Вандемером и с судьею Престоном, – последние слова он еле процедил сквозь зубы.

– На твоем месте я бы не пошла к нему, Эд, – сказала Лу.

– Да, ты права, я не пойду к нему. Я не уважаю его. Он деспот и я не желаю иметь никакого дела с ним.

Они прошли Университетскую площадь и, войдя в Мадисон сквер, уселись на свободную скамейку. Лу чувствовала, что он смотрит на нее, Но не решалась встретиться с его взглядом. Весь этот день она только и мечтала, как бы увидеть его! И вот желание её сбылось, но не доставило ей той радости, какой она ожидала.

Эд не замечал её странного настроения. Он был счастлив видеть ее рядом с собою, но мысль о будущем невольно заставила его призадуматься. Он не знал, сумеет-ли он сделать Лу счастливой. Вспомнились ему разговоры с матерью и мучившие его летом вопросы снова возникли.

– Лу, – спросил он, – ты будешь рада иметь детей?

Этот вопрос окончательно расстроил Лу. Она помолчала, затем быстро поднялась с места и отошла от него.

– Не сердись на меня, помиримся, – сказал он, протягивая руку.

Она остановилась в нерешительности.

– Помиримся, – тихо повторил он, направляясь к ней.

Она видела, что он улыбается, но его серьезные глаза были полны такой грусти и нежности, что она не выдержала их умоляющего взгляда и сдалась.

– Я люблю тебя. Лу, – сказал он, – хочу, чтоб ты была моей женой и была бы счастлива.

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Но я думаю, что в любви и есть счастье.

– Да, но любовь понятие весьма растяжимое. Любовь – удель лишь немногих людей и не имеет ничего общего с большинством браков. Если ты доверяешь мне и с радостью сделаешься матерью, то я думаю, ты будешь счастлива со мною. В противном случае брак со мною не принесет тебе счастья.

Лу опустила глаза и пристально смотрела в землю. Слова Эда смущали и сердили ее. Вспомнила она недавнюю встречу Доры и Дика. Почему судьба так жестоко обидела ее, дав ей такого прозаического жениха. Она сердито нахмурилась.

– Я устала и ничего не понимаю. – проговорила она еле слышно. – Я пойду домой.

– Ты разрешаешь мне переговорить сейчас же с твоею матерью и просит у неё твоей руки?

– Нет, только не сегодня. Я предпочитаю ничего не говорить ей.

Он остановился на углу и проводил ее глазами до подъезда; она обернулась, махнула ему рукою и скрылась за тяжелыми дверями.

Спустя несколько минут, Адамс уже сам посмеивался над своею странною выходкою. Действительно, он должен был показаться Лу смешным, слишком рассудительным и холодным для влюбленного человека. По натуре он был очень страстен и сознавал это. Одна мысль о Лу вызывала в нем целый рой самых романических мечтаний. Один её нежный взгляд вызывал в нем дрожь. Сидя с нею на скамейке несколько минут тому назад, он заметил, что она то вспыхивала ярким румянцем, то бледнела и ему страстно хотелось поцеловать ее в губы. Как ему хотелось обладать ею! Но надо быть сдержанным с нею, сообразоваться с её молодостью, с её настроениями и капризами, надо суметь заинтересовать ее – и она послушно последует за ним тогда к алтарю. Предложенный им вопрос, так рассердившей ее, совсем не казался ему неожиданным. Он задал его в порыве глубокой нежности к ней. Ведь, материнство освящает страсть и придает любви нечто высокое, поэтическое. Более подходящей темы для разговоров влюбленных он не мог представит. Его вопрос только потому поразил Лу, что все в разговорах с нею тщательно избегали затрагивать эту тему, находя неприличным говорить об этом в присутствии молоденькой девушки. Он мысленно задал себе вопрос: оскорбил-ли он действительно своими словами девичью чистоту Лу, или не объясняется-ли её гнев тем извращенным воспитанием, которое она получила в доме своей матери. Мыслимо-ли счастье при таком враждебном отношении к такому важному вопросу?

Он поднял голову и осмотрелся вокруг, как будто только что очнувшись от сна.

– Как назвать общество, которое считает дураком каждого, осмеливающагося действовать напрямик? – задал он себе вопрос.

Вокруг него жизнь кипела ключем. Омнибусы, собственные и извощичьи экипажи беспрерывно тянулись через сквер.

Повсюду была масса гуляющих. Адамс смотрел с удивлением на эти довольные, веселые, сытые лица.

– Что за навождение? – недоумевал он. – С каких пор люди стали такими милыми?

Глаза его оживились. Он вспомнил свой излюбленный столик в одном из кафе, свой уголок в клубной библиотеке и друзей, с которыми он непременно встретится там.

Жизнь улыбалась ему: от него зависело сделаться членом преуспевающей фирмы.

– Лет через пять у меня будет маленькое состояние, – подумал он, – а через пятнадцать я уже буду богатым человеком.

Он желал, чтобы Лу жилось с ним весело и счастливо. Ему хотелось устроить уютное гнездышко, приобрести хорошее общественное положение. Для этого надо пробивать себе дорогу, но его отталкивала безжалостная борьба за существование. Неужели он будет добиваться местечка за столом богача и совершенно забудет о бедном Лазаре, питающемся падающими со стола крошками? Жизнь манила его и приводила в недоумение. В задумчивости ходил он взад и вперед по улице, как вдруг почувствовал на своем плече руку, а над его ухом раздался приятный голос:

– Это вы, мистер Адамс?

– Да, – ответил он и, обернувшись, взглянул на незнакомца. Перед ним стоял седой господин лет пятидесяти – шестидесяти, с подвижными, тонкими чертами. Впалые, темно-синие глаза придавали одухотворенность всему лицу и дружественно смотрели на молодого человека.

– Я – Андрю Циллер, – сказал он. – Вы знаете меня?

– Да, я много слышал о вас.

– А я знаю вас, – продолжал м-р Циллер, – по вашей защите Карла Фишера. Я случайно попал тогда в суд и слышал вашу речь.

Адамс нахмурился. М-рь Циллер внимательно смотрел на него, и выражение его глаз стало мягче.

– Сидя дома у окна, я увидел вас и сразу узнал. Не зайдете-ли ко мне?

Адамс последовал за ним и вошел в громадную прихожую, которая аркою отделялась от целого ряда роскошно обставленных комнат. М-р Циллер провел его в библиотеку и они уселись за большим столом, заваленным книгами.

Как быстро меняется человек! Несколько месяцев тому назад Адамс, сидя в мягком, удобном кресле этого роскошного кабинета, стал бы придумывать как бы так воспользоваться новым знакомством, чтобы самому поскорее добиться славы и богатства. Но теперь перед его глазами постоянно стоял грустный образ Карла, сквер, несчастные обездоленные люди, тащившиеся по улицам, и его поражал контраст между окружающей его роскошью и ужасной нищетой тысячей людей.

– Я отлично помню всю вашу речь. – Дружелюбный тон м-ра Циллера совершенно смутил Адамса. Он поднял голову и встретил устремленный на него пристальный взгляд острых глаз.

– Я зашел тогда в суд повидаться с судьею Престоном и остался послушать вас. Конечно, другого приговора нельзя было и ожидать, несмотря на все ваши старания.

Он улыбнулся и с досадою махнул рукою.

– Да, вы, пожалуй, правы.

– Делать нечего, приходится мириться с фактами, – любезно сказал м-р Циллер. – Такие речи, как ваша, утратят всякое значение только тогда, когда они перестанут быть оскорбительными для судей и общественного консерватизма. Да, со временем и поводов не будет их произносить.

Адамса удивили эти слова.

– Очень рад, что вы не разделяете взглядов судьи.

– И я тоже.

– Мне очень тяжело вспоминать тот день.

– Знаю. Но мужчина должен уметь владеть собою, к чему же он годен иначе? – Проницательные глаза мягко засверкали. – Общество находится пока еще в хаотическом состоянии, но начинает уже приходить в порядок. Прошу вас, не увеличивайте хаоса.

– У меня у самого полнейший хаос теперь, – улыбаясь, сказал Адамс.

– Отлично. Я был уверен, что у вас дело дойдет до этого.

– Не понимаю, как можно стремиться к богатству, окружит себя комфортом, раз сознаешь, что все это достигается ценою несчастья других людей?

– Вы чересчур мрачно смотрите на вещи. Неужели личное благополучие основывается исключительно на несчастьи другого?

– А вы разве можете указать мне какой-нибудь другой путь?

М-р Циллер рассмеялся.

– Я недавно заводил о вас справки и мне сказали, что вы не работаете больше в Конторе Стивенсона, Логана и Барра. Насколько я понял из их слов, они очень огорчены вашим уходом.

– Теперь я снова буду работать у них в конторе.

– Я хотел бы поближе познакомиться с вами, – сказал м-р Циллер, – и переговорить с вами о делах. Одно из моих предприятий, может быть, заинтересует вас. Какого вы мнения о наших благотворительных учреждениях.

Неожиданный вопрос вывел Адамса из глубокой задумчивости и сразу оживил его.

– Думаю, что благотворное влияние трущоб отражается и на их деятельности, – ответил он.

– Вполне согласен с вами. Многие из нас поняли, в чем кроется корень зла всей нашей прославленной благотворительной организации и прилагают все усилия к тому, чтобы устранить от хорошего, в сущности, дела элемент самодовольства и презрения к бедным. Мы старимся и попутно кое чему учимся. – Он пристально посмотрел на Адамса и медленно проговорил: – Я искренно желаю, чтобы всем жилось также хорошо, как и мне. Укажите мне, как этого добиться?

– Положительно не знаю.

– С сожалению, я тоже не знаю, но первый шаг вполне ясен для меня. Мы вырабатываем теперь текст закона, по которому все дома и квартиры должны быть просторны и иметь массу света и воздуха. Наше требование может показаться, на первый взгляд, очень незамысловатым, но не забывайте, что для этого закона нам придется бороться с домовладельцами. Наш проект нанесет ущерб их интересам. Придется приложить не мало труда, чтоб добиться своего. Стивенсон очень интересуется этим делом, и, как и я, находить, что мы сумели бы отстоять наш проект в комитете и зорко следить за его выполнением, когда он будет утвержден.

Адамс с напряженным вниманием слушал своего собеседника, глаза его все более разгорались по мере того, как выяснялось важное значение только что сделанного ему предложения. Ему казалось, что все вокруг него преобразилось, просветлело. Целых два часа провел Адамс у м-pa Циллера, просматривая отчеты, планы и обсуждая с ним малейшие подробности проекта, с осуществлением которого должна была наступить новая эра в истории человеческого прогресса.

– Мистер Циллер, – горячо проговорил Адамс, подымаясь с кресла, – вы оказываете мне большую честь, приглашая работать вместе с вами.

Выходя на улицу, он инстинктивно выпрямился.

– Вот тип настоящего, бескорыстного, городского деятеля, подумал он.

Адамс направился в почтамт, приветливо кивнул клерку и взял полученные на его имя письма. Среди них резко выделялся казенный пакет из Вашингтона: прошение о помиловании Карла Фишера было отклонено.

Глава XVII

Катрину похоронили на сельском кладбище, недалеко от имения Говардов. Молли не стала терять даром времени, и вечером в день возвращения Теклы отправилась к м-сс Говард и подробно рассказала ей обо всем.

– Конечно, надо позаботиться о ней, – сказала м-сс Говард. – Пожалуйста, Молли, сделайте нужные распоряжения, позаботьтесь обо всем. Расходы я беру на себя. Скажите Майку, чтобы он сегодня же вечером съездил за гробовщиком, да кстати привез бы и доктора, надо исполнит формальности. Пусть Майк переговорить с нашим викарием. Надо попросить его, чтоб он пришел завтра утром или прислал бы своего помощника.

– Не найдется-ли у вас какой-нибудь работы для дочки?

– Сколько ей лет?

– Скоро минет шестнадцать, но она очень рослая и сильная для своих лет. Я никуда не гожусь в сравнении с нею.

– Она хорошая девушка, Молли?

– Я видела ее всего два раза, м-сс Говард, и она очень понравилась мне. Она такая опрятная, здоровая, просто прелесть. И веселая притом.

– Справится-ли она со стиркою?

– Наверное.

– Хорошо, я исполню вашу просьбу, возьму эту девушку.

На следующее утро в ворота въехали дроги и остановились около домика привратницы. Гробовщик и Майк вдвоем вынесли простой черный гроб и поставили его на дроги. Затем из домика вышел викарий с молитвенником в руках, за ним следовали Молли и Текла. До кладбища было не далеко и все пошли пешком за гробом. Через каменные полуобвалившиеся ворота дроги направились на кладбище, и, проехав немного по заросшей травой дороге, остановились возле только что вырытой могилы. Гроб подняли с дрог и опустили на веревках в глубокую яму. Викарий прочел погребальные молитвы. Его молодой, мелодичный голос звучал особенно хорошо под открытым небом. Со всех сторон доносилось щебетание птиц. Легкий ветерок пробегал, шелестя по засохшей траве, веткам кустов и листьям тополя. По дороге, за оградой кладбища проехала телега и Текла вспомнила вчерашнего возницу, так охотно вызвавшегося помочь в её горе. Вспомнила она, как мать спала у неё на коленях, как прижимал Карл к своей груди её седую голову, гладил и целовал ее. Живо представила она себе желтенький домик на улице Ван-Бюрен, отца за работой в своем садике и мать с бесконечных вязанием на крылечке. Ей стало невыразимо тяжело. Все побросали на гроб по пригоршне земли, Текла не выдержала, обняла Молли и отошла от могилы.

На новом месте Текле жилось отлично. Прошло несколько месяцев и она вдруг прихворнула, но быстро поправилась и не сообразила даже, что с ней произошло. О матери она горевала недолго и вскоре утешилась. Весело распевала она за работою и так надоела, наконец, своим пением ворчливой кухарке, что та приказала ей замолчать и не мешать ей своим криком.

Она была в большой дружбе со всеми конюхами и этим восстановила против себя одну из горничных, которая стала распускать про нее разные сплетни. Старика садовника Текла удивляла своими познаниями в садоводстве и он скучал, если она не заходила к нему поболтать после работы. Она ходила гулять с Молли и часто ездила в город с Майком. Все её мечты о будущем сосредоточивались на отце. Она все чаще и чаще призадумывалась о том, что ей предпринять, когда его выпустят из тюрьмы. Она мечтала получить, как Молли, место привратницы, взять к себе отца и дать ему возможность ухаживать за своих собственным садиком.

– Мне бы хотелось пристроиться здесь где-нибудь по близости, – говорила она Молли. – Не хотелось бы уезжать далеко от её могилки.

– Может быть, м-сс Говард порекомендует вас кому-нибудь. Тут много поместий. Я поговорю с нею как-нибудь об этом.

Итак, Текла была счастлива. Надежда на светлое будущее, веселые разговоры с конюхами, общество доброго старика садовника, Майка и Молли вполне удовлетворяли ее. Ей было необходимо любить кого-нибудь, без этого она не могла быть счастлива и потому-то она так и мечтала поселиться вместе с отцом. Как мало она требовала от жизни!

Как-то раз, возвращаясь вечером с кладбища, она почувствовала острую боль в боку. Боль была настолько сильна, что у нее захватило дыхание и она принуждена была присесть на дороге. Уже несколько раз ощущала она эту боль, но не в такой сильной степени. Боль не утихла еще совсем, когда она вернулась к Молли.

– Мне как-то не по себе, – испуганно сказала она.

– Вы больны, Текла? Вы так побледнели.

– У меня ужасные боли. Они начались вдруг и вот до сих пор не проходят. – Она провела рукой по платью и вопросительно взглянула на Молли. – Как вы думаете, что такое со мною?

– Вы бы лучше сказали экономке, что вы больны и попросили бы доктора прописать вам какое-нибудь лекарство, хотя сама я не очень то им верю. Обыкновенно у вас очень хороший вид.

Боль прошла и Текла не заикалась более о ней. Через несколько дней боли опять возобновились, но Текла никому ничего не сказала. У неё появилось странное ощущение: она чувствовала свое тело. Она видела, что внутри у неё происходить что то, но что именно не понимала. И она инстинктивно молчала.

Прошло довольно много времени, прежде чем Текла поняла, что с ней происходит. Объяснила ей все Молли, которая сама испытывала тоже, что и Текла. По секрету сообщила она Текле о своей беременности и недовольным тоном прибавила:

– Я просто в отчаянии. Пока мы совсем не хотели иметь детей.

Тут только Текла поняла, что с ней, и ей вдруг стало страшно. Она не знала, как ей быт. На сострадание людей нечего было рассчитывать, она сама не раз слышала, каким тоном говорили о девушках-матерях.

Прислуга стала вскоре громко делать замечания на счет её изменившейся фигуры и даже Молли и Майк стали как-то странно относиться к ней. Враждебные отношения сильно тревожили и мучили Теклу. Она стала избегать людей и положительно теряла голову, не зная, что ей делать. Убедившись, что Текла действительно беременна, ревнивая горничная тотчас же отправилась к экономке и рассказала ей все.

– Никто из нас не будет служить с какою-то девкою, – дерзко заявила она. – Выбирайте между ею и нами. После этого заявления экономка обратила особое внимание на фигуру Теклы и затем велела позвать ее к себе.

Всегда вежливая и любезная с господами, экономка не стеснялась в выражениях, когда приходилось иметь дело с прислугою.

– Как вы смели поступить сюда в таком положении, – сказала она презрительно. – По вашему у нас здесь родильный приют, что-ли?

Текла пристально посмотрела на экономку, щеки её пылали, глаза сердито мигали. Не сдержись экономка во время, дотронься до неё хоть одним пальцем, а у неё так и чесались руки от желания ударить Теклу, и между ними неминуемо произошла бы драка.

– Соберите сейчас же ваши вещи, я пойду к м-сс Говард и доложу ей, что вас необходимо рассчитать.

М-сс Говард не позволяла ни нанимать, ни рассчитывать прислугу без её ведома. Она считала себя ответственной за благоденствие своей прислуги. Она не допускала в своем доме гонений и несправедливостей, но дальше прописной морали она не шла. Как у всякой богатой, светской женщины, у неё было много общественных обязанностей и потому она зачастую полагалась на отзывы о прислуге своей экономки. Она была очень огорчена, узнав о несчастии, постигшем её веселую, быстроглазую прачку. Вся эта история была ей очень неприятна: м-сс Говард не любила вмешиваться в подобных случаях, да кроме того досадно было лишиться такой хорошей работницы.

– Я сама поговорю с нею, – сказала она. – Пришлите ее ко мне, м-сс Уилльс.

М-сс Говард была очень занята: с минуты на минуту ожидала она приезда гостей из Нью-Йорка. Как только Текла вошла в её уборную, она тотчас приказала горничной уйти и заговорила вслед затем мягким, ровным голосом:

– Я очень огорчена, моя милая. Я считала вас такой хорошей девушкой и желала, чтоб вы остались служить у меня.

Весь гнев Теклы моментально пропал. Глаза её заполнились слезами. Она молча стояла, опустив голову, вся фигура её дышала грустью.

– Зачем вы это сделали? Разве вы не знаете, как это дурно и стыдно? Вы так еще молоды, только что начинаете жить. Если бы не этот позор, вы с вашей красотою и здоровьем…

М-сс Говардь, вдруг, не докончив фразы, замолчала. Девушка положительно интересовала ее, и хотя смутно становилась понятна её психология. – Ваш любовник служит у нас? – спросила она.

Удавленная таким прямым вопросом, Текла подняла голову, и, встретив устремленный на нее дружелюбный взгляд, отрицательно покачала головою.

– Скажите же мне, кто он? Если мне удастся его разыскать, я заставлю его жениться на вас.

Щеки Теклы горели лихорадочных румянцем. Она утерла рукавом слезы и опустила глаза.

– Вы не хотите мне сказать?

– Я…я не знаю.

М-сс Говард не поверила ей и решила, что Текла лжет.

– Удивительно сколько эти девушки готовы вынести и перестрадать, лишь бы не выдать бросивших их возлюбленных, – подумала она, взглянула на часы и сказала рассеянно:

– Очень жаль. Вы приехали сюда, кажется, из Нью-Йорка? Лучше всего для вас вернуться в город и переговорить с ним. Быть может, он согласится жениться на вас. Если же он откажется, отправляйтесь в приют для беззащитных девушек. Вы знаете, где он помещается?

– Да, мадам.

– Вот и отлично. Уход за вами будет великолепный.

Через полчаса Текла вышла из дому. В руках у неё был небольшой узелок. Не желая встретиться с Молли, она пересекла лужайку, пробралась лесом до изгороди и перелезла через нее. Очутившись на проезжей дороге, Текла машинально отправилась в Синг-Синг. Только отец оставался у неё теперь, но скоро у неё будет еще и ребенок. Немудрено, что ее влекло к тюрьме, где томился единственный дорогой ей человек.

Я не стану подробно останавливаться на последующих месяцах, в течение которых она постоянно меняла места. В приличных домах никто не соглашался нанять ее. Она прожила всю зиму в Синг-Синге, зарабатывая деньги мытьем полов в очень подозрительных притонах. Она охотно ходила стирать и взамен ее кормили и давали приют на ночь. Если не было работы, она просила милостыню и ночевала где-нибудь в сарае. Приходилось терпеть всевозможные лишения, неприятности и надо было только удивляться, как она еще жива.

Её девочка родилась в сарайчике прачки, у которой Текла стирала белье. М-сс Флаберти, вдова с двумя детьми, сочувствовала Текле, и, как чумы, боялась всяких приютов, и потому, когда приблизилось время родов, прачка приютила ее у себя. Через несколько дней после родов, Текла была уже опять на ногах и за работою. Белья накопилось у прачки за её болезнь целая груда, и она весело принялась стирать и гладить, присматривая в тоже время за мальчиками м-сс Флаберти и за своим ребенком.

Три месяца провела Текла в доме прачки, всецело поглощенная своим ребенком, и, радуясь тему, что у неё есть хоть такой убогий кров для девочки. Когда Кати была здорова и весела, то Текла была беспредельно счастлива, но стоило только ребенку немного прихворнуть и мать приходила в полное отчаяние. Если ребенок плакал, Текла волновалась. Однажды вечером, когда она, сидя на пороге дома, кормила ребенка грудью, ей пришла в голову мысль, что необходимо сшить девочке белье и удалить ее поскорее из дома вечно пьяной теперь и скандалившей м-сс Флаберти.

Заботы о ребенке невольно как то отразились на отношениях Теклы к старику отцу. Отец, может быть, будет также нуждаться в её поддержке, как нуждалась в этом, последнее время, мать. По тюремным правилам свидания давались через каждые два месяца. Текла аккуратно навещала отца и с каждым разом находила его все более и более изменившимся: память его заметно слабела, здоровье тоже. Весть о смерти Катрины глубоко потрясла его. Сгорбившись сидел он за плетением веревочных половиков, совершенно разбитый и подавленный своими личными несчастьями и теми невзгодами, которые свели в могилу его Катрину. О том, что у Теклы ребенок, он ничего не знал, во время беременности она ни разу не была у него, а навестив его после рождения девочки, она умолчала про нее. Ей не хотелось нанести ему новый удар и это заставило ее молчать. Она знала, что отец не будет ни презирать, ни упрекать ее, но станет еще более беспокоиться и волноваться за нее. Она вскоре убедилась, что когда он выйдет из тюрьмы, ей придется взять на себя все заботы о нем.

Мысль о доме и новых обязанностях не давала ей покоя. Необходимо было раздобыть работу. Не никуда не брали на место с ребенком и по неволе ей пришлось прожить у прачки до осени.

Она подумывала о возвращении в Нью-Йорк, надеясь, что Эмелина поможет ей, когда узнает все, но ей как то не хотелось обращаться к сестре. Может быть, удастся пристроиться в складе или на фабрике, а ребенка можно будет оставлять у кого-нибудь на день. В Нью-Йорке легче найти работу. Осень быстро приближалась, нечего было думать оставаться здесь на зиму, необходимо, не медля, отправиться в город и разыскать там Эмелину.

В последних числах октября перешла она Королевский мост. Целую неделю добиралась она до Нью-Йорка, останавливалась по дороге в трактирах и салонах, если находила работу и можно было переночевать там. Она заработала за это время всего два доллара и кроме этих денег у неё не было ничего.

Было двенадцать часов, но она торопилась и не стала терять времени на еду. Она села в вагон трамвая, затем пересела в трамвай, идущий по Третьей авеню, и доехала до Тридцатой улицы. Дойдя до мастерской, где работала Эмелина, она открыла дверь и с сильно бьющимся сердцем вошла в комнату. Ей не верилось, что сестра может не обрадоваться ей, но сама она не могла простить Эмелине последнюю ужасную сцену. Может быть, Эмелину рассердит её неожиданное появление. Она направилась к дверям, решив подождать сестру на улице. – Что вам нужно?

– Здесь Эмелина Фишер?

– Мисс Фишер? Нет, она уже несколько месяцев, как ушла от нас.

– Она ушла? Куда?

– Не знаю.

Увидев перед собою широко раскрытую дверь, Текла быстро вышла на улицу. Она не знала, что ей предпринять теперь. Нельзя было расчитывать найти место, где бы ее согласились держать с ребенком.

Глава XVIII

Дора прогостила у мисстрисс Говард целую неделю вместе с мисстрисс Вандемер и Диком. Дом был полон молодежи, но Дора скучала и дни тянулись для неё томительно скучно. Дика она почти не видела; он усиленно ухаживал за мисс Джеральдиной Блок Уильсон, единственной наследницей четырех миллионного состояния, и совершенно позабыл о существовании Доры. Мисстрисс Говард еще больше подзадоривала его, доказывая ему всю нелепость брака с Дорой и выгоды, связанные с женитьбой на хорошенькой бойкой Джеральдине. Дик сперва было возмутился таким советом, во вскоре подпал под чары богатой наследницы. Впоследствии Дора никак не могла понять, что такое случилось у Говардов что сразу изменило отношение Дика к ней. Она отлично понимала одно, что чуть было не утратила на всегда любовь Дика. Она ничуть не ревновала его к Джеральдине; Дора принадлежала к числу тех немногих женщин, которым чувство ревности совершенно недоступно и непонятно. Она страдала, видя, что она утратила всякий интерес в глазах Дика. Дора сильно осунулась и побледнела за эту неделю. Мисстрисс Вандемер решила, что она больна и настаивала, чтобы Дора легла в постель. Та отказалась на отрез. Она проводила целые дни на крыльце, прислушиваясь к долетавшим до неё из сада веселым молодым голосам. Настал последний вечер их пребывания у Говардов. Джеральдина отправилась гулять с Гарри, одним из своих поклонников, изменив своему обычному кавалеру Ричарду. Вернувшись домой, она объявила, что выходит замуж за Гарри. Ричард сидел на ступеньках в мрачном настроении. Выслушав сообщение Джеральдины, он молча поднялся и спустился в сад. Объявление о помолвке не произвело особого впечатления на Дору: все ее мысли были сосредоточены на Ричарде и она искренно беспокоилась за него.

На обратном пути в Нью-Иорк Дик уселся рядом с Дорою, и она робко протянула ему свою руку, он крепко сжал ее и удержал ее в своей. Самолюбие его было глубоко уязвлено изменою Джеральдины. В сущности она совсем не нравилась ему, он находил ее слишком самостоятельной и прозаичной. Но она раздражала его, привлекала его своею поразительною уравновешенностью, умом, оригинальностью и красотою. Он привык легко покорять женщин и не мог допустить, чтобы Джеральдина устояла против него, но лично к ней он был вполне равнодушен и даже не желал обладать ею. Теперь ему было совестно на себя и он приходил в бешенство при одной мысли, что она так легко обошла его.

Ричард был заурядный, средний юноша, со всеми качествами и недостатками, присущими современной молодежи. Новое хорошенькое лицо быстро привлекло к себе все его внимание и, весь отдавшись охватившему его увлечению, он почти что и не вспоминал о Доре. Но вот им пренебрегли, оскорбили его самолюбие и он с радостью и благодарностью принял изъявление неизменной любви и преданности его друга детства.

Страсть его к Доре разгоралась все сильнее и сильнее с каждым днем. Она вскоре заметила, что его уже не удовлетворяют её уверения в любви, что ему мало быть с нею, обменяться с нею нежным взглядом. Его волнение и раздражительность в присутствие третьих лиц, его все возрастающая потребность в её ласках и желание ласкать ее казалось ей странным и непонятным. Но она с радостью шла на встречу его желаниям и в упоении страсти забывала все свои недавния тревоги.

Ричард прожил дома месяц, а затем отец отправил его в Пенсильванию на нефтяные промысла для ознакомления на практике с этим делом, которое со временем должно было всецело перейти в его руки. На каникулы он вернулся домой и вскоре опять уехал с агентом отца и целым штатом помощников, которые должны были заняться на месте разработкой проекта проведения железной дороги. Ричарду не было времени скучать, но все же он предпочел бы попутешествовать по Испании или Швейцарии, как в прошлом году. Агент был человек энергичный и обойти его было не легко. Волей неволей Ричарду пришлось серьезно взяться за работу. Он жил окруженный деловою сутолкою и страшно уставал от непривычной, напряженной работы. На него наводили уныние эти бесконечные, необозримые равнины. Его все сильнее и сильнее тянуло назад в Нью-Йорк. Здесь вовсе не было женского общества, и Дора казалась ему теперь вдвое милее и дороже. Он часто с грустью мечтал о свидании с нею. Он впервые испытывал тоску по родине; в прежние его отлучки он уезжал по доброй воле и жил так, где ему приходила фантазия.

Он писал теперь Доре, как безумно влюбленный человек. Писал он, правда, с большими перерывами, когда тоска особенно сильно одолевала его. Бывало, попав на уединенную ферму среди прерии или в только что возникшую деревню, в которой не было еще ни единого дерева и ни одной женщины, он с отчаяния садился писать и посылал Доре три или четыре письма зараз. Дора хранила все его письма как драгоценности и радовалась, получая от него такие нежные строки. Два или три раза в неделю к ней заходила Лу и Дора каждый раз читала ей выдержки из писем Дика.

За последнее время Лу стало все чаще казаться, что разрыв её отношений с Эдом неизбежен. Во первых, он быть всецело теперь увлечен своим новым знакомым. мистером Уиллером и его планами. Он почти ни о чем другом и не говорил. Он за зиму несколько раз съездил в Альбани, надо было сделать доклад о постройке больницы для чахоточных, ходатайствовать о расширении поля деятельности Государственной благотворительной комиссии и представить проект улучшения жилищ.

– Со временем, – говорил он Лу, – закон будет требовать, чтобы посреди каждого дома, в котором отдаются квартиры, был большой двор, чтобы все жильцы имели бы много воздуха и света.

Он говорил обо всем этим с таким же увлечением, с каким Ричард писал Доре о своей любви.

Иногда и Эд говорил ей, что он ее любить, но, Боже, как это выходило у него серьезно! Он, казалось, старался подавить в себе всякия проявления страсти. Ее сердило его самообладание, хотя она и не сознавалась себе в этом и от души завидовала Доре. Ей мало было такой рассудительной, спокойной любви. Иногда, встречаясь с ним глазами, она испытывала приятные, волнующие чувства при звуке его голоса, в котором порою слышалась неподдельная нежность, и в такие минуты ей хотелось испытать, что такое страсть. Но он быстро приходил с себя и рассеивал всякую иллюзию, объясняя ей истинный ужасающий смысл только что пережитого волнения.

– Страсть облагораживает мужчину, так как делает его отцом, – говорил он ей. – Я не верю, что бы род людской навсегда был изгнан из рая. И ты и я, мы оба можем вернуться туда, если нашей целью будет не только съедать плод, но и выращивать его.

Сперва его странное ухаживание только удивляло ее.

Подумав, она пришла к заключению, что, когда она выйдет замуж, у неё, вероятно, будут дети, во всяком случае надо быть готовым к этому. Ей уже мерещилась приятная перспектива иметь своего ребенка. Но о своих мечтах она ничего не говорила Адамсу. Она начинала понимать, что дети для него важнее любви, и, как это ни странно, ревновала его к ним!

– Я бы хотела иметь детей, но ему я ничего не скажу, а то выйдет так, точно я подкупаю его, чтобы он меня любил, – говорила она себе.

Конечно, ни Лу, ни Дора не касались этих вопросов в своих разговорах. Странно было бы затрагивать такие вопросы, которые взрослые так тщательно избегали даже упоминать в их присутствии.

Если бы не её оригинальный жених, Лу никогда и не задумалась бы над вопросом о материнстве. Дора, по природе склонная к тихой семейной жизни, взглянула бы на этот вопрос гораздо проще, но до сих пор ей не приходилось еще задумываться над его разрешением.

В мае Ричард вернулся домой и ему разрешили отдохнуть месяц другой на свободе. Осенью он должен был поступить на одну из железных дорог, собственником которой состоял его отец, и постепенно пройти все должности. С его приездом начались терзания Доры. Теперь её соперником был Нью-Йорк. Неровность отношений к ней Дика поражала и огорчала ее, но стеснять его свободу она не хотела. Лишь бы знать, что он ее любит, а там пусть делает, что хочет. Как то раз он грубо поговорил с нею и видимо стремился поскорее уйти от неё. Дора старалась успокоить себя уверениями, что не надо обращать внимание на такие мелочи, что он не может, наконец, вечно сидеть с нею, ему необходимо общество и развлечения. Восторг её не знал границ, когда, после периода пренебрежения, он опять стал посвящать ей все свое время.

Они часто гуляли в парке, вечером к ним присоединялась и мисстрисс Вандемер. Иногда в парк заходили судья и мистер Вандемер, занятые серьезными разговорами.

Как то вечером Дора и Ричард вышли из дому, перешли улицу и направились в парк. У калитки стояла Эмелина. Она обернулась и внимательно следила за ними, пока они открывали запертую на ключ калитку и вошли в парк. Она случайно встретилась глазами с Ричардом, он не утерпел и еще раз взглянут на нее. Она поняла, что он что-то говорит о ней своей спутнице. Ричарда поразило меланхолически страстное выражение её лица.

– Какое оригинальное лицо у неё, – сказал он.

– Но моему, она красавица. Лу находит ее только интересной.

– Как жаль, что я не рассмотрел ее, как следует. Она кажется мне и красивой, и интересной.

– Как я хотела бы походить на нее, – проговорила Дора.

– Ты! – воскликнул он. – Зачем это тебе понадобилось?

Они шли несколько поодаль друг от друга и разговаривали в полголоса. Нежная листва придавала какой то своеобразный оттенок лунному свету. Весною вся природа оживает. Даже если ветра нет, шелест травы не умолкает. Из кустов доносится какой то таинственный шепот, слышится треск распускающихся почек.

– Разве ты не знаешь, что лучше тебя нет никого на свете, – сказал Дик. – Все остальные привлекают лишь мимоходом мое внимание. Ты одна совершенство для меня.

– Но если бы я была красавицей, и бы тебе больше нравилась и доставляла бы больше наслаждения.

Дик с удивлением посмотрел на нее. Он знал, что она говорит вполне искренно и смутно начинал догадываться о силе её чистой любви к нему и о её полной покорности его воле. К сожалению, этот проблеск сознания продолжался не долго и страсть вновь заговорила в нем.

Ричард часто заходил днем в комнату Доры. Никто из домашних не протестовал против этой привычки, усвоенной им с детства. Но как-то раз судья рано вернулся домой, застал их врасплох вместе и остался очень недоволен, заметив их возбужденный, лихорадочный вид и неестественный блеск глаз. Он не сделал им никакого замечания, но в тот же вечер высказал мисстрисс Вандемер свое мнение на этот счет.

– Предоставляю вам переговорить с Ричардом, – сказал он. – Я не могу позволить, чтобы они виделись на едине в её комнате, это, наконец, неприлично.

– Какие глупости, – обиделась за сына мисстрис Вандемер.

– Я решительно против этого, – упрямо настаивал на своем судья. – Все это было хорошо, пока они были еще детьми, но не теперь.

С этого момента Дик и Дора стали обманывать своих родителей и видеться тайком.

Ричард кипел негодованием на судью, нервничал и мучил Дору. Он достиг того возраста, когда одна платоническая любовь уже не удовлетворяет мужчину, и бедная Дора пала жертвой его проснувшейся чувственности. Она беспредельно любила его и отдалась ему всею своею чистою душою.

Светало. Дора всю ночь простояла на коленях возле своей кровати, она была взволнована и смущенна и вряд ли могла молиться.

С детства она росла, окруженная непонятными ей традициями и предрассудками. Теперь в эту ужасную минуту ей не на что было опереться, кроме шатких убеждений, патетических молитв и экзальтированности, порожденной религиозными мечтаниями. Она горячо любила Дика всею своею неиспорченною душою, любовь доставляла ей отраду, а позднее она спасла ее от полного отчаяния.

Ричард не добивался теперь свидеться с нею наедине. Совесть начинала его мучить. Он виделся с нею в присутствии своей матери и иногда целовал ее в лоб или волоса. Но пока Дора была счастлива. Весь мир казался ей окутанным сумерками и дивно прекрасным. Но время шло. Дора, погруженная в свои счастливые мечты, не замечала странную, разительную перемену в отношениях к ней Ричарда. Отчасти ее вводил в обман и сам Дик своею преувеличенною нежностью к ней. Он уже успел остыть к ней и старался преувеличенною нежностью искупить перед ней свою вину. Но вскоре она заметила его охлаждение и поняла все, что для нее крылось под этим ужасным открытием.

Глава XIX

Неделю спустя после первой встречи с Эмелиною, Ричард, выходя из парка, опять столкнулся с нею возле калитки. Он пристально посмотрел на все. Он никогда не позволял себе цинично-нагло оглядывать встречную женщину, но если она нравилась ему, то он без церемонии разглядывал ее. Во взоре его было в таких случаях так много искреннего восхищения и увлечения, что женщины ничуть не чувствовали себя оскорбленными им. Так было и теперь. Эмелина ничуть не обиделась, не улыбнулась и даже не отвернулась от него. По натуре она была совсем не кокетка, скорее напротив. Отличительная её черта была склонность все принимать трагически. Долгие годы мрачных дум и постоянного недовольства своею скромною судьбою не прошли для нее бесследно и наложили на нее свой мрачный отпечаток.

Эмелина совершенно изменилась, о прежней худой, неловкой девочке теперь не было и помина. К двадцати годам она была поразительно хороша и привлекательна, её фигура поражала своею красотою, гибкостью и чувственностью. В её мрачных глазах светилось ненасытное желание наслаждений. Но все её страсти были чисто головные. Удовлетворять свои чувственные порывы не входило в её расчеты. Она мечтала о видном положении в обществе и о власти и убедилась, что сможет этого достигнут только благодаря своему красивому, пышному телу. Поэтому она тщательно оберегала себя от всяких искушений, отлично одевалась и холила свое прекрасное тело, которое должно было обеспечить ей то, о чем она мечтала еще ребенком.

С тех пор, как она жила вполне самостоятельно, прошел уже целый год. Владелец магазина, у которого она состояла на службе, вполне оценил её прекрасную фигуру и эффектную внешность и решил, что многие французские модели привлекут к себе большее внимание публики, если нарядить в них Эмелину. Эмелина с увлечением принялась изучать разные эффектные позы, необходимые для её новой должности. Она имела громадный успех, денежные дела шли отлично. Её великолепные платья не стоили ей ни единого цента и, кроме того, она еще получала еженедельно двадцать пят долларов за свою службу. Теперь она получила возможность нанять себе комнату на Тридцать-третьей улице между Бродвей и Пятой авеню и довольно хорошо обмеблировать ее. Ей каждый день приходилось сталкиваться с самыми разнообразными людьми. Из окна своей комнаты она видела, как они входили и выходили из ресторана Вальдорфа. Теперь уже она не чувствовала себя не на месте среди нарядной гуляющей публики и часто прогуливалась по Пятой авеню. Мужчины засматривались на нее, но этим пока все и ограничивалось. Но Эмелина отлично понимала, что скоро настанет день её полного торжества.

В течение всей зимы она ни разу не была у решетки Грамерси парка. Он уже не притягивал ее к себе, как магнит, но настала весна и она опять стала иногда заглядывать сюда. Но Грамерси парк воскресил в ней прежние стремления и неудовлетворенность и она с грустью подумала, что не настало еще то время когда и для неё раскроется наконец калитка заколдованного парка.

В тот вечер, когда она встретила Ричарда и Дору у калитки парка, Эмелина вернулась домой совершенно расстроенная и обессиленная. Встреченная ею молодая девушка имела в своем распоряжении все то, о чем Эмелина так страстно мечтала. Ее холили и баловали, она была богатая, светская девушка, жила среди роскоши, и в довершение всего у неё был красивый, изящный жених. Настоящее этой девушки было полно счастья, а будущему не грозило никаких треволнений. А она, Эмелина, принуждена носить на показ красивые платья и выбиваться из сил целый день; она совершенно одинока, никто ее не любит, никому нет до неё дела, она сама должна добиваться осуществления своей мечты, на на чью либо помощь ей нечего рассчитывать. Как ей хотелось узнать, что такое шепнул про нее молодой человек своей спутнице.

Встретившись вторично, она в ответ на его пристальный взор устремила на него свои темные глаза, которые так и горели страстным желанием. Она моментально овладела собою и приготовилась к решительному сражению.

На Ричарда она произвела глубокое впечатление, тем более, что он никак не ожидал ее встретить. Она не походила на публичную женщину и потому он решился заговорить с нею.

– Добрый вечер, – приветливо сказал он, застенчиво улыбаясь и краснея, как умеют краснеть только очень молодые люди. Она полу-закрыла глаза, но все продолжала смотреть на него, вспыхнув от волнения. Ричард подумал, что он смутил ее своим обращением и решил действовать дальше.

– Теперь очень хорошо в парке, не зайдете-ли вы немного пройтись? – сказал он, движением руки указывая на парк.

– А вам не покажется странным, если я приму ваше предложение? – Она говорила низким, чрезвычайно музыкальным голосом, очень медленно и серьезно выговаривая каждое слово. Её улыбка и взгляд были обворожительно трогательны.

– Но разве вам иногда не надоедает однообразие? – спросил он. – Жизнь обыкновенно такая серая, скучная. Войдите, пожалуйста.

Она колебалась с минуту и затем прошла мимо него в калитку. Он моментально захлопнул калитку и оба, внутренно волнуясь, направились по дорожке в уединенную часть парка и уселись на лужайке на скамейке. Эмелина думала, что наконец-то судьба улыбнулась ей и ей не хотелось упускать из рук такого случая. Ричарда же, как мужчину, близость Эмелины глубоко волновала; он был еще очень молод и потому со свойственным ему легкомыслием и порывистостью отдался мощно охватившему его чувству. Он не хотел заводить легкой интриги, но при первом же напоре сильного чувства он совершенно забыл Дору и то глубокое раскаяние и сознание своей вины, которое она в нем вызывала. Его новая знакомая привлекала его своею новизною и загадочностью и приковывала к себе все его внимание.

Он инстинктивно понял, что обычный банальный разговор ни к чему с нею. Он немного помолчал, не зная, как удобнее предложить ей мучившие его вопросы и не находил подходящих выражений. Ему приходили в голову одни стереотипные фразы, которые он не решался даже произнести. Эмелина сосредоточенно думала о нем, старалсь угадать, что ей даст эта встреча, и молча ждала, чтобы он заговорил с нею.

– Знаете, – сказать он, наконец, – вы меня чрезвычайно заинтересовали.

Она посмотрела ему прямо в глаза и медленно ответила:

– Очень рада, вы меня также заинтересовали.

Вся её манера, голос, напряженное спокойствие придавали её словам какое то особенное таинственное значение.

– Почему? – спросил он приятно удивленный её ответом. Она ничего не ответила, но продолжала глядеть ему прямо в глаза.

– Чем я вас заинтересовал? – добивался он настойчиво своего. – Неужели вы мне не ответите?

Но он так ничего и не добился от неё, сверкающие глаза, устремленные на него, сбивали его с толку.

– Мне бы очень хотелось знать, почему вы так часто бываете здесь? – смело спросил он.

– Потому что парк закрыть для меня, – ответила она с оттенком горечи в голосе.

– Неужели только поэтому? Отчего это вас так волнует? Ведь так много мест, куда вам открыт свободный вход. Вы живете где-нибудь по близости отсюда?

– Вы думаете, что я вполне обеспечена и что я вольна сама решать, что мне делать и куда идти. Ведь так? – сказала она, критически наблюдая за ним полузакрытыми глазами.

– Да, вот именно.

– Я сама заработала это платье, – сказала она, глядя в сторону. Голос её звучал теперь еле слышно и грустно.

– У меня нет никого близкого на свете, нет друга. Ребенком я была худая, несчастная, одинокая девочка и все меня ненавидели. Мои родные были ужасающе бедные люди. Я живу одна в маленькой комнатке, на наем которой у меня как раз только и хватает денег. Я зарабатываю двадцать пять долларов в неделю. Сегодня я еще не нищая, но завтра же могу оказаться на улице без гроша. Скажите мне, отчего существует на свете такая несправедливость?

Она была замечательно хороша и трогательна в колеблющемся освещении сгущающихся сумерек. Он осторожно взял ее за руку. Она дала ему подержать минуту свою дрожащую руку и затем быстро отдернула ее. Глаза её наполнились слезами и она грустно прошептала:

– Даже сочувствие опасно для меня!

– Нет, нет, – возразил он горячо. – Зачем же? Позвольте мне быть вашим другом?

– Это немыслимо, – ответила она. – Разве вы могли бы быть моим другом? Зачем вы меня просите о таких вещах? Как трудно было уберечь себя и честно пробиваться вперед. Мое одиночество ужасно, но в нем мое единственное спасение.

Большинство людей очень сострадательны. Наибольшею силою обладают те страсти, которые застают человека врасплох и завладевают его сердцем. Ричард был глубоко тронут. Когда Эмелина отправилась домой, Ричард пошел проводить ее.

– Не поднимайтесь наверх, – сказала она, останавливаясь перед подъездом и кладя свою руку ему на рукав.

– Почему? Пожалуйста, примите меня.

– Нет. Не сегодня, – нерешительно прибавила она. – Мне надо сперва все обдумать. Хочется верить, что вы не похожи на большинство мужчин, – но – я… она в замешательстве замолчала.

– Хорошо, – сказал он, целуя её руку. – Я буду вам верным другом и вы можете распоряжаться мною, как хотите.

– Вы очень добры.

– Пойдемте со мною в театр.

Она посмотрела на него, видимо колеблясь, принять ли ей приглашение или отказаться.

– Можно будет зайти за вами завтра вечером?

– Так скоро?

– Позвольте зайти к вам не надолго?

– Только не сегодня.

– И так до завтрашнего вечера. Я буду у вас в половину восьмого.

Он медленно пошел прочь, сердце усиленно билось, мысли спутались. – Что за дивная женщина, – думал он. – Какая страстная, и вместе с тем какая сила воли. Как она трогательна со своим мужеством и одиночеством. Я докажу ей, что я не похож на большинство мужчин. – У него промелькнула мысль о Доре. Как он теперь горько раскаивался в своей минутной слабости, но в глубине души он надеялся, овладеть и Эмелиною. Он увидел Дору только на следующий вечер. Он уже не любил ее больше, в нем бушевала теперь страстная, безумная любовь к Эмелине.

Он готов был проводить с Эмелиною каждый вечер, но она решительно воспротивилась этому.

– Нет, – говорила она. – Я не хочу вас видеть два дня, а то слишком привяжусь к вам. – Все это сопровождалось томными взглядами, сулившими неисчерпаемое блаженство тому, кому она в минуту опьянения страстью, решилась бы отдаться.

– Зачем вы не верите мне, – спрашивал он ее. – Отчего вы не хотите быть счастливой с много?

– Мне нельзя. Это слишком опасно для меня. Кроме моей чести у меня почти ничего нет. А у вас так много. Если бы я разонравилась вам, вы не стали бы скучать обо мне. Но я могу серьезно увлечься вами и если бы вы меня бросили, я погибла бы.

Но стоило ей только заговорит с ним в этом тоне и он с юношеским пылом начинал ее уверять, что она ему дороже, чем жизнь, и что она причиняет ему ужаснейшие муки своими колебаниями и предосторожностями.

Вечерами, когда она была одна, Эмелина деятельно занималась украшением своей комнаты. Ей оклеили стены новыми обоями, одна полоска была темно синяя, другая янтарного цвета. Благодаря содействию её хозяина ей удалось выбрать то, что ей нравилось, с условием выплатить за забранное по частям. На окна она повесила темно синия занавеси с выпуклыми бронзовыми фигурами. На кушетку она накинула кусок сукна и бросила несколько ярких подушек. Японская ширма почти совершенно закрывала узенькую белую кровать и белый эмалированный туалетный стол. На газовые рожки она надела красные бумажные абажуры. Они вышли очень пышными и были украшены атласными лентами. Затем она сшила себе два капота с низким вырезом у шеи и без рукавов. Один был из белого шелка, другой из красного. Окончив все эти приготовления, она сказала Ричарду, что теперь он может прийти к ней. Он каждый день присылал ей по дюжине великолепных роз. Они отлично сохранялись и Эмелина наполняла ими хорошенькие кувшины и вазы с ледяною водою. В комнате, благодаря абажурам, царил приятный полусвет и красный цвет не казался таким резким, кричащим. Напротив, получалась целая гамма нежных тонов. После первого вечера, проведенного в её комнате, Ричард вернулся домой в состояния полной невменяемости. Она ловко и умело возбуждала в нем чувственность. Ричард принимал все её взгляды за выражение неподдельного чувства, а красивые позы, которые она принимала, все больше опьяняли его. Ричард удивлялся и восхищался благородству женщины, которая умела так сильно любит и так себя сдерживать и не допускала себя до падения. Он благословлял небо за её чистоту и мужество и приходил в отчаяние от её непоколебимой твердости. Он должен был удовлетворить свою страсть, иначе он мог сойти с ума.

Он все еще верил, что со временем он женится на Доре. Но вся его нежная жалость к ней исчезла теперь под напором бурной страсти и любви к Эмелине. Дора не виделась с ним целыми днями. В её обществе он был мрачен и рассеян. Такая перемена поразила ее и она стала доискиваться причины. На её умоляющие взоры, на её встревоженные вопросы он отвечал с мальчишеским нетерпением или с циничной враждебностью, совершенно чуждой его натуре. Он стал явно избегать её общества. На нее напал страх.

Как то ночью она вдруг заболела. Она несколько дней была в полубессознательном состоянии. Когда она пришла в себя, то почувствовала какую то таинственную перемену в своем организме. Убитая отчужденностью Ричарда, сознанием, что он уже больше не любит ее, что все теперь кончено, она лежала и дрожала при мысли о той трагедии, которую ей еще предстояло пережит.

Ричард ничего не знал о её болезни: его не было дома. Он уехал в субботу вдвоем с Эмелиною на Виллет Пойнт. Она согласилась провести к ним воскресенье. Они впервые поехали вместе за город. Покинув город и выехав на гладкую деревенскую дорогу, тянувшуюся между лугами и огородами, пылкому влюбленному казалось, что экипаж уносит его в какой то призрачный рай.

Наконец, когда перед ними заблестело громадное водное пространство и на самом берегу среди деревьев показалась одноэтажная гостиница, Ричард умоляюще пожал руку Эмелины. Ах, если бы она только была бы по добрее с ним теперь. А затем? У него была смутная, нелепая мечта о том, как было бы хорошо прожить здесь с нею вдвоем всю свою жизнь. Она не отняла у него своей руки, но откинулась назад в экипаже и задумчиво смотрела вдаль на белые паруса.

К закату они вышли погулять и отправились на поросший травой отлогий берет; у их ног текла река. Они молча провожали глазами удалявшиеся в пролив пароходы и наблюдали, как вода постепенно приобретала тускло-лиловый оттенок. До них слабо доносился призывный звук трубы, затем, где то за их спиной и напротив, через реку, из форта Шюлер грянули ружейные выстрелы, возвещавшие заход солнца. Выстрелы громко раскатились по воздуху и эхо дружно подхватило их. Ричард и Эмелина молча прислушивались к грохоту, пока он не замер наконец. Настала тишина и послышалось чириканье воробьев и голоса насекомых, пробуждающихся только к вечеру. Он опять посмотрел на нежившееся рядом с ним красивое тело. Он встретил её взор, устремленный на него и опять увидел в нем тот жгучий томный призыв, на который он уже не раз откликался, каждый раз встречая с её стороны отпор.

– Зачем вы меня так искушаете, Эмелина? – спросил он.

– Разве? У меня и в помыслах нет ничего подобного. Я просто счастлива побыть с вами, вот и все.

– Я знаю, что вы это делаете не преднамеренно. Оттого-то оно так и действует на меня. Я не могу больше выносить эту пытку. Разве вы не можете любить меня, верить мне и быть счастливою?

– Но и люблю вас. И я вам верю. Оттого-то я и приехала сюда.

– Эмелина, – нерешительно проговорил он. – Я сказал им в гостинице… что… что вы моя жена.

– Ах!.. – вскричала она, быстро поднимаясь. – Зачем вы это сделали? Зачем вы испортили нашу чудную поездку? Я была так счастлива!

– Но, Эмелина, – бурно запротестовал он, – чем же я испортил нашу поездку?

– Как вы могли это сделать? Как вы могли решиться на это? Я не могу теперь вернуться туда. Мы должны поехать домой.

Она стремительно встала, отвернулась от него и закрыла лицо руками.

– Эмелина, – вскричал он, доведенный до полного неистовства мыслью вернуться теперь домой. – Не уходите – не надо нам уезжать. Если вы останетесь со мною, то на обратном пути домой можно будет где-нибудь обвенчаться.

Она быстро повернулась к нему, опустилась рядом с ним на колени и свирепо посмотрела на него.

– Вы серьезно говорите? – спросила она.

– Конечно, ведь, вы сами знаете, что да.

– Я верю вам, – сказала она. – Но мы должны обвенчаться сегодня же вечером. Я ничего не могу вам дать, кроме себя, не я хочу стать вашею женою с незапятнанною честью.

– Отлично, – сказал он. – Мы поедем в колледж Пойнт.

Он был и подавлен и возбужден. Перед ним промелькнул образ Доры, но его чувства были слишком сильно возбуждены и они победили.

Глава XX

Ни мать, ни отец никогда не стесняли Ричарда и он всегда уходил, куда и когда хотел, не спрашиваясь. Вернувшись домой от Эмелины во втором часу ночи, он был очень удивлен, узнав, что его отец еще не ложился и ждет его. Дик был в отвратительном настроении и не знал, как ему примирить прошедшее с настоящим. Эмелина была замужем за ним всего еще неделю и уже горячо настаивала на том, чтобы он объявил своим родителям о своей женитьбе. Ей хотелось поскорее воспользоваться тою роскошью и довольством, о которых она так много мечтала с детских лет. Положение Дика было очень тяжелое и он почти теперь и не думал о Доре, весь поглощенный своими личными неприятностями. Но отец с первых же слов совершенно ошеломил его.

– Знаешь-ли Дик, – спросил мистер Вандемер, пристально всматриваясь в лицо вошедшего в библиотеку сына, – что Дора серьезно заболела?

Ричард побледнел, как смерть, и не сводил глаз с лица отца. Он моментально все понял.

– Нет, сэр, – прошептал он, – я ничего не знал об этом.

– Необходимо, чтобы ты тотчас же женился на ней. Я очень огорчен и я не могу тебе сказать, как мне больно за моего старого друга, которого ты так оскорбил. Он страшно зол на нас всех. Боюсь, что он никогда не простит ни тебя, ни Дору. Я считаю своим долгом предупредить тебя избегать по возможности всякой встречи с судьею. Ты, конечно, немедленно женишься на Доре. Он не будет присутствовать на вашем венчании.

Ричард с ужасом слушал, что говорил ему отец, совесть мучила его.

– Боже мой! – воскликнул он, бросился в кресло и горько зарыдал.

Отец холодно посмотрел на него, удивленный его несдержанностью. Он не понимал причины отчаяния сына.

– Слушай, Дик, – проговорил он, – дело сделано, горевать теперь поздно, все равно ничего не поделаешь. Нет причины приходить в такое отчаяние.

– Но я не могу на ней жениться.

– Что ты сказал?!

– Я не могу на ней жениться. Я – какой же я дурак! – я уже женат.

Мистер Вандемер не верил своим ушам: Дик верно бредит или он не так его понял, как следует.

– Так-ли я тебя понял: ты женился на другой особе?

Ричардь утвердительно кивнул головой. Мистер Вандемер повернулся к нему спиною и уставил глаза в пол. Молчание длилось всего несколько минут, но Ричарду казалось, что прошло несколько часов.

– Отчего ты не скажешь мне хоть что-нибудь, – не вытерпел, наконец, Дик.

– Что же ты желаешь услышать от меня? Что бы я тебе ни сказал, ты все же подлец и останешься им. Кто она такая? Что у тебя с нею произошло и какие у тебя были намерения?

Ричард рассказал отцу о своей встрече с Эмелиною, его увлечении и женитьбе.

– Бедняжка Дора, – проговорит мистер Вандемер и его строгое, суровое лицо вдруг сделалось нежным. Затем он повернулся лицом к сыну и сую проговорил:

– Советую тебе уехать с женою за границу. Года через два можешь вернуться назад с нею, так будет удобнее во всех отношениях. Думаю, что ты попал в надежные руки. Я все расскажу сам судье и твоей матери. Попрощайся с нею и скажи, что я тебя посылаю за границу. Завтра зайдешь утром в контору получить деньги на поездку.

Мистер Вандемер был далеко не трус и не лицемер. Он живо вспомнил некоторые эпизоды из своей молодости и не мог бросить камнем в сына. Он протянул руку. Ричард крепко пожал ее и, не желая встретиться с устремленным на него взором отца, торопливо вышел из комнаты.

На следующий день судья Престон вошел в комнату своей больной дочери и, подойдя к её кровати, в немногих словах сообщил ей о женитьбе Ричарда и об его отъезде. Затем он ушел, уступив место сиделке и послал за доктором.

Дора шест месяцев не вставала с кровати. Она почти все время бредила, когда же к ней возвращалось сознание, она жалобно просила, чтобы ей дали умереть. Отец хотел перевести ее на другую квартиру, ему было противно присутствие дочери в его доме. Но доктор энергично запротестовал и судье пришлось волей-неволей покориться.

– Будьте поласковее с нею, если только она выдержит и не лишится рассудка, – сказал ему доктор. – Необходимо, чтобы при ней постоянно находилась сиделка, иначе она может сделать попытку кончить самоубийством. Сильно сомневаюсь, чтобы её ребенок выжил.

Судья ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку. Вся его доброта с дочери ограничивалась тем, что он больше не появлялся в её комнате и больше не виделся с Дорою.

Вход в его дом был закрыт для Вандемеров. Лу как-то зашла навестить свою подругу, но судья решительно объявил ей, что его дочь больна и что он не желает, чтобы в её комнату входил кто-нибудь другой, кроме двух сиделок и доктора. Что с Дорою, держалось в большом секрете.

Дора умоляла, чтобы ей дали умереть, но сама она никогда не решилась бы на самоубийство. Она боялась погубить душу своего ребенка. Она готова была умереть вместе с ним и с благодарною улыбкою пошла бы на встречу смерти. Но убить своего ребенка она не могла. Она была страшно напугана суровым отношением к ней отца, мысли её путались от слабости. В бреду она постоянно делала попытки спасти своего ребенка то от какой-то неминуемо грозящей ему опасности, то от смерти. Он представлялся ей светло-волосым мальчиком, таким, каким был в детстве Ричард. Часто, умоляя Бога о смерти, она бессознательно прислушивалась к зарождавшейся в ней новой жизни и ради ребенка старалась успокоиться и не волноваться.

После рождения ребенка ее трудно было разлучить с ним и она часами лежала, держа его у себя на руках. Как только сиделка брала у неё ребенка, она начинала беспокоиться. Она засыпала только тогда, когда сиделка, видя, что с больной ничего не поделаешь, клала ребенка на подушку рядом с нею. Как только опасность миновала и Дора стала вставать ненадолго с постели, к ней пришел её отец. Сиделка тотчас же по его появлении вынесла из комнаты ребенка, на которого судья не обратил ни малейшего внимания. Он встал перед кроватью дочери и, сурово глядя на её опущенную голову, объявил ей, что как только она оправится настолько, чтобы выходить, он отошлет ее в деревню на поправку. Когда же совершенно поправится, то может вернуться домой, если, конечно, захочет.

– Ребенка завтра же отдадут в какой-нибудь приют, – продолжал судья. – Я позабочусь о том, чтобы его усыновили хорошие, достойные люди. О твоем грехе никто не знает и, быть может, тебе удастся избежать на этом свете всех последствий твоего позора. Что же касается твоей души, то я неустанно буду молить Бога, чтобы Он помиловал ее.

Дора молча выслушала отца. Она вся похолодела и застыла, ни единого крика не вырвалось у нее. Оставшись одна в комнате, она вздрогнула, ухватилась руками за голову и напрягла все свои усилия, чтобы найти выход из того ужасного положения, в которое ее ставил судья. Куда именно он отошлет её ребенка? Она знала, что отец ей этого не скажет, все её расспросы ни к чему не приведут. Завтра у неё отнимут её дорогого малютку, а без него жизнь теряла всякий смысл. Она посмотрела в окно на мрачную, холодную улицу. Был канун Нового года. Мимо её окон прошла веселая гурьба молодежи с трубами, видимо направляясь на Бродвей. Ночь быстро надвигалась и в парке один за другим зажигались фонари. Утром шел дождь, затем быстро сделалось очень холодно и деревья покрылись легким покровом инея, который теперь казался синеватым при свете фонарей. На улице лежал тонкий слой снега, на тротуаре была гололедица. Она украдкой обвела глазами свою комнату. В её ласковых серых глазах появилось несвойственное им выражение хитрости. Вошла сиделка и стала укладывать спать ребенка.

– Мне хочется кое что перерыть в моем письменном столе, – сказала она, улыбаясь сиделке, – и в ящиках. Я так давно не открывала их!

Всем её маленьким капиталом, доставшимся ей по наследству от покойной матери, заведовал её отец, который выдавал ей проценты по мере надобности. Она зачастую брала у отца по 100 долларов на свои личные расходы и прятала их в нижний ящик своего письменного стола. Она выдвинула ящик, вынула портмоне, в котором оказалось четырнадцать долларов. Она вынула их и украдкой спустила в карман своего капота. Она облокотилась на стол, вынула из коробки лист почтовой бумаги и конверт и торопливо написала:

– Дорогая Лу, я в ужасном состоянии и обращаюсь к тебе в своем горе. Лу, у меня родился ребенок и они хотят отнять его у меня. Я постараюсь унести его в безопасное место и, можеть быт, умру на улице. Лицо, доставившее тебе эту записку, скажет тебе, где искать моего ребенка. Как только ты получишь эту записку немедленно поезжай за ним. Ради Бога не медли и скрой его от моего отца. Если я не умру, то непременно буду у тебя я возьму к себе моего ребенка. Я пишу второпях, боюсь, как бы не увидела сиделка. Поезжай сейчас же на ним.

Она написала на конверте адрес Лу и затем сделала следующую приписку:

– «Прошу лицо, нашедшее моего ребенка, позаботиться о нем и доставить эту записку по адресу.»

Она вложила записку в конверт, запечатала его и положила в карман.

– Я не буду раздеваться, – сказала она, – я только прилягу немного. Так приятно быть одетой. Я скоро встану. Мне так надоело лежать.

С тех пор как Дора стала поправляться, у неё в комнате поставили кровать для сиделки. Ребенок спал с матерью на занавесками в алькове. Когда Дора прилегла, он спал крепким сном.

Она пролежала четыре часа, прислушиваясь к шелесту переворачиваемых сиделкою страниц. Наконец, та погасила лампу. Дора посмотрела на свои часы. Было десять часов. В одиннадцать она поднялась с кровати и набросила на голову легкий платок, который туго завязала под подбородком. Она побоялась открыть свой шкап, желая избежать всякого лишнего шума. Она осторожно приподняла ребенка, завернула его в стеганное одеяло, пришпилила к нему записку, адресованную на имя Лу и, раздвинув занавески, прошла в комнату. Дойдя до дверей она остановилась и осторожно повернула ручку. Крадучись, спустилась она по лестнице, бесшумно отомкнула запоры у входных дверей, вышла на улицу и закрыла на собой дверь. Теперь главная опасность уже миновала. Ступеньки подъезда и тротуары были покрыты гололедицей, но она шла, ничего не замечая, и ни разу не поскользнулась. Она быстро добежала до Третьей авеню и села в вагон трамвая, направлявшийся в северную часть города; кондуктор и пассажиры с любопытством посматривали на нее, но она не замечала обращенных на нее недоумевающих взоров. Все чувствовали, что тут что то не ладно: её бледное, встревоженное лицо, её странный костюм, ребенок, завернутый в стеганное одеяло, невольно возбуждали всеобщее внимание. Они сознавали, что надо ей протянуть руку помощи, но оставались равнодушными свидетелями той страшной трагедии, которую несомненно переживала молодая женщина. Дора успела уже обдумать весь план действий; она сошла с трамвая на Шестьдесят седьмой улице и, собрав последний запас сил, еле дотащилась со своею ношею до воспитательного дома. Она дико озиралась по сторонам, тщетно стараясь отыскать глазами колыбель, которая до сих пор всегда стояла возле входных дверей воспитательного дома. Лишь бы не уронить ей ребенка! Она должна сперва сдать его в воспитательный дом, а потом можно и умереть. Она позвонила, закрыла глаза и прислонилась к стене, стараясь побороть дурноту. Вдруг она почувствовала, что кто то поддерживает ее. У все осторожно взяли из рук ребенка и Дора свалилась на тротуар в глубоком обмороке.

Она пришла в себя в прихожей на скамейке, одна сестра милосердия поддерживала ее, другая омывала ей лицо холодною водою и растирала ей руки. Несколько поодаль стояла третья сестра милосердия с Дориным ребенком на руках и смеялась, глядя как он весело барахтался, хватал ее за чепец, не переставая весело ворковать.

– Видите какой он веселенький, – успокаивала ее сестра милосердия.

– Он, ведь, мальчик?

– Да.

– Вы уже выбрали ему имя?

– Да.

– Вот и отлично. Мы всегда рады знать настоящие имена наших детей.

– Вы – вы нашли записку?

– Да, вот она.

– Вы пошлете за нею, как только я уйду отсюда?

– А вы разве собираетесь уходить?

Дора вопросительно посмотрела на нее.

– Раз вы желаете оставить ребенка у нас, вы должны сами положить его в колыбель, – мягко сказала сестра. – Тогда он уже становится наш: такое у нас уже правило. Но эта процедура в сущности только одна формальность. Может быть, вы пожелаете остаться у нас пока совершенно не поправитесь и сами будете ходить за ребенком. У нас это разрешается. Когда вы поправитесь и если у вас будет достаточно средств, чтобы воспитать его, вам отдадут его обратно.

Дора прижалась головою к груди сестры и заплакала. Она была спасена. Она знала, что если она теперь уйдет отсюда, то умрет.

Ребенок был в безопасности и только теперь Дора поняла, что идти куда-нибудь в таком виде прямо немыслимо. Ей очень хотелось теперь жить. Она любила своего бедного, маленького, веселого сына и не могла решиться на разлуку с ним. Она опять впала в полу-безсознательное состояние. Ее уложили в кровать; она смутно сознавала, что ребенок лежит тут же рядом с нею и успокоенная его близостью вскоре заснула.

На следующее утро Дору разбудил её сын. Он вплотную придвинулся к ней и своими крохотными, маленькими рученками хватал ее за лицо. Увидя, что мать проснулась, он весело стал дрыгать ногами, сморщил свое личико, мигал и радостно ворковал.

– Дорогой ты мой, – прошептала она. – Моя невинная крошка.

Она хотела было взять его на руки, но не в состоянии была даже и рукою двинуть. Она невольно закрыла глаза. Она была еще очень слаба и совершенно не в состоянии была сделать хоть какое-либо движение. Она долго пролежала в полу-забытье, прислушиваясь к воркованью своего сына, властно требовавшего её внимания, и с слабою улыбкою наблюдала за его попытками раскрыть её полу-закрытые глаза. Она сознавала где она находится. Она часто бывала здесь прежде, всегда привозила с собою игрушки детям и разные мелочи матерям. Она всегда охотно возилась с детворой и играла с ними. Комната была большая, широкая с высоким потолком, с обеих сторон были громадные окна, в которые врывались целые снопы света. Вдоль всей комнаты в два ряда стояли кровати, которые никогда не пустовали. Как теперь, так и прежде, эта громадная, залитая светом комната глубоко умиляла Дору. Судьбе угодно было сблизить ее с этими несчастными и беспомощными матерями, не знавшими, где им приклонить голову, если бы их временно не приютил у себя воспитательный дом. Дора понимала их теперь, прежняя таинственность, окутывавшая их, исчезла. Ей не хотелось мстить своему оскорбителю, она даже не считала себя опозоренною. Страха она не испытывала теперь никакого. Она с нежною грустью вспоминала Ричарда и это было единственное облако, омрачавшее то счастье, которое ей доставлял её ребенок. Образ возлюбленного все более тускнел по мере того как она все сильнее привязывалась к своему сыну. Последний один существовал теперь для неё.

Рано утром в комнате поднялась обычная возня. Купали детей. Некоторые матери лежали больные и вместо них детей купали сиделки. В комнате раздавались голоса матерей и детей. Ей хотелось поболтать со своим крошечным сыном, который выражал явные признаки недовольства её невниманием к его нуждам. Если бы только она смогла выкупать, прибрать его и спеть ему песенку! Рядом с нею шла веселая возня. Одна из матерей, очевидно. совершенно поправившаяся, шумно играла с своею малюткою. Она катала ее по кровати, подбрасывала в воздух и ласково теребила ее. В веселом тоне её голоса слышалась грустная, патетическая нотка, невольно наводившая на мысль, что эта молоденькая девушка уже многое успела пережит тяжелого на своем веку.

– Как, ты опять хочешь груди! – говорила Текла. – Ах ты мошенница! Не к чему было обзаводиться зубами в таком случае. Вот что выдумала, ни за что не позволю кусать меня! Срам какой, а еще большая девочка!

Дора раскрыла глаза и увидела в двух трех шагах от своей кровати молодую мать лет семнадцати не больше. Её исхудалое лицо и фигура ясно говорили о только что перенесенной тяжелой болезни, но несмотря на её плохой вид от неё так и веяло молодостью и здоровьем. Поймав устремленный на все взор Доры, она посадила свою девочку на пол и подошла к соседке.

– Вас кажется совершенно забыли, – сказала она. – Сиделки всегда очень заняты по утрам. Вам придется подождать с пол-часа, пока до вас дойдет очередь. Позвольте мне все вам устроить, как следует.

Дора хотела было ей ответить, но от слабости не к состоянии была выговорить ни слова. В ответь на дружелюбное предложение она тихо заплакала.

– Сперва я займусь вашим маленьким, – сказала Текла. – Нет, нет, успокойтесь, я никуда не унесу его. Сейчас притащу сюда лоханку и полотенца.

Она убежала и, вернувшись, поставила лоханку на стул рядом с кроватью так, чтобы Доре было виден процесс купания.

– Боже мой, какой драчун! – удивилась она. – Никак мальчик, очень рада. Вот так, ну ка посмей только еще раз меня ударить! Смотри ты у меня. Да, господин человек, я сразу догадалась, что ты мальчик. Ну, теперь, берегись.

Она окунула его в лоханку и, смеясь, стала проводить мокрой губкой по его тельцу и плескать на него водою. Его никогда в жизни так не купали, но он покорно подчинялся и не плакал. Он фыркал и плескался и с удовольствием дал себя вымыть и вытереть, не переставая все время дрыгать руками и ногами. Дора с волнением и беспокойством следила за купанием сына. Волнение пошло ей впрок и она почувствовала прилив сил. Глаза уже не закрывались сами, на щеках появился легкий румянец. Все её тело как будто вдруг согрелось. Ни одно лекарство не подействовало бы так быстро.

– Пожалуй, лучше мне не тормошит вас, – сказала Текла. – Вы еще так слабы.

– Благодарю вас, – прошептала Дора. – Если бы вы знали, как вы мне помогли. Я теперь верно скоро поправлюсь, – прибавила она и её губы задрожали.

– Конечно. Если бы вы видели, какая я была страшная, когда пришла сюда.

Спустя минуту Дора заснула. Она настолько окрепла, что смогла взять на руки своего ребенка. Когда она опять раскрыла глаза, то очень удивилась, увидя девушку, купающую её мальчика рядом с её кроватью.

– Зачем вы его опять купаете? – взволнованно спросила она, не замечая в своем возбуждении как ей легко теперь говорить.

– Нечего сказать и спали же вы! Разве вы не знаете, что теперь опять уже утро?

– Не может быть?

– Вид у вас сегодня гораздо лучше.

– Да, я хорошо себя чувствую.

Дора была очень изумлена, когда девушка, покончив туалет её сына, стала кормить его грудью.

– Он предпочитает груд соске, – весело заявила она. – Я вчера несколько раз кормила его. Смешно было смотреть на мою Кэти. Раньше я все никак не могла отнять ее от груди, ну, а с тех пор как появился соперник, она очень охотно сосет ложку.

С этими словами она нагнулась и, подняв с пола свою девочку, усадила ее к себе на колени. Кэти дружелюбно наблюдала за своим соперником и время от времени тянулась к нему, чтобы погладить его по головке или тыкала свой маленький кулачек в грудь матери, от которой и она была не прочь.

– Мне очень жаль, что скоро придется уйти отсюда, – несколько грустно проговорила Текла. – Мне бы так хотелось побыть здесь, пока вы не поправитесь совсем.

– Вы скоро уйдете? Мне так жаль.

– Я совсем поправилась и пора уходить отсюда. Моя кровать нужна уже кому-нибудь другому, к тому же я не могу сидеть дольше сложа руки. Надо как можно скорее отыскать себе место.

В глазах её появилось испуганное выражение. Да, скорее бы ей найти работу, а то беда, не отдадут ей её Кэти.

Глава XXI

Лу была очень встревожена: прошло целых шесть месяцев со времени её последнего свидания с Дорой и она еще не разу не видалась с нею за все это время. Она знала, что Дора при смерти и очень беспокоилась за исход болезни. Первое время Лу даже и не подозревала, чем так сильно больна её приятельница. Мисстрисс Сторс так же до некоторой степени разделяла тревогу дочери и чтобы хоть немножко ее успокоить отправилась к мисстрисс Вандемер разузнать о здоровье больной. Вернувшись домой от сестры, она сказала Лу, что от них положительно что-то скрывают.

– Мне не удалось ничего узнать. Сусанна держала себя, по моему, очень странно. Помяни мое слово, тут есть какая то тайна и болезнь Доры только ширма, чтобы скрыть правду от всех.

Лу отлично знала способность матери превращать муху в слона и всех заподозревать, но все же она не на шутку встревожилась. Она вспомнила Дика и у неё промелькнула мысль, не вышло-ли у него какой-нибудь крупной размолвки с Дорой. Через несколько дней они узнали о неожиданном отъезде Дика.

– Я так и знала! – воскликнула мисстрисс Сторрс. – Меня не проведешь! Я сейчас же заметила, что между судьею и Сусанною пробежала черная кошка. Наверное произошло нечто ужасное. Страшно подумать даже о таком скандале.

– Что ты говоришь? – возмутилась Лу. – Не понимаю как тебе могут приходить в голову такие мысли?

– Все возможно, моя милая, как вы это не было ужасно. Такие случаи очень часты, к сожалению. Ты сама скоро увидишь, как я была права, так тщательно оберегая тебя от той грязи, которой изобилует жизнь. Но ты еще так мало знаешь жизнь!

Лу не слушала, что ей говорить мать. Известие об отъезде Дика перепугало ее не на шутку. Должно быть, случилось нечто ужасное, а то бы он никогда не решился уехать, зная, что Дора так опасно больна. Но что же могло произойти между ними? Она несколько раз заходила к Престонам, но ни разу не могла добиться свидания с Дорою. Дворецкий объявлял ей то, что мисс Доре сегодня немного лучше, то, что ей хуже, но что с нею такою, чем именно она больна, он не знал. Лу виделась и с судьею, который категорически заявил ей, что запрещает всякия свидания с Дорою и просит не пытаться завязать с нею переписку.

– Она, вероятно, поправится, – сказал он ей холодно. – На этот счет можете быть вполне спокойны. Но я не желаю, чтобы она теперь виделась по своими знакомыми. Как только можно будет, я сейчас же дам вам знать.

Добиться от него другого ответа не было никакой возможности. Он не хотел пускать посторонних к дочери, но лгать и сказать, что доктор запретил всякие визиты к больной, он не решался. Во избежание огласки необходимо было временно устранить от Доры всех её друзей. Такая продолжительная болезнь, конечно, вызовет толки, но лучше это, чем если узнают настоящую причину, заставлявшую его уединить ее от всех. Он был готов решительно на все, не переступая, конечно, пределов законности, только бы скрыть от света позор своей дочери.

Он по своему любил свою дочь. По его мнению, она навсегда опозорила себя и совершила величайшее преступление, на которое способна женщина. Его представление о нравственности, разделяемое сотнями сытых, богатых людей, не выходило за пределы шаблонного понимания. На его взгляд женщина должна быть чиста и неиспорчена и должна уметь повиноваться. Всякия проявления нежности и сочувствия со стороны мужчины доказывали бы, по его мнению, лишь полную бесхарактерность. Он требовал от мужчин твердость характера, железную силу воли и суровое, беспристрастно-холодное отношение к окружающим.

Справедливость требует заметить, что он много выстрадал за время Дориной болезни и что его первое решение относительно дальнейшей судьбы дочери было значительно суровее того, которое он сообщил ей. Он даже упрекал себя в излишней слабости по отношению к ней, в неумении до конца выдержать характер. Честно ли он поступает, прибегая ко лжи и утайке, чтобы спасти свое имя от громкого скандала? В праве ли от избавлять дочь от должного возмездия на её ужасный грех? Не обязан-ли он открыто отречься от неё, хотя и любит ее?

Итак, он объявил дочери о своем решении отнять у неё ребенка и отдать его кому-нибудь на усыновление, ей же он милостиво разрешил остаться жить у него в доме.

Он был очень поражен и совершенно убит горем, когда ему сообщили о её побеге. Она должно быть помешалась, иначе он не мог объяснить себе её поступка. Ему казалось немыслимым, чтобы его дочь настолько утратила всякое представление о стыде, чтобы открыто объявить всему свету о своем материнстве. Он скорее бы понял, если бы она ненавидела своего ребенка, а не любила его. Да, несомненно, у неё был бред, когда она бежала из дому. Необходимо сейчас же принять меры к её розыску. Он решил не обращаться в полицию, а поручить дело частному агенту. Все было вскоре устроено и судья нетерпеливо сталь ждать результатов. Он просидел все первое января в полном одиночестве с спущенными занавесями у себя в библиотеке, погруженный в мрачную мысль. Жива ли она? Неужели все теперь узнают правду? Ему рисовалась мрачная картина: его обезумевшая дочь блуждает одна ночью по городу. Мысли о страданиях мучили его, он не столько страшился её смерти, сколько того скандала, который неминуемо тогда разразился бы, он боялся сплетен и толков людей своего круга.

День был почти на исходе, а сведений все еще не было. В восемь часов в библиотеку вошел дворецкий и нерешительно доложил, что мисс Лу желает видеть судью. Судья сердито нахмурился.

– Я уже говорил ей, сэр, что вы никого не принимаете, не она ни за что не хочет уйти, не повидавшись сперва с вами.

– Я не приму ее, – медленно проговорил судья.

Дворецкий повернулся к двери, которая быстро распахнулась и в комнату влетела Лу. Глаза её возбужденно горели, густая краска заливала её щеки.

– Мне необходимо повидаться с Дорою, – заявила она пораженному её неожиданным появлением судье. Голос её сильно дрожал, но тон был очень решителен. Она, видимо, очень волновалась, но храбро посмотрела судье прямо в глаза.

Он выслал из комнаты дворецкого и указал Лу на стул.

– Доры нет здесь, – торжественно проговорил он, невольно выдавая своим тоном и выражением осунувшегося лица овладевшую им тревогу.

– Где же она? Неужели вы не скажете мне, где она? С нею что-нибудь случилось? Разве вы не знаете, как мы любим друг друга? Вот уже шесть месяцев, как я не видела ее, а она так больна.

В комнату вошел дворецкий, подошел к судье и подал ему чью-то визитную карточку. Судья взглянул на нее и торопливо вышел из комнаты.

Через несколько минут он вернулся в библиотеку в очень взволнованном состоянии. Он закрыл за собою двери и вопросительно взглянул на Лу, как будто желая убедиться, можно-ли на нее полагаться, не выдаст-ли она его.

– Я хочу вам все рассказать, – сказал он. – Мне необходима ваша помощь. Кажется, я могу на вас положиться?

– Говорите – в чем дело?

– Она ушла вчера ночью из дому в одном капоте. Она была в бреду. Сыщик только-что сообщил мне, что сегодня ночью в воспитательный дом явилась девушка, похожая по описанию на нее, но фамилия её неизвестна администрации. Она и теперь там. Мне-бы очень хотелось, чтобы вы съездили со мною туда.

Ему необходимо было узнать, не Дора ли эта девушка, и если это окажется она, то надо тотчас увести ее домой. Его там никто не узнает, но он предпочел бы не показываться, если можно. О ребенке он ничего не сказал Лу, пусть увидит его, если только он еще не умер.

Лу ужаснулась, узнав, где находится её подруга, но ее радовало близкое свидание с Дорою и она охотно поехала с судьею в воспитательный дом на его лошадях. Они быстро промчались по Лексинтон Авеню и повернули за угол Шестьдесят восьмой улицы.

– Войдите, пожалуйста, а подожду вас в экипаже, – сказал он. – Если она там, возьмите ее с собою. Не говорите им, кто она такая. Если будут какие-нибудь затруднения, то я, конечно, сам явлюсь туда.

Она еле слышала то, что он говорил, и не успел еще экипаж остановиться, как она выскочила из него, позвонила и тотчас же скрылась за захлопнувшейся за нею дверью.

– Я желаю видеть ваших больных, – сказала она, стараясь говорить спокойно. – У нас случилось большое горе – скрылась дорогая нам особа – и вы думаем, что она, быт может, здесь. Можно мне заглянут в палаты?

Сестра тотчас же провела ее в длинную комнату, в которой рядами стояли кровати. Еще не было девяти часов и кое-где горели лампы.

– Когда она пришла сюда?

– Вчера ночью. На ней был капот. Она девушка. Ей девятнадцать лет. Она…

– Знаю. Если это та, про которую я думаю, то ее нельзя будит. Она была в ужасном состоянии, теперь она спит и этот сон может спасти ей жизнь. Вот её кровать.

Лу судорожно ухватилась за руку сестры. На кровати лежала Дора с мертвенно-бледным, изможденным лицом, а на руках у неё лежал ребенок.

– Ребенок? – прошептала Лу. – Это её собственный? Дора – моя бедная, дорогая Дора!

Сестра поспешно увела ее прочь.

– Ее ни в коем случае нельзя будить, – сказала она. – Если желаете, то можете с нею повидаться завтра утром. Но смотрите, будьте осторожнее, ей вредно волноваться.

– Когда ее можно будет взять домой?

– Завтра виднее будет, теперь же ничего не могу вам ответить.

Сраженная, убитая сделанным ею открытием, Лу, спотыкаясь, дошла до экипажа, села на свое место, и откинувшись назад, судорожно зарыдала. Прошло несколько минут, прежде чем она настолько овладела собою, чтобы передать судье слова сестры милосердия.

– И вы уверены, что это Дора, вы не ошиблись?

– Нет, нет, я не ошиблась. Ребенок её?

– Да.

– Но где же Дик?

Судья ничего не ответил ей.

– Где Дик?

– Замолчите! – хрипло проговорил судья, чуть не задыхаясь от бешенства. – Я не желаю слышат его имени.

Ужасное проклятие сорвалось с его губ.

Лу молча рыдала, судья с усилием совладал с собою. Подъезжая к дому, он медленно проговорил:

– Пожалуйста, возьмите на себя заботы о Доре и как только будет возможно, перевезите ее домой. Ребенка – его можно будет оставить так же, где он теперь.

Лу с удивлением взглянула на него.

– Что вы говорите? – спросила она, но раньше, чем он успел ответить ей, Лу вдруг сообразила истинный характер его отношений к Доре, и что она, несчастная, должна была пережит на эти шесть месяцев.

– Как вы обращались с Дорой все это время? – резко спросила она. – Ответьте мне на мой вопрос. Неужели вы думаете, что она согласится оставить там своего ребенка? Не оттого-ли она и убежала из вашего дома? Что вы ей грозили с ним сделать?

Он с удивлением взглянул на Лу. Какие она говорила странные слова. Он раскаивался, что доверил ей свою тайну. Он моментально сделался чрезвычайно холоден и сдержан, замолчал и почувствовал себя очень нехорошо в её присутствии. Лу также замолчала, теперь ей стала понятна длинная трагедия Дориных страданий, дальнейший план действий уже был готов.

– Если позволите, кучер отвезет вас домой, – сказал судья, выходя из экипажа.

– Я предпочитаю пройтись пешком.

Он протянул ей руку и захлопнул за нею дверцу.

– Прошу вас больше не беспокоиться по этому делу. Надеюсь, вы забудете то, что видели.

– Я буду у Доры утром, – спокойно сказала она и рассталась с ним.

Придя дохой, она тотчас же прошла в свою комнату. Она не могла ни с кем разговаривать сегодня вечером. Ей казалось, что утро никогда не настанет, что у неё не хватит сил перенести эту длинную, томительную ночь. Как бы ей хотелось теперь хорошенько выплакаться в объятиях Доры! Она не разбиралась в случившемся и всю ночь проворочалась в кровати, полная скорби и нежной жалости к своей подруге. Перед её глазами неотступно, как живая, стояла спящая Дора и её ребенок. Но постепенно волнение несколько улеглось и она стала серьезно обдумывать, как ей теперь поступить.

«Она довольно страдала, – думала она, – и не к чему ей еще навязывать мои горести. Утром отправлюсь к ней и утешу ее. Спрошу ее, как она хочет устроиться и буду ей помогать. Ведь, есть же еще счастье на свете, доступное и для Доры. Я ни за что не расстанусь с нею. Я ее увезу куда-нибудь и мы поселимся в хорошеньком, веселеньком домике».

С этими мечтами она и заснула и во сне ей грезился маленький деревенский домик, залитый солнцем сад и большой заросший травой двор, тут же вблизи виднелись луга и прохладный лес с его таинственным полумраком.

Рано утром судья Престон поехал в воспитательный дом и его тотчас же провели к Доре. Услыхав его голос, она отвернулась от Теклы, которая укачивала её сына, и испуганно посмотрела на отца.

Текла тотчас же отошла к своей кровати, забрав с собою обоих детей, судья уселся на её место и пристально посмотрел на Дору.

– Зачем ты это сделала?

– Потому, что я боялась.

– Чего ты боялась?

– Ты сказал, что возьмешь и увезешь его от меня.

– И ты думаешь, что он может остаться у тебя? – Разве… разве ты этого желаешь?

Они взглянули друг на друга в полном недоумении. Он был удивлен и возмущен, она очень встревожена.

– Я не могу бросить его, – сказала она. – Он мой – мой сын. Когда он подрастет, то будет знать хоть, кто его мать. Я ему все отдам, что у меня есть. Я люблю его, он единственное, что мне осталось от Ричарда.

Судья вздрогнул, точно его ударили. Он весь побледнел, глаза загорелись сердитым блеском. Его возмущали слова дочери.

– То есть ты и теперь все еще любишь его?

Дора закрыла глаза, говорить больше было нечего. Защищаться она не могла. Её отец тоже молчал, под влиянием нахлынувших на него мыслей. Неужели она так низко пала, что способна еще любить этого мерзавца? Неужели она не понимает, как тяжко согрешила, не хочет искупить свой грех, загладить если можно, свою вину? Неужели она думает, что порядочные люди согласятся ее принимать, если она не откажется от своего ребенка и признает его своим? Неужели она хотела навсегда обесчестить и себя и его? Он знал, что такие истории часто случаются с девушками из хороших семей, но что последствия всегда тщательно скрывают ото всех. Ради дочери он готов был заглушить голос совести и сделать все, чтобы никто не узнал про её позор, а она отказалась. Что это сумасшествие, нравственная распущенность или глупое упрямство? Он молча всматривался в лицо дочери, не зная, что ему теперь делать. Мимо него прошла Лу и, наклонившись, поцеловала Дору в губы.

– Лу!

Она обняла ее за шею, привлекла ее к себе и жалобно расплакалась.

Судья посмотрел на них и ему вспомнилась его покойная жена. Она была покорная, незаметная женщина и её потеря ничем не отразилась на муже. В молодости его привлекла к ней её нежная красота и её любящая натура. Он ценил ее, как хорошую жену, никогда не вмешивавшуюся в его дела. Первое время он скучал без неё, как скучал бы по утрате любого предмета, к которому он привык. Но вскоре его всецело поглотила погоня за блестящей карьерой. Теперь покойная жена вдруг встала перед ним, как живая. Ему представилось, что это не Лу, а его жена стоит, обняв Дору, и горько рыдает над нею. Глаза его затуманились, но это продолжалось недолго, и холодный рассудок победил проснувшиеся было нежные чувства к дочери. Он был рад, что его жена так рано умерла и что ей не суждено было перенести с ним страшный удар, нанесенный ему дочерью.

Оставаться здесь дольше было пока не к чему. Уходя, он подошел с одной из сестер и дал ей свою визитную карточку.

– Я написал на карточке номер моего телефона, – сказал он. – Если произойдет какое-нибудь ухудшение в состоянии здоровья этой молодой особы, прошу тотчас же дать мне знать. Как только явится возможность перевести ее, я сейчас же возьму ее отсюда.

Он застегнул пальто, вышел на улицу и поехал домой.

Он провел весь день в мрачных думах о постигшем его несчастии.

Среди дня он опять поехал в воспитательный дом. Надо уговорить Дору. Она слишком исстрадалась и не знает сама, что делает. Он объяснить ей, в чем её долг, и она согласится с ним. Он приехал и застал дочь спящей, вид ребенка, который лежал на кровати рядом с нею, подействовал на него неприятно и он сердито отвернулся. Необходимо переговорить с него как можно скорее. Надо, наконец, покончить с этим ужасом.

Вечером он позвонил в воспитательный дом и справился по телефону сдержанным, холодным тоном о здоровье «той молодой особы, которую он несколько раз навещал». Ему ответили, что она почти все время дремлет, что ее лихорадит и она очень слаба, беспокоить ее теперь ни в коем случае нельзя.

Перед тем, как уйти, Лу также оставила сестре милосердия свой адрес.

– Если будет малейшая опасность, пришлите сейчас за мною, – сказала она. – Как вы думаете, её положение опасно?

– Конечно, есть опасность. Может быть, она больше и не придет в сознание, а, может быть, поправится. Все зависит от крепости организма.

На следующее утро судья заехал опять в воспитательный дом. Дора проснулась и слегка могла шевелить руками и поворачивать голову. Говорить с нею он не стал, так его поразило её бледное, худое лицо, засохшие, нервные губы. Он инстинктивно почувствовал, что одним словом может убить это хрупкое существо, жизнь которого и без того висела на волоске. Он устремил пристальный, мрачный взгляд на дочь. Она почувствовала на себе его взгляд и заволновалась; ей хотелось, то спрятаться от этих холодных, неприязненных глаз, то броситься в объятия отца, которого она так любила и боялась и которому привыкла с детства повиноваться во всем.

Она закрыла глаза, но чувствовала его близость и догадывалась о том, что ему так хотелось сказать ей. Она заплакала и стала бредить. Он испуганно встал и подозвал сиделку.

– Что это с нею? – спросил он. – Неужели она так серьезно больна?

– Ей необходим полный покой, – отвечала сиделка. – Советую вам лучше поехать домой.

Не успел судья уйти, как явилась Лу и пришла в полное отчаяние, узнав, что у Доры сильнейший бред. Во всем она винила судью и не на шутку на него рассердилась.

– Не пускайте его к ней, – сказала она. – Он только волнует ее своим присутствием.

– Да, я тоже заметила это, жаль, что с самого начала не сказали мне, – ответила сиделка.

Лу долго просидела возле больной Доры. Наконец пришел доктор и больная несколько успокоилась.

– Ну, – что, как? – спросила Лу с тревогою в голосе.

– Теперь ничего не могу сказать определенного, – ответил он. – Очень уж она слаба.

Лу весь этот день не отходила от кровати Доры. Дора открыла глаза и как будто узнала ее, но бред все продолжался. Несмотря на переживаемую тревогу за жизнь любимой подруги, Лу с любопытством оглядывалась кругом и все больше умилялась при виде этих несчастных матерей. Тут было человек двадцать выброшенных на улицу матерей с детьми. Большинство были еще очень молодые девушки. Они пришли сюда потому, что любили своих детей и не могли решиться так или иначе развязаться с ними. Многие из них, сложись их судьба иначе, были бы хорошими женами и матерями. Люди жестоко посмеялись над ними и они теперь принуждены были страдать и болеть в этой большой, светлой комнате, где все было им так чуждо.

Вся комната была наполнена какой-то особой атмосферой трогательной нежности и Лу с её обычною чуткостью поняла это. Она не понимала еще весь трагизм положения этих молодых, загубленных девушек – матерей, но печаль, которая была разлита по всей комнате, неотразимо подействовала на нее. Вечером, возвращаясь домой с своего дежурства возле Доры, она ощущала на себе такой тяжелый гнет, отчаяние душило ее.

В первом часу ночи она уселась у своего окна, спать она не могла. Вдруг у входных дверей раздался звонок. Она побежала вниз, что-нибудь случилось с Дорою, ей, вероятно, очень плохо.

В дверях стоял посыльный воспитательного дома. Она взяла у него записку, подошла к лампе и прочла:

– Молодая женщина умирает.

Услыша приближающиеся шаги матери в коридоре, она торопливо разорвала записку и сунула клочки к себе в карман.

– Кто пришел? – спросила мисстрисс Сторрс. – Зачем ты спустилась сверху?

– Мама, – сказала Лу, – Дора умирает. Судья прислал за мною. Я сейчас должна идти к ней.

Она поспешно вышла из прихожей, мать пошла за нею. Мисстрисс Сторрс была в большом волнении и все твердила, что она также поедет с дочерью к умирающей.

– Пожалуйста, распорядись, чтобы мне наняли кэб, – сказала Лу. Кэб стоял у подъезда, Лу быстро собралась и поехала одна, несмотря на протесты своей матери.

Судью вызвали по телефону одновременно с Лу. Металлический оттенок, который придает голосу телефон как-то особенно раздражал его сегодня. Он повесил трубку и глухим, старческим голосом распорядился, чтобы запрягали лошадей.

Затем он размеренным, ровным шагом пошел за своим плэдом, в ушах его раздавались только что сказанные по телефону роковые слова. Одевшись, он спустился в полутемную прихожую и несколько минут простоял, нервно теребя подбородок и не отрывая глаз от пола. Экипаж все еще не подавали, судья волновался и сердился.

– Скажите Патрику, чтобы он поторапливался, – сказал он.

Наконец экипаж подкатил к подъезду, судья сел в карету и поехал. В ночной тиши гулко раздавался топот лошадиных копыт. Он ехал по безлюдной Лексинтонской авеню и по обеим сторонам тротуара тянулся ряд слабо мерцающих фонарей. Ночь была холодная и темная и как нельзя лучше соответствовала настроению судьи. Что-то теперь с его дочерью? Жива-ли она еще?

Карета завернула на Шестьдесят седьмую улицу и остановилась у подъезда. Во всем громадном здании только в двух-трех окнах виднелся еще слабый свет. Он с трудом поднялся по лестнице и позвонил. Дверь ему открыла сестра милосердия, которая заговорила с ним в пол голоса. Он пошел в палату, где лежала его дочь, и ему показалось, что его шаги звучат необычайно громко. Нервы его были страшно напряжены, и он реагировал на всякий пустяк.

Очутившись возле кровати дочери, он по лицу её тотчас же понял, как серьезно её положение. Румяные когда-то щечки стали восковыми, он еще ни разу не видел ее такой за все свои посещения.

– Она спит? – машинально спросил он.

Дежурная сестра покачала головою.

– Она без сознания, – ответила она шепотом.

Он взглянул на нежное лицо дочери и оно тронуло его. Он устало сложил руки и сел, надеясь, что она все же придет еще в себя.

Вскоре затем приехала Лу. Она вошла в комнату, прошла мимо судьи и взволновано заглянула в лицо больной. Затем она молча села. Судья не обратил ни малейшего внимания на её появление и сидел мрачнее ночи, поглощенный своими безотрадными мыслями.

А часы все шли и шли. Судья и Лу все еще дежурили возле Доры, когда она открыла глаза. Она была в полной памяти и ясно все видела. Ей, видимо, хотелось что-то сказать. Лу опустилась на колени возле её кровати.

Дора хотела сделать движение, но у неё не хватило сил. Она с трудом приподняла одну руку и тотчас же опустила ее.

– Лу, – прошептала она, – не дай им отнять его у меня.

– Ни за что, – прошептала в ответ Лу. – Не беспокойся.

Дора закрыла глаза, истощив весь свой маленький запас сил. Она как то странно затихла вдруг.

– Она умерла, – простонал судья. – Она умерла!

Доктор внимательно посмотрел на больную, затем дотронулся до плеча судьи, сделал Лу знак, чтобы она следовала за ним и повел их в прихожую.

– Она заснула и, может быть, совершенно поправится. Вам, – и он взглянул на судью, – лучше вовсе не показываться ей. Вы только вредно ей. Молодую леди попрошу бывать как можно чаще, важно, чтобы больная увидела ее, когда проснется. Если болезнь пойдет нормальным ходом, то первое время она будет очень много спать.

Лу слушала доктора, затаив дыхание, и невольно схватилась за грудь. Судья простился и уехал. Доктор, обратился к Лу и спросил ее:

– Вы согласны просидеть у кровати больной всю ночь напролет?

– Как вы думаете, она поправится?

– Да, она любит своего ребенка и в нем её спасение.

Глава XXII

В течение последующих трех дней Дора почти все время спала. Каждый раз, когда она просыпалась, первое, что ей бросалось в глаза, была Лу с ребенком на руках. Лу провела одну ночь в воспитательном доме, на следующий день она вечером отправилась домой, переночевала там, рано встала и побежала к Доре. Так продолжалось все время, пока Дора лежала в воспитательном доме. Ей жаль было разлучаться с Дорою, хотя бы не надолго, и она искренно негодовала, что сон отнимает у неё столько драгоценных часов.

– Она просыпалась ночью? – спрашивала Лу сиделку, как только она приходила в воспитательный дом. Но кроме беспокойства о Доре, была еще и другая причина, заставлявшая ее бежать рано утром в воспитательный дом. Получив успокоительный ответ и, узнав, что Дора с вечера еще не просыпалась, Лу на цыпочках проходила через всю громадную комнату и наклонялась над колыбелью, в которой лежал и спал Дорин ребенок. Иногда его глаза были широко раскрыты и Лу казалось, что он поджидает её появления, так как, увидя ее, он тотчас же тянулся к ней своими рученками и всем своим маленьким тельцем, весело начинал разговаривать по своему и чмокал губами. Лу была бы очень удивлена, если бы она могла взглянуть на себя со стороны в то время, когда она стояла, наклонившись над колыбелью. Радостная встреча ребенка совершенно преображала её лицо и доставляла ей громадное удовольствие.

Лу все эти страшные дни почти ни над чем не задумывалась против обыкновения. Ей просто страшно было думать о чем-нибудь. Ей казалось, что она идет во сне по траве и цветам, солнце весело сверкает, а краем глаза она видит край пропасти. Она боится взглянуть в нее, слишком она близка от неё.

Веселый ребенок не желал думать, а Дора только изредка просыпалась и была еще слишком слаба для этого.

Лу тщательно избегала всяких разговоров с матерью и, вернувшись домой, под предлогом усталости тотчас же отправлялась к себе в комнату. По вечерам Эд поджидал ее по близости и провожал ее до угла сквера. Но он все больше молчал, отлично понимая её настроение. Лу была ему очень благодарна за это. Она рассказала ему всю историю с Дорою и сообщила ему о рождении ребенка, скрыть которое было немыслимо, все равно, он узнал бы эту тайну рано или поздно. Она не могла в точности вспомнить те выражения, в которых она рассказала ему о случившемся, но часто, сидя возле постели Доры, перед него вставала вся сцена этого разговора с ним. Она вновь переживала то болезненное чувство полного отчаяния, с которым она тогда так торопливо рассказала ему все и тот ужасный момент, который она испытала, когда все уже было ею сказано. Ей казалось тогда, что стоит ему заговорить и она навсегда возненавидит его. Но он промолчал, взял ее под руку и повел ее дальше.

Она сама едва-ли сознавала, что она с каждым днем все больше и больше ищет в нем поддержки. Если она, случалось, и вспоминала о своих отношениях к нему, то тотчас же уверяла себя, что брак для неё теперь немыслим. Она старалась не думать об этом, так как тотчас вставало перед нею ужасное несчастие Доры и горькая судьба, которой она была всецело обязана своей обманутой любви. Она ненавидела теперь всех мужчин. В качестве мужчины Адамс стал ей прямо нестерпим. Но как олицетворение сильной поддержки и сочувствия, он действовал на нее успокаивающе. Он нравственно поддерживал ее во время выздоровления Доры. Она почувствовала бы себя очень одинокой, если бы он не поджидал ее по вечерам у воспитательного дома. Она или разговаривала с ним или молчала, смотря по настроению. Он был отличный товарищ, искренний, полный надежд и здоровья и так умел входить в её положение, что, когда он говорил, она прислушивалась не к словам, а к его приятному голосу, который так успокаивал и подбодрял ее.

Но настало время, когда и ей пришлось подумать о будущем и откровенно высказаться на этот счет. Как то вечером, направляясь с ним домой, она вдруг объявила ему:

– Как только Дору можно будет перевести оттуда, мы наймем дом где-нибудь в деревне и поселимся вместе.

– Да, – сказал он, – мы это сделаем.

Она быстро подняла глаза и посмотрела на него, но встретив его улыбающийся взор смутилась и стала глядеть в другую сторону. Она знала, что ей необходимо поскорее ответить и рассеять его заблуждение. Казалось так просто было сказать: – «Я не могу выйти за тебя, Эд. Это вопрос конченный». Но, может быть, она была не вполне искренна, схитрила сама с собою, повторяя себе эти слова. Помолчав, она прервала молчание и сказала:

– Мы поселимся где-нибудь по близости и мы будем изредка видеться… с тобою.

Он посмотрел на нее и ответил:

– Всегда.

Что ей было с ним делать?

– У меня есть в виду чудное местечко в Оранжевых горах, – продолжал он. – Там прелесть, как хорошо. Вид со скалы чудесный на окрестности, море и реку Гудсона. Нью-Иорк кажется обитателям этих мест каким-то мифическим городом и еле виднеется на горизонте. Дом и луг акров в восемь примыкают с старой ферме. Пройдя несколько шагов от нашего дома находятся хозяйственные постройки фермера и его жены. Они сдают дом, кроме них никаких других соседей. Тут же прекрасный лес, обрамляющий наш луг. Хочешь поехать посмотреть?

– Судя по описанию, там должно быть отлично!

– Едем завтра?

– Я переговорю с Дорою.

Она весь вечер провела в своей комнате, сидя у окна и глядя на пустынный сквер, который казался особенно мрачным при электрическом освещении. Настроение её было грустное, но спокойное. Она глядела на опустевший, безжизненный сквер, но в сущности думала совсем о другом: она думала о жизни, которая еще так недавно казалась ей чем-то волшебно-прекрасным и которую суровая действительность лишила теперь всяких прикрас, оставив ей вместо чудных иллюзий один сплошной кошмар. Тишина царившая в сквере как нельзя лучше соответствовала её настроению. Она уже не в состоянии была бы по-прежнему откликнуться на его призывный веселый говор и шум. В мечтах она все уносилась к кровати Доры. С детства она мечтала о свободе. Да, на свете существует радость, но только для тех, которые не знают преград для исполнения своих желаний. Всякая мечта о безграничной свободе теперь кончалась воспоминанием об аресте Теклы. Как жаль! Она сообразила, что разбирается в обломках собственных иллюзий. Но у неё был верный друг Эд и сознание, что он в городе, недалеко от неё, успокаивало ее. Со временем, быть может, она и выйдет за него замуж, если все уладится; ведь хороша не только ранняя молодость, но и более солидный возраст имеет свою прелесть.

Она все никак не могла решиться заговорить с Дорою о своих планах. Время проходило быстро и незаметно. Наконец, Дора настолько окрепла, что уже могла сидеть на кровати, подпертая со всех сторон подушками. Она искренно радовалась обществу Лу, интересовалась своим ребенком и принимала большое участие в сиделке и других больных. Первое время Лу и Дора старательно избегали и старались забыть трагический элемент, присущий всем обитательницам этой комнаты и все то, что произошло в доме судьи и закончилось уже здесь в палате. Но они так любили и так понимали друг друга, что вскоре эта преграда между ними оказалась излишней и рухнула сама собою. Трудно было грустить в обществе этого жизнерадостного ребенка. Они постоянно возились с ним; Дорины силы заметно восстановлялись с каждым днем к их великой радости.

– Где мы будем жить, Дора? – спросила ее Лу спустя несколько дней после разговора с Эдом. – Может быть, ты уже имеешь что-нибудь в виду?

– Отец, конечно, будет выдавать мне сколько надобно будет на прожитие: ты знаешь, деньги мои, – ответила Дора. – Мне бы хотелось жить в деревне, а тебе?

– Да, и чтобы лес был недалеко.

– В лесу так тихо и хорошо, никого нет.

– Но, может быт, ты облюбовала какое-нибудь местечко?

– Нет. Мне не хотелось бы уезжать далеко от города. Но я предпочла бы устроиться в деревне, где мало людей, как ты думаешь, можно найти что-нибудь подходящее около Нью-Иорка? Я не могу уехать далеко, меня потянет назад в город.

– Кажется, мне удастся все устроить. Я знаю такое укромное местечко.

– Правда?

– Да, в Оранжевых горах. Дом стоит посреди луга, вблизи него лес. Кроме фермера и его жены никаких других соседей. С утеса вдали еле виднеется Нью-Иорк и где-то там далеко океан.

– Ах, – вздохнула Дора, – поедем туда.

– Помнишь, – начала Лу, но ее прервала Дора. Губы её сильно дрожали.

– Подожди – не надо еще говорить об этом, Лу, милая, – сказала она. Затем, помолчав, прибавила: – Я не хочу ничего забывать. Я хочу все запомнить без всякой боли. Но пока мне тяжело вспоминать прошлое.

– Ведь мы всегда мечтали поселиться вместе, Дора. Мы будем счастливы.

– Ты очень добра ко мне.

Утром Лу встретила Адамса на углу сквера. Она поспешила ему навстречу быстрой и легкой походкой.

– Я переговорила с Дорою, – сказала она, – улыбаясь ему, и кажется, ей понравилось твое предложение.

– Отлично, – весело ответил он. – Что же едем сейчас осматривать дом и местность?

Она простояла несколько секунд и, улыбаясь, не сводила с него глаза, пока они неожиданно не наполнились слезами. Они взялись за руки, как деревенские влюбленные, и медленно и молча пошли по направлению к перевозу.

Она бессознательно старалась держаться поближе к нему. Пока он брал билеты, она стояла рядом с ним и заглядывала ему в лицо. На перевозе они облокотились на перила и тесно прижались друг к другу. Как они были счастливы. Они то смотрели на воду, то на чаек, то на снующие взад и вперед пароходики, то на громадные океанские пароходы. Вдали сквозь дымку тумана вырисовывались Оранжевые горы. Они взглянули друг другу в глаза и улыбнулись. Такие минуты полного счастья очень редки, не хочется говорить и блаженство разлито по всему телу.

Сидя в вагоне, они смотрели на мелькавшие мимо них луга, фермы, поместья и извилистые дороги. В воздухе уже пахло весною. Около какой-то станции Лу указала пальцем на распустившиеся ивы, Эд понял ее, закивал головою и улыбнулся.

На станции Ист Орендж среди дожидавшихся экипажей их внимание привлекла низенькая, открытая повозка.

– Кажется, она нам подойдет? – спросил он дипломатично, глядя в другую сторону.

– Да, – тихо ответила Лу, – но мне жаль будить бедную старую лошадь.

Несмотря на это возница скоро заметил их и подошел к ним.

– Поедете, что ли? – спросил он, указывая кнутом на свою повозку.

Они покорно повиновались и уселись в повозку. Они были оба в веселом настроении и все, все решительно нравилось им, начиная с старой, облезлой повозки и кончая сильно помятым цилиндром их степенного, невозмутимо-спокойного возницы. Они попросили его не гнать лошадь, а дать ей идти шагом, так как она заметно хромала. Они выехали из села и медленно подвигались вперед по проселочной дороге.

Минутами Лу приходила мысль, что сегодня она могла бы решиться на все. Но при этой мысли она вдруг смущалась и не могла прямо посмотреть Адамсу в глаза. Но то были лишь мимолетные ощущения. Она была счастлива, а там будь, что будет!

– Не говори мне, Эд, который дом будет наш, я сама хочу отгадать, – сказала она.

Он дал ей торжественное слово исполнить её просьбу. Вскоре показалась ферма невдалеке от которой стоял дом. Она внимательно изучила вид и украдкой взглянула на Эда. Он смотрел в пространство тупым, ничего не выражающим взглядом.

– Совсем не к чему строить из себя идиота, – сказала она. – Я отлично знаю, что это не то, здесь нет леса.

– Вот и вся благодарность за честное исполнение данного обещания, – прошептал он.

Обоим стало еще веселее.

– Эд, – закричала она, – останови лошадь. Смотри, вот весна.

Он увидел куст весь покрытый почками, выпрыгнул из повозки и нарезал ей целый пук ветвей своим огромным складным ножом. Ветки он передал ей. Такие эпизоды юности не забываются и в преклонных годах. Она заглянула ему в глаза и улыбнулась. Спустя минуту её руки, складывавшие ветви в букет, задрожали. Его глаза ясно сказали ей: – «Это букет для невесты».

Она осторожно положила его себе на колени и закрыла глаза. Ей не хотелось думать, – она была счастлива и не хотела думать.

Адамс задумался. Как она послушно и покорно следовала за ним до тех пор, пока он не давал ей понять, чего он от неё хочет. Что это – любовь или гипнотизм? Он не мог откровенно высказаться перед этой девушкой, а в его помыслах не было ничего дурного. – Знание порождает невинность, – думал он. – Скромность – одно притворство. Чтобы сохранить свою невинность, мы должны понимать жизнь. Но откуда же могла Лу взят это понимание? Мисстрисс Сторс совершенно не знала жизни в её высших проявлениях и знакомила свою дочь только с её декорациями, с мишурою.

Адамс понимал, что Лу и Дора одинаково нуждаются в нем и что он обязан молчать и не раскрывать истины своей невесте, если намерен до конца исполнить свой долг.

Раздавшийся рядом с ним вздох, вывел Адамса из его глубокой задумчивости. Он повернулся к Лу, которая примостилась поудобнее в своем уголку и заснула. Лошадь еле плелась, её голова опускалась все ниже и ниже, возница также дремал.

Кое как они наконец доехали до целого ряда кленов. Полусонная лошадь почувствовала приятную прохладу, сделала несколько шагов и замерла на месте. Эд улыбнулся, сама судьба направила их сюда.

– Ну, трогай, – закричал очнувшийся возница.

– Не надо, – сказал Адамс, – мы уже доехали, куда надо.

Лу раскрыла глаза и привстала.

– Разве мы уже приехали?

Она оглянулась вокруг и с благодарностью посмотрела на него. Он спросил ее, как ей здесь нравится и она молча ответила ему. Лучшего места нечего было и желать.

За кленами виднелся одноэтажный дом с покатой крышей, громадными окнами на чердаке и с широким крыльцом. К дому вела дорожка, по обе стороны которой были устроены клумбы, прикрытые соломою.

– Вот крокусы, тюльпаны и нарциссы, – сказала она, указывая на клумбы.

– Где?

– Да там под соломою.

– Хорошо. Подожди немного, я сейчас пойду за ключами.

Он подозвал возницу и быстро пошел вдоль изгороди к группе строений, видневшейся несколько поодаль, а она себе представляла их именно такими, все эти амбары, коптильню и сарайчики. Ферма как две капли воды походила на её собственный дом. Её собственный дом! Как приятно звучали эти слова. Она вытянула шею и с нетерпением ожидала возвращения Адамса с ключами.

– Непременно надо перевести сюда Дору как можно скорее, – сказала она ему. – Как ты думаешь, она в состоянии будет вынести такое путешествие?

– Чем скорее, тем лучше, Лу. Пуст она хоть завтра приедет.

– Надо сперва обмеблировать дом.

– Это уже сделано.

– Эд!

– Все готово, можно хоть сейчас поселиться. Сама дополнишь, что надо потом.

Она не могла говорить и только молча посмотрела на него. Он нагнулся, чтобы всунуть ключ в замок, она положила ему на плечо свою руку и сказала:

– Эд, ты всегда будешь любит Дору?

– Да, Лу…

И так они обручились. Обед, поданный им на крыльце у фермера, состоял из хлеба и молока, сыра и яблочного пирога со сливками.

Лу посвятила два часа на осмотр своего нового дома.

– Как ты умудрился так хорошо все устроить, Эд! Тут решительно все есть.

– Мне помогла жена фермера.

– Если бы Дора была бы здесь! Мне совсем не хочется возвращаться.

– Переночуем здесь, а завтра утром поедем и привезем сюда Дору.

– Дома будут беспокоиться обо мне.

Она колебалась и посмотрела на него, не зная, на что ей решиться.

– Мы им напишем, – весело сказал он и вышел из комнаты с видом человека, которому предстоит выполнить еще какую то работу.

Она уселась на первый попавшийся стул, чтобы собрать свои мысли. Что такое должно было сейчас с нею случиться? Теперь ей все стало казаться странным, начиная с поездки сюда. Она подошла к окну и увидела Адамса, который промчался мимо на телеге, запряженной лошадью фермера. Он свернул на большую дорогу и поехал по направлению к Ист Орэндж. Она невольно вскрикнула. Глаза её светились мягким светом, и она весело улыбнулась. Вскоре Адамс и его телега совершенно скрылись из виду.

В четыре часа кто то подъехал к калитке, она посмотрела в щелочки жалюзи и увидела сидящего в телеге пастора и Эда, который со встревоженным видом направлялся к дому. Она поспешно бросилась к двери, отворила ее, спокойно вышла на крыльцо. Спускаясь со ступенек, она столкнулась с Эдом.

– Пойдем под деревья, – сказала она.

Пастор видимо спешил, он спрыгнул с телеги с книгою в руках и, направляясь к калитке, перелистывал ее на ходу.

– Ну, теперь все в порядке, – сказал он, глядя на них поверх очков, и поставил Лу и Адамса рядом перед собою.

Лу устремила глаза на землю и с интересом рассматривала молодую траву, пробивающуюся сквозь засохшую прошлогоднюю. Над её головой свешивались ветки клена, густо покрытые почками.

Она улыбнулась серьезному пастору, который смотрел на нее поверх очков, и еле слышно прошептала: «я, согласна». Она ни разу не взглянула на Эда, но судорожно пожала ему руку в ответ на его пожатие и её сердце замерло.

Пастор порывисто вытащил из кармана часы, посмотрел на них и воскликнул:

– Мне остается всего тридцать минут до поезда.

– Поспеем, – успокоил его Адамс. Затем он повернулся к Лу, схватил её руку и потряс ее. – Я обещал доставить его обратно, – объяснил он ей. – До свиданья.

Он рассмеялся и бросился бегом с телеге, за ним последовал взволнованный пастор. Эд обернулся, чтобы еще раз взглянуть на Лу. Лицо его сияло безумным счастием, он махнул ей рукой, тронул лошадь и скрылся из виду, подняв за собою целый столб пыли.

Лу оперлась на калитку и лениво раскачивала ее взад и вперед, пока он окончательно не скрылся из виду. Она машинально вошла в дом, прошла в гостиную и остановилась, не отрывая глаз от пола.

– Как все это странно случилось, прошептала она.

Она нервно ходила по комнатам, рассматривала себя в зеркала и, наконец, придвинула стул к одному из окон, из которого была видна проезжая дорога.

Человек, к которому она до сих пор так критически относилась, против которого она так часто восставала, над которым она любила потрунить, вдруг вырос в её глазах. Им действительно можно было гордиться, ему можно было верить, он заслуживал её любовь и ласку. Она вспомнила те странные вопросы, которые он ей так серьезно ставил по возвращении в город, и как она тогда обиделась на него. Она улыбнулась, но тотчас же опять сделалась серьезною. Губы её слегка двигались. Она молилась по настоящему впервые за много лет.

– Да, любовь такого человека большое счастие, – проговорила она вслух.

Она облокотилась на подоконник и задумчиво смотрела на дорогу. Становилось все темнее и темнее. Она услышала стук приближающихся колес и пошла на встречу Эду.

* * *

Вскоре после женитьбы Адамс с увлечением занялся адвокатурою. Многие считали его большим оригиналом.

Он не брал на себя ведение таких дел, которые можно было выиграть, только очернив репутацию противной стороны. Защищал он с увлечением. Он сделался большим знатоком по ведению сложных, принципиальных дел и никогда не брал за них гонорара. У него была та-же закваска, что и у пророков, которые в былые времена так надоедали людям, но он решил идти к своей цели иным путем и сумел приобрести вес и положение, не возбуждая всех против себя.

Вскоре после отъезда Ричарда за границу, мистер и мистрисс Вандемер сообщили своим ближайшим друзьям о его женитьбе.

Постепенно в Нью-Иорке распространился слуг, что молодая мистрисс Вандемер, чрезвычайно умная и красивая, дочь бедных, но почтенных родителей, родом из Германии. Спустя несколько лет Ричард вернулся с женою домой и на нее тотчас же посыпался целый дождь приглашений. Она много выезжала и часто принимала у себя.

В то время, как я пишу эти строки, Текле еще не исполнилось восемнадцати лет. Вы можете ее встретить в сквере, у вас же на кухне, в увеселительном саду или на Блеквелльс Айланд, куда ее отправили за совершенное второе или третье преступление.

Может быть, её горькая судьба поможет нам разобраться и понять недостатки того общественного строя, который мы созидаем.

Конец.

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава XII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg