«Покинутая невеста»

Герберт Уэллс Покинутая невеста

Из своего кабинета, где я сейчас сижу и пишу, я слышу, как наша Джен спускается по лестнице; она тащит за собой половую щетку и совок для мусора, которые с громким стуком ударяются о ступеньки. Было время, когда Джен под аккомпанемент этих музыкальных инструментов распевала какую-нибудь популярную мелодию, ставшую на время национальной песенкой Англии; но теперь ее голоса уже не слышно; хуже того: она стала очень внимательно относиться к своим обязанностям. Когда-то я горячо жаждал этой тишины, а жена моя, вздыхая, робко мечтала о таком внимательном отношении Джен к делу; но теперь, когда наше желание исполнилось, мы вовсе не так довольны. Откровенно говоря, я даже обрадовался бы, — хотя боюсь, что это признак недостойной мужчины слабости, — я даже обрадовался бы, если бы Джен снова затянула «Дэзи, Дэзи», или разбила какую-нибудь тарелку (только, разумеется, не из дорогого зеленого сервиза); это доказало бы, что период безнадежного отчаяния ее уже миновал.

А между тем, покуда «кавалер» Джен был налицо, как страстно мы мечтали о том, чтобы он исчез! Джен всегда, не стесняясь, разговаривала с моей женой; у них часто происходили на кухне в высшей степени интересные беседы на самые разнообразные темы. Беседы эти были настолько увлекательны, что я нередко открывал дверь кабинета — дом у нас небольшой — и сам принимал в них участие. Но когда появился Вильям, он стал единственной темой для разговоров; только и слышно было, что Вильям сделал то, Вильям сказал это, Вильям такой, Вильям сякой; наконец, когда мы уже начали надеяться, что все качества Вильяма исчерпаны, все опять начиналось сначала: Вильям то, да Вильям се.

Он состоял женихом Джен уже три года, но где она с ним познакомилась и почему так насквозь пропиталась Вильямом, — это так и осталось для нас тайной. Лично я придерживаюсь мнения, что знакомство это завязалось на углу соседней улицы; там по воскресеньям, после вечерни, всегда собиралась толпа, чтобы послушать проповедь методиста Барнобаса Бауза и участвовать в молитве под открытым небом. Сборище освещалось керосиновыми факелами, свет которых, по-видимому, привлекал, словно ночных бабочек, маленьких крылатых амуров, порхавших вокруг этого в высшей степени ортодоксального собрания. Мне представляется, что Джен в один прекрасный вечер, вместо того, чтобы вернуться домой к ужину, стояла там, среди толпы, и пела гимны, полагаясь не на память, а больше на воображение. А Вильям, наверно, подошел к ней и сказал: «Хэлло!» — «Хэлло!» — ответила она. Когда приличия были таким образом соблюдены, молодые люди вступили в беседу.

Так как Юфимия (моя жена) имеет дурную привычку много разговаривать с прислугой, она вскоре узнала о знакомстве Джен с Вильямом.

— Он очень приличный молодой человек, мэм, — сказала ей Джен, — вы и представить себе не можете, какой он приличный.

Моя жена пропустила мимо ушей этот намек, весьма нелестный для ее собственных знакомых, и продолжала расспрашивать Джен.

— Он служит помощником швейцара в большом магазине тканей Мэнарда, — объяснила Джен, — и получает восемнадцать шиллингов в неделю, почти фунт. А когда швейцар уйдет, Вильям займет его должность. Он из очень хорошей семьи, мэм. У его отца была бакалейная лавка, и у него сделалась опухоль, а потом он два раза объявлял себя банкротом. А одну из сестер Вильяма поместили в приют для умирающих. Это отличная партия для меня, мэм, — добавила Джен, — ведь сама-то я сирота.

— Так он ваш жених? — спросила моя жена.

— Нет, не жених, мэм; но он копит деньги, чтобы купить мне кольцо с аметистом.

— Знаете что, Джен? Когда вы будете с ним помолвлены честь-по-чести, вы можете приглашать его сюда по воскресеньям на чай и сидеть с ним на кухне, — сказала жена.

Ибо моя Юфимия относится к служащим у нее девушкам с чисто материнской заботливостью.

Вскоре появилось кольцо с аметистом; Джен всегда носила его и даже демонстративно выставляла напоказ, как-то по-особенному выворачивая руку. Старой мисс Мэтланд это весьма не понравилось, и она сказала моей жене, что не следует разрешать служанкам носить кольца. Но жена посмотрела в «Справочнике хозяйки» и в книге «Как вести дом»; там ничего не говорилось насчет колец, и Джен не была лишена радости носить на пальце залог любви Вильяма.

Властитель сердца Джен показался мне «весьма достойным молодым человеком», как выражаются почтенные филистеры.

— Вильям, мэм, — как-то раз неожиданно выпалила Джен с нескрываемой гордостью, — Вильям — трезвенник. (Между прочим, Джен была как раз занята пересчитыванием пустых бутылок из-под пива). — Да, мэм, он не пьет и не курит. Курить — только сор разводить, — добавила Джен, словно умела читать в сердцах людей. — К тому же и денег сколько уходит зря. И воздух портит. Впрочем, есть люди, которым без курения не обойтись.

Тут Джен, очевидно, решила, что она слишком уж жестко подчеркнула, как сильно не повезло в этом отношении ее бедной хозяйке, а потому любезно добавила:

— Вот наш-то хозяин, — как закурит свою трубку, так прямо ангелом становится; не сравнить с другими.

В начале своих ухаживаний Вильям имел довольно потрепанный вид. Он всегда носил черный сюртук из магазина готового платья. Глаза у него были серые и водянистые, а цвет лица — такой, какой и полагается иметь человеку, родная сестра которого находится в приюте для умирающих. Юфимии он никогда особенно не нравился, даже вначале. О его почтенности свидетельствовал зонтик, с которым он никогда не расставался.

— Он ходит в церковь к методистам, — сказал Джен. — Его папа, мэм…

— Его… кто, Джен?

— Его папа, мэм, принадлежал к англиканской церкви, но мистер Мэнард — член Плимутского братства, и Вильям говорит, что ему также лучше туда ходить. Это политика, — так он сказал. В свободные минуты мистер Мэнард подходит к нему и совсем по-дружески разговаривает с ним: все учит его, как сберегать обрывки бечевки и как нужно спасать душу. Мистер Мэнард всегда обращает внимание на Вильяма, мэм, и следит за тем, чтобы он берег шпагат и душу.

Вскоре мы узнали, что швейцар Мэнарда уволился и что Вильям теперь состоит главным швейцаром на жалованьи в двадцать три шиллинга в неделю.

— Возчик, который разъезжает с фургоном, вроде бы под началом у Вильяма, — объяснила Джен, — а ведь он человек женатый, и у него уже трое детей.

И она тотчас же с гордостью обещала нам похлопотать у Вильяма, чтобы наши покупки доставлялись нам в первую очередь.

После этого повышения по службе благосостояние жениха Джен стало ощутимо расти, и причем очень быстро. Как-то раз мы узнали, что м-р Мэнард дал Вильяму какую-то книгу.

— Она называется «Самопомощь Смайльса», — сказала Джен, — там говорится, как добиться успеха в жизни. Вильям кое-что прочел мне оттуда, так я прямо в восторг пришла, мэм!

Юфимия со смехом рассказала мне об этом; но вдруг она перестала смеяться и серьезным тоном добавила:

— А знаешь что, друг мой? Мне очень не понравилась одна фраза Джен. Она как-то долго молчала, а потом вдруг объявила: «А ведь Вильям, пожалуй, слишком важен для меня, не правда ли, мэм?»

— Ну, что же в этой фразе такого? — сказал я (впоследствии, когда мои глаза открылись, я вспомнил эти слова Джен).

Вскоре после этого, в одно из воскресений, я сидел у себя в кабинете за письменным столом. Не помню точно, что я делал; возможно даже, что читал, — как и полагается в воскресенье, — какую-нибудь душеспасительную книгу. Вдруг что-то странное промелькнуло мимо окна. За моей спиной раздалось чье-то удивленное восклицание. Я обернулся и увидел, что Юфимия стоит, сложив руки и широко раскрыв глаза.

— Джордж, — с ужасом прошептала она, — ты видел?

И вдруг мы заговорили оба сразу, медленно и торжественно:

— Цилиндр! Желтые перчатки! Новый зонтик!

— Может быть, это мое воображение, — сказал Юфимия, — но мне показалось, что его галстук очень похож на твой. Насколько я знаю, Джен ему постоянно дарит галстуки. Как-то недавно она мне сказала: «Очень уж красивые галстуки у хозяина». В этом, собственно говоря, слышится известный намек на остальные принадлежности твоего костюма. А теперь, не успеешь ты купить себе новый галстук, как у Вильяма тотчас же появляется его точная копия.

Молодые люди еще раз прошли под нашими окнами. Очевидно они отправились на обычную прогулку. Они шли, держа друг друга под руку. Джен в новых нитяных перчатках так и сияла от гордости и счастья, хотя непривычный костюм, видимо, стеснял ее, а новый цилиндр придавал Вильяму необычайно приличный вид.

В этот день счастье Джен достигло высшей точки.

Вернувшись с прогулки, она начала рассказывать жене:

— Мистер Мэнард имел разговор с Вильямом, мэм, и сказал, что при следующей распродаже он будет стоять за прилавком и продавать товары покупателям, совсем как молодые люди, которые служат в магазине. И если у него хорошо пойдет дело, то его при первом же случае сделают приказчиком, мэм. Теперь ему нужно одеваться по-господски, мэм, и иметь интеллигентный вид. Уж он так старается, мэм… Мистер Мэнард очень хорошо к нему относится.

— Да, он, по-видимому, пойдет далеко, — заметила моя жена.

— Да, мэм, — задумчиво повторила Джен, — он пойдет далеко.

И она вздохнула.

В следующее воскресенье, когда мы с женой пили чай, я спросил ее:

— В чем дело, голубчик? Почему это нынешнее воскресенье как-то не похоже на все другие? Что случилось? Ты перевесила портьеры, переставила мебель? Что это за неуловимая разница, которую я чувствую? Или ты переменила прическу и ничего мне не сказала? Я определенно ощущаю какую-то перемену вокруг меня, но никак не могу определить, в чем она состоит.

На это жена ответила самым трагическим тоном:

— Джордж, — сказала она, — дело в том, что Вильям сегодня не пришел. А Джен сидит у себя наверху и плачет.

После этого в доме наступил период тишины. Как я уже говорил, Джен перестала петь за работой; она начала крайне бережно обращаться с наиболее хрупкой частью нашего имущества — обстоятельство, которое моя жена сочла весьма зловещим признаком. В следующие два воскресенья Джен отпросилась со двора, чтобы «пройтись с Вильямом». Моя жена никогда не напрашивается на чужую откровенность; поэтому она лишь дала просимое разрешение, но никаких вопросов задавать не стала. Оба раза Джен вернулась домой раскрасневшаяся, но с твердым и решительным видом.

Несколько дней спустя она, наконец, разоткровенничалась.

— У меня хотят отбить Вильяма, — неожиданно объявила она, прервав разговор, шедший о какой-то скатерти. — Да, мэм. Она — модистка и умеет играть на рояле.

— А я-то думала, — сказала моя жена, — что вы ходите с ним гулять по воскресеньям.

— Я не с ним ходила, мэм, а за ним. Я долго шла рядом с ними и затем объявила ей, что он мой жених.

— Да что вы, Джен? И что же они сделали?

— Даже внимания на меня не обратили, словно я для них какой-нибудь мусор. Тогда я сказала, что я ей этого не прощу.

— Вряд ли ваша прогулка была приятной, Джен!

— Да, мэм, думаю, что кое-кому не очень-то приятно.

— Я сожалею, мэм, — продолжала Джен, — что не умею играть на рояле. Но я все-таки не позволю ей отбить его. Она старше его, мэм, и волосы у нее хотя и золотистые, но не до самых корней.

…Кризис разразился в августе, в праздничный день.

Точных подробностей происшедшего генерального сражения мы не знаем; до нас дошли лишь отрывочные сведения, сообщенные нам Джен. Она вернулась домой вся в пыли, взволнованная, и в душе у ней кипел гнев.

Насколько я мог понять, модистка, а также ее мать и вместе с ними Вильям отправились в Саут-Кенсингтон осматривать Музей Искусств. Как бы то ни было, Джен где-то на улице подошла к ним и спокойно, но твердо заявила о своих правах на того, кого она считала, — вопреки мнению, господствующему в современной беллетристике, — своей неотъемлемой собственностью. Она, кажется, зашла еще дальше и попыталась наложить на него руки. Но враги, по-видимому, решили подавить ее своим великолепием; чтобы избавиться от нее, они «позвали извозчика». Произошла сцена. Вильям был силой затащен в пролетку своей будущей женой и тещей, которым еле удалось вырвать беднягу из цепких рук покинутой невесты. Кажется, при этом раздавались даже угрозы «позвать полицейского».

— Бедная вы моя, — моя жена стала утешать Джен, причем та принялась так яростно рубить котлеты, словно перед ней на столе вместо куска мяса лежал сам Вильям. — Они возмутительно поступили с вами. На вашем месте я постаралась бы забыть его. Он вас не стоит.

— Нет, мэм, — сказала Джен, — но он такой слабовольный. Все-таки во всем виновата эта женщина, — продолжала она (Джен никак не могла заставить себя назвать «эту женщину» по имени или допустить, что она молодая девушка). — Я просто не понимаю, как это некоторые женщины решаются на такую вещь — отбивают жениха у бедной девушки. Э, да что вспоминать! Только еще тяжелее делается на душе.

После этого дом на время отдохнул от Вильяма. Но по виду Джен, по тому ожесточению, с которым она чистила крыльцо и подметала полы, я чувствовал, что вся эта история еще не вполне окончена.

— Разрешите мне, мэм, пойти сегодня на свадьбу? — спросила однажды Джен.

Моя жена догадалась, о чьей свадьбе шла речь.

— А не лучше ли вам не ходить, Джен? — спросила она.

— Мне хотелось бы увидеть его в последний раз, — сказала Джен.

— Послушай, Джордж, — объявила мне жена, влетая ко мне в кабинет минут через двадцать после ухода девушки, — представь себе, что сделала Джен: она вынула из ящика все наши старые сапоги и башмаки, положила их в мешок и отправилась с ними на свадьбу. Неужели она собирается… [1]

— У Джен, — ответил я, — начинает развиваться сильный характер. Будем надеяться, что все кончится благополучно.

Джен вернулась домой бледная; ее лицо словно окаменело. Похоже было, что все башмаки так и остались у нее в мешке; при виде этого моя жена с облегчением вздохнула, правда, несколько преждевременно. Мы слышали, как Джен поднялась наверх и подчеркнуто шумно убрала нашу старую обувь на место. Затем она отправилась в кухню и принялась чистить картофель.

— На свадьбе было очень много народу, мэм, — начала она рассказывать спокойно, словно вела обычный разговор, — и погода выдалась отличная.

Затем она сообщила еще несколько мелких подробностей, видимо, избегая говорить о главном.

— Все было так хорошо и прилично устроено, мэм; но… отец ее был одет не в черный сюртук, да и вид у него неподходящий. А мистер Пиддингкуэрк…

— Кто?

— Мистер Пиддингкуэрк, бывший Вильям. Он был в белых перчатках, и сюртук у него был, как у духовного лица, и вдобавок с роскошной хризантемой в петличке. Ах, какой он был интересный, мэм! А в церкви был постлан красный ковер, как для господской свадьбы. Говорили, будто он дал клерку целых четыре шиллинга. И они приехали в настоящей карете, а не на извозчике. Когда молодые вышли из церкви, им бросали вслед пригоршнями рис; а впереди шли две ее сестрички и разбрасывали увядшие цветы. Кто-то кинул им вслед туфлю, а я швырнула сапог…

— Что вы, Джен! Неужели сапог…

— Да, мэм, сапог. Я целилась в нее, а попала в него. В лицо попала. И сильно его хватила. Наверное, глаз подбила. Но я всего только один сапог бросила. У меня не хватило духу продолжать. Все мальчишки закричали от восторга, когда я попала в него…

Пауза.

Затем Джен добавляет:

— Мне жаль, что я в него попала сапогом.

Опять пауза. Ожесточенные скребки ножом по картофелю.

— Да, он всегда был слишком важен для меня, мэм, вы сами знаете. И потом его отбили у меня.

Картофель вычищен весь. Джен резко встала, вздохнула и со стуком поставила таз на стол.

— Мне все равно, — сказала она. — Ничуть меня все это не трогает. Он еще пожалеет, увидит, какую ошибку он сделал. Ну, и поделом мне! Очень уж я им гордилась. Нечего мне было так высоко лезть. Я очень рада, что все так кончилось.

Моя жена была в это время в кухне; она присматривала за приготовлением какого-то замысловатого блюда.

Вероятно, после признания Джен насчет истории с сапогом в ее карих глазах отразилось недоумение и осуждение. Но, без сомнения, она быстро смягчилась; и, когда Джен встретила ее сочувствующий взгляд, гнев ее сразу прошел.

— Ах, мэм, — воскликнула бедняжка уже совершенно другим голосом, — подумайте только, ведь все могло бы быть совсем по-другому! Я была бы так счастлива теперь! Конечно, мне следовало бы знать… да вот не знала… Спасибо вам, что вы мне позволяете все говорить, мэм… Мне ведь так тяжело, мэм… очень тяжело…

Если я не ошибаюсь, Юфимия настолько забылась, что позволила Джен выплакаться у себя на груди.

Хорошо, что моя Юфимия не всегда помнит о том, что не следует «ронять своего достоинства», и теперь, после этих слез, Джен уже не с таким ожесточением чистит кастрюли и не так злобно подметает пол.

Откровенно говоря, мне кажется, что у нее завязывается что-то с приказчиком из мясной лавки…

Впрочем, это к настоящему рассказу не относится. Но Джен еще молода, а время делает свое дело. У всякого из нас есть свое горе, но в то, что горе бывает неутешным, я не особенно верю.

Примечания

1

В Англии существует обычай бросать вслед новобрачным, при выходе из церкви, туфлю «на счастье» и осыпать их рисом.