«Юность без Бога»

Юность без Бога (fb2) - Юность без Бога (пер. Ирина Александровна Дембо) 452K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эдён фон Хорват

Эден фон Хорват Юность без Бога Роман

Негры

На моем столе стоят цветы. Приятно. Подарок славной хозяйки квартиры, у меня сегодня день рождения. Только стол сейчас мне понадобится, и я отодвигаю в сторону и цветы, и письмо от моих стареньких родителей. Мать пишет: «Милый сыночек, желаю тебе в день твоего тридцатичетырехлетия всего самого хорошего. Дай, Всемогущий Боже, тебе счастья, здоровья и довольства!» И отец пишет: «Дорогой сын, желаю тебе в день твоего тридцатичетырехлетия всего самого наилучшего. Дай тебе, Всемогущий Боже, здоровья, довольства и счастья!»

Ладно, думаю я себе, счастье нам всегда пригодится, да и здоров ты, слава Богу! Стучу по дереву. А вот доволен ли? По правде говоря, нет. Да ведь и никто же, в конце-то концов! Сажусь за стол, раскупориваю пузырек красных чернил и, испачкав пальцы, злюсь. Давно пора наконец изобрести такие чернила, чтоб не пачкались!

Да нет, однозначно, я не доволен.

Брось, не дури! — стараюсь приструнить себя. Ведь ты при стабильной должности с гарантированной пенсией, и это в наши-то дни, когда никто не знает, будет ли завтра Земля вообще вращаться. Еще чего! Да многие б пальчики себе облизали, окажись они на твоем месте! Как низок процент выпускников-педагогов, которым удается стать учителями? А ты, Бог милостив, принадлежишь к преподавательскому составу муниципальной гимназии и можешь позволить себе состариться и выжить из ума без больших материальных проблем. Можешь дожить хоть до ста лет и сделаться старейшим жителем отечества. На свой юбилей попадешь в газеты, а под фотографией будет стоять: «Он бодр еще духом». И это все еще при наличии пенсии! Окстись, не гневи Бога!

Ну да я не гневлю, а начинаю работать. Двадцать шесть голубых тетрадок лежат передо мною. Двадцать шесть мальчишек четырнадцати лет от роду писали вчера сочинение на уроке географии. Я, собственно, преподаю географию и историю.

А за окном солнышко. Эх, здорово наверное сейчас в парке! Но работа — долг, и я проверяю тетрадки, помечая у себя в блокноте, кто как справился.

Спущенная сверху тема звучит: «Почему нам необходимо иметь колонии?» Да, действительно, почему? Что ж, послушаем.

Первый ученик в списке начинается на Б, фамилия Бауэр, звать Франц. В этом классе нет никого на А, зато целых пять на Б. Редкость, столько Б на всего 26 учеников. Хотя двое Б — двойняшки, ладно. Автоматически пробегаю в своем блокноте весь список. Устанавливаю, что только количество С почти догоняет Б, точно, четыре на С, три на М, по два на Е, Г, Л и Р, по одному на В, К, Н, Т, Ф и Ц. И ни одного мальчика с фамилией на А, Д, Ж, З, И, О, П, У, X, Ч, Ш, Щ, Э, Ю, Я. Ну, Франц Бауер, так для чего же нам колонии?

Мы нуждаемся в колониях, — пишет он, — поскольку нам необходимы природные ресурсы, без которых невозможно обеспечить нашу высокоразвитую промышленность, как того требует ее назначение и суть, вследствие чего наш отечественный труженик рискует снова остаться безработным.

И правда, дорогой Бауэр! Но дело тут не только и не столько в трудящихся, — да? а в чем же? — а, скорее, во всенародной целостности, потому что кто такие, в конце концов, трудящиеся как не народ.

Потрясающее открытие! Вне всякого сомнения. И тут мне приходит в голову, как часто в наше время старые истины подаются под видом свеженьких лозунгов. Или так было всегда? Не знаю. Сейчас я знаю только, что мне нужно прочитать 26 сочинений, в которых ложные предпосылки приводят к извращенным выводам. И хорошо б еще передергивание и ложь взаимоисключали друг друга. Ан нет, они идут рука об руку, распевая пустые фразы. И мне как государственному служащему уж лучше воздержаться от критики этого волшебного пения. Как ни обидно, но что ж я тут один против всех? Можно только втихомолку злиться. А злиться не хочется! Ладно, давай, давай проверяй скорей, ты ведь еще в кино хотел попасть.

Так, что у нас тут пишет Н.? «Все негры трусливы, лживы и испорчены». Это что за чушь? Я это перечеркиваю и хочу написать на полях красным: «Бессмысленное обобщение!» — но тут вдруг замираю. Стоп! Разве этой фразы о неграх я где-то уже не слышал? Вот только где? А, точно, она гремела в кафе из радиоприемника, чуть не испортила мне аппетит.

Значит так, оставляем фразу, как было, то, что сказано по радио, ни один учитель не смеет перечеркнуть в ученической тетради. И, читая дальше, я все еще продолжаю слышать радио. Оно сюсюкает, лает, завывает, воркует, грозит… а газеты перепечатывают, а дети переписывают все это себе в тетради.

Ну вот, заканчиваю букву Т и наконец Ц. А куда подевался Ф.? Я что, потерял тетрадку? Да нет же, Ф. вчера болел, простудился в воскресенье на стадионе, у него воспаление легких. Точно, отец же меня предупредил запиской. Бедняга Ф.! И понесло ж тебя на стадион в ледяной ветер и дождь?

Это ты себя спроси, вдруг доходит до меня. Ты же тоже там был в это воскресенье и проторчал вплоть до заключительного свистка судьи, хотя игра, которую показали обе команды, была далеко не первоклассной. Так почему ж, даже при явно скучной игре — почему ты остался? И ты, и еще тридцать тысяч таких же раскупивших билеты зрителей?

…Когда правый крайний обходит левого полузащитника и передает мяч в центр, когда центральный нападающий пасует на выход, а вратарь ловит мяч в падении, левый полусредний обходит защитника и устремляется по флангу, когда защитник выбивает мяч с линии ворот, идет жесткая силовая борьба, когда арбитр плох, хорош, пристрастен или беспристрастен, тогда ничего в мире, кроме футбола, не существует для болельщика, снег ли, дождь ли… Он обо всем забывает.

О чем это «обо всем»?

Не могу сдержать улыбки: видимо о неграх…

Дождь

Когда на следующий день я пришел в гимназию, то, поднимаясь по лестнице в учительскую, вдруг услышал со второго этажа страшный шум. Я поспешил наверх и увидел, как пятеро мальчиков, то есть Е., Г., Н., Р. и Т., избивают одного, то есть В.

Вы что? — заорал я на них. — Уж если приспичило метелиться, хоть деритесь один на один. А то пятеро на одного!

Они уставились на меня в недоумении. И даже В., на которого навалились эти пятеро. Воротник у него был порван.

— Что он вам сделал? — спросил я, но герои помалкивали, и побитый тоже.

Для начала я выяснил, что В. не причинил этим пятерым никакого вреда, наоборот, это они стащили у него булочку с маслом, и не для того чтобы съесть, а просто чтобы отнять. Ее выкинули в окно, во двор. Выглядываю наружу. Вон она белеет на мокром темно-сером камне.

А может, у тех пятерых нет булочек, и их разозлило, что у В. есть? Да нет, у всех у них есть по своей булочке, а у Г. так даже две. И тогда я спрашиваю еще раз: «Почему вы это сделали?» Они и сами не знают. Стоят передо мной и смущенно ухмыляются. Да, похоже, человек по природе своей зол. Так ведь и сказано в Библии. Когда дождь перестал и воды Потопа спали, сказал Господь: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого — зло от юности его.

Сдержал ли Бог свое обещание? Я пока не знаю. Но больше не спрашиваю их, почему они выкинули булочку. Я только спрашиваю себя, неужели они не слышали, что с начала времен возник неписаный закон: если уж дерешься, дерись один на один. Будь рыцарем.

И снова обернувшись к тем пятерым, я вопрошаю:

— Не стыдно вам?

Нет, не стыдно. Я говорю на чужом для них наречии. Таращатся на меня, и только побитый улыбается.

— Закройте окно, — говорю им. — Дождь.

Закрывают.

И что за поколение растет? Суровое или просто грубое?

Не сказав больше ни слова, я иду в учительскую. На лестнице останавливаюсь и прислушиваюсь: не дерутся ли снова? Нет, тихо. Удивительно.

Богатые плебеи

С десяти до одиннадцати у нас география. На этом уроке мне нужно раздать проверенную вчерашнюю работу о колониальном вопросе. Согласно предписаниям, возражения по содержанию сочинения не допускаются. Поэтому, раздавая тетрадки ученикам, я говорил лишь об орфографии, стилистике и других формальностях. Так, я сказал Б., чтобы он не заезжал на поля, P. — что абзацы надо делать побольше, а Ц. — что колонии пишутся через «о», а не калонии — через «а». Только возвращая тетрадь Н., не смог удержаться. «Ты пишешь, что мы, белые, по культуре и развитию стоим выше негров, и это, должно быть, правда. Но ты не имеешь права писать, что от негров не должно зависеть, жить им вообще или нет. Негры тоже люди».

Он посмотрел на меня упрямым взглядом, и по его лицу скользнуло неприятное выражение. Или мне почудилось? Он взял свою тетрадь с хорошей оценкой, поклонился, как полагается, и вернулся на свое место за партой.

Очень скоро выяснилось, что мне не почудилось.

Уже на следующий день отец Н. появился в моем кабинете в час еженедельных родительских посещений. Родители интересовались успехами своих чад, старались быть в курсе различных, по большей части незначительных, проблем воспитания. Это были почтенные бюргеры, чиновники, торговцы, офицеры. Ни одного рабочего.

Иной раз у меня возникало такое чувство, что родители думают о сочинениях своих отпрысков то же, что и я. Но, глядя друг на друга, мы только улыбались и говорили о погоде. Большинство отцов были старше меня, а один был и вовсе старик. Младшему через две недели должно было исполниться двадцать восемь. В семнадцать этот элегантный мужчина обольстил дочь промышленника. К гимназии он подъезжает в спортивной машине. Жена остается внизу, и мне ее видно сверху. Ее шляпку, руки, ноги. Больше ничего. Но она мне нравится. У тебя тоже мог бы быть сын, думаю я тогда. Но я не позволю себе произвести на свет ребенка. Только для того, чтобы его застрелили на войне?

Вот передо мной отец Н. У него уверенная походка, прямо смотрит в глаза.

— Я отец Отто Н.

— Рад с вами познакомиться, господин Н., — ответил я, поклонившись, как надлежит, и предложил ему сесть, однако садиться он не стал.

— Господин учитель, — начал он, — мое появление здесь имеет причиной крайне важное происшествие, которое, вероятно, может иметь серьезные последствия. Вчера вечером мой сын Отто рассказал мне в большом волнении, что вы позволили себе совершенно неслыханное замечание.

— Я?

— Так точно, вы.

— Когда?

— В ходе вчерашнего урока географии. Ученики писали сочинение по колониальному вопросу, и вы сказали моему Отто, что негры тоже люди. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Нет.

Я действительно не понимал. Он смотрел на меня испытующе. Господи, подумал я, похоже, он идиот.

— Мое присутствие, — начал он снова, возвысив голос, — имеет причиной тот факт, что с самой ранней юности я стремлюсь к справедливости. Итак, я вас спрашиваю: это опасное высказывание о неграх с вашей стороны в такой форме и таком контексте действительно имело место или нет?

— Да, — сказал, я не сдержав улыбки. — И, таким образом, ваше присутствие здесь вполне оправданно.

— Мне очень жаль, — резко перебил он, — но я не расположен к шуткам. Вы до сих пор себе не уяснили, что подобное высказывание о неграх означает? Это вредительство Родине! Нет, меня вам не провести. Я знаю слишком хорошо, какими скрытыми путями, какими коварными лазейками проникает яд сентиментальной гуманности, разъедая невинные детские души.

Ну, это уж слишком.

— Позвольте, — вспылил я, — ведь еще в Библии написано, что все люди — люди.

— Когда писалась Библия, колоний в нашем смысле еще не было, — долдонит твердокаменный булочник. — Библию следует понимать фигурально. Вы верите, господин учитель, что Адам и Ева жили в реальности? Ну вот! Вам не свалить все на доброго боженьку, уж об этом я позабочусь!

— Ну, обо всем не позаботитесь! — сказал я, указывая на дверь. Просто его выставил.

— Встретимся у Филиппи! — крикнул он в дверях и исчез.

Два дня спустя я стоял перед Филиппи. Директор сам меня вызвал.

— Слушайте, тут пришла бумага из органов надзора. Некий булочник Н. жалуется, что вы позволили себе обронить замечание. Ну, я понимаю, как бывает, знаю, как срываются такие замечания, мне вы можете не объяснять. И все же, дорогой коллега, моя обязанность поставить вам на вид, чтобы подобное не повторялось. Вы позабыли о секретном предписание 5679 У/33! Мы должны оградить юношей от всего, что может отрицательно сказаться на формировании у них боевого духа, — это означает, что морально мы должны готовить их к войне. Точка!

Я смотрел на директора, а он улыбался и видел меня насквозь. Потом поднялся и заходил взад вперед. Славный он старик, подумал я.

— Вот вы удивляетесь, — сказал он вдруг, — что я трублю военные марши. И правильно удивляетесь! Вы сейчас, наверно, думаете: что за человек! Всего несколько лет назад еще подписывал пламенные воззвания к миру, а теперь? Готовит юное поколение к бойне.

— Я понимаю, вы вынуждены так говорить, — попытался я его успокоить.

Он прислушался, остановился передо мной, пристально на меня глядя.

Молодой человек, — сказал он серьезно. — Заметьте себе, я мог бы пойти наперекор духу времени и позволить господину булочнику засадить меня в тюрьму. Да, и мог бы пойти туда, но не хочу, прошу покорно, не хочу. А все оттого, что мне хочется дожить до пенсии и эту пенсию получать. В полном объеме.

Куда как понятно, подумал я.

— Вот вы считаете меня циником, — продолжил он, посмотрев на меня уж совсем по-отечески. — Но ведь мы все, мы, которые стремились к высотам гуманизма, забываем одно: время! Время, в которое мы живем. Дорогой коллега, кто повидал с мое, понемногу начинает проникать в суть вещей.

Легко тебе говорить, опять подумал я, ты-то жил еще в предвоенное время. А я? В последний год войны первый раз влюбился и не спрашивайте меня во что.

— Мы живем в мире плебеев, — грустно кивает он мне. — Вспомните хотя бы древний Рим, 287 год до Рождества Христова. Исход борьбы между патрициями и плебеями еще не был решен, но плебеи уже занимали ключевые государственные посты.

— Позвольте, господин директор, — осмелился возразить я, — насколько я знаю, нами правят не бедные плебеи. Правят деньги, одни только деньги.

Он опять взглянул на меня значительно, скрывая улыбку.

— А сейчас вы, не сходя с этого места, получите у меня «неуд» по истории, господин профессор! Вы совсем забыли, ведь есть и богатые плебеи. Ну же, вспомните!

И тут я вспомнил. Ну конечно! Богатые плебеи отделились от народа и составили вместе с выродившимися патрициями новую бюрократическую аристократию, так называемый «Оптимат».

— Больше не забывайте!

Нет, не забуду.

Хлеб

Войдя на следующем уроке в класс, в котором я позволил себе тогда высказаться о неграх, я сразу почуял что-то неладное. Не измазали ли господа учащиеся мой стул чернилами? Нет. Но почему же они тогда смотрят на меня так злорадно?

И тут один поднимает руку. Что такое? Он идет ко мне, слегка кланяется, вручает конверт и усаживается обратно.

Что бы это могло быть?

Вскрываю конверт, пробегаю письмо глазами, хочу было вскочить, сдерживаюсь и все-таки встаю. Да, все подписались, все двадцать пять, Ф. пока болеет.

«Мы больше не хотим, — говорится в письме, — чтобы вы нас учили, потому что после случившегося мы, нижеподписавшиеся, потеряли к вам доверие и просим дать нам другого преподавателя».

Я смотрю на нижеподписавшихся. Они молчат и прячут глаза.

Подавив волнение, спрашиваю как бы между прочим:

— И кто это написал?

Никто не вызывается.

— Ну же, не бойтесь!

Не двигаются.

— Хорошо, — говорю я, поднимаясь. — Меня больше не интересует, кто это написал. Вы же все подписались. У меня тоже нет ни малейшего желания преподавать в классе, у которого нет ко мне доверия. Я считаю, уж лучше с чистой совестью… — И тут я запинаюсь, заметив, как один из них пишет что-то под партой. — Ты что там пишешь?

Он пытается спрятать написанное.

— А ну-ка, дай сюда.

Отбираю у него запись, он глумливо ухмыляется. Записал каждое мое слово.

— Ах, вы будете за мной шпионить?

Он улыбается.

Я иду к директору, рассказываю ему, что произошло, и прошу дать мне другой класс. Он усмехается: «Вы думаете, другие будут лучше?» Потом провожает меня обратно в класс. Он бранится, он кричит, он неистовствует — великолепный актер!

— Какая наглость, — грохочет он, — что за гнусность, болваны, какое право имеете вы требовать другого учителя и что вам в голову взбрело, с ума вы посходили, и т. д. — А потом опять оставляет меня одного.

Вот они сидят передо мною. И как же они меня ненавидят! Уничтожили бы меня только потому, что невыносимо им слышать, что негр тоже человек. Да сами вы нелюди!

Ну погодите, друзья! Чтобы я из-за вас получил взыскание? Лишился своего куска хлеба? Чтобы мне стало нечего жрать? Обуть, надеть? Чтобы я потерял крышу над головой? Нет, этот номер у вас не пройдет! Впредь я вам буду рассказывать, что людей вообще нет, никого, кроме вас, и буду говорить так, пока негры вас не зажарят! Только этого вы хотите, и ничего другого!

Чума

Вечером того же дня мне не хотелось ложиться спать. Я пересматривал стенограмму своей речи и понимал — да, они хотят меня уничтожить. Будь индейцами, они привязали б меня к шесту и скальпировали, и, главное, — с чистой совестью.

Убеждены в своей правоте.

Жуткая банда!

Или я их не понимаю? Неужели в свои тридцать четыре я стал уже слишком стар? Или разрыв между нами больше, чем обычно между поколениями?

Сейчас мне кажется, что его не преодолеть. То, что эти ребята отвергают все, что для меня свято, даже еще не так страшно. Хуже, как они это отвергают, — ведь ничего не знают. Не знают — и знать не хотят.

Всякое размышление им претит.

Им плевать на людей! Они хотят быть машинами: винтами, колесами, колбочками, ремнями. А еще охотнее, чем машинами, они стали бы боеприпасами: гранатами, бомбами, шрапнелью. А с каким удовольствием они издохли бы где-нибудь на поле боя! Имя, высеченное на памятнике павшим, — мечта их юных лет.

Стоп! Но разве такая их готовность к самопожертвованию — не величайшая из добродетелей? Конечно, если за правое дело…

А тут, за что?

«Справедливо то, что полезно твоему племени», — вещает радио. А что нам без пользы, то, значит, и несправедливо. И тогда все дозволено: убийство, грабеж, поджег, клятвопреступление. И не просто дозволено; преступление не считается преступлением, если совершено оно в интересах твоего племени. А это что? Позиция преступника.

Когда богатые плебеи в Древнем Риме перепугались, что народ добьется-таки облегчения налогового бремени, они снова спрятались в крепость диктатуры. Они осудили патриция Манлия Капитолийского, который хотел вызволить должников-плебеев из долговой кабалы, осудили его на смерть как государственного изменника и сбросили с Тарпейской скалы. С тех пор как существует общество, оно не может отказаться от преступлений из самосохранения. Но раньше преступление замалчивалось, затушевывалось, его стыдились.

Теперь им гордятся.

Это — чума.

Мы все больны — и друзья, и враги. Наши души — налившиеся черные бубоны, скоро мы умрем. И будем жить дальше, но уже мертвыми.

Я тоже слаб душою. Когда читаю в газетах, что кого-то из них не стало, думаю: мало, слишком мало!

А разве не ты сегодня думал: да пошло оно всё? Нет, больше не могу, хватит уже думать! Все, умываю руки, иду в кафе. Там всегда кто-нибудь да сидит, с кем можно сыграть в шахматы. Только вон из комнаты! На воздух!

Цветы, подаренные хозяйкой в честь дня рождения, завяли. Выхожу в туман. Завтра воскресенье.

В кафе нет знакомых, никого.

Что делать?

Иду в кино.

Смотрю кинохронику про богатых плебеев. Они самим себе ставят памятники, закладывают мемориалы и принимают парады своей лейбгвардии. Потом маленькая мышка побеждает больших кошек, далее следует детектив, в котором много убивают для того, чтобы добро смогло, наконец, восторжествовать.

Когда я выхожу из кино, на улице уже ночь.

Но домой я не иду. Там страшно, у меня в комнате.

Неподалеку есть бар, можно бы выпить, если там дешево.

Тут недорого.

Захожу. Барышня, хочет составить мне компанию.

— Вы совсем один? — спрашивает.

— Да, — улыбаюсь я, — к сожалению…

— Можно к вам подсесть?

— Нет.

Обиженно отодвигается. Я не хотел ее обидеть. Не сердитесь на меня, фройляйн, но я один.

Эпоха Рыб

Заказав шестой шнапс, думаю: надо бы изобрести такое оружие, с помощью которого любое другое оружие можно было б выводить из строя, то есть некоторым образом противоположность оружию. Ах, если б я только был изобретателем, чего бы я ни наизобрел! Как счастлив стал бы мир!

Но я не изобретатель, и что, спрашивается, мир бы потерял, если б я вообще не появился на свет? Что сказало бы на это солнце? Кто жил бы в моей комнате?

Не задавай дурацких вопросов, ты пьян. Ведь ты уже есть. Да может, не родись ты, твоей комнаты и вовсе бы не было. И даже твоя кровать была бы, может, еще деревом. Так вот! Стыдно, старый осел, допытываешься с метафизическим рвением, как допотопный школяр, не переваривший еще первый любовный опыт. Не лезь в сокровенное, уж лучше пей свою седьмую рюмку. Я пью, пью. Дамы и господа, ох не люблю я мира! И всем нам желаю погибели! Но не просто гибели, а поизощренней, надо бы снова ввести пытки, да, пытки! Просто выбивать признание вины недостаточно, потому как человек по натуре своей зол.

Пропустив восьмую рюмку шнапса, я уже дружески кивал пианисту, хотя еще до седьмой рюмки его музыка изрядно меня раздражала. И я не замечал, что кто-то передо мной стоит и во второй уже раз ко мне обращается. Только с третьего раза его разглядел. Тут же узнал.

Это был наш Юлий Цезарь.

Уважаемый некогда коллега, преподаватель античной литературы в женской гимназии, он попал в дурную историю. Спутался с несовершеннолетней гимназисткой и был судим. Потом долго о нем не было ни слуху ни духу, потом я слышал, он торгует всякой дрянью вразнос. Он носил неимоверных размеров булавку для галстука — миниатюрный череп, в который вставлялась крошечная лампочка, подсоединенная к батарейке у него в кармане. Он надавливал пуговицу и глазницы черепа вспыхивали красным. Это такая была у него шутка. Потерянный человек.

И тут вдруг, уж не знаю, как так вышло, но он сел рядом со мной и между нами завязался горячий спор. Да, я был сильно пьян и помню только обрывки разговора.

Юлий Цезарь говорил: Почтенный коллега, все ваши рассуждения ломаного гроша не стоят. Самое время положиться на того, кому не на что больше надеяться, — такой человек способен непредвзято наблюдать смену поколений. Мы с вами, коллега, — два поколения, и юные паршивцы из вашего класса — еще одно, вместе, стало быть, — три поколения. Мне шестьдесят, вам около тридцати, этим паршивцам вашим по четырнадцати. Глядите! Определяющим моментом всей жизни человека являются переживания периода полового созревания, в особенности это касается мужского пола.

— Не вгоняйте меня в тоску, — отозвался я.

— Даже если и так, слушайте меня внимательно, не то взбешусь. Итак, главной, общей и единственной проблемой пубертата моего поколения была Женщина, то есть женщина, которой мы не добились. Потому что в те времена с этим было не так просто. Вследствие этого знаменательнейшим переживанием тех дней был для нас онанизм. И все наши последующие старомодные решения связаны с совершенно беспочвенным — о чем мы, увы, узнали слишком поздно, — страхом за его последствия для здоровья. Иначе говоря, мы споткнулись о Женщину и скатились в мировую войну. Во времена вашего полового созревания, коллега, война шла полным ходом. Мужчин не было, и женщины стали податливей. Вы были к этому не готовы, и, не дав вам опомниться, изголодавшиеся женщины набросились на вас, на юную поросль. Для вашего поколения женщина уже не была святыней, и потому вам подобные никогда полностью не удовлетворены, так как в глубине души вы тоскуете по чистоте, по святости, по недоступному. Одним словом, по онанизму. В этом случае уже женщины споткнулись о вас, юношей, и скатились к эмансипации.

— Коллега, вы эротоман.

— То есть?

— Для вас картина мира — это прежде всего отношения полов. Это отличительная черта вашего поколения, особенно в вашем возрасте. Но сколько можно валяться в постели! Вставайте, раздвиньте шторы, пустите внутрь свет и давайте выглянем в окно.

— И что же мы там увидим?

— Ничего хорошего. И все таки…

— Все с вами ясно — вы скрытый романтик. Попрошу больше меня не перебивать. Сядьте! Мы переходим сейчас к третьему поколению. То есть к сегодняшним четырнадцатилетним, для которых женщина вообще уже не проблема, ибо настоящих женщин просто не осталось. Есть только обученные, делающие гимнастику, марширующие и машущие веслами чудовища. Вы не обращали внимания, что женщины делаются все непривлекательней?

— Вы однобоки!

— Ну, скажите, кто может восхищаться таскающей рюкзак Венерой? Я — нет! Да-да, несчастье современных юношей в том, что у них не было пубертата — эротического, политического, морального. Все шиворот-навыворот, все в одной кастрюльке. Слишком много поражений празднуются как победы, слишком часто самые искренние чувства юности используются как пешки в игре. А с другой стороны, им же самим это удобно, нужно только переписать то, что болтают по радио — и вот уже получен высший балл. Но, слава Богу, есть единицы…

— Какие такие единицы?

Он боязливо оглядывается кругом, наклоняется ко мне.

— Я знаю одну даму, у нее сын ходит в реальное училище. Роберт его зовут, ему пятнадцать лет. Недавно он прочел одну книгу, тайно, нет, не эротическую, — нигилистическую. Называется она «О достоинстве человеческой жизни». Строжайше запрещена.

Мы посмотрели друг на друга и выпили.

— И вы верите что кто-то из них потихоньку читает?

— Не верю, а знаю! У той дамы собирается тесный кружок, и она уже вне себя. Мальчики читают всё. Но читают лишь затем, чтобы над этим поиздеваться. Они живут в раю глупости. Их идеал — насмешка. Холодные наступают времена. Эпоха Рыб.

— Рыб?

— Как астролог я всего лишь любитель, но Земля-то сейчас вступает в эпоху Рыб. И душа человеческая теперь застынет, как лик рыбы.

Это все, что сохранила моя память из длинного диспута с Юлием Цезарем. Помню только, что он, когда я говорил, все включал и выключал свой череп, чтобы как-нибудь меня сбить. Но я не терялся, несмотря на то, что был в стельку пьян.

Потом просыпаюсь я в незнакомой комнате. Лежу в чужой кровати. Темно, слышно чье-то ровное дыхание. Женщина. Спит. Блондинка ты, брюнетка, шатенка, рыжая? Не вспомнить. Как же ты выглядишь? Может быть, включить лампу? Да нет. Спи уж.

Осторожно встаю и подхожу к окну. Еще ночь, и ничего не видно. Ни улицы, ни дома. Везде один туман. И свет фонаря пробивается сквозь туман, как сквозь воду. Как будто окно мое выходит прямо под водой в море. И я больше уже не смотрю наружу. А то приплывут рыбы и заглянут внутрь.

Вратарь

Когда я утром вернулся домой, хозяйка меня уже ждала.

— Там господин, — сказала она, — он вас уже двадцать минут ждет. Я усадила его в гостиной. Вы-то, где же были?

— У знакомых. Они живут за городом, а я опоздал на последний поезд, и у них заночевал.

Я вошел в гостиную. Там у пианино стоял скромный человечек небольшого роста. Он листал ноты, и я не сразу узнал его. У него воспаленные глаза. Не выспался, пронеслось у меня в голове. Или плакал?

— Я отец Ф., — сказал он. — Господин учитель, вы должны мне помочь, происходит что-то ужасное. Мой сын умирает.

— Что?!

— Да. Он же страшно простудился, уже восемь дней как, на стадионе, на матче. Врач считает, спасти его может только чудо, но чудес не бывает, господин учитель. Мать еще не знает, я пока не стал ей говорить, сын только иногда приходит в себя, а так он все время в своих горячечных видениях, но, когда сознание к нему возвращается, он постоянно зовет одного человека…

— Меня?

— Нет, не вас, господин учитель, он мечтает встретиться с вратарем, с футболистом, тем, который, видно, так хорошо играл в прошлое воскресенье, он для него просто идеал! И я подумал, может, вы знаете, где бы мне найти этого вратаря.

— Я знаю, где он живет, — сказал я, — поговорю с ним. Идите сейчас домой, я приведу вратаря.

Он ушел.

Я быстро переоделся и тоже вышел. К вратарю. Он живет недалеко, у них магазинчик спортивных товаров, за прилавком его сестра.

Было воскресенье, магазин был закрыт. Но живет вратарь в том же доме, на третьем этаже.

Он как раз завтракал. В комнате полно наград. Он вызвался идти сразу же. Даже не доел завтрак и сбежал за мной вниз по лестнице. Взял такси и не позволил мне заплатить.

Отец встречал нас в дверях. Теперь он казался еще меньше ростом.

— Он не в себе, — сказал отец тихо, — и врач там. Заходите же, господа! Я вам так благодарен, господин вратарь!

В комнате была полутьма, в углу стояла разобранная постель. Там он и лежал. На подушке рыжая шевелюра, и до меня вдруг дошло, что он самый маленький в классе. И мать у него тоже небольшого роста.

Высоченный вратарь остановился в смущении. Вот он лежит перед ним, его преданнейший поклонник. Один из многих тысяч тех, кто приветствовал его с трибун, кричал громче всех, наизусть знал его биографию, просил автограф, кто с таким удовольствием сидел у него за воротами и кого служащие гнали прочь.

Вратарь тихонько сел у кровати и стал смотреть на Ф.

Мать наклонилась над постелью.

— Генрих, — позвала она, — вратарь пришел.

Мальчик открыл глаза, увидел вратаря.

— Здорово! — улыбнулся он.

— Ты меня звал, вот я и пришел.

— Когда вы играете с Англией? — спросил мальчик.

— А Бог его знает, — пустился рассуждать вратарь, — они там все перессорились в лиге, думаю, мы вряд ли уложимся в сроки. Нам надо ведь еще сначала сыграть с Шотландией.

— С шотландцами-то легче…

— Ну не скажи! Шотландцы бьют по воротам из любой позиции…

— Расскажи, расскажи!

И вратарь стал рассказывать. О славных победах и незаслуженных поражениях, о строгих третейских судьях и продажных лайнсменах. Он встал, взял два стула, разметил ими ворота и продемонстрировал, как отбил однажды одно за другим два пенальти, показал у себя на лбу шрам, заработанный во время отважного вратарского броска в Лиссабоне. Рассказывал о дальних странах, где он защищал свою цитадель, и об Африке, где среди болельщиков сидят вооруженные бедуины, и о прекрасном острове Мальта, где футбольное поле на беду вымощено камнем…

И пока вратарь рассказывал, маленький Ф. заснул. С блаженной улыбкой, спокойный и радостный.

Похороны состоялись в среду, днем, в половине второго. Светило мартовское солнце, до Пасхи было недалеко.

Мы стояли над свежевырытой могилой. Гроб был уже опущен.

Присутствовали директор, почти все учителя, не было только нелюдима физика. Священник произносил надгробную речь, родители и немногие родственники стояли не шевелясь.

А напротив нас полукругом расположились одноклассники усопшего, весь класс в полном составе, двадцать пять человек.

Рядом с могилой лежали цветы. Великолепный венок, на зеленой с золотом ленте, и надпись: «Последний привет! Твой вратарь».

И пока священник говорил о цветке, который сломался, едва распустившись, я отыскал глазами Н.

Он стоял за В., Г. и Л.

Я начал наблюдать за ним.

Его лицо ничего не выражало. Вдруг он взглянул на меня. Вот твой смертельный враг, подумалось мне. За падаль тебя держит. Берегись, когда вырастет. Тогда он все сокрушит, даже и саму память о тебе.

Как хотелось бы ему сейчас, чтобы там внизу лежал ты. Он и могилу бы твою сровнял с землей. Чтобы никто не узнал, что ты жил на свете.

Виду не подай, что знаешь, о чем он думает, вдруг пронеслось у меня в голове. Свои скромные идеалы держи при себе. За И. придут другие, придут следующие поколения, и не надейся, друг Н., что ты переживешь то, во что я верю. Меня, — может быть, но не мою веру.

И пока я так размышлял, я вдруг почувствовал на себе еще чей-то взгляд. Это был Т.

Он улыбался тихо, высокомерно и насмешливо.

Неужели угадал, о чем я думаю?

А он все улыбался, странно и неподвижно.

Два круглых прозрачных глаза не отрываясь глядят на меня. Без выражения, без блеска.

Рыба?

Тотальная война

Три года назад Министерство просвещения выпустило распоряжение, которым отменило обычные пасхальные каникулы. То есть вышло предписание, обязывающее все средние школы выезжать на пасхальные каникулы в палаточные лагеря. Под «палаточным лагерем» подразумевались допризывные военные учения. Учащиеся должны были классами выехать на «природу» и под руководством классных руководителей в течение десяти дней стоять лагерем, как солдаты. Должны были обучаться под руководством отставных унтер-офицеров, заниматься строевой подготовкой, маршировать, а также, начиная с четырнадцати лет, стрелять. Дети, понятно, были в восторге, ну и мы, учителя, тоже радовались, что поиграем в индейцев.

В пасхальный вторник жители одной захолустной деревни могли видеть подъезжающий мощный автобус. Водитель сигналил, будто едет на пожар, куры и гуси разлетались в панике, собаки лаяли, сбежались жители. «Вон, вон те ребята! Ребята из города!» В восемь утра мы отправились от нашей гимназии, а сейчас, когда остановились перед зданием местного совета, была половина третьего.

Бургомистр приветствует нас, начальник жандармерии отдает честь, деревенский учитель естественно тоже тут, и, немного погодя, появляется священник, — полный, приятный с виду господин.

Бургомистр показывает мне карту местности, где находится наш лагерь. Отсюда пешком — не меньше часа. «Фельдфебель уже там, — говорит инспектор. — Двое саперов уже разгрузили палатки. С самого утра!» Пока мальчики высаживаются и раскладывают по рюкзакам снаряжение, я изучаю карту: деревня располагается на высоте 761 метр над уровнем моря, мы поблизости от большой горной цепи, горы от 2000 и выше. А за ними горы еще более высокие и темные, с вечными снегами на вершине.

— А вот это что? — спрашиваю я бургомистра и показываю на карте строения на краю деревни.

— Это наша фабрика, — отвечает он, — самая большая лесопилка во всей округе. Но, к сожалению, в прошлом году она остановилась. Из-за нерентабельности, — поясняет он. — Теперь у нас на беду много безработных.

В разговор вступает учитель, он рассказывает, что лесопилка принадлежит концерну; он явно не симпатизирует акционерам и совету директоров. Я — тоже.

— Деревня бедна, — объясняет он, — половина народу — надомники, получают гроши, треть детей недоедает…

— Да-да, — улыбается инспектор жандармерии, — и это на фоне таких красот природы!

Прежде чем отправиться в лагерь, священник отзывает меня в сторону и говорит:

— Уважаемый господин учитель, мне бы хотелось обратить ваше внимание на одну мелочь: в полутора часах ходьбы от вашего лагеря находится замок, купленный государством, там сейчас поселили девушек приблизительно возраста ваших мальчиков. Присмотрите за своими питомцами, чтобы потом не было жалоб. — И он улыбается.

— Да, хорошо, прослежу.

— Не подумайте плохого, просто для того, кто тридцать пять лет оттрубил в исповедальне, полтора часа пешком — не расстояние, — смеется он. — Заглядывайте ко мне, господин учитель. Мне как раз привезли отличное молодое вино!

В три часа отправляемся. Сначала идем ущельем, держимся правее, расселина остается сзади, пахнет смолой, лес все тянется. Наконец он становится реже, перед нами поляна, там и становимся лагерем. Горы близко. Фельдфебель и оба сапера сидят на палатке и режутся в карты. Заметив наше приближение, они вскакивают, и фельдфебель рапортует мне по-военному. Лет пятидесяти, офицер запаса. В простых очках, лицо радушное.

Начинается работа. Саперы и фельдфебель показывают мальчикам, как ставятся палатки, я ставлю их вместе с учениками. В центре оставляем площадку, потом мы установим там знамя. Через три часа палаточный городок готов, саперы отдают честь и спускаются обратно в деревню. Около флагштока стоит большой ящик, в нем сложены винтовки. Мишени уже установлены, фанерные солдаты в иностранной форме. Наступает вечер, мы разводим костер, готовим ужин. Едим с аппетитом, поем солдатские песни. Фельдфебель выпил шнапсу, охрип. Вот со стороны гор начинает дуть ветер.

— Это с ледников, — кашляя, говорят мальчики.

Я вспоминаю умершего Ф.

Да, ты был самым маленьким в классе. И самым добрым. Наверное ты единственный, кто не сказал бы ничего плохого о неграх. Потому и ушел. Где-то ты теперь?

Забрал ли тебя ангел, как в сказке? Взял с собой и унес в те места, где играют в футбол блаженные? Где вратарь тоже ангел, и судья, он свистит, когда кто-нибудь летит за мячом на крыльях. Там, на небесах, это считается положением вне игры. Хорошее у тебя место? Еще бы! На тех трибунах все сидят в первом ряду, прямо по центру, а злые служители, вечно отгонявшие тебя от ворот, торчат за последними скамьями, и ничего им оттуда не видно.

Наступает ночь. Мы отправляемся спать. «Завтра начнем уже всерьез!» — роняет фельдфебель. Ему спать в седьмой палатке, вместе со мной.

Захрапел.

Я в очередной раз включаю карманный фонарик, чтобы взглянуть на часы, и обнаруживаю на стенке палатки рядом с собой красно-бурое пятно. Это что?

Я думаю: завтра начнется всерьез. Да, всерьез. У флагштока в ящике притаилась война. Да, война.

Мы стоим в поле.

А я все думаю. Об обоих саперах и фельдфебеле в запасе, которому все еще приходится командовать, о фанерных солдатах, на которых тренируются стрелять. Я вспоминаю директора гимназии, Н. и его отца, как назвал его Филиппи, — господина булочника, я думаю о лесопилке, которая больше не пилит, акционерах, которые, несмотря на это, продолжают получать дивиденды. О жандарме, который улыбается, священнике, который пьет, неграх, не имеющих права на существование, надомных рабочих, у которых нет к существованию средств, Министерстве образования и недоедающих детях. И о рыбах…

Мы в поле. Но где же фронт? Дует ночной ветер, фельдфебель храпит. Что это за красно-бурое пятно? Кровь?

Венера на марше

Солнце всходит, мы встаем. Умываемся в ручье, завариваем чай. После завтрака фельдфебель велит мальчикам построиться по росту в две колонны, в затылок друг другу. Они рассчитываются, он делит их на взводы и отделения. «Сегодня пока стрелять не будем. Для начала займемся строевой подготовкой».

Строго следит, чтобы ряды были абсолютно прямыми. Один глаз прищурен: «Чуть-чуть вперед, чуть-чуть назад, особо вон тот, третий сзади, выпирает из строя на километр». Третий сзади — это Ц. Удивительно, как, оказывается, непросто построиться. Вдруг слышен голос Н., он пихает Ц.:

— Сюда, идиот!

— Ну-ну-ну! — вступает фельдфебель. — Только без хамства. Это раньше солдат бывало, оскорбляли, а теперь их больше обижать нельзя. Это ты запомни, ага?

Н. молчит. Заливается краской и бросает на меня стремительный взгляд. Так и удавил бы тебя сейчас, чувствую я, только потому, что его пристыдили. Смешно, но я не улыбаюсь.

— Полк, марш! — командует фельдфебель.

Впереди — большие, за ними — маленькие. Скоро полк исчезает в лесу. Двое остаются со мной в лагере, М. и Б., чистят картошку, готовят суп. Чистят с молчаливым воодушевлением.

— Господин учитель! — зовет вдруг М. — Смотрите, кто там к нам идет!

Смотрю: строевым шагом в нашем направлении движутся около двадцати девушек. Тащат тяжелые рюкзаки, и, когда подходят поближе, становится слышно: они поют. Трепещущими сопрано поют солдатские песни. Б. хохочет. Вот они заметили наш лагерь, остановились. Вожатая что-то говорит девушкам и в одиночку направляется к нам. Это метров двести. Иду ей навстречу. Мы знакомимся, она работает учительницей в крупном провинциальном городе, а эти девочки учатся у нее в классе, сейчас их расквартировали в замке, это о них меня предупреждал священник.

Я сопровождаю коллегу обратно, девушки пялятся на меня, как коровы на выгоне. Нет, господину священнику не о чем беспокоиться, притягательными эти создания, по правде говоря, не выглядят. Замурзанные, пропотевшие, неряшливо одетые, зрелище они собой представляют довольно безотрадное.

Учительница, похоже, угадала мои мысли:

— Мы презираем украшения и мишуру, принцип эффективности для нас ценней принципа демонстративности.

Мне не хочется рассуждать с ней о не слишком высокой цене всевозможных принципов, я просто говорю: «Ага!», а сам думаю: по сравнению с этими бедными зверьками Н. — человек.

— Мы же амазонки! — гнет свое учительница.

Но амазонки — только миф, а вот вы, к сожалению, — реальность. Просто замороченные дочери Евы!

Вспоминается Юлий Цезарь. Его не восхищает Венера с рюкзаком. Меня тоже…

Прежде чем отправиться маршировать дальше, учительница рассказывает мне, что сегодня с утра девочкам нужно разыскать сбитого летчика.

— Как? Кто-то разбился?

— Да нет, «Розыски сбитого летчика» — это новая спортивная игра для девочек-подростков. Большой белый кусок картона прячется в зарослях. Девочки цепью рассыпаются по лесу и ищут спрятанный картон.

— Это на случай возможной войны, — добавляет учительница для ясности, — чтобы нас тоже могли использовать в операциях, если кого-то собьют. В тылу, конечно, — женщины ведь, к сожалению, не пойдут на фронт.

Жалко!

И они уходят строем, а я смотрю им вслед. От постоянной маршировки короткие ноги будут еще короче. И толще. Ну, маршируйте, матери будущего!

Сорная трава

Небеса нежны, земля расплывчата. Мир — акварель под названием «Апрель».

Я обхожу лагерь и выхожу на дорогу, ведущую через поле. Что там, за пригорком?

Дорога идет через лес, делая большой крюк. Воздух тих, как вечный покой. Ни звука. Большинство насекомых еще не проснулись.

За пригорком, в лощине, уединенный хутор. Людей не видно. И даже собак. Невольно останавливаюсь: за оградой на узкой тропинке, идущей мимо хутора, три фигурки, два мальчика и девочка. Мальчикам лет по тринадцати, девочка, может, двумя годами постарше. Все трое босы. Что же они там делают, почему прячутся? Жду. Один из мальчишек внезапно выпрямляется во весь рост и заходит во двор. Вдруг, чего-то испугавшись, быстро прячется обратно за забор. Доносится громыхание телеги. Повозка с лесом, влекомая тяжеловозами, медленно проезжает мимо. Когда она исчезает из виду, паренек снова идет во двор. Подходит к двери и стучит. Наверное, дверным молотком, потому что выходит очень уж громко. Все трое прислушиваются. Девчонка встала и смотрит через забор. Высокая и стройная. Мальчик стучит в другой раз, еще громче. Тут дверь дома отворяется, показывается старая крестьянка, выходит из дому, опираясь на клюку. И как будто принюхивается. Мальчик не издает ни звука. Вдруг старуха кричит: «Кто тут?» Да что ж она кричит-то, мальчик ведь прямо перед ней? А она опять, кричит: «Это кто тут?» Идет, нащупывая клюкой дорогу, мимо мальчишки, будто его не видит — может быть, слепая? Девчонка указывает на оставленную открытой дверь, похоже, это приказ, и парнишка на цыпочках прокрадывается в дом. Старуха остановилась, прислушивается. Да, она и впрямь слепая. Тут из дома доносится звон, как будто бьют посуду. Старуха вопит: «Помогите! Помогите!», и тут на нее кидается девчонка и зажимает ей рот. В дверях появляется мальчишка с буханкой хлеба и с кувшином в руках, девчонка выбивает у старухи клюку, я бросаюсь к ней. Старуха шатается, спотыкается, падает, дети испаряются.

Я хлопочу вокруг старухи, она тихонько постанывает. Подоспел крестьянин, услыхал крики, помогает мне. Мы перетаскиваем ее в дом, я рассказываю крестьянину все, что видел сам. Он не особенно удивлен.

— Выманили мать наружу, чтобы проникнуть в дом. Да все та же сволочь, их ведь не поймаешь. Грабят, как разбойники, самая настоящая банда.

— Дети?

— Ну да, — фермер кивает. — И вон, в замок, где барышень поселили, тоже уж забрались. Недавно половину белья утащили. Смотрите, как бы и к вам в лагерь не наведались!

— Да нет, нет! Мы следим.

— Я бы им не доверял. Это сорная трава, таких уничтожать надо.

Пропавший летчик

Иду обратно в лагерь. Слепая успокоилась и благодарила меня. За что? Разве не само собой разумеется, что я не оставлю ее лежать на земле? Ну и дикая банда, эти дети!

Но вдруг я останавливаюсь. Меня охватывает странное чувство: не так уж я возмущен их жестокостью. Не говоря уже о том, что обвинить их можно только в краже хлеба. Но почему? Почему меня это не возмущает? Просто потому, что они бедные дети и им нечего есть? Нет, не то.

Дорога делает изрядный крюк, и я решаю срезать. Могу себе это позволить. Ориентируюсь я хорошо.

Пробираюсь сквозь чащу. Где-то тут водится сорная трава. Особенно мне запомнилась девочка, как она встала во весь рост и посмотрела через забор. Она у них за атаманшу? Хочется увидеть ее глаза. Нет, я не святой.

Заросли тем временем все гуще.

А что это там лежит?

Кусок белого картона. На нем красным, печатными буквами — «Самолет». Ну да, пропавший летчик! Они так его и не нашли.

Так вот ты где упал! Это был воздушный бой или тебя подбили зенитки? Истребитель ты был или бомбардировщик? Теперь лежишь тут разбитый, обгорелый, обугленный. Картон, картон!

А может, ты еще жив? Ты тяжело ранен, а тебя все никак не найдут? Ты наш или вражеский? Сбитый летчик, за что умираешь ты сейчас?

Картон!

И вдруг я слышу голос: «Ничего тут не поделаешь!» Это женский голос, теплый и печальный. Он доносится из чащи леса.

Осторожно раздвигаю ветки.

Вон сидят две девушки, из замка, с ногами короткими и толстыми. У одной в руках расческа, другая плачет.

— Ну, на что он мне сдался, этот летчик, — всхлипывает она, — почему мы носимся тут по всему лесу? Посмотри, как ноги опухли! Не хочу больше маршировать! По мне хоть совсем бы он пропал, этот летчик! Я тоже жить хочу! Нет, Анни, надо держаться отсюда подальше! Только не обратно в этот замок, там тюрьма! Помыться бы, постираться, причесаться!

— Успокойся! — утешает ее Анни, нежно собирая расческой и зачесывая назад сальные волосы с зареванного лица. — Что нам, бедным девчонкам, делать-то? Учительница тоже тут плакала потихоньку. Мама говорит, мужчины посходили с ума, напридумывали этих законов…

Я настораживаюсь, прислушиваюсь. Мужчины?

Тут Анни целует подругу в лоб, а мне становится стыдно. Как скор я был на насмешку сегодня утром.

Может быть, мама Анни и права, мужчины посходили с ума, а кто не сошел, у тех не хватает мужества засунуть буйных в смирительные рубашки.

Да, она права.

Да и сам я трус.

Домой!

Возвращаюсь в лагерь. Картошка почищена, суп кипит. Полк уже дома, ребята бодры и веселы, и только фельдфебель жалуется на головную боль.

Вдруг он спрашивает:

— Учитель, сколько бы вы мне дали?

— Лет, наверное, пятьдесят.

— Шестьдесят три! — улыбается он польщенно. — Еще в мировую войну пошел в ополчение — был к тому времени в запасе.

Я пугаюсь, что он сейчас пустится в военные воспоминания. Но, как выясняется, зря.

— Давайте не будем о войне. У меня двое взрослых сыновей. — Он задумчиво озирает горы и глотает аспирин. Человек.

Рассказываю ему про ограбление.

Он сразу вскакивает, велит мальчикам немедленно построиться. Держит перед своим полком речь: на ночь надо выставить часовых, по четыре мальчика будут сменяться каждые два часа. Западный пост, восточный, северный, южный. Лагерь будет защищаться до последней капли крови, до последнего человека!

Мальчишки восторженно вопят: «Ура-а-а!»

— Вот забавно, — говорит фельдфебель, — голова больше не болит.

После обеда я отправляюсь вниз, в деревню, надо решить несколько вопросов с бургомистром по поводу снабжения нашего лагеря: без пропитания ведь строевой подготовкой не позаймешься.

Встречаю у бургомистра священника, он неумолим — я просто обязан пойти к нему продегустировать его чудное молодое вино. Что ж, я и выпить не против, да и священник очень милый господин. Мы идем через деревню, крестьяне с ним здороваются. Священник ведет меня к себе коротким путем, мы сворачиваем в боковую улочку. И тут крестьяне пропадают.

— А здесь живут надомные работники, — говорит священник, посмотрев вверх, на небеса.

Серенькие дома теснятся друг к другу. У открытых окон сидят опрятные дети с бледными старческими лицами и расписывают цветных кукол. За ними в домах темнота.

— Тут экономят свет, — говорит священник, и прибавляет: — Они со мной не здороваются. Озлобленны.

Он вдруг ускорил шаг. И я — вслед за ним. Большие глаза детей смотрят странным, неподвижным взглядом. Нет, тут не насмешка, они не рыбы. Это ненависть. А за ненавистью сидит по темным комнатам скорбь. Они экономят свет? Да у них просто нет света.

Дом священника стоит чуть поодаль от церкви. Церковь — строгое здание, дом священника уютно пристроился рядом. Церковь окружена кладбищем, дом священника — садом. С колокольни звонят колокола, из трубы дома поднимается голубой дымок. В саду у мертвых распускаются белые цветы, в огороде у священника зреют овощи. Там кресты, тут садовый гном. И застывший олень. И грибок.

У священника дома чистота, в воздухе ни пылинки. Рядом на кладбище все — пыль и тлен. Священник ведет меня в лучшую комнату.

— Вы присаживайтесь, я пойду принесу вина. — Уходит в подвал, я остаюсь один.

Мне не сидится.

Та картина на стене, я узнаю ее.

Дома у моих родителей висит такая же. Они очень благочестивы.

Это было в войну, тогда я оставил веру в Бога. Было слишком — требовать от подростка, чтобы он постиг, что Бог может допустить мировую войну.

Я все смотрю на картину.

Бог на кресте. Он умер. Мария плачет, Иоанн ее утешает. Темное небо разрезает молния. А справа, на переднем плане, стоит воин в латах и шлеме — начальник римской стражи.

И пока я ее рассматриваю, меня вдруг охватывает острая тоска по родному дому. Хочется снова стать маленьким. Сидеть и смотреть в окошко, когда за ним гроза. Когда гремит гром, барабанит град, когда смеркается.

Вспоминается моя первая любовь. Ее я не хочу больше видеть. Но мне пора домой.

Вспоминается парта, как я сидел за ней и думал, кем хочу стать: учителем или врачом?

Больше, чем врачом, мне хотелось быть учителем. Больше, чем лечить больных, хотелось дать что-то здоровым, хотя бы крошечный камушек для постройки прекрасного будущего.

Небо затянуло облаками, сейчас пойдет снег.

Тебе пора домой!

Домой, туда, где ты родился. Чего ты тут ищешь по белу свету? Работа моя больше меня не радует. Пора домой!

В поисках идеалов человечности

Вино у священника на вкус, как солнце, зато пирог отдает ладаном.

Мы сидим в уголке.

Он показывал мне дом.

Кухарка у него толстая. Сразу видно: должна хорошо готовить.

— Я ем немного, — вдруг говорит священник.

Читает мои мысли?

— Но тем больше пью! — смеется он.

От души рассмеяться у меня не получается. Хорошее вино, я не чувствую вкуса. Начав говорить, спотыкаюсь, запинаюсь, теряю мысль. Что со мной творится?

— Знаю, что вас занимает, — замечает священник. — Вы думаете о тех детях, которые сидят у окон, расписывают кукол и со мной не здороваются.

— Да, о них тоже.

— Кажется вас удивляет, как я угадываю ваши мысли? Но ведь это не трудно, и наш учитель тут в деревне тоже всюду видит только этих детей. Каждый раз с ним спорим, где бы мы ни сошлись. Со мной можно спокойно говорить. Я ведь не из тех священников, которые не слушают или злятся. Я тут следую святому Игнатию, он говорит: «С каждым человеком я вхожу в его двери, чтобы вывести потом через мои».

Я отмалчиваюсь, слабо улыбаюсь. Он допивает свой стакан.

Смотрю на него и жду. Пока мне не понятно.

— Причина нищеты, — продолжает он, — ведь не в том, что я наслаждаюсь вот этим вином, а в том, что лесопилка встала. Наш учитель считает, что из-за быстрого развития техники нам нужны другие производственные отношения и другой контроль над собственностью. И он прав. Почему вы на меня так удивленно смотрите?

— Можно сказать честно?

— Нужно!

— По-моему, Церковь всегда на стороне богатых.

— Ну да. Это ее долг.

— Долг?

— А вы знаете хоть одно государство, где бы правили не богатые? «Богатство» — это ведь значит не только «много денег». Пусть не станет акционеров лесопилки, все равно будут править какие-нибудь другие богатые, ведь, чтобы быть богатым, не обязательно нужны акции. Всегда будут ценности, которых у каких-то отдельных людей окажется больше, чем у всех остальных, вместе взятых. Больше звездочек на лацканах, больше нашивок на рукаве, орденов на груди, видимых или невидимых, богатые и бедные будут существовать всегда, как умные и глупые. И Церкви, господин учитель, к сожалению, не дана власть решать, как управляется государство. Но ее долг всегда быть на его стороне, а правят государством, к сожалению, всегда богатые.

— Долг?

— Так как человек по природе своей — существо общественное, он всегда нуждается в контакте с семьей, с общиной, государством. Государство — чисто человеческое устройство. У него должно быть только одно предназначение — по мере возможностей обеспечивать счастье на земле. Оно является природной необходимостью, потому и богоугодно, и подчинение ему — долг совести.

— Но вы же не станете утверждать, что нынешнее государство в меру своих возможностей обеспечивает на земле счастье?

— Да нет, я этого совсем не утверждаю, потому что всякое человеческое общество стоит на эгоизме, лицемерии и грубой силе. Как говорит Паскаль: «Мы жаждем истины, а находим в себе лишь неуверенность. Мы ищем счастья, а обретаем лишь горести и смерть». Вы удивитесь: простой деревенский священник вам цитирует Паскаля, не удивляйтесь, я не просто деревенский священник, меня перевели сюда временно. Можно сказать в каком-то смысле сослали. — Он улыбается. — Да-да! Редко становится праведным тот, кто никогда не грешил, редко — мудрым, ни разу не сделавшим глупости. А без маленьких жизненных глупостей нас всех не было бы на свете!

Он тихо смеется, но я не смеюсь с ним. Он осушает очередной бокал.

Неожиданно я спрашиваю:

— Так если государственный порядок угоден Богу…

— Чушь, — перебивает он. — Не государственный порядок, а государство является природной необходимостью, оттого оно и богоугодно.

— Так это же одно и то же!

— Нет, не одно и то же. Бог создал природу на Земле, значит — богоугодно то, что природно необходимо. Но последствия Творения, а в нашем случае государственный порядок… продукт свободной человеческой воли. Таким образом, только государство богоугодно, а не государственный порядок.

— А если государство разваливается?

— Государство никогда не разваливается, максимум — разрушается одна его общественная структура, уступая место другой. Само государство остается всегда, даже если составлявший его народ вымирает. Тогда на его место приходит другой.

— Значит, крах государственного порядка не природно необходим?

Он улыбается.

— Иногда даже богоугоден.

— Если структура государства рушится, почему же Церковь опять оказывается на стороне богатых? Почему в наше время она опять же на стороне акционеров лесопилки, а не детей в окнах?

— Потому что богатые всегда побеждают.

Я взрываюсь:

— Чудная мораль!

А он по-прежнему спокоен.

— Мыслить ясно — это и есть нравственность. — И он опять осушает бокал. — Да. Богатые всегда будут побеждать, потому что они более жестоки, подлы и бессовестны. Сказано же в писании, что верблюд скорее пройдет сквозь игольное ушко, чем богатый попадет на небеса.

— А Церковь? Она-то сама пройдет через игольное ушко?

— Нет, — говорит он и снова улыбается. — Это трудно себе представить. Ведь она сама и есть игольное ушко.

Чертовски умен этот поп, думаю я, а все равно неправ. Не прав!

— Церковь служит богатым и даже не думает бороться за бедных… — говорю.

— И за бедных она борется, — перебивает он снова, — но просто на другом фронте.

— На небесном, что ли?

— Там тоже были павшие.

— И кто же?

— Иисус Христос.

— Так это был Бог, а что пришло потом?

Он подливает мне вина и задумчиво смотрит перед собой.

— Это хорошо, — произносит он тихо, — что в наши дни у Церкви во многих странах плохи дела. Хорошо для Церкви.

— Может быть, — роняю я и замечаю, что волнуюсь. — Давайте вернемся к детям в окнах. Когда мы шли по переулку, вы сказали: «Они не здороваются — озлобленны». Но вы же умный человек, вы же должны понимать, эти дети не озлобленны — им жрать просто нечего!

Он серьезно смотрит на меня.

— Я имел в виду, что они озлобленны, — цедит он, — потому что больше не верят в Бога.

— Как можно от них этого требовать?

— Бог проходит по всем дорогам Земли…

— Как он может зайти в тот проулок, увидеть тех детей и не помочь?

Он молчит. Медленно допивает свое вино и опять серьезно на меня смотрит.

— Бог — это самое страшное на свете.

Я потрясен. Правильно ли я расслышал? Самое страшное? — Он поднимается, подходит к окну, выглядывает наружу, на кладбище.

— Он карает, — слышу я его голос.

«Что ж это за никчемный Бог, чтоб наказывать бедных детей?» — думаю я.

Теперь священник меряет шагами комнату.

— Нельзя забывать Бога. Даже если нам непонятно, за что Он наказывает. Если бы только у нас не было свободной воли!

— Вы имеете в виду первородный грех?

— Да.

— Я не верю в него.

Он останавливается передо мной.

— Значит, не верите в Бога.

— Да, так и есть. Я не верю в Бога. Слушайте, — прерываю я наступившее молчание, потому что мне очень нужно это сказать. — Я все-таки преподаю историю, известно, что мир существовал и до рождества Христова; Эллада, античный мир, мир без первородного греха…

— А вот тут вы, похоже, ошибаетесь. — Он подходит к книжному шкафу, перелистывает книгу. — Раз вы преподаете историю, так не мне вам рассказывать, кто был первый греческий философ, ну то есть наидревнейший.

— Фалес Милетский.

— Да, но только фигура эта наполовину мифическая, и мы толком ничего о нем не знаем. Первый дошедший до нас письменный документ греческой философии принадлежит Анаксимандру, тоже из Милета. Родился в 610-m, умер в 547-м, до Рождества Христова. Вот всего одна оставшаяся от него фраза. — Он подходит к окну, начало уже темнеть, и произносит: «Откуда вещи берутся, там суждено им и исчезнуть, ибо они должны понести покаяние и кару за вину своего существования».

Римский стражник

Мы в лагере уже четыре дня. Вчера фельдфебель объяснял ребятам, как действует винтовка, как ее чистить и смазывать. Сегодня целый день чистили и смазывали, завтра будут стрелять. Фанерные солдаты ждут своего расстрела.

Ребята настроены по-боевому — не то, что фельдфебель. За эти четыре дня он состарился лет на десять. Еще четыре таких же и на вид ему будет больше, чем на самом деле. К тому же он подвернул где-то ногу, видимо, повредил сухожилие и теперь хромает.

Но свои страдания скрывает. Только мне вчера признался, прежде, чем заснуть, что лучше бы сейчас сшибал кегли, играл в карты, ложился в нормальную постель и тискал крепкую кельнершу — короче, был бы дома. Потом уснул и захрапел.

И приснилось ему, что он генерал и выиграл сражение. И что кайзер снял все свои ордена и собственноручно приколол ему на грудь. И на спину. А кайзерша целовала ему ноги.

— И что бы это должно было означать? — спросил он меня утром.

— Может, ваш сон означает исполнение желаний? — выдвинул предположение я. На это он сказал, что никогда в жизни не мечтал, чтобы кайзерша целовала ему ноги.

— Напишу-ка я жене, — продолжил он задумчиво, — у нее есть сонник. Пусть там посмотрит, к чему снятся генерал, кайзер, орден, сражение, грудь и спина.

Пока он писал перед палаткой, появился возбужденный мальчишка, то есть Л.

— Что случилось?

— Меня обокрали!

— Обокрали?

— Утащили мой фотоаппарат, господин учитель.

Мальчишка не мог прийти в себя.

Фельдфебель смотрел на меня. «Что делать?» — читалось у него во взгляде.

— Объявить построение, — распорядился я, потому что ничего лучшего в голову мне не приходило.

Фельдфебель облегченно кивнул, приковылял на центральную площадку, где развевалось знамя, и взревел как старый лось:

— По-о-олк, строй-ся!

Я повернулся к Л.

— Ты кого-нибудь подозреваешь?

— Нет.

Полк построен. Я всех опросил, никто ничего сказать не смог. Сходили с фельдфебелем в палатку к Л. Спальник его лежал сразу налево от входа. Ничего мы не нашли.

— Вряд ли, — сказал я фельдфебелю, — это кто-то из наших, иначе бы кражи происходили и раньше. Я подозреваю, что часовые у нас пока что несут караул не очень-то добросовестно и кто-то из шайки сумел к нам проникнуть.

Фельдфебель дал добро, и мы решили на следующую ночь часовых проверить. Вот только как?

Приблизительно в ста метрах от лагеря находился сеновал. Там мы и хотели заночевать и проследить за часовыми. Фельдфебель с девяти до часу, а я с — часу до шести.

После ужина мы потихоньку выскользнули из лагеря. Никто из ребят нас не заметил.

Я поудобнее устроился в сене…

В час будит меня фельдфебель.

— Пока все в порядке, — докладывает.

Я выбираюсь из сена и занимаю пост в тени сеновала…

Да, именно — в тени. Ночь такая лунная.

Волшебная ночь!

Я вижу лагерь, различаю часовых. Сейчас их хорошо видно. Они стоят неподвижно или прохаживаются в ту или в другую сторону. Часовые — западный, восточный, северный, южный — по одному с каждой стороны. Стерегут свои фотоаппараты.

И пока я сижу так, мне вдруг вспоминается картина, та, у священника. Такая же, как была у моих родителей.

Идут часы. Я преподаю историю и географию.

Мне нужно объяснить, какова форма Земли и рассказать ее историю.

Земля пока еще круглая, но истории стали квадратными.

Вот сижу тут, боюсь закурить, стражников стерегу.

И правда: работа больше меня не радует.

Ну почему мне опять пришла на ум эта картина?

Из-за распятого Христа?

Да. Нет.

Из-за Богоматери? Нет. И вдруг мне становится ясно. Из-за воина в латах и шлеме, начальника римской стражи.

А что с ним?

Он руководил казнью еврея.

И вот когда этот еврей умер, он сказал: «Воистину, не человек так умирает».

То есть он узнал Бога.

Что он сделал?

Остался спокойно стоять у креста.

Молния перечеркнула небо, завеса разорвалась в храме, земля содрогнулась. А он остался стоять. В умиравшем на кресте он узнал нового бога и понял, что мир, в котором жил он сам, обречен на гибель. И?

Погиб ли он где-то в сражении? Понимал ли, что гибнет ни за что? Радовала ли его эта его работа?

Как он состарился? Вышел на пенсию?

Жил в Риме или ближе к границе, на окраине, где жизнь подешевле?

Может, домиком обзавелся? С садовым гномом?

И рассказывала по утрам ему кухарка, что с той стороны границы опять появились новые варвары, ей Богу, да, Лючия, господин майор, своими глазами видела.

Новые варвары, новые народы.

Они вооружаются, вооружаются, они ждут.

И римский офицер знал, что варвары все разрушат. Но его это не трогало. Для него все уже и без того было разрушено.

Он мирно жил себе пенсионером, он понял ее до конца. Огромную Римскую империю.

Дерьмо

Луна висит прямехонько над палатками. Должно быть, сейчас часа два. В кафе в это время, наверное, полно народу.

Как-то там наш Юлий Цезарь?

Будет включать свой череп, пока черт его не унесет.

Смешно. Вот в черта я верю, а в Бога нет.

А это правда, что нет?

Не знаю. Да нет, знаю! Не хочу верить в Него! Просто не хочу.

Такова моя воля!

Единственная свобода, которая мне осталась: право верить или не верить.

Ну, формально конечно, вроде бы да.

И потом: то да, то нет.

Как же тогда говорил этот поп? «Работа священнослужителя состоит в том, чтобы подготовить людей к смерти. Потому что им легче жить, когда они не боятся умирать».

И ему тоже легче? Что-то не верится.

«В нашей юдоли скорби и раздоров спасает единственно милость Божья и вера в божественное Откровение».

Отговорки!

«Мы наказаны и сами не знаем, за что».

Спроси у тех, кто сверху!

А что еще сказал поп?

Бог — самое страшное на свете.

Вот это вот — да…

Хороши были мысли у меня на сердце. Они лезли из головы, рядились чувствами и, едва касаясь друг друга, принимались танцевать.

Изысканный бал, высшее общество. Сегодня тут весь бомонд!

В лунном свете кружились пары.

Трусость с Добродетелью, Ложь со Справедливостью, Подлость с Силой, Коварство с Мужеством.

Вот только Разум не участвовал в танце.

Нализался и понесло его в мораль, и всхлипывал без конца: «Ой, я дурак, ой, я дурак!»

Все кругом заблевал.

Но танцам его блевотина не помешала.

Вслушиваюсь в музыку бала.

Звучит известный шлягер, под названием «Один в дерьме».

Разобравшись по языку, по расе и национальности, лежат друг перед другом кучи и меряются, которая больше. Воняют так, что тем, кто поодиночке, приходится себе носы затыкать.

Дерьмо, крутом одно дерьмо!

Так удобряйте им!

Удобрили бы землю, чтобы что-нибудь выросло.

Не цветы, а хлеб!

Но только не молитесь!

Не дерьму же, которое вы же жрали!

Ц. и Н.

Чуть не забыл про свои обязанности: в стогу сидеть, курить не сметь, стражников сторожить.

Выглядываю наружу: да вон они, сторожат.

Запад, Восток, Север и Юг.

Ну и ладненько.

А постой! Что-то там происходит?

Где это?

С Севера.

Да ведь кто-то же там разговаривает с часовым…

А кто там у нас на посту?

Ц.

И с кем это он там разговаривает?

Или это просто тень от елки?

Да нет, чья-то фигура.

Вот ее освещает луна, это парень. Чужой.

Да что же такое там?

Похоже, незнакомец отдает что-то Ц., а после исчезает.

Какое-то время Ц. стоит не двигаясь.

Прислушивается?

Осторожно озирается кругом и вытаскивает из кармана конверт. Значит, он получил письмо!

Торопливо вскрывает его и читает при свете луны.

Кто же ему пишет?

Наступает утро, фельдфебель осведомляется, не заметил ли я чего подозрительного. Отвечаю, что вовсе ничего не заметил, и постовые несли караул добросовестно.

О письме молчу, потому что не уверен, связано ли оно с пропавшим фотоаппаратом. Сначала надо разобраться, а пока ничего не ясно, не хотелось бы бросать тень на Ц. Узнать бы, что там в письме!

Ребята с изумлением встречают наше возвращение в лагерь; когда ж это мы успели ускользнуть?

— Среди ночи, — врет фельдфебель, — а шли, между прочим, не прячась, и хоть бы кто на посту нас заметил, караулить надо повнимательней, мимо такой охраны могут весь лагерь вынести: и винтовки, и знамя, и нас самих.

Потом велит своему полку построиться и спрашивает, не заметил ли кто чего подозрительного. Никто не отвечает.

Тем временем я наблюдаю за Ц.

Вон он, стоит, не дрогнет.

Что же было в том письме?

Сейчас оно у него в кармане, но я его все-таки прочту. Нужно прочесть во что бы то ни стало.

Может, спросить напрямую?

Нет, не имеет смысла.

Он будет отпираться, а письмо порвет или сожжет, и прочитать его не удастся. Может, он уже успел его уничтожить. Кто же этот незнакомый мальчик, который появляется в два ночи в часе ходьбы от деревни? Или он живет там, на хуторе у слепой? Становится все очевиднее, что он принадлежит к банде, к сорной траве. Выходит, Ц. тоже сорная трава? Предатель? Мне нужно прочесть это письмо. Обязательно!

Прочесть письмо для меня становится просто навязчивой идеей.

Бумм!

Сегодня же начинают стрелять!

Бумм! Бумм!

В полдень подходит ко мне P. С просьбой.

— Господин учитель, — говорит, — пожалуйста, переведите меня в другую палатку. Эти двое, те, кто со мной, все время дерутся, спать невозможно.

— А кто эти двое-то?

— Н. и Ц.

— Ц.???

— Ну да. Начинает, правда, всегда Н.

— Пришли их ко мне.

Он уходит, приходит Н.

— Почему ты все время дерешься с Ц.?

— Он спать мешает! Постоянно меня будит. Жжет свечку посреди ночи.

— Зачем?

— Ерунду свою пишет.

— Он что-то пишет?

— Ну да.

— А что? Письма?

— Нет. Дневник.

— Дневник?

— Да. Он идиот.

— Дневники ведут не только идиоты.

Он пронизывает меня уничтожающим взглядом.

— Ведение дневника — типичный признак личности, для которой типична завышенная самооценка.

— Может и так, — говорю я осторожно, ибо не могу припомнить, не говорилось ли такое по радио.

— Ц. специально взял с собой шкатулку, запирает туда этот свой дневник.

— Пришли-ка мне сюда Ц.

Н. уходит, Ц. является.

— Ты почему все время дерешься с Н.?

— Да потому что он плебей!

Вот те на! Мне поневоле вспоминаются богатые плебеи.

— Ага! Ему невыносимо, что кто-то может задумываться. Его это просто бесит. А я веду дневник, он у меня в шкатулке, Н. хотел ее взломать, но я начеку. Днем прячу дневник в спальник, а ночью держу в руках.

Я внимательно смотрю на него и медленно спрашиваю:

— А куда ты деваешь дневник, когда сам стоишь на посту?

В лице у него ничего не дрогнуло.

— Обратно в спальник, — отвечает.

— И в этот дневник ты записываешь все свои переживания?

— Да.

— И то, что видишь, слышишь? Всё-всё?

Он краснеет.

— Ну да.

Спросить, кто ему писал и что в письме? Нет. Теперь-то я уж точно прочту этот дневник.

Он уходит, и я смотрю ему вслед.

Как сказал этот мальчик, он умеет задумываться.

Я прочту его мысли. Дневник Ц.

Адам и Ева

В начале пятого полк опять уходит. В этот раз даже «работники кухни», потому что фельдфебель хочет объяснить, как окапываться и где земля пригодна для рытья окопов и блиндажей. С тех пор как он захромал, он больше объясняет, чем делает.

В лагере, таким образом, остаюсь я один. Как только полк исчезает в лесу, я иду в палатку, в которой живет Ц. вместе с Н. и Р.

В палатке лежат три спальника. На левом — письмо. Нет, не то.

«Господину Отто Н.» — стоит на конверте. Отправитель: Елизабет Н. — ах, супруга булочника!

Не удерживаюсь, читаю, что пишет нежная мама своему детке.

Милый Отто! Спасибо тебе за открыточку. Мы с папой были рады, что чувствуешь ты себя хорошо, дай Бог, чтоб так было и дальше. Следи за своими носками, чтобы их опять не подменили. Прошло всего два дня, а вы уже стреляете? Боже мой, как летит время! Папа просит передать, чтобы ты вспомнил о нем, когда будешь стрелять в первый раз, ведь он же был лучшим стрелком у себя в роте. Только подумай, вчера умер Манди, позавчера так бодро и весело прыгал у себя в клеточке и радовал нас своим щебетом. А сегодня его не стало. Какая-то канареечная болезнь. Бедненький протянул ножки, я сожгла его в камине. Вчера у нас на ужин было отличное седло косули с брусникой. Мы вспоминали тебя. Хорошо ли ты там питаешься? Папа шлет тебе самый сердечный привет. Докладывай ему обязательно, не позволяет ли себе учитель этих своих высказываний, вроде того о неграх. Будь начеку! Папа шею ему свернет! Целую тебя и обнимаю, милый Отто! Любящая тебя мамочка.

В следующем спальнике ничего нет. Тут, значит, спит Р. Тогда шкатулка должна быть в третьем. Там она и оказалась.

Это была голубая жестяная коробочка с простеньким замком. Она была заперта, и я попытался открыть замок проволокой. Поддался легко.

В коробке лежали письма, открытки и книжка в зеленом переплете. «Мой дневник» вытеснено на нем золотыми буквами. Открываю. «От мамы на Рождество».

А кто у Ц. мать? Кажется, вдова чиновника или что-то вроде этого.

Потом шла первая запись, что-то про рождественскую елку, листаю дальше, и вот уже Пасха. Сначала Ц. делал записи каждый день, потом через день, каждый третий, пятый, шестой день. А вот и письмо. Это оно. Измятый конверт, без марки, без адреса.

Ну, ну, скорее! Что в нем?

«Сегодня прийти не могу. Приду завтра в два. Ева».

Всё.

Кто эта Ева?

Пока я знаю только, кто Адам.

Адам — Ц.

Читаю дальше.

Среда. Вчера мы поднялись в лагерь. Все очень обрадовались. Сейчас вечер, вчера писать не было времени — все очень устали: ставили палатки. У нас даже знамя есть. Фельдфебель — старый лох, не замечает, что мы над ним смеемся. Мы быстрей него бегаем. Учителя, слава Богу, почти не видно. Не обращает на нас внимания. Ходит кругом с постной рожей. Н. тоже лох. Сейчас опять орет на меня, уже во второй раз, чтоб я тушил свечку, а я не тушу. Тогда я вообще ж доберусь до дневника, а мне хочется, чтобы осталась память о том, как тут было. Сегодня после обеда у нас был большой марш-бросок, до самых гор. По дороге мы проходили под скалами, там много пещер. Вдруг фельдфебель командует, чтобы мы рассыпались по лесу и шли цепью, чтоб обойти неприятеля, который закрепился на высоте с тяжелой артиллерией. Разошлись довольно далеко друг от друга, а заросли все гуще, гуще, и вдруг, оказывается, я ж вижу уже ни того, кто справа, ни того, кто слева. Ото всех оторвался и заплутал. Вижу, я опять стою у пещеры — наверное, сделал круг. И вдруг передо мной девчонка. Темнорусые волосы и розовая блузка. Удивился — откуда она вообще взялась. Спрашивает, кто я. Ответил. С ней были еще двое, мальчики, оба босиком и в рванине. Один с буханкой хлеба, у другого крынка. Смотрели они на меня недобро. Она им сказала идти домой. Сейчас приду, говорит. Только выведу его из чащи. Я об радовался, и она пошла меня провожать. Спросил, где она живет. Отвечает: за скалами. А на военной карте, которую нам дали, нету никакого дома и вообще ничего. Карта врет, говорит. Выходим на опушку, вдалеке уже виден лагерь. Остановилась и говорит: мне теперь надо назад. Говорит, она меня поцелует, если я не скажу никому на свете, что ее встретил. Почему? — спрашиваю. Потому что ей этого не хочется. Ладно, говорю, и она меня поцеловала, в щеку. Так не считается, сказал я, поцелуй — эта когда в рот. И она меня поцеловала в рот. И засунула мне в рот язык. Я сказал, что она свинья и что она там у меня во рту своим языком делает? Она засмеялась и еще раз точно так же меня поцеловала. А я ее оттолкнул. Она взяла камень и швырнула в меня. И если б попала в голову, был бы мне каюк. Я ей так и сказал. А мне по фигу, говорит. А я сказал: тогда б тебя повесили. А она: мне все равно. И тогда на меня вдруг напала жуть. Она велела, чтоб я подошел к ней близко. Я не хотел быть трусом — подхожу. Вдруг она меня обхватила и опять затолкала язык в рот. Тут я психанул, схватил ветку и как стукну ее. Попал по спине и по плечам, но только не по голове. Она рухнула, и даже звука не издала. Рухнула и лежит. Я испугался, решил, а вдруг она умерла. Подошел, пошевелил ее суком, а она не шевелится. Я подумал: если умерла, надо мне ее тут оставить и сделать вид, будто ничего не было. Хотел было идти и вдруг вижу, она притворяется. Лежит и моргает. И я опять к ней подошел. Нет, не умерла. Я уже повидал много мертвых. Они совсем не так выглядят. Мне еще семи лет не было, когда я видел мертвого полицейского и четверых мертвых рабочих, это была забастовка. Ну постой, подумал я, ты меня напугать хочешь, но сейчас ты у меня вскочишь. Взялся за ее юбку и задрал. На ней не было трусов. Она все равно не шелохнулась, а мне стало не по себе. И тут она вдруг как вскочит, потянула меня на себя как сумасшедшая. Я знаю уже, что это. Мы занялись любовью. Хотя рядом был огромный муравейник. А потом я пообещал, что никому не скажу, что видел ее. Она убежала, а я сообразил, что забыл спросить, как ее зовут.

Четверг. У нас расставили посты от грабителей. Н. снова орет, чтобы я тушил свечку. Если не заткнется, я ему врежу. Всё, врезал. А он не дал сдачи. Дурак Р. орет так, как будто это ему досталось. Трусишка. Злюсь на себя, что не договорился с девушкой. Мне бы так хотелось еще раз ее увидеть, поговорить с ней. Сегодня чувствовал ее под собой, пока фельдфебель командовал «Встать!» и «Лечь!» Только о ней и думаю. Вот только язык мне у нее не понравился. Но она сказала, это так принято. Как ехать на автомобиле быстро. Думаю, любовь — это как летать. А может, летать еще лучше. Не знаю. Хочу одного — чтобы она сейчас лежала тут, рядом со мной. А то мне так одиноко. Пускай даже язык мне в рот засовывает.

Пятница. Послезавтра мы стреляем. Наконец-то! Сегодня вечером подрался с Н., я его убью. Р. тоже заодно получил, а что он как дурак стоит на дороге?! А вообще мне на все это плевать, я только про нее думаю, сегодня даже еще сильней. Потому что она сегодня ночью приходила. Неожиданно, когда я стоял на посту. Я сперва испугался, а потом страшно обрадовался и застеснялся. Но она не заметила, слава Богу! От нее так чудесно пахло, духами. Я спросил, где взяла, в аптеке, говорит, в деревне. Должно быть, дорого стоит, спрашиваю. Нет, говорит, ничего не стоило. Потом обняла меня, и мы снова были вместе. Спрашивает, что мы сейчас делаем? Я сказал: занимаемся любовью. Мы будем часто заниматься любовью? Да, говорю, очень часто. А она не грязная девка? Да нет, как она может так говорить! Когда лежит со мной рядом ночью. Святых не бывает. И вдруг вижу — у нее слеза на щеке, луна ей в лицо светила. Почему ты плачешь? Потому что все так ужасно. Что? И она спросила, буду ли я ее все равно любить, если она пропащая душа. Это что значит? Это значит, говорит, что у нее нет родителей, и с двенадцати лет она работала горничной, хозяин к ней постоянно приставал, а она отбивалась. Она украла деньги, чтоб удрать, потому что хозяйка лупила ее по лицу из-за хозяина. И так она попала в исправительный дом, но оттуда вырвалась и живет теперь в пещере, ворует, хватает что придется. С ней четверо мальчишек из деревни, которые не хотят больше расписывать кукол, но она у них старшая и предводительница. Но чтобы я никому не смел про это говорить, а то она опять попадет в исправительный дом. И мне стало ее ужасно жалко, и я вдруг понял, что у меня есть душа. Я ей про это сказал, а она говорит: да, и я тоже чувствую, что у меня есть душа. И чтобы я не удивлялся, что, пока мы тут вместе, что-то в лагере пропадет. Я говорю, ты не смеешь воровать, раз мы принадлежим друг другу. А потом нам пришлось расстаться, потому что меня сменили. Завтра опять встретимся. И теперь я знаю, как ее зовут. Ева.

Суббота. Сегодня большой переполох, у Л. стибрили фотоаппарат. Ну и фиг с ним! У него, у папаши, три фабрики, а Еве, бедной, приходится ютиться в пещере. А что она будет делать зимой? Н. опять требует, чтобы я потушил свет. Я его прибью. Поскорей бы она пришла. Хочется жить с ней в палатке, только безо всего этого лагеря. Совсем одному. Только с ней. Лагерь мне больше не нравится. Все это чепуха. Ах Ева, я всегда буду рядом с тобой! Ты никогда больше не попадешь в исправительный дом, клянусь. Всегда буду тебя защищать! Н. орет, грозится взломать завтра мою шкатулку. Пусть только попробует! В ней мои сокровенные тайны, они никого не касаются. Кто мою шкатулку тронет, тот умрет!

Приговоренный

«Кто мою шкатулку тронет — тот умрет!»

Перечитываю фразу и не могу не улыбнуться.

Детский сад!

Хочется обдумать прочитанное, да нет времени. С опушки леса доносится звук трубы, мне надо торопиться, полк на подходе. Быстро сую дневник обратно в шкатулку, хочу ее запереть. Верчу проволокой туда-сюда. Бесполезно, не запирается, я сломал замок. Что делать?

Сейчас они будут тут, мальчишки. Запихиваю незапертую шкатулку в спальник и вылезаю из палатки. Ничего другого не остается. В лагерь входит полк. Ц. марширует в четвертом ряду.

Итак, у него есть девушка, и она называет себя Евой. И он знает, что любимая ворует. И поклялся всегда ее защищать.

Снова не могу не улыбнуться.

Ну, детский сад! Несчастный детский сад!

Полк останавливается, мальчики расходятся.

Вот и стали мне известны твои сокровенные тайны, думаю. Но надо ли идти дальше? Мне вдруг представляется прокурор, листающий дело. Хищение и соучастие в преступлении. Не только Ева, но и Адам понесет наказание. Ц. необходимо взять под стражу, и немедленно.

Нужно сообщить фельдфебелю, известить жандармерию. Или сперва переговорить с ним с глазу на глаз?

Вон он, стоит у котла, интересуется, что сегодня на ужин. Вылетит конечно из школы, а девушке придется вернуться в исправительный дом. Обоих осудят.

И прощай тогда будущее, милый Ц.!

Господа и постарше спотыкались о любовь, ту самую любовь, которая тоже жизненно необходима и в равной степени богоугодна. И мне опять слышится голос священника: «Бог — это самое страшное на свете».

Слышатся шум, удары, крики. Все бросаются к одной из палаток. Это та, в которой шкатулка. Дерутся Н. и Ц., их едва удается разнять.

Н. весь красный, из губы сочится кровь.

Ц. бледен.

— Н. взломал у него шкатулку! — кричит мне фельдфебель.

— Да не трогал я ее! Не трогал! — кричит Н.

— Кто ж тогда? — вопит Ц. — Ну скажите сами, господин учитель, кто это мог сделать?

— Врешь! Врешь!

— Это ты взломал, некому больше! Он давно грозится, что взломает.

— Да не ломал я!

— Тихо! — вдруг ревет фельдфебель.

Все смолкают.

Ц. не спускает с Н. глаз. «Кто мою шкатулку тронет — тот умрет», — проносится вдруг у меня в голове. Я невольно смотрю наверх.

Но небеса безмолвны.

Кажется, Ц. готов прикончить Н.

Похоже, и Н. это уже тоже чувствует. Беспомощно оборачивается ко мне.

— Господин учитель, а можно перевести меня в другую палатку?

— Хорошо.

— Я же правда не читал этот его дневник. Помогите мне, господин учитель!

— Ладно, помогу, — обещаю я. И сразу натыкаюсь на взгляд Ц. Ты не сможешь помочь, говорит этот взгляд.

Знаю. Я сам приговорил Н.

Но ведь я только хотел узнать, не входит ли Ц. в шайку, чтоб ему ненароком не попасть под подозрение, и только поэтому вскрыл эту шкатулку.

Почему же тогда не сказать, что дневник прочитал ты?

Нет, не сейчас. Только не сейчас, не при всех. Но надо будет сказать. Обязательно! Только не при всех, при всех стыдно. Расскажу ему наедине. Поговорю как мужчина с мужчиной. И с девушкой тоже надо поговорить, сегодня попозже, когда она придет к нему на свидание. Скажу ей, чтобы больше не показывалась, и бестолковому Ц. прочищу мозги как следует, чтоб завязывал с этим. Хватит!

Вина, как хищная птица, снижает круги над жертвой. Хватает ее и уносит.

Но мне нужно оправдать Н.

Он ведь, и правда, ничего плохого не сделал.

И постараться смягчить участь Ц. И девочки. Я не допущу, чтобы пострадали невинные! Да, страшен Бог, но я внесу в его расчеты свои поправки. Сообразуясь со своей свободной волей. Заметные поправки.

Я спасу нас всех.

И, размышляя так, я вдруг ловлю на себе чей-то взгляд.

Это Т.

Два круглых прозрачных глаза глядят на меня. Без выражения, без блеска.

Рыба! — обжигает меня.

Смотрит в упор, не сводя с меня глаз. Как тогда, у могилы маленького Ф.

Улыбается тихо. Высокомерно и насмешливо.

Знает, что это я вскрыл шкатулку?

Лунный человек

Мой день тянулся и тянулся. Наконец село солнце. Спустился вечер, а я ждал ночи. Наступила ночь, и я выскользнул из лагеря. Фельдфебель уже храпел, и никто не заметил, как я ушел. Над лагерем светила полная луна, но с запада темными клочьями двигались облака. Внезапно сделалось темно, хоть глаз выколи, и каждый раз нужно было все дольше ждать, пока снова появится серебристый лунный свет.

Там, где лес вплотную подступает к палаткам, я буду ждать его, Ц. Там я и уселся за деревом. Я ясно видел стоящего на посту. Это был Г.

Он прохаживался взад-вперед.

Над нами неслись облака, а внизу, казалось, все спит.

Вверху бесился ураган, внизу было тихо.

Только тут и там похрустывали ветки, тогда и Г. замирал и всматривался в чащу.

Я смотрел ему в лицо, но он не мог меня видеть.

Страшно ему?

Что-то тут в лесу скрывается, особенно ночью.

Время шло.

Вон он идет, Ц.

Обменивается с Г. приветствием, и тот уходит.

Ц. остается один.

Осторожно осматривается кругом. Смотрит вверх, на луну.

Там, на луне, есть человек, вдруг вспоминается мне. Сидит себе на лунном серпе, покуривает трубочку, ни о чем не беспокоится. Поплевывает на нас вниз время от времени. Может, он и прав.

Наконец, около половины третьего появилась девушка, да так неслышно, что я ее заметил, только когда она уже стояла рядом с ним.

Откуда она появилась?

Возникла, как из-под земли.

Вот она обнимает его, а он — ее.

Они целуются.

Девушка сейчас ко мне спиной, и его мне тоже не видно. Должно быть она повыше его…

Сейчас подойду и заговорю с обоими. Я встаю, осторожно, чтобы они меня не услышали, а то девушка убежит. А ведь я и с ней хочу поговорить.

Они все целуются.

Это же сорная трава, надо таких уничтожать, проносится у меня в голове.

Вижу слепую старуху, она спотыкается и падает.

И все вспоминаю и вспоминаю девушку, как она поднялась и посмотрела за изгородь.

А у нее должна быть красивая спина…

Увидеть бы ее глаза.

Тут набегает облако и делается совсем темно. Оно небольшое, это облачко, потому что у него серебристая кайма. Как только снова выйдет луна, я пойду. И вот она снова светит, луна.

Девушка обнажена.

Он стоит перед ней на коленях.

Она очень белая.

Я жду.

Она нравится мне все больше и больше.

Иди! Скажи, что шкатулку взломал ты. Ты, а не Н. Ну, иди же, иди!

Никуда я не иду.

Вот он сидит на упавшем дереве, а она у него на коленях. У нее потрясающие ноги.

Иди!

Ага, сейчас…

И набегают следующие облака, больше, темнее. У них нет серебристой каймы и землю накрывает тьма. Небо исчезло, я больше ничего уже не вижу.

Прислушиваюсь, в лесу слышны шаги. Я задерживаю дыхание.

Кто там ходит?

Или это буря начинается?

Я себя-то уже не вижу.

Где вы, Адам и Ева?

В поте лица своего должны вы были зарабатывать хлеб свой, но это вам в голову не приходит. Ева крадет фотоаппарат, а Адам, вместо того чтобы сторожить, закрывает на это глаза.

Я завтра ему скажу, этому Ц., что на самом деле это я вскрыл шкатулку. Завтра меня уже ничего не остановит.

Даже если Господь вышлет навстречу мне тысячи голых девушек!

Все глуше ночь.

Она цепко держит меня, безмолвная и непроницаемая. Сейчас я хочу назад.

Осторожно, ощупью…

Моя вытянутая вперед рука натыкается на дерево. Обхожу его.

Двигаюсь ощупью дальше — но в ужасе отшатываюсь!

Что это было?

Сердце у меня замирает.

Еле удерживаюсь, чтобы не крикнуть.

Что это было?

Нет, это было не дерево.

Моя вытянутая рука наткнулась в темноте на чье-то лицо. Меня трясет.

Кто тут стоит передо мной?

Я застываю на месте.

Кто это?

Или мне примерещилось?

Нет, я слишком ясно нащупал: губы, нос…

Сажусь на землю.

Это лицо, оно еще там?

Надо дождаться света.

Не двигайся.

Там, над облаками, курит лунный человек.

Тихо накрапывает дождь.

Плюй, плюй на меня человек с луны!

Предпоследний день

Наконец небо начинает сереть, вот и утро.

Никого передо мною нет, никакого лица, ничего.

Пробираюсь обратно в лагерь. На спине, с открытым ртом спит фельдфебель. По палатке барабанит дождь. Только сейчас замечаю, как я устал. Спать, спать…

Когда просыпаюсь, полк уже ушел. Ну ладно, скажу Ц., что это был я, а не Н., сразу после их возвращения.

Сегодня наш предпоследний день, завтра собираем палатки и уезжаем в город.

Сегодня льет как из ведра, только ненадолго в какой-то момент дождь прекратился. В лощинах лег густой туман, гор больше не видно.

В полдень полк возвращается, но не весь.

Отсутствует Н.

Должно быть, заблудился, замечает Ф., скоро найдется, никуда не денется.

Мне вспоминаются пещеры, упомянутые Ц. в дневнике, и большой уверенности, что он найдется, у меня нет.

Страх?

Пора ему все сказать, сейчас самый подходящий момент.

Ц. у себя в палатке, пишет.

И он там один.

Увидев, что я вхожу, быстро захлопывает блокнот, смотрит недоверчиво.

— А, мы опять пишем дневник, — выдавливаю я из себя, пытаясь улыбнуться. Он молчит, только глядит на меня, и тут я вижу, что у него ободраны руки.

Он замечает мой взгляд, вздрагивает и быстро убирает руки в карманы.

— Что, замерз? — спрашиваю я, не спуская с него глаз.

Он все так же молча кивает, мол — да, и жестокая усмешка пробегает по его лицу.

— Слушай, — начинаю я, — ты говорил, что Н. взломал у тебя шкатулку?

— Я не просто так сказал, он правда так сделал, — не дождавшись конца фразы, на полуслове перебивает он.

— Но почему ты так уверен?

— Он мне сам сказал.

У меня глаза вылезают на лоб. Как это сам сказал? Но этого не может быть. Это не он!

Ц. пронзает меня быстрым взглядом и продолжает:

— Он мне сегодня утром признался, что вскрыл шкатулку. Проволокой. А закрыть обратно не сумел, у нее замок сломался.

— Да?!

— Он попросил у меня прощения, я его простил.

— Прощения?

— Ну да.

Он безразлично смотрит в другую сторону. Нет, я уже ничего не соображаю, вспоминается только: «Кто мою шкатулку тронет, тот умрет».

Ерунда, ерунда!

— А ты не знаешь, куда он сейчас подевался? — спрашиваю я. Он остается спокоен.

— Мне-то откуда знать. Ясно — заблудился. Я вот тут тоже раз заблудился.

Он встает, всем видом показывая, что не намерен продолжать разговор.

И тут я замечаю, что куртка на нем порвана.

Сказать ему, что врет? Что Н. не мог сознаться, потому что это же я, я читал его дневник…

А почему врет?

Мне страшно об этом думать…

Как же я сразу ему не сказал, еще вчера, когда он лупил Н.? Ну да, застеснялся перед господами учащимися, не хотел признаваться, что потихоньку вскрыл проволокой шкатулку, хотя цель и была достигнута — ну ладно, это понятно. Но как меня угораздило сегодня утром проспать? Ну да, проторчал в лесу ночь напролет, устал, как собака, и промолчал. А сейчас? Сейчас уже толку мало, даже если рот и разину. Поздно.

Да, я тоже виноват.

И я — камень, о который он споткнулся, яма, в которую упал, скала, с которой он сорвался. Ну почему никто меня сегодня не разбудил? Я не хотел свидетельствовать против себя и спал, чтобы защититься. В божественный расчет я хотел внести большие изменения, а оказывается, расчет этот был уже давно оплачен.

Мне хотелось нас всех спасти, но к тому моменту мы были уже утопленниками. В море вины без конца и края. Ну кто виноват, что этот замок сломался?

Больше не запирается?

И все равно нужно все рассказать. Пути вины встречаются, пересекаются между собой, сплетаются и перепутываются.

Это лабиринт. Комната кривых зеркал. Ярмарочный балаган!

Господа, посетите наш захватывающий аттракцион!

Несите наказание и покаяние за вину своего существования. Да, не бойтесь! Теперь бояться уже поздно.

После обеда все мы двинулись на поиски Н. Обшарили окрестности, звали: «Н.!», и снова: «Н.!», но ответа не было. Как, впрочем, я и ожидал.

Уже начинало смеркаться, когда мы повернули назад.

— Если такой дождь будет идти и дальше, — ворчит фельдфебель, — начнется новый всемирный потоп.

И опять вспоминается: «Когда дождь перестал, и воды потопа спали, сказал Господь ‘Не стану больше карать землю за помыслы человеческие’».

И снова я себя спрашиваю: сдержал ли Он обещание?

А дождь все сильнее.

— Надо бы сообщить в жандармерию, что Н. пропал, — говорит фельдфебель.

— Завтра.

— Господин учитель, я не понимаю вашего спокойствия!

— Мне кажется, он заблудился, тут легко заплутать, и заночевал где-нибудь недалеко, на хуторе.

— В том направлении нет никаких хуторов, одни пещеры.

Я вздрагиваю: это слово для меня как удар.

— Хочется надеяться — продолжает фельдфебель, — что он отсиживается в пещере, а не разбился.

Очень хочется.

И вдруг я его спрашиваю:

— Что ж вы меня с утра-то не разбудили?

— Это я-то не разбудил? — хохочет фельдфебель. — Да я вас раз сто расталкивал, а вы так дрыхли, как будто вас уже черт унес!

И правда, Бог — самое страшное на свете.

Последний день

В последний день к нам в лагерь явился Бог.

Я-то уже ждал его.

Фельдфебель и мальчики как раз собирали палатки, когда он пришел.

Явление его было ужасно, фельдфебелю стало нехорошо, ему пришлось сесть.

Ребята застыли, как парализованные. Потом понемногу зашевелились, хотя еще совершенно ошарашенные. Вот только Ц. еле двигался.

Он уставился в землю и переступал ногами.

Потом все закричали разом.

Только Ц. молчал.

Что случилось?

Двое рабочих явились к нам в лагерь, два лесоруба с рюкзаками, с пилой и топором. Они пришли сообщить, что нашли мальчика, они захватили его школьное удостоверение.

Это был Н.

Он лежал недалеко от пещер, в канаве, на краю поляны. В голове у него зияла рана. От камня или от удара тупым предметом.

Его убили, сказали лесорубы. Я спустился с ними вниз, в деревню. В жандармерию. Мы бежали быстро. Бог от нас поотстал. Жандармы позвонили в прокуратуру близлежащего городка, а я отправил телеграмму директору нашей гимназии. Прибыла следственная комиссия и отправилась на место преступления.

Там в канаве лежал Н.

Он лежал на животе.

Его сразу же сфотографировали.

Полиция обыскала ближайшие окрестности. С большим пристрастием. Искали орудие убийства и хоть какие-нибудь следы. Было установлено, что Н. убили не в этой канаве, а приблизительно в двадцати метрах от нее. Его тащили в канаву, чтобы никто не нашел, и на земле от тела остался след. Нашли также орудие убийства, острый камень со следами крови. Еще нашли карандаш и компас.

Врач констатировал, что камень бросили в голову Н. с небольшого расстояния и с очень большой силой. Причем по-предательски, сзади.

Преступлению предшествовала ожесточенная борьба: куртка на Н. была порвана. И руки исцарапаны…

Как только комиссия пришла в лагерь, я сразу приметил Ц. Он держался в сторонке.

И у него порвана куртка, и руки тоже исцарапаны — пронеслось в мозгу.

Но говорить об этом я остерегался! Моя куртка была цела, и на руках ни ссадины, но все равно во всем, что случилось, я тоже был виноват!..

Нас допросили.

Как произошло это преступление, никто из нас не знал.

В тот момент, когда следователь спрашивал меня, кого я подозреваю, я опять увидел Бога. Он выходил из палатки Ц. и держал в руке дневник.

Вот он говорит с Р., не спуская при этом с Ц. глаз.

Кажется, малыш Р. Бога не видит, зато, похоже, слышит его хорошо. Его глаза расширяются, как будто он вдруг узрел новую землю.

Следователь повторяет:

— Подозреваете ли вы кого-нибудь?

— Нет.

— Господин следователь, — вдруг вскрикивает Р., — Н. и Ц. все время дрались. Н. прочел у Ц. дневник, и из-за этого Ц. — его смертельный враг, он на самом деле ведет дневник. Дневник лежит в синей жестяной шкатулке.

Все смотрят на Ц.

Он стоит понурив голову, лица не видно. Он бледен, покраснел? Медленно делает шаг вперед, останавливается перед следователем.

Делается очень спокоен.

— Да, — говорит он тихо, — я это сделал.

Он плачет.

Я бросаю взгляд на Бога.

Он улыбается.

Отчего?

И, задав этот вопрос, я перестаю Его видеть. Опять Его нет.

Репортеры

Завтра начинается процесс.

Сижу в кафе, на веранде, листаю газеты. Вечер прохладный, близится осень. Сколько дней подряд газеты пишут о приближающейся сенсации. Одни под заголовками «Дело Н.», другие — «Дело Ц.» Приводят мнения, публикуют репортажи, раскапывают старые дела с участием подростков, толкуют о молодежи, пророчествуют, от сотен переходят к тысячам, исхитряясь, однако ж, каждый раз вернуться к убитому Н. и его убийце, Ц.

Сегодня утром меня навестил корреспондент газеты, взял интервью. Выйдет уже в вечернем выпуске. Разыскиваю этот выпуск. Он меня даже сфотографировал. А, вот мое фото! Хм… узнаю себя с трудом. Хотя на самом деле довольно симпатично. Под снимком подпись: «Что говорит учитель?»

Ну, что я говорю?

Сегодня утром корреспондент посетил в городской гимназии учителя, который этой весной осуществлял общее руководство палаточным лагерем, где и предстояло развернуться роковой трагедии. Учитель говорит, что по-прежнему стоит перед загадкой. Ц. всегда был хорошо успевающим учеником, и он, учитель, никогда не замечал у него каких-либо отклонений, не говоря уже о дефектах характера или преступных наклонностях. Наш корреспондент задал учителю роковой вопрос: не коренятся ли причины подобного деяния в размывании у молодежи моральных ценностей, с чем учитель решительно не согласен. «Сегодняшняя молодежь, — заметил он, — благодаря всеобщему оздоровлению крайне сознательна, готова к самопожертвованию и полна чувства национальной гордости. Это убийство — единичный случай, достойный глубокого сожаления, откат к скверным временам либерального прошлого». Тут прозвонил звонок к окончанию перемены, учитель откланялся и направился в свой класс и дальше взращивать нежные детские души в духе товарищества и любви к Отчизне. Благодарение Богу, случай Ц. — всего лишь исключение, оголтелая вспышка злостного индивидуализма.

Дальше идет интервью с фельдфебелем. Его фото тоже попало в газеты, но так он выглядел, наверное, лет в тридцать. Каков тщеславец!

Ну-с, что говорит фельдфебель?

Наш корреспондент посетил тогдашнего руководителя школьников по военной подготовке, назовем его кратко «военруком». Военрук встретил сотрудника нашей газеты с изысканной вежливостью, в молодцеватой манере старых, но вечно юных рубак. По его мнению, причина преступления — недостаток дисциплины. Он в деталях описывает состояние тела убитого в момент обнаружения. Старый солдат, он прошел всю мировую войну, но ни разу не видел таких ужасных ран. «Как старый солдат, я за мир!» — так заключил он свою содержательную речь.

Наш корреспондент посетил также председательницу общества по борьбе с детской безнадзорностью, супругу начальника цеха трубочистов, фрау К. Фрау К. глубоко потрясена случившимся. Она уже несколько ночей не может уснуть, почтенную даму преследуют кошмары. По ее мнению, в последнее время решающим фактором удовлетворения социальных нужд является устройство новых исправительных учреждений.

Листаю дальше. А это кто? Да, конечно, это булочник Н., отец убитого! А вот и супруга его, фрау Элизабет Н., урожденная С.

«Ответить на ваш вопрос, — говорит владелец пекарни, — мне нетрудно. Неподкупный суд разберется, не стал ли наш бедный Отто жертвой преступного легкомыслия педагогического состава — я сейчас говорю исключительно об учителе, а никак не о военруке. Справедливость да восторжествует! Вообще говоря, необходима тщательнейшая чистка преподавательского состава, ведь он так и кишит замаскированными врагами Отечества. Мы еще встретимся у Филиппи!»

К этому супруга пекаря добавляет: «Оттхен был моим солнцем. Теперь у меня остался только мой супруг. Но мы, Оттхен и я, навсегда в духовном контакте, я состою в спиритическом кружке…»

Читаю дальше.

Вот, другая газета пишет:

Мать убийцы живет в трехкомнатной квартире. Она вдова университетского профессора Ц., которого уже около десяти лет нет на свете. Профессор Ц. был выдающимся психологом. Его работы по изучению нервной реакции на ампутацию вызывали интерес не только узкого круга специалистов. В общей сложности около двадцати лет он представлял собой главную мишень нападок общества по борьбе с вивисекцией. Фрау Ц., к сожалению, отказалась сообщить нам что либо. Она сказала только: «Господа, вы можете понять, через что мне предстоит пройти?» Это среднего роста дама, она носит траур.

Еще в одной газете обнаруживаю защитника обвиняемого. Со мной он тоже беседовал, причем уже три раза, кажется, эта история сильно его задела.

Молодой адвокат, он хорошо понимает, что тут для него поставлено на карту. У него успели побывать все корреспонденты.

Интервью с ним самое длинное.

В этом сенсационном процессе, господа, — так начинает он свое интервью, — защита находится в затруднительном положении. Поскольку обнажить свой клинок ей придется не против обвинения, а против самого подзащитного.

— Как это так?

— Обвиняемый признал себя виновным в этом преступлении. Прошу особо отметить, что хоть это и умышленное убийство, но без отягчающих обстоятельств. Но, несмотря на заявления юного обвиняемого, я твердо убежден, что убийцей является не он. Я уверен, что он кого-то прикрывает.

— Не станете же вы утверждать, господин адвокат, что убийство совершил кто-то другой?

— Да, господа, именно это я и утверждаю! Не говоря уже о том, что подсказывает мне неуловимое внутреннее чувство, некий охотничий инстинкт криминалиста, для такого утверждения есть более веские причины. Это не он! Подумайте хотя бы о мотивах преступления! Он убил своего одноклассника за то, что тот прочел его дневник? Но о чем написано в этом дневнике? Прежде всего, о любовной связи с этой падшей девицей?

Он защищает девушку и необдуманно заявляет: «Кто дневник мой прочитает, тот умрет» — знаю, знаю! Всё это свидетельствует против него, и, однако, все же не всё. Не говоря уж о том, что сам стиль этого заявления не лишен рыцарственности, разве не бросается в глаза, что он ничего не рассказывает о реальном убийстве? Ни словечка о том, как было совершено преступление! Почему он нам об этом не рассказывает? Говорит, что больше ничего не может вспомнить. Ложь! Да он и не может помнить этого, потому что ничего не знает о том, как, где и когда был убит его несчастный одноклассник. Он знает только, что это было сделано камнем. Ему предъявили камни, но он не смог опознать, тот ли это камень. Господа, он покрывает преступление кого-то другого!

— А как же порванная куртка и исцарапанные руки?

— Видимо, он встретил Н. среди скал и они подрались, об этом он и рассказывает нам во всех подробностях. Но чтобы он крался за ним и предательски, камнем… — нет, нет! Н. убил другой или, точнее сказать, — другая.

— Вы имеете в виду ту девицу?

— Так точно, именно ее. Она им верховодила и верховодит до сих пор, он от нее в зависимости. Господа, нам предстоит узнать еще и мнение психиатра.

— Девушка проходит по делу в качестве свидетельницы?

— Естественно! Она была арестована в пещере почти сразу после совершения преступления и уже давно осуждена, вместе с ее бандой.

Господа, очень может быть, мы увидим и послушаем Еву уже завтра.

— А сколько продлится процесс?

— Я рассчитываю, что дня два-три. Хотя к делу привлечено не так много свидетелей, как я уже говорил, мне предстоит нелегкая борьба с самим подзащитным. Нашла коса на камень! Я доведу ее до победного конца. Ему присудят пособничество хищению. И это всё!

Да, это всё.

О Боге никто не говорит.

Дело Н. или дело Ц.

Перед Дворцом правосудия собралось три сотни человек, всем хотелось попасть внутрь, но ворота были заперты, так как приглашения были распространены еще неделю назад. В основном по знакомству, но строго контролировалось и это.

В коридорах было не протолкнуться.

Всем хотелось взглянуть на Ц.

Особенно дамам. Элегантные и небрежные, они ловили кайф от катастрофы, которая ничем не грозила им лично. Они легли в постель с чужим несчастьем и наслаждались притворным сочувствием.

Сектор зала, отведенный представителям прессы, был переполнен.

В свидетели были приглашены: родители Н., мать Ц., фельдфебель, Р., который жил в одной палатке с Н. и Ц., оба дровосека, нашедшие тело убитого, следователь, жандармы и т. д. и т. п.

И, конечно же, я.

И, конечно же, Ева.

Только пока ее нет в зале. Она должна появиться в первый раз.

Адвокат и прокурор перелистывают страницы дела.

Ева сейчас сидит в одиночной камере и ждет, когда за ней придут.

Появляется подсудимый в сопровождении охранника.

Выглядит как обычно. Только немного бледнее, и щурится, яркий свет ему мешает. Пробор у него тоже на месте.

Усаживается на скамью подсудимых, как за школьную парту.

Все на него смотрят.

Он окидывает взглядом зал, замечает мать.

Глядит на нее. Что он чувствует?

Как будто ничего.

Мать почти не смотрит в его сторону. Или это так только кажется?

На ней густая вуаль, за ней не видно лица.

Фельдфебель меня приветствует, спрашивает, читал ли я интервью с ним. Я отвечаю: «Да». Булочник с ненавистью прислушивается к моему голосу.

Убил бы меня, наверное.

Черствой булкой.

Вуаль

Председатель суда по делам несовершеннолетних входит в зал. Все встают. Он усаживается и объявляет заседание открытым.

Милый дедушка.

Обвинение зачитано.

Ц. обвиняется в предумышленном убийстве с отягчающими обстоятельствами.

Дедушка качает головой, как будто говоря: «Ох уж эти детки!» Потом поворачивается к обвиняемому.

Ц. встает.

Без дрожи в голосе подтверждает свою личность.

Теперь ему нужно рассказать свою биографию. Он бросает опасливый взгляд на мать, смущается.

— Все было, как у всех детей, — начинает он тихо. Родители были с ним не особенно строги. Так же как и все родители. Отец у него довольно рано умер.

Он был единственным ребенком.

Мать подносит к глазам носовой платок, но поверх вуали.

Ее сын рассказывает, кем он хотел бы стать. Да, хотел бы стать изобретателем. Но изобретать только что-нибудь небольшое, вроде, например, застежки молнии новой системы.

— Весьма разумно, — кивает председатель. — А если б ты ничего не изобрел?

— Тогда б летчиком. Возил бы почту. Лучше всего — за море.

К неграм? — тотчас приходит мне на ум.

Так, рассказывая о своем бывшем будущем и делая скачки во времени, он скоро окажется там, на том дне, где к нам явился милосердный Бог.

Ц. яркими штрихами описывает лагерную жизнь: стрельбы, маршировку, поднятие флага, фельдфебеля и меня. Роняет странную фразу: «Взгляды господина учителя часто казались мне детскими».

Председатель удивлен.

— Это как это?

— Господин учитель всегда говорит про то, как оно должно быть на свете, а не про то, как на самом деле есть.

Председатель суда серьезно смотрит на Ц. Почувствовал, что вступает на территорию, где правит радио? Где у человека, лежащего во прахе перед жестокой реальностью, появляется страстное желание бросить мораль в утиль?

Да, похоже, он это почувствовал, потому что ищет благовидный предлог вернуться на твердую почву.

Вдруг спрашивает Ц.:

— Ты веришь в Бога?

— Да, — отвечает тот, не задумываясь.

— А пятую заповедь помнишь?

— Ну да.

— Ты раскаиваешься в своем преступлении?

В зале делается совсем тихо.

— Да, — заявляет Ц. — Я очень в нем раскаиваюсь.

Раскаяние звучит фальшиво.

Допрос доходит до дня убийства, и давно известные всем подробности пережевываются в который раз.

— Мы вышли очень рано, — рассказывает в сотый раз Ц., — рассыпались цепью и стали наступать через заросли на высоту, где закрепился противник. Около пещер я случайно повстречал Н., он стоял на скале. Я страшно на него злился за то, что он вскрыл мою шкатулку. Хоть он и соврал, что…

— Стоп! — прерывает его председатель. — Тут в протоколах следствия написано, что, по словам учителя, ты рассказал ему, что Н. сознался тебе, что взломал шкатулку.

— Это я просто так сказал…

— Зачем?

— Чтобы меня не заподозрили, если все выйдет наружу.

— А! Дальше.

— Ну, и мы стали бороться, я с Н., и он меня чуть не скинул со скалы, у меня в глазах потемнело, я вскочил на ноги и бросил в него камнем.

— На той скале?

— Нет.

— Тогда где?

— Не помню.

Он улыбается. Ничего из него не вытянешь.

Забыл.

— А с какого момента к тебе вернулась память?

— Я возвратился в лагерь и записал в дневник, что подрался с Н.

— Да, это последняя запись, но ты даже не дописал последнее предложение.

— Господин учитель меня отвлек.

— Чего он от тебя хотел?

— Я этого не знаю.

— Ладно, это он сам нам расскажет.

На столе вещественных доказательств лежат: дневник Ц., карандаш и компас. И камень.

Председатель спрашивает Ц., узнаёт ли он камень.

Ц. кивает — да.

— Кому принадлежат эти карандаш и компас?

— Не мне.

— Они принадлежат несчастному Н., — говорит председатель и опять смотрит в бумаги. — Н. принадлежит только карандаш. Почему же ты не сказал, что компас твой?

Ц. краснеет.

— Я забыл.

Тут поднимается защитник:

— Господин председатель, возможно, компас действительно принадлежит не ему?

— Что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать, что этот роковой компас, не принадлежащий Н., возможно, принадлежит и не Ц., а третьему лицу. Разрешите вопрос обвиняемому: точно ли не присутствовал при совершении преступления кто-то третий?

Он садится обратно, Ц. бросает на него короткий недобрый взгляд.

— Там не было никакого третьего, — твердо говорит он.

Вскакивает защитник:

— Как он может точно знать, что рядом не было никого третьего, если он вообще не может вспомнить, где, когда и как было совершено преступление?

Но тут в прения вступает прокурор.

— По всей видимости, — говорит он, — господин защитник имеет в виду, что убийство совершил не обвиняемый, а большое неизвестное. Так точно, большое неизвестное!

— Не знаю, — прерывает его защитник, — имеем ли мы право именовать «большим неизвестным» падшую девицу, сколотившую банду грабителей…

— Это была не девочка, — перебивает обвинитель, — ее уж Бог знает как дотошно допрашивали, мы еще выслушаем господина следователя в качестве свидетеля, не говоря о том, что обвиняемый честно признался в содеянном, он признался во всем сразу же, что тоже определенным образом говорит в его пользу. Намерение защиты представить дело так, будто убила девушка, а Ц. ее только прикрывает — химера!

— Постойте! — улыбается защитник и оборачивается к Ц.

— Разве у вас в дневнике не написано: «Тут она подобрала камень и швырнула в меня, и попади она, был бы мне сейчас каюк?»

Ц. стоит не шевелясь, потом делает пренебрежительный жест.

— Я преувеличил. Это был совсем маленький камешек.

Он вдруг передергивается.

— Хватит защищать меня, господин адвокат, пусть меня лучше накажут за то, что я натворил!

— А твоя мать? — кричит на него защитник. — Ты ведь совсем не думаешь о матери, не представляешь, как она страдает? Да ты не ведаешь, что творишь!

Ц. так и стоит опустив голову.

Потом смотрит на мать.

С почти исследовательским интересом.

Все смотрят на нее, но под густой вуалью ее не рассмотреть.

В обители

Перед допросом свидетелей председатель объявляет перерыв. Полдень. Зал пустеет, обвиняемого уводят. Защитник и обвинитель задиристо оглядывают друг друга.

Я иду проветриться в сквер перед Дворцом правосудия. День холодный, туманный и пасмурный.

Падают листья, да, уже снова осень. Заворачиваю за угол, останавливаюсь, но сразу же снова иду дальше.

На лавочке мать Ц.

Сидит не шевелясь.

Это среднего роста дама, вспоминается мне.

Я автоматически здороваюсь, но она не отвечает.

Может, не узнала меня.

Может, как раз наоборот…

Позади то время, когда я не верил в Бога. Теперь верю. Но он мне не нравится. Я все еще вижу, как он говорит в лагере с малышом Р., не спуская глаз с Ц. Наверное, у него мстительные, пронзительные глаза, холодные, совсем-совсем холодные. Нет, он не добр.

Почему он оставил мать Ц. сидеть вот так? Она-то что сделала? За то, что совершил ее сын? Почему, прокляв сына, он осуждает и мать?

Нет, он не прав.

Мне хочется курить.

Вот дурак, забыл сигареты дома!

Выхожу из сквера в поисках табачной лавки.

Нахожу ее на боковой улочке.

Маленький магазинчик принадлежит пожилой паре. Старик долго возится, распечатывая коробку, а старушка — отсчитывая десяток сигарет. Они постоянно путаются друг у друга под ногами, но очень друг к другу добры. Старушка недодала мне сдачи, и я с улыбкой сообщаю ей об этом. Она страшно пугается. «Боже сохрани!» — вскрикивает она, а я думаю, если тебя хранит Бог, так это, уж и правда, надежно.

У нее нет мелочи, и она бежит разменять деньги у мясника.

Мы со стариком остаемся, и я закуриваю сигарету.

Старик спрашивает, не из суда ли я? У них, в основном, покупают господа из суда. И вот он уже тоже говорит о нашем процессе. Случай и правда необыкновенно интересный, ведь тут так видна божья рука.

— Божья рука? — настораживаюсь я.

— Да, и знаете почему? Потому что в этом деле виноваты, по всей видимости, все участники. И свидетели, и фельдфебель, и учитель, и родители.

— И родители?

— Да. Ведь не только молодые, родители сейчас тоже не пекутся о Боге. Они действуют так, как будто Его тут нет.

Я выглядываю на улицу. Старушка вышла от мясника и сразу бежит к бакалейщику.

Ага, и мясник не разменял.

На улице никого не видно, и вдруг мне приходит в голову странная мысль, только бы ее не упустить: это ведь должно что-то значить, раз мясник не разменял денег. Раз мне приходится тут ждать, это неспроста.

Глядя на высокие серые дома, я говорю:

— Вот знать бы только, где обитает Бог?

— Он всюду, где о Нем помнят, — слышу я голос старика. — И тут, у нас, он тоже обитает, потому что мы не ссоримся.

У меня перехватывает дыхание.

Что это было?

Это старик так сказал?

Нет, это был другой голос.

Кто разговаривает тут со мной?

Я не оборачиваюсь.

И снова голос:

— Когда будешь давать показания и назовешь мое имя, не утаи, что это ты взломал шкатулку!

Шкатулка!

Да нет! Меня же просто накажут за то, что я покрывал воровство.

— Так нужно.

Но ведь я потеряю работу, мой кусок хлеба…

— Ты должен потерять ее, чтобы не случилось еще одной несправедливости!

А родители? Ведь я же их содержу!

— Тебе напомнить твое детство?

Мое детство?

Мать бранится, отец ругается. Они постоянно ссорятся. Нет, тут ты не живешь. Ты тут только проходишь, и твой приход не приносит радости…

Мне хочется плакать.

— Расскажи, — слышу я, — расскажи, что ты вскрыл шкатулку. Сделай мне эту милость и не обижай меня больше.

Компас

Процесс продолжается. Приходят свидетели.

Дровосеки, жандармы, следователь, фельдфебель уже опрошены. И булочник Н. с супругой Элизабет уже успели рассказать все, что знают.

Все они не знают ничего.

Булочник не упустил случая помянуть мое высказывание о неграх. Он всячески старался попрекнуть меня моими подозрительными политическими убеждениями, а председатель смотрел на него неодобрительно, правда, прервать не осмеливался.

Сейчас вызовут мать Ц.

Председатель объявляет ей, что она может отказаться от дачи показаний, но она обрывает его на полуслове, она хочет говорить.

И начинает, так и не подняв вуали.

Голос неприятный.

Ц. рос смирным ребенком, но временами был вспыльчив, эти вспышки внезапной ярости он унаследовал от отца. Не болел, только перенес обычные, не опасные, детские болезни. Душевных болезней в роду тоже не было, ни с отцовской стороны, ни с материнской.

Вдруг она замолкает.

— Господин председатель, можно мне задать сыну один вопрос?

— Пожалуйста!

Она подходит к столу с вещдоками, берет в руку компас и поворачивается к сыну.

— С каких это пор у тебя появился компас? — спрашивает она и в ее вопросе звучит издевка. — У тебя никогда его не было, мы же даже поругались перед твоим отъездом в лагерь, ты еще сказал, у всех компас есть, у меня одного нет, я заблужусь без компаса. Так откуда он у тебя?

Ц. смотрит на нее неподвижно.

Она, торжествуя, оборачивается к председателю:

— Это не его компас. И убийство совершил тот, кто этот компас потерял!

В зале поднимается ропот, и председатель спрашивает у Ц.:

— Ты слышал, что твоя мама сказала?

Ц. все так же неподвижно смотрит на мать.

— Моя мама врет, — говорит он медленно.

Тут же вскакивает защитник:

— Я ходатайствую о проведении психиатрической экспертизы обвиняемого.

Судья заявляет: ходатайство будет рассмотрено позже.

Мать сверлит Ц. взглядом:

— Ты говоришь, вру?

— Да.

— Я никогда не вру, — взрывается она. — Нет, в жизни своей не лгала, а ты все время врешь, только и делаешь! Я правду сказала, чистую правду, а тебе б только прикрыть эту грязную девку, суку эту пропащую!

— Она не сука!

— Заткнись, — визжит мать, у нее истерика. — Вечно толь ко и думаешь обо всякой убогой рвани, хотя бы раз о твоей несчастной матери подумал!

— Да эта девчонка большего стоит, чем ты!

— Тихо! — кричит председатель суда, встав, и приговаривает Ц. к двум суткам ареста за оскорбление свидетеля.

Возмутительно, — выговаривает он ему, — так обходиться с собственной матерью! Вот ты какой оказывается!

И тут взрывается Ц.

Вскипает гнев, унаследованный им от отца.

— Да она не мать мне! Ей всю жизнь плевать на меня было, вообще мной не занималась, только своей прислугой. Сколько живу, помню из кухни ее мерзкий голос, как она распекает горничную!

— И все-то его тянет на горничных, господин председатель, прямо как моего муженька!

Она выдает короткий смешок.

— Не смейся, мама, — повелительно обрывает сын. — Помнишь Феклу?

— Какую еще Феклу?

— Ей пятнадцать лет было, а ты секла ее, когда тебе вздумается. До одиннадцати вечера она у тебя гладила, а утром вставала в полпятого, и жрать ты тоже ей не давала! Потом она пропала — помнишь?

— Так она ж проворовалась!

— Чтобы как-нибудь перебиться! Мне шесть лет было, а я все помню, как отец тогда пришел домой и сказал, попалась, бедная девчонка. Ее отправили в исправительный дом. И виновата в этом ты, только ты!

— Я?!

— И отец тоже так сказал!

— Отец, отец! Мало ли что он говорил!

— Отец никогда не лгал. А в тот раз вы ругались без конца, и дома отец не ночевал, вспомни! И Ева — такая же девчонка, как Фекла. Нет, мам, я тебя больше не люблю!

В зале очень тихо.

Потом председатель говорит:

— Благодарю вас, фрау профессор!

Шкатулка

Вот и моя очередь.

Уже без четверти пять.

Я даю свидетельскую присягу.

Клянусь Богом говорить по совести всю правду и ничего не утаивать.

Да, так точно, ничего не утаивать.

Пока я присягаю, в зале нарастает волнение.

Я быстро оборачиваюсь и вижу Еву.

В сопровождении надзирательницы, она садится на скамью свидетелей.

Как хочется увидеть ее глаза, проносится у меня в мозгу. Вот все скажу и посмотрю в них.

А пока я еще не заслужил.

Пока мне приходится показать ей спину, потому что прямо передо мной стоит распятие.

Сын Твой.

Боковым зрением вижу Ц.

Улыбается.

А может, она там у меня за спиной тоже улыбается? Начинаю отвечать на вопросы судьи. А он снова про негров, ну да, мы с ним друг друга поняли. Я даю Н. положительную характеристику, равно как и Ц. Во время убийства меня не было.

Председатель собирается уже меня отпустить, когда я говорю:

— Еще одна мелочь, господин судья!

— Да, пожалуйста!

— Дело в том, что шкатулку, в которой лежал дневник Ц., взломал не Н.

— Не Н.? Тогда кто же?

— Я. Это я проволокой открыл шкатулку.

Подействовало.

Председатель суда выронил ручку, защитник вскочил, Ц. разинул рот и вытаращился на меня, его матушка издала пронзительный вопль, булочник побелел, как мука, и схватился за сердце.

А Ева?

Не знаю.

Только чувствую за спиной общее волнение.

Бормочут, шушукаются.

Обвинитель встает как загипнотизированный и медленно вперяет в меня указующий перст.

— Вы? — вопрошает он.

— Да, — отвечаю, удивляясь собственному спокойствию.

Чувствую удивительную легкость.

И дальше рассказываю уже всё.

Почему вскрыл шкатулку и почему сразу не рассказал об этом Ц. Потому что мне было стыдно, и все-таки это была еще и трусость.

Я рассказываю всё.

Почему прочел дневник Ц., и как не стал обращаться к закону, потому что хотел внести поправки в расчеты, заметные поправки. Да, я был дураком. Замечаю, как прокурор что-то: записывает, но теперь мне уже все равно.

Всё, всё равно!

Только бы дорассказать до конца.

И про Адама и Еву, и про темные облака, и про человека на луне…

Стоило мне договорить, прокурор встает.

— Я хочу обратить внимание господина свидетеля на то, что у него не должно быть ни малейших иллюзий относительно последствий его интересного заявления.

Прокуратура оставляет за собой право выдвинуть против меня обвинение в том, что я ввел суд в заблуждение, а также в укрывательстве воров.

— Пожалуйста, — легонько кланяюсь я. — Я же поклялся ничего не утаивать.

Бакалейщик ревет:

— Мой сын на его совести! Только на его!

У него начинается сердечный приступ, его приходится увести. Его супруга грозно воздевает руку:

— Берегитесь! — кричит она мне, побойтесь гнева Божьего!

Нет, Бога я больше не боюсь.

Я чувствую отвращение, которое испытывают ко мне все в зале. Я не противен только одной паре глаз. Они на мне отдыхают.

Тихие, как темные озера в лесах моей родины.

Неужели ты уже осень, Ева?

Изгнание из рая

Еву к присяге не ведут.

— Ты знаешь, что это? — подняв компас, спрашивает ее судья.

— Да, — отвечает она, — это показывает направление.

— Знаешь, кому он принадлежит?

— Не мне, но могу угадать кому.

— Только не финти!

— Я не финчу. Я хочу сказать правду, как господин учитель.

Как я?

Прокурор иронически улыбается.

Защитник не сводит с нее глаз.

— Ну, так давай! — велит судья.

И Ева начинает.

— Когда мы с Ц. встретились у нашей пещеры, туда же пришел и Н.

— Значит, ты там тоже была?

— Да.

— Почему ж ты только сейчас сказала? Почему на протяжении всего следствия врала, что тебя рядом не было, когда Ц. убил Н.?

— Потому что это не Ц. его убил.

— Не Ц.?! Тогда кто же?

Напряжение чудовищное. Все в зале подались вперед. Нагнулись, нависли над девушкой, но она несгибаема.

Ц. чрезвычайно бледен.

А Ева рассказывает:

— Н. и Ц. подрались, страшно, Н. был сильней, и он столкнул Ц. со скалы, и я подумала, сейчас ему каюк, и взбесилась, ведь я же тоже думала, что он читал дневник и про меня все знает, я взяла камень, вон тот, и погналась за ним. Да, мне хотелось запустить ему камнем в голову, правда хотелось. И вдруг из лесу выбегает незнакомый какой-то парень, выхватил у меня камень и бросился за Н. Я видела, как он его догнал и заговорил с ним. Это было у поляны. А камень так и держит в руках. Я спряталась, потому что мне было страшно, а вдруг они вдвоем вернутся. Но назад они не пошли, пошли в другую сторону. Н. на пару шагов впереди. И вдруг чужой этот поднимает камень и бьет Н. по голове, сзади. Н. упал и не шевелится. Тот незнакомый парень нагнулся над ним и стал его рассматривать, а после поволок в сторону. В канаву. Он не заметил, что я всё видела. А потом я побежала обратно к пещерам, и мы там встретились с Ц. Он не разбился, когда упал, только спину ободрал, и руки тоже были в ссадинах.

Первым обретает дар речи защитник:

— Выдвигаю предложение снять обвинение с Ц.

— Секунду, господин адвокат, — прерывает его председатель и поворачивается к Ц., который все еще ошеломленно смотрит на девушку.

— То, что она говорит, — правда?

— Да, — тихо отвечает Ц., кивнув головой.

Значит, ты тоже видел, как какой-то незнакомый юноша убил Н.?

— Нет, этого я не видел.

— Ах вот как! — вздыхает обвинитель с облегчением.

— Он видел только, как я беру камень и бегу за Н. — говорит Ева.

— Значит, ты его и убила, — констатирует защитник.

Но девушка остается невозмутимой.

— Нет, это не я была, — она даже улыбается.

— Ну, к этому мы еще вернемся, — говорит председатель. — А сейчас мне бы хотелось знать одно: почему вы до сих пор молчали, если оба не виноваты? А?

Оба молчат.

И снова говорит девушка.

Ц. решил взять все на себя, потому что подумал, что это Н. убила. Он мне не поверил, когда я сказала, что это тот, другой, сделал.

— А мы — должны, значит, тебе поверить?

Она снова улыбается.

— Не знаю, только так оно и есть.

— И ты бы спокойно стала смотреть, как его осудят, невиновного?

— Нет, не спокойно, я, правда, столько плакала. Но мне так страшно было идти в исправительный дом… и потом, потом, я же теперь все рассказала, что он не виноват.

— А почему только сейчас?

— Потому, что господин учитель тоже сказал правду.

— Удивительно! — усмехается обвинитель.

— А если б господин учитель не стал говорить правду? — любопытствует председатель суда.

— Я бы тоже смолчала.

— А я-то думал, — язвит защитник, — что ты любишь Ц. А оказывается, это была не настоящая любовь.

Он улыбается.

Ева серьезно глядит на защитника.

— Нет, — тихо говорит она, — я его не люблю.

Ц. быстро встает.

— И не любила никогда, — говорит она немного громче и опускает голову.

Ц. медленно садится и начинает рассматривать свою правую руку.

Он хотел ее защитить, а она его не любит.

Он хотел принять за нее кару, а она и не любила его никогда. Это было просто так…

О чем Ц. сейчас думает?

О своем бывшем будущем?

О том летчике, изобретателе?

Скоро он возненавидит Еву.

Рыба

— Итак, — продолжает допрашивать Еву судья, — ты с камнем в руке преследовала Н.?

— Да.

— И хотела его убить?

— Но я этого не сделала.

— А как было?

— Как я сказала уже, появился незнакомый парень, толкнул меня на землю и погнался с этим камнем за Н.

— Как этот незнакомый парень выглядел?

— Все было так быстро, я не знаю…

— Ах, это «большое неизвестное»! — язвит обвинитель.

— А ты бы смогла его узнать? — не ведется на удочку судья.

— Наверное. Помню только, как он смотрит круглыми прозрачными глазами. Как рыба.

Это слово для меня как удар.

Вскочив, я вскрикиваю: «Рыба?!»

— Что это вы? — спрашивает у меня судья.

Удивлены все.

И правда, что это я?

Вспомнился череп со светящимися глазками.

«Наступают холодные времена, — звучит у меня в ушах голос Юлия Цезаря. — Эпоха Рыб. И душа человеческая теперь застынет, как лик Рыбы».

Два круглых прозрачных глаза, не отрываясь, смотрят на меня. Без выражения, без блеска.

Это Т. Он стоит над открытой могилой.

Так же он стоял и улыбался в лагере, тихо, высокомерно и насмешливо.

Уже тогда знал, что это я вскрыл шкатулку?

И что было в дневнике, тоже знал?

Подсмотрел?

Тайком крался за Ц. и за Н.?

Улыбается странной, застывшей улыбкой.

Я замираю.

А судья меня опять спрашивает:

— Что с вами?

Сказать ему, что я подумал о Т.?

Чушь!

С чего бы Т. вдруг убивать Н.? Тут нет мотива…

И я говорю:

— Простите, господин судья, я немного нервничаю.

— Это и понятно! — усмехается прокурор.

Я выхожу из зала.

Ясно, теперь они должны признать Ц. невиновным и выдвинуть обвинение против девочки. И так же ясно, что всех это устроит.

Завтра-послезавтра будет выдвинуто обвинение и против меня.

За пособничество воровству и введение суда в заблуждение.

От преподавания я буду отстранен и лишусь своего куска хлеба.

Но это меня не беспокоит.

На что я буду жить?

Забавно, но мне плевать.

На ум приходит бар, где мы тогда встретились с Юлием Цезарем.

Ведь там недорого.

Но я не напиваюсь.

Иду домой и ложусь спать.

Я больше не боюсь своей комнаты. Он теперь живет и у меня?

Не клюет

Точно, в утреннем выпуске все так и есть.

За введение суда в заблуждение и пособничество воровству, принимая во внимание смягчающие обстоятельства, Ц. приговорен к непродолжительному тюремному заключению, а вот против девушки прокуратура выдвинула обвинение в преднамеренном убийстве.

Тот новый суд должен состояться через три месяца.

Это падшее создание продолжало упорно отстаивать свою невиновность, — сообщается в репортаже из зала суда, — но ни у кого из присутствующих ее слезы не вызвали доверия. Как известно «Единожды солгав, солжет и дважды!» Даже сам обвиняемый Ц. не протянул ей руки, когда, по окончании судебного разбирательства, она вырывалась у надзирательницы и кинулась к нему, моля простить ее за то, что никогда его любила.

Ага, вот он ее и возненавидел.

Теперь она остается совсем одна.

Все так же плачет?

Не плачь, я тебе верю.

Погоди, выловлю я эту рыбу.

Вот только как?

Надо мне с ним встретиться, и, чем скорее, тем лучше.

Я уже получил с утренней почтой уведомление из Министерства просвещения, чтобы не вздумал переступать порога гимназии до тех пор, пока буду находиться под следствием.

Знаю и не посмею, а не то приговорят немедленно и уж никаких смягчающих обстоятельств во внимание не примут.

Но сейчас меня тревожит не это.

Нужно поймать рыбу, чтобы девочка больше не плакала.

Моя хозяйка приносит завтрак и ведет себя робко. Вычитала в газетах про мои показания и всю шумиху вокруг процесса. Репортеры пишут: «Учитель — пособник воров». Один написал даже, что я был моральным убийцей.

Ни один не принял мою сторону.

Хорошее времечко для господина булочника Н., если его только черти еще не прибрали!

Стоя в полдень у входа в гимназию, порога которой я теперь не смею переступать, я жду окончания занятий.

Вот наконец школьники потянулись домой.

И кое-кто из моих коллег.

Им меня не видно.

Вот, наконец, показывается Т.

Идет в одиночку, сворачивает направо.

Я неторопливо выхожу навстречу.

Вот он заметил меня и оторопел.

Потом здоровается, улыбается.

— Как хорошо, что я тебя встретил, — говорю я ему. — Мне надо с тобой кое о чем поговорить.

— Пожалуйста! — учтиво кланяется он.

— Только тут на улице слишком шумно. Пошли, зайдем в кондитерскую. Я угощу тебя мороженым.

Сидим в кондитерской. Рыба заказала себе землянично-лимонное.

Отковыривает ложкой мороженое.

Он ведь даже когда жрет, все равно улыбается, констатирую я.

И вдруг, так, чтобы застать его врасплох, роняю, как будто между прочим:

— Мне нужно поговорить с тобой про этот суд по поводу убийства.

Он продолжает спокойно работать ложкой.

— Нравится?

— Да.

Молчим.

— Скажи, — снова начинаю я, — ты веришь, что эта девчонка убила Н.?

— Да.

— Ты не веришь, что это сделал какой-то незнакомый парень?

— Нет. Это она выдумала, чтобы выкрутиться.

Опять молчим.

Вдруг он откладывает ложку и смотрит на меня с подозрением:

— Что вы от меня, собственно, хотите, господин учитель?!

— Я думал, — говорю я медленно, глядя в его круглые глаза, — может быть, ты догадываешься, кто этот незнакомый парень.

— С чего бы?

И тут я рискую соврать:

— Потому что я знаю, что ты всегда все везде высматриваешь.

— Да, — отзывается он спокойно, — мне много чего пришлось наблюдать.

И он снова улыбается.

Знал ли он, когда я вскрыл шкатулку?

И я спрашиваю:

— Ты читал этот дневник?

Он пристально смотрит на меня:

— Нет. Но я видел, как вы, господин учитель, крались из лагеря и как подсматривали за той девчонкой и Ц.

Меня прошибает озноб. Он за мной наблюдал.

— Вы еще тогда мне в лицо попали. Потому что я прямо за вами стоял. Вы так ужасно напугались, а вот мне, господин учитель, было совсем не страшно.

Спокойно ковыряет свое мороженое.

И вдруг до меня доходит, что он вовсе не наслаждается моим смятением. Только время от времени бросает на меня подстерегающий взгляд, как будто что-то регистрирует.

Забавно, мне вдруг представляется охотник. Охотник, который хладнокровно прицеливается и стреляет только тогда, когда до конца уверен, что не промахнется.

Не испытывая при этом радости.

Но зачем он тогда охотится? Зачем, зачем?

— Вы вообще с Н. были в нормальных отношениях?

— Да, мы друг к другу хорошо относились.

Как мне хотелось бы его сейчас спросить:

— Так зачем же ты прикончил-то его? Зачем, зачем?

— Вы меня так расспрашиваете, господин учитель, — вдруг говорит он, — как будто это я его убил. Как будто я и есть тот незнакомый парень, хотя вы прекрасно знаете, что никому не известно, как он выглядел, да и был ли вообще. Даже девчонка помнит только, что у него были рыбьи глаза…

«А у тебя?» — думаю я.

— …А у меня глаза не рыбьи, у меня ясные глаза лани, так моя мама говорит и вообще все. А что вы улыбаетесь, господин учитель? Нет, это не у меня, скорее это у вас глаза рыбьи…

— У меня?

— Вы разве не знаете, какая у вас была в школе кличка? Неужели не слышали? Вас звали рыбой.

Он, улыбаясь, кивает мне головой:

— Потому что у вас ведь лицо всегда такое застывшее. Никогда не поймешь, о чем вы думаете, и вообще есть ли вам до чего дело. Мы еще часто говорили, господин учитель, он только все наблюдает, если кого-нибудь на улице, скажем, собьет машина — тогда он будет стоять и смотреть на сбитого, лишь бы точно знать, что он уже не встанет…

Вдруг он останавливается, как будто проболтался и бросает на меня испуганный взгляд. Правда, всего на долю секунды.

Почему?

Ага, вроде бы уже попался на наживку, но сорвался, сообразил.

Ты уже клевал, но заметил леску и теперь обратно уплываешь в свое море.

Ты пока еще не попался, но уже себя выдал.

Погоди, уж я тебя выужу!

Он поднимается:

— Пора домой, меня ждут к обеду. Если опоздаю, будет большой скандал!

Благодарит за мороженое, уходит.

Я смотрю ему вслед, а в ушах моих стоит девичий плач.

Знамена

Проснувшись на следующий день, я помнил, что мне всю ночь что-то снилось. Но не помнил что. На дворе был праздник.

Праздновали день рождения Верховного плебея.

Весь город увешен флагами и транспарантами.

По улицам маршировали девушки в поисках пропавших летчиков, юноши, желающие всем неграм смерти, и родители, верящие вранью, написанному на транспарантах. А те, кто не верит, тоже идут в ногу со всеми, в одном строю. Полки бесхребетных под предводительством чокнутых. В едином порыве, каждым шагом и вздохом.

Они поют о птичке, щебечущей над могилой героя, и о солдате, отравленном удушливым газом, о черно-коричневых девушках, которым осталось жрать дома дерьмо, и о враге, которого, собственно говоря, нет.

Так славят лжецы и слабоумные день, когда родился Верховный плебей.

И вот, рассуждая так, я вдруг с некоторым удовлетворением констатирую, что и в моем окне вьется флажок.

Вчера вечером сам вывесил.

Кому жить с идиотами и бандитами, тот вынужден поступать по-бандитски и по-идиотски. С волками жить, по-волчьи выть. Не то конец тебе, со всеми потрохами.

Свой дом надо ознаменовать, даже если нет у тебя больше дома.

Когда характер становится не нужен, требуется только послушание, уходит правда, и на ее место приходит ложь.

Ложь, мать всех пороков.

Выше флаг!

Не до жиру, быть бы живу!

Об этом я и думал, пока вдруг до меня не дошло: а что это ты? Позабыл, что тебя уже отстранили от преподавания? Что не стал лжесвидетельствовать и сознался, что взломал шкатулку? Вывешивание флагов, идолопоклонство перед оберплебеем, ползание в пыли и вранье — теперь все это позади. Всё, потерял ты свой кусок хлеба!

Не забывай, ты ведь говорил с более высоким руководителем.

Ты все еще у себя дома, только этажом намного выше.

Ты живешь в другой долине, в иной обители. Смотри, как сжалась комната? И мебель, и шкаф, и зеркало?

Ты по-прежнему можешь посмотреться в зеркало, оно еще достаточно большое — конечно, конечно! Ты же просто человек, который хочет, чтобы у него был хорошо завязан галстук. Но посмотри теперь в окно.

Каким далеким все стало. Какими крошечными стали большие площади, какими бедными — богатые плебеи. Какими смешными.

Как полиняли знамена!

Там еще можно прочесть, о чем кричат транспаранты?

Нет.

Еще пока слышен громкоговоритель?

Еле-еле.

Девочке не нужно так громко плакать, чтобы заглушить его.

А она уже и не плачет.

Только тихонько всхлипывает.

Но ее плач перекрывает все.

Один из пятерых

Я как раз чищу зубы, когда ко мне заглядывает хозяйка.

— Там ученик, хочет с вами поговорить.

— Одну минуточку!

Хозяйка уходит, я натягиваю халат.

Ученик? Сразу вспоминаю о Т.

Халат я получил в подарок от родителей на Рождество. Они все твердили: «Ну как же так, нельзя же жить без халата».

Фиолетовый с зеленым. У моих родителей отсутствует чувство цвета.

Стучат.

Войдите!

Он заходит, кланяется.

Я не сразу узнаю его, а, ну да, конечно — это один из Б.

У меня в классе их пятеро, но этот Б. выделялся меньше всех. И чего ему надо? И как так вышло, что он не марширует со всеми?

— Господин учитель, — начинает он, — я все думал, а вдруг это важно, мне кажется, вам нужно сказать.

— Что?

— Эта история с компасом покоя мне не дает.

— Компас?

— Я тут вычитал в газете, что рядом с мертвым Н. нашли компас. Про который никто не знает, чей он…

— Да, и что?..

— Я знаю, кто этот компас потерял.

— Кто?

— Т.

— Т.?! — Я потрясен.

Ты опять поднимаешься на поверхность?

Высовываешь голову над темной водой, ты заметил сеть?

— Откуда ты знаешь, что это компас Т.?

— Потому что он его всюду искал, мы же с ним жили в одной палатке.

— Не хочешь же ты сказать, что Т. как-то связан с этим убийством?

Он молча смотрит в угол.

Да, именно это он и хотел сказать.

— По-твоему, он на это способен?

Он смотрит серьезно и удивленно:

— По-моему, каждый человек способен на все что угодно.

— Но не на убийство же?!

— Почему нет?

Он улыбается, но нет, насмешки на его лице я не замечаю.

Лицо скорее печально.

— А зачем бы ему убивать Н.? Должен же ведь быть мотив.

— Он всегда говорил, что Н. очень глупый.

— Но это же недостаточное основание.

— Это — нет. Но, видите ли, господин учитель, Т. же страшно любопытен, ему все хочется знать, как оно на самом деле, он мне как-то раз сказал, что с удовольствием бы посмотрел, как кто-нибудь умирает.

— Что?!

— Да, ему хочется увидеть, как это происходит. А еще он все придумывал, как бы ему посмотреть, как на свет появляется ребенок.

Я подхожу к окну, на какой-то момент потеряв дар речи. Там, на улице, все еще маршируют родители и дети.

И тут я вдруг соображаю — непонятно, как так, почему этот Б. тут, у меня?

— А ты, собственно, почему со всеми не маршируешь? Это ведь твой долг!

Он улыбается:

— А я сказался больным.

Наши взгляды пересекаются.

Мы понимаем друг друга?

— Я тебя не выдам, — говорю.

— Знаю.

Что это он такое знает?

— Не хочу маршировать, не могу больше выносить, чтобы мной командовали, когда на тебя каждый орет только потому, что на два года тебя старше. И потом, все эти нудные речи, все одно и то же, вся эта громогласная чушь!

Не могу сдержать улыбки.

— Надеюсь, это ты один в классе так думаешь?

— Да нет, нас уже четверо.

Четверо? Уже?

Когда они успели?

— Помните, господин учитель, вы сказали про негров, весной еще, перед самым лагерем? Тогда мы все подписались, что больше не хотим учиться у вас, но я-то так поступил только под давлением, потому что вы, конечно, были правы, на сто процентов, тогда по поводу негров. А потом я нашел еще троих, кто так же думает.

— И кто эти трое?

— Этого я сказать вам не могу. Запрещено нашим уставом.

— Уставом?

— Да, на самом деле мы организовали клуб. Теперь в него вступили еще двое, но они не из школы. Один ученик пекаря, а другой — посыльный.

— У вас клуб?

— Мы каждую неделю собираемся и читаем все, что запрещается.

— Ага!

А что говорил Юлий Цезарь?

Они тайком читают все, но только чтобы потом это высмеять.

Их идеал — насмешка. Холодные наступают времена.

И я спрашиваю у Б.:

— И вы там сидите все скопом в этом вашем клубе и все высмеиваете, так?

— Ого! Высмеивать у нас строго запрещается параграфом три. Есть такие, кто вечно все только высмеивает, но это не про нас. Мы встречаемся и говорим обо всем, что прочитали.

— И что?..

— И заодно обсуждаем, как на свете должно все быть.

Я слушаю внимательнее.

— Как должно быть?

Я смотрю на Б., а вспоминаю Ц.

Он сказал судье: «Господин учитель всегда говорит только про то, как должно быть на свете, а не про то, как на самом деле».

И вижу Т.

Как говорила на суде Ева?

«Н. упал, а тот незнакомый парень наклонился над ним и стал его рассматривать. Потом поволок его в канаву».

А что только что сказал Б.?

«Т. всегда хочет знать, как все на самом деле».

Для чего?

Только чтобы надо всем поиздеваться?

Да, холодные наступают времена…

— Вам, господин учитель, — опять слышу я голос Б., — во всем можно довериться. Я поэтому и пришел к вам с моими подозрениями, посоветоваться, что теперь делать.

— Почему именно ко мне?

— А мы вчера в клубе так все и решили, когда прочли ваши показания в газете, про шкатулку, что вы — единственный взрослый, которого мы знаем, кто любит правду.

В игру вступает клуб

Сегодня мы с Б. идем к следователю по особым делам. Дело в том, что вчера, из-за государственного праздника, участок быт закрыт.

Объясняю следователю, что Б. знает, кому может принадлежать потерянный компас, но он вежливо меня прерывает, дело с компасом уже прояснилось. Совершенно точно установлено, что этот компас был украден у бургомистра деревни, рядом с которой мы стояли лагерем. Возможно, его обронила девушка, а если и не она, то кто-то из ее банды, и, возможно даже раньше, совершенно случайно, проходя мимо будущего места преступления, поскольку находилось оно невдалеке от пещеры грабителей. Компас, мол, не играет больше никакой роли.

Итак, мы прощаемся, Б. явно разочарован.

«Больше не играет роли?» — думаю я.

Хм… А ведь без этого компаса этот Б. никогда бы ко мне не пришел.

Я ловлю себя на том, что теперь думаю иначе, не так, как раньше.

Всюду ищу взаимосвязи.

Нет ничего, что бы имело значение.

Я чувствую действие неуловимого закона…

На лестнице мы встречаем адвоката.

Он живо меня приветствует.

— Хотел уже благодарить вас письменно, — говорит он, — ведь только благодаря вашему беспощадному и бесстрашному признанию я сумел прояснить эту трагедию.

Он рассказывает, что Ц. решительно излечился от своей влюбленности и что у девушки были истерические судороги, и теперь она лежит в тюремной больнице.

— Бедняжка! — торопливо добавляет он и спешит прочь, «прояснять новые трагедии».

Я смотрю ему вслед.

— Жалко девочку, — раздается вдруг голос Б.

— Мне тоже.

Мы поднимаемся по лестнице.

— Нужно ей помочь, — говорит Б.

— Да, — говорю я и вспоминаю ее глаза.

И тихие озера в лесах моей родины.

Она в больнице.

И опять на нее набегают облака, облака с серебристой каемкой.

Разве она не кивнула мне, перед тем, как сказать правду? А что говорит Т.? Она убийца, просто хотела выкрутиться… Ненавижу Т.

Резко останавливаюсь.

— Правда, — спрашиваю Б., — что вы меня между собой называли Рыбой?

— Да нет! Это только Т. так сказал. У вас совсем другая кличка.

— Какая?

— Вас зовут Негр.

Он смеется, и я вместе с ним.

Мы поднимаемся по ступенькам.

Он опять становится серьезным.

— Господин учитель, — говорит, — вам не кажется, что это все-таки был Т., хотя компас который нашли, и не его?

Я опять останавливаюсь.

Ну и что мне сказать?

Нужно сказать: «Вероятно, может быть»?

И я говорю:

— Да. Мне, кажется, это все-таки был он.

Глаза у Б. загораются.

— Все-таки он! И мы его поймаем!

— Надо надеяться!

— Мы примем постановление, что наш клуб должен помочь девочке. По параграфу седьмому, мы все в клубе не только чтобы книжки читать, но чтобы потом еще так же жить.

Я спрашиваю:

— А какой у вас девиз?

— «За правду и справедливость»!

Он весь дрожит от жажды деятельности.

— Клуб будет следить за Т., за каждым его шагом и вздохом, днем и ночью, и ежедневно будет предоставлять мне отчет.

— Отлично, — говорю я и невольно улыбаюсь.

В детстве мы тоже играли в индейцев.

Только джунгли теперь другие. Теперь они тут, у нас.

Два письма

На следующее утро я получаю взволнованное письмо от родителей. Они в ужасе, что я потерял работу. Я, что же, о них не подумал, когда выложил историю со шкатулкой? И зачем я ее рассказал?

Нет, я о вас подумал. И о вас тоже.

Успокойтесь, голодать мы уж как-нибудь не будем!

«Мы всю ночь не спали, — пишет мама, — все думали о тебе!»

«И чем мы это заслужили?» — спрашивает отец.

Он мастер цеха на пенсии, а мне сейчас надо подумать о Боге.

И все-таки, мне кажется, он у вас не живет, хотя вы и ходите в церковь каждое воскресенье.

Сажусь писать родным.

«Милые родители, не волнуйтесь, ведь Бог же поможет нам…»

Останавливаюсь. В чем дело?

Но ведь они же знают, что я в Него не верю, и подумают: вот, теперь он пишет о Боге, потому что у него дела плохи.

Нет, не надо, чтобы кто-нибудь так думал!

Мне стыдно…

Я рву письмо.

У меня пока есть гордость!

И весь день потом хочу написать родителям.

Но не делаю этого.

Я начинаю снова и снова, но душа у меня не лежит вывести слово — «Бог».

Наступает вечер, и у себя в квартире мне становится жутко.

В ней так пусто.

Выхожу на улицу.

В кино?

Нет.

Иду в бар, где недорого.

Там встречаю Юлия Цезаря, он у них — завсегдатай.

И он мне искренне рад.

— Это с вашей стороны было так достойно рассказать обо всем, и о шкатулке, в высшей степени достойно. Я б не смог! Уважаю, уважаю!

Мы выпиваем и обсуждаем судебный процесс.

Я рассказываю про Рыбу…

Он выслушивает меня очень внимательно.

— Конечно, этот самый и есть Рыба, — замечает он. А потом улыбается и говорит: — Если я смогу быть вам чем-то полезен, я в вашем распоряжении, у меня ведь тоже есть связи…

Да, связи у него, безусловно, есть.

Наш разговор то и дело прерывают. Я вижу, с каким глубоким почтением приветствуют Юлия Цезаря, многие идут к нему за советом, как к мудрому и знающему человеку.

Все они — сорная трава.

Аве Цезарь, идущий на смерть, приветствует тебя!

Внезапно во мне просыпается тоска по растлению. Как бы мне хотелось иметь булавку для галстука с черепом, у которого зажигаются глаза!

— Смотрите — письмо! — окликает меня Цезарь. — Оно выпало у вас из кармана.

Ах да, письмо!

Цезарь в это время как раз разъясняет некоей фройляйн новые параграфы в законе об общественной морали.

А я думаю о Еве…

Как она будет выглядеть в возрасте этой фройляйн? Кто поможет ей?

Я сажусь за другой столик и пишу родителям: «Не волнуйтесь, ведь Бог нам поможет!»

И уж больше письмо не рву.

Или я написал им только потому, что напился?

Неважно!

Осень

На следующий день хозяйка вручает мне конверт, его передал посыльный. Это голубой конверт, я вскрываю его и не могу не улыбнуться.

Заголовок гласит: «Первый отчет клуба».

А потом написано: «Ничего особенного не замечено».

Да, да, молодцы, клуб!

Они борятся за правду и справедливость, но не заметили ничего особенного!

Я тоже ничего не заметил.

Что же сделать, чтобы ее не осудили? Думаю о ней все время…

Так я люблю эту девочку?

Не знаю.

Знаю только, что хотел бы ей помочь…

У меня было много женщин, я не святой, и женщины те не святые.

Но сейчас я люблю по-другому.

Это оттого, что я уже не молод?

Это старость?

Пустяки, ведь еще лето!

И каждый день я получаю голубой конверт: второй, третий, четвертый, пятый отчет клуба.

Нет, ничего особенного не замечено.

А дни идут…

Яблоки уже поспели, и к ночи опускается туман.

Стада с летних пастбищ вернулись домой, поля опустели.

Да, пока еще лето, но снег не за горами.

Я хочу помочь ей, чтобы она не мерзла.

Хочу купить ей пальто, ботинки и белье.

И ей не надо будет раздеваться…

Мне только нужно знать, пора ли уже выпадать снегу.

Все еще зелено.

Но ей не нужно быть со мной.

Только бы ей было хорошо.

Гость

Сегодня с утра у меня был посетитель. Я не сразу его узнал, оказалось, это тот священник, с которым мы рассуждали как-то об идеалах человечности. Вошел; одет в обычный гражданский костюм: темно-серые брюки, синий пиджак. Я оторопел. Он что, сбежал из ссылки?

— Вас удивило, что я в мирском? — улыбается он. — А именно так я в основном сейчас и одеваюсь, ситуация у меня изменилась, ссылка моя закончена, и поговорим теперь о вас! Я читал в газетах о вашем мужественном признании и появился бы и раньше, да только для начала надо было добыть ваш адрес. Вы, кстати, сильно изменились. Что-то в вас появилось другое. Правда, вы смотритесь гораздо веселей!

— Веселей?

— Ну да. И вы должны радоваться, что рассказали про шкатулку, хотя теперь полмира ваше имя и треплет. Я часто вас вспоминал, и это несмотря… а, возможно, как раз потому, что вы мне тогда признались, что не верите в Бога. А, может, вы с тех пор стали думать о Нем несколько иначе…

Чего он от меня хочет? — думаю я, посматривая на него с недоверием.

— Я имею кое-что важное вам сообщить, но сперва ответьте мне, пожалуйста, на два вопроса. Итак, во-первых, понимаете ли вы, что после того, как прокуратура возбудила против вас дело, ни в одной школе этой страны вы преподавать не сможете?

— Да. Я понимал это еще до того, как дал показания.

— Это радует! Теперь, второе. На что вы собираетесь жить? Я полагаю, вы-то вряд ли являетесь обладателем акций лесопилки, раз так горячо тогда вступились за надомных рабочих? Детей в окнах помните?

— А, дети в окнах! Про них-то я и забыл.

И лесопилка, которая больше не пилит…

Как давно все это было!

Как будто в какой-то другой жизни…

И я говорю:

— У меня ничего нет. И мне еще надо помогать родителям.

Он серьезно смотрит на меня и говорит после небольшой паузы:

— У меня к вам предложение.

— Что? Предложение?

— Да. Только в другой стране.

— Где?

— В Африке.

— У негров? — И тут я вспоминаю, что меня зовут Негр, и не могу удержаться от смеха.

Он остается серьезным.

— Почему вам это кажется таким смешным? Негры — такие же люди.

Кому вы это рассказываете? — мог бы ответить я, однако вместо этого выслушиваю, что он мне предлагает: я мог бы работать учителем, правда, в миссионерской школе.

— Мне нужно будет вступить в орден?

— Нет, это не обязательно.

Я раздумываю. На сегодняшний день я верю в Бога, но не верю, что белые могут облагодетельствовать негров, ибо предлагают им своего бога в качестве грязной сделки.

Так я ему и говорю.

Он реагирует спокойно.

— Станете ли вы использовать свою миссию для грязных сделок, зависит только от вас.

Не ослышался ли я?

Миссию?

— У каждого человека есть миссия.

Правда!

Мне, например, нужно поймать Рыбу. Это — моя миссия.

И я объясняю священнику, что поеду в Африку, но только после того, как вызволю из тюрьмы девочку.

Он внимательно выслушивает меня.

Потом говорит:

— Если вы так уверены, что знаете, какой незнакомый парень это сделал, нужно сообщить об этом его матери. Мать должна знать все. Ступайте прямо к ней.

Конечная остановка

Я еду к матери Т.

Швейцар в гимназии дал мне адрес. Держался весьма прохладно, ведь заходить в здание мне запрещено.

Да и не пойду я туда, уеду в Африку. Сейчас сижу в трамвае.

Мне до конечной остановки.

Красивые дома понемногу сменяются неказистыми. Проезжаем бедные кварталы и попадаем в район роскошных вилл.

«Конечная! — объявляет водитель. — Всем выйти из вагона!» Я был единственным пассажиром.

Воздух тут заметно чище, чем там, где живу я.

Где здесь номер двадцать три?

Сады ухожены, тут нет садовых гномов, застывших оленей и грибков.

Наконец, нахожу двадцать третий дом.

Высокие ворота, дома за ними не видно — так велик парк.

Звоню и жду.

Появляется привратник, пожилой мужчина. Калитки не открывает.

— …Вы бы хотели?

— Я бы хотел поговорить с фрау Т.

— По какому вопросу?

— Я учитель ее сына.

Он открывает решетчатую калитку.

Мы идем через парк.

За темными елями виднеется дом.

Почти дворец.

Слуга уже ждет нас, и привратник препоручает меня слуге!

— Господин хотел бы говорить с милостивой фрау. Он — учитель молодого господина. — Слуга кланяется.

— Тут могут возникнуть трудности, — говорит он учтиво. — Дело в том, что милостивая фрау сейчас как раз принимает гостей.

— Но мне нужно срочно переговорить с ней по очень важному делу.

— Не могли бы вы записаться на завтра?

— Нет, это касается ее сына.

Он улыбается и делает еле заметный пренебрежительный жест:

— У милостивой фрау часто нет времени и для ее сына. И молодому господину обычно тоже приходится записываться.

— Послушайте, — говорю я, бросая на него сердитый взгляд, — доложите обо мне немедленно или же вы понесете ответственность!

Он ошарашенно смотрит на меня, потом опять кланяется.

— Хорошо, попытаемся. Следуйте за мной.

Мы входим в роскошный холл и поднимаемся по лестнице на второй этаж. По лестнице нам навстречу спускается дама, слуга приветствует ее, она ему улыбается. И мне.

Я ведь ее знаю? Да кто же это?

— Это была киноактриса Икс, — шепчет мне слуга.

Ах, ну да, точно!

На днях я впервые видел ее. Она была фабричной работницей, которая вышла замуж за директора фабрики.

Она — подруга оберплебея.

Вымысел и правда жизни!

— Она художник от бога, — убежденно говорит слуга, и вот мы оказываемся на втором этаже.

Дверь открыта, слышно, как госпожа смеется. Сидят, должно быть, в соседней комнате. Пьют чай.

Слуга заводит меня в маленький салон и просит присесть, он постарается устроить нам встречу при первой возможности.

Прикрывает дверь. Остаюсь один и жду. До вечера еще далеко, но дни стали короче.

На стенах висят старые гравюры. Юпитер и Ио. Амур и Психея. Мария Антуанетта.

Это розовый салон с большим количеством золота.

Сижу на стуле, вижу стулья, стоящие вокруг стола. Сколько ж вам лет? Уже скоро двести…

И кто только не успел на вас посидеть.

Люди. Они говорили: «Мы сегодня идем на чай к Марии Антуанетте».

Люди. Они говорили: «Мы сегодня идем на казнь Марии Антуанетты».

Где сейчас Ева?

Хоть бы она была еще в больнице, там у нее, по крайней мере, есть постель.

Хоть бы она еще поболела.

Я подхожу к окну.

Черные ели стали еще черней — вечереет.

Жду.

Наконец, дверь медленно открывается.

Оборачиваюсь: сейчас войдет мать Т.

Как она выглядит?

Я ошеломлен.

Передо мной стоит не мать Т., а сам Т.

Собственной персоной.

— Мама велела меня позвать, когда услышала, что вы здесь. У нее, к сожалению, нет времени.

— Вот как? А когда у нее будет время?

Он устало пожимает плечами.

— Не знаю. У нее совсем нет времени.

Разглядываю Рыбу.

У его мамы нет времени. Чем же она так занята? Она думает только о себе.

И я вспоминаю про священника и про идеалы человечности.

Богатые действительно всегда выигрывают?

Вино не станет водой?

И я спрашиваю у Т.:

— Если твоя мама всегда занята, может быть, я могу поговорить с твоим отцом?

— С отцом? Но ведь его никогда нет дома! Он всегда в отъезде, я его почти не вижу. Он руководит концерном.

— Концерном?

И я вижу лесопилку, которая не пилит.

Дети сидят у окон и расписывают кукол.

Экономят свет, потому что у них нет света.

А Бог проходит по всем дорогам.

Он видит лесопилку и детей.

Он приходит сюда.

И стоит перед высокими воротами.

А старый привратник его не пускает.

— …Вы бы хотели?

— Я бы хотел переговорить с родителями Т.

— По какому вопросу?

— Им это уже известно.

Да, уже известно, но они его не ждут…

— А чего вы, собственно, хотите от моих родителей? внезапно раздается голос Т.

Перевожу взгляд на него.

Вот-вот сейчас улыбнется, думаю я.

Но он больше не улыбается.

Почуял, что его поймали?

И в глазах у него вдруг появляется блеск.

И ужас.

Я говорю:

— Хочу поговорить о тебе с твоими родителями, но им, к сожалению, некогда.

— Обо мне?

Усмехается.

Довольно бессмысленно.

Как будто он сейчас к чему-то прислушивается.

К чему?

Что он услыхал?

Крылья безумия?

Я спешу на выход.

Наживка

Дома опять лежит голубой конверт. Ага, клуб!

Они снова ничего не заметили — я открываю и читаю:

Восьмой отчет клуба. Вчера вечером Т. побывал в «Кристалл-кино». Выйдя из кино, он беседовал с элегантной дамой, которую там, должно быть, и повстречал. Потом они с дамой пошли на Игрекштрассе, дом номер 67. Через полчаса они появились из подъезда и расстались. Он поехал домой. Дама посмотрела ему вслед, скорчила гримасу и демонстративно сплюнула. Может быть, это была и не дама. Она высокая, светловолосая, на ней темно-зеленое пальто и красная шляпа. Больше ничего замечено не было.

Усмехаюсь.

У Т. случилось любовное приключение?! Но интересно не это. Почему она скорчила гримасу?

Конечно же, это была не дама, но почему она демонстративно сплюнула?

Пойду спрошу у нее самой.

Потому что сейчас надо проверять каждый след, каждый мимолетнейший, незначительнейший…

Если сейчас не клюнет, придется, пожалуй, ловить его сетью, сетью с мельчайшими ячейками, через которые ему бы уже не удалось ускользнуть.

Иду на Игрекштрассе, 67 и спрашиваю у экономки о светловолосой даме…

Понимает меня с полуслова:

— Фройляйн Нелли живет в семнадцатой квартире.

В доме обитают маленькие люди, добрые бюргеры. И фройляйн Нелли.

Звоню в квартиру под номером семнадцать.

Открывает блондинка:

— Привет! Давай, заходи!

Мы с ней незнакомы.

В прихожей висит зеленое пальто, на столике красная шляпа.

Это она.

Сейчас разозлится, что я пришел только за тем, чтобы ее расспросить. Значит, пообещаю ей гонорар. Нет, не рассердилась, но не доверяет. Нет, я не полицейский, мне только хотелось бы знать, почему вчера она плевала вслед молодому человеку.

— Сперва деньги! — говорит она.

Я отдаю.

Она удобно устраивается на софе, угощает сигаретой и меня.

Закуриваем.

— Прямо неохота про это рассказывать, — произносит она.

Опять замолкает.

И вдруг ее прорывает:

— Почему я сплюнула? Да потому, что это было просто мерзко! Отвратно! — Ее передергивает.

— Как так?

— Представьте, он при этом смеялся!

— Смеялся?

— Меня аж холодом обдало, и тут я рассвирепела и влепила ему пощечину. А он бросился к зеркалу и говорит: «Даже не покраснело!» Ни за что бы к этому парню больше не притронулась, но, к сожалению, придется снова иметь удовольствие…

— Снова? Кто же вас заставляет?

— Заставить себя я не позволю, или я не Нелли! Но таким образом я окажу кое-кому услугу, если еще раз пущу к себе эту гадину… придется даже сделать вид, что я в него влюбилась!

— Окажете услугу?

— Да, именно, кое-кого я таким образом отблагодарю.

— Кого же?

— Этого Нелли вам не скажет. Неизвестный господин.

— Но чего же этот неизвестный господин хочет?

Она смотрит на меня со значением и медленно выговаривает:

— Он хочет поймать рыбу.

Я подскакиваю и ору: «Что?! Рыбу?!» Она страшно пугается.

— Да что с вами? — говорит она, поспешно загасив сигарету. — Нет, нет. Ни слова вам больше Нелли не скажет. Вы просто рехнулись. Идемте, идемте! Адьё!

Иду. Ноги заплетаются, в голове сумбур.

Кто тут ловит рыбу?

Что вообще происходит?

Кто этот неизвестный господин?

В сетях

Дома меня встречает обеспокоенная хозяйка.

— Тут незнакомый господин, — говорит она. — Ждет вас уже полчаса, и, боюсь, с ним что-то не то. Он в гостиной.

Вхожу в гостиную.

Уже вечер, а он сидит впотьмах.

Зажигаю свет.

Юлий Цезарь!

— Наконец-то! — говорит он и включает свой череп. — Навострите же уши, коллега!

— В чем дело?

— Есть Рыба!

— Что?

— Да. Он уже плавает вокруг наживки, вот-вот возьмет! Пойдем, нам нужно скорее туда! Аппарат уже там, все на мази!

— Какой еще аппарат?

— Я вам все объясню!

Быстро идем по улице.

— Куда?

— В «Лилию»!

— ?

— Как бы вам это сказать, дитя мое? «Лилия» — это обычное увеселительное заведение.

Он шагает очень быстро, начинается дождь.

— Дождь — это хорошо. В дождь они быстрей клюют.

— Послушайте, — кричу я ему. — Вы что тут придумали?

— Я все рассчитал, еще тогда, когда мы сидели. Идем, идем, мы опаздываем.

— Но как вы собирались, ничего мне не сказав, поймать рыбу?

— Мне хотелось сделать вам сюрприз, доставьте мне эту радость! — И вдруг, несмотря на страшный дождь и спешку, он останавливается. Странно смотрит на меня, а потом медленно произносит:

— Вы спрашиваете, — и у меня такое ощущение, что он подчеркивает каждое слово, — вы меня спрашиваете, почему я ловлю Рыбу? Вы же сами про это мне рассказали, помните, дня два назад? Вы тогда пересели за другой столик, и я вдруг почувствовал, как вы расстроены из-за этой девочки, и мне стало ясно: я вам должен помочь. Помните, как вы сидели за столиком? Вы, кажется, писали письмо.

— Письмо?

Да, точно! Писал родителям!

Когда я, наконец, смог из себя выдавить: «Бог поможет». Меня шатает.

— Что с вами? Да вы совершенно побелели! — слышу я голос Цезаря.

— Нет, ничего!

— Вам сейчас самое время выпить шнапсу!

Наверное!

Дождь идет, воды становится все больше.

Меня колотит.

Одно короткое мгновенье я видел сеть.

Н.

Нелегко отыскать в темноте эту «Лилию».

Внутри немногим светлее.

Зато теплее, и, по крайней мере, нет дождя.

Нас встречает хозяйка:

— Дамы уже там, — и указывает на третью ложу.

— Браво! — говорит Цезарь и оборачивается ко мне. — На самом деле дамы и есть моя наживка. Некоторым образом — дождевые червяки.

В третьей ложе сидят фройляйн Нелли и толстая кельнерша.

Фройляйн Нелли сразу меня узнает, однако по привычке помалкивает.

Только кисловато улыбается.

Цезарь останавливается в растерянности.

— Где рыба? — с ходу спрашивает он.

— Не явился, — отвечает толстуха.

— Продинамил меня! — сладко улыбнувшись, поясняет Нелли.

— Она два часа прождала его у кино, — смиренно кивает Толстуха.

— Два с половиной, — поправляет Нелли, и улыбка на ее лице внезапно исчезает. — Я так рада, что этот мерзавец не пришел.

— Ну надо же! — качает головой Цезарь и представляет меня дамам. — Мой бывший коллега!

Толстуха меня разглядывает, фройляйн Нелли глядит в пустоту. Поправляет бюстгальтер.

Мы усаживаемся.

Шнапс обжигает и согревает.

Мы — единственные посетители.

Хозяйка водружает на нос очки и начинает листать газету. Наклонилась над стойкой, и, кажется, будто она зажимает руками уши.

Знать ничего не знает и знать не хочет. Каким образом обе эти дамы стали дождевыми червяками?

— Что здесь на самом деле происходит? — спрашиваю я Юлия Цезаря. Он наклоняется ближе ко мне:

— Уважаемый коллега, первоначально я не хотел посвящать вас в это дело, история ведь грязней некуда, но потом я подумал, что еще один свидетель не повредит. Мы втроем, я и дамы, хотим реконструировать преступление.

— Реконструировать?

— В известной степени.

— Но зачем?

— Мы хотели, чтобы Рыба повторил убийство. И даже по давно известной гениальной схеме. На самом деле, я хотел реконструировать все это дело в постели.

— В постели?

— Слушайте внимательно, коллега, — говорит он и включает свой череп. — Фройляйн Нелли должна была ждать его у кино, чтобы он на самом деле подумал, что она в него влюблена.

Он смеется.

А вот фройляйн Нелли не смешно. Она делает гримасу и сплевывает.

— Не плюйся тут! — зубоскалит Толстуха. — Плеваться по своему усмотрению запрещено законом.

— Закон мне позволяет… — начинает Нелли.

— Так. Только без политики, — перебивает ее Юлий Цезарь и снова оборачивается ко мне. — Тут, в этой самой ложе, нашу дорогую Рыбу нужно было напоить. Да так, чтобы он уже не смог плавать, и его можно было поймать голыми руками — тогда обе дамы прошли бы вместе с ним через заднюю потайную дверь в номер. Рыба была бы снулая. Фройляйн Нелли улеглась бы на пол и Толстуха накрыла бы ее простыней, как будто это труп. Потом Толстуха бросилась бы на Рыбу с диким криком: «Что ты наделал? Дитя человеческое, что ты наделал?!» И тут вошел бы я, говоря: «Полиция!», и объявил бы, что во хмелю он убил Нелли, так же как в свое время поступил с тем, другим, и мы бы разыграли целую сцену, я дал бы ему пару оплеух, держу пари. Коллега, он бы себя выдал! И произнеси он хоть одно словечко, я бы его выудил. Как пить дать!

Я не могу сдержать улыбки.

Он смотрит на меня почти что с неприязнью.

— Вы правы, — говорит он, — человек предполагает, а Бог располагает. Пока мы тут нервничаем, что не клюет — может быть, он уже где-то барахтается в сети.

— В сети?! — Я потрясен.

— Ну, улыбайтесь, — слышу я голос Цезаря, — вы вот все говорите только о невиновной девочке, а я думаю еще и о мертвом мальчике.

Я настораживаюсь.

О мертвом мальчике?

Ах да, Н., о нем-то я совсем и забыл.

Я думал обо всех. Обо всех, даже иной раз о его родителях. Тоже, правда, без особой нежности, но о нем — ни разу. Никогда. Мысль о нем больше ни разу не приходила мне в голову.

Да, этот Н.!

Этот убитый. Камнем.

Тот, которого больше нет.

Призрак

Выхожу из «Лилии».

Быстро иду домой, и мысли об Н., которого больше нет, уже не оставляют меня.

Они сопровождают меня ко мне в комнату, в мою постель.

Мне надо спать.

Хочу спать.

Только уснуть не могу.

Снова и снова я слышу Н., который говорит: «Вы совсем забыли, господин учитель, вы ведь тоже виноваты, и вы ведь приложили руку к моему убийству. Кто тогда вскрыл шкатулку: я или вы? Разве я вас не просил тогда — помогите мне, господин учитель, я же ничего на самом деле не сделал — но вы хотели внести свои поправки в расчеты, значительные поправки. Знаю, знаю, да и что теперь говорить, дело прошлое».

Да, что теперь говорить, дело прошлое.

Часы идут, но раны остаются.

Все скорее бегут минуты.

Они пролетают мимо меня.

Вот начинают бить часы.

«Господин учитель, — снова слышу я голос Н., — помните тот урок прошлой зимой, мы проходили тогда средние века, и вы рассказывали, что палач, прежде чем приступить к казни, всегда просил у преступника прощения, за то, что должен причинить ему великую боль, потому что вина искупается только виной».

Только виной?

И я думаю: разве я — палач?

Мне нужно у Т. просить прощения?

И меня не оставляет одна мысль…

Я встаю.

— Куда?

— Куда угодно, только б подальше отсюда.

— Стой!

Он стоит передо мной, Н.

Я не могу пройти сквозь него.

Голоса больше не слышно.

У него нет глаз, но он смотрит на меня в упор.

Я включаю свет и начинаю разглядывать абажур.

Он весь в пыли.

Все думаю о Т.

Приплывет он на наживку или?..

И вдруг Н. спрашивает:

— Почему вы думаете только о себе?

— О себе?

— Вы все время думаете о рыбе. Но теперь, господин учитель, вы и рыба — одно и то же.

— Одно и то же?

— Вы же хотите поймать ее — разве не так?

— Да, конечно, но почему я и рыба — одно и то же?

— Вы забыли про палача, господин учитель, про палача, который просит у убийцы прощения. В тот сокровенный час, когда одна вина искупается другой, палач сливается с преступником в одно существо, убийца каким-то образом растворяется в палаче, вы понимаете, господин учитель?

Да, я постепенно начинаю понимать.

Нет, сейчас ничего больше знать не хочу!

Я боюсь?

— Вы уже могли его поймать, но отпустили еще поплавать. Вы даже начинали ему сочувствовать…

— Да, у его матери совсем нет для него времени…

— Но вам надо подумать и о моей матери, и, в первую очередь, обо мне! Если вы ловите рыбу не из-за меня, а ради девочки, ради девочки, о которой вы тоже перестали думать…

Я прислушиваюсь.

Он прав. Я о ней больше не думаю.

Вот уже сколько часов.

Как она на самом деле выглядит-то?

Становится все холоднее.

Да я едва ее знаю…

Ах да, ну, конечно же, однажды я видел ее всю, но то было при свете луны и небо было покрыто облаками. Какие же у нее волосы? Темные или светлые?

Смешно, но я этого не помню.

Мне холодно.

Все уплывает…

А на суде?

Помню только, как она мне тогда кивнула, перед тем как рассказать правду, тогда-то я и почувствовал, что должен о ней позаботиться.

Н. настораживается.

— Она вам кивнула?

— Да.

И я вспоминаю ее глаза.

— Господин учитель, но ведь у нее совсем не такие глаза! У нее маленькие, хитрые, бегающие, вечно все высматривающие, на самом деле у нее вороватые глаза!

— Вороватые глаза?

— Да.

И вдруг он делается удивительно торжественным.

— Глаза, которые на вас смотрели, господин учитель, это были не глаза девочки. Это были другие глаза.

— Другие?

— Да.

Лань

Среди ночи раздается звонок в дверь.

Кто там?

Или мне показалось?

Нет, вот опять звонят.

Вскакиваю с кровати, набрасываю халат и выбегаю из комнаты.

Снаружи стоит хозяйка, заспанная и растрепанная.

— Кто пришел? — спрашивает она встревоженно.

— Кто там? — спрашиваю я через дверь.

— Уголовная полиция!

— Иисус-Мария! — в ужасе вскрикивает хозяйка. — Что же вы натворили, господин учитель?

— Я? Ничего.

Полиция входит — двое полицейских. Спрашивают меня.

— Так точно, это я.

— Нам нужно кое-что уточнить. Одевайтесь, поедете с нами.

— Куда?

— Все вопросы потом!

Я торопливо одеваюсь — что происходит?

Потом сажусь в авто, полицейские все так же молчат.

Куда мы едем?

Красивые дома сменяются неказистыми. Проезжаем бедные кварталы, попадаем в район роскошных вилл.

Мне становится страшно.

— Господа, — спрашиваю, — во имя Господа Бога, что же происходит?!

— Все вопросы потом!

Вот и конечная остановка, едем дальше.

Ну да, теперь я знаю, куда лежит наш путь.

Высокие ворота открыты. Мы въезжаем внутрь, никто нас не останавливает.

В холле полно народу.

Я узнаю старого привратника и того слугу, который провожал меня в розовый салон.

За столом сидят высокий полицейский чин и секретарь, составляющий протоколы.

Все смотрят на меня враждебно и испытующе.

Что же я натворил?

— Подходите ближе, — говорит мне высокий полицейский чин.

Я подхожу ближе.

Чего от меня хотят?

— Нам нужно задать вам один вопрос. Ведь вы хотели вчера говорить с милостивой фрау… — Он указывает направо.

Смотрю туда.

Там сидит дама в длинном вечернем платье, ухоженная и элегантная… Ах, мать Т.!

Смотрит на меня с ненавистью. Почему?

— Итак, отвечайте же! — слышу я голос полицейского.

— Да, — отвечаю я, — я хотел поговорить с милостивой фрау, но у нее для меня не нашлось времени.

— А что вы хотели ей рассказать?

Я запинаюсь… но это не имеет смысла!

Нет, я не хочу больше лгать!

Ведь мне уже была видна сеть.

— Я только хотел сказать милостивой фрау, — медленно начинаю я, — что у меня есть определенные подозрения насчет ее сына…

Я не продолжаю, мать Т. вскакивает.

— Ложь! — выкрикивает она пронзительно. — Все это ложь! Это он виноват, только он! Он довел моего сына до смерти! Он, он!

До смерти?

— Что происходит?! — кричу я.

— Тихо! — прикрикивает на меня полицейский.

И тогда я узнаю, что рыба попалась в сети. Его уже вытащили на берег и больше он не дрыгается. Все кончено.

Час назад, вернувшись домой, мать нашла у себя на туалетном столике записку. «Учитель довел меня до смерти».

Мать кинулась в комнату Т. — он исчез. Она подняла весь дом на ноги. Обшарили всё, ничего не нашли. Обыскали парк, кричали «Т.!» и снова — «Т.!» Ответа не было.

Наконец его нашли. У канавы.

Там он и повесился.

Мать Т. смотрит на меня.

Не плачет.

Она не умеет, вдруг приходит мне в голову.

Полицейский протягивает мне записку.

Клочок бумаги с оборванным краешком.

Внезапно меня осеняет: может, он написал еще что-нибудь?

Смотрю на мать Т.

— Это все? — спрашиваю у полицейского.

Мать отводит взгляд в сторону.

— Да, все, — отвечает полицейский. — Объясните, что вы хотите этим сказать?!

Мать Т. — красивая женщина. Декольте у нее сзади глубже, чем спереди. Наверняка ей никогда не пришлось испытать, каково это — когда тебе нечего есть.

На ней элегантные туфли, а чулки такие тонкие, как будто их вовсе нет, а вот ноги у нее толстые. А что это за запах? Наверняка у нее дорогой парфюм… Но совершенно неважно, чем она душится.

Если бы у папы не было концерна, мама бы пахла только собой.

Вот она смотрит на меня почти насмешливо.

Два прозрачных круглых глаза…

Что сказал Т. в тот раз, в кондитерской?

«Но, господин учитель, у меня же глаза не рыбьи, у меня глаза лани, и моя мама тоже всегда так говорит…»

А он не говорил, что глаза у них похожи?

Уже не помню.

Не свожу взгляда с его матери.

Ну погоди у меня, ты, лань!

Скоро выпадет снег, и тебя потянет к людям.

Но я прогоню тебя обратно.

Обратно в лес, где снег метровой глубины.

Где ты закоченеешь на трескучем морозе…

Где умрешь с голоду во льду!

Только смотри, теперь буду говорить я!

Другие глаза

И я говорю про незнакомого парня, убившего Н., и рассказываю, что Т. хотелось увидеть, как приходит и уходит человек, рождение и смерть, и все, что лежит между ними, ему хотелось в точности узнать, как это происходит. Ему хотелось проникнуть во все тайны, но только для того, чтобы встать над ними со своей насмешкой. Он был неспособен созерцать благоговейно, потому что его страх был просто трусостью. А любовь к реальности была просто ненавистью к правде.

И пока я это говорю, вдруг чувствую удивительную легкость, оттого что Т. больше нет.

Одним меньше!

Так я рад?

Да!

Да, я рад!

Потому что, несмотря на собственную вину перед носителем зла, как это прекрасно и замечательно, когда злодей уничтожен!

И я рассказываю всё.

— Господа, — говорю я, — есть лесопилка, и она больше не пилит, и есть дети, которые сидят в окнах и расписывают кукол.

— А при чем тут мы? — спрашивает меня высокий полицейский чин.

Мать Т. смотрит в окно.

Снаружи ночь.

Кажется, она улыбнулась.

Что она услыхала?

Шаги?

Да, ведь ворота открыты…

— Нет никакого смысла пытаться внести поправки в расчеты, — говорю я и внезапно сам слышу свои слова.

Мать Т. опять пристально глядит на меня.

И я слышу собственный голос: «Возможно, я довел вашего сына до смерти…»

Я запинаюсь….

Почему мать улыбается?

Она сошла с ума?

Она начинает смеяться — все громче!

У нее начинается припадок.

Она стонет, кричит.

Я слышу только слово «Бог».

Потом она визжит: «Нет смысла!»

Ее пытаются успокоить.

Она отбивается.

Слуга крепко держит ее.

— Она пилит, пилит! — причитает она.

Что?

Лесопилка?

Она увидела детей в окнах?

Явился тот, кто относится без почтения даже к вашему, милостивая госпожа, времени?

Потому что Он проходит по всем дорогам, большим и маленьким?

Она продолжает биться.

И тут она роняет клочок бумаги, будто кто-то выбил его у нее из рук.

Полицейский поднимает бумагу.

Скомканную бумажку.

Оторванная часть той самой записки, на которой стояло «Учитель довел меня до смерти».

И на ней Т. написал, что довело его до смерти: «Потому что учитель знает, что я убил Н. Камнем…»

В зале становится совсем тихо.

Мать Т. раздавлена.

Сидит не шевелясь.

И вдруг улыбается снова и кивает мне.

Что это было?

Нет, это не она…

Это были не ее глаза…

Тихие, как темные озера в лесах моей родины.

И печальные, как детство без света.

Так на нас сверху смотрит Бог, вдруг думается мне.

Как-то мне представилось, что у него мстительные, пронзительные глаза…

Нет, нет!

Бог — это правда.

«Расскажи, — слышу я снова, — расскажи, что ты вскрыл шкатулку. Сделай мне милость и не обижай меня…»

Тут мать Т. медленно идет к высокому полицейскому чину и тихо, но твердо говорит: «Мне хотелось уберечься от позора, но, когда учитель упомянул этих детей в окнах, я подумала — уже не имеет смысла».

Над водами

Завтра я уезжаю в Африку.

На моем столе стоят цветы. От моей славной хозяйкина прощание.

Родители написали мне, они рады, что я получил должность, и огорчены, что мне приходится уезжать так далеко за море.

Да, и вот еще одно письмо! Голубой конверт.

«Огромный привет неграм! Клуб».

Вчера я навестил Еву.

Она счастлива, что рыбу поймали. Священник обещал мне позаботиться о девушке, когда она выйдет из заключения.

Да, глаза у нее вороватые.

Прокуратура прекратила следствие по моему делу, а Ц. уже на свободе. Я укладываю чемодан.

Юлий Цезарь презентовал мне светящийся череп. Главное — теперь его не потерять.

Все укладывай, ничего не забудь!

И ничего здесь не оставляй!

Негр едет к неграм.

Оглавление

Негры

Дождь

Богатые плебеи

Хлеб

Чума

Эпоха Рыб

Вратарь

Тотальная война

Венера на марше

Сорная трава

Пропавший летчик

Домой!

В поисках идеалов человечности

Римский стражник

Дерьмо

Ц. и Н.

Адам и Ева

Приговоренный

Лунный человек

Предпоследний день

Последний день

Репортеры

Дело Н. или дело Ц.

Вуаль

В обители

Компас

Шкатулка

Изгнание из рая

Рыба

Не клюет

Знамена

Один из пятерых

В игру вступает клуб

Два письма

Осень

Гость

Конечная остановка

Наживка

В сетях

Н.

Призрак

Лань

Другие глаза

Над водами Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg