«Собрание сочинений в шести томах т.4»

Юз Алешковский Собрание сочинений в шести томах т.4

КАРУСЕЛЬ

Памяти Дода

Дорогие мои!

Конечно же я получил после вызова три ваших письма. Но как я мог ответить хотя бы на первое, если я даже не знал, что теперь будет? Ведь могло быть все, вплоть до самого худшего: митинг, я признаю себя инакомыслящим, дети летят с хороших работ, Света и Витя – из пионерских организаций, будь они, между нами, прокляты, ибо внукам от них нет покоя.

Одним словом (я буду писать убористо), вы не знаете, что такое цеховой митинг. Это – нечто среднее между одночасовой забастовкой и сталинским погромом. С одной стороны, все рады, что никто не работает и за это платят, а с другой – громят меня одного как еврея плюс сиониста, хотя я замечательный карусельщик. Не знаю, есть ли такие карусельщики у Форда.

Так вот, меня громят, я чистосердечно признаюсь, что вы у меня за границей, что я получил вызов и не сообщил об этом куда следует сам, как будто они сами этого не знали.

Я признаюсь, что все эти годы, прикидываясь замечательным карусельщиком и орденоносцем, вынашивал планы удара ножом в спину Родины и, не мигнув глазом, получал тринадцатую зарплату. Они выступали бы один за другим, лишь бы не работать и клеймить замечательного карусельщика, и я один был бы виноват во всем буквально, я не преувеличиваю – во всем. Ливан и Камбоджа, и на заводе полный бардак, и заплесневелая технология, и руки прочь от Эфиопии, и за взятки дают жилплощадь, и нет масла и мяса, и вредительская колбаса только по праздникам, и Пиночет, и где туалетная бумага, и многое другое.

Если бы, клянусь вам, это не был митинг протеста, то я подумал бы, что это небольшая революция против Брежнева и политбюро. Слава богу, не в смысле революции, а что митинга такого не было. Не знаю, пережил бы я его без инфаркта. Ведь увезли же старого инженера Гойхмана прямо с трибуны митинга в городскую больницу с обширным инфарктом, когда он подал? Увезли! Разрешение ему пришло в ту же больницу, но Гойхман из нее уже не вышел. Было поздно.

А куда я брошу письмо в Америку? В ящик? Вы наивные люди! Из Москвы оно еще, может быть, дошло бы до вас, но из нашего сраного, то есть говенного, города такие письма приходят исключительно в областное КГБ – и тогда начинается. Тогда начинается то, чего я сам своею рукою начать не могу. Все моментально пойдет прахом, а дети полетят с работы. Я не сошел с ума от страха. У нас уже было несколько таких случаев.

Я одного в связи со всем этим не понимаю, дорогие. Я не понимаю, почему им кажется, что я, мои дети, моя жена и другие евреи сидим у них как щучья кость в горле, но вынуть ее из горла, то есть не пить из нас кровь за одно только желание уехать, они одновременно не хотят. Не понимаю. Но так я никогда не кончу. Поэтому буду писать убористо.

Честно говоря, ни я лично, ни Вера подавать никогда не хотели. Трудно, очень трудно было, прожив в нашем говенном, то есть сраном, городе с одним заводом, двумя отделами КГБ, двадцатью милициями, универсамом «Полет», где на полках не мясо, масло и рыба, а только тот ночевал на прилавках, чем нас делали и чем продолжают делать детей жители нашего города, несмотря на отсутствие продуктов. Трудно было, повторяю, думать о снятии с места в таком очень пожилом возрасте. Тем более по телевизору чуть ли не каждый день показывают пенсионеров из Нью-Йорка, Лондона и Парижа с трагедией старости, ночевкой на бульварах, под мостами и как их вышвыривают из квартир на голый тротуар.

Вере я даже не показал вызов. Письма ваши тоже от нее скрыл. Зачем ей зря трепать нервы?

И вот дело принимает следующий оборот. Звонит из Москвы Володя. Он женат на москвичке. Она русская. Учит иврит и поет под гитару наши песни. Он звонит и говорит: «Папа! Мы твердо решили ехать. Пришел вызов. Мы подаем документы. На днях приеду за разрешением».

– Ты получишь хворобу, – отвечаю ему не задумываясь, – а не разрешение.

Ты, – говорю, – понял это, щенок? И не ты ли устроил нам вызов, хотя тебя никто не просил?

– Да, – говорит он, – я устроил. Наума, Цилю, Сола и Джо тебе нашел я.

Ты им ответил?

Я задрожал от ярости. Чуть не запустил телефоном в Веру, в его мать, и отвечаю:

– Ты, паразитина и богема, считаешь, что ты ведешь телефонный разговор, провокатор?

Ему хоть бы что!

– Да хватит пердеть от страха! Сколько? Раз мы говорим по телефону и оплачиваем счета, то наш разговор в самой Большой Советской Энциклопедии называется телефонный.

Я бросил трубку. На сегодня писать кончаю, ибо если я не отвечал вам так долго на три ваших письма, то даже неудобно как-то ответить на них моментально. Кроме того, легче работать в мои годы на огромном карусельном станке, чем писать письма. Но если бы я был писателем, то я бы написал такое, что у вас фары (глаза) полезли бы на лоб, столько я всего пережил с 1917 года и в голодуху, и в чистки, и в энтузиазм тридцатых, и в ежовщину, и на фронте, и в тылу, когда взяли врачей, дорогие вы мои. Только не думайте, что все это пережил я один. Миллионы пережили. И пусть у вас не будет мнения о пережитом исключительно одними нами, евреями. Если бы, повторяю, я был писателем, я, безусловно, сочинил бы всего лишь одну толщенную и назвал ее не иначе как «Всеобщие страдания и переживания народов СССР».

Кстати, Володя рассказывал, что книга вроде этой уже написана, но называется, на мой личный взгляд, странно, наподобие путешествий – «Архипелаг». Так что на сегодня я кончаю…

Итак, буду продолжать по порядку. Приезжает Володя получать мое и Верино разрешение. Решаю тянуть и не давать. Нельзя же вот так вдруг ни с того ни с сего сниматься, как шалавым курицам, с насиженных мест и лететь, опять же по-куриному, неизвестно куда и неизвестно зачем! Согласитесь со мной. Вы же почему-то не снимаетесь с Лос-Анджелеса и не летите на землю предков наших, как говорит Володя. Хотя он же поясняет, что ваше положение и наше – разные положения. Вы как бы на свободе, а мы как бы в тюрьме. Не буду уж вымарывать слов «как бы», которые мне начинают казаться лишними…

Приезжает Володя. Он тут же, будьте уверены, получает по морде за тот телефонный разговор и самую Большую Советскую Энциклопедию. Он бы ушел, если бы не моя дорогая Вера. «О! Только через мой труп!» Так сказала эта заслуженная артистка. Тогда Вова снял пальто и заперся в сортире курить.

Вера встала на пороге, и разве мог я тогда не подумать: «Боже мой, слава Тебе за то, что жива любимая жена моя, хотя я несколько раз перешагивал через нее, лежащую на пороге, когда шел опохмеляться с другом всех моих дней Федей, когда уходил, чтоб я сгорел от этого воспоминания, уходил из дому к сволочи одной Лизе из планового отдела, когда я, больной, после операции, срывался на рыбалку, когда я бежал набить рыло классному руководителю моего сына Вовы за то, что он назвал мальчика „жидом“ (тот публично выступил в защиту несправедливо обиженной девочки), когда…»

Впрочем, ложась на пороге и вопя на весь дом: «Только через мой труп!»

– Вера сотни раз спасала меня, дорогие, от милиций, тюрем, увольнений, выговоров и различных кадохес. Она столько раз меня спасала этим дурацким предварительным условием сначала сделать ее трупом, а потом уже идти бросать письмо в ЦК с жалобой на паскудных мошенников из горпищеторга или сказать директору завода все, что я о нем думаю, что я таки постепенно из бравого разведчика, каким заявился в наш говенный город с фронта, стал превращаться в геморройного тихоню, в примерного, несмотря на отвратительную, по их словам, национальность, и опытнейшего карусельщика. Лучшего, более того, карусельщика нашего задристанного несчастного города.

Глава вторая первого письма, из которой вы поймете, дорогие, какое я был говно долгие годы.

Так как я уверен теперь, что письма мои до вас обязательно дойдут, если, разумеется, не воздушная катастрофа, палестинские террористы, бермудские треугольники или какой-нибудь всемирный шмон с инопришельцами нашей планеты, то зачем мне писать убористо? Я буду говорить что хочу и как хочу. Все непонятные выражения, которые, извините, въелись в мой фронтовой и рабочий язык, как въелась в ладони обеих рук пыль металла, пожалуйста, выписывайте на отдельный листок, и при встрече я сделаю политические комментарии, потому что это мне нужно делать комментарии, а не вшивому парашнику Валентину Зорину, с которого мне всегда хотелось снять приличную стружку на моем карусельном станке, и что бы, вы думаете, от него осталось?

Одна тринадцатая хромосома с легкой вонью, как говорит мой Володя. Он, между прочим, биолог, но его перестали допускать до ген.

Так вот о выражениях на одном примере. Я, мой лучший друг Федя и наши товарищи по рыбалке, когда мы думали об отмене выигрышей по займам и хотели начать подтирать облигациями – вы знаете, что именно подтирают совершенно обесцененной бумагой, называемой по теперешней моде туалетной, когда мы, повторяю, думали об этом, один из нас подсек щуку и сказал: «Я ебу советскую власть». Федя на это ему ответил: «Мы все ее давно ебем, но она с нас не слазит». Я не знаю, дорогие, употребляете ли вы такие выражения. Скорей всего, нет, ибо Федя тогда утверждал, что если бы в вашей стране правительство одолжило у народа трудовую копейку, причем наше правительство одолжило не по-доброму и душевному, как обычно одалживают друг у друга нормальные порядочные люди, а приставив нож к горлу на митинге, и если бы ваше правительство вдруг сказало, что вроде бы по вашей же просьбе вы теперь увидите не возврат денег, не тиражи с выигрышами и погашениями, а от одного места уши, то ваше правительство вмиг побросало бы в параши свои портфели и было бы растерто, как сопля, по стене Белого дома. Поясняю.

Люди после войны пухли с голоду, многие не имели ничего, кроме дырок на кальсонах; люди упирались и пахали (эти выражения перепишите на отдельный листок) больше, чем лошади, и многие навек осунулись от горя, ибо потеряли любимых и близких. На зарплату и так купить было нечего. Карточки на хлеб, карточки на то, карточки на се, и вот тут опять всех гонят от станков и письменных столов на митинг. Стоим сложа руки. Парторг, сейчас он в ЦК, рыло его бессовестное с бригадой за три дня не обкакаешь, вылазит на трибуну и говорит: «Страна в развалинах… стонут города и дети… слева подпирает проклятый империализм, изнутри подтачивает космополитизм… Зощенко и Ахматова блудят на глазах у народа и пишут слова почище, чем на вокзальном сортире… но мы построим светлое будущее – коммунизм… встаньте на цыпочки – зримые его черты видны невооруженным глазом… дружно подпишемся на заем восстановления и развития народного хозяйства во имя небывалого подъема монолитного единства партии и народа… слава великому кормчему, родному, любимому генералиссимусу Сталину, вперед! Кто самый смелый? Шагом марш на трибуну!»

Бывало, не скрою, и я выходил. Да, говорю, в ответ на ежеминутную заботу партии родной, разумеется коммунистической, одолжим стране трудовую копейку, которую вкладываем в свое же хозяйство, самих себя же питаем, и возвратят нам потом эту трудовую копейку с лихвой. Подписываюсь на две зарплаты!

Говорю я это, а сам думаю: «Вера, как же мы концы сведем с концами, боже мой! Вове три годика, Свете три месяца! Не пойду же я воровать в завсклады, как Яша, я – бывший разведчик бесстрашный, а теперь рабочий человек на громадном карусельном станке?»

Чтоб вам провалиться с этими займами, увеличили бы налоги и не ломали комедию со сладкими рожами и резиновыми словами. Бардак бы лучше ликвидировали на заводе нашем и во всей промышленности и назначили бы вместо пьяных говорунов-парторгов специалистов с головами, а не с жопами красными на плечах. Чтобы техническое у нас и у нашей надорванной страны было руководство, а не политическое, которое хлобыстнуло с похмелюги ведро воды и орет с утра самого хриплым голосюгой: «Давай, давай! Давай! Ура! Вперед! Все на трудовую вахту в честь выборов в народные суды, самые демократические в мире! Давай! Давай!»

Вот мой лучший друг Федя и ответил однажды парторгу нашего завода с глазу на глаз, когда тот подошел к нему и сказал, хлопнув по плечу (такой разговор и такие жесты он считал политическим руководством): «Давай, Федя, давай!» Федя ответил: «Не надо меня хлопать по лопаткам, я не лошадь ломовая. Товарищ Давай знаете чем в Москве подавился?» «Чем же?» – спрашивает парторг. «Хуем он подавился», – объяснил Федя. Промолчал парторг, но затаил зло, падлюка, затаил, не простил лучшему моему другу Феде бесстрашных слов, и сел мой Федя в свой час. На двадцать пять лет сел. Но об этом позже.

Теперь, когда я знаю, что до вас дойдут-таки мои письма, со мной что-то случилось: я теряю нить, пишу об одном, перескакиваю на другое, голова идет кругом, и, кажется, повышается кровяное давление. На чем же я остановился?

А! Вы, надеюсь, поняли, чем именно подавился в Москве товарищ Давай? Жаль, я не знаю это слово по-английски. Придется на старости лет изучать ваш язык.

Я остановился на том, что говорили мы все, кроме Феди, одно, а думали иначе. И подписывались на заем не от чистой души, а от страха и многолетней затравленности, со слезами обиды, что вырывают у детей и старух из голодных глоток кусок хлеба, сахарок и маслице. Конечно, были у нас на заводе такие насосавшиеся за войну на броне барахла и денег люди, для которых подписка на две-три тысячи была безвредна и незаметна, как клоп кожаному пальто, но ведь большинство все тот же девятый… – вы уже знаете, что я имею в виду, – без соли доедали, и из них еще вытягивали в получку двести, триста, а порой и четыреста. В общем, обидно нам было. Ведь политическое руководство на наших глазах начало строить для себя, за наш, разумеется, рабочий счет, новую жизнь. Отдельные дома с садами, гаражами и пристройками для шестерок (шестерки – это слуги), егерей посылало в охотничьи заповедники. Разврат, одним словом, пошел. Политические руководители вместе с начальством, вполне откровенно поняв, что мы, бараны, никогда уже не пикнем, отделили свое питание от нашего. Отделили от нашего и свое лечение, снабжение ширпотребом и так далее. И это, повторяю, на наших глазах происходило в нашем засраном областном городе и в масштабах всей страны.

Баба, например, парторга каждый день моталась в Москву на казенной машине, с казенным рылом за рулем и шлялась по барахолкам и магазинам.

Молоденький паренек вздумал заикнуться об этом борделе на профсоюзном собрании. Так что бы вы думали? Он вдруг пропал. Вы мне не поверите, но он действительно вдруг пропал. Через полгода мы узнали, что паренек оказался наймитом вашей американской разведки, крал чертежи и подстрекал, по заданию Черчилля, рабочих завода против его политических руководителей. Как вам это нравится?

Но с чего я все-таки начал эту главу? У меня имеется стыд и страх перечитать написанное. Вдруг я напорол такой хреновины, что душа изумится и велит все спустить в уборную, хотя спускать опасные бумаги в сортир – чистое безумие. Врач Славин и инженер Байрамов именно так заработали по десятке.

В те времена Берия отдал приказ всем домоуправам и сантехникам в случае засорения канализации бумагами направлять их немедленно в местные парторганизации или же в госбезопасность. Я не знаю, сколько всего народу село в нашей стране благодаря плохому напору воды в толчках (унитаз), но Славин, замечательный, между прочим, детский врач, дай бог вашей Америке побольше таких врачей, как он, спустил в толчок, опасаясь доноса соседей, часть фронтового дневника. Там понаписана была такая, говорят, правда о войне и политруках, что смело сказать: Славину хоть и обидно было так глупо погореть, но погорел он все-таки за дело. Писатель Виктор Некрасов и сотой доли этого не описал. А вот с Байрамовым получилось иначе.

Этот Байрамов, дорогие, навел еще до войны ужас не только на простых инженеров нашего завода, но и на начальство. Сколько село из-за его доносов людей, подсчитать трудно. Но бог шельму метит. Однажды и у него глухо засорился сортир. Пришел водопроводчик Петр Степанович, я его знал, скотину, по рыбалке, вытащил из трубы клочки бумаги, отнес их куда следует, и вдруг, на радость всего завода, Байрамова берут прямо с работы из ЦКБ. То есть радость была на заводе потом, а когда за Байрамовым пришли двое с начищенными наждаком рылами и в габардиновых макинтошах, то все подумали, что Байрамова переводят в Москву или везут прямо к Швернику за получением ордена. Так он, паскуда, сиял, следуя к проходной между двумя рылами. Один даже внимательно поддерживал Байрамова под руку. Сам Байрамов шагал неторопливо и важно, смакуя каждый свой шаг. Если вы видели по телевизору, как шагают космонавты к ракете, то Байрамов шагал именно так. И что же мы узнаем через неделю? Мы узнаем благодаря утечке информации из следственной политической тюрьмы, что Байрамов не желает признаваться в попытке уничтожить в канализации материалы, порочащие внешнюю политику нашего правительства и лично товарища Сталина. Он также отказался признать тот очевидный факт, что среди бумаг, вытащенных из переходного колена канализационной трубы, находились письма к Троцкому и Гитлеру с просьбой перенести столицу СССР из Москвы в наш сраный город. И вот еще что мы узнали… Положение Байрамова крайне осложнялось тем, что на высушенных обрывках бумаг нельзя было разобрать ни одной буквы. Вода смыла даже точки и запятые. Поэтому Байрамов отрицал все обвинения и доказывал обратное. Он, дескать, уничтожил ряд доносов из-за их неорганизованности и отсутствия резких политических оценок поведения своих товарищей по работе. Байрамов вроде бы требовал провести экспертизу. Мы-то не сомневались, не такие уж мы идиоты, что Байрамов говорит правду. Однако обыск письменного стола в присутствии трех понятых поставил неожиданную точку в деле падали, заклавшей на смерть и лагерные муки десятки людей.

В письменном столе Байрамова, в левом, как сейчас помню, ящике, был найден флакон из-под духов «Красная Москва» с невидимыми чернилами, которые в протоколе почему-то назывались симпатичными. Обыск проводил юркий молодой человек. Черные глаза, пробор посередине продолговатого черепа, пальцы тонкие, как, извините, глисты.

Совсем недавно мы с Верой выбрались наконец на гастроли какого-то цирка, и я, узнав в знаменитом фокуснике того самого шмонщика (это очень важное слово), заржал на весь зал. Мы сидели с Верой в первом ряду, я все-таки лучший карусельщик завода, и фокусник, тоже на весь зал, сказал: «В этом фокусе, дорогие друзья, нет ничего смешного».

На меня зашикали всякие лучшие продавцы, слесаря, конструктора, милиционеры, учителя и прочие люди со слета ударников коммунистического труда, но как мне хотелось, дорогие, выйти на сцену и рассказать, почему я чуть не… от смеха. Разве же вам сейчас не смешно? Разве вы не начинаете понимать, в какой стране Мурлындии (так называет СССР мой лучший друг Федя, выйдя из каторжного лагеря) мы здесь живем, хотя вы не услышали еще стотысячной доли того, что знаю я и наблюдаю за всю свою жизнь и каждый день…

Как вам нравится Байрамов? Он все же раскололся (не расколоться означает: не признаться, даже если ты кругом виноват) под тяжестью флакона с невидимыми и симпатичными чернилами. Признал, тварь, всю тяжесть вины за попытку перенесения с помощью ЦРУ столицы нашей Родины в мерзкий промышленный город, вредительские ошибки в чертежах с целью сорвать выполнение пятилетки в три года и многое другое признал крыса Байрамов.

Директор нашего завода воспользовался этим делом для того, чтобы в Москве немного пересмотрели кашалотские планы, из-за которых мы ночами, бывало, не выходили из цехов, а политические руководители стояли над нами и базлали: «Давай! Давай! Давай!»

Если вы читали книги «Малая земля», «Возрождение» и «Целина», написанные бригадой писак коммунистического труда, то вы можете составить легкое представление о тех, кто считал и считает себя пупами прошлой войны и пупами восстановления разрушенной промышленности. Этим политическим руководителям, дорогие, казалось, что если бы не они, то мы – солдаты – не шли бы в атаки, не загибались бы в окопах, не спасали бы без ихнего воя «Давай! Давай! Давай!» нашу страну от фашизма, а, победив его, сидели бы сложа руки в заиндевелых станицах, почесывая жопы, и ничего не восстанавливали. Так, что ли? Выходит, они не надеялись на нашу совесть?

Я вам клянусь, дорогие, что ни парторги, ни министры, ни кагэбэшники не верят ни в какой коммунизм, что их, как и нас, рабочих, подташнивает от этого давно издохшего слова, а весь их коллективный разум занят только одним: как бы подольше продержать нас в узде, как бы отвлекать нас почаще от трезвых мыслей всякими империалистами, сионистами, китайцами и светлым будущим, чтобы, не дай бог, не прочухались мы наконец, не стукнули бы все тем же местом по столу и не сказали бы во гневе: «Все это – туфта! Туфта и ложь, дорогие политические руководители, и вам это известно давно. Давно и лучше, чем нам. Но вы и себя и нас заставляете служить тому, в чем разуверились. Только у вас от этого служения дачи, ватаги шестерок, свой собственный курс рубля, дармовая житуха, а у нас каждый день на хребтине сидит ваш „давай-давай“ и „давай-даваем“ погоняет».

Извините, я забылся и разошелся. Теперь мне легко разбушеваться на бумаге, а ведь я молчал всю жизнь, молчал, говноедина, тюрьмы боялся, национальности своей, бывало, боялся и, страшно теперь подумать, стыдился.

Работа, труд карусельщика были для меня, как и для всего работящего народа, опиумом, и нам десятилетиями за наш нечеловеческий, беззаветный труд подкидывали на грудь железки с ленточками вместо нормальных условий человеческого существования. Кончу эту вторую главу первого моего письма к вам тем, с чего начал. Говном я был, что молчал. Надо было лучше отсидеть, чем держать полвека язык в одном месте, но, выйдя на волю, живя на воле, помирая, наконец, знать: даже черти, Давид, уважать тебя будут за славный, хотя и грешный характер, когда они начнут разводить чертовский синий огонек под казаном с постным маслом. Напишите, ли в Лос-Анджелесе купить казан и что вообще в Америке слышно с постным маслом?

Не прощаясь, перехожу к первой главе моего второго письма или к третьей главе письма первого, что, в общем, согласитесь, одно и то же. Вы помните, приехал за разрешением Вова. Он получил по морде, ибо с отцом нужно разговаривать не телефонным разговором, а по душам, за рюмкой водки, под селедочку и колбаску, привезенную из Москвы. Вы знаете, почему колбаса, которой в нашем городе нет, называется «Отдельной»? Потому что она отделена от народа. Но вы ничего этого не поймете, пока не возьмете Белый дом, как мы в свое время взяли Зимний дворец, не поселите в нем политических руководителей и не дойдете за полвека, вроде нас, до самой ручки. Вот тогда вы поймете, что такое «Отдельная» колбаса.

Ну, вышел Вова из сортира. Я обнял его и говорю:

– Что же не сидится тебе на месте, сынок? У тебя же докторская диссертация на носу, квартира, машина, дачка есть, пусть маленькая, но тихая и вся в цветах. Так что вам с женой не сидится? Что ей-то, русской бабе, делать в Израиле? Ведь бегут из него евреи обратно. Я по программе «Время» своими глазами видел.

– Так вот, – отвечает Вова, – если нажраться гороха с ржаным хлебом, то воздух в комнате будет чище, чем при показе программы «Время». Тебе не остоебенило, отец, смотреть, как вожди вручают друг другу ордена, звезды, сабли и медали? Как они лобызают друг друга на аэродромах? Не надоело? Кишки еще тебе не заворотило от голосов неувядаемых дикторов, сообщающих, что на шахте «Ленинская» выдана на-гора столько-то миллионная тонна угля? Что фабрика имени Ленина дала стране сверх плана массу тысяч метров ситца, которого и днем с огнем не сыщешь в магазинах. Ты не очумел от ежедневного переваривания каких-то абстрактных тонн, километров, гектолитров, штук, человекокоек и поросятодней? Не очумел? Я лично очумел. Но дело не в телепрограмме «Время». Это дерьмо и не смотреть. Дело в том, чего уже нельзя не видеть. Я еврей. Мы две тысячи лет гуляем по морям и океанам, осваиваем чужие города и веси. Пора возвращаться мне лично туда, где начинали жизнь на земле мои пращуры. Пора. Если в этой стране сами русские перестали чувствовать себя хозяевами своей жизни и культуры, если уж возникло в самой России националистическое движение славянофилов, то евреям, на мой взгляд, делать в ней нечего. Нужно либо помогать истинно русским людям избавляться от трупной заразы коммунистической идеологии, почти уничтожившей их национальную самобытность, то есть становиться профессиональным диссидентом, либо начать жить жизнью своего народа на своей исторической родине, в своем государстве., конечно, продолжать жить, как жил, мириться с унижением, когда тебя фактически вышибли из науки, закрыв доступ в лабораторию, и подозревают к тому же в готовности продаться ЦРУ за пару джинсов. Есть, очевидно, еще несколько способов более-менее сытного существования, но они не по мне. Я лично в гробу их видал. Старшие твои братья надеялись обрести на века новую родину взамен утерянной, когда Ленин соблазнил Россию на самоубийственный бунт и строительство царства Божьего на земле. Один твой брат выхаркал легкие на Лубянке, другой замерз в Воркуте. Наверно, не в их силах было тогда понять, что происходит. Зато в наших силах не только понять, понимать-то, в общем, уже нечего, но и действовать, а не задыхаться в стране, насквозь просмердевшей от лжи и социального разврата своих мелких и крупных руководителей, наших надзирателей и работорговцев. Вот тебе мой нетелефонный разговор. Давай выпьем, отец!

Вдруг, дорогие, я зарыдал, вернее, тихо заплакал, уронив свою дурацкую старую голову на руки. Я плакал от обиды и презрения к себе, ибо Вова сказал иными словами то, что мне давно уже стало ясным благодаря честным наблюдениям за жизнью и урокам лучшего моего друга Феди. Он сказал, а я десятки лет молчал, потворствуя лжи, и грудь моя покрывалась ничтожными железками, и лицо мое улыбалось с Доски почета. Всем этим политические руководители платили мне и подобным мне замечательным работягам за молчание и высокопрофессиональный труд. Я плакал, как один из тех, кто вынес и фронт, и разруху, расплачиваясь за ошибки коллективного разума, который партия помещала то в ленинскую голову, то в сталинскую, то в хрущевскую, то в брежневскую, здоровьем, досугом, семьей, отлучением от правды жизни и Бога.

Да, дорогие, Бога. Он не умирал в моем сердце, благодаря Ему в крови войны и в дерьме пропагандистских кампаний я оставался и остаюсь, верьте мне, человеком добрым, веселым, не предателем и не вонючим жлобом.

Я согласен был со всем, сказанным Вовой, хотя при упоминании о земле пращуров ничто не шевельнулось в моей душе, для которой самым любимым местом на земном шаре всегда была опушка старого леса на берегу Оки и дубовая коряга, отшлифованная моей задницей за сорок пять лет счастливых и так себе рыбалок.

– Но хватит плакать, – сказал я сыну. – Разрешения ни я, ни мать тебе не дадим.

– Ты серьезно говоришь? – спросил Вова.

Он побледнел на моих глазах, и Вера – эта старая курица – заквохтала, затрепыхалась, принесла валокордина, который нам прислали из Вильнюса, ибо в наших аптеках его не найти.

– Не бледней, – добавил я. – Тебе тридцать три года, а ты уже бледнеешь. Что же будет через десять лет? Паралич?

– Лучше бледнеть, чем краснеть, – говорит Вова, намекая, конечно, на меня.

– Выпейте и закусите, – говорит Вера, разрываясь между мной и сыном.

– Мы можем выпить, – отвечаю. В этот момент и зашел к нам мой лучший друг Федя. – Но разрешения я ему не дам.

Вова вежливо захотел узнать почему, но глаза его в тот миг были глазами не сына. Это были чужие и враждебные мне глаза. «Вернее, я дам тебе разрешение, – добавил я, – но не раньше чем через полгода. Я имею право за свою жизнь и стаж спокойно уйти на пенсию, хотя лет до семидесяти я на нее уходить не собирался. А вот выйду когда и провожу вас всех к чертовой бабушке в Израиль, закручу роман с крановщицей Лидой, она меня уже целый год кадрит».

Вера, конечно, в слезы. Поделом. Я знаю, что если бы не я, то эта курица первая оставила бы все в нашем сраном городе и голая полетела бы за Вовой и внуками хоть на край света. Федя тоже выпил и спрашивает, поняв, что тут у нас происходит, почему я связываю разрешение с выходом на пенсию.

«Потому что, – говорю я, – весь цех, не говоря уже о заводе, хочет с почетом проводить меня на пенсию. Но какой же почет и веселая выпивка, если вдруг разнесется слух, что мои дети уезжают в Израиль? Значит, и я скоро намылюсь туда же? Парторг скажет: „Сколько волка ни корми – он все равно в лес смотрит. Вот пускай его торжественно выпроваживают на пенсию в том самом лесу все те же самые волки“. Вот как будет. И не видать мне на старости лет малюсенького садового участка с домиком, подаренного заводом своему лучшему карусельщику. Зачем мне напоследок такая карусель, Федя? Разве я не прав?»

Федя выпил и отвечает: «Евреи, сломя голову бросившиеся в революцию, надеялись обрести при социализме вторую землю обетованную. Теперь евреи намылились в Израиль. Следовательно, социализма не существует. Это, конечно, шутливая логика, и я ее, как всякую логику, ебу, потому что за бортом силлогизма, – говорит Федя, сам я не знаю, что это такое, – осталась кровь десятков миллионов людей, населявших новую большевистскую империю, мозги, выбитые еще из многих миллионов простаков, уцелевших от ленинско-сталинской бойни; за бортом этого силлогизма остался счет за погубленных и затравленных гениев, за грыжу, нажитую рабочим классом на авралах и трудовых вахтах, за начисто истребленное дворянство и дегенерировавшее изнасилованное крестьянство. Всего сейчас не подсчитаешь. Это мы на нарах, бывало, подсчитывали, подсчитывали, баланс пробовали подвести, соотнося обещанное с содеянным, волосы на головах наших вставали дыбом и души отказывались относиться к происходящему злу, рядившемуся в добро, как к явлению закономерному и нормальному, души наши замирали, сжавшись в комочек, чтобы хоть на миг быть подальше, подальше от холодного страха, сумасшествия, дьявольщины и удушья».

Вот, дорогие мои, как говорил лучший друг моих дней Федя. Я не выпустил ни одного слова из его речи, потому что, промолчав всю жизнь, я таки нажил себе отличную память. Что нажил, то нажил. А если вас действительно интересует, что именно я нажил за свою рабочую жизнь, то я вам отвечу-таки: у нас с Верой есть два гардероба – моя голова и ее попа. Не буду уж употреблять более сильного и точного выражения. Почему у нас всего два этих гардероба? Потому что мы никогда не копили и все отдавали детям. Даст бог, поговорю когда-нибудь с карусельщиком такой же высокой квалификации, как у меня, работающим на Форда. Я спрошу, что он себе имеет с женой на старости лет? Я примерно догадываюсь, мы с Федей не раз это прикидывали, но я расспрошу брата по классу лично и тогда пошлю открытое письмо в наш цех, газету «Труд» и, воз, в «Пионерскую правду», чтобы дети еще в школе знали, насколько были нищими по сравнению с американскими или шведскими рабочими я и подобные мне замечательные карусельщики. Рабочий, в общем, класс.

Тут мой Вова говорит:

– Дядя Федя, а вы сами свалить не хотите? Я вам устрою. Все будет просто.

Но Федя, не думая, ответил:

– Нет, Вова. Мне поздно сваливать. Я уже не борец. Укатали они меня, падлы, как надо. Почки барахлят, ослепну скоро к чертям собачьим, а то, вероятно, махнул бы с риском потерять навек эту землю, такая бешеная обида у меня и ненависть к скотоподобным рабам и к сосущим из них кровь хозяевам.

Куда уж мне. А ты, Вова, линяй. Все равно житья вам здесь, пока эти старые свиные хари стоят у кормушки, не будет. Им выгодно, сам понимаешь, кроме всего прочего, пудрить наши разболтанные мозги мировым сионизмом, подрывной жидовской деятельностью и иной низкопробной падалью. Поезжай, живи, работай, расти нормальных детей, старый хрен даст тебе разрешение, куда он денется?..

– Только после того, – отвечаю, – как выйду на пенсию и друзья соберутся в клубе проводить меня, выпить и закусить. У меня есть на банкет триста рублей, и если я задумал угостить людей, то можете не сомневаться: я угощу, и нет таких сил и стихийных бедствий, которые сорвали бы этот мой хранящийся в сердце план. Нет!

Так я сказал, и Вера выразительно посмотрела на своего цыпленка Вову в знак того, что я прав, а он не забеременеет, если дождется моего выхода на пенсию и пирушки с друзьями. Но со стороны лучшего друга Феди была сделана успокоительная дипломатия. Он предложил замять наш разговор, выпить, закусить и припомнить под рюмку старые славные проклятые дни, ибо чует он, что скоро простится навек с Давидом, то есть со мною, но не в том смысле, что я врежу дуба (перепишите это выражение, дорогие), а в том смысле, что я уеду из нашего засраного, полуголодного, посиневшего от «Солнцедара» промышленного города. Уеду, и с каждой минутой это становится ему все ясней и ясней. И как ни тяжело, как ни пусто, как ни смертельно грустно будет ему здесь без его лучшего друга Давида, он не то чтобы советует мне линять в Израиль, но категорически велит подавать на выезд.

– Если уж даже мы, русские, не хозяева своей Родины, а энцефалитные клещи – политруки, – сказал Федя, – которых пришпоривает какой-то дьявол, соблазняет плюгавое властолюбие и жизнь на халяву (бесплатно), то вас они, твари, затравят постепенно, чтобы быдло заводское, институтское, чиновное, пивное и квасное хавало вместо вкусной и здоровой пищи старого, к тому же вонючего козла отпущения…

Я даже захохотал от такого выступления. Как не захохотать, когда в голове моей не было ни стружечки от мысли ехать куда-нибудь на старости лет, за пять минут до пенсионного покоя. Не было, и все. Тот факт, что едут другие, касался только их, а не меня, и я не судил их, как некоторые знаменитые евреи, выступавшие однажды по телевизору: генералы, гнусная рожа в очках из «Литературной газеты», актрисулька, балерина, начальник из Совмина и прочая шобла. «Шобла» по-нашему означает неприличное общество, в котором лучше всего не показываться.

В общем, я захохотал и говорю:

– Рано ты меня, Федор Петрович, хоронишь, рано. Никуда я не поеду, а будем мы с тобой рыбачить зимой и летом, а осенью грибки собирать, сушить да в Москву возить продавать – двенадцать рэ за нитку белых. Будь здоров, старая коняга!

Усмехнулся Федя как-то странно, жахнули мы (выпили) еще бутылочку и вспомнили такое, чего ни Вера, ни дети мои не знали не то что в подробностях, но до гроба не догадались бы, что я способен на авантюры всесоюзного масштаба.

Вторая глава второго письма. За это время Вова уехал в Москву несолоно хлебавши и понял, что если я сказал, например, приду в пять, то я приду ровно в пять, не раньше и не позже, и нет на свете силы, способной помешать мне распоряжаться временем собственной жизни. Хотя вы убедитесь позже, что силы такие, к сожалению, имеются, что мы их опять-таки… совершаем, так сказать, с ними половые отношения, а они с нас не слазят. Не слазят, сволочи. Некоторые люди брыкались, бывало, вскидывали задницы, как кони под ковбоями в том фильме, ржали, хрипели, грызли удила, кровавую пену с губ схаркивали, разбегались и останавливались словно вкопанные на всем скаку, но когда удавалось самым отчаянным, свободным и непокорным вышибить из седла какого-нибудь сраного бюрократа или политрука, их снова оседлывали и рвали удилами губы до тех пор, пока они либо не валились с ног, намертво запарившись, либо не демонстрировали в конце концов чудесной выездки. Я, дорогие, кое-что в лошадях понимаю. Так вот, во второй главе второго письма вы узнаете то, чего вы никогда не узнали бы ни из наших газет, ни из книг, написанных по указке Брежнева.

Выпивали мы, в общем, тогда, закусывали чем бог послал и тем, что Вова привез из столичного гастронома «Новый Арбат», смотрел я на Федю, чубастого еще в свои шестьдесят пять, но худющего, как скелетина, неизвестно чем вдыхающего (нет одного легкого) кислород, переваривающего (резекция желудка) нашу кирзовую ежедневную пищу, выводящего из бедного тела (отбитые следователями почки) пиво, водку, квас, чай и холодную воду, жующего, однако, своими съемными протезами весело и молодо, как годовалый волк, резиновую грудинку, смотрел и думал с теплотой, удивлением и любовью: «Я знаю, Федя, отчего в тебе душа не только держится, но и торжествует, знаю!

Ты старая больная лошадь, и губы твои забыли, что такое улыбка, потому что разодраны они ржавыми колючими удилами политруков и зашиты грязными лапами лагерных лепил, но, если бы все твои следователи выдавили тебе к тому же глаза и вырвали язык, все равно любой мало-мальски душевно грамотный человек не мог бы не почувствовать исходящую от твоего существа, изуродованного якобы самыми человечными изо всех прошедших по земле людей, благодарную радость жизни, и даже безъязыкий ты говорил бы нам всем: „Держитесь, мужики, держитесь, не унывайте, пока живы мы еще, всем чертям и бесам мира с нами ничего не поделать, а если помрем, то не поделать тем более. Держитесь, оставаясь людьми, держитесь, бесконечно униженные насилием, произволом, хворями и голодухой, держитесь – и тогда десяти сталиным и шести советским властям не выжечь души, как бы неистово ни пытались они сделать это, ни в человеке, ни в народе…“

Вот как говорил ты и, говоря, не просто трепался, но ты победил, ты не продался бесам, ты поэтому весел, и ты еще шутишь, что твоему ангелу-хранителю повезло, ибо самому тебе и без него уже ничего не страшно».

Вот, дорогие, каков лучший друг моих дней Федя. Но они не прощали ему ничего. И они его схавали (съели) однажды, буквально съели. Помните, как он сказал парторгу завода: «„Давай“ в Москве хуем подавился, до сих пор отрыгнуть не может»? Он так сказал, потому что видел всю туфту и нереальность завышенных планов реконструкции завода. Он, также как все мы, впрочем, видел, каких нечеловеческих усилий требуют от нас парторги и начальство, чтобы не обосраться перед Сталиным за выданные без нашего рабочего ведома обещания. Федя ведь великий инженер, золотая голова на плечах, которая думает всю жизнь о других, а не о себе, он ругался, предупреждал, предлагал разумные решения для выигрыша времени, экономии жил и средств рабочего класса, и именно потому, что он был во всем прав и это стало очевидным, его взяли. У них, мерзавцев, был один выход, чтобы не обосраться перед Сталиным и не полететь из своих партийных кормушек обратно на производство. Этого они бздели (боялись), дорогие, больше всего. И его взяли. Как вы думаете, что Феде в конце концов пришили?

Вначале поясню о нашем прошлом, о фронте, который мы с первого до последнего дня войны прошли вместе. Федя – командиром полковой разведки, я – простым разведчиком, но бесстрашной чумой, как называли меня друзья. Они думали, что я смелый, но это было не так. Просто я от страха заболел потерей чувства опасности, и мне уже было море по колено. Поистине только Бог спасает таких безумцев, как я, от ран, не говоря о смерти.

Так вот, однажды наш командир сделал ошибку (на войне, как у вас на бирже: иногда всего не угадаешь), пошел на зорьке на рыбалку (было затишье между боями) и анекдотически попал в плен. Я тоже был на рыбалке, но без автомата, и к тому же сидел метрах в ста от Феди, над сомовым омутом, сома мне очень хотелось поймать, перед тем как погибнуть в очередном бою. Сидел без оружия, нарушая многие статьи устава, и ничем Феде помочь не мог. В тот момент ничем. У меня хватило ума не поднимать шума, бросить к чертовой матери удочку и сома, который, сволочь, как раз клюнул, но сердце мое оборвалось не от удачной поклевки, а от глупого вида Феди – товарища капитана, уводимого четырьмя здоровенными амбалами в сторону фашистских траншей. Кстати, лучше бы я погиб, чем видеть такое. Что вы бы сделали, интересно, на моем месте в такой боевой обстановке? Не ломайте, дорогие, зря головы. Не додумаетесь. Наш командир шел как убитый и шатаясь. Очевидно, его грохнули по голове прикладом и оглоушили, как рыбу. Я теперь думаю, и холод от этих мыслей охватывает мою душу, неужели так будет до конца времен, что щука, например, ловит маленькую рыбешку, мой командир ловит эту несчастную щуку, немецкие разведчики в свою очередь ловят такую щуку фронтовой разведки, что им и не снилась, причем ловят, как тупые везунчики, а не бывалые рыбаки. Они ловят, хохочут от удачи, выкручивают Феде руки, дают поджопника, они рады (словно дети, поймавшие голыми руками акулу в городском пруду), а Федя, очевидно выигрывая время и рассчитывая на то, что его «рыбаки» вряд ли начнут пальбу поблизости от нас, вдруг вырвался, побежал и начал игру в «салочки». Вы бы видели эту сцену.

Выход у меня был один, ибо Федя не барнаулил (любимое слово штрафников воров-рецидивистов, означает – не кричал), давая мне понять, чтобы я затрепыхался, если я на воле, а он в садке, и правильно полагая, что немцы не преминули бы прошить его очередью, когда бы он засветил их криком поблизости от наших. Последнее, что я видел, пулей метнувшись к лесу: снова взятого Федю связывали и делали для него что-то вроде носилок, ибо сам он, как я понял, идти пешком в плен не собирался. Это было бы для фрицев слишком жирно. И вот теперь я вам признаюсь в том, чего не знает ни один человек на свете – ни Федя, ни Вера, ни дети, при воспоминании о чем я краснел и мучился, ибо я думал и думаю, что я – уродина, каких больше нет, и мне снова становится смертельно стыдно. Пусть дрожь проберет вас, когда я скажу, что я сделал, и, может быть, от содрогания вы даже не ответите мне и не захотите увидеться с таким уродом, но я все-таки скажу, потому что я в отличие от Брежнева пишу сам и если уж пишу, то буду говорить всю правду, какой бы ни была она для меня уничтожающей и жестокой. Несмотря на ужас случившегося, лишивший меня в первый момент на какое-то время сознания, знаете, что я делал, пулей летя по лесу? Приготовьтесь выслушать правду. Я тогда смеялся!

Да! Я хохотал, не понимая происхождения такого смеха, относя его к помешательству, потрясению, уродству своей души. Ведь надо было не смеяться, как от еврейского анекдота, а рыдать на весь брянский лес, чтобы кровь леденела у живых существ от моего горя и ужаса. Но я летел и задыхался от смеха. Приступы хохота вдруг пощадили меня, но, когда я снова представлял, как мой командир (впоследствии оказалось, что так оно и было на самом деле) говорит немцам: «Ну уж хуюшки, ребята, своими ногами я в плен не пойду», и немцы, вынужденные с этим считаться, несут его на своих хребтинах (плечах), наживая грыжи, не бросать же на дороге такую добычу, такого задарма доставшегося осетра, веселый смех снова одолевал меня. И не он ли в конце концов, спасая душу от отчаяния, придавал мне сил и помог тогда же на бегу выбрать для спасения командира и своего лучшего будущего друга, воз, единственное правильное решение из всех, что, несмотря на хохот, разрывали мозги на части? Я растряс дрыхшего переводчика, засунул его, как кота в мешок, в фашистскую генеральскую форму, умоляя ни о чем не расспрашивать, ибо будет поздно, я все расскажу по дороге, сам напялил на себя свой фельдфебельский мундир, схватил автомат и пару пистолетов. Никто, между прочим, так и не проснулся. Все дрыхли между боями по-чапаевски, и мы полетели наперерез, через хилый березняк, минуя еловую дремучую чащу, слава богу, все под гору, под гору и, упредив немцев, поспели-таки им навстречу.

Увидев из-за кустов, как они плетутся, меняя руки, смахивая со лбов взопревших пот и зло уговаривая Федю идти своими ногами, на что он отвечал им излюбленным жестом руки, я снова задохнулся от хохота, но это уже были последние его спазмы. Теперь надо было безошибочно и артистично, чему нас, разведчиков, всегда учил наш командир, делать то, что виделось мне единственным выходом из положения, причем избегая боя, оставляя смертельный бой на самый худой конец, напоследок. На душе у меня стало светло и легко.

Даже бой, даже смерть в том бою, наша и командира, была бы уже победой.

Только не плен, Федя, только не плен, такой нелепый, смешной и, наверное, позорный. Я говорю, дорогие, «наверное», ибо в жизни нашей частенько случаются такие неподвластные мудрому и осторожному предусмотренью вещи, что определять их чисто по-прокурорски и по-комиссарски, что одно и то же, просто неприлично. Позор не тем, кто, подобно Феде, случайно попадал в плен, а позор Сталину и его безмозглым жополизам типа Ворошилова и Буденного, позор позору еврейского народа Кагановичу за то, что они – выродки – не упредили любыми способами Гитлера и бросили миллионы моих братьев-солдат фактически на произвол судьбы, на окружение, плен и уничтожение. Вот кому позор! Помните это в своей Америке, когда вы миритесь с бандитскими штучками нашей компартии в Африке, на Ближнем Востоке, в Азии и в Европе, помните, дорогие, чтобы с вами не повторилось то, что пережили люди Страны Советов за свою историю. Но не будем уходить в сторону. Лучше вы взгляните на нас со стороны. Выглядело это представление примерно следующим образом: я двинул как следует по шее нашему переводчику, чтобы он перестал дрожать, как овца, от страха. Мы вышли из-за ельничка с полными фуражками белых грибов (их была тьма-тьмущая в том лесу)… Немецкий генерал прогуливался по старой привычке завзятого грибника в сопровождении младшего по чину, тоже якобы любителя собирать грибки. Автоматы свои немцы сложили на носилки, рядом с Федей, и были фактически безоружны.

– Рявкай на них, – шепчу своему «генералу», – рявкай, не то живым не уйдет отсюда никто, остальное сделаю я, рявкай!

И наш переводчик Козловский, когда мы свалились немцам как снег на голову, рявкнул с генеральской раздражительностью:

– Что за карнавал, сволочи, смирна-а!

Бедняги и ужасные неудачники вытянулись в струнку, и мне этого мгновения было достаточно. «Ложись, стреляю!» – заорал я безумно громко по-немецки. Солдаты бросились наземь. Я держал их на мушке автомата.

Козловский перерезал финкой ремни на руках и ногах Феди и вытащил кляп у него изо рта – мерзко грязный носовой платок с вышитым в уголке пожеланием: «Будь здоров, Франц!»

– Вот за это я люблю жизнь, – как сейчас помню, первым делом сказал Федя и пояснил, что он любит ее за неожиданную смену гибельных ситуаций спасительными и, если уж на то пошло, то и наоборот, иначе не было бы никому и никогда спасения. Вторым делом он обшаманил (обыскал) лежащих немцев, забрал гранаты и пистолеты. Автоматы их перешли к нам. Козловский потирал руки и говорил, что все мы получим по ордену Красного Знамени, а возможно, по Александру Невскому 1-й степени. Но у меня и у Феди заныло в душе от нехороших предчувствий. Надеюсь, вы поняли, дорогие, чем это для нас пахло, если бы до командования, особенно до политотдела и гнусной контрразведки, дошла история с пленением Феди? Пока Козловский шаманил в свою очередь пленных, снимал с них, гнида, часы, кольца и отбирал сигареты, мы с Федей прикидывали: как нам теперь быть? Привести с ложными подробностями «языков» к генералу? Открылась бы самовольная отлучка из расположения части без оружия, но с удочками, пленение командира полковой разведки, дрыхшее без задних ног боевое охранение и так далее. Все это открылось бы, ибо немцы, мы прекрасно понимали, не преминули бы отомстить таким образом своим хитрым захватчикам. Я склонялся к варианту освобождения немцев. Пусть идут себе к чертовой матери обратно. Я в первом же бою верну этот долг фронту и убью четверых-пятерых немцев сверх плана. В конце концов, обращались они с Федей вполне прилично, исключая Франца, который, между прочим, от страха наложил в штаны большую кучу и отвратительно вонял, дрожа на траве всем телом. Пусть, говорю, идут себе. Ведь они тоже любят жизнь за смену гибели спасением и наоборот. Ведь и на войне может быть место великодушию и широкому жесту. Я говорил так открыто и смело со своим командиром, ибо мы дружили еще со школьной парты. «Такой вариант мне нравится, – отвечал Федя, – но неужели не ясно, что Козловский с ходу нас заложит за орден Красной Звезды, и тогда – каюк: расстрел или в лучшем случае штрафняк».

Да, подумал я, согласившись, такая мразь, как Козловский, заложит нас непременно, причем со всеми потрохами (кишки, внутренности). Интересно, как бы вы поступили на нашем месте, дорогие? Ликвидировали бы и фрицев, и Козловского? Не думаю. Если бы я мог эту сволочь не брать с собой, если бы не был мне мал генеральский мундир и если бы я знал немецкий язык, как знал его он, то, конечно, я попытался бы все сделать сам, и тогда отпустили бы мы к чертовой матери четверых идиотов, посмеялись бы от ужаса страшного воспоминания и остались бы, как говорится, при своих. Однако если бы да кабы, то не было бы в России кагэбы (наше гестапо). Пока мародер Козловский шаманил, не брезгуя, обосравшегося Франца, мы перебирали варианты и остановились на лучшем: героем вылазки должен стать Козловский, но Федя доложит начальству все, как оно было. Солжем мы только в одном: в преувеличении заслуг якобы смельчака и артиста – переводчика. Пусть он треплется в части и расписывает свою решающую роль во взятии четверых «языков».

Он был полный идиотина, и я на обратном пути внушил ему, что пленение командира всего-навсего инсценировка, заманка немцев в ловушку для того, чтобы, не сделав ни одного выстрела и не выдав дислокации в лесу полковой разведки, захватить важных гусей из спецкоманды, обслуживавшей новый тип танка. Козловский, трепясь, будет, таким образом, у нас на крючке. В общем, одна версия, решили мы, для комполка, другая для солдат.

Фрицы наши шли в плен не то чтобы охотно – они радовались, как дети, которых папы сняли с уроков и вели в гости. Францу пришлось прополоскать в реке свои штаны, сапоги и подштанники, но все равно несло от него дерьмом, как от деревенского сортира в сырую погоду. В общем, все тогда обошлось великолепно. Комполка, любивший Федю всей душой, орал, топал на него ногами, обещал сорвать погоны, отнять ордена и отдать нас обоих под трибунал, но потом налил нам спирта, сказал справедливо, что на войне все бывает и если уж судить, то судить надо кое-кого другого, на кого он сейчас не будет указывать пальцем. Безусловно, он намекал на Сталина – отвратительного и ненавистного предателя армии и страны. Я знаю, что именно так, с ненавистью и презрением, относились к нему здравомыслящие, не отупевшие от вонючей пропаганды и большевистской лжи солдаты и офицеры. Все-таки мы тогда спасали Родину. Сталина же, к нашему сожалению и к его счастью, спасли по дороге.

Итак, кончилась наша трагическая рыбалка благополучно. Козловского комполка представил к ордену, повышению в звании и отправил в другую часть.

Из следующей главы этого письма вы узнаете, что было потом, после войны, ибо написанное я должен сегодня отправить прямо в Вену с отъезжающими людьми. Не торопитесь понять, как я это делаю и почему я живу в Москве у Вовы. Всему свое время, да и читать мои письма, вероятно, интересней, чем вы мучаетесь в догадках, а что же будет дальше, что? Более того. Я теперь начинаю понимать, дорогие, почему я всю жизнь жил и живу с большим любопытством, а порой и с азартом: мне, безусловно, интересно, что же будет дальше? Мы восстановили на свою шею, оторвав средства от собственного народа, Китай. Теперь не знаем, как от него избавиться. Вкачали миллиарды в Индонезию и просрали ее. Залезли в Африку, в Азию, запутались в бороде Кастро, мутим воду везде, где только она мутится, держим на штыках и под гусеницами танков пол-Европы. Мы орем на каждом шагу: «Да здравствует светлое будущее!» – когда с каждым днем становится все темнее и темнее. В нашем сраном городе, как и в тысячах еще более отвратительных городов, давно уже ни мяса, ни колбасы, ни масла не видно, не то что светлого будущего. Так что же будет дальше? Не дай бог, думаю я иногда, впадая в уныние души, дожить мне до того дня, когда опять какой-нибудь умник залезет на Мавзолей с полной кучей в маршальских штанах от страха и призовет, перед тем как спуститься в бомбоубежище, миллионы своих братьев и сестер расплатиться жизнью, кровью и нечеловеческой мукой за беспардонно глупую политику и ужасающие авантюры. Что же будет дальше, думаю я с еще большим унынием, когда я вижу толпы своих братьев-пролетариев у винных магазинов и пивных ларьков, где их единственная радость – распить с дружками портвейновую отраву, «словить кайф», как они говорят, потрепаться о хоккее, чтобы потом, задрыхнув у телевизоров, проснуться с отравленной сивухой и пивом головой и с красными зенками (глаза) и переть в цеха, унимая по дороге тошноту, которую непременно вызывают с похмелья остоебенившие (набившие оскомину) лозунги вроде: «Народ и партия едины», «Социалистическая демократия – высший тип демократии», «Слава труду», «Слава КПСС». А когда я наблюдаю за пятнадцатилетними сопляками, за подонками с пустыми, оголтелыми, уже залитыми той же бормотухой глазами, наблюдаю за выражением бесцельности и бессмысленности на их лицах, полузакрытых длинными, слипшимися, давно немытыми патлами, когда вижу, случается, как нагло и по-свински они терроризируют девочек, нормальных парней и невинных прохожих, потому что уже сейчас для них самое сладкое наслаждение – чужое унижение и чужая боль, мне страшно думать: что будет дальше? Если наши политруки скажут им: «Во всем виноваты евреи, американцы, немцы, китайцы, чехи, японцы, румыны и египтяне!

Бейте их, братья и сестры!» – то, безусловно, эти скотоподобные существа с душами, вытравленными в самом начале своей жизни мертвыми словами лозунгов и призывов, заревут, распаляясь от предчувствия крови и наживы, и затопают копытами в бешеном и злобном нетерпении. Не забывайте и вы там о своих детях…

Пожалуй, я лучше сразу начну третье письмо, чем играть в игрушки с главами, частями и так далее. Вы правы, дорогие, в намеках своего ответа на мое первое письмо, что у нас в стране, да и среди эмигрантов, развелось слишком много писателей и что для меня было бы полезней думать не о главах, а о серьезных вещах. Может быть. Но сначала нужно выяснить, что именно вы считаете серьезными вещами, а что таковыми считаю я. У любого из тех, кого вы обидно называете бумагомарашками, так наболело в душе от многолетнего держания языка в одном месте, что нет иной возсти избавиться от накопленных мыслей и чувств, чтобы от них не пухла голова и не разрывалось сердце, как, посчитав себя для интереса писателями, взяться за перо и уйти с головой в лист бумаги. Вы также убедительно просите меня лучше относиться к городу, в котором я почти родился, вырос и в настоящий момент прописан.

Хорошо, что у вас хватило ума не повторять в ответе слово «сраный-пересраный». А вдруг я называю его так с большой любовью и жалостью?

Что тогда? Вам всего этого не понять, и больше не злите меня в письмах молниеносными суждениями о том, в чем вы разбираетесь не больше, чем наши политруки в гуще жизни. Не надо. Затем Наум и Циля просят меня прекратить рассказы о моем лучшем друге Феде, ибо он не интересует их ни с какой стороны, и наоборот, Сол и Джо умоляют сообщить, как развивались события впоследствии. Так вот, пусть каждый из вас читает интересные для себя места.

Неинтересными можете подтереться. Пока на пятьдесят пятом году советской власти в нашем изумительном, в нашем лучезарном, сытом, приветливом, чистом и свободном городе не появилась каким-то чудом туалетная бумага, мы так поступали с центральными и местными газетами. Добавлю, чтобы не потерять основную мысль: не было в мире подтирки более мягкой, чем бумага из последнего собрания сочинений Сталина. Ее хватило нам на два, кажется, года.

Сейчас нам иногда присылают туалетную бумагу из Москвы внимательные дети. Ее по-прежнему не хватает на душу населения. Ну вот что вы, зло меня сейчас разобрало, понимаете в нашей жизни, что? Вы можете себе представить следующее. В один прекрасный день исчезают из московских магазинов (мы отовариваемся в основном там) лезвия. Бриться нечем. Ходят всякие слухи. В том числе – все бритвы скупили евреи и переправили в Израиль резать горло арабам. На заводах начинают частным образом из лучшей, почти драгоценной стали делать опасные бритвы и торговать ими. Вдруг через год, так же непостижимо, как и пропали, проклятые лезвия снова наполняют прилавки. На моем веку блудными вещами становились: мясорубки, утюги, колготки детские, валенки, калоши, сигареты, копченая колбаса, свиная тушенка, мотоциклы, губная помада, презервативы (гондоны), вата (вы бы знали, как тогда мучились девушки и женщины), лыжи, нижнее белье, электролампы – всего не перечислишь.

Я берусь утверждать, что не было на свете вещи, не исчезнувшей хоть раз хотя бы на короткий срок из продажи. Это наши вонючие газеты называют проблемами и трудностями роста. Нет такой вещи. Но ведь существуют где-то, например у вас, вещи и продукты, даже не думающие попадать обратно в нашу мерзкую торговую сеть. Вобла, скажем, довоенные бублики с маком, необычайная колбаса «собачья радость», ратиновые пальто, ситец, теннисные мячики, речная рыба, тресковое филе, кукурузное масло и так далее Федя, добавлю, считает, что вещи иногда, как и люди, не могут не чувствовать дьявольской природы советской власти и так называемого социализма. Им при этом или не хочется жить вообще, или они куда-то намыливаются (эмигрируют). Но хорошо. Перед тем как продолжить рассказ о Феде и его жизни, я поясню вам, дорогие, почему и как я оказался в Москве у сына Вовы.

Вы помните, мы тогда (я, Вова, Вера и Федя) выпили и закусили. Я настоял на том, что до выхода на пенсию никакого разрешения – ни формального, ни сердечного – Вове не будет. Он вошел в мое положение без обиды. Я же не отговаривал его вообще от эмиграции. Итак, он уехал.

Буквально через три дня меня вызывает к себе парторг. Сидит за столом, мерзавец. Не вышел, как обычно, навстречу, не поприветствовал, вроде бы по-свойски, бодро и весело: «Привет беспартийным передовикам».

Нет. Наш парторг сверлил меня розовыми, горевшими в полутьме кабинета глазками, и у него по-крысиному подрагивала верхняя губка. Я не стал садиться. Спасибо, сказал я, постою, привык, работа у меня, сами знаете, стоячая.

– А ведь ты, Давид Александрович, – говорит крыса, – оказывается, человек с двойным дном!

Я ему отвечаю для начала так (ибо нисколько не сомневался, о чем пойдет речь):

– Прошу говорить «вы» и выражаться конкретней. Меня ждет станок.

– Мы теперь знаем, чем вы, Давид Александрович, нафаршированы.

Последнее слово парторг произнес картаво.

– Ну и как, – спрашиваю спокойно, – фарш мой на вкус?

– Антисоветчиной и мировым сионизмом от него попахивает, точнее, разит, а если еще точнее – шибает! Вот у меня на столе запись ваших застольных разговорчиков. Передай я эту бумагу сейчас куда следует, и вы все четверо, включая вашу жену, сгниете в Мордовии! Вы думали скрыть от нас отъезд сына в Израиль!.. Вам бы сорвать последний куш с завода, наполучить подарков и уйти неразоблаченным на пенсию? Не выйдет, господа сионисты, вы ответите за все перед коллективом завода! Теперь я понимаю, почему ты не в партии, двурушник! Прикидывался простачком, пятилетки выполнял в три года, интересы рабочих в месткоме отстаивал, а сам небось осведомлял своих земляков о положении наших дел!

– Не надо, – говорю, – запугивать меня как пацана, не надо, я не мальчик и не знаю, что там в бумаге у вас написано.

– Тут записаны клевета твоего сына на Советский Союз и его бредни насчет возвращения евреев на историческую родину.

– Ни о чем таком, – отвечаю, помня Федину науку глухо ни в чем не сознаваться, – говорено не было, а то, что Израиль и Палестина – историческая родина евреев, всем давно известно.

– Нет! Историческая родина всех простых людей доброй воли – Советский Союз, а вы там трепались, что даже у русских нет теперь родины, что истребила ихнюю родину советская, дьявольская власть! Трепались?

– Нет, – говорю, – трепались только о хоккее и плохом качестве местной водки. Сами-то, – говорю, – небось в закрытом обкомовском ларьке берете? А что касается доноса, то за стеной у меня живет мразь, которую я побрезговал однажды раздавить двумя ногтями! Просто я харкнул ему недавно в рожу, как харкнул бы всякому подонку, издевающемуся над женщинами и детьми. Вот к кому, – говорю, – вы прислушиваетесь! Вот как, – добавляю, – беседуете со старым карусельщиком, этими вот руками заложившим первые кирпичи в фундаменте завода. Говорите, чего вы от меня хотите, выкладывайте, чем вы сами нафаршированы!

– Я, – говорит крыса, – нафарширован идеями Ленина, идеями коммунизма, а также решениями последнего съезда партии и октябрьского пленума ЦК КПСС. Я также нафарширован пролетарским интернационализмом, стремлением к разрядке напряженности и сохранению мира во всем мире. Наш народ не свернет со столбовой дороги истории. Вашему брату не повернуть историю вспять. Вам не заменить нашего передового фарша тем, чем нафаршировали вас сионисты и ЦРУ.

Одним словом, через неделю на заводском митинге в честь дня солидарности с народами Анголы и Мозамбика ты, Давид Александрович, должен выступить с угрозой в адрес мировой реакции, продажной верхушки американских профсоюзов, Пентагона и происков сионистов в нашем городе. Вчера еще пять любителей фаршированной рыбы подали заявление о выезде. Если ты, Давид, выступишь, учти, я тебе добра желаю, эта бумага пойдет в сортир. Я понимаю, что вещи там бездоказательны и дела с их помощью не возбудишь, хотя твой дружок Пескарев хорошо известен нашим органам. Мы думали, что он притих после отсидки и реабилитации. Мы ошибались. Он – настоящая пятая колонна нашего города. Так вот, если ты выступишь, извини, я был несколько резок, все же у нас сейчас идеологическая война не на жизнь, а на смерть, мы с почетом проводим тебя на пенсию и оставим в Совете ветеранов труда. Я понимаю, что, проработав всю жизнь на заводе, ты не имеешь ничего общего с мировой финансовой олигархией и еврейским капиталом. Тебя совращают в лице сына безыдейная молодежь и махровые антисоветчики, не простившие Родине мелкой обиды, типа Федора Пескарева. Неужели ты хочешь оказаться среди отбросов истории, а не с нами, уже вступившими, как говорит Леонид Ильич, в первую фазу коммунистической формации? Чем плохо тебе при развитом социализме? Все у тебя есть. Есть у нас и трудности, но они общие. Это же прекрасно, когда у людей общие трудности.

– Не надо, – отвечаю для начала, перебив крысу, – зря трепаться. Ты ведь вчера с охоты примотал (приехал). Кабанчиков пару вы там с дружками и блядями уделали. «Столичной» винтовой водочкой запили и черной икоркой до самых муде (органы) перемазались. Так что не ври, парторг. Нет у тебя с нами ничего общего. Все отдельное: от колбасы до санаториев, столовых, промтоваров и автомашин с персональными шоферюгами. И самое страшное для тебя и тебе подобной шоблы – не допустить ни за что на свете ликвидации этой отдельной жизни. Самое страшное для тебя – общая с народом жизнь. Я ведь помню тебя жалким сопляком, смахивавшим хлебные крошки в ладонь в заводской столовке. Помню, как, вроде кота, терся ты об ноги цехового и заводского начальства. Помню, как, распознав в тебе злобного, завистливого и верного лакея, бывший парторг почесал у тебя за ушами и ты замурлыкал на теплой лежанке в профкоме завода. Помню тебя, выпрыгивавшего на трибуны всех митингов с выгнутой дугою спиной и шипением в адрес империализма, Солженицына, Мао Цзэдуна, Пиночета, Сахарова и Моше Даяна. Помню великий день твоей жизни, в августе шестьдесят восьмого года, когда ты от нашего имени послал в ЦК телеграмму о готовности рабочих завода организовать военную дружину для отправки в Прагу с целью спасения братского рабочего класса от все тех же сионистов и фашистов Западной Германии. На твое имя пришла тогда телеграмма от Суслова. Спасибо, мол, справимся сами. Но тебя заметили, ты стал парторгом завода. Ты, наконец, начал соблазнять баб поездками на охоту, шмутками и своим влиянием на ход городских дел. Бабе так просто дать тебе невозможно. Ты жалок и плюгав. Все твои бляди получили без очереди квартиры, и мое преступление в том, что я, кое-что зная об этом, молчал. Проклят будь мой отсохший тогда язык. Ты, – добавляю, – нафарширован не ленинскими идеями, а удовольствием от сытой, бесплатной и праздной жизни.

Ты понимаешь, что после всего сказанного мне обратного пути нет. Но хочу предупредить тебя: на митинге я могу повторить все и кое-что другое. Иных речей больше не будет. Ты понял? А если ты попытаешься сделать зло мне или Федору Пескареву, то список всех твоих злоупотреблений, вымогательств, шантажа, борделей и браконьерских штучек будет отправлен в газету итальянских коммунистов «Унита». И тогда тебе, крысе, крышка. Этот список завел на тебя не я, но в нем есть и мои собственные свидетельства. Я не коммунист, слава богу, мне плевать на дела вашей партии, но как честный человек я не мог не сообщить рабочему классу все, что знаю о тебе и твоем двойном дне. По головке тебя не погладят. Придется тебе жениться на Рите Шварцман из планового отдела, которой ты заделал ребеночка, и линять в Израиль. Впрочем, я напишу, чтобы такое говно не брали на Землю обетованную.

Сейчас я иду и подаю заявление об уходе на пенсию. Срать (по большому) я хотел на твои посулы, садовый домик, будильник и самовар, которые завод выдает своим престарелым рабам за выкачанные из них силы, здоровье и время жизни. Не нужно мне мизерных крох от всей моей многолетней прибавочной стоимости.

Крысенок (парторг на моих глазах превратился в него из крысы) быстренько соображал, как ему быть, что отвечать, слышал нас кто-нибудь или нет.

– Кроме того, – сказал я, – не вздумай мне пакостить. Я имею влиятельных родственников в Америке, торгующих с нами товарами первой необходимости. Не ставь под угрозу крупный товарооборот между нашими странами, иначе придется тебе покандехать (перебраться) из этого кабинетика обратно в цех, к шлифовальному станочку. Он скучает по тебе. Ты понял, засранец, старого карусельщика? Понял, что я не шучу?

Извините, дорогие, за то, что я выдал вас тогда за видных барышников (коммерсантов), но заговорила во мне вдруг бесстрашная кровь полкового разведчика, согрелась и забурлила, родимая, после долгих лет пребывания в холодном и свернутом виде, возмутилась от невыносимости выслушивать от какой-то крысы поучения, угрозы и блевотину партийных заклинаний. Я высказывал ему свои мысли тихим, спокойным голосом, не удивляясь почему-то своей безрассудности, риску и тому, что так легко я порываю с заводом, откуда, казалось, только смерть или жуткая хвороба прогонят меня на пенсию, на заслуженный отдых.

– Разговор у нас состоялся серьезный и откровенный, – говорит крысенок, беря себя в руки и снова превращаясь на моих глазах в крысу. Правда, в слегка потрепанную, слегка ошпаренную кипятком моих слов, но все-таки в жизнестойкую, злобную и упрямую крысу. – Из этого разговора мне стало ясно одно: вы, Давид Александрович, собрались уезжать, – продолжает парторг.

– Да, – подтверждаю, – и послезавтра еду…

Вы бы видели, как он вылетел от изумления из-за стола, как захлопал веками, красненькими веками без ресниц и переспросил:

– В Израиль?

– Нет, – отвечаю, – на рыбалку я уезжаю. Порыбачу и вернусь. В Израиль я пока не собираюсь.

– Жалею, – говорит, – что не раскусил вас вовремя, очень жалею. До свидания.

На этом тот наш разговор кончился.

Что вы на это скажете? Бывают у ваших рабочих подобные разговоры с представителями демократической и республиканской партий? Сомневаюсь…

Дома обо всем молчу. Жена чует, конечно, дурноту положения, но виду не подает, ни о чем не спрашивает, ухитряется, как японка, ежедневно делать из риса несколько блюд, ибо в магазинах – шаром покати: ни сыра, ни масла, одна скумбрия консервированная и овощное дерьмо в банках, от которого возникает гастрит, переходящий, как стало известно многим жителям нашего города, в язву желудка. К тому же прошли праздники. Перед ними на каждую семью выдали по талонам кое-что из жратвы: вареную колбасу, ржавую горбушу и по полкилограмма жирной свинины на рыло (лицо). Поэтому торговая сеть после праздников обычно компенсирует свои предпраздничные широкие и даже купеческие, на ее взгляд, жесты. Пусто в магазинах. Разумеется, было смотаться в Москву, набрать продуктов, но это потеря двух выходных, стояние в очередях, тоска электричек и так далее. Взяли мы с Федей рыбацкие манатки, казанок, картошки, лука, пол-литра «Старорусской» (наша новая водка), хлебушка, квашеной капусты, соленых огурцов, достали мотыля (наживка), надели свои телогреечки и намылились (сбежали из города) на родимую нашу Оку.

Ах, как тогда, дорогие, клевало! Как клевало! Подлещики посходили с ума от весны и заглатывали просто голые крючки. И до чего же это прекрасно, если б вы знали, нормально проработав неделю, рыбачить и не думать ни о чем, расслабившись над поплавком, – ни о пустых магазинах, ни о парторгах проклятых, ни о несправедливостях нашей жизни, когда продавцы и завбазами ходят, ворюги, в бриллиантах и ондатрах (мех), а нас оболванивают байками про коммунизм и тошнотворной трепотней про пятилетку качества, эффективность производства, светлое будущее и широкий размах соцсоревнования. Ведь мы, для того чтобы не рехнуться, привыкли за многие годы пропускать мимо ушей весь этот бредовый треп, за который высшие и мелкие партийные трепачи сидят по пояс в черной икре и пускают в потолок из двух ноздрей фонтаны «Советского шампанского».

Рассказал я тогда Феде о своей беседе в «верхах» с парторгом.

– Плохое дело, – сказал Федя. – Как был ты, Давид, наивной дубиной, так и остался. Ты думаешь, что он, испугавшись угрозы, отстанет и забудет о твоем существовании? Не бзди (это слово здесь непереводимо, но оно значит не воняй), не отстанет и не забудет. Он начнет изводить тебя, идиотина!

– Ничего, – говорю, – не изведет. Он не страшней войны!

Тут Федя начал мне объяснять, что страшней войны вот такая партийная крыса и что я не академик Сахаров, которого КГБ радо бы испепелить в крематории или сшибить машиной. Меня в два счета сотрут в порошок дружки парторга из областного управления ГБ, милиции и местных бандюг. Сотрут, и ни одна Би-би-си, ни один «Голос Америки» не скажут обо мне ни слова прощания.

– Хватит, – сказал я, – не будем портить себе нервы и рыбацкое настроение. Я стар, Федя, для авантюр и путешествий, да и от тебя я никуда не уеду. Если ты сам не зарубишь себе этого на носу, то придется зарубить мне за тебя вот этой кулачиной старого карусельщика. А ты знаешь, на что она способна. Не будь моим парторгом, – говорю, – не будь, не ставь свою голову (при всей ее замечательности) мне на плечи, не то я с тобой ухи жрать не стану.

После этого мы рыбачили на расстоянии друг от друга, чтобы не бухтеть (не болтать) и не пугать доверчивую рыбу. Потом молча варили уху, молча выпили по стопке, молча похлебали изумительную юшку, а после второй стопки снова разговорились. Я успокоил Федю относительно себя и заверил, что все будет о'кей, как говорят мои внуки, и неужели он не помнит, как я выкарабкивался из заварушек (ситуаций) почище, чем нынешняя. Неужели он забыл мои сумасшедшие рейды на Воркуту и в Сибирь?

Надеюсь, вы не забыли Фединого ответа парторгу на его хамское «давай-давай»? Тот старый парторг (сейчас он в ЦК) тоже этого не забыл. Он промолчал тогда, но не сомневаюсь, что успел высмотреть, волк, местечко на Федином горле, куда он вонзит, непременно вонзит желтые клычины (зубы) и рванет ими, раздерет ими живую плоть, чтобы хлынула наземь кровь Фединой жизни. Месяца три прошло, казалось, все забыто. Федя работал себе, станки новые конструировал, рыбачили мы частенько, отводя в разговорах с глазу на глаз душу, пытаясь разобраться в происходившем вокруг сталинском блядстве.

Горлодеры стояли над нашими спинами, что само по себе унизительно для рабочего человека, долдонили (крикливо надоедали): «Давай! Давай!» И конечно, прекрасно – можете мне поверить – понимали, что именно при такой антинародной бездарной советской системе хозяйствования они смогут жить как рыбы в воде, сыто и долго, до самой старости, до пенсии, успев как следует пристроить в дипломатические, внешторговые, партийные и прочие придурочные ведомства своих уже развращенных сытостью и отцовской сановностью детишек. А там – душа из нас вон, пропади мы все пропадом вместе с марксизмом-ленинизмом, на который им всем было насрать в глубине души, пускай после них хоть тыща водородных бомб падает на эту непонятную страну и непонятный народ, покорно впряженный в оглобли пятилеток, железно сменяющих друг друга и не дающих натруженным битюгам и кобылам ни дня передышки…

«Давай! Давай! Давай!» Кроме этого мерзкого словечка, дорогие, есть слово еще похитрей и погнусней – «Даешь!»: «Даешь пятилетку в четыре года!», «Даешь Днепрогэс!», «Даешь новый грузовик!», «Даешь тысячу тонн угля сверх плана!», «Даешь Родине молоко и мясо!».

Слово это употреблялось, когда политруки затыкали свои глотки и переставали орать «Давай!». «Даешь!» означало, что это якобы мы сами без подзадоривания и понукания сознательно реагируем на призывы партии и Сталина и сами же как бы говорим себе: «Давай, давай!» Этим идиотским, порой весело звучащим «Даешь!» мы подгоняли себя, как плетью, на почти невыносимых подъемах, авралах и всяческих трудовых вахтах. И вот что странно, дорогие: казавшееся иногда непосильным, превышающим наши физические возможности дело вдруг каким-то чудесным образом делалось, свершалось, и мы, лошади взмыленные и взмокшие, изумленно переглядывались со своими погонщиками-политруками. Они с ходу мчались докладывать родному и любимому, мчались рапортовать, потом увешивали наши сбруи очередными медяшками орденов и медалей, перепрягали и снова покрикивали: «Давай!» – до тех пор, пока нам это не надоедало. Тогда, оглушенные трескливой демагогией, мы от злобы и трудового рабочего азарта включали свое второе дыхание и перли, перли, пока снова не вывозили телегу кровососных планов на новый перевал, откуда погонщики, жмурясь, разглядывали какие-то видные только им одним «блестящие перспективы» и «зримые черты коммунизма».

Федя, когда мы собирались, бывало, с заводскими дружками отметить какой-нибудь праздничек или спрыснуть чей-либо уход в отпуск, вел себя сдержанно, знал, что стукачей на каждом шагу больше, чем лобковых вшей у вокзальной бляди, помалкивал себе, не вступая в разговорчики и не включаясь в острые споры. Но однажды и он сорвался, когда в Москву пожаловал Мао, а Сталин обещал ему построить с братской помощью СССР новый социалистический Китай. Выпил Федя, вдруг затрясло его от бешенства, застучал он кулаками по столу, но тут же остыл и тихо, с огромной болью в сердце сказал:

– Он как был убийцей, так и остался. А мы все – самоубийцы. Посмотрите, что будет, когда, оторвав от себя, вбухаем в желтого брата сталь, хлеб, станки, технологию, нефть, танки, самолеты и «катюши». Хорошо, если на ветер пойдут только наши кровные миллиарды. Это ладно, хер с ними, с семнадцатого больше потеряли, крестьянам собственным своими руками геноцид устроили. Но вот когда китайцы с лихвой отплатят нам за «бескорыстную интернациональную помощь» вполне национальными атомными бомбами на наши головы и даже еще раньше, когда они, встав с нашей помощью на ноги, обнаглеют по-имперски и приделают самой преступно недальновидной в мире советской компартии глупые, обвислые заячьи уши, вы тогда посмотрите, что будет. Год сорок первый покажется конфеткой, как ни грешно так говорить. Несчастные наши дети и внуки полягут в новом побоище, хорошо еще, если освобождая родную землю от «самого вероломного и жестокого во всей истории человечества врага».

Примерно так будут выражаться политические руководители, ответственные за очередную национальную трагедию. Безумцы и преступники. Тупые динозавры.

До сих пор неизвестно нам, какая мразь стукнула на Федю. Вполне воз, никто не стучал. Просто не могло быть так, чтобы после ряда откровенных замечаний в адрес заводских транжир и головотяпов и того разговора с парторгом Раковым Федю не взяли. Взяли, сволочи. Причем взяли так, что никто этого не видел. Сгинул человек, словно сгорел в доменной печи, – и точка. Где я только не искал его (Федя – бессемейный), куда только не писал, какие не обивал пороги – все бесполезно. Сгинул человек. Парторг даже вежливо намекнул мне однажды, чтобы успокоился я и не совал свой нос (какой именно нос, он тогда не сказал, не то я свернул бы ему скулы) не в свои дела.

Месяц нет Феди, три, шесть, год нет Феди, полтора года, год восемь месяцев нет. Каждый день из всего этого времени был для меня, поверьте, я не преувеличиваю, днем глухой тоски, сердечной боли и душераздирающей ненависти к какой-то черной невидимой силе, махнувшей склизким крылом, и вот уже – нет человека. Я научился тогда узнавать по тоскливым лицам, по безнадежному выражению глаз людей, переживших то же, что и я, и стыд сотрясал мою душу оттого, что я не замечал, не узнавал их раньше, занятый своей ударной работой, трудовыми рекордами, рыбалкой и водочкой. Я понял с абсолютной ясностью: если уж в нашем прокопченном, грязном, пьяном промышленном городе столько людей, разлученных со своими близкими, то во всей нашей стране, рвущейся, не переводя дыхания, под знаменем Ленина, под водительством Сталина к светлому будущему, их несметное множество. Хорошо еще, если пропавшие без вести вроде Феди и осужденные страшными, тайными, безликими судами выживали и давали о себе знать. Но каково жить годами без людского участия, с горчайшей мукой неведения в сердце насчет судьбы близкого тебе человека?

Представьте себе, дорогие, что в один прекрасный день ваш Джон пошел, например, развлечься на биржу или в публичный дом. Час ночи, два, три, на бирже уже никого нет, публичные дома тоже должны, на мой взгляд, сделать перерыв, а Джо все нет и нет. Вы обзвонили весь белый свет, у вас это просто, наняли гвардию сыщиков для поиска, поместили объявления в газетах об огромном вознаграждении, но все впустую, доллары ваши, хотя плевать на них в таких случаях, летят на ветер. Приятно вам было бы?

Думаю, что вам очень было бы неприятно и очень больно. Ведь если у вас всякие мерзавцы и ублюдки похищают богатых дядей, тетей и любовниц, то вы хоть выкупить их можете, если, разумеется, вам они милы и дороги. А нам как быть?

В общем, сваливается на меня однажды, на втором году неведения и потери надежды, как снег на голову весточка от Феди – письмецо без конверта и марки, измызганный, измятый треугольничек.

С комком слез в горле я велю Вере сию минуту бежать за бутылкой. Пока она ходила, я сидел за столом и смотрел на письмецо. В каких только карманах оно, наверное, ни повалялось, через сколько добрых рук прошло, какой путь проделало, пока не попало в мой почтовый ящик. Оно лежало там между тошнотворной «Правдой» и журналом «Советские профсоюзы».

И вот с комком в горле смотрю на него и, поскольку адрес написан был Фединой рукой, думаю, надеюсь, что все с ним в порядке, руки-ноги целы, честное сердце не разорвано, светлая голова по-прежнему на плечах. Боже мой, если бы вы знали, какое множество таких самодельных конвертиков отправил я Вере с фронта! Не меньше пятисот, если не больше. И вот выпили мы с ней по стопке за здоровье Феди и чтобы нам дожить до встречи друг с другом, и я, протирая ежесекундно глаза, разгладил листки в клеточку.

Он ничего не писал о подробностях дела. Благодарил судьбу за то, что пережил следствие и не сошел с ума, хотя общее здоровье пострадало не на шутку. Впрочем, шутил он, если бы сейчас на нарах оказалась теплая толстушка, то он не ударил бы лицом в грязь, силенки еще имеются, я в этом могу не сомневаться. Он там на общаке (общие работы). Мастер стройучастка.

Со жратвой худо. Север. Цинга, так как отсутствуют лук и чеснок. Народ разный. Блатные, полицаи, бывшие в плену, власовцы, растратчики крупных сумм, шпионы, вредители, троцкисты, верные ленинцы, политруки, преданные лично Сталину, знаменитые артисты-педерасты (живут с мужчинами) и прочая шобла. Сидеть Феде осталось двадцать три года, два месяца и семь дней.

Главное, писал Федя, отбарабанить семь дней, а годы и месяцы – хуйня на постном масле (кукурузном), вкус которого он уже позабыл. Федя много шутил в письме, конечно, для того, чтобы мне не было мучительно горько, и даже написал стихи: если в городе есть морг – будет в нем лежать парторг.

Перечитал я письмо раз, радуясь тому, что жив, слава богу, мой друг, перечитал второй раз, третий и десятый, пока не обиделся и не возмутился.

«Мерзавец! Негодяй! Скотина!» – сказал я. Он ни о чем не просил. Ни денег, ни посылки, ни лекарств, ни книг – ничего ему не было надо. «Скотина! За кого он меня принимает, – спросил я Веру, – за говно собачье? Я ему покажу!»

И я велел Вере незамедлительно готовить меня в командировку в северные края, в заводской поселок под Воркутой, где волок (отбывал) срок Федя. Моя жена имела от страха неосторожность заметить, что, кажется, Федор мне дороже семьи, детей, жизни, работы и покоя. Я взглянул на нее так, что она онемела на целые сутки. Я любил и люблю, дорогие, жену, ребят, свой карусельный станок, рыбалку, грибную пору, футбол, рюмочку и иногда дамочек, бросающих вызов моей мужской чести. Все это я люблю и уважаю. Однако, сказал я Вере таким тихим голосом, что она буквально затрепетала, если бы не Федя, дважды спасший мне форменным образом жизнь, я не спал бы с ней, не зачал бы наших детей, не содержал бы семью и не продолжал бы уже много лет являться самим собой. Разве же непонятно, как потрясается и не может забыть потрясения душа человека, спасенного другом? Ведь он сам рискует всей своей жизнью в миг, когда, не задумываясь о последствиях, когда, забыв о себе, ради твоего спасения бросается на почти верную смерть, плюя на ничтожно малое количество шансов выкарабкаться целым и невредимым из страшной заварушки? Разве, говорю, тебе непонятно это, старая безмозглая курица?

Кстати, оба раза я умолял Федю бросить меня, идиота, к чертовой матери и уносить быстрее ноги, но он приставлял во гневе кулак к моей роже и командовал: «Цыц!» (молчи). Я дважды должен жизнь своему другу, поэтому я его беззаветно люблю, чувствую вину и сладостный страх перед непостижимостью человеческой души, способной, рискуя собственным существованием, вытащить из могилы другого.

Вы спросили у меня, дорогие, что это я так часто вспоминаю в своих письмах Бога, верую ли я, а если верую, то в какого именно бога и с каких пор? Отвечу вам коротко и просто. Если я всей душой до конца моих дней благодарен другу за спасенную жизнь, то кого же мне благодарить вообще за появление на белом свете, за радость жить и за силу оставаться, несмотря ни на что, не самым худшим из людей, кого же мне, повторяю, благодарить, как не Бога? А насчет того, в какого именно бога я верую, отвечу следующим образом: думаю – на небесах нет политбюро и чего-то вроде Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина – Хрущева – Брежнева, так что выбирать себе бога, подобно тому как многие люди выбирают себе занюханных кумиров и поклоняются им, слепые кутята, теряя человеческое достоинство и верный взгляд на свою природу, лично я не собирался и не собираюсь делать это в будущем.

Я всегда полагал, пораскинув мозгами и прислушавшись душой, что Отец у нас, что Бог, сотворивший всех нас заодно с цветами, рыбой и прочими живыми тварями, – один. Один! И это – замечательно! Вот Его я и люблю.

Что касается Феди, сказал я тогда Вере, то на днях я вылетаю к нему.

Беру отпуск. Я твердо велел собрать необходимое: смену белья и рубашку, а для Феди мои теплые вещи, рукавицы собачьи, кашне, японские трофейные шерстяные кальсоны и дубленую душегрейку.

Затем что я делаю? Подаю заявление об уходе в отпуск. Желаю, написал, провести отдых на зимней рыбалке, а во-вторых, устал и разболелись фронтовые раны. Мне всегда шли в цехе навстречу, потому что я сам всегда старался так поступать с людьми в бытность свою предпрофкома и предместкома. Я был в цехе примерно такой фигурой, как ваш Джордж Мини, если, конечно, меня уменьшить в миллион раз. Заказываю билет. Изучаю на карте местность, где сидел Федя.

Север, морозы, ужас.

Затем сажусь на электричку и еду в Москву. Никогда не любил я Вериного брата Яшу, но ради такого случая решил поклониться. Яша – прохиндеище (полугангстер) и жулик в нашей торговой сети. Директор продуктового магазинчика. Но говорить об этом дерьме мне не хочется. Жулик есть жулик, хотя он оправдывает себя полной невозстью работать честно в советской торговле, не наживаться на излишках, пересортице, продаже левых (ворованных на мясокомбинатах и т. д.) продуктов, спекуляции дефицитом и прочих махинациях. Я привез от Яши, которому в споре о советской власти чуть не начистил рожу, тушенки, топленого масла, витаминов, пару бутылок коньяка, корейки и еще кое-какой бациллы (в лагерях так называют жирные вкусные вещи). А спор у нас с Яшей, с этой рыжей наглой тварью, вышел из-за советской системы жизни. Яше она исключительно была по сердцу, я же утверждал, что она – говно, созданное специально для благоденствия жулья, спекулянтов, взяточников, генералов, партийных придурков, балерин, футболистов, шахматистов и лживых писателей. И что нет ничего легче, чем разворовывать так называемую соцсобственность, якобы принадлежащую народу. Я вам, дорогие, напишу как-нибудь о железной круговой поруке торговой сети нашего города с горкомом партии, милицией, прокуратурой и КГБ. На этом пока вынужден кончить, ибо один еврей летит на днях в Вену, я должен помочь ему собраться и отправить с ним эту часть письма. О том, как я съездил в Воркуту, в следующий раз.

Продолжаю в третьей главе свое третье письмо, из которого вы узнаете, что произошло после моего разговора с парторгом, нафаршированным, по его словам, марксизмом-ленинизмом и беззаветным интернационализмом.

Если вы не забыли, Федя на рыбалке уговаривал меня не дразнить гусей и быстро намыливаться, подав на выезд. Я не желал принимать его рекомендации близко к сердцу. Зачем? Я никуда никогда не собирался. Я спокойно готовился отдать себя тихой старости и нескольким скромным удовольствиям. И хоть город наш дрянь и хозяйничает в нем изворовавшееся и изолгавшееся дерьмо, жизнь везде есть жизнь, и главное все-таки, скажу вам от чистого сердца и громадного опыта, больше любить ее, чем ненавидеть всякую шушеру (шоблу), без которой жизнь конечно же была бы окончательно ослепительной и прекрасной.

Но ладно. Я снова отвлекся. Итак, иду в отдел кадров подавать заявление. Не поднимая на меня глаз, читал его бывший начальник горуправления МВД Кобенко, слетевший с поста за попытку прикрыть за взятку дело о крупных хищениях на оптовой базе. Всем нам было известно, что до 12.00 дня в кабинет к нему лучше всего не заходить. Злой бывал, как обоссанный поросенок, пока не опохмелится. Опохмелялся же у себя в кабинете.

Приводил в порядок сердце, голову и печень с 10.00 до 11.30. Раскачивался, подлец, сосуды расширял. Но, пока не расширились они, гиблым было делом получить даже справку с места работы. Но справка-то, хрен с ней, со справкой. Кобенко минут десять смотрел на тебя мутными красными бельмами, молча, с хмурой ненавистью и брезгливостью. Затем эта падла доставал из сейфа твой учетный листок, который все называли кандибобером, и еще минут двадцать тщательно его изучал. Похмыкивал при этом, посапывал, поскрипывал зубами, вопросы дурацкие задавал с большим значением, как бы давая тебе понять, что ты давно уже, мудила, попал в искусно расставленные ловушки, что запирательства твои бесполезны, коготок завяз – всей птичке пропасть, сколько веревочке ни виться – тайное станет явным, и нет такой крепости, где большевики просили бы милости у природы, если она не сдается, когда ее уничтожают те, кто не с нами и против нас. Примерно так он трепался, подозрительно и злоехидно уточнял, есть ли родственники за границей, были ли они или ты сам на оккупированных врагом территориях и слушаешь ли по радио вражеские голоса. Промурыжив и почти доведя до белого каления свою наивную жертву, гнусный Кобенко между делом просверливал ее невинным вопросом: куда нужна справка, кому и зачем? Человек терялся и, я уверен, в два счета подписал бы протокол о том, что им сделана преступная попытка получить справку с места работы с целью дальнейшей передачи последней в ЦРУ, Джойнт, Пентагон, «Голос Америки» и НТС. Хорошо, если в твоем кандибобере (досье) не имелось порочащих тебя выговоров, сведений о «нехороших настроениях», отсутствии энтузиазма при давнишних подписках на займы и о невыходе на грабительские бесплатные субботники в честь дня рождения все того же вечного именинника – Ильича. Тогда тебе в конце концов выдавалась справка. Но садист полупьяный доходил, бывало, до того, что требовал запроса с «места истребования справки». Вот что делал, сволочь!

Я же внаглую приперся к Кобенке ровно в 10.00 утра, когда он не успел еще рухнуть в свое кресло. Приперся и сунул ему в рыло заявление. Долго его читал Кобенко, очень долго, но я ведь не соленый огурец, я был больше чем готов к этому и вдруг испуганно спрашиваю:

– Что с вами? Что с вами?

– Что? Как? Что? Как? – всполошилась мерзкая бюрократина.

– Жилы, – говорю, – вспухли на лбу! Белки пожелтели! Удар сейчас будет!

– Вынимаю из кармана чекушку (250 г) самого сивушного самогона, нарочно не очищал его, всовываю горлышко прямо в глотку Кобенки, трясу его за грудки. – Пей! Пей! Не то подохнешь! – втолковываю.

И что бы вы думали? Вбулькал, засосал в себя Кобенко всю чекушку сивухи, засосал, занюхал моим заявлением, отдышался и расплылся.

– Спасибо, – говорит. – Все-таки среди вас есть неплохие люди. Уволим тебя быстро. Не сомневайся. Но давай без фокусов и этих самых ваших штучек.

Ты ведь скрыл от советской власти и родного завода, что имеешь родственников в самом центре империализма, в Лос-Анджелесе. Вчера по программе «Время»

Валентин Зорин объяснял, как там беднячки с голоду помирают, работы по десять – двадцать лет не имеют и слюни глотают, глядя на витрины ювелирных магазинов. Понял?

– Понял, – говорю. – Бегунок давайте.

Бегунок – это обходной листок по всяким инструменталкам, библиотекам, кассам и так далее.

– Вот тебе, Ланге, бегунок. Твое счастье, что о родственниках поздно узнали мы. Поздно. Не то были бы у тебя неприятности, несмотря на твой большой стаж, честный труд и рационализаторские предложения. Нехорошо.

Извини, что икаю. Перебрал вчера… Кем там и где работают твои империалисты?

– Половина, – говорю, – нигде не работает.

– Вот видишь! А ты у нас ни дня без работы не был. Вторая половина что делает?

– Вторая половина, – отвечаю, – вынуждена трудиться, ибо она в отличие от первой еще не вышла на пенсию.

– Место их работы? – возомнив себя после моей сивухи большим чекистом, спросил, закуражившись, Кобенко.

Терять мне было нечего. Вы уж извините, дорогие, но я брякнул:

– Пентагон, ЦРУ и котельная в ООН.

– Этим пускай занимаются другие органы. У меня своей работы по горло. А мне вот интересно, с чего это вдруг ты, Ланге, сионистом заделался? – спросил Кобенко.

– Что значит – сионистом? – говорю.

– Евреем, так сказать, и уехать хочешь.

– Евреем я всегда, – говорю, – был. Не скрывал и не смазывал происхождения. И умел вот этой кулачиной затыкать глотку тому, кто прохаживался на мой счет. Ехать я никуда не собираюсь. Поздно мне ехать. Я всю жизнь проработал и теперь рассчитываю отдохнуть.

– Все вы так говорите. А на заводе и в городе уже происходит лишняя утечка евреев, – обиженно сказал Кобенко. – Чем вам тут плохо? Зубы дергаете, в НИИ денежки гребете, в таксопарке директор из ваших, учителя есть, завмаги, только ты, Ланге, белая ворона: рабочий.

– Я, – говорю, – такой квалификации карусельщик, что могу с бабочки пыльцу резцом снять, и она этого не заметит. Бывайте здоровы.

– Бывай, Ланге. Но подписочку ты мне оставь, что не собираешься закатывать в общественных местах свой уход на пенсию. Не баламуть воду. Нам стало известно, что ты ищешь повод для публичного выступления. Давай теперь моей «винтовочки» пшеничной глотнем. Оставляй мне подписочку и оформляй расчет.

– Ничего я подписывать не собираюсь, а парторгу Ракову, который, я вижу, устраивает вокруг меня нехорошую возню, передай, что он найдет приключение на свою жопу. Непременно найдет, потому что ищет. Так и передай.

– Не лезь на рожон. Советую по-дружески. И от Пескарева держись подальше. Ты ведь не враг наш, я чую, а тот – махровая нечисть и антисоветчина. Держись подальше.

– Спасибо за совет, – говорю, – но мы больше тридцати лет корешуем (дружим). Светлей головы и благородней сердца я не знаю. Если бы все русские люди были такими, как Пескарев, то ручаюсь, что бардака в России не было бы вообще, да и люди не грызли бы глотки друг другу, как волки.

– А ведь ты и вправду нафарширован черт знает чем, Ланге. Больше не о чем нам трепаться. Можешь идти, пускай тобой занимаются… там. Спасибо тебе за первачок. Хорошо от него. Иди, – говорит Кобенко.

Конечно, по цеху, да и по всему заводу моментально слух прошел, что ухожу я на пенсию. Потирают руки весело братья пролетарии и говорят: «С тебя, Давид, причитается, но и мы за бутылкой не постоим. Когда проводы?»

А что мне было отвечать? Я ведь почувствовал, что прячут от меня глаза члены Совета ветеранов труда, профсоюзные боссы и месткомовцы. Прячут глаза, не заикаются даже о вечере во Дворце культуры имени Ленина, в котором уходящих на пенсию рабочих торжественно провожают начальство, молодежь и друзья. Преподносят им всякие идиотские, смешные и полезные подарки, выступает самодеятельность, всем весело и приятно, а потом свежеиспеченные пенсионеры приглашают не весь, конечно, зал, но самых близких друзей и родных врезать по стопке, закусить и спеть старые песни в малом зале, где уже накрыли жены и дочери скромные столы, и в душе у многих праздничное, хотя и грустное немного чувство.

Я сделал вид, что меня абсолютно не волнуют пышные проводы, о которых, если говорить честно, я мечтал как мальчишка. Ведь я кончал трудиться, я бросал труд, который позволял мне уважать себя как мастера, который даже в голодную послевоенщину веселил и радовал мою душу, который я любил, как крестьянин – землю, летчик – небо, хоккеист – шайбу и так далее. Разве не праздник – день, когда ты перестаешь быть рабочим человеком? Праздник! Надо, не сетуя, расставаться в положенное время с женщиной, с трудом, с вином, со своими физическими возможностями, которые всю жизнь не по-хозяйски нещадно разбазаривал, но если бы не разбазаривал, то вообще не ведал бы, как некоторые, что возможности существуют, вот какая штука. Надо, одним словом, расставаясь с чем-либо, радостно и мудро встречать новые самочувствия, включая старость и смерть, если, разумеется, Бог пошлет их нам, сохраняя в нас простоту и достоинство.

Трудно это, неимоверно трудно, но когда ты превозмог тоску уныния по прошедшему, ты найдешь столько неожиданных радостей в оставшемся времени жизни, что подумаешь пораженный: недаром с первых своих шагов мы завидуем старшему возрасту.

Итак, я беру расчет. Удивленным этим фактом заводским людям объясняю свое увольнение плохим состоянием здоровья и желанием посвятить остальную жизнь рыбной ловле. Беру расчет, но перед окончательным уходом из цеха прибираю свою старую карусель, свой станок, вылизываю его соляркой и ветошью, продуваю все пазы станины сжатым воздухом, чтобы ни стружечки там не было, сажусь на нее, ставлю рядом чекушку, кладу пару пирожков, помидорину, лучку зеленого, достаю из своей старинной рабочей тумбочки пару стопок, наливаю станку на прощание, наливаю себе, чокаюсь с ним, спасибо тебе, дорогой, говорю мысленно, спасибо. После жены, детей и друга больше всех я любил и люблю тебя, будь здоров. Выпиваю стопку, вторую выливаю на станину, никого из-за слез не вижу вокруг, сижу, задумавшись, и вспоминаю по крошкам все свои рабочие годы, черные и светлые дни, счастье своих рабочих рук, умевших, слава богу, делать по-человечески то, что им приходилось делать, вспоминаю полезные общему делу инженерные мысли своей не такой уж глупой головы, и не мешали тогда почему-то моим воспоминаниям всплывавшие в них парторговские и директорские рожи и обидные для рабочей совести словечки: «Давай! Давай! Давай!»

Еще по одной выпили мы с каруселью моей дорогой и старой, взял я в руки себя, встал, прощай, говорю, спасибо, помирать начну – встанешь ты перед моими глазами, посажу на тебя всех близких своих, и будет это последним из всего, что пришлось увидеть мне, пока я был жив, на земле, прощай.

Вздохнул, слезы смахнул, огляделся. Столпились вокруг меня и моей карусели друзья по цеху – рабочий класс, – все те, кого знал тыщу лет, и малознакомые, молодые люди. И вам, говорю, спасибо. Станок с собой не прихватишь, поэтому я с него начал, а вас жду у себя в субботу, милости прошу, приходите, вы мне лучший подарок.

От идеи устроить банкет раз в жизни в кафе или в ресторане я отказался с самого начала. Вера моя хоть и курица, но не глупа. Она правильно рассудила, насквозь видя советскую жизнь, что в ресторане обдерут, как зайца, говна подсунут неполные порции, водку и вино разбавят водой, нахамят, и все это втридорога. Дома лучше.

Но что же оказывается, дорогие? Что вдруг чуть не подкосило меня, когда я узнал, что парторг и начальник цеха вызывают к себе по одному моих приятелей и просто запрещают идти ко мне в гости. Я, дескать, человек с двойным дном, сионист, собираюсь в Израиль, и надо мне испытать всю меру рабочего презрения как двурушнику, темниле (мошеннику) и, воз, «пятой колонне». Фомин, Буряков, Загоскин, Пудовилов и еще человек десять сами после разговоров с начальством пришли и обо всем мне рассказали. Кроме того, их предупреждали, что нахождение в одной компании с Пескаревым – не такое уж безобидное дело, поскольку он ярый антисоветчик, умело скрывающий свою сущность и только и ждущий момента вцепиться в горло советской власти или выйти из-за угла с бандитским ножом.

Я поначалу впал в бешенство. Разбил стул о половицу и хотел бежать в партком чистить рыло Ракову. Хотел послать Брежневу письмо с перечислением всех раковских паскудств от полового разбоя с использованием служебного положения до получения взяток за квартиры и садовые участки. Потом подумал, при чем тут Брежнев? Что он сам, что ли, из другой породы? Из той же. Только побойчей, понаглей, поподлей и понапористей. Был бы он иным человеком по натуре и мыслям – не расплодилось бы вокруг в последние годы столько откровенного ворья, столько хапуг и лгунов, прикрывающихся чинами, партбилетами и пускающих нам пыль в глаза призывами и лозунгами. Плевать.

Разве хоть раз за всю историю советской власти читал я в газетах отчет о судебном заседании по делу разложившегося парторга? Не читал. И не прочитаю.

Плевать! Ничего нового в принципе мне не открылось.

– Ребята, – сказал я, – плевать нам на них, но не желаю я подводить вас под монастырь (делать подлость). Не желаю. Я на пенсию выхожу, а вам еще работать. Зачем неприятности, дерганье нервов и прочие штучки. Лишняя рюмка не сделает моего отношения к вам прекрасней. Я и так вас всех люблю и уважаю. Пусть Раков подавится моими проводами. Душа из него вон. Отметим как-нибудь втихаря, на рыбалке.

Обидел я ребят поневоле. Правда, хотел сделать лучше не для себя, а для них. Обидел. «Скотина ты, – говорят, – готовь стол и ни о чем не думай.

Ракова мы ебем в его гнилую душу!» Именно так они и сказали, могу ли я из их песни выкинуть хоть словечко?

Вову с женой вызвал из Москвы на празднество и тут же обещал пойти в жэк заверить разрешение.

Вы спросите, почему я никогда ни слова не пишу о своей дочери Свете?

Почему не вызвал ее, как Вову? Отвечу в двух словах, остальное при встрече.

Ее как испортили душевно в детском садике, внушив, что дедушка Ленин самый хороший, самый благородный, самый умный и самый живой человек на всем белом свете и никогда не умрет, так дочурка моя помешалась на этом бандите с большой дороги, на этом любимом папе всех нынешних террористов, убийц и похитителей. Просто помешалась. Она была неглупой, славной девочкой. Я думал, пройдут все эти несерьезные штучки, переболеет Света портретиками Ильича, расклеенными ею над кроваткой, так что места живого на стене не хватало, переболеет идиотскими полоумными стихами о добром дедушке, желавшем счастья всем людям, светившемся самой скромностью, простотой и сердечным вниманием даже к мелким людским нуждам, переболеет, надеялся я и старался не травмировать детскую душу, в которой мерзкая пропаганда подменила непременную тягу к чему-либо истинно святому поклонением лживому идолу.

Светочка буквально молилась на него, зачитывалась книгами, от которых лично меня тошнило, по двадцать раз смотрела фильмы вроде «Ленин в Октябре». Школа только закрепила в ней уродливое чувство, заслонявшее – я замечал это – живую жизнь, жизненные отношения, извращавшее нормальные привязанности к матери, к дому, к брату, к отцу. Она дрожала от негодования и презрения, когда я привычно говорил по какому-нибудь немаловажному поводу: «Даст Бог», «Не дай Бог», «Слава Тебе, Господи».

– Все, что у тебя есть, отец, тебе дал Ленин, – говорила Света – активная комсомолка. – Без Ленина кто бы ты был? Что было бы с миром? Каждая секунда подтверждает правильность его учения…

Спорить со Светой было невозможно. В спорах мне помогал Федор. Он вежливо по косточкам разбирал «великое учение», предлагал Светиному вниманию документальные факты – свидетельства чудовищной кровожадности и аморальности ее любимца, но все бесполезно. Бесполезно. Фанатики мне напоминают слепых от рождения людей. Разве им доказать, что белое – это белое, а черное – не красное? Нельзя. Единственный цвет, который мог бы безошибочно воспринять и навек запомнить фанатик, – оранжево-золотистый, но для этого фанатику нужно сначала врезать по лбу дубинкой, чтобы у него искры из глаз посыпались. Вот они-то и будут оранжево-золотистого цвета.

Однако хоть Света моя и была фанатичкой в полном смысле этого слова, я не мог пойти таким путем, не мог вроде бы с помощью праведной силы вышибить из ее души идолов, выжечь их след, а потом устроить в Светиной голове сквозняк, чтобы она открыла заложенные глаза, чтоб она с ужасом убедилась в полном несоответствии картины действительной жизни со всякими сладкими посулами и ленинскими проектами и стала нормальным человеком, называющим белым белое, кроваво-красное не светло-розовым, а кроваво-красным и достойно, как все мы, несущим свой крест.

Одним словом, чтобы жизнь в ее глазах была такою, какая она есть на самом деле, а не такой, какой она кажется людям, изолированным от всех живых источников знания действительности, чьи глазки давно заплыли жирком, страхом и грязным цинизмом. Так формулировал Федя, а я был во всем с ним согласен.

Что, вы думаете, отвечала на это моя бывшая дочь? Она спокойно, но несколько побледнев, отчего ее лицо становилось отвратительно красивым, говорила:

– Двадцать лет тому назад я не задумываясь отнесла бы запись нашего разговора в органы. Вы негодяи и политические трупы! Вы пользуетесь моей либеральной порядочностью! Почему бы вам не выйти на площадь и не сказать в открытую все, что вы думаете? Вы не видите ничего дальше своих поплавков!

Вам плевать на то, что необходимо делать людей счастливыми, освобождать от ярма капитала и унизительной потогонной системы! Вам плевать на голод в Африке, на кровь во Вьетнаме, на то, что миллиардеры живут в неслыханной роскоши, а в Нью-Йорке крысы едят негритянских детей! Вам на все плевать!

Мещане! Сытые, тупые мещане. Может быть, вы все-таки выйдете на площадь?

Улыбаетесь? Страх – лучшее свидетельство вашей политической слепоты и неправоты. Рыбаки и алкоголики!

– Однажды Федор Петрович, – заметил я, – сказал парторгу все, что он думает о нем и о его партии. Знаешь, дочь моя, чего это ему стоило? Одного легкого, двадцати девяти зубов, пятидесяти процентов зрения, отмороженных рук и золотого цвета волос. Ты слышишь, уродина?

– Эрнесто Че Гевара отдал за свои убеждения и действия жизнь, – ответила Света. Портрет этого освободителя народов тоже висел над ее кроватью.

После одной из подобных бесед, дорогие, Света убежденно сказала, что больше я ей не отец, что она ненавидит меня как олицетворение темной и злой силы, мешающей человечеству расправить крылья и лететь над болотами жизни к обетованной земле коммунизма, где один смеется, а сорок девять тонких, звонких и прозрачных горько плачут и невесело поют. Последние слова добавил, разумеется, я и дал Свете по морде. Дал от обиды и чистого отцовского сердца, о чем ни капельки не жалею. Но вы бы посмотрели, что было тогда с матерью Светы! Она харкала кровью и билась в истерике. Она выла на весь дом:

– Господи, за что? За что ты послал мне такое горе, Господи! Лучше бы она родилась мертвой!

– Не плачь, мать, не вой, – сказал я тогда, – не одних нас поразила в самую душу, в самую плоть эта страшная зараза. Пусть живет эта дамочка. Ей ведь жить много лет, а не нам. И, не к нашей радости, верь мне, она еще получит свое.

– Не дождетесь! Куска хлеба больше от вас не возьму! Вы не стоите двух букв из его сочинений!

Света имела в виду сочинения Ленина. Она действительно ушла со второго курса своего истфака на службу пионервожатой. Сама питалась, сама одевалась, разговаривала с нами как чужая, обещала скопить денег и построить себе кооператив. До меня доходили слухи, что участвовала в облавах на каких-то бородатых художников, была однажды, а воз, и не однажды, при обыске, писала статейки в областную молодежную газетенку, но по части жить с кем-нибудь – ни-ни. Чего, казалось мне, не было, того не было.

Видите, что получилось из моего желания рассказать вам вкратце об отвратительных отношениях отца и дочери? Ровно десять лет мы не сказали друг другу ни слова. Ровно десять лет. Когда наши политические руководители почувствовали в 1968 году, что если так дело пойдет дальше, то и у них задымится земля под ногами, а следовательно, недопустима попытка чехов переделать полицейское мурло социализма в человеческое лицо, и захватили бедолагу Чехословакию, я сказал Свете последнее свое слово. Это случилось после того, как я услышал по «Голосу» об избиении и аресте молодых людей, вышедших на Красную площадь и сказавших откровенно все, что они думают по поводу гнусного вмешательства сильного хама во внутренние дела маленького народа, возмущенного уродствами образа своей жизни.

– Вот что делают с теми, кто выходит на площадь, – сказал я.

– Это честнее, чем трепать языком за бутылкой и держать фигу в кармане, – ответила Света.

О, какой счастливой, довольной и радостной она была в те дни! Вечерами не отходила от радио, зарывалась с утра в газеты, кому-то звонила, поздравляла, обсасывала подробности, сожалела, что Дубчека публично не повесили, мерзко орала в трубку: «Ленка, наша взяла!.. Валька, включи радио!.. Юрка, ты читал? Ты так проспишь все на свете, балда несчастный!»

Может быть, это было жестоко и не по-еврейски, но я не выдержал и попросил Свету убраться из дома к чертовой матери, чтобы я не слышал мерзостей и мог сменить обои, заляпанные идиотскими лозунгами и вспухшими от времени портретами благодетелей человечества, замызгавшими стены моего жилья. Комнату тебе, добавил я, буду оплачивать, ибо ты уходишь из дома по моему желанию. И дело, говорю, не в том, что у нас разные взгляды и симпатии. В тебе не только нет человеческих чувств к тем, кто дал тебе жизнь, но ты, ко всему прочему, нас ненавидишь, ты стыдишься нас и нашей фамилии. Ты краснеешь, когда ее слышишь, мне рассказывали об этом учителя, и, уверен, продала бы нас на грязном базаре в обмен на другую фамилию. Ты и сейчас краснеешь, ибо я говорю правду, которую ты запихиваешь обратно в свою совесть, как я запихивал однажды на балу во Дворце культуры вывалившиеся из носков тесемки кальсон…

Света охотно ушла. Ушла без скандала, но мать глубоко задела и оскорбила, сказав, что она погубила свою жизнь, хлопоча на кухне и штопая мне носки, что она прожила в рабстве под пятой темного и тупого человека, сосредоточившего все свои интересы на рыбалке, друзьях, водке, телевизоре и в забивании козла (домино). Я напоследок ответил, что лучше жене быть в чудесном рабстве у любимого мужа, чем любить сушеного сифилисного идола и напоминать собой сумасшедших, которые живут как во сне, ничего не видя вокруг и стараясь не замечать фактов, тревожащих их бесконечные сновидения.

Света ушла. Она работала, училась, вертелась в райкоме комсомола, я платил за комнату, а мать – эта старая добрая курица – тайком от меня подбрасывала ей деньжат и тряпок.

Могут ли у вас быть, дорогие, такие явления? Впрочем, что я спрашиваю?

А Патриция Херст? Ей-то чего не хватало? Я понимаю, не хлебом единым сыт человек, но вот что я, однако, заметил, размышляя о наших странных временах и глядя задумчиво на поплавок: очень трудно поймать хорошую рыбину на плохую наживку. Вернее, не трудно, а невозможно. Точно так же черти берут на удочку человека. Ведь не предложишь человеку в качестве наживки откровенное чертовское зло? Правильно? Только преступники-выродки клюют на него. Но вот на хитрую пилюлину, внутри которой притаилось смертельное, острое зло, а снаружи она приманивает нюх сладким и аппетитным добром, человеческие души клюют зачастую моментально. Не успевают их подсекать всякие ленины, сталины, гитлеры, мао цзэдуны и прочие политруки. Клюют люди, а потом выпучивают белые от безумия глаза на небо, и растопыривает ихние жабры жуткое внезапное удушье. Я не могу иногда, как хороший рыбак, не восхититься хитрыми чертями, которые сначала шибко и умело взбаламучивают воду жизни. Люди при этом, подобно рыбам, не то что хлеба насущного не видят и кислорода не чуют, но и не соображают, наверное, в кромешной тьме, где дно, а где небо. Поэтому мечутся люди в поисках пищи и света, и самое теперь легкое – воспользоваться этим неистребимым, невнимающим рассудку инстинктом, наживить красного мотыля на загнутое, чтобы рыбине не сорваться с него, острое жало и, зная, что клюнет вот-вот стерва, ждать (ведь секунду назад было рано, а через секунду будет поздно), ждать и подсечь именно в тот момент, когда, мгновенно распознав смертельную опасность, рыбина еще успеть могла бы сорваться с крючка, могла бы спастись…

Последнее время регулярно недосыпаю, так как должен дописать вам до конца обо всем. Голова иногда идет кругом: так много накопилось, а излагать трудно, и я жалею, что не вступил в свое время в литературный кружок при Дворце культуры. Но ничего. Даст бог – вывезет. Сейчас я опишу вам с некоторыми любопытными подробностями мои проводы на пенсию. Подсчитали мы с Верой гостей. Основных набралось пятьдесят с лишним человек, а тех, кто заглянет на стопку случайно, набралось бы, вероятно, не меньше, если не больше. Подбили сумму расходов. Прикинули приблизительно меню. У нас в нашем засраном городе не имеется, как у вас, супермаркетов на каждом шагу. У нас есть всего один универсам, по полкам которого изредка прыгают сардинки за ставридками и скумбрия за рыбными тефтелями. На месте мясного отдела продают скороварки, мясорубки и детские ночные горшки. Недавно в этом универсаме нескольких женщин арестовали и вломили по пятнадцать суток. Знаете за что?

Возмущенные торговой пустотой огромного помещения, они потребовали жалоб и предложений. Им нахамил, конечно, директор, но после ряда издевательств и угроз выдал. Тогда женщины на глазах у толпы, не знающей, кого бы ей сожрать от злости и гнева вместо отсутствующих продуктов, разорвали на части и в знак протеста на глазах каких-то иностранцев, щелкавших фотоаппаратами, слопали в один присест и жалобы и предложения. Ни одного листика не осталось в довольно-таки пухлой книге. Тут кто-то крикнул вдобавок:

– Конституцию брежневскую пора сожрать! Она пожирней будет!

Если бы, на беду, протестанток в магазине не было иностранцев с их вездесущими аппаратами, то все, очевидно, обошлось бы. Но при сложившемся обороте дел милиция по звонку КГБ забрала и «незадачливых фотографов, и нарушительниц порядка, поддавшихся на провокации сионистских и диссидентских провокаторов», как потом выразилась газета нашего города «Рабочее знамя».

Иностранцы оказались чехами и поляками, приехавшими перенимать передовой опыт советской торговли и нарпита, с делегацией от своих профсоюзов. Пленку у них отобрали, проявили, выявили главных едоков жалобной книги среди женщин и влупили съевшим с первой по пятую страницу по пятнадцать суток ареста, а остальным по десять. В книге было пятьдесят шесть страниц. Но посадили всего восемнадцать женщин. Тридцать восемь из них оказались беременными, матерями-одиночками, больными на больничных листах и старыми пенсионерками.

После этого одну половину универсама отвели под горпункт по приему пустой посуды, а вторую половину под винно-овощной отдел и бюро «Спортлото».

В общем, прикинули мы меню, и стало ясно, что необходимо ехать в Москву унижаться перед воровской рожей нашего родственника Яши. Без него проводы были бы не проводами, а грустными поминками по селедочке, колбаске, шпротам и баклажанной икре. было, конечно, обойтись без этого прохиндея (говнодава), но пришлось бы толкаться в очередях по два-три часа и к вечеру сосать валидол, прислонившись к стене Музея Ленина, что около ГУМа. Я направился, как всегда в таких случаях, в культотдел профкома завода.

– Готовьте, – говорю, – экскурсию. Пора пришла.

Поясню вам теперь вкратце, что такое «экскурсия». Профком выделяет большой автобус, а то целых два или три. Составляются списки передовиков производства, почувствовавших необходимость побывать в мавзолее, музеях революции, Ленина и Вооруженных Сил. Рвались на эти экскурсии почти все рабочие и служащие, писали заявления, где клятвенно заверяли, что жить больше не могут без Мавзолея и Выставки достижений народного хозяйства. Но места в автобусах выделялись самым лучшим, самым активным, стукачам, разумеется тайным, вроде моего соседа, агитаторам и воинствующим атеистам.

Меня обычно назначали руководителем экскурсии. Почему, вы поймете по ходу моего рассказа. Везунчики-экскурсанты брали рюкзаки, авоськи и простые мешки из-под муки и картофеля. Каждый везунчик обязан был в свою очередь взять деньги на продукты еще у пяти-шести человек. Если это условие не соблюдалось (от братской солидарности партия многих давно отучила и превратила в жлобов-эгоистов), то человека заносили в черный список и экскурсий по памятным ленинским местам он больше не видел как своих ушей. Потому что жрать охота не ему одному – черствой скотине, – а всем его товарищам по работе, которые практически и являются в нашем плохо снабжаемом городе соседями.

Итак, представьте следующую скульптурную группу работы Вучетича: автобус «ЛАЗ» битком набит экскурсантами, счастливыми до самой задницы.

Сидят на коленях друг у друга и в проходе. При близости пункта ГАИ все сгибаются на полу в три погибели, а по Москве только так и едут, но никто не в обиде: впереди экскурсия и возвращение домой, где тебя ждут, как победителя, как Деда Мороза, и простили в душе все прошлые грешки по выпивке и блядоходу (измена мужу или жене). Мы поем песню про крокодила Гену, совсем как малые дети, но с похабными словами: «Прилетит Чебурашка в голубой комбинашке и устроит бесплатно стриптиз. Крокодил дядя Гена вынет член до колена – это будет детишкам сюрприз. Он играет на гармошке у прохожих на виду» и так далее.

Вот какой культурный уровень образовался у нас, дорогие, за шестьдесят лет советской власти. В общем, мы поем, считаем версты, останавливаемся иногда отлить (помочиться) и едем дальше. Выпивать по дороге в Москву после одного инцидента строго запрещено. Разуваев Игнат Иваныч, фрезеровщик, поехал с похмелюги и в автобусе вылакал четвертинку самогона без закуски. По жребию ему выпало идти не в ГУМ, а в мавзолей. Пока сходили вниз, его замутило и вырвало. Хорошо еще, что там заставляют снимать шапки. Игнат Иваныч догадался сблевать в шапку и ухитрился как-то оставить ее в углу у стены. Потом, не глядя на Ильича, юркнул на выход – и бегом, бегом подальше от мавзолея. Отморозил уши и заблудился в Москве. Ждал нас на шоссе два часа. Подобрали мы его почти оцепеневшего от мороза. Он еще легко отделался.

А Федотов вообще упал возле хрустального гроба, зарыдал и забил себя в грудь кулаками. Накипело, видать, что-то в душе. Из партии за это его исключили.

Так что все едут трезвые. Но вот Москва. Задумываюсь, как Кутузов, и принимаю решение, где лучше устроить стоянку: в районе Колхозной площади (там много мясных магазинов и неподалеку Музей Вооруженных Сил), на Ленинском проспекте (есть хороший гастроном с мясом, но никаких музеев) или на Манеже. Рядом Мавзолей, Музеи Ленина, революции, выставка советских художников и в двух шагах от них показ динозавров, бронтозавров и прочих ископаемых в голом скелетном виде. Это – самый интересный музей, но заход в него приравнивается к заходу в магазин и за культурное мероприятие не засчитывается. Обычно я предпочитал стоянку на Манеже, хотя это было сопряжено с риском подвергнуться разговору с милиционерами. Они же прекрасно понимают, что такое экскурсии по ленинским местам, увидят полный сидоров (сумки) с продуктами автобус и начинают, гады, вымогать на бутылку, а не то сообщат в партком, чем мы тут занимались под видом прохода через усыпальницу отца государства.

Продолжайте эту картину представлять на шестьдесят втором году советской власти. Рабочий класс – авангард трудящихся, взявший в семнадцатом году эту власть в руки, но передавший ее по глупости политрукам, рабочий класс – костяк ума, чести и совести нашей эпохи – устраивает в автобусе жеребьевку, кому бежать в ГУМ, а кому для галочки (формальная отметка) торчать в другой очереди – в Мавзолей.

Иногда мы тащили мундштуки от папирос «Прибой» из шапки, но чаще со смехом тараторили считалку: «В нашей маленькой компании кто-то сильно навонял. Раз, два, три, это, верно, ты…»

Везунчики с сидорами направляются после розыгрыша занимать очереди в кассы и в разные отделы, неудачники злобно идут на посещение какого-либо культурного объекта.

Между прочим, был у нас на заводе токарь Столешкин Юрий Авдеич. Лет пять совершал он с нами набеги на торговые точки Москвы и буквально ни разу, я подчеркиваю, ни разу не выпадал ему жребий идти в магазин. Или вытаскивал Столешкин пустой мундштук, или оказывалось, что он в числе других «навонял в нашей маленькой компании». Я уже пробовал, сердечно однажды пожалев Столешкина, предложить ему поменяться и пойти вместо него культурно отрабатывать колбасу, масло и макароны, но он твердо ответил, что всю жизнь стоит за справедливость и будет до конца соответствовать любому своему жребию. Мы уж, смущенные непроворотом такой невезухи Столешкина, пробовали мухлевать со жребиями, подсовывали ему счастливый, перебивали считалку, но жутким каким-то образом, к нашему ужасу и удивлению, Столешкин снова оказывался среди неудачников. С вызывающим душевную боль выражением лица Столешкин покорно выходил из автобуса и, чуть сгорбившись, торопливо, как от очередного пинка судьбы под зад, шел на Красную площадь. О чем уж он думал, следуя мимо «самого живого изо всех прошедших по земле людей», с какими словами к нему обращался, нес ли к нему обиды и вопли о царящей вокруг лжи и несправедливости, или, тупо уткнувшись глазами в чей-то затылок, выплывал в странном людском потоке на поверхность реальной жизни земли, останется неизвестным. Столешкину не раз предлагали не ездить в Москву за жратвой, обещая выполнить все его заказы, однако он отмахивался от товарищеских предложений из упрямства, страсть которого, по-моему, ему самому была непонятна, но от которой не было Столешкину в жизни покоя. Он и лицом как-то постепенно подменялся и на побитую собаку становился похожим, но не запивал, как некоторые на заводе, не бурчал, только однажды беззлобно сказал, неизвестно к кому обращаясь: «Неужто нельзя человеку прожить без бесконечного унижения?»

Семья у Столешкина была огромная. Пятеро детей. Зарабатывал он не меньше других и к тому же глиняных кошек и собак, собственноручно раскрашенных, таскал по субботам на рынок, где его баба ими подторговывала.

Я так подробно о нем вспоминаю, потому что начали мы все из-за его невезухи мучительно и неловко чувствовать себя в поездках за жратвой, в которых действительно было что-то унизительное, и унизительность эту к тому же заостряли навязшие в зубах придорожные призывы: «Больше молока и мяса Родине!», «Выполним и перевыполним планы партии, планы народа!», «Животноводству – зеленую улицу!», «Партия торжественно обещает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!», «Народ и партия едины!», «В ответ на заботу партии о благосостоянии народа – ударный труд!», «Мы живем в первой фазе коммунистической формации! Л.И. Брежнев».

Но лучше ни о чем по дороге в Москву не думать, чтобы не осквернять и без того скверное настроение и не вспоминать старые времена, когда брал ты вечерком кошелку, шел в магазин, набирал того-сего и радовался, что миновала всех военная голодуха, что хоть и не особенно жирно, но достойно и уверенно существовать. Вы бы спросили, дорогие, у своих американских коммунистов: как они представляют себе будущее своей страны? Или они все слепые, как их руководитель, которого нам показывали по телевизору?

В общем, вскоре после заданного пустому пространству вопроса насчет возможности прожить без бесконечного унижения Столешкин повесился. Записку оставил непонятную: «Все вы знаете, почему не могу жить. Прощайте».

Опять пришлось мне отвлечься. Но уж я доскажу, как мы делали голодные набеги на матушку-Москву. Непростое это дело, даже при наличии продовольствия в магазине № 1 нашей Родины, в ГУМе. Я ведь отовариваюсь не только сам для своей семьи, но у меня имеется непременная сочувственная нагрузка набрать продовольственных товаров еще для нескольких семей. В основном мясо, яйца, масло, макароны, треску, если повезет и ее выбросят (продадут), и колбасу «Одесскую», которая три месяца в холодильнике лежит и не портится. Говорят, за ее изобретение академик Несмеянов получил орден Ленина и премию. В общем, набрать надо пуда три, не меньше. А так как за один раз в одни руки больше двух кэгэ мяса с некоторых пор не отпускают и на прочие продукты нормы ввели, то приходится занимать пять-шесть, а то и больше очередей, метаться до седьмого пота от касс к прилавкам и строить к тому же разные рожи, то снимая, то надевая очки, чтобы тебя не узнал продавец и не завопил на весь гастроном: «Спекулянт! Сейчас милицию позову!»

Разве не прав был Столешкин? Разве это не бесконечное унижение? Но здоровье семьи, детей, соседей или товарищей по цеху дороже самолюбия.

Насрать мне на него, если хотите, в таких случаях. Строить рожи, поднимать воротник и надевать очки – легкая придумка. Бабы наши стали парики надевать и менять их тут же – рыжий на черный, шатеновый на седой и так далее. А Брежнев Иван, однофамилец Леонида Ильича, стал таскать из народного театра усы накладные и бородки, которыми в нашей заводской самодеятельности народных артистов загримировывали под Ленина. Пока набегаешься, пока наберешь пуда три жратвы – сердце начинает бухтеть и подкашиваются ноги. Уже с трудом под конец соображаешь, сколько надо платить, лаешься с прохиндейками кассиршами, которые только и смотрят, сволочи, как бы охмурить «пиджака» (провинциала) вроде меня. Часа через три возвращаются из музеев, Мавзолея и выставок остальные. Они сторожат набитые в сторонке авоськи, а мы бегаем по ГУMy, высматриваем кое-что из тряпок и обуви. Москвичи – особенно хреново живущие люди – ненавидят нас, как волков. В очереди прямо в глаза, не стесняясь, говорят, что из-за нас в Москве все пропадать начало к чертовой матери, что живоглоты мы и спекулянты, сами набираем здесь мяса, масла, а у себя дома разводим коров и свиней и возим на рынок продавать по шесть-семь рублей килограмм. Основная проблема при этом не ввязаться в шумный скандал и, не дай бог, в драку, что однажды случилось. Нарымов Жора не выдержал, врезал в печень одному горлодеру с красными от злобы глазами, потом второму – и бежать. Чеки успел в руку мне сунуть. Пока эти два столичных мужичка кряхтели, скрючившись, мы отоварились, сделав вид, что не знакомы со сбежавшим хулиганом. Больше Нарымова на экскурсии уже не брали.

Но вот наконец все, что надо было, закуплено! Закуплено и уложено в наши многострадальные сидоры. Бухгалтерией будем заниматься в пути. На дорожку взят портвешок (красная дрянь) и закусочка приготовлена. Теперь задача – погрузиться с сидорами в автобус. Плестись нагруженными верблюдами по Манежу опасно. Было время, когда милиция интересовалась путевым листом нашего шофера и целью общей поездки в Москву. Власти пытались бороться с крестовыми походами на столицу и зверствовали, как всегда в таких случаях.

Поэтому автобус обычно отъезжал в один из переулков на улице Герцена, за консерваторию. Мы грузились на глазах у враждебно наблюдавших за нами москвичей и – аля-улю, здравствуй, моя столица, здравствуй, Москва! «Москва моя, ты самая лю-би-ма-я!» – пели мы, проносясь по улицам к окружной дороге.

Думаете, на этом кончалось путешествие? Как бы не так! А посты ГАИ? Эти же краснорожие гаишники (полиция) только и ждут, чтобы остановить автобус, заглянуть внутрь и порыскать воровскими зенками, чего бы урвать у работяг.

Без пары бутылок портвейна час-полтора простоишь, пока они составляют протокол об «использовании экскурсионного автобуса для перевозки продуктов в количестве, превышающем естественные нужды одного человека, с целью дальнейшей спекуляции». Ну а если подкинешь в ихнюю прорву (пасть) портвешка и закуски, то пожалуйста – кандехайте дальше, дорогие товарищи. Как? Не волк у нас человек человеку? Никто, поверьте, лучше меня не умел заговаривать зубы милиции, оттягивать (ставить на место) нахалюг кассирш, дипломатично объяснять рычащим на провинцию москвичам, что мы не барышники, что просто в магазинах наших на прилавках хуй (член) ночевал и поэтому мы тратим выходные дни на снабжение семей продуктами. Кроме того, я за несколько лет заимел знакомство с продавцами, бывало, платил им аккордно по сто-двести рублей в обход кассы, и они быстренько рубали нам мяса килограммов сто, причем без очереди, и всем было приятно. Вот за эти отличные интендантские способности меня непременно брали в Москву даже тогда, когда мне самому поездка была ни к чему, и я вынужден был ради товарищества отрывать себя от рыбалки.

Понятно?

Я остановился на том, как мы с Верой прикинули меню, и я решил обратиться ради такого случая к нашему родственнику, прохиндею Яше. Позвонил ему, готовь, говорю, сто пятьдесят заказов для наших работяг. Всего чтобы было понемногу и всем поровну. С каждого заказа по 5 рублей тебе заплачу. А мне на этот раз собери, говорю, отдельно заказик, чтобы я человек пятьдесят-шестьдесят мог скромно, но не по-жлобски угостить. Водки не надо, потому что у меня имеется двадцать литров чистого, как моя, а не твоя, Яша, совесть, самогона. И настоян он на малине, клубнике, смородине и зверобое с мятой. Два ящика «Боржоми» сообрази, чтобы народ изжогой не страдал от современной советской колбасы. Ты понял меня, спрашиваю, Яша? Яша все прекрасно понял, ибо боялся меня как огня, но от души уважал за прямоту и неглупые советы. Иду после этого в культотдел профкома. Заказывают автобус, и едем мы в Москву, в Яшин хитрый магазинчик неподалеку от Кутузовского проспекта. Проезжаем мимо дома, в котором Брежнев, говорят, живет. В окна его заглядываем, может, думаем, высунется сам поинтересоваться погодой и жизнью уличных людей. Где уж там! Ни разу не высунулся. Теперь слушайте, что было дальше. Приезжаем к Яше. Большую часть людей я высадил перед этим у Музея Вооруженных Сил. Заказы уже упакованы в ящики из-под конфет. Счет на каждом. Рассчитываюсь с Яшей и выслушиваю его жалобы на то, что снабжение в Москве с каждым днем становится все хуже и хуже. То этого нет на базе, то того, а что дальше будет, вообще непонятно. Затем мы с ним в его кабинете немного выпиваем, пока ребята грузятся. Выпиваем, и мне совершенно неизвестно, что за сцена разворачивается в этот момент перед нашим продуктовым автобусом. Яша толкует о знакомых евреях, уехавших кто куда, об аресте каких-то дельцов из фирмы «Океан», вздыхает, уверяет, что дышать все трудней и трудней, воз, скоро вообще перекроют кислород молодцы из КГБ, что дочь Эллу ему не удалось даже за десять тысяч устроить в Иняз из-за пятого пункта и что он просит у меня совета: ехать ему или не ехать? Я говорю, а кем ты там будешь работать? Ты же печенье даже не умеешь перебирать, но воровать за границей тебе не позволят. Там нету социалистической собственности, которую уже шестьдесят лет разворовывают артисты вроде тебя. Там работать надо и иметь специальность. Ничего, отвечает Яша, переправлю ценности как-нибудь, в долю войду к приятелям в небольшое дело или в Штатах, или в Израиле. Элла будет учиться, Славик – работать, не пропадем. Ехать или не ехать? Хочу, говорит, последние лет двадцать прожить честно. Надоело химичить. Тошнит. И деньги девать некуда.

Хоть жги их. Айвазяна к тому же на днях взяли и к Прошину подбираются… Это директора баз, которые снабжают Яшу левыми (ворованными) продуктами.

Не знаю, говорю, Яша, ехать тебе или не ехать, потому что это личное дело каждого, а во-вторых, не желаю я ни Штатам, ни Израилю таких граждан, как ты, не обижайся, но не желаю. Конечно, соглашается Яша, я говно и жулик, но хоть дети там будут лучше меня, хоть они сойдут с этой отвратной дорожки советской торговой сети. Из-за них надо ехать и из-за их внуков. Что скажешь, Давид?

Таких дел в кабинете за пять минут не решают, отвечаю, смотри не подсядь на последние годы жизни в каталажку, а если тебе денег девать некуда, брось к ебене бабушке свое воровское дело. Тут Яша внезапно ссутулился и приуныл. На этой работе, говорит, не воровать нельзя. Система такая. Сверху донизу повязаны все мы одной веревочкой. Конец ее от баз и продавцов тянется к нам, директорам, а от нас в райпищеторги, в горотдел, в министерство и дальше. А кто берет на самом верху, говорит Яша, не знаю.

Однако берут. Вон, председателя Палаты Национальностей Верховного Совета СССР Насриддинову арестовали и камней (алмазов) при обыске кучу нашли. Она такими делами ворочала, что я какашка по сравнению с нею. Она и от расстрелов за лимон (миллион новыми) убийц спасала, и аферы всесоюзного масштаба покрывала – и все под носом у ленинского ЦК. Что о крупных шишках говорить и об их детишках, разъезжающих на «Мерседесах» и скупающих бриллианты! Если я лично каждый месяц посылаю начальнику моего районного ОБХСС штуку (тысячу) в конверте, ты можешь представить, Давид, сколько в свою очередь посылает сам он выше. А ведь у него в районе не один десяток магазинов и прочих торговых точек, не считая баз. Но ведь я не только в ОБХСС посылаю. Трудно соскочить, Давид, просто так с моей работы. Это тебе не завод, где делают железки, которыми сыт не будешь.

Каждый, отвечаю, на своей карусели крутится, будь здоров, Яша, пойду, а то у меня сердце предчувствует недоброе что-то. Как бы по дороге в аварию не попасть.

И не обмануло меня тогда сердце, не обмануло. Подвожу на тележке свой заказ и пару ящиков «Боржоми» к автобусу. Еще издали понимаю: что-то произошло. Нельзя заводских ни на минуту оставить одних в проклятых каменных джунглях столицы. Сгрудились они вокруг кого-то, базарят нервными голосами и размахивают рабочими руками. Слов разобрать не могу. Мне бы вернуться с моей нагруженной доверху тележкой обратно в магазин, но я как назло забылся, ибо беспокоился в тот момент не о себе, и подъехал к уличному шуму.

Расступились ребята – мужики и бабы, – и с кем бы, вы думали, остался я с глазу на глаз? С Жоржиком, то есть с Георгием Матвеичем Малопятовым, с бывшим секретарем парткома, посадившим Федю, затем с бывшим первым секретарем нашего обкома, не раз приезжавшим на завод базлать: «Давай! Давай!» Я его знал как облупленного. Вот уж года три, как Жоржик жил в Москве и работал важной птицей в ЦК. Поздно было сматывать удочки. Уставил Жоржик на меня свои мутно-голубые незлобные на первый взгляд фары и освещает с ног до головы.

– Здравствуй, – говорит, – Ланге. Это ты руководитель «делегации»?

Голос у Жоржика негромкий был и тоже, на первое впечатление, как бы приветливый.

– Да, – отвечаю, – я руковожу, но для начала поздороваемся.

Здравствуйте. – Протянул я руку и сжал пухлую лапку Жоржика так, что челюсть у него вбок пошла от боли.

– Ну, чем вы тут занимаетесь, Ланге?

– Да вот, – говорю, – жратвы, как видите, приехали набрать. Я для проводов. На пенсию ухожу. А ребята – для детей, стариков и укрепления рабочей силы.

– Так, так. Для укрепления рабочей силы, – повторил Жоржик. – А у вас в магазинах продукты менее свежие или ассортимент ихний вас не устраивает? Вы гоняете в Москву технику, изводите бензин – и все это под маркой экскурсии по ленинским памятным местам. Думаете, до партии не доходят сигналы?

– Это хорошо, – отвечаю, решив не горбиться раз в жизни и все взять на себя. – Хорошо, что доходят до партии сигналы. Только чьи сигналы до вас доходят?

– Сигналы москвичей. Вы буквально терроризируете торговую сеть Москвы.

Посмотрите на себя со стороны. Мешочники двадцатых годов. Я сам их прекрасно помню. Неужели в наше время у вас у всех – я и коммунистов здесь вижу – одно желание: нахапать продуктов с водкой, вместо того чтобы провести выходной день с семьей? Неужели задача у вас залить глаза и набить брюхо? Вы только посмотрите на себя со стороны глазами москвичей!

Жоржик еще что-то говорил. Я не слушал его. Я думал, что как был он слепым и упрямым козлом, так и остался, хотя козлиным же тупым и упрямым напором и дубовым лбом сокрушал, бывало, все ворота на своем пути – и вот в ЦК партии оказался.

Вдруг я взглянул, по совету Жоржика, на всех нас со стороны и, взглянув, увидел картину странную, сообщившую моему сердцу отчаянное возмущение и непонятную неуемную веселость. Крепкий пузатенький человек в ондатровой, несмотря на теплую погоду, шапке и в темно-коричневой дубленке, с поводком в руке, на котором бесчувственно болталась молчаливая маленькая псинка, стоял окруженный вспотевшими от смущения и страха бывшими крепостными своей губернии, и порол страшную хуйню (чушь) о советском народе, впервые в истории человечества создающем материальную базу коммунизма, о его авангарде – рабочем классе, обязанном давать пример остальной публике высокой сознательностью и готовностью к любым жертвам, объективно обусловленным данным историческим моментом. Но что же получается?

Он, Жоржик, вышел погулять с Пусенькой, чтобы лично войти в контакт с советской действительностью и порадоваться благополучному течению мелкой бытовой жизни. И что же он видит неподалеку от важнейшей политической артерии Москвы – Кутузовского проспекта? Автобус с номером области, которой он отдал полтора десятка лет жизни, чье промышленное и сельскохозяйственное развитие было смыслом его существования, которая награждена орденами Ленина и Трудового Красного Знамени, которую с трибуны не раз хвалил Леонид Ильич, которая, казалось, никогда не заставит его краснеть, которая… которой… которую… и к автобусу которой с лицами, искаженными нездоровым аппетитом, волокут кошелки рабочие всемирно известного завода, орденоносцы, бригадиры бригад коммунистического труда, рационализаторы, инженеры, техники. Судя по нашим лицам, мы питаемся нормально, судя по трудовым показателям, силы у нас еще есть, так почему мы даем пищу злопыхателям и нарушаем ритмичность работы московской торговой сети? Или мы превратились в мещан и дальше своего корыта ничего не видим?

Так вот, мне его речуга надоела. Из-за отчаянного возмущения и неуместной, непонятной веселости я взял Жоржика под руку и говорю:

– Отойдем, Георгий Матвеич, побеседуем в сторонке, а еще лучше залезем в автобус, и я тебе, бывшему нашему первому секретарю обкома, выскажу пару пролетарских слов в ответ на твое недоумение и обиду за наше поведение. Отойдем.

Подталкиваю его почти силком к автобусной дверце, пока он медленно реагировал на непривычное для себя обращение и на то, что перебито в самом интересном месте взволнованное выступление перед народом. Сели мы в кресла потертые.

– Знаете, – спрашиваю первым делом, – почем мясо у нас на рынке, если колхозники его подвозят по воскресным дням и перед праздничками? По семь-восемь рублей килограмм, и легче Зимний дворец, как говорили мы, было взять, чем прорваться сквозь толпу горожан к мяснику. Знаете, – говорю, – что вместо масла, колбасы, творога, сметаны, трески и сыра в магазинах один перец, фаршированный овощами, рыбная солянка, «Завтрак туриста» с рыбной крошкой и перловкой, заквашенной тусклым томатом, соленая скумбрия, паста «Океан» из планктона, концентрат кисельный, и если бы мы, как шалавые волки, не набегали на Москву, то опухли бы уже от авитаминоза и детей превратили бы в форменных рахитиков, которыми они, кстати, постепенно становятся. Так что же ты, – говорю, – думаешь, что мы манну партийную должны, словно птенцы, из твоего клюва выклевывать и тем быть сыты? Так, что ли? Может, нам сталь, чугун, прокат, уголь и нефть следует жрать, закусывая продукцией нашего завода? Сам-то ты ходишь, Георгий Матвеич, в магазин?

– Был на днях, – отвечает, все еще не освоившись с непривычным для себя разговором, возвращающим его к давно забытой и похеренной реальной жизни, Георгий Матвеич.

– Ну и чего ты там взял, скажи, положив руку на сердце?

– Немного, всего понемножку, – замялся крокодил и залупнулся, почуяв близость подвоха с моей стороны. – При чем здесь вопросы моего питания?

– Так чего все-таки «всего понемножку»? Балычка, охотничьих сосисок, пяток отбивных, нежных эскалопов для Пусеньки, вологодского маслица, клубнички и помидор? – продолжаю не отставать от надувшегося и пошедшего пятнами бывшего своего губернатора.

– Провокационно ты, Ланге, со мной разговариваешь. Провокационно, с чужого голоса. Распустили вас без меня. Распустили. Позвоню в обком, чтобы дали указание строжайше запретить эти популярные рейды и наказать кого следует. Скажите спасибо, что сейчас иные времена. Лет тридцать назад вы на этом же автобусе проследовали бы знаете куда?

– Знаю, – говорю. И добавляю: – Нас сейчас никто не слышит. Нет у нас свидетелей, хотя я мог бы обдристать тебя перед всем народом. Но я скажу тебе с глазу на глаз: в психушки надо запрятывать не мальчишек и девчонок – правдолюбов, не старых генералов и всех тех, кто задумывается вслух о несуразицах советской нашей жизни, а таких, как ты. Ты же натуральный крот, – говорю, – вылез из-под земли откуда-то, увидел не полупьяных, а полуголодных земляков и удивился, зажмурился, чего это они, сволочи, вместо того чтобы на агитпунктах к выборам народных судей готовиться, рыскают по московским магазинам. Так вот, от своего имени и от имени своих товарищей, хоть они меня не уполномочивали на это, заявляю тебе, что продолжать дальнейший разговор с тобой считаю ниже нашего рабочего достоинства. Если бы еще деятели вроде тебя заявили нам открыто и прямо: дорогие товарищи, братья и сестры! В этот очередной неурожайный для нашей Родины год, когда мы вынуждены униженно обратиться к заклятому врагу, к Америке, продать нам пшеницу, призываем вас, соотечественники, затянуть ремни потуже и походить подтянутыми еще год-другой, не переставая рваться в космос, а там и до коммунизма будет рукой подать. Не забывайте, братья и сестры, что на ваших интернациональных шеях впервые в истории сидят народы Кубы и Африки, Европы и Индокитая. Мы уже победоносно дошли, а им еще шагать и шагать под дулами и плевками мировой реакции к развитому социализму, иными словами, к недоразвитому коммунизму. Проявите сознательность, братья и сестры, как в военные годы, когда в нечеловечески трудных условиях вы вынесли горе и беду, но спасли мир от фашизма. Руки прочь от гастрономов и рынков Москвы! Наше гневное «нет!» обществу потребления!! Миру – мир! Если бы, – говорю, – нам было откровенно заявлено о трудностях, то мы в силу одной только единственной народной многолетней привычки ни черта не понимать в происходящем и в головоломных целях политических руководителей зааплодировали бы и, отчуждаясь от интересов своего пуза, ответили бы: обойдемся, выдержим, валяйте, меняйте соотношение сил на мировой арене, но чтобы это было наконец к лучшему. А сейчас, – говорю, – когда мне стало абсолютно ясно, что общество потребления мы строили не для себя, а для тебя, бледный крот, я тебя просто по-нашенски посылаю на хер. Вот если ты приедешь в наш засраный город и мы с тобой пройдемся по магазинам, поглядим на пьянствующую в овражках и закутках молодежь, побеседуем с матерями и проверим сводки о состоянии преступности, тогда поговорим по-другому, по-человечески, как два заинтересованных в довольстве и достоинстве родного общества гражданина.

– Да-а-а, Ланге, да-а-а, – буравя меня глазками, только и сказал Жоржик, но, вылезая из автобуса, гнусно, ибо нечем ему было крыть, подковырнул: – Какое это общество ты называешь родным?

– То, – отвечаю, – общество я считаю родным, в бедах которого и во лжи повинны не жидовские вроде моей рожи, как ты полагаешь, а кроты и крысы, то есть политруки, вроде тебя. Пошел на хер, поросенок! Поищи в душе стыд и совесть!

Тут Пусенька на меня визгливо залаяла, но замолкла, когда повисла в воздухе на поводке при выходе Жоржика из автобуса. Вот так, думаю, и меня бы ты вздернул, будь на то твоя сила и власть. Вздернул, но не отпустил, как свою Пусеньку, а ждал бы, когда вывалится из моего искаженного ненавистью и презрением к тебе рта синий прикушенный язык.

Плевать мне было в тот миг на последствия такого разговора, а Жоржик не спеша, не сказав рабочим ни слова и не оглянувшись, словно не было у него минуты назад чудовищного разговора с каким-то пархатым жидом – провокатором сионизма, поканал прочь от нас. Он жестоко то и дело дергал поводок, срывая, очевидно, бешеную ярость на Пусеньке. Вдруг он остановился, как внезапно что-то вспомнивший человек, повернулся и дружелюбно поманил меня пальцем.

При этом он улыбался, как бы извиняясь за то, что чуть не ушел, забыв сообщить очень важную и приятную новость. Я не трогался с места, пока он, улыбнувшись еще приветливей, не пошел мне навстречу. Шагнул и я. Поравнялись мы. Жоржик приблизил ко мне белое, отекшее слегка от вечной учрежденческой житухи лицо и сказал следующее:

– Поскольку мы говорили, Ланге, с глазу на глаз, не могу не сказать тебе вот чего: не верил я, когда там, у нас, – он дал понять взглядом, что наверху, – утверждали, доказывали, будто все вы так или иначе, рано или поздно становитесь подрывными врагами, бациллами недовольства и мелкопотребительских настроений. Возражал против мнения ряда товарищей, будто каждый волк, сколько его ни корми, в лес смотрит. Примеры приводил. Зампред Косыгина – Дымшиц, редактор Чаковский, хоть и лицо у него преотвратительнейшее. Кинорежиссер Чухрай, академик Митин, скульптор Кербель, лауреат Нобелевской премии Канторович. Композиторы Шаинский и Давид Тухманов. Скрипач Коган. Писатель-истребитель Генрих Гофман. Переводчики Расула Гамзатова Козловский и Гребнев. Футболист Гершкович. Политический обозреватель Зорин. Певец Кобзон. Драматург Самуил Алешин и многие другие евреи, не клюнувшие на сионистские и сахарово-солженицынские удочки. Ты, Ланге, разубедил меня. Я был не прав, возражая товарищам, и только навредил себе подобными возражениями. Спасибо тебе. Волки в лес смотрят. Но только лес этот, заверяю тебя, со временем будет нашим.

Я, наверное от нервишек, засмеялся и сделал Жоржику жест рукой: муде враскачку показал с отворотом. Вы, дорогие, не сможете понять такой выразительный жест, пока сами его не увидите.

Работягам же я раскинул черноту с темнотой (соврал), что разговор у нас состоялся с Жоржиком серьезный, что и он видит ненормальность положения, когда рабочие крупного промышленного города сосут ишачий член по девятой усиленной. Это выражение вам тоже будет непонятно.

Обещал, говорю, Жоржик провентилировать наверху продовольственную проблему, а также вопрос об алкоголизме и преступности среди молодежи.

Наливайте, братцы, чернил (портвейн), хрен с ними, с жоржиками и с ихними пусеньками. У нас своя жизнь. Выпьем за нее!

Выпили мы, и, стараясь не вспоминать свое поведение с бывшим хозяином нашей области, ибо не покидала надсадная тревога мое сердце, смотрел я и смотрел в окошко.

Мы проезжали места, где в сорок первом и сорок втором воевал я и Федор был моим командиром… Подлесок вымахал в стройный соснячок… Бывшая опушка густым ельником подступила к самой обочине… Не видать вон там, за белою стеной берез, низинки с лесною речушкой. Деревенька вымерла… Только надмогильная пирамида жива. Покосилась. Полустерты на ней и вымыты дождями и ветрами имена погибших товарищей. А если свернуть на большак, если проехать лесной дорогой, то увижу я тихую реку и крутой бережок, на котором оглоушили моего Федора немцы.

Рассказал я историю его пленения и освобождения ребятам, похлебывая портвешок, и похохотали мы все вволю, особенно в том месте, где бедный Франц обосрался от страха.

Правда, фигурировали в моей байке не я и Федор, не переводчик Козловский, чтоб он сгинул, если еще жив, а два друга Легашкин и Промокашкин… А там вон – ни пирамидки, ни могилки под ней не осталось.

Точно на ее месте столб торчит с лозунгом «Слава КПСС»… Не развеяло тогда веселое воспоминание тревоги моей души. Не развеяло. Сами по себе нет-нет да и возникали, хоть и отмахивался я от них, проклятые мысли о еврейской судьбе. Чего же всякие чиновные хари, словно сговорились они, взялись напоминать мне, что не дома у себя нахожусь я, а в гостях? Как будто не родился я здесь, не жил, не строил, не воевал, не отстраивал, не отдал времени своей жизни труду, не помогал превратить вместе со всеми бесчеловечное это государство в то, чем оно сейчас является, – не для меня, не для друзей моих, трясущихся в продуктово-экскурсионном автобусе, а для партийных придурков жоржиков – в систему снабжения советских руководителей, в ракетно-ядерный СССР. Как мне быть? В каких выражениях возражать? Как защитить свое достоинство и заработанное всею жизнью право на жилье, покой и нормальную смерть в кругу семьи?

Так я думал тогда в автобусе и, хоть горько мне было думать обо всем этом, вспоминал Федора. Вспоминал и запоздало соглашался с тем, что не раз говорил он мне, не раз внушал и раскрывал глаза на многое в советской жизни.

Но я отмахивался и в свою очередь внушал ему, что, конечно, вокруг ложь, бардак, насилие и бесправие, но разве есть у нас возсть пойти против ощетиненной и готовой к беспощадной защите своих привилегий махины? Разве есть? Метать в них гранаты? Извини, Федя. Я не убийца. Убийцей я уже побывал на войне. Хватит. Распространять листовки? Наши же приятели, даже не читая, тут же отволокут их в Чека. Писать письма, как Сахаров? Я не умею, а ты больше одного письма не напишешь и ответ на него получишь или в психушке, или в тюрьме. Кто-кто, а ты испытал на своей шкуре последствия безобидного, в общем, сопротивления и инакомыслия, сказав всего-навсего парторгу: «„Давай“ в Москве хуем подавился». Испытал? Испытал.

– Не знаю, что делать, – отвечал Федор, – но чую, что и жить так отвратительно и бессовестно.

– А может, – говорил я, – наоборот, именно в такие времена, если уж нет силенок сладить с черной силой и понимаешь, что протест твой одинокий безумен и самоубийствен, может, наоборот – именно в такие времена следует как раз считать целью именно честную, трудовую, радостную, несмотря на все лишения, жизнь и как-то стараться передавать из рук в руки, неприметно для политруковских глаз, словно угольки в доисторические времена, все то, что делает эту жизнь жизнью человеческой: веру, надежду, любовь, добро, солидарность рабочую, чувство справедливости, чистоту сердца, верность семье и страсть к лесу, к реке, к песне и веселью? Что ты на это ответишь, Федя?

– Не знаю, Давид, может, и прав ты, – говорил Федор. – Большинство людей так и живет, и, конечно, на них держится человеческая жизнь, а не на словесах райкомовского лектора, у которого башка набита газетной трухой, давно побывавшей в наших задницах. Может, ты и прав, Давид, но одного я боюсь, только одного во всей видимой мною лично вселенной. Знаешь, чего я боюсь больше смерти? Сейчас я скажу тебе: предсмертной муки сожаления, что холостым остался навек и не был пущен в божеское дело для раскрытия глаз толпы рабов заряд моего понимания лживости, звериной подлости, тупости и совершеннейшего цинизма тех, кто делал и делает из нас скотов. Жалок бугай, который полон сил, имел острейшие рога и лбину широкую и мощную, как нож бульдозера, плюс тушу многопудовую и, следовательно, имел возможность подохнуть с честью и сопротивиться, когда почуял неотвратимость угона на бойню имени Ленина. Мог оставить в лапах погонщиков стальное кольцо вместе с куском рваной губы и пролететь на своих четырех, хвост трубой, к зеленому лугу и расшвыривать до грома, достойного выстрела, и топтать пожелавших вновь его заполонить, но который вместо этого ступил, согнув хребтину и роняя слюну, на крутой мосток – попасть в кузов грузовика. Потом под смертельным электрокопьем, за секунду до гибели он пожалеет не о себе, а о погибшей возсти подохнуть свободным… Несчастнейший и жалкий, одним словом, бугай.

Вот чего я боюсь, Давид, вот что мучает меня и не дает покоя. Ведь если в человека вселяются бесы и он бесновато совершает черт знает что, не пошевелив даже пальцем, чтобы освободиться от наваждения и перестать, собственно, не быть самим собой, но тем более, раз уж не весь еще человеческий род стал бесноватым, должно существовать в душе спасительное повеление соответствовать тому, что, по высшему замыслу, есть Человек. В твоей воле не соответствовать, ты себе хозяин, нет свободы распоряжаться собой больше, чем та, что тебе вручена от рождения, но не избыть до самого смертного твоего часа, до последней малой искорки от угасающего огня твоей жизни, этой муки сожаления. Ты взмолишься: дай, Господи, еще сутки, дай, и я небесполезно потрепыхаюсь, я уложусь всего в одни сутки, Господи! Но не будет тебе нового срока бытия для должного действия, не будет ни малейшей на неотвратимом пороге добавки времени. Потому что его когда-то было в преизбытке. Ты вполне мог как следует им распорядиться, если бы делал для этого все, что в твоих силах. А уж если бы и тогда не хватило тебе времени, то не твоя в том вина, живи и помирай спокойно. Человек не всесилен.

Продолжаем, Давид, жить, – сказал в конце того разговора Федор, – авось судьба не даст ни тебе, ни мне запропасть вхолостую.

Я, как сейчас помню, вспылил.

– Нехорошо, – говорю, – так думать, нехорошо. Трудно мне тебе объяснять почему, слов не хватает и умения рассуждать, но чувствую, что думать так во многом нехорошо. Ты жил, учился, любил, работал, воевал, восстанавливал разрушенное, мыкался, недоедал, болел, сидел ни за что ни про что на каторге, здоровье потерял, был бит, оплеван, унижен, обижен, оскорблен, втоптан в грязь, но выкарабкался из нее, восстал, выжил, жена тебя предала, харкал ты кровью в ссылке, и при всем при том любо-дорого смотреть на тебя, Федор: такой ты настоящий, без крупиночки подлянки на совести, мужик! Ты все мучаешься, что для людей ничего не сделал, но откуда ты знаешь, что Бог не заприметил тебя с ворохом твоих обид, страданий, болячек и хворей? Наверняка заприметил, и ты, несомненно, порадовал Его тем, как совершаешь свою жизнь, за что и послана тебе свыше сила жить, без которой ты давно бы уже свернулся в поросячий хвостик от десяти процентов всего тобой пережитого.

Помню, в тот раз Федор весело позавидовал моему происхождению.

– Хотел бы я, – говорит, – побывать в твоей, выдубленной двадцатью веками рассеянья еврейской шкуре. Очень бы хотел! Может, я тогда не торопился бы, не мучился, а старался жить, по возможности, праведно и ждать.

Ведь дождались вы в конце концов! Вот что удивительно и прекрасно! Только ты этого, старый козел, не чувствуешь и не понимаешь. Страна у тебя есть своя!

Ты можешь там быть как дома, и ни одна свинья не скажет, что ты в гостях! А я рожден в своей от века стране, но не дают мне в ней ни жить по-человечески, ни хозяйствовать по-разумному, ни истинный смысл искать в единственном существовании. За какие такие грехи? Моя ли вина в том, что так низко прибиты за шестьдесят лет советской власти души людей, бестрепетно глядевших на бесовский разгул начальничков-уркаганов и даже пальцем не пошевеливших, когда дзержинские, ягодовые, ежовские, бериевские и прочие кровавые ветры отрывали мужей от жен, детей от матерей, отрывали безжалостно, освящая безжалостность холодными положениями ленинско-сталинского учения и затягивая миллионы невинных жертв в смрадную трясину неволи и смерти? За что такое наказание моей России, кажущееся временами слишком несоразмерным видимым ее грехам? Может, за то, что миллионы позволили увлечь себя сотне фанатиков, поддавшихся дьявольскому соблазну жить не ради праведной и радостной жизни, а ради привлекательной на первый взгляд идеи, и, позволив, сами способствовали разрушению того, что кропотливо выстраивалось и в душе, и на земле долгими трудными веками?

– Будет, Федя, будет, – только и мог я тогда сказать с заболевшей душой другу.

Выводил он меня, надо признаться, своими разговорами из колеи, и не сразу я отвлекался от них. Рычал на семью, допекал до белого каления руганью в адрес большевиков свою идейную дочь Свету, надирался с получки, блудил, бывало, с дамами из заводоуправления и не успокаивался, пока не выбирались мы с Федором на рыбалку. Там все во мне снова приходило в порядок: голова не чувствовала себя задницей, мочевой пузырь не думал, что он главней сердца и печени, косточки уютно чувствовали себя на своих законных местах, глаза видели, уши слышали, и было опьянеть от счастья жить вдали от радиотрескотни и телетошниловки.

Вот так я думал и вспоминал кое-что, сидя у окна в автобусе. Отвлекался от тревожных мыслей, представляя, как мой Вова и его славная жена уедут с детьми в неведомый Израиль. Пусть едут. Я рад был за него. Опасно, конечно, жить там: то бомбы рвутся в таких вот автобусах, когда люди возвращаются с базара, то детишек захватывают в школах, но что поделаешь? Они там живут как на вулкане, но Вова опять будет иметь возможность копаться в генах, читать открыто самиздат и не бояться, что только за это чтение вылететь с работы, а то и угодить в лагерь.

Но вам трудно себе представить, какая огромная страна Россия! Какая это огромная, красивая страна! Жуть и восторг вдруг потрясают всю душу, стоит только вспомнить на миг, что она действительно самое огромное государственное пространство на земле! Ведь пока трясешься в автобусе от Москвы до нашего города, целую Голландию проезжаешь, наверное, а то и пару Израилей! Пусть вокруг дождик моросит, провисли от него провода телеграфные, столбы отсырели, редко где увидишь скотину, мало жизни в придорожных деревнях, да и не деревни уже это, а стариковское доживание, пусто вокруг, пропадают почвы, возделать если которые под хлеба и прокорм коровушек, то и не пришлось бы нам трястись в автобусе туда и обратно. Непосильной для понимания становится советская, ебаная в душу власть (извините за выражение), стоит только задуматься на секунду: а зачем она вообще существует? Зачем существует и держится все шестьдесят лет на поголовном страхе, на нашем терпении, на покорности и на обновляющихся ежегодно посулах? Зачем? Что это за напасть, которая ни накормить, ни напоить, ни воспитать, ни вылечить как следует, ни распорядиться достойно богатствами земли не может и к тому же приставучей заразой своей поражает несмышленые, неопытные, необжегшиеся на построении социализма народы? Зачем она? Как понять ее простому уму, как согласиться с ней неискушенному сердцу? Успеем ли раскусить ее до того, как ввергнет она и себя и нас в окончательную пропасть? Кто уцелеет на ее краю и, собрав остаток слабых сил, горько глянет в поглотившую бесноватое чудовище бездну?

Несколько дней я не брался за перо. Живу сейчас у Вовы в Москве (почему, поймете потом). Как назло расхворалась Вера, внуки в школе, приходится шевелить рогами (зарабатывать, халтурить), но в Москве прожить. Магазин под боком, есть в нем все необходимое, не то что в нашем универсаме, и рынок рядом. Он ужасно дорогой, но мы денег не копим, позволяем себе купить парного мяса, негнилых овощей, настоящего творожка, сметаны и человеческой картошки.

Опережать события не буду. Как рассказывал по порядку, так и продолжу.

Вполне воз, я прервал письмо по причине нервного характера. Вспоминать то, о чем вы сейчас услышите, нелегко. У меня стресс начинается, как уверяет Вова. Не знаю, стресс это или пресс, но в глазах у меня темнеет, сердце колотится почище, чем с перепоя, и сводит скулы слюна обиды и бешеной ненависти. «Суки. Вши. Падлы. Паскуды!» – шепчу я и жалею только об одном, жалею, что гнул спину действительно на совесть – почти полвека, – не считаясь ни со временем, ни со здоровьем, болел за производство, вкалывал на субботниках, заражал настроением товарищей, воспитал целую гвардию замечательных станочников, рационализировал, но не пер на рожон и в партию, не гнался за «трудовой славой» – и что же я получил за все это? Харкотину в душу! Вот что! Впрочем, глупо и недостойно жалеть о том, что ты делал свое дело как следует. Оно было смыслом твоей жизни, поскольку ты получал от него удовлетворение. Наши паразиты-политруки и держатся на этой человеческой способности, свойственной особенно русским и иным советским людям, самозабвенно (политруки любят это слово) трудиться. Немного бы мы настроили и наработали, если бы самозабвенно задумывались о всесоюзном лживом бардаке, а не самозабвенно трудились. Скорей всего, сели бы, как индусы, поджав под себя ноги и полузакрыв глаза, и просидели бы в такой удобной позе все пятилетки… Но ладно. Я, кажется, специально оттягиваю разговор о самом говенном случае в своей жизни. Но пусть он будет не очередной главой третьего письма, а совершенно отдельным письмом, продолжением которого стала моя нынешняя судьба.

Останавливается автобус около нашего крупноблочного пятиэтажного «хрущевика». Повторяю кое-кому приглашение навестить меня, выпить, закусить, поговорить и спеть «Синий платочек». Меня поблагодарили за помощь в смысле организации заказов и за приглашение.

Живем мы на третьем этаже. За один раз я не смог бы поднять свои свертки и минеральную воду. Взял я в руки сколько мог, остальное оставил на лавочке около подъезда. Поднимаюсь по лестнице, а сердце болит, словно зуб из него выдирают, такая странная ужасная боль. Стучу в свою дверь носком ботинка. Дверь открывается. Недоумеваю. Не в свой подъезд попал, что ли?

Прилизанный, гладкий такой хмырина стоит на пороге и, улыбаясь слегка, как бы приглашает входить и располагаться.

– Что за черт, – говорю и злюсь, что с тяжестью нужно снова спускаться и подниматься. Делаю уж было от ворот поворот, но хмырина шагнул на площадку, взял меня под руку и говорит:

– Вы уж и дома своего не узнаете, Давид Александрович. Заходите. Ждем вас уже часа два.

После этих слов второй хмырь вышел в переднюю, и из-за его плеча Вера на меня уставилась безумно испуганными глазами. Руки у меня опустились, когда вошел я в переднюю и первый хмырина, закрыв за мной дверь, сказал добродушно:

– Здравствуйте. Будем знакомиться. Игорь Никитич. Догадываетесь, из какого ведомства?

– Предъявите документы, – сказал я, мгновенно возненавидев это рыло, вторгнувшееся в мое жилище. Красная книжечка КГБ. было и не разглядывать.

– Что вам от нас нужно? – спросил я.

– Зачем же так недружелюбно, Давид Александрович? Стоит ли так противопоставлять себя и нас? Нам нужно провести обыск в вашей квартире. Вот – ордер на него.

– А что случилось? – спрашиваю глупо, даже не взглянув на казенную бумаженцию.

– Обыск, говоря официально, на предмет обнаружения у вас машинописных, печатных и прочих материалов, в которых содержатся клеветнические выпады в адрес советского строя.

– Ничего такого, – вздохнул я неприметно с облегчением, – у нас нет. Не держим.

– Дома не держите? – не меняя улыбки, уточнил первый хмырина.

– Не держим.

– А читать – читаете?

– Читаю, – говорю. – Скрывать не стану.

– Ну и как? Нравится?

– Интересно. А кое-что нравится очень.

– Например?

– Кузнецова книга про угон самолета.

– Про несостоявшийся угон. Еще что?

– «Семь дней творенья» – хорошая, правдивая, но тяжелая для души книга. Про собаку Руслана – тоже здорово. Жалко собаку.

– «Архипелаг» читали?

– Не успел, к сожалению.

– Кто же вас снабжает всей этой литературой, Давид Александрович? На правдивый ответ не надеюсь. Просто разбирает неслужебное любопытство.

– Еврей один снабжал. Он уехал в Израиль и на днях умер.

Такой разговор состоялся у нас в передней, пока я снимал пальто и туфли. А ответил я так, как, по Бовиным рассказам, отвечали его приятели.

– Иван Кирилыч, просите понятых, – сказал первый хмырь второму.

– Я у подъезда оставил продукты, – сказал я, – пойду заберу. Я на них целый день угробил.

– Гнойков! Проводи вниз Давида Александровича.

Из первой нашей комнаты выполз еще один таракан. Фамилия к нему вполне подходила. С ним мы и спустились по лестнице. Я быстро перебирал в своей башке возможные причины внезапного шмона (обыска). Федор? Бовины дела?

Стукнула-таки наконец дочь Света? В чем дело? Они же понимают, что слух про обыск на квартире замечательного карусельщика, почти полвека отмолотившего на заводе со дня его основания и заложившего в это основание полуобмороженными руками один из первых кирпичей, вмиг облетит весь город.

Судить меня не за что… Листовок я не разбрасывал. Солженицына ночами, как Вова, не перефотографировал, бастовать не призывал. В чем же дело?

И тут сотрясла меня догадка. Жоржик! Он! Только Жоржик мог, вернувшись домой, зеленый от хуев, которых я натолкал в его партийную душонку, может, впервые за всю Жоржикову жизнь, снял трубку и звякнул сюда, на квартиру своему дружку и ставленнику, генералу КГБ Карпову. Точно! Недаром скулило мое сердце. Ведь посмотрел Жоржик на меня напоследок так, словно я уже в тот момент глотал на его глазах жареные гвозди и серной кислотой запивал, мстительно, с предвосхищением всех моих будущих неприятностей посмотрел, хотя не раз, падаль отекшая, своими руками нацеплял мне на лацканы ордена и медали, не раз с трибун партконференций и митингов призывал равняться в труде на таких, как я.

Может показаться, что, сходя вниз, я долго обмозговывал случившееся.

Нет. Все это вместе с догадкой мгновенно промелькнуло в моей башке, еще до того, как я вышел из подъезда, взглянул на скамейку и не увидел ни свертков, ни минеральной воды «Боржоми». Да. Ничего этого не было. Мне трудно сейчас вспомнить и описать все, что я почувствовал. Не было в тот самый миг, когда, не веря своим глазам, я смотрел на пустую скамейку, в душе у меня ни жалостной тоски по пропавшему, ни бешеного возмущения. Только холодная пустота одиночества, удивление и гадливость, которую старалась перебить надежда, что кто-то из приятелей-соседей разыгрывает меня всего-навсего и сейчас выйдет из-за угла, весело осклабясь, – человек, радующийся дурацкой детской выходке. Никто из-за угла, однако, не вышел, и, как ни закалена была душа моя за всю жизнь ужасными катавасиями, лицезрением подлостей и предательств, потерями своими и чужими, своим и людским унижением, согнуло меня почему-то в тот миг происшедшее и просквозило меж ребер каким-то смрадным ужасом, как в детстве, как во сне, когда кажется, что вцепилось сзади в твои плечи склизкими когтями мерзкое, безобразное, огромное насекомое. И, согнувшись, брел я обратно по лестнице в бесконечной пустоте и непереносимом холоде одиночества и, зайдя в квартиру, молча, повинуясь одному спасительному порыву помиравшей от обиды души, обнял подошедшую ко мне Веру. Слава тебе, господи, обнял единственное родное и близкое существо, оказавшееся тогда рядом, и не знаю, как это объяснить, но, наверное, за счастье иметь всю жизнь такую верную и любящую жену, скорей всего за это, я простил в ожившей душе того, кто унес к себе домой со скамейки еду для моих друзей и несчастную минеральную воду.

– Темнил он. Не было там ни черта, – доложил Гнойков первому хмырине.

– Не надо темнить. С нами это, Давид Александрович, не пройдет. Начнем обыск, – сказал он.

– Валяйте, – ответил я, прошел в столовую и увидел двух понятых: учителя физкультуры с пятого этажа и своего соседа Ященко. Он жил в квартире рядом и настучал Кобенке о разговоре с Вовой и Федором насчет Израиля и советской власти. Я с ним ни разу не обмолвился ни словом о происшедшем, потому что вообще лет десять назад перестал здороваться и разговаривать.

– Понятые вас устраивают? – спросил хмырина.

– Нет, не устраивают, – ответил я, хотя в принципе, мне было наплевать на состав понятых. – Категорически отказываюсь производить обыск и отвечать на вопросы, пока вот эта мразь будет находиться в моей квартире. И вообще, при нем я за свои действия не отвечаю. – Тут во мне заговорил бывший чума-разведчик, и я добавил, ловя хмырину на мушку, а заодно и проверяя свое предположение: – Немедленно позвоните Карпову о моей просьбе, а ты, Ященко, пошел вон в переднюю, пока будет решаться твоя судьба, гнида, как понятого.

Ну! – Я взял в руку подсвечник. – Пшел, говорю, вон!

Ященко, покраснев, уставился на хмырину. Вера заныла мне в ухо: «Тихо, Давид, тихо, не делай хуже». Хмырина взялся было за трубку, но передумал и сказал Ященке, что обойдутся без него. Учитель физкультуры ушел за своей женой Тасей – неплохой и веселой бабой.

– Вот теперь начинайте, – сказал я, когда Ященко, с ненавистью глядя на меня, выперся из квартиры. – Послушай через стенку, сволочь, что здесь происходит! – крикнул я ему вслед.

– Ну-с, начнем! – потирая красновато-желтые от вечной экземы руки, сказал Гнойков. Он явно любил это дело, в чем мне, к сожалению, пришлось убедиться. Его прямо распирало от желания, когда он искал глазенками, с чего бы начать. Мне даже показалось, что у него встал, извините за подробности, член, когда он чуть не влез с руками и ногами в гардероб с вещами и начал в нем рыться, сладко посапывая и чихая от поднятой пыли. Гнойков, вроде моего Вовы, был аллергиком. Вера, вытирая глаза, следила за его действиями. Я, учитель физкультуры и его жена Тася сидели на нашем диване, и, вы верите, эта зараза откровенно прижималась ко мне своим теплым бедром. Домашний халатик Таси был слегка распахнут на коленках. Загорелые красивые коленки, отметил я про себя и, кашлянув, ткнул Тасю в нежный мягкий бок локтем, чтобы бросила свои штучки. Нашла место, идиотина. Но она, словно машина, умеющая регулировать свою температуру, назло мне вспыхнула, и моя нога ощутила, как наливается еще большим теплом Таськино бедро, наливается для меня одного жаром и жжет, подлое, нестерпимо в такие отвратительные для моей судьбы минуты. Поистине не понять человеку жизни во всех ее меняющихся ежесекундно объемах, со всеми ее неожиданностями, возникающими смыслами и устрашающими разум несоответствиями, поистине не понять, и я, чтобы не думать об этом, отодвинулся подальше от Таськи.

– Зря теряете время, – сказал я, – ничего не найдете, зря руки перепачкаете в грязном белье и нафталином провоняете.

– Все так обычно говорят, – сказал первый хмырина, – а мы находим. Такое наше дело.

– Не вздумайте мне подкинуть чего-нибудь, – сказал я.

– Помолчи, Давид, болтун проклятый! – вскрикнула Вера.

Я думал, что обыск – это очень быстрая операция. Долго ли переворошить наше нехитрое имущество? Но вот прошел час, а трое легавых продолжали терпеливо перелистывать книги и просматривать скопившиеся за много лет в старом портфеле справки, метрики, муру всякую, письма и документы. Этим занимался первый хмырина, второй приподнимал коврики на стене, вышивки Верины и фото в рамках. Очевидно, искал тайники, что меня смешило. Третий же, экземный Гнойков, то отодвигал от стен мебель и кровати, то, как шаман, замирал на месте, стараясь проникнуть в тайну нашего жилья и учуять самую главную заначку (тайник). Постояв, что называется, в трансе, он целенаправленно бросался то в переднюю, где перерыл обувь в ящике, то к стенным шкафам, а я наблюдал, с какой похотью он совершает свое грязное дело, как замасливаются его глазенки, как сладко он замирает, рукою нащупав в мыске моего валенка скомканную газету, и вытягивает ее, странно гримасничая и изгибаясь, того и гляди, прыснет в штаны от сладчайшего из возможных напряжений. Зато я радовался мстительно, когда, поняв, что в валенке нет никакой заначки и что просто он мне немного велик, а комок «Правды», следовательно, не шпионская шифровка, Гнойков скрипел зубами и топтался на одном месте от внутренней опустошенности. Вид у него, клянусь вам, дорогие, был как у мужчины, промучившегося с дамой целый час и не поимевшего при этом конечного удовлетворения, к которому он так стремился, закатывая глаза и стараясь не думать о напрасных усилиях. На меня Гнойков смотрел пару раз буквально по-собачьи, как бы умоляя не мучить его больше, не растравлять и навести в конце концов на след статей Сахарова (благодаря Вове и Федору я читал их), книги Марченко об ужасах закрытой тюрьмы, «Технологии власти» Авторханова или «В круге первом», навести, чтобы Гнойков содрогнулся, взвизгнул, чтобы на мгновение ощутил он на своих плечах не покрытую экземными струпьями головенку, а треск бенгальских огней, и после передышки снова бросился рыться в большом чемодане в надежде еще разок словить удовольствие.

Не думайте, что я все это время только и делал, что следил за ним. Нет.

Я наблюдал за первым хмыриной, слонялся из комнат в кухню под присмотром второго, буквально не спускавшего с меня глаз, пробовал поесть, но кусок не лез в горло, смотрел в окно, снова садился на диван, представляя Жоржика, звякнувшего в бешеной ярости Карпову, отвергал эту версию, придумывал десяток других, проклинал свою бездумность, из-за которой украдена была какой-то сволочью закуска, перекидывался взглядами с Верой, поговорил шепотом о том о сем с Таськой, так и норовившей в разговоре прижаться поближе и, между прочим, делавшей это бессознательно и исключительно по необходимости чувствовать хотя бы кончиками пухлых пальчиков лицо противоположного пола вроде меня.

– Советую вам сэкономить время. Сегодня выходной день, – сказал я шмонщикам. – Нет у меня подпольных книжек.

– У вас выходной, а у нас рабочий. Спешить некуда. Работа должна быть выполнена до конца, – ответил мне первый хмырина. К звонившему несколько раз телефону он категорически, между прочим, запретил подходить. А звонков, как назло, было больше, чем обычно. Я нервничал и страшно злился, представляя недоумение тех, кто звонил в уверенности, что я дома. Страшно злился. Кровь от злобы и гадливости приливала к голове, и Вера еще ныла, чтобы я немедленно взял себя в руки, иначе меня хватит удар. Ну уж нет! Такой радости я бы им не доставил!

Таськин муж между тем клевал носом, клевал, а потом устроился поудобней и задрых.

– Всю жизнь проспал, скотина, и свою и мою, – шепнула Таська.

– Устает, – сказал я.

– С чего устает? Девчонок на уроках попридерживает за бока и задницы, а на жену после них наплевать. Чистая скотина. Бей его сейчас штангой по голове – не проснется, – пожаловалась Таська.

Второй подсадил Гнойкова, и тот ерзал по полатям над нашими головами.

Вдруг я вспомнил всякую муру, прочитанную про работу угрозыска и контрразведчиков. Вспомнил, как на обысках подпольные миллионеры с потрохами выдавали себя взволнованно забегавшими по сторонам глазками, и шмонщикам оставалось только определить, что за сервант, половица, печная вьюшка, фарфоровая собака или ножка стула, которые попали в поле зрения, заставили вздрогнуть и затрепетать обыскиваемого типа.

Гнойков и второй хмырь, ничего не обнаружив на полатях и в сортирном бачке, сами, казалось, предложили мне такую игру в надежде, что прием сработает и я расколюсь. Гнойков ходил при этом по квартире, проводя рукой, как миноискателем, по чемоданам, ящикам, коробкам, швейной машине, а второй хмырь незаметно вроде бы наблюдал за моей реакцией. Я с озорством на уме был невозмутим, но вот когда Гнойков остановился у старинного, изъеденного жучком, трухлявого прабабкиного буфета, я закрыл глаза, как бы от невыносимости приближающегося разоблачения, сглотнул слюну, попросил Веру преувеличенно бодрым голосом притаранить из кухни воды, поднес стакан дрожащей рукой к губам, глянул мельком в сторону буфета, что-то сказал Гнойкову, стараясь «отвлечь» его любыми способами от тайника, ни с того ни с сего захохотал, демонстрируя полную развинченность нервов, не выдержавших дуэли со шмонщиками в самую критическую минуту, и тем самым бездарно себя выдавая на третьем часу обыска. Второй хмырь условно кашлянул пять раз и дважды сморкнулся. Гнойков, обласкав меня взглядом, снял пиджак, хотя при его похотливом взгляде уместней было бы снять брюки, потер в предвкушении чудного мгновения веснушчатые лапки, но не приступил тут же к большому шмону буфета, а, наоборот, проверяя правильность предположения, отошел в сторону.

Я, естественно, с огромным облегчением вздохнул, стараясь показаться шмонщикам неопытным, наивным и туповатым человеком. Они и взглянули на меня с откровенным сожалением и презрением, как я иногда смотрю на глупую рыбу, клюнувшую на туфтовую наживку.

– Пожалуйста, осторожней! – встряла моя Вера, когда Гнойков тряханул старый буфет, примериваясь, с чего начать. Первый хмырина продолжал в это время простукивать стену.

– Смотри, – шепнул я Таське. Таська повернулась, задев мое плечо грудью, и это ее внезапное движение, не укрывшееся от глаз Гнойкова, и возглас Веры, дрожавшей над проклятым и надоевшим мне трухлявым буфетом как над писаной торбой, сообщили шмонщикам окончательную уверенность, что тайник где-то в нем и я, следовательно… накрылся.

– Золото, бриллианты, валюту и монеты царской чеканки имеете? – спросил Гнойков.

Я ничего не ответил, якобы из-за бесконечной подавленности. Теперь мне важно было выдержать и не покатиться по полу от смеха, начавшего щекотать горло. Не буду описывать, дорогие, мое наслаждение и неподдельный ужас Веры, бегавшей около шмонщиков, разбиравших на части буфет, умоляя их быть поосторожней с вещью, «которой в том году было двести лет» и от которой я лет тридцать безуспешно пытался избавиться. Они разобрали буфет по косточкам, по досточкам, по полочкам, по ящичкам, по створкам, задничкам, ножкам, по резным набалдашникам, рамочкам, пузатеньким амурчикам, по розочкам и многочисленным дверцам. Все замки были вынуты из замочных пазов, все полые внутри стоячки продуты.

– Позвольте! Кто все это будет собирать обратно? – вскричал я, когда Гнойков заиграл желваками от разочарования, стараясь не смотреть в сторону второго хмырины. – Мы будем жаловаться Карпову! – добавил я. – Мне известно, что вы здесь по его распоряжению!

Я снова брал первого хмырину на удочку, забыв про буфет и очень желая подтверждения своей версии насчет Жоржика.

– Откуда вам это известно?

– Из разговора с Георгием Матвеичем, – брякнул я. – Посоветуйте Карпову не вляпываться в эту историю. Я человек известный в городе и буду протестовать против произвола.

– Приказ есть приказ. Продолжайте, Гнойков, – сказал, подумав, первый хмырина и прошел в бывший кабинет Вовы.

– Ах, вот оно что! Прошу сюда понятых! – донесся сразу оттуда его голос. Мы с Верой переглянулись, догадавшись, в чем дело. Таська быстро скользнула в Вовину комнату, а ее физкультурник продолжал дрыхнуть.

– Ничего, – сказал я Вере, – не бойся. Никакого нет преступления в том, что я настоял на ягодах самогон для друзей. Не бойся. Главное – самого аппарата у нас нет. Сиди и молчи. Скоро это все кончится.

Гнойков и второй хмырь возились с задней крышкой телевизора. Голосов первого хмырины и Таськи что-то не было слышно в Вовиной комнате, но там явно происходила какая-то возня, шуршал шелк Таськиного халатика, щелкнул замок. Моя Вера смутилась и покачала головой. Скотина все-таки человек, страшная и непонятная скотина из скотин, дорогие. Не буду скрывать: не по себе мне стало от мысли, что первый хмырина там, за дверью, ошалев от неожиданного напора Таськи, размяк и, поддавшись на уговоры, воз, вот-вот приступит к нечаянно выпавшему на его служебную долю мужскому делу.

Таська наедине с мужиком своего не упустит. Такая жадная до мужиков и голодная баба не то что шмонщика молоденького, но и часового в мавзолее, исхитрясь, изнасилует. Не по себе мне стало, скотине. Ревновал я, в метре от своей жены находясь, а если говорить правду (надеюсь на ваше порядочное молчание), Таська обратилась ко мне однажды с просьбой ввернуть лампочку в ее люстру. Я поднялся наверх, встал, сняв туфли, на стол, а Таська с ходу взяла меня в такой нежный и горячий оборот, что лампочка так и осталась неввернутой, а я, возвращаясь некоторое время спустя в свою квартиру, не без удовольствия вспоминал блаженную улыбку бешеной Таськи. Скотина я, скотина, но и Таська тоже, стерва, хороша. А если бы физкультурник проснулся, что было бы? Ну не странная ли, ответьте мне, штука жизнь? Очень странная, и, не подготовленные подчас к ее неожиданным странностям, мы безрассудно превращаемся в похотливых козлов. Вот и тогда мучила меня греховность моих непотребных чувств, но стоило только представить, что действительно произошло бы в квартире, если бы Таськин муж проснулся, разбуженный инстинктом сохранения невинности собственной жены, как грудь мою начал душить смех. Вот проклятый характер! Мне бы отогнать захватывающе смешные видения, но я представлял их себе, представлял, как физкультурник врывается в Вовин кабинет, рычит, разорвав на себе от горла до пупа футболку: «Ага-а!»

Срывает огромной, как у гориллы, ручищей первого хмырину с огнедышащей Таськи, держит его, словно беспомощного кутенка, другою рукой, пресекая упрямые попытки этого донжуана из КГБ натянуть на себя трусики и брюки, затем распахивает окно и обращается к собравшемуся на дворе честному народу (кто из них стибрил мои продукты?):

– Вот, граждане, до чего мы дошли на шестьдесят втором году советской власти! Обыска не можем провести без того, чтобы не натянуть на халабалу понятую! Глядите!

(Халабала, дорогие, это, как вы понимаете, член.) Я согнулся, застонав, ибо не мог продохнуть ни глотка воздуха от удушливого приступа смеха. Вера, думая, что человека хватила кондрашка, взвыла на весь дом: «Ва-а-а!» – насмешив меня своей родственной истошностью еще больше. Физкультурник дернулся, вскочил с дивана, запрыгал вокруг меня, бормоча: «Дядьдавид… дядьдавид… дядьдавид», а дядя Давид и впрямь загибался, будучи некоторое время не в состоянии разрешиться спасительным смехом. Но я слышал, прекрасно слышал, как Гнойков сказал напарнику: «Косит, гадина! Чернуху разводит!» И я видел, как из Вовиного кабинета бочком, бочком, временно не имея возсти выпрямиться из-за особенности мужского устройства, выходит первый хмырина, и лицо у него багровое, растерянное до полной глупости, рубашка торчит из-за пояса, полноса в губной жемчужно-розовой Таськиной помаде. Я, согнутый, как от удара в печень, присел на диван и охал, унимая хохот, но ли было с ним справиться, когда следом за первым хмыриной из комнаты вышла Таська, и вид у нее был такой серьезный и задумчивый, словно за пару минут перед тем она пыталась не мужика при исполнении служебных обязанностей на себя бросить, а читала «Анну Каренину».

– Ну что, Давид Александрович, перестанете с ума сходить или вызвать «Скорую»? – мстительно спросил первый хмырина, которого, как вы, очевидно, заметили, я принципиально и из брезгливости не называю нигде по имени и отчеству. После этого вопроса с меня смех как рукой сняло.

– Смешного в вашем положении ничего нет, между прочим, вы ко всему еще и самогоноварением занимаетесь! Вы знаете, что за это судят?

– Судят за приготовление, а не за распитие, – сказал я, и тут с хмырины вмиг слетели выдержка и вежливость.

– Мы будем судить вас за варение самогона с целью дальнейшего использования. Я передам дело в милицию!

– Передавайте. Только не надо мне грозить. Я пуганый. Делайте свое дело. Квартиру толком обыскать не можете. Если ваши специалисты не соберут буфет обратно, я буду жаловаться в Организацию Объединенных Наций. – Я так и сказал для большего шухера и чтобы поразить этих незваных ищеек. – Карпов вас по головке не погладит.

– Молчи, идьёт, молчи, мое вечное горе, – зашипела Вера, и я пошел в сортир. Мне ужасно захотелось побыть в одиночестве. А телефон все звонил и звонил, пока кто-то не накрыл его ковриком. Тогда он стал звонить совсем глухо и не так трепал взвинченные нервы. В сортире я достал из старой заначки в стенном шкафчике махорку, газетку и спички. Свернул с аппетитом самокрутку и закурил, хотя бросил курить года три назад и не сделал с тех пор ни одной затяжки.

Я курил и прислушивался к своему сердцу: прошла в нем стонущая от дурных предчувствий боль или нет, кончается наконец-то что их вызывало или, наоборот, катавасии моей жизни только начинаются? Не очень что-то интересовало меня в тот момент, что же будет дальше. Я прислушивался к шагам шмонщиков, к их голосам и понимал по дурацким репликам, что дела их хреновы: не знают они, ничего не обнаружив при шмоне, как быть дальше со мною.

Впрочем, я и сам не знал, как мне быть. Федора бы сюда, думал я, он бы подсказал, у него бы не заржавело!

– Ну что ты, Давид, засел там? – зло спросила меня Таська, дернув дверь сортира. – Повесился, что ли?

– Да, – отвечаю, – повесился. Сама знаешь отчего.

Я пропустил туда Таську вместо себя.

– Козел старый, – прошипела моя бедная соседка.

– Ланге, – сказал первый хмырина, когда я вошел в большую нашу комнату, – советую вам сразу же указать местонахождение самогонного аппарата и тем самым облегчить свое положение.

– Только не надо, – сказал я, – меня парить. Я пареный и к тому же бывалый разведчик. Пойдем дальше. Обыск кончен?

– Обыск кончен, но дело продолжается, – ответил хмырина.

– Какое дело? Конкретней! – сказал я.

– Он ни в каких делах не замешан, дорогой товарищ кагэбэ, – вмешалась Вера. – Он рабочий. Его весь город знает. Вы сами нашли в шкафу все его ордена.

– Однако ваш муж регулярно организует с провокационными целями группы рабочих, инженеров, техников и членов их семей для поездок в Москву под маской экскурсий. Думаете, это не стало известно где следует? Думаете, не узнали ваших лиц на злопыхательских фотографиях, отобранных у иностранных туристов в ГУМе? Узнали! Специально им позируете, Ланге? Для этого сколачиваете группы недовольных?

– Ах, вот как вы повертываете? – говорю. – Только не прите на буфет. Вы его сломали. Разговор с вами продолжать не желаю. Действия ваши считаю противозаконными. Пишите протокол обыска и покиньте наш дом. Иначе я сам позвоню вашему генералу и тоже сообщу куда следует.

– Куда? – поинтересовался хмырина.

– Пишите протокол, – сказал я. Мне было скучно и отвратительно беседовать с легавым, растерянным из-за полного непонимания, как ему быть дальше. – Пишите и выматывайтесь, дайте отдохнуть рабочему человеку.

– Зря вы так, Ланге, разговариваете с нами, зря, – сказал хмырина. – Пожалеете ведь еще об этом.

– Вот о чем не пожалею, о том не пожалею. Я еще, по-моему, слишком вежлив, особенно с вами, гражданин старшой.

Хмырина запылал, поняв, на что я намекаю. Тут вернулась из сортира Таська и, как у себя дома, расселась на диване. Видно, происходившее было ей интересно, как представление в театре. Физкультурник же по-прежнему клевал носом. Хмырина сел за стол и разложил какие-то бумаги. Вы теперь понимаете, дорогие, что я не ошибся? Понимаете, что обыск явно был связан с моим откровенным разговором с Жоржиком? Вы понимаете, как эти полновластные в течение шестидесяти лет жоржики, привыкшие к рабскому отдрессированному поведению своих подданных, яреют вдруг от несогласия с ними, от вольного изложения своей точки зрения, от намека на существование в тебе чувства собственного достоинства, от бесстрашия и отсутствия в словах и манерах рабской почтительности? Они яреют и, не гнушаясь никакими, даже самыми мелкими подлостями, которыми зачастую брезгуют наши младшие братья – животные, стараются заткнуть твой правдивый рот, искровавить твои осмелившиеся противоречить губы, стараются изничтожить в зародыше твой протест против лжи и харкнуть в твои глаза, чтобы ты не замечал, сволочь, в дальнейшем того, что считается жоржиками несущественным и нежелательным.

Я опять отвлекся. Извините. Пора переходить к основным событиям того дня, изменившим и поставившим на попа мою жизнь и судьбу. Итак, хмырина соображал, мне это было ясно, чт? ему доложить Карпову, а я еще подлил масла в огонь, сказав:

– Чего вам беспокоиться? Вы ведь много сегодня успели.

– Диссидент ты проклятый, Давид, и сионист, вот ты кто, – поняв мой намек, сказала Таська. Но это были беззлобные слова.

– Понятая, – сказал Таське хмырина, – пересчитайте количество самогона, укрытое в квартире Ланге.

– Одна я не справлюсь. Мы плохо считаем и только до трех, – заозорничала кокетливо Таська.

– Возьмите, понятая, с собой на подмогу вашего мужа, – сказал хмырина.

– Если хочешь знать, – сказала Таська с глубокой обидой, – я не понятая какая-нибудь, а непонятая! Понял?

– С самогона этого вы не разживетесь, – сказал я.

– Разживемся. Дело фактики любит, иногда самые вроде бы неприметные, – отозвался хмырина, начав заполнять протокол.

И тут я услышал дрожащий голос Веры:

– Это не наше! Я ничего не знаю! Это – не наше!

Я закрыл глаза уже не от дурного предчувствия, а от ощущения настоящей беды, хотя не мог понять, лихорадочно соображая в то мгновение, что так сильно испугало мою Веру. И когда Гнойков с экземной физиономией, расплывшейся от похабного удовольствия, вошел в комнату, держа в руках амбарную для записей, я не хотел в первый миг поверить, что это та самая книга, в которую я записывал несколько лет интересные рассуждения Федора на разные жизненные и политические темы. Я с колотящимся сердцем уговаривал себя: не она, не она… не она.

Ведь эту амбарную у меня выпросил Вова, чтобы познакомить своих друзей с мыслями Федора, которые сам он никогда не записывал, несмотря на мои неоднократные попытки изменить его отношение к плодам своего ума и опыта собственной тяжелой жизни.

Ах проклятый Вова, ах мерзавец, щенок, растяпа, подлый обалдуй, ты подвел под монастырь родного отца на старости его лет! Почему ты не увез ее?

Почему? Убью! Убью! Убью! Вот отсижу свое, освобожусь и убью тебя, бессердечную дрянь, своими отцовскими руками и вовек не прощу такого погибельного для всех нас распиздяйства (это слово, дорогие, к сожалению, непереводимо).

Думая так, я был вне себя от бешенства, горя, страха и невозможности быстро сообразить: как же мне теперь быть, старой безмозглой жопе? Как же мне быть? Притом я старался не выдать своим видом, что за крематорий пылает в моей душе. А первый хмырина буквально зарылся носом в амбарную тетрадь, что-то вычитывал, перелистывал, торжествуя и злорадствуя, поглядывал на меня, затем как бы сочувственно сказал:

– О-хо-хо, Давид Александрович, о-хо-хо! – Снял трубку, набрал номер, заслонив от меня диск аппарата, подождал и будничным голосом, в котором только я мог тогда различить самодовольную радость предчувствия кровавого пиршества и звериное урчание, доложил:

– Говорит Скобликов. Да… Вы были правы. Хорошо. Сейчас оформим протокол.

После этого хмырина положил трубку. Из каждого его движения сочилась охотничья удача, он словно бы перестал замечать меня, снова углубившись в чтение проклятой амбарной книги.

– Ваш почерк? – спросил хмырина.

– Мой, – ответил я.

– Мысли тоже ваши? Подумайте, перед тем как ответить, чтобы потом не менять свои показания.

Думать мне, дорогие, было нечего, как на войне. Но я молчал, и хмырина мог при желании истолковать мое молчание как муку раздумья и бешеное метание от одного выбора к другому, метание загнанного зверя в поисках спасительного выхода из загона. Я молчал от сдавившей горло неизбежности принятия единственного из всех возможных решений. И я бы проклял свою душу, если бы в тот миг просто так позволил себе хотя бы вообразить иным свое поведение, не говоря уж о его последствиях. И я имею право заявить вам, что человек, заслуженно считающий себя порядочным человеком, не нуждается в долгих раздумьях, как ему следует поступать в крайних случаях, когда откупиться от тюрьмы и погибели ценою предательства.

– По-моему, дураку должно быть понятно, что раз почерк мой, то и мысли мои, – сказал я спокойно, и мне моментально стало ясно, что нечего испытывать еврейские муки с посыпанием головы пеплом, проклятиями, истошным завыванием и соблазнительными представлениями о том, как прекрасна была бы и беззаботна жизнь, если бы ты, мудила грешный, оказался ранее чуточку мудрей и чуточку предусмотрительней. Это стало мне ясно. А раз охота, то я, господа, не воробей, я бывший солдат, и сцапать меня мало, меня еще надо повязать, чтобы потом взять за горло и удавить, а это не так просто, уверяю вас, не так просто.

– Вера, – обратился я при всех к своей жене, – если сию секунду в твоих глазах не загорится жизнь, если ты еще раз хрустнешь пальцами, которые не знаешь куда деть, если ты не бросишь приготовлений к моей гражданской смерти, если ты позволишь этим людям и впредь испытывать удовольствие от твоего горя и нашей беды, то я обломаю остатки прабабушкиного буфета о твои ребра. Я тебе это твердо обещаю.

– Хорошо! Хорошо! Все будет по-твоему.

– А вы знаете, Ланге, – сказал хмырина, – что вы правы. Дураку все это, воз, понятно. Но не дураку, простите, непонятно. Не ваши это мысли, не ваши. Чем дальше читаю, тем больше, несмотря на чтение беглое и невнимательное, убеждаюсь в этом. Не ваши мысли. Почерк, конечно, сличим, а мысли не ваши. Попросите третьего понятого, – приказал хмырина своим подручным.

Мне уже было наплевать, что сейчас снова явится в мой дом застенная крыса нажраться от пуза мстительной радостью, поняв, что погорел ненавистный ей человек довольно серьезно, так серьезно, что, воз, надолго перестанет быть ее, крысы и стукача, соседом.

– Что тебе с собой приготовить? – спросила Вера голосом жены, собирающей мужа в Кремль для получения ордена Ленина за самоотверженный труд.

Хмырина улыбнулся, а Гнойков продолжал самоуверенно и нагло, после долгожданного успеха, шнырять по полкам, закуткам и исследовать с помощью лупы плинтусы.

Сам я думал исключительно о том, что Федор, узнав сущность дела, попрет как танк доказывать свое авторство, с тем чтобы меня освободили, а его ко всем чертям забрали и осудили. Думать об этом было ужасно. Он же не знал, что я записываю его мысли, как Петька записывал мысли Чапаева, когда Чапаев, наговорившись вечером за рюмкой водки, ложился спать под бурку (походный плед), не знал Федор, что я лелеял мечту сохранить эти мысли для людей и когда-нибудь, с его разрешения, пустить по рукам в самиздате. В амбарной книге было много замечательных мыслей. От каждой из них у политических руководителей глаза полезли бы на лоб, если, разумеется, они поняли бы их.

Но как понять простейшие и очевидные вещи тем, кто давно оторвался от реальной жизни. Об этом соответственно не раз рассуждал Федор. Я, после того как мы прощались и он уходил, доставал амбарную и на память, иногда два-три часа подряд, записывал, стараясь не пропустить ни словечка, даже то, чего я до конца, по своей необразованности пролетарской, не понимал. Нет! Я не мог в те минуты представить лицо Федора, представить взгляд его глаз, повидавших на своем веку столько, что другой давно надорвался бы, и ко всему прочему нежданно-негаданно имеющих цыганское счастье увидеть дело рук своего преданного друга, нечаянное дело заботливых рук, движимых исключительно почтением к тому, что, на мой взгляд, обязано принадлежать людям.

Разумеется, я бушевал бы на очной ставке, и Федору при всем его желании не удалось бы доказать своего авторства. Как бы он его доказал? Утверждением, для меня не обидным, что я человек недалекий – при всей моей честности и доброте? Тем, что любая экспертиза может подтвердить отсутствие у меня философских способностей и знаний? В общем, я почувствовал тогда, что упала частично гора с моих плеч. Не обманут я предчувствиями, теперь нужно расхлебывать кашу, а не питюкать (ныть и упрекать судьбу) и, собравшись с силами, выдерживать ее удары. Так я и решил, если спросит меня однажды Федор одними глазами: «Что ты наделал?» – я попрошу его позволить великодушно мне самому за все расплатиться, а этого байстрюка, эту ученую харю, этого паскудного молокососа Вову… я не знал, что я сделал бы, окажись он в тот момент под моей рукою! Зубы вышиб бы, измордовал бы в кровь, чтобы до гроба помнил об ответственности, мерзавец и предатель, и можете сколько вам хочется возмущаться моей строгостью и жестокостью. Потом я подумал, что в конечном счете во всем виноват я один. Я, подлец, виноват, летописец хренов, виноват во всем, и слава тебе, господи, что догадался я не называть в записях ни одного имени, ни единой фамилии, кроме Ленина, Сталина, Никиты, Брежнева, Гитлера, Берии, Косыгина, Суслова, Че Гевары, Мао, Маркса (Кырлы Мырлы) и Филонова.

Филонов – поясню – был участковым ментом в центре города. Держиморда страшная. Зверствовал на своем участке, как тигр в джунглях. Шил дела, врывался беззаконно в квартиры, бил детей и подростков за нарушение тишины, конфисковывал самогон, вымогал взятки у цветочных спекулянтов, чистильщиков сапог, продавщиц пива и кваса, – одним словом, гулял по буфету. Весь наш чуткий на ловлю слухов город вдруг просыпается и узнает, что ночью Филонов собственноручно расстрелял всю свою семью из служебного пистолета, зачитав ей предварительно приговор, который сам же написал безграмотной рукою.

Приговор этот потом кто-то перепечатал и распространил. Вот его приблизительный текст: «Именем союза работников карательных органов… служебный суд городского изолятора в лице старшего участкового Филонова приговорил за все прошлые и будущие преступления к высшей мере социальной защиты – расстрелу через повешение – следующих товарищей: Филонову А. А., Филонова Б. А., Филонову Р. А. и Филонова К. Л. Он же счел возможным в связи с преклонным возрастом заменить Пологовой К. Л. высшую меру пожизненным наказанием.

Приговор приведен в исполнение 4.04.1971 года в 03 часа 00 минут по моск. вр. ст. упол. Ф…в».

Видать, участковый торопился после казни и прибегал к сокращениям. Его девяностолетняя теща была свидетельницей этой жуткой истории. На следствии выяснилось, что Филонов распивал с семьей с самого вечера чачу, преподнесенную ему неизвестным с одним золотым передним зубом и иностранным акцентом. В чачу была подмешана настойка белены. Объевшись ею, Филонов и очумел. Выжившая теща показала, что участковый регулярно пил и, выпив, грозил перестрелять всех к чертовой матери, начиная… С кого именно он хотел начать массовые расстрелы, так и осталось невыясненным, хотя на следствии Филонов был, что называется, открытой рубахой-парнем и ничего не утаивал. Ходили слухи, что он объяснил свое соучастие в злоупотреблении служебным положением (так он сам квалифицировал преступление) «звучанием в ушах и прочих органах слуха строгого приказа: расстрелять к чертовой матери, и что было приведено в исполнение без обжалования и последних слов».

Филонова навечно поместили в нашу новую, известную теперь во всем мире психушку. Там он и живет до сих пор, работая санитаром в спецотделении, где держат людей, которых политруки считают сумасшедшими за их нормальное отношение к нашей безумной действительности. Хорошенького санитара назначили к здоровым и честным людям, не правда ли? Но самое странное в этой истории вот что. Девяностолетняя теща продолжала жить-поживать, пуская за деньги на ночевку грузинских цветочников в широких кепках и с бешеными деньгами. И вот в один прекрасный день по городу нашему, населенному людьми нового типа, пополз интереснейший слух: Филониха старая замуж выходит. Жених старше ее на пятнадцать лет и занесен в какую-то международную то ли Белую, то ли Красную как выдающийся долгожитель.

Разумеется, все мы понимали, что за сватовством Филонихи стоят крупные финансовые магнаты Грузии и чуть ли не самый первый секретарь ЦК Мжаванадзе и что цель у них у всех одна: оттяпать квартиру Филонихи из трех комнат, чтобы прописать там часть огромного семейства Валико Джаджелавы.

Предполагалось, что в дальнейшем оно усилит наступление на жилфонд города, потеснив очередников из местных. Наступление будет поддержано мощными банкетами, подкупом представителей горжилотдела и горкома партии.

Многочисленные внуки и правнуки долгожителя надеялись, по слухам, охмурять наших телок безмозглых, жениться, прописываться и легализовать таким образом свое тунеядское пребывание в нашем городе, торгуя цветами, орехами, гранатами, кинзой, укропом, петрушкой, сезонными фруктами, маринованным чесноком, перцем и черемшой.

Вы бы посмотрели, дорогие, что творилось в день свадьбы у загса Ленинского района, вы бы посмотрели! Не могу, несмотря на лишнее отступление, не вспомнить об этом. «Жигулей» и «Волг» прибыло в наш город столько, что на колонках не хватало бензина. На местном военно-спортивном аэродроме приземлился двухмоторный самолет. Есть свидетели, видевшие, как из самолета выгружались парные поросята, клетки с цыплятами, корзины с зеленью и фруктами, огромные бутыли белого и красного вина, цветы, ковры, тушки барашков, головки сыра, казаны, мангалы, древесный уголь для них, грецкие орехи, банки с пряностями, говяжьи ноги для хаша, которые в народе зовут «босоножками Брежнева», и прочую снедь. Последним из самолета вылез гигант и красавец повар. За ним захлопнулась дверь черной «Чайки». В сопровождении таких же черных «Волг» «Чайка» полетела в наш город. Впереди нее неслась милицейская шмакодявка с сиреной, сгоняя на обочины колдоебинного (щербатого) шоссе грузовики, мотоциклистов и пешеходов. С таким шиком и эскортом к нам приезжали только члены политбюро и однажды сам Косыгин. Его завели, помню, в подготовленный гастроном, показали прилавки, набитые всеми продуктами, и внушили, что город наш снабжается бесперебойно, а жалобщики в высокие инстанции с жиру бесятся и от разврата хер за мясо не считают.

Так вот, для предупреждения возможных волнений среди обывателей гости из Грузии купили целую телепередачу, в которой рассказывалось о долгой трудовой и семейной жизни Валико Джаджелавы. Мы ровно час рассматривали на экране фотографии славных горцев, их родственников, пейзажи красавицы Грузии и букеты различных цветов, пользующихся огромным спросом в нашем прокопченном городе. Затем жених внятно рассказал, как во время пребывания в гостях у правнучатой внучки – главного гинеколога области – он встретил на улице имени решений XXV съезда Пологову Аглаю Васильевну, стоявшую в очереди за говяжьим выменем, и полюбил ее с первого взгляда. Естественно, после этого он как человек чести предложил Аглае Васильевне руку и сердце. После интервью с женихом телеоператор пригласил нас в трехкомнатную квартиру невесты, в которой на одной из стен власти еще не успели заштукатурить дыры от нелепых пуль участкового Филонова. Квартира была что надо. В нее уже вносили кухонный, спальный, кабинетный и столовый гарнитуры. Сантехники меняли сантехнику отечественную на финскую. Невзрачные белые рамы в запекшихся шкварках масляной краски обновлялись и красились под дуб.

Отколупывалась также старая замазка. Невеста, прибарахленная (приодетая) в национальный костюм горянки и перекрашенная, подобно рамам, из блондинки в брюнетку, сказала в микрофон, что она за все благодарит родную партию и правительство, а ради дружбы народов готова прожить еще сто лет, до самого коммунизма, где, добавила она, будет меньше, чем нынче, смертей на душу населения и участковых уполномоченных. За упоминание о Филонове редактора передачи «Живем долго, долго» впоследствии исключили из партии и назначили директором городского музея счастливой старости, где он и спился, воруя спирт из банок с заспиртованными животными: лягушками, тритонами, летучими мышами, пауками и рыбами.

Ну а то, что творилось в день свадьбы Аглаи и Валико около загса, описать невозможно. Но я попробую, ибо желаю, дорогие, отвлечься пусть даже в самом трагическом месте этого неожиданно растянувшегося письма.

Улица имени Сотой погранзаставы была перекрыта нарядами переодетых в косоворотки и сталинские кителя ментов. В сталинские кителя их переодели в знак уважения к великому земляку жениха Аглаи Васильевны. Почему улица, раньше называвшаяся Тринадцатой заводской, была переименована в Сотую погранзаставскую, я не знаю, какими подвигами она прославила себя – неизвестно. Поговаривали, что на сотую заставу отсылали для ловли нарушителей границы немецких овчарок из нашего городского собачьего питомника, но я этому не верю. Овчарки из питомника еще ни разу не взяли ни одного следа грабителей, убийц, хулиганов и насильников, до сих пор наводящих ужас на моих земляков.

Так вот, у загса в день свадьбы было столпотворение. Когда стодесятилетний Валико вывел под руку Аглаю Васильевну из подъезда загса, грянули шампанские выстрелы. Новобрачных закидали разноцветными гвоздиками, которые подбирали с асфальта пронырливые базарные барыги-перекупщицы. Два небольших оркестра, грузинский и балалаечный из Дворца культуры металлистов, играли, представьте себе, наш «Фрейлахс», и какое-то время на улице у загса действительно была некоторая дружба народов, песни и танцы. Вереница машин, подобная той, которая едет по проспектам Москвы, когда Брежнев встречает во Внукове африканских и азиатских тиранов, проследовала от загса к снятой родственниками Валико фабрике-кухне имени Кирова. Киров, чтобы вы знали, был убит по приказу Сталина в 1934 году и, в отличие от Микояна, не имел никакого отношения к народному питанию. Но старые большевики частенько утверждают на единственном в нашем промышленном городе бульваре, что если бы все было наоборот, если бы Киров ухлопал Сталина, то сейчас с продуктами было бы более сносное положение.

Поговаривают до сих пор, что в трех залах фабрики-кухни разместилось не менее пятисот гостей. Пьянь там шла до утра. Дружинники отгоняли от окон любопытных, потому что вид столов, уставленных жареными поросятами и прочей снедью, сводящей с ума желудки, черт знает до чего мог довести возмущенных горожан. Зато неподалеку стояло десять машин-цистерн, в обычные дни поливавших клумбы около статуй Ленина и Маркса. В цистернах на этот раз была не вода, а грузинское, очень неплохое, вино. Продавалось оно по дешевке, брало с ходу, перевинчивало мозги надолго. Опустошенные поливалки срывались с места и мчались на Товарную под новый залив к железнодорожной цистерне, прибывшей из Грузии. Так что к вечеру несколько сот человек прилично накачались. Все там было около фабрики-кухни: мордобой, песни, хороводы, здравицы и похабные шутки насчет первой брачной ночи Валико и Аглаи Васильевны.

Попробуйте, дорогие, догадайтесь, чем кончилась женитьба двух долгожителей?

Эту часть письма я вынужден сегодня же отправить. На днях, остыв от воспоминаний, возьмусь за следующее, самое, пожалуй, тяжелое для меня письмо. В двух словах о моей московской жизни. Мы ждем ответа из ОВИРа второй месяц. Я по-прежнему помогаю старым евреям паковать на почтамте манатки. Если я вижу, что денег у них кот наплакал, то за свою квалифицированную работу не беру ни копейки, сколько бы мне ни предлагали.

Но если меня умоляет упаковать и подготовить к таможенному осмотру мебель, посуду, пианино и прочий домашний скарб какой-нибудь гешефтер или акула из торговой сети, у которой денег куры не клюют, хоть жги их на Красной площади, то я, будьте уверены, беру свое. Цену в таких случаях назначаю я, и меня еще при этом носят на руках, потому что я не деру три шкуры, как казенные упаковщики, и пакую на совесть, не то что эти наглые и бессовестные прохиндеи. У них задача одна: взять побольше, а упаковать похуже. Чтобы эмигрант – еврей, русский, немец, литовец, армянин, украинец или негр, – приехав на место, отколупнул от ящиков жестяные накладочки, повытаскивал гвоздики из дощечек и, горя от человеческого нетерпения встретиться с близкими, а иногда и любимыми как пустяковыми, так и ценными вещами, заглянул внутрь и отпрянул от багажа в горе и досаде. Одни черепки, дорогие, приходят иногда во все страны мира после упаковки казенными упаковщиками эмигрантского багажа. Черепки, труха, обломки, каша. Каша от пианино «Красный Октябрь», черепки от сервизов, фужеров, зеркал, труха от коробочек, шкатулок, обломки сервантов, книжных стенок, столов и стульев. Один подонок, алкоголик и продажная падаль, которую уже вообще никуда на работу не брали, а в упаковочную приняли за подписку о сотрудничестве с КГБ и таможней, признался однажды за рюмкой, не разглядев во мне еврея, что впервые в жизни получает он душевное удовлетворение от труда, ставшего теперь, сказать, любимым. Я, говорит, с радостью хожу на работу и знаю, для чего тружусь, не то что на ЗИЛе или же на стройках. Я Мойшам и Сарам так говорю прямо в лоб: триста, например, на бочку, и шмотки будут в ней лежать, как тихоокеанские селедочки, ровнехонько, бочок к бочку, тютелька в тютельку. В противном случае все может быть, и я за это не отвечаю. Как миленькие выкладывают. Кто же за сохранность вещей не выложит любые денежки? А их жидовня накопила за тыщу лет миллиарды. Даже в газете «Известия» и в журнале «Огонек» писали недавно об этом и прочем сионизме. Вот я и делаю им из сервизов сюрпризики, радуйтесь, думаю, Бори, Яши и Изики. Бой в багаже происходит. Я иногда подсуропливаю (подкладывает свинью) кое-что почище.

Вынюхивают, скажем, у меня, не мог бы я за большие деньги заначить с концами (хорошо спрятать) в багаже камешек, золотишко, валюту, картину, гравюру и прочие цацки. Не соглашаюсь. Тяну. Делаю понт (притворяюсь), что узнаю, кто будет дежурить на досмотре, какая смена, своя, мол, или не своя с незнакомым начальником. Потом соглашаюсь. Конечно, редко это бывает. Все же большинство евреев не дураки, отдаю им должное. Отдаю. А куш крупный беру. Багаж, в котором притырено что-нибудь, спокойно проходит досмотр, евреи ручки потирают, в пояс мне кланяются, добавляют еще денег, тут они не скупятся, коньячком заливают так, что пару дней потом череп гудом гудит, дребезгом дребезжит, и улетают в Вену в спокойствии за некоторый завтрашний день.

Улетели. Таможенники тогда же после досмотра снова багаж раскурочили, забрали что надо по моей наколке (информации), поделились друг с другом и с начальством, потому что за назначение на таможню сейчас огромные деньги люди платят, и меня похвалили. Спасибо тебе, Курносов, за службу. Не пей только на работе, деньги копи, скоро машину себе купишь. Они, суки, не знают ведь, что я на еврейские денежки уже две купил и перепродал. Дом в Малаховке присматриваю. Я бы, конечно, и сам мог перепулить камень из багажа себе в карман, но они меня предупредили, что однажды я неизбежно погорю на таком фуфле (обман) и проволоку остаток дней на строгой каторге. Так что играть в кошки-мышки с таможней мне ни к чему. И так хватает.

Вот какая сволота гнилая этот Курносов. Когда он рассказывал мне о своей подлянке, я сидел в вокзальном ресторане и думал, что бы мне с ним такое сделать, с пакостью бесконечной? Бутылкой между рог вдарить или схватить за чуприну (волосы) и тыкать носом в тарелку, пока невзрачная солянка не станет багровой, как хороший украинский борщ? Может, завести в темную подворотню и печень как следует отбарабанить, чтобы отлилось Курносову горькое позднее разочарование обнадеженных людей? Как бы возмездие сотворить заслуженное такой чудовищной мрази, вместо того чтобы пить с ним за одним ресторанным столом, пусть даже случайно? Его счастье, что накачался он, пока хвастался своими подвигами над безоружными и беспомощными людьми так, что сполз под стол. Я ушел, отплевываясь от гадливости и от того, что мои и без того немаленькие представления о человеческой подлости существенно расширились после Курносова. Но молчать я, конечно, не мог. В течение месяца один старый еврей предупреждал около голландского посольства всех отправлявших багаж из Москвы малой скоростью о существовании мерзкой твари – упаковщика Курносова, краснорожего, голубоглазого, седоватого, обходительного и на вид душевного человека. Стараться избегать его услуг.

При случае говорить в глаза, что он – гнида и что колун по нему плачет.

Давать упаковывать только одеяла, белье, перины, подушки, одежду, футбольные мячи, ковры, кухонную посуду и так далее, то есть то, что повредить в дороге трудно и не жалко. И что вы думаете? Прогнали подонка. Прогнали, потому что перестал он сдавать таможенникам заначки с цацками, и те, естественно, подумали, что Курносов, зажравшись, сам перепуливает их куда-то. В два дня его съели с потрохами. Подняли жалобы, присланные эмигрантами из-за рубежа, выгнали Курносова из упаковки, а эмигрантам сообщили, что виновные в халатном отношении к служебным обязанностям сурово наказаны и что оно больше не повторится. Как будто было повторить выезд людей из СССР, обеспечив при этом более качественную упаковку. А у меня зато теперь целое упаковочное дело. Иногда Федор приезжает в Москву, и мы на пару трудимся. Пилим доски, сколачиваем, прокладываем мягким бьющееся и полировку и так далее. Наладил я связь с хлопцами. Нарезают мне в одном месте доски нужного размера – только сколотить их остается, – снабжают картоном, стекловатой, жестью и веревками.

Пара грузовиков всегда у меня под рукой. Кто в наше время не хочет приработать? Все хотят. И председательница Палаты Национальностей Верховного Совета Насриддинова тоже хотела, но аппетиты ее подвели, говорят. Деньгами уже не брала. Только крупными бриллиантами. А шоферня и ребятишки со складов, славные, надо сказать, ребятишки, и все до одного антисоветчики, рады, когда им сотня-другая перепадает на харчишки и выпивку. Они при этом весело говорят:

– Ты не думай, Давид, что мы у государства воруем. Не воруем мы, а боремся с инфляцией.

Вы бы написали, кстати, дорогие, запрос из своей Америки в газету «Правда», как у нас в стране обстоит дело с инфляцией. Интересно, что ответит газета, призванная говорить, если верить ее названию, все, как оно есть на самом деле? Очень интересно. Наверное, «Правда» ответит примерно так, как предполагает Федор: «В ответ на ваш запрос относительно инфляции в Советском Союзе рады сообщить, что инфляция является верным спутником капиталистического способа производства. В нашей стране уничтожена социальная база для ее возникновения и развития (см. работу В. И. Ленина „Что делать?“ и второй том Сочинений Л. И. Брежнева). С приветом американским рабочим, чл. редколлегии Валентин Зорин».

В общем, если некоторым мазурикам из московской упаковки доставляет удовольствие мелко пакостить людям и вымогать у них при этом немалые деньги, то мы с Федором радуемся, когда из дальних стран вдруг через кого-то нам приходит «большое спасибо». Приятно помогать людям и делать свое дело на совесть. Но чтобы больше не возвращаться к малоинтересной теме упаковки, скажу вам следующее: безусловно, если бы начальство распорядилось по указанию политруков сверху относиться к покидающим страну людям по-человечески, не унижая их достоинства и не плюя в души, скорбящие зачастую из-за разлуки с какой-никакой, а все-таки с родною страной и с друзьями, но подножная шваль, вроде рядовых шмонщиков на таможнях, упаковщиков и носильщиков, которая продаст за сто рублей родителей и ту же Родину, если представится удобный момент, побоялась бы творить бездушный произвол и делать все, чтобы напоследок у человека осталось в душе ощущение гадливости и смрадного страха.

Вот я сейчас готов продолжить рассказ об обыске, чтобы перейти затем к последующим событиям в моей жизни, в жизни Федора и всей моей семьи, готов, но опускаются руки и душу воротит от стола с листком ожидающей меня бумаги, настолько тяжело все, что было, настолько робеет все мое существо пережить мысленно все происшедшее.

Впрочем, не надо корчить из себя большого страдальца и думать, что пережить нечто было гораздо легче, чем вспоминать его впоследствии. Не надо.

Не то, заприметив такое твое лукавство, Всевидящий возьмет да и лишит тебя мучительной памятливости, а переживаний подкинет столько, что вспоминать их будет просто некогда. Пусть лучше душа твоя будет благодарно памятливой за малюсенькие проблески в тяжкой цепи бед, утрат и перенесенных несправедливостей, пусть она будет всегда благодарно памятливой за продолжающуюся вокруг тебя и в тебе самом после всего, что было, яростную и нежную жизнь, с непостижимой снисходительностью терпящей сопутствие с собою страданий и смерти. Не больше ли она их всех – страданий и смертей, вместе взятых? Неизмеримо больше! На то она, дорогие, и жизнь… Двинемся дальше.

Возвратимся в тот злополучный день.

Таська, ее прекрасно выспавшийся физкультурник, стукач-сосед, Гнойков и второй хмырина с нетерпением ждали, когда первый хмырина закончит составлять протокол обыска. А мы с Верой сидели и печально переглядывались. Квартира наша, такая уютная и чистенькая еще несколько часов назад, была похожа на растрепанную, изнасилованную девку. Казалось, она сильнее, чем мы – близкие ей люди, – переживает случившееся и не может после него опомниться. Все в ней страдало, верьте мне, все! И сбитые набок рамки фотографий, с одной из которых прабабушка моей Веры, странно усмехаясь, смотрела на остатки пережившего ее буфета, и сдвинутая со своих мест мебель, и опущенные, несмотря на дневное время, шторы, и перекособоченные половики, и полусдернутые с гвоздиков коврики, и перещупанные подушки, и перевернутые постели, и многое другое. Только мелкие, разбросанные там и сям по полу вещицы и пустяковины, о существовании которых я лично давно забыл, красовались в самых неподходящих местах, откровенно вызывающе радуясь случайному вызволению из давнего забвения и поражая разум своей очевидной никчемностью.

– Все – на помойку! – скрипнув зубами, сказал я Вере. – В доме не должно быть ничего лишнего! Тебе понятно?

– Да, мне понятно, что из дома должно быть выброшено все, кроме вон той амбарной книги, – ответила мне Вера, и я почувствовал, что упрек жены справедлив.

Стукач-сосед то и дело заглядывал в то, что писал первый хмырина.

Гнойков, удовлетворенно подергивая ляжками, смотрел в окно. Он ими, сволочь, подрагивал, как шелудивый пес, стряхивающий с конца каплю мочи. А Таська пристроилась к первому хмырине, локоть к локтю, и завороженно следила за движениями его здоровенной никелированной винтовки – шариковой ручки.

Физкультурник вполголоса обещал второму хмырине устроить его дочку в гимнастическую секцию Дворца спорта. Когда они успели снюхаться – непонятно.

Телефон звонить перестал. Зато начались звонки в дверь.

– Говорите, Тюрин, что Ланге скоро освободится, – велел первый хмырина.

– Слышал? – с ужасом спросила Вера.

– Ты хочешь, чтобы я освободился не так скоро? – переспросил я шутливо, но кошки заскребли мою душу от этого слова и даже не столько от него самого, как от тягостного непонимания – с расчетом на трепку нервов употребил это резанувшее сердце слово «освободится» хмырина, с намеком на возе изменение течения моей жизни, или же мне следует возликовать в душе от некоторого прояснения тоски ожидания, выкинуть из головы мысли о тюрьме, следствии, суде и перестать гадать, сколько я заработал: три года, пять или все десять.

Может быть, я действительно скоро освобожусь? Подпишу протокол и на радостях, что меня не забирают, потрясу подобострастно руки шмонщикам на прощание и на радостях же приглашу распить бутылку стукача-соседа, ибо, взмолившись о том, чтобы не забирали меня в каталажку, я чувствовал, что готов простить даже гнусную гадину, готов отказаться от всех своих претензий к людям, к советской, будь она трижды проклята, бездушной власти, готов просить у Бога прощения за различные сетования, ничтожество которых стало мгновенно очевидным рядом с безмерностью свободы, вообще не ощущавшейся мною всего каких-то несколько часов назад и по безумной легкомысленности, по привычному самодовольству не принимавшейся в расчет в моих отношениях с людьми, миром и временем жизни. Господи, говорил я, повторяя про себя: «Ланге скоро освободится… Ланге скоро освободится… Ланге скоро освободится» – и надеясь, что это «скоро» не растянется на неведомо сколько лет, уже навалившихся на мои плечи черным гнетом предвосхищенной от страха адской неволи. Господи, говорил я, пусть болезни, пусть нищета, пусть недоедание, пусть бесконечные унижения, пусть беспросветность мертвословья газет и парторгов, пусть даже вечный страх потери свободы, пусть, но не лишай Ты меня за все это хотя бы ее самой, не лишай, Господи, ибо внезапная ясность того, что нет на свете ничего ее дороже, потрясла и теперь уже до гроба не прекратит потрясать мою душу…

Так я говорил, трепетал, словно маленький мальчик, и вдруг кровь ударила мне в голову так сильно, что я почуял испарину на лбу и безмолвно сжался в комочек от явного присутствия в моем существе ничем не измеримого стыда.

– Краснеете, Ланге, – сказал первый хмырина. – Это хорошо. Краснейте.

Есть за что краснеть.

От этой швали не укрылось, что со мной что-то происходит. Но я промолчал. Я в тот же миг понял причину явления такого горячего стыда и ужаснулся. Меня ужаснуло, какие возможные бездны подстерегают человека и его душу при осознании им величайшей из ценностей жизни – свободы, при инстинктивном страхе ее потерять, при слепой защите ее всеми силами, всеми средствами, всей изворотливостью ума. И вот я, Давид Александрович Ланге, затрепетав от приближения неволи, взмолился не отлучать меня от свободы и как бы давая понять – бесстыдная я тварь – не кому-нибудь, а самому Господу Богу, что на все я способен ради нее, на все! Это значит, что где-то в глубине души или ума, черт меня знает где, я прикидывал возможность такой выгодной махинации, такого славного гешефта, при совершении которого я мог рассчитывать остаться на свободе. Так, что ли? Неужели присутствовало во мне желание встать и сказать:

– Товарищ Скобликов! Считаю необходимым дать следующие показания для облегчения своей участи и выяснения правды. Да! Это я записывал в тетрадь крайне антисоветскую клевету. Но это не моя клевета и не мои мысли. Я – глупый. А наговорил мне все это Пескарев Федор Ипполитович. Зачем переписывал, сам не пойму. Простите! Оставьте меня дома для семьи и оклеветанной Родины.

Боже мой, думал я, неужели во мне живет и человек, и мокрица еще хуже и гадливей той, что обитает за моими стенами и сочится сейчас от счастья, что сделали ее понятой при обыске человека, которого она ненавидит за вмешательство в ее изгиляния (издевательства) над беззащитной женой и старухой матерью?

Господи, прости, взмолился я, просвещаясь все больше, не с Тобою вступают в такие сделки, не с Тобою, но с чертом, и спасибо Тебе за ясность, какою должна быть молитва благородного и верного человека, дрожащего от страха кануть из свободы в неволю. Я к Тебе, Господи, обращаю ее в сей миг: упаси всею силой Твоей и благорасположением Твоим ко мне, червю ничтожному, от омерзительных искушений, не принимай вовек моей платы слабостью бесчестья и низостью предательства за желанную и сладостную свободу, ибо Ты открыл мне, как, нечто сохраняя, теряют и поистине живут в заблуждении, что сохранили свободу, как в черной темени тюрьмы. Поистине теперь мне смешно думать, Господи, что кто-то может лишить душу Твоего сохраненного в целости дара, но с ним и тюрьма – не тюрьма, а лишь испытание. Так вот, дай Ты мне силы и впредь для страшного испытания свободой и тюрьмой, не смешивай меня с грязью, бросая в сомнения и недомыслие, избавь от последующего стыда…

Воз, я только сейчас облекаю в точные слова все прочувствованное тогда за какие-то мгновения, но пока они там молчали, составляя протокол, я, может быть, и не старый, но очень пожилой человек, ощущал себя таким маленьким мальчиком, пережившим умопомрачительный страх и тут же, до мучительного стыда, устрашившимся его самого, что внезапное прояснение души довело меня до потрясения в чистом покаянии и исторгнуло горькие и счастливые, словно в детстве, слезы из глаз.

– Ничего… ничего… поплачь… я с тобой, – шептала мне Вера, тыркая в руку носовой платок и, несомненно, правильно понимая все, что во мне происходило, и, хотите верьте, хотите не верьте, именно в те минуты я был счастлив и свободен, как редко бывал свободен и счастлив.

– Слезы лить поздно, Ланге. Москва слезам не верит, – сказал Скобликов.

– Теперь ваши показания важны, а не слезы.

– Плакать надо было, когда притыривали книжицу, – не удержавшись, добавил Гнойков. Его прямо распирало от хвастовства, что нашел-таки он, нашел притырку, когда уже всем казалось, что искать больше нечего.

Кстати, дорогие, в телефонном разговоре со мной вы имели глупость поинтересоваться, где это я набрал таких «словечек». Хорошо еще, что вы не брякнули прямо в подслушивающие уши о моих регулярных нелегальных письмах.

Спасибо вам большое. А «словечек» я не набирал. Они въедаются в язык, как, повторяю, железная пыль и стружка в ладони. Если вы могли бы вообразить, сколько людей за шестьдесят героических лет политруки от имени нашей Родины продержали в тюрьмах и лагерях, где коверкается все нормальное людское – язык, совесть, душа, половые органы, мозг, ноги, желудок, руки, кожа, кровь, цвет глаз, зубы и многое другое, коверкается бывает настолько, что даже ничтожный барачный клоп считает абсолютно невозможным делом продолжать жизнь за счет исковерканного условиями неволи человека, то вы не задавали бы, особенно по международному телефону, дурацких вопросов. Да! Хранил меня Бог и хранит. Сам я сиживал только на «губе», специально не объясняю, что это такое, поищите в словарях, но и на фронте, дружа со штрафниками-уголовниками, и после войны, общаясь с работягами, побывавшими по пустяковым делам в лагерях, я привык разговаривать с ними, извините, трекать и ботать на их языке. Или вы полагаете в своей безмятежно демократической Америке, что если лагерная жизнь миллионов людей стала частью общей страдальческой жизни России, то язык ее должен был остаться прежним: мастеровой – мастеровым, крестьянский – крестьянским, пижонский – пижонским, гешефтерский – гешефтерским, а целомудренно девичий – целомудренно девичьим и так далее? Вы ошибаетесь. Язык лагерей и тюрем, в которых соседствовали судьбы святых и убийц, гениев и растлителей малолетних существ, рабочих и грязных мошенников, крестьян и скотоложцев, балерин и форменных каннибалок, священнослужителей и хулиганов, философов и карманников, язык невинных душ и неимоверных злодеев не мог не смешаться, не мог, как говорит Федор, делать вид, что судьба людей не имеет к его судьбе никакого отношения. Но и приняв в себя то, без чего он вполне сумел бы обойтись, то, что даже безобразно выражало мытарства страны и народа, он не вымер, не утратил своей сущности, считая для себя более приемлемым и безобидным явлением живой воровской жаргон и самый грязный мат, чем мертвую фразеологию партийных придурков и прочих гнусных трекал. И сколько бы десятилетий подряд они ему ее ни навязывали, как бы ни втесывали в самую душу с помощью всех средств своей взмыленной пропаганды, мой родной русский язык отторгает от себя ложь партийного мертвословья, доводя до бешенства казенную писательскую шушеру, жандармерию и кремлевских старичков, давно перешедших с собственной живой речи на слюнявую жвачку референтов. Вы заметили, дорогие, что наши политические руководители без бумажек вообще с трудом ворочают языком? Вывихнуты их языки бесконечными «давай, давай!» и отвычкой думать собственными головами.

Вывел меня тогда из бурных размышлений и терзаний раздраженный голос Гнойкова. Он орал в передней:

– Сказано или не сказано, что скоро он освободится?

Я бы, честное слово даю, расцеловал Гнойкова в его плюгавую, экземную рожу за то, что понял тогда: не возьмут они меня с собою на этот раз. Не возьмут. Что дальше будет, поживем – увидим, а сейчас не возьмут, уйдут, псы, оставят нас с Верой вдвоем, и я повинюсь перед ней за свое идиотство.

Между прочим, я случайно обратил внимание на то, что физкультурник как-то вяло сник лицом и фигурой, прямо в тот же миг, когда я воспрянул духом от слов Гнойкова «скоро освободится!». Физкультурник вздохнул, подошел к окну и выглянул во двор из-за шторы. Он то и дело вздыхал, пытаясь освободиться от чего-то страшно тягостного, навалившегося на душу и не отпускавшего, несмотря на попытки отвлечься куревом, разговором со вторым хмыриной и дремотой.

– Водил бы, что ли, быстрей своим концом! – грубовато заторопила первого хмырину Таська. – Надоело. Спать пора, а мы еще не жрамши!

– Я здесь не на прогулке, – сказал Скобликов, – а вы выполняйте свой гражданский долг. Не каждый день ведь это случается.

– Не каждый, – сказала Таська с большим намеком, отчего Скобликов неожиданно заторопился и вежливо предложил мне ознакомиться с протоколом.

– Куда ты все спешишь? – тоскливо и ненавистно сказал своей бабе физкультурник.

– Жить спешу! Жить! Сонная твоя харя! – взвизгнула Таська.

– Не отвлекайтесь, товарищи понятые. Скоро вы будете предоставлены самим себе, – пообещал первый хмырина, а физкультурник сжался, словно от озноба, в углу дивана, и лицо его стало отсутствующим и опустошенным.

Плохо опохмелился, решил я и взялся за чтение. Читаю… «В соответствии… квартире Ланге… присутствии понятых… в том, что найдены материалы… амбарная книга… клеветнически порочащие советскую действительность… внутреннюю и внешнюю… искажающие верный курс… грубые выпады в адрес руководителей партии и правительства… начинающаяся со слов: „В чем сущность патологического нежелания выживших из ума политиков спуститься с вершины власти?“ Кончающаяся словами…»

Представьте себе, дорогие, последняя моя запись в амбарной книге была та, которую я выше процитировал вам слово в слово, запись высказывания Федора о языке.

Я не спеша подписал протокол.

– Да-а-а, – протянула с большим удивлением Таська. – Наговорил ты на старости лет на свою голову. Дурак… Лучше бы мужским делом занимался, чем антимонией всякой. Говно у нас с тобой мужья, Вера! Где тут отметиться? – зло спросила Таська.

– Надеюсь, вы не будете рассказывать на всех перекрестках обо всем, что было?

– А че было-то? А че было-то? – снова с намеком затараторила Таська, нарочно вводя в краску соблазненного чина. – Кабы было, а то не было.

Бывайте.

Гнойков закрыл за ней дверь. После Таськи расписался, не глядя на меня, но, видимо, буйно в душе торжествуя, сосед-стукач. И не держал я в те минуты почему-то зла ни на шмонщиков, ни на него, ни на Таську. А физкультурник расписался, не читая. Судя по тупому, но бегающему взгляду пустых глаз, он был где-то далеко от нас и моих дел, наедине с какой-то своей не дававшей ему покоя тягостью.

– Спасибо. Можете идти. Рассчитываем на вашу сдержанность, – сказал ему Скобликов.

– Заяц трепаться не любит, – уныло сказал физкультурник. – Я тут задержусь. Поговорить вот с Давидом надо.

– Не до тебя мне, Альберт. Иди домой. Не до тебя, – сказал я, и он нехотя ушел. Впечатление было такое, что он прямо подтаскивал себя к двери.

Ушел.

– Распишитесь, Ланге, о невыезде. Я расписался в какой-то бумажке.

– Советую вам подумать до вызова обо всем. И все учесть. Я ведь догадываюсь, кто автор всей этой вражеской философии. Сваливать на уехавших в Израиль диссидентов не советую. Не пройдет. Мы не маленькие. До свидания.

– Проводи их, – сказал я Вере.

Они ушли наконец.

– Вот какая карусель, – сказал я виновато, как всегда в таких случаях побаиваясь смотреть в глаза жены.

Она ответила:

– Что теперь будет? – но в голосе ее был не страх, а готовность ко всему, что ни пошлет нам судьба, не упрек, а поддержка.

Когда я, тяжело вздохнув, поднял глаза, я увидел молча стоявшего на пороге Федора. Из-за его спины выглядывали низкорослый Савинков, Мурашов, Половинкин – мои товарищи по цеху, ушедшие недавно на пенсию.

– Они копают под меня, – сказал я.

– Почему шмон? Что они искали? – спросил Федор, брезгливо осматриваясь.

– Бриллианты прабабушки, – шутливо сказал я и кивнул на славные останки ее буфета.

– Оборзели! – возмутился Савинков, у которого в шестьдесят восьмом году из Чехословакии убежал в Австрию сын, офицер-танкист. – Оборзели! Ты-то тут при чем?

– Без пяти минут Герой Труда, – добавил Мурашов.

– Внес в протокол, что буфет сломали? – спросил Федор.

– Братцы! – воскликнул я тогда. – Плевать на буфет! Пускай они сходят с ума, как хотят, а мы… Мы сейчас отметим бесславный конец моей рабочей карьеры! Нечего откладывать на завтра то, чего не сделал, пока еще тебя не посадили! – Я говорил весело и снял напряг момента. – Звоните всем! Мы с Верой займемся столом! Всем звоните!

Я выбежал в кухню, потому что испугался истерического веселья и радости, и почувствовал, как задрожал мой голос, как начало меня пьянить без вина избавление от гэбэшников и счастье быть свободным, пусть временно, пусть перед черт знает чем, и видеть в эту минуту своего друга Федора и цеховых старых приятелей… Боже мой! Как мало, оказывается, надо для счастья, которое по жадности и неразумию кажется нам кратковременным, но которого вполне может хватить на всю жизнь при нашей благодарной памятливости! Я вам уже о ней говорил, дорогие. Разве не было у меня раньше таких минут? Были! И немало! От чего только не берег меня Господь! Ужас охватывает от являющихся воображению моментов смертельной опасности и преддверий всевозможных бед, я не преувеличиваю – ужас, разрешающийся удивлением перед чудом спасения и всего, чего исключительно с Божьей помощью ты избегал и вот сегодня избег снова. Так почему же меркнут постепенно в душе память о счастливом избавлении и безумная радость, казавшаяся бесконечной? Может быть, следует поступать более мудро и менее восторженно, когда отдаешься всем своим существом прихлынувшей к сердцу горячей волне благодарной радости, с тем чтобы, так сказать, попытаться растянуть ее запас подольше, обращаясь к ней лишь в крайних, почти невыносимых случаях придавленности удушливой скукой дней, и являть тогда людям, удивленным твоей душевной неприхотливостью и светом смирения, лучащимся из твоих глаз, пример блаженного счастливца?

Вот и тогда, стоя на кухне над раковиной и умывая лицо холодной водой, я клялся Богу не забыть вовек очередной Его милости, и кто-то в тот же миг лукаво ухмыльнулся за моей спиною: забудешь ведь, стервец, забудешь!

Была бы если возможность взять этого беса в руки, я незамедлительно взял бы, обломал рога, припалил копыта, обоссал, извините за выражение, – и в окно, под жопу коленом, на российский мороз, и ни за что-нибудь, а исключительно за пошлое мелкое хамство.

Не забуду, Господи, твердо и упрямо повторил я, по-моему, чуть ли не вслух, забывать уже некогда, немного дней остается, не те годы, чтобы забывать, все я сейчас вспомнил, прости за глупость, темноту и грех неуемной жадности, прости, что, осчастливленный чудом собственной жизни, я имел наглость молить Тебя о дополнительных чудесах.

Умыл я лицо и руки холодной водой, вышел из кухни, а там уж народу полно. Все – приятели, все – дружки, все – без жен. Померли кое у кого жены, а новых брать в наши годы непотребно. Прибирают в квартире, стол расставляют, о том, что было, – никто ни слова. Я понял – им все уже известно. Вова, на мое счастье, вдруг заявился с Машей и внуками. Я о них ничего не рассказываю в письмах, потому что самих заставляю написать.

Хорошие внуки – и Алеша, и Джозефина. Теперь Маша утверждает, что она всегда мечтала, что дочь ее будет жить хоть у черта на куличках, но только не на большевистском подворье и что сверстники будут звать ее на американский манер – Джо. Впрочем, ее и сейчас так зовут. Не хотят внуки ехать. Боятся, что еще один, а то и два языка изучать придется в школе. Лентяи. Но ладно.

Весело мне было после пережитого за день так, что я носился по квартире, всем угождая, как перед свадьбой серебряной. Об украденной закуске старался не вспоминать, хотя ее явно не хватало. Хорошо, что один приволок, по старому нашенскому обычаю, баночку грибов такого засола, что под них хлористый кальций лакать, другой – патиссончиков, маринованных своими руками, и баклажанную икру, третий – огурчиков и помидорчиков, четвертый – зельц, тоже самолично захреначенный (сделанный) из купленных в кормилице Москве свиных голов…

Описывать, как мы пили, ели, пели и отбивали чечетку, не буду. Было замечательно весело и душевно, не говоря об одной из впечатляющих и неожиданных минут моей жизни. Вдруг раздается звонок. Открываю дверь. В передней тут как тут оказались Вера, Вова и Федор. Думали, что это забирать меня пришли. Открываю, значит, дверь. Ничего не понимаю. Стоит передо мной здоровенный парень лет девятнадцати, нос в крови, голова растрепана, под глазом – приличный фингал (синяк). Всхлипывает, на губах красные слюни пузырятся. А за спиной его громадной – мужичишка невзрачный.

– Вы не ошиблись? – говорю, всматриваясь в их лица и поэтому не замечая, что там у пришельцев в ногах, на бетонном полу подъезда.

– Не ошиблись, – ответил мужичок мрачно и зло. – Говори, сукоедина! – Он ткнул верзилу-парня кулачиной в бок так, что тот чуть не влетел в мою квартиру. – Говори, пакость, не то живым отсюда не выйдешь!

– Вот… мы… то есть я… случайно, – замямлил парень. Кровь булькала у него в горле. Ему было трудно говорить. – Вот… возьмите…

Я взглянул ему под ноги и обомлел. На полу стояли оба моих украденных со скамейки у подъезда ящика – картонный из-под конфет «Кремлевские звезды» и пластиковый синий с «Боржоми». Несколько гнезд в нем были пусты.

– Кайся, гаденыш, не то убью! – решительно ясно велел мужичок.

– Слу… слу… – Парня трясли то ли рыдания, то ли страх, он не мог говорить, но я и без его слов понял, что произошло.

Конечно, шарахнул он дармовую снедь не случайно. Это было ясно. Я знаю этих девятнадцатилетних патлатых, пропортвейненных в смрадных подъездах. Не все они такие в нашем городе, не все, но те, что пристрастились к бормотушной дури и очумели от беспросветности своей жизни, способны были на все. Проломить череп таксисту за семь рублей выручки – пожалуйста. Вырвать у старушенции сумку с только что полученной на почте пенсией – всегда. Поджечь газеты и письма в почтовом ящике – хлебом не корми. Наблюдая за дымом, валящим из подъезда, они гогочут скотскими голосами. В одиночку справиться с такой же, как они сами, чумовой девкой они уже не могут. Они это называют хором Пятницкого. По-вашему – группенсекс, кажется. Многие из них – жестокие, злобные хорьки, не отдающие себе отчета в природе своих поступков, и если перестанешь вдруг испытывать к ним недоумение и законную ненависть – так они затерроризировали целые районы нашего города в юности, – то чувствуешь, как они несчастны, заблудившись в чащах перед светлым будущим, как не виноваты порой в том, что они таковы, и безысходной кажется мысль об их будущем, будущем бездушных стареющих хулиганов и пьяниц. Мы, нормальные стариканы, так и зовем их обезьяньими ордами – их толпы, слоняющиеся по улицам в поисках, где бы сшибить на бутылку. Очередной призыв в ряды Советской Армии освобождает наш город, борющийся за звание города образцового быта, от неуспевших загреметь в лагеря. Но младшие быстро берут с них пример, наследуют их образ жизни, блюя от лживой казенщины пионерских игр и комсомольских компаний. Они быстро овладевают соответствующими ужимками, фарцовкой, дискоманией, бормотухой, группенсексом, ширянием (наркоманством), мелким садизмом и паразитическим бездумьем. Причем вырождаются наши ближайшие потомки с какой-то железной закономерностью, не зависящей ни от заботы и усилий отцов, ни от устрашения законом, ни от лживых проповедей комсомольских идеологов. Этих циничных долбоебов, достойных своих старших парттоварищей, этих молоденьких грызунов, понявших, что партийная кормушка – не жалкий подъезд и тоскливая осенняя улица, что в ней будут те же тряпки, те же бабы и диски, та же, но уже законная власть над слабым и безвольным обывателем и кое-что другое, что сейчас им еще не по зубам: загранка, закрытые курорты, закрытые лавочки, представительство, сановность и возсть раскроить мир ни за что ни про что, как кроили черепа таксистов их недалекие несмышленые одногодки.

…И вот он стоит сейчас передо мною, не конченый еще, судя по заплывшим от слез глазам, беспомощной детскости страха и вины в голосе.

– Ну, будет, будет, – сказал я, смутившись и как бы оправдываясь перед парнем. – Это все, наверное, ошибка…

– Не ошибка. Я слышал, как он со своим кривоглазым Котей ржал, пожирая колбасу и запивая портвешок боржомчиком. Не ошибка. Я фамилию вашу, Давид Александрович, на ящике увидел. А то не знал бы, куда девать его. Не легавым же в милицию тащить, – сказал торопливо мужичок, желая, очевидно, одного – быстрей покончить в выходной день со всем этим пакостным делом. – Говори, паразитина, ошибка или подлянка?

– Подлянка. Извините… мы и жрать-то не хотели… сыты были с Котей…

смотрим – ящик. Копченым пахнет и минералка тут же. Мне ее как раз врач от гастрита прописал, – увидев мое незлое лицо, забубнил парень.

– Вот я тебе и отобью носопыркалки, чтобы ты больше копченого не чуял!

– Мужичок забежал перед парнем, подскочил, он был низкорослым, хотел снова тыркнуть его в нос, но я помешал.

– Не надо, – говорю, – пустяки. Не надо. Бог с вами.

– Нет, надо! Надо! Сегодня он копченое за три версты учуял, а завтра что почует? Золотое?! – взревел отец верзилы.

Гости звали меня из комнаты с большим нетерпением.

– Вы правы, – сказал я беззлобно, – убивать их, гадов, следует еще до зачатья, но и прощать надо уметь. Прошу вас обоих ко мне на стопку. Там и поговорим. Если откажете – обижусь и кусок в горло не полезет. Прошу вас обоих.

Парень, не зная, как ему быть, взглянул на отца.

– Иди рыло вымой, скотина, – сказал мужичок. – На портвейнах гастрит нажил!

– Заходите, будем рады, – сказала Вера, и мы приняли еще двоих неожиданных гостей, не говоря никому о причине их прихода. А когда на столе появилась буженина (колбасу Петя успел умять со своим Котей), сыр, шпроты, кильки, перец болгарский, паштет, аджика, горбуша и другие всякие вкусные вещи из Яшиной торговой точки, это было для всех так неожиданно и приятно, что мы с Верой таяли от удовольствия: ублажили-таки старых приятелей. Петя же переживал. Не притворялся. Не ел и отказался выпить рюмку водки.

Смущался. Наконец что-то сказал на ухо отцу. Тот коротко ответил:

– Верно. Иди. Мать успокой.

И Петя ушел, неловко со всеми попрощавшись. Кто-то спросил, с чего у него нос расквашен и под фарой фингал. Я ответил, что парень боксом занимается, и на этом инцидент был окончен.

Если бы вы знали, дорогие, как мне было хорошо и приятно. В нашу квартиру набилось в конце концов столько людей, что кое-кого похудощавей пришлось посадить по двое. Особенно порадовали меня те, которых дергали в партком, запрещали поддерживать со мной отношения и участвовать в торжествах прощания с заводом. Они пришли, и я был рад. Очень рад. И было замечательно не помнить в те минуты о всесилье Жоржика, о шмонщиках, о моей бесконечной тоске одиночества и покинутости в тот миг, когда я не увидел на скамейке продуктов, и о прочих дурных и благих переживаниях. Просто был праздник, казавшийся несбыточным, когда мне послышалась ирония в словах Скобликова «он скоро освободится», но чудом начавшийся и набиравший час от часу веселья.

Только не суждено ему было кончиться благополучно в свой срок, когда всем гостям, подвыпившим и слегка сорвавшим голоса старыми любимыми песнями, само собой становится ясно, что праздник кончился, пора сматывать удочки и лобызать на прощание хозяев. Не суждено, хотя такого именно завершения злополучного и чудесного дня я не ожидал, вернее, не предчувствовал, ибо невероятность случившегося не имела ни малейшего отношения к моей собственной судьбе…

Накурили мои дружки и Вова со своей женой, хоть колун вешай. Пришлось балконную дверь открыть и отдышаться на свежем воздухе от дыма.

Не знаю, что меня тогда дернуло пойти позвонить в квартиру соседа-стукача. Было какое-то движение души сделать что-то такое для себя необычное, чтобы оно ни в какие ворота не лезло. Потом уж смекнул я, что переполняла меня благодарность Творцу и всем Его Ангелам за сегодняшнее избавление, за отсрочку от тюрьмы, за возможность устроить мои проводы на пенсию, и хотелось, просто подмывало, как хотелось отплатить тем, на что я не только не считал себя способным, но плюнул бы сам себе в душу от одного лишь предположения, что могу когда-нибудь так поступить.

Сердце у меня колотилось от нахлынувших, может быть, впервые в жизни противоречивых чувств, а разбираться я в них не привык и, стоя перед дверью соседа-стукача, не решался позвонить, волновался, как маленький, еще секунда – и я прошмыгнул бы в свою квартиру к желанным гостям, но предчувствие того, как важно из самых святых побуждений решиться позвонить, настоятельно тянуло мою неимоверно тяжелую руку к звонку. Звони, дурак, не стесняйся, звони, это трудно, почти невозможно, но ты звони, звони, ты ведь всю жизнь мечтал выкорчевать зло и у тебя ничего не выходило, убеждал меня голос, у тебя не выходило, потому что ты рубал, когда приходилось, зло до корешков, а корешки-то, хитрые, невыкорчеванными оставались, и не в других людях, не в мире, а в самом тебе! Звони!

И я позвонил. Позвонил, волнуясь, не вру вам, дорогие, и не преувеличиваю, как тогда, когда шел к отцу моей Веры просить разрешения взять ее в жены. Как в коридоре роддома, когда, сходя с ума от страха и растущей радости, словно на пороге великой тайны, ждал рождения первенца – Вовы. Я стоял перед дверью, ужасаясь сходству своих нынешних чувств с прошлыми. Вы можете хохотать и считать меня идиотиной, но ничего мне не давалось с таким нечеловеческим, сказать, трудом, как тот звонок в дверь к ненавидимому мною соседу, которого я от омерзения не человеком считал, а лишь тухлой мокрицей. И никогда еще я так страстно и вслепую не хотел превозмочь в себе что-то упрямое и темное, движимый в неизвестное наперекор всем привычкам и принципам незнакомым душе повелением. И я позвонил в дверь. Ее открыл он, зло и подозрительно (это был его обычный взгляд) забегав по мне глазами. Ведь его, ко всему прочему, вы только представьте его состояние, бесило веселье за стеною, бесило дружеское людское общение, от которого он, совершенно справедливо презираемый, был давно отлучен, бесило застолье в доме человека, которого, судя по всему, еще пару часов назад должны были по всем правилам, он, я уверен, сладостно предвкушал это, принимать в бетонном боксе нашей городской тюрьмы.

– Ты, – говорю, – Валерий, ничем сейчас особенным не занимаешься?

– А что?

– Оставим, – говорю спокойно, чувствуя ровность настроения и удивляясь, что страха и нерешительности у меня ни в одном глазу, – разные мысли, не будем ломать над нашей жизнью головы, пойдем посидим с нами. На пенсию ухожу. А мысли разные оставим. Чего уж там.

Он покраснел, потерялся, взгляд его стал туповатым, со стороны, наверное, мы оба были в тот момент похожими на двух пареньков, выясняющих отношения и смущающихся чувств более редких, чем озлобление и вражда.

– и посидеть, – наконец сказал он неопределенно.

– Все свои там. Зинку зови. Места хватит, – сказал я, и мне было легко, словно два пуда с плеч сбросил, хотя слово «посидеть» неприятно резануло по нервам.

Не испортил, чего я побаивался, нашего застолья сосед. Освоился постепенно, а во мне погас совсем тот непонятный порыв, и неудобно было перед Федором и заводскими дружками, что без их ведома я привел и посадил за стол того, кого даже начальство считало опасным подонком.

Кто-то чуть не сцепился с ним, но я взмолился:

– Братцы! Помилосердствуйте! Не будем качать права. Сегодня мой день.

Поняли ребята. Сосед хватанул с ходу два стакана, чтобы сподручней было сидеть под взглядами, и, уже порядочно окосев, говорил мне на балконе:

– Ты, Давид, измудохал меня… как говорится… по справедливости… по справедливости… я дурею пьяный, но по справедливости… убить мало…

мало. Ты не бойся… не посадят… и… и… ходи куда хочешь… я больше следить не буду… сами пускай… следят…

Зинка увела его вскоре, и все вздохнули спокойней. Только Вера поняла, что происходило у меня в душе.

– Чего они нашли у тебя? – спросил Федор. Я не успел соврать. Наверху раздался чей-то чудовищный вой: «А-а-а!» Сообразить, почему он вдруг пронесся вниз, прямо на нас с Федором, было в тот миг невоз. Мы только успели поднять головы – поинтересоваться, кто это там завыл по-звериному, и воющая тень, пролетев в метрах четырех от балкона, шмякнулась оземь с глухим хрустом. Вой мгновенно оборвался, а сверху до нас донесся визгливый женский голос:

– Сво-о-олочь!.. Сво-лочь! Ты слышишь?

Густая листва заслоняла от нас упавшего. Мы с Федором первыми оказались возле него. Он по самую грудь торчал в пышной, высокой, разбитой лично мною под нашими окнами клумбе. Более ужасного и вместе с тем смешного положения тела погибшего человека я не видел даже за все годы войны, а повидать тогда пришлось немало. Он словно врос в землю, наверное, судорожная агония вытянула в струнки его ноги, и они на наших глазах начали заваливаться, пока совсем не завалились, образовав на клумбе жуткий мостик. Это было тело физкультурника, Таськиного мужа, моего понятого! Он нырнул в землю, как в воду, руки по швам, в скрюченных пальцах еще была последняя дрожь жизни.

– Готов, – сказал Федор, когда мы, не сговариваясь, выдернули упавшего из клумбы.

– Эй! Не трогайте его! – крикнули сверху. – Сейчас милиция приедет.

Кричал мужчина, а из подъезда выбежала растрепанная Таська.

– Вот, Давид, – сказала она мне, – собаке – собачья смерть! Бог шельму метит.

На этом происшествии тот день кончился. Кончился вместе с ним и мой праздник. К нашим окнам сбежалась вся Железная Слободка. Люди глазели на лежавшего около клумбы физкультурника. Обсуждали ужасные подробности его преступления, самосуда над ним и казни. Они вытоптали цветы и траву в скверике и обломали кусты.

Вы никогда не догадаетесь, что натворил этот сонный на вид, безликий физкультурник, вернее, учитель физкультуры.

Милиция не приезжала часа полтора. Я сам звонил два раза в отделение, и дежурный мне отвечал:

– Если труп мертв и убийцы ждут ареста, то спешить некуда. Важнее есть дела. Приедем.

Убийц было пятеро. Двое взрослых мужчин и трое юношей. Они и не думали убегать. Сидели у подъезда и курили. Отмахивались зло от пристававших с расспросами. О том, что случилось, стало известно из беспорядочной и нервной трепни Таськи. Не буду рассусоливать эту гнусную историю. Так называемый учитель физкультуры растлил четырех девочек. Нет, он не насиловал их. Он обрабатывал каждую в своем закутке в физзале. Внушал, что если, мол, регулярно делать массаж, то он гарантирует способной девочке хорошую спортивную карьеру, зачисление в любой московский вуз, а там – чемпионаты Союза, Европы, мира, Олимпийские игры, валютный магазин, заграничные шмотки, куча поклонников и так далее. И что вы думаете? Эти спортивные телки, которые во сне видели все, что им нагородил солидный, вежливый и добрый учитель, по очереди ходили к нему на массаж. Сначала массаж, а потом дело дошло до серьезных вещей. Девица, забеременевшая первой, причем забеременевшая случайно, потому что учитель предусмотрительно пичкал всех четырех таблетками, рассказала обо всем матери. Когда ее стали дубасить чем попало, она совершенно резонно заявила, что не заметила, как все произошло, ведь массаж был приятный и как будто усыплял. Массажировал учитель девиц совершенно голых. Конечно, им, дурам, это нравилось. Я сам засыпал в санатории на массаже. Кроме того, девица сказала, что не она одна такая. С этого и началось. Собрались отцы совращенных, признавшихся во всем четырнадцатилетних школьниц и их старшие братья. Двое решили обратиться в прокуратуру после экспертизы, а у остальных так болела душа за опозоренных и испорченных девочек, что они явились к учителю, к педагогу, наставнику, к тренеру, к члену КПСС и бюро горкома партии, когда он собирался обедать с женой Таськой, не ведавшей, с кем изменяет ей вечно сонный муженек и поэтому не ловит мышей в кровати, явились, вынесли приговор и скинули с пятого этажа. И чуял ведь он, чуял, змей, когда сидел на диване во время обыска, чуял, что надвигается на него неотвратимо беда, хотя не знал о признании девочек, хотя ничего вроде бы беду эту не предвещало. Соплячки получали пятерки, жвачку, чувствовали себя взрослыми, и, если бы не случайная беременность одной из них, все было бы шито-крыто. От учителя они перешли бы к парням, а дальше бы разобрались, что к чему. Воз, одна из них стала бы знаменитой гимнасткой. У нас в стране гимнастику очень любят и уважают.

Чуял учитель, чуял, как поднимается над его головой колун, и подремывал, наверное, исключительно из желания не подавать никаких признаков жизни, авось беда пройдет стороною. Не прошла. Не обошла. Вот, собственно, и все.

День тот кончился смехом. Мой сосед-стукач, окосевший вдребадан (очень пьяный), залез на подоконник и орал, пытаясь вырвать ноги из рук жены Зинки:

– Виноват!.. Обязательно виноват!.. Пусти! Пусти! Смерть понятому!

Давид, прости!.. Зинка! Убью!

Ему удалось-таки вырваться, наш этаж очень невысокий. Под хохот толпы, еще судачившей о происшедшем, Валерий спрыгнул вниз, на корточки, завалился на траву газона. Когда мы с Федором подошли к нему и стали щупать, не переломаны ли ноги, он замогильным голосом сказал:

– Давид… прости… умирает… очень ош-ш-шибочный ч-ч-человек…

«Ошибочный человек» остался дрыхнуть в траве на газоне, а мы с Федором проговорили всю ночь. Он настойчиво уламывал меня собрать все документы и подать на выезд вместе с Вовой. И снова тоска сжала душу. Ведь согласись я сейчас уехать, какие там к черту документы собирать и подавать, если у меня подписка о невыезде не то что из нашей самой демократической и свободной на свете страны, но из этого веселого города. Так я и сказал Федору, а про амбарную скрыл. Врать не стал, как собирался, все же не те у нас были отношения, просто скрыл. Просил его больше не заикаться об отъезде, иначе я обижусь до конца моих и его дней.

Теплая тогда была ночь. Федор, по своему обыкновению, почитаемому мной – человеком невежественным, – философски заметил:

– Все же ночи в принципе уютней и человечнее дней, потому что ночами большинство людей спит. Политруки спят, маршалы отдыхают от перекраивания карты мира, не дышит, сомкнув зловонную стальную пасть, вскормленное нами чудовище прогресса, уткнулись, как щенки, сбившись с ног, в железобетонную плоть его несчастные заблудшие овцы и дети… Шмонщики твои, Давид, спят, сосед твой спит, а вот пестун девичий не спит, он уже отоспался… Скотина!

Пойдем, Давид, выпьем за жизнь. Дрожь меня что-то внезапно пробрала от любви к ней.

– Пошли, – сказал я.

Вера и дети спали. Мы выпили на кухне. Поговорили о том о сем. Словно молодые люди, с аппетитом выпили и с удовольствием закусили. Ну что мне стоило тогда рассказать Федору про амбарную? Теперь кажется, что ничего не стоило. Рассказал бы, и мы чудесно обмозговали бы, как бросить Жоржика и начальника ОКГБ Карпова через хер по-флотски.

Забыл вам написать следующее. Таська к нам тогда позвонила в квартиру.

Пустил я ее.

– Заснуть, – говорит, – не могу. Трясет, черти чудятся и обидно.

Обидно, мужики, что сволочь эту не выгнала я десять лет назад. Сколько сладкого бабьего времени коту под тухлый зад полетело! А он девчонок на матах раскладывал! Массаж, гадюка, производил! Ну, не гад, скажите, не гад?

Налей мне, Давид, спаси, плохо мне. Да его не один раз надо было швырнуть с верхотуры, а двадцать! Швырять, потом обратно на лифте подымать и опять швырять, пока мокрого места от него, пса, не осталось бы. Собаке – собачья смерть… Хоть вы меня пожалейте… Вот как жисть идет! Целый день на обыске сидела, а вечером супруга выбросили в окошко… Ох подлец! Девчонок ему не хватало, а я что, нехороша, скажите?

Заплакала Таська, горько заплакала, налили мы ей чистоганчика, успокоили, как могли, рядом с Верой моей спать уложили. И мы с Федором вздремнули по-солдатски.

А в воскресенье мои проводы как-то сами собой возобновились с полной силой. В гостях у меня побывало полцеха, если не больше. Но мы с Вовой и его Машей сумели на часок уединиться, чтобы поговорить о предстоящем. Вова на колени встал, умоляя меня и мать уехать вместе с ними на все готовое и обеспеченную до конца дней жизнь в Израиле. Я ответил: «Нет». Больше мы к этому не возвращались. Вова меня хорошо знает. Моя жена тоже знает. Сам он рвался уехать как скорее, так как его не подпускали больше к генам и ко всяким связанным с рассмотрением клеток сложным приборам. Пусть Джо, этот большой знаток женщин, представит себя гинекологом, влюбленным в свою работу. И вот ему запрещают даже близко подходить к «вертолету». Вертолетом женщины нашего города называют гинекологическое кресло. Вместо этого он получает распоряжение заниматься черт знает какой белибердой, имеющей более чем отдаленное отношение к изучению любимого объекта. Каково? А ведь Вова напоролся экспериментально на важнейшие данные, подтверждающие существование некой «энтилехии», то есть силы Жизни, которая, по глубочайшему Вовиному убеждению, не могла возникнуть сама собой, не могла! Он стоял на пороге у поразительного доказательства. Он сам, будучи человеком неверующим, вдруг уверовал, что первый импульс был сообщен земной жизни посторонней, вы слышите, посторонней волей сверхмогущественного и всесильного по сравнению с нами существа, которого Вова был вынужден называть Творцом. Как вам это нравится? Мне лично Вовины доказательства нужны, как утке копыта. Я и без них верю тому, что написано в Библии, и чувствую наличие Творца и дел Его буквально во всем: в себе, в рыбах, в воде, в чудесах судьбы, в радостном могуществе жизни травы и деревьев, в искусстве моих рабочих рук, в редчайшем, но все же посещающем людей даре великодушия, в частой, удивляющей меня беспомощности бесконечной доброты перед низкой гордыней и слепотой зла, в существовании всех цветов радуги в живых цветах и не дышащих жизнью предметах, в предчувствиях и в снах.

Так вот Вова открыто заявил на научной конференции, что биология, по сообщениям многих биологов, приперла наконец к очевидной необходимости полного согласия с фактом сотворения жизни не счастливым случаем в каком-то первичном бульоне из разных молекул, а тем, кого он предложил условно называть до получения более точных данных Посторонним Наблюдателем. Может, в чем-то я ошибаюсь, вспоминая разговор с Вовой, но в основном я точен. Вскоре его вызвал парторг и в присутствии инструктора ЦК партии сказал:

– Вы, Ланге, несли явную околесицу. Вокруг нее те, кому это выгодно, поднимают нездоровую шумиху. Вы неглупый человек и должны понять, что лазейки для поповщины в нашем институте не будет. Давайте бить отбой. Вы – член партии. Это первое. Во-вторых, вы – ученый. В третьих – зав. крупной лабораторией. Подумайте над анализом этого синтеза, чтобы вся триада не пострадала.

А инструктор ЦК, новенький видать, слушал, надувшись, слушал, а потом вставил:

– Вы понимаете свободу как безответственность, но ответственность, коммунист Ланге, это необходимость.

– Что я должен сделать? – спросил Вова.

– Сурово разделаться с Посторонним Наблюдателем, – сказал инструктор.

– Да так, чтоб от него мокрого места не осталось! – грозно добавил парторг.

Вова, наверное, пошел в меня. В такой серьезный момент он схватился за живот и начал хохотать. Потом, сдержав хохот, спросил:

– Как вы себе это представляете? Ведь Посторонний Наблюдатель не плод моего больного воображения. Да и не я, собственно, додумался до его существования. К этому привел прогресс науки. В тупике многое становится ясно, и от некоторых фактов именно в тупике никуда не денешься.

– Но вы хоть понимаете, что это – прямая поповщина? – спросил инструктор ЦК.

– Если считать поповщиной то, что осознается сегодня некоторыми людьми и кругами общества объективно закономерными явлениями, то в истории достаточно примеров того…

Договорить Вове не дал парторг. Он заорал:

– Или вы заявите в печати о непозволительном для ученого экскурсе в фантастику и убьете вашего Постороннего Наблюдателя в зародыше, или вы скажете лаборатории «до свидания»! Вам ясно? А-а-а?

Вова мне рассказал, как вдруг почувствовал себя под защитой такой сверхмогущественной и всевидящей Силы, что без малейшего напряжения собственной воли душа его наполнилась непостижимым бесстрашием и отбросила прочь заегозившие было в мозгу мысли о скорых последствиях легкомысленного поведения.

Он вынул тогда из кармана партийный билет, положил его на стол и ушел.

– Вова, – сказал я ему, когда мы шли в понедельник в жэк заверять родительское разрешение на отъезд, – ты еще легко отделался. Тебя оставили в институте и не посадили, но ты вынужден уехать, покинуть родные места, отца и мать.

– Причина сложней, – сказал Вова. – Я просто во многом стал другим человеком, и сейчас выход из этого для меня лично один: уехать. Тем более я еду не на чужбину, а к своему народу, на свою землю.

– Хорошо, – сказал я. – А ты знаешь, ученый херов, что перед отъездом ты сажаешь меня в тюрьму? Уедешь и будешь наблюдать со стороны, как я там парюсь?

Ушами зашевелил, баран безмозглый, когда узнал, что нашли при шмоне амбарную.

– Мне бы, – говорю, – завести тебя сейчас за тупой рог в тот амбар, выпороть вожжою и сделать об этом соответствующую запись в той же амбарной книге.

Почему уж он не увез ее в Москву, говорить неинтересно. Случайность.

Мне было от нее не легче.

– Тем более, отец! Тем более надо ехать вместе с нами!

– Помолчи, – говорю, – и поезжай сам. Ты тоже предатель, вроде твоей сестры, только по-другому.

– Поверь, отец, я, может быть, и не уехал бы, – говорит Вова, – но я в тупике. В полном тупике.

– Все у тебя, – ответил я, – в тупике. И ты, и наука, и человечество, и природа, и наше родное правительство, и советская экономика – все в тупике.

Заверил управляющий жэком мою и Верину подписи. Вопросов не задавал.

Вова повеселел. Все документы у него были собраны, оставалось подать их в ОВИР и ждать. С работы его не увольняли, потому что он, обнаглев, открыто заявил дирекции и парторгу, что в случае увольнения поставит в известность мировое общественное мнение и шум поднимется такой, как в «Правде», когда эта самая честная в мире газета защищает учителей-коммунистов, уволенных за политические взгляды из немецких школ. Вот его и не увольняли. Платили денежки, он слонялся из лаборатории в лабораторию и не допускался к исследовательской работе. На один из его протестов парторг ответил:

– Исследуйте, Ланге, вашего Постороннего Наблюдателя в синагоге или попросите ассигнований у Папы Римского. Заметьте, я ничего для вас оскорбительного не сказал. – Они были с глазу на глаз, и Вова не растерялся.

– Какое вы говно, – говорит, – Юрий Владимирович, а ведь занимались в свое время наукой.

– До свидания, Ланге. – Парторг вынужден был съесть обиду без свидетелей.

Но хватит о Вове. Вечером я провожал его на вокзал. Он снова уговаривал меня ехать вместе. Я рассказал ему про подписку о невыезде, и он заткнулся.

Маша и внуки тоже тянули меня с собой в Израиль, но я просил не возвращаться больше к этому разговору. Они уехали на электричке в Москву веселые и счастливые оттого, что все они вместе и впереди у них иная желанная жизнь.

Я грустно и устало возвращался домой. Шел пешком. Обычно у меня не бывает после веселья похмелья, а тут опять тоска засосала в подвздошье так, что я остановился, прислонился к столбу и, обернувшись, с омерзением уставился на иллюминированный лозунг «Трудящиеся нашей области безгранично доверяют внешней политике родного правительства!».

В этот момент голову мою глухо расколола боль удара. Очнувшись, я понял, что валяюсь на асфальте, что руки у меня скручены за спиною, но глаз я не мог открыть из-за чудовищной боли, сдавившей голову. Я хотел крикнуть и только что-то промычал, меня приподняли, буквально швырнули куда-то, и от резкой боли в позвоночнике все поплыло перед глазами.

Ну как, дорогие мои либералы, не ожидали вы такого поворота судьбы советского человека, считая, что я по-обывательски хаю многие чудесные начинания нового общества? Конечно, не ожидали. Я имею в виду не Джо и Сола, а тебя, сестра моя. Как вам не хочется, чтобы кто-то правдивым словом разрушал веру вашей романтической, мать ее ети, юности в возможность построения справедливого братского общества! Как вы нервозно открещиваетесь от голых фактов и многолетней статистики бандитского отношения власти к личности. Как неистово ищете вы в вашем последнем письме оправдания тому, чему нет оправдания, называя издержками исторического процесса бездушие произвола, хроническое и похабное отношение государства к насущным людским нуждам и поощряя к новым историческим беззакониям такой вот своей верой в прочность и чистоту заблеванного идеала тех, кто давным-давно в нем не то что разуверился, а просто в гробу видал этот ваш драгоценный юношеский идеал. Да и не в идеале тут, как я теперь начинаю понимать, дело. Просто вы когда-то стали болеть за марксистов-ленинцев, как некоторые люди за «Спартак» или «Динамо», боленье заменяло вам религию и делало сытую жизнь небессмысленной, вы проносите через всю свою жизнь в знак благодарности страстную, беззаветную любовь к родимой команде, подчиняя слепой страсти чувство справедливости, а иногда достоинства и сострадания. И плевать вам, болельщикам «родины социализма», на грязную, кровавую и лживую игру этой ставшей, несомненно, сильной команды. Вам насрать даже на то, что однажды во время матча могут рухнуть от вашего безумного топота, свиста и рева перекрытия стадиона, откуда вы с комфортом наблюдаете за игрой «прогрессивных людей доброй воли» с «реакционерами» и «акулами империализма».

Извините, дорогие, я с пылу с жару валю на вас все до кучи, но вы тоже хороши, когда считаете, что я то преувеличиваю, то очерняю, то недопонимаю, то недооцениваю. Извините, но иногда, читая ваши письма, мне хочется увидеть вас на моем месте и посмотреть, как бы вы недооценили, недопреувеличили, перенедопоняли, полуочернили, предонедооценили и, в общем, недобзднули (не перенапугались).

Надо полагать, вы все-таки не окажетесь на моем месте. Тогда усаживайтесь поудобней на своих трибунах, откуда чудесно видать соотношение сил на мировой арене, берите в лапы пиво, бутерброды и, чувствуя наслаждение то ли от игрового азарта, то ли от своей непричастности и полной, более того, отдаленности от судеб происходящего у вас на глазах бешеного и грязного напора «красных» на ворота «свободного мира», считайте забитые в них голы и пьянейте от самоубийственного восторга.

Если эти мои слова не имеют отношения к вам лично, передайте их вашим знакомым: бесстыдным болельщикам «СС» – «советского социализма». Вас же я приглашаю туда, где я очутился после потери сознания…

Надо мною – грязно-серый потолок. В него вделана тусклая запыленная лампочка. Какой-то липкий назойливый свет слепит мне глаза. Я не могу пошевелить ни руками, ни ногами. Чувствую на тупо ноющей голове съехавшую повязку. Вздыхаю. Ничего! Дышу. Слава богу! Дышу. Жив, значит, старое чучело. Приятно испытать привычное чувство жизни после возвращения в сознание, извините, в жизнь. Я не идиот и не пытаюсь сообразить, что со мной произошло. Хватает ума не делать этого. Хотя очень было бы интересно узнать.

Очень. Так я думал и пробовал повертеть глазами в разные стороны. Потемнело в них от этой попытки. Больно. Закрыл. Вспоминаю… Я прислонился к столбу.

Мне было тоскливо и страшно. Последнее, что я увидел: «Трудящиеся нашего города безгранично доверяют внутренней политике родного советского правительства!» Я сам себя, для того чтобы проверить, не лишился ли я дара речи после инсульта, инфаркта и так далее, спросил:

– Какой политике родного правительства мы доверяем: внутренней или внешней?

– Внешней, – сипло ответил кто-то справа.

– А внутренней? – бессмысленно спросил я, обрадовавшись, что я не один, что рядом живая душа с головой на плечах. Но говорить мне было нелегко. Я чувствовал, что у меня опухли язык и губы. Я облизнул их. Солоноватая, запекшаяся, как в детстве, корка. Про свой вопрос я забыл и удивился, когда спустя какое-то время кто-то справа сиплым, прокуренным и пропитым голосом ответил как бы после долгого раздумья:

– Внутренней доверяем само собой.

– Где мы?

– Хер его душу знает.

– А врачи тут есть?

– Волки тут, а не врачи.

– Как волки?

– Так. Волки. Только ты не говори им про это. Считай за людей, не то пришьют шизо.

– То есть как шизо? – спросил я и от мгновенной слабости, вызванной не болью, а чудовищной догадкой, провалился в тартарары (обморок). Очнулся от приятного женского голоса:

– Пекшева прилетела из Парижа. Там сейчас самый модный мех – волчий.

Кто бы мог подумать! Альберт в том году убил трех волков с вертолета. И все добро осталось в снегу. До чего же мы порой бесхозяйственны!

Я пошевелился и нелепо сказал:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, больной Ланге. – Надо мной склонилась женщина в белой шапочке и в белом халате. – Как себя чувствуете?

– Жив, – сказал я. – Вроде бы жив. Что у меня с руками и ногами? – Говорить было трудно, но надо же знать хоть что-нибудь о судьбе своих немногих конечностей.

– По отношению к вам приняты предохранительные меры. Вы буянили.

– Не может быть! Сроду не буянил, – сказал я.

– Просто вы ничего не помните, так как находились в невменяемом состоянии. Будем вас лечить.

– От чего?

– Вы находитесь в спецпсихбольнице. Диагноз нам в основном ясен. Вам его знать ни к чему.

– Развяжите меня, – попросил я спокойно, но внутренне, как разведчик бывший, подобрался, поняв, что на горле тут никого не возьмешь, нужно по-рысьи начинать бороться за свою шкуру. О самочувствии Веры и Федора, сбившихся, очевидно, с ног в поисках пропавшего без вести человека, я мгновенно положил не думать. Бесполезные думы только сводили бы меня с ума.

– Сообщите моим близким, – сказал я. – Пусть принесут передачу. Я есть хочу.

И развяжите меня.

– Свидания вам не разрешены. Вас накормят. Пожалуй, ему начать двигаться, – сказала кому-то врачиха и, уходя, снова посетовала: – Ведь из трех волков было сообразить прелестную полудоху! Какой дурак! А Ланге пусть еще поспит.

Я увидел над собой вторую женщину с желтым, как у китаянки, лицом.

Глаза у нее были черные с синеватыми белками. Прическа – мальчишеская.

Бобрик с сединой. Она сама была похожа на больничную постоялицу с тяжелой хронической болезнью.

– Откройте рот. Проглотите таблетку. Запейте водой. Это снотворное.

С одной таблетки мне ничего не будет, подумал я. Таблетку проглотил.

Запил ее. Хорошо испить водицы. Хорошо. Спать – не подыхать, а сил набираться… Спать – не подыхать… Знаю я, чьих рук все это дело, знаю, хотя не ведаю, что именно произошло со мной на улице. Сложного ничего тут нет. Огрели по башке дубинкой, измудохали ногами и руками и отволокли в «психотанке» в психушку. Такие случаи бывали уже в нашем безгранично доверяющем родному правительству городе, бывали. Вот как заели тебя, Жоржик, ебаный в партбилет, мои слова. А вы нам еще рассказываете по телевизору жуткие сказки о произволе хунты Пиночета и покойного папаши Дювалье на Гаити! Хороши марксисты-ленинцы, хороши! Огреть дубиной пожилого человека и замечательного карусельщика, его же избить и его же считать невменяемым!

Хороши! Ладно уж… Посплю пока, а там посмотрим, кто быстрей колупает замазку, хлебает лужи, продувает макароны и ставит папиросный дым на попа!..

Я заснул смиренно, чтобы набраться сил. Сдаваться этим паскудам, наложив полные штаны, я не собирался.

Ну что, дорогие, ожидали вы такого поворота налево с разворотом к чертовой бабушке? Не ожидали? И я не ожидал. Как поступили бы вы на моем месте и на месте Веры? Представьте, что Джо вышел проводить Сола в Калифорнию и не возвратился. Вы обзвонили все морги, вытрезвители, публичные дома, каталажки, гангстерские конторы, травмпункты, и везде вам отвечают: к сожалению, вашего доброго, славного Джо у нас не было, нет и, скорее всего, не будет. А ведь Вере так и отвечали, сволочи бездушные, четверо суток подряд! Но Федор с самого начала смекнул правильно, что я или в психушке или в кагэбэшном изоляторе. Однако не будем забегать вперед.

Итак, я сплю в смирительной рубашке. Концов моих найти нигде не могут, и сам я не в силах дать знать о себе. Проснувшись, не могу повернуть головы от боли, вижу только потолок, соседа не вижу. Кажется, нас только двое.

Лампочка горит весь день и всю ночь. Влила мне сестра, желтолицая и стриженная под мужика, бурды питательной в рот. Дерьмо еда, но стало от нее повеселее телу. А вот сколько я проспал, час или пару суток, не пойму.

Принимаю решение косить (хитрить). Прошу у сестры еще снотворного или какого-нибудь успокаивающего лекарства, не могу, говорю, без них, ублажьте, дайте таблеточку.

Все же благодаря самиздату стали мы образованными и подкованными по части охмурения своих губителей. Несколько книжек я прочитал в свое время здоровых людей, которых чекисты заточили в психушки. Все они делали все возе, чтобы не глотать различную одуряющую химию, убивающую в человеке личность. И конечно, врачи-преступники исходили в своих действиях против мнимых больных из их сопротивления насильственным процедурам и прочему приему психотропной пакости. Я же с ходу предлагаю им другую игру: сам прошу таблеточку, якобы заветную, кошу, что полюбились мне транквилизаторный кайф и аминазинная придурь, усыпляю бдительность волков в белых халатах и волчиц.

Прошу и прошу. Дайте, мол, и дайте. Сначала давали, а потом, исключительно для того, чтобы помучить человека, стали зажимать. Я же наловчился (это нехитрая, поверьте, наука) притыривать таблетки под язык. Сначала, пока не поднимался с койки, сплевывал их под рубашку. Потом было легче. Втирал в щели пола и под плинтусы. Но не буду распространяться на эту тему. И без меня достаточно написано про психушки. Мой же опыт тамошний оказался в конце концов не из самых тяжких. Я говорю «в конце концов», ибо хорошо то, что хорошо кончается. До конца концов надо было, конечно, дожить, перенести кое-что почти непереносимое, не впасть в смертельное уныние, не уморить веселья души и любви к жизни.

Вопросов волкам я никаких не задавал. Кроме бытовых, конечно. Понимал, что, например, поинтересуйся я, по чьему приказу попал сюда, то меня сочтут подозрительным до мании преследования и тогда пиши пропал: зачислят в тяжелые шизики. Были у нас в городе, пользующемся самым высоконравственным в мире бесплатным медобслуживанием, ужасные случаи. Были. И я не хотел лезть на рожон, раз очутился в грязных и жестоких лапах. Бесполезно. Надо выжидать, крепнуть, вести себя нормально и хитро, не делать никаких намеков на то, что догадываюсь о несомненной связи происшедшего за последние пару дней с разговором с Жоржиком, и тогда посмотрим, сволочи, кто кого, посмотрим, волки, которых наплодили политруки больше, чем при фюрере. Нынче наверняка имеется в каждом большом городе чекистская психушка, куда гораздо легче, чем в тюрьму, заховать неугодного человека. И заметьте, все это происходит не без указания с самого верха.

И вот – ваш дорогой брат и дядя лежит, плюя в серый бетонный потолок, пошевеливает затекшими, но освобожденными конечностями, хлебает тусклую баланду (суп-пюре), держит, как мудрый бурундук, таблетки в подъязычье и в защечье и готовится к беседе с лечащим врачом. Его предупредили, что она вот-вот состоится. Советовали критически отнестись к моментам жизни, которые вызвали воспаление психики и довели ее до взрыва, происшедшего на одной из улиц города в присутствии граждан таких-то, во столько-то часов вечера, такого-то числа и месяца. Положение, больной Ланге, небезнадежно, но все усилия врачей – пустой звук без вашего сотрудничества и сознательности.

Мой единственный сосед по палате являлся форменным и настоящим людоедом. Я не рассказываю вам страшную сказку, а если вы сочтете, что все это бред моей больной психики и недаром, значит, я валялся в психушке, я немедленно прекращу нашу переписку. Да! Людоед. Он был совершенно случайно опознан на улице одной из своих жертв. Я не хочу сейчас отвлекаться для изложения истории этого жуткого человека, рожденного, подобно нам, нормальной женщиной, на общей для всех нас и затерянной в бездонном небе земле. Вы узнаете со временем все, что он сам рассказал мне однажды. Причем я до сих пор не понимаю, зачем он открывался, если невозможно было даже с помощью анализа души найти в этом… я чуть было опять не оговорился…

людоеде крупицу раскаяния и сожаления. Я больше не мог видеть его заросшей черной густой бородой морды и рыбьих, беловатых, плавающих в кровавых белках зрачков. Не буду также рассказывать, какую я испытал гадливость от чувства человеческой несовместимости с этим ужасным существом. Гадливость, как я понял, неизмеримо сильнее ненависти.

Ненависть я не раз укрощал, смирял, страдал от нее, искал причину ее возникновения не в других, а в себе, гордился, бывало, ненавистью, праведность которой не вызывала сердечных сомнений, испытал, как вы знаете, если не любовь, то жалость к ненавистному соседу-стукачу, было и такое, что мне хотелось повеситься к чертовой матери, когда моя ненависть к себе чуть-чуть не перешла в невыносимую брезгливость, но нет, по-моему, сильней искушения уничтожить другого человека, чем искушение чувством несовместимости существования в одном мире твоей человеческой природы с его… мне трудно подыскать слово для определения природы моего соседа по палате… Однако о нем позже.

Прошла примерно неделя, как меня заточили в психушку… я говорю «примерно», ибо тогда не знал, сколько проспал и провалялся без сознания.

Если бы не мука соседства с людоедом, я бы лежал, не вертухался и обдумывал свое положение. Тем более уже стало ясно: хребтина моя не перебита, держится на ней голова и задница, руки-ноги болтаются и действуют более-менее исправно, ребра только побитые саднят, и шрам на затылке чешется, заживает, значит. И вдруг меня дергают к лечащему врачу, которого я еще в глаза не видел, а его называют лечащим. Он меня, очевидно, лечил на расстоянии.

Вхожу в сопровождении двух громил-санитаров (скоро вы узнаете, кто они такие) в кабинет. Кабинет как кабинет. Белые стены и потолок, шкафы с медикаментами, весы, таблица для определения мощности и слабости зрения, «вертолет» (гинекологическое кресло), решетки на окнах. За белым столом сидит мужчина средних лет в белом халате и белом чепчике, лицо его показалось мне в первый момент немного знакомым. Я неопытный в этих делах человек, но не мог не просечь, что никакой не врач этот с интересом всматривающийся в мои глаза тип. Слишком уж новеньким и сидящим, как на театральном артисте, был его белый халат, и сам он как-то не по-хозяйски сидел за столом, постукивая по нему пальцами. Я сел напротив и благодаря хорошему слуху понял, что он выстукивает какой-то марш. Мы молча смотрели друг на друга, пока я, из вечно гадящего мне озорства, не стал выстукивать пальцами вальс «Сказки Венского леса». Он барабанил по служебному блокноту в кожаном переплете, я просто по столу.

– Как вы себя чувствуете, Давид Александрович? – наконец спросил тип.

– Неплохо. Лучше, чем в первый день. Голова заживает. По рыбалке соскучился, – говорю.

– Давайте, Давид Александрович, начнем нашу беседу не с воспоминаний о том, были ли ваши родители подвержены психическим заболеваниям, а о вашем сыне. Ответьте на простой вопрос: считаете ли вы его утверждение, что Посторонний Наблюдатель существует, нормальным? – спросил тип прямо в лоб.

– Кого вы имеете в виду, говоря «Посторонний Наблюдатель»? – поинтересовался я, чтобы собраться с ответом.

– Разве Владимир Давидович не делился с вами сокровенными мыслями?

– Делился. Он – хороший сын, – сказал я. – Только не пойму, куда вы гнете, гражданин начальник. Я не ученый, в Вовиных делах ничего не понимаю. Но если вы хотите сказать, что мой сын ненормален и, значит, унаследовал ненормальность от отца, что, кстати, пытаются мне внушить, то я сразу должен вам возразить против такого подхода.

– Хорошо. Вот вы считаете себя нормальным человеком. Допускаю, что это так. Нормально тогда, по-вашему, признавать Постороннего Наблюдателя ученому?

– Не понимаю, – говорю, – чем вам помешал этот Наблюдатель. Что он – шпион американской разведки, что ли?

– А вы увиливаете от ответа, Давид Александрович. Увиливаете. Не так начинаете наш разговор.

– Почему же? Я ответил на ваш вопрос, что в ученых делах ничего не понимаю. Давайте о медицине говорить. Хочу знать, сколько меня здесь продержат.

– Когда вылечат, тогда и выпишут. Таков порядок.

– Чудесно. Мне здесь нравится. Обхождение вежливое. Я люблю таблетки пить успокаивающие. Пей сколько хочешь. И палата хорошая: тихая, а сосед молчит и не курит. В общем, вполне дом отдыха нашего профсоюза.

– Давайте, Ланге, без шуток. Повторяю: чистосердечные признания и правдивость будут первыми симптомами вашего выздоровления. Вот – фотокопия амбарной книги. Почерки идентифицированы, да вы и не отказываетесь ведь, что вели записи собственноручно. Поэтому давайте ближе к делу. С чьих слов или с чьих сочинений?

– Скажите, что нужно делать, чтобы прекратить сердечные перебои? – спросил я, оттягивая время для соображения.

– Я не врач, – сказал тип и покраснел, поняв, что жидко обкакался. – Я не терапевт, – поправился он. – Так с чьих слов или с чьих сочинений ваши записи?

– Сколько мне дадут за то, что я их вел?

– Вас не собираются судить. Вас лечат.

– Спасибо за бесплатное лечение. Хорошо. Я скажу вам всю правду. У меня был в Москве друг. Абрам Грейпфрут. У него были парализованы руки после допросов в Министерстве госбезопасности. Разумеется, он не мог записывать своих мыслей о наболевшем на обиженной душе и просил делать это меня, что я и делал. Не отказывать же искалеченному приятелю. Затем Абрама увезли в Израиль две дочери. Записи он просил меня сохранить до лучших времен, то есть до его распоряжений. Абрам недавно умер. Вы можете увидеть у меня дома фото его гроба и письмо от старшей дочери. Это все. – Насчет гроба и письма я внаглую соврал.

– Дополнить что-нибудь желаете?

– Конечно, – говорю, – с большим удовольствием желаю сделать пояснение.

Когда я записываю с чужих слов, у меня в голове не остается ни малейшей памяти о записанных мыслях и наблюдениях. Я поэтому не мог кончить школу и пошел на завод, где, разрешите напомнить, работал до последнего дня и считаюсь замечательным карусельщиком. Мне Косыгин руку пожимал…

И верите, после этих моих слов тип снова густо покраснел, а я вспомнил мгновенно, где я его все-таки видел. Вспомнил! Далеко, значит, мне до склероза! Мы еще попляшем, Давид! Мы еще покружимся на славной карусели с серебряными бубенчиками!

Однажды к нам на завод пожаловал Косыгин. Мы выпускали важную продукцию по контракту с Америкой, и он пожаловал проведать, как у нас идут дела. С ним был важный американец. И конечно же в охране Косыгина я видел этого сидящего передо мной типа в белом халате. Я не мог ошибиться! Да и он наверняка узнал меня. Как же не узнать, если он простреливал меня своими фарами, когда Косыгин остановился около моего карусельного станка. Тип смотрел на меня так, держа одну руку в кармане, как будто я вот-вот должен был вынуть пушку, чтобы пустить в пузо премьер-министра семь разрывных пуль, а тип готов был предупредить это жуткое покушение одним метким выстрелом прямо в поджелудочную железу, другим – в сонную артерию. Как же нам было не вспомнить друг друга с помощью Косыгина! Замечу здесь, что после покушения фани Каплан – этого неважного ворошиловского стрелка – на Ленина охрана вождей, прибывавших на встречу с родным рабочим классом, была такой тщательной, что нам запрещалось держать в руках тяжелые предметы, металлические болванки и инструменты.

– Увиливаете, Ланге, от прямого ответа, – сказал тип. – А вы перечитывали амбарную?

– Боже упаси! – сказал я. – Зачем? Я же не для себя записывал, а для Грейпфрута, для больного парализованного Абрама.

– Ну, хорошо. Покончим пока с этой темой. У вас есть знакомые среди персонала спецбольницы?

– Чем вызван такой вопрос? – спросил я.

– Вы могли бы с ним или с ней передать записку домой и получить передачу. Иным образом это сделать сейчас невозможно. Мы идем вам навстречу.

– Нет у меня здесь знакомых.

– А до вас доходит, Ланге, – начал раздражаться «терапевт», – что вы отягчаете свое положение? Вы понимаете, что вас могут скрутить в бараний рог и тогда вам уже не выпрямиться?

– Ну, – говорю, – если вы так слабы и не влиятельны, что не можете без помощи персонала спецбольницы передать моей семье записку и мне принести домашней пищи, то навряд ли согнете меня в бараний рог. Навряд ли!

– Со-о-о-гну-у! – просто взвыл вдруг от бешенства мой лечащий врач. – Согну-у! – Тут он взял себя в руки, вогнал, так сказать, бешенство внутрь, но оно исказило его прикидывавшуюся благодушной харю, да и сам он больше не корчил из себя сочувственного добряка. – Я не таких сгибал вот этими руками.

Стальные духом раскалывались у меня, как овечки! Понятно?

– Я очень хорошо это понимаю, – сказал я, радуясь в душе, что не чувствую угодничества, мизерной бздиловатости (страха) и крысиной жажды спасти любой ценой свою старую шкуру.

– Вот так и будем разговаривать. И запомните: из вашего «бублика» вы сию минуту можете угодить туда, где этот «бублик» припомнится вам как цимес! Ясно?

– Яснее быть не может.

– Вы давно ели цимес? – снова заорал «терапевт», и крик его никак не соответствовал смыслу вопроса.

– Вы меня утомили. Болит голова, разбитая, как я теперь понимаю, вашими молодыми «романтиками». Что от меня нужно КГБ? – спросил я.

И вот что я узнал, дорогие! На третий день моего пребывания в «бублике» по «Свободе», «Немецкой волне» и «Голосу» было передано сообщение об избиении меня на центральной улице города переодетыми кагэбэшниками. После чего я был помещен в психушку. Моим родным запретили посещать меня и передавать пищу. Подробности сообщения были такими точными, что карповцы сделали неглупое предположение о нахождении или в их рядах, или среди персонала психушки диссидентского агента. На меня, как я понял из откровенного разговора с Карповым, им уже было накакать. Им нужны были фамилия «мерзавца» и прекращение утечки информации. Я им выкладываю все начистоту – они меня шугают (выпускают) на волю.

Карпов уламывал меня и так и эдак, грозил, хитрил, обещал, орал и всячески говнился. Процесс над группой диссидентов, один из которых окопался в психушке по заданию ЦРУ и мирового сионизма, был ему просто необходим. Мне же он нужен был как пятке… одно место, которым Сол и Джо удивляют своих девчонок. Вот я и поозоровал. Мне захотелось есть и спать, и я сказал:

– Вы с моим делом, голубчик, жидко обделались. У вас уже полные голенища. Вы можете сейчас пустить мне пулю в лоб, но своей шкуры таким образом не спасете. Я хоть и не начальник, но разведчиком был замечательным, и я умею молчать. Можете зажимать мне дверью яйца – убедитесь в этом.

Предлагаю разбежаться по-хорошему. Иначе мои друзья и родные поднимут шум на весь мир. На вас полетят все шишки. А уж Георгию Матвеичу всей этой каши не простят. Депутатом Верховного Совета от нашего избирательного округа ему уже не быть никогда. Так и передайте слуге народа. Лучше будет, если меня немедленно освободят. Извинений я не требую. Они даже были бы мне неприятны.

Что вы скажете?

Карпов растерялся и выстукивал пальцами по столу «Если завтра война, если завтра в поход». Я же выстукивал назло ему любимый «Фрейлахс». Потом Карпов нажал кнопку. За мной пришли два санитара и волчица – моя врачиха.

Она о чем-то пошепталась с Карповым и сказала:

– В пятую.

– Скажите, чтобы выдали таблетки, – сказал я. – Третий день не получаю. Не сплю и умираю от тоски.

– Увести! – гаркнул Карпов, и меня перевели из «бублика» в тихую пятую палату. Кто, вы думаете, меня туда сопровождал? Помните участкового, который перестрелял всю семью, кроме тещи – старой половой разбойницы? Он был одним из санитаров. Его признали безумцем и поместили в психушку на пожизненное принудлечение. Он был силен и исполнителен. По приказу врачей ласково успокаивал больных. По приказу колотить – колотил на совесть и с перевыполнением плана. А второй был тоже силен и исполнителен, хотя спятил навек. Он считал, что его забросили на другую планету, где живут существа больные, злобные и вредные, вроде хорьков. После рабочего дня он, говорят, посылал телепатические донесения на Землю о ходе своей космической миссии по переделыванию хорьков в разумные существа. И о них, и о моих трех соседях по пятой тихой палате рассказывать до бесконечности, ибо, поверьте мне, начав, уже трудно остановиться. Так что, дорогие, я чувствую, что в этом письме вполне найдется местечко для возвращения к рассказу о Федоре.

Я, конечно, ничего не знал, что с ним происходит почти два года, и только при первой нашей свиданке Федор рассказал мне, что автором его дела был наш фронтовой переводчик – Козловский.

Была у меня на фронте мыслишка, что этот заносчивый жлобина – мелкий сексотишка, но не в моих привычках объявлять таковым на основании одних только предположений даже самую неприятную отвратину. Не знаю, как это делается в Чека конкретно, но, копнув биографию Федора по гражданской и военной линиям, докопались до Козловского. Дернули, полагаю, его, одурили, припугнули (это несложно), и он дал, к радости «рыцарей революции», развернутые показания на Федора, бывшего своего непосредственного командира.

Над ним бились день и ночь уже девять месяцев. Не давали спать по ночам: таскали на допросы. Морили голодом и холодом в карцере. Подсыпали какую-то пакость в баланду (бульон на воде). Били. Колотили. Изощрялись в издевательствах. Шантажировали. Подкупали. Улещали. Инсценировали расстрел.

Слух о несгибаемости некоего Пескарева дошел постепенно до высшего начальства. Федор разрывал по швам все пришивавшиеся ему дела и не желал брать на себя даже самых пустяковых, по которым он получил бы свой червонец и поменял тюрьму на лагерь! О том, чтобы освободиться за недоказанностью обвинений, он и сам не помышлял. Понимал, что свободы ему не видать как своих ушей, но и на попятную идти не желал после того, что вынес за долгие месяцы тюремной тягомотины советского следствия. Это было бы нелепо. Лучше уж смерть, решил Федор, и ждал ее со дня на день. Жалел, бывало, что сразу не раскололся, сэкономив силы, нервы и здоровье. Но и следователя своего он так ухайдакал, что тот три раза брал больничные с диагнозом «резкое переутомление». Следователь тоже ведь потерял время, не сумев с ходу согнуть Федора или забить его с подручными до смерти. Вот ими обоими и заинтересовалась Москва. Укокошить Федора по-тихому уже было невозможно.

Несчастному, постаревшему лет на десять, по словам Федора, следователю пришлось вести следствие по классическому образцу – копать, копать и копать. Так докопались наконец до Козловского.

Приводят однажды Федора в кабинет к своему родному Балаеву. Балаев сидит за столом как именинник, чисто выбрит. Не подергивает левым веком, не ворочает, как бык, налитыми желчной кровью глазами. Не орет, не блажит. Не кидается пресс-папье и термосом с кофе. Приветливо улыбается Балаев. И тут почувствовал Федор, что ему хана. Так оно и было. Долго молчал Балаев. Чинил заново карандаши. Рвал старые протоколы. Сжег чьи-то показания. Положил перед собой стопку новеньких бланков протоколов допросов. Позвонил жене.

Сказал, что придет рано. Просил позвать вечерком каких-то Персидьевых и зажарить телятинки. Упрямо настаивал на том, что пусть уксус в селедку каждый наливает сам себе и что картошку молодую лучше отварить, чем поджарить. Наконец, как бы мимоходом, спросил:

– В плену, Пескарев, когда-нибудь бывали?

– Нет. Не бывал, – сказал Федор, и отлегло у него немного от сердца.

– Так, так, – говорит Балаев, берет трубку и просит привести «человека». Пока того откуда-то вели, он не обращал внимания на Федора, чем снова нагнал ему на душу тоски, – чистил ногти и наводил порядок в ящиках письменного стола.

Но вот открывается дверь, и в кабинет входит позорник Козловский, которого Федор в первый момент не узнал. Он был разжиревший, небритый, а местечковый гонор и нагловатое жлобство слетели с него в подвалах следственного изолятора в два счета. Побитый пес, лишившийся вдруг за гнусный нрав покровительства хозяина, сидел перед Федором.

– Узнаете «человека»? – спросил Балаев у Федора.

– Нет. В первый раз вижу этого «человека», – сказал Федор.

– Хорошо. Выкладывайте, Козловский, – торжественно велел Балаев, и тут Федор все, разумеется, просек, но страшно ему стало не за себя, а за комполка, который скрыл историю анекдотического пленения Федора от СМЕРШа, и за меня, не донесшего куда следует об ужасном фронтовом чепе.

Что делать? Федор принял единственно правильное решение. Он для пущего понта (притворства) завыламывался, не узнавая якобы Козловского, и протестовал. Но потом, когда Балаев, увлекшись «погоней», дал пару промахов, Федор понял, что следствие благодаря российскому распиздяйству (бесхозяйственность) не выходит ни на комполка, ни на меня, который, по словам Козловского, погиб в Берлине, понял и как бы под давлением неопровержимых улик и угрозой устройства очной ставки с бывшими плененными немцами драматически раскололся. При этом, для того чтобы поверили в его – стального, по слухам, человека – отчаяние, он драл себя за уши, хотел выпить залпом пузырек чернил и рыдал как ребенок. Балаев же торжествовал.

Федору вломили (дали) после нехитрого и быстрого следствия двадцать пять лет, а Козловскому – пятнадцать.

Вот так, дорогие. Теперь – ближе к делу. Собрала меня моя Вера как следует, запудрил я мозги близким знакомым и своим детям, что еду на дальнюю рыбалку к сибирской речке, взял билет на самолет и не успел очухаться, как в тот же день паршивый старый «ЗИС» перетряс мои кости на колдоебистой дороге.

Я сидел в кузове со своими сидорами (манатками) и смотрел по сторонам на убогое, осеннее северное пространство. Да, думал я, забытый это и проклятый Богом край, если от первого взгляда на него пронизывает тебя до мозга костей серая крысиная тоска. Вон тащится этап – понурые люди в серых залатанных бушлатах и в выцветших от военных времен солдатских ушанках. Попутчик мой – механик-вольняшка с какой-то шахты – восторженно рассказал мне, может, байку, а может, быль про интенданта, которому Сталин лично навесил на грудь орден Ленина за выдающуюся заботу о народном имуществе. Интендант этот велел своим командам собирать на поле боя шинели, шапки, телогрейки, сапоги, валенки и ботинки убитых солдат. А собранные шмотки хранил в складах. И вот когда после войны в лагеря пошли миллионы бытовиков и выданные нашими союзниками бывшие пленные советские солдатики и офицерики, с особой остротой встал на заседании политбюро вопрос, во что одевать всю эту вражескую компанию. Тут интендант и подсунул подарочек вождям: склады, битком набитые имуществом павших в боях за Родину, за Сталина. На первый раз, сказал, на всех хватит, а там еще что-нибудь придумаем. И Сталин ему вручил орден своего приятеля Ленина.

Я в кузове помалкивал и старался не смотреть на изможденные и обескровленные обидой и отчаянием лица зеков. Отворачивался, когда «ЗИС» обгонял плетущиеся по обочинам колонны.

Не буду рассказывать, как я устроился в поселке на огромной и важной государственной стройке. Вы все равно не поймете, каких это стоило трудов, изворотливости, денег, водки и столичных продуктов. Вы представить не можете, что такое прожить несчастную неделю в поселке городского типа, где каждый второй – вохровец, каждый третий – осведомитель, каждый четвертый – оперативник и каждый первый – заключенный. Но я выдал себя моему попутчику за хитрого еврея, ищущего зону сбыта дефицитных промтоваров. Вольняшки остро нуждались в них в те времена и не желали носить на голове простреленные пулями и продранные осколками мин и снарядов ушанки, дырявые, с въевшейся в сукно кровью шинелишки и прочие, вечно хранящие следы смертельной беды вещички. Споил я этого механика. Отпуск у него еще не кончился. Вот я и оставлял его наедине с бутылкой, селедкой и лучком, который даже вольняшки ценили на Севере на вес золота…

Найти Федора мне – замечательному фронтовому разведчику – было несложно. И не то еще, бывало, находил. Он работал на стройке здания райкома партии. Бригадирствовал, то есть по-ихнему «бугрил», как я понял. Я притырился на чердаке двухэтажной школы, стоявшей рядом с будущим райкомом, и мне хорошо было видно оттуда, как к вахте подъехали три грузовика, как из них выгрузились зеки и выстроились по пятеркам, как их загнали в зону стройки, пересчитали и распустили, когда конвой залез на вышки и дал знать об этом ударами железяк по звонким рельсам.

И вот я увидел среди зеков Федора. Он давал какие-то указания малярам и штукатурам… что-то доказывал начальнику конвоя… сидел на бревнах, подставив лицо осеннему солнцу… ругал здоровенного детину в белом переднике и даже схватил дрыну, чтобы отметелить (побить) его, но передумал, махнул рукой и свернул самокрутку. Потом он зашел в здание райкома и долго не выходил… Потом встречал приезжавшие со стройматериалами грузовики…

Опять пропадал то в здании, то за ним… Долго кашлял, зайдя за штабель досок… беседовал с приехавшим на «эмке» штатским инженером… снова кашлял, тыкая наряды прямо в морду пьяного, судя по всему, вольняшки-прораба… шептался о чем-то с шофером грузовика и тайком передал ему то ли деньги, то ли письмо… Может быть, даже ко мне. И вот тут я сел на чердаке на пыльное стропило и заплакал. Я заплакал от счастья, что друг мой жив, что тянет он срок, несмотря на кашель и чудовищное похудание, и что жизнь наша, советская, будь она проклята, жизнь, непосильная временами для понимания и великодушной оценки, и вмещено в нее столько беспричинных тягостей, страданий, обид, унижений и смертей, что пухнут мозги и душа обливается кровью в бесполезных попытках соотнести муки и жертвы народа с тем, что гнусная пресса называет «зримыми чертами коммунизма». Будьте вы прокляты, продажные писаки и лживые трубачи, думал я плача, и чтоб глаза мои загноились, увидевшие все, что я видел, если они еще раз заглянут в слова Заславского, Эренбурга, Полевого, Татьяны Тэсс, Чаковского, Кожевникова, Катаева и прочих ужасных газетных блядей, замазывающих сладкими цветными слюнями и соплями гнойные язвы, боль и сумасшествие изолгавшейся одной шестой части света… Господи, за что такое наказание неповинным в политической дьявольщине людям? Неужели Твоя это, Господи, воля? – вопрошал я и, перестав плакать, сказал сам себе тихо, беззлобно и окончательно: нет, не Твоя это, Господи, воля и не Твоя вина. Сами мы люди во всем виноваты, сами!

Я и теперь не мог бы вам объяснить, почему тогда пронзило меня такое сердечное убеждение. Не могу, и все. Я только уверен, что Господь Бог здесь ни при чем, хотя я не знаю, могло ли не быть с моей страной и с теми народами, которых она увлекла за собой в бесовскую свистопляску, то, что с ней происходит с семнадцатого года, или все это должно было произойти.

Человеческой башке до этого не допереть, если даже она пожелает заплатить всей жизнью своей за мгновенную разгадку нечеловеческой тайны истории.

Потом уже, при первой нашей встрече, мы с Федором говорили об этом и о многом другом, а в тот раз я, наблюдая за своим другом, счастлив был, что жив он и что завтра-послезавтра заимеет, даст бог, сюрприз, которого, возможно, не ожидает.

Вечером подъехали «ЗИСы». Зеков выстроили, пересчитали, усадили пятерками в кузова, закрыли ворота стройзоны на замок, и мне стало абсолютно ясно, как я должен поступить.

И вот, дорогие, представьте себе следующую картину. Ночью с большим кешарем (передача) для Федора ваш бедовый родственничек, кося (притворяясь) под пьяного, пробирается, отворачиваясь от промозглого ветра, на стройку вонючего райкома партии.

Вот он через дальнюю от вахты вышку вертухая спрыгивает в зону.

Заметает в предзоннике следы и идет себе к парадному подъезду, над которым уже просыхал барельеф учителей человечества – Маркса, Энгельса, Ленина и не подохшего еще Сталина. Родственник ваш понимал, что в здании должна находиться прорабская хавирка (комната), где Федор возится с чертежами, нарядами и кемарит (спит), убивая время неволи. В здании стояла тьма-тьмущая, но фонарик был у меня с собой. Я знал, что окно прорабской выходило во двор стройки. На последнем этаже я нашел запертую дверь. Все остальные комнаты и помещения были открыты. Значит, это была дверь прорабской. Надеюсь, вы рассуждали бы подобным образом в той ситуации. Дверь была еще не капитальной, а дощатой. Снять ее с петель, войти в хавирку и повесить снова было нетрудно. Сделав все это, я огляделся. Стол, стул, полки с деловыми бумагами, нары, электроплитка, на ней жестяной самодельный чайник, графики и списки рабочих. Я выключил от греха подальше фонарик, прилег на нары и, решив действовать сообразно обстоятельствам, крепко задрых. Не люблю я умозрительно опережать события и предвосхищать их неведомый нам до поры до времени ход. Потому что случалось мне в ожидании какого-либо решительного действия обсасывать заранее детали своего поведения, и вот такая высосанная из пальца схема мешала впоследствии соответствовать неожиданным и конечно же непредусмотренным поворотам и играм чистого случая.

Но все же, перед тем как задрыхнуть, я нашел в прорабской местечко за ящиками с гвоздями и олифой, где было отлично притыриться, если утром сюда зайдет первым не Федор, а, скажем, сам вольный прораб или конвойный.

Давненько, с казарм, не спал я на нарах, но ничего, заснул, да еще как.

Хорошо спал, и сны мои были детскими, чистыми, страшными и счастливо кончались. Необыкновенно крепнет душа от таких снов, словно с курорта возвращается, ободренная и поддержанная ими нести в нелегкую жизнь свой крест без уныния и злобы.

Чуть не проспал. Разбудил меня занудный рев подъехавших грузовиков.

Сердце мое забилось от волнения и страстного нетерпения обнять наконец ошарашенного моим появлением Федора. Я притырился за ящиками в дальнем углу… Жду, стараясь ни звуком, ни движением не выдать своего присутствия.

Забыл сказать вам, что помочился я из окна еще ночью, а то бы не вытерпел и – быть беде. Не знаю, сколько так прошло времени. На часы я старался не смотреть.

Наконец послышались голоса Федора и начальника конвоя. Оба они зашли в прорабскую, и между ними состоялся разговор. Деловой разговор. Я понял из него, что начальник конвоя строит на имя своей матери здоровенную домину и ему нужны стройматериалы. Секретность сделки он гарантировал. Федор сказал, что ему не жалко казенных материалов, ибо их разворовывали и будут разворовывать все, начиная с секретаря райкома и кончая начуправления МВД.

Но он хочет, чтобы платой за доски, паркет, гвозди, краску, железо и кирпич была возможность закупать для бригады приварок в вольных магазинах, передача писем, снабжение махоркой и одеколоном для питья «Красная Москва». Начальник согласился.

– С тобой легко, Пескарев, – сказал он.

– А с тобой намного легче, – ответил Федор, после чего начальник ушел.

Федор крикнул кому-то, чтобы его до обеда не дергала ни одна падла. Он занят нарядами и хочет покемарить (поспать). Вот тут я заворочался, вылезая из-за ящиков, но совсем на всякий случай не вылез. В общем, когда Федор с недовольным возгласом: «Ну, что еще там?» – подошел к моему загашнику (тайнику), я не стал орать всякие слова, я только, улыбаясь торжествующе и радостно во все свое счастливое рыло, смотрел на хлопающего ушами Федора…

Не буду вам здесь пересказывать, о чем и как мы говорили в первые минуты, говорили то шепотом, то жестами и просто без слов понимали друг друга, чокаясь и закусывая коньяк столичной бациллой (самая лучшая закуска) из Яшиного магазина.

Вы бы попробовали вот так полулежа проторчать за ящиками в узком пространстве три дня и три ночи. Выбирался я из зоны вечером после снятия бригады, спаивал механика и снова возвращался ночевать в прорабскую. Федор успел перетащить на себе в лагерь теплые вещи. Чеснок, лук, сало и прочие дела он притырил на стройке. До весны у него была неплохая поддержка. Я знал, что свиданка со мной его подзарядила, и уехал, не погорев, слава богу, и не подведя под монастырь друга.

Уехал я и с радостью, что свиделись, и с ужасной тяжестью на душе от всего увиденного и услышанного. Пересказывать не стану. Читайте «Архипелаг», дорогие. Читайте и пересказывайте своим близким и знакомым. Может быть, они пошустрей засопротивляются всякой коммунистической, а точнее, фашистской заразе. Может быть, вы точнее поймете, на каких костях строилось общество развитого, как приучают его именовать цекистские мошенники, социализма.

Перейдем теперь опять ко мне. Вы и так заждались окончания этого письма.

Несколько дней никто меня никуда из тихой палаты не дергал. Я наслаждался покоем, выздоровлением головы и ребер и сладко обмирал от надежды возвратиться вскоре домой. Я приглядывался к сестрам, медбратьям и врачам, пытаясь просечь в них того, кто выносил информацию из психушки. Я обмозговывал каждый взгляд, брошенный на меня, и придавал значение даже случайным словам врачей, обращенным ко мне, но не мог даже строить предположений. Да и зачем? Дай бог здоровья и счастья человеку и подобным ему людям, благодаря которым и наша страна, и мир знают, что вытворяют «самые гуманные на свете» гэбэшники и партийные придурки с нормальными гражданами.

Про свою обиду я старался не думать, чтобы не растравлять душу. Я как бы подвел в душе итог своим отношениям с гнусной Сонькой (советская власть) и в который уж раз почувствовал и понял, что ни водородные бомбы, ни ракеты – ничего не прибавило ей благородства и великодушия. Как была с семнадцатого года мелким, коварным, лживым и жестоким грызуном, так и осталась. И вожди ее, за исключением, пожалуй, Никиты, которого похоронили по-человечески, в сырой земле, а не в кровавой стене, под стать ей.

Ты, Давид, крепни, сил набирайся, Бога благодари, что чекисты по недосмотру тебя не угрохали начисто, и жить готовься продолжать. Жизнь ведь за решетками ликует яростно! Ветер с карнизов капли дождя слизывает. Голубь парит в синеве, никакого всемирного тяготения не чуя. Люди своими и чужими делами занимаются. И чего только не происходит в одну только вот в эту минуточку на живой, сносящей терпеливо и милостиво все обиды и измывательства над собою, на нашей чудоподобной земле!

Вон мужичонку-людоеда, соседа моего бывшего, потащили санитары из «бублика» куда-то на экспертизу. Орет он, язык вываливает, вроде бы помешанный, но нет! Цепляется людоед за жизнь всеми когтями. Чует, что единственная для него возсть спасти шкуру – быть признанным больным с рождения безумцем. А ведь мне, ирод, открылся, поняв безошибочно, что не в моих правилах донести, настучать даже на него, на змея, которого любой человек должен, взяв перед Богом грех на свою душу, удавить сальным кухонным полотенцем и выбросить то полотенце на помойку. Мерзопакость.

Приперся он из своей затерянной на Тамбовщине глухомани в наш невезучий городишко свидеться с умирающей сестрицей. Наследство получить хотел: денег десять с лишним тысяч, дом и всякий скарб. И решил, людоедина, пойти купить что-нибудь в наш гастроном центральный. А жрать в гастрономе нечего, кроме прошлогоднего борща в банках ржавых, «Завтрака туриста», где перловка полусырая смешана с томатом и рыбными опилками, хлеба, соевых конфет и «Советского шампанского». Взял людоед шампанского, хлеба, кислой капусты и соевых конфет. В ярость, по его словам, ужасную пришел от такого выбора продуктов, но делать нечего. Жрать охота, а в доме умирающей из еды только герани пожухлые, неполитые и переживший не одно уже поколение хозяев фикус.

Даже собаки шелудивой не было в доме умирающей. А то людоедина закусил бы вымоченной в уксусе и затушенной в чугунке собачатиной. И вот, забыв от голодухи следить за выражением своей людоедской хари, вышел он на улицу, на проспект Ленина, со зверски горящими глазами и оскалив крепкие свои белоснежные красивые зубы. «Милиционера вон того молоденького зажарить бы сейчас на вертеле! Неплохо пошел бы он под шампанское и кислую гастрономовскую советскую, мать ее ети, капустку! Ишь, рыло наел, поросенок в фуражке!» – подумал тогда, оголодавшись, людоедина моя знакомая и, совсем забывшись, впервые за много лет скрытной жизни, облизываясь и сглатывая бешеные слюнки, стал заглядываться на пухленьких мальчишечек, дебелых бабенок и стройных, скачущих, как овечки, девушек… Забылся, змей, и это его погубило. Догнал тварюгу тупой колун.

– Извините, гражданин, ваши документы! – говорит ему запыхавшийся милиционер, которого «гражданин» воображал десять минут назад посаженным на вертел и потрескивающим над угольками.

Вынул мой сосед по «бублику» паспорт. И тут бросается на него с диким воплем интересная женщина, тянется наманикюренными ногтями выцарапать глаза и кричит, задыхаясь, побелевшими губами:

– Это – он!.. Он! Это людоед, товарищи!.. Не дайте ему уйти… Я не сумасшедшая!.. Это – людоед!

– Пройдемте, гражданин. Там разберемся. Следуйте, гражданка, за нами, – сказал жареный милиционер.

Вот тут-то и окатило нашего людоеда тухлой белой и холодной волной приближающегося возмездия. Открыл он по дороге в отделение шампанское, чтоб не пропало зря, вылакал его из горла, заел кислой капустой, что само по себе было частичной местью за все его злодеяния, и стал безумно хохотать, решив, что прикинуться бесноватым – единственный шанс на спасение от вечной каторги или смерти…

Он сразу же узнал в интересной женщине молоденькую девчонку, которую намеревался забить и сожрать в каком-то сибирском городе в голодном 1944 году. До этого он, по его словам, угробил более двух десятков душ, а тела их пускал на прокорм себя, своей бабы и несчастных доходяг, эвакуированных из блокадного Петербурга. Петербургом мы с Федором называем город, ныне носящий имя Ленина.

Помню, в самом начале людоедского рассказа я чуть не сблевал от чувства гадливости и исступленного гнева своего сердца и с трудом спросил:

– Как же ты мог пойти на такое?

– Советская власть приучила, – с глубоким убеждением и прискорбным вздохом, как человек, внушающий себе, что нет его личной вины в чем-либо ни капельки, ответил людоедище. – Она, и только она! – повторил он упрямо. – Разве не она голодуху устроила по всем деревням в нашей области? Она! – Тут он перешел на шепот: – Комиссары-то, паскудины, все до зернышка у нас позабирали, коров-кормилиц и лошадей увели, кур на постое пережрали, нас с одним шишом оставили. А было нас шестеро пацанов у отца с матерью. Хочешь верь, Давид, хочешь не верь: у меня на глазах один за другим брательники мои мерли. Тогда мать повесилась, загоревав и с ума сойдя, а папаня сказал: «Будя! Поели вы нас – теперича мы вас пожуем маленько!»

Пропал куда-то папаня дней на пять. Вертается на санях. Ночью дело было. Я сам так ослаб, что, когда подсоблял выгружать из саней какой-то тюк, в обморок завалился. Очухиваюсь от тепла жизни, и кружится моя голова, потому что учуял я бульканье на печи духовитой похлебки и увидел на столе горку испеченных ржаных лепешек. Выкормил меня папаня. Юшку одну сначала давал, которую ты зовешь бульоном. Лепешки кусок размачивал и давал мне. Потом к мясу помаленьку приучил. Мясо, скажу тебе, как мясо: смесь вроде бы курятины с поросятиной, несколько прислащенная. Оклемался я – парнишка. Силенка во мне враз заиграла, и тогда открылся мне папаня. Мы, говорит, Михей, не скотину жрем, между прочим, с тобою, а кое-что похуже! Комиссаров мы с тобою шамаем, ибо другой возможности спасти жисть себе и своему последышу временно не предвидится. Они нас тыщами жрут и в могилу голодною смертью вгоняют, а мы их по одному с тобой, по одному. На всех оставшихся в деревне хватит. Видишь, по воду люди пошли? Ожили. Мне спасибо говорят. А уж я за свой грех на Страшном суде один отвечу. Отвечу один и оправдываться не стану. Не хочу – бесстрашно скажу хоть самому Господу Богу – оправдываться, но готов к любому наказанию. Нельзя было с нами так поступать. Нельзя было не за людей считать, а за кулаков каких-то! Нельзя было! Прости, скажу, Господи, за вину не перед зверями-комиссарами, а перед Тобой!.. В общем, Давид, спас тогда мой папаня человек тридцать от голодухи. Пропадал иногда на неделю. Потом вертался. Муку, ворованную у Советов, привозил, соли, масла постного и мясо в тюках. Никто так и не узнал, что это было, кроме меня.

Вокруг же на много верст повально опухали и подыхали люди, и не то что на сев выйти по весне не могли, а хоронить близких сил не хватало. Вот до чего довели деревню большевики-коммунисты. Если бы дали тогда мне товарища Сталина – зверя бешеного, и Кагановича в придачу – исполнителя его первого по колхозам, я бы живьем их обоих сожрал, клянусь тебе, и не покривился бы, только соли бы маленько попросил, уксуса и горчицы…

Перемерли, в общем, тогда везде люди. Даже лето с лебедой, крапивой и ягодами не спасло многих… А наша деревенька уцелела благодаря папане. Но и уцелела на свою беду. Набрел на нас случайно какой-то инспектор. Видит баб, мужиков и пацанву с рожами более-менее отъетыми и давай орать: «Вы хлеб, сволочи, от советской власти схоронили! Сидите тут, жрете и в колхоз не вступаете. Но ничего! Скоро вы у меня в Сибири попердите ишачьим паром!»

Хотел было папаня, я это по его глазам понял, прикончить инспектора, но людей засмущался. Порыскал инспектор по хатам, порасспрашивал деревенских про исчезнувших с концами товарищей и уехал. А деревня вся наша разбежалась по городам куда глаза глядят.

Подались мы с папаней к дяде его на Алтай. Только обстроились там слегка, скотину завели, жить и все такое, как опять нагрянули к нам комиссары и давай раскулачивать, то есть грабить. Папаня велел мне в город бежать и больше вообще в деревню, на землю, не возвращаться. Сам же единолично перестрелял восемь человек из продразверстки и потом в рот себе дуло вставил. На том месте теперь памятник стоит «Зверски убитым пионерам сталинской коллективизации. Вечная вам память, товарищи!». Я там был как-то. Видел. Папаню помянул… Так-то вот, Давид…

Жил я в городе. В Сибири. Женился. Истопником в обкоме работал. Насмотрелся, как коммунисты в тылу во время войны гуляют. Вволю насмотрелся, как пьют они, блядуют, обжираются и руководят тыловой жизнью. Бессовестные, надо сказать, наглые и безнаказанные в большинстве своем люди. А бабы их скупали у эвакуированных золотишко, камешки, картинки всякие и заграничную одежонку. Верней, не скупали, а на хлеб, сало и табак меняли. И вот, не знаю, как уж это вышло, звериная ненависть во мне вдруг объявилась. Не к обкомовцам, а вообще. Просто глаза мои залила ненависть. Видать, не прошло без следа то, что выкормил меня отец человечиной, не прошло…

Лет десять назад книжка мне попалась про тигра-людоеда и как его обкладывали, чтобы уничтожить. В Индии дело было. Вот и я вроде того тигра был, только похитрей. На фронт я идти воевать за большевиков не желал.

Блатной один беглый мастырку мне заделал: сахарной и табачной пыли я надышался и кровью захаркал. В легких рентген указал огромное затемнение.

Чахотка, так сказать. Белый билет и добавочная хлебная карточка. Из обкома уволили меня по болезни. И взялся я за свой скверный промысел. Надо сказать, что баба моя тоже в жизни кровожадностью заразилась. А может, и родилась самой собою. В детдоме она уборщицей работала. Но на самом деле главным воспитателем являлась. По струнке сироты у нее ходили, а как выкаблучивался кто-нибудь или воровал на кухне, так она бралась за дело и колошматила виновных в кладовой мокрыми полотенцами. Двух пацанов-армян до смерти забила. По почкам она их, по почкам. Ну, это ладно. Хрен с ней, с бабой. Она и подохла не лучшей смертью – от рака. Год от боли выла, но врачи не давали ей успокаивающего, сволочи. Слухи до них дошли какие-то о жестокости бабы моей. Короче говоря, Давид, взялся я опять за это дело. Не без предварительного размышления взялся. Как тигр, примеривался к моменту. Не мог же я завалить самого секретаря обкома – жирную такую рожу? Не мог. Хватились бы его сразу. И за простых городских нельзя было браться. Риск.

Эвакуированные мало кого из начальства интересовали, да были они такими худыми и синими, что самих откармливать пару лет надо было котлетами с макаронами. Впрочем, в бабе моей ум был крепкий и дотошный. Уговаривать мне ее долго не пришлось. Давай, говорю, потрудимся с годочек умело, и нам на всю жизнь хватит. Уедем отсюда, дом купим и будем кверху пузом лежать да радио слушать.

Думали мы, сидели с бабой, думали и додумались. Аж в ладошки захлопали.

Верно уж больно додумались. Ай да мы, ебитская сила! Сами мы жили на краю города, за пустырем, в домишке, уцелевшем от пожара целого барачного поселка. И вот идет однажды моя баба к госпиталю, где раненых залечивали и опять на фронт гнали. Губы, сука, накрасила, брюхо ремешком опоясала, чтобы бедро ходуном ходило, волосню ужасно густую на ногах я самолично выбрил ей своей опаснейшей бритвою, туфли гуталином намазала, пудрой заграничной, на хлеб вымененной, рыло наштукатурила, духами «Красная Москва» освежилась и двинулась красючкой к раненым. Я говорю, ты выписанного тащи, залеченного, дура, чтоб не хватились его, чтоб он с предписанием был, с вещмешком продуктовым и так далее… Но зря я бабу учил. У нее у самой башка была, как у Гитлера, – умная и ужасно злющая. Первого привела она молодого офицерика-летчика. Я же, согласно плану, за стеной находился в чулане, откуда мне и слышно было и видно, что в моем доме за стеной происходит…

Смотрю, а она, падла такая, глазками и взаправду играет, рюмки-стопочки волокет, винегрет, тушенку, офицерик вещмешок развязывает, по жопе бабу гладит, изголодался, видать, по этому делу. Сели, чокнулись, выпили, закусили, сволочи. Мне-то каково за стеной слюнки глотать? Еще выпили и смотрю: штаны офицерик сымает, не стесняется нисколько и идет прямо на мою бабу со своим стоячим наперевес. Баба и растерялась. А может, и притворилась, что растерялась. Все они, эти бабы, Давид, враги народа, поверь мне. Не ожидал я такого течения событий, не ожидал. Офицерик закосел с непривычки, валит бабу мою, хоть она и верещит свои любимые слова: «Не давай поцелуя без любви!» – валит и приговаривает: «Почему же, госпожа, без любви? Я тебя люблю, как небо, и если ты мне сейчас не дашь, то, значит, ты меня не любишь, и тогда я умру».

Надо сказать, с пистолетом был этот офицер, боевой. Даже гимнастерку всю в орденах не снял. Отвернулся я от щели, чтобы сдержать себя и шуму не поднять с пальбою, только слышу, как офицерик, пилот проклятый, жахает мою бабу и то и дело говорит ей: «Теперь давай бочку сделаем… Хорошо?..

Переходим в штопор!.. Ух, как хорошо!.. Переворот через крыло!.. Держись, Тоня!.. Смерть фашистским оккупантам!.. За Родину! За Сталина!.. Бомбиться еще рановато!.. Мы еще полетаем, Тоня! Я на тебе женюсь после войны… Ты „Ильюшин“, а не баба!.. Перехожу в двойной иммельман!»

Затрясло меня, Давид, как сейчас помню, глянул я в щелку, смотрю: баба моя на краю стола сидит, средь закуски, нога у нее одна где-то сбоку дергается, другая желтый абажур задевает и качает, летчик же на табуретке на коленках стоит и орет: «Тоня… Тоня… заходим в пике… потом мертвую петлю делаем… потом бомбимся на пару… Тоня!»

Ввела меня эта «мертвая петля» почему-то в бешенство. Не стал я ждать, когда сука эта поднесет офицерику обормота стакан, где самогон на крепком самосаде настоян, чтобы враз в сон, с ног долой, чтобы дух вышиб обормот из человека, и делай тогда с ним что хочешь. Беру полено березовое, тряпкой половой обматываю, вхожу тихонько и не промахиваюсь, и радуюсь, как сейчас помню, что не дал я кончить офицерику, не дал, заплатил он мне за все свои «двойные иммельманы», не вышел, собака, из «мертвой петли» и даже не пикнул.

Придушил я его, для пущей уверенности, шарфом. А баба, ты подумай только, свинья такая, со стола не слазит, пыхтит, глубоко забрало ее, из пике, тварь, выйти не может, и тут меня самого на нее потянуло, ничего с собой поделать не смог. И к лучшему это было, скажу я тебе. К лучшему. Получилось у нас в тот раз с Тонькой так, как никогда еще не получалось, и позабыл я, пока наяривал ее на столе, про яростную обиду. Видишь, как устроен человек и мало еще наукой изучен. А если не залез бы я тогда на бабу, то убил бы. Точно знаю – убил бы. Я ведь и шел с полешком обоих убивать…

Все чисто в тот раз было. Чище быть не может. Вещички на толкучке забодали. Остальное на стюдень пошло и на кулебяку. Это мы у эвакуированных не на деньги обесцененные выменивали, а на часы, как я уже говорил, на золотишко и всякие камешки с бусами… Больше такого случая, как с летчиком, не повторялось. И вообще я строго-настрого приказал бабе брать кого поглупее да покирзовее – пехоту, ибо с ней возни меньше. Глушанет солдатик какой-нибудь стакана два обормота и с копыт; колуном не разбудишь. Все дела… Честно говоря, сами редко… это… ели, но, бывало, пробовали.

Оно… вкусное, но нам и без этого хватало хлеба, водки и сала. От американских консервов, что в госпитале на дорогу в пайке выдавали, деваться под конец было некуда. Рыло у меня от харчей залоснилось. Чуть не погорел из-за него. Пришлось по-новой надышаться сахарной и табачной пыли…

И вышло у меня, у дурня, так, что захотел я бабе своей отомстить за того летчика. Захотел на глазах у нее, у паразитки, поиметь красоточку помоложе. Пусть поглядит и потрясется, как я в чулане темном, пусть поскрежещет, тварь, зубами и перекосится в сикись-накись от человеческой ревности… Теперь, говорю, я приведу человека. Сиди там смирно, пока управлюсь. Выйдешь если раньше времени – промеж глаз садану из пилотского нагана!

Семья была одна из Ленинграда. Выкормил я ее стюднем, бульоном и кулебякою. Подохли бы без меня как пить дать. Было время, когда за кольцо с бриллиантами люди масла не находили. Выкачали и из Сибири все соки.

Ленинградские дохли тучами, как мухи. Ну и взмолилась старушонка одна видная спасти ее внучку. На одного вас, говорит, молиться на том свете буду и берите все, что у меня есть, все – ваше. С трудом поднял я на ноги девчушку. Лет пятнадцать ей тогда было. С трудом. Кончалась в ней от блокады жизнь, и организм уже не желал принимать ничего такого съестного и питательного из человечины. Не желал. Словно чуял ее организм, что что-то тут не то, хотя девчушка с неделю лежала в забытьи. Ладно, думаю, ибо злой какой-то азарт разобрал меня тогда, не покинешь ты так просто, девочка, этот белый свет, я тебя выкормлю, гладкой станешь, грудь нальется, ляжки из желтых палок в теплые пышечки превратятся, с языка след смерти сымется, и волосы вновь отрастут. Выкормлю! И забил я ради той девчушки поросенка нашего, хоть и решил забивать его не раньше Седьмого ноября. Он рос хорошо. Перемалывал, бывало, все косточки, что от солдатиков оставались, и прочее.

Забил. Бульона понес девчушке. Хлеба в него накрошил. Укропчиком посыпал. И ты подумай, Давид, приняла она этот поросячий бульон. Приняла, словно уловила каким-то нюхом, что не туфтовый он, а настоящий свиной, домашний, сознание, однако, потеряла после пяти-шести ложек, думали, не оживет. Ожила. На поправку пошла, как деревце, политое после засухи, силы набирала. И тогда я проникся к ней бешеной ненавистью, что разгадала она состав той пищи и отвергла ее всем нутром. Покоя мне такая страсть не давала.

Знал я уже точно, как я с Лидою поступлю. Только бы заманить ее к себе незаметно, окольными путями, а тогда – завязываем с бабой все это дело и на покой куда-нибудь подальше отсюда… Встала Лида на ноги, и такая из нее вышла красотка, что ноги, бывало, у меня подгибались от слабости, когда я встречал ее на улице. Старушенция заплатила мне за мою настырную работу и за поросятину всем, что у нее оставалось после красных шмонов в старые годы. Много, надо сказать, заплатила.

Но учиться Лида дальше не пошла. Пошла она в госпиталь медсестрою, чтобы фронту помогать. В тот самый госпиталь. Втюрилась там по уши в какого-то романтика, как говорят теперь, тяжелораненого. Встречает меня однажды и просит спасти его. Клянусь, говорит, я расплачусь с вами со временем, сейчас у нас ни денег, ни брошек больше нет. Спасите Игоря! В госпитале голод. Воруют мерзавцы у раненых масло и консервы. Воруют и продают. Их поймают, дядя Михей, поймают, но Игорь-то погибнет. Спасите…

Хорошо, отвечаю, а сам с трудом себя в руках сдерживаю, такая во мне страсть играет. Страсть завалить ее и ломать, и долго не отпускать, и потом уничтожить, чтобы больше не было Лиды на белом свете. Хорошо, говорю, время тяжелое, везде тыловые крысы воруют что и что нельзя, но у меня для себя на черный день припасено мясца и сала. Приходи, поделимся. Гора с горой не сходится, а человек с человеком завсегда сойдутся. Завтра, говорю, приходи, да не болтай никому про мои припасы.

И вот, Давид, сижу я у окошка и жду. Все у меня для ее приема готово. Трудно сейчас рассказать, что во мне происходило, когда увидел я Лиду, идущую через пустырь, идущую спасать своего раненого Игоря. Больше никогда не было таких немыслимых бурь во всем моем организме. Никогда. И задача еще возникла, как виду не подать, что торчит у меня, прямо из портков рвется, извини уж за подробности. Марш в чулан, говорю бабе, и – цыц, если жива быть хочешь. Я тебе, говорю, блядь, покажу двойного иммельмана!

Заходит Лидочка, поросеночек мой, оглядывается. «Дядя Михей, каждая минута дорога! Он умереть может. Будьте милосердны!..» Эти слова старушенция любила мне говорить… Хорошо, говорю, хорошо, и веришь, Давид, сейчас вот, в эту самую минуту, все во мне трясется, как тряслось тогда, и бешено сердце около самого горла ухает… Хорошо, Лидочка, только не отпущу я тебя без того, чтобы не угостить. Как хочешь, но не отпущу… Рожа-то у меня, конечно, зверская, я это сознаю, но, наверное, я тогда по-особенному как-то, не сумев совладать с собой, слова говорил, и Лида вдруг застыла на одном месте, между столом и шкафом, и вытаращила на меня глаза в безумном страхе, словно снова учуяла все обстоятельства, не умея себе в том признаться, и только шептала бескровными губами: «Нет… нет… нет…»

А мы, говорю, никаких «нет» не понимаем, садитесь, Лидочка, за стол. Еще бы минута, и не стерпел бы я… бросился бы на нее, и все было бы так, как задумал, но опять вмешалась в мою судьбу проклятая советская власть.

Стук в дверь. Отворяю, взяв себя в один момент в руки. Две старых вешалки из райсовета появились с подпиской на заем. Это надо ж ведь – в такую минуту!

Ну хорошо, что не позже. В комнату я их не пустил. Собрал быстро Лиде сальца, окорока копченого, масла, сахара, хлеба. Надолго, говорю, эта подписка, беги к своему Игорьку, в другой раз попою тебя чаем.

Надо сказать, что взяла она у меня из рук узелок со жратвой как-то машинально, думала небось в этот момент о чем-то другом. Взяла. Спасибо не сказала. Ушла. Вернее, без оглядки отвалила. И бежала не так, как бегут, когда просто спешат, а так, словно бы уносила ноги от места, на которое не могла оглянуться от страха.

Подписался я тогда на заем, как белобилетник, со скрипом, и баба подписалась, из чулана выйдя, и как только ушли советские старые шкелетины, набросился я на нее вместо девчушки и в момент успокоился. Да, говорит мне баба в отместку, ты – не летчик! Ну, я ей кулаком в бубен (лицо) врезал, с левой – поддых и говорю: «Собирай манатки. Каждая минута дорога. Допечет нас теперь эта девчонка».

В два дня мы снялись. Пару взяток дали приличных в милиции и в райсовете. Берем только драгоценности, деньги и жратву, следы заметаем, хотя их никогда не оставалось, потому что сжигали все или закапывали на пустыре разные ордена, пуговицы, ремни и так далее. Следов мы не оставляли. Тут я был спокоен. Снялись с концами. Жили припеваючи, но не без страха. И больше ничего мне тебе, Давид, говорить неохота. Серая подступает к горлу пустота, серый холод вот сюда, к душе, подступает… Узнала ведь, тварь, безошибочно узнала, а я, может, с этой секунды прикидываться не желаю. Зачем? Верно? Я ведь и фамилии всех солдатиков помню. Не забыл. Пусть хоть родственникам их напишут, что не без вести пропали солдатики, а погибли. Чего зря ждать? Как думаешь, Давид?

– Так и написать, – спрашиваю, – что съела их мразь по имени Михей, невозможный выродок рода человеческого?

– Зачем же прямо так? Пущай чего-нибудь наврут. Они врать умеют.

После этих слов людоед Михей как ни в чем не бывало стал дожирать оставшееся от обеда пюре с вялым кусочком желтого огурца. Я без ненависти, без злобы, вообще без каких-либо чувств всматривался в его заросшее до самых глаз рыло. Всматривался, как в диковинного ужасного зверя, отгоняя от себя мысль о подобии наших существ, не пытаясь даже уловить в своей голове все рассказанное этим выродком и не отшатываясь внутренне от страшного для своей совести решения, от спокойной уверенности, что я его сейчас вот, не откладывая дела в долгий ящик… пусть только дожрет пюре… придушу, сотворю суд, совершу возмездие, не жить мне без этого, ибо ничего не сумел бы я доказать следствию, даже если бы превозмог физическое омерзение к праведному, казалось бы, доносу. Доносить я не могу, вы уж меня извините.

Лучше уж на себя взять ответственность за самосуд. Суд меня осудит, и правильно, но люди оправдают и, воз, Бог простит. Поверьте, дорогие, это я сейчас так рассуждаю, а тогда не было у меня никаких ни на грамм сомнений в том, что я хотел сделать с гадиной. Не должна она была жить, не должна… Только эти слова стучали мне в виски… не должна, гадюка… не должна… не должна…

– А вообще-то раскалываться мне самому нечего. Я хоть впрямую изводил человеков откровенной корысти ради, а другие вон миллионами в Азии глушат и в Париже, говорят, учились. Жизнь до чего хочешь доведет, и пущай жизнь саму, а не меня судят, – пожрав и неожиданно воспрянув тем, что заменяло ему дух, сказал Михей. Затем пакостно и громко отрыгнул и провонял на какой-то миг непереносимой вонью своего существа больничную нашу палату, так что мне стало дурно и плоть моя вместе с душой хотела было спасительно отключиться в обмороке от тяжких и невозможных для нормального перенесения впечатлений, но я сжал в кулачине своей всю боль и жалость за загубленные жизни исцеленных в госпитале солдатиков, сжал с раздиравшим мое сердце несогласием, что такое вот может безвозмездно происходить на прекрасной земле, и, чувствуя, что вот-вот покинут меня от дурноты последние силы, что наступает, воз, конец моих дней, поднялся с койки и без примерки врезал в скулу мерзкой твари… Он отвалился головой к стене… А теперь придушу, подумал я, сейчас придушу…

На этом месте, дорогие, я хочу потрепать вам нервишки, как это любят делать некоторые сочинители страшных и занимательных историй. Я на время оставлю людоеда Михея лежащим неподвижно на койке и пустившим кровавую слюну с губы в завитки своей синеватой и жесткой, как железная стружка, бородищи… Погадайте, что было потом. Уверен, что не догадаетесь. Но не обижайтесь. В конце концов, я пишу не протокол допроса, где «почему» непременно следует за «потому», а вспоминаю. Причем вспоминаю, как я лично хочу, а не Сол или Джо. Мне кажется, что так будет интересней, и я уверен, что если бы писатели выкладывали в самом начале самое интересное и страшное, следуя нервным прихотям некоторых чересчур нетерпеливых читателей, то это было бы так же противно и нелепо, как выпускать в продажу разжеванную кем-то специально для вас жвачку. Жвачка должна быть свежей, а уже как ее жевать – наше личное дело. Хочешь – жуй до конца, не хочешь – прикрепи ее к рулю или к пуговице (так поступают мои внуки), а потом жуй опять. Я уже кое-что понимаю, как видите, в заграничной жизни. Но вообще не жевать, если не появляется такого желания. Все дописанное с этого места я завтра отправляю с Ивановыми (есть у нас и такие еврейские фамилии). Так что продолжения вы будете ждать несколько дней, недели полторы.

Мы остановились, по моему мнению, на одном из самых интересных мест всех писем, вместе взятых. Но я хочу немного забежать вперед из-за уехавших Ивановых. Я эту семью паковал, я ее как следует узнал, я ее отправлял и провожал до самого Бреста и хочу о ней рассказать, потому что семья эта в некотором смысле самая смешная, жалкая и милая одновременно из всех запакованных и отправленных мною в Вену еврейских, русских, литовских, немецких и прочих семей.

Вышло так, что слух про замечательного упаковщика и при этом умного и честнейшего человека, не зараженного низким жлобством (я имею в виду себя), прошел по Подмосковью и вышел, как пишут в «Правде», далеко за его пределы. Мне звонили из Курска, Тамбова, Ульяновска и Брянска с просьбой приехать и помочь упаковаться, мне писали из Ленинграда, Тюмени, Ташкента, Киева, Воркуты – я не знаю, откуда мне только не писали. И я при наличии возможности вылетал то туда, то сюда, помогая людям за небольшую оплату моего беспокойного труда. Каким образом и мое имя стало так широко известно – не знаю. Но это неважно. Наверное, одни передавали его другим, другие – третьим и так далее. Не перестаю удивляться, как это оно до сих пор не попало в поле зрения Лубянки. Береженого Бог бережет.

Приходят ко мне Ивановы. Ему – 70 лет. Жене – 68. Оба высокого роста, но он худой, как шкелетина, она, наоборот, – эдакая бочка. Боевая, видать, была в прошлом бабенка. Мальчику ихнему Валере – 14 лет. Дочери Милке – 16.

Начал Иванов замогильным голосом с того, что он и Клава неожиданно влюбились друг в друга в доме отдыха. До этого Иванов ни разу не был женат и вообще (это я узнал от него самого впоследствии) не обладал женщинами по причине застарелого страха. Он был невинен, но не мучился этим и, что любопытно, не дрочил (онанизм), такая жизнь его вполне устраивала. Работал он в тресте озеленения бухгалтером и страстно любил время годового отчета. Трест этот выбрал Иванова, потому что у начальства и рабочих не было в обороте никаких материальных ценностей, кроме саженцев лип, тополей, всяких кустиков и семян травы, и поэтому там никто не мог вовлечь Иванова в различные шахер-махеры, гешефты, взятки, приписки, очковтирательство, подделку накладных, мухлеж документации, так что он мог спать спокойно, и это было все, чего он желал от жизни, советского общества и светлого будущего. Раз в году Иванова (до брака – Розенцвейга) отправляли в дом отдыха, где он забивал круглые сутки «козла», читал еженедельники «Неделя» и «За рубежом» и был непременным начальником боевой дружины. Дружина состояла из непримиримых борцов против повального блуда в палатах дома отдыха. Всякие, как я понял, уроды и лица с фашистскими наклонностями следили, чтобы мужики не оставались ночью у баб, а бабы – у мужиков. Они же шуровали с фонариками в парке, среди кустиков и если ловили «половых разбойников», то администрация сразу же выписывала их досрочно за моральное разложение трудящихся в период оплаченного профсоюзом отпуска. Раз отдыхать приехал, то отдыхай, собака, а не бесись на казенных харчах, потерпи до дому, уйми животную страсть к женщине мимолетной, которая честной не бывает и с тобою изменяет такому же труженику, как ты…

И вот однажды бывший Розенцвейг возвращается в свою палату с дежурства в лесистом парке, где он испортил удовольствие нескольким пожилым парочкам.

Да, дорогие! Пожилым парочкам! И не удивляйтесь. Наша советская бытовая жизнь в перенаселенных коммунальных квартирах, в комнатушках, где спали, бывало, по пять-восемь человек кроме супругов, включая бабок и дедов, до того уродовала отношения жены и мужа в единственном родном и теплом месте на земле – в постели, что люди, и женатые и неженатые, вырываясь раз в году в дом отдыха или в санаторий, буквально начинали беситься от похоти, переходящей в жадность.

Представь себе, Наум, что ты сегодня как-то необыкновенно расположен к своей Циле. Ты начал думать о ней, сидя еще на службе в своем Манхэттен-банке, и ждешь не дождешься рева его гудка. Ты быстренько закрываешь сейф с чужими миллионами, снимаешь табель в проходной, весело говоришь вахтеру «Гуд бай!», садишься на трамвай (зря ты обиделся, это я так называю ваше метро, виноват, сабвэй), по дороге заходишь в забегаловку хлобыстнуть стакашек портвешку с кружкой пива (коктейль), затем берешь (когда еще было чего взять) в гастрономе вкусненького и сладкого для всей семьи и, в доску любящий свою жену и детей, приходишь, мурлыкая «и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить», в коммунальную квартиру № 33 на Пятой авеню. Хрен с ними, думаешь, с соседями, глаза бы на них не глядели, ни на кухню не выйду, ни в сортир, в банку помочусь, а ночью вынесу, в кругу семьи зато проторчу весь вечер, надоели кухонные свары и коридорные разговорчики…

Ужинаете все вместе. Ты шутишь с женой Цилей, с Солом и Джо. Ты нежен и приветлив с ними и лоялен с тещей. Ты сегодня как-то особенно жарко хочешь иметь свою жену и не задумываешься, почему именно сегодня. Может, завтра получка, может, полнолуние или Первое мая на носу. Вы живете вчетвером плюс Цилина ехидная мама, которая кашляет исключительно по ночам и храпит, как лошадь маршала Буденного (бездарный и мелкий маршал). Ты чувствуешь, Наум, что уже передалось за столом твое нетерпеливое серьезное желание. У вас у двоих – праздник. Вы уже вместе, и ничего не значащие для других слова (Наум, дай мне еще кусочек лимона) и жесты (Циля вдруг поправила бретельку на левом плече, а ты сладко зевнул) говорят вам столько и так распаляют предвкушение чудесных объятий, что ты говоришь детям:

– Мальчики, завтра рано вставать. Пописайте и – в кроватки. Нет, не «еще немного», а пора спать. Вам, Гинда Гершевна, тоже пора. У вас усталый вид.

Наконец все легли. Потушен свет. Из коридора (хотя дверь обита двойным слоем войлока) доносится скандал на тему «Кто загадил уборную» и что после гостей следует мыть полы в прихожей. Слева за стеной сосед чинит детям ботинки и орет после каждого удара молотка: «Почему, сволочи и сукины дети, на вас горит обувь?» За другой стеной день рождения вашего дворника. Он татарин, но все поют «Сулико», потому что запретить петь хором любимую песню товарища Сталина не имеет права даже мелкий работник органов, занимающий, однако, две комнаты сразу. Ты, Наум, уже привык не обращать внимания на «Сулико», на вопли из коридора, бесконечное рычание и журчание воды в сортирном бачке, ты лежишь наконец в темноте коммунального вечера, рядом со своей желаннейшей женой, и в занавешенные окна вашего бедного пристанища не залетает желтый свет уличных фонарей… не залетает… не залетает… не залетает. Дети еще хихикают перед сном и ворочаются, твоя теща – бессмертная Гинда Гершевна – настырно полощет в серебряной кружечке челюсти, будь он проклят, этот зубовный звон, а ты уже медленно, нежно и неслышно поглаживаешь грудь, живот и любимые бедра Цили, чуть не сглатывая слезы обиды на враждебно тянущееся время и сперто дыша. И вот уже, черт бы их побрал, все затихли, на шум в квартире тебе плевать, ты, стараясь двигаться невесомо, как космонавт в космосе, залезаешь в заветную минуточку на Цилю (извини, что я так фигурально выражаюсь), обнимаешь ее за плечи (мы с Верой так обожали) и… не стоит, в общем, говорить, что ты переживаешь. Это очень понятно всем людям, за редкими исключениями, не стоит говорить, Наум, о не худших в нашей единственной жизни переживаниях, как вдруг эта скотина Сол или этот мерзавец Джо злобно шипят:

– Сколько ворочаться!

– Заснуть нельзя!

Лил с тебя, Наум, в такие минуты пот стыда и ненависти к собственным твоим детям? Отговаривался ты нелепо перед детьми, готовый убить тещу за всепонимающее, похабное молчание? Ты слезал с Цили после ее раздражительного щипка в живот? Ты лежал с открытыми глазами в кромешной тьме на собственной тахте, распятый чудовищной зависимостью перед коммунальной судьбой и проклиная неведомую силу, обрекшую твою плоть и плоть жены на два печальных одиночества, проклиная и чувствуя, как от таких немыслимых, нечеловеческих неудобств и полной оставленности охладевает постепенно твое естество, а Циля приникает лицом к твоему лицу, и по нему скатывается ее горькая слезинка.

Тогда начинают слипаться твои глаза для спасительного забытья, и ты проваливаешься в него с облегчением, но просыпаешься вдруг, не зная, сколько утекло времени от очередной твоей ночи, ты будишь тихо спящую жену, она, все понимая, тянется к тебе неслышно, неслышно, неслышно навстречу, и ты смелеешь от ровного дыхания детей, от мерзкого храпа Гинды Гершевны, кажущегося в этот миг удивительно благозвучным и необходимым, и впиваешься губами в губы жены, чтобы заглушить ее и свое дыхание, и какое-то подобие того, что должно быть на самом деле у двух любящих друг друга людей, происходит наконец жарко, обидно быстро, не наполняя до сладостного избытка тело и душу.

И так, Наум, изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год ты приносишь свою плоть, свою любовь и радость в извращенную, уродливую жертву тому, что кто-то называет строительством коммунизма.

Приносил не один ты, приносили несколько поколений людей, брошенных якобы простыми и скромными, как Ленин, чертями в плюгавую скверну коммунального ада. Сами черти с самого начала жили во дворцах, особняках, виллах и отдельных квартирах.

Хрен с ними. Вернемся к Розенцвейгу. Приходит он в палату из парка, где испортил половое веселье пожилым парочкам (он сам мне все это рассказал), проверяет, не спряталась ли какая-нибудь бабешка к мужику под одеяло, ложится в кровать, довольный проделанной общественной работой, заменявшей, как он теперь понял, естественные отношения с женщиной, и просыпается ночью оттого, что чья-то рука крепко-крепко сжимает все его хозяйство (член и яички) и чьи-то пышущие жаром губы закрывают его рот, готовый уже было к ужасному воплю. Почувствовав, вернее, поняв, что рядом женщина (это было полбеды), а не мужчина (такое случалось в домах отдыха), Розенцвейг попытался высвободить свое хозяйство, дергаясь и извиваясь, но почему-то не поднимая при этом шума. Однако он не высвободился, но начал испытывать впервые в жизни удивительное ощущение стука сердца в приласканном нежной рукой женщины, в невинном своем и немолодом уже члене.

– Пожалуйста, отпустите меня, гражданка, – попросил он настойчивым шепотом, и незнакомая женщина положила его дрожащую руку себе на грудь и сжала его пальцами сосок, страстно давая понять, как это следует обычно делать, а поскольку уж отпала надобность пленять хозяйство Розенцвейга, она крепко обеими руками обняла борца с дурными нравами, впилась ему в губы губами, втянула в себя его язык, долго надкусывала и облизывала, как леденец. Розенцвейг забылся и вслепую, непостижимо для себя, потянулся свободной рукою к тому, что с готовностью и нетерпением отверзалось перед ним, и ему казалось, что, перестав дышать от перехватившего горло волнения, он тем не менее чудесным образом дышит, но не грудью, а всеми открывшимися порами тела, которое блаженно покалывали тысячи мурашек, тысячи лопающихся на коже пузырьков воздуха… Она шептала ему на ухо:

– Ты – мальчик… я знаю, что ты – мальчик, иди, не бойся… – И она помогла ему подняться над ней и встать на колени, и сделать все, что нужно, и теперь сам он судорожно целовал женщину, не ведая, что ждет его через мгновение, но стремясь к этому и опережая от неумения задержать их, минуты долгого, если не бесконечного наслаждения. Он так по-детски испугался, когда стал вдруг терять ощущение самого себя после первой волны содрогания, смывшей с него все мысли и образы мира, с грохотом прокатившейся от мозжечка до кончиков пальцев на ногах и снова оглушившей шумом и тяжестью, что сопроводил первое в своей жизни извержение семени хриплым криком. Так он, по его словам, кричал во сне, когда его душил управляющий трестом горозеленения. И – вот вам еврейское счастье Розенцвейга! Крик его разбудил всю палату. Женщина, он даже не сумел разглядеть ее лица, убежала полунагая, а мужики сказали: «Ага! Сволочь! Нам не велишь, а сам по ночам хорька под шкуру загоняешь?» И Розенцвейга, еще не совладавшего с перепадом дыхания и сердцебиения на гребне последней волны, начали мстительно мудохать (бить).

Его били и ногами, и руками, и перекрученными простынями, и мокрыми полотенцами. А Розенцвейг, все существо которого еще пронзало случившееся причастье к потрясающей тайне нашей жизни и смерти, не чувствовал боли, не слышал тяжкого дыхания мстителей, потому что все это казалось ему необходимым продолжением только что испытанного потрясения. К тому же он не сразу начал соображать. Когда наконец его, измудоханного и жалкого, отдыхающие бросили на кровать, он тихо плакал, но от радости воспоминания, а не от обиды и боли. Он был страшно рад, что умело прикрывал от ударов свое хозяйство, ибо странное происшествие вмиг избавило его от безразличия к судьбе собственного пола. Воз, вы думаете, зачем я все это вам мелю, бросив разговор о себе и своем несчастье в психушке. Отвечу так: я пишу о том, о чем мне хочется писать, а во-вторых, подобным образом вечно скачут мои мысли, и поэтому именно в такой, непонятной вам последовательности я сейчас сочиняю части своих очередных писем.

Назавтра Розенцвейга, избитого до неузнаваемости, допрашивала приехавшая милиция. Он никого не выдал. Сказал, что подрался с хулиганами из райцентра, но лиц ихних не запомнил, что все до свадьбы заживет и претензий к милиции, нашей партии и предстоящим выборам в Верховный Совет РСФСР он не имеет, в чем и расписался для благополучного закрытия дела. Однопалатники, пораженные благородством и мужеством такой сволочной зануды, как Розенцвейг, а также его склонностью к тайному пороку, устроили в палате мощную, запрещенную правилами режима в домах отдыха пьянку. Пьянку с бабешками, патефоном и всеми делами. Розенцвейг выпил слегка и затосковал по ночной незнакомке. Он ходил по палатам женского корпуса, по столовой, по игровым площадкам, по разным тенистым закуткам и требовательно вглядывался в лица и фигуры отдыхающих дам. Более того, все исключительно дамы не скрывали своего ехидного злорадства, глядя на распухшую от фингалов и без того непривлекательную физиономию Розенцвейга. Выбрав среди многих, по непонятным ему самому приметам, одну бабенку в очках и с книжкой в руках, он подошел и спросил:

– Возможно… извините… это у меня произошло с вами?

– Что «это»? – удивилась бабешка.

– Ночная близость, – после мучительных поисков вежливого выражения сказал Розенцвейг и получил книжкой по башке. Но он продолжал рыскать по зоне отдыха, осатаневая от беспокойного и мощного желания. И наконец он увидел сидевшую на траве под березой и плетущую венок из ромашек и васильков пожилую и полную женщину в оранжевых трико и синем в белый горошек бюстгальтере. Розенцвейг подполз к ней на коленях, ибо он, по понятным вам, надеюсь, причинам, не мог передвигаться в выпрямленном виде, а может быть, и потому, что животная страсть возвращает нас к манерам давнишних времен, когда мы все бегали на четвереньках и не было в нас ничего, кроме аппетита и желания огулять на солнечной поляночке даму… Розенцвейг подполз к ней, долго смотрел в ее потонувшие в лиловых подушечках щек глазки, сглатывал слюнки и ничего не мог сказать. Бабенка, однако, не захипежила, глядя на безумно и прерывисто дышащего мужчину с покрытым ссадинами и фингалами лицом. Для нее, в ее возрасте и при более чем непривлекательной наружности, ухаживание даже такого рода было лестным и неожиданным. Она прикрыла варикозные вены на ногах сарафанчиком, что ужасно напугало Розенцвейга. И тогда он начал не с начала, а с конца. Он сказал:

– Я на вас потом буду жениться! Да, да, да! – Она молчала, а он продолжал: – Да… да… да… да, – потому что зуб не попадал на зуб, так дрожали челюсти у бедняги на пятьдесят четвертом году жизни от жуткой похоти.

– Вы смешной. Что значит «потом»? – закокетничала дама.

– Потом! – с тупым отчаянием воскликнул Розенцвейг и впился губами в самую близкую точку необъятного тела дамы – в пятку на левой ноге и заплакал при этом, как мальчик. Она погладила его по голове громадной рукою и, высвободив пятку, подтянула Розенцвейга повыше. Теперь он целовал тугие и крепкие, как футбольные мячи, колени и, явно поощренный мощным ответным желанием, не вставая с карачек, потянул ее в кусты. К счастью, дама безрассудно откликнулась на один из редчайших в ее жизни зовов судьбы и тоже на карачках последовала за Розенцвейгом. Правда, из чисто женского инстинкта подстраховки она по инерции жарко говорила:

– Все вы такие… все вы такие, – но в худосочных кустиках сама сдернула с себя оранжевые трико и предстала перед Розенцвейгом во всей своей красе. Не ожидавший никогда в жизни, что его будет трясти от одного только прикосновения к телу женщины, Розенцвейг залез на даму, но не успел продемонстрировать мужских достоинств. Он содрогнулся, забывшись от счастья и восторга момента, в тот же миг лицо дамы и, разумеется, голый зад Розенцвейга, хотя он этого не видел, осветила яркая вспышка, щелкнул фотоаппарат и громыхнул хамский хохот. Однопалатники продолжали мстить своему бывшему преследователю. Хохот их был беззлобный, намерения – тоже.

Розенцвейг, к своему удивлению, не без самодовольства попросил их отвернуться и дать даме одеться.

– Это будет моя жена, – пояснил он.

Мужики отнеслись к его заявлению без хамства. Наоборот, тут же решено было устроить вечером свадьбу в палате. Розенцвейг щедро выложил из заначки (сейф) сто рублей на водку и вино. Свадьба действительно была веселющей – с аккордеоном, песнями, топотом «цыганочки» и «яблочка», с частушками и бурной дракой из-за того, что двое мужиков не могли договориться, кто из них будет пить из банки для цветов, а кто из пепельницы. С посудой в доме отдыха было туго, ибо начальство по зову партии активно включалось в борьбу с алкоголизмом. И когда это начальство в лице затейника попыталось вмешаться в течение свадебного загула, его посадили на койку, вручили миску (оловянная тарелка) с портвейном и напоили до полной усрачки. Это слово я не могу перевести. Затем опять были песни, все орали «Горько!», и Розенцвейг быстро выучился делать неторопливые жениховские засосы (поцелуй). Затем пьяный массовик-затейник вырубил во всем доме отдыха свет и заорал по радио:

– Объявляется вальс «На сопках Маньчжурии»! Дамы приглашают кавалеров в кроватки. После вальса общий пистон (группенсекс). И-рраз-два-три! И-рраз-два-три…

Наши советские люди привыкли следовать призывам. В доме отдыха началось что-то ужасное. Начался повальный блуд под маркой свадьбы Розенцвейга, о чем и сообщила утром дирекции и главврачу группа мужчин и женщин, уклонившихся по различным уважительным причинам от беспардонного совокупления друг с другом.

Розенцвейг, продолжая демонстрировать благородство характера, взял всю вину за пьянку и блуд на себя и свою невесту. Их немедленно выписали досрочно из профсоюзного заведения, написали на работу гневное письмо и вломили счет за побитые пепельницы и разломанную стокилограммовыми телесами невесты кровать. Массовика-затейника уволили с работы. Но Розенцвейг был счастлив. Они тут же подали заявление в загс. Расписались. Муж взял фамилию жены – Иванов, для того лишь, чтобы не помнить своего уродливого прошлого, а не для ассимиляции, ибо даже под фамилиями Бубенчиков или Коровкин он не сумел бы замаскировать своего носа, отвислой губы и пугливых бараньих глаз.

Самое интересное для меня лично в истории Розенцвейга-Иванова было то, что это не Клава, оказывается, лишила его на старости лет невинности, а какая-то другая безумная ночная шалунья, пожелавшая остаться неизвестной.

Да, дорогие, браки поистине совершаются на небесах, и внимание небес распространяется не только на танцплощадки, пляжи, главные улицы городов, купе поездов, музеи и очереди за американскими пластинками, но и на такие жалкие и бедные людские скопища, как советские дома отдыха трудящихся.

Хорошо. Звонит мне однажды Иванов и лепечет, что если я его не упакую и не помогу притырить кое-что из ценного, то он никогда не уедет…

Приходите, говорю. Приходит. И вот – последняя часть его истории, записанная на пленку. Как я жалею, если б вы знали, что не записал рассказа Иванова с самого начала. Как я об этом жалею и рву на себе волосы, что всю жизнь при несомненном внимании и интересе к судьбам людей и смыслу людских историй не заносил в блокнот хоть вкратце самые захватывающие моменты их жизней. Итак -

РАССКАЗ БЫВШЕГО РОЗЕНЦВЕЙГА, ТЕПЕРЬ ИВАНОВА

Честно говоря, товарищ Ланге, я – идиот, а моя Клавочка – Спиноза. Во всяком случае, она не менее умна, чем он. Вы в этом убедитесь сами. Никто так не умеет читать между строк «Правду», как Клавочка. Она раньше всех понимает, когда следует ожидать улучшения или ухудшения наших отношений с Америкой. Если пишут «государственный секретарь США совершает тогда-то поездку по ряду стран Европы и Азии», то следует ожидать хорошую погоду. Но если же статья называется «Дальневосточный вояж С. Венса» – все плохо. Или там поймали наших шпионов, или кто-то убежал прямо из балета в политическое убежище, или нам больно наступили на хвост в какой-нибудь части света. Но я буду краток. Мы и так говорим уже четыре часа.

Три года тому назад меня вдруг просят срочно уйти на пенсию. Почему?

Потому! Уходите, мы вас проводим. Из-за вас, Иванов, работой треста заинтересовались органы. Зеленый наряд города теперь будет подчинен им.

Так что же случилось? Слушайте, товарищ Ланге, и поражайтесь. К нам ожидался приезд Суслова. Приезда этого сталинца мы, правда, ждали уже три года. И каждый год месяца за полтора до этого волнующего события обком и горком начинали трясти нас за плечи, чтобы мы ни на минуту не забывали об этом, чтобы нас лихорадило дома, на службе и при перемещении между ними. За эти три года мы – граждане – своими силами, бесплатно разумеется, залатали проезжую часть многих улиц, покрасили столбы, развесили плакаты «Слава труду!», «Мы любим наше родное правительство», «Мы живем в первой фазе коммунистической формации! Л. Брежнев» и так далее. Мы выловили и посадили при этом массу хулиганов из молодежи. Мы отремонтировали и покрасили дважды ряд учреждений на главной улице. Теперь это проспект Космонавтов. Сначала она была Большой Троцкистской. Затем – Педагогической, потому что на ней в гимназии учился то ли Бухарин, то ли Каменев. Вскоре ее переименовали в Красноармейскую, но в связи с расстрелом маршалов на всякий случай переделали в Первую колхозную. Этой улице не везло. Она носила имена Индустриализации, Энтузиастов, Лемешева, Козловского, Чайковского (это было при первом секретаре обкома – любителе музыки), она называлась улицей Победы, а во времена Никиты мы ее звали «Догоним-Перегоним», ибо на каждом доме жильцы, по приказу милиции, вывесили лозунг насчет обгона и перегона Америки по мясу и молоку. Когда Никиту сняли и в магазинах не стало даже хлеба и крупы, в город приехала космонавт Терешкова. Так улица стала проспектом Космонавтов. И вот опять слух: едет Суслов. Не приехал по причине операции в мозгу. Хорошо. На следующий год опять нервотрепка: едет! Но его нет. Якобы вырезали одно легкое. И снова он едет. И снова никого нет. Как будто бы Суслову пересадили сердце от попавшего под машину диссидента. Такой был у нас слух. Хорошо. Поправился Суслов. Портреты его в газетах были.

Орден он получил. С Брежневым целовался, на этот раз вроде бы собрался к нам всерьез. Затрясло город. Три дня подряд выходили мы после работы на субботник. Все в центре вылизали, алкоголиков, подписантов, ряд студентов и активно верующих в Бога посадили на время в психушку и в КПЗ. Но самым главным делом было озеленение нашим трестом проспекта Космонавтов. Обком приказал вырыть тополя, которые как раз облетали в тот момент пухом, и пух мог вполне влететь случайно в глаз, в ноздрю или в легкое Суслова. Заместо тополей нас обязали в недельный срок посадить акации и розы. Я лично летал в Сухуми за деревьями и цветами, чтобы предупредить возможные денежные махинации при покупке зеленых насаждений. Как я понял, директор Дома творчества писателей – ужасный прохиндей и матерый ворюга – положил деньги за розы и акации в свой карман, хотя наш расчет был безналичным.

Хорошо. Везем автомашинами покупку. Мучаемся, поливаем корни растений водой, следим за каждой веточкой. Прибываем. Коммунисты вышли все как один на высадку во главе с первым секретарем. Посадили розы и акации. Три дня остается до приезда самого. Завезли в связи с этим кое-какие промтовары в город и продукты. Пошли очереди и драки. Ведь в нашем тресте основная рабсила – женщины, работают они на улицах и на бульвариках, при школах и детских садах и, конечно, первыми узнают, куда что завозят, где выбрасывают мясо, когда и по скольку будут давать колбасы, соленой трески, масла, консервов «Сайра», детских колготок, синтетических кофт, зимних сапог, туалетной бумаги и так далее.

И вот эти сволочи бабы целых два дня, когда надо было поливать акации и розы, а стояла чудовищная к тому же жара, носились как угорелые по магазинам, отоваривались, чем могли, и напоследок устроили драку в главной аптеке из-за ваты. Ведь в городе месяца четыре нельзя было достать вату. Что она значит для женщин, особенно жарким летом, думаю, не нужно вам говорить.

Директору аптеки – в прошлом главврачу тюремной больницы – одна из наших откусила половину уха. Женщины, обнаружив под прилавком триста пачек ваты для левых шахер-махеров, обезумели от гнева. Они закидали продавщиц и витрины лекарствами, еще больше разокрали, вынесли весь спирт, не заплатили за вату и бросились в очередной скандал в универмаг. Там было целое восстание из-за припрятанной продавщицами для дальнейшей спекуляции туалетной бумаги. Ведь нас приучили к ней, она сначала валялась в каждой лавке, никто ее не брал, а потом мы вошли, как говорится, во вкус. Она же – бумага – пропала. И вот к приезду члена политбюро ее забросили опять в наш город. В общем, вышла беда. Едет Суслов в открытой «Чайке» с аэродрома.

Въезжает на проспект Космонавтов, слабо машет лапкой народу, а народ глядит во все зыркалы на большого начальника, у которого легкого одного нет, сердце диссидента погибшего бьется пламенно во впалой груди, седой весь, губы тонкие поджаты, покашливает. А акации, между прочим, пожелтели и завяли от жары и чужой почвы за те дни, что бабы бегали как угорелые за мясом, ватой, туалетной бумагой и не поливали ни черта ни деревьев, ни роз. Более того, милиция задержала нашу бригадиршу Пырину на рынке при продаже срезанных с кустов роз.

Суслов и спросил у секретаря обкома, что это за деревья растут на улицах и странно при этом так выглядят. Ну, секретарь, не будь дубиной, сказал, что это желтые акации. Он и соврал и сказал чистую правду. Неполитые деревья за несколько дней совершенно пожелтели и пожухли. Суслов и подумал, что так и следует выглядеть желтым акациям в жару, а секретарь обкома после его отъезда завел на наш трест дело.

Как вы думаете, кто оказался главным виновником гибели деревьев и роз, не говоря уже об изведенных на дрова тополях? Я! Да! Я! Какой-то инструктор горкома доказал, что я морально разлагался и пьянствовал по дороге из Сухуми и не обеспечил растениям при перевозке условий для дальнейшего существования. Обо мне появился в горгазете «Заря коммунизма» фельетон, где намекалось на то, что «наши липы и тополя, дубы и березки должны находиться в родных руках русского человека. Он их вспоит и вскормит, в отличие от того, кто продолжает губить русский лес». Представляете? Я жил всю жизнь без женщины, с одной мечтой сделать город зеленым, и вот – на тебе! Я – вредитель! Я – сионист! Я – пьяница и развратник! Из-за того, что наши водители блудили по дороге с попутчицами.

Хорошо. К чертовой матери ухожу из треста. Чуть не умираю на общем собрании, где от меня требуют послать телеграмму Голде Меир с требованием прекратить вызывать евреев из СССР. Слава богу, что на собрание в умном предчувствии, чем это все для меня пахнет, пошла Клава. Она вдруг берет меня за руку, тащит к выходу и громко говорит инструктору горкома:

– Стыдно унижать честного человека! Стыдно сваливать с больной головы на здоровую! Стыдно нагло врать!

Она тут же заставила меня позвонить в Иерусалим родному брату, с тем чтобы он прислал немедленно вызов всей нашей семье. Вызов пришел. И тут моя умная Клава говорит:

– Мы уедем, но не раньше, чем вылечим все наши болячки. За границей лечение стоит так дорого, что надо сэкономить. Раз они, сволочи, поступили с тобой по-хамски за все, что ты им честно наработал, мы тоже возьмем напоследок свое. Я им покажу! Они у меня попляшут! Если бы эти коммунисты брали пример с тебя и не были бы в жизни хапугами и циниками, то наша страна не докатилась бы черт знает до чего и не обросла бы ложью с головы до ног!

И вот благодаря Клаве мы всей нашей семьей приступили к бесплатному медицинскому лечению. При этом мы взяли «Неделю», эту грязную по части обличения Запада газетенку, которой мы, к нашему несчастью, раньше доверяли.

Там была таблица стоимости в Америке лечения различных болезней и операций, начиная с удаления угрей и кончая пришиванием оторванной в аварии левой ноги.

– Сначала, – сказала Клава, – надо взяться за болезни, которые в нас скрыты, но в любую минуту могут дать о себе знать.

– Хорошо, – сказал я, и она развила бешеную деятельность. Сначала она притворилась, что у нее приступ аппендицита. Ее увезли, и в больнице она настояла, чтобы ей вырезали аппендикс. Вырезали. Затем таким же макаром, хотя я этого не хотел, аппендикс вырезали и мне. Сделал я операцию только ради моей Клавы, которую люблю больше жизни. Дети же с радостью легли в больницу. Им было приятно не ходить в школу, получать от родителей сладости и избавиться от занятий по физкультуре. Хорошо. Сели мы с Клавой подсчитывать, сколько мы сэкономили на одних аппендицитах. Вышло что-то около четырех тысяч долларов на всю семью. Согласитесь, товарищ Ланге, это немалые в наше время деньги. В Америке четыре тысячи – автомобиль. Чудесно.

Затем Клава и я взялись за кожных врачей. Я лечил ноги от потливости, а Клава удалила с шеи жировик. Мы сделали на всякий случай рентгенограммы всех частей тела, электрокардиограммы сердца и сосудов, всесторонний анализ крови, мочи и кала. Мы целый год ходили на физиотерапию и убедились, что в Америке нам не хватило бы никаких денег на оплату осмотров и процедур.

Теперь-то я понимаю, что Клава моя из-за меня единственно и из-за сочувствия ко мне приняла решение уехать. Но сама она, как русская женщина, любящая язык, книги, песни и душу своей Родины, затосковала и делала все, чтобы откладывать и откладывать подачу документов в ОВИР. И она находила все новые и в себе, и во мне, и в детях болячки и хворобы. В горздраве Клаву боялись как огня. Она писала в «Правду», что ее и нашу семью не хотят лечить из-за того, что я еврей, и придется сообщить об этом в ООН. После этого для нас были открыты двери поликлиник, диспансеров и больниц.

Прошел год. Пропал один вызов. Нам прислали второй. Меня в психдиспансере за это время отучили курить и грызть ногти. В Америке, сказала Клава, это нас разорило бы в доску. Кроме того, мы каждый день ходили в течение полугода на физиотерапию. Нас укрепляли током, ваннами, массажем, душем Шарко, физзарядкой и прочими делами. Клава сделала также операцию. Ей удалили участки вспухших вен на ногах, и они превратились в огурчики. Наша любовь, не буду скрывать, с годами становится еще нежней и горячей, что даже странно в таком возрасте.

Едем, говорю я Клаве, едем, хватит уже лечиться! Нет, отвечает она, не хватит. Не будем откладывать на завтра то, что сделать сегодня. И она взялась за мой геморрой. С ним вполне легко жилось. Врач сказал, что он еще не встречал людей с идеальной прямой кишкой и абсолютно беззаботным анусом, но Клава уговорила врача положить меня на стол. Вспоминать об ужасно тяжелой операции не стоит. Мне и сейчас легче стоять, чем сидеть.

Ну что еще, спрашиваю, резать будем, Клава? Гланды Валере, говорит, непременно удалим, а Милку подержим с полгода в корсете. У нее сутулая фигура. В Америке с такой осанкой нечего делать. Ты с ума сошла, говорю, ждать еще полгода! Мы на пенсии. У нас нет никаких сбережений. Мы все проели и истратили на передачи друг другу в больницах, Клава! Не беспокойся, отвечает она, у нас есть деньги и на жизнь, и на отъезд, если мы в конце концов уедем. Откуда? – говорю я. Это тайна, говорит Клава. Живи, лечи себя и ни о чем не беспокойся…

Хорошо. Так прошло два года. Милка носила корсет и похорошела, хотя страдала, что мальчишки дразнят ее жопой в арматуре. Валере же удалили гланды и вывели глистов, но так неудачно, что испортили флору кишечника. Он похудел и перестал усваивать пищу. Затем стал поправляться и два месяца провел в кишечном санатории в Литве. Но вы знаете, чему он там научился, бездельник? Он стал онанировать! Да, с этим Валерой в наш дом вошла беда. Я его бил по рукам, я его умасливал, я ему рассказывал все, что с ним будет в зрелости и как у онанистов сохнут мозги, выпадают волосы, не держится моча, опухают ноги, пропадает память, появляется близорукость и атрофируются мужские силы до того, что взрослые люди не хотят жениться и начинают так себя ненавидеть, что ни о каком доставлении удовольствия самим себе уже не может быть и речи. Бесполезно. Увлекся парень, как некоторые дети увлекаются марками и моделями машинок. Беда. Клава говорит: подрочит, подрочит и перестанет. Но я не могу понять ее спокойствия. Меня в детстве учили и бабушка, и мама, и папа держать руки подальше от горячего, и вот вы видите – я еще вполне мужчина в свои годы.

Едем, Клава, говорю я. Так нет. Мы не едем, а Валера ходит в психдиспансер лечить нервы от онанизма. Наконец он успокаивается, а Клава задумала обеспечить себя и меня очками, потому что прочитала в газете «Известия» про пенсионерку, бросившуюся с девяносто девятого этажа небоскреба из-за того, что у нее не было лишних ста долларов на очки минус три в хорошей оправе. Сделали мы себе очки. Мне две пары и Клаве две пары.

Ну что еще? – спрашиваю. Теперь мы возьмемся за зубы. Я прочитала в «За рубежом», что рабочего человека разоряют дантисты: на одну пломбу нужно работать пять дней. Ужас! Хорошо. Мы взялись за зубы. Поставили мосты где нужно, запломбировали кое-что, вроде бы все в порядке. Едем? Нет. Я ложусь, говорит Клава, на похудание в Москву. Пришла моя очередь, я ее два года ждала.

Остаюсь один с детьми и узнаю, почему успокоился Валера. Вызывает меня директор школы и говорит: у вашего сына триппер. Нам сообщили из вендиспансера. Он отказывается назвать имя женщины, с которой связался. Кто она, спрашиваю, Валера? Не знаю и не знаю. Она, говорит, затащила меня в кусты на пляже, дала стакан водки, и больше я ничего не помню. Клаве я не писал об этом в Москву на похудание, чтобы она опять полнеть не стала.

Вылечили Валеру быстро, и я подумал: в конце концов, триппер такая болезнь, как я слышал, что лучше ею переболеть, как скарлатиной или корью, один раз и потом жить спокойно до конца своих дней. Все, как говорится, к лучшему.

Вам не надоело слушать? Хорошо. Клава худеет в Москве двадцать второй день. Мне это нравилось, потому что лежащим на похудании не надо носить передачу. Пока в нашем городе соберешь передачу, согнешься в ишачий, извините за выражение, член. На рынок, чтобы застать мясо, следует попасть в пять утра. Если придешь в семь, то на том месте, где мясо лежало, уже полевыми цветами торгуют. Принесешь такой букетик Клавочке в больницу и пошлешь вместе с записочкой. А в записочке печально напишешь: «Милая Клава!

Ты же знаешь, что я весь мир бросил бы к твоим ногам, но в гастрономе хоть шаром покати – нет продуктов. Поправляйся. Завтра я заведу будильник на четыре часа утра». А Клава отвечает: «Не волнуйся за меня. Лучше проверь, есть ли у тебя радикулит». Я пишу: «Клава! Как я его проверю?» Она отвечает: «Подними что-нибудь тяжелое и резко повернись на одном месте. После этого мы будем подавать. Целую».

Хорошо. Я обрадовался, что мы скоро пойдем в ОВИР, нагнулся дома, приподнял в обнимку кадку с огромным фикусом, в ней было не меньше трех пудов, резко, как советовала Клавочка, повернулся и упал от ужасной и страшной боли в пояснице. Не могу ни согнуться, ни разогнуться, не могу кашлянуть и сойти с места, и боли этой нельзя обрисовать словами. Нельзя.

Только балет под музыку вальса «На сопках Маньчжурии» мог бы передать эту боль людям. Одновременно понимаю, что это удача, прямая удача.

Представляете, что было бы, если бы меня прострелило в Израиле или в Америке. Тут же пришлось бы продавать спекулянтам матрешек, банку икры, водку, фотоаппарат, коралловые бусы, лупы, чернобурку и угрохивать доллары на лечение. Я хотел было пуститься вприсядку от такой удачи, но завыл от боли и упал на тахту. Диагноз: остеохондроз. Клава худеет уже сорок один день. Дети без присмотра. Я не могу подняться. Грею поясницу последней в доме гречневой крупой в мешочке. Осторожно шевелюсь. Валера кричит на меня, если я прошу его отнести в уборную судно или баночку. Между прочим, с фикусом ничего не случилось, когда кадка упала.

Наконец за неделю до выписки Клавы, она уже начала пить соки и есть овощные пюре, приходит заплаканная Милка. «Что такое, дочка?» Милка не отвечает. Рыдает на тахте, плечики трясутся, просто воет во весь голос. «Кто тебя обидел?» – «Никто… наоборот… папочка… он меня любит… когда я сняла корсет… он сказал… какая ты, оказывается, красоточка… мне это было приятно… у меня будет ребеночек…»

Боже! В моих глазах темнеет так, что я думаю, не ослеп ли я? Самое дорогое в Америке, так сказали недавно по телевизору, это восстановление зрения после нервной слепоты. Хорошо еще, что я ослеп в СССР. Но это была иллюзия. Я вновь прозрел, но не знаю, что делать с Милкой. Просто в голове не умещалось: соплячке пятнадцать лет, она еще палец сосет перед сном, плачет от страха, когда месячные приходят (я это слышал от Клавы), и вот – на тебе! Она уже хочет ребеночка! «Зачем на нашу голову мы одели твою проклятую спину, твой злополучный скелет в корсет, зачем? – вскричал я. – Лучше бы ты была сутулой и впоследствии горбатой, но не испорченной девушкой. Боже! Куда смотрят учителя и поганый комсомол? Что мне теперь делать, если я не могу встать?..»

«Не надо вставать, папочка, не ругай меня. Мы полюбили друг друга навек, как Ромео и Джульетта…» – «Кто эти люди?» – снова вскричал я.

«Стыдно, папочка, не знать… Мы любим друг друга, как вы с мамой… хотя Петя раньше бил меня и ненавидел… теперь все по-другому… но меня вырвало на алгебре и химии, не ругай…»

Вы верите, Давид, во мне душа перевернулась от переживания, и я спрашиваю: «Ты знаешь, чем я занимался в пятнадцать лет? Я таскал кирпичи и зарабатывал деньги. Когда это у вас началось, мерзавка?» – «Когда мама легла на похудание…» – «Ты знаешь, что теперь она так похудеет, что не встанет с койки?» – «Папочка-а-а-а! Я всех люблю, – орет эта дура, – и тебя, и Валеру, и маму, и Петю-ю!..»

Я собрал все свои силы, прямо как Николай Островский, встал, посмотрел на Милкин животик и грозно сказал: «Это будет твой первый и последний аборт, развратница! Пусть твой битлз не попадается мне на глаза! Я оторву ему женилку!..» – «Папа, мы женимся… иначе я повешусь!.. Вот увидишь, я повешусь!» – «Как ты женишься в пятнадцать лет? Ты понимаешь, что только одно мое слово, один звонок в милицию, и он загремит за порчу малолетних?

Скажи спасибо, что я не зверь и не люблю доносить на людей, но я сделаю, я сделаю все, чтобы он жил на свободе и харкал кровью…»

Кстати, боль у меня как рукой сняло. Но надо было что-то делать. Я звоню Клавиному родственнику – большому гинекологу, который видел кое-что пострашней. «Коля, выручай, по гроб жизни не забуду, нам же ехать надо, а в Америке только очень богатым людям под силу рожать и воспитывать детей, недаром бедные продают их миллионерам, я в „Огоньке“ читал». – «Хороший ты, – отвечает Коля, – человек, Соломоша, но идиот ужасный, и поэтому я тебя выручу». – «Быстрей, – говорю, – Коля, пока Клавочка не вернулась!»

Ну, приходит Коля. Выпили мы, закусили. Он и говорит Милке: «Чтобы тебя не тошнило на уроках, пей вот эти таблетки и через два часа принимай горячие ванны, только очень горячие». Эти ванны были Милке как мертвому припарки.

Она от них только хорошела и наливалась, мерзавка, румянцем. Таблетки тоже не помогли. Наоборот, Милку тошнить перестало. «Будем ковырять», – сказал мне Коля по телефону. Слава богу, дело до этого не дошло. Милку погнали в школе на кросс в честь начавшегося в Москве пленума партии. Она, чтобы не возбуждать подозрений, побежала, и на финише ей стало плохо. Кровотечение.

Она, к счастью, попала к Коле в больницу, и все было кончено. Так что к тому дню, когда Клава возвратилась с похудания, Милка уже очухалась, сказала мне спасибо и забыла про Петю. Она получила записку от лучшей подруги Вали о том, что та теперь начала жить с Петей и пьет противозачаточные, не как моя дура, таблетки.

Входит в дом Клава. Смотрит на Милку и все понимает с полувзгляда. А я смотрю на Клаву и ничего не понимаю. Передо мной какая-то молодая стройная дамочка, грудки, как у Нонны Мордюковой, бедро невозможно тугое, нет на бусах янтарных тройного подбородка, щеки бледные, а не лиловые, глаза пошире стали, волосы как-то вспышнели и плечи постройнели.

«Боже мой, – говорю, – ты ли это, Клава? Ты красива, как жена Леонардо да Винчи – Мона Лиза!», – в те дни по телику как раз шел фильм про великого художника и рационализатора. На меня – ни капли внимания.

«Кто он?» – говорит Клава Милке. «Спортсмен Винцас из Вильнюса, – врет Милка. – Приезжал на первенство страны. Не бей меня, мамочка, мне плохо и обидно. Я больше не буду!..» – «Будешь, – говорит Клава, – но с умом или в замужестве. Тебе ясно?» – «Ясно, мамочка!..» И тут женщины долго рыдали и плакали, обнявшись друг с другом так, что я взревновал и стал ждать ночи. Я и так не переставал любить Клаву, но от ее похудевшей на сорок кило внешности кровь моя неслыханно забурлила и зачесались десны, как у мальчика.

Тут мы хватились Валеры. Час ночи – нет Валеры. Два часа – его нет.

Лежим с Клавой, и нам не до любви, хотя при закрытых глазах мне кажется, что рядом со мною не Клавочка, а какая-то другая незнакомая, но тем не менее родная и желанная дамочка, с которой я безобидно изменяю Клавочке в командировке. И вот наконец является эта скотина Валера – пьяный, как свинтус. Клава ни слова не сказала ему в упрек. Всунула свои два пальца ему в рот, его вырвало, она его вымыла в ванной, уложила спать, вернулась ко мне и говорит: «Он живет с женщиной. Надо ехать, Соломоша, иначе дети тут пропадут. Попала в них зараза времени». – «От времени, – вякаю, – никуда не денешься». – «Все решено, – говорит Клава, – едем, хуже, чем в этой помойной яме, где пьют с двенадцати лет и ебутся с грязными шлюхами, нигде не будет.

Едем!..» – «Хорошо, – говорю, – но сначала иди сюда, Клава».

Боже мой! Мы были в ту ночь молодыми людьми – и я и Клава; она клялась мне, что никогда еще за все годы так меня не желала и не получала такого неимоверного удовольствия и что все это от многодневного голода в клинике. Я таки просто выделывал чудеса на видоизменившейся стройной и легкой женушке, пока не изогнулся неудачно в один из интересных моментов и меня не пригвоздила к постели радикулитная заунывная боль…

Утром Валера с похмелья не пошел в школу. Четырнадцать лет человеку, а он уже жлухает с жадностью огуречный рассол и стонет, пьянчуга, от головной боли. «Ничего, сыночек, – говорит Клава, – вот-вот я тебя вылечу. Подожди чуток, подожди, миленький. Я вас обоих сейчас на ноги поставлю». Звонит куда-то наша мать по телефону. Затем собирает белье чистое, полотенца, вызывает такси и говорит мне: «Вставай, в баню едем». С трудом посадили меня в такси. Приезжаем в баню. Заходим в отдельный номер. Только мы в нем трое, больше никого. Одно из многочисленных Клавиных знакомств. Нас Клава раздела догола в предбаннике, сама осталась в лифчике и ситцевой юбке. Залез я кое-как на полок. Скорчило меня болью и перекособочило. «Ты, – говорю, – идиотка, Клава, жадность твоя вылечить авансом все болячки губит меня. Зачем я проверял этот проклятый радикулит?» Что делать? С одной стороны, нас мучают светлым будущим, с другой – будущими хворобами. «Ой, – говорю, – я отсюда уже не слезу, и мой сын – развратная пьяница, а дочь моя – бедная девочка с погибшей молодостью». Тут Клава, поддав с кваском, припечатала меня к полку своими ручищами, лежи, говорит, старая жопа, не вертухайся. И потек еврейский пот из моего тела от великой русской бани. Я не был новичком в парной, но в этот раз Клава наподдавала так, что обжигало ноздри, рот и припекало лысину. «Лежи, старый, лежи, в Израиле твоем и в Америке баньки такой не будет», – говорит Клава и овевает меня поначалу двумя веничками. И не вырваться из-под ее рук, не скатиться с полка от невозго пекла.

Погрелся я, потек как следует и спустился вниз отдышаться. В баньке голову в ледяную водицу окунул. Глотнул маленько.

Валера с мутными глазами, с распухшими губищами тоже прогрелся. Нам, надо сказать, полегчало. И тогда загнала нас Клава собственно париться.

Первым улегся Валера. Я стоял в сторонке и не переставал удивляться на Клаву. Не первой, конечно, молодости женщина, но, похудев, помолодела невероятно. Просто не килограммы, а годы скинула. Но я был голый и рядом с Валерой. Поэтому я сказал своим нездоровым мыслям: гей авек, бесстыдство!..

«Я тебе покажу, как пьянствовать, скотина, в твои годы! И не скули, а то сейчас еще поддам. Ты у меня этот день на всю жизнь запомнишь! Что пил? – говорила Клава, разделывая нашего гуляку. – На чьи деньги пил?! Не врать! Ни на чьи?.. Самогону нагнали?.. Ну вот я из тебя выгоню его. Беги под холодный душ и поваляйся…»

И вот принялась Клава за меня. Не перечислить тут всего, что она творила с моим бедным телом, а я, для того чтобы не помереть, запустил руку под Клавину юбку и гладил ее ноги и еще кое-что. Сначала Клава меня встряхивала и как бы перебирала косточку за косточкой, каждое ребрышко инспектировала, так что я весь похрустывал, разламываясь и ужасно беспокоясь за душу, обмиравшую под ложечкой. Казалось, покинет меня вот-вот душа от пекла и безжалостной костоломки… «Перевертайся!..» Я лег на живот, и Клава стала выщупывать сместившийся позвонок, черт бы его взял. Кажется, она к нему подобралась, приноровилась, и тут я на какое-то время после внезапного своего крика куда-то провалился от боли. Очухиваюсь. Клава обмывает меня прохладным веничком и говорит: «Болит?» – «Вроде бы нет». – «А тут?» – «Не чую…» – «А здесь?..» – «Нет…» – «Тогда слезай с полка. Отдохни. Гони сюда балбеса. Он у меня на всю жизнь трезвым человеком из бани выйдет».

Попарила Клава еще раз Валеру. Потом достает из сумки четвертинку мутноватой жидкости, наливает стакан и говорит: «Пей, Валера, опохмеляйся, как положено. С мужем мне повезло. Не пьет он. Зато сын решил стать алкашом.

Пей, не то шайкой по хребтине огрею». Да. Клава – она такая. Выпил Валера стакан и остаток от маленькой. Я смотрел и не вмешивался в это дело. Выпил он и закосел. Смеется, как идиотик, язык у него, словно у Брежнева, еле во рту ворочается, чушь несусветную несет, про триппер свой матери проговорился, кто, хвастает, его не хватал, тот не чувак. Вдруг он схватился за живот, закатил глаза под потолок, зашатался, голова у него, очевидно, закружилась. «Так, так, – говорит Клава, – хорошо тебе, стервец?..» – «Ой, мамочка, плохо, ой, никогда больше не буду». И его стало буквально выворачивать. Уложили его прямо на кафель, и он блевал в судорогах в сливную ямку.

Потом Клава промыла ему желудок, на это страшно было смотреть, потом снова пропарила, окатила холодной водой и уложила в предбаннике под чистую простынку, чтобы он слегка проспался. Я забыл сказать, что я тогда забыл про боль. Как будто у меня вообще не возникало радикулита. Серьезно. Мне хотелось в моем возрасте париться и париться. Я и парился. Вернее, мы с Клавой, когда наш алкоголик задрых, парились вместе. Уж я ее тоже побил березовым и дубовым. Хрустеть стала моя Клавочка, как спелый арбуз, и я вам скажу, Давид, что когда люди рады друг другу, когда они совместно счастливы, то им на годы наплевать, и они веселятся, как дети, даже если им не хочется заниматься половой жизнью. Каждому возрасту, я считаю, дано свое удовольствие. Но если, конечно, ты устроен так, что жена не перестает тебя будоражить, то и не стесняйся, разворачивайся вовсю. То, что было у нас в бане, поверьте, Константин Симонов не смог бы описать. Пока Клава голодала, я тоже порядочно изголодался и как с цепи сорвался. Ох, как нам было хорошо!

Дай бог, чтобы так хорошо было всем людям: и рабочим, и служащим, и банкирам, и маршалам, и Аркадию Райкину, и даже членам политбюро – черт с ними, пусть живут, раз они все-таки людьми родились, а политработниками их жизнь сделала, черт с ними. Правда, Давид?

– Не знаю, – отвечаю, – не знаю. Я тоже не злой человек, но ведь эти политруки и сами по-человечески не живут, и другим не дают, активно просто-таки мешают жить миллионам людей нормальной человеческой жизнью, не втянутой во всякие трудовые вахты, идеологическую борьбу и прочую объебаловку (демагогия).

Больше я Иванова на пленку не записывал, а рассказ его все же слегка отредактировал. Он немало чуши тогда напорол. Странная в нем, как и в его Клаве, была смесь ума и дурости. Упаковал я их. Притырил, как надо, Клавины цацки: два кольца, чудесный браслет и заколку с изумрудом – все, что от матери осталось. Только не думайте, что Иванов так быстро после той бани подал документы. Они тянули еще год, потому что Клава пошла по женским к гинекологу, и тот сказал, что у нее, очевидно, рак матки. Представляете?

Этому вонючему специалисту по дамскому хозяйству в голову не могло прийти, что женщина забеременела на седьмом десятке. Клава тогда действительно попала. Недаром она скинула сорок килограмм и разожгла и без того не утихавшую страсть супруга. Хорошо еще, она сама разобралась в своих делах и поняла, что у нее никакой не рак, а просто она попала. Клава немедленно написала письмо Брежневу. Его секретариат переправил письмо в Минздрав.

Минздрав направил к Ивановым комиссию гинекологов и геронтологов. Врача, не сумевшего разобраться, когда Клава сидела на «вертолете» (гинекологическое кресло), пошарили из женской консультации на эпидемию гриппа. Ивановых же уговорили лечь в клинику для описания их мощных организмов.

За Милкой и Валерой ухаживала Клавина сестра. Ивановы же провалялись в отдельной палате в обкомовской клинике, где их прямо разбирали по частям, замеряли, анализировали и так далее в попытках докопаться до секрета ихней немеркнущей с годами брачной любви. Это было смешно. Но подробности я расскажу при встрече. Напоследок Иванов написал небольшую статью для журнала «Советская геронтология». В ней он советовал всем простым людям доброй воли брать с него пример и начинать половую жизнь как позже, для того чтобы пользоваться мужской силой чуть ли не до гроба. Он доказывал, что в молодости и так преимуществ много и интересов: работа, спорт, БАМ, служба в армии, борьба с хулиганами и алкоголизмом, учеба, карабканье по служебной лестнице и так далее. Любовную же страсть, писал Иванов, теоретик херов, следует оставить как чудесную игрушку для старости, и тогда старость покажется сплошной молодостью…

Но родить Клава не родила, хотя очень хотела. Был выкидыш. Они уже собирались нести документы в ОВИР, когда позвонил из Москвы двоюродный брат Иванова и сообщил, что в ближайшие месяцы ожидается ужасная пандемия гриппа-гонконг. Клава, конечно, обрадовалась и сказала: «Пандемию переждем здесь». А Иванов по-бухгалтерски быстро подсчитал, во сколько им четверым обойдется лечение гриппа и возможных осложнений за границей. Цифра вышла чудовищная. Три месяца эта семья сидела на чемоданах и прислушивалась к температуре, состоянию носоглоток и к прочим симптомам. За это время Клава успела сделать себе (за деньги) пластическую операцию. Ей подтянули морщины на лице и шее и сняли с пуза приличный шмоток жира.

Надо сказать, что Валера, как только видел водку или портвейн, выскакивал из-за стола: его тянуло рвать. А Милка забыла про любовь начисто, словно ее не лишили невинности. Она даже написала в школе сочинение на вольную тему «Все мужчины сволочи, которые любят сорвать цветочек». Ей поставили двойку и вызвали Клаву в школу. Дирекция сочла, что Милка развращает (как познавшая раньше всех половой порок) своих подруг и школьных мальчиков. Таким не место в школе и в институте. Она получит волчий билет.

Клава плюнула на стол директора школы и ушла.

Через три месяца после этого они получили разрешение. На следующий день Иванов позвонил мне с просьбой упаковать и отправить его семью, что я и сделал. Повез вещички в Брест на досмотр. Сунул там тысчонку кому надо, и запаровозили Ивановы благополучно в Вену. А багаж их поехал в Израиль. Клава молодец. Она увезла все до последнего гвоздика, даже почтовый ящик с замочком взяла. И деньжат на отъезд порядочно поднакопила. Вы спросите: откуда они у нее? Я вам отвечу: эта потрясающая женщина играла с государством в «Спортлото» и неизменно выигрывала. Непонятно, что за способность угадывать не менее трех цифр была у нее, непонятно. Но каждую неделю ей присылала сестра из Москвы не менее ста карточек, и Клава их заполняла. Дважды – хотите верьте, хотите нет – она угадывала по пять цифр.

Это уже состояние. А по три и по четыре чуть не в каждом тираже. Мне бы ее фарт, а также и вам, дорогие.

Кстати, я от всей души уговаривал Иванова не ехать. Но он стоял на своем: я достаточно наунижался за свою жизнь, дети мои с согласия матери решили записаться в паспортах евреями, я не хочу с ними спорить, и я не хочу, чтобы они испытывали недоверие, разные слова, обиды и прочие антисемитские штучки. Я никогда не считал, будучи бухгалтером простым, что меня непременно должны любить как еврея другие люди. Нет. И я всегда считал ниже своего достоинства выклянчивать эту любовь, как поступают некоторые. Я не нервничал, вроде них, хотя мне такая нервозность понятна, когда в ничего не значащем замечании или дурацкой реплике они ищут и именно поэтому находят антисемитский смысл. Я добродушно проглатывал подъебку, поскольку сам ловил себя временами на том, что хохочу от армянских анекдотов, поддерживаю беседы о ненависти хохлов и поляков к русским или обсуждаю грузинское и азербайджанское засилье в торговле цветами, овощами и фруктами. Все мы, скажу я вам, хороши по части неуважительного отношения к другим нациям, все.

Но однажды я прочитал в «Правде» волнующую статью в защиту права населения какого-то малюсенького тихоокеанского острова на самоопределение и независимость, где были слова: «руки прочь!», «народы мира встанут на защиту!», «нет таких сил…» и прочая белиберда. Рядом с этой статейкой была другая, непрозрачно намекавшая, что у еврейского народа нет никакого такого права на историческую родину, потому что якобы еврейского народа не существует вообще, а есть лишь евреи-труженики и евреи – владельцы мирового капитала. Стошнило меня от этой логики. Грязно я от нее отрыгнул и вспомнил всей своей шкурой, что я умело забывал все, что я уничтожил в своем уме еще до того, как оно прочно засело в памяти и начало бередить душу, мешая с хорошим настроением относиться к людям и работе. А ведь до Клавы я жил исключительно жизнью других людей и бухгалтерской работой в тресте горозеленения. Короче говоря, я больше не желаю ни у кого одалживать пространство для жизни. Не знаю, как вы, а я расплатился с неплохими процентами для советской власти. Работа с юных лет, пятилетки, будь они прокляты, фронт, два ранения, и не в спину, заметьте, а в грудь, ничтожная зарплата и почти вся жизнь в коммуналке. Если бы не Клава, я после себя оставил бы четыре стены, брюки, пиджак и кое-что из посуды. Здесь прошла моя жизнь, здесь я встретил двух женщин, но отдать концы я хочу там, где никто меня не попрекнет, что я занял неизвестно на какой срок один квадратный метр могильной площади. И не желаю я больше выискивать, как мой двоюродный брат, в списках награжденных и всяких лауреатов еврейские фамилии. Не желаю перечислять по пальцам знаменитых евреев, не хочу с хрипотой в горле кричать, что это мы дали миру Карла Маркса. Думаю, что вообще насчет Карла Маркса нужно не кричать, а помалкивать. Кого он накормил? Меня или председателя горсовета, начавшего брать взятки за жилплощадь бриллиантами?

Может быть, он Кубу накормил или китайцев? Мы с вами их кормили и кормим из своего кармана, поверьте мне как бухгалтеру. А зачем мы их кормим? Мы их кормим для рекламы нашему бородатому вундеркинду. Хватит. Я не хочу гордиться Эйнштейном и Иосифом Кобзоном, которого я знаю лучше, чем физика, я буду думать до конца своих дней о тех, кто скитался по миру две тысячи лет и остался неизвестен. Плевать мне на национальную гордость и тщеславие.

Пусть лучше память и сострадание живут в моей душе. Громче всех гордятся обычно те, которые не способны ни на что другое. А за свой единственный в жизни грех, за то, что я мешал в домах отдыха половым сношениям простых людей, я наказан: видите – ни одного зуба.

И если Бог послал мне Клавочку, значит, я имею право думать, что я не худший и не несчастнейший из людей. Я, кстати, взял Клавину фамилию не из-за того, что маскировался. Я хотел сделать ей приятное. Иванов – это молодая, многообещающая еврейская фамилия. Не правда ли?

Так напоследок сказал Иванов… И давайте, дорогие, покончим с моим знакомым.

Мы остановились, если вы не забыли, на том месте, где я врезал с железной правой в бородатую челюсть людоеда Михея. Врезал и искал глазами полотенце, чтобы удавить гада. Меня не трясло от ненависти, я не испытывал ее. Я чувствовал животную необходимость уничтожить злодея, но непреоборимая тошнотворно подступившая к горлу гадливость и какой-то ужас, охватывавший меня только в детстве, в миг изведения паука, мокрицы или многоножки со свету, мешали мне превозмочь внезапную слабость в груди. И когда я сдернул со спинки Михеевой койки серое вафельное полотенце (свое, прекрасно помню, побрезговал) и шагнул к этой сволочи, ноги мои подкосились.

Очнулся я оттого, что задыхался. В первое мгновение мне показалось, что рот мой заткнут склизким горячим кляпом, и вы никогда не представите, что я испытал, когда сообразил, что никакой это не кляп, а Михей приник к моему рту людоедским, заросшим бородищей ртом, стараясь привести меня в чувство своим гнусным, но спасительным для моей жизни дыханием. Я не мог от слабости оттолкнуть его, а он не мог не почувствовать, что я оживаю, и смочил мои виски мокрым полотенцем, которым я собирался его удавить. Он молчал, но в глазах его и в низком лбу, прорезанном глубокой морщиной, по которой стекала капля пота, мрачно и упрямо сосредоточилось желание возвратить меня к жизни.

Я отвернулся от его рта, и тихое, теплое жизненное блаженство постепенно наполняло все мое тело, так что я теперь склонен полагать, что душа в человеке, обреченном было помереть, но спасенном, слава богу, оживает гораздо раньше тела или (что в конце концов одно и то же) она, по моему глубочайшему убеждению, намного переживает окончательно охладевшее к жизни тело, держась в нем, как бы в дому, готовом к вечному опустению, и прощаясь с ним, наподобие хозяина, не рассчитывающего обратно сюда возвратиться, но и не убивающего, однако, в себе слабейшей тени надежды на возвращение из неведомых пределов в срок, известный лишь Богу и ангелам Его. И спорить, дорогие, с вами на эту тему я не намерен, ибо не нуждаюсь в согласии с моей, но принадлежащей не совсем мне истиной.

– Слабак, Давид, ты слабак, – проговорил Михей, когда я, шатаясь и держась за спинку кровати, перебрался на свое место и лег. – Что же ты меня не угробил? Я бы тебе спасибо, воз, сказал на том свете. Как думаешь, имеется он в нашем распоряжении?

Я молчал, закрыв глаза. Меня нисколько не занимали слова Михея.

– Молчи, хрен с тобой. Но добром за добро ты отплатить обязан. Я тебя откачал, ты уж было холодеть начал, а ты меня все же пореши. Оклемайся и пореши. За меня такого никто тебя не осудит. Я же тебе не все рассказал и прояснил. Ты еще кое-что услышишь. Не поверишь, но все оно так и было. Про каждого убиенного тебе расскажу. Расскажу, как чуяли они, бывало, что час ихний близок, но не могли понять подсказки свыше и маялись ужасно от смертной тоски, самогонищем-обормотом заливали ее. Мне же и бабе моей большой интерес был от такого подгляда. Нам-то как-никак все ясно, а им муторно в неизвестности и последней маете. Во как! Мне и про себя сейчас вот все ясно. Только ждать неохота, когда подохну. Тошно ждать…

Нет, думал я, раз удержала меня судьба от самосуда, то второй раз я уж на тебя руки не подниму. Я сейчас следователя вызову и все, что ты говорил мне, повторю слово в слово, все факты передам, обстоятельства и фамилии. Вот только смогу встать – и вызову.

– Очень тошно ждать, – повторил Михей.

– Удавись, – искренне посоветовал я.

– Ну уж – хуюшки! Не дождешься!

Из каждого людоедского слова перла такая ненависть, такое зло ко всему белому свету, что я представил, в каком прижизненном аду живут Михей и его душа, если таковая имелась, и испытал мстительное злорадство.

– Не можешь удавиться – расколись следствию, – сказал я.

– А вот этого вы тоже не дождетесь! Не бывать! Нету у людей права судить меня! Сами такие и еще хуже. Да! Хуже! Немало мной продумано про это. Но мне плевать на вашенские грехи! Не легче от них, провалитесь вы все пропадом!

И тут, слава богу, я почувствовал, что нечего его мне судить. Он уже судим, и сжирает его изнутри долгой предсмертной тоскою и могильным холодом казнь. И ничего я никому не скажу, чтобы не приблизить тебе, сволота, суда людей, возможного расстрела и избавления от минуток жизни, которые тягостно тянутся для тебя с утра до вечера и не дают покоя, уверен я, даже во сне, потому что ты воешь и стонешь от каких-то ночных ужасных видений.

Но когда Михей начал на следующий день, понимая, как это меня изводит, вспоминать то, чего я вам не могу больше пересказывать, с такими сводящими с ума подробностями и наблюдениями, я забарабанил в дверь и заорал:

– Сестра!.. Сестра!.. Сестра!

На крик мой в палату быстро явилась завотделением – блондинистая крыса, которая мною раньше вообще не интересовалась.

– В чем дело, больной Ланге?

– Уберите меня отсюда! – нервозно затараторил я. – Если не уберете… не знаю, что будет… вены себе перережу… вы меня лечите или с ума сводите?

– Судя по вашей реакции на соседа, лечение продвигается медленно. Больным не предоставлено право выбирать себе больничные условия. Вы не в санатории. Сейчас вам дадут успокаивающее!

– Позвоните вашему «профессору» Карпову и скажите, что у него будут со мной осложнения, – закричал я. – Вы все сволочи и садисты! Садисты и преступники!.. Фашисты! – орал я, чувствуя, как мне легчает от крика.

Крыса, не вступив со мной в спор, ушла. Вместо нее прибежала с таблетками коротко остриженная сестра с желтым лицом.

– Выпейте, Давид Александрович, – сказала она, и я, решив, что действительно не мешает успокоиться, выпил таблетку, запив ее теплой водой, и сказал, поскольку мне показалось, что в глазах сестры промелькнуло на миг человеческое сочувствие:

– Садизм – держать нормального человека рядом с этой мразью.

Михей, между прочим, валялся в одной позе: тупо глядя в потолок.

Симулировал, сволочь, отключку и изредка гундосил:

– Парашютики… гы-ы… папамасеньки люкаем… сиказвондия парашютиков…

– Что он вас съест, что ли? – пошутила сестра.

– Я его съем!.. Понятно?.. Я-я! – завопил я, не сумев удержать себя.

– Успокойтесь, прошу вас, – сказала сестра. – Лучше вам не буянить, ясно?

– Я и так в «бублике»! Мне терять нечего, – сказал я. Но внезапно успокоился. Наверно, пробрала таблетка. И тогда я подумал, что мне нужно выдержать единоборство с людоединой, а если он снова попытается изводить меня своими чудовищными байками, я ему сделаю так больно, что и подохнуть он не подохнет, и существование ежедневное проклянет. Не дам я себя изводить, не дам!

Я, почувствовав возвращение сил после обморока, подошел к Михею, применил, ни слова не говоря, один старый прием, как в разведке при взятии языка, пока Михей лежал с побагровевшим лбом, с высунутым языком и глазами, вылезшими из орбит не столько от боли, сколько от ужаса, и твердо предупредил:

– Если ты еще раз откроешь свою пасть, паскуда, получишь то же самое. Я не шучу. Довести меня до того, что я тебя прикончу, – не доведешь. Не пожалею я тебя и греха на душу не возьму. За то, что привел в сознание, спасибо. Дошло?

Михей с готовностью задергал, закивал своей башкой, одолевая удушье. Отдышался. Уткнулся лицом в подушку и тихо завыл: он плакал. Плакал, зверь, а в сердце моем начало шевелиться чувство, опередившее ехидное, мстительное злорадство, – безрассудная жалость, и жить в эти минуты от наличия его в сердце и от сознания, что обращено оно к твари, не имевшей, на мой взгляд, права на сострадание, было неимоверно горестно, тяжело и непонятно.

– Сплю я, – говорю, – чутко. Не пытайся свести ночью счеты со мной. Жизнь тебе покажется непереносимой пыткой. Все. На воды, выпей и гундось себе про папамусеньки и парашютики.

Больше Михея не было слышно. К вечеру за мной пришли санитары: бывший участковый, расстрелявший семью, и туповатый верзила. Взгляд у него был неподвижный и мутный.

– Вставай. Пошли, – сказал он.

– На расстрел, – весело добавил участковый. На эту его обычную шутку никто в психушке уже не обращал внимания.

И вот – новое свидание с Карповым. Глаза у него были воспалены то ли от бессонницы, то ли от пьяни, смотрел он не на меня, а куда-то в сторону, и мне ужасно захотелось сказать: «Ну что? Хероватенькие (плохие) у тебя дела, жандармская скотина?» Однако я промолчал, без приглашения сел на стул и с беззаботным видом стал глазеть по сторонам. На этот раз меня привели в партком психушки, завешанный, как и все парткомы, лозунгами, фотографиями членов политбюро, диаграммами насчет развития промышленности и сельского хозяйства области и заставленный гипсовыми бюстами спасителей человечества – Маркса, Энгельса, Ленина и почему-то писателя Шолохова. При этом я проникался уверенностью, что все-таки тиснул он, а не сам сочинил «Тихий Дон». Наверняка тиснул. Невозможно для всамделишного писателя, повидавшего столько, сколько повидал автор «Тихого Дона», и так замечательно описавшего все это, наблюдать, как Шолохов, с позорным и бездарным равнодушием за кровавой историей своей Родины и ее народов. Наблюдать, жрать, пить, ловить стерлядку, стричь купоны, получать премии, фиглярствовать всю жизнь, как площадная дешевка (блядь), с трибун собраний и съездов и помалкивать. Быть может, думал я, пока Карпов барабанил по столу пальцами «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…», Шолохов, подобно многим самиздатчикам, сочиняет нечто грандиозное типа «Архипелага», но только о жизни советских людей на так называемой воле, и держит до поры до времени в ящике стола трепетные, правдивые, написанные кровью листки? Воз, в какой-то миг он прекратит многолетнюю маскировку и покажет миру собственное лицо, приведя этим самым в содрогание и ужас своих всесильных покровителей из ЦК и карательных органов, и даст людям, изголодавшимся по описанию реальной житухи, жестокое, но помогающее осмысленно существовать слово? Кто знает, думал я, может, в этот самый момент принимает Шолохов в своем богатом имении на берегу многострадальной реки какого-нибудь замечательного западного деятеля типа архиепископа Кентерберийского либо Анджелы Дэвис, за освобождение которой из проклятой вашей, дорогие, тюрьмы я пять раз голосовал на заводских митингах. Принимает их он, поит водочкой, подкармливает стерлядкой, давно занесенной в Красную, маскируется, как всегда, диссидентов и нашего брата жида обвиняет во всех неудачах строительства мировой коммуны, а потом говорит Анджеле Дэвис: «Иди-ка сюда, Анджела». Заводит ее Шолохов для пущей маскировки от магнитофонов и членов семьи в сортир, не бойся, говорит, товарищ Дэвис, у меня давно от переживаний и опасной работы не действует женилка, закрывает дверь на ржавый крюк, достает из-за пазухи здоровеннейшую рукопись многолетнего своего труда под названием «Война и мир, или Зачем они сражались за социализм, партию и справедливость?» и поясняет шепотом: «Увези ты это дело в Америку, Анджела, на животе, чтоб труд всей жизни не пропал для меня и людей. Отдай его там у себя в печать, а все гонорары направь сюда, в наши тюрьмы закрытые, в лагеря трудовые и в психушки для помощи политзаключенным борцам за права человека, для писателей посаженных, поэтов, художников и прочих Иванов Денисовичей невинных. Если же обшмонают тебя сволочи на таможне, беги в аэропортовский сортир и быстро спущай роман о десяти пятилетках в унитаз. Можешь съесть его частично, чтобы он не достался живым кагэбэшникам, следящим за каждым моим шагом и отравляющим мою пищу спецтаблетками, убивающими в больших писателях талант и совесть, но не убивших их до конца. Так и передай всем простым людям доброй воли и, главное, заблуждающимся насчет смысла российской истории некоторым либеральным интеллектуалам. Отечественная словесность, дорогуша ты моя, тебя не забудет. Ступай позови сюда епископа облапошенного.

Я ему свой последний донской рассказ притырю под рясу». Не без интереса я доверился тогда игре фантазии.

– О чем сейчас вот вы думаете, Ланге? – спросил меня Карпов. – Хотелось бы услышать правду.

– Думаю, – говорю, – как Шолохов передает свой антисоветский роман-эпопею на Запад и что надоело ему маскироваться, – сказал я.

– Хорошо. Отложим шутки в сторону. У меня к вам серьезный разговор.

Если поведете себя разумно, вас освободят и разрешат уехать вместе с сыном.

С нами лучше по-хорошему. Мы не будем вас преследовать ни за хранение антисоветских материалов, ни за организацию провокационных поездок рабочих и служащих в московские магазины за продовольствием. Договорились? Вы должны как советский человек с безупречной репутацией рабочего и фронтовика понять, что органы, прочитав чудовищную антисоветчину в амбарной книге, не могли не заинтересоваться ее автором. Ясно, что это не вы, что это высказывания или одного или нескольких человек. Мы догадываемся, кто один из них.

– Кто же это? – спросил я.

– Ну зачем финтить, Ланге? Ну что, вы враг самому себе и вашему сыну?

– Мой сын ни при чем.

– Я не имел в виду его авторства.

– А кого же вы имели в виду?

– Пескарева. Старого антисоветчика и вашего близкого друга.

– Дальше что?

– Хотите прочитать его показания? Он же сознался.

– Только не надо, – говорю, – Карпов, чесать у меня за ушами и кормить помоями. Я не боровок. Когда ты в школе стучал на дружков и учителей, я на хорошем немецком языке допрашивал собственноручно взятых в плен вояк. Не надо чесать у меня за ушами. Да и на следствии меня научили, как надо себя вести.

– Кто же?

– Мало ли народа отсидело, взять хоть наш цех, – сказал я. – Не морочьте зря голову себе и мне. Моя голова уже пробита вашими рыцарями революции. Лучше зовите Пескарева на очную ставку.

– Хорошо. Забудем на время о Пескареве. Мне нужно знать, кому принадлежит антисоветский стишок, посвященный замечательному прошлому поэту Тютчеву: «Пора, мой друг, ебена мать, умом Россию понимать!» Кто его вам декламировал? Слишком заинтересовалась Москва. Советую не артачиться.

– Пишите, – говорю, сдерживая смех, – всю правду скажу. Когда меня освободят?

– Не освободят, а выпишут. Освобождения вам бы долго пришлось ждать.

– Записывайте. Шолохов этот стишок сочинил.

Карпов быстро стал заполнять протокол допроса, не обратив в первый момент внимания на фамилию Шолохов. Примерно так же всем людям при упоминании фамилии нашего директора завода Пушкин не приходит в голову образ Пушкина – великого русского поэта. Просто не приходит, непонятно почему, в голову – и все.

– Имя, отчество, адрес.

– Михаил Александрович, – говорю, – станица Вешенская.

– Область?

– Ростовская.

– Дом?

– Восемь. Квартиры нет.

– При каких обстоятельствах познакомились?

– В доме отдыха, – говорю, – в палате разговор был. Выпили мы с мужиками. Один и говорит, он недавно помер, что же это, братцы, за штука?

Шестьдесят лет морочат нам голову сказками о светлом будущем, все теперь есть у нашей страны – колонии, вроде как у Англии они были, бомбы есть водородные, ракеты, корабли, подлодки атомные – все, одним словом, имеется для уничтожения империализма и самих себя, друзей к тому же полным-полно у нашей страны на шее и за пазухой, а жрать нечего. Вид же в газетах делается такой, что одна лишь у нас нерешенная проблема: борьба с сытостью мещанской, с газами в пузе и с обжорской отрыжкой изо рта. Как все это, братцы, рассматривать? В каком историческом разрезе периода времени? С чем же заявимся мы, если, конечно, заявимся, в то самое светлое будущее? Народ-то, оставшийся после всех войн, побоищ и тюрем, запаршивел морально, изолгался, изворовался, спился, за редкими исключениями, освоился с многолетней безответственностью к собственности, к природе, к здоровью, к детям и внукам, к вере, надежде и любви, а главное, боится народ вывод сделать пристрастный изо всех своих дум и сомнений, не к покорности даже привык народ, а к скотскому равнодушию. Каким же примером, дорогие мои однопалатники по дому отдыха, служим мы своим детям? Вы только гляньте на них! Мы хоть самоотверженно старались не смотреть десятки лет правде в глаза, зажмуримшись, мы жили и ждали, что вот раскроем однажды глаза и варежки (рты) – и ослепительно вдарит в них солнце и воздух новой жизни. Не мне вам говорить, сколько чего и кого проморгали мы за это время и как, пока мы брели вслепую по столбовой дороге человечества, постукивая клюками по булыжнику пролетариата, гуляли всякие на обочинах, пользовавшиеся нашей временной, добровольно взятою на себя зачастую слепотой, всякие гуляли бессовестные жулики, кровопийцы и придурки. Но детишки-то наши зрячими были!

Зрячими! Стыдно, гнусно и больно до невозможности делается, когда глянешь теперь на самих себя со стороны как бы ихними глазами. Тошнит детишек от нас. Поэтому они борются с подобной тошнотой танцами-шманцами, пьянью, совокупительством с ранних лет и глубокой паразитической аполитичностью. Да!

Я лично на собраниях просидел и на митингах простоял некоторую значительную часть своей жизни, а у них пятки горят от одной информации в цеху о строительстве социализма в Эфиопии. И вот чую я с каждым днем все ясней, что скоро мне придется с трудовой вахты у доменной своей печи кандехать не своим ходом к другой печи – в крематории которая. Ну хорошо. Сгорю я там, пропылав и потрещав с минуточку, и останется от меня кучка пепла. Ну и что? Что я понял, прожив шестьдесят три года на этом белом свете? Ничего я не понял, хотя натужно пытался. Ни-че-го. Мне вдалбливали в голову каждый божий день, что имеется у меня, как и у вас, цель и что маршируем мы к ней семимильными шагами, не ожидая милости от природы и отбрасывая в сторону разную нечисть и хлам старого мира. Я раньше думал так… Залезу, бывало, под одеяло, прижмусь к своей бабе и думаю: все хорошо, Юра, несмотря на то, что все – плохо. Не уразуметь тебе слабым умишком, что все это плохое тоже работает на преодоление преград, отделяющих твой завод и прочий мир от совсем другой жизни. Если бы ты это понимал, если бы ты это поддерживал всем своим сердцем, а не только рабочим пердячим (энергия) паром, то и не бухтел бы ты мысленно под одеялом, подвергая сомнениям генеральную линию партии. Вот. А раз ты бухтишь и недовольство проявляешь, раз ты не можешь бесполезных, отрицательных явлений переварить в мозгу так, чтобы они стали положительными и полезными, как это случается с говном на твоем личном захудалом огородишке, значит, слепая ты тварь близорукая, значит, не видать тебе цели, как свинье после смерти своей собственной ветчины. И примирись ты лучше с тем, что тобою удобряют землю истории для лучших всходов и великих урожайных времен, примирись, Юра, не сомневайся. Не ты ведь один живешь в эти труднейшие годы. Миллионы вас – первопроходцев. И всем до чертиков по тем или иным причинам хре-но-ва-то. Хреновато, Юра! Ты же не можешь, как человек совестливый и незлобный, взять и вытащить за шкирку из глубины времен какого-нибудь заспанного и затруханного, вроде тебя, Кузьму Авдеича, пересадить его, словно клубничный ус, на свое место, чтобы самому вместо него с купчихами чай распивать на грядке Кузьмичевой жизни и запрелый зад почесывать? Не можешь, и смирись, Юра, и не проклинай за личную свою участь общую милую цель. Вот как, ребята. А я жмусь к бабе покрепче и яростно сомневаюсь под одеялом, муха меня ядовитая куснула в мозг и в душу. Я сомневаюсь под одеялом, ибо мне кажется, что громогласно на весь мир звучат мои внутренние слова и эхо от них раздается, как в Колонном зале.

Приглушенно я сомневаюсь. Во-первых, не все живут хреново, что несправедливо, раз у нас общая цель, раз решено вроде бы в революцию строить это будущее дело, мать его разъети, всем миром и всенародной артелью. И потом, если отвлечься от подобной вздорной несправедливости, то с чем же я прихожу в итоге не к общей цели, до нее мне уже не добраться, а с чем я подхожу к своей личной единственной смерти? С каким, ответьте мне, смыслом?

Не с вещественным к тому же, а с более, так сказать, высоким смыслом, который ты с собою унесешь неведомо куда и неведомо зачем, в отличие от телевизора прилипчивого, гнусно жужжащей стиральной машины и одеяла вот этого верблюжьего, обшитого веселенькими, пропади они пропадом, лоскутками?

Кто мне докажет, что с душою, с умом, с совестью и пользой прожил я свою трудовую жизнь? Ведь причастен я был своим согласием с ложью словесной и с молчаливым пособничеством творившемуся на глазах у меня многолетнему кровавому и лукавому злу, причастен был, но отмахивался от предостерегавшего оханья сердца. Я прислушивался не к нему, ясновидящему, но слабому, а к темным слепым умам, которые нашептывали мне сказки о вынужденности жертв и использования того оружия, которым отлично без зазрения совести владели наши беспощадные якобы враги, – оружия лжи, предательства, бесчестья, забвения семейной родственности и человеческого братства, оружия грязного попирания вековых святынь и гнусных плевков в живую воду преданий. Я прислушивался, дурак безмозглый, к темным слепым умам, соблазнившим людей сказками о близости новой жизни, и люди с холостой целеустремленностью тратили все свои рабочие и душевные силы на поддержание и развитие в себе заразы ложной веры, тратили порой безрассудно, порой корыстно, порой по-детски доверчиво и растратились вроде меня до того, что проморгали обиженно пронесшуюся мимо единственную жизнь, жизнь истинную, какой бы тяжкой и неожиданной ни была она в своих случайных выкрутасах. И все больше обдает наши бедные обманутые души по мере ее неостановимого удаления от нас ужасным холодом бессмысленного одиночества и бесконечной покинутости. Что же может быть страшней и заслуженнее такого, братцы вы мои, испытания? Я вам отвечу, но вы налейте мне еще полстакана. Еще страшнее – предсмертное прозрение, пришедшее весьма, казалось бы, просто в лике обыденного вопросика: а что, Юра, если цели-то никакой и нету? Что тогда? Я даже закричал, помню, под одеялом: это-о ка-ак не-е-ту? Баба моя, надо сказать, понимала с полуслова. Зевнула она, почесала себе ляжку и говорит: а вот так – нету, и все. Нету, Юра.

Залазь-ка ты лучше на меня, пока хоть я еще есть у тебя. И действительно, сам того как бы не сознавая, залезаешь в такие страшные минуты сомнения и испытания на бабу, забываешься на какой-то срок, с жадностью цепляясь за какую-никакую, но все ж таки жизнь, а не за пропаганду, вспыхиваешь, горишь, родименький, чудесно и незнакомо, словно в первый раз сгораешь, солнышко ты мое ясное, какая еще к черту цель мне мерещилась, пропади она пропадом, спать давай, чтобы не грызли душу сомнения, мать ее ети, вашу цель. Покидаю бабу. Хочу уснуть и не могу. Трясет меня. Страшно мне. Не укладывается никак в башке такое нелепое и чудовищное положение, когда оказывается, что цели-то впереди нет! И воз, это самое отвратительное во всей истории! Цели-то вовсе никогда и не было, то есть вообще не существовала она, как, например, Америка для Колумба поначалу или обратная сторона Луны, где наш космический корабль фотографию Ленина бросил. В ужас, в последний, в крайний ужас, иных слов для обозначения своего состояния не подберу, привело меня такое бесподобное положение. И выворачивало оно мне наизнанку душу, как понятое и прочувствованное в детстве далеком другое бесподобное положение, которое неумолимо гласило и ясно убеждало: смерть – есть. Есть! И вот теперь лечу я в бездонную пропасть обиды, унижения и оскорбления под своим верблюжьим жарким одеялом, пот с меня льет, лечу, а следом бьют меня по голове, по сердцу, по хребтине жестокие, склизкие и острые вожжи слов: цели нет, Юра… нету, Юра, цели… Юра… нету… цели… Цели… Юра… нет… нет… нет цели… Взвыть бы во весь, как сказал поэт, голос, но соседи, сволочи, только и ждут, когда слышны станут наши внутренние терзания и сомнения… Взвыть бы и выть, выть, выть, завидуя тому, что имеется у Луны обратная сторона и что Колумб за весь свой страх и риск и за чудесное неведение поимел Америку! Боже мой… Боже мой! Вы налейте мне, братцы, еще полстакана. И представьте, какую обиду чувствует всей своей душою человек, обманутый даже на каком-либо чужом незначительном и дутом предприятии. Большую обиду.

Но что должны чувствовать, скажите мне, миллионы людей, нехотя наконец признавшихся самим себе в наличии унизительного для их судеб обмана и со скрежетом зубовным, как поется в стихах Библии, с безмерной обидой во взгляде провожающих в пустоту позади себя последние частицы, последние крошки необратимого, тяжкого от постылой напраслины единственного своего времени? Что они, и мы в том числе, должны чувствовать? Сегодняшнюю пустоту души, отвечу я вам, увеличивающуюся по мере заполнения ее обидой, ибо обиды, как мне теперь кажется, это и есть страстные мысли о провалах в пустоту на путях наших жизней. В пустоту. Поэтому-то я и сужаю свою личную жизнь до того, что смело могу ее сформулировать как заполнение собою пространства, ограниченного верблюжьим одеялом, но поделенного с бабой. Выть надо, братцы, от того, от чего волки и собаки воют. Выть! А воют они не на луну, как полагают доверчивые ученые, мать ихнюю ети, нет! Они справедливо интересуются с помощью воя, есть ли у луны обратная сторона. Да – есть! Но вы возьмите тощего голодного зеленоглазого серого волка, возьмите его нежно за драные чужими клыками уши и докажите нытику ночному вразумительно наше человеческое положение насчет Луны. Он, волк, не поверит, конечно, ни одному вашему слову, на то он, собственно, и волк, но вы можете посадить его, заткнув временно глотку, чтобы выл потише, в занебесный экипаж, облететь с ним вокруг Луны, показать с некоторой язвительностью ейную изнанку, врезать можете в сердцах волку по шее и сказать: ну что ты воешь? Что ты воешь, дурак, и спать не даешь по ночам людям? Вот она гляди, дубина, и уйми свой приводящий нас в уныние вой. Цыц, одним словом! Ну и что, как вы полагаете, вам ответит волк? Он, смею вас заверить, завоет еще содержательней и безумней, поскольку ни черта не поймет. Он не поймет ни вашей логики, ни вашего метода убеждения иного существа человеческим опытом, ни совершенной техники, ни тем более умопомрачительной механики отвлечения от Земли и облета ночного светила. Единственное из всего, что достоверно поймет волк, – это то, что по мере приближения к Луне он теряет, к своему ужасу, ее последнюю сторону, ибо она становится похожей на бездыханную Землю, с которой за время вразумительного, с нашей точки зрения, полета сгинули вдруг снега, блестевшие в туманах лунной ночи, сгинули неприступные, полные восхитительных жизней зимние овчарни, сгинул шум родимого леса и пьяный запах лошади случайной – все сгинуло, нету ни речки замерзшей, ни деревянных мостков, ни деревеньки, хранящей в заснеженных утробах избушек проклятие людской ненависти, хитрости, огня и грома. Все сгинуло. Только бездыханные, запыленные, выщербленные каменными и железными дождями пространства открываются взору зеленых волчьих глаз, затравленных насильственным человеческим опытом, и, воз, истинное несчастье делает бедного волка в эти чудовищные мгновения способным на вымученные, но спасительные для его существа сравнения, и он думает, что большие и малые лунные кратеры – это следы выплаканных кем-то с безмерной высоты от скорби по утраченной зимней земле, по всему, что с нее сгинуло, следы выплаканных кем-то больших и малых слез… Печально. Весьма все печально, но не для вас, разумеется, а для волка. И вот в этот самый момент он как раз перестает выть по совершенно иной, чем вы думаете, причине. Он прекращает вой не потому, что удовлетворен знанием, снявшим с его судьбы камень мучительного сомнения в наличии у Луны стороны обратной, а от нежелания жить вообще из-за уничтожения вашей научной техникой того, что составляло необходимый смысл для его бессмысленной, на наш взгляд, жизни: зимней земной ночи, властительного одиночества в морозном забвении безлюдной степной пустыни и много чего другого ценного не для вас, а для волка. Просто не на что ему будет выть – и все. Я уж не говорю о том, что ему самому его собственный отвратительный и устрашающий ваш слух вой самозабвенно мил, и природа его – радостного и самовыразительного порядка, а не того смертельно-унылого и находящегося за границами гармонии неблагозвучия, каким вы сами его наделили. Волк, братцы вы мои, однопалатники, воет и для того, чего нам вовсе не надобно знать. Но ведь и мы, люди, позвольте заявить, живем для своего удовольствия, понимая под удовольствием саму жизнь, мы должны удовольствоваться ею со всеми ее сладостями, горечами, счастьем, утратами, с безумным смехом и душераздирающим воем, даже если ее невозможно сделать иною. И я ненавижу всех политических учителей человечества, которым наша земная жизнь показалась невыносимой, и они, чтобы не слышать воя и грохота существования, заткнули наши живые глотки кляпами надежд и вынесли нас быстрыми своими словами из света и тьмы настоящего в проклятое «светлое» будущее, где нет для нас жизни, как для волков на той стороне Луны, нет жизни для нас в будущем по одной простой причине: стараясь дожить до него, мы не живем, а обманываемся и чувствуем себя наконец такими обманутыми и такими покинутыми жизнью существами, что не остается сил для предъявления счета обманщикам за безмерность обиды и пустоту прошлого, в котором незаметно для себя мы убили и похоронили время нашей жизни. Напоследок же скажу вам то, от чего отчаиваюсь невообразимо. Если мы, соблазненные целью, убиваем и хороним в настоящем время наших жизней, то что же от нас унаследуют наши внуки, правнуки и, даст бог, более далекие родственники? Сталь? Химию? Бетон?

Побрякушки ненужные, подзаводящие нас на погоню за ними, жалкие побрякушки?

Не убиваем ли мы наших потомков уже сегодня тем, что не ЖИЗНЬ стала для нас целью, как и было, по-моему, задумано некогда, а ЦЕЛЬ, какая-то химерическая и дьявольски лукавая, обернулась нашей жизнью… И вот я лично вою под одеялом. Вою, пока не засну, а баба моя к этому привыкла. Она получила себе от меня сплошное удовольствие и спит. Спокойной ночи, говорю, старуха. Вам, бабам, жить проще, потому что вы меньше думаете, если у вас есть голова на плечах, и намеренно возрождаете жизнь, тогда как мы, мужики, намеренно ее губим. Спокойной тебе ночи, говорю еще раз и, верите, вдруг засыпаю почти что успокоенный. Ладно, думаю, хрен с вашим мировым обманом. Все ж таки обнаружил я его и, следовательно, чую возсть пожить по-человечески в остальное свое время. Не все оно убито, слава богу, и такие, братцы, охватывают меня жадное молодое веселье и надежда на поправимость случившейся не с одним со мною беды и даже, уверяю вас, охватывает душу мою в такие минуты сама вера в поправимость беды. Так примерно мужик, у которого выкрали комиссары из амбарчика все припасенное для весны зерно, и он уже думал, бедняга, помирая от безысходности, что каюк пришел его времени, но вдруг обнаруживает в трещинке древесной десяток зернышек и в углу неожиданную россыпь, и во дворе в снегу чуть ли не полмешка утерянного паразитами, посланными Целью, обнаруживает – и вот уже в душе его радость такая пронзительная и такая острая до страдания страсть к жизни и к каждой ее минуточке, что только диву мужичок дается, что многое так не радовало его прежде, как радует нынче поистине бесценное малое. Слава тебе, господи, говорю и я, поскольку обращаться в такие минуты моих ночей больше не к кому, и засыпаю, как засыпал только малюткой, уставшим за день, как от настоящего дела, от жизни…

Извините, дорогие, но не мог я здесь не вымахать за один присест всего вымаханного в тот раз Карпову. Причем до сих пор не пойму, откуда во мне бралась вся эта бодяга? Я же выдумал ее от точки до точки! И несло меня так, как будто кто-то стоял за моей спиной, прищелкивая языком и похлестывая вожжою. Эта невидимая сила сообщала моему духу, как сейчас помню, чудесную безответственность, которую, воз, в иных житейских обстоятельствах люди называют бесстрашием, и я уверен теперь, что каждому человеку, отважившемуся следовать повелению невидимой силы, лично она дарует за это следование способность внятного постижения смысла его собственной жизни как самозамечательной ценности и жизни вообще…

И вот, значит, пру я все это дело про Юру, с которым никогда, кстати, не был знаком и которого, следовательно, мне подсунула в тот момент невидимая Сила для знакомства и продолжения дружбы, и понимаю, что только удар по голове или иное какое-нибудь насилие могут сейчас меня остановить.

Пру и пру, не беспокоясь о сведении концов с концами, о несуразностях вроде волка и луны, пру, чувствуя временами странную нераздельность себя и Юры, пру, оставляя позади себя различные страхи, обгоняя застенчивость и перескакивая через мельтешащие под копытами подозрения о начинающемся во мне действительном безумии. А Карпов сидит, напряженно вглядываясь в меня, барабанит пальцами по столу разную музыку, начиная от «Чайка смело пролетела» и кончая «Не ходите дети в школу, пейте, дети, кока-колу», и взгляд у него такой предельно пристальный, как будто нашел Карпов в моем черепе дырку и сквозь нее мучительно старается рассмотреть и различить нечто интереснейшее. Меня и самого так и подмывало от любопытства оглянуться и хоть на миг обозреть пространство за собственными пределами, чтобы только скользнуть взглядом на видимые Карповым странные знаки и тогда уж несуетливо мчаться дальше. Но поистине в такие мгновения не остановишься, вернее, не дает тебе остановиться невидимая Сила, чтобы не перебил ты своего стремления высказаться и не остудил разгоряченной глотки до полной остановки, до самого молчания…

– Вот так, – говорю Карпову и обтираю пот со лба. Тут он вздрогнул и заморгал, словно я рукавом больничного халата прикрыл дырку в своем черепе, сквозь которую он только что так пристально вглядывался куда-то.

– Что, Ланге, «вот так»?

– Вот так, – говорю с некоторой обидой, – слушать надо было.

– Виноват… Задумался… Так что «вот так»?

– Так, – говорю, вспомнив, к чему я порол только что для самого, выходит, себя разную белиберду. – Тут встает с койки человечишко с фальшиво-высоким лбом, в фальшиво-скромной гимнастерке и произносит, посасывая чубучок, те самые слова из амбарной книги: «Пора! Пора, ебена мать, умом Россию понимать!» Вот так, – говорю. – Это и был Михаил Лексаныч Шолохов. Больше ничего по существу дела пояснить не могу.

– Как ты думаешь, Ланге, для чего я тут с тобой валандаюсь? – устало, как очень больной человек, вдруг спросил у меня Карпов. – Для чего я черт знает что выслушиваю? – Он сверлил мое лицо глазами, словно искал затерянную в нем дырку, и, очевидно найдя или просверлив новую, уставился в нее остекленевшим взглядом.

– Потому что, – отвечаю, плюя на то, что он, воз, меня не слышит, – ты со мной погорел. И Жоржик, наверное, погорел. Только этим объяснить твое терпение. Не знаешь ты, как теперь быть. Вот и торчим мы оба в партбюро психушки, и члены политбюро смотрят на нас неодобрительно с портретов, а Шолохов так и выходит из себя от бешенства.

Вы знаете, дорогие, я так сказал не по здравом размышлении, а по какому-то звериному чутью и непонятному для меня самого сверхзнанию. Так все впоследствии и оказалось, и это поразило меня, обрадовало и утвердило мою веру в чудесное. Но я забежал вперед в небезынтересный для всех нас момент.

Карпов отвлекся от моего лица. Быстро и деловито достал из папки бумагу, и эти решительные, осмысленные движения страшно не вязались с отсутствующим взглядом его внезапно воспалившихся желтушных глаз.

– Твое счастье, Ланге, что ты и твои дружки многое учли и кое в чем нас упредили. Твое счастье. Пиши здесь собственноручно, что нет у тебя претензий к персоналу больницы, что, потеряв сознание на улице, ты был сюда доставлен и выздоровлен. Ясно?

– А потом что? – спросил я, предчувствуя счастье освобождения и уже обращая душу с благодарностью к Богу.

– Потом мы тебя вытурим к чертовой матери не только из нашей области, но и из всей страны, потому что ты – сволочь, враг и сионист. Пиши. Мне надоело с тобой возиться. Все, что ты наговорил, будет нами проанализировано. Думаешь, я олень? Пиши.

– Не могу написать, – сказал я, удержав потянувшуюся было к бумаге легкомысленную ручку. – Не буду врать, после того как вы дырку мне в черепе пробили и ногами ребра искалечили. Эх, вы, – говорю, – строители коммунизма херовы, едри ее мать, моральную вашу позицию.

– Сегодня не подпишешь – завтра сам как миленький позовешь. Пиши и не валяй дурака. Разойдемся подобру-поздорову. Не куражься. А дружков твоих, и местных и прочих, мы выловим. Не сомневайся. Органы и не с такими делами справлялись. Почище, чем вы, асов ловили. Пиши.

Поверьте, меня тогда не муха укусила и не вожжа под хвост попала.

Просто я, несмотря на желание освободиться, мгновенно сообразил, что если я напишу собственноручно, что меня не ломали и не убивали, то люди, вставшие на мою защиту, и человек, который сообщил им отсюда все факты о моей «болезни», будут выглядеть лгунами, а органы проклятые, наоборот, забубнят на весь свет о банде лживых провокаторов, агентах ЦРУ, о подонках-диссидентах, чтобы запудрить в очередной раз мозги «большим друзьям Советского Союза» на Западе.

– Я ничего не подпишу, – сказал я. – У меня нет, к сожалению, прямых доказательств, что мое избиение и арест – дело рук твоих, Карпов, гавриков, а то бы я в суд подал, мне терять нечего, но врать, однако, не стану. Это все. Ты мне сам надоел. А если погорел – извини. В следующий раз законность соблюдать будешь.

И тут вдруг Карпов, к моему изумлению, схватился за живот, выпучил глаза, желтые, полубезумные, и надулся, желая разрешиться хохотом, но расхохотаться не мог, хватал ртом воздух, и в груди его, как раскаленные, шипели бронхи. Я не знал, что делать. Налил из графина воды. Поднес ему, влил немного в рот, но Карпов только поперхнулся водою и закашлялся. Я был уверен, что он или уже сошел с ума или начал сходить от невозможности понять, что же это происходит. Какой-то пархатый старый жид порет то, что он хочет, а Карпов вынужден выслушивать его жуткие антисоветские бредни, кощунственный призыв «пора, пора, ебена мать, умом Россию понимать», отказ подписать жалкую вшивую бумагу в обмен на свободу, а главное, нет уже у Карпова полной безнаказанности, подперло его сзади и спереди, явно подперло, да так, что ни бзднуть (пукнуть), ни перднуть (бзднуть) не может он в такой непривычной для его всесильности исторической ситуации. Я уверен был, что из-за этого всего Карпов «поехал», стебанулся, чокнулся, свихнулся, сорвал резьбу – в общем, сошел с ума, хотя не знал конкретных подробностей его падения.

Я не знал, как раскрутились события после передачи о случившемся со мною по «Немецкой волне», «Свободе» и другим станциям, я не знал, так же как до сих пор не знаю, имени санитара, или медсестры, или врача, вынесшего из психушки истории болезней мнимобольных вроде меня заключенных и что моим делом воспользовался первый секретарь нашего обкома партии, для того чтобы дать по мозгам Карпову. Карпов был у него как бельмо на глазу и остался в наследство от Жоржика. Появился удобный повод, чтобы поставить на его место своего человека. Это обычные методы создания на местах партийных мафий. Вот и вся нехитрая механика тех событий.

Но главное, дорогие, я не догадывался тогда, что вся эта раскрутка дело рук Федора. Да! Это он, старый черт, быстро пронюхал через своих друзей, что я в психушке. Более того, он предполагал после моего рассказа об обыске: что-то должно произойти со мною, и проклинал себя за то, что меня не уберег.

Но нет худа без добра. Каша в городе заварилась внезапно такая крутая, хотя я тоже этого не знал, лежа в «бублике», что на наш завод вынуждены были явиться какие-то типы из ЦК партии, то ли завотделом с инструкторами, то ли комиссия партконтроля, но это неважно. Братья мои по классу, друзья мои по цеху потребовали наказания хулиганья, напавшего на меня на улице, и ответа на свой общий вопрос: в чем дело? Почему изо дня в день ухудшается снабжение рабочего класса продуктами первой необходимости? Хотя в газетах мы читаем, что страна наша богатеет год от года. Сколько это будет продолжаться? Какими причинами вызвана хроническая недостача мяса, масла, рыбы, овощей и фруктов?

До каких пор мы унизительно будем таскаться в Москву за колбасой, тратя нервы, казенный бензин и время своего кровного отдыха? Почему государство не передает в частные руки сельское хозяйство, если само, отвлекаясь на заграничные игры, полеты в космос, военную индустрию и всякую пропагандистскую показуху, не может поднять животноводство и завалить жратвой шестьдесят лет не отходящий от станков рабочий класс? Сколько вы нас передовицами кормить будете? Когда вы нам правду говорить начнете, которую мы можем понять не хуже вас, потому что мы не враги самим себе, своим детям и земле, на которой мы родились, выросли, на которой помрем, даст бог, и которую нам же, по вашему призыву, защищать придется, если у вас ума не хватит договориться с китайцами и американцами?

Да! Прямо вот так в лоб поставили вопросы наши работяги, и товарищам из ЦК пришлось попотеть, поизворачиваться, побегать к прямому проводу в кабинете Пушкина для обмозговывания ответов с шишками из политбюро. Но не буду отвлекаться.

– Слушай меня внимательно, Ланге, – вдруг говорит Карпов. Он снова приосанился, словно сидел у себя в кабинете и барабанил по столу американский гимн. Да, дорогие, ваш гимн. Я не мог ошибиться. У меня чудесный слух и хорошее чувство ритма. Все же я замечательный карусельщик и понимал свой станок, как Ростропович свою чудесную мандолину. Мне было очень весело. Сам не знаю почему. И я стал набарабанивать пальцами «Союз нерушимый республик свободных…». – Нехорошо хулиганить, Ланге, не-хо-ро-шо. Прекрати напевать про себя сионистскую музыку! – спокойно и внушительно сказал Карпов.

– Я, – говорю, – наш напеваю гимн.

– Лжешь! Я все гимны наизусть знаю. Я их глушил лично, когда служить начал… «Нас вырастил Сталин на верность народу. На труд и на подвиги нас вдохновил», – по-отечески пояснил Карпов.

Я, окончательно почувствовав, что он «поехал», стал наблюдать за ним с громадным интересом. Я никогда не был так близко знаком с психами. Кроме того, меня вдруг стало разбирать любопытство: как все-таки приблизительно крутятся шарики у психа, управляющего областным КГБ?

– Лжешь, Ланге, – повторил Карпов без всякого скандального буйства в голосе. – Ты, как все советские люди, оброс ложью. Ты лжешь, но органы тебе верят, потому что они тебе говорят правду. Хочешь, я скажу тебе правду? Всю!

– Говори.

– Так вот. Это нас вырастил Сталин на верность народу, а вас он на подвиги вдохновил. Как ты думаешь, зачем? Для того, чтобы мы за вами наблюдали.

Мне понравилась эта любопытная мысль. В ней была крупинка ненормальной правды.

– Но я устал наблюдать, – продолжал Карпов. – Вот почему я с тобой здесь валандаюсь. И нас сейчас ни одна живая душа не видит. Подойди немедленно к окну.

Я встал, подошел, разминая затекший зад и ноги, к окну, раздвинул тяжелые шторы и посмотрел во двор больнички моей сквозь побеленные прутья решетки. И то, что я увидел, было так жутко и непонятно, было так пронзительно тоскливо и странно, что я обмер на миг и подумал: а сам я случайно не тронулся? Вы представьте себе вид с пятого этажа. Больничный двор, поделенный на прямоугольники высокими заборами. Это – психодром. Там гуляют Манька Величкина и Сонька Преследкина, амбалы, дебилы, гидроцефалы, двойники – так называют параноиков, – иные психи и диссиденты. То есть те люди, чьи мысли, или высказывания, или действия кажутся нашей партии безумными. В общем, представьте серые заборы и заснеженные неизвестно откуда взявшимся в это время года снегом прямоугольники психодромов. Прямо под ногами и на других психодромах валяются в снегу черные вороны, рыжие белки, серые воробушки и сизые голуби. Не верится, что забрели они сюда каким-то образом сами. Кажется, специально разбросаны они здесь. Не совсем подохший голубь, расправив крылья, переваливается, ползет по снегу, видно, взлететь хочет, на белку натыкается, прикрывает ее крылом и больше не двигается. Но главное, много на психодроме всякой крылатой твари – белок штук девять и два щенка… Рядом со мной встал Карпов.

– Зачем птиц и белок набросали? – спрашиваю с ужасом, ибо сам не был убежден, что я все это вижу на самом деле.

– Ведем расследование. Кто-то похитил из сейфов все запасы нейролептиков наших и зарубежных, черт знает сколько аминазина и прочих каликов-моргаликов. И разбросали, сволочи, на психодроме. Вот звери и подохли. Не будут забегать и слетать куда не следует. Ваш брат хитер! Ох как хитер! Сначала заманивал зверье конфетками и булками, а потом ядов раскидал!

Сволочи! Не дремлют!

Скоро сюда комиссия из Москвы приедет. Изучать действие химии на подохших птиц… Послушай, Ланге!.. Нас никто не слышит… Я у себя в кабинете сидеть боюсь… Поэтому с тобой валандаюсь… Пропал я… Ты меня не выдавай! Ты мне скажи, каков он из себя… Посторонний Наблюдатель? Ты знаешь, Ланге. Ты все прекрасно знаешь. Ответь, не утаивая, каков… он из себя. Прошу тебя, ответь!

Вы знаете, это была мольба. Ей-богу, это была мольба человека, сбросившего с себя в безумный миг личину большого чиновника органов и забывшего про чудовищную мешанину мыслей и идей в своей голове. И от этого всего было в нем что-то совершенно оголенное и совершенно родственное моей человеческой сущности, так что я чувствовал невозсть не ответить положительно, так сказать, на карповский вопрос, и более того – я страстно хотел ответить на него самому себе: каков он – Посторонний Наблюдатель, каков он – Бог? И, трепеща от восторга, ужаса, полноты несомненного знания и присутствия в своей душе и в своем уме каких-то явственных примет умопомрачительной близости с Ним, своего местонахождения в Его тени, перед Его всевидящими глазами, я сказал, родственно и щедро делясь ослепительным откровением с себе подобным существом:

– Он – во всем! Во всем!

– Так уж и во всем?

– Да. Во всем, – снова сказал я, и в моих простых словах не было большей или меньшей меры уверенности. Их смысл был для меня достоверным, ясным и, между прочим, веселым. Такое веселье возникало во мне лишь на фронте после превозможения мужеством души и тела чудовищного страха и прибивающей к земле трусости. Превозможешь снова, не в первый уже раз, страх, кажущийся испытанием более невыносимым и более страшным, чем смерть, и – вот уже необыкновенная легкость появляется в тебе, ясность и чистейшее веселье, просто садишься, словно птичка или бабочка, на холодную скелетину самой Смерти, прыгаешь по ней с ребра на ребро, с тазобедренного сустава на ключицу и мешаешь старухе, хохоча и радуясь, размахивать беспощадно косящей бедных солдатиков страшной косою. – Он во всем!

– И в лампе настольной? – серьезно спросил Карпов.

– Естественно, – говорю.

Карпов все быстрее и быстрее начал наугад перечислять предметы и вещи, находившиеся в помещении партбюро, я чувствовал, что с каждым вопросом в нем растут напряжение и беспокойство, но продолжал отвечать терпеливо и с веселым расположением к человеку: «Да», «Конечно», «Разумеется», «А как же».

– Ну а в переходящем Красном знамени или в портретах вот этих чучел из политбюро тоже Он находится? Зачем Ему там-то быть?! – с мукой в голосе воскликнул Карпов.

Я не мог не засмеяться. Посмеявшись, ответил:

– Раз во всем, значит, в любом веществе, которое вокруг нас и на нас самих. Я этого не понимал раньше. Теперь вот понимаю. – Карпов туповато поколупал ногтем раму окна. – Если, – говорю, – доколупаешься до самого атома, то придется еще глубже колупнуть, и все равно Его не увидишь. Так говорят мудрые люди. Ты Его не увидишь, а сам ты у Него – весь как на ладошке.

Карпов завернулся в штору, только всклокоченная голова выглядывала из нее. Его трясло, прямо трясло, и от этого звенели медные кольца на бронзовом карнизе. Я, чтобы успокоить человека, сказал:

– Он и в тебе, между прочим, и во мне. Чего тут страшного?

– Нет! Нету Его во мне! Нету! Я бы чувствовал, я бы знал! Нету! – лихорадочно тараторил Карпов. – В тебе, может, и есть… Во мне не обнаружено… Нет. Нет!

В партбюро, кстати, то и дело звонил телефон. Позвонив, замолкал. Вдруг раздался стук в дверь. Карпов совсем уже с головой зарылся в штору. Стук становился настойчивей и громче. Слышны были голоса. В этот момент Карпов завыл. Штора приглушала его ужасный, потерявший все приметы того, что он исходил из человеческих уст, глухой вой.

– Вву-у-у-у-уу-о… в-у-у…

Там начали дергать и взламывать дверь. Тогда я взял со стола ключ и открыл ее. В партбюро ввалились главврачиха и трое хмырей, которые производили у меня в квартире обыск. Они не сразу поняли, кто и где ужасно воет, и, когда начали выворачивать и выволакивать Карпова из-за шторы, он завыл еще громче и забрыкался, пытаясь вырваться.

– Владлен Иваныч! Это мы! – сказал хмырина. – Что с вами? Владлен Иваныч! Товарищ генерал!

Главврачиха заглянула в лицо Карпова и что-то быстро сказала кагэбэшникам.

– Ну-у! – воскликнул хмырина, а Гнойков и третий пес удерживали рвущегося из рук Карпова. При этом тот хрипел, зажмурив глаза:

– Убрать Постороннего Наблюдателя! Убрать его!.. Ву-у-у!

Про меня все забыли. Главврачиха трясущейся рукой набрала номер и сказала:

– Быстро сюда Филонова и Прототипова… да… с носилками и прочим… В партбюро… Неужели не ясно, что мы здесь? Пошевеливайтесь! Товарищ Карпов, успокойтесь. Успокойтесь. Кого вы считаете Посторонним Наблюдателем? – спросила она у внезапно присмиревшего Карпова.

– Это сложный вопрос, – ответил Карпов.

Чекисты переглянулись между собой, и хмырина осторожно сказал ему, кивнув на меня:

– Что будем делать с этим? Звонили из Москвы. Сам звонил.

Он говорил тихо, но я все слышал. Карпов вглядывался в меня, словно не узнавал. Затем твердо и ясно, голосом, в котором не было ноток идиотизма или безумия, приказал:

– Взять с него подписку о прекращении попыток понимания России, а также обязательство верить в нее, как в таковую. Немедленно! Сличите почерк Ланге с его же почерком. Меня не проведешь. Я ему покажу, подлецу, «умом Россию понимать». Руки коротки! И никаких Посторонних Наблюдателей не потерплю ни в шторе, ни в проводах, ни в стуле, ни в области, ни в себе! Не потерплю! – Карпов говорил, не повышая голоса, как большой, уверенный в своих силах и полномочиях начальник. Чекисты и главврачиха смотрели на него и слушали с самым серьезным видом, что было комично, ибо он начал вдруг нести невообразимую околесицу вроде: «Дайте мне Сталина, и я переверну весь мир!..

От первого секретаря обкома, товарищи, до Аркадия Райкина один шаг…»

Когда от удара ноги распахнулась дверь и в партбюро, пятясь и держа в руках ручки носилок, вошел бывший участковый, а за ним детина с туманным взглядом, Карпов вскочил со стула, где он было присмирел, бросился к шторе и снова завернулся в нее. Завернулся и завыл:

– Ву-у-уу!

Участковый страстно, как пес на кошку, бросился выволакивать Карпова.

Детина помогал ему. Карпов вдруг въехал участковому кулаком в глаз, а детине ногой в пах, и вот тут-то началась такая каша, что я, решив смотаться оттуда, отошел к двери, но она, черт бы ее побрал, была заперта. Двери в психушке запирались автоматически. Сотрудники имели ключи от них. Каша началась из-за того, что участковый после удара в глаз с удовлетворением выругался, как человек, получивший повод к любимому действию, затем плюнул на руки, деловито потер их, крякнул и бросился мудохать Карпова, а детина туманноглазый пытался накинуть на умалишенного какие-то путы.

– Прекратить рукоприкладство! – орал хмырина. – Стрелять буду!

Гнойков и его коллега оттаскивали участкового от Карпова. Карпов вырвался, заметался по партбюро. Гнойков схватил детину за ногу, тот его молотнул кулачиной по шее. Главврачиха куда-то звонила. Я спрятался за переходящим знаменем Минздрава СССР. Теперь уже было непонятно, кого надо усмирять: Карпова или обезумевших санитаров.

– Слева заходи, – командовал участковый, колошматя сломанным стулом по наседавшим чекистам.

– Не учи ученого, съешь говна печеного, – отвечал детина, поймав Карпова и зажав под мышкой его голову. Карпов хрипел, задыхаясь. Старший хмырина, не решаясь выстрелить, ударил детину пистолетом по черепу, но промахнулся. Детина, отпихнув от себя Карпова сильным ударом ноги, головой врезал в живот хмырине. Пятеро человек, войдя в какой-то безумный азарт, носились по партбюро, кидая друг в друга чем попало, а главврачиха, посеревшая от ужаса, забралась на спинку дивана, решив выждать время, стоя, так сказать, над схваткой. Хмырина корчился на полу после удара в живот.

Драка продолжалась, и побеждали, судя по всему, профессионалы – санитары, привыкшие укрощать не только психов-одиночек, но и целые палаты. Тем более мне стала ясна их цель: усмирить не только Карпова, но и его подчиненных, которых они, очевидно, приняли за взбунтовавшихся психов. Детина уже колотил Гнойкова головой об пол. Гнойков притих. Участковый же, приноровясь, схватил за грудки Карпова и третьего хмырину, сшиб их так сильно, что они громко хрястнули, как мешки с костями, и бросился к встававшему с пола старшему хмырине. Главврачиха в этот момент крикнула:

– Прекратите! Прекратите! Это – органы! Органы! – Она покачнулась, потеряв равновесие, схватилась машинально за портрет Брежнева, висевший над ней, портрет сорвался со стены, и она грохнулась вместе с ним на пол.

Выхватив из рук хмырины пистолет (самого хмырину он успел повязать), участковый вертел дулом у себя под носом, явно вспоминая при этом какие-то картины прошлого, вытравленные, казалось бы, навсегда из памяти всякими аминазинами. На губах у него была пена, он бормотал все громче и громче:

– Жену, детей, тещу проклятую к высшей мере наказания… – и вот-вот готов был начать стрельбу. Но, к нашему общему счастью, его отвлек от пистолета Карпов. Карпов, очнувшись, подполз к переходящему знамени, увидел мои ноги, поднял глаза, завопил:

– Посторонний Наблюдатель! Прочь!.. – Схватил знамя за древко и кинулся к окну, намереваясь броситься вниз.

– Вяжи его, Кузя! – заорал детина.

Санитары вдвоем навалились на Карпова, пробившего древком стекло и пытавшегося просунуть голову между решетками. Участковый, сунув пистолет в карман, снял с себя ремень. Карпова оглоушили ударом в скулу, завернули в переходящее знамя, повязали и бросили на носилки. Вот тут наконец появилась подмога, вызванная главврачихой. Четверо молодцов первым делом обезоружили участкового, окончательно переставшего понимать происходящее, пускавшего пузыри губами и что-то мычавшего.

Двое санитаров, по виду студентов-старшекурсников, увели тихого Филонова в корпус. За ними шел улыбающийся и тоже, конечно, ничего не соображающий вечный сумасшедший Прототипов.

Двое оставшихся в разгромленном партбюро санитаров приводили в себя лежавших на полу чекистов. Те жадно нюхали нашатырь и стонали. Лица их начали заплывать опухолями. Гнойкову перевязали голову.

– Не мог я стрелять в такой ситуации, – как бы оправдываясь, сказал хмырина и спрятал возвращенный пистолет в боковой карман.

Я был рад, что вышел сухим из такой мощной неуправляемой драки, а главврачиха умоляюще сказала старшему:

– Давайте не дадим этому ход… Представляете, какие пойдут разговоры.

– У меня поджилки затряслись от ее взгляда. В нем явно присутствовала мысль о том, что не мешало бы как-нибудь тихо избавиться от мерзкого свидетеля Ланге.

– За меня, – сказал я, – не беспокойтесь. Мне трепаться ни к чему.

– Подписку дадите о неразглашении, – сквозь зубы сказал хмырина. – Поедете с нами. Вещи ваши уже в приемном покое.

Неужели в тюрягу (тюрьма), подумал я. После безумства драки, вызывавшего во мне спазмы хохота, кажется, наступило, как всегда, трезвое похмелье. Кажется, готовила мне жизнь еще какое-то испытание.

Когда уносили Карпова, завернутого в красное, расшитое золотом знамя, он слабо выкрикивал:

– Приказываю – верить! Нечего понимать! Понимателей к стенке!

Сейчас я перескочу через то, как меня привезли в управление, как я изумлен был переменившимся отношением, как я соображал, нет ли во всем этом какого-нибудь паскудного подвоха, и так далее.

Поверьте мне, дорогие, ничего я так страстно не жаждал и не ждал за все прожитые годы, как свободу в те минуты. Свободу! Свободу! Даже в молодости, когда уже чувствуешь, что уговорил красотку какую-нибудь, что сдалась она, что сейчас настанет миг, по сравнению с которым все предвосхищения ума кажутся бледными и жалкими, не билось мое сердце так неистово и сладко, как в те благословенные минуты. Разве не крайняя степень Свободы – обладание согласной с вами во всем славной, открытой женщины? Что вы скажете на это, Сол и Джо? Разве не конечное счастье делать первые шаги из насилия и неволи на свободу, сознавая с горячим стыдом и чистым раскаянием, как ничтожно мало бываем мы благодарны за нее жизни, потому что все истинно ценное в существовании принимаем до поры до времени за неотъемлемые свойства самой жизни, и полная их мера открывается нам, к несчастью, тогда, когда мы теряем по своей или по чужой вине то любовь, то свободу, то здоровье, то какую-нибудь милую малость, вроде сердечного расположения друга.

И вот я выхожу на улицу из здания, на которое раньше поглядывал с отвращением, некоторым страхом и временами с любопытством. С любопытством, потому что ужасно хотелось открыть зашторенные окна этого дома и взглянуть, что там за ними колдует и наколдовывает госбезопасность, к которой, по-видимому, не имеет никакого отношения безопасность одного гражданина, представляющая из себя, как это ни странно, хоть и ничтожно малую, но реальную составную часть государственной безопасности. Невозможно чувствовать себя в этой безумной стране гражданином своего государства. Невозможно.

То есть чувствовать себя гражданином вы можете сколько вам угодно, от пуза, так сказать, но вот пытаться быть гражданином, быть им действительно по совести, по долгу, по любви – невозможно, сколько бы вам ни пудрили мозги тем, что вы и есть хозяин государства, а всякие министры и депутаты бутафорского парламента – ваши покорнейшие слуги. Поистине конечное, последнее извращение смысла какого-либо явления или понятия, извращение на полных, если не считать одной секундочки, триста шестьдесят градусов как бы и не изменяет ничего в этом явлении или понятии, и единственной при этом заботой извратителей, главной их волей является недопущение попыток граждан распознать, заметить ту самую секундочку, которая непреложно указывает на факт имевшегося извращения и позволяет безукоризненно отличить от рядящейся черт знает во что подлейшей лжи первоначальную сущность.

Это – размышление из амбарной книги, на память, но если вы там, в вашей свободной стране, кривитесь, принюхиваетесь к сказанному и недоверчиво покачиваете беззаботными в некотором смысле головами, то приезжайте и попробуйте быть гражданами нашей страны. Попробуйте повоевать, например, с бесхозяйственностью или с воровством в торговой сети, то есть с тем, что назвать органическими пороками нашей передовой системы. Или попробуйте потребовать отчета от министра иностранных дел за провалы позорной беспринципной дипломатии где-нибудь в Азии или на Ближнем Востоке.

Попробуйте изобличить зависимость правосудия от распоряжений и мнений местного и всесоюзного начальства. Попробуйте изложить свою точку зрения на гнусные программы телевидения. Намекните, что то, что теперь называется литературными произведениями, например, романы начальника писателей Г. Маркова, раньше не шло дальше туалетной надобности. Поставьте вопрос о ценах, замороженной зарплате, природе низкого качества обслуживания населения, природе хронической недостачи товаров и продуктов первой необходимости. Поворчите насчет партийной элиты и зажравшихся партийных придурков. Оброните вскользь мнение относительно несменяемых десятилетиями министров, секретарей ЦК и прочих вождей, естественно привыкающих к мысли, что они родились, вылезли-таки прямо из маминой утробы незаменимой номенклатурой. Попробуйте! И вы увидите, как вы получите по носопыркалке (лицо), вы услышите, как вам скажут: «Сиди, сука, дыши в обе свои норки и не рыпайся, не то огуляем дрыной (палка) по старому шву вдоль вонища (зад), не то научим тебя по-русски плакать, и ты позабудешь навек, где у тебя башка, а где желудок!..»

Ну ладно, однако. Я чувствую, что становлюсь на старости лет слишком большим диссидентом. Разговорился, развозмущался, волосы вздыбил, правду-матку вдоль и поперек изрезал, а сколько лет молча заглатывал и переваривал, сколько лет делал вид, что главное для меня – моя работа на карусельном станке, семья, друг Федя, рыбалка… Конечно, это и сейчас главное в моей жизни, но гражданина-то во мне убили, твари, не без моего содействия убили! А с другой стороны, если бы я в те годы активно начал вмешиваться в неподконтрольные дела партии и правительства сообразно своему гражданскому долгу, то в лучшем случае я пикнул бы один только раз. Второй раз я пикал бы в парашу лубянской внутренней тюрьмы или нашей городской «Белой гвардии». То же самое было бы и с любым другим работягой, с десятым, с сотым, с тысячным и с десятимиллионным. И я иногда иронически соображаю: а не было ли актом гражданского мужества, ума и совести наше всеобщее многолетнее рабочее молчание? Не оказались ли мы – граждане – мудрее самой партии и активней самого правительства с его сталиными, хрущевыми и брежневыми, когда, заботясь о нормальном функционировании промышленности, сельского хозяйства и служебной бюрократии, сжали зубы, прикусили протест, готовый сорваться с губ, искусанных в долгом терпеливом молчании, и предупредили тем самым воистину всенародную репрессию. Возможно, мы, диалектически соображая, предупредили почти поголовный арест рабочего класса, крестьянства и интеллигенции, который поставил бы вообще под вопрос само существование СССР в том виде, в каком он сейчас существует… Ведь остановились бы станки и машины, охладели бы окончательно к земле трактора и к небу самолеты, не вышел бы Аркадий Райкин на сцену, баня превратилась бы в холодильник им. Молотова, черт знает что стало бы происходить. Короче говоря, если бы население первого в мире якобы социалистического государства возжелало стать ни с того ни с сего, как показалось бы партийным придуркам, населением граждански активным, если бы вдруг население взалкало наконец стать народом, потому что последний отличается от первого известным единством мнения относительно судьбы своей Родины, состоятельности или несостоятельности своего правительства и нравственного достоинства всего государства. Вы представляете, дорогие, что было бы, если бы мы, работяги, перестали вдруг поддаваться многолетней обработке профессионально изолгавшейся пропаганды и начали соразмерять наши гражданские чувства и разумения не со светлым будущим, мать его ети, в лучшем случае будущим проблематичным, а с тем, что насущно сегодня, сейчас, с тем, что ежеминутно диктуется всего лишь здравым смыслом, а не въевшимся в мозги страхом скомпрометировать обосранные сотнями поколений комнатных мух дырявые вылинявшие лозунги? Ужас что было бы! Но ужас при мысли от всего этого охватывает не нас, а тех, кто, в сущности, обособил себя от насущной жизни народа, кто лишил нас, не без нашей, повторяю, помощи, гражданского достоинства, без которого, как говорит Федор, являемся мы, увы, всего-навсего не народом, а так называемым гражданским населением.

Я знаю, что плевать вам на эти мои мысли и что вы всерьез, возможно, задумываетесь, не свихнулся ли я на самом деле. Нет, не свихнулся. Записав с чужих слов амбарную, не свихнешься, а нахватаешься, безусловно, нужного. И там, я помню, записал слова Пушкина о том, что народность – это достоинство. Да! Достоинство! Сумма наших личных достоинств. Иначе с чего бы это вдруг взяться у народа достоинству? От крикливости политруков у нас его не прибавится. На знамени, между прочим, нашего города есть два ордена. Это не сделало его ни чище, ни благородней, ни сытней, ни воспитанней… Одним словом, есть и были у меня как у гражданина две возсти: первая – пытаться осуществить свои гражданские права, говоря только правду, и быть уничтоженным политически, социально и физически; и вторая – помалкивать, считая любое головотяпство любого масштаба, включая головотяпство сталинского мира и сталинской войны, необходимыми издержками первого в истории социального эксперимента. Работать как вол, надеясь на получение в будущем плодов труда. Тупо, против своей воли и совести, одобрять все акции правительства и хитроумно внушать себе при этом, извращая божественную мудрость Евангелия о зерне, что, покуда гражданин в тебе не умрет, гражданин в тебе же не возродится. Вот и все, что бы вы там ни думали, слушая наше радио, читая наши газеты и считая вашу демократию говном по сравнению с нашей «социалистической демократией высшего типа».

После этого письма прошло две недели. Извините, что в окончании предыдущего, тяжелого для меня и невозможнодлинного письма завелся я и набарабанил опять хрен знает чего. Извините.

Не буду описывать мою встречу с Верой, с сыном Вовой и его женой Машей, примчавшимися из Москвы, с Федором – моим спасителем – и с друзьями по цеху и дому. Не буду. Хорошая была встреча. Многим не удавалось, конечно, сделать вид, что они не заметили, как я изменился, но это меня не расстраивало.

Наоборот, было бы странно, если бы Сол и Джо, возвращаясь, например, из публичного дома или с бейсбола, были избиты до неузнаваемости полицией, а вы притворились бы, что нет в их внешности, выражении глаз и поседевших головах никаких внушительных изменений.

Встретились. Всплакнули слегка (Вера и Маша). Выпили. Закусили.

Проболтали всю ночь.

Я уже говорил вам, что, по моим прикидкам, новый наш первый секретарь воспользовался моим делом для замены Карпова своим человеком. Так оно все и было после того, как «голоса» передали сообщение о нашей психушке и ее пациентах-диссидентах и обо мне, избитом гэбэшниками и помещенном в «бублик». По городу и по заводу сразу пошел шумок, избили, мол, и посадили рабочего, который организовывал на свою голову поездки в Москву за продуктами. И что сделано это было по приказу бывшего первого секретаря, ныне большой шишки в ЦК партии. Завод, как говорится, забурлил. Несколько дней шумели работяги, не бросая, однако, работу, и, говорят, итальянская компартия стала давить на нашу, угрожая отправить вместе с какими-то агрегатами для завода вагон колбасы, сыра, масла, макарон и книжек о жизни и заработках итальянского рабочего класса. Ну, в Кремле вроде бы стали ломать голову: как быть? Решили поступить по-своему неглупо. Меня – освободить.

Жоржика пошарить на пенсию как превысившего полномочия и потерявшего политическую сообразительность. Карпова – снять к едреной бабушке. Подкинуть в магазины города мороженой рыбы, китового мяса, колбасы низших сортов, уток, куриц и жирной свинины.

Рабочие тут же установили контроль за работой продавцов, чтобы продукты не текли налево. Но не обошлось без эксцессов. Однако завбазой, пытавшегося вывезти с территории туши двух баранов, толпа избила до полусмерти. Затем его, чтобы замести следы, бросили с камнем на шее в сливную яму. Это дело замяли. Был еще один случай, когда продавщице проломили голову мороженой, крепкой, как сталь, уткой. Сняли кое-кого из облпищеторга, кого-то протащили в газетенке, над кем-то поизгалялись на партсобраниях. Забыл: завалили вдруг магазины сгущенкой, польской водкой и концентратом перловой каши с армейских складов. Эта каша десять лет дожидалась там атомной войны, и деятели решили обновить стратегические запасы консервов. Вот и радовались наши обыватели.

Берут бутылку «Выборовой», сгущенки банку и пачку концентрата. Разжигают в подворотне костер, варят в котелке перловку, заливают ее сгущенкой и устраивают веселый бесшабашный банкет. Много ли надо людям?

Не могу не описать вам в связи со всем этим делом историю разоблачения завбазой. Что он сделал, сволочь, поняв, что на проходной дежурит рабочий контроль и не пропускает на базу всяких дельцов из черных «Волг» и пронырливых дамочек? В общем, тех, кто унюхал про срочный завоз на базу всякой всячины, включая туалетную дефицитную бумагу. Что он сделал? Не знаю, хватило ли бы у ваших крупных гангстеров сообразительности в такой драматической ситуации. Видит око, да зуб неймет! Завбазой, поняв, что вплотную окружен врагом (народ), вызывает своего дружка завгорздрава на «скорой помощи», вроде бы ему плохо. Сердце, давление и прочие дела. Тот прилетает, все поняв. Въезжает на территорию. Там угодливые прихлебалы и жулики погрузили втихаря в «скорую помощь» бараньи туши. А одну посадили рядом с шофером, нахлобучили ей шляпу по самый нос, укутали шарфом, очки напялили – вылитый сидит человек. И туши бараньи в салоне «скорой помощи» тоже закамуфлировали под больных, туалетной бумаги рассовали по всем углам.

Все прошло бы отлично у прохиндеев (оба были коммунистами), если бы не осечка у самой проходной. Никто бы не остановил машину с сиреной. Мало ли кто опился на базе или обожрался до обморока? На ней всякое бывало, включая массовые сексуальные дебоширства перед Первым мая, Седьмым ноября и Новым годом. Но, к несчастью завбазой, у проходной стояла случайная собака – огромная московская сторожевая. Принадлежала она одному из членов рабочего контроля. Самоуправного, разумеется, контроля, а не выделенного советской властью. И вдруг эта собачища начинает бешено лаять на выезжающую из ворот «скорую помощь». Лает так, что голос срывает, глаза на лоб лезут, и пена с клыков хлопьями желтыми падает на землю.

Ну ладно, лает. Полаяла бы и перестала. Но собака вдруг бросается в открытое окно машины, вцепляется мертвой хваткой в шею бараньей туши, хозяин ее оттаскивает безуспешно. И тайное становится явным. Завгорздравом, прикинувшийся шоферюгой, получив по роже, во всем признался. На проходную вызвали завбазой. Он явился, как обычно, полупьяный и с всесильным гонорком.

И тут его без предварительного следствия тыкнули носом в бараньи туши и начали мудохать. Не выдержали у людей нервы и возмутились души. Что было потом, вы знаете. Собака же между тем успела отъесть от туши подтаявшие части. Остальные были поделены поровну между участниками судилища. Вот какая карусель…

На следующий же день после освобождения плюнули мы с Федором на все и смотали удочки на Оку, на родную мою реку, порыбачить и слегка забыться.

Хорошо порыбачили мы тогда, очень славно и спокойно, просто душа в одно мгновение зажила от всей мерзлятины. И рыбка клевала, правда, мелочь, не то что в былые годы, извели в Оке приличную рыбку, но все-таки клевало.

– Уж не думаешь ли ты, Давид, что всем нам так с рук сойдет? – спросил Федор, глядя на меня, разводящего на сырой полянке костер.

– А что же еще нам может быть? – говорю беззаботно и полагая, что самое страшное позади.

– Что, не знаю, но не оставит так всего этого дела проклятая Чека. Не оставит. Уж очень прижгли мы им очко (зад). И благодаря тебе – идиоту старому – перечитывают они там амбарную. Была бы только ихняя воля – враз сейчас нас кокнули бы. И – ищи-свищи. За мною уже неделю ходят двое.

Может, и сейчас пасутся где-нибудь неподалеку. Впрочем, сегодня – не рабочий день…

Возвращаюсь поздно вечером домой во хмелю небольшом и в блаженной усталости. Уже перед самой дверью непреложно чую: беда в доме. Захожу. В квартире Вера, Вова, Маша. Смотрят на меня с ужасом, словно я уходил в ту минуту у них на глазах прямиком в преисподнюю и спасать меня при этом было уже поздно и бесполезно. Ужасный был тогда у всех взгляд.

– Что?! Говорите – что?! – крикнул я.

И тогда Вова сказал:

– Света…

И только он это сказал, как Вера взвыла и забилась в истерике. К ней бросились Маша и Вова, но Вера с какой-то жуткой силой отпихивала их, вырывалась и кричала:

– Света-а… доченька-а! Будьте прокляты-ы!

Мне даже неудобно было расспрашивать, что именно случилось со Светой, ибо я помогал успокаивать свою бедную Веру, но веяло тогда на нас на всех дыханием непоправимого. Веяло смертью. Сердце мое, привыкшее после разрыва со Светой к равнодушию, вдруг заболело так остро, так вдруг отчаянно забилось, словно оно опоздало, торопилось наверстать жалость и любовь к родному существу, от которого я его некогда отлучил волей своей дурной, старой, нетерпимой башки.

– Боже мой… это я во всем виноват, – тихо сказал я, и, к счастью, мои слова, сказанные с чудовищным сокрушением, немного успокоили Веру. Наверно, лицо мое было в тот момент таким, что она, инстинктивно испугавшись за живого, отвратилась от непоправимости. И тогда от всего вместе: от горя, бесконечной беззащитности перед судьбою и благодарности за спасительный инстинкт женщины, жены, матери – я сел на пол и разрыдался, и, рыдая, я проклинал себя за жестокое равнодушие, а мозг, проклятый мой бесчувственный мозг, лихорадочно метался в догадках: поезд?.. утонула?.. машина?.. самолет?.. убили бандиты?.. инфаркт?.. грибы?.. женское кровотечение?.. что?..

Но давайте вытрем сопли и слезы. Произошло вот что: Света приняла несколько упаковок снотворного и не проснулась. Легкая, как все успокаивали нас, смерть, и добавляли, что нам бы всем такую. Может, оно и так, но каково было бедной моей дочери, перед тем как заснуть? Не дай нам Бог, говорю я.

И все это случилось после того, как ее не приняли в партию и отлучили от воспитательной работы с молодыми людьми, на которой она буквально горела – хотела привить людям в наше сложное и циничное, по ее словам, время хоть часть своей идейной чистоты и преданности марксизму-ленинизму, пропади он пропадом.

Когда меня взяли и когда везде пронесся слух, что все мы уезжаем, Свету вызвали в райком. О чем уж с ней там беседовал первый секретарь, я не знаю.

Догадываюсь, что разговор был гнусным.

…Ваш отец – антисоветчик… Брат – сионист… Зачем вы пудрите нам мозги и пробираетесь в партию?.. Вы ведь тоже за ними рванете?.. Не притворяйтесь идеалисткой… Не противопоставляйте Сталину Ленина…

В общем, Света оставила записку не нам, родителям, а своей вонючей коммунистической партии. Я не буду цитировать ее полностью. Там было много чепухи насчет светлого будущего. Света клялась гнусным райкомовцам, что она не ведала о наших помыслах, и возмущалась возвращением времен, когда дети вынуждены платить за черные грехи отцов. Напоследок она призналась, что сходит с ума от всего происходящего и предпочитает смерть разочарованию в идее и в нашем политбюро…

«Вам еще не раз будет стыдно, товарищ Губанов. Стыдно!»

Так кончалась предсмертная записка. Наверно, этот Губанов по звонку от того же Жоржика, пообещавшего добраться до самого моего девятого колена, ругал Свету, топал ногами, обзывал жидовней и тому подобное. Это – Свету, которая была по всей своей жизни идиоткой, выскочившей в современную партийную блевотину из любимых двадцатых годов! Это – Свету, горевшую большевистским пламенем с просмердевшей тупостью, продажностью и бездушием советской учрежденческой жизни!..

Я порылся грешным делом в ее записях и понял по ним, что обречена она была или на смерть, или на безумие, или на вечную тоску по «революционным святыням», заменявшим ей природу, отца и мать, любовь, веселье, культуру и радость нормальной человеческой жизни… Ужас меня пробрал и жалость к моей девочке, когда я прочитал следующие пылкие слова: «Вчера вышло постановление ЦК о мерах по дальнейшему развитию художественной критики. Я читала „Правду“ в метро, мне хотелось поделиться с людьми какой-то особенной душевной и интеллектуальной радостью. Разве еще где-нибудь в мире может выйти подобное постановление? В чем его высокий смысл? В том, что партия – мозг, координирующий даже художественные усилия общества. В том, что она поднимает критику до уровня революционного мышления, а критика, в свою очередь, тянет из болота мещанского повседневья литераторов. Трудно нам, коммунистам, хотя я еще без пяти минут член партии.

Трудно. Прав Горький, сказавший: „Люди настолько тупы, что их нужно насильно вести к счастью“. Прав был старик. Тысячу раз прав. Я смотрела на лица соседей по вагону. Как они были далеки от меня, от партии и ее забот. И это в день, который должен был быть праздничным из-за вышедшего постановления…

Не могла не вспомнить об отце…»

Она не могла не вспомнить меня. Я ее теперь не забуду. Зачем она спешила вперед так, что промелькнули мимо те явления жизни, ради которых и живут нормальные люди? Зачем? Что за безумие подгоняет так называемых идеалистов? Ведь и не существует никакого хоть сколько-нибудь реального идеала в таком виде, в каком он мерещится выбитым из круга жизни людям! Он и Богу-то самому, очевидно, неизвестен, потому что не нужен, раз самая, может быть, главная цель Творца, как говорит мой сын Вова, это – жизнь. Что может быть совершенней устройства самой жизни? Переустройство?

Вот и наблюдаю я, до чего допереустраивались наши переустроители.

Нашкодили со своими проектами идеальной жизни так, что теперь расхлебывать страшно. Просто бздят (боятся) расхлебывать, и все. А ведь нагадили зверью и зеленому существу природы не меньше, если не больше, хищников-капиталистов… Ну ладно… Дальнейшее развитие художественной критики в стране… С ума сойти!.. Похоронили мы Свету. Похоронили.

Через неделю вызывают меня в ОВИР. Разговаривают вежливо. Ясно и твердо дают понять, чего я, кстати, ожидал, чтобы мотал я вместе с Вовой в Израиль по вызову. А если, говорю, не поеду? Мы вам, отвечают, по дружески советуем ехать, и как быстрее. Задержек с оформлением документов не будет. Я, говорю, подумаю, поскольку я не мальчик, а карусельщик-универсал. Я вот этими руками воевал и социализм, еби вашу мать, строил.

Вере я ничего не сказал. Зачем лишний раз волновать старуху? После смерти Светы она притихла, с трудом переносила печаль и ожидание отъезда Вовы…

Федора за это время (недели две) четыре раза дергали на допросы в ГБ. У них насчет него как яростного врага всякой лживой идеологии сомнений не было… Морочили ему голову по наследству, оставленному Карповым, – Посторонним Наблюдателем и преступным желанием умом Россию понимать.

Наконец позвонил я в ОВИР и сказал:

– Не те уже мои годы ехать. Никуда я не поеду. Я заслужил право на покой и пенсию.

– Зря, – отвечают, – как бы вам не пришлось пожалеть.

– Валяйте, – говорю, – действуйте – люди новой формации, вооруженные моральным кодексом строителей коммунизма. Подстерегайте, глушите из-за угла палками по башке, провоцируйте на действия, характеризующие меня как антиобщественный элемент. Валяйте. Но передайте вашему начальству, что я не буду сидеть воды набрав в рот. Я буду жаловаться… Кому? Самому, – говорю, – вот кому!..

– Подумайте еще раз как следует, Ланге…

– Пусть думает, – огрызаюсь, – Ленин. У него голова большая.

Стараюсь вечером на улицу не выходить. В магазинах бдительно озираюсь и в случае возникших скандалов сразу линяю подальше от греха, чтобы не пришили мне хулиганства. Это они, сволочи, любят. Днем вожу Веру в короткометражку.

Смотрели смеха ради подловатый фильм «Сионизм – враг народов». Это действительно было смешно. Всем буквально и нужно стремиться к независимости, выходило по фильму, только не евреям. Ну разве не стыдно, думал я, приносить в жертву, в угоду дипломатическому или политическому быстротекущему изменчивому моменту чувство справедливости, совести и так далее… Отвлекаясь от гневного голоса диктора, я вглядывался в виды земли Израиля и его больших городов, вглядывался, словно пытался узнать забытое, в лики цветов и детей, в лица разных людей – политиков, дельцов, солдат, старух, молодежи. И это было странно: в короткометражке внезапно сблизиться с тем и с теми, к кому ты сам привязан плотью, кровью и неуследимой в веках давностью родства.

– Эта жизнь умерла для меня: я не могу здесь жить, – сказала моя Вера, когда мы вышли из кино.

– Вот и правильно, – сказал я, – нам не о жизни, а о смерти думать пора.

Вера заплакала, на нас странно смотрели люди, и пришлось мне увести жену подальше от кино.

И вот сидим однажды вечерком за столом и чай пьем с бубликами. Бублики – с маком, и подсушила их Вера в духовке. Есть, интересно, такие бублики в Лос-Анджелесе?.. Так вот, сидим и пьем чай. Я анекдоты вспоминаю еврейские, чтобы развеселить хоть слегка Веру, но уныние глубоко проникло в ее душу. С нами еще Таська сидела и сосед – бывший стукач. Я говорю «бывший», потому что он устроил скандал своему опекуну из КГБ и заявил о прекращении своей подлючей деятельности. Произошло с личностью моего соседа что-то такое, от чего он преобразился. То ли попытка самоубийства потрясла его, то ли мое безобидное, в смысле превозможения обид, обращение в тот памятный вечер, не знаю. Вот – лишнее доказательство, что ни на ком не надо ставить крест окончательно. Не надо. Последний крест на человеке и его делах пусть Господь Бог ставит, а нам лучше бы попытаться отвратить чью-либо душу от безвозвратного падения в смрад предательства и в преисподнюю такого рода людоедства…

Сидим и пьем чай. В первый момент я не понял, как это всегда бывает, что именно произошло. Раздался страшный удар в окно. Зазвенели стекла, упавшие на подоконник и на пол. Нас обрызгало чаем. И тут же со двора донесся, как эхо первого звона, звон стекол, разбившихся об асфальт. Со стола разметало посуду. Я нагнулся и поднял здоровенную булыгу (камень) с пола. Они кинули в мое окно булыжник не меньше четырех килограмм (десять фунтов по-вашему). Вот как они обратили «булыжник – оружие пролетариата» против самого рабочего класса. Вот как… Но об этом я подумал потом. Когда нас обрызгало горячим чаем, Таська вскрикнула всполошенно, по-бабьи, Вера прибито сжалась в комочек от ужаса, и взгляд ее глаз не был еще безумным, но казалось, он страстно просил безумия, чтобы уйти туда от всего, что свалилось на Верину душу и не поддавалось сознанию. Сосед же сразу подбежал к разбитому окну и заорал:

– Падлы-ы! Падлы-ы!

Холодный сырой ветер сразу заполнил дом, и было от этого еще обидней, оставленней, беззащитней и сиротливей сердцу. Страшно не было. Но температура, если так выразиться, страха казалась мне тогда желанней склизкого холода чужой живой, хоть и безликой вражды и злобы и моей собственной сиротливости. Не было во мне и страха. И не от него я искал спасения, когда весело и отчаянно, словно на фронте, сказал Таське:

– Кончаем с чаем! Тарань из «Оки» заначку!.. (Неси из холодильника водку.) Вера! Молодость моя и старость, – воскликнул я, – а ну-ка, сгоноши закусочки!.. Они хотят втоптать нас в блевотину, а мы возрадуемся! Возрадуемся, ибо мы живы и нам легче, чем им – ничтожным блядям, рыскающим в сырой темени с камнем за пазухой, вместо того чтобы сидеть в теплой комнате за столом с друзьями, с тобой, сосед, с тобою, Таська, славная ты баба, и с тобою, жена моя, и пить огненный холод водяры и захавывать (заедать) его нежной плотью белого, взятого вот этими руками грибочка!.. Вера! – крикнул я, весело пьянея. – Даю вам слово, как на фронте, что имеется у судьбы для нас про запас кое-что поважнее и подостойнее страха и смерти. – Вера! Все будет хорошо! Все и так прекрасно! Мы – дома, а они, согнувшись, разбегаются, как обоссанные шакалы, в уличном мраке. Они боятся света и памятливых глаз случайных прохожих… Шакалы! Шакалы! – крикнул я, высунувшись из разбитого окна. – Заходите погреться на рюмашечку водки!

Я думаю, что я заразил тогда достойным состоянием души жену и соседей.

И вы себе не представляете, как мы тогда хорошо после чая, когда уж спать было время укладываться, хорошо посидели. Хорошо!

Думаете, я Федора не вызвал к нам по телефону? Позвонил. Приходи, говорю, но только осторожней.

На улицах нашего города, борющегося за звание «города коммунистического быта», ошиваются грязные шакалы с партийными и комсомольскими билетами в карманах. Осторожней!

Мы врезали до прихода Федора по рюмочке. Я не подавал виду, что волнуюсь за него ужасно. Черт бы побрал меня, звать его в такую темень после всего, что было, в гости. Черт бы меня побрал! Если с Федором что-нибудь стрясется, решил я, отправляю Веру с Вовой, а сам пускаю пулю в лоб из старой берданки. Непременно пущу… Это будет нелепое, но положенное мне завершение жизни. Почему желание увидеть друга важней для меня беспокойства за его безопасность? Вы думаете, я не перезвонил? Перезвонил. Но Федора уже не было дома… Час проходит – его нет. Два проходит – нет Федора. Время застольное летело быстро. Вера моя захмелела, отошла немного за все эти дни, я почувствовал – на убыли, на убыли закравшееся в ее душу уныние и, воз, безумие – и уложил ее спать. Она заснула, не раздеваясь, как девочка, старая моя, родная девочка, и тогда это было хорошо для нее и для меня.

Через два часа после звонка к Федору меня начало трясти. То есть я наливал, балагурил с Таськой, велел соседу привести жену (но ее не было дома), закусывал, что-то вспоминал, развивал идеи, рассказывал, какое это все-таки счастье любить свой станок карусельный, свой труд и рыбалку, насовал, как и положено в беседе, тыщу хуев (членов) всякому начальству, закурил, чего давно не делал, но меня внутренне трясло, и я не знал, как мне быть через час, что предпринимать, где наводить справки…

Боже мой, говорил я, Боже мой, что я наделал!.. Черт меня, старого пса, дернул звонить… Боже мой, пронеси беду мимо, как проносил Ты ее бессчетное количество раз… Пронеси, Господи… Наконец, когда позвонили в дверь и я понял по звонку: звонит Федор – так никто больше не звонил, напряг мой был таким лихорадочным, что, увидев невозмутимую, притворяющуюся, как всегда, строгой, рожу Федора, я истерически и грязно выругался и чуть было не полез на него с кулаками. Ругательства переводить не буду. Но я сказал:

– Сукин кот! Сволочь! Проказа воркутинская! Где ты шляешься? Я места себе тут не нахожу!

– Не думай, что и я такой же баран, как ты. Перед тем как выйти из дома, я позвонил дежурному по управлению ГБ и сказал: так, мол, и так. Я такой-то и такой-то, иду в гости к другу Давиду. Вы, кажется, имеете зуб на него и на меня. Так вот, говорю, если ваши молодчики уже в дозоре и собираются мудохать мирного гражданина или еще какую-нибудь пакость выкинуть для провокации, то об этом завтра же узнают все прогрессивные люди доброй воли, недремлющие газеты, радиостанции, еврокоммунисты, американские сенаторы, Маргарита Тэтчер, Папа Римский и другие крупные и влиятельные фигуры. Будьте здоровы, говорю.

– Вы, Федя, большой наглец! – восхищенно сказала Таська.

Посмеялись мы, конечно. А задержался Федор, потому что заскакивал на конец города к бывшей своей подруге Лизе, которая неделю назад умерла от инфаркта. Заскакивал он к ее девяностолетней матери. Забрал свой патефон и старые пластинки. Старый подарок Лизе. И еще забрал он четыре бутылки настоянной на ягодах и травках водки. Словами ее не описать, но представьте, особенно это касается Сола и Джо, что вы пригубили первый глоточек, но не проглотили его, и кажется вам, что это – сон, что жарким днем вы подошли в саду к кусту черной смородины, а от него шибает жарким духом ягод и солнца, и вы растираете в пальцах смородиновый шершавый листочек и подносите теплый мякиш зелени к ноздрям. Вы закрываете глаза при этом и забываете, что вы – это вы, ибо вас растворяет в себе на мгновение, как какую-нибудь растворимую частицу, жар земной жизни и бездонная тайна запаха…

А настоек, заметьте, было четыре: смородина черная, малина, зверобой и мята с жасминными лепестками. Мы по очереди отведывали каждой – закатывая глаза, постанывая и шевеля ноздрями. Даже грех было закусывать такие настойки. Грех!

При этом мы – три мужика и одна Таська – заводили еще довоенные танго, песни бедного педераста Козина, затравленного Сталиным, «Кукарачу», «Песенку-квикстеп» и прочую музыку нашей молодости. Заводили – и тут Таська вытащила меня танцевать.

– Не балуй, Таська, ни к чему, – сказал я, когда она очень уж занежничала.

Но Таська зашептала:

– Танцуй смирно… Танцуй… Чего тебе? Я тебя поведу…

Она повела меня, зараза, сильно и властно – так, как водят баб уверенные в себе ебари-профессионалы. При этом Таська как бы случайно задевала мою щеку своей, между прочим, милой щекой. О том, что вытворяли ее ноги, я уже здесь не говорю… Мы протопали фокстрот, выковряживались в аргентинском танго, когда партнер (Таська) валит на себя партнершу (меня), мы кружились в печальном, как вся, вся, вся, взятая целиком, жизнь, как вообще вся жизнь, – старинном вальсе. И теперь я понимаю, что Таська лишила меня воли и превратила на какое-то время в утомленное солнце, в нежно с морем прощающуюся бабешку, – превратила тем, что страстно от тоски по мужику и зависти к нашей мужской любовной инициативе вошла в роль мужика, и что-то в нас обоих, не корежа и не оскорбляя сути наших полов, перемешалось, словно в одном кружащемся сосуде.

Я даже хихикал, как бабешка, я это прекрасно помню, когда Таська очень уж распускала руки и тихо, сдерживая стон, намекала, что, мол, пора выйти.

Что ты, что ты, жеманно говорил я, делая заведомо бесполезную попытку отдалить наши тела друг от друга, но Таська, железно удерживая меня одной рукою, заводила третий, десятый раз подряд все тот же вальс, пока Федор трепался с соседом, и снова кружила, и вот уже смотрю: она выкручивает меня… и-раз-два-три… и-раз-два-три из комнаты в коридор, и я еще не сопротивляюсь, потому что воля из меня высочилась по капле, нету ее во мне нисколечко, ни молекулки, дышу Таськиным дыханием, дрожу ее дрожью, кружусь, кружусь в карусели сладчайшей, пьяный от всего случившегося за вечер, от сгинувшей тревоги, спокойствия за уснувшую жену, от веселья, отчаяния, чудесных настоек, патефона, кружусь и слетают с меня золотые невесомые стружечки времени, заворачиваются на глазах в вечные локонки, и – прижат я, не вырваться, как прижата бывает бусина металла к станине, к Таське…

– Нет… нет… – сказал я, удивляясь одновременно чему-то чужому в своих манерах и в голосе, когда Таська прокружила меня наконец в пустую комнату. – Нет… Тася, что ты…

Но не тут-то было. Она все больше входила в роль мужика, она просто становилась, бесовка, мною, как я ею, и, покрывая мое лицо поцелуями, повторяла мои слова:

– Возрадуемся, ибо мы живы. Возрадуемся…

– А жена? – чувствуя, что слова эти не более чем пустопорожнее девичье лепетание, говорил я, и Таська, умница, покорила меня последней, убойной, чисто мужской хитростью: душевным тактом. Ни слова больше не говоря, как бы внушая мне, что все последствия и всю вину за готовое случиться она берет исключительно на себя, Таська каким-то непостижимым образом, не выпуская меня из рук, открыла дверь нашей квартиры (вполне воз, что она открыла ее заранее) и уже в подъезде еще раз произнесла мои же слова:

– Возрадуемся, ибо мы живы…

– Ты что? А она?

– Она спит, – убедительно шепнула Таська.

Мне нравилась, меня ужасно возбуждала эта навязанная нам приятным случаем нервотрепка игры, и, как всегда это бывает с охмуряемыми, но не безразличными к мужику бабешками, если, разумеется, я не ошибаюсь, я почувствовал укол совести и дальнейшую невозсть сопротивления. Просто это было бы неприлично. Неприлично было человеку в моем возрасте продолжать игрушки в обмен полами, неприлично. Я дал понять Таське одним жестом, что мы и сами с усами, но она умоляюще попросила не разрушать ее наслаждения и все делать сегодня так, как ей хочется:

– Ты иди… иди… ничего не говори… иди, Давид…

Даю слово: я поднимался по лестнице на Таськин этаж с юношеской томительной слабостью в коленках, и дыхание мое было частым, но не отдышечным, стариковским, а взволнованным, как тыщу лет тому назад, и я грустно чувствовал вкус жизни и думал: «Боже мой! Как мало мы живем, как мало, потому что если вычесть из моей, например, не такой уж невезучей жизни все имевшее отношение, собственно, к моему личному существованию, к моей душе и к моим страстям, то останется несколько золотых крупинок, несколько блестящих камешков, притягивающих обращенный к ним взор глубиной бесконечности». Наверно, это не так уж мало, могло ведь и того не быть, если жизнь не промывает ваш взор радостью удивления, а затягивает его постепенно кутячьей подсиненной пленкой безысходности и уныния.

И вот мы заходим в Таськину вдовью, холодную (было открыто окно, из которого выкинули физкультурника-растлителя) квартиру, и она на пороге берет меня в оборот: целует взасос, так что сердце к горлу подскакивает и опускается, подскакивает и опускается, и сама, не доведя еще нас обоих до широченной постели, шалеет от желания. Не скажу, что мне было неприятно оставаться до конца в роли ловко совращенной, безропотной бабенки. Наоборот, когда Таська «культурно» завалила меня на постель, не расстелив ее, и аккуратно стянула с меня брюки, не путаясь, к моему удивлению, в конструкции брючных застежек, очень уважительно, я бы сказал, стянула, и нежно придавила ногою мое «хозяйство», наслаждаясь стопроцентной гарантией скорого обладания, я простонал:

– Давай, Тася, давай…

И поскольку руки ее были заняты развязыванием моего галстука, то я своими свободными руками нашел на Таськиной юбке «молнию», снял сначала юбку, затем неправдоподобно маленькие и легкие, словно пух, трусики и хотел обратиться в мужчину. Но Таська предупредила меня. Мне оставалось только забыться. Все остальное делала она сама. Постель, несмотря на огромность, просто поле любовного боя, а не постель, была достойно твердой, а мы оба ужасно жаркими, но никуда не спешащими, со слетевшим с нас вместе с одежонкой вечерним хмелем. Ах, каким мужиком, скажу я вам, была бы Таська, если бы она была мужиком. Боже мой, это был бы нежный, сильный, твердый, смешной, пылкий, неэгоистичный, приятный, родственный и обольстительный мужик. И поверьте мне, если бы я в свою очередь был бабенкой, то я был бы бабенкой что надо. Цимесом я был бы и видел бы счастье призвания в данный и последующие несколько моментов в соответствии моему милому, в стремлении ублажить его под самую развязку, не забывая, конечно, при этом по-бабьи и о себе…

Если, прочитав это письмо, вы позвоните мне, как в прошлый раз, не помню, по какому поводу, и скажете, зачем я пишу всякие незначительные вещи, то я вам отвечу так: эти, на ваш взгляд, незначительные вещи имеют огромное и существенное значение для памяти о моем прошлом, о моей жизни. И никто, кроме меня, не может попытаться их описать. Если бы я еще читал в советских отштампованных книженциях о чем-либо подобном (случайные половые связи замечательного представителя рабочего класса), то, воз, мне не представилось бы необходимым взяться за неопытное перо. Но ведь нет ничего такого про личную, разную, всякую, чистую, греховную, запутанную, ясную житуху так называемых простых людей. Нет.

Пускай писателю Брежневу и его жополизам кажется, что в трех книгах описана целая эпоха жизни всей советской нации. Какая там эпоха, когда в трех книгах этих нету ни единой судьбы человека, кроме судьбы самого Брежнева, непонятно как сделавшего сногсшибательную карьеру и шарахнувшего с помощью наемных писак якобы «Войну и мир» нашего времени. Какие-то Наровчатовы внушают, что там я найду глубокую мудрость. В чем эта мудрость?

В деятельности партийного руководителя, погоняющего солдат – в бой, рабочих – на восстановление разрушенного и сельских тружеников – на производство зерна? Если не вдаваться в выяснение причин, из-за которых было проиграно нами с ужасными жертвами начало войны, то хочется спросить у писателя Брежнева: а кто подгонял в бой русских в 1812 году и надо ли было их подгонять и разъяснять в перерыве между боями необходимость сопротивления супостату? Кто подгонял пролетариат Германии и Японии не только восстановить разрушенное, но и обогнать по многим показателям, включая главный – уровень жизни народа, – своих победителей? Кто подгоняет американских фермеров кормить собственный народ и еще сбывать излишки зерна «родине самого передового в мире сельскохозяйственного производства»? Политруки, что ли?

Политрук – это протез, присобаченный заместо отнятых рук и ног к телу народа, к телу страны. Это искусственные мозг, порою сердце, печень, кишки, член, прямая кишка, легкие, мочевой пузырь, глаза и прочие органы, трансплантированные в организм производственной и культурной жизни народа на места собственных органов, пришибленных или же удаленных во время исторического эксперимента, величаемого строительством коммунизма. Особенно трудно одному, десятку или сотне тысяч политруков заменить собою мозг нации, ум нации и государства. И совершенно уродливы и бесполезны их попытки действовать в роли чести и совести нашей эпохи. Мрак наступает в душе от всего, что нам известно об умственной, сердечной и прочей иной недостаточности в деятельности политруков.

Это все я дословно цитирую из амбарной книги…

Виноват. Занесло.

Но не думайте, что все тогда в Таськиной постели кончилось благополучно. Наоборот. Переоценил я состояние своего здоровья. Вернее, желание ввело меня в заблуждение, а мужская прыть укрепила в нем, и я развернулся, как бычок, во всю гармошку (аккордеон). Вдруг после одного, не будет лишним заметить, из многочисленных приятных моментов мое пробарабанившее весь вечер сердце, очевидно, подумало, что все происходящее в Таськиной постели больше не имеет к нему никакого отношения, и стало останавливаться. Я на это пробовал не обращать внимания, поскольку в те минуты дело было вовсе не в сердце. Я, откровенно говоря, не нуждался в этом важном органе моего тела, но оно как-то досадно трепыхалось, нарушая, как говорят политруки, ритм работы целого коллектива, так что я даже прикрикнул на него по-политруковски: «Давай! Чего ты там? Давай!..» И оно дало мне.

Можете быть уверены. Дало. Я полностью, даю вам слово, был некоторое время после остановки моего сердца на том свете.

Открыв глаза, хватанув ртом воздух и чувствуя смертельный холод и синеву собственных губ, я увидел над собою голую Таську, не совсем еще поверившую в мое счастливое возвращение с того света. И лоб мой тоже холодила испарина… побывал мой лоб в запредельном холодище. Отпотевал лоб, как, впрочем, отпотевали блаженно и грудь, и плечи, и руки, и живот, и ноги, а виновника всего этого происшествия я даже не ощущал, как будто и не имелось его вовсе, он как бы покинул меня из-за страха разоблачения и наказания.

Таськин лик, подобный лику возвращающейся жизни – заплаканный, ужаснувшийся, жалкий, радостный, смятенный, – проступал все явственнее, торжествующе, основательней и правдоподобней перед глазами.

– Быстро, домой меня, – прошептал я. – Этого еще не хватало: помереть на бабе.

– Господи!.. Господи!.. – Таська приложила к моей груди ухо. – Минуту тому назад не билось… Не дышал ты, Давид… Клянусь, не дышал! – говорила она и щупала мой пульс, одевала и была так потрясенно счастлива от моего избавления, что сердце, словно прощая все и ей и мне за грех соблазна, настраивалось, хоть и слабо еще, на жизнь…

– Может, не двигаться тебе, Давид? – сказала Таська. – Полежи. Отдышись.

– Погорим мы так с тобой, люди грешные, – усмехнулся я.

– Ничего. Мало ли что по пьянке бывает? Ну, застукает тебя жена. Не простит, что ли? Я бы простила. Ты – муж хороший, а она свое отслужила. Как же быть мужику? Правда?

Я был не в силах еще реагировать на все сказанное. Лишь приятно мне по-человечески было, что Таська не спешила избавиться на всякий случай от помиравшего человека. Я сам спешил поскорей смыться. Какой бы жаркой, скажу я вам, ни была безлюбовная вот такая, пьяная чудесная похоть, она – как с гуся вода, не помнится она, словно и не было ее вовсе. Вернее, мы сами были двадцать минут назад такими, какими никогда больше не будем, и поэтому сопротивляемся попыткам образа тех мимолетных минуточек навек в нас запечатлеться…

Лестница нашего подъезда показалась госпитальной. Всплыло в памяти невольно, как в первый раз после ужасного ранения и частичной контузии спускался я, держась за перила, чтобы не свалиться в обморок, а может быть, куда-нибудь поглубже. Я шел по самой его кромочке, чувствовал, что меня неудержимо заносит в темную бездну, в руке не было сил держаться за перила, я покачивался, стараясь сохранить равновесие. И в тот момент, когда уже принялась выстилать изнутри мое тело глубокая тишина примирения с судьбой не жить, наверное, сама жизнь – она бесконечно сильней и мудрей нас – выпрямляла меня, неизвестно, с помощью каких опор, одолевая силы тяготения смерти.

Вера спала. Федор с соседом пили и беседовали. Все обошлось без намеков и шуточек в наш адрес. Но только я сел за стол и открыл рот, чтобы сказать, не помню уж что, как снова провалился во тьму. Это был второй за тот вечер приступ. Очнулся я от кашля, сотрясшего тело. Закашлялся же я от коньяка, попавшего не в то горло. Я полулежал на диване, и в комнате было свежо от чистого воздуха осенней ночи. Откашлявшись, я допил коньяк. Поднесла мне его Таська. Самочувствие мое мгновенно, просто мгновенно стало изумительным. Я почувствовал какую-то неправдоподобную легкость в теле, какое-то примирение в нем всех моих печенок, желудков, щитовидок, пузырей, мозгов, глаз, ушей и, главное, сердца с членом и его яйцами. Я взлетел с дивана, словно надутый волшебной газовой смесью, взлетел, не выпуская из руки пустой рюмки и смотря на янтарную капельку коньяка на стенке как на чудо, заключавшее в себе спасительное благоволение ко мне Бога.

Шестеро глаз, трое людей, следили за моими осторожными движениями по комнате со страхом и надеждой. Но я должен был побыть наедине с самим собою и с тем, чем я был наполнен, с тем, что пыталось стать во мне выраженным мыслью или желанием, однако еще не могло, не дозрело, но пыталось, пыталось, пыталось…

Я пытался воспринять веление судьбы, с тем чтобы следовать ему, но не понимал тогда, что именно в те минуты была мне дарована полнота свободы, не нуждающаяся в дополнительном выражении словом. Я стоял у окна, которое только что, час или два назад, было выбито зловещим камнем, и острые края стекол надсадно драли зияющую тьму, как драли только что они мою душу, но теперь стекло было вставлено, пахло свежей замазкой, кусочки старой валялись на подоконнике среди маленьких гвоздиков с откусанными шляпками, стружками и стеклянными осколками. Вставлено было стекло. Я спокойно, вернее, свободно смотрел в темень. Для смотрящих с улицы бандюг я, конечно, прекрасно был бы виден, но не было во мне ни страха, ни гадливости. Злодеи перестали для меня существовать. Перестали, и все. И благодаря освобождению от какой-то дьявольской зависимости от них я мгновенно обмозговал всю ситуацию своей жизни, а если говорить точнее, то ничего я не обмозговывал тогда: просто я уже следовал. Обмозговывание было подобно отрешенному и безответственному разглядыванию путником из окна вагона тающих позади картин земли, ее деревьев и живых тварей. Я уже следовал, и это такая невероятная радость, когда остается позади предстоящее, что сравнить ее не с чем. Ее необходимо стараться испытывать как чаще лишь для того, чтобы наслаждаться ею вне сравнений с чем-либо. Потому что свобода – это доверчивое следование судьбе, свобода – абсолютное доверие Богу, а благодарность Ему, полная благодарность Ему за все, то есть за судьбу, наверно, и есть счастье.

Я не мог теперь представить вещи, если позволительно так говорить, требующей большего утверждения своей единичности, чем судьба человека, чем путь его следования судьбе и вере в путность этого следования, именно в путность, что не одно и то же с правильностью. Вера в путность и есть судьба, а доверие просто счастье, которое вспархивает инстинктивно, как птица, едва только учуяв нашу попытку заключить его в клетку обмозговывания.

Народ, дорогие, прошу не путать народ с гражданским населением, народ – он мудр. Это – народная мудрость: счастье не птица, в руки не возьмешь. Когда я теперь вспоминаю хитрые слова беспутного Максима Горького: «Человек создан для счастья, как птица для полета» (их любила повторять бедная и несчастная моя девочка), я понимаю, как они, ко всему прочему, дьявольски завлекательны и коварны. Ведь мы выхватываем из хитрого прельщения только первые слова, жадно и бездумно усваиваем, понуждаемые союзом «как» к сравнению нас с птицами, и чумеем от требовательных претензий к самой жизни соблюдать правила игры, гарантирующие нам ежеминутное подтверждение реальной возможности счастья.

Давайте же вообразим себя ненадолго птицами, прочитавшими романтичные слова своего собственного Буревестника: «Птица создана для счастья, как человек для ходьбы». Прочитали птички крылатую фразу Буревестника, и так она многим из них запала в душу, что, приняв естественный способ передвижения человека в пространстве за выражение предельного счастья, к которому надлежит неукоснительно стремиться, они по-птичьи трогательно запутались в халтурных силках несложного софизма и перестали летать. Не могли больше летать из-за ужасного разлада между психикой и двигательными реакциями своих изумительных конечностей – тоже чуда создания – парой крыльев. Болезнь нелепого и тупого уподобления вмиг превратила блестящих летунов в способных ходоков, ибо в пешей погоне за счастьем они начисто забыли о полете, а когда спохватились, было уже поздно: чудотворные мышцы крыльев атрофировались.

Летуны вперевалочку, враскорячечку, вприпрыжечку, помогая себе при ходьбе бывшими рулями – попками, гузками, хвостовым оперением, – топали и топали, с муками добывая хлеб насущный, и добывание его наконец стало для них проклятием. Они слишком далеко зашли, погнавшись за тем, за чем гнаться было нелепо, и обессмыслив существование отступничеством от прекрасного и естественного назначения – от полета. «От полета – куда?» – воз, спросите вы. Беру на себя смелость ответить вам: никуда и всегда куда надо.

На поле. На кучу теплого навоза… на песенную ветку яблони… на ладонь с крошками белой булки… на игру с потоком воздуха… в холод волны за рыбешкой… на зимовку… на гнездовье… на охотничий манок… никуда и всегда куда надо… Вот что я вам скажу. Ну а для чего полет? Этого никто не знает. Но не будет ни преувеличением, ни преуменьшением, ни лукавством, поскольку иного ответа ни нам, людям, ни птицам знать не дано, ответить на этот тоскливый и приходящий чаще всего на ум заблудшим существам вопрос: «Ну а для чего полет?» – недвусмысленно и просто: для жизни.

И вот я возвращаюсь, попетляв, к тому, что мое счастье, как, воз, и ваше: следовать. И теперь я понимаю, что я считаю свою жизнь счастливой лишь тогда, когда следовал. Следовал, доверяя. На фронте для решения следовать отпускается иногда ничтожная частичка секунды, даже если ты следуешь прямо в пасть смерти. С божьей помощью я выжил. Я отказывался от выигрышного, но небезупречного поведения, и вот – совесть моя чиста. Я преступил через гадливость и ненависть в душе к предателю своему и стукачу, и вот – душа моя стала добрей и умудренней. Я много раз нелепо рисковал, но это не без пользы для моего уважения к жизни. Бывало, я плутал, но возвращался, наломав немного дров, к тому, что составляло суть и радость моего пути, моей судьбы. Каждый год моей жизни, каждое ее мгновение, даже если оно было невыносимо тяжким и отвратительным, прибавляли к припасам моего благодарного отношения к Судьбе и Богу некую новую долю. Грешил ли я?

Очень много. И по своей и не по своей вине, но чужую вину при следовании моем черт знает куда – считал и считаю своей собственной виной. Грешил. Но я рад возможности распознавания греха. Покаяться рад и сокрушиться. Ведь жить – это не на эскалаторе ехать вверх и вниз в московском метро. Я знаю, что вы или напишете, или спросите меня при встрече, как это я, пожилой человек, мог позволить себе распуститься в каком-то мелком вальсе? Как я позволил вообразить себя блудливой к тому же бабенкой и дойти до того, чтобы не быть уверенным, какой именно орган у меня между ног? Как я решился блядовать, пока жена больная спит, и чуть-чуть не отдал концы в постели легкомысленной вдовы? А потом, вместо того чтобы отлежаться, едва не умер во второй раз, но воспрянул, сказать, с одра и на радостях стал воспевать судьбу? Как я могу так себя вести? Виноват, но вы знаете, дорогие, я чувствую, что ничего не сумею вам ответить. Не сумею. Захочу, но не сумею. Невозможноответить. Я знаю, что я не хотел бы быть другим человеком, но это не будет ответом на ваш вопрос.

И вот стою я у окна и смотрю на город, где прошла моя жизнь. Смотрю и уже прощаюсь с ним, следуя велению судьбы и не противясь ему. Еще никто ничего не знает, и сам я не знаю, как оно все произойдет, но это неплохо.

Это – к лучшему, когда не надо вдаваться в детали. Я понимаю, что судьба дарует нам за повиновение легкую, на некоторое время, беззаботность, а я, в свою очередь, предоставляю ей заниматься тем, в чем я никогда не разберусь, даже если приложу большие усилия. Приятно, скажу я вам, не предвосхищать неведомого, а прощаться, стоя двумя ногами на берегу разлуки, хотя никому не дано знать: что там в неведомом ожидает нас – прочные беды или радостные случайности… Никого нет в такие минуты в душе человека, потому что вся она до последней капли внимания обращена к лику Судьбы и напитывается тем, что поддержит ее в следовании, – верой. Все, что ни делается, – к лучшему. Вот моя путевая, так сказать, вера. Ничего я сейчас друзьям не скажу, жену свою не разбужу, любовницу не привлеку к дальнейшей страсти. Все равно я не смогу с помощью слов рассказать им о только что случившемся с душою. И в смерть на мгновение я низринут был для того, чтобы оставить там многие тяжести, приковывающие меня к месту, тяжести, благодаря которым врос я в эту землю, в этот быт, в людской круг, в язык, в привычки, в труд и во все другое прочее, способствующее течению жизни. Что же делать, раз здесь жить больше нельзя, в том смысле, что жить здесь больше не дают? Не дают. Уж если самим русским людям не дают житья идеология проклятая и ее обезумевшие слуги, то евреям грех было бы, кажется, позволить забыть, что они гости, ставшие нежелательными персонами. Что же делать еврею, которому напомнили, что он еврей, несмотря на трудовой стаж, заслуги, общественную деятельность на пользу людям и любовь к родине, своей жизни, жизни своих детей, смерти своих детей?.. Что ему делать? Это тогда у окна происходил в никем не нарушаемой тишине моей души плач по всему, что предстоит вскоре покинуть. Я понял, вернее, почувствовал, как уже начали отрываться от души первые нити, связывающие ее с каруселью моей судьбы в этом государстве, а точка боли, куда сходились вся боль от мысленно разрываемого, от воспоминаний, точка боли печальной и тяжелой, но благословенной и необходимой человеку в такие минуты, была в сердце. И ничего – оно как бы давало мне понять, что боль такого рода не худшая и не неприятнейшая из нагрузок и что сердечное недоумение перед тупым насилием и бессмысленной ненавистью власти куда тяжелей, разрушительней, а главное, напрасней…

И подобно тому как в первые месяцы войны я, выйдя с Федором и другими солдатами из безнадеги окружения, дал нашей единственной коняге, сказать, нашей спасительнице, кобыле Зойке, выпить портвейна с водою, чтобы она взбодрилась хоть на миг, а не подохла от смертельной усталости и лошадиного уныния, которому тоже есть предел, – я дал, как той лошади, своему сердцу еще коньяку. Поистине, дорогие, мы молодеем, как только следуем судьбе. Молодеем, другого слова я не подберу, ибо согласный отклик наш на зов судьбы – молодость. И, выпив еще, я почувствовал сильнейшую необходимость поговорить, голод я почувствовал по беседе с Федором и с самим собою.

И в разговорах как-то забыли все мы, особенно я, о том, что я уже следую, что началась, по сути дела, – с прощания раннего в душе и плача по прошлому – моя новая жизнь. Началась в свой срок, не считаясь с тем, что выпало мне на старости лет нежное приключение и что придется его умертвить и безжалостно разорвать в тот момент, когда я ошалел от страсти к женщине, от всего этого печального вальса, от всей этой карусели, от смерти, оклемашки (воскресения) и нового состояния, подобного бесстрашной молодости.

Потом Таська ушла по-королевски, не предъявляя на меня любовных прав, но и не демонстрируя пошлого недовольства. То есть вела она себя так (не хитрость ли это бабья?), что я испытывал к ней кроме прочего чувства еще и благодарность, которая, как известно, ужасно возбуждает.

Вот такая, дорогие, карусель.

На следующий день нацепил я все свои ордена и медали фронтовые и трудовые и зашел с легким звоном в приемную КГБ. Назвал себя. Повестку протянул. Пришел за мной в приемную невзрачный цуцик, намекая распертостью ничтожно-мелких черт лица на причастность к тайной полиции, к органам, мать их ети, провел молча по коридорам и лестницам.

– Здравствуйте, Ланге, – сказал мне в кабинете внешне довольно приятный мужчина. – Садитесь. Поговорим.

Я попросил его всмотреться в меня получше, составить, так сказать, обо мне впечатление. А я, говорю, подумаю, как в вас уживаются чисто человеческое наблюдение и разумение со служебной наблюдательностью. Вы ведь, говорю, если человек неглупый, то должны понять, что я никакой не враг народа. Моя биография тому свидетельница. Я протестую и желаю знать, почему ваши органы доходят до гнусных бесчинств? Говорил я абсолютно спокойно и добродушно. Мужчина открыл сейф и достал оттуда амбарную.

– Это тоже, по-вашему, свидетельство политической благонадежности?

– Политически благонадежным человеком, – говорю, – я должен быть сам для себя. Это мое личное дело, о чем и как думать. Тем более, – продолжаю, – все высказывания в этой книге, все мысли и наблюдения продиктованы, – я подчеркиваю это слово, – глубокой озабоченностью судьбой страны и судьбой людей. Вы сами-то прочитали?

– Прочитал.

– С интересом?

– Я все делаю с профессиональным интересом.

– Могу, – говорю, – поспорить, что вы согласны, если вы неглупый человек и не сумасшедший вроде Карпова, с девяносто девятью процентами написанного. Тут речь идет об очевидных вещах, кроме, может быть, рассуждений о Постороннем Наблюдателе и «пора, пора, ебена мать, умом Россию понимать». Кстати, они и свели с ума товарища Карпова. Как его здоровье?

– Слушайте меня внимательно, Ланге. Мы поступаем довольно либерально, не привлекая вас к ответственности. Неужели вы, как неглупый человек, не понимаете, что в этой ситуации, создал ее, между прочим, не я, вам лучше всего уехать вместе со своей семьей. Со всей семьей. Принцип воссоединения семей я понимаю как принцип сохранения семей. Мы не можем дать разрешение только вашему сыну. И давайте не будем вдаваться в детали дела. Аннулируем визу.

– Меня, – говорю, – очень подмывает принять вашу точку зрения, но я отвечу вам так: я понимаю серьезность ваших угроз для своей жизни. Два булыжника я уже передал в дар музею рабочей славы при нашем заводе. Там сняли со стенда мои фотографии. Пусть на их месте красуются булыжники. Кстати, где их берут ваши молодчики? Остатки oт 1905 года, что ли? Так вот. Я вас не боюсь. Я вас не то чтобы не боюсь. Я вам не придаю значения. Так вот, никуда я не поеду. И я хочу, чтобы вы как следует поняли, если человек пожелал постоять на своем, то он постоит.

Мужчина закурил и молча, без видимой неприязни, смотрел мне в глаза. Он думал обо мне. Изучал меня. Что-то прикидывал. Смотрел в окно. В календарь.

Шагал из угла в угол. Затем сказал:

– В жизни, Давид Александрович, случается такое, что мы не в силах изменить порядка вещей. Он нам предложен, и, конечно, наше дело, соответствовать ему или не соответствовать. Разговаривать нам бесполезно. Я почему-то думаю, что вы упрямитесь несерьезно. Мне кажется, что вами уже обдумана ситуация и принято решение. Если так, то это говорит о вас как о человеке серьезном, который не пропадет нигде и никогда. Если я ошибаюсь, значит, я еще плохо разбираюсь в людях. Теперь порассуждаем логически: вы обдумали ситуацию и приняли решение, вернее, решились. Тогда почему вы приходите и упрямитесь, якобы бросая перчатку всем и вся? Почему?

– Мне ответить или сами скажете? – спросил я, чувствуя, извините, дорогие, какое-то удовлетворение от беседы со своим умным врагом, а может быть, и не врагом, черт его знает, он же на службе, в конце концов. Я знаком с одним полковником, который, как мальчишка, болеет за диссидентов, любит Сахарова, читает запойно Солженицына, а работает замначальника политуправления армии.

– Я вам скажу. Вы пришли поторговаться.

– Хорошо, – говорю. – Уверен, что мы пойдем друг другу навстречу.

Можете считать это желание непременным свойством еврейской натуры. Я пришел поторговаться.

– Не считаю. Говорю это для того, чтобы не показаться идиотом. Я знаю, о чем вы попросите.

– Не убежден, – сказал я.

– Зря. Я профессионально узнал о вас все, что было узнать. Все.

Хотя знание такого рода никогда не может быть исчерпывающим.

– Как вас звать прикажете? – спросил я.

– Семен Петрович. Дабы вы не думали, что я тонко ловлю вас на пушку, скажу следующее: стопроцентной уверенности в правильности догадки у меня быть не может. Верно? Верно. В общем, вы хотите, чтобы Пескарев тоже получил разрешение уехать?

– Да, – сказал я. – Хочу. – И покраснел, как уличенный в хитрости пацанчик.

– Вот это мне нравится. Не люблю, когда долго думают над ходами. Играть так играть.

– Херово только, – не удержался я, – что больно все вы, включая ваше высшее начальство, заигрались. Подменили интерес к жизни интересом игровым.

И плевать вам на все судьбы человеческие и мировые из-за любви к судьбе вашей игры и вашей команды.

– Знакомые мысли. Но ведь вы тоже, Давид Александрович, не будучи политиком, дипломатом и контрразведчиком, начали с игры. Не правда ли?

– Правда. Но я только отыгрываюсь, в отличие от вас. И эту игру паршивую навязали мне если не лично вы, то ваши игровые органы. Не могу не думать о судьбе друга.

– Не заставлю вас ждать. Ход наш готов. Пескарев может получить разрешение. Нами задержан вызов, который вы ему «сделали». Завтра же перешлем. Тут сложностей не будет. Остается главное. Это уж вы берите на себя.

– А если он откажется?

– Мы пресечем любыми средствами его враждебную СССР так называемую правозащитную деятельность. Вас я считаю человеком заблуждающимся. А Пескарев – враг. Озлобленный и умный враг.

– Вы, я вижу, хороших и сильных игроков считаете своими врагами.

– Приятно побеседовать с неглупым человеком. Чем скорее вы подадите документы в ОВИР, тем будет лучше, – сказал Семен Петрович. – Согласитесь, что наперекор всем вашим мрачным пророчествам страна наша прогрессирует и в области права. Тридцать лет назад эта беседа протекала бы у нас по-иному.

– Это верно, – говорю, – но вы ведь об этом прогрессе говорите с сожалением. Чего уж там? Ведь легче было бы врезать мне пресс-папье по макушке, чем торговаться. А если вы сожалеете о невозвратных временах, значит, не от силы собственной, благородства и уважения перед законом ведете вы со мною беседу в таких рамках, а от страха, слабости позиции, растерянности и зависимости. Хотя мне тоже было приятно поговорить с неглупым человеком. Может, еще Председателем Совета Министров станете.

– Я позвоню вам сам. До свидания, Давид Александрович.

Честно говоря, не знал я, как отреагирует Федор на мое предложение. Но не мог я не предложить вырваться из этого темного леса человеку, за которым следят, знают, что он заварил кашу с историями болезней диссидентов, человеку, отсидевшему свое и не реабилитированному, то есть, по их мнению, озлобленному антисоветчику. С этого я и начал, но долго не рассусоливал.

Так, мол, и так. Отстать они теперь от тебя не отстанут и покоя из мелкой крысиной злобности не дадут. Не посадят, так затравят. В общем, решай, говорю, Федор.

– Решать нечего. Остаюсь. Некуда мне ехать, – сказал Федор, и больше мы на эту тему не заговаривали.

Я, продолжая спешить, крутил роман с Таисьей и чуял, что пора совесть знать. Пора или расставаться, или без последних трусиков остаться. И однажды сижу я, ужинаю, в глаза стараюсь не смотреть Вере и думаю, что вот приходит пора, когда к жене начинаешь относиться как к сестре и к матери и ничего с этим не поделаешь, дошла до подобного грустного факта наша жизнь. Да и Вера после своих болезней, после смерти Светы перестала испытывать ко мне интерес. Ляжет в комнате, смотрит в потолок, вздыхает и рано спать ложится.

Сижу я и ужинаю, черт знает какую дрянь мучную с морской капустой и с томатом уминаю. И вот Вера говорит мне:

– Вчера звонил какой-то человек. Он сказал, что ты живешь с Тасей. Я понимаю, что они хотят меня расстроить и доконать.

– Что ты им ответила? – спросил я.

– Я сказала, что сама обо всем знаю и что у моего мужа, слава богу, своя голова на плечах. Если он спутался с бабой, то ему виднее. Значит, так надо.

– Вера, – говорю, – не прощай, но не вини меня. Больше ничего тебе не скажу. И давай собирать вещи. Давай повеселеем, а то в нашем доме уныния столько, что хоть топор вешай.

– Ты-то не унываешь, – сказала Вера. – Но я тебя прощаю. Не знаю почему, но прощаю. Это сильней моей обиды и унижения. Просто жизнь кончилась для меня раньше, чем для тебя. Пока ты разгуливал, я собрала все документы.

Боже мой, как я тогда плакал по-детски и, наверное, по-еврейски. Я сел на пол, плюнул в морскую капусту и заревел от всего вместе: от плюгавости органов, собственного несвоевременного свинства, от близости отъезда, Таисьиной любви и страсти и, конечно, от вины, стыда и великодушия Веры – жены моей единственной, состарившейся на плече моем, под рукою моею, в сердце, боже ты мой, моем.

– По-моему, ты ударился в детство, – сказала Вера. – Со старыми пердунами это бывает. Иди ложись спать. Завтра мы идем в ОВИР.

Я выпил стопку водки и поплелся спать. Засыпая, я слышал, как Вера говорила по телефону Вове:

– Нет худа без добра. Теперь мы уедем все вместе.

Мы в Москве. Я уже писал про новую свою квалификацию упаковщика-отправщика еврейского и прочего перелетного багажа. Ждем разрешения, ждем, должно оно было как будто быстро последовать, а вот нету его, и все. Торопиться некуда, повторяю, но душа временами взбрыкивалась, не терпелось ей, видно, в новое странствие. И из-за Федора она ныла. Ноет, ноет, ноет, так что иной раз срывался я на электричке в наш город и бежал к Федору, а потом мы оба шли к Таисье, выпивали там, беседовали, и мечтал я, как полный мудозвон (непереводимо), очутиться вот так втроем где-нибудь, скажем, на берегу Тивериадского озера или в Нью-Йорке вашем, сидеть там за столиком, щурясь на солнце и не спеша присматриваясь к странному образу заграницы. Мечтал. Но не думайте, что Федор был поводом для свиданки с любовницей.

Ну а вскоре понеслись все события, как пьяные зайцы с горы. Разрешили.

Не могу сейчас вспоминать суету, какие-то покупки, волынку, грандиозное прощание, которое я устроил на всю полугодовую пенсию и напоил весь свой цех. Ночью пробрался на завод, лобызался, пьяный, со своей старой каруселью, лоб горячий на холодную станину, как на могильную плиту, опустил, слова говорил, слезу смахнул, вдохнул кисловатинку железного воздуха цеха, стружки завиток, моренной во всяких маслах и эмульсиях, в карман положил. Я проработал тут всю свою жизнь. Всю свою жизнь. И я сказал спьяну старой моей карусели:

– Прощай. Крутись. Может, еще свидимся. Мало ли что бывает. Может, мы еще дадим раскрутки.

Вера больше из Москвы не уезжала. Ей не с кем было прощаться в нашем каменном городе. С булыжниками она уже простилась.

Таможню я все же надул под конец. За две недели до отъезда подал заявление в милицию, что у меня в метро из портфеля украли коробку с орденами и медалями. Взял справку об этом. А погремушки свои дорогие, заработанные кровью и потом, хоть они теперь в глазах детей и политруков ничего не значат, я притырил, будьте уверены, так что ни одна падла шмональная носом не повела. Нет еще у них таких носов и приборов…

Сели в самолет. Летели. Прилетели. Сном это было во многом. Сном. Я еще напишу об этом, если соберусь сочинять роман о всей своей жизни в лице иного героя или воспоминания, которые Федор посоветовал мне назвать «Отсебятина».

Эти строки я пишу, сидя на скамейке в Венском парке. Напротив меня – композитор Брамс, рядом – Федор. Моя Вера, дети и внуки уже в Иерусалиме. А мы с Федором живем в отеле «Три кроны». Ждем визу в Штаты. Отношение к нам везде прекрасное. Я иду по еврейскому фонду, а он по толстовскому.

Не удивляйтесь, но Федора все-таки поставили перед выбором: или тюрьма – и из нее уже не выйти, – или отъезд. И Федор, к нашей общей неожиданной радости, прислушался к судьбе, повеселел и собрался буквально за неделю.

Посмотрим, говорит, в конце-то концов белый свет, чтобы подыхать было не обидно. В крайнем случае и повеситься от той же тоски.

Так вот, сижу я в большом таком сквере, недалеко от Венской оперы.

Напротив меня – композитор Брамс, серо-мраморный, рядом – Федор, живой и невредимый. Я отправил счастливую после всего пережитого семью в Израиль, а сам дождался Федора. Я лично хочу по прибытии в Штаты ознакомиться с жизнью и трудом рабочего класса на большом заводе. Мне радостно думать, что я и белый свет немного повидаю, и махну потом к своим. Туда, где произошло в давнем времени первое колено моего существа. Не знал я прежде этого чувства, этого нежнейшего волнения ожидания возвращения к тем краям, где я был и никогда не был, не по своей вине став блудным сыном. Разве не молодо и не странно думать о фартовой масти (удача), выпавшей вдруг на долю именно мне, одному из многих сгинувших в свой час или от преждевременного насилия на чужбине, но не переставших мечтать о возвращении? А ведь я лично, не буду лукавить, не мечтал об этом, не хотел ехать, вы это знаете, сопротивлялся, но проняло-таки и меня властное чувство истинного родства. Проняло. Не я его искал. Оно меня нашло. Потому что я плохой, с точки зрения моего сына Вовы, еврей, думающий только о себе в сегодняшнем своем облике, а не о тех, которые мне наследовали, по его, Вовиному, биологическому разумению, каждую клеточку, каждый ген своего тела, с тем чтобы все они по воле моей судьбы возвратились наконец к окаменевшим от ожидания живым стопам Отечества и умиротворенно припали к ним после тысячелетних блужданий, в моем, точнее будет сказать – в своем наипоследнейшем образе.

Это Вовины слова, в которых нелегко разобраться. Очевидно, он прав. А я с судьбой согласен. Но я считаю все же, что в этом вопросе не должно быть никакого руководства, граничащего с насилием над судьбой каждого еврея. Не должно быть. Потому что насилие над судьбой человеческой унизительней притеснения гражданских прав и самой смерти. А принуждение к любви, к долгу малодостойно и напрасно.

Вот посмотрю я, дорогие, на вас, на ваши Штаты, на балбесов Сола и Джо и намылюсь (улечу) к своим. Буду воспитывать внуков, спорить насчет международного положения с советскими умниками из России и, может быть, продолжать сочинительское дело. Так и потянуло меня, как только я прошел в первый раз по венским улицам, тиснуть (написать) для друзей и незнакомых людей в оставленном городе моей жизни о заграничных впечатлениях.

Так и потянуло, в меру своих сил, рассказать им о том, как живут за границей, как жрут, как пьют, сколько зарабатывают, какой образ жизни ведет рабочий класс и так далее, потому что в советской лживой, гнусной и однообразной, как хронический понос, а иногда и запор, прессе ни черта, ни словечка не говорится об этом нормально, объективно и доброжелательно. Ведь ненавидеть миллиардеров, если это чувство не противоречит вашему достоинству, но о рабочем-то классе, скажем, Австрии почему не написать?

Чего он добился? Выполняет он план без понукания парторгов или не выполняет?

Чем обзаводится работающий на заводе человек? Как время убивает? Не напишут об этом никогда. Будут изгаляться во лжи, но не напишут. Отвлекать будут внимание советских работяг от взгляда на уровень жизни западного рабочего ужасами гангстерских взаимоотношений, банкротством Нью-Йорка, землетрясениями, крушениями, инфляциями, хроникой светских безумств кинозвезд, повышением цен на продукты, сказками о бедственности и бесправии шахтеров Америки и полной безнадежности в смысле уверенности в завтрашнем дне сталеваров Питтсбурга.

И вот попили мы с Федором пивка, о котором и мечтать не могли (верблюжью мочу вместо пива пили мы в околозаводских забегаловках), закусили соломкой, идем по базару, который расперт зеленью, фруктами, птицей, мясом, джинсами, обувью, орехами, черт знает чем, и не первый раз уже спрашиваем сами себя: а зачем тогда советская власть? Зачем она тогда?

Простой вопрос, но мы оба, не будучи врагами родного нам русского народа и страны, которую мы отстаивали, и отстраивали, и крепили, не можем на него ответить. Мы не можем понять: зачем нужна советская власть, если она не могла за всю свою историю и не может накормить как следует, напоить, одеть и достойно оплатить труд рабочего человека? Зачем? Для бесплатного медобслуживания? Обучения? Ясель? Все это есть и у австрийского рабочего, и все это несравненно выше по качеству.

Может быть, советская власть делает достойной и богатой духовную жизнь человека в ущерб материальной, с чем еще было бы если не мириться, то спорить? Нет. Блевать нас, братьев по классу, тянуло от девяноста процентов книг, фильмов, спектаклей, телепередач и журнальной лжи о современности.

Буквально тянуло блевать. Я не преувеличиваю.

Зачем советская власть – если она не в состоянии наладить как следует работу транспорта, построить дороги, обеспечить каждого человека достойным жильем, уничтожить взяточничество и кастовость, если она наплодила подпольных миллионеров, вместо того чтобы привлечь их к коммерции и организаторской деятельности? Зачем эта власть – если социал-демократы побили наших якобы коммунистов, силой удерживающих власть в СССР, по всем очкам? Ракет вот только, водородных бомб и прочей самоубийственной пакости не имеют социал-демократы. И может быть, нет у них красивейшего в мире метро и вкуснейшего мороженого. Может быть, действительно советская власть уничтожила эксплуатацию человека человеком? Но и тут вся разница между советским работягой и австрийским слесарем состоит в том, что австрийский слесарь совершенно точно знает, кто именно его эксплуатирует и как, следовательно, с этим неприличным временами положением бороться. Бастовать и прочее. А Вася Ниточкин, друг мой по цеху, изумительный слесарь-универсал, не ведает до сих пор, кто его эксплуатирует, кто его собственный эксплуататор, которого было бы прижать коленом к стенке и показать социальные, а может быть, и политические права. Не знает этого Вася Ниточкин, как и миллионы ему подобных пролетариев, кто их хозяин, если учесть, что положение «мы сами хозяева своего труда и своей страны» – ложь, внушаемая опытными, вооруженными дубинками шаманами пропаганды. А если учесть, что работает советский рабочий, погоняемый политруками, изводимый вечными трудовыми вахтами, соревнованиями и словоблудием, но получает он за свой труд при невозможности прилично питаться и отовариться в четыре-пять раз меньше австрийского рабочего, то кто его тогда эксплуатирует?

Федор привез с собой роман Достоевского «Братья Карамазовы». Там один деятель – Иван – говорит, что если за устроение бессмертия в будущем или чего-то в этом роде нужно заплатить хотя бы одной слезиночкой ребенка, то он, Иван, возвращает свой билет в это царство Богу. А теперь прикиньте приблизительное количество слезинок, слез, слезищ, канувших в моря пролитой крови, прикиньте полетевшие псу под хвост сокровища духа, нажитые за тысячелетия нормальной и плохой временами, и бедовой, и славной русской народной жизни, и вы содрогнетесь от размеров чудовищной платы, которую заплатили и продолжают платить народы России за то, что пресловутый паровоз летит вперед, где будет у него в коммуне остановка. Остановка-то будет рано или поздно, но вот вопрос: где она произойдет? Вдруг не в коммуне вовсе, а в тупиковом, граничащем с пропастью пространстве? Лязгнут буфера, посыплются искры из-под тормозящих с воем и скрежетом колес, тишина на миг настанет, и потом в тишине громыхнут щеколды и засовы красных теплушек, и политруки под лай собачий забазлают и загорланят:

– Выходи! Прибыли! Стройся по пять! Р-разговорчики! Выходи, не то стрелять будем!

Если вы задумаетесь, что происходит на пути в «незнаемое» с благосостоянием людей, с образом их жизни, с культурой и духовным наследием, с людским поведением и взаимоотношениями, то вы сможете представить, кто наконец и в каком моральном виде вылезет под угрозой расстрела из теплушек.

А начальничек будущего конвоя, отрыгнув самогонищем и черной икрой, достанет из нагрудного кармана бумажку, поскольку политруки к тому времени должны окончательно отвыкнуть от самостоятельного мышления и потерять речевые способности, и по бумажке прочитает:

– Дорогие товарищи! Запевай «Интернационал»! И смело, так сказать, в ногу! Назад ша-а-гом а-арш!

Это, конечно, скорбная шутка, но если уж ученые уверяют, что даже в ихних, более-менее точных науках нельзя предсказать, в каких формах и с какими данными завершится прекрасно, казалось бы, продуманный эксперимент, то извините-подвиньтесь, чтобы я лично на слово верил всяким химикам, вроде Маркса и Энгельса, не говоря о выдающихся теоретиках типа Суслова и Пономарева, уверяющих нас в том, что коммунизм неизбежен. Если бы они добавили при этом неизбежен, как смерть, я бы еще задумался удрученно над смыслом такого сравнения.

Сидим мы с Федором на лавочке напротив Венской оперы, болтаем обо всем об этом вслух, и смешно нам смотреть, просто очень смешно смотреть на предвыборный плакат с изображением коммуниста номер один Австрии – Франца Мури. Вдруг останавливается прямо около нас извозчик. Блестит его лакированный черный тарантас, запряженный парой вороных красавцев. На козлах сидит кучер в черном цилиндре. Один вороной пустил сначала желтую струю из своего висящего брандспойта, затем громко пукнул, приподнял хвост и навалил на асфальт здоровенную кучу.

С козел спрыгивает длинный кучер с громким раздражительным криком: «Ну, ебит твою мать! Засранец! (Тот, кто обделывается на улицах, в общественных местах, на работе, в отношениях с друзьями и так далее.) Убью на хер! Душу выну!»

Мы с Федором переглядываемся с остолбенелым удовольствием, а кучер недовольно достает из бардачка (ящик с инструментами) пластмассовый мешочек. Над кучей навоза уже совершили молниеносный полет два воробья.

Безусловно, это были разведчики, и воз, это ихнее сходство с нашими воинскими профессиями расшевелило мгновенно нашу память.

Мы с Федором в один голос заорали: «Франц! Франц!» было подумать, что мы обращаемся к председателю компартии Францу Мури, наблюдавшему за нами с портрета генсековским взглядом, но мы орали кучеру, длинноногому кучеру в черном цилиндре и вороновом фраке: «Франц!» Он приостановил начавшуюся было приборку с венской мостовой, напротив Венской оперы, венского навоза и посмотрел на нас весьма раздражительно. Лошади тоже повернули к нам свои красивые головы с белыми звездами на лоснившихся лбах. Мы бросились к Францу, стиснули его в четыре ручищи, так что он закряхтел и, покраснев, не мог вымолвить ни слова, и бессмысленно хохотали, как тридцать с лишним лет назад. Но Франц так был потрясен неожиданным нашим окликом, нападением, хохотом и собственной, наконец, догадкой, что мы испугались, как бы его не хватанула кондрашка (удар).

– Узнаешь?

– Смотри, мудила! (ласковое обращение в грубой форме)

– Майн гот! – сказал наконец Франц и добавил по-русски: – Эйтово ни быть!

– Все может быть в Стране Советов! – сказал Федор. – Узнаешь?

Франц снял цилиндр. Постарел он, разумеется, но мало, в общем, изменился. Рыжина в основном полиняла. Ну что тут говорить? Наобнимались мы, нацеловались тут же, на улице, натрясли друг другу руки и наговорили массу нелепых выражений. Франц плакал навзрыд и говорил по-немецки, показывая на нас, как в театре, веснушчатыми кучерскими руками:

– Они спасли мне жизнь! Это было счастье! Смотрите на этих людей! – обращался он к собравшейся толпе. – Генук работа! Поезжаем вперед к шнапс унд шницель! – сказал нам Франц. – Садимся на эту мою телегу! За Родину! За Сталина! Ата-аку ур-ра! Гитлер капут!

Мы с Федором уселись в коляску с закрытым верхом. Франц быстро собрал недоклеванный воробьями навоз, вскочил на облучок, хлестнул засранца и другого вороного изящным кнутом, мы откинулись на мягкую спинку сиденья от рывка горячих лошадок и не тронулись, а полетели по мостовой. И Федор сказал свои любимые слова:

– Люблю я жизнь, елки зеленые, за смену впечатлений!

Как вы понимаете, Франц, не допуская возражений, перевез нас из отеля в свой дом. Но это потом, после обеда со шнапсом под названием «Московская особая», маринованных овощей на закуску и приличных кусин жареной свинины.

Сначала Франц про плен рассказывал. Потом Федор про следствие и лагеря.

Потом я про события последних месяцев. Потом опять Франц про свою житуху после войны, про ряд женитьб, про многочисленных детей, про свой прекрасный промысел и про многое другое. А его последняя жена, на Таисью мою похожая, бабенка Берта, кормила нас, поила, стелила, поднимала, ублажала, стирала, гладила и приятельниц сватала. Но нам было не до них. Ко всему прочему, в день выборов Франц объявил, что сегодня он будет голосовать не за канцлера Крайского, Крайский обойдется и без его, Францева, голоса, а за коммунистов, за Мури. В заграничной жизни мы ни хрена не разбирались, поэтому от споров, проявлений нетерпимости, убийственной иронии и прямых оскорблений нашего друга воздержались. Только Федор сказал:

– То, что ты, Франц, проработал всю жизнь извозчиком и стал культурным человеком, говорит о тебе как о мудрой личности. Но как при этом голосовать за компартию – не понимаю! Она же за год развалит вашу Австрию, сосиски ваши и колбасы превратит в крахмальные сталактиты и вино обратит в воду. Почему ты за них голосуешь?

– Эй, Федор, – сказал Франц, – тоталитаризм делает все же людей однобокими. Нет в вас политического юмора, мудилы. Я проголосую за коммунистов, во-первых, потому, что они взяли меня в плен и не дали подохнуть в плену от голода. Несладко было, многие не вернулись, но я выжил. Во-вторых, я хочу сегодня сказать коммунистам спасибо за то, что они выпустили вас живыми из плена.

– Молодец, Франц. Ты схавал (съел) нас с потрохами (внутренние органы, кроме мозга и члена).

– Ну а вдруг твой именно голос окажется тем самым голосом, который склонит черт знает куда чашу весов, и коммунисты поручат сформировать правительство, к ужасу всей свободной Европы и прочих частей света, не схаванных коммунистами? Что тогда?

– Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, как любят говорить коммунисты. Учение Маркса всесильно, потому что оно верно.

Смерть немецким оккупантам! Запомни сам и передай другому, что честный труд – дорога к дому! Если враг не работает, но ест, его уничтожают… Сталин – лучший друг военнопленных. Оправдаем свое участие в войне перевыполнением плана и успехами в изучении марксизма-ленинизма.

Это Франц отбарабанил нам все, чему научился в лагерях. Говорил он, конечно, не так чисто, как я написал, но за смысл ручаюсь.

Думаю, что вскоре мы сядем в самолет с нашими небольшими чемоданчиками и прилетим к вам. Доспорим, о чем не доспорили. Договорим. Я дорасскажу то, о чем не дописал, и я не обижусь, если вы будете продолжать подъелдыкивания (уколы) насчет моего увлечения сочинительством. Сол и Джо спрашивали меня по телефону, чем кончилась женитьба грузина-долгожителя на случайно не расстрелянной теще сумасшедшего участкового. Печально кончилась история.

Очень, на мой взгляд, печально. Ведь что за конфликт вышел сразу же после свадьбы?

Старуха потребовала от мужа исполнения супружеских обязанностей. Как он только ни клялся и ни божился, что забыл сорок лет назад все, чему научила его жизнь, наша наглая городская Екатерина Вторая не унималась.

Бери, мол, меня и бери, хочу, чтобы все по правилам было. Я и так несчастной бабой всю жизнь прожила. В Первую мировую жениха ухлопали. В Гражданскую трех милых дружков извели красные и белые. В двадцать девятом кулака из родной деревни – Прошу – у себя приютила. Соседи, бляди, донесли.

Из кровати моей Прошу взяли. За стахановца Тольку пошла. Два месяца прожить успели. В доменную печь пьяный свалился и хоронить даже после себя ничего не оставил. С военным стала жить. Родила. Тут японская война опять. Хотя его не в Монголии, а в Киеве убили. Сказывали: продал японо-монголам чертежи швейной машинки, которая Сталину галифе строчила. Дай, думаю, за энкавэдэшника выскочу. Самые они тогда авантажные были мужчины. Закрутила с Поваловым. А он вроде тебя оказался – неподдающийся. Ночами допрашивал, а днем спал и опять бежал к своим недопрошенным. У нас, говорит, тоже план есть и его перевыполнять надо, не то самого допросят. Так оно и вышло.

Записку из тюрьмы прислал с каким-то прохиндеем. «Родная, пишет, жду от тебя передачу». Пускай, отвечаю, передачи тебе носят те, с которыми ты ночи мои собственные проводил, окаянный враг народа. Не везло мне. Ох, не везло.

Отечественная в самый раз подошла. К тому моменту я от эмвэдэшников отказалась. Домработницей к профессору пошла, чтобы подальше быть от проклятой политики. Соблазнила профессора. Полы я умела мыть очень красиво.

Мою, а сама задом к профессору подступаю да подступаю. Целый месяц полы мыла. Каждый божий день. Жена профессора на меня не нарадуется. Других, говорит, лентяек раз в две недели невозможнобыло заставить сделать генеральную уборку. Целый месяц мыла. Кровь к голове приливать стала. Спину ломило. Руки потрескались. Он сидит, родимый и желанный, сочиняет чего-то, работает, я танцую перед ним с тряпкой, танцую, когда же, думаю горько, разогнет меня жизнь обратно из этих трех погибелей? Начинала всегда от порога и к письменному евоному столу пододвигалась. Сама между ног у себя снизу вверх подглядываю: может, косит невзначай глазами под задранную юбку, но чувства своего стесняется? Нет. Не шелохнется, идол задумчивый. Обидно мне было разгибаться из такого унижения ни с чем, как говорится. Любой бабе обидно было бы. Я ж ему, сказать, на блюдечке себя подносила, как один партработник меня учил. Имела я одного такого. Он меня, несмышленую в городских делах, многому научил. Запомни, говорит, Дарья, человек с очевидностью произошел от обезьяны. Но со временем стал нескромно заносчив.

Условностей всяких светских насоздавал невпроворот. Просто жизни от них не стало. Ни воздуха нельзя испортить в скверный миг естественной необходимости, допустим, в музее буржуазного искусства, ни помочиться, если к горлу подперло, когда и где хочешь. Помочился бы – и все. Я ни на кого внимания зоологического не обращаю, и на меня, в свою очередь, никто не пялит зенки возмущенные, как на первый в мире паровоз. А самые тяжелые кандалы и наручники надеты на наши свободные во всех своих желаниях половые органы, к мочевому пузырю имеющие только узкопроизводственное отношение.

Освободить их – наша почетная задача. Раз основная революция произошла, раз взяли мы свою власть обратно в руки, впервые, сказать, с обезьяньих времен, то несправедливо было бы оставить в стороне от наших победоносных перекроек старого мира такую вещь, как половые органы. Пущай это для многих поначалу стыдно и смешно, смешно и стыдно – ничего! При борьбе нового со старым, а если правильно уточнить – в борьбе нашего старого со всем этим новым всегда бывает и стыдно и смешно. Но ты – не один, и ты – не одна.

Рядом – братья по классу и сопутствующий элемент в лице буржуя, торговца и профессоришек разных. Всегда поддержат. Всегда, если что, разъяснят и уточнят. Ведь сколько человекочасов потеряно в истории для прогресса из-за энтих светских условностей. Бывало, пока подойдешь к какой-нибудь цаце да познакомишься как следует, неделя пройдет. Потом еще неделю ты ее высверливаешь и спереди и сзади взглядом, слова говоришь неуместно культурные и дымишься аж весь от закованного в кандалы желания присовокупиться к противоположному полу. Дымишься бесполезно, и ничего от тебя нету прогрессу ни капельки, кроме похотливой похоти в штанах и снаружи.

Потом кое-как на фильму выбрались. Целый сеанс, бывало, зря проходит, пока ты ейное колено выдрессируешь своей горячей нетерпеливой рукой. Целый сеанс.

Да я за это время, бывало, целый полк солдат морально разоружал, чтобы не воевали с немцами. А эта рабыня сидит, стряхивает мою руку и рыдает, когда какой-то онанист заявляет на коленях: «Я готов ждать вашего „да“ до самой смерти». На лодке потом катаешься. Лето ведь подошло, а у тебя вся рожа в хотимчиках. Наконец дело доходит до того, что тебе не дают поцелуя без любви. Перегнул в этом вопросе Чернышевский. Субъективно – недоглядел. И ведь надо же! Жестокий был человек, к топору неустанно звал Русь, к невиданному пролитию крови, следовательно, какой-то несчастный поцелуй без любви поперек в горле у него встал. Месяцы так летят впустую и годы, и мучительно стыдно за зря прожитые эти отрезки времени. Ору на митингах, бывало: «Вся власть Советам!» – а сам воображаю, как Люсю эту какую-нибудь или Мусю-Пусю заваливаю в последнем и решительном бою со всеми кандибоберами, мать ее разъети. Ведь дело дошло до того, что жениться обещать пришлось. Вынудила. Я думаю, что в 1905-м потерпели мы неудачу из-за субъективных причин, а не объективных. Много энергии и времени отняли у людей моего типа, у авангарда революции, у профессиональных партийцев такого рода перипетии. Целых двенадцать лет! Ты подумай, сколько я за это время мог нацеловать и еще кое-чего наделать без любви. Но мы теперь нагоним. Мы теперича возьмем свое, а не даешь, значит, ты против революции. Не хочешь – к ногтю или к стенке. Обросли все ложью. Забыли, как на ветвях качались и удовлетворяли нестесненно все свои естественные потребности без стыда и смеха. И дело свое делали. Людьми в конце концов стали. А Люся эта, Пуся, только я ее раздеваю-разуваю, хихикать начинает: «Ой, стыдно мне! Ой, смешно… Подождем, пока будет серьезно». Глупо, говорю, ждать, когда вы от некоторых щекотливых прикосновений хохотать и краснеть перестанете. Они во временной нашей природе, говорю. Ни в какую. Я за это время пол-Малого театра мог бы пережарить, а она – ни в какую. Ух, думаю, вот возьмем власть в свои руки – я с тебя не слезу, профурсетка жеманная. Ты у меня сразу сквозь землю от стыда провалишься и помрешь со смеху. Такое я тебе устрою, о чем думал долгими бессонными ночами. Дождался наконец. Лично Зимний брал. Уж мы там отыгрались за века смущения. На потолки даже лепные мочились, не то что на гобелены. Поступили с неслыханной роскошью так, как она того заслужила. Обгадили. Иду прямо из Зимнего к мучительнице моей окаянной – Люсе-Мусе-Пусе-Тусе. Винтовка на плече. Штык, как полагается. Прихожу. Сидит за пианино и воет: «Утро туманное, утро седое». Я, ни слова не говоря, разуваюсь, раздеваюсь, винтовку к пианино приставляю, а она все поет, не видит меня из-за нот, а может, из-за того, что я росточка небольшого и мелкой кости, но красив неотразимо. В квартире натоплено, помню, было.

Голый, парадным шагом, оставшимся во мне от старого мира, выхожу из-за черного угла пианино. Дрожу весь, как будто пулемет в моих руках, а не половой орган. Трясет меня отдача от взрывов желания организма. Зубы стучат.

Ххватит, говорю, у-у-утра туманного и се-се-дого! Уподобьтесь, Люся, мне лично и ляжем на ковер, поскольку в квартире натоплено. Глупостей наговорил.

Но не в этом дело. Глаза у Люси на лоб. Орет: «Папа! Мама!» И мне говорит: «Как вы посмели, хам грядущий, а ныне уже и настоящий! Доля! Петя! Вон! Уберите с глаз ваши мерзости!»

Братцы прибежали Люсины. Этого лучше не вспоминать. Побили, обули, одели и дали мне под зад коленом. Я не боюсь правду рассказывать. На следующий день расстреляли мы их с товарищами всех до единого, а Люсю сообща обучили, как не смеяться, не краснеть, а рыдать и бледнеть. Возмездие есть возмездие. А ты, Дуся, тряпку иди возьми в передней, намочи ее и иди, пол моя, на меня, иди задом, не бойся и засмеяться не думай. Убью сразу…

Делаю, как он велел, а сама почему-то от смеха давлюсь. Если б он не велел не смеяться, я б еще не смеялась. А тут – сил нет, разрываюсь. Ненормальный, конечно, был этот мой партработник, но научил кой-чему. И доняла я таки своего профессора. Встает однажды из-за стола, потирает руки и говорит весело, он писал:

– Кончил! Я кончил! – И тут впервые обращает на меня внимание. И ты, Сулико, не смотри, что профессор он был. Распорядился. Жену сразу бросил. А она окрысилась и его куда надо отнесла. Приходят за моим профессором. Берут и не выпускают. Я ему передачи таскала. Не везет мне, Сулико, в жизни, и ты вот упрямишься. Не пропишу я тебя за это в своей квартире, потому что ты фактически не муж…

Говорят, что хотела бабка расшевелить как-то своего муженька, но он вырвался, шум поднял, гостей пьяных перебудил. Нет, орет, такого у нас уговора. Не нужно мне ваших денег! Увезите обратно в солнечную Грузию из этого похабного города!

Говорят, что кто-то из недолгожителей вызвался по пьяной лавочке ублажить бабку и довести мероприятие до прописки старика на ее жилплощади.

Но не тут-то было. Бабка в нейлоновой французской сорочке стала разгонять гостей и вопить, что она не шлюха – иметь прежде мужа любовника, что вот потом – всегда пожалуйста, а теперь она мужа непременно требует к себе в кровать. Побить ее побоялись. Неприлично бить, решили умные грузины, ветхую старушку. Долгожитель наотрез отказался превращать фиктивный брак в законный половым путем, и афера, как это ни странно для нашего века, не состоялась.

Не отдала бабка, по совету Чернышевского, квартиру без любви. Вот, Сол и Джо, какая карусель…

Теперь, дорогие, к слову о карусели. Пришли мы в Пратер культуры и отдыха. Должен отвлечься сейчас, как всегда, потому что не умею еще составить из своих впечатлений сколько-нибудь стройное, соразмерное и мирно уживающееся в своих частях с целым сочинение, подобно тому, как уживались и уживаются в моей собственной жизни черт знает какие благородные и душевные страницы с низкими и беспутными.

Так вот, ты, Наум, хочешь знать, как обстоит дело в Вене с русскими евреями и правда ли, что масса людей едет куда глаза глядят, но не в Израиль. Да. Я кое-чего и кое-кого насмотрелся в Вене в отелях и на базарах.

У меня есть мнение насчет евреев, с которыми я беседовал по душам. Но я решил воздержаться от суждений. Я никому не могу быть судьей. И глубоко верю, что если кто-либо не обрел достоинства, прожив немало лет в России, то обретут его еврейские дети или дети детей. Как я лично понимаю, исход – не первомайский парад и не показательный смотр художественной самодеятельности. Не могут все шагать в ногу. Не могут. И не надо в них кидать камнями. Будем милосердны к людям, сорвавшимся с привычных насестов, и будем счастливы, что срываются они по собственному желанию, а не идут по указу всевозможных иродов в дальневосточные резервации и в лагеря медленной смерти. Про себя скажу так: я обогащен тем, что на старости лет чувствую себя причащенным если не к судьбе своего народа (еврей я плохой, в отличие от Вовы), то к тайне его существования и неиссякаемому источнику сил. Меня не бесит непонимание всего этого. Я спокоен и доверчив, как я вам уже говорил.

Пришли мы в Пратер культуры и отдыха. Ходим, глазеем на славных венцев и их детишек, на откровенное возбуждение юношей и девчонок, на всякие хитрости, выжимающие из тебя шиллинги. Просадил я в автомате сто шиллингов и подумал: да, перед тобой жадная, жестокая и азартная машина, я слаб и не могу защищаться. Это не то что встретить на темном пустыре громилу и померяться с ним силой и бесстрашием, отстаивая до последней капли крови получку, часы, кожаную куртку и обручальное кольцо, которые я однажды отстоял ценою сломанной ключицы и выбитого зуба. Пивка прекрасного попили мы, и не покидало нас с Федором чувство беспредельного отдохновения, которое нам приходилось испытывать в перерывах между последним, казалось бы, смертельным для нас боем и следующим, неизвестно что сулившим: пулю, осколок, контузию, жизнь, смерть, а также на рыбалке, над поплавком, в чаду костра, рядом с живой любимой рекою. Просадил я свои шиллинги. Пришлось просить у Федора. Мне так захотелось прокатиться на карусели, что зубы заныли. Я хотел сесть на какого-нибудь зверя и прокатиться до головокружения, которое, непонятно почему, уважаю. И, катаясь, обдумать то, что сказала мне по телефону Таисья. А сказала эта странная и действительно верная тому, кого она любит, женщина вот что. Она втрескалась в меня по гроб жизни. И не желает сопротивляться своей судьбе, чем бы это ни кончилось. Она желает следовать судьбе, и поэтому у нее на спине (если бы вы знали, какая у Таисьи спина!) выросли крылья. Она ни о чем меня не просит. Вызов ей пришлют без моего беспокойства. Я ей ничем не обязан и так далее. Она будет жить где-нибудь рядом и изредка смотреть, как я ношу на коромысле воду и колю колуном дрова. Это все она говорила плача, и я с уважением отнесся к ее печальным представлениям моего облика, неизвестно с каким коромыслом на плечах и колуном над головою. Еще Таисья, сменив плач на смех, сказала, что ее бабушка была еврейкой, и она будет бороться за воссоединение со своими дальними родственниками в Израиле или в любой другой части света, где буду жить я.

Я сидел на удобной спине страуса, карусель летела по кругу, пытаясь выкинуть за его предел по-детски обмирающее сердце, и холод запредельный слегка проникал между моих старых ног, и мелькали перед глазами, как во сне, лица близких и неблизких мне людей, даже людоедское промелькнуло, даже карповское замельтешило и сгинуло. Верино лицо… Таисьино… Боже мой, как приходится расплачиваться за радость естества запутанностью души…

Физкультурник Таисьин проплыл, словно ватный. Света моя, к ужасу моему, качнулась перед глазами, бедная девочка… Ты могла сейчас сидеть по соседству со мною на белом медведе…

И горестен был мой безмолвный плач, как тогда в электричке, когда я последний раз возвращался с рыбалки и жадно глядел в окна вагона по обе стороны хода поезда, находясь как бы в центре громадной карусели и имея возсть вглядываться в следовавшее мимо меня по кругу до самого горизонта пространство… белые облака, приникшие в кружении к верхушкам сосен… хоровод осенних сиротливых полянок… ботва картофеля на перекопанных огородиках… странные лица баб-служительниц на нечастых переездах… желтые флажки у них в руках… оранжевые душегрейки… домики… пруды, притихшие до полной глади в ожидании оледенения… и стук колес, как бы сшивающий в памяти раскроенные впечатления, сшивающий в одно целое, как детское мое теплое и грустное одеяло, лоскутки пространства… Желтые, голубые, вишневые, зеленые, серые, черные, синие, белые лоскутки… Боже мой! Это – прощание. Но кто кого на прощание прощает? Друг друга… Простимся… прощаемся… простите… прощаю… прощай. На то и даны нам минуты прощания, чтобы совместно и чисто преклониться перед готовым разлучить нас неведомым и чтобы легко было на сердце следующих и остающихся…

Забылся я, на страусе сидя. О Таисье задумался. Остановилась карусель, и абсолютно довольный своим делом и жизнеположением старый австриец намекнул мне виновато, что надо или сматываться или выкладывать шиллинги. Слез я со страуса. Извинился. Поблагодарил карусельщика. И решил так: скорей пулю я в лоб себе пущу, чем оскверню течение Вериной жизни уходом к другой женщине, даже к страстно желанной Таське. Я не могу запретить ей следовать своей судьбе, но и у меня есть свой долг и остаток пути, которому приличествует соответствовать достойно. Вот какая карусель, дорогие. Вот какая моя карусель…

Вена – Париж – Миддлтаун, 1979

ТРОЙКА, СЕМЁРКА, ТУЗ…

Эскизы к киноповести

Памяти любимого друга Г.Б. Плисецкого

Начнем изложение этой невероятной истории языком сугубо протокольным. 25 августа 1991 года, поняв, что Время вот-вот подрубит под корень все социальные, политико-административные, экономические, военные, демагогические, карательные, аморальные и прочие основания преступного существования партийной номенклатуры, поняв также, что дело Нины Маркса, Егора Энгельса, Фридриха Полозкова, Иосифа Ленина, Льва Давидовича Зюганова и Карлы Андреевой исторически с треском проиграно, первый секретарь …ого райкома Воркуты Дебелов тайно перевез в двух чемоданах на квартиру своей секретарши и ублажительницы сексуальных нужд, Клары, огромные суммы партвзносов и добровольных шахтерских пожертвований на супердирижабль ПЕРЕСТРОЙКА…

1

Сама Клара в очередной раз исцеляла свое роскошное и распутное тело в Крыму, в санатории для горняков, страдающих тяжелыми профзаболеваниями. Шустрейшая супруга Дебелова находилась в это время в Лондоне на конференции «Прогрессивные женщины мира – против мехов диких животных».

Перепулив крупные бабки, хозяин райкома вызвал из-под земли своего шалопутного, временами чумного, но крайне исполнительного племянника Германа…

Здесь необходима коротенькая биографическая справка и небольшое отступление от основной линии рассказа.

Герман Елкин был атлетически сложенным молодым человеком очень высокого роста и натуральным русским красавцем, гены которого, к счастью, не пострадали от очень раннего алкоголизма покойного отца, шахтера. Мать Германа тихо померла от тяжелой и продолжительной депрессии, то есть от общего разочарования окружающей действительностью и вызванным таковым душевным настроем нежеланием жить.

Его с детских лет опекал родной дядя, крупный номенклатурщик, никак не согнутый в бараний рог драматическими колебаниями партийной карьеры. Сирота стоял к моменту начала нашего рассказа на пороге своего тридцатилетия.

На одной из воркутинских шахт Герман не вкалывал в забое или в иных пристойных трудовых местах, но был каким-то засекреченным придурком. Причем придурком настолько засекреченным, что он и сам не знал, в чем именно заключаются смыслы его секретной деятельности под землей.

Обстоятельство это сообщало всему его вполне добродушному и не подлому существу качества значительности, а также наплевательской безответственности, которые – при былом, роковом лишении трудящихся масс почти всех человеческих прав – как-то так постепенно приживались, приживались в изувеченном организме нашего гражданского общества, пока вовсе не подменили собою в нем самом и в отдельных его «винтиках» чувств естественной свободы и человеческого достоинства.

Герман часа два в день разъезжал под землей в бесшумном шведском электрокаре. В каре том, в бронированных контейнерах, находились опломбированные приборы для регистрации то ли опасных космических лучей, то ли «гиперразумных частиц внеземных цивилизаций», очумевших, если верить шахтерским слухам, от вакуума межзвездного одиночества.

К слову говоря, интеллигенты Воркуты, которых в этой местности с известных времен было, пожалуй что, побольше, чем в Москве и в Ленинграде, вместе взятых по одному делу, свято верили (сидя, правда, уже не на нарах, а на кухонных стульях) в интерес, проявляемый внеземными цивилизациями не к загнившему Западу, а как раз к СССР – светочу духовности, фигурного катания и хоккея. Ясно же, что эти содержательные виды спорта имеют прямое генетическое отношение к воркутинской вечной мерзлоте, а уж интеллектуалов на одном квадратном метре этой мерзлоты… Марбургу с Гейдельбергом усраться надо… Поговаривали также, что приборы, опекаемые Германом, помогут в любой опасный для нашей Родины момент лазерно сдвинуть с орбиты армаду американских ядерных ракет и повернуть их либо на Китай с Афганистаном, либо на Израиль…

Получку Герману присылали по почте. В шахтерском поселке считали, что он находится «за Москвой».

Синекура таковая заделана была ему дядей, секретарем райкома, после знакомства на курорте в Крыму с начальником особого отдела одного герметически закрытого академического института.

В научные планы «ящика», доверительно сообщил дядя верному племяннику, входил поиск внеземных цивилизаций, превосходящих земную по всем главным показателям. Важно было упредить американцев в их попытках первыми закрутить роман с соседями по коммунальному общежитию ближнего и дальнего космоса. Важно было проинформировать небожителей о зверствах капиталистической формации, где человек человеку – банк в овечьей шкуре и где погоня за сверхприбылью полностью вытеснила экологическую заботу банков не только о волках, но и о тиграх с леопардами, бобрами и выдрами…

Раз в месяц около шахты снижался вертолет. Десантники, похожие в своих плексигласовых шлемах на инопришельцев и к тому же со странным оружием в руках, перекрывали все наземные входы и выходы. Контейнеры вынимались из Германова кара и грузились на борт вертолета. Оттуда выгружалась свежая опломбированная аппаратура.

Затем – в плане дальнейшей заботы человека о человеке – «инопришельцы», выполнившие служебный долг, перепродавали шахтерам (по непотребным, разумеется, ценам) дефицитный ширпотреб, кавказские фрукты, антицинготные овощи, спиртное, витамины, дрожжи и т.д. и т.п.

Десант улетал, а шахтеры вскоре начинали выпытывать у Германа, когда сызнова свалятся к ним с неба товары, давно не ночевавшие в нарпите…

Обычно, часа три покатавшись в научно-фантастическом каре по лабиринтам шахты и слегка попугав своим всегдашним похмельно-таинственным видом работяг, Герман поднимался на лифте на поверхность земли.

Сначала он опечатывал машину с приборами в спецгаражике, потом включал особо чуткую сигнальную сирену – электронную копию устройства, притыренного, по словам дяди, лишь в мавзолее и в святая святых Лубянки, где хранятся записи особо тайных, ночных, бесед Сталина с Лениным о судьбах социализма и мировой революции.

Затем Герман отмечал в журнальчике, что никаких ЧП с приборами не произошло, совал указательный палец в спецдырку прибора, считывавшего, по словам того же дяди, контрольную дактилоскопию с этой номенклатурной конечности, включал усилитель регистратора нейтрино, гиперразумных частиц и прочих, так он их называл, сикись-накись-мезонов, ставил дату, расписывался в том, что все это только что записал, потом шел обедать, тайком опохмелялся, а потом еще пару часов разгадывал кроссворды, умело, впрочем, делая вид, будто ведет регистрацию разумных межкосмических ауканий.

Именно благодаря своему хобби Герман знал массу всяких экзотических слов, формулировок и определений, но значения их забывал сразу после отыскания единственно верных фамилий, названий и понятий в различных словарях, в географическом атласе или же на карте звездного неба. Всплывали многие слова и определения в его уме как-то вдруг, ни с того ни с сего и в самых неподходящих для этого ситуациях.

Словесную кашу в голове он принимал за эрудицию, нажитую в беседах с интеллигентными алкашами из воркутинских забегаловок. Соседи по квартире, подруги и собутыльники интуитивно чуяли, что мыслит симпатичный Герман в нервозно трезвом виде – по вертикали, а под сильной балдой – по горизонтали.

Всем, впрочем, было забавно, что изъясняется он многозначительно и витиевато. Например, склонял он очередную даму к сожительству без маршалообразного солдафонства, но с обещанием открыть ей в постели, что такое по вертикали «Чувство, волшебным образом преображающее образ жизни одинокого человека», а по горизонтали «Гравюра на металле, протравленном кислотой» или «Особое качество звука, характерное для каждого голоса и инструмента».

Жизнь в наших индустриальных северных провинциях была до недавних пор весьма однообразна и скучна. Немудрено, что провинциальных дам разбирало возвышенное любопытство и все они – разумеется, порознь – слетались в постель местного эрудита на страстные горы знания и силы. В общем, Герман слыл «большим ученым» и донжуаном, но дело вовсе не в этом.

2

Дело было в том, что в последний день путча, свернувшего наше Отечество с его легендарного пути непонятно куда, но, слава Тебе Господи, что хоть в сторону, далекую от поступательного движения к коммунизму, секретарь райкома Дебелов срочно вызвал племянника из-под земли и затравленным голосом сказал: «Лаконично говоря, реакция ликует в центре и на местах. Лети с этими двумя майданами в Москву. В них – партвзносы, которые демократы собираются частично пропить, а частично бросить на гондошки для пидарасов, не говоря о средствах на ПЕРЕСТРОЙКУ и документах партии. Ты входишь сегодня на страницы ее Истории. Береги пломбы как зеницу зуба. Вскоре мы так выбьем кое-кому око за око, так двинем желваками и зубами скрипнем, что Ельцин сыпью покроется красно-бело-синей. Живьем его зажарим в котельной роддома имени путчеглазой Крупской вместе, в маяковскую рифму говоря, с рокендроломасонами, Новодворскими чеченами, бывшими генсеками, афанасьевскими жидо-патиссонами и моссоветовскими греками-гомосеками. Да и горбато-пятнистого оленя – туда же вместе с его россомахой. А пеплами ихними персональными посыпем голову Маркса на площади театральной революции Свердлова. Вопросов не задавай. Кроме тебя, сундуки эти доверить некому. Клара – в капремонте целого ряда, сам понимаешь, органов своего тела. Зина – в Лондоне. Налаживает ЭСПЭ по производству внутриобогреваемых кальсон для работников Севера и спасает от миллиапардов шкуры леордеров, то есть наоборот. Из Внукова тебя отвезут на квартиру тещи. Держи-ка вот ключи и субсидию. Десяти тысяч тебе хватит до моего приезда. Никаких бардаков. Никакой пьяни. Никакой венеры в доме. Не то совсем превратишься в Алксниса. Ты будешь всегда на виду у НАШИХ. Помни это. В остальном – гуляй по Москве. Фиксируй адреса и лица демократов для торжественного превращения Лобного места в краеугольный камень неформаломеевской ночи. Лады?! А дирижабль мы все-таки построим. Но назовем его не «перестройкой» этой поганой, а как-нибудь, даст Бог, иначе. И установим на его бортах целый ряд сперматозоидов инженера Гарина, чтобы они выжигали вечную мерзлоту. И это непременно буди, буди! – как говорили братья Карамазовы…»

К речам дяди-краснобая Герман относился как к кроссвордам, то есть разбирался он в них не с ходу, но роясь в словарях, читая произведения русских классиков и наводя справки у специалистов.

Герман был, между прочим, чистосердечным энтузиастом дядиной задумки насчет дирижабля, а деньги собирал, жертвуя временем, отпущенным ему жизнью на алкоголические мероприятия, азартные игры, разгадывание кроссвордов и иллюзии любви.

Тут нельзя не пояснить, протокольным же языком, что, зачиная кампанию по сбору денег на дирижабль ПЕРЕСТРОЙКА, секретарь райкома Дебелов, давно предчувствовавший крах учения и партаппарата, ловко сыграл на бессознательной черной тоске подземных трудяг по заветной вертикали координат существования, то есть по серебристой голубизне небес.

По замыслу Дебелова, красавец-дирижабль должен был совершить парадный перелет из Воркуты в Америку, всячески агитируя тамошних торгово-промышленных тузов и акул банковского капитала выгодно вкладывать твердые миллиарды в операцию «Оттепель», то есть в дело ликвидации вечной мерзлоты Воркутинского края.

Шахтер, поднявшись из мрачных глубин планеты на поверхность, попадал бы тогда не в объятия метелей, вьюг и прочих враждебновредительских вихрей северной природы, а в тенистую прохладу пальмово-березовых рощ. Обученные академиками обезьяны забрасывали бы чумазых трудяг с ветвей деревьев чесноком, луком, бананами, орехами и прочими витаминами. Кокосовый сок можно было бы перегонять в достойно бодрящий напиток типа виски с содовой, а из лиан плести руками заключенных хулиганов, кооператоров, мафиозных бандитов и прочих демократов гамаки для чекистов-пенсионеров и номенклатурных товарищей, отдыхающих от активного участия в неудачном, хоть и очень кровавом, историческом эксперименте.

Кстати, задумано было отснять на профсоюзные деньги телефильм-агитку, как бы превращающий мечту райкомовского утописта о растоплении вечной мерзлоты в торжество новой экологической реальности, в которой тетки-мороженщицы будут на каждом шагу торговать не эскимо на палочках, но общечеловеческими ценностями. Приватную часть переговоров о съемках агитки на бесплатной натуре уже вела в Сухумской колонии для подопытных приматов подружка Дебелова – Клара. Предполагалось также, что московские мультипликаторы из кругов, близких к шедевру века «Ну, погоди!!!», изобразят эволюцию превращения временной, оказывается, гримасы мерзлоты в вечно теплую улыбку советской власти с человеческим лицом и в приятную прохладу социалистического свободного рынка.

Вырученный же на эту прибыль лишний атмосферный холод, не говоря уж о потоках чистейшей ледяной воды, грезилось конденсированно направить на укрепление дружбы народов в жаркий и безводный азиатский наш регион, чтобы детишки, сборщики хлопка, хотя бы не так уж термодинамически изнурялись, то есть меньше потели, и могли слегка ополоснуть свои личики после рабочей смены от распыляемых в воздухе пестицидов и геноцидов.

Все это диалектически сохраняло бы в детских и женских коллективах хлопкоробов трудовую энергию, а также предупредило бы катастрофу века, связанную с русофобским проектом переброски великих рек Севера и Сибири в бесполезные пески враждебного фундаментализма мулл, где воды этих великих рек сразу же будут зверски выпиты сионистами Израиля, жадными, как известно, на влагу белого и красного цвета.

После появления подвальной статьи Дебелова в «ПРАВДЕ» с угрожающим названием «Энтропия? Нет- бесхозяйственность!», а также его странноватой на вид реплики в «Советской России» «От хлопкороба до русофоба – один шаг вперед, два шага назад» процесс собирания пожертвований, как некогда говаривал наш бывший Президент, пошел. Более того, он понесся со страшною силой. Это ведь было в ту пору, когда получки не только не задерживались по полгода, но выдавались, например, перед праздниками, на пару дней раньше.

Все собранные на дирижабль бабки не сдавались в банк, как это было принято в эпоху железной финансовой дисциплины, а хранились в райкоме вместе с партвзносами. Дебелов, сокрушенный предчувствием неминуемой гибели партаппарата, частями уносил их на квартиру любовницы…

Напомним, что 25 августа дядя вручил племяннику денежные сокровища и щедро отстегнул на бытовые расходы десять тысяч рублей. Тут же была подана машина. Германа отвезли на военный аэродром, откуда транспортный авиалайнер ВВС доставил его в послемятежную столицу агонизирующей нашей Империи.

3

Прошло 4 месяца после объективно удачного и в некотором роде даже чудесного бунта попутчиков, как Герман называл самых верных и преданных соратников Президента.

Как не сказать тут буквально пару слов о явленном всем нам спасительном чуде, зримых очертаний которого никто не мог предвидеть и за минуту до того, как оно произошло! Как не восхититься фактом более чем поразительным – фактом того, что спасли Президента минимум от двух видов смертей сразу люди, и ему ненавистные, и ненавидящие его самого вместе с его марксистски подкованной супругой, то есть принципиальные его враги!

Это вдохнуло в массы просвещенных людей надежду на то, что в манеры отечественных наших политиков робко начинают вкрадываться наиболее непостижимые нравственные максимы христианства насчет всепрощения и любви к врагу. Идея возрождения России враз стала казаться вполне рабочей исторической идеей даже завзятым пессимистам, уверенным, что после семидесятилетнего прививания гражданскому нашему обществу ленинско-сталинских каннибальских учений и жутковатой большевистской морали речь может идти исключительно о формах дальнейшего умертвления в массах людей нравственности буржуазной.

Небеса, как видно, с октября 17-го года ждали момента безрассудно неосторожного оголения большевиками лубянской ахиллесовой пяты и еще одной, менее интимной, но тоже бронированной части тела КПСС, почему-то называвшейся Старой площадью даже в самые бешено авангардистские периоды жизни этой живоглотской организации.

Так что Троянский конь жутковатой Утопии, в брюхе которого Ильич с товарищами перемахнули – в качестве порохообразных потрохов – из Цюриха в Петроград, сей Троянский конь был окончательно изобличен в бесчеловечном историческом коварстве на асфальтовой лужайке у Белого дома, затем бесстрашно обуздан и препровожден вскоре в авгиевы конюшни совковой истории славным жокеем прогресса и демократии Ельциным и выбитым из седла Михаилом Сергеевичем, генеральным наездником странного, бздиловатого кентавра, иначе говоря, социализма с человеческим лицом.

Между прочим, при вскрытии в брюхе Троянского коня не оказалось ничего, кроме того же вяленого Ленина, долговых расписок партии, безответственно данных вождями оболваненному ими народу, и невообразимого множества – даст Бог, постепенно разрешимых! – трагических проблем. Брюхо дохлого Троянского коня вновь заштопали видные общественные патологоанатомы. Но в затхлой брюшной полости коня как бы сами собой и исключительно ради дальнейшего торжества на Земле идеи многообразия видов начали вдруг самообразовываться различные трупные партии и партишечки красно-коричневого толка. К скорбной атмосфере трудной постсовковой российской жизни процесс внутрибрюшного размножения партий не прибавлял, к сожалению, ничего, кроме удручающего зловонья…

Обо всем таком, как и о многом другом, частенько думал в те дни Герман, начитавшийся всякой зарубежной антисоветчины и родной самиздатчины. Книжками подобного рода снабжал его знакомый гэбэшник, партнер по картежным играм и крамольным беседам в финской бане райкома партии. Отвлечемся, однако, от всей этой навязчивой публицистики. Вернемся к ранней, очень сложной постсовковой действительности.

4

Очухавшись, часов в пять утра, 23 декабря, в квартире тещи дяди, Герман принял решение резко порвать все связи с поганой личной жизнью на земле и под землей.

Стоит ли жить, думал он, приглядываясь к массивному крюку, на котором висела антикварная люстра, стоит ли жить, если в брюхе Тройного коня не осталось даже «Троянского одеколона»?.. Не стоит. Так жить нельзя…

Пардон, но тут необходимо еще одно небольшое отвлечение, и никуда нам от него не деться…

Все в Москве произошло так – в подробности этой драмы мы вдаваться не будем, – что, во-первых, Герман сначала ухитрился проиграть в одной малине в «очко», а также пропить десять тысяч своих карманных денег. А уж тогда, с невероятно страдающей совестью и с отчаянной, карамазовской широтой, свойственной натуре русского человека, запутавшейся в жизненных обстоятельствах, закрутился он, ко всему прочему, и в дамском вихре.

Вскоре он оказался в абсолютно пиковом положении. Ибо улетучилась из его кармана последняя собственная «капуста».

К тому же Внуго – так страдалец, убитый похмельной тоской и страстью отыграться, называл свой внутренний голос, – Внуго начал давать ему самые смутные наставления и указания.

При этом он словно бы оставлял человеку право, так сказать, решающего голоса при выборе судьбы, вовсе не посягая на священную собственность каждой личности- на свободу его воли. Он твердо внушал даже не подходить к чемоданам с деньгами, но, с другой стороны, нелогично допускал, что можно всего лишь открыть только один из них, тот, который лопнул по шву из-за нерасторопности офицера Генштаба, встречавшего военный самолет на бронетранспортере. Из зияния в коже все время выглядывал и провокационно подмигивал банкнотный Ленин.

«Открой, плюнь на деньги, взгляни лишь на секретные документы партии и вновь презрительно закрой по горизонтали «Параллелепипед для хранения сезонной вещи», чтобы не стать по вертикали «Социальным типом, нарушающим закон», – нашептывал Внуго столь соблазнительно, что Герман начинал сомневаться во внутреннем его происхождении и затравленно рыскал глазами по потолку, по стенам и окнам своего убежища.

Часто Внуго категорически утверждал, что дальнейшая игра сулит Герману ужасы банкротства, а алкоголический смерч так сорвет его «крышу», что он никогда уже не сможет вспомнить, как называется в кроссворде, скажем, «Простейший механизм, позволяющий меньшей силой уравновесить большую».

Но после выразительной паузы, сам себе противореча, Внуго мужественно вдруг восклицал: «Вчера было рано. Если ты, козел, в это не веришь, то рискни сегодня. Ибо сегодня рискуют для того, чтобы поверить завтра!»

Причем он переходил с трагического баса на тенор кузена Германа, майора армейского ансамбля, злодейски кастрированного в детстве по тайному приказу маршала Малиновского и солировавшего в застойные годы в оратории «Слава – Партии, Армии – слава!».

Внезапно Внуго снова усовествлял страдальца, а потом начинал вести разговоры о том, что не мешало бы плюнуть на «Порядочность при ведении финансовых дел» по горизонтали и вертикально гордо гульнуть по «Части театрального фойе, действующей между актами представления».

После проигрыша Германом всех до копейки карманных денег Внуго все чаще и чаще тоскливо звучал в пространстве несчастного его существа.

Оно напоминало в такие минуты, часы и дни совершенно пустой игорно-пивной зал – зал, неимоверно натопленный, вызывающий адскую жажду прохлады, но вместе с тем пронизывающий вас до мозга костей какой-то мерзкой, отталкивающей стужей. И в бесформенном помещении этого зала невидимо бесчинствует призрак самого хаоса, вытеснившего прочь остатки душевного порядка. Вместо него там собираются навеки поселиться спертые запашки замурзанных картишек, хамские миазмы окурков, тыркнутых в винегрет или же потопленных в оливках… там денежки проигранные шуршат, которые якобы не пахнут… там слышится безучастное холодное дыхание случайных дам, никогда не прощающих рыцарям азарта игровую неудачу, а жрецам любви – пустоту кармана…

Внуго, но, может быть, и тот фантом, кто себя за него выдавал, звучал в акустике душевного хаоса так трагически тоскливо, что Герман, завернувшись с головой в байковое одеяло, мелко-мелко дрожал, размышляя о превратностях случая и копя безумную злобу на рок игры. Эдаким вот макаром собирал он силы для продолжения нового порочного дня существования.

«Если б рок был слеп, как, скажем, парализованный на горизонтали «Писатель, творец любимого романа советской молодежи» или как «Античный автор героического эпоса современной Греции», то року было бы все равно, кого потрошить от Москвы до самых до окраин. Но он ведь приварил лишь к тебе свой оловянный взор и не отвалится он от тебя лично, ибо он есть клоп, пока не вывернет карманы наизнанку. Ведь даже на бутылку виски не оставил – гумозник треф, паскуда бубен. А это – уже беспредел. Шпана уличная и то поступает благородней. Да, косого вдребодан, догола раздела тебя шпана, и это понятно, потому что пошел в стране дефицит даже на носки и трусики. Люди приезжают из провинции голыми и, естественно, желают уехать домой хоть как-то прибарахленными субъектами права… Догола, падлы, разоблачили, но все ж таки благородно засунули стольник прямо в прозябшую на рассвете

«Расширяющуюся трубу, применяемую для усиления звука», чтобы утром воспрянул оскорбленный, униженный человек к бытию и сознанию. Честь и хвала такой шпане. Но если рок игры в «очко» не слеп, если он всего лишь подлец, беспредел и жалкая шестерка всех твоих партнеров, то необходимо обратить на себя в конце-то концов странное его внимание…»

И вот, дрожа под одеяльцем и вглядываясь в физиономию Ленина, профилировавшего как ни в чем не бывало на низко павшей и потерявшей почти все достоинство сотенной бумажке, Герман, к его чести, в последний раз попытался узнать истинную реакцию внутреннего голоса на свое желание расширить сосуды в последний раз, а потом уж попытаться, в последний же раз, восторжествовать над слепым роком игры и похабством случая…

– Что делать?.. Как быть?.. Есть ли вообще на земле и под землей справедливость?.. – периодически вопрошал несчастный.

Но Внуго безмолвствовал. Ни эха не доносилось до душевного слуха Германа из всего того положительного, что вот уж целых четыре месяца внушал ему Внуго на квартире дядиной тещи.

И только тогда и исключительно для того, чтобы страдать поистине возвышенно- страдать, так сказать, страданием чистой воды, – пропил он и просадил новым своим знакомым партийные «деревянные миллионы» и огромные пожертвования шахтеров на дирижабль…

5

По всему поэтому, очухавшись часов в пять утра 23 декабря в квартире тещи дяди-парторга, Герман принял решение резко порвать все связи с поганой личной жизнью на земле и под землей.

От беспробудного пьянства сосуды всего его грешного организма, особенно сосуды мозга, сузились настолько, что он никак не мог вспомнить, куда девал загашник с остатками доверенных ему сумм.

Никогда не ведая, где он заснет или же завалится, Герман не оставлял при своем спящем теле карманных денег, поскольку тело его спало богатырским сном даже в трезвом виде, а в виде прилично поддатом не раз бывало оно ограблено какой-нибудь проказой нового типа.

У него было обыкновение записывать на одной из недоступных постороннему, мародерскому взгляду частей тела короткий, но выразительный код, с помощью которого он, очухавшись, добирался утром до спасительно притыренного загашника.

А поскольку притыривал он денежки в самых неожиданных для себя местах и, продрав глаза, не в силах был эти места вспомнить, то случайное смытие, скажем, с ладони слов «холодильник ячневая каша» могло привести к драматическим последствиям для его социального и психофизиологического положения.

Однажды крайне пылкая особа сделала ему такой продолжительный поцелуй типа «засос», что смыла им с левого плеча слово «патефон», в трубу которого он притырил остатки отпускных денег.

Утром, естественно, ему пришлось пережить драму мучительного сомнения в бытовой порядочности своей случайной подруги и в самом себе. То есть он просто не помнил, притырил ли бабки или их у него вновь слямзили под покровом бурной ночи? Тем более подруга эта подозрительно часто в ту ночь куда-то, если выражаться предельно точно, из-под него отлучалась.

Загашника он в тот раз так и не нашел. А вспомнил место притырки лишь через полгода, после того как отдал в ремонт трофейный отцовский патефон, зазвучавший вдруг уж как-то глухо и дребезжаще жалобно. Патефон починили. Но загашника в его трубе, конечно, не оказалось. Герман, вновь потрясенный коварством людей, поддал и направился в мастерскую по ремонту антикварных предметов быта. Ни один из трех тамошних прохиндеев, разумеется, не пожелал сознаться в случайной находке, хотя Герман настойчиво клялся, что ему не бабки важны, но повод для возвращения безоблачной душевной жизни с любовницей и торжества в ней «Одного из нескольких основных прекрасных качеств, внутренне присущих нашей партии», первые две буквы – «му». После этого кто-то из прохиндеев обозвал его мудилой. Если бы не мужественная поддержка дяди, то он получил бы пятнадцать суток за сквернословие и тройной плевок в почетную грамоту обкома партии, красовавшуюся на стене прохиндейской патефонной мастерской…

Одним словом, очередное злодейство собственной памяти мрачно усилило утреннее уныние Германа.

«Что за жизнь, – думал он, изнемогая от всех бесчеловечных бесчинств похмельного синдрома и немыслимой каши слов в воспаленном сознании, – если засыпаешь ты без особой столичной уверенности, что утром непременно опохмелишься хотя бы денатуратом. Так жить нельзя. Лосьонно прав Станислав Говорухин. А что было всего лет шесть еще назад? Если ты в силах был самостоятельно отвалить домой, то ненароком прихватывал с собою бутылку «Тройного» из ванной или пузырек духов «Шанель», тобою же подаренных какой-нибудь распутной имениннице. Ты, бывало, поутрянке поправлялся ласково и культурно – по-пушкински, так сказать, поправлялся, допустим, обоеполыми духами «Руслан и Людмила» и по-пушкински же восклицал: «Расширим сосуды и сузим их разом!» Затем возникал ты в шахте, и родимая, е-мое, угольная пыль жизнерадостно похрустывала у тебя на зубах, словно свежий, с грядки, огурчик. Девки рылом твоим любовались, а ты косил на них блудливым оком, словно конь Буденного на портрете в дядином кабинете. Горела во лбу твоем, Геша, электрическая звезда, а в шалавые твои реснички профурсетски въелась вечная чернь. Ты брал за грудки известного сачка, председателя профкома, поднимал его играючи перед собою, говорил, ну что, шарахнем по маленькой, школа коммунизма херова, а потом декламировал великий шахтерский стих Фауста, которым, говорят, совсем недавно запугивал руководителей забастовки шахтеров сам Михаил Сергеевич:

Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идет в забой!

А теперь… Какой там запой! Любая невзрачная именинница невзначай шманает тебя на выходе, чтобы ты случайно не притырил в кармане свой же великодушный подарочек. Брежнев был, конечно, не уголек, а кизяк зловонно тлеющий и чугрей полуболотный, но при сволочи этой жахал ты, бывало, на худой конец в обед «Березку», «Кармен» с «Татьяной», «Ладу» и «Наташу», а после смены поглядывал свысока на поверхностных женщин и чувствовал себя не затравленным хануриком в зверской окружающей среде, Геша…»

Спазм искреннего отвращения к действительности чуть ли не наизнанку вывернул все страдающее существо Германа.

«Даже если у тебя есть бабки на бутылку, то выстоять за ней в адские эти перестроечные времена очередищу в продмаге – что отдирать язык от морозной железяки. Не жизнь, а бесконечное унижение по вертикали «Жидкостью для удаления волос с мозолей». Была такая опечатка в кроссворде «Советского пограничника»… из-за нее дядин брат, капитан, зав. отдела журнала, вынужден был слинять в отставку… Тоска покинутости в самогонном аппарате партии. Жаль мне себя, пропащего, жаль, окаянного, так, что поневоле начинаешь жалеть всех, при безысходной своей похмельной ненависти ко всему страдающему человечеству. Так жить нельзя, а жить иначе, к сожалению, невозможно, как говорит дядя. Не дают иначе жить все звенья агонизирующей административно-командно-вошечной системы. Старка площадь во всем объективно портвейновата и ревизионистская политура горбачевской бражки… Сейчас завалиться бы под балдой в пиковый час жизни, как тезка мой завалился однажды к богатой старухе, и сказать ей: в графине ценой одного рандеву, хотите, пожалуй, я вам раздавлю… три стопки, три стопки, три стопки-и-и… Двадцать тебе девять лет, сукоедина, а у тебя агдамы сердца даже нет – денатуральный абсолют… виски на части разрываются, словно белая лошадь бьет в них копытами… Вот если подканать сейчас на четырех мослах к мавзолею и заявить с неслыханным покоем в нервах самому Михаилу Сергеевичу: «Полцарства за коньяк!!!» Заявлю, а потом непременно повешусь, потому что все равно посадят за ущемление достоинства ума, чести и совести Президента…»

Герман представил себя на миг висящим в петле дядиного кубинского галстука, усыпанного мелкими серпиками и разнообразными молоточками, в том числе и отбойными. Тело его огромное, как бы предвосхитив посмертную расслабленность всех своих членов, вздрогнуло и печально вытянулось под одеяльцем.

Подмечено, что человек, пытающийся спастись от внутренней и наружной стужи под одеяльцем, которое ему безнадежно коротко и вообще в ширину маловато, выглядит почему-то тварью невообразимо жалкой и самой несчастной на свете. Пьяный человек, одиноко замерзающий в канаве жизни, выглядит гораздо горделивей, чем человек, дрожащий всю ночь под жалким одеяльцем…

Вот и Герману сделалось вдруг жаль себя так пронзительно и безнадежно, что даже чудесным образом пролившиеся с неба прямо в глотку сто грамм синей сивухи показались бы ему в этот момент ничтожной мелочишкой по сравнению с чувством вечного покоя, страстно вдруг предвосхищенного страдающей его душой.

Он полностью был готов в те минуты к смерти. Но не спешил, ибо, ощутив наличие хоть и чересчур скромного, но все ж таки выхода из положения с помощью петли, понял, что спешить ему теперь некуда.

Он грустно дрожал и грезил, как с блеском отмазывает у московских кидал партийно-дирижаблевый миллион… Отмазал и теперь уже лежит по горизонтали с «Персонажами арабских сказок женского пола» в бассейне с холодным пивом, а с пива этого бочкового жигулевского сам Лигачев сдувает пену. Лежит он, идиотина эдакая, с одалисками загорелыми, словно литовские гуси в духовке, закусывает номенклатурными сосисками и зажевывает пивко «Реакционным произведением Достоевского», то есть вялеными бесами русской революции, а может быть, и «Легендарной породой мелких рыб Невской Губы».

И все дальнейшее ему ясно, потому что ничто не ново под этою люстрой, как сказал по вертикали «автор прощальной строки: «До свиданья, друг мой, до свиданья…»

Надо сказать, что при всей ясности оснований для сведения счетов с вечно мухлюющей жизнью или же с садистски изгаляющимся обществом человек никогда не повесится, не тяпнет соляной кислоты, а уж тем более не нарушит график движения трамвая, если бесам – под удобным предлогом заботы о вечном покое человека, – если бесам не удастся совратить на лукавом своем наречии несчастное его сознание. А оно ведь колеблется еще трепетней, чем колеблется скромное пламечко свечечки бедной на адском сквозняке.

Но в душе человека, как в конце фразы предыдущей, совершенно истаивают все глаголы воли, если союзу бесов все ж таки удается окончательно задуть свечечку мерцающего сознания очередной жертвы, и тогда… тогда наложивший на себя руки становится непричастным к существованию… тогда не подлежит он спасению в будущем времени – непредсказуемо гибнет его Я, гибнет личное местоимение первого лица единственного числа, пропадает язычок пламечка свечечки, одною искоркою стало меньше в Огне Неугасимого Многоязычия… Безвольные и несколько опустившиеся люди, принявшие вдруг самоубийственное решение, иногда перестают замечать время.

Они с блаженной безответственностью плывут по его течению, забываются, перестают откликаться, скажем, на страдальческие боли трагически неопохмелившегося организма, в груди у них затихают упреки ко всем соотечественникам, включая коварных дам, предателей-друзей, хамствующее начальство и высшие власти, но главное – начинают эти люди самозабвенно мечтать.

И с такою неистовой страстью навязывают они призрачным сюжетам, сотканным из самых невероятных грез, статус комфортабельной действительности, так уютно размещают они действительность эту в своевольно вывернутых воображением координатах времени и пространства, так мило и умозрительно управляются они там с механикой наконец-то прирученного Случая, так мастерски разделываются с замечательно мифологизированными врагами, экзальтированно потворствуют своре голодных своих прихотей, до краев насыщают удачей пустыню былой неудовлетворенности, услаждают по высшему классу тщеславие с самолюбием, утирают самооплеванное достоинство, – что им, поверьте, и вешаться-то совсем уже не требуется после продолжительного соития с сонмом сладких грез.

Одним словом, немного переиначив дьявольски лукавое высказывание одного кремлевского мечтателя, можно смело утверждать, что вешается только тот, кто не мечтает.

Возможно, в тайных прикладных значениях этого афоризма и зарыта собака совершенно непостижимой живучести великих народов-страдальцев.

Если бы это было не совсем так, то мор, глад, бойни, головокружения от успехов, мигрени от неудач, а также прочие многочисленные народные беды нестихийного, точнее говоря, неблагородного происхождения давно превратили бы жизненное пространство нашего Отечества в планетарный колумбарий, трогательно поделенный крашеными железными решеточками да деревянными оградочками на скорбные могильные участочки и мрачные секторы злодейски тайных массовых захоронений.

В мечтах и в мире грез можно не только стать мясником Центрального рынка или резидентом нашей разведки в Париже, но и оставаться довольно продолжительное время в приятных личинах этих персон.

Наш герой был из эдаких вот безумных мечтателей. Правда, до отвала намечтавшись, он почувствовал, что грезить больше никак не может – не осталось в уме его ни грез, ни надежд.

Повторяем, за месяцы беспробудного пьянства сосуды всего грешного организма Германа, особенно сосуды его мозга, сузились настолько, что дальнейшая жизнь представлялась ему утром 23 декабря не то чтобы невозможной, но совершенно безнравственной.

Тем более накануне раздался вдруг звонок из Воркуты. Дядя сказал, что летит кое-куда по важным делам ЭСПЭ и будет со дня на день в Москве. Постарается зайти, если останется время. Спросил, все ли в порядке с чемоданами. Герман заверил его, что все о’кей. Дядя ответил, что следует в таких случаях отвечать: «Лады». Племянник переспросил: «Правда ли на самом деле, что так жить нельзя, как утверждает Станислав Говорухин?»

Дядя коротко ответил, что так жить можно, а вот смотреть всякое, понимаете, говно, выплывшее во вредительских ящиках на поверхность Страны советов, категорически нельзя, по мнению нашей партии, агонизирующей из-за предательства черта горбатого…

Тут их разговор вдруг прервался.

Бежать, решил страдающий Герман, некуда. У дяди на Лубянке свои люди. Найдут, подлецы, замучают, проказы, как замучили Мандельштама с директором Елисеевского Госцирка и цыганского барона запойной дочери застойного генсека. Или братцы-шахтеры устроят едкий самосуд за пропив и проигрыш ихних партвзносов с дирижаблем ПЕРЕСТРОЙКА. Разом надо рубануть все проблемы, с тем чтобы уж и не опохмеляться. Хлопнуть дверью в трезвом виде, в тесноте, но не в обиде, как недавно написал в предсмертной записке закадычный дружок Горкин, тоже растративший на юге немалые суммы первого в Воркуте шашлычного кооператива. Да, велика Россия, а бежать в ней некуда! Врезаться дирижаблем в звезды и – все, ибо так жить нельзя…

Герман достал из шкафа дядин галстук с белыми серпиками и черными отбойными молоточками на красном фоне – подарок профсоюза английских горняков. Сделал разболтанно дрожащими руками петлю. Залез на стул. Снял с крюка люстру. Прислушался на всякий случай, не одумается ли в такой страшный миг в груди безмолвствующий Внуго. Тот продолжал хладнокровно помалкивать, как бы намекая на то, что снимает с себя всяческую ответственность за происходящее, умывает свои шахтерские руки, которые Герман может наложить на себя в порядке торжества плюрализма мнений.

Помалкивай, сволочь, помалкивай, с обидой и ожесточением подумал Герман, обойдутся без тебя и твоих «Непримиримых противоречий бытия» по вертикали…

Слышна была только музыка, доносившаяся непонятно из каких сфер и тихо заполнявшая в последний миг существования Германа мировую пустоту.

Это не показалось ему таким уж странным явлением. На похоронах того самого закадычного приятеля, растратчика-самоубийцы, сперва произносили слова о его бесконечном благородстве, а потом, когда гроб заскользил в могильную тьму, тоже играла что-то очень скорбное рок-группа «Трупоукладчики».

Вообще, по свидетельствам людей, временно покинувших этот свет, а затем сюда возвратившихся, все они, уходя от нас, ясно слышали некий музыкальный гул, который все нарастал, нарастал вокруг, а потом начинал затихать, затихать…

Действительно, поскольку в начале мира было СЛОВО, то на исходе жизненного времени частного какого-либо лица – вместе с которым, в известном смысле, умирает и мир – не должна ли звучать МУЗЫКА?.. Не была ли она в миг Творения Мира Его, Слова, звуковой оболочкой и не в чистейшем ли эхе, продолжающем звучать в душе Мира и Человека, заключена ее божественная природа?

Герман вовсе не думал таким вот сложным образом, но если бы оказался рядом с ним в тот момент спец по переводам метафизических мыслей, то все вышесказанное выразилось бы на безмолвном языке души именно так, а не иначе.

В философском состоянии, знаете ли, пребывают иногда не только преподавательницы бывшего марксизма-ленинизма, жены генсеков или трудяги из института философии, но и простые, малообразованные люди, вроде парня с Воркуты. Герман, конечно, нисколько не походил, скажем, на Арину Родионовну, Платона Каратаева, старца Зосиму или Макара Девушкина, представлявшихся великим нашим философам людьми чуть ли не с идеальным слухом на все первостепенное и обладавших редким даром соотнесения частного с целым, то есть всего преходящего, человеческого – с божественным и вечным.

Но и этот молодой, слегка опустившийся человек услышал в последние секунды существования некую звуковую границу, отделяющую мир его жизни от молчания запредельных пространств.

Он не знал, что именно звучит и вообще – откуда вдруг забил музыкальный источник, хотя это за стеною очень одинокий меломан ублажал свой слух увертюрой к «Пиковой даме». Пару арий из этой великой оперы Герман запомнил, крутя кратковременный роман с немолодой уже певицей, потрясавшей воркутян исполнением партии Лизы во время гастролей в Воркуте …ой оперы. Арии эти он напевал в здорово перевранном виде либо с безнадежной похмелюги, либо после получки, в ресторации, в момент благодушного ожидания холодных закусок и графинчика водки…

В общем, бедняга Герман, услышав музыку, не понял, откуда она и что означает. Но он приник к ней слухом души, зачарованно забылся, а затем… а затем, не помня уже, что делает, весьма добросовестно, без всякого лукавства в мыслях и заведомой халтуры в действиях – повесился. Да, он отбрыкнул от себя стул, на котором стоял, но крюк люстры, к счастью, не выдюжил, и огромное тело самоубийцы рухнуло на пол.

Музыка за стеной продолжала звучать. Однако в те минуты Герман ее не слышал. Он с ужасом, и не совсем еще веря в спасение, отполз с места падения. Отполз, как отползает и внутренне отшатывается от края бездны человек, чуть было туда не сорвавшийся.

В этот момент кто-то позвонил в дверь. Герман по какой-то жутковато-комичной инерции действий полез было в петлю еще раз, чтобы заодно разом покончить с жуткой болью в горле и в позвонках шеи, но потом, остановленный странною силой и вновь услышав к тому же ту самую музыку, пошел на вторичный звонок.

Две незнакомых ему женщины, даже не поздоровавшись (они, как почти все москвичи, были мрачны в последнее время и раздражительны), затолкали в квартиру пару здоровенных узлов.

Одна из них, названная им про себя «дамой бубей», сразу влетела в туалет. Вторая – «червовая», – скривившись от сивушного душка, распорядилась так:

– Облачайтесь, Агдамов, и начинайте активно дедморозить около Лубянки. Раздавайте прохожим листовки. Особенно расторопничайте в часы пик. Если спросят насчет гостинцев, отвечайте в бороду, что не хлебом единым сыт человек, остальное – после приватизации!

Герман никак не реагировал на эти повеления. Музыка за стеной звучала у него в мозгу со странным значением, которое он никак не мог понять.

Из-за этого он почувствовал раздражение против каких-то демократок, нагло ворвавшихся в квартиру, против душка общественного энтузиазма, которым от них так и разило, и против самого себя. Ему снова вдруг резко расхотелось жить. Тем более его случайно сочли за какого-то Агдамова. Фамилия эта моментально пробудила в груди желание опохмелиться «Агдамом» – этим отделившимся от России портвешком.

– Вы понимаете, что мы должны перехватить политическую инициативу у коммунистических трупов и доказать народу, что Дед Мороз есть символ великой анархии в природе, а не номенклатурная дрянь из Белого дома. Мы сейчас вернемся в очередь за черными колготками, а потом присоединимся к вам в виде Снегурочек с «матюгальниками». Понимаете?

Герман, кивнув, промолчал – лишь бы дамы побыстрей убрались восвояси. Затем в туалет впорхнула червовая, а бубновая продолжала наставлять:

– Дежурьте три часа, потом вас сменит Нестор Насморк, очень крупный, потомственный анархист-теоретик, вышедший из многолетнего подполья. Переоденьтесь в сортире ДЕТСКОГО МИРА. Детям широко улыбайтесь и желайте счастья в Новом году. Распишитесь за спецодежду. Она, между прочим, прислана анархистам баптистами из Чикаго. Это в Нью-Йорке.

Обе дамы слиняли, не попрощавшись. И снова кто-то зазвонил в дверь. Это был Паша Бушмин, по кличке Буш, человек в высшей степени влиятельный и богатый, который, собственно говоря, и втянул Германа в азартные погибельные игры. Хотя Герман сам умолил его о принятии в компашку состоятельных людей. Ставки в их играх были такими крутыми, что лезли глаза на лоб. На взгляд Германа, с тупым автоматизмом повторившего типичную психологическую ошибку всех неудачников, это было залогом крупного фарта.

– Геша, – сказал Буш твердо, но взволнованно, – ты, конечно, игровой фраер и подземный ханыга, но у тебя есть шанцы отмазаться за все ланцы на поверхности земли. Другого шанца у тебя не будет. Отступления назад нет. Вешался? – Герман кивнул. – Сорвался? – Он снова кивнул, застонав от боли в позвонке.

– Значит, терять тебе уже нечего. Опыт смерти делает человека свободным и независимым.

Герман был человеком немногословным, как почти все люди его комплекции, имеющие напряженные диалогические отношения со своими внутренними голосами. Он прогудел:

– Сначала – расширим сосуды и сузим их разом, а потом – о деле. – Тембр его голоса был необычным из-за легкой травмы зоба, нанесенной галстучной петлею.

Буш извлек из кармана фирмовую серебряную фляжку. Плеснул Герману в стакашок грамм сорок. Герман кинул в себя эту дозу, словно щепочку в огнедышащий зев котла. Через полминуты он подумал, что так жить можно. Во всяком случае, надо попробовать. Повеситься никогда не поздно. Повеситься ему теперь – как два пальца развести надо лбом, в знак победы над страхом смерти.

– Времени у нас мало, а дело вот в чем, – сказал Буш.

– Сегодня ты летишь в Нью-Йорк.

– Который в Чикаго? – переспросил Герман, охотно увязав свой вопрос с информашкой двух дам, а заодно и передразнив этих либерально квохчущих куриц.

– Нет. Наш Нью-Йорк не в Чикаго, а в Бруклине. Ты летишь шикарным первым классом. Там тебя встречают на лимузине люди. Сечешь? Люди. То есть один Человек с большой буквы. У него в руках синяя книга Иосифа Бродского «Стансы к Августе». Врубись. Не «Остановка в пустыне», а «Стансы к Августе»…

– Насчет путча? – догадливо переспросил Герман, которому дух жизни дивно вдруг вдарил в голову и вновь очаровал душу волшебством превращения жалкого какого-то глотка в яркость, тонкость и энергичность ума. Интеллигентный, очень начитанный Буш на вопрос не ответил, но жестко продолжал:

– У тебя в руках - «Половой вопрос от Адама до наших дней». Держи, не потеряй. Человек подканывает к тебе на выходе. Никаких вопросов. Никаких ответов, как будто ты – выездная «Как закалялась сталь», а не какая-то вшивая «Далеко от Москвы».

Герман шагнул к книжной полке и протянул Бушу книгу дядиной тещи «Записки мадам Де Сталь».

– Лучше бы с этой. Она легче и без порнографии, которую могут обжать таможенники-онанисты. В годы застоя они там, поговаривают по «Свободе», дрочить не уставали на инакомыслящих журнальчиках и романах.

– О’кей, – сказал Буш, – я перезвоню моим людям в Штаты, потому что люблю совпадения. Они – к добру. Пусть будут «Записки мадам Де Сталь». Тебя отвозят на хату. Приходит еще один человек. Один глаз у него, запомни, выбит. Ты ему молча, понял, очень молча вручаешь вот этот кейс. Повесь кейс на шею и не снимай даже в сортире. Понял? Пять дней ты гуляешь по Нью-Йорку с вооруженным телохранителем. Ноу – герлс! Ноу – крайм энд пьянь! Получаешь три стольника факсов, то есть баксов в день. Затем тебя вновь грузят в первый класс. В багаж сдают бакс, то есть факс и два чемодана гондонов для юных интеллектуалов Москвы. Они – последняя надежда Отечества в смысле политики и бизнеса. Остальное – не твоего ума дело. Ты прилетаешь. Две штуки баксов – твои. На отмазку хватит. Все. Я тебя завел в колоду, я тебя и спасу. Держи безукоризненную ксивоту. Внутри – готовая декларация. Смотри, чтобы на таможне все было без напряга и бздюмо. Врубился?

Герман раскрыл документ. На фото была его физиономия, с его паспорта, заложенного Бушу за опохмелочную сумму. Но выходило, что он – вовсе и не он, а Павел Эразмович Бушмин, то есть стоящий напротив Буш.

Все это было настолько непонятно, что сразу же показалось ясней ясного. Хотя он спросил:

– Таможня? Менты? Почему не ты?

– Геша, ты забыл, в какое время живешь. Система мандражит от кончика рубина на Спасской башне до подвалов Лубянки. Тейк ит изи. Чины на всех постах настолько нагло и свободно переходят к рынку, что даже мне иногда за них стыдно. А я должен быть здесь. Для надвигающегося на меня в будущем алиби.

Тут Герман вспомнил, что как бы подписался дедморозить на Лубянке. Пропить партийный миллион и просадить дирижабль он мог, но подвести двух дам – никогда, несмотря на то что они показались ему особами, непригодными к резкой близости. Он тут же все выложил Бушу насчет сегодняшнего странного визита анархисток-активисток. Сказал, что обязан хоть немного подедморозить у «Детского Мира» и пораздавать листовки.

Буш задумался. Потом сказал, что во всем этом диком перестроечном маскараде ему лично, как дельцу и игроку, видится необыкновенная авантажность и что теперь смело можно действовать даже с закрытыми глазами – масть вроде бы поперла вовсю.

– Лете гоу, бэйби. Вместо тебя подедморозит Саня-карзубый. А ты на подлете к Нью-Йорку переоденешься в Санта-Клауса. Не забудь это имя. Американцы, надеюсь, еще не дошли до того, что отдают на экспертизу ксивоту Дедов Морозов. Я своим людям, пока будешь лететь, перезвоню. Глотни еще чуток. В первом классе тебя будут поить на халяву. Не надерись. Мы тебе доверяем.

– Почему? – спросил Герман, поскольку искренне считал, что с таким материально-безответственным лицом, как он, вести дела весьма рискованно.

– Тебя скорей пасут, чем доверяют, но ты мне нравишься. В тебе есть нечто такое, что, несмотря ни на что, внушает надежду на возрождение душевного здоровья нашего многострадального русского народа.

В совершенно уже замечательном настроении Герман переложил одеяние Санта-Клауса в чемодан из-под дядиных миллионов. Но Буш сказал, что все это – накладная борода с усами и бровями, красно-белые тряпки, мешок и сапоги – надо взять с собой в самолет.

Ящик с анархистскими листовками остался в квартире тещи.

Ничему происходившему после удачного падения из петли Герман нисколько почему-то не удивлялся. Он быстро побрился. Кровоподтек на шее присыпал французской пудрой дядиной тещи.

6

Вместе с провожавшим его Бушем они оформили билет в зале для особо важных персон, где было немноголюдно и тихо, словно улетал Герман из Цюриха в Москву, а не из Москвы в Штаты. На руках у некоторых важных персон синели лагерно-художественные татуировки.

Они зашли в кафе, где Герман врезал коньяку и подавился первый раз за этот день бутербродами с севрюгой и с черной икрой.

Все в его громадном организме сразу пришло к окончательному согласию с действительностью.

Буш иногда здоровался с какими-то местными и улетающими деятелями. Поговорил, что называется, по-корешам с маршалом артиллерии. Заявил, что торговля подержанными гаубицами не в его профиле и вкусе. Да и вообще пора отдать честь конверсии, а бизнес на машинах смерти шугануть под жопу коленом в отставку. В данный момент отечественной истории гораздо безопасней торговать гондонами и цветными металлами, чем громоздким оружием.

Маршал артиллерии, впервые в жизни уезжавший в турпоездку по территории бывшего своего врага, то есть Америки, отошел в сторонку и задумался, потому что суровому военно-приказному мышлению необыкновенно трудно так вот вдруг перелицеваться в мышление сугубо экономическое и штатское. Это вам не в Прагу танки ввести, едрит вашу мать, как бы говорил всем своим растерянным видом маршал-турист.

Затем Буш сказал Герману:

– Будь здоров. Мы тебе доверяем. Просек? Мы тебе доверяем. В кейсе – сто штук баксов. Не деревом причем, а зеленью.

Герман нисколько не трепетал, проходя мимо таможенников. Улыбался, когда пограничный чин сверял паспортное фото с его голубоглазой, располагавшей к себе физиономией.

Никаких проблем, подумал он, для побега из страны за границу ни по вертикали, ни по горизонтали – свобода! И все ж таки странно, что через этот номенклатурный зал можно вывезти не то что сто штук валюты, но даже соболино-бриллиантовую ушанку Мономаха…

7

В самолете он сидел рядом со старой дамой, от которой пахло чудесными духами. У Германа была потрясающая память на духи, которые он дарил подругам, а потом ими же иногда опохмелялся, но этот запах он чуял впервые. Стюардесса принесла ему еще чуток коньяку и банку пива.

Полет как бы поднимал его над всем земным и над муками обанкротившейся, пропившейся совести. Поэтому Внуго вдруг воспрял и вбивал в голову Германа авантюрные, подлые мысли, но ему от них становилось невыносимо тоскливо и стыдно.

Собственно, человек высоконравственный отличается от тряпки и преступника тем, что пылко сопротивляется даже самым привлекательным злодейским мыслям и не дозволяет им в конце концов превратиться ни в натуральное злодейство, ни в жлобский поступок.

Герману лезли в голову мысли насчет двинуть фуфло Бушу в Нью-Йорке, промотать все сто штук и жигануть со страшной силой по буфету, а уж потом сделать какое-нибудь прогрессивное заявление в ООН, что он пропил дядин партийный миллион и сто мафиозных тысяч, а посвятил он эту прогрессивную подлянку борьбе демократов против двойного подбородка премьер-министра Павлова и памяти крупных экономистов – жертв кровавого советского режима…

«Нет! Ничего я не пропью. С пьянью покончено. Бескорыстно отдам часть бабок «Лицу женского пола, торгующему своим телом в капиталистических городах» по горизонтали, чтобы девушка кончила «Учебное заведение» из трех букв и навсегда покинула по вертикали «Место продажи некоторыми женщинами своего достоинства», первая буква «пэ». А потом… потом – башкой вниз с Бруклинского моста. Пусть все будет в жизни о’кей, то есть как в кино или в кроссворде журнала «Крестьянка» за 1947 год».

Он просто застонал вслух от гнусной логики Внуго, подлости собственного ума и разгильдяйства грез. Услышав этот тяжкий стон, соседка заметила, что тоже ненавидит летать. Они разговорились о всякой всячине, как это бывает в полете, когда бедное ваше существо бессознательно бежит к любому отвлечению – от сонма жутковатых фобий и чудовищной игры воображения.

Герман – не забудем, что человек он был очень немногословный, – с необыкновенной охотой делился со старой дамой своими мыслями о вреде вертикального руководства нашей экономикой и о сплошной горизонтальной коррупции, которую почему-то назвал в разговоре одним из парадоксов экономического пространства.

Дорожный разговор несколько приглушил поток соблазнительных предложений подлого Внуго, а отвлекающий разговор облегчал душу.

Герману казалось, что сам Ангелок сопутствия, расположившись над головою в бежевой нишечке рядом с фонариком и сложив губки в дудочку, обдувает его разгоряченное коньяком лицо, а Ангелок соседки шаловливо и даже не без какого-то тайного намека доносит до ноздрей – пощекочивает в носу грустным, нежно-терпковатым запахом незнакомых духов.

Они навевали на душу настроение трепетной грусти по всему безвозвратному и образовывали в уме видения того, что называл он «Распространенным в старину названием аристократического общества царской России» из четырех букв, то есть света.

Вместе с тем запах духов словно бы настойчиво пытался что-то пробудить в его памяти, что-то пытался ей внушить, а его самого подвигнуть на некий решительный шаг.

Вдруг все тело самолета затрясло то мелкой, то крупной, точь-в-точь похожей на дрожь послезапойную, когда организму далеко еще не ясно, удастся ли вообще ему опохмелиться в течение дня.

Везде загорелись таблички насчет пристяжных ремней. Герман подумал, что все, в общем, идет, к сожалению, как надо. За преступлениями следуют наказания, и разлагаться на дне океана в приличной компании пассажиров авиалайнера гораздо пристойней, чем в шалмане картежников или чем висеть в дядином галстуке, даже не зная, когда и кто тебя вынет из серпасто-молоткастой удавки, положит на фары олимпийские рубли и вправит за щеку вывалившийся язык.

Старая дама, схватившись за сердце, стала вдруг сползать с кресла. Герман, привыкший реагировать под землей на смертельную для работяг опасность, вскочил с кресла, отстегнул даму и уложил ее в проходе, яростно цыкнув на стюардессу, протестовавшую против действий, подрывающих веру пассажиров в спасительные инструкции.

В первом классе самолета из-за всей этой передряги воцарилась гробовая тишина. Все попытки привести даму в чувство не дали никаких результатов. Тело ее было бездыханно. Самолет продолжало трясти так, словно он старался скинуть с крыльев и фюзеляжа всех чертей белой горячки.

Тогда Герман бросился на бедную даму всем своим громадным телом и приник к ее устам с такой самозабвенной страстью спасения ближнего, с какой приникал он однажды к устам угоревшего в шахте товарища. Приник раз… приник два… три… Потом, вспомнив инструкцию по технике опасности, сдавил-отпустил… сдавил-отпустил грудную клетку.

Внуго шепнул ему, чтобы ребра, дубина, не поломал, но Герман мысленно послал его куда подальше в самых грязных выражениях. Увы, сердце дамы не билось. Он снова приник к ее устам и со свойственной его сознанию безалаберностью подумал, что дыханием такой силы можно бы, пожалуй, надуть дирижабль ПЕРЕСТРОЙКА.

Ужасное воспоминание о пропитых пожертвованиях не помешало ему принимать самые экстренные меры для возвращения старой даме дыхания жизни.

Вдруг Герман почуял: «мотор» ожил… тук… тук… тук… и пульс слегка затрепетал в запястье… немного расслабились… тихо ожили мышцы лица… Он, стоя на коленях, чуть не заплакал от радости.

Стюардесса все еще продолжала каменным голосом вякать, что в проходе во время тряски лежать на женщинах не положено. Но Герман так заорал вдруг: «Конья-я-як!!! Мать твою… в гуд бай!!!» – что она мгновенно слетала в служебный отсек и возвратилась с полным фужером.

Герман слегка отпил, чтобы убедиться в качестве коньяка, затем приподнял голову дамы и влил ей в рот грамм двадцать для расширения сосудов. Вдруг глаза у старой дамы открылись, но взгляд ее все еще оставался невидящим. У Германа сразу отлегло от сердца. Ясно было, что жизнь возвратилась к ней и, даст Бог, уже не покинет до известного срока.

Самолет меж тем сумел унять дрожь в крыльях, словно тоже успел хватануть глоток спасительной жидкости. Полет продолжался.

Старая дама сказала, окончательно придя в себя, что если бы не желание поблагодарить за спасение, то она, пожалуй, подосадовала бы на то, что Герман возвратил ее к жизни в этом довольно-таки странном мире. Жизнь не вечна, а уйти в блаженном забытьи во тьму предвечную… что может быть, мой друг, удачнее в природе вещей и явлений?

Но Герман не слышал ее слов. Он провалился вдруг в глубокий сон. Это был сон много чего пережившего за день человека.

Ему приснилось, что летит он в дирижабле ПЕРЕСТРОЙКА, доверху наполненном не благородным газом, а дерьмом и пятидесятирублевками с рваными дырками в тех местах, где до павловских глупостей и подлостей профилировал Ленин. Дядя же Германа сидит на облаке в виде беса и пытается прободать отбойным молотком дыру в пузатом фюзеляже. Герман решает во сне пожертвовать своей жизнью, но не допустить сброса дерьма и павловских бумажек над Красной площадью. Но ПЕРЕСТРОЙКА лопается вдруг по всем своим серебристым швам, по всем титановым заклепкам, дерьмо устремляется вниз вместе с попутчиками на Лобное место, где дядя Германа уже занес мстительный партийный топор над бодрыми сединами Ельцина. Сам Герман как-то ухитряется разминуться с путчистами и прочим дерьмом при падении вниз, но задыхается от жуткой вонищи… помирает… нет больше сил дышать… И вдруг порыв чистейших воздушных вихрей освежает атмосферу запахом тех самых грустных и терпких духов. Герман снова застонал во сне и тут же проснулся в неприятном алкоголическом поту…

8

Остальной полет прошел у него в разнообразных дружеских разговорах со старой дамой. Он рассказал ей, тщательно подбирая приличные выражения, о своем жутком сне. Она растолковала, что приснившиеся испражнения, зловоние и политическое дерьмо типа Янаева с Крючковым (что, в сущности, одно и то же), безусловно, к какому-то потрясающему известию или к неожиданной удаче, а уж то, что сон этот к непременным, к очень большим деньгам, – абсолютно точно.

Герман пропустил истолкование сновидения мимо ушей, поскольку страстно мечтал только об одном – любым образом бежать от приставаний Внуго, навязчиво преследующего и без того издерганную психику образами подлой растраты, бесшабашной игры и отвратительного пьянства.

Затем старая дама рассказала, что рада была побывать в Москве у театральных друзей. И конечно же, сердце у нее начало серьезно пошаливать от ужасающих картин всеобщего хаоса. Как в ее возрасте справиться сердцу и уму с впечатлениями от повсеместной бедности, гражданских побоищ, ужасающего дефицита, всеобщей изолганности и продажности, – то есть от всего того, до чего довела великую и не такую уж некогда бедную страну партия скунсов, крыс, мокриц, гиен, гадюк и шакалов? Чего уж тут удивляться смертельной тоске, бросающей ваше существо в глубокие обмороки?..

– Спасибо, мой друг! – воскликнула вдруг старая дама. – Буду счастлива познакомить вас с дочерью, с зятем и с внучкой. Внучка у меня – прелесть. Четырнадцать лет. Ужасно переживает разлуку с подружками и мальчишками с московского двора. Ностальгия. Впала в депрессию. Второй год категорически не желает ходить в школу. Мы давно не видели на ее лице улыбку. Послушайте, дружок, как я могла забыть?! Сегодня Рождество, нас ждет гусь и «Горби с трюфелями». Это нечто среднее между «Наполеоном» и «Адмиралом Нельсоном», Гран-при на конкурсе тортов и так далее… нет, нет, я не принимаю никаких отказов. Дела у вас будут завтра, а сегодня – Рождество! Все-таки жизнь, мой друг, чудесна! Вы понимаете? Рождество! Дайте мне вашу руку… Вы молоды, вы еще возьметесь за ум, вы благородны, но немного травмированы Системой… вы явно родитесь заново, иными словами, возродитесь из пепла… я очень рада, что вы не курите, потому что вы сидели бы на другом месте… кто бы спас меня, если бы не вы?..

Самолет уже подлетал к Нью-Йорку. Герман слушал старую даму весьма рассеянно. Он мучительно пытался вспомнить фамилию автора или хотя бы название книги, которая должна находиться в руках встречающего. Что-то вроде детектива «Остановка в августе на станции Путч».

Ладно, подумал он, Буш позвонит своим людям, что я буду в одеянии Деда Мороза… это ж надо ж… забыл, как по-английски Дед Мороз… Вот вернусь и железно завяжу, чтобы сохранить деловую память в отношениях с судьбой. Потом приду на шахту, тележку придурочную брошу и активно ввяжусь в забастовочное движение, но не по линии заботы о досуге жен шахтеров. И с этим делом, и с пьянью – в пупок завязано. В железный пупок… Часть, может быть, даже большую часть заработанных баксов отдам в профком на проведение Нового года и на гостинцы бедным нашим шахтерышам. Клянусь, отдам!..

При подлете к Нью-Йорку Герман переоделся в сортире в Деда Мороза, что вызвало общий вопль восторга и просто-таки детские аплодисменты всех пассажиров. Вся красно-белая одежда была ему впору.

Во время снижения и приземления Германа все еще продолжало дергать то, что он никак не может вспомнить ни паролей встречи, ни даже названия «Вечнозеленого кустарника семейства ремнецветниковых» из какого-то старого кроссворда. Подумав, что это, должно быть, «портупея», очень расстроился и понял, что до такого унизительного состояния умственной деятельности памяти он еще, пожалуй, никогда не доигрывался и не допивался.

В длинной очереди к чиновнику, проверявшему паспорта и визы, Германа просто обуял страх. В мозгу начали витать образы жуткой потерянности в «Городе Желтого Дьявола». А у него – сотня штук зелеными в кейсе.

Внуго зашептал: «Если на таможне все будет о’кей, плюнь на все. Ты из-за всей этой бушевской шулерской кодлы попал в замазку, как муха в детский понос. Они и с баксами тебя крутанут, а потом, ко всему прочему, премило завалят и зальют бетоном, если не прокрутят на фарш. Линять назад теперь поздно… Вот и покажи им тут всем, как гуляет пропащий русский человек в период перестройки… Холодного «Абсолюта» литровочку, га-а-а-аспада!.. Па-а-рра-сенка, плиз, целиком и полностью жареного!.. Пра-ашу гулять, за все уплачено… Потом залезешь на факел статуи Свободы и – гуд бай, проказа ворку-тинская, гуд бай…» Между прочим, старая дама не оставила Германа в одиночестве, хотя сама она могла пройти без всякой очереди через пропускной пункт для граждан США. Она чрезвычайно корректно пыталась узнать, встречает ли его кто-нибудь, но он рассеянно молчал, потому что отбивался как мог от хамских призывов внутреннего голоса.

«Записки мадам Де Сталь» он решил достать из сумки после проверки паспорта.

И только разум его начал вкрадчиво улаживать вечно сложные отношения с памятью, только забрезжили в мозгу у него заполненные клеточки кроссворда из перестроечной КРЕСТЬЯНКИ: «Основной персонаж Библии. Премьер-министр Древнего Египта, спасший страну в момент продовольственного кризиса» - по горизонтали, а по вертикали – «Особая форма стихотворения, обожавшаяся русскими поэтами до октябрьской Катастрофы»… Иосиф… Иосиф… строфа… нет, но тоже на букву «эс»…

Только, одним словом, память Германа начала поднимать из алкоголических руин помещенные в нее знаки и образы, а некая забытая словесная личинка готова уже была выбраться из куколки и затрепетать в уме бабочкою «стансы»… как он услышал голос собственного дяди.

Поначалу Герман страстно вознадеялся, что все это вполне закономерное начало «Целого рада слуховых явлений, вызванных нарушением психической деятельности мозга алкоголика». Надеялся, что хорошая опохмелка наведет порядок в башке и галлюцинации бесследно сгинут, как уже не раз с ними бывало. Но голос дяди продолжал звучать чуть ли не прямо у него за спиною.

9

Это был дядин голос! В нем противненько позвякивало стекло секретарского графина, а также чувствовался неиссякаемый настрой на безнаказанность, властную ложь и бесстыдное бахвальство.

Именно таким голосом дядя призывал шахтеров не бастовать, понимаете, не кокетничать с блядской демократией местного МЕМОРИАЛА и жертвовать деньги на дирижабль ПЕРЕСТРОЙКА, а не на вскрытие каких-то, понимаете, тайных могил заключенных преступников. Это был голос дяди. Это был он!

Германа вновь бросило в жар и пот от воображенной лишь на секунду картины того, что здесь сейчас произойдет, если дядя случайно заглянет в его паспорт, как сам только что заглянул в документ стоявшего впереди господина. Да ведь он узнает его и непременно забарнаулит!

Спину Германа моментально свело адским холодом предчувствия надвигающегося ареста. Холод стал распространяться все ниже и ниже. Впрочем, холод этот внезапно напомнил, что он, Герман, все ж таки фигурирует за границей в виде Деда Мороза…

«Главное, козел, – не пахнуть! – мужественно сказал Внуго. – Не возникать. А там – видно будет. Тейк ит изи, бейби. О’кей?»

Герман был в таком смятении, что страстно поблагодарил ненавистного Внуго за поддержку в труднейшую, может быть, минуту жизни.

Очередь двигалась медленно. Дядя бахвалился перед кем-то:

– Тут в мемориале нашем я затребовал справку, что мы вовсе не из Дебелов, верней, не из Дебеловых – фамилии, основанной, так сказать, на первоначальной жирности нагого тела предков. Это мы вынуждены были после беспорядков в Октябре срастить де и бе с переносом ударения в другое, было такое мнение, место. Однозначно говоря, я есть Де Белов, подобно демократии, дектатуре тоталиариата и так далее. Короче говоря, в паспорте у меня тут Николай Дебелов, а в бизнес-карте нашего ЭСПЭ я уже полностью в переводе, то есть Николае Де Белов. Теперь это все у меня однозначно закреплено во всех формулярах… Да-а! И здесь на Уолл-стрите мы наблюдаем с вами очередь как болезнь роста развитого социализма в перестройку реформ… А что, интересно, тип вот этот дед смороженный досконально возник тут себе, понимаете, и торчит в проходной, как… этот… вслух сказать неловко… ха-ха… Со спины амбала одного знакомого он мне напоминает…

Работник, визировавший паспорта, пожал ни живому ни мертвому Герману руку. Правда, вежливо попросил снять на минутку седую бороду, усы, брови и шапку. Сличив лицо молодого русского Санта-Клауса, по самые плечи предъявившего голову в окошко, с фото на документе, офицер улыбнулся и пожелал необычному гостю счастливых каникул.

Герман быстро отошел в сторонку и вновь загримировался.

Внезапно в шумном и разноязыком секторе проверки документов произошло нечто экстраординарное, там наступила вдруг полная тишина.

– ЭФ-БИ-АЙ снова кого-то арестовывает, – пояснила старая дама.

Герман инстинктивно повернул голову к эпицентру происшествия, и вновь его бросило в жар.

Человек восемь черных и белых джентльменов в штатском взяли в плотное кольцо дядю Германа, нового демократа Де Белова, и его, должно быть, случайную спутницу.

Вся эта группа казалась компанией близких родственников, поскольку на лицах у них было совершенно одинаковое выражение силы, знания человеческих пороков, причастия к неким высшим тайнам развития общества, профессиональной овеянности риском и слепого преклонения перед Законом.

К тому же правые руки тайных агентов согнуты были в локтях и покоились в карманах с таким одинаковым выражением, что соглядатаям, знакомым с дивными прозрениями современной биологии, вполне могла прийти на ум мысль об общем наследственном генетическом пороке всех членов группы взятия преступника.

На лице дядиной спутницы застыла печать смущения и раздражительно резкого несогласия с досадным ударом рока.

Мистер же Де Белов, вынужденно протягивая обе руки агентам спецслужбы, что-то бормотал насчет недопустимости нарушения ленинских норм законности, что у советских собственная, понимаете, гордость… он настаивает на конвоировании его прямо в ООН и требует вызова в аэропорт посла великой сверхдержавы.

Группа взятия, продолжая «окольцовывать» дядю Германа и его спутницу, начала маневр быстрого отхода куда-то в сторону, отбиваясь при этом от наседавших газетчиков фразой: «Никаких комментариев!»

Старая дама мягко попросила Германа отвлечься от действительно необычного и притягательного зрелища. Но он, застыв как вкопанный, подумал, что надо бы не вникать в суть происшедшего, все равно ни хрена не поймешь, а расшвырять всех этих агентов, как расшвырял он однажды армейское подразделение, нагло явившееся наводить порядок на спецмаскараде для жен офицеров, воевавших в Афганистане.

Герман с дружками заявились на тот бал распомаженными, в дамских париках, в юбках и блузках с накладными бюстгальтерами. Если бы, кстати, не дядя, то арестованным шалунишкам вломлено было бы от трех до пяти. А Герман получил бы лишний срок за перелом носа командира патруля, незаконно тыркнувшего его дулом автомата в грудь и сорвавшего с нее бюстгальтер…

Герман решил попросить новую свою знакомую завтра же нагрянуть в местную Лубянку для выяснения обстоятельств и передачи дяде хотя бы булки с вареной колбасой.

Затем он прошел, вернее, вовсе не прошел досмотр. Таможенник, симпатяга-негр, не взглянув на декларацию, что-то сказал и хлопнул его по плечу. Герман бросился его обнимать, потому что тот как две капли нефти был похож на чумазого зачинщика забастовок Смычкова.

Странно, но никому не было дела до его вещичек. Кейс с деньгами он как повесил на шею, так и висел на ней под красно-белым балахоном. Буш предупреждал, что в этом городе шпаны больше, чем на Рижском рынке.

Герман на пути к выходу, где толпились встречающие, почтительно поддерживал старую даму под руку. Он и она были первыми прибывшими с рейсом, поскольку не сдавали багажа. Всю свою экипировку старая дама оставила в Москве нуждающейся подруге.

Герман пристально и нервозно вглядывался в лица и фигуры встречающих, выискивая в этой толпе человека с книгой в руке.

И тут началось вдруг то, что закружило Германа в каком-то вихре, не дающем возможности ни опомниться, ни оглядеться. Его ослепил фейерверк фотовспышек. Люди с телекамерами и прочими орудиями газетно-журнального репортерства задавали ему вопросы. Старая дама не успевала их переводить. Он старался отвечать поровну во все микрофоны и одновременно выискивал глазами человека Буша. Со всех сторон доносилось до него: «Хеллоу, рашн Санта-Клаус!», «Рашн Санта-Клаус, ю а велком!»

Короче говоря, легко представить, что происходило в аэропорту Кеннеди после сообщения с борта самолета о том, что русский джентльмен героически спас старую леди от клинической смерти!

Спасителю жали руки еще два служебных Деда Мороза, вручавших людям какие-то листовки. На шее у него кроме кейса повисли счастливые дочь и зять спасенной. Старая дама первым делом спросила у дочери:

– Как Дашенька?

– Никаких перемен. Очень хорошо, что ты вернулась. Стало страшно оставлять ее одну дома.

10

Герман окончательно растерялся. В башке снова безжалостно затрещало от совершенно немыслимых событий этого дня. Он так устал, что просто не мог думать о драматической разминке с человеком Буша.

Когда его чуть ли не силком усаживали в «Линкольн», он все еще выискивал на стоянке тот самый… экипаж?.. фаэтон?.. карету?.. шарабан?.. ландо?.. но там столько стояло этих лимузинов, что он просто плюнул на все и решил, что утро вечера мудренее. Тем более близкие старой дамы обещали ему помочь после праздника в поисках нужного человека и все устроить к лучшему. На худой конец, можно будет либо дать объявление о розыске в местной газете, которую выписывают чуть ли не в каждой эмигрантской семье.

Удрученность Германа была такова, что он даже не смотрел из окна лимузина на вечерний, блиставший разноцветными огнями Нью-Йорк…

11

Когда поднялись на лифте, зять старой дамы позвонил в дверь. Немного погодя, прислушавшись к чему-то, открыл ее своим ключом. Приехавших встретила в передней девочка-подросток, Даша.

У нее была внешность человека, не только за собой не следящего, но и испытывающего тайное удовольствие от постоянной неряшливости и пренебрежительного отношения к самой идее порядка.

Чувствовалось, что она совершенно равнодушна к родственникам, сказала «привет», лишь повинуясь правилу, навязанному взрослыми. Все это в соотнесении с ранее услышанным и с собственными догадками произвело на Германа самое грустное впечатление.

На Деда Мороза Даша взглянула ироническим недоверчивым взглядом.

Правда, она подала ему руку и представилась самым холодным, сухим и казенным образом – явно только для того, чтобы лишний раз «не доводить предков».

Герман почувствовал, что Даша – существо еще более несчастное, чем он сам, и добродушно представился: «Герман».

Юная депрессантка сказала:

– Лучше бы вы сняли эту праздничную спецодежду и заодно переоделись.

Фразу эту она произнесла тоном, дающим понять Герману, что выкаблучиваться тут больше не стоит и что она вообще не принимает такой дорогостоящий подарочек предков, как персональный Дед Мороз.

12

Все вскоре сели за празднично сервированный стол. Даша не высказывала ни малейшего желания вести застольные разговоры. Казалось, ей были до лампы даже рассказы бабушки о либеральных, но удручающе тяжких временах жизни в Москве. Потом она, всех поблагодарив, вообще ушла из-за стола читать письма московских подружек и друзей.

Описывать, как принимали Германа в доме старой дамы, которую, оказывается, звали Верой Аркадьевной, не стоит.

Скажем лишь, что, на удивление хозяев, он легко и с аппетитом приделал полбутылки «Абсолюта» и полакомился всяким замысловатым заморским закусоном. Гусь жареный, сочный и нежный, подан был на огромном блюде и лежал на нем, словно на осеннем болотном лугу, в россыпи клюквы, посыпанной сахарным инеем.

При появлении гуся Герман впал вдруг в задумчивое состояние. Это в его мозгу, обожавшем легкомысленные игры самых странных и непредвиденных ассоциаций, мелькнул образ одной сочинской пыш-нотелой, невероятно аппетитной птички. Самое странное было в том, что «на солнечном пляже в июне» Герман звал эту «девчонку, звезду и шалунью» Снегурочкой. На глазах пляжной публики, привыкшей за годы перестройки не удивляться падению в прах и ничтожество самых священных кумиров и крушению моральных устоев, казавшихся вечными, поддатый воркутинский красавец носил совершенно нагую, загорелую Снегурочку на руках и распевал строку великого романса «Мадам, уже падают листья…». А голенькая мадам шептала ему на ухо: «Геша, таю в агонии… таю… таю…»

Герман вздохнул при этом воспоминании так тяжело, как вздыхают люди по безвозвратно сгинувшим псу под хвост ценностям.

Помогая резать кондитерский шедевр, торт «Горби», он как-то неловко повернул шею и вскрикнул от адской боли в шейном позвонке. На его жуткий крик явилась из комнаты Даша. Герман, не замечая натужной, панической мимики всех ее родственников, простодушно рассказал, как он меньше суток назад неудачно, точней говоря, удачно повесился.

– Это был, – сказал он, – апогей застоя ума, чести и совести. Натуральный крах всего моего душевно-экономического пространства в результате трагедии азартных игр и восстановительного пьянства. Последовало «Поражение» по горизонтали, то есть железное фиаско. Я сказал себе – так жить нельзя, сыграл по вертикали с «Фигурой из веревки» ва-банк, но сорвал петлею крюк с потолка. Теперь я с вами, очень рад, но шею, господа, ломит.

– Он по казал всем присутствующим кровоподтек под скулою.

Даша спросила:

– Вы действительно вешались? – Герман кивнул.

– Без дураков?

– Герман снова кивнул.

– Расскажите, что вы чувствовали за одну секунду до того, как отпихнули табуретку.

В испуганном и раздражительном взгляде отца девочки, обращенном к старой даме, было откровенное недоумение и злой вопрос: «Где вы, мадам, ухитрились раздобыть этого монстра?» Мама девочки, закрыв глаза, откинулась на спинку стула. Это была поза отчаяния и покорности судьбе. Старая дама наблюдала за происходящим, если можно так выразиться, с чувством стоического доверия.

– Я слышал музыкальное, как говорится, сопровождение, то есть аккомпанемент. Кажется, в мозгу у меня мелькнуло сожаление, что останавливаться поздно. Вслед за сожалением в моем уме возник сатирический куплет: Друзья, прощайте, Я умираю. Кому я должен, Тех всех прощаю.

– Вы плохо завязали петлю?

– Наоборот, прекрасно. Но ведь, к счастью, у нас в государстве все держится на соплях. Крюк от люстры вырвало с корнем, и я свалился на пол.

– Зафиксировали свои чувства, когда поняли, что ничего не вышло?

– Положа руку на сердце, был ужас и счастье, как после смерти во сне. Навек считаю себя идиотом. Все же у меня теперь наметились кое-какие выходы с нитью Ариадны в руках из лабиринта пропащей жизни. Так что предлагаю выпить шампанского за трагический недовес этого тела и за торжество второго моего личного рождества!

– Смутившись, Герман совсем запутался.

– Налейте и мне полбокала, – попросила Даша, не переставая разглядывать нашего самоубийцу с интересом, ясным только ей одной.

– Я, конечно, идиотина, люди очень удивлялись бы, потому что я всецело обожал жизнь, можно сказать, носил ее на руках, не жалея времени и денег, но попал под влияние Внуго… это внутренний голос… Выпьем за жизнь в компании, которую я не забуду теперь уже до самой законной смерти от рук несчастного случая, болезни или исхода дней!

– Ну что ж, теперь я тоже буду называть внутренний голос «Внуго», – сказала Даша, нормально заговорив первый раз за этот вечер.

Герман почувствовал, что в компании спал вдруг постоянный тягостный напряг, не разряжаемый ни едой, ни выпивкой, ни разговорами на разные, преимущественно московские, темы.

Девочка продолжала расспрашивать Германа, но уже не о подробностях самоубийства, а о разных частностях его нелепой жизни. От шампанского ее анемичное лицо раскраснелось и похорошело.

Потом она попросила разрешения позвонить в Москву любимой подружке, приславшей ей новогоднее поздравление, и удалилась в свою комнатушку.

Зять старой дамы, во извинение перед гостем, которого он пять минут назад мысленно проклинал, начал подливать ему и себе водочки. Дух застолья явно изменился к лучшему.

Было уже поздно. В конце праздничного ужина Герман, попробовав кусочек шедеврального торта «Горби с трюфелями», вдруг ни с того вроде бы ни с сего бурно разрыдался.

Старая дама успокаивала его, прикладывала лед к вискам и уверяла, что все образуется… все, голубчик, образуется само собой… нормальная жизнь на родине восстановится, если только не мешать ей трескотней гнусного соперничества партий и партишек да волчьим рыком жлобского своекорыстия… я ждала этого момента истории буквально со дня своего рождения… вашему поколению легче… а Лигачев – вы плюньте на него, он – всего лишь глупая и ненужная рифма к восхитительно противоречивому Горбачеву…

Герман совсем размяк от смущения, «Абсолюта», жареного гуся, торта «Горби» и всех катавасий этого дня, продленного перелетом. Гостя проводили в отведенные лично для него апартаменты.

13

Утром, после трезвого и необычно скромного – чисто американского, как сказала старая дама, – завтрака, его спросили, что желал бы он обозреть в городе и в его окрестностях. Предложено было несколько достопримечательных мест.

Но только Герман хотел сказать, что не мешало бы ему пройтись по Бруклинскому мосту – с него не раз он бросался в своих мечтах в воды Гудзона, – как вдруг зять старой дамы включил программу новостей.

Сначала был репортаж из Кремля. Что-то обнадеживающее говорил Ельцин, спокойно уверяя Запад, что теперь на кнопке ядерной войны находится его личный палец… Потом показали пожилых женщин в московской очереди за молоком. Одна из них ожесточенно трясла другую за жалкий воротничишко… Старикашку отшвырнули от дверей открывшейся булочной… Солдаты выгружали из бывшего вражеского самолета братские рождественские подарки великодушных американов… Караульные служаки отпечатывали возле самого нелепого морга нашей планеты идолопоклоннический шаг, на века запрограммированный самим товарищем Сталиным…

Потом брали интервью у молоденькой балерины, танцевавшей Соню Мармеладову в перестроечной хореографической версии «Преступления и наказания». Балерина заявила на неплохом английском, что все это – слухи и интриги. Она вовсе не собирается просить политического убежища, потому что в мире российского балета произошли эпохальные события… нам трудно, но весело… каждый танцует то, что он хочет, хотя на Западе сони мармеладовы зарабатывают больше, чем ведущие балерины нашего Отечества, выздоравливающего от вензаболеваний марксизма-ленинизма, а главное, на эти деньги можно хоть что-то купить…

И вдруг возникло на экране лицо старой дамы, что-то говорившей репортеру и улыбавшейся Деду Морозу.

Герман, не сразу узнав собственную физиономию, пришел в необычайное волнение, поскольку вновь совестливо пытался выискать на экране человека Буша. Ему даже показалось, что какой-то тип размахивает над головою книгой в ярко-синей обложке. Разобрать ее название на экране было невозможно… Вот, во весь экран, – растерянный Герман. Под кадром подпись: «Русский Санта-Клаус…»

После этого, в удивительно странной последовательности, возникла сцена ареста дяди, бывшего секретаря райкома Дебелова. Фигура его враз обмякла, потеряв былую нагловатую сановность. Он растерянно крикнул в микрофон: «Не вижу, понимаете, здесь никакой адекватки… где же ваша хваленая презентация невинности?..»

В кадре все мелькало то вбок, то вниз, то вверх. Очевидно, виртуозному проныре-репортеру было трудно снимать… Скрылась с глаз фигура дяди, окруженного агентами ФБР…

Потом диктор коротко прокомментировал необычайное происшествие в аэропорту и расценил его как большую победу Интерпола в борьбе с русской мафией, набирающей силу на международной арене…

Старая дама перевела Герману, что она была права. ФБР совместно с Интерполом арестовало по просьбе российской полиции крупного дельца-мафиозника, давно уже сбывавшего на Запад какие-то особо драгоценные химические элементы. Высказываются предположения, что арестованный являлся чуть ли не крестным отцом одной из «северных фамилий» по кличке Дядя. Похищенные в секретном государственном учреждении алмазы и прочие драгоценности доставлялись на зафрахтованных у армии вертолетах в один из подземных тайников, откуда переправлялись в банки Швейцарии и в сейфы перекупщиков. Если верить слухам, то в Дядином портфеле были обнаружены сверхсекретные документы КПСС и списки шахтеров, лидеров забастовщиков, подлежавших ликвидации после августовского переворота. Всю эту бесценную для историков документацию Дядя якобы намеревался предложить за баснословную сумму аукциону Сотби. Разыскиваются также его сообщники…

14

Герман лишь почувствовал, что кто-то резко выдернул из розетки его мозга штепсель сознания. Он рухнул в обморок прямо на телевизор, ибо не успел, как это обычно бывает, подобрать подходящее для падения место. Произошло это оттого, что количество невероятной информации намного превышало разрешающие способности его воспаленного ума и искренне страдающего сердца.

Открыв глаза, он увидел лицо склонившейся над ним старой дамы. В носу приятно щекотало запахом духов, названия которых он все еще никак не мог вспомнить. Рядом с ним лежал – включенным экраном вверх – телевизор.

– Осторожно, не шевелитесь, не порежьтесь! Вы прямо как слон в посудной лавке, но все это – на счастье! Кроме того, в обоих наших обмороках я вижу дивную парность случаев. Это, как нынче говорят в Москве, большая пруха. Мэри Кристмас, дорогой друг.

Оказалось, что Герман, рухнув в обморок, свалил на пол, кроме всего прочего, стол. Надо сказать, отключка сознания временно отдалила личность Германа на безопасное расстояние от Интерпола… российской полиции… алмазов… драгоценных химэлементов… подземных тайников… вертолетов… сейфов… шахтерских бабок… документов проклятой партии… одного из отцов «северной фамилии» по кличке Дядя. Он немного воодушевился, подумав о будущем судебном процессе и о себе как о невольном соучастнике в преступлениях родного дяди. Факт пропития им наворованных дядей сумм может стать для него весьма смягчающим обстоятельством. В первом же слове он скажет так: «Что находилось в контейнерах на месте суперразумных частиц, не знал. Дирижабль пропил по чистому недоразумению и в знак протеста против партийных взносов. Если, граждане присяжные судьи, вы присудите меня к свободе, то все эти пропитые и проигранные суммы я отработаю в трюках цирковых номеров или отыграю в свободное от работы время в каком-нибудь московском казино с человеческим лицом…»

Мысли о суде над дядей-гангстером и всеми его многочисленными сообщниками привели Германа в такое смятение, что он почувствовал необходимость отвлечься от всего такого обморочного и малоприятного.

Тем более на экране поднятого на ноги телика появились историки. Это были крупные специалисты по распаду великих Империй. Они начали с умным видом выстраивать аналогии и параллели между Чингисханом, Назарбаевым, Карлом Великим, Горбачевым, Ново-Огаревым, Марком Аврелием, Кравчуком, Черчиллем и Ельциным.

Чтобы отвлечься от всей этой академической дискуссии, Герман вспомнил о своей сверхкороткой цирковой карьере. И охотно рассказал присутствующим, как его громадную фигуру заметил на сочинском пляже, в июле, ныне расстрелянный директор Елисеевского магазина. Он и представил Германа хозяину советских цирков, отбывающему срок в местах, далеких от мест своих преступлений. Этот хозяин, все хорошо прикинув, пообещал Брежневу, отлично разбиравшемуся не только в литературе, но и в цирковом искусстве, создать юбилейный, а главное, шибко валютный цирковой номер…

Кстати, Даша, выспавшаяся, по-прежнему задумчивая, но довольно свежая и никого вроде бы не тяготившая своими мрачными настроениями, слушала Германа, сидя на полу под натуральной елкою, мерцающей огоньками.

Так вот, задача была у Германа, по его словам, не умственно-художественная, а напряженно-мускульная. Он должен был лечь на огромное знамя с гербом СССР под музыку Пахмутовой, которая всегда вызывала бурную аллергию внутри его организма и снаружи. Затем он, представляя личной своею мощной фигурой РСФСР, сгибает ноги в коленях, вытягивает руки и выводит в баланс конструкцию из сверхлегких сплавов. Разумеется, вся она в переливах неонового света, в лентах, колосьях и всяких позолоченных набалдашниках. Находящаяся в отдалении мортира – на белом ее дуле выведено красной кириллицей РЕВОЛЮЦИЯ - выстреливает в направлении конструкции ровно четырнадцать раз. И каждый раз из широченного дула мортиры по очереди вылетают представительницы некоторых союзных республик, выполнивших планы подношения женам членов политбюро ценных подарков. Вылетают и акробатически присобачиваются к своим местам в конструкции. Затем, под гимн СССР, Герман обязан аккуратно встать и вытянуть на руках всю эту юбилейную пантомиму – к звездам. После этого на арене должны были появиться все наши автономные республики на одноколесных велосипедах, замаскированных в снопах пшеницы, кустиках хлопка, виноградных лозах, кедровых ветках, коровьих шкурах и так далее. Парторгу номера сказано было на Старой площади, что субсидии не лимитированы, и он дал, как говорится, волю своей идеологической фантазии. На репетициях и на генеральном прогоне номера, в присутствии полпредов республик и представителей Внешторга СССР, все выходило совершенно великолепно, без старомодного хрущевского сучка и модерновой задоринки. В творческой работе труппы не было никаких ЧП, если не считать замены, внезапно произведенной Лубянкой, в плане укрепления дружбы между народами.

Представителя Узбекистана, оказавшегося лицом еврейской национальности в отказе, Рахметом Рабиновичем, желавшим незаконно выехать за рубеж и там слинять с гастролей, взяли на арене прямо в тюбетейке и в ярком полосатом халате. Его заменили товарищем натуральной узбекской национальности, прилетевшим из Самарканда. Вот тогда-то и была окончательно определена цена всего гастрольного номера в валюте и урегулированы легкие бытовые трения между Арменией и Азербайджаном, а также Абхазией и Грузией. Наконец, за два дня до ноябрьской годовщины в Госцирке состоялся закрытый вечер для членов партии, правительства, марша-литета, кэгэбитета, обэхээстета, муритета и послов иностранных государств. Подошла минута для коронного номера всего представления. Фигура Германа – фигура поистине античного воина-героя, лишенная культуристических мускульных вздутий, – вызвала сдержанный восторг Старой площади и оглушительные овации маршалитета. Мортира отстреляла несколько раз. Выброшенные из дула тела идеально приакробатились в республиканских нишах. И вдруг… вдруг оркестр по ошибке заиграл вместо гимна СССР какое-то слащавое комсомольское сочинение Пахмутовой. Первой же мыслью, мелькнувшей в голове Германа, была мысль о вредительстве. Кто-то из врагов женского пола, наверняка мстя за неверность, донес о его непостижимой аллергии ко всей этой комсомольской таежности. Он просто зарычал от внутренней и внешней чесотки всего организма, но, взяв всего себя в руки, все же начал гармонично подниматься с герба и поднимать при этом конструкцию. Одновременно он продолжал недоумевать, почему это пилят проклятую, преследующую его в каждом кроссворде газеты «Медицинский работник» «Часть мужского тела» из трех букв, начинается на ПЭ, на ХЭ кончается, вместо гимна Родины? В беспредел, что ли, впали лабухи с похмелюги?.. Все было бы о’кей, если бы он не по-артистически, а как-то совершенно по-человечески на одну лишь секундочку не засмотрелся на прелестные фигурки Украины, Белоруссии, Армении, Молдавии и Литвы. И этой секундочки хватило на то, чтобы, помимо воли и цирковых намерений Германа, влечение вспыхнуло вдруг нежнейшим образом прямо в его сердце. Вспыхнуло и произвело целый ряд, так сказать, волшебных изменений во всем теле «базиса». Так Германа называл парторг номера. В груди сладчайше заныло. В шалавой башке мелькнула мысль, что не мешало бы закрутить со всеми этими роскошными телами по очереди, чтобы ни одной из союзных республик не было обидно. Подобные рассуждения и колебания рабочей воли нарушили в «базисе» чувство баланса и вызвали в руках и ногах если не дрожь, то подозрительную слабость. Герман, кстати, довел бы коронный номер до конца, если бы, ко всему прочему, не почувствовал вдруг в паху смертельный холодок – холодок предчувствия чего-то совершенно непоправимого и ужасного. Почувствовав симптоматичный холодок, он понял, что все сейчас рухнет из-за проклятой вредительницы Пахмутовой… ему не выжать к звездам союзную «надстройку». Не выжать. А если так, то плевать ему, в конце концов, на партию с правительством и лично на товарища Брежнева. Теперь надо во что бы то ни стало уберечь от травм широкобедрую Украину, обворожительную Белоруссию, загорелую Грузию, зеленоглазую Литву, томную Молдавию, царственно прекрасную Эстонию, элегантную Латвию, невообразимо гибкую Армению, ошеломительно стройную Киргизию – все, все, все республики необходимо уберечь от травм, и хрен с нею, с валютой… Кубе меньше будете скармливать миллиарды народа, сволочи… из Анголы уйдете к едрене фене… в Афганистан перестанете захерачивать дефицитное пушечное мясо, товарищи маршалы… Прекрасные представительницы и представители всех наших республик почуяли, конечно, что весь этот их триумфальный номер не пройдет, но держались мужественно и не пытались хаотически бросить РСФСР, то есть Германа, на произвол судьбы, понимая, должно быть, что в аварийной ситуации распада конструкции главное – не нарушить общего ее равновесия перед спокойным, финальным развалом. В этот момент идиот-дирижер очухался и каким-то чудом гармонически переключил оркестр, ни на такт не прекратив его звучания, на гимн СССР. Нечеловеческим усилием воли, навек травмировавшим диск позвоночника и на заду распустившим по шву трико, Герман вновь сумел лечь на наш флаг, на золотые колосья герба государства. Циркачи поспрыгивали вниз. Герман не мог встать с госфлага из-за боли в крестце. В цирке долго стояла мертвая тишина. Вдруг в ней зазвучал всемирно известный голос дебильного Генсека, вступившего в мужественное единоборство со своим полумертвым языком: «Па-а-здрав-ля-яю, как говорится, обосрались, значит, дорогие товарищи, на фоне наших сосиски побед. Ха-ха-ха!» Последовал мощный хохот партийного и военного руководства страны и продолжительные овации, как бы заверявшие послов иностранных государств, что генеральная наша линия остается непоколебимой, несмотря на дальнейший рост целого количества успешно управляемых недостатков. Затем, перед началом безрешетной дрессировки львов, которым сотрудник института имени Сербского ширанул в дряхлые зады импортное психотропное средство, безуспешно апробированное на великом Сахарове, погас свет. Германа выволокли на флаге за цирковую арену, где его уже ждал представитель кэгэбитета с вопросом: «Ну что? Будем финтить или колоться?» Стеная от боли в крестце и мечтая об успокаивающем средстве, Герман ответил: «Колоться, колоться!» Восемь канатоходцев перенесли его в помещение парткома и сразу же пристали с идиотскими вопросами. Он умолял сделать ему успокаивающий укол, но человек с Лубянки наседал, что-то суля и чем-то угрожая. Вопрос насчет преступной связи Германа с исполнителем Узбекистана Рахметом Рабиновичем вывел его наконец из себя настолько, что исчезла боль в крестце. Он схватил чекиста за ногу, открыл окно, подержал на весу вниз головой над вечерней Москвой, потряс слегка, потом бросил на письменный стол и ринулся разыскивать элегантную Литву с ошеломительно стройной Киргизией и Белоруссией, похожей на Мерилин Монро… Скандал был пресечен дядей, скорей всего, за бриллиантовую взятку на уровне Старой площади. Самого Германа насильно этапировали из Москвы в Воркуту…

Герману приходилось прерывать воспоминание, поскольку Даша, живо представляя историю этого циркового номера, буквально каталась по полу от хохота.

15

После своих устных мемуаров Герман вновь забеспокоился. Он подробно рассказал о том, что разминулся в аэропорту с нужным человеком и вообще, должно быть, начисто перепутал цвет парольной книги с приблизительным названием «Остановка путча в Августе» или что-то в этом роде. Кажется, в этом названии было слово, похожее на танцы. Фамилию и имя автора он не помнит, но опять-таки, кажется, это был «Основной персонаж Библии. Премьер-министр Древнего Египта, спасший страну от голода в момент продовольственного кризиса».

Выслушав все это с большим терпением и вниманием, старая дама сказала, что праздничный день следует провести празднично. Сегодня в любом случае редакция местной русской газетенки и конторы частных сыщиков – пусты. Сегодня – Рождество. А течение обыденной жизни общества возобновится лишь завтра.

– Кстати, не синего ли цвета была книга?! – воскликнула она, немного подумав.

– Синего! Синего!

– Хотите, пожалуй, я вам назову имя и фамилию автора? – Герман рассеянно кивнул, в знак согласия. – Однако вы должны дать мне слово, что успокоитесь и мы погуляем по городу. В такие дни он прекрасен. О’кей? – Герман снова кивнул, проклиная себя за память, искореженную алкоголем, азартом и мыслями о девушках не окончательно легкого поведения. – Иосиф Бродский?

– Он! Он! – Герман был потрясен.

– Вот вам на выбор два названия: «Остановка в пустыне» и «Стансы к Августе».

– Стансы! Стансы, дорогая Вера Аркадьевна!

– Вот и чудесно. Точно таким же образом, если не более эффективным, докопаемся до остального. А сейчас пошли гулять. Советую оставить дома предмет, с которым вы не расстаетесь, даже таскаете за собой в туалет. Смело можете всем нам доверять. Вы ведь тут, не в зале ожидания в Шереметьево, – добавила она с еле скрываемой обидой.

– Совершенно согласен. Прошу прощения за похмельные страхи. Это болезнь. Это реальная психопатия. У меня ко всем вам «Крайняя степень хорошего отношения партии к народу» по вертикали и горизонтали, то есть доверие. Безграничное доверие. Клянусь. Я лишь возьму с собой немного командировочных, потому что жизнь без карманных денег есть «Зрительная галлюцинация в пустыне».

В своей комнате он действительно вынул, поровну из каждой пачки банкнот, двести баксов. Весь кейс засунул за огромный портрет Пушкина. Бумажку с именем «Евгений» к дощечке кнопкой приколол, отмечая про себя и премилую заграничность кнопки и то, что дощечка сделана из дефицитного пробкового дерева, тогда как в России давно уже закупоривают шампанское не пробкой, а пластмассой.

В Германе – большом любителе конспирации – никогда, надо сказать, не иссякала надежда на совершенство ассоциативного механизма личной памяти, необходимого для удачной разгадки и самых нелепых кроссвордов.

Правда, совсем недавно в Москве, в игорном шалмане, за полночь, совсем уже забалдевая, незаметно притырил он за копию вангоговских «Подсолнухов» приличный загашник для опохмелки и дальнейшей игры. На запястье вытатуировал огрызком чернильного карандаша: «ухо». Он был абсолютно уверен, что, очухавшись, прямиком выйдет от контрольного слова прямо на Ван-Гога, от Ван-Гога – на «ПодсолнУХ», остальное – дело техники. При такой зашифровке проникновение собутыльников в тайну кода, когда он будет в отключке, – абсолютно исключено.

Стоило ему однажды на шумной свадьбе приятеля написать на руке «Стелька», а потом налопаться и свалиться под яблоней, как кто-то из тех чугреев, которые любят блатную жизнь, но воровать бздюмают, просек, конечно, что такое «Стелька», и утром под этою стелькой не было ничего, кроме запаха ноги, хотя саму туфлю с нее не сняли и даже аккуратно перешнуровали, сволочи. Так что даже вышел похмельный скандальчик из-за того, что Герман засомневался в своей стельке и начал заглядывать для подстраховки под стельки чужих туфель…

В общем, в тот раз он был убежден, что никакой Штирлиц не выйдет от шифровки «ухо» на его загашник. Утром он тщетно попытался подзавести к работе волшебный механизм памяти, восхитительно сводящий нечто никчемное с вполне возвышенным, а весьма отдаленное с поразительно близким. Однако память его, словно бы измывательски мстя хозяину за непрерывное отравление себя алкоголем, а иногда и парфюмерией, пошла, как говорится, своим лукавым путем.

Уставившись на слово «ухо», Герман сразу же находчиво вышел на «Имя художника, обезумевшего от нищеты и других унижений буржуазной жизни»,

а затем изуродовавшего себя. Как именно он себя изуродовал, Герман забыл.

В этот момент его память подло применила недозволенный финт. Он долго маялся, пока на ум не пришла, миновав «Подсолнухи», самая тайная из возможных конспиративных ассоциаций: Безухов.

Тогда он, чуть ли не в одних кальсонах, бросился к соседке по лестничной площадке, молодой учительнице и демократке Ангелине Павловне. Не состоя с соседкой этой ни в каких отношениях, кроме как взять почитать книжку да поглядеть в «Словарь иностранных слов», Герман возвратил ей на-днях «Войну и мир».

В романе этом он, помнится, выискал нужную «фамилию одного из маршалов Наполеона», а заодно и перечитал замечательное произведение. Нашел, что внешне он напоминает Пьера, а если бы был поумней, то и всего остального Безухова. Естественно, обрадовался он тогда, что загашник – во Льве Толстом.

Так вот, дверной звонок Ангелины Павловны не работал, поскольку он тоже был хоть и мелкой, но все ж таки глубоко родственной частью агонизирующей Системы.

Герман, как всегда, возбужденный предвосхищением чудесной опохмелки в шашлычной, нетерпеливо забарабанил кулаком по почтовому ящику.

На ранний такой шум вышел очень недовольный друг учительницы, тоже демократ и, судя по агрессивной внешности, активный разрушитель Системы.

Герман, раздраженный ехидно вежливой просьбой объясниться, за которой угадывалась бешеная ревность, резко демократа оттолкнул в сторону и рванулся к книжным полкам. Одной рукой придерживая кальсоны, другою он вытащил оба нужных тома из собрания сочинений. Ни в одном из них, разумеется, желанного загашника не было и не должно было быть.

Он был так подавлен, что даже не извинился и, производя на обоих молодых людей впечатление человека «с сорванной крышей», выбежал из квартиры.

Память его снова отвратительно сфинтила. Герман вспомнил, что одного чугрея из их картежной компании все звали Безуховым. Тот отлавливал бездомных собак и делал из них теплые кацавеечки для зябнущих уличных девочек, продававших свои тела западным и отечественным бизнесменам. Однажды какая-то тяжело раненная шотландская овчарка, собрав остаток сил и возмущения против зверского поведения двуногих волков, оттяпала у шкурника-картежника левое ухо, когда он хищно склонился над своею жертвой в раздумье, как бы ее так добить, чтобы не попортить шкуры…

На улице Герман решительно преградил дорогу свободному такси и, стукнув водителя – хамло и жлоба – лбом об руль, насильно заставил его рвать в нужное место, чего, конечно, не удалось бы сделать в наше смутное время, скажем, старушке, застигнутой врасплох сердечным приступом, или провинциалу, кормильцу семьи, драматически опаздывающему на поезд.

Герман, может быть, нашел бы тогда Безухова и потряс бы его как следует в поисках загашника, но, на счастье того шкурника, он услышал из окна такси, как деревенская баба свободно и жизнерадостно орет прямо на Манеже: «А вот – семя каленое-неказенное!!!» Только тогда нелепая его башка заработала в нужном направлении. Безухов быстренько увязался в памяти с Ван-Гогом и с копией его бессмертной картины «Подсолнухи», за которой он притырил загашник…

В общем, в Нью-Йорке Герман нисколько не желал повторения подобных воркутинских историй. Естественно, начав рассказывать, он не мог так вот с ходу остановиться.

Однажды, находясь под приличной балдой, он притырил в ресторации вокзала, в пожарном рукаве, висевшем в сортире, часть получки. Пожарный рукав разместили там во времена антинародной горбачевско-лигачевской акции, после того как двое алкашей не могли найти в сортире выключатель, распивая одеколон, как-то им там облились, зажгли спички в поисках закусона, который, кстати, свалился в толчок, вспыхнули синим пламенем и, конечно же, получили ожоги.

Так вот, вполне здраво рассчитывая попасть в ту ночь в вытрезвитель, Герман на всякий случай подстраховал себя от ограбления тамошними мародерами-наркологами. А на ноге, поскольку штаны у него в тот момент в сортире были спущены и чтобы собутыльники не просекли место притырки, он написал авторучкой: «пожар брандспойт».

В вытрезвитель он тогда не попал, но утром у себя дома начал вспоминать, куда же это он ухитрился притырить бабки?.. где же это он, черт бы его побрал, тиснул шифровку?

Мучился он, помнится, целую неделю. И только смотря по телику репортаж Невзорова о выволочке поваром с кухни вокзального ресторана Верхнего Волочка «левой», то есть краденой, свиной ляжки, радостно хлопнул себя по лбу. В памяти мгновенно и с дивной четкостью воскресли все его тайные предусмотрительные действия в сортире ресторана.

Он выбежал из дома и, вспомнив с необычайной четкостью все остальное уже в автобусе, тут же, на глазах у пассажиров, снял с себя штаны. Увы! Заветные слова совершенно были смыты с его правой ноги.

Задержать громадину, романтично жаждавшую провести вечер в кабаке «Пещерка», за особо циничные действия в общественном транспорте было невозможно. Расшвыряв пассажиров, чуть не сорвав автоматические двери с петель, напяливая на ходу штаны, он выскочил из автобуса, остановил поток машин и приказал какому-то частнику рвать на красный свет – на вокзал, в ресторан!

Но оказалось, что вчера там был пожар. Буфет и гардероб наполовину сгорели из-за того, что аварийный брандспойт в сортире оказался трагически чем-то забитым. Вода лишь тихо капала с его конца, а ветхий пожарный рукав и вовсе лопнул от ее напора.

К удаче Германа и ресторанного жулья, спалившего буфет, никто до приезда пожарников не догадался отвинтить от брандспойта медную балду. Притыренные бабки так и лежали внутри нее, хотя вымокли до того, что их обменяли в банке на новые лишь со скандалом и после решительного дядиного звонка из райкома партии…

16

Последний из анекдотов своей жизни Герман рассказал старой даме и Даше, когда они гуляли по праздничному, необычно тихому, но бесноватому, словно в будние дни, Манхэттену. Рассказал весьма озабоченно, потому что резкое ослабление работы памяти всегда ужасно его озадачивало, грозя потерей репутации замечательного кроссвордиста и донжуана, умеющего увлечь провинциальных девушек и дам гигантской эрудицией.

В даун-тауне, неподалеку от Уолл-стрита, Герман не мог не обратить внимания на двух приблатненных молодых людей, таких же, как и он, совков, собравших вокруг себя толпу праздных американцев и туристов. Рожи этих типов были ему прекрасно знакомы по Рижскому рынку Москвы.

Не забудем, что, будучи игроком даже в быту, то есть надеясь на случайную, спасительную встречу с человеком Буша, Герман вышел в город в гриме и костюме Санта-Клауса. Имя это он вспомнил за завтраком, когда тенор Доминго пел по «ящику» Санта-Лючию.

В руках он держал книгу знаменитого поэта Бродского «Стансы к Августе». Даша неглупо заметила, что в рождественском костюме Германа содержался белый, красный и синий цвета Российского флага.

Увидев знакомые рожи хмырей-наперсточников в финансовом эпицентре планеты, Герман заволновался. Более того, он просто задрожал. О тайном значении этой симптоматичной дрожи мы поговорим немного позже.

Некогда эти вот хмыри охмурили его на крупную сумму. Он просто не мог не вспыхнуть от совершенно неуправляемой жажды реванша.

И хотя Внуго шепнул ему в тот миг, что проиграть тут можно все, а выигрывать у хмырей, в сущности, нечего, да и неприлично как-то компрометировать постыдной игорной суетой седины Деда Мороза, он тем не менее подошел поближе и стал внимательно наблюдать за манипуляциями залетных фармазонов. Герману сразу стало ясно, что тут у них сегодня включен самый современный механизм мошенничества. О’кей, ответил он Внуго, на хамство и беспредел ответим с позиций благородной силы.

С собой у него было всего две сотни. Вот банковавший хмырь вручил двадцать долларов богатой, судя по всему, японке, явно освобождаясь от невыносимых в Нью-Йорке правил традиционного поведения. Она верно угадала наперсток, под которым находился металлический шарик.

После нее поставил на кон целую сотню второй хмырь. Он тоже, естественно, угадал, и тогда японка, видимо, решила устроить людям с Рижского рынка настоящий Пёрл-Харбор.

Она положила на игровой лоток две сотни долларов. Хмырь банковавший поманипулировал наперстками. Японка накрыла один из них своей миниатюрной ладонью, поскольку у нее – да и у остальных наблюдателей тоже – не было никаких сомнений в том, что шарик расположен именно под ним.

Однако японка, к величайшему своему удивлению, просадила эту пару сотен. Пока она слабовольно боролась с, должно быть, разумными увещеваниями своего Внуго, второй хмырь снова «угадал» и со счастливым видом притырил в портмоне 180 долларов.

Тут же выиграл пятерку турист из новой Германии. Он повторил ничтожную ставку во второй и в третий раз и все продолжал получать свои жалкие пятерки.

Старая дама не удержалась и тоже поставила десятку. Она ее проиграла, поскольку «наперстник разврата» – так она назвала банковавшего хмыря – был отличным психологом. Он понимал, что старая дама в отличие от японки относится к типу людей, первоначально распаляющихся не от выигрыша, а от проигрыша.

Типологическая натура ее была близка к натуре Германа. Герман хотел предупредить ее игровое движение, но она взглянула на него так, как в мифические времена смотрели царственно властные дамы на фаворитов, опрометчиво вздумавших в чем-либо им перечить. Поставив вновь, она не только отыграла – в полном соответствии с игровой стратегией хмырей – проигранное, но и выиграла целый двадцатник. Японка, лишившаяся всех наличных долларов, выложила на лоток приличный пресс иен. Но шарик оказался совсем не под тем наперстком, который она накрыла своей миниатюрной, слегка дрожавшей от волнения ладошкой. Она весьма растерянно стала смотреть по сторонам, явно ища глазами банковский автомат.

Герман, повторяем, имел с собой пару сотен. Он тихо попросил у старой дамы ссудить ему всю ее наличность. Поставил около трехсот долларов.

Все присутствовавшие были абсолютно уверены, что Санта-Клаус накроет рукой левый наперсток. Даже полный идиот нисколько не сомневался бы в более чем очевидном нахождении там заветного шарика.

Так что все ахнули, когда он выбрал наперсток правый и незаметно для окружающих встряхнул его над лотком. Из намагниченного наперстка вылетел металлический шарик.

Надо отдать должное банкомету. Он невозмутимо выложил Герману выигрыш. Второй хмырь, думая, что его никто здесь не понимает, так изощренно материл своего партнера, что старая дама заткнула уши.

Хмырь-банкомет не спешил начать игру вновь, пытаясь проникнуть в намерения громадного Деда Мороза. Затем вяловато задвигал наперстками по лотку, то приоткрывая, то накрывая ими шарик.

Герман поставил в этот раз всего десятку, а турист из Германии и еще кто-то, как говорится, примазались к нему, каждый по паре сотен. Хмырь снял эти деньги, потому что Герман дал ему смухлевать. Так что оба хмыря оставались после этого кона почти при своих.

Японка сказала по-итальянски проигравшемуся в конце концов немцу и глупо вступившему в игру французу, что здесь, на ее взгляд, орудует шайка международных мошенников.

Если бы не жадность, что губит фраеров, не вера в безнаказанный и вечный шулерский успех, а также не жгучая ненависть к этому поганому Деду Морозу, то оба хмыря быстро свернули бы свои манатки и слиняли бы подальше от всегда возможного скандала. Намереваясь сыграть, Герман на глазах у них собрал всю свою наличность. Банкомет по-фраерски откликнулся на губительный зов жадности и начал со зловещим артистизмом манипулировать наперстками.

Герман понял, что сейчас должен сработать финально-убойный вариант мошеннической игры, с тайным исчезновением шарика из-под первого наперстка в замечательно замаскированном отверстии лотка, но при отсутствии еще одного шарика в другом – намагниченном наперстке. Шарик окажется в нем самым быстрым, неуловимым фокусническим образом, если кто-либо заикнется о проверке. Банкомет собрал в пачечку ставку Германа, чтобы в крайнем случае быть готовым рвануть когти с места преступления, пока проклятый Дед Мороз будет шевелить усищами и размышлять, куда же это подевался шарик?

Но Герман успел схватить хмыря за руку, а второго за грудки. Стукнув их лбами, он мрачно сказал:

– Позорите, гниды, перед всем миром Россию! Лишу гражданства в Содружестве Независимых Государств, сволочи!

Хмыри, оказавшись в чужом и чумовом городе не под защитой родной рыночной мафии, были совершенно обескуражены.

Они что-то бестолково лгали о собирании валюты на открытие в Москве брачной биржи для сексуальных меньшинств и на формирование профсоюза нищих партработников.

Герман отобрал у них свою ставку. Затем переломал на глазах толпы лоток и продемонстрировал всем зевакам эффект намагниченного наперстка. Гаркнул на перетрухнувших хмырей, чтобы они немедленно возвратили бабки несчастной японке, на зареванном лице которой была мольба к богам о прощении за посягательство на древние традиции поведения женщин за порогом родного жилища.

Японка счастлива была получить хоть часть проигранного. Увидев полицейскую машину, Герман отпустил обоих типов. Он не простил бы себе предательства соотечественников, отвратительно жуликоватых, но все ж таки драматически одиноких и далеких от компрометируемой ими Родины. Оба фармазона моментально скрылись в праздничной толпе с остатком добычи.

Немецкий турист, столь блистательно начавший игру, и еще несколько лиц, позавидовавших его регулярным успехам, обалдело смотрели им вдогонку.

Герман поспешил увести старую даму и Дашу подальше от места происшествия.

17

Весь остальной день выигрыш не давал ему покоя. Он даже перестал беспокоиться о том, что разминулся с людьми Буша, и не пытался восстановить в памяти его московский телефон. Ясно было, что всем его существом вновь завладела страсть азарта.

Искушение сыграть, но не в какой-то наперсточек, а в рулетку Герман разгонял усилием воли и нечеловеческого чувства долга, не до конца еще потерянного, несмотря на недавние нравственные падения.

Болтая о том о сем с Дашей, он отвлекался от яростной полемики с Внуго и от настырной игровой страсти. Девочка, пребывавшая долгое время в подростковой депрессии, спешила наговориться после своего долгого мрачного молчания.

Она расспрашивала Германа о его бурной жизни в Москве, о Воркуте, забастовках и августовских днях.

Герман признался, что все три дня провалялся в одном кильдиме, где смотрел за большие бабки отвратительные фильмы ужасов. От страха, общего омерзения и вины перед народом он тогда еще пуще запил. Просто не предполагал, смотря эти поганые фильмы, что человек может, скажем, делать сосиски из другого человека, а сам он будет ошиваться в тухлом шалмане вместо нахождения на баррикадах демократии и свободного рынка.

Когда Германа спросили, не хочет ли он побывать в музее, где находится один из вариантов тех самых вангоговских «Подсолнухов», Внуго снова шепнул ему что-то насчет зловредной опасности игры в рулетку вдали от Родины. Передачу об одном из игровых скопищ он смотрел в «Клубе кинопутешествий» еще на Воркуте и думал при этом, что неужели ж придется вот так врезать дуба, залечь в вечной мерзлоте до второго пришествия и ни разу не побывать в жутком и загадочном царстве рулетки?

Продолжая внутренне сопротивляться гибельному соблазну, Герман ответил, что тянет его пройтись с прогулочной целью по знаменитому мосту. Но тут же, против своей воли, спросил, как называется

«Узаконенное на Западе место выкачивания денег из карманов граждан».

Старая дама ответила: «Атлантик-Сити». Герман раскрыл уж было рот, чтобы воскликнуть: «К чертям, пошли лучше на «Подсолнухи»!» – но, к величайшему своему удивлению, произнес по-английски: «О ’кей! Лете гоу!» Даша, кстати, успела научить его нескольким дежурным выражениям.

Это было странно, но Внуго, который должен был бы всячески отговаривать Германа от поездки в Атлантик-Сити, тут же пояснил, что в борьбе с соблазном и азартом всегда нужно применять «Древнейший способ постепенной нейтрализации смертельной отравы».

Решив слегка и исключительно для противоядия поддаться соблазну игры, Герман окончательно лишился морали, воли и здравого смысла. Он отдал себя на волю случая.

Удовлетворенный, Внуго сказал ему: «Вынь из кейса всю зарплату. Она в любом случае – твоя. Остальное непременно оставь дома, чтобы не попасть в замазку, как в Москве. И если уж на то дело пошло, если ты, позорник, тряпка и использованная жвачка, то вали, козел, в Атлантик-Сити хотя бы в виде Деда Мороза. Тебе это там пригодится». – «Зачем?» – поинтересовался Герман. «Не знаю», – ответил Внуго.

Он зашел в свою комнату. Прочитав на бумажке «Евгений», достал кейс из-за портрета Пушкина. Снял резинку с одной из пачек сотенных. Взял оттуда свою зарплату. Попросил старую даму спрятать кейс с остальными деньгами в надежное место. Вновь сказал чистую и горькую правду, что доверяет ей гораздо больше, чем себе и своей памяти.

18

Вскоре он, старая дама и ее зять были уже в казино. В первый момент Герману показалось, что вокруг них вьются люди из команды теле- и фоторепортеров, которые ослепляли его вчера вспышками и задавали вопросы. Правда, в руках у них не было никакой аппаратуры. А то, что газетчики из таблоидов выслеживают русского Санта-Клауса, никак не могло прийти ему в голову.

Взглянув сначала на автоматы, потом на картежные столы и, наконец, на зеленые поля рулетки, Герман почувствовал, что все его существо вновь охвачено знакомой дрожью, пронизывающей в ответственные моменты жизни закоренелых игроков, донжуанов и молодых, прекрасно воспитанных, но не кастрированных псов.

Дрожь эта начисто заглушает в существе мужского пола предостерегающие голоса порядочности, верности любимой даме, здравого смысла и много чего другого, а в породистой и воспитанной собаке инстинкт священного повиновения хозяину.

Сначала идея игры, а потом и сама игра притягивают человека с неумолимой гипнотической силой, почему-то почти всегда побеждающей в нем доводы разума, совести и чувство долга.

А если к тому же человек, немного поначалу проигравшись, берет себя в руки и оставляет попытки проникнуть в тайны своевольного поведения Случая, то он, как это ни странно, вскоре начинает казаться самому себе полным дебилом. На хрена же, говорит ему внутренний голос, ты вообще ввязался в игру? Для того чтобы взять да и бросить псу под хвост бабки? Ты что, мудак, что ли, с Курской аномалии, чтобы мириться с таким вот Криворожьем судьбы?

Но дело в том, что в момент проигрыша – то есть в момент ошеломительного крушения победоносных бухгалтерских расчетов – даже самому гениальному человеку решительно невозможно признать себя идиотом. К тому же идиотом, лишенным веры в силы собственного разума, надежды на свое необычайное везение и, конечно же, любви и уважения к самому себе.

Это странное качество сознания, хитрый этот эффект саморефлексии, видимо, и есть причина едва ли не всех трагикомических ошибок и заблуждений не только отдельных личностей, то есть игроков и политиков, но и всего человечества на протяжении всей его бесноватой истории.

Конечно, даже самому патологическому игроку гораздо легче критически взглянуть на образ своей жизни, а затем и завязать ко всем чертям с игрою как с попыткой постигнуть разумом тайну Случая, чем человечеству воспротивиться однажды инерции рокового движения Истории в тартарары по рельсам и шпалам путей познания.

Не мешало бы всем нам обмозговать, вернее, почуять неслучайность того поучительного обстоятельства, что самоубийственными оборачиваются для человечества как раз самые величественные из всех его научно-технических достижений. Не мешало бы также вдуматься как следует в примеры фантастически странного, хоть и кратковременного, везения в политике таким оголтелым людоедам, как Адольф Ильич, Мао Иосифович и Пол Потович, а заодно и ужаснуться тому, что, прежде чем оказаться банкротами, успевают эти сволочи просадить десятки миллионов чужих жизней.

19

Впрочем, вернемся к нашему герою. Пронизанный той самой могущественной дрожью и взволнованный, как всегда, сладостным предчувствием абсолютной неизвестности, Герман подумал, что казино – это вам не кухонный стол в шалмане, замызганный вшивенькими картишками. Тут даже попасть за всю масть – увлекательно, блин, и даже аристократично.

Фигура Санта-Клауса почти не привлекала внимания озабоченных игроков, но все же кое-кто предлагал ему выпить.

Внуго твердо сказал: «Не вздумай пить, козел, не то с ходу окажешься в замазке!»

Наконец Герману разменяли пару стольников на фишки. Сначала он вник в суть игры, а вникал он во все такое очень быстро. Затем поставил несколько фишек. Цифры и цвета выбирал наугад, сколько-то просадил, но ставил совсем понемногу и совсем почему-то не нервничал.

Солидность самой игры, таинственно-роковой вид рулетки, а также пристойная атмосфера казино доставляли ему истинное удовольствие. До него как бы не доходило, что проигрывает он вовсе не фишки, а бабки, то есть командировочные, взятые к тому же самовольно. После каждой неудачи он обращался к Внуго: «Ну что, игруля, – во лбу пуля, на могиле туз бубей?» Тот безмолвствовал. Герман забыл вдруг о своих спутниках и целиком отдался игре. То есть вновь он пытался вымолить у Случая приоткрытия хотя бы краешка тайны непостижимого его превосходства над человеком в азартных играх.

Поставил снова. Просадил. Резко изменил расположение ума к цифрам 5, 17 и 21. Вновь поставил и вновь просадил.

«Жаль, – растерянно и вместе с тем возбужденно подумал он, – что послушал я сволочь эту, внутреннего подлеца, и не взял с собой все бабки. Приятно тут просаживать. Давно уже придумано, что жизнь есть игра. Бушевские мафиозники кого-то поддели на халабалу – я поддел бы их. А потом – гуд бай и тейк ит изи, бейби, в смысле баланса живого вещества в мировой биосфере…»

Старая дама сказала, что она проклинает себя за тайную свою надежду на то, что Герман отыграется здесь за все прискорбные неудачи на Родине.

Сама она и ее зять тоже прилично попали, хотя были здесь новичками. Внешне, однако, Герман держался молодцом. Это всегда вызывало удивление его партнеров.

Внутренне же он окончательно завелся и наменял фишек на остальные свои бабки.

И вновь почувствовал нечто, напоминающее состояние предельной заводки на всю пружину. Но при этом он старался смотреть на себя со стороны, чего раньше с ним никогда не случалось.

…Сейчас вот его охватит сладостное отчаяние и та восторженно страстная надежда, с которой все неудачники решаются сделать последнюю ставку… о, как близка финальная раскрутка, и нет уже после нее никакого возврата на чрезвычайно горестный, но все ж таки защитный рубеж… о, жгучее пламя готовности поставить на кон руку, ногу, печень, почку, не говоря уж обо всех общественных ценностях и священных идеалах, если бы, конечно, таковые имели самый ничтожный ставочный вес в глазах неумолимых банкометов… о, коварнейшая готовность отдать к чертовой бабушке душу всего лишь за последнюю решительную попытку восторжествовать над мразью ненавистного Случая… вот сейчас крутанется-вертухнется последний раз колесо фортуны… мимо… сапог – в дерьме, сопатка – в копоти… пух и прах, то есть свободное падение в бездну… о, страшный миг тихого умирания надежды на спасительный отыгрыш… лик ее, милый и жалкий, стал вдруг таким ослепительно чистым от согласия с умиранием, что сам ты просто ослеп от этого сияния… ты, дурак, принимаешь желаемое за действительное… тянешься к куче бабок, словно ты их выиграл, а не просадил… естественно, ты вышиблен из игры… и в этот-то вот момент душу твою – так, к счастью, и не заложенную – пронзает боль жизни и судьбы, и над поверженным тобою гуняво глумятся торжествующие демоны соблазна, а Рок игры, высокомерно торжествуя, запахивает на своих плечах черный плащ с золотыми блестками… Тоска… Дерьмо…

Это были чувства и видения, настолько предвосхищающие реальность близкого будущего, что именно предвосхищение враз лишило будущее самого, пожалуй, обворожительного из всех его качеств – неизвестности. И перед внутренним взором Германа разверзлась не бездна сладостного падения в неизвестность, а довольно выразительная адская пустыня бытовой тоски. Там не было ни горизонта, ни небес, ни бескрайних песков, ни следа влаги, ни былинки, ни дуновения стихий, ни мерцания огня – одни лишь стулья, столы, лежанки, банкноты с мелочишкой, трамваи, помойки, пустая винно-водочная посуда, асфальт, картишки, лифчики, непонятно каким дамам принадлежавшие, наперстки, остановившиеся ходики… Там не было даже Времени… Но главное, там все было известно… ВСЕ…

Герман, почувствовав себя совершенно опустошенным, начисто лишился всякого азарта.

Сами деньги моментально обесценились в его глазах настолько, что это могло бы показаться врачам одним из симптомов душевной болезни.

Ко всему происходившему в казино он был теперь абсолютно безразличен. Ему казалось непонятным, зачем люди столь страстно совершают игорные движения и почему каждый из них просто-таки изнемогает от страстного напряга сообщить одноруким бандитам, колоде карт, колесу рулетки – всем, одним словом, бездушным орудиям Случая желанные цифры, квадраты цвета и так далее?

Герман заметил вдруг, что ужасно вспотел. Он встал под золочеными лопастями одного из вентиляторов, развеивавшего в казино не только табачный дым, звуки разнообразных восклицаний и испарения тел, но и сонмы невидимых духов азарта. Ему стало прохладней. Он утер рукавом балахона вспотевший лоб, нос и щеки. И вот тут движение воздуха донесло до его ноздрей еле ощутимый запах духов старой дамы.

Он бы не обратил на них внимания и ни с чем бы их мгновенно не соотнес еще пять минут назад, когда всецело находился во власти игры, странных чувств, мыслей и видений. Но в мозгу его, вернее, в его существе, полностью освободившемся от власти игрового безумия, вспыхнуло не название духов, никак не приходившее на ум, и иные моменты, с названием этим связанные, – но повелительный образ решительных действий…

Тройка, семерка, туз… Мгновенность подобного озарения не имела ничего общего не только со скоростью света, но и с самим понятием скорости. Вспыхнувший в существе Германа образ действий просто вывел его за пределы всесильного измерения, за пределы Времени, навязывающего и людям, и звездам необратимую последовательность действий.

Должно быть, он побывал в пространстве остановленного мгновения, где даже самый ничтожный и слабовольный, но чуткий ко всему невидимому человечишко обретает вдруг свободу властвовать не только над привычкой, но и над хитроумными перипетиями собственной судьбы.

Если бы не желание с почтением отнестись к свыше явленному знаку, не спокойное согласие со всем, этим знаком внушаемым, и не озорство души, бежавшей из плена азарта, то Герман безусловно презрел бы дальнейшую игру.

Так люди, без всякого усилия воли бросившие курить, удивляются впоследствии тому, что некогда курили, и отвращаются даже от умозрительного желания закурить вновь. А ежели и берут в рот сигарету, то исключительно для веселого напоминания привычке о том, что ее нет…

Наблюдавшая за Германом старая дама уже успела просадить всю свою наличность. На лице ее не было ни разочарования, ни смятения. Наоборот, в нем было нечто детское, довольное игрою как игрой, но вовсе не призывавшее Германа ни играть, раз он еще не наигрался, ни вовремя остановиться, пока еще не просажено все до последней копейки.

Все, что у Германа осталось, он с нулевым, так сказать, равнодушием поставил на тройку. Ему было совершенно все равно – крутится колесо рулетки или завлекающе покоится на одном месте.

Неожиданному выигрышу он нисколько не удивился. Мысленно, как существу одухотворенному, сказал тройке: «Спасибо и прощай».

Внуго вякнул в этот момент нечто лакейское, подстраховочное и весьма разумное, но Герман сделал вид, что он его не услышал, и поставил все выигранное на семерку.

Рулетка завертелась. Шарик заскакал на ней, вновь попав во власть сразу нескольких непостижимых сил. Ко всем этим силам, может быть, только один Герман испытывал в тот момент такое равнодушие, словно бы их вообще не существовало в природе вещей.

К выигравшей семерке он отнесся с еще большим равнодушием, чем к тройке, хотя ясно было, что он не только все отыграл, но и оказался в приличном плюсе.

У него также ни на секунду не возникло сомнения в том, что теперь следует все до единой фишки поставить на туза, то есть на одиннадцать, а не на зеро, как подсказал Внуго.

То ли благодаря гравитационному чуду, то ли из-за тайного каприза пространства шарик в самый последний момент медленно-медленно перекатился с какой-то поганенькой цифры, на которой он вроде бы желал окончательно задержаться еще секунду назад, – перекатился шарик на 11. Все вокруг потрясенно переглянулись, поскольку цифра эта снова совпала с цветом.

Да! Самым удивительным для окруживших игорный стол людей было то, что странный Санта-Клаус каждый раз угадывал не только цифры, но и цвет.

Зять старой дамы попытался умолить его слинять и спасти все выигранное. Дело, мол, сделано, культпоход удался.

Но Герман никого и ничего не видел и не слышал.

Крупье уже открыл рот, чтобы объявить о прекращении ставок. В этот миг Герман, не задумываясь, поставил целую кучу фишек на зеро. В глазах крупье, как показалось старой даме, застыла тоска предвосхищения результата, сулящего ему потерю места. Сама она уже достала из сумки нитроглицерин.

Время для Германа, повторяем, как бы остановилось, да и сам он был совершенно недвижим.

Атмосфера в этот момент в казино была неописуемой. Это была даже не атмосфера, а космическая тишина, в которой невозмутимый Санта-Клаус блаженствовал в любовных объятиях самой мадам Вероятности.

Если бы тогда хоть на одно мгновение Герман почувствовал азарт, сомнение, слепую веру в удачу, страх, презрение или ненависть к фигуре Случая и так далее, – то все, конечно, сложилось бы иначе.

Но по-прежнему во взгляде его, устремленном куда-то мимо рулетки и вновь запрыгавшего шарика, было абсолютное равнодушие к происходящему.

Со стороны казалось, что этот русский Санта-Клаус – просто какой-то новейший биоробот, присланный сюда Горби для разорения известного миллиардера, владельца казино.

Вполне возможно, что вообще на всем земном шаре не отыскалось бы в тот момент ни одного человека, который поверил бы в удачу Германа, поставившего все, что у него было, на зеро.

В силу именно этого обстоятельства, а также из уважения к состоянию странного игрока и, разумеется, для своего беспредельного торжества над страстями соглядатаев господин Случай – всегда, должно быть, тоскующий по подлинному людскому равнодушию – взял да и остановил зеро как раз под шариком. Остановил и покорно улегся у ног смирившего его человека.

И был он похож в его глазах не на владыку игр, циркачески запахивающего на плечах черный плащ с золотыми блестками, а на бильярдного шаромыжку, шестерящего по части записи игры и поднесения игрокам кружек пива.

Герман почувствовал вдруг не радость удачи, не восторг от образа разрешения трижды перезапутанных проблем и блаженную беззаботность чувств, а странную трезвость.

20

Выиграл он не миллион, но все ж таки сумму вполне фантастическую для человека, истинно нуждающегося и запутавшегося в сложностях жизни.У выхода из казино ему пришлось все-таки дать интервью пронырливым телерепортерам. У него просто не осталось никаких сил. На самообладание и гениальное презрение к року игры их, между прочим, уходит больше, чем на истерические безумства азарта.

Но тут ему сказали, что СИ-ЭН-ЭН иногда смотрят в России. Тогда он согласился поболтать, но потребовал принести за свой счет из буфета шампанское и коньяк в качестве рождественского подарка для всей болевшей за него публики.

Затем, происходило это уже на улице, он отвечал на какие-то ерундовые вопросы джентльмена с ТВ.

Переводила ему старая дама. На вопрос, как он собирается истратить все эти деньги, Герман ответил, что часть валюты, видимо, пойдет на шахтерский дирижабль ПЕРЕСТРОЙКА.

О том, что бабки на него были им проиграны и пропиты с девушками не самого легкого поведения, он, естественно, промолчал.

Но вдруг, непонятно почему посмотрев на небеса, он вздрогнул, пошатнулся, протер глаза и подумал, что он наконец-то «поехал». Вот оно – началось, а может быть, просто продолжается. А Америка, люди Буша, старая дама, арест дяди Интерполом, восхитительное противоборство с Роком игры и дивное расставание с нею – все это – лишь «Один из трагических результатов последовательных запоев», то есть примитивный делириум.

Прямо над ними всеми бесшумно плыл в празднично голубых зимних небесах белый дирижабль. Но это бы – ладно. Плывет себе одновременно по горизонтали и вертикали «Перспективное в условиях Севера летательное устройство» и плывет. Но во всю длину его огромного, невесомого тела тянется надпись: ПЕРЕСТРОЙКА.

Герман подумал, что если все это не бесчинства белой горячки, то дядя, может быть, ни в чем не виноват, но, наоборот, воздушный гигант построен, несмотря на пропив Германом всех пожертвований. И вот плывет он в небесах, привлекая к российскому свободному рынку западные капиталы и спонсоров, ошалевших от неслыханного консенсуса Запада и Востока, а дядя арестован… Надо сейчас же брать адвоката, который не раз удачно выручал папаш нью-йоркской мафии… Перепулить надо дяде в камеру хотя бы кусок жареного гуся с клюквой, яблочный пирог и четвертинку «Абсолюта»…

Из раздумий Германа вывел голос старой дамы.

– Это реклама нового безалкогольного напитка, рассчитанного на перестройку психики алкоголиков, – сказала она. – Говорят, он весьма эффективен, если человек действительно жаждет завязать. Не лишает ума, но согревает душу. Дирижабль взял курс на Москву. Только в Штатах способны затеять такую гигантскую рекламную вакханалию. Кто-то из здешних туповатых советологов кому-то внушил, что если в России одновременно завяжут хотя бы десять миллионов интеллектуалов, то все там будет в порядке с экономикой, демократией и единым контролем над кнопкой ядерной войны. Лучше бы построили на эти деньги пару лишних консервных заводов…

21

Конец этой истории был таким. На квартире у старой дамы Германа уже ждали люди Буша. Внешне это были вполне законопослушные типы, но руки они держали в карманах кожаных курток и тоже, вроде агентов ФБР, казались генетически близкими людьми.

Один из них, встав на цыпочки, помахал перед носом Германа книгой Иосифа Бродского «Стансы к Августе».

Герман взял его за грудки, поднял перед собой, как всегда в разговорах со вздорными людьми очень маленького роста, и мрачно спросил, где его черти носили вчера в аэропорту, если Буш должен был перезвонить и все сказать насчет Деда Мороза, а также мадам Де Сталь? И почему это у него, козла, не один глаз, как сказал Буш, а два? Бабки целы, но он их получит только при наличии одного глаза, о чем была договоренность еще в Москве…

Люди Буша стали наперебой отвечать, что никакого звонка не было, поскольку в стране – полный завал старой Системы. Они истратили массу «капусты» на частных сыщиков, чтобы отыскать его в многомиллионном городе. К счастью, мама одного из людей узнала по телику вот эту почтенную даму. Остальное было делом техники. До Буша удалось дозвониться только сегодня. Где кейс с «капустой»? С нами, учти, не шутят…

Коротышка же с той самой синей книжкой вынул вдруг из левого глаза протез и чуть не ткнул им Герману в нос – на, мол, любуйся, тут у нас туфтовый шнифт не отличишь от натурального.

Герман, искренне перед ним извинившись, попросил хозяйку дома принести из комнаты кейс с «капустой». Сказал, что взял оттуда лишь свои командировочные. Пересчитайте, сказал, и врежьте мне, джентльмены, расписку.

Вдруг в гостиную прибежала внучка старой дамы. Она закричала с неподдельным ужасом и восторгом:

– Герман, вас вызывает президент Буш! Прямо из Белого дома. Бабушка, Буш спросил у меня, хау ар ю, бейби?

– Ну что, козел, – сказал Герман в трубку, к полному изумлению Даши, – сообщил ты своим людям, во что я буду одет?

– Связи не было даже из Белого дома. Бардак. Что с кейсом? – заорал Буш.

– Все – о’кей, бейби, тейк ит изи. Твои люди стоят рядом. Тейк ит изи, все о’кей. Расписку взять? – Один из людей подошел и крикнул в трубку, что, в натуре, все – о’кей, «капуста» на месте минус зарплата.

– Никаких расписок, – снова заорал Буш, – пора вести дела свободного рынка либо на полном доверии, либо на страхе расплаты за подлянку. Наш кооператив поздравляет всех зарубежных сотрудников с Рождеством! Не тяните с отправкой овсянки, манки, компьютеров и гондонов для деловой молодежи! Страна не может рисковать ее здоровьем…

Мы намеренно опускаем тут описание времяпрепровождения нашего героя в Нью-Йорке, загрузке им пары контейнеров с подарками для дружков-шахтеров и знакомых дам и многое другое из всего того, что может себе позволить путешественник со средствами в пышущем жизнью городе.

Разумеется, прощальный банкет он закатил для всей семьи старой дамы в «Русском Самоваре», хотя сам выпил с симпатичным и эрудированным хозяином этого уютного заведения всего лишь стакан фруктовой водки, настоянной на дюжине экзотических плодов.

Выпив, попросил рецепт для бармена одного воркутинского ресторана, своего старого приятеля. На вопрос хозяина, на чем он будет настаивать водку в вечной мерзлоте, Герман ответил, что уголь вскоре начнут бодать за валюту тропическим странам и вскоре в магазинах образуется завал груш, ананасов, слив, бананов и так далее. Все дело в валюте. Эскимосы Аляски не садятся же за стол без дынь и арбузов. Когда-нибудь и в Воркуте дойдет до этого неслыханного изобилия прогресс продовольственной программы…

22

Люди Буша, между прочим, оказались не мафиозниками, а деятельными торговцами и переправщиками в бедствующее наше «экономическое пространство» многих дефицитных товаров.

Полезным людям подобного типа приходится, к сожалению, – из-за отсутствия в стране законной защиты прав предпринимателей – до сих пор приходится им иногда преодолевать самым уголовным и рискованным образом зверски разорительные налоговые и прочие капканы да мечтать о цивилизованном обществе со старинными, поощряющими торговлю законами и доверием к негоциантам.

В аэропорту Германа провожала вся семья старой дамы. Даша напоминала не ностальгирующего подростка-депрессанта, а обыкновенную неглупую девицу. Германа она уже называла на «ты».

Одним словом, все они расстались друзьями, договорились переписываться, наладить связи фирмы зятя с воркутинскими бизнесменами и так далее.

Напоследок Герман сказал старой даме:

– Вы меня, Вера Аркадьевна, натурально спасли. Теперь я в большом порядке. Клянусь, прилечу опять, но со своим паспортом. Спасибо за «Пиковую даму». Теперь это будет парфюмерией всей моей жизни!

От всего, что хотели надарить ему на прощание его новые друзья, он весело отказался. Но выпросил у Веры Аркадьевны флакон с остатками духов, дивный запах которых начисто позабыл.

Духи эти он выпил однажды, размешав их с квасом и просто загибаясь с похмелья в женском общежитии, утром седьмого ноября, в день, который все мы отмечали с самыми разными чувствами, но который всегда был для многих из нас жизнерадостным поводом вознестись с надеждой, с весельем и с мужеством над абсурдно неустроенным бытом и страдальческими для живых нормальных людей обстоятельствами нелепой советской истории.

МАРШАЛ СЛОМАННОЙ СОБАКИ Из новой книги «Похмельные повести»

Памяти Володи Левина – яростного любителя земных радостей, веселого и верного друга

…живут и исчезают человеки…

(из стихотворения покойного председателя КГБ Андропова)

Замечательная эта во многих отношениях историйка произошла во времена уродливого предолимпийского беспокойства, истерически обуявшего столицу нашей Империи.

Если бы было мне по силам, я с вдохновенной дотошностью летописца засел бы за описание всего с ним связанного – настроений правительственных кругов и обывателя, уродливых гримас подготовки к самим спортивным играм, волнующих ожиданий болельщиков и карманников, крикливых репетиций всякого показушного момента и многого другого, продержавшего в постыдно-комическом напряжении столицу и ее окрестности больше четырех лет. Но кому под силу в наше время воспроизвести пером внимательным и беспристрастным – пером историка – образ поведения закрытого общества, решившегося впустить в себя – из соображений невысокого порядка и не без плебейской зависти к жизни открытых обществ – немного нервозно контролируемого, не спертого свежачка? Решившегося впустить его, чтобы было у нас все, так сказать, как у людей, но тут же очумевшего от принятого решения и превратившего жизнь обывателя в мелкий и вонючий коммунальный ад…

Какое уж тут «внимательное перо», когда муза истории брезгливо отвратила проникновенный свой лик ото всех покалеченных запретами властей российских повествователей, кроме одного лишь изгнанника, да и то мысленно находящегося еще в большем историческом отдалении от современных будней своего умонепостигаемого Отечества и гневно описывающего ужасную, кровавую, тупую, по истине, одним словом, дьявольскую кашу событий полувековой давности, одним из плодов коих и была, кстати, дебильно-помпезная Олимпиада…

Короче говоря, кому – история, а кому – историйка…

Некоторое время перед праздником Первое мая пустую посуду можно было сдать в один момент, без долгих выстаиваний, топтаний, порчи нервишек из-за страха влипнуть до сдачи в перерыв на обед и без трепетаний насчет отсутствия тары под «Байкал» и «двойное золотое».

Произошло это затишье в подобного рода очередищах из-за того, что по столице пронесся смерч убедительных слухов о готовящемся к открытию Олимпиады трагическом повышении цен на крепкие спиртные напитки. В местах скопления обывателей – на пустырях, в подворотнях, в подъездах, в общественных сортирах, в пивных барах, в банях и во многих других местах – появились зловещие намеколозунги: «СТОЛИЦЕ ОЛИМПИАДЫ – ТРЕЗВОСТЬ», «БОРЬБА С ЗЕЛЕНЫМ ЗМИЕМ – ВСЕНАРОДНОЕ ДЕЛО» и так далее.

Обыватель, чуткий к предвестникам стихийных бедствий, решил подстраховаться вместе с теми, кто привык безбожно богатеть на любимой игре правительства с народом в повышение цен на винно-водочные изделия. Таксисты, проводники вагонов, служители общественных сортиров, контролерши кино и танцплощадок, уборщицы безалкогольных закусочных и даже завхозы средних школ и высших учебных заведений, не говоря уж о подпольных бандершах и просто запасливых мелких спекулянтах, бросились раскупать спиртное. Полки магазинов опустошены были за пару каких-то дней. Но вот прошло уже три томительных дня после публикации в центральном органе партии явно предупредительной передовицы, а цены на водку и вина оставались прежними. Покупать их многим стало просто не на что. Повышение цен ожидалось в ночь с понедельника на вторник, поскольку в воскресной «Правде» появилась легко расшифровываемая передовая статья «НЕОТСТУПНОЕ ВНИМАНИЕ ПАРТИИ И МЕСТНЫХ ОРГАНОВ ВЛАСТИ – ЗДОРОВЬЮ НАРОДА».

Многим обывателям, не пропившим еще по каким-то причинам ума аналитического, а также тем фигурам, которые привыкли за годы советской власти подкармливать манию преследования алкоголизма любою пищей, стало совершенно ясно, что правительство, в полном соответствии с модной древнекняжеской, а в те дни – спортивной традицией, сказало своему враждебному народу: «Иду на вы!»

Обыватель как бы занял выжидательную боевую позицию. На улицах не было видно не то что пьяных, но и сколько-нибудь значительно выпивших.

Я лично, как никогда, жаждал быстрейшей развязки всей этой тошнотворной игры, в которую даже многие закоренелые индивидуалисты затянуты бывают не по своей воле, а из-за неуничтожимой и в них таинственной и строгой тяги к воссоединению с народным телом во времена измывательства над вечно страдающим этим телом со стороны либо правительственных кругов, либо сумасбродных идей, либо враждебных внешних сил.

Не могу не добавить в связи с вышесказанным, что несколько десятилетий, прошедших со времен чудовищной Отечественной бойни, довели правительство нашей Империи до такого отчуждения от народа, частью которого оно продолжает являться, несмотря на все свои подлости, глупость и безжалостную социальную жестокость, а также по причине высокого бытийственного порядка, что правительство самозатравленно тоскует по новому моменту восторженного единения с народом в новой какой-либо отечественной бойне.

Правительству, вероятно, видится, как народ грудью встает на защиту самого себя от внешних вражеских сил, защищая при этом и укрывшееся в бункерах правительство, потому что оно является как-никак всего лишь частью сражающегося народного тела, частью целого. И целое это не может больше позволить себе патологически-уродливого отношения к своей части – к правительству, – как это случилось в 1917 году. Тогда, как известно, совершенно обезумевшее народное тело пренебрегло сражениями с силами внешними и им же помогло самоубийственно отсечь от себя правительственную часть, посчитав ее, не без некоторых скороспелых, поверхностных оснований, частью весьма отсталой, а потому и ненужной, вроде тухлой сардельки на лбу или куриных крыльев на заднем месте. Известно также, что за правительство удачно прижилось на месте отсеченного законного в 1917 году. Известно, как иезуитски и насильственно внушает оно народному телу, что с того самого злополучного момента народное тело потеряло историческое право считаться целым, но является навек всего лишь подчиненною частью нового, монолитного якобы, правительственного целого. Известно, с какою параноическою мнительностью и угрюмою ипохондрией ежеминутно борется правительство не только со многими явлениями психологической, а порой и биологической несовместимости себя с народом, но и со слабыми зачатками народных мыслей об этих проклятых несовместимостях. Так что вполне можно понять правительственную оголтелую пропаганду, вдалбливающую народному телу мысленный страх перед нападением на него враждебных внешних сил, тогда как все, по-видимому, делается для того, да и катится почти само собой к тому, чтобы вновь, как в 1941 году, спровоцировать немыслимое испытание для сравнительно добровольно проживающих в нашей Империи и насильно загнанных в нее народов. А уж правительство сделает все возможное, чтобы направить въевшуюся в психику народного тела вину за допущенное в прошлом самоубийственное безумие на бойню с внешними силами, истерической ненавистью к которым оно вот уж несколько пятилеток подпитывает и смехотворно одурачивает обывателя.

Между прочим, олимпийское беспокойство тех дней – вся эта бешеная строительная возня, авральное выселение многих обывателей из центра на окраины под марку Олимпиады, составление списков на интернирование за пределами столицы инакомыслящих и «духовитых» евреев, отработка приемчиков круговой обороны от агрессивных с голодухи провинциалов и просто от любопытствующих ротозеев, всякие перебои со снабжением вперемежку с фантастическими слухами – создавало, повторяю, как бы предвоенную, предгрозовую, истеричную обстановку в залихорадившем городе…

Все сошлось в конце концов так, что всеобщее согласие с неминуемым поражением началось в пятницу вечером. По ТВ показывали фильм венгерских кинематографистов. Названия его теперь уж не припомню. В ряде сцен герои напропалую, чего давно уж не было на экранах, врезали то сливовицу, то коктейли, то шампанское и пиво. А незадолго до развязки отрицательный герой фильма – инженер и метатель диска, рекордсмен своего города – врезал ни с того ни с сего стакан коньяку без какой-либо закуски и направился с повинной в местное КГБ, чтобы сознательно признаться в попытке похищения чертежей засекреченного суперпланера по заданию врагов родной страны, всего мира, а главное – Олимпийского движения.

Нам стало ясно без слов, что повышения ни в коем случае не будет в ближайшее время, потому что перед повышением таких фильмецов не прокручивают. Перед повышением обычно прокручивают старую ленту «Тринадцать», про красноармейцев, изнемогающих от жажды в пустыне, но продолжающих, несмотря на это, борьбу с афганскими басмачами, как бы намекая сегодняшнему расхлябанному обывателю на необходимость сдерживания жажды выпить в период обострения международной напряженности. Помнится, при Хрущеве показали за три дня до повышения фильм про генерала Карбышева, облитого фашистами водой и превратившегося в ледяной столб, но не пошедшего по предательскому пути генерала Власова. Тут уже был явно двойной намек. Не заливай, обыватель, глаз до переохлаждения тела в зимний период и учись одновременно, как сохранять монолитное единство с правительством в годину суровых испытаний… А цену на водку мы повысим, чтобы тебе легче было это делать. Так-то вот…

Короче говоря, кое-кто, не выдержав все же боли разочарования в безумной игре с торговой сетью и иных терзающих душу чувств, начал распив запасов еще с вечера, сразу после фильма-намека. Но многие не потерявшие рассудительности обыватели решили как-то дождаться утра. Решили проанализировать передовицу субботней «Правды».

Утром у газетных киосков, задолго до завоза партийной печати, выстроились огромные тревожно-мнительные очередищи. Они были почти беззвучны в отличие от винно-водочных и пустопосудных очередищ. Не дзинькали, действуя на нервишки, бутылки в карманах, пакетах и авоськах…

Вот прибыла наконец газетная отрава. Вмиг разобрана вся «Правда». Обыватель, придержав дыхание, заглядывает в нее с жалким азартом и надеждою, переходящей в немую мольбу, как заглядывает в последнюю сдачу картишек неописуемо проигравшийся прощелыжка… Все затем расходятся в одиночку либо пылкими группками, кто куда.

«ЖАЛОБАМ ТРУДЯЩИХСЯ – ЗЕЛЕНУЮ УЛИЦУ» – так озаглавлена была свежая передовая «Правды». Ни о каком повышении цен на спиртное, конечно, не могло быть и речи после такого страстного отношения правительства к широким народным претензиям и неумолкающим воплям. А передовица «Известий» как бы лирически дополняла путеводную декларацию главного органа: «КУРОРТЫ – КУЗНИЦЫ ЗДОРОВЬЯ НАРОДА».

Это был явный намек на то, что слухи о повышении – зловредны и что обыватель может по-прежнему отдыхать и развлекаться так, как ему вздумается, поскольку он продолжает оставаться кузнецом своего счастья вплоть до отмены этого замечательного положения при коммунизме за полной его ненадобностью…

Таков вкратце фон, на котором развивалась трагикомическая историйка моего знакомого. В тяжкие минуты полного безденежья кое-кто из нас – жильцов огромного «номенклатурного» дома, не имевших, правда, такого уж прямого отношения к могущественной прослойке бывших и нынешних придурков, – пользовался «банкирскими», вернее, ломбардными услугами моего знакомого. У него всегда можно было перехватить до получки несколько рубчиков, заложив что-нибудь на вполне приемлемых и не унизительных для личности ростовщических условиях. Но об этом и об остальном – чуть позже.

Знакомый мой получил философское образование в МГУ. После окончания университета ему удалось благодаря отцовским связям устроиться преподавателем марксизма-ленинизма в закрытый кулинарный техникум, готовивший специалистов для номенклатурных столовых и для работы за рубежом. Соответственно, в техникуме имелись профилирующие отделения – поваров и профессиональных разведчиков-отравителей.

Все беды моего знакомого начались со странного и вяло протекавшего раздвоения личности. Выражалось оно в том, что поварам он преподавал только марксизм, а кулинарам-токсикологам – ленинизм. Это было замечено начальством, но оставлено без последствий, поскольку мой знакомый считался крупным специалистом по преподаванию всем остоебеневшей дисциплины. Кроме того, он с детства был абсолютно тупым защитником нашего бездарного режима, и некоторые странности его ума начальство относило к «философским штучкам затруханных интеллектуалов»…

Он был не женат. Любил попьянствовать задумчиво и в одиночку.

И вот однажды мой знакомый вышел с похмелья на Лубянскую любимую свою площадь с плакатом «ВСЕМ ДИССИДЕНТАМ – СМЕРТЬ ФИЗИЧЕСКУЮ И ГРАЖДАНСКУЮ». Начальство некоторое время с туповатым благодушием поглядывало из венецианских окон злодейского учреждения на самозародившуюся в глубинах чьего-то верноподданнического сердца демонстрацию. Затем кому-то из трезвомыслящих чекистов пришло в голову, что никакая не демонстрация это одинокого пикетчика, но злонамеренная провокация. Цель ее – публичное доведение до абсурда главного и заветнейшего желания правительства, которое оно, по причинам от него не зависящим, никак, к сожалению, не может не только решительно реализовать, но и высказать вслух с ленинско-дзержинскою прямотою.

Знакомый мой провалился тогда, в полном смысле этого слова, под землю, поскольку взволнованно топтался возле памятника рыцарю революции. Чьито руки и затащили демонстранта в потайной люк в подножии кровавого монумента, через который обычно подкладывались к нему свежие гвоздики, розы и хризантемы, но не белого, а иного, обожаемого палачами-ленинцами цвета…

Историйка эта была чисто швейковской. Философ никак не мог доказать, что он «все это – искренне, дорогие товарищи».

Кому-кому, а начальству из злодейского учреждения все было известно, как говорится, до слез насчет действительных умонастроений и сердечных привязанностей всего поголовно обывателя Империи.

Он препровожден был в психушку, где вместе с известными диссидентами кушал, по его выражению, психотропное дерьмо, подключался к электрификации всей страны, избивался санитарами, деморализовывался и лишался сразу нескольких маний, неожиданно обнаруженных видными специалистами. Он также заводил сомнительные знакомства с теоретиками инакомыслия в курилке психушки. В полном с ними согласии мой знакомый подписывал послания к Эйфелевой башне, Биг Бену и статуе Свободы о варварской, омерзительно преступной манере принудительного лечения инакомыслящих и беспринципного навязывания им средневековых диагнозов.

Втайне же от подписантов он пересылал куда следует добавления к письменным протестам. Он добавлял, в соответствии с основной своей идеей, что принудительное лечение не только преступно, но и полностью абсурдно, не говоря о том, что оно дискредитирует нашу страну на международной арене в период напряженного одурачивания зарубежных сторонников разрядки… «Никакого лечения, товарищи. Диссидентам – смерть физическую и гражданскую».

Лечащие врачи внутренне соглашались с общим тезисом моего знакомого. Однако упорное отстаивание им примата смерти гражданской над физической по-прежнему весьма беспокоило. Тезис в таком своем виде тонко подтачивал не отмененное правительством и главным идеологом партии Сусловым положение о том, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, поскольку, во-первых, идеалистическая попытка узаконения возможности двух смертей активно внушала целому ряду враждебных лиц нежелательную надежду на то, что смерть вообще перестает быть неминуемой, а следовательно, в общественной жизни все дозволено. На это, разумеется, ни партия, ни правительство с вверенными ему психиатрами пойти не могли. Во-вторых, принятие вредительского примата «гражданки» над «физухой» – как фамильярно именовались оба этих вида смерти в диссидентских кругах – явно приоткрывало кое-какие лазейки для тех, кто вознамерился бы инакомыслить физически после смерти гражданской. Этого никак не могло бы случиться, если бы физическое уничтожение инакомыслящих решительно опережало бы вполне либеральное стирание их как граждан с лица нашей земли.

Такой, в общих чертах, была логика правительственных эскулапов, вправлявших мозги моему знакомому, от которой он окончательно свихнулся.

После перенасыщения головного, спинного и даже костного мозгов психотропной дрянью он предстал, наконец, перед членами приемно-выпускной комиссии. Там он, с чувством благодарности партии и правительству, признал абсолютную и относительную правоту лечащих врачей и дал подписку употреблять свой злополучный призыв лишь в радикально измененном виде, да и то непременно с разрешения местных органов власти.

Он также отказался от варварского призыва «прекратить лечение инакомыслящих, взяв упор на уничтожение оных с последующей передачей их коек антиалкогольным медучреждениям». Кроме того, искренне пообещал укротить дерзкую свою манию руководства мировым коммунистическим движением.

Слабою, дрожащею рукою мой знакомый накарябал, по просьбе лечащего врача, заключительную фразу этой вот фазы истории своей болезни, на которою из его рта капали дебильные слюни: «ПРИНУДЛЕЧЕНИЕМ ВОЗВРАТИМ ИНАКОМЫСЛЯЩИХ К ГРАЖДАНСКОЙ И ФИЗИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ».

После всего этого знакомый мой был освобожден и одновременно уволен по инвалидности из техникума. Однако навязчивая его идея не была на самом деле уничтожена принудительным лечением. Она себе жила в обиженном и значительно ослабленном действием бездушной химии мозгу, жила, продолжала изводить его и замысловато, чисто шизофренически саморазвивалась.

Мне жаль было больного, хотя к правительству, негласно разделявшему бесчеловечную идею моего знакомого, внушившему ему в конечном счете идею эту, но не признанному в международных кругах ни безумным, ни преступным, я почему-то не мог относиться без ужаса и бессильной, брезгливой ненависти.

После лечения выглядел мой знакомый раздерганной развалиной. Денег на продолжение жизни ему вполне хватало, потому что отец его, бывший начальник Воркутинских лагерей, полностью был парализован, безвыходно находился в кровати и смотрел сквозь пальцы, как сын распоряжается генеральской пенсией и различными предпраздничными пайками.

Распоряжался же он всеми этими заслуженными в многолетней борьбе с народом дарами весьма предприимчиво. Деньги без смущения давал в рост, но под вполне благородный процент, под залог брал только партбилеты, ордена Ленина, Победы, золотые геройские звезды и всю антисоветскую литературу. Брал ее исключительно для того, чтобы сжечь, если она вовремя не выкупится диссидентом. Брал и антиквариат.

К антиквариату знакомый мой пристрастился в ту пору, когда всесильный его папашка безбожно драл взятки с родственников именитых заключенных за посылки с различной жизненно важной на Севере «бациллой», с лекарствами, витаминами и чесноком.

Поражали меня всегда странный рабочий девиз «закладывающего – не закладывают», замечательная практическая сметка моего знакомого при многочисленных ростовщических операциях и обострившееся в нем после лечения знание советской жизни. Например, под заклад партбилета он никогда не давал больше трешки на недельный срок. Однако мог дать и пятерку, но только в том случае, если закладывавший как-то доказывал, что на такое-то число в министерстве назначено закрытое партсобрание, или предъявлял повестку с вызовом в райком партии на разбор персонального дела.

Кандидатские и докторские дипломы, удостоверения заслуженных мастеров спорта СССР, значки лауреатов государственных премий, именное оружие времен Гражданской войны и порнографию, ради поправки украденную юными алкашами у выездных родителей, знакомый мой и в грош не ставил, поскольку вся эта ненужная, в сущности, дрянь подолгу не выкупалась некоторыми опустившимися обывателями.

Кстати, самую большую сумму из когда-либо выданных – одиннадцать рубчиков – получила однажды за усыпанный диамантами орден Победы запойная в тихую тряпочку домработница отставного одного маршала, тетя Нюся. Это была всеобщая любимица деклассированных жильцов нашего многоэтажного «номенклатурного» дома на Фрунзенской набережной. Пила она зверски еще со времен войны. Но однажды в доме хворавшего маршала наложено было жестокое табу на все спиртное. Для пущей охраны табу родственники маршала выдрессировали в питомнике КГБ злющего и нервного эрдельтерьера. Учуяв чекушку в маршальской заначке или в закутке тети Нюси, он просто выходил из себя, мог укусить за что попало даже непьющих членов семьи и рыскал по всей квартире, словно безумный участковый, с заливчатым воем, пока не на-ходил заначку и ее при нем не выливали до последней капли в сортир.

Так что тетя Нюся, затравленная Алкашом – так звали умное животное – и жившая, как при коммунизме, то есть на полном обеспечении, но без выдачи на руки денег, вынуждена была закладывать перед запоями и после них особо ценные маршальские регалии моему знакомому. Она и ночевала в запойные дни у него на квартире. О появлении ее в доме маршала не могло быть и речи до полного отрезвления, похода в парную и дезодорирования всего организма от сивушных миазмов народными средствами. Алкаш натаскан был так, что при заходе любого человека в квартиру, включая маршала, вскидывал передние ноги на плечи и сдержанно поначалу рычал: «Дыхни, сволочь!»

Если от человека этого чем-нибудь разило, Алкаш, не будучи вовремя уведенным на балкон, отходил от разившего, затем с разбега вновь бросался ему на грудь, толкал, валил на пол и, брызгая в лицо густой, с виду пивной пеной, бешено вылаивал что-то непримиримо антиалкоголическое. «Переключить бы этого зверя на борьбу с брежневской коррупцией, – любил первое время говаривать маршал, начальственно наслаждаясь конфузом какого-нибудь непросыхавшего гостя или тети Нюси, – давно бы уж имели ракетно-ядерное превосходство над США».

Но в конце концов от Алкаша в маршальском доме со-всем не стало жизни, а уморить пса, как не раз предлагал дружок хозяина – первый зампред госкомитета по охра-не окружающей среды, было невозможно: маршал враз запил бы с тетей Нюсей, и его хватила бы последняя, обещанная «убийцами в белых халатах» кондрашка. «Вот пройдет 35-летие со дня Победы, – втолковывали маршалу в отделе пропаганды ЦК КПСС, – и пей тогда сколько в тебя влезет. А на торжествах ты нам нужен. Ты у нас все еще живой символ войны и победы. Молодежь ведь наша собирается не воевать, а котелки в окопах выменивать у американа на джинсы и наркотики… Уважь…»

Все эти подробности я рассказываю не ради свойственной авторам прозаических произведений болтливости, но для того, чтобы обрисовать нашу историйку со всевозможных сторон, тем более талантливая, натасканная собака играет в ней не последнюю роль.

Однажды, после того как в День Вооруженных Сил все многочисленные гости вынуждены были пить заместо коньяка болгарский виноградный сок и шведское какао из «Березки», терпение маршала лопнуло. Он намерен был загладить свою вину перед старыми боевыми товарищами, чтобы пили они что хотят и сколько хотят, а не вжимали бы головы в плечи, словно от пронзительного воя «юнкерсов», от рычания сующего свой нос в фужеры «поганого курчавого господина на четырех лапах».

Тетя Нюся пристроила собаку к моему знакомому, заплатив ему из маршальских денег целых десять рубчиков за беспокойство и уборку возможных экскрементов. Выводить Алкаша на бульвар в первомайские дни было совершенно немыслимо. Аллергия собаки к алкоголю была такой мощной и стойкой, что ее просто начинало пошатывать на улицах столицы во времена всенародных празднеств от массового сивушного перегара. Она не имела даже сил поднимать правую заднюю ногу у пограничных столбов на своей территории, не то что свалить наземь какого-нибудь невинного гуляку.

Разбитый параличом начальник Воркутинских лагерей, увидев пса, попытался улыбнуться, но лицо его, и без того передернутое сикисьнакись после удара 5 марта 1953 года, так раскосорылило, что на Алкаша это произвело замечательно веселое впечатление. А главное – его успокоило и обрадовало отсутствие в квартире запахов спиртного. Парализованный генерал, естественно, не употреблял, а знакомый мой предупрежден был врачами, что алкоголь в смешении с транквилизаторами бросает в многолетнюю кому.

Одним словом, все эти существа неожиданно привязались друг к другу. Мой знакомый – и до принудлечения страшно одинокий человек – мог часами пороть Алкашу разную чушь насчет тайного сговора правительства с инакомыслящими, целью которого было постепенное уничтожение советской власти. А бывший гроза Воркутлага погружался в идиотическую дремоту, когда Алкаш сонливо пристраивался у него под боком.

Мне-то кажется, пес до того поражен был непохожестью двух человеческих типов мужского пола на всех остальных, встреченных им в жизни, что без памяти влюбился в них обоих. Это действительно была натуральная влюбленность, захватывающая развитое более-менее органическое существо до полной завороженности и сладостного обмирания зрения, слуха, а в нашем случае – и нюха. Чувство осязания, замечу, необыкновенно при этом раздражается, словно исполнительный служащий, почему-либо вынужденный вдруг взять на себя функции нескольких неудержимо загулявших коллег.

Влюбленное существо просто не может порою просуществовать и пяти минут без прикосновения к очаровавшему его объекту, потому что прикосновения эти становятся единственной его связью с миром из-за пребывания в глуповатом обмершем состоянии прочих чувств. Без нежных и, на первых порах, невинных прикосновений очарованное существо либо себя чует какой-то тряпкой, выброшенной за ненадобностью из среды обитания, либо начинает принимать весь мир за крайне неудовлетворительную иллюзию.

Алкаш часами мог лежать под боком у неподвижного генерала МВД, с упоением глядя на его перекособоченную наружность и потыкивая изредка нервным, сухим от повышения температуры во влюбленном теле носом в неподвижную его щеку или в бесчувственное плечо. Восприняв как-то там прикосновения пса, генерал выпучивал правый глаз, почти потерявший уже человеческое выражение, в попытке выразить то ли важную мысль, то ли ответное чувство. Из левого же, полуприкрытого омертвевшим веком глаза, из высохшего, словно водное устье в пустыне, угол-ка его начинали скудно слезиться слезинки. Тогда пес осторожно и с сердечной болью слизывал их с чуть оживших морщин окаменевшей щеки, повинуясь некой властной природной, но, вполне возможно, надмирной Силе, восполняющей беспредельно находчиво, хотя зачастую, на наш взгляд, беспредельно неразборчиво, недостаток тепла жизни в одном существе нежным и бурным переизбытком его в существе другом.

Несчастный паралитик сходил уже под себя, но пес, не чуя едкой вонищи, все старался растормошить его, все подтыкивал трогательно носом, все тихонько повизгивал, вызывая на разговор и пребывая, как бы то ни было, в некотором недоумении насчет необычности положения неподвижного человека.

Знакомый же мой наблюдал за всем этим торжеством всемирного любвеобилия с таким, как ему казалось, видом, с каким великий Ньютон посиживал, бывало, на берегу океана Истины. То есть вид у него был совершенно шизофренический – вид человека, ошибочно, к своему не-счастью, возомнившего себя мыслителем-практиком марксистско-ленинского типа и осененного наконец какой-то блистательной идеей, близкой к основоположениям резкого и решительного характера.

Пес, когда ему слегка поднадоедало безответное состояние генерала, спрыгивал на пол, усаживался перед моим знакомым, оцепеневшим в мыслительном трансе, и терпеливо, с глубоким любопытством наблюдал за лицом его, выразительно реагировавшим на все, что происходило в искалеченном мозгу – на перипетии рассудительного порядка и сонмы никому не ведомых видений.

Лиц, подобных лицу моего знакомого – философа, повторяю, по образованию, – наблюдательный пес сроду не встречал в доме маршала, потому что на физиономиях отставных, да и многих действующих доныне высших советских военачальников можно заметить все – отвращение к послесталинской мягкотелости, чисто сексуальную страсть приказывания, патологическую жажду уничтожения каких-нибудь вражеских войск, муки боления за отечественное фигурное катание, непреходящую служебную обиду, святую память о штабной и окопной озверелости и многое другое, всегда имеющее отношение к житейским заботам безработных профессионалов бойни, – но только не следы напряженной умственной деятельности.

Правда, не угасавший в глазах боевых сподвижников маршала угрюмый огонек вполне мог бы показаться Алкашу приметою работы отвлеченной мысли, хотя была это всего-навсего примета вечного желания поддать, сдерживаемого вездесущим нюхом «поганого курчавого господи-на на четырех лапах».

Заметив осмысленное выражение пса, мой знакомый счел возможным поделиться с ним основной, озарившей мозг философской идеей. С нею мы познакомимся чуть позже.

Мне лично не понять, каким именно образом воспринимают способные животные отвлеченную человеческую мысль, тем более мысль человека помешавшегося, но Алкаш явно был поражен одной изящной логической фигурой, выложенной ему моим знакомым в порыве неудержимого вдохновения. Он запрыгал вокруг него, восторженно рыча и так лая, что в стену бешено забарабанил прикладом именного автомата генерал-полковник танковых войск Драгунский, который, кстати, и назвал однажды с похабной угодливостью ненавистного ему пса «поганым курчавым господином».

Отставной этот деятель являлся лидером всесоюзного антисионистского комитета советских евреев и давно уже ненавидел свое происхождение, считая прекрасное это, как и любое иное, происхождение не происхождением вовсе в своем исключительном случае, но тяжкой, почет-ной и ответственной партийной работой.

Побарабанив прикладом, генерал-полковник начал орать через балкон: «Вы у меня насидитесь еще там, где следует… прекратить лай во время Первомай… обнаглели сволочи… перрредавить всех…»

Моего знакомого все это взбесило. Он не выдержал хамства «солдафонской сволоты – этого говна-в-себе, как выражался Кант», выскочил голышом на балкон и забазлал в ответ на генеральские оскорбления: «Ничтожество, чуждое коагнисцированию абстрактных идей в сфере пластики… я харкаю со своего базиса на все твои надстройки… говно собачье и собачачье…»

В общем, ответные вопли моего знакомого, сопровождаемые солидарным захлебывающимся воем Алкаша, были беспорядочными и крайне грубыми. На балконы повысыпали уже славно поддавшие жильцы нашего «номенклатурного» дома. Показался даже Каганович, избегавший обычно демонстрации на публике каких-либо затаенных политических чувств, но дававший иногда понять, что они у него все же имеются. Из-за плеча Кагановича выглядывали с коммунальным любопытством Маленков и Шепилов. Первого мая они непременно визитировали к дружку по фракции и обсуждали за бутылочкой хереса перспективы международного рабочего движения. Эти трое намекнули всем своим видом, что уж при них-то подобное разгильдяйство было бы немыслимо, и быстро удалились, так как строго придерживались положения подписки о неучастии в публичных мероприятиях.

Скандал разгорался, потому что мой знакомый запустил куском пайковой болгарской брынзы в генерала Драгунского, успевшего уже скинуть с плеч голубую пижаму и надеть густоорденоносный китель. Генерал остервенело заорал – как-никак он был председателем антисионистского комитета: «Сионист!.. Тунеядец!.. Диссидентишко!.. Антисемит!..»

Скандал утих, когда на балконе показался поддавший маршал. Его поддерживали под руки какие-то важные шишки, при виде которых отретировались с балконов даже замминистра финансов СССР, директор рыбного объединения «Океан» и заведующая отделом врожденных уродств ВНИИ КРАСОТЫ, старая большевичка Фофанова.

«А-алкашенька ты ма-ая», – увидев слишком умного своего пса, заорал маршал и начал вырываться из рук дружков, как бы пытаясь устремиться по воздуху на соседний этаж, чтобы принести жрецу трезвости извинения за вынужденное изгнание из родного дома.

Тут тетя Нюся пьяно запела «…такой са-абаки не видал я сроду-у». Алкаш, набравшись за каких-то десять минут различных алкогольных миазмов, уже не лаял, не выл, а бессильно и гневно икал. От спазм брюхо его так и подводило под самые ребра. Хвост его походил при этом не на бодренький, вздорный, словно отрастающий от радостно-го виляния обрубок, а на вяловатый большой палец старой шерстяной варежки.

Мой знакомый, у которого, кроме всего прочего, имелся острейший «синдром Кшесинской», начал, воспользовавшись моментом, декламировать какую-то ленинскую галиматью о советской демократии как высшем типе подлинного народовластия. Выступление сопровождалось всемирно известной картавостью, энергичными вскидываниями злобной, карающей ручки и еще кое-какими фиглярничаньями, навек причисленными к нашим отечественным святыням.

Высыпавшей на балконы номенклатуре вмиг стало до того скучно и стыдно, до того обострилось в ней вдруг чувство раздвоенности, что вся она, словно по команде, сделала два шага назад – с балконов в квартиры – для немедленного возлияния и приведения себя к виду целостному и приятному.

Мой знакомый сразу сник, а пес скулил и взвизгивал, говоря хозяевам, что они – говно кошачье и плевать он теперь хотел на них, потому что бесконечно очарован неподвижным человеком, кладущим под себя, а перекособоченная его физиономия с окаменевшей кожей, с кожей до того безжизненной, что на ней даже борода прекратила регулярное отрастание, милее ему всех ихних нетрезвых, блуд-ливых, вечно жрущих что-то, вечно что-то вякающих, осклабляющихся бессмысленных рож… а за возможность си-деть, пусть даже на голодное брюхо, и с безумной жаждой опрыскать любой, даже чужой, фонарь, сидеть и смотреть на другого человека, у которого в голове происходит странная, бросающая все тело в прелестные мурашки работа, – за возможность такую плевать ему с этого этажа на колбасные обрезки, антрекоты с кровью и берцовые кости ланей, угробленных на охоте… плевать…

Тут Алкаш, то ли ради вызывающего протеста, то ли повинуясь настырному зову нуждающегося естества, а скорей всего, из-за того и другого вместе – как это случается иногда и у людей, наделенных бессмертною памятью о политическом поведении человека в здоровые древние времена, – решительно приблизился к решетке балкона, задрал мелко дрожавшую от нетерпения лапу и прерывисто ссыканул вниз. Ссыканув, очарованно взглянул на человека, имевшего в голове невообразимое количество отвлеченных мыслей, а потому и застывшего в этот момент от одной из них с видом задумчивым, почти неземным, но вместе с тем ужасно решительным, с таким примерно, с каким повсеместно забронзовел, замраморел, зачугунел, загранитился и загипсовел любимый его учитель абстрактного мышления.

Вид этот произвел что-то чрезвычайно бурное в организме пса. Он восторженно и громко произвел звук, считающийся некоторыми вконец обесчеловеченными технической цивилизацией и неорганической властью обывателями крайне неприличным даже для беспородных собак и домашних кошек. Мой знакомый при звуке этом вздрогнул всем телом, словно тихая лошадь от внезапного при-косновения, стряхнул с мозга наседавшую слишком уж навязчиво премилую абстракцию, возвратился к действительности и философски сказал собаке: «Поссать да не перднуть – что свадьба без гармошки».

Надо сказать, что был он большим любителем и знатоком народной мудрости – пословиц, поговорок и похабных прибауточек. Они периодически выметали из его больного мозга весь тлетворный мусор умственных отвлеченностей. А не будь в природе этих превосходных уборщиков и вычистителей, то и не видать бы ему сроду временных оздоровительных возвращений к приблизительно человеческому состоянию…

Так вот, пес до того осчастливлен был интеллектуальным отношением к нему, так сказать, на равных и смыслом чудесной, на его взгляд, как, впрочем, на взгляд любого нормального человека, жизненной мудрости, что приблизился задом к решетке балкона, присел и задумчиво сосредоточился перед началом благородного действия одного из самых восхитительных устройств органической жизни на Земле. Правда, робея, подобно космонавтам, ужасного отдаления от ее поверхности, он со страхом и надеждою взглянул на моего знакомого. Он весь дрожал, устремив к нему взгляд, полный мольбы и жажды руководства собою. Мой знакомый с неподражаемо глубоким пониманием дела поджал губы и величественно кивнул головой. Алкаш закрыл на миг глаза – спасительная эта гримаса мгновенно роднит в известные моменты все живое, находящееся на разных уровнях развития, – чтобы, зажмурясь, отважиться на новый, неведомый ранее опыт высотного отправления большой нужды. Зажмурившись, быстро и мощно отбомбился, как говорит бывший командующий нашей стратегической авиацией после того, как, прервав внезапно игру и передав костяшки «козла» Кагановичу, возвращается из домового бомбоубежища, давно загаженного доминошными пенсионерами.

Не могу не заметить тут, что разнузданное поведение бывшего командующего армадами бомбовозов и прочих его партнеров по забиву «козла» хоть и возмущает многих жильцов нашего дома, хоть и внушает оно им отвращение и гигиеническое беспокойство, но не подвигает, однако, ни на открытые протесты, ни на тайные жалобы. Наоборот, такое вот «насирательское» отношение, безусловно, высокоосведомленных лиц именно к бомбоубежищу сообщает обывателям, воротящим свои капризные носы от подземного смрада, весьма оптимистические надежды на то, что ядерного нападения США на предолимпийскую столицу в ближайшее время, видимо, не ожидается.

Но вернемся к собаке. Явно обладая умом аналитическим, а оттого и любопытным, Алкаш, отбомбившись, молниеносно повернулся вокруг себя на сто восемьдесят градусов, чудом протиснул голову промеж балконных прутьев, разинул пасть и с волнением, природа которого для меня непостижима, с прямо-таки космическим холодом в сердце устремился взглядом за своими желто-бурыми «бомбешками», чтобы ни в коем случае не прозевать момент их приземления. Мой знакомый тоже наблюдал за их свободным падением со все глубже и глубже проникавшими в его душу тоскою и унынием – этими предвестниками беды внезапной и непоправимой.

Всего какое-то ничтожное количество времени продолжалось падение злосчастных «бомбешек», но его вполне хватило для всего неотвратимо последовавшего в дальнейшем.

В вечно философствующем мозгу моего знакомого едва успела промелькнуть пронзительная, жалостная, резко антидетерминистская мысль насчет «практической необходимости предварительного отсечения нежелательных следствий от некоторых удивительных причин»*, как на балкон второго этажа выскочил вдруг форменный бугай – директор закрытого спецгастронома Гознак Иваныч. Он свесился через перила, чтобы половчей изловить подкинутый супругой ненужный ей – дуре – зонт, и вот тут-то собачьи «бомбешки» шмякнулись прямым попаданием, правда, задев слегка левое ухо, на тройной его бычиный загривок. Звук, раздавшийся при этом, был необыкновенно смачным, громким и объемным, какой бывает обычно при пощечине, влепленной вам или вами в удачной акустической обстановке. Мелкие ошметки «бомбешек» отрикошетили в стоявших позади Гознака Иваныча гостей и частично полетели вниз, прямо на супругу пострадавшего, а также на флаг нашей сверхдержавы, вывешенный по случаю праздника над подъездом…

* Из письма моего знакомого, пересланного с подкупленным санитаром.

Мой знакомый, хоть и был он в совершеннейшем ужасе и смятении всех чувств, хотел было благородно отстранить пса от всего этого дела, с тем чтобы взять на себя как на человека официально невменяемого собачью неумышленную вину. У него уж и версия вполне приличная обмозговывалась в голове насчет «подлинно свободного падения тел в условиях развитого социализма, находящегося в пер-вой фазе коммунистической формации»*.

Все, разумеется, происходило гораздо быстрей, чем я излагаю. Алкаш от какого-то там неведомого изумления не оповестил, как обычно, весь мир восторженным лаем: «Свершилось!» – но рвался понять происшедшее. И если бы он был столь же узок в плечах, как борзая – практически плоская собака, – то и шлепнулся бы наверняка следом за своими «бомбешками» на чью-нибудь невезучую голову.

Мой знакомый начал выдергивать пса с балкона, но то ли к голове его, застрявшей промеж прутьев, прилила от этого самого изумления кровь, что иногда делает голову намного крупнее, а уши растопыреннее, то ли он намеренно упирался каучуковыми подушечками лап в бетонное покрытие – выдернуть его никак не удавалось. Чувствовалось, что всеобщее изумление, породившее на какое-то время мертвую тишину, вот-вот разорвут первые звуки жуткого скандала. Мой знакомый схватил пса двумя руками за обрубок хвоста, но тот вилял им так сильно и самозабвенно, что знакомого моего просто начало мотать, словно тряпку, из стороны в сторону. В этот миг, полностью соответствуя положению истории своей болезни о «периодически наступающих потерях чувства реальности», он завопил: «Па-а-апа!..» Ответа не было…

Гознак Иваныч, – прошло всего-навсего несколько секунд после прямого попадания, – все еще свесившись вниз, тоже пребывал в некотором изумлении и даже благодушно подумывал, что гость начал шутливо пошаливать. Ватага дружков за спиною Гознака Иваныча задыхалась уже от первого спазма беззвучного хохота. Подумывал он: «Какая же бестия, лярва, понимаешь, печеночным паштетом меня поцеловала?» Но приблизительно знакомый запах враз заставил его мотануть бычиным загривком – сшибить к чертям какую-то дрянь. Супруга Гознака Иваныча успела на этот раз увернуться от попадания, и до нее до первой дошел наконец смысл случившегося…

* Из того же письма.

Вопля ее, бросившего в ужас всех его услышавших, описать невозможно. Было ясно, что если бы на голову ей внезапно свалился с балкона сам Гознак Иваныч, то вопль был бы иным, более интеллигентным, что ли, менее утробным и не таким допотопно-зверским. Вопль этот мгновенно перемалывал на мелкие кусочки слова, вылетавшие с ним одновременно из начальственной глотки Ниины Орденовны. Названа она была так по-раннесоветски в честь НИИ, в ко-тором работал ее отец, Орден Трофимович, за большую взятку и из карьеристских соображений переменивший себе имя в тридцатые годы – годы великих перемен.

Перу моему не под силу описать сколько-нибудь реалистически, а тем более поэтически, картину всеобщего дворового и домового скандала со всеми трагикомическими сценами, невообразимыми репликами и фантастической логикой поведения участников… Не под силу…

Скажу только, что первым делом, задолго еще до принятия очистительного душа и орошения загривка бутылкой французского одеколона «Арамис», Гознак Иваныч начал отчаянно мудохать свою Ниину зонтиком, рыча при этом: «С ним ты не могла пойти?.. С ним ты не могла пойти, сукоедина?»

В строго философском смысле, как впоследствии считал мой знакомый, Гознак Иваныч был прав, потому что зонтик, вернее, желание Ниины Орденовны во что бы то ни стало возвратить его с улицы прямо в квартиру могло сойти за первопричину случившегося. И, мудохая супругу зонтиком, Гознак Иваныч, подобно многим людям, из среды которых выходят историки, начисто лишенные чувства трагического, спецы по советскому праву, профессиональные демагоги ЦК КПСС, туповатые учителя, дубовые околоточные и – нелишне будет заметить – «просвещенно» философствующие юдофобы, а также безумцы вроде моего знакомого, ожесточенно думал о том, что было бы, если бы зонтика этого проклятого не было?

Все же его как-то уняли. Всех гостей вместе с супругой он сразу повыгонял, гоняясь за ними по квартире с почетным серебряным топором, полученным из рук Микояна за внедрение в торговлю прогрессивного метода пересортицы мяса, благодаря которому обыватель ничего не терял в смысле веса, а правительство и мясники получали сверхприбыль.

Разогнав гостей, – подлый их хохот Гознак Иваныч поклялся не забыть вовек, – он собрал в фужер смердевшие еще на балконе вещественные доказательства, подхватил почетный топор и направился было к лифту. Спохватившись, вернулся, вылакал из горла полбутылки «Двина», сказал с бесконечным сарказмом: «Первое мая, блядь», – и тогда только поднялся на лифте к квартире моего знакомого.

Намерение у Гознака Иваныча было простое и твердое. В предвкушении справедливой мести он думал: «Сначала разрубаю вдоль, потом – поперек… мы не в царской России… у меня, понимаешь, Галина отоваривается прямо в кабинете… а субпродукты я этому шизику вокруг шеи намотаю…»

Но мы тут не будем думать, подобно вышезаклейменным типам людей, что было бы, если бы Гознак Иваныч завалился в квартиру моего знакомого пятью минутами раньше?.. Кровь леденеет в жилах… Слава богу – этого не произошло.

В квартире уже шумели маршал, тетя Нюся и пара маршальских дружков. Все они пытались высвободить Алкаша. Тот начинал выть от боли и ужаса, когда его дергали за ноги и пробовали сплющить хоть немного с боков.

Маршал имел неосторожность заметить при этом, что с решетками в нашей стране не все еще обстоит благополучно, ни на мизиничный ноготок не углубляя подтекста. Мой знакомый, однако, вмиг встрепенулся, позабыв о причинах происшествия, и набросился на маршала с воплем: «Вот где окопалось инакомыслие… вы отрицаете наши достижения… как вам не стыдно было сражаться за Родину?..»

Тетя Нюся успела шепнуть маршалу: «Не связывайся, Никиша. У него первая группа», – и в этот момент, вышибив дверь плечом, в квартиру ворвался Гознак Иваныч с почетным серебряным топором, занесенным над головою.

Увидев маршала, хоть тот был всего лишь в наполовину парадной форме, то есть при всех орденах, медалях и позументах, но в выцветших ситцевых шароварах, яростно обиженный мясник слегка растерялся, изменил направление и дал понять, что собирался попугать не собаку, а «шизика».

Оба маршальских дружка, бывшие в штатском, воспользовались его растерянностью и вытащили из карманов трофейные еще «вальтеры», из которых они любили палить в небеса во время различных праздничных салютов.

– Сдать холодное оружие! – немедленно приказал один из дружков.

– К ноге! – скомандовал другой. – Я тебе, мерзавец, покажу партизанщину.

– А вы, если б вам на голову сверху насрали, улыбались бы вы, что ли, товарищи? – возопил обиженный.

– Если б да кабы, не нужны были б генеральные штабы, – по-кутузовски отбрил его маршал, преградив дорогу к вывшему Алкашу.

– Нам, господин, не дерьмо собачье некогда валилось на головы, а кое-что посерьезней. А вот – выжили и Роди-ну спасли, – сурово сказал дружок маршала.

– И улыбались при этом, не пряча головы в кальсоны, как некоторые нынешние «величайшие полководцы», – осмелившись на глубоко антиправительственный намек, добавил второй дружок маршала.

– Тебя что – контузило? – пошел в наступление маршал. – Распустил вас тут комиссар. С серебряными топорами разгуливаете?

– У меня, между прочим, Галина отоваривается, – вякнул по тупости Гознак Иваныч, до которого, хоть и был он грубой дубиной, дошли оппозиционные намеки отставных сталинских военачальников.

– Блядь… блядь… блядь твоя Галина, – взорвался маршал, – ей давно пора из жопы ноги повыдергать. Бриллиантщица… покупает за валюту наших парней призывного возраста… тыловая блядь… семеечка эта вот-вот у нас доиграется…

Тетя Нюся во время этого разговора до того додергала бедную собаку за ноги, что у Алкаша сил больше не было выть. Он только горестно поскуливал и задерживал иногда дыхание, чтобы только не воспринимать ненавистного сивушного запашища.

Мой знакомый совершенно очумел вдруг от такого количества инакомыслия в своей квартире, да и вообще напор всего случившегося в тот праздничный день слишком уж был тяжел для его стебанутого как-никак мозга. Окончательно поехав, он перестал дрожать от вполне нормального страха, подошел к Гознаку Иванычу и сказал:

– Нелепо инкриминировать животному того, чего оно априори не могло совершить. Невозможно представить, не сдав позиций субъективному идеализму, опережения причины следствия. Как, позволительно спросить у господ эмпириокритицистов, собака могла собъектировать вниз экскременты, если задняя ее часть находится не над землею? – Все присутствующие враз бурно отдались процессу осмысления сказанного, уставившись псу под хвост, и свет понимания озарил их угрюмые лица. – Нонсенс, – продолжал мой знакомый, – торжествующий нонсенс!

– Кто же тогда гадит в доме? – сказал Гознак Иваныч.

– Эрго – ваш покорный слуга, – доверчиво воскликнул мой знакомый и рассмеялся со светскою непринужденностью.

– Больше некому, – сказал маршал, взглянув испытывающим взглядом на генерала-паралитика.

Казалось, ничто уже не могло удержать в тот миг Гознака Иваныча от занесения почетного топора над головою сумасшедшего человека, и он безусловно разрубил бы его до основания, а там бы тот сам, как шутят у нас в народе, рассыпался, если б не молниеносный бросок Алкаша. То ли морда собачья осунулась постепенно от нервотрепки и повсеместного скопления алкогольной вонищи, то ли вы-вернулся он случайно из натуральной головоломки, как выворачивается иногда из головоломки игрушечной скоба или колечко, но, почуяв опасность, угрожавшую новому странному другу, высвободился он, бросился прямо под топор на грудь обезумевшего Гознака Иваныча и завалил его на пол. Огнедышащая пасть собаки и бешеный оскал ее клыков подуспокоили покушавшегося, который вмиг сообразил, что все получилось к лучшему, хотя – это успело промелькнуть в мозгу – от любого худшего его вызволила бы Галина, дочь Леонида Ильича, совместно с замгенпрокурора СССР по высшей мере Скончаевым.

После всего этого общий напряг как-то пошел на убыль. Собаку оттащили от добавочно пострадавшего Гознака Иваныча совместными усилиями. Алкаш не мог уже успокоиться и кидался на всех поочередно, поскольку навек был, так сказать, запрограммирован на агрессивное отношение к выпившим людям.

Гознак Иваныч первым вырвался из квартиры, пообещав всего этого так просто не оставить. За ним вырвались остальные.

Не забудем, что в это самое время окрестный люд с ярою спортивною злостью и с неслыханным азартом поглощал спиртные запасы. Все чувствовали себя обманутыми. Раз-несся слух о том, что правительство намеренно спровоцировало как пьющее, так и не пьющее население на форсированную закупку коньяка, водки и портвейнов, с тем что-бы бороться с инфляцией его же руками.

Никто, разумеется, не заикался ни о каких открытых формах мести, хотя многие болельщики приняли в те дни вполне самостоятельное мстительное решение: тайно болеть на Олимпийских играх за какую-нибудь каплаговскую команду, делая, однако, вид, что болеют за спортчесть своей Родины.

Первое мая сообщило – ко всему прочему – отчаянно вынужденному, массовому запою разнузданный праздничный характер. Скандалы, возникшие по вине нервного пса, который по таким большим праздникам чувствовал себя совсем уж не в своей тарелке, нисколько не сбавили темпов общего веселья, не уняли застольного желания петь во все горло, снова пить и снова вкусно закусывать.

Во многих квартирах возникали деловые разговорчики насчет возможного освобождения квартиры моего знакомого, потому что Гознак Иваныч, а особенно супруга его, Ниина Орденовна, громогласно объявили с балкона, что знакомый мой «проведет остаток своих дней на Канатчиковой, где он может ходить под себя сколько ему влезет».

Острожелающие расширения жилплощади, в том числе и Ниина Орденовна, расчетливо и неглупо сообразили, что генерала-паралитика теперь-то уж наверняка поместят в какой-нибудь дом для престарелых чекистов, откуда он никогда не выйдет. Вокруг квартиры его начнется интриганская возня. К ней надо соответственно подготовиться. Заручиться поддержкой членов домового комитета, зазвав их срочно в гости и настроив против враждебных группировок.

Слухи о готовящемся водворении моего знакомого в психушку дошли до тех, кто закладывал у него разные документы, ордена и антикварные ценности, а заодно и до начинающих авантюристов, и вот как драматически развивались последующие события.

Как только компашка маршала вместе с невезучим Гознаком Иванычем покинули квартиру моего знакомого, Алкаш вновь вспрыгнул на кровать и улегся рядышком с бессловесным генералом. Улегшись, принял решение не воз-вращаться больше в дом маршала и не иметь никаких дел с тетей Нюсей, вывихнувшей ему слегка ноги при вызволении остального тела из случайного капкана.

Как уж там оформляются нейрофизиологически собачьи решения и как окостеневают они в существе животного, превращаясь в никем и ничем не разрушимые принципы поведения и, смею утверждать, мировоззрения, бихевиористам ни черта не известно. Но и без бихевиористов ясно было по виду пса, что старый хозяин брошен им навсегда.

Алкаш, скуля, облизывал неподвижную физиономию бывшего воркутинского владыки, но вдруг начинал угрожающе рычать, оскаливать клыки и старался что-то такое сделать с кожею спины, чтобы встала на ней дыбом жесткая и курчавая шерстища. Затем внезапно поджимал хвост и, тоскливо визжа, засовывал голову под подушку.

Одним словом, круто изменившая судьбу свою собака поразительно напоминала всеми нервными, несдержанны-ми жестами и вскрикиваниями милую женщину, только что, к своему удивлению, сбежавшую от алкоголика-мужа к человеку положительному и в высшей степени кроткому, но преследуемую даже в мимолетной, хрупкой дремоте мужниными безумствами, а потому и ищущую истерически защиты у нового, впавшего в полный столбняк от такой неожиданности покровителя…

Пару раз Алкаш, просто выведенный из себя зрительными и слуховыми галлюцинациями, спрыгивал на пол и, бешено отлаиваясь, пятился задом к балкону, как бы намекая на то, что он скорее допятится вот так до самой бездны и рухнет в нее, чем изменит бесповоротное решение.

Что происходило при этом с психикой и душевными чувствами парализованного генерала, останется неизвестным. Но он что-то тихо мычал, а глаза его, и без того выпученные, странно рвались из орбит в попытке выразить то ли чувства, то ли мысли. А ведь того и другого должно было быть огромное количество в давно остолбеневшем существе знаменитого сталинского лагерначальника.

Я-то уверен, что собака правильно и тонко воспринимала все его умственные и душевные движения. Будь на месте сына этого пригвожденного не стебанутый учитель марксизма-ленинизма, а вполне нормальный какой-нибудь дурак, он непременно приметил бы слабые, почти неуловимые, но все же совершенно явные признаки воскресения безжизненной в известном смысле человеческой на-туры.

В ней, обретшей вдруг от порыва необъяснимой собачьей любви некую целостность, могли вскипеть зловредные яды чувств и мыслей поистине адских, принявших вид тупого, бессильного проклятия всему ненавистно живому. В приблизительно таком виде бывший генерал и профигурировал почти всю свою жизнь до удара. Но что, ежели под воздействием собачьей любви и ласки в натуре человеческой произошло нечто до того откровенное и всеочистительное, называемое в совсем иных случаях самораскаянием, нечто до того восстанавливающее в помутненном рассудке и омертвелом сердце больного или страшного грешника Образ Жизни и Образ Мира, что затрепетала в грешном больном бедная, изначально наивная Душа, как трепещет она в окровавленном плоде людской любви, вы-шедшем только что на свет Божий из разверстого чрева матери? Что тогда?..

Мой знакомый был в стороне от всего происходившего с его родителем и собакой. Он выводил на оборотной стороне куска обоев явившуюся ему наконец-то гениальную мысль. Выводил тряпочкой, намотанной на огрызок карандаша, окуная тряпочку эту в пузырек с чернилами, и ничего, естественно, вокруг не замечал. Из глаз его текли счастливые слезы, из носа – от ненормального перевозбуждения – сопли, он кусал губы, и с них срывались бессмысленные слова – случайные ошметки философских знаний. Изредка застывал недвижимо, как бы отстраняясь от мощи нестерпимого, упоительного глубокомыслия.

В мозгу его не было также представлений ни о времени дня, ни о ситуации в доме, ни о тревогах опустившихся людей, заложивших у него всевозможные вещи и документы. Он рвался душой, как говорится, и телом посоответствовать тому, что открылось ему в эту звездную минуту.

Запечатлев мысль, рассмеялся выбивающим слезу из ока смехом, в котором только опытный наблюдатель сей-час же заметил бы жалобное дребезжание болезненной театральности. Театральность эта, сжимающая сердце ваше внезапной болью, словно чужая открытая рана или горе постороннего человека, невольно производит страшное подозрение. И вы думаете: а что же это за режиссерище поганый проник то ли в разум, то ли в душу помешавшегося и все репетирует, сволочь, репетирует черт знает что и потирает ручки, довольный развитием отвратительного спектакля?

Никому, конечно, не додуматься, что именно представляет из себя режиссерище, но ужаснувшая вас театрализованность любого маниакального разговорчика стебанутого человека, – а сколько их, этих несчастных, в пределах нашего мира! – театрализованность любого его, особенно величественного, жеста, не говоря уж о смехе, резко контрастирующем с выражением жуткого страха и азартного любопытства, застывшего в глубине глаз, – об-раз детишек, чумеющих от фильма ужаса, – все это повергает вас в нерасхлебываемую кашу неотвязчивых, печальных мыслей о беззащитности нашей психики и легкости, с которой внушаются ей, черт знает опять же кем, всякие безумные представления. И вы, повторив про себя откровенный вопль поэта, чуявшего при всем своем душевном и умственном здоровье непосредственную близость адских бездн безумия: «Не дай мне Бог сойти с ума!» – все же не избавитесь уже вовек от беспокойства, сводящего спину внезапной дрожью общей гадливости, что и вас порою кто-то затягивает в поганую самодеятельность, где под гипнотическую суфлежку вот-вот понесете вы несуразную чушь, черт знает что вытворите и дребезжаще при этом захохочете…

Кстати, правительство наше потому и подвергает сотни людей принудительному «излечению» от того, что ему мерещится безумным в образе поведения и умствования обывателя, что оно достаточно маниакально представило себя Богом по отношению ко всем нам и, что еще печальнее, по отношению к самому себе. Укрепившись же за полвека с лишним в этом бесчеловечном представлении, оно делает все, что взбредет в его очумевшую голову. То есть сводит массы людей с ума, дает им сойти с ума и считает массы самоубийственно мыслящих безумцев послушными гражданскими толпами. Нормальным же людям, вставшим либо на защиту своего личного достоинства, либо вслух удивившимся очевидным безумствам социальной, культурной и внешнеполитической жизни страны и лживым выкрутасам поведения правительства, правительство не дает, по преступному его убеждению, сойти с ума и насильно уволакивает их в психушки, где и залечивает частенько до необратимой стебанутости…

Безусловно, мой знакомый был одним из тех, кому правительство дало сойти с ума еще в юности, но безусловно и то, что «излечивать» в психушке следовало поначалу не его, а правительство, поскольку весьма странно пытаться избавить человека от кашля, напяливая на кашляющую физиономию звуконепроницаемый намордник, но оставляя при этом в покое причинных, поразивших гортань, микробов…

Он долго еще любовался пришедшим на ум философским открытием и абсолютно был уверен как в теоретической, так и в практической его универсальности.

Полюбовавшись, свернул крупно исписанный свиток обоев в трубочку. Праздничность взволнованного состояния сама собой подвигла моего знакомого к мысли насчет прибарахлиться. За будничной своей одеждой он никогда не следил, вернее, забывал о ней, хотя непонятно почему брюки его, рубашки, галстуки и купленный некогда в «Березке» плащишко, давно позабывшие о стирке, глажке и химчистке, выглядели всегда довольно свежими. Только тихонький какой-то, стойкий и ни с чем не сравнимый запашок – запашок вещей, вынужденно пребывающих в не-возможно унизительном для них качестве и издевательском долголетии, – говорил вам о беде, о запущенной болезни существования безумца.

В акции, на которую он решился, нисколько ее предварительно не обмозговывая, все должно было быть прекрасным – и глаза, и одежда, и мысли. Глаза уже восторжен-но сияли и даже слезились сентиментально от излишнего восторга. Мысль, запечатленная на обойном свитке, была… была… была… «Катаклизм в истории философии… эпоха… вершина… рассвет советского картезианства, эрго народовластия…»

Выкрикивая это с вызовом, он распахнул на глазах безмолвного родителя дубовый шкаф. Там много уже лет висела генеральская одежонка, порядком изъеденная вольною молью. Напялил первым делом на голову фуражку. Не заметил того, что целыми остались от генеральской фуражки лишь золотые позументы на черно-блестящем козырьке и не съедобный для моли околыш. Но размер головы у моего знакомого был намного больше, и только поэтому фуражка не сползла ему с макушки на шею.

Глазами своими, и без того выпученными, паралитик как бы пытался одернуть безумца-сына. Он что-то мычал. Алкаш, остро желая перевести мычание на собачий, выразительно полаивал. Мой знакомый не обращал на них внимания и уже натягивал на себя брюки с лампасами. Затем надел перед зеркалом парадный китель с многочисленны-ми орденами. Обычно ордена держатся на кителе, но на этот раз китель держался на орденах, потому что материал его до того обветшал от спертого многолетнего хранения и полков насекомых, осаждавших его все это время, что был немногим тяжелее воздуха и просто прилип к голому телу, чтобы не пасть в окончательный прах. Генеральские брюки были примерно в таком же тленном состоянии, и ноги моего знакомого казались кривоватыми стволами какого-то экзотического, инопланетного растения, источенного сплошь инопланетными же паразитами. Не забыл мой знакомый прицепить на себя и ремень с кортиком, которые выглядели как новые и блистали золотым материалом, явно гордясь, что моли он не по зубам. Со штиблетами тоже ни-чего особенного не произошло после того, как генерал начальник Воркутлага брякнулся во всем своем парадном облачении в театре, услышав достоверное известие о смерти начальника всего Соцлага. Брякнулся и больше никогда уже не принимал вертикального положения. Штиблеты имеют такую зловредную особенность – стаптываться, жухнуть и трескаться намного раньше остальных частей хозяйского туалета, пока хозяин сравнительно здоров и вообще жив, но переживать на многие годы все эти ките-ля, брюки, носки и кальсоны после смерти хозяина или прекращения его передвижений в пространстве.

Именно из-за такой вызывающей зловредности штиблет, которые увидел генерал в наклонном зеркале, его чуть не прошибла последняя кондрашка. Необычная активность чудесного, неподвижного существа так взволновала пса, что он начал стаскивать с него зловонное одеяло. Однако он никак не мог помочь генералу ни приподняться, ни про-извести какую-нибудь команду, один лишь звук которой мгновенно парализовывал волю и достоинство подчиненных в иные, служебные, времена.

От невозможности предупредить дальнейшие действия безумного сына, а заодно и плюнуть в ухмыляющуюся рожу штиблета левого и в сияющую перед выходом харю штиблета правого, на губах генерала запузырилась пена. Оба глаза просто выходили из себя в немом отчаянном вопрошении.

До моего знакомого, успевшего уже уложить в рюкзак кое-какое альпинистское снаряжение, дошло наконец беспокойство родителя.

– Следую на демонстрацию, – сказал он. – Несу Декарта, поставленного с головы на ноги впервые в истории. Транспарант. И ходи тут не под себя, а в себе, как говорил путаник Кант.

Затем он привязал к ошейнику Алкаша ремешок от своих брюк. Пес, почуяв близость прогулки, спрыгнул с кровати, но пролаял любимому истукану, что скоро возвратится и вновь примется его тормошить.

Мой знакомый последний раз требовательно проинспектировал в зеркале свою внешность. Наверняка он остался собою доволен. Благодаря навек покоробленному чувству реальности, какое-либо явление, даже явление самих себя, видится безумцам не в лучшем и не в худшем виде, а поистине в другом, ни с чем не сообразном свете.

Даже паралитик содрогнулся, следя глазами за величественным фиглярничаньем маньяка перед зеркалом… Фуражку он надел немного набекрень, вызвав на миг этим ужасающе жалким кокетливым жестом в памяти несчастного отца образ жены его, наводящей на себя марафет перед походом в Дом культуры Воркутлага… Привел в порядок орденский барельефчик на груди… не положено налезать «Красному Знамени» на «Ленина», а медали «За оборону Москвы» на «Знак Почета»… не положено… «Кутузов» же второй степени тоже торчит вверх тормашками, наподобие Декарта до моего вмешательства…

Орден «Отечественной войны» мой знакомый снял с груди вместе с истлевшим куском кителя, чтобы не потерять в хождениях по городу, после чего взял под мышку исписанный свиток, сдернул собаку с кровати, поправил рюкзак за спиною и вышел из дому.

Генерал же спасительно забылся в очередной раз в воспоминании о давних днях и событиях…

Генералов и даже маршалов в нашем доме проживало множество. Их привыкли видеть и в парадной форме, и в штатском, и в полосатых пижамах. Может быть, поэтому на моего знакомого никто тогда не обратил внимания. Кроме того, день был праздничный, обыватель так или иначе окосел и приглядываться, как во времена пристально-раздражительной трезвости, к мельтешащим повсюду соседям не желал.

Если бы в такой вот день вам вздумалось возопить с бал-кона или из окна о неотложной помощи, о том, что дубасит вас палкой твердокопченой колбасы товарищ по застолью – дело было однажды с замгенпрокурором СССР Скончаевым, – что загибается ваша мама от сердечного приступа, что взорвалась газовая духовка, что прорвало канализацию – архитекторы вредительски не учли резкого увеличения нагрузки на трубы, особенно в дни Первомая, – если бы на ваших глазах погрузили в грузовик все имущество дипломата, бывшего с семьей на чужбине, и даже изнасиловали пьяную народную артистку РСФСР, – никто не обратил бы внимания на ваши вопли, а сами вы впоследствии удивлялись бы, что «ничего такого в смысле изнасилования не приметили».

Только такой вот потерей в праздничный день всякой наблюдательности и вообще бдительности жизни можно объяснить то, что мой знакомый, выглядевший, согласитесь, весьма необычно в полуизглоданной молью генеральской форме, при собаке, с рюкзаком за спиною, с торчащим из фуражки затылком и почти при всех орденах, не привлек к себе трезвого внимания обывателя.

Правда, первомайский день клонился уже к закату. В су-мерках подвыпивший прохожий как-то инстинктивно переносит центр своего внимания извне вовнутрь, шарахаясь от надоевших демонов действительности, и как бы отключается от нее на непродолжительное время, а многое необычное относит тогда не к ней, но к каверзам расшалившегося воображения.

Так или иначе, но знакомый мой все же прошагал по всей Фрунзенской набережной с частыми – из-за мочеиспусканий Алкаша – остановками и вынужденными кружениями вокруг облюбованных фонарей, миновал Волхонку, Манеж, Охотный ряд – не забудем, какое там в такие сумерки количество гуляющего обывателя, в том числе и отставных, неряшливо одетых офицеров в фуражках и без фуражек, – покрутился, опять же из-за Алкаша, в гомосексуальном скверике перед Большим театром, всплакнул, вглядевшись в громадные физии Маркса – Энгельса – Ленина, заляпавшие чудесную колоннаду белокаменного красавца, потом постоял задумчиво у памятника драматургу Островскому, шепнул ему: «Не было ни гроша, да вдруг алтын», дернул за ремень Алкаша так, что тот присел на мостовую от удивления, и решительно направился к своей цели – Лубянской площади.

Весь этот проход моего знакомого по улицам, площадям и скверам, кишевшим, между прочим, явными и тайными представителями карательных органов, которые в такие дни с высунутыми и, соответственно, тщательно спрятанными языками охраняют покой правительства, должен быть, конечно, отнесен к роду чудес, изредка случающихся, что бы там ни говорили отчаявшиеся скептики, в жизни нашего атеистического общества.

Он чуть было не погорел, когда, проходя мимо памятника первопечатнику Ивану Федорову, истерически, но не совсем нелогично вскрикнул: «Сегодня же, господин полиграфист, мы покончим с вашим самиздатом, эрго – с инакомыслием…»

К знакомому моему, услышав эти слова, просто бросился на грудь застрявший в Москве пьяный и изнемогающий от одиночества командировочный. Если бы не Алкаш, облаявший и слегка куснувший провинциала, еще больше из-за этого возненавидевшего отвратительный ему стиль московской жизни, неизвестно, какое продолжение было бы у этого рассказа.

Командировочный провинциал отпрянул враз от моего знакомого, хотя в руке у него, слишком уж пылко обнявшей незнакомого человека, остался каким-то образом кусок воротника.

Он перепугался последствий, рассматривая тупо кусок этот генеральский, шитый золотом. Затем нырнул в подворотню Центральных, всем моим сердцем любимых бань, откуда, на его счастье, пахнуло вдруг в бездушную пустыню столицы березовым распаренным веничком и образом подлинного удовольствия.

«Подраспустились… подраспустились», – отметил про себя с высшей степени правительственной озабоченностью мой знакомый, поправил погон, укрепил свалившуюся на плечи фуражку и, оттаскивая то и дело Алкаша от витрин «Детского мира», одолел последний подъем к Лубянской площади.

Движения машин на ней в тот час почти не было. Переходя площадь, он, как бывалый в прошлом альпинист, почувствовал ни с чем не сравнимый азарт предвосхищения рискованного восхождения, вновь предпринимаемого после неудачной попытки. И оттого, что в руке у него был ремешок, а позади послушно шел в ногу Алкаш, душу моего знакомого переполняло альпинистское же чувство связки. Поговаривают, что на какое-то время чувство это вытесняет из существа альпиниста все прочие чувства и привязанности. Восходитель либо скалолаз, почуяв однажды строгий пафос высокогорного товарищества, начинает с тоскою и разочарованием относиться к иным, многочисленным связям, опутывающим почти безвыходной паутиной постылые низины служебной, партийной, общественной и семейной жизни. Недаром альпинисты – все до единого – подходят под категорию особо неблагонадежных лиц и занесены в секретные списки. В них они расположены даже над евреями, татарами, литовцами, таксистами и структуралистами.

Я-то подозреваю, что, кроме всего прочего, правительство бессознательно потрухивает альпинизма, особенно альпинизма массового, потому что оно совсем уже очумело от беспокойства, связанного с заботами об охране Вершины Власти. Мало ли что взбредет в голову обывателю, любящему восходить черт знает куда и черт знает зачем?.. Сначала пик Ленина, потом пик Сталина, потом возьмутся за альпенштоки и в дружных связках ринутся покорять Мавзолей.

Примерно так рассуждая, правительство делает все, что-бы без особого шума унять вертикальные устремления мужественных одиночек, но сдержанно развивать при этом сравнительно безобидный горизонтальный туризм миллионов обывателей.

Мой знакомый рассказывал мне, еще до того как «поехал», что консервы «Завтрак туриста» необходимо запретить, поскольку ЦРУ запаяло в огромную партию этих консервов листовки НТС, стихи тунеядца Бродского и призывы к народу физика-шпиона Сахарова. Он утверждал с довольно-таки изящной маниакальностью, что девяносто семь процентов отправляющихся «при любой, заметьте, погоде» в странные турпоходы являются скрытыми диссидентами, изучающими в недоступных для звукозаписывающей аппаратуры органов местах подрывную литературу. «Неужели вы думаете, – говорил мой знакомый, рез-ко вскидывая подбородок, – что ЦРУ проглядело такую уникальную возможность? Они не дремлют. Поэтому я пишу докладную в ЦК о необходимости выпускать консервы "Завтрак туриста" в стеклянных банках, подобно фаршированному перцу с рисом и овощами. У нас должно быть противоядие на любую идеологическую отраву населения… Они все-таки там… наверху, слишком лег-ко-мыс-лен-ны, скажу я вам, а тем временем недремлющие запаивают диссидентский фарш в непроницаемую посуду. И со словечком "фаршированный" пора, знаете, кончать. Да-с…»

Сам-то мой знакомый не раз восходил на несколько памирских пиков. Там, в расщелинах скал и в ледниках, он закладывал докладные записки и различные философские тезисы, адресованные руководящим органам будущей Всемирной коммуны. Допуск ко всем вершинам ему наглухо закрыли после того, как второй член его, казалось бы надмирно-благородной связки, доставил куда следует баночку из-под растворимого кофе с этими самыми докладными и тезисами.

Моего знакомого вызывали в горком партии. Там-то он, возможно, и начал «трогаться», поскольку никак не мог уразуметь технических деталей подлого доноса второго члена связки.

Дело в том, удивлялся мой знакомый, что член этот шел впереди, не имея возможности даже видеть, что именно заковыривает в горный массив член, сзади идущий, а уж тем более не имел он физической возможности выковырить из расщелины или ледника законсервированные послания. Моему знакомому был объявлен строгий выговор с занесением в учетную карточку. Дело, конечно, было не в содержании посланного в светлое будущее послания. Просто товарищ Гришин грубо кричал, что «партия никому не позволит обращаться к вышестоящему во времени начальству через свою голову. Ни-ко-му!» Мой знакомый заупрямился и бесстрашно одернул партоградоначальника, сказав, что преследовать надо «не коммуниста, дерзнувшего мечтать при восхождении, а расплодившихся инакомыслящих, нагло оккупировавших памятники Пушкину и Маяковскому на ваших, то-ва-ри-щи, глазах… Вы видели, какая вражеская отрава продается у подножия Ивана Федорова?.. То-то…»

В дурдом его не отправили, потому что он явно занимал не анти, а суперпроправительственную позицию, до отваживания от которой у отечественной психиатрии тогда еще не доходили руки. Восток неутомимо занимался детантом с обессиленным от долгожданной неги и очередных иллюзий Западом. Гениально лукавая наебка либерального мира, самозабвенно снявшего бронированные трусики перед бровастым провинциальным ебарем с отвисшей челюстью, шла полным ходом, и правительство могло себе позволить слегка подраспустить инакомыслящую публику.

Но партийная стратегия «детанта» как раз не доходила до моего знакомого. Тут-то он, напомню, и вылез со своей несвоевременной, вызывающей инициативой, шедшей резко вразрез с лукавым изломом генеральной линии правительства во внутренних делах нашей Империи…

Целыми днями мой знакомый после освобождения из дурдома анализировал происшедшее, разумеется, не выходя за рамки «священного положения насчет абсолютной непогрешимости правительства и априорной, хотя и недоказуемой вины во всем каждого рядового члена партии».

Он пришел к выводу, что потерпел политическое поражение исключительно из-за того, что его практические рекомендации о физическом и гражданском уничтожении инакомыслящих не корректно опередили теоретические обоснования очередной, «горячо всем нам необходимой массовой репрессии».

Философское открытие, внезапно озарившее его мозг во время грязного дворового скандала, сразу же вознесло «пионера логической мысли» на такие высоты духа, что оттуда ему даже Маркс с Лениным, а не то что «неначитанный бюрократишко товарищ Гришин», казались незначительными букашками, а теория и практика встали на свои места. И вполне возможно, что именно такая вот безумная, надмирная самовознесенность непостижимым образом помогла ему избежать в неслыханно ветхом одеянии осмысленного внимания обывателя и приставучего взгляда ментов, когда спешил он в связке с собакою к Лубянской площади через весь многолюдный центр столичного города… Последний переход от угла «Детского мира» к запекшейся в синих сумерках ярко-красной клумбе… фантастический маневр с отшвыриванием собаки в сторону перед самым носом взвизгнувшего частного автомобиля…

Долгое предыдущее отступление от рассказа перед самою его трагикомической развязкой должно пойти только на пользу и рассказчику, и читателю.

Пусть знакомый мой – безумец! Пусть образ его мыслей и в безумном виде категорически враждебен нашему с вами образу мыслей и нашим взглядам на действительность. Пусть! Но будет ли чиста и глубока наша ненависть к дьявольским утопиям и доктринам, если мы с вами, уберегшие, как нам кажется, разум и сердце от их всегадостных низин, отнесемся без сострадания, то есть отнесемся с неразумным бессердечием к тем, кто погибельно к ним прилепился и кому разве лишь чудесная сила поможет когда-нибудь выкарабкаться оттуда? И если мы с вами не содрогнемся не только от мучительного жизнеположения таких безумных фанатиков, как мой знакомый, но и от блистательной, на взгляд поверхностный, позиции правительства, которому пора бы уж взвыть от ужаса, омерзения и большей, как это ни странно, чем у нас, несвободы, то не будет ли это значить, что окончательно оскудели в нашей Империи запасы добродушия и что бродим мы все уже сегодня, – сами того не замечая, на злорадную потеху Осквернителю Мира, – в жестокой тьме и вытравленной враждой пустыне?..

И вот, взгляните на эту картину! Чудом увернувшись от рычащей лавины автомобилей, от подвыпившей шоферни, осчастливленной тем, что не раздавила она генерала МВД со служебной собакой, мой знакомый рухнул в заросли ярко-красных цветов и зарылся в них лицом.

Он зарылся в них лицом, как прежде зарывался в цветы и в травки последней поляны предгорья, отрешаясь с бездумным упоением от всего связанного с будничными измерениями земной жизни. Обойный свиток он прижимал к себе рукою и плакал от счастья, повторяя запечатленное на нем выдающееся положение. Собака лежала рядом, как бы не совсем еще веря в перемену вонючего асфальта под ногами на никем и ничем до странности не загаженную естественную почву и поглядывая исподлобья на угрюмо возвышавшегося над ними обоими металлического истукана.

В злодейском учреждении, расположенном напротив, загорались, несмотря на Первое мая, служебные окна. Вечно бодрствующие каратели и охранители правительства, очевидно, продолжали совершенствовать в своих служебных кабинетах планы предупреждения идеологических диверсий во время никому, в общем, не нужных Олимпийских ристалищ.

Наконец мой знакомый деловито встряхнулся, собрался с духом и вдруг закусил губы от ужаса, не найдя рядом с собою рюкзака, куда уложил он перед уходом из дома всякие скалолазные причиндалы. Алкашу тоже передались его тревожные чувства и общее смятение мыслей, и он – исключительно из повиновения зову врожденной предупредительности – начал что-то вынюхивать среди цветов, сам не зная, что именно. Затем подпрыгнул, восприняв как-то там по-своему смысл хозяйского смятения и давая знать моему знакомому, что рюкзак висит себе у него за спиною.

Тот великодушно хохотнул, как бы поясняя, что знал об этом прекрасно, но вот запамятовал, как это случается с людьми, умственно возбужденными и отрешенными порою даже от самих себя.

Собака вновь улеглась среди красных цветов, дыша глубоко и часто, словно помпа, вбирающая в себя кислород, произведенный растениями, заместо набившейся в легкие, в рот и в нос праздничной алкогольной вонищи. Собака спокойно, но с большим любопытством наблюдала при этом за всеми действиями моего знакомого.

А тот, с замечательной ловкостью и с первой попытки, накинул петлю на шею Дзержинскому. Затянул ее потуже. Надел поверх генеральского золототканого ремня ремень альпинистский, со всякими скобами, колечками и замками. Во всех движениях его, если взять да и позабыть о смысле и цели этих движений, чувствовалась жесткая, волевая сноровка опытного восходителя, не прощающего ни себе, ни другим каких-либо «типично предгорных оплошностей». Все подготовив для «взлаза», мой знакомый скинул с ноги левый штиблет и прикрепил его каким-то специальным зажимом к нижней части обойного свитка в виде груза, предупреждающего в таких случаях нежелательное и раздражающее нас скручивание бумажного рулончика в исходную трубочку.

Он по-прежнему магическим каким-то образом не попадал в поле зрения обывателя и служебных лиц, которых было видимо-невидимо вокруг. Может, происходило это оттого, что заела ничтожная пружинка с контактиком в реле, автоматически включающем наземные прожектора. Обычно они выхватывают из вечернего мрака фигуру ужасного убийцы и борца за прижизненное счастье человечества. Может, кто-то и заметил человека в просто-таки рассыпающейся на нем генеральской форме и с красивой собакой, то и дело застывающей посреди красных цветов в разных скульптурных положениях, но ему, вероятно, и в голову не могло взбрести ничего подозрительного, потому что весьма опасная жизнь внутри Империи постепенно притупила в обывателе политическое и художественное – что уж тут говорить! – воображение.

Ежели накидывает кто-то в праздник петлю на шею товарища Дзержинского, значит, так оно и положено. Тем более – генерал накидывает, а собака сигнализирует своевременно, что нам не след приближаться… От голубиного говна и очищают голову Феликса Эдмундыча… пора бы говносмыватели установить у ней на висках, чем по африкам и кубам разбрасываться… Уверен, что в случайной свидетельской башке мелькали приблизительно такие нетрезвые мыслишки…

Закончив все приготовления, мой знакомый по старой привычке пробормотал заклинание, показавшееся ему в тот момент альпинистским и нормальным: «Человек с человеком не сходится, а гора с горою сойдутся, потому что дурак в горы не пойдет…» Пробормотав, плюнул разок через левое плечо и, обозревая крайне скошенным в этот момент взглядом пару золотых звезд на отцовских погонах, мучительно пытался сообразить: откуда на нем эти погоны… звездочки… синий кантик… кантик?..

«Ах, Кант? Ах, Кант? – вновь хохотнул он. – Вот ты у меня поапперцепствуешь, как мы наловчились трансформировать твою вещь-в-себе в вещичку-для-нас… эрго: мы идем дружной кучкой по краю пропасти…»

Сказав это, он по-собачьи зажал в зубах свиток с чудесным открытием, штиблет затолкал за пазуху, натянул веревку, то есть оранжевый трос, ухватился за него покрепче, уперся одною обутой, а другою разутой ногою в подножие монумента, постоял так под большим наклоном к земле, собираясь с силами – силы-то у него после «излечения» были далеко уж не те, – и вдруг просто взмыл до самой груди бесчувственной фигуры. Обосновался голым носком ступни на какой-то выступающей детали то ли чугунной, то ли бронзовой шинельки. Передохнул. Помахал рукою Алкашу, вытянувшему вверх морду, словно в предуготовлении к недоуменному вытью. Затем с маху одолел последнюю крутизну, обхватил руками действительно засранную голубем и воробьем да к тому же мокрую и холодную от сумеречной росы шею, укрепил, вернее, втиснул большой палец ноги в пуговичную, как показалось ему, петлю и проклял себя в тот же миг за такую мелкую под-страховку. Большой палец застрял в дырке и никак не вытаскивался, а дергать его стало вдруг очень больно. Дотянуться же до него как-либо и повертеть руками до полного высвобождения не представлялось возможным. Опереться на что-нибудь хоть как-нибудь тоже было, как говорится, не на что.

Мой знакомый хотел было трагически раскинуть в разные стороны руки, как бы давая понять самому Року, что победа его над ним окончательна и несомненна, но, слава богу, моментально смекнул, что рук, обвившихся вокруг громадной шеи, ни в коем случае разнимать не следует – сразу шмякнешься и еще повиснешь башкою вниз на одном каком-то ничтожном ножном отростке, застрявшем в ничтожной выемке, может быть, даже в дырке, допущен-ной при литье советскими нашими халтурщиками… Э-э-эх…

От бесконечно сардонической усмешки во весь рот, столь любимой всеми почти стебанутыми людьми, его тоже удержала боязнь, что свиток выпадет, как только залыбишься, из зубов – и тогда все будет кончено.

Совершенный же ужас положения был в том, что знакомому моему следовало схватиться вновь за трос и спуститься всего-навсего на три несчастных сантиметра вниз – палец само собою и выскочил бы при этом из ловушки, – а не выдергивать его кверху, словно пробку, от чего он только нестерпимо больно вывихивался.

Но дело-то все было в том, что большинство безумцев почему-то лишены нормальной способности хоть сколько-нибудь обратимо мыслить и действовать даже в примитивных умственных и житейских ситуациях. Дьявольская какая-то сила заставляет их еще больше и хитроумней утверждаться во всем бредовонавязчивом, сардонически же ухмыляясь над нашими попытками сердобольно возвратить их к действительности. Сила эта обезоруживает и их самих, когда вдруг задумывают они совершить самоубийство, и нас, пытающихся всякими разумными доводами удержать несчастных от безумного шага. Иной безумец, остолбенев от ему одному известного видения либо от соблазнительной мысли, от которых нормальный грешник нехотя и с зубовным скрипом, но всенепременно открестился бы, движется и движется неостановимо, хотя возможностей-то остановиться, – думаем мы, тоже остолбеневая от ужаса, – миллионы вокруг, он все неостановимо движется, и ничто не может его устрашить в этом роковом движении – ни казнь, ни гибель под колесами поезда, ни муки пожизненного гниения в дурдоме, ни весьма доказательные картины разверстого ада, ни страдания и вечная пытка укорами совести всех его близких… Он движется, и шаги его и мысли необратимы.

Да что, собственно, говорить об одиноких несчастных безумцах, когда целые сообщества людей ведут себя не менее загадочно и самоубийственно даже в наши, самодовольно гордящиеся своей просвещенностью времена, а от людей, правящих этими сообществами, то есть от политических лидеров и от правительств, вроде нашего правительства, за версту уже несет, уже шибает вам в носопырку не-обратимостью… необратимостью… необратимостью, которою пропитаны они сами с ног до головы, и мысли их, и бешеная их утвержденность в бредово-навязчивом, а главное – самоубийственное движение к немыслимой жизнедробилке и бойне.

Они движутся. Они движутся, насильно вогнав нас в жуткие свои стези и сделав нас – хихикаем, господа, сардонически – замудоханной частью этого унизительного движения, не лишенной некоторого здравомыслия, совести, духовного беспокойства и тоски по достоинству и свободе.

Они – несправедливо было бы позабыть об этом – тоже втянуты в это трагикомическое бесповоротное следование черт знает куда не по своей воле, но по добровольно унаследованной инерции, и, однако ж, позвольте спросить, господа, как воскликнул однажды в пустопосудной очередище молодой разжалованный социолог, позвольте вас спросить: сколько нам с вами еще грохотать всеми мослами по горбатой одноколейке пятилеток вслед за пыхтящим, гудящим и смердящим правительством без наличия у нас – дай-то Бог, чтобы только не у него, – естественнейшей из возможностей – возможности остановиться, отдохнуть и по сторонам оглядеться, а быть может, и хлебнуть животворного кипяточка реформ, макая в эту душевнейшую из жидкостей несчастный замусоленный сахарок и черствый хлебушек жалких наших и скромных социальных надежд?.. Сколько?.. Куда ты несешься, правительство?.. Кто тебя остановит?.. Нет ответа…

Вдруг моему знакомому удалось непонятным для него образом – то есть благодаря мгновенному удачному совмещению разных мелких обстоятельств жизни, а может быть, после тайно заключенной конвенции между живою плотью большого плененного пальца и отверстием в монументе – неожиданно удалось высвободиться. Высвободившись, он подтянулся, позабыв про боль в пальце, и, разумеется, не мог видеть, как кровь из него – она просто била из порванного сосудика – вымазала бронзовую шинель «железного» чекиста.

Высота для бывшего альпиниста была смехотворно небольшой. Он скинул с ноги наземь второй штиблет, чтобы не скользил по металлу плеча, встал во весь рост на это плечо, держась за правое массивное ухо и несколько возвышаясь над засоренным птицами затылком. Он чувствовал еще острее, с тоскливою ущемленностью сердца, не только ничтожество свое и бесчеловечную несоразмерность с мертвым изваянием – чувство, внушенное всем нам с юных лет чтением поэмы А.С. Пушкина, – но, не выпуская еще из зубов куска обоев в желтый, синий и красный цветочек, чувствовал он нахождение существенно уменьшившейся в размерах фигуры своей под всесильной защитой любимой громадины.

Громадина же слегка подрагивала от сотрясения автомобилями поверхности земли, подрагивала слегка от подземного движения поездов метро и возносила моего знакомого над всем центром столичного города. В ней то взвывало что-то, то глухо гудованило, то обширно и ровно шумело от проникавших в нее каким-то образом сквозь дырки в металле звучаний внешней городской жизни.

Молча, со сверкающими глазами и так и рвущимися из груди рыданиями – рыданиями духа, вознесшего мысль над животной толпою, – обозревал он удаляющийся вниз проспект. Погрозил свободной рукою «первосамиздатчику» Ивану Федорову и толпившимся под ним даже в праздничные дни книжным червям черного рынка, фамильярно поприветствовал не видного за углом гостиницы, но уже отшибающего от себя на мостовую нимбы вечерней подсветки Кырлы, как говорим мы, Мырлы, глянул на застывшую все в той же крайне недоуменной позе собаку и только тогда, абсолютно уверенный в том, что на него в этот вот самый миг направлены взгляды правительства, а также «хамски вытолкнувших его из себя научных кругов, близких к философии истмата», взял он в свободную руку кусок обоев, а уж развернул его подвешенный снизу в виде груза штиблет.

Из высвобожденного рта моего знакомого сами собой вырвались натуральные рыдания, сотрясавшие его грудь и заставившие собаку вопросительно что-то пролаять.

В этот момент все наконец устроилось так, что первый какой-то наблюдательный обыватель случайно заметил взгромоздившегося на Феликса Эдмундыча человека. Всего его в тот же миг высветил из мрачных сумерек свет всех прожекторов. И разом стало видно и лицо этого человека, которое было искажено то ли странным смехом, то ли возвышенным страданием, то ли безумным смешением на лице и того и другого, как это бывает с лицами клоунов-эксцентриков, и стало также видно, что форма на человеке генеральская – сверкает всякое золотое шитье на мундире, ордена и медали… на брючинах, треснувших на коленках и ужасно потрепанных снизу, алеют, как положено, лампасы… фуражка, над которой взвихрились волосы, похожа, скорее, на пляжный такой ободок с солнцезащитным козыречком, а не на генеральский высокомерный головной убор, но… «что бы все ж таки означала подобная по-зу-мен-та-ци-я?… что бы означала все ж таки сия пропаганда и агитация в афористическом виде?..»

Первому обывателю, бывшему, как и все почти пристроившиеся к нему другие обыватели, под приличной балдой, почудилось сперва, что фигура эта странная с транспарантом, стоящая босиком на плече всем приевшегося памятника, есть часть репетируемых сегодня олимпийских новаций, может быть даже – костюмированный намек иностранному гостю на то, что очеловечивание наших и без того гуманных органов находится нынче на небывалой высоте…

ТЫ ИНАКОМЫСЛИШЬ СЛЕДОВАТЕЛЬНО ТЫ НЕ СУЩЕСТВУЕШЬ СУПЕРДЕКАРТ

Я МЫСЛЮ СЛЕДОВАТЕЛЬНО Я СУЩЕСТВУЮ ДЕКАРТ

Кое-кому из обывателей, знакомых слегка с историей развития нашего европейского мышления, моментально открылся смысл философской ревизии знаменитого положения и зловещая практическая направленность этой ненормальной ревизии, доведенной каким-то генералом МВД или КГБ до логической, постоянно действующей угрозы в адрес обнаглевшего диссидентства. Стало им также ясно, что предолимпийская постановка на ноги Декарта, как бы стоявшего до сих пор исключительно на голове по недосмотру правительственной философии, не к добру. Не к добру.

Кое-кто, слегка пришибленный словом следовательно, да к тому же в непосредственной близости от самого страшного в нашей Империи учреждения, должно быть, судя по светящимся окнам, так и кишевшего ко всему готовыми следователями, разумно отступился от соглядатайства и ушел подобру-поздорову подальше от возможной облавы.

Постепенно все окружные тротуары заполнила любопытствующая, гуляющая публика. Количество прибывавших на место происшествия людей намного превышало число людей, разумно его покинувших, – факт одновременно удручающий и обнадеживающий. Удручающий постольку, поскольку законы поведения уличной и прочих толп, выходит дело, остаются неизменными при любой общественной формации. От этого ежечасно опускаются руки даже у самых отъявленных прогрессистов. Обнадеживает же притекание публики на место нервически убыв-шей потому, что, выходит дело, публика не до конца еще устрашена полувековым – в случае с нашей публикой – террором и до сих пор, несмотря ни на что, то и дело намекает бдительным правительственным силам о наличии у нее грозных остатков инстинкта самостоятельных действий…

«Публика есть сумма обывателей, добровольно находящаяся в определенный час в определенном месте с осознанной либо неосознанной целью», – думал мой знакомый, обозревая скопление любопытных на всех приплощадных тротуарах. Ему приходилось перебираться с одного плеча Дзержинского на другое и поворачиваться в разные стороны с тем, чтобы всем присутствующим, не вынуждая их самих к суетливым перемещениям, открывалась эпохальная переиначка великого изречения, призванная философски обосновать необходимость физического и гражданского уничтожения инакомыслящих. Но дольше всего мой знакомый задерживался в том положении, когда стоял он лицом к светящимся в злодейском учреждении окнам.

Чиновники же, бдевшие в тот час в своих кабинетах, привлечены были наконец к окнам глухим шумом толпы, который они никак не могли перепутать с иными какими-нибудь шумами от многолетнего страха перед возможным в любой момент взрывом народной стихии.

То, что увидели вдруг следователи, каратели, шпионы и контрразведчики, давненько ожидавшие от народа – именно от народа, а не от публики – всего, что угодно, привело их в совершенное замешательство с дополнительной устрашенностью перед нерепрессированным до сих пор призраком непредвиденности.

Бездонная, при всей ее внешней примитивности и доступности, мысль Декарта была намеренно перевернута моим знакомым с ног на голову – перекантовке такой он выучился у Маркса-Энгельса, – и обыватель вынужден был, повинуясь некоему инстинкту ума и зрения, встать, как говорится, раком, глядя себе между ног, ворочая головой и вычитывая перекантованную эту мысль в позитивном виде.

Начальство, тоже столпившееся у окон учреждения, было ошеломлено видом массового нагибательства и странным выворачиванием между ног людских голов, красных от прилива к ним – как это и должно быть в подобных случаях – потоков крови. Непонятное общее кривляние кем-то неистово облаивалось, и начальство, глянувшее первым делом вниз, перевело взгляд на памятник своему святому Феликсу Эдмундычу. Тут-то оно и увидело нашего безумца в родственной генеральской форме, существенно не изменившейся после смерти Хозяина, но, как мы знаем, висевшей клочьями на возмутительном демонстранте. Увидело начальство и «открытие» моего знакомого. Прочитало его. Перечитало. Не могло, надо сказать, моментально не оценить полезной правительству и его органам логики, которая, подумалось в те минуты начальству, не только вертится, стерва эдакая, в голове у него самого с семнадцатого года в бессловесной форме, но твердо руководила и руководит всеми его действиями в эпоху вынужденного лавирования в угоду тухлым либералам – партнерам по детанту…

Демонстрант был вне себя от счастья, что замечены кем следует он и его открытие, но тут, словно по команде, разом погас свет во всех окнах учреждения. Он перетрухнул. Псих психом, а стало ему как-то слишком ясно, что близится принятие мер, надвигается на него со стороны судьбы новая страшная и мрачная туча.

Вслед за окнами погасли и прожекторы вечерней подсветки. Вся площадь – действительно, как перед грозою, – погрузилась в темень, особенно густую в столичном городе, так и спирающем камнем зданий небольшие свободные пространства площадей и улиц: это погасли яркие площадные фонари. На всех дохнуло грозным хладом всесильной, отработанной в совершенстве оперативности, которая, хоть она и устрашает обывателя до замедления дыхания, а порою и до судорожной приостановки мыслительной деятельности, но не гонит его по домам – укрыться побыстрей от нее к чертовой матери, – а, наоборот, приковывает магнетически к месту. Происходит это от почти непревозмогаемой страсти к соглядатайству, более сильной, чем даже страх проверки документов, обыска и задержки для выяснения кое-каких обстоятельств. Мертвая тишина, предшествующая обычно, словно в театре, началу принятия оперативных мер, нарушалась, как пишут в таких случаях очеркисты газет, скулежным воем и жалобным взвизгиванием Алкаша, припугнутого всем происходящим.

И мой знакомый завсхлипывал вдруг от полного одиночества и ужаса перед городской тьмой, завсхлипывал, заплакал, как мальчишечка, затерявшийся вдруг в зарослях леса и оставшийся один на один перед скрытым во тьме ликом всеустрашающей ночи. Собака, нервно воспринявшая его сиротливое состояние, взвыла еще истошней и отчаянней, а он, растроганный там, наверху, хоть чьей-то сер-дечной близостью и участием, заплакал совсем уже навзрыд, заплакал плачем, успокаивающим на миг любое смятение безумного мозга и тоскливый страх растерянной души, и, заплакав, прижался всем телом, продрогшим уже от надземных сквозняков, к теплому, не остывшему после стояния на майском солнышке железному истукану.

Иногда не может сердце не смутиться того, как бездарно, безвкусно, бездумно и беззаботно использует наше имперское правительство в своих пошлейших «мифологических» целях истинно невинное вещество природы.

Но бывает, однако ж, и так, что врежешь ты по грецкому ореху чугунным черепом какого-нибудь Ленина или бывшего Сталина, раскидаешь скорлупки и вытащишь со страстью звереныша мозгообразное ядрышко и сжуешь его зубами. Бывает – забьешь в стену одним из многих литых истуканов полезнейший гвоздь, а то и пригрозишь зарвавшемуся буяну осадить его увесистым, скажем, плагиатором Шолоховым промеж, как говорится, рог. Бывает, одним словом, что употребишь ты по какому-либо нормальному делу отвратительно праздную вещицу и вдруг поражаешься – спьяну ли, стрезву ли – изначально наивному благородству природного вещества и вообще чудесной невинности матушки-природы. Поражаешься и думаешь, – прямым образом причисляя и себя, при сравнительной своей невиноватости, к сонму правительственных пакостников и тупых идолопоклонников, – какие мы все говнюки и, в сущности, совсем еще испорченные дети. Господи, молишься, прости и рассуди по высшей своей справедливости и вечной своей боли, которую мы столь академически именуем нашим чувством истории, что всем нам сразу правильными быть совершенно невозможно, хотя так хочется, Господи, наконец исправиться – пьем порою лишь от неудержимой тяги к исправлению. К со-жалению, кончается это всегда лишь вынужденной поправкой после сдачи посуды… Что же делать?.. Что же делать?.. Так вот и распространяется поголовное пьянство в пространстве одной шестой части света. И поневоле мрачно повторяешь, прозябая в очередях порочного круга жизни, слова мудрого одного существа женского пола насчет того, что Тьма – это и есть одна шестая часть света. Впрочем, похмельный юморок не спасает, Господи, ото всего незабываемого…

Но что же дальше происходило с моим несчастным знакомым? Начальство сразу же, как я уже говорил, как-то там распорядилось, но первой прибыла на место происшествия «скорая помощь». Милиционеры и частично люди в помятых синих костюмах успели оттеснить обывателя с мостовой на тротуары, подальше от цветочной клумбы. Врач с ассистентом приблизились к ней и задрали головы вверх. Алкаш притих, потому что, как я теперь понимаю, растерянно анализировал не знакомый ему запах эфира. Медицинские сотрудники на выезде слегка пропитывают этой жидкостью свои халаты, чтобы эфир перешибал спиртягу, которым разит от них по праздникам невозможно.

– Сымайте его. Жахнется сейчас.

– Вот уж и в таких званиях нажираются.

– Домыслился, как видим. Досуществовался… Много еще разных мнений и советов произнес тогда обыватель. Врачи вернулись к машине. Толпа, всегда испытывающая неприязнь к ним, поскольку в стране нашей с вызовами «скорой» не все еще обстоит благополучно, упрекающе забазлала. Старший врач счел возможным объясниться с толпою. Он сказал, что дело находится в компетенции пожарной команды и ветеринарного ведомства. Пояснил, хотя никто его об этом не спрашивал, что человек там, наверху, скорее всего находится в поездке, и повертел пальцем у виска.

Тем временем распоряжение начальства произвело свое возбуждающее действие. Дежурные сантехники и надзиратели учреждения прошли уже по туннельчику под клумбу и открыли люк, чтобы с близкого расстояния обо-зреть детали случившегося. Все они тоже были под необходимой праздничной балдой, потому что, кроме всего прочего и положенного в смысле выпивки, подналегали на припасенное, в порядке борьбы с повышением цен, спиртное.

Алкаш бешено облаял первого же сантехника, высунувшего окосевшую свою рожу из люка и раздвинувшего руками заросли красных сальвий. Тот замахнулся на собаку здоровенным тюремным ключищем, чем встревожил ее еще больше. Вылезти она ему на поверхность не давала и, срывая голос, угрожала откусить нос. Кто-то попробовал действовать решительней и начал вылезать из люка, раз-махивая перед оскаленной мордой Алкаша брезентовой курткой. Но пес увернулся от нее и столкнул смельчака обеими передними лапами обратно в люк. Оттуда сразу вырвался на поверхность земли скандалезный вой и нецензурная ругань сантехников, чему ответствовал смех обывателя.

Вдруг толпу и памятник озарили вспышки ярчайшего света. В учреждении мгновенно зажглась пара окон. Знатокам стало ясно, что контрразведка не дремлет. Менты и люди в синих помятых костюмах, словно по команде, бросились на группку иностранных туристов, вспышками выхватывавших из тьмы фигуру рыцаря революции и разместившегося на ней генерала-манифестанта.

Туристы успели уж подумать, что все происходящее превосходит ихние собственные представления о свободе высказываний и уличных манифестаций, причем в таком… в таком месте, но менты со штатскими вмиг налетели на них и безо всяких объяснений начали отламывать от фотоаппаратов вспышки, а затем выдирать из них же катушки с пленками. Гидам было приказано немедленно увести «щелкающую вшивоту» в гостиницу и бросить до утра на койки, пока она не оказалась на нарах.

Чувствовалось, однако, что с остальными решительными действиями произошла заминка и что вызвана она, по мысли одного бывалого обывателя, консультациями мелких чинов с крупными, которые тоже не могут без санкции сверху дать разрешение на произведение выстрела в собаку в таком месте и в такой день. Но тот факт, что органы как-то явно опростоволосились, весьма удовлетворял обывателя. Такое случается не часто. Кто-то поспорил с кем-то насчет того, каким образом органы выйдут из щекотливого положения. Шли разговоры о возможности применения бесшумного оружия или пулек, нашпигованных мгновенно действующим снотворным. Так, утверждал знаток, в Кении слонов усыпляют, а просыпаются они уже в зоопарке. Многие говорили, что они – будь они на месте начальства – давно бы уж вызвали вертолет, закрючили генерала вместе с плакатом и по воздуху переправили во внутренний двор учреждения.

Так или иначе, рассуждал обыватель, что-то все же должно произойти, потому что «до утра его там не оставят», а «облаивание пора прекратить… собаки и провинция совсем Москву объели…»

Мой знакомый, видимо, свыкся с темнотою. Чтобы не терять даром времени, он начал произносить вслух ревизованное им положение Декарта. Произносил сначала тихо и робко, как бы только настраивая голос и волю. Попутно дипломатично вносил в структуру фразы некоторые изменения с тем, чтобы стала она призывней, убедительней и проникновенней. Затем, после недолгой настройки, принялся громко и размеренно повторять:

– Если вы инакомыслите следовательно вы не существуете если вы инакомыслите следовательно вы не существуете.

Наконец сантехникам, которыми явно уже руководили высшие дежурные и бывшие в учреждении чины из вечно бдящих, удалось отогнать Алкаша в сторону струей воды. Это моментально унизило умного пса. Причем унизило настолько, что он, поджав свой куцый отросток – поджать же его эрдельтерьеру весьма сложно, – жалко отступил в сторону. Затем пустили воду под максимальным напором вверх – на захлебнувшегося вмиг моего знакомого.

Вида и состояния человека, хамски и внезапно вымоченного в момент наивысшего подъема духа, описывать, я думаю, не стоит, потому что описания такого рода как бы превышают меры нашего соглядатайского отношения ко всему садистическивластному, творимому правительством и органами над любою, даже вполне безумною личностью. Тут чуем мы всей своей трижды выдубленной шкурою оскорбительную разницу наших – правительственных и обывательских – жизнеположений, чуем с такою болью и с таким отвратным страхом, что инстинктивно предпочитаем отвратиться же от невыносимых для нервишек, а может, и для совести нашей зрелищ.

Так уж все, к сожалению, сошлось в истории общества, что отвращаемся от всего такого – а порою и от в тысячу раз более унизительного и оскорбительного – вот уж шестьдесят лет с лишком, производя на зажравшегося на свободе туриста жуткое впечатление вконец обездушенных скотов с атрофированным инстинктом сопротивления правительственному насилию и своему многолетнему рабству. Так уж все, к сожалению, сошлось, но как же нам быть, позвольте спросить у зажравшегося туриста, ежели правительство давно выкосило под корень бесстрашных и гордых, оставив – вынужденным, конечно, образом, то есть исключительно для приплода, – оставив в сравнительном покое всех нас – частично подкошенных, полностью устрашенных и тех, кто уже родился в неволе да к тому же с детства привык жевать лживую листву правительственной прессы? Как нам быть, ответьте, пожалуйста, когда вы, наезжая к нам, словно в тропический зоопарк, и отметив про себя, что живем мы все же, питаемся, одеваемся, воспитываемся и даже желаем насладиться прелестью олимпийского движения, вновь улепетываете на свободу, где не то что пальцем не двинете ради нас, но и лепечете, прости вас Бог, насчет устремления тоталитарного режима к чистоте и порядку в противовес тяге свободного мира к полному бардаку и распаду? Как нам прикажете возродить без просвещенной помощи извне наше гражданское и человеческое достоинство? Может, объявить вдруг, телепатически объединившись, всеимперскую забастовку, но, конечно, объявить ее, подзапасшись предварительно выпивкой и закуской? Может, наоборот, следует нам решиться наконец на всеобщую голодовку с выходом на работу? Тем более во многих наших городах и провинциях обывателю нетрудно будет перейти от хронической недостачи продуктов питания к стихийно организованной подсыхаловке. Как, скажите, спасти нам самих себя и потомство от очумевших и нисколько не подконтрольных народу наших генералов, когда вы своими руками помогли им довооружиться уже до того, что дальше, кажется, некуда? Как нам вроде вас от пуза попацифиствовать и похаркать на стратегические ракеты, приструнив этим самым военную проказу? Да за один только плевок, за одно лишь махание под носом у генералов протестующей тряпкой поедем мы вскоре на заготовки урана все для тех же супербомб…

Да пропадите вы пропадом там, на своей свободе, думает частенько обыватель, раз ничего действенного и решительно бесстрашного не делаете вы для вызволения нас – людей, полностью обезоруженных, – из недостойной рабской неволи. И почти ничего не делаете вы для прочищения наших мозгов, отравленных настолько газетным страхом перед вами, что миллионы обывателей представляют из себя стадо облапошенных недоумков, взгляды которых с великолепным искусством отведены от истинного и натурального врага Мира и направлены в окоселом, в резко враждебном виде на трепыхающегося из последних сил Рейгана. Мало того, вы – не все еще, слава богу! – ставите подножки деятелям, пытающимся как-то сдержать нашу обезумевшую и догола почти раздевшую собственный народ военщину… Чем же тогда отличаетесь вы, беспрепятственно пользующиеся разными гражданскими свободами и имеющие ежеминутно доступ к разносторонней объективной информации, от нас, абсолютно лишенных возможности выразить свою волю и соображения свои здравые относительно политики нашего уверенного в своей полной безнаказанности правительства? Вы ничем, позвольте вам сказать, от нас не отличаетесь, но сказать только это было бы непростительно мало, потому что рубящий ветвь, на которой он благоденствует, неизмеримо омерзительней раба по принуждению, а вина самопатологизированного вашего сознания ни в какое не может идти сравнение с виною насильно изуродованного нашего… Ни в какое… Вот и покромсайте топориком усиженную свою ветвь, вот и повыгрызайте ее и поутончайте со всех сторон, а мы – поскольку мы полвека назад провели уже эту деревообделочную операцию – можем, подобно загулявшим краснодеревщикам, пойти сдавать пустую посуду и похмельно чуять дубовую безответственность – штуку, безусловно, спасительную при нашей-то старинной обреченности…

Мой знакомый, окаченный водой, и не думал возвращаться добровольно вниз. Наоборот, он подстраховался от возможных падений, подтянув повыше нейлоновый трос и подкрутив себя к правому уху Феликса Эдмундыча. Сплошной, непрекращающийся напор воды не давал ему порою дышать, больно, кроме всего прочего, бил в промежность, в лицо, в грудь. От выеденного молью генеральского облачения слетали уже на клумбу ошметки брюк и кителя. Слетела к ногам брандспойтистов и планка с орденами и медалями, а также очень удивившая всех фуражка. Все это сразу проследовало в спецлаборатории злодейского учреждения. За собакой, к счастью для нее, не стали гоняться – она себе поскуливала побежденно в сторонке, – но шуганули мстительно пару разочков тяжкой струею…

…Как сообщил он в первом же своем письме из психушки, ужасала его близость «захлеба водой в нескольких метрах над уровнем моря, что оскорбительно для каждого уважающего себя альпиниста»… «Но, – писал он, – именно в тот момент в моем истинно марксистском мозгу возникла грандиозная идея группового костюмированного восхождения на целый ряд мемориальных воздвигнутостей, ошибочно называемых памятниками… Поверь, сосед и товарищ, – мы взберемся… никакие пожарные рукава, никакие водопады и наводнения не помешают нам взобраться на Крупскую и Чернышевского, на Маяковского и Пушкина, на Медного всадника и Гагарина, на Горького и Девушку с веслом. Мы никогда не отдадим на откуп наших мемориальных святынь проклятым Буковским… никогда… никогда… в тот момент я полностью слился с водой и металлом, то есть с телом крупного борца с инакомыслием в наших рядах… Партия не дала мне захлебнуться…»

Рассказ мой близится, несмотря на невольные отступления, к развязке.

Но вот что происходило во дворе нашего «номенклатурного» дома, расположенного на менее значительной, чем описанная одним умершим писателем, набережной. Вот что там происходило еще до того, как подсобные лица приступили к выполнению указаний начальства, остро желавшего узнать, что это за сволочь залезла Первого мая на плечи вечного шефа ихнего учреждения.

Дело в том, что у всех закладывавших у моего знакомого ценные документы, ордена и даже антисоветские издания, всегда, как известно, ценившиеся на вес золота, появились в умах небезосновательные всякие опасения. Пронесся ведь слух о том, что он вновь «поехал» и, возможно, уже к вечеру второго мая – первого на улицах должно быть как можно меньше спецмашин разных лечебных и карательных ведомств – будет вывезен в дурдом, откуда, в лучшем случае, выпишут его только после окончания Олимпиады.

Кто именно заходил в квартиру моего знакомого, бывшую незапертой, теперь определить невозможно, поскольку с самого начала многоопытная рука направила следствие в замечательный тупик. Известно лишь, что какие-то люди, очень пьяные, но целеустремленные, не сумев дозвониться моему знакомому, явились к подъезду № 3 и стали расспрашивать сидевшего у подъезда старого большевика Влупинскиса, не приметил ли он такого-то жильца. Влупинскис, которого даже тупой Каганович считал неумным человеком, и сообщил неким лицам, что знакомый мой находится дома, а вот отец его – в прошлом начальник ихнего Воркутлага – выздоровел и вышел на прогулку со сторожевой собакой. Они еще пожали друг другу руки, порадовались тому, что находятся ныне по одну сторону баррикад, и генерал, подарив ему орден «Знак Почета», двинулся к центру города.

Люди эти, не будь дураками, самовольно проникли в квартиру, после чего она так и осталась открытой для всех желавших в нее войти. Побывал в ней и Гознак Иваныч, поскольку всполошившийся его сын признался в сделанном закладе. Втайне же от отца он заложил у моего знакомого секретный экземпляр антисталинского доклада Хрущева, выменянный Гознаком Иванычем в либеральные времена за 1 (один) кг черной икры у инструктора райкома партии Кобенко, и бесценную панагию, честно купленную у того же инструктора, руководившего в тридцатые атеистические годы реквизицией церковного имущества.

Одним словом, пользуясь тем, что лифтерша по праздничным дням гуляет себе, как все советские обыватели, в квартире моего знакомого побывало большое количество закладчиков. Следователи, прибывшие на место происшествия, нашли в ней все вверх дном перевернутым и раскиданным. Но тут я несколько забежал вперед. К следователям мы еще вернемся.

В квартиру заходила также тетя Нюся. Маршал приказал ей срочно «вернуть собаку в расположение наших войск». Ни собаки, ни моего знакомого в квартире, естественно, не оказалось. Маршал, хоть и был он на сильном взводе, так огорчился из-за исчезновения собаки, помогавшей ему и тете Нюсе выходить из запоев, что быстро облачился в парадную форму, вызвал личного шофера – таксиста-халтурщика из соседнего дома – и двинулся по маршруту моего знакомого. Маршрут этот прекрасно был всем нам известен: набережная, Волхонка, Манеж, площадь Свердлова, Лубянка и обратно.

Выглядевший как с иголочки опель «Адмирал» доехал постепенно до погруженной в темноту Лубянской площади. Маршал, славившийся всегда своей полководческой интуицией, почуял, что приехал вовремя. А почуяв, увидел полуголого моего знакомого, привязанного к голове человека, которого маршал терпеть не мог и называл не иначе как «польским мясником».

Вся клумба была уже вытоптана различными специалистами по ликвидации антиправительственных происшествий в публичных местах. Они устанавливали у подножия памятника грузовик с раздвижной лестницей.

Собака же залегла где-то на краю этой огромной клумбы, и о ней позабыли во всем этом переполохе. Но и она вела себя сообразительно, а может быть, настолько уныло, что ей уже было не до лая, бросаний на грудь алкоголиков, вопрошающего воя и так далее.

Опель «Адмирал» подъехал к самой клумбе. Маршал сразу начал звать собаку: «Алкаш!.. А-а-алка-аш!.. Алка-шик!..» Затравленный ужасами праздничной действительности пес тут же бросился на грудь хозяина, вмиг позабыв о недавней влюбленности в забавно неподвижного паралитика. От маршала разило, однако Алкаш не заваливал его наземь, согласно натаске, но лизал в нос, в распухшие от пития губы, визжал, облаивал обидчиков, осмелев и почуяв безнаказанность, и буквально ни разу не взглянул на моего знакомого. Собака, одним словом, вела себя приблизительно так, как ведет себя в подобных случаях неглупая и привязанная к мужу дама, чуть было не застигнутая им на диване в объятиях домового водопроводчика, которого она же и вызвала, несмотря на полную исправность кранов с чистой водой и бачка в сортире…

Появление маршала не могло остаться незамеченным, но учрежденческие сошки не смели обратиться к нему с вопросами. Очень уж внушительно он выглядел. Все золото, серебро и бриллианты маршальской звезды, которую, к слову сказать, тетя Нюся успела вовремя выкупить у моего знакомого, блистали в лучах ручных фонарей, словно на каком-то нездешнем привидении. Мелкие сошки, и так устрашенные случившимся, просто онемели от этого блеска и вообще от ужасной близости высочайшего чина.

Маршал, привыкший пользоваться производимым впечатлением, гаркнул:

– В чем дело?

– Выясняем, товарищ маршал, – сказал, очевидно, старшой или самый наглый и сообразительный из мелких сошек.

– Меры надо принимать. Выяснять потом будем. Света почему нет?

– Есть указание экстренно притемнять компрометирующие моменты, – доверительно сообщил маршалу старшой и наглый.

– Не притемнять надо, а ракеты пускать и уничтожать эти моменты, – рявкнул маршал. – Момент-ты!

– Указано не стрелять ввиду предстоящего следствия, товарищ маршал.

– Выполняйте, – устало сказал маршал, потому что от слова следствие его подташнивало с тридцать седьмого года.

В этот момент Алкаш успел-таки вырвать клок из брючины старшого. Но тот лишь премило и крайне угодливо улыбнулся, как бы давая понять маршалу, что «он к этому привыкши… что возьмешь с шаловливого животного? Дерзим, так сказать, играючи-с…».

На что уж маршал был не тонким по части душевных дел солдафоном, но и его, считавшего восторженность чинопочитания вещью органической и полезной, как-то необычно покоробила такая вот рабская угодливость, оскорбительная и унизительная для природного достоинства человека. «Все – говно, – подумал он зло и печально, – все – говно… надо было тогда повернуть вместе с Власовым или пойти позже на путч… давно снес бы эту Лубянку ко всем хуям собачьим… бассейн и рыть не надо было бы… тут эти бляди чекистские… мясники… вырыли вглубь пару бассейнов… сволочь… а на месте того бассейна храм, понимаешь, Христа Спасителя восстановим… все олимпийские материалы с ваших поганых деревень для восточно-германской проституции бросим на это дело… там меня и отпоют по-человечески…»

Думал так маршал, возвращаясь к «Опель-Адмиралу» и за ошейник удерживая обнаглевшего пса от бросания на мелкую сошку. Наблюдать за снятием с «польского мясника» нашего безумца он не стал, потому что затосковал от тревожной мыслишки насчет того, что вся эта катавасия должна будет иметь какие-то для него последствия… «Небось нащелкали фоток мерзавцы… падаль тыловая…»

Мой знакомый не оказал снимавшим его людям никакого сопротивления. Наоборот, давал им всякие советы по части обращения с тросом, замками и «спуска с вершины травмированного товарища». Он только судорожно вцепился в совершенно вымокший свиток. Чернильные письмена на нем полностью размыло водой. К счастью своему, он был отрешен от происходящего и находился в плену безумных видений и размышлений – находился, как удачно выразился один из соглядатаев, «в поездке»…

Оставим его, потому что вскоре все было кончено. Толпа разошлась. На площади и в здании злодейского учреждения загорелся свет. Менты и типы в помятых костюмах, проклиная свою участь, принялись восстанавливать истоптанную-перетоптанную клумбу…

Маршал же благополучно доехал до дома. Он вышел из опеля «Адмирал» с новой тоскливой мыслью о том, что скоро ему уходить в «небесный запас», а «лайба» эта, взятая им еще в Берлине, все так же будет фукать шестью своими цилиндрами неизвестно под чьей задницей…

Задумавшись, он позабыл о собаке, которая шныряла уже по газонам перед фасадом дома и раздраженно задирала лапу у всех пограничных столбов своей собачьей империйки, захватнически орошенных какой-то пришлой тварью.

Вдруг Алкаш дико и утробно взвыл. Вой вырвался из него безо всякого предварительного настроя, как это бывает со зловредно и частенько воющими псами, генетически близкими к волчьим кругам. Вырвался с таким ужасом черт знает перед чем и почему, что маршал задрожал с головы до ног и в первый миг перетрухнул – не с ним ли уже произошло что-то такое давненько ожидаемое? Такое с ним не раз бывало на войне – ни жив ни мертв – во время внезапных бомбежек, и дело тут, замечу, вовсе не в отсутствии храбрости, а в общей немыслимой оглушенности… Так вот, вой Алкаша оглушал во всех, кому довелось тогда его услышать, чувство жизни. Обыватель моментально высунулся из окон и высыпал на балконы. Многие же из гулявших в тот час с праздничным и откровенно пьяным видом по улице, и маршал в их числе, проследовали на газон, поближе к воющей собаке, поглядеть: чего это она вдруг взвыла, как сирена?

Тут все и увидели, что собака стоит над чьим-то неподвижным телом, одетым в нательное белье давно устаревшего типа. Кое-кто заметил это тело еще раньше, но по благодушной привычке, свойственной подзабалдевшему обывателю, подумал, что ничего тут нет такого уж особенного – нажрался человек вусмерть и выскочил одурело прямо из кровати на чистый воздух… с кем не бывает?.. однова живем…

Подошли поближе. Перед маршалом все расступились. Ноги, руки, часть заголившейся спины и затылок лежавшего тела были такими безжизненно белыми, какими бывают проросшие в полной темнотище стебельки картофелин. И всем стало ясно – в трезвость всех от этого бросило, – что тело мертво.

А когда его перевернули с живота на спину и распрямили слегка, маршал сказал:

– Эмвэдэшный генерал. Вызвать милицию. Живо.

Он снял фуражку и вновь вынужден был оттащить Алкаша за ошейник в сторону. Удивившись людской тупости, но не вступая в спор с теми, кто допился уж до того, что счел возможным самовольное выпадение многолетнего паралитика из окна, он покандехал по-стариковски домой.

Вскоре приехала милиция. Затем «скорая». Покойника, на белье которого, к удивлению всех присутствовавших, не было ни кровиночки, увезли в морг.

Из-за всего из-за этого большая часть запасенного спиртного немедленно же была выпита теми, кто уже не мог успокоиться и до самой ночи строил в квартирах и во дворе разные немыслимые версии случившегося. Все, однако, было покрыто таинственным, весьма подозрительным мраком. Побывавшие в квартире покойного генерала то ли с тем, чтобы срочно забрать заложенные свои парт-билеты, ордена и антисоветские сочинения, то ли для прямого безнаказанного грабежа, разумеется, предпочитали помалкивать или намеренно отводить предположительные разговоры в фантастические дали.

Высказывалась, в частности, романтическая мысль насчет свершившейся наконец-то мести тому, кто был, по рассказам освободившихся из Воркутлага большевиков-ленинцев, сущим зверем и лично, бывало, пристреливал у вахты отказников от работы.

Выживший же из ума старый большевик Влупинскис продолжал уверять и следователей, и соседей по дому, что генерал двинулся на прогулку с собакой, а из окна выброшен его сын, если он, конечно, не изволил выброситься сам. Влупинскис был также озабочен «безусловно антисоветской, предолимпийской провокацией тех, кто не дремлет и заинтересован в дальнейшем нагнетании…».

После обследования газона и квартиры потерпевшего следователи были приглашены – это не укрылось от внимания толпившихся во дворе обывателей – в квартиру замгенпрокурора СССР по высшей мере. Туда же проследовал через каких-то пять минут Гознак Иваныч.

Тут уж нетрудно было возникнуть нашему предположению о корыстных интересах Гознака Иваныча, а быть может, и о его причастности к преступлению, потому что в памяти нашей живо было происшествие с обгаживанием загривка Гознака Иваныча собачьим калом. Ясно было, что не тот он человек, чтобы оставить без движения такое неслыханное хулиганство, имея связи в самых высоких правительственных учреждениях.

Свидетелей преступления не было, кроме тех, как говорится, кто его непосредственно совершил, а стремление Гознака Иваныча получить освободившуюся квартиру для своих близких родственников могло ли само по себе являться серьезной уликой? Не могло. Но больно уж складно все сходилось. А все так складно сходящееся – всегда есть часть неведомого нам, трагического либо комического сюжета жизни. Мне лично он до сих пор представляется в таком приблизительно виде.

Гознак Иваныч, безусловно, очумел от всего вместе взятого – от выпивки, непереносимой обиды, приструненной жажды возмездия, запашка собачьего дерьма, который в воображении его не перешибался даже душной вонью одеколона «Арамис», и, конечно, навязчивых мыслишек о заветной квартире.

Я сам видел, как он похаживал по газону под окнами моего знакомого, слишком уж вдохновенно поглядывая вверх, а затем медленно опуская бычиную голову вниз – как бы в мысленном прослеживании чьего-то желанного падения к своим ногам. Проследив за падением – чего именно, мне стало ясно позднее, если я опять-таки не ошибаюсь, – он долго смотрел себе под ноги изумленно-ошарашенным взглядом. Это бывает как с умными людьми, так и с полными тупицами, которым разыгравшееся воображение подкидывает картинку случившегося до того еще, как ему суждено было случиться в действительности…

Так вот, Гознак Иваныч очнулся наконец от всего предвосходященного, отмахнулся от него, вздрогнув всем своим огромным крупом, вздохнул и слегка развел руками. Видимо, он – мысленно же – давал понять будущей жертве и правительству, что, к сожалению, никто теперь не сможет приостановить неумолимого хода событий, более того – он даже не подумает его останавливать, поскольку временно является исполняющим обязанности самого Рока.

Если бы и я тогда мог хоть как-нибудь проникнуться этими вот «служебными» планами, ничего, возможно, не произошло бы, а генерал МВД помер бы, как говорится, своей смертью, хотя не помирал он так долго после удара как раз потому, что своей смерти у него, возможно, как бы вовсе и не было по причине ее случайной отлучки в неведомые нам измерения. Его смерти могло также показаться, что дело она свое проделала при ударе человека по мозгам весьма исправно, без брака, – так что вполне можно удаляться без дополнительной проверки проделанного и необходимых, в случае чего, добавочных ударов. Но… если б да кабы…

Я тогда занят был своими делами, а может, спьяну бессознательно смирился со всем неминуемым, которое бессознательно же воспринял, туповато наблюдая за гримасами Гознака Иваныча.

Ничего также не случилось бы, если бы придурковатый Влупинскис Август Ноябрыч – так он себя величал – не убедил общественность в том, что из дому вышел сам генерал-лейтенант МВД с собакой, в полной форме и при орденах. Это еще одно лишнее доказательство, что всегда и во всем бывает как-нибудь виновата старобольшевистская сволочь…

Как же было Гознаку Иванычу не отдаться слепо жажде мести, совмещенной с тонкой квартирной грезой? Он и отдался. Времени для этого требовалось мало, а квартиру не надо было взламывать… Вошел… Огляделся… Взглянул с ненавистью на лицо дремавшего генерала – мой знакомый, кстати, как две капли воды похож был на родителя, – счел его мертвецки окосевшим, что с ним раньше часто случалось, затем отыскал или не отыскал заложенные сыном хрущевские тексты и бесценную панагию, поднял бездыханное почти тело и вышвырнул его на газон, наверняка думая про себя: «Получай, падла, подлинно свободное падение тел в условиях развитого социализма… в гробу бы я видел и тебя, и его, сука… мне Брежнев с Галиной никогда на голову не срали…» Разумеется, так отрывочно он мыслил, уже сбегая вниз по лестнице, а может быть, вызвав лифт…

Нельзя было не подумать обо всем таком обороте дела, глядя на следователей, которых замгенпрокурора СССР по высшей мере провожал вместе с Гознаком Иванычем до спецмашины. Они кивали головами с полным знанием того, что им следует делать по ходу расследования, покачивались и были нагружены явно продуктовыми свертками.

Впоследствии так и оказалось. Следователи пришли к выводу, что генерала выбросил из окна мой знакомый. Его даже привозили в наш дом – к сожалению, я был в это время на службе – для проведения убедительного следственного эксперимента, который и должен был по замыслу заинтересованных лиц убедить общественность дома и органы в правильности официальной версии. Кроме того, эксперимент, после его проведения, доказательно и изящно, по мнению замгенпрокурора СССР, устанавливал зловещую связь между кровавым отцеубийством, провокационной манифестацией и первомайским глумлением над святынями наших органов.

Моего знакомого – он улыбнулся и пытался поздороваться с Влупинскисом – ввели в подъезд, подняли на лифте к опечатанной квартире и приблизили, подвязав предварительно к батарее отопления, к раскрытому окну.

Кстати, никому из понятых – а ими были замупра ЖЭКа Стабов, бывший начполитупра ВВС, генерал-майор в отставке Епишевский и директор Сандунов Банько – даже не пришло в голову, что в следственном эксперименте участвует человек, абсолютно невменяемый и несчастный, да к тому же потерявший последнего, хоть и неподвижного, но все же живого отца, к которому он был своеобразно привязан. Наоборот, эти люди, не имевшие, подобно австралопитекам, никаких представлений даже о советском праве, деловито обменивались репликами насчет того, что у нас тут не США и номерок с невменяемостью, адвокатской возней и равнодушием общественности к судьбе пострадавших чинов не пройдет…

В общем, моего знакомого привязали к батарее и попросили припомнить порядок его действий в тот вечер, ход мыслей и приблизительное время выброса парализованного тела на улицу. Внешне он был, по рассказам очевидцев, вполне нормален. Он улыбался, но отвечал на вопросы с некоторой раздражительностью и корректным высокомерием – то есть производил впечатление законченного садиста и циника, вынужденного делиться опытом со слюнявыми дилетантишками.

Следователи-то прекрасно знали, что за спектакль они устроили и для чего он понадобился кое-кому. А вот понятых не смутило, что на вопрос, в каком часу все это произошло, мой знакомый ответил: «Время шло, как всегда, от причины к следствию». Относительно же хода мыслей он сказал гораздо проще: «Мыслил и существовал, как всегда. Следовательно, борясь с инакомыслием в одной отдельно взятой сверхдержаве».

До сих пор не могу понять, что происходило в его поехавшем мозгу, когда речь зашла «о порядке действий в тот вечер», и как может даже маньяк в точности соответствовать явным внушениям следователей.

Ему дали в руки, то есть вручили – как бы самому не «поехать», рассказывая обо всем об этом, – здоровенную, черт знает чем набитую куклу, вес которой – грамм в грамм – равен был весу трупа, и сказали: «Держите папу. Действуйте».

В протоколе было затем записано следующее:

С особым цинизмом заглянув в то место макета, где, по его представлениям, должна была находиться голова с лицом пострадавшего, Н-в зловеще улыбнулся и, не испытывая никаких внутренних сомнений, но намекая на непомерную тяжесть макета, подошел с ним к подоконнику. Эту часть следственного эксперимента пришлось произвести повторно, поскольку понятой Банько издал громкий, непредсказуемый возглас ужасного переживания. Н-в вновь охотно улыбнулся и с особо вызывающим цинизмом попросил понятых помочь ему совершить выброс. После гневной отповеди генерала Епишевского Н-в, симулируя растерянность, совершил его сам, после чего пытался скрыться из квартиры, но был задержан предупредительной привязью с дальнейшим вывихом правой ступни… На вопрос: «Выбрасывали ли вы из окна тело генерал-лейтенанта МВД Н-ва?» – подследственный ответил положительно: «В СССР давно существует свободное падение тел, независимо от их веса, химического состава, национальности, вероисповедания и занимаемой должности». Присутствующими были сорваны все его попытки вести антисоветские разглагольствования относительно инакомыслия в нашей стране…

Когда моего знакомого выводили из подъезда, кое-кто успел продемонстрировать свою ненависть к отцеубийце и антисоветчику, позировавшему туристам из США во время вражеской вылазки на Ф.Э. Дзержинского. Больше всех неистовствовал председатель антисионистского комитета генерал Драгунский. Он орал с балкона:

– Антисемитов и сионистов – вон из Москвы в преддверии Олимпиады!

Так кончился следственный эксперимент…

Разумеется, задолго до него все случившееся уже было темой домовых, уличных и общемосковских слухов, а так-же разговорчиков в самой грандиозной из всех выстоянных лично мною очередищ у ПУПОПРИПУПО от населения.

После недельного почти запоя, вызванного праздниками и страстью побыстрей уничтожить нелепые запасы спиртного, посуды, как вы понимаете, скопилось у всех предостаточно. Кроме того, в нашем ПУПОПРИПУПО в такие вот послепраздничные, тоскливопохмельные времена старались сдать сотни, а порой и тысячи различных бутылок «стеклярики» из «Лужников». После первого в се-зоне футбола и всех обстоятельств, с которых начат был этот рассказ, посуды на стадионе оказалось рекордное количество. Мафия «стекляриков» – разговор о ней отнял бы много времени – понаехала в своих машинах к нашему пункту. Стоять в этой очередище пришлось до и после обеда. Тогда-то и узнал я, что при обыске в квартире моего знакомого были обнаружены чьи-то паспорта и партбилеты. Все мы искренне сочувствовали людям, не успевшим вовремя выкупить опасные документы или забрать их, как это сделали некоторые шустрые везунчики в тот самый удобный трагический момент. «Паспортов у нас сколько хошь получай, а с партбилетом дело обстоит похуже…» – сказал кто-то…

Разговоры о приключении моего знакомого на Лубянке велись сдержанно и позитивно, поскольку при всей на-шей застарелой ненависти к злодейскому учреждению откровенные высказывания в его адрес и пылкое злорадство – пищи для него тогда хватало – могли привести к преждевременным задержаниям, потере очереди, а то и самой посуды.

Известно, что нигде не кишит сексотами так, как в послепраздничных очередях, когда многие с похмелюги просто не выдерживают спертости молчаливого существования и начинают распоясываться с безумным бесстрашием. Вот тут-то сексоты, профессионально влившись в наши ряды, собирают объективнейшую информашку о настроениях обывателя. Но бывает и так, что, собрав, дергают кого-нибудь из бурно настроенных в отделение. Делается это для того, чтобы трепачи письменно подтвердили все сказанное в очереди, потому что были случаи, когда сек-соты отваживались на очковтирательство – кто, собственно, в нашей Империи на него не отваживается? – занимаясь в рабочее время черт знает чем и личными делами, а затем, уже на досуге, лепя от фонаря разумную антисоветчину и антиамериканщину. Сложности в таком очковтирательстве и опасности ошибиться почти не бывает, потому что правительству лучше, чем стукачам и сексотам, известно, что все антисоветское в устах обывателя есть чистейшая правда, а все антиамериканское – внушенная и вбитая в головы правительственной прессой ложь…

Рассказываю я о сексотах потому лишь, что трагикомическая история моего знакомого – не единственная с самого начала тема этого повествования. С настроений на-родных мы его начали, на них мы его и закончим.

Я уж давно замечал, что обыватель – стоит ему только стать в государственной или имперской какой-нибудь ситуации умней, хитрей, душевней и благородней правительства – автоматически, вернее говоря, чудесным образом превращается вдруг из забитого, неряшливо обросшего ложью, тупого перемалывателя газетной жвачки и мелко юродствующего советского человечка, определенно и вновь превращается обыватель в народный личностный организм, давая понять этим самым себе, а заодно и правительству, причем без какого-либо позирования, что человеческое достоинство и трезвое чувство того, что к чему, – есть, в сущности, неуничтожимые никакою властью таланты.

Приметить эти знаки вынужденного укрытия в себе понимания происходящего и происшедшего, равно как и чувств, связанных с пониманием того или иного события современной истории, можно было и во времена Венгерского восстания, и при наивной попытке чехов произвести пластическую операцию на жутком черепе своего социализма, с тем чтобы придать ему черты человеческого лица, и при зверской травле миротворцев с писателями, и при увязании бездарных наших внутренних политиков во внешних джунглях Африки, и при чисто фашистской оккупации земли афганцев, и при лицедейской пацифической истерии, и, конечно, после постыдного уничтожения корейского самолета.

Как мы примечаем такие достойные мысли и чувства и как сами их при случае выражаем – тема особого, психологического разговора. Правительство, члены которого все же как-никак остаются людьми и, возможно, не чураются временами искренних и достойных самопризнаний – о межинтимных или близких к публичным признаниях не может быть и речи, – правительство прекрасно осведомлено о наших настроениях. С чего бы еще размножать ему тогда внутри Империи фантастическое количество ментов и сексотов, если обыватель настроен так, как живописует поганая наша пресса? Больше не с чего, скажу я вам. Больше не с чего…

Одним словом, обжегшись и попавшись на удочку слуха о повышении, большинство из нас, не сговариваясь друг с другом – вот что поразительно, – начали, косвенным об-разом и не ставя самих себя под прямой удар сексотов, как бы распускать тревожные слухи, но на самом-то деле ста-ли доводить до сведения правительства, что никаких с нами финансовых игр после хамского такого разорения нас и подстроенного, можно сказать, введения в многодневный запой больше мы просто так не потерпим.

Вот, скажем, я топчусь в очередище и эдак ленивенько сообщаю, что кому-то кто-то где-то давеча говорил, что если повысят до Олимпиады цены на водяру, а продавать ее ста-нут только после обеда, когда добрым людям следует уже вовсю пить, а не опохмеляться, то на трибунах всех стадионов кое-кто… пьют-то все… ни за что не будут болеть за наших… Кое-кто на все способен…

Не знаю уж, какова там у них в правительстве механика принятия важных решений, но не были ведь повышены цены перед Олимпийскими играми. Значит, дошел до правительства многократно повторенный среди обывателя слух?..

В предолимпийские, полные истерической суеты дни я и мои знакомые своими ушами слышали также совсем уж абсурдный бред насчет того, что в Черемушках изловили группу молодых парней, которые обзавелись на заводе холодным оружием и собирались в разгар Олимпиады вы-красть пару толстых восточногерманцев, метателей ядер и дисков – выкрасть и натуральным образом их съесть. Превратить в шашлыки – и съесть. Но если правительство перестанет, во-первых, отправлять молодых москвичей в Афганистан, не дав им посмотреть Олимпийские игры, и если оно существенно улучшит снабжение Черемушек мясом, маслом, сыром и колбасой, то никто протестовать не станет до какого-нибудь иного… иного раза… Результат – налицо. Москву завалили – во всяком случае перед самой Олимпиадой – первоклассными продуктами, а крайне непопулярная в народе мобилизация на постыдную бойню перенесена была в основном в провинцию…

Вот, собственно, почти все, что хотелось мне рассказать.

Отец моего знакомого был похоронен со всеми воинскими почестями на Новодевичьем кладбище, неподалеку от могилы Н.С. Хрущева.

В «Правде» поместили передовицу «ПАРТИЙНЫЙ БИЛЕТ – СВЯТЫНЯ», а в «Московской правде» фельетон – «ТОРГОВЦЫ ПАСПОРТАМИ». Несомненно, это было мощное, своевременное эхо результатов обыска в квартире моего знакомого. Как бы, интересно, называлась передовица «Красной звезды», если бы, не дай бог, тетя Нюся не успела выкупить заложенного в гиблую минуту ордена Победы?..

Кстати, нашему маршалу не удалось уклониться от объяснений с органами насчет собаки, покусавшей кого-то там при исполнении служебных обязанностей, а также своего появления на площади Дзержинского, что вызвало нежелательную заминку при снятии провокатора с памятника.

Однако на вызов он отказался явиться и пригласил представителей органов к себе домой. Никому из сидевших во дворе так и не удалось заметить ни приехавших, ни зашедших в подъезд чекистов, словно они использовали для визитов к маршалу какие-то сверхконспиративные подземные или воздушные пути. Но то, что визитов было два, если не больше, было нам точно известно со слов тети Нюси. Во время этих визитов ей приходилось силком выволакивать Алкаша из дома, потому что благодаря феноменальному нюху и нервному потрясению он уже до конца своих дней на дух не мог выносить чекистов, в которых до мозга костей въелся запашок злодейского учреждения. Маршал, побывавший некогда в застенках, тоже был памятливым человеком, но собака, в отличие от него, побывав даже не в самой тюрьме, а всего лишь над тюрьмою, в красных сальвиях у палаческого подножия, вела себя по отношению к лубянскому запашку буйно и непримиримо. Этим же объясняются частые ее, вроде бы беспричинные наскоки на некоторых жильцов нашего дома.

С психикой ее все же что-то произошло. Во время прогулок Алкаш ложился на то место, где найден был выброшенный кем-то генерал, и никакою силой невозможно было заставить его сойти с места, пока он сам, горестно поскулив и покопав землю газона лапами – не попытка ли эксгумировать полюбившееся ему существо? – не плелся за тетей Нюсей или за маршалом. Непонятно почему, но вскоре он перестал реагировать на пьющих, а постепенно и сам втянулся в выпивку. Вполне возможно, он проникся любовью к маршалу, вызволившему его из чекистских лап в тот безумный даже для собачьей психики вечер. Проникнувшись же, решил пренебречь внушенными ему законами ненависти к спиртному из свойственного всем собакам – так же, как, слава богу, имеющимся еще на белом свете людям, – чувства душевной благодарности спасителю. Тетя Нюся рассказывала близким ей во дворе людям, что больше всего Алкаш любит лакать подогретое пиво, в которое маршал собственноручно крошит говяжий фарш. Обожает также любую бормотуху. Пить же он начал по собственному желанию, но неизвестно, по какой именно причине. Может быть, по причине высокого уподобления трагически выпивающим людям. Сначала маршал старался не потакать выявившейся вдруг собачьей страстишке, но пес поднимал такой вой и бесновался до тех пор, пока ему не наливали в миску пивка или «Хирсы». Увод его из квартиры ни к чему не приводил – он бесновался еще больше и становился просто опасен.

Родственники маршала пробовали подлечить Алкаша у видного ученого – главного ветеринара Министерства обороны СССР, но тот, говорят, только развел руками и сказал, что военная наркология бессильна справиться с запоем солдат, офицеров и генералов, которых никак нельзя усыпить в служебном порядке, а вот собаку-алкаша он может бесплатно усыпить в любую минуту. Маршал вроде бы ответил главному ветеринару, что тот как был коновалом, так и останется им навеки, но он, маршал, – хоть он и повинен в напрасной гибели десятков тысяч людей, – скорее сам подохнет, чем даст всадить предательский шприц в тело друга и собутыльника.

Разговоры об Алкаше тетя Нюся обычно кончала одною и той же горестно-задумчивой фразой: «Жизнь кого хочешь сломает, солдатики, – даже самостоятельную собаку…»

Нехорошо и некрасиво, когда спивается человек или животное, но, глядя на то, как внезапно постаревший Алкаш с аффективной твердостью переставляет четыре свои лапы и старается, подобно маршалу, ничем не выдать пьяненького состояния, нельзя было не преисполниться мыс-лью о благородстве такого вот презрения к служебной натасканности и такой вот готовности принести в жертву другу здоровье и честь собачьей породы…

Свидания с моим знакомым, на которое подталкивала меня не любовь к нему, а сердобольность нормального человека, конечно, не разрешили, хотя я вел переговоры об этом – частным, соседским образом – с самим замгенпрокурором СССР по высшей мере Скончаевым. Однако через странного санитара до меня дошли из дурдома пара писем несчастного безумца. Я их цитировал ранее. В них он довольно связно излагал свои идеи и логику поведения.

Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Гознак Иваныч вскоре получил освободившуюся квартиру. Секретарша ЖЭКа проболталась однажды в очереди, что им приказали сверху вычеркнуть фамилию моего знакомого из домовой книги, а в соответствующей графе указать: выбыл. Куда, как и насколько выбыл, если выбыл не навек, – неизвестно, но объявившемуся вдруг советскому новому поэту и бывшему председателю КГБ не случайно же, конечно, явились на ум служебнолирические строки, вынесенные мною в эпиграф:

Живут и исчезают человеки.

Безусловно, ему лучше, чем нам, было знать, если не как живут, то как исчезают не только безумные, но и вполне нормальные люди.

Вермонт, 1985

Оглавление

КАРУСЕЛЬ

ТРОЙКА, СЕМЁРКА, ТУЗ…

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

МАРШАЛ СЛОМАННОЙ СОБАКИ Из новой книги «Похмельные повести» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg