«Колокола (пер.Врангель)»

Колокола (пер.Врангель) (fb2) - Колокола (пер.Врангель) (пер. баронесса С. А. Врангель ( (1909). )) (Рождественские повести) 379K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Чарльз Диккенс

КОЛОКОЛА

Разсказъ домового о томъ, какъ колокола провожали старый и встрѣчали Новый Годъ.

I Первая четверть

Немного найдется людей — а такъ какъ крайне желательно, чтобы разсказчикъ и его слушатель съ самаго же начала возможно лучше понимали другъ друга, я прошу не забывать, что отношу это примѣчаніе не исключительно къ юношамъ или дѣтямъ, но что оно касается всѣхъ безъ различія, и большихъ и малыхъ, молодыхъ и старыхъ, тѣхъ, кто еще растетъ, равно, какъ и стоящихъ на склонѣ жизни, — такъ не много найдется людей, говорю я, которые согласились бы провести ночь въ церкви. Я, конечно, не говорю про то время, когда въ церкви идетъ служба, въ особенности въ жаркій лѣтній день (мы всѣ не разъ видѣли спящихъ въ это время), но я говорю про ночь, про то время, когда въ церкви никого нѣтъ.

Находиться въ церкви среди бѣла дня вещь вполнѣ естественная, но мы говоримъ, повторяю, исключительно о ночи, и я не сомнѣваюсь, что въ любую темную ночь, при завываніи вѣтра, въ ночь выбранную именно для этой цѣли, никто, встрѣтившись со мною на паперти старой церкви запущеннаго кладбища, не рѣшится дать себя запереть въ ней до слѣдующаго утра, хотя бы ранѣе и далъ на это свое согласіе.

Оно и понятно: вѣтеръ ночью завываетъ вокругъ этихъ мрачныхъ зданій съ безконечнымъ стономъ, какъ бы стремясь потрясти невидимою рукою окна и двери, ища щели, черезъ которую могъ бы пробраться во внутрь. А потомъ, ворвавшись, онъ какъ человѣкъ, не находящій того, что ищетъ, рветъ и рыдаетъ. Не находя выхода, онъ кружится по всей церкви, скользитъ вокругъ колоннъ, бѣшено врывается въ органъ, опять кидается вверхъ, напрягая всѣ усилія прорваться черезъ крышу, а потомъ, неожиданно ринувшись внизъ, какъ изступленный кидается на плиты пола, откуда грозно рыча, уходитъ подъ своды.

Иногда онъ ползетъ вдоль стѣнъ, издавая прерывистые звуки, словно тайкомъ читаетъ надписи надгробныхъ камней. Нѣкоторые изъ нихъ вызывали у него, какъ бы взрывъ смѣха; другіе, напротивъ, звуки, похожіе на рыданіе и стоны отчаянія. Остановившись въ алтарѣ, онъ какъ бы жалуется гробовымъ голосомъ на всякаго рода преступленія: на убійства, святотатство, кощунство, поклоненіе ложнымъ богамъ, неуваженіе къ заповѣдямъ, такъ часто оскверняемымъ и искажаемымъ ихъ толкователями.

Брръ! Господи, избавь насъ отъ этого! Куда покойнѣе сидѣть у себя дома, у семейнаго очага! Развѣ есть что нибудь ужаснѣе завыванія вѣтра, затягивающаго свою пѣснь въ полночь, въ какой нибудь кладбищенской церкви?… Но, еслибы вы знали, что происходить на колокольнѣ, когда вѣтру удается забраться на самый верхъ! Вотъ гдѣ онъ свищетъ и рычитъ съ яростью! Тамъ наверху ему полное раздолье; онъ свободно гуляетъ по открытымъ сводамъ и отверстіямъ стѣнъ, кружится вдоль ступеней лѣстницы, по которой нельзя подниматься, не испытывая головокруженія; заставляетъ быстро вращаться пискливый флюгеръ и дрожать всю башню сверху до низу, словно бы ее потрясалъ сильнѣйшій ознобъ!

Страшнѣе всего очутиться ночью на самомъ верху башни такой старинной церкви, гдѣ виситъ колоколъ, гдѣ желѣзныя перила проѣдены ржавчиной, гдѣ мѣдные листы, изъѣденные дѣйствіемъ атмосферы со всѣми ея перемѣнами, трещатъ и выгибаются подъ ногами рѣдкихъ посѣтителей, гдѣ птицы вьютъ гнѣзда въ старыхъ дубовыхъ стропилахъ, гдѣ пылъ бѣлѣетъ отъ времени; гдѣ пятнистые, разжирѣвшіе отъ беззаботной и сытой жизни пауки небрежно раскачиваются изъ стороны въ сторону подъ звуки колокольнаго звона, цѣпляясь за свои воздушные замки или, при внезапной тревогѣ, быстро карабкаются по нитямъ паутины, какъ матросы по снастямъ; или же стремительно падаютъ на землю, ища спасенія въ бѣгствѣ, при помощи своихъ восьми проворныхъ лапокъ! Да, страшно очутиться ночью на самомъ верху колокольни надъ огнями и шумомъ города, хотя и гораздо ниже облаковъ, бѣгущихъ по небу и затемняющихъ порою эту самую колокольню. Такъ вотъ о колоколахъ, жившихъ именно въ такой колокольнѣ, я и поведу рѣчь!

Это были старые колокола, о! такіе старые, что цѣлые вѣка прошли съ той поры, какъ ихъ окрестилъ епископъ! Ужъ повѣрьте мнѣ въ этомъ! Прошло столько вѣковъ, что давнымъ давно былъ потерянъ документъ объ обрядѣ ихъ крещенія. Никто даже приблизительно не помнилъ ни времени, когда это происходило, ни о данныхъ имъ при крещеніи именахъ! А между тѣмъ у нихъ были и воспріемники и воспріемницы (мимоходомъ будь сказано, мнѣ лично было бы пріятнѣе принять отвѣтственность крестнаго отца за колоколъ, чѣмъ за какого нибудь мальчика, котораго бы пришлось держать у купели) и они были украшены серебряными бляхами. Но время унесло воспріемниковъ, а Генрихъ VIII велѣлъ перелить бляхи, и теперь колокола висятъ и безъ воспріемниковъ и безъ серебряныхъ украшеній.

Но голоса они не лишились. О, напротивъ, у этихъ колоколовъ сильные, могучіе и звучные голоса, звуки которыхъ разносятся на далекія пространства на крыльяхъ вѣтра. Да и сами по себѣ голоса ихъ были достаточно мощны, такъ что ихъ далеко было слышно и безъ вѣтра. Какъ только онъ дѣлалъ попытку идти имъ наперекоръ, они смѣло принимали вызовъ и всегда побѣдоносно достигали цѣли: они веселыми звуками касались напряженнаго слуха людей, проникали темною грозною ночью въ жилище бѣдной матери, склонившейся у изголовья своего больного ребенка, или несчастной, одинокой женщины, мужъ которой былъ въ морѣ… И звонъ ихъ былъ такъ могучъ, что не разъ побѣждалъ на голову сѣверо-западные шквалы… да именно «на голову», какъ выражался Тоби Веккъ. Хотя его большею частью и называли Тротти Веккъ, однако, настоящее его имя было Тоби, и никто не могъ передѣлать его въ другое кромѣ Тобіаса, не имѣя на то спеціальнаго разрѣшенія парламента, такъ какъ онъ былъ въ свое время окрещенъ такъ же правильно, какъ и колокола, съ тою лишь разницею, что его крестины были менѣе пышны и не являлись общественнымъ праздникомъ.

Что касается меня, то я не стану возражать противъ приведеннаго выше мнѣнія Тоби Векка, такъ какъ я ни мало не сомнѣваюсь, что онъ имѣлъ достаточно случаевъ, чтобы хорошо его обдумать и выработать. И такъ все, что ни говорилъ Тоби Веккъ, я повторяю за нимъ и всегда готовъ постоять за него, хотя это и и не совсѣмъ легкая задача, такъ какъ нашъ другъ Тоби Веккъ былъ посыльнымъ и всѣмъ было извѣстно, что мѣсто его стоянки было рядомъ съ церковными дверями, гдѣ онъ и простаивалъ съ утра до вечера, въ ожиданіи какого нибудь порученія.

Нечего сказать, хорошенькое это было мѣстечко зимою! Въ кого же онъ тамъ и обращался: онъ отмораживалъ себѣ щеки; носъ становился сине-краснымъ, глаза слезились; ноги коченѣли; зубы чуть не крошились, — такъ онъ ими щелкалъ! Не совсѣмъ-то бѣдному Тоби было по себѣ!

Вѣтеръ, въ особенности восточный, накидывался на него съ остевенѣніемъ изъ за угла, какъ будто нарочно сорвался съ двухъ концовъ свѣта, чтобы угощать его пощечинами. Часто казалось, что вѣтеръ обрушивался на него именно въ такую минуту, когда онъ этого никакъ не ожидалъ. Вылетѣвъ съ неимовѣрною стремительностью изъ за угла площади, вѣтеръ мчался мимо несчастнаго и вдругъ возвращался, какъ бы радуясь тому, что опять встрѣтилъ его и, казалось, ревѣлъ: «а! вотъ онъ! Я опять держу его!»

Тщетно тогда натягивалъ Тоби себѣ на голову свой маленькій бѣлый передникъ, подобно тому, какъ дурно воспитанныя дѣти, закрываютъ глаза полами своей одежды. Напрасно вооружался своей небольшой тростью, какъ бы выходя на бой съ непогодою. Кончалось тѣмъ, что его слабыя ноги начинали невѣроятно дрожать, онъ поворачивался то направо, то налѣво; то съеживался, то сгибался, — но что бы онъ ни предпринималъ, ничего не помогало. Онъ былъ до того измученъ, истерзанъ, избитъ, почти сшибленъ съ ногъ, что только какимъ то положительнымъ чудомъ, онъ не былъ сотни разъ поднятъ на воздухъ на подобіе цѣлыхъ колоній лягушекъ и другихъ неустойчивыхъ тварей, и не упалъ потомъ на землю, гдѣ нибудь за тридевять земель, на удивленіе туземцевъ какой нибудь дикой мѣстности земного шара, гдѣ еще никогда не видывали посыльныхъ.

Но бурная, вѣтреная погода, несмотря на страданія, приносимыя Тоби, всегда являлась для него какимъ то праздникомъ, это не подлежитъ никакому сомнѣнію. Въ такіе дни ему казалось, что время не такъ медленно тянется въ ожиданіи заработка, какъ вь остальные дни. Борьба съ бѣшеною стихіею отвлекала ею вниманіе и возвращала ему энергію, когда голодъ и отчаяніе подкрадывались къ нему. Лютый морозъ, снѣжная мятель нарушали однообразіе его существованія и вызывали въ немъ какое то возбужденіе. Однимъ словомъ, такая погода дѣйствовала на него благотворно, но почему и какимъ образомъ это могло быть, остается для меня необъяснимымъ. Да, я думаю, что онъ самъ, бѣдный Тоби, затруднился бы объяснить это явленіе! Словомъ, счастливыми для Тоби днями были дни бурь, морозовъ, снѣжныхъ мятелей, а пожалуй еще и тѣ, когда шелъ градъ и разражалась гроза!

Напротивъ того, мокрая погода являлась для него сущимъ бѣдствіемъ! Эта холодная, пронизывающая до мозга костей сырость, окутывала его мокрымъ, липкимъ плащемъ. Хотя это и былъ единственный родъ мужского длиннаго пальто, которымъ обладалъ бѣдный Тоби, но я думаю, что онъ охотно бы отъ него отказался, еслибы это отъ него зависѣло.

Тяжелыми днями также для него были тѣ, когда лилъ мелкій, назойливый, частый дождь; когда туманъ, казалось, хваталъ за глотку улицу, а вмѣстѣ съ нею и самого Тоби, когда мимо него сновали взадъ и впередъ дымящіеся отъ испареній зонтики, подпрыгивающіе въ рукахъ ихъ владѣльцевъ, при встрѣчѣ и столкновеніяхъ съ другими, что неизбѣжно случалось при толкотнѣ на тротуарахъ; когда зонтики орошали прохожихъ очень непріятными ручейками воды; когда противно было слышать бурлящую въ водосточныхъ трубахъ воду, съ шумомъ выливающуюся, чуть не каскадомъ, изъ переполненныхъ трубъ; когда съ выступовъ и крыши церкви она капля за каплей падала на бѣднаго Тоби, обращая въ настоящій навозъ небольшой клочокъ соломы, на которомъ онъ стоялъ! О, подобные дни являлись дая него сущимъ наказаніемъ, настоящимъ испытаніемъ! Тогда вы могли быть свидѣтелемъ съ какимъ испуганнымъ видомъ затравленнаго звѣря выглядывалъ онъ своими грустными глазами изъ за угла церковныхъ стѣнъ, служившихъ ему убѣжищемъ.

Но какое это было жалкое убѣжище! Оно и лѣтомъ то не болѣе ограждало его отъ палящаго солнца, чѣмъ простой шестъ, поставленный на раскаленномъ тротуарѣ! Временами онъ выходилъ изъ за своего угла, немножко подвигаться и согрѣться. Маленькою рысцою бѣгалъ онъ то направо, то налѣво и, продѣлавъ это разъ двѣнадцать, возвращался на свое мѣсто. Его прозвали Тротти [1] за его походку; кличка, которая, если и не создавала быстроту бѣга, во всякомъ случаѣ означала ее. Быть можетъ, Тротти и могъ ходить менѣе подпрыгивающей, утомительной походкой и въ тоже время болѣе скорой, но заставить его это сдѣлать, то есть, другими словами, лишить его «собственнаго аллюра» значило бы уложить его въ постель и уморить. Благодаря его способу хожденія, во время грязи онъ забрызгивалъ себя по уши и вообще причинялъ себѣ массу неудобствъ и ему, несомнѣнно, было бы гораздо легче ходить иначе, но именно это и являлось причиною, почему Тоби такъ держался своей походки. Представьте себѣ, что этотъ маленькій, тщедушный старичокъ являлся настоящимъ исполиномъ по своимъ добрымъ намѣреніямъ и болѣе всего боялся, чтобы не стали говорить, что онъ даромъ беретъ свои деньги, крадетъ ихъ. Ему доставляло огромное удовольствіе думать, что онъ зарабатываетъ ихъ въ потѣ лица (онъ былъ слишкомъ бѣденъ, чтобы лишить себя этого удовольствія). Когда ему давали порученіе, хотя бы за самую ничтожную плату, или когда онъ несъ посылку, его бодрость, всегда, впрочемъ, ему присущая, удваивалась. Какъ только онъ пускался своею рысцою, онъ начиналъ окликать всѣхъ, идущихъ передъ нимъ посыльныхъ, увѣренный, что непремѣнно наскочитъ на нихъ и опрокинетъ. Онъ также не сомнѣвался, что въ состояніи нести всякій грузъ, хотя ему и не было случая испытывать себя.

Даже въ дождливые дни, когда онъ былъ вынужденъ выскакивать изъ своего угла, чтобы какъ нибудь только согрѣться, и тогда онъ бѣгалъ рысцою, оставляя за собою извилистую линію грязи. Какъ усердно старался онъ согрѣть дыханіемъ свои коченѣвшія руки и какъ потиралъ ихъ одну о другую. Онѣ плохо были защищены отъ леденящаго мороза сѣренькими, изношенными шерстяными варежками, въ которыхъ только одинъ большой палецъ пользовался отдѣльнымъ помѣщеніемъ, а всѣ остальные ютились вмѣстѣ. Выгнувъ впередъ колѣни, положивъ подъ мышки палку бѣжалъ Тоби, исполняя данное порученіе и точно также, когда торопился къ башнѣ, во время перезвона колоколовъ.

Нѣсколько разъ въ день совершалъ онъ такую прогулку, такъ какъ онъ считалъ колокола друзьями и испытывалъ одинаковое наслажденіе, какъ слушать ихъ звонъ, такъ и смотрѣть на нихъ, представляя себѣ, чѣмъ ихъ приводили въ движеніе и какими молотами били по ихъ звучнымъ бокамъ. Быть можетъ, его неудержимое влеченіе къ нимъ объяснялось тѣмъ, что между ними и Тоби было много общаго. Во всякую погоду продолжали они висѣть на своей колокольнѣ, не взирая ни на вѣтеръ, ни на дождь, какъ и Тоби. Какъ и онъ, они видѣли только наружныя стѣны всѣхъ домовъ, не приближаясь никогда, какъ и онъ, къ яркому свѣту, виднѣвшемуся черезъ окна, къ дыму, вырывавшемуся черезъ трубы пылающихъ каминовъ. И они и онъ были лишены всякаго участія въ пользованіи вкусными вещами, которыя проносились черезъ ворота или рѣшетки кухонь поварамъ, приготовлявшимъ изъ нихъ соблазнительныя блюда; одинаково видѣли они сквозь окна множество движущихся фигуръ, то съ молодыми, красивыми и пріятными лицами, то наоборотъ. Хотя Тоби, часто, будучи на улицѣ незанятымъ, задумывался надо всѣмъ видѣннымъ имъ, онъ все таки, не лучше чѣмъ колокола, могъ дать себѣ отчетъ откуда онѣ приходили, куда онѣ шли, или, когда губы ихъ шевелились, относилось ли къ нему хоть одно ласковое слово, изъ всѣхъ, что ими говорились въ теченіе цѣлаго года!

Когда Тоби сталъ замѣчать, что привязывается къ колоколамъ, что первоначальное чувство простого любопытства, вызвавшее знакомство съ ними, превращается въ болѣе прочную и близкую связь, онъ, не будучи казуистомъ (что онъ, впрочемъ, и сознавалъ), не сталъ останавливаться на соображеніяхъ и причинахъ, приведшихъ его къ этому увлеченію, что могу подтвердить и я. Но тѣмъ не менѣе, я хочу сказать и говорю, что какъ физическія отправленія Тоби, какъ, напр., результаты дѣйствія пищеварительныхъ органовъ, достигались сами собою, благодаря ихъ сложной работѣ, о которой онъ не имѣлъ понятія и былъ бы крайне удивленъ, еслибы понялъ въ чемъ дѣло, такъ и его умственныя способности, безъ его вѣдома и воли, приводились въ движеніе цѣлою системою колесиковъ и пружинъ, и породили его привязанность къ колоколамъ.

Еслибы вмѣсто слова привязанность, я сказалъ бы любовь, то я бы не отказался и отъ этого слова, такъ какъ даже оно не было бы достаточнымъ для опредѣленія чувства Тоби; настолько оно было сложно. Въ своей простотѣ онъ доходилъ до того, что придавать колоколамъ характеръ чего то необычайнаго и торжественнаго. Постоянно слыша ихъ и никогда не видя, онъ ихъ себѣ представлялъ чѣмъ то загадочнымъ; они находились такъ неимовѣрно высоко и такъ далеко отъ него, звонъ ихъ былъ полонъ такой мощной, такой глубокой мелодіи, что внушалъ ему какой то благоговѣйный трепетъ. Иногда, когда онъ взиралъ на темныя, стрѣльчатыя окна башни, онъ какъ бы ждалъ призыва, не колоколовъ, а существа, голосъ котораго звучалъ ему въ ихъ перезвонѣ. Все это заставляло Тоби съ негодованіемъ отвергать дурную о нихъ молву, что они водятся съ нечистымъ; онъ считалъ непозволительнымъ допускать подобныя предположенія даже въ помыслахъ.

Словомъ, колокола эти постоянно занимали его слухъ, наполняли его мысли, всегда вызывая въ немъ чувство глубокаго благоговѣнія. Не разъ онъ, разинувъ ротъ, такъ впивался глазами въ колокольню, на которой они висѣли, что у него дѣлались судороги въ шеѣ и ему приходилось, къ обыкновеннымъ прогулкамъ рысцой, прибавить два, три лишнихъ конца, чтобы отходить свою шею.

Какъ разъ, когда въ одинъ изъ очень холодныхъ дней, онъ былъ занятъ этимъ лѣченіемъ, прозвучало двѣнадцать ударовъ колокола, оставляя за собою гулъ, напоминавшій жужжаніе исполинской пчелы, залетѣвшей внутрь колокольни.

— А, время обѣда! — произнесъ Тоби, продолжая рысцою огибать церковь и глубоко вздохнувъ. Носъ у него побагровѣлъ, вѣки были красны, онъ все мигалъ ими, поднимая плечи чуть не до ушей; ноги мерзли и начинали коченѣть. Очевидно, онъ замерзалъ.

— Да, да, время обѣда, — повторилъ Тоби, какъ при боксѣ, нанося правой рукавицей удары животу, будто наказывая его за то, что ему было такъ холодно.

— Ай, ай, ай! — продолжалъ онъ вздыхать, а затѣмъ нѣсколько шаговъ сдѣлалъ въ полномъ молчаніи.

— Это ничего! — вдругъ проговорилъ онъ… круто оборвавъ свои разсужденія и, остановившись, съ большою заботливостью и нѣкоторымъ безпокойствомъ сталъ ощупывать носъ отъ кончика до основанія. Пространство, по которому его пальцамъ приходилось двигаться, было невелико, въ виду мелкихъ размѣровъ его носа, почему онъ скоро и покончилъ съ этимъ дѣломъ.

— А я то думалъ, что его уже нѣтъ! — сказалъ онъ, вновь зашагавъ. — Къ счастью я ошибся! Хотя, конечно, я бы не имѣлъ основанія на него обижаться, еслибы онъ даже покинулъ меня; вѣдь въ дурную погоду его служба не изъ легкихъ и за свой трудъ онъ плохо вознаграждается, такъ какъ не нюхаетъ даже табака. Я ужъ не говорю о томъ, что въ лучшія минуты, когда онъ чувствуетъ пріятное благоуханіе, то это обыкновенно или запахъ чужихъ обѣдовъ или пекаренъ.

Эти размышленія заставили его вернуться къ мыслямъ, которыя онъ прервалъ своимъ безпокойствомъ о цѣлости носа.

— Ничего такъ аккуратно не повторяется ежедневно, — сказалъ онъ, — какъ наступленіе обѣденнаго часа и ничего нѣтъ менѣе вѣрнаго, какъ появленіе самаго обѣда. Для меня потребовалось много времени, чтобы сдѣлать это открытіе. Хотѣлось бы мнѣ знать, не слѣдовало ли бы уступить мое открытіе какому-нибудь господину для помѣщенія его въ газетахъ и объявленія въ Парламентѣ?

Конечно, это была не иначе какъ шутка, потому что Тоби встряхнулъ головою, какъ бы порицая самого себя.

— Господи, — воскликнулъ онъ, — газеты вѣдь переполнены наблюденіями не лучше моего! Ну а Парламентъ? Вотъ вамъ газета прошлой недѣли, — сказалъ онъ, вынимая изъ кармана грязный, мятый листъ, — полная различныхъ замѣтокъ. И какихъ еще! Я, какъ и всякій, интересуюсь новостями, — добавилъ онъ медленно складывая газету, чтобы вновь положить ее въ карманъ, — но признаюсь, что теперь я почти съ отвращеніемъ отношусь къ газетамъ; мнѣ прямо таки страшно читать ихъ! Я рѣшительно не понимаю, что будетъ съ нами, бѣдными людьми! Дай Богъ, чтобы съ Новымъ Годомъ намъ стало легче жить!

— Папа, гдѣ ты тамъ? Папа! — раздался недалеко нѣжный голосъ.

Но Тоби не слышалъ его и продолжалъ бѣгать взадъ и впередъ, разговаривая какъ въ бреду, самъ съ собою.

— Мнѣ кажется, — продолжалъ онъ, — что мы уже не способны ни быть хорошими, ни стремиться къ добру, ни дѣлать добро. Я слишкомъ мало въ юности учился, чтобы сумѣть понять, являемся ли мы на землю съ извѣстными обязанностями и цѣлями или безъ всякихъ. Иногда мнѣ кажется, что да; иногда, что нѣтъ, что мы являемся какими то самозванцами. Я временами до того сбиваюсь съ толку, что чувствую себя неспособнымъ связать двухъ мыслей; выяснить, есть ли въ насъ что-нибудь доброе, или мы рождаемся всѣ безусловно порочными. Кажется, что мы творимъ вещи ужасающія и причиняемъ окружающимъ массу страданій; вѣчно на насъ жалуются и всегда всѣ на сторожѣ противъ насъ; такъ или иначе, но всѣ газеты переполнены статьями, касающимися исключительно насъ. Развѣ при такомъ положеніи вещей, стоитъ говорить о новомъ годѣ? Я несу свой рокъ, какъ и многіе другіе; лучше даже многихъ, такъ какъ я силенъ какъ левъ, а такихъ людей не много найдется. Но, если предположить, что Новый Годъ дѣйствительно не про насъ, если мы дѣйствительно только безправно пришедшіе на землю — тогда что?

— Папа, папа! — вновь произнесъ нѣжный голосъ.

На этотъ разъ Тоби услышалъ его и, вздрогнувъ, остановился. Взоръ его, обращенный далеко, въ самое сердце новаго года, какъ бы ищущій отвѣтъ на его сомнѣнья, скользнулъ вокругъ и глаза его встрѣтились съ глазами его дѣтища.

Это были лучистые глаза! Глаза, въ которые надо было окунуться, чтобы проникнуть въ ихъ глубину; черные глаза, которые какъ зеркало отражали другіе, искавшіе ихъ. Это не были глаза кокетки или глаза соблазнительницы; — нѣтъ, то были глаза ясные, спокойные, правдивые, терпѣливые, просвѣтленные и одухотворенные искрою божественности; глаза, въ которыхъ отражалась чистота и правда; глаза, свѣтящіеся бодростью, энергіею, молодою и свѣжею надеждою, не смотря на двадцать лѣтъ трудовой, полной лишенія жизни. Глаза эти проникли прямо въ душу Тоби и онъ какъ будто услышалъ слова: «Я думаю мы хоть немножко нужны на землѣ, хоть капельку».

Тоби поцѣловалъ губы, столь близкія этимъ глазамъ и взялъ дочь обѣими руками за щеки.

— Ну что, моя радость? — сказалъ онъ. — Я никакъ не ожидалъ тебя сегодня, Мэгъ.

— Да и я не разсчитывала придти! — воскликнула молодая дѣвушка, откинувъ голову и улыбаясь. — А между тѣмъ, я здѣсь и не одна, и не одна!

— Вѣдь ты же не хочешь сказать… — замѣтилъ Тротти, осматривая съ любопытствомъ, закрытую корзинку, которую она держала.

— Понюхай только, дорогой папа, — отвѣчала Мэгъ, — понюхай только!

Тоби уже собрался безъ всякихъ церемоній открыть корзинку, но она остановила его руку.

— Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! — повторяла она съ дѣтской игривостью. — Пусть удовольствіе немножко продлится. Я приподыму уголокъ, только самый маленькій, вотъ такъ! — добавила она, понижая голосъ, будто опасалась, что ее услышитъ кто внутри корзинки, и пріоткрыла крышку. — Теперь отгадывай, что тамъ есть!

Тоби, какъ можно внимательнѣе сталъ обнюхивать края корзинки и воскликнулъ въ восхищеніи:

— Да, вѣдь тамъ что-то теплое!

— Да, — отвѣтила дочь, — не только теплое, но даже горячее! Ай, ай, ай! какое горячее!

— Ага! — рычалъ Тоби, подпрыгнувъ, — это что-то прямо раскаленное.

— Ха, ха, ха! — смѣялась Мэгъ, — это дѣйствительно что-то раскаленное! Но что же это такое, отецъ? Ты не можешь отгадать, а ты долженъ. Я ничего не выну изъ корзинки, пока ты не отгадаешь. Не торопись же такъ!.. Подожди, я еще приподниму крышку! Теперь отгадывай!

Мэгъ совершенно искренно боялась, что онъ отгадаетъ слишкомъ быстро; она отступила, протягивая ему корзину, приподнявъ свои хорошенькія плечики, закрывъ рукою ухо, какъ бы изъ боязни, что онъ слишкомъ скоро отгадаетъ, и въ то же время она продолжала тихо смѣяться.

Тоби, положивъ руки на колѣни и протянувъ носъ къ корзинкѣ, глубоко вдыхалъ распространяющійся изъ подъ крышки запахъ. Казалось, что онъ вдыхалъ веселящій газъ, — до такой степени лицо его просіяло.

— Ахъ, это что-то вкусное! Это не… нѣтъ я не думаю, чтобы это была кровяная колбаса.

— Нѣтъ, нѣтъ, ничего похожаго! — воскликнула въ восторгѣ Мэгъ.

— Нѣтъ, — сказалъ Тоби, понюхавъ еще разъ — это… это что то мягче колбасы, это что-то очень хорошее, и притомъ оно каждую минуту становится вкуснѣе! Не ножки ли это?

Мэгъ была счастлива: онъ такъ же былъ далекъ отъ истины теперь, какъ думая, что это колбаса.

— Не печенка-ли? — спросилъ самъ себя Тоби. — Нѣтъ… чувствуется что-то болѣе тонкое, что-то, чего нѣтъ въ печенкѣ. Не поросячьи ли это ножки? Нѣтъ. Тѣ не такъ сильно пахнутъ… Пѣтушиные гребешки?.. Сосиськи?.. А, теперь я знаю что! — Это угорь!

— Нѣтъ, нѣтъ! — кричала Мэгъ, — ошибаешься.

— Чего же я задумывался, — сказалъ вдругъ Тоби, выпрямляясь во весь ростъ, — я кажется, скоро забуду, какъ меня зовутъ! — Вѣдь это рубцы!

И дѣйствительно это были рубцы. Мэгъ вполнѣ счастливая, заявила отцу, что онъ черезъ полъ минуты признается, что никогда не ѣлъ такихъ вкусныхъ рубцовъ.

— И такъ, отецъ — сказала она, торопясь открыть корзину, — я сейчасъ постелю скатерть. Блюдо завернуто въ платокъ и я думаю, что это не будетъ нарушеніемъ закона, если я сдѣлаю изь этого платка скатерть, разъ мнѣ хочется устроить все какъ слѣдуетъ. Не такъ ли, папа?

— Думаю, что такъ, дорогая, — отвѣчалъ Тобн.

— Но вѣдь каждый день приноситъ съ собою новые законы. И какъ я тебѣ недавно прочла въ газетѣ, какой-то судья объявилъ, что мы, бѣдный классъ населенія, должны знать всѣ законы. Ха, ха! какъ онъ ошибается! Какъ могъ онъ считать насъ такими учеными?

— Да, дочка, — отвѣчалъ Тоби;- но какъ бы они восторгались тѣмъ изъ насъ, кто бы ихъ дѣйствительно зналъ. Онъ бы разжирѣлъ отъ такихъ познаній и былъ бы извѣстенъ всѣмъ мѣстнымъ господамъ. Навѣрное!

— Во всякомъ случаѣ онъ бы съ аппетитомъ пообѣдалъ, если-бы отъ его обѣда несся такой вкусный запахъ, какъ отъ твоего, — весело возразила Мэгъ. — Гдѣ ты хочешь ѣсть, — на тумбѣ или на ступенькахъ крыльца? Подумай, какая роскошь имѣть такой богатый выборъ!

— Сегодня на ступенькахъ, мой ангелъ, — отвѣчалъ Тоби, — по случаю сухой погоды, а на тумбѣ во время дождя. Крыльцо всегда удобнѣе, такъ какъ тамъ есть гдѣ сѣсть, но въ сырую погоду тамъ на ступенькахъ можно схватить ревматизмъ.

— Здѣсь, такъ здѣсь! — захлопала въ ладоши Мэгъ, возясь съ приготовленіемъ стола. — Я все приготовила, обѣдъ поданъ! Какъ онъ соблазнителенъ! Не такъ ли, папочка? Ну, приступай!

Съ той минуты, какъ Тоби отгадалъ содержимое корзинки, онъ не отрывалъ своего взгляда отъ дочери, находясь въ глубокомъ раздумьи. Онъ говорилъ какъ то разсѣянно, очевидно, далеко ушедши мыслями отъ того, что происходило вокругъ него. Хотя всѣ думы его и чувства были заняты исключительно дочерью, но онъ не видѣлъ ее такою, какою она стояла передъ нимъ. Передъ его глазами проходили неясныя картины ея будущаго, той драмы ея жизни, какую онъ представлялъ себѣ. Веселый голосъ Мэгъ вернулъ его къ дѣйствительности; оцъ съ грустью встряхнулъ головою, какъ человѣкъ, желающій отдѣлаться отъ гнетущихъ мыслей и подошелъ къ ней. Въ то мгновеніе, какъ онъ собирался сѣсть, раздался звонъ колоколовъ.

— Аминь! — произнесъ Тоби, снимая шляпу и поднявъ глаза къ колокольнѣ.

— Ты говоришь аминь колоколамъ, папа? — воскликнула Мэгъ.

— Они звонятъ, какъ бы желая благословить насъ, — отвѣтилъ Тоби, усаживаясь. — А, если бы они умѣли говорить, то навѣрное сказали бы много хорошаго, похожаго на все то доброе, что мнѣ часто слышится въ ихъ звонѣ.

— Въ звонѣ колоколовъ? — смѣясь спросила Мэгъ, ставя передъ нимъ рубцы.

— Да, милая, такъ по крайней мѣрѣ мнѣ кажется, — отвѣчалъ Тоби, приступая къ обѣду. — Поэтому я и не вижу разницы въ томъ, что дѣйствительно ли они мнѣ говорятъ что-нибудь или нѣтъ? Еслибы ты знала, Мэгъ, — продолжалъ онъ, указывая вилкой на колокольню и все болѣе и болѣе оживляясь подъ вліяніемъ обѣда, — какъ часто эти милые колокола говорили: «Тоби Векъ, Тоби Векъ, не унывай! Тоби Векъ! Тоби Векъ, Тоби Векъ, не унывай!» Я слышалъ это милліоны разъ; да нѣтъ, чаще, гораздо чаще!

— Но я никогда этого не слышала! — воскликнула Мэгъ, хотя все, что говорилъ ей теперь отецъ, она слышала отъ него часто и прежде, такъ какъ колокола были его любимою темою разговора.

— А когда дѣла мои плохи, такъ плохи, что кажется хуже и быть нельзя, тогда я слышу: «Тоби Векъ, Тоби Векъ, скоро у тебя будетъ работа; Тоби Векъ, Тоби Векъ, у тебя будетъ заработокъ, дорогой Тоби!» И такъ всегда!

— И въ концѣ концовъ онъ вѣдь приходитъ отецъ? — спросила съ оттѣнкомъ грусти въ нѣжномъ голосѣ Мэгъ.

— Всегда! — отвѣчалъ отецъ, не замѣчая грусти дочери, — всегда!

Во время этого разговора Тоби ни на минуту не прерывалъ штурма вкуснаго блюда, стоявшаго передъ нимъ. Онъ рѣзалъ и ѣлъ, рѣзалъ и пилъ, рѣзалъ и жевалъ, переходя отъ рубцовъ къ картофелю, отъ картофеля къ рубцамъ, какъ настоящій обжора, все съ неослабѣвающимъ аппетитомъ. Тѣмъ не менѣе, отъ времени до времени онъ посматривалъ то налѣво, то направо, чтобы видѣть не дѣлаетъ ли ему кто-нибудь знаковъ изъ дверей или оконъ домовъ, желая дать ему какое-нибудь порученіе. Вдругъ глаза его остановились на Мэгъ, сидѣвшей противъ него со сложенными на колѣняхъ руками и съ счастливой улыбкой смотрѣвшей на него.

— Да проститъ меня, Богъ! — воскликнулъ Тоби, опуская вилку и ножъ. — Голубка моя, дорогая моя Мэгъ! Что же ты сама не скажешь мнѣ какое я животное?

— Что ты это, папа?…

— Я спокойно здѣсь сижу, — отчаявался Тоби, — объѣдаюсь, напиваюсь, а ты стоишь передо мною, безъ всякаго сомнѣнія, голодная и ни слова не говоришь мнѣ объ этомъ, между тѣмъ, какъ…

— Но я уже поѣла, — отвѣчала со смѣхомъ дѣвушка. — У меня тоже былъ обѣдъ!

— Что ты говоришь? — возразилъ Тоби. — Мыслимо ли, развѣ мыслимо, чтобы у насъ съ тобою могло быть въ одинъ и тотъ же день два обѣда? Это невозможно! Я также легко могу повѣрить этому, какъ и тому, что въ одинъ годъ можетъ быть дважды Новый Годъ, или, чтобы я всю жизнь могъ имѣть золотой, не размѣнявъ его!

— И тѣмъ не менѣе я обѣдала, — повторила Мэгъ, приблизившись къ отцу — и, если ты будешь спокойно продолжать свой обѣдъ, то я тебѣ разскажу, какъ и также гдѣ я достала эти рубцы и… и еще кое что.

Тоби недовѣрчиво взглянулъ на дочь, но она смотрѣла на него яснымъ взглядомъ и положивъ ему на плечи руки, уговаривала его чтобы онъ ѣлъ, не давая простыть обѣду. Тоби взялъ ножъ и вилку и вновь приступилъ къ ѣдѣ, но съ меньшимъ оживленіемъ, покачивая недовольно головою.

— Я обѣдала, папа, — сказала послѣ мимолетнаго колебанія Мэгъ, — съ… съ Ричардомъ. Онъ пропустилъ часъ своего обѣда, но взялъ его съ собою, когда пришелъ ко мнѣ и мы… мы его съѣли вмѣстѣ.

Тоби выпилъ глотокѣ пива, щелкнулъ губами и видя, что дочь ждетъ, ограничился краткимъ восклицаніемъ:

— А!

— И Ричардъ сказалъ, папа, — продолжала Мэгъ и вдругъ остановилась.

— Что сказалъ Ричардъ, Мэгъ? — спросилъ Тобп.

— Ричардъ сказалъ, отецъ…

Опять пауза.

— Ричардъ говоритъ крайне медленно, — замѣтилъ отецъ.

— Видишь-ли, онъ сказалъ, — продолжала Мэгъ, поднявъ глаза, дрожавшимъ, но отчетливымъ голосомъ, — онъ сказалъ, что вотъ и второй годъ почти на исходѣ, и къ чему ведетъ ждать изъ года въ годъ, когда есть такъ мало надежды, чтобы дѣла наши поправились? Онъ говоритъ, что мы теперь бѣдны и не будемъ бѣднѣе впослѣдствіи; но что теперь мы молоды и не замѣтимъ, какъ старость подкрадется. Онъ говоритъ, что если люди въ нашемъ положеніи хотятъ передъ тѣмъ, какъ пуститься въ путь, выждать чтобы на дорогѣ не осталось ни одной кочки, то они кончаютъ тѣмъ, что имъ остается лишь одна узкая тропинка, ведущая къ могилѣ, отецъ.

Надо было обладать большимъ мужествомъ, чѣмъ Тоби, чтобы опровергнуть это. Онъ промолчалъ.

— Слишкомъ грустно и тяжело, папа, состариться и умереть съ сознаніемъ, что мы взаимно не поддержали и не успокоили одинъ другого! Слишкомъ больно, любя другъ друга, всю жизнь изнывать въ разлукѣ и видѣть, какъ каждый работаетъ отдѣльно, тоскуетъ однако, старѣетъ и сѣдѣетъ! Еслибы я даже могла побороть въ себѣ любовь къ Ричарду и забыть его (что мнѣ представляется невозможнымъ), то каково жить мнѣ теперь, дорогой мой папа, съ сердцемъ, переполненнымъ любовью къ нему, чувствовать, какъ оно мало по малу умираетъ, не имѣя ни одного радостнаго, счастливаго воспоминанія, которое могло бы подкрѣпить и утѣшить меня въ моей тяжелой долѣ.

Тоби продолжалъ молчать; Мэгъ вытерла глаза и затѣмъ продолжала нѣсколько веселѣе, т. е., то съ улыбкою, то со слезами, то смѣясь, то плача:

— И такъ, папа, Ричардъ говорилъ вчера, что такъ какъ онъ обезпеченъ на нѣкоторое время работою и я люблю его болѣе трехъ долгихъ лѣтъ (о, гораздо дольше, еслибъ онъ зналъ), я должна рѣшиться выдти за него замужъ въ день Новаго Года, въ этотъ лучшій и счастливѣйшій по моему мнѣнію день всего года, который почти всегда приноситъ счастье. Конечно, отецъ, я предупреждаю тебя очень незадолго до срока, но вѣдь тебѣ не придется ни готовить мнѣ приданое, ни заказывать, по примѣру знатныхъ барынь, подвѣнечное платье. Словомъ, Ричардъ говорилъ такъ настойчиво и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ ласково, такъ серьезно и мягко, что я обѣщала ему переговорить съ тобой обо всемъ, и такъ какъ я получила сегодня совершенно неожиданно деньги за сданную работу и ты голодалъ почти всю недѣлю дорогой папа, то я и не могла устоять передъ желаніемъ сдѣлать въ сегодняшній, столь счастливый для меня день, маленькій праздникъ для тебя. Вотъ почему я и приготовила это угощеніе и принесла его тебѣ.

— А онъ преспокойно дастъ ему простыть на этихъ ступенькахъ! — раздался другой голосъ. Это былъ голосъ Ричарда, незамѣтно къ нимъ подошедшаго и ставшаго передъ отцомъ и дочерью, съ лицомъ, пылавшимъ какъ раскаленныя полосы желѣза, по которымъ онъ весь день колотилъ своимъ тяжелымъ молотомъ. Онъ былъ красивый, статный парень, хорошо сложенный, съ глазами, метавшими искры, на подобіе тѣхъ, которыя вылетаютъ изъ кузнечнаго горна. Черные, густые волосы вились надъ бронзовой кожей его лба; лицо его озарялось такою улыбкою, которая вполнѣ оправдывала всѣ похвалы, заключавшіяся въ убѣдительныхъ рѣчахъ Мэгъ.

— Посмотрите, какъ застылъ его обѣдъ! Вѣрно Мэгъ не сумѣла угодить отцу! — продолжалъ Ричардъ.

Тоби съ увлеченіемъ и воодушевленіемъ схватилъ тотчасъ руку Ричарда, собираясь такъ многое сказать ему, какъ вдругъ раскрылась дверь дома, въ который вели ступеньки, гдѣ обѣдалъ Тоби, и долговязый лакей чуть не попалъ ногою въ тарелку съ рубцами.

— Прочь отсюда! Что это такое? Ты, кажется, пріятель, считаешь своею обязанностью вѣчно торчать на ступеняхъ подъѣзда? Нельзя ли подѣлить твое расположеніе къ намъ съ кѣмъ нибудь изъ нашихъ сосѣдей? Ну, проваливай! Слышишь ты или нѣтъ?

Поправдѣ сказать, этотъ послѣдній вопросъ былъ совершенно лишній, такъ какъ они всѣ давно убѣжали безъ оглядки.

— Въ чемъ дѣло? Въ чемъ дѣло? — спросилъ джентльменъ, передъ которымъ распахнули дверь. Онъ выходилъ изъ дома легкой и въ тоже время внушительной походкой, чѣмъ то среднимъ между рысцой и шагомъ, какъ только и можетъ ходить человѣкъ на склонѣ лѣтъ, носящій башмаки со скрипучими подошвами, толстую золотую цѣпочку, свѣжее крахмальное бѣлье и выходящій изъ своего собственнаго дома. Онъ не только не терялъ своего достоинства, но давалъ всячески понять своими пріемами, какая онъ важная птица. — Въ чемъ дѣло? Въ чемъ дѣло?

— Неужели тебя надо умолять на колѣняхъ и заклинать всѣми святыми, чтобы ты оставилъ въ покоѣ наши ступени? — обратился очень грубо лакей къ Тоби Веку.

— Тише, тише, довольно, довольно! — прервалъ его хозяинъ. — Послушай, посыльный, — сказалъ господинъ, подзывая движеніемъ головы Тоби. — Подойди сюда! Что это у тебя тамъ? Твой обѣдъ?

— Да, сэръ, — отвѣчалъ Тоби, оставляя блюдо сзади себя, въ углу.

— Не оставляй его тамъ, принеси его сюда! — командовалъ джентльменъ. — И такъ это твой обѣдъ, да?

— Да, сэръ, — повторилъ Тоби, причемъ у него потекли слюнки, такъ какъ онъ глазами впивался въ оставленный на послѣдокъ кусокъ рубца, который теперь оглядывалъ со всѣхъ сторонъ неожиданно появившійся господинъ.

Изъ дома вышли еще два господина. Одинъ изъ нихъ былъ среднихъ лѣтъ, слабый, тщедушный, съ грустнымъ выраженіемъ лица; руки свои онъ постоянно засовывалъ въ широкіе карманы узкихъ панталонъ мышинаго цвѣта, отчего края кармановъ оттопыривались, какъ собачьи уши. Весь его неряшливый обликъ указывалъ, что онъ рѣдко пользовался платяною щеткою и скупился на мыло. Другой — жирный, коренастый, блестящей внѣшности, былъ одѣтъ въ синій сюртукъ съ металлическими пуговицами и бѣлымъ галстукомъ. Лицо его было багровое, вѣроятно, вслѣдствіе неправильнаго кровообращенія, вызывавшаго приливы къ головѣ, чѣмъ и объяснялось, почему его тѣло было такъ холодно именно въ полости сердца.

Тотъ, кто такъ внимательно разсматривалъ обѣдъ Тоби, назвалъ перваго Филеромъ, и сталъ рядомъ съ нимъ. Такъ какъ м-ръ Филеръ былъ очень близорукъ, то для того, чтобы разглядѣть изъ чего состоялъ обѣдъ Тоби, онъ долженъ былъ такъ приблизить его къ себѣ, что у послѣдняго выступила гусиная кожа. Но онъ долженъ былъ отдать справедливость Филеру и признательность, что этотъ джентльменъ не съѣлъ его обѣда.

— Вы видите передъ собою, ольдерманъ, — сказалъ Филеръ, указывая карандашомъ на кусокъ рубца — образчикъ мясной пищи, извѣстной у рабочаго населенія подъ именемъ рубцовъ.

Ольдерманъ улыбнулся и мигнулъ глазомъ; онъ былъ большой весельчакъ, этотъ ольдерманъ Кьютъ! О, безъ сомнѣнія! И при томъ продувной малый и большой знатокъ всего! Его ничѣмъ нельзя было удивить! Онъ буквально читалъ въ сердцѣ людей. О, онъ хорошо понималъ ихъ, этотъ ольдерманъ Кьютъ, за это я вамъ отвѣчаю!

— Но кто-же ѣлъ рубцы? — спросилъ, оглядываясь мистеръ Филеръ. — Безъ сомнѣнія, рубцы являются самою невыгодною пищею изъ всѣхъ продуктовъ мѣстнаго рынка, такъ какъ отъ нихъ остается болѣе всего отбросовъ. Извѣстно, что при варкѣ одного фунта рубцовъ теряется несравненно больше, чѣмъ отъ всякаго другого животнаго вещества, при варкѣ одного фунта въ тѣхъ же самыхъ условіяхъ. Такимъ образомъ, рубцы обходятся дороже ананасовъ, взрощенныхъ въ теплицахъ. Если сосчитать количество ежегодно убиваемаго скота по подлиннымъ таблицамъ бойни и если оцѣнить по самой низкой оцѣнкѣ количество рубцовъ, полученныхъ отъ этихъ животныхъ, правильно раздѣланныхъ мясниками, окажется, что потеря при варкѣ этого количества была бы достаточна, чтобы прокормить гарнизонъ въ пятьсотъ человѣкъ въ теченіе пяти мѣсяцевъ, по тридцать одинъ день каждый, не исключая и февраля! Этакая расточительность! Этакая расточительность!

При этомъ ужасномъ открытіи, Тоби стоялъ смущенный, едва держась на ногахъ. Казалось, онъ упрекалъ себя, что заморилъ голодомъ гарнизонъ въ пятьсотъ человѣкъ.

— Кто ѣлъ рубцы? — повторялъ Филеръ, все болѣе горячась, — я спрашиваю, кто ѣлъ рубцы?

Тоби смиренно наклонилъ голову, какъ виновникъ совершенной расточительности.

— А, это вы, это вы! — воскликнулъ Филеръ. — Въ такомъ случаѣ я сообщу вамъ, что вы вырываете ваши рубцы у бѣдныхъ вдовъ и сиротъ.

— Я надѣюсь, что нѣтъ, — отвѣчалъ Тоби слабымъ голосомъ. — Я предпочелъ бы умереть съ голода.

— Раздѣлите выше приведенное количество рубцовъ, ольдерманъ, на установленное статистикою число вдовъ и сиротъ, и вы получите одну двадцатую часть унціи на человѣка. Стало быть на долю этого человѣка не остается даже и одного грана. Слѣдовательно онъ воръ!

Тоби былъ такъ уничтоженъ этимъ тяжкимъ обвиненіемъ, что смотрѣлъ безъ малѣйшаго чувства сожалѣнія на то, какъ ольдерманъ самъ уничтожилъ послѣдній кусокъ рубцовъ. На его совѣсти, такимъ образомъ, всетаки легло меньше грѣха.

— А вы что на это скажете? — обратился насмѣшливо ольдерманъ къ господину въ синемъ сюртукѣ съ багровымъ лицомъ. — Вы, конечно, слышали, что говорилъ нашъ другъ Филеръ. Теперь ваша очередь. Что вы объ этомъ скажете?

— Да что-же можно сказать? — отвѣчалъ тотъ иронически. — Что вы хотите, чтобы я сказалъ? Кто можетъ интересоваться такимъ субъектомъ, какъ этотъ? — Онъ говорилъ про Тоби. — Наше время такъ развращено! Посмотрите на него: какое это золото! Доброе старое время! Доброе ушедшее время! Вотъ тогда можно было любоваться здоровымъ народомъ и всѣмъ прочимъ; объ этомъ даже пріятно вспомнить. А теперь все это исчезло! Ахъ! — вздохнулъ краснощекій господинъ, — доброе старое время, доброе ушедшее время!

Къ сожалѣнію онъ не опредѣлилъ точно о какомъ старомъ времени онъ такъ жалѣетъ и также не высказался, дѣлаетъ ли упреки настоящему времени въ томъ, что оно не создало ничего замѣчательнаго, создавъ его самого.

— Доброе старое ушедшее время! Что это было за время! Не пробуйте даже говорить мнѣ о другомъ, точно также какъ и о теперешнихъ людяхъ. Я надѣюсь, что теперешнее время вы даже не называете временемъ. Что касается меня, то я нахожусь отъ него на разстояніи ста миль. Просмотрите сборникъ костюмовъ Струтта, и вы увидите, что представлялъ изъ себя посыльный въ царствованіе какого нибудь стараго добраго короля нашей старой, доброй Англіи!

— Оставьте, пожалуйста! — возразилъ Филеръ. — Въ тѣ времена, въ лучшемъ случаѣ, посыльный не имѣлъ на тѣлѣ рубашки, на ногахъ чулокъ. Врядъ ли Англія производила хоть одну овощь, доступную для него. Мнѣ было бы легко доказать это статистическими таблицами.

Тѣмъ не менѣе краснощекій господинъ продолжалъ восхвалять доброе старое время, великое, славное, ушедшее время. Какія возраженія ему ни дѣлали, онъ все повторялъ свое, какъ бѣлка, бѣгающая въ колесѣ. Онъ имѣлъ такое же ясное и отчетливое представленіе объ оплакиваемомъ имъ минувшемъ тысячелѣтіи, какое, вѣроятно, бѣлка имѣла о механизмѣ своего колеса.

Возможно, что и въ бѣдномъ Тоби вѣра въ это доброе старое время не была окончательно разрушена, такъ какъ онъ не зналъ, что думать. Одно было ясно для него, при всемъ его смущеніи, что, несмотря на разногласіе этихъ господъ въ нѣкоторыхъ мелочахъ, въ общемъ высказанныя ими убѣжденія и мнѣнія могли только подтвердить правильность философскихъ разсужденій Тоби, какъ сегодняшняго утра, такъ и многихъ другихъ утръ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — въ отчаяніи думалъ онъ, — мы не способны ни на что хорошее! Мы ни къ чему не пригодны! Мы рождаемся уже порочными!

Однако въ груди Тоби билось родительское сердце, возмущавшееся противъ такого жестокаго приговора и онъ не былъ въ силахъ примириться съ мыслью, что Мэгъ, еще вся подъ впечатлѣніемъ охватившей ее мимолетной радости, была вынуждена выслушать предсказаніе своего будущаго изъ устъ этихъ трехъ мудрецовъ.

— Помоги ей, Господь! — думалъ бѣдный Тоби. — Она будетъ имѣть время сама узнать свою судьбу.

Онъ сдѣлалъ знакъ молодому кузнецу увести ее. Но Ричардъ, отошедшій въ сторонку съ своей невѣстой, такъ бытъ поглощенъ нѣжнымъ лепетомъ съ нею, что обратилъ вниманіе на безпокойные знаки, дѣлаемые Тоби, одновременно съ ольдерманомъ. Ольдерманъ еще не успѣлъ высказать свое словечко, а такъ какъ онъ былъ большой философъ, да еще очень практичный, — о, крайне практичный! — то онъ и закричалъ:

— Погодите! Вамъ извѣстно, — обратился онъ къ своимъ двумъ друзьямъ съ добродушной, свойственной ему, улыбкой, — что я человѣкъ прямой, человѣкъ практичный, идущій прямо къ цѣли и что я никогда не ищу вчерашняго дня. Я таковъ! По мнѣ нѣтъ ничего сложнаго, мудренаго въ сношеніяхъ съ этимъ народомъ; надо только умѣть говорить на понятномъ имъ языкѣ. Поэтому мой другъ, посыльный, не разсказывайте мнѣ сказокъ, что вамь иногда нечего ѣсть. Я знаю прекрасно, что вы даже очень вкусно ѣдите, такъ какъ я отвѣдалъ вашихъ рубцовъ, что вы и видѣли. Поэтому, я совѣтую вамъ перестать морочить людей! Вы хорошо понимаете, что именно я хочу этимъ сказать! Не такъ ли? Вѣдь это весьма подходящее выраженіе: «перестать морочить». О, Господи помилуй, — продолжалъ ольдерманъ, вновь обращаясь къ своимъ, друзьямъ, — это самая простая вещь въ мірѣ — имѣть дѣло съ этимъ народомъ; только надо умѣть говорить на ихъ языкѣ!

Какой пріятный человѣкъ для простого народа былъ этотъ ольдерманъ Кьютъ! Всегда всслый, всегда благодушный, игривый, а главное удивительно проницательный!

— Согласитесь, мой другъ, — продолжалъ этотъ достойный человѣкъ, что слишкомъ много разглагольствуютъ о нуждахъ народа, какъ вы, конечно, знаете, ха, ха, ха! А я намѣренъ окончательно упразднить эти разглагольствованія! Не остановились даже предъ тѣмъ, чтобы пустить въ ходъ и такое выраженіе, какъ околѣвать съ голода! Я и это упраздню, могу васъ въ этомъ увѣрить! О, Боже мой! — повторилъ онъ, опять обращаясь къ своимъ друзьямъ. Все что только говорится о народныхъ бѣдствіяхъ, — все это можно упразднить и опровергнуть, лишь бы только умѣючи взяться за дѣло!

Тоби машинально взялъ Мэгъ подъ руку.

— Это ваша дочь, а? — спросилъ ольдерманъ безцеремонно взявъ ее за подбородокъ.

О, вѣдь онъ всегда былъ ласковъ съ простымъ народомъ, этотъ почтенный мистеръ Кьютъ! Онъ такъ умѣло съ нимъ обращался! Уже по истинѣ про него можно было сказать, что онъ не былъ гордъ!

— Гдѣ ея мать? — спросилъ достойный мужъ.

— Она скончалась, — отвѣчалъ Тоби. — Ея мать была бѣлошвейкой и Богъ призвалъ ее къ себѣ, когда родилась ея дочь.

— Но все таки, надѣюсь не для того, чтобы и на томъ свѣтѣ она занималась починкою бѣлья? — шутовски замѣтилъ ольдерманъ.

Очень возможно, что въ умѣ Тоби не укладывалось представленіе жизни жены на небѣ въ иныхъ рамкахъ, чѣмъ тѣ, въ которыхъ протекала ея скромная, полная труда, земная жизнь, но всетаки можно себѣ позволить сдѣлать одинъ вопросъ:- Если бы мисстрисъ Кьютъ, почтенная супруга ольдермана Кьюта, отошла въ лучшій міръ, то сталъ ли бы ольдерманъ Кьютъ изображать ее въ смѣшномъ видѣ, занимающейся на небѣ какимъ ни будь повседневнымъ пустымъ дѣломъ?

— А вы, конечно, ухаживаете за нею? — обратился Кьютъ къ кузнецу.

— Да, — коротко отвѣчалъ тотъ, уязвленный этимъ грубымъ вопросомъ ольдермана, — и въ день Новаго Года будетъ наша свадьба.

— Что вы хотите этимъ сказать? — воскликнулъ Филеръ съ насмѣшкою, — Вы женитесь?

— Ну, конечно; мы давно рѣшили это, сэръ, и торопимся, боясь, что и это пожалуй могутъ опровергнуть, или упразднить.

— Ахъ, — воскликнулъ Филеръ со стономъ, — ольдерманъ, упраздните бракъ; это лучшее, что вы можете сдѣлать! Женитьба, бракъ; бракъ, женитьба! — Вѣдь это полное отсутствіе самыхъ элементарныхъ познаній политической экономіи у этихъ несчастныхъ; полная непредусмотрительность, полная развращенность! Боже, Боже! Гдѣ же предѣлъ, чтобы… Нѣтъ, вы взгляните только на эту парочку.

Дѣйствительно Мэгъ и Ричардъ вполнѣ заслуживали, чтобы ими любовались и, глядя на нихъ ничего не могло казаться естественнѣе ахъ брака.

— Еслибы какой-нибудь человѣкъ дожилъ до возраста Мафусаила, — сказалъ Филеръ, — и, отдавъ всю свою долгую жизнь на служеніе этому народу, собралъ столько фактовъ и цифръ, что могъ бы соорудить изъ нихъ самыя высокія горы, то и тогда онъ также мало могъ бы убѣдить ихъ, что они не имѣютъ ни права, ни надобности жениться, какъ и не имѣли права родиться. А намъ то вѣдь это хорошо извѣстно; мы давно доказали это какъ математическую истину.

Ольдерманъ Кьютъ, котораго вся эта сцена очень забавляла, началъ съ того, что приложилъ указательный палецъ правой руки къ боку носа, какъ бы говоря своимъ двумъ пріятелямъ:

— Внимательно смотрите на меня, не теряйте изъ вида практическаго человѣка. — Потомъ онъ подозвалъ къ себѣ Мэгъ.

— Подойди ко мнѣ, моя малютка, — сказалъ онъ ей.

Ея женихъ уже нѣсколько времени чувствовалъ, какъ въ немъ кипѣло негодованіе и кровь приливала къ головѣ. Всетаки, пересиливъ себя, онъ вмѣстѣ съ нею смѣло подошелъ къ ольдерману и остался возлѣ нея. Тоби продолжалъ держать Мэгъ подъ руку, окидывая всѣхъ присутствующихъ недоумѣвающимъ, испуганнымъ взоромъ.

— Теперь малютка, я вамъ дамъ въ двухъ словахъ добрый совѣтъ, — сказалъ ольдерманъ Кьютъ, обращаясь къ молодой дѣвушкѣ, съ своей обычной развязностью и безцеремонностью. — Такъ какъ я здѣшній судья, то моя обязанность давать совѣты. Вы, конечно, знаете, что я занимаю эту почтенную должность?.

Мэгъ скромно отвѣтила ему, что ей это не было извѣстно. Но, конечно, всѣ остальные должны были знать, что ольдерманъ Кьютъ судья и притомъ судья скорый и дѣятельный! Если его заслуги не ослѣпляли людей, то потому лишь, что люди были слѣпы!

— Вы собираетесь выдти замужъ, говорите вы, — продолжалъ Кьютъ. — Для дѣвушки это ни слишкомъ пристойно, ни скромно. Но не въ этомъ дѣло! Разъ вы будете замужемъ, у васъ неизбѣжно будутъ ссоры съ мужемъ и вы будете несчастной женщиной. Вы, вѣроятно, думаете, что это не такъ, но разъ я говорю вамъ это, у васъ не должно быть сомнѣнія. И вотъ я честно и прямо предупреждаю васъ, что я рѣшилъ упразднить несчастныхъ женщинъ. Поэтому, избѣгайте являться мнѣ на глаза. У васъ будутъ дѣти — мальчики, которые выростутъ негодяями и будутъ слоняться по улицамъ голодные и оборванные. Обратите вниманіе, моя милая, что я безъ всякаго сожалѣнія переловлю ихъ всѣхъ до одного и осужу, такъ какъ я рѣшилъ упразднить маленькихъ оборванцевъ. Быть можетъ вашъ мужъ умретъ молодымъ, (что очень вѣроятно), оставивъ васъ съ ребенкомъ на рукахъ. Хозяинъ квартиры, за неплатежъ выселитъ васъ, и вы останетесь посреди улицы. Если это случится, не вздумайте, голубушка, бродить по моему участку. Я твердо рѣшилъ упразднить всѣхъ нищенствующихъ матерей и всѣхъ вообще бродячихъ матерей безъ исключенія. И не думайте оправдываться передо мною болѣзнью или многочисленностью семьи, такъ какъ я рѣшилъ упразднить всѣхъ больныхъ и слабыхъ и маленькихъ дѣтей (я надѣюсь, что вы знакомы съ церковной службой, хотя опасаюсь, что нѣтъ). И, если отъ отчаянія, неблагодарности или невѣрія, вы, попирая самые священные законы, попытаетесь наложить на себя руки, то знайте, что я васъ не пощажу, такъ какъ рѣшилъ окончательно упразднить самоубійство. И я долженъ сознаться, — прибавилъ съ обычною ему самодовольной улыбкой ольдерманъ, — что болѣе всего стремлюсь къ упраздненію самоубійствъ. И такъ не дѣлайте даже попытки въ этомъ направленіи! Такъ кажется принято выражаться? Ха, ха, ха! Теперь мы, кажется, поняли прекрасно другъ друга!

Тоби не зналъ радоваться ему или сокрушаться, когда онъ увидѣлъ, какъ Мэгъ, смертельно поблѣднѣвъ, безсознательно отняла свою руку отъ жениха.

— Что-же касается васъ, глупый вы песъ, — сказалъ Ольдерманъ, обращаясь къ молодому кузнецу съ сугубой веселостью и снисходительностью, — то отвѣтьте мнѣ, съ чего вы затѣяли жениться, несчастный дуралей? Съ какой радости вздумали вы жениться? Еслибы я былъ красивъ, молодъ и сложенъ, какъ вы, мнѣ было бы стыдно, какъ какой-нибудь размазнѣ, сидѣть пришитымъ къ, юбкѣ женщины. Развѣ вы не понимаете, что когда вамъ не минетъ еще и тридцати лѣтъ, она будетъ уже старухой? Хороши вы будете, когда слѣдомъ за каждымъ вашимъ шагомъ будетъ плестись оборванная женщина съ кучею дѣтей въ лохмотьяхъ!

О, онъ хорошо умѣлъ издѣваться надъ бѣднымъ людомъ, этотъ почтенный ольдерманъ Кьютъ!

— Ну теперь довольно! Уходите своею дорогою, раскайтесь въ своихъ грѣхахъ и бросьте безумную мысль жениться въ день Новаго Года! Вы всѣ иначе будете смотрѣть на вещи въ день слѣдующаго Новаго Года. На молодого красавца парня, какъ вы, заглядятся всѣ молодыя дѣвушки!.. Маршъ! Проваливайте!..

Они удалились, но уже не держа другъ друга за руки, не обмѣниваясь горячими, влюбленными взглядами. Она шла вся въ слезахъ, онъ, угрюмо, покуривъ голову. Неужели это были тѣ самыя два сердца, радость и счастье которыхъ живительною струею наполняли удрученную горемъ и заботами душу стараго Тоби? Нѣтъ, нѣтъ! Ольдерманъ, (да благословитъ его Богъ) сумѣлъ упразднить и эти сердца!

— Такъ какъ вы случились у меня подъ рукою, — обратился ольдерманъ къ Тоби, — то отнесите сейчасъ мое письмо. Только я не знаю, довольно ли быстро вы шагаете? Вѣдь вы уже достаточно стары?

Тоби, въ это время слѣдившій глазами за бѣдной Мэгъ, какъ бы безсознательно, видимо дѣлая надъ собою усиліе, процѣдилъ сквозь зубы, что онъ еще очень проворенъ и силенъ.

— Сколько вамъ лѣтъ? — спросилъ ольдерманъ.

— За шестьдесятъ, сэръ, — отвѣчалъ Тоби.

— О, этотъ человѣкъ здорово перевалилъ за средній вѣкъ, какъ вы видите! — воскликнулъ съ возмущеніемъ Филеръ, какъ будто его выводили изъ терпѣнія.

— Я самъ чувствую, что я злоупотребляю, сэръ, — сказалъ Тоби — я еще сегодня утромъ сомнѣвался въ своемъ правѣ на жизнь. О, Господи!

Но ольдерманъ рѣзко оборвалъ его, вручая ему письмо, которое онъ вынулъ изъ кармана. Тоби долженъ былъ получить шиллингъ, но Филеръ, доказавъ ему, что это значило бы ограбить другихъ людей, убѣдилъ его получить лишь шесть пенсовъ, и онъ былъ очень доволенъ и этой добычей. Взявъ своихъ обоихъ друзей подъ руки, ольдерманъ удалился съ побѣдоноснымъ видомъ; но, повидимому, что-то забывъ, тотчасъ вернулся обратно.

— Посыльный! — ойкнулъ онъ.

— Сэръ? — откликнулся Тоби.

— Обращайте побольше вниманія на вашу дочь. Она черезчуръ красива.

— Кончится тѣмъ, что и ея красоту почтутъ за украденную у кого нибудь, — пробормоталъ Тоби, посматривая на полученные шесть пенсовъ, которые держалъ въ рукахъ, и съ грустью думая о своихъ рубцахъ. — Меня не удивитъ, если скажутъ, что она украла свѣжесть своего лица у знатныхъ барынь. О, я нисколько не удивлюсь! Это право ужасно!

— Она слишкомъ красива, любезный, — повторилъ ольдерманъ. — Все говоритъ за то, что она пойдетъ по дурному пути. Для меня это вполнѣ ясно. Обратите же вниманіе на то, что я вамъ говорю. Слѣдите за нею!

Проговоривъ эти слова, онъ торопливо зашагалъ за своими двумя пріятелями.

— Всюду зло! всюду зло! — шепталъ Тоби, скрестивъ руки. Намъ, уже рожденнымъ порочными, нѣтъ мѣста на землѣ!

Не успѣлъ онъ произнести эти слова, какъ надъ нимъ раздался перезвонъ курантовъ — полно, мощно, звучно, — но не слышалось въ нихъ Тоби обычныхъ звуковъ ободренія, ни единаго!

— Это не прежніе колокола! — воскликнулъ старикъ, внимательно къ нимъ прислушиваясь. — Я не слышу ни одного моего любимаго звука! Да, почему бы это могло быть? Мнѣ также мало дѣла до грядущаго Новаго Года, какъ и до уходящаго. Мнѣ бы хотѣлось лишь умереть!

Колокола продолжали наполнять воздухъ своимъ гуломъ.

— Упраздните ихъ! Упраздните ихъ! — говорили они. — Доброе, старое время! Факты и цифры! Факты и цифры! Упраздните ихъ! Упраздните ихъ!

Наконецъ въ головѣ Тоби все перепуталось. Онъ сжалъ голову обѣими руками, какъ бы желая помѣшать ей расколоться. Это движеніе случилось весьма кстати, такъ какъ онъ почувствовалъ вь рукахъ письмо ольдермана и, вспомнивъ такимъ образомъ о данномъ ему порученіи, невольно зашагалъ своею обычною рысцою и скоро скрылся изъ виду.

II Вторая четверть

Письмо, переданное Кьютомъ Тоби, было адресовано важному лицу, живущему въ аристократической, самой большей части города. Очевидно, это былъ самый обширный кварталъ Лондона, такъ какъ обыкновенно его называли «Свѣтъ».

Письмо это казалось Тоби тяжелѣе всякаго другого, какое онъ когда либо носилъ. И это происходило, очевидно, не вслѣдствіе того, что ольдерманъ запечаталъ его большою печатью, съ большимъ гербомъ на толстомъ слоѣ сургуча, а вслѣдствіе огромнаго вѣса того лица, которому оно предназначалось и того необъятнаго количества золота и серебра, о которомъ напоминало имя этого лица.

— Какая разница между ними и нами — думалъ Тоби во всей чистотѣ своей глубокой души, глядя на адресъ. — Имъ нужно только, соображаясь съ таблицами смертности, раздѣлить количество живыхъ черепахъ между порядочными господами, имѣющими возможность за нихъ заплатить и тогда каждый возьметъ себѣ свою долю. А намъ стыдно вырывать рубцы изъ чужого рта!

Изъ чувства уваженія къ столь знатному лицу, Тоби завернулъ письмо въ уголокъ своего передника.

— Его дѣти, — продолжалъ онъ (и влажная тучка затуманила ему глаза), его дочери… красивые молодые люди могутъ завоевывать ихъ сердца и жениться на нихъ; онѣ могутъ сдѣлаться счастливыми женами, счастливыми матерями. Онѣ, пожалуй, такъ же красивы, какъ мое сокровище М-э-…

Онъ не былъ въ силахъ произнести этого имени. Послѣдняя буква выросла въ его гортани до величины всего алфавита вмѣстѣ взятаго.

— Это ничего не значитъ, — подумалъ Тоби, — я все таки знаю, что я хотѣлъ сказать. Это все что мнѣ нужно.

И, подбодривъ себя этимъ размышленіемъ, онъ продолжалъ подвигаться своею обычною рысцою.

Въ этотъ день былъ сильнѣйшій морозъ; воздухъ былъ укрѣпляющій, чистый, прозрачный. Зимнее солнце мало грѣло, но радостно смотрѣло съ высоты небесъ на ледъ, отражая въ немъ свою красоту, но не имѣя силъ заставить его растаять. Въ другое время примѣръ бѣднаго зимняго солнца могъ бы послужить урокомъ для бѣднаго человѣка; но теперь Тоби было не до того. Это былъ одинъ изъ послѣднихъ дней года, года терпѣливо прошедшаго свой путь среди несправедливыхъ упрековъ и всевозможныхъ нападокъ и честно исполнившаго возложенную на него задачу. Онъ проработалъ весну, лѣто, осень и зиму и теперь склонилъ свою усталую голову, въ ожиданіи близкой смерти. Самъ по себѣ лишенный всякой надежды, желаній, активной радости, но служа предвѣстникомъ всяческаго счастья въ будущемъ, онъ молилъ на закатѣ своихъ дней вспомнить о его трудовыхъ дняхъ, о часахъ его страданій и дать ему умереть съ миромъ. Тротти могъ бы видѣть въ лицѣ уходящаго солнца аллегорію жизни бѣднаго человѣка, но ему было ужъ не до того. Но развѣ вы думаете, что одинъ только Тоби могъ примѣнить къ себѣ подобное сравненіе? Этотъ призывъ стараго года, взывающій къ общественному милосердію, заключавшій въ себѣ мольбу дать ему спокойно умереть, развѣ не есть постоянный призывъ, постоянная мольба, безрезультатно вырывающаяся изъ груди шестидесятилѣтнихъ рабочихъ всѣхъ странъ?

Улицы, по которымъ шелъ Тоби, были полны движенія; магазины весело блистали предпраздничною выставкою. Новый Годъ, какъ младенецъ-наслѣдникъ всего міра, ожидался привѣтствіями, подарками, пожеланіями радости. Для него были приготовлены и книги, и игрушки и всевозможныя ослѣпительныя драгоцѣнности, мечты о счастьѣ, наряды, всевозможныя изображенія съ цѣлью развлечь и занять его. Его судьба была представлена во множествѣ альманаховъ и сборниковъ; фазы луны, движеніе свѣтилъ, приливы и отливы — все было заранѣе предвидѣно для новаго года. Всѣ колебанія временъ года по днямъ и ночамъ были также точно вычислены, какъ статистическія данныя мистера Филера.

Новый Годъ! Новый Годъ! На старый годъ смотрѣли уже, какъ на покойника, и его достояніе распродавалось чуть не задаромъ, какъ рухлядь какого нибудь утонувшаго матроса продается на суднѣ. Съ модами прошедшаго года торопились раздѣлаться, даже въ убытокъ, не дожидаясь его послѣдняго издыханія. Его сокровища казались ничего не стоющими въ сравненіи съ богатствами нарождающагося наслѣдника!

Бѣдный Тоби также мало ожидалъ для себя отъ Новаго Года, какъ мало получилъ отъ стараго умирающаго года.

— Упразднимъ ихъ! Упразднимъ ихъ! Будемъ нагромождать факты на цифры и цифры на факты! Доброе старое время, доброе ушедшее время! Упразднимъ ихъ! Упразднимъ ихъ! — его походка выбивала какъ бы тактъ этимъ, звучавшимъ у него въ ушахъ словамъ и, кажется, была не въ силахъ замѣнить ихъ другими.

Такимъ аллюромъ добрался онъ, грустный и удрученный, до цѣли своего путешествія, до дома сэра Джозефа Боули, члена Парламента.

Швейцаръ отворилъ дверь. Но какой это былъ швейцаръ! Ужъ, конечно, не чета Тоби! Нѣчто совершенно противоположное! Между ними залегала вся та бездна, которая отдѣляетъ парадную ливрею отъ скромной бляхи посыльнаго.

Этотъ швейцаръ долженъ былъ перевести духъ, раньше чѣмъ произнести слово, такъ онъ запыхался, слишкомъ быстро вставъ съ своего кресла, не подумавъ о томъ, что предварительно ему надо оправиться. Этакій неосторожный! Онъ съ трудомъ овладѣлъ своимъ голосомъ, спустившимся очень низко подъ вліяніемъ сытнаго обѣда. Онъ грубо прошамкалъ:

— Отъ кого?

Тоби отвѣтилъ.

— Вы сами отнесете письмо, — продолжалъ швейцаръ, указывая на комнату, расположенную на концѣ длиннаго корридора, начинавшагося отъ самой передней. — Въ этотъ день года всѣ входятъ безъ церемоніи. Вы хорошо сдѣлали, что не пришли позднѣе, такъ какъ господа пріѣхали въ городъ лишь на нѣсколько часовъ и карета уже подана.

Тоби тщательно обтеръ ноги, хотя онѣ и были совершенно сухи и направился по указанному швейцаромъ направленію, на каждомъ шагу поражаясь величественною обстановкою дома, хотя вся мебель была сдвинута и въ чехлахъ, какъ будто хозяева еще находились въ деревнѣ. Онъ постучался въ дверь; ему крикнули изнутри, чтобъ онъ вошелъ. Войдя, онъ очутился въ обширной библіотекѣ, гдѣ передъ столомъ, заваленнымъ бумагами и папками, сидѣли съ важной осанкой дама въ шляпѣ и очень мало представительный господинъ, весь въ черномъ, писавшій подъ ея диктовку. Другой господинъ, несравненно старше, съ очень высокомѣрнымъ видомъ, палка и шляпа котораго лежали на столѣ, прохаживался взадъ и впередъ по комнатѣ, засунувъ руки подъ жилетъ и изрѣдка взглядывая съ выраженіемъ удовольствія на свой портретъ во весь ростъ, висѣвшій надъ каминомъ.

— Что это такое? — спросилъ онъ. — Мистеръ Фишъ, будьте добры, взглянуть!

Мистеръ Фишъ извинился и, взявъ письмо изъ рукъ Тоби, съ выраженіемъ глубокаго уваженія самъ передалъ его по назначенію.

— Это отъ ольдермана Кьюта, сэръ Джозефъ.

— Это все? Больше у васъ ничего нѣтъ, посыльный? — спросилъ баронетъ.

Тоби отвѣчалъ отрицательно.

— Вы не имѣете для меня ни счета, ни просьбы какого бы то ни было рода и отъ кого бы то ни было, а? — спросилъ сэръ Джозефъ Боули. — Если что либо имѣется, то передайте мнѣ. Вотъ, возлѣ мистера Фиша чековая книга. Я не допускаю перенесенія, хотя бы одного долга изъ года въ годъ. Въ моемъ домѣ, всѣ счеты уплачиваются къ концу года; такъ что, еслибы смерть… э…. э….

— Пресѣкла, — подсказалъ м-ръ Фишъ.

— Прервала, сэръ, — поправилъ его сэръ Джозефъ съ большою рѣзкостью, — нить моей жизни, то надѣюсь, всѣ мои дѣла были бы найдены въ порядкѣ.

— Другъ мой, сэръ Джозефъ, — сказала дама, бывшая гораздо моложе баронета, — какія ужасныя вещи вы говорите.

— Миледи Боули, — продолжалъ сэръ Джозефъ съ мечтательнымъ видомъ, какъ будто ушедшій въ глубокія думы, — мы обязаны въ это время года думать о… о…. самихъ себѣ; мы должны просмотрѣть наши… э…. счета. Мы должны признать, что ежегодное наступленіе столь важнаго, въ человѣческихъ дѣлахъ, момента, вызываетъ наисеріознѣйшіе вопросы между нимъ и…. э…. его банкиромъ.

Сэръ Джозефъ произнесъ эти слова съ видомъ человѣка, глубоко проникнутаго высокимъ нравственнымъ смысломъ высказываемаго взгляда, съ желаніемъ, чтобы Тоби воспользовался случаемъ привить себѣ его принципы. Быть можетъ, это желаніе и было причиною, почему онъ такъ медлилъ распечатывать письмо, прося Тоби подождать минутку.

— Вы, кажется, желали, миледи, чтобы мистеръ Фишъ написалъ… э….- замѣтилъ сэръ Джозефъ.

— М-ръ Фишъ уже написалъ, — отвѣчала дама, взглянувъ на письмо… — Но увѣряю васъ, сэръ Джозефъ, мнѣ кажется, что я врядъ ли могу его послать. Это такъ дорого стоитъ!

— Что это такъ дорого? — спросилъ баронетъ.

— Да, эта благотворительность, мой другъ. Даютъ лишь два голоса за подписку въ пять фунтовъ. Прямо чудовищпо!

— Миледи Боули, — возразилъ сэръ Джозефъ, — вы меня удивляете. Развѣ наслажденіе помощи ближнему можетъ быть въ зависимости отъ большаго или меньшаго количества голосовъ? Развѣ для добродѣтельной души наслажденіе это не находится скорѣе въ полной зависимости отъ большаго или меньшаго количества призрѣваемыхъ бѣдняковъ и тѣхъ благодѣтельныхъ поступковъ, на которые ихъ направляетъ эта благотворительная дѣятельность? Развѣ не вызываетъ самый живой интересъ къ дѣлу даже обладаніе двумя голосами изъ пятидесяти?

— Во всякомъ случаѣ не во мнѣ, сэръ, — сказала миледи. — Все это ужасно скучно. Кромѣ того, при такихъ условіяхъ оказываешься въ полнѣйшей невозможности сдѣлать любезность своимъ знакомымъ. Но вы, вы вѣдь другъ бѣдныхъ, сэръ Джозефъ, и поэтому, какъ вамъ извѣстно, мы никогда и не понимаемъ другъ друга.

— Да, я дѣйствительно другъ бѣдныхъ, — повторилъ баронетъ, взглядывая при этихъ словахъ на бѣднаго Тоби. — Конечно, многіе меня осуждаютъ за это, что не разъ уже случалось, но это мнѣ не мѣшаетъ гордиться этимъ. Я не желаю никакого другого.

— Да благословитъ его Богъ! — думалъ Тоби. — Вотъ почтенный и достойный господинъ!

— Я не раздѣляю взгляда Кьюта, — продолжалъ сэръ Джозефъ, показывая письмо. — Точно также я не согласенъ съ Филеромъ и всѣми его присными; я человѣкъ, прежде всего, внѣпартійный. Друзья мои, бѣдняки, ничего не имѣютъ общаго со всѣмъ этимъ и точно также никому нѣтъ дѣла до нихъ. Мои друзья бѣдняки, живущіе въ моемъ участкѣ, касаются лишь меня одного. Ни одинъ человѣкъ, ни одно общество не имѣютъ права вмѣшиваться въ наши дѣла. Вотъ та твердая почва, на которой я стою. Я поставилъ себя въ отношеніи моего бѣднаго собрата въ роли э… э… въ роли отца. Я ему говорю: я хочу стать для тебя отцомъ.

Тоби слушалъ съ большимъ вниманіемъ и все лучше и лучше начиналъ чувствовать себя.

— Ваша единственная забота, мой милый другъ, — продолжалъ сэръ Джозефъ, разсѣянно глядя на Тоби, — ваша единственная забота должна заключаться въ томъ, чтобы имѣть дѣло только со мною, со мною однимъ. Вы не заботьтесь рѣшительно ни о чемъ, а положитесь всецѣло на меня; я хорошо знаю всѣ ваши нужды, я замѣняю вамъ отца. Таковъ завѣтъ, данный мудрымъ Провидѣніемъ. Создавая васъ, Богъ далъ вамъ цѣлью жизни не пьянство, бездѣліе, развратъ, обжорство, (Тоби съ глубокимъ раскаяніемъ вспомнилъ о рубцахъ), но чтобы вы прониклись сознаніемъ благородства труда. Поэтому идите съ гордо поднятой головой, вдыхайте свѣжесть утренняго воздуха, и… и не ищите ничего другого. Ведите суровую, полуголодную жизнь; будьте почтительны; развивайте въ себѣ безкорыстіе; воспитывайте вашу семью безъ средствъ, или почти безъ всякихъ; уплачивайте за свою квартиру съ точностью часового механизма; будьте пунктуальны во всѣхъ платежахъ (я, кажется, подаю вамъ хорошій примѣръ, вы всегда найдете мистера Фиша, моего личнаго секретаря, съ кошелькомъ, наполненнымъ золотомъ для уплаты моихъ обязательствъ), и тогда вы вполнѣ можете разсчитывать на меня, какъ на самаго вѣрнаго друга и любящаго отца.

— Чудныхъ дѣтей, нечего сказать, сэръ Джозефъ! — сказала миледи, съ жестомъ отвращенія. — Ревматизмы, лихорадки, кривыя ноги, астмы и всякаго рода подобныя гадости!

— Миледи, — возразилъ сэръ Джозефъ, торжественно, — тѣмъ не менѣе я все же остаюсь и другомъ и отцомъ бѣдняка. Каждые четыре мѣсяца онъ будетъ видѣться съ мистеромъ Фишемъ; разъ въ годъ мои друзья и я будемъ пить за его здоровье и выскажемъ ему наши чувства въ самыхъ добрыхъ и теплыхъ выраженіяхъ; разъ, въ теченіе всей своей жизни, онъ сможетъ публично, въ присутствіи цѣлаго общества аристократовъ, получить какую нибудь бездѣлушку изъ рукъ друга. А когда, болѣе не поддерживаемый всѣми этими возбуждающими средствами и достоинствомъ работы, онъ спустится въ хорошо устроенную нами могилу, тогда, миледи, — здѣсь сэръ Джозефъ прервалъ свою рѣчь, чтобы высморкаться, — я буду другомъ и отцомъ… э…. такимъ же вѣрнымъ и заботливымъ… э…. для его дѣтей.

Тоби былъ невѣроятно растроганъ.

— Все это создало вамъ очень благодарную семью, нечего сказать, сэръ Джозефъ! — воскликнула его супруга.

— Миледи, — возразилъ сэръ Джозефъ съ еще болѣе величественнымъ видомъ, — извѣстно, что неблагодарность является недостаткомъ этого класса людей. Я приготовился къ ней, какъ и всѣ остальные.

— Все, что только въ силахъ человѣка, я дѣлаю, — продолжалъ сэръ Жозефъ. — Я исполняю долгъ человѣка, рѣшившаго быть другомъ и отцомъ бѣдняка и всячески стараюсь развивать его умъ, объясняя ему при всѣхъ обстоятельствахъ его жизни, что единственнымъ нравственнымъ принципомъ человѣка его сословія должна быть полнѣйшая вѣра въ меня! Имъ совершенно не подобаетъ и не къ чему заниматься собою. Если даже люди испорченные и движимые дурными инстинктами проповѣдуютъ имъ другое и развиваютъ въ нихъ нетерпимость, недовольство своимъ положеніемъ, неповиновеніе и сопротивленіе дисциплинѣ и черную неблагодарность — что, конечно, всегда имѣетъ мѣсто — то я все же остаюсь ихъ другомъ и отцомъ. Это начертано тамъ наверху; это въ порядкѣ вещей!

Послѣ этой длинной и блестящей исповѣди, онъ открылъ письмо ольдермана Кьюта и прочелъ его.

— Несомнѣнно чрезвычайно вѣжливо и чрезвычайно любезно! — воскликнулъ сэръ Джозефъ. — Миледи, ольдерманъ настолько добръ, что напоминаетъ мнѣ, что онъ имѣлъ необычайную честь встрѣтить меня (онъ, право, слишкомъ добръ) у нашего общаго пріятеля, банкира Дидль и оказываетъ мнѣ любезность, спрашивая не желаю ли я, чтобы онъ упразднилъ Билля Ферна?

— Чрезвычайно пріятно! — отвѣтила миледи Боулп. — Это самый скверный изъ всѣхъ этихъ людей! Онъ что-же, навѣрное, совершилъ какую нибудь кражу?

— Нѣтъ, — сказалъ сэръ Джозефъ, просматривая письмо, — не совсѣмъ, хотя, во всякомъ случаѣ, нѣчто подходящее, но тѣмъ не менѣе не вполнѣ воровство. Кажется, онъ явился изъ Лондона для пріисканія себѣ работы, все для его вѣчной цѣли: улучшенія своего положенія; вы знаете, что это его постоянное оправданіе. Найденный прошлою ночью спящимъ подъ какимъ то навѣсомъ, онъ былъ арестованъ и на слѣдующій же день приведенъ на допросъ къ ольдерману. По поводу всей этой исторіи ольдерманъ находитъ (и по моему онъ совершенно правъ), что надо положить конецъ подобнымъ вещамъ, и спрашиваетъ меня, не будетъ ли мнѣ пріятно, чтобы онъ началъ съ упраздненія Вилли Ферна?

— Лишь бы дали имъ всѣмъ хорошій урокъ этимъ примѣромъ, а объ Вилли Фернъ нечего думать! — возразила миледи. — Прошлую зиму, когда я хотѣла ввести среди мужчинъ и мальчиковъ села, какъ пріятное вечернее времяпрепровожденіе, вырѣзаніе фестоновъ и выдѣлку изъ бумаги цвѣтовъ, при пѣніи слѣдующихъ стиховъ, переложенныхъ на музыку по новой системѣ:

Oh let us love our occupations, Bless the squire and hls relations, Live upon our daily rations, And always know our proper stations[2].

то этотъ самый Фернъ, — я какъ сейчасъ вижу его передъ собою, — приложивъ руку къ шляпѣ, посмѣлъ сказать мнѣ:- «Я почтительнѣйше спрашиваю миледи, не принимаетъ ли она меня за дѣвочку?» Впрочемъ, меня это не удивило; развѣ нельзя всего ожидать отъ неблагодарныхъ и дерзкихъ людей этого сословія? Не стоитъ и говорить объ этомъ. Я прошу васъ, сэръ Джозефъ, воспользуйтесь для общаго примѣра этимъ Вилли Ферномъ!

— Гмъ! — промычалъ сэръ Джозефъ. — Мистеръ Фишъ будьте добры

Фишъ сейчасъ же взялъ письмо и написалъ подъ диктовку сэра Джозефа:

«Частное»

Милостивый Государь,

Я вамъ весьма благодаренъ за ваше любезное сообщеніе относительно В. Ферна. Къ сожалѣнію, я лишенъ возможности дать вамъ о немъ благопріятный отзывъ. Я не переставалъ выказывать ему дружеское и отеческое расположеніе, но, къ несчастью, онъ платилъ мнѣ за него полною неблагодарностью и постояннымъ сопротивленіемъ всѣмъ моимъ намѣреніямъ. Это безпокойный и непокорный умъ, независимый и гордый характеръ, который бы отвергнулъ свое счастье, еслибы вы ему клали его даже въ руку. При такомъ положеніи вещей, признаюсь, мнѣ кажется, еслибы онъ вновь предсталъ передъ вами (какъ вы мнѣ пишете, онъ обѣщалъ это сдѣлать завтра, чтобы узнать о результатѣ наведенныхъ вами о немъ справокъ, а я думаю, въ данномъ случаѣ, можно разсчитывать, что онъ сдержитъ свое слово), то вы окажете неоцѣнимую услугу обществу, если арестуете его, какъ бродягу, на нѣкоторое время, и тѣмъ явите достойный подражанія примѣръ, въ мѣстности, гдѣ все болѣе и болѣе нуждаются въ подобныхъ примѣрахъ, какъ въ интересахъ тѣхъ личностей, которыя отдаютъ себя на служеніе бѣднякамъ, такъ и въ интересахъ самого, обыкновенно заблуждающагося, населенія.

Примите, и т. д. и т. д.

— Неправда ли, — замѣтилъ сэръ Джозефъ, подписавъ письмо и въ то время, какъ Фишъ запечатывалъ его, — неправда-ли, кажется, будто оно было написано тамъ, свыше! Посмотрите! Въ концѣ года я привожу въ порядокъ всѣ платежи и свожу свои счеты даже съ В. Ферномъ!

Тоби, который уже давно вновь впалъ въ самое безнадежное отчаяніе, приблизился грустный и угнетенный, чтобы взять письмо.

— Передайте мой поклонъ и благодарность, — сказалъ сэръ Джозефъ. — Подождите.

— Подождите, — повторилъ мистеръ Фишъ.

— Вы, быть можетъ, слышали, — продолжалъ сэръ Джозефъ тономъ прорицателя, — нѣкоторыя высказанныя мною замѣчанія, вызванныя приближеніемъ торжественнаго дня Новаго Года, о тѣхъ обязательствахъ, которыя этотъ моментъ налагаетъ на насъ въ отношеніи нашихъ дѣлъ, которыя мы должны привести въ порядокъ. Вы не могли не обратить вниманіе, что я нисколько не прячусь за свое высокое общественное положеніе, но что мистеръ Фишъ имѣетъ мою чековую книгу и находится возлѣ меня лишь для того, чтобы помочь мнѣ закончить дѣла текущаго года и начать новый совершенно чистымъ. Ну, а вы, другъ мой, можете ли сказать по совѣсти, положа руку на сердце, что вы также приготовились къ встрѣчѣ этого великаго дня?

— Мнѣ страшно сознаться, сэръ, — бормоталъ Тоби, смиренно взглядывая на баронета, — что… что…. я…. немного…. немного запустилъ свои дѣла.

— Запустили свои дѣла! — повторилъ сэръ Джозефъ, останавливаясь, съ угрожающимъ выраженіемъ лица, на каждомъ слогѣ.

— Мнѣ страшно признаться, — шепталъ Тоби, — что я долженъ десять или двѣнадцать шиллинговъ м-ссъ Чикенстжеръ.

— М-ссъ Чикенстжеръ! — повторилъ тѣмъ же тономъ сэръ Джозефъ.

— Это небольшая лавочка, сэръ, — вскричалъ Тоби, — гдѣ продается всего понемногу. Кромѣ того я также не…мно…го… дол… женъ за квартиру, но самые пустяки, сэръ. Я самъ сознаю, сэръ, что это не должно быть, но мы такъ бѣдны!

Сэръ Джозефъ посмотрѣлъ на миледи, потомъ на Фиша и наконецъ на Тоби. Сложивъ потомъ въ отчаяніи руки, съ видомъ человѣка, разувѣрившагося во всемъ:-

— Какъ можетъ человѣкъ, — сказалъ онъ, — даже изъ этого неподдающагося исправленію и беззаботнаго сословія, да еще человѣкъ съ сѣдыми волосами смотрѣть спокойно въ лицо Новому Году, когда его дѣла находятся въ подобномъ положеніи? Какъ можетъ онъ ложиться вечеромъ спать и утромъ вставать? Какъ? Скажите мнѣ! Ну! — продолжалъ онъ, обернувшись спиною къ Тоби, — берите же письмо! Берите письмо!

— Я бы самъ очень желалъ быть инымъ человѣкомъ, сэръ, — сказалъ Тоби, преисполненный желанія молить о прощеніи… — Но видите ли, намъ было послано тяжелое испытаніе.

Сэръ Джозефъ все повторялъ:

— Берите же письмо, берите письмо!

Фишъ съ своей стороны не только вторилъ этимъ словамъ, но усиливалъ ихъ, указывая очень многозначительно на дверь, такъ что Тоби оставалось поклониться и уйти.

Очутившись на улицѣ, бѣднякъ нахлобучилъ себѣ на глаза свою старую, потертую шапку, какъ бы желая скрыть свое горе, вызванное сознаніемъ, что для него нѣтъ никакой надежды получить свою долю радости въ приближающемся новомъ году.

Поглощенный своими грустными мыслями, онъ не обнажилъ даже своей головы передъ колокольней, гдѣ висѣли дорогіе его сердцу колокола, когда на обратномъ пути проходилъ мимо старой церкви.

Однако въ силу привычки, онъ остановился на мгновеніе и замѣтилъ, что уже поздно и вершина колокольни еле выдѣлялась въ высотѣ, окруженная ночной темнотой. Онъ также зналъ, что куранты сейчасъ зазвонятъ, такъ какъ это былъ часъ, когда ихъ пѣвучіе напѣвы говорили его воображенію, какъ заоблачные голоса; но тѣмъ но менѣе онъ только быстрѣе зашагалъ съ письмомъ къ ольдерману, стараясь удалиться раньше, чѣмъ начнется перезвонъ, такъ онъ боялся услышать въ ихъ звукахъ: «другъ и отецъ, другъ и отецъ», въ прибавленіе къ тому, что они прозвонили, когда онъ уходилъ.

Тоби необычайно скоро исполнилъ возложенное на него порученіе и возвращался своимъ обычнымъ шагомъ домой. Была ли то вина его походки, которая, внѣ всякаго сомнѣнія, являлась не особенно приспособленною для улицы; или же его шляпы, нахлобученной на глаза, которая, конечно, не дѣлала его поступь болѣе увѣренной, но только онъ вдругъ налетѣлъ на что то съ такою силою, что очутился, еле удержась на ногахъ, на серединѣ дороги.

— Тысячу разъ прошу извинить меня, — сказалъ Тоби, приподнимая въ большомъ смущеніи шляпу и, образуя изъ своей головы, на которой зацѣпилась оборваная подкладка шляпы, родъ воздушнаго шара. — Надѣюсь, что я не ушибъ васъ?

Тоби былъ слишкомъ не похожъ своимъ тѣлосложеніемъ на Самсона, чтобъ кого бы то ни было больно ушибить. Казалось, видя его, подскочившаго, какъ воланъ на ракетѣ, гораздо вѣроятнѣе, что онъ самъ пострадалъ.

Однако, у него были такія преувеличенныя понятія о своей собственной силѣ, что онъ совершенно искренно сокрушался о человѣкѣ, на котораго наткнулся и продолжалъ повторять:

— Я надѣюсь, что я васъ не ушибъ.

Человѣкъ, о котораго онъ ударился головой, представлялся чѣмъ то въ родѣ крестьянина, съ загорѣлымъ лицомъ, съ мускулистыми руками и ногами, съ сѣдѣющими волосами и растрепанной бородой. Онъ посмотрѣлъ на Тоби, не спуская съ него въ теченіе секунды пристальнаго взгляда, какъ бы подозрѣвая того въ желаніи сыграть съ нимъ злую шутку. Но тотчасъ же, убѣдившись въ его искренности, отвѣчалъ ему:

— Нѣтъ пріятель, вы не ушибли меня.

— И ребенка, я надѣюсь? — прибавилъ Тоби

— И ребенка тоже не ушибли, — отвѣчалъ человѣкъ. — Благодарю васъ за участіе.

При этихъ словахъ онъ опустилъ глаза на маленькую дѣвочку, спавшую у него на рукахъ и закрывъ ей личико концомъ своего изношеннаго шарфа, обмотаннаго вокругъ его шеи, медленно продолжалъ свой путь.

Тонъ, которымъ онъ произнесъ слова: «благодарю васъ за участіе» проникъ въ доброе сердце Тоби. Этотъ человѣкъ былъ такъ изнуренъ, ноги его съ такимъ трудомъ передвигались, онъ такъ былъ грязенъ и оборванъ отъ тяжелой работы и такимъ грустнымъ и потеряннымъ взглядомъ смотрѣлъ вокругъ себя, что Тоби казалось весьма естественнымъ, что для него должно было быть извѣстнымъ утѣшеніемъ и облегченіемъ имѣть возможность поблагодарить кого нибудь, хотя бы за самый пустякъ. Тоби пріостановился, слѣдя за нимъ глазами, въ то время какъ тотъ съ такимъ усиліемъ двигался тяжелымъ и невѣрнымъ шагомъ, съ ребенкомъ, обвившимъ ручками его шею.

Видя этого человѣка въ рваныхъ башмакахъ или скорѣе въ какомъ то подобіи башмаковъ, въ толстыхъ кожаныхъ штиблетахъ, въ большой съ опущенными полями шляпѣ, Тоби продолжалъ стоять, слѣдя за нимъ, забывъ все на свѣтѣ, кромѣ маленькой ручки ребенка, державшей шею незнакомца.

Прежде чѣмъ окончательно скрыться во мракѣ ночи, тотъ остановился, обернулся и, увидѣвъ Тоби, все еще неподвижно стоящимъ на одномъ мѣстѣ, казался въ нерѣшимости — продолжать ли свой путь или вернуться обратно? Тоби, съ своей стороны, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, отдѣлявшихъ ихъ другъ отъ друга.

— Вы, быть можетъ, могли бы, — сказалъ человѣкъ, слабо улыбаясь, — а я увѣренъ, что если вы можете, то и сдѣлаете, почему я предпочитаю обратиться съ этимъ вопросомъ къ вамъ, чѣмъ къ кому нибудь другому, — быть можетъ вы могли бы указать мнѣ, гдѣ живетъ ольдерманъ Кьютъ?

— Совсѣмъ близко отсюда, — отвѣчалъ Тоби. — Я съ удовольствіемъ проведу васъ къ нему.

— Я собственно долженъ былъ быть у него лишь завтра и совсѣмъ въ другомъ мѣстѣ,- прибавилъ человѣкъ, слѣдуя за Тоби, — но мнѣ слишкомъ тяжело оставаться столько времени подъ подозрѣніемъ. Я долженъ оправдаться и имѣть возможность съ спокойнымъ сердцемъ зарабатывать себѣ хлѣбъ, хотя я еще и не знаю, какъ и гдѣ. Поэтому я надѣюсь, что онъ извинитъ меня за поздній приходъ.

— Но это невозможно! — воскликнулъ Тоби, вздрагивая. — Скажите какъ васъ зовутъ, не Фернъ-ли?

— Что? — вскричалъ въ свою очередь тотъ, оборачиваясь, съ выраженіемъ удивленія.

— Вы Фернъ? Билли Фернъ? — спросилъ Тоби.

— Это мое имя, — отвѣчалъ тотъ.

— Ну, въ такомъ случаѣ,- воскликнулъ Тоби, схвативъ его за руку и съ опасеніемъ оглядываясь, — ради всего святого, не ходите къ нему! Не ходите къ нему! Также вѣрно, какъ вѣрно, что вы существуете, онъ упразднитъ васъ. Сюда! Войдите въ эту темную аллею и я вамъ все объясню. Но, ради Бога, не идите къ нему!

Его новый знакомый посмотрѣлъ на него какъ на полоумнаго, но все же послѣдовалъ за нимъ. Когда они скрылись отъ взоровъ прохожихъ, Тоби разсказалъ ему все, что слышалъ сегодня о немъ, какую о немъ пустили молву и все остальное.

Герой его разсказа выслушалъ его, ни разу не перебивъ, не опровергнувъ, со спокойствіемъ, которое поразило Тоби. Онъ лишь отъ времени до времени покачивалъ головою, казалось, скорѣе для того, чтобы показать, что это все старыя, давно извѣстныя ему исторіи, чѣмъ для того, чтобы опровергнуть слова Тоби. Разъ или два, онъ откинулъ свою шляпу назадъ, проведя своею загрубѣлой рукой по лбу, на которомъ отъ руки оставались борозды, словпо отъ плуга.

— Въ общемъ, все это довольно справедливо, добрый вы человѣкъ. Конечно, ему не всегда было легко со мною. Но что сдѣлано, то сдѣлано. Господи! Тѣмъ хуже, если я становился поперекъ его плановъ; я же теперь страдаю отъ этого. Но во всякомъ случаѣ, я передѣлать себя не могу и, еслибы завтра мнѣ пришлось бы съ нимъ встрѣтиться, то началось бы опять все по старому. Что же касается моей репутаціи, то пусть эти прекрасные господа наводятъ справку за справкой, роются, ищутъ, она останется незапятнанной, внѣ всякаго подозрѣнія, и я вовсе не желаю получать отъ нихъ за нее похвальный листъ! Я только желаю имъ, чтобы они не такъ легко потеряли добрую о себѣ славу, какъ мы, и я удостовѣряю, что жизнь имъ будетъ такъ тяжела, что разставаясь съ нею имъ не придется жалѣть о ней. Что же касается меня, мой другъ, то эта рука — и онъ раскрылъ ее во всю ширину ладони — эта рука никогда не взяла того, что ей не принадлежало по праву и никогда также не уклонялась отъ работы, какъ бы тяжела она ни была и какъ бы мало ни вознаграждалась. Тому, кто можетъ доказать обратное, я позволяю отрѣзать ее въ то же мгновеніе! Но когда работа болѣе не въ состояніи поддержать меня, насколько это необходимо каждому человѣческому существу; когда пища моя такъ плоха и такъ недостаточна, что я умираю съ голоду, лишенный всякой возможности удовлетворить его ни дома, ни внѣ дома; когда я вижу, что вся жизнь, полная труда, начинается нуждою, продолжается въ нуждѣ и кончается нуждою, безъ малѣйшаго проблеска надежды на перемѣну, то я не могу не сказать всѣмъ этимъ милымъ господамъ:- «Прочь! Оставьте мою лачугу въ покоѣ; въ ней и безъ того достаточно мрачно. Зачѣмъ же хотите вы затемнить ее еще болѣе? Не разсчитывайте на меня, что я приду въ вашъ паркъ въ день вашего рожденія и примкну къ славящимъ васъ пѣснямъ, или буду почтительно выслушивать ваши проповѣди или что нибудь еще въ этомъ родѣ! Разыгрывайте свои комедіи и празднуйте свое торжество безъ меня; веселитесь и радуйтесь, но намъ нечего дѣлать съ вами. Я предпочитаю, чтобы вы оставили меня одного!»

Замѣтивъ, что маленькая дѣвочка, которую онъ несъ на рукахъ, открыла глаза и съ удивленіемъ смотрѣла вокругъ онъ остановился, чтобы шепнуть ей нѣсколько ласковыхъ словъ на ухо и, спустивъ ее съ рукъ, поставилъ на землю возлѣ себя; потомъ обертывая вокругъ пальца, одинъ изъ длинныхъ локоновъ ребенка, въ видѣ кольца, въ то время, какъ она прижималась къ его запыленнымъ колѣнамъ, онъ сказалъ Тоби:

— Я не думаю, чтобы по природѣ я былъ угрюмый, сварливый человѣкъ, съ которымъ трудно жить въ мирѣ. Я въ сущности не желаю ничего дурного никому изъ этихъ господъ. Все, что я прошу, это имѣть возможность существовать, какъ то подобай творенью Божьему. Но какъ я ни выбиваюсь изъ силъ, я не могу добиться этого, и вотъ эта невозможность и является непроходимою пропастью между мною и тѣми. Но вѣдь я не одинъ; подобныхъ мнѣ надо считать не сотнями, а тысячами.

Тоби, сознавая всю справедливость его словъ, покачалъ головою въ знакъ согласія.

— Вотъ такими то взглядами и словами и создалась моя репутація, — продолжалъ Фернъ, — и мало вѣроятія, чтобы она когда нибудь измѣнилась къ лучшему. Вѣдь быть недовольнымъ не разрѣшается, а я вотъ недоволенъ, хотя клянусь вамъ, я бы предпочелъ быть въ радостномъ настроеніи, еслибы только это было возможно для меня. Въ сущности, я даже не знаю, что для меня было бы дурного въ томъ, что ольдерманъ засадитъ меня въ тюрьму; а такъ какъ у меня нѣтъ ни одного друга, который могъ бы замолвить за меня словечко, то это легко можетъ случиться. А между тѣмъ, вы видите!.. — прибавилъ онъ, указывая на дѣвочку.

— Какое у нее хорошенькое личико, — сказалъ Тоби.

— О, да! — возразилъ тотъ шопотомъ и взявъ ласково, обѣими руками головку ребенка, приблизилъ ее къ себѣ, пристально смотря на нее. — Да, это именно то, что я часто говорилъ себѣ; я часто говорилъ себѣ это, видя пустую плиту и холодный очагъ; и вчера вечеромъ, когда насъ арестовали, точно двухъ преступниковъ, я продолжалъ говорить себѣ это. Но не надо, чтобы они приходили слишкомъ часто мучить и пугать эту хорошенькую, маленькую дѣвочку, правда Лили? Развѣ не вполнѣ достаточно преслѣдовать взрослаго человѣка?

Звукъ его голоса такъ замѣтно ослабѣлъ и онъ смотрѣлъ такъ серіозно и въ тоже время такъ странно на дѣвочку, что Тоби, чтобы измѣнить направленіе его мыслей, спросилъ его жива ли его жена?

— У меня никогда не было жены, — промолвилъ онъ, склонивъ голову. — Это дочь моей сестры, сиротка. Ей девять лѣтъ, но трудно этому вѣрить, такъ она изголодалась и истощена! Ее бы сейчасъ приняли въ пріютъ, въ девяти миляхъ отъ мѣста, гдѣ мы живемъ; засадили бы между четырьмя стѣнами (какъ они это сдѣлали съ моимъ отцомъ, когда онъ не былъ болѣе способенъ работать; но онъ и не безпокоилъ ихъ долго). Но, вмѣсто пріюта, я взялъ ее къ себѣ и съ тѣхъ поръ мы не разставались. Когда-то у ея матери была подруга, здѣсь въ Лондонѣ; мы пришли сюда, чтобы разыскать ее и найти какую нибудь работу, но городъ такъ огроменъ! Ну, да ничего; зато много мѣста для прогулокъ, правда, Лили?

Его глаза встрѣтились съ глазами ребенка и выраженіе ихъ было полно такой любви и нѣжности, что Тоби былъ растроганъ болѣе, чѣмъ еслибы увидѣлъ въ нихъ слезы. Потомъ, сжавъ руку незнакомцу.

— Я даже не знаю вашего имени, — продолжалъ Фернъ, — а между тѣмъ открылъ вамъ свою душу, потому что я такъ вамъ благодаренъ, и не безъ причины. Я послѣдую вашему совѣту и не подойду близко къ этому… какъ его?..

— Мировому судьѣ,- сказалъ Тоби.

— А! — воскликнулъ незнакомецъ — мировой судья, такъ мировой судья, если его прозываютъ этимъ именемъ. Завтра мы попробуемъ счастья въ окрестностяхъ Лондона. Добрый вечеръ! Дай вамъ Богъ хорошо встрѣтить Новый годъ!

— Подождите! — воскликнулъ Тоби, удерживая его за руку, когда тотъ прощался. — Подождите! Для меня не будетъ счастья въ новомъ году, если мы такъ съ вами разстанемся, Новый годъ не можетъ быть счастливымъ для меня, если вы съ ребенкомъ будете бродить, не зная гдѣ преклонить голову. Идите ко мнѣ! Хотя и я бѣденъ и живу въ бѣдномъ, тѣсномъ углу, но все могу безъ стѣсненія пріютить васъ на эту ночь. Пойдемте со мною! Сюда! Я понесу ребенка, — прибавилъ онъ, беря дѣвочку на руки. — Прехорошенькая дѣвочка! Я бы безъ всякаго усилія донесъ ее, еслибы она была въ двадцать разъ тяжелѣе. Быть можетъ, я шагаю слишкомъ скоро для васъ? Но дѣло въ томъ, что я всегда немножко бѣгу, уже это моя привычка! — Говоря эти слова, Тоби дѣлалъ шесть шаговъ, пока его товарищъ дѣлалъ одинъ огромный, и слабыя ножки этого маленькаго Геркулеса, дрожали подъ тяжестью ноши.

— Она легка, какъ перышко, — продолжалъ Тоби, слова котораго также быстро чередовались, какъ и его маленькіе шажки, такъ какъ онъ ни за что не хотѣлъ чтобы Фернъ успѣлъ ему высказать благодарность. — Право, она легче павлиньяго пера; о, несравненно легче! А, вотъ мы сейчасъ и дома, мы даже пришли уже! Первый поворотъ направо. Дядя Билль, пройдите эту помпу и заверните налѣво, какъ разъ напротивъ кабака. Ну вотъ, мы и пришли! Переходите улицу, дядя Билль, и замѣтьте на углу торговца почками. Такъ! Идите теперь вдоль конюшни и остановитесь возлѣ черной двери, на которой написано на доскѣ: «Т. Вэкъ, посыльный». Ну, дошли, слава Богу, наконецъ. Вотъ то мы поразимъ тебя, дорогая моя Мэгъ!

Едва онъ успѣлъ произнести эти слова, какъ въ полномъ изнеможеніи, запыхавшись, опустилъ дѣвочку на полъ, посереди комнаты. Маленькой незнакомкѣ достаточно было разъ взглянуть на Мэгъ, чтобы съ полнымъ довѣріемъ кинуться ей на шею.

— Вотъ мы и дома! Вотъ мы и дома! — кричалъ Тоби, двигаясь вокругъ комнаты. Идите сюда, дядя Вилль, поближе къ огню! Чего-жъ вы не идете? О, наконецъ то мы пришли! Наконецъ то мы пришли! Дорогая, любимая моя Мэгъ, гдѣ же котелокъ для воды? Ахъ, онъ здѣсь. Вотъ онъ! Въ одно мгновеніе вода закипитъ.

Во время своего снованія взадъ и впередъ по комнатѣ, Тоби удалось найти котелокъ, закинутый гдѣ-то въ углу; онъ поставилъ его на огонь, а Мэгъ въ то-же время, посадила дѣвочку возлѣ камина и, вставъ передъ нею на колѣни, снимала съ нее чулки и башмаки, растирая горячимъ полотенцемъ ея застывшія маленькія ноги. Но это не мѣшало ей смѣяться и смотрѣть на Тоби такими веселыми и милыми глазами, что ему хотѣлъ благословить ее, когда она опустилась на колѣни. Войдя въ комнату онъ засталъ ее всю въ слезахъ, сидящей возлѣ огня.

— Папа, — сказала Мэгъ, — мнѣ кажется ты совсѣмъ потерялъ разсудокъ сегодня вечеромъ; я право не знаю, что бы сказали колокола, глядя на тебя. Бѣдныя, маленькія ножонки! Какія онѣ холодныя!

— О, теперь онѣ уже согрѣлись, — воскликнулъ ребенокъ, — совсѣмъ согрѣлись!

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, — возразила Мэгъ, — мы еще и на половину не растерли ихъ. Ихъ еще надо долго, долго растирать. А, когда онѣ будутъ совсѣмъ теплыя, мы расчешемъ эти локоны, чтобы просушить ихъ; потомъ съ помощью холодной воды зарумянимъ эти блѣдныя щечки и послѣ этого мы будемъ такія веселыя, довольныя, счастливыя!

Ребенокъ разрыдался и обнявъ одною рукою ее за шею, другою ласкалъ ея красивое лицо, говоря: «О, Мэгъ! о, милая моя Мэгъ!»

Благословеніе Тоби не могло сдѣлать большаго. Кто могъ сдѣлать больше!

— Гдѣ-же ты, отецъ? — послѣ минутнаго молчанія воскликнула Мэгъ.

— Иду, иду, я здѣсь, милая, — сказалъ Тоби.

— Боже мой! — воскликнула Мэгъ. — Онъ окончательно потерялъ голову. Онъ покрылъ чайникъ шляпой этой славной дѣвочки и повѣсилъ крышку на ручку двери!

— Я не нарочно сдѣлалъ это, дорогая моя Мэгъ, — торопился Тоби поправить свою ошибку.

Мэгъ подняла глаза и увидѣла что Тоби, съ большимъ трудомъ протиснувшись за стулъ своего гостя, показывалъ ей съ таинственными жестами, надъ головою Ферна, заработанные имъ шесть пенсовъ.

— Я видѣлъ, входя домой, моя крошка, полъ-унціи чаю, гдѣ-то на лѣстницѣ, и я почти увѣренъ, что тамъ также былъ ломтикъ сала. Такъ какъ я не могу припомнить, гдѣ это именно было, то я пойду поищу.

Благодаря этой невѣроятной хитрости, Тоби удалось выйти, чтобы пойти купить у м-ссъ Чпкенстжеръ за наличныя деньги чай и сало. Послѣ чего онъ возвратился въ комнату, стараясь увѣрить Мэгъ, что ему стоило не малаго труда найти все это на темной лѣстницѣ.

— Но слава Богу, теперь все необходимое для чая есть, — говорилъ онъ. — Я былъ вполнѣ увѣренъ, что есть и чай и сало и, какъ видишь, я не ошибся. Мэгъ, моя козочка, если ты займешься чаемъ, пока твой недостойный отецъ поджаритъ сало, то у насъ въ одну минуту все будетъ готово. Удивительное у меня свойство, — продолжалъ. Тоби, приступая къ своимъ поварскимъ обязанностямъ съ помощью вилки для жаренія, — удивительная особенность, хорошо извѣстная всѣмъ моимъ друзьямъ:- я никогда не любилъ ни чай, ни сало. Я съ удовольствіемъ вижу, какъ другіе угощаются и тѣмъ и другимъ, — прибавилъ онъ громко, чтобы сильнѣе воздѣйствовать на своего гостя, — но что касается до меня, то какъ питательныя вещества и чай и сало — мнѣ одинаково непріятны.

Тѣмъ не менѣе жадно вдыхалъ запахъ жарящагося въ каминѣ сала… совсѣмъ такъ, какъ если бы онъ любилъ его; а когда онъ наливалъ кипящую воду въ маленькій фарфоровый чайникъ, то съ такою любовью проникалъ взоромъ въ самую глубину его, стараясь, чтобъ благоухающій паръ вился вокругъ его носа и окутывалъ густымъ облакомъ его лицо и голову. Но, не смотря на все это, онъ не хотѣлъ ни ѣсть, ни пить и только изъ приличія, въ самомъ началѣ, сдѣлалъ одинъ глотокъ чаю и съѣлъ кусочекъ сала, съ видимымъ наслажденіемъ, смакуя и то и другое, хотя и продолжалъ утверждать, что дѣлаетъ это насильно.

Весь интересъ Тоби сосредоточивался на томъ, какъ ѣли и пили его новые два друга. Также точно относилась и Мэгъ къ вопросу о ѣдѣ. И никогда присутствовавшіе на оффиціальномъ обѣдѣ у Лондонскаго лордъ-мэра или на банкетѣ при дворѣ не испытывали при видѣ вельможныхъ гостей и частичку того удовольствія, съ которымъ Тоби и Мэгъ, эти добрые и простые люди, смотрѣли на своихъ новыхъ знакомыхъ. Мэгъ улыбалась отцу, Тоби тѣмъ же отвѣчалъ ей; Мэгъ качала головою и притворялась, что будетъ аплодировать Тоби; а онъ, съ своей стороны, пантомимой старался объяснить Мэгъ, когда и при какихъ условіяхъ встрѣтился съ своимъ гостемъ. И оба были чрезвычайно счастливы.

— А, все-таки, — съ грустью думалъ Тоби, внимательно присматриваясь къ Мэгъ, — все-таки, я вижу, что между ею и Ричардомъ все кончено.

— Вотъ что я скажу вамъ, — объявилъ Тоби послѣ чаю, — дѣвочка будетъ спать съ Мэгъ. Это рѣшено и подписано!

— Съ милой Мэгъ! — вскричалъ ребенокъ, страстно лаская молодую дѣвушку, — съ Мэгъ, съ Мэгъ!

— Отлично! — сказалъ Тоби. — И меня нисколько не удивитъ если она поцѣлуетъ отца Мэгъ, правда Лили? Вѣдь я отецъ Мэгъ!

Велика была радость Тоби, когда прелестная дѣвочка, конфузясь, подошла къ нему и, поцѣловавъ его, стремглавъ кинулась къ Мэгъ и повисла у нея на шеѣ.

— Она мудра, какъ Соломонъ, — сказалъ Тоби. — Мы пришли… нѣтъ… мы не… Я не знаю, что и говорю. Мэгъ, дорогая, что я хотѣлъ сказать?

Мэгъ не спускала глазъ съ Ферна, который склонился надъ ся стуломъ, отвернулъ въ сторону лицо и ласкалъ головку ребенка, на половину скрытую въ складкахъ ея одежды.

— Вѣрно! вѣрно! Я совершенно потерялъ голову сегодня вечеромъ и самъ не знаю, что говорю. Билль Фернъ, пойдемте со мною! Я вижу, что вы умираете отъ усталости и падаете отъ сна Пойдемте со мою!

Незнакомецъ, все еще склоненный надъ стуломъ Мэгъ, продолжалъ играть кудрями ребенка. Онъ не проронилъ ни слова; но въ его загрубѣлыхъ пальцахъ, сжимающихъ и выпускающихъ чудные волосы ребенка было столько нѣмого и выразительнаго краснорѣчія!

— Да, да! — продолжалъ Тоби, безсознательно отвѣчая на чувства дочери, такъ ясно выраженныя на ея лицѣ,- уведи ее, дочь моя, и уложи ее. Такъ. Ну, а теперь Билль, я покажу вамъ, гдѣ вы будете спать. Не могу сказать, что бы это было роскошное помѣщеніе; это ничто иное, какъ сѣновалъ! Но я всегда повторяю, что одно изъ преимуществъ жизни въ конюшнѣ, является обладаніе сѣноваломъ; и пока эта конюшня и сарай не будутъ сдаваться дороже, чѣмъ мы платимъ теперь, мы будемъ продолжатъ жить въ нихъ, благодаря дешевизнѣ. Тамъ наверху есть очень много хорошаго сѣна и кромѣ того сѣновалъ опрятенъ, какъ… Да, довольно сказать, что руки Мэгъ побывали тамъ: это вѣдь все! Побольше бодрости, мой другъ! Не падайте духомъ! Утро вечера мудренѣе, говоритъ пословица.

Рука, снятая съ головы ребенка, дрожа, встрѣтила руку Тоби, который, не переставая болтать, повелъ его съ такою нѣжностью и заботливостью, будто онъ тоже былъ ребенокъ.

Вернувшись ранѣе Мэгъ, онъ нѣсколько мгновеній простоялъ у двери ея комнаты, внимательно прислушиваясь. Маленькая дѣвочка, прежде чѣмъ заснуть, шептала слова молитвы, такой же простой и наивной, какъ она сама. А когда она помянула имя своей милой, милой Мэгъ — такъ она говорила — то Тоби услыхалъ, какъ она остановилась и спросила имя отца Тоби, чтобы помолиться и за него.

Прошло нѣсколько мгновеній, пока добрый старичокъ настолько овладѣлъ собою, что былъ въ состояніи растопить хорошенько каминъ и придвинуть къ нему стулъ. Но когда онъ это сдѣлалъ, когда поправилъ лампу, то вытащилъ изъ кармана газету и началъ читать. Сначала, онъ никакъ не могъ сосредоточить на ней своего вниманія, перескакивалъ съ одного столбца на другой, но наконецъ углубился въ нее, и лицо его приняло грустное и серіозное выраженіе, такъ какъ эта несчастная газета, вновь натолкнула Тоби на безнадежныя размышленія, не дававшія ему покою въ продолженіе всего дня и особенно больно и остро ощущаемыя имъ, вслѣдствіе всѣхъ тѣхъ событій, свидѣтелемъ которыхъ ему пришлось быть. Внезапно охватившая его симпатія къ его новымъ друзьямъ и забота о нихъ, на время, будто, разсѣяли его; по какъ только онъ остался одинъ, да еще подъ впечатлѣніемъ только что прочитанной газеты, переполненной лишь сообщеніями о безконечныхъ насиліяхъ и преступленіяхъ, гнетущія мысли опять охватили его. Находясь въ подобномъ тяжеломъ настроеніи, онъ, какъ разъ, напалъ на описаніе (и оно далеко не было единственное) возмутительнаго поступка одной женщины, которая подъ вліяніемъ отчаянія, посягнула не только на свою жизнь, но и на жизнь своего ребенка. Подобное нечеловѣческое преступленіе до такой степени возмутило душу Тоби, переполненную любовью къ своей Мэгъ, что онъ выронилъ газету и въ ужасѣ откинулся на спинку стула.

— Безчеловѣчная и жестокая мать! — воскликнулъ онъ. — Безчеловѣчная и жестокая мать! Лишь люди, рожденные порочными, лишенные сердца, не имѣющіе никакой достойной цѣли, могутъ совершать подобнаго рода преступленія. Все, что я слышалъ сегодня, лишь подтверждаетъ мою справедливую мысль, слишкомъ хорошо доказанную! Да, мы уже родимся порочными!

Куранты отвѣтили на его слова такъ внезапно, громко и звонко, что ихъ оглушающіе голоса, казалось, пригвоздили его къ стулу.

Но что говорили они?

— Тоби Вэкъ, Тоби Вэкъ, мы ждемъ тебя Тоби! Тоби Вэкъ, Тоби Вэкъ, мы ждемъ тебя Тоби! Приди взглянуть на насъ, приди взглянуть на насъ! Приведите его къ намъ, приведите его къ намъ! Поймайте его, поймайте его! Разбудите его, разбудите его! Тоби Вэкъ, Тоби Вэкъ, дверь растворена настежь, Тоби! Тоби Вэкъ, Тоби Вэкъ, дверь растворена настежь, Тоби! — Потомъ, какъ бы въ бѣшеномъ порывѣ, они начинали звонить еще громче, еще сильнѣе и ихъ гармоничные аккорды отдавались эхомъ въ полуразрушенныхъ известковыхъ и кирпичныхъ стѣнахъ.

Тоби слушалъ. Воображеніе? Мечты? Ничто иное, какъ результатъ его раскаянія въ томъ, что онъ убѣжалъ отъ нихъ сегодня днемъ? Нѣтъ! Нѣтъ! Совсѣмъ нѣчто иное! Совсѣмъ нѣчто иное! Слышите? Они вновь и вновь повторяютъ: Поймайте и приведите его! Бѣгите за нимъ! Приведите его! Приведите его! Положительно отъ такого звона, могъ оглохнуть весь городъ.

— Мэгъ, — проговорилъ тихо Тоби, постучавъ въ двери къ дочери, — слышишь ты что-нибудь?

— Я слышу звонъ колоколовъ, отецъ. Они невѣроятно сильно гудятъ эту ночь.

— Спитъ она? — продолжалъ Тоби, выдумывая предлогъ, чтобы заглянуть въ комнату дочери.

— О, тихимъ, счастливымъ сномъ! Но тѣмъ не менѣе, я еще не могу ее оставить, отецъ. Посмотри какъ она крѣпко держитъ мою руку!

— Мэгъ, — прошепталъ Тоби, — слушай колокола!

Она прислушалась, но на ея лицѣ, повернутомъ къ отцу, не отразилось ни малѣйшаго удивленія. Было очевидно, что голосъ колоколовъ былъ чуждъ для нея.

Тоби вышелъ изъ ея комнаты, вновь сѣлъ на стулъ возлѣ камина и сталъ слушать. Прошло нѣсколько времени. Не было никакой возможности долѣе сидѣть здѣсь; сила, съ которой они призывали его, была прямо таки страшна!

— Если дверь на колокольню дѣйствительно открыта, — разсуждаль самъ съ собою Тоби, быстро скидывая свой передникъ, но забывъ о шляпѣ,- то что мѣшаетъ мнѣ подняться на колокольню и удостовѣряться въ чемъ тамъ дѣло? Если же она закрыта, то не о чемъ и разговаривать, и я успокоюсь.

Когда онъ безшумно выскользнулъ на улицу, онъ былъ почти увѣренъ, что дверь на колокольню окажется закрытой и замкнутой на ключъ. Онъ очень часто бывалъ тамъ и рѣдко когда видалъ ее открытою; не болѣе двухъ, трехъ разъ за все время. Это была маленькая, сводчатая дверь, съ наружной стороны церкви, въ темномъ углубленіи, за высокой колонной. Она висѣла на огромныхъ желѣзныхъ петляхъ и была снабжена такимъ чудовищнымъ замкомъ, что петли и замокъ, казалось, были больше ея самой.

Но каково было его удивленіе, когда приблизившись къ церкви съ непокрытою головою и протянутою рукою къ этому темному углубленію, (не безъ извѣстнаго опасенія, что вотъ, вотъ чужая рука неожиданно схватитъ его руку, и приготовившись, безъ сомнѣнія, сейчасъ же выдернуть ее, такъ какъ онъ дрожалъ при одной мысли объ этомъ), онъ убѣдился, что дверь, открывавшаяся во внутрь, была полу-раскрыта.

Въ первое мгновеніе охватившаго его удивленія, онъ хотѣлъ было идти обратно или принести свѣтъ, или привести кого-нибудь; но мало-по-малу мужество вернулось къ нему и онъ рѣшился подняться одинъ.

— Чего мнѣ бояться? — думалъ Тоби. — Вѣдь это церковь! Да кромѣ того и звонари, конечно, на колокольнѣ, и это они забыли закрыть дверь.

Онъ вошелъ въ дверь, ощупывая дорогу, какъ слѣпой, такъ какъ вокругъ него царилъ полный мракъ и безмолвіе. Колокола перестали звонить.

Принесенная съ улицы вѣтромъ пыль, образовала, какъ бы мягкій бархатный коверъ, и это производило не только какое-то странное, но даже зловѣщее впечатлѣніе. Первая ступенька лѣстницы начиналась такъ близко отъ двери, что Тоби споткнулся о нее и, невольно ударившись ногою о дверь, закрылъ ее, а когда она тяжело захлопнулась, то не было никакой возможности вновь раскрыть ее.

И вотъ теперь ужъ онъ вынужденъ былъ подвигаться впередъ… Тоби, ощупывая руками дорогу, продолжалъ подниматься все выше и выше по круглой, винтовой лѣстницѣ. Выше! выше! все выше!

Надо замѣтить, что подниматься по подобной лѣстницѣ, да еще въ полнѣйшей темнотѣ, было нелегки. Лѣстница была такъ узка и низка, что его руки постоянно хватались за что-нибудь. То ему представлялся человѣкъ, то призракъ, стоящій передъ нимъ или уходящій въ сторону, чтобы дать ему7 дорогу. Тогда онъ проводилъ руками по гладкимъ стѣнамъ, ища наверху голову, а внизу ноги привидѣнія, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ охватывавшаго его страха. Изрѣдка гладкая, ровная поверхность стѣнъ прерывалась дверью или нишею, углубленіе которой представлялось ему такимъ же громаднымъ, какъ самая церковь. Онъ чувствовалъ себя на краю пропасти и ему казалось, что онъ стремглавъ полетѣлъ въ нее, головою впередъ, пока, наконецъ, его рука не ощупывала вновь цѣльной, сплошной стѣны.

И вотъ онъ вздымался все выше, выше, выше! И все кругомъ, кругомъ! И все выше! И все выше! Понемногу тяжелый, удушливый воздухъ сталъ свѣжѣть. Вскорѣ Тоби почувствовалъ первые порывы вѣтра, который, черезъ нѣсколько мгновеній, задулъ съ такою силою, что бѣдняга съ трудомъ держался на ногахъ. Къ счастью ему удалось добраться до стрѣльчатаго башеннаго окна, расположеннаго такъ невысоко, что онъ могъ схватиться за него. Онъ смотрѣлъ съ этой высоты внизъ, на крыши домовъ, на дымящіяся трубы, на газовые рожки, выдѣлявшіеся свѣтлыми пятнами. Онъ особенно внимательно всматривался въ ту часть города, гдѣ онъ жилъ, представляя себѣ, что Мэгъ, обезпокоенная его долгимъ отсутствіемъ, зоветъ его. Все видѣнное имъ, казалось ему чѣмъ-то неопредѣленнымъ, нагроможденнымъ одно на другое, потонувшимъ въ туманѣ и тьмѣ.

Онъ былъ въ той части колокольни, гдѣ обыкновенно стоятъ звонари. Тоби схватилъ конецъ одной изъ измочаленныхъ веревокъ, висѣвшихъ сквозь отверстія дубоваго потолка. Онъ вздрогнулъ, думая что это волосы, а потомъ задрожалъ отъ ужаса при мысли разбудить большой колоколъ. Сами же колокола находились еще выше, подъ самою крышею. Тоби, подъ вліяніемъ охватившаго его вновь очарованія, продолжалъ подвигаться ощупью, по какой-то особенно крутой и неудобной лѣстницѣ, ступени которой не представляли надежной опоры для ногъ.

Не останавливаясь передъ трудностью подобнаго восхожденія, Тоби, наконецъ, пролѣзъ сквозь отверстіе пола и остановился только тогда, когда головою коснулся стропилъ крыши и очутился среди колоколовъ. Онъ былъ почти не въ состояніи, среди окружавшаго его мрака, разглядѣть ихъ гигантскіе размѣры. Но онъ зналъ, что они возлѣ него, мрачные, темные, безмолвные! Угнетающее ощущеніе страха и одиночества охватило его, какъ только онъ проникъ въ это гнѣздо камня и металла, свитое на такой страшной высотѣ. У, него закружилась голова, онъ дико вскрикнулъ: «О-о-о!..»

— О-о-о!.. — повторило эхо зловѣщимъ тономъ. Испытывая сильнѣйшее головокруженіе, испуганный, задыхающійся, Тоби обвелъ вокругъ себя помутившимися глазами и упалъ въ глубокомъ обморокѣ.

III Третья четверть

Мрачныя тучи витаютъ надъ океаномъ мысли и его глубокія воды еще мутны, когда очнувшись отъ неподвижности покоя, онъ съ усиліемъ наконецъ вздымаетъ свои волны, чтобы перейти отъ смерти къ жизни! Причудливыя, дикія чудовища, въ моментъ его неполнаго возрожденія, преждевременно всплываютъ на его поверхность. Множество обрывковъ и частей различныхъ образовъ соединяются и перемѣшиваются совершенно непослѣдовательно, случайно, въ мышленіи. Когда, какъ и какими загадочными путями постепенности вновь отдѣляются онѣ другъ отъ друга? Какимъ образомъ всякая мысль, всякое ощущеніе вновь воспринимаетъ свою строго опредѣленную форму, вновь возвращается къ жизни реальной и строго ограниченной? Все это вопросы, на которые ни одинъ человѣкъ не сумѣетъ отвѣтить, — хотя каждый человѣкъ является тѣмъ центромъ, гдѣ ежедневно происходитъ эта великая тайна!

Такъ было и здѣсь. Когда и какимъ образомъ безпросвѣтная тьма колокольни, потонувшей въ темномъ мракѣ ночи, преобразилась въ яркій свѣтъ? Когда и какимъ образомъ одинокая пустая колокольня наполнилась миріадами образовъ? Когда и какимъ образомъ слабый топотъ монотонно повторяющійся во время сна или обморока Тоби: «Лови! Лови! Бѣги за нимъ!» — преобразился въ оглушительный голосъ, прервавшій его летаргію неистовыми криками: «Разбудите его! Разбудите его!» И какъ случилось, что всѣ неясныя, смутныя мысли оставили его? Какъ и какимъ образомъ удалось ему отдѣлить все существующее, реальное, отъ многочисленныхъ химеръ, вызванныхъ его горячечнымъ воображеніемъ? Точно также и здѣсь одинаково невозможно понять и опредѣлить время и способъ.

Какъ бы тамъ ни было, но окончательно проснувшись и придя въ себя, стоя на ногахъ на томъ же самомъ полу, на которомъ онъ еще такъ недавно лежалъ безъ сознанія, Тоби былъ свидѣтелемъ необычайнаго, сверхъ естественнаго зрѣлища, которое мы сейчасъ постараемся описать.

Онъ увидѣлъ колокольню, куда пришелъ подъ вліяніемъ какихъ то, охватившихъ его, чаръ, кишащей привидѣніями, карликами, гномами, эльфами и духами колоколовъ. Онъ видѣлъ, какъ они прыгали, летали, падали одинъ за другимъ иди безостановочно выливались цѣлыми потоками изъ внутренности колоколовъ. Онъ видѣлъ ихъ вертящимися вокругъ себя, подъ собою, наверху въ воздухѣ; спускающимися вдоль веревокъ колоколовъ; смотрящими на него сверху массивныхъ стропилъ съ желѣзными скрѣпами; выглядывающими изъ всѣхъ щелей и отверстій стѣнъ; постепенно удаляющимися концентрическими, все болѣе и болѣе расширяющимися кругами, подобно тѣмъ, которые образуются на водѣ, при паденіи тяжелаго камня. Онъ видѣлъ ихъ во всевозможныхъ формахъ и образахъ; онъ видѣлъ ихъ красивыми и уродливыми; неуклюжими и стройными. Онъ видѣлъ ихъ молодыми и старыми; видѣлъ ихъ веселыми; видѣлъ ихъ угрюмыми; видѣлъ ихъ танцующими; видѣлъ ихъ поющими; видѣлъ ихъ рвущими на себѣ волосы; видѣлъ, испускающими вопли отчаянія. Онъ видѣлъ воздухъ, всецѣло насыщенный ими; видѣлъ ихъ безостановочно снующими взадъ и впередъ; онъ видѣлъ ихъ скачущими на крылатыхъ коняхъ; онъ видѣлъ ихъ стремительно несущихся внизъ и также быстро поднимающихся вверхъ; онъ видѣлъ ихъ высоко парящихъ въ воздухѣ; видѣлъ ихъ отплывающихъ на парусныхъ судахъ; онъ видѣлъ ихъ отдаляющихся отъ него и видѣлъ приближающихся къ нему, охваченныхъ неутомимою, кипучею дѣятельностью! Камень, кирпичъ, толь, черепица — все это потеряло свойственную имъ непроницаемость и стало одинаково прозрачнымъ и для Тоби и для окружавшихъ его духовъ. Онъ видѣлъ ихъ, даже внутри домовъ, занятыхъ спящими людьми; онъ видѣлъ ихъ, убаюкивающихъ однихъ и стегающихъ ременными кнутами другихъ; онъ видѣлъ ихъ, испускающихъ адскіе вопли у изголовья однихъ и напѣвающихъ божественныя мелодіи другимъ; видѣлъ ихъ радующихъ однихъ пѣніемъ птицъ и благоуханіемъ цвѣтовъ и устрашающихъ другихъ уродливыми отталкивающими лицами. Но онъ видѣлъ эти необычайныя существа, принимавшія самые разнообразные образы и фигуры, не только возлѣ спящихъ, но и среди бодрствующихъ, дѣятельно выполняющими, казалось бы, самыя несовмѣстимыя функціи. Онъ видѣлъ одного, прикрѣпляющимъ себѣ множество крыльевъ, для ускоренія своего передвиженія; другого, наоборотъ, надѣвающимъ на себя цѣпи и путы для замедленія движенія. Онъ видѣлъ, какъ одни передвигали впередъ стрѣлки часовъ, какъ другіе, наоборотъ, переставляли ихъ назадъ; а третьи, наконецъ, совсѣмъ останавливали ихъ. Въ одномъ мѣстѣ онъ видѣлъ ихъ справляющими свадьбу, въ другомъ похороны; въ этой залѣ балъ, въ той выборы; всюду и вездѣ непрерывающееся, неутомимое, вѣчное движеніе!

Ошеломленный зрѣлищемъ этой массы безостановочно измѣняющихся и странныхъ образовъ и формъ, не менѣе чѣмъ оглушительнымъ, ни на секунду не прекращающимся звономъ колоколовъ, Тоби, ища опоры, прицѣнился къ какому то деревянному столбу, поворачивая во всѣ стороны свое поблѣднѣвшее, полное ужаса и недоумѣнія лицо.

Пока онъ осматривался такимъ образомъ вокругъ, куранты замолкли, и въ одно мгновеніе ока все окружающее его преобразилось. Рой духовъ совершенно исчезъ. Ихъ образы потускнѣли, они пробовали бѣжать, но силы измѣняли имъ и они въ изнеможеніи падая, погибали, растворялись въ окружающей ихъ атмосферѣ и исчезали изъ глазъ Тоби. Одинъ, какой-то бродяга, ловко спрыгнувши съ самаго верху колокольни на землю, удачно всталъ на ноги, но ранѣе, чѣмъ успѣлъ повернуться на одномъ мѣстѣ, погибъ и безслѣдно исчезъ! Небольшое количество, изъ находившихся внутри колокольни духовъ, нѣсколько мгновеній продолжали скакать съ мѣста на мѣсто, но съ каждымъ прыжкомъ все болѣе и болѣе ослабѣвали, уменьшались въ числѣ и, наконецъ, исчезли, какъ и всѣ остальные. Послѣднимъ оставался карликъ-горбунъ, спрятавшійся въ уголокъ, гдѣ звонко отдавалось гулкое эхо; онъ безостановочно кружился, какъ бы, носясь въ воздухѣ, и съ такою настойчивостью и рѣшительностью, что раньше чѣмъ погибнуть обратился въ одну ногу, потомъ въ ступню ноги, пока наконецъ и онъ пропалъ, растаявъ въ окружающемъ его воздухѣ. И на колокольнѣ вновь воцарилось полное безмолвіе.

И лишь тогда, но не раньше, Тоби разглядѣлъ въ каждомъ колоколѣ бородатое существо, одинаковаго роста и сложенія съ колоколами; вѣрнѣе (хотя оно и непостижимо) увидѣлъ въ колоколѣ колоколъ, въ образѣ величаваго человѣка, съ устремленнымъ на него мрачнымъ взглядомъ, въ то время, какъ онъ стоялъ безъ движенія, будто приросъ къ полу.

Загадочныя и величественныя фигуры! Они висѣли въ воздухѣ, безъ всякой поддержки, съ головами закутанными въ капюшоны и теряющимися въ высокихъ сводахъ темной колокольни! Недвижимые и туманные призраки, свѣтились какимъ-то своимъ собственнымъ свѣтомъ, въ окружающей ихъ тьмѣ. Каждый изъ нихъ приложилъ обмотанную во что-то руку къ своимъ загадочно молчавшимъ устамъ!

Утративъ отъ охватившаго его ужаса, способность двигаться, Тоби не могъ проскользнуть внизъ, чрезъ имѣющееся отверстіе въ полу. Еслибъ могъ, онъ предпочелъ бы ринуться, съ опасностью для жизни, внизъ головою съ высоты колокольни, чѣмъ продолжать чувствовать на себѣ неотступно на него обращенный, упорный и неотвратимый взглядъ этихъ, вѣчно открытыхъ, хотя и лишенныхъ вѣкъ, глазъ.

Все сильнѣе, все непреодолимѣе охватывалъ его своими когтями страхъ и ужасъ этого уединеннаго мѣста, этой безпросвѣтной тьмѣ. Онъ чувствовалъ прикосновеніе руки Призрака. Невозможность надѣяться на какую либо помощь; эта безконечно-длинная, мрачная, крутящаяся лѣстница, кишащая призраками и духами, отдѣлявшая его отъ земли, населенной людьми; сознаніе, что онъ находится на такой невѣроятной высотѣ, вызывающей головокруженіе даже днемъ, при видѣ, гдѣ-то далеко, внизу, летающихъ птицъ; его полная отчужденность отъ всѣхъ добрыхъ людей, которые, находясь въ это время въ полной безопасности у себя дома, спали мирнымъ сномъ, — все это вмѣстѣ взятое вызывало въ немъ не простой страхъ, но физически охватывало его холодомъ. Тѣмъ не менѣе его взоръ, его мысли, его ужасъ — все было сосредоточено на пристально смотрѣвшія на него фигуры, которыя, благодаря тьмѣ и густой тѣни, подъ которыми онѣ были какъ будто погребены, а также вслѣдствіе страннаго выраженія ихъ постоянно широко раскрытыхъ глазъ, ихъ причудливыхъ очертаній и непонятнаго висѣнія въ воздухѣ, являлись въ глазахъ Тоби совершенно непохожими на что бы то ни было, принадлежавшее къ обычному міру, хотя онъ и видѣлъ ихъ такъ же ясно и отчетливо, какъ массивныя дубовыя стропила, перекладины и скрѣпы, поддерживавшіе колокола. Все же это обрамляло ихъ, какъ бы цѣлымъ, огромнымъ лѣсомъ срубленныхъ деревъ, изъ чащи и глубины которыхъ, сквозь сучья и вѣтви загубленныхъ ради нихъ деревъ, колокола-призраки продолжали смотрѣть своими мрачными, немигающими глазами на Тоби.

Порывъ вѣтра, холоднаго и рѣжущаго, пронесся со стономъ внутри колокольни. Когда его дыханіе смолкло, самый большой колоколъ или его духъ заговорилъ:

— Кто это тутъ? — спросилъ онъ.

Голосъ его былъ суровый и глубокій и Тоби показалось, что воѣ колокола тѣми же звуками откликнулись ему.

— Мнѣ послышалось, что колокола выкликали моя имя, — проговорилъ Тоби, поднимая съ мольбою руки. — Я хорошенько самъ не знаю, зачѣмъ и какъ очутился я здѣсь. Впродолженіе долгихъ лѣтъ я прислушивался къ колоколамъ и часто ихъ звуки веселили мое сердце.

— И ты благодарилъ ихъ за это? — произнесъ голосъ.

— Тысячу разъ! — воскликнулъ Тоби.

— Какъ?

— Я вѣдь бѣденъ, — прошепталъ Тоби, — почему и могъ выразить имъ мою благодарность только словами.

— И всегда такъ поступалъ? — спросилъ духъ колокола. — Никогда не оскорбилъ насъ словомъ?

— Нѣтъ! — съ живостью воскликнулъ Тоби.

— Никогда не сказалъ намъ грубыхъ, несправедливыхъ злыхъ словъ? — продолжалъ призракъ.

Тоби хотѣлъ отвѣтить: «Никогда!», но въ смущеніи остановился.

— Голосъ Времени, — сказалъ призракъ, — кричитъ человѣку:- Впередъ! — Время дано ему для самоусовершенствованія и самопознанія; для развитія его достоинства, для достиженія высшаго идеала его счастья, для улучшенія его благосостоянія; для того, чтобы онъ шелъ впередъ, приближался къ цѣли, доступной его разуму, той цѣли, которая была опредѣлена и указана всему его существу, съ того мгновенія, какъ онъ и время начались. Вѣка тьмы, несправедливости и насилія слѣдовали одинъ за другимъ; милліоны людей страдали, жили, умерли, чтобы очистить ему путь. Всякій, стремящійся заставить сдѣлать его шагъ назадъ, или заставить его остановиться на своемъ пути, стремится остановить движеніе могущественной машины, которая поразитъ на смерть дерзнувшаго посягнуть на нее и задвижется еще съ большею стремительностью и силою, изъ-за всякой, хотя и мимолетной, насильственной пріостановки!

— Я не виноватъ ни въ чемъ подобномъ, насколько мнѣ кажется, сэръ, — сказалъ Тоби. — Если же я и сдѣлалъ это, то это была простая случайность; и я воздержусь въ будущемъ, вѣрьте мнѣ, сэръ!

— Тотъ, кто вкладываетъ въ уста Времени или его помощниковъ, — сказалъ духъ колокола, — вопль жалобы о прошедшихъ дняхъ, о тѣхъ дняхъ испытаній и ошибокъ, слѣды которыхъ не могутъ не быть видны, даже для самыхъ близорукихъ; тотъ вопль сожалѣнія, который служитъ для людей наилучшимъ показателемъ, до какой степени настоящее нуждается въ ихъ помощи, такъ какъ находятся еще люди, готовые выслушивать сожалѣнія о подобномъ прошломъ; тотъ человѣкъ, который дѣлаетъ это, глубоко виноватъ; и въ этой винѣ мы обвиняемъ тебя, мы колокола, тебя, совершившаго ее въ отношеніи насъ!

Тоби очнулся отъ перваго испуга; но вы вѣдь видѣли, какія чувства нѣжности и благодарности возбуждали въ немъ колокола; поэтому, когда онъ услыхалъ теперь обвиненіе въ такомъ серіозномъ грѣхѣ противъ нихъ, его сердце охватило чувство безконечной борьбы и раскаянія.

— Еслибы вы знали, — съ жаромъ произнесъ онъ, ломая руки, — быть можетъ вамъ это и извѣстно, — еслибы вы знали, сколько разъ вы являлись для меня вѣрными друзьями! Сколько разъ вы возвращали мнѣ мужество и бодрость, когда я былъ совершенно угнетенъ! Какою забавою, какою игрушкою были вы для моей маленькой Мэгъ (у бѣдненькой, никогда не было другихъ), съ того дня, какъ скончалась ея мать, оставивъ насъ одинокими! Еслибы вы все это знали, то не поставили бы мнѣ въ вину нечаянно вырвавшееся у меня слово!

— Тотъ, кто слышитъ въ нашемъ языкѣ, въ языкѣ колоколовъ, лишь одинъ звукъ, выражающій холодность или презрѣніе ко всякой надеждѣ, всякой радости, печали или страданію скорбящаго человѣчества; тотъ, кто слышитъ наши голоса, примыкающими къ голосамъ тѣхъ гнусныхъ тварей, которыя мѣряютъ на свой аршинъ всѣ страсти и чувства человѣка, точно также какъ онѣ отвѣшиваютъ на своихъ жалкихъ вѣсахъ наименьшее количество пищи, достаточной лишь для поддержанія полнаго лишеній труда голоднаго человѣчества, тотъ оскорбляетъ насъ! И подобное оскорбленіе ты нанесъ намъ! — прибавилъ колоколъ.

— Это было сдѣлано безъ дурного намѣренія, — сказалъ Тоби, — лишь по невѣжеству, но повторяю, безъ злого умысла, повѣрьте мнѣ!

— И наконецъ, самое худшее изъ всего! — продолжалъ колоколъ. — Тотъ, кто отворачивается отъ себѣ подобныхъ, лишь потому, что они нравственно пали и о нихъ идетъ худая молва; тотъ который покидаетъ ихъ, какъ что-то низкое, недостойное, вмѣсто того, чтобы съ участіемъ взглянуть на зіяющую у ихъ ногъ пропасть и протянуть имъ руку помощи; тотъ кто отказываетъ имъ въ состраданіи, видя ихъ судорожно хватающимися, въ ихъ паденіи, за какой-нибудь жалкій пучокъ чахлой травы, за какую-нибудь, выскакивающую изъ ихъ рукъ глыбу земли, израненными, измученными, падающими въ бездонную глубину, тотъ оскорбляетъ небо, человѣка, время, вѣчность! И ты виновенъ въ нанесеніи подобнаго оскорбленія!

— Сжальтесь надо мною! — молилъ Тоби, падая на колѣни. — Сжальтесь, именемъ Бога!

— Слушай! — сказалъ призракъ главнаго колокола.

— Слушай! — вскричали остальные духи.

— Слушай! — сказалъ чистый, дѣтскій голосъ и Тоби показалось въ немъ что-то знакомое. Раздались слабые звуки органа въ находившейся подъ колокольней церкви. Постепенно усиливаясь, музыка проникла до самыхъ сводовъ, наполнивъ собою хоры и внутренность церкви; все болѣе и болѣе распространяясь, она поднималась выше, выше, еще выше, стремясь пробудить мощныя чувства въ сердцѣ дубовыхъ стропилъ, внутренностей колоколовъ, дверей съ желѣзными засовами, крѣпкаго камня лѣстницъ, и когда даже стѣны самой колокольни не были въ силахъ ее вмѣстить, то она унеслась далеко въ небо!

Поэтому не было ничего удивительнаго въ томъ, что и душа бѣднаго старика не могла выдержать этихъ величественныхъ, захватывающихъ звуковъ и разразилась потокомъ слезъ. Тоби закрылъ лицо руками.

— Слушай! — сказалъ духъ самаго большого колокола.

— Слушай! — воскликнули остальные духи.

— Слушай! — произнесъ голосъ ребенка.

Торжественный хоръ голосовъ наполнилъ своимъ пѣніемъ колокольню.

Это было глухое, зловѣщее пѣніе, похоронные напѣвы, въ которыхъ напряженный до нельзя слухъ Тоби, уловилъ голосъ дочери.

— Она умерла! — воскликнулъ старикъ — Мэгъ умерла! Ея тѣнь является мнѣ, я слышу ее!

— Тѣнь твоей дочери оплакиваетъ умершихъ, она примкнула къ мертвымъ, къ мертвымъ надеждамъ, къ мертвымъ мечтаніямъ, къ мертвымъ грезамъ, продолжалъ колоколъ, — но она сама жива. Пусть ея жизнь будетъ для тебя живымъ урокомъ. Познай отъ существа, наиболѣе для тебя дорогого, что злые родятся злыми. Посмотри, какъ отъ этой прекрасной вѣтки, все оторвутъ до послѣдняго бутона, до послѣдняго листа и замѣть, какъ она можетъ засохнуть и погибнуть. Слѣдуй за нею! Слѣдуй, до полнаго отчаянія!

Всѣ призраки протянули правыя руки, указывая пальцемъ на зіявшую у ногъ его бездну.

— Духъ колоколовъ сопутствуетъ тебѣ,- сказалъ призракъ. — Ступай! Онъ слѣдуетъ за тобою!

Тоби обернулся и увидѣлъ… ребенка?… Да, ребенка, котораго Билль Фернъ несъ тогда по улицѣ, котораго Мэгъ уложила спать на своей кровати и около котораго мгновеніе назадъ она сидѣла съ такою любовью!

— Я несъ ее на рукахъ, — сказалъ Тоби, — несъ сегодня вечеромъ!

— Покажите ему то, что онъ называетъ собою, — сказали мрачные призраки, прежде всѣхъ духъ главнаго колокола, а за нимъ всѣ остальные.

Колокольня раскрылась у его ногъ. Онъ взглянулъ и увидѣлъ свое собственное изображеніе, лежащимъ на землѣ у колокольни за церковью, уничтоженнымъ, недвижимымъ.

— Я не принадлежу болѣе къ міру живыхъ! — воскликнулъ Тоби. — Я умеръ!

— Умеръ! — повторили хоромъ всѣ колокола.

— Господи! А Новый то Годъ?

— Прошелъ! — отвѣчали опять всѣ.

— Что? — вскричалъ Тоби, объятый ужасомъ. Значитъ я ошибся дорогою и, стараясь выйти изъ колокольни, среди окружавшей меня тьмы, я упалъ съ нея, годъ тому назадъ!

— Девять лѣтъ! — возразили призраки.

И при этихъ словахъ они спрятали свои вытянутыя руки и на томъ мѣстѣ, гдѣ были видѣнія, опять очутились колокола.

Они начали звонъ; опять пришло ихъ время. И еще разъ, громадное количество призраковъ вернулось къ жизни; еще разъ они безпорядочно перемѣшались другъ съ другомъ; еще разъ, едва колокола успѣли замолкнуть, они вновь исчезли и вернулись въ небытіе.

— Что это за фигуры и образы, которые я сейчасъ видѣлъ, если только это не есть плодъ моего безумія? — спросилъ Тоби своего проводника. — Кто они такіе?

— Это духи колоколовъ, это ихъ голоса наполняютъ воздухъ, — отвѣчалъ ребенокъ. — Они воспринимаютъ всѣ образы и формы, и исполняютъ всѣ дѣйствія, свойственныя надеждамъ, мыслямъ и воспоминаніямъ людей.

— А ты, — сказалъ Тоби, внѣ себя — Кто ты такой?

— Тсс!.. — прошепталъ ребенокъ… — Смотри!

Въ бѣдной, лишенной всякой обстановки, комнатѣ, за тою самою вышивкою, за которой онъ видѣлъ такъ часто сидящей Мэгъ, сидѣла его милая дорогая дочь! Онъ не сдѣлалъ ни малѣйшей попытки прижать ее къ своему сердцу, не попробовалъ поцѣловать ее, такъ какъ онъ понималъ, что подобныя ласки невозможны для него. Онъ лишь удержалъ свое прерывающееся дыханіе и вытеръ ослѣплявшія его слезы, чтобы имѣть возможность разглядѣть ее, насмотрѣться на нее!

Ахъ, какъ она измѣнилась! Какъ сильно она измѣнилась! Какъ потускнѣла ясность ея глазъ, какъ поблекъ румянецъ ея щекъ! Она была еще хороша, также хороша, какъ всегда. Но надежда, надежда, надежда, о! гдѣ была радужная надежда, говорившая когда-то съ нимъ, какъ живой голосъ? Она подняла глаза съ работы, взглядывая на сидѣвшую возлѣ нее подругу; старый Тоби слѣдилъ за направленіемъ ея взгляда и въ ужасѣ откинулся назадъ.

Въ сформированной женщинѣ онъ съ перваго взгляда узналъ ребенка. Въ ея длинныхъ, шелковистыхъ волосахъ, онъ видѣлъ тѣ, прежніе локоны; ея губы выражали что-то, попрежнему ребяческое. Да! въ ея глазахъ, которые сейчасъ были обращены на Мэгъ съ выраженіемъ любопытства, блестѣлъ тотъ же самый взглядъ, который озарялъ ея личико въ тотъ день, когда онъ принесъ ее въ свое убогое жилище! Что же это такое? Кидая смущенный взоръ на это незнакомое лицо, Тоби прочелъ въ немъ нѣчто такое благородное, вызывающее уваженіе; нѣчто неясное и неопредѣленное, какое-то воспоминаніе о ребенкѣ того времени… Ну, да! Это, конечно, она; на ней даже надѣто то самое, прежнее платье!

Тише! Онѣ заговорили!

— Мэгъ, — говорила Лиліанъ съ нѣкоторымъ колебаніемъ, — какъ часто ты поднимаешь глаза съ работы, чтобы взглянуть на меня!

— Развѣ мой взглядъ такъ измѣнился, что пугаетъ тебя? — спросила Мэгъ.

— Нѣтъ, милый другъ! Но зачѣмъ отвѣчаю я на подобный вопросъ? Вѣдь тебѣ самой смѣшно спрашивать меня объ этомъ… Почему, Мэгъ, ты болѣе не улыбаешься, глядя на меня?

— Какъ? Развѣ? — отвѣчала та съ улыбкой.

— Сейчасъ да, ты улыбаешься, — сказала Лиліанъ, — но теперь это стало рѣдкостью. Когда ты думаешь, что я такъ занята, что не замѣчаю тебя, то ты становишься такой встревоженной, такой угнетенной, что я боюсь поднять глаза. Конечно, подобное существованіе, полное труда и невзгодъ не располагаетъ къ веселью, но все же, прежде, ты была такая веселая!

— Какъ? Развѣ я теперь стала иною? — воскликнула Мэгъ съ оттѣнкомъ безпокойства въ голосѣ и вставъ, чтобы поцѣловать Лиліанъ. — Развѣ я дѣлаю еще болѣе тяжелою для тебя и безъ того тяжелую, выпавшую на нашу долю жизнь, дорогая моя Лиліанъ?

— Ты была единственною радостью, дѣлавшею подобное существованіе жизнью, — сказала Лиліанъ кидаясь къ ней на шею и цѣлуя ее, — единственною радостью, изъ за которой стоило выносить подобное существованіе, Мэгъ! Сколько заботъ! Сколько труда! Столько долгихъ, безконечныхъ часовъ, дней, ночей гнетущаго, безпросвѣтнаго, безрадостнаго, безконечнаго труда! И не для того, чтобы имѣть возможность собрать богатства, не для того, чтобы жить въ довольствѣ и радостяхъ, или просто наслаждаться достаткомъ скромной жизни честнаго труженика, но лишь для того, чтобы заработать себѣ насущный хлѣбъ, ничего, кромѣ куска хлѣба, еле, еле достаточнаго, чтобы имѣть возможность, силы, на завтра вернуться къ тому же труду, продолжать тоже заѣдающее жизнь существованіе! Жалкая, жалкая судьба! О, Мэгъ, Мэгъ! — прибавила она, возвышая голосъ и сжимая ее въ своихъ объятіяхъ, съ выраженіемъ скорби на лицѣ,- какъ можетъ жестокій міръ идти своею дорогою, не кинувъ взгляда сожалѣнія на столь жалкія, печальныя существованія?

— Лили! Лили! — говорила Мэгъ, стараясь успокоить ее и откидывая назадъ ея длинные волосы, упавшіе ей на лицо, омоченное слезами. — Какъ Лили, и это говоришь ты? Такая юная и такая красивая?

Молодая дѣвушка прервала ее и, сдѣлавъ шагъ назадъ, взглянула молящими глазами на свою подругу.

— Не говори мнѣ этихъ словъ, — вскричала она, — не говори мнѣ этого! Для меня нѣтъ ничего ужаснѣе! Мэгъ, состарь меня! Сдѣлай, чтобы я обратилась въ старую и уродливую; избавь меня, освободи меня отъ ужасныхъ мыслей, соблазняющихъ мою юность!

Тоби обернулся, чтобы взглянуть на своего проводника, но духъ ребенка исчезъ.

Тоби очутился перенесеннымъ въ другое мѣсто. Теперь онъ увидѣлъ сэра Джозефа Боули, этого друга и отца бѣдныхъ, справляющимъ грандіозное торжество у себя въ помѣстьи, по случаю дня рожденія леди Боули. А такъ какъ эта почтенная дама родилась въ день Новаго Года (случайность, которую мѣстная пресса разсматривала какъ исключительное предзнаменованіе Провидѣнія, вполнѣ достойное личности леди), то именно день Новаго Года и былъ днемъ торжества! Съѣхалось масса народа. Тутъ былъ и господинъ съ багровымъ цвѣтомъ лица, и мистеръ Филеръ и ольдерманъ Кьютъ, имѣвшій очень замѣтную склонность къ высокопоставленнымъ лицамъ и особенно подружившійся съ сэромъ Джозефомъ, послѣ написаннаго имъ любезнаго письма. Мы не отступимъ отъ истины, если скажемъ, что благодаря этому письму, онъ даже сталъ другомъ семьи. Было еще много приглашенныхъ и именно среди нихъ, грустно прохаживалась тѣнь Тоби, бѣднаго призрака, занятаго розысками своего проводника! Многолюдный обѣдъ былъ сервированъ въ парадномъ, большомъ залѣ, и сэръ Джозефъ въ хорошо всѣмъ извѣстной роли друга и отца бѣдняковъ, долженъ былъ произнести огромную рѣчь. Его друзья и дѣти, должны были предварительно скушать въ другой залѣ по кусочку плумпуддинга, а потомъ, по заранѣе условленному сигналу, присоединиться къ своимъ друзьямъ и отцамъ, образовать родъ многочисленной семьи, на которую никто не могъ взглянуть, не растрогавшись до слезъ.

Но все это еще были только цвѣточки! Было задумано нѣчто несравненно болѣе многозначительное! Сэръ Джозефъ, баронетъ, членъ Парламента, долженъ былъ сыграть въ кегли, въ настоящія кегли, и съ кѣмъ бы вы думали? — съ настоящими крестьянами!!!

— Это насъ цѣликомъ переноситъ — сказалъ ольдерманъ Кьютъ, — во времена царствованія короля Гендриха VIII, этого славнаго короля! Ха, ха, ха! прекрасная личность!

— Да, — сухо отвѣтилъ Филеръ, — годная лишь для того, чтобы мѣнять женъ и убивать ихъ! Говоря между нами, онъ порядочно таки перешелъ норму, опредѣляющую количество женщинъ, приходящихся на мужчину.

— Вы возьмете въ жены красавицъ, но не будете убивать ихъ, а?….- сказалъ ольдерманъ Кьютъ двѣнадцатилѣтнему наслѣднику сэра Боули. — Милый мальчикъ! Немного пройдетъ времени, и мы увидимъ этого юнаго джентльмена членомъ Парламента, раньше, чѣмъ мы успѣемъ оглянуться, — прибавилъ онъ, взявъ его за плечи и смотря на него настолько серіозно, насколько это было ему доступно. — Мы услышимъ разговоры объ его успѣшныхъ выборахъ; о его рѣчахъ въ Палатѣ; о тѣхъ предложеніяхъ, съ которыми къ нему обратится правительство; о его всестороннихъ блестящихъ успѣхахъ. А! мы также упомянемъ его и кое что скажемъ по его поводу въ нашихъ рѣчахъ въ палатѣ Общинъ. Я за это отвѣчаю!

— О! — сказалъ Тоби, — вотъ что значитъ имѣть чулки и башмаки! Какое различное отношеніе это вызываетъ!

Но тѣмъ не менѣе, эти разсужденія не помѣшали его сердцу отнестись доброжелательно къ этому мальчику, уже хотя бы изъ за его любви къ маленькимъ оборвышамъ, предназначеннымъ (по словамъ ольдермана) плохо кончить и которые могли бы быть дѣтьми его бѣдной Мэгъ!

— Ричардъ, — стоналъ Тоби, проталкиваясь среди толпы гостей. — Ричардъ, гдѣ же онъ? Я не могу найти его! Ричардъ! Ричардъ!

Предполагая, что онъ еще живъ, не было ни малѣйшаго основанія надѣяться встрѣтить его здѣсь. Но печаль Тоби и его чувство одиночества среди этихъ блестящихъ, разряженныхъ гостей, нарушили логичность его мыслей, и онъ опять и опять принимался бродить въ этомъ блестящемъ обществѣ, продолжая искать своего проводника и безпрестанно повторять:

— Гдѣ Ричардъ? Скажите мнѣ, гдѣ находится Ричардъ?

Во время его безостановочныхъ снованій взадъ и впередъ, онъ наткнулся на мистера Фиша, личнаго секретаря сэра Джозефа, находившагося въ страшномъ волненіи.

— Боже, — восклицалъ онъ, — гдѣ же ольдерманъ Кьютъ? Не видалъ ли кто нибудь ольдермана Кьюта?

Видѣлъ ли кто нибудь ольдермана Кыота?

Милый Фишъ! Кто же могъ не видѣть ольдермана Кьюта? Вѣдь это такой умный, любезный человѣкъ; онъ вѣчно былъ охваченъ желаніемъ показать себя людямъ. И, если у него былъ какой нибудь недостатокъ, то именно его желаніе всегда стараться быть на виду! И всюду, гдѣ только собиралось высшее общество, тамъ находился всегда и онъ. Нѣсколько голосовъ прокричало въ отвѣтъ на вопросъ Фиша, что онъ находится въ числѣ лицъ, собравшихся вокругъ сэра Джозефа. Фишъ прошелъ туда и, дѣйствительно, найдя его въ указанномъ мѣстѣ, потихоньку отвелъ его въ нишу окна. Тоби вошелъ за ними, помимо своей воли. Онъ чувствовалъ, что что-то неудержимо влекло его туда.

— Мой милый ольдерманъ Кьютъ, — сказалъ мистеръ Фишъ, — отойдите еще немножко. Случилось нѣчто ужасное! Я только что получилъ это извѣстіе. Мнѣ кажется, что не слѣдовало бы сообщать объ этомъ сэру Джозефу до окончанія празднества. Вы близко знаете сэра Джозефа и не откажете мнѣ въ совѣтѣ. Самая печальная, самая ужасная новость!

— Фишъ, — отвѣчалъ ольдерманъ, — Фишъ, мой добрый другъ! Въ чемъ дѣло? Никакой революціи, я надѣюсь? Ни…. ни поползновенія посягнуть на авторитетъ мировыхъ судей?

— Дидль, банкиръ, — говорилъ секретарь прерывающимся голосомъ, — фирма братья Дидль…. который долженъ былъ быть здѣсь сегодня…. одинъ изъ крупнѣйшихъ пайщиковъ общества ювелировъ….

— Пріостановилъ платежи? — воскликнулъ ольдерманъ. — Быть не можетъ!?

— Застрѣлился!

— Боже!

— Пустилъ себѣ въ ротъ двѣ пули, сидя въ своей конторѣ,- продолжалъ мистеръ Фишъ — и убилъ себя наповалъ! Причины, побудившія на самоубійство не выяснены. Царское состояніе!

— Состояніе! — воскликнулъ ольдерманъ, — скажите человѣкъ самой благородной репутаціи! Застрѣлился, мистеръ Фишъ! Своею собственною рукою!

— Сегодня утромъ, — прибавилъ Фишъ.

— О, его мозгъ! Его мозгъ! — вскричалъ благочестивый ольдерманъ, вздымая руки къ небу — о! нервы, нервы! Загадочная машина, называемая человѣкомъ! Какъ немного надо, чтобы нарушить ея механизмъ! Бѣдныя, жалкія мы существа! Быть можетъ послѣдствія какого-нибудь обѣда, мистеръ Фишъ; быть можетъ подъ вліяніемъ поведенія сына, который, я слышалъ, велъ очень бурную жизнь, раздавая направо и налѣво векселя на огромныя суммы… Такая почтенная личность! Одинъ изъ наиболѣе почтенныхъ людей, которыхъ мнѣ только случалось видѣть! Какой грустный фактъ, мистеръ Фишъ! Общественное бѣдствіе! Я считаю долгомъ облечься въ самый глубокій трауръ. Столь уважаемый всѣми человѣкъ! Но вѣдь надъ нами Всемогущій Богъ, мистеръ Фишъ, и мы должны покориться его волѣ, мы должны покориться ей, мистеръ Фишъ:

Что-же это значитъ, ольдерменъ? Вы ни словомъ не упоминаете о своемъ рѣшеніи упразднить самоубійство? Вспомните-же наконецъ, достойный мировой судья, о проповѣдуемыхъ вами высоко нравственныхъ принципахъ, чѣмъ вы, когда то, такъ гордились. Ну-же, одьдерманъ, беритесь вновь за излюбленные вами вѣсы и положите въ эту пустую чашу ежедневное голоданіе и, изсушенные голодомъ и нуждою, материнскіе сосцы — эти природные источники питанія, ставшіе нечувствительными къ крикамъ отчаянія своего голоднаго ребенка, предъявляющаго свое право на жизнь. Взвѣсьте за и противъ, вы новоявленный пророкъ Даніилъ, сравняйте вѣсы Ѳемиды! Взвѣсьте ваши два самоубійства на глазахъ тысячи страждущихъ существъ, являющихся внимательными зрителями вашего гнуснаго лицемѣрія и обмана! Или представьте себѣ, что въ одинъ прекрасный день, въ минуту заблужденія, лишившись разсудка, вы также посягнете на свою жизнь, чтобы убѣдить своихъ друзей (если у васъ таковые есть) не смѣшивать, не сравнивать безуміе, охватившее человѣка, обладающаго всѣми благами жизни, съ горячкою, охватившею безразсудную голову, разбитую отчаяніемъ и озлобленіемъ душу? Что скажете вы на это, ольдерманъ!

Тоби такъ отчетливо слышалъ въ самомъ себѣ эти слова, какъ будто какой-то внутренній голосъ ихъ дѣйствительно произнесъ. Ольдерманъ Кьютъ обѣщалъ мистеру Фишу свое содѣйствіе для сообщенія печальнаго происшествія сэру Джозефу въ концѣ торжества. Потомъ, разставаясь съ своимъ другомъ, ольдерманъ крѣпко пожалъ ему руку въ порывѣ охватившей его горечи.

— Самый уважаемый изъ людей! — сказалъ онъ еще разъ, выразивъ при этомъ полнѣйшее недоумѣніе, (представьте себѣ, самъ ольдерманъ Кьютъ недоумѣвалъ), какъ небо рѣшалось посылать подобныя страданія на землю.

— Еслибы не вѣрить въ обратное, — прибавилъ ольдерманъ, — то могло бы явиться предположеніе, при видѣ подобныхъ встрясокъ нашей системы, что онѣ грозятъ нарушеніемъ общественнаго экономическаго строя! Братья Дидль!

Игра въ кегли имѣла огромнѣйшій успѣхъ. Мистеръ Джозефъ валилъ одну кеглю за друюю съ поразительною ловкостью; его сынъ не отставалъ отъ него, лишь съ тою разницею, что каталъ шары на болѣе близкомъ разстояніи. И всѣ считали долгомъ утверждать, что теперь, разъ самъ баронетъ и сынъ баронета играли въ кегли, весь округъ несомнѣнно начнетъ процвѣтать въ самомъ непродолжительномъ времени. Въ назначенный часъ былъ сервированъ обѣдъ и Тоби невольно послѣдовалъ за толпою въ большую залу, толкаемый какимъ-то внутреннимъ влеченіемъ, которому не былъ въ силахъ противостоять. Красивыя, нарядныя женщины, веселые, оживленные, довольные гости, представляли удивительно изящное зрѣлище. Когда же открыли двери для пропуска поселянъ, одѣтыхъ въ свои живописные, мѣстные костюмы, толпою входившихъ въ залу, то красота картины достигла высшей степени! Но всѣ эти впечатлѣнія не мѣшали Тоби съ тоскою шептать:

— Гдѣ же Ричардъ? Онъ бы помогъ мнѣ утѣшить ее! Неужели же я такъ и не увижу его?

Было произнесено нѣсколько рѣчей; предложили выпить за здоровье леди Боули; сэръ Джозефъ отвѣчалъ благодарностью и огромной рѣчью, въ которой онъ до поразительности ясно доказывалъ, что онъ другъ и отецъ бѣдныхъ. Потомъ онъ выпилъ за благоденствіе и здоровье своихъ дѣтей и друзей, за достоинство труда и т. д. и т. д. Вдругъ неожиданное смятеніе, происшедшее въ залѣ, привлекло вниманіе Тоби. Послѣ нѣкотораго безпорядка, шума и сопротивленія, сквозь толпу протискался впередъ человѣкъ. Это не былъ Ричардъ, нѣтъ, но это былъ человѣкъ, о которомъ Тоби также часто и много думалъ и котораго онъ уже нѣсколько разъ старался найти глазами. Въ мѣстѣ, менѣе ярко освѣщенномъ, онъ бы еще могъ, быть можетъ, сомнѣваться, что этотъ истощенный, состарившійся, сгорбленный, съ посѣдѣвшими волосами человѣкъ, былъ никто иной, какъ Виллъ Фернъ; но здѣсь, при свѣтѣ люстръ, падавшемъ на эту всклокоченную, типичную голову, сомнѣнію не было мѣста.

— Что это такое? — вскричалъ сэръ Джозефъ, вскакивая съ мѣста. — Кто впустилъ этою человѣка? Вѣдь это преступникъ, только что вышедшій изъ тюрьмы. Мистеръ Фишъ, будьте столь добры

— Одну секунду, — сказалъ Фернъ, — одну секунду! Миледи, въ этотъ день Новаго Года, который является также и днемъ вашего рожденія, разрѣшите мнѣ произнести нѣсколько словъ!

Миледи не могла не сдѣлать вида, что проситъ за него и сэръ Джозефъ, съ обычнымъ ему величественнымъ видомъ, вновь опустился въ кресло.

Посѣтитель въ лохмотьяхъ, (такъ на немъ все было изношено) обвелъ взглядомъ огромное общество и смиренно поклонился.

— Благородные дворяне! — произнесъ онъ. — Вы только что пили за здоровье рабочаго! Взгляните теперь на меня!

— Я вижу передъ собою человѣка, вышедшаго изъ тюрьмы! — сказалъ Фишъ.

— Именно такъ! Человѣка, вышедшаго изъ тюрьмы, — повторилъ Фернъ, — и это ни въ первый, ни во второй, ни въ третій, ни даже въ четвертый разъ.

Послышалось замѣчаніе мистера Филера, сказанное недовольнымъ тономъ, что быть въ тюрьмѣ четыре раза, значитъ, злоупотреблять своимъ правомъ въ отношеніи другихъ лицъ средняго типа, и что онъ долженъ бы былъ стыдиться этого.

— Благородное дворянство, — повторилъ Фернъ, — взгляните на меня. Вы видите, что я дошелъ до самаго невозможнаго положенія; вы болѣе не властны сдѣлать мнѣ никакого зла, ни ухудшить моего положенія, такъ какъ то время, когда доброе отношеніе, теплое слово, могли принести мнѣ столько хорошаго, — прибавилъ онъ, ударяя себя въ грудь и качая головою, — далеко унесено вѣтромъ вмѣстѣ съ благоуханіемъ горошка и клевера. По крайней мѣрѣ, дайте мнѣ возможность сказать вамъ слово за нихъ (онъ указалъ на рабочихъ, находившихся въ залѣ), и такъ какъ вы находитесь всѣ здѣсь въ сборѣ, то выслушайте, ради нихъ, хоть разъ въ вашей жизни, настоящую правду!

— Я не думаю, чтобы здѣсь нашелся хоть одинъ человѣкъ, желающій выбрать его посредникомъ между нами и поселянами, — сказалъ сэръ Джозефъ.

— Очень вѣроятно, сэръ Джозефъ; я безъ труда готовъ повѣрить вашимъ словамъ; но это обстоятельство не только не умаляетъ значенія и правды того, что я хочу сказать, но наоборотъ, еще болѣе показываетъ необходимость выполнить мое рѣшеніе. Я прожилъ въ этомъ краѣ много лѣтъ. Отсюда вы можете видѣть мою лачугу; вонъ за тѣмъ, развалившимся заборомъ. Сотни разъ видѣлъ я, какъ прекрасныя леди рисовали се на листахъ своихъ альбомовъ: она, дѣйствительно, выходитъ очень живописною на рисункѣ, объ этомъ я слышалъ не разъ. Но, вѣдь, за то въ вашихъ рисованныхъ пейзажахъ не бываетъ дурной погоды и, очевидно, моя хижинка болѣе подходитъ для модели рисунка, чѣмъ для жилища человѣка. А, между тѣмъ, я жилъ въ ней, провелъ въ ней много лѣтъ! Но что это была за жизнь! Что за безотрадная, тяжелая жизнь! Подумайте сами, представьте себѣ, что значитъ пережить въ подобной обстановкѣ, день за днемъ, долгіе годы!

Онъ говорилъ такъ, какъ въ тотъ вечеръ, когда Тоби встрѣтилъ его. Лишь голосъ его былъ какой-то болѣе хриплый, тяжелый, временами дрожащій; но въ немъ не замѣтно было злобы и рѣдко, рѣдко измѣнялъ онъ спокойному и серьезному тону, съ которымъ онъ передавалъ всѣ эти обыденные факты своего существованія.

— Несравненно труднѣе, чѣмъ вы это думаете, благородные господа, стать честнымъ человѣкомъ, т. е. тѣмъ, что обыкновенно понимается подъ этимъ словомъ, живя въ подобной лачугѣ! Если мнѣ удалось еще остаться человѣкомъ, не обратиться въ животное, то это должно быть поставлено мнѣ въ заслугу. Я, конечно, говорю о прошломъ; теперь же, какъ я уже говорилъ, ничто не можетъ быть сдѣлано для меня. Я уже пережилъ то время, когда это было возможно!

— Я очень доволенъ, что этому человѣку удалось проникнуть сюда и высказать все это, — сказалъ сэръ Джозефъ, обводя свѣтлымъ взглядомъ окружающихъ. — Оставьте его въ покоѣ. Я вижу въ этомъ предначертаніе свыше, пославшее его сюда живымъ примѣромъ! Я надѣюсь, я вѣрю, я искренно убѣжденъ, что примѣръ этотъ окажетъ самое благотворное, самое желательное вліяніе на моихъ, собравшихся здѣсь, друзей!

— Кое-какъ я влачилъ свое существованіе, — послѣ короткаго молчанія продолжалъ Фернъ, — но съ такимъ неимовѣрнымъ трудомъ, что ни я, никто, не въ состояніи понять, какъ я не изнемогъ подъ его бременемъ. Не было случая, когда мое лицо могло бы проясниться, когда я могъ бы мечтать объ улучшеніи своей участи. Вы же, господа дворяне, вы, засѣдающіе въ различныхъ совѣтахъ, — вамъ достаточно видѣть озабоченное, измученное лицо человѣка, чтобы найти его подозрительнымъ, — «Я очень сомнѣваюсь, относительно благонадежности Ферна» — говорите вы другъ другу — «надо слѣдить за. нимъ». Я не говорю, господа, что съ вашей стороны такая осторожность странна; я лишь констатирую фактъ. И съ этой минуты, съ момента проявленія вашего недовѣрія, что бы Билль Фернъ ни дѣлалъ, что бы ни предпринималъ, что бы ни говорилъ, что бы ни думалъ — все это обращается въ оружіе противъ него же!

Ольдерманъ Кьютъ засунувъ свои большіе пальцы въ кармашки жилета и развалясь на креслѣ, съ улыбкою, прищуривъ глаза, разсматривалъ висящую на потолкѣ люстру, какъ бы желая сказать:

— Ну, вотъ мы и договорились. Я давно это предсказывалъ! Все тѣ-же вѣчныя жалобы! Боже мой, какъ все это надоѣло! Вѣдь мы это уже наизусть знаемъ, давнымъ давно!

— Теперь, господа дворяне, — продолжалъ Билль Фернъ, съ внезапно покраснѣвшимъ свирѣпымъ лицомъ, протягивая впередъ руки, — теперь посмотримъ, какъ ловко ваши законы ловятъ насъ въ капканы и безжалостно травятъ, когда мы окончательно теряемъ силы въ жизненной борьбѣ. Я старался устроиться, гдѣ только могъ и въ концѣ концовъ обратился въ бродягу! Сажайте-же меня въ тюрьму; пользуйтесь тѣмъ, что я вновь вернулся сюда! Срывая орѣхи въ вашихъ лѣсахъ, я нечаянно обломалъ одну, двѣ вѣтки орѣшника. Съ кѣмъ это не случалось? Въ тюрьму! Одинъ изъ вашихъ лѣсничихъ встрѣтилъ меня среди бѣла дня съ ружьемъ въ рукахъ, недалеко отъ моего садика. Въ тюрьму! Освободившись, естественно, я обругалъ его. Въ тюрьму! Срѣзаю я трость. Въ тюрьму! Съѣдаю упавшее яблоко или гнилую рѣпу. Въ тюрьму! Возвращаясь оттуда, — а тюрьма ваша находится на разстояніи двадцати миль, — я протягиваю вамъ руки, моля о самой ничтожной помощи. Въ тюрьму! Наконецъ, городовой, стражникъ, кто бы онъ тамъ ни былъ, встрѣчаетъ меня, гдѣ бы то ни было, за какою бы то ни было работою. Въ тюрьму! И все потому, что я бродяга, что я знакомая тюрьмѣ пташка, что нѣтъ у меня иного пріюта!

Ольдерманъ глубокомысленно покачалъ головою, какъ бы желая сказать:

— Что-же! Это ужъ не такой плохой пріютъ — тюрьма!

— Не думайте, что я говорю все это съ цѣлью защитить себя. Кто-же можетъ возвратить мнѣ свободу, возстановить мое доброе имя, вернуть мнѣ мою, ни въ чемъ неповинную, племянницу? Всѣ лорды и леди Англіи не въ силахъ сдѣлать этого! Но, господа дворяне, когда вы будете имѣть дѣло съ другими, подобными мнѣ, людьми, то беритесь съ другого конца. Дайте намъ изъ милосердія, пока мы лежимъ еще въ колыбели, жилища болѣе сносныя; дайте намъ лучшую пищу, когда мы боремся за наше существованіе; дайте болѣе милостивые законы, чтобы вернуть насъ съ ложнаго пути на путь истины; не стращайте насъ вѣчно тюрьмою, не грозите всегда и всюду ею, что бы мы ни дѣлали, какъ бы ни повернулись! Тогда за каждое доброе ваше начинаніе рабочій отплатилъ бы вамъ самою безграничною благодарностью, оцѣнилъ бы его настолько, насколько это въ силахъ человѣка! Сердце рабочаго долготерпѣливо, миролюбиво и доброжелательно! Но вы должны прежде всего вселить въ его душу вѣру въ себя, въ правильность вашихъ законовъ! Теперь же, будь онъ погибшей развалиной, какъ я, или похожимъ на кого-нибудь изъ присутствующихъ здѣсь, душа его отвернулась отъ васъ! Верните же его къ себѣ, господа, верните, пока еще не поздно. Не дайте наступить для него дню, когда его измученный мозгъ перестанетъ понимать значеніе самой Библіи, и слова ея будутъ для него словами, такъ часто звучавшими въ моихъ ушахъ, когда я сидѣлъ въ тюрьмѣ:- куда ты идешь — я не могу идти; гдѣ ты отдыхаешь, я не могу отдохнуть; твой народъ, не мой народъ; твоя вѣра, не моя вѣра; твой Богъ, не мой Богъ!

Внезапное волненіе и движеніе охватило всѣхъ присутствующихъ. Тоби даже показалось, что нѣсколько человѣкъ поднялось съ своихъ мѣстъ, чтобы выгнать Ферна, чѣмъ онъ и объяснилъ внезапное движеніе и шумъ. Но въ тоже мгновеніе онъ увидѣлъ, что и зала и всѣ находившіеся въ ней исчезли, — и передъ нимъ была опять его дочь, опять за работой, но въ еще болѣе жалкой, нищенской обстановкѣ; около нея не было теперь Лиліанъ.

Пяльцы, на которыхъ Лиліанъ работала, были отложены въ сторону и чѣмъ-то прикрыты; стулъ, на которомъ она обыкновенно сидѣла, былъ обернутъ къ стѣнѣ. Въ этихъ всѣхъ кажущихся мелочахъ заключалась цѣлая повѣсть, точно также, какъ и на поблекшемъ отъ страха лицѣ Мэгъ! Увы, эту грустную повѣсть слишкомъ ясно можно было прочесть.

Мэгъ работала, не поднимая глазъ, пока уже не стемнѣло такъ, что нельзя было видѣть стежковъ. Когда наступила полная темнота, она зажгла свою жалкую лампочку и вновь принялась за работу. Ея старый отецъ, съ любовью и тоскою смотрѣвшій на нее, оставался невидимымъ ей. Какъ глубока, какъ сильна была эта любовь было извѣстно только Богу! Хотя Тоби и зналъ, что она не можетъ слышать его, онъ безостановочно разсказывалъ ей нѣжнымъ голосомъ о далекой прошлой жизни, о колоколахъ.

Поздно вечеромъ, почти ночью, послышался стукъ въ дверь. Мэгъ отворила. На порогѣ показался какой-то неопрятный, съ потупленными въ землю глазами, печальный, полупьяный человѣкъ, съ длинной всклокоченной бородой, растрепанный, но тѣмъ не менѣе сохранившій слѣды былой красоты и стройности.

Онъ не двигался съ мѣста, ожидая разрѣшенія Мэгъ войти въ комнату. Отступивъ шага два, Мэгъ остановилась, молча смотря на него глазами, полными скорби. Наконецъ желаніе Тоби исполнилось:- передъ нимъ стоялъ Ричардъ!

— Могу я войти, Маргарита?

— Да, войди!

Еслибы Тоби раньше не узналъ въ этомъ человѣкѣ Ричарда, не узналъ его, пока тотъ не проронилъ ни одного слова, то теперь, слыша его сиплый, прерывающійся голосъ, онъ не могъ бы и предположить, что Ричардъ могъ такъ говорить!

Въ комнатѣ было всего два стула. Мэгъ дала ему свой и приготовилась слушать его, стоя на нѣкоторомъ разстояніи отъ него.

Ричардъ сѣлъ, уставившись тупымъ, разсѣяннымъ взглядомъ въ полъ, улыбаясь какою то жалкою, безсмысленною улыбкою. Онъ, казался до такой степени опустившимся, до такой степени безнадежно махнувшимъ на себя рукою, до такой степени погибшимъ, что она закрыла лицо руками и отвернулась отъ него, чтобы скрыть отъ него охватившее ее отчаяніе! Вызванный изъ оцѣпенѣнія шелестомъ ея платья или другимъ незначительнымъ шумомъ, Ричардъ поднялъ голову и заговорилъ съ такимъ видомъ, будто только что вошелъ:

— Все еще за работою, Маргарита? Какъ ты, однако, трудишься. Всегда такъ поздно?

— Да, обыкновенно.

— И начинаешь рано утромъ?

— Рано утромъ.

— Такъ и она мнѣ говорила. Кромѣ того, она говорила, что ты никогда не устаешь или по крайней мѣрѣ, никогда не показывала усталости, все время пока вы жили вмѣстѣ, даже тогда, когда бывала совершенно изнурена и работою и голодомъ. Да, впрочемъ я тебѣ это говорилъ уже, въ послѣдній разъ, какъ былъ у тебя.

— Да, — отвѣтила она, — и я просила тебя никогда больше не говорить со мною объ этомъ. И вѣдь ты мнѣ тогда торжественно обѣщалъ исполнить мою просьбу, Ричардъ.

— Торжественно обѣщалъ! — возразилъ онъ съ идіотскимъ смѣхомъ и тупымъ взглядомъ, — торжественно обѣщалъ! Конечно, торжественно обѣщалъ! Но что же мнѣ дѣлать, Маргарита? — послѣ довольно продолжительнаго молчанія, какъ будто вдругъ проснувшись, проговорилъ онъ, съ внезапно охватившимъ его оживленіемъ. — Какъ поступить мнѣ? У меня силъ больше не хватаетъ. Она опять приходила ко мнѣ.

— Опять! — воскликнула Мэгъ. — Она такъ много думаетъ обо мнѣ! Она опять приходила?

— Разъ двадцать, — сказалъ Ричардъ. — Она просто преслѣдуетъ меня, Маргарита. Она ходитъ за мной по улицамъ, и все суетъ мнѣ въ руки вотъ это. Я слышу ея шаги, когда работаю (положимъ это случается не часто) и не успѣваю повернуть головы, какъ въ ушахъ моихъ раздается ея шепотъ: «Ричардъ, не оборачивайтесь; ради всего святого, передайте ей это». Она мнѣ приноситъ его на домъ, присылаетъ въ письмахъ. Приноситъ ко мнѣ на домъ; кладетъ на порогъ двери. Что могу я подѣлать? Взгляни на это!

И съ этими словами онъ показалъ Мэгъ небольшой кошелекъ, который онъ держалъ въ рукахъ, позвякивая лежащими въ немъ монетами.

— Спрячь его! — сказала Мэгъ, — спрячь его! Когда опять увидишь ее, Ричардъ, скажи ей, что я люблю ее всею душою; что никогда не засыпаю, не благословивъ ее мысленно, не помолясь за нее. Что во время моей долгой одинокой работы, я всегда думаю о ней, что и днемъ и ночью я не разлучена съ ней. Что, если завтра придетъ моя смерть, — послѣднею моею мыслью будетъ она. Но, что я не могу видѣть этихъ денегъ!

Онъ медленно отвелъ свою руку съ зажатымъ въ ней кошелькомъ и проговорилъ съ серьезностью пьяницы:

— Я говорилъ ей все это, не разъ говорилъ, и такъ ясно, какъ только возможно. Сколько разъ я относилъ этотъ кошелекъ обратно и оставлялъ его тамъ. Но когда она вь послѣдній разъ пришла ко мнѣ и стояла передо мною, лицомъ къ лицу, то что могъ я сдѣлать?

— Ты видѣлъ ее? — воскликнула Мэгъ. — Ты ее видѣлъ! О! Лиліанъ, моя дорогая дочь! Лиліанъ! Лиліанъ!

— Я ее видѣлъ, — продолжалъ Ричардъ, не отвѣчая прямо на вопросъ Мэгъ, а преслѣдуя теченіе собственныхъ мыслей. — Она стояла передо мною, вся дрожащая. — «Какъ выглядитъ она, Ричардъ?» «Говоритъ-ли она когда нибудь обо мнѣ?» «Похудѣла-ли сна?» «Кто сидитъ за столомъ, на моемъ мѣстѣ?» «Не сожгла ли она пяльцы, на которыхъ когда-то обучала меня работать, Ричардъ?» — Вотъ что она говорила мнѣ тогда, стоя передо мною, — повторилъ Ричардъ.

Мэгъ подавила рыданія, съ глазами, полными слезъ, склонилась она къ нему, боясь проронить слово.

Съ руками, опущенными на колѣни, нагнувшись впередъ и смотри на полъ, какъ будто на немъ было неясно написано все то, что онъ говорилъ, Ричардъ продолжалъ свой разсказъ:

— Она говоритъ:- «Ричардъ, я очень низко пала, и тебѣ легко понять, какъ я страдала, когда мнѣ возвращали этотъ кошелекъ обратно, послѣ того, какъ я сама рѣшилась принести его къ тебѣ. Но ты ее любилъ, когда-то, даже нѣжно, если я не ошибаюсь. Васъ всячески старались разъединить; опасенія, ревность, сомнѣнія, оскорбленное самолюбіе отдалили тебя отъ нее; но ты все таки продолжалъ любить ее, если память мнѣ не измѣняетъ». И это правда, — прервалъ онъ самъ себя, — это такъ было всегда! — «О, Ричардъ, если ты ее когда-нибудь любилъ, если ты сохранилъ воспоминаніе о томъ, что было, и потеряно теперь навсегда, то отнеси это еще разъ къ ней! Попробуй еще одинъ разъ! Скажи ей, какъ я просила тебя и умоляла! Скажи ей, какъ искренно прижималась я къ твоему плечу, гдѣ должна бы была находиться ея голова, еслибы она стала твоею женою; скажи ей, какъ я унижалась передъ тобою, Ричардъ. Скажи ей, что ты смотрѣлъ мнѣ въ лицо и что вся красота его, которой она когда-то такъ любовалась, безслѣдно исчезла и что ее замѣнили похудѣвшія, поблекшія, блѣдныя щеки, видъ которыхъ заставилъ бы ее рыдать. Передай ей все это и попробуй еще разъ отдать ей этотъ кошелекъ. Сердце ея не рѣшится вновь вернуть мнѣ его!»

Онъ сидѣлъ, какъ въ бреду повторяя послѣднія слова; вдругъ онъ встрепенулся и всталъ, сказавъ:

— Ты все-таки не возьмешь его, Маргарита?

Она встряхнула головою, моля его оставить ее.

— Доброй ночи, Маргарита.

— Доброй ночи.

Ричардъ оглянулся, чтобы еще разъ взглянуть на нее, пораженный ея отчаяніемъ, а, быть можетъ, и охваченный жалостью къ самому себѣ, звучавшей въ ея голосѣ. Это было быстрое, мимолетное движеніе и на секунду все его существо озарилось свѣтомъ его юности! Черезъ мгновеніе онъ уходилъ такимъ же, какимъ пришелъ. Этотъ кратковременный проблескъ, это слабое отраженіе навсегда угасшаго пламени, казалось, не могло болѣе поднять его съ той глубины, въ которую онъ погрузился.

Никакія ощущенія, никакія страданія, никакія муки, переживаемыя Мэгъ и нравственно и физически не могли остановить ея работы, которая должна была быть сданною къ сроку. Поэтому она вновь принялась за нее съ удвоеннымъ рвеніемъ и прилежаніемъ. Пробила полночь, а она все продолжала работать. Была холодная ночь и Мэгъ часто отрывалась отъ работы, чтобы поправить жалкій огонь камина. Какъ разъ, когда она стояла возлѣ огня, куранты пробили половину перваго и раздался легкій ударъ въ дверь. И ранѣе, чѣмъ Мэгъ успѣла спросить себя, кто можетъ быть этотъ столь поздній гость, дверь раскрылась.

О, молодость! о, красота! Какъ бы счастливы вы ни были, не отверните вашего взора отъ этого! О, молодость! о, красота! Благословенно все, до чего касается рука ваша, совершенствующая все созданное Творцомъ! Взгляните сюда!

Мэгъ увидѣла входящую и съ безумнымъ крикомъ: Лиліанъ! Лиліанъ! — бросилась къ ней.

Съ быстротою молніи Лиліанъ опустилась передъ нею на колѣни, судорожно хватаясь за платье Мэгъ.

— Встань, дорогая! Встань, Лиліанъ! Милая моя дочь!

— Нѣтъ, нѣтъ, никогда больше Мэгъ, никогда! Здѣсь! Здѣсь! У ногъ твоихъ, прижавшись къ тебѣ, хочу я чувствовать на лицѣ своемъ твое дорогое дыханіе!

— Милая, Лиліанъ! Возлюбленная моя дѣвочка! Дитя моего сердца! Нѣтъ, любовь матери не могла бы быть нѣжнѣе моей… Пусть голова твоя отдохнетъ на моей груди!

— Никогда больше, Мэгъ, никогда больше! Въ первый разъ, когда я любовалась лицомъ твоимъ, ты на колѣняхъ стояла передо мною. Я теперь хочу на колѣняхъ умереть у твоихъ ногъ, здѣсь! Дай мнѣ умереть здѣсь, здѣсь!

— Ты опять здѣсь, дорогая моя! Мы опять будемъ жить вмѣстѣ, снова будемъ вмѣстѣ работать, вмѣстѣ надѣяться и вмѣстѣ умремъ!

— Поцѣлуй меня, Мэгъ! Обними меня! Прижми меня къ своему сердцу! Взгляни на меня съ любовью, но не подымай меня! Оставь меня тутъ! Въ послѣдній разъ, колѣнопреклоненной, смотрю я на твое дорогое и любимое лицо!

О, молодость! о, красота! Какъ бы вы ни были переполнены счастьемъ, взгляните сюда! Вѣрныя завѣтамъ вашего Творца смотрите. сюда!

— Прости меня, моя дорогая, дорогая, Мэгъ! Я знаю, я вижу, что ты простила меня, но скажи мнѣ это, Мэгъ! Я хочу, чтобы ты мнѣ это сказала, моя дорогая Мэгъ!

И она сказала ей это, коснувшись губами губъ и щекъ Лиліанъ и обнимая ее. Она увидала, что сердце Лиліанъ разбито.

— Да снизойдетъ на тебя, благословеніе Божіе, моя милая Мэгъ. Еще одинъ поцѣлуй, только одинъ! Онъ также разрѣшилъ ей прильнуть къ его стопамъ и обтереть ихъ своими волосами! О, Мэгъ! Сколько состраданія! Сколько милосердія!

Когда она умирала, тѣнь ребенка, чистая и радостная, вновь приблизилась къ старику Тоби, и, коснувшись его рукою, увлекла его.

IV Четвертая четверть

Еще нѣсколько новыхъ воспоминаній о фантастическихъ призракахъ въ колоколахъ; неясное, смутное сознаніе о видѣнномъ во время головокруженія цѣломъ роѣ духовъ и привидѣній, постоянно то появлявшихся, то скрывавшихся передъ его глазами, пока воспоминаніе о нихъ не расплылось въ безчисленномъ мельканіи ихъ массъ; смутное, неизвѣстно ему самому откуда взявшееся, но очень опредѣленное ощущеніе, что въ этотъ промежутокъ времени прошло нѣсколько лѣтъ, — и Тоби, въ сопровожденіи тѣни ребенка, очутился въ обществѣ людей, на которыхъ онъ съ любопытствомъ взиралъ.

Да это было настоящее общество, хотя и состояло всего изъ двухъ лицъ, но зато жирныхъ, краснощекихъ, веселыхъ. Право, такой румянецъ заливалъ ихъ щеки, что его съ избыткомъ хватило бы на десять человѣкъ. Они сидѣли передъ ярко пылавшимъ каминомъ, около низенькаго столика, стоявшаго между ними. Или благоуханіе чая и вкусныхъ печеній имѣло свойство болѣе долго задерживаться въ этой комнатѣ, чѣмъ во всякой другой, или же только сейчасъ было убрано со стола; но всѣ чашки и блюдечки начисто вымытыя уже стояли на своихъ мѣстахъ въ угловомъ буфетѣ, а мѣдная вилка для жаренія гренковъ висѣла въ своемъ обычномъ углу, растопыривъ праздно свои четыре пальца, какъ будто желая, чтобы ей примѣрили перчатки. Нѣтъ, единственное, что напоминало, что въ этой комнатѣ недавно нѣчто ѣли, это занятый облизываніемъ своей мордочки, мурлыкавшій котъ, а отчасти и лоснящіяся, чтобы не сказать жирныя, лица хозяевъ.

Эта счастливая парочка, очевидно, мужъ и жена, честно раздѣливъ между собою каминъ, удобно разсѣлись передъ нимъ, смотря на догорающій уголь, падавшій черезъ рѣшетку яркими искрами. Отъ времени до времени они покачивали въ охватывавшей ихъ дремотѣ головами; временами пробуждались отъ шума, вызваннаго паденіемъ крупнаго куска угля, вмѣстѣ съ огнемъ провалившагося внизъ.

Однако, нечего было опасаться, чтобы каминъ могъ отъ этого погаснуть. Онъ такъ ярко пылалъ, что его веселый огонь отражался не только на переплетъ стеклянной двери и украшавшихъ ее занавѣсяхъ, но и на предметахъ, наполнявшихъ магазинъ, виднѣвшійся за дверью гостиной. Этотъ небольшой магазинъ былъ переполненъ, какъ бы задушенъ изобиліемъ товаровъ; у него были обжорливыя челюсти и пасть, также легко растяжимыя, какъ у акулы! Сыръ, масло, дрова, мыло, консервы, спички, сало, пиво, дѣтскіе волчки, варенье, бумажные змѣи, просо для мелкихъ птичекъ, окорока, половыя щетки, стеклянная бумага, соль, уксусъ, вакса, селедки, канцелярскія принадлежности, топленое сало, маринованные грибы, тесемки, хлѣбъ, сосновыя шишки, ракеты, яйца и грифеля — все было пригодно для чрева этого магазина; всякая рыба годилась для его сѣти. Въ немъ было множество еще другихъ предметовъ, которыхъ нѣтъ возможности перечислить; мотки нитокъ, нанизанныя на веревки луковицы, пачки свѣчей, корзины, клѣтки, щетки и пр. — все это свѣшивалось съ потолка на подобіе рѣдкихъ плодовъ; тогда какъ коробочки самыхъ разнообразныхъ формъ, изъ которыхъ неслись ароматическія испаренія, подтверждали самымъ неоспоримымъ образомъ справедливость вывѣски, гласящей, что здѣсь имѣется патентъ на продажу чая, кофе, перцу и табака, какъ нюхательнаго, такъ и курительнаго.

Взглянувъ на тѣ изъ перечисленныхъ въ лавкѣ предметовъ, на которыхъ падало отраженіе веселаго огня камина, а также и на все другое, что освѣщалось менѣе веселымъ пламенемъ двухъ лампъ, распространявшихъ удушливую копоть въ самой лавкѣ, затѣмъ, переведя глаза на лица людей, сидѣвшихъ возлѣ огня, въ маленькой гостиной, Тоби, безъ особаго труда, узналъ въ толстой особѣ мистриссъ Чикенстекеръ, которая всегда имѣла предрасположеніе къ полнотѣ, даже въ тѣ еще времена, когда она была простой продавщицей съѣстныхъ припасовъ, съ небольшимъ должкомъ за Тоби, записаннымъ въ ея книгахъ.

Лицо же ея товарища было ему менѣе знакомо. Этотъ огромный, широкій подбородокъ, въ складкахъ котораго можно было спрятать цѣлый палецъ; эти удивленные глаза, которые, казалось, совѣщались сами съ собою относительно вопроса, слѣдуетъ ли имъ продолжать еще болѣе углубляться въ мягкій жиръ его заплывшаго лица; этотъ носъ, удрученный нарушеніемъ порядка въ его отправленіяхъ тѣмъ недугомъ, которымъ извѣстенъ подъ именемъ гнусавости; эта короткая, толстая шея; эта свистящая и задыхающаяся грудь и другія прелести, подобныя только что описаннымъ, хотя, казалось, должны были бы глубоко запечатлѣться въ памяти человѣка, хоть разъ видѣвшаго ихъ, тѣмъ не менѣе не могли заставить Тоби вспомнить, гдѣ онъ видѣлъ нѣчто подобное; однако, въ то же время и пробуждали въ немъ какія то очень смутныя воспоминанія. Мало-по-малу Тоби узналъ въ мужѣ и компаньонѣ по торговлѣ мистриссъ Чикенстекеръ, бывшаго швейцара сэра Джозефа Боули. Это былъ тотъ самый счастливый апоплектикъ, который въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ въ воображеніи Тоби былъ тѣсно связанъ съ воспоминаніемъ о мистриссъ Чикенстекеръ, ибо онъ впустилъ его въ домъ, гдѣ онъ долженъ былъ признаться, что состоитъ должникомъ этой дамы, чѣмъ и навлекъ на свою бѣдную голову тяжкіе упреки со стороны сэра Джозефа.

Послѣ всего необычайнаго, видѣннаго Тоби, подобная перемѣна не могла представлять для него большого интереса, но ассоціація мыслей иногда имѣетъ огромное значеніе. Вотъ почему онъ невольно и заглянулъ за стеклянную дверь, ведущую въ гостиную, гдѣ обыкновенно записывались мѣломъ долги покупателей. Его имени, между именами должниковъ не было, да и другія были все какія то чужія, ему неизвѣстныя. Впрочемъ, списокъ былъ гораздо короче, чѣмъ прежде, что заставило его предположить, что бывшій швейцаръ предпочиталъ расчетъ за наличныя и, что со времени вступленія его въ предпріятіе, онъ ревностно преслѣдовалъ неисправныхъ должниковъ мистриссъ Чикенстекеръ.

Тоби такъ скорбѣлъ о загубленныхъ юности и надеждахъ своей дорогой Мэгъ, что испыталъ какое то огорченіе, когда увидѣлъ, что онъ лишился даже званія должника мистриссъ Чикенстекеръ.

— Какова погода сегодня, Анна? — спросилъ бывшій швейцаръ сэра Джозефа, протягивая ноги къ огню и растирая ихъ до низу, насколько хватали его короткія руки. При этомъ у него быль видъ, будто онъ хочетъ сказать:

— Если погода дурна, то я останусь здѣсь, если она хороша, то я тоже не имѣю никакого желанія уходить.

— Вѣтрено и идетъ какая то гадость; очевидно снѣгъ пойдетъ. Собачій холодъ!

— Я очень доволенъ, что у насъ были къ чаю сдобныя булки, — сказалъ бывшій швейцаръ, тономъ человѣка, обладающаго спокойною совѣстью. — Это именно такая погода, которая развиваетъ аппетитъ къ подобнымъ вкуснымъ вещамъ, — печеніямъ, лепешкамъ, куличамъ.

Бывшій швейцаръ перечислялъ всѣ эти лакомства по порядку, какъ будто онъ вспоминалъ всѣ свои добрые поступки. Послѣ этого онъ вновь принялся растирать свои ноги, перекинувъ ногу на ногу, чтобы отогрѣть ту сторону ихъ, которая еще не находилась подъ вліяніемъ лучистаго тепла камина. Вдругъ онъ громко расхохотался, будто кто-нибудь пощекоталъ его.

— Ты, кажется, въ веселомъ настроеніи, Тугби? — замѣтила его жена.

Фирма была Тугби и Чикенстекеръ.

— Нѣтъ, — сказалъ Тугби, — нисколько. Я лишь чувствую себя нѣсколько возбужденнымъ: эти сдобныя булки явились очень кстати.

При этихъ словахъ онъ опять разсмѣялся, причемъ лицо его почернѣло и чтобы возвратить ему нормальную окраску, онъ началъ выдѣлывать ногами самыя невѣроятныя движенія. Эта гимнастика продолжалась до тѣхъ поръ, пока его дражайшая половина, мистриссъ Тугби, не ударила его сильно въ спину, встряхивая его, какъ большую бутыль.

— Милосердый Боже! — воскликнула м-ссъ Тугби въ испугѣ. — Да сжалится надъ нами небо и да поможетъ оно несчастному человѣку! Что съ нимъ творится?

Мистеръ Тугби, смахивая слезы, прошепталъ еле слышно, что онъ нѣсколько возбужденъ.

— Душа моя, — сказала ему жена, — только не начинай снова дрыгать ногами и метаться, если ты не хочешь, чтобы я умерла со страха.

Тугби обѣщалъ исполнить просьбу жены, хотя все его существованіе являлось лишь безостановочною борьбою съ избыткомъ здоровья, что можно было заключить по его дыханью, становившемуся съ каждымъ днемъ короче, и по лицу, съ каждымъ днемъ все болѣе багровѣвшему. — Очевидно, что его ожидало въ этой борьбѣ полнѣйшее пораженіе!

— И такъ, вѣтрено, падаетъ какая то гадость, очевидно, можно ждать снѣга и при этомъ собачій холодъ! Не такъ ли, другъ мой? — переспросилъ онъ жену, вновь устремивъ глаза на пламя камина и возвращаясь къ пріятному возбужденію, послѣ временнаго припадка.

— Погода, дѣйствительно, ужасная, — отвѣтила жена, покачивая головою.

— Да, да! — возразилъ Тугби. — Годы въ этомъ отношеніи похожи на людей:- одни тяжело умираютъ, другіе совсѣмъ легко. Текущему году осталось лишь нѣсколько дней жизни и онъ энергично борется за нее. Я люблю его за это, право! А вотъ и покупатель явился, дорогая моя!

Услышавъ стукъ двери, м-ссъ Тугби встала.

— Что вамъ угодно? — спросила она, перейдя изъ гостиной въ магазинъ… — Ахъ извините сэръ, — послышался ея голосъ, — я не знала, что это вы.

Господинъ, передъ которымъ извинялась м-ссъ Тугби, былъ одѣтъ во всемъ черномъ; засучивъ рукава, надѣвъ небрежно на бокъ шапку, заложивъ руки въ карманъ, онъ вошелъ въ лавку и сѣлъ верхомъ на бочку съ пивомъ. Въ отвѣтъ на ея извиненія, онъ только мотнулъ головою.

— Наверху дѣла идутъ плохо, мистриссъ Тугби! Врядъ ли онъ долго протянетъ.

— Это гдѣ-же, въ задней мансардѣ? — спросилъ самъ Тугби, входя въ лавку, съ цѣлью принять участіе въ разговорѣ.

— Да, въ задней, мистеръ Тугби. Чердакъ спускается по лѣстницѣ въ самый низъ, и скоро очутится и ниже подвальнаго этажа.

Посмотрѣвъ по очереди на Тугби и его жену, онъ сталъ постукивать суставами пальцевъ по бочкѣ, чтобы узнать сколько въ ней осталось пива и, дойдя до пустой ея части, забарабанилъ по клепкамъ.

— Задняя мансарда, м-ръ Тугби, — прибавилъ онъ (Тугби казался, погруженнымъ въ раздумье), уходитъ.

— Въ такомъ случаѣ,- сказалъ Тугби, — я предпочитаю, чтобы онъ ушелъ, раньше чѣмъ умретъ.

— Не думаю, чтобы вамъ оказалось возможнымъ перевезти его, — сказалъ господинъ въ черномъ, покачивая головою. Я не могу взять на себя отвѣтственности за его передвиженіе. Мнѣ кажется, было бы лучше оставить его на мѣстѣ. Ему не долго осталось жить.

— Это единственный вопросъ, — сказалъ Тугби и при этомъ тяжестью своего кулака съ яростью перетянулъ вѣсы для взвѣшиванія масла и придавилъ съ такою силою, что они съ шумомъ ударились о прилавокъ — это единственный вопросъ, по которому мы не сошлись съ женою, и какъ видите, правда была на моей сторонѣ. Вѣдь теперь онъ умретъ, въ концѣ концовъ, здѣсь, въ стѣнахъ нашего дома!

— А куда же ты бы хотѣлъ, чтобы онъ отправился умирать, Тугби? — воскликнула его жена.

— Въ больницу, конечно! — отрѣзалъ тотъ. — Развѣ не для этого существуютъ больницы?

— Конечно, не для этого, — отвѣтила м-ссъ Тугби съ большою энергіею. — Совсѣмъ не для этого и не ради этого я вышла за тебя замужъ. И не затѣвай этого, Тугби; я этого не хочу и не потерплю! Я, наконецъ, скорѣе разведусь съ тобою, предпочту никогда тебя не видѣть. Когда надъ дверью этого дома красовалось мое вдовье имя, и въ теченіе множества лѣтъ читалось всѣми и этотъ домъ былъ извѣстенъ всему околодку, подъ фирмою дома Чикенстскеръ, и указывался всѣми, какъ образецъ добросовѣстности, и славился своимъ добрымъ именемъ, — когда мое вдовье имя красовалось надъ этою дверью, Тугби, я его знала красивымъ и честнымъ юношею, преисполненнымъ добрыхъ намѣреній и надѣющимся на свои силы; ее я знала, какъ самое привлекательное и ласковое существо въ мірѣ; я знала ея отца (бѣдняга, въ припадкѣ лунатизма сорвался съ колокольни и убился на мѣстѣ). Онъ былъ простакъ, работяга и при этомъ безобиденъ и добродушенъ, какъ младенецъ. Раньше чѣмъ рѣшиться выгнать ихъ отсюда, изъ моего дома, пусть ангелы небесные изгонятъ меня изъ него! А поступивъ такимъ образомъ со мною, они были бы вполнѣ правы!

Ея когда то полное, свѣжее, гладкое, украшенное прелестными ямочками лицо, но постарѣвшее отъ вынесенныхъ превратностей судьбы, когда она произносила эти слова, казалось помолодѣвшимъ на двадцать лѣтъ. Когда-же она, утеревъ слезы, встряхнула головою и махнула платкомъ по направленію къ Тугби, съ выраженіемъ такой рѣшимости и твердости, что ему стада очевидною безцѣльность сопротивленія, Тротти не могъ не прошептать въ глубинѣ своей растроганной души:- «Да благословитъ ее Богъ! Да благословитъ ее Богъ!»

Затѣмъ, съ трепетомъ въ сердцѣ онъ сталъ прислушиваться къ тому, что будетъ дальше. Пока онъ зналъ лишь одно, что разговоръ идетъ о Мэгъ.

Если Тугби позволилъ себѣ слишкомъ много у себя въ гостиной, то онъ за это былъ жестоко наказанъ въ лавкѣ, гдѣ онъ не рѣшался даже сѣсть, удивленно смотря на жену, не смѣя раскрыть ротъ. Однако, это ему не помѣшало положить всѣ деньги изъ ящика кассы къ себѣ въ карманъ; а быть можетъ это была, своего рода, мѣра предосторожности.

Господинъ, сидѣвшій верхомъ на бочкѣ, повидимому, принадлежалъ къ врачебному вѣдомству, на обязанности котораго лежало пещись о бѣдныхъ околодка. Для него, очевидно, не были новостью эти распри супруговъ и онъ не считалъ нужнымъ вмѣшиваться въ нихъ, хотя бы полу-словомъ, почему и продолжалъ сидѣть, слегка насвистывая, на бочкѣ и, повертывая кранъ такъ, что изъ него отъ времени до времени просачивались на полъ капли пива. Когда все стихло, онъ поднялъ голову и сказалъ м-ссъ Тугби, бывшей Чикенстекеръ.

— Эта женщина еще и теперь обладаетъ какого-то прелестью. Какъ могла выдти она за него замужъ?

— Видите ли, сэръ, — отвѣчала м-ссъ Тугби, усаживаясь рядомъ съ врачемъ, — это замужество еще не самое больное мѣсто въ ея жизни. Она вѣдь знала Ричарда много лѣтъ назадъ, когда они оба были совсѣмъ молоды и поразительно красивы. Все было выяснено и условлено между ними и свадьба должна была состояться въ первый день новаго года. Но, я ужъ не знаю почему, въ одннъ прекрасный день, Ричардъ вдругъ вообразилъ, на основаніи словъ, сказанныхъ ему какими то сытыми господами, что онъ дѣлаетъ ошибку, женясь на ней, и что скоро ему пришлось бы раскаяться въ этомъ шагѣ, такъ какъ невѣста слишкомъ бѣдна для него, а онъ слишкомъ молодъ и красивъ для нея, и гораздо лучше устроитъ свою судьбу, если женится на богатой. Эти почтенные люди постарались запугать и ее, увѣривъ, что рано или поздно Ричардъ кинетъ ее, что ея дѣти, несомнѣнно, сдѣлаются преступниками, что ихъ семейная жизнь будетъ несчастная и т. д. и т. д.! Словомъ, свадьбу стали откладывать со дня на день; ихъ взаимное довѣріе постепенно подрывалось, и въ концѣ концовъ они разошлись. Но виноватъ былъ одинъ Ричардъ; она съ радостью бы вышла за него, сэръ. Я не разъ видѣла потомъ, какъ она страдала, когда онъ проходилъ равнодушно мимо нея. А когда она увидѣла, что онъ началъ вести разгульную жизнь, то нельзя было сокрушаться сильнѣе ея.

— А, такъ онъ свихнулся, значитъ, съ пути истиннаго, — сказалъ господинъ въ черномъ, поднявъ крышку съ бочки и сдѣлавъ попытку заглянуть въ нее.

— Не знаю, сэръ, былъ ли онъ тогда въ полномъ разсудкѣ, бѣдняга! Я думаю, что на него чрезвычайно тяжело подѣйствовалъ этотъ разрывъ и, еслибы не ложный стыдъ передъ тѣми господами или неувѣренность, какъ бы отнеслась къ этому Мэгъ, то онъ бы перенесъ многое и вытерпѣлъ многое, чтобы вновь вернуть слово и руку Мэгъ. Конечно, это только мой личный взглядъ, такъ какъ онъ, къ несчастью, не высказывался. Съ тѣхъ норъ онъ сталъ пить, лѣниться, посѣщать дурное общество, словомъ, прибѣгать ко всѣмъ тѣмъ милымъ пріемамъ, которые должны были ему замѣнить семейную жизнь, которую онъ самъ тогда, подъ вліяніемъ этихъ господъ, отвергъ. Онъ утратилъ свое здоровье, бодрость, доброе имя, друзей и, наконецъ, работу.

— Онъ не все потерялъ, если онъ могъ въ концѣ концовъ найти себѣ жену, м-ссъ Тугби, и признаюсь вамъ, мнѣ очень бы хотѣлось знать, какъ ему это удалось?

— Сейчасъ, я вамъ разскажу и это, сэръ. Это продолжалось годы и годы. Онъ опускался все ниже, а, она бѣдняжка, надрывала свое здоровье и жизнь, выпавшими на ея долю страданьями. Наконецъ, онъ дошелъ до того, что никто не только не хотѣлъ давать ему работу, но никто не хотѣлъ знаться съ нимъ, и куда бы онъ не появлялся передъ его носомъ закрывали двери. Перебѣгая съ мѣста на мѣсто, отъ одного хозяина къ другому, онъ, наконецъ, обратился я думаю въ сотый разъ, къ одному господину, который часто давалъ ему работу (а работникъ то онъ былъ умѣлый). Этому господину было хорошо извѣстна вся его исторія, и онъ сказалъ ему: «Я считаю васъ неисправимымъ человѣкомъ и думаю, что на всемъ свѣтѣ есть только одно существо, которое, быть можетъ могло бы привести васъ на путь истины. Не обращайтесь ко мнѣ съ просьбою вернуть вамъ мое довѣріе, не ждите отъ меня ничего, пока существо, о которомъ я только что упомянулъ, не согласится пересоздать васъ». Вотъ приблизительно то, что высказалъ ему тогда, съ гнѣвомъ и неудовольствіемъ, тотъ господинъ.

— Вотъ какъ! — промолвилъ гость въ черномъ. А дальше что?

— А потомъ, сэръ, онъ пришелъ къ ней, упалъ передъ нею на колѣни, разсказалъ все происшедшее съ нимъ и умолялъ спасти его…

— А она?… Но не волнуйтесь такъ, м-ссъ Тугби.

— Въ тотъ же вечеръ она пришла ко мнѣ и просила дать ей квартиру. «То, чѣмъ онъ былъ когда то для меня, — сказала она, — давно похоронено, рядомъ съ тѣмъ, чѣмъ я была для него…. Но я вдумалась въ его просьбу и хочу сдѣлать попытку, надѣясь спасти его, въ память той счастливой молодой дѣвушки (вы ее помните), свадьба которой должна была быть въ первый день новаго года и въ память любви Ричарда». Къ этому она прибавила, что онъ приходилъ къ ней узнать, какъ она живетъ отъ имени Лиліанъ, что Лиліанъ вѣрила въ него и что этого она никогда не забудетъ. И вотъ они женились и, когда они устроились здѣсь, я, глядя на нихъ, всѣмъ своимъ сердцемъ желала, чтобы предсказанія, подобныя тѣмъ, которыя ихъ разъединили въ молодости, не всегда оправдывались столь жестоко. Ни за какія блага въ мірѣ я бы не согласилась принадлежать къ числу подобныхъ прорицателей горя!

Господинъ въ черномъ сошелъ съ бочки и потягиваясь сказалъ:

— Я думаю, что какъ только они женились, онъ сталъ ужасно обращаться съ нею!

— Нѣтъ, — отвѣчала м-ссъ Тугби, покачавъ отрицательно головою и утирая слезы, — я не думаю, чтобы онъ когда нибудь истязалъ ее. Нѣкоторое время онъ даже сталъ вести себя гораздо лучше; но дурныя привычки слишкомъ вкоренились въ немъ и слишкомъ властвовали надъ нимъ, чтобы онъ могъ съ ними раздѣлаться; онъ опять и очень скоро опустился попрежнему и, вѣроятно, окончательно бы погибъ, еслибы не захворалъ такъ серіозно. Я думаю, что онъ всегда любилъ ее, я даже не сомнѣваюсь въ этомъ. Я не разъ видѣла, какъ онъ съ горькими рыданіями, весь дрожа отъ охватившаго его отчаянія, хваталъ ея руки и цѣловалъ ихъ; слышала, какъ онъ называлъ ее своей дорогой Мэгъ, и какъ онъ однажды сказалъ ей: «сегодня девятнадцатая годовщина нашего знакомства». Вотъ уже цѣлыя недѣли, цѣлые мѣсяцы, какъ онъ прикованъ къ постели, а она разрываясь между нимъ и ребенкомъ, и лишенная возможности вновь приняться за работу и, не сдавая ее въ назначенный срокъ, потеряла своихъ заказчиковъ. Да, кромѣ того ей, все равно, теперь и не было бы времени трудиться. Я просто понять не могу, на что они существуютъ.

— Ну, я то это могу понять, — пробормоталъ Тугби, переводя многозначительно глаза съ кассы на жену, и придавая имъ выраженіе, какъ у воинственно настроеннаго пѣтуха.

Его слова были прерваны раздирающимъ душу крикомъ, крикомъ безнадежнаго отчаянія, раздавшимся въ верхней части дома. Молодой врачъ стремительно бросился къ дверямъ.

— Другъ мой, — сказалъ онъ, обернувшись, — вамъ болѣе нѣтъ надобности вновь возвращаться къ обсужденію вопроса, слѣдуетъ ли его удалить изъ вашего дома, или нѣтъ. Мнѣ кажется, что онъ избавилъ васъ отъ этого труда.

Съ этими словами онъ поднялся по лѣстницѣ въ сопровожденіи м-ссъ Тугби, въ то время какъ ея почтенный супругъ пыхтѣлъ и что то бормоталъ имъ вслѣдъ сквозь зубы. Все это онъ продѣлывало не сдвигаясь съ мѣста, такъ какъ его обыденный вѣсъ еще увеличился содержимымъ кассы, что дѣлало его еще больше неповоротливымъ и усиливало одышку.

Тоби, не покидая тѣни ребенка, поднялся надъ лѣстницею, какъ воздушный призракъ. — Слѣдуй за нею! слѣдуй за нею! слѣдуй за нею! слышалъ онъ непрерывно повторяющіеся фантастическіе звуки колоколовъ, по мѣрѣ того, какъ онъ поднимался. — Прими этотъ урокъ отъ самаго дорогого тебѣ существа!

Свершилось! Свершилось! Маргарита, гордость и радость своего отца, была тутъ! Эта женщина, съ остановившимися глазами, съ измученнымъ, жалкимъ видомъ, плачущая у изголовья кровати, если только это можно было назвать кроватью, держала ребенка, прижимая его къ своей груди и склонивъ къ нему голову! Нѣтъ словъ передать, до какой степени этотъ ребенокъ былъ тщедушенъ, болѣзненъ и худъ! И также нѣтъ словъ, которыя бы могли выразить, какъ онъ ей былъ безконечно дорогъ!

— Да будетъ благословенно имя Божіе! — воскликнулъ Тоби, простирая руки къ небу, — Она любитъ своего ребенка!

Господинъ въ черномъ, про котораго нельзя было сказать, что онъ болѣе безразлично, чѣмъ всякій другой, относился къ подобнымъ сценамъ, свидѣтелемъ которыхъ ему приходилось бывать ежедневно, и на которыя онъ смотрѣлъ лишь какъ на малозначущія цифры, предназначенныя для статистическихъ таблицъ Филера, лишь какъ на простыя данныя, отмѣчаемыя его перомъ при сводкѣ выводовъ, — этотъ господинъ положилъ руку свою на сердце, переставшее биться, и сталъ прислушиваться, чтобы окончательно убѣдиться, дышитъ ли еще несчастный или нѣтъ.

— Его страданія кончились, — сказалъ онъ. — Это большое для него счастье!

М-ссъ Тугби пыталась утѣшить вдову, удваивая въ отношеніе къ ней и обычное вниманіе, и нѣжность, тогда какъ Тугби прибѣгалъ къ помощи философскихъ разглагольствованій.

— Полно, полно, — повторялъ онъ, положивъ обѣ руки въ карманы, — не слѣдуетъ такъ предаваться отчаянію, увѣряю васъ. Это, прежде всего, вредно! Надо бороться энергично съ самимъ собою. Что было бы со мною, говорящимъ теперь съ вами, еслибы я поддался охватившему меня горю, когда я былъ швейцаромъ и у нашего подъѣзда стояло до шесты каретъ, запряженныхъ каждая парою бѣшеныхъ лошадей, безустанно брыкающихся въ теченіе всего вечера? Но нѣтъ! Я не терялъ голову и сохранялъ присутствіе духа и лишь съ большою осторожностью отворялъ двери.

Тоби опять услышалъ голоса, говорящіе ему:

— Слѣдуй за нею! — Онъ обернулся къ своему проводнику и увидѣлъ какъ тотъ, поднявшись въ воздухѣ исчезалъ, не переставая повторять:

— Слѣдуй за нею! Слѣдуй за нею! — Тогда онъ сталъ витать вокругъ своей дочери, присѣлъ у ея ногъ, внимательно вглядывался въ ея лицо, стараясь отыскать въ немъ слѣды прошлаго; улавливалъ звукъ ея, когда-то такого нѣжнаго голоса. Онъ леталъ вокругъ ея ребенка, этого несчастнаго маленькаго существа, блѣдненькаго, преждевременно состарившагося, наводящаго страхъ своимъ серіознымъ, величавымъ выраженіемъ не дѣтскаго личика; своею впалою, задыхающеюся грудкою, съ вырывающимся изъ нея полу-заглушенными, зловѣщими, жалобными стонами… Къ этому ребенку онъ питалъ чувство какого то боготворенія, онъ цѣплялся за него, какъ за единственное спасеніе дочери; видѣлъ въ немъ то единственное звено, которое еще могло связать ее съ ея преисполненнымъ страданія существованіемъ. Онъ возлагалъ на эту тщедушную головку всѣ свои родительскія надежды, трепетно присматриваясь къ каждому взгляду его матери, направленному на него, въ то время, какъ она его держала на рукахъ, и тысячи разъ восклицалъ:

— Она его любитъ! Хвала Богу! Она любитъ его! — Онъ видѣлъ, какъ добрая сосѣдка пришла провести съ ней вечеръ, послѣ того, какъ ея ворчливый мужъ заснулъ и вокругъ нея водворилась тишина; какъ та подбадривала ее, плакала вмѣстѣ съ нею, приносила ей пищу. Онъ видѣлъ, какъ стало разсвѣтать, какъ опять наступила ночь, какъ дни и ночи слѣдовали за днями и ночами, какъ безостановочно шло время, какъ покойникъ покинулъ навсегда свой домъ и какъ Мэгъ осталась одинокой со своимъ ребенкомъ въ этой грустной комнатѣ; какъ ребенокъ плакалъ и стоналъ. Онъ видѣлъ какъ онъ ее мучилъ, утомлялъ, и какъ она, выбившись изъ силъ, засыпала, а онъ вновь призывалъ ее къ сознанію и маленькими рученками возвращалъ къ колесу пытокъ. Она не переставала быть попрежнему внимательной, нѣжной, терпѣливой! Въ глубинѣ души и сердца она не переставала быть его матерью, его нѣжной матерью и слабое бытіе этого маленькаго ангелочка было также тѣсно связано съ ея существованіемъ, какъ и въ то время, когда она его еще носила подъ сердцемъ.

Нищета, однако, все болѣе давала себя знать. Мэгъ быстро таяла, будучи жертвою ужасныхъ мучительныхъ лишеній. Съ ребенкомъ на рукахъ она всюду блуждала, отыскивая работы. Когда она находила ее за ничтожное вознагражденіе, она не жалѣя себя, неустанно работала, держа блѣдненькаго младенца на колѣнахъ, ежесекундно взглядывая на него помутнѣвшими глазами. Цѣлая ночь и цѣлый день тяжелаго труда давали ей столько же пенсовъ, сколько было цифръ на часахъ. Была ли она хоть когда нибудь жестока или невнимательна къ своему ребенку? Хоть разъ взглянула ли она на него съ нелюбовью? Ударила ли она его когда нибудь въ минуту мимолетнаго самозабвенія? О, нѣтъ! Она его всегда любила! Въ этомъ сознаніи Тоби находилъ утѣшеніе.

Она ни съ кѣмъ не говорила о безвыходности своего положенія и безцѣльно выходила изъ дому на весь день, изъ страха, что съ нею можетъ объ этомъ заговорить ея единственный другъ, такъ какъ оказываемыя ей сосѣдкой помощь порождала между нею и ея мужемъ постоянно повторявшіяся столкновенія, и для бѣдной Мэгъ каждый разъ было поводомъ къ страданію сознаніе, что изъ за нее происходили ежедневныя ссоры и безконечныя разногласія у людей, которымъ она уже столькимъ обязана.

Она все попрежнему продолжала любить ребенка, она даже все больше и больше любила его. Но настало время, когда любовь эта выразилась въ иной формѣ. Однажды вечеромъ она въ полголоса напѣвала, чтобы убаюкать ребенка, котораго она держала на рукахъ, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ. Въ это время дверь тихо отворилась и въ ней показался человѣкъ.

— Въ послѣдній разъ, — сказалъ онъ входя.

— Вилліамъ Фернъ! — сказала Мэгъ.

— Въ послѣдній разъ!

Онъ сталъ прислушиваться, какъ человѣкъ, который боится преслѣдованій, потомъ прибавилъ шопотомъ:

— Маргарита, путь мой оконченъ. Я не могъ завершить его, не сказавъ вамъ прощальнаго слова, не выразивъ вамъ, хоть однимъ словомъ моей признательности.

— Что вы сдѣлали?… — спросила она, глядя на него испуганными глазами. Онъ въ свою очередь посмотрѣлъ на нее, но не отвѣчалъ на ея вопросъ. Послѣ минутнаго молчанія, онъ сдѣлалъ движеніе рукою, какъ будто желая устранить разспросы Мэгъ, отодвинуть ихъ возможно дальше и потомъ сказалъ ей:

— Это было очень давно, Маргарита, но эту ночь я буду помнить всегда. Мы никакъ не думали тогда, — прибавилъ онъ озираясь, — что когда нибудь намъ придется встрѣтиться такъ. Это вашъ ребенокъ, Маргарита? Позвольте мнѣ взять его на руки. Позвольте мнѣ подержать ваше дитя.

Положивъ шляпу на полъ, онъ взялъ ребенка. При этомъ онь дрожалъ съ головы до ногъ.

— Это дѣвочка?

— Да.

Билль закрылъ ея личико рукою.

— Смотрите, Маргарита, какъ я сталъ слабъ. Я не имѣю даже духа посмотрѣть на нее. Оставьте, оставьте ее мнѣ еще на минуту. Я ей не причиню вреда. Это было давно, давно… Какъ ее зовутъ?

— Маргарита, — отвѣтила мать.

— Какъ я этому радъ, — сказалъ онъ, — какъ я этому радъ!

Казалось, что онъ сталъ дышать свободнѣе. Черезъ нѣсколько мгновеній онъ снялъ руку и взглянулъ ребенку въ лицо. Но сейчасъ же онъ опять его закрылъ.

— Маргарита, — сказалъ онъ передавая ей ребенка, — она олицетворенная Лиліанъ.

— Лиліанъ?…

— Я держалъ Лиліанъ на рукахъ такимъ же маленькимъ существомъ, когда мать ее умерла, оставивъ сиротой.

— Когда мать Лиліанъ умерла и оставила ее сиротой! — повторила Мэгъ, съ растеряннымъ видомъ.

— Какъ пронзительно вы кричите! Отчего ваши глаза такъ пронизываютъ меня, Маргарита?

Она опустилась на стулъ, прижала ребенка къ своей груди, обливая его слезами. Минутами она прерывала свои ласки, чтобы устремить свой полный отчаянія взглядъ на личико маленькаго безпомощнаго существа. Потомъ она съ еще большею страстностью принималась цѣловать его Въ тѣ минуты, когда она такъ внимательно останавливала на немъ свой взглядъ, въ немъ вмѣстѣ съ любовью было замѣтно выраженіе чего то жестокаго. Въ такія минуты старику-отцу, слѣдившему съ волненіемъ за дочерью, становилось страшно.

— Слѣдуй за нею! — произнесъ голосъ, внукъ котораго отдался по всему дому. — Прими этотъ урокъ отъ самаго тебѣ близкаго существа!

— Маргарита, — сказалъ Фернъ, склоняясь къ ней и цѣлуя ее въ лобъ, — въ послѣдній разъ благодарю васъ! Прощайте! Дайте мнѣ вашу руку и скажите, что отнынѣ вы забудете меня и постараетесь убѣдить себя, что съ этой минуты я перестану существовать.

— Что вы сдѣлали? — спросила она еще разъ.

— Сегодня вечеромъ будетъ пожаръ, — отвѣтилъ онъ, отходя на нѣсколько шаговъ. — Эту зиму произойдутъ пожары, чтобы освѣтить темныя ночи сѣвера, юга и запада. Когда вы увидите отдаленное зарево, то знайте, что это зарево огромнаго пожара. Когда вы увидите это, Маргарита, то не вспоминайте болѣе меня, а если вспомните, то подумайте въ тоже время, какой адъ возгорѣлся въ душѣ моей и вообразите, что на небѣ вы видите его отраженіе. Прощайте.

Мэгъ стала его звать, но его уже не было. Она сѣла, какъ ошеломленная, пока крики ребенка не напомнили ей голодъ, холодъ, темноту. Всю ночь она бродила по комнатѣ съ ребенкомъ на рукахъ, стараясь успокоить его, заставить умолкнуть его крики. Временами она повторяла

— Совсѣмъ Лиліанъ, когда мать ея умерла и оставила ее одинокой!

Отчего шаги ея дѣлались такими порывистыми? Отчего глядѣла она такъ растерянно? Отчего въ выраженіи ея глазъ, полныхъ такой любви къ ея ребенку, мгновеніями проскальзывало что то дикое и жестокое, каждый разъ когда она повторяла эти слова?

— Это ничто иное, какъ любовь, — успокаивалъ себя Тоби, съ безпокойствомъ слѣдя за дочерью. — Бѣдная, бѣдная Мэгъ!

На слѣдующее утро она особенно тщательно одѣла ребенка, хотя и трудно это было сдѣлать при недостаткѣ у ней одежды и еще разъ попыталась найти хоть какія нибудь средства къ жизни. Это былъ послѣдній день года. До самой ночи пробыла она внѣ дома, въ поискахъ работы; весь день она ничего не ѣла и не пила; но всѣ ея старанія были напрасны.

Въ отчаяніи она смѣшалась съ толпой бѣдняковъ стоявшей въ снѣгу, пока господинъ, которому была поручена раздача милостыни отъ какого то благотворительнаго общества, не соблаговолилъ позвать ихъ. Эта общественная, т. е., я хотѣлъ сказать, законная помощь ничуть не напоминаетъ и ничуть не походитъ на ту, которая когда то была провозглашена (какъ вы, конечно, знаете) въ нагорной проповѣди. А потому чиновникъ грубо допросивъ горемыкъ, сказалъ однимъ:- «идите туда то, другимъ:- „приходите на будущей недѣлѣ“. Онъ игралъ ими какъ мячиками. Одного просто отгонялъ, другого заставлялъ идти то туда, то сюда, переходить изъ рукъ въ руки, изъ дома въ домъ, пока замученный нуждою и усталостью несчастный не изнемогалъ и не умиралъ, если только не подымался, собравъ послѣднія силы, чтобы начать воровать. Тогда онъ становился привилегированнымъ преступникомъ, требованія котораго не подлежали отсрочкѣ. Но и тутъ Мэгъ потерпѣла неудачу, такъ какъ она любила своего ребенка и хотѣла оставить его при себѣ, прижавъ близко къ своему сердцу. Этого было достаточно, чтобы получить отказъ.

Уже наступила ночь; ночь темная, холодная, пронизывающая, когда она, прижимая къ себѣ маленькое, блѣдненькое существо, чтобы хоть немножко согрѣть его, подошла къ дверямъ того зданія, гдѣ она думала что у нее есть домъ. Она была такъ слаба, голова ея такъ отяжелѣла, что она не замѣтила человѣка, стоявшаго на порогѣ, пока не подошла совсѣмъ близко, намѣреваясь войти въ дверь. Только тогда узнала она въ немъ хозяина дома, вставшаго такимъ образомъ чтобы загородить всякій проходъ въ домъ. Благодаря, его толщинѣ, ему это не было трудно.

— А, — прошепталъ онъ, — наконецъ то вы вернулись!

Мэгъ взглянула на ребенка и утвердительно тряхнула головою.

— Что же, вы думаете, что вы не достаточно прожили здѣсь не платя за квартиру? И не слишкомъ ли долго удостаиваете вы эту лавку быть ея даровой покупательницей? — сказалъ мистеръ Тугби.

Взглянувъ на ребенка, Мэгъ какъ бы вновь молча молила его о милосердіи.

— Предположимъ, что вы сдѣлаете попытку устроиться такимъ самымъ образомъ гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ? Предположимъ, что вы бы пріискали себѣ квартиру у другого хозяина? Не думаете ли вы, что нѣчто подобное могло бы вамъ удаться?

Мэгъ отвѣчала ему тихимъ голосомъ, что теперь поздно… завтра…

— Теперь мнѣ ясно, чего вы хотите и каковы ваши намѣренія. Вы знаете, что въ этомъ домѣ изъ за васъ существуютъ два враждебныхъ лагеря и вамъ, видимо, составляетъ удовольствіе натравливать ихъ другъ на друга. Я не желаю ссоръ и говорю тихо, чтобы избѣгнуть всякихъ столкновеній; но, если вы не оставите моего дома, то я заговорю обычнымъ мнѣ голосомъ, а онъ достаточно звученъ, чтобы вы хорошо услышали всѣ тѣ непріятныя вещи, которыя я желаю вамъ сказать и поняли ихъ значеніе. Но, тѣмъ не менѣе, я твердо рѣшилъ не дать вамъ переступить болѣе порога моего дома.

Невольнымъ движеніемъ откинула она рукою волосы назадъ вскинула глаза къ небу. Ея взглядъ потонулъ во мракѣ.

— Кончается послѣдняя ночь этого года и я не могу ради васъ или ради кого бы то ни было, — сказалъ Тугби, этотъ настоящій отецъ и другъ бѣдныхъ — переносить въ новый годъ старые счеты и поводы къ старымъ непріятностямъ, ссорамъ и несогласіямъ, имѣвшимъ мѣсто въ истекающемъ году. Я удивляюсь, что вамъ самой не стыдно обременять новый годъ этою старою недоимкою. Если вы на этомъ свѣтѣ не способны ни къ чему другому, какъ только вѣчно отчаяваться и сѣять вражду между людьми, то вамъ было бы лучше покинуть его. Убирайтесь!

— Слѣдуй за ней до полнаго отчаянія!

Старикъ вновь услышалъ голоса. Поднявъ глаза, онъ увидѣлъ витающихъ въ воздухѣ призраковъ, указывающихъ пальцами путь, по которому шла она, окруженная безпросвѣтною тьмою.

— Она любитъ его! — воскликнулъ съ мольбою и ужасомъ Тоби, обращаясь къ небу, какъ бы ища спасеніе дочери. — Дорогіе колокола, вѣдь она же попрежнему любитъ его! Не такъ ли?

— Слѣдуй за нею! — и тѣни скользили, какъ облака, спускаясь до земли, по которой она шла. Онъ приблизился къ ней, не отходилъ отъ нея, не спускалъ съ нея глазъ. Въ глазахъ ея онъ прочелъ то же дикое и ужасное выраженіе, какъ и тогда, переплетенное съ выраженіемъ безконечной любви, горѣвшее такимъ яркимъ блескомъ. Онъ слышалъ, какъ она все чаще и чаще повторяла:

— Совсѣмъ какъ Лиліанъ! Совсѣмъ такая, чтобы кончить, какъ кончила Лиліанъ!.. — и она удваивала свой и безъ того быстрый шагъ.

— О, неужели же нѣтъ ничего, что могло бы заставить ее придти въ себя? Нѣтъ ни единаго предмета, ни единаго звука, ни единаго запаха, способнаго пробудить въ этой охваченной пламенемъ головѣ, нѣжныя воспоминанія? Неужели нѣтъ ни единаго облика прошлаго, который, воскреснувъ въ ея памяти, всталъ бы передъ нею?

— Я былъ отцомъ ея! Я былъ ея отцомъ! — восклицалъ въ отчаяніи старикъ, простирая свои дрожащія руки къ туманнымъ призракамъ, витавшимъ надъ ея головою. — Сжальтесь надъ него и надо мною! Куда идетъ она? Остановите ее! Я былъ ея отцомъ!

Но тѣни лишь продолжали указывать пальцемъ путь, по которому она стремительно шла, и говорили:

— До полнаго отчаянія! Прими это испытаніе отъ самаго дорогого твоему сердцу существа!

Сотни голосовъ, какъ эхо, повторяли эти слова. Весь воздухъ казалось, былъ наполненъ вздохами; каждый разъ, какъ раздавались эти слова, Тоби чувствовалъ, какъ что то безконечно тяжелое и мучительное все сильнѣе, все глубже проникало въ его душу.

Мэгъ продолжала ускорять свой шагъ, съ тѣмъ же блескомъ въ глазахъ, съ тѣми же словами на устахъ:

— Совсѣмъ какъ Лиліанъ!.. чтобы кончить такъ же, какъ Лиліанъ!..

Вдругъ она остановилась.

— О, верните ее! — вскрикнулъ старикъ и сталъ рвать свои сѣдые волосы. — Мэгъ!.. Мое возлюбленное дитя!.. Верните же ее! Великій Боже! Верни ее!

Она тепло и плотно закутала маленькое, безпомощное тѣльце ьъ свой потертый платокъ; лихорадочною рукою ласкала она его хрупкіе члены; удобнѣе уложила его головку и привела въ порядокъ жалкія лохмотья — пеленки. Своими дрожащими, исхудалыми руками, прижимала она его къ себѣ, съ твердою рѣшимостью никогда не разставаться съ нимъ и сухими, горячими губами запечатлѣла на лбу слабенькаго существа нѣжный поцѣлуй, заключавшій въ себѣ всю ея муку, всю долгую, послѣднюю агонію ея любви. Обвивъ маленькой рученкой свою шею и завернувъ ребенка складками своего платья, прижавъ его къ своему истерзанному, измученному сердцу, она прислонила къ своему плечу личико этого спящаго ангела, прильнула къ нему щекою и бѣгомъ направилась къ рѣкѣ, катившей свои темныя и быстрыя волны, надъ которыми витала холодная ночь, какъ бы символъ послѣднихъ зловѣщихъ и мрачныхъ мыслей толпы несчастныхъ, ранѣе Мэгъ искавшихъ здѣсь убѣжища отъ жестокихъ ударовъ судьбы.

Красноватые огоньки, мелькавшіе то тамъ, то сямъ, тусклымъ свѣтомъ, казались факелами, зажженными для освѣщенія этого пути смерти, на которомъ ни одно жилище, ни одинъ пріютъ живого существа не увидитъ своего отраженія въ глубокой, непроницаемой и грустной тьмѣ водъ.

Къ рѣкѣ! Ея шаги, направляемые отчаяніемъ къ вратамъ вѣчности, были такъ же быстры, какъ волны, стремившіяся къ необъятному океану! Когда она торопливо проходила мимо Тоби, по направленію къ мрачному омуту, онъ сдѣлалъ попытку коснуться ея, но несчастная жертва отчаянія и дикаго безумія проскользнула мимо него, увлекаемая своею жестокою и сильною любовью и отчаяніемъ, котораго никакая человѣческая сила не могла сдержать или остановить.

Онъ послѣдовалъ за нею. Передъ тѣмъ, какъ кинуться въ омутъ, она на минуту пріостановилась. Онъ же, упавъ на колѣни, испустилъ какой-то безсвязный звукъ, но полный смиренной мольбы къ духу колоколовъ, который въ это мгновеніе виталъ надъ нимъ.

— Я вынесъ испытаніе и воспринялъ его, черезъ существо, наиболѣе дорогое моему сердцу! — воскликнулъ онъ. — О, спасите! спасите ее!

Ему удалось коснуться пальцами ея одежды, онъ могъ схватить ее! Въ ту минуту, какъ онъ произнесъ эти слова, онъ почувствовалъ, что къ нему вернулось осязаніе и что онъ держитъ ее.

Призраки опустили глаза, зорко всматриваясь въ Тоби.

— Я принялъ испытаніе! — восклицалъ добрый старикъ. — О, сжальтесь надо мною теперь, хотя, охваченный любовью къ ней, такой юной и доброй, я тогда и клеветалъ на природу отъ имени матерей, доведенныхъ до отчаянія. Сжальтесь надъ моею самоувѣренностью, моею злобою и моимъ невѣжествомъ, но спасите ее!

Онъ почувствовалъ, что рука его слабѣетъ, что Мэгъ сейчасъ ускользнетъ отъ него. Призраки безмолвствовали.

— Сжальтесь-же надъ нею! — вновь воскликнулъ онъ. Она лишь вслѣдствіе рокового заблужденія, вызваннаго исключительною любовью, затаила въ себѣ это преступное намѣреніе! Она была увлечена любовью такою глубокою, такою безконечною, сильнѣе и глубже которой, мы, падшіе люди, не можемъ испытать! Вспомните, какъ велики должны были быть ея страданія, разъ онѣ привели ее къ этому! Небо задумало создать ее добродѣтельной; на землѣ не найдется матери, которую бы такая любовь къ ребенку, послѣ такихъ страданій, не привела бы къ такому концу! О, сжальтесь надъ моимъ дѣтищемъ, которое въ это самое мгновеніе, охваченное безпредѣльною жалостью къ своему ребенку, обрекаетъ на гибель свою душу и тѣло, чтобы спасти его отъ ужаса жизни!

Она была въ его объятіяхъ; съ невѣроятною силою прижималъ онъ ее къ своему сердцу.

— Я узнаю среди васъ духа колоколовъ! — воскликнулъ старикъ, увидѣвъ среди призраковъ тѣнь ребенка и какъ бы вдохновленный сверхъестественною силою ихъ взглядовъ. — Я знаю, что все счастье, все благо нашего существованія находится въ рукахъ провидѣнія — времени. Я знаю, что время, какъ океанъ поднимется когда нибудь и смететъ, какъ сухой листъ, всѣхъ тѣхъ, кто насъ угнетаетъ и оскорбляетъ. Я вижу это. Приливъ уже начался. Я знаю, что мы должны вѣрить, надѣяться и не сомнѣваться ни въ самихъ себѣ, ни въ другихъ. Я позналъ это черезъ самое близкое и дорогое моему сердцу существо. Я опять держу его въ своихъ объятіяхъ. О, милосердные и добрые люди, какъ благодаренъ я вамъ!

Онъ могъ еще много сказать, но колокола, его колокола, колокола, которые такъ давно уже были близки ему, эти дорогіе, вѣрные его друзья, начали свой радостный, веселый трезвонъ, чтобы объявить о наступленіи новаго года. Звонъ этотъ былъ такъ оживленъ, такъ игривъ, такъ радостенъ, звучалъ такимъ счастьемъ, что Тоби быстро вскочилъ на ноги и освободился отъ сковывавшихъ его чаръ….

— Говори, что хочешь, отецъ, но отнынѣ ты не будешь есть рубцовъ, не посовѣтовавшись ранѣе съ докторомъ, потому что сонъ твой былъ слишкомъ тревоженъ. Увѣряю тебя, отецъ!

Мэгъ шила, сидя за маленькимъ столомъ у огня, прикрѣпляя банты изъ лентъ къ своему скромному свадебному платью. При этомъ она была такъ счастлива, и счастье ея было такъ безмятежно, такъ радостно и сама она была такой спокойной, такою свѣжею, такою юною, такою красивою, что Тоби громко вскрикнулъ, точно ему явилось видѣніе ангела, сошедшаго съ небесъ въ его домъ, и бросился къ дочери, чтобы обнять ее.

Но при этомъ ноги его запутались въ газетѣ, упавшей возлѣ камина, и въ то же мгновеніе кто-то, воспользовавшійся происшедшимъ замѣшательствомъ, стремительно бросился между нимъ и дочерью.

— Такъ нѣтъ-же, — раздался голосъ этого неизвѣстнаго и голосъ этотъ звучалъ такъ смѣло и открыто — нѣтъ! нѣтъ! даже васъ, даже васъ я не пущу! Первый поцѣлуй Мэгъ на новый годъ принадлежитъ мнѣ, онъ только мой! Вотъ уже болѣе часу, какъ я жду на улицѣ трезвона колоколовъ, чтобы предъявить свои права на этотъ поцѣлуй! — Мэгъ, моя дорогая, поздравляю тебя съ новымъ годомъ! Желаю тебѣ жизни, полной счастливыхъ лѣтъ, моя славная, дорогая женушка!

И Ричардъ душилъ ее поцѣлуями.

Вы никогда въ жизни не могли видѣть ничего похожаго на то, что произошло съ Тоби, послѣ этого неожиданнаго пробужденія. Мнѣ безразлично, гдѣ вы жили, свидѣтелемъ чего вы были; но я убѣжденъ, что никогда и нигдѣ вы не могли встрѣтить ничего подобнаго. Онъ сѣлъ на свой стулъ и, наливаясь слезами, хлопалъ себя по колѣнамъ; потомъ вставалъ, опять садился и опять колотилъ себя, но уже заливаясь смѣхомъ; наконецъ, онъ продѣлалъ тоже самое и смѣясь и плача одновременно; потомъ всталъ со стула, чтобы поцѣловать Мэгъ; затѣмъ всталъ, чтобы продѣлать тоже самое съ Ричардомъ. Наконецъ, онъ всталъ, чтобы поцѣловать обоихъ сразу; подбѣгалъ къ Мэгъ, бралъ ее обѣими руками за лицо, покрывая его поцѣлуями. При этомъ онъ то отходилъ отъ нея, любуясь ею издали, то вдругъ опять быстро приближался, двигаясь на подобіе китайскихъ тѣней. Снова и снова садился онъ на свой стулъ и менѣе чѣмъ черезъ минуту вновь вскакивалъ съ него, такъ какъ охватившая его радость, граничила съ безуміемъ.

— Такъ значитъ завтра будетъ свадьба моей козочки? — воскликнулъ Тоби. — Твоя дѣйствительная, счастливая свадьба!

— Нѣтъ сегодня! — возразилъ Ричардъ, пожимая его руку. — Сегодня колокола звонятъ по случаю Новаго Года. Прислушайтесь-ка къ нимъ!

И правда, они звонили! И какой это былъ мощный звонъ! Было за что воздать хвалу ихъ сильнымъ языкамъ! Это были большіе, благородные, гармоничные, сильные колокола, отлитые изъ рѣдкаго металла, какимъ-нибудь выдающимся мастеромъ! Никогда прежде они такъ не звонили, — въ этомъ можете не сомнѣваться!

— Однако, ангелъ мой, — сказалъ Тоби, — мнѣ кажется, что у тебя съ Ричардомъ произошла сегодня маленькая ссора?

— Но вѣдь онъ же невозможный человѣкъ, — сказала Мэгъ. — Не такъ-ли Ричардъ? Несносный упрямецъ! Я такъ и ждала минуты, когда онъ не стѣсняясь прямо выскажетъ свое мнѣніе этому толстому судьѣ и пошлетъ его… я не знаю куда, чтобы…

— Поцѣловать Мэгъ! — сказалъ Ричардъ, приводя свои слова съ исполненіе.

— Нѣтъ, довольно! Ни разу больше! — сказала Мэгъ… Но я не позволила ему раздражать безцѣльно судью. Къ чему бы это повело?

— Ричардъ! Ричардъ! — воскликнулъ Тоби, — ты всегда быль забіякою и такимъ и останешься! Однако, дитя мое, объясни мнѣ почему, когда я взошелъ сюда сегодня вечеромъ, ты плакала, сидя у окна?

— Я думала о годахъ, прожитыхъ съ тобою, папа. Вотъ и все. Я думала, что когда ты останешься одинъ, то будешь грустить обо мнѣ.

Тоби опять сѣлъ на свой завѣтный стулъ. Въ это мгновеніе, разбуженная шумомъ, прибѣжала полуодѣтая Лиліанъ.

— Какъ! И она здѣсь? — воскликнулъ старичокъ, беря ее на руки. — Вотъ и наша крошка Лиліанъ! Ай, ай, ай! И она тутъ! И она появилась! Да, да и она съ нами! И дядя Виллъ также здѣсь! — при этихъ словахъ, онъ ласково ему поклонился. — Ахъ, дядя Билль, если бы вы знали, какія у меня сегодня были видѣнія, вслѣдствіе того, что я устроилъ васъ у себя! О, дядя Билль! Если бы вы знали, какъ я обязанъ вамъ, мой другъ, за то, что вы поселились въ моемъ бѣдномъ жилищѣ!

Не успѣлъ Билль Фернъ отвѣтить, какъ въ комнату ворвалась цѣлая толна музыкантовъ, а за ними множество сосѣдей, всѣ старались перекричать другъ друга, безостановочно повторяя:

— Съ счастливымъ Новымъ Годомъ, Мэгъ, и счастливой свадьбой! И съ вашей легкой руки желаемъ того же многимъ другимъ!

Къ этому прибавлялись еще разныя другія новогоднія пожеланія. Когда же выступилъ впередъ турецкій барабанъ, состоявшій въ особенной дружбѣ съ Тоби, то онъ сказалъ:

— Товарищъ мой, Тротти Вэкъ! Распространился слухъ, что завтра свадьба вашей дочери. Среди всѣхъ вашихъ знакомыхъ не найдется никого, кто бы не желалъ вамъ всевозможнаго счастья; а также нѣтъ человѣка, который, зная Мэгъ, не пожелалъ бы ей всякаго благополучія! Нѣтъ никого, кто бы, зная васъ обоихъ, не пожелалъ и вамъ и ей всего хорошаго, что только въ силахъ принести съ собою Новый годъ. По случаю этой радостной свадьбы мы и явились сюда съ музыкой, подъ звуки которой, мы надѣемся, вы не откажетесь танцевать!

Рѣчь эта была встрѣчена всеобщимъ одобреніемъ. Между прочимъ, оказалось, что турецкій барабанъ былъ пьянъ или почти пьянъ; но это дѣлу не вредило.

— Какое счастье, — проговорилъ Тоби, — пользоваться такимъ уваженіемъ! Какіе вы добрые и любезные сосѣди! И всею этою радостью я обязанъ моей дорогой дочери! Да она вполнѣ ее и заслужила!

Менѣе чѣмъ черезъ полъ-секунды все общество было готово пуститься танцевать. Во главѣ всѣхъ были Мэгъ и Ричардъ. Турецкій барабанъ уже было собрался неистово забарабанить по своей двойной ослиной кожѣ, когда снаружи раздались какіе то самые разнообразные, непонятные звуки. Добродушная, тучная матрона, лѣтъ пятидесяти, но еще очень граціозная и привлекательная, внезапно ворвалась въ комнату, въ сопровожденіи человѣка, который несъ необычайныхъ размѣровъ глиняный кувшинъ. За нимъ несли цимбалы и колокольчики, конечно, не похожіе на большіе колокола Тоби, но, тѣмъ не менѣе, представлявшіе въ уменьшенномъ видѣ наборъ курантовъ, подвѣшенныхъ къ небольшой рамѣ, и напоминавшіе своимъ видомъ китайскія шапочки.

— Вотъ и м-ссъ Чикенстекеръ! — воскликнулъ добрый старикъ и сѣвъ на стулъ, сталъ усиленно хлопать себя по колѣнамъ.

— Какъ вамъ не стыдно, Мэгъ, задумать выдти замужъ и не сказать мнѣ ни слова! — проговорила добрая женщина. — Я бы не могла спокойно проспать эту ночь новаго года, не пожелавъ вамъ всего хорошаго и всякаго благополучія. Даже, еслибы болѣзнь приковала меня къ постели, Мэгъ, я не могла бы не придти. И вотъ я здѣсь! А такъ какъ сегодня не только канунъ новаго года, но и канунъ вашей свадьбы, моя дорогая, то я распорядилась, чтобы приготовили пуншикъ по моему вкусу и принесла его съ собою.

То, что м-ссъ Чикенстекеръ понимала подъ словомъ „пуншикъ“, приготовленный по ея вкусу, дѣлало честь ея искусству. Изъ кувшина поднимались облака пара и благоуханій, какъ изъ дѣйствующей огнедышащей горы, — очевидно, трудъ человѣка, принесшаго его, былъ не шуточный!

— М-ссъ Тугби, — произнесъ Тоби, въ восторгѣ увиваясь возлѣ нея, — м-ссъ Чикенстекеръ, хотѣлъ я сказать, — да благословитъ васъ Господь за ваше доброе сердце. Съ Новымъ Годомъ и цѣлымъ рядомъ, послѣдующихъ за нимъ лѣтъ! М-ссъ Тугби, — продолжалъ онъ, поцѣловавъ ее, — т. е., м-ссъ Чикенстекеръ, хотѣлъ я сказать, — представляю вамъ Вилліама Ферна и Лиліанъ!

Добрая женщина, къ удивленію Тоби, то краснѣла, то блѣднѣла.

— Это не та маленькая Лиліанъ, мать которой скончалась въ Дорсетширѣ? — спросила она.

— Именно, — отвѣтилъ Билль. При этихъ словахъ онъ тотчасъ подошелъ къ ней и они быстро обмѣнялись нѣсколькими словами, что повело къ тому, что м-ссъ Чикенстекеръ сердечно пожала обѣ руки Билля, еще разъ поцѣловала Тоби въ щеку, и по собственному почину прижала Лиліанъ къ своей объемистой груди.

— Билль Фернъ! — сказалъ Тоби, снимая съ правой руки вязаную перчатку, — не та ли эта подруга, которую вы надѣялись разыскать?

— Да, — отвѣчалъ тотъ, положивъ обѣ руки на плечи старика, — и такая же преданная, если это возможно, я надѣюсь, какъ другъ, котораго я нашелъ въ васъ.

— О! — произнесъ Тоби, — пожалуйста музыку! Не откажите въ этой любезности!

Музыка, куранты… все это раздалось сразу и пока колокола на колокольнѣ звонили всею своею мощью, Тоби, переставивъ Мэгъ и Ричарда второю парою, самъ всталъ первою съ м-ссъ Чикенстекеръ и открылъ съ нею балъ такимъ па, какого ни раньше, ни послѣ никто не видѣлъ. Въ основѣ этого на лежала его своеобразная походка рысцой.

Видѣлъ ли Тоби все это во снѣ? Всѣ его радости и горести, всѣ дѣйствующія лица этой драмы — было ли все это лишь сномъ? Да и самъ Тоби не есть ли сновидѣніе? Самъ авторъ этого разсказа, только что проснувшійся, не во снѣ ли его видѣлъ? Если это такъ, дорогой читатель, то онъ проситъ васъ, къ которому онъ относился съ такою любовью, среди всѣхъ видѣнныхъ имъ ужасовъ и призраковъ, не забыть той глубоко-реальной почвы, на которой зародились эти таинственныя тѣни; и каждый въ своей средѣ (для этой цѣли нѣтъ среды ни слишкомъ узкой, ни слишкомъ обширной), постарайтесь изыскать средства для ея измѣненія, улучшенія, смягченія. Пусть этимъ путемъ Новый Годъ сдѣлается счастливымъ годомъ и для васъ и для всѣхъ тѣхъ, счастье которыхъ зависитъ отъ васъ! Пусть каждый годъ будетъ счастливѣе предыдущаго и пусть послѣдній изъ нашихъ братьевъ, послѣдняя изъ сестеръ нашихъ получатъ свою долю благополучія и радости, ту долю, которою Создатель рода человѣческаго одинаково хотѣлъ доставить наслажденіе имъ, какъ и всѣмъ остальнымъ!

1844

Примечания

1

Игра словъ. Trot — рысь, бѣжать рысцою.

(обратно)

2

Будемъ любить наше ремесло, благословлять помѣщика и его присныхъ, жить нашимъ дневнымъ пайкомъ и всегда знать свое мѣсто.

(обратно)

Оглавление

I Первая четверть

II Вторая четверть

III Третья четверть

IV Четвертая четверть Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg