«Наш общий друг. Часть 1»

Наш общий друг. Часть 1 (fb2) - Наш общий друг. Часть 1 (пер. Мария Андреевна Шишмарева) 6147K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Чарльз Диккенс

Нашъ общій другъ (Романъ въ четырехъ книгахъ.) Чарльза Диккенса

Книга первая

I На поискахъ

Въ наше время (не важно, въ какомъ именно году) плыла однажды къ концу осенняго вечера, грязная, зазорной наружности лодка съ двумя сидѣвшими въ ней людьми. Плыла она по Темзѣ, между Саутваркскимъ мостомъ, желѣзнымъ, и Лондонскимъ, каменнымъ. Сидѣвшіе въ лодкѣ были крѣпкаго сложенія: мужчина съ всклокоченными, сѣдоватыми волосами, съ загорѣлымъ отъ солнца лицомъ, и смуглая дѣвушка, настолько походившая на него, что ее сразу можно было признать за его дочь. Дѣвушка ловко дѣйствовала парою небольшихъ веселъ, а мужчина держалъ натянутыя рулевыя бичевки и, опустивъ свободно руки на колѣни, нетерпѣливо посматривалъ то впередъ, то по сторонамъ. При немъ не было ни сѣтей, ни крючковъ, ни удочекъ, — значить, онъ не былъ рыбакомъ; лодка его не имѣла ни подушки для сидѣнья, ни окраски, ни надписей, никакого орудія, кромѣ небольшого лодочнаго багра и связки веревокъ, а потому нельзя было принять его за перевозчика; лодка его была слишкомъ легка, слишкомъ мала для перевозки товаровъ, и потому нельзя было счесть его за плашкотника.

Не было ничего такого, что могло бы объяснить, чего онъ искалъ на рѣкѣ; а между тѣмъ онъ что-то высматривалъ очень пытливо. Морской отливъ въ рѣкѣ, уже съ часъ какъ начавшійся, бѣжалъ внизъ но руслу, а глаза этого человѣка безъ устали слѣдили за каждой струйкой, за каждою рябью широкаго потока, въ то время какъ лодка шла то носомъ противъ теченія, то кормою по теченію, смотря по тому, какое направленіе онъ указывалъ движеніемъ своей головы работавшей веслами дѣвушкѣ. Она не сводила глазъ съ его лица, пока онъ осматривалъ рѣку; въ ея напряженномъ взорѣ былъ оттѣнокъ страха, даже ужаса.

Люди, плывшіе въ лодкѣ,- болѣе сродной дну рѣки, чѣмъ ея поверхности, по тинѣ и илу, ее покрывавшимъ, а равно и по ея ветхости, — дѣлали что-то такое, что случалось имъ часто дѣлать, и искали чего-то такого, чего имъ, очевидно, случалось часто искать. Полудикаремъ казался этотъ человѣкъ съ непокрытою всклокоченною головой, съ обнаженными выше локтей руками, съ голыми плечами, на которыя былъ наброшенъ слабымъ узломъ завязанный платокъ, лежавшій на голой груди подъ густой бородой. Его платье было какъ будто сработано изъ грязи, облѣплявшей его лодку; но въ его взглядѣ былъ замѣтенъ навыкъ дѣлового человѣка. То же самое виднѣлось въ каждомъ пріемѣ дѣвушки, въ каждомъ движеніи ея рукъ, больше же всего въ ея оттѣненныхъ страхомъ глазахъ. Оба они, очевидно, были людьми, занимавшимися какимъ-то ремесломъ.

— Держи, Лиззи, немного въ сторону. Тутъ отливъ больно силенъ. Потомъ веди ее противъ воды.

Увѣренный въ ловкости дѣвушки, и потому не дѣйствуя рулемъ, онъ продолжалъ смотрѣть на набѣгавшій потокъ съ глубочайшимъ вниманіемъ. Такъ же внимательно смотрѣла и дѣвушка на этого человѣка. Но тутъ лучъ заходившаго солнца случайно упалъ на дно лодки и, скользнувъ тамъ по загнившему пятну, напоминавшему своими очертаніями закутанную человѣческую фигуру, окрасилъ его будто бы жидкою кровью.

— Что съ тобой? — спросилъ человѣкъ, глядѣвшій не отрываясь на струйки бѣжавшей воды и все-таки замѣтившій движеніе своей спутницы. — Я ничего не вижу на водѣ.

Красный отблескъ исчезъ, прошелъ и страхъ дѣвушки, и взглядъ мужчины, на минуту брошенный на лодку, отправился странствовать снова. Тамъ, гдѣ потокъ встрѣчалъ какое-нибудь препятствіе, его глаза останавливались на мгновеніе. Они останавливались на каждой якорной цѣпи, на каждомъ канатѣ, на каждой неподвижно стоявшей лодкѣ или баржѣ, у каждаго водорѣза быковъ Саутваркскаго моста, на колесахъ каждаго парохода, пѣнившаго зловонно-мутную воду, на каждомъ колыхавшемся плоту изъ связанныхъ бревенъ, на нѣкоторыхъ пристаняхъ. По прошествіи часа или около того, онъ вдругъ натянулъ рулевыя бичевки и круто повернулъ лодку по направленію къ Соррейскому берегу.

Дѣвушка, неустанно смотрѣвшая ему въ лицо, тотчасъ же ударила веслами, сообразуясь съ его движеніемъ. Лодка быстро описала полукругъ, дрогнула будто отъ удара, и верхняя половина сидѣвшаго въ ней человѣка перегнулась за корму.

Дѣвушка между тѣмъ надвинула себѣ на голову и на лицо капюшонъ плаща, которымъ была прикрыта, и, обернувшись назадъ, такъ что переднія складки капюшона были обращены къ низовью рѣки, продолжала грести въ этомъ направленіи по отливу. До сихъ поръ лодка шла не по теченію, а держалась своего собственнаго направленія, крутясь все около одного мѣста; теперь же берега передъ нею начали смѣняться одинъ за другимъ; густой мракъ арокъ и сверкающіе фонари Лондонскаго моста миновали; по обѣ стороны поднялись ярусами корабли.

Тутъ только верхняя половина туловища отца откинулась назадъ и выпрямилась въ лодкѣ. Руки его были мокры и грязны; онъ вымылъ ихъ черезъ бортъ. Въ горсти правой руки онъ что-то держалъ; онъ и это вымылъ въ рѣкѣ. То были деньги. Онъ звякнулъ ими, потомъ дунулъ и плюнулъ на нихъ:

— На счастье — проговорилъ онъ хрипло и потомъ опустилъ ихъ въ карманъ. — Лиззи!

Дѣвушка торопливо взглянула на него, продолжая грести молча. Лицо ея было блѣдно. У сидѣвшаго съ нею человѣка былъ носъ крючкомъ, и это, вмѣстѣ съ блестящими глазами и всклокоченною головой, придавало ему сходство со встрепенувшейся хищною птицею.

— Сбрось эту штуку съ лица.

Она откинула капюшонъ.

— Теперь дай мнѣ весла. Я буду самъ грести.

— Нѣтъ, нѣтъ, отецъ! Право не могу! Ни за что не сяду такъ близко къ этому…

Онъ уже придвинулся къ ней, чтобы перемѣниться мѣстами; но ея тревожная просьба остановила его, и онъ снова сѣлъ на скамейку.

— Чего же ты боишься?

— Ничего, отецъ! Но я не могу этого выносить…

— Ты, значитъ, и рѣку выносить не можешь?

— Правда, я не люблю ея, отецъ.

— Не любишь! Своей кормилицы-то не любишь?

При послѣднихъ словахъ дрожь снова охватила дѣвушку. Она перестала грести и, казалось, готова была лишиться чувствъ. Отецъ не замѣтилъ этого; онъ смотрѣлъ за корму на что-то шедшее за лодкой на буксирѣ.

— Какъ же это, Лиззи, нѣтъ у тебя никакой благодарности къ твоей кормилицѣ? Даже тотъ огонь, что обогрѣвалъ тебя, когда ты была ребенкомъ, доставалъ я изъ рѣки вдоль барокъ съ каменнымъ углемъ. Корзинку, въ которой ты спала, эта самая рѣка выбросила на берегъ. И качалку подъ корзинку — изъ рѣки же взялъ кусокъ дерева да сработалъ тебѣ.

Лиззи оставила одно весло, приложила руку къ губамъ, привѣтно махнула ею отцу и, не сказавъ ни слова, принялась снова грести. Въ это время другая лодка, съ виду такая же, но почище, выдвинулась изъ темноты и плавно подошла къ первой.

— Опять привалило счастье, Гафферъ? — сказалъ, косясь и скрививъ лицо, человѣкъ, сидѣвшій въ появившейся лодкѣ и управлявшій въ ней веслами. — Я сразу узналъ, что тебѣ повезло, — по хвосту узналъ.

— А-а! — отвѣтилъ тотъ сухо. — Ты тоже вышелъ на ловъ?

— Да, товарищъ.

Слабый желтый свѣтъ мѣсяца освѣщалъ рѣку. Новоприбывшій, держась на полъ длины лодки позади Гаффера, пристально посмотрѣлъ на слѣдъ, крутившійся за ней.

— Вонь, говорю я про себя, какъ только ты показался, продолжалъ онъ, — вонъ Гафферу опять привалило счастье, клянусь Георгіемъ, опять счастье!.. Это я весломъ черкнулъ, товарищъ, — не безпокойся, до него я не дотронулся.

Послѣднія слова были сказаны какъ бы въ отвѣть на торопливое движеніе Гаффера: сказавшій ихъ закинулъ весло съ той стороны къ себѣ въ лодку, подплылъ ближе и взялся рукою за бортъ другой лодки.

— Коли судить по его виду, такъ до него уже довольно дотрагивались, — будетъ съ него! Его порядкомъ поколотила вода. Вотъ мнѣ такъ не дался онъ: такое ужъ видно мое счастье! Онъ непремѣнно мимо меня проплылъ, когда я караулилъ тутъ, пониже моста. Ты, словно коршунъ, товарищъ, — должно быть, носомъ ихъ чуешь.

Онъ говорилъ это пониженнымъ голосомъ и нѣсколько разъ взглянулъ на Лиззи, которая снова надвинула на лицо капюшонъ. Оба человѣка посмотрѣли затѣмъ съ какимъ-то таинственнымъ и недобрымъ участіемъ на то, что плыло за лодкою Гаффера.

— Не втащить ли мнѣ его въ лодку, товарищъ?

— Не надо, — отвѣчалъ Гафферъ такимъ суровымъ тономъ, что задавшій вопросъ вытаращилъ глаза и тутъ же проговорилъ:

— Или ты чего объѣлся, товарищъ?

— Правда, что объѣлся, — сказалъ Гафферъ. — Ты меня своими товарищами — то ужъ очень накормилъ. Я тебѣ не товарищъ.

— Съ которыхъ же поръ ты мнѣ не товарищъ, ваше благородіе Гафферъ Гексамъ?

— Да съ тѣхъ поръ, какъ тебя обвинили, что ты ограбилъ человѣка, ограбилъ живого человѣка, отвѣтилъ Гафферъ въ сильномъ негодованіи.

— А что, если бы меня обвинили, что я ограбилъ мертваго человѣка — скажи-ка Гафферъ.

— Ограбить мертваго ты не могъ.

— А ты бы могъ, Гафферъ?

— Нѣтъ, ограбить мертваго нельзя. Что мертвому дѣлать съ деньгами? Развѣ мертвый можетъ имѣть деньги? На коемъ свѣтѣ мертвый? На томъ свѣтѣ. На коемъ свѣтѣ деньги? На этомъ свѣтѣ. Такъ какъ же деньги могутъ быть у мертваго тѣла? Развѣ мертвое тѣло можетъ владѣть деньгами, тратить ихъ, получать ихъ, терять? Такъ ты не путай и не мѣшай честь съ безчестьемъ. А ограбить живого человѣка только подлая душа можетъ.

— Да ты выслушай, какъ было дѣло…

— Нѣтъ, и слушать не стану; я самъ скажу, какъ это было. Ты легко отдѣлался за то, что запустилъ лапу въ карманъ къ матросу, — къ живому матросу, — ну, и считай себя счастливымъ, а ко мнѣ послѣ этого не суйся съ товарищами-то. Были мы съ тобой товарищами, а теперь не товарищи, да и впередъ не будемъ. Пусти лодку! Отчаливай!

— Гафферъ! Если ты думаешь отдѣлаться отъ меня такимъ манеромъ…

— Не такимъ, такъ другимъ; пальцы отшибу весломъ, не то багромъ царапну по головѣ. Отчаливай, говорятъ тебѣ!.. Лиззи, махай! Домой махай, коли не хочешь, чтобъ отецъ самъ взялся за весла!

Лиззи сильно двинула лодку впередъ; другая лодка осталась позади. Отецъ Лиззи, успокоившись внутренно и принявъ видъ человѣка, возвѣщавшаго высоко-нравственное поученіе и занявшаго неприступную позицію, нетерпѣливо раскурилъ трубку и, держа ее въ зубахъ, посмотрѣлъ на то, что было у него на буксирѣ. То, что было у него на буксирѣ, минутами страшно выставлялось изъ воды, когда ходъ лодки замедлялся, а минутами какъ будто бы силилось оторваться, хотя по большей части слѣдовало за нею покорно. Новичку, быть можетъ, померещилось бы, что струйки, проходящія надъ тѣмъ, что плыло за лодкой, имѣли страшное сходство съ измѣненіями въ выраженіи незрячаго человѣческаго лица: но Гафферъ былъ не новичекъ, и ему ничего не мерещилось.

II Человѣкъ невѣдомо откуда

Мистеръ и мистрисъ Венирингъ были людьми съ иголочки новыми, жившими въ домѣ съ иголочки новомъ и въ части Лондона съ иголочки новой. У Вениринговъ все было съ иголочки новое. Вся ихъ мебель, всѣ ихъ друзья, вся ихъ прислуга, ихъ серебро, ихъ карета, ихъ лошади, сбруя и сами они были съ иголочки новыми. Они были новобрачными, насколько законнымъ образомъ возможно быть новобрачными, имѣя новорожденнаго ребенка. Если бъ имъ представилась нужда завести въ хозяйствѣ прадѣдушку, то и онъ явился бы изъ магазина запакованнымъ въ рогожи, безъ малѣйшей царапинки, отполированнымъ французскимъ лакомъ до самой маковки.

Въ хозяйствѣ Вениринговъ — отъ стульевъ въ передней, украшенныхъ гербами, вплоть до рояля съ новѣйшими усовершенствованіями, а въ верхнемъ этажѣ вплоть до огнеспасательнаго снаряда — все было отлично вылакировано и отполировано. А что замѣчалось въ мебели, то замѣчалось и въ самихъ Венирингахъ: отъ нихъ какъ будто немножко пахло мастерской и они какъ будто липли немножко.

Была у нихъ еще одна невинная обѣденная утварь, которая перекатывалась на ходкихъ колесцахъ и, пока не представлялось въ ней надобности, хранилась надъ извозчичьею конюшнею въ Дьюкъ-Стритѣ, въ Сентъ-Джемскомъ скверѣ. Для этой утвари Вениринги служили источникомъ нескончаемаго смятенія. По фамиліи утварь эта называлась Твемло. Мистеръ Твемло приходился двоюроднымъ братомъ лорду Снигсворту, и потому на него былъ большой спросъ, такъ что во многихъ домахъ онъ изображалъ собою обѣденный столъ въ его нормальномъ видѣ. Мистеръ и мистрисъ Венирингъ, напримѣръ, устраивая обѣдъ, прежде всего брались за Твемло и потомъ раздвигали его на нѣсколько досокъ, то есть прибавляли къ нему гостей. Такимъ образомъ столъ составлялся иногда изъ Твемло и полудюжины досокъ; иногда же Твемло раздвигался во всю свою длину, на всѣ двадцать досокъ. Мистеръ и мистрисъ Венирингъ, въ случаяхъ торжественныхъ, садились другъ противъ друга по копнамъ стола, но и тутъ параллель вполнѣ выдерживалась, ибо при этомъ всегда случалось такъ, что чѣмъ болѣе Твемло раздвигался, тѣмъ далѣе оказывался онъ отъ центра и тѣмъ ближе или къ буфету на одномъ концѣ комнатѣ, или къ оконнымъ занавѣсямъ на другомъ-концѣ.

Однакоже не это повергало въ смятеніе слабую душу Твемло. Зіяющая пропасть, въ которой онъ не находилъ дна и изъ которой поднималось постоянно возраставшее затрудненіе его жизни, заключалось въ неразрѣшимомъ вопросѣ: самый ли старый онъ другъ Вениринговъ или самый новый ихъ другъ. Сей смиренный джентльменъ посвящалъ рѣшенію своей задачи много тревожныхъ часовъ какъ въ квартирѣ надъ конюшней, такъ и въ прохладной тѣни Сентъ-Джемскаго сквера. Разрѣшилъ же онъ ее такъ: Твемло впервые познакомился съ Венирингомъ въ клубѣ, гдѣ Венирингъ тогда не зналъ никого, кромѣ одного человѣка, который познакомилъ ихъ другъ съ другомъ, который, казалось, былъ ему самымъ задушевнымъ пріятелемъ въ мірѣ и съ кѣмъ онъ самъ познакомился только за два дня до того, когда поводомъ къ союзу ихъ душъ послужилъ случайно обсуждавшійся предосудительный образъ дѣйствій клубнаго комитета по поводу изготовленія телячьяго филе. Тотчасъ же послѣ этого Твемло получилъ отъ Вениринговъ приглашеніе къ обѣду, и онъ обѣдалъ у нихъ, и съ нимъ присутствовалъ за обѣдомъ и тотъ самый господинъ, который познакомилъ его съ Венирингами. А вслѣдъ за тѣмъ онъ получилъ приглашеніе къ обѣду отъ этого господина и обѣдалъ у него. Венирингъ вмѣстѣ съ нимъ присутствовалъ за столомъ. На обѣдѣ у этого господина были еще Членъ Парламента, Инженеръ, Погашеніе Національнаго Долга, Дума о Шекспирѣ, Забота объ общественномъ благѣ и одно Присутственное Мѣсто. Всѣ эти гости были, повидимому, людьми совершенно неизвѣстными Венирингу. Тотчасъ же послѣ этого Твемло опять получилъ приглашеніе обѣдать у Вениринговъ спеціально для того, чтобы встрѣтить тамъ Члена, Инженера, Погашеніе Національнаго Долга, Думу о Шекспирѣ, Заботу и Присутственное Мѣсто. Обѣдая съ ними, Твемло убѣдился, что всѣ они — самые задушевные друзья Вениринга и что жены всѣхъ ихъ (тоже тутъ присутствовавшія) были для мистрисъ Венирингъ предметами самаго искренняго вниманія и нѣжнѣйшей пріязни.

Результатомъ этого было то, что Твемло, сидя въ своей квартирѣ и приложивъ руку ко лбу, говорилъ самъ себѣ: «Нѣтъ, ужъ лучше не думать объ этомъ, ужъ лучше не думать, а то мозгъ размягчится!» А ему все-таки думалось, и онъ все-таки не зналъ, что подумать.

Въ нынѣшній вечеръ у Вениринговъ обѣдъ. Одиннадцать досокъ прилаживалось къ Твемло: всего на всего четырнадцать персонъ. Четыре офиціанта въ темныхъ фракахъ съ бѣлою грудью стоятъ на вытяжку въ передней. Пятый офиціантъ, шедшій впереди кого-то, всходить на лѣстницу съ угрюмымъ видомъ, какъ будто бы желая сказать: «Вотъ и еще одно несчастное существо пріѣхало обѣдать: вотъ она жизнь!» и провозглашаетъ: «Мистеръ Твемло!»

Мистрисъ Венирингъ привѣтствуетъ милаго мистера Твемло, привѣтствуетъ дорогого Твемло и мистеръ Венирингъ. Мистрисъ Венирингъ, хотя и не думаетъ, чтобы мистеръ Твемло могъ интересоваться такими неинтересными вещами, какъ грудныя дѣти, но все-таки полагаетъ, что такому старинному другу будетъ пріятно взглянуть на ея младенца. — Погоди, Тутлюмсъ, — говорить мистеръ Венирингъ, съ чувствомъ кивая своей новой вещицѣ: — когда ты будешь больше смыслить, ты лучше оцѣнишь друга твоего семейства. — Потомъ онъ проситъ позволенія познакомить любезнаго Твемло со своими двумя друзьями — съ мистеромъ Бутсомъ и съ мистеромъ Бруэромъ, хотя, очевидно, самъ хорошенько не знаетъ, кто изъ нихъ который.

Но тутъ случается ужасная вещь:

— Мис-теръ и Мис-сисъ Подснапъ!

— Душа моя, — говорить мистеръ Венирингъ, обращаясь къ мистрисъ Венирингъ съ видомъ живѣйшаго интереса, въ то время какъ отворяется дверь. — Душа моя, Подснапы пріѣхали!

Появляется дюжій господинъ фатальной свѣжести, весь улыбка, съ супругою, и тотчасъ же, бросивъ супругу, устремляется къ Твемло со словами:

— Какъ поживаете? Очень радъ познакомиться. Какой у васъ очаровательный домъ! Надѣюсь, мы не опоздали! Крайне радъ случаю, повѣрьте!

Твемло, выдержавъ первый натискъ, дважды отступилъ назадъ въ своихъ элегантныхъ башмачкахъ и въ элегантныхъ шелковыхъ чулочкахъ старинной моды, какъ будто намѣреваясь перескочить за диванъ, стоящій у него за спиной; но дюжій господинъ вцѣпился въ него крѣпко.

— Позвольте, — говоритъ дюжій господинъ, стараясь издали привлечь вниманіе своей супруги: — позвольте мнѣ имѣть удовольствіе представить вамъ, какъ хозяину, мою мистриссъ Подснапъ. Она будетъ крайне рада… — Въ своей фатальной свѣжести онъ, кажется, находить неувядаемую прелесть и вѣчную юность въ этой фразѣ. — Она будетъ крайне рада случаю, повѣрьте!

Между тѣмъ мистрисъ Подснапъ (которая не имѣла никакой возможности впасть въ заблужденіе, такъ какъ мистрисъ Венирингъ — единственная дама въ комнатѣ, кромѣ ея самой) дѣлаетъ все съ своей стороны, чтобы наипріятнѣйшимъ образомъ поддержать ошибку своего мужа. Она смотритъ на мистера Твемло съ соболѣзнующимъ лицомъ и чувствительнымъ голосомъ обращается къ мистрисъ Венирингъ съ двумя замѣчаніями: во-первыхъ, что онъ къ сожалѣнію, по всей вѣроятности, страдалъ недавно разлитіемъ желчи, а во-вторыхъ, что ея ребенокъ ужъ и теперь имѣетъ большое сходство съ нимъ.

Сомнительно, чтобы кому-нибудь могло нравиться, когда его принимаютъ за другого. По крайней мѣрѣ мистеръ Венирингъ, который на этотъ вечеръ въ первый разъ надѣлъ сорочку съ грудью юнаго Антиноя (изъ шитаго батиста, только что полученнаго въ Англіи), не видитъ никакого комплимента въ томъ, что его принимаютъ за Твемло, тщедушнаго, поджараго человѣчка тридцатью годами старше его. Мистрисъ Венирингъ точно такъ же не очень польщена тѣмъ, что ее сочли за жену мистера Твемло. Что же касается самаго Твемло, то онъ до такой степени чувствуетъ себя выше Вениринга по воспитанію, что въ дюжемъ господинѣ видитъ грубѣйшаго осла.

Желая съ честью выйти изъ затруднительнаго положенія, мистеръ Венирингъ приближается къ дюжему господину съ протянутой рукой и старается увѣрить эту неисправимую личность, что онъ чрезвычайно радъ его видѣть. Дюжій господинъ; въ своей фатальной свѣжести, отвѣчалъ немедленно:

— Благодарю васъ. Къ стыду моему, я долженъ сказать, что въ настоящую минуту не могу припомнить, гдѣ мы встрѣчались; но я крайне радъ случаю, повѣрьте.

Потомъ, стремительно кинувшись опять на Твемло, старающагося отбиться отъ него всѣми своими слабыми силами, онъ хочетъ представить его своей супругѣ, какъ мистера Вениринга; но прибытіе новыхъ гостей объясняетъ ошибку. Дюжій господинъ вновь пожимаетъ руку Венирингу, какъ Beнирингу, и Твемло, какъ Твемло, и совершенно успокаиваетъ себя словами, обращенными къ послѣднему изъ поименованныхъ:

— Забавный случай, — говорить онъ, — но я крайне радъ ему, повѣрьте!

Твемло, выдержавъ кое какъ это страшное испытаніе, увидѣлъ затѣмъ, какъ Бутсъ переплавился въ Бруэра, и Бруэръ въ Бутса, и какъ изъ остальныхъ семи гостей четверо вошли съ растеряннымъ, блуждающимъ взглядомъ и рѣшительно отказывались признать Вениринга въ комъ-либо изъ присутствовавшихъ, пока къ нимъ не подходилъ самъ Венирингъ. И мистеръ Твемло, сообразивъ все имъ видѣнное, чувствуетъ, что мозгь у него твердѣетъ по мѣрѣ того, какъ онъ приходитъ къ заключенію, что онъ дѣйствительно самый старинный другъ Вениринга. Но мозгъ его размягчается снова, и снова все потеряно въ ту минуту, какъ глаза его усматриваютъ Вениринга и дюжаго господина, стоящихъ рука объ руку, какъ братья-близнецы, въ задней гостиной у двери въ оранжерею, между тѣмъ какъ мистрисъ Венирингъ сообщаетъ ему на ухо пріятное извѣстіе, что дюжій господинъ будетъ крестить ея ребенка.

— Кушать подано!

Такъ возглашаетъ меланхолически офиціантъ, хотя ему слѣдовало бы сказать: «Шествуйте долу и отравляйтесь тамъ, вы, злополучныя чада человѣческія».

Твемло, оставшись безъ дамы, идетъ одинъ позади всѣхъ, крѣпко прижавъ руку ко лбу. Бутсъ и Бруэръ, полагая, что ему нездоровится, шепчутъ: «Ему дурно. Не позавтракалъ». Но они ошибаются: онъ только отуманенъ неразрѣшимой загадкой своего существованія.

Подкрѣпившись супомъ, Твемло скромно бесѣдуетъ съ Бутсомъ и Бруэромъ о придворныхъ новостяхъ; Венирингъ, въ то время какъ на столъ ставится рыба, обращается къ нему за разрѣшеніемъ спорнаго вопроса, въ городѣ или за городомъ въ настоящее время кузенъ его, лордъ Сингсвортъ. Твемло отвѣчаетъ, что кузенъ его за городомъ.

— Въ Сингсвортскомъ паркѣ? — спрашиваетъ Венирингъ.

— Въ Сингсвортскомъ, — отзывается Твемло.

Бутсъ и Бруэръ заключаютъ изъ этого, что съ Твемло не худо сблизиться покороче, а Венирингъ окончательно убѣждается, что это человѣкъ, которому стоитъ оказывать вниманіе. Между тѣмъ офиціантъ обходить вокругъ стола и, какъ какой-нибудь мрачный алхимикъ, обращается къ гостямъ съ предложеніемъ: «Шабли, сэръ?», повидимому, думая про себя: «Вы не стали бы и пробовать его, если бы знали, изъ чего оно состряпано».

Большое зеркало надъ буфетомъ отражаетъ обѣденный столъ и все сидящее за нимъ общество. Отражаетъ оно гербъ Вениринговъ, — вьючнаго верблюда изъ золота и серебра, мѣстами матоваго, мѣстами отшлифованнаго. Геральдическая коллегія отыскала для Вениринговъ предка въ Крестовыхъ походахъ, — предка, который на щитѣ имѣлъ верблюда (или могъ имѣть, если бы захотѣлъ), — и вотъ въ домѣ Вениринговъ появился цѣлый караванъ верблюдовъ, навьюченныхъ фруктами, цвѣтами, свѣчами, и преклоняющихъ колѣни для принятія груза соли. Отражаетъ зеркало мистера Веииринга: сорокалѣтній возрастъ, волосы волнистые, лицо смуглое, наклоненъ къ ожирѣнію; лукавая, таинственная и скрытная физіономія, — благообразный пророкъ подъ покрываломъ, только не пророчествующій. Отражаетъ оно мистрисъ Венирингъ: красива, носъ орлиный, пальцы тоже орлиные; пышно одѣта, вся въ драгоцѣнностяхъ; восторженная, дипломатичная и сознающая, что кончикъ покрывала ея мужа лежитъ и на ней. Отражаетъ Подснапа: исправно кушаетъ; два свѣтлыя торчащія крылышка по обѣимъ сторонамъ плѣшивой головы, столько же походящія на волосы, сколько на головныя щетки, съ туманною картиной красныхъ пупырышковъ на лбу, съ довольно сильно помятымъ воротничкомъ рубашки на затылкѣ. Отражаетъ оно мистрисъ Подснапъ: превосходный объектъ для профессора Оэна, — кости сильно развиты, шея и ноздри, какъ у игрушечнаго коня, черты лица суровыя; головной уборъ величественный: Подснапъ привѣсилъ къ небу свои золотыя жертвоприношенія. Зеркало отражаетъ Твемло — сухопараго, сѣдого, учтиваго человѣка, чувствительнаго къ восточному вѣтру; воротничекъ и галстухъ «Перваго Джентльмена въ Европѣ» [1], щеки втянуты, какъ будто нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ усиливался всосаться внутрь себя и успѣлъ въ этомъ до извѣстной степени, а больше не могъ. Отражаетъ оно совершенно молодую дѣвицу: локоны черные, какъ вороново крыло, цвѣтъ лица хорошій, если оно хорошо напудрено, и теперь именно такого свойства, что можетъ значительно способствовать плѣненію совершенно зрѣлаго молодого джентльмена съ преизбыткомъ имбирнаго цвѣта въ бакенбардахъ, съ преизбыткомъ торса подъ жилетомъ, съ преизбыткомъ блеска въ запонкахъ, въ глазахъ, въ пуговицахъ, въ разговорѣ и въ зубахъ. Отражаетъ зеркало очаровательную старую леди Типпинсъ, сидящую по правую руку отъ Вениринга: большое, тупое, длинное лицо темнаго цвѣта, словно лицо, отраженное въ ложкѣ, и подкрашенная длинная дорожка на головѣ до самой макушки, какъ открытый для публики приступъ къ пучку фальшивыхъ волосъ, торчащихъ на затылкѣ; она съ удовольствіемъ патронируетъ сидящую насупротивъ мистрисъ Венирингъ, которой пріятно быть патронируемой. Отражаетъ оно еще нѣкоего Мортимера, тоже одного изъ самыхъ старинныхъ друзей Вениринга, который никогда до этого дня не бывалъ въ его домѣ да, кажется, и впредь не желаетъ бывать. Онъ задумчиво сидитъ по лѣвую руку мистрисъ Венириніъ; его заманила къ ней леди Типпинсъ (знавшая его ребенкомъ), убѣдила пріѣхать, чтобы побесѣдовать, но онъ бесѣдовать не хочетъ. Отражаетъ зеркало Юджина, друга Мортимера: заживо погребенный въ спинкѣ стула, за припудреннымъ плечомъ зрѣлой молодой особы, онъ мрачно прибѣгаетъ за утѣшеніемъ къ бокалу шампанскаго каждый разъ, какъ его подноситъ алхимикъ. Наконецъ, зеркало отражаетъ Бутса и Бруэра и еще два другихъ буффера, размѣщенныхъ между остальною компаніей, какъ бы въ предупрежденіе несчастныхъ случаевъ.

Обѣды у Вениринговъ всегда превосходные (иначе новые люди не стали бы къ нимъ пріѣзжать), и потому все идетъ хорошо. Мимоходомъ можно замѣтить, что леди Типпинсъ все время производить рядъ опытовъ надъ своими пищеварительными отправленіями, до того сложныхъ и смѣлыхъ, что если бы опубликовать ихъ со всѣми результатами, это облагодѣтельствовало бы человѣческій родъ. Побывавъ во всѣхъ частяхъ свѣта, этотъ старый, но выносливый корабль доплылъ до сѣвернаго полюса, и въ то время, какъ убирались со стола тарелки изъ подъ мороженаго, произнесъ слѣдующія слова:

— Увѣряю васъ, мой дорогой Венирингъ (тутъ руки бѣднаго Твемло поднялись снова ко лбу, ибо ему стало ясно, что леди Типпинсъ готовится въ свою очередь сдѣлаться самымъ стариннымъ другомъ Вениринговъ) увѣряю васъ, мой дорогой Венирингъ, что это дѣло чрезвычайно странное. Я, какъ говорится въ газетныхъ объявленіяхъ, не прошу васъ вѣрить мнѣ на слово безъ надлежащей провѣрки. Вотъ Мортимеръ можетъ удостовѣрить; онъ объ этомъ все знаетъ.

Мортимеръ вскидываетъ свои опущенныя вѣки и пріоткрываетъ ротъ. Но слабая улыбка, какъ будто говорящая: «Къ чему это!», пробѣгаетъ по его лицу. Онъ снова опускаетъ вѣки и снова закрываетъ ротъ.

— Послушайте, Мортимеръ, — говоритъ леди Типпинсъ, постукивая косточками своего зеленаго вѣера по костяшкамъ своей лѣвой руки, которая особенно костлява. — Я хочу, чтобы вы разсказали все, что вамъ извѣстно о человѣкѣ изъ Ямайки.

— Честное слово, я никогда не слышалъ ни о комъ изъ Ямайки, развѣ только о неграхъ, — отвѣчаетъ Мортимеръ.

— Ну такъ изъ Тобаго.

— И изъ Тобаго ни о комъ не слыхалъ.

— Кромѣ,- ввернулъ тутъ Юджинъ до того неожиданно, что зрѣлая молодая особа, совершенно про него позабывшая, быстро отодвинула отъ него свое плечо, — кромѣ одного нашего друга, долго питавшагося однимъ рисовымъ пуддингомъ и рыбьимъ клеемъ, покуда докторъ или кто-то тамъ кому-то тамъ не посовѣтовалъ давать ему чего-нибудь другого, и пока баранья нога не стала его всегдашней діэтой.

Вокругъ стола пробѣгаетъ трепетъ ожиданія, что теперь Юджинъ выйдетъ на свѣтъ. Но ожиданіе не оправдывается: онъ снова исчезаетъ.

— Позвольте мнѣ теперь, моя милая мистрисъ Венирингъ, обратиться къ вамъ съ вопросомъ, — говоритъ леди Типпинсъ: — скажите, совершался ли когда-нибудь на свѣтѣ такой предательскій поступокъ, какъ этотъ? Я всегда вожу съ собою своихъ поклонниковъ, двухъ или трехъ заразъ, съ тѣмъ, чтобы они оказывали мнѣ знаки своей покорности, — и что же? Вотъ мой старинный обожатель, главнѣйшій изъ главныхъ, начальникъ всѣхъ рабовъ моихъ, сбрасываетъ съ себя на глазахъ всей компаніи узы моего господства. А вотъ вамъ и другой, правда, суровый, какъ Кимонъ, но всегда подававшій надежды на исправленіе. Вотъ и онъ прикидывается, будто не можетъ припомнить даже сказочекъ своей няньки. Повѣрьте, онъ дѣлаетъ это только затѣмъ, чтобѣ мнѣ досадить, потому что знаетъ, какъ я этого не терплю!

Маленькая фикція леди Типпинсъ объ ея обожателяхъ — ея конекъ. Она постоянно является въ обществѣ въ сопровожденіи двухъ или трехъ обожателей, ведетъ списокъ своимъ обожателямъ и безпрестанно вноситъ въ книгу новаго обожателя или вычеркиваетъ изъ нея стараго, вписываетъ обожателя въ черный реестръ или, въ видѣ поощренія, въ синій реестръ, или подводитъ итогъ обожателямъ. Мистрисъ Венирингъ совершенно очарована такимъ юморомъ, какъ очарованъ и самъ Венирингъ.

— Я теперь же изгоню коварнаго измѣнника и сегодня же вечеромъ вычеркиваю его изъ Купидона (такъ называю я свою книгу, моя милая). Какъ бы то ни было, я твердо рѣшилась добиться свѣдѣній объ этомъ человѣкѣ невѣдомо откуда.

Тутъ леди Типпинсъ обращается къ мистрисъ Венирингъ и говоритъ:

— Душа моя, уговорите его разсказать намъ о немъ; сама я, какъ видите, утратила надъ нимъ власть. О, клятвопреступникъ!

Послѣднія два слова обращены къ Мортимеру, причемъ леди Типпинсъ пристукнула своимъ вѣеромъ.

— Мы всѣ страшно интересуемся этимъ человѣкомъ невѣдомо откуда, — замѣчаетъ Венирингъ.

Тутъ четыре буффера, воодушевившись всѣ заразъ, восклицаютъ:

— Глубоко интересуемся!

— Сгораемъ отъ любопытства!

— Навѣрно эта исторія исполнена драматизма!

— Можетъ статься, это человѣкъ ни откуда?

Послѣ этого мистрисъ Венирингъ складываетъ руки, какъ умоляющее дитя (такъ страшно поразительны причуды леди Типпинсъ), и, обратившись къ своему сосѣду по лѣвую руку, произноситъ дѣтскимъ лепетомъ:

— Пожалуйста! Сказочку! Человѣчекъ невѣдомо откуда!

Услышавъ это, четыре буффера воодушевляются всѣ заразъ и снова восклицаютъ:

— Ну, ужъ теперь вы не можете отказаться!

— Клянусь вамъ, — говоритъ тихимъ голосомъ Мортимеръ, — я совершенно смущенъ, видя, что глаза всей Европы обращены на меня, и единственнымъ мнѣ утѣшеніемъ служить то, что всѣ вы въ глубинѣ вашего сердца посѣтуете на леди Типпинсъ, когда убѣдитесь — не убѣдиться въ этомъ нельзя, — что этотъ человѣкъ невѣдомо откуда — прескучная матерія. Сожалѣю, что мнѣ приходится нарушить интересъ романа опредѣленіемъ мѣсторожденія этого человѣка, но я долженъ сказать, что онъ пріѣхалъ изъ того мѣста (названіе это ускользнуло изъ моей памяти, но вѣроятно каждый изъ васъ легко припомнитъ его) — изъ того мѣста, гдѣ приготовляютъ вино.

Юджинъ подсказываетъ:

— Дэй и Мартинъ?

— Нѣтъ, не оттуда, — возражаетъ невозмутимый Мортимеръ: — тамъ фабрикуютъ портвейнъ. Мой герой происходить изъ страны, гдѣ выдѣлывается капское вино. Замѣть себѣ, милый другъ: то, что ты сказалъ, несообразно со статистикой и весьма некстати.

За столомъ у Вениринговъ всегда замѣчательно то, что никто не обращаетъ вниманія на самихъ Вениринговь и что всякій, желающій что-нибудь сказать, обыкновенно обращается не къ нимъ, а къ кому-нибудь другому.

— Человѣкъ этотъ, — продолжаетъ Мортимеръ, обращаясь къ Юджину, — по имени Гармонъ, — единственный сынъ отъявленнаго стараго плута, который нажилъ состояніе мусоромъ.

— Звоня въ колокольчикъ? — спрашиваетъ мрачный Юджинъ.

— И при помощи ручной лѣстницы и корзины, если угодно. Отъ того ли, отъ другого ли, только онъ разбогатѣлъ въ качествѣ мусорнаго подрядчика и жилъ въ какой-то лощинѣ, среди холмовъ, сплошь состоявшихъ изъ мусора. Этотъ угрюмый старый негодяй нагромоздилъ въ своемъ имѣньицѣ, словно какой-то вулканъ, цѣлый горный хребетъ, геологической формаціей котораго былъ мусоръ: каменно-угольный мусоръ, растительный мусоръ, костяной мусоръ, крупный мусоръ и просѣянный мусоръ всѣхъ сортовъ.

Тутъ Мортимеръ, вспомнивъ мимоходомъ о мистрисъ Венирингъ, обращаетъ къ ней съ полдюжины словъ, но потомъ постепенно отъ нея отворачивается, обращается къ Твемло и, не получая отъ него отвѣта, рѣшительно поворачивается къ буфферамъ, которые принимаютъ его съ энтузіазмомъ.

— Нравственное существо — кажется, можно такъ выразиться — нравственное существо этой образцовой личности находило величайшее наслажденіе въ томъ, чтобы проклинать всѣхъ своихъ ближайшихъ родныхъ и выгонять ихъ изъ дому. Старый негодяй прежде всего наградилъ такими любезностями — что было вполнѣ естественно, конечно, — подругу своего сердца, жену, а потомъ оказалъ такую же справедливость и дочери. Онъ выбралъ ей жениха по своему нраву, но не по вкусу ей, и принялся готовить ей въ приданое — не умѣю сказать сколько — мусору, но что-то очень много. Когда дошло до этого, бѣдная дѣвушка почтительно объявила отцу, что она втайнѣ помолвлена съ «другимъ» и что задуманный имъ бракъ можетъ обратить въ прахъ ея сердце и въ мусоръ всю ея жизнь. Достопочтенный родитель, говорятъ, тутъ же проклялъ ее и выгналъ изъ дому въ холодную зимнюю ночь.

Тутъ алхимикъ (который, повидимому, мало интересовался разсказомъ Мортимера) предлагаетъ бургонскаго буфферамъ. Какимъ-то чудомъ воодушевившись, всѣ четверо заразъ, буфферы пропускаютъ въ себя тихонько вино съ своеобразною гримасой наслажденія и потомъ вскрикиваютъ хоромъ:

— Пожалуйста, продолжайте!

— Денежныя средства «другого» были, какъ обыкновенно бываетъ въ такихъ случаяхъ, самаго ограниченнаго свойства. Я думаю, что выражусь не слишкомъ сильно, если скажу, что «другой» просто-напросто голодалъ. Онъ однако женился на молодой дѣвушкѣ. Поселившись въ бѣдномъ домишкѣ, единственнымъ украшеніемъ котораго были, можетъ быть, душистая жимолость да козелистникъ, обвивавшійся вокругъ дверей, онъ жилъ тамъ съ нею, пока она не умерла. Вы можете обратиться въ регистратуру округа, гдѣ стоялъ тотъ домишко, если желаете узнать офиціальную причину ея смерти. Но горе и нужда, безспорно, тоже способствовали ей, хотя они и не вписываются въ реестровыя книги. Несомнѣнно во всякомъ случаѣ то, что эти два недуга сгубили «другого»: онъ былъ такъ убитъ потерей молодой жены, что пережилъ ее однимъ только годомъ.

Въ вяломъ Мортимерѣ есть что-то такое, что какъ будто говорить вамъ, что хотя онъ и принадлежитъ къ хорошему обществу, которое не должно поддаваться впечатлѣніямъ, но въ то же время не чуждъ маленькой слабости поддаваться впечатлѣнію собственнаго разсказа. Онъ скрываетъ ее съ величайшимъ стараніемъ, но все-таки она у него есть. Мрачный Юджинъ тоже не лишенъ этой черты: въ ту минуту, когда страшная леди Типпинсъ торжественно заявляетъ, что если бы «другой» остался въ живыхъ, она поставила бы его на первомъ мѣстѣ въ спискѣ своихъ обожателей, и когда зрѣлая молодая особа пожимаетъ плечами и смѣется какому-то конфиденціальному замѣчанію со стороны зрѣлаго молодого джентльмена, сумрачность Юджина сгущается до такой степени, что онъ принимается почти свирѣпо играть своимъ дессертнымъ ножомъ.

Мортимеръ продолжаетъ:

— Теперь мы должны возвратиться, какъ говорятъ романисты (хотя читатель вовсе не желаетъ, чтобъ они возвращались), — теперь мы должны возвратиться къ человѣку невѣдомо откуда. Четырнадцатилѣнимъ мальчикомъ онъ учился на мѣдныя деньги въ Брюсселѣ, когда послѣдовало изгнаніе его сестры изъ родительскаго дома. Онъ узналъ объ этомъ лишь по прошествіи нѣкотораго времени, — вѣроятно, отъ нея же узналъ, потому что матери ихъ уже не было тогда на свѣтѣ. Впрочемъ это обстоятельство достовѣрно мнѣ неизвѣстно. Онъ тотчасъ же бѣжалъ и перебрался въ Англію. Надо думать, что онъ былъ малый бойкій и находчивый, если сумѣлъ перебраться сюда, получая только по пяти су въ недѣлю на содержаніе, но такъ или иначе, а онъ въ этомъ успѣлъ. Онъ бросился къ отцу и сталъ просить его за сестру. Достопочтенный родитель немедленно проклялъ его и выпроводилъ за дверь. И вотъ растерявшійся, испуганный мальчикъ бѣжитъ, куда глаза глядятъ, искать счастья, садится на корабль, ѣдетъ на мысъ Доброй Надежды, поселяется между тамошними винодѣлами и наконецъ самъ становится маленькимъ хозяиномъ, фермеромъ, плантаторомъ — назовите, какъ хотите…

Въ эту минуту послышался сперва тихій шорохъ въ передней, а затѣмъ легкій стукъ въ дверь столовой. Алхимикъ подходить къ двери, сердито шепчется съ кѣмъ-то невидимымъ, смягчается, когда узнаетъ причину стука, и выходитъ вонъ.

— Онъ отыскался только на дняхъ, послѣ четырнадцатилѣтняго пребыванія на чужбинѣ.

Одинъ изъ буфферовъ внезапно удивляетъ трехъ остальныхъ своимъ самостоятельнымъ выступленіемъ и заявленіемъ своей индивидуальности, обратившись къ разсказчику съ вопросомъ:

— Какимъ же образомъ его разыскали и зачѣмъ?

— Ахъ да! Вы совершенно правы. Благодарю, что напомнили… Достопочтенный родитель умираетъ.

Тотъ же буфферъ, ободренный своимъ первымъ успѣхомъ, снова спрашиваетъ:

— Когда?

— Недавно. Мѣсяцевъ десять или годъ тому назадъ.

Тотъ же буфферъ опять проворно задаетъ вопросъ:

— Отчего умираетъ?

Но на этомъ, подъ оцѣпенѣлымъ взглядомъ, трехъ остальныхъ буферовъ, и увядаетъ его злополучное индивидуальное бытіе, не привлекая затѣмъ на себя вниманія ни одного смертнаго.

— Достопочтенный родитель, — начинаетъ сызнова Мортимеръ, вспомнивъ, что за столомъ сидитъ мистеръ Венирингъ, и обращаясь къ нему въ первый разъ, — достопочтенный родитель умираетъ.

Признательный Венирингъ съ важностью вторитъ: «умираетъ» и, скрестивъ на груди руки, расправляетъ свой лобъ, какъ бы собираясь слушать съ чувствомъ и съ толкомъ, но тотчасъ же видитъ себя вновь покинутымъ въ пустынѣ.

— Послѣ его смерти находятъ духовное завѣщаніе, — продолжаетъ Мортимеръ, улавливая взглядъ мистрисъ Подснапъ, напоминающій своимъ выраженіемъ взглядъ деревянной лошадки, — оно было написано вскорѣ послѣ бѣгства сына. По этому завѣщанію весь нижній пластъ мусорныхъ горъ, вмѣстѣ съ какимъ-то жильемъ у ихъ подошвы, переходитъ въ собственность стараго слуги мусорщика, его единственнаго душеприказчика, а остальная часть имущества, весьма значительная, назначается сыну. Старикъ завѣщалъ еще, чтобы его похоронили съ какою-то причудливой церемоніей и съ предосторожностями на случай возврата къ жизни въ могилѣ, но я не стану утомлять ими ваше вниманіе. Вотъ и все, за исключеніемъ…

Тутъ разсказъ снова прерванъ.

Алхимикъ возвращается, и всѣ глаза обращаются на него. Но всѣ на него смотрятъ не потому, чтобы каждому хотѣлось его видѣть, а потому что, вслѣдствіе необъяснимаго закона природы, люди вообще пользуются всякимъ случаемъ смотрѣть на что угодно, только не на того, кто обращается къ нимъ съ рѣчью.

— За исключеніемъ того, что наслѣдство сыну завѣщано условно, а именно съ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ женился на дѣвушкѣ, которая когда писалось завѣщаніе, была четырехъ или пятилѣтнимъ ребенкомъ, а теперь уже невѣста. Объявленія и справки повели къ тому, что сыномъ оказался человѣкъ, о которомъ у насъ идетъ теперь рѣчь, и въ настоящую минуту онъ возвращается на родину, безъ сомнѣнія крайне удивленный, — возвращается, чтобы получить большое наслѣдство и вдобавокъ жениться.

Мистрисъ Подснапъ вопрошаетъ, хороша ли собой молодая дѣвица. Мортимеръ не можетъ отвѣтить на этотъ вопросъ:

Мистеръ Подснапъ вопрошаетъ, что станется съ большимъ наслѣдствомъ въ случаѣ неисполненія условія завѣщанія, касающагося этого брака. Мортимеръ отвѣчаетъ, что тогда, по особому параграфу завѣщанія, наслѣдство перейдетъ къ вышеупомянутому старому слугѣ, за устраненіемъ сына. Точно такъ же, если бы сына не оказалось въ живыхъ, наслѣдникомъ былъ бы тотъ же старый слуга.

Въ это время мистрисъ Венирингъ только что успѣла разбудить захрапѣвшую леди Типпинсъ, ловко толкнувъ ея костлявую руку подносомъ съ тарелками, и въ это же время всѣ, кромѣ Мортимера, увидѣли, что алхимикъ съ таинственнымъ видомъ подаетъ ему какую-то сложенную бумагу. Любопытство на нѣсколько мгновеній овладѣваетъ мистрисъ Венирингъ.

Но Мортимеръ, не смотря на всѣ старанія алхимика вручить ему бумагу, преспокойно освѣжаетъ себя рюмкой мадеры, не замѣчая письма, возбуждающаго общее вниманіе, пока наконецъ леди Типпинсъ (имѣющая обыкновеніе просыпаться въ совершенно безсознательномъ состояніи) не вспомнила, гдѣ она находится, и, сообразивъ все окружающее, не сказала:

— О человѣкъ, вѣроломствомъ превзошедшій Донъ-Жуана. Да примите же записку отъ командора!

Алхимикъ при этихъ словахъ подноситъ письмо подъ самый носъ Мортимеру, который оборачивается къ нему и спрашиваетъ:

— Что это такое?

Алхимикъ нагибается и шепчетъ.

Мортимеръ смотритъ на него во всѣ глаза и развертываетъ письмо. Онъ читаетъ его, перечитываетъ, смотритъ на адресъ, перечитываетъ въ третій разъ.

— Письмо это является необыкновенно кстати, — говоритъ онъ съ измѣнившимся лицомъ, обводя взглядомъ присутствующихъ. — Въ немъ заключеніе исторіи того человѣка.

— Какъ?! Ужъ женился? — спрашиваетъ кто-то.

— Отказывается жениться? — спрашиваетъ кто-то другой.

— Не нашли ли въ мусорѣ дополнительнаго завѣщанія? — спрашиваетъ третій.

— Нѣтъ, все не то, — говоритъ Мортимеръ. — Странное дѣло — никто не отгадалъ. Исторія выходитъ болѣе законченная и эффектнѣе, чѣмъ я ожидалъ. Этотъ человѣкъ утонулъ.

III Еще человѣкъ

Когда шлейфы дамъ, всходившихъ по лѣстницѣ Вениринговъ, совершенно скрылись изъ вида, Мортимеръ, слѣдомъ за ними вышедшій изъ столовой, повернулъ въ библіотеку, обставленную новыми съ иголочки книгами въ новыхъ съ иголочки богато вызолоченныхъ переплетахъ, и попросилъ ввести къ нему посланнаго, доставившаго письмо. Явился мальчикъ лѣтъ пятнадцати. Мортимеръ взглянулъ на мальчика, а мальчикъ посмотрѣлъ на новую съ иголочки, только что написанную картину, изображавшую пилигримовъ, идущихъ въ Кентербери, и висѣвшую на стѣнѣ въ золотой рѣзной рамѣ.

— Чей это почеркъ?

— Мой, сэръ.

— Кто поручилъ вамъ написать это?

— Мой отецъ, Дусессъ Гексамъ.

— Развѣ онъ нашелъ тѣло?

— Онъ, сэръ.

— А кто такой вашъ отецъ?

Мальчикъ замялся, бросилъ укоризненный взглядъ на пилигримовъ, какъ будто они поставили его въ затрудненіе, и потомъ, загибая складку на правой калошкѣ своихъ панталонъ, сказалъ:

— Онъ промышляетъ на рѣкѣ.

— Далеко отсюда?

— Что далеко? — переспросилъ мальчикъ осторожно и снова направился въ Кентербери.

— До вашего отца.

— Конецъ порядочный, сэръ. Я пріѣхалъ сюда на извозчикѣ, и извозчикъ ждетъ денегъ. Если угодно, мы можемъ на этомъ же извозчикѣ и отправиться, а потомъ вы ужъ ему и заплатите. Я сперва поѣхалъ въ вашу контору по адресу, найденному въ бумагахъ, которыя были вынуты изъ кармановъ; только тамъ я никого не засталъ, кромѣ молодца моихъ лѣтъ; онъ-то меня и направилъ сюда.

Въ мальчикѣ была какая-то странная смѣсь полудикости и полуцивилизаціи. Голосъ у него былъ хриплый и грубый, лицо грубое и вся фигура грубая; но онъ былъ опрятнѣе другихъ мальчиковъ его типа; почеркъ его, хотя крупный и дѣтскій, былъ тоже хорошъ. Притомъ онъ смотрѣлъ на корешки книгъ съ какимъ-то возбужденнымъ любопытствомъ, которое проникало за переплеты. Человѣкъ не умѣющій читать, никогда такъ не смотритъ на книги, даже не раскрытыя, стоящія на полкахъ, какъ смотритъ на нихъ человѣкъ, умѣющій читать.

— Не знаешь ли, мальчуганъ, были ли приняты какія-нибудь мѣры пернуть его къ жизни? — спросилъ Мортимеръ, отыскивая свою шляпу.

— Вы этого не спросили бы, сэръ, если бы знали, въ какомъ состояніи онъ найденъ. Его такъ же легко было вернуть къ жизни, какъ фараоновы полчища, что потонули въ Чермномъ морѣ. Если Лазарь испортился наполовину противъ него, такъ воскрешеніе Лазаря было чудомъ изъ чудесъ.

— Каково! — воскликнулъ Мортимеръ, повернувъ голову, уже прикрытую шляпой. — Да вы, мой другъ, ужъ и Чермное море перешли?

— Читалъ о немъ съ учителемъ въ школѣ,- отвѣчалъ мальчикъ.

— И о Лазарѣ читали?

— Читалъ и о Лазарѣ. Но вы этого не говорите отцу. У насъ покоя въ домѣ не будетъ, если онъ узнаетъ. Меня въ школу сестра пристроила.

— У васъ, стало быть, добрая сестра.

— Сестра не дурная, — отвѣчалъ мальчикъ. — Она тоже умѣетъ читать; за то ужъ больше ничего не умѣетъ, да и читать-то я ужъ ее научилъ.

Мрачный Юджинъ, засунувъ руки въ карманы, вошелъ въ эту минуту въ библіотеку и услышалъ послѣднюю часть разговора. Когда мальчикъ проговорилъ свои послѣднія слова о сестрѣ, Юджинъ довольно грубо взялъ его за подбородокъ и, приподнявъ его лицо, внимательно посмотрѣлъ на него.

— Будетъ, будетъ, сэръ! — сказалъ мальчикъ вырываясь. — Встрѣтите въ другой разъ, надѣюсь, узнаете.

Юджинъ не отвѣтилъ ему, а обратился къ Мортимеру:

— Я поѣду съ тобой, если хочешь.

И всѣ трое отправились въ экипажѣ, въ которомъ пріѣхалъ мальчикъ. Два друга (когда-то вмѣстѣ учившіеся въ школѣ) закурили сигары и сѣли внутри, а гонецъ помѣстился на козлахъ рядомъ съ извозчикомъ.

— Послушай, Юджинъ, — заговорилъ Мортимеръ, когда кебъ покатился, — я состою въ почетномъ спискѣ стряпчихъ въ высшемъ Канцлерскомъ Судѣ и въ спискѣ атторнеевъ Общаго Права ровно пять лѣтъ; но, за исключеніемъ безвозмездныхъ порученій, получаемыхъ мною круглымъ счетомъ разъ въ недѣлю по дѣлу духовнаго завѣщанія леди Типпинсъ, которой нечего оставлять по завѣщанію, — у меня до сей минуты не было ни одного романическаго дѣла.

— И я, — сказалъ Юджинъ, — семь лѣтъ состою въ спискѣ, а не имѣлъ никакихъ дѣлъ, да и не буду имѣть. Если же и случится какое, такъ я не буду знать, какъ за него приняться.

— Что касается этого послѣдняго твоего замѣчанія, — проговорилъ Мортимеръ съ невозмутимымъ спокойствіемъ, — то я не могу сказать утвердительно, имѣю ли я какое-нибудь преимущество передъ тобой.

— Я ненавижу свою профессію, — сказалъ Юджинъ, положивъ ноги на противоположное сидѣнье.

— Не обезпокою ли я тебя, если и я вытяну ноги? — спросилъ Мортимеръ. — Благодарю. Я тоже ненавижу свою профессію.

— Мнѣ мою профессію навязали, — продолжалъ мрачный Юджинъ: — полагали, что наша фамилія нуждается въ адвокатѣ. Ну, вотъ и запаслись однимъ неоцѣненнымъ!

— Мнѣ мою профессію тоже навязали, — сказалъ Мортимеръ: — полагали, что наша фамилія нуждается въ стряпчемъ. Ну, вотъ и запаслись однимъ, неоцѣненнымъ!

— Насъ четверо, и имена наши написаны на двери какой-то темной кануры, называемой конторой, — сказалъ Юджинъ, — и на каждаго изъ насъ приходится по четверти писца — Касимъ Баба въ пещерѣ разбойниковъ, — и этотъ Касимъ — единственный достойный уваженія членъ всей компаніи.

— Я занимаюсь въ верхнемъ этажѣ, высоко по лѣстницѣ,- сказалъ Мортимеръ; — оттуда открывается широкій видъ на кладбище, и тамъ на меня одного имѣется цѣлый писецъ, которому нѣтъ иного дѣла, какъ смотрѣть на кладбище. Что изъ него выйдетъ, когда онъ достигнетъ полной зрѣлости, не могу вообразить. Мудрости ли онъ набирается въ этомъ гадкомъ грачиномъ гнѣздѣ, или замышляетъ душегубство; пріобрѣтетъ ли онъ послѣ долгаго одиночнаго заключенія способность просвѣщать себѣ подобныхъ, или отправлять ихъ на тотъ свѣтъ, — вотъ единственные интересные вопросы, представляющіеся тамъ для моего юридическаго ума. Дай мнѣ, пожалуйста, огня. Благодарю.

— Толкуютъ люди, — заговорилъ опять Юджинъ, произнося слова немного въ носъ и откинувшись назадъ, съ сложенными на груди руками, съ закрытыми глазами и съ дымящейся сигарой во рту, — толкуютъ люди объ энергіи. Если есть въ словарѣ подъ какой бы то ни было буквой отъ А до Z слово, которое я ненавижу всѣми силами души, такъ это слово — энергія. Это такое рутинное суевѣріе, такое попугайство! Ну что за чертовщина? Нужно, въ самомъ дѣлѣ, мнѣ выбѣжать изъ дому на улицу, схватить за горло перваго встрѣчнаго, по виду богатаго человѣка, и закричать: «Ступай сейчасъ же въ судъ, собака, и возьми меня своимъ адвокатомъ, не то — духъ вонъ!» А это-то и есть энергія.

— Совершенно согласенъ, Юджинъ. Но дай мнѣ благопріятный случай, дай что-нибудь такое, что стоитъ приложенія энергіи, и тогда я покажу, что такое энергія.

— И я покажу, — сказалъ Юджинъ. Весьма вѣроятно, что десятокъ тысячъ молодыхъ людей въ чертѣ лондонской городской почты говорили то же самое въ теченіе этого вечера.

Колеса катились; кебъ миновалъ Монументъ [2], миновалъ Тоуэръ, миновалъ Доки; проѣхалъ Ратклиффъ и Родерхитъ, проѣхалъ мѣста, гдѣ всяческій мусоръ, накопленный человѣчествомъ, ждетъ, пока собственною своею тяжестью не рухнетъ съ берега и не исчезнетъ въ рѣкѣ. Проѣхалъ кебъ между кораблями, будто выброшенными на берегъ, между домами, будто сползшими въ воду, то въѣзжая въ ихъ ряды, то выѣзжая изъ нихъ; проѣхалъ между бушпритами, смотрящими въ окна и между окнами, смотрящими на суда, и наконецъ остановился у одного темнаго угла, подмытаго рѣкою. Тутъ мальчикъ слѣзъ съ козелъ и отворилъ дверцы кеба.

— Вамъ теперь нужно пройти немного пѣшкомъ, сэръ, — нѣсколько ярдовъ.

Мальчикъ проговорилъ это въ единственномъ числѣ, какъ бы намѣренно устраняя Юджина.

— Какое непроходимое захолустье! — говорилъ Мортимеръ, скользя по камнямъ и разнымъ отбросамъ на берегу и въ тоже время слѣдуя за мальчикомъ, огибавшимъ уголъ.

— Вотъ тутъ живетъ мой отецъ, сэръ, — вотъ, гдѣ огонь свѣтится.

Низенькое строеніе это, повидимому, было прежде вѣтряной мельницей. На немъ торчали полусгнившіе остатки башенки, на которой, вѣроятно, помѣщались мельничныя крылья; но все это было едва различимо въ темнотѣ ночи. Мальчикъ приподнялъ щеколду у двери, и они тотчасъ же вступили въ низкую круглую комнату, гдѣ передъ горящими угольями стоялъ человѣкъ, пристально смотрѣвшій въ огонь, и сидѣла дѣвушка, занятая шитьемъ. Огонь горѣлъ въ заржавленной жаровнѣ, не вдѣланной въ очагъ. Воткнутый въ горлышко глиняной бутылки ночникъ въ видѣ луковицы стоялъ на столѣ, пылая и пуская копоть во всѣ стороны. Въ одномъ углу стояла деревянная койка, а въ другомъ находилась лѣстница въ верхнюю комнату, до того крутая, что походила больше на приставную. Къ стѣнѣ были прислонены три или четыре старыя весла; тутъ же стоялъ небольшой шкапъ съ самою грубою кухонною посудой. Потолокъ былъ нештукатуренный и служилъ поломъ для верхней комнаты. Доски въ немъ — старыя, суковатыя, растрескавшіяся и покривившіяся, — придавали комнатѣ мрачный видъ. Повсюду — на потолкѣ, по стѣнамъ и на полу — были замѣтны слѣды муки и суриковой краски, и все это, вмѣстѣ съ сыростью, производило впечатлѣніе гнили.

— Отецъ! Джентльменъ пріѣхалъ.

Старикъ, стоявшій у жаровни, повернулъ всклокоченную голову и посмотрѣлъ, какъ хищная птица.

— Вы — Мортимеръ Ляйтвудъ, эсквайръ? Такъ, сэръ?

— Да, меня зовутъ Мортимеръ Ляйтвудъ. Здѣсь ли ваша находка? — спросилъ Мортимеръ, неохотно взглянувъ по направленію къ койкѣ.

— Не то чтобы здѣсь, а недалеко отсюда. Я все дѣлаю аккуратно: тотчасъ же далъ знать въ полицію, и она взяла къ себѣ. Я ни минуты не промѣшкалъ; а полиція уже объявила печатно, и вотъ что сказано въ печатномъ…

Онъ взялъ бутылку съ ночникомъ, и поднесъ ее къ приклеенной на стѣнѣ бумагѣ съ полицейскимъ заголовкомъ: «найдено тѣло». Оба друга начали читать объявленіе, а Гафферъ, держа ночникъ, внимательно оглядывалъ обоихъ.

— Только бумаги несчастнаго человѣка. А, понимаю, — сказалъ Ляйтвудъ, отводя глаза отъ описанія найденнаго и смотря на нашедшаго.

— Только бумаги.

Тутъ дѣвушка поднялась со своею работой и вышла за дверь.

— Денегъ не оказалось, кромѣ трехъ пенсовъ въ жилетномъ карманѣ.

— Три — пенсовыя — монеты, — проговорилъ Гафферъ Тексамъ съ разстановкой.

— Брючные карманы пусты и выворочены.

Гафферъ Тексамъ кивнулъ головой. — Это часто бываетъ. Быстрина ли воды тому причина, — не умѣю сказать. Вотъ посмотрите, — продолжалъ онъ, поднося ночникъ къ другому объявленію; — тутъ то же: «его карманы оказались пусты и выворочены». Вотъ и еще: «ея карманы оказались пусты и выворочены». То же самое и въ этомъ. То же и вонъ въ томъ. Я не умѣю читать, да и надобности въ этомъ не имѣю, но знаю всѣ эти объявленія по тому, какъ они висятъ по стѣнѣ. Въ этомъ, напримѣръ, найденъ матросъ съ наколотыми на рукѣ двумя якорями, флагомъ и буквами G. F. Т. Посмотрите, такъ ли?

— Такъ.

— А вотъ здѣсь объявленіе о молодой женщинѣ въ сѣрыхъ ботинкахъ, бѣлье помѣчено крестикомъ. Взгляните, такъ ли?

— Такъ.

— Тутъ вотъ о человѣкѣ съ подозрительной раной надъ глазомъ. Вотъ о двухъ сестрахъ, которыя связались платкомъ. А это о старомъ пьяномъ молодцѣ, въ туфляхъ и въ ночномъ колпакѣ, который бился объ закладъ на четверть рому — какъ было дознано послѣ — что пробьетъ дыру въ рѣкѣ, если закладъ выставятъ ему впередъ, и сдержалъ свое слово въ первый и въ послѣдній разъ въ жизни. Объявленія-то у меня, видите, словно обои на стѣнѣ; я ихъ всѣ знаю и читаю наизусть.

Онъ провелъ передъ собою ночникомъ вдоль висѣвшихъ бумагъ, точно свѣтъ ночника былъ эмблемой свѣта его школьныхъ познаній; потомъ поставилъ бутылку на столь и сталъ позади него, зорко вглядываясь въ своихъ посѣтителей. Въ немъ была странная особенность, составляющая принадлежность нѣкоторыхъ хищныхъ птицъ, а именно: каждый разъ, какъ онъ хмурилъ лобъ, его всклокоченный хохолъ приподнимался.

— И вы всѣхъ ихъ вытащили, всѣхъ? — спросилъ Юджинъ.

На это хищная птица въ свою очередь спросила:

— А какъ ваша фамилія? — позвольте узнать.

— Это мой другъ, — сказалъ Мортимеръ, — мистеръ Юджинъ Рейборнъ.

— Мистеръ Юджинъ Рейборнъ? Хорошо. А почему бы мистеру Юджину Рейборну задавать мнѣ вопросы?

— Я такъ просто спросилъ: вы ли всѣхъ ихъ вытащили?

— Я отвѣчу вамъ такъ же просто: по большей части я.

— Какъ вы полагаете, не было ли насилія или грабежа въ нѣкоторыхъ изъ этихъ случаевъ?

— Я ничего объ этомъ не полагаю, и не изъ такого десятка. Если бы вамъ довелось добывать себѣ хлѣбъ изъ рѣки, то и вамъ некогда было бы полагать. Прикажете проводить?

Ляйтвудъ кивнулъ головой, и хозяинъ отворилъ дверь; но тутъ у самаго почти порога Ляйтвудъ увидѣлъ блѣдное и встревоженное лицо, — лицо человѣка сильно взволнованнаго.

— Вы не тѣла ли ищете? — спросилъ Гафферъ Рексамъ. — Или не нашли ли сами тѣла?

— Я заблудился, — отвѣчалъ человѣкъ торопливымъ и тревожнымъ голосомъ.

— Заблудились?

— Я… совершенно незнакомъ съ этими мѣстами и сбился съ дороги. Мнѣ… мнѣ необходимо видѣть то, что описано вотъ тутъ…

Онъ задыхался и едва могъ говорить; однакоже указалъ на бывшій у него другой экземпляръ объявленія, только что напечатаннаго, не успѣвшаго высохнуть и только что вывѣшеннаго Гафферомъ на стѣнѣ его комнаты.

Свѣжесть этого экземпляра, а можетъ быть, и общій видъ его дали Гафферу возможность понять появленіе незнакомца.

— Здѣсь ужъ есть джентльменъ — мистеръ Ляйтвудъ — по этому же дѣлу.

— Мистеръ Ляйтвудъ?

Послѣдовало молчаніе. Мортимеръ и незнакомецъ посмотрѣли одинъ на другого. Они другъ друга не знали.

— Мнѣ кажется, сэръ, вы сдѣлали мнѣ честь, назвавъ меня по имена? — сказалъ Мортимеръ съ своимъ обычнымъ спокойствіемъ, прерывая неловкое молчаніе.

— Я только повторилъ его за этимъ человѣкомъ.

— Вы сказали, что вы чужой въ Лондонѣ?

— Совершенно чужой.

— Не ищете ли вы нѣкоего мистера Гармона?

— Нѣтъ.

— А то, могу увѣрить васъ, поиски ваши будутъ напрасны… Не угодно ли вамъ идти съ нами?

Пройдя небольшое пространство по кривымъ переулкамъ, сплошь покрытымъ грязью, занесенною въ нихъ, быть можетъ, послѣднимъ зловоннымъ приливомъ, они подошли къ небольшой двери и къ яркому фонарю полицейской станціи. Здѣсь они нашли полицейскаго инспектора съ перомъ, чернильницей и линейкой, который работалъ надъ своими книгами въ выбѣленной комнатѣ, какъ какой-нибудь монахъ въ монастырѣ на вершинѣ горы, и такъ спокойно, какъ будто бы до него не долетали неистовые крики пьяной женщины, стучавшей что было мочи въ двери карцера, гдѣ она была заперта, близехонько, на заднемъ дворѣ. Съ тѣмъ же видомъ затворника инспекторъ оставилъ свои книги и кивнулъ Гафферу, какъ человѣку, ему уже извѣстному, бросивъ на него при этомъ такой взглядъ, который какъ будто говорилъ: «Про васъ то, другъ любезный, мы все знаемъ: когда-нибудь попадетесь». Потомъ онъ обратился къ мистеру Мортимеру Ляйтвуду и къ его спутнику и сказалъ, что сейчасъ будетъ готовъ къ ихъ услугамъ. Въ нѣсколько минутъ онъ окончилъ разлиновку лежавшей передъ нимъ книги, надъ которой трудился такъ старательно, какъ будто разрисовывалъ молитвенникъ. Отчетливость и тщательность его работы ясно показывали, что въ сознаніе его совсѣмъ не проникала женщина, барабанившая въ дверь карцера съ сугубымъ неистовствомъ и съ страшнымъ визгомъ требовавшая, чтобъ ей подали утробу какой-то другой женщины.

— Дайте фонарь, — сказалъ инспекторъ, вынимая ключи.

Покорный сателлитъ подалъ ему фонарь.

— Теперь пойдемте, джентльмены.

Однимъ изъ ключей онъ отперъ прохладный подвалъ въ концѣ двора, и всѣ вошли туда. Но въ скоромъ времени они снова показались. Никто не говорилъ, кромѣ Юджина, прошептавшаго Мортимеру:

— Немногимъ похуже леди Типпинсъ.

Всѣ опять направились въ выбѣленную библіотеку того же монастыря, — а визгливыя требованія утробы стояли въ воздухѣ, не смолкая и тогда, когда они смотрѣли на печальное зрѣлище, для котораго явились сюда, не смолкая и послѣ, когда аббатъ монастыря, инспекторъ, суммировалъ имъ обстоятельства этого казуснаго дѣла. Вотъ что онъ разсказалъ:

— Нѣтъ никакого ключа къ тому, когда попало тѣло въ рѣку. Это часто бываетъ, что не находится ключа. Прошло слишкомъ много времени и трудно дознаться, когда послѣдовало поврежденіе членовъ: при жизни или послѣ смерти, одно весьма основательное медицинское свидѣтельство утверждаетъ: при жизни; другое столь же основательное медицинское показаніе утверждаетъ: послѣ смерти. Буфетчикъ съ парохода, на которомъ джентльменъ прибылъ въ Англію, приходилъ взглянуть на трупъ, и готовъ подъ присягою удостовѣрить тождество личности; онъ же готовъ присягнуть и насчетъ одежды. Къ тому же, видите, найдены бумаги. Гдѣ же пропадалъ этотъ человѣкъ, такимъ образомъ, безъ слѣда, съ тѣхъ поръ, какъ покинулъ пароходъ и до тѣхъ поръ, какъ его нашли въ рѣкѣ? Можетъ быть, закутилъ немного, думая, что покутить бѣда невелика, но къ кутежамъ былъ непривыченъ и кутежъ-то и сгубилъ его? Завтра — формальный осмотръ, и, безъ сомнѣнія, послѣдуетъ приговоръ присяжныхъ коронера.

Говоря все это, инспекторъ нѣсколько разъ взглянулъ на незнакомца; потомъ, окончивъ свою рѣчь, сказалъ тихонько Мортимеру:

— Вашего знакомаго это, кажется, сразило, сразило наповалъ.

Тутъ онъ еще разъ пытливо взглянулъ на незнакомца. Мистеръ Ляйтвудъ объяснилъ, что онъ не знаетъ этого человѣка.

— Въ самомъ дѣлѣ? — спросилъ инспекторъ, насторожившись: — гдѣ же вы сошлись съ нимъ?

Мистеръ Ляйтвудъ объяснилъ и это.

Инспекторъ, въ продолженіе всей своей рѣчи и въ то время, какъ перебрасывался этими послѣдними словами съ Мортимеромъ, стоялъ, опершись локтями на конторку и пропустивъ пальцы правой руки между пальцами лѣвой. Вдругъ, не измѣняя своего положенія и только вскинувъ глаза на незнакомца, онъ громко спросилъ его:

— Вамъ никакъ дурно, сэръ? Должно быть, вы не привыкли къ дѣламъ этого рода?

Незнакомецъ, стоявшій съ опущенной головой у камина, прислонившись къ нему, обернулся и отвѣтилъ:

— Нѣтъ, не привыкъ. Страшное зрѣлище!

— Я слышалъ, сэръ, что вы ожидали признать въ этомъ трупѣ извѣстнаго вамъ человѣка?

— Да?

— Ну что же, признали?

— Нѣтъ, не призналъ. Ужасное зрѣлище, страшное! Ухъ, какое ужасное зрѣлище!

— Кого же вы искали? — спросилъ инспекторъ. — Опишите намъ его, сэръ. Можетъ быть, мы можемъ вамъ помочь.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ незнакомецъ. — Было бы совершенно безполезно. Прощайте.

Инспекторъ не двинулся, не отдалъ никакого приказанія; но его сателлитъ шмыгнулъ къ выходной двери, прислонился къ ней спиной, взялся за косякъ ея лѣвой рукой, а правой, какъ будто невзначай, навелъ на незнакомца бычій глазъ [3] фонаря, принятаго имъ отъ инспектора при входѣ въ комнату.

— Послушайте, — сказалъ инспекторъ: — вы или лишились друга, или избавились отъ врага; иначе вы не пришли бы сюда. Слѣдовательно, я имѣлъ основаніе спросить, кого вы ищете.

— Извините, если я не отвѣчу вамъ и на это. Человѣкъ вашей профессіи лучше всякаго другого долженъ понимать, что многія семьи не желаютъ оглашать свои семейныя несчастія безъ крайней необходимости. Я не отрицаю, что, предлагая мнѣ эти вопросы, вы исполняете свою обязанность; но увѣренъ и въ томъ, что вы не будете оспаривать моего права не давать отвѣта. Покойной ночи.

Онъ повернулся къ двери, гдѣ сателлитъ, не сводившій глазъ со своего начальника, все еще стоялъ, какъ безгласная статуя.

— Во всякомъ случаѣ, сэръ, у васъ вѣрно нѣтъ причины не дать мнѣ вашей карточки, — сказалъ инспекторъ.

— Въ этомъ я не отказалъ бы вамъ, если бы при мнѣ были карточки. Но у меня ни одной не осталось.

Говоря это, онъ покраснѣлъ и сильно смутился.

— По крайней мѣрѣ,- продолжалъ инспекторъ, не измѣнивъ ни голоса, ни позы — вы не откажетесь оставить мнѣ вашу фамилію и адресъ?

— Это, извольте, сдѣлаю.

Инспекторъ обмакнулъ перо въ чернильницу и положилъ его на клочекъ бумаги подлѣ себя, а потомъ принялъ прежнюю позу. Незнакомецъ подошелъ къ конторкѣ и написалъ несовсѣмъ твердой рукой слѣдующее: «Мистеръ Юлій Гандфордъ, Кофейня Казначейства, въ Палэсъ-Ярдѣ, въ Вестминстерѣ». Пока онъ писалъ, наклонивъ голову, инспекторъ искоса изучалъ каждый волосъ на этой головѣ.

— Полагаю, сэръ, вы тамъ только проѣздомъ?

— Да.

— Слѣдовательно, вы пріѣзжій?

— Что? Да, пріѣзжій.

— Покойной ночи, сэръ.

Сателлитъ опустилъ руку, отворилъ дверь, и мистеръ Юлій Гандфордъ вышелъ.

— Резервный! [4] позвалъ инспекторъ. — Возьмите и сохраните эту бумажку; а за джентльменомъ слѣдите, не подавая ему ни малѣйшаго повода оскорбиться; узнайте, точно ли онъ тамъ остановился, и развѣдайте о немъ все, что можно.

Сателлитъ исчезъ, а инспекторъ, вновь превратившись въ аббата, обмакнулъ перо въ чернила и принялся за свои книги.

Оба друга, смотрѣвшіе на инспектора и болѣе заинтересованные профессіональными его пріемами, чѣмъ подозрительнымъ Юліемъ Гандфордомъ, спросили его, не думаетъ ли онъ, что тутъ дѣло несовсѣмъ чисто.

Аббатъ отвѣчалъ уклончиво, что навѣрное ничего не можетъ сказать. Убійство можетъ совершить всякій. Вотъ воровство со взломомъ или мошенничество требуетъ выучки, подготовки. А убійство — дѣло иное. Всей полиціи это хорошо извѣстно. Онъ видалъ многое множество людей, приходившихъ въ его подвалъ для удостовѣренія тождества труповъ; но ему еще ни разу не приходилось видѣть человѣка, который былъ бы до такой степени потрясенъ. Впрочемъ, можетъ быть, тутъ причиною больше желудокъ, чѣмъ голова. Если такъ, то странный желудокъ; да и все, можно сказать, странно въ немъ. Жаль, что нѣтъ ни слова правды въ томъ повѣрьѣ, что будто бы изъ трупа течетъ кровь, если до него дотронется убійца. Нѣтъ, трупъ-то никакого знака не подастъ. Буйныхъ проявленій отъ живыхъ, какъ вотъ отъ той бабы, бываетъ вдоволь (онъ разумѣлъ стукотню и визгъ въ карцерѣ), — ихъ не рѣдко хватаетъ на всю ночь; но отъ мертвыхъ тѣлъ ничего не бываетъ, сколько ни жди.

До формальнаго осмотра, назначеннаго на слѣдующій день, нельзя было ничего предпринять, и потому оба друга распрощались съ аббатомъ и вышли. Гафферъ Гексамъ съ сыномъ отправились своей дорогой; но на послѣднемъ поворотѣ Гафферъ велѣлъ мальчику идти домой, а самъ зашелъ выпить полпинты въ таверну съ красными занавѣсками, всю покривившуюся и свѣсившуюся съ берега надъ рѣкой.

Мальчикъ засталъ сестру, попрежнему сидѣвшую у огня, за работой. Она подняла голову, а онъ спросилъ:

— Куда ты уходила, Луиза?

— На улицу.

— Напрасно. Все обошлось довольно хорошо.

— Я потому ушла, что одинъ изъ джентльменовъ, — тотъ, который почти ничего не говорилъ, — уставился на меня слишкомъ пристально, и я боялась, чтобъ онъ не догадался о чемъ-нибудь по моему лицу. Ну, да что объ этомъ толковать! Ты обо мнѣ, Чарли, не безпокойся! Я боялась чего-то другого, когда ты сказалъ отцу, что умѣешь немного писать.

— Э! Да вѣдь я увѣрилъ его, что такъ дурно пишу, что и не разберетъ никто. Когда же я взялся за перо, то чѣмъ тише я писалъ, чѣмъ больше размазывалъ пальцемъ, тѣмъ больше онъ радовался, смотря на бумагу.

Дѣвушка откинула въ сторону свою работу, придвинулась ближе къ брату, подсѣвшему тоже къ огню, и нѣжно положила руку ему на плечо.

— Чарли, ты не станешь тратить время на пустяки? Не будешь лѣниться? Скажи, не будешь?

— Не будешь! Конечно не буду. Я люблю учиться, — вѣдь ты знаешь.

— Знаю, Чарли, знаю, что ты прилежно учишься. Такъ и продолжай. А я все буду работать, Чарли, добывать что-нибудь, хоть немного; все буду думать, — я даже ночью иногда просыпаюсь отъ этого, — все буду стараться, какъ бы достать шиллингъ сегодня, шиллингъ завтра, чтобы показать отцу и увѣрить его, что ты начинаешь самъ добывать хоть бездѣлицу, работая на берегу.

— Ты любимица отца, ты можешь его во всемъ увѣрить.

— Какъ бы я желала этого, Чарли! Если бы я могла его увѣрить, что ученье — дѣло хорошее, и что отъ него мы могли бы лучше жить, то я хоть умереть была бы готова.

— Полно пустяки-то говорить о смерти, Луиза.

Она захватила рукой другую свою руку, лежавшую у него на плечѣ, прижалась къ нимъ своей полной смуглой щекой и, смотря на огонь, продолжала:

— Часто по вечерамъ, Чарли, когда ты сидишь въ школѣ, а отецъ…

— Сидитъ въ кабакѣ, у «Шести Веселыхъ Товарищей», — перебилъ ее мальчикъ, кивнувъ назадъ головой по направленію къ питейному дому.

— Ну да… Часто сижу я, глядя на жаровню, и, кажется, вижу въ горящихъ угляхъ, вотъ въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь вспыхнуло…

— Это газъ, — сказалъ мальчикъ; — газъ выходитъ изъ кусочка дерева, а дерево было въ тинѣ, а тина была подъ водой, когда былъ потопъ. иСмотри, вотъ! Я возьму кочергу, и какъ разгребу угли…

— Не трогай, Чарли, не то они вспыхнутъ всѣ вдругъ. Я не о пламени говорю, а вотъ объ этомъ тускломъ огонькѣ пониже, который то выскочитъ, то опять спрячется. По вечерамъ, когда я смотрю на него, мнѣ кажется, Чарли, что я вижу въ немъ будто картины какія.

— Ну покажи намъ картинку, — сказалъ мальчикъ. — Только скажи намъ, куда смотрѣть.

— Нѣтъ, Чарли! На это нужны мои глаза.

— Такъ разсказывай! Говори, что твои глаза тамъ видятъ.

— Я вижу тебя, Чарли, и себя тоже; вижу, какъ ты былъ еще маленькимъ ребеночкомъ, сироткой, безъ матери…

— Ты пожалуйста не говори: сиротка, безъ матери, — перебилъ ее мальчикъ: — у меня была сестра, которая была мнѣ и сестрою, и матерью.

Дѣвушка радостно засмѣялась; сладкія слезы блеснули въ ея глазахъ, когда мальчикъ обнялъ ее обѣими руками и прижалъ къ себѣ.

— Я вижу тебя вмѣстѣ со мною, Чарли, въ то время, какъ отецъ, выходя на работу, выводилъ насъ изъ дому, запиралъ дверь, чтобы мы не сгорѣли какъ-нибудь у жаровни, или не вывалились изъ окна, и оставлялъ однихъ на улицѣ. Вижу, какъ мы сидимъ у двери, на порогѣ, или на ступенькахъ крыльца, или на берегу рѣки, или ходимъ съ мѣста на мѣсто, чтобы какъ-нибудь убить время. Ты, Чарли, былъ тогда тяжелый мальчишка, мнѣ трудно было носить тебя на рукахъ, и я должна была часто садиться отдыхать. Вижу, какъ насъ морить сонъ и какъ мы засыпаемъ вмѣстѣ гдѣ-нибудь въ уголкѣ. Иногда намъ голодно, иногда страшно немножко, а пуще всего холодно. Помнишь, Чарли?

— Я только помню, — сказалъ мальчикъ, прижимаясь къ сестрѣ,- что кутался подъ какимъ-то платкомъ и что мнѣ было тепло подъ нимъ.

— Бывало, дождь идетъ, и мы подползаемъ подъ лодку или подъ что-нибудь въ этомъ родѣ; бывало, ночь наступитъ, стемнѣетъ, и мы идемъ туда, гдѣ горятъ газовые фонари, и смотримъ тамъ, какъ идутъ люди по улицамъ. Вотъ подходитъ отецъ и уводитъ насъ домой. Какъ намъ пріятно въ нашемъ, домикѣ послѣ долгой ходьбы по холоду! Отецъ снимаетъ съ меня башмаки, вытираетъ мнѣ у огня ноги, и усаживаетъ возлѣ себя, а самъ куритъ трубку. А ты уже давно въ постели. Я замѣчаю, что у отца моего большая рука, но совсѣмъ не тяжелая, когда дотронется до меня; замѣчаю, что у него грубый голосъ, но совсѣмъ не сердитый, когда онъ говоритъ со мною. Вотъ я подрастаю, отецъ понемногу начинаетъ довѣряться мнѣ, беретъ иногда съ собой, и какъ бы ни былъ сердитъ, никогда пальцемъ не тронетъ меня.

Внимательно слушавши, мальчикъ при этомъ какъ то особенно крякнулъ, будто желая сказать: «А меня такъ вотъ и очень тронетъ!»

— Вотъ и картинки изъ прошлаго, Чарли.

— Разсказывай дальше, — проговорилъ мальчикъ; — давай намъ, что впереди будетъ, — такую картинку давай.

— Хорошо. Вотъ я все съ отцомъ, не покидаю отца, потому что отецъ меня любитъ, и я люблю его. Книгъ я не читаю; если бъ я стала учиться, отецъ подумалъ бы, что я его покину, и я потеряла бы свое вліяніе на него. Я не добилась еще такого вліянія, какое желаю имѣть; но надѣюсь, что придетъ время, когда я добьюсь. А все-таки я знаю, что могу удержать отца, отъ нѣкоторыхъ вещей. Если я покину его, онъ съ горя совсѣмъ опустится.

— Ты погадай-ка обо мнѣ, покажи картинку — что со мной будетъ.

— Сейчасъ, Чарли, — сказала дѣвушка, не измѣнявшая своего положенія съ тѣхъ поръ, какъ начала говорить. Теперь она печально покачала головой. — Я къ этому то и вела. Вотъ ты…

— Гдѣ, гдѣ я, Лиззи?

— Все въ той же впадинкѣ, пониже того огонька.

— Ничего тамъ нѣтъ въ твоей впадинкѣ,- сказалъ мальчикъ, переводя глаза съ ея лица на жаровню, стоявшую, точно страшный скелетъ на длинныхъ тонкихъ ножкахъ.

— Вотъ ты, Чарли, учишься въ школѣ тайкомъ отъ отца, получаешь награды, стараешься и наконецъ дѣлаешься… чѣмъ, бишь, это ты дѣлаешься? Какъ это ты мнѣ говорилъ намедни?

— Ха-ха-ха! Вотъ такъ гадальщица, названій не знаетъ! — воскликнулъ мальчикъ, какъ будто обрадовавшись этому недочету со стороны впадинки пониже огня. — Я говорилъ: младшимъ учителемъ.

— Вотъ ты сдѣлался младшимъ учителемъ и все отличаешься, отличаешься; наконецъ самъ становишься содержателемъ школы, ученымъ и уважаемымъ человѣкомъ. Но тайна не укрывается отъ отца; онъ узнаетъ ее задолго до того, и это разлучаетъ тебя съ отцомъ и со мною.

— Нѣтъ не разлучаетъ!

— Разлучаетъ, Чарли. Я вижу ясно, какъ только можетъ быть ясно, что твоя дорога не туда идетъ, куда наша. А если бъ даже отецъ и простилъ тебя, что ты пошелъ этой дорогой (а онъ никогда не проститъ), то все-таки твою дорогу испортитъ наша, которою мы идемъ. Но я еще вотъ что вижу, Чарли.

— И видишь все такъ же ясно, какъ только можетъ быть ясно, Лиззи? — спросилъ шутливо мальчикъ.

— Да, такъ же ясно. Вижу я, какъ нелегко тебѣ оторваться отъ отцовской жизни и начинать новую, лучшую жизнь. И вотъ я, Чарли, вижу, я осталась одна съ отцомъ и стараюсь, по мѣрѣ силъ, удерживать его на прямой дорогѣ, стараюсь имѣть на него побольше вліянія, и все надѣюсь, что по какому-нибудь счастливому стеченію обстоятельствъ, или когда ему станетъ грустно, или — я ужъ, право, и не знаю какъ, — я успѣю направить его на что-нибудь лучшее.

— Ты сказала, Лиззи, что не умѣешь читать книгъ, а мнѣ кажется, у тебя цѣлая библіотека въ этой впадинкѣ подъ огнемъ.

— Я была бы очень рада, если бы могла читать настоящія книги. Я чувствую, Чарли, очень чувствую, что мнѣ не достаетъ ученья. Но я чувствовала бъ это еще сильнѣе, если бы не видѣла, что это то и связываетъ меня съ отцомъ. Постой! Кажется, онъ идетъ!

Было уже за полночь: хищная птица прилетѣла на насѣсть. Въ полдень слѣдующаго дня онъ появился снова въ тавернѣ «Шести Веселыхъ-товарищей» въ качествѣ (для него уже не поводѣ) свидѣтеля передъ присяжными коронера.

Мистеръ Мортимеръ Ляйтвудъ, прибывъ къ осмотру, какъ одинъ изъ свидѣтелей, дѣйствовалъ въ совокупности съ однимъ извѣстнымъ солиситоромъ, слѣдившимъ за производствомъ слѣдствія отъ лица представителей покойнаго, какъ было своевременно напечатано въ газетахъ.

Полицейскій инспекторъ также присутствовалъ при этомъ и внимательно соображалъ все происходившее, но хранилъ молчаніе.

Мистеръ Юлій Гандфордъ (показавшій свой адресъ правильно и платившій, какъ оказалось, исправно по счету въ гостиницѣ, гдѣ о немъ ничего не было извѣстно, кромѣ того, что онъ ведетъ жизнь весьма уединенную не получилъ повѣстки явиться къ слѣдствію и присутствовалъ при немъ только въ умѣ инспектора.

Слѣдственный осмотръ представлялъ большой интересъ для публики, любопытство которой было въ особенности возбуждено сообщеніями мистера Мортимера Ляйтвуда о тѣхъ обстоятельствахъ, при которыхъ покойный мистеръ Джонъ Гармонъ возвращался въ Англію. Право исключительной собственности на эти обстоятельства оспаривалось за обѣденнымъ столомъ въ продолженіе нѣсколькихъ дней Венирингомъ, мистеромъ Твемло, Подснапомъ и буферами, причемъ всѣ толковали его по своему, противорѣча другъ другу. Интересъ увеличивался еще показаніями Джиба Поттерсона, корабельнаго буфетчика, и мистера Джакоба Киббля, пассажира съ того парохода, который привезъ мистера Джона Гармона. Они говорили, что покойный имѣлъ съ собою въ ручномъ чемоданѣ, съ которымъ сошелъ съ корабля, деньги, вырученныя имъ отъ поспѣшной продажи небольшой поземельной собственности, и что сумма эта превышала семьсотъ фунтовъ стерлинговъ. Интересъ усилился еще и благодаря показаніямъ Джесса Гексама, вытащившаго въ разное время множество труповъ изъ Темзы и сдѣлавшагося до того извѣстнымъ своею опытностью въ этомъ дѣлѣ, что одинъ какой-то восторженный почитатель его, подписавшійся: «Другъ Погребенія» (гробовщикъ, вѣроятно), отправилъ въ его пользу восемнадцать почтовыхъ марокъ и пять писемъ издателю Таймса. Присяжные, по отобраннымъ отъ свидѣтелей показаніямъ, вынесли такое рѣшеніе: «Тѣло Джона Гармона найдено плавающимъ въ Темзѣ въ состояніи полнаго разложенія и съ большими поврежденіями, подающими поводъ предполагать что вышепоименованный Джонъ Гармонъ умеръ при обстоятельствахъ въ высшей степени подозрительныхъ, но, по имѣющимся свѣдѣніямъ, недостаточныхъ для удостовѣренія того, кѣмъ и какимъ способомъ причинена ему смерть». Къ этому постановленію было присоединено предложеніе министерству внутреннихъ дѣлъ (что, по мнѣнію г. инспектора, было очень разумно) о назначеніи награды за раскрытіе этой смерти. Черезъ двое сутокъ появилось объявленіе о назначеніи награды въ сто фунтовъ стерлинговъ, а также и о полномъ прощеніи тому лицу или тѣмъ лицамъ, за исключеніемъ самого преступника и его соучастниковъ… и такъ далѣе по установленной формѣ.

Это объявленіе повело къ тому, что инспекторъ усугубилъ свои розыски; онъ сталъ чаще появляться на спускахъ и сходахъ къ рѣкѣ, пристальнѣе заглядывать въ лодки и другія суда и крѣпче задумываться, соображая про себя и то, и это, и все вмѣстѣ. Но такъ какъ при всѣхъ подобныхъ соображеніяхъ, смотря по тому, какъ вы слагаете и то, и это, и все вмѣстѣ, нерѣдко выходитъ или женщина, или рыба порознь, или же обѣ совокупно въ видѣ сирены, то и у инспектора пока все выходила только сирена, которой никакой судья и никакіе присяжные вѣры дать не могутъ.

Гармоново убійство (какъ оно прослыло въ народѣ), подобно морскимъ приливамъ и отливамъ въ Темзѣ, доведшей его до всеобщаго свѣдѣнія, притекало и утекало, вздувалось и опадало, то въ городѣ, то въ деревнѣ, то въ дворцахъ, то въ лачугахъ, то между лордами и леди, то между чернорабочими, молотобойцами и нагрузчиками, до тѣхъ поръ, пока, послѣ долгаго колыханія на задержавшихся водахъ, не прорвалось наконецъ въ открытое море и не уплыло.

IV Семейство Р. Вильфера

Реджинальдъ Вильферъ — имя довольно громкое, напоминающее, если произнести его сразу, старинныя бронзовыя дощечки въ сельскихъ церквяхъ, красивые завитки въ расписныхъ готическихъ окнахъ и вообще аристократовъ де-Вильферовъ, приплывшихъ изъ-за моря съ Вильгельмомъ завоевателемъ. Въ нашей генеалогіи замѣчательно то, что ни одинъ де- кто-нибудь никогда не являлся къ намъ съ кѣмъ-либо другимъ.

И тѣмъ не менѣе фамилія здѣсь выводимаго Реджинальда Вильфера была происхожденія самаго обыкновеннаго и фигурировала на самыхъ обыкновенныхъ поприщахъ жизни. Въ теченіе многихъ поколѣній предки ея отыскивали себѣ средства къ существованію разными занятіями въ докахъ, въ акцизномъ управленіи и въ таможнѣ. Такъ и теперешній Режинальдъ Вильферъ былъ простымъ бѣднымъ клеркомъ, бѣднымъ до того, что, при ограниченномъ жалованьѣ и при неограниченной семьѣ, онъ ни разу еще не могъ достигнуть скромной цѣли своего честолюбія, состоявшей въ томъ, чтобы справить себѣ сразу весь новый костюмъ, со шляпой и сапогами включительно. Его черная шляпа превращалась въ коричневую, прежде чѣмъ онъ былъ въ состояніи сшить себѣ новый сюртукъ; панталоны бѣлѣли по швамъ и на колѣнкахъ, прежде чѣмъ онъ могъ купить себѣ сапоги; сапоги изнашивались, прежде чѣмъ ему удавалось щегольнуть новыми панталонами, а къ тому времени, когда онъ возвращался къ шляпѣ, этотъ лоснящійся головной уборъ новѣйшаго времени оказывался водруженнымъ какъ бы надъ грудой древностей разныхъ періодовъ.

Если бы какой-нибудь каменный херувимчикъ могъ когда-нибудь достигнуть зрѣлаго возраста и предстать передъ нами въ современной одеждѣ, его фотографія была бы наилучшимъ портретомъ мистера Вильфера, пухлая, гладкая, невинная физіономія котораго дѣлала то, что всѣ съ нимъ обращались обидно снисходительно, чтобъ не сказать — презрительно и свысока. Посторонній человѣкъ, зашедшій въ его бѣдную квартиру часовъ около десяти по полудни, пожалуй, удивился бы, заставъ его еще бодрствующимъ и сидящимъ за ужиномъ вмѣстѣ съ большими. Въ немъ было столько ребяческаго — въ очертаніяхъ лица, и въ фигурѣ,- что если бы его старый школьный учитель повстрѣчался съ нимъ гдѣ-нибудь въ Чипсайдѣ [5], онъ, вѣроятно, не воздержался бы отъ привычнаго желанія поколотить его палкой тутъ же на мѣстѣ.

Короче сказать, это былъ херувимчикъ, достигшій зрѣлаго возраста, съ просѣдью, съ озабоченнымъ выраженіемъ лица и въ обстоятельствахъ положительно затруднительныхъ.

Конфузливый отъ природы, онъ какъ будто стѣснялся своего имени Реджинальдъ, какъ имени, звучащаго домогательствомъ на знатность рода. Поэтому онъ даже въ подписи своей ставилъ только букву Р., и о томъ, какое имя обозначала она, говорилъ лишь своимъ задушевнымъ друзьямъ, да и то подъ строжайшимъ секретомъ. Это послужило поводомъ къ тому, что во всей округѣ Минситъ Лена вошло въ обыкновеніе придѣлывать къ его фамиліи имена изъ прилагательныхъ и причастій, начинающихся на Р. Нѣкоторыя изъ этихъ именъ прибирались болѣе или менѣе удачно, какъ, напримѣръ, ржавый, румяный, рыхлый; другія изобрѣтались безъ всякаго смысла и безъ возможности примѣненія, напримѣръ: разъяренный, ревущій, рыкающій, ражій. Но самое популярное изъ всѣхъ пристегиваемыхъ Р. Вильферу именъ было Ромти, придуманное въ минуту вдохновенія какимъ-то джентльменомъ-весельчакомъ, принадлежавшимъ къ почтенному кругу москательныхъ торговцевъ. Оно служило началомъ дружнаго хора, соло къ которому исполнялъ тотъ же джентльменъ, упрочившій себѣ этимъ не послѣднее мѣсто въ храмѣ славы. Припѣвъ этого хора состоялъ въ слѣдующемъ:

Ромти, Ромти, иддити, роу доу доу, Пойте туддель, тидделли, боу воу воу.

Такъ обращались къ Вильферу даже въ дѣловыхъ письмахъ, начиная обыкновенно словами: «Любезный Ромти». Съ своей стороны онъ въ отвѣтахъ на такія письма неизмѣнно подписывался: «Искренно вамъ преданный Р. Вильферъ».

Р. Вильферъ служилъ клеркомъ въ москательномъ торговомъ домѣ Чиксей, Венирингъ и Стоббльсъ. Чиксей и Стоббльсъ, прежніе его хозяева, были оба поглощены Венирингомъ, который служилъ у нихъ сперва комиссіонеромъ, а затѣмъ ознаменовалъ свое возвышеніе къ верховной власти тѣмъ, что ввелъ въ дѣла фирмы торговлю литымъ оконнымъ стекломъ, панелями краснаго дерева, отполированными французскимъ лакомъ, и огромными штучными дверьми.

Однажды вечеромъ Р. Вильферъ заперъ, какъ всегда, свою конторку, положилъ ключи въ карманъ и отправился домой. Домъ, въ которомъ онъ жилъ, стоялъ въ предмѣстьѣ Галловей, на сѣверъ отъ Лондона, отдѣлявшемся отъ города полями и деревьями. Между Баттль-Бриджемъ и той частью Галловея, гдѣ жилъ Р. Вильферъ, тянулось довольно большое пространство подгородной Сахары, на которомъ обжигались кирпичъ и черепица, вываривались кости, выколачивались ковры, травились собаки и вываливался громадными кучами мусоръ, вывозимый изъ города подрядчиками.

Пробравшись своей обычной дорогой до окраины пустыни, гдѣ пламя обжигательныхъ известковыхъ печей мелькало неясными языками въ туманѣ, Р. Вильферъ вздохнулъ, покачалъ головой и сказалъ:

— Ахъ! Кабы то да это, такъ было бы не то!

Съ такимъ комментаріемъ на человѣческую жизнь вообще, выведеннымъ изъ опыта собственной жизни, онъ пошелъ дальше своимъ путемъ.

Мистрисъ Вильферъ, само собою разумѣется, была женщина высокая и ширококостая. Такъ какъ супругъ ея былъ человѣкъ мягкій, херувимоподобный, то, на основаніи закона противоположности супружескихъ единицъ, она по необходимости была величественна и сурова. Она имѣла обыкновеніе покрывать голову носовымъ платкомъ и подвязывать его подъ подбородкомъ. Такой головной уборъ, вмѣстѣ съ парой перчатокъ, всегда надѣтыхъ на руки даже и дома, она, повидимому, считала единственнымъ приличнымъ нарядомъ, а вмѣстѣ и доспѣхомъ противъ несчастія, всегда ею ожидаемаго въ тѣ дни, когда ей случалось быть въ дурномъ расположеніи духа или въ какомъ-нибудь затрудненіи.

Р. Вильферъ и самъ немножко упалъ духомъ, когда увидѣлъ ее въ этомъ героическомъ одѣяніи въ то время, когда она, поставивъ свѣчу въ маленькой передней, сошла съ крыльца и направилась черезъ небольшой передній дворъ, чтобъ отворить ему рѣшетчатую калитку.

Съ наружной дверью, очевидно, что-то приключилось, потому что Р. Вильферъ, подойдя къ ней, выпучилъ отъ удивленія глаза и вскрикнулъ:

— Вотъ тебѣ на!

— Что прикажешь дѣлать! — сказала мистрисъ Вильферъ. — Самъ мастеръ пришелъ съ клещами, отодралъ ее и унесъ съ собой. Онъ говорить, что потерялъ всякую надежду получить за нее деньги, а такъ какъ ему заказали новую дощечку для училища благородныхъ дѣвицъ, онъ счелъ за лучшее для всѣхъ взять назадъ нашу и передѣлать.

— Можетъ быть, такъ оно и въ самомъ дѣлѣ лучше, другъ мой, — какъ ты думаешь?

— Ты хозяинъ въ домѣ, Р. Вильферъ, — отвѣчала жена. — Пусть будетъ такъ, какъ тебѣ кажется, а не какъ мнѣ. Можетъ статься, лучше было бы, если бъ онъ и дверь взялъ съ собой.

— Другъ мой, безъ двери намъ невозможно обойтись.

— Неужели невозможно?

— Конечно, невозможно, другъ мой! Подумай, какъ же можно?

— Ну, пусть будетъ такъ, какъ тебѣ кажется, а не какъ мнѣ.

Съ этими смиренными словами почтительная супруга повела его, спустившись на нѣсколько ступеней, въ небольшую комнату нижняго этажа, — что-то въ родѣ полукухни, полугостиной. Въ этой комнатѣ сидѣла дѣвушка лѣтъ девятнадцати, чрезвычайно строгая и красивая, но съ какимъ-то блажливымъ выраженіемъ въ лицѣ и плечахъ (у дѣвушекъ ея возраста недовольство лучше всего выражается въ плечахъ), и играла въ шашки съ своею младшею сестрой, — самою младшею изъ членовъ дома Вильферовъ.

Чтобы не занимать цѣлой страницы описаніемъ всѣхъ Вильферовь въ розницу, а потомъ еще оптомъ, достаточно будетъ сказать, что всѣ остальные члены семейства были пристроены такъ или иначе и что ихъ было много. Такъ много, что если кто-нибудь изъ покорныхъ дѣтей Р. Вильфера являлся навѣстить его въ контору, то, посчитавъ немного въ умѣ, онъ говорилъ про себя: «Вотъ изъ этой суммы единица», а потомъ уже произносилъ громко: «Здравствуй, Джонъ» или «Сусанна» смотря по тому, кто являлся.

— Здравствуйте, мои птички! Какъ поживаете? — сказалъ Р. Вильферъ и затѣмъ, обратившись къ мистрисъ Вильферъ, уже усѣвшейся въ уголъ и сложившей на груди свои перчатки, продолжалъ:

— Знаешь, мой другъ, я полагаю, что такъ какъ мы очень выгодно сдали въ наемъ нашъ первый этажъ и такъ какъ теперь тебѣ уже негдѣ заниматься съ ученицами, даже если бы ученицы…

— Молочникъ мнѣ говорилъ, что онъ знаетъ двухъ молодыхъ особъ самаго высшаго воспитанія, желающихъ помѣститься въ хорошемъ пансіонѣ, и взялъ нашъ адресъ, — перебила его мистрисъ Вильферъ, монотонно-строгимъ голосомъ, какъ будто читала вслухъ парламентскій актъ. — Это было въ прошлый понедѣльникъ. Скажи отцу, Белла, вѣдь такъ?

— Да, мама; только съ тѣхъ поръ мы ничего больше объ этомъ не слыхали, — отвѣчала Белла, старшая дочь.

— Притомъ же, другъ мой, — продолжалъ супругъ, коль скоро у насъ нѣтъ мѣста, куда помѣстить двухъ молодыхъ дѣвушекъ…

— Извините, — снова перебила мистрисъ Вильферъ, — это совсѣмъ не двѣ молодыя дѣвушки, а двѣ молодыя особы самаго высшаго воспитанія. Белла, скажи своему отцу, что говорилъ молочникъ.

— Другъ мой, вѣдь это все равно.

— Нѣтъ, совсѣмъ не все равно, — сказала мистрисъ Вильферъ тѣмъ же монотоннымъ голосомъ. — Извините меня!

— Говоря все равно, мой другъ, я хочу сказать, что это все равно относительно помѣщенія, только относительно помѣщенія. Если нѣтъ мѣста для двухъ молодыхъ особъ, хотя бы онѣ были самаго высшаго воспитанія, — въ чемъ я, конечно, не сомнѣваюсь, — то гдѣ же намъ помѣстить этихъ особъ? Я больше ничего не говорю. Я только смотрю на это, другъ мой, — сказалъ ея супругъ примирительнымъ, ласкательнымъ и убѣдительнымъ тономъ, — я только смотрю на это — и увѣренъ, что ты со мной согласишься, — съ гуманной точки зрѣнія.

— Мнѣ больше ничего не остается сказать, — отвѣчала мистрисъ Вильферъ, отрицательно взмахнувъ своими перчатками. — Пусть будетъ такъ, какъ вамъ кажется, а не какъ мнѣ.

Тутъ миссъ Белла, потерявъ три шашки заразъ, что и повело къ ея проигрышу, вдругъ запальчиво толкнула шахматную доску, и всѣ шашки покатились со стола на полъ. Сестра ея стала на колѣни и начала ихъ собирать.

— Бѣдная Белла! — проговорила мистрисъ Вильферъ.

— Отчего же, мой другъ, не сказать бы тоже «Бѣдная Лавинія?» — прибавилъ Р. Вильферъ.

— Извините, — сказала мистрисъ Вильферъ. — Совсѣмъ нѣтъ! Лавинія не знала тѣхъ испытаній, какія перенесла Белла. Испытанія, которымъ подверглась дочь ваша Белла, не имѣютъ, быть можетъ, ничего себѣ равнаго, и она перенесла ихъ, могу сказать, благородно. Если бы вы не видѣли вашей дочери Беллы въ черномъ платьѣ, которое она носить одна во всемъ нашемъ семействѣ, если бы вы не помнили обстоятельствъ, которыя заставили ее надѣть это платье, и если бъ вы не знали, какъ она приняла эти обстоятельства, тогда, опуская вечеромъ голову на подушку, вы могли бы сказать съ чистой совѣстью: «Бѣдная Лавинія!»

Въ эту минуту миссъ Лавинія, все еще ползавшая на колѣняхъ, отозвалась изъ подъ стола, что она совсѣмъ не желаетъ, чтобы папа или кто бы то ни было унижалъ ее названіемъ «бѣдной».

— Я въ этомъ увѣрена, моя милая, — отвѣтила на это ея мать. — Я знаю, что у тебя прекрасное сердце. И у сестры твоей Сесиліи тоже прекрасное сердце, но въ другомъ родѣ: ея сердце исполнено чистѣйшей преданности, это пре-вос-ход-ное сердце. Самоотверженность Сесиліи доказываетъ ея удивительный, чисто женскій характеръ, какихъ мало на свѣтѣ. У меня какъ разъ лежитъ теперь въ карманѣ письмо отъ твоей сестры Сесиліи, полученное сегодня утромъ, ровно черезъ три мѣсяца послѣ ея свадьбы. Бѣдное дитя мое! Она мнѣ пишетъ, что мужъ ея совершенно неожиданно оказывается принужденнымъ дать своей бѣдной теткѣ пріютъ въ своемъ домѣ. «Но я останусь вѣрна ему, мама», — такъ трогательно пишетъ она: «я не покину его, я не должна забывать, что онъ мнѣ мужъ. Пускай тетка его пріѣзжаетъ». Если это не высокое чувство, если это не женская преданность, то…

На этомъ мѣстѣ своей рѣчи достойная мистрисъ Вильферъ взмахнула перчатками въ томъ смыслѣ, что больше этого ужъ ничего нельзя сказать, потомъ плотнѣе подтянула носовой платокъ на головѣ и завязала его туже подъ подбородкомъ.

Белла, которая теперь сидѣла на коврикѣ передъ каминомъ, уставивъ свои каріе глазки въ огонь и захвативъ въ ротъ локонъ своихъ каштановыхъ волосъ, усмѣхнулась на это, потомъ надула губки и была готова заплакать.

— Я увѣрена, — заговорила она, — хоть вы, папа, и не жалѣете меня, что нѣтъ дѣвушки на свѣтѣ несчастнѣе меня. Вы знаете, какъ мы бѣдны (какъ ему было этого не знать!); вы знаете, какая мнѣ представлялась блестящая надежда на богатство и какъ она улетѣла, и какъ я смѣшна въ этомъ нелѣпомъ траурѣ, который ненавижу, смѣшна, какъ вдова, никогда не бывавшая замужемъ. А вы все-таки меня не жалѣете… Ахъ нѣтъ, жалѣете, жалѣете!

Этотъ быстрый переходъ въ тонѣ былъ вызванъ перемѣною въ лицѣ ея отца. Она потянула его къ себѣ со стула и, перегнувъ въ положеніе, наиболѣе удобное для удушенія, поцѣловала и потрепала раза два по щекѣ.

— Но знаешь, папа, ты все-таки долженъ пожалѣть меня.

— Да я и жалѣю, моя милая.

— Ну то-то же! Объ этомъ-то я и говорю. Если бы меня оставили въ покоѣ и не говорили мнѣ ничего, мнѣ было бы не такъ тяжело. Но этотъ гадкій мистеръ Ляйтвудъ счелъ своею обязанностью, какъ онъ выразился, написать мнѣ обо всемъ, и изъ за этого я должна была отказать Джорджу Симпсону.

Тутъ Лавинія, подобравъ послѣднюю шашку, поднялась съ пола и перебила сестру:

— Ужъ о Джорджѣ Симпсонѣ, Белла, ты лучше помолчи; тебѣ никогда не было до него дѣла.

— А развѣ я говорю, что было, миссъ? — Потомъ, опять надувъ губки и продолжая держать локонъ во рту, она прибавила: — Джорджъ Симпсонъ очень меня любилъ, я ему очень нравилась, и онъ терпѣлъ все, что я ни продѣлывала съ нимъ.

— Ты обращалась съ нимъ очень грубо, — сказала Лавинія.

— А развѣ я говорила, что нѣтъ? Я не собираюсь расчувствоваться по поводу Джорджа Симпсона. Я хочу только сказать, что Джорджъ Симпсонъ все-таки лучше, чѣмъ ничего.

— Ты даже и этого ни разу не показала ему, — еще разъ вставила Лавинія.

— Ты еще дурочка, ребенокъ, а то бы ты не говорила такихъ глупыхъ словъ, — возразила ей Белла. — Что же по твоему было мнѣ дѣлать? Подожди, пока вырастешь, и не изволь говорить чего не понимаешь. Ты только глупость свою выдаешь.

Тутъ Белла, окончательно надувшись, низко наклонила голову и, вынувъ локонъ изо рта, посмотрѣла, много ли она откусила отъ него.

— Что можетъ быть безобразнѣе этого, Боже мой! Такого нелѣпаго казуса, я думаю, никогда еще не бывало. Я и говорить бы не стала объ этомъ, не будь оно такъ смѣшно. Ну не смѣшно ли, что какой-то тамъ человѣкъ, никому неизвѣстный, плыветъ изъ-за моря, чтобы жениться на мнѣ, самъ не зная, желаетъ онъ этого или нѣтъ. Не смѣшно ли подумать, какая неловкая была бы наша встрѣча, Ну скажите на милость, какъ бы я могла его любить, когда я завѣщана ему по духовной, точно дюжина ложекъ, когда все заранѣе предусмотрѣно, приготовлено и высушено, какъ померанцовая корка. Извольте послѣ этого говорить о померанцовыхъ цвѣтахъ! Срамъ, да и только! Конечно, все, что есть тутъ смѣшного, могло бы быть сглажено деньгами, потому что я люблю деньги и нуждаюсь въ нихъ, страшно нуждаюсь. Бѣдность мнѣ ненавистна, а мы унизительно бѣдны, оскорбительно бѣдны, отвратительно бѣдны, бѣдны до скотства!.. А теперь самое-то смѣшное и осталось при мнѣ, да еще вотъ это смѣшное платье. Я увѣрена, что когда по городу разнеслась молва о Гармоновомъ убійствѣ и нѣкоторые подумали, что это было самоубійство, то разные наглецы навѣрное острили по клубамъ и по площадямъ, что несчастный рѣшился лучше утопиться, чѣмъ жениться на мнѣ. Очень вѣроятно, что они позволяли себѣ болтать такія глупости, я этому нисколько не удивлюсь. Нечего сказать, пріятное положеніе! Подумайте только, что я такое? Вдова не вдова, — Богъ знаетъ что! А подумайте-ка еще: каково, послѣ всего этого, остаться нищей да вдобавокъ ходить въ траурѣ по человѣкѣ, котораго я никогда не встрѣчала, а если бы встрѣтила, то возненавидѣла бы всей душой.

Жалобы молодой дѣвушки были прерваны легкимъ стукомъ въ полуотворенную дверь комнаты. Стукъ повторился раза два или три, прежде чѣмъ его услыхали.

— Кто бы это такой? — произнесла мистрисъ Вильферъ своимъ обычнымъ тономъ чтенія парламентскаго акта. — Войдите!

Вошелъ незнакомый джентльменъ. Миссъ Белла съ звонкимъ восклицаніемъ вскочила съ коврика, на которомъ сидѣла, и, оправивъ свои обкусанные локоны, откинула ихъ на надлежащее мѣсто на шеѣ.

— Ваша служанка отворяла наружную дверь въ ту минуту, когда я подходилъ къ крыльцу, — заговорилъ незнакомецъ; — она мнѣ сказала, что меня ожидаютъ. Извините! я вижу, что мнѣ слѣдовало послать ее впередъ съ докладомъ.

— Помилуйте, это совершенно лишнее, — отвѣтила мистрисъ Вильферъ. — Вотъ мои дочери — рекомендую. Р. Вильферъ, это тотъ самый джентльменъ, который нанялъ у насъ первый этажъ. Онъ былъ такъ любезенъ, что назначилъ для своего визита нынѣшній вечеръ, чтобы застать васъ дома.

Джентльменъ смуглый. Не старше тридцати лѣтъ. Лицо выразительное, можно даже сказать — красивое. Пріемы очень неловкіе. До послѣдней степени неразвязенъ, робокъ, застѣнчивъ, смущенъ. Глаза его на мгновеніе остановились на Беллѣ, а потомъ опустились, когда онъ заговорилъ съ хозяиномъ дома:

— Такъ какъ я совершенно доволенъ квартирой, мистеръ Вильферъ, ея мѣстоположеніемъ и цѣною, то полагаю, коротенькое письменное условіе въ двѣ-три строки и уплата денегъ впередъ удовлетворятъ насъ обоихъ. Я желалъ бы прислать свою мебель немедленно.

Въ продолженіе этой краткой, обращенной къ нему рѣчи, Р. Вильферъ сдѣлалъ раза два плавное движеніе рукой, указывая на стулъ. Джентльменъ сѣлъ, робко положилъ одну руку на кончикъ стола, а другою застѣнчиво поднесъ свою шляпу къ губамъ и прикрылъ ею ротъ.

— Р. Вильферъ, — заговорила мистрисъ Вильферъ, обращаясь къ мужу, — джентльменъ предлагаетъ уплачивать за ваши комнаты по четвертямъ года, съ тѣмъ, чтобы въ случаѣ отказа съ той или другой стороны предувѣдомить за четыре мѣсяца.

— Позвольте васъ спросить, сэръ, къ кому мнѣ обратиться за справками о васъ? — сказалъ хозяинъ дома, считая, очевидно, свой вопросъ вполнѣ естественнымъ въ данномъ случаѣ.

— Я полагаю, — отвѣчалъ на это джентльменъ послѣ нѣкотораго молчанія, — я полагаю, что справки не необходимы. Да по правдѣ сказать, онѣ едва ли и возможны, такъ какъ я въ Лондонѣ совершенно чужой. Мнѣ не нужно справокъ о васъ; поэтому, надѣюсь, вы не потребуете ихъ и обо мнѣ. Это было бы справедливо для обѣихъ сторонъ. Изъ насъ двоихъ я, какъ мнѣ кажется, оказываю больше довѣрія: я буду платить сколько причтется впередъ, притомъ моя мебель будетъ стоять въ вашемъ домѣ. Вы же, находясь въ затруднительныхъ обстоятельствахъ… простите, это только мое предположеніе…

Добросовѣстный Р. Вильферь густо покраснѣлъ, но мистрисъ Вильферь изъ своего угла (она всегда усаживалась въ уголъ въ торжественныхъ случаяхъ) поспѣшила къ нему на выручку, проговоривъ глухимъ голосомъ:

— Со-вер-шенно вѣрно.

— Слѣдовательно, я могу лишиться своей мебели въ случаѣ.

— Правильно! — перебилъ его весело Р. Вильферь. — Имущество и деньги, безь сомнѣнія, самая лучшая рекомендація для всякаго человѣка.

— Папа, вы это серьезно думаете, что деньги — лучшая рекомендація? — спросила вдругъ миссъ Белла, не оборачивая головы on, камина и продолжая грѣть ноги на его рѣшеткѣ.

— Изъ лучшихъ, моя милая, да.

— А я все-таки нахожу, что не мѣшало бы прибавить къ нимъ и обыкновенную рекомендацію, какія полагаются для незнакомыхъ жильцовъ, — замѣтила Белла, откидывая назадъ свои кудри рѣзкимъ движеніемъ головы.

Гость выслушалъ ее съ напряженнымъ вниманіемъ, хотя не поднялъ глазъ и не измѣнилъ своей позы. Онъ сидѣлъ молча, не шевелясь, пока будущій его квартирный хозяинъ не принялъ его условій и не принесъ бумагу, перо и чернила для составленія договора. Онъ сидѣлъ молча, не шевелясь, пока хозяинъ писалъ.

Когда условіе было изготовлено въ двухъ экземплярахъ, обѣ договаривающіяся стороны подписали его, причемъ миссъ Белла, какъ свидѣтельница, стояла подлѣ въ ожиданіи своей очереди, выражая всѣмъ своимъ видомъ полнѣйшее презрѣніе къ происходящему передъ ней. Договаривающіяся стороны были Р. Вильферъ и Джонъ Роксмитъ, эсквайръ.

Когда Белла наклонилась надъ столомъ, чтобы подписать свое имя, мистеръ Роксмитъ, стоявшій у стола, робко положивъ на него руку, какъ и въ то время, когда онъ сидѣлъ, взглянулъ на нее украдкой, но пристально. Онъ взглянулъ на красивую головку дѣвушки, склонившейся надъ столомъ со слонами: «Гдѣ же мнѣ писать, папа? — Вотъ здѣсь, въ уголкѣ?», — взглянулъ на ея пышные волосы, осѣнявшіе кокетливое лицо, взглянулъ на широкій размахъ ея подписи, рѣдкій въ почеркѣ женщины, а потомъ они взглянули другъ на друга.

— Премного вамъ обязанъ, миссъ Вильферъ.

— Обязаны?

— Я надѣлалъ вамъ столько хлопотъ.

— Тѣмъ, что мнѣ пришлось подписать свое имя? Да, ваша правда. Но вѣдь я дочь вашего хозяина, сэръ.

Такъ какъ мистеру Роксмиту не оставалось ничего больше, какъ уплатить восемь совереновъ по условію, положить въ карманъ одинъ его экземпляръ, назначить время для присылки мебели, назначить день своего переѣзда, а затѣмъ откланяться и уйти, то мистеръ Роксмитъ и продѣлалъ все это со всевозможной неловкостью, послѣ чего былъ выведенъ хозяиномъ на свѣжій воздухъ. Когда Р. Вильферъ вернулся съ подсвѣчникомъ въ рукѣ въ лоно своего семейства, онъ нашелъ это лоно взволнованнымъ.

— Папа! — сказала Белла, — мы пустили къ себѣ въ домъ убійцу.

— Папа! — сказала Лавинія, — мы пустили въ домъ разбойника.

— Замѣтили вы. что онъ ни за что не могъ взглянуть никому изъ насъ прямо въ глаза? — сказала Белла. — Я такихъ людей еще и не видывала.

— Милыя мои, — сказалъ успокоительно ихъ отецъ, — онъ джентльменъ конфузливый и, кажется, особенно робкій въ обществѣ дѣвицъ вашего возраста.

— Нашъ возрастъ — какіе пустяки! — нетерпѣливо воскликнула Белла. — Что ему за дѣло до нашего возраста?

— Притомъ же мы неодинаковаго возраста. Ну, какого же то это «нашего» возраста? — спросила Лавинія.

— Ужъ ты-то, Лавви, лучше не вмѣшивайся, — оборвала ее Белла. — Ты дождись того возраста, когда тебѣ можно будетъ дѣлать такіе вопросы. Папа, замѣтьте, что я скажу: между мной и мистеромъ Роксмитомъ природная антипатія, — я не вѣрю ему. Увидите — изъ этого не выйдетъ ничего хорошаго.

— Другъ мой и вы, дочки, послушайте! — сказалъ херувимоподобный патріархъ, — между мной и мистеромъ Роксмитомъ вотъ эти восемь совереновъ, и изъ нихъ выйдетъ что-нибудь на ужинъ, если вы скажете, чего купить.

Такимъ образомъ дѣлу былъ приданъ ловкій и счастливый оборотъ, ибо лакомый ужинъ былъ рѣдкимъ явленіемъ въ домѣ Вильферовъ, и однообразное появленіе на столѣ къ десяти часамъ вечера все того же голландскаго сыра нерѣдко выразительно комментировалось характернымъ пожиманіемъ круглыхъ плечиковъ миссъ Беллы. Свое скучное однообразіе сознавалъ, повидимому, и самъ скромный голландецъ, почему, должно быть, и представалъ предъ лоно семейства покрытымъ, въ свое извиненіе, обильной испариной. По кратковременномъ обсужденіи относительныхъ достоинствъ телячьихъ котлетъ, пирога и омара, общій приговоръ послѣдовалъ въ пользу телячьихъ котлетъ. Затѣмъ мистрисъ Вильферъ, торжественно снявъ носовой платокъ и перчатки, совершила такимъ образомъ какъ бы жертвоприношеніе передъ приступомъ къ сковородѣ, а Р. Вильферъ отправился покупать провизію. Онъ скоро возвратился съ телятиной, завернутой въ свѣжій капустный листъ вмѣстѣ съ ломтемъ ветчины. И вскорѣ со сковороды, поставленной на огонь, послышались мелодичные звуки, какъ самая подходящая плясовая музыка для лучистаго отблеска, весело прыгавшаго за стекломъ двухъ полныхъ бутылокъ, стоявшихъ на столѣ.

Лавви накрывала на столъ, а Белла, какъ безспорное украшеніе дома, сидѣла въ покойномъ креслѣ, закручивала обѣими руками свои великолѣпные волосы, устраивая изъ нихъ еще нѣсколько добавочныхъ локоновъ, и отъ времени до времени давала наставленія насчетъ ужина: «Хорошенько поджарьте, мама», или сестрѣ: «Поставь солонку прямѣе и не будь такимъ медвѣжонкомъ», и такъ далѣе въ томъ же родѣ.

Тѣмъ временемъ отецъ миссъ Беллы сидѣлъ за столомъ между своимъ ножомъ и вилкой и позванивалъ золотомъ мистера Роксмита. Сдѣлавъ вслухъ замѣчаніе насчетъ того, что шесть изъ этихъ совереновъ подоспѣли какъ разъ кстати для уплаты домовладѣльцу, онъ поставилъ золотыя монеты столбикомъ на скатерть, чтобы полюбоваться ими.

— Ненавижу я нашего домовладѣльца! — сказала Белла.

Но, замѣтивъ перемѣну въ лицѣ отца, она сейчасъ же встала съ кресла и, подсѣвъ къ нему за столъ, принялась приподнимать ему волосы ручкой вилки. Однимъ изъ любимѣйшихъ занятій этой молодой дѣвицы, снисходительно допускавшимся родительскимъ баловствомъ, были всевозможныя продѣлки надъ волосами всѣхъ и каждаго въ семьѣ,- можетъ быть потому, что ея собственные волосы были такъ хороши и такъ много занимали ее.

— Вы заслуживаете, папа, чтобъ у васъ былъ свой собственный домъ. Не правда ли?

— Не болѣе всякаго другого, моя милая.

— Но я по крайней мѣрѣ болѣе всякаго другого желала бы имѣть свой собственный домъ, — сказала Белла и, поставивъ торчкомъ мягкіе волосы отца, повернула его къ себѣ за подбородокъ, выразивъ при этомъ сожалѣніе, что деньги Роксмита пойдутъ къ чудовищу, которое глотаетъ ихъ такъ много, между тѣмъ какъ «мы нуждаемся во всемъ».

— Если вы мнѣ скажете (я вижу, что вы скажете, я знаю, что вы хотите сказать)… если вы скажете: «Это неблагоразумно и непорядочно, Белла», то я вамъ отвѣчу вотъ что: «Можетъ быть, папа, очень можетъ быть, но ужъ таковы послѣдствія бѣдности и вмѣстѣ ненависти и презрѣнія къ ней, что вы и видите во мнѣ»… Знаете, папа, вы теперь просто красавецъ! Отчего вы не носите всегда такой прически?… А, вотъ и котлеты. Если онѣ недожарены, я не стану ѣсть; я попрошу дожарить одну отдѣльно для меня.

Котлеты, однако, оказались дожаренными и пришлись вполнѣ по вкусу миссъ Беллѣ; поэтому молодая дѣвица, не прибѣгая вновь къ содѣйствію сковороды, принялась за нихъ охотно со всѣми прочими домочадцами, а затѣмъ въ свое время всѣ отвѣдали и того, что заключалось въ двухъ бутылкахъ: изъ одной — шотландскаго эля, а изъ другой — рому. Послѣдній, будучи лишенъ излишней крѣпости посредствомъ кипятку и лимонной корки, распространилъ по всей комнатѣ сладчайшій аромать, до того сосредоточившійся у камина, что вѣтеръ, набѣгавшій на крышу дома, пожужжавъ тамъ надъ одною изъ трубъ, какъ огромная пчела, улеталъ дальше, насквозь пропитанный имъ.

— Папа, — заговорила снова Белла, отхлебнувъ изъ стакана ароматнаго напитка и грѣя у камина свою любимицу-ножку, — папа, какъ вы думаете, съ какою цѣлью мистеръ Гармонъ сдѣлалъ изъ меня такую дуру? Его самого я не называю соотвѣтственнымъ именемъ, потому что онъ уже умеръ.

— Трудно сказать, моя милая. Съ тѣхъ поръ, какъ найдено его духовное завѣщаніе, я уже несчетное число разъ говорилъ тебѣ, что за всю свою жизнь не обмѣнялся и сотнею словъ съ этимъ старымъ джентльменомъ. Если ему пришла въ голову фантазія удивить меня, ему это вполнѣ удалось. Онъ удивилъ меня, признаюсь.

— И я топала ногами и кричала, когда онъ въ первый разъ обратилъ вниманіе на меня? Правда это? — спросила Белла, разсматривая вышеупомянутую ножку.

— Да, моя милая, ты топнула тогда своей маленькой ножкой, запищала своимъ тоненькимъ голоскомъ, и прижалась ко мнѣ со своей крошечной шляпкой (потому что ты при этомъ нарочно сорвала ее съ головы) — отвѣчалъ отецъ такимъ тономъ, какъ будто это воспоминаніе придавало больше сладости его рому. — Вотъ какъ это было. Однажды въ воскресенье утромъ я вышелъ съ тобой погулять, но не пошелъ въ ту сторону, куда тебѣ хотѣлось. Тутъ старый джентльменъ, сидѣвшій невдалекѣ на скамейкѣ, сказалъ мнѣ: «Какая хорошенькая дѣвочка! Очень хорошенькая дѣвочка, многообѣщающая дѣвочка»… Ты и въ самомъ дѣлѣ была такая, моя милая.

— Потомъ онъ спросилъ, какъ меня зовутъ, — такъ папа?

— Потомъ онъ спросилъ, какъ тебя зовутъ, мой дружокъ, и какъ моя фамилія. На другое воскресенье мы пошли по той же дорогѣ и опять встрѣтили его, и этимъ все кончилось.

Такъ какъ въ это время у Р. Вильфера тоже кончились и ромъ, и вода, или, другими словами, такъ какъ Р. Вильферъ деликатнѣйшимъ образомъ далъ понять, что стаканъ его опустѣлъ, ибо, откинувъ назадъ голову, онъ поставилъ его вверхъ дномъ себѣ на носъ и на верхнюю губу, то со стороны мистрисъ Вильферъ было бы весьма великодушно наполнить его снова. Но эта героическая женщина, вмѣсто того, отрывисто сказала: «Пора спать!».

Бутылку убрали, и все семейство разошлось на покой.

— Завтра въ это время, — сказала Лавинія, когда обѣ дѣвушки затворились однѣ въ своей комнатѣ,- у насъ въ домѣ будетъ мистеръ Роксмитъ, и мы можемъ быть въ пріятномъ ожиданіи, что намъ перерѣжутъ горло.

— Изъ за этого тебѣ, однакожъ, нѣтъ причины застить мнѣ свѣтъ, — отвѣтила Белла. — Вотъ еще одно изъ удовольствій нищеты. Ну, есть ли какая-нибудь возможность для дѣвушки съ мало-мальски недурными волосами убирать ихъ на ночь при одной хилой свѣчкѣ передъ зеркальцемъ въ нѣсколько дюймовъ?

— Ты, однако, подцѣпила Джорджа Симпсона, какъ ни плохи твои туалетныя принадлежности.

— Ахъ ты, дрянная дѣвчонка! Подцѣпила Джорджа Симпсона!.. Слушайте, миссъ: не смѣйте говорить о такихъ вещахъ, пока для васъ самой не настанетъ пора подцѣпливать, какъ вы выражаетесь.

— А можетъ быть, пора эта настала — почемъ знать? — пробормотала Лавви, тряхнувъ головой.

— Что ты сказала? — рѣзко спросила Белла. — Повторите, что вы сказали, миссъ?

Лавви не повторила и не объяснилась, а Белла, занятая расчесываньемъ своихъ волосъ, перешла мало-по-малу къ жалобамъ на страданія, сопряженныя съ нищетою, ссылаясь въ доказательство на то, что ей нечего надѣть, не въ чемъ выйти изъ дому, не передъ чѣмъ одѣваться, кромѣ какого-то отвратительнаго ящика, замѣняющаго туалетъ, и что вдобавокъ ко всему приходится еще пускать въ домъ подозрительныхъ жильцовъ. На это послѣднее обстоятельство она жаловалась особенно, какъ на верхъ злополучія, и, конечно, жаловалась бы еще больше, если бы знала, что если у мистера Юлія Гандфорда есть на свѣтѣ двойникъ, такъ это мистеръ Джонъ Роксмитъ.

V Павильонъ Боффина

Противъ одного углового дома въ Лондонѣ, неподалеку отъ Кэвендишъ-Сквера, въ теченіе многихъ лѣтъ сидѣлъ человѣкъ съ деревянной ногой, въ холодную погоду опускавшій другую, природную ногу въ корзинку, и снискивалъ себѣ пропитаніе слѣдующимъ образомъ: каждое утро, въ восемь часовъ онъ приходилъ, ковыляя на деревяшкѣ, на свой обычный уголъ и приносилъ съ собой стулъ, небольшую ширмочную раму, складные козелки, доску, корзинку и дождевой зонтикъ, — все связанное вмѣстѣ. По разборкѣ, доска съ козелками превращалась въ прилавокъ, изъ корзинки вынимались фрукты и разныя сласти и раскладывались небольшими кучками на прилавкѣ для продажи, а пустая корзинка превращалась въ грѣлку для ноги. Раскрытая ширмочная рама обвѣшивалась большимъ выборомъ грошевыхъ балладъ и принимала видъ обтянутыхъ ширмъ, между половинками которыхъ помѣщался стулъ для продавца. Всевозможныя состоянія погоды заставали тутъ этого человѣка на его деревянномъ стулѣ, придвинутомъ спинкой къ фонарному столбу. Если погода была дождливая, онъ развертывалъ свой зонтикъ и ставилъ его надъ товаромъ, но никогда не прикрывалъ имъ себя. А когда дождь прекращался, онъ свертывалъ эту свою полинялую собственность и, связавъ ее бичевкой, клалъ подъ козелками поперекъ ихъ, и она спокойно лежала себѣ тамъ, какъ какой-нибудь вырощенный искусственною выгонкой латукъ, утратившій свой цвѣтъ и свою упругость отъ чрезмѣрнаго роста.

Человѣкъ съ деревянной ногой упрочилъ за собою право на этотъ уголъ постояннымъ своимъ здѣсь пребываніемъ. Разъ выбравъ мѣсто стоянки, онъ не передвинулся ни на дюймъ. Непривѣтливый это былъ уголъ въ зимнюю пору, пыльный — въ лѣтнюю пору, непривлекательный — во всякую пору. Безпріютныя соломинки и бумажки крутились на немъ вихремъ даже тогда, когда на серединѣ улицы все лежало въ покоѣ; водовозная бочка, огибая его, прыгала, какъ хмѣльная, и плескалась подлѣ него и мѣсила на немъ грязь, тогда какъ вездѣ кругомъ было чисто.

На лицевой сторонѣ вывѣски упомянутаго торговца фруктами и сластями красовался маленькій плакатъ съ слѣдующею надписью, выведенной его собственнымъ мелкимъ почеркомъ:

Комиссіи исполняю Тся съ точно Стью отъ Дамъ и Джентльменовъ Остаюсь вашъ по Корный слуга Сайлесъ Веггъ.

Съ теченіемъ времени онъ не только убѣдился въ томъ, что онъ штатный разсыльный отъ углового дома (хотя ему поручалось не болѣе полудюжины кой-какихъ комиссій въ годъ, да и то только отъ кого-нибудь изъ прислуги), но и рѣшилъ, кромѣ того, что онъ должностной человѣкъ при этомъ домѣ,- вассалъ, обязанный служить ему вѣрой и правдой. По этой причинѣ онъ всегда говорилъ о немъ «нашъ домъ», и хотя свѣдѣнія его о томъ, что происходило въ домѣ, были по большей части гадательныя и, говоря вообще, ошибочныя, онъ тѣмъ не менѣе полагалъ, что знаетъ всѣ его тайны. По той же причинѣ онъ прикасался къ шляпѣ всякій разъ, какъ замѣчалъ, что кто-нибудь изъ обитателей дома показывался у окна. На самомъ же дѣлѣ онъ такъ мало зналъ объ этихъ жильцахъ, что называлъ ихъ именами собственнаго изобрѣтенія, какъ напримѣръ: «миссъ Элизабетъ», «мастеръ Джорджъ», «тетушка Дженъ», «дядюшка Паркеръ», не имѣя ни малѣйшаго основанія ни для одного изъ этихъ обозначеній, въ особенности для послѣдняго, котораго именно поэтому, вѣроятно, и держался упорно.

Его воображеніе такъ же сильно разыгрывалось и по отношенію къ самому дому, какъ по отношенію къ его жильцамъ и ихъ жизни. Онъ никогда не приближался къ нему и на длину коротенькой, толстой черной водопроводной трубы, вползавшей съ задняго двора черезъ дверь въ сырой каменный корридоръ и походившей болѣе на превосходно «принявшуюся» къ дому пьявку, чѣмъ на трубу; но это не помѣшало ему расположить внутренность дома по собственному плану. Домъ былъ большой и мрачный, со множествомъ тусклыхъ боковыхъ оконъ, съ задними службами безъ оконъ, и ему стоило огромнаго труда сдѣлать внутреннее расположеніе дома и ясно представить себѣ назначеніе каждой части по внѣшнему его виду. Но, разрѣшивъ эту задачу вполнѣ удовлетворительно для себя, онъ былъ увѣренъ, что даже съ завязанными глазами не заблудится въ этомъ домѣ и обойдетъ его весь безъ всякаго затрудненія, начиная отъ рѣшетчатыхъ оконъ чердаковъ подъ высокою кровлей вплоть до огнегасительныхъ снарядовъ передъ главною наружной дверью, которые, казалось, упрашивали всѣхъ слишкомъ пылкихъ посѣтителей дома, чтобъ они загасили себя прежде, чѣмъ вступятъ въ это жилище.

Можно съ увѣренностью сказать, что прилавокъ Сайлеса Вегга былъ самый незаманчивый прилавокъ изъ всѣхъ убогихъ прилавковъ въ Лондонѣ: посмотришь на его яблоки — почувствуешь боль въ лицевыхъ мускулахъ, посмотришь на апельсины — почувствуешь боль въ желудкѣ, посмотришь на орѣхи — почувствуешь боль въ зубахъ. Послѣдній товаръ у него всегда лежалъ посрединѣ, небольшою невзрачною кучкой, на которой стояла маленькая деревянная мѣрка съ темною внутренностью, соотвѣтствовавшею цѣнности одного пенни какъ бы по установленному великой хартіей закону. Быть можетъ, отъ постояннаго вліянія восточнаго вѣтра (уголъ дома выходилъ на востокъ), а можетъ быть, и отъ чего-нибудь другого, только и прилавокъ, и товаръ, и самъ торговецъ были сухи, какъ африканская пустыня. Веггъ былъ человѣкъ кряжистый и коренастый съ изваяннымъ изъ весьма твердаго матеріала лицомъ, въ которомъ было столько же игры выраженій, какъ въ трещеткѣ ночною сторожа. Когда онъ смѣялся, это лицо начинало сперва какъ-то дергаться, а потомъ уже грещетка принималась работать.

Короче сказать, это былъ человѣкъ до того деревянный, что деревянная его нога казалась природной. Наблюдателю съ воображеніемъ онъ всѣмъ своимъ видомъ могъ внушить почти увѣренность, что если бы его развитіе не было чѣмъ-то преждевременно задержано, то еще черезъ какіе-нибудь шесть-семь мѣсяцевъ у него выросла бы вторая деревянная нога.

Мистеръ Веггъ былъ человѣкъ наблюдательный или, какъ выражался онъ самъ, «имѣлъ большую замѣчательность». Сидя на своемъ стулѣ, спиной къ фонарному столбу, онъ привѣтствовалъ каждаго изъ ежедневно проходившихъ мимо него людей и внутренно гордился замѣчательнымъ соотвѣтствіемъ формы своихъ привѣтствій общественному положенію каждаго изъ нихъ. Такъ, ректора приходской церкви онъ встрѣчалъ обыкновенно поклономъ, выражавшимъ свѣтскую учтивость, но съ оттѣнкомъ духовной сосредоточенности; доктору онъ отвѣшивалъ конфиденціальный поклонъ, какъ джентльмену, чье близкое знакомство съ его внутренностями онъ желалъ почтительно засвидѣтельствовать; дядюшкѣ Паркеру, служившему въ арміи (такъ, по крайней мѣрѣ, онъ рѣшилъ про себя), онъ дѣлалъ подъ козырекъ, прикладывая руку къ шляпѣ, чего, впрочемъ, никогда не цѣнилъ этотъ сердитый, застегнутый на всѣ пуговицы, краснолицый старый джентльменъ.

Единственный товаръ, не казавшійся залежалымъ во всемъ, чѣмъ торговалъ Сайлесъ Веггъ, были пряники. Однажды какой-то злополучный мальчуганъ купилъ у него отсырѣвшаго пряничнаго коня (страшно исхудалаго) вмѣстѣ съ липкою птичьею клѣткой, цѣлый день простоявшей на прилавкѣ. Отпустивъ ему покупки, Веггъ досталъ изъ-подъ стула жестяную коробку, чтобы пополнить изъ нея проданное, и уже хотѣлъ было снять крышку съ коробки, но вдругъ остановился и сказалъ про себя: «Эге! опять ты явился!»

Эти слова относились къ широкоплечему, сутуловатому, слегка скривившемуся на одинъ бокъ старому джентльмену, съ крепомъ на шляпѣ, въ длинномъ гороховомъ сюртукѣ и съ толстой палкой въ рукѣ, комически сѣменившему ногами и подходившему къ углу. На немъ были толстые башмаки съ кожаными штиблетами и толстыя перчатки въ родѣ тѣхъ, какія употребляются при подстрижкѣ живыхъ изгородей. И по одеждѣ, и по тѣлосложенію, — со своими складками на щекахъ, на лбу, на вѣкахъ, на губахъ и на ушахъ, но со свѣтлыми, быстрыми, дѣтски-любопытными сѣрыми глазами подъ шершавыми бровями и широкополой шляпой, — онъ напоминалъ носорога съ отвислой кожей. Словомъ, это былъ престранный съ виду старый чудакъ во всѣхъ отношеніяхъ.

«Эге! Опять ты явился!» повторилъ мистеръ Веггъ. «Кто ты такой? Откуда взялся? Поселился недавно здѣсь по сосѣдству или только приходишь сюда? Водятся у тебя деньги въ карманѣ, или не стоитъ попусту терять время на поклоны тебѣ? Посмотримъ! Попробуемъ! Рискнемъ однимъ поклономъ!»

И мистеръ Веггъ, поставивъ на мѣсто коробку, поклонился въ ту минуту, когда вставалъ, чтобъ положить на прилавокъ новую приманку для другого злополучнаго ребенка, обреченнаго ему въ жертву. Въ отвѣть на его привѣтствіе тотчасъ раздалось:

— Съ добрымъ утромъ, сэръ! Съ добрымъ утромъ!

«Называетъ меня — сэръ» прошепталъ мистеръ Веггъ. «Толку мало: мой поклонъ пропалъ даромъ».

— Съ добрымъ утромъ, съ добрымъ утромъ, съ добрымъ утромъ!

«Должно быть, веселый старый пѣтухъ», сказалъ опять про себя мистеръ Веггъ. — Съ добрымъ утромъ, сэръ.

— Вы, стало быть, меня помните? — проговорилъ его новый знакомецъ, переставъ сѣменить ногами, и, остановившись передъ прилавкомъ, скривился на одинъ бокъ. Онъ говорилъ рѣзко, но съ большимъ добродушіемъ.

— Я запримѣтилъ васъ, сэръ, на прошлой недѣлѣ, когда вы проходили мимо нашего дома.

— Нашего дома? — переспросилъ незнакомецъ. — То есть вы хотите сказать…

— Точно такъ, — подтвердилъ мистеръ Веггъ, кивнувъ головою въ то время, какъ тотъ указалъ неуклюжимъ пальцемъ своей правой перчатки на угловой домъ.

— О! такъ скажите мнѣ теперь, — продолжалъ старый чудакъ выпытывающимъ тономъ, положивъ свою суковатую палку на лѣвую руку, точно грудного младенца, — скажите мнѣ, какое вы получаете жалованье.

— Я работаю сдѣльно на нашъ домъ, — отвѣтилъ Сайлесъ сухо и неохотно. — Опредѣленнаго жалованья еще не положено.

— О! жалованья еще не положено? Нѣтъ? Еще не положено? Пріятно познакомиться, очень пріятно.

«Чтобъ тебя, старый пѣтухъ! Должно быть, ты просто помѣшанный!» — подумалъ Сайлесъ, рѣшительно мѣняя свое прежнее, лучшее мнѣніе о немъ. Но тутъ старикъ вдругъ повернулся къ нему и спросилъ:

— Какъ это вы нажили себѣ деревянную ногу?

На этотъ, чисто личный вопросъ мистеръ Веггъ отвѣтилъ еще суше:

— По несчастному случаю.

— А вамъ она нравится?

— Какъ сказать? Не нужно грѣть ее по крайней мѣрѣ,- проговорилъ въ отвѣть мистеръ Веггъ съ нѣкоторымъ негодованіемъ, возбужденнымъ необычайностью вопроса.

— Ему не нужно грѣть ее, слышите? — повторилъ со смѣхомъ старикъ, обращаясь къ своей палкѣ и еще крѣпче прижавъ ее къ груди. — Ему не нужно грѣть ее, ха, ха, ха! Не нужно грѣть!.. А слыхали вы когда-нибудь имя Боффина?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ мистеръ Веггъ, начинаніній выходить изъ терпѣнія отъ такого допроса. — Никогда такого имени не слыхалъ.

— А нравится оно вамъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ мистеръ Веггъ съ возрастающимъ негодованіемъ. — Нѣтъ, не могу сказать, чтобы нравилось.

— Почему же оно вамъ не нравится?

— Не знаю, почему, — пробурчалъ мистеръ Веггъ чуть не съ яростью. — Не нравится, да и все.

— Ну, такъ вы пожалѣете объ этомъ, когда я скажу вамъ кое-что, — проговорилъ незнакомецъ, улыбаясь. — Это мое имя Боффинъ.

— Что дѣлать, не могу вамъ въ этомъ помочь! — отрѣзалъ мистеръ Веггъ и съ ненавистью договорилъ про себя: «Да если бъ и могъ, не сталъ бы трудиться».

— А вотъ вамъ еще задача, — продолжалъ какъ ни въ чемъ не бывало мистеръ Боффинъ. — Нравится вамъ имя Никодимъ? Подумайте хорошенько: Никодимъ — Никъ или Нодди.

— Это такое имя… — тутъ мистеръ Bern, опустился на свой стулъ, какъ бы отдавая себя на волю Божію, и докончилъ съ меланхолическимъ чистосердечіемъ: —.. такое имя, что я не желалъ бы, что бы меня называли имъ даже тѣ, кого я уважаю. Впрочемъ, можетъ быть, найдутся люди, которымъ оно нравится. А почему мнѣ оно не нравится, не знаю, — добавилъ мистеръ Веггъ въ предупрежденіе новаго вопроса.

— Нодди Боффинъ, Нодди — это вѣдь мое имя, — сказалъ между тѣмъ старый джентльменъ. — Нодди или Никъ Боффинъ. А васъ какъ зовутъ?

— Сайлесъ Веггъ. Но и не знаю, — прибавилъ мистеръ Веггъ, ограждая себя тою же предосторожностью, — почему я Сайлесъ и почему Веггъ?

— Слушайте, Веггъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ, прижимая къ себѣ палку плотнѣе. — Я намѣренъ сдѣлать вамъ одно предложеніе. Помните, когда вы въ первый разъ увидѣли меня?

Деревянный Веггъ посмотрѣлъ на него созерцательнымъ взглядомъ, какъ человѣкъ, предчувствующій возможность заработка.

— Дайте подумать. Я несовсѣмъ увѣренъ, хотя имѣю большую замѣчательности. Никакъ это было въ понедѣльникъ утромъ, когда молодецъ отъ мясника приходилъ въ нашъ домъ за заказами. Еще онъ тогда купилъ у меня балладу, но не зналъ, на какой голосъ она поется, и я тутъ же пропѣлъ ее ему.

— Такъ, Веггъ, совершенно такъ! Но вѣдь онъ купилъ у васъ не одну, а нѣсколько балладъ.

— Совершенно справедливо, сэръ, онъ купилъ нѣсколько, и такъ какъ ему хотѣлось за свои деньги получить что-нибудь хорошее, то онъ пожелалъ руководствоваться въ своемъ выборѣ моимъ мнѣніемъ, и мы вмѣстѣ перерыли весь мой запасъ. И ужъ точно — добросовѣстно перерыли. Онъ стоилъ вотъ тутъ, я здѣсь, а вы вонъ тамъ, мистерь Боффинъ, точно такъ же, какъ стоите теперь, съ тою же самой палкой, подъ тою же рукой и тою же самою спиною вашей къ намъ. Это вѣрно! — закончилъ мистеръ Веггъ, заглядывая за плечо мистеру Боффину, дабы еще сильнѣе укрѣпиться въ послѣднемъ своемъ показаніи.

— Ну, какъ вы думаете, Веггъ, что я дѣлалъ тогда?

— Я думаю, сэръ, что вы просто смотрѣли вдоль улицы.

— Нѣтъ, Веггъ, я прислушивался.

— Прислушивались? Въ самомъ дѣлѣ? — освѣдомился Веггъ съ сомнѣніемъ въ голосѣ.

— Но безъ дурного умысла, Веггъ. Потому что вы пѣли тогда мяснику, а вѣдь не стали бы вы на улицѣ мяснику распѣвать свои секреты, сами знаете.

— Да, сколько помнится, мнѣ еще ни разу не случалось этого дѣлать, — проговорилъ мистеръ Веггъ съ осторожностью. — Но я могъ сдѣлать. Человѣкъ никогда не можетъ сказать, что ему вдругъ вздумается выкинуть не нынче, такъ завтра. (Это было сказано для того, чтобы не упустить ни малѣйшей выгоды, какую, быть можетъ, можно было извлечь изъ предстоящаго признанія мистера Боффина.)

— Ну хорошо, — продолжалъ мистеръ Боффинъ, — я слушалъ васъ и его и… Нѣтъ ли у васъ другого стула? Я немного усталъ.

— Другого нѣтъ, но садитесь на этотъ, — сказалъ Веггъ, уступая ему свое мѣсто. — Я люблю иногда постоять.

— Господи! — воскликнулъ мистеръ Боффинъ съ величайшимъ облегченіемъ, опускаясь на стулъ и продолжая держать палку, точно ребенка, у груди. — Знатное мѣстечко! Сидишь себѣ, закрытый со всѣхъ сторонъ всѣми этими балладами, словно книга въ оберткѣ. Славно!

— Если я не ошибаюсь, сэръ, — заговорилъ мистеръ Веггъ тономъ вѣжливаго, но настойчиваго намека, опершись рукой о прилавокъ и слегка наклонившись къ разговорчивому Боффину, — если не ошибаюсь, вы упомянули сейчасъ о какомъ-то предложеніи?

— Къ нему-то я и веду рѣчь. Такъ точно. Къ нему я и веду рѣчь. Я только что хотѣлъ сказать, что въ то утро я слушалъ васъ съ удивленіемъ, съ почтеніемъ — это будетъ вѣрнѣе, — и думалъ про себя: «Вотъ человѣкъ на деревяшкѣ, ученый человѣкъ на дере…»

— Это несовсѣмъ такъ, сэръ, сказалъ мистеръ Веггъ.

— Ну какъ же не такъ? Вы знаете и названія всѣхъ этихъ пѣсенъ, и на какой голосъ поются. Захотѣли прочитать которую-нибудь или пропѣть — взяли себѣ книжку и валяй! Протерли очки, и пошли писать! — воскликнулъ въ восхищеніи мистеръ Боффинъ. — Нѣтъ, ужъ нечего скромничать: вы человѣкъ ученый.

— Допустимъ, сэръ, — промолвилъ мистеръ Веггъ съ легкимъ наклоненіемъ головы и съ скромной улыбкой человѣка, знающаго себѣ цѣну, — допустимъ, что ученый. Что же дальше?

— Ученый человѣкъ на деревяшкѣ, которому все печатное открыто. Вотъ что я думалъ въ то утро о васъ, — продолжалъ Боффинъ, нагибаясь впередъ и, выдвинувшись изъ-за ширмочки настолько, чтобы она не помѣшала размаху его правой руки, очертилъ ею большой полукругъ: — все печатное открыто. Такъ вѣдь, а?

— Пожалуй, что и такъ, сэръ, — сказалъ увѣренно мистеръ Веггъ. — Всякую англійскую печать я могу схватить за шиворотъ и осилить.

— Сразу? — спросилъ мистеръ Боффинъ.

— Сразу.

— Такъ я и думалъ! Теперь сообразите: вотъ я хоть и не съ деревянной ногой, а для меня печатное закрыто.

— Неужто, сэръ? — проговорилъ мистеръ Веггъ съ сугубымъ самодовольствомъ. — Можетъ статься, пренебрегли воспитаніемъ?

— Пренебрегли? — повторилъ съ удареніемъ Боффинъ. — Ну, не совсѣмъ такъ: я вѣдь не то хочу сказать, что если бъ вы показали мнѣ 15, я не могъ бы уразумѣть его настолько, чтобы отвѣтить: Боффинъ.

— Вотъ какъ, сэръ, — понимаю! — сказалъ мистеръ Веггъ въ видѣ маленькаго поощренія. — Конечно, это тоже что-нибудь значитъ.

— Что-нибудь, пожалуй, — отвѣчалъ мистеръ Боффинъ, — только очень немного, могу побожиться.

— Возможно, сэръ, возможно, что и не такъ много, какъ то было бы желательно для пытливаго ума, — поспѣшилъ согласиться мистеръ Веггъ.

— Послушайте. Я человѣкъ ничѣмъ не занятой, живу на покоѣ. Мы съ мистрисъ Боффинъ — Генріэтта Боффинъ (отца его звали Генри, а мать Гетта, оттого и Генріэтта)… мы живемъ на то, что намъ оставлено моимъ покойнымъ хозяиномъ.

— Умершимъ джентльменомъ, сэръ?

— Ну да… Такъ вотъ: мнѣ въ мои годы уже поздно возиться съ разными тамъ азбуками да грамматиками. Я становлюсь старою птицей, и мнѣ хочется пожить на покоѣ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ хочется чтенія, какого-нибудь хорошаго, бойкаго чтенія какой-нибудь этакой богатой, знаете, книги, чтобы было много томовъ, чтобъ они долго проходили мимо меня, въ родѣ какъ процессія лорда мэра, и чтобы хоть, издали можно было что-нибудь разглядѣть. Такъ вотъ: какъ бы мнѣ добыть такого чтенія, Веггъ? Я думаю, вотъ какъ, — продолжалъ мистеръ Боффинъ, дотронувшись своею палкой до груди слушателя: — я думаю платить человѣку свѣдущему по стольку-то въ часъ — скажемъ по два пенса — за то. чтобъ онъ приходилъ ко мнѣ читать.

— Гм! — прокашлялся мистеръ Веггъ, начинавшій смотрѣть на себя въ новомъ свѣтѣ, и сказалъ: — Очень лестно для меня, сэръ, могу васъ увѣрить. Гм! Такъ это и есть то самое предложеніе, о которомъ вы упоминали, сэръ?

— Да. Какъ оно вамъ нравится?

— Я обдумываю его, мистеръ Боффинъ.

— Я не стану прижимать ученаго человѣка на деревяшкѣ,- сказалъ въ приливѣ щедрости этотъ джентльменъ. — Надбавлю полпенни, чтобы не тянуть дѣла. Часы назначьте сами. Вѣдь у васъ есть свободные часы послѣ того, какъ вы кончаете свои дѣла съ этимъ домомъ. Я живу за Меденъ Дэномъ, вонъ тамъ, у Голловея. Вамъ стоить только, когда вы покончите здѣсь ваши дѣла, пойти на востокъ, держась немного къ сѣверу, и вы какъ разъ придете туда… Итакъ, два пенса съ полупенсомъ въ часъ, — сказалъ въ заключеніе мистеръ Боффинъ и, вынувъ изъ кармана кусочекъ мѣлу, онъ всталъ со стула и принялся дѣлать на немъ ариѳметическую выкладку на свой манеръ. — Двѣ длинныя черточки да одна коротенькая — два пенса съ полупенсомъ; двѣ коротенькія — это выходитъ одна длинная, а дважды двѣ длинныя — будутъ четыре длинныя; всего, значитъ, пять длинныхъ. Шесть вечеромъ, по пяти длинныхъ за вечеръ (тутъ мистеръ Боффинъ начертилъ все отдѣльно и счелъ) это составитъ тридцать длинныхъ. Кругленькая цифра! Полъ-кроны.

И, указавъ на итогъ своего вычисленія, какъ на результатъ вполнѣ удовлетворительный, мистеръ Боффинъ смаралъ его мокрой перчаткой и снова усѣлся на вымазанный мѣломъ стулъ.

— Полъ-кроны? — повторилъ Веггъ, размышляя. — Такъ… Это немного, сэръ, полъ-кроны.

— Въ недѣлю, вѣдь.

— Въ недѣлю? Такъ. Но въ разсужденіи всей, такъ сказать, работы ума… Вы приняли ли сколько-нибудь въ разсчетъ поэзію, сэръ? — неожиданно спросилъ мистеръ Веггъ.

— А развѣ она дороже? — спросилъ въ свою очередь мистеръ Боффинъ.

— Она обходится дороже, — отвѣтилъ мистеръ Веггъ. — Судите сами: коль скоро человѣку приходится каждый вечеръ изо дня въ день перемалывать стихи языкомъ, то по всей справедливости ему слѣдуетъ хорошо заплатить за растрату ума на этотъ предметъ.

— Да, Веггъ, по правдѣ сказать, я о стихахъ-ио и не подумалъ, — проговорилъ въ смущеніи мистеръ Боффинъ. — Ну что жъ! Если вамъ иногда вздумается пропѣть намъ съ мистрисъ Боффинъ какую-нибудь вещицу изъ вашихъ балладъ, такъ мы, пожалуй, не прочь и отъ поэзіи.

— Извольте, сэръ, — сказалъ Веггъ. — Но, не будучи присяжнымъ пѣвцомъ, я не могу договариваться съ вами о платѣ за этотъ товаръ, а потому, если мнѣ когда случится завлечься въ поэзію, я буду просить васъ смотрѣть на это только съ дружеской точки зрѣнія.

Глаза мистера Боффина заблистали. Онъ искренно пожалъ руку Сайлесу Веггу и объявилъ, что это больше, чѣмъ онъ могъ ожидать и желать и что онъ принимаетъ предложеніе съ величайшей благодарностью.

— Ну что же вы теперь скажете объ условіяхъ, Веггъ? — спросилъ, помолчавъ, но уже съ явнымъ нетерпѣніемъ мистеръ Боффинъ.

На это Сайлесъ Веггъ, подстрекнувшій его нетерпѣніе своею сдержанностью и начинавшій понимать сидѣвшаго передъ нимъ джентльмена, отвѣтилъ съ важностью, точно высказывалъ нѣчто необыкновенно великодушное и возвышенное.

— Мистеръ Боффинъ, я никогда не торгуюсь.

— Я такъ о васъ и думалъ! — воскликнулъ съ увлеченіемъ Боффинъ.

— Нѣтъ, сэръ! Никогда не торговался и не стану торговаться. А потому скажу вамъ прямо и откровенно: угодно вамъ платить вдвое?

Мистеръ Боффинъ былъ, повидимому, несовсѣмъ подготовленъ къ такому предложенію, однако согласился, замѣтивъ только:

— Веггъ, вамъ лучше знать цѣну.

Сказавъ это, онъ еще разъ пожалъ ему руку.

— Можете вы начать съ нынѣшняго же вечера, Веггъ? — спросилъ онъ потомъ.

— Могу, сэръ, — отвѣчалъ мистеръ Веггъ, не проявляя ни малѣйшаго нетерпѣнія и предоставляя кипѣть нетерпѣніемъ одному мистеру Боффину. — Если вы желаете начать непремѣнно сегодня, то мнѣ ничто не мѣшаетъ. А есть ли у васъ необходимый для сего случая инструментъ? Я разумѣю — книга, сэръ?

— Купилъ одну на аукціонѣ,- сказалъ мистеръ Боффинъ. — Восемь томовъ. Въ красномъ сафьянѣ, съ золотомъ. Въ каждомъ томѣ красная ленточка, чтобы закладывать мѣсто, гдѣ остановился. Извѣстна вамъ эта книга?

— А какъ ея заглавіе, сэръ?

— Я полагалъ, вы и такъ ее знаете, — замѣтилъ мистеръ Боффинъ съ видомъ человѣка, слегка обманувшагося въ своихъ ожиданіяхъ. — Она называется: «Упадокъ и разрушеніе Русской имперіи».

(По этимъ камешкамъ мистеръ Боффинъ ступалъ медленно и осторожно.)

— Ахъ, знаю, знаю! — воскликнулъ мистеръ Веггъ, кивая головой, точно призналъ пріятеля.

— Знаете, Веггъ?

— Въ послѣднее время я ея не читалъ всю подъ рядъ, потому что былъ занятъ другими дѣлами. Но знаю ли я ее, мистеръ Боффинъ? Да какъ же не знать! Очень хорошо знаю, сэръ. Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ мой старшій братъ покинулъ нашъ домъ и записался въ солдаты, при чемъ, какъ оно описано въ балладѣ, сочиненной на этотъ случай.-

«Упала дѣва вся въ слезахъ, мистеръ Боффинъ, Предъ хижиной родной, И развѣвался бѣлый шарфъ, сэръ, У ней надъ головой. Она молилась вслухъ о немъ, мистеръ Боффинъ, Но словъ онъ не слыхалъ И, опершись на свой булатъ, мистеръ Боффинъ, Онъ слезы утиралъ».

Глубоко тронутый этимъ семейнымъ огорченіемъ, а равно и дружескимъ расположеніемъ къ нему мистера Вегга, — расположеніемъ, которое наглядно доказывалось столь быстрымъ вовлеченіемъ послѣдняго въ поэзію, мистеръ Боффинъ снова пожалъ руку деревянному плуту и попросилъ его назначить часъ. Мистеръ Веггъ назначилъ восемь часовъ.

— Домъ, гдѣ я живу, называется павильономъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Мистрисъ Боффинъ окрестила его «Боффиновымъ павильономъ» въ тотъ день, когда онъ достался намъ въ собственность. Если же никто не укажетъ его вамъ (такъ какъ этого названія никто почти и не знаетъ), то, пройдя по Меденъ-Лину съ милю или около того, — скажемъ: милю съ четвертью — вы спросите у Боттль-Бриджа, гдѣ Гармонова тюрьма, и ее-то вамъ всякій укажетъ. Я буду ждать васъ, Веггъ, — прибавилъ мистеръ Боффинъ, хлопнувъ его по плечу въ полномъ восторгѣ,- буду ждать съ большимъ нетерпѣніемъ. Пока не придете, не буду покоенъ. Теперь я наконецъ узнаю, что говорится въ печатномъ. Сегодня вечеромъ ученый человѣкъ на деревяшкѣ (тутъ мистеръ Боффинъ посмотрѣлъ такимъ восхищеннымъ взглядомъ на вышереченное украшеніе мистера Вегга, какъ будто оно особенно возвышало его достоинства)… ученый человѣкъ на деревяшкѣ введетъ меня въ новую жизнь. Еще разъ руку, Веггъ. Добраго утра, добраго утра!

По уходѣ мистера Боффина мистеръ Веггъ постоялъ немного у своего прилавка, потомъ усѣлся снова въ свой шкапикъ, досталъ изъ кармана кусочекъ жесткой дерюги, служившей ему платкомъ, и взялся за свой носъ съ задумчивымъ видомъ. И въ то время, какъ онъ держался такимъ образомъ за эту выдающуюся черту своего лица, глаза его задумчиво слѣдили вдоль по улицѣ за удалявшеюся фигурой мистера Боффина. Глубокая важность была написана на физіономіи Вегга. Онъ мысленно обзывалъ Боффина старымъ глупымъ шутомъ и видѣлъ въ его предложеніи лишь хорошій случай улучшить свои обстоятельства и нажить денегъ. Онъ не допускалъ и мысли, чтобы это предложеніе не соотвѣтствовало степени его, Вегга, познаній и что во всей этой исторіи есть что-нибудь смѣшное. Мистеръ Веггъ затѣялъ бы серьезную ссору со всякимъ, кто осмѣлился бы сказать, что сомнѣвается въ его короткомъ знакомствѣ съ вышеупомянутыми восемью тонами «Упадка и разрушенія». Онъ принадлежалъ къ разряду тѣхъ многочисленныхъ плутовъ, которые стараются обманывать себя, чтобы вѣрнѣе надувать своихъ ближнихъ. Къ тому же мистера Вегга обуяла гордость — гордое сознаніе, что онъ призванъ служить офиціальнымъ истолкователемъ тайнъ книжной премудрости. Впрочемъ, это нисколько не расширило его коммерческихъ разсчетовъ, а скорѣе даже усилило его скаредность, такъ что если бъ только было можно сдѣлать деревянную мѣрку, въ которой у него лежали орѣхи, такимъ образомъ, чтобы въ ней помѣщалось нѣсколькими орѣхами меньше, онъ, не задумываясь, устроилъ бы это въ тотъ же день. Но когда наступила ночь и прикрытыми дымкой глазами взглянула на него въ то время, когда онъ ковылялъ по направленію къ Боффинову павильону, онъ сохранялъ все тотъ же важный и надменный видъ.

Найти безъ указаній Боффиновъ павильонъ было почти такъ же трудно, какъ найти жилище прекрасной Розамонды. Дойдя до Меденъ-Лэна, мистеръ Веггъ, разъ шесть освѣдомлялся о павильонѣ, но безъ успѣха, пока не вспомнилъ, что нужно спрашивать Гармонову тюрьму, что онъ немедленно и сдѣлалъ. Это произвело быстрый переворотъ въ умѣ охрипшаго джентльмена и его осла, которыхъ онъ значалѣ поставилъ въ затрудненіе своими разспросами.

— Ага! Вамъ надо домъ стараго Гармона! — сказалъ охрипшій джентльменъ, ѣхавшій въ телѣжкѣ на ослѣ и погонявшій его морковью вмѣсто кнута. — Такъ что жъ вы раньше не сказали? Мы съ Эддардомъ какъ разъ направляемся туда. Прыгайте въ телѣжку!

Мистеръ Веггъ вспрыгнулъ въ телѣжку, и охрипшій джентльменъ тутъ же обратилъ его вниманіе на третье лицо въ ихъ компаніи, сказавъ:

— Теперь смотрите на уши Эддарда и назовите то мѣсто, про которое вы меня спрашивали. Тихонько назовите.

Мистеръ Веггъ прошепталъ:

— Боффиновъ павильонъ.

— Эддардъ! (Вы все смотрите на его уши.) Катай въ Боффиновъ павильонъ!

Но Эддардъ, прижавъ уши назадъ, не двигался съ мѣста.

— Эддардъ! (А вы смотрите на уши, смотрите!) Эддардъ! Катай къ старому Гармону!

Эддардъ сейчасъ же поднялъ уши и понесся съ такой быстротой, что дальнѣйшія слова мистера Вегга выскакивали изъ него въ какомъ-то вывихнутомъ видѣ.

— Раз-вѣ-тутъ-бы-ла-тюрь-ма? — спросилъ мистеръ Веггъ, крѣпко держась за телѣжку.

— Собственно тутъ не было настоящей тюрьмы, куда бы можно было засадить меня съ вами, — отвѣтилъ возница, — а Гармонова тюрьма — это такъ только, прозвище, потому что тамъ жилъ старый Гармонъ одинъ-одинешенекъ.

— А зна-е-те-вы-мис-те-ра-Боф-фи-на? спросилъ Веггъ.

— Какъ не знать! Его здѣсь всякій знаетъ. Даже Эддардъ, и тотъ знаетъ. (Смотрите ему на уши, смотрите!) Къ Нодди Боффину, Эддардъ!

Эффектъ произнесеннаго имени былъ по истинѣ ужасающій: внезапно голова Эддарда исчезла, а заднія копыта взлетѣли на воздухъ. Животное понеслось во весь духъ и до того усилило скачки телѣжки, что мистеру Веггу пришлось употребить все свое вниманіе исключительно на то, чтобы какъ можно крѣпче держаться, и онъ совершенно отказался отъ желанія дознаться, что означала такая продѣлка осла: чрезмѣрное ли уваженіе къ мистеру Боффину или наоборотъ.

Эддардъ вдругъ остановился у воротъ. Мистеръ Веггъ поспѣшилъ выскочить черезъ задокъ телѣжки, и едва онъ успѣлъ придти въ равновѣсіе, какъ его бывшій возница, взмахнувъ своей морковью, прокричалъ: «Ну, Эддардъ, ужинать!» и въ тотъ же мигъ заднія копыта, телѣжка, оселъ и все прочее какъ будто взлетѣли на воздухъ въ чемъ-то въ родѣ апоѳеза.

Отворивъ незапертыя ворота, мистеръ Веггъ окинулъ взглядомъ бывшее за ними огороженное пространство, гдѣ поднимались высоко къ небу какія-то темныя насыпи и гдѣ къ павильону тянулась тропинка, ясно обозначавшаяся при лунномъ свѣтѣ между двухъ рядовъ битой посуды, измельченной почти въ пыль. По тропинкѣ шла какая-то бѣлая человѣческая фигура, которая, приблизившись, оказалась не привидѣніемъ, а самимъ мистеромъ Боффиномъ, одѣтымъ, для болѣе легкаго воспріятія ученья, въ короткій бѣлый балахонъ. Встрѣтивъ своего ученаго друга съ величайшимъ радушіемъ, онъ повелъ его въ павильонъ и тамъ представилъ мистрисъ Боффинъ, полной и румяной дамѣ въ бальномъ платьѣ изъ чернаго атласа съ открытымъ воротомъ (къ немалому смущенію мистера Вегга) и въ большой черной бархатной шляпкѣ съ перьями.

— Мистрисъ Боффинъ — записная модница, Веггъ, — сказалъ Боффинъ. — Что до меня, то я пока не увлекаюсь модой, хотя не ручаюсь, что будетъ впередъ… Генріетта, другх мой, это тотъ самый джентльменъ, который сейчасъ вдастся въ «Упадокъ и разрушеніе Русской имперіи».

— Надѣюсь, это принесетъ пользу вамъ обоимъ, — сказала мистрисъ Боффинъ.

Комната, въ которой очутился мистеръ Веггъ, была самаго страннаго вида. Она была убрана и меблирована такимъ образомъ, что походила скорѣе на щегольскую распивочную, чѣмъ на что-либо другое, извѣстное Веггу. У камина, по обѣимъ его сторонамъ, стояли двѣ деревянныя со спинками скамьи со столомъ передъ каждой. На одномъ изъ этихъ столовъ лежали плашмя другъ на другѣ всѣ восемь томовъ, точно гальваническая батарея, а на другомъ нѣсколько штукъ приземистыхъ граненыхъ четырехугольныхъ графинчиковъ привлекательной наружности какъ будто поднимались на цыпочки, чтобы обмѣняться взглядомъ съ мистеромъ Веггомъ черезъ стоявшій передъ ними рядъ стакановъ и черезъ сахарницу съ рафинированнымъ сахаромъ. На очагѣ надъ огнемъ стоялъ металлическій чайникъ съ водой, пускавшій струйку пара, а у камина на коврикѣ нѣжилась кошка. Противъ камина, между скамьями, стояли диванъ, ножная скамеечка и маленькій столикъ, предназначенные собственно для мистрисъ Боффинъ. Это были самыя дорогія вещи изъ всей обстановки, и при яркомъ свѣтѣ укрѣпленнаго на потолкѣ газоваго рожка онѣ рѣзали глазъ своимъ страннымъ контрастомъ съ голыми скамьями у камина. На полу былъ разостланъ коверъ съ богато затканными цвѣтами, но онъ не доходилъ до камина, а оканчивался у ножной скамеечки мистрисъ Боффинъ, оставляя на полу неприкрытой площадку, усыпанную пескомъ и опилками. Мистеръ Веггъ замѣтилъ также съ особеннымъ удовольствіемъ, что между тѣмъ, какъ въ области цвѣтовъ красовались чучела птицъ и восковые плоды подъ стекляными колпаками, въ той области, гдѣ прекращалась растительность, тянулись длинныя полки, на которыхъ, въ числѣ другихъ съѣдобныхъ предметовъ, виднѣлись холодная говядина и добрый кусокъ пирога. Комната была большая, но низкая; тяжелыя рамы ея старинныхъ оконъ и тяжелыя балки покривившагося потолка служили несомнѣннымъ доказательствомъ того, что домъ быль нѣкогда деревенскимъ жилищемъ, стоявшимъ въ полѣ особнякомъ.

— Какъ вамъ нравится эта комната, Веггъ? — спросилъ обыкновенною своей скороговоркой мистеръ Боффинъ.

— Она мнѣ очень нравится, сэръ, — отвѣчалъ Веггъ, — особенно уголокъ у камина.

— Но ясенъ ли вамъ ея характеръ, Веггъ?

— То есть въ общемъ значеніи, конечно, ясенъ, сэръ, — началъ было Веггъ медленно и тономъ свѣдущаго человѣка, склоняя голову на бокъ, какъ это обыкновенно дѣлаютъ уклончивые люди; но мистеръ Боффинъ перебилъ его:

— Нѣтъ, онъ вамъ не ясенъ, Веггъ. Я вамъ сейчасъ объясню. Комната убрана по нашему взаимному соглашенію съ мистрисъ Боффинъ. Мистрисъ Боффинъ, какъ я вамъ уже говорилъ, гоняется за модой, я же модѣ не слѣдую. Мнѣ лишь бы только было покойно и удобно. Такъ вотъ оно какъ. Теперь скажите: что за радость мнѣ ссориться изъ за этого съ мистрисъ Боффинъ? Мы съ ней ни разу не ссорились до того дня, какъ Боффиновъ павильонъ достался намъ въ собственность. Зачѣмъ же намъ ссориться послѣ того? Вотъ мы и согласились на томъ, чтобы она владѣла одной половиной комнаты и распоряжалась въ ней, какъ ей угодно, а я — другою половиной и тоже распоряжался бы въ ней, какъ мнѣ угодно. Вотъ, стало быть, у насъ въ одно и то же время есть и согласіе (безъ мистрисъ Боффинъ я бы пропалъ), и мода, и покой. Если я понемножку самъ пристращусь къ модѣ, то владѣнія мистрисъ Боффинъ понемножку расширятся. Если же мистрисъ Боффинъ станетъ равнодушнѣй къ модѣ, ея коверъ отодвинется дальше назадъ. Ну, а если мы останемся, какъ теперь, то вотъ мы какъ есть передъ вами… Поцѣлуй меня, моя старушка!

Мистрисъ Боффинъ, которая все это время не переставала улыбаться, въ отвѣтъ на послѣднія слова придвинулась къ супругу, взяла его подъ руку и охотно исполнила его просьбу. Мода, въ образѣ черной бархатной шляпки съ перьями, хотя и пыталась этому воспрепятствовать, но была заслуженно помята за свою попытку.

— Итакъ, Веггъ, — продолжалъ мистеръ Боффинъ, вытирая губы съ видомъ человѣка, значительно освѣжившагося, — вы теперь знаете, какъ мы живемъ… Нашъ павильонъ — чудесное мѣсто, но вамъ надо ознакомиться съ нимъ понемножку. Это такое мѣстечко, что не вдругъ его узнаешь, а каждый день найдешь что-нибудь новенькое. Тутъ у насъ есть дорожка на каждую горку, а оттуда открывается широкій видъ на дворъ и на окрестности. Вы только взойдите наверхъ, и тамъ такой великолѣпный видъ на сосѣднія строенія, что чудо! Всѣ эти строенія, принадлежавшія покойному отцу мистрисъ Боффинъ (онъ торговалъ собачьимъ кормомъ), кажутся вамъ, вашими собственными, когда вы на нихъ смотрите сверху. На верхушкѣ самой высокой горы стоитъ рѣшетчатая бесѣдка, гдѣ вы лѣтомъ можете прочесть вслухъ кучу книгъ и по-дружески частенько вдаваться въ поэзію, и если вы этого не сдѣлаете, то ужъ вина будетъ не моя… Теперь говорите: съ чѣмъ вы желаете читать?

— Благодарю васъ, сэръ, я обыкновенно читаю съ джиномъ пополамъ съ водой, — отвѣтилъ мистеръ Веггъ, какъ будто чтеніе вслухъ было для него дѣломъ привычнымъ.

— Это смазываетъ горло, Веггъ, не такъ ли? — спросилъ съ невиннымъ любопытствомъ мистеръ Боффинъ.

— Нѣтъ, сэръ, — возразилъ холодно Веггъ. — Едва ли можно такъ выразиться. Я бы сказалъ: смягчаетъ горло. Смягчаетъ — вотъ слово, которое употребилъ бы я въ этомъ случаѣ, мистеръ Боффинъ.

Его деревянное чванство и плутовство шли въ уровень съ радостными ожиданіями его жертвы. Мелькавшія въ его продажномъ умѣ различныя средства, помощью которыхъ можно было извлечь выгоду изъ новаго знакомства, ни на секунду не заглушали въ немъ главной мысли, естественной въ обманщикѣ,- мысли о томъ, чтобы какъ-нибудь не продешевить своихъ услугъ.

Та мода, которой поклонялась мистрисъ Боффинъ, не была такимъ неумолимымъ божествомъ, какъ глупый идолъ, который, вообще боготворятъ подъ этимъ именемъ, и потому не помѣшала ей приготовить смѣсь джина съ водой для ученаго гостя и даже радушно спросить, понравился ли ему напитокъ. Мистеръ Веггъ удостоилъ ее милостивымъ отвѣтомъ и возсѣлъ на ученую скамью, а мистеръ Боффинъ торжественно расположился на противоположной, приготовившись слушать.

— Сожалѣю, что не могу предложить вамъ трубки, Веггъ, — сказалъ онъ, набивая свою собственную. — Вы не можете дѣлать два дѣла заразъ. Ахъ да, постойте! Забылъ вамъ сказать: если вы, придя къ намъ и оглянувъ нашу комнату, замѣтите на полкахъ что-нибудь такое, что вамъ по вкусу, — скажите прямо.

Веггъ, только что собравшійся надѣть очки, сейчасъ же положилъ ихъ на стол ь и съ живостью сказалъ:

— Вы угадываете мои мысли, сэръ. Кажется, глаза меня не обманываютъ: мнѣ кажется, вонъ тамъ я вижу пи… пирогъ. Вѣдь это пирогъ?

— Пирогъ, Веггъ, пирогъ, — отвѣтилъ мистеръ Боффинъ, бросая взглядъ сожалѣнія на упадокъ и разрушеніе.

— Или я не могу распознать запаха фруктовъ, или это пирогъ съ яблоками, — прибавилъ Веггъ.

— Это пирогъ съ телятиной и ветчиной, — сказалъ мистеръ Боффинъ.

— Неужто, сэръ? А вѣдь, право, трудно сказать, есть ли на свѣтѣ пирогъ лучше пирога съ телятиной и ветчиной, — проговорилъ съ чувствомъ мистеръ Веггъ.

— Не желаете ли кусочекъ?

— Благодарю васъ, мистеръ Боффинъ. Какъ не пожелать по вашему любезному приглашенію! Я не позволилъ бы себѣ такой вольности ни въ какой другой компаніи, сэръ, но въ вашей… Не мѣшало бы еще къ этому немножко мясного желэ, въ особенности, если пирогъ пересоленъ, что часто бываетъ, когда онъ съ ветчиной. Желе тоже смягчаетъ… органъ — (Мистеръ Веггъ не пояснилъ, какой органъ: онъ употребилъ это слово въ его общемъ значеніи).

Пирогъ былъ снятъ съ полки. Мистеръ Боффинъ вооружился терпѣніемъ и ждалъ, пока Веггъ, работая ножомъ и вилкой, не уничтожилъ всего блюда. Онъ только воспользовался случаемъ замѣтить, что хотя въ строгомъ смыслѣ и несообразно съ модою держать на виду все то, чему слѣдуетъ храниться въ кладовой, но что онъ (мистеръ Боффинъ) считаетъ это болѣе сообразнымъ съ правилами гостепріимства, а потому полагаетъ, что вмѣсто того, чтобы говорить гостю: «У меня тамъ внизу, въ кладовой, есть такія-то и такія-то яства: не прикажете ли чего-нибудь подать?», гораздо проще сказать ему: «Взгляните на полки, и если что вамъ по вкусу, мы сейчасъ снимемъ».

Наконецъ мистеръ Веггъ отодвинулъ тарелку и надѣлъ очки. Мистеръ Боффинъ закурилъ трубку и ясными глазами воззрился на открывающійся передъ нимъ новый міръ. Мистрисъ Боффинъ откинулась, сообразно съ модой на спинку дивана, какъ женщина, готовая принять участіе въ чтеніи, если будетъ возможно, но и готовая отправиться спать, если найдетъ невозможнымъ принять таковое участіе.

— Гмъ, гмъ! — откашлялся Веггъ и началъ: — Итакъ, мистрисъ и мистеръ Боффинъ, передъ нами первая глава перваго тома упадка и разрушенія Рус…

Тутъ онъ вглядѣлся въ книгу пристальнѣе и умолкъ.

— Что тамъ такое, Веггъ?

— Да вотъ что, сэръ: мнѣ, знаете, приходитъ въ голову, — проговорилъ мистеръ Веггъ съ вкрадчивой откровенностью, заглянувъ еще разъ въ книгу, — мнѣ приходитъ въ голову, что давеча утромъ вы сдѣлали маленькую ошибку. Я и хотѣлъ было ее поправить тогда, да какъ-то позабылъ. Мнѣ кажется, вы сказали: Русской имперіи, сэръ?

— Конечно, Русской. А развѣ не такъ?

— Нѣтъ, сэръ. Римской, Римской.

— Какая же тутъ разница, Веггъ?

— Разница, сэръ? — Мистеръ Веггъ замѣтно смѣшался и готовъ былъ совсѣмъ растеряться, какъ вдругъ свѣтлая мысль блеснула у него въ головѣ. — Разница, сэръ? Вашимъ вопросомъ вы меня конфузите, мистеръ Боффинъ. Я долженъ вамъ замѣтить, что объясненіе разницы лучше отложить до другого случая, когда мистрисъ Боффинъ не почтитъ насъ своимъ присутствіемъ. При мистрисъ Боффинъ, сэръ, объ этомъ лучше не говорить.

Мистеръ Веггъ вышелъ изъ затрудненія и нетолько вышелъ изъ него съ торжествомъ, но, повторивъ съ приличной деликатностью: «При мистрисъ Боффинъ объ этомъ лучше не говорить», успѣлъ свалить всю неловкость положенія на Боффина, почувствовавшаго, что онъ жесточайшимъ образомъ попался впросакъ.

Послѣ этого мистеръ Веггъ сухимъ, монотоннымъ голосомъ началъ читать и понесся напроломъ черезъ всѣ преграды, кое-какъ одолѣвая на пути трудныя слова, имена собственныя и географическія; немного споткнулся, впрочемъ, на Адріанѣ, Траянѣ и Антонинѣ, споткнулся и на Полибіи (котораго прочиталъ: «Полли Бій» и тѣмъ далъ мистеру Боффину поводъ предположить, что это какая-нибудь римская дѣва, а мистрисъ Боффинъ привелъ къ заключенію, что эта самая дѣва и была причиной неудобства разъяснить разницу въ заглавіи книги). Въ дальнѣйшемъ пути онъ былъ выбитъ изъ сѣдла Титомъ Антониномъ, Піемъ, но сейчасъ же опять вскочилъ въ стремя и легкимъ галопомъ проѣхался съ Августомъ. Подъ конецъ онъ прокатился довольно спокойно съ Коммодомъ и смертью этого государя заключилъ свой первый сеансъ. Надо однако замѣтить, что чтеніе могло окончиться и не столь благополучно, ибо многократно повторявшіяся затменія свѣчи, стоявшей позади чернаго бархатнаго диска мистрисъ Боффинъ, могли бы имѣть самыя пагубныя послѣдствія, если бы они не сопровождались запахомъ гари всякій разъ, какъ вспыхивали ея перья, что и вызывало ее изъ дремоты, дѣйствуя какъ возбуждающее средство. Читая безостановочно и добавляя къ тексту какъ можно меньше собственныхъ своихъ идей, мистеръ Веггъ вышелъ изъ борьбы совершенно свѣжимъ; зато мистеръ Боффинъ, вскорѣ отложившій въ сторону свою недокуренную трубку и съ этого момента сидѣвшій, выпучивъ глаза и стараясь все свое вниманіе сосредоточить на поразительныхъ дѣяніяхъ римлянъ, былъ такъ жестоко наказанъ, что еле-еле могъ пожелать доброй ночи своему ученому другу и выговорить: «До завтра».

— Коммодій, — едва внятно произнесъ мистеръ Боффинъ, выпустивъ Вегга за ворота и заперевъ ихъ за нимъ, — Коммодій семьсотъ тридцать пять разъ сражается въ одиночку на этой выставкѣ дикихъ звѣрей. И какъ будто бы этого мало, — выпускаетъ по сту львовъ за разъ. Но и этого мало: онъ всѣхъ ихъ убиваетъ, — всѣхъ по одиночкѣ. Шутка сказать! Но, видно, и этого еще мало: какой-то Виталій съѣдаетъ въ семь мѣсяцевъ на шесть милліоновъ всякаго добра, считая на англійскія деньги… Веггъ смотритъ на подобныя вещи слегка, но для меня, стараго воробья, все это, ей Богу, какія-то пугала. Впрочемъ, хоть Коммодій и задушили, а я все-таки не вижу средства, какъ намъ со старухой поумнѣть.

И мистеръ Боффинъ покачалъ головой и направился обратно къ павильону, бормоча:

— Никакъ не думалъ я сегодня поутру, чтобы въ печатномъ было столько пугалъ. Но дѣлать нечего, — взялся за гужъ, — не говори, что не дюжъ!

VI Брошенъ на произволъ судьбы

Упомянутая выше, какъ будто одержимая водянкой таверна «Шесть веселыхъ товарищей» съ давнихъ поръ пребывала въ состояніи здоровой старости. Въ ней не было ни одного прямого пола, почти ни одной прямой линіи, и тѣмъ не менѣе она пережила и, повидимому, могла еще пережить многія, гораздо лучше отдѣланныя строенія и щеголеватыя распивочныя. Снаружи она казалась просто какою-то покривившеюся кучей лѣсного матеріала съ широкими окнами, поставленными одно надъ другимъ, пирамидкой, какъ поставили бы вы апельсины, и съ пошатнувшеюся деревянной галлереей, свѣсившейся надъ рѣкой. Можно даже сказать, что и весь домъ, съ своимъ наклонившимся на бокъ флагштокомъ на крышѣ, свѣшивался съ берега въ позѣ трусливаго водолаза, который такъ долго собирался прыгнуть въ воду, что, видно, ему ужъ никогда не прыгнуть.

Но это описаніе таверны «Шести веселыхъ товарищей» относится только къ ея фасаду, смотрѣвшему на рѣку. Задняя же сторона заведенія съ главнымъ входомъ была построена такъ, что по отношенію къ передней его части представляла ручку утюга, поставленнаго вертикально на широкій конецъ. Ручка утюга помѣщалась въ глубинѣ двора, но глубина эта была такъ мелка, что Шестерымъ веселымъ товарищамъ не оставалось почти ни дюйма свободнаго мѣста за наружной дверью. По этой-то причинѣ, а равно и потому, что домъ почти что всплывалъ во время прилива, у товарищей было въ обычаѣ, всякій разъ, какъ у нихъ происходила семейная стирка, развѣшивать все, подвергавшееся оной, бѣлье въ пріемной комнатѣ и въ спальняхъ.

Деревянные наличники каминовъ, такъ же какъ балки, перегородки, полы и двери Шести веселыхъ товарищей были, казалось, полны въ свои преклонныя лѣта воспоминаній юности. Дерево, изъ котораго все это было построено, во многихъ мѣстахъ выпятилось и растрескалось, какъ это обыкновенно бываетъ со старымъ деревомъ. Мѣстами изъ него торчали сучки, кое-гдѣ оно выгнулось въ видѣ вѣтвей. Не безъ причины увѣряли многіе изъ постоянныхъ посѣтителей таверны, что при яркомъ свѣтѣ камина, падавшемъ на нѣкоторыя доски пола и въ особенности на стоявшій въ углу за прилавкомъ старый посудный орѣховый шкапъ, можно было разсмотрѣть на нихъ изображенія маленькихъ рощицъ съ приземистыми деревцами и густою листвой.

Прилавокъ и помѣщавшійся за нимъ буфетъ веселыхъ товарищей положительно радовали человѣческое сердце. Все заприлавочное пространство было не больше извозчичьей кареты, но ни одинъ здравомыслящій человѣкъ и не пожелалъ бы, чтобъ оно было больше. Его украшали пузатенькіе боченки, ликерныя бутылочки, расписанныя какими-то небывалыми виноградными гроздьями, лимоны въ сѣткахъ, бисквиты въ корзинкахъ, учтивые пивные краны, кланявшіеся передъ покупателемъ всякій разъ, когда изъ нихъ нацѣживалось пиво, круги сыровъ въ уютномъ уголкѣ и, наконецъ, въ уголкѣ, еще болѣе уютномъ, у камина, столикъ хозяйки, всегда накрытый чистой скатертью. Это убѣжище отдѣлялось отъ внѣшняго міра стекляннной перегородкой и маленькой дверкой съ придѣланной на верхушкѣ доской, обитой свинцомъ, дабы вы могли поставить на нее свою рюмку или кружку. Но дверка ничуть не препятствовала видѣть все убранство за прилавкомъ изъ корридора, гдѣ гости таверны, хоть ихъ и толкали поминутно всѣ проходившіе мимо, всегда, казалось, пили въ пріятномъ убѣжденіи, что они сидятъ за прилавкомъ.

Распивочная и гостиная Шести веселыхъ товарищей выходили окнами на рѣку. Онѣ были украшены красными занавѣсками, состязавшимися цвѣтомъ съ носами постоянныхъ посѣтителей заведенія, и въ изобиліи снабжены жестяными кружками фасона шляпъ гречневикомъ, сдѣланными такъ нарочно для того, чтобъ ихъ удобно было ставить во впадинки между горящими угольями, если бы вамъ вздумалось подогрѣть свой эль или прокипятить которое-нибудь изъ трехъ усладительнѣйшихъ въ мірѣ питей, извѣстныхъ подъ названіями: парль, флеггъ и песій носъ. Первая изъ названныхъ смѣсей составляла спеціальность Товарищей и зазывала васъ въ таверну надписью надъ дверьми: «Ранняя продажа парля». Изъ этого, повидимому, слѣдовало заключить, что парль надо пить по утрамъ, хотя мы не беремся рѣшить, имѣются ли на то какія-либо особыя желудочныя причины, кромѣ той, что ранняя птичка хватаетъ червячка, а ранній парль хватаетъ охотника выпить.

Засимъ остается только прибавить, что въ ручкѣ утюга, насупротивъ прилавка, была еще одна, небольшая комната, похожая на трехугольную шляпу, — комната, въ которую никогда не проникалъ ни одинъ лучъ солнца, мѣсяца и звѣздъ, но которая, будучи всегда освѣщена газомъ, суевѣрно считалась святилищемъ, исполненнымъ комфорта и покоя, почему на двери ея и было намалевано привлекательное слово: «Уютъ».

Миссъ Поттерсонъ, единственная владѣлица и хозяйка Товарищей, царствовала на своемъ тронѣ, за прилавкомъ, такъ самовластно, что только человѣкъ, допившійся до бѣлой горячки, могъ бы рѣшиться завязать съ нею спорь. Она была извѣстна подъ именемъ миссъ Аббе, и многія изъ прирѣчныхъ забубенныхъ головъ, которыя (какъ и вода въ рѣкѣ) вообще не отличались ясностью, питали смутную увѣренность, что миссъ Аббе, за ея величественный видъ и непоколебимую твердость характера, прозвали такъ въ честь Вестминстерскаго Аббатства или по какому-то родству ея съ нимъ. Но имя Аббе было не что иное, какъ сокращенное Абигаль, каковымъ именемъ миссъ Поттерсонъ была окрещена въ Лайтгаусской церкви лѣтъ шестьдесятъ съ хвостикомъ тому назадъ.

— Итакъ, не забывайте, Райдергудъ, — сказала миссъ Поттерсонъ, знаменательно опершись указательнымъ пальцемъ о дверку прилавка, — не забывайте, что Товарищи не желаютъ видѣть васъ у себя. Но даже если бъ здѣсь вамъ были рады, вы и тогда не получите сегодня отъ меня ни одной капли послѣ того, какъ допьете вашу кружку пива. А потому наслаждайтесь подольше.

— Но послушайте, миссъ Поттерсонъ, — раздалось смиренно въ отвѣтъ, — если я буду вести себя хорошо, вы не можете отказать мнѣ въ продажѣ.

— Не могу? — повторила миссъ Аббе, возвышая голосъ.

— Не можете, миссъ, потому, видите, что законъ…

— Здѣсь я — законъ, мой милый, — возразила Аббе, — и я не замедлю убѣдить васъ въ этомъ, коли вы не вѣрите.

— Я не говорилъ, что не вѣрю, миссъ.

— Тѣмъ лучше для васъ.

Самодержавная Аббе бросила полпенни этого покупателя въ денежный ящикъ и, опустившись на стулъ передъ каминомъ, принялась за газету, которую читала передъ тѣмъ. Миссъ Аббе была высокая, прямая, красивая женщина, хотя и съ слишкомъ строгимъ выраженіемъ лица. Она походила болѣе на содержательницу школы, чѣмъ на содержательницу таверны Веселыхъ товарищей. Человѣкъ, стоявшій передъ ней по другую сторону дверки, принадлежалъ къ разряду тѣхъ людей, что промышляли по рѣкѣ. Скосивъ глаза на хозяйку, онъ смотрѣлъ на нее, какъ провинившійся школьникъ:

— Вы ужъ очень немилостивы ко мнѣ, миссъ Поттерсонъ.

Миссъ Поттерсонъ продолжала читать, нахмуривъ брови, и не обращала вниманія на говорившаго, пока онъ не шепнулъ ей:

— Миссъ Поттерсонъ! Сударыня! Одно словечко!

Удостоивъ искоса взглянуть на просителя, миссъ Поттерсонъ увидѣла, что онъ стоитъ противъ нея, нагнувъ голову, въ такой позѣ, какъ будто проситъ позволенія перепрыгнуть стремглавъ черезъ дверку и стать потомъ на ноги за прилавкомъ.

— Ну? — произнесла миссъ Поттерсонъ, столько же коротко, сколько сама она была длинна. — Такъ говорите же ваше словечко! Давайте его сюда!

— Миссъ Поттерсонъ! Сударыня! Извините за смѣлость: вы поведенія моего, что ли, не одобряете?

— Конечно, не одобряю, — сказала миссъ Поттерсонъ.

— Вы, можетъ статься, боитесь…

— Я не боюсь васъ, если вы это хотите сказать, — перебила миссъ Поттерсонъ.

— Позвольте, миссъ Аббе, я не то хочу сказать.

— А что же?

— Вы, право, очень немилостивы ко мнѣ. Я хотѣлъ только спросить, не боитесь ли вы, не думаете ли… не полагаете ли вы, что имущество здѣшнихъ гостей не совсѣмъ безопасно, если я буду посѣщать вашъ домъ.

— А для чего бы вамъ знать, что я полагаю?

— Миссъ Аббе, позвольте мнѣ сказать безъ всякой вамъ обиды: мнѣ было бы все-таки утѣшительно знать, почему къ Товарищамъ не могутъ ходить такіе люди, какъ я, а могутъ ходить такіе, какъ Гафферъ?

По лицу хозяйки пробѣжала тѣнь смущенія, и она отвѣтила:

— Гафферъ никогда не бывалъ тамъ, гдѣ были вы.

— То есть въ тюрьмѣ, миссъ Аббе? Можетъ быть, въ тюрьмѣ онъ и не бывалъ, но, пожалуй, ему слѣдовало бы тамъ побывать. На него, можетъ быть, есть подозрѣніе похуже, чѣмъ на меня.

— Кто же его подозрѣваетъ?

— Да многіе, полагаю, а ужъ одинъ-то навѣрное: я подозрѣваю его.

— Если только вы одинъ, такъ это еще немного, — произнесла миссъ Поттерсонъ, поразительно нахмуривъ брови.

— Но вѣдь мы съ нимъ были товарищами. Припомните, миссъ Аббе; вѣдь мы были товарищами. Я знаю его вдоль и поперекъ, замѣтьте это. Я ему товарищъ, и я же имѣю на него подозрѣніе.

— Такъ значитъ, — проговорила миссъ Аббе съ усилившимся оттѣнкомъ смущенія, — значить, вы и себя выдаете вмѣстѣ съ нимъ.

— Нѣтъ, миссъ Аббе, себя не выдаю. Знаете, въ чемъ тутъ все дѣло. — Вотъ въ чемъ. Когда мы съ нимъ были товарищами, я никогда не могъ на него угодить. А отчего я не могъ на него угодить? — Оттого, что мнѣ всегда была неудача. Я никогда не умѣлъ находить ихъ помногу. А какъ ему везло счастье! Всегда везло — замѣтьте, — всегда. То-то вотъ и оно… Есть такія игры, миссъ Аббе, гдѣ дѣйствуетъ случай, а есть и такія, гдѣ случаю помогаетъ умѣнье.

— Кто же сомнѣвается, что у Гаффера нѣтъ недостатка въ умѣньѣ отыскивать то, что онъ находитъ? — возразила миссъ Аббе.

— Умѣнье подготовить то, что онъ потомъ находитъ, — вотъ оно что, можетъ быть, — проговорилъ Райдергудъ, лукаво покачавъ головой.

Миссъ Аббе еще больше нахмурилась, а онъ мрачно покосился на нее.

— Когда ты плаваешь по рѣкѣ чуть ли не съ каждымъ приливомъ и отливомъ и отыскиваешь въ ней мертвыхъ людей, мужчинъ и женщинъ, такъ ты много пособишь своему счастью, миссъ Аббе, если сначала стукнешь человѣка по головѣ, а потомъ столкнешь его въ воду.

— Боже милосердый! — невольно вскрикнула миссъ Поттерсонъ.

— Помните мои слова! — продолжалъ Райдергудъ, выставляя впередъ голову черезъ дверку, чтобы за прилавкомъ было слышно каждое его слово, ибо голосъ его звучалъ такъ хрипло, точно въ горлѣ у него застряла швабра. — Ужъ я говорю вамъ, миссъ Аббе! Попомните мои слова. Я подстерегу его, миссъ Аббе. Я подведу его къ расчету. Хоть черезъ двадцать лѣтъ, а ужъ подведу. Чего ради ему спускать? Изъ за дочери, что ли? У меня у самого есть дочь.

Сказавъ это и договорившись до полнаго опьяненія злобой, какого въ немъ не замѣчалось въ началѣ разговора, мистеръ Райдергудъ взялъ свою кружку и, шатаясь, отправился въ общую комнату.

Гаффера тамъ не было, но засѣдало довольно многолюдное сборище воспитанниковъ миссъ Аббе, вполнѣ покорявшихся ей. Когда пробило десять часовъ, миссъ Аббе появилась въ дверяхъ и, обратившись къ одному изъ гостей, человѣку въ полинялой красной курткѣ, сказала: «Джорджъ Джонсъ, вамъ пора домой. Я обѣщала вашей женѣ, что вы будете возвращаться въ десять часовъ». Джонсъ тотчасъ же всталъ, пожелалъ всей компаніи доброй ночи и вышелъ. Въ половинѣ одиннадцатаго миссъ Аббе опять заглянула въ распивочную и сказала: «Вилльямъ Вилльямсъ, Бобъ Глеморъ и Джонитонъ, вамъ всѣмъ пора отправляться». И Вилльямсъ, Глеморъ и Джонитонъ съ такою же покорностью распрощались и улетучились. Но удивительнѣе всего было то, что когда одинъ толстоносый гость въ лакированной шляпѣ, послѣ долгаго колебанія приказалъ мальчику принести еще стаканъ джину съ водой, миссъ Аббе явилась сама вмѣсто требуемаго джина, и объявила рѣшительно: «Капитанъ Джоси, вы уже выпили, сколько вамъ полагается». И капитанъ не протестовалъ ни однимъ словомъ; онъ только потеръ себѣ обѣими руками колѣни и уставился въ каминъ. Тутъ заговорила остальная публика: «Да, да, капитанъ, миссъ Аббе правду говоритъ. Послушайтесь миссъ Аббе». Но покорность капитана не ослабила бдительности миссъ Аббе, а только еще больше изощрила ее. Оглянувъ покорныя лица своей школы и замѣтивъ двухъ молодыхъ людей, которымъ тоже не мѣшало сдѣлать внушеніе, она обратилась къ нимъ со словами:

— Томъ Тутль, молодому человѣку, который черезъ мѣсяцъ собирается жениться, надо идти домой и ложиться спать. А вамъ, мистеръ Джекъ Моллингъ, нечего подталкивать его; я знаю, что ваша работа начинается съ ранняго утра; значить, и вамъ время уходить. Идите же, друзья мои, съ Богомъ, Доброй ночи.

Тутль покраснѣлъ и взглянулъ на Моллинга; Моллингь тоже покраснѣлъ и взглянулъ на Тутля, какъ бы спрашивая, кому подняться первому. Они поднялись, наконецъ, оба заразъ и, широко осклабившись, вышли въ сопровожденіи миссъ Аббе, въ присутствіи которой остальная компанія улыбаться не дерзала.

Маленькій половой въ бѣломъ фартукѣ, съ высоко засученными рукавами рубашки, представлялъ собою только намекъ на возможность присутствія въ немъ физической силы и находился тутъ единственно для проформы. Ровно въ часъ ночи, когда запиралась таверна, всѣ еще остававшіеся въ ней посѣтители отправились по домамъ въ наилучшемъ по возможности порядкѣ. Миссъ Аббе стояла въ это время у своей дверки за прилавкомъ, какъ бы производя смотръ своей командѣ. Всѣ пожелали ей доброй ночи, и она пожелала доброй ночи всѣмъ, кромѣ Райдергуда. Разсудительный мальчикъ-половой, который, по своей должности, тоже провожалъ уходившихъ, убѣдился при этомъ въ глубинѣ своей души, что Райдергудъ окончательно изгнанъ изъ Шести веселыхъ товарищей съ лишеніемъ всѣхъ правь.

— Бобъ Глиббери, — сказала мальчику миссъ Аббе, — сбѣгай къ Гексаму и скажи его дочери, что мнѣ нужно съ ней переговорить.

Бобъ Глиббери побѣжалъ и вернулся съ примѣрной быстротой.

Вслѣдъ за нимъ явилась и Лиззи, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда одна изъ служанокъ Товарищей подала на столикъ миссъ Аббе, стоявшій у камина, ужинъ изъ сосисокъ съ тертымъ картофелемъ.

— Здравствуйте, мой дружокъ, — сказала, обращаясь къ Лиззи, миссъ Аббе; — не хотите ли скушать кусочекъ?

— Нѣтъ, миссъ, благодарю. Я уже поужинала.

— Да и я, кажется, сыта, — проговорила миссъ Аббе, отодвигая блюдо нетронутымъ, — сыта по горло. Я разстроена, Лиззи.

— Мнѣ очень жаль васъ, миссъ.

— Такъ зачѣмъ же вы меня разстраиваете, скажите на милость? — спросила рѣзко миссъ Аббе.

— Я васъ разстраиваю? Я, миссъ?

— Да, да! Не смотрите на меня съ такимъ удивленіемъ. Мнѣ слѣдовало бы начать съ объясненія, но я всегда приступаю къ дѣлу прямо. Я, вы знаете, горячка… Бобъ Глиббери, заложи дверь на засовъ и отправляйся внизъ ужинать.

Съ проворствомъ, которое, повидимому, было вызвано скорѣе страхомъ передъ хозяйкой, чѣмъ жадностью къ ѣдѣ, Бобъ повиновался, и было слышно, какъ заскрипѣли его сапоги куда-то внизъ къ руслу рѣки.

— Лиззи Гексамъ, Лиззи Гексамъ! — заговорила миссъ Поттерсонъ, когда онъ ушелъ; — скажите, часто ли я доставляла вамъ случай уйти отъ отца и пристроиться къ дѣлу?

— Часто, миссъ Аббе.

— Часто? Да, часто. А между тѣмъ выходитъ, что говорить съ вами объ этомъ — все равно, что говорить съ желѣзной трубой самаго большого изъ морскихъ пароходовъ, которые плаваютъ мимо Товарищей.

— Но право, миссъ Аббе, — проговорила Лиззи, въ смущеніи, — это только потому такъ выходитъ, что съ моей стороны было бы неблагодарностью бросить отца, а я не хочу быть неблагодарной.

— Признаться, я просто стыжусь себя за то, что принимала въ васъ участіе, — сказала миссъ Аббе почти съ раздраженіемъ. — Да я бы, кажется, и не заботилась о васъ, не будь вы такая красавица. Ахъ, Лиззи, зачѣмъ вы не уродъ?

На такой трудный вопросъ Лиззи могла отвѣтить только взглядомъ извиненія.

— Но, къ сожалѣнію, вы не уродъ, — начала опять миссъ Аббе, — а потому и говорить объ этомъ нечего. Неужели вы хотите сказать, что поступаете такъ не изъ упрямства?

— Не изъ упрямства, миссъ, увѣряю васъ.

— Значитъ, это твердость характера. Такъ, кажется, вы это зовете?

— Да, миссъ Аббе, я твердо рѣшилась.

— На свѣтѣ еще не бывало упрямыхъ людей, которые бы сами сознавались въ своемъ упрямствѣ. Я бы, кажется, созналась, будь я упряма. Но я только вспыльчива, а это другая статья. Лиззи Гексамъ, Лиззи Тексамъ! подумайте еще разъ. Знаете ли вы все дурное, что говорятъ о вашемъ отцѣ?

— Знаю ли я все дурное, что говорятъ о моемъ отцѣ? — повторила дѣвушка, широко раскрывая глаза.

— Знаете ли вы, какимъ обвиненіямъ подвергается вашъ отецъ? Знаете ли вы, какія подозрѣнія падаютъ на вашего отца?

Мысль о томъ, что составляло ремесло ея отца, всегда жестоко угнетала дѣвушку, и при этихъ словахъ миссъ Аббе она тихо потупила глаза.

— Скажите же, Лиззи: знаете вы что-нибудь? — продолжала миссъ Аббе.

— Прошу васъ, скажите мнѣ, миссъ, въ чемъ состоятъ эти подозрѣнія? — спросила Лиззи, немного помолчавъ и не отводя глазъ отъ пола.

— Это не легко разсказать дочери, но разсказать все-таки надо. Есть люди, которые думаютъ, что вашъ отецъ помогаетъ умирать тѣмъ, кого находитъ умершими.

Радость услышать вмѣсто правды то, что, по ея глубокому убѣжденію, было однимъ лишь пустымъ, ни на чемъ не основаннымъ подозрѣніемъ, до такой степени облегчила, хоть и не надолго, наболѣвшую грудь Лиззи, что миссъ Аббе, взглянувъ на нее, удивилась. Дѣвушка быстро подняла глаза, покачала головой и съ торжествомъ, почти со смѣхомъ, сказала:

— Кто это говоритъ, тотъ совершенно не знаетъ моего отца.

«Она принимаетъ это очень спокойно», подумала миссъ Аббе. «Она принимаетъ это съ необыкновеннымъ спокойствіемъ».

— Быть можетъ, — продолжала Лиззи, вдругъ что-то вспомнивъ, — быть можетъ, это говоритъ человѣкъ, который сердитъ на отца, который даже грозился отцу… Не Райдергудъ ли это, миссъ?

— Да, Райдергудъ.

— Да? Онъ работалъ вмѣстѣ съ отцомъ, но отецъ разошелся съ нимъ, вотъ онъ и мститъ теперь. Отецъ разссорился съ нимъ при мнѣ, и онъ тогда очень разсердился. И еще вотъ что, миссъ Аббе… Но только обѣщаете ли вы никому не говорить, безъ крайней необходимости, о томъ, что я сейчасъ вамъ скажу?

Она нагнулась къ миссъ Аббе, чтобы сказать что-то шепотомъ.

— Обѣщаю, — отвѣчала миссъ Аббе.

— Это случилось въ ту ночь, когда отецъ нашелъ тѣло Гармона, немного повыше моста. Мы возвращались домой, и въ это время откуда-то изъ темноты, пониже моста, вынырнулъ Райдергудъ въ своей лодкѣ. Всякій разъ, когда отецъ находилъ тѣло и когда потомъ разыскивали преступника, я думала — очень часто думала: не Райдергудъ ли совершилъ убійство и не далъ ли онъ нарочно моему отцу найти трупъ? И тогда мнѣ казалось, что грѣшно такъ думать. Но теперь, когда онъ хочетъ свалитъ грѣхъ на отца, теперь я вспомнила тогдашнія свои мысли и думаю, не такъ ли оно и вправду было? Неужто это правда? Неужто это подозрѣніе мнѣ внушено самимъ умершимъ?

Эти вопросы она обратила больше къ огню, чѣмъ къ хозяйкѣ, и потомъ оглянулась вокругъ тревожными глазами.

Но миссъ Поттерсонъ, какъ опытная школьная наставница, привыкшая направлять на учебникъ блуждающее вниманіе своихъ учениковъ, тотчасъ же поставила вопросъ на реальную почву.

— Бѣдная, неразумная дѣвушка! — сказала она. — Неужели вы не видите, что нельзя подозрѣвать одного изъ нихъ, не подозрѣвая въ то же время и другого? Вѣдь они были товарищами, они работали вмѣстѣ…

— Вы, стало быть, не знаете моего отца, миссъ Аббе. Повѣрьте, вы не знаете отца.

— Лиззи, Лиззи! — заговорила торжественно миссъ Аббе. — Разстаньтесь вы съ нимъ! Ссориться съ нимъ вамъ не надо, но уходите отъ него. Пристройтесь гдѣ-нибудь подальше отсюда… Допустимъ, что все, о чемъ мы теперь говорили, неправда. Дай Богъ! Но я вамъ уже и прежде, по другимъ причинамъ, совѣтовала поселиться гдѣ-нибудь подальше. Ужъ за что бы тамъ я васъ ни полюбила — за хорошенькое ли личико, или за что другое, — только знайте, что я люблю васъ и желаю вамъ добра. Послушайтесь меня, Лиззи! Не пренебрегайте моими совѣтами, моя милая, и вы проживете счастливо, окруженная любовью и уваженіемъ.

Стараясь убѣдить дѣвушку со всею искренностью нахлынувшаго на нее добраго чувства, миссъ Аббе говорила ласковымъ голосомъ и даже обняла ее одной рукой. Но Лиззи отвѣтила только:

— Благодарю васъ, благодарю, но я не могу, я не хочу, я не должна и думать объ этомъ. Чѣмъ тяжелѣе будетъ моему отцу, тѣмъ я нужнѣе ему.

Тутъ миссъ Аббе, какъ вообще всѣ особы жестокаго нрава, когда имъ случится размякнуть, ощутила потребность въ новомъ притокѣ теплоты и, не получая его отъ Лиззи, подверглась реакціи и охладѣла.

— Я свое сдѣлала, — сказала она, — теперь поступайте, какъ знаете. Вы сами стелете себѣ постель, вамъ и спать на ней. А отцу своему скажите, чтобъ онъ сюда ни ногой.

— Ахъ, миссъ Аббе, неужели вы запретите ему ходить въ вашъ домъ, гдѣ онъ чувствуетъ себя такъ хорошо?

— «Товарищамъ» нужно и о себѣ позаботиться, — отвѣтила миссъ Аббе. — Мнѣ стоило большого труда установить здѣсь порядокъ. Чтобы поддержать Товарищей въ ихъ теперешнемъ видѣ, надо много труда, много хлопотъ. На Товарищахъ не должно быть ни единаго пятна. Я отказываю отъ дома Райдергуду, отказываю и Гафферу. Обоимъ отказываю. Отъ Райдергуда я узнала, а также и отъ васъ, что оба они люди подозрительные, и не берусь рѣшить, кто изъ нихъ правъ, кто неправъ. Оба осмолены грязной щеткой, и я не желаю, чтобы та же щетка загрязнила Товарищей, — вотъ и все.

— Покойной ночи, миссъ! — промолвила Лиззи печально.

— Покойной ночи! — сказала миссъ Аббе, кивнувъ головой.

— Повѣрьте, миссъ Аббе, я искренно вамъ благодарна.

— Я могу повѣрить многому, — отвѣтила величественно Аббе, — постараюсь повѣрить и этому, Лиззи.

Въ тотъ вечеръ миссъ Потерсонъ не ужинала и выпила только половину своей обычной порціи негуса изъ портвейна. Ея служанки, двѣ дюжія сестры съ выпученными большими глазами, съ лоснящимися, плоскими, красными лицами, съ тупыми носами и жесткими черными локонами, какъ у куколъ, порѣшили между собой, что, вѣрно, кто-нибудь погладилъ ихъ хозяйку противъ шерсти, а мальчишка-половой говорилъ впослѣдствіи, что никогда еще его такъ живо не спроваживали спать съ тѣхъ поръ, какъ его покойница мать систематически ускоряла отправленіе его ко сну помощью кочерги.

Когда Лиззи Гексамъ вышла изъ таверны, за ней раздался звонъ цѣпи, которою закрѣплялась тамъ на ночь наружная дверь, и этотъ звонъ прогналъ ея душевный покой. Ночь была темная и вѣтреная; берегъ рѣки былъ пустъ и безмолвенъ, только гдѣ-то вдали послышался плескъ воды подъ брошеннымъ съ корабля якоремъ и прогрохотали желѣзныя звенья якорной цѣпи, да еще доносился, все удаляясь, стукъ оконныхъ болтовъ, задвигаемыхъ рукою миссъ Аббе. Дѣвушка шла подъ нахмурившимся небомъ, и вдругъ ей въ душу запала страшная мысль, что она вступаетъ въ черную тѣнь преступленія. Какъ приливъ въ рѣкѣ, невидимо для нея поднимавшійся, съ шумомъ набѣгалъ на берегъ у ея ногъ, такъ набѣжала и эта мысль изъ незримой, невѣдомой пустоты и ударила ее въ сердце.

Что ея отца подозрѣваютъ безосновательно, въ этомъ она была увѣрена. Увѣрена! Увѣрена! Но какъ ни твердила она мысленно это слово, все-таки слѣдомъ за нимъ каждый разъ у нея являлась попытка обсудить и доказать себѣ, что она дѣйствительно увѣрена, и всякій разъ эта попытка не приводила ни къ чему. Райдергудъ совершилъ злодѣяніе и припуталъ къ нему ея отца. Райдергудъ не совершалъ злодѣянія, но рѣшился изъ ненависти обратить противъ ея отца нѣкоторыя улики, истолковывая ихъ по своему. И какъ ни ставила она вопросъ, за нимъ все съ тою же быстротою во всякомъ случаѣ являлась страшная возможность, что отца ея, хотя бы и невиннаго, обвинятъ. Она слыхала, что люди подвергались смертной казни за душегубство, къ которому, какъ оказывалось потомъ, они были непричастны. И вѣдь эти несчастные даже не находились, быть можетъ, въ такомъ опасномъ положеніи, въ какомъ былъ ея отецъ, благодаря ненависти къ нему Райдергуда. Она уже давно замѣчала, что люди стали чуждаться ея отца, шептались при его появленіи, избѣгали его. Все это началось съ той злополучной ночи. И какъ эта большая черная рѣка съ своими опустѣлыми берегами пропадала изъ глазъ ея во мракѣ, такъ, стоя на берегу, она была не въ состояніи проникнуть взоромъ въ зіяющую, мрачную бездну жизни, заподозрѣнной и покинутой всѣми, и добрыми и злыми, но знала, что жизнь эта стелется передъ нею, — стелется вплоть до великаго океана — смерти.

Одно только было ясно для дѣвушки. Привыкнувъ сызмала, не раздумывая, сейчасъ же дѣлать то, что было нужно въ данный моментъ, — защититься ли отъ дождя, укрыться ли отъ холода, подавить ли голодъ и многое другое, — она вдругъ оторвалась отъ своихъ размышленій и побѣжала домой.

Въ комнатѣ было тихо; на столѣ горѣлъ ночникъ. Въ углу, на койкѣ, лежалъ ея спящій братъ. Она тихонько наклонилась надъ нимъ, поцѣловала его и подошла къ столу.

«Судя мо тому, какъ миссъ Аббе обыкновенно запираетъ таверну, и по теченію въ рѣкѣ, теперь должно быть около часу. Приливъ начался. Отецъ въ Чизикѣ; онъ не вернется до отлива. Отливъ начнется въ половинѣ пятаго. Я разбужу Чарли въ шесть. Я слышу, какъ часы пробьютъ на колокольнѣ. Сяду тутъ и буду ждать».

Она осторожно придвинула стулъ къ огоньку, сѣла и плотнѣе завернулась въ шаль.

«Чарлиной впадинки между угольями теперь уже нѣтъ. Бѣдный Чарли!»

На колокольнѣ пробило два, пробило три, пробило четыре, а она все сидитъ со своей думой и съ терпѣніемъ женщины. Когда въ пятомъ часу начало разсвѣтать, она сняла башмаки (чтобы, проходя по комнатѣ, не разбудить брата), слегка поправила уголья на очагѣ, поставила на нихъ котелокъ, чтобы вскипятить воду, и накрыла столъ къ завтраку. Потомъ взошла вверхъ по лѣстницѣ съ ночникомъ въ рукѣ, скоро снова сошла внизъ и, тихонько двигаясь по комнатѣ, принялась готовить какой-то узелокъ. Потомъ достала изъ кармана, изъ подъ наличника камина, изъ подъ опрокинутой миски на верхней полкѣ всѣ свои полупенсы, сикспенсы и шиллинги (которыхъ было очень немного), и стала внимательно, стараясь не шумѣть, пересчитывать ихъ и откладывать кучками въ сторону. Поглощенная этимъ занятіемъ, она вздрогнула отъ неожиданно раздавшагося голоса.

— Каково! — вскрикнулъ ея братъ, приподымаясь на постели.

— Охъ, Чарли! Ты меня заставилъ вскочить отъ испуга!

— Нѣтъ, это ты меня заставила вскочить. Когда я открылъ глаза и увидѣлъ тебя, я подумалъ, ужъ не привидѣніе ли это, какъ въ сказкѣ о скупой дѣвушкѣ,- помнишь? Оно являлось всегда въ глухую полночь.

— Теперь не полночь, Чарли. Скоро шесть часовъ.

— Неужели? Зачѣмъ же ты встала, Лиззи?

— Я все гадаю о твоемъ будущемъ, Чарли, о томъ, будешь ли ты богатъ.

— Невелико мое богатство, если все оно тутъ, — сказалъ мальчикъ. — Для чего ты отложила эту кучку денегъ?

— Для тебя, Чарли.

— Что такое?

— Вставай съ постели. Умойся и одѣнься, а потомъ я тебѣ скажу.

Ея спокойный видъ и тихій, внятный голосъ всегда дѣйствовали на него. Голова его скоро окунулась въ тазъ съ водой, скоро поднялась снова и глянула на нее сквозь бурю фырканья и обтиранья.

— Я никогда, — заговорилъ онъ, утираясь полотенцемъ съ такимъ неистовствомъ, точно онъ былъ злѣйшимъ себѣ врагомъ, — я никогда не видывалъ такой чудачки. Въ чемъ же дѣло, Лиззи?

— Ты готовъ, Чарли?

— Наливай, пожалуйста… А это еще что? Что означаетъ этотъ узелокъ?

— Да, это узелокъ, Чарли.

— Неужто и это для меня?

— Для тебя, не шутя говорю.

Съ лицомъ болѣе серьезнымъ, съ движеніями болѣе сдержанными, чѣмъ обыкновенно, мальчикъ одѣлся, подошелъ къ столу и сѣлъ, устремивъ изумленные глаза на лицо сестры.

— Вотъ видишь ли, Чарли, дружокъ, я узнала навѣрное, что пришло тебѣ время уходить отъ насъ. Ты будешь гораздо счастливѣе, чѣмъ теперь, ты устроишься гораздо лучше, и не далѣе, какъ въ будущемъ мѣсяцѣ, даже не далѣе будущей недѣли.

— Да какъ ты можешь это знать?

— Какъ знаю, — этого не сумѣю сказать, но знаю, Чарли, знаю.

Хотя ни въ ея голосѣ, ни въ выраженіи ея лица не произошло никакой перемѣны, она тѣмъ не менѣе едва рѣшалась смотрѣть на брата. Опустивъ глаза, она рѣзала хлѣбъ, намазывала масло, разливала чай и вообще занималась разными мелкими дѣлами.

— Тебѣ непремѣнно надо разстаться съ отцомъ, Чарли. Я останусь съ нимъ, а ты долженъ уйти.

— Надѣюсь, не изъ за глупыхъ церемоній ты не хочешь мнѣ сказать всю правду, — проворчалъ мальчикъ, съ неудовольствіемъ разбрасывая по столу намазанный масломъ хлѣбъ.

Она не отвѣчала.

— Я тебѣ вотъ что скажу, — разразился онъ вдругъ, — ты вѣдь себѣ на умѣ; ты думаешь, что намъ троимъ тутъ тѣсно, и потому хочешь спровадить меня.

— Если ты въ этомъ такъ увѣренъ, Чарли, то и я тоже увѣрена, что я себѣ на умѣ, что намъ троимъ тучъ тѣсно и что я хочу спровадить тебя.

Мальчикъ бросился къ ней, обвилъ руками ея шею, и она не могла больше выдержать: она склонилась къ нему и заплакала.

— Не плачь, не плачь, Лиззи! Я уйду, уйду! Я знаю, что ты отсылаешь меня для моего же счастья.

— Ахъ, Чарли, Чарли! Богъ свидѣтель, что только для твоего счастья.

— Вѣрю, вѣрю! Забудь, что я сказалъ. Не вспоминай объ этомъ. Поцѣлуй меня.

Помолчавъ немного, она утерла слезы и снова приняла свою прежнюю спокойную позу.

— Теперь слушай, Чарли. Мы оба понимаемъ, что тебѣ надо уйти, я же знаю навѣрное, что тебѣ надо уйти сію минуту. Ступай отсюда прямо въ школу и скажи тамъ, что мы вмѣстѣ съ тобой порѣшили на этомъ, что убѣдить отца мы никакъ не могли, но что онъ не будетъ ихъ безпокоить и не потребуетъ тебя назадъ. Ты приносишь честь школѣ; со временемъ школа будетъ еще больше гордиться тобой. Тамъ тебѣ помогутъ заработать кусокъ хлѣба. Покажи тамъ свое платье, которое принесешь съ собой, покажи деньги и скажи, что денегъ я тебѣ еще пришлю. Если у меня не будетъ, я попрошу тѣхъ двухъ джентльменовъ, что были здѣсь намедни ночью, чтобъ они помогли мнѣ.

— Послушай! — быстро перебилъ ее мальчикъ. — Не проси у того, который схватилъ меня за подбородокъ. Не бери денегъ отъ того, котораго зовутъ Рейборномъ.

Легкая краска выступила на лицѣ дѣвушки въ ту минуту, когда она, кивнувъ головой, прикрыла рукой ему ротъ, чтобъ онъ замолчалъ и дослушалъ ее.

— Главное, Чарли, помни одно: кромѣ хорошаго, ничего не говори объ отцѣ. Ты, правда, не можешь утаить, что отецъ не позволяетъ тебѣ учиться, потому что самъ ничему не учился, но кромѣ этого ты ничего худого о немъ не говори. Но зато всѣмъ говори, что сестра твоя, какъ ты самъ это знаешь, крѣпко любитъ его. Если же тебѣ случится услышать что-нибудь дурное про отца, — знай, что это неправда. Помни же, Чарли, это будетъ неправда.

Съ сомнѣніемъ и удивленіемъ посмотрѣлъ на нее мальчикъ, но она, не обративъ на э то вниманія, продолжала:

— Пуще всего помни, Чарли: это будетъ неправда. Вотъ и все, мой дружокъ. Ахъ да, еще: будь добрымъ мальчикомъ, учись хорошенько и вспоминай о нашемъ житьѣ въ этомъ домѣ, какъ о снѣ, который ты видѣлъ давно… А теперь прощай.

Въ эти прощальныя слова она, несмотря на свою юность, вложила столько горячей любви, сколько могла бы вложить ее только мать. Мальчикъ былъ совершенно подавленъ. Онъ долго прижималъ Лиззи къ груди, заливаясь слезами, потомъ схватилъ свой узелокъ и выбѣжалъ изъ дому, закрывъ глаза рукой.

Медленно разсвѣгалъ блѣдный зимній день подъ покровомъ морознаго тумана. Суда, стоявшія на рѣкѣ, точно призраки, мало-по-малу принимали болѣе ясныя очертанія. Солнце, кровавымъ шаромъ поднимавшееся надъ болотами, позади черныхъ мачтъ и снастей, какъ будто освѣщало остатки лѣса, сожженнаго имъ. Лиззи искала глазами отца. Она увидѣла его вдали и стала на пристани такъ, чтобы и онъ могъ замѣтить ее.

Съ нимъ, кромѣ лодки, не было ничего. Онъ плылъ быстро. На берегу стояла кучка людей — кучка тѣхъ земноводныхъ существъ, которыя, повидимому, обладаютъ таинственнымъ даромъ снискивать себѣ пропитаніе единственно тѣмъ, что вѣчно смотрятъ, какъ прибываетъ и убываетъ вода въ рѣкѣ. Въ тотъ моментъ, когда лодка ея отца коснулась берега, всѣ эти люди потупились, какъ будто разсматривая грязь на берегу, и потомъ разошлись въ разныя стороны. Лиззи замѣтила это.

Замѣтилъ это и Гафферъ; по крайней мѣрѣ, ступивъ на пристань, онъ съ удивленіемъ оглядѣлся вокругъ. Но это не помѣшало ему, не мѣшкая, вытащить лодку, привязать ее и вынуть изъ нея весла, руль и веревки. Забравъ все это съ помощью дочери, онъ направился къ своему дому.

— Садись къ огню, отецъ, а я пока состряпаю тебѣ завтракъ. Онъ почти готовъ, — я только поджидала тебя. Ты, должно быть, очень озябъ.

— Да, Лиззи, не могу сказать, чтобъ мнѣ было тепло. Руки у меня будто гвоздями были приколочены къ весламъ: посмотри, какъ закоченѣли.

Онъ протянулъ было руки, чтобы показать ихъ дочери, но что-то особенное въ цвѣтѣ ихъ кожи, а можетъ быть, и въ лицѣ Лиззи внезапно поразило его, и, отвернувшись отъ нея, онъ сталъ обогрѣвать ихъ надъ огнемъ.

— Неужели, отецъ, ты всю ночь провелъ на рѣкѣ?

— Нѣтъ, душа моя. На ночь я пріютился на угольной баржѣ у огонька. А гдѣ нашъ мальчуганъ?

— Вотъ тебѣ водка, отецъ, — выпей съ чаемъ, пока я поджарю говядину. Когда рѣка начнетъ замерзать, много будетъ на ней бѣдъ, — какъ ты думаешь?

— Бѣдъ всегда много, — проговорилъ Гафферъ, подливая въ чай водку изъ плоской черной фляжки, — понемногу, чтобы ея казалось больше, — всегда много. Бѣда — что сажа въ воздухѣ. Да что же это мальчуганъ? Развѣ не вставалъ еще?

— Вотъ и говядина готова, отецъ. ѣшь, пока горячая, а какъ поѣшь, мы сядемъ къ камину и поговоримъ.

Старикъ замѣтилъ, что Лиззи уклоняется отъ отвѣта на его вопросъ. Онъ бросилъ торопливый и сердитый взглядъ на пустую койку въ дальнемъ углу, нетерпѣливо дернулъ дочь за фартукъ и спросилъ:

— Гдѣ сынъ? Говори.

— Ты завтракай, отецъ, а я сяду рядомъ съ тобой и разскажу.

Онъ посмотрѣлъ на нее, размѣшалъ свой чай, отхлебнулъ два или три глотка, отрѣзалъ кусокъ мяса своимъ складнымъ ножомъ и началъ ѣсть. Потомъ сказалъ:

— Ну, говори же, куда дѣвался мой сынъ.

— Не сердись, отецъ. У него большая охота учиться.

— Неблагодарный бездѣльникъ! — закричалъ старикъ и затрясъ ножомъ въ воздухѣ.

— У него такая охота къ ученью, что онъ чувствуетъ себя неспособнымъ ни къ чему другому, и онъ потому началъ ходить въ школу.

— Неблагодарный бездѣльникъ! — повторилъ отецъ съ тѣмъ же движеніемъ руки.

— Зная, что ты самъ нуждаешься, отецъ, и не желая быть тебѣ въ тягость, онъ рѣшилъ доучиться въ школѣ и поискать счастья. Онъ ушелъ сегодня утромъ и, уходя, горько плакалъ и все надѣялся, что ты его простишь.

— Нѣтъ, онъ и не думай являться ко мнѣ за прощеньемъ! — сказалъ рѣшительно Гафферъ, сопровождая свои слова размахомъ ножа. — Чтобъ онъ мнѣ на глаза не показывался! Чтобъ онъ не подвертывался мнѣ подъ руку! Отецъ, значитъ, не по нраву ему. Онъ отъ отца отказывается, такъ и отецъ отъ него отказывается навѣки, какъ отъ неблагодарнаго бездѣльника-сына.

Онъ отодвинулъ отъ себя тарелку, и, какъ у всякаго сильнаго и грубаго человѣка, почувствовавшаго приливъ гнѣва, у него явилась потребность въ сильномъ движеніи. Онъ поднялъ ножъ надъ головой и началъ съ силой ударять имъ о столъ въ концѣ каждой изъ послѣдующихъ фразъ. Онъ билъ ножомъ совершенно такъ, какъ билъ бы кулакомъ, если бы въ рукѣ у него ничего не было.

— Онъ воленъ уйти. Но сюда ужъ не возвращайся. Онъ мнѣ и головы не показывай въ эту дверь. А ты смотри, ни однимъ словомъ не заикайся мнѣ о немъ, а то и ты откажешься отъ отца, и тогда то, что отецъ твой говоритъ теперь ему, услышишь, можетъ быть, и ты. Теперь я понимаю, отчего люди сторонятся меня. Они промежъ себя говорятъ: «Вотъ человѣкъ, котораго сынъ родной избѣгаетъ»… Лиззи!

Но она остановила его горькимъ рыданіемъ. Онъ взглянулъ на нее: съ выраженіемъ лица, совершенно ему незнакомымъ, она стояла, прислонившись къ стѣнѣ и закрывъ глаза руками.

— Отецъ, перестань! Я не могу видѣть, какъ ты машешь ножомъ. Положи его!

Онъ смотрѣлъ на ножъ, но въ своемъ изумленіи, не понимая ея, продолжалъ держать его въ рукѣ.

— Отецъ, онъ страшенъ мнѣ. Положи его, положи!

Смущенный ея видомъ и этими возгласами, онъ отбросилъ ножъ и всталъ, раскинувъ руки.

— Что съ тобой, Лиззи? Неужто ты думаешь, что я могу ударить тебя ножомъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, отецъ, я знаю, что ты никогда не рѣшишься ударить меня.

— Да и кого же я рѣшился бы ударить?

— Никого, отецъ, никого! На колѣняхъ говорю: я въ сердцѣ своемъ и въ душѣ своей твердо увѣрена, что никого. Но мнѣ страшно было смотрѣть… это такъ походило… Она снова закрыла руками лицо. — Ахъ, это такъ походило…

— На что?

Послѣ только что пережитыхъ дѣвушкой испытаній — послѣ испытанія прошлой ночи, послѣ испытанія нынѣшняго утра — ужасный видъ, какой имѣлъ за минуту передъ тѣмъ ея отецъ съ ножомъ въ рукѣ, которымъ онъ такъ дико размахивалъ, окончательно лишилъ ее силъ, и она, не отвѣтивъ, упала безъ чувствъ къ его ногамъ.

Въ такомъ положеніи онъ еще никогда не видалъ ея прежде. Онъ приподнялъ ее съ нѣжной заботливостью; онъ называлъ ее лучшею изъ дочерей, говорилъ ей: «Мое бѣдное, ненаглядное дитятко!», клалъ ея голову къ себѣ на колѣни и всячески старался привести ее въ чувство. Не успѣвъ въ этомъ, онъ снова тихонько опустилъ ея голову, подложилъ ей подушку и бросился къ столу, чтобы дать ей ложечку водки. Водки не оказалось. Онъ торопливо захватилъ пустую фляжку и выбѣжалъ за дверь.

Онъ воротился такъ же скоро, какъ вышелъ, но фляжка была попрежнему пуста. Онъ опустился на колѣни возлѣ дочери, взялъ ея голову и смочилъ ей губы водою, обмакнувъ въ нее пальцы. Онъ озирался кругомъ, бросалъ растерянные взгляды то черезъ одно плечо, то черезъ другое и бормоталъ дикимъ голосомъ:

— Не чума ли завелась въ этомъ домѣ? Не зараза ли смертельная сидитъ въ моемъ платьѣ? Кто накликалъ ее на насъ? Кто накликалъ?

VII Мистеръ Веггъ ищетъ самого себя

Сайлесъ Веггъ, совершая походъ въ Римскую имперію, пробирается къ ней черезъ Клеркенвелль. Время вечернее, непозднее; погода сырая и холодная. Мистеръ Веггъ теперь имѣетъ досугъ уклониться немного отъ кратчайшей дороги, потому что онъ убираетъ свою ширмочку ранѣе обыкновеннаго съ тѣхъ поръ, какъ къ ней присоединился у него новый источникъ дохода. Уклоняется онъ отъ кратчайшей дороги еще и потому, что считаетъ не лишнимъ, чтобы въ павильонѣ поджидали его съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. «Чѣмъ дольше будетъ Боффинъ ждать меня, тѣмъ лучше будетъ слушать», говоритъ мистеръ Веггъ, постукивая по тротуару своей деревяшкой и лукаво прищуривая сначала правый, а потомъ лѣвый глазъ (что, въ скобкахъ сказать, было совершенно излишне, ибо природа и безъ того порядкомъ стянула ему вѣки).

«Если дѣла мои съ нимъ пойдутъ, какъ я разсчитываю», продолжаетъ, ковыляя, свои размышленія Сайлесъ, «мнѣ невозможно будетъ оставить ее тамъ. Это было бы просто неприлично». Одушевляемый этою мыслью, онъ ковыляетъ проворнѣе и смотритъ далеко впередъ, какъ человѣкъ, которому въ душу запалъ честолюбивый замыселъ.

Зная, что по сосѣдству съ церковью въ Клеркенвеллѣ проживаютъ мастера ювелирнаго цеха, мистеръ Веггъ питаетъ особенное уваженіе къ этимъ краямъ. Но чувства мистера Вегга, въ смыслѣ строгой нравственности, хромаютъ точно такъ же, какъ хромаетъ онъ самъ: они рождаютъ въ немъ мысль о шапкѣ-невидимкѣ, въ которой можно было бы безопасно улизнуть съ драгоцѣнными каменьями и золотыми вещами, и не заключаютъ ни малѣйшаго состраданія къ тѣмъ, кто ихъ утратитъ.

Мистеръ Веггъ, однакоже, направляется не къ мастерскимъ, гдѣ искусные мастера обдѣлываютъ жемчугъ и алмазы, куютъ золото и серебро и до того обогащаютъ этою работою свои руки, что даже вода, въ которой они моютъ ихъ, покупается рафинировщиками, осаждающими изъ нея драгоцѣнные металлы. Онъ ковыляетъ не къ этимъ мастерскимъ, а къ лавкамъ болѣе скромнымъ, гдѣ продаются въ розницу всякія явства и питія, одежда, рамы для картинъ, и прочая и прочая, къ лавкамъ цирюльниковъ, ветошниковъ, торговцевъ собаками и пѣвчими птицами. Изъ этихъ лавокъ, ютящихся въ узенькой и грязной улицѣ, посвященной такого рода торговлѣ, онъ избираетъ одну, съ запыленнымъ окномъ, на которомъ тускло горитъ сальная свѣча, окруженная цѣлымъ полчищемъ какихъ-то странныхъ предметовъ, похожихъ на кусочки кожи, и между которыми нельзя ничего ясно разсмотрѣть, кромѣ самой свѣчи въ старомъ жестяномъ подсвѣчникѣ и двухъ высушенныхъ лягушекъ, фехтующихъ на коротенькихъ шпагахъ. Мистеръ Веггъ, ковыляя все съ возрастающею бодростью, подходитъ къ темному, засаленному входу, отворяетъ неподатливую, темную, одностворчатую дверь, открывающуюся внутрь, и вслѣдъ за нею вступаетъ въ маленькую, темную, грязную лавченку. Въ ней такъ темно, что ничего нельзя разобрать, кромѣ другой сальной свѣчи въ другомъ старомъ жестяномъ подсвѣчникѣ, стоящей у самаго лица человѣка, который сидитъ на стулѣ, низко сгорбившись надъ прилавкомъ.

Мистеръ Веггъ киваетъ этому лицу и говоритъ: — Добрый вечеръ.

Лицо приподымается и взглядываетъ на него, — лицо желтое, съ слабыми глазами, прикрытое спутанной копной рыжихъ и пыльныхъ волосъ. Обладатель этого лица сидитъ безъ галстуха. Онъ даже разстегнулъ отложной воротникъ своей рубашки, чтобы работать съ большимъ удобствомъ. По этой же причинѣ на немъ нѣтъ сюртука; на плечахъ только свободный жилетъ, прикрывающій бѣлье. Глаза его походятъ на утомленные глаза гравера, но онъ не граверъ; выраженіе лица и сгорбленная поза напоминаютъ сапожника, но онъ не сапожникъ.

— Добрый вечеръ, мистеръ Винасъ. Узнаете меня?

Мистеръ Винасъ встаетъ съ постепенно разсвѣтающимъ проблескомъ какого-то воспоминанія на лицѣ, приподнимаетъ свѣчу надъ прилавкомъ, потомъ опускаетъ ее внизъ, къ ногамъ мистера Вегга — природной и искусственной.

— Какъ не узнать! — говоритъ онъ. — Какъ поживаете?

— Я — Веггъ, — объясняетъ этотъ джентльменъ.

— Помню, помню, — говоритъ мистеръ Винасъ. — Ампутація въ больницѣ?

— Точно такъ, — отвѣчаетъ мистеръ Веггъ.

— Помню, помню, — повторяетъ мистеръ Винасъ. — Какъ поживаете? Садитесь-ка къ камину да погрѣйте вашу… внизу-то, другую-то.

Маленькій прилавокъ до того коротокъ, что каминъ, которому слѣдовало бы помѣшаться за прилавкомъ, если бы послѣдній былъ подлиннѣе, представляется вполнѣ доступнымъ, и потому мистеръ Веггъ садится на ящикъ передъ самымъ огнемъ и начинаетъ вдыхать теплый и пріятный запахъ. Но не запахъ лавки. «Запахъ лавки», говоритъ про себя мистеръ Веггъ, раза два-три втянувъ въ себя носомъ воздухъ, чтобы лучше удостовѣриться, «запахъ лавки отзывается и сыростью, и гнилью, и кожей, и перьями, и погребомъ, и клеемъ, и клейстеромъ, и еще, можетъ быть» — тутъ онъ втягиваетъ воздухъ еще разъ — «старыми кузнечными мѣхами».

— Чай готовъ, мистеръ Веггъ, и тартинки поджарены. Не угодно ли покушать?

Одно изъ руководящихъ житейскихъ правилъ мистера Вегга — никогда не отказываться покушать, и потому онъ говоритъ, что покушаетъ. Но лавченка до того темна и такъ много въ ней какихъ-то черныхъ полокъ, подставокъ, закоулковъ, что онъ видитъ чашку и блюдечко мистера Винаса только потому, что они стоятъ тутъ же, передъ самою свѣчею, и совершенно не видитъ, изъ какого таинственнаго хранилища достаетъ мистеръ Винасъ другую чашку и другое блюдечко; онъ не замѣчаетъ ихъ до тѣхъ поръ, пока они не появляются передъ самымъ его носомъ. Одновременно съ этимъ мистеръ Веггъ замѣчаетъ еще на прилавкѣ красивую маленькую мертвую птичку, склонившую головку на край блюдечка мистера Винаса; изъ груди у нея торчитъ крѣпкая проволока. Эта птичка — точно самчикъ-реполовъ — Кокъ Робинъ извѣстной баллады, мистеръ Винасъ — воробушекъ въ этой балладѣ, а мистеръ Веггъ — _ мушка съ щелками вмѣсто глазъ.

Мистеръ Винасъ снова куда-то ныряетъ, достаетъ еще хлѣба, вытаскиваетъ изъ груди птицы проволоку, надѣваетъ на кончикъ этого смертоноснаго орудія ломоть хлѣба и принимается поджаривать его. Когда тартинка достаточно подрумянилась надъ огнемъ, мистеръ Винасъ ныряетъ опять, достаетъ масло, и этимъ его работа заканчивается.

Мистеръ Веггъ, какъ человѣкъ себѣ на умѣ, зная, что ужинъ у него еще впереди, настаиваетъ, чтобы хозяинъ прежде кушалъ самъ, разсчитывая такою любезностью расположить его къ сговорчивости или, какъ говорится, подмазать колеса своей телѣги. По мѣрѣ того, какъ скрываются изъ виду тартинки, выступаютъ на видъ черныя полки, подставки и закоулки, и мистеръ Веггъ мало-по-малу получаетъ смутное представленіе о томъ, что прямо противъ него, на наличникѣ камина, сидитъ въ банкѣ индѣйскій ребенокъ съ большой головой, до того подвернутой подъ него, что, кажется, онъ сейчасъ бы перекувырнулся, будь банка чуть-чуть попросторнѣе.

Когда по соображеніямъ мистера Вегга колеса Винаса достаточно подмазались, онъ легонько похлопываетъ ладонь о ладонь какъ бы въ доказательство того, что въ умѣ его нѣтъ задней мысли, и затѣмъ приступаетъ къ своей цѣли вопросомъ:

— А скажите-ка, мистеръ Винасъ, какъ я у васъ поживалъ все это долгое время?

— Очень плохо, — слѣдуетъ неутѣшительный отвѣтъ.

— Какъ? Неужели я все еще у васъ? — спрашиваетъ съ удивленіемъ мистеръ Вегпь.

— Все еще у меня.

Это извѣстіе видимо радуетъ мистера Вегга, но онъ старается скрыть свои чувства и говорить:

— Странно. Чему же вы это приписываете?

— И самъ не знаю, чѣмъ это объяснить, — отвѣчаетъ мистеръ Винасъ (Винасъ — человѣкъ чахлаго вида, съ грустнымъ лицомъ и слабымъ, плаксиво-жалобнымъ голосомъ) — не знаю, чѣмъ объяснить, но только я никакъ не могу вставить васъ ни въ одинъ сборный костякъ, — никакими судьбами. Что я ни дѣлалъ, какъ ни ухитрялся, вы не приходитесь да и только. Всякій, кто хоть сколько-нибудь смыслитъ въ этомъ дѣлѣ, съ перваго же взгляда укажетъ на васъ и непремѣнно скажетъ: «Не пара!»

— Но, чортъ возьми, мистеръ Винасъ! — вскрикиваетъ мистеръ Веггъ съ раздраженіемъ. — Вѣдь не какая же нибудь это особенность во мнѣ. Со сборными костяками это должно часто случаться.

— Съ ребрами, согласенъ, что случается, но съ другими костями никогда! Когда мнѣ приходится готовить сборный костякъ, я заранѣе знаю, что сборными ребрами подъ натуру никакъ не поддѣлаешься, потому что у каждаго человѣка свои собственныя ребра и ужъ къ нимъ ребро другого человѣка ни за что не подойдетъ. Во всемъ же прочемъ сборная работа меня не затрудняетъ. Намедни я отослалъ одного красавца въ художественную школу, — поистинѣ красавца: одна нога англійская, другая бельгійская, а все остальное собрано еще изъ восьми человѣкъ. Толкуйте послѣ этого, что человѣкъ можетъ не годиться для сборнаго костяка. А ужъ вамъ-то слѣдовало бы годиться по всѣмъ правиламъ, мистеръ Веггъ.

Сайлесъ пристально смотритъ на свою единственную ногу, еле видную при слабомъ свѣтѣ камина, и, нахмурившись, думаетъ про себя: «Вся вина тутъ не во мнѣ, а въ другихъ»; затѣмъ нетерпѣливо вопрошаетъ:

— Отчего же это я не гожусь, какъ вы думаете?

— Право, не знаю, отчего. Встаньте-ка на минутку да подержите подсвѣчникъ.

Мистеръ Винасъ достаетъ изъ угла, что возлѣ его стула, кости человѣческой ноги, необыкновенно бѣлыя и превосходно скрѣпленныя по суставамъ. Онъ прикладываетъ ихъ къ ногѣ мистера Вегга и сравниваетъ, между тѣмъ какъ этотъ джентльменъ стоитъ неподвижно съ такимъ видомъ, какъ будто бы съ него снимаютъ мѣрку для ботфортъ.

— Нѣтъ, не могу объяснить, почему, а только что-то не такъ. По моему крайнему разумѣнію, у васъ есть какое-то искривленіе въ этой кости.

Недовѣрчиво посмотрѣвъ на свой собственный членъ и подозрительно на образецъ, съ которымъ его сравниваютъ, мистеръ Веггъ рѣшаетъ дѣло такъ:

— Пари на фунтъ стерлинговъ, что эта нога не англійская.

— Нетрудно выиграть: мы часто прибѣгаемъ къ иностраннымъ костямъ. Нога, точно, не англійская; она принадлежитъ вонъ тому французскому джентльмену.

Сказавъ это, мистеръ Винасъ киваетъ головой на темный уголъ за спиной мистера Вегга. Мистеръ Веггъ съ легкимъ испугомъ оборачивается, ищетъ глазами французскаго джентльмена и наконецъ узнаетъ его въ образѣ искуснѣйшимъ образомъ отдѣланныхъ реберъ, стоящихъ на полкѣ въ углу, какъ какая-нибудь кираса или корсетъ.

— А, сэръ! Въ своемъ отечествѣ вы были, можетъ статься, вполнѣ порядочнымъ человѣкомъ, — произноситъ мистеръ Веггъ такимъ тономъ, какъ будто обращается къ только что представленному ему новому знакомому, — но я надѣюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что не родился еще тотъ французъ, съ которымъ я согласился бы хоть въ чемъ-нибудь сравняться.

Въ эту минуту засаленная дверь лавченки отворяется внутрь и вслѣдъ за тѣмъ появляется какой-то мальчикъ, который, выпустивъ дверь и давши ей хлопнуть, заявляетъ:

— Я за чучеломъ канарейки.

— Три шиллинга девять пенсовъ, — кротко отзывается Винасъ. — Деньги принесъ?

Мальчикъ выкладываетъ на прилавокъ четыре шиллинга, а мистеръ Винасъ, который всегда находится въ грустномъ настроеніи духа, съ легкимъ стономъ осматривается вокругъ, отыскивая чучело канарейки. Чтобы помочь себѣ въ этихъ поискахъ, онъ беретъ свѣчу, и тутъ мистеръ Веггъ замѣчаетъ, что на высотѣ его колѣнъ есть еще полочка, предназначенная исключительно для рукъ скелетовъ, которыя, кажется, такъ и хотятъ заграбастать все, что имъ ни подвернется. Мистеръ Винасъ спасаетъ отъ нихъ канарейку въ стеклянномъ ящикѣ и подноситъ ее мальчику.

— Вотъ смотри: точно живая. Сидитъ на вѣточкѣ и собирается вспорхнуть. Береги ее, — прелестная штучка! Вотъ сдача… Три пенса сдачи, три шиллинга девять за канарейку, итого четыре шиллинга. Вѣрно!

Мальчикъ принимаетъ сдачу и уже берется одной рукой за ремень, прибитый къ двери вмѣсто ручки, какъ вдругъ мистеръ Винасъ останавливаетъ его окрикомъ:

— Эй, стой, негодный мальчишка! У тебя тамъ зубъ между полупенсами.

— Почемъ же мнѣ знать, что онъ у меня? Вы сами мнѣ его дали. Мнѣ вашихъ зубовъ не нужно: у меня довольно и своихъ, — хнычетъ мальчикъ, отыскивая зубъ между сдачей и швыряя его на прилавокъ.

— Не оскорбляй меня въ порочной гордынѣ твоей юности! — возглашаетъ мистеръ Винасъ патетическимъ тономъ. — Не обижай меня: ты видишь, — я и безъ того скорбенъ духомъ. Зубъ, должно быть, попалъ какъ-нибудь въ денежный ящикъ. Они вездѣ попадаютъ. Сегодня за завтракомъ я вынулъ два изъ кофейника — коренныхъ.

— Ага! — произноситъ, успокаиваясь, мальчикъ. — Такъ зачѣмъ же вы бранитесь?

На это мистеръ Винасъ, встряхнувъ своими пыльными волосами и поморгавъ слабыми глазами, отвѣчаетъ, какъ раньше:

— Не оскорбляй меня въ гордынѣ твоей юности! Не обижай, — я и такъ скорбенъ духомъ. Ты и понятія не имѣешь, какой чудесный экземпляръ вышелъ бы изъ тебя, если бъ мнѣ довелось связать твои суставчики проволокой.

Это заявленіе, повидимому, возымѣло свое дѣйствіе, ибо мальчишка съ ворчаньемъ торопливо вышелъ изъ лавки.

— Охъ-охъ-охъ! — тяжко вздыхаетъ мистеръ Винасъ, снимая нагаръ со свѣчи. — Отцвѣлъ для меня міръ!.. Хотите осмотрѣть мою лавку, мистеръ Веггъ? Позвольте, я вамъ все покажу со свѣчей… Вотъ моя рабочая скамья. Вотъ скамья моего подмастерья. Вотъ тиски. Инструменты. Кости разныя. Черепа. Индѣйскій младенецъ въ спирту. Африканскій — тоже. Препараты разные въ стклянкахъ. Все, что вы можете достать рукой, сохранилось хорошо, а что попортилось, — стоить выше. А что на самыхъ верхнихъ полкахъ, того я и самъ не припомню. Должно быть, разныя ненужныя кости… Тутъ кошки. Скелетъ англійскаго младенца. Собаки. Утки. Стекляные глаза разные. Набальзамированная птичка. Высушенныя шкурки разныхъ звѣрковъ. Вотъ вамъ общій видъ — такъ сказать, панорама.

По мѣрѣ того, какъ поднимается и опускается свѣча, поименованные предметы выступаютъ изъ темноты, точно на перекличкѣ, и затѣмъ снова скрываются. Окончивъ свой обзоръ, мистеръ Винасъ повторяетъ скорбнымъ голосомъ: «Охъ-охъ-охъ!» и, усѣвшись на свое мѣсто, наливаетъ себѣ еще чаю.

— А гдѣ же у васъ я? — спрашиваетъ мистеръ Веггъ.

— Вы гдѣ-нибудь въ задней лавкѣ, черезъ дворъ. Говоря откровенно, я напрасно купилъ васъ у больничнаго сторожа.

— А сколько вы за меня дали?

— Я купилъ васъ вмѣстѣ съ другими, гуртомъ, — отвѣчаетъ Винасъ, усердно дуя на свой чай, — потому не знаю, что причитается за васъ.

Мистеръ Веггъ задаетъ свой вопросъ въ исправленной редакціи:

— А сколько вы возьмете за меня?

— Въ настоящую минуту, — отвѣчаетъ Винасъ, продолжая дуть на чай, — я не могу вамъ на это отвѣтить.

— Полноте! По вашимъ же собственнымъ словамъ, я недорого стою, — говоритъ мистеръ Веггъ убѣдительнымъ тономъ.

— Оно, дѣйствительно, недорого для сборнаго костяка — съ этимъ я согласенъ, мистеръ Веггъ, но вы можете оказаться драгоцѣннымъ, какъ… (тутъ мистеръ Винасъ отхлебываетъ еще глотокъ чаю, но такого горячаго, что у него захватываетъ духъ и изъ его слабыхъ глазъ бѣгутъ слезы)… какъ аномалія, какъ уродство, если вы извините мнѣ это слово.

Сайлесъ сдерживаетъ негодующій взглядъ, выражающій все, что угодно, кромѣ желанія извинить мистера Винаса, и говоритъ:

— Кажется, вы меня знаете, мистеръ Винасъ; знаете и то, что я никогда не торгуюсь.

Мистеръ Винасъ продолжаетъ глотать горячій чай, закрывая глаза при каждомъ глоткѣ и сейчасъ же спазматически ихъ открывая, но согласія на продажу не даетъ.

— Я имѣю надежду на нѣкоторое улучшеніе моего матеріальнаго положенія, — говоритъ съ чувствомъ мистеръ Веггъ, — а потому не желалъ бы, откровенно признаться, не желалъ бы при такихъ обстоятельствахъ быть, такъ сказать, разбросаннымъ по свѣту — кусочекъ тамъ, кусочекъ тутъ. При такихъ обстоятельствахъ, повторяю, я желалъ бы собрать себя, какъ человѣкъ порядочный.

— Такъ у васъ пока однѣ лишь надежды, мистеръ Веггъ? Слѣдовательно, большихъ денегъ не водится. Въ такомъ случаѣ послушайте, что я съ вами сдѣлаю. Я попридержу васъ у себя. Я никогда не измѣняю своему слову: не опасайтесь, — я васъ не продамъ. Вотъ вамъ моя рука. Охъ-охъ-охъ, Боже мой!

Съ немалымъ облегченіемъ принимая обѣщаніе мистера Винаса и желая задобрить его, мистеръ Веггъ сначала молча смотритъ, какъ онъ вздыхаетъ и пьетъ чай, а потомъ говоритъ ему, стараясь придать своему голосу тонъ участія:

— Вы какъ будто о чемъ-то грустите, мистеръ Винасъ. Или дѣла идутъ плохо?

— Дѣла никогда такъ хорошо не шли, какъ теперь.

— Что жъ, можетъ, ловкости въ рукахъ поубавилось?

— Нѣтъ, руки дѣйствуютъ ловко. Я вамъ скажу, мистеръ Веггъ: я не только первый мастеръ въ нашемъ цехѣ, но я одинъ составляю весь цехъ. Вы можете, если пожелаете, купить себѣ скелетъ въ Вестъ-Эндѣ и заплатить за него вестъ-эндскую цѣну, а онъ будетъ все-таки моей работы. У меня такая уйма работы, что я насилу управляюсь при помощи подмастерья. Я горжусь своей работой, и для меня работа — удовольствіе.

Въ подкрѣпленіе этой тирады мистеръ Винасъ патетически вытягиваетъ правую руку, поддерживая лѣвою блюдечко, причемъ произноситъ слова такимъ тономъ, какъ будто онъ готовъ залиться горючими слезами.

— Изъ того, что вы сейчасъ сказали, мистеръ Винасъ, я долженъ заключить, что обстоятельства ваши не такого рода, чтобы можно было горевать, — вставляетъ мистеръ Веггъ.

— Мистеръ Веггъ! Знаю, что не такого рода. Мистеръ Веггъ! Не выдавая себя за несравненнаго мастера, я все-таки имѣю право сказать, что усовершенствовалъ себя изученіемъ анатоміи, такъ что для меня нѣтъ теперь тайнъ въ этой наукѣ и я всякую косточку умѣю назвать. Мистеръ Веггъ! Если бы васъ принесли сюда въ мѣшкѣ, разобраннаго по суставамъ, и попросили бы меня сдѣлать изъ васъ костякъ, я назвалъ бы съ завязанными глазами всѣ ваши кости — большія и маленькія, назвалъ бы безъ запинки, и разсортировалъ бы ихъ всѣ до послѣдняго позвонка, такъ что вы подивились бы и порадовались бы на мою работу.

— Ну что жъ? И это опять-таки не такія обстоятельства, чтобы можно было горевать, — повторяетъ мистеръ Веггъ.

— Мистеръ Веггъ! Самъ я знаю, что обстоятельства не такія, — самъ знаю! Меня сокрушаетъ сердце мое, сердце сокрушаетъ меня, мистеръ Веггъ! Будьте такъ добры, возьмите эту карточку и прочитайте вслухъ.

Сайлесъ принимаетъ карточку изъ рукъ Винаса, который достаетъ ее изъ ящика, и, надѣвъ очки, читаетъ:

— «Мистеръ Винасъ»…

— Такъ. Читайте дальше.

— «Изготовитель чучелъ, звѣрей и птицъ».

— Такъ. Дальше!

— «Препараторъ человѣческихъ костей».

— Вотъ оно, вотъ! Въ этомъ все дѣло! — стонетъ мистеръ Винасъ. — Въ этомъ все дѣло! Мистеръ Веггъ, мнѣ тридцать два года, а я все еще холостякъ. Мистеръ Вегтъ! Я люблю ее. Мистеръ Веггъ! Она достойна любви монарха. — Тутъ Сайлесъ вздрогнулъ, потому что мистеръ Винасъ въ порывѣ чувствъ вскочилъ на ноги и, ставъ передъ нимъ въ самую рѣшительную позу, схватилъ его за шиворотъ. Но онъ тутъ же извинился и, опускаясь на свое мѣсто, проговорилъ съ покойствіемъ отчаянія: — Ей противно мое ремесло!

— А извѣстны ли ей выгоды вашего ремесла!

— Выгоды извѣстны, но она не цѣнитъ искусства. «Не хочу», пишетъ она собственноручно, «не хочу видѣть себя, не хочу, чтобъ и другіе меня видѣли между костяками».

Мистеръ Винасъ наливаетъ себѣ еще чаю въ глубочайшей тоскѣ, судя по его взгляду и по положенію тѣла.

— Такъ-то, мистеръ Веггъ! Вотъ она, судьба человѣческая! Взлѣзетъ человѣкъ на верхушку высокаго дерева, думаетъ — видъ посмотрю, а вида-то и нѣтъ никакого. Цѣлыя ночи просиживаю я здѣсь, окруженный прекрасными трофеями моего искусства, а какой мнѣ отъ нихъ прокъ? Они погубили меня. Она не хочетъ видѣть себя, не хочетъ, чтобъ и другіе ее видѣли между костяками.

Повторивъ это зловѣщее изречеціе, мистеръ Винасъ снова принимается за чай. Онъ пьетъ большими глотками и слѣдующимъ образомъ объясняетъ, почему онъ это дѣлаетъ:

— Чай разслабляетъ меня. А когда я совсѣмъ ослабѣю, наступаетъ летаргія. Просидѣвъ за чайникомъ до часу или до двухъ ночи, я впадаю въ забытье… Позвольте мнѣ не задерживать васъ болѣе, мистеръ Веггъ. Я теперь никому не товарищъ.

— Да мнѣ и безъ того пора идти, — говоритъ Сайлесъ, вставая. — У меня есть дѣло: мнѣ давно слѣдовало бы быть на мѣстѣ — въ домѣ Гармона.

— Что? — съ удивленіемъ переспрашиваетъ мистеръ Винасъ. — Въ домѣ Гармона по дорогѣ къ Баттлъ-Бриджу?

Мистеръ Веггъ подтверждаетъ, сказавъ, что онъ отправляется именно туда.

— Вамъ, должно быть, повалило счастье, что вы ухитрились пробраться туда. Тамъ пропасть денегъ водится.

— Подумаешь, какъ вы проворно это смекнули и какъ вы все знаете, — замѣчаетъ не безъ колкости мистеръ Веггъ. — Удивительно!

— Удивительнаго тутъ ничего нѣтъ, мистеръ Веггъ. Старикъ Гармонъ любилъ доходить до самой сути вещей и непремѣнно хотѣлъ знать свойства и цѣнность всякой всячины, какая попадалась ему въ мусорѣ. Много перьевъ и всякихъ костей перетаскалъ онъ ко мнѣ, желая знать мое о нихъ мнѣніе.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Ну да. Охъ-охъ-охъ-охъ!.. Онъ, знаете, даже похороненъ здѣсь неподалеку, — вонъ тамъ.

Мистеръ Веггъ не знаетъ этого, но киваетъ головой, дѣлая видъ, что знаетъ. Однако въ то же время онъ переводитъ взглядъ въ ту сторону, куда показалъ мистеръ Винасъ, и какъ будто бы отыскиваетъ, гдѣ это можетъ быть.

— Я очень заинтересовался, — продолжаетъ между тѣмъ мистеръ Винасъ, — очень заинтересовался, когда узналъ объ этомъ тѣлѣ, найденномъ въ рѣкѣ (въ то время она еще не отказала мнѣ наотрѣзъ, понимаете). У меня здѣсь есть… Впрочемъ, все равно, — не стоитъ объ этомъ толковать.

Онъ взялъ было свѣчу и придвинулъ ее на всю длину своей руки къ одному изъ темныхъ шкаповъ, но прервалъ свою рѣчь какъ разъ въ ту минуту, когда мистеръ Веггъ обернулся, чтобы взглянуть туда.

— Старикъ былъ хорошо извѣстенъ въ здѣшнемъ околоткѣ. Разсказывали даже будто онъ скрылъ несмѣтныя богатства подъ своими сорными насыпями. Я лично думаю, что тамъ нѣтъ ничего. Вы, можетъ быть, знаете, мистеръ Веггъ?

— Ничего нѣтъ, — говоритъ Веггъ, ни слова до тѣхъ поръ не слыхавшій ни о какихъ насыпяхъ.

— Ну, я васъ не задерживаю. Покойной ночи.

Горемычный Винасъ киваетъ головой, пожимаетъ ему руку и, въ изнеможеніи упавъ на свой стулъ, наливаетъ себѣ еще чаю. И мистеръ Веггъ, который уже взялся за ремень, чтобъ отворить наружную дверь, взглянувъ черезъ плечо назадъ, видитъ, что паденіе хозяина до такой степени потрясло всю покривившуюся лавченку и такъ сильно всколыхнуло пламя свѣчи, что всѣ младенцы — индѣйскій, африканскій, и британскій, а равно «человѣческія кости разныя», французскій джентльменъ, зеленоглазыя кошки, собаки, утки и все остальное собраніе вдругъ выдвинулись изъ тьмы, какъ будто оживши на секунду. Даже бѣдный мертвый реполовъ у локтя мистера Винаса повернулся на бокъ. Въ слѣдующую минуту мистеръ Веггъ уже ковыляетъ по грязи подъ свѣтомъ газовыхъ фонарей.

VIII Мистеръ Боффинъ на консультаціи

Кому случалось въ дни, когда пишется эта повѣсть, входить изъ Флита-Стрита въ Темпль и, безутѣшно блуждая по немъ, наткнуться на унылое кладбище и взглянуть на господствующія надъ этимъ кладбищемъ унылыя окна, и замѣтить въ самомъ уныломъ изъ всѣхъ оконъ унылаго мальчика, — тотъ можетъ сказать, что онъ заразъ, однимъ широкимъ взглядомъ окинулъ всю контору и узрѣлъ засѣдающаго тамъ старшаго письмоводителя, младшаго письмоводителя, письмоводителя по гражданскимъ дѣламъ, письмоводителя по уголовнымъ дѣламъ и письмоводителя по всевозможнымъ судебнымъ дѣламъ, — правую руку мистера Мортимера Ляйтвуда, о которомъ не такъ давно было пропечатано въ газетахъ, какъ о «замѣчательномъ адвокатѣ».

Мистеръ Боффинъ, уже не разъ входившій въ сношенія съ этою живою эссенціей письмоводства, какъ на мѣстѣ ея постояннаго пребыванія, такъ и у себя въ павильонѣ, не затруднялся узнать ее теперь, какъ только увидѣлъ ее сидящею въ ея пыльномъ грачиномъ гнѣздѣ. Онъ поднялся во второй этажъ унылаго дома, гдѣ находилось самое унылое изъ всѣхъ его оконъ, поглощенный размышленіями о превратности судебъ Римской имперіи и горько жалѣя о кончинѣ симпатичнаго Пертинакса, который не далѣе, какъ въ прошлый вечеръ, оставилъ дѣла имперіи въ страшнѣйшемъ безпорядкѣ, павъ жертвою неистовства преторіанской гвардіи.

— Добраго утра, добраго утра! — заговорилъ мистеръ Боффинъ, привѣтственно махнувъ рукой, когда унылый мальчикъ, по фамиліи Блейтъ, отворилъ ему дверь конторы. — Господинъ адвокатъ принимаетъ?

— Должно быть, мистеръ Ляйтвудъ назначилъ вамъ, сэръ, этотъ часъ?

— Я, знаете, мой милый, въ назначеніяхъ не нуждаюсь, — отвѣчалъ мистеръ Боффинъ. — Я за свой визитъ деньги плачу.

— Конечно, сэръ. Не угодно ли войти? Въ настоящую минуту мистера Ляйтвуда нѣтъ въ конторѣ, но онъ долженъ придти въ скоромъ времени. Не хотите ли посидѣть въ кабинетѣ мистера Ляйтвуда, пока я загляну въ кліентскую книгу?

Юный Блейтъ съ большой важностью досталъ изъ конторки длинную, тоненькую тетрадку въ оберткѣ изъ коричневой бумаги и, раскрывъ ее, принялся водить пальцемъ по страницамъ, бормоча вполголоса: «Мистеръ Аггзъ, мистеръ Баггзсъ, мистеръ Даггзъ, мистеръ Каггзъ, мистеръ Фаггзъ, мистеръ Гаггзъ, мистеръ Боффинъ».

— Такъ точно, сэръ, совершенно вѣрно, но вы пожаловали немного ранѣе назначеннаго часа. Мистеръ Ляйтвудъ сію минуту придетъ.

— Я не спѣшу, — сказалъ мистеръ Боффинъ.

— Очень хорошо. Въ гакомъ случаѣ, сэръ, если позволите, я воспользуюсь этимъ временемъ, чтобы внести вашу фамилію въ книгу посѣтителей за текущій день.

Юный Блейгь съ такою же важностью досталъ другую тетрадку, взялъ перо, обсосалъ его, обмакнулъ въ чернильницу и, прежде чѣмъ приняться писать, прочелъ фамиліи по раскрытой страницъ: «Мистеръ Аллей, мистеръ Валлей, мистеръ Даллей, мистеръ Каллей, мистеръ Фаллей, мистеръ Галлей, мистеръ Лаллей, мистеръ Халлей, мистеръ Маллей и мистеръ Боффинъ».

— У васъ все по строго опредѣленному порядку, мой другъ? — спросилъ мистеръ Боффинъ, когда фамилія его была внесена.

— Такъ точно, сэръ, — отвѣчалъ мальчикъ. — Безъ строгаго порядка мнѣ бы ничего не подѣлать.

Вѣроятно, онъ хотѣлъ этимъ сказать, что безъ такой, навязанной имъ себѣ, фиктивной работы разсудокъ его давнымъ-давно бы не выдержалъ. Не нося въ своемъ одиночномъ заключеніи никакихъ оковъ, которыя бы могъ шлифовать, и не имѣя при себѣ деревянной чашки для упражненія въ строганіи перочиннымъ можемъ, онъ придумалъ себѣ невинное занятіе, состоявшее во вписываніи по алфавиту фамилій въ двѣ упомянутыя книги и въ занесеніи на ихъ страницы фамилій изъ адресъ-календаря, и считалъ такое занятіе веденіемъ дѣлъ мистера Ляйтвуда. Это было положительно необходимо для его души, ибо, будучи одаренъ чувствительной натурой, онъ готовъ былъ считать личнымъ оскорбленіемъ тотъ фактъ, что у его принципала не было кліентовъ.

— Давно ли вы состоите при законахъ, мой другъ? — спросилъ его мистеръ Боффинъ своимъ обычнымъ выпытывающимъ тономъ.

— Да вотъ ужъ около трехъ лѣтъ.

— Такъ значитъ вы, можно сказать, и родились при законахъ! воскликнулъ съ удивленіемъ мистеръ Боффинъ. — И что же, нравится вамъ это дѣло?

— Привыкъ, — отвѣчалъ юный Блейтъ, покорно вздохнувъ, какъ будто первая горечь его профессіи для него миновала.

— А большое ли жалованье вы получаете?

— Половину того, что желалъ бы получать, — отвѣчалъ юный Блейтъ.

— А сколько вы желали бы?

— Пятнадцать шиллинговъ въ недѣлю.

— А много ли понадобится вамъ времени, примѣрно, чтобы сдѣлаться судьею? — спросилъ мистеръ Боффинъ, взглянувъ сперва на мизерную фигурку мальчугана и, очевидно, замѣтивъ его маленькій ростъ.

На это мальчикъ отвѣтилъ, что онъ не успѣлъ еще сдѣлать этой небольшой выкладки.

— Но вамъ, я полагаю, ничто не помѣшаетъ достигнуть этого высокаго званія? — продолжалъ свой допросъ мистеръ Боффинъ.

Юный Блейтъ гордо отвѣтилъ, что онъ имѣетъ честь быть британцемъ, который никогда, никогда и никогда не отчаивается, и потому ничто не помѣшаетъ ему достигнуть этого высокаго знанія. Однако въ душѣ онъ питалъ смутное подозрѣніе, что есть нѣчто такое, что, пожалуй, можетъ и этому помѣшать.

— Быть можетъ, лишняя парочка фунтовъ могла бы пособить вамъ въ этомъ? — освѣдомился мистеръ Боффинъ.

Юный Блейтъ не имѣлъ на этотъ счетъ ни малѣйшихъ сомнѣній, и потому мистеръ Боффинъ презентовалъ ему названную сумму, поблагодаривъ его при этомъ за вниманіе къ его (мистера Боффина) дѣлу, которое, — добавилъ онъ, — можно считать теперь, по всей вѣроятности, все равно что улаженнымъ.

Послѣ этого мистеръ Боффинъ, приложивъ къ уху свою неизмѣнную палку, довольно долго сидѣлъ молча, какъ будто прислушиваясь къ шепоту домового, знакомившаго его съ конторой Ляйтвуда, и поглядывая то на небольшой книжный шкапъ съ руководствами къ судебной практикѣ и разными судебными отчетами, то на окно, то на пустой синій мѣшокъ, то на палочку сургуча, то на перо, то на коробочку съ облатками, то на лежавшее на столѣ яблоко, то на высокій табуретъ, весь покрытый пылью, то на безчисленныя чернильныя пятна, то на футляръ отъ ружья, прикрытый такимъ образомъ (хоть и несовсѣмъ искусно), чтобы придать ему видъ какого-нибудь судейскаго аттрибута, то, наконецъ, на желѣзный сундукъ съ надписью: «Имущество Гармона», пока не появился самъ мистеръ Ляйтвудъ.

Мистеръ Ляйтвутъ объяснилъ, что онъ пришелъ прямо отъ проктора, съ которымъ они занимались дѣлами мистера Боффина.

— И, кажется, очень устали? — замѣтилъ этотъ джентльменъ съ соболѣзнованіемъ.

Не объяснивъ, что усталость у него — болѣзнь хроническая, мистеръ Ляйтвудъ сказалъ, что такъ какъ всѣ законныя формы соблюдены, подлинность завѣщанія установлена, дѣйствительность смерти ближайшаго наслѣдника доказана, и такъ далѣе, а въ Канцлерскій судъ было своевременно подано прошеніе, и такъ далѣе, то онъ, Ляйтвудъ, имѣетъ теперь величайшее удовольствіе, честь, и такъ далѣе, поздравить мистера Боффина, какъ единственнаго наслѣдника, съ переходомъ въ полное его распоряженіе болѣе ста тысячъ фунтовъ стерлинговъ, значащихся по книгамъ директора и компаніи Англійскаго банка.

— Главная выгода этого наслѣдства та, что оно не требуетъ никакихъ хлопотъ, — продолжалъ мистеръ Ляйтвудъ. — Нѣтъ ни земель — значитъ не нужно хозяйничать, — ни ренты — не нужно платить подоходный налогъ въ неурожайные годы (а это слишкомъ дорогой способъ попасть въ газеты); нѣтъ ни избирателей, съ которыми каши не сваришь, ни маклеровъ, снимающихъ сливки къ молока прежде, чѣмъ оно появилось на столъ. Вы можете все свое имущество хоть завтра положить въ сундукъ и отправиться съ нимъ — куда бы сказать? — ну, хоть въ Скалистыя горы. Такъ какъ всякій человѣкъ находится, повидимому, подъ неотразимыми чарами, которыя заставятъ его рано или поздно упомянуть въ развязно-фамильярномъ тонѣ для всеобщаго свѣдѣнія о Скалистыхъ горахъ, то я надѣюсь, вы меня извините, что я позволилъ себѣ отправить васъ въ это необъятное географическое общее мѣсто, — заключилъ съ безпечной улыбкой мистеръ Ляйтвудъ.

Совершенно не понявъ послѣдняго заключенія, мистеръ Боффимъ бросилъ безпокойный взглядъ сперва на потолокъ, а потомъ на коверъ.

— Я, право, не знаю, что сказать вамъ о моемъ имуществѣ,- проговорилъ онъ наконецъ. — Мнѣ и безъ него было хорошо. Ужъ очень велико оно, — заботъ много.

— Любезнѣйшій мистеръ Боффинъ, въ такомъ случаѣ не заботьтесь о немъ.

— То есть какъ? — спросилъ этотъ джентльменъ.

— Говоря на этотъ разъ съ невмѣняемымъ легкомысліемъ частнаго человѣка, а не съ серьезной дѣловитостью вашего ходатая по дѣламъ, — отвѣтилъ Ляйтвудъ, — я могу вамъ сказать, что если васъ заботитъ слишкомъ крупный капиталъ, то вы имѣете гавань утѣшенія, вполнѣ для васъ открытую, гдѣ онъ можетъ быть легко уменьшенъ. Если же вы опасаетесь сопряженныхъ съ этимъ хлопотъ, то предъ вами имѣется другая гавань утѣшенія, гдѣ найдется довольно людей, которые избавятъ васъ отъ хлопотъ.

— Такъ. Но и васъ все-таки несовсѣмъ понимаю, — отозвался съ недоумѣніемъ мистеръ Боффинъ. — Меня не вполнѣ… не вполнѣ удовлетворяетъ то, что вы говорите.

— А развѣ есть на свѣтѣ вещь, которая могла бы вполнѣ насъ удовлетворить? — спросилъ мистеръ Ляйтвудъ, приподнимая брови.

— Мнѣ кажется, есть, — отвѣтилъ мистеръ Боффинъ съ задумчивымъ лицомъ. — Когда я жилъ приказчикомъ въ Павильонѣ (въ тѣ времена, когда онъ еще не назывался Павильономъ), я считалъ свою работу вполнѣ удовлетворительной для меня. Старикъ Гармонъ былъ настоящій басурманъ (не тѣмъ будь помянуть), но зато дѣло у него было такое, что съ удовольствіемъ, бывало, присматриваешь за нимъ съ ранняго утра до поздняго вечера… Право, можно почти пожалѣть, — продолжалъ мистеръ Боффинъ, потирая ухо въ своемъ затрудненіи, — можно почти пожалѣть, что онъ нажилъ столько денегъ… Лучше бы было для него самого, если бъ онъ не такъ много думалъ о деньгахъ. Вѣрите ли, — добавилъ добрякъ, внезапно дѣлая открытіе и оживляясь, — вѣрите ли, — онъ самъ находилъ, что капиталъ черезъ-чуръ великъ и требуетъ много заботъ.

Мистеръ Ляйтвудъ учтиво кашлянулъ въ отвѣтъ, но не повѣрилъ.

— Впрочемъ насчетъ этой самой удовлетворительности вы, пожалуй, и правы, — продолжалъ мистеръ Боффинъ. — Если мы помилуй насъ Богъ! — начнемъ разбирать вопросъ по частямъ, то гдѣ же оно — это удовлетвореніе — хотя бы въ этихъ самыхъ деньгахъ? Когда старикъ оставилъ ихъ наконецъ бѣдному мальчику, онѣ не пошли ему въ прокъ: его извели въ тотъ самый моментъ, когда онъ подносилъ къ губамъ чашку съ блюдечкомъ… Мистеръ Ляйтвудъ, вотъ что еще я вамъ доложу: за этого бѣднаго мальчика и я, и мистрисъ Боффинъ сражались съ отцомъ его несчетное число разъ, такъ что онъ ругалъ насъ всѣми словами, какія только подвертывались ему на языкъ. Одинъ разъ, когда мистрисъ Боффинъ стала говорить ему о родительскихъ чувствахъ, онъ даже сорвалъ съ нея шляпку (она всегда, бывало, носила черную соломенную и надѣвала ее для удобства на самую маковку) и такъ ее швырнулъ, что она закружилась черезъ весь дворъ. А въ другой разъ, когда онъ сдѣлалъ то же самое, но уже такъ грубо, что это было въ нѣкоторомъ родѣ личнымъ оскорбленіемъ, я самъ хотѣлъ хватить его въ ухо, но мистрисъ Боффинъ кинулась между нами, и ударъ пришелся въ самый високъ. Онъ сшибъ ее съ ногъ, мистеръ Ляйтвудъ, — сшибъ ее съ ногъ.

— Это дѣлаетъ честь какъ сердцу, такъ и головѣ мистрисъ Боффинъ, — замѣтилъ мистеръ Ляйтвудъ.

— Вы понимаете, — продолжалъ мистеръ Боффинъ, — я говорю все это только, чтобы показать вамъ, что мы съ мистрисъ Боффинъ всегда были по христіанскому чувству защитниками этихъ дѣтей. Мы съ мистрисъ Боффинъ защищали дѣвочку. Мы съ мистрисъ Боффинъ защищали мальчика. Мы съ мистрисъ Боффинъ сражались за нихъ со старикомъ и каждую минуту ожидали, что онъ насъ выгонитъ за наше усердіе. Быть можетъ, мистрисъ Боффинъ теперь, сдѣлавшись модницей, не пожелаетъ поминать объ этой исторіи, — прибавилъ, понижая голосъ, почтенный джентльменъ, — но одинъ разъ вѣрьте-не-вѣрьте — при мнѣ назвала его бездушнымъ она — скотомъ.

— Мм… да, отважный духъ саксонскій… предки мистрисъ Боффинъ — стрѣлки… Азинкуръ и Креси, — пробормоталъ мистеръ Ляйтвудъ.

— Когда мы съ мистрисъ Боффинъ въ послѣдній разъ видѣли бѣднаго мальчика, продолжалъ между тѣмъ мистеръ Боффинъ, постепенно разгорячаясь и готовясь, какъ и всякое жировое вещество, растопиться, — ему было только семь лѣтъ. Когда онъ воротился къ отцу, чтобы просить за сестру, ни меня, ни мистрисъ Боффинъ не было дома: намъ нужно было присмотрѣть за работами по подряду въ деревнѣ, гдѣ мусоръ просѣивался передъ перевозкой. Мальчикъ пробылъ у отца не болѣе часу. Ему было только семь лѣтъ, какъ я вамъ уже докладывалъ. Онъ отправлялся за границу, въ школу, и зашелъ къ намъ на квартиру, что въ концѣ двора теперешняго нашего павильона, — зашелъ обогрѣться. Мы такъ и застали его у камина. Дорожное платье на немъ было самое плохенькое. Сундучекъ его стоялъ снаружи у крыльца, на холодномъ вѣтру. Я сундучекъ этотъ самъ взялъ и отнесъ на пароходъ: старикъ даже шести пенсовъ на кебъ дать не хотѣлъ. Мистрисъ Боффинъ — въ то время молодая женщина, пышная, какъ роза, — стала на колѣни подлѣ ребенка, нагрѣла у огня ладони и принялась растирать ему щеки. Видитъ она — у малютки на глазахъ слезы, и у нея слезы потекли ручьемъ. Обняла она его, словно защитить хотѣла, и говоритъ мнѣ: «Все бы на свѣчѣ отдала, чтобъ уйти съ нимъ отсюда». Сказать вамъ правду, это кольнуло меня, но я почувствовалъ еще больше почтенія къ мистрисъ Боффинъ. Бѣдное дитя припало къ ней на грудь, и она прижала его къ себѣ еще крѣпче. Но тутъ вдругъ послышался голосъ старика, и мальчикъ говоритъ: «Мнѣ надо идти. Богъ наградитъ васъ за меня!» Съ этими словами онъ еще разъ прижался на мигъ къ ея груди и поглядѣлъ на насъ обоихъ такимъ взглядомъ, точно долженъ былъ сейчасъ умереть. Что это былъ за взглядъ — никогда его не забуду! Я проводилъ его на пароходъ, купилъ ему на дорогу кое-какихъ лакомствъ и оставилъ его тамъ только тогда, когда онъ уснулъ на своей койкѣ. Воротившись домой къ мистрисъ Боффинъ, я сталъ разсказывать ей про него и какъ мы съ нимъ распрощались. Но что я ни говорилъ, ничто не помогало: ей все казалось, что у него остался тотъ же взглядъ. Этотъ прощальный взглядъ бѣднаго ребенка сдѣлалъ намъ одно добро. Мы съ мистрисъ Боффинъ своихъ дѣтей не имѣли и всегда очень желали имѣть хоть одного. А послѣ того перестали желать. «Мы оба можемъ скоро умереть», говорила мистрисъ Боффинъ, «и вдругъ яркіе глаза увидятъ такой же грустный взглядъ у нашего ребенка». А по ночамъ, особенно зимой или осенью, когда на дворѣ реветъ вѣтеръ или льетъ дождь, она, бывало, вдругъ проснется и вскрикнетъ: «Ахъ, бѣдное дитя! Смотри, какое у него жалкое личико! Ахъ, спрячь его, укрой, защити!» Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ; теперь все это ужъ поизгладилось, поизносилось…

— Милѣйшій мой мистеръ Боффинъ, все на свѣтѣ изнашивается, — вставилъ Мортимеръ съ тихимъ смѣхомъ.

— Я не скажу, чтобы все на свѣтѣ изнашивалось, — возразилъ мистеръ Боффннъ, котораго и замѣчаніе, и тонъ Мортимера видимо задѣли за живое. — Есть кое-что такое, чего я въ мусорѣ никогда не находилъ… Но слушайте дальше. Мы съ мистрисъ Боффинъ помаленьку старились на службѣ у нашего старика и жили себѣ кое-какъ, съ грѣхомъ пополамъ, исполняя свою тяжелую работу, до того дня, когда нашли старика мертвымъ въ постели. Тогда мы съ мистрисъ Боффинъ запечатали его шкатулку (эта шкатулка всегда стояла у него на столѣ возлѣ кровати), и такъ какъ Темпль былъ мнѣ извѣстенъ, потому что у насъ производилась здѣсь по контрактамъ очистка адвокатскаго мусора, то я и отправился сюда за адвокатскимъ совѣтомъ. Тутъ-то я увидѣлъ вашего молодого человѣка. Въ то время онъ вотъ тутъ, на этой самой вышкѣ, крошилъ на подоконникѣ мухъ перочиннымъ ножичкомъ. Я окликнулъ его, не имѣя еще тогда удовольствія знать васъ, и черезъ него познакомился съ вами. Вы вдвоемъ съ тѣмъ джентльменомъ, что носитъ такіе неуклюжіе галстухи, взялись за мое дѣло и повели какъ лучше быть нельзя. Вы приняли мѣры къ отысканію бѣднаго мальчика и наконецъ нашли его. Мистрисъ Боффинъ, бывало, часто мнѣ говорила: «Мы опять его увидимъ, Нодди, увидимъ въ счастьѣ — помяни мое слово». Но это не сбылось, и вся неудовлетворительность тутъ въ томъ, что деньги все-таки не достались ему.

— Но онѣ попали въ хорошія руки, — тихо промолвилъ Ляйтвудъ, склоняя голову.

— Онѣ попали въ мои руки и въ руки мистрисъ Боффинъ только сегодня, только сейчасъ. Я ждалъ этого дня и этого часа, и скажу вамъ для чего, мистеръ Ляйтвудъ! Тутъ совершено злодѣйское убійство. Благодаря этому убійству мнѣ и мистрисъ Боффинъ достается богатство, и за поимку убійцы мы назначаемъ въ награду десятую часть нашего состоянія — десять тысячъ фунтовъ.

— Мистеръ Боффинъ, это слишкомъ много.

— Мистеръ Ляйтвудъ, мы съ мистрисъ Боффинъ назначили эту сумму сообща и не измѣнимъ своего рѣшенія.

— Но позвольте вамъ замѣтить, — проговорилъ Ляйтвудъ на этотъ разъ съ серьезной дѣловитостью адвоката, а не съ празднословіемъ частнаго человѣка, — что обѣщаніе такой огромной награды представляетъ соблазнъ для умышленнаго подбора уликъ, для злостнаго оговора, — короче говоря, это цѣлый ящикъ обоюдоострыхъ инструментовъ.

— Что же дѣлать, я не могу этому пособить, — отвѣтилъ мистеръ Боффинъ съ нѣкоторымъ колебаніемъ. — Такова сумма, которую мы откладываемъ для этой цѣли. Если это будетъ доведено до всеобщаго свѣдѣнія черезъ частныя объявленія, то награда должна идти отъ нашего имени.

— Нѣтъ, мистеръ Боффинъ, отъ одного вашего имени, только отъ вашего.

— Очень хорошо. Пусть отъ моего имени. Это все равно, что и отъ имени мистрисъ Боффинъ: оно будетъ означать насъ обоихъ. Вотъ первое порученіе, которое я, какъ владѣлецъ имущества, даю моему повѣренному.

— Вашъ повѣренный, мистеръ Боффинъ, — отозвался Ляйтвудъ, дѣлая коротенькую замѣтку ржавымъ перомъ, — имѣетъ удовольствіе принять ваше порученіе. Нѣтъ ли другого?

— Есть еще одно, только одно. Составьте мнѣ духовное завѣщаніе — какъ можно покороче, но чтобы было крѣпко, — что вотъ, дескать, я, Нодди Боффинъ, оставляю все свое имущество моей возлюбленной супругѣ Генріэттѣ Боффинъ, единственной моей наслѣдницѣ. Составьте его какъ можно покороче, со вписаніемъ этихъ словъ, но покрѣпче.

Не вполнѣ понимая, что разумѣетъ мистеръ Боффинъ подъ «крѣпостью» завѣщанія, Ляйтвудъ счелъ нужнымъ выяснить этотъ вопросъ.

— Извините меня: дѣла требуютъ ясности. Говоря, что завѣщаніе должно быть сдѣлано покрѣпче…

— Ну да, покрѣпче. Именно это я и хочу сказать, — пояснилъ мистеръ Боффинъ.

— Совершенно правильно и весьма похвально. Но эта «крѣпость» завѣщанія не должна ли обязывать чѣмъ-нибудь мистрисъ Боффинъ, и если такъ, то какія это будутъ обязательства?

— Обязывать мистрисъ Боффинъ?! — перебилъ почти съ негодованіемъ ея супругъ. — Съ чего это пришло вамъ въ голову? Я желаю только укрѣпить имущество за нею такъ, чтобы его нельзя было у нея отнять.

— Вы, значить, оставляете ей ваше имущество въ полную собственность, съ правомъ распоряжаться имъ, какъ она пожелаетъ? Дѣлаете ее полноправною?

— Полноправною? — повторилъ мистеръ Боффинъ съ короткимъ, но рѣзкимъ смѣшкомъ. — Ха, ха, ха! еще бы! Недурно было бы съ моей стороны опекать мистрисъ Боффинъ въ ея лѣта.

Это порученіе было также записано для памяти, и мистеръ Ляйтвудъ уже провожалъ своего кліента къ выходу, когда Юджинъ Рейборнъ чуть не столкнулся съ нимъ въ дверяхъ. Мистеръ Ляйтвудъ сказалъ съ своей обычной невозмутимостью: «Позвольте познакомить васъ» и затѣмъ объяснилъ, что мистеръ Рейборнъ — адвокатъ, основательно изучившій законы, и что онъ, Ляйтвудъ, уже сообщилъ мистеру Рейборну, частью по необходимости, частью ради собственнаго удовольствія, нѣсколько интересныхъ фактовъ изъ біографіи мистера Боффина.

— Очень радъ, — сказалъ Юджинъ (хотя никто бы не подумалъ этого по его виду), — очень радъ познакомиться съ мистеромъ Боффиномъ.

— Благодарю васъ, сэръ, — пробормоталъ мистеръ Боффинъ. — Ну, какъ вамъ нравится это ваше приказное дѣло?

— Не могу сказать, чтобъ особенно нравилось, — отвѣтилъ Юджинъ.

— Суховато для васъ — не такъ ли? Полагаю, надъ этимъ дѣломъ надо много, много лѣтъ трудиться, чтобы изучить его настоящимъ манеромъ. Но трудъ во всемъ главная суть. Извольте ка на пчелъ посмотрѣть.

— Извините меня, — проговорилъ Юджинъ, невольно улыбаясь, — извините, если я скажу, что я всегда протестую, когда ссылаются на пчелъ.

— Какъ это? — спросилъ, не понявъ мистеръ Боффинъ.

— То есть не соглашаюсь, отрицаю. Я противъ этого на томъ основаніи, что я, какъ двуногое…

— Какъ что? — удивился опять мистеръ Боффинъ.

— Какъ животное съ двумя ногами. Я противъ этого на томъ основаніи, что, какъ животное двуногое, я не могу идти въ сравненіе съ насѣкомыми и четвероногими. Я противъ того, чтобы въ образецъ для своей дѣятельности брать пчелу, или собаку, или паука, или верблюда. Я вполнѣ допускаю, что верблюдъ, напримѣръ, — личность въ высшей степени воздержная; но вѣдь зато у него нѣсколько желудковъ, изъ которыхъ онъ всегда можетъ себя угощать, а у меня только одинъ. Кромѣ того, въ моихъ внутренностяхъ не устроено удобнаго, прохладнаго подвала, въ которомъ я могъ бы хранить свои напитки.

— Но я вѣдь только о пчелахъ говорилъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ, не зная, что отвѣтить.

— Вѣрно. Но позвольте вамъ замѣтить, что въ подобныхъ случаяхъ несообразно ссылаться на пчелъ. Все это только одна болтовня. Допустимъ на минуту, что существуетъ аналогія между пчелою и человѣкомъ въ рубашкѣ и въ панталонахъ (чего я, впрочемъ, не допускаю); допустимъ также, что человѣку слѣдуетъ учиться у пчелы (чего я тоже не допускаю). Такъ и тогда все-таки остается вопросъ, чему же у нея учиться? Подражать ли тому, что она дѣлаетъ, или избѣгать того, что она дѣлаетъ? Если ваши пріятельницы пчелы грызутъ и терзаютъ другъ друга изъ за своей царицы и если онѣ приходятъ въ полное замѣшательство по поводу малѣйшаго ея движенія, то чему же тутъ учиться у нихъ намъ, людямъ, — величію ли подобострастія или сознанію ничтожества придворной жизни? Я совершенно отказываюсь это понять, мистеръ Боффинъ, если только не понимать пчелинаго улья въ ироническомъ смыслѣ.

— Во всякомъ случаѣ пчелы работаютъ, — замѣтилъ мистеръ Боффинъ.

— Да-а, онѣ работаютъ, — согласился съ пренебреженіемъ Юджинъ. — Но не слишкомъ ли много онѣ работаютъ? Онѣ нарабатываютъ гораздо больше, чѣмъ имъ нужно; нарабатываютъ столько, что всего не могутъ съѣсть; онѣ хлопочутъ и жужжатъ вокругъ одной идеи, пока ихъ не прихлопнетъ смерть. Мнѣ кажется, это можно смѣло назвать излишнимъ усердіемъ, — какъ вы думаете? Неужели рабочему человѣку не знать праздниковъ только потому, что пчелы ихъ не знаютъ? И неужели мнѣ не знать никакихъ перемѣнъ только потому, что пчелы ихъ не знаютъ? Мистеръ Боффинъ, я признаю медъ хорошею вещью за завтракомъ, но пчела, ваша пріятельница, въ качествѣ моей учительницы и наставницы, возбуждаетъ во мнѣ неудержимый протестъ, какъ нелѣпость… Впрочемъ, все это ничуть не умаляетъ моего уваженія къ вамъ лично.

— Благодарствуйте… Добраго утра, добраго утра!

Достойнѣйшій мистеръ Боффинъ засѣменилъ ногами и вышелъ съ непріятнымъ сознаніемъ, что въ мірѣ существуетъ много неудовлетворительности помимо той, насчетъ которой онъ такъ энергично высказался, говоря объ имуществѣ Гармона. Въ такомъ настроеніи ума онъ продолжалъ сѣменить по Флитъ-Стриту, какъ вдругъ замѣтилъ, что слѣдомъ за нимъ кто-то идетъ, и, обернувшись, увидѣлъ человѣка приличной наружности.

«Что бы это значило?» сказалъ про себя мистеръ Боффинъ, прервавъ свои размышленія, и, остановившись, спросилъ незнакомца:

— Ну, что скажете?

— Извините меня, мистеръ Боффинъ.

— О, по фамиліи называете! Какъ, она вамъ извѣстна? Я васъ не знаю.

— Это правда, сэръ, вы меня не знаете.

Мистеръ Боффинъ посмотрѣлъ прямо въ лицо незнакомцу; незнакомецъ посмотрѣлъ прямо въ лицо мистеру Боффину.

— Нѣтъ, — твердо сказалъ мистеръ Боффинъ, обративъ свой взоръ на мостовую, какъ будто она состояла изъ человѣческихъ лицъ, между которыми онъ надѣялся найги лицо, похожее на лицо этого человѣка: — нѣтъ, я васъ не знаю.

— Я — никто, и едва ли кто-нибудь знаетъ меня, — сказалъ незнакомецъ; — но богатство мистера Боффина…

— Ого! такъ это успѣло уже огласиться! — пробормоталъ этотъ джентльменъ.

— … И тѣ обстоятельства, при которыхъ оно пріобрѣтено, дѣлаютъ мистера Боффина человѣкомъ извѣстнымъ. Мнѣ показали васъ нѣсколько дней тому назадъ

— Прекрасно, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Показали да не доказали. Что же вамъ угодно отъ меня? Вы, можетъ быть, стряпчій?

— Нѣтъ, сэръ.

— Не имѣете ли чего сообщить за вознагражденіе?

— Нѣтъ, сэръ.

При послѣднемъ отвѣтѣ въ лицѣ незнакомца промелькнула тѣнь замѣшательства, но сейчасъ же исчезла.

— Вы шли за мной, если не ошибаюсь, отъ самыхъ дверей моего повѣреннаго и старались, чтобы я васъ замѣтилъ. Говорите прямо — такъ или нѣтъ? — спросилъ мистеръ Боффинъ почти съ гнѣвомъ.

— Да, такъ.

— Съ какою же цѣлью вы это дѣлали?

— Если вы позволите мнѣ идти съ вами рядомъ, я вамъ объясню. Не свернемъ ли вотъ сюда, въ Клиффордсъ-Иннъ? Тамъ мы будемъ лучше слышать другъ друга, чѣмъ на этой шумной улицѣ.

«Ладно же», подумалъ мистеръ Боффинъ, «если онъ предложитъ мнѣ сыграть съ нимъ въ кегли, или выведетъ на сцену своего случайнаго знакомаго, деревенскаго джентльмена, только что вступившаго во владѣніе помѣстьемъ, или вздумаетъ предлагать мнѣ купить найденную имъ драгоцѣнную вещь, — я сшибу его съ ногъ».

Съ этимъ благоразумнымъ рѣшеніемъ мистеръ Боффинъ, держа въ обѣихъ рукахъ свою палку совершенно такъ, какъ обыкновенно держитъ ее полишинель, повернулъ въ сказанный Клиффордсъ-Иннъ.

— Мистеръ Боффинъ, сегодня поутру мнѣ случилось быть въ Чэнсери-Лэнѣ, и тамъ я увидѣлъ васъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя. Я позволилъ себѣ пойти за вами слѣдомъ и все собирался съ духомъ, чтобы заговорить, но вы вошли къ вашему повѣренному. Я остановился на улицѣ и ждалъ, когда вы выйдете.

«Что-то не похоже ни на кегли, ни на деревенскаго джентльмена, ни на краденыя вещи», размышлялъ мистеръ Боффинъ. «А впрочемъ, какъ знать?»

— Я боюсь, что просьба, съ которою я думаю къ вамъ обратиться, покажется вамъ слишкомъ смѣлой. Боюсь также, что я приступаю къ ней не такъ, какъ это принято въ свѣтѣ. Но тѣмъ не менѣе я рѣшаюсь высказаться. Если вы спросите меня или себя (послѣднее, конечно, гораздо вѣроятнѣе)… если вы спросите, что мнѣ даетъ такую смѣлость, я отвѣчу вамъ слѣдующее: мнѣ говорили, что вы человѣкъ правдивый и простодушный, съ добрѣйшимъ сердцемъ, и что судьба благословила васъ такою же супругой.

— О мистрисъ Боффинъ вамъ сказали правду, замѣтилъ мистеръ Боффинъ, еще разъ оглянувъ своего новаго пріятеля.

Въ манерахъ незнакомца замѣчалась какая-то сдержанность. Онъ шелъ потупившись, но въ то же время видимо сознавая, что мистеръ Боффинъ смотритъ на него. Говорилъ онъ тихимъ, но пріятнымъ голосомъ.

— Если теперь ко всему уже сказанному я прибавлю, что вы (какъ гласитъ о васъ молва) совсѣмъ не избалованы удачей, что вы не надменны и просты, то, я надѣюсь, вы не заподозрите во мнѣ желанія вамъ льстить и примете мои слова только за желаніе оправдаться передъ вами въ той смѣлости, съ какою я обращаюсь къ вамъ. Другого оправданія у меня нѣтъ.

«Должно быть, къ деньгамъ подбирается», подумалъ мистеръ Боффинъ. «Посмотримъ, сколько попросить».

— Я полагаю, мистеръ Боффинъ, что съ перемѣной вашихъ обстоятельствъ, вы пожелаете измѣнить и образъ вашей жизни. Вы, можетъ быть, обзаведетесь большимъ домомъ, будете вести большія дѣла и вступите въ сношенія съ множествомъ лицъ. Нe согласитесь ли вы взять меня къ себѣ секретаремъ?

— Чѣмъ?! — воскликнулъ, вытаращивъ глаза, мистеръ Боффинъ.

— Секретаремъ.

— Секретаремъ?! Вотъ такъ штука! — про бормоталъ озадаченный Боффинъ.

— Или, можетъ быть, — продолжалъ незнакомецъ, удивляясь его удивленію, — или, можетъ быть, дадите мнѣ какія-нибудь другія занятія. Вы найдете во мнѣ человѣка вѣрнаго, признательнаго и, надѣюсь, полезнаго. Вы естественно можете подумать, что я добиваюсь денегъ. Нѣтъ, нисколько, увѣряю васъ. Я готовъ служить вамъ годъ, два, — какой угодно срокъ по вашему усмотрѣнію, прежде чѣмъ вы назначите мнѣ плату.

— Скажите — откуда вы? — спросилъ мистеръ Боффинъ.

— Я… я изъ разныхъ странъ, — отвѣтилъ незнакомецъ, глядя ему прямо въ глаза.

Свѣдѣнія мистера Боффина о названіяхъ и о географическомъ положеніи чужихъ странъ были нѣсколько сбивчивы, а потому слѣдующій вопросъ свой онъ построилъ иначе:

— Изъ какого-нибудь опредѣленнаго мѣста?

— Я бывалъ во многихъ мѣстахъ?

— Кѣмъ же вы тамъ были?

Но и на это не послѣдовало объясненія, потому что въ отвѣтъ было сказано только:

— Я учился и путешествовалъ.

— Но позвольте спросить, чѣмъ вы хлѣбъ добываете? — продолжалъ свой допросъ мистеръ Боффинъ.

— Я уже вамъ сказалъ, что я умѣю дѣлать, — отвѣтилъ незнакомецъ, снова взглянувъ ему въ глаза и улыбаясь. — Всѣ мои прежніе маленькіе планы разстроились, и мнѣ приходится начинать жизнь сначала.

Мистеръ Боффинъ не зналъ, какъ ему отдѣлаться отъ незнакомца, и чувствовалъ себя въ положеніи тѣмъ болѣе затруднительномъ, что манеры и наружность этого человѣка требовали тонкости обращенія, которой достойнѣйшему мистеру Боффину, какъ онъ это и самъ сознавалъ, немного не хватало. Онъ бросилъ растерянный взглядъ на густо разросшійся кустарникъ — убѣжище всѣхъ кошекъ Клиффордсъ-Инна, — какъ будто надѣясь найти тамъ указаніе, какъ ему выпутаться. Въ кустарникѣ были воробьи да кошки, плѣсень да сырость, но указаній никакихъ не обрѣталось.

— Я до сихъ поръ не назвалъ вамъ своей фамиліи, — сказалъ незнакомецъ, вынимая изъ кармана записную книжку и вручая Боффину свою визитную карточку. — Меня зовутъ Роксмитъ. Я квартирую у нѣкоего мистера Вильфера въ Галловеѣ.

Мистеръ Боффинъ выпучилъ глаза.

— У отца миссъ Беллы? — спросилъ онъ.

— У моего хозяина, точно, есть дочь, по имени Белла.

Это имя занимало мысли мистера Боффина все утро того дня и нѣсколько дней раньше, а потому онъ сказалъ:

— Странно, очень странно! — И, продолжая держать въ рукѣ визитную карточку Роксмита, онъ выпучилъ глаза положительно до неприличія. — Впрочемъ, должно быть, кто-нибудь изъ этого семейства и показалъ вамъ меня.

— Нѣтъ, мнѣ ни съ кѣмъ изъ нихъ никогда не случалось быть на улицѣ.

— Можетъ быть, слышали у нихъ обо мнѣ?

— Нѣтъ, я сижу у себя въ комнатѣ и не имѣю почти никакихъ сношеній съ хозяевами.

— Странно, очень странно! — повторилъ мистеръ Боффинъ и прибавилъ: — Я буду съ вами откровененъ: я не знаю, что вамъ отвѣтить на вашу просьбу.

— Не отвѣчайте пока ничего, — сказалъ на это мистеръ Роксмитъ. — Позвольте мнѣ навѣдаться къ вамъ черезъ нѣсколько дней. Я хорошо понимаю, что вы не можете принять меня на вѣру и взять къ себѣ, такъ сказать, прямо съ улицы. Позвольте мнѣ явиться къ вамъ въ удобное для васъ время, чтобы узнать ваши дальнѣйшія намѣренія.

— Вотъ это прекрасно! Такъ я согласенъ, — сказалъ мистеръ Воффинъ. — Но долженъ оговориться: я также мало знаю, понадобится ли мнѣ джентльменъ въ качествѣ секретаря… Вы, кажется, секретаря сказали, не такъ ли?

— Совершенно такъ.

Мистеръ Боффинъ еще разъ взглянулъ во всѣ глаза на просителя и, осмотрѣвъ его съ головы до ногъ, повторилъ:

— Курьезно! Такъ, такъ вы и сказали: секретаря?

— Такъ и сказалъ.

— Мм… да, секретаря, — повторилъ опять мистеръ Боффинъ, задумываясь надъ этимъ таинственнымъ словомъ. — Такъ вотъ: я такъ же мало знаю, понадобится ли мнѣ секретарь, и такъ же легко могу отвѣтить на такой вопросъ, какъ если бы меня спросили, понадобится ли мнѣ человѣкъ съ луны. Мы съ мистрисъ Боффинъ до сихъ поръ еще не думали о томъ, чтобы въ чемъ-нибудь измѣнить нашу жизнь. Правда, у мистрисъ Боффинъ есть маленькая слабость къ модѣ, и мы уже подладили подъ моду нашъ павильонъ, но другихъ перемѣнъ она, можетъ быть, и не сдѣлаетъ… А вы, пожалуй, побывайте, побывайте у насъ въ павильонѣ. Заходите, такъ, черезъ недѣльку, черезъ двѣ. Ахъ да! Я долженъ вамъ еще сказать, что уже имѣю при себѣ ученаго человѣка на деревяшкѣ и разставаться съ нимъ не намѣренъ.

— Крайне сожалѣю, что меня предупредили, — проговорилъ мистеръ Роксмитъ, очевидно, ничего не слыхавшій о человѣкѣ на деревяшкѣ. — Но, можетъ быть, у васъ будутъ и другія мѣста?

— Вотъ видите ли, мистеръ Роксмитъ, — сказалъ на это мистеръ Боффинъ съ затаеннымъ сознаніемъ собственнаго достоинства, — та должность, въ которой состоитъ при мнѣ мой ученый, очень проста. Онъ взялся за упадокъ и разрушеніе, а въ придачу, по дружбѣ вдается иногда и въ стихи.

Нимало не замѣтивъ, что эти двѣ обязанности остались для мистера Роксмита совершенно непонятными, мистеръ Боффинъ продолжалъ:

— Ну, а теперь, сэръ, позвольте пожелать вамъ добраго утра. Итакъ, можете побывать у меня въ павильонѣ на той недѣлѣ. Отъ васъ это не болѣе мили; хозяинъ вашъ разскажетъ вамъ, какъ насъ отыскать. Если же онъ не знаетъ Боффинова павильона, вы скажите ему: домъ Гармона. Не забудете?

— Гармуна? — переспросилъ мистеръ Роксмитъ, повидимому, не дослышавъ. — Гармона? Позвольте: какъ пишется это имя?

— Какъ пишется? — повторилъ мистеръ Боффинъ съ большимъ присутствіемъ духа. — Ну, ужъ до этого добирайтесь вы сами. Домъ Гармона — вотъ все, что вамъ нужно знать. Добраго утра, добраго утра!

Мистеръ Боффинъ двинулся дальше и назадъ уже не оглядывался.

IX Мистеръ и мистрисъ Боффинъ на совѣщаніи

Мистеръ Боффинъ безъ дальнѣйшихъ приключеній прибылъ домой, въ павильонъ, и представилъ мистрисъ Боффинъ (встрѣтившей его въ черномъ бархатномъ платьѣ и въ перьяхъ, точно лошадь отъ погребальныхъ дрогъ) полный отчетъ обо всемъ, что онъ дѣлалъ и говорилъ со времени завтрака.

— Все это приводитъ насъ, душа моя, — сказалъ онъ въ заключеніе, къ тому разговору, который мы оставили неоконченнымъ, а именно не завести ли намъ еще чего-нибудь новенькаго по части моды?

— Слушай, Нодди, я скажу тебѣ, чего мнѣ хочется, — отозвалась на это мистрисъ Боффинъ, расправляя свое парадное платье съ видомъ величайшаго довольства собой: — мнѣ нужно общество.

— Модное, мой другъ?

— Да, да! — воскликнула мистрисъ Боффинъ, смѣясь съ дѣтскимъ восторгомъ. — Самъ посуди: что мнѣ за радость сидѣть тутъ одной, подобно какой-нибудь восковой фигурѣ?

— Восковыя фигуры смотрятъ за деньги, а тебя сосѣди могутъ видѣть даромъ, — отвѣтилъ супругъ.

— Ахъ, нѣтъ, ужъ извини! — сказала веселая леди. — Когда мы работали наравнѣ съ нашими сосѣдями, тогда мы были имъ ровня. Теперь же, когда мы перестали работать, они намъ не пара.

— Такъ полно, не приняться ли намъ опять за работу? — лукаво намекнулъ мистеръ Боффинъ.

— Вотъ тебѣ на! Мы получили большое богатство и должны дѣлать, что полагается по натему состоянію. Мы должны жить по нашимъ средствамъ.

Мистеръ Боффинъ, питавшій глубокое уваженіе къ прозорливому уму своей супруги, отвѣтилъ немного задумчиво:

— Пожалуй, что такъ.

— До сихъ поръ мы такъ жили, и изъ этого ничего не вышло, — продолжала мистрисъ Боффинъ.

— Правда, до сихъ поръ ничего хорошаго не вышло, — согласился съ прежнею задумчивостью мистеръ Боффинъ, садясь на скамейку. — Хорошее еще впереди. Такъ чего же хотѣлось бы тебѣ теперь, моя старушка? — скажи.

Мистрисъ Боффинъ — существо, всегда улыбающееся, полное тѣломъ и наивное душой — степенно сложила руки на колѣняхъ и веселымъ голосомъ начала излагать свои планы:

— Я скажу: намъ нужно нанять хорошій домъ въ хорошей части города, обзавестись всѣмъ хорошимъ, имѣть хорошій столъ и хорошее знакомство. Я скажу: надо жить по нашимъ средствамъ, безъ мотовства, но въ свое удовольствіе!

— Правда твоя! И я скажу то же, — подтвердилъ все еще задумчиво мистеръ Боффинъ.

— Боже милосердый! — воскликнула со смѣхомъ добродушная дама, весело всплеснувъ руками и раскачиваясь всѣмъ тѣломъ отъ избытка чувствъ. — Какъ подумаю, что я ѣду на парочкѣ, въ желтой коляскѣ, въ свое удовольствіе, съ серебряными колпаками на колесахъ…

— Ого! Ужъ ты успѣла вонъ о чемъ подумать, старуха!

— Успѣла! — подхватила съ восторгомъ почтенная дама. — Сзади лакей, на запяткахъ съ перекладиной, чтобы ему какъ-нибудь не переломало ногъ наѣхавшимъ дышломъ. Впереди кучеръ на большихъ широкихъ козлахъ, — такъ что троимъ хватало бы мѣста, — обитыхъ зеленымъ съ бѣлымъ трипомъ. Пара гнѣдыхъ рѣзвыхъ лошадокъ бѣжитъ дружно, головы кверху, и ногами этакъ больше вверхъ, чѣмъ впередъ, бросаетъ. А мы съ тобой сидимъ такъ важно, откинувшись назадъ! Ахъ, Боже мой! Ха-ха-ха-ха!

И мистрисъ Боффинъ опять всплеснула руками, закачалась съ боку на бокъ, затопала ногами и смахнула съ рѣсницъ выступившія у нея отъ хохота слезы.

— А что ты скажешь, старуха, насчетъ нашего павильона? — спросилъ мистеръ Боффинъ, сочувственно смѣясь.

— Мы его запремъ. Продавать его не будемъ, а поселимъ въ немъ кого-нибудь, чтобы присматривалъ за нимъ.

— Ну, а какія у тебя еще мысли?

— Нодди, — заговорила мистриссъ Боффинъ, пересаживаясь съ моднаго дивана къ своему мужу на деревянную скамью и взявъ его подъ руку, — вотъ что еще скажу я тебѣ. Знаешь, я день и ночь все думаю о бѣдной дѣвушкѣ, знаешь, о той, которая такъ жестоко обманулась насчетъ мужа и богатства. Не сдѣлать ли намъ чего-нибудь для нея, какъ ты думаешь? Не пригласить ли ее жить у насъ или что-нибудь такое?

— Ни разу не подумалъ объ этомъ! — воскликнулъ мистеръ Боффинъ въ восторженномъ удивленіи, ударивъ рукой по столу. — Эка ты у меня, словно машина на парахъ — знай себѣ придумываегь думы! И вѣдь сама не знаетъ, какъ все такое приходить ей въ голову. Правда, и машина не знаетъ.

Мистрисъ Боффинъ за такое философское разсужденіе супруга слегка дернула его за ухо и потомъ продолжала, постепенно переходя въ нѣжный тонъ:

— Да, есть у меня вотъ какое желаніе. Помнишь ты милаго маленькаго Джона Гармона? Помнишь его въ ту минуту, когда онъ уѣзжалъ отъ насъ въ чужіе края? Помнишь: тамъ, черезъ дворъ, у нашего камина? Теперь мы не можемъ помочь ему деньгами, и деньги его перешли къ намъ. Такъ вотъ мнѣ хотѣлось бы найти какого-нибудь мальчика-сиротку, усыновить его, назвать Джономъ и обезпечить его будущность. Мнѣ это было бы пріятно, но, можетъ, ты скажешь — это причуды?

— Нѣтъ, этого я не скажу, — перебилъ ее мистеръ Боффинъ.

— Не скажешь, дружокъ? Ну, а если бы сказалъ?

— Если бы сказалъ, такъ былъ бы скотина, — отвѣтилъ супругъ.

— Значитъ, ты согласенъ? Вотъ это хорошо, это похоже на тебя, мой дружокъ!.. Ну, не пріятно ли намъ будетъ думать, — заговорила опять мистрисъ Боффинъ, снова просіявъ съ головы до ногъ и съ величайшимъ наслажденіемъ разглаживая платье, — не пріятно ли думать даже теперь, что у насъ будетъ дитя и что мы доставимъ ему довольство и радость въ память того несчастнаго ребенка? И не пріятно ли знать, что это доброе дѣло мы сдѣлаемъ на собственныя деньги того же ребенка?

— Да. А мнѣ пріятно знать и то, что ты — моя жена, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Мнѣ было пріятно знать это давно ужъ, давненько.

Не въ обиду будь сказано честолюбивымъ мечтамъ мистрисъ Боффинъ, мужъ и жена, бесѣдуя такимъ образомъ, сидѣли рядкомъ, мирной четою, безнадежно потерянною для моднаго общества.

Эти простые и темные люди руководствовались въ своей жизни лишь безсознательнымъ религіознымъ чувствомъ долга да желаніемъ поступать справедливо. Тысячу слабостей и всякихъ несообразностей можно было бы найти въ нихъ обоихъ и, въ придачу, быть можетъ, еще изрядный запасъ суетности въ женѣ. Но даже ихъ жестокій и скаредный хозяинъ, выжимавшій изъ нихъ соки тяжкой работой за ничтожную плату, не могъ изуродовать себя до того, чтобы не сознавать ихъ нравственной чистоты и не уважать ея. При всей своей мелочности, всегда въ борьбѣ съ самимъ собою и съ ними, онъ ихъ уважалъ. Таковъ вѣчный законъ. Зло часто гнушается самимъ собою и умираетъ съ тѣмъ, кто его творитъ, а добро — никогда.

Сквозь толстую стѣну своихъ закоренѣлыхъ предубѣжденій покойный тюремщикъ Гармоновой тюрьмы видѣлъ всю честность и правдивость этихъ двухъ вѣрныхъ слугъ своихъ. Изливая на нихъ свою злобу и всячески понося ихъ за то, что они осмѣлились перечить ему правдивымъ словомъ, онъ чувствовалъ, какъ это слово царапаетъ его каменное сердце, и понималъ, что всего богатства мало, чтобы подкупить ихъ, если бы ему вздумалось сдѣлать такую попытку. Поэтому, оставаясь для нихъ хозяиномъ-тираномъ, ни разу не молвивъ имъ добраго слова, онъ вписалъ ихъ имена въ свое духовное завѣщаніе. Поэтому, ежедневно заявляя свое недовѣріе ко всему человѣчеству и жестоко доказывая его на дѣлѣ всѣмъ тѣмъ, кто имѣлъ хоть малѣйшее сходство съ нимъ самимъ, онъ былъ настолько увѣренъ, что два человѣка, переживъ его, останутся ему вѣрны во всемъ, отъ большого до малаго, насколько былъ увѣренъ въ томъ, что долженъ умереть.

Мистеръ и мистрисъ Боффинъ, сидя рядкомъ и удаливъ отъ себя моду на неизмѣримое разстояніе, принялись разсуждать о томъ, какъ имъ найти себѣ, сиротку. Мистрисъ Боффинъ предложила объявить въ газетахъ, что вотъ, дескать, желаютъ взять сироту и чтобы всѣ дѣти, соотвѣтствующія описанію, приложенному къ объявленію, въ извѣстный день явились въ павильонъ. Но мистеръ Боффинъ выразили благоразумное опасеніе, что это запрудить всѣ сосѣднія улицы роями ребятишекъ, и потому этотъ планъ былъ отброшенъ. Тогда почтенная леди предложила спросить приходского священника, не найдетъ ли онъ подходящаго для нихъ сироты. Мистеръ Боффинъ одобрилъ эту идею и рѣшилъ тотчасъ же съѣздить къ преподобному джентльмену, а затѣмъ познакомиться и съ миссъ Беллой Вильферь. Такимъ визитамъ подобало быть визитами парадными, а посему было отдано приказаніе заложить экипажъ мистрисъ Боффинъ.

Выѣзды Боффиновъ совершались на головастой старой клячѣ, возившей прежде мусоръ, а теперь запрягавшейся въ карету, тоже старую и долгое время служившую въ Гармоновой тюрьмѣ курятникомъ, такъ какъ куры любили класть въ ней свои яйца. Непомѣрная дача овса головастой лошадкѣ и окраска кареты подъ лакъ, когда она досталась въ наслѣдство мистеру Боффину, казались ему вполнѣ достаточнымъ обезпеченіемъ его и мистрисъ Боффинъ по части парада. Присоединивъ къ этому кучера въ лицѣ долговязаго, головастаго парня, совершенно подъ стать лошади, мистеръ Боффинъ полагалъ, что больше ему ничего не остается желать. Вышесказанный парень въ былыя времена тоже занимался мусорнымъ дѣломъ; теперь же онъ заживо погребенъ какимъ-то добросовѣстнымъ портняжныхъ дѣлъ мастеромъ въ настоящую гробницу ливрейнаго камзола и штиблетъ, наглухо запечатанную тяжеловѣсными пуговицами.

Мистеръ и мистрисъ Боффинъ заняли мѣста за спиной этого служителя, на заднемъ сидѣньѣ экипажа, который, при всей своей помѣстительности, отличался непристойной и нѣсколько опасной готовностью отбросить прочь переднее сидѣнье при каждомъ переѣздѣ черезъ неровные уличные перекрестки. Увидѣвъ выѣздъ Боффиновъ, всѣ ихъ сосѣди бросились къ дверямъ и къ окнамъ, чтобы раскланяться съ ними, и смотрѣли вслѣдъ экипажу, когда онъ проѣзжалъ, а мальчишки кричали во все горло: «Нодди Боффинъ! Поѣхали денежки! Мусоръ къ чорту! Молодчина Боффинъ!» и далеко провожали ихъ такими комплиментами. Головастый молодой человѣкъ принималъ такъ близко къ сердцу всѣ эти возгласы, что нѣсколько разъ нарушилъ торжественность выѣзда, круто останавливая лошадь и собираясь соскочить съ козелъ, чтобы наказать виновныхъ, и воздерживался только послѣ долгихъ и убѣдительныхъ доводовъ со стороны своихъ господъ.

Но вотъ окрестности павильона остались позади, и экипажъ подъѣхалъ къ мирному обиталищу преподобнаго Фрэнка Мильвея. Жилище преподобнаго Фрэнка Мильвея было весьма скромное жилище, потому что доходъ его былъ весьма скромный доходъ. Доступный по своему званію для каждой безтолковой старухи, желавшей почтить его своей болтовней, Мильвей радушно принялъ Боффиновъ. Это былъ человѣкъ очень молодой, получившій даровое воспитаніе и жившій на самомъ ничтожномъ окладѣ съ своею очень молодою женой и полудюжиной очень маленькихъ ребятишекъ. Нужда заставляла его давать уроки и заниматься переводами классиковъ для увеличенія его скудныхъ средствъ, а между тѣмъ люди полагали, что у него досуга больше, чѣмъ у самаго лѣниваго, и денегъ больше, чѣмъ у самаго богатаго изъ его прихожанъ. Ненужныя шероховатости своей жизни онъ принималъ съ какою-то беззавѣтной, почти рабской покорностью и всегда былъ готовъ придти на помощь каждому мірянину, болѣе его обремененному такими же житейскими тяготами.

Съ милой привѣтливостью въ лицѣ и въ обращеніи, съ затаенной улыбкой, показывающей, что отъ его вниманія не ускользнулъ нарядъ мистриссъ Боффинъ, мистеръ Мильвей въ своей небольшой библіотекѣ, полной домашнихъ звуковъ и запаховъ, какъ будто всѣ шестеро его ребятишекъ спускались внизъ сквозь потолокъ, а жарившаяся на кухнѣ баранина поднималась кверху сквозь полъ, внимательно выслушалъ мистрисъ Боффинъ, разсказавшей ему о своемъ желаніи взять въ домъ мальчика-сироту.

— У васъ, я вижу, господа, никогда не было своихъ дѣтей, — сказалъ мистеръ Мильвей.

— Никогда.

— И полагаю, вы всегда, какъ короли и королевы въ сказкахъ, желали имѣть дѣтей?

Общимъ голосомъ:

— Да.

Мистеръ Мильвей улыбнулся и подумалъ:

«Сказочные короли и королевы всегда желаютъ имѣть дѣтей». Должно быть, ему подумалось также, что будь они приходскими священниками, ихъ желанія клонились бы въ совершенно противную сторону.

— Я думаю, — продолжалъ онъ, — намъ не мѣшало бы пригласить на совѣть мистрисъ Мильвей. Мнѣ она необходима. Если позволите, я ее позову.

Мистеръ Мильвей крикнулъ: «Маргарита!», и мистриссъ Мильвей сошла внизъ. Это была хорошенькая маленькая женщина съ сіяющимъ лицомъ, немного изнуренная заботами, подавившая въ себѣ много изысканныхъ вкусовъ и свѣтлыхъ мечтаній и замѣнившая ихъ школою, супомъ, фланелью, углемъ и безчисленными хлопотами по буднямъ, а въ воскресенье кашлемъ многочисленныхъ прихожанъ, какъ молодыхъ, такъ и старыхъ. Такъ же доблестно и мистеръ Мильвей подавилъ въ себѣ то, что естественно привилось къ нему во время его прежней студенческой жизни, и освоился съ черствою коркою хлѣба среди бѣдняковъ, своихъ прихожанъ.

— Мистеръ и мистрисъ Боффинъ, мой другъ. Ты уже слыхала объ ихъ необыкновенной удачѣ.

Мистрисъ Мильвей поздравила супруговъ съ самой непритворной любезностью и сказала, что рада ихъ видѣть. Тѣмъ не менѣе ея привлекательное личико, съ открытымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ наблюдательнымъ взглядомъ, отразило на себѣ сдержанную улыбку ея мужа.

— Мистрисъ Боффинъ желаетъ усыновить мальчика, душа моя.

Мистрисъ Мильвей какъ будто немного встревожилась, но супругъ ея добавилъ:

— Сироту, мой другъ.

— А-а! — сказала мистрисъ Мильвей, успокоившись за безопасность своихъ маленькихъ мальчиковъ.

— Мнѣ кажется, Маргарита, что внукъ старухи Гуди могъ бы подойти.

— Ахъ, нѣтъ, Фрэнкъ! По моему онъ не годится.

— Не годится?

— О, нѣтъ!

Улыбающаяся мистрисъ Боффинъ, чувствуя, что ей необходимо принять участіе въ разговорѣ и будучи очарована рѣшительной маленькой женщиной и ея готовностью помочь дѣлу, выразила ей свою признательность и спросила, что она имѣетъ противъ этого мальчика.

— Я боюсь, — отвѣчала мистрисъ Мильвей, взглянувъ на его преподобіе — и мой мужъ, вѣрно, согласится со мной, если хорошенько подумаетъ, — я боюсь, что вы не сможете уберечь его отъ табаку: его бабушка страшно много нюхаетъ и постоянно обсыпаетъ его табакомъ.

— Но вѣдь онъ тогда не будетъ жить съ своей бабушкой, — замѣтилъ мистеръ Мильвей.

— Не будетъ, Фрэнкъ, но едва ли удастся устранить ее изъ дома мистрисъ Боффинъ. Чѣмь больше будутъ ее кормить и поить, тѣмъ чаще она станетъ являться. А она очень неудобная гостья. Надѣюсь, ты не назовешь меня скаредной, если я напомню тебѣ, какъ въ прошломъ году на Рождество она выпила у насъ одиннадцать чашекъ чаю, да еще все время ворчала. Она положительно неблагодарная женщина — эта мистрисъ Гуди. А помнишь, какъ разъ ночью, когда мы уже легли спать, она собрала цѣлую толпу у нашего дома, крича, что мы ее обидѣли — подарили ей совершенно новую фланелевую юбку, которая была ей только немножко коротка.

— Это правда, — согласился мистеръ Мильвей. — Да, пожалуй, этотъ мальчикъ дѣйствительно не годится. Тогда, быть можетъ, маленькій Гаррисонъ…

— Ахъ, Фрэнкъ! — съ упрекомъ возразила опять несговорчивая супруга.

— У него нѣтъ бабушки, мой другъ.

— Да. Но, можетъ быть, мистрисъ Боффинъ не пожелаетъ косого.

— И это правда, — проговорилъ мистеръ Мильвей, окончательно сбитый съ толку. — Не подойдетъ ли дѣвочка?

— Но, милый Фрэнкъ, вѣдь мистрисъ Боффинъ ужъ сказала, что желаетъ мальчика.

— Опять-таки правда… Томъ Боккеръ — славный мальчикъ.

— Да, Фрэнкъ, — сказала мистрисъ Мильвей, немного подумавъ, — но сомнѣваюсь, захочетъ ли мистрисъ Боффинъ взять къ себѣ сироту, которому исполнилось девятнадцать лѣтъ и который ѣздитъ въ телѣгѣ одинъ и поливаетъ улицы.

Мистеръ Мильвей повернулся къ мистрисъ Боффинъ съ вопросительнымъ взглядомъ, но эта улыбающаяся особа отрицательно покачала въ отвѣтъ черной бархатной шляпкой и всѣми перьями на ней, и потому мистеръ Мильвей, снова упавъ духомъ, проговорилъ, какъ прежде:

— Это правда.

— Если бъ я знала, сэръ, — сказала мистрисъ Боффинъ, озабоченная причиненными ею хлопотами, — если бъ я знала, что задамъ вамъ и вашей женѣ такую работу, я бы, кажется, не пріѣхала.

— Пожалуйста, не извиняйтесь! — перебила ее мистрисъ Мильвей.

— Да, да, пожалуйста, не извиняйтесь, — повторилъ и мистеръ Мильвей, — мы такъ много обязаны вамъ за оказанную намъ честь.

Мистрисъ Мильвей поспѣшила подтвердить его слова. Положительно можно было подумать, что эта добрая и добросовѣстная чета содержитъ прибыльный магазинъ готовыхъ сиротъ и теперь радуется прибывшимъ покупщикамъ.

— Но порученіе ваше сопряжено съ отвѣтственностью, — прибавилъ мистеръ Мильвей, — и исполнить его нелегко. А между тѣмъ мы естественно не хотѣли бы упустить случай, который вы такъ благосклонно намъ даете, и если бъ только вы могли подождать денекъ-другой… Знаешь что, Маргарита: мы могли бы хорошенько поискать въ рабочемъ домѣ и въ школѣ для малолѣтнихъ нашего прихода.

— Конечно, — подтвердила рѣшительная маленькая жена.

— У насъ есть сироты, — продолжалъ мистеръ Мильвей съ такимъ видомъ, какъ будто могъ добавить: «въ большомъ выборѣ», и такъ озабоченно, какъ будто въ торговлѣ сиротами существовала большая конкурренція, и онъ опасался лишиться заказа, — у насъ есть сироты на глиняныхъ ямахъ, но всѣ они работаютъ тамъ со своими родственниками или знакомыми, и потому, я боюсь, нельзя будетъ уладить дѣло иначе, какъ посредствомъ мѣны. Впрочемъ, если бы даже вы и вымѣняли ребенка на одѣяла, на книги или на топливо, намъ все-таки не удастся помѣшать тому, чтобъ ихъ тотчасъ же не обратили въ крѣпкіе напитки.

Согласно съ этимъ было рѣшено, что мистеръ и мистрисъ Мильвей поищутъ подходящаго сироту, который представлялъ бы какъ можно меньше вышеперечисленныхъ затрудненій, и затѣмъ еще разъ переговорятъ съ мистрисъ Боффинъ. Послѣ этого мистеръ Боффинъ взялъ на себя смѣлость сказать мистеру Мильвею, что если онъ, мистеръ Мильвей, любезно согласится сдѣлать его, Боффина, постояннымъ банкиромъ на сумму «въ двадцать фунтовъ или около того» для безотчетнаго употребленія этихъ денегъ, то крайне обяжетъ его. Этимъ предложеніемъ супруги Мильвей остались очень довольны, какъ будто они никогда не имѣли, собственныхъ нуждъ и знали бѣдность только потому, что видѣли ее у другихъ. Такимъ образомъ свиданіе окончилось къ общему удовольствію.

— Ну, а теперь, душа моя, — заговорилъ мистеръ Боффинъ, когда они усѣлись на свои мѣста за крупомъ головастой лошадки и за спиной головастаго кучера, — теперь, покончивъ съ этимъ пріятнымъ визитомъ, мы попробуемъ Вильферовъ.

Когда экипажъ подкатилъ къ калиткѣ двора, гдѣ проживало это семейство, то оказалось, что «попробовать» Вильферовъ было легче въ теоріи, чѣмъ на дѣлѣ, по причинѣ необычайной трудности попасть къ нимъ въ домъ. Три звонка не произвели никакого видимаго результата, хотя каждый сопровождался суетнею и бѣготнею внутри. Когда головастый молодой человѣкъ въ четвертый разъ съ озлобленіемъ рванулъ колокольчикъ, на сцену появилась миссъ Лавинія, выходившая изъ дому въ шляпкѣ и съ зонтикомъ, какъ бы случайно, съ намѣреніемъ прогуляться. Молодая дѣвица удивилась, увидавъ посѣтителей у калитки, и выразила свое удивленіе соотвѣтственной мимикой.

— Къ вамъ пріѣхали мистеръ и мистрисъ Боффинъ! — пробурчалъ ей головастый молодой человѣкъ сквозь рѣшетку калитки и при этомъ потрясъ ее такъ свирѣпо, точно онъ былъ дикій звѣрь, сидѣвшій въ клѣткѣ звѣринца. — Они уже съ полчаса дожидаются.

— Кто пріѣхалъ, вы сказали? — переспросила миссъ Лавинія.

— Мистеръ и мистрисъ Боффинъ — повторилъ молодой человѣкъ, возвысивъ голосъ до рева.

Миссъ Лавинія взбѣжала вверхъ по ступенькамъ крыльца, сбѣжала обратно съ ключемъ, перебѣжала черезъ маленькій садикъ и отворила калитку.

— Входите, пожалуйста, — сказала она надменно. — Наша служанка ушла со двора.

— Войдя въ маленькую переднюю и поджидая миссъ Лавинію, чтобъ она имъ указала, куда идти дальше, мистеръ и мистрисъ Боффинъ замѣтили на верхней площадкѣ лѣстницы три пары подслушивающихъ ногъ: ноги мистрисъ Вильферъ, ноги миссъ Беллы и ноги мистера Джорджа Сампсона.

— Мистеръ и мистрисъ Боффинъ, если не ошибаюсь? — обратилась къ нимъ Лавинія предостерегающимъ тономъ.

Непріязненное вниманіе со стороны всѣхъ трехъ паръ подслушивающихъ ногь.

— Да.

— Пожалуйте сюда, я сейчасъ скажу мамашѣ!

Торопливое бѣгство подслушивающихъ ногь.

Прождавъ съ четверть часа въ маленькой гостиной, представлявшей слѣды торопливой уборки послѣ ѣды, — слѣды, наводившіе на вопросъ, имѣлись ли при уборкѣ въ виду посѣтители, или комната была очищена для игры въ жмурки, — супруги Боффинъ увидѣли входящую мистрисъ Вильферъ, величаво томную, съ снисходительнымъ перегибомъ на одинъ бокъ, что было ея обыкновенной манерой въ обществѣ.

— Позвольте узнать, чему я обязана такой честью? — сказала мистрисъ Вильферъ послѣ первыхъ привѣтствій и послѣ того, какъ она поправила платокъ подъ подбородкомъ и взмахнула перчатками.

— Коротко и ясно, сударыни, — отвѣчалъ мистеръ Боффинъ, — дѣло вотъ въ чемъ. Вамъ, можетъ быть, уже извѣстна фамилія Боффиновъ, получившихъ наслѣдство?

— Да, и слыхала, сэръ, — проговорила мистрисъ Вильферъ, величественно склонивъ голову.

— И я полагаю, сударыня, — продолжалъ мистеръ Боффинъ, между тѣмъ какъ мистрисъ Боффинъ подкрѣпляла его слова улыбками и кивками, — я полагаю, вы относитесь къ намъ несовсѣмъ благосклонно?

— Извините, — отвѣчала мистрисъ Вильферъ, — несправедливо было бы сваливать на мистера и мистрисъ Боффинъ несчастіе, которое, безъ всякаго сомнѣнія, было предопредѣлено самимъ Провидѣніемъ.

Эти слова казались тѣмъ эффектнѣе, что были произнесены съ выраженіемъ стоическаго страданія въ голосѣ и въ лицѣ.

— Отъ души сказано, — замѣтилъ честный Боффинъ. — Мы съ мистрисъ Боффинъ, сударыня, люди простые, безъ всякихъ претензій, и не любимъ ходить окольными дорогами, потому что ко всему есть прямой путь. Такъ вотъ мы, стало быть, пріѣхали къ вамъ сказать, что были бы рады имѣть честь и удовольствіе познакомиться съ вашей дочерью и что намъ будетъ пріятно, если дочь ваша пожелаетъ считать нашъ домъ своимъ домомъ наравнѣ съ этимъ. Коротко и ясно: мы хотѣли бы повеселить вашу дочь, хотѣли бы, чтобы она раздѣляла съ нами всѣ наши удовольствія. Мы хотимъ потѣшить ее и доставить ей развлеченіе.

— Вотъ именно! — подхватила простодушная мистрисъ Боффинъ. — Господи Боже мой! Изъ-за чего намъ сторониться другъ друга? Будемте всѣ счастливы.

Мистрисъ Вильферъ слегка поклонилась гостьѣ и торжественно монотоннымъ голосомъ отвѣтила ея спутнику:

— Еще разъ извините: у меня нѣсколько дочерей. Какъ же мнѣ понимать, которую изъ моихъ дочерей такъ благосклонно отличили мистеръ Боффинъ и его супруга?

— Неужели вы не угадываете? — отозвалась вѣчно улыбающаяся мистрисъ Боффинъ. — Конечно, миссъ Беллу.

— А-а! — протянула мистрисъ Вильферъ съ сгрогимъ, ничуть не смягчившимся взглядомъ. — Мою дочь Беллу можно видѣть; она сама вамъ отвѣтитъ на все.

И, пріотворивъ дверь гостиной, за которою тотчасъ же послышался топотъ поспѣшно убѣгающихъ ногъ, почтенная дама провозгласила:

— Пошлите сюда миссъ Беллу!

Этотъ величественно-формальный, можно даже сказать — герольдмейстерскій возгласъ былъ сдѣлано съ укоризненнымъ взглядомъ, брошеннымъ на поименованную юную дѣвицу во плоти въ ту минуту, когда она съ немалыми усиліями пряталась въ чуланъ подъ лѣстницей, опасаясь появленія мистера и мистрисъ Боффинъ.

— Занятія Р. Вильфера, моего мужа, объясняла тѣмъ временемъ мистрисъ Вильферъ, опускаясь на свой стулъ, задерживаютъ его въ эту пору дни въ Сити, иначе онъ имѣлъ бы честь принимать васъ вмѣстѣ со мною подъ нашею скромною кровлей.

— А у васъ славная квартирка, — весело замѣтилъ мистеръ Боффинъ.

— Извините, сэръ, эта квартира — жилище сознающей себя, но независимой бѣдности, — поправила его мистрисъ Вильферъ.

Затрудняясь продолжать разговоръ въ такомъ духѣ, мистеръ и мистрисъ Боффинъ сидѣли, устремивъ глаза въ пустое пространство, между тѣмъ какъ мистрисъ Вильферъ безмолвно давала имъ понять, что она переводитъ дыханіе съ такимъ самоотверженіемъ, которому едва ли имѣется что-либо равное въ исторіи. Это тянулось до тѣхъ поръ, пока не появилась миссъ Белла. Мистрисъ Вильферъ представила ее гостямъ и объяснила ей цѣль, съ какою они прибыли.

— Я вамъ очень обязана, — сказала холодно миссъ Белла, тряхнувъ своими кудрями, — но у меня нѣтъ никакого желанія выѣзжать.

— Белла, — сказала ея мама увѣщательнымъ тономъ. — Белла, ты должна переломить себя.

— Да, моя милая, послушайтесь мамаши, переломите себя, — подхватила мистрисъ Боффинъ. — Мы будемъ такъ рады видѣть васъ у себя, да и вы такая хорошенькая… Что вамъ сидѣть взаперти?

Съ этими словами добродушная женщина поцѣловала миссъ Беллу и ласково потрепала ее по выразительнымъ плечикамъ. Мистрисъ Вильферъ все это время сидѣла, чопорно, выпрямившись, точно какое-нибудь офиціальное лицо, присутствующее при свиданіи осужденнаго съ родными передъ казнью.

— Мы думаемъ переѣхать въ другой, хорошо обставленный домъ, — продолжала между тѣмъ мистрисъ Боффинъ, которая была настолько женщиной, что преспокойно выдала секретъ своего супруга, пользуясь тѣмъ, что онъ не могъ оспаривать ее въ эту минуту. — Мы заведемъ парадную карету, будемъ много выѣзжать, все осматривать. И вы, моя душечка, — прибавила она, сажая миссъ Беллу рядомъ съ собой и дружески похлопавъ ее по рукѣ,- пожалуйста не пренебрегайте нами для начала знакомства, потому, сами знаете, мы вѣдь тутъ ни въ чемъ не виноваты.

Съ естественнымъ влеченіемъ юности ко всему простому и доброму миссъ Белла, тронутая искренностью этихъ словъ, сама охотно поцѣловала мистрисъ Боффинъ. Однако, это не понравилось свѣтской женщинѣ — ея матери, предпочитавшей удержать за собой выгодное положеніе: ей хотѣлось самой сдѣлать одолженіе Боффинамъ, а не принимать одолженія отъ нихъ.

— Моя младшая дочь Лавинія, — заговорила она, обрадовавшись случаю сдѣлать диверсію, когда на сценѣ опять появилась эта молодая дѣвица. — Мистеръ Джорджъ Сампсонъ, другъ нашего дома.

Другъ дома находился въ той степени нѣжной страсти къ одной изъ двухъ дѣвицъ, которая обязывала его смотрѣть на всѣхъ постороннихъ, какъ на враговъ ихъ семейства. Мрачно усѣвшись на стулъ, онъ засунулъ себѣ въ ротъ набалдашникъ своей трости, какъ пробку, очевидно, сознавая, что онъ по самое горло налитъ оскорбительными чувствами, и смотрѣлъ на гостей неумолимыми глазами.

— Если вамъ вздумается привезти съ собой вашу сестрицу, когда вы пріѣдете къ намъ погостить, мы будемъ, разумѣется, очень рады, — сказала мистрисъ Боффинъ. Чѣмъ больше вы будете доставлять себѣ удовольствій, тѣмъ больше удовольствія будетъ намъ.

— А мое согласіе, видно, тутъ ничего не значитъ? — язвительно спросила миссъ Лавинія.

— Лавви, — остановила ее сестра тихимъ голосомъ, — пожалуйста, веди себя такъ, чтобы тебя только видѣли, а не слышали.

— Нѣтъ, такъ вести себя я не буду! — отрѣзала Лавинія. — Я не ребенокъ, чтобы посторонніе замѣчали меня только мимоходомъ.

— Ты настоящій ребенокъ.

— Нѣтъ, не ребенокъ, и не хочу, чтобы обо мнѣ упоминали мимоходомъ. «Привезти вашу сестрицу» — скажите пожалуйста!

— Лавинія, замолчи! — сказала строго мистрисъ Вильферъ. — Я не позволю тебѣ высказывать въ моемъ присутствіи нелѣпое предположеніе, что посторонніе люди — мнѣ все равно, какъ бы они ни назывались по фамиліи — могутъ покровительствовать моимъ дѣтямъ. Какъ смѣешь ты думать, глупая дѣвочка, что мистеръ и мистрисъ Боффинъ могли войти въ эти двери съ цѣлью оказать намъ покровительство? А если бы вошли, то какъ смѣешь ты думать, что они могли бы остаться здѣсь хоть минуту, пока мать твоя еще жива и пока у нея есть настолько силы, чтобы попросить ихъ удалиться?

— Все это прекрасно… — заворчала было миссъ Лавинія, но мистрисъ Вильферъ повторила.

— Замолчи! Я этого не позволю! Развѣ ты не понимаешь, что своимъ предположеніемъ, будто леди и этотъ джентльменъ желаютъ оказать покровительство кому-либо изъ членовъ твоего семейства — мнѣ все равно, кому именно, — ты обвиняешь ихъ въ дерзости чуть что не сумасбродной?

— Обо мнѣ и о мистрисъ Боффинъ не безпокойтесь, сударыня, — проговорилъ, улыбаясь, мистеръ Боффинъ: — намъ это все равно.

— Извините, но мнѣ не все равно, — отозвалась мистрисъ Вильферъ.

Мисъ Лавинія отрывисто засмѣялась и пробурчала:

— Еще бы!

— И я требую, чтобы моя дерзкая дочь, — продолжала мистрисъ Вильферъ, взглянувъ на Лавинію уничтожающимъ взглядомъ, но не произведя никакого эффекта, — была справедлива къ сестрѣ своей Беллѣ и помнила, что знакомства съ ея сестрой Беллой добиваются многіе и что если сестра ея Белла принимаетъ приглашеніе, то этимъ она дѣлаетъ ровно столько же чести другимъ (это было сказано съ трепетомъ негодованія), сколько дѣлаютъ ей чести другіе своимъ приглашеніемъ.

Но тутъ миссъ Белла напомнила о себѣ, замѣтивъ спокойно:

— Мама, я могу говорить сама за себя. Пожалуйста, не вмѣшивайте меня.

— Это ловко, нечего сказать, дѣлать намеки другимъ черезъ меня, благо, я тутъ подвернулась, — сердито проворчала неукротимая Лавинія. — Но я желала бы знать, что скажетъ на это Джорджъ Сампсонъ.

— Мистеръ Сампсонъ, — провозгласила мистрисъ Вильферъ, видя, что этотъ молодой человѣкъ вынулъ изо рта свою пробку, и при этомъ взглянувъ на него такъ сурово, что онъ тотчасъ же снова заткнулъ ее въ ротъ, — мистеръ Сампсонъ, какъ другъ нашего дома, часто бывающій здѣсь, такъ хорошо воспитанъ, что никакихъ возраженій дѣлать не станетъ.

Эта похвала молодому человѣку повергла добросовѣстную мистрисъ Боффинъ въ раскаяніе за оказанную ему ею несправедливость и заставила ее сказать, что она и мистеръ Боффинъ будутъ во всякое время рады видѣть его у себя. На этотъ знакъ вниманія молодой человѣкъ учтиво отвѣтилъ, не вынимая пробки изо рта:

— Премного вамъ обязанъ, но я всегда занять — ночью и днемъ.

Миссъ Белла однако же устранила всѣ затрудненія, принявъ приглашеніе Боффиновъ съ самой очаровательной улыбкой. Благодаря этому добрые супруги, говоря вообще, остались очень довольны и сказали этой дѣвицѣ, что какъ только они будутъ имѣть возможность принять ее подобающимъ образомъ, мистрисъ Боффинъ явится снова извѣстить ее объ этомъ. Мистрисъ Вильферъ одобрила этотъ планъ величественнымъ наклоненіемъ головы и взмахомъ перчатокъ, какъ бы желая сказать: «Мы будемъ смотрѣть сквозь пальцы на ваши недостатки и такъ и быть исполнимъ ваше желаніе, бѣдняги».

— Ахъ, кстати, сударыня, — сказалъ, уже уходя, мистеръ Боффинъ, — у васъ, я слыхалъ, есть жилецъ?

— Одинъ джентльменъ, — отвѣчала мистрисъ Вильферъ, поправивъ болѣе благороднымъ словомъ вульгарное выраженіе, — дѣйствительно нанимаетъ у насъ первый этажъ.

— Такъ я могу вамъ сказать, что этотъ джентльменъ — нашъ общій другъ, продолжалъ мистеръ Боффинъ. — А что это за человѣкъ, къ слову сказать? Какъ вы его находите?

— Мистеръ Роксмитъ человѣкъ очень аккуратный. Онъ очень спокойный и выгодный постоялецъ.

— Я потому васъ спрашиваю о нашемъ общемъ другѣ, что, правду сказать, я еще мало съ нимъ знакомъ, — пояснилъ мистеръ Боффинъ. — Такъ вамъ онъ нравится? Очень радъ… А что, онъ дома сейчасъ?

— Да, мистеръ Роксмитъ дома, — отвѣтила мистрисъ Вильферъ. — Да вонъ онъ стоить у садовой рѣшетки, — добавила она, показывая въ окно. — Не васъ ли поджидаетъ?

— Можетъ быть, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Должно быть, онъ видѣлъ, какъ я вошелъ къ вамъ.

Белла внимательно прислушивалась къ этому короткому разговору. Провожая мистрисъ Боффинъ до калитки, она такъ же внимательно прислушивалась и къ тому, что воспослѣдовало за нимъ.

— Здравствуйте, сэръ, здравствуйте, — сказалъ мистеръ Боффинъ жильцу. — Это мистеръ Роксмитъ, душа моя, о которомъ я гебѣ говорилъ.

Мистрисъ Боффинъ привѣтливо поздоровалась съ нимъ, а онъ любезно подсадилъ ее въ карету.

— Прощайте пока, миссъ Белла, — сказала мистрисъ Боффинъ, посылая ей изъ кареты воздушный поцѣлуй. — Скоро увидимся. И тогда я надѣюсь показать намъ моего маленькаго Джона Гармона.

Мистеръ Роксмитъ, стоявшій у колеса и поправлявшій ей платье, вдругъ поднялъ голову, оглянулся кругомъ и взглянулъ на нее съ такимъ блѣднымъ лицомъ, что она воскликнула:

— Боже милосердный!.. Что съ вами, сэръ? Что случилось?

— Какъ можете вы показать ей умершаго? — отозвался тихимъ голосомъ мистеръ Роксмитъ.

— Это я о пріемышѣ. Я ей ужъ говорила о немъ. Я хочу нашего пріемыша назвать Джономъ Гармономъ.

— Вы меня испугали, — пробормоталъ жилецъ, — ваши слова показались мнѣ дурнымъ предзнаменованіемъ, когда вы сказали, что покажете мертвеца молодой, цвѣтущей дѣвушкѣ.

Въ этотъ моментъ Белла поняла, что мистеръ Роксмитъ любить ее. Но ея сердцу было еще не ясно, что заставляло ее мягче относиться къ нему — внутреннее ли сознаніе вѣрности ея догадки или желаніе узнать его покороче. Какъ бы то ни было, но съ того момента этотъ человѣкъ, часто занимавшій ея мысли, сталъ занимать ихъ еще чаще.

Онъ зналъ эти такъ же хорошо, какъ она, она знала это такъ же хорошо, какъ и онъ, въ ту минуту, когда они вмѣстѣ стояли на дорожкѣ у садовой калитки.

— Какіе милые люди, миссъ Вильферь, не правда ли?

— Вы хорошо ихъ знаете? — спросила Белла.

Онъ отгадалъ, что она хотѣла заставить его сказать неправду, и, упрекнувъ ее улыбкой, заставившей ее упрекнуть себя, сказалъ:

— Я кое-что знаю о нихъ.

— Да, правда, онъ говорилъ, что видѣлъ васъ только разъ.

— Я такъ и думалъ, что онъ это говорилъ.

Белла смѣшалась и была бы рада взять назадъ свой вопросъ.

— Вамъ показалось страннымъ, что я такъ взволновался, когда услышалъ, что вамъ хотятъ показать убитаго человѣка, уже зарытаго въ могилу. Но это потому, что я принимаю въ васъ живое участіе. Я могъ бы, конечно, сообразить, что она не это хотѣла сказать, но мое участіе къ вамъ остается тѣмъ не менѣе въ своей силѣ.

Когда миссъ Белла задумчиво вошла въ гостиную, неукротимая Лавинія встрѣтила ее такими словами:

— Ну, Белла, надѣюсь, что теперь исполнятся всѣ твои желанія по милости твоихъ Боффиновъ. Теперь ты будешь богата — съ твоими Боффинами. Можешь кокетничать сколько душѣ твоей угодно — у твоихъ Боффиновъ. Но ужъ меня ты не повезешь къ твоимъ Боффинамъ, это я могу сказать тебѣ и твоимъ Боффинамъ.

— Если этотъ Боффинъ, — заговорилъ тутъ мистеръ Джорджъ Сампсонъ, вынувъ изо рта пробку, — вздумаетъ еще разъ обратиться со своими глупостями ко мнѣ, то ужъ я дамъ ему понять, что онъ это дѣлаетъ съ опасностью для жи…

Онъ хотѣлъ сказать: «жизни», но миссъ Лавинія, не довѣряя его умственнымъ способностямъ и чувствуя, что его рѣчь ни въ какомъ случаѣ не будетъ имѣть практическихъ результатовъ, опять втолкнула ему пробку въ ротъ, да такъ энергично, что изъ глазъ его потекли слезы.

Что касается мистрисъ Вильферъ, то эта достойная леди, употребивъ свою младшую дочь вмѣсто манекена для назиданія Боффиновъ, теперь приласкала ее, а потомъ явила послѣдній примѣръ силы своего характера, еще оставшейся у нея въ запасѣ. Ей хотѣлось озарить все семейство своими удивительными свѣдѣніями по части физіономистики, — свѣдѣніями, ужасавшими Р. Вильфера каждый разъ, какъ они срывались съ привязи, ибо они всегда отличались необыкновенной мрачностью и злорадствомъ.

— О манерахъ этихъ Боффиновъ я ничего не скажу, — такъ начала мистрисъ Вильферъ. — Объ ихъ наружности я ничего не скажу. О безкорыстіи ихъ намѣреній по отношенію къ Беллѣ я ничего не скажу. Но скрытность, лукавство и тонко задуманная интрига, написанныя на лицѣ мистрисъ Боффинъ, заставляютъ меня трепетать.

И, какъ бы въ знакъ того, что она воочію видитъ передъ собою всѣ эти зловредныя свойства, мистрисъ Вильферъ затрепетала.

X Супружескій договоръ

У Вениринговъ суета: совершенно зрѣлая молодая дѣвица выходить замужъ (съ пудрою и съ прочимъ) за совершенно зрѣлаго молодого джентльмена. Она выходитъ за него изъ дома Вениринговъ, и Beниринги по этому случаю даютъ парадный завтракъ. Мрачный алхимикъ, который, какъ бы по установленному разъ навсегда правилу, протестуетъ противъ всего, что дѣлается въ домѣ, упорно протестуетъ и противъ этой свадьбы, но въ дѣлахъ такого рода согласіе его не есть необходимость, и потому небольшая рессорная фура выгружаетъ у подъѣзда Вениринговъ цѣлый транспортъ тепличныхъ растеній для украшенія цвѣтами завтрашняго торжества.

Совершенно зрѣлая молодая дѣвица — невѣста съ состояніемъ. Совершенно зрѣлый молодой джентльменъ — женихъ тоже съ состояніемъ. Онъ пускаетъ свой капиталъ въ обороты и, какъ любитель этого дѣла, ѣздитъ въ Сити, засѣдаетъ на собраніяхъ директоровъ акціонерныхъ компаній и участвуетъ въ торговлѣ всевозможными акціями. Не имѣйте ни заслугъ, ни репутаціи, ни образованія, ни идей, ни приличныхъ манеръ, — имѣйте только акціи. Имѣйте достаточное количество акцій, чтобы ваше имя значилось большими буквами въ спискѣ директоровъ, разъѣзжайте по таинственнымъ дѣламъ между Лондономъ и Парижемъ, и вы будете велики. Откуда онъ? — Акціи. Куда стремится? — Акціи. Что онъ за человѣкъ? — Акціи. Есть ли у него принципы? — Акціи. Онъ, можетъ быть, никогда и ни въ чемъ не имѣлъ успѣха, никогда ничего не придумалъ, никогда ничего не совершилъ — нужды нѣтъ: на все довольно одного отвѣта — акціи. О, всесильныя акціи! Высоко возносите вы этихъ кумировъ; насъ же, ничтожныхъ червей, заставляете вопить денно и нощно, словно подъ дѣйствіемъ дурмана: «Избавьте насъ отъ нашихъ денегъ, расточайте ихъ! Покупайте насъ, продавайте насъ, раззоряйте! Мы молимъ васъ объ одномъ: займите мѣсто между сильными міра сего и жирѣйте на нашъ счетъ».

Покуда Амуръ и Граціи готовятъ Гименею свѣточъ, долженствующій воспламениться въ упомянутый торжественный день, у мистера Твемло мутится умъ. Ему начинаетъ казаться, что совершенно зрѣлая молодая дѣвица и совершенно зрѣлый молодой джентльменъ — самые старинные друзья Вениринговъ. Не состоитъ ли Beнирингъ ихъ опекуномъ? — Едва ли, такъ какъ оба они старше. Однако онъ вѣдь посвященъ во всѣ ихъ тайны и много содѣйствовалъ тому, чтобы заманить ихъ къ алтарю. Однажды онъ даже самолично разсказывалъ ему, Твемло, какъ онъ сказалъ своей женѣ: «Не правда ли, Анастасія, какая славная парочка?» Онъ говорилъ еще, что смотритъ на Софронію Экершэмъ (зрѣлую молодую дѣвицу) какъ на свою сестру, а на Альфреда Ламля (зрѣлаго молодого джентльмена) какъ на брата. Твемло спросилъ его при этомъ, не учились ли они съ Альфредомъ въ одной школѣ, но онъ отвѣтилъ: «Несовсѣмъ». На вопросъ же, не была ли Софронія усыновлена его матерью, онъ отвѣчалъ: «Нѣтъ, нельзя сказать». Твемло прикладывалъ руку ко лбу и терялся въ догадкахъ.

Но вотъ какъ-то разъ, недѣли три тому назадъ, мистеръ Твемло, сидя но утру у себя надъ конюшней въ Дьюкъ-Стритѣ на Сентъ-Джемскомъ скверѣ за газетами и за слабымъ чаемъ съ поджаренной булкой, получилъ раздушенную записочку съ вензелемъ. Записочка была отъ мистрисъ Beнирингъ. Мистрисъ Beнирингъ просила «дорогого мистера Твемло, если онъ ничѣмъ особенно не занятъ, пожаловать къ ней отобѣдать съ мистеромъ Подснапомъ и обсудить одно важное семейное дѣло». Послѣднія три слова были два раза подчеркнуты и завершены восклицательнымъ знакомъ. Отвѣтивъ на записочку: «Ничѣмъ не занятъ и болѣе чѣмъ радъ», Твемло явился къ Венирингамъ, и вотъ что за симъ воспослѣдовало.

— Дорогой мой Твемло, — говоритъ ему Beнирингъ съ милой улыбкой, — любезная готовность, съ какою вы отозвались на безцеремонное приглашеніе Анастасіи, поистинѣ неоцѣнима; это такъ похоже на стараго, стараго друга… Знакомы вы съ нашимъ другимъ добрымъ другомъ Подснапомъ?

Твемло хорошо помнитъ добраго друга Подснапа, когда-то причинившаго ему такой конфузъ. Онъ отвѣчаетъ, что знакомъ, и Подснапъ подтверждаетъ его заявленіе. Повидимому. этотъ Подснапъ въ короткое время такъ близко сошелся съ Венирингомъ, что считаетъ себя другомъ его дома много, много, много лѣтъ. Онъ ведетъ себя съ самою дружеской развязностью, чувствуетъ себя совершенно какъ дома и, ставъ спиной къ камину, изображаетъ изъ себя статую Колосса Родосскаго. Твемло и раньше замѣчалъ, хотя, по своему обыкновенію, несовсѣмъ ясно, что всѣ гости Вениринговъ заражаются фикціей Вениринговъ; но онъ и до сихъ поръ еще не сознаетъ, что съ нимъ самимъ случилось то же.

— Наши друзья Альфредъ и Софронія, — продолжаетъ этотъ пророкъ подъ покрываломъ — Beнирингъ, — наши дорогіе друзья Альфредъ и Софронія — надѣюсь, господа, вы порадуетесь за нихъ вмѣстѣ со мной, — вступаютъ въ бракъ. Мы съ женою видимъ въ этомъ событіи наше семейное дѣло и принимаемъ на себя всѣ хлопоты, о чемъ я считаю своимъ священнымъ долгомъ объявить друзьямъ нашего дома.

«Ага!», думаетъ Твемло, поглядывая на Подснапа, «значитъ насъ только двое: онъ — второй».

— Я разсчитывалъ, — продолжаетъ Beнирингъ, — что леди Типпинсъ встрѣтится здѣсь съ вами, но на нее всегда такой большой спросъ: она, къ несчастью, отозвана.

«Эге!» думаетъ Твемло, блуждая глазами, «насъ, значитъ, трое: она — третья».

— Мортимера Ляйтвуда, съ которымъ вы оба знакомы, нѣтъ сейчасъ въ городѣ,- продолжаетъ опять Beнирингъ, — но онъ мнѣ пишетъ (въ шутливомъ тонѣ, по своей всегдашней привычкѣ), что не откажется быть шаферомъ жениха, когда наступить день церемоніи, хоть и не видитъ, какая тутъ можетъ быть надобность именно въ немъ.

«Ого!» думаетъ Твемло, закатывая глаза, «выходитъ, что насъ четверо: этотъ — четвертый».

— А Бутса и Бруэра, съ которыми вы тоже знакомы, — прибавляетъ Beнирингъ, — я хоть и не приглашалъ на сегодня, но держу ихъ въ запасѣ на этотъ случай.

«О, Боже!», думаетъ Твемло, закрывая глаза, «такъ насъ уже шес…» Но тутъ онъ изнемогаетъ и въ такомъ положеніи остается до конца обѣда, до самой той минуты, когда алхимикъ былъ приглашенъ удалиться.

— Теперь мы приступимъ къ предмету нашего настоящаго совѣщанія, — говоритъ послѣ этого Венирингъ. — Софронія — круглая сирота, и у нея нѣтъ никого, кто выдалъ бы ее замужъ.

— Такъ будьте вы ей посаженнымъ отцомъ, — предлагаетъ Подснапъ.

— Милѣйшій мой Подснапъ, это невозможно. Невозможно по тремъ причинамъ. Во-первыхъ, потому, что я не могу взять на себя столь почетную обязанность, когда я долженъ имѣть въ виду столькихъ почтенныхъ друзей моего дома. Во-вторыхъ, потому, что я не такъ тщеславенъ, чтобы считать себя пригоднымъ для такой роли. Въ третьихъ потому, что Анастасія немного суевѣрна и не желаетъ, чтобы я былъ у кого-нибудь посаженнымъ отцомъ, пока не подрастетъ и не станетъ невѣстой наша малютка.

— А что такое случится, если вашъ мужъ согласится быть раньше посаженнымъ отцомъ? — спрашиваетъ Подснапъ у мистрисъ Венирингъ.

— Ахъ, милый мистеръ Подснапъ, я сознаюсь, что это очень глупо, но у меня есть предчувствіе, что если Гамильтонъ выдастъ кого-нибудь замужъ прежде нашей дочурки, онъ никогда не выдастъ ее.

Такъ говоритъ мистрисъ Венирингъ, сложивъ при этомъ раскрытыя кисти рукъ такимъ образомъ, что каждый изъ ея орлиныхъ пальцевъ принимаетъ форму ея орлинаго носа, отъ котораго ихъ отличаютъ только новые съ иголочки перстни, нанизанные на нихъ.

— Но, дорогой мой Подснапъ, — продолжаетъ Венирингъ, — у насъ есть испытанный другъ дома, на котораго — я надѣюсь, вы согласитесь со мной, — на котораго пріятная обязанность посаженнаго отца падаетъ, такъ сказать, сама собою. Другъ этотъ (послѣднія слова произносятся такимъ тономъ, какъ будто компанія состоитъ по крайней мѣрѣ изъ полутораста человѣкъ)… другъ этотъ теперь между нами. Другъ этотъ — Твемло.

— Совершенно вѣрно! (Со стороны Подснапа.)

— Другъ этотъ, — повторяетъ Beнирингъ съ большею твердостью, — нашъ милый и добрый Твемло. Вамъ же, дорогой мой Подснапъ, я даже не знаю, какъ выразить мое удовольствіе и признательность за ту готовность, съ какою это мое убѣжденіе — мое и моей Анастасіи — раздѣляется вами, столь же близкимъ и испытаннымъ нашимъ другомъ, стоящимъ въ почетномъ положеніи… т. е. я разумѣю — почетно стоящимъ въ положеніи… или, пожалуй, лучше будетъ сказать — поставившимъ насъ съ Анастасіей въ почетное положеніе тѣмъ именно, что сами вы стали въ скромное положеніе крестнаго отца нашей малютки.

Beнирингъ остается совершенно доволенъ, видя, что Подснапъ не проявляетъ ни малѣйшей зависти къ возвышенію Твемло.

Спустя нѣкоторое время рессорная фура осыпаетъ цвѣтами подъѣздъ и лѣстницу Вениринговъ, и Твемло осматриваетъ мѣстность, гдѣ завтра ему предстоитъ разыграть важную роль. Онъ уже побывалъ въ церкви и записалъ для памяти кой-какія неудобства, замѣченныя имъ тамъ по указанію унылой вдовы-сторожихи, отпирающей церковныя ложи и страдающей жестокимъ ревматизмомъ въ лѣвой рукѣ, согнутой, однако, не отъ ревматизма, а добровольно, дабы служить кружкой для сбора денежной мзды.

Но вотъ Beнирингъ выходитъ изъ библіотеки, гдѣ онъ, въ часы созерцательнаго настроенія, приковываетъ свой умъ къ рѣзьбѣ и позолотѣ пилигримовъ, отправляющихся въ Кентербери.

Онъ подаетъ Твемло статейку, приготовленную имъ для газетъ, дабы онѣ могли протрубить фешенебельному міру о томъ, какъ семнадцатаго числа текущаго мѣсяца, въ церкви Св. Іакова, его высокопреподобіе Бланкъ-Бланкъ, при содѣйствіи его преподобіе Дашъ-Даша, сочеталъ узами брака Альфреда Ламля, эсквайра изъ Саквелль-Стрита, въ Пикадилли, съ Софроніею, единственною дочерью покойнаго Горація Экершема, эсквайра изъ Іоркшира, и какъ прекрасная невѣста была выдана изъ дома Гамильтона Вениринга, эсквайра изъ Стукконіи, по благословеніи ея посаженнымъ отцомъ ея Мельвиномъ Твемло, эсквайромъ изъ Дьюкъ-Стрита, близъ Сентъ-Джемскаго сквера, вторымъ кузеномъ лорда Снигсворта изъ Снигсвортскаго Парка. Пробѣгая эту статейку, Твемло какъ-то смутно соображаетъ, что если его высокопреподобіе Бланкъ-Бланкъ и его преподобіе Дашъ-Дашъ не сумѣютъ, послѣ этого перваго знакомства своего съ Венирингомъ, попасть въ реестръ самыхъ старинныхъ дорогихъ и близкихъ его друзей, то благодарить за это имъ будетъ некого, кромѣ самихъ себя.

Затѣмъ является Софронія (которую Твемло видѣлъ счетомъ два раза за всю свою жизнь), чтобы поблагодарить мистера Твемло за принятую имъ на себя роль покойнаго Горація Экершема, эсквайра изъ Іоркшира. А послѣ нея является Альфредъ (котораго Твемло видѣлъ только разъ въ жизни), чтобы сдѣлать то же самое и блеснуть своею, въ нѣкоторомъ родѣ кондитерской наружностью, предназначенною, повидимому, для вечерняго освѣщенія и попавшею на свѣтъ дневной по какой-то непростительной ошибкѣ. Послѣ этого выходитъ изъ своихъ апартаментовъ мистрисъ Венирингъ, съ преизбыткомъ орлиной важности во всей своей фигурѣ и съ темноватыми пятнышками на душѣ, подъ стать темной родинкѣ на ея подбородкѣ,- выходитъ «измученная хлопотами и ощущеніями», какъ она сама объявляетъ дорогому своему Твемло, и лишь чуть-чуть подкрѣпленная рюмочкой ликера, поданнаго ей почти противъ ея воли мрачнымъ алхимикомъ. Напослѣдокъ являются подружки невѣсты, прибывшія по желѣзнымъ дорогамъ съ разныхъ сторонъ, точно партія очаровательныхъ рекрутиковъ, навербованныхъ сержантомъ, очевидно здѣсь не присутствующимъ, ибо, попавъ въ депо Вениринговъ, онѣ оказываются въ странѣ имъ неизвѣстной.

Послѣ всего этого Твемло отправляется къ себѣ домой, въ Дьюкъ-Стритъ, близъ Сентъ-Джемскаго сквера, съѣдаетъ тарелку супу и кусочекъ баранины и просматриваетъ въ молитвенникѣ обрядъ вѣнчанія, чтобы запомнить то мѣсто, гдѣ ему придется отвѣчать въ качествѣ посаженнаго отца. Мистеръ Твемло грустить надъ своею конюшней: бѣдняга ясно чувствуетъ, что на сердцѣ у него осталась царапинка отъ ноготковъ самой очаровательной изъ очаровательныхъ подружекъ невѣсты. Бѣдный, кроткій маленькій джентльменъ любилъ въ дни оны, но его милая не отвѣчала ему взаимностью (какъ это часто бываетъ). Онъ находитъ, что очаровательная подружка невѣсты похожа на его милую, какою та была во время оно (хотя она ни капли не похожа); онъ увѣренъ, что если бъ его милая не вышла за другого изъ-за денегъ, а вышла бы за него по любви, то и онъ, и она были бы счастливы (чего отнюдь не случилось бы), и надѣется, что она все еще продолжаетъ питать къ нему нѣжныя чувства (хотя она давно забыла объ его существованіи). Задумавшись передъ каминомъ, онъ низко склоняетъ свою высохшую головку на свои высохшія ручки, ставитъ свои высохшіе локотки на свои высохшія колѣпки и груститъ. «Нѣтъ волшебницы, которая дѣлила бы со мною время здѣсь, дома», думаетъ онъ. «Нѣтъ у меня волшебницы и въ клубѣ. Пустыня, пустыня, пустыня, мой любезный Твемло!» И онъ забывается сномъ, и вдругъ всѣ члены его вздрагиваютъ, какъ отъ гальваническаго тока.

На другой день поутру страшная старуха, леди Типпинсъ (вдова покойнаго сэра Томаса Типпинса, возведеннаго по ошибкѣ, вмѣсто кого-то другого, въ достоинство рыцаря его величествомъ королемъ Георгомъ III-имъ, который, совершая эту церемонію, всемилостивѣйше соизволилъ сказать: «Что, что, что? Кто, кто, кто? Зачѣмъ, зачѣмъ, зачѣмъ?»)… страшная леди Типпинсъ поступаетъ въ краску и лакировку для предстоящаго интереснаго событія. Леди Типпинсъ издавна слыветъ мастерицей живо описывать разнаго рода происшествія, и потому, мои милые, ей необходимо быть у Вениринговъ пораньше, чтобы ничего не пропустить изъ предстоящей потѣхи. Вотъ она наконецъ въ платьѣ и въ шляпкѣ, но гдѣ подъ этимъ платьемъ и подъ этою шляпкой, именуемыми ея именемъ, скрываются остатки подлинной женщины, это, должно быть, извѣстно одной ея камеристкѣ. Всѣ внѣшнія, видимыя оболочки леди Типпинсъ вы всегда можете пріобрѣсти за деньги въ Бондъ-Стритѣ, но ужъ разъ она спряталась въ нихъ, то какъ вы ни обдирайте ее, какъ ни скальпируйте, какъ ни оскабливайте, какъ ни старайтесь сдѣлать изъ нея двухъ леди Типпинсъ, вы все равно не доберетесь до подлиннаго товара. У леди Типпинсъ всегда съ собой большой золотой лорнетъ въ одно стеклышко, и сквозь него она обозрѣваетъ все, что передъ нею творится. Если бы у нея былъ другой такой же лорнетъ, онъ бы поддерживалъ другое ея вѣко и придавалъ бы лицу ея больше симметріи. Но не бѣда: въ ея искусственныхъ цвѣтахъ дышитъ вѣчная юность, и реестръ ея обожателей заполненъ.

— Послушайте, Мортимеръ, негодный вы человѣкъ, — возглашаетъ леди Типпинсъ, — гдѣ же женихъ, порученный вашимъ заботамъ?

— Честное слово, не знаю, да и знать не интересуюсь, — отвѣчаетъ Мортимеръ.

— Несчастный! Развѣ такъ должны вы исполнять вашу обязанность?

— Увѣряю васъ, я рѣшительно не имѣю представленія, въ чемъ состоитъ моя обязанность, кромѣ того, что онъ будетъ сидѣть у меня на носу и что мнѣ придется помогать ему въ какомъ-то мѣстѣ предстоящей церемоніи, какъ бойцу на кулачномъ бою.

Юджинъ тоже присутствуетъ въ числѣ приглашенныхъ, но видъ у него такой, какъ будто онъ ожидалъ попасть на похороны и непріятно обманулся въ своемъ ожиданіи.

Мѣсто дѣйствія — ризница церкви св. Іакова, гдѣ на полкахъ тѣснится множество старыхъ пергаментныхъ метрикъ, переплетенныхъ, быть можетъ, въ кожу разныхъ леди Типпинсъ.

Но чу! — къ паперти подкатила карета. Пріѣхалъ женихъ, больше похожій на поддѣльнаго Мефистофеля или на одного изъ непризнанныхъ членовъ семейства этого джентльмена. Леди Типпинсъ осматриваетъ его въ лорнетъ и находитъ красавцемъ, даже опаснымъ, и Мортимеръ, до послѣдней степени недовольный всѣмъ происходящимъ, видя, что этотъ господинъ подходитъ къ нему, думаетъ про себя:

«Ага! Этотъ-то, должно быть, и есть мой пріятель, провалъ его возьми!»

Подъѣзжаетъ карета за каретой, и вотъ всѣ участники торжества на лицо. Леди Типпинсъ взбирается на скамеечку, обозрѣваетъ всѣхъ въ свой лорнетъ и такимъ образомъ резюмируетъ свои наблюденія: «Невѣста — сорокъ пять съ хвостикомъ, платье — тридцать пять шиллинговъ аршинъ, фата — пять фунтовъ, носовой платокъ дареный. Подружки невѣсты подобраны ей подъ стать, чтобы ни одна не затмила ея: все старыя дѣвы; платья — двѣнадцать съ половиной аршинъ, цвѣты — на счетъ Вениринговъ. Курносенькая подружка недурна, но слишкомъ выставляетъ на показъ свои чулки. Шляпки — по три фунта съ половиной. Твемло добрѣйшій малый: такъ счастливъ, точно дочь родную выдаетъ; онъ даже растроганъ: вѣрно воображаетъ, что она въ самомъ дѣлѣ его дочь. Мистрисъ Beнирингъ: — такого бархата и не видано; всего на ней будетъ тысячи на двѣ фунтовъ стерлинговъ — ни дать, ни взять витрина ювелира; ея отецъ навѣрно былъ ростовщикомъ, иначе откуда бы этимъ выскочкамъ набрать столько добра. Остальные — все невѣдомый сбродъ».

Обрядъ вѣнчанія конченъ. Леди Типпинсъ выходитъ изъ священнаго зданія въ сопровожденіи Вениринга. Кареты катятся въ Стукконію; у лакеевъ бантики на плечѣ и цвѣты въ петличкѣ. Всѣ ѣдутъ къ Венирингамъ: гостиныя въ его домѣ — верхъ роскоши. Тамъ счастливую чету ожидаютъ Подснапы. У мистера Подснапа головныя его щетки взбиты елико возможно; мистрисъ Подснапъ — сей громоздкій игрушечный конь — величаво любезна. Тутъ же присутствуютъ Бутсъ и Бруэръ и еще два буффера — всѣ съ цвѣточками въ петлицѣ, съ подвитыми волосами и въ туго застегнутыхъ перчаткахъ. Всѣ они какъ будто приготовились, въ случаѣ несчастья съ женихомъ, сейчасъ же заступить его мѣсто и обвѣнчаться. Тутъ и тетушка невѣсты, ближайшая ея родственница, вдова, нѣчто въ родѣ Медузы; въ чепцѣ, какъ будто изсѣченномъ изъ камня, бросающая на всѣхъ своихъ ближнихъ окаменяющіе взгляды. Тутъ и повѣренный невѣсты, словно откормленный масломъ дѣловой человѣкъ, въ большихъ круглыхъ очкахъ, лицо всѣхъ интересующее. Beнирингъ обращается къ этому джентльмену, какъ къ своему старинному другу, «значитъ къ седьмому», говоритъ себѣ Твемло, и конфиденціально уводить его въ оранжерею. Это даеть поводъ предполагать, что Венириніъ тоже повѣренный и что оба они удалились для окончательнаго совѣщанія по вопросу объ имуществѣ невѣсты. Слышно даже, какъ всѣ четыре буффера, перешептываясь между собой, говорятъ: «Тридцать тысячъ фунтовъ!» и такъ аппетитно причмокиваютъ при этомъ губами, что на умъ невольно приходятъ самыя свѣжія устрицы. Невѣдомые гости, дивясь сами себѣ, какъ это они ухитрились такъ скоро подружиться съ Венирингомъ, набираются смѣлости и, скрестивъ на груди руки, начинаютъ препираться съ хозяевами, даже не дождавшись завтрака. Мистрисъ Beнирингъ, съ своей малюткой на рукахъ, разряженной не хуже невѣсты, порхаетъ среди гостей и блещетъ разноцвѣтными молніями, вылетающими изъ ея брилліантовъ, изумрудовъ и рубиновъ.

Тѣмъ временемъ алхимикъ улаживаетъ, не теряя своего достоинства, нѣсколько размолвокъ, возникшихъ было между нимъ и поставщиками фруктовъ и сластей, послѣ чего торжественно докладываетъ, что завтракъ поданъ. Столовая не уступаетъ въ роскоши гостиной. Столы сервированы превосходно: всѣ верблюды выведены и навьючены. Свадебный тортъ великолѣпенъ и, какъ подобаетъ, украшенъ купидонами, сахарной глазурью и эмблематическими фигурами.

Прежде, чѣмъ сойти къ завтраку, хозяинъ выноситъ изъ внутреннихъ покоевъ блестящій браслетъ и надѣваетъ его на руку невѣстѣ. И при всемъ томъ никто, повидимому, не думаетъ о Венирингахъ: ихъ какъ будто принимаютъ за содержателей гостиницы, исполняющихъ свою обязанность по ремеслу за столько-то съ персоны. Молодые воркуютъ въ уголку, какъ это водится между молодыми, а буффера съ систематической послѣдовательностью прикладываются къ каждому блюду, какъ это водится между буфферами. Невѣдомые чрезвычайно радушно угощаютъ другъ друга шампанскимъ. Что же касается мистрисъ Подснапъ, то эта дама, величаво покачиваясь на своемъ стулѣ и крутя свою конскую шею, положительно имѣетъ вокругъ себя болѣе внимательныхъ собесѣдниковъ, чѣмъ мистрисъ Венирингъ, и мистеръ Подснапъ чуть ли не хозяйничаетъ.

Другое прискорбное обстоятельство заключается въ томъ, что Beнирингъ, имѣя по одну сторону отъ себя плѣнительную леди Типпинсъ, а по другую — тетушку невѣсты, крайне затрудняется сохранить между ними миръ и тишину. Медуза не довольствуется тѣмъ, что бросаетъ окаменяющіе взгляды на очаровательную Типпинсъ, — нѣтъ: послѣ каждаго игриваго замѣчанія эгого прелестнаго существа она громко фыркаетъ носомъ, что остается приписать или хроническому насморку или негодованію и презрѣнію — какъ хотите. Фырканье повторяется до того равномѣрно и правильно, что наконецъ все общество начинаетъ его ожидать, и это ожиданіе рождаетъ моменты томительнаго молчанія, отчего эффектъ фырканья становится съ каждымъ разомъ сильнѣе. Каменная родственница невѣсты имѣетъ, кромѣ того, обидную манеру отказываться отъ всѣхъ блюдъ, къ которымъ прикасается леди Типпинсъ. Какъ только такое блюдо приближается къ ней, она возглашаетъ во всеуслышаніе:

«Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, не желаю. Пожалуйста, уберите!» Сознавая близкое сосѣдство врага, леди Типпинсъ раза два молодецки атакуетъ его, наводя на него свой лорнетъ, но отъ непроницаемаго чепца и фыркающаго боевого снаряда каменной тетушки всякое оружіе отскакиваетъ, не производя ни малѣйшаго дѣйствія.

Какъ третье непріятное обстоятельство можно отмѣтить тотъ фактъ, что невѣдомые какъ будто сговорились ничему не удивляться въ домѣ. Не поражаютъ ихъ ни золотые ни серебряные верблюды; они даже не безъ презрѣнія взираютъ на изящныя кованыя вазы для охлажденія вина. Кромѣ того, всѣ они, повидимому, задались задачей дѣлать намеки (правда, туманные) въ томъ смыслѣ, что хозяинъ съ хозяйкой получатъ отъ завтрака изрядный барышъ, и сообразно съ этимъ они, т. е. невѣдомые, ведутъ себя, какъ посѣтители трактира. Такой образъ ихъ дѣйствій ни мало не выкупается поведеніемъ подружекъ невѣсты. Нисколько не интересуясь невѣстой подружки они не интересуются и другъ другомъ, а заняты, каждая въ отдѣльности, нарядами присутствующихъ дамъ, стараясь удешевить ихъ по своей оцѣнкѣ елико возможно. Одинъ лишь шаферъ жениха, въ изнеможеніи утонувшій въ спинкѣ своего стула, какъ будто разнообразитъ немного этотъ скучный праздникъ тѣмъ, что видимо съ раскаяніемъ припоминаетъ свои прошлые грѣхи. Разница между нимъ и его другомъ Юджиномъ, тоже утонувшимъ въ спинкѣ стула, состоитъ только въ томъ, что послѣдній какъ будто созерцаеть свои будущіе грѣхи, которые онъ намѣренъ еще натворить.

При такомъ положеніи дѣлъ всѣ обычныя въ подобныхъ случаяхъ церемоніи идутъ скучно и вяло. Великолѣпный свадебный тортъ, разрѣзанный прекрасною ручкой невѣсты, кажется всѣмъ положительно неудобоваримымъ. Какъ бы то ни было, все, что полагалось сказать, сказано; все, что полагалось сдѣлать, сдѣлано (причемъ леди Типпинсъ, какъ и слѣдуетъ быть; позѣвала, подремала и наконецъ проснулась, утративъ сознаніе). Наступаютъ поспѣшные сборы къ свадебному путешествію на островъ Уайтъ. На улицѣ гремитъ духовой оркестръ и толпятся зрители. Несчастная звѣзда алхимика судила ему претерпѣть посрамленіе на глазахъ этихъ послѣднихъ: стоя у подъѣзда, дабы почтить своимъ присутствіемъ отъѣздъ новобрачныхъ, онъ неожиданно получаетъ сильный ударъ въ голову отъ налетѣвшаго невѣдомо откуда тяжеловѣснаго башмака. Эта полезная обувь, взятая на прокатъ у чернорабочаго, поставщика сластей, однимъ изъ буфферовъ, разгоряченнымъ шампанскимъ и утратившимъ благодаря этому вѣрность прицѣла, была брошена изъ прихожей вслѣдъ отъѣзжавшей четѣ въ видѣ добраго предзнаменованія, по обычаю старины.

Послѣ отъѣзда молодыхъ всѣ гости, раскраснѣвшіеся отъ завтрака до неприличія, точно они схватили скарлатину всѣмъ скопомъ, снова вступаютъ въ пышныя пріемныя Вениринговъ. Тамъ невѣдомые злонамѣренно пачкаютъ ногами диваны и вообще стараются какъ можно основательнѣе испортить дорогую мебель. Но вотъ леди Типпинсъ, давно уже недоумѣвающая, считать ли ей нынѣшній день за позавчера или за послѣзавтра, или за одинъ изъ дней будущей недѣли, окончательно потухаетъ и отправляется домой. Мортимеръ Ляйтвудъ и другъ его Юджинъ тоже потухаютъ и тоже скрываются. Потухаетъ и уѣзжаетъ и Твемло. Но каменная тетушка просто уѣзжаетъ: она рѣшительно отказывается потухнуть и остается до конца скала скалой. Наконецъ мало по малу выкуриваются изъ дому и невѣдомые, на чемъ и заканчивается торжество.

Все кончилось, т. е. въ настоящее время. Но есть еще время и въ будущемъ; оно наступаетъ недѣли черезъ двѣ и застаеть мистера и мистрисъ Ламль въ Шанклинѣ, на песчаномъ берегу острова Уайта.

Мистеръ и мистрисъ Ламль уже довольно долго прохаживались по шанклинскимъ пескамъ. По отпечаткамъ ихъ ногъ можно догадаться, что ходили они рука объ руку, не по прямому направленію и притомъ въ дурномъ расположеніи духа. Она ковыряла передъ собой зонтикомъ продолговатыя ямочки на мокромъ пескѣ, а онъ, по своей принадлежности къ фамиліи Мефистофеля, волочилъ за собой свою тросточку, точно опущенный хвостъ.

— И вы хотите меня увѣрить, Софронія, что…

Такъ начинаетъ онъ послѣ долгаго молчанія. Но Софронія бросаетъ на него свирѣпый взглядъ и быстро поворачивается къ нему.

— Не навязывайте мнѣ вашихъ словъ, сэръ! Это я васъ спрашивала, не хотите ли вы увѣрить меня, что…

Мистеръ Ламль не отвѣчаетъ, и они идутъ попрежнему. Мистрисъ Ламль раздуваетъ ноздри и кусаетъ нижнюю губу. Мистеръ Ламль собираетъ лѣвой рукой свои имбирныя бакенбарды и, сведя ихъ вмѣстѣ, украдкой хмурится изъ густого имбирнаго куста на свою дражайшую половину.

— Хочу ли я его увѣрить, скажите на милость! — съ негодованіемъ повторяетъ нѣсколько минутъ спустя мистрисъ Ламль. — Навязываетъ мнѣ свои слова! Какая малодушная низость!

Мистеръ Ламль круто останавливается, выпускаетъ изъ руки бакенбарды и свирѣпо смотритъ на нее:

— Какая — что?!

Мистрисъ Ламль, не удостаивая остановиться и не оборачиваясь, гордо отвѣчаетъ:

— Малодушная слабость.

Онъ въ два шага догоняетъ ее, идетъ съ нею рядомъ и говорить:

— Вы не то сказали: вы сказали низость.

— Такъ что жъ, если и сказала?

— Не «если», — вы дѣйствительно сказали.

— Ну, сказала. Что же изъ этого?

— Что изъ этого? — повторяетъ мистеръ Ламль. — И у васъ хватаетъ рѣшимости говорить мнѣ такія слова?!

— Хватаетъ, да! — рѣзко отвѣчаетъ мистрисъ Ламль, глядя на него съ холоднымъ презрѣніемъ. — А теперь я попрошу васъ, сэръ, отвѣтить: какъ вы посмѣли мнѣ сказать это слово?

— Я ничего подобнаго вамъ не говорилъ.

Это было справедливо, а посему мистрисъ Ламль прибѣгаетъ къ женской уловкѣ и заявляетъ:

— Мнѣ все равно, что вы говорили и чего не говорили, — совершенно все равно!

Пройдя еще немного и немного еще помолчавъ, мистеръ Ламль снова прерываетъ молчаніе:

— Вы все будете долбить свое. Итакъ вы присваиваете себѣ право спросить, въ чемъ я хочу васъ увѣрить. Ну-съ, въ чемъ же такомъ я хочу васъ увѣрить позвольте узнать?

— Что вы богаты.

— Нѣтъ, я совсѣмъ не богатъ.

— Такъ значитъ вы женились на мнѣ обманомъ?

— Пусть будетъ такъ. Теперь объясните мнѣ, въ чемъ бы хотѣли увѣрить меня. Не хотите ли вы и сейчасъ увѣрить меня, что вы богаты?

— Ничуть?

— Такъ значитъ вы вышли за меня обманомъ, не такъ ли?

— Если вы, гоняясь за деньгами, были настолько недальновидны, что обманули сами себя, или если вы были такъ жадны и корыстны, что позволили обмануть себя внѣшней обстановкой, то развѣ я въ этомъ виновата, авантюристъ вы этакій? — вопрошаетъ супруга съ сугубой суровостью.

— Я разспрашивалъ Вениринга; онъ мнѣ сказалъ, что вы богаты.

— Вениринга! (съ величайшимъ презрѣніемъ). — Что знаетъ обо мнѣ Венирингъ?

— Развѣ онъ не состоитъ вашимъ повѣреннымъ по дѣламъ?

— Нѣтъ. У меня нѣтъ повѣреннаго кромѣ того, котораго вы видѣли въ тотъ день, когда женились на мнѣ обманомъ. Да и ему мое имущество не доставляетъ большихъ хлопотъ, такъ какъ я имѣю всего на всего сто пятнадцать фунтовъ пожизненнаго годового дохода. Впрочемъ, есть еще, кажется, сколько-то шиллинговъ или пенсовъ, если вы желаете знать точно.

Мистеръ Ламль смотритъ далеко не нѣжными глазами на подругу своихъ радостей и печалей. Онъ начинаетъ что-то бормотать, но тотчасъ же сдерживается и говоритъ спокойно:

— Вопросъ за вопросъ. Теперь моя очередь, мистрисъ Ламль. Что подало вамъ поводъ считать меня богатымъ человѣкомъ?

— Вы сами подали поводъ. Теперь вы, можетъ быть, отречетесь и не сознаетесь, что всегда старались казаться богачемъ?

— Но вѣдь вы тоже разспрашивали кого-нибудь обо мнѣ. Скажите, мистрисъ Ламль — признаніе за признаніе — вы спрашивали кого-нибудь?

— Да, спрашивала Вениринга.

— Но Beнирингъ столько же знаетъ обо мнѣ, сколько и о васъ, или сколько его самого кто-нибудь знаетъ.

Пройдя еще немного, молодая вдругъ останавливается и говоритъ запальчиво:

— Я никогда не прощу Венирингамъ!

— И я не прощу, — отзывается молодой.

Послѣ этого они опять идутъ рядомъ; она сердито ковыряетъ ямки въ пескѣ, а онъ волочить свой опущенный хвостъ. Въ морѣ отливъ, и кажется, какъ будто это онъ оставилъ высоко на обнаженномъ берегу эту чету, выброшенную приливомъ. Надъ ихъ головами проносится чайка и смѣется надъ ними. Еще недавно на бурыхъ утесахъ блестѣла золотистая поверхность воды, а теперь тамъ только сырая земля. Съ моря долетаетъ укоризненный ревъ: далекіе морскіе валы взбираются другъ на друга, чтобы взглянуть на попавшихся въ ловушку обманщиковъ и бѣсовски-радостными скачками потѣшиться на ихъ счетъ.

— Вы говорите, я пошла за васъ по разсчету, — начинаетъ опять суровымъ тономъ мистрисъ Ламль. — Но неужели вы воображаете, что была какая-нибудь разумная возможность выйти за васъ ради васъ самого?

— Тутъ опять-таки двѣ стороны вопроса, мистрисъ Ламль. Вы какъ полагаете?

— Вы обманули меня, а теперь еще оскорбляете! — кричитъ молодая, тяжело дыша.

— Вовсе нѣтъ. Не я началъ. Обоюдоострый вопросъ задали вы.

— Я?! — повторяетъ внѣ себя молодая, и зонтикъ переламывается въ ея гнѣвной рукѣ.

Цвѣтъ его лица превращается въ мертвенно-блѣдный; около носа выступаютъ зловѣщія пятна, точно пальцы самого дьявола дотрагивались до него въ разныхъ мѣстахъ въ теченіе послѣднихъ мгновеній. Но у него есть самообладаніе, а у нея нѣтъ.

— Бросьте его, — хладнокровно говоритъ онъ о зонтикѣ: — теперь онъ никуда не годенъ: вы кажетесь смѣшны съ нимъ.

Въ своемъ гнѣвѣ она, не задумавшись, обзываетъ его «отпѣтымъ негодяемъ» и бросаетъ сломанный зонтикъ такъ неловко, что онъ падая, задѣваетъ его. Слѣды прикосновенія дьявольскихъ пальцевъ около его носа на одинъ мигъ еще больше бѣлѣютъ, но онъ спокойно продолжаетъ идти рядомъ съ ней.

Она заливается слезами, называетъ себя самою несчастною, жестоко обманутой, позорно униженной женщиной, потомъ говоритъ, что, если бъ у нея хватило рѣшимости, она бы непремѣнно покончила съ собой. Потомъ она называетъ его подлымъ обманщикомъ, потомъ спрашиваетъ, отчего онъ, обманувшись въ своихъ низкихъ разсчетахъ, не умертвитъ ее своею собственной рукой, пользуясь теперешнимъ благопріятнымъ моментомъ; потомъ опять рыдаетъ, потомъ еще разъ разряжается гнѣвомъ и упоминаетъ что-то о мошенникахъ. Въ заключеніе, вся въ слезахъ, она садится на камень и подвергается заразъ всѣмъ припадкамъ своего нѣжнаго пола. Все время, пока длятся эти припадки, вышеупомянутыя пятна на его лицѣ то появляются, то исчезаютъ въ разныхъ мѣстахъ, точно бѣлые клапаны флейты, на которой играетъ адскій музыкантъ. Наконецъ его побѣлѣвшія губы раскрываются, какъ будто онъ задыхался отъ быстраго бѣга. Однако онъ не задохнулся:

— Встаньте теперь, мистрисъ Ламль, и поговоримъ разсудительно.

Она сидитъ на своемъ камнѣ, не обращая на него никакого вниманія.

— Встаньте, вамъ говорятъ!

Она приподымаетъ голову, окидываетъ его уничтожающимъ взглядомъ и повторяетъ презрительно:

— Мнѣ говорятъ, скажите пожалуйста.

Она снова опускаетъ голову и дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ, какъ онъ приковалъ къ ней свой взглядъ, но вся ея сжавшаяся фигура свидѣтельствуетъ о томъ, что она тревожно сознаетъ это.

— Довольно. Пойдемте… Вы слышите, что я говорю? Вставайте сейчасъ!

Уступая его рукѣ, она встаетъ, и они вновь идутъ рядомъ, на этотъ разъ обратившись лицомъ къ мѣсту своего жительства.

— Мистрисъ Ламль! Мы оба обманывали, и оба обмануты. Мы оба кусались, и оба укушены. Мы вмѣстѣ попали впросакъ.

— Вы искали во мнѣ…

— Перестаньте! Не будемъ говорить объ этомъ. Мы оба хорошо знаемъ, какъ все было. Зачѣмъ говорить о томъ, чего ни вы, ни я не можемъ скрыть? Слушайте дальше. Я обманулся въ ожиданіяхъ и теперь представляю собой самую плачевную фигуру.

— А что же я?

— Вы? Я сказалъ бы и о васъ, если бъ вы подождали минутку. Вы тоже обманулись въ ожиданіяхъ и тоже представляете собой плачевную фигуру.

— Оскорбленную, хотите вы сказать!

— Теперь вы успокоились немножко, Софронія, и можете понять, что васъ нельзя оскорбить, не оскорбивъ и меня вмѣстѣ съ вами, а потому слова тутъ ничего не прибавятъ. Припоминая прошлое, я только дивлюсь, какъ могъ я быть до такой степени глупъ, что рѣшился жениться на васъ, повѣривъ розсказнямъ безъ провѣрки.

— Вы, припоминая прошлое… — начинаетъ было, плача, молодая, но онъ прерываетъ ее.

— И вы, припоминая прошлое, дивитесь, какъ вы могли быть до такой степени… вы извините за выраженіе?..

— Продолжайте.

— … до такой степени глупы, что пошли за меня, повѣривъ розсказнямъ безъ провѣрки. Но глупость сдѣлана съ обѣихъ сторонъ. Я не могу отъ васъ избавиться. Вы не можете избавиться отъ меня. Что же изъ этого слѣдуетъ?

— Позоръ и нищета.

— Я этого не скажу. Должно воспослѣдовать обоюдное соглашеніе, и я думаю, оно выручитъ насъ. Для краткости и ясности я раздѣляю на три части то, что хочу вамъ сказать (возьмите меня подъ руку, Софронія, такъ будетъ удобнѣе идти). Во-первыхъ, довольно съ насъ и того, что оба мы остались въ дуракахъ, и намъ не будетъ легче, если объ этомъ узнаютъ другіе. Условимся хранить эту тайну. Согласны?

— Если это возможно, — согласна.

— Все на свѣтѣ возможно. Мы, кажется, довольно хорошо прикидывались другъ передъ другомъ. Такъ неужели, дѣйствуя заодно, мы не сумѣемъ притворяться передъ свѣтомъ?… Во-вторыхъ, мы оба въ долгу у Вениринговъ и компаніи, и развѣ не пріятно будетъ надуть ихъ точно такъ же, какъ они надули насъ? Согласны вы постараться объ этомъ?

— Согласна.

— Перехожу къ третьему пункту. Вы назвали меня авантюристомъ. Да, это правда, я авантюристъ. Говоря простымъ, безцеремоннымъ англійскимъ языкомъ, я — авантюристъ и ничего больше. Но вы, моя душа, тоже авантюристка. То же самое можно сказать и о многихъ другихъ. Поэтому, условимся хранить нашу тайну и будемъ дѣйствовать сообща для осуществленія нашихъ плановъ.

— Какихъ?

— Всякихъ плановъ, отъ которыхъ намъ могутъ перепасть деньги. Подъ «нашими планами» я разумѣю наши общіе интересы. Итакъ, согласны вы?

Послѣ непродолжительнаго молчанія она отвѣчаетъ:

— Хорошо, согласна.

— Вопросъ рѣшенъ, какъ видите. Теперь, Софронія, еще десятокъ словъ. Мы изучили другъ друга до тонкости. Не поддавайтесь же искушенію попрекать меня тѣмъ, что вамъ извѣстно о моемъ прошломъ, потому что мое прошлое очень похоже на ваше, и, попрекнувъ меня, вы себя упрекнете. При установившемся между нами согласіи лучше оставить попреки. Въ заключеніе скажу еще вотъ что: сегодня вы показали мнѣ свой характеръ, Софронія; остерегайтесь показывать его впредь, потому что у меня у самого предьявольскій характеръ.

Такимъ образомъ, подписавъ и скрѣпивъ печатью этотъ многообѣщающій супружескій договоръ, счастливая чета продолжала шествовать къ дому. Если замѣченные выше слѣды адскихъ пальцевъ на блѣдномъ, безжизненномъ лицѣ Альфреда Ламля, эсквайра, означали, что онъ задумалъ привести къ покорности свою любезную супругу, мистрисъ Альфредъ Ламль, искорененіемъ въ ея душѣ самомалѣйшихъ остатковъ искренняго или притворнаго самоуваженія, то цѣль эта, какъ кажется, была достигнута съ полнымъ успѣхомъ. Печальное лицо совершенно зрѣлой молодой дамы нуждалось въ немалой толикѣ пудры въ то время, когда, сопутствуемая супругомъ, она безмолвно шла подъ лучами заходящаго солнца къ обители своего блаженства.

XI Подснаповщина

Мистеръ Подснапъ жилъ хорошо и очень высоко стоялъ во мнѣніи мистера Подснапа. Начавъ съ хорошаго наслѣдства, онъ женился на хорошемъ наслѣдствѣ, еще больше нажился въ Обществѣ страхованія отъ кораблекрушеній и былъ вполнѣ доволенъ судьбой. Онъ никогда не могъ понять, почему не каждый вполнѣ доволенъ судьбой, и сознавалъ въ душѣ, что самъ онъ представляетъ блестящій соціальный примѣръ человѣка, вполнѣ довольнаго большею частью вещей, а преимущественно самимъ собой.

Такимъ образомъ, въ счастливомъ сознаніи собственнаго достоинства и важности своей персоны, мистеръ Подснапъ, пришелъ къ убѣжденію, что все, что онъ отбросить въ сторону, будетъ тѣмъ самымъ упразднено, лишено бытія. Въ этомъ способѣ избавляться отъ непріятностей была во всякомъ случаѣ незаурядная рѣшимость (не говоря уже о великомъ удобствѣ), и это много содѣйствовало возведенію мистера Подснапа на высокое мѣсто во мнѣніи мистера Подснапа. «Я объ этомъ и знать не хочу! Я и говорить объ этомъ не намѣренъ! Я этого не допускаю!» Зачастую очищая міръ такими словами отъ самыхъ трудныхъ проблемъ, мистеръ Подснапъ даже усвоилъ себѣ особенный размахъ правой руки отъ привычки отбрасывать себѣ за спину всѣ проблемы (и при этомъ, разумѣется, лишать ихъ бытія), что у него всегда сопровождалось краскою въ лицѣ, ибо проблемы оскорбляли его.

Міръ мистера Подснапа былъ не слишкомъ обширенъ, какъ въ нравственномъ отношеніи, такъ равно и въ географическомъ. Хоть мистеръ Подснапъ и видѣлъ, что его собственное торговое дѣло питалось торговлей съ другими странами, онъ тѣмъ не менѣе считалъ другія страны во всемъ прочемъ не болѣе какъ ошибкой, прискорбнымъ недоразумѣніемъ, а объ ихъ нравахъ и обычаяхъ говорилъ безаппеляціонно: «Не англійскіе!» и тутъ же, presto, однимъ взмахомъ руки, съ гнѣвной краской въ лицѣ, откидывалъ ихъ прочь. Его міръ вставалъ въ восемь, брился чисто-на-чисто въ четверть девятаго, завтракалъ въ девять, отправлялся въ Сити въ десять, возвращался домой въ половинѣ шестого и обѣдалъ въ семь. Понятія мистера Подснапа объ изящныхъ искусствахъ можно резюмировать такъ: «Литература — это крупная пресса, почтительно описывающая вставаніе въ восемь, бритье чисто-на-чисто въ четверть девятаго, завтракъ въ девять, отправленіе въ Сити въ десять, возвращеніе домой въ половинѣ шестого и обѣдъ въ семь. Живопись и скульптура — портреты и бюсты людей, встающихъ въ восемь, брѣющихся чисто-на-чисто въ четверть девятаго, завтракающихъ въ девять, отправляющихся въ Сити въ десять, возвращающихся домой въ половинѣ шестого и обѣдающихъ въ семь. Музыка — почтительное исполненіе пьесъ на струнныхъ и духовыхъ инструментахъ (безъ варіацій), спокойно выражающихъ вставаніе въ восемь, бритье чисто-на-чисто въ четверть девятаго, завтракъ въ девять, отправленіе въ Сити въ десять, возвращеніе домой въ половинѣ шестого и обѣдъ въ семь». Ничто иное не дозволялось этимъ бродягамъ — искусствамъ — подъ опасеніемъ лишенія бытія. Ничто иное не дозволялось ни въ чемъ.

Будучи такимъ замѣчательно уравновѣшеннымъ человѣкомъ, мистеръ Подснапъ естественно чувствовалъ, что на немъ лежитъ обязанность принять Провидѣніе подъ свое покровительство. Вслѣдствіе этого онъ всегда съ точностью зналъ виды Провидѣнія. Человѣкъ болѣе мелкаго калибра и менѣе достойный уваженія никогда не могъ бы ихъ знать, а мистеръ Подснапъ зналъ въ точности.

Въ вышеизложенномъ, можно сказать, заключались главныя положенія того міровоззрѣнія, той школы, которую настоящая глава беретъ на себя смѣлость назвать, по имени ея представителя, подснаповщиною. Всѣ эти положенія были заключены въ весьма тѣсные предѣлы (какъ и собственная голова мистера Подснапа была заключена въ его воротнички) и провозглашались съ громогласною помпой, отзывавшейся скрипомъ собственныхъ сапоговъ мистера Подснапа.

Была еще на свѣтѣ миссъ Подснапъ. Эта молодая игрушечная на полозьяхъ лошадка дрессировалась въ искусствѣ величаво галопировать, на манеръ ея матушки, безъ поступательнаго движенія впередъ. Но ей не была еще вполнѣ сообщена высокая родительская выѣздка, ибо дѣвица эта была пока несовсѣмъ взрослая, малорослая барышня съ высоко приподнятыми плечами, съ унылымъ нравомъ, съ вѣчно зябнущими локтями и съ шероховатой поверхностью носа. Она лишь изрѣдка, съ пробѣгающимъ по кожѣ морозцемъ, заглядывала изъ міра дѣтства въ міръ взрослой женщины и снова пряталась, испуганная и головнымъ уборомъ своей мама, и всѣмъ вообще видомъ своего папа, — пряталась, подавленная мертвымъ грузомъ подснаповщины.

Въ умѣ мистера Подснапа существовало своего рода учрежденіе, которое онъ называлъ про себя «молодая особа» и которое, можно сказать, олицетворялось въ его дочери, миссъ Подснапъ. Учрежденіе это было и неудобно, и взыскательно, ибо оно требовало, чтобы все существующее во вселенной приноравливалось къ нему. Вопросъ обо всемъ существующемъ сводился единственно къ тому, не заставить ли оно покраснѣть «молодую особу». Неудобство же молодой особы, по мнѣнію мистера Подснапа, заключалось въ томъ, что она всегда была готова покраснѣть безъ малѣйшей къ тому надобности. Для мистера Подснапа не существовало линіи разграниченія между крайнею невинностью «молодой особы» и самымъ грѣховнымъ познаніемъ добра и зла. Если вѣрить на слово мистеру Подснапу, самые спокойные цвѣта — коричневый, бѣлый, лиловый и сѣрый — превращаются въ красный для этого дикаго быка, именуемаго «молодой особой».

Подснапы жили въ сумрачномъ уголкѣ одного изъ переулковъ, примыкающихъ къ Портмэнъ-Скверу. Они были того рода люди, которые всегда живутъ въ сумракѣ, гдѣ бы они ни жили. Жизнь миссъ Подснапъ, съ минуты появленія ея на этой планетѣ, была тоже сумрачнаго свойства, ибо «молодая особа» мистера Подснапа не пріобрѣла бы, по всей вѣроятности, ничего хорошаго отъ сближенія съ другими молодыми особами ея лѣтъ, а посему ей суждено было довольствоваться обществомъ несовсѣмъто подходящихъ къ ней по возрасту людей да еще обществомъ массивной дорогой мебели. Воззрѣнія миссъ Подснапъ на жизнь имѣли угрюмый характеръ, такъ какъ слагались преимущественно изъ отраженія жизни въ родительскихъ сапогахъ, въ орѣховыхъ и розоваго дерева столахъ, сумрачныхъ гостиныхъ и старинныхъ, гигантскихъ размѣровъ зеркалахъ. Неудивительно поэтому, что въ то время, въ которое застаетъ ее нашъ разсказъ и когда ее частенько торжественно прокатывали по парку въ большомъ, высокомъ желтомъ фаэтонѣ рядомъ съ мама, она высовывалась изъ-за фартука фаэтона съ такимъ растеряннымъ лицомъ, точно сидѣла на своей постелькѣ и тревожно поглядывала на окружающее, испытывая поползновеніе спрятать голову подъ одѣяло.

Мистеръ Подснапъ сказалъ мистрисъ Подснапъ:

— Джорджіанѣ скоро восемнадцать.

Мистрисъ Подснапъ согласилась съ мистеромъ Подснапомъ:

— Скоро восемнадцать.

Тогда мистеръ Подснапъ сказалъ мистрисъ Подснапъ:

— Намъ надо, мнѣ кажется, пригласить кого-нибудь въ день рожденія Джорджіаны.

И мистрисъ Подснапъ сказала мистеру Подснапу:

— Это дастъ намъ возможность отдѣлаться отъ тѣхъ, кто на очереди къ приглашенію.

Бесѣда эта привела къ тому, что мистеръ и мистрисъ Подснапъ просили семнадцать человѣкъ своихъ задушевныхъ друзей сдѣлать имъ честь отобѣдать у нихъ въ такой-то день, а потомъ замѣнили другими задушевными друзьями этихъ семнадцать первоначальныхъ задушевныхъ друзей, которые, будучи приглашены раньше въ другое мѣсто, отказались отъ чести отобѣдать у нихъ. Вычеркивая карандашомъ изъ своего списка имена этихъ безутѣшныхъ личностей, мистрисъ Подснапъ сказала при этомъ: «Была бы честь предложена»… Съ такимъ же успѣхомъ мистеръ и мистрисъ Подснапъ частенько избавлялись отъ многихъ задушевныхъ друзей и во всѣхъ такихъ случаяхъ испытывали значительное душевное облегченіе.

Были у нихъ, впрочемъ, еще другіе задушевные друзья, которые, хоть и не удостаивались приглашеній къ обѣду, но все-таки имѣли право на приглашеніе раздѣлить съ хозяевами блюдо жареной баранины въ половинѣ десятаго вечера. Чтобы расквитаться съ этими послѣдними, мистрисъ Подснапъ къ своему парадному обѣду присоединила маленькій ранній вечеръ и даже самолично заѣзжала въ музыкальный магазинъ заказать тамъ автомата, который въ назначенный день явился бы къ ней въ домъ играть кадрили.

Вениринги и ихъ новобрачные были въ числѣ приглашенныхъ. Чудовищная массивность составляла характерную черту столоваго серебра мистера Подснапа. Все было сработано такъ, чтобы казалось какъ можно тяжелѣе и занимало какъ можно больше мѣста. Каждая вещь самодовольно говорила: «Вотъ я здѣсь, передъ вами, во всемъ моемъ безобразіи, какъ будто вылита изъ свинца, а между тѣмъ во мнѣ столько-то золотниковъ драгоцѣннаго металла по стольку-то за золотникъ. Если желаете убѣдиться, перетопите меня». Тучная, раскорячившаяся цвѣточная ваза, вся покрытая, точно наростами, какими-то выпуклыми украшеніями, появившимися какъ будто вслѣдствіе вулканическаго изверженія, а не въ видахъ орнаментаціи, говорила эту рѣчь съ массивной серебряной платформы, водруженной посрединѣ стола. Четыре серебряныхъ кувшина для вина, каждый съ четырьмя торчащими изъ него головами и каждая голова съ большимъ кольцомъ въ каждомъ ухѣ, передавали смыслъ той же рѣчи въ оба конца стола и сообщали его пузатымъ серебрянымъ солонкамъ. Всѣ огромныя серебряныя ложки и вилки распяливали рты гостямъ какъ будто нарочно затѣмъ, чтобы впихнуть имъ тотъ же смыслъ поглубже въ горло съ каждымъ проглатываемымъ ими кускомъ.

Большинство гостей походило на это столовое серебро и имѣло на себѣ по нѣскольку такихъ же тяжеловѣсныхъ украшеній. Въ числѣ гостей, находился нѣкій чужеземный джентльменъ, котораго мистеръ Подснапъ пригласилъ лишь послѣ долгихъ преній съ самимъ собою, ибо мистеръ Подснапъ полагалъ, что весь европейскій континентъ состоитъ въ союзѣ между собою и во враждѣ не на животъ, а на смерть, съ учрежденіемъ, именуемымъ «молодою особой». Къ этому джентльмену не только самъ мистеръ Подснапъ, но и всѣ остальные относились, какъ къ глухому ребенку.

Изъ деликатнаго снисхожденія къ обиженному судьбой чужестранцу, мистеръ Подснапъ представилъ ему свою супругу какъ madame Podsnap, а дочь, какъ mademoiselle Podsnap, и намѣревался даже прибавить: «ma fille», но во-время отказался отъ столь продерзостнаго намѣренія. Такъ какъ къ приходу этого чужестранца изъ приглашенныхъ были налицо одни только Вениринги, то онъ прибавилъ снисходительно поясняющимъ тономъ: «monsieur Vеуnaireeng» и потомъ перешелъ на англійскую рѣчь.

— Какъ-вамъ-нра-вит-ся Лон-донъ? — спросилъ онъ съ своего хозяйскаго мѣста, произнося раздѣльно каждый слогъ, какъ будто подносилъ порошокъ или микстуру глухому ребенку. — Лондонъ, Londres, Лон-донъ?

Чужеземный джентльменъ объявилъ, что Лондонъ поразилъ его своею грандіозностью.

— Великъ вѣдь, а? Be-ликъ? — продолжалъ мистеръ Подснапъ, растягивая слова.

Чужеземный джентльменъ находилъ Лондонъ громаднымъ.

— И вѣдь бо-га-тый го-родъ, а? Бога-тый?

Чужеземный джентльменъ нашелъ его, безъ всякаго сомнѣнія, énormément riche.

— Мы говоримъ «enorrmeasly rich», — сказалъ мистеръ Подснапъ снисходительнымъ тономъ. Наши англійскія нарѣчія не оканчиваются на mong, а ch мы произносимъ такъ, какъ будто передъ нимъ стоитъ t. Мы говоримъ: «ричъ».

— Ричъ, — повторилъ чужеземный джентльменъ.

— Не находите ли вы, — продолжалъ съ достоинствомъ мистеръ Подснапъ, — не находите ли вы массы поразительныхъ проявленій нашей британской конституціи на улицахъ столицы всего міра — Лондона, Londres, Лон-до-на?

Чужеземный джентльменъ попросилъ извиненія: онъ не вполнѣ понялъ вопросъ.

— Constitution britanique — пояснилъ мистеръ Подснапъ, какъ будто обучая въ школѣ.

Чужеземный джентльменъ на это сказалъ:

— Mais, конечно, я знаю ее.

Въ эту минуту сидѣвшій на добавочномъ стулѣ, въ концѣ стола, молодой желтолицый джентльменъ въ очкахъ и съ шишкой на лбу произвелъ всеобщее смятеніе. Онъ громко произнесъ: «Эске?» и тутъ же умолкъ.

— Mais oui! — откликнулся на это чужеземный джентльменъ, повернувшись къ нему. Est-ce que? Quoi donc?

Но джентльменъ съ шишкой на лбу, разрѣшившись на сей разъ всѣмъ, что у него было за шишкой, не прибавилъ больше ничего.

— Я спрашивалъ, — заговорилъ опять мистеръ Подснапъ, подбирая нить своей рѣчи, — не замѣтили ли вы на нашихъ улицахъ или, сказать по вашему — на нашихъ parmy, какихъ-нибудь признаковъ, tokens…

Чужеземный джентльменъ съ терпѣливою вѣжливостью просилъ его извинить, но онъ не понималъ, что значитъ «tokens».

— Признаки, — пояснилъ мистеръ Подснапъ: — иначе — знаки, слѣды.

— Ахъ да! Слѣды of a orse — лошади? — спросилъ чужеземный джентльменъ.

— Мы произносимъ «horse» — проговорилъ снисходительно мистеръ Подснапъ. — Въ Англіи, Angleterre, Англіи, мы произносимъ h и говоримъ: «horse». Только низшіе классы у насъ говорятъ: «orse».

— Pardon, я вѣчно ошибаюсь, — сказалъ чужеземный джентльменъ.

— Нашъ языкъ очень труденъ, — продолжалъ мистеръ Подснапъ, — о-очень тру-денъ. Языкъ богатый, но трудный для иностранцевъ. Не стану распространяться дальше.

Тутъ джентльменъ съ шишкой на лбу опять возгласилъ: «Эске» и опять сейчасъ же умолкъ.

— Мой вопросъ касался только нашей конституціи, сэръ, — пояснилъ мистеръ Подснапъ съ достохвальнымъ чувствомъ собственника, — нашей консти-ту-ціи. Мы, англичане, гордимся нашей конституціей, сэръ. Она дарована намъ самимъ Провидѣніемъ. Никакая иная страна такъ не облагодѣтельствована судьбою, какъ наша.

— And ozer countries — а другія страны?.. — началъ было чужеземный джентльменъ, но мистеръ Подснапъ поспѣшно поправилъ его:

— Мы не говоримъ «ozer», мы говоримъ: «other». Тутъ буквы t и h. Нашъ островъ, сэръ, осѣненъ благословеніемъ небесъ преимущественно предъ всѣми иными странами, какія бы онѣ тамъ ни были. И если бы всѣ здѣсь присутствующіе были англичане, я сказалъ бы, — добавилъ мистеръ Подснапъ, озираясь на своихъ соотечественниковъ и назойливо-торжественно бряцая своей темой, — я сказалъ бы, что англичанинъ, это — соединеніе скромности, независимости, твердости и неустрашимости при отсутствіи всего того, что можетъ вызвать краску на щекахъ молодой особы, а этого вы бы напрасно стали искать между другими націями нашей планеты.

Закончивъ это краткое объясненіе, мистеръ Подснапъ вспыхнулъ въ лицѣ при одной мысли объ отдаленной возможности, чтобы какой-либо гражданинъ какой-либо иной страны вздумалъ присвоить себѣ такую характеристику, а затѣмъ, взмахомъ правой руки онъ зашвырнулъ Богъ знаетъ куда всю остальную Европу съ Азіей, Африкой и Америкой на придачу.

Всѣ слушатели получили весьма полезное назиданіе отъ этой маленькой рѣчи, а мистеръ Подснапъ, чувствуя себя въ этотъ день необыкновенно въ ударѣ, совсѣмъ развеселился.

— Не слыхали ли вы, Венирингъ, — спросилъ онъ, — чего-нибудь новенькаго о счастливомъ наслѣдникѣ Гармона?

— Ничего больше, кромѣ того, что наслѣдство уже перешло въ его руки, — отвѣтилъ Венирингъ. — Мнѣ говорили, что въ народѣ его зовутъ теперь «золотымъ мусорщикомъ». Я вамъ, помнится, уже говорилъ, что молодая дѣвушка, невѣста убитаго наслѣдника, — дочь одного изъ моихъ приказчиковъ.

— Да, я это слышалъ отъ васъ, — сказалъ Подснапъ. — Кстати: было бы хорошо, если бъ вы разсказали все еще разъ для тѣхъ, кто не знаетъ этой исторіи. Тутъ прелюбопытное стеченіе обстоятельствъ: любопытно во-первыхъ, что первое извѣстіе объ убійствѣ было доставлено къ вамъ въ домъ (я, помню, тогда обѣдалъ у васъ), а во-вторыхъ, что въ этомъ заинтересованъ одинъ изъ вашихъ служащихъ. Разскажите-ка все, какъ было.

Венирингъ былъ болѣе чѣмъ готовъ разсказать. Убійство Гармона уже и такъ принесло ему не мало выгодъ, отличивъ его въ обществѣ и доставивъ ему возможность пріобрѣсти еще около полудюжины съ иголочки новенькихъ друзей. Можно даже сказать, что выпади ему еще одинъ такой счастливый случай, онъ бы совершенно удовлетворился по этой части. Поэтому, обратившись къ одному изъ своихъ сосѣдей въ то время, какъ мистрисъ Beнирингъ заговорила съ другимъ, онъ погрузился въ разсказъ и не прежде, какъ минутъ черезъ двадцать, вынырнулъ изъ него съ директоромъ банка въ объятіяхъ. Тѣмъ временемъ мистрисъ Веиирингь нырнула въ тѣ же самыя воды, прихвативъ съ собой корабельнаго маклера, и вытащила его оттуда за волосы здравымъ и невредимымъ. Непосредственно за тѣмъ эта предпріимчивая дама разсказала уже болѣе обширному кружку, какъ она самолично ѣздила къ молодой дѣвушкѣ и нашла ее дѣйствительно очень недурненькой и даже (принимая въ соображеніе ея положеніе въ обществѣ) довольно представительной. Разсказъ свой она сопровождала такою успѣшной работой своихъ орлиныхъ пальцевъ въ перстняхъ, что очень удачно поймала за шиворотъ всплывшаго на поверхность генерала, а заодно съ нимъ его супругу и дочь, и не только возстановила уже замиравшія въ нихъ жизненныя отправленія, но въ какой-нибудь часъ времени пріобрѣла въ нихъ горячихъ друзей.

Хоть мистеръ Подснапъ, говоря вообще, и не одобрялъ разсказовъ объ утопленникахъ, какъ о предметѣ, очень опасномъ ланитамъ молодой особы, онъ тѣмъ не менѣе имѣлъ, если можно такъ выразиться, собственную акцію въ этомъ дѣлѣ и состоялъ какъ бы вкладчикомъ въ немъ. А такъ какъ выгода отъ вышеприведеннаго разсказа была налицо, ибо онъ все-таки отвлекалъ компанію отъ безмолвнаго созерцанія виноохладительныхъ вазъ, то мистеръ Подснапъ былъ доволенъ.

Между тѣмъ наступило время для прибытія новыхъ гостей, которымъ былъ приготовленъ буфетъ съ блюдомъ дымящейся жареной баранины, напоминавшимъ паровую ванну и приправленнымъ подливкой изъ подъ дичи, а также разными сластями и кофеемъ. Приглашенные выкупаться въ этой паровой ваннѣ подъѣхали одинъ за другимъ, но не ранѣе, какъ по заточеніи робкаго музыкальнаго автомата за мѣдно-струнную рѣшетку рояля, изъ за которой онъ выглядывалъ, точно томящійся узникъ изъ тюрьмы. А вотъ и они, столь симпатичная и столь удачно подобранная пара, — мистеръ и мистрисъ Ламль: одинъ — весь блескъ, другая — вся довольство, — два друга, безпрестанно обмѣнивающіеся взглядами, точно партнеры за картами, играющіе противъ всей Англіи.

Молодежи между купальщиками было очень немного, ибо молодежи (за исключеніемъ, конечно, «молодой особы») не существовало въ числѣ аттрибутовъ подснаповщины. Плѣшивые купальщики бесѣдовали съ мистеромъ Подснапомъ на коврикѣ у камина; купальщики съ расчесанными бакенбардами и съ цилиндрами въ рукахъ вздыхали передъ мистрисъ Подснапъ и затѣмъ отходили; бродячіе купальщики разсматривали рѣзныя шкатулки и массивныя чаши, какъ будто подозрѣвая покражу со стороны Подснаповъ и надѣясь найти что-нибудь такое, что было украдено у нихъ самихъ; купальщицы слабаго пола сидѣли молча, соперничая между собою бѣлоснѣжными плечами. Все это время бѣдная маленькая миссъ Подснапъ, всѣ слабыя усилія которой заявить о себѣ (если только она была способна дѣлать какія-либо усилія) тотчасъ же подавлялись величавымъ раскачиваньемъ деревяннаго коня — ея матушки, старалась, какъ и всегда, держаться какъ можно подальше отъ гостей и, казалось, мысленно считала многократные возвраты дня своего рожденія въ будущемъ. Всѣ присутствующіе какъ будто понимали, что по тайному параграфу устава приличій подснаповщины объ этомъ днѣ не слѣдуетъ говорить. Поэтому о годовщинѣ рожденія сей юной дѣвицы не было и помину: ее пропускали безъ вниманія, точно всѣ соглашались, что ей, пожалуй, незачѣмъ было и рождаться на свѣтъ.

Ламли такъ крѣпко любили дорогихъ Вениринговъ, что долго никакъ не могли оторваться отъ этихъ своихъ закадычныхъ друзей; но наконецъ нескрываемая ли улыбка мистера Ламля, или незамѣтное для непосвященныхъ подергиванье одной изъ его имбирныхъ бакенбардъ (во всякомъ случаѣ навѣрно то или другое) — какъ будто бы сказало мистрисъ Ламль: «Что же вы не начинаете игры?» Она оглянулась кругомъ, увидѣла миссъ Подснапъ и, какъ бы спросивъ: «Съ этой карты?» и получивъ въ отвѣтъ: «Да», встала и подсѣла къ молодой дѣвушкѣ.

Мистрисъ Ламль была очень рада ускользнуть въ уголокъ и немножко отдохнуть за спокойной бесѣдой.

Этой бесѣдѣ предстояло быть дѣйствительно очень спокойной, такъ какъ миссъ Подснапъ на ея заявленіе трепетно отвѣтила:

— Ахъ, это, право, очень мило съ вашей стороны, но я боюсь, что не умѣю разговаривать.

— Попробуемъ начать, — проговорила вкрадчиво мистрисъ Ламль, озаряясь пріятнѣйшею изъ своихъ улыбокъ.

— Ахъ, я боюсь, что вы найдете меня очень скучной. А вотъ мама, такъ та умѣетъ разговаривать.

Этому нетрудно было повѣрить, ибо какъ разъ въ ту минуту мама разговаривала такъ, что ее было слышно за двѣ комнаты, а сидѣвшимъ въ той же комнатѣ было кромѣ того видно, какъ она раскачивалась на своемъ креслѣ, изогнувъ голову, поводя глазами и раздувая ноздри, какъ истый боевой конь.

— Вы, вѣрно, любите читать?

— Да, ничего, люблю, — отвѣчала миссъ Подснапъ.

— А м-м-м-м-музыку? — Мистрисъ Ламль такъ старалась понравиться юной хозяйкѣ, что набрала въ ротъ съ полдюжины мыслете, прежде чѣмъ выговорила это слово.

— У меня не хватаетъ силы играть, если бы даже я и умѣла. Вотъ мама, та играетъ.

(Мама дѣйствительно раскачивалась иногда за роялемъ съ торжественно дѣловымъ видомъ, галопируя и тутъ своимъ всегдашнимъ аллюромъ.)

— Ну, а танцы вы, конечно, любите?

— Ахъ нѣтъ, не люблю! — торопливо отвѣтила миссъ Подснапъ.

— Не любите танцевъ?! При вашей молодости и красотѣ?! Вы, право, удивляете меня, моя милая.

— Я, впрочемъ, не могу навѣрно сказать, — заговорила миссъ Подснапъ послѣ долгаго колебанія, бросивъ украдкой нѣсколько робкихъ взглядовъ на подтянутое лицо мистрисъ Ламль, — я не могу сказать, любила ли бы я танцы, если бъ была… Вы не станете объ этомъ разсказывать? Не станете? Нѣтъ?

— Душа моя, никогда!

— Да, вы никому не скажете, я увѣрена… Я не могу сказать, насколько бы я любила танцы, если бъ мнѣ привелось быть трубочистомъ на первое мая [6].

— Боже милостивый! — воскликнула въ изумленіи мистрисъ Ламль.

— Ну вотъ! Я знала, что это васъ удивитъ. Но вы никому не разскажете? Нѣтъ?

— Даю вамъ слово, мои душечка! — сказала торжественно мистрисъ Ламль. — Съ той минуты, какъ я заговорила съ вами, мое желаніе узнать васъ покороче стало въ десять разъ сильнѣе, чѣмъ тогда, когда я сидѣла вонъ тамъ и смотрѣла на васъ. Какъ бы я хотѣла, чтобъ мы сдѣлались искренними друзьями! Испытайте меня, мою дружбу. Согласны? Не думайте, что я сварливая замужняя старуха, моя дорогая: я только на дняхъ вышла замужъ. Взгляните: я и одѣта, какъ молодая… Ну, что же вы хотѣли разсказать о трубочистахъ?

— Тсс!.. Мама услышитъ.

— Она не можетъ услышать оттуда, гдѣ сидитъ.

— На это вы не полагайтесь, — проговорила миссъ Подснапъ, понизивъ голосъ. — Ну вотъ, все дѣло, видите ли, въ томъ, что трубочисты танцуютъ для своего удовольствія.

— Значитъ и вы танцовали бы дли своего удовольствія, если бы были трубочистомъ?

Миссъ Подснапъ многозначительно кивнула головой.

— Слѣдовательно теперь вы танцуете безъ всякаго удовольствія?

— Ну, конечно. Теперь это для меня такое страшное дѣло. Будь я злая и сильная, я бы убила моего кавалера.

Такой взглядъ на искусство Терпсихоры, какъ практикуемое въ общежитіи, былъ до того новъ, что мистрисъ Ламль посмотрѣла на свою юную пріятельницу съ нескрываемымъ удивленіемъ. Сама же юная пріятельница сидѣла точно связанная сзади по рукамъ, нервно теребя свои пальцы и стараясь спрятать локти. Это невинное, но совершенно утопическое стремленіе (принимая во вниманіе ея короткіе рукава) всегда казалось главной цѣлью существованія миссъ Подснапъ.

— Это ужасно — не правда ли? — прибавила она съ выраженіемъ раскаянія на лицѣ.

Не зная хорошенько, что на это отвѣчать, мистрисъ Ламль расплылась въ улыбку одобренія.

— Танцы для меня пытка, — продолжала между тѣмъ миссъ Подснапъ, — пытка и теперь, и всегда. Я боюсь всего страшнаго, а танцовать такъ страшно! Никто не знаетъ, что я выносила у мадамъ Сотезъ, гдѣ меня учили танцовать и присѣдать передъ гостями и многимъ еще ужаснымъ вещамъ, или по крайней мѣрѣ старались научить всему этому. Мама все это умѣетъ.

— Зато теперь, моя дорогая, все это миновало, — замѣтила успокоительно мистрисъ Ламль.

— Да, миновало, но отъ этого не легче, — возразила миссъ Подснапъ. — Здѣсь хуже, чѣмъ у мадамъ Сотезъ. Мама была тамъ, мама и здѣсь; но папа тамъ не было, и гостей не было, и настоящихъ кавалеровъ не было… Ахъ, вотъ мама говоритъ съ человѣкомъ, что сидитъ за роялемъ. Ахъ, теперь она подходитъ къ кому-то… Ахъ, я знаю, она хочетъ подвести его ко мнѣ. Ахъ, пожалуйста не надо! Пожалуйста не надо! Пожалуйста не надо! Ахъ, отойдите прочь, отойдите прочь, отойдите прочь!

Всѣ эти цѣломудренныя восклицанія миссъ Подснапъ произнесла съ закрытыми глазами, закинувъ голову назадъ и прислонивъ ее къ стѣнѣ.

Но людоѣдъ приближался подъ лоцманскимъ руководительствомъ мама. Мама сказала: «Джоржіана, мистеръ І'ромпусъ», и людоѣдъ вцѣпился въ свою жертву и унесъ ее въ заколдованный замокъ — въ первую пару. Затѣмъ унылый автоматъ за роялемъ, осмотрѣвшись на своей территоріи, заигралъ безцвѣтный и нестройный контрдансъ, и шестнадцать учениковъ подснаповщины исполнили фигуры: 1) вставанье въ восемь и бритье чисто-на-чисто въ четверть девятаго. 2) Завтракъ въ девять. 3) отправленіе въ Сити въ десять. 4) Возвращеніе домой въ половинѣ шестого. 5) Обѣдъ въ семь и въ заключеніе — grande-chaîne.

Покуда исполнялись, эти фигуры, мистеръ Альфредъ Ламль (этотъ нѣжнѣйшій изъ мужей) тихонько подошелъ сзади къ стулу мистрисъ Альфредъ Ламль (этой нѣжнѣйшей изъ женъ) и, перегнувшись черезъ спинку, поигралъ секунду-двѣ браслетомъ мистрисъ Ламль. Какъ тончайшій контрастъ этой краткой и граціозной игрѣ, можно было бы, пожалуй, отмѣтить что-то вродѣ угрюмаго вниманія на лицѣ мистрисъ Ламль въ ту минуту, когда, приковавъ глаза къ жилету мистера Ламля, она произнесла нѣсколько словъ и получила въ отвѣтъ какое-то наставленіе. Все это совершилось съ такою же быстротой, съ какою паръ дыханія отходитъ отъ зеркала.

Но вотъ grande-chaîne завершился послѣднимъ звеномъ, унылый автоматъ кончилъ играть, и всѣ шестнадцать пустились попарно разгуливать между мебелью. При этомъ случаѣ забавно проявилась несообразительность людоѣда: думая доставить удовольствіе своей дамѣ, сіе угодливое чудовище распространилось до послѣднихъ предѣловъ возможности въ патетическомъ разсказѣ о митингѣ членовъ клуба стрѣльбы изъ лука, нимало не догадываясь о страданіяхъ своей жертвы. Торжественно выступая во главѣ процессіи шестнадцати, медленно кружившей по комнатѣ, точно нѣкое заколдованное погребальное шествіе, которому не суждено добраться до цѣли, эта жертва не поднимала глазъ и только разъ украдкой взглянула на мистрисъ Ламль съ выраженіемъ полнѣйшаго отчаянія.

Наконецъ процессія разсѣялась отъ неистоваго вторженія мушкатнаго орѣха [7], отъ натиска котораго двери гостиной отскочили, какъ отъ пушечнаго ядра, и пока это благовонное зелье, распредѣленное по рюмкамъ съ теплымъ краснымъ виномъ, обходило публику, миссъ Подснапъ улучила минуту, чтобъ улизнуть, и возвратилась на свое прежнее мѣсто подлѣ своей новой подруги.

— Ахъ, какое счастье! — Наконецъ-то это кончилось! — сказала она. — Надѣюсь, вы на меня не смотрѣли?

— Почему же не смотрѣть, моя милая?

— Ахъ, я слишкомъ хорошо себя знаю! — удрученно вздохнула миссъ Подснапъ.

— А я скажу вамъ что-то, что я знаю про васъ, — перебила ее мистрисъ Ламль привораживающимъ тономъ, — вы, моя душечка, безъ всякой надобности слишкомъ застѣнчивы.

— Мама незастѣнчива, — сказала миссъ Подснапъ. — Я ненавижу васъ! Подите прочь!

Этотъ выстрѣлъ былъ тихонько направленъ въ отважнаго Громпуса, который мимоходомъ подарилъ ее заискивающей улыбкой.

— Извините меня, дорогая моя миссъ Подснапъ, я почти… — начала было мистрисъ Ламль, но молодая дѣвушка перебила ее:

— Если мы серьезно собираемся стать искренними друзьями (я думаю, что мы и теперь уже друзья, потому что вы одна заговорили со мной о дружбѣ), то постараемся не пугать другъ друга. Мнѣ ужъ и то довольно страшно, что я миссъ Подснапъ, — такъ не зовите меня такъ, а зовите просто Джорджіаной.

— Дорогая моя Джорджіана… — начала опять мистрисъ Ламль.

— Ну вотъ, такъ лучше, благодарю васъ, — сказала миссъ Подснапъ.

— Дорогая моя Джорджіана, извините меня, но я право не вижу, почему беззастѣнчивость вашей мама должна быть причиной вашей застѣнчивости.

— Неужели и вправду не видите? — спросила миссъ Подснапъ, тревожно дергая свои пальцы и бросая растерянные взгляды по сторонамъ. — А впрочемъ, можетъ быть, вы и правы.

— Милочка Джорджіана, вы слишкомъ легко уступаете моему скромному мнѣнію. Да это даже, по правдѣ сказать, и не мнѣніе, а просто мое чистосердечное сознаніе въ своей безтолковости.

— Ахъ нѣтъ, вы не безтолковы! — горячо откликнулась миссъ Подснапъ. — Это я безтолкова. Вы не заставили бы меня такъ разболтаться, если бъ вы были безтолковы.

Легкій укоръ совѣсти въ виду столь быстраго успѣха ея коварныхъ замысловъ вызвалъ на лицо мистрисъ Ламль слабую краску, отъ которой оно просіяло еще больше въ ту минуту, когда она улыбнулась лучшею своей улыбкой дорогой Джорджіанѣ и покачала головой съ привѣтливой игривостью, не потому, чтобъ это должно было что-нибудь означать, а просто потому, что Джорджіанѣ это, повидимому, нравилось.

— Я вотъ что хочу сказать, — продолжала миссъ Подснапъ. — Въ мама столько страшнаго, и въ папа столько страшнаго, да и вездѣ столько встрѣчается страшнаго — по крайней мѣрѣ вездѣ, гдѣ я бываю, — а сама-то я совсѣмъ ужъ не страшная, что я понятно, пугаюсь, то-есть… я не умѣю это выразить… не знаю, понимаете ли вы меня?..

— Вполнѣ понимаю, дорогая моя… — начала было мистрисъ Ламль съ лукавымъ подозрительнымъ взглядомъ, какъ вдругъ молодая дѣвица опять откинулась къ стѣнѣ и закрыла глаза.

— Ахъ, вотъ мама опять стала страшная! Она говоритъ съ кѣмъ-то, у котораго стеклышко въ глазу. Ахъ, я знаю, она приведетъ его сюда… Ахъ, не подводите! Ахъ, теперь этотъ со стеклышкомъ будетъ моимъ кавалеромъ! Ахъ, что мнѣ дѣлать!!

На этотъ разъ миссъ Подснапъ сопровождала свои восклицанія топотомъ ногъ и несомнѣнно, была въ искреннемъ отчаяніи. Но ей не было спасенія отъ выступавшаго иноходью незнакомца, котораго подводила къ ней величественная мистрисъ Подснапъ. Одинъ глазъ у этого господина былъ завинченъ моноклемъ до полнаго его исчезновенія, а другой вставленъ въ рамку за стекло очковъ. Онъ посмотрѣлъ внизъ этимъ вторымъ глазомъ и, увидавъ миссъ Подснапъ какъ бы на днѣ перпендикулярной шахты, вытащилъ ее на поверхность и тою же иноходью увлекъ за собой. Все тотъ же узникъ заигралъ другую кадриль, выражавшую томленіе его о свободѣ; все тѣ же шестнадцать исполнили прежнюю меланхолическую пантомиму, и иноходецъ повелъ миссъ Подснапъ на прогулку между мебелью съ такимъ видомъ, какъ будто изобрѣлъ нѣчто совершенно новое.

Тѣмъ временемъ какой-то заблудшій, весьма мягкосердый по наружности господинъ, прикочевавъ къ коврику у камина и, расположившись тамъ между вождями племенъ, собравшимися на совѣщаніе съ мистеромъ Подснапомъ, не замедлилъ вызвать краску въ лицѣ, и взмахъ руки этого послѣдняго джентльмена въ высшей степени неучтивымъ замѣчаніемъ по поводу какихъ-то темныхъ личностей, умершихъ съ голоду на дняхъ, — извѣстіе явно несвоевременное въ этотъ послѣобѣденный часъ, не приспособленное къ ланитамъ «молодой особы» и притомъ въ. дурномъ вкусѣ.

— Я не вѣрю этому, — сказалъ мистеръ Подснапъ, отмахивая непріятный фактъ себѣ за спину.

Мягкосердый господинъ смиренно выразилъ опасеніе, что кажется, приходится повѣрить «этому», какъ дѣлу доказанному, ибо производилось слѣдствіе и имѣется формальное донесеніе.

— Ну, такъ они сами виноваты, — отрѣзалъ мистеръ Подснапъ.

Beнирингъ и другіе вожди племенъ одобрили такое объясненіе.

Мягкосердый господинъ осмѣлился замѣтить, что, какъ показываютъ факты, смерть въ этомъ случаѣ была навязана виновнымъ посторонней силой; что въ своемъ бѣдственномъ положеніи они, повидимому, слабымъ голосомъ протестовали противъ нея; что они готовы были взять на себя смѣлость перетерпѣть голодъ, если бъ могли, и рады были бы не умирать съ голоду, если бъ можно было этимъ угодить всѣмъ и каждому.

— Нѣтъ страны, — проговорилъ мистеръ Подснапъ, сильно краснѣя, — нѣтъ въ мірѣ страны, сэръ, гдѣ принимались бы такія мѣры относительно бѣдныхъ, какія принимаются въ нашей странѣ.

Мягкосердый господинъ былъ съ этимъ согласенъ, но дѣло отъ этого не становилось лучше, ибо это показывало, что гдѣ-то что-то неладно.

— Гдѣ? — строго спросилъ мистеръ Подснапъ.

Мягкосердый господинъ скромно отвѣтилъ, что было бы хорошо сдѣлать попытку, и весьма серьезную, открыть — гдѣ именно.

— А-а! — протянулъ мистеръ Подснапъ. — Легко сказать: гдѣ-то, но нелегко сказать — гдѣ. Я, впрочемъ, вижу, куда вы мѣтите. Я понялъ это съ первыхъ словъ. Централизація? — Нѣтъ! Съ моего согласія — никогда! Не англійское дѣло.

Между вождями племенъ пробѣжалъ одобрительный шопотъ, какъ бы говорившій: «Ага! вотъ вы его и подцѣпили! Держите же крѣпче!»

А онъ и не зналъ (кротко замѣтилъ на это мягкосердый господинъ), что онъ мѣтитъ въ какую-нибудь изацію. Насколько ему извѣстно, онъ вовсе не расположенъ къ централизаціи да и вообще къ какой бы то ни было изаціи. Но ужъ конечно такіе случаи поражаютъ его сильнѣе, чѣмъ самыя многосложныя слова. Можетъ ли онъ позволить себѣ спросить, почему голодная смерть и небрежность общества должны считаться дѣломъ по преимуществу англійскимъ!

— Я полагаю, вамъ извѣстна численность народонаселенія Лондона? — спросилъ мистеръ Подснапъ.

Мягкосердый господинъ полагалъ, что извѣстна, но полагалъ въ то же время, что она ровно ничего бы не значила, если бы существующіе законы примѣнялись во всей своей силѣ.

— А извѣстно ли вамъ, — я по крайней мѣрѣ надѣюсь, что извѣстно, — что само Провидѣніе предопредѣлило, чтобы нищіе всегда были на свѣтѣ? — продолжалъ строго мистеръ Подснапъ.

Мягкосердый господинъ надѣялся, что ему и это извѣстно.

— Очень радъ слышать, — сказалъ съ грознымъ видомъ мистеръ Подснапъ. — Очень радъ слышать. Впередъ вы, надѣюсь, будете осторожнѣе и не позволите себѣ возставать противъ Провидѣнія.

За эту фразу (попробовалъ было возразить мягкосердый господинъ) онъ не возлагаетъ отвѣтственности на мистера Подснапа; самъ же онъ, со своей стороны, никогда не отважится совершить что-либо столь противоестественное, какъ позволить себѣ возстать противъ Провидѣнія, но…

Но тутъ мистеръ Подснапъ почувствовалъ, что наступила для него минута вспыхнуть въ лицѣ и навсегда отмахнуть мягкосердаго господина. Поэтому онъ сказалъ:

— Я долженъ отказаться продолжать этотъ тягостный разговоръ. Онъ непріятенъ для моихъ чувствъ. Онъ противенъ моимъ чувствамъ. Я уже сказалъ, что не допускаю подобныхъ вещей. Не мнѣ (мистеръ Подснапъ сдѣлалъ сильное удареніе на мнѣ, какъ бы намекая, что все это, быть можетъ, очень хорошо для васъ) — не мнѣ осуждать пути Провидѣнія. Я, смѣю надѣяться, понимаю эти вещи и я уже сказалъ, въ чемъ состоять предначертанія Провидѣнія… И кромѣ того, — прибавилъ мистеръ Подснапъ, багрово-красный вплоть до своихъ головныхъ щетокъ отъ сильнаго чувства личнаго оскорбленія, — кромѣ того, это крайне щекотливая тема. Скажу болѣе: отвратительная тема, такая тема, о которой нельзя говорить въ присутствіи нашимъ женъ и… молодыхъ особъ, и я… — Онъ заключилъ взмахомъ руки и досказалъ такимъ образомъ выразительнѣе, чѣмъ словами: — «и я стираю ее съ лица земли».

Одновременно съ этимъ упраздненіемъ мягкосердаго господина миссъ Подснапъ, покинувъ своего иноходца въ тупикѣ между диванами задней гостиной и предоставивъ ему выбираться оттуда, какъ знаетъ, возратилась подъ крылышко мистрисъ Ламль. И кого же она застала подлѣ мистрисъ Ламль, какъ не мистера Ламля, столь пламенно любящаго ее?

— Альфредъ, мой милый, это мой другъ Джорджіана. Милочка Джорджіана, вы должны полюбить моего мужа такъ же, какъ меня.

Мистеръ Ламль очень радъ, что ему такъ скоро представился случай быть отрекомендованнымъ вниманію миссъ Подснапъ. Но если бы онъ былъ способенъ ревновать къ друзьямъ своей дорогой Софроніи, онъ, конечно, приревновалъ бы ее къ миссъ Подснапъ.

— Зови ее Джорджіаной, мой другъ, — заявила супруга.

— Вы позволите?.. Ну, такъ къ Джорджіанѣ. (Мистеръ Ламль произнесъ это имя съ граціознымъ вывертомъ правой руки.) — Мнѣ никогда не случалось видѣть, чтобы Софронія, совершенно неспособная скоро привязываться къ людямъ, была такъ увлечена и очарована, какъ она увлечена и очарована… позволите еще разъ?.. Джорджіаной.

Принимая всѣ эти комплименты, несчастный объектъ ихъ любезности сидѣлъ въ немаломъ смущеніи, не зная, что отвѣчать. Но наконецъ, застѣнчиво повернувшись къ мистрисъ Ламль, онъ проговорилъ:

— Я удивляюсь, за что вы меня полюбили. Я, право, не могу понятъ.

— Дорогая моя, да за васъ самихъ. За то, что вы непохожи ни на кого изъ окружающихъ васъ.

— Это возможно, потому что и я полюбила васъ за то, что вы непохожи ни на кого изъ тѣхъ, кто меня окружаетъ, — сказала Джорджіана съ радостной улыбкой.

— Однако намъ пора ѣхать: всѣ разъѣзжаются, — замѣтила мистрисъ Ламль, вставая съ явной неохотой. — Итакъ, мы друзья, — искренніе друзья, дорогая?

— Искренніе.

— Покойной ночи, душечка.

Она видимо уже успѣла пріобрѣсти власть надъ запуганной дѣвочкой, на которой остановила теперь свой улыбающійся взглядъ, ибо Джорджіана придержала ея руку и почти испуганнымъ голосомъ сказала ей въ отвѣтъ:

— Не забывайте меня и пріѣзжайте опять поскорѣе. Покойной ночи.

Пріятно видѣть, какъ мило прощаются съ хозяевами мистеръ и мистрисъ Ламль и какой дружной четой сходятъ они съ лѣстницы. Но далеко не такъ пріятно видѣть, какъ вытягиваются и темнѣютъ ихъ улыбающіяся лица въ ту минуту, когда они угрюмо разсаживаются но угламъ своей каретки. Впрочемъ, это, конечно, зрѣлище закулисное, котораго никто не видалъ, и никто не долженъ былъ видѣть.

Нѣсколько большихъ, тяжеловѣсныхъ экипажей, сооруженныхъ по образцу столоваго серебра мистера Подснапа, увезли тяжеловѣсныхъ гостей; менѣе драгоцѣнные гости убрались во-свояси каждый какъ могъ, и столовое серебро мистера Подснапа было уложено спать. Въ то время, когда мистеръ Подснапъ, повернувшись спиною къ камину гостиной, поддергивалъ свои воротнички и охорашивался, какъ истый пѣтухъ на птичьемъ дворѣ, ничто не могло бы изумить его сильнѣе открытія, что миссъ Подснапъ, да и всякая другая молодая особа хорошей фамиліи и хорошаго воспитанія, не могутъ быть ни прибраны въ буфетъ, какъ столовое серебро, ни куплены за деньги, ни отполированы, какъ столовое серебро, и что ихъ нельзя ни считать, ни взвѣшивать, ни оцѣнивать, какъ столовое серебро; что молодыя особы могутъ, по всей вѣроятности, ощущать болѣзненную пустоту въ сердцѣ, которую необходимо наполнить чѣмъ-нибудь болѣе живымъ и менѣе скучнымъ, чѣмъ столовое серебро, что мысли молодыхъ особъ могутъ отважиться на попытку выбраться изъ страны, ограниченной съ сѣвера, съ юга, съ востока и съ запада столовымъ серебромъ. Все это показалось бы ему такой чудовищной химерой, что онъ сейчасъ же отшвырнулъ бы ее въ пространство. Происходило это, можетъ быть, оттого, что краснѣющая «молодая особа» мистера Подснапа вся, такъ сказать, состояла изъ щекъ, а между тѣмъ возможно допустить существованіе молодыхъ особъ и съ нѣсколько болѣе сложной организаціей.

Ну что, если бы, оправляя свои воротнички передъ каминомъ, мистеръ Подснапъ могъ подслушать, какъ его обзывали негодяемъ въ нѣкоторой краткой бесѣдѣ, происходившей между супругами Ламль изъ противоположныхъ угловъ ихъ маленькой каретки, катившейся домой?

— Софронія, вы не спите?

— Да развѣ я могу теперь спать?

— Очень даже можете, мнѣ кажется, послѣ того, какъ вы только что побывали въ обществѣ этого негодяя… Прошу васъ, выслушайте со вниманіемъ то, что я вамъ сейчасъ скажу…

— Развѣ я не была внимательна къ тому, что вы говорили? Весь нынѣшній вечеръ я только и дѣлала, что внимала вамъ.

— Будьте внимательны, говорю вамъ (повышеннымъ тономъ) къ тому, что я хочу вамъ сказать. Держитесь поближе къ этой глупой дѣвченкѣ. Заберите ее въ руки. Вы уже захватили ее, — такъ и не выпускайте. Слышите?

— Слышу.

— Я предвижу, — тутъ можно поживитьея, да, кромѣ того, спустить этого негодяя съ ходуль. Мы, какъ вы знаете, въ долгу другъ у друга.

Мистрисъ Ламль отвернулась немного отъ своего наставника, но лишь настолько, чтобъ усѣсться поудобнѣе въ своемъ темномъ уголку.

XII. Потъ лица честнаго человѣка.

Мистеръ Мортимеръ Ляйтвудъ и другъ его мистеръ Юджинъ Рейборнъ приказали принести себѣ обѣдъ изъ гостиницы и теперь кушали вмѣстѣ въ конторѣ мистера Ляйтвуда. Не такъ давно они условились вести дѣла сообща. Они наняли домикъ неподалеку отъ Гемптона, на самомъ берегу Темзы, — домикъ съ лужайкой и съ навѣсомъ для храненія лодки со всѣми рыболовными снарядами, и намѣревались въ теченіе лѣта заняться рыбной ловлей.

Лѣто еще не наступало. Стояла весна, по не тихая весна, не небесно-нѣжная, какая описана Томсономъ въ его «Временахъ года», а весна кусающая, съ восточнымъ вѣтромъ, такъ хорошо знакомая Джонсонамъ, Джексонамъ, Диксонамъ, Смитамъ, Джонсамъ и инымъ маленькимъ людямъ. Царапающій вѣтеръ не то дулъ, не то рѣзалъ, не то пилилъ. А пока онъ пилилъ, опилки вихремъ кружились надъ землей, засыпая глаза прохожимъ. Невѣдомо откуда взявшіеся обрывки бумаги летали повсемѣстно. Откуда появляются и куда исчезаютъ эти бумажки? Онѣ прицѣпляются къ каждому кусту, привѣшиваются къ каждому дереву, съ налета садятся на проволоки телеграфа, задѣваютъ за каждый заборъ, пьютъ у каждаго насоса, жмутся къ каждой стѣнѣ, дрожатъ на каждомъ хохолкѣ травы и тщетно ищутъ успокоенія за легіонами желѣзныхъ рѣшетокъ. Въ Парижѣ ничего подобнаго не бываетъ. Тамъ какіе-то удивительные люди-муравьи выползаютъ изъ своихъ норъ и подбираютъ всякій лоскутокъ. Тамъ вѣтеръ поднимаетъ только пыль. Тамъ зоркіе глаза и голодные желудки хватаютъ все; даже восточный вѣтеръ служитъ имъ для какой-нибудь поживы.

Вѣтеръ пилилъ, и опилки кружились надъ землей. Кусты мотали своими безчисленными головами и роптали на то, что, повѣривъ на слово солнышку, слишкомъ рано развернули свои почки. Молодые листочки изнывали. Воробьи раскаивались въ своихъ преждевременныхъ бракахъ — совершенно какъ люди. Радужные переливы играли — только не на вешнихъ цвѣтахъ, а на человѣческихъ лицахъ, которыя кусала и щипала весна. А вѣтеръ все пилилъ да пилилъ, и опилки все кружились надъ землей.

Въ ту пору года, когда весенніе вечера, хотя еще довольно длинные, уже настолько свѣтлы, что нельзя запирать ни лавокъ, ни конторъ, тотъ городъ, который мистеръ Подснапъ такъ вразумительно называлъ: «Лондонъ, Londres, Лондонъ», принимаетъ наихудшій свой видъ. Онъ кажется въ эту пору сплошь чернымъ, рѣзко звучащимъ городомъ, совмѣщающимъ въ себѣ всѣ качества дымнаго дома и сварливой жены, — городомъ безнадежнымъ, безъ всякаго надъ нимъ просвѣта въ свинцовомъ небѣ,- городомъ осажденнымъ, блокируемымъ великими болотными силами Эссекса и Кента. Такимъ по крайней мѣрѣ онъ казался двумъ старымъ школьнымъ товарищамъ въ тотъ часъ, когда, покончивъ съ обѣдомъ, они повернулись къ камину и принялись курить. Юный Блейтъ давно скрылся; скрылся и трактирный слуга скрылись и тарелки съ блюдами; скрывалось теперь и вино — только въ иномъ направленіи.

— Какъ вѣтеръ воетъ въ трубѣ,- заговорилъ Юджинъ, размѣшивая уголья въ каминѣ,- воетъ точно на маякѣ, на которомъ мы сторожа. Желалъ бы я, чтобъ мы съ тобой были сторожами на маякѣ.

— А не надоѣло бы тебѣ, какъ ты думаешь? — спросилъ Ляйтвудъ.

— Не больше, чѣмъ во всякомъ другомъ мѣстѣ. Тамъ не нужно было бы ѣздить по судебнымъ дѣламъ… Впрочемъ это только мое мнѣніе, лично мнѣ принадлежащее и касающееся меня одного.

— Туда не приходили бы и кліенты, — добавилъ Ляйтвудъ. — Но и это только мое мнѣніе, касающееся меня одного.

— Если бъ мы жили на какой-нибудь уединенной скалѣ среди бурнаго моря, — продолжалъ Юджинъ, потягивая сигару и устремивъ глаза въ огонь, — то леди Типпинсъ не рѣшилась бы отчалить отъ берега, чтобы насъ посѣтить, или, вѣрнѣе сказать, можетъ быть и отчалила бы, да и утонула. Тамъ никто не приглашалъ бы насъ на свадебные обѣды. Тамъ не было бы протоколовъ: все наше дѣло было бы заботиться объ освѣщеніи маяка. Любопытно было бы смотрѣть на кораблекрушенія.

— Но за исключеніемъ этого жизнь была бы тамъ порядкомъ однообразна, — замѣтилъ Ляйтвудъ.

— Я и объ этомъ думалъ, — сказалъ Юджинъ, какъ будто онъ и въ самомъ дѣлѣ всесторонне обсуждалъ этотъ предметъ съ дѣловой точки зрѣнія. — Тамъ однообразіе было бы опредѣленнаго и ограниченнаго свойства. Оно распространялось бы только на двухъ человѣкъ. Что до меня, Мортимеръ, то я нахожу, что однообразіе, опредѣленное съ такою точностью и ограниченное такими предѣлами, гораздо сноснѣе, чѣмъ неограниченная и безпредѣльная монотонность, въ которой живетъ большинство нашихъ ближнихъ.

Ляйтвудъ засмѣялся и сказалъ, подвигая другу вино:

— Мы будемъ имѣть случай на опытѣ провѣрить этотъ вопросъ нынѣшнимъ лѣтомъ.

— Случай не вполнѣ убѣдительный, — возразилъ со вздохомъ Юджинъ, — но все-таки провѣримъ. Надѣюсь, что мы не наскучимъ другъ другу.

— Ну-съ, а теперь по поводу твоего почтеннаго родителя… — началъ Ляйтвудъ, приступая къ предмету, который они собирались обсуждать, — къ самому щекотливому для нихъ предмету.

— Да, по поводу моего почтеннаго родителя, — повторилъ Юджинъ, усаживаясъ въ кресло. — Къ моему почтенному родителю я желалъ бы лучше приступить при свѣчахъ, какъ къ предмету, нуждающемуся въ искусственномъ блескѣ, но ужъ такъ и быть, примемся за него при мерцаніи сумерекъ, оживляемыхъ лишь пламенемъ камина.

Съ этими словами онъ еще разъ размѣшалъ уголья и, когда они разгорѣлись, продолжалъ:

— Итакъ, мой почтенный родитель откопалъ гдѣ-то въ своемъ почтенномъ сосѣдствѣ жену своему несовсѣмъ почтенному сыну. Конечно, съ приданымъ, иначе онъ не выбралъ бы ея. Мой почтенный родитель, съ минуты рожденія каждаго изъ своихъ дѣтей, а иногда и раньше, самымъ точнымъ образомъ опредѣлялъ (по его выраженію) ихъ призваніе и поприще въ жизни и назначалъ, чѣмъ должны были быть эти маленькія обреченныя жертвы. Мой почтенный родитель предназначилъ мнѣ быть юристомъ, каковымъ я и состою, но только съ небольшимъ добавленіемъ огромной практики, каковой у меня нѣтъ, и предопредѣлилъ мнѣ быть женатымъ, что тоже не состоялось.

— О первомъ ты мнѣ часто говорилъ.

— О первомъ я часто тебѣ говорилъ. Считая себя недостаточно способнымъ стоять на высотѣ юридической карьеры, я до сихъ поръ подавлялъ въ себѣ это второе родительское предопредѣленіе. Ты знаешь моего родителя, но не такъ хорошо, какъ я его знаю. Если бы ты зналъ его такъ же хорошо, какъ я, онъ бы тебя посмѣшилъ.

— Вотъ что называется: сказано съ сыновнимъ уваженіемъ. Не такъ ли, Юджинъ?

— Совершенно такъ, повѣрь мнѣ. Я искренно почитаю моего родителя. Но что же мнѣ дѣлать, если онъ меня смѣшитъ? Когда родился мой старшій братъ, то всѣ мы, остальные, само собой разумѣется, знали (я хочу сказать — знали бы, если бы существовали тогда), что онъ долженъ быть наслѣдникомъ родовыхъ затрудненій, которыя мы въ общежитіи зовемъ родовымъ достояніемъ. Но когда наступило время родиться второму моему брату, мой родитель сказалъ: «Это будетъ маленькій столпъ церкви». Онъ родился и сталъ столпомъ церкви — крайне шаткимъ, къ слову сказать. Мой третій братъ явился на свѣтъ гораздо ранѣе, чѣмъ это было совмѣстимо съ его сыновнимъ долгомъ по отношенію къ матери, но мой родитель, нимало не захваченный этимъ врасплохъ, тотчасъ же рѣшилъ, что онъ будетъ кругосвѣтнымъ мореплавателемъ. Его сунули во флотъ, но кругосвѣтнаго плаванія онъ не совершилъ. Явился я, и со мною было поступлено такъ, что результаты, въ высшей степени удовлетворительные, ты видишь передъ собой. Когда моему младшему брату минуло полчаса отъ рожденія, мой почтенный родитель объявилъ, что онъ будетъ геніемъ въ области механики. И такъ далѣе. Вотъ почему я и говорю, что мой родитель смѣшитъ меня.

— Ну, а относительно невѣсты, Юджинъ?

— Тутъ мой родитель перестаетъ меня смѣшить, такъ какъ относительно этой особы мои планы діаметрально расходятся съ его планами.

— Ты знаешь ее?

— Никогда не видалъ.

— Почему же бы тебѣ не посмотрѣть?

— Милый другъ, ты изучилъ мой характеръ. Скажи: могу ли я явиться къ ней съ надписью на лбу: «выгодный», «показывается», и увидѣть ее съ такою же надписью? Я съ величайшимъ удовольскіемъ готовъ исполнить всѣ распоряженія моего почтеннаго родителя, будь увѣренъ, кромѣ распоряженія о женитьбѣ. Самъ посуди: буду ли я въ состояніи выносить семейную жизнь, когда мнѣ все такъ скоро надоѣдаетъ, такъ неизмѣнно, такъ безнадежно надоѣдаетъ?

— Какой же ты непостоянный малый, Юджинъ!

— Въ способности скучать я одинъ изъ самыхъ постоянныхъ людей во всемъ человѣчествѣ, могу тебя увѣрить, — отвѣтилъ сей достойный мужъ.

— Какъ же ты сейчасъ только разсуждалъ объ удовольствіяхъ однообразія жизни вдвоемъ?

— На маякѣ — пожалуйста, припомни это условіе. На маякѣ.

Мортимеръ опять засмѣялся, а Юджинъ, тоже засмѣявшись — въ первый разъ, какъ будто, по основательнымъ соображеніямъ, онъ созналъ себя наконецъ человѣкомъ довольно занимательнымъ, — снова погрузился въ свою обычную угрюмость, продолжая пробавляться сигарой.

— Нѣтъ, тутъ ужъ ничто не поможетъ: одно изъ прорицаній моего почтеннаго родителя должно навсегда остаться несбывшимся. При всемъ моемъ желаніи сдѣлать ему одолженіе, въ этомъ случаѣ ему придется испытать неудачу.

Пока они говорили, на дорогѣ становилось все темнѣе и темнѣе. Вѣтеръ продолжалъ пилить, опилки кружились за потускнѣвшими окнами; тянувшееся внизу кладбище быстро заволакивалось тьмой, и тьма всползала на верхушки домовъ.

— Точно загробные духи поднимаются, — сказалъ Юджинъ.

Онъ подошелъ къ окну съ сигарой во рту, какъ бы затѣмъ, чтобы еще больше насладиться ею при мысли о томъ, какъ уютно у пылающаго камина въ сравненіи съ тѣмъ, что дѣлается на дворѣ, и, возвращаясь къ своему креслу, вдругъ остановился на полпути и сказалъ:

— Кажется, одинъ изъ духовъ заблудился и завернулъ сюда разспросить о дорогѣ. Посмотри-ка: вотъ онъ.

Ляйтвудъ, сидѣвшій спиною къ дверямъ, повернулъ голову и увидѣлъ въ темнотѣ входа неясное очертаніе человѣческой фигуры, къ которой и обратился съ вопросомъ:

— Какой тамъ чортъ?

— Прошу извинить, почтеннѣйшіе, — откликнулся духъ глухимъ, хриплымъ голосомъ. — Скажите, кто тутъ изъ васъ законникъ Ляйтвудъ?

— Отчего вы не постучались? — спросилъ Мортимеръ.

— Прошу извинить, почтеннѣйшіе, — отвѣтилъ духъ тѣмъ же тономъ, — но вы, можетъ статься, не замѣтили, что дверь-то была не затворена.

— Что вамъ нужно?

На это духъ опять отвѣтилъ глухимъ шепотомъ:

— Прошу извинить, почтеннѣйшіе, скажите, кто тутъ изъ васъ законникъ Ляйтвудъ?

— Одинъ изъ насъ Ляйтвудъ, — сказалъ владѣлецъ этого имени.

— Ладно, почтеннѣйшіе, — отозвался таинственный духъ, тщательно притворивъ за собой дверь. — Важное дѣльце къ вамъ есть.

Мортимеръ зажегъ свѣчи. Онѣ освѣтили посѣтителя — человѣка невзрачнаго, съ косыми глазами. Говоря, онъ мялъ въ рукахъ свою старую, изношенную мѣховую шапку, безобразную, истертую, похожую на какое-то волосатое животное, не то на щенка, не то на котенка, котораго утопили и который уже началъ разлагаться.

— Ну, говорите, въ чемъ дѣло, — сказалъ Мортимеръ.

— Почтеннѣйшіе, — заговорилъ пришлецъ пріятнымъ, по его мнѣнію, тономъ, — скажите же, который изъ васъ законникъ Ляйтвудъ?

— Я Ляйтвудъ.

— Законникъ Ляйтвудъ! — обратился къ нему неизвѣстный съ униженнымъ видомъ. — Я человѣкъ маленькій, добываю пропитаніе въ потѣ лица моего. Но чтобы не потратить даромъ потъ лица моего, я желаю, чтобы меня прежде привели къ присягѣ.

— Я не привожу къ присягѣ.

Видимо не повѣривъ этому, посѣтитель угрюмо проворчалъ:

— Альфредъ-Давидъ.

— Это ваше имя? — спросилъ Ляйтвудъ.

— Мое имя? — Нѣтъ. Я иду на Альфредъ-Давидъ.

Юджинъ, продолжая курить и не спуская глазъ съ незнакомца, объяснилъ, что эти таинственныя слова, вѣроятно, должны означать affidavit.

— Я говорю вамъ, милый человѣкъ, — сказалъ Ляйтвудъ съ своимъ безпечнымъ смѣхомъ, — что и не привожу къ присягѣ и не принимаю никакихъ клятвенныхъ показаній.

— Онъ можетъ васъ проклясть, если хотите, — прибавилъ Юджинъ. — Это и я, пожалуй, могу. Но больше мы ничего для васъ сдѣлать не можемъ.

Обезкураженный посѣтитель принялся вертѣть въ рукахъ своею дохлаго котенка, нерѣшительно поглядывая то на одного, то на другого почтеннѣйшаго и въ то же время собираясь съ мыслями. Наконецъ онъ сказалъ:

— Дѣлать нечего, — отберите отъ меня показаніе.

— Гдѣ? — спросилъ Ляйтвудъ.

— Да здѣсь же. Письменно, на бумагѣ.

— Прежде всего разскажите намъ, въ чемъ дѣло.

— Дѣло это, — заговорилъ незнакомецъ, ступивъ шагь впередъ, понижая свой хриплый голосъ до шепота и прикрывая ротъ рукой. — дѣло это въ наградѣ отъ пяти до десяти тысячъ фунтовъ. Вотъ въ чемъ оно — это дѣло. Дѣло объ убійствѣ. Вотъ оно въ чемъ.

— Подойдите поближе къ столу да присядьте. Не желаете ли рюмочку вина?

— Пожалуй, — сказалъ незнакомецъ и прибавилъ. — Я васъ не обманываю, почтеннѣйшіе.

Ему налили вина. Твердо согнувъ руку въ локтѣ, онъ плеснулъ вино изъ рюмки себѣ въ ротъ, перецѣдилъ его къ правой щекѣ, какъ будто говоря ей: «Что ты на это скажешь?», перецѣдилъ его къ лѣвой щекѣ, какъ будто говоря и ей: «Ну, а ты какъ объ этомъ полагаешь?», потомъ спустилъ его въ желудокъ, какъ бы говоря и ему: «Ну что, каково?» и въ заключеніе почмокалъ губами, какъ будто всѣ трое отвѣтили ему: «Мы скажемъ: недурно!».

— Не хотите ли еще?

— Отчего же? Пожалуй… Я васъ не обманываю, почтеннѣйшіе. — И онъ продѣлалъ съ виномъ всѣ предыдущіе маневры.

— Ну-съ, а теперь приступимъ къ дѣлу, — сказалъ Ляйтвудъ, когда онъ кончилъ. — Какъ васъ зовутъ?

— Вотъ вы ужъ и заторопились, законникъ Ляйтвудъ, замѣтилъ незнакомецъ тономъ выговора. — Или вы сами не видите, что черезчуръ заторопились? Мнѣ хочется заработать десять тысячъ фунтовъ въ потѣ лица моего и, такъ какъ я бѣдный человѣкъ, то и не могу сказать своего имени, пока вы не приготовитесь записать его.

Сообразуясь съ понятіями этого человѣка о нерушимой силѣ пера, чернилъ и бумаги, Ляйтвудъ наклоненіемъ головы согласился на предложеніе Юджина принять отъ него эти магическіе матеріалы. Юджинъ положилъ ихъ на столъ и усѣлся тутъ же въ качествѣ писца.

— Ну, какъ же васъ зовутъ? — спросилъ незнакомца еще разъ Ляйтвудъ.

Но для пота лица этого честнаго человѣка нужна была еще одна предосторожность.

— Я желаю, законникъ Ляйтвудъ, чтобы вотъ этотъ другой почтеннѣйшій былъ свидѣтелемъ тому, что я буду говорить, — сказалъ онъ. — А потому не угодно ли будетъ сперва ему сказать мнѣ свое имя и свое мѣстожительство.

Юджинъ, не вынимая изо рта сигары и не откладывая пера, бросилъ ему свою карточку. Прочитавъ по складамъ, незнакомецъ свернулъ ее трубочкой и не спѣша завязалъ въ кончикъ своего шейнаго платка.

— Итакъ, мой другъ, — началъ Ляйтвудъ въ третій разъ, — если вы вполнѣ окончили ваши разнообразныя приготовленія и если вы вполнѣ удостовѣрились, что душа ваша можетъ быть покойна и что васъ больше не торопятъ, — скажите, какъ васъ зовутъ.

— Роджеръ Райдервудъ.

— Мѣстожительство?

— Лондонъ, Лощина Известковаго Амбара.

— Родъ жизни или занятій?

На этотъ вопросъ мистеръ Райдергудъ отвѣтилъ не такъ скоро, какъ на два предыдущіе. Онъ далъ роду своихъ занятій такое опредѣленіе:

— Водяной промыселъ.

— Нѣтъ ли какихъ-нибудь фактовъ противъ васъ? — спросилъ спокойно Юджинъ, продолжая писать.

Чуть-чуть смутившись, мистеръ Райдергулъ уклончиво и съ невиннѣйшимъ видомъ сказалъ, что ему послышалось, будто бы другой почтеннѣйшій спросилъ его о чемъ то.

— Не попадались ли въ бѣду? Не состояли ли подъ слѣдствіемъ, хочу я сказать? — спросилъ опять Юджинъ.

— Было разъ. — И мистеръ Райдергудъ добавилъ какъ бы мимоходомъ, что это «со всякимъ можетъ случиться».

— По какому подозрѣнію?

— По подозрѣнію насчетъ кармановъ одного матроса, — отвѣтилъ мистеръ Райдергудъ. — А я былъ самымъ лучшимъ другомъ этому самому матросу и для него же старался.

— Въ потѣ лица? — спросилъ Юджинъ.

— Да еще такъ, что потъ градомъ катился.

Юджинъ откинулся на спинку стула и, продолжая курить, смотрѣлъ безпечнымъ взоромъ на мистера Райдервуда, держа перо наготовѣ. Ляйтвудъ тоже курилъ, спокойно разглядывая этого чеговѣка.

— Теперь пишите дальше, — заговорилъ опять Райдергудъ, перевернувъ раза два свою полу разложившуюся шапку и пригладивъ ее рукавомъ противъ ворса. — Я даю показаніе, что Гармона убилъ никто иной какъ Гафферъ Гексамъ, тотъ самый, который нашелъ тѣло. Рука Джемса Гексама, что прозывается Гафферомъ, вотъ чья рука сдѣлала это дѣло. Его рука и ничья больше.

Два друга переглянулись съ такою серьезностью, какой въ нихъ до сихъ поръ еще не замѣчалось:

— Объясните же намъ, на какихъ основаніяхъ дѣлаете вы это обвиненіе.

— А на такихъ основаніяхъ, — началъ Райдергудъ, утирая лицо рукавомъ, — что я былъ товарищемъ І'афферу и много дней и ночей подозрѣвалъ его въ этомъ самомъ. Я знаю все его житье-бытье, — вотъ на какихъ основаніяхъ. Дочь его, можетъ бытъ, разскажетъ вамъ другую исторію. Но ужъ вы сами поймете цѣну ея словъ: она будетъ вамъ лгать и божиться всѣмъ на свѣтѣ, чтобы спасти отца. Всѣ на пристаняхъ и на набережныхъ хорошо понимаютъ, что онъ это сдѣлалъ и никто другой: вотъ вамъ, значитъ, и еще основанія. Онъ отсталъ отъ товарищей потому, что сдѣлалъ это дѣло, — вотъ вамъ еще основанія. Я готовъ дать присягу, что онъ это сдѣлалъ, — какихъ же вамъ еще основаній? Можете взять меня куда угодно и привести тамъ къ присягѣ. Я ничего не испугаюсь. Я на все пойду. Куда угодно.

— Все это ничего не значить, — сказалъ Ляйтвудъ.

— Ничего не значить? — повторилъ съ негодованіемъ Райдергудъ.

— Рѣшительно ничего. Все это значить только, что вы подозрѣваете человѣка въ преступленіи. Вы можете подозрѣвать его по какой-нибудь причинѣ, а можетъ быть просто, безъ всякой причины. Человѣка нельзя обвинить по одному только вашему подозрѣнію.

— Развѣ и не сказалъ вамъ тутъ при другомъ почтеннѣйшемъ, — развѣ, какъ только я разинулъ ротъ, я не сказалъ навѣки нерушимо (онъ, очевидно, думалъ, что такія слова близко напоминаютъ присягу): я готовъ присягнуть, что онъ это сдѣлалъ. И развѣ не сказалъ я вамъ: ведите меня куда угодно и приводите къ присягѣ. Что же, вы скажете, не правду говорю?

— Не въ томъ дѣло. Вы вѣдь готовы дать присягу только съ своемъ подозрѣніи, а я вамъ говорю, что присягнуть въ подозрѣніи недостаточно для обвиненія человѣка.

— Недостаточно? Нѣтъ, законникъ Ляйгвудъ? — спросилъ Райдергудъ осторожно.

— Положительно нѣтъ.

— А развѣ я сказалъ, что достаточно? Беру въ свидѣтели другого почтеннѣйшаго. Будьте справедливы: развѣ я это сказалъ?

— Онъ дѣйствительно не говорилъ, что ничего не имѣетъ сказать болѣе, что бы онъ тамъ подъ этимъ ни разумѣлъ, — замѣтилъ Юджинъ тихимъ голосомъ, не глядя на него.

— Ага! — вскрикнулъ Райдергудъ съ торжествомъ, видя, что это замѣчаніе было въ его пользу, хоть онъ и не понялъ его точнаго смысла. — Вотъ, слава Богу, у меня есть свидѣтель.

— Ну хорошо, такъ продолжайте, — сказалъ Ляйтвудъ. — Говорите все, что хотѣли сказать. Только безъ заднихъ мыслей.

— Такъ извольте же писать! — закричалъ Райдергудъ почти въ изступленіи. — Клянусь Георгіемъ, я теперь все скажу! Только вы ужъ, пожалуйста, не мѣшайте честному человѣку заработать хлѣбъ въ потѣ лица своего… Онъ самъ мнѣ говорилъ, что сдѣлалъ это дѣло. Довольно вамъ?

— Будьте осторожны въ вашихъ словахъ, пріятель, — сказалъ Ляйтвудъ.

— А вы, законникъ Ляйтвудъ, слушайте повнимательнѣе, что я сейчасъ скажу. Вы будете отвѣчать, если не выслушаете меня. — И послѣ этого, раздѣльно и твердо ударяя открытой кистью правой руки по ладони лѣвой, онъ продолжалъ: — Я, Роджеръ Райдергудъ, изъ Лошины Известняковаго Амбара, водяной промыселъ, говорю вамъ, законнику Ляйтвуду, что человѣкъ Джессъ Гексамъ, по прозвищу Гафферъ, самъ сказывалъ мнѣ, что онъ сдѣлалъ это дѣло. Скажу больше: онъ собственнымъ своимъ языкомъ сказывалъ мнѣ, что сдѣлалъ это дѣло. Скажу еще больше: онъ заподлинно сказывалъ мнѣ, что сдѣлалъ это дѣло. И я покажу это подъ присягой.

— Гдѣ онъ вамъ это говорилъ?

— У крыльца Шести Веселыхъ Товарищей, — отвѣчалъ Райдервудъ, продолжая стучать рукой по рукѣ и пристально смотря то на одного, то на другого изъ своихъ слушателей, — около четверти перваго по полуночи (впрочемъ, я по совѣсти не буду стоять подъ присягой за какія-нибудь пять минутъ), — въ ту самую ночь, какъ онъ вытащилъ трупъ изъ воды. Шесть Веселыхъ Товарищей и сейчасъ стоятъ на своемъ мѣстѣ. Шесть Веселыхъ Товарищей не сбѣжали и не сбѣгутъ. Если окажется, что въ ту ночь, въ двѣнадцать часовъ, его не было въ Шести Веселыхъ Товарищахъ, — назовите меня лгуномъ.

— Что же онъ вамъ говорилъ?

— Сейчасъ разскажу… Записывайте, другой почтеннѣйшій, я только объ этомъ васъ прошу. Онъ вышелъ первый. Я вышелъ вскорѣ послѣ него, — можетъ быть, черезъ минуту, можетъ быть, черезъ полъ-минуты, можетъ быть, и черезъ четверть часа. Въ этомъ я присягнуть не могу, а потому и не присягну. Мы знаемъ, что значить Альфредъ-Давидъ.

— Продолжайте, продолжайте.

— Я увидѣлъ, что онъ ждетъ меня и хочетъ мнѣ что-то сказать. Вотъ онъ и говоритъ мнѣ: «Рогъ [8] Райдергудъ»… (меня обыкновенно такъ величаютъ, не потому, чтобъ это что-нибудь значило, а просто потому, что похоже на Роджеръ)…

— Это все равно, не стоитъ распространяться.

— Просимъ прощенія, законникъ Ляйтвудъ: это частичка правды, а такъ какъ это частичка правды, то я и говорю, и долженъ говорить объ этомъ. «Рогъ Райдергудъ», говорилъ онъ, «мы нынче ночью повздорили съ тобой на рѣкѣ». И точно, повздорили, — спросите у его дочери. «Я пригрозился», говоритъ, «что отшибу тебѣ пальцы или хвачу багромъ по головѣ. Я это сказалъ потому, что ты очень ужъ пристально глядѣлъ на хвостъ моей лодки». А я ему: «Гафферъ», говорю, «я знаю». А онъ и говоритъ: «Рогъ Райдергудъ, такого человѣка, какъ ты, и въ дюжинѣ не сыщешь». Мнѣ даже кажется, что онъ сказалъ: «въ двухъ десяткахъ», но въ этомъ не могу присягнуть, а потому берите лучше меньшее число: мы знаемъ, что значить Альфредъ-Давидъ… Да, такъ вотъ онъ и говоритъ: «Что бы тамъ ни дѣлали люди, у тебя ничего мимо глазъ не проскользнетъ. Ты что-нибудь смекнулъ?» Я говорю: «Смекнулъ, Гафферъ, и теперь, говорю, смекаю». Онъ затрясся весь и говоритъ: «Что же ты смекаешь?» Я говорю: «Смекаю, что дѣло нечисто». Тутъ онъ еще пуще затрясся. «Правду сказать — нечисто», говоритъ. «Я это сдѣлалъ изъ корысти. Не выдавай меня». Вотъ его доподлинныя слова. Самъ мнѣ сказалъ.

Наступила тишина, нарушавшаяся только паденіемъ золы съ рѣшетки камина. Пользуясь этимъ моментомъ, Райдергудъ обтеръ себѣ голову, лицо и шею своей общипанной шапкой, что, впрочемъ, нисколько не прибавило ему красоты.

— Что же дальше? — спросилъ Ляйтвудъ.

— Да чего же вамъ еще? О чемъ прикажете, законникъ Ляйтвудъ?

— О чемъ хотите, только къ дѣлу.

— Убейте меня, если я васъ понимаю, почтеннѣйшіе, — сказалъ доносчикъ льстивымъ тономъ, заискивая передъ обоими слушателями, хотя говорилъ только одинъ изъ нихъ. — Какъ?! Неужто вамъ и этого мало?

— Спросили ли вы его, какъ онъ это сдѣлалъ, гдѣ и когда?

— Помилуйте, законникъ Ляйтвудъ! У меня тогда умъ совсѣмъ помутился: гдѣ ужъ мнѣ было пускаться въ разспросы! Хоть бы мнѣ вдвое давали противъ того, что я надѣюсь теперь заработать въ потѣ лица, я и то не сталъ бы разспрашивать. Я тотчасъ же покончилъ мою дружбу съ нимъ. И знаться съ нимъ пересталъ. Онъ просилъ меня, говорилъ: «Старый товарищъ, на колѣняхъ прошу, не погуби меня!» А я только отвѣтилъ: «Никогда ты больше не заговаривай съ Роджеромъ Райдергудомъ и въ лицо ему смотрѣть не смѣй!» Понятно, я и знаться не хотѣлъ съ такимъ человѣкомъ.

Придавъ тономъ голоса широкій размахъ этимъ словамъ, дабы они поднялись какъ можно выше и разошлись какъ можно дальше, Рогъ Райдергудъ налилъ себѣ еще рюмку вина, уже безъ приглашенія, и началъ, если можно такъ выразиться, жевать его, держа пустую рюмку въ рукѣ и уставившись на свѣчи.

Мортимеръ взглянулъ на Юджина, но тотъ сидѣлъ, нахмурившись надъ своей бумагой, и не отвѣтилъ ему взглядомъ. Тогда Мортимеръ опять повернулся къ доносчику и сказалъ ему:

— И долго умъ-то у васъ такимъ манеромъ мутился, пріятель?

Доносчикъ, прожевавъ вино, проглотилъ его и отвѣтилъ однимъ словомъ:

— Долго.

— Даже и тогда, когда происходилъ такой переполохъ, когда правительство предлагало награду за поимку преступника, когда полиція выбивалась изъ силъ, разыскивая его, когда кругомъ только и говорили что объ этомъ убійствѣ? — проговорилъ нетерпѣливо Мортимеръ.

— Ухъ! — прохрипѣлъ мистеръ Райдергудъ, вскинувъ голову. — Очень ужъ у меня мутился умъ въ тѣ поры.

— Когда было столько догадокъ, когда въ народѣ ходили самые неправдоподобные слухи, когда пять-шесть человѣкъ совершенно невинныхъ могли ежеминутно попасть въ кандалы? — сказалъ Мортимеръ, почти разгорячившись.

— Ухъ! Очень у меня тогда умъ мутился! — промычалъ попрежнему мистеръ Райдергудъ.

— У него, видишь ли, не было еще тогда случая заработать столько денегъ въ потѣ лица, — вставилъ Юджинъ, рисуя на своей бумагѣ женскую головку и старательно оттушевывая ее.

— Другой почтеннѣйшій попалъ въ самую точку, законникъ Ляйтвудъ. Я всѣми силами старался въ себя придти, да не могъ. Разъ какъ-то чуть-чуть не выложилъ всего передъ миссъ Аббе Поттерсонъ, — вотъ что Шестерыхъ Веселыхъ Товарищей содержитъ. Домъ ея теперь стоитъ на томъ же мѣстѣ и никуда не сбѣжитъ. Тамъ хозяйка эта живетъ и теперь и, надо полагать, не помретъ къ тому времени, какъ вы побываете у нея. Вотъ и спросите ее. Я однако ничего ей не сказалъ… Наконецъ появилось новое объявленіе, и на немъ было напечатано ваше имя, законникъ Ляйтвудъ. Тутъ я и задалъ себѣ вопросъ: «Неужго мнѣ весь вѣкъ такъ-то маяться съ помутившимся умомъ? Неужто мнѣ никогда не отдѣлаться отъ этой тяготы? И почему мнѣ больше думать о Гафферѣ, чѣмъ о самомъ себѣ? Если у него дочь, такъ развѣ нѣтъ дочери и у меня?»

— И эхо отвѣчало [9]…- вставилъ Юджинъ.

— Есть! — отвѣтилъ мистеръ Райдергудъ твердымъ голосомъ.

— А который ей годъ, мимоходомъ сказать? — освѣдомился Юджинъ.

— Минуло двадцать два въ прошломъ октябрѣ… Потомъ спросилъ я себя насчетъ денегъ; развѣ не кладъ такая награда? Оно вѣдь и въ самомъ дѣлѣ кладъ, — пояснилъ мистеръ Райдергудъ съ трогательною откровенностью: — такъ отчего же прямо этого не сказать?

— «Слушайте, слушайте!» (со стороны Юджина, продолжающаго оттушевывать свой рисунокъ).

— Деньги — кладъ; такъ неужто грѣшно рабочему человѣку, который каждую заработанную имъ корку хлѣба смачиваетъ слезами своими, — неужто такому человѣку грѣшно найти кладъ? Скажите: что тутъ худого — пожелать найти кладь? Этотъ вопросъ я, по долгу совѣсти, много обдумывалъ. И я рѣшилъ, что тутъ нѣтъ грѣха. Противъ этого ничего нельзя возразить, а то пришлось бы осудить законника Ляйтвуда за то, что онъ самъ же далъ случай найти этотъ кладь. А смѣю ли я осуждать законника Ляйтвуда? — Нѣтъ!

— Нѣтъ! — повторилъ Юджинъ.

— Нѣтъ, почтеннѣйшій, — подтвердилъ и мистеръ Райдергудъ. — Такимъ манеромъ я и рѣшился наконецъ избавиться отъ умопомраченія, чтобы заработать въ потѣ лица свое счастье. Да что тутъ толковать! — прибавилъ онъ вдругъ, рѣзко переходя отъ смиреннаго къ дерзкому тону. — Такъ я рѣшилъ, и шабашъ. И теперь скажу вамъ разъ навсегда, законникъ Ляйтвудъ, что рука Джесса Гексама, по прозвищу Гаффера, сдѣлала это дѣло, — его рука и ничья больше. Онъ самъ мнѣ въ этомъ сознался. Я вамъ его выдаю и требую, чтобы его взяли. Теперь же, сейчасъ!

Послѣ нѣсколькихъ секундъ вторично наступившаго молчанія, прерывавшагося лишь сыпавшеюся изъ камина золой, какъ-то странно привлекавшею вниманіе доносчика, точно ему слышался тамъ звонъ денегъ, Мортимеръ наклонился къ своему другу и шепнулъ ему:

— Я полагаю, что мнѣ слѣдуетъ отправиться съ этимъ молодчикомъ къ нашему невозмутимому пріятелю въ полицейскую контору.

— Я то же полагаю, — сказалъ Юджинъ. — Ничего другого не придумаешь.

— Вѣришь ты ему?

— Вѣрю, что онъ прожженая шельма. Но все-таки онъ можетъ говорить правду и изъ личныхъ видовъ.

— Что-то непохожее на правду.

— Конечно, трудно допустить, чтобъ онъ могъ сказать правду. Да и бывшій-то его товарищъ, котораго онъ выдаетъ, повидимому, непривлекательный господинъ… Постой-ка, я спрошу его еще кой о чемъ.

Предметъ этого совѣщанія сидѣлъ межъ тѣмъ, не отрывая глазъ отъ осыпавшейся золы и стараясь подслушать, что говорилось.

— Вы упомянули раза два о дочери Гексама, — обратился къ нему Юджинъ. — Не хотѣли ли вы этимъ сказать, что она знала объ этомъ злодѣяніи?

Честный человѣкъ, немного подумавъ и, вѣроятно, сообразивъ насколько отвѣть ею можетъ коснуться плодовъ пота его лица, отвѣтилъ категорически:

— Нѣтъ, этого я не говорю.

— Такъ вы никого больше на впутываете?

— Я никого не впутывалъ, а впутываетъ самъ Гафферъ, — отвѣтилъ Райдергудъ сурово и рѣшительно. — Я ничего не знаю. Я знаю только, что самъ онъ мнѣ сказалъ: «Я это сдѣлалъ». Это его подлинныя слова.

— Необходимо это изслѣдовать. Мортимеръ, — шепнулъ Юджинъ, вставая. — Какъ мы отправимся?

— Пойдемъ пѣшкомъ, — сказалъ тоже шепотомъ Ляйтвудъ. — Дадимъ этому мошеннику срокъ одуматься.

Обмѣнявшись этимъ вопросомъ и отвѣтомъ, они стали собираться въ путь. Райдергудъ всталъ. Ляйтвудъ, гася свѣчи, взялъ рюмку, изъ которой пилъ честный человѣкъ, и, точно такъ оно и слѣдовало, преспокойно швырнулъ ее подъ рѣшетку камина, гдѣ она разбилась вдребезги.

— Ну, теперь ведите насъ, — сказалъ онъ. — Мы оба пойдемъ съ вами. Надѣюсь, вы знаете, куда идти?

— Надѣюсь, что знаю, законникъ Ляйтвудъ.

— Такъ идите впередъ.

Честный человѣкъ надвинулъ себѣ на уши обѣими руками свою общипанную шапку и, какъ-то неестественно опустивъ плечи, сошелъ съ лѣстницы и направился мимо Темпльской церкви черезъ весь Темпль въ Вайтфрайерсъ, и такъ далѣе, къ рѣкѣ.

— Взгляни на него: точно повѣшенная собака, — сказалъ Ляйтвудъ Юджину, слѣдуя за проводникомъ.

— Вѣрнѣе: повѣшенный негодяй, — отозвался Юджинъ. — Онъ такъ и просится на висѣлицу.

Больше они почти ничего не сказали, пока шли. Райдергудъ шелъ впереди двухъ друзей, точно ихъ злая судьба, а они не спускали съ него глазъ (хотя, вѣроятно, были бы рады если бъ онъ куда-нибудь провалился) и неуклонно слѣдовали за нимъ все на томъ же разстояніи, соразмѣряя свои шаги съ его шагами. Повернувшись однимъ плечемъ навстрѣчу жестокому вѣтру, онъ неотступно, ровнымъ шагомъ шелъ все впередъ и впередъ, какъ неотразимый рокъ. Когда они прошли съ полъ-дороги, вдругъ зашумѣлъ сильный градъ и въ нѣсколько минутъ сплошь застлалъ улицы бѣлымъ покровомъ. Но Райдергуду это было все равно. Чтобъ удержать человѣка отъ намѣренія отнять жизнь у другого человѣка и получить за это деньги, градинамъ надо быть во много разъ больше и во много разъ сильнѣе бить. Онъ спокойно давилъ градъ ногами, оставляя слѣды въ быстро таявшей слякоти, — слѣды, казавшіеся какими-то безобразными дырами, такъ что шедшіе за нимъ могли бы смѣло подумать, что это слѣды не человѣческихъ ногъ.

Буря утихла. Мѣсяцъ боролся съ быстролетными облаками. Дикая безурядица въ атмосферѣ прекратила мелкую людскую суетню на улицахъ, — не потому, чтобы вѣтромъ сдуло всѣхъ уличныхъ зѣвакъ въ укрытыя мѣста, какъ сдуло лежавшій грудами градъ туда, гдѣ ему удобнѣе было лежать, а потому, казалось, что улицы были поглощены небомъ, а воздухъ былъ пропитанъ ночью.

— Онъ, видимо, не намѣренъ отказаться отъ того, что забралъ себѣ въ голову, — сказалъ Юджинъ. — По немъ не замѣтно, чтобъ онъ собирался отречься отъ своего показанія, и если я хорошо запомнилъ мѣстность, то мы теперь недалеко отъ того угла, гдѣ намедни вышли изъ кеба.

И въ самомъ дѣлѣ, нѣсколько крутыхъ поворотовъ привели ихъ вскорѣ къ рѣкѣ, къ тому самому мѣсту, гдѣ они скользили еще больше. Вѣтеръ дулъ имъ въ лицо съ страшной силой, налетая порывами съ рѣки. По привычкѣ всегда держаться подвѣтренной стороны, — привычкѣ, пріобрѣтаемой занимающимися «водяными промыслами», Райдергудъ привелъ двухъ друзей на подвѣтренную сторону Шести Веселыхъ Товарищей. Тутъ онъ сказалъ:

— Взгляните-ка сюда, законникъ Ляйтвудъ. Видите эти красныя занавѣски? Это Товарищи — тотъ самый домъ, про который я говорилъ, что онъ никуда не сбѣжитъ. Ну вотъ, сами видите: онъ тутъ на своемъ мѣстѣ.

Не обративъ вниманія на такое замѣчательное подтвержденіе правдивости показаній честнаго человѣка, Ляйтвудъ спросилъ его, что имъ предстоитъ теперь дѣлать.

— Я хотѣлъ, чтобы вы сами увидѣли Товарищей, законникъ Ляйтвудъ, и убѣдились, что я не лгу. А теперь я схожу, загляну въ окно къ Гафферу и узнаю, дома ли онъ.

Съ этими словами честный человѣкъ скрылся.

— Воротится онъ, какъ ты думаешь? — шепнулъ Ляйтвудъ Юджину.

— Воротится! Онъ продѣлаетъ все до конца, — отвѣчалъ тотъ.

И въ самомъ дѣлѣ онъ скоро воротился.

— Гаффера нѣтъ и лодки его нѣтъ. Дочь дома: сидитъ и смотритъ въ каминъ. Но у нея тамъ готовится ужинъ, значить, она поджидаетъ отца. Я сейчасъ узнаю, куда онъ отправился: это нетрудно.

Онъ махнулъ имъ рукой, чтобъ шли за нимъ, и привелъ ихъ къ полицейской конторѣ, все такой же чистой, прохладной и неуклонной во всемъ, кромѣ огня въ фонарѣ, который, будучи только простымъ фонарнымъ огнемъ, причисленнымъ къ полиціи лишь дъ качествѣ уличнаго сторожа, позволялъ себѣ колыхаться отъ вѣтра.

Ничто не измѣнилось и внутри конторы. Полицейскій инспекторъ попрежнему сидѣлъ надъ своими бумагами. Онъ узналъ обоихъ друзей, какъ только они вошли, но ихъ появленіе не произвело на него никакого эффекта. На него не подѣйствовало даже то обстоятельство, что ихъ сопровождалъ Райдергудъ. Онъ только обмакнулъ перо въ чернила и, опустивъ подбородокъ за галстухъ, этимъ движеніемъ какъ будто спросилъ честнаго человѣка, не глядя на него: «Ну, что-то ты въ послѣднее время подѣлывалъ молодецъ?»

Ляйтвудъ подалъ ему записанное Юджиномъ показаніе Райдергуда и попросилъ его прочесть.

Пробѣжавъ нѣсколько строкъ, инспекторъ снизошелъ до такой необычайной для него степени волненія, что произнесъ: «Джентльмены, нѣтъ ли у васъ щепотки табаку?», но узнавъ, что табаку у нихъ не имѣется, прекрасно обошелся безъ него и продолжалъ читать.

— Было ли все это прочитано вамъ? — спросилъ онъ потомъ честнаго человѣка.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Райдергудъ.

— Въ такомъ случаѣ выслушайте, что туть написано.

И онъ началъ читать вслухъ офиціальнымъ топомъ.

— Ну что, сходится эта запись съ даннымъ вами показаніемъ и съ тѣми объясненіями, которыя вы намѣрены представить? — спросилъ онъ, дочитавъ до конца.

— Сходится. Она такъ же вѣрна, какъ я самъ, — отвѣчалъ Райдергудъ. — Больше этого я ничего не могу сказать.

— Я самъ арестую того человѣка, сэръ, — сказалъ инспекторъ Ляйтвуду. Потомъ онъ спросилъ Райдергуда:

— Дома онъ? Нѣтъ? Такъ гдѣ же? Что онъ дѣлаетъ? Вы, безъ сомнѣнія, сочли своей обязанностью все разузнать о немъ.

Райдергудъ разсказалъ все, что зналъ, и обѣщалъ развѣдать въ нѣсколько минутъ все то, чего еще не зналъ.

— Подождите, пока я вамъ скажу, — остановилъ его инспекторъ. — Мы не должны давать замѣтить, что заняты этимъ дѣломъ. Поэтому не согласитесь ли вы, джентльмены, зайти со мной къ Товарищамъ подъ предлогомъ выпить рюмочку вина? Вполнѣ благоустроенная гостиница и весьма почтенная хозяйка.

Они отвѣчали, что предпочитаютъ дѣйствительность предлогу, что, повидимому, раздѣлялъ и инспекторъ.

— Прекрасно, — сказалъ онъ, снимая съ вѣшалки свою шляпу и опуская въ карманъ ручные кандалы, какъ перчатки. — Резервный! — Резервный дотронулся до козырька. — Вы знаете, гдѣ меня разыскать въ случаѣ чего? — Резервный снова дотронулся до козырька. — Райдергудъ, когда узнаете, что онъ вернулся домой, подойдите къ окну Уюта, стукните въ стекло два раза и дожидайтесь меня… Пойдемте, джентльмены.

Всѣ четверо вышли на улицу, и когда Райдергудъ отдѣлился отъ нихъ подъ дрожащимъ огнемъ фонаря и пошелъ своею дорогой, Ляйтвудъ спросилъ инспектора, что онъ думаетъ объ этомъ дѣлѣ.

Инспекторъ въ общихъ выраженіяхъ и съ надлежащими оговорками объяснилъ, что, разумѣется, всегда больше вѣроятія, что человѣкъ виновенъ въ томъ, въ чемъ его подозрѣваютъ; что онъ и самъ много разъ «подсчитывалъ» Гаффера, но никогда еще не могъ «свести» его къ удовлетворительному криминальному итогу; что, впрочемъ, если показаніе Райдергуда и вѣрно, оно вѣрно только отчасти; что оба эти человѣка могли вмѣстѣ и почти въ равной мѣрѣ участвовать въ этомъ дѣлѣ и что одинъ могъ «чернить» другого съ понятною цѣлью выгородить себя и получить деньги.

— И я думаю, — прибавилъ въ заключеніе инспекторъ, — что если все у него пойдетъ гладко, онъ и получитъ ихъ, пожалуй… А вотъ и «Товарищи», господа, — видите: вонъ огни свѣтятся, — а потому мы лучше прекратимъ этотъ разговоръ. Теперь я совѣтую вамъ заинтересоваться. чѣмъ бы такимъ… ну хоть обжиганіемъ извести гдѣ-нибудь около Нортфлита, и хорошенько хлопотать о разысканіи нѣкотораго количества оной, попавшаго въ худыя руки при перевозкѣ на баркахъ.

— Слышишь, Юджинъ? — проговорилъ Ляйтвудъ черезъ плечо. — Помни: ты по уши увязъ въ извести.

— Да, не будь извести, мое существованіе не озарялось бы ни малѣйшимъ лучемъ надежды, — отвѣчалъ невозмутимый Юджинъ.

XIII Выслѣживанье хищной птицы

Итакъ, два торговца известью со своимъ провожатымъ вступили во владѣнія миссъ Аббе Поттерсонъ. Здѣсь провожатый, отрекомендовавъ ихъ хозяйкѣ и, конфиденціально сообщивъ ей объ ихъ вымышленной профессіи, попросилъ ее въ иносказательныхъ выраженіяхъ подать имъ въ Уютъ «огонька». Миссъ Аббе, всегда готовая служить властямъ предержащимъ, немедленно приказала Бобу Глиббери проводить джентльменовъ въ этотъ укромный уголокъ своего заведенія и освѣтить его газомъ и пламенемъ камина. Этотъ приказъ юный Бобъ (отправившійся впередъ, по своему обыкновенію, съ засученными до плечъ рукавами и на этотъ разъ съ пылающей лучинкой въ рукѣ) исполнилъ такъ проворно, что Уютъ вскочилъ, какъ встрепанный, отъ мертваго сна и принялъ гостей въ свои теплыя объятія, какъ только они переступили порогъ его гостепріимной двери.

— Здѣсь отлично подогрѣваютъ хересъ, — сказалъ инспекторъ, знакомя новичковъ съ мѣстностью. — Не закажете ли бутылочку, господа?

Въ отвѣтъ на это предложеніе послѣдовало: «Всенепремѣнно», и Бобъ Глиббери, выслушавъ подробныя инструкціи инспектора, отправился исполнять ихъ съ подобающей скоростью, усугубленной уваженіемъ къ величію закона.

— Во всякомъ случаѣ достовѣрно, — заговорилъ инспекторъ, когда Бобъ ушелъ, — достовѣрно, что человѣкъ, отъ котораго мы получили наши свѣдѣнія (онъ указалъ большимъ пальцемъ черезъ плечо по тому направленію, куда отправился Райдергудь) уже давно распускаетъ по поводу вашихъ известковыхъ барокъ худую молву, про того, другого человѣка, такъ что того другого всѣ начали обѣгать. Я не говорю, чтобъ это что-нибудь доказывало, но это фактъ. Мнѣ въ первый разъ сообщила объ этомъ одна извѣстная мнѣ особа противоположнаго пола (и онъ опять указалъ черезъ плечо большимъ пальцемъ въ ту сторону, гдѣ была миссъ Поттерсонъ), — особа, которая въ настоящую минуту очень недалеко отъ насъ.

— Вы, слѣдовательно, были приготовлены къ нашему посѣщенію? — спросилъ его Ляйтвудъ.

— Какъ вамъ сказать? Весь вопросъ состоялъ въ томъ, какъ приступить къ дѣлу. Что пользы начинать, если не знаешь, какъ дѣйствовать дальше? Въ такихъ случаяхъ всегда полезнѣе выжидать. Что касается этого дѣла объ извести, то я положительно думалъ, что оба эти человѣка причастны къ нему; я неизмѣнно держался этого мнѣнія. Но все-таки мнѣ нужно было переждать до поры до времени. И тутъ-то мнѣ не посчастливилось: меня предупредили. Человѣкъ, отъ котораго мы имѣемъ наши свѣдѣнія, принялся за дѣло прежде всѣхъ и, если онъ не встрѣтить препятствій, то достигнетъ успѣха прежде всѣхъ. Довольно значительный кушъ, конечно, достанется и тому, кто примется за то же вслѣдъ за нимъ. Я не знаю, кто будетъ этотъ другой. Что до меня, то я обязанъ исполнить свой долгъ, и я исполню его во что бы то ни стало, по мѣрѣ моихъ силъ.

— Говоря съ точки зрѣнія торговца известью… — началъ Юджинъ.

— На что вы имѣете больше правъ, чѣмъ всякій другой… — вставилъ инспекторъ.

— Надѣюсь, — согласился Юджинъ. — Мой отецъ торговалъ известью до меня, а мой дѣдъ до него; словомъ сказать, наша фамилія въ теченіе нѣсколькихъ поколѣній была по самую маковку погружена въ известь… Итакъ, говоря съ точки зрѣнія торговца известью, я позволю себѣ замѣтить, что если бы пропавшую известь можно было захватить такъ, чтобы при этомъ не присутствовала никакая молодая родственница извѣстнаго джентльмена, причастнаго къ этой торговлѣ, то, я полагаю, такой образъ дѣйствій былъ бы наипріятнѣйшимъ для всѣхъ присутствующихъ — для торговцевъ известью, хочу я сказать, — а наипаче для меня.

— Я тоже предпочелъ бы такой образъ дѣйствій, — сказалъ со смѣхомъ Ляйтвудъ, шутливо толкнувъ своего друга.

— Такъ мы и сдѣлаемъ, господа, если только будетъ возможно, — проговорилъ хладнокровно инспекторъ. — Я съ своей стороны не имѣю никакого желанія огорчать эту родственницу. Я даже жалѣю ее.

— При ней быль еще какой-то мальчикъ, — сказалъ Юджинъ. — Онъ все еще тамъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ инспекторъ. — Онъ вышелъ изъ ихъ фирмы. Онъ теперь занятъ другимъ.

— Значить, она останется одна? — спросилъ Юджинъ.

— Да, одна.

Появленіе Боба съ дымящеюся кружкой въ рукѣ положило конецъ ихъ бесѣдѣ. Но хоть изъ кружки и разливалось усладительное благовоніе на всю комнату, тѣмъ не менѣе заключавшаяся въ ней аппетитная влага не получила еще той окончательной отдѣлки, которую придавали ей въ подобныхъ важныхъ случаяхъ Шесть Веселыхъ Товарищей. Въ лѣвой рукѣ Бобъ принесъ одну иль тѣхъ желѣзныхъ моделей конусообразной шляпы, о которыхъ было упомянуто въ началѣ нашего разсказа, и вылилъ въ нее содержимое кружки. Заостренный конецъ этой модели онъ крѣпко воткнулъ между горящими угольями камина и оставилъ такъ на нѣсколько минуть, а самъ тѣмъ временемъ сбѣгалъ за рюмками. Поставивъ рюмки на столъ, онъ нагнулся надъ каминомъ съ явнымъ сознаніемъ всей важности своихъ трудныхъ обязанностей и принялся слѣдить за струйками пара. Когда жидкость закипѣла, онъ выхватилъ изъ огня желѣзный сосудъ и слегка всколыхнулъ его, заставивъ такимъ образомъ его содержимое издать легкое шипѣнье. Потомъ онъ перелилъ напитокъ въ кружку, подержалъ надъ паромъ каждую рюмку и, наконецъ, наполнивъ всѣ три рюмки, сталъ съ чистой совѣстью ждать похвалы.

Похвала была дана и получена (послѣ того, какъ господинъ инспекторъ предложилъ подобающій тостъ за торговлю известью), и Бобъ отправился рапортовать своей хозяйкѣ объ одобреніи гостей. Такъ какъ послѣ его удаленія дверь комнаты стояла на запорѣ, то, строго говоря, не представлялось никакой надобности въ поддержкѣ вымысла объ извести. Но инспектору этотъ вымыселъ казался до того удобнымъ и привлекательнымъ своею таинственностью, что ни тотъ, ни другой изъ его собесѣдниковъ не дерзнулъ протестовать противъ него.

Но вотъ послышались два легкіе удара снаружи въ окно. Подкрѣпивъ себя наскоро еще одной рюмочкой хереса, инспекторъ вышелъ вонъ неслышными шагами и съ безпечнымъ лицомъ, какъ вышелъ бы всякій другой взглянуть на погоду и на общій видь небесныхъ свѣтилъ.

— Послушай, Мортимеръ, — заговорилъ Юджинъ тихимъ голосомъ, — все это становится положительно жутко. Мнѣ это не нравится.

— И мнѣ тоже, — сказалъ Мортимеръ. — Не удрать ли намъ?

— Нѣтъ, разъ ужъ мы здѣсь, — лучше остаться. Тебѣ надо дождаться, чѣмъ все это кончится, а я отъ тебя не отстану. Эта черноволосая дѣвушка не выходитъ у меня изъ головы. Мы только разъ, да и то мелькомъ, видѣли ее тогда у камина, но я и сейчасъ какъ будто вижу ее передъ собой. Не чувствуешь ли ты себя предателемъ и подлецомъ, когда вспоминаешь эту дѣвушку?

— Какъ будто бы чувствую немножко. А ты?

— Я такъ и очень чувствую.

Ихъ провожатый наконецъ возвратился съ докладомъ. Изъ этого доклада, который на сей разъ обошелся безъ всякихъ намековъ на известь, оказывалось, что Гафферъ уѣхалъ въ своей лодкѣ, по всей вѣроятности, на свои обычные поиски; что его ожидали съ послѣднимъ приливомъ; что, не воспользовавшись имъ по какой-то причинѣ, онъ, надо полагать, по своей всегдашней привычкѣ и не явится до слѣдующаго прилива; что дочь его, очевидно, ждетъ его, ибо хоть ужинъ еще и не варится, но всѣ припасы уже стоятъ на столѣ; что приливъ долженъ наступить около часу ночи, а теперь нѣтъ еще и десяти; что, слѣдовательно, ничего не остается пока дѣлать, какъ только караулить и ждать; что доносчикъ въ эту минуту уже на караулѣ; что умъ хорошо, а два лучше (въ особенности, если второй умъ принадлежитъ самому господину инспектору) и что, поэтому, рапортующій намѣренъ раздѣлить съ часовымъ обязанности караула. А такъ какъ неурочное сидѣнье на берегу подъ опрокинутой лодкой въ холодную, вѣтреную ночь, при набѣгающей періодически волнѣ, можетъ показаться простому любителю положеніемъ мало заманчивымъ, то въ заключеніе онъ, рапортующій, совѣтовалъ джентльменамъ остаться, по крайней мѣрѣ временно, на ихъ теперешнихъ зимнихъ квартирахъ, теплыхъ и недоступныхъ вѣтру.

Они не стали оспаривать этого предложенія, но пожелали узнать, гдѣ и какъ имъ присоединиться къ караульнымъ, если бъ имъ вздумалось это сдѣлать. Не довѣряя устному описанію мѣстности, которое могло бы сбить ихъ съ толку, Юджинъ (безъ всякихъ, противъ его обыкновенія, проявленій нервности) вызвался идти вмѣстѣ съ иинспекторомъ, чтобы замѣтить мѣсто.

На отлогомъ берегу рѣки, между обросшими тиной, скользкими камнями, неподалеку отъ пристани — не той, которая принадлежала Шести Веселымъ Товарищамъ, имѣвшимъ свою пристань, а другой, что находилась по сосѣдству съ заброшенной мельницей, служившей жильемъ обреченному человѣку, — стояло нѣсколько лодокъ. Однѣ были привязаны и уже всплывали отъ прилива, другія были вытащены выше, куда не доходилъ приливъ. Подъ одною изъ послѣднихъ спрягался спутникъ Юджина. Замѣтивъ положеніе этой лодки по отношенію къ остальнымъ и удостовѣрившись, что онъ отыщетъ ее, Юджинъ бросилъ взглядъ въ сторону стараго зданія, гдѣ, какъ ему сказали, сидѣла одинокая черноволосая дѣвушка.

Онъ увидѣлъ тамъ свѣтъ, мелькавшій въ окнѣ. Быть можетъ, этотъ свѣтъ пробудилъ въ немъ желаніе заглянуть въ окно, а можетъ быть, онъ и вышелъ съ этимъ намѣреніемъ. Часть берега у мельницы была покрыта густой травой, что давало возможность неслышно подойти къ окну. Но сперва надо было перейти по неровному пространству застывшей, твердой грязи на уступѣ берега, фута въ три-четыре вышиной. Этимъ путемъ онъ и добрался до окна.

Ея комната освѣщалась только горѣвшими въ жаровнѣ угольями. Незажженный ночникъ стоялъ на столѣ. Она сидѣла на полу и смотрѣла на жаровню, склонивъ голову на руку. На лицѣ ея игралъ какой-то отблескъ, который онъ съ перваго взгляда принялъ за мелькавшій свѣтъ отъ огня, но, вглядѣвшись попристальнѣе, увидалъ, что она плачетъ. Печальную картину представляла эта дѣвушка при вспышкахъ потухавшаго огня.

Маленькое окошко состояло изъ четырехъ стеколъ и не было завѣшено. Прижавшись лицомъ къ стеклу, онъ увидѣлъ всю комнату. На стѣнѣ то выступали поочередно, то скрывались опять въ темнотѣ объявленія объ утонувшихъ; но туда онъ взглянулъ только вскользь, а на нее смотрѣлъ долго и пристально. Богатою колоритомъ картиной была она съ смуглымъ румянцемъ на щекахъ и переливающимся блескомъ черныхъ волосъ, грустная и одинокая, плачущая при вспышкахъ потухавшаго огня.

Вдругъ она поспѣшно вскочила. Онъ стоялъ тихо и былъ увѣренъ, что не онъ потревожилъ ее; а потому онъ только отошелъ отъ окна и укрылся въ тѣнь стѣны. Она отворила наружную дверь и проговорила встревоженнымъ голосомъ: «Отецъ, это ты меня звалъ?» Потомъ опять: «Отецъ!» И еще разъ, прислушавшись немного: «Отецъ, мнѣ показалось, что ты два раза кликнулъ меня!»

Отвѣта не было. Она опять вошла въ домъ, а онъ тихонько сползъ съ уступа и воротился назадъ между скользкими камнями мимо лодки, укрывавшей караульщика, къ Мортимеру Ляйтвуду, которому и разсказалъ, что онъ видѣлъ, замѣтивъ въ заключеніе, что ему очень жутко.

— Если настоящій злодѣй чувствуетъ себя такимъ же преступникомъ, какимъ чувствую себя я, ему должно быть очень неловко, — прибавилъ Юджинъ.

— Вліяніе таинственности, — замѣтилъ Ляйтвудъ.

— Если такъ, то мнѣ не за что благодарить это вліяніе: оно дѣлаетъ изъ меня какого-то Гай-Фокса и въ то же время предателя… Налей мнѣ еще этой бурды.

Ляйтвудъ налилъ ему «этой бурды», но она уже остыла и утратила свой вкусъ.

— Тьфу! — выплюнулъ ее Юджинъ въ рѣшетку камина. — Точь-въ-точь рѣчная тина.

— А развѣ ты знакомъ со вкусомъ рѣчной тины?

— Сейчасъ мнѣ кажется, что знакомъ. Я чувствую себя теперь какимъ-то полуутопленникомъ, проглотившимъ цѣлую бочку тины.

— Вліяніе мѣстности.

— Ты сегодня что-то ужъ очень мудренъ со своими вліяніями, — отозвался Юджинъ. — А что, мы еще долго здѣсь пробудемъ?

— А ты какъ думаешь?

— Если бы рѣшеніе зависѣло отъ меня, я сказалъ бы: минуту, ибо Веселые Товарищи, на мой взглядъ, не изъ самыхъ веселыхъ малыхъ, какихъ мнѣ приходилось встрѣчать. Тѣмъ не менѣе я полагаю, намъ лучше посидѣть здѣсь, пока насъ не выгонятъ въ полночь вмѣстѣ съ прочими подозрительными гостями.

Сказавъ это, Юджинъ поправилъ уголья въ каминѣ и сѣлъ подлѣ него. Пробило одиннадцать, и онъ, повидимому, успокоился. Скоро, однако, у него зачесалась сперва одна нога, потомъ другая, потомъ рука, потомъ другая рука, потомъ подбородокъ, потомъ спина, потомъ лобъ, потомъ голова, потомъ носъ. Потомъ онъ растянулся въ полулежачемъ положеніи на двухъ стульяхъ, потомъ вздохнулъ, потомъ вдругъ вскочилъ:

— Въ этой комнатѣ кишатъ какія-то невидимыя, дьявольски проворныя насѣкомыя. Они ползаютъ по мнѣ и кусаютъ но всѣхъ мѣстахъ. И мнѣ все кажется, что я какъ будто совершилъ кражу со взломомъ при самыхъ постыдныхъ обстоятельствахъ и что блюстители закона гонятся за мной по пятамъ.

— Я себя чувствую не лучше тебя, — сказалъ Ляйтвудъ, опускаясь на стулъ возлѣ своего друга послѣ цѣлой серіи самыхъ неестественныхъ потягиваній, во время которыхъ голова его не разъ оказывалась самой нижней частью его тѣла. — Я давнымъ-давно испытываю такія же мученія. Все время, пока тебя не было, я чувствовалъ то же, что Гулливеръ, когда въ него стрѣляли лилипуты.

— Невыносимо, Мортимеръ! Намъ надо выбраться на свѣжій воздухъ и присоединиться къ нашему любезному другу Райдергуду. Вступимъ съ нимъ въ братскій союзъ, чтобы успокоить свою совѣсть, а въ слѣдующій разъ, вмѣсто того, чтобы выслѣживать преступника, сами совершимъ преступленіе. Клянешься?

— Клянусь!

— Рѣшено! Теперь берегись, леди Типпинсъ! Жизнь ея въ опасности.

Мортимеръ позвонилъ, чтобы расплатиться, и какъ только Бобъ явился на звонокъ, Юджинъ, съ своей обычной серьезной шутливостью, спросилъ его, не желаетъ ли онъ поступить на мѣсто по торговлѣ известью.

— Нѣтъ, сэръ, благодарю васъ, — отвѣчалъ Бобъ: — у меня и здѣсь хорошее мѣсто.

— Ну, если когда-нибудь вы захотите бросить это мѣсто, такъ приходите на мои обжигательныя печи: вы тамъ найдете себѣ дѣло, — сказалъ Юджинъ.

— Благодарю васъ, сэръ.

— Это мой компаньонъ, — продолжалъ Юджинъ, кивая на Ляйтвуда. — Онъ ведетъ книги и выдаетъ жалованье. У него такое правило: за исправную работу хорошая плата.

— Отличное правило, джентльмены, — сказалъ Бобъ, получая на чай и выцѣживая правой рукой поклонъ изъ головы почти такъ, какъ онъ выцѣдилъ бы изъ боченка кружку пива.

— Юджинъ, какъ можешь ты шутить и смѣяться? — проговорилъ Мортимеръ.

— Я въ смѣшливомъ настроеніи, — отвѣтилъ Юджинъ. — Я вѣдь веселый малый. Да и въ сущности все на свѣтѣ смѣшно… Идемъ!

Мортимеру Ляйтвуду казалось, что въ его другѣ за послѣдніе полчаса произошла какая-то перемѣна, которую онъ ничѣмъ не могъ себѣ объяснить, кромѣ какой-нибудь новой причуды, этой, такъ хорошо знакомой ему, капризной натуры. Но хоть онъ зналъ его въ совершенствѣ, однако теперь замѣчалъ въ немъ что-то еще небывалое, натянутое и непонятное.

Эта мысль только мелькнула у него въ головѣ и исчезла, но онъ вспомнилъ о ней впослѣдствіи.

— Вотъ гдѣ сидитъ она, — видишь? — сказалъ Юджинъ, когда они остановились подъ крутымъ берегомъ на порывистомъ, ревущемъ вѣтру. — Вонъ, гдѣ огонекъ свѣтится.

— Я пойду загляну къ ней въ окно, — сказалъ Мортимеръ.

— Нѣтъ, не ходи! — И Юджинъ схватилъ его за руку. — Лучше не дѣлать ее предметомъ вниманія… Пойдемъ къ нашему честному другу.

Онъ повелъ его къ ихъ сторожевому посту, и тамъ они оба, согнувшись, подползли подъ лодку, оказавшуюся болѣе надежнымъ убѣжищемъ, чѣмъ казалось снаружи, ибо оно хорошо защищало отъ вѣтра.

— Господинъ инспекторъ дома? — шепетомъ спросилъ Юджинъ.

— Я здѣсь, сэръ…

— А гдѣ же нашъ пріятель, трудящійся въ потѣ лица своего? Въ томъ дальнемъ углу? — Хорошо… Есть что-нибудь новенькое?

— Дочь его два раза выходила изъ дому. Ей показалось, что она слышитъ голосъ отца. Можетъ быть, впрочемъ, она подала ему сигналъ не приближаться. Это легко могло быть.

— Это могло быть, но этого не было… Мортимеръ!

— Здѣсь! (Изъ-за спины инспектора.)

— Двѣ кражи со взломомъ и подлогъ.

Выразивъ этими словами подавленное состояніе своего духа, Юджинъ умолкъ.

Послѣ этого всѣ трое долго молчали. Приливъ въ эту ночь былъ большой, вода подступала къ нимъ очень близко. Звуки на рѣкѣ раздавались все чаще. Внимательно прислушивались они къ ударамъ пароходныхъ колесъ, къ бряцанію желѣзныхъ цѣпей, къ скрипу блоковъ, къ равномѣрному всплеску веселъ, къ раздававшемуся съ проходившаго мимо нихъ корабля свирѣпому лаю собаки, какъ будто бы почуявшей ихъ въ ихъ засадѣ. Ночь была темная, но не настолько, чтобы, при свѣтѣ фонарей на мачтахъ и бугширитахъ, они не могли различить призрачные кузова судовъ, на которыхъ свѣтились эти фонари. Они видѣли и галіотъ съ чернымъ парусомъ, выступившій изъ тьмы, какъ привидѣніе, съ поднятою имъ въ угрозу рукой, прошедшій мимо и скрывшійся снова во тьмѣ. Вода подлѣ нихъ отъ времени до времени плескалась, волнуясь отъ движенія, сообщеннаго ей гдѣ-то вдалекѣ. И этотъ плескъ много разъ заставлялъ ихъ ошибаться. Думая, что это подходить къ берегу лодка, которую они поджидали, они всякій разъ покушались выползти изъ засады и ихъ удерживала только неподвижность, съ какою доносчикъ, давно привыкшій къ рѣкѣ, сидѣлъ на своемъ мѣстѣ.

Вѣтромъ отъ нихъ относило звонъ башенныхъ часовъ города, приходившихся съ подвѣтренной стороны; но колокола были и съ навѣтренной стороны, и они слышали, какъ пробило часъ, и два, и три. Но и безъ этого они видѣли по убыли воды, что ночь быстро проходила: темная, мокрая полоса берега все расширялась, и изъ рѣки, футъ за футомъ, выступали камни набережной.

По мѣрѣ того, какъ проходило время, ожиданіе становилось все утомительнѣе. Человѣкъ, котораго они искали, какъ будто зналъ, что ему готовилось, и принялъ свои мѣры. Быть можетъ, онъ распорядился такъ, чтобы спастись отъ погони, опередилъ ее часовъ на двѣнадцать. Честный человѣкъ, трудившійся въ потѣ лица, встревожился и началъ горько жаловаться на человѣчество, проявляющее низкую наклонность водить его за носъ, — его, облеченнаго величіемъ труда.

Лодка, подъ которою они сидѣли, была въ такомъ мѣстѣ, что они могли въ одно и то же время наблюдать за движеніемъ на рѣкѣ и за жилищемъ Гаффера. Въ домъ никто не входилъ и никто не выходилъ изъ него съ тѣхъ поръ, какъ дочери Гаффера послышалось, что ее окликнулъ отецъ. Никто не могъ въ него войти, не будучи ими замѣченъ.

— Въ пять часовъ совсѣмъ разсвѣтетъ, и тогда насъ могутъ увидѣть, — сказалъ инспекторъ.

— А я вамъ вотъ что скажу, джентльмены, — заговорилъ Райдергудъ, — онъ, можетъ быть, давно уже шныряетъ взадъ и впередъ по рѣкѣ и прячется между мостами.

— Ну такъ что жъ, если и такъ? — спросилъ всегда невозмутимый к осторожный инспекторъ.

— Онъ, можетъ быть, и теперь гдѣ-нибудь тамъ.

— Что же изъ этого?

— Моя лодка тутъ, на пристани, гдѣ и всѣ остальныя.

— Да говорите прямо, куда вы гнете, любезный, — проговорилъ все такъ же невозмутимо инспекторъ.

— Я говорю: не сѣсть ли мнѣ въ мою лодку да не посмотрѣть ли, что онъ тамъ дѣлаетъ? Я знаю всѣ мѣста, гдѣ онъ плаваетъ, всѣ уголки, куда онъ заходитъ. Я знаю, гдѣ онъ бываетъ въ то или другое время прилива и отлива. Я не даромъ былъ ему близкимъ товарищемъ. Вамъ незачѣмъ показываться: вы не выходите отсюда. Лодку я и одинъ спущу на воду: подмоги мнѣ не надо. А что меня увидятъ, такъ это не бѣда: я бываю на берегу во всякое время.

— Отъ васъ можно было бы, пожалуй, услышать что-нибудь и похуже, — сказалъ инспекторъ, подумавъ. — Ну отправляйтесь, попробуйте.

— Постойте минутку. Надо условиться. Когда мы мнѣ понадобитесь, я подплыву къ Товарищамъ и свисну.

— Если мнѣ будетъ дозволено сдѣлать замѣчаніе моему досточтимому и доблестному другу, въ мореходныхъ познаніяхъ котораго я не смѣю сомнѣваться, — заговорилъ Юджинъ, лѣниво растягивая слова, — то я скажу, что подать знакъ свисткомъ, значило бы объявить во всеуслышаніе о существованіи какой-то тайны и породить догадки. Надѣюсь, мой досточтимый и доблестный другъ извинитъ меня, какъ независимаго члена палаты, за это замѣчаніе, которое я долженъ былъ сдѣлать по своимъ обязанностямъ представителя народа въ парламентѣ и сына своего отечества.

— Это кто говоритъ — другой почтеннѣйшій или законникъ Ляйтвудъ? — спросилъ Райдергудъ, такъ какъ они вели разговоръ, пригнувшись подъ лодкой и не видя другъ друга.

— На этотъ вопросъ, предложенный моимъ досточтимымъ и доблестнымъ другомъ, — отозвался Юджинъ, лежавшій на спинѣ, прикрывъ лицо шляпой, что онъ, повидимому, считалъ самою удобной для наблюденія позой, — на этотъ вопросъ я, не затрудняясь, отвѣчу (ибо это не противно принципамъ общественной дѣятельности), что высказанное сейчасъ замѣчаніе принадлежитъ другому почтеннѣйшему.

— Такъ вотъ что, почтеннѣйшій. Каковы у васъ глаза? Вы хорошо видите вдаль? спросилъ Райдергудъ.

— Хорошо.

— Въ такомъ случаѣ я остановлюсь подлѣ Товарищей, и свистать не понадобится. Когда вы тамъ увидите пятно въ темнотѣ, то знайте, что это я, и выйдите ко мнѣ на пристань. Понимаете?

— Понимаемъ.

— Такъ прощайте.

Онъ вылѣзъ изъ подъ лодки и, борясь съ вѣтромъ, свирѣпо дувшимъ съ боку, направился къ своей лодкѣ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ спустилъ ее на воду и поплылъ вверхъ по рѣкѣ, мимо того мѣста, гдѣ они сидѣли.

Юджинъ приподнялся на локтѣ и сквозь тьму посмотрѣлъ ему вслѣдъ.

— Я очень бы желалъ, чтобъ лодка моего досточтимаго друга преисполнилась филантропическихъ чувствъ и, опрокинувшись, утопила его, — пробормоталъ онъ себѣ въ шляпу, укладываясь въ прежнюю позу. — Мортимеръ!

— Что скажетъ мой досточтимый другъ?

— Три кражи со взломомъ, два подлога и убійство съ цѣлью грабежа.

Несмотря, однакоже, на преступленія, тяготившія совѣсть Юджина, онъ испытывалъ нѣкоторое облегченіе отъ перемѣны, происшедшей въ обстоятельствахъ дѣла. То же чувствовали и оба его компаніона. Эта перемѣна какъ будто радовала ихъ. Томительная неизвѣстность какъ бы заключила съ ними новый контрактъ и начиналась сызнова съ другого, недавняго срока. Имъ предстояло теперь караулить еще кое-что. Всѣ трое принялись смотрѣть и вслушиваться съ удвоеннымъ вниманіемъ, менѣе подавляемые тягостнымъ вліяніемъ мѣста и времени.

Прошло болѣе часу. Они уже начинали дремать, какъ вдругъ одинъ изъ нихъ увидѣлъ Райдергуда въ лодкѣ на условленномъ мѣстѣ. При этомъ каждый изъ троихъ увѣрялъ, что и не думалъ дремать и первый увидалъ лодку. Они встали и направились къ ней. Райдергудъ тоже замѣтилъ ихъ, причалилъ къ пристани и сталъ такимъ образомъ, что они могли шепотомъ разговаривать съ нимъ почти подъ самымъ носомъ Шести Веселыхъ Товарищей, спавшихъ крѣпкимъ сномъ.

— Хоть убей, ничего понять не могу! — проговорилъ Райдергудъ, глядя на нихъ во всѣ глаза.

— Въ чемъ дѣло? Видѣли вы его?

— Нѣтъ.

— Что же такое вы видѣли? — спросилъ Ляйтвудъ, потому что Райдергудъ продолжалъ пялить глаза самымъ непонятнымъ образомъ.

— Я видѣлъ его лодку.

— Не пустую, надѣюсь?

— Нѣтъ, пустую. Мало того: не у берега, а плаваетъ по водѣ. Одного весла нѣтъ, а другое зажалось въ уключинѣ и переломилось. Мало того: водой затянуло лодку между двумя рядами барокъ. Но и этого мало: онъ опять съ уловомъ, — клянусь Георгіемъ, — опять!

XIV Хищная птица подшиблена

Въ ту мертвую, холодную пору перелома сутокъ, когда жизненная сила благороднѣйшихъ тварей надаегь до низшаго своего уровня, каждый изъ троихъ сыщиковъ на берегу въ недоумѣніи глядѣлъ на блѣдныя лица двухъ другихъ и на блѣдное лицо Райдергуда въ его лодкѣ.

— Гафферова лодка, Гафферу опять удача, а Гаффера нѣтъ какъ нѣтъ! — такъ говорилъ честный Райдергудъ, безутѣшно озираясь.

Какъ будто сговорившись, всѣ четверо обратили глаза на огонекъ, свѣтившійся въ окнѣ: онъ слабо мерцалъ. Быть можетъ, огонь, какъ и питаемая имъ животная и растительная жизнь, наиболѣе приближается къ смерти въ тотъ часъ, когда ночь ужъ проходитъ, а день еще не народился.

— Будь это дѣльце въ моихъ рукахъ по закону, убей меня Богъ, если бы я теперь же не захватилъ ея! — проворчалъ Райдергудъ, свирѣпо мотнувъ головой на окно.

— Да, но оно не въ вашихъ рукахъ! — прервалъ его Юджинъ съ такою внезапной горячностью, что честный человѣкъ подобострастно отвѣчалъ:

— Такъ, такъ, другой почтеннѣйшій, я и не говорилъ, что въ моихъ. Надо же человѣку что-нибудь сказать…

— А гадинѣ можно быть и потише… Молчать, водяная крыса!

Ляйтвудъ, удивленный столь необычнымъ пыломъ своего безпечнаго друга, поглядѣлъ на него и сказалъ Райдергуду:

— Что бы такое могло приключиться съ этимъ Гафферомъ?

— И не придумаю! Развѣ что нырнулъ черезъ бортъ.

И, говоря это, доносчикъ, все еще сидѣвшій въ лодкѣ, грустно утеръ себѣ лобъ, все также безутѣшно озираясь кругомъ.

— Закрѣпили вы его лодку?

— Покуда отливъ, она будетъ стоять: она закрѣплена, какъ лучше и не надо: садитесь ко мнѣ — сами увидите…

Они колебались, ибо грузъ былъ, казалось, слишкомъ великъ для такой маленькой лодки. Но послѣ завѣренія Райдергуда, что онъ «сажалъ въ нее до полудюжины живыхъ и мертвецовъ, и она ни чуточки не грузла въ водѣ и не черпала бортами», они осторожно усѣлись, украсивъ собою грязную лодку. Пока они разсаживались, доносчикъ сидѣлъ попрежнему, безутѣшно глядя вокругъ.

— Готово. Трогай! — скомандовалъ Ляйтвудъ.

— Трогай! — повторилъ за нимъ Райдергудъ, отчаливая, и прибавилъ: — Если онъ далъ тягу, законникъ Ляйтвудъ, такъ ужъ я ему этого не спущу! Онъ всегда былъ мошенникомъ, провалъ его возьми! Всегда былъ адскимъ мошенникомъ — эта шельма Гафферъ… Ни на волосъ прямоты, ни на грошъ правды. Подлая душа: все исподтишка, никогда ни съ кѣмъ напрямки, ни въ какомъ дѣлѣ…

— Эй! осторожнѣе! — крикнулъ Юджинъ, когда ихъ лодка тяжело стукнулась о сваю, но сейчасъ же смягчилъ рѣзкость этого замѣчанія, добавивъ уже обыкновеннымъ тономъ: — Я бы желалъ, чтобы лодка моего досточтимаго друга была хоть до извѣстной степени одарена человѣколюбіемъ и не перевернулась бы вверхъ дномъ… Осторожнѣе! Осторожнѣе!.. Сиди крѣпче, Мортимеръ… Вотъ опять градъ. Гляди, какъ онъ несется, точно стадо дикикъ кошекъ, прямо въ глаза мистеру Райдергуду…

И въ самомъ дѣлѣ, тотъ получилъ цѣликомъ весь зарядъ, хоть и нагнулъ голову, стараясь не подставить граду ничего, кромѣ своей шелудивой шапки. Его такъ отдѣлало, что, ради спасенія живота, онъ скатился съ лавки подъ вѣтеръ. Остальные послѣдовали его примѣру и пролежали такъ, пока градъ не пошелъ.

Шквалъ пролетѣлъ коварнымъ вѣстникомъ утра. За нимъ, словно просыпаясь, прорѣзалась полоска свѣта, разрывая лохмотьями темныя тучи, и наконецъ, въ образовавшуюся между ними огромную дыру выглянулъ сѣренькій, чахлый денекъ. Въ лодкѣ всѣ дрожали, и всѣ предметы вокругъ, казалось, тоже дрожали: рѣка, лодка, снасти, паруса, даже утренній паръ, что дымился на берегу. Нагороженныя другъ на друга строенія, темныя, сырыя, почти у нихъ на глазахъ засыпанныя крупою града съ изморозью, казались ниже обыкновеннаго, точно они закутались и сжались отъ холода. Мало жизни виднѣюсь по берегамъ. Окна и двери были заперты, и четкія, черныя съ бѣлымъ буквы на вывѣскахъ магазиновъ «глядѣли (какъ сказалъ Юджинъ Мортимеру) точно надгробныя надписи на кладбищѣ умершихъ промысловъ и профессій». Они медленно подавались впередъ, держась подъ берегомъ, скользя и лавируя въ водяныхъ закоулкахъ межъ судовъ. Повидимому, это было нормальнымъ способомъ ихъ лодочника подвигаться впередъ. Всѣ предметы, мимо которыхъ они пробирались, были такъ велики въ сравненіи съ ихъ утлымъ челнокомъ, что положительно грозили ему разрушеніемъ. Корпусъ каждаго корабля съ своими ржавыми желѣзными кольцами для каната, выглядывавшими изъ клюзовъ, давно обезцвѣченныхъ ржавыми слезами желѣза, казалось, торчалъ тутъ съ затаеннымъ злымъ умысломъ. Каждая рѣзная фигура на носу кораблей имѣла грозный видъ, точно хотѣла ринуться впередъ и отправить ихъ ко дну. Каждая рѣшетка шлюза, каждая покрашенная мѣтка на столбѣ или на стѣнѣ, показывающая уровень воды, казалось, думала про себя, какъ тотъ шутникъ-волкъ въ сказкѣ, что разлегся у бабушки на постели: «Вотъ, погодите, будетъ вамъ карачунъ, мои голубчики!» Каждая темная барка съ своимъ тяжелымъ грузомъ, нависшая надъ ними потрескавшимся, вздутымъ бортомъ, казалось, втягивала подъ себя рѣку, съ жаждой засосать и ихъ. И все это гнилое дерево, выцвѣтшая мѣдь, продырявленный вывѣтривавшійся камень, наносы зеленаго ила, — все такъ хвастливо кричало о разрушительномъ дѣйствіи воды, что послѣдствія возможнаго крушенія предоставлялись воображенію такъ же отчетливо, какъ если бы оно уже совершилось. Послѣ получаса разнообразныхъ маневровъ Райдергудъ подошелъ къ одной баркѣ, принялся грести вдоль нея по борту и наконецъ провелъ лодку подъ ея носомъ въ укромное, покрытое грязной пѣной, заводьице. Тамъ защищенная барками отъ рѣки, какъ онъ описывалъ, стояла лодка Гаффера, все та же, прежняя его лодка, съ тѣмъ же пятномъ на днѣ, имѣвшимъ нѣкоторое сходство съ закутанною человѣческой фигурой.

— Ну что, лгунъ я и и нѣтъ, какъ вы скажете? — обратился честный человѣкъ къ своимъ спутникамъ.

— Онъ такъ и ждетъ, что кто-нибудь скажетъ ему эту правду, — шепнулъ Юджинъ Ляйтвуду.

— Лодка Гексама — я хорошо ее знаю, — замѣтилъ инспекторъ.

— Видите: вонъ переломленное весло, а вотъ и другое плыветъ… Что, лгунъ я, что ли?

Инспекторъ перешелъ въ лодку Гаффера. Юджинъ съ Мортимеромъ смотрѣли.

— Вотъ поглядите, — заговорилъ опять Райдергудъ, слѣдуя за инспекторомъ и показывая ему натянутую бичеву, закрѣпленную у кормы и свѣсившуюся за бортъ: — не говорилъ я, что онъ съ уловомъ?

— Тащите его, — сказалъ инспекторъ.

— Легко сказать — тащите, да не такъ легко сдѣлать. Добыча застряла подъ килемъ барки. Я ужъ пытался вытащить, да не могъ. Взгляните, какъ натянулась веревка.

— Надо вытащить, — сказалъ инспекторъ. — Я хочу привести лодку вмѣстѣ съ добычей. Ну, попытайте еще!

Онъ попыталъ, но добыча уперлась и не шла.

— Я хочу взять ее на берегъ, непремѣнно! — повторилъ инспекторъ, дергая за веревку.

Но добыча все упиралась.

— Осторожнѣй! — проворчалъ Райдергудъ: — Изуродуете, а то, чего добраго, и на клочки растащите.

— Не бойтесь: ни того, ни другого я не собираюсь дѣлать даже съ вашей бабушкой, — отвѣтилъ спокойно инспекторъ. — Я хочу только вытащить его на свѣтъ Божій… — Да ну же, ну! трогайся! — прибавилъ онъ свое убѣдительное приказаніе скрытому подъ водою предмету и снова дернулъ за веревку. — Тутъ шутки плохи: надо вылѣзать, милостивый государь! Слишите? Мнѣ нужно васъ взять.

Въ этомъ настойчивомъ желаніи взять было такъ много доблести, что таинственный предметъ какъ будто почувствовалъ это: онъ немного подался.

— Вамъ говорятъ, — твердилъ свое инспекторъ и, скинувъ верхнее платье, крѣпко оперся на корму: — вамъ говорятъ — вылѣзать!

Онъ точно тащилъ изъ воды какую-нибудь крупную рыбу. Страшное, это было уженье, но оно такъ же мало смущало господина инспектора, какъ будто онъ удилъ для своего удовольствія гдѣ-нибудь на плоту лѣтнимъ вечеромъ. Спустя нѣсколько минутъ, въ теченіе которыхъ онъ изрѣдка командовалъ всей компаніи: «Ну-ка подсобите… немножко впередъ!» или: «Ну, а теперь чуть-чуть назадъ, — вотъ такъ!» и еще въ томъ родѣ, онъ хладнокровно проговорилъ: «Готово!» и бичева освободилась вмѣстѣ съ лодкой. Взявъ руку, протянутую Лайтвудомъ, чтобы помочь ему подняться, онъ надѣлъ пальто и сказалъ Райдергуду:

— Подайте-ка мнѣ тамъ у васъ запасныя весла, я проведу его къ ближнему спуску. Ступайте впередъ и держитесь открытой воды, чтобы не застрять опять.

Приказаніе было исполнено, и они поплыли къ берегу — двое въ одной лодкѣ, двое въ другой.

— Ну, а теперь, — сказалъ инспекторъ Райдергуду, когда всѣ они выбрались опять на скользкіе камни, — развяжите веревку, — вы больше меня практиковались въ этомъ дѣлѣ и должны быть лучшимъ мастеромъ, — а мы поможемъ вытащить.

Райдергудъ вошелъ въ лодку. Но не успѣлъ онъ дотронуться до веревки и заглянутъ за бортъ, какъ бросился назадъ, блѣдный, какъ смерть.

— Ей-Богу, поддѣлъ! — промычалъ онъ глухимъ голосомъ.

— Что такое? Что вы хотите сказать? — спросили остальные.

Онъ указалъ назадъ, на лодку, и, задыхаясь, опустился на камни, чтобы перевести духъ.

— Гафферъ меня поддѣлъ… Это Гафферъ.

Они кинулись къ веревкѣ.

Вскорѣ тѣло хищной птицы, умершей за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ, лежало въ растяжку на берегу, подъ новымъ шкваловъ, бушевавшимъ вокругъ него и осыпавшимъ градомъ его мокрые волосы.

«Отецъ! ты звалъ меня? Отецъ!.. Мнѣ два раза послышалось, что ты окликнулъ меня!» На эти слова уже не будетъ отвѣта по сію сторону могилы. Вѣтеръ насмѣшливо вьется надъ отцомъ, хлещетъ его полами его одежды и косицами мокрыхъ волосъ, силится повернуть его, лежащаго ничкомъ, и обратить его лицомъ къ восходу солнца, чтобъ ему было стыднѣе. Вотъ стало потише. Теперь вѣтеръ обходится съ нимъ какъ-то лукаво и злорадно: приподниметъ и опуститъ опять какой-нибудь клокъ его платья, спрячется подъ другимъ лоскуткомъ, быстро пробѣжитъ межъ волосъ на головѣ и бородѣ. Потомъ вдругъ рванеть и примется жестоко трепать его… «Отецъ! Ты ли звалъ меня? Ты ли, безгласный и бездыханный? Ты ли, весь избитый, лежишь въ этой грязи? Ты ли это, крещеный въ смерть, съ нечистотами на лицѣ?.. Отчего же ты молчишь, отецъ? Лежишь тутъ, и тѣло твое всасывается въ грязную землю… Или ты никогда не видалъ такого же грязнаго отпечатка на днѣ твоей лодки? Говори же, отецъ, говори со мной, съ вѣтеркомъ, а больше ужъ никто тебя не услышитъ».

— Вотъ, смотрите, — заговорилъ по зрѣломъ размышленіи инспекторъ, опустившись на одно колѣно подлѣ трупа, пока остальные стояли, глядя на него: — дѣло было такъ: какъ вы могли замѣтить онъ спутанъ веревкой по рукамъ и за шею…

Они помогали отвязывать веревку и, разумѣется, замѣтили это.

— Вы могли замѣтить также, что петля затянулась вокругъ шеи напряженіемъ его собственныхъ рукъ, и затянулась наглухо.

Онъ приподнялъ веревку для освидѣтельствованія. Дѣло было ясно.

— Вы, вѣроятно, замѣтили и то, что онъ прикрѣпилъ другой конецъ веревки къ лодкѣ.

Дѣйствительно, на веревкѣ еще были слѣды перегиба и узла.

— Теперь смотрите, — продолжалъ инспекторъ, — смотрите, какъ она обвилась вокругъ него. Бурнымъ вечеромъ бывшій человѣкъ этотъ… (Онъ замолчалъ и смахнулъ съ волосъ покойника нѣсколько крупинокъ града концомъ его собственной мокрой куртки.) — Вотъ теперь онъ больше похожъ на себя, хотя его и жестоко избило… Такъ этотъ бывшій человѣкъ, говорю я, плылъ по рѣкѣ по своему обычному дѣлу. Онъ везъ этотъ мотокъ веревки съ собой. Онъ всегда возилъ его съ собой. Я такъ же хорошо это знаю, какъ знаю его самого. Онъ то клалъ веревку на дно лодки, то вѣшалъ ее себѣ на шею. Этотъ человѣкъ одѣвался легко, — легко одѣвался, — видите? (Онъ приподнялъ съ груди мертвеца шейный платокъ и вытеръ имъ мертвыя губы.) И когда, бывало, сыро или морозило, или дулъ холодный вѣтеръ, онъ заматывалъ шею этой веревкой. Такъ сдѣлалъ онъ и въ этотъ, послѣдній свой вечеръ. И это вышло очень худо для него. Вотъ онъ высматривалъ, высматривалъ добычу изъ лодки, пока не прозябъ. Руки у него (и онъ приподнялъ одну руку, послѣ чего она упала, какъ свинцовая гиря)… руки у него костенѣютъ. Вдругъ онъ видитъ: что-то такое заманчивое плыветъ навстрѣчу. Онъ настораживается и готовится завладѣть добычей: разсматриваетъ съ шеи конецъ веревки, чтобы прикрѣпить его къ лодкѣ., и старается прикрѣпить понадежнѣе, чтобы не сорвалось. Но вышло, что онъ прикрѣпилъ слишкомъ прочно. Онъ копается дольше обыкновеннаго, потому что руки у него окоченѣли. Добыча подплываетъ прежде, чѣмъ онъ успѣлъ приготовиться. Онъ хватаетъ ее, надѣясь, что успѣетъ хоть опростать карманы утопленника, если и упуститъ его самого. Онъ свѣшивается за бортъ и, сбитый съ ногъ налетѣвшимъ шкваломъ или, быть можетъ, захваченный волной въ тѣсномъ пространствѣ между судовъ, или вообще такъ или иначе застигнутый врасплохъ. — только онъ оступается и бултыхъ! — летитъ внизъ головой за бортъ. Теперь вотъ что! онъ умѣетъ плавать! — плавать-то этотъ человѣкъ, конечно, умѣетъ, — и вотъ онъ тотчасъ начинаетъ дѣйствовать руками. Но тутъ руки у него запутываются въ веревкѣ и затягиваютъ петлю. То, что онъ расчитывалъ подцѣпить, проходитъ мимо, и собственная лодка буксируетъ его самого, уже мертваго, туда, гдѣ мы нашли его запутавшимся въ веревкѣ… Вы спросите, чѣмъ я докажу мою догадку насчетъ кармановъ утопленника? — Постойте; и вамъ и не то еще скажу: въ карманахъ было серебро… А какъ я это докажу? — Очень просто: вотъ оно!

И ораторъ приподнялъ крѣпко стиснутую правую руку мертвеца.

— Что же теперь намъ дѣлать съ тѣломъ? — спросилъ Ляйтвудъ.

— Если вы не откажетесь простоять тутъ еще минуточку, сэръ, то и кликну ближайшаго изъ нашихъ людей, и онъ приметъ на себя заботу о немъ… Какъ видите, я все еще зову это имъ, — сказалъ инспекторъ, уходя и оборачиваясь назадъ съ философической улыбкой надъ силою привычки.

— Юджинъ, — сказалъ Ляйтвудъ и хотѣлъ, было, прибавить: «намъ надо подождать здѣсь», но, повернувъ голову, вдругъ увидѣлъ, что никакого Юджина тутъ нѣтъ. Онъ крикнулъ громче: «Юджинъ! Гдѣ ты?», но никто не откликнулся.

Былъ уже совсѣмъ бѣлый день. Онъ осмотрѣлся кругомъ, но нигдѣ не было слѣдовъ никакого Юджина. По деревянной лѣстницѣ спуска къ рѣкѣ поспѣшно спускался инспекторъ въ сопровожденіи констэбля. Ляйтвудъ спросилъ инспектора, не замѣтилъ ли онъ, когда ушелъ отъ нихъ его другъ. Инспекторъ не могъ сказать навѣрное, чтобы онъ видѣлъ, когда тотъ ушелъ, но онъ замѣтилъ, что ему что-то не сидѣлось на мѣстѣ.

— Оригинальная и занимательная комбинація — этотъ вашъ другъ, сэръ.

— Я предпочелъ бы, чтобы въ составъ этой занимательной комбинаціи не входило намѣреніе удрать отъ меня при такихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, да еще въ такую пору дня, — отозвался Ляйтвудъ. — Нельзя ли здѣсь достать чего-нибудь горячаго выпить?

Достать было можно, и достали на кухнѣ ближайшаго трактира, гдѣ уже пылалъ въ каминѣ огонь, — достали водки съ горячей водой, подѣйствовавшей самымъ живительнымъ образомъ. Возвѣстивъ мистеру Райдергуду о своемъ офиціальномъ намѣреніи «не спускать съ него глазъ», инспекторъ помѣстилъ его въ уголъ къ огоньку, какъ какой-нибудь промокшій зонтикъ, и съ той минуты уже не проявлялъ внѣшними и видимыми знаками никакого вниманія къ честному человѣку, кромѣ того, что заказалъ для него отдѣльную порцію водки съ водой, должно быть, изъ своихъ личныхъ расходныхъ денегъ.

Тѣмъ временемъ мистеръ Ляйтвудъ тоже подсѣлъ къ веселому огоньку и, сознавая въ полуснѣ, что онъ пьетъ водку съ водой, и тутъ же, въ полуснѣ, распивая подогрѣтый хересъ у Шести Веселыхъ Товарищей, и въ то же время лежа подъ лодкой на берегу, и слушая убѣдительную лекцію инспектора надъ трупомъ, и собираясь обѣдать въ Темплѣ съ какимъ-то незнакомцемъ, который назвался Юджиномъ Гафферомъ Гармономъ и сообщилъ при этомъ случаѣ, что онъ живетъ въ Буренградѣ,- мистеръ Ляйтвудъ, говоримъ мы, сидя у огонька и проходя всѣ эти курьезныя перипетіи усталости и дремоты, слѣдовавшія одна за другой въ масштабѣ двѣнадцати часовъ на секунду, вдругъ пробудился, громко отвѣчая на сообщеніе самой неотложной важности, котораго никто ему не дѣлалъ, и поспѣшилъ закашляться, увидѣвъ инспектора. Ибо онъ почувствовалъ, съ весьма естественнымъ въ такомъ дѣловомъ человѣкѣ негодованіемъ, что сей педантичный служака можетъ нѣкоторымъ образомъ заподозрить его въ слабости ко сну.

— … здѣсь, за минуту до нашего прихода, понимаете? — говорилъ инспекторъ.

— Я все понимаю, — съ достоинствомъ отвѣтилъ Ляйтвудъ.

— И тоже пилъ горячую водку съ водой, а потомъ удралъ во всѣ лопатки.

— Кто? — спросилъ Ляйтвудъ.

— Да все онъ же, вашъ другъ.

— Да, да, знаю, — отвѣчалъ опять съ достоинствомъ Ляйтвудъ.

Услыхавъ сквозь туманъ, въ которомъ инспекторъ расплывался передъ нимъ въ какихъ-то неясныхъ образахъ, что этотъ почтенный чиновникъ берется приготовить дочь умершаго къ тому, что случилось въ эту ночь, и что вообще дальнѣйшія хлопоты онъ принимаетъ на себя, мистеръ Ляйтвудъ проковылялъ въ полуснѣ до извозчичьей биржи и нанялъ кэбъ, непосредственно послѣ чего онъ поступилъ солдатомъ въ армію, совершилъ тамъ уголовное преступленіе, былъ судимъ и признанъ виновнымъ. Онъ уже написалъ духовное завѣщаніе и шелъ на казнь въ тотъ моментъ, когда за нимъ захлопнулась дверца кэба. Трудно плыть въ кебѣ отъ Сити до Темпля на призъ, будь то даже драгоцѣнная чаша стоимостью отъ пяти до десяти тысячъ фунтовъ, пожертвованная мистеромъ Боффиномъ, и тяжело на всемъ этомъ безмѣрномъ пространствѣ читать нотаціи Юджину (котораго онъ на всемъ ходу подцѣпилъ веревкой за шею съ мостовой)… читать ему нотаціи за его непонятный побѣгъ. Но Юджинъ приводилъ въ свое оправданіе такіе вѣскіе доводы и такъ искренно раскаивался, что, выходя изъ кеба, мистеръ Ляйтвудъ отдалъ возницѣ строжайшій приказъ позаботиться о немъ, на что возница, зная, что никакого другого пассажира не было въ кебѣ, въ недоумѣніи выпучилъ глаза. Короче говоря, безсонная ночь такъ истрепала нашего почтеннаго дѣльца, что онъ превратился въ лунатика. Онъ былъ слишкомъ измученъ, чтобъ уснуть здоровымъ крѣпкимъ сномъ, и метался въ постели, пока не истомился до того, что утратилъ способность чувствовать даже усталость, и не впалъ въ забытье. Проснулся онъ только въ полдень и съ нѣкоторымъ безпокойствомъ послалъ на квартиру къ Юджину справиться, всталъ ли онъ.

О, да, онъ всталъ. Сказать по правдѣ, онъ и не ложился. Онъ только что вернулся домой и явился къ Мортимеру, слѣдуя по пятамъ за посломъ.

— Экое заспанное, грязное, косматое чудище! — такъ встрѣтилъ его Мортимеръ.

— Да развѣ мои перья такъ растрепаны? — проговорилъ Юджинъ, спокойно подходя къ зеркалу. — А вѣдь въ самомъ дѣлѣ! Но прими во вниманіе: хоть кого растреплетъ такая хлопотливая ночь.

— Такая ночь? — повторилъ Мортимеръ. — А объясни-ка, куда ты дѣлся поутру.

— Любезный другъ, — сказалъ на это Юджинъ, присаживаясь къ нему на кровать: — мы такъ надоѣли другъ другу, что непрерывное продолженіе нашихъ отношеній неизбѣжно должно было кончиться бѣгствомъ одного изъ насъ на противоположный край земли. Кромѣ того, я почувствовалъ, что совершилъ всѣ преступленія, о которыхъ говорится въ Ньюгетскомъ календарѣ. И вотъ, побуждаемый дружбой и терзаемый угрызеніями совѣсти, я и предпринялъ эту прогулку.

XV Двое новыхъ слугъ

Мистеръ и мистрисъ Боффинъ сидѣли послѣ завтрака въ павильонѣ, какъ истыя жертвы своего благосостоянія. Лицо мистера Боффина выражало заботу и затрудненіе. Передъ нимъ въ безпорядкѣ лежали груды бумагъ, и онъ поглядывалъ на нихъ такъ же безнадежно, какъ какой-нибудь невинный штатскій смотрѣлъ бы на роту солдатъ, если бъ ему дали пять минутъ сроку, чтобы сдѣлать ей смотръ. Онъ принимался уже дѣлать выписки изъ этихъ бумагъ, но поелику мистеръ Боффинъ (подобно всѣмъ людямъ его закала) обладалъ черезчуръ недовѣрчивымъ и критическимъ большимъ пальцемъ на правой рукѣ, то этотъ дѣятельный палецъ поминутно совался къ бумагамъ, такъ что подъ конецъ онѣ совершенно замаслились и были теперь лишь немногимъ разборчивѣе своихъ отпечатковъ, которыми онъ испестрилъ себѣ лобъ и носъ. Не лишнее будетъ замѣтить при семъ случаѣ, какой удивительно дешевый товаръ чернила: какъ крупинка мускуса можетъ продушить на многіе годы ящикъ, въ которомъ она лежала, почти ничего не потерявъ въ своемъ вѣсѣ, такъ и грошевое количество чернилъ могло бы перепачкать мистера Боффина отъ корней волосъ до самыхъ пятокъ, не изобразивъ ни одной строчки на лежавшей передъ нимъ бумагѣ и не убавившись сколько-нибудь замѣтно въ чернильницѣ.

Мистеръ Боффинъ находился въ такомъ серьезномъ литературномъ затрудненіи, что у него выкатились глаза и дыханіе сперлось въ груди, какъ вдругъ, къ большому облегченію мистрисъ Боффинъ, тревожно слѣдившей за этими симптомами, зазвенѣлъ колокольчикъ у наружной двери.

— Кто бы это могъ быть — не понимаю! — произнесла мистрисъ Боффинъ.

Мистеръ Боффинъ испустилъ протяжный вздохъ, положилъ перо, еще разъ поглядѣлъ на свои бумаги, какъ будто сомнѣваясь, дѣйствительно ли онъ имѣлъ удовольствіе познакомиться съ ними, и въ ту минуту, когда, по вторичномъ просмотрѣ ихъ содержанія, онъ повидимому утвердился въ томъ мнѣніи, что не имѣлъ этого удовольствія, головастый молодой человѣкъ возвѣстилъ:

— Мистеръ Роксмитъ!

— А-а, мистеръ Роксмитъ! — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Нашъ общій другъ съ мистеромъ Вильферомъ, моя дорогая… Хорошо. Попроси его войти.

Мистеръ Роксмитъ вошелъ.

— Садитесь, сэръ, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Моя жена мистрисъ Боффинъ. Впрочемъ вы съ ней уже знакомы… Вотъ видите ли, сэръ, сказать вамъ правду, я еще ничего не обдумалъ насчетъ вашего предложенія: все былъ занятъ разными дѣлами, да такъ и не успѣлъ.

— Ужъ вы меня простите, — сказала, улыбаясь, мистрисъ Боффинъ и тутъ же прибавила: — Да Господи Боже, отчего вамъ не потолковать объ этомъ теперь же? Что вамъ мѣшаетъ, не правда ли?

Мистеръ Роксмитъ поклонился и согласился съ ней…

— Ладно, посмотримъ, — проговорилъ мистеръ Боффинъ, соображая и взявъ себя за подбородокъ. — Вы, кажется, называли это секретаремъ, — вѣдь такъ?

— Совершенно такъ, — подтвердилъ мистеръ Роксмитъ.

— Вы меня немножко озадачили тогда, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Да и потомъ, когда мы съ мистрисъ Боффинъ говорили о васъ, мы все никакъ могли взять этого въ толкъ: мы думали, признаться, что секретарь — это такая мебель [10] (она по большей части бываетъ краснаго дерева), обитая сверху зеленымъ сукномъ или кожей, съ кучей маленькихъ ящиковъ. Вы же, съ вашего позволенія, во всякомъ случаѣ не мебель.

— Конечно, — согласился мистеръ Роксмитъ и, дабы нагляднѣе объяснить мистеру Боффину сущность обязанностей секретаря, онъ сравнилъ эту должность съ должностью приказчика и съ професіей ходатая по дѣламъ.

— Ну, напримѣръ, скажите мнѣ,- продолжалъ мистеръ Боффинъ, съ трудомъ продираясь впередъ на этомъ тернистомъ пути, — скажите, что бы вы дѣлали, если бы поступили ко мнѣ секретаремъ?

— Я велъ бы точный подсчетъ всѣмъ утвержденнымъ вами расходамъ. Писалъ бы ваши письма по вашимъ указаніямъ. Договаривался бы съ людьми, которые состоятъ у васъ на службѣ. Приводилъ бы (съ быстрымъ взглядомъ на столъ и чуть замѣтной улыбкой)… приводилъ бы въ порядокъ ваши бумаги.

Мистеръ Боффинъ почесалъ у себя за ухомъ, запачканномъ чернилами, и посмотрѣлъ на жену.

— … Разложилъ бы ихъ такимъ образомъ, чтобы каждую бумагу можно было найти, какъ только она потребуется, и чтобы можно было сейчасъ же узнать по помѣткѣ на оборотѣ, о чемъ какая бумага.

— Вотъ что я вамъ на это скажу, — проговорилъ задумчиво мистеръ Боффинъ, комкая клочгкъ перепачканной въ чернилахъ бумаги, который онъ держалъ въ рукѣ. — Если вы займетесь вотъ этими бумагами и посмотрите, что можно съ ними сдѣлать, тогда мнѣ будетъ виднѣе, что бы такое сдѣлать изъ васъ.

Сказано — сдѣлано. Отложивъ въ сторону шляпу и перчатки, мистеръ Роксмитъ преспокойно усѣлся за столъ, собралъ разсыпанныя бумаги въ одну кипу, пересмотрѣлъ ихъ одну за другой, сложилъ, помѣтилъ на оборотѣ, переложилъ въ другую кипу, и когда все было разобрано, досталъ изъ кармана шнурокъ и перевязалъ всю кипу съ замѣчательной ловкостью.

— Чудесно, — сказалъ мистеръ Боффинъ, — очень хорошо. Теперь послушаемъ, что написано въ этихъ бумагахъ. Нуте-ка, прочтите, сдѣлайте одолженіе.

Мистеръ Роксмитъ прочелъ свои помѣтки вслухъ. Всѣ онѣ касались новаго дома. Смѣта обойщика — столько-то; смѣта мебельнаго магазина — столько-то; смѣта каретника — столько-то; смѣта лошадинаго барышника — столько-то; смѣта шорника. — столько-то; смѣта магазина посуды — столько-то. Итого — столько-то. Затѣмъ корреспонденція. Согласіе на предложеніе мистера Боффина отъ такого-то числа насчетъ того-то. Отказъ на предложеніе мистера Боффина отъ такого-то числа насчетъ того-то. Касательно проекта мистера Боффина отъ такого-то числа насчетъ того-то. Все весьма кратко и методично.

— Ловко состряпано — точно яблочный тортъ! — воскликнулъ мистеръ Боффинъ, тыча пальцемъ въ каждую помѣтку, словно онъ отбивалъ тактъ. — Но ужъ какъ вы тамъ съ чернилами справляетесь — понять не могу! Къ вамъ они совсѣмъ не пристаютъ… Ну-съ, а теперь насчетъ писанья писемъ. Попробуемте-ка, — прибавилъ мистеръ Боффинъ, потирая руки съ какимъ-то наивнымъ благоговѣніемъ, — попробуемте написать письма.

— Кому же прикажете писать, мистеръ Боффинъ?

— Кому-нибудь. Ну, хоть вамъ.

Мистеръ Роксмитъ проворно написалъ и затѣмъ прочелъ вслухъ:

«Мистеръ Боффинъ свидѣтельствуетъ свое почтеніе мистеру Джону Роксмиту и имѣетъ честь увѣдомить его, что онъ рѣшилъ взять его, Роксмита на испытаніе на ту должность, о которой онъ просилъ. Мистеръ Боффинъ принимаетъ мистера Джона Роксмита пока только на испытаніе и потому вопросъ о жалованьѣ отлагаетъ на неопредѣленное время. Само собою разумѣется, что мистеръ Боффинъ ничѣмъ не связанъ въ этомъ отношеніи. Мистеру Боффину остается только прибавить, что онъ вполнѣ полагается на собственное удостовѣреніе мистера Роксмита касательно его добросовѣстности и знанія дѣла. Мистеръ Роксмитъ приглашается немедленно въ отправленіе своихъ обязанностей секретаря».

— Вотъ такъ ловко! — вскричала мистрисъ Боффинъ, хлопая въ ладоши. — Что, Нодди? Ужъ это, какъ хочешь, настоящее письмо!

Мистеръ Боффинъ былъ очарованъ не менѣе своей супруги. Дѣло въ томъ, что въ глубинѣ души онъ смотрѣлъ на процедуру писанья и на умственный процессъ, которымъ оно сопровождается, какъ на величайшее проявленіе человѣческаго генія.

— И я скажу тебѣ, дружокъ, только одно, — прибавила мистрисъ Боффинъ, — если ты сейчасъ же не покончишь дѣла съ мистеромъ Роксмитомъ и будешь продолжать мучить себя дѣлами, которыя тебѣ непривычны, тебя скоро хватитъ кондрашка, (не говоря уже о пачкотнѣ бѣлья), и ты разобьешь мое сердце…

Мистеръ Боффинъ чмокнулъ супругу за эти мудрыя слова и, поздравивъ мистера Роксмита съ такъ удачно выполненнымъ имъ блистательнымъ подвигомъ, подалъ ему руку въ залогъ новыхъ отношеній, долженствовавшихъ установиться между ними. То же сдѣлала и мистрисъ Боффинъ.

— А теперь, — заговорилъ опять мистеръ Боффинъ, находя въ своемъ наивномъ чистосердечіи, что было бы неловко цѣлыхъ пять минутъ пользоваться услугами джентльмена, не оказавъ ему чѣмъ-нибудь своего вниманія, — теперь надо васъ немножко поближе познакомить съ нашими дѣлами… Вотъ видите ли, сэръ: когда я познакомился съ вами, или, когда вы познакомились со мной, я говорилъ вамъ, кажется, что мистрисъ Боффинъ большая модница; но я еще не зналъ тогда, до какого градуса мы съ нею раскутимся. Мистрисъ Боффинъ, изволите ли видѣть, убѣдила меня: теперь мы намѣрены кутить въ хвостъ и гриву.

— Я такъ и думалъ, сэръ, видя, на какую широкую ногу устраивается ваше новое жилище, — замѣтилъ мистеръ Роксмитъ.

— Д-да-а, защеголяемъ мы, — протянулъ мистеръ Боффинъ. — Такъ дѣло вотъ въ чемъ. Отъ моего ученаго на деревяшкѣ я узналъ, что домъ, съ которымъ онъ — какъ бы это сказать? — съ которымъ онъ связанъ узами… словомъ, заинтересованъ въ немъ…

— Онъ владѣлецъ этого дома? — спросилъ Роксмитъ.

— Нѣтъ, не то, не совсѣмъ то. У него… ну, какъ бы вамъ объяснить?… у него фамильная связь съ этимъ домомъ… Такъ вотъ я и узналъ отъ него, что на дому прибита дощечка: «Сей высоко аристократическій домъ отдается внаймы и продается». Мы съ мистрисъ Боффинъ холили смотрѣть и нашли его въ самомъ дѣлѣ высоко-аристократическимъ (хотя онъ и великоватъ для насъ крошечку, и скучноватъ, пожалуй, а впрочемъ можетъ оно такъ нужно, — я тутъ не судья). Мой ученый по этому случаю, изъ дружбы къ намъ, ударился въ стихи, въ которыхъ поздравилъ мистрисъ Боффинъ со вступленіемъ во владѣніе этимъ… Какъ оно тамъ было сказано, мой другъ?

Мистрисъ Боффинъ сейчасъ же отозвалась:

— «О радость, радость — свѣтлый видъ! О, залы, залы, блеска полны…»

— Такъ, такъ. Это какъ разъ подходитъ: тамъ дѣйствительно есть залы, цѣлыхъ двѣ,- одна по фасаду, другая во дворъ, не считая жилыхъ комнатъ… Кромѣ того, онъ спѣлъ намъ еще одни стишки, чтобы показать, какъ онъ будетъ стараться развеселить мистрисъ Боффинъ, если домъ нагонитъ на него хандру… Не повторишь ли, дружокъ?

Мистрисъ Боффинъ съ прежней готовностью изъявила согласіе и прочитала стишки, въ которыхъ дѣлалось это любезное предложеніе, — прочитала слово въ слово такъ, какъ слышала ихъ отъ ученаго чеювѣка:

— «Я вамъ спою про дѣвы стонъ, мистрисъ Боффинъ, Про сгибшую любовь, сударыня, Про духъ разбитый, впавшій въ сонъ, м-съ Боффинъ, Чтобъ не проснуться вновь, сударыня, Я вамъ спою (если позволить мистеръ Боффинъ), какъ конь не везъ Ужъ всадника назадъ. А если пѣснь (которую, надѣюсь, извинить мнѣ мистеръ Боффинъ) вамъ стоитъ слезъ, Гитарой тѣшить радъ».

— Точка въ точку! — сказалъ мистеръ Боффинъ.

Достоинства поэмы видимо поразили секретаря, поэтому мистеръ Боффинъ окончательно утвердился въ своемъ высокомъ мнѣніи о ней и былъ очень доволенъ.

— Я долженъ вамъ сказать, Роксмитъ, — заговорилъ онъ опять, что мой ученый человѣкъ на деревяшкѣ очень ревнивъ; поэтому я всѣми силами постараюсь не возбуждать въ немъ ревности и устроить такъ, чтобъ у васъ была своя особая часть, а у него своя.

— Господи Боже, свѣтъ великъ, — всѣмъ будетъ мѣсто! — вскричала мистрисъ Боффинъ.

— Такъ-то оно такъ, мой дружокъ, только и такъ да не такъ. Мы должны зарубить себѣ на носу, что мы взяли Вегга въ ту пору, когда еще и не думали модничать и переѣзжать изъ павильона. Дать ему почувствовать, что имъ теперь брезгаютъ, значило бы поступить неблагородно, такъ, какъ будто намъ вскружилъ голову блескъ залъ. Упаси Боже!.. Роксмитъ, какъ же мы уговариваемся насчетъ вашего житья въ нашемъ домѣ?

— Въ этомъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, у меня другой планъ для этого дома. Я про новый домъ говорю.

— Какъ вамъ угодно, мистеръ Боффинъ; я совершенно въ вашемъ распоряженіи. Вы знаете, гдѣ я живу теперь.

— Ладно, — проговорилъ, подумавъ мистеръ Боффинъ; — покамѣстъ оставайтесь на теперешней вашей квартирѣ, а тамъ увидимъ. Съ этого дня вы примете на свое попеченіе все, что касается новаго дома. Согласны?

— Очень радъ. Такъ съ нынѣшняго дня? Вы мнѣ дадите адресъ?

Мистеръ Боффинъ далъ адресъ, и Роксмитъ записалъ его въ свою карманную книжку. Успокоившись насчетъ того, что секретарь теперь накрѣпко завербованъ, мистрисъ Боффинъ воспользовалась случаемъ, чтобъ разглядѣть его получше, чѣмъ это удавалось ей до сихъ поръ.

Впечатлѣніе, очевидно, оказалось выгоднымъ для него, ибо она кивнула а parte своему супругу, — дескать: «Онъ мнѣ нравится».

— Я сейчасъ же схожу туда, мистеръ Боффинъ, взглянуть, все ли тамъ въ порядкѣ.

— Благодарю. А кстати: такъ какъ вы все равно уже здѣсь, то не хотите ли осмотрѣть нашъ павильонъ.

— Съ удовольствіемъ. Я такъ много слышалъ о немъ.

— Такъ пойдемте.

И мистеръ Боффинъ съ супругой открыли шествіе.

Мрачное зданіе, именовавшееся «павильономъ», носило на себѣ отпечатокъ скаредности, — слѣды той эпохи, когда онъ слылъ подъ именемъ Гармоновой тюрьмы. Безъ краски, безъ обоевъ, почти безъ мебели, безъ признаковъ человѣческой жизни. Все, что человѣкъ устраиваетъ для жизни человѣка, должно, какъ и произведенія природы, исполнять свое назначеніе или погибнуть. За одинъ годъ запустѣнія старый домъ разрушился больше, чѣмъ могъ бы разрушиться отъ употребленія въ двадцать лѣтъ. Какая-то хворь, худосочіе нападаетъ на дома, недостаточно питаемые жизнью: здѣсь это было очень замѣтно. Лѣстница и перила имѣли тощій видъ и осѣли, точно кости старика. Такими же чахлыми смотрѣли и панели у стѣнъ, и косяки дверей и оконъ. Даже скудная движимость, и та какъ будто умирала отъ чахотки. Не отличайся комнаты такою чистотой, мусоръ, въ который онѣ постепенно обращались, густо покрылъ бы полы. А полы были истерты, какъ старческія лица людей, долго жившихъ въ уединеніи. Спальня, гдѣ помѣщался скупой старикъ, оторванный отъ жизни, оставалась въ томъ же видѣ, какъ была при немъ. Тамъ стояла уродливая деревянная кровать съ четырьмя столбиками, но безъ полога и безъ матраца, съ рамкой изъ желѣзной проволоки, похожей на рѣшетку тюрьмы; на ней лежало старое одѣяло изъ лоскутковъ. Была тамъ еще наглухо запертая старая конторка, отлого убѣгающая кверху, точно злой, тупой и скошенный кверху лобъ. У кровати стоялъ неудобный старинный столъ на кривыхъ ножкахъ; въ немъ былъ ящикъ, въ которомъ нашли завѣщаніе. Вдоль стѣны тянулся рядъ старинныхъ креселъ въ холщевыхъ чехлахъ, подъ которыми болѣе дорогая матерія, сберегаемая ими, мало-по-малу потеряла свой цвѣтъ, не повеселивъ ничьихъ глазъ. Во всѣхъ вещахъ замѣчалось сильное семейное сходство.

— Эту комнату мы такъ и берегли къ пріѣзду сына, Роксмитъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ, отпирая въ нее дверь. — Да и все въ домѣ осталось въ томъ видѣ, какъ перешло къ намъ. Если бы сынъ могъ это видѣть, онъ бы насъ похвалилъ. Даже и теперь нѣтъ никакихъ перемѣнъ кромѣ какъ въ нашей комнатѣ, внизу, гдѣ мы сейчасъ сидѣли съ вами… Когда мальчикъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ и въ послѣдній разъ въ жизни видѣлъ отца, ихъ свиданіе навѣрно происходило вотъ въ этой комнатѣ.

Оглянувшись кругомъ, секретарь остановилъ глаза на боковой двери въ углу.

— Это ходъ на другую лѣстницу, — пояснилъ мистеръ Боффинъ, отворяя дверь, — она выходитъ на дворъ. Мы можемъ спуститься по ней, если вы хотите осмотрѣть дворъ. Когда сынъ былъ еще мальчикомъ, онъ, бывало, все по этой лѣстницѣ лазилъ къ отцу. Онъ очень боялся отца. Я часто видать, какъ онъ сидѣлъ на этой лѣстницѣ, притаившись, словно мышка, бѣдное дитя! Мы съ мистрисъ Боффинъ всегда, бывало, приласкаемъ его, какъ увидимъ, что онъ сидить тамъ со своей книжкой, не смѣя войти къ старику.

— А бѣдная его сестренка… не могу о ней вспомнить бесъ слезъ! — подхватила мистрисъ Боффинъ. — Вонъ солнечное пятно на стѣнѣ, гдѣ, помню, они разъ мѣрялись другъ съ дружкой. Они тутъ сами написали свои имена карандашикомъ, — своими рученками написали. Имена-то и теперь тутъ, а бѣдныя малютки погибли.

— Надо позаботиться объ именахъ, старушка, — сказалъ мистеръ Боффинъ, — надо позаботиться объ именахъ. Пока мы живы, они не сотрутся, но надо бы, чтобы не стерлись и послѣ насъ… Бѣдныя крошки!

— Бѣдныя, бѣдныя крошки! — повторила мистрисъ Боффинъ.

Спустившись съ лѣстницы, они отворили дверь во дворъ и стояли теперь на яркомъ солнечномъ свѣтѣ, глядя на каракули двухъ неумѣлыхъ дѣтскихъ рукъ на высотѣ третьей или четвертой ступеньки лѣстницы. Въ этомъ простомъ напоминаніи о погибшемъ дѣтствѣ и въ нѣжной жалости мистрисъ Боффинъ было что-то, что глубоко тронуло секретаря.

Во дворѣ мистеръ Боффинъ показалъ своему новому служащему кучи мусора и свою отдѣльную кучу, доставшуюся ему по завѣщанію еще прежде, чѣмъ онъ получилъ все имущество.

— Съ насъ было бы довольно и этого въ случаѣ, если бы Богу было угодно сохранить въ живыхъ мальчика. — сказалъ онъ. — Мы бы легко обошлись безъ остального.

И на сокровища двора, и на стѣны дома, и на отдѣльный флигель, въ которомъ проживали мистеръ Боффинъ съ супругой въ продолженіе всей многолѣтней службы своей у Гармона, — на все секретарь смотрѣлъ съ непонятнымъ участіемъ. Мистеръ Боффинъ успѣлъ уже по два раза показать ему каждое изъ чудесъ павильона пока онъ вспомнилъ наконецъ, что у него есть еще кое-какія дѣла, и сталъ прощаться.

— Не будетъ ли у васъ, мистеръ Боффинъ, какихъ-нибудь приказаній относительно этого мѣста?

— Ничего, Роксмитъ, ничего.

— А могу я васъ спросить, не показавшись назойливымъ, не имѣете ли вы намѣренія продать его?

— Конечно, нѣтъ. Въ память о нашемъ покойномъ хозяинѣ и о дѣтяхъ его, въ память о нашей прежней службѣ мы съ мистрисъ Боффинъ хотимъ сохранить его, какъ оно есть.

Глаза секретаря взглянули на кучи мусора съ такимъ выраженіемъ, что мистрисъ Боффинъ сказала, какъ бы отвѣчая ему:

— Это другое дѣло. Это я могу продать, хоть мнѣ и жалко будетъ, когда отсюда увезутъ эти горы. Мѣстность станетъ такая плоская безъ нихъ. Но все-таки я не говорю, что намѣренъ держать ихъ тутъ вѣчно ради красоты вида. Спѣшитъ, впрочемъ, нечего. Я немногому учился, Роксмитъ, но въ мусорѣ я знаю толкъ. Я могу оцѣнить эти кучи съ точностью до копѣйки; я знаю, какъ ихъ лучше сбыть, знаю и то, что, оставаясь на мѣстѣ, онѣ не потеряютъ цѣнности… Вы къ намъ заглянете завтра, не правда ли?

— Я буду навѣдываться къ вамъ каждый день. Вы бы желали, чтобы вашъ новый домъ былъ готовъ какъ можно скорѣе?

— Оно не то чтобы я былъ въ смертельныхъ попыхахъ, — отвѣчалъ мистеръ Боффинъ, — а только если платишь людямъ за работу, такъ надо все-таки знать, что они не копаются. Какъ вы думаете?

— Совершенно вѣрно, — согласился секретарь.

На этомъ они разстались.

«Ну вотъ и чудесно», сказалъ самъ себѣ мистеръ Боффинъ, принимаясь по своему обыкновенію расхаживать по двору взадъ и впередъ. «Теперь только уладить съ Веггомъ, и дѣла пойдутъ какъ по маслу».

Безсовѣстный плутъ забралъ власть надъ человѣкомъ высокой простоты. Низкій человѣкъ взялъ верхъ надъ благороднымъ человѣкомъ. Другой вопросъ, прочны ли бываютъ такія побѣды. Но что онѣ удаются, — объ этомъ свидѣтельствуетъ ежедневный опытъ и этого сама подснаповщина не могла бы отмахнуть. Безхитростный Боффинъ былъ до такой степени оплетенъ лукавымъ Веггомъ, что готовъ былъ заподозрить себя въ вѣроломствѣ, собираясь сдѣлать Веггу добро. Ему казалось (такъ ловко обошелъ его Веггъ), что онъ, мистеръ Боффинъ. ведетъ какую-то подлую интригу, устраивая то самое, чего въ своихъ мечтахъ только и добивался отъ него Веггъ. Итакъ, въ тѣ минуты, когда добрякъ Боффинъ мысленно обращалъ къ Веггу наиблагодушнѣйшее лицо, онъ не былъ вполнѣ увѣренъ, что не заслуживаетъ упрека за то, что повернулъ ему спину.

По этой-то причинѣ мистеръ Боффинъ провелъ весь день въ большой тревогѣ. Онъ не могъ успокоиться, пока не наступилъ вечеръ и не принесъ съ собою Вегга, неторопливо ковылявшаго въ Римскую Имперію. Мистеръ Боффинъ былъ въ то время глубоко заинтересованъ превратностями судьбы одного великаго полководца, который запомнился ему подъ именемъ Булли Сойерса, но который, быть можетъ, болѣе извѣстенъ міру и болѣе знакомъ историку подъ менѣе британскимъ наименованіемъ Велизарія. Но даже живой интересъ мистера Боффина къ карьерѣ этого генерала блѣднѣлъ передъ мучившей его необходимостью очистить свою совѣсть передъ Веггомъ. И когда теперь ученый джентльменъ, выпивъ и закусивъ по своему обычаю, до испарины, развернулъ книгу со всегдашнимъ вступленіемъ: «Итакъ, мистеръ Боффинъ, сэръ, начнемте разрушаться и падать», мистеръ Боффинъ остановилъ его вопросомъ:

— Помните, Веггъ, какъ я сказалъ вамъ однажды, что хочу вамъ кое-что предложить?

— Позвольте мнѣ, сэръ, надѣть колпакъ размышленія, — отвѣчалъ этотъ джентльменъ, оборачивая ничкомъ развернутую книгу. — Помню ли я, какъ вы мнѣ однажды сказали, что хотите мнѣ предложить кое-что?.. Дайте подумать… Такъ точно, теперь припоминаю, мистеръ Боффинъ. Это было на углу нашего дома. Такъ точно. Вы сначала спросили, нравится ли мнѣ ваше имя, и по своему откровенному нраву я вамъ отвѣтилъ: нѣтъ. Могъ ли я думать тогда, какъ близко будетъ мнѣ это имя?

— Я надѣюсь, оно будетъ вамъ еще ближе, Веггъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, мистеръ Боффинъ?.. Много благодаренъ… А теперь, не угодно ли вамъ будеть, сэръ, придти въ упадокъ и разрушеніе?

И мистеръ Веггъ сдѣлалъ видъ, что принимается за книгу.

— Погодите чуточку, Вегтъ… Я, видите ли, собираюсь сдѣлать вамъ еще одно предложеніе.

Мистеръ Веггъ (у котораго уже нѣсколько ночей только это и было на умѣ) снялъ очки съ видомъ пріятнаго изумленія.

— … И надѣюсь, оно вамъ понравится, Веггъ.

— Благодарю васъ, сэръ, — проговорилъ этотъ пройдоха. — Я надѣюсь, что такъ. Я въ этомъ увѣренъ.

— Послушайте, Веггъ, — продолжалъ въ простотѣ души мистеръ Боффинъ: — что, если бы вамъ бросить торговлю, разстаться съ вашимъ лоткомъ?

— Желалъ бы я, сэръ, видѣть того человѣка, который помогъ бы мнѣ это сдѣлать безъ убытка для меня, — отвѣтилъ Веггъ съ горькой ироніей.

— Вотъ онъ — этотъ человѣкъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ, указывая на себя.

Мистеръ Веггъ хотѣлъ было сказать: «Благодѣтель мой» и даже началъ: «Благо»… но вдругъ на него нашелъ припадокъ велерѣчивости:

— Нѣтъ, мистеръ Боффинъ, не вы, сэръ! Кто угодно, только не вы. Не бойтесь, я не оскверню моимъ низкимъ промысломъ мѣста, принадлежащаго вамъ, купленнаго на ваше золото, сэръ. Я очень хорошо чувствую, что мнѣ не приходится вести мою торговлишку подъ окнами вашихъ хоромъ. Я ужъ обдумалъ это, сэръ, и принялъ рѣшеніе. Не надо мнѣ отступного. Я перейду съ моимъ лоткомъ на Степни-Фильдъ. Какъ вы изводите находить это мѣстечко? Въ приличномъ ли это будетъ разстояніи отъ вашего дома? Если и это слишкомъ близко, такъ я уйду дальше, какъ говорится въ пѣснѣ.. только я не ручаюсь, вѣрно ли я ее помню:

«Закинутый въ міръ, осужденный блуждать, Лишенный пріюта, лишенный родни, И чуждый всему, вотъ малютка Эдмундъ, Крестьянскій ребенокъ, — взгляни!»

— И вотъ, какъ Эдмундъ, — прибавилъ мистеръ Веггъ, исправляя смыслъ двухъ послѣднихъ, несовсѣмъ подходящихъ строчекъ, — я буду скитаться, пока…

— Ахъ, Веггъ, Веггъ, Веггъ! Ну полно, полно вамъ… — упрашивалъ бѣдняга Боффинъ. — Вы слишкомъ щепетильны.

— Я чувствую, сэръ, — продолжалъ Веггъ съ упорнымъ благородствомъ, — я чувствую свое ничтожество. Я всегда, съ самаго дѣтства былъ деликатенъ…

— Но выслушайте, ради Бога, — перебилъ его мистеръ Боффинъ, — выслушайте меня, Веггъ! Вы забрали себѣ въ голову, что я хочу отдѣлаться отъ васъ деньгами.

— Вы угадали, сэръ, — отвѣчалъ Веггъ все съ тѣмъ же непреклоннымъ благородствомъ чувствъ. — Я знаю свое ничтожество. Боже меня сохрани отпираться отъ моихъ изъяновъ. Вотъ что я забралъ себѣ въ голову, — только это и больше ничего.

— Но я и не думалъ откупаться отъ васъ.

Это увѣреніе оказалось не столь утѣшительнымъ для мистера Вегга, какъ предполагалъ мистеръ Боффинъ. По крайней мѣрѣ у мистера Вегга замѣтно вытянулось лицо, когда онъ отвѣчалъ:

— Въ самомъ дѣлѣ, сэръ?

— И не думалъ, — повторилъ мистеръ Боффинъ. — Вѣдь это значило бы предлагать вамъ деньги въ подарокъ, а вы денежки только за труды согласны получать. Такъ ли я васъ понимаю? Кажется, такъ?

— А-а, это дѣло десятое, сэръ, — проговорилъ мистеръ Веггъ, оживляясь. — Теперь моя независимость опять подняла голову, теперь я больше:

Не плачу о часѣ. Когда въ Боффиновъ Павильонъ Долины Богъ дары принесъ. Пусть же свѣтитъ во всю мочь Мѣсяцъ съ неба въ эту ночь И не плачетъ въ облакахъ О стыдѣ одной личности Въ семъ пріятномъ обществѣ.

— Прикажете продолжать, мистеръ Боффинъ?

— Спасибо вамъ Веггъ, за довѣріе и за то, что вы сегодня такъ часто ударяетесь въ стихи: это мнѣ доказываетъ вашу дружбу… А теперь я вамъ объясню. Вотъ у меня какая мысль: я бы хотѣлъ, чтобы вы бросили вашу лавочку, а я васъ поселю въ павильонѣ караулить его. Это веселое мѣстечко, и человѣкъ, обезпеченный топливомъ и свѣчами, да еще съ фунтомъ стерлинговъ въ недѣлю на придачу, будетъ тамъ кататься, какъ сыръ въ маслѣ.

— Гмъ… А потребуется ли отъ этого человѣка, сэръ… Мы будемъ говорить «этотъ человѣкъ» въ видѣ аргумента. (Мистеръ Веггъ не преминулъ при этомъ заявить шутливой улыбкой о своемъ тонкомъ пониманіи вещей)… — Я говорю: потребуется ли отъ этого человѣка, чтобъ онъ сюда же включилъ и всякія другія свои обязанности или другія обязанности будутъ считаться особо? Положимъ, въ видѣ аргумента, что человѣкъ этотъ былъ приглашенъ въ чтецы. Скажемъ, въ видѣ аргумента, — по вечерамъ. Такъ будетъ ли плата этому человѣку, какъ чтецу по вечерамъ, прибавлена къ другой платѣ, которую, говоря вашими словами, мы назовемъ хоть сыромъ въ маслѣ? Или она поглотится той платой — сыромъ въ маслѣ?

— Понимаю, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Ну что жъ, я полагаю такъ, что плата будетъ прибавлена.

— Я полагаю такъ, сэръ. Вы правы, сэръ. Это и моя мысль — точка въ точку. — Тутъ мистеръ Веггъ поднялся во весь ростъ и, раскачиваясь на своей деревяшкѣ, кинулся къ своей жертвѣ съ протянутой рукой. — Мистеръ Боффинъ, считайте это дѣло конченымъ. Ни слова больше, сэръ, ни слова. Я навѣки распрощался съ лоткомъ. Собраніе балладъ на будущее время останется мнѣ для собственнаго услажденія. Для васъ же стихи будутъ, такъ сказать, безплатнымъ приложеніемъ, въ видѣ дани… — Веггъ такъ гордился тѣмъ, что нашелъ такое хорошее слово, что повторилъ его съ большой буквы: — въ видѣ Дани дружбѣ. Мистеръ Боффинъ, не огорчайтесь грустью моей, когда мнѣ придется разставаться съ запасомъ моихъ скромныхъ товаровъ. Такую же передрягу вынесъ мой отецъ, когда его изъ простыхъ лавочниковъ повысили за заслуги на казенную должность. Слова его при этомъ случаѣ (я былъ въ то время ребенкомъ, но впечатлѣніе было очень сильно, и мнѣ оно памятно и теперь).. подлинныя слова его были:

«Ну, прощай, лихая лодка, Весла, флагъ! Покину васъ. Никогда ужъ въ Чельси-Ферри Не ходить тебѣ, Томасъ!»

Отецъ мой перенесъ это испытаніе, мистеръ Боффинъ, такъ и я могу перенести.

Произнося эту заключительную рѣчь, мистеръ Веггъ не переставалъ смущать мистера Боффина своею рукой, потрясая оною въ воздухѣ. Но теперь онъ, въ сердечномъ порывѣ, протянулъ ее своему благодѣтелю, который, пожавъ ее, почувствовалъ, что у него гора свалилась съ плечъ.

Убѣдившись, что дѣло покончено къ полному взаимному удовольствію, мистеръ Боффинъ былъ, пожалуй, не прочь узнать, какъ обстоятъ дѣла Булли Сойерса, котораго прошлый вечеръ засталъ въ отчаянномъ положеніи, не говоря уже о томъ, что передъ тѣмъ погода цѣлый день неблагопріятствовала ему для предстоящаго похода противъ персовъ. Мистеръ Веггъ уже вооружился очками. Но Сойерсу не пришлось выступить и въ этотъ вечерь, ибо прежде, чѣмъ Веггъ нашелъ въ книгѣ надлежащее мѣсто, на лѣстницѣ послышались шаги мистрисъ Боффинъ, до того тяжелые и поспѣшные, что мистеръ Боффинъ непремѣнно вскочилъ бы въ ожиданіи услыхать что-нибудь необыкновенное, если бы даже она и не окликнула его взволнованнымъ голосомъ. Мистеръ Боффинъ выбѣжалъ на лѣстницу и увидѣлъ ее тамъ дрожащую, съ зажженной свѣчею въ рукѣ.

— Что съ тобой, мой дружокъ? Что случилось?

— Не знаю, не знаю… Мнѣ хотѣлось бы, чтобъ ты взошелъ наверхъ.

Мистеръ Боффинъ, очень удивленный, поднялся по лѣстницѣ и прошелъ съ женой въ ея комнату, — въ одномъ этажѣ съ тою, гдѣ умеръ бывшій владѣлецъ дома. Мистеръ Боффинъ осмотрѣлся кругомъ и не увидѣлъ ничего необыкновеннаго, кромѣ бѣлья, сложеннаго въ огромномъ сундукѣ, который разбирала мистрисъ Боффинъ.

— Въ чемъ же дѣло, дружокъ? Или ты испугалась? Неужели испугалась? Это ты-то?

— Это правда, я не пугливаго десятка, — проговорила мистрисъ Боффинъ, опускаясь въ кресло, чтобы придти въ себя, — но все-таки это странно.

— Да что такое?

— Лицо старика, Нодди, и личики обоихъ дѣтей такъ и снуютъ по всему дому.

— Ну что за глупости, старушка! — воскликнулъ мистеръ Боффинъ, однако не безъ нѣкотораго непріятнаго ощущенія, пробѣжавшаго мурашками у него по спинѣ.

— Я знаю, что это похоже на глупость, а все-таки оно такъ.

— Гдѣ они тебѣ померещились?

— Они мнѣ даже не померещились. Я просто почувствовала ихъ.

— Нащупала, что ли?

— Нѣтъ, въ воздухѣ почувствовала. Я разбирала вещи въ сундукѣ и не думала ни о старикѣ, ни о дѣтяхъ, напѣвала что-то себѣ подъ носъ, и вдругъ въ одну секунду почувствовала, что изъ темноты растетъ лицо.

— Чье? — спросилъ супругъ, невольно озираясь.

— На минутку оно было стариковское, а тамъ помолодѣло и на минутку стало лицомъ обоихъ дѣтей. А тамъ опять постарѣло. На минутку это было чужое лицо, а тамъ всѣ лица вмѣстѣ…

— А потомъ исчезло?

— Да, потомъ исчезло.

— Въ какомъ углу ты была на ту пору, старушка?

— Да здѣсь же, у сундука… Ну вотъ сначала я пересилила себя и продолжала разбирать веши, даже стала опять напѣвать. «Господи», говорю себѣ, «буду думать о чемъ-нибудь другомъ, о чемъ-нибудь пріятномъ, и выкину это изъ головы». Вотъ я и стала думать о новомъ домѣ, о Беллѣ Вильферъ, и крѣпко такъ задумалась надъ этой простыней. Держу ее въ рукахъ и разглядываю. И вдругъ смотрю: всѣ три лица сразу засѣли въ складкахъ… Я выронила простыню…

Такъ какъ простыня все еще лежала на полу, гдѣ упала, то мистеръ Боффинъ поднялъ ее и положилъ на сундукъ.

— А потомъ и побѣжала ко мнѣ?

— Нѣтъ. Я рѣшила, что надо попробовать въ другой комнатѣ, попробовать стряхнуть съ себя эту блажь. Думаю себѣ: пойду пройдусь потихоньку по комнатѣ старика изъ угла въ уголь, можетъ быть, тогда и отвяжусь отъ нихъ. Пошла со свѣчкой. Вхожу, подхожу къ кровати, и вдругъ, опять чувствую, что воздухъ биткомъ набитъ лицами.

— Все тѣми же?

— Да. Я чувствовала ихъ даже въ темномъ уголкѣ за боковой дверью, и на черной лѣстницѣ и вездѣ. Они весь дворъ запрудили. Тутъ я и окликнула тебя.

Мистеръ Боффинъ глядѣлъ на мистрисъ Боффинъ, совершенно растерявшись отъ изумленія. Мистрисъ Боффинъ, растерявшись отъ невозможности понять случившееся, глядѣла на мистера Боффина.

— Я думаю, дружокъ, намъ надо поскорѣе спровадить Вегга, — сказалъ наконецъ мистеръ Боффинъ. — Онъ можетъ вообразить Богъ знаетъ что, если узнаетъ объ этомъ, а вѣдь ему придется жить въ павильонѣ. И, кромѣ того, пойдутъ разговоры по всему околодку, что у насъ въ домѣ нечисто. Лучше намъ сперва дознаться самимъ, въ чемъ тутъ дѣло, не такъ ли?

— Никогда со мной ничего подобнаго не бывало, — сказала мистрисъ Боффинъ. — А мнѣ случалось оставаться одной во всякое время ночи. Я была въ этомъ домѣ, когда въ немъ была смерть, я была въ этомъ домѣ, когда убили наслѣдника, и никогда не боялась.

— Никогда больше и не будешь бояться, мой другъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Успокойся: это отъ думъ и отъ того, что ты долго жила въ этомъ мрачномъ домѣ.

— Да отчего же прежде-то не бывало? — спросила мистрисъ Боффинъ.

Такое нападеніе на философію мистера Боффина могло быть отражено лишь весьма резоннымъ замѣчаніемъ со стороны этого джентльмена, что всякая вещь должна же когда-нибудь начаться. Послѣ этого, взявъ жену подъ руку, чтобы не оставлять ее наединѣ съ ея страхомъ, онъ сошелъ внизъ, чтобъ отпустить Вегга. Что касается мистера Вегга, то, будучи отягощенъ сытной закуской и отличаясь отчасти плутоватымъ нравомъ, сей джентльменъ былъ даже радъ удалиться, не исполнивъ того, зачѣмъ приходилъ, и все-таки получивъ свою плату. Проводивъ его, мистеръ Боффинъ надѣлъ шляпу, а мистрисъ Боффинъ шаль, и парочка, вооружившись связкою ключей и зажженнымъ фонаремъ, обошла заколдованный домъ, — заколдованный повсюду, кромѣ ихъ двухъ комнатъ, — отъ погреба до черлака. Не удовольствовавшись этой провѣркой фантастическихъ видѣній мистрисъ Боффинъ, они продолжали свое шествіе черезъ весь дворъ; прошли вокругъ надворныхъ построекъ и между мусорными кучами. Когда обходъ былъ оконченъ, они поставили фонарь у подошвы одной изъ кучъ, и стали совершать свою обычную вечернюю прогулку, чтобъ окончательно стряхнуть съ души мистрисъ Боффинъ насѣвшую на нее паутину.

— Вотъ видишь, дружокъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ, когда они пришли ужинать. — Вотъ ты и вылѣчилась. Вѣдь все прошло, не правда ли?

— Да, Нодди, нервы поуспокоились, — отвѣтила мистрисъ Боффинъ, снявъ шаль. — Теперь я ни чуточки не боюсь. Я пойду, куда хочешь, по всему дому, какъ прежде. Но…

— Что такое? — спросилъ мистеръ Боффинъ.

— Но стоитъ вотъ закрыть глаза…

— Ну?

— Ну вотъ, — продолжала мистрисъ Боффинъ, закрывая глаза и задумчиво поднося ко лбу лѣвую руку, — вотъ они тутъ какъ тутъ. Вотъ лицо старика, и вотъ оно молодѣетъ… Вотъ и дѣтскія личики. Вотъ теперь они старѣются… Вотъ незнакомое лицо… А вотъ и всѣ вмѣстѣ.

Открывъ глаза и увидѣвъ черезъ столъ лицо мужа, она потянулась потрепать его по щекѣ, послѣ чего спокойно принялась за ужинъ, объявивъ, что лучшаго лица, чѣмъ у него, нѣтъ въ цѣломъ мірѣ.

XVI Питомцы

Новый служащій мистера Боффина не терялъ даромъ времени: его аккуратность и сметливость скоро наложили свою печать на дѣла золотого мусорщика. Живой интересъ, съ какимъ онъ вникалъ въ каждое поручаемое ему дѣло, составлялъ такое же неотъемлемое его свойство, какъ и быстрота въ исполненіи. Онъ не довольствовался никакими справками и разъясненіями изъ вторыхъ рукъ, а старался самъ овладѣть каждымъ изъ бывшихъ въ его вѣдѣніи дѣлъ.

Была, однако, въ поведеніи секретаря одна особенность, примѣшивавшаяся ко всему остальному, и эта особенность могла бы возбудить недовѣріе въ человѣкѣ, лучше знавшемъ людей, чѣмъ зналъ ихъ золотой мусорщикъ. Секретарь былъ далекъ отъ излишней любознательности или навязчивости, какъ только можетъ быть далекъ секретарь, но при всемъ томъ только полное пониманіе всѣхъ дѣлъ довѣрителя могло его удовлетворить. Скоро стало ясно (по тому знанію дѣла, которое онъ обнаружилъ), что онъ заходилъ въ ту контору, гдѣ писалось завѣщаніе Гармона, и прочелъ его. Онъ предупреждалъ соображенія мистера Боффина насчетъ того, надо ли познакомить его съ тѣмъ или другимъ обстоятельствомъ, показывая, что онъ уже знаетъ это обстоятельство и понимаетъ его суть. Онъ нимало не пытался это скрывать и былъ, видимо, очень доволенъ, что существенная часть его обязанностей состояла именно въ томъ, чтобы быть всегда и по всѣмъ пунктамъ наготовѣ для наилучшаго отправленія этихъ обязанностей.

Это могло бы, повторяемъ, возбудить нѣкоторое смутное недовѣріе въ человѣкѣ, знающемъ свѣтъ. Но съ другой стороны секретарь былъ остороженъ, скроменъ и молчаливъ, хотя хозяйскими дѣлами занимался съ такимъ рвеніемъ, какъ будто они были его собственными. Онъ не выказывалъ никакихъ поползновеній вмѣшиваться въ финансовыя распоряженія мистера Боффина, такъ же, какъ и въ выборъ имъ людей; онъ видимо предпочиталъ то и другое предоставлять на его усмотрѣніе. Если онъ и добивался какой-нибудь власти въ своей ограниченной сферѣ, такъ развѣ только власти знанія, естественно вытекавшей изъ его добросовѣстнаго отношенія къ дѣлу.

Но странная вещь: на лицѣ секретаря всегда лежало какое-то темное облачко. И не только на лицѣ, но и въ манерѣ держать себя, въ каждомъ его движеніи чувствовалась какая-то непонятная грусть. Не то, чтобъ онъ конфузился, какъ въ тотъ вечеръ, когда онъ впервые очутился въ нѣдрахъ семейства Вильферовъ: теперь онъ, говоря вообще, не конфузился; однако что-то странное въ немъ все-таки оставалось. Не то чтобъ онъ какъ-нибудь неловко держался, какъ было тогда: теперь онъ держалъ себя очень хорошо, — скромно, учтиво, спокойно; однако что-то оставалось. Не разъ писали о людяхъ, которые подвергались долгому заточенію, или пережили какую-нибудь страшную катастрофу, или, побуждаемые чувствомъ самосохраненія, убили безоружное, подобное себѣ существо, что отпечатокъ этого никогда не сглаживался въ ихъ внѣшности до самой ихъ смерти. Не было ли и здѣсь такого отпечатка?

Онъ устроилъ себѣ временную контору въ новомъ домѣ, и все шло какъ нельзя лучше въ его рукахъ. Было только одно странное исключеніе: онъ явно уклонялся отъ сношеній со стряпчимъ мистера Боффина. Раза два или три, когда это оказывалось необходимымъ, онъ, подъ какимъ-нибудь благовиднымъ предлогомъ предоставлялъ вести переговоры со стряпчимъ самому мистеру Боффину. Вскорѣ эта странность стала такъ рѣзко бросаться въ глаза, что мистеръ Боффинъ въ одномъ разговорѣ съ нимъ поднялъ этотъ вопросъ.

— Вы угадали, — отвѣчалъ ему секретарь, — я предпочелъ бы не входить въ сношенія съ вашимъ стряпчимъ.

Нѣтъ ли у него личнаго нерасположенія къ мистеру Ляйтвуду?

— Я съ нимъ незнакомъ.

Не терпѣлъ ли онъ въ своей жизни какихъ-нибудь непріятностей отъ судебныхъ процессовъ?

— Не болѣе другихъ, — былъ краткій отвѣтъ.

Не предубѣжденъ ли онъ противъ всей вообще породы судейскихъ крючковъ?

— Нѣтъ. Но пока я служу у васъ, сэръ, мнѣ кажется, лучше будетъ уволить меня отъ посредничества между вашимъ стряпчимъ и вами, его кліентомъ. Впрочемъ, если вы этого требуете, я готовъ уступить. Но я былъ бы очень вамъ благодаренъ, если бы вы не требовали этого отъ меня безъ крайней надобности.

Нельзя сказать, чтобы въ этомъ была крайняя надобность, ибо на рукахъ у Ляйтвуда не было никакихъ дѣлъ мистера Боффина, если не считать безконечно тянувшагося дѣла о неоткрытомъ преступникѣ и еще другого по покупкѣ дома. Всѣ прочія дѣла, которыя могли бы перейти къ нему, теперь заканчивались секретаремъ, подъ верховнымъ надзоромъ котораго они подвигались гораздо скорѣе и успѣшнѣе, чѣмъ подвигались бы, попавъ во владѣнія юнаго Блейта. Золотой мусорщикъ хорошо это понималъ. И даже дѣло, бывшее на ближайшей очереди, дѣло по розыскамъ убійцы, почти не требовало личныхъ сношеній кліента со стряпчимъ, ибо суть его сводилась къ слѣдующему: такъ какъ смерть Гексама лишила барышей «честнаго человѣка», трудившагося въ потѣ лица, то честный человѣкъ плутовски уклонился отъ проливанія напраснаго пота, сопряженнаго съ тѣмъ, что на языкѣ юристовъ зовется: «прошибать стѣну лбомъ»; онъ отказался принести присягу. Итакъ, этотъ новый свѣтъ мелькнулъ было и тотчасъ погасъ. Но пересмотръ уже извѣстныхъ прежде фактовъ привелъ кого-то изъ заинтересованныхъ въ дѣлѣ людей къ той мысли, что не дурно было бы, прежде чѣмъ сдать эти факты въ архивъ, — вѣроятно, уже навѣки, — недурно было бы убѣдить или принудить силой нѣкоего Юлія Гандфорда явиться къ допросу. А такъ какъ всякій слѣдъ Юлія Гандфорда былъ потерянъ, то Ляйтвудъ и обратился къ своему кліенту за полномочіемъ разыскивать его черезъ газетныя объявленія.

— Письмецо бы надо написать Ляйтвуду, Роксмитъ. Или и это вамъ не по нутру?

— Ничуть, сэръ.

— Такъ, можетъ, вы ему черкнете строчки двѣ и скажете, чтобъ онъ помѣстилъ объявленіе, если хочетъ. Не думаю, впрочемъ, чтобъ изъ этого что-нибудь вышло.

— Не думаю, чтобъ изъ этого что-нибудь вышло, — повторилъ секретарь.

— Ну все равно, пусть дѣлаетъ, какъ хочетъ.

— Я сейчасъ ему напишу. Позвольте поблагодарить васъ, сэръ, за ваше любезное снисхожденіе къ моему нежеланію вступать въ сношенія съ вашимъ стряпчимъ. Можетъ быть, оно покажется вамъ менѣе страннымъ, когда я вамъ признаюсь, что хоть я и не знакомъ съ мистеромъ Ляйтвудомъ, но тѣмъ не менѣе онъ мнѣ непріятенъ: у меня связано съ его именемъ одно тяжелое воспоминаніе. Это не его вина; онъ тутъ не при чемъ и даже не знаетъ моего имени.

Мистеръ Боффинъ поспѣшилъ покончить съ этимъ вопросомъ, кивнувъ раза два головой. Письмо было написано, и на другой же день въ газетахъ появилось объявленіе о мистерѣ Юліи Гандфордѣ. Его просили войти въ сношенія съ мистеромъ Мортимеромъ Ляйтвудомъ въ видахъ содѣйствія правосудію, и назначалась денежная награда тому, кто сообщить объ его мѣстопребываніи вышереченному Ляйтвуду въ его контору въ Темплѣ. Каждый день въ теченіе шести недѣль объявленіе это печаталось въ заголовкѣ всѣхъ газетъ, и каждый день въ теченіе шести недѣль секретарь мистера Боффина, читая его, говорилъ себѣ тѣмъ же тономъ, какимъ онъ сказалъ своему принципалу: «Не думаю, чтобъ изъ этого что-нибудь вышло».

Въ его служебныхъ занятіяхъ видное мѣсто занимали розыски сироты, котораго желала взять на воспитаніе мистрисъ Боффинъ. Съ самыхъ первыхъ дней своей службы у Боффиновъ, онъ обнаруживалъ особенное стараніе угодить мистрисъ Боффинъ и, зная, какъ близко къ сердцу она принимаетъ этотъ вопросъ, вложилъ въ него, можно сказать, всю свою душу.

Розыски сироты, какъ въ этомъ убѣдились супруги Мильвей, оказывались дѣломъ не легкимъ. Иной сирота подходилъ бы по всему, да былъ не того пола; другой былъ слишкомъ великовозрастенъ или черезчуръ малъ, или смотрѣлъ болѣзненнымъ, или былъ до невозможности грязенъ, или ужъ настолько привыкъ къ улицѣ, что былъ положительно ненадеженъ и нельзя было поручиться, что онъ не убѣжитъ. А то оказывалось такъ, что нельзя было совершить эту филантропическую сдѣлку иначе какъ путемъ покупки сироты. Ибо, какъ только становилось извѣстно, что нѣкто ищетъ сиротку, какъ тотчасъ же откуда-то брался преданный другъ и покровитель сиротки и оцѣнивалъ его голову.

Внезапность, съ какою повышался курсъ на сиротъ, не имѣла примѣра въ самыхъ сумасшедшихъ колебаніяхъ биржи. Въ девять часовъ утра, напримѣръ, какой-нибудь сиротка, занимавшійся изготовленіемъ пироговъ изъ уличной грязи, стоялъ на пять тысячъ процентовъ ниже номинальной его стоимости, а въ полдень (когда на него являлся спросъ) подымался до пяти тысячъ процентовъ выше ея. Рынокъ сдѣлался поприщемъ разнообразныхъ ловкихъ продѣлокъ. Въ обращеніе пускались фальшивые фонды. Родители отважно выдавали себя за покойниковъ и приводили съ собой своихъ сиротъ. Запасы настоящихъ сиротъ тайнымъ образомъ удалялись съ рынка. Какъ только эмиссары, нарочно съ этой цѣлью разставленные вдоль улицы, возвѣщали, что мистеръ и мистрисъ Мильвей показались въ заднихъ переулкахъ, запасы сиротъ мгновенно исчезали, и видѣть этотъ товаръ можно было развѣ только на условіи поставить галлонъ пива посреднику. Особенно велики были колебанія курса въ тѣхъ случаяхъ, когда владѣльцы товара, сначала притаившись съ нимъ, потомъ вдругъ выбрасывали на рынокъ разомъ цѣлую дюжину сиротъ. Въ основѣ всѣхъ этихъ операцій лежалъ принципъ наживы, а объ этомъ-то и не догадывались мистеръ и мистрисъ Мильвей.

Но вотъ наконецъ его преподобіе Фрэнкъ Мильвей получилъ увѣдомленіе объ одномъ очаровательномъ сиротѣ, проживавшемъ въ Брентфордѣ. У одного изъ его умершихъ родителей (бывшихъ прихожанъ Фрэнка Мильвея) была въ этомъ миломъ городкѣ престарѣлая бабка, бѣдная вдова, и вотъ она-то и выходила сиротку съ материнскою заботливостью, несмотря на то, что ей было почти не на что его содержать. Эту старуху звали Бетти Гигденъ.

Секретарь предложилъ мистрисъ Боффинъ на выборъ: либо послать его, секретаря, для предварительнаго осмотра сироты, либо съѣздить самой, чтобы тамъ же на мѣстѣ и покончить дѣло. А такъ какъ мистрисъ Боффинъ предпочла послѣдній способъ, то въ одно прекрасное утро они съ мистеромъ Роксмитомъ усѣлись въ фаэтонъ, посадили сзади головастаго молодого человѣка и поѣхали.

Жилище мистрисъ Бетти Гигденъ не такъ-то легко было отыскать: оно затерялось въ такомъ лабиринтѣ закоулковъ грязнаго городишки, что они оставили экипажъ у вывѣски «Трехъ Сорокъ» и отправились на поиски пѣшкомъ. Послѣ многихъ разспросовъ и напрасныхъ скитаній имъ указали, наконецъ, въ одномъ переулкѣ крошечный домишко съ отворенной дверью, перегороженной доской. Перевѣсившись черезъ эту доску какой-то миловидный джентльменъ самаго нѣжнаго возраста удилъ грязь безголовою деревянной лошадкой на шнуркѣ. Въ этомъ юномъ спортсменѣ, отличавшемся круглою, курчавой русой головой и здоровымъ цвѣтомъ лица, секретарь сразу угадалъ сироту. Они ускорили шагъ. Но въ это время къ несчастью случилось, что сирота, потерявъ чувство самосохраненія въ пылу спортсменскаго азарта, перекувырнулся, упалъ на улицу и, какъ истый круглый сирота, покатился и скатился въ водосточную канаву, прежде чѣмъ они могли подоспѣть. Онъ быль своевременно вытащенъ Джономъ Роксмитомъ, и такимъ образомъ первая ихъ встрѣча съ мистрисъ Гигденъ была ознаменована тѣмъ, несовсѣмъ ловкимъ обстоятельствомъ, что они, такъ сказать, незаконно завладѣли ея сиротою, держа его внизъ головой, которая побагровѣла съ лицѣ. Къ тому же доска, укрѣпленная поперекъ входа въ коттеджъ, играя роль западни для ногъ выходившей мистрисъ Гигденъ, а равно и для ногъ входившихъ мистрисъ Боффинъ и Роксмита, немало увеличивала затруднительность положенія, которому крики сироты придавали весьма мрачный и безвыходный характеръ. Сначала не было возможности объясниться по тому случаю, что у сироты «сперся духъ», симптомами чего были столбнякъ, свинцовая блѣдность и гробовое безмолвіе, въ сравненіе съ которыми его вопли были самой сладкой музыкой. Но по мѣрѣ того, какъ онъ приходилъ въ себя, мистрисъ Боффинъ рекомендовалась хозяйкѣ, и скоро тихій, ясный миръ возвратился въ жилище мистрисъ Гигденъ.

Ея домикъ оказался очень небольшимъ помѣщеніемъ съ очень большимъ каткомъ для бѣлья. У рукоятки этой махины стоялъ долговязый парень съ маленькой головой и несоразмѣрной величины открытымъ ртомъ, который, казалось, помогалъ его глазамъ таращиться на посѣтителей. Въ уголку, подъ каткомъ, на двухъ скамеечкахъ сидѣло двое ребятишекъ: мальчикъ и дѣвочка. Отъ времени до времени долговязый парень переставалъ таращить глаза и принимался вертѣть ручку катка. Страшно было видѣть, какъ при этомъ катокъ устремлялся на двухъ невинныхъ малютокъ, точно стѣнобитная машина, предназначенная спеціально для истребленія ихъ, и затѣмъ безвредно отходить назадъ, приблизившись на палецъ къ ихъ головамъ. Комнатка была чиста и уютна, въ одно окно, съ кирпичнымъ поломъ, съ юбкой у камина, съ протянутыми вдоль стѣны у окна веревками, по которымъ по наступающему времени года должны были завиться красные бобы, если судьба будетъ тому благопріятствовать. Но какъ бы ни благопріятствовала судьба Бетти Гигденъ въ прошедшія времена года по части бобовъ, она не слишкомъ-то баловала ее по части финансовъ. Нетрудно было замѣтить, что Бетти Гигденъ очень бѣдна. Она была одною изъ тѣхъ женщинъ, которыя, будучи вооружены отъ природы неукротимою волей и крѣпкимъ сложеніемъ, борются долгіе годы, не взирая на то, что каждый новый годъ, какъ свѣжій боецъ, приходитъ съ новыми сокрушительными ударами противъ нихъ, уже измученныхъ боемъ. Она была энергичная старушка, съ большими темными глазами и очень рѣшительнымъ выраженіемъ лица, но въ сущности предоброе существо. Она не отличалась большой логикой, это правда; но Господь милосердъ, и надо надѣяться, что сердца зачтутся на небесахъ въ такую же цѣну, какъ головы.

— Да, да, я знаю, — сказала она, когда ей объяснили, въ чемъ дѣло. Мистрисъ Мильвей была такъ добра, что написала мнѣ, и я попросила Слоппи прочесть. Хорошее письмецо, да и сама-то она такая обходительная леди.

Посѣтители поглядѣли на долговязаго парня, который теперь еще шире раскрылъ ротъ и глаза, какъ бы желая этимъ намекнуть, что онъ-то и есть Слоппи.

— Потому сама-то я, видите, не такъ хорошо разбираю рукописное, — продолжала Бетти, — хоть и могу читать Ветхій и Новый Завѣтъ. Газеты я гоже люблю читать. Можетъ, вы не повѣрите, а Слоппи отлично читаетъ газеты. Полицейскіе протоколы онъ даже читаетъ на разные голоса.

Тутъ посѣтители, желая быть учтивыми, сочли необходимымъ посмотрѣть на Слоппи. Встрѣтивъ ихъ взглядъ, онъ неожиданно закинулъ голову назадъ, распялилъ ротъ до послѣднихъ предѣловъ возможности и громко захохоталъ. И вслѣдъ за мимъ захохотали и оба малютки, мозги которыхъ были въ явной опасности отъ катка, захохотала и мистрисъ Гигденъ, захохоталъ сирота, а тамъ захохотали и гости.

Но тутъ вдругъ Слоппи, словно въ припадкѣ трудолюбія, неистово завертѣлъ рукояткой катка и пустилъ его на головы невинныхъ малютокъ съ такимъ трескомъ и шумомъ, что мистрисъ Гигденъ поспѣшила остановить его:

— Постой капельку, Слоппи, погоди: господамъ не слыхать своихъ собственныхъ словъ.

— Это и есть тотъ сирота — этотъ милый ребенокъ, что у васъ на колѣняхъ? — спросила мистрисъ Боффинъ.

— Да, сударыня, это Джонни.

— Тоже Джонни! — съ восторгомъ вскрикнула мистрисъ Боффинъ, обращаясь къ секретарю. — Какой чудесный мальчикъ!

Низко опустивъ головку, по обычаю всѣхъ робкихъ дѣтей, Джонни украдкой взглядывалъ своими голубыми глазками на гостью и въ то же время тянулся къ губамъ бабушки пухленькой въ ямочкахъ рученкой, которую та иногда цѣловала.

— Чудесный мальчикъ, сударыня, ваша правда. Золотой, милый мальчикъ. Это сынокъ послѣдней моей внучки. Она отправилась вслѣдъ за другими…

— А эти чьи? Они ему не брать и не сестра? — спросила мистрисъ Боффинъ.

— О, нѣтъ, сударыня! Это питомцы.

— Питомцы? — переспросилъ секретарь.

— Отданы мнѣ на воспитаніе, сэръ. Я беру дѣтей на воспитаніе за плату. Я могу держать только троихъ по причинѣ катка. Но я люблю дѣтей, да и четыре пенса въ недѣлю все-таки четыре пенса… Подите сюда, Тодльсъ и Подльсъ.

'Годльсь было уменьшительное имя мальчика, Подльсъ — дѣвочки. Крошечными нетвердыми шажками перешли они комнату, держась за руки, точно пробирались чрезвычайно трудною дорогой, сплошь пересѣченной ручьями, и когда мистрисъ Гигденъ погладила ихъ обоихъ по головкѣ, они кинулись на сироту съ такой стремительностью, какъ будто хотѣли изобразить сценическій эффектъ взятія въ плѣнъ непріятеля. Всѣмъ троимъ этотъ натискъ доставилъ огромное наслажденіе, и всему сочувствующій Слоппи при этомъ случаѣ опять захохоталъ. Когда мистрисъ Гигденъ сочла приличнымъ прекратить игру, она сказала: «Ну, Тодльсъ и Подльсъ, ступайте-ка на мѣсто», и оба, попрежнему держась за руки, отправились въ обратный путь черезъ всю обширную страну, находя, повидимому, что ручьи переполнились недавними дождями и сдѣлались еще глубже.

— А этотъ мистеръ… или мастеръ… я не знаю… — началъ, было, обращаясь къ Бетти, секретарь, не зная, за кого считать ему Слоппи — за мужчину, за подростка или за что другое.

— Дитя любви, — отвѣтила, понизивъ голосъ, мистрисъ Гигденъ. — Родители неизвѣстны… на улицѣ нашли. Онъ былъ воспитанъ въ домѣ…- Она вздрогнула отъ отвращенія, не договоривъ.

— Въ рабочемъ домѣ? — подсказалъ секретарь.

Мистрисъ Гигденъ нахмурила свое старое энергичное лицо и глухо выговорила: «Да».

— Вы, очевидно, не любите поминать о рабочемъ домѣ?

— Не люблю поминать! — повторила старуха. — Лучше убейте меня, но не отдавайте туда. Лучше бросьте этого красавца-ребенка подъ нагруженный возъ, подъ ноги лошадямъ, только не отдавайте туда. Придите къ намъ, и если вы найдете насъ умирающими, подставьте намъ свѣчу подъ постель: пусть лучше мы сгоримъ живьемъ, и съ домомъ-то, и обратимся въ кучу золы, прежде чѣмъ наши трупы очутятся тамъ… Джонни, красавчикъ мой! — продолжала старая Бетти, лаская ребенка и скорѣе причитая надъ нимъ, чѣмъ разговаривая съ нимъ, — Джонни, твоей старой бабусѣ восьмой десятокъ наисходѣ. Она вѣкъ не просила милостыни, въ жизнь свою не брала ни копѣйки изъ кассы бѣдныхъю Платила всѣ налоги, какъ только было чѣмъ платить. Работала, когда могла; голодала когда приходилось. Моли Бога, Джонни, чтобъ у бабуси достало силъ до конца… по годамъ-то у нея еще довольно силы… достало силъ съ постели встать, на побѣгушки, на работу. Пусть лучше издохну гдѣ-нибудь въ трущобѣ, чѣмъ попасть въ руки къ этимъ безсердечнымъ людямъ въ ихъ рабочій домъ, гдѣ издѣваются надъ человѣкомъ, гдѣ презираютъ, мучатъ и позорятъ честнаго бѣдняка.

— А что, работаетъ для васъ сколько-нибудь этотъ парень? — спросилъ секретарь, ловко переводя разговоръ на «мастера» или «мистера» Слоппи.

— Какъ же, работаетъ, даже очень исправно, — отвѣчала Бетти, кивнувъ головой съ добродушной улыбкой.

— Онъ у васъ живетъ?

— Да, больше все у меня. По метрикѣ онъ незаконнорожденный, а ко мнѣ попалъ питомцемъ. Какъ-то разъ я увидѣла его въ церкви (тому ужъ много лѣтъ) и тогда же сказала церковному старостѣ, мистеру Блогу, что беру его въ питомцы. Я надѣялась, что сумѣю сдѣлать изъ него человѣка. Въ то время это былъ слабенькій, чахлый ребенокъ.

— Какъ его настоящее имя?

— Оно, видите ли, правильнѣе, пожалуй, будетъ сказать, что настоящаго имени у него нѣтъ. Я такъ смекаю, что его прозвали Слоппи оттого, что былъ онъ найденъ въ дождливую ночь въ грязи [11].

— Онъ, кажется, добрый парень?

— Помилуй Господи, сэръ! Да онъ сама доброта. Вы только взгляните на него: развѣ не видно? Онъ весь на распашку.

Слоппи былъ произведеніемъ топорной работы: слишкомъ великъ въ длину, слишкомъ малъ въ ширину, слишкомъ угловатъ на сгибахъ. Притомъ онъ былъ однимъ изъ тѣхъ неряшливыхъ существъ мужескаго пола, которыя какъ будто обречены отъ рожденія быть нескромно откровенными въ отношеніи своихъ пуговицъ. Про Слоппи можно еще было сказать, что онъ владѣлъ значительнымъ капиталомъ въ колѣняхъ, локтяхъ, кулакахъ и лодыжкахъ, но совершенно не умѣлъ распорядиться имъ съ наибольшею выгодой для себя; онъ помѣщалъ его подъ плохія обезпеченія и вѣчно попадалъ впросакъ. Рядовой нумеръ такой-то въ ротѣ новобранцевъ изъ полка жизни, онъ все же имѣлъ смутное понятіе о вѣрности своему знамени.

— Ну, а теперь, — начала мистрисъ Боффинъ, — поговоримъ о Джонни.

Джонни тѣмъ временемъ, уперевъ въ грудь подбородокъ и надувъ губки, ежился на колѣняхъ у бабушки и внимательно разглядывалъ гостей голубыми глазами, заслонившись отъ наблюденій рученкой въ ямочкахъ. При послѣднихъ словахъ мистрисъ Боффинъ, старая Бетти захватила одну изъ этихъ свѣжихъ, пухлыхъ рученокъ въ свою изсохшую правую руку и принялась тихонько похлопывать ею по своей изсохшей лѣвой.

— Слушаю, сударыня. Поговоримте о Джонни.

— Если вы довѣрите мнѣ этого милаго ребенка, — продолжала мистрисъ Боффинъ съ такимъ выраженіемъ лица, которое уже само по себѣ вызывало на довѣріе, — у него будетъ самый лучшій домъ, самый лучшій уходъ, самое лучшее воспитаніе и самые лучшіе друзья, какихъ вы только можете ему пожелать. Господь мнѣ поможетъ быть ему доброю матерью.

— Я очень намъ признательна, сударыня, и милое дитя было бы признательно не меньше меня, если бъ могло понимать. — Она все похлопывала пухленькой ручкой по своей рукѣ. — Я не стала бы поперекъ дороги моему мальчику, будь даже вся жизнь у меня впереди, вмѣсто той малости, которая мнѣ еще остается. Только… только… я надѣюсь, вы не осудите, что я привязана къ ребенку крѣпче, чѣмъ можно выразить словами: вѣдь это послѣднее живое существо, которое у меня осталось.

— Васъ осудить, моя дорогая! Да какъ же это можно послѣ того, какъ вы съ такой любовью выростили его?

— Я видѣла ихъ у себя, — продолжала, не слушая, Бетти, все такъ же легонько похлопывая ручкой ребенка по своей жесткой, морщинистой рукѣ,- такъ много видѣла ихъ у себя на колѣняхъ. И всѣ ушли отъ меня… этотъ одинъ и остался… Мнѣ стыдно, что я вамъ кажусь такою себялюбивой, но, право, я не такая. Я понимаю, что это принесетъ ему счастье: онъ будетъ джентльменомъ, когда я умру… Я… я и сама не знаю, что это на меня нашло… Я пересилю себя. Не глядите на меня.

Легонькіе шлепки прекратились, смѣло очерченныя губы задрожали, и прекрасное, гордое старое лицо дрогнуло и облилось слезами.

Въ эту минуту, къ большому облегченію посѣтителей, чувствительный Слоппи, увидѣвъ свою покровительницу въ такомъ состояніи, закинулъ голову назадъ, разинулъ ротъ и громко завылъ. Эта тревожная вѣсть о грозившей бѣдѣ мгновенно поразила въ самое сердце Тодльса и Подльса, и не успѣли они еще порядкомъ разревѣться, какъ и Джонни не заставилъ себя ждать: опрокинувшись назадъ и отбиваясь отъ мистрисъ Боффинъ обѣими ногами, онъ тоже сдѣлался жертвой отчаянія. Но Бетти Гигденъ уже пришла въ себя и призвала ихъ всѣхъ къ порядку съ такой расторопностью, что Слоппи, сразу оборвавшись на какомъ-то многосложномъ мычаньѣ, мгновенно обратилъ свою энергію на катокъ и даже сдѣлалъ нѣсколько лишнихъ оборотовъ, прежде чѣмъ затихъ.

— Ну, ну, ну! — проговорила ласково мистрисъ Боффинъ, почти готовая считать свою добрую душу самою безжалостною изъ всѣхъ женскихъ душъ. — Успокойтесь: ничего ужаснаго не случится. Не надо пугаться. Вотъ мы и спокойны. Вѣдь такъ, мистрисъ Гигденъ?

— Да, да, — отвѣтила Бетти.

— И въ самомъ дѣлѣ, вѣдь это, знаете, не къ спѣху, — прибавила вполголоса мистрисъ Боффинъ. — Повремените, подумайте хорошенько, мой другъ.

— Не бойтесь, сударыня, за мной остановки не будетъ, — сказала Бетти. — Я ужъ надумалась вчера. Не знаю, что на меня сейчасъ нашло. Больше это не повторится.

— Ну, такъ у Джонни, если не у васъ, будетъ еще время подумать. Мальчуганъ попривыкнетъ къ этой мысли, вы пріучите его. Да?

Бетти весело, съ полной готовностью взяла это на себя.

— Господи! — воскликнула мистрисъ Боффинъ, глядя вокругъ лучезарнымъ взглядомъ. — Мы хотимъ всѣхъ осчастливить, а не то что пугать… Такъ потрудитесь увѣдомить меня, когда совсѣмъ привыкнете къ этой мысли и можно будетъ его взять.

— Я пришлю Слоппи, — сказала мистрисъ Гигденъ.

— Хорошо. Вотъ этотъ джентльменъ, что пріѣхалъ со мной, заплатитъ ему за хлопоты. А вы, мистеръ Слоппи, не уйдете отъ насъ безъ сытнаго обѣда, безъ пива и пуддинга.

Это придало дѣлу совсѣмъ другой оборотъ. Чувствительный Слоппи сначала вытаращилъ глаза, потомъ осклабился, а потомъ весело захохоталъ. Тольдсъ и Подльсъ, конечно, отвѣтили ему въ масть, а Джонни покрылъ козыремъ. Мало того: Тодльсъ и Подльсъ, находя данныя обстоятельства достаточно благопріятными для вторичнаго драматическаго представленія съ участіемъ Джонни, опять взялись за руки и пустились черезъ всю страну въ свою флибустьерскую экспедицію, а по окончаніи сраженія въ углу у камина, за кресломъ мистрисъ Гигденъ, — сраженія, отличавшагося большою доблестью съ обѣихъ сторонъ, — сіи отчаянные пираты, снова взявшись за руки, мирно воротились къ своимъ скамеечкамъ подъ катокъ, благополучно перейдя сухое русло горнаго потока.

— Скажите мнѣ, Бетти, мой другъ, что я могла бы сдѣлать для васъ? — спросила мистрисъ Баффинъ. — Подумайте и скажите мнѣ въ слѣдующій разъ.

— Благодарю васъ, сударыня, я ни въ чемъ не нуждаюсь. Я могу еще работать. Я здорова и сильна. Я могу пройти двадцать миль, если надо.

Старуха Бетти была горда; большіе глаза ея искрились, когда она это говорила.

— Все это такъ, но вѣдь кое-какія маленькія удобства вамъ не повредятъ? — отвѣтила ей мистрисъ Боффинъ. — Богъ съ вами, милая! Зачѣмъ вы стѣсняетесь со мною? Я вѣдь сама не больше васъ барыней родилась.

— Мнѣ кажется, — проговорила Бетти, улыбаясь, — что вы родились настоящею барыней, или ни одной барыни еще не родилось на свѣтъ. Только я все равно ничего не приму отъ васъ, моя дорогая. Я ни отъ кого не принимаю подарковъ. Не то, чтобы я не умѣла быть благодарной, а только мнѣ пріятнѣе самой себя кормить.

— Полноте! — пролепетала сконфуженно мистрисъ Боффинъ. — Я вѣдь только бездѣлицу хотѣла вамъ предложить, а то я не позволила бы себѣ…

Бетти поднесла къ губамъ руку своей гостьи въ знакъ благодарности за ея деликатный отвѣтъ. Поразительна была прямизна стана этой старой женщины и поразительной увѣренностью въ себѣ блестѣлъ ея взглядъ, когда, стоя передъ мистрисъ Боффинъ и глядя ей прямо въ лицо, она продолжала:

— Если бъ я могла оставить у себя ребенка безъ страха, что его постигнетъ печальная судьба, я ни за что не разсталась бы съ нимъ, даже для васъ. Я люблю его, крѣпко люблю. Я въ немъ люблю моего мужа, давно умершаго. Я въ немъ люблю моихъ умершихъ дѣтей. Я въ немъ люблю умершіе дни моей молодости и надеждъ. Если бъ я продала эту любовь, я бы не смѣла взглянуть въ ваши добрые глаза. Это — вольный даръ. Мнѣ ничего не надо. Когда силы измѣнять, мнѣ бы только умереть поскорѣй, и я буду совершенно довольна. Я всегда говорила моимъ покойнымъ дѣтямъ, что стыдно искать пріюта въ рабочемъ домѣ. Я всѣхъ ихъ отстояла отъ этого униженія. Тѣхъ денегъ, что зашиты у меня вотъ здѣсь (она поднесла руку къ груди) какъ разъ хватить, чтобы положить меня въ могилу. Позаботьтесь только, чтобы они были истрачены именно на это, чтобы до конца уберечь меня отъ позора, и вы сдѣлаете для меня не бездѣлицу, а все, что еще дорого моему сердцу на этомъ свѣтѣ.

Гостья горячо пожала руку мистрисъ Гигденъ. Строгое старое лицо уже не туманилось больше печалью.

Теперь оставалось сдѣлать еще одно дѣло. Надо было заманить Джонни къ занятію временной позиціи на колѣняхъ у мистрисъ Боффинъ. Насилу, насилу (и то не прежде, чѣмъ двое маленькихъ питомцевъ подстрекнули въ немъ соревнованіе, достигнувъ однимъ за другимъ этого поста у него на глазахъ и покинувъ его безъ обиды) его, наконецъ, убѣдили разстаться съ подоломъ мистрисъ Гигденъ, къ которому онъ, впрочемъ, даже попавъ въ объятія мистрисъ Боффинъ, выказывалъ неудержимое стремленіе, духовное и тѣлесное, причемъ первое проявлялось въ чрезвычайно мрачномъ выраженіи лица, а второе въ протянутыхъ рученкахъ. Но подробное описаніе игрушечныхъ чудесъ, скрывавшихся въ домѣ мистрисъ Боффинъ, настолько примирило съ нею этого суетнаго сироту, что онъ понемногу рѣшился взглянуть на нее, нахмуривъ лобикъ и держа кулакъ во рту, и даже засмѣялся, когда упомянули о богато-осѣдланномъ конѣ на колесахъ, одаренномъ неслыханной способностью скакать прямо въ кондитерскія. И этотъ радостный смѣхъ, подхваченный питомцами, разросся, къ общему удовольствію, въ очаровательное тріо.

Итакъ, свиданіе оказалось весьма успѣшнымъ: оно порадовало мистрисъ Боффинъ и удовлетворило всѣхъ остальныхъ, — не менѣе другихъ, конечно, и Слоппи, который вызвался провести гостей обратно къ «Тремъ Сорокамъ» болѣе короткимъ путемъ и которому головастый молодой человѣкъ выказалъ полнѣйшее презрѣніе.

Такъ какъ вопросъ о сиротѣ былъ улаженъ, то секретарь, доставивъ мистрисъ Боффинъ въ павильонъ, отправился въ новый домъ, гдѣ былъ занятъ до самаго вечера. А когда насталъ вечеръ, и онъ пошелъ домой, то выбралъ дорогу черезъ лугъ. Сдѣлалъ ли онъ это съ намѣреніемъ встрѣтиться тамъ съ миссъ Беллой Вильферъ, это во всякомъ случаѣ не такъ безспорно, какъ то, что миссъ Белла всегда въ этотъ часъ гуляла на этомъ лугу.

И она, безспорно, была тамъ. Сбросивъ свой трауръ, миссъ Белла нарядилась въ такіе красивые цвѣта, какіе только можно было подобрать. Нельзя отрицать, что сама она была такъ же красива, какъ эти цвѣта, и что она и они очень шли другъ къ другу. Прохаживаясь по лугу, она читала книгу, и изъ того, что она не подавала виду, что знаетъ о приближеніи мистера Роксмита, оставалось только заключить, что она не знала о немъ.

— Ахъ, это вы! — промолвила, поднявъ глаза отъ книги, миссъ Белла, когда онъ къ ней подошелъ.

— Я… Славный вечеръ.

— Будто? — сказала миссъ Белла, холодно оглянувшись кругомъ. — А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ! Теперь и я это вижу, когда вы сказали. Я не думала о погодѣ.

— Книгой занялись?

— Да-а, — протянула миссъ Белла равнодушно.

— Это любовный романъ, смѣю спросить?

— О, нѣтъ! Я бы не стала читать такого романа. Тутъ говорится больше о деньгахъ, чѣмъ о чемъ-либо другомъ.

— Не говорится ли тутъ, что деньги лучше всего другого?

— Сказать по правдѣ, я забыла, что тутъ говорится, — отвѣчала миссъ Белла; — но вы можете сами взглянуть, если хотите. Книга мнѣ больше не нужна.

Мистеръ Роксмитъ взялъ книгу, причемъ она зашуршала листами, какъ вѣеръ, и пошелъ рядомъ съ ней.

— Я имѣю къ вамъ порученіе, миссъ Вильферъ.

— Не понимаю, какое можетъ быть у васъ порученіе ко мнѣ,- сказала Белла все такъ же равнодушно.

— Отъ мистрисъ Боффинъ. Она просила передать вамъ, что она съ величайшимъ удовольствіемъ приметъ васъ въ своемъ новомъ домѣ черезъ недѣлю или, самое большое, черезъ двѣ.

Миссъ Белла повернула къ нему личико съ слегка приподнятыми, прекрасными дерзкими бровями и опущенными рѣсницами, какъ будто говоря: «Прошу покорно! какъ же попало къ вамъ это порученіе?»

— Я только ждалъ случая, чтобы сказать вамъ, что я состою секретаремъ у мистера Боффина.

— Это не прибавитъ мнѣ мудрости, такъ какъ я не знаю, что такое секретарь, — гордо отвѣтила Белла. — Значить ли это, что вы поступили въ услуженіе къ мистеру Боффину?

— Несовсѣмъ. Я поступилъ къ нему на службу.

Украдкой брошенный на лицо ея взглядъ сказалъ ему, что она не ожидала отъ него такого отпора.

— Стало быть, вы всегда будете у нихъ въ домѣ? — спросила она такимъ тономъ, какъ будто это сбавляло цѣну «ихъ дому».

— Всегда? — Нѣтъ. Но часто.

— Вотъ какъ! — протянула Белла съ нескрываемымъ огорченіемъ.

— Но мое положеніе будетъ не такое, какъ ваше. Вы гостья. Вы мало или, вѣрнѣе, почти вовсе не будете слышать обо мнѣ. Я буду работать, а вы — развлекаться. Я долженъ буду зарабатывать свое жалованье, а вы будете веселиться и плѣнять…

— Плѣнять? Я васъ не понимаю, сэръ, — проговорила Белла, снова приподнявъ брови и опуская рѣсницы.

Не отвѣчая на эти слова, мистеръ Роксмитъ продолжалъ:

— Простите, но когда я въ первый день нашего знакомства увидѣлъ васъ въ черномъ платьѣ…

«Такъ и есть!» мысленно воскликнула Белла. «Что я говорила своимъ? Всякому бросается въ глаза этотъ дурацкій трауръ».

— … Когда я увидѣлъ васъ въ черномъ платьѣ, я не могъ понять этого страннаго различія въ костюмѣ между вами и другими членами вашего семейства. Надѣюсь, съ моей стороны не было дерзостью думать объ этомъ?

— Нисколько, — высокомѣрно отвѣтила миссъ Белла. — А что вы объ этомъ думали, — вамъ, разумѣется, лучше знать.

Мистеръ Роксмитъ наклонилъ голову съ покорнымъ видомъ и продолжалъ:

— Съ тѣхъ поръ, какъ я ознакомился съ дѣлами мистера Боффина, я неизбѣжно долженъ былъ разгадать одну маленькую тайну. И я позволю себѣ теперь сказать, что, по моему глубокому убѣжденію, многое въ вашей утратѣ, миссъ Вильферъ, можетъ быть вознаграждено. Я говорю только о деньгахъ. Утрата совершенно чужого человѣка, достоинства и недостатки котораго никто теперь уже не можетъ оцѣнить, вѣдь не идетъ въ счетъ. Что же касается остального, то эти добрѣйшіе люди (я говорю о Боффинахъ) такъ чистосердечно великодушны, такъ искренно желаютъ вамъ добра и такъ хотѣли бы… какъ бы это выразить… искупить чѣмъ-нибудь свое счастье, что вамъ стоитъ только пойти имъ навстрѣчу.

Онъ опять бросилъ на нее воровски-наблюдательный взглядъ и подмѣтилъ на ея лицѣ тщеславное торжество, котораго не могло скрыть напускное равнодушіе.

— Такъ какъ, благодаря случайному стеченію обстоятельствъ, мы съ вами сошлись подъ одной кровлей, а теперь судьба насъ сводитъ во второй разъ, то я и позволилъ себѣ, во избѣжаніе недоразумѣній, сказать вамъ эти немногія слова. Надѣюсь, вы не сочтете ихъ неумѣстными, — прибавилъ онъ почтительно.

— Я, право, не знаю, мистеръ Роксмитъ, какими мнѣ ихъ считать, — отвѣтила молодая дѣвица. — То, что вы сказали, для меня совершенная новость, и, можетъ быть, все это имѣетъ основаніе только въ вашемъ воображеніи.

— Увидите.

Лугъ, по которому они ходили, былъ какъ разъ противъ домика Вильфера. Выглянувъ въ окно и увидѣвъ свою дочку на совѣщаніи съ жильцомъ, разсудительная мистрисъ Вильферъ въ одну минуту накинула платокъ и вышла какъ будто случайно, на прогулку.

— Я только что говорилъ миссъ Вильферъ, — сказалъ Джонъ Роксмитъ, когда эта величественная матрона подошла къ нимъ, — что я, по волѣ случая, попалъ въ секретари къ мистеру Боффину.

— Я не имѣю чести быть интимно знакома съ мистеромъ Боффиномъ, — отвѣтила мистрисъ Вильферъ, помахивая своими перчатками въ хроническомъ припадкѣ чувства собственнаго достоинства и смутной антипатіи къ названному джентльмену, — и не мнѣ поздравлять мистера Боффина со сдѣланнымъ имъ пріобрѣтеніемъ.

— Довольно скромнымъ, къ слову сказать, — вставилъ Роксмитъ.

— Извините, — гордо возразила мистрисъ Вильферъ, — достоинства мистера Боффина могутъ быть очень высоки въ сравненіи съ достоинствами прочихъ смертныхъ; — я допускаю, что они болѣе высоки, чѣмъ это можно заключить по наружности его супруги, — но считать его достойнымъ лучшаго помощника значило бы доводить смиреніе до умопомраченія.

— Вы слишкомъ любезны… Я говорилъ еще миссъ Вильферъ, что ее скоро ждутъ въ ея новую резиденцію.

— Я, какъ мать, уже изъявила молчаливое согласіе на предложеніе, сдѣланное моей дочери мистеромъ Боффиномъ, — проговорила мистрисъ Вильферъ, взмахнувъ перчатками и демонстративно пожимая плечами, — а потому теперь не ставлю препятствій.

При этомъ случаѣ миссъ Белла не преминула осадить мамашу, сказавъ:

— Пожалуйста, мама, не говорите вздору.

— Потише, Белла! — сказала строго мистрисъ Вильферъ.

— Да, мама, я рѣшительно не хочу, чтобы меня дѣлали смѣшной. Не ставите препятствій — какая нелѣпость!

— Я говорю, что я не ставлю препятствій, — твердо повторила мистрисъ Вильферъ съ утроеннымъ величіемъ. — Если мистрисъ Боффинъ, наружности которой не одобрилъ бы за своей подписью ни одинъ изъ учениковъ Лафатера… если мистрисъ Боффинъ желаетъ (съ дрожью въ голосѣ) украсить свою новую резиденцію присутствіемъ въ ней моей дочери, то я согласна: пусть она будетъ счастлива обществомъ моей дочери.

— Я совершенно съ вами согласенъ, сударыня, что мистрисъ Боффинъ должна считать себя счастливой, пользуясь обществомъ миссъ Вильферъ, — замѣтилъ мистеръ Роксмитъ.

— Простите, я еще не кончила, — остановила его мистрисъ Вильферъ.

— Прошу прощенья.

— Я хотѣла сказать, — продолжала мистрисъ Вильферъ, не имѣвшая, очевидно, ни тѣни намѣренія что-нибудь еще сказать, — что, употребляя выраженіе: «пусть она будетъ счастлива» и т. д., я не разумѣла подъ этимъ ничего другого.

Почтенная дама выпустила это вразумительное объясненіе своихъ мыслей съ такимъ торжественнымъ видомъ, какъ будто она этимъ положительно разодолжила своихъ слушателей и сама какъ нельзя болѣе отличилась. На это миссъ Белла засмѣялась тихимъ, презрительнымъ смѣхомъ и сказала:

— Мнѣ, право, кажется, что на этотъ разъ достаточно съ обѣихъ сторонъ. Будьте добры, мистеръ Роксмитъ, передайте мою признательность и мое искреннее уваженіе мистрисъ Боффинъ.

— Позвольте, не такъ! — подхватила мистрисъ Вильферъ. — «Передайте мой привѣтъ»…

— «Уваженіе», — повторила Белла, слегка топнувъ ножкой.

— Нѣтъ, не «уваженіе», а «привѣтъ», — монотонно произнесла мистрисъ Вильферъ.

— Скажемъ: «уваженіе» отъ миссъ Вильферъ и «привѣтъ» отъ мистрисъ Вильферъ, — предложилъ Роксмитъ въ видѣ компромисса.

— Я съ удовольствіемъ къ нимъ переѣду, какъ только они будутъ готовы меня принять. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Еще одно слово, Белла, прежде чѣмъ мы войдемъ въ нашъ домъ, — сказала мистрисъ Вильферъ. — Я надѣюсь, что ты, какъ истинная моя дочь, становясь на равную могу съ мистеромъ и мистрисъ Боффинъ, всегда будешь помнить, что секретарь ихъ, мистеръ Роксмитъ, какъ жилецъ отца твоего, имѣетъ безспорное право на доброе словечко съ твоей стороны.

Снисходительность, съ которой мистрисъ Вильферъ изрекла эту покровительственную сентенцію, уступала по великолѣпію развѣ только быстротѣ, съ какою въ ея устахъ «жилецъ» былъ поглощенъ «секретаремъ».

Онъ улыбнулся, когда мать повернула къ дому, но когда и дочь послѣдовала за ней, лицо его затуманилось.

«О, какъ рѣзка, какъ тривіальна, какъ капризна, какъ разсчетлива, какъ эгоистична! Какъ недоступна! какъ горда!» горько прошепталъ онъ и, всходя на лѣстницу, прибавилъ: «Но какъ хороша! Какъ хороша!» И потомъ, расхаживая изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ, онъ говорилъ себѣ: «А если бъ она знала!..»

Она знала только, что онъ потрясалъ весь домъ, шагая изъ угла въ уголъ, и признала новымъ неудобствомъ бѣдности то, что иногда нельзя даже отдѣлаться отъ докучнаго человѣка, который стучитъ у васъ надъ головой, точно домовой какой-то, и не даетъ вамъ покою.

XVII Болото

Взгляните вы теперь, въ эти ясные лѣтніе дни, на мистера и мистрисъ Боффинъ, поселившихся въ своемъ новомъ высоко аристократическомъ домѣ. Взгляните вы на эти полчища пресмыкающихся — ползучихъ, летающихъ и жужжащихъ насѣкомыхъ, привлеченныхъ золотымъ мусоромъ золотого мусорщика. Изъ всѣхъ завозившихъ свои визитныя карточки въ высоко-аристократическій подъѣздъ (еще прежде, кажется, чѣмъ его успѣли докрасить) на первомъ мѣстѣ стоять Вениринги, суетливые, запыхавшіеся, — должно быть, отъ стремительнаго бѣга по высоко-аристократической лѣстницѣ. Гравированная на мѣди мистрисъ Beнирингъ, два гравированныхъ на мѣди мистера Вениринга, гравированные на мѣди мистеръ и мистрисъ Beнирингъ на одной карточкѣ испрашиваютъ чести присутствія мистера и мистрисъ Боффинъ на обѣдѣ со всевозможными чудесами алхиміи. Оставляегь карточку очаровательная леди Типпинсъ. Оставляетъ карточки Твемло. Громадный фаэтонъ цвѣта яичницы, зловѣще и величественно прогудѣвъ своими колесами, оставляетъ четыре карточки: двѣ — мистера Подснапа, одну — мистрисъ Подснапъ, и одну — миссъ Подснапъ. Оставляетъ карточки весь свѣтъ съ женою и дочерьми. Нерѣдко у жены всего свѣта оказывается столько дочерей, что карточка ея бываетъ больше похожа на списокъ разнокалиберныхъ вещей на аукціонѣ, содержа въ себѣ мистрисъ Тапкинсъ, миссъ Тапкинсъ, миссъ Фредерику Тапкинсъ, миссъ Антонину Тапкинсъ, миссъ Мальвину Тапкинсъ, и т. д. Та же леди оставляетъ иногда карточку мистрисъ Генри Джорджъ Альфредъ Свошель, рожденной Тапкинсъ, и кромѣ того карточку: «Мистрисъ Тапкинсъ дома по средамъ. Вечера съ музыкой. Портлэндъ-Плэсъ».

Миссъ Белла Вильферъ становится на неопредѣленное время жилицей высоко-аристократическаго дома. Мистрисъ Боффинъ возитъ миссъ Беллу къ модисткѣ и къ бѣлошвейкѣ: миссъ Белла одѣвается превосходно. Вениринги съ живѣйшимъ угрызеніемъ совѣсти дѣлаютъ открытіе, что они не позаботились пригласить миссъ Беллу Вильферъ. Карточка мистрисъ Beнирингъ и карточка мистера Вениринга, съ достодолжнымъ покаяніемъ испрашивающія этой добавочной чести, немедленно появляются въ залѣ высоко-аристократическаго дома на кругломъ столѣ. Такое же упущеніе съ своей стороны усматриваетъ мистрисъ Тапкинсъ и быстро исправляетъ его — за себя, за миссъ Тапкинсъ, за миссъ Фредерику Тапкинсъ, за миссъ Антонину Тапкинсъ, за миссъ Мальвину Тапкинсъ и за миссъ Эсфирь Тапкинсъ, а равно и за мистрисъ Генри Джорджъ Альфредъ Свошель, рожденную Тапкинсъ.

Коммерческія книги алчутъ, коммерческіе рты жаждутъ золотого мусора золотого мусорщика. Когда мистрисъ Боффинъ выѣзжаетъ съ миссъ Вильферъ или когда мистеръ Боффинъ прогуливается, сѣменя по тротуару мелкой рысцой, рыбный торговецъ снимаетъ передъ ними шляпу съ самымъ искреннимъ уваженіемъ. Его приказчики обтираютъ пальцы о фартуки, прежде чѣмъ осмѣлиться сдѣлать подъ козырекъ мистеру Боффину или его дамамъ. Даже разинувшая ротъ лососина и золотистый головёнь, лежащіе въ рыбной на мраморномъ прилавкѣ, какъ будто поворачиваютъ глаза въ ихъ сторону и непремѣнно подняли бы руки (если бъ у нихъ были бы руки) въ знакъ благоговѣйнаго удивленія. Самъ мясникъ, несмотря на то, что онъ человѣкъ довольно тучный и съ достаткомъ, теряется, не зная, куда дѣвать свои ноги и руки, до того онъ старается выразить смиреніе и покорность, когда проходящіе мимо мистеръ и мистрисъ Боффинъ завидятъ его въ его говяжьей рощѣ. Боффиновой прислугѣ дѣлаютъ подарки, и дальновидные люди, имѣющіе какія-нибудь дѣловыя отношенія съ мистеромъ Боффиномъ, встрѣчая на улицѣ его слугъ, вводятъ ихъ въ соблазнъ заманчивыми обѣщаніями сдѣлать для нихъ то-то и то-то въ случаѣ, если состоится то или то. Примѣръ: «Если бы мнѣ удалось получить отъ мистера Боффина такой-то заказъ или такое-то порученіе, то, вѣрьте мнѣ, мой другъ, съ моей стороны послѣдовало бы нѣчто такое, что, надѣюсь, было бы вамъ не совсѣмъ непріятно».

Но никто не знаетъ лучше секретаря, распечатывающаго или читающаго письма хозяина, какая осада ведется противъ человѣка, отмѣченнаго перстомъ извѣстности. О, какое разнообразіе мусора предстаетъ его взору, — мусора, предлагаемаго въ обмѣнъ за золотой мусоръ золотыхъ мусорщиковъ! Требуются полукроны на постройку пятидесяти семи церквей, требуются шиллинги на подновленіе сорока двухъ приходскихъ пасторскихъ домовъ, нужны полупенсы на покупку двадцати семи органовъ, необходимы почтовыя марки на воспитаніе тысячи двухсотъ дѣтей. Не то чтобы отъ мистера Боффина требовались именно полукроны, шиллинги, полупенсы и почтовыя марки, но всякому извѣстно, да и нельзя этого не видѣть, что онъ человѣкъ такого сорта, отъ котораго можно ожидать пополненія нужной суммы. А благотворительныя учрежденія, о братъ мой во Христѣ! Всѣ они вѣчно въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ, но необыкновенно расточительны по такимъ статьямъ, какъ типографскіе расходы. Вотъ большое, толстое частное письмо, запечатанное герцогской короной: Никодиму Боффину, эсквайру. «Милостивый Государь! Изъявивъ мое согласіе предсѣдательствовать на предстоящемъ годичномъ обѣдѣ въ пользу такого-то фонда, будучи при этомъ глубоко проникнутъ сознаніемъ громадной пользы этого благороднаго учрежденія и понимая всю важность того, чтобы оно было поддержано такимъ спискомъ распорядителей, который показалъ бы публикѣ, что въ немъ принимаютъ участіе извѣстные и достойные люди, я беру на себя смѣлость просить васъ по этому случаю принять на себя обязанности распорядителя. Въ ожиданіи (до 14-то числа сего мѣсяца) благопріятнаго отвѣта, остаюсь, милостивый государь, вашимъ покорнымъ слугою. Лисиндъ. P. S. Распорядительскій взносъ ограничивается тремя гинеями». Все это, конечно, очень любезно со стороны герцога Линсида (и весьма предусмотрительно дополнено постскриптумомъ), но только, къ сожалѣнію, налитографировано въ сотняхъ экземпляровъ и представляетъ блѣдную индивидуальность лишь въ адресѣ мистеру Боффину, эсквайру, написанномъ другой рукой. Вотъ два какихъ-то благородныхъ графа и одинъ виконтъ всѣ вкупѣ и не менѣе льстиво увѣдомляютъ мистера Боффина, эсквайра, что нѣкая почтенная дама изъ западной Англіи обѣщаетъ пожертвовать кошелекъ съ двадцатью фунтами стерлинговъ въ пользу такого-то Общества, если двадцать человѣкъ предварительно пожертвуютъ по кошельку со ста фунтами каждый. Причемъ сіи благонамѣренные джентльмены прибавляютъ, что если Никодиму Боффину, эсквайру, угодно будетъ пожертвовать два или болѣе кошелька, то это не будетъ вразрѣзъ съ планами почтенной дамы изъ западной Англіи, лишь бы каждый кошелекъ былъ помѣченъ именемъ кого-нибудь изъ членовъ его почтеннаго и уважаемаго семейства.

Это корпоративные попрошайки. Но тутъ же, рядомъ съ ними, стоятъ и попрошайки личные. И какъ болитъ сердце секретаря, когда ему приходится имѣть дѣло съ такими! А дѣло съ ними до извѣстной степени приходится имѣть, ибо всѣ они прилагаютъ документы (они зовутъ свою пачкотню документами, хотя эти документы такъ же похожи на бумаги, достойныя этого имени, какъ рубленая телятина на теленка), объясняя при этомъ, что невозвращеніе оныхъ было бы для нихъ разореніемъ. Другими словами: хоть они и теперь совершенно раззорены, но только раззорятся еще совершеннѣе. Въ числѣ такихъ корреспондентовъ было даже нѣсколько генеральскихъ дочерей, которыя издавна привыкли ко всякой роскоши въ жизни (кромѣ орѳографіи) и которыя никакъ не думали, провожая дорогихъ отцовъ своихъ на войну, что имъ когда-нибудь доведется обращаться за помощью къ тѣмъ, кого Провидѣніе, въ неисповѣдимой мудрости своей, благословило несмѣтными богатствами и изъ среды коихъ онѣ избрали Никодима Боффина, эсквайра, для первой дѣвственной попытки, хорошо понимая, что у него такое сердце, какого еще не бывало на свѣтѣ. Кромѣ всего прочаго секретарь позналъ еще ту истину, что откровенность между мужемъ и женой рѣдко бываетъ возможна подъ гнетомъ нужды, — такъ многочисленны были жены, бравшіяся за перо, чтобы попросить у мистера Боффина взаймы тайкомъ отъ своихъ любящихъ мужей, которые никогда не допустили бы этого, если бы знали, и такъ многочисленны были мужья, бравшіеся за перо, чтобы попросить у мистера Боффина взаймы тайкомъ отъ своихъ любящихъ женъ, которыя мгновенно лишились бы чувствъ, если бъ имѣли хоть тѣнь подозрѣнія относительно этого обстоятельства.

Были еще вдохновенные попрошайки. Не далѣе какъ вчера сидѣли они, ни о чемъ не помышляя, въ своей комнаткѣ, надъ огаркомъ свѣчи, который долженъ былъ скоро погаснуть, оставивъ ихъ въ потемкахъ на остатокъ ночи, какъ вдругъ, должно быть, нѣкій добрый ангелъ шепнулъ имя Никодима Боффина, эсквайра, освѣтивъ ихъ душу лучемъ надежды, которая такъ давно была имъ чужда.

Сродни этимъ поэтамъ были попрошайки, вдохновленные дружескимъ совѣтомъ. Они вкушали холодный картофель и запивали водой при дрожаніемъ и уныломъ свѣтѣ спички у себя на квартирѣ (плата значительно просрочена и жестокосердая хозяйка грозится выгнать, «какъ собаку», на улицу), когда внезапно одинъ умный человѣкъ, ихъ преданный другъ, случайно къ нимъ заглянувшій, сказалъ имъ: «Немедленно пишите Никодиму Боффину, эсквайру», неотступно настаивая, чтобъ это было сдѣлано безъ отлагательства.

Были также попрошайки съ благородной гордостью. Во дни изобилія они считали золото прахомъ, да и теперь это чувство служитъ для нихъ единственной помѣхой къ накопленію богатствъ. Но они не просятъ праха у Никодима Боффина, эсквайра. Нѣтъ, мистеръ Боффинъ! Пусть свѣтъ назоветъ это гордостью, жалкою гордостью, но они не возьмутъ вашего праха, если бы даже вы сами его предлагали. Ссуда, сэръ, на три съ половиною мѣсяца, считая съ нынѣшняго дня, — ссуда по пяти процентовъ, которое будутъ вноситься въ любое благотворительное учрежденіе по вашему указанію, — вотъ все, чего хотятъ отъ васъ. Если вы будете столь малодушны, что откажете, то разсчитывайте на полное презрѣніе сихъ высокихъ душъ.

Были, кромѣ того, попрошайки, привыкшіе чрезвычайно аккуратно вести свои дѣла. Они покончатъ съ собой во вторникъ въ четверть перваго пополудни, если къ этому сроку не будетъ получена почтовая контрамарка отъ Никодима Боффина, эсквайра. Если же контрамарка придетъ послѣ четверти перваго, хотя бы и во вторникъ, то не стоитъ посылать, ибо они будутъ тогда (составивъ предварительно точный меморандумъ жестокихъ своихъ обстоятельствъ) въ холодныхъ объятіяхъ смерти.

Были, наконецъ, попрошайки, верхомъ на конѣ готовые отправиться по большой дорогѣ прямо къ несмѣтному богатству. Цѣль передъ ними, дорога ровная, торная, шпоры надѣты, конь ретивъ, и вотъ, въ послѣдній мигъ передъ отъѣздомъ, за неимѣніемъ того или другого атрибута ихъ спеціальности — скрипки, часовъ, телескопа, электрической или иной машины, — они должны навсегда слѣзть съ коня, если не получать денежной стоимости названнаго атрибута отъ Никодима Боффина, эсквайра.

Менѣе поддаются опредѣленію по своему разнообразію попрошайки отважные, пускавшіеся обыкновенно на хитрости. Въ своихъ письмахъ, отвѣтъ на которыя слѣдовало адресовать на указанныя начальныя буквы имени и фамиліи въ сельскую почтовую контору, они берутъ на себя смѣлость спросить (по большей частй женскою рукой), не можетъ ли нѣкая особа, не имѣющая нравственнаго права назвать Никодиму Боффину, эсквайру, свое имя, которое заставило бы его содрогнуться, если бъ было открыто ему, просить его о немедленной ссудѣ двухсотъ фунтовъ изъ неожиданно доставшихся ему богатствъ, ибо благороднѣйшая привилегія богачей есть довѣріе къ человѣчеству

Такъ вотъ въ какомъ болотѣ стоить новый домъ мистера Боффина, и въ тинѣ этого болота приходится барахтаться секретарю. А примите-ка въ разсчетъ изобрѣтателей приборовъ и аппаратовъ, которые не дѣйствуютъ, и всевозможныхъ дѣльцовъ, умѣющихъ такъ ловко обдѣлывать свои дѣлишки. Но это уже крупная рыба, вѣрнѣе — крокодилы болота, засѣвшіе въ немъ съ тайнымъ умысломъ утащить золотого мусорщика на дно.

А старый домъ? Хоть тамъ-то нѣтъ по крайней мѣрѣ враговъ? Тамъ, вѣрно, ужъ не строятъ козней противъ золотого мусорщика? Въ водахъ павильона, кажется, нѣтъ рыбъ изъ породы акулъ? — Быть можетъ и нѣтъ… Однако тамъ живетъ теперь мистеръ Веггъ, и, если судить по его таинственнымъ поступкамъ, онъ замышляетъ сдѣлать открытіе. Судите сами: когда человѣкъ съ деревянной ногой лежитъ на животѣ, заглядывая подъ кровати, и прыгаетъ по лѣстницамъ, какъ какая допотопная птица, осматривая верхи шкаповъ и буфетовъ, и запасается желѣзнымъ ломомъ, который онъ суетъ и тычетъ въ мусорныя кучи, — что остается предположить? Я, по крайней мѣрѣ, не обинуясь, отвѣчу: остается предположить, что этотъ человѣкъ чего-то ищетъ.

Книга вторая

I Педагогическая

Школа, гдѣ юный Чарли Гексамъ началъ обучаться книжной премудрости (говоримъ: «книжной» потому, что великимъ первоначальнымъ воспитательнымъ заведеніемъ очень часто служатъ улицы, гдѣ и безъ книгъ выучиваются многому такому, что никогда не забывается потомъ)… такъ школа эта помѣщалась въ убогой мансардѣ, на вонючемъ дворѣ. Атмосфера въ школѣ была невыносимо душная; тамъ было тѣсно, шумно, грязно. Половина учениковъ на урокахъ засыпала, а половина впадала въ столбнякъ. Находясь въ этомъ послѣднемъ состояніи, эта вторая половина упражнялась въ монотонномъ жужжаньѣ, точно играли безъ всякаго такта и не въ тонъ на какой-то грубой волынкѣ. Преподаватели, одушевляемые только благими намѣреніями, не имѣли понятія о приведеніи этихъ намѣреній въ исполненіе, и плачевный сумбуръ былъ единственнымъ результатомъ ихъ дружныхъ стараній.

Это была школа для всѣхъ возрастовъ и для обоихъ половъ. Два пола обучались каждый особо, а возрасты дѣлились на группы; но тѣмъ не менѣе все въ этой школѣ было проникнуто странной претензіей признавать за фактъ младенческую невинность каждаго изъ учениковъ. И эта претензія, поощряемая домашними — патронессами школы, приводила къ невѣроятнымъ нелѣпостямъ. Отъ молодыхъ женщинъ, закоснѣлыхъ въ самыхъ грубыхъ порокахъ, ожидали, что онѣ признаютъ себя покоренными какою-нибудь невинной дѣтскою книженкой, излагающей приключенія маленькой Маргариты, которая жила въ своей хижинкѣ подлѣ мельницы, строго журила и нравственно побѣждала порочнаго мельника, когда ей было пять лѣтъ, а ему пятьдесятъ; дѣлилась кашей съ пѣвчими пташками; отказывала себѣ въ новой нанковой шляпкѣ на томъ основаніи, что рѣпа никогда не носитъ нанковыхъ шляпъ, равно какъ и овцы, которыя ее ѣдятъ; плела солому и говорила суровыя рѣчи первому встрѣчному въ самое неудобное для сего время. Уличные завсегдатаи, видавшіе всякіе виды, отсылались къ опыту Томаса Тупенса, который, рѣшившись воздержаться (при крайне трудныхъ обстоятельствахъ) отъ кражи восемнадцати пенсовъ у своего лучшаго друга и благодѣтеля, тотчасъ же какимъ-то чудомъ разбогатѣлъ на три шиллинга и шесть пенсовъ и впослѣдствіи сдѣлался образцомъ всѣхъ совершенствъ. Автобіографіи многихъ хвастливыхъ грѣшниковъ написаны въ томъ же духѣ. Философія этихъ самохваловъ всегда приходитъ къ тому выводу, что надо дѣлать добро не потому, что оно добро, а потому, что отъ этого будешь въ барышахъ… А малолѣтнихъ учениковъ въ описываемой нами школѣ заставляли читать Новый Завѣтъ, и, въ силу преткновеній въ слогахъ за недостаточнымъ знаньемъ грамоты, они оставались такими абсолютными невѣждами въ этой дивной исторіи, какъ будто никогда и не слыхивали о ней. Безтолковая, забивающая головы, ужасная школа, гдѣ еженощно «толклись, толклись, толклись черные и сѣрые, красные и бѣлые духи»[12]. Въ особенности каждую воскресную ночь, ибо тогда построенные горкой несчастныя малютки сдавались на попеченіе самому вялому, самому плохому изъ благонамѣренныхъ учителей, котораго никто изъ старшихъ учениковъ не сталъ бы терпѣть. Онъ становился передъ ними, какъ главный палачъ, съ мальчишкой-ассистентомъ, волонтеромъ, приставленнымъ, въ качествѣ помощника, къ палачу. Гдѣ и когда началась эта система, состоявшая въ томъ, что усталаго ребенка, оказавшагося невнимательнымъ на урокѣ, смазывали горячей, потной рукой по лицу, или гдѣ и когда приставленный къ палачу мальчишка-волонтеръ впервые видѣлъ въ дѣйствіи эту систему и возгорѣлся священнымъ рвеніемъ къ приложенію оной въ своей практикѣ,- до этого никому не было дѣла. Обязанностью главнаго палача было вѣщать и изрекать приговоръ, а обязанностью сотрудника — устремляться на сонныхъ дѣтей, на зѣвающихъ, хныкающихъ, безпокойныхъ дѣтей и смазывать ихъ злосчастныя физіономіи ладонью сверху внизъ. И этотъ безтолковый сумбуръ тянулся иногда битый часъ: битый часъ мальчишка-волонтеръ смазывалъ направо и налѣво, точно какой-то непогрѣшимый комментарій къ приговорамъ главнаго палача. И въ этомъ парникѣ разгорѣвшихся, утомленныхъ дѣтей происходилъ такой правильный обмѣнъ кори, скарлатины, коклюша, лихорадокъ и желудочныхъ разстройствъ, какъ будто всѣ они были собраны здѣсь нарочно для этой цѣли.

Но даже и въ этомъ храмѣ благонамѣренности ребенокъ съ выдающимися способностями и съ особенной любовью къ ученью могъ кое-чему научиться и, научившись, могъ передавать свои знанія лучше учителей, ибо онъ былъ умнѣе и не стоялъ въ томъ невыгодномъ положеніи по отношенію къ ученикамъ, въ какомъ стояли они. Такимъ то образомъ вышло, что Чарли Гексамъ повысился въ этомъ сумбурѣ до званія младшаго учителя, затѣмъ нѣкоторое время, въ качествѣ такового, учительствовалъ въ томъ же сумбурѣ и наконецъ былъ переведенъ въ другую, лучшую школу.

— Такъ вы хотите пойти повидаться съ сестрою, Гексамъ?

— Если позволите, мистеръ Гедстонъ.

— Пожалуй, и я пошелъ бы съ вами. Гдѣ живетъ ваша сестра?

— Она еще не устроилась, мистеръ Гедстонъ. Мнѣ не хотѣлось бы знакомить васъ съ нею, прежде чѣмъ она окончательно устроится, — конечно, если вамъ все равно…

— Вотъ что, Гексамъ… — Мистеръ Брадлей Гедстонъ, отлично аттестованный школьный учитель, бывшій стипендіатъ, просунулъ указательный палецъ въ одну изъ петель курточки мальчика и пристально поглядѣлъ на нее: — Надѣюсь, ваша сестра хорошая для васъ компанія? А?

— Отчего вы въ этомъ сомнѣваетесь, мистеръ Гедстонъ?

— Я не сказалъ, что сомнѣваюсь.

— Это правда, сэръ, — не сказали.

Брадлей Гедстонъ опять поглядѣлъ на свой палецъ, вынулъ его изъ петли, поднесъ ближе къ глазамъ, погрызъ съ одного боку и еще разъ поглядѣлъ на него.

— Послушайте, Гексамъ: вы скоро будете принадлежать къ нашему кругу. Навѣрно вы хорошо выдержите учительскій экзаменъ и станете однимъ изъ нашихъ. Тогда вопросъ въ томъ…

Мальчикъ такъ долго ждалъ этого вопроса, пока учитель осматривалъ свой малецъ съ другой стороны, пока онъ грызъ его и снова разсматривалъ, что наконецъ повторилъ:

— Въ чемъ же вопросъ, сэръ?

— Да въ томъ, что не лучше ли вамъ съ ней разстаться?

— То есть какъ? Разстаться съ сестрой?

— Я не говорю этого, потому что не знаю ея. Я предоставляю рѣшить это вамъ. Я прошу васъ подумать, разсудить. Вамъ извѣстно, какая хорошая дорога лежитъ передъ вами.

— Да вѣдь это она, сестра моя, и помѣстила меня въ школу, — проговорилъ мальчикъ упрямо.

— Она поняла необходимость этого шага и потому рѣшилась на разлуку, — да! — согласился учитель.

Мальчикъ, котораго видимо обуяло раздраженіе или упрямство, или, другое, болѣе сложное чувство, казалось, боролся съ собой. Наконецъ, поднявъ глаза на учителя, онъ сказалъ:

— Теперь я бы хотѣлъ, чтобъ вы пошли со мной, мистеръ Гедстонъ, и взглянули на нее, хоть она еще и не устроилась. Да, я хотѣлъ бы, чтобъ вы пошли со мной, застали ее невзначай и могли сами составить о ней мнѣніе.

— Такъ вы серьезно не считаете нужнымъ предупреждать ее о моемъ посѣщеніи? — спросилъ учитель.

— Сестра Лиззи не нуждается въ предупрежденіяхъ, мистеръ Гедстонъ, — гордо отвѣтилъ мальчикъ. — Какая есть, такая и есть. Въ моей сестрѣ нѣтъ ничего притворнаго.

Увѣренность въ ней пристала ему гораздо больше, чѣмъ сомнѣніе, съ которымъ онъ дважды боролся. Если себялюбіе было въ этомъ юношѣ худшимъ началомъ, то лучшее начало состояло, ужъ конечно, въ преданности ей. И власть лучшаго начала оказалась сильнѣе.

— Хорошо, я могу удѣлить вамъ этотъ вечеръ, — сказалъ, подумавъ, учитель. — Я готовъ пройтись съ вами.

— Благодарю васъ, мистеръ Гедстонъ. Такъ идемте.

Брадлей Гедстонъ, въ приличномъ черномъ сюртукѣ и жилетѣ, въ приличной бѣлой сорочкѣ съ приличнымъ чернымъ форменнымъ галстухомъ, въ приличныхъ панталонахъ цвѣта перца съ солью, съ приличными серебряными часами въ жилетномъ карманѣ на приличномъ волосяномъ шнуркѣ вокругъ шеи, — смотрѣлъ вполнѣ приличнымъ молодымъ человѣкомъ лѣтъ двадцати шести. Его никогда не видали въ другомъ костюмѣ, и однако въ способѣ ношенія этого, вполнѣ приличнаго костюма замѣчалась какая-то натянутость, какъ будто костюмъ и владѣлецъ его были несовсѣмъ прилажены другъ къ другу, что въ общемъ напоминало мастерового въ праздничный день. Мистеръ Гедстонъ механически пріобрѣлъ изрядный запасъ педагогическихъ познаній. Онъ могъ механически рѣшать въ умѣ ариѳметическія задачи, могъ механически пѣть по нотамъ, механически играть на разнообразныхъ инструментахъ, даже на большомъ церковномъ органѣ. Съ самаго ранняго дѣтства умъ его сдѣлался мѣстомъ механическаго склада товаровъ. И этотъ оптовый магазинъ былъ такъ удобно устроенъ, что былъ всегда готовъ удовлетворить спросу мелочныхъ торговцевъ: тутъ исторія, тамъ географія, направо астрономія, налѣво политическая экономія; естествовѣдѣніе, физика, цифры, музыка, низшая математика. Чего только тамъ не было, и все на своихъ мѣстахъ. Забота о такомъ размѣщеніи сообщила всей внѣшности мистера Гедстона озабоченный видъ, а привычка или спрашивать, или отвѣчать на вопросы, придала его манерамъ какую-то странную подозрительность, точно онъ всегда лежалъ въ засадѣ, подстерегая врага. На лицѣ его читалось какое-то навѣки застывшее безпокойство. Это лицо свидѣтельствовало о прирожденной медлительности или вялости ума, которому не легко достаются пріобрѣтенія и которому приходится дѣлать усилія, чтобы удержать то, что уже пріобрѣтено. Этотъ человѣкъ вѣчно, казалось, тревожился, не затерялось ли что нибудь изъ товаровъ его умственнаго депо, и провѣрялъ количество, чтобъ успокоить себя. Кромѣ того, необходимость постоянно подавлять то-то, чтобъ опростать мѣсто тому-то, какъ будто придавила и его самого. Тѣмъ не менѣе въ немъ чувствовалось еще довольно жизни и огня (хоть и тлѣющаго), — огня, наводившаго на мысль, что если бъ въ ранней юности Брадлей Гедстонъ попалъ во флотъ онъ былъ бы не послѣдней спицей въ корабельной командѣ. Говоря о своемъ происхожденіи, онъ становился непомѣрно гордъ, сумраченъ и угрюмъ. О, какъ бы онъ желалъ, чтобъ оно было предано забвенію! Впрочемъ немногіе и знали о происхожденіи Брадлея Гедстона.

Послѣ нѣсколькихъ посѣщеній вышеописанной сумбурной школы онъ не могъ не отмѣтить своимъ особымъ вниманіемъ школьника Гексама. Мальчикъ, безспорно способный возвыситься до младшаго учителя, безспорно могущій оправдать довѣріе наставника, который поможетъ ему выдвинуться. Къ этимъ соображеніямъ, быть можетъ, присоединилось и одно далекое воспоминаніе — воспоминаніе о «бѣдномъ маломъ», который отнынѣ долженъ былъ подлежать забвенію. Почему бы то ни было, но только Брадлей Гедстонъ мало-по-малу и не безъ хлопотъ перевелъ Чарли въ свою школу и доставилъ ему кое-какія занятія за столъ и квартиру. Таковы были обстоятельства, по милости которыхъ мы застали мистера Гедстона и юнаго Чарли Гексама за вышеописанной бесѣдой въ одинъ осенній вечеръ. Да, осенній, ибо прошло уже цѣлыхъ полгода съ того дня, когда хищная птица лежала мертвою на берегу.

Обѣ школы — ибо ихъ было двѣ для двухъ половъ — находились въ той части тянущейся къ Темзѣ плоской равнины, гдѣ Кентское графство встрѣчается съ Суррейскимъ и гдѣ желѣзныя дороги проходятъ черезъ огороды, которые скоро совсѣмъ погибнутъ подъ ними. Обѣ школы были недавно отстроены, и повсюду кругомъ было такое множество такихъ же точно школъ, что всѣ ихъ можно было принять за одно и то же безпокойное зданіе, надѣленное даромъ передвиженія, какъ Аладиновъ дворецъ. Вся мѣстность со своими постройками производила такое впечатлѣніе, точно какой-то безтолковый ребенокъ вынулъ изъ ящика кучу игрушекъ и разбросалъ ихъ кругомъ какъ попало. Тутъ одна сторона новой улицы; тамъ огромная одинокая полпивная, обращенная куда-то въ пространство безъ цѣли и смысла. Тутъ другая, недоконченная улица, но уже готовая развалиться; тамъ церковь. Тутъ большой новый магазинъ; тамъ полуразрушенная, ветхая загородная вилла. Тутъ какая-то путаница черныхъ канавъ, сверкающихъ на солнцѣ парниковъ, необработанныхъ полей, роскошно воздѣланныхъ огородовъ, кирпичныхъ водостоковъ, высокихъ арокъ надъ каналами, и вездѣ много безпорядка, грязи и тумана, — совершенно какъ будто безтолковый ребенокъ толкнулъ столъ съ игрушками и легъ спать.

Но среди школьныхъ строеній и школьныхъ учителей, сработанныхъ по новѣйшему образцу, всѣ подъ одинъ уровень, оказалась и старинная модель, сформировавшая много человѣческихъ жизней на добро и на зло. Эта модель олицетворялась въ школьной учительницѣ миссъ Пичеръ, поливавшей цвѣты въ ту минуту, когда мистеръ Брадлей Гедстонъ со своимъ спутникомъ вышли на прогулку. Миссъ Пичеръ поливала цвѣты на маленькомъ сорномъ клочечкѣ земли, именуемомъ садикомъ и примыкавшемъ къ ея маленькой офиціальной резиденціи съ маленькими окошечками, напоминавшими игольныя ушки, и съ маленькими дверками, похожими на переплетъ учебныхъ книгъ.

Маленькая, чистенькая, методичная, сіяющая пышечка — съ розовыми щечками и звонкимъ голоскомъ, — такова была миссъ Пичеръ. Маленькая швейная подушечка, маленькій несессеръ, маленькая книжечка, маленькій рабочій ящичекъ, маленькая табличка вѣсовъ и мѣръ, маленькая женщина — все подъ стать. Она сумѣла бы написать на любую тему маленькое разсужденьице въ грифельную доску величиной, начинающееся слѣва наверху съ одной стороны и кончающееся справа внизу съ другой, — и разсужденьице было бы строго согласовано съ правилами грамматики. Если бы мистеръ Брадлей Гедстонъ адресовалъ ей письменное брачное предложеніе, она навѣрно отвѣтила бы ему маленькимъ разсужденьицемъ на эту тему, ровно въ грифельную доску величиной, но, конечно, отвѣтила бы да, потому что любила его. Приличный волосяной шнурокъ, обвивавшійся вокругъ его шеи и охранявшій его часы, былъ предметомъ ревности для нея. Она сама съ восторгомъ обвилась бы вокругъ его шеи и охраняла бы его, — его, безчувственнаго и холоднаго по той простой причинѣ, что онъ не любилъ ея.

Любимая ученица миссъ Пичеръ подносила ей въ ведеркѣ воду для наполненія лейки въ тотъ моментъ, когда мистеръ Гедстонъ и его юный спутникъ вышли на прогулку. Любимая ученица миссъ Пичеръ въ достаточной мѣрѣ отгадала состояніе сердца своей наставницы для того, чтобы почувствовать необходимость самой влюбиться въ юнаго Чарли Гексама. Такимъ образомъ среди махровыхъ розъ и двойного ряда желтофіолей произошло двойное трепетанье, когда наставникъ и воспитанникъ заглянули черезъ маленькую рѣшетку въ маленькій садикъ.

— Славный вечеръ, миссъ Пичеръ! — сказалъ учитель.

— Прекрасный вечеръ, мистеръ Гедстонъ, — сказала миссъ Пичеръ. — Вы вышли погулять?

— Да, мы съ Гексамомъ предпринимаемъ дальнюю прогулку.

— Превосходная погода для дальней прогулки, — замѣтила миссъ Пичеръ.

— Наша прогулка, впрочемъ, скорѣе дѣловая, чѣмъ для моціона.

Опрокинувъ свою лейку кверху дномъ и очень заботливо выливъ на цвѣтокъ нѣсколько послѣднихъ капель, точно въ нихъ заключалась особенная волшебная сила, которая къ утру должна была превратить этотъ цвѣточекъ въ Джековъ бобъ [13], миссъ Пичеръ приказала снова наполнить лейку своей ученицѣ, разговаривавшей съ Чарли Гексамомъ.

— Прощайте, миссъ Пичеръ, — сказалъ учитель.

— Прощайте, мистеръ Гедстонъ, — сказала учительница.

Ученица миссъ Пичеръ, какъ истая школьная ученица, до того пропиталась школьной привычкой поднимать руку (словно подзывая кебъ или омнибусъ) всякій разъ, какъ находила нужнымъ сообщить миссъ Пичеръ о какомъ-нибудь своемъ наблюденіи, что часто дѣлала это и въ домашнемъ быту. Такъ она сдѣлала и теперь.

— Ну, Маріанна? — спросила миссъ Пичеръ.

— Съ нашего позволенія, миссъ, Гексамъ мнѣ сказалъ, что они идутъ къ его сестрѣ.

— Я думаю, это неправда, — сказала миссъ Пичеръ:- у мистера Гедстона не можетъ быть никакого дѣла къ этой сестрѣ.

Маріанна опять подняла руку.

— Ну, Маріанна?

— Я только хотѣла сказать, миссъ, что, можетъ быть, у Гексама и есть къ ней дѣло.

— Можетъ быть, — согласилась миссъ Пичеръ; — объ этомъ я не подумала. Да впрочемъ не все ли мнѣ равно?

Маріанна опять подала свой знакъ къ вниманію.

— Ну, Маріанна?

— Говорятъ, она очень хороша собою.

— Ахъ, Маріанна, Маріанна! — проговорила миссъ Пичеръ, слегка покраснѣвъ и качая головой съ замѣтной досадой — Сколько разъ я твердила тебѣ: «Не употребляй неопредѣленныхъ выраженій, не говори общими мѣстами». Ты вотъ сказала: говорятъ. Кого же ты разумѣешь? Говорятъ — они, а какая часть рѣчи они?

Маріанна заложила за спину правую руку, уцѣпилась ею за лѣвую, какъ будто была на экзаменѣ, и отвѣчала:

— Мѣстоименіе личное.

— Какого лица?

— Третьяго.

— Какого числа?

— Множественнаго.

— Такъ сколькихъ же лицъ ты разумѣла, Маріанна? Двоихъ или больше?

— Простите, миссъ, — сказала по нѣкоторомъ размышленіи смущенная Маріанна, — я, кажется, не подразумѣвала никого другого, кромѣ ея брата.

Договоривъ свой отвѣтъ, она отцѣпила правую руку.

— Я была заранѣе въ этомъ убѣждена, — сказала миссъ Пичеръ, повеселѣвъ. — Впередъ прошу тебя быть осторожнѣе. Помни: «онъ говоритъ» — совсѣмъ не то, что «говорятъ». Какая разница между «онъ говоритъ» и «говорятъ?» Объясни.

Маріанна тотчасъ же заложила за спину правую руку, прицѣпилась ею къ лѣвой — поза, абсолютно необходимая въ такихъ случаяхъ, — и безъ запинки отвѣтила:

— Первое есть изъявительное наклоненіе, настоящее время, третье лицо единственнаго числа, глагола дѣйствительнаго говорить; второе есть изъявительное наклоненіе, настоящее время, третье лицо множественнаго числа глагола дѣйствительнаго говорить.

— Почему дѣйствительнаго, Маріанна?

— Потому, что требуетъ дополненія въ винительномъ падежѣ.

— Очень хорошо, — сказала одобрительно миссъ Пичеръ. — Прекрасно. Впередъ не забывай соображаться съ этимъ правиломъ, Маріанна.

Преподавъ это педагогическое наставленіе, миссъ Пичеръ спокойно докончила поливку цвѣтовъ, отправилась въ свою маленькую офиціальную резиденцію и освѣжила въ памяти главнѣйшія горы и рѣки земного шара, ихъ высоту, ширину и глубину, вымѣривъ предварительно выкройку лифа къ платью для собственной потребы.

Тѣмъ временемъ Брадлей Гедстонъ съ Чарли Рексамомъ дошли до Суррейской стороны Вестминстерскаго моста, перешли его и направились вдоль Мидльсекскаго берега къ Мильбанку. Въ тѣхъ краяхъ была нѣкая маленькая уличка, такъ называемая Церковная, и была нѣкая маленькая глухая площадь, такъ называемая Кузнечная. Въ центрѣ этого уединеннаго мѣста стоила неприглядная церковь съ четырьмя башнями по угламъ, немного смахивавшая на нѣкое окаменѣлое чудище, лежащее на спинѣ вверхъ ногами. Неподалеку, въ углу, наши путники увидѣли дерево, кузницу, лѣсной дворъ и лавку продавца стараго желѣза. Что собственно означали часть ржаваго паровика и огромное желѣзное колесо во дворѣ этой лавочки, наполовину ушедшіе въ землю, — этого, повидимому, никто не зналъ да и знать не хотѣлъ. Они, какъ тотъ мельникъ сомнительной веселости, о которомъ поется въ пѣснѣ, ни о комъ не тужили и о нихъ никто не тужилъ.

Обойдя это мѣсто, и замѣтивъ, что оно пребывало въ какомъ-то мертвомъ покоѣ, какъ будто приняло опіумъ, а не погрузилось въ естественный сонъ, учитель и мальчикъ вышли къ другому углу, гдѣ улица упиралась въ площадь и гдѣ тянулся рядъ бѣдныхъ домишекъ. Къ нимъ-то и направился окончательно Чарли Гексамъ и у одного изъ нихъ остановился.

— Вотъ гдѣ живетъ моя сестра. По крайней мѣрѣ здѣсь была ея временная квартира вскорѣ послѣ смерти отца.

— Часто ли вы видѣлись съ нею съ тѣхъ поръ?

— Всего два раза, сэръ, — отвѣтилъ мальчикъ неохотно. — Но это не потому, чтобъ я не хотѣлъ ея видѣть. Просто такъ пришлось.

— Чѣмъ она живетъ?

— Она и раньше хорошо шила, а теперь она швеей при магазинѣ поставщика платья на моряковъ.

— А работаетъ она у себя на дому?

— Иногда на дому, но постоянные часы ея работы, я думаю, въ магазинѣ. Вотъ сюда, сэръ.

Чарли постучался въ дверь, и дверь сейчасъ же отворилась сама посредствомъ пружины съ защелкой. Слѣдующая дверь изъ маленькой прихожей въ пріемную стояла настежь, и они увидѣли тамъ какое-то странное существо — не то ребенка, не то карлика или карлицу, — сидѣвшее въ низенькомъ старинномъ креслѣ. Нѣчто въ родѣ рабочаго стола или скамейки стояло передъ кресломъ.

— Я не могу встать, — сказало странное существо; — у меня спина болитъ и не дѣйствуютъ ноги… Я хозяйка дома.

— А кто еще дома, кромѣ васъ? — спросилъ Чарли, глядя на нее во всѣ глаза.

— Сейчасъ никого нѣтъ, кромѣ хозяйки дома, — отвѣтила дѣвочка, не роняя своего достоинства. — Что вамъ угодно, молодой человѣкъ?

— Я бы хотѣлъ видѣть сестру.

— У многихъ молодыхъ людей есть сестры… Какъ ваше имя?

Странная крошечная фигурка и странное, но недурное личико со свѣтлыми сѣрыми глазами смотрѣли такъ бойко, что бойкость манеръ, казалась тутъ совершенно у мѣста.

— Мое имя Гексамъ.

— Ага, мнѣ такъ и подумалось, — сказала хозяйка дома. — Ваша сестра придетъ черезъ четверть часа. Я очень люблю вашу сестру. Она мой лучшій другъ… Садитесь. А этого джентльмена какъ зовутъ?

— Мистеръ Гедстонъ, мой наставникъ.

— Садитесь. Только пожалуйста сперва заприте дверь на улицу. Самой мнѣ трудненько эта сдѣлать: у меня спина болитъ, и не дѣйствуютъ ноги.

Они молча исполнили ея просьбу, а маленькая фигурка снова принялась за свою работу: кисточкой изъ верблюжьяго волоса она подклеивала кусочки картона и тонкія пластинки дерева, нарѣзанныя разнообразными фигурами. Ножницы и ножичекъ, лежавшіе подлѣ, на скамьѣ, свидѣтельствовали о томъ, что она нарѣзала ихъ сама. А разбросанные на той же скамьѣ яркіе лоскутки бархата, шелка и лентъ говорили, что когда что-то такое будетъ набито (ибо тутъ былъ и матеріалъ для набивки), она принарядить это что-то. Ловкость и быстрота ея пальцевъ просто поражали, а когда она старательно складывала краешки картона, слегка прикусывая ихъ зубами, то устремляла на гостей такой пронзительный взглядъ сѣрыхъ глазъ, что передъ нимъ стушевывалось прочее, что было въ ней рѣзкаго.

— Бьюсь объ закладъ, что вамъ не угадать моего ремесла, — сказала она, бросивъ на гостей нѣсколько такихъ взглядовъ.

— Вы дѣлаете швейныя подушечки, — сказалъ Чарли.

— А еще что?

— Перочистки, — сказалъ Брадлей Гедстонъ.

— Ха, ха, ха! Ну, а еще-то что?.. Вотъ вы учитель, а не можете отгадать.

— Вы что-то дѣлаете изъ соломы, — прибавилъ онъ, указывая на стоявшую передъ нею скамейку, — только я не знаю — что.

— Вотъ такъ-такъ! — засмѣялась маленькая хозяйка. — Швейныя подушечки и перочистки я дѣлаю только, чтобъ извести остатки, а солома — это для настоящаго моего ремесла… Ну, отгадайте, попробуйте! Что же я дѣлаю изъ соломы?

— Плетенки подъ скатерть.

— Плетенки подъ скатерть?!. А еще учитель! Постойте: я дамъ вамъ ключъ къ разгадкѣ,- вотъ какъ въ фанты играютъ. Я люблю ее за то, что она красавица. Я смѣюсь надъ ней потому, что она глупа. Я ненавижу ее за то, что она неблагодарна: я нарядила ее, подарила ей парадную шляпу, а она и не думаетъ обо мнѣ… Ну, что же такое я дѣлаю изъ соломы?

— Шляпы для дамъ?

— Хороши дамы! — воскликнула дѣвочка, хохоча и кивая головой. — Не для дамъ, а для куколъ. Я кукольная швея.

— Что жъ, выгодное это ремесло?

Дѣвочка пожала плечами и покачала головой.

— Нѣтъ. Плохо мои дамы платятъ. А какъ торопятъ — просто дохнуть не даютъ! На той недѣлѣ одна выходила замужъ, такъ мнѣ пришлось проработать всю ночь. А человѣку, у котораго спина болитъ и ноги не дѣйствуютъ, это вредно.

Они глядѣли на маленькое существо съ возроставшимъ удивленіемъ. Потомъ учитель сказалъ:

— Очень жаль, что ваши прекрасныя дамы такъ дурно съ вами поступаютъ.

— Такая ужъ у нихъ повадка — ничего не подѣлаешь! И платья-то онѣ не берегутъ, и никакая мода у нихъ больше мѣсяца не продержится. Я вотъ работаю теперь на одну куклу и ея трехъ дочерей. И я увѣрена, что она въ конецъ раззоритъ своего мужа.

Тутъ дѣвочка плутовски засмѣялась и опять бросила на нихъ острый взглядъ своихъ сѣрыхъ глазъ. У нея былъ необыкновенно выразительный подбородокъ: точно у маленькой феи. Всякій разъ, какъ она поднимала глаза и взглядывала на гостей, подбородокъ ея тоже поднимался, какъ будто глаза и подбородокъ приводились въ движеніе одной проволокой.

— Вы всегда такъ заняты, какъ теперь?

— Обыкновенно больше. Теперь у меня застой. Третьяго дня я кончила большой заказъ траура. У куклы, на которую я работаю, умерла канарейка.

Она опять тихонько засмѣялась и покачала головой, какъ будто говоря про себя: «О, суетный свѣтъ!»

— Неужели вы цѣлый день сидите одна? — спросилъ мистеръ Гедстонъ. — Неужели никто изъ вашихъ сосѣдей — дѣтей…

— Ахъ, нѣтъ, не говорите мнѣ про дѣтей! — вскрикнула дѣвочка какъ-то пронзительно, какъ будто это слово укололо ее. — Я терпѣть не могу дѣтей. Я знаю всѣ ихъ штуки и повадки.

И она сердито погрозила правымъ кулачкомъ у самыхъ своихъ глазъ.

Едва ли требовался педагогическій опытъ, чтобы замѣтить, что бѣдную маленькую швею раздражала разница между нею самой и другими дѣтьми. Учитель и ученикъ оба поняли это.

— Только и знаютъ, что бѣгать да кричать, да драться. Прыгъ-прыгъ по улицѣ, всю исчертятъ палками, — имъ только бы играть. О, знаю я всѣ ихъ штуки и повадки! — Она опять погрозила кулачкомъ. — Да еще мало того: они кричатъ тебѣ въ замочную щелку, передразниваютъ твою спину и ноги… Знаю я ихъ! Я вамъ скажу, что бы я съ ними сдѣлала. Тутъ вотъ на площади, подъ церковью, есть двери, — темныя двери: онѣ ведутъ въ подземелье. Такъ вотъ я отпёрла бы эти самыя двери, напихала бы ихъ туда цѣлую кучу, а потомъ дверь заперла бы на ключъ и вдунула бы имъ перцу въ замочную щёлку.

— Зачѣмъ же перцу? — спросилъ Чарли Гекзамъ.

— Пусть ихъ чихаютъ. Пусть чихаютъ такъ, чтобъ слезы потекли изъ глазъ. А когда у нихъ сдѣлается воспаленіе, то-то я буду потѣшаться надъ ними! Буду хохотать въ замочную щелку точно такъ же, какъ они хохочутъ въ замочную щелку надъ кое-кѣмъ.

Необыкновенно энергичная жестикуляція маленькаго кулачка, казалось, облегчила душу хозяйки, ибо она прибавила, принявъ степенный видъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Не надо мнѣ дѣтей. Давайте мнѣ взрослыхъ.

Трудно было угадать возрастъ этого страннаго существа, такъ какъ жалкая фигурка не давала къ этому ключа, а лицо было въ одно и то же время и молодо, и старо. Двѣнадцать лѣтъ, самое большое тринадцать — это было, пожалуй, вѣрнѣе всего.

— Я всегда любила большихъ и всегда водила знакомство съ большими, — продолжала она. — Такіе умницы: сидятъ спокойно, не скачутъ, не кричатъ. Я ни съ кѣмъ, кромѣ взрослыхъ, не хочу знаться, пока не выйду замужъ. Я думаю, что когда-нибудь я должна буду выйти замужъ.

Она замолчала и стала прислушиваться къ чьимъ-то шагамъ на улицѣ. Вслѣдъ за тѣмъ послышался легкій стукъ въ дверь. Взявшись за ручку, которую она могла достать, дѣвочка сказала съ радостной улыбкой:

— Вотъ, напримѣръ, одна взрослая: это мой лучшій другъ. — И Лиззи Гексамъ, въ черномъ траурномъ платьѣ, вошла въ комнату.

— Чарли! Ты?!

Крѣпко обнявъ его по старому и прижавшись къ нему, отчего онъ немножко сконфузился, она ужъ никого больше не видала.

— Ну, ну, ну, Лиззи! Довольно, мой другъ. Смотри: вотъ мистеръ Гедстонъ пришелъ со мной.

Глаза ея встрѣтились съ глазами учителя, который, очевидно, ожидалъ увидѣть особу совсѣмъ другого сорта, и они обмѣнялись двумя-тремя привѣтствіями. Она была немного озадачена нежданнымъ посѣщеніемъ, да и ему было не по себѣ. Впрочемъ, ему никогда, кажется, не бывало по себѣ.

— Я говорилъ мистеру Гедстону, Лиззи, что ты еще не устроилась, но онъ былъ такъ любезенъ, что пожелалъ побывать у тебя. Вотъ мы и пришли… Какая ты стала хорошенькая!

Брадлей Гедстонъ, повидимому, находилъ то же самое.

— Что правда, то правда, — подхватила хозяйка, снова принимаясь за работу, хотя уже смеркалось. Ну, ну, болтайте себѣ, а я послушаю.

Васъ трое, я одна. Вы смѣйтесь и болтайте, Меня не замѣчайте…

Продекламировавъ этотъ риѳмованный экспромтъ, она кивнула указательнымъ пальчикомъ на каждаго изъ троихъ и опять взялась за работу.

— Я не ждала тебя, Чарли, — сказала Лиззи. — Я думала, что если ты захочешь повидаться со мной, такъ ты назначишь мнѣ придти куда-нибудь по близости отъ школы, какъ въ послѣдній разъ… Мы уже видѣлись съ братомъ, мистеръ Гедстонъ, — прибавила она: — я ходила къ нему: мнѣ туда проще ходить, чѣмъ ему сюда, такъ какъ я работаю на полпути отсюда до школы.

— Вы, кажется, не часто видитесь съ нимъ, — проговорилъ Брадлей Гедстонъ, не дѣлая ни малѣйшихъ успѣховъ по части самообладанія.

— Нѣтъ, не часто. — Она печально качнула головой, — Чарли все такъ же хорошо учится, мистеръ Гедстонъ?

— Отлично учится. Его дорога, какъ мнѣ кажется, вполнѣ обозначилась теперь.

— Я такъ и надѣялась. Я такъ вамъ благодарна!.. Какъ это мило съ твоей стороны, мой дружокъ… И лучше мнѣ не становиться между нимъ и его будущностью. Какъ вы думаете, мистеръ Гедстонъ?

Чувствуя, что мальчикъ ждетъ его отвѣта, и помня, что онъ самъ совѣтовалъ ему разстаться съ сестрой — съ этой сестрой, которую онъ только теперь увидѣлъ въ первый разъ, — Брадлей Гедстонъ могъ только пролепетать:

— Братъ вашъ, вы знаете, очень занятъ. Ему надо крѣпко работать. Чѣмъ меньше онъ будетъ развлекаться, тѣмъ, можно сказать, лучше для его будущности. Когда онъ станетъ на свои ноги, тогда… тогда совсѣмъ другое дѣло.

Лиззи кивнула головой и отвѣтила съ спокойной улыбкой:

— Такъ я всегда и говорила ему, — совершенно то же, что вы. Вѣдь правда, Чарли?

— Да, да. Только не стоитъ объ этомъ больше толковать, — сказалъ съ нетерпѣніемъ мальчикъ. — Ну, какъ идутъ твои дѣла?

— Чудесно, Чарли. Я ни въ чемъ не нуждаюсь.

— У тебя тутъ есть отдѣльная комната?

— О да, наверху. Уютная, чистенькая, свѣтлая.

— А гостей принимаетъ она всегда въ этой комнатѣ,- сказала хозяйка, приставивъ къ глазу, на подобіе бинокля, костлявый кулачекъ и глядя сквозь него на Лиззи при полномъ соглашеніи глаза съ подбородкомъ. — Всегда принимаетъ гостей въ этой комнатѣ. Не правда ли, Лиззи?

Брадлею Гедстону удалось подмѣтить легкое движеніе руки Лиззи Гексамъ, какъ будто она хотѣла погрозить своей подругѣ. И та въ свою очередь сейчасъ же подмѣтила его взглядъ, ибо, сдѣлавъ двойной бинокль изъ обѣихъ рукъ, она поглядѣла на него и вскрикнула, шутливо кивнувъ головой:

— Ага! Поймала шпіона, поймала!

То, что послѣдовало дальше, Могло, конечно, выйти случайно. Но Брадлей Гедстонъ замѣтилъ, что вслѣдъ за этимъ Лиззи, еще не снимавшая шляпки, предложила гостямъ выйти съ нею на воздухъ, такъ какъ въ комнатѣ становилось темно. Они пожелали доброй ночи кукольной швеѣ и, оставивъ ее полулежащею въ креслѣ со скрещенными на груди руками и мурлыкающею себѣ подъ носъ тихимъ, задумчивымъ голоскомъ, вышли вмѣстѣ съ Лиззи.

— Я поброжу одинъ по берегу, — сказалъ Брадлей: — вамъ, вѣрно, хочется поговорить между собою.

Когда его придавленная фигура скрылась отъ нихъ въ сгущавшихся сумеркахъ, мальчикъ раздраженнымъ тономъ обратился къ сестрѣ:

— Когда же ты устроишься сколько-нибудь по христіански, Лиззи? Я думалъ, ты уже позаботилась объ этомъ.

— Мнѣ и тутъ хорошо, Чарли.

— И тутъ хорошо! Мнѣ стыдно, что я привелъ мистера Гедстона. Какъ это тебя угораздило свести знакомство съ этой маленькой вѣдьмой?

— Мы познакомились случайно, то есть такъ, по крайней мѣрѣ, оно можетъ казаться. Но я думаю, что тутъ было нѣчто побольше простого случая. Этотъ ребенокъ… Помнишь ты объявленія на стѣнѣ у насъ въ домѣ?

— Къ чорту объявленія у насъ на стѣнѣ! — вспылилъ мальчикъ. — Я стараюсь забыть эти объявленія, и тебѣ бы лучше сдѣлать то же. Ну хорошо объявленія. Такъ въ чемъ же дѣло.

— Эта дѣвочка — внучка того старика.

— Какого старика.

— Да того пьяницы въ полосатыхъ туфляхъ и въ ночномъ колпакѣ.

Мальчикъ потеръ переносицу съ выраженіемъ не то досады, зачѣмъ онъ слушаетъ все это, не то желанія услышать, что будетъ дальше и спросилъ:

— Какъ же ты это узнала?.. Какая ты странная, Лиззи!

— Отецъ этой дѣвочки работаетъ на тотъ же магазинъ, что и я. Вотъ какъ я узнала, Чарли. Отецъ ея такой же, какъ и его отецъ, — слабое, жалкое существо: весь дрожитъ, совсѣмъ разваливается, никогда трезвъ не бываетъ. А все-таки хорошій работникъ по своему ремеслу. Мать умерла. Немудрено, что эта бѣдная, больная, несчастная крошка стала такою, окруженная пьянымъ народомъ съ самой колыбели, если еще у нея была колыбель.

— Я все таки не вижу, Диззи, какое тебѣ дѣло до нея.

— Не видишь, Чарли?

Мальчикъ сердито отвернулся и сталъ глядѣть на рѣку. Она катилась у нихъ слѣва. Сестра нѣжно тронула его за плечо и показала на рѣку.

— Какое-нибудь, хоть слабое искупленіе… отплата… Дѣло не въ словѣ… Ты меня понимаешь… Отцовская могила — эта рѣка.

Но онъ не откликнулся на ея нѣжный призывъ. Послѣ упрямаго молчанія онъ прервалъ ее обиженнымъ тономъ:

— Все это очень досадно, Лиззи. Я изо всѣхъ силъ стараюсь пробиться впередъ, а ты меня тянешь назадъ.

— Я, Чарли?!

— Да, ты. Зачѣмъ ты не даешь прошлому оставаться прошлымъ? Намъ надо повернуться лицомъ совсѣмъ въ другую сторону и идти какъ можно прямѣе.

— И никогда не оглядываться? Никогда, ни разу не постараться загладить, искупить прошлое?

— Ты все такая же мечтательница, — проговорилъ мальчикъ съ прежнимъ раздраженіемъ. — Все это было хорошо въ тѣ времена, когда мы съ тобой сидѣли передъ нашей жаровней и глядѣли во впадинку подъ огнемъ. Теперь мы глядимъ въ дѣйствительный міръ.

— Ахъ, Чарли, тогда-то мы и глядѣли въ дѣйствительный міръ.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать; но ты неправа. Я не собираюсь, выбившись самъ на дорогу, отталкивать тебя, Лиззи; я хочу взять съ собой наверхъ и тебя. Вотъ чего я хочу и что я непремѣнно сдѣлаю. Я знаю, чѣмъ я обязанъ тебѣ. Еще сегодня вечеромъ я сказалъ мистеру Гедстону: «а вѣдь это сестра и помѣстила меня въ школу». Такъ-то. Не тяни же меня назадъ, Лиззи, и не мѣшай подняться наверхъ. Вотъ все, чего я прошу. Мнѣ кажется, въ этомъ нѣтъ грѣха.

Она пристально поглядѣла на него и сдержанно отвѣтила:

— Вѣдь я не о себѣ забочусь, Чарли. По мнѣ чѣмъ дальше отъ этой рѣки, тѣмъ лучше.

— Да и по мнѣ чѣмъ дальше отъ нея, тѣмъ лучше. Разстанемся съ нею разъ навсегда. Отчего тебя такъ тянетъ къ ней — не понимаю. Я вотъ отдѣлался отъ нея.

— Боюсь, что мнѣ не удастся такъ скоро съ ней разстаться, — сказала Лиззи, проводя рукой по лбу. — Вѣдь я не по своей волѣ живу теперь тутъ.

— Да что съ тобой, Лиззи? Опять замечталась. Конечно, ты сама, по своей собственной волѣ живешь у какого-то пьяницы-портного… портной онъ что ли?.. Ну, да все равно… у какого-то пьяницы, у котораго еще вдобавокъ уродецъ-ребенокъ (а можетъ это просто скрюченная старая карга или кто тамъ ее знаетъ?), а говоришь такъ, какъ будто тебя силой загнали сюда. Будь же разсудительнѣе, Лиззи, практичнѣе.

Она ужъ довольно напрактиковалась, страдая за него, изводясь для него на работѣ, но теперь она только положила руку ему на плечо безъ слова упрека и раза два погладила это плечо. Она привыкла ласкать его такимъ образомъ, нося его на рукахъ еще ребенкомъ, когда онъ вѣсилъ почти не меньше ея самой. На глазахъ у него блеснули слезы. Онъ провелъ по нимъ верхней стороною руки.

— Повѣрь мнѣ, Лиззи, я хочу быть тебѣ добрымъ братомъ; я хочу доказать, что понимаю, чѣмъ я тебѣ обязанъ. Я хотѣлъ только сказать, что, надѣюсь, ты будешь ради меня немножко сдерживать свои причуды. Когда я буду старшимъ учителемъ въ школѣ, ты будешь жить со мной, и вѣдь придется же тебѣ тогда сдерживаться. Отчего же ты не хочешь начать?.. Ну, скажи, что я не разсердилъ тебя, Лиззи!

— Нѣтъ, Чарли, нѣтъ.

— И не огорчилъ? — скажи.

— Нѣтъ, Чарли.

Но этотъ отвѣтъ былъ не такъ твердъ.

— Скажи, ты вѣришь, что у меня въ мысляхъ не было ничего дурного? Вѣдь вѣришь?… Ну, пойдемъ. Вонъ мистеръ Гедстонъ остановился и глядитъ на рѣку: это значить — намъ пора идти. Поцѣлуй меня и скажи, что ты увѣрена, что у меня не было намѣренія огорчить тебя.

Она сказала. Они обнялись и подошли къ учителю.

— Намъ по дорогѣ съ вашей сестрой, — замѣтилъ тотъ, когда мальчикъ сказалъ ему, что готовъ идти. И онъ застѣнчиво и неловко предложилъ ей руку. Она чуть-чуть оперлась на нее и вдругъ отдернула назадъ. Онъ вздрогнулъ и оглянулся, какъ будто подумалъ, не увидала ли она чего, что оттолкнуло ее.

— Я не прямо домой, — сказала она, — а вамъ далеко, и безъ меня вы скорѣе дойдете.

Они были въ ту минуту у вокзальнаго моста, а потому рѣшили продолжать путь черезъ Темзу и распростились съ Лиззи. Брадлей Гедстонъ, прощаясь, подалъ ей руку, а она поблагодарила его за попеченія о братѣ.

Учитель и ученикъ шли скоро и молча. Они уже почти перешли мостъ, когда навстрѣчу имъ попался какой-то господинъ, апатично шагавшій съ сигарой во рту, заложивъ руки за спину и откинувъ назадъ фалды сюртука. Въ безпечной походкѣ этого господина и въ какомъ-то лѣниво-дерзкомъ видѣ, съ какимъ онъ къ нимъ приближался, занимая вдвое больше мѣста на мостовой, чѣмъ ему требовалось, было что-то такое, что обратило на себя вниманіе мальчика. Когда господинъ прошелъ мимо, тотъ пристально посмотрѣлъ на него и потомъ остановился, глядя ему вслѣдъ.

— Что это вы такъ на него смотрите? — спросилъ Брадлей.

— Я, кажется, не ошибся, — пробормоталъ Чарли, смутившись и нахмурившись. — Да, это тотъ, Рейборнъ.

Брадлей Гедстонъ такъ же пытливо посмотрѣлъ на мальчика, какъ мальчикъ на джентльмена.

— Дѣло въ томъ, мистеръ Гедстонъ, что я не могу не подивиться, что бы такое могло завести его сюда.

Хоть онъ сказалъ это вскользь, такъ, какъ будто удивленіе его уже прошло, въ то же время продолжая путь, однако отъ учителя не ускользнуло, что, говоря, онъ оглянулся назадъ и снова нахмурился съ какимъ-то озабоченнымъ видомъ.

— Вы, кажется, не долюбливаете этого вашего пріятеля, Гексамъ?

— Да, не люблю, — сказалъ Чарли.

— За что?

— Когда мы съ нимъ видѣлись въ первый разъ, онъ съ какою-то утонченною дорзостью взялъ меня за подбородокъ.

— Да по какому же поводу?

— Ни по какому. Просто потому, что мнѣ случилось что-то сказать о сестрѣ, а ему должно быть не понравилось.

— Такъ онъ знаетъ вашу сестру?

— Въ то время не зналъ, — отвѣтилъ мальчикъ угрюмо.

— А теперь?

Но мальчикъ такъ задумался, что только молча поглядѣлъ на учителя, съ которымъ шелъ рядомъ, и отвѣтилъ лишь послѣ того, какъ вопросъ былъ повторенъ.

— Теперь знаетъ.

— Онъ, вѣроятно, пошелъ къ ней.

— Не можетъ быть! — быстро перебилъ его мальчикъ. — Онъ не настолько съ ней знакомъ. Попадись онъ мнѣ только, коли такъ!

Нѣсколько времени они шли скорѣе, чѣмъ прежде. Потомъ учитель спросилъ, взявъ ученика за руку повыше локтя:

— Что вы такое начали было говорить мнѣ объ этомъ господинѣ? Какъ вы его назвали?

— Рейборнъ, мистеръ Юджинъ Рейборнъ. Онъ что называется адвокатъ безъ занятій. Въ первый разъ я его видѣлъ, когда онъ заходилъ къ намъ на старую квартиру, еще при жизни отца. Онъ заходилъ по дѣлу, — не по своему, впрочемъ, дѣлу: у него никогда не бывало, кажется, своихъ дѣлъ. Его привелъ съ собой его пріятель.

— А потомъ?

— Потомъ онъ былъ еще одинъ разъ, насколько я знаю. Когда отца нашли мертвымъ на рѣкѣ, этому господину случилось быть въ числѣ свидѣтелей. Должно быть, онъ слонялся гдѣ-нибудь по сосѣдству, позволяя себѣ всякія вольности съ чьими-нибудь подбородками. Почему бы то ни было, но онъ оказался налицо, когда нашли отца. Онъ принесъ эту вѣсть сестрѣ рано утромъ и привелъ къ ней миссъ Аббе Петерсонъ, нашу сосѣдку, чтобъ она помогла привести ее въ чувство. Онъ еще слонялся около дома, когда меня привели домой къ вечеру: меня не знали, гдѣ сыскать, пока сестра не пришла въ себя и не сказала. А тамъ онъ исчезъ.

— И это все?

— Все, сэръ.

Учитель не сразу отпустилъ руку ученика, видимо о чемъ-то задумавшись. Потомъ они пошли рядомъ, какъ и прежде. Послѣ долгаго молчанія Брадлей опять заговорилъ:

— Я полагаю… ваша сестра… (съ непонятной запинкой до и послѣ этихъ двухъ словъ) едвали получила какое-нибудь образованіе?

— Конечно, нѣтъ, сэръ.

— Она вѣроятно пожертвовала собою отцовскимъ предразсудкамъ. Я помню вашего отца; помню, какъ онъ отнесся къ этому вопросу, когда рѣчь шла о васъ… И однако… сестра ваша… совсѣмъ не такъ и смотритъ, и говоритъ, какъ человѣкъ, не получившій образованія.

— Лиззи и безъ ученья такъ много думаетъ, какъ дай Богъ всякому, мистеръ Гедстонъ. Можетъ быть, слишкомъ много. Я, бывало, дома называлъ огонь въ каминѣ ея книгой, потому что она всегда была полна мыслей, — порою очень умныхъ мыслей, — когда сидѣла передъ каминомъ и глядѣла въ огонь.

— Мнѣ это не нравиться, — сказалъ учитель.

Ученикъ немного удивился, получивъ такое внезапное, рѣшительное и горячее возраженіе, но принялъ его за доказательство участія къ нему. Это придало ему смѣлости сказать:

— Я никогда еще не позволялъ себѣ говорить съ вами объ этомъ откровенно, мистеръ Гедстонъ. Беру васъ въ свидѣтели, что и теперь не я заговорилъ первый. Но сознаюсь, мнѣ горько думать, что если когда-нибудь мнѣ посчастливится пробиться въ свѣтѣ, я долженъ буду… краснѣть за сестру, которая была мнѣ такой доброй сестрой.

— Да, — проговорилъ разсѣянно Брадлей. Видно было, что мысль его только скользнула но этому пункту и остановилась на чемъ-то другомъ. — Тутъ, видите ли, слѣдуетъ принять въ разсчетъ такую возможность. Допустимъ, что кто-нибудь, человѣкъ, пробившій себѣ дорогу въ свѣтѣ, становится поклонникомъ… вашей сестры… и мало-по-малу приходитъ къ мысли жениться… да, жениться на ней. Представьте же теперь, какой досадной неудачей, какою тяжелою пеней было бы для него сознаніе, что, перешагнувъ въ умѣ своемъ черезъ неравенство состояній и черезъ всѣ прочія соображенія, онъ нашелъ это неравенство и эти соображенія оставшимися во всей ихъ силѣ.

— Я думалъ то же самое, сэръ.

— Какъ? — удивился Брадлей. — Вѣдь вы говорили только отъ своего лица по себѣ, какъ о братѣ. Возможность же, которую я допускаю, гораздо важнѣе: вѣдь женихъ или мужъ, вступая въ союзъ добровольно, обязанъ всенародно заявить о немъ, тогда какъ братъ ни къ чему не обязанъ. И потомъ, понимаете, о братѣ всегда можно сказать, что онъ тутъ не при чемъ, между тѣмъ какъ о мужѣ скажутъ съ неменьшею справедливостью, что онъ могъ сдѣлать другой выборъ.

— Это правда, сэръ. Сколько разъ съ тѣхъ поръ, какъ Лиззи стала свободной, — съ самой смерти отца, — я думалъ о томъ, что такая молоденькая дѣвушка легко могла бы пріобрѣсти, въ смыслѣ знаній, гораздо больше даже, чѣмъ нужно, чтобы не краснѣть въ обществѣ, и всякій разъ мнѣ приходило въ голову, что, можетъ быть, миссъ Пичеръ…

— Для такой цѣли я не рекомендовалъ бы миссъ Пичеръ, — прервалъ его опять Брадлей такъ же горячо и рѣшительно, какъ раньше.

— Такъ не будете ли вы, мистеръ Гедстонъ, настолько добры, не подумаете ли объ этомъ за меня?

— Да, Гексамъ, да. Я подумаю. Хорошенько подумаю. Основательно подумаю.

Послѣ этого они молчали почти все время, до самой школы. Одно изъ чистенькихъ маленькихъ окошечекъ миссъ Пичеръ, похожихъ на игольныя ушки, было освѣщено, и у окошечка, въ уголкѣ караулила Маріанна, между тѣмъ какъ миссъ Пичеръ у стола шила себѣ хорошенькій маленькій лификъ при помощи выкройки изъ сѣрой бумаги.

Маріанна, не отводя глазъ отъ окна, подняла руку.

— Ну, Маріанна?

— Мистеръ Гедстонъ идетъ домой, миссъ.

Минуту спустя она опять подала свой сигналь.

— Ну, Маріанна?

— Вошелъ къ себѣ и заперъ дверь, миссъ.

Миссъ Пичеръ, подавивъ вздохъ, собирала работу, готовясь на сонъ грядущій, и ту часть недоконченнаго дамскаго костюма, гдѣ приходилось бы ея сердце, если бы костюмъ былъ надѣтъ, пронзила острою-преострою иголкой.

II Тоже воспитательнаго свойства

Хозяйка дома, кукольная швея и поставщица разукрашенныхъ кирпичиковъ и перочистокъ, — сидѣла въ своемъ низенькомъ креслицѣ, распѣвая въ потемкахъ, пока Лиззи не вернулась домой.

— Ну, Лиззи-Киси, что новаго на дворѣ? — встрѣтила ее дѣвочка, прервавъ свою пѣсню.

— А что новаго дома? — отвѣтила въ тонъ Лиззи, шутливо приглаживая густые, длинные, великолѣпные волосы, которые такъ роскошно и красиво обрамляли головку кукольной швеи.

— Посмотримъ, сказалъ слѣпой. Ну вотъ, послѣдняя новость та, что я не выйду замужъ за твоего брата.

— Нѣтъ?

— Нѣ-ѣтъ, — протянула дѣвочка, качнувъ головой и подбородкомъ: — мальчишка не по мнѣ.

— А что ты скажешь объ учителѣ?

— А вотъ что: я думаю, у него кое-кто ужъ есть на примѣтѣ.

Лиззи заботливо опустила роскошные волосы на сутуловатыя плечики и зажгла свѣчу. Маленькая гостиная оказалась довольно темною, но въ полномъ порядкѣ и чистотѣ. Она поставила свѣчу на каминъ, поодаль отъ дѣвочки, чтобъ свѣтъ не падалъ ей въ глаза, потомъ отворила дверь изъ комнаты въ прихожую и изъ прихожей на улицу, и повернула низенькое креслице съ сто владѣлицей къ открытой двери. Вечеръ былъ душный, и такъ онѣ всегда въ хорошую погоду устраивались послѣ дневной работы. Сама Лиззи усѣлась рядомъ съ маленькимъ кресломъ и съ покровительственнымъ видомъ взяла протянувшуюся къ ней маленькую руку.

— Вотъ и насталъ опять тотъ часъ, который любящая тебя Дженни Ренъ зоветъ лучшимъ временемъ дня и ночи, — сказала хозяйка дома.

Настоящее имя ея было Фанни Кливеръ; но она сама прибрала себѣ это имя — Дженни Ренъ [14].

— А знаешь, — продолжала Дженни, — я думала сегодня, сидя за работой, какъ бы это было хорошо, если бы мнѣ все жить съ тобою до тѣхъ поръ, пока и не выйду замужъ или пока не посватаются за меня. Потому что, когда за мною станутъ ухаживать, я заставлю его дѣлать многое, что дѣлаешь для меня ты; конечно, онъ не могъ бы расчесать мнѣ волосъ, какъ ты, или пособить мнѣ на лѣстницѣ, какъ ты; но зато онъ могъ бы съ его грубыми ухватками носить заказчикамъ мою работу и получать заказы. И онъ будетъ. Онъ у меня набѣгается, дай срокъ!

Дженни Ренъ была не чужда тщеславія; но, къ счастью для нея, въ ея сердцѣ не было замысловъ болѣе серьезныхъ, чѣмъ тѣ разнообразныя пытки и муки, которымъ въ свое время долженъ быль подвергнуться онъ.

— Гдѣ бы онъ теперь ни былъ и кто бы онъ ни былъ, — продолжала миссъ Ренъ, — я знаю всѣ его плутни и повадки, и онъ у меня держи ухо востро!

— Ты ужъ не черезчуръ ли жестока къ нему? — спросила ея подруга, ласково улыбаясь и приглаживая ей волосы.

— Ни капельки, — возразила мудрая миссъ Ренъ съ видомъ обширной житейской опытности. — Повѣрь мнѣ, дружокъ, эти господа не станутъ и думать о тебѣ, коли ты не будешь съ ними пожестче. Но я сказала: если бъ мнѣ съ тобою жить!.. Ахъ, какъ много въ этомъ «если бъ»… Не правда ли, Лиззи?

— Я и не намѣрена разлучаться съ тобой, Дженни.

— Не говори этого, а то ты сейчасъ же и уйдешь.

— Развѣ ты такъ мало полагаешься на меня?

— На тебя можно положиться, больше чѣмъ на серебро и на золото.

Тутъ миссъ Ренъ внезапно умолкла, подняла глаза и подбородокъ и съ лукавымъ видомъ взглянула на Лиззи:

— Ага!

Кто стучится? Гренадеръ. А чего ему тутъ надо? Кружку пива, напримѣръ.

Мужская фигура остановилась на мостовой у наружной двери.

— Мистеръ Юджинъ Рейборнъ, вы это? — спросила миссъ Ренъ.

— Звали такъ, — былъ отвѣтъ.

— Коли добрый человѣкъ, такъ войдите.

— Хоть и не добрый, а войду, — сказалъ Юджинъ.

Онъ подалъ руку Дженни Ренъ и Лиззи и сталъ возлѣ Лиззи, прислонившись къ двери. Онъ сказалъ, что, гуляя отъ нечего дѣлать съ сигарой въ зубахъ, — она докурилась, къ слову сказать, и погасла, — онъ забрелъ на возвратномъ пути въ эту сторону и заглянулъ къ нимъ мимоходомъ. Не видалась ли она съ братомъ въ этотъ вечеръ?

— Да, — отвѣчала Лиззи, немного смутившись.

— Милостивая снисходительность со стороны нашего братца! Мистеръ Юджинъ Рейборнъ полагаетъ, что встрѣтилъ юнаго джентльмена на мосту. Кто такой шелъ съ нимъ вмѣстѣ?

— Школьный учитель.

— Должно быть, такъ. Похоже на то.

Лиззи сидѣла такъ спокойно, что трудно было сказать, въ чемъ выражалось ея смущеніе, и однако смущеніе было замѣтно. Юджинъ былъ развязенъ, какъ всегда; но, можетъ быть, въ тѣ минуты, когда она сидѣла съ опущенными глазами, можно было подмѣтить, что вниманіе его, хоть и на короткое время, сосредоточивалось на ней болѣе, чѣмъ на другихъ предметахъ.

— Я не имѣю сообщить вамъ ничего новаго, Лиззи, — сказалъ Юджинъ, помолчавъ. — Но такъ какъ я вамъ обѣщалъ, что другъ мой Ляйтвудъ не будетъ спускать глазъ съ мистера Райдергуда, то я нахожу нужнымъ отъ времени до времени повторять, что помню свое обѣщаніе и не даю моему пріятелю остывать.

— Я не сомнѣвалась въ этомъ, сэръ.

— Вообще говоря, я признаю себя такимъ человѣкомъ, въ которомъ все-таки слѣдуетъ сомнѣваться, — холодно отвѣтилъ Юджинъ.

— Почему же? — спросила бойкая миссъ Ренъ.

— По той причинѣ, мой дружокъ, что я дрянной лѣнивый песъ, — спокойно отвѣтилъ повѣса.

— Зачѣмъ же вы не преобразитесь въ добраго пса? — спросила миссъ Ренъ,

— По той причинѣ, дружокъ, что не для кого, — отвѣтилъ Юджинъ тѣмъ же тономъ. — Обдумали ли вы мое предложеніе, Лиззи?

Онъ сказалъ это, понизивъ голосъ, скорѣе, чтобы подчеркнуть важность вопроса, а не затѣмъ, чтобы секретничать отъ хозяйки.

— Я думаю о немъ, мистеръ Рейборнъ, но все еще не рѣшаюсь согласиться.

— Ложная гордость!

— Не думаю, мистеръ Рейнборнъ.

— Ложная гордость, — повторилъ онъ настойчиво. — Что же другое, какъ не гордость? Услуга ничего не стоитъ сама по себѣ. Она ничего не составляетъ для меня. Что это можетъ стоить мнѣ? Я желаю быть кому-нибудь полезенъ, сдѣлать доброе дѣло хоть разъ въ жизни: я хочу платить какой-нибудь опытной въ своемъ дѣлѣ особѣ вашего пола и возраста такое-то количество (или, лучше сказать, такую-то малость) презрѣнныхъ шиллинговъ въ мѣсяцъ, чтобъ она приходила сюда по такимъ-то вечерамъ въ недѣлю и давала бы вамъ уроки, въ которыхъ вы не нуждались бы теперь, если бы не были самоотверженною дочерью и сестрою. Вы знаете, какъ хорошо имѣть образованіе, иначе вы никогда не посвятили бы вашей жизни на то, чтобы доставить его вашему брату. Отчего же не получить его вамъ самой, въ особенности, если другъ нашъ, миссъ Ренъ, также будетъ пользоваться уроками? Если бъ я предлагалъ себя въ учителя или хотѣлъ бы присутствовать на урокахъ, что было бы, конечно, неловко, — тогда другой вопросъ. Но это такого рода дѣло, что я могу быть на другой половинѣ земного шара или даже вовсе не быть на земномъ шарѣ, и оно отъ этого не пострадаетъ… Ложная гордость, Лиззи, потому что истинная гордость не стала бы стыдиться неблагодарнаго брата. Истинная гордость не принимала бы здѣсь педагоговъ, точно докторовъ, для консультаціи въ опасномъ случаѣ, гордость принялась бы за дѣло и сдѣлала бы его. Вы это сами очень хорошо знаете, потому что ваша истинная гордость завтра же сдѣлала бы это, если бъ у васъ были средства, которыхъ ваша ложная гордость не позволяетъ мнѣ доставить вамъ. Хорошо же. Я ничего болѣе не скажу; скажу только то, что ваша ложная гордость вредитъ и вамъ самой, и памяти вашего покойнаго отца.

— Чѣмъ же вредитъ, мистеръ Рейборнъ? — спросила она съ тревогой въ лицѣ.

— Чѣмъ? Можно ли спрашивать? Тѣмъ, что упрачиваетъ послѣдствія его невѣжественнаго и слѣпого упорства, не желаетъ исправить зло, которое онъ вамъ причинилъ, дѣлаетъ такъ, чтобы лишеніе, на которое онъ осудилъ васъ, навсегда осталось на его душѣ.

Повидимому, онъ задѣлъ чувствительную струну въ сердцѣ молодой дѣвушки, только за часъ передъ тѣмъ говорившей объ этомъ съ братомъ. Его слова звучали тѣмъ сильнѣе, что въ немъ самомъ въ эту минуту произошла перемѣна: въ немъ мелькнуло нѣчто похожее на искреннее убѣжденіе, на живое чувство, оскорбленное подозрѣніемъ, на великодушное и безкорыстное участіе. Она почувствовала, что все то новое, что она теперь замѣчала въ немъ, обыкновенно столь легкомысленномъ и безпечномъ, было въ тѣсномъ соотношеніи съ противорѣчивыми чувствами, которыя боролись въ ея сердцѣ. Какъ она не похожа на него, насколько она ниже его, — она, отвергнувшая это безкорыстное участіе по суетному подозрѣнію, что онъ заискиваетъ въ ней, что онъ увлекается только ея красотой…

Бѣдная дѣвушка, чистая сердцемъ и помыслами, не могла перенести этой мысли. Упавъ въ собственныхъ глазахъ, какъ только заподозрила себя въ такой низости, она опустила голову, какъ будто нанесла ему какое-нибудь злостное и жестокое оскорбленіе и залилась слезами.

— Полноте, — проговорилъ нѣжно Юджинъ. — Я не хотѣлъ васъ огорчить. Я хотѣлъ только правильно освѣтить этотъ вопросъ, хотя, сознаюсь, сдѣлалъ это не вполнѣ безкорыстно, а потому и обманулся въ разсчетѣ.

Обманулся? Въ чемъ? Въ томъ, что ему не удалось оказать ей услугу? Въ чемъ же еще могъ онъ обмануться?

— Это не разобьетъ моего сердца, — смѣялся Юджинъ, — не будетъ томить меня цѣлыхъ двое сутокъ, но мнѣ искренно досадно. Я мечталъ сдѣлать эту бездѣлицу для васъ и нашего друга, миссъ Дженни. Задумать и сдѣлать что-нибудь хоть немножко полезное — было для меня новостью и имѣло нѣкоторую прелесть въ моихъ глазахъ. Я вижу теперь, что надо было распорядиться умнѣе: надо было притвориться, что я дѣлаю это только для нашего друга, миссъ Дженни. Я долженъ былъ нравственно подняться на ходули и принять видъ сэръ-Юджина Щедраго. Но, клянусь душой, я не люблю ходуль: лучше ужъ потерпѣть неудачу, чѣмъ взлѣзать на ходули.

Если онъ хотѣлъ поддѣлаться къ тому, что уже было въ мысляхъ у Лиззи, такъ это было очень ловко сдѣлано. Если онъ попалъ въ цѣль случайно, такъ это былъ несчастный случай.

— Все это вышло такъ просто, — продолжалъ Юджинъ. — Казалось, мячикъ невзначай попалъ мнѣ въ руки… Мнѣ случилось встрѣтиться съ вами при довольно необычныхъ обстоятельствахъ, Лиззи. Случилось, что я могъ обѣщать вамъ присмотрѣть за этимъ подлымъ лжесвидѣтелемъ Райдергудомъ; случилось, что я могъ доставить вамъ маленькое утѣшеніе въ горькій часъ отчаянія, сказавъ вамъ, что не вѣрю ему. По тому же поводу я вамъ говорилъ, что хоть я и самый лѣнивый и вообще послѣдній изъ адвокатовъ, но все же лучше, чѣмъ никто, и что вы можете вполнѣ надѣяться на мою помощь, а также и на помощь Ляйтвуда, въ вашихъ усиліяхъ очистить отъ нареканій память отца. Такъ-то впослѣдствіи я и забралъ себѣ въ голову, что могу помочь вамъ — и такъ легко! — очистить память отца вашего и отъ другого нареканія, о которомъ я упоминалъ за нѣсколько минуть. Надѣюсь, для васъ теперь все ясно. Я душевно скорблю, что опечалилъ васъ. Я ненавижу хвастовство добрыми намѣреніями, но мои намѣренія были дѣйствительно честны и просты, и я желалъ бы, чтобы вы это знали.

— Я никогда и не сомнѣвалась въ этомъ, мистеръ Рейборнъ, — сказала Лиззи, раскаиваясь тѣмъ сильнѣе, чѣмъ менѣе былъ онъ настойчивъ.

— Мнѣ очень пріятно это слышать. Думаю даже, что если бы вы сразу поняли меня, вы не отказались бы отъ моей услуги. Не такъ ли? Какъ вы думаете?

— Я… я полагаю, что такъ, мистеръ Рейборнъ.

— Хорошо. Зачѣмъ же отказываться теперь, когда вы все понимаете?

— Нелегко мнѣ спорить съ вами, — промолвила Лиззи, смутившись, — нелегко потому, что вы заранѣе знаете все, что изъ моихъ словъ должно слѣдовать, лишь только я скажу что-нибудь.

— Пусть же и послѣдуетъ то, что изъ вашихъ словъ слѣдуетъ, — засмѣялся Юджинъ, — и положите конецъ моему искреннему огорченію. Лиззи Гексамъ! Какъ человѣкъ, искренно уважающій васъ, какъ вашъ другъ, какъ бѣдный, но честный джентельменъ, — клянусь, я совершенно не понимаю, почему вы колеблетесь.

Въ его манерѣ и словахъ звучали прямота, довѣріе къ ней и великодушіе, презиравшее всякую мнительность, и все это побѣдило бѣдную дѣвушку. И не только побѣдило, но еще разъ дало ей почувствовать, что передъ тѣмъ она дѣйствовала подъ вліяніемъ нехорошихъ чувствъ, изъ которыхъ главнымъ было тщеславіе.

— Я не стану больше колебаться, мистеръ Рейборнъ. Надѣюсь, вы не будете обо мнѣ дурного мнѣнія за то, что я все-таки колебалась. За себя и за Дженни… Позволишь мнѣ отвѣтить за тебя, милая Дженни?

Маленькая калѣка слушала, прислонившись спиной къ спинкѣ кресла, опершись локтями на его ручки, а подбородкомъ на руки. Не перемѣнивъ положенія, она сказала: «Да!» такъ внезапно, какъ будто отрѣзала, а не выговорила это односложное слово.

— За себя и за Дженни съ благодарностью принимаю ваше доброе предложеніе.

— Рѣшено и подписано! — весело сказалъ Юджинъ, подавая Лиззи руку, предварительно махнувъ ею по воздуху, какъ будто онъ отмахнулъ прочь все лишнее. — Надѣюсь, впередъ вы не будете дѣлать изъ мухи слона.

И онъ принялся шутливо болтать съ Дженни Ренъ.

— Я хочу завести себѣ куклу, миссъ Дженни, — сказалъ онъ.

— Лучше не заводите, — возразила дѣвочка.

— Отчего же?

— Вы навѣрно сломаете ее. Вы, дѣти, всѣ такъ дѣлаете.

— Такъ что жъ? Отъ этого только польза вашему ремеслу, миссъ Ренъ, — отвѣтилъ ей Юджинъ. — Такъ точно ломка обѣщаній, контрактовъ, условій всякаго рода обращается на пользу моему ремеслу.

— Ничего этого я не знаю, — отрѣзала миссъ Ренъ. — А думаю такъ: лучше бы вамъ заказать себѣ перочистку да прилежнѣе заниматься своими дѣлами, а перочисткой перья обтирать.

— Ну, если бы всѣ мы были такими прилежными, какъ вы, хлопотунья, и принимались за работу, какъ только научимся ползать, такъ вамъ же было бы хуже.

— Вы хотите сказать, — перебила его маленькая калѣка съ яркой краской, выступившей у нея на лицѣ,- хуже для спины и для ногъ?

— Да нѣтъ же, нѣтъ! — воскликнулъ Юджинъ, возмутившійся, надо отдать ему справедливость, при одной мысли о возможности шутить надъ ея несчастьемъ. — Хуже для вашего ремесла, для ремесла вашего хуже. Если бы мы всѣ садились за работу, какъ только могли бы дѣйствовать руками, тогда прощай кукольныя швеи.

— Пожалуй, что и такъ, — согласилась миссъ Ренъ. — Я вижу, что и у васъ, дѣтей, мелькаетъ иногда въ головѣ кое-что похожее на мысль. — Потомъ она вдругъ перемѣнила тонъ. — Кстати о мысляхъ, Лиззи (онѣ сидѣли рядомъ, какъ прежде): я удивляюсь, отчего это, когда я тутъ работаю, работаю совершенно одна, въ лѣтнее время, я слышу запахъ цвѣтовъ?

— Да просто, я думаю, — проговорилъ вяло Юджинъ (ему уже надоѣла хозяйка дома), — вы слышите запахъ цвѣтовъ, потому что слышите.

— Нѣтъ, — сказала маленькая швея, облокотившись одной рукой на ручку кресла, а подбородокъ положивъ на эту руку, и безцѣльно глядя впередъ, — тутъ нѣтъ по сосѣдству цвѣтовъ. Все что угодно, только не цвѣты. И однакожъ, сидя за работой, я слышу цѣлыя поля цвѣтовъ. Я слышу запахъ розъ, такъ что, кажется, вижу на полу цѣлыя груды розовыхъ лепестковъ.

— Пріятно, должно быть, имѣть такія грезы, Дженни, — сказала ея пріятельница, взглянувъ на Юджина, какъ будто спрашивала его, не даны ли эти грезы бѣдной малюткѣ въ вознагражденіе за ея несчастье.

— Да, очень пріятно… А птички, которыхъ я постоянно слышу! О! — воскликнула Дженни, протягивая руку и поднявъ глаза къ небу, — слышишь, слышишь, какъ онѣ поютъ?

Мгновенно въ ея лицѣ и движеніяхъ появилось нѣчто истинно-прекрасное, нѣчто вдохновенное; но вслѣдъ затѣмъ подбородокъ ея задумчиво опустился на руку.

— Мои птицы поютъ лучше всѣхъ птицъ, и цвѣты мои пахнутъ лучше другихъ цвѣтовъ. Когда я была еще ребенкомъ (это было сказано такимъ тономъ, какъ будто съ того времени прошли цѣлыя столѣтія), тѣ дѣти, которыхъ я видала иногда по утрамъ, очень отличались отъ всѣхъ другихъ дѣтей. Они не были похожи на меня. Они не зябли, не плакали отъ отчаянія; они не ходили оборванными, не были вѣчно избиты; они никогда не страдали. Они не были похожи и на сосѣдскихъ дѣтей. Они никогда не пугали меня пронзительнымъ крикомъ, никогда не насмѣхались надо мной. И сколько ихъ было! Всѣ въ бѣломъ, съ чѣмъ-то свѣтящимся по краямъ одежды и на головѣ, чего я никогда не могла поддѣлать въ моей работѣ, хотя ужъ, кажется, хорошо знаю. Они спускались ко мнѣ длинными свѣтлыми рядами и спрашивали всѣ заразъ: «Кто это мучается? Кто страдаетъ?» А когда я говорила — кто, они отвѣчали: «Пойдемъ, поиграемъ». Я говорила имъ: «Я никогда не играю. Я не могу играть». И они вились вокругъ меня, подхватывали меня на руки, и мнѣ становилось легко. Ахъ, какъ мнѣ было хорошо и покойно у нихъ на рукахъ!.. А потомъ они опускали меня на землю, и опять говорили всѣ заразъ: «Потерпи, мы скоро придемъ!» И когда бы они ни вздумали придти, я сейчасъ же узнавала, что они близко, еще не видя ихъ длинныхъ лучистыхъ рядовъ; я издали уже слышала, какъ они спрашивали въ одинъ голосъ: «Кто тутъ мучается? Кто страдаетъ?» Я, бывало, вскрикну: «Ахъ, милые, милые! Это я, несчастная! Пожалѣйте меня. Возьмите меня, облегчите мои муки!»

Постепенно увлекаясь воспоминаніями, она опять подняла руку; ея глаза заблистали восторгомъ, и она снова стала прекрасной.

Остановившись на мгновеніе, помолчавъ и прислушавшись къ чему-то невидимому съ улыбкой на лицѣ, она оглядѣлась вокругъ и пришла въ себя.

— Какою жалкою дурочкой вы меня считаете, — не правда ли, мистеръ Рейборнъ? Недаромъ я вамъ такъ надоѣла, — ужъ я это вижу. Но сегодня суббота, и я не задерживаю васъ больше.

— Другими словами, — перебилъ се Южинъ, вполнѣ готовый воспользоваться намекомъ, — вы хотите, чтобъ я ушелъ, миссъ Ренъ?

— Ну да, вѣдь сегодня суббота, — отвѣчала она. — Дитя мое придетъ домой рано. А мое дитя безпокойное, злое дитя. Мнѣ не хотѣлось бы, чтобы вы видѣли моего ребенка.

— Куклу? — спросилъ Юджинъ, не понимая и ожидая объясненія.

Но какъ только Лиззи незамѣтно, почти однѣми губами, шепнула ему два слова: «Отецъ ея», — онъ уже не медлилъ и тотчасъ же распрощался. На углу улицы онъ остановился закурить сигару и, можетъ быть, задать себѣ вопросъ, что же это онъ дѣлаетъ. Если такъ, то отвѣть долженъ былъ выйти самый неопредѣленный. Кто же могъ знать, что онъ дѣлаетъ, когда и самъ онъ никогда не думалъ о томъ, что и зачѣмъ онъ дѣлаетъ.

Когда онъ поворачивалъ за уголъ, на него наткнулся человѣкъ, пробормотавъ какое-то извиненіе. Поглядѣвъ ему вслѣдъ, Юджинъ замѣтилъ, что субъектъ этотъ направился къ двери, изъ которой самъ онъ только что вышелъ.

Какъ только человѣкъ этотъ ввалился въ комнату, Лиззи встала и хотѣла уйти.

— Не уходите, миссъ Гексамъ, — сказалъ тотъ почтительно, съ трудомъ выговаривая слова. — Не избѣгайте несчастнаго человѣка съ разбитымъ здоровьемъ. Удостойте бѣднаго больного вашей компаніи. Это… это не пристанетъ.

Лиззи пробормотала что-то такое о томъ, что у нея есть дѣло въ ея комнатѣ, и пошла наверхъ.

— Какъ поживаетъ моя Дженни? — робко сказалъ человѣкъ. — Какъ поживаетъ моя Дженни Ренъ, — лучшая изъ дочерей, предметъ нѣжнѣйшей привязанности разбитаго духомъ больного?

На это маленькая хозяйка, вытянувъ руку повелительнымъ жестомъ, отвѣтила съ невыразимой ѣдкостью!

— Иди, иди въ свой уголъ! Сейчасъ же иди въ свой уголъ!

Несчастный какъ будто собирался что-то возразить, но, видимо, не смѣя противорѣчить хозяйкѣ, одумался, пошелъ и сѣлъ на указанный ему стулъ.

— О-о-о! — крикнула миссъ Ренъ, уставясь на него своимъ пальчикомъ. — О, старый! О-о-о! Злой! Что это такое?!

Дрожащая фигура, разслабленная, разрушавшаяся съ головы до ногь, протянула къ ней обѣ руки, какъ будто открывая переговоры о мирѣ. Постыдныя слезы наполнили старые глаза и залили красныя пятна на изможденныхъ щекахъ. Раздутая, свинцоваго цвѣта, нижняя губа затряслась съ плаксивымъ звукомъ. Вся эта безобразная развалина, — развалина, начиная со стоптанныхъ башмаковъ и кончая преждевременно посѣдѣвшими рѣдкими волосами, — съежилась, — не отъ сознанія (достойнаго назваться сознаніемъ) этой ужасной перемѣны ролями, но жалко моля о прощеніи.

— Я знаю всѣ эти штуки и повадки! — кричала Дженни. — Я знаю, гдѣ ты былъ! (Для этого открытія, впрочемъ, не требовалось проницательности.) О, противная, старая бочка!

Даже звукъ дыханія у этой фигуры внушалъ отвращеніе, ибо она совершала эту операцію съ усиліемъ и хрипомъ, точно попорченные часы.

— Раба, раба, раба съ утра до ночи! — продолжала въ отчаяніи Дженни. — И все для этого! Что же это такое?!.

Въ этомъ грозномъ «что» было нѣчто, странно пугавшее жалкаго человѣка. Еще прежде, чѣмъ она успѣвала произнести это страшное слово, онъ уже предугадывалъ его и съеживался до послѣднихъ предѣловъ возможности.

— Зачѣмъ тебя не схватили и не заперли на замокъ? — сказала миссъ Ренъ. — Въ темную яму бы запрятать тебя, чтобы крысы, пауки да тараканы бѣгали по тѣлу. Я знаю всѣ ихъ штуки и повадки: они бы покусали тебя. Ну, скажите, не стыдно ли вамъ самихъ себя, сударь?

— Да, дружокъ, стыдно, — пробормоталъ онъ.

— Ну, объясните, — продолжала хозяйка, уничтожая его силою своего духа, прежде чѣмъ прибѣгнуть къ сильному слову: — объясните, что это такое?

— Обстоятельства, отъ меня независящія, — пролепетало жалкое существо, стараясь оправдаться.

— Я вамъ задамъ «обстоятельства!» Я вамъ покажу «независимость»! — передразнила Дженни съ необыкновенной энергіей. — Поговорите еще у меня! Я васъ отдамъ въ полицію и заставлю оштрафовать на пять шиллинговъ. Вы не сможете заплатить, а я не заплачу за васъ, и васъ сошлютъ на ксю жизнь. Какъ намъ нравится ссылка на всю жизнь?

— Не нравится, Дженни, не нравится. Бѣдный, разбитый, больной… Недолго ужъ мнѣ обременять тебя собою… Пощади! — кричало несчастное существо.

— Ну-ка, ну! — сказала Дженни дѣловымъ тономъ, хлопая рукой по ручкѣ кресла съ озабоченнымъ видомъ и качая головой и подбородкомъ. — Вы знаете, что теперь надо дѣлать: выкладывайте-ка ваши деньги, — сію минуту!

Человѣкъ сталь послушно шарить въ карманахъ.

— Навѣрно промоталъ весь свой заработокъ? Выкладывайте сюда! Все, что есть! Все до копейки!

Сколько хлопотъ собирать эти копейки по карманамъ, похожимъ на уши лягавыхъ собакъ! Ищешь въ этомъ карманѣ и не находишь; не ждешь найти въ томъ и минуешь; не находишь никакого кармана тамъ, гдѣ бы долженъ быть карманъ.

— Все ли тутъ? — спросила хозяйка, когда безпорядочная куча пенсовъ и шиллинговъ оказалась на столѣ передъ ней.

— Больше нѣту, — было покаяннымъ отвѣтомъ съ утвердительнымъ кивкомъ головы.

— Посмотримъ… Ну, вы знаете, что надо дѣлать дальше. Выворачивайте карманы наизнанку!

Онъ повиновался. И если что-нибудь могло выказать его еще болѣе презрѣннымъ и еще болѣе жалко-смѣшнымъ, такъ это именно такое демонстрированіе своей особы.

— Тутъ только семь шиллинговъ и восемь съ половиною пенсовъ, — воскликнула миссъ Дженни, приведя кучу въ порядокъ. — У, старый, блудный сынъ! Съ голоду умрете…

— Нѣтъ, не мори меня голодомъ! — просилъ онъ, жалобно хныча.

— Если бы съ вами поступать, какъ вы того стоите, — сказала, не слушая его, Дженни, — такъ васъ бы надо кормить кошачьей говядиной… Ну, пора спать!

Онъ съ усиліемъ качнулся изъ своего угла, повинуясь ея приказанію, и опять протянулъ къ ней обѣ руки и промычала.:

— Обстоятельства, независящія… отъ власти…

— Ступайте спать, вамъ говорятъ! — оборвала его миссъ Ренъ. — Не говорите со мной — прошу. Ступайте спать сію же минуту!

Угадывая впередъ новое грозное что, онъ избѣгнулъ его торопливымъ повиновеніемъ. Слышно было, какъ онъ тяжело поднимался по лѣстницѣ, какъ заперъ свою дверь и кинулся на постель. Немного погодя сошла внизъ Лиззи.

— Что же, Дженни, будемъ ужинать?

— Ахъ, Господи, спаси насъ и помилуй: надо же чѣмъ-нибудь на ногахъ себя поддержать, — отвѣтила Дженни, пожимая плечами.

Лиззи постлала скатерть на скамеечку (болѣе удобную для маленькой хозяйки, чѣмъ обыкновенный обѣденный столъ), поставила на нее какое-то простое кушанье, какое почти ежедневно бывало у нихъ, и придвинула себѣ табуретку.

— Вотъ и ужинъ! О чемъ ты задумалась, Дженни?

— Я думала, — отвѣчала она, выходя изъ глубокой задумчивости, — я думала, что бы я сдѣлала съ нимъ, если бъ онъ вдругъ сдѣлался пьяницей?

— О, онъ не будетъ пьяницей! — сказала твердо Лиззи. — Ты заранѣе позаботишься объ этомъ.

— Я заранѣе позабочусь объ этомъ, но онъ можетъ меня надуть. Ахъ, дружокъ, всѣ эти господа-мужчины, съ ихъ плутнями и ухватками, такъ ловко водятъ насъ за носъ! (Маленькій кулачекъ въ полномъ ходу.) И если бъ онъ меня обманулъ, я скажу тебѣ, что бы я сдѣлала. Когда бы онъ заснулъ, я раскалила бы до-красна ложку, у меня былъ бы готовый кипятокъ въ кастрюлькѣ,- зачерпнула бы кипятку, а другою рукой открыла бы ему ротъ, — а можетъ быть, онъ спалъ бы съ разинутымъ ртомъ, — вылила бы ему въ глотку и задушила бы его.

— Я увѣрена, Дженни, что ты не сдѣлала бы такой ужасной вещи, — сказала, улыбаясь, Лиззи.

— Не сдѣлала бы? Хорошо. Можетъ быть, и не сдѣлала бы. А желаніе было бы.

— Я увѣрена, что и желанія не было бы.

— Даже и желанія не было бы? Ну, можетъ быть, — тебѣ лучше знать. Только вѣдь ты не жила съ ними весь свой вѣкъ, какъ я, и спина у тебя не болитъ и ноги не отнялись.

Въ продолженіе ужина Лиззи всячески старалась привести ее въ прежнее хорошее настроеніе. Но очарованіе исчезло. Хозяйка дома оставалась хозяйкой дома, позорнаго дома съ каморкой наверху, гдѣ презрѣнное существо отравляло и оскверняло ея невинный сонъ своею скотской чувственностью. Веселая швея превратилась въ маленькую, старообразную ворчунью. Въ мірѣ жить — мірское творить.

Бѣдная кукольная швея! Сколько разъ роняли ее тѣ самыя руки, которымъ надо было поддерживать ее! Сколько разъ заводили ее въ трущобу, когда она нуждалась въ проводникѣ! Бѣдная крошка, бѣдная кукольная швея!

III Хлопотливое дѣло

Въ одинъ прекрасный день старушка Британія, сидючи-размышляючи (можетъ быть, въ той самой позѣ, какъ она изображается на мѣдныхъ монетахъ), внезапно дѣлаетъ открытіе, что ей необходимо посадить въ парламентъ Вениринга. Ей мнится, что Beнирингъ будетъ превосходнымъ «представителемъ», что преданная ея величеству палата общинъ неполна безъ него. Вотъ и внушаетъ Британія одному знакомому ей законовѣду, что если Beнирингъ пожертвуетъ куда слѣдуетъ пять тысячъ фунтовъ стерлинговъ, то можетъ подписывать послѣ своего имени извѣстную парочку заглавныхъ буквъ, что обойдется ему по необыкновенно дешевой цѣнѣ — по двѣ тысячи пятисотъ за букву. Между Британіей и законовѣдомъ, конечно, подразумевается, что никто не возьметъ этихъ пяти тысячъ фунтовъ, но что, будучи положены куда слѣдуетъ, они сгинуть сами собою силою колдовства.

Законовѣдъ, облеченный довѣріемъ старушки Британіи, прямо отъ этой дамы пріѣзжаетъ къ Венирингу и передаетъ порученіе. Beнирингъ объявляетъ себя глубоко польщеннымъ, но проситъ дать ему время передохнуть и удостовѣриться, сомкнутся ли вокругъ него друзья. Законовѣдъ, радѣющій объ интересахъ своего кліента, не можетъ дать большой отсрочки Венирингу, ибо госпожа Британія знакома съ кое-кѣмъ, кто готовъ пожертвовать шесть тысячъ фунтовъ. Въ концѣ-концовъ законовѣдъ соглашается дать Венирингу четыре часа на размышленіе.

Тогда Beнирингъ говорить своей супругѣ: «Надо хлопотать», и бросается въ извозчичій кебъ. Мистрисъ Beнирингъ въ ту же минуту вручаетъ ребенка кормилицѣ, прижимаетъ ко лбу орлиныя руки, чтобы привести въ порядокъ свой смятенный умъ, велитъ готовить карету и твердитъ разсѣянно и преданно, подобно Офеліи съ примѣсью какой-нибудь самоотверженной жены древности: «Надо хлопотать».

Устремившись, по приказанію Вениринга, на уличныхъ прохожихъ съ быстротой и натискомъ лейбъ-гвардіи при Ватерлоо, кучеръ и кебъ съ Венирингомъ бѣшено мчатся въ Дюкстритъ, что въ Сентъ-Джемсѣ. Тамъ Beнирингъ застаетъ Твемло дома, все на той же квартирѣ, еще тепленькаго отъ искусныхъ рукъ таинственнаго художника, который что-то дѣлалъ съ его волосами при помощи яичнаго желтка. И такъ какъ эта процедура требуетъ, чтобы по окончаніи ея человѣкъ далъ своимъ волосамъ поторчать дыбомъ и постепенно обсохнуть, то мистеръ Твемло въ данный моментъ находится въ состояніи, вполнѣ подходящемъ для принятія поражающихъ извѣстій и одинаково напоминаетъ и монументъ на Фишъ-Стричъ-Гиллѣ, и царя Пріама при нѣкоемъ пожарѣ, о которомъ извѣстно изъ классиковъ.

— Добрѣйшій Твемло, — говорить Beнирингъ, хватая его за обѣ руки, — какъ самый близкій и старинный другъ нашей семьи («Ага! стало быть, теперь уже не можетъ быть сомнѣній: это я», думаетъ Твемло), — скажите прямо, какъ вы полагаете: согласится вашъ кузенъ лордъ Снигсвортъ записаться въ члены моего избирательнаго комитета? Я не простираю своихъ притязаній на особу его свѣтлости. Я прошу только имени его, только имени… Дастъ онъ свое имя, какъ вы думаете?

Внезапно ослабѣвъ, Твемло отвѣчаетъ:

— Не думаю.

— Мои политическія убѣжденія, — продолжаетъ Beнирингъ, даже не справившись предварительно, есть ли у него таковыя, — сходятся съ убѣжденіями его свѣтлости и, быть можетъ, во вниманіе къ дорогимъ для насъ обоихъ принципамъ, во вниманіе къ общественному благу онъ и дастъ мнѣ свое имя.

— Можетъ быть, — говоритъ Твемло.

Въ своемъ отчаяніи онъ принимается расчесывать голову, забывъ о желткѣ, и еще болѣе смущается, почувствовавъ, что волосы липнутъ.

— Съ такимъ старымъ, закадычнымъ другомъ, какъ вы, мнѣ нечего чиниться, — продолжаетъ Венирингъ. — Вотъ что, Твемло: дайте мнѣ слово, что если намъ будетъ непріятно исполнить то, о чемъ я васъ попрошу, если дли васъ это представить хоть малѣйшее затрудненіе, вы прямо такъ и скажете, не стѣсняясь.

Твемло такъ любезенъ, что сейчасъ же даетъ слово, очевидно, съ самымъ чистосердечнымъ намѣреніемъ его сдержать.

— Можетъ быть, вы не откажетесь написать въ Снигсвортскій паркъ и отъ своего имени попросить для меня протекціи у лорда Снигсворта. Если мое дѣло уладится, я всегда буду помнить, что обязанъ этимъ исключительно вамъ. Само собою разумѣется, что вы будете просить за меня милорда единственно съ точки зрѣнія общественной пользы… Такъ какъ же: можете вы сдѣлать это для меня?

Твемло задумчиво подноситъ руку ко лбу и говорить:

— Вы взяли съ меня слово отвѣтить вамъ правду.

— Да, дорогой мой Твемло.

— И ждете добросовѣстнаго исполненія обѣщанія?

— Конечно, мой другъ.

— Ну такъ замѣтьте: я вообще, — произноситъ Твемло, такъ отчетливо отчеканивая это слово, какъ будто если бъ оно было не «вообще», а «отчасти», онъ непремѣнно исполнилъ бы просьбу, — я вообще прошу меня уволить отъ письменныхъ сношеній съ лордомъ Снигсвортомъ.

— Благодарю, благодарю васъ, мой другъ. Спасибо вамъ за прямоту, — говоритъ Венирингъ, сильно обманувшійся въ ожиданіяхъ, но тѣмъ не менѣе съ особеннымъ рвеніемъ хватая Твемло за обѣ руки.

Нечему удивляться, что бѣдный Твемло уклоняется отъ письменныхъ сношеній съ своимъ высокороднымъ кузеномъ (подагрическаго темперамента, въ скобкахъ сказать), ибо его высокородный кузенъ, удѣляющій ему весьма скромную пенсію, которою онъ живетъ, поступаетъ съ нимъ, въ возмѣщеніе этой милости, очень круто, чтобы не сказать болѣе, подвергая его при посѣщеніяхъ имъ Снигсвортскаго парка, въ нѣкоторомъ родѣ военному положенію: заставляя его вѣшать шляпу на особый гвоздь, сидѣть на особомъ стулѣ, говорить объ особыхъ предметахъ съ особыми людьми и исполнять особыя упражненія, какъ то: восхвалять достоинства фамильныхъ холстовъ… то бишь портретовъ, и воздерживаться отъ избранныхъ фамильныхъ винъ, если онъ не получилъ особаго приглашенія къ участію въ истребленіи оныхъ.

— Впрочемъ, одно я могу сдѣлать для васъ, — говорить Твемло, — это — похлопотать.

Beнирингъ снова призываетъ на него благословеніе Неба.

— Вотъ я сейчасъ отправлюсь въ клубъ, — продолжаетъ Твемло, вдохновляясь съ необыкновенной быстротой. — Ну-ка, посмотримъ, который теперь часъ.

— Безъ двадцати минуть одиннадцать.

— Я буду въ клубѣ безъ десяти двѣнадцать, говорить Твемло, — и просижу тамъ цѣлый день.

Венирингъ положительно чувствуетъ, что друзья смыкаются вокругъ него и торопится сказать:

— Благодарю васъ, благодарю. Я зналъ, что на васъ можно положиться. Я сказалъ Анастасіи, выѣзжая изъ дому прямо къ вамъ… Вы, дорогой мой Твемло, — первый изъ моихъ друзей, котораго я вижу въ этотъ, навѣки памятный дли меня мигь… Я сказалъ Анастасіи: надо хлопотать.

— Правда ваша, правда, — соглашается Твемло. — Ну, и что же? Хлопочетъ она?

— Хлопочетъ, — отвѣчаетъ Beнирингъ.

— Чудесно! — сочувственно восклицаетъ Твемло, этотъ благовоспитанный маленькій джентльменъ. — У женщинъ тактъ неоцѣненный. Если прекрасный полъ за насъ, такъ значить все за насъ.

— Но вы мнѣ еще не сказали, что вы думаете о моемъ вступленіи въ палату общинъ? — говорить Beнирингъ.

— Я думаю, — отвѣчаетъ съ чувствомъ Твемло, — что это лучшій клубъ во всемъ Лондонѣ.

Beнирингъ благодаритъ въ третій разъ, затѣмъ ныряетъ съ лѣстницы, бросается въ свой кебъ, приказываетъ кучеру снова ринуться на британскую публику и мчится въ Сити.

Тѣмъ временемъ Твемло приглаживаетъ впопыхахъ свои волосы, какъ только можетъ лучше (то есть несовсѣмъ хорошо, ибо послѣ клейкой смазки они топорщатся дыбомъ и въ общемъ напоминаютъ пирожное подъ сахарной глазурью) и спѣшить въ клубъ къ назначенному сроку. Въ клубѣ онъ проворно завладѣваетъ большимъ венеціанскимъ окномъ, письменными принадлежностями и газетами, и устраивается такимъ образомъ, чтобы вся улица Пеллъ-Мелль почтительно созерцала его. Всякій разъ, какъ кто-нибудь изъ завсегдатаевъ клуба, входя, кивнетъ ему головой, Твемло его спросить: «Вы знаете Вениринга?» Тотъ скажетъ: «Нѣтъ. Членъ клуба?» Твемло отвѣтитъ: «Да. Вступаетъ въ нижнюю палату членомъ за Покетъ-Бричезъ». Тогда тотъ скажетъ: «А а! Должно быть, денегъ некуда дѣвать?» зѣвнетъ и къ шести часамъ вечера исчезнетъ.

Твемло начинаетъ убѣждаться, что онъ положительно заваленъ работой, и считаетъ весьма достойнымъ сожалѣнія, что изъ него не вышелъ профессіональный избирательный агентъ.

Отъ Твемло Венирингъ мчится въ контору Подснапа, застаетъ Подснапа читающимъ, стой у камина, газеты, расположеннымъ ораторствовать по поводу сдѣланнаго имъ удивительнаго открытія, что Италія вовсе не Англія. Онъ почтительно испрашиваетъ у Подснапа извиненія въ томъ, что прервалъ потокъ его мудрыхъ рѣчей, и увѣдомляетъ его, откуда дуетъ вѣтеръ. Онъ говоритъ Подснапу, что политическія ихъ мнѣнія сходятся, даетъ понять Подснапу, что онъ, Венирингъ, составилъ свои политическія убѣжденія, сидя у ногъ его, Подснапа, и выражаетъ горячее желаніе знать, примкнетъ ли къ нему Подснапъ.

Подснапъ говорить съ нѣкоторою строгостью:

— Прежде всего, Венирингъ, скажите мнѣ прямо: вы моего совѣта просите?

Венирингъ бормочегь что-то въ родѣ того, что «какъ старый и дорогой его другъ»…

— Да, да, все это хорошо, — перебиваетъ его Подснапъ, — но вы скажите прямо: вы рѣшились принять это мѣстечко Покетъ-Бричезъ, или же вы спрашиваете моего мнѣнія, принять вамъ его или нѣтъ?

Венирингъ повторяетъ, что сердце его алчетъ и душа его жаждетъ, чтобы къ нему примкнулъ Подснапъ…

— Ну, такъ я пойду съ вами на чистоту, Beнирингъ, — говоритъ Подснапъ, сдвигая брови. — Я не интересуюсь парламентомъ. Вы, кажется, можете заключить это изъ того факта, что меня тамъ нѣтъ.

Еще бы, конечно! Ему, Венирингу, это хорошо извѣстно. Понятно, онъ знаетъ, что если бы только Подснапъ пожелалъ, онъ бы давно былъ въ парламентѣ.

— Я не интересуюсь парламентомъ, — повторяетъ Подснапъ, замѣтно смягчаясь. — Быть въ немъ или не быть — это ничего не мѣняетъ въ моемъ положеніи. Но я не хочу мѣшаться въ дѣла людей, находящихся въ другомъ положеніи. Вы полагаете, что вамъ стоитъ тратить время на политику и что для вашего положенія это важно, — такъ, что ли?

Надѣясь все-таки, что Подснапъ примкнетъ къ нему, Beнирингъ «полагаетъ», что такъ.

— Стало быть, вы не спрашиваете моего совѣта, — говоритъ сурово Подснапъ. — Хорошо. Такъ я вамъ и не дамъ совѣта. Но вы просите моей помощи. — Хорошо. Я буду за васъ хлопотать.

Beнирингъ мгновенно призываетъ на него благословеніе Неба и сообщаетъ, что Твемло уже хлопочетъ. Подснапу несовсѣмъ-то нравится, что кто-то уже хлопочетъ. Онъ находитъ это не вполнѣ дозволительнымъ, но, подумавъ, допускаетъ Твемло, снисходительно заявляя, что эта старушка съ хорошими связями, пожалуй, не повредитъ дѣлу.

— Сегодня у меня нѣтъ никакихъ особенныхъ дѣлъ, — прибавляетъ Подснапъ, — и я повидаюсь кое съ кѣмъ изъ вліятельныхъ лицъ. Я приглашенъ сегодня на обѣдъ, но я пошлю мистрисъ Подснапъ, а самъ отдѣлаюсь и буду обѣдать у васъ въ восемь. Весьма важно знать, какъ подвигаются хлопоты. Мы сравнимъ результаты моихъ и вашихъ ходовъ… Да, вотъ что: вамъ надо пару дѣятельныхъ, энергичныхъ господъ съ приличными манерами для разъѣздовъ.

Венирингъ, поразмысливъ, вспоминаетъ о Бутсѣ и Бруэрѣ.

— Ахъ, это тѣ два, съ которыми я встрѣчался у васъ въ домѣ? — говоритъ Подснапъ. — Да. Они годятся. Пусть каждый изъ нихъ найметъ себѣ по кебу и разъѣзжаетъ.

Венирингъ не забываетъ упомянуть о блаженствѣ, которое онъ испытываетъ, обладая столь преданнымъ другомъ, надѣленнымъ притомъ рѣдкимъ даромъ такихъ великихъ административныхъ внушеній, и искренно восторгается предстоящими разъѣздами Бутса и Бруэра, какъ идеей, положительно имѣющей характеръ избирательной агитаціи и до странности похожей на серьезное дѣло. Затѣмъ, распростившись съ Подснапомь, онъ на всѣхъ рысяхъ налетаетъ на Бутса и Бруэра, которые съ восторгомъ примыкаютъ къ нему и стремительно разъѣзжаются въ противоположныя стороны, каждый въ своемъ кебѣ. Послѣ этого Венирингъ снова ѣдетъ къ законовѣду, облеченному довѣріемъ Британіи, улаживаетъ съ нимъ кое-какія дѣлишки деликатнаго свойства и наконецъ составляетъ адресъ къ независимымъ избирателямъ Покетъ-Бричеза, торжественно возвѣщающій имъ, что онъ, Венирингъ, готовъ явиться къ нимъ за голосами, подобно моряку, возвращающемуся на пепелище своей ранней юности. Послѣдняя фраза, надо замѣтить, ничуть не теряетъ цѣны отъ того, что Венирингъ ни разу въ жизни не бывалъ даже по близости отъ Покетъ-Бричеза, да и теперь не очень твердо знаетъ, гдѣ оно обрѣтается.

Въ продолженіе этихъ часовъ, чреватыхъ событіями, мистрисъ Венирингъ въ свою очередь не лѣнится. Не успѣваетъ карета подъѣхать къ подъѣзду, какъ она садится въ нее и отдаетъ приказъ: «Къ леди Типпинсъ». Сія неотразимая волшебница живетъ въ Бельгрэвскихъ краяхъ, надъ корсетницей съ моделью замѣчательной красавицы въ окнѣ перваго этажа, — красавицы въ естественный ростъ въ голубой шелковой юбкѣ и со шнуркомъ отъ корсета въ рукѣ, въ невинномъ удивленіи поглядывающей себѣ черезъ плечо на городъ. Да и есть чему подивиться, когда одѣваешься при такихъ обстоятельствахъ.

Дома леди Типпинсъ? — Леди Типпинсъ дома, въ темненькой комнаткѣ. Ея спина (подобно спинѣ красавицы перваго этажа, хотя и по другой причинѣ) обращена къ свѣту. Леди Типпинсъ такъ удивлена, видя дорогую мистрисъ Beнирингъ въ такую рань, «среди ночи», какъ выражается эта милашка, что глаза ея широко раскрываются подъ наплывомъ этого чувства.

Мистрисъ Beнирингъ довольно безсвязно сообщаетъ своей дорогой леди Типпинсъ, какъ Вениринга прочатъ въ депутаты отъ Покетъ-Бричеза, какъ настало время сомкнуться вокругъ него, какъ онъ сказалъ ей: «Надо хлопотать», и какъ она, жена и мать, пріѣхала просить «похлопотать» ее, леди Типпинсъ. Затѣмъ она прибавляетъ, что ея карета въ полномъ распоряженіи леди Типпинсъ для этихъ хлопотъ, что сама она, владѣлица вышеупомянутаго, съ иголочки новенькаго, изящнаго экипажа, вернется домой на своихъ на двоихъ, что она съ радостью искровенить себѣ ноги, разъ надо хлопотать, и не успокоится до тѣхъ поръ, пока не свалится безъ чувствъ у колыбельки своего ребенка.

— Успокойтесь, моя дорогая, — говорить леди Типпинсъ, — мы его проведемъ.

Леди Типпинсъ хлопочетъ не на шутку. Достается и лошадямъ Вениринговъ. Леди Типпинсъ гремитъ на нихъ по городу цѣлый день, взывая ко всѣмъ своимъ добрымъ знакомымъ, выказывая въ наилучшемъ свѣтѣ свою способность занимать разговоромъ и свой зеленый вѣеръ, которымъ она безъ устали машетъ. Душа моя, что вы обо мнѣ думаете? За кого вы меня принимаете?.. Вамъ ни за что не угадать, кто я… Я — избирательный агентъ, ни больше, ни меньше… А за какой городъ или мѣстечко — ну-ка, скажите? — За Покетъ-Бричезъ. А почему? — Потому что его пріобрѣлъ самый дорогой другъ, какой только есть у меня въ цѣломъ свѣтѣ… Кто же этотъ лругь, спросите вы? — Это человѣкъ, именуемый Венирингомъ. Не забудьте и жены его, другого самаго дорогого моего друга въ цѣломъ свѣтѣ. Ахъ да, должна еще прибавить: я положительно забыла про ребенка, что составитъ уже третьяго друга. И вотъ, мы вчетверомъ играемъ въ этомъ водевилѣ для соблюденія приличій, не забавно ли?.. Теперь, моя безцѣнная, вся штука въ томъ, что никто, рѣшительно никто не знаетъ этихъ Вениринговъ, и они не знаютъ никого. А домъ у нихъ изъ волшебнаго царства и обѣды, какъ въ арабскихъ сказкахъ. Развѣ не любопытно на это взглянуть?.. Обѣщайте, что вы согласитесь познакомиться съ ними. Поѣдемъ къ нимъ обѣдать. Даю вамъ слово, что они вамъ не надоѣдятъ. Вы мнѣ скажите, съ кѣмъ вы хотите сидѣть. Мы составимъ свою компанію, и я ужъ такъ распоряжусь, что тѣ ни разу даже не заговорить съ вами. Право, намъ надо взглянуть на ихъ золотыхъ и серебряныхъ верблюдовъ. Я называю ихъ обѣденный столь караваномъ… Такъ пріѣзжайте же обѣдать къ моимъ дорогимъ Венирингамъ, — этой моей исключительной собственности, самымъ лучшимъ моимъ друзьямъ въ цѣломъ свѣтѣ. А главное, обѣщайте, но только навѣрное, вашъ голосъ и ваше содѣйствіе, и всѣ зависящіе отъ васъ голоса за Покетъ-Бричезъ; потому что мы не допускаемъ и мысли о подкупѣ, мой другъ; если мы вступимъ въ палату, то только по усиленной просьбѣ неподкупныхъ обывателей мѣстечка Покетъ-Бричезъ.

Не мѣшаетъ однако, замѣтить, что точка зрѣнія очаровательной Типпинсь, а именно, что всѣ эти «хлопоты» предпринимаются единственно для соблюденія приличій, лишь отчасти, но не вполнѣ, справедлива.

Гораздо большее будетъ сдѣлано или будетъ считаться сдѣланнымъ — что почти одно и то же, — наймомъ извозчичьихъ кебовъ и разъѣздами, нежели предполагаетъ очаровательная Типпинсь. Много великихъ репутацій было составлено наймомъ извозчичьихъ кебовъ и разъѣздами въ нихъ. Особенно дѣйствительно это средство въ парламентскихъ дѣлахъ. Состоитъ ли очередное дѣло нижней палаты въ томъ, чтобы ввести человѣка, или выкурить человѣка, или уломать человѣка, или поддержать желѣзную дорогу, или подорвать желѣзную дорогу, или въ чемъ бы то ни было, — ничто не считается столь дѣйствительнымъ, какъ скачка Богъ вѣсть куда со всѣхъ ногъ, — короче говоря, наемъ извозчичьихъ кебовъ и разъѣзды. Должно быть, потому, что увѣренность въ дѣйствительности этого средства носится въ воздухѣ, Твемло отнюдь не единственный человѣкъ, убѣжденный въ томъ, что онъ работаетъ, какъ Траянъ. Онъ далеко оставленъ позади Подснапомъ, который въ свою очередь оставленъ позади Бутсомъ и Бруэромъ. Въ восемь часовъ, когда всѣ эти труженики собрались къ обѣду у Вениринговъ, было порѣшено, чтобы кебы Бутса и Бруэра не отлучались. Изъ конюшни принесли ведра съ водой и тутъ же на мѣстѣ вылили на ноги лошадямъ, на случай, если бы Бутсу и Бруэру понадобилось мгновенно сѣсть и ѣхать. Эти летучіе вѣстники приказываютъ алхимику положить ихъ шляпы такимъ образомъ, чтобъ ихъ можно было найти по первому требованію. Они обѣдаютъ (впрочемъ, замѣчательно плотно) съ видомъ пожарной команды, ожидающей извѣстія объ ужасающемъ пожарѣ.

Въ началѣ обѣда мистрисъ Венирингъ лепечетъ едва внятно, что не перенесетъ еще нѣсколькихъ такихъ дней.

— Да и всѣ мы не перенесемъ нѣсколькихъ такихъ дней, — говоритъ Подснапъ. — Но что бы тамъ ни было, а мы его проведемъ.

— Мы его проведемъ, — говорить леди Типпинсъ, игриво помахивая своимъ зеленымъ вѣеромъ. — Многая лѣта Венирингу!

— Мы его проведемъ! — говорить Твемло.

— Мы его проведемъ! — говорятъ Бутсъ и Бруэръ.

Впрочемъ, строго говоря, было бы трудно придумать причину, почему они могли бы не провести его, такъ какъ въ Покетъ-Бричезѣ не было оппозиціи. Какъ бы то ни было, рѣшено «хлопотать» до конца. Если не хлопотать, то можетъ стрястись что-нибудь непредвидѣнное. Рѣшено равнымъ образомъ, что всѣ такъ измучены хлопотами минувшаго дня и такъ нуждаются въ подкрѣпленіи силъ для хлопотъ предстоящихъ, что необходимо вытребовать на сцену особо-цѣнное крѣпительное изъ погреба Вениринга. Поэтому алхимикъ получаетъ приказъ подать самаго лучшаго вина изъ подвала, вслѣдствіе чего слово «сомкнуться» становится камнемъ преткновенія во время дальнѣйшей застольной бесѣды и вмѣсто него выходитъ то «сморкнуться», то «обмакнуться».

Въ сей вдохновляющій мигъ Бруэръ выпускаетъ идею, — величайшую идею этого дня. Онъ смотритъ на часы и объявляетъ, уподобляясь Гай-Фоксу, что онъ сейчасъ отправится въ палату взглянуть, какъ тамъ идутъ дѣла.

— Я похожу часокъ-другой по корридору, — говоритъ онъ съ видомъ глубочайшей таинственности, — и если дѣла идутъ хорошо, то я ужъ не вернусь, а закажу кебъ на завтра къ девяти утра.

— Прекрасно, — одобряетъ Подснапъ.

Венирингъ спѣшитъ выразить свою неспособность достаточно оцѣнить такую услугу. Слезы выступаютъ на нѣжныхъ глазахъ мистрисъ Венирингъ. Бутсъ не можетъ скрыть своей зависти. Всѣ толпятся у наружныхъ дверей, чтобы посмотрѣть, какъ поѣдетъ Бруэръ. Бруэръ спрашиваетъ кучера, хорошо ли освѣжилась лошадь, посматривая на нее съ критической проницательностью. Кучеръ говоритъ: «Она свѣжа, какъ масло». «Ну, такъ живѣй, въ палату общинъ!» приказываетъ Бруэръ. Кучеръ взлѣзаетъ на козлы, Бруэръ влѣзаетъ въ кебъ, публика рукоплещетъ, а Подснапъ говоритъ ему вслѣдъ: «Попомните мои слова, сэръ: это человѣкъ съ рессурсами. Этотъ человѣкъ пробьетъ себѣ дорогу въ жизни».

Когда Венирингу приходить время сказать подобающую случаю рѣчь гражданамъ Покетъ-Бричеза, то лишь Подснапъ и Твемло сопровождаютъ его по желѣзной дорогѣ до этого уединеннаго мѣстечка.

Законовѣдъ, облеченный довѣріемъ Британіи, встрѣчаетъ ихъ на станціи Покетъ-Бричезской вѣтви, въ открытой коляскѣ съ печатною вывѣской: «Да здравствуетъ Beнирингъ», прибитой къ ней снаружи, какъ къ стѣнѣ. И вотъ, всѣ четверо, напутствуемые зубоскальствомъ городской черни, торжественно шествуютъ къ убогой маленькой ратушѣ на костыляхъ, у подножія которой виднѣется нѣсколько пучковъ луку и бичевки, что (какъ объясняетъ законовѣдъ) именуется рынкомъ. Изъ окна этого зданія Beнирингъ вѣщаетъ внимающей землѣ. Въ ту минуту, когда онъ снимаетъ шляпу, Подснапъ, согласно своему уговору съ мистрисъ Beнирингъ, посылаетъ этой женѣ и матери телеграмму: «Онъ взошелъ».

Beнирингъ путается въ дебряхъ спича къ избирателямъ; Подснапъ и Твемло подпѣваютъ: «Слушайте! Слушайте!» или тянутъ: «Слу-у-у-шайте!» въ крайнихъ случаяхъ, когда видятъ, что ему уже никакъ не выбраться изъ какой-нибудь особенно злосчастной трущобы. Больше всего отличается Beнирингъ въ двухъ мѣстахъ спича, до того удачныхъ, что общественное мнѣніе сомнѣвается, не подсказаны ли они ему облеченнымъ довѣріемъ законовѣдомъ во время ихъ краткихъ переговоровъ на лѣстницѣ. Beнирингъ приводить оригинальное уподобленіе страны кораблю, называя государство кораблемъ, а перваго министра — кормчимъ. Задняя мысль его въ этомъ случаѣ та, чтобы повѣдать всему Покетъ-Бричезу, что другъ его по правую руку (Подснапъ) — человѣкъ съ состояніемъ. Согласно этому онъ говорить: «Итакъ, джентльмены, если борты корабля некрѣпки и кормчій ненадеженъ, скажите — примутъ ли его въ страховку наши тузы, эти, всему свѣту извѣстные, находящіеся нынѣ и въ нашихъ рядахъ князья торговли, — страхователи отъ кораблекрушеній? Согласятся ли они страховать его, джентльмены? Захотятъ ли они подвергаться риску? Окажутъ ли довѣріе хозяевамъ корабля? — Нѣтъ, джентльмены! И если бъ я сослался на моего друга по правую руку, который самъ считается однимъ изъ главнѣйшихъ и наиболѣе уважаемыхъ членовъ этого великаго и почтеннаго класса, онъ отвѣчалъ бы: „Нѣтъ!“

Это — первое удачное мѣсто спича. А вотъ второе. — Необходимо довести до всеобщаго свѣдѣнія тотъ краснорѣчивый фактъ, что Твемло состоитъ въ родствѣ съ лордомъ Сингсвортомъ. И вотъ, Венирингъ, допустивъ такое положеніе дѣлъ, какому, по всей вѣроятности, никогда не представится возможности наступить (хоть, впрочемъ, это и не вполнѣ достовѣрно, ибо картина, имъ нарисованная, непонятна ни ему, ни другимъ), продолжаетъ: „Итакъ, джентльмены, если бъ я предложилъ подобную программу любому классу общества, ее встрѣтили бы насмѣшками, на нее съ презрѣніемъ указывали бы пальцами. Если бъ я предложилъ подобную программу какому-нибудь почтенному и разумному торговцу вашего города… Нѣтъ, будемъ выражаться опредѣленнѣе; скажемъ: нашего города…

Если бъ я предложилъ ему такую программу, что бы онъ отвѣтилъ? — Онъ отвѣтилъ бы: „Прочь ее!“ Вотъ что отвѣтилъ бы онъ, джентльмены. Въ справедливомъ негодованіи онъ отвѣтилъ бы: „Прочь ее!“ Предположимъ теперь, что я поднялся выше по ступенямъ общественной лѣстницы. Предположимъ, что я взялъ подъ руку моего друга слѣва и, пройдя вмѣстѣ съ нимъ по родовымъ лѣсамъ его фамиліи, подъ развѣсистыми буками Снигсвортскаго парка, приблизился къ благороднымъ палатамъ, прошелъ дворъ, вошелъ въ парадныя двери, поднялся по лѣстницѣ и, минуя покой за покоемъ, очутился наконецъ въ августѣйшемъ присутствіи близкаго родственника моего друга — лорда Снигсворта. И предположимъ, что я сказалъ бы этому вельможѣ: „Милордъ, я здѣсь передъ вашею свѣтлостью, вмѣстѣ съ ближайшимъ родственникомъ вашей свѣтлости (моимъ другомъ по лѣвую руку), — я здѣсь затѣмъ, чтобы предложить вамъ эту программу“. Что отвѣтилъ бы мнѣ его свѣтлость? Онъ отвѣтилъ бы: „Прочь ее!“ Вотъ что отвѣтилъ бы онъ, джентльмены. Безсознательно въ точности повторяя, въ своей высокой сферѣ, выраженіе всякаго почтеннаго и разумнаго торговца нашего города, ближайшій и любимый родственникъ моего друга по лѣвую руку отвѣтилъ бы въ законномъ гнѣвѣ: „Прочь ее!“

Венирингъ заканчиваетъ свой спичъ этимъ послѣднимъ успѣхомъ, и мистеръ Подснапъ телеграфируетъ мистрисъ Венирннгь: „Онъ сошелъ“.

Затѣмъ обѣдъ въ гостиницѣ съ законовѣдомъ, а затѣмъ, въ должной послѣдовательности, избраніе въ депутаты, и въ результатѣ мистеръ Подснапъ телеграфируетъ мистрисъ Венирингъ: „Мы его провели“.

Другой великолѣпный обѣдъ ожидаетъ ихъ по возвращеніи въ хоромы Вениринговъ. Ожидаетъ ихъ тамъ леди Типпинсъ; ожидаютъ Бутсъ и Бруэръ. Со стороны всѣхъ и каждаго прозрачные намеки, изъ коихъ явствуетъ, что каждый собственноручно „провелъ его“ въ парламентъ. Но всѣ рѣшительно согласны въ томъ, что идея Бруэра отправиться ночью въ палату взглянуть, какъ тамъ идутъ дѣла, была геніальной идеей. Этотъ трогательный случай разсказывается женою и матерью въ продолженіе всего вечера. Мистрисъ Венирингъ вообще наклонна къ слезамъ и чувствуетъ особенную къ нимъ наклонность послѣ недавнихъ волненіи. Передъ тѣмъ, какъ встать изъ-за стола, она говоритъ леди Тишшнсъ въ состояніи полнаго душевнаго и тѣлеснаго разслабленія:

— Вы назовете меня дурочкой, я знаю, но не могу не разсказать: когда я сидѣла у колыбельки въ ночь передъ выборами, ребенокъ спалъ очень безпокойно.

Мрачный алхимикъ, не сводящій съ нихъ зловѣщаго взора, испытываетъ дьявольское искушеніе подсказать: „Животъ пучило“ и потерять мѣсто, но страшнымъ усиліемъ воли подавляетъ его.

Мистрисъ Beнирингъ продолжаетъ:

— Послѣ нѣсколькихъ минутъ почти конвульсивнаго крика дитя сложило рученки и улыбнулось.

Такъ какъ на этомъ мѣстѣ она немного пріостановилась, то Подснапъ полагаетъ, что ему необходимо сказать:

— Удивительно! Отчего это — скажите.

— Неужели, спросила я себя тогда, — говоритъ мистрисъ Beнирингъ, ища вокругъ своего носового платка, — неужели добрыя феи шепнули младенцу, что его папа скоро будетъ членомъ парламента?

Мистрисъ Beнирингъ такъ подавлена этими чувствами, что всѣ присутствующіе спѣшатъ разступиться передъ Венирингомъ, который бѣжитъ вокругъ стола къ ней на выручку и уноситъ ее лежащею навзничь, причемъ ноги ея тяжело волочатся по ковру. Тревога и „хлопоты“ оказались, очевидно, выше ея силъ. Никто однако не сболтнулъ о томъ, не говорили ли феи чего-нибудь насчетъ пяти тысячъ фунтовъ, уплаченныхъ кому слѣдуетъ, и не это ли разстроило нервы ребенку.

Бѣдный маленькій Твемло, окончательно потерявшій голову, очень растроганъ и остается растроганнымъ даже послѣ того, какъ онъ безопасно достигъ своего помѣщенія надъ конюшней въ Дьюкъ Стритѣ, Сентъ-Джемсъ-Скверѣ. Но тутъ, въ тишинѣ, на диванѣ, ужасная мысль пронизываетъ кроткаго джентльмена, уничтоживъ въ самомъ корнѣ всѣ прочія, болѣе благодушныя его мысли.

— Праведный Боже! Что приходитъ мнѣ въ голову! Вѣдь онъ ни разу въ жизни не видалъ ни одного изъ своихъ избирателей, пока мы не увидѣли ихъ вмѣстѣ!

Пройдясь по комнатѣ въ разстройствѣ чувствъ, съ прижатою ко лбу рукою, невинный Твемло возвращается на диванъ и безпомощно стонетъ:

— Нѣтъ, положительно я или съ ума сойду, или умру изъ-за этого человѣка! Силъ моихъ не хватаетъ его выносить!

IV Вспомоществуемый Амуръ

Мистрисъ Альфредъ Ламль, говоря холоднымъ языкомъ свѣта, быстро скрѣпляла свое знакомство съ миссъ Подснапъ. Говоря же теплымъ языкомъ мистрисъ Ламль, она и ея милая Джорджіана скоро слились воедино сердцемъ, умомъ и душою.

Каждый разъ, Какъ только Джорджіана ухитрялась хоть на часокъ освободиться изъ подъ ига подснаповщины, — каждый разъ, когда она успѣвала сбросить съ себя тяжелое плюшевое одѣяло желтаго фаэтона и выручить изъ неволи свои маленькія закоченѣлыя ноги, — каждый разъ, когда ей удавалось вырваться изъ сферы колыханья деревяннаго коня — ея матушки, она отправлялась къ своему другу мистрисъ Альфредъ Ламль. Мистрисъ Подснапъ этому не препятствовала. Сознавая себя «великолѣпною женщиной» и привыкнувъ слышать, что ее такъ называютъ пожилые остеологи, занимающіеся своей наукой, на парадныхъ обѣдахъ, мистрисъ Подснапъ могла обходиться и безъ дочери. Мистеръ Подснапъ, съ своей стороны, будучи извѣщенъ, гдѣ обрѣтается Джорджіана, раздувался отъ мысли, что онъ покровительствуетъ Ламлямъ. Что Ламли, не дерзая стать въ уровнѣ съ нимъ, — самимъ Подснапомъ, — почтительно прикасаются къ краю его мантіи, что, не имѣя возможности согрѣваться лучами его славы, — славы солнца, — они довольствуются блѣднымъ отраженнымъ свѣтомъ жиденькой молодой луны, его дочери, — это казалось ему дѣломъ естественнымъ, приличнымъ и подобающимъ.

Это поднимало въ его мнѣніи Ламлей, которыхъ онъ не слишкомъ высоко ставилъ до тѣхъ поръ, и показывало, что они постигаютъ цѣну своей близости съ нимъ. Когда Джорджіана отправлялась къ своей новой пріятельницѣ, мистеръ Подснапъ отправлялся на званый обѣдъ, на обѣдъ, и опять-таки же обѣдъ, рука объ руку съ мистрисъ Подснапъ, установивъ предварительно свою тупую голову въ галстухѣ и воротничкахъ, какъ будто онъ наигрывалъ на Пандейской свирѣли въ свое собственное прославленіе торжественный маршъ: «Се грядетъ побѣдоносный Подснапъ: звучите трубы, бейте барабаны!»

Отличительною чертой характера мистера Подснапа (проявлявшеюся такъ или иначе, какъ это будетъ видно дальше, во всѣхъ глубинахъ и на всѣхъ отмеляхъ подснаповщины) было то, что онъ не переносилъ даже намека на оскорбленіе кого-либо изъ его друзей и знакомыхъ. «Какъ вы смѣете?», готовъ онъ былъ, повидимому, возгласить въ подобныхъ случаяхъ. «Что вы хотите сказать? Я даровалъ этому человѣку права. У этого человѣка есть патентъ отъ меня. Оскорбляя этого человѣка, вы оскорбляете меня, Подснапа Великаго. Мнѣ нѣтъ большого дѣла до человѣческаго достоинства этого человѣка; но я какъ нельзя болѣе дорожу достоинствомъ Подснапа». Поэтому, тотъ, кто рѣшился въ его присутствіи усомниться въ состоятельности Ламлей, былъ бы отдѣланъ жесточайшимъ образомъ. На это, впрочемъ, никто и не рѣшался, такъ какъ Beнирингъ, членъ парламента, всегда удостовѣрялъ, что Ламли — люди богатые, и, можетъ быть, самъ этому вѣрилъ. Да отчего же ему было и не вѣрить? Онъ вѣдь по этому вопросу ровно ничего не зналъ.

Домъ мистера и мистрисъ Ламль въ Саквиль-Стритѣ, въ Пикадилли, служилъ имъ только временнымъ мѣстопребываніемъ. Онъ былъ довольно удобенъ, говорили они своимъ друзьямъ, пока мистеръ Ламль жилъ холостякомъ; теперь же онъ имъ не годится. Поэтому они постоянно пріискивали себѣ великолѣпный домъ въ лучшихъ частяхъ города и всегда собирались или купить, или нанять таковой, но никогда не заключали окончательнаго условія. Они составили себѣ этимъ блестящую репутацію, такъ что всѣ ихъ знакомые, увидавъ гдѣ-нибудь незанятое великолѣпное зданіе, говорили: «Вотъ это какъ разъ годится для Ламлей» и тотчасъ же сообщали о своей находкѣ Ламлямъ, и Ламли отправлялись осматривать домъ. Но, какъ на грѣхъ, всегда оказывалось, что домъ не вполнѣ соотвѣтствуетъ ихъ требованіямъ. Короче сказать, они потерпѣли столько неудачъ въ этихъ поискахъ, — что начинали уже помышлять, не выстроить ли имъ для себя новый домъ по своему вкусу. И этимъ они составили себѣ другую блестящую репутацію, такъ что многіе изъ ихъ знакомыхъ уже заранѣе были недовольны своими домами, сравнивая ихъ съ будущимъ домомъ Ламлей.

Красивое убранство гостиной въ Саквилль-Стритѣ тяжело громоздилось на домашнемъ скелетѣ верхняго жилья, и если этотъ скелетъ, изъ подъ тяжелаго груза обойнаго и мебельнаго дѣла, частенько шепталъ: «Вотъ я тутъ, въ чуланѣ», то шепотъ этотъ доходилъ лишь до немногихъ ушей и ужъ, конечно, никогда не достигалъ ушей миссъ Подснапъ. Если миссъ Подснапъ особенно чѣмъ восхищалась, кромѣ неоцѣненныхъ достоинствъ, своей новой пріятельницы, такъ это счастьемъ супружеской жизни своей пріятельницы. Оно часто служило темой для ихъ бесѣдъ.

— Ну, право, — говорила миссъ Подснапъ, — мистеръ Ламль точно влюбленный. По крайней мѣрѣ я… я готова думать, что онъ влюбленъ.

— Джорджіана, душечка, остерегитесь! — сказала на это мистрисъ Ламль, поднимая указательный палецъ.

— Ахъ! Что такое? — воскликнула миссъ Подснапъ, густо краснѣя: — что я сказала?

— «Альфредъ» — помните, — намекнула мистрисъ Ламль, игриво покачивая головой.

— Вы обѣщали не говорить «мистеръ Ламль», Джорджіана.

— Ахъ, да! Ну, такъ «Альфредъ». Я рада, что не вышло чего-нибудь хуже. Я боялась, что сказала что-нибудь ужасное. Я всегда говорю что-нибудь невпопадъ.

— Что такое? Мнѣ невпопадъ, милая Джорджіана?

— Нѣтъ, не вамъ; вы не мама. А какъ бы я желала, чтобы вы были моей мама!

Мистрисъ Ламль подарила свою пріятельницу сладостною и нѣжной улыбкой; миссъ Подснапъ отвѣтила тѣмъ же, какъ умѣла. Онѣ сидѣли за завтракомъ въ будуарѣ мистрисъ Ламль.

— Итакъ, Джорджіана, Альфредъ по вашему мнѣнію походитъ на влюбленнаго?

— Я этого не говорю, Софронія, — отвѣчала Джорджіана, начиная прятать свои локти. — Я не имѣю никакого понятія о влюбленныхъ. Тѣ страшные люди, которыхъ мама иногда гдѣ-то откапываетъ, чтобы мучить меня, совсѣмъ ужъ не влюбленные. Я хочу только сказать, что мистеръ…

— Опять, Джорджіана?

— Что Альфредъ…

— Такъ-то лучше, душечка.

— Очень любитъ васъ. Онъ всегда такъ любезенъ и предупредителенъ съ вами. Скажите, развѣ не правда?

— Совершенная правда, душа моя, — сказала мистрисъ Ламль съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ, мелькнувшимъ на ея лицѣ.

— Мнѣ кажется, онъ любить меня такъ же, какъ и я его.

— Ахъ, какое счастье! — воскликнула миссъ Подснапъ.

— А знаете, моя Джорджіана, — снова начала мистрисъ Ламль, — вѣдь въ вашемъ восторженномъ сочувствіи къ супружеской нѣжности Альфреда есть что-то подозрительное, право.

— Какъ это можно! Я надѣюсь, ничего подобнаго нѣтъ.

— Не даетъ ли это поводъ подозрѣвать, — лукаво проговорила, не слушая ея, мистрисъ Ламль, — что сердечко моей Джорджіаны…

— Ахъ, не говорите! — вся вспыхнувъ, взмолилась миссъ Подснапъ. — Пожалуйста, не говорите! Увѣряю васъ, Софронія, я хвалю Альфреда только потому, что онъ вашъ мужъ и такъ любитъ васъ.

Софронія взглянула съ такимъ выраженіемъ, какъ будто въ этихъ словахъ для нея просіялъ новый свѣтъ. Потомъ она холодно улыбнулась, опустила глаза на тарелку, приподняла брови и сказала:

— Вы ошиблись, моя милая, въ смыслѣ моихъ словъ. Я хотѣла только намекнуть, что сердечко моей Джорджіаны начинаетъ ощущать пустоту.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — вскрикнула Джорджіана. — Я ни за какія деньги не согласилась бы, чтобы мнѣ говорили такія вещи.

— Какія вещи, моя неоцѣненная? — спросила мистрисъ Ламль, все такъ же холодно улыбаясь, смотря въ тарелку и приподнявъ брови.

— Мнѣ кажется, Софронія, — пролепетала бѣдная маленькая миссъ Подснапъ, — я бы съ ума сошла отъ досады, отъ робости и отъ ненависти, если бы кто-нибудь объяснился мнѣ въ любви. Для меня ужъ и того достаточно, что я вижу, какъ вы съ вашимъ мужемъ любите другъ друга. Это совсѣмъ иное дѣло. Я не могла бы вынести, если бы что-нибудь въ этомъ родѣ случилось со мной. Я бы просила, я бы умоляла убрать подальше отъ меня такого человѣка, хоть раздавить его ногами.

— А вотъ и самъ Альфредъ.

Незамѣтно подкравшись, онъ облокотился на спинку кресла Софроніи, и въ ту минуту, когда миссъ Подснапъ взглянула на него, взялъ одинъ изъ отбившихся локоновъ Софроніи, прижалъ его къ губамъ и отмахнулъ имъ поцѣлуй по направленію къ миссъ Подснапъ.

— Что вы тутъ такое толкуете о мужьяхъ и о ненависти? — спросилъ Альфредъ.

— Говорятъ, кто подслушиваетъ, тотъ никогда ничего хорошаго не слышитъ о себѣ,- отвѣтила ему супруга. Впрочемъ вы… однако скажите, давно ли вы здѣсь, сэръ?

— Сію секунду вошелъ, другъ мой.

— Слѣдовательно я могу продолжать; будь вы тутъ минутой или двумя раньше, вы бы сами услышали, съ какой похвалой отзывалась о васъ Джорджіана.

— За вашу привязанность къ Софроніи, если только можно назвать похвалой то, что я сказала, — съ трепетомъ объяснила миссъ Подснапъ.

— Софронія!.. Жизнь моя! — прошепталъ Альфредъ и поцѣловалъ ея руку.

Въ отвѣтъ на это она поцѣловала его часовую цѣпочку.

— Но, я надѣюсь, это не меня вы хотѣли убрать подальше и раздавить ногами? — спросилъ Альфредъ жену, придвигая себѣ стулъ между дамами.

— Спросите Джорджіану, душа моя, — отвѣчала супруга.

Альфредъ вопросительно повернулся къ Джорджіанѣ.

— Ахъ нѣтъ! Я ни о комъ не говорила въ частности, — отвѣтила въ смущеніи миссъ Подснапъ. — Это была просто глупость.

— Если вы непремѣнно желаете знать, любопытный мой баловень, — заговорила, улыбаясь, счастливая и любящая Софронія, — то скажу вамъ, что тутъ подразумѣвался тотъ, кто осмѣлился бы вздыхать но нашей Джорджіанѣ.

— Софронія, другъ мой! — возразилъ ей мистеръ Ламль, становясь серьезнымъ. — Вы шутите?

— Альфредъ, другъ мой, — отвѣчала въ тонъ его супруга, — быть можетъ, Джорджіана шутитъ, а я не шучу.

— Это показываетъ только, какія поразительныя совпаденія бываютъ иногда на свѣтѣ,- сказалъ мистеръ Ламль. — Повѣрите ли, безцѣнная Софронія, что я вошелъ сюда съ именемъ одного вздыхателя по Джорджіанѣ на языкѣ.

— Я, конечно, повѣрю, Альфредъ, всему, что вы мнѣ говорите, — сказала мистрисъ Ламль.

— О, другъ мой! И я тоже вѣрю всему, что вы мнѣ говорите.

Какъ радостно видѣть и этотъ обмѣнъ ласковыхъ словъ, и эти нѣжные, сопровождающіе ихъ взгляды! А что, если бы вдругъ скелетъ верхняго жилья воспользовался этимъ случаемъ и закричалъ: «Вотъ я тутъ, задыхаюсь въ чуланѣ!»…

— Говорю вамъ по чести, моя дорогая Софронія…

— Я знаю, мой другъ, какая святыня ваша честь, — перебила его мистрисъ Ламль.

— Знаете? Ну, такъ говорю вамъ по чести, что, входя сейчасъ въ комнату, я уже собирался назвать имя молодого Фледжби. Разскажите Джорджіанѣ, моя радость, кто такой Фледжби.

— Ахъ, нѣтъ, не разсказывайте! — вскрикнула миссъ Подснапъ, затыкая себѣ пальцами уши. — Я не стану и слушать.

Мистрисъ Ламль весело засмѣялась и, отведя несопротивлявшіяся руки своей дорогой Джорджіаны, игриво вытянула ихъ во всю длину и, то сдвигая, то разводя ихъ вновь, начала разсказъ:

— Надо вамъ сказать, моя маленькая простушка, что нѣкогда, во время оно, жилъ на свѣтѣ нѣкій молодой человѣкъ по имени Фледжби. Принадлежа къ хорошей фамиліи и будучи очень богатъ, этотъ молодой джентльменъ весьма естественно былъ извѣстенъ одной супружеской четѣ, искренно влюбленной и въ свою очередь извѣстной подъ именами мистера и мистрисъ Ламль. И вотъ однажды юный Фледжби, сидя въ партерѣ театра, видитъ въ ложѣ этихъ Ламлей и съ ними нѣкую героиню, по имени…

— Охъ, только не скажите: «Джорджіана Подснапъ!» — взмолилась молодая дѣвушка почти со слезами. — Пожалуйста ни слова обо мнѣ! Назовите кого-нибудь другого, только не Джорджіану Подснапъ. Меня не называйте, не называйте, не называйте!

— Кого же другого могу я назвать? — проворковала мистрисъ Ламль съ веселымъ смѣхомъ и нѣжной лаской въ голосѣ, сдвигая и раздвигая руки Джорджіаны, будто какой-нибудь циркуль. — Кого же, какъ не мою маленькую Джорджіану Подснапъ?.. Такъ вотъ, этотъ самый Фледжби обращается къ Альфреду и говоритъ ему…

— Ахъ, не говорите! Пожалуйста не говорите! — выкрикнула Джоржіана такимъ голосомъ, какъ будто эта мольба была выжата изъ нея какимъ-нибудь сильнымъ давленіемъ. — Я ненавижу его за то, что онъ сказалъ.

— Что сказалъ, дорогая моя? — смѣялась мистрисъ Ламль.

— Ахъ, я не знаю, что онъ сказалъ! — дико взвизгнула Джорджіана. — Но я ненавижу его!

— Милая моя, — перебила ее мистрисъ Ламль, продолжая очаровательно смѣяться, — бѣдняжка сказалъ только, что онъ сраженъ наповалъ.

— Ахъ, что мнѣ теперь дѣлать! — стонала Джорджіана. — Ахъ, какой онъ дуракъ!

— И онъ умоляетъ, чтобъ его пригласили обѣдать и поѣхали бы вчетверомъ съ нимъ въ театръ. Поэтому онъ завтра обѣдаетъ у насъ и вмѣстѣ съ нами ѣдетъ въ оперу. Вотъ и все… Ахъ нѣтъ, еще вотъ что, моя дорогая… Какъ бы вы думали — что? — Онъ робѣетъ несравненно больше васъ и боится васъ такъ, какъ вы никогда никого не боялись во всю свою жизнь.

Миссъ Подснапъ, въ своемъ душевномъ смятеніи все еще конфузилась и пыталась выдернуть руки; но она не могла удержаться отъ смѣха при мысли, что есть человѣкъ, который боится ея. Пользуясь благопріятнымъ моментомъ, Софронія усилила свою лесть, и съ успѣхомъ. А потомъ началъ льстить, въ ободреніе юной дѣвицы, самъ неотразимый Альфредъ, пообѣщавъ ей въ заключеніе, что онъ во всякое время, какъ только она пожелаетъ, возьметъ молодого Фледжби и растопчетъ его ногами. Такимъ образомъ съ общаго дружескаго согласія было рѣшено, что молодой Фледжби явится завтра, чтобы восхищаться, а Джорджіана пожалуетъ, чтобы служить предметомъ восхищенія. Послѣ чего эта молодая особа, тая въ груди, въ ожиданіи предстоящаго, совершенно новое для нея чувство, получивъ несчетное число поцѣлуевъ отъ своей милой Софроніи, отправилась въ жилище своего папа, идя впереди угрюмаго, въ шесть футъ съ однимъ дюймомъ, лакея — машины тяжеловѣсной, неизмѣнно являвшейся въ урочный часъ для доставленія ея домой.

Когда счастливая чета осталась одна, мистрисъ Ламль сказала своему мужу:

— Если я хорошо понимаю эту дѣвочку, сэръ, то ваша опасная любезность произвела на нее впечатлѣніе. Нарочно предупреждаю васъ объ этой побѣдѣ, такъ какъ думаю, что планъ вашъ гораздо важнѣе для васъ, чѣмъ ваше тщеславіе.

На стѣнѣ противъ нихъ висѣло зеркало, и глаза ея встрѣтились въ немъ съ его осклабившимся лицомъ. Ея взглядъ, упавшій на отразившійся образъ, выразилъ презрѣніе, и образъ принялъ его на себя. Въ послѣдовавшій за этимъ моментъ оба спокойно смотрѣли другъ на друга, какъ будто они, главныя дѣйствующія лица, вовсе не участвовали въ этомъ выразительномъ объясненіи.

Быть можетъ, мистрисъ Ламль хотѣла оправдать свое поведеніе въ собственныхъ глазахъ, умаляя цѣну бѣдной маленькой жертвы, о которой она говорила съ такимъ язвительнымъ пренебреженіемъ. И можетъ быть, она не вполнѣ въ этомъ успѣла, ибо очень трудно защититься отъ довѣрія, которое намъ оказываютъ, а она знала, что Джорджіана безусловно вѣритъ ей.

Больше ничего не было сказано между супругами по поводу Джорджіаны. Можетъ быть, заговорщики, разъ согласившись между собою, не слишкомъ любятъ распространяться о средствахъ и о цѣли своего заговора. На другой день явилась Джорджіана, явился и Фледжби.

Джорджіана къ этому времени достаточно присмотрѣлась и къ дому Ламлей, и къ тѣмъ, кто его посѣщалъ. Въ немъ была одна комната въ нижнемъ этажѣ, красиво убранная, съ билліардомъ, выходившая во дворъ. Она могла быть и библіотекой, и конторой мистера Ламля, хотя и не носила этого названія, а была извѣстна только какъ «комната мистера Ламля». Поэтому женской головѣ, даже и болѣе сметливой, чѣмъ голова Джорджіаны, нелегко было бы опредѣлить, къ какому классу общества принадлежали лица, въ ней появлявшіяся, — къ числу ли жуировъ, прожигающихъ жизнь, или къ числу людей, занятыхъ дѣломъ. Комната и люди, въ ней появлявшіеся, имѣли во многихъ чертахъ что-то общее. И комната, и люди были слишкомъ нарядны, слишкомъ вульгарны, слишкомъ прокурены табакомъ, слишкомъ лошадники. Эта послѣдняя черта замѣчалась въ комнатѣ по ея украшеніямъ, а въ людяхъ — по ихъ разговорамъ. Длинноногія лошади были, повидимому, насущной потребностью для всѣхъ друзей мистера Ламля, какъ было для нихъ насущной потребностью въ неуказанные часы утра и вечера, всѣмъ гуртомъ, на цыганскій манеръ, вершить какія-то дѣла. Сюда являлись друзья, которые, казалось, безпрестанно переплывали взадъ и впередъ Британскій каналъ по биржевымъ дѣламъ, по греческимъ, испанскимъ, индійскимъ и мексиканскимъ фондамъ и альпари, преміямъ и учетамъ. Сюда являлись и другіе друзья, которые, повидимому, вѣчно таскались и мыкались то въ Сити, то изъ Сити по биржевымъ дѣламъ и по дѣламъ греческихъ, испанскихъ, индійскихъ и мексиканскихъ фондовъ и альпари, премій и учетовъ. Всѣ они были всегда въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи, всѣ были хвастливы и неизъяснимо распущены, всѣ много ѣли и пили и за ѣдой и питьемъ всѣ бились объ закладъ. Всѣ они говорили о денежныхъ кушахъ и всегда называли только куши, а деньги подразумѣвали: «Сорокъ пять тысячъ, Томь», или: «Двѣсти двадцать два на каждую акцію, Джо». Они, повидимому, дѣлили свѣтъ на два класса людей: на быстро богатѣющихъ счастливцевъ и на людей, раззорившихся въ пухъ. Они вѣчно торопились и тѣмъ не менѣе видимо не имѣли никакого осязательнаго дѣла за исключеніемъ немногихъ изъ нихъ (преимущественно толстяковъ, страдавшихъ одышкой), вѣчно высчитывавшихъ съ золотымъ карандашикомъ въ рукѣ, который они едва могли держать по причинѣ большихъ перстней на указательномъ пальцѣ, сколько можно нажить денегь на той или другой аферѣ. Всѣ они, наконецъ, грубо ругали своихъ грумовъ, и грумы ихъ несовсѣмъ походили на приличныхъ грумовъ, какіе бываютъ у другихъ смертныхъ, — вѣрнѣе, совсѣмъ не походили на грумовъ, какъ и господа ихъ не походили на господъ.

Молодой Фледжби не принадлежалъ къ разряду этихъ людей. Молодой Фледжби имѣлъ щеки цвѣта спѣлаго персика и быль юноша нескладный, желтоволосый, узкоглазый, тщедушный и наклонный къ самоизслѣдованію по части бакенбардъ и усовъ. Ощупывая свои бакенбарды, нетерпѣливо имъ ожидаемыя, Фледжби испытывалъ глубокія колебанія духа, проходившаго всѣ степени ощущенія отъ счастливой увѣренности до отчаянія. Бывали минуты, когда онъ, вздрогнувъ, радостно вскрикивалъ: «Вотъ онѣ, наконецъ!» Но бывали и такія минуты, когда онъ мрачно качалъ головой, теряя всякую надежду. Грустное зрѣлище представлялъ онъ въ эти минуты, когда, облокотившись на наличникъ камина, точно на урну, заключавшую прахъ его честолюбія, стоялъ, склонивъ на руку безплодную щеку, которую только что освидѣтельствовала эта рука.

Но не такимъ явился Фледжби къ Ламлямъ. Нарядившись въ элегантный фракъ, съ элегантной шляпой подъ мышкой, мистеръ Фледжби, закончивъ съ свѣтлыми надеждами процедуру самоизслѣдованія, поджидалъ прибытія миссъ Подснапъ и, въ ожиданіи, велъ маленькую бесѣду съ мистрисъ Ламль. Въ насмѣшку надъ ненаходчивостью и неловкими манерами Фледжби знакомые называли его (конечно, за глаза) «Обаятельнымъ».

— Жаркая погода, мистрисъ Ламль, — сказалъ обаятельный Фледжби.

Мистрисъ Ламль находила, что погода не такая жаркая, какъ была вчера.

— Можетъ быть, и не такая, торопливо согласился Обаятельный, — но я думаю, что завтра будетъ дьявольски жарко.- 'Гутъ онъ сдѣлалъ еще попытку блеснуть своею свѣтскостью: — Выѣзжали вы сегодня, мистрисъ Ламль?

Мистрисъ Ламль отвѣтила, что выѣзжала ненадолго.

— Нѣкоторые имѣютъ привычку выѣзжать надолго, — сказалъ Обаятельный, — но мнѣ кажется, что если этимъ злоупотреблять, такъ это ужъ черезчуръ.

Будучи въ такомъ ударѣ, онъ могъ бы превзойти себя въ новой вылазкѣ, если бы не доложили о прибытіи миссъ Подснапъ. Мистрисъ Ламль кинулась обнимать свою душечку Джорджи и, когда миновали первые восторги, представила ей мистера Фледжи. Мистеръ Ламль явился на сцену послѣ всѣхъ, потому что онъ всегда опаздывалъ, какъ и всѣ его гости, какъ будто всѣ они обязаны были опаздывать по милости секретныхъ извѣстій о биржѣ, о греческихъ испанскихъ, индійскихъ и мексиканскихъ фондахъ и альпари, о преміяхъ и учетахъ.

Немедленно былъ поданъ безукоризненный маленькій обѣдъ, и мистеръ Ламль усѣлся, блистая, на своемъ мѣстѣ у стола. За спинкой его стула сталъ его лакей съ угрызавшими этого несчастливца неотступными сомнѣніями насчетъ своего жалованья. Настоящій день требовалъ отъ мистера Ламля всей его способности блистать, ибо обаятельный Фледжби и Джорджіана до того поразили другъ друга, что не только лишились языка, но проявляли еще какое-то неестественное безпокойство во всѣхъ своихъ движеніяхъ. Джорджіана, сидя противъ Фледжби, усиливалась спрятать свои локти до совершенной невозможности владѣть ножомъ и вилкой, а Фледжби, сидя противъ Джорджіаны, всѣми возможными способами избѣгалъ встрѣтиться съ нею глазами и уже совсѣмъ не двусмысленно выдавалъ взволнованное состояніе своего ума, ощупывая свои бакенбарды то ложкой, то рюмкой, то корочкой хлѣба.

Супругамъ Ламль пришлось придти имъ на выручку, и вотъ какимъ образомъ они ихъ выручали.

— Джорджіана, — заговорилъ вполголоса мистеръ Ламль, улыбаясь до ушей и сіяя, какъ арлекинъ, — вы сегодня не въ своей тарелкѣ. Отчего вы не въ своей тарелкѣ, миссъ?

Джорджіана пролепетала, что она совершенно такая же, какъ всегда, и не замѣчаетъ въ себѣ никакой перемѣны.

— Не замѣчаете въ себѣ перемѣны? — подхватила мистрисъ Ламль. — Не лукавьте, моя дорогая! Вы всегда были съ нами такъ просты, такъ непринужденны. Вы были нашей отрадой среди бездушной толпы, олицетворенною юностью и весельемъ.

Миссъ Подснапъ взглянула на дверь, какъ будто въ душѣ ея зарождалась смутная мысль, не спастись ли ей бѣгствомъ отъ комплиментовъ.

— Позвольте, я предложу этотъ вопросъ на судъ моего друга Фледжби, — сказалъ, немного возвышая голосъ, мистеръ Ламль.

— Ахъ, нѣтъ! — слабо вскрикнула миссъ Подснапъ. Но тутъ дѣло «выручки» приняла на себя мистрисъ Ламль:

— Извините меня, другъ мой Альфредъ, но я еще не могу уступить мистера Фледжби; вамъ придется немного подождать. Мы съ мистеромъ Фледжби заняты конфиденціальной бесѣдой.

Должно быть, Фледжби велъ эту бесѣду необыкновенно искусно, — по крайней мѣрѣ, никто не слыхалъ, чтобъ онъ произнесъ хоть одно слово.

— Что?! Конфиденціальная бесѣда, Софронія? Какая бесѣда? О чемъ? Фледжби, я ревную. О чемъ у васъ бесѣда, — говорите сейчасъ!

— Сказать ему, мистеръ Фледжби? — спросила мистрисъ Ламль.

Принявъ такой видъ, какъ будто онъ что-то знаетъ, Обаятельный отвѣтилъ:

— Пожалуй, скажите.

— Мы говорили, — если вамъ ужъ непремѣнно нужно это знать, — мы говорили о томъ, въ обыкновенномъ ли расположеніи духа находится сегодня мистеръ Фледжби.

— Ахъ, Софронія, да вѣдь объ этомъ самомъ я спрашивалъ Джорджіану про нее… Что же говоритъ Фледжби?

— Неужто вы воображаете, сэръ, что я стану вамъ разсказывать, когда вы сами ничего не разсказываете?… Что говорила вамъ Джорджіана?

— Джорджіана говорила, что она сегодня совершенно такая же, какъ всегда, а я говорилъ — нѣтъ.

— Точь-въ-точь то же самое я говорила мистеру Фледжби! — воскликнула мистрисъ Ламль.

Однако дѣло не подвигалось впередъ. Они ни за что не хотѣли взглянуть другъ на друга, не хотѣли даже тогда, когда блестящій хозяинъ предложилъ выпить вчетверомъ блестящую рюмку вина. Джорджіана посмотрѣла на свою рюмку, на мистера Ламля, на мистрисъ Ламль, но не смѣла, не умѣла, не могла, не хотѣла взглянуть на мистера Фледжби. Обаятельный посмотрѣлъ на свою рюмку, на мистрисъ Ламль, на мистера Ламля, но не смѣлъ, не умѣлъ, не могъ, не хотѣлъ взглянуть на Джорджіану.

Дальнѣйшая помощь оказалась безусловно необходимой. Амуръ долженъ быть доведенъ до цѣли. Антрепренеръ назначили ему роль, напечаталъ его имя въ афишѣ, и онъ долженъ сыграть эту роль.

— Другъ мой Софронія, — снова заговорилъ мистеръ Ламль, — мнѣ не нравится цвѣтъ вашего платья.

— А по моему онъ очень хорошъ, — возразила мистрисъ Ламль. — Я сошлюсь на вкусъ мистера Фледжби.

— А я — на вкусъ Джорджіаны, — сказалъ мистеръ Ламль.

— Джорджи, душечка, надѣюсь, вы не перейдете въ оппозицію, — шепнула мистрисъ Ламль своей дорогой Джорджіанѣ. — Ну, мистеръ Фледжби, говорите: хорошъ по вашему этотъ цвѣтъ?

Обаятельный желалъ знать, не розовымъ ли онъ называется?

— Да, — сказала мистрисъ Ламль.

Ахъ да, онъ это, кажется, зналъ: цвѣтъ платья дѣйствительно розовый. Въ такомъ случаѣ… въ такомъ случаѣ Обаятельный полагалъ, что розовый цвѣтъ значитъ цвѣтъ розъ (въ этомъ мистеръ и мистрисъ Ламль горячо его поддержали). Обаятельный слыхалъ также, что выраженіе «царица цвѣтовъ», примѣняется къ розѣ. На основаніи этого можно было, вѣроятно, сказать, что и это платье — царственное платье. («Очень удачно, Фледжби!» — со стороны мистера Ламля.) Но тѣмъ не менѣе Обаятельный былъ того мнѣнія, что у всякаго свой вкусъ, или по крайней мѣрѣ у большинства, и что онъ… что онъ… и… и… и… Дальнѣйшая часть его мнѣнія заключалась въ нѣсколькихъ «и», за которыми ничего не послѣдовало.

— О, мистеръ Фледжби! Измѣнить мнѣ такъ предательски! — воскликнула мистрисъ Ламль. — Такъ вѣроломно измѣнить моему обиженному розовому платью и объявить себя за голубое!

— Побѣда, побѣда! — подхватилъ мистеръ Ламль. — Ваше платье осуждено, моя милая.

— Но мы еще посмотримъ, что намъ скажетъ Джорджи, — проговорила мистрисъ Ламль, протягивая руку помощи своей юной подругѣ. — Ну-съ, что она скажетъ?

— Она говоритъ, — сейчасъ же подхватилъ мистеръ Ламль, помогая союзнику, — что въ ея глазахъ вы хороши во всякомъ цвѣтѣ, Софронія, и что если бъ она знала, что ее приведутъ въ смущеніе такимъ тонкимъ комплиментомъ, она надѣла бы платье какого-нибудь другого цвѣта, только не голубое. А я скажу ей въ отвѣтъ, что это не спасло бы ее, потому что въ какой бы цвѣтъ она ни одѣлась, цвѣтъ этотъ будетъ цвѣтомъ Фледжби… Ну, а теперь — что говоритъ вашъ Фледжби?

— Онъ говоритъ, — отвѣчала съ готовностью мистрисъ Ламль, похлопывая по рукѣ своей душечки такъ, будто это дѣлала не она, а Фледжби, — онъ говоритъ, что это былъ совсѣмъ не комплиментъ, а естественный порывъ, отъ котораго онъ не могъ удержаться. И разумѣется, — прибавила она съ особеннымъ выраженіемъ, какъ будто говорила за Фледжби, — чѣмъ же онъ виноватъ? Чѣмъ онъ виноватъ?

Но даже и теперь они не рѣшались взглянуть другъ на друга. Почти что скрежеща своими блестящими зубами, запонками, глазами и пуговицами, мистеръ Ламль проклиналъ въ душѣ ихъ обоихъ и испытывалъ сильное желаніе стукнуть ихъ головами.

— Знаете вы оперу, которую даютъ сегодня, Фледжби? — спросилъ онъ отрывисто, какъ будто затѣмъ, чтобы съ языка у него не сорвалось: «Чортъ бы васъ побралъ!»

— Не очень хорошо, — отвѣчалъ Фледжби. — По правдѣ вамъ сказать, я не знаю изъ нея ни одной ноты.

— А вы, Джорджи? — спросила мистрисъ Ламль.

— Я тоже, — чуть слышно отвѣтила Джорджіана.

— 'Такъ значитъ ни одинъ изъ васъ не знаетъ этой оперы? Ахъ, какъ это хорошо!

Тутъ даже самъ трусливый Фледжби почувствовалъ, что наступило время нанести ударъ, и онъ нанесъ ударъ, сказавъ, частью въ сторону мистрисъ Ламль, частью въ окружающій воздухъ:

— Я считаю себя очень счастливымъ, что мнѣ предоставлено…

Такъ какъ онъ тутъ же замолкъ, то мистеръ Ламль, собравъ свои инбирныя бакенбарды кустомъ и мрачно выглядывая изъ него, подсказалъ ему искомое слово: — Провидѣніемъ.

— Нѣтъ, я не то хотѣлъ сказать, — возразилъ Фледжби. — Я хотѣлъ сказать — судьбою. Я считаю себя очень счастливымъ, что судьба начертала въ книгѣ… въ книгѣ, которая… которая составляетъ ея собственность, что я долженъ впервые отправиться въ эту оперу при столь достопамятныхъ обстоятельствахъ, какъ… какъ общество миссъ Подснапъ.

На это Джорджіана отвѣтила, сцѣпивъ мизинчики обѣихъ своихъ рукъ и обращаясь къ скатерти:

— Благодарю васъ, но я вообще ни съ кѣмъ не бываю въ театрѣ, кромѣ Софроніи, и очень этому рада.

Поневолѣ удовольствовавшись на время этимъ скромнымъ успѣхомъ, мистеръ Ламль выпустилъ миссъ Подснапъ изъ столовой такъ, какъ будто отворилъ передъ ней дверцы клѣтки. За ней послѣдовала и мистрисъ Ламль. Когда, вслѣдъ затѣмъ, наверху подали кофе, мистеръ Ламль караулилъ, пока миссъ Подснапъ не кончила пить, и потомъ указалъ пальцемъ мистеру Фледжби (какъ будто этотъ молодой джентльменъ былъ лягавой собакой), чтобъ онъ подошелъ принять отъ нея чашку. Фледжби совершилъ этотъ подвигъ не только успѣшно, но даже съ оригинальнымъ добавленіемъ отъ себя, состоявшимъ въ обращенномъ къ миссъ Подснапъ глубокомысленномъ замѣчаніи на ту тему, что зеленый чай считается вреднымъ для нервовъ. Но миссъ Подснаггь совершенно неумышленно заставила его мгновенно ретироваться, спросивъ:

— Неужели? Какъ же онъ дѣйствуетъ?

Этого мистеръ Фледжби уже никакъ не могъ объяснить.

Когда доложили, что карета готова, мистрисъ Ламль сказала:

— Обо мнѣ не заботьтесь, мистеръ Фледжби: мое платье и мантилья заняли обѣ мои руки. Возьмите миссъ Подснапъ.

И Фледжби повелъ миссъ Подснапъ. За ними пошла мистрисъ Ламль, а мистеръ Ламль шелъ въ хвостѣ, свирѣпо слѣдуя за своимъ маленькимъ стадомъ, точно погонщикъ.

Но зато въ театрѣ онъ былъ весь блескъ и сіянье. Сидя въ ложѣ, они съ супругой завели разговоръ между Фледжби и Джорджіаной слѣдующимъ замысловатымъ и ловкимъ манеромъ. Сидѣли они въ такомъ порядкѣ: мистрисъ Ламль, обаятельный Фледжби, Джорджіана и мистеръ Ламль. Мистрисъ Ламль задавала мистеру Фледжби руководящіе вопросы, требовавшіе лишь односложныхъ отвѣтовъ. Мистеръ Ламль дѣлалъ то же по отношенію къ Джорджіанѣ. Затѣмъ мистрисъ Ламль наклонялась впередъ и заговаривала съ мистеромъ Ламлемъ:

— Альфредъ, мой другъ, мистеръ Фледжби по поводу послѣдней сцены находитъ — вполнѣ справедливо, — что истинное постоянство не нуждается въ такихъ приманкахъ, о какихъ идетъ рѣчь въ этой сценѣ.

На это мистеръ Ламль отвѣчалъ:

— Согласенъ, Софронія. Но вотъ Джорджіана возражаетъ, что вѣдь героиня оперы не имѣла возможности узнать о состояніи чувствъ героя.

На это мистрисъ Ламль замѣчала:

— Совершенно вѣрно, Альфредъ, но мистеръ Фледжби говоритъ… то-то и то-то.

На это Альфредъ возражалъ:

— Конечно, Софронія, онъ правъ; но Джорджіана остроумно замѣчаетъ… то-то и то-то.

При помощи этого искуснаго маневра молодые люди разговаривали между собой очень долго и испытали многое множество тончайшихъ ощущеній, ни разу не раскрывъ рта, если не считать тѣхъ еле внятныхъ «да» и «нѣтъ», которые они изрѣдка произносили, не обращаясь другъ къ другу.

Фледжби простился съ миссъ Подснапъ у дверцы кареты, а мистрисъ Ламль завезла ее домой и по дорогѣ лукаво подшучивала надъ нею ласково-покровительственнымъ тономъ, приговаривая: «Ахъ, Джорджіана! Ай да простушка моя!» Это было не много, но зато тонъ голоса добавлялъ: «Вы покорили нашего Фледжби».

Наконецъ, Ламли воротились домой. Супруга опустилась въ кресло, пасмурная и угрюмая, и молча глядѣла на своего угрюмаго мужа, поглощеннаго важнымъ дѣломъ — откупориваньемъ бутылки съ содовой водой: онъ какъ будто отвертывалъ голову какой-нибудь злосчастной твари и кровь ея лилъ себѣ въ ротъ. Обтеревъ мокрыя бакенбарды, онъ, взглянулъ на жену, помолчалъ и потомъ сказалъ не слишкомъ нѣжнымъ голосомъ:

— Ну, что вы хотите мнѣ сказать?

— Неужели этотъ непроходимый олухъ необходимъ для вашей цѣли?

— Я знаю, что дѣлаю. Онъ не такъ глупъ, какъ вы думаете.

— Онъ, можетъ быть, геній?

— Вы можете глумиться, сколько вашей душѣ угодно, можете принимать какой угодно высокомѣрный тонъ, но я вамъ вотъ что скажу: гдѣ замѣшалась выгода этого молодого негодяя, тамъ онъ присасывается, какъ пьявка. Гдѣ у этого негодяя вопросъ коснется денегъ, тамъ онъ чорту пара.

— А вамъ пара?

— Пара. Почти такая же хорошая, какою вы считали меня для себя. Въ немъ нѣтъ преимуществъ молодости, кромѣ тѣхъ, образчикъ которыхъ вы видѣли сегодня, но поговорите съ нимъ о деньгахъ, и вы увидите, что онъ не олухъ. Во всемъ другомъ онъ, какъ и мнѣ кажется, дѣйствительно дуракъ, но это не мѣшаетъ его главной цѣли.

— А у нея есть деньги, слѣдуемыя ей по праву?

— Да. У нея есть деньги, слѣдуемыя ей по праву. Вы сегодня вели дѣло хорошо, Софронія, потому я и отвѣчаю вамъ на вопросъ, хотя, какъ вамъ извѣстно, я не люблю отвѣчать на подобные вопросы. Вы сегодня вели дѣло хорошо и потому устали. Отправляйтесь спать.

1864

Иллюстрации

Примечания

1

Такъ прозывался англійскій король Георгъ IV, носившій небольшіе воротнички и высокій галстухъ.

(обратно)

2

Изъ всѣхъ монументовъ въ Лондонѣ собственно монументомъ называется памятникъ лондонскаго пожара 1666.

(обратно)

3

Bull's-eye. Такъ называются переднія круглыя стекла потайныхъ фонарей.

(обратно)

4

Резервными (Reserve) называются тѣ полисмены, которые дежурятъ на полицейскихъ станціяхъ или въ конторахъ и которымъ поручается дѣйствовать въ случаяхъ необыкновенныхъ, требующихъ особенной полицейской ловкости.

(обратно)

5

Многолюдная улица въ Лондонѣ, въ Сити.

(обратно)

6

Во времени Диккенса ученики трубочистовъ въ Лондонѣ и другихъ городахъ Англіи 1-го мая ходили отъ крыльца къ крыльцу съ плясками, собирая вольную дань.

(обратно)

7

На вечерахъ въ Англіи разносятъ иногда красное вино, приправленное тертымъ мушкатнымъ орѣхомъ.

(обратно)

8

Rogue — мошенникъ, плутъ.

(обратно)

9

Гдѣ дочь моя? И отзывъ скажетъ: Гдѣ?

(«Невѣста Абидоская», поэма Байрона, въ перев. Козлова.)

(обратно)

10

Secretaire.

(обратно)

11

Sloppy грязный, выпачканный въ грязи.

(обратно)

12

Шекспиръ.

(обратно)

13

Изъ волшебной сказки, въ которой описывается, какъ изъ маленькаго сѣмячка, подареннаго Джеку одной феей, выросъ необычайной величины бобъ: онъ доросъ до луны и зацѣпился усиками за ея рогъ; тогда Джекъ влѣзъ по стеблю на луну и, возвратившись, разсказалъ о чудесахъ, которыя онъ тамъ видѣлъ.

(обратно)

14

Wren — крошечная птичка.

(обратно)

Оглавление

Книга первая

  I На поискахъ

  II Человѣкъ невѣдомо откуда

  III Еще человѣкъ

  IV Семейство Р. Вильфера

  V Павильонъ Боффина

  VI Брошенъ на произволъ судьбы

  VII Мистеръ Веггъ ищетъ самого себя

  VIII Мистеръ Боффинъ на консультаціи

  IX Мистеръ и мистрисъ Боффинъ на совѣщаніи

  X Супружескій договоръ

  XI Подснаповщина

  XIII Выслѣживанье хищной птицы

  XIV Хищная птица подшиблена

  XV Двое новыхъ слугъ

  XVI Питомцы

  XVII Болото

Книга вторая

  I Педагогическая

  II Тоже воспитательнаго свойства

  III Хлопотливое дѣло

  IV Вспомоществуемый Амуръ

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg