«Рывок на восемьдесят ярдов»

— Он принял высокий пас, энергичным движением бедер стряхнул руки полузащитника, который пытался уложить его на траву. Еще один полузащитник отчаянно нырнул ему в ноги, но Дарлинг эффектно перепрыгнул через него и он остался лежать на земле у самой линии схватки. Десять следующих ярдов он пробежал без помех, набирая скорость, дыша легко и свободно, чувствуя, как накладки то прилипают, то отстают от голеней, слыша за спиной тяжелые шаги, отрываясь от них, видя все поле: игроков своей команды, рассыпающихся веером, соперников, набегающих на него, блокирующих, борющихся за удобную позицию, зону, которую он должен пересечь. Все вдруг упорядочилось, встало на свои места, впервые в жизни превратилось в единое целое, заняв место бестолкового мельтешения людей и звуков. На бегу он чуть улыбнулся, держа мяч перед собой обеими руками, высоко вскидывая ноги, чуть ли не по-женски вихляя бедрами. Центральный защитник бросился к нему, но он, имитируя уход налево, двинулся вправо, врезал ему плечом и, не снижая скорости, промчался мимо, вспарывая торф шипами бутсов. Теперь ему противостоял только опорный защитник. Он приготовился к встрече, приближался полуприсев, широко разведя руки. Дарлинг прижал мяч к груди, сгруппировался, и попер на него, двести фунтов мышц, помноженные на скорость. Он не сомневался, что проломит опорного защитника. Не думая, автоматически, врезался в него, выставив вперед одну руку, угодил защитнику в нос. Брызнула кровь, защитника отнесло в сторону, а Дарлинг легко побежал к «городу», слыша затихающий топот ног за спиной.

Как давно это было? Вроде бы осенью, когда по ночам землю схватывало морозцем, листья с кленов устилали стадион и тренировочное поле, девушки надевали пальто поверх свитеров, когда приходили посмотреть на тренировки во второй половине дня… Пятнадцать лет тому назад. Дарлинг осторожно вышел на то же поле в весенних сумерках, в туфлях, в двубортном сером костюме, мужчина тридцати пяти лет, прибавивший за эти годы десять фунтов, но не жира, с лицом, для которого временной промежуток между 1925 и 1940 годами не прошел бесследно.

Тренер довольно улыбался, помощники тренера переглядывались, как бывало всегда, когда один из рядовых игроков неожиданно проявлял себя, показывая тем самым, что их работа дает отдачу, что они не зря получают 2000 долларов в год.

Дарлинг затрусил назад, глубоко дыша, совершенно не устав, в прекрасном расположении духа, хотя его рывок составил добрых восемьдесят ярдов. Пот катился по лицу и пятнал фуфайку, но ему нравились эти ощущения. Теплая влага смазывал кожу, как масло. В углу игроки перебрасывались мячом. Шлепки по коже звонко разносились в осеннем воздухе. На другом поле новички отрабатывали и оттуда слышался резкий голос куортербека, топот одиннадцати пар бутсов и крики тренеров: «Живее, живее!» Его радовал смех игроков, он слышал аплодисменты студентов, сидящих на трибунах, он знал, что после такого рывка тренер обязательно выставит его на субботнюю игру с Иллинойсом.

Пятнадцать лет, думал Дарлинг. Он помнил душ после тренировки, горячую воду, мыльную пену, молодые поющие голоса, полотенца, острый запах масла гаултерии. Все хлопали его по спине, когда он одевался, а Паккард, капитан, который очень серьезно относился к капитанским обязанностям, подошел к нему, пожал руки и сказал: Дарлинг, в ближайшие два сезона тебя ждут блестящие перспективы».

Помощник менеджера суетился над ним, протирая царапину на ноге спиртом, заливая ее йодом, легкое пощипывание вновь позволило ему осознать, какое у него молодое и сильное тело. Царапину прикрыла полоска пластыря, и Дарлинг отметил, какой же белый этот пластырь на красном фоне его распаренной кожи.

Одевался он медленно, чувствуя шелковистость рубашки и мягкое тепло шерстяных носок и фланелевых брюк, столь отличные от шершавости защитного жилета и бедренных накладок. Он выпил три стакана холодной воды и сухость, вызванная потерей жидкости во время тренировки, ушла из горла и живота.

Пятнадцать лет.

Солнце село, небо за стадионом позеленело и он рассмеялся, глядя на стадион, возвышающийся над деревьями. Он знал, что в субботу, когда семьдесят тысяч глоток ревели при выходе команды на поле, часть этого салюта будет предназначаться и ему. Шел он медленно, прислушиваясь, как хрустит гравий под ногами, вдыхая вечерний воздух. Ветерок играл его влажными волосами, приятно охлаждая шею.

Луиза ждала его на дороге, в своем автомобиле. Верх она опустила, и он вновь отметил, как отмечал при каждой их встрече, какая же она красивая, большие глаза, светлые волосы, яркие губы, которые сейчас разошлись в радостной улыбке.

Она открыла дверцу.

— Ты показал себя во всей красе? — спросила она.

— Можешь не сомневаться, — он сел, утонув спиной в мягкой коже, вытянул ноги, улыбнулся, думая про рывок на восемьдесят ярдов. — Прыгнул выше головы.

Какое-то мгновение она очень серьезно смотрела на него, а потом, как маленькая девочка, встала коленями на свое сидение, обняла руками за шею и крепко поцеловала в губы. Отстранилась на чуть-чуть, глядя ему в глаза. Дарлинг поднял руку, ласково погладил ее по щеке, освещенную уличным фонарем, стоявшим в сотне футов. Они улыбнулись друг другу.

Луиза поехала к озеру, и там они посидели в машине, наблюдая, как над холмами медленно поднимается луна. Наконец, он повернулся к ней, мягко привлек к себе, поцеловал. Губы ее стали податливыми, телом она прильнула к нему, на глазах навернулись слезы. И он знал, впервые, что она ему ни в чем не откажет.

— Сегодня вечером, — сказал он. — Я зайду за тобой в половине восьмого. Ты сможешь уйти?

Она смотрела на него. Улыбалась, но в глазах по-прежнему стояли слезы.

— Хорошо. Я смогу. А как насчет тебя? Тренер не устроит скандал?

Дарлинг усмехнулся.

— Тренер у меня в кармане. Ты сможешь дотерпеть до половины восьмого?

Она вновь улыбнулась.

— Нет.

Они поцеловались, она завела двигатель и они вернулись в город. По дороге домой он пел.

* * *

Кристиан Дарлинг, тридцати пяти лет от роду, сидел на свежей весенней траве, задумчиво глядя на стадион, покинутые руины, прячущиеся в сумерках. В ту субботу он вышел на поле в составе первой команды и выходил каждую субботу на протяжении двух последующих нет, но достичь многого ему так и не удалось. Он не получил ни одной серьезной травмы, его самый длинный рывок составил тридцать пять ярдов, да и то в уже выигранной игре, а потом появился этот парень с бесстрастным лицом из третьей команды, Дейдрих, из висконтинских немцев, который ломился напролом, как разъяренный бык, субботу за субботой сметая защитные порядки соперников, принося больше очков, отыгрывая больше пространства, чем вся остальная команда, занося во вражеский «город» три мяча из четырех, забирая себе львиную долю всех газетных похвал. Достойный и единственный от их команды кандидат в сборную звезд. Дарлинг был хорошим блокирующим, и каждую субботу он имел дело со здоровенными шведами и поляками, которые играли на месте защитников в командах Мичигана, Иллинойса или Пардью, врезаясь в них, отпихивая, заваливая на землю, пробивая бреши для рывка Дейдриха, который, как локомотив, набирал скорость за его спиной. Однако, футбол Дарлингу нравился. Его все любили, он четко выполнял тренерские установки, знакомые студенты раздувались от гордости, когда на балах представляли ему своих подружек, Луиза обожала его и ходила на все игры, даже в дождь, когда тебя не узнала бы даже собственная мать, а потом отвозила домой в автомобиле с откинутым верхом, чтобы все видели, что она — девушка Кристиана Дарлинга. Она засыпала его всяческими подарками, потому что ее отец был очень богат: часы, трубки, увлажнитель воздуха, ледник для пива, занавески для комнаты, бумажники, словарь за пятьдесят долларов.

— Ты потратишь все деньги твоего отца, — как-то раз запротестовал Дарлинг, когда она влетела в его комнату с семью коробками и бросила их на диван.

— Поцелуй меня и заткнись, — ответила Луиза.

— Ты хочешь разорить своего старика?

— Мне без разницы. Я хочу покупать тебе подарки.

— Почему?

— У меня от этого улучшается настроение. Почему — не знаю. Тебе известно, что ты — знаменитость?

— Да, — серьезно ответил Дарлинг.

— Вчера, когда я ждала тебя в библиотеке, две девушки завидели тебя и одна сказала другой: «Вон идет Кристиан Дарлинг. Он — местная знаменитость».

— Ты лжешь.

— Я влюблена в местную знаменитость.

— Но почему надо дарить мне толстенный словарь?

— Я хочу, чтобы ты знал об этом. Подарки — знаки моей любви. Я хочу завалить тебя этими знаками.

Пятнадцать лет тому назад.

Они поженились после окончания колледжа. У него были и другие женщины, с ними он встречался походя и тайком, больше из любопытства, женщины которые сами бросались ему в объятья: симпатичная мамаша в летнем лагере для мальчиков, давняя знакомая из родного городка, которая с возрастом неожиданно расцвела, подруга Луизы, которая шесть месяцев упрямо преследовала его и таки воспользовалась двумя неделями, когда Луизе пришлось уехать домой на похороны матери. Возможно, Луиза знала о них, но ничего не говорила, любя его всем сердцем, наполняя его комнату подарками, каждую субботу наблюдая, как он борется со здоровяками шведами или поляками на линии схватки, строя планы на будущее: они поженятся, переедут в Нью-Йорк, будут ходить по ночным клубам, театрам, хорошим ресторанам, и она будет гордиться своим мужем, высоким, белозубым, широкоплечим, спортивным, одетым по последней моде, вызывающим завистливые взгляды других женщин.

Ее отец, владелец фабрики по производству чернил, организовал для Дарлинга филиал и передал ему три сотни счетов. Они поселились в Бикмен-Плейс в квартире с видом на реку. На двоих они получали от отца Луизы пятнадцать тысяч долларов в год, потому что в те годы покупалось все, в том числе и чернила. Они ходили на все шоу и во все «тихие» бары и тратили свои пятнадцать тысяч, а по второй половине дня Луиза обычно бывала в галереях или на серьезных спектаклях, которые Дарлинг не любил, тогда как Дарлинг спал с девушкой, которая танцевала в кордебалете клуба «Розали» и с женой владельца трех месторождений меди. Трижды в неделю Дарлинг играл в сквош и оставался таким же крепким парнем. Луиза никогда не отрывала от него восхищенных глаз, если они находились в одной комнате и на вечеринках частенько подходила, чтобы тихонько сказать: «Вы — самый красивый мужчина, которого мне доводилось видеть. Не желаете выпить»?

Тысяча девятьсот двадцать девятый год свалился на Дарлинга, и его жену, и тестя, владельца фабрики по производству чернил, как снег на голову. Собственно, точно так же, как и на остальных. Тесть терпел до 1933 и только тогда пустил себе пулю в лоб, а когда Дарлинг поехал в Чикаго, чтобы ознакомиться с состоянием дел, выяснилось, что на балансе фирмы одни долги да три или четыре галлона непроданных чернил.

— Пожалуйста, Кристиан, — спросила Луиза, сидя в уютной гостиной их квартиры на Бикмен-Плейс под репродукциями картин Дюфи, Брака и Пикассо, — скажи мне, почему ты начинаешь пить в два часа дня?

— Потому что мне больше нечего делать, — ответил Кристиан, ставя на стол стакан, опорожненный в четвертый раз. — Пожалуйста, передай мне бутылку виски.

Луива наполнила ему стакан.

— Прогуляйся со мной, — предложила она. — Мы можем пройтись вдоль берега.

— Я не люблю гулять вдоль берега, — Дарлинг, прищурившись, всмотрелся в репродукции картин Дюфи, Брака и Пикассо.

— Давай пройдемся по Пятой авеню.

— Я не хочу гулять по Пятой авеню.

— Может, ты пойдешь со мной в какую-нибудь галерею. Сейчас выставляется один художник, его фамилия Кли…

— Я не хочу идти в галерею. Я хочу сидеть здесь и пить шотландское. Кто развесил по стенам эти чертовы картины?

— Я, — ответила Луиза.

— Я их ненавижу.

— Так я их сниму.

— Оставь их. Они дают мне возможность хоть что-то делать. Я могу их ненавидеть, — Дарлинг большим глотком ополовинил стакан.

— Неужели в наши дни люди рисуют такие картины?

— Да, Кристиан. Пожалуйста, не пей больше.

— Тебе они нравятся?

— Да, дорогой.

— Правда?

— Правда.

Дарлинг вновь всмотрелся в картины.

— Маленькая Луиза Тр. Красавица Среднего Запада. Я вот люблю картины с лошадьми. А почему тебе нравятся такие картины?

— За последние несколько лет я очень часто бывала в галереях…

— Именно этим ты занимаешься во второй половине дня?

— Именно этим я занимаюсь во второй половине дня.

— А я во второй половине дня пью.

Луиза поцеловала его в маковку. Он по-прежнему всматривался в картины, держа в руке стакан виски. Она надела пальто и молча выскользнула за дверь. Вернувшись ранним вечером, сказала Дарлингу, что ее взяли на работу в журнал женской моды.

Они переехали в более дешевую квартиру. По утрам Луиза уходила на работу, а Дарлинг сидел дома и пил. Если приходили счета, их оплачивала Луиза. Она убеждала себя, что сможет уйти из журнала, как только Дарлинг найдет работу, хотя с каждым днем дел у нее только прибавлялось: она беседовала с авторами, выбирала художников-иллюстраторов, искала актрис, фотографии которых публиковались в журнале, встречалась за ленчем с нужными людьми, завела тысячу новых знакомых, каждого из которых представляла Дарлингу.

— Мне не нравится твоя шляпка, — сказал как-то Дарлинг, когда она пришла вечером и, поцеловав, дыхнула на него «мартини».

— А что не так с моей шляпкой, бэби? — спросила она, пробежавшись пальцами по его волосам. — Все говорят, что она очень эффектная.

— Слишком эффектная, — ответил Дарлинг. — Она не для тебя. Такую шляпку должна носить богатая, утонченная женщина лет тридцати пяти, у которой прорва поклонников.

Луиза рассмеялась.

— Я и стараюсь выглядеть богатой, утонченной женщиной лет тридцати пяти, у которой прорва поклонников, — он мрачно глянул на нее. Хмель как рукой сняло. — Ну что ты надулся, бэби. Под этой шляпкой все та же любящая жена, — она сняла шляпку, отбросила в угол, села ему на колени. — Видишь? Очень уютная и домашняя.

— На твоем дыхании может запускать двигатель внутреннего сгорания.

Дарлинг не хотел грубить, но шок был слишком велик: он вдруг увидел, что жена превратилась в незнакомку. Изменилась не только шляпка, но выражение глаз. В них читались уверенность в себе и скрытность.

Луиза прильнула головой к груди мужа, чтобы пары алкоголя не достигали его ноздрей.

— Мне пришлось пригласить автора на коктейль. Он из приехал с плато Озарк и пьет, как рыба. Он — коммунист.

— Почему коммунист пишет для журнала женской моды?

Луиза хохотнула.

— Журналам приходится бороться за тиражи. Поэтому издатели стараются расширить спектр авторов. И потом, сейчас не найти автора моложе семидесяти, который не был бы коммунистом.

— Я не думаю, что тебе следует общаться с этими людьми, Луиза. Тем более, пить с ними.

— Он очень милый мальчик. Читает Эрнеста Доусона.

— Кто такой Эрнест Доусон?

Луиза похлопала его по руке, встала, поправила волосы.

— Английский поэт.

Дарлинг почувствовал, что в чем-то не разочаровал ее.

— Я должен знать, кто такой Эрнест Доусон?

— Нет, дорогой. Пожалуй, я приму ванну.

Когда она ушла, Дарлинг прошел в угол, где лежала шляпка, поднял ее. Ничего особенного, клок соломы, красный цветок, вуалетка. В его огромной руке она ничего не значила, но на голове жены подавала какой-то сигнал… большой город, умные и опытные женщины пьют и обедают с мужчинами, которые им не мужья, говорят о том, чего нормальный человек знать не знает, французы рисуют картины не кисточками, а локтями, композиторы пишут симфонии без единой в них мелодии, писатели знают все о политике, женщины знают все о писателях, пролетарском движении, Марксе, обеды, где встречаются лучшие красавицы Америки и гомосексуалисты, которые смешат их до слез, потому что недоговоренные предложения понимаются с полуслова и вызывают безумный смех, жены, которые называют мужей «бэби». Он положил шляпку, клок соломы, красный цветок, вуалетка, на стол. Глотнул чистого виски и прошел в ванную, где его жена лежала в теплой воде, что-то напевала и иногда улыбалась, как маленькая девочка, похлопывая по воде рукой, отчего по ванной растекался запах ароматических солей, которыми она пользовалась.

Постоял, глядя на нее сверху вниз. Она улыбнулась, ее розовое тело поблескивало в теплой, душистой воде. Вновь он осознал, как она прекрасна, как она ему нужна.

— Я хочу, чтобы ты не называла меня бэби.

Она посмотрела на него, ее глаза наполнились печалью, она поняла, что он хотел ей сказать. Он опустился на колени, обнял ее, замочив рукава пиджака и рубашки, изо всех сил прижал к груди, едва не раздавив, поцеловал в отчаянии и печали.

Потом он начал работать, продавал недвижимость и автомобили, но почему-то, хотя он и являлся на работу каждый день к девяти утра, ему не удавалось ничего продать и хоть что-нибудь заработать.

Луиза тем временем стала заместителем редактора и их дом заполнили какие-то странные мужчины и женщины, которые говорили очень быстро и спорили о таких абстракциях, как настенная живопись, новелисты, профессиональные союзы. Спиртное Луизы пили негры, пишущие короткие рассказы, и множество евреев, здоровенные мужчины со шрамами на лицах и ссадинами на кулаках, которые медленно, но со знанием дела говорили о пикетах и стычках с охранниками и штрейкбрехерами у заводских ворот. И Луиза чувствовала себя среди этих мужчин, как рыба в воде, понимала, о чем они говорят, высказывала мнения, к которым они прислушивались, спорила с ними на равных, словно мужчина. Она знала всех, ни перед кем не унижалась, читала книги, о которых Дарлинг и не слышал, чувствовала себя своей в этом огромном городе, насыщенном тысячами подводных течений.

Ее друзьям нравился Дарлинг, и иногда он находил человека, который отходил с ним в угол, чтобы поговорить о перспективном пареньке, который играл опорным защитником за Принстон, о новых тактических приемах, которые использовались в нападении и даже о состоянии фондовой биржи, но обычно он сидел молча, неподвижной скалой в бушующем океане слов: «Диалектика ситуации… Театр отдали каким-то фокусникам… Пикассо? Кто дал ему право рисовать старые кости и получать за них по десять тысяч долларов? Я твердо стою на позиции Троцкого… По был последним американским критиком. Когда он умер, цветы ложились на могилу американской критики. Я говорю это не потому, что они размазали по стенке мою последнюю книгу, но…»

Если он ловил задумчивый взгляд Луизы, брошенный на него сквозь сигаретный дым, то не решился посмотреть ей в глаза, а вставал, чтобы пройти на кухню за льдом или новой бутылкой…

— Послушайте меня, — говорил Кэтел Флагерти, стоя у двери с девушкой, — вы обязательно должны пойти и посмотреть этот спектакль. Театр недалеко, на Четырнадцатой улице, в здании старого городского склада. Идет спектакль только по воскресеньям, и я гарантирую, что вы будете прыгать от восторга, уходя из театра, — Флагерти — молодой, крупный ирландец со сломанным носом работал адвокатом в профсоюзе докеров, болтался в доме уже добрых шесть месяцев и громким криком заглушал всех, кто пытался с ним спорить. — Это новая пьеса. «В ожидании Лефти». О таксистах.

— Одетса, — сказала девушка Флагерти. — Она написана Одетсом.

— Никогда о нем не слышал, — признался Дарлинг.

— Он — молодой драматург, — пояснила девушка.

— Все равно, что наблюдать за бомбардировкой, — продолжил Флагерти. — Я видел ее в прошлое воскресенье. Вы обязательно должны ее посмотреть.

— Пошли, бэби, — Луиза повернулась к Дарленгу, ее глаза уже сверкали в предвкушении нового и необычного. — Мы же все воскресенье проводим, уткнувшись в «Таймс». Сменим обстановку.

— Таксистов я вижу каждый день, — ответил Дарлинг. Не потому, что ему не понравилась идея. Просто не хотелось следовать советам Флагерти, которому так легко удавалось смешить Луизу, и с чьим мнением она соглашалась едва ли не во всем. — Лучше сходим в кино.

— Ничего подобного вы не видели, — гнул свое Флагерти. — Он писал эту пьесу бейсбольной битой.

— Пойдем, — уговаривала мужа Луиза, — готова спорить, это отличный спектакль.

— У него длинные волосы, — вставила девушка. — У Одетса. Я познакомилась с ним на вечеринке. Он — ар. За весь вечер не произнес ни слова.

— Не хочется мне идти на Четырнадцатую улицу, — Дарлинг очень надеялся, что Флагерти и его девушка уйдут. — Очень она мрачная.

— Черт! — воскликнула Луиза. Холодно посмотрела на Дарлинга, так, словно его только что представили ей и мнение у нее сложилось не слишком положительное. Он чувствовал, что она смотрит на него, знал, что в выражении ее лица появилось что-то новое и опасное, хотел что-то сказать, но Флагерти и его чертова девушка топтались рядом, да и не нужных слов не находилось. — Я иду, — она схватила пальто. — Мне вот Четырнадцатая улица не кажется мрачной.

— Говорю вам, — Флагерти помог ей надеть пальто, — это Геттисбергская битва, только в Бруклине.

— Никто не мог выжать из него ни слова, — говорила девушка Флагерти, когда они выходили из квартиры. — Он весь вечер просидел, как памятник.

Дверь закрылась. Луиза не сказала ему спокойной ночи. Дарлинг четырежды обошел комнату, улегся на диван, прямо на «Таймс». Минут пять полежал, глядя в потолок, думаю о Флагерти, с его громовым голосом, который сейчас шел по улице между женщин, держа их под руки.

Луиза выглядела прекрасно. Днем вымыла волосы. С каждым годом она становилась все красивее, возможно потому, что знала о том, как она хороша, и старалась максимально подчеркнуть свои достоинства.

— Безумие, — Дарлинг встал. — Чистое безумие.

Он надел пальто, пошел в ближайший бар, сел в углу и один за другим выпил пять стаканов виски. На шестой не хватило денег.

* * *

Последующие годы прошли, как в тумане. Луиза была с ним мила, добра и заботлива, и они поссорились только один раз, когда он сказал, что собирается голосовать за Лэндона[1]

(«Боже! — воскликнула она, — неужели в голове у тебя ничего не осталось? Ты не читаешь газет? Этот отвратительный республиканец!»). Потом она извинилась за то, что обидела его, но извинилась, как извиняются перед ребенком. Он, конечно, старался, ходил в художественные галереи, на концерты, в книжные магазины, изо всех сил стремился заинтересовать себя увлечениями его жены, но безуспешно. Он скучал, все то, что он видел, слышал или читал не имело для него ровно никакого смысла, и, наконец, он сдался. По вечерам, обедая в одиночестве, теперь это случалось часто, зная, что Луиза придет поздно и, ничего не объясняя, уляжется в кровать, он задумывался о разводе, но мысль о том, что он больше не увидит ее, сразу отрезвляла. Поэтому он ни в чем не перечил ей, ходил всюду, куда она его брала, делал все, что она от него хотела. Даже нашел себе работу, в брокерской конторе. Денег как раз хватало на выпивку.

А потом ему предложили другую работу: представителя компании по пошиву мужской одежды в различных колледжах. «Нам нужен человек, — говорил мистер Розенберг, — одного взгляда на которого хватило бы, что сказать: «Он — выпускник университета», — мистер Розенберг одобрительно оглядел широкие плечи и узкую талию Дарлинга, аккуратно зачесанные волосы, гладкое, без единой морщинки лицо. — Скажу честно, мистер Дарлинг, я готов предложить вам это место. Я наводил о вас справки, в вашем колледже о вас очень тепло отзывались. Как я понимаю, вы играли в одной команде с Альфредом Дейдрихом.

Дарлинг кивнул.

— Как он поживает?

— Последние семь лет ходит в железном корсете. Стал профессиональным футболистом и ему сломали шею.

Дарлинг улыбнулся. Хоть этот получил то, что хотел.

— Наши костюмы очень легко продавать, мистер Дарлинг, — продолжил Розенберг. — У нас отличный крой, превосходные материалы. Чем отличаются от нас «Брук бразерз»? Только именем. Мы им ни в чем не уступаем.

— Я смогу зарабатывать пятьдесят, шестьдесят долларов в неделю, — говорил Дарлинг Луизе в тот же вр. — Плюс оплата расходов. Я смогу скопить денег, вернуться в Нью-Йорк и открыть собственное дело.

— Да, бэби, — соглашалась с ним Луиза.

— Кроме того, я смогу приезжать раз в месяц, а также на все праздники и летом. Мы будем видеться достаточно часто.

— Да, бэби.

Он смотрел на ее лицо, в тридцать пять лет еще более красивое, но словно подернутое дымкой (и дымка эта не сходила с него последние годы) скуки, преисполненной терпения, доброты, отстраненности.

— Что ты на это скажешь? Соглашаться мне на эту работу? — в глубине души он отчаянно надеялся услышать: «Нет, бэби, тебе лучше остаться здесь».

Но она ответила, как он и предчувствовал: «Я думаю, да».

Он кивнул. Ему пришлось встать и отвернуться к окну, потому что на его лице она могла прочесть то, о чем и не подозревала за пятнадцать лет их совместной жизни.

— Пятьдесят долларов в неделю — это большие деньги. Я уже и не думал, что смогу их заработать.

Он рассмеялся. Как и Луиза.

* * *

Кристиан Дарлинг сидел на зеленой травке тренировочного поля. Тень стадиона подобралась к нему, накрыла. Вдали, сквозь легкий туман, светился огнями университетский кампус. Пятнадцать лет. Флагерти по-прежнему заглядывал к его жене, приглашал ее выпить, заполнял бар своим громовым голосом. Дарлинг прикрыл глаза и буквально увидел, как пятнадцать лет тому назад юноша высоко выпрыгивает за мячом, освобождается от полузащитника и бежит вперед, улыбаясь самому себе, зная, что ему удастся пройти и опорного защитника. Высшая точка, мое высшее достижение, думал Дарлинг, пятнадцать лет тому назад, во второй половине осеннего дня, в двадцать лет, когда воздух легко наполнял грудь, а глубоко внутри ты знал, что весь мир в твоей власти, ты можешь сбить с ног кого угодно, обогнать любого соперника. А затем душ, и три стакана холодной воды, с ночной воздух, холодящий влажные волосы, и Луиза, сидящая в автомобиле без шляпки, и первый поцелуй, которым она признавалась, что готова отдаться. Высшее достижение, рывок на восемьдесят ярдов и поцелуй девушки. Потом он только катился вниз. Дарлинг рассмеялся. Наверное, не к тому он готовился на тренировках. Не смог подготовить себя ни к 1929 году, ни к Нью-Йорку, ни к девушке, которая превратилась в женщину. Наверное, думал он, был момент, когда она сравнялась со мной, когда я мог взять ее за руку, если бы уловил этот момент, крепко взять и пойти с ней рядом. Что ж, этого момента он не уловил. И теперь сидел на поле, на котором пятнадцать лет тому назад играл в футбол, а его жена в другом городе обедала с другим, более достойным мужчиной, говорила с ним на другом, новом языке, которому никто не удосужился его обучить.

Дарлинг встал, чуть улыбнулся, знал, что заплачет, если не улыбнется, огляделся. Вот эта точка. О'Коннор направлял мяч именно туда… высшая точка. Дарлинг вскинул руки, вновь почувствовал, как шлепнулся о них кожаный мяч. Крутанул бедрами, освобождаясь от полузащитника, перепрыгнул через второго, бросившегося ему в ноги, оставив их лежать на линии схватки, легко, набирая скорость, пробежал десять ярдов, держа мяч двумя руками, ушел от центрального защитника, высоко вскидывая ноги, чуть ли не по-женски вихляя бедрами, врезался, локтем вперед в опорного защитника и, не сбавляя скорости, занес мяч в «город».

И лишь после этого, перейдя на быстрый шаг, заметил юношу и девушку, которые сидели на траве и изумленно таращились на него.

Он остановился, опустил руки.

— Я… — он запнулся, хотя ничуть не устал и после рывка у него не перехватывало дыхание. — Я… когда-то я тут играл.

Юноши и девушка молчали. Дарлинг смущенно рассмеялся, сурово глянул на них, сидевших рядышком, пожал плечами, повернулся и зашагал к отелю, чувствуя, как на лице выступают капли пота и стекают на воротник рубашки.

Примечания

1

Лэндон, Альфред Моссман (1887–1987) — политик и бизнесмен, активный деятель Республиканской партии. На президентских выборах 1936 г. проиграл Рузвельту.

Оглавление