«Сверчок за очагом (пер.Линдегрен)»

Сверчок за очагом (пер.Линдегрен) (fb2) - Сверчок за очагом (пер.Линдегрен) (пер. Александра Николаевна Линдегрен) (Рождественские повести) 355K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Чарльз Диккенс

СВЕРЧОКЪ ЗА ОЧАГОМЪ Переводъ А. H. Линдегренъ

I

Чайникъ первый завелъ пѣсню! Мало ли что говоритъ миссисъ Пирибингль! Мнѣ лучше знать. Пусть она твердитъ хоть до скончанія вѣка, будто бы не помнитъ, кто изъ нихъ первый подалъ голосъ: чайникъ, или сверчокъ; но я стою на томъ, что то былъ чайникъ. Кажется, мнѣ можно знать! По голландскимъ часамъ съ лакированнымъ циферблатомъ, стоявшимъ въ углу, онъ завелъ пѣсню на цѣлыхъ пять минутъ раньше, чѣмъ послышалась трескотня сверчка.

Какъ будто часы не кончили бить, а маленькій косарь на ихъ верхушкѣ, судорожно махающій вправо и влѣво косой передъ мавританскимъ дворцомъ, не успѣлъ скосить полъ-акра воображаемой травы, пока сверчокъ присоединился къ этой музыкѣ!

Я вовсе не настойчивъ отъ природы. Это всѣмъ извѣстно. Я не сталъ бы спорить съ миссисъ Пирибингль, еслибъ не былъ увѣренъ въ своей правотѣ. Ничто не принудило бы меня къ тому. Но это вопросъ факта. А фактъ на лицо: чайникъ зашумѣлъ по крайней мѣрѣ на пять минутъ раньше, чѣмъ сверчокъ далъ знать о своемъ существованіи. А вотъ, поспорьте еще со мной, тогда я буду утверждать, что на цѣлыхъ десять минутъ раньше!

Позвольте мнѣ изложить въ точности, какъ все случилось. По настоящему слѣдовало бы приступить къ этому съ перваго слова, еслибъ не одно простое обстоятельство: когда мнѣ приходится разсказывать исторію, я долженъ непремѣнно начать ее съ самаго начала, а какимъ же образомъ начать съ начала, если не начнешь говорить о чайникѣ?

Надо думать, что тутъ устроилось нѣчто вродѣ состязанія, соревнованія въ искусствѣ между чайникомъ и сверчкомъ. Вотъ что послужило къ нему поводомъ и вотъ какъ оно произошло.

Выйдя изъ дома въ холодныя сумерки и стуча по мокрымъ камнямъ деревянными калошами на желѣзныхъ подрѣзяхъ, оставлявшими на дверѣ безчисленные грубые отпечатки первой теоремы Эвклида, миссисъ Пирибингль наполнила чайникъ изъ бочки съ водою.

Вернувшись въ комнату безъ калошъ (и сдѣлавшись гораздо ниже, потому что калоши были высоки, а миссисъ Пирибингль мала ростомъ), она поставила чайникъ на огонь. Совершая это она на минуту вышла изъ терпѣнія, потому что вода была непріятно холодна, а при сырой погодѣ какъ будто пропитывала собою всякое вещество, включая даже подрѣзи калошъ, а влага добралась до ножныхъ пальцевъ миссисъ Пирибингль и даже обрызгала ей ноги. А такъ какъ она гордится своими ногами (и совершенно основательно), относительно же чулокъ соблюдаетъ большую опрятность, то, понятное дѣло, ей было трудно преодолеть свою досаду.

Вдобавокъ чайникъ велъ себя несносно и упрямился. Онъ не хотѣлъ устанавливаться на каминной рѣшеткѣ и добродушно приспособляться къ неровностямъ груды каменнаго угля; ему непремѣнно было нужно клевать носомъ, какъ пьяницѣ, и распускать слюни съ самымъ идіотскимъ видомъ. Въ припадкѣ сварливости онъ мрачно шипѣлъ на огонь. Къ довершенію бѣды, крышка, не слушаясь пальцевъ миссисъ Пирибингль, сначала перекувырнулась, а потомъ съ изобрѣтательной настойчивостью, достойной лучшей цѣли, нырнула бокомъ прямо на дно чайника. Надо думать, что корпусъ судна «Рояль Джорджъ» не оказалъ и половины того чудовищнаго сопротивленія, когда его поднимали съ морского дна, какимъ отличалась крышка отъ чайника, прежде чѣмъ хозяйкѣ удалось достать ее. Но и послѣ того чайникъ оставался угрюмымъ въ своей неподатливости; выгибая ручку съ вызывающимъ видомъ и уставившись насмѣшливо и дерзко своимъ носикомъ прямо на миссисъ Пирибингль, онъ точно говорилъ: «вотъ не буду кипѣть. Ни за что не буду!»

Но къ миссисъ Пирибингль уже вернулось ея хорошее настроеніе духа; она потерла одну объ другую свои пухлыя ручки и сѣла, смѣясь, передъ чайникомъ. Тѣмъ временемъ веселое пламя поднималось и опускалось, отбрасывая бѣглый, яркій отблескъ на маленькаго косаря на верхушкѣ голландскихъ часовъ. При его быстромъ мельканіи можно было подумать порою, что деревянная фигурка передъ мавританскимъ дворцомъ стояла, не шевелясь, и все замерло въ неподвижности, кромѣ этого метавшагося неугомоннаго огня.

Но косарь находился въ движеніи; его съ неизмѣнной правильностью дергали судороги дважды въ секунду. Когда же часы принялись бить, то его терзанія становились ужасными, и когда кукушка выглянула изъ опускной дверки во дворцѣ и прокуковала шесть разъ, ея кукованье заставляло бѣднягу извиваться въ корчахъ, точно замогильный голосъ призрака или невидимыя проволоки, дергавшія его за ноги.

Не раньше того, какъ страшные толчки, шарканье и шипѣнье совершенно прекращались между гирями и приводами часового механизма подъ нимъ, перепуганный косарь снова приходилъ въ себя. И не даромъ онъ такъ пугался, потому что эти храпящіе костлявые скелеты, называемые часами, производятъ самый противный шумъ. Я не могу надивиться, какъ это люди, въ особенности же голландцы умудрились дойти до такого изобрѣтенія. Общеизвѣстно, что голландцы любятъ просторные футляры и широкіе брюки; странно послѣ этого, что они нашли нужнымъ оставлять свои часы такими голыми и незащищенными.

И вотъ, изволите видѣть, чайникъ началъ оживляться. Въ горлѣ у него послышалось неудержимое клокотанье, а потомъ онъ сталъ издавалъ отрывистое сопѣнье, довольно несмѣлое, точно еще не рѣшался развеселиться и разойтись во всю. Наконецъ послѣ двухъ или трехъ напрасныхъ попытокъ подавить въ себѣ чувство общительности онъ отбросилъ всякую угрюмость, всякую сдержанность и вдругъ запѣлъ, да такъ задушевно и весело, что за нимъ не могъ угнаться никакой плаксивый соловей.

И до чего просто это выходило! Пожалуй вы поняли бы пѣсню чайника не хуже книги, можетъ быть, даже лучше нѣкоторыхъ книгъ, знакомыхъ намъ съ вами. Испуская горячее дыханіе, поднимавшееся весело и граціозно легкимъ облачкомъ на нѣсколько футъ и скоплявшееся подъ потолкомъ въ видѣ домашняго неба, чайникъ пѣлъ свою пѣсню съ такимъ радостнымъ задоромъ, что его мѣдный корпусъ гудѣлъ и раскачивался на огнѣ; даже крышка, недавно непослушная крышка — таково вліяніе добраго примѣра — пустилась въ плясъ и забренчала на подобіе мѣдныхъ тарелокъ въ оркестрѣ. Не было сомнѣнія, что пѣсня чайника звучала призывомъ и привѣтствіемъ кому-то далекому, кто спѣшилъ въ то время къ уютному домику и пылающему очагу. Миссисъ Пирибингль знала это, знала отлично, сидя въ раздумьѣ передъ огнемъ. «Ночь темна», — распѣвалъ чайникъ — «блеклые листья лежатъ при дорогѣ, а вверху все туманно и пасмурно, а подъ ногами слякоть и клейкая глина. Только одно радуетъ глазъ въ этомъ печальномъ сумракѣ, да и то едва ли, потому что это лишь отблескъ: густой и гнѣвный багрянецъ на мѣстѣ сочетанія солнца съ вѣтромъ; это клеймо, лежащее на тучахъ — виновницахъ ненастья; вся открытая мѣстность вокругъ разстилается черной пеленой; верстовой столбъ запорошило инеемъ; на дорогѣ стоятъ лужи, слегка тронутыя морозомъ, но не замерзшія; ничего не различить въ потемкахъ. Но онъ подъѣзжаетъ, подъѣзжаетъ, подъѣзжаетъ!..»

Тутъ, съ вашего позволенія, сверчокъ присоединился къ пѣснѣ, принимаясь вторить ей своей трескотней въ видѣ хора, да такимъ голосомъ, который совсѣмъ не соотвѣтствовалъ его величинѣ сравнительно съ чайникомъ; (величина! его насилу разглядишь!) И еслибъ онъ тутъ же на мѣстѣ палъ жертвою своего усердія, а его тѣльце разлетѣлось въ куски, какъ орудіе, переполненное порохомъ при выстрѣлѣ, это показалось бы естественнымъ и неизбѣжнымъ слѣдствіемъ его чрезмѣрныхъ усилій.

Соло, начатое чайникомъ, превратилось въ дуэтъ; чайникъ съ неослабѣвающимъ жаромъ продолжалъ свой нумеръ, но сверчокъ овладѣлъ первой скрипкой и не уступалъ своего мѣста. Боже милостивый, какъ онъ заливался! Его тонкій, рѣзкій, пронзительный голосъ звучалъ по всему дому, какъ будто мерцая, подобно звѣздѣ въ ночномъ мракѣ за окнами. Онъ выдѣлывалъ невыразимыя трели, щеголялъ переливами въ моменты крайняго напряженія, когда повидимому вытягивалъ ноги и подпрыгивалъ въ пылу восторга. Но оба артиста не мѣшали другъ другу. Ихъ пѣніе гармонически сливалось въ вечерней тишинѣ; и, стараясь затмить одинъ другого, они пѣли все громче и громче.

Хорошенькая маленькая слушательница — дѣйствительно, она была красива и молода, хотя нѣсколько приземиста и полна, но, по моему, въ этомъ нѣтъ ничего дурного — зажгла свѣчу, взглянула на косаря на верхушкѣ часовъ, который уже успѣлъ скосить порядочное количество минутъ, и подошла къ окну, откуда не увидала ничего за темнотою, кромѣ отраженія собственнаго лица въ оконномъ стеклѣ. По моему мнѣнію (къ которому присоединились бы и вы) эта женщина могла долго смотрѣть въ пространство и не увидѣть ничего даже на половину столь же пріятнаго. Когда она вернулась назадъ и сѣла на прежнее мѣсто, сверчокъ съ чайникомъ продолжали концертъ въ сильнѣйшемъ азартѣ соревнованія. Слабою стороною чайника очевидно было то, что онъ не сознавалъ своей неудачи, когда терпѣлъ пораженіе. То было настоящее изступленіе скачки. Чирикъ, чирикъ, чирикь!.. Сверчокъ опередилъ соперника ка цѣлую милю. Хэмъ, хэмъ, хэмъ, м-м-ч! Чайникъ поспѣвалъ за нимъ на разстояніи, сберегая силы. Опять чирикъ! Сверчокъ огибалъ уголь. Хэмъ, хэмъ, хэмъ! Чайникъ рвался къ нему на свой манеръ, не думая усгупать. Чирикъ, чирикъ! Сверчокъ свѣжѣе, чѣмъ когда либо. Хэмъ, хэмъ, хэмъ-м-м-м! продолжалъ чайникъ стойко и не спѣша. Чирикъ!.. Сверчокъ былъ готовъ окончательно побить его. Хэмъ, хэмъ, хэмъ-м-м-м! Чайникъ не уступалъ. Кончилось тѣмъ, что изъ ихъ состязанія вышла такая путаница, что уже нельзя было разобрать, трещалъ ли чайникъ, гудѣлъ ли сверчокъ или сверчокъ трещалъ, а чайникъ гудѣлъ или оба они трещали и гудѣли заразъ. Чтобъ рѣшить это, надо было бы поискать голову посвѣтлѣе вашей и моей. Несомнѣнно только одно, что чайникъ съ сверчкомъ въ одинъ и тотъ же моментъ, повинуясь одинаковой силѣ сліянія, лучше извѣстной имъ самимъ, пѣли свою отрадную пѣснь домашняго очага, лившуюся по одному направленію со свѣтомъ свѣчи, который падалъ изъ окна на далекое пространство по равнинѣ. И этотъ свѣтъ, дойдя до одного человѣка, приближавшагося къ нему во мракѣ, выразилъ ему все происходившее буквально въ одно мгновеніе и воскликнулъ: «Добро пожаловать, старина! Добро пожаловать, сердечный!»

При этомъ финалѣ чайникъ, побитый окончательно, закипѣлъ ключемъ и былъ снятъ съ огня, потому что кипятокъ полился черезъ край. Тутъ миссисъ Пирибингль кинулась къ дверямъ, гдѣ подъ стукъ колесъ фургона, лошадиный топотъ, мужской голосъ, лай запыхавшейся собаки поднялась настоящая суматоха, еще усугублявшаяся поразительнымъ и таинственнымъ появленіемъ крохотнаго ребенка.

Откуда взялся этотъ младенецъ или какимъ образомъ успѣла схватить его на руки миссисъ Пирибингль въ такой короткій моментъ, я рѣшительно не знаю. Какъ бы то ни было, но живой младенецъ покоился на рукахъ хозяйки дома, и она, повидимому, порядочно гордилась имъ, когда ее нѣжно подвелъ къ огню коренастый мужчина гораздо выше ростомъ и старше самой миссисъ Пирибингль; чтобъ поцѣловать ее, ему пришлось сильно нагнуться. Но она стоила этого труда. Великанъ шести футъ шести дюймовъ, страдающій ломотой въ костяхъ, не полѣнился бы сдѣлать это.

— Боже мой, Джонъ, — сказала хозяйка, — на что ты похожъ!

Дѣйствительно, у него былъ ужасный видъ. Густой туманъ осѣлъ у бѣдняги на рѣсницахъ на подобіе засахаренной изморози; а при свѣтѣ огня обмерзлыя бакенбарды стали отливать радугой.

— Видишь ли, Дотъ, — медленно произнесъ онъ, разматывая шарфъ, надѣтый у него на шеѣ, и грѣя руки у очага;- погода, конечно, не лѣтняя. Значитъ, немудрено, что я такъ промокъ.

— Хотѣлось бы мнѣ, Джонъ, чтобъ ты не называлъ меня «Дотъ!» Я не люблю этого, — подхватила миссисъ Пирибингль такимъ тономъ, который ясно противорѣчилъ ея словамъ.

— А что же ты такое, какъ не Дотъ [1]? — возразилъ Джонъ, съ улыбкой поглядѣвъ на нее сверху внизъ и обнимая ее за талью со всею нѣжностью, на какую была способна его громадная мускулистая рука. Ты точка, а на рукахъ у точки, — тутъ онъ взглянулъ на ребеночка, — нѣтъ, я не скажу, чтобъ не сглазить; но я чуть-чуть было не пошутилъ. Кажется, никогда не случалось мнѣ быть ближе къ шуткѣ.

По его собственному мнѣнію онъ часто бывалъ близокъ то къ тому, то къ другому, «чуть-чуть» не дѣлалъ то того, то другого, этотъ неповоротливый, тихій, честный Джонъ; такой массивный и такой легкій по уму, такой грубый по внѣшности, но мягкій душою, такой скучный въ людяхъ и такой проворный дома; такой тупоголовый и такой добрый. О, мать природа, даруй твоимъ дѣтямъ истинную поэзію сердца, которая таилась въ груди этого фургонщика — между прочимъ онъ былъ только простымъ фургонщикомъ — и тогда мы помиримся съ прозой жизни и будемъ цѣнить истинное достоинство человѣка.

Пріятно было смотрѣть на Дотъ, хорошенькую и миніатюрную, съ ребенкомъ на рукахъ, похожимъ на куколку. Уставившись глазами въ огонь съ кокетливой мечтательностью, она склонила изящную головку на бокъ, чтобы прислониться ею къ широкой груди фургонщика не то съ естественной, не то съ притворной наивностью, полной подкупающей ласки. Пріятно было смотрѣть на него, какъ онъ съ нѣжной неловкостью старался поддержать свою легкую ношу, чтобъ его зрѣлое мужество послужило подходящей опорой цвѣтущей юности жены. Пріятно было наблюдать, какъ Тилли Слоубой, ожидавшая въ глубинѣ комнаты, когда ей отдадутъ малютку, любовалась, (несмотря на свой юный возрастъ), этой группой и стояла съ разинутымъ ртомъ, съ выпученными глазами, вытянувъ голову впередъ, точно упиваясь этимъ зрѣлищемъ. Не менѣе пріятно было наблюдать, какъ Джонъ, фургонщикъ, при упоминаніи жены о ребенкѣ сначала хотѣлъ дотронуться до него, но потомъ отдернулъ руку, точно боясь раздавить малютку, и нагнувшись къ нему смотрѣлъ на него издали съ какой-то недоумѣвающей гордостью, какую обнаружилъ бы пожалуй добродушный, дворовый песъ, еслибъ неожиданно оказался отцомъ молодой канарейки.

— Ну, не красавчикъ ли онъ, Джонъ? Не милашка ли, когда такъ сладко спитъ?

— Конечно, милашка, — подтвердилъ мужъ. — Ужасный милашка. Онъ, кажется, всегда спитъ, не такъ ли?

— Что съ тобою, Джонъ? Разумѣется, нѣтъ!

— Неужели? — произнесъ Джонъ, погружаясь въ раздумье. — А я думалъ, у него глаза всегда закрыты. Алло!

— Какъ это можно, Джонъ! Вѣдь ты пугаешь людей!

— Ребенку вредно закатывать глаза такимъ образомъ, — сказалъ удивленный фургонщикъ, — не правда ли? Гляди, какъ онъ мигаетъ обоими заразъ! А посмотри на его ротъ. Вѣдь онъ разѣваетъ его, какъ золотая и серебряная рыбка.

— Ты не заслуживаешь быть отцомъ, не заслуживаешь, — пристыдила его Дотъ со всею важностью опытной матроны. — Но откуда тебѣ знать, какимъ легкимъ испугамъ подвержены дѣтки, Джонъ! Ты не знаешь ихъ даже по имени, глупый ты человѣкъ!

Переложивъ младенца на лѣвую руку и похлопавъ его по спинкѣ, вѣроятно, для здоровья, она со смѣхомъ ущипнула мужа за ухо.

— Нѣтъ, гдѣ мнѣ знать, — отвѣчалъ Джонъ, снимая съ себя плащъ. — Ты вѣрно говоришь, Дотъ. Я немного смыслю по этой части. Вотъ то, что мнѣ пришлось жестоко бороться съ вѣтромъ сегодня вечеромъ, это я знаю. Онъ дулъ съ сѣверо-востока прямо въ фургонъ всю дорогу домой.

— Бѣдный старина, это вѣрно! — подхватила миссисъ Пирибингль, принимаясь суетиться. — Возьми скорѣе дорогого крошку, Тилли, пока я займусь дѣломъ. Право, я кажется задушила бы его поцѣлуями, еслибъ не было жалко. Отстань отъ меня, пусти, мой милый песъ! Пошелъ, Боксеръ, пошелъ! Дай мнѣ прежде заварить чай, Джонъ; потомъ я помогу тебѣ разбирать свертки, какъ трудолюбивая пчела. «Малютка-пчелка за работой…» и такъ далѣе, какъ тебѣ извѣстно, Джонъ. Училъ ли ты «Малютку-пчелку», когда ходилъ въ школу, Джонъ?

— Ужъ не помню хорошенько, — отвѣчалъ мужъ. — Я былъ очень близокъ къ тому. Но я только испортилъ бы эту басенку.

— Ха, ха! — расхохоталась Дотъ. У нея былъ самый пріятный смѣхъ, какой только можно себѣ представить. — Какой ты, право, у меня милый, старый олухъ, Джонъ!

Не думая оспаривать этого, Джонъ вышелъ во дворъ посмотрѣть, позаботился ли какъ слѣдуетъ о лошади мальчикъ, сновавшій взадъ и впередъ мимо двери и окна съ фонаремъ, точно блуждающій огонекъ. Эта лошадь была такъ жирна, что вы не повѣрили бы мнѣ, еслибъ я описалъ вамъ ея размѣры, и такъ стара, что день ея рожденія затерялся въ туманѣ вѣковъ. Боксеръ, чувствуя, что онъ долженъ безпристрастно оказывать знаки вниманія всей семьѣ, метался изъ дома во дворъ и обратно съ ошеломляющимъ непостоянствомъ; онъ-то бѣгалъ съ отрывистымъ лаемъ вокругъ лошади, когда ее чистили у дверей конюшни, то прикидывался, что хочетъ яростно броситься на свою хозяйку, и внезапно останавливался, то заставлялъ вскрикивать Тилли Слоубой, сидѣвшую въ низкомъ креслѣ близь огня, тыкая мокрой мордой ей въ лицо, то выказывалъ навязчивое любопытство относительно ребенка. Послѣ того Боксеръ принялся ходить вокругъ очага и, наконецъ, легъ, точно расположившись здѣсь на ночлегъ; но немного спустя вскочилъ опять и, поднявъ куцый хвостъ, кинулся во дворъ, словно вспомнивъ, что у него назначено съ кѣмъ-то свиданіе и ему нужно мчаться во всю прыть, чтобъ не опоздать.

— Ну, вотъ и чай заваренъ! — возвѣстила Дотъ, суетясь, какъ ребенокъ, играющій «въ хозяйство». — Вотъ тутъ окорокъ, вотъ масло, поджаренный хлѣбъ и все остальное! Вотъ тебѣ корзина для мелкихъ свертковъ, Джонъ, если они у тебя есть. — Куда ты запропастился, Джонъ? Смотри, не урони дитя подъ рѣшетку Тилли, сдѣлай милость!

Надо замѣтить, что миссъ Слоубой, вопреки ея довольно рѣзкому отвѣту на замѣчаніе хозяйки, обладала рѣдкимъ и удивительнымъ талантомъ ежеминутно попадать въ бѣду со своимъ питомцемъ: уже не разъ его недолгая жизнь подвергалась черезъ нее опасности. Фигура у Тилли была сухопарая, угловатая, такъ что одежда какъ будто угрожала свалиться съ ея острыхъ плечъ, на которыхъ она болталась, какъ на вѣшалкѣ. Костюмъ этой юной лэди былъ замѣчателенъ одной особенностью; нянька любила щеголять въ фланелевомъ корсажѣ блекло-зеленаго цвѣта, зашнурованномъ на спинѣ на подобіе корсета. Вѣчно пяля глаза на окружающіе предметы, всѣмъ восхищаясь, а главное безпрестанно любуясь совершенствами своей хозяйки и ея младенца, миссъ Слоубой, хотя и ошибалась слегка въ своихъ сужденіяхъ, но отдавала должное головѣ и сердцу миссисъ Пирибингль; къ сожалѣнію, нельзя того же сказать о головѣ ребенка, которую она умудрялась то и дѣло приводить въ соприкосновеніе съ дверными косяками, буфетами, перилами лѣстницъ, кроватными столбиками и иными посторонними предметами. Однако все это были честные результаты постояннаго изумленія Тилли Слоубой, которая не могла нарадоваться привѣтливому обхожденію своихъ хозяевъ, какъ и своему житью въ такомъ комфортабельномъ домѣ. Дѣло въ томъ, что у нея не было ни роду, ни племени ни съ отцовской, ни съ материнской стороны, и Тилли воспитывалась насчетъ общественной благотворительности, какъ подкидышъ.

Видъ маленькой миссисъ Пирибингль, вернувшейся со двора вмѣстѣ съ мужемъ и какъ будто помогавшей ему нести корзину, (которую на самомъ дѣлѣ тащилъ онъ самъ), позабавилъ бы васъ почти такъ же, какъ забавлялъ онъ добряка Джона. Пожалуй, эта сцена показалась потѣшной и сверчку, по крайней мѣрѣ, онъ снова принялся трещать во всю мочь.

— Ишь ты! — подхватилъ хозяинъ, по обыкновенію растягивая слова. — Никакъ сегодня вечеромъ онъ веселѣе обыкновеннаго.

— Это навѣрное принесетъ намъ счастье, Джонъ! Такъ всегда бывало. Когда сверчокъ поселится на очагѣ, кто первое благополучіе для дома!

Мужъ взглянулъ на миссисъ Пирибингль, какъ будто онъ былъ весьма близокъ къ мысли, что она сама составляла его главное благополучіе, и вполнѣ согласился съ нею. Но онъ вѣроятно боялся сдѣлать промахъ, потому что не сказалъ ничего.

— Первый разъ, Джонъ, услыхала я его веселый голосокъ въ тотъ вечеръ, когда ты привезъ меня домой — когда ты привезъ меня въ мой новый домъ, сюда, его маленькой хозяйкой. Около года тому назадъ. Ты помнишь, Джонъ?

О, да! Джонъ помнилъ. Еще бы ему не помнить!

— Трескотня сверчка была для меня такимъ отраднымъ привѣтствіемъ! Она звучала добрымъ предзнаменованіемъ, какъ будто сверчокъ хотѣлъ ободрить меня. Онъ точно говорилъ, что ты будешь добръ и ласковъ со мною. И не станешь разсчитывать найти старую голову на плечахъ своей сумасбродной женки. А я такъ боялась этого тогда, Джонъ.

Мужъ задумчиво потрепалъ ее по плечамъ и по головѣ, точно хотѣлъ сказать: нѣтъ, нѣтъ; онъ не разсчитывалъ на это, онъ былъ доволенъ тѣмъ и другимъ въ ихъ настоящемъ видѣ. И въ самомъ дѣлѣ Джонъ былъ правъ: и головка и плечи были очень милы.

— Сверчокъ напророчилъ вѣрно, Джонъ, когда онъ какъ будто говорилъ такимъ манеромъ, потому что ты, дѣйствительно, самый добрый, самый внимательный, самый любящій мужъ для меня. Въ нашемъ домѣ поселилось счастье, Джонъ, и я люблю сверчка изъ-за этого.

— Да и я тоже, — сказалъ фургонщикъ. — Да и я тоже, Дотъ.

— Онъ милъ мнѣ за то, что часто подавалъ свой голосъ, и его невинная музыка навѣвала на меня разныя мысли. Иногда въ сумерки, когда я чувствовала себя немножко одинокой и падала духомъ, Джонъ — раньше того, какъ родился нашъ малютка, чтобь составить мнѣ компанію и оживить нашъ домъ — когда я думала, какъ будешь ты тосковать въ случаѣ моей смерти; какъ тоскливо было бы мнѣ самой, еслибъ я могла сознавать, что ты потерялъ меня, мой дорогой. Но, чирикъ-чирикъ, раздававшееся на очагѣ, казалось, говорило мнѣ о другомъ голоскѣ, такомъ пріятномъ, такомъ миломъ для меня, воображаемый звукъ котораго прогонялъ мои тревоги, какъ тяжелый сонъ. А когда я боялась — это, дѣйствительно, было со мною однажды, Джонъ, вѣдь я вышла за тебя такою молоденькой — и вотъ я боялась, что нашъ бракъ окажется неудачнымъ, потому что я такой ребенокъ, а ты больше похожъ на моего опекуна, чѣмъ на мужа; меня пугала мысль, что ты при всемъ стараніи не полюбишь меня такъ, какъ надѣялся полюбить и какъ молился о томъ; но трескотня сверчка и тутъ развеселила меня опять, наполнивъ мое сердце новымъ довѣріемъ и бодростью. Я думала объ этихъ вещахъ сегодня вечеромъ, мой дорогой, когда сидѣла тутъ, поджидая тебя; и я люблю сверчка за это.

— И я тоже, — повторилъ Джонъ. — Но что ты толкуешь однако, Дотъ? Я надѣялся и молился о томъ, чтобы полюбить тебя? Чего только ты не выдумаешь! Вѣдь ты была мнѣ мила за долго до того, когда я привезъ тебя сюда, чтобъ ты сдѣлалась маленькой хозяйкой сверчка, Дотъ!

Она положила на мгновенье свою руку ему на плечо и взглянула на него съ волненіемъ на лицѣ, точно хотѣла что-то сказать. Черезъ минуту молодая женщина стояла уже на колѣняхъ передъ корзиной и говорила бодрымъ тономъ, принимаясь перебирать свертки:

— Сегодня немного ихъ, Джонъ, но я замѣтила нѣсколько большихъ тюковъ на задкѣ фургона. Хоть пожалуй и порядочно съ ними возни, но извозъ прибыльный промыселъ; значитъ, намъ нечего ворчать, не такъ ли? Кромѣ того, вѣдь ты сдалъ кое какіе товары дорогой?

— Ну, конечно, — отвѣчалъ Джонъ. — И не мало.

— А что кто за круглая коробка, Джонъ?.. Вотъ тебѣ разъ, да это свадебный пирогъ!

— У женщинъ на этотъ счетъ зоркій глазъ, — замѣтилъ восхищенный Джонъ. — Вотъ мужчина такъ никогда бы не догадался. Я увѣренъ, что еслибъ запаковать свадебный пирогъ въ чайный ящикъ, или въ перевернутую кверху дномъ кровать, или въ очищенный боченокъ изъ-подъ семги, женщина непремѣнно сейчасъ узнала бы чутьемъ, что тамъ находится. Да, ты не ошиблась; я заѣзжалъ за нимъ къ кондитеру.

— А вѣсу въ немъ ужъ не знаю, сколько; должно быть, фунтовъ сто, — воскликнула Дотъ, дѣлая смѣшныя усилія поднять его. — Чей это, Джонъ? Куда онъ пойдетъ?

— Прочти адресъ на другой сторонѣ коробки, — отвѣчалъ мужъ

— Какъ, Джонъ?… Возможно ли это?…

— Да, кто бы могъ подумать, — произнесъ Джонъ.

— Неужели ты хочешь сказать, — продолжала Дотъ, сидя на полу и вскидывая голову, — что это для Груффа и Текльтона, игрушечныхъ мастеровъ?

Джонъ утвердительно кивнулъ въ отвѣтъ.

Миссисъ Пирибингль также кивнула головой, разъ пятьдесятъ по крайней мѣрѣ. Не въ знакъ согласія, а въ знакъ безмолвнаго и жалобнаго изумленія, сжавъ губы, что есть силы, (хотя онѣ вовсе не были созданы для этого, я въ этомъ увѣренъ), и уставившись глазами на добряка фургонщика въ своей разсѣянности. Тѣмъ временемъ миссъ Слоубой, которая машинально повторяла подхваченные обрывки разговора для развлеченія ребенка, безъ всякаго смысла въ нихъ, и употребляя всѣ существительныя во множественномъ числѣ, спрашивала вслухъ у юнаго созданія, не онъ ли Грэффъ и Текльтонъ, игрушечные мастера, не завернетъ ли онъ къ кондитерамъ за свадебными пирогами, узнаютъ ли его матери коробки, когда его отцы привозятъ ихъ домой, и такъ далѣе.

— Неужели это случится на самомъ дѣлѣ? — воскликнула Дотъ. — Подумай, Джонъ, вѣдь мы съ ней бѣгали вмѣстѣ въ школу маленькими дѣвочками.

Пожалуй, онъ думалъ о своей женѣ или былъ близокъ къ тому, чтобъ представить себѣ ее маленькой школьницей. Но крайней мѣрѣ фургонщикъ взглянулъ на Доть въ пріятной задумчивости, но не отвѣтилъ ей слова.

— А онъ такой старый! Такой неподходящій къ ней! — Постой, на сколько лѣтъ старше тебя, Джонъ, Грэффъ и Текльтонъ?

— На сколько больше чашекъ чаю выпью я сегодня вечеромъ за одинъ присѣстъ, чѣмъ Грэффъ и Текльтонъ выпилъ бы ихъ за четыре раза, ты вотъ что скажи! — весело подхватилъ Джонъ, подвигая стулъ къ круглому столу и принимаясь за холодную ветчину. — Что касается ѣды, то я ѣмъ мало, но ѣмъ съ удовольствіемъ, Дотъ.

Даже это обычное замѣчаніе за столомъ, одно изъ его невинныхъ заблужденій, (потому что аппетитъ у него былъ хорошій и противорѣчилъ его словамъ), не вызвало улыбки на лицо молодой женщины, которая, стояла среди свертковъ, тихонько отталкивая ногою коробку съ пирогомъ и даже не взглянувъ на маленькій башмачекъ — предметъ ея всегдашнихъ заботъ, — хотя глаза ея были опущены въ землю.

Углубленная въ раздумье миссисъ Пирибингль не трогалась съ мѣста, забывъ о чаѣ и Джонъ, (хотя онъ звалъ ее и стучалъ ножомъ о столъ, чтобы заставить ее очнуться). Наконецъ онъ всталъ и тронулъ Дотъ за руку; тогда она взглянула на него разсѣянно, го тотчасъ пришла въ себя и бросилась къ своему мѣсту за чайнымъ приборомъ, смѣясь надъ своей разсѣянностью. Но не такъ, какъ смѣялась раньше. Ея музыкальный смѣхъ звучалъ теперь совсѣмъ иначе.

Сверчокъ также умолкъ. Комната какъ будто пригорюнилась

Ея недавняя уютность пропала.

— Значитъ, тутъ всѣ свертки, Джонъ, не такъ ли? — заговорила молодая женщина послѣ долгаго молчанія, которое честный фургонщикъ употребилъ на практическую иллюстрацію одной части своего любимаго замѣчанія, наслаждаясь ѣдою, если и нельзя было согласиться, что онъ ѣлъ очень мало. — Такъ тутъ всѣ свертки, не такъ ли, Джонъ?

— Это все, — подтвердилъ Джонъ. — Постой… Нѣтъ… я… — забормоталъ онъ, кладя на столъ вилку и ножикъ съ глубокимъ вздохомъ. — Вотъ такъ штука, вѣдь я совсѣмъ забылъ стараго джентльмена!

— Стараго джентльмена?

— Въ фургонѣ, - прибавилъ Джонъ. — Онъ тамъ заснулъ на соломѣ, когда я видѣлъ его въ послѣдній разъ. Я былъ дважды весьма близокъ къ тому, чтобъ вспомнить о немъ послѣ возвращенія домой, но онъ опять выскакивалъ у меня изъ головы. Алло! Эй вы! Вставайте, мы пріѣхали.

Послѣднія слова Джонъ прокричалъ уже на дворѣ, куда кинулся со свѣчей въ рукахъ.

Миссъ Слоубой, поймавъ таинственный намекъ на стараго джентльмена и вообразивъ, что дѣло идетъ о какомъ-то предметѣ религіознаго свойства, совсѣмъ оторопѣла. Вскочивъ съ низкаго кресла у огня, чтобъ спрятаться за юбки своей госпожи и внезапно столкнувшись въ дверяхъ съ незнакомымъ старикомъ, она инстинктивно пустила въ ходъ единственное орудіе нападенія, случившееся у нея подъ рукой. Такъ какъ этимъ орудіемъ былъ ребенокъ, то поднялся страшный гвалтъ и суматоха, которымъ еще больше содѣйствовалъ понятливый Боксеръ. Этотъ добрый песъ, болѣе дальновидный, чѣмъ его хозяинъ, должно быть, стерегъ стараго джентльмена во время сна, чтобъ тотъ не ушелъ, захвативъ съ собою нѣсколько молодыхъ тополей, привязанныхъ позади фургона; собака и теперь слѣдовала за нимъ по пятамъ, теребя его штиблеты и кусая пуговицы на нихъ.

— Однако, сэръ, сонъ у васъ богатырскій, — замѣтилъ Джонъ, когда спокойствіе было возстановлено; теперь старикъ неподвижно стоялъ посрединѣ комнаты съ обнаженной головой. — Ужъ хотѣлъ я подшутить надъ вами, да боялся, что шутка моя выйдетъ неудачной. А быль близокъ къ ней, — пробормоталъ фургонщикъ, прищелкивая языкомъ;- очень близокъ!

Незнакомецъ, у котораго были длинные сѣдые волосы, пріятные черты, необычайно смѣло и твердо очерченныя для старика, и темные, блестящіе, зоркіе глаза, осмотрѣлся кругомъ съ улыбкой, послѣ чего привѣтствовалъ жену фургонщика важнымъ наклоненіемъ головы.

Одежда его казалась причудливой и странной; такое платье носили много-много лѣтъ тому назадъ. Старикъ былъ весь въ коричневомъ, а въ рукѣ держалъ коричневую дубинку, служившую ему опорой. Когда удивительный гость стукнулъ ею объ полъ, она распалась и превратилась въ складной стулъ, на который онъ и усѣлся преспокойно.

— Смотри! — сказалъ фургонщикъ, обращаясь съ женѣ. — Вотъ такъ я нашелъ его сидящимъ при дорогѣ. Сидѣлъ онъ прямехонько, словно верстовой столбъ. И почти такъ же былъ глухъ какъ столбъ.

— Какъ, подъ открытымъ небомъ, Джонъ?

— Подъ открытымъ небомъ, — подтвердилъ тотъ, — въ самыя сумерки. — «Плата за провозъ» сказалъ онъ, подавая мнѣ восемнадцать пенсовъ, послѣ чего влѣзъ въ фургонъ. Такъ мы и добрались съ нимъ до дому.

— Должно быть, онъ собирается уйти, Джонъ?

Какъ бы не такъ! Незнакомецъ собирался только заговорить.

— Позвольте мнѣ остаться, пока за мной придутъ, кротко сказалъ онъ. Не обращайте на меня вниманія.

Съ этими словами гость началъ шарить въ своихъ глубокихъ карманахъ. Онъ вытащилъ изъ одного очки, изъ другого книгу и занялся, какъ ни въ чемъ не бывало, чтеніемъ, нисколько не остерегаясь Боксера, точно тотъ былъ ручнымъ ягненкомъ!

Фургонщикъ и его жена тревожно переглянулись между собою. Незнакомецъ поднялъ голову и полюбопытствовалъ, переводя глаза съ одного изъ нихъ на другого:

— Ваша дочь, мои добрый другъ?

— Жена, — отвѣчалъ Джонъ.

— Племянница? — переспросилъ глухой.

— Жена, — заоралъ хозяинъ.

— Неужели? — замѣтилъ гость. Это правда? Очень молоденькая!

Онъ спокойно отвернулся и продолжалъ свое чтеніе, но, прочитавъ строчки двѣ, снова спросилъ:

— Ребеночекъ то вашъ?

Джонъ сдѣлалъ гигантскій кивокъ, равносильный утвердительному отвѣту, данному въ рупоръ.

— Дѣвочка?

— Ма-а-альчикъ! — загремѣлъ хозяинъ.

— Новорожденный, а? Сколько ему?…

— Два мѣсяца и три дня-а! — поспѣшно вмѣшалась миссисъ Пирибингль. — Оспа привита ровно шесть недѣль наза-а-адъ! Принялась отлично-о-о! Докторъ находитъ мальчика замѣчательно красивымъ ребенко-о-омъ! Развитъ, какъ пятимѣсячны-и-ый! Ужъ все понимаетъ, прямо удивитель-но-о! Можетъ быть, вы не повѣрите, но хватаетъ ужъ себя за ножки-и!

Тутъ запыхавшаяся маленькая маменька, кричавшая эти отрывистыя фразы прямо въ ухо старику, пока ея хорошенькое личико не побагровѣло, поднявъ младенца, поднесла его къ лицу гостя, какъ неопровержимый и торжествующій фактъ. Между тѣмъ Тилли Слоубой съ мелодичнымъ возгласомъ: «Кетчеръ! Кетчеръ!» звучавшимъ точно какое нибудь невѣдомое слово или звукоподражаніе чиханью, скакала вокругъ невиннаго младенца, какъ неуклюжая корова.

— Слушай! За нимъ, должно быть, идутъ, — сказалъ Джонъ. — Кто-то возится у двери. Отвори-ка ее, Тилли.

Однако не успѣла нянька дойти до порога, какъ дверь отворилась снаружи; она была примитивнаго устройства, со щеколдой, которую каждый могъ поднять, если хотѣлъ. И очень многіе дѣлали это, потому что сосѣди всякаго сорта любили перекинуться веселымъ словечкомъ съ фургонщикомъ, хотя самъ онъ не былъ разговорчивъ. Итакъ, дверь отворилась, чтобъ пропустить въ комнату маленькаго, сухопараго, задумчиваго человѣка съ мрачнымъ лицомъ, который, надо полагать, собственноручно смастерилъ себѣ плащъ изъ дерюги, служившей покрышкой какому нибудь старому ящику; по крайней мѣрѣ, когда онъ обернулся, чтобы захлопнуть за собою дверь изъ боязни напустить холоду, то обнаружилъ на своей спинѣ круиныя черныя литеры Г & T., а также слово стекло, написанное смѣлымъ почеркомъ.

— Добрый вечеръ, Джонъ! — сказалъ посѣтитель — Добрый вечеръ, мэмъ! Добрый вечеръ, Тилли! Добрый вечеръ, незнакомецъ! Какъ поживаетъ малюточка, мэмъ? Надѣюсь, Боксеръ здравъ и невредимъ.

— Всѣ мы здравствуемъ, Калебъ, — отвѣчала Дотъ. — Я увѣрена, что стоитъ взглянуть на милаго крошку, чтобъ убѣдиться въ его здоровьѣ.

— Какъ при взглядѣ на васъ нельзя сомнѣваться въ вашемъ благополучіи, — подхватилъ Калебъ.

Однако онъ не взглянулъ на хозяйку; глаза его задумчиво блуждали по сторонамъ, точно этотъ человѣкъ всегда мысленно находился въ другомъ мѣстѣ и въ иныхъ условіяхъ времени, о чемъ бы онъ ни говорилъ; тоже самое относилось и къ его голосу.

— Вотъ и наружность Джона не оставляетъ желать ничего лучшаго, — продолжалъ онъ. — У Тилли и Боксера также хорошій видъ.

— У васъ, навѣрно, много дѣла, Калебъ? — спросилъ фургонщикъ.

— Да, порядочно, — отвѣчалъ тотъ съ разсѣяннымъ видомъ человѣка, отыскивающаго по крайней мѣрѣ философскій камень;- порядкомъ много. Теперь большой спросъ на Ноевы ковчеги. Мнѣ хотѣлось бы сдѣлать получше Ноево семейство, но не знаю, какъ это сдѣлать за ту же цѣну. Пускай бы каждый могъ разобрать, которая фигурка изображаетъ Сима, которая Хама, которая ихъ женъ. Кстати, привезли вы мнѣ что нибудь сегодня, Джонъ?

Фургонщикъ сунулъ руку въ карманъ снятаго имъ плаща и вытащилъ оттуда цвѣточный горшокъ, тщательно завернутый въ мохъ и бумагу.

— Вотъ вамъ, получайте, — сказалъ онъ, бережно развертывая его. — Ни одинъ листикъ не помятъ. Растеніе все осыпано бутонами!

Угрюмые глаза, Калебъ просіяли, когда онъ взялъ цвѣтокъ и поблагодарилъ фургонщика.

— Дорого заплачено, Калебъ, — сказалъ тотъ. — Ужасно дороги цвѣты въ это время года.

— Что за бѣда! Для меня онъ будетъ дешевъ, какая бы ни была ему цѣна, — возразилъ маленькій человѣчекъ. — Что нибудь еще, Джонъ?

— Коробочка, — отвѣчалъ фургонщикъ. — Вотъ она! «Калебу Плэммеру», — прочелъ по складамъ надпись игрушечный мастеръ, — «съ деньгами». Съ деньгами, Джонъ? Не думаю, чтобъ эта посылка была для меня.

— «Съ осторожностью» [2], - поправилъ возчикъ, заглядывая черезъ плечо Калеба. — Откуда вы взяли, что тутъ деньги?

— О, конечно! — подхватилъ Калебъ. — Это вѣрно. «Съ осторожностью». Да, да. Это моя посылка. Она въ самомъ дѣлѣ могла быть съ деньгами, еслибъ мой милый сынъ въ богатой Южной Америкѣ былъ живъ до сихъ поръ. Вѣдь вы любили его, какъ родного, не такъ ли? Вамъ нѣтъ надобности увѣрятъ меня въ томъ. Я знаю самъ. «Калебу Плэммеру. Съ осторожностью». Да да, отлично. Это коробка съ стеклянными глазами куколъ, для моей дочери. Желалъ бы я, чтобъ въ ящикѣ было ея зрѣніе, Джонъ.

— И мнѣ хотѣлось бы, чтобъ это было или могло быть! — воскликнулъ фургонщикъ.

— Спасибо, — сказалъ маленькій человѣчекъ. — Вы говорите отъ души. Какъ ужасно подумать, что она никогда не увидитъ куколъ, которыя цѣлыми днями такъ дерзко пялятъ на нее глаза! Вотъ что больно. Сколько за доставку, Джонъ? Много ли понесли вы убытку?

— Вотъ я покажу вамъ убытокъ, если вы станете приставать, — подхватилъ Джонъ. — Ну что, Дотъ, вѣдь я чуть было не сострилъ?

— Вы всегда такъ! — замѣтилъ игрушечный мастеръ. — Это все ваша доброта. Дайте посмотрѣть. Кажется, все.

— Не думаю, — отвѣчалъ фургонщикъ. — Попробуйте поискать.

— Что нибудь дли нашего принципала, — пожалуй такъ? — произнесъ Калебъ послѣ нѣкотораго размышленія. Ну, разумѣется! Вѣдь за этимъ я и пришелъ. Но голова моя ужасно занята Ноевыми ковчегами и всякой всячиной. Вѣдь хозяинъ не былъ здѣсь, — не былъ?

— Нѣтъ, — подтвердилъ фургонщикъ. — Ему некогда, онъ теперь занятъ ухаживаньемъ.

— Все-таки онъ заглянетъ сюда, — сказалъ мастеръ, — потому что велѣлъ мнѣ идти по нашей сторонѣ дороги, возвращаясь домой. Ужъ лучше я уйду заранѣе. Будьте такъ добры, мэмъ, позвольте мнѣ ущипнуть Боксера за хвостъ только на полминуточки, вы согласны?

— Что за вопросъ Калебъ?

— О не безпокойтесь, мэмъ, — объяснилъ маленькій человѣчекъ. — Пожалуй, это ему не понравится. Я только что получилъ маленькій заказъ на лающихъ собакъ и мнѣ хочется, чтобъ у меня это выходило какъ можно натуральнѣе. — По шести пенсовъ штука. Вотъ и все. Не извольте безпокоиться, мэмъ.

Къ счастью вышло такъ, что Боксеръ усердно залаялъ самъ по себѣ, не дожидаясь предположеннаго щипка. Но такъ какъ этотъ лай возвѣщалъ приближеніе какого нибудь новаго посѣтителя, то Калебъ, отложивъ наглядное изученіе природы до болѣе благопріятнаго момента, взвалилъ круглую коробку себѣ на плечо и наскоро простился съ присутствующими. Онъ могъ бы не безпокоиться понапрасну, такъ какъ ему пришлось столкнуться съ новымъ гостемъ на порогѣ.

— Э, да вы тутъ, — вы тутъ? Подождите минутку; я возьму васъ съ собой. Мое почтеніе, Джонъ Пирибингль. Еще болѣе глубокое почтеніе вашей хорошенькой женѣ. Съ каждымъ днемъ краше! И добрѣе, если возможно! И моложе, — подумалъ вслухъ говорившій. — Чортъ знаетъ, что такое!

— Я удивилась бы вашимъ комплиментамъ, мистеръ Текльтонъ, — сказала Дотъ отнюдь не любезнымъ тономъ, — еслибъ вы не были женихомъ.

— Значитъ, вамъ извѣстно, что я женюсь?

— Я кое-какъ убѣдилась въ этомъ, — отвѣчала молодая хозяйка.

— Съ большимъ трудомъ, я полагаю?

— Вы угадали.

Текльтонь, торговецъ игрушками, пользовался довольно обширной извѣстностью подъ именемъ «Грэффъ и Текльтонъ», потому что такъ называлась его торговая фирма, хотя Грэффъ давно уже не состоялъ въ мой компаньономъ, оставивъ здѣсь только свое имя и, какъ говорили нѣкоторые, свои свойства, согласно его буквальному значенію [3]. Въ своемъ дѣлѣ Текльтонъ, торговецъ игрушками, былъ человѣкомъ, призваніе котораго осталось непонятымъ его родителями и опекунами. Еслибы они сдѣлали изъ юноши ростовщика или крючкотвора — стряпчаго, или шерифа, или маклера, то онъ пожалуй сорвалъ бы въ молодости всю свою злобу на кліентахъ и насладившись досыта всякими злоупотребленіями, можетъ быть, сдѣлался бы наконецъ обходительнымъ, прямо ради новизны и разнообразія. Но, обреченный заниматься мирнымъ дѣломъ игрушечнаго мастера, онъ сталъ домашнимъ людоѣдомъ, который жилъ насчетъ дѣтей всю свою жизнь и питалъ къ нимъ непримиримую вражду. Всѣ игрушки внушали ему презрѣніе, и ни за что на свѣтѣ не купилъ бы онъ ни одной изъ нихъ; по своему коварству онъ съ наслажденіемъ придавалъ звѣрскій видъ фермерамъ изъ коричневой нанки, которые везли свиней на базаръ, глашатаямъ, объявлявшимъ о потерѣ судейской совѣсти, старухамъ на пружинахъ, штопавшимъ чулки и стряпавшимъ пироги; его лавка кишѣла отталкивающими уродами. Тутъ красовались въ ужасающихъ маскахъ отвратительныя, волосатыя, красноглазыя чудовища, выскакивавшія изъ ящиковъ; бумажные змѣи въ видѣ вампировъ; демоническіе скоморохи, которыхъ нельзя удержать въ лежачемъ положеніи. Всѣ эти механическія игрушки, выскакивая на пружинѣ изъ своихъ футляровъ, имѣли свойство пугать дѣтей, что доставляло хозяину магазина громадное удовольствіе. Это было его единственной отрадой, предохранительнымъ клапаномъ его нерасположенія къ людямъ. Текльтонъ доходилъ до геніальности въ подобныхъ изобрѣтеніяхъ. Что нибудь страшное, какъ неотвязчивый кошмаръ, непремѣнно приходилось ему по вкусу. Онъ даже понесъ убытокъ, накупивъ однажды пластинокъ для волшебныхъ фонарей, гдѣ темные силы были изображены въ видѣ какихъ-то сверхъестественныхъ молюсковъ съ человѣческими лицами. Эта игрушка очень нравилась Текльтону. Имъ былъ истраченъ цѣлый маленькій капиталъ на расписываніе лицъ кровожадныхъ великановъ, и, не будучи самъ живописцемъ, онъ могъ указать для руководства художниковъ съ помощью кусочка мѣла кой-какія неуловимыя черты для этихъ образинъ, которыя были способны нарушить душевное спокойствіе любого юнаго джентльмена отъ шести до одиннадцати лѣтъ на все Рождество или лѣтніе каникулы.

Какимъ онъ былъ въ своемъ игрушечномъ производствѣ, такимъ былъ и въ жизни. Поэтому вы легко представите себѣ, что человѣкъ, стоявшій передъ Джономъ, въ длинномъ зеленомъ пальто, доходившемъ ему до икръ и застегнутомъ до верху и въ толстыхъ сапогахъ съ темно-красными отворотами, былъ необычайно пріятный малый, который могъ похвалиться, какъ изысканнымъ умомъ, такъ и любезнымъ обхожденіемъ.

Тѣмъ не менѣе Текльтонъ, торговецъ игрушками, собирался жениться; несмотря на все то, что я сообщилъ о немъ, онъ собирался жениться. И бралъ вдобавокъ молодую жену, красивую молодую жену.

Онъ не особенно походилъ на жениха, когда стоялъ въ кухнѣ фургонщика, съ гримасой на худомъ лицѣ, пожимаясь отъ холода, нахлобучивъ шапку до переносья, заложивъ руки въ карманы и поглядывая съ злобнымъ лукавствомъ прищуреннымъ глазомъ, въ которомъ какъ будто сосредоточилась ѣдкая эссенція коварства. Но все-таки онъ хотѣлъ быть женихомъ.

— Моя свадьба назначена черезъ три дня. Въ будущій четвергъ. Въ послѣдній день перваго мѣсяца въ году, — сказалъ Текльтонъ.

Упомянулъ ли я о томъ, что одинъ глазъ у него былъ выпученъ, а другой почти закрытъ и что этотъ почти закрытый былъ всегда выразителенъ? Не помню, сдѣлалъ ли я это.

— Да, вотъ когда моя свадьба, — повторилъ Текльтонъ, позвякивая деньгами.

— Неужели? Въ этотъ же день женился и я! — воскликнулъ фургонщикь.

— Ха, ха! — засмѣялся Текльтонъ. — Странно! Вы съ женой какъ разъ составляете такую же чету. Точь въ точь такую же.

Негодованіе Дотъ при этихъ хвастливыхъ словахъ не знало границъ. Что выдумаетъ еще этотъ человѣкъ? Ужъ не допускаетъ ли онъ возможности, что у нихъ родится точно такой же младенецъ? Чудакъ прямо спятилъ съ ума.

— Позвольте! На два слова, Джонъ, — пробормоталъ торговецъ игрушками, подтолкнувъ фургонщика локтемъ и отводя его немного въ сторону. Вы пожалуете ко мнѣ на свадьбу? Вѣдь мы теперь съ вами будемъ на одну стать, вы понимаете?

— Какъ это «на одну стать?» — удивился фургонщикъ.

— Маленькое несоотвѣтствіе лѣтъ, — буркнулъ Текльтонъ снова подталкивая его локтемъ. Пріѣзжайте провести съ нами вечерокъ еще до свадьбы.

— Зачѣмъ? — спросилъ Джонъ, не ожидавшій такого настойчиваго радушія.

— Зачѣмъ, — переспросилъ гость. — Вотъ новая манера принимать приглашеніе! Да просто ради удовольствія, — пріятной компаніи, знаете, и всего прочаго.

— Я думалъ, вы никогда не любили общества, — со свойственной ему прямотой замѣтилъ Джонъ.

— Пхэ, я вижу, съ вами нельзя говорить иначе, какъ только вполнѣ откровенно, — сказалъ Текльтонъ. — Дѣло въ томъ, что вы и ваша жена очень пріятные гости и видѣть васъ вдвоемъ настоящее удовольствіе. Мы понимаемъ лучше, знаете; однако…

— Нѣтъ, мы ровно ничего не понимаемъ, — перебилъ Джонъ. — О чемъ вы толкуете?

— Ну ладно! Значитъ мы не понимаемъ, — продолжалъ Текльтонъ. — Порѣшимъ на этомъ. Какъ вамъ угодно; тутъ нѣтъ никакой бѣды. Я хотѣлъ сказать: у васъ такой счастливый видъ, что ваше общество произведетъ самое благопріятное впечатлѣніе на будущую миссисъ Текльтонъ. И хотя ваша супруга едва ли расположена ко мнѣ, но въ этомъ дѣлѣ она невольно будетъ содѣйствовать моимъ планамъ, потомучто ея внѣшность говоритъ сама за себя. Такъ вы согласны пріѣхать?

— Мы условились провести день нашей свадьбы, по возможности, дома, — отвѣтилъ Джонъ. — Въ этомъ мы дали другъ другу слово полгода тому назадъ. Я думаю, вы понимаете, что домъ…

— Ба! Ну что такое домъ? — воскликнулъ Текльтонъ. — Четыре стѣны да потолокъ! (Зачѣмъ не убьете вы этого сверчка? Я непремѣнно убилъ бы. Я всегда такъ дѣлаю. Ненавижу ихъ трескотню.) Такъ четыре стѣны и потолокъ найдутся и въ моемъ домѣ. Пожалуйте ко мнѣ!

— Какъ, вы убиваете своихъ сверчковъ? — ужаснулся Джонъ.

— Я давлю ихъ, сэръ, — отвѣчалъ гость, стукнувъ каблукомъ объ полъ. — Такъ вы хотите сказать, что пріѣдете? Ваша прямая польза, какъ и моя собственная, въ томъ, чтобъ женщины убѣдили одна другую, что имъ спокойно, хорошо и не можетъ быть лучше. Я знаю ихъ повадки. Что бы ни говорила одна женщина, другая женщина непремѣнно хочетъ перенять у ней это. Такова ужъ въ нихъ дурь подражанія, сэръ, что если ваша жена скажетъ моей женѣ: «я счастливѣйшая женщина въ мірѣ и мужъ мой самый добрый человѣкъ, какого только можно найти, и я люблю его до безумія», то моя жена скажетъ тоже самое вашей, да еще прибавитъ, и на половину повѣритъ собственнымъ словамъ.

— Неужели вы хотите сказать, что на самомъ дѣлѣ этого нѣтъ? — спросилъ фургонщикъ.

— Нѣтъ?! — воскликнулъ Текльтонъ съ отрывистымъ рѣзкимъ смѣхомъ. — Нѣтъ чего?

У Джона мелькнула смутная мысль прибавить: «нѣтъ того, чтобъ она любила васъ до безумія». Но встрѣтивъ полузакрытый глазъ, какъ будто подмигивавшій ему надъ поднятымъ воротникомъ плаща, онъ почувствовалъ, что въ этомъ человѣкѣ такъ мало привлекательнаго, способнаго внушить безумную любовь, и дополнилъ свою фразу совсѣмъ иначе:

— Такъ развѣ она не вѣритъ тому, что говоритъ?

— Ахъ, вы собака! Вы шутите, — сказалъ Текльтонъ.

Однако фургонщикъ, хотя и не понялъ всего значенія сказанныхъ имъ словъ, но взглянулъ на него такъ серьезно, что гостю пришлось поневолѣ объясниться.

— Видите ли, — заговорилъ онъ, поднимая пальцы лѣвой руки и ударяя по указательному пальцу для вящшей внушительности. — Вотъ это я, Текльтонъ, собственной персоной. У меня есть намѣреніе жениться на молодой женщинѣ и красивой, — тутъ онъ дотронулся до мизинца, изображавшаго невѣсту; дотронулся не бережно, а грубо, съ сознаніемъ силы. — Я имѣю возможность осуществить свое намѣреніе и осуществляю его. Это моя причуда. Но… взгляните-ка туда!

Онъ указалъ на Дотъ, которая задумчиво сидѣла передъ огнемъ, опираясь полнымъ подбородкомъ на руку и не сводя глазъ съ яркаго пламени. Фургонщикъ посмотрѣлъ сначала на нее, потомъ на своего собесѣдника, потомъ опять на жену и опять на него.

— Она, конечно, почитаетъ васъ и слушается, — сказалъ Текльтонъ;- и этого совершенно довольно съ меня, такъ какъ я не изъ чувствительныхъ. Но думаете ли вы, что тутъ есть еще что нибудь?

— Я думаю, — отвѣчалъ Джонъ, — что вышвырну въ окошко всякаго, кто усомнится въ томъ.

— Вотъ именно, — подтвердилъ Текльтонъ съ несвойственной ему уступчивостью. — Разумѣется, вы сдѣлали бы это непремѣнно. Конечно, я вполнѣ увѣренъ. Доброй ночи, пріятныхъ сновъ.

Джонъ былъ озадаченъ, и ему невольно стало не по себѣ, чего онъ не могъ скрыть въ своемъ обращеніи.

— Доброй ночи, мой дорогой другъ, — сострадательнымъ тономъ повторилъ Текльтонъ. — Я ухожу. Между нами, дѣйствительно, много общаго. Такъ вы не подарите намъ завтрашняго вечера? Ну ладно! На другой день вы ѣдете въ гости, я знаю. Мы встрѣтимся съ вами тамъ. Я привезу съ собою и мою будущую жену. Это принесетъ ей пользу. Вы согласны? Благодарю васъ. Что это?

То былъ громкій крикъ жены фургонщика: громкій, рѣзкій, внезапный вопль, отъ котораго комната зазвенѣла, точно стеклянная посуда. Молодая женщина поднялась съ мѣста и стояла, словно окаменѣвшая отъ ужаса и неожиданности. Незнакомецъ подвинулся къ огню, чтобъ погрѣться, и стоялъ вблизи ея стула. Но онъ безмолвствовалъ.

— Дотъ! — воскликнулъ мужъ. — Мэри! Дорогая! Что съ тобою?

Всѣ бросились къ ней въ одну минуту. Калебъ, который дремалъ на ящикѣ съ пирогомъ, схватилъ спросонокъ миссъ Слоубой за косу, но тотчасъ извинился.

— Мэри! — воскликнулъ фургонщикъ, поддерживая жену. — Ты больна? Что съ тобою? Скажи мнѣ, милочка!

Она отвѣчала только тѣмъ, что всплеснула руками и разразилась дикимъ хохотомъ. Потомъ, выскользнувъ изъ объятій мужа на полъ, молодая женщина закрыла лицо передникомъ и горько заплакала. Наплакавшись, она опять засмѣялась и опять заплакала, послѣ чего стала жаловаться на холодъ и позволила мужу подвести себя къ огню, гдѣ усѣлась на старое мѣсто. Старикъ по прежнему стоялъ у очага, не шевелясь.

— Мнѣ лучше, Джонъ, — томно произнесла миссисъ Пирибингль. — Я совсѣмъ оправилась теперь… я… Джонъ!

Но Джонъ стоялъ съ другой стороны отъ нея. Почему Дотъ повернулась лицомъ къ незнакомому старому джентльмену, какъ будто обращалась къ нему? Неужели она бредила?

— Мнѣ только померещилось, милый Джонъ… Я испугалась… Что-то мелькнуло у меня вдругъ передъ глазами… Я не могла разобрать хорошенько. Но теперь это уже прошло, совсѣмъ прошло.

— Я очень радъ, что прошло, — пробормоталъ Текльтонъ, окидывая комнату своимъ выразительнымъ глазомъ. — Хотѣлось бы мнѣ знать, куда это ушло и что это было?.. Гм… Отправимтесь, Калебъ! Кто это тамъ съ сѣдыми волосами?

— Знать не знаю, сэръ, — шепотомъ отвѣчалъ Калебъ. — Ни когда не видывалъ его въ жизни. Отличная фигура для грызуна орѣховъ, совсѣмъ новая модель! Съ челюстью на шарнирахъ, открывающейся до самаго жилета, онъ былъ бы великолѣпенъ.

— Недостаточно безобразенъ, — замѣтилъ Текльтонъ.

— Или хоть бы для спичечницы, — продолжалъ Калебъ, погруженый въ созерцаніе, — что за модель! Выдолбить ему голову, чтобъ класть туда спички; поднять пятки кверху для чирканья по нимъ; какая вышла бы роскошная спичечница для украшенія каминной полки въ комнатѣ джентльмена!

— Недостаточно безобразенъ и на половину, — возразилъ Текльтонъ. — Ровно ничего въ немъ интереснаго! Пойдемте! Берите этотъ ящикъ. Ну, теперь вы оправились, надѣюсь?

— О, все прошло! совершенно прошло! — отвѣчала молодая женщина, поспѣшно махнувъ ему рукою, чтобъ онъ уходилъ. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказалъ въ свою очередь гость. — Прощайте, Джонъ Пирибинглъ! Несите осторожнѣе ящикъ, Калебъ. Если вы его уроните, тутъ вамъ и смерть. Темнота хоть глазъ выколи, а погода еще хуже давешней, полюбуйтесь-ка. Доброй ночи!

Окинувъ еще разъ комнату зоркимъ взглядомъ, онъ вышелъ въ сопровожденіи Калеба, тащившаго свадебный пирогъ на головѣ.

Фургонщикъ быль тамъ пораженъ поведеніемъ своей маленькой жены и такъ старался успокоить и ободрить ее, что почти забылъ о присутствіи незнакомца до ухода постороннихъ, когда тотъ остался ихъ единственнымъ гостемъ.

— Чего онъ тутъ сидитъ? — сказалъ Джонъ, кивая на него женѣ. — Надо намекнуть ему, чтобъ онъ уходилъ.

— Извините меня, мой другъ, — сказалъ старый джентльменъ, подходя въ хозяину; мнѣ тѣмъ болѣе совѣстно, что ваша жена, кажется, не совсѣмъ здорова; но мой провожатый, безъ котораго я почти не могу обойтись, по своему убожеству, — онъ указалъ на свои уши и покачалъ головой, — почему-то не пришелъ; боюсь, что тутъ вышло недоразумѣніе. Дурная погода, заставившая меня искать убѣжища въ вашей удобной фурѣ, нисколько не поправилось. Не будете ли вы такъ добры дать мнѣ у себя ночлегъ за плату?

— Конечно, конечно, — подхватила Дотъ, — съ большимъ удовольствіемъ.

— О, — промолвилъ хозяинъ, удивленный такой поспѣшностью съ ея стороны. — Положимъ, я ничего не имѣю противъ этого, а только, право, не знаю…

— Шш! — перебила его жена. — Милый Джонъ!

— Да вѣдь онъ совершенно глухъ, — возразилъ Джонъ.

— Конечно, но все-таки… Да, сэръ, разумѣется. Да, разумѣется! Я сейчасъ приготовлю ему постель наверху, Джонъ.

Когда она выбѣгала изъ комнаты, перемѣнчивость ея настроенія и странная суетливость до того поразили мужа, что онъ остановился, глядя ей вслѣдъ, совершенно сбитый съ толку.

— Вотъ мамочки пошли стлать постельки, — занимала между тѣмъ миссъ Слоубой ребенка;- а волосы у него выростутъ темнорусые и курчавые, и когда снимутъ съ него шапочки, всѣ милочки испугаются, всѣ, всѣ, кто будетъ сидѣть у огня.

Съ тѣмъ безотчетнымъ влеченіемъ останавливаться на пустякахъ, которое часто овладѣваетъ смущеннымъ и разстроеннымъ умомъ, фургонщикъ машинально повторялъ эти нелѣпыя слова, прохаживаясь взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ твердилъ ихъ столько разъ, что выучилъ наизусть и продолжалъ повторять ихъ, какъ затверженный урокъ, даже когда Тилли умолкла и принялась растирать ладонями обнаженную головку младенца, (какъ дѣлаютъ это нянюшки для здоровья), послѣ чего снова надѣла ребенку чепчикъ.

— «И всѣ милочки испугаются»… Гм! Удивляюсь, что могло напугать Дотъ! — бормоталъ хозяинъ, шагая по комнатѣ.

Онъ отгонялъ отъ себя внушенія Текльтона, однако, они вызывали въ немъ смутную, неопредѣленную тревогу. Вѣдь этотъ Текльтонъ былъ смѣтливъ и хитеръ, а Джонъ съ горечью сознавалъ свою недальновидность, и язвительный намекъ гостя точилъ ему сердце. Конечно, онъ не думалъ искать связи между рѣчами Текльтона и страннымъ поведеніемъ своей жены, но то и другое почему-то тѣсно сплеталось между собою, и онъ не могъ разъединить этихъ двухъ обстоятельствъ.

Скоро постель была готова, и незнакомецъ, отказавшійся отъ всякаго угощенія, кромѣ чашки чая, удалился. Тогда Дотъ — совершенно оправившись, по ея словамъ, — придвинула большое кресло къ камину для своего мужа; набила трубку и подала ему, послѣ чего сѣла на низенькую скамеечку рядомъ съ нимъ.

Она всегда сидѣла на этой скамеечкѣ, вѣроятно, находя ее очень удобной и милой.

Мало по малу Дотъ сдѣлалась самой искусной набивательницей трубокъ на четырехъ четвертяхъ земного шара. Надо было видѣть, какъ она засовывала свой тоненькій мизинчикъ въ трубку и потомъ дула въ нее, чтобъ прочистить устье; затѣмъ, дѣлая видъ, будто бы она боится, что трубка засорена, молодая женщина продувала ее нѣсколько разъ и подносила къ глазамъ, какъ телескопъ, гримасничая своимъ хорошенькимъ личикомъ. Въ эти минуты миссисъ Пирибингль была несравненна. Что же касается набивки табаку, то она дѣлала это мастерски; а ея ловкое подаванье огня свернутымъ клочкомъ бумаги, у самаго носа мужа, когда онъ бралъ въ ротъ чубукъ, — это было художество, настоящее художество!

И сверчокъ съ чайникомъ, затянувши свою свою пѣсню, подтвердили это. И огонь, разгорѣвшійся опять, подтвердилъ это. И маленькій косарь на часахъ за своей непрерывной работой подтвердилъ это. Охотнѣе же всѣхъ согласился съ тѣмъ фургонщикъ, лобъ котораго разгладился, а лицо просіяло.

И когда онъ трезво и задумчиво попыхивалъ своей старой трубкой, а голландскіе часы тикали, багровое пламя пылало, и сверчокъ трещалъ, этотъ геній очага и дома (сверчокъ дѣйствительно былъ имъ) появился въ комнатѣ въ видѣ волшебнаго эльфа и началъ развертывать передъ хозяиномъ одну картину его семейнаго счастья за другою. Многочисленные образы Дотъ всѣхъ возрастовъ и величинъ наполнили комнату. Маленькія Дотъ въ видѣ веселыхъ дѣвочекъ рѣзвились передъ Джономъ, сбирая цвѣты по полямъ и лугамъ; застѣнчивыя Дотъ, которыя принимали его ухаживанья не то благосклонно, не то нерѣшительно; новобрачныя Дотъ, входящія въ дверь и съ удивленіемъ принимающія ключи отъ хозяйства; Дотъ — юныя матери въ сопровожденіи воображаемыхъ Тилли Слоубой, несущихъ крестить младенцевъ; болѣе зрѣлыя Дотъ, все еще молодыя и цвѣтущія, — любующіяся дочерями на деревенскихъ балахъ; располнѣвшія Дотъ, окруженныя и осаждаемыя кучками румяныхъ внуковъ; дряхлыя Дотъ, которыя опирались на палки, и пошатывались отъ слабости на ходу. Тутъ были также и старые фургонщики съ ослѣпшими старыми Боксерами, лежавшими у ихъ ногъ; и фургоны поновѣе съ возницами помоложе («братья Пирибингль», судя по надписи на повозкахъ); и больные, и старые фургонщики, которымъ услуживали нѣжнѣйшія руки; и могилы умершихъ старыхъ фургонщиковъ, зеленѣющія на кладбищѣ. Когда же сверчокъ показалъ ему всѣ эти картины — Джонъ видѣлъ ихъ ясно, хотя глаза его были устремлены на огонь — на сердцѣ у него стало легко и весело; онъ поблагодарилъ своихъ домашнихъ боговъ отъ души и выбросилъ вонъ изъ головы Грэффа и Текльтона.

Но что это была за фигура молодого мужчины, которую тотъ же волшебный сверчокъ помѣстилъ такъ близко отъ стула его жены и которая осталась тутъ одна одинешенька?… Почему этотъ призракъ все еще мѣшкалъ на прежнемъ мѣстѣ, такъ близко къ ней, облокотившись на выступъ камина и не переставалъ повторять: «Замужемъ! Не за мною!»

О, Дотъ! О, измѣнница Дотъ! Для этого образа не было мѣста во всѣхъ видѣніяхъ твоего мужа. Зачѣмъ тѣнь твоей измѣны упала на его очагъ?

II

Калебъ Плэммеръ жилъ вдвоемъ со своей слѣпой дочерью, какъ говорится въ книжкахъ съ разсказами. Спасибо отъ меня и отъ васъ книжкамъ съ разсказами за то, что въ нихъ описывается что нибудь происходящее въ этомъ будничномъ мірѣ! Итакъ, Калебъ Плэммеръ жилъ вдвоемъ со своей слѣпою дочерью въ потрескавшейся орѣховой скорлупѣ подъ видомъ деревяннаго дома, который въ дѣйствительности былъ чѣмъ-то вродѣ прыща на длинномъ носу изъ краснаго кирпича, принадлежавшемъ Грэффу и Текльтону. Помѣщенія Грэффа и Текльтона занимали большую часть улицы, но жилище Калеба Плэммеръ можно было свалить съ помощью одного или двухъ молотковъ и увезти его развалины на одномъ возу.

Еслибъ кто нибудь сдѣлалъ честь обиталищу Калеба Плэммора, замѣтивъ его исчезновеніе, то навѣрно нашелъ бы, что жалкій домишко убрали очень кстати. Онъ прилипъ къ торговому заведенію Текльтона, словно раковина къ килю корабля, или улитка къ двери, или кучка поганокъ къ древесному пню. Между тѣмъ то былъ зародышъ, изъ котораго выросъ могучій стволъ — фирма Грэффъ и Текльтонъ, и подъ этой ветхой кровлей Грэффъ до послѣдняго времени занимался производствомъ игрушекъ для цѣлаго поколѣнія старыхъ мальчиковъ и дѣвочекъ, которые играли ими, выдумывали ихъ, ломали, и успокаивались вѣчнымъ сномъ!

Я сказалъ, что Калебъ и его несчастная слѣпая дочь жили тутъ. Мнѣ слѣдовало бы сказать, что тутъ жилъ Калебь, а его несчастная слѣпая дочь жила гдѣ-то въ иномъ мѣстъ — въ волшебномъ жилищѣ, созданномъ фантазіей Калеба, куда не имѣли доступа ни нужда, ни убожество, ни горе. Калебъ не былъ колдуномъ, но единственное колдовство, уцѣлѣвшее до нашихъ дней, колдовство преданной, неумирающей любви, было изучено имъ подъ руководствомъ матери-природы; это она надѣлила его даромъ чудесъ.

Слѣпая дѣвушка совсѣмъ не знала, что потолки въ ихъ домѣ полиняли, со стѣнъ мѣстами облупилась штукатурка, что повсюду образовались трещины, расширявшіяся съ каждымъ днемъ, что бревна плесневѣли и кривились на бокъ. Слѣпая дѣвушка не знала, что желѣзо покрывалось ржавчиной, дерево гнило, бумага лупилась; что домъ осѣдалъ, причемъ измѣнялся его объемъ, и внѣшность, и пропорціи. Слѣпая дѣвушка не знала, что на буфетѣ стоитъ убогая и безобразная глиняная посуда; что печаль и уныніе поселились въ домѣ; что рѣдкіе волосы Калеба сѣдѣли все больше и больше передъ ея незрячими глазами. Слѣпая дѣвушка не знала, что у нихъ былъ хозяинъ черствый, требовательный и безучастный; короче, она не знала, что Текльтонъ былъ Текльтономъ, но жила въ увѣренности, что онъ эксцентричный шутникъ, который любитъ подшучивать надъ ними и, будучи ихъ благодѣтельнымъ геніемъ, не хочетъ слышать ни слова благодарности.

И все это дѣлалъ Калебъ; все это дѣлалъ ея простодушный отецъ! Но у него былъ также свой сверчокъ на очагѣ; и, печально прислушиваясь къ его музыкѣ, когда слѣпая сиротка дочь была еще очень мала, онъ постепенно напалъ на мысль, что даже ея ужасное убожество можетъ превратиться почти въ благословеніе, что дѣвочкѣ можно дать счастье съ самыми скромными средствами. Дѣло въ томъ, что все племя сверчковъ состоитъ изъ могучихъ геніевъ, хотя люди, бесѣдовавшіе съ ними, не вѣдаютъ о томъ (что бываетъ нерѣдко); а въ невидимомъ мірѣ нѣтъ голосовъ, болѣе нѣжныхъ и болѣе искреннихъ, на которые можно тверже положиться и отъ которыхъ можно услышать болѣе мудрые совѣты, чѣмъ голоса геніевъ домашняго очага, обращающихся къ человѣческому роду.

Калебъ съ дочерью работали вдвоемъ въ своей мастерской, служившей имъ также и пріемной. Странное это было мѣсто! Тамъ стояли игрушечные дома, оконченные и неоконченные, для куколъ всевозможныхъ общественныхъ положеній. Загородные дома для куколъ съ ограниченными средствами; кухни и простыя комнаты для куколъ низшихъ классовъ; роскошныя городскія квартиры для куколъ аристократическаго сословія. Нѣкоторыя изъ нихъ были уже меблированы, сообразно скромнымъ достаткамъ ихъ обитателей; другія въ минуту надобности могли быть снабжены съ величайшей расточительностью всевозможной домашней утварью, стульями и столами, диванами, кроватями, занавѣсями, портьерами и коврами, загромоздившими цѣлыя полки въ мастерской. Привиллегированный классъ и дворянство, публика вообще, для удобствъ которой предназначались эти жилища, лежала тамъ и сямъ въ корзинахъ, нагроможденныхъ до самаго потолка; но въ указаніи степени ихъ общественнаго положенія и въ соотвѣтственной сортировкѣ (чего, судя по опыту, ужасно трудно достичь въ дѣйствительной жизни), кукольные мастера далеко превзошли природу, которая бываетъ часто своенравна и непокорна. Не полагаясь на такіе произвольные признаки, какъ атласъ, ситецъ или кусочки тряпокъ, они придали кукламъ рѣзкія личныя особенности, не допускавшія ошибокъ. Такъ, у важной лэди въ кукольномъ царствѣ были восковые члены безукоризненной симметричности; но только у нея и равныхъ съ нею. На изготовленіе куколъ, занимавшихъ слѣдующую ступень общественной лѣстницы, употреблялась лайка, а куклы еще ниже сортомъ шились изъ холста. Что же касается кукольнаго простонародья, то его корпусъ и члены мастерили изъ дерева, послѣ чего эти партіи водворялись въ ихъ сферу, безъ всякой возможности вырваться оттуда.

Кромѣ куколъ, въ комнатѣ Калеба находилось множество другихъ образцовъ его творчества. Тамъ красовались Ноевы ковчеги, гдѣ птицы и животныя были набиты биткомъ, хотя ихъ можно было кое-какъ размѣстить въ тѣснотѣ подъ крышей съ помощью встряхиванья, чтобъ они заняли, какъ можно меньше мѣста. Калебъ позволилъ себѣ смѣлую поэтическую вольность, снабдивъ большую часть этихъ Ноевыхъ ковчеговъ молотками у дверей; пожалуй, несообразная принадлежность, наводящая на мысль объ утреннихъ посѣтителяхъ и почталіонѣ, но придающая однако пріятную законченность внѣшности зданія. Тутъ были склады меланхолическихъ маленькихъ телѣжекъ, которыя при вращеніи колесъ исполняли самую плачевную музыку; множество игрушечныхъ скрипокъ, барабановъ и другихъ орудій пытки и безконечное количество пушекъ, щитовъ, мечей, копій и ружей. Тутъ были маленькіе акробаты въ красныхъ брюкахъ, безпрестанно карабкавшіся на высокіе барьеры по безконечной тесьмѣ — и спускавшіеся съ другой стороны внизъ головой; тутъ были безчисленные джентльмены приличной, чтобы не сказать, почтенной наружности, безумно летавшіе черезъ горизонтальныя перекладины, вставленныя съ этой цѣлью въ наружныя двери ихъ собственныхъ жилищъ. Тутъ были звѣри всякой породы, преимущественно лошади разнаго достоинства, начиная съ обрубка на четырехъ колышкахъ съ клочкомъ мочалы вмѣсто гривы и кончая породистымъ рысакомъ, несущимся вскачь. Какъ было бы мудрено пересчитать десятки и сотни потѣшныхъ фигуръ вѣчно готовыхъ совершать нелѣпости разнаго рода при поворотѣ ручки, такъ было бы нелегко найти какое нибудь человѣческое безумство, порокъ или слабость, не имѣвшіе типичнаго воплощенія, непосредственнаго или замысловатаго, въ мастерской Калеба Плэммера. И не въ преувеличенномъ видѣ, потому что очень миніатюрные рычаги заставляютъ мужчинъ и женщинъ выкидывать дикія колѣнца на потѣху зрителей.

Посреди всѣхъ этихъ предметовъ Калебъ и его дочь сидѣли за работой. Слѣпая дѣвушка наряжала куколъ, а ея отецъ красилъ и покрывалъ лакомъ фасадъ красиваго четырехъ-этажнаго игрушечнаго дома.

Озабоченность запечатлѣвшаяся на чертахъ Калеба, и его разсѣянный задумчивый видъ, который отлично подошелъ бы къ какому нибудь алхимику или сосредоточенному мыслителю, съ перваго взгляда представлялъ странный контрастъ съ его занятіемъ и пошлостями вокругъ него. Но пошлыя вещи изобрѣтаемыя и производимыя ради насущнаго хлѣба, имѣютъ важное значеніе; помимо того я вовсе не хочу сказать, что, будь Калебь лордомъ-канцлеромъ или членомъ парламента, или стряпчимъ, или даже великимъ мыслителемъ, то онъ хоть на чуточку меньше занимался бы пустяками, при чемъ весьма сомнительно, чтобъ эти пустяки были такъ же безвредны.

— Значитъ, вчера тебя вымочилъ дождь, отецъ, въ твоемъ великолѣпномъ новомъ плащѣ? — сказала дочь Калеба.

— Да, въ моемъ новомъ плащѣ, - отвѣчалъ Калебъ, поглядывая на протянутую въ комнатѣ веревку, на которой было тщательно развѣшено для просушки одѣянье изъ дерюги, описанное мною выше.

— Какъ я рада, что ты купилъ его, отецъ!

— Да еще у такого отличнаго портного, — прибавилъ Калебъ. — У самаго моднаго портного. Оно слишкомъ хорошо для меня.

Слѣпая дѣвушка перестала работать и засмѣялась съ восхищеніемъ.

— Слишкомъ хорошо, отецъ! Развѣ можетъ быть что нибудь слишкомъ хорошо для тебя?

— Признаться, мнѣ даже совѣстно щеголять въ немъ, — сказалъ Калебъ, наблюдая за дѣйствіемъ своихъ словъ по лицу дочери, просіявшему отъ радости;- честное слово! Когда я слышу, какъ мальчишки и взрослые говорятъ за моей спиной: «Вотъ тебѣ на! Какой франтъ!» я не знаю, куда дѣвать глаза. Вчера вечеромъ ко мнѣ присталъ нищій; я никакъ не могъ увѣрить его въ своемъ простомъ происхожденіи. — «Нѣтъ, ваша честь, какъ можно! — возразилъ онъ. — Развѣ я не понимаю, что вы изволите шутить, сэръ! Тутъ я почувствовалъ, что мнѣ совсѣмъ не слѣдуетъ такъ франтить.

Счастливая слѣпая дѣвушка! Какъ весела она была въ своемъ восторгѣ!

— Я вижу тебя, отецъ, — сказала бѣдняжка, сложивъ руки, — вижу такъ ясно, какъ будто у меня есть глаза, въ которыхъ я никогда не нуждаюсь, когда ты со мною. Синій плащъ.

— Ярко-синій, — поправилъ Калебъ.

— Да, да! Ярко-синій! — воскликнула дѣвушка, поднимая сіяющее лицо;- я помню, что это цвѣтъ благословенныхъ небесъ! Сначала ты говорилъ мнѣ, что плащъ у тебя синій. Итакъ, ярко-синій плащъ…..

— Свободнаго покроя, — дополнилъ Калебъ.

— Свободнаго покроя! — подхватила дочь, смѣясь отъ души;- и ты одѣтъ въ этотъ плащъ, милый отецъ, ты съ твоимъ веселымъ взглядомъ, улыбающимся лицомъ, бодрымъ шагомъ и твоими темными волосами, — такой моложавый на видъ и красивый.

— Ну, будетъ, будетъ! — сказалъ Калебъ. — Вѣдь этакъ я могу возгордиться!

— Я думаю, ты ужъ возгордился, — подхватила слѣпая дѣвушка, указывая на него въ своей радости. — Знаю я тебя, отецъ! Ха, ха, ха! Я тебя разгадала!

Какъ непохожъ былъ образъ, созданный ея воображеніемъ, на того Калеба, который сидѣлъ, наблюдая за нею! Она говорила о его бодрой походкѣ. Дѣвушка не ошибалась. Цѣлые годы не переступалъ онъ порога собственнаго жилища, не измѣнивъ своихъ шаговъ для чуткаго слуха слѣпой; и какъ бы не было тяжко у него на сердцѣ, отецъ не забывалъ о легкой поступи, которая должна была ободрять слѣпую дочь.

Богу извѣстно, но я думаю, что эта смутная растерянность Калеба происходила на половину отъ того, что онъ говорилъ неправду о самомъ себѣ и о всемъ окружающемъ изъ любви къ своему слѣпому дѣтищу. Могъ ли этотъ маленькій человѣчекъ не быть растеряннымъ послѣ стольныхъ лѣтъ притворства, неусыпныхъ стараній затушевать свою собственную настоящую личность и всѣ предметы, имѣвшіе какое нибудь отношеніе къ нему?

— Ну вотъ и готово, — сказалъ Калебъ, отступая шага на два для болѣе правильной оцѣнки своей работы; это также близко къ настоящей вещи, какъ мелкая монета къ крупной. Какъ жаль, что весь передній фасадъ дома открывается сразу! Еслибъ въ немъ была хоть лѣстница и настоящія двери для входа въ комнаты! Но вотъ что хуже всего въ моемъ занятіи: я вѣчно поддаюсь самообольщенію и дурачу себя.

— Ты говоришь такимъ упавшимъ голосомъ. Не усталъ ли ты, отецъ?

— Усталъ! — съ жаромъ подхватилъ Калебъ. — Съ чего это, Берта? Я никогда не уставалъ. Что ты выдумала!

Въ подтвержденіе своихъ словъ онъ удержался отъ невольнаго подражанія двумъ фигурамъ на каминной полкѣ, которыя зѣвали и потягивались въ состояніи вѣчнаго утомленія, и замурлыкалъ отрывокъ пѣсни. То была вакхическая пѣсня, въ которой говорилось объ „искрометномъ кубкѣ“. Онъ пѣлъ беззаботнымъ голосомъ, при которомъ его лицо казалось въ тысячу разъ изможденнѣе и задумчивѣе обыкновеннаго.

— Э, да никакъ вы поете? — послышался возгласъ Текльтона, заглянувшаго въ дверь. — Продолжайте! Вотъ я такъ не могу пѣть.

Никто не заподозрѣлъ бы его въ пристрастіи къ пѣнію; до такой степени веселье было чуждо его наружности.

— Мнѣ не до пѣнья, — продолжалъ хозяинъ. — Я очень радъ, что вы можете пѣть. Надѣюсь, что вы въ состояніи также и работать. Но едва ли одно не мѣшаетъ другому, какъ я полагаю.

— Еслибъ ты могла только видѣть, Берта, какъ онъ подмигиваетъ мнѣ, - шепнулъ дочери Калебъ. — Вѣдь этакій шутникъ! Не зная его, можно подумать, что онъ говоритъ серьезно. Пожалуй, и ты вообразила тоже самое?

Слѣпая дѣвушка улыбнулась и кивнула головой.

— Пѣвчую птицу, и ту, говорятъ, надо заставлять пѣть, — ворчалъ торговецъ игрушками. — И вдругъ сова, которая не умѣетъ пѣть и не должна пѣть, вздумаетъ завести пѣсню. Съ чего бы это на нее нашло?

— Какія лукавыя гримасы корчитъ онъ въ этотъ моментъ, — снова шепнулъ отецъ дочери. — Чистая потѣха!

— О, вы всегда приносите къ намъ съ собой веселье и радость! — воскликнула улыбающаяся Берта.

— Э, да и вы тутъ? — замѣтилъ Текльтонъ. — Несчастная идіотка!

Онъ въ самомъ дѣлѣ считалъ ее идіоткой, сознательно или безсознательно основываясь на томъ, что она питала къ нему привязанность.

— Ну, стало быть, если вы тутъ, то какъ поживаете? — продолжалъ хозяинъ свойственнымъ ему грубымъ тономъ.

— О, прекрасно, превосходно! Я такъ счастлива, какъ только вы можете пожелать мнѣ этого. Такъ счастлива, какъ вы осчастливили бы весь міръ, еслибъ могли.

— Бѣдная дура, — пробормоталъ Текльтонъ, — ни проблеска разума, ни проблеска!

Слѣпая дѣвушка схватила его руку и поцѣловала, послѣ чего припала къ мой щекой, прежде чѣмъ выпустить ее. Въ этой ласкѣ было столько невыразимой преданноcти и горячей благодарности, что даже Текльтонъ невольно сказалъ съ меньшей ворчливостью, чѣмъ обыкновенно:

— Ну, въ чемъ дѣло?

— Я поставила его у самой своей подушки, ложась спать вчера вечеромъ, и онъ представлялся мнѣ въ моихъ снахъ. Когда же насталъ день и лучезарное красное солнце… вѣдь солнце красное, отецъ?

— Красное по утрамъ и по вечерамъ, Берта, — отвѣчалъ бѣдный старикъ, кидая скорбный взглядъ на своего хозяина.

— Когда оно встало и яркій свѣтъ, на который я почти боюсь наткнуться при ходьбѣ, проникъ въ комнату, я повернула къ нему деревцо и благословила небо за то, что оно создаетъ такіе дивные цвѣты, и благословила васъ за ваши подарки, которыми вы стараетесь развеселить меня.

— Прямо она сбѣжала изъ сумасшедшаго дома, — тихонько прошепталъ себѣ подъ носъ Текльтонъ. — Скоро придется надѣть на нее смирительную рубашку и держать идіотку на привязи. Дѣло клонится къ тому.

Калебъ сложилъ руки и разсѣянно смотрѣлъ въ пространство во время рѣчи молодой дѣвушки, точно онъ въ самомъ дѣлѣ не зналъ хорошенько, (я увѣренъ, что это было такъ), сдѣлалъ ли Текльтонъ что нибудь, чтобъ заслужить ея благодарность, или нѣтъ? Еслибъ ему была предоставлена полная свобода дѣйствій въ данный моментъ, и отъ него потребовали бы, подъ страхомъ смертной казни, убить торговца игрушками или пасть къ его ногамъ, согласно тому, чего онъ заслуживалъ, я думаю, этотъ человѣкъ не зналъ бы, какъ ему поступить. Между тѣмъ ему было хорошо извѣстно, что онъ собственноручно и такъ бережно принесъ домой маленькій розовый кустикъ для своей дочери и что его собственныя уста произнесли невинную ложь для того, чтобъ дочь не могла догадаться, какъ онъ жертвовалъ собою изо дня въ день съ цѣлью сдѣлать ее счастливѣе.

— Берта, — произнесъ Текльтонъ, — придавая своему голосу нѣкоторую привѣтливость, — подойдите сюда.

— О, я прямо подойду къ вамъ! Меня не нужно вести, — подхватила она.

— Не открыть ли вамъ секретъ, Берта?

— Какъ вы желаете, — съ живостью отвѣчала дѣвушка.

Какъ сіяло ея лицо съ незрячими глазами, какъ похорошѣла она въ своемъ напряженномъ вниманіи!

— Сегодня какъ разъ тотъ день, когда къ вамъ по обыкновенію пріѣзжаетъ въ гости эта маленькая вертушка, избалованное дитя, жена Пирибингля, которая устроиваетъ здѣсь свой фантастическій пикникъ; не такъ ли? — спросилъ Текльтонъ брезгливымъ тономъ.

— .Да, — отвѣчала Берта, — какъ разъ сегодня.

— Я такъ и думалъ, — замѣтилъ Текльтонъ. — Мнѣ хотѣлось бы присоединиться къ вашей компаніи.

— Слышишь, отецъ! — воскликнула слѣпая внѣ себя отъ восторга.

— Какъ же, слышу, — пробормоталъ Калебъ съ неподвижнымъ взглядомъ лунатика. Но я не вѣрю этому. Это одна изъ милыхъ выдумокъ, несомнѣнно.

— Видите-ли, я… я хочу сблизить покороче супруговъ Пирибингль съ Мэй Фильдингъ, — объяснилъ Текльтонъ. — Я женюсь на Мэй.

— Женитесь! — воскликнула слѣпая, отшатываясь отъ него.

— Проклятая дура! — буркнулъ Текльтонъ. — Я такъ и зналъ, что она никогда не пойметъ меня. Ахъ, Берта! Я женюсь! Церковь, пасторъ, причетникъ, пономарь, стеклянная карета, колокола, завтракъ, свадебный пирогъ, чествованія, поздравленія, наряды, суета и всякія глупости. Свадьба, однимъ словомъ, свадьба. Вы не знаете, какія бываютъ свадьбы?

— Знаю, — кротко отвѣчала слѣпая. — Я поняла!

— Неужели? — усомнился Текльтонъ. — Это болѣе, чѣмъ я ожидалъ. Отлично! По этому поводу мнѣ хочется попасть въ вашу компанію и привести сюда Мэй съ ея матерью. Я пришлю кой-какое угощенье къ вечеру. Холодный бараній окорокъ или что нибудь вкусное въ этомъ родѣ. Вы будете ждать меня?

— Да, — отвѣчала Берта.

Она поникла головой, отвернулась и стояла въ раздумьѣ, сложивъ руки.

— Плохо я надѣюсь на васъ, — продолжалъ хозяинъ, глядя на нее, — кажется, ужъ вы перезабыли все, что я вамъ говорилъ, Калебъ?

— Надо полагать, мнѣ можно заявить о своемъ присутствіи, — подумалъ Калебъ. — Что вамъ угодно, сэръ?

— Позаботьтесь, чтобъ она не забыла моихъ распоряженій.

— Берта никогда не забываетъ, — отвѣчалъ Калебъ. — Это одна изъ немногихъ вещей, на которыя она неспособна.

— Каждому свои гуси кажутся лебедями, — замѣтилъ торговецъ игрушками, пренебрежительно вздернувъ плечи. — Бѣдный дуралей!

При послѣднихъ словахъ, сказанныхъ съ безконечнымъ презрѣніемъ, представитель фирмы Грэффъ и Текльтонъ удалился.

Берта не двигалась съ мѣста, погруженная въ размышленія. Веселость исчезла съ ея опущеннаго лица, которое было очень грустно. Три-четыре раза тряхнула она головой, словно сѣтуя о какомъ то воспоминаніи или о какой то утратѣ; однако, ея печальныя думы не изливались въ словахъ.

Не раньше того, какъ Калебъ нѣкоторое время поработалъ одинъ надъ запряжкой лошадей въ повозку, безъ всякой жалости прибивая сбрую гвоздями прямо къ тѣлу несчастныхъ животныхъ, Берта подошла къ его стулу и сказала, усаживаясь съ нимъ рядомъ:

— Я соскучилась въ потемкахъ, отецъ! Мнѣ надо мои глаза, мои терпѣливые, услужливые глаза.

— Они тутъ, — отвѣчалъ Калебъ. Всегда наготовѣ. Они больше твои, чѣмъ мои, Берта, ежечасно, круглыя сутки. Ну что же такое должны сдѣлать для тебя твои глаза, моя дорогая?

— Осмотрись въ комнатѣ, отецъ.

— Ладно, — произнесъ онъ. Сказано, сдѣлано, Берта.

— Разскажи мнѣ о ней.

— Да тутъ все по старому, — промолвилъ Калебъ. Уютно, но очень просто. Свѣтлая окраска стѣнъ, яркіе цвѣты на тарелкахъ и блюдахъ; лакированное дерево, гдѣ есть панели или балки; общая уютность и опрятность домика дѣлаютъ его очень хорошенькимъ.

Вессло и чисто было тамъ, куда могли достать руки Берты. Но прочія мѣста не отличались этими качествами въ старомъ ветхомъ сараѣ, который преображала фантазія Калеба.

— Ты въ рабочемъ платьѣ и не такъ интересенъ, какъ въ своемъ красивомъ плащѣ? — спросила Берта, ощупывая отца.

— Конечно не такъ интересенъ, — подтвердилъ онъ, — хотя довольно молодцоватъ.

— Отецъ, — заговорила вновь слѣпая, придвигаясь къ нему ближе и обвивая рукою его шею, разскажи мнѣ что нибудь о Мэй… Очень она красива?

— Очень, — отвѣчалъ Калебъ.

Такъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Калебу показалось страннымъ, что на этотъ разъ ему не понадобилось прибѣгать къ выдумкѣ.

— Волосы у нея темные, — продолжала Берта, — темнѣе моихъ. Голосъ пріятенъ и музыкаленъ, я знаю. Часто заслушивалась я имъ. Ея фигура…

— Во всей мастерской на найдется куклы краше ея, — подхватилъ Калебъ. — А глаза у ней!..

Онъ запнулся, потому что дочь крѣпче сжала ему шею, и отецъ слишкомъ хорошо понялъ значеніе этого пожатія.

Старикъ кашлянулъ въ смущеніи, постучалъ съ минуту молоткомъ и снова запѣлъ пѣсню объ „искрометномъ кубкѣ“; то былъ его надежный рессурсъ во всѣхъ затрудненіяхъ.

— Нашъ другъ, отецъ, нашъ благодѣтель… Знаешь, мнѣ никогда не надоѣстъ слушать о немъ. Скажи, развѣ когда нибудь я тяготилась этимъ? — поспѣшно прибавила молодая дѣвушка.

— Разумѣется, никогда, — отвѣчалъ Калебъ, — и совершенно основательно.

— Ахъ, да еще какъ основательно! — воскликнула слѣпая съ такою искренностью, что Калебъ, при всей чистотѣ своихъ побужденій, не могъ смотрѣть ей въ лицо; онъ потупилъ глаза, какъ будто она могла прочесть въ нихъ его невинный обманъ.

— Въ такомъ случаѣ разскажи мнѣ о немъ опять, дорогой отецъ, — просила Берта. Разсказывай по нѣскольку разъ сызнова! Лицо его ласково, привѣтливо и нѣжно; на немъ написаны честность и правдивость, я въ томъ увѣрена. Мужественное сердце, которое старается прикрыть всѣ благодѣянія притворной чорствостью и неудовольствіемъ, проглядываетъ въ каждой чертѣ, въ каждомъ взорѣ.

— И придаетъ наружности благородство, — добавилъ Калебъ

— И придаетъ наружности благородство! — съ жаромъ повторила за нимъ слѣпая. — Мистеръ Текльтонъ старше Мэй, отецъ?

— Да-а, — нерѣшительно отвѣчалъ Калебъ. — Онъ будетъ немножечко постарше. Но это пустяки.

— Конечно, отецъ! Быть терпѣливой подругой ему въ убожествѣ и старости, нѣжно ухаживать за нимъ въ болѣзни, поддерживать его въ бѣдѣ и горѣ; трудиться для него безъ устали; смотрѣть за нимъ, заботиться о немъ; сидѣть у его изголовья и разговаривать съ нимъ, когда онъ бодрствуетъ, молиться о немъ во время сна, — какимъ счастьемъ было бы это! Какое множество способовъ доказать ему свою любовь и вѣрность! Способна ли Мэй на все это, какъ ты думаешь, милый отецъ?

— Несомнѣнно, — отвѣчалъ Калебъ.

— Я люблю ее, отецъ; я могу любить ее всей душой! — воскликнула слѣпая дѣвушка.

Съ этими словами она припала своимъ жалкимъ незрячимъ лицомъ къ отцовскому плечу и плакала, плакала безъ конца, такъ что Калебъ почти огорчился, что далъ ей это плачевное счастье.

Тѣмъ временемъ въ домѣ Джона Пирибингля происходила лихорадочная суматоха, потому что маленькая миссисъ Пирибингль, конечно, не хотѣла и слышать о томъ, чтобъ отправиться куда нибудь безъ своего ребенка. Между тѣмъ сборы съ нимъ были крайне мѣшкотны. Не будучи вовсе крупной персоною съ большимъ вѣсомъ, онъ требовалъ, однако, много возни съ собою и причинялъ не мало хлопотъ, а эта возня и хлопоты въ свою очередь, требовали извѣстной постепенности. Такъ, напримѣръ, когда младенца одѣли кое-какъ, всѣми правдами и неправдами, и можно было ожидать, что это облаченіе будетъ сейчасъ закончено вполнѣ, превративъ его въ чудо красоты на удивленіе міру, мальчика неожиданно закутали въ теплую фланель и сунули въ постельку, гдѣ онъ, такъ сказать, тушился на медленномъ огнѣ между двухъ одѣялъ чуть не цѣлый часъ. Изъ этого состоянія неподвижности малютка былъ извлеченъ лоснящимся отъ испарины и оравшимъ во все горло, чтобъ приступить… къ чему? Я сказалъ бы — если мнѣ будетъ дозволено говорить вообще — къ легкой трапезѣ. Послѣ ѣды молодцу снова дали проспаться. Миссисъ Пирибингль воспользовалась этимъ перерывомъ для своего туалета, который, при всей его незатѣйливости, превратилъ ее въ такое очаровательное созданіе, какое только приходилось вамъ когда либо видѣть. Въ тотъ же краткій срокъ миссъ Слоубой напялила на себя спенсеръ столь удивительнаго и замысловатаго фасона, что онъ не подходилъ ни къ ней и ни къ чему иному въ цѣлой вселенной, но являлъ собою нѣчто хаотическое: сморщенное, болтавшееся на подобіе собачьихъ ушей и независимое, — существовавшее какъ бы совершенно особнякомъ, безъ малѣйшаго отношенія къ чему либо. Тѣмъ временемъ младенецъ снова пробудился и былъ облеченъ соединенными усиліями няньки и матери въ теплую шинельку цвѣта крэмъ и въ головной уборъ изъ нанки въ видѣ воздушнаго пирога. Такимъ образомъ они всѣ трое вышли наконецъ изъ дома и спустились съ крыльца, у котораго старая лошадь успѣла уже причинилъ убытку вѣдомству путей сообщенія болѣе чѣмъ на сумму своего дневного заработка, изрывъ дорогу своими нетерпѣливыми автографами. Что же касается Боксера, то онъ чуть виднѣлся вдали, гдѣ стоялъ, оглядываясь назадъ и соблазняя коня тронуться въ путь безъ позволенія,

Если вы подумали, что миссисъ Пирибингль понадобилась скамеечка или что нибудь въ этомъ родѣ, чтобъ взобраться на повозку, то вы очень мало знаете молодчину Джона. Не успѣли вы замѣтить, какъ онъ поднялъ ее съ земли, а она ужъ сидѣла на своемъ мѣстѣ, свѣжая и румяная, говоря:

— Какъ тебѣ не стыдно, Джонъ! Вспомни о Тилли!

Еслибъ мнѣ было позволено упомянуть, въ тѣхъ или иныхъ выраженіяхъ, о ногахъ молодой дѣвицы вообще, то я сказалъ бы, что ноги миссъ Слоубой фатально задѣвали за все, попадавшееся ей на пути, и что она не могла ни подняться вверхъ, ни спуститься внизъ, не положивъ на нихъ отмѣтины на подобіе тѣхъ, какими Робинзонъ Крузэ велъ счетъ своимъ днямъ въ деревянномъ календарѣ на необитаемомъ островѣ. Но такъ какъ это могутъ найти неделикатнымъ, то я еще подумаю.

— Джонъ, захватилъ ты корзину съ телятиной, ветчиннымъ пастетомъ и разными сладостями, а также бутылки съ пивомъ? — спросила дорогой Дотъ. Если нѣтъ, то поворачивай сейчасъ назадъ.

— Вотъ это мило съ твоей стороны, — отвѣчалъ фургонщикъ; заставивъ меня опоздать на цѣлую четверть часа, ты еще требуешь, чтобъ я возвратился назадъ!

— Мнѣ очень жаль, Джонъ, — возразила жена въ большихъ попыхахъ, но, право, я не могу подумать о томъ, чтобъ ѣхать къ Бертѣ — я ни за что не сдѣлала бы этого, Джонъ — не захвативъ съ собою телятины и ветчиннаго пастета и всего прочаго, а также бутылокъ съ пивомъ. Стой!

Послѣднее приказаніе относилось къ лошади, которая однако не послушалась хозяйки.

— Останови же ее, Джонъ, — умоляла миссисъ Пирибингль. Пожалуйста!

— Мы успѣемъ сдѣлать это, — отвѣчалъ Джонъ, — когда я начну раздавать посылки. А твоя корзина тутъ, цѣла и невредима.

— Какое ты безсердечное чудовище, Джонъ, что не сказалъ мнѣ сразу и не избавилъ меня отъ такого безпокойства! Вѣдь я говорила, что ни за какія блага не поѣхала бы въ гости къ Бертѣ безъ телятины, ветчиннаго пастета и всего прочаго, а также безъ бутылокъ пива. Съ тѣхъ поръ, какъ мы поженились, Джонъ, у насъ устроивался тамъ маленькій пикникъ аккуратно два раза въ месяцъ. Еслибъ онъ не удался сегодня, я приняла бы это за дурное предзнаменованіе, которое напророчило бы намъ конецъ нашего счастья.

— То было доброе дѣло прежде всего, — сказалъ фургонщикъ, — и я почитаю тебя за это, моя малютка.

— Дорогой Джонъ, — подхватила Дотъ, вспыхивая, какъ зарево, — что ты тамъ толкуешь о почтеніи ко мнѣ? Боже ты мой!

— Между прочимъ… — замѣтилъ фургонщикъ, — тотъ старый джентльменъ…

Опять она смутилась, и такъ явно, въ одну минуту!..

— Не разберешь его, что онъ за человѣкъ, — продолжалъ Джонъ, уставившись глазами впередъ, на дорогу. — Не думаю, чтобъ въ немъ было что нибудь дурное…

— Ровно ничего! я… я увѣрена, что его нечего бояться…

— Вотъ какъ! — произнесъ мужъ, вглядываясь ей въ лицо послѣ такого рѣшительнаго отвѣта. — Я радъ, что ты такъ увѣрена въ томъ, потому что для меня это служитъ подтвержденіемъ. Все-таки странно, съ какой это стати забралъ онъ себѣ въ голову поселиться у насъ? Ты не находишь этого страннымъ? Тутъ все сложилось какъ-то удивительно.

— Очень удивительно, — произнесла Дотъ тихимъ, чуть слышнымъ голосомъ.

— Однако, онъ добродушный старикъ, — продолжалъ Пирибингль, и платитъ намъ за постой, какъ настоящій джентльменъ; вотъ почему я думаю, что на его слово можно положиться. Сегодня по утру мы какъ разъ имѣли съ нимъ долгій разговоръ. Онъ говоритъ, будто бы сталъ слышать меня лучше послѣ того, какъ привыкъ къ моему голосу. Онъ много разсказывалъ мнѣ о себѣ, а я въ свою очередь разсказывалъ ему про насъ, и онъ задавалъ мнѣ множество вопросовъ. Я сообщилъ ему, что, какъ тебѣ извѣстно, дѣлаю два конца, занимаясь своимъ извозомъ; одинъ день ѣду вправо отъ нашего дома и возвращаюсь обратно; другой день влѣво и назадъ (потому что вѣдь онъ не здѣшній и ему незнакомы названія мѣстъ въ нашихъ краяхъ). Старичокъ, повидимому, былъ доволенъ. — „Значитъ, сегодня вечеромъ намъ съ вами по пути, — сказалъ онъ;- а вѣдь я думалъ, что вы вернетесь совсѣмъ съ другой стороны. Это превосходно! Можетъ быть, я попрошу васъ опять захватить меня съ собою, но даю слово, что не засну, какъ убитый, на этотъ разъ“. Дѣйствительно, тотъ разъ онъ спалъ безъ памяти!.. О чемъ ты задумалась, Дотъ?

— О чемъ задумалась, Джонъ? Я… я слушала тебя.

— Ну, это хорошо! — сказалъ прямодушный фургонщикъ. — А я ужъ боялся, судя по твоему лицу, что надоѣлъ тебѣ своей болтовней, и ты задумалась о другомъ. Чуть-чуть не подумалъ такъ, честное слово.

Дотъ ничего не отвѣтила, и они тряслись нѣкоторое время въ своей повозкѣ молча. Но трудно было долгое время хранить молчаніе въ рыдванѣ Джона Пирибингля, потому что каждому встрѣчному приходилось сказать что нибудь дорогой, хотя бы: „какъ вы поживаете!“ И весьма часто дѣло ограничивалось этимъ, потому что отвѣтить на обычное привѣтствіе въ истинномъ духѣ доброжелательства было не такъ то легко и требовало не одного только наклоненія головы и улыбки, но такого же здороваго напряженія легкихъ, какъ и продолжительная рѣчь въ парламентѣ. Иногда пѣшеходы или всадники трусили нѣкоторое время послѣ повозки съ нарочитой цѣлью поболтать; въ такихъ случаяхъ говорилось не мало, какъ съ той, такъ и съ другой стороны.

Вдобавокъ Боксеръ подавалъ поводъ къ новымъ добродушнымъ встрѣчамъ. Каждый узнавалъ его по дорогѣ, въ особенности же куры и свиньи, которыя при его приближеніи, когда онъ набѣгалъ на нихъ, скривившись на бокъ, чутко навостривъ уши и задравъ куцый хвостъ, поспѣшно удирали въ свои убѣжища на заднемъ дворѣ, не дожидаясь чести ближайшаго знакомства съ нимъ. Ему до всего было дѣло; онъ огибалъ всѣ повороты дороги, заглядывалъ во всѣ колодцы, забѣгалъ во всѣ коттеджи, кидался въ середину всѣхъ сборищъ, вспугивалъ всѣхъ голубей, заставлялъ ощетиниваться хвосты всѣхъ кошекъ и завертывалъ въ каждый питейный домъ, какъ настоящій потребитель. Куда бы онъ появлялся, кто нибудь изъ присутствующихъ непремѣнно восклицалъ со смѣхомъ: „Ого! Вотъ и Боксеръ!“ И тотчасъ изъ заведенія выходилъ тотъ или иной гость въ сопровожденіи нѣсколькихъ другихъ, чтобы поздороваться съ Джономъ Пирибинглемъ и его хорошенькой женой.

Поклажи для отправки накапливалось много; поэтому происходили частыя остановки для принятія посылокъ или выдачи ихъ, что нисколько не портило путешествія. Нѣкоторые кліенты съ такимъ нетерпѣніемъ ожидали своихъ тюковъ, другіе такъ дивились полученнымъ вещамъ, а третьи давали столько наставленій относительно своего багажа; и Джонъ принималъ такое горячее участіе въ ихъ интересахъ, что изъ этого получалось любопытное зрѣлище. Точно также приходилось перевозить предметы, требовавшіе особенной осторожности, причемъ размѣщеніе ихъ обсуждалось на всѣ лады, и услужливый фургонщикъ держалъ совѣтъ съ отправителями. Боксеръ непремѣнно присутствовалъ на этихъ совѣщаніяхъ, выказывая на короткое время необьгчайное сочувствіе къ нимъ, а потомъ принимаясь бѣгать вокругъ собравшихся мудрецовъ съ громкимъ лаемъ до хрипоты. Примостившись на своей скамеечкѣ въ фургонѣ, Дотъ была веселой и наблюдательной зрительницей всѣхъ этихъ мелкихъ происшествій; и когда она сидѣла тутъ, выглядывая изъ своего убѣжища — прелестный маленькій портретъ, восхитительно обрамленный парусиннымъ навѣсомъ — вокругъ нея не было недостатка въ любопытныхъ взглядахъ, въ перешептываніяхъ, въ таинственномъ подталкиваніи локтемъ и зависти мужчинъ помоложе. Все это восхищало Джона фургонщика, который гордился тѣмъ, что люди любуются его женой, и зналъ, что она не обращаетъ на нихъ вниманія, понимая въ то же время, что при другихъ условіяхъ это, можетъ быть, льстило бы ей.

Погода была немножко туманная, что вполнѣ естественно въ январѣ мѣсяцѣ, а холодъ и вѣтеръ порядкомъ давали себя чувствовать. Но это безпокоился о такихъ пустякахъ? Ужъ, конечно, не Дотъ. А также и не Тилли Слоубой, для которой ѣзда въ фургонѣ, при какихъ угодно обстоятельствахъ, была верхомъ человѣческаго благополучія, вѣнцомъ земныхъ надеждъ; и не младенецъ супруговъ Пирибингль, могу въ томъ поклясться, потому что ни одному младенцу не могло быть теплѣе и не спалось крѣпче, хотя эти существа большіе всѣ мастера по части сна, — чѣмъ блаженному юному Пирибинглю во все продолженіе пути.

Въ туманѣ, конечно, нельзя видѣть далеко, но все-таки можно различить достаточно. Удивительно, какъ много можно видѣть и въ болѣе густомъ туманѣ, если вы только захотите вглядѣться. Даже наблюдать за картиною убѣгающихъ полей и полосами инея, еще лежавшаго въ тѣни близь изгородей и у деревьевъ, было пріятнымъ занятіемъ, не говоря уже о причудливыхъ формахъ, какія принимали сами деревья, внезапно показываясь изъ тумана и снова погружаясь въ него. Живыя изгороди были спутаны, голы, и на нихъ развѣвались по вѣтру побитыя морозомъ гирлянды ползучихъ растеній; но этотъ видъ не нагонялъ унынія. Напротивъ, онъ наводилъ на пріятную мысль о домашнемъ очагѣ, который казался тогда еще теплѣе его обладателю, и о грядущемъ лѣтѣ съ его свѣжей зеленью. Отъ рѣки вѣяло холодомъ; но она все таки текла и не особенно медленно, что было важнымъ признакомъ. Каналъ, правда, казался неподвижнымъ и оцѣпенѣлымъ; съ этимъ надо было согласиться. Но что за бѣда! Тѣмъ скорѣе онъ замерзнетъ, когда затрещитъ морозъ, и тутъ начнется катанье на конькахъ и на лыжахъ; а неповоротливыя старыя баржи, скованныя льдомъ гдѣ нибудь по близости верфи, будутъ по цѣлымъ днямъ дымить своими желѣзными трубами, наслаждаясь лѣнивымъ досугомъ.

Въ одномъ мѣстѣ горѣлъ большой ометъ сухой травы и жнивья; и путники смотрѣли на огонь, такой бѣлый при дневномъ свѣтѣ, сверкавшій въ туманѣ, лишь отъ времени до времени отливая багрянцемъ. Зазѣвавшись на него, миссъ Слоубой внезапно чихнула — что случалось съ ней сплошь и рядомъ, а на этотъ разъ произошло, по ея словамъ, отъ того, что дымъ попалъ ей въ носъ. Громкое чиханіе няньки разбудило ребенка, который не могъ больше заснуть. Между тѣмъ Боксеръ, опередившій фургонъ пожалуй на четверть мили, миновалъ уже городскую заставу и достигъ угла улицы, гдѣ жилъ Калебъ со своей дочерью. Благодаря этому, хозяева еще задолго до пріѣзда гостей вышли встрѣчать ихъ на крыльцо.

Тутъ Боксеръ обнаружилъ деликатную проницательность въ своемъ общеніи съ Бертой; очевидно, онъ понималъ, что она слѣпа. Умная собака не старалась привлечь вниманія дѣвушки, пристально глядя на нее, какъ часто дѣлала съ другими, но она всегда дотрогивалась до Берты. Неизвѣстно, могъ ли знать по опыту Боксеръ о слѣпыхъ людяхъ или слѣпыхъ собакахъ. Онъ никогда не жилъ у слѣпого хозяина; сверхъ того ни мистеръ Боксеръ старшій, ни миссисъ Боксеръ и никто изъ его почтеннаго рода ни съ отцовской, ни съ материнской стороны не былъ постигнутъ слѣпотою, насколько я знаю. Можетъ быть, смышленый песъ дошелъ до этого самъ; по крайней мѣрѣ, онъ какимъ-то манеромъ сообразилъ, какъ надо поступить, и вцѣпился зубами въ юбку Берты, которую не отпускалъ до тѣхъ поръ, пока миссисъ Пирибингль со своимъ младенцемъ, и миссъ Слоубой, и корзина не были благополучно водворены въ домъ.

Мэй Фильдингъ находилась уже тамъ со своей матерью — маленькой сварливой старушкой съ кислой миной. Обладая станомъ, прямымъ и тонкимъ, какъ палка, старая лэди воображала, что у нея великолѣпная фигура, а вдобавокъ жеманилась и важничала, вѣроятно, по той причинѣ, что раньше ей жилось лучше, или же ее снѣдала мысль, что она могла бы жить лучше, еслибъ случилось что нибудь, чего никогда не случалось и, повидимому, никогда не должно было случиться. Грэффъ и Текльтонъ также сидѣли въ гостяхъ у Калеба, стараясь быть любезнымъ, съ явнымъ сознаніемъ, что они тутъ дома и также безспорно въ своей собственной стихіи, какъ свѣжая молодая семга на вершинѣ Хеопсовой пирамиды.

— Мэй! Моя дорогая, старинная подруга! — воскликнула Дотъ, кидаясь къ ней навстрѣчу. — Какое счастье, что я вижу тебя!

Ея старинная подруга была также рада, какъ она; пріятно было смотрѣть, какъ онѣ обнимались. Текльтонъ несомнѣнно обладалъ вкусомъ. Мэй была прехорошенькая.

Случается иногда, что если вы привыкнете къ красивому лицу, то въ присутствіи другого красиваго лица оно покажется вамъ вдругъ обыкновеннымъ, безцвѣтнымъ и едва ли заслуживающимъ вашего высокаго мнѣнія о немъ.

Но въ данномъ случаѣ не вышло ничего подобнаго. Красота одной подруги не могла затмить красоты другой, потому что лицо Мэй подходило къ дицу Дотъ, а лицо Дотъ къ лицу Мэй такъ натурально и мило, что имъ слѣдовало бы родиться сестрами, какъ чуть не высказался Джонъ Пирибингль, войдя въ комнату. Дѣйствительно, имъ не доставало какъ будто только этого.

Текльтонъ принесъ обѣщанный бараній окорокъ и — дивное дѣло! — кромѣ него еще прекрасный тортъ. Но мы всегда позволяемъ себѣ маленькую расточительность, когда дѣло идетъ о нашихъ невѣстахъ. Вѣдь не каждый же день мы женимся! Дополненіемъ къ этому угощенью служила телятина, пастетъ изъ ветчины и „всякая всячина“, какъ выражалась миссисъ Пирибингль, подразумѣвая подъ этимъ привезенные ею орѣхи и апельсины, печенье и мелкія лакомства. Когда обѣдъ былъ поставленъ на столъ и къ нему присоединили контрибуцію Калеба въ видѣ большой деревянной чашки съ дымящимся картофелемъ (съ него взяли торжественную клятву не стряпать больше ничего для гостей), Текльтонъ подвелъ свою будущую тещу къ почетному мѣсту. Чтобъ имѣть больше правъ на исключительное вниманіе къ себѣ на пиру, величественная старушка украсила свою голову чепцомъ, который долженъ былъ внушать удивленіе и почтительный трепетъ. Она не снимала также и перчатокъ. Есть люди, которые готовы умереть, только бы соблюсти приличія!

Калебъ сѣлъ возлѣ дочери. Дотъ и ея бывшая товарка по ученью помѣстились рядомъ, а добрякъ фургонщикъ занялъ конецъ стола. Миссъ Слоубой изолировали такимъ образомъ, чтобъ она не соприкасалась ни съ какою мебелью, кромѣ стула, на которомъ сидѣла, и слѣдовательно, не могла бы ни обо что ударить ребенка головой. Какъ Тилли глядѣла, выпучивъ глаза, на куколъ и игрушки вокругъ себя, такъ и они не спускали пристальнаго взгляда съ нея и остальной компаніи. Почтенные старички у наружныхъ дверей своихъ жилищъ (безпрерывно кувыркавшіеся), особенно интересовались честной компаніей, останавливаясь порою передъ скачкомъ, какъ будто они прислушивались къ разговору, а потомъ производили свои дикія упражненія множество разъ подъ-рядъ, но переводя духъ, точно все происходившее приводило ихъ въ безумный восторгъ.

Конечно, еслибы эти старички могли злорадствовать при видѣ досады Текльтона, то имѣли бы основательную причину чувствовать себя довольными. Текльтонъ былъ совсѣмъ не въ своей тарелкѣ; и чѣмъ веселѣе становилась его невѣста въ обществѣ Дотъ, тѣмъ менѣе нравилось это ему, хотя онъ самъ же свелъ ихъ вмѣстѣ съ этою цѣлью. Игрушечный фабрикантъ былъ настоящей собакой на сѣнѣ, потому что когда онѣ смѣялись между собою, а онъ не могъ присоединиться къ ихъ шуткамъ, то ему сейчасъ приходило въ голову, что подруги насмѣхаются надъ нимъ.

— Ахъ, Мэй! — говорила Дотъ, — ахъ моя милочка, сколько перемѣнъ! Право, когда вспоминаешь веселые школьные годы, то какъ-то невольно молодѣешь.

— Да вы, кажется, и такъ не особенно стары, — замѣтилъ Текльтонъ.

— Взгляните на моего солиднаго супруга, — отвѣчала Дотъ. — Онъ старитъ меня по крайней мѣрѣ на двадцать лѣтъ. Не такъ ли, Джонъ!

— На сорокъ, — отвѣчалъ Джонъ.

— Не знаю, насколько вы будете старить Мэй, — воскликнула, смѣясь, миссисъ Пирибингль;- во всякомъ случаѣ ей въ день свадьбы минетъ около ста лѣтъ.

— Ха, ха! — захохоталъ Текльтонъ; его смѣхъ отдался, какъ въ пустой бочкѣ, а выраженіе лица ясно говорило, что онъ съ удовольствіемъ свернулъ бы шею насмѣшницѣ Дотъ.

— Ахъ, милая, милая, — не унималась между тѣмъ она. — Вспомни, какъ мы съ тобой мечтали въ училищѣ о нашихъ суженыхъ! Какимъ молодымъ, красивымъ, веселымъ и бойкимъ рисовала я себѣ своего! Что же касается Мэй!.. Ахъ, Господи, Господи! Ужъ не знаю, плакать мнѣ или смѣяться, когда я подумаю, какими глупыми дѣвочками были мы обѣ!

Но Мэй, должно быть, знала, что ей дѣлать, потому что краска ударила ей въ лицо, а ея глаза наполнились слезами.

— Иногда мы намѣчали себѣ жениховъ среди знакомой молодежи, — продолжала миссисъ Пирибинглъ. — Имъ и въ голову не приходило, какъ могутъ сложиться обстоятельства. Я, напримѣръ, никогда не думала о Джонѣ, отлично помню это; его-то ужъ совсѣмъ не было у меня на умѣ. А еслибъ я вздумала поддразнить тебя, что ты выйдешь за мистера Текльтона, то навѣрно получила бы колотушку. признайся, Мэй?

Хотя Мэй не сказала „да“, но не сказала также и „нѣтъ“, и не выразила этого никакимъ знакомъ.

Текльтонъ оглушительно захохоталъ на весь домъ. Джонъ Пирибингль вторилъ ему со своимъ обычнымъ добродушнымъ и довольнымъ видомъ; но его тихій смѣхъ совершенно заглушало грубое ржаніе Текльтона.

— И все-таки вышло не по вашему. Вы преспокойно попались намъ, какъ изволите видѣть, — сказалъ игрушечный фабрикантъ. — Мы-то вотъ на лицо! Мы на лицо! А гдѣ теперь ваши молодые женихи?

— Иные умерли, — отвѣчала Дотъ, — иные позабыты. Нѣкоторые изъ нихъ, еслибъ могли очутиться среди насъ въ этотъ моментъ, не повѣрили бы, что мы тѣ же самыя существа. Не повѣрили бы, что мы тѣ же самыя существа! Не повѣрили бы, что могли забыть ихъ. Нѣтъ, они не повѣрили бы ни одному слову всего этого!

— Что съ тобою, Дотъ? — воскликнулъ фургонщикъ. — Малютка моя!

Она говорила такъ серьезно и съ такимъ жаромъ, что ее, конечно, слѣдовало образумить. Замѣчаніе мужа было мягко, потому что онъ вмѣшался въ разговоръ, думая только защитить Текльтона; однако, его слова подѣйствовали, потому что Дотъ сейчасъ же спохватилась и примолкла. Но, даже замолчавъ, она не могла преодолѣть своего волненія, которое не ускользнуло отъ Текльтона. Онъ ясно замѣтилъ его, уставившись на молодую женщину своимъ полузакрытымъ глазомъ, и твердо запомнилъ, на всякій случай, то, что запримѣтилъ.

Мэй не сказала на это ни хорошаго, ни дурного, но сидѣла молча, потупивъ глаза, какъ будто нисколько не интересуясь происходившимъ. Тутъ въ бесѣду вмѣшалась ея мать, добрая старушка, и прежде всего заявила, что молодыя дѣвушки всегда молодыя дѣвушки, а что прошло, то прошло, и пока молодежь молода и безразсудна, она, вѣроятно, будетъ вести себя по примѣру всѣхъ молодыхъ и безразсудныхъ особъ; эти истины подтверждались двумя-тремя нравоученіями такого же неопровержимаго свойства. Затѣмъ достойная лэди присовокупила, въ духѣ набожности, что всегда благодаритъ небо за такую послушную дочь, какъ Мэй, твердо помнящую свой долгъ. Она не ставитъ себѣ этого въ особенную заслугу, хотя имѣетъ полное право видѣть въ достоинствахъ дочери плоды ея собственнаго воспитанія. Что же касается мистера Текльтона, то съ нравственной точки зрѣнія она считаетъ его превосходнымъ человѣкомъ, и увѣрена, что изъ него выйдетъ образцовый зять, въ чемъ не можетъ усомниться ни одинъ здравомыслящій человѣкъ. (Эти слова были произнесены почтенною миссисъ Фильдингъ съ большимъ чувствомъ). Что же касается семейства Фильдинговъ, въ которое онъ будетъ принятъ, послѣ нѣкотораго домогательства, въ весьма скоромъ времени, то мистеру Текльтону, вѣроятно извѣстно, что хотя они ограничены въ своихъ средствахъ, однако, имѣютъ нѣкоторыя права на дворянство и еслибъ не обстоятельства, отчасти извѣстныя ему, то ея торговля индиго процвѣтала бы теперь, и она, пожалуй, сдѣлалась бы обладательницей громаднаго состоянія. Къ несчастью, все случилось иначе, и если она упоминаетъ объ этомъ, то лишь между прочимъ и вскользь. Собственно ей не слѣдовало намекать на прошлое, какъ не стоило упоминать и о томъ, что ея дочь отвергала нѣкоторое время ухаживанье мистера Текльтона; какъ не стоило говорить многихъ другихъ вещей, которыя въ концѣ концовъ все-таки были высказаны ею. Въ заключеніе, основываясь на многолѣтнемъ опытѣ и личныхъ наблюденіяхъ, она принялась увѣрять, что браки, въ которыхъ нѣтъ ни тѣни того, что носитъ романическое и глупое названіе любви, бываютъ самыми счастливыми и что она ожидаетъ величайшаго благополучія отъ предстоящаго брачнаго союза благополучія не восторженнаго, но прочнаго и постояннаго. Въ видѣ финала своей прочувствованной рѣчи она возвѣстила собравшимся, что завтрашній день будетъ для нея желаннымъ, для котораго ей только и стоило жить, а когда онъ минуетъ, то ей было бы всего пріятнѣе быть положенной въ гробъ и зарытой въ землю на какомъ нибудь кладбищѣ для благородныхъ особъ.

Такъ какъ на эти рѣчи было рѣшительно нечего отвѣтить, что составляетъ счастливое свойство всѣхъ рѣчей, далеко уклоняющихся отъ цѣли, то онѣ измѣнили теченіе разговора и отвлекли общее вниманіе къ телятинѣ и ветчинному паштету, къ холодной баранинѣ, къ разварному картофелю и торту. Чтобы воздать должное привезенному пиву, Джонъ Пирибингль предложилъ выпить, въ счетъ завтрашняго дня, — за здоровье жениха и невѣсты, прежде чѣмъ онъ тронется въ путь.

Дѣло въ томъ, что фургонщикъ останавливался у Калеба лишь съ цѣлью дать отдыхъ старой лошади. Ему предстояло сдѣлать еще четыре или пять миль дальше, а на обратномъ пути онъ обѣщалъ заѣхать за своими домашними и снова погостить у добрыхъ друзей по дорогѣ домой. Таковъ былъ порядокъ дня на всѣхъ предшествующихъ пикникахъ съ самаго ихъ установленія.

Еще двое присутствующихъ, кромѣ жениха и невѣсты, отнеслись равнодушно къ предложенному тосту. Однимъ изъ этихъ лицъ была Дотъ, слишкомъ раскраснѣвшаяся и смущенная, чтобъ обращать на что нибудь вниманіе; а другимъ — Берта, которая поспѣшно поднялась съ мѣста, раньше остальныхъ, и вышла изъ-за стола.

— Прощайте, — сказалъ бравый Джонъ Пирибингль, напяливая на себѣ непромокаемое пальто. Я буду обратно, какъ всегда. Прощайте всѣ!

— Прощайте, Джонъ, — отозвался Калебъ.

Онъ говорилъ какъ будто машинально и сдѣлалъ привѣтственный жестъ рукою съ тою же безсознательностью, потому что его вниманіе было привлечено Бертой, за которою онъ слѣдилъ съ тревожнымъ, недоумѣвающимъ лицомъ, никогда не измѣнявшимъ своего выраженія.

— Прощайте, юноша! — произнесъ веселый фургонщикъ, наклоняясь поцѣловать своего ребенка, который тѣмъ временемъ заснулъ и былъ положенъ совершенно благополучно своей нянькой, работавшей теперь ножомъ и вилкой, на маленькую постельку, приготовленную Бертой. — Прощай! Будетъ время, я полагаю, когда ты самъ отправишься мерзнуть на холодѣ, мой дружочекъ, предоставивъ своему старому отцу наслаждаться своей трубкой и грѣть ноющія отъ ревматизма кости у очага. Вѣрно я говорю, а? Но гдѣ же Дотъ?

— Я здѣсь, Джонъ! — отвѣчала, вздрогнувъ, миссисъ Пирибингль.

— Иди сюда, иди, — продолжалъ мужъ, звонко ударяя въ ладоши. — Гдѣ же трубка?

— Я совсѣмъ забыла о ней, Джонъ.

— Забыла о трубкѣ! Слыханное ли это дѣло! Она! Забыла о трубкѣ!

— Я… я сейчасъ набью ее. Это недолго.

Однако дѣло пошло не такъ гладко. Трубка лежала на обычномъ мѣстѣ — въ карманѣ непромокаемаго пальто фургонщика, вмѣстѣ съ маленькимъ кисетомъ, ея собственной работы, изъ котораго Дотъ всегда наполняла ее табакомъ. Но ея рука дрожала такъ сильно, что завязла въ карманѣ (хотя она была такъ мала, что ее можно было свободно вынуть оттуда, я увѣренъ), и молодая женщина ужасно копалась. Набивка и зажиганіе трубки, эти маленькія обязанности, которыя исполнялись Дотъ съ такимъ мастерствомъ, рѣшительно не удались ей на этотъ разъ. Текльтонъ все время стоялъ молча, лукаво посматривая на нее своимъ полузакрытымъ глазомъ, который, встрѣчаясь съ ея взглядомъ или поймавъ его, — потому что едва ли можно сказать, что онъ встрѣчался съ чужими взорами, а скорѣе онъ ловилъ ихъ, какъ въ западню, — только увеличивалъ смущеніе молодой женщины самымъ явнымъ образомъ.

— Ай, какая ты неповоротливая сегодня, Дотъ! — замѣтилъ Джонъ. — Право, я могъ бы сдѣлать это самъ лучше тебя.

Съ этими добродушными словами онъ вышелъ вонъ, и скоро его голосъ послышался на улицѣ, вмѣстѣ съ лаемъ Боксера, топотомъ старой лошади и стукомъ фургона, покатившагося подъ эту музыку по большой дорогѣ. Впродолженіе всей сцены задумчивый Калебъ не двигался съ мѣста, наблюдая за своей слѣпою дочерью съ тѣмъ же выраженіемъ лица.

— Берта, — тихо произнесъ Калебъ, — что случилось? Какая страшная перемѣна произошла съ тобою, моя милочка, въ нѣсколько часовъ, съ сегодняшняго утра? Ты ли это, такая молчаливая и мрачная цѣлый день! Что съ тобою? Скажи мнѣ!

— О, отецъ, отецъ! — воскликнула слѣпая дѣвушка, заливаясь слезами. О, моя жестокая, жестокая участь!

Калебъ провелъ рукою по глазамъ, прежде чѣмъ отвѣтить ей.

— Но подумай, какъ весела и счастлива была ты, Берта, какъ добра и какъ любима многими!

— Это поражаетъ меня въ самое сердце, дорогой отецъ. Всегда столько вниманія ко мнѣ! Всегда столько доброты!

Калебъ тревожно старался вникнуть въ смыслъ ея рѣчей.

— Быть… быть слѣпою, Берта, моя дорогая бѣдняжка, — пробормоталъ онъ, — большое горе; однако…

— Я никогда не чувствовала этого! — подхватила дѣвушка. — Я никогда не чувствовала этого во всей полнотѣ! Никогда! Порою мнѣ хотѣлось, чтобъ я могла увидѣть тебя, или увидѣть его — только разокъ, милый отецъ, только на одну минуточку — чтобъ я могла знать, что я такъ почитаю — она приложила руки къ груди — и храню вотъ тутъ! Чтобъ я могла имѣть вѣрное понятіе о васъ! Иной разъ (но то бывало еще въ дѣтствѣ) я плакала за вечерней молитвой при мысли, что когда ваши образы поднимались изъ моего сердца къ небесамъ, они, пожалуй, не имѣли вѣрнаго сходства съ вами. Но эти чувства не были продолжительны. Они проходили, и я становилась вновь спокойной и довольной.

— Они пройдутъ опять, — утѣшалъ ее Калебъ.

— Но, милый отецъ! О, мои добрый, кроткій отецъ, будь терпѣливъ со мною, если я такая испорченная, — говорила слѣпая. — Но это горе гнететъ меня такъ ужасно.

Ея отецъ могъ только залиться слезами; она говорила такъ серьезно, съ такимъ чувствомъ, но онъ все еще не понималъ ея.

— Приведи ее ко мнѣ, - сказала Берта. — Я не могу таить и скрывать этого въ своемъ сердцѣ. Приведи ее ко мнѣ, отецъ!

Замѣтивъ его колебаніе, она сказала прямо:

— Мэй. Приведи Мэй!

Услыхавъ свое имя, невѣста Текльтона спокойно подошла къ ней и тронула ее за руку. Проворно обернувшись, слѣпая схватила ее обѣими руками.

— Взгляни мнѣ въ лицо, моя дорогая, моя милая! Вглядись въ него хорошенько твоими прекрасными очами и скажи мнѣ, написана ли на немъ правда?

— Да, милая Берта.

Приподнявъ печальное, незрячее лицо, по которому быстро катились слезы, слѣпая обратилась къ ней съ такими словами:

— Въ моей душѣ нѣтъ ни единаго желанія, ни единой мысли, враждебной тебѣ, прекрасная Мэй! У меня нѣтъ болѣе благодарныхъ воспоминаній, какъ о тебѣ, которая, обладая драгоцѣннымъ даромъ зрѣнія, одаренная красотой, такъ много, много разъ выказывала участіе къ слѣпой Бертѣ, даже когда мы были маленькими дѣтьми или, точнѣе говоря, когда Берта была настолько ребенкомъ, насколько это доступно слѣпотѣ. Желаю тебѣ всякаго счастья! Пусть будетъ свѣтелъ твой жизненный путь! Несмотря на то, моя дорогая Мэй, — она еще ближе привлекла къ себѣ молодую дѣвушку и крѣпче обняла ее, — несмотря на то, моя пташечка, что, когда мнѣ сказали ссгодпя о твоей помолвкѣ съ нимъ, то это было жестокимъ ударомъ для меня, едва не разбившимъ мое сердце! Отецъ, Мэй, Мэри! О, простите мнѣ, что это такъ, простите изъ-за всего того, что дѣлалъ онъ, чтобъ скрасить мою мрачную жизнь. Простите, если вы вѣрите мнѣ, такъ какъ я призываю небо въ свидѣтели, что не желала бы для него жены, болѣе достойной его доброты!

Говоря такимъ образомъ, она выпустила руки Мэй Фильдингъ и схватила ея платье съ видомъ мольбы и горячей преданности. Склоняясь все ниже и ниже во время своей странной исповѣди, Берта опустилась наконецъ къ ногамъ своей подруги и скрыла свое лицо въ складкахъ ея одежды.

— Боже великій! — воскликнулъ тутъ ея отецъ, у котораго внезапно открылись глаза. — Неужели я обманывалъ ее съ колыбели только для того, чтобъ въ концѣ концовъ разбить ея сердце?

Къ счастью этихъ троихъ людей, при нихъ находилась въ то время Дотъ, сіяющая, услужливая, дѣятельная, маленькая Дотъ — потому что она, дѣйствительно, была такою при всѣхъ своихъ недостаткахъ, хотя пожалуй вы будете имѣть поводъ въ свое время возненавидѣть ее — и такъ, я повторяю, — ея присутствіе было великимъ благомъ для всѣхъ этихъ людей; въ противномъ случаѣ Богъ вѣсть, чѣмъ кончилось бы дѣло. Но Дотъ, успѣвшая отправиться и вернуть свое самообладаніе, вмѣшалась въ разговоръ, не давъ мнѣ отвѣтить, а Калебу произнести единое слово.

— Пойдемъ, пойдемъ, дорогая Берта! Уйдемъ отсюда! Возьми ее подъ руку, Мэй. Хорошо! Видите, какъ она уже успокоилась и какъ славно съ ея стороны, что она слушается насъ, — сказала веселая маленькая женщина, цѣлуя слѣпую въ лобъ. — Пойди отсюда, милая Берта. Пойди. Вотъ ея добрый отецъ, онъ пойдетъ съ нею; вѣдь вы проводите Берту, Калебъ? Ну, конечно!

Да, она была благородною маленькою Дотъ въ подобныхъ вещахъ, и лишь черствая натура могла бы устоять противъ ея вліянія. Выпроводивъ изъ комнаты бѣднягу Калеба съ дочерью, чтобъ они могли на свободѣ успокоить и утѣшить другъ друга, — въ чемъ Дотъ нѣсколько не сомнѣвалась, — она воротилась легкой поступью обратно, какъ говорится, свѣжей, словно маргаритка; но я говорю: еще свѣжѣе. Ея намѣреніемъ было караулить чопорную, важную гостью въ чепцѣ и перчаткахъ, чтобъ эта милая старушка не могла сдѣлать нежелательныхъ открытій.

— Принеси ка мнѣ сюда дорогого малютку, Тилли, — сказала Дотъ Пирибингль, подвигая кресло къ огню; а пока я подержу его на колѣняхъ, добрѣйшая миссисъ Фильдингъ разскажетъ мнѣ все насчетъ ухода за маленькими дѣтьми и поучитъ меня, неопытную дурочку, уму-разуму. Вѣдь вы не откажетесь, миссисъ Фильдингъ?

Даже валлійскій великанъ, который по народному выраженію былъ такъ „тупоуменъ“, что совершилъ надъ собою роковую хирургическую операцію, когда вздумалъ подражать ловкому фокусу своего заклятаго врага во время завтрака, даже этотъ дуралей не такъ легко попалъ въ ловушку, разставленную ему, какъ попалась почтенная леди въ эту искусную западню. Дѣло въ томъ, что Текльтонъ ушелъ домой, тогда какъ остальная компанія нѣкоторое время жарко бесѣдовала между собою въ сторонѣ, оставивъ на нѣсколько минутъ почетную гостью совершенно одну. Этого было вполнѣ достаточно, чтобъ кровно обидѣть миссисъ Фильдингъ и заставить ее толковать цѣлые сутки подъ-рядъ о таинственной неудачѣ, постигшей ея торговлю индиго; но лестное почтеніе къ ея опытности со стороны молодой матери такъ подкупило ее, что она поломавшись немного, какъ будто изъ скромности, принялась наконецъ просвѣщать Дотъ съ величайшей охотой. Вытянувшись въ струнку, точно проглотивъ аршинъ, передъ лукавой плутовкой, миссисъ Фильдингъ сообщила ей въ полчаса такое множество домашнихъ рецептовъ, указала столько вѣрнѣйшихъ домашнихъ средствъ, что еслибъ примѣнить ихъ на практикѣ, то они вогнали бы въ могилу юнаго Пирибингля, хотя бы онъ родился Самсономъ-богатыремъ.

Ради перемѣны разговора Дотъ принялась за шитье — она привезла въ своемъ карманѣ швейную работу и всѣ рабочія принадлежности. — Какъ молодая женщина умудрилась это сдѣлать, я не знаю. — Потомъ она занялась немного ребенкомъ; потомъ опять пошила; затѣмъ поговорила шепотомъ съ Мэй, пока старая леди предавалась сладкой дремотѣ, и такимъ образомъ среди различныхъ занятій, по своей привычкѣ, незамѣтно скоротала день. Когда же наступили сумерки, маленькая Дотъ, согласно установленному ею правилу для пикниковъ, принялась исполнять всѣ домашнія обязанности Берты: подбросила топлива, подмела очагъ, приготовила чайную посуду, задернула оконную занавѣску и зажгла свѣчу. Покончивъ съ этимъ, миссисъ Пирибингль сыграла одну или двѣ пѣсенки на незатѣйливой арфѣ домашняго издѣлія, которую собственноручно смастерилъ для Берты Калебъ, и сыграла ихъ очень хорошо, потому что природа создала ея нѣжное ушко на столько же музыкальнымъ, насколько и достойнымъ драгоцѣнныхъ украшеній, еслибъ они были у Дотъ. Наступила пора вечерняго чая; и Текльтонъ вернулся, чтобъ принять участіе въ угощеніи и посидѣть вечерокъ.

Калебъ съ Бертой пришли немного раньше его; хозяинъ принялся за обычную работу. Но она валилась у него изъ рукъ; несчастный отецъ былъ слишкомъ встревоженъ и мысленно осыпалъ себя упреками за дочь. Жаль было смотрѣть, какъ онъ сидѣлъ праздно за своимъ рабочимъ станкомъ, посматривая на Берту съ безпредѣльной скорбью, тогда какъ его лицо какъ будто говорило: „неужели я обманывалъ ее съ колыбели только для того, чтобы въ концѣ концовъ разбить ее сердце?“

Когда совершенно стемнѣло, чай былъ отпитъ, а чашки и блюдечки перемыты руками Дотъ, однимъ словомъ — надо же мнѣ дойти до этого, потому что въ откладываньи нѣтъ никакого прока — когда подошло время возвращенія фургонщика, которое могъ возвѣстить каждый отдаленный стукъ колесъ, съ миссисъ Пирибингль снова произошла странная перемѣна. Она то краснѣла, то блѣднѣла, обнаруживая сильнѣйшее безпокойство. Но не такъ, какъ это бываетъ съ добрыми женами, когда онѣ прислушиваются, поджидая мужей. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. То была тревога совсѣмъ иного рода.

Чу, гремятъ колеса! Топотъ лошади. Лай собаки. Постепенное приближеніе всѣхъ этихъ звуковъ. Царапанье лапы Боксера у двери!

— Чьи это шаги? — внезапно воскликнула Берта, вскакивая съ мѣста.

— Чьи шаги? — повторилъ фургонщикъ, остановившись въ сѣняхъ, со своимъ смуглымъ лицомъ, зардѣвшимся точно ягода остролистника отъ рѣзкой ночной стужи. — Ну, конечно, мои.

— Другіе шаги, — настаивала Берта. — Поступь мужчины, стоящаго позади васъ.

— Однако ее не обманешь, — замѣтилъ Джонъ. — Пожалуйте, сэръ. Вы будете желаннымъ гостемъ, не бойтесь!

Фургонщикъ говорилъ громко, и во время его рѣчи въ комнату вошелъ старый глухой джентльменъ.

— Онъ не совсѣмъ незнакомецъ для васъ, потому что вы уже видѣли его однажды, Калебъ, — продолжалъ Пирибингль. — Вѣдь вы примете его у себя до нашего отъѣзда?

— О, конечно, Джонъ, и сочту за честь!

— Онъ самый удобный гость, потому что при немъ можно говорить какіе угодно секреты, — продолжалъ фургонщикъ. — Ужъ, кажется у меня здоровыя легкія, а и то надрываюсь, разговаривая съ нимъ, честное слово! Прошу садиться, сэръ. Тутъ все добрые знакомые и рады васъ видѣть.

Когда онъ высказалъ это увѣреніе громоподобнымъ голосомъ, подтверждавшимъ вполнѣ сказанное имъ о своихъ легкихъ, то прибавилъ естественнымъ тономъ:- стулъ у огня, вотъ все, что ему нужно, и старичекъ будетъ сидѣть себѣ молча, привѣтливо поглядывая по сторонамъ. Онъ не требуетъ многаго.

Берта напряженно вслушивалась. Она подозвала къ себѣ Калеба, когда онъ подалъ стулъ гостю, и попросила его шепотомъ описать наружность этого человѣка. Когда отецъ исполнилъ ея просьбу (на этотъ разъ безъ обмана, вѣрно до мелочей), она пошевелилась въ первый разъ послѣ прихода незнакомца и вздохнула, а затѣмъ какъ будто перестала интересоваться имъ.

Фургонщикъ былъ особенно въ ударѣ въ тотъ вечеръ и болѣе прежняго любилъ свою жонку, — добрый, простодушный малый!

— Наша Дотъ была чистая рохля, — сказалъ онъ, обнимая ее своей грубой рукой, когда молодая женщина стояла поодаль отъ другихъ. — А между тѣмъ я люблю ее, почему-то. Взгляни-ка туда, милая Дотъ!

Онъ указалъ на старика. Миссисъ Пирибингль потупилась; я думаю, что она дрожала.

— Онъ — ха, ха, ха, ха! — онъ безъ ума отъ тебя, — продолжалъ Джонъ. — Только о тсбѣ и было у него рѣчей всю дорогу сюда. Право, онъ славный старикашка!

— Мнѣ было бы пріятнѣе, еслибъ онъ избралъ болѣе достойный предметъ разговора, Джонъ, — сказала Дотъ, безпокойно озираясь вокругъ. Ее особенно тревожилъ Текльтонъ.

— Болѣе достойный предметъ! — подхватилъ весельчакъ. — Да что же можетъ быть достойнѣе? Слушай, сними-ка ты съ себя свой теплый плащъ, долой толстую шаль, долой тяжелую амуницію! Посидимъ въ пріятной компаніи полчасика у огня. Къ вашимъ услугамъ, сударыня! Не соблаговолите ли вы сыграть со мной партію съ криббеджъ? Славная штука. Подавай карты и доску, Дотъ. Да налей мнѣ стаканъ пива, если еще осталось на мою долю.

Приглашеніе Джона относилось къ старой лэди, которая принята его благосклонно, и вскорѣ они занялись игрой. Сначала фургонщикъ осматривался порою по сторонамъ съ веселой улыбкой или подзывалъ къ себѣ отъ времени до времени Дотъ, чтобъ она, заглянувъ черезъ плечо въ игру, подавала ему совѣты въ сомнительныхъ случаяхъ. Но его партнерша строго соблюдала правила и ловко пользовалась каждымъ его промахомъ, такъ что Джону приходилось смотрѣть въ оба, и онъ такъ погрузился въ свое занятіе, что уже не видѣлъ и не слышалъ ничего происходившаго кругомъ. Мало по малу все его вниманіе сосредоточилось на картахъ; онъ не думалъ ни о чемъ иномъ, покуда чья-то рука опустилась ему на плечо и заставила его очнуться. Джонъ оглянулся. За его стуломъ стоялъ Текльтонъ.

— Мнѣ жаль безпокоить васъ, по прошу васъ на одно слово, сейчасъ же.

— Мнѣ сдавать, — возразилъ фургонщикъ. Минута самая рѣшительная.

— Именно такъ, — подтвердилъ Текльтонъ. — Пойдемте же, говорю вамъ.

На его блѣдномъ лицѣ было что-то, заставившее Джона проворно встать и спросить впопыхахъ, что случилось?

— Тише, Джонъ Пирибингль! — произнесъ Текльтонъ. — Я очень огорченъ. Повѣрьте мнѣ. Я боялся, что тѣмъ кончится. Я подозрѣвалъ это съ самаго начала.

— Да въ чемъ же дѣло? — допытывался фургонщикъ съ видомъ испуга.

— Тише! Я покажу вамъ, если вы пойдете со мною.

Джонъ послѣдовалъ за нимъ, не говоря ни слова. Они перешли дворъ при свѣтѣ яркихъ звѣздъ и вошли въ маленькую боковую дверь, которая вела въ собственную контору домохозяина. Въ конторѣ было стеклянное окно, возвышающееся надъ кладовою, запертой на ночь. Въ самой конторѣ не было огня, но въ длинной узкой кладовой горѣли лампы, такъ что въ окнѣ виднѣлся свѣтъ.

— Одну минутку! — сказалъ Текльтонъ. — Хватитъ ли у васъ духу взглянуть въ окно?

— Почему же нѣтъ? — удивился фургонщикъ.

— Еще минутку, — продолжалъ игрушечный фабрикантъ. Не вздумайте совершить какого нибудь насилія. Это безполезно, а также и опасно. Вѣдь вы силачъ; вы можете совершить смертоубійство, не успѣвъ опомниться.

Джонъ посмотрѣлъ ему въ лицо и попятился, точно его ударили. Въ одинъ прыжокъ былъ онъ у окна и увидалъ…

О, тѣнь на домашнемъ очагѣ! О, правдивый сверчокъ! О, коварная жена!

Джонъ увидалъ ее съ глухимъ джентльменомъ. Тотъ не былъ уже старикомъ, но оказался бравымъ, молодымъ мужчиной, державшимъ въ рукѣ сѣдой парикъ, подъ прикрытіемъ котораго онъ втерся въ ихъ несчастный и жалкій домъ. Джонъ видѣлъ, какъ Дотъ слушала его рѣчи, когда обманщикъ нагибалъ голову, чтобъ шептать ей на ухо; она позволила ему даже взять себя за талью, когда они медленно направлялись по мрачной деревянной галлереѣ къ дверямъ, въ которыя вошли сюда. Джонъ видѣлъ, какъ они остановились, и замѣтилъ, какъ Дотъ, повернувшись прямо къ нему лицомъ — которое онъ такъ любилъ! — своими руками приладила парикъ на головѣ негодяя, смѣясь при этомъ — вѣроятно, надъ недогадливостью мужа!

Сначала фургонщикъ сжалъ въ кулакъ свою могучую правую руку, точно собираясь положить на мѣстѣ льва. Но тотчасъ опять разжалъ кулакъ, растопыривъ пальцы передъ глазами Текльтона (потому что нѣжно любилъ жену даже въ тотъ моментъ) и въ такомъ видѣ упалъ ничкомъ на конторку, когда они выходили вонъ, и ослабѣлъ, какъ ребенокъ…

Джонъ, закутанный до подбородка, возился съ лошадью и поклажей, когда Дотъ вошла въ комнату, готовая къ отъѣзду.

— Вотъ и я, милый Джонъ! Прощай, Мэй! Прощай, Берта!

Хватитъ ли у нея духу поцѣловаться съ ними? Хватитъ ли у нея духу быть веселой и радостной при прощаньѣ? Отважится ли она взглянуть имъ въ лицо, не краснѣя! Да. Текльтонъ смотрѣлъ на нее пристально, и она продѣлала все это.

Тилли укачивала ребенка, шмыгая мимо Текльтона взадъ и впередъ и повторяя въ полудремотѣ:

— Неужели, когда они узнавали, что то были ихъ жены, ихъ сердца были готовы разбиться? И неужели отцы обманывали дѣтей съ колыбели только для того, чтобъ въ концѣ концовъ разбить ихъ сердца!

— Ну, Тилли, давай мнѣ ребенка! Прощайте, мистеръ Текльтонь. Куда же дѣвался Джонъ? Скажите ради Бога!

— Онъ пойдетъ пѣшкомъ рядомъ съ лошадью, — отвѣчалъ игрушечный фабрикантъ, подсаживая миссисъ Пирибингль въ повозку.

— Мой милый Джонъ. Пѣшкомъ? Въ ночную пору?

Закутанная фигура мужа поспѣшно кивнула головой вмѣсто отвѣта, а такъ какъ мнимый незнакомецъ и маленькая нянька были уже на своихъ мѣстахъ, то старая лошадь тронулась въ путь. Тѣмъ временемъ Боксеръ, ничего не сознававшій, кидался то впередъ, то назадъ, то вертѣлся вокругъ фургона съ торжествующимъ и веселымъ лаемъ.

Когда Текльтонъ также удалился, чтобъ проводить домой невѣсту съ ея матерью, бѣдный Калебъ подсѣлъ къ огню возлѣ дочери; тревога и раскаяніе точили его и онъ попрежнему твердилъ про себя, не спуская съ Берты скорбнаго взгляда:

— Неужели я обманывалъ ее съ колыбели только для того, чтобы разбить ей сердце?

Механическія игрушки, заведенныя для забавы маленькаго Пирибингля, всѣ давно остановились и замерли въ неподвижности. При слабомъ свѣтѣ огня въ наступившей тишинѣ невозмутимо спокойныя куклы, борзые кони на качалкахъ съ выпученными глазами и раздутыми ноздрями, старички у наружныхъ дверей ихъ жилицъ, скрюченные почти вдвое на своихъ подгибающихся колѣняхъ и щиколодкахъ, щелкунчики съ кривыми рожами, даже звѣри, шествующіе попарно въ ковчегъ, на подобіе пансіонерокъ, точно остолбенѣли въ фантастическомъ изумленіи, когда Дотъ оказалась измѣнницей, или Текльтонъ любимымъ, по какому-то странному стеченію обстоятельствъ.

III

Голландскіе часы въ углу пробили десять, когда фургонщикъ подсѣлъ къ своему очагу. Онъ былъ такъ разстроенъ и убитъ горемъ что испугался кукушки, которая мелодично прокуковала десять разъ съ тревожной торопливостью, юркнула обратно въ Мавританскій дворецъ и захлопнула за собою дверку, какъ будто ей было слишкомъ тяжело смотрѣть на необычное зрѣлище. Еслибъ маленькій косарь былъ вооруженъ самой острою косою и при каждомъ взмахѣ вонзалъ бы ее въ сердце Джона, онъ никогда не изранилъ бы его такъ жестоко, какъ сдѣлала это Дотъ.

То было сердце, переполненное любовью къ ней, опутанное безчисленными нитями подкупающихъ воспоминаній, спряденными изъ ежедневнаго вліянія ея милыхъ свойствъ; то было сердце, въ которомъ она водворилась такъ незамѣтно и прочно, сердце до такой степени правдивое, такое сильное во всемъ добромъ, такое слабое во злѣ, что оно не могло поддаться сначала ни бѣшенству, ни жаждѣ мщенія, и въ немъ хватало мѣста лишь для разбитаго образа его кумира.

Но мало по малу, пока фургонщикъ сидѣлъ въ раздумьѣ у очага, теперь холоднаго и темнаго, иныя, болѣе жестокія думы начали подниматься въ немъ, какъ сердитый вѣтеръ поднимается ночью. Коварный незнакомецъ спалъ подъ его опозоренной кровлей. Всего три шага отдѣляли Джона отъ двери его комнаты. Одного удара достаточно, чтобы вышибить ее. — "Вы можете совершить смертоубійство, не успѣвъ опомниться", сказалъ Текльтонъ. Какое же это будетъ убійство, если онъ даетъ время негодяю схватиться съ нимъ въ рукопашную? На сторонѣ того окажется преимущество молодости.

То была неумѣстная мысль, опасная при мрачномъ настроеніи его души. То была гнѣвная мысль, подстрекавшая его къ какому нибудь мстительному поступку; повинуясь ей, Джонъ рисковалъ превратить веселый домикъ въ проклятое мѣсто, котораго боялись бы ночью одинокіе путники и гдѣ робкіе люди стати бы видѣть тѣни дерущихся въ разбитыхъ окнахъ при тускломъ свѣтѣ луны, стали бы слышать дикіе вопли въ бурную погоду.

Противникъ былъ моложе обманутаго мужа! Да, да; какой нибудь влюбленный, овладѣвшій сердцемъ, котораго никогда не удавалось тронуть ему. Кто нибудь изъ прежнихъ избранниковъ Дотъ, предметъ ея думъ и мечтаній, по которомъ она томилась и томилась тоской, тогда какъ Джонъ считалъ ее такой счастливой въ замужествѣ съ нимъ. О, какая смертельная мука думать объ этомъ!

Дотъ была наверху съ малюткой, котораго укладывала спать. Когда Джонъ сидѣлъ, задумавшись, у очага, она подошла къ нему такъ тихо, что онъ не разслышалъ — поглощенный своимъ горемъ, бѣдняга не могъ слышать ничего — и придвинула скамеечку къ его ногамъ. Онъ замѣтилъ ея присутствіе лишь въ тотъ моментъ, когда жена коснулась его руки и заглянула ему въ лицо.

Съ удивленіемъ? Нѣтъ. Это сразу поразило Джона, и онъ снова взглянулъ на нее, чтобы провѣрить свое впечатлѣніе. Нѣтъ, не съ удивленіемъ. То былъ зоркій, вопросительный взглядъ, но не удивленный. Сначала онъ былъ серьезенъ, и въ немъ сквозила тревога, но потомъ отразилась странная, дикая, страшная улыбка; Дотъ угадала мысли Джона; затѣмъ онъ не видѣлъ ничего больше, кромѣ ея сложенныхъ рукъ, прижатыхъ ко лбу, склоненной головы и распустившихся волосъ.

Еслибъ Джонъ обладалъ въ тотъ моментъ всемогуществомъ, то все же у него въ сердцѣ слишкомъ ярко горѣла искра милосердія для того, чтобъ нанести малѣйшій вредъ виновной женѣ. Но ему было невыносимо тяжело видѣть ее сидящей у своихъ ногъ, на низенькой скамейкѣ, гдѣ онъ такъ часто смотрѣлъ на нее съ любовью и гордостью, любуясь ею, такою невинною и веселой; когда же она встала и ушла отъ него съ рыданьемъ, Джонъ почувствовалъ облегченіе. Пустота въ комнатѣ казалась ему пріятнѣе такъ долго любимаго имъ присутствія Дотъ. Эта пустота болѣе всего напоминала Джону, какимъ одинокимъ сталъ онъ теперь и какъ непоправимо порвались великіе узы его жизни.

Чѣмъ сильнѣе чувствовалъ онъ это, чѣмъ яснѣе сознавалъ, что готовъ скорѣе видѣть передъ собою Дотъ безвременно скончавшейся и бездыханной съ ихъ малюткой на груди, тѣмъ яростнѣе кипѣлъ въ немъ гнѣвъ противъ врага. Джонъ осмотрѣлся кругомъ, отыскивая глазами оружія.

На стѣнѣ висѣло ружье. Онъ снялъ его и сдѣлалъ шагъ къ дверямъ вѣроломнаго незнакомца. Онъ зналъ, что ружье было заряжено. Смутная мысль о томъ, что этого человѣка слѣдуетъ застрѣлить, какъ дикаго звѣря, пришла ему въ голову и разросталась у него въ умѣ до тѣхъ поръ, пока не превратилась въ чудовищнаго демона, который, совершенно подчинивъ, его себѣ, отогналъ отъ несчастнаго всѣ болѣе кроткіе помыслы и пріобрѣлъ безусловную власть надъ нимъ.

Впрочемъ, это не совсѣмъ вѣрно, онъ не отогналъ прочь болѣе кроткихъ промысловъ, но искусно исказилъ ихъ, превратилъ въ бичи для подстрекательства Джона. Подъ его темной властью вода превратилась въ кровь, любовь въ ненависть, мягкость въ слѣпую жестокость. Образъ Дотъ, скорбный, смиренный, но не перестающій взывать къ его нѣжности и милосердію съ неодолимой силой, но шелъ у него изъ головы, не покидая его, онъ толкалъ Джона къ дверямъ, поднималъ ружье къ его плечу, прикладывалъ его палецъ къ взведенному курку и кричалъ: "убей его! убей въ постели!"

Фургонщикъ перевернулъ ружье, чтобы ударить прикладомъ въ дверь; онъ уже держалъ его поднятымъ кверху; у него было смутное намѣреніе громко крикнуть сопернику, чтобъ тотъ, ради всего святаго, бѣжалъ черезъ окно.

Вдругъ топливо разгорѣлось, и огонь залилъ яркимъ свѣтомъ весь очагъ, а пригрѣтый сверчокъ завелъ свою пѣснь!

Ни одинъ звукъ, услышанный имъ, ни человѣческій голосъ, хотя бы онъ принадлежалъ самой Дотъ, не могли такъ подѣйствовать на Джона и смягчить его. Безыскуственныя слова, которыми она описывала свою любовь къ этому самому сверчку, снова отозвались въ ушахъ Джона; ея трепетъ и серьезность въ тотъ моментъ снова припомнилась ему; ея милый голосъ — о, что это былъ за голосъ; самая сладостная музыка у домашняго очага честнаго человѣка! — затронулъ лучшія страны его души и пробудилъ въ ней лучшія свойства къ жизни и дѣйствію.

Джонъ отшатнулся отъ двери, какъ лунатикъ, внезапно очнувшійся отъ страшнаго сна, и отставилъ въ сторону ружье. Потомъ, закрывъ лицо руками, онъ снова подсѣлъ къ огню и нашелъ облегченіе въ слезахъ.

Между тѣмъ сверчокъ вылѣзъ изъ своего убѣжища въ комнату и всталъ передъ нимѣ въ волшебномъ образѣ.

— Я люблю сверчка, — говорилъ таинственный голосъ, повторяя то, что Джонъ помнилъ такъ твердо. — Люблю за то, что много разъ слышала его, и эта невинная музыка навѣвала на меня множество мыслей.

— Она говорила такъ! — воскликнулъ фургонщикъ. — Вѣрно!

— То было счастливое жилище, Джонъ, и я люблю сверчка изъ-за него.

— Да, оно было такимъ, Богъ свидѣтель, — подтвердилъ Джонъ. — Она дѣлала его счастливымъ всегда… до настоящаго времени.

— У ней такой славный, кроткій нравъ; она такъ любитъ домашнюю жизнь, она такъ весела, дѣятельна и беззаботна! — произнесъ голосъ.

— Недаромъ я любилъ ее такъ сильно, — отозвался фургонщикъ.

Голосъ, поправляя его, произнесъ: "люблю".

Фургонщикъ повторилъ опять: "любилъ". — По нетвердо. Заплетающійся языкъ не слушался его и говорилъ по своему за себя и за Джона.

Эльфъ поднялъ руку и началъ съ умоляющимъ видомъ:

— У твоего собственнаго очага…

— У очага, который она погубила, — перебилъ Джонъ.

— Нѣтъ, который она такъ часто благословляла и окружала весельямъ, — возразилъ сверчокъ;- у очага, который безъ нея былъ бы только сочетаніемъ нѣсколькихъ камней, кирпичей и ржавыхъ перекладинъ, но благодаря Дотъ, превратился въ алтарь твоего дома, гдѣ ты по ночамъ приносилъ въ жертву какую нибудь мелкую страстишку, себялюбіе или заботу и воздавалъ честь спокойствію духа, довѣрчивости и откровенности, такъ что дымъ отъ этого простого камина поднимался кверху, благоухая лучше самыхъ драгоцѣнныхъ куреній, какія курятся передъ самыми роскошными ковчегами въ пышныхъ храмахъ цѣлаго міра! У твоего собственнаго очага, въ его спокойномъ святилищѣ, окруженный его кроткими вліяніями и воспоминаніями, выслушай ее! Выслушай меня! Выслушай все, что говоритъ языкомъ твоего очага и твоего жилища.

— И заступается за Дотъ? — спросилъ фургонщикъ.

— Все, говорящее языкомъ твоего домашняго очага и твоего жилища, должно заступаться за нее! — возразилъ сверчокъ, — потому что эта рѣчь правдива.

И пока фургонщикъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ, погруженный въ размышленія, охвативъ голову руками, таинственный духъ стоялъ позади него, внушая ему своею властью его думы и представляя ихъ ему, какъ въ зеркалѣ или на картинѣ. То не былъ одинокій духъ. Отъ печного свода, отъ трубы, отъ часовъ, отъ трубки, отъ чайника, отъ колыбели, отъ пола, отъ стѣнъ, отъ потолка и лѣстницы, отъ фургона на дворѣ, посуднаго шкафа въ комнатѣ, отъ всей домашней утвари, отъ всякой вещи и всякаго мѣста, съ которыми Дотъ приходила въ соприкосновеніе и съ которыми было связано воспоминаніе о ней въ умѣ несчастнаго мужа, отдѣлялись воздушные рои крылатыхъ эльфовъ. Не для того, чтобъ встать позади Джона, подобно сверчку, но чтобъ дѣйствовать и двигаться. Чтобъ воздавать всякія почести образу Дотъ. Чтобъ дергать фургонщика за полы и показывать туда, гдѣ появится этотъ милый обликъ. Чтобъ толпиться вокругъ него и лобызать его. Чтобъ сыпать цвѣты ему подъ ноги. Чтобъ стараться увѣнчать его свѣтлую головку своими тонкими руками. Чтобъ выказать Дотъ свою любовь и нѣжность. Чтобъ увѣрить ее, что здѣсь нѣтъ ни одного безобразнаго, дурного или вреднаго существа, желавшаго приблизиться къ ней — никого, кромѣ нихъ, игривыхъ и дружественныхъ эльфовъ.

Мысли Джона не разставались съ образомъ Дотъ. Онъ былъ постоянно передъ нимъ.

Вотъ она сидитъ за иглою у огня и поетъ про себя пѣсенку. Такая веселая, проворная, старательная маленькая Дотъ! Волшебныя существа, точно по уговору, уставились разомъ на него глазами и какъ будто говорили:

— Не эту ли славную жену оплакиваешь ты?

За окномъ послышались звуки веселья, зазвенѣли музыкальные инструменты, раздался громкій говоръ и смѣхъ. Толпа веселящейся молодежи ввалилась въ комнату; между ними была Мэй Фильдингъ и множество хорошенькихъ дѣвушекъ. Дотъ была краше ихъ всѣхъ и никому не уступала въ молодости. Эти гости пришли звать ее съ собой. У нихъ устраивались танцы. Если чья нибудь маленькая ножка была создана для танцевъ, такъ это безспорно ножка Дотъ. Но она засмѣялась, покачала головой и указала на свою стряпню на огнѣ и на столъ, который уже былъ накрытъ, съ такимъ лукавымъ задоромъ, отъ котораго сдѣлалась еще прелестнѣе. Итакъ, Дотъ весело отпустила ихъ, кивая танцорамъ, одному за другимъ, когда они проходили мимо, но съ комическимъ равнодушіемъ, достаточнымъ для того, чтобъ заставить ихъ уйти и сейчасъ же утопиться, если они были поклонниками Дотъ. И, вѣроятно, болѣе или менѣе такъ оно и было: они не могли устоять противъ ея очарованія. Между тѣмъ Дотъ вовсе не была холодна отъ природы. О, нѣтъ! потому что когда къ дверямъ приблизился одинъ извѣстный фургонщикъ, съ какою радостью бросилась она къ нему на встрѣчу!

Снова эльфы обратили на него свои взоры и какъ будто говорили: "Неужели эта жена могла обмануть тебя!"

Какая-то тѣнь упала на зеркало или картину: назовите это, какъ хотите. Большая тѣнь незнакомца, когда онъ впервые стоялъ подъ ихъ кровлею; она заслонила собою и стушевала всѣ прочіе предметы. Но проворные эльфы работали, какъ пчелы, чтобъ устранять ее. И Дотъ опять появилась тутъ, попрежнему свѣтлая и прекрасная.

Качая своего малютку въ колыбели, убаюкивая его тихой пѣсенкой, она прислонилась головой къ плечу той самой задумчивой фигуры, возлѣ которой стоялъ волшебный сверчокъ.

Ночь — я хочу сказать, настоящая ночь, а не та, которую отмѣчаютъ волшебные часы-теперь прояснилась; и на этой стадіи размышленій фургонщика выглянулъ мѣсяцъ, чтобъ ярко освѣтить небо. Можетъ быть, какой нибудь спокойный и кроткій свѣтъ взошелъ также и въ душѣ Джона, который могъ теперь болѣе трезво обдумать случившееся.

Хотя тѣнь незнакомца падала отъ времени до времени на зеркало, всегда отчетливая, большая и вполнѣ опредѣленная, но она не была уже теперь такъ мрачна, какъ сначала. Гдѣ бы она ни появилась, эльфы дружно вскрикивали и принимались дѣйствовать своими крошечными ручками и ножками съ невѣроятнымъ проворствомъ, чтобы стереть ее. И гдѣ бы ни удавалось имъ захватить Дотъ, эльфы снова показывали ее мужу свѣтлою и прекрасною, съ громкимъ ликованьемъ.

Они показывали ее не иначе, какъ прекрасною и свѣтлою, потому что то были духи домашняго очага, которые не терпятъ лицемѣрія: оно для нихъ убійственно; между тѣмъ Дотъ никогда не огорчала ихъ; дѣятельная, веселая, ласковая, она была свѣтомъ и отрадой въ жилищѣ фургонщика.

Эльфы ужасно суетились, когда показывали ее съ ребенкомъ, бесѣдующей къ кругу мудрыхъ старыхъ матронъ и старающейся казаться удивительно степенной и важной. Она стояла, солидно опираясь на руку мужа, и дѣлала видъ — она, такой бутончикъ въ образѣ маленькой женщины! — будто бы отреклась отъ всякихъ суетныхъ забавъ въ мірѣ и уже успѣла пріобрѣсти большую опытность въ материнскихъ обязанностяхъ. Но тутъ же эльфы, не переводя духа, показали ее смѣющейся надъ мужемъ за его неуклюжесть, поднимающей ему воротникъ рубашки, чтобъ сдѣлать его красивѣе, и кружащейся съ нимъ по той же самой комнатѣ съ цѣлью научить его танцовать.

Эльфы отвернулись и опять стали смотрѣть во всѣ глаза на Джона, когда показали ему Дотъ вмѣстѣ съ слѣпой дѣвушкой, потому что, хотя она отличалась веселостью и оживленьемъ вездѣ, гдѣ бывала, но въ домѣ Калеба Племмера эти качества выступали еще ярче, били черезъ край. Любовь, довѣріе и благодарность слѣпой дѣвушки къ Дотъ; ея собственныя старанія отклонить признательность Берты; ея невинныя маленькія ухищренія воспользоваться каждымъ моментомъ пребыванія въ гостяхъ, чтобъ сдѣлать что нибудь полезное для дома, и дѣйствительные усердные труды, хотя молодая женщина прикидывалась, что она предается праздничному отдыху; ея щедрые подарки въ видѣ вкуснаго угощенія: телятины, ветчиннаго паштета и бутылокъ съ пивомъ; ея сіяющее личико, появляющееся въ дверяхъ и исчезающее послѣ прощанія; дивное выраженіе во всей ея внѣшности отъ хорошенькой ножки до головы въ вѣнцѣ пышныхъ волосъ; все это эльфы показали въявь и превозносили за эти скромныя добродѣтели Дотъ, которая была душою семейнаго и дружескаго круга, чѣмъ-то необходимымъ для общаго блага. И опять они сразу посмотрѣли на Джона умоляющимъ взоромъ и какъ будто говорили, тогда какъ нѣкоторые изъ нихъ пріютились въ складкахъ ея одежды и ласкали Дотъ:- Неужели эта жена могла обмануть твое довѣріе?

Не разъ, не два и не три въ долгую ночь раздумья добрые духи показывали ее Джону сидящей на своемъ любимомъ мѣстѣ съ опущенной головой, съ прижатыми ко лбу руками и волнами распустившихся волосъ, какою онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ. И найдя ее въ такомъ горѣ, они не отворачивались больше отъ Джона и не смотрѣли на него, но окружили Дотъ тѣсною толпой и утѣшали, и цѣловали ее, и толкались, чтобъ высказать ей свое сочувствіе и ласку, совершенно забывъ неутѣшнаго мужа.

Такъ прошла ночь. Мѣсяцъ закатился, звѣзды померкли; наступилъ холодный разсвѣтъ; взошло солнце. Фургонщикъ попрежнему сидѣлъ, задумавшись, у очага. Онъ провелъ здѣсь всю ночь, опершись головою на руки. Всю ночь напролетъ вѣрный сверчокъ трещалъ на очагѣ. Всю ночь прислушивался хозяинъ къ его голосу. Всю ночь феи домашняго очага хлопотали съ нимъ. Всю ночь Дотъ отражалась милой, безупречной въ зеркалѣ, исключая того момента, когда на него падала тѣнь.

Когда сдѣлалось совершенно свѣтло, Джонъ всталъ, вымылся и переодѣлся. Онъ не могъ заняться своимъ обычнымъ веселымъ ремесломъ — у него не хватало на это бодрости — но тутъ не было большой бѣды, такъ какъ по случаю свадьбы Текльтона Джонъ Пирибингль сговорился съ другимъ фургонщикомъ, чтобъ тотъ замѣнилъ его. Онъ собирался весело отправиться въ церковь съ Дотъ. Но всѣмъ подобнымъ планамъ пришелъ конецъ. Сегодня былъ также день свадьбы супруговъ Пирибингль. Ахъ, могъ ли Джонъ предвидѣть, чтобы цѣлый годъ счастья закончился для нею такъ печально!

Онъ ожидалъ пріѣзда Текльтона поутру и не ошибся. Не успѣлъ фургонщикъ походить взадъ и впередъ передъ своимъ крыльцомъ нѣсколько минутъ, какъ увидалъ торговца игрушками, катившаго по дорогѣ въ своемъ фаэтонѣ. Когда экипажъ подъѣхалъ ближе, Джонъ замѣтилъ, что Текльтонъ былъ одѣтъ щеголемъ для брачной церемоніи, и украсилъ голову своей лошади цвѣтами и бантами.

Лошадь больше походила на жениха, чѣмъ ея хозяинъ, полузакрытый глазъ котораго сильнѣе прежняго отличался непріятной выразительностью. Но фургонщикъ не обратилъ на это большого вниманія. Его думы занимало иное.

— Джонъ Пирибингль! — произнесъ тономъ сожалѣнія посѣтитель. — Ну, какъ вы чувствуете себя, дружище, сегодня поутру?

— Я плохо провелъ ночь, мистеръ Текльтонъ, — отвѣчалъ фургонщикъ, качая головой, — потому что былъ сильно разстроенъ. Но теперь все прошло! Не можете ли вы удѣлить мнѣ полчасика времени для разговора съ глазу на глазъ?

— Я съ этой цѣлью и пріѣхалъ, — сказалъ Текльтонъ, выходя изъ экипажа;- не хлопочите съ моей лошадью. Она будетъ стоять смирнехонько, привязанная поводьями къ этому столбу, если вы дадите ей немножко сѣнца.

Когда фургонщикъ принесъ охабку сѣна изъ конюшни и далъ его лошади, то вошелъ съ гостемъ въ домъ.

— Кажется, ваша свадьба назначена не раньше полудня? — спросилъ онъ.

— О, да, — отвѣчалъ Текльтонъ. — У меня еще много времени. Много времени.

При входѣ въ кухню они замѣтили, что Тилли Слоубой стучится въ дверь незнакомца, комната котораго находилась лишь въ нѣсколькихъ шагахъ оттуда. Одинъ изъ ея красныхъ глазъ, (потому что Тилли плакала всю ночь, глядя на свою плачущую хозяйку) былъ прижатъ къ замочной скважинѣ; она громко застучала кулаками и казалась испуганной.

— Смѣю сказать, я не могу достучаться, — промолвила нянька, озираясь кругомъ, — Надѣюсь, тутъ не случилось никакой бѣды и никто не умеръ, смѣю сказать!

Эти человѣколюбивыя слова миссъ Слоубой сопровождала новыми ударами вь дверь, оставшимися однако безъ отвѣта.

— Не попробовать ли мнѣ? — предложилъ Текльтонъ. — Это любопытно.

Фургонщикъ, отвернувшійся отъ двери, подалъ ему знакъ идти, если онъ хочетъ. Такимъ образомъ Текльтонъ пошелъ на смѣну Тилли Слоубой; онъ также стучался и дергалъ дверную ручку безъ всякаго результата. Но вотъ ему вздумалось толкнуть дверь; и когда она отворилась безъ помѣхи, онъ заглянулъ въ комнату, просунулъ въ нее голову, затѣмъ переступилъ порогъ и вскорѣ выбѣжалъ оттуда опрометью.

— Джонъ Пирибингль, — шепнулъ гость хозяину на ухо, — надѣюсь, тутъ не произошло ничего опрометчиваго ночью?

Фургонщикъ поспѣшно обернулся къ нему.

— Вѣдь онъ скрылся, — сказалъ Текльтонъ;- и окно распахнуто настежь. Я не вижу никакихъ слѣдовъ, — конечно, оно почти на одномъ уровнѣ съ садомъ, — но я боюсь, не было ли здѣсь какой нибудь….- какой нибудь схватки, а?

Онъ почти совсѣмъ зажмурилъ свой выразительный глазъ и впился имъ въ Джона, причемъ судорожно скривилъ лицо и быстро согнулъ свою фигуру, точно стараясь насильно выжать правду изъ Джона Пирибингля.

— Не безпокойтесь, — отвѣчалъ тотъ. — Незнакомецъ вошелъ въ эту комнату прошлой ночью безъ всякаго вреда для себя, безъ всякой обиды съ моей стороны словомъ или дѣломъ, и никто не входилъ къ нему съ той минуты. Онъ исчезъ отсюда по своей доброй волѣ. Я съ радостью вышелъ бы вотъ изъ этой двери, чтобъ до конца жизни просить милостыню, переходя отъ дома къ дому, еслибъ могъ измѣнить этимъ прошедшее и сдѣлать такъ, чтобъ тотъ человѣкъ никогда не приходилъ къ намъ. Но онъ пришелъ и ушелъ. И мнѣ нѣтъ больше до него никакого дѣла.

— О, конечно! По моему, онъ отвертѣлся довольно дешево, — сказалъ Текльтонъ, беря стулъ.

Но ѣдкая насмѣшка не была замѣчена фургонщикомъ, который сѣлъ въ свою очередь и на нѣкоторое время заслонилъ рукою лицо, прежде чѣмъ заговорить.

— Вчера вечеромъ вы показали мнѣ мою жену, — началъ онъ наконецъ, — мою жену; мою жену, которую я люблю; тайно…

— И нѣжно, — подтвердилъ Текльтонъ.

— Она потворствовала переодѣванью того человѣка и давала ему случай видѣться съ собою наединѣ. Я увѣренъ, что для меня не было несноснѣе этого зрѣлища. Я увѣренъ, что нѣтъ человѣка въ мірѣ, которому я бы желалъ быть менѣе обязанъ этимъ открытіемъ, чѣмъ вамъ.

— Сознаюсь, что я всегда питалъ подозрѣніе, — замѣтилъ Текльтонъ, — и потому меня такъ не жаловали здѣсь, я знаю.

— Но такъ какъ вы открыли мнѣ глаза, — продолжалъ фургонщикъ, не слушая его словъ, — такъ какъ вы увидѣли ее, мою жену, мою жену, которую я люблю, — его голосъ, и взглядъ, и рука стали тверже, когда онъ повторилъ эти слова, очевидно съ твердо принятымъ намѣреніемъ — такъ какъ вы видѣли ее въ такомъ невыгодномъ свѣтѣ, то будетъ правильно и справедливо, чтобъ вы посмотрѣли на нее моими глазами и заглянули мнѣ въ душу, и узнали, что я думаю объ этомъ, потому что мое рѣшеніе принято, — заключилъ Джонъ, пристально глядя на гостя. — И ничто не въ силахъ поколебать его теперь.

Текльтонъ пробормоталъ нѣсколько словъ насчетъ того, что всегда нужно свалить на что нибудь вину; однако, рѣшительность Джона Пирибингля заставила его прикусить языкъ. Въ простой безысскуственной рѣчи этого человѣка было что-то благородное и полное достоинства, въ чемъ сказывалась душа неподкупной честности.

— Я человѣкъ простой и грубый, — продолжалъ фургонщикъ, — и мнѣ нечѣмъ похвастаться. — Я не отличаюсь умомъ, какъ вамъ извѣстно, и уже не молодъ годами. Я полюбилъ мою маленькую Дотъ, потому что она росла на моихъ глазахъ въ домѣ своего отца съ самаго дѣтства; потому что я зналъ, какая она славная; потому что въ ней была вся моя жизнь въ теченіи многихъ лѣтъ. Есть много мужчинъ, съ которыми я не могу сравниться, но которые никогда не сумѣли бы любить мою маленькую Дотъ, какъ я любилъ ее.

Онъ остановился и нѣкоторое время тихонько постукивалъ объ полъ ногою прежде, чѣмъ продолжать.

— Я часто думалъ, — снова заговорилъ Джонъ, — что хотя и не стою Дотъ, но могъ бы сдѣлаться для нея любящимъ мужемъ и, пожалуй, сумѣлъ бы оцѣнить ее лучше другого; такимъ образомъ мало по малу я освоился съ этой мыслью и сталъ находить возможнымъ бракъ между нами. Такъ оно и вышло: мы поженились.

— Ага, — произнесъ Текльтонъ, многозначительно тряхнувъ головой.

— Я изучилъ самаго себя; я узналъ по опыту свой характеръ; я зналъ, какъ сильно любилъ Дотъ и какъ могъ быть счастливъ съ нею, — говорилъ дальше Джонъ. — По я недостаточно подумалъ о ней.

— Разумѣется, — подтвердилъ Текльтонъ. — Непостоянство, легкомысліе, вѣтреность, желаніе нравиться! Вы не приняли ихъ въ разсчетъ. Вы просмотрѣли все это! Ага!

— Вамъ не слѣдовало бы перебивать меня, — съ нѣкоторой суровостью замѣтилъ фургонщикъ, — прежде чѣмъ вы вникли въ мои слова, а вы далеки отъ этого. Если вчера я уложилъ бы однимъ ударомъ того человѣка, который осмѣлился бы сказать про нее одно дурное слово, то сегодня я затопталъ бы его ногами, будь онъ даже моимъ роднымъ братомъ!

Торговецъ игрушками посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, между тѣмъ какъ Джонъ Продолжалъ болѣе мягкимъ тономъ.

— Подумалъ ли я о томъ, — говорилъ онъ, — что оторвалъ Дотъ — въ ея годы, при ея красотѣ — отъ молоденькихъ подругъ и отъ многихъ удовольствій, украшеніемъ которыхъ она служила, отъ веселыхъ собраній, гдѣ она сіяла самой ясной звѣздочкой, чтобъ запереть въ своемъ уныломъ домѣ, и заставить ее довольствоваться моимъ скучнымъ обществомъ! Сообразилъ ли я, какъ мало подхожу къ ея живому бойкому нраву, какъ долженъ быть скученъ и несносенъ неповоротливый мужчина для женщины быстраго ума? Сообразилъ ли я, что моя любовь къ ней не была заслугой и не давала мнѣ никакихъ особыхъ правъ, такъ какъ для всякаго, кто зналъ мою Дотъ, было невозможно не полюбить ее? Нѣтъ, я не принялъ во вниманіе ничего этого, но воспользовался ея беззаботной довѣрчивостью, склонностью къ веселью и женился на ней. Лучше бы мнѣ не дѣлать этого! Я сожалѣю о томъ — ради нея, не ради себя!

Игрушечный фабрикантъ смотрѣлъ на него, не мигая. Даже полуприщуренный глазъ Текльтона былъ теперь открытъ.

— Да благословитъ ее Небо, — продолжалъ фургонщикъ, — за то веселое постоянство, съ какимъ она старалась скрывать это отъ меня! И да проститъ мнѣ Богъ, что я по своей недогадливости не понялъ этого раньше! Бѣдное дитя! Бѣдняжка Дотъ! Какъ было не догадаться мнѣ о томъ, когда я видѣлъ, что ея глаза наполнялись слезами, если заходила рѣчь о неравныхъ бракахъ, вродѣ нашего! Сотню разъ замѣчалъ я скрытый трепетъ ея губъ и вѣдь ни разу не мелькнуло у меня подозрѣніе до прошлой ночи! Несчастная! Какъ это я могъ надѣяться, что она полюбитъ меня? Какъ могъ повѣрить, что любимъ ею!

— Она ужасно выставляла на видъ свою любовь къ вамъ, подхватилъ Текльтонъ. — Она до такой степени прикидывалась любящей женой, что, говоря откровенно, это и навело меня сначала на подозрѣнія.

Тутъ онъ не замедлилъ намекнуть на превосходство Мэй Фильдингъ передъ Дотъ, потому что эта молодая дѣвушка ужъ, конечно, не прикидывалась влюбленной въ него.

— Она старалась всѣми силами полюбить меня, — сказалъ въ оправданіе жены бѣдняга Джонъ съ большимъ волненіемъ, чѣмъ раньше. Только теперь начинаю я понимать, какъ принуждала себя Дотъ быть для меня старательной, преданной женой, которая помнитъ свой супружескій долгъ. Какъ добра была она, какъ много она сдѣлала; какое у нея мужественное сердце и сколько нравственной силы; о томъ свидѣтельствуетъ счастье, которое извѣдалъ я подъ этой кровлей! Это будетъ служить мнѣ отчасти утѣшеніемъ и отрадой, когда я останусь здѣсь одинъ.

— Вы останетесь одни? — переспросилъ Текльтонъ. — Ага, значитъ и вы рѣшили принять свои мѣры?

— Я рѣшилъ, — отвѣчалъ фургонщикъ, — сдѣлать ей величайшее добро, исправивъ свою ошибку, насколько это въ моей власти. Я могу избавить Дотъ отъ ежедневной тяготы неравнаго брака и непосильной борьбы съ собою, чтобъ скрывать свои чувства. Я предоставлю ей пользовался свободой, насколько это зависитъ отъ меня.

— Какъ, вы собираетесь еще вознаградить се? — подхватилъ Текльтонъ, теребя и закручивая пальцами свои громадныя уши. — Должно быть, я не такъ понялъ васъ. Конечно, вы не говорили этого.

Фургонщикъ схватилъ торговца игрушками за воротникъ и тряхнулъ его, какъ тростинку.

— Выслушайте меня, — сказалъ онъ, — да постарайтесь не ослышаться. — Выслушайте меня. Кажется, я говорю ясно?

— Совершенно ясно, — подтвердилъ Текльтонъ.

— Говорю, какъ думаю?

— Именно, какъ думаете

— Я сидѣлъ у этого очага прошлой ночью, — всю ночь напролетъ! — воскликнулъ фургонщикъ. — На томъ мѣстѣ, гдѣ моя жена сидѣла такъ часто рядомъ со мною, обративъ ко мнѣ свое милое лицо. Я припомнилъ всю ея жизнь день за днемъ. Я разобралъ ея характеръ, ея поступки. И, клянусь душой моей, она невинна, если только есть надъ нами Всевышній Судья, чтобы разбирать невинныхъ и виновныхъ.

Правдивый сверчокъ на очагѣ! Справедливые духи домашняго хозяйства!

— Гнѣвъ и недовѣріе покинули меня, — продолжалъ Джонъ, — и въ моей душѣ осталась лишь глубокая скорбь. Въ недобрый часъ вернулся какой нибудь прежній обожатель, болѣе подходящій къ ея годамъ и вкусамъ, чѣмъ я, которому, пожалуй, отказали изъ-за меня, противъ воли Дотъ. Въ недобрый часъ, застигнутая врасплохъ и не успѣвшая обдумать своихъ дѣйствій, Дотъ сдѣлалась сообщницей его вѣроломства, рѣшившись скрывать низкій обманъ. Прошлой ночью она пришла къ нему на тайное свиданіе, свидѣтелями котораго были мы съ вами. Это дурной поступокъ. Но во всемъ остальномъ она невинна, если существуетъ правда на землѣ!

— Ну, если вы такого мнѣнія….- началъ Текльтонъ.

— Итакъ, я отпущу ее! — перебилъ его фургонщикъ. Отпущу съ моимъ благословеніемъ за многіе счастливые часы, которые она подарила мнѣ, и съ моимъ прощеніемъ за все причиненное мнѣ горе. Пускай она уѣзжаетъ и наслаждается душевнымъ миромъ, котораго я ей желаю! Она никогда не будетъ ненавидѣть меня. Она полюбитъ меня больше, когда я перестану быть для нея обузой, и цѣпь, скованная мною, покажется ей легче. Сегодня годовщина того дня, когда я увезъ ее изъ родительскаго дома, очень мало заботясь о томъ, будетъ ли она счастлива. И сегодня же Дотъ вернется на свое старое пепелище. Я не стану болѣе надоѣдать ей. Родители моей жены пріѣдутъ къ намъ сегодня — мы составили маленькій планъ провести этотъ день вмѣстѣ — и они увезутъ ее къ себѣ домой. Я вполнѣ довѣряю ей и могу положиться на ея честь, гдѣ бы она ни жила. Она покидаетъ меня, незапятнанная ничѣмъ, и будетъ вести такую же незапятнанную жизнь, я увѣренъ въ томъ. Если я умру — а это можетъ случиться, пока Дотъ еще молода; я такъ опустился въ нѣсколько часовъ — то она узнаетъ, что я помнилъ о ней и любилъ ее до гроба! Вотъ конецъ того, что показали вы мнѣ. Теперь все миновало!

— О нѣтъ, Джонъ, не миновало. Не говори, что все кончено! Не совсѣмъ еще. Я слышала твои благородныя слова. Я не могла незамѣтно уйти, прикидываясь незнающей того, что вызвало во мнѣ такую глубокую благодарность. Не говори, что все кончено, пока часы не пробьютъ еще разъ!

Дотъ вошла въ комнату вскорѣ послѣ Теклътона и оставалась тамъ. Она не смотрѣла на гостя, но не сводила глазъ съ своего мужа.

Однако, молодая женщина не приближалась къ нему, оставляя между нимъ и собою какъ можно больше разстоянія. И хотя она говорила съ пылкой серьезностью, но не подвинулась къ Джону ни на шагъ. Какъ мало общаго было въ этомъ съ ея прежними привычками!

— Ничья рука не въ силахъ сдѣлать часового механизма, который сталъ бы отбивать для меня вновь часы минувшаго счастья, — отвѣчалъ фургонщикъ съ слабой улыбкой. — Но пусть будетъ такъ, какъ ты желаешь, дорогая. Бой часовъ раздастся скоро. Наши слова не имѣютъ большой важности. Я постараюсь угодить тебѣ въ чемъ нибудь поважнѣе.

— Однако мнѣ пора отправляться, — пробормоталъ Текльтонъ. — Время не терпитъ, потому что когда часы пробьютъ опять, я долженъ быть уже на дорогѣ въ церковь. Прощайте, Джонъ Пирибингль. Весьма жалъ, что я лишенъ удовольствія видѣть васъ у себя. Я огорченъ этой потерей, а вмѣстѣ съ тѣмъ и ея причиной!

— Вѣдь я говорилъ ясно? — допрашивался фургонщикъ, провожая его до дверей.

— О, вполнѣ!

— И вы запомните то, что я вамъ сказалъ?

— Позвольте мнѣ вамъ замѣтить, — отвѣтилъ Тскльтонъ, предусмотрительно усаживаясь заранѣе въ фаэтонъ, — что сказанное вами было до такой степени неожиданно, что я едва ли забуду это.

— Тѣмъ лучше для насъ обоихъ, — отвѣчалъ Джонъ. — Прощайте. Желаю вамъ счастья.

— Я хотѣлъ бы со своей стороны пожелать вамъ того же — сказалъ Текльтонъ. — По такъ какъ я не могу этого сдѣлать, то ограничусь благодарностью. Говоря между нами, (кажется, я уже упоминалъ объ этомъ раньше?) я не думаю, что буду менѣе счастливъ въ моей супружеской жизни отъ того, что Мэй не выказывала мнѣ слишкомъ большого вниманія и не выставляла на видъ своихъ нѣжныхъ чувствъ. Поберегите себя.

Фургонщикъ стоялъ и смотрѣлъ ему вслѣдъ, пока игрушечный фабрикантъ не сдѣлался въ отдаленіи меньше лошадинаго убора изъ цвѣтовъ и бантовъ вблизи; тутъ съ глубокимъ вздохомъ онъ пошелъ безпокойно бродить подъ деревьями около дома, какъ человѣкъ, убитый горемъ. Ему не хотѣлось возвращаться въ комнату раньше боя часовъ.

Оставшись одна, бѣдная Дотъ горько зарыдала; но она часто старалась заглушить свои рыданія, вытирала глаза и говорила о томъ, какъ добръ ея мужъ, какой онъ превосходный человѣкъ. А разъ или два молодая женщина даже засмѣялась такимъ задушевнымъ торжествующимъ и неумѣстнымъ смѣхомъ, (такъ какъ въ то же время не переставала плакать), что повергла Тилли въ настоящій ужасъ.

— О, перестаньте, пожалуйста, — говорила нянька. Вѣдь отъ этого, чего Боже сохрани, ребеночекъ вашъ можетъ помереть, если вы станете такъ убиваться, смѣю вамъ сказать!

— А ты будешь приносить его иногда къ отцу, Тилли, когда мнѣ нельзя будетъ здѣсь жить, и я уѣду въ свой старый домъ? — спрашивала ее хозяйка, вытирая глаза.

— Ой, замолчите, прошу васъ, — вопила Тилли, закидывая назадъ голову, разражаясь громкимъ воемъ и удивительно смахивая на Боксера, — ой, перестаньте, смѣю васъ просить! Ой, что это такое приключилось со всѣми, что всѣ разошлись, разъѣхались и разбѣжались, надѣлавъ всѣмъ прочимъ столько горя? О-о-о-о-о!

Чувствительная Слоубой взвыла еще громче послѣ этихъ словъ. Ея ревъ былъ тѣмъ ужаснѣе, что она давно уже сдерживала подступавшія рыданія. Дикіе вопли няньки непремѣнно разбудили бы и напугали ребенка, пожалуй, до того, что съ нимъ сдѣлался бы родимчикъ, еслибъ она не увидала въ окно Калеба Плэммера, который велъ свою слѣпую дочь. При этомъ зрѣлищѣ въ ней пробудилось чувство приличія; нѣсколько минутъ она стояла молча, съ разинутымъ ртомъ, а затѣмъ, бросившись къ колыбели, гдѣ спалъ малютка начала корчиться, точно въ пляскѣ святаго Вита, подергивая руками и ногами, зарываясь въ тоже время лицомъ и головой въ простыни на постели и очевидно находя большое облегченіе въ этихъ необычайныхъ операціяхъ.

— Мэри, — сказала Берта, — при входѣ въ комнату, — ты не на свадьбѣ!

— Я говорилъ, что васъ не будетъ тамъ, мэмъ, — прошепталъ Калебъ. — Я слышалъ толки объ этомъ вчера вечеромъ. Но увѣряю васъ, — прошепталъ маленькій человѣчекъ, нѣжно взявъ хозяйку за обѣ руки, — я не придалъ значенія тому, что говорятъ нѣкоторые люди. Я имъ не вѣрю. Положимъ, я ничтожество, но все же скорѣе дамъ себя истерзать въ клочки, чѣмъ повѣрю одному дурному слову на вашъ счетъ.

Онъ обхватилъ ее обѣими руками и прижалъ къ себѣ, какъ дитя прижимаетъ куклу.

— Берта не могла бы оставаться сегодня дома, — говорилъ Калебъ. — Она боялась, я знаю, услыхать колокольный звонъ, боялась что не выдержитъ, находясь такъ близко къ новобрачнымъ въ день ихъ свадьбы. Поэтому мы вышли заранѣе изъ дома и пришли сюда. Я все думалъ о томъ, что надѣлалъ, — заговорилъ опять отецъ послѣ недолгаго молчанія;- я бранилъ себя до тѣхъ поръ, пока пересталъ даже понимать, за что мнѣ взяться и куда кинуться, при видѣ горя моей дочери. И вотъ я пришелъ къ заключенію, что будетъ лучше, если я выскажу правду Бертѣ при васъ. Вѣдь вы не откажетесь побыть при этомъ? — спрашивалъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ. — Я не знаю, какъ подѣйствуетъ на бѣдняжку мое признаніе; я не знаю, что она подумаетъ обо мнѣ; не знаю, будетъ ли она любить послѣ того своего несчастнаго отца! Но для нея будетъ лучше, когда обманъ откроется, а я долженъ примириться съ неизбѣжными послѣдствіями моего безразсудства и понести заслуженную кару.

— Мэри, — сказала Берта, — гдѣ твоя рука? Ахъ, вотъ она, вотъ она! — воскликнула слѣпая, прижимая руку Дотъ къ губамъ съ улыбкой, а потомъ продѣвая ее подъ свою руку. — Я слышала, какъ наши гости шептались между собой вчера вечеромъ, какъ приписывали тебѣ какой-то безчестный поступокъ. Они ошибались.

Жена фургонщика промолчала. Калебъ отвѣчалъ за нее.

— Они ошибались, — подтвердилъ онъ.

— Я знала это, — съ гордостью подхватила Берта. — Я такъ имъ и сказала. Я не хотѣла слышать про нее ни одного дурного слова. Дотъ не заслуживаетъ осужденія! — она пожала руку Дотъ и приложила ея нѣжную щечку къ своему лицу. — Нѣтъ, я не настолько слѣпа, чтобъ сдѣлать это.

Калебъ подошелъ съ одной стороны къ дочери, тогда какъ Дотъ стояла по другую сторону, держа ее за руку.

— Я знаю васъ всѣхъ лучше, чѣмъ вы думаете, — сказала Берта. — Но никого не знаю я такъ хорошо, какъ милую Дотъ. Даже тебя, отецъ. Вокругъ меня нѣтъ ничего, въ половину такого дѣйствительнаго, такого истиннаго, какъ она. Еслибъ я могла сію минуту прозрѣть и никто не сказалъ бы мнѣ ни слова, я сейчасъ узнала бы ее въ толпѣ! Сестра моя!

— Берта, Берта! — началъ Калебъ, — у меня есть на душѣ кое-что, и я долженъ поговорить съ тобою откровенно, пока мы здѣсь одни, безъ постороннихъ свидѣтелей. Выслушай меня и не сердись! Я долженъ сдѣлать тебѣ признаніе, моя милочка.

— Признаніе, отецъ?

— Я уклонился отъ правды и заблудился, дитя мое, — произнесъ Калебъ съ жалкимъ выраженіемъ на своемъ растерянномъ лицѣ. — Я уклонился отъ правды, думая принести тебѣ пользу, и поступилъ съ тобою жестоко.

Слѣпая повернула къ нему свое окаменѣвшее отъ изумленія лицо и повторила:

— Жестоко?

— Онъ обвиняетъ себя слишкомъ строго, Берта, — возразила Дотъ. — Ты сейчасъ сама убѣдишься, въ томъ. Ты первая оправдаешь его.

— Онъ жестокъ ко мнѣ! — воскликнула Берта съ недовѣрчивой улыбкой.

— Нечаянно, дитя мое, — сказалъ Калебъ. — Но я дѣйствительно былъ жестокъ, хотя не подозрѣвалъ этого до вчерашняго дня. Моя дорогая слѣпая дочь, выслушай меня и прости! Міръ, въ которомъ ты живешь, моя душечка, не таковъ, какимъ я представлялъ тебѣ его. Глаза, которымъ ты довѣряла, обманывали тебя.

Ея удивленное лицо было попрежнему обращено въ сторону отца; но Берта попятилась назадъ и прильнула крѣпче къ своей подругѣ.

— Твой жизненный путь былъ тяжелъ, моя бѣдняжка, и я думалъ сгладить его для тебя. Я искажалъ предметы, измѣнялъ характеры людей, выдумывалъ многое, чего никогда не существовало, чтобъ сдѣлать тебя счастливѣе. Я скрытничалъ съ тобою, обманывалъ тебя, да проститъ мнѣ Господь! И ты была окружена вымыслами.

— Однако живые люди не вымыслы, — поспѣшно подхватила она, — сильно поблѣднѣвъ и попрежнему сторонясь отъ отца. — Ты не можешь ихъ измѣнить.

— Я сдѣлалъ это, Берта, — возразилъ Калебъ жалобнымъ тономъ. — Есть одно лицо, которое ты знаешь, моя голубка…

— О, отецъ, зачѣмъ ты говоришь, что я знаю? подхватила слѣпая, и ея голосъ звучалъ горькимъ упрекомъ. — Что и кого я знаю! Я, не имѣющая руководителя! Я, такая жалкая, слѣпая!

Въ своемъ сердечномъ томленіи она протянула руки, точно отыскивая ощупью дорогу, послѣ чего закрыла ими лицо съ видомъ отчаянія и скорби.

— Человѣкъ, который женится сегодня, — сказалъ Калебъ, — жестокъ, низокъ и безсердеченъ. Суровый хозяинъ для тебя и для меня, моя дорогая, впродолженіе многихъ лѣтъ. Онъ отвратителенъ по наружности и по натурѣ. Неизмѣнно холоденъ и недоступенъ состраданію. Онъ совершенно непохожъ на тотъ портретъ, который я нарисовалъ тебѣ, мое дитя, не похожъ ни въ чемъ.

— О, зачѣмъ, — воскликнула слѣпая дѣвушка, очевидно страдая невыносимо, — зачѣмъ обманывалъ ты меня! Зачѣмъ ты наполнилъ такъ обильно мое сердце, а потокъ вошелъ въ него, подобно смерти, и вырвалъ изъ него предметъ моей любви! О, Боже, какъ я слѣпа! Какъ безпомощна и одинока!

Огорченный отецъ повѣсилъ голову и не отвѣчалъ, продолжая только раскаиваться и убиваться.

Только что Берта дала волю своимъ горькимъ сожалѣніямъ, какъ сверчокъ на очагѣ, неслышимый никѣмъ, кромѣ нея, принялся трещать. Не весело, а тихо, слабо и грустно. Его унылая пѣсенка заставила ее заплакать. Когда-же духъ, стоявшій всю ночь около фургонщика, появился позади нея, указывая на Калеба, слезы бѣдной дѣвушки хлынули ручьемъ.

Вскорѣ голосъ сверчка послышался яснѣе, и слѣпота не помѣшала Бертѣ почувствовать близость духа, парившаго вокругъ ея отца.

— Мэри, — сказала она, — разскажи мнѣ, какой у насъ домъ. Каковъ онъ на сакомъ дѣлѣ?

— Это очень убогое жилище, Берта, очень убогое и жалкое. Будущей зимой оно едва ли будетъ служить вамъ защитой отъ дождя и вѣтра. Оно также плохо защищено отъ непогоды, Берта, — продолжала Дотъ тихимъ, яснымъ голосомъ, — какъ твой бѣдный отецъ въ своемъ плащѣ изъ дерюги.

Слѣпая дѣвушка въ сильномъ волненіи встала и отвела въ сторону маленькую жену фургонщика.

— Ну, а тѣ подарки, которыми я такъ дорожила, которые почти всегда согласовались съ моими желаніями и такъ радовали меня, — сказала она, дрожа, — откуда же они брались? Не ты ли посылала ихъ мнѣ?

— Нѣтъ.

— Кто же тогда?

Дотъ замѣтила, что Берта уже догадалась, и промолчала. Слѣпая дѣвушка снова закрыла лицо руками, но теперь съ совершенно другимъ видомъ.

— Дорогая Мэри, одну минутку. Ты согласна? Отойдемъ подальше. Говори мнѣ тихо. Ты правдива, я знаю. Ты не станешь меня обманывать, не такъ ли?

— Нѣтъ, Берта, не стану!

— Конечно; я увѣрена въ томъ. Ты слишкомъ жалѣешь меня для этого. Мэри, посмотри черезъ комнату въ ту сторону, гдѣ мы сейчасъ были — туда, гдѣ сидитъ мой отецъ — мой отецъ, такой сострадательный ко мнѣ и любящій — и скажи мнѣ, что ты видишь?

— Я вижу, — отвѣчала Дотъ, которая отлично поняла слѣпую, — старика, сидящаго въ креслѣ, печально откинувшись на спинку и опираясь щекой на руку. Найдетъ ди онъ утѣшеніе у своей дочери, Берта?

— Да, да. Она утѣшитъ его. Продолжай.

— Онъ старикъ, изможденный трудомъ и заботой. Онъ тщедушный, сгорбленный, задумчивый, сѣдой человѣкъ. Онъ разстроенъ и подавленъ, онъ опустилъ руки. Но раньше, Берта, я видѣла его много разъ въ тяжелой борьбѣ съ жизнью, ради одной великой и священной цѣли, и я почитаю его сѣдую голову.

Слѣпая дѣвушка вырвалась отъ нея и, кинувшись на колѣни передъ отцомъ, прижала его голову къ своей груди.

— Я прозрѣла, я прозрѣла! — воскликнула она. — Я была слѣпа, а теперь мои глаза открылись! Я никогда не знала его! Легко сказать, я могла умереть, не увидавъ въ настоящемъ свѣтѣ отца, который выказывалъ мнѣ столько любви!

Волненіе Калеба нельзя было описать никакими словами.

— Нѣтъ такого красавца на землѣ,- воскликнула дѣвушка, сжимая его въ объятіяхъ, — котораго я любила бы такъ нѣжно и такъ обожала, какъ тебя! Чѣмъ больше сѣдинъ на твоей головѣ, чѣмъ старѣе твое лицо, тѣмъ ты мнѣ дороже, отецъ! Пусть никто не говоритъ, что я ослѣпла вновь! Ни одна твоя морщина, ни одинъ волосокъ на твоей головѣ не будутъ забыты въ моихъ молитвахъ къ Всевышнему!

Калебъ выговорилъ съ трудомъ:

— Моя Берта!

— И въ своей слѣпотѣ я вѣрила ему, — говорила дѣвушка, лаская отца, со слезами горячей любви, — вѣрила, что онъ совсѣмъ другой! И живя съ нимъ бокъ о бокъ изо дня въ день, не замѣчала, какъ онъ заботился обо мнѣ! Мнѣ и во снѣ не снилось ничего подобнаго.

— Здоровый, румяный отецъ въ синемъ пальто, Берта, — сказалъ бѣдный Калебъ. — Онъ пропалъ!

— Ничто не пропало, — возразила дочь. — Нѣтъ, ненаглядный отецъ, все остальное здѣсь — въ тебѣ. Отецъ, котораго я любила такъ искренно; отецъ, котораго я никогда не любила достаточно и никогда не знала; благодѣтель, котораго я стала сперва почитать и любить, потому что онъ выказывалъ мнѣ такое участіе; всѣ эти люди въ тебѣ. Ничто не умерло для меня. Душа всего, что было мнѣ дорого, находится здѣсь — здѣсь съ изможденнымъ лицомъ и сѣдою головой! А я уже больше не слѣпа.

Во время этой рѣчи все вниманіе Дотъ было сосредоточено на отцѣ и дочери; однако, взглянувъ теперь въ сторону маленькаго косца на мавританскомъ лугу, она увидѣла, что часамъ осталось лишь нѣсколько минутъ до боя, и тотчасъ впала въ первное и возбужденное состояніе.

— Отецъ, — нерѣшительно произнесла Берта. — Мэри.

— Да, моя дорогая, — отвѣчалъ Калебъ. — Она тутъ.

— Въ ней никакой перемѣны? Ты никогда не обманывалъ меня на ея счетъ?

— Боюсь, моя дорогая, что я, пожалуй, погрѣшилъ бы противъ истины, — отвѣчалъ Калебъ, — еслибъ могъ сдѣлать Дотъ еще лучше. Но мнѣ пришлось бы измѣнить се только къ худшему, еслибъ я вздумалъ измѣнять ее вообще. Для нея всякія прикрасы излишни, Берта.

Хотя слѣпая дѣвушка была увѣрена заранѣе въ утвердительномъ отвѣтѣ отца, однако, при его словахъ кинулась обнимать Дотъ, сіяя гордостью и восторгомъ. То было восхитительное зрѣлище.

— При всемъ томъ, — сказала миссисъ Пирибингль, — могутъ произойти большія перемѣны, Берта, какихъ ты и не ожидаешь. Перемѣны къ лучшему, хочу я сказать, перемѣны, которыя сильно обрадуютъ нѣкоторыхъ изъ насъ. Только ты не пугайся, еслибы произошло что нибудь подобное, помни это. Чу, кажется, гремятъ колеса по дорогѣ? У тебя тонкій слухъ, Берта. Кто нибудь ѣдетъ?

— Да. И мчится очень быстро.

— Я… я… я знаю, какой у тебя тонкій слухъ, — повторила Дотъ, прижавъ руку къ сердцу и продолжая сыпать словами, чтобъ скрыть свое волненіе;- я часто замѣчала это; вѣдь не дальше, какъ вчера, ты уловила тѣ странные шаги. Но почему же ты сказала, какъ я отлично помню, Берта: "чьи это шаги?" II почему ты обратила на нихъ больше вниманія, чѣмъ на иную походку, этого я не знаю. Однако, въ свѣтѣ произошли большія перемѣны, какъ я сказала сейчасъ, и мы сдѣлаемъ очень хорошо, если приготовимся къ неожиданности.

Калебъ недоумѣвалъ, что бы это значило, замѣтивъ, что хозяйка дома обращалась столько же къ нему, сколько къ его дочери. Онъ съ удивленіемъ видѣлъ, что въ своемъ волненіи и разстройствѣ она едва переводитъ духъ и держится за спинку стула, чтобы не упасть.

— Да, это, дѣйствительно, стучатъ колеса! — продолжала Дотъ прерывающимся голосомъ. Ихъ стукъ все ближе!… ближе!… У самаго дома!… А теперь, слышите? — экипажъ остановился у калитки сада!… А вотъ и шаги на крыльцѣ — тѣ же самые шаги, Берта, не правда ли?.. А вотъ!..

Она громко вскрикнула въ неудержимомъ восторгѣ, послѣ чего, подбѣжавъ къ Калебу, зажала ему руками глаза, когда молодой человѣкъ ворвался въ комнату и, подбросивъ кверху свою шапку, кинулся къ нимъ.

— Все кончено? — воскликнула Дотъ.

— Да!

— И благополучно?

— Да!

— Припоминаете ли вы этотъ голосъ, дорогой Калебъ? Слыхали ли вы раньше другой, похожій на него? — спрашивала миссисъ Пирибингль.

— Еслибъ мой мальчикъ въ благодатной Южной Америкѣ былъ живъ… — произнесъ Калебъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Онъ живъ! — закричала Дотъ, отнявъ руки отъ его глазъ и хлопая въ ладоши;- взгляните на него! Вотъ онъ передъ вами, здравъ и невредимъ! Вашъ родной, милый сынъ! Твой родной, милый, живой и любящій братъ, Берта!

Честь и слава маленькому существу за ея восторгъ! Честь и слава ея слезамъ и смѣху, въ то время, какъ отецъ, сынъ и дочь обнимались между собою! Честь и слава той сердечности, съ какою Дотъ встрѣтила на полдорогѣ загорѣлаго моряка съ его длинными темными волосами и не отвернулась въ сторону, когда онъ вздумалъ поцѣловать ея алыя губки, и позволила ему прижать себя къ его взволнованной груди.

Честь и слава также кукушкѣ, которая выскочила изъ подъемной дверки мавританскаго дворца, точно воръ, и прокуковала двѣнадцать разъ передъ собравшейся компаніей, словно охмелѣвъ отъ радости.

Вошедшій фургонщикъ отшатнулся назадъ. И не мудрено: онъ никакъ не ожидалъ найти у себя такое многочисленное общество.

— Посмотрите, Джонъ! — воскликнулъ Калебъ, внѣ себя отъ радости, — посмотрите сюда! Мой родной мальчикъ изъ благодатной Южной Америки! Мой родной сынъ! Тотъ самый, котораго вы снарядили въ дальнюю дорогу на свой счетъ! Тотъ самый, которому вы были всегда такимъ преданнымъ другомъ.

Хозяинъ сдѣлалъ шагъ впередъ, чтобы взять его за руку, но остановился въ нерѣшительности, когда замѣтилъ въ его чертахъ какое-то сходство съ глухимъ человѣкомъ въ фургонѣ.

— Эдуардъ! — промолвилъ онъ, — такъ это былъ ты?

— Разскажи ему, — подхватила Дотъ. — Разскажи ему все, Эдуардъ; не щади меня, потому, что я сама ни за какія блага не стану щадить себя передъ нимъ.

— Да, то былъ я.

— И ты позволилъ себѣ вкрасться переодѣтымъ въ домъ твоего друга? — воскликнулъ фургонщикъ. — Знавалъ я когда-то честнаго малаго — сколько лѣтъ назадъ, Калебъ, услыхали мы о его смерти и думали, что убѣдились въ ней? — тотъ никогда не сдѣлалъ бы такой низости.

— Былъ у меня когда-то великодушный другъ, который скорѣе замѣнялъ мнѣ отца, — сказалъ Эдуардъ;- тотъ никогда не осудилъ бы ни меня и никого другого, не выслушавъ предварительно. Этотъ другъ былъ ты. Я убѣжденъ, что ты меня выслушаешь.

— Хорошо! Это правильно. Я согласенъ выслушать тебя, — отвѣчалъ фургонщикъ, бросая смущенный взглядъ на жену, по-прежнему державшуюся вдалекѣ отъ него.

— Я долженъ признаться, что когда уѣзжалъ отсюда совсѣмъ юношей, — началъ Эдуардъ, — то былъ влюбленъ, и мнѣ отвѣчали взаимностью. Она была очень молоденькая дѣвушка, которая пожалуй (какъ ты можешь мнѣ возразить) не знала хорошенько собственнаго сердца. Но я зналъ свое и любилъ ее страстно.

— Ты! воскликнулъ фургонщикъ. — Ты!

— Да, я, — подтвердилъ морякъ. — И она отвѣчала мнѣ тѣмъ же. Я всегда вѣрилъ въ ея взаимность, а теперь убѣжденъ въ ней.

— Боже! Поддержи меня! — промолвилъ Джонъ. — Это хуже всего.

— Вѣрный своему слову, — продолжалъ Эдуардъ, — я возвращался къ ней, полный надежды, переживъ много испытаній и опасностей; возвращался, чтобъ напомнить невѣстѣ о нашемъ давнишнемъ уговорѣ, и вдругъ, не доѣзжая двадцати миль до родныхъ мѣстъ, узналъ, что она измѣнила мнѣ; что она меня забыла и промѣняла на другого болѣе богатаго. Я не собирался укорять ее; я только хотѣлъ се видѣть и убѣдиться на дѣлѣ, что все это правда. Я надѣялся, что мою невѣсту, пожалуй, принуждали къ ненавистному браку противъ ея собственной воли и желанія. Это было бы слабымъ утѣшеніемъ, но все же нѣсколько облегчило бы меня, подумалъ я, и съ этой мыслью пріѣхалъ сюда. Мнѣ нужно было узнать правду, истинную правду; увидѣть все своими глазами, судить обо всемъ самому, безъ помѣхи съ одной стороны и не насилуя ея чувствъ своимъ внезапнымъ появленіемъ, съ другой. Съ этой цѣлью я переодѣлся и сталъ неузнаваемымъ, какъ тебѣ извѣстно, послѣ чего принялся поджидать тебя на дорогѣ — ты помнишь, гдѣ. Мой видъ не внушилъ тебѣ ни малѣйшаго подозрѣнія; не узнала меня и она, — прибавилъ морякъ, указывая на Дотъ, — пока я не открылся ей потихоньку у очага; и тутъ эта добрая душа съ испуга чуть не выдала меня.

— Но когда она узнала, что Эдуардъ живъ и вернулся домой, — рыдая подхватила Дотъ, говоря теперь за себя, чего ей хотѣлось уже давно, — и когда она узнала о его намѣреніи, то посовѣтовала ему всячески хранить тайну, потому что его старинный другъ Джонъ Пирибингль былъ слишкомъ прямодушенъ по натурѣ и слишкомъ неловокъ для притворства, будучи неповоротливымъ малымъ вообще, — объяснила Дотъ, смѣясь и плача, — чтобъ не проболтаться. Когда же она, — т. е. я, Джонъ, — продолжала сквозь рыданья маленькая женщина, — разсказала ему все: какъ его невѣста повѣрила, что онъ умеръ, и какъ уступила наконецъ настояніямъ своей матери, согласившись вступить въ бракъ, который милая, глупая старушка называла выгоднымъ; и когда она т. е. опять же я, Джонъ — сообщила Эдуарду, что они еще не женаты (хотя свадьба близко) и что съ ея стороны не будетъ жертвой отказаться отъ жениха, потому что она его не любитъ; и когда онъ чуть не сошелъ съ ума отъ радости, слыша это, то она — опять таки я — согласилась быть между ними посредницей, какъ бывала частенько въ прежнее время, Джонъ, и обѣщала вывѣдать всю правду насчетъ чувствъ невѣсты. Она — опять таки я, Джонъ, — была заранѣе увѣрена въ успѣхѣ. И не ошиблась, Джонъ! И они сошлись вмѣстѣ, Джонъ! И поженились, Джонъ, часъ тому назадъ! А вотъ и новобрачная! А Грэффъ и Текльтонъ пускай умираетъ холостякомъ. А я счастливая маленькая женщина, Мэй, да благословитъ тебя Господь!

Дотъ была обворожительная маленькая женщина особенно теперь, въ пылу восторга. Трудно представить себѣ, какими задушевными и восхитительными поздравленіями осыпала она себя и новобрачную.

Въ душѣ честнаго фургонщика бушевала такая буря чувствъ, что онъ словно окаменѣлъ, но потомъ, опомнившись, бросился къ женѣ. Между тѣмъ она остановила его жестомъ руки, отступая по-прежнему назадъ.

— Нѣтъ, Джонъ, нѣтъ! Выслушай все! Не люби меня, Джонъ, пока ты не услышишь каждаго словечка, которое мнѣ надо тебѣ высказать. Съ моей стороны было нехорошо имѣть тайну отъ тебя, Джонъ. Мнѣ очень жаль. Я не видѣла въ этомъ ничего дурного до той минуты, пока пришла и сѣла возлѣ тебя на скамеечку вчера вечеромъ. Но когда я прочла на твоемъ лицѣ, что ты видѣлъ меня гулявшей по галлереѣ съ Эдуардомъ и когда я поняла твои мысли, то почувствовала свою вину передъ тобою. И всетаки, милый Джонъ, какъ ты могъ, какъ ты могъ подумать обо мнѣ такъ дурно!

Какими рыданьями разразилась опять маленькая женщина! Джонъ Пирибингль хотѣлъ схватить ее въ объятія. Однако нѣтъ, она не позволила ему этого.

— Нѣтъ, пожалуйста, Джонъ, не люби меня пока! Подожди еще немного! Я горевала по поводу предстоящей свадьбы, мой дорогой, потому что помнила прежнюю любовь Мэй и Эдуарда, когда они были совсѣмъ молоденькими, и знала, что сердце Мэй было далеко отъ Текльтона. Ты вѣришь этому теперь, не такъ ли, Джонъ?

Джонъ былъ готовъ снова кинуться на зовъ жены, но былъ опять остановленъ ею.

— Нѣтъ, стой тамъ пожалуйста, Джонъ! Если я смѣюсь надъ тобою, что бываетъ иногда, Джонъ, и называю тебя увальнемъ, милымъ старымъ гусемъ или даю тебѣ другія клички въ этомъ родѣ, то потому что ты милъ мнѣ, Джонъ, ужасно милъ; и мнѣ такъ нравятся всѣ твои манеры, и я бы не хотѣла, чтобъ ты измѣнился въ чемъ нибудь хоть чуточку, хотя бы для того, чтобъ сдѣлаться завтра королемъ.

— Ура! — необычайно громко крикнулъ Калебъ. — И я того же мнѣнія.

— А если я, напримѣръ, напоминаю о солидныхъ лѣтахъ, Джонъ, и принимаюсь въ шутку увѣрять, что мы съ тобой смѣшные старички, что намъ не до любви, а мы живемъ себѣ потихоньку, такъ вѣдь я болтаю вздоръ и дурачусь. Вѣдь я и съ ребенкомъ люблю разыгрывать сцены, прикидываясь, будто бы дѣлая все это взаправду.

Дотъ увидала, что мужъ двинулся къ ней, и снова остановила его, но на этотъ разъ, едва успѣвъ уклониться отъ объятій Джона.

— Нѣтъ, не люби меня еще минутку или двѣ, прошу тебя Д;конъ! То, что мнѣ нужнѣе всего тебѣ сказать, я приберегла напослѣдокъ. Мой дорогой, добрый, великодушный Джонъ, когда мы разговаривали съ тобой недавно вечеромъ о сверчкѣ, я была уже готова сказать тебѣ, что раньше не любила тебя такъ сильно, какъ теперь; что когда я впервые пріѣхала сюда въ домъ, я порядкомъ боялась, что совсѣмъ не полюблю тебя такъ крѣпко, какъ надѣялась и какъ молилась о томъ — вѣдь я была такая молоденькая, Джонъ! Но милый Джонъ, съ каждымъ днемъ и часомъ я любила тебя все больше и больше. И еслибъ я могла полюбить тебя сильнѣе теперешняго, то твои благородныя слова, слышанныя мною сегодня утромъ, усилили бы мою любовь. Но я не могу. Всю привязанность, на какую я способна, (а это не мало, Джонъ!) я отдала тебѣ, какъ ты того заслуживалъ, уже давно, давно. И теперь мнѣ болѣе нечего давать. Теперь, мой дорогой муженекъ, прими меня опять въ свое сердце. Это мой любимый пріютъ, Джонъ, и ты никогда, никогда не думай отсылать меня въ другой домъ!

Вы никогда не можете испытать столько восхищенія при видѣ славной маленькой женщины въ объятіяхъ третьяго лица, какое испытали бы, еслибъ видѣли Дотъ, кинувшуюся на грудь фургонщика. То была картина полнаго, неподдѣльнаго супружескаго счастья, трогательная въ своей задушевности.

Можете быть увѣрены, что фургонщикъ пришелъ въ совершенный восторгъ, и обрадованная Дотъ не уступала ему въ этомъ. Ихъ счастливое настроеніе сообщилось остальнымъ присутствующимъ, включая сюда и миссъ Слоубой, которая поплакала всласть отъ радости и, желая сдѣлать юнаго Пирибингля участникомъ общаго веселья, стала подносить его къ каждому поочередно, точно круговую чашу.

Но вотъ снова загремѣли колеса по дорогѣ, и кто-то воскликнулъ, что Грэффъ и Текльтонъ возвращаются назадъ. Быстро вбѣжалъ этотъ почтенный джентльменъ въ комнату, видимо разгоряченный и растерянный.

— Что за дьявольщина, Джонъ Пирибингль! — воскликнулъ онъ. — Послушайте! Тутъ вышло какое нибудь недоразумѣніе. Я уговорился съ миссисъ Текльтонъ, что мы встрѣтимся въ церкви, а теперь готовъ поклясться, что я видѣлъ ее на дорогѣ ѣхавшей сюда! Э, да она тутъ! Прошу прощенія, сэръ; я не имѣю удовольствія быть съ вами знакомымъ, но сдѣлайте милость, уступите мнѣ эту молодую лэди. Сегодня утромъ ей предстоитъ выполнить весьма важное обязательство.

— Извините, я не могу уступить ее вамъ, — отвѣчалъ Эдуардъ. — Я и не помышляю о томъ.

— Что это значитъ? Ахъ, вы бродяга! — закричалъ Текльтонъ.

— Это значитъ, что я извиняю вашу раздражительность, — съ улыбкой отвѣчалъ морякъ, — и остаюсь также глухъ къ грубымъ словамъ сегодня поутру, какъ я былъ глухъ ко всѣмъ разговорамъ вчера вечеромъ.

Какой взглядъ кинулъ на него Текльтонъ и какъ онъ вздрогнулъ отъ испуга!

— Мнѣ очень жаль, сэръ, — сказалъ морякъ приподнявъ лѣвую руку Мэй, украшенную обручальнымъ кольцомъ, — что эта молодая леди не можетъ сопутствовать вамъ въ церковь; но она ужъ побывала тамъ однажды сегодня утромъ и, можетъ быть, вы извините ее.

Текльтонъ пристально посмотрѣлъ на палецъ бывшей невѣсты и вынулъ изъ жилетнаго кармана серебряную бумажку, въ которой очевидно было завернуто кольцо.

— Миссъ Слоубой, — сказалъ онъ нянькѣ. — Не будете ли вы такъ любезны бросить это въ огонь?… Покорнѣйше благодарю.

— Прежняя помолвка, — очень давнишняя помолвка — помѣшала моей женѣ исполнить уговоръ, заключенный съ вами, могу васъ увѣрить, — сказалъ Эдуардъ.

— Мистеръ Текльтонъ долженъ отдать мнѣ справедливость. Я не скрыла отъ него этого и много разъ повторяла, что никогда не забуду прошлаго, — краснѣя, вымолвила Мэй.

— Ну, разумѣется! — подхватилъ Текльтонъ. — О, конечно! Это совершенно справедливо. Это вполнѣ корректно. Миссисъ Эдуардъ Шэммеръ, смѣю спросить?

— Да, это ея имя, — отвѣчалъ новобрачный.

— Ахъ, я не узналъ бы васъ, сэръ, — продолжалъ игрушечный фабрикантъ, внимательно всматриваясь въ лицо соперника и отвѣшивая ему низкій поклонъ. — Честь имѣю поздравить, сэръ.

— Благодарю васъ.

— Миссисъ Пирибингль, — сказалъ Текльтонъ, внезапно оборачиваясь въ ту сторону, гдѣ стояла Дотъ со своимъ мужемъ;- я весьма сожалѣю. Хоть вы и не жаловали меня, но клянусь вамъ, я весьма сожалѣю. Вы лучше, чѣмъ я думалъ. Джонъ Пирибингль, мнѣ очень жаль. Вы понимаете меня; этого достаточно. Это вполнѣ корректно, лэди и джентльмены, собравшіеся здѣсь, и вполнѣ удовлетворительно. Мое почтеніе!

Съ такими словами онъ поспѣшилъ выйти и уѣхать, остановившись у крыльца только для того, чтобъ снять цвѣты и банты съ головы своей лошади, и угостить не кстати пинкомъ въ ребра, какъ будто въ видѣ увѣдомленія о томъ, что его планы разрушились.

Конечно, теперь было необходимо ознаменовать такой радостный день, чтобъ увѣковѣчить его отнынѣ въ календарѣ Пирибингля, какъ великій праздникъ. Согласно этому, Дотъ принялась за работу, чтобъ изготовить угощенье и задать такой пиръ, который сдѣлалъ бы честь ея дому и всѣмъ его приснымъ, осѣнивъ ихъ ореоломъ неувядаемой славы. Вскорѣ хорошенькія ручки хозяйки были уже въ мукѣ до пухленькихъ локотковъ, благодаря чему оставляли бѣлыя пятна на платьѣ фургонщика всякій разъ; когда онъ приближался къ женѣ, потому что она спѣшила обнять его и чмокнуть.

Этотъ добрый малый полоскалъ овощи, чистилъ рѣпу, разбивалъ тарелки, опрокидывалъ въ огонь котелки съ холодной водой и старался быть полезнымъ на всѣ лады, тогда какъ двѣ присяжныя стряпухи, наскоро взятыя на подмогу гдѣ то по-сосѣдству, сталкивались одна съ другою во всѣхъ дверяхъ, за каждымъ угломъ, и всѣ натыкались непремѣнно то тутъ, то тамъ на Тилли Слоубой съ младенцемъ. Никогда еще Тилли не отличалась такъ по этой части. Ея вездѣсущность прямо повергала въ изумленіе. Такъ она умудрилась послужить камнемъ преткновенія въ корридорѣ въ двадцать пять минутъ третьяго, волчьей ямою въ кухнѣ ровно въ половинѣ третьяго и западней на чердакѣ въ три часа безъ двадцати пяти минутъ. Голова младенца служила при этомъ пробирнымъ и пробнымъ камнемъ для всевозможныхъ произведеній животнаго, разительнаго и минеральнаго царствъ. Но было обиходнаго предмета въ тотъ день, который отъ времени до времени не приходилъ бы въ близкое соприкосновеніе съ нею.

Затѣмъ устроилась большая экспедиція пѣшкомъ на поиски миссисъ Фильдингъ, съ цѣлью принести ей повинную и вернуть ее, въ случаѣ надобности даже силой, на стезю счастія и прощенія. Когда она впервые была открыта экспедиціей, то не захотѣла выслушивать никакихъ оправданій, повторяя безчисленное множество разъ свои горькія сѣтованія о томъ, что ей довелось дожить до такого дня! Отъ нея нельзя было ничего добиться кромѣ вопля: "несите меня теперь въ могилу!" а это являлось вопіющей нелѣпостью въ виду того, что она еще не умерла и не подавала признаковъ близкой смерти. Спустя нѣкоторое время острое отчаяніе смѣнилось у нея трагическимъ спокойствіемъ, и почтенная лэди замѣтила, что, когда въ торговлѣ индиго произошло то несчастное стеченіе обстоятельствъ, она предвидѣла заранѣе, какой горькій жребій предстоитъ ей съ тѣхъ поръ. Она и не ожидала ничего больше отъ жизни, кромѣ всевозможныхъ оскорбленій и обидъ; она даже рада, что это такъ, и проситъ добрыхъ людей не безпокоиться о ней, — потому что, въ сущности, что она такое? О, Боже! Ничто! И такъ пускай всѣ лучше позабудутъ, что она существуетъ на свѣтѣ, и пускай живутъ себѣ по своему безъ нея. Отъ этихъ горькихъ сарказмовъ миссисъ Фильдингъ перешла къ гнѣву, въ пылу котораго у ней вырвалась замѣчательная сентенція, что червякъ корчится, когда его придавятъ ногой. Но гнѣвная вспышка неожиданно уступила мѣсто кроткому сожалѣнію о томъ, что молодежь вздумала скрытничать съ нею и черезъ это лишилась, къ собственному ущербу, ея мудрыхъ совѣтовъ. Пользуясь благопріятною перемѣной въ ея чувствахъ, экспедиція бросилась цѣловать старую лэди, которая очень скоро послѣ того напялила свои перчатки и была уже на пути къ дому Пирибингля въ безукоризненно-приличномъ видѣ; возлѣ нея, на сидѣнье фаэтона, лежалъ бумажный свертокъ съ параднымъ чепцомъ, почти такимъ же высокимъ и твердымъ, какъ епископская митра.

Въ другомъ фаэтонѣ должны были пріѣхать родители Дотъ; но они замѣшкались, чѣмъ вызвали немалое безпокойство. Ожидавшіе то и дѣло посматривали на дорогу, при чемъ миссисъ Фильдингъ всякій разъ глядѣла не въ ту сторону, а въ другую, откуда старички никакъ не могли взяться. Когда же ей сказали о томъ, она тотчасъ обидѣлась и заявила, что кажется, имѣетъ право смотрѣть, куда хочетъ. Наконецъ гости явились: толстенькая малорослая чета, двигавшаяся потихоньку, съ перевальцемъ, что составляло особенность всей семьи Дотъ; странно было видѣть миссисъ Пирибингль рядомъ съ ея матерью; онѣ были такъ похожи между собою.

Пріѣзжая гостья тотчасъ возобновила свое знакомство съ матерью Май; маменька новобрачной по прежнему держала себя со всѣми на аристократической ногѣ, тогда какъ мать хозяйки дома во всю свою жизнь не держалась ни на чемъ, кромѣ собственныхъ проворныхъ ножекъ. Что-же касается старика Дота — хотя у отца Дотъ было совсѣмъ другое имя, о чемъ я совершенно позабылъ; но пусть онъ будетъ Дотомъ! — и такъ старичокъ Дотъ пожалъ миссисъ Фильдингъ руку, едва только увидѣлъ ее, а внушительный чепецъ, должно быть, принялъ за простую груду накрахмаленной кисеи и кружевъ и рѣшительно не захотѣлъ соболѣзновать роковой неудачѣ въ торговлѣ индиго, но сказалъ, что теперь ужъ не поможешь этому горю. И у миссисъ Фильдингъ тотчасъ составилось мнѣніе о немъ, какъ о добродушномъ человѣкѣ, но весьма, весьма неотесанномъ.

Ни за что на свѣтѣ не отказался бы я отъ удовольствія полюбоваться маленькой Дотъ, когда она, нарядившись въ свое свадебное платье, угощала гостей, съ сіяющимъ лицомъ. Ни за какія деньги не отказался бы я отъ такого зрѣлища! Пріятно было видѣть и добряка-фургонщика, такого веселаго и румянаго на другомъ концѣ стола. Загорѣлый морякъ со своимъ свѣжимъ молодымъ лицомъ также радовалъ мой взоръ, сидя рядомъ съ своей хорошенькой женою. Да и на всѣхъ остальныхъ было пріятно посмотрѣть. Ни за что на свѣтѣ не пропустилъ бы я также обѣда, такого славнаго, веселаго пира, какой только можно себѣ представить, а тѣмъ паче не отказался бы отъ переполненныхъ кубковъ вина, изъ которыхъ пили за здоровье молодыхъ, потому что это было бы для меня величайшей потерей.

Послѣ обѣда Калебъ спѣлъ пѣсню объ "искрометномъ кубкѣ". На этотъ разъ онъ пропѣлъ ее до конца; это такъ же вѣрно, какъ то, что я живой человѣкъ и надѣюсь пробыть въ такомъ состояніи годикъ-другой.

Едва пѣвецъ окончилъ послѣдній куплетъ, какъ случилось совершенно неожиданное происшествіе.

Раздался стукъ въ дверь, и въ комнату, не спрашивая позволенія, вошелъ, пошатываясь, носильщикъ съ чѣмъ-то тяжелымъ на головѣ. Поставивъ свою ношу на середину стола, въ самомъ центрѣ между яблоками и орѣхами, онъ сказалъ:

— Мистеръ Текльтонъ приказалъ вамъ кланяться, и такъ какъ ему не понадобится этотъ сладкій пирогъ, то пожалуй его скушаете вы.

Съ этими словами посланный исчезъ.

Можно себѣ представить, какой переполохъ поднялся между собравшимися.

Миссисъ Фильдингъ, какъ особа чрезвычайной дальновидности, высказала предположеніе, что пирогъ отравленъ, и привела въ примѣръ одинъ случай, когда цѣлая женская семинарія заболѣла меланхоліей, покушавъ вреднаго пирожнаго. Но единогласное шумное одобреніе заглушило ея слова, и свадебный пирогъ былъ разрѣзанъ руками новобрачной съ большой церемоніей, среди всеобщаго веселья.

Едва ли кто нибудь успѣлъ попробовать этого угощенія, какъ раздался вторичный стукъ въ дверь, и тотъ-же носильщикъ переступилъ порогъ съ огромнымъ сверткомъ коричневой бумаги подъ мышкой.

— Мистеръ Текльтонъ приказалъ вамъ кланяться; онъ посылаетъ нѣсколько игрушекъ для вашего малютки. Онѣ не безобразнаго вида.

Исполнивъ свое порученіе, посланный снова удалится.

Всѣ присутствующіе не нашли бы подходящихъ словъ, чтобъ выразить свое изумленіе, еслибъ даже имѣли достаточно времени искать ихъ. Но имъ было некогда, потому что, едва посыльный успѣлъ запереть за собою дверь, какъ въ нее опять постучали, и въ комнату вошелъ самъ Текльтонъ.

— Миссисъ Пирибинглъ, — сказалъ торговецъ игрушками, держа шляпу въ рукѣ. — Мнѣ весьма жаль. Я огорченъ еще болѣе, чѣмъ давеча утромъ; у меня было время одуматься. Джонъ Пирибингль! Хотя у меня скверный характеръ, но я невольно смягчаюсь, болѣе или менѣе, сталкиваясь съ такими людьми, какъ вы! Калебъ! Вотъ эта придурковатая маленькая нянька сдѣлала мнѣ вчера нѣсколько безсвязныхъ намековъ, нить которыхъ я сумѣлъ найти сегодня. Меня кидаетъ въ краску при мысли о томъ, какъ легко могъ бы я привязать къ себѣ васъ съ вашей дочерью и какимъ жалкимъ болваномъ я былъ, когда считалъ ее за идіотку. Друзья мои, всѣ и каждый изъ сидящихъ здѣсь, у меня въ домѣ такъ скучно сегодня вечеромъ. Въ немъ нѣтъ даже сверчка на очагѣ. Я выжилъ ихъ всѣхъ. Позвольте мнѣ присоединиться къ вашей веселой компаніи, сдѣлайте милость!

Пять минутъ спустя, онъ уже чувствовалъ себя здѣсь, какъ дома. Никогда не видывали вы такого чудака. Что дѣлалъ онъ съ собою всю жизнь, если не зналъ раньше, что въ немъ таится такой громадный запасъ веселости! А вѣдь можетъ быть и то, что подобной перемѣной Текльтонъ былъ обязанъ добрымъ духамъ семейнаго очага.

— Джонъ, вѣдь ты не отошлешь меня сегодня вечеромъ къ отцу и матери? — шептала мужу Дотъ, наклоняясь къ его плечу.

Однако онъ былъ очень близокъ къ этому!

Недоставало только одного живого существа для полнаго комплекта собравшагося общества; и вотъ въ одно мгновеніе ока оно появилось, изнемогая отъ жажды послѣ отчаянной бѣготни и стало дѣлать безплодныя усилія просунуть морду въ узкое горло кувшина. То былъ, какъ вы, конечно, догадываетесь, бравый Боксеръ. Онъ нехотя поплелся въ то утро за фургономъ, весьма недовольный отсутствіемъ своего хозяина и не желавшій слушаться его замѣстителя. Помѣшкавъ нѣкоторое время въ конюшнѣ, гдѣ онъ напрасно подстрекалъ старую лошадь самовольно вернуться домой, Боксеръ вошелъ въ пивную и расположился у огня. Но внезапно осѣненный мыслью, что замѣститель Джона мошенникъ, котораго надо бросить, вѣрный песъ махнулъ хвостомъ и примчался домой.

Вечеромъ свадебный пиръ закончился танцами. Я не сталъ бы описывать ихъ, какъ самую обыкновенную вещь, еслибъ они не носили совершенно особаго характера оригинальности. Устроилось это страннымъ образомъ. Сначала Эдуардъ, удалой морякъ, занималъ честную компанію разсказами о своихъ путешествіяхъ, описывая разныя диковины: попугаевъ, мексиканцевъ, золотые пріиски, золотыя розсыпи, какъ вдругъ ему вздумалось сорваться съ своего мѣста и предложилъ потанцовать. Дѣло въ томъ, что Берта захватила съ собой арфу, на которой она играла мастерски. Дотъ (чуточку жеманная, когда на нее находилъ такой стихъ) отвѣчала, что время танцевъ для нея уже прошло; я думаю, что угадалъ причину ея отказа: фургонщикъ курилъ свою трубочку у огня, и плутовкѣ было пріятнѣе сидѣть съ нимъ рядомъ. Послѣ такого отвѣта молодой хозяйки миссисъ Фильдингъ, конечно, не оставалось ничего болѣе, какъ сказать, въ свою очередь, что время танцевъ миновало для нея; остальные присоединились къ нимъ, исключая Мэй; одна Мэй была согласна.

Такимъ образомъ новобрачные пустились танцевать вдвоемъ подъ громкіе аплодисменты, а Берта оглашала комнату самой веселой музыкой.

И вотъ, повѣрите ли вы мнѣ, не прошло и пяти минутъ, какъ фургонщикъ внезапно швырнулъ въ сторону трубку, схватилъ за талью Дотъ и принялся отплясывать съ ней на пропалую. При видѣ этого, Текльтонъ кидается черезъ комнату къ миссисъ Фильдингъ, беретъ ее за талью и слѣдуетъ примѣру хозяевъ. Глядя на него, старый Дотъ проворно вскакиваетъ съ мѣста, тащитъ миссисъ Дотъ въ кругъ танцующихъ и опережаетъ прочихъ. Калебъ, глядя на нихъ, стискиваетъ обѣими руками тощій станъ Тилли Слоубой и несется вихремъ съ нею; миссъ Слоубой, не колеблясь, присоединяется къ общему веселью, въ твердой увѣренности, что танцовальное искусство требуетъ только стремительности и умѣнья натыкаться на каждую встрѣчную пару.

У!.. Какъ сверчокъ вторитъ музыкѣ своей трескотней и какъ весело шумитъ чайникъ!

* * *

Но что это значитъ? Когда я весело прислушиваюсь къ ихъ пѣсенкѣ и поворачиваюсь къ Дотъ, чтобъ полюбоваться еще разъ ея милой фигуркой, она и съ нею все остальное безслѣдно улетучиваются, и я остаюсь одинъ-одинешенекъ. Сверчокъ трещитъ на очагѣ, на полу валяется сломанная дѣтская игрушка; а все остальное пропало.

1845

Примечания

1

Dot, по-англ. точка.

(обратно)

2

Малограмотный или близорукій Калебъ прочслъ Cash (наличныя деньги), вмѣсто Care (осторожность, заботливость). Прим. перев.

(обратно)

3

Gruff — угрюмый, грубый.

(обратно)

Оглавление

I

II

III Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg