Альфред Андерш МОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ В ПРОВИДЕНСЕ (Схематичные наброски к роману)
1
Роман в виде записок из тюрьмы. Т. делает наброски к нему, находясь под домашним арестом в особняке на Бенефит- стрит. Я плоду исписанные страницы в большой конверт из плотной оранжевой бумаги, который нашел в письменном столе Уильяма, и пишу на конверте: То whom it may concern…[1]
2
Т. покинул Дом Гарднера в субботу, семнадцатого октября 1970 года, в половине девятого утра, не оставив никаких следов, если не считать регистрационной карточки в агентстве «Эйвис» (прокат автомобилей), расположенном на Кеннеди - плаза, из которой явствует, что он в четыре часа пополудни вернул машину марки «додж», взятую напрокат утром того же дня. В поведении Т. не было ничего примечательного, так что служащий агентства впоследствии с трудом его вспомнил.
3
Счет за прокат автомашины Т. оплатил клубной кредитной карточкой. В случае если Т. не объявится, Дайнерс-клубу придется взять этот расход на себя. Жена Т., проживающая в Западном Берлине, — впрочем, они с Т. расстались два года назад — отказывается платить по его счетам.
4
Дом Гарднера, прелестное кирпичное здание в колониальном стиле, используется университетом Брауна в качестве временного пристанища для приглашенных лекторов. Я прожил там несколько дней в комнате, заставленной громоздкой старинной мебелью темного дерева; кровать была с балдахином, и мое одиночество - одиночество странствующего писателя — скрашивалось множеством книг и журналов, издающихся в Новой Англии. В понедельник, девятнадцатого октября, Т. должен был читать отрывки из своих произведений студентам и преподавателям германского отделения филологического факультета здешнего университета.
5
Т. вынужден признаться, что, закрывая за собой сверкающие белой краской двери Дома Гарднера, не ощущал и намека на какие-либо недобрые «предчувствия». Напротив, в тот момент его мысли были всецело поглощены неожиданным и резким похолоданием, наступившим семнадцатого октября и-по его собственным словам — проморозившим до костей бабье лето семидесятого года. Уже восемнадцатого клены утратили свой багрянец, а дубы — золотистость, что сразу бросилось мне в глаза, когда я впервые взглянул из окна, у которого сидел в наручниках, на сад, прилегающий к дому Элизы и Уильяма.
6
Старинная красота университетского квартала в городе Провиденс, расположенного на склоне холма, — георгианский стиль, могучие деревья, библиотеки из фигурного бетона, — с которой Т. знакомится, дрожа от холода. Заставить его, что ли, купить себе пуловер, прежде чем он заберет машину, заказанную накануне? Боюсь, что энергии у него даже на это не хватит.
7
Очевидно, Т. объясняет факт своего исчезновения безлюдностью и связанным с ней однообразием американских улиц. На них (на этих улицах) не увидишь пешеходов. На Георг-стрит и Колледж-стрит я не встретил никого, зато на Кеннеди-плаза, то есть в самом центре города, у вокзала я насчитал пять прохожих.
8
Т.- западногерманский писатель средней руки. Настроение у него кислое, ибо он только недавно уразумел, что во время обычной для писателей его ранга поездки с чтением своих произведений перед германистами нескольких американских университетов он не увидит в Соединенных Штатах ничего, кроме этих самых германистов нескольких американских университетов. Финансировал его вояж западногерманский институт Гёте.
9
Машину он взял напрокат для того, чтобы разыскать отрезок побережья вблизи того места, где залив Наррагансетт переходит в открытое море и где он двадцать пять лет назад, летом и осенью 1945 года, содержался в лагере для военнопленных. Желание еще раз посетить это место засело у меня в мозгу как навязчивая идея. И если уж начистоту, то придется признаться, что я только ради этой экскурсии и принял приглашение поехать в Америку.
10
У новехонького «доджа» была автоматическая коробка передач, так что машина трогалась с места, едва я выжимал сцепление. Верхняя часть ветрового стекла была голубоватого оттенка — чтобы хоть для сидящих впереди создать иллюзию вечно голубого неба. Однако семнадцатого октября небо и без того было голубым-голубым и таким чистым, словно его насквозь продуло пронизывающим восточным ветром.
11
Несколько недель спустя Элиза показала ему папку, в которую складывала вырезанные ею из газет сообщения о безрезультатных (пока!) розысках Т. И Т. вспоминает: шестнадцатого октября он сдал в прачечную на Тэйер-стрит две смены рубашек, кальсон и носков. «Они тебе больше не нужны», — смеется в ответ Элиза и рвет квитанцию.
12
Но и чемодан Т. тоже в свое время остался в его номере в Доме Гарднера. Профессор Карвер, глубоко огорченный исчезновением своего гостя (несчастный случай? преступление?), сдал вещи Т. на хранение в полицию. Так что чемодан Т. из искусственной кожи каштанового цвета, не очень большой и обладающий неброским изяществом форм, теперь пылится в темном чулане полицейского участка.
13
Т. крайне изумлен тем, что, усевшись в машину, внезапно утратил всякую охоту ехать к месту своего пребывания в плену. Ему около пятидесяти пяти. В этом возрасте у людей случаются острые приступы хандры, когда ими овладевает ощущение пустоты, бесцельности и бессмысленности существования.
14
Я сожалел, что воспользовался машиной лишь для того, чтобы еще раз покопаться в воспоминаниях. Жаль, что она была не моя и что у меня не было денег, чтобы с ее помощью ускользнуть от института Гёте. Может, тогда я махнул бы в Таллулу или в Ганнибал, а вовсе не к месту рождения рухнувшей утопии.
15
Свернув за Саундерстауном на ответвляющуюся от автострады Южную паромную дорогу, я без труда нашел тот склон, где некогда стояли белые бараки Форта-Карне. Кончается дорога немощеным участком, покрытым гравием и довольно круто спускающимся к бухте. Никакого парома на ней нет и, наверно, никогда не amp;ыло.
16
Вдоль Южной паромной дороги тянулись не ряды вилл и летних домиков, какими усеяны все берега залива Наррагансетт, а лишь ветхие хутора, полуразвалившиеся деревянные халупы, окруженные мелким кустарником и неряшливо убранными полями. Все это, вероятно, уже было, когда нас в 1945 году доставили в лагерь на грузовиках, крытых брезентом. Странно, что я, будучи военнопленным и живя у подножия прибрежных холмов, загораживавших вид в глубь суши, представлял себе окрестности Форта-Карне именно такими, какими наконец увидел их в тот октябрьский день 1970 года.
17
Как-то весенним вечером 1971 года, когда Т. прочитал эти строки Элизе и Уильяму — а супруги Дорранс требуют, чтобы он каждый вечер читал им вслух написанное за день, — Уильям перебил его. «Думается, — сказал он, — в этом и состоит разница между твоим пребыванием в плену тогда и сейчас. Окрестности нашего дома тебе достаточно хорошо знакомы. Не так ли?»
18
В том месте, где мы каждое утро просыпались под звуки песенки «О крошка, будь добра», исполняемой Дюком Эллингтоном и разносимой по окружающим холмам громкоговорителем, установленным на кухонном бараке, теперь раскинулся современный университетский спортивный комплекс штата Род-Айленд. В это время года комплекс был уже закрыт, нигде ни души. Только старый пирс, там, внизу, у самой воды, был такой же грязно-бурый, как тогда.
19
Я спустился к берегу. И вновь, как двадцать пять лет назад, глядел на белый маяк, указывающий фарватер, на низкие холмы острова Конаникет посреди залива, на выход из бухты в море. И ничего не ощутил.
20
«Бедняга, — говорит Элиза. Удивительно, как в ее грудном голосе сплавляются теплое сочувствие и язвительная насмешка.- Может, нам стоит съездить туда еще разок, уже вместе? Может, ты был просто не в настроении? Ну конечно же, — продолжает она, обращаясь только к Уильяму. — Давай прокатимся с ним в его старый лагерь».
21
Мой старый лагерь в свое время значил для меня очень много, если не все. И я ожидал от свидания с ним какого-то чудовищного водопада воспоминаний. Что ни говори, но после эпохи потрясений и взрывов именно в тихой заводи Форта-Карне я созрел для того, чтобы стать писателем.
22
«Благодарю покорно! — возражает Т. — Но я не хочу!» Здесь, возможно, будет уместна первая ретроспекция: личная жизнь молодого Т., еще не переступившего порога своего тридцатилетия. Может быть, интерполировать сюда роман с Н., которую он, вернувшись, так и не смог разыскать.
23
Погрузившись в воспоминания о Н., я нашел на каменистом пляже уменьшенную копию той громадной раковины, которую я в свое время тащил в ранце через полмира, чтобы подарить ей. Но даже воспоминание о Н. в этот день не расшевелило меня, равно как и место, где я находился. Может, все дело было в погоде, в этом ледяном, пронизывающем ветре под голубым небом, в излишне отчетливом освещении, лишенном воздушной перспективы?
24
В Форте-Карне, в стерильном пространстве этого образцового лагеря для военнопленных, я, кроме всего прочего, обучился демократии. «Демократия, — сказал нам профессор Смит, — есть метод творческого компромисса». Это определение показалось мне убедительным.
25
Я не уверен, стоит ли заставлять Т. читать вслух и те места его рукописи, где речь идет об Элизе, — ну, например, такую фразу: «Удивительно, как в ее грудном голосе сплавляются теплое сочувствие и язвительная насмешка». Или какие-то другие пассажи в более поздних главах. Может быть, ему стоит опускать их при чтении — из робости или из нежелания задеть Уильяма. И все же лучше бы у него хватило духу предать их гласности.
26
Само собой разумеется, Элиза немедленно проявляет интерес к Н. и расспрашивает Т. о ней. Вышеупомянутая ретроспекция, таким образом, будет весьма органично вытекать из его слов. Позже Т. внесет в рукопись одну фразу, в которой признается, что Элиза — первая женщина, с которой ему не мешают воспоминания о Н.
27
Я проехал немного дальше-до мыса Джудит — и оттуда посмотрел на океан. При этом на память пришли лунные ночи на военно-транспортном судне «Самюэль Муди». «Дельфинов приманивают фосфоресцирующие бурунчики пены за кормой», — объяснил мне один из матросов, когда я перегнулся через борт. Было это в ноябре, когда нас из Бостона переправляли в Гавр; война уже кончилась.
28
Т. обедает в рыбном ресторанчике в Мэтьюнеке, потом не спеша катит сквозь осенние леса, мимо озер и в четыре часа дня возвращается в Провиденс. Здесь он сдает машину в прокатное агентство, подписывает кредитный чек Дайнерс-клуба на двадцать пять долларов и направляется в свое временное пристанище, в Дом Гарднера. По дороге он замечает на углу Колледж-стрит и Бенефит-стрит Атеней и, обнаружив, что он открыт, входит в здание. В Атенее, построенном в 1838 году и увитом плющом до самой крыши, находится одна из старейших частных библиотек Америки; в архитектурном отношении здание представляет собой миниатюрную копию дорического храма.
29
На ум приходят слова Теодора Адорно, сказавшего мне однажды, что Пруст попирает ногами святыни — как-никак весьма примечательная метафора в устах всегда немного застенчивого, но отнюдь не робкого подвижника Критической теории, — в связи с тем, что, на мой взгляд, Эдгару По дозволено то, что, по Адорно, не дозволено Прусту. Во всяком случае, именно эти взгляды я внушаю Т., бродящему по Атенею: эти стены были свидетелями одного из амурных приключений Эдгара По. Библиотекарша, которую он расспрашивает о нем, показывает Т. стихотворение «Юлалюм», анонимно опубликованное По в «Америкен ревью» в декабре 1847 года, а также собственноручно написанное им посвящение Саре Элен Уитмен и не оставляет никаких сомнений на тот счет, что она лично находит связь По с этой красивой, богатой и уважаемой дамой из Провиденса просто-напросто возмутительной. При этом библиотекарша обводит взглядом узкие ниши книжных стеллажей из потемневшего от времени красного дерева, напоминающих по форме альков и тускло поблескивающих в полумраке галереи над главным залом.
30
Почтовая открытка, посланная Т. прямо из библиотеки в Баргфельд, район Целле, дом № 37,- «Не знаешь ли подробностей о связи По с миссис Уитмен?»-пока что последний след, оставшийся от Т. Поэтому полиция Провиденса опрашивала жителей домов, расположенных поблизости от библиотеки, — а значит, и супругов Дорранс, — не видели ли они субботним днем в октябре мужчину немного выше среднего роста, с нездоровым цветом лица, густой проседью и в очках без оправы, в светлом плаще. В качестве особой приметы полицейский инспектор Осборн обычно добавлял: «Он из Европы. Пошел прогуляться — и пропал».
31
Элиза обещает Т. разузнать о роли Сары Элен Уитмен в жизни Эдгара По. Естественно, я не совсем уверен, следует ли мне вообще включать в наброски романа, ведущиеся от лица Т., эти и другие эстетические отступления. Но для меня лично упоминание, к примеру, стихотворения «Юлалюм» — одна из причин, по которым Т. становится пленником супругов Дорранс.
It was night in the lonesome October of my most immemorial year[2]32
Выйдя из Атенея, я, несмотря на холод, не устоял перед очарованием вечернего неба в дымчато-розовых тонах и решил немного пройтись пешком по Бенефит-стрит. Белые, шоколадные, светло - голубые и медно-красные деревянные особняки XVIII и начала XIX века с их классическими карнизами и фронтонами, с их кисейными занавесками на забранных фигурными решетками окнах и кирпичными печными трубами тоже были необычайно хороши. На этой улице Провиденса, словно созданной для променада, я опять, как и во всех других красивейших уголках Верхнего города, был совершенно один.
33
На углу Бенефит-стрит и Гопкинс-стрит я увидел дом, который показался мне не только красивым, но и весьма таинственным, поскольку он весь, от крыши до фундамента, включая оконные и дверные карнизы, был выкрашен в темно-красный цвет такой густоты, что выглядел почти черным. Даже садовая ограда была выдержана в том же тоне. Обитатели этого дома как бы заявляли о своей решимости отгородиться от жизни монотонной завесой цвета мрачного пламени.
34
«Вот видишь, — замечает Элиза Уильяму после того, как Т. прочитал им это место рукописи, — я всегда говорила, что этот оттенок красного отпугивает людей». — «Но ведь мы по совету реставраторов воспользовались именно фалунской краской, — парировал Уильям, — поскольку краска эта натуральная и хорошо сохраняет древесину».
35
«Меня она отнюдь не отпугнула, — говорит Т. — Скорее наоборот». Я даже совершил нечто по здешним понятиям совершенно немыслимое: открыл садовую калитку и подошел вплотную к дому. Оклика не последовало, и я стал его огибать, но затем отклонился немного в сторону, заметив сбоку маленький огородик — всего несколько грядок с зеленью, — посреди которого виднелись солнечные часы с надписью: A garden that might comfort yield[3].
36
«Легко можешь себе представить, как мы перепугались, когда услышали твои шаги у самого дома, — рассказывает Элиза. — Мы тихонько подкрались к окну, и Уильям сказал — как сейчас помню его интонацию: «В сущности, у него вполне приличный вид». «Наверняка приезжий», — добавила я.
37
Кто знаком со мной достаточно близко, знает, что я не верю в провидение, именуемое также судьбой или роком, и упорно придерживаюсь той точки зрения, что жизнь любого человека-это смесь предопределенности и случайности. Я привожу это свое кредо в сухом сообщении о событиях моей жизни лишь для того, чтобы отвести подозрение, будто я склонен рассматривать свое исчезновение в Провиденсе, столице самого маленького американского штата Род - Айленд, как событие, исполненное глубокого смысла только потому, что Провиденс означает «провидение». Из того факта, что я исчез в Провиденсе, вытекает только то, что я исчез именно там, а не где-нибудь еще.
38
Так, лишь чистой случайностью следует считать то обстоятельство, что Элиза Дорранс открыла дверь и пригласила Т. осмотреть дом и выпить чашечку чаю. Она никогда раньше не видела Т. и не могла рассчитывать на его появление в пять часов вечера семнадцатого октября 1970 года. Предопределенность же этой встречи состоит в том, что день был холодный, Бенефит - стрит пустынна, а во взгляде, которым обменялись Элиза и Уильям, прежде чем Элиза направилась к двери, читалось согласие.
39
Элизе около сорока, рост примерно метр шестьдесят пять, изящна (хотя и не слишком), спортивна, ясноглаза, прямодушна, весела, кожа лица чистая, прозрачная, волосы (какого цвета?) носит подколотыми узлом на затылке. По ходу романа Т. испытывает все более сильное чувственное влечение к Элизе. Надо будет показать, что чувство это возникает отнюдь не только оттого, что другого выбора у Т. нет.
40
Когда я последовал за Элизой, мне вдруг вспомнилось, как в Ирландии мы с женой однажды оказались подле большого помещичьего дома, прятавшегося в глубине парка. «Если бы владелец поместья сейчас открыл окно и пригласил нас войти и быть его гостями, — сказала тогда жена, — мы могли бы исчезнуть с лица земли совершенно бесследно. Ни одна живая душа не узнала бы, что мы с тобой в этот дождливый вечер по пути из Корка в Лимерик случайно попали в этот дом».
41
«И все-таки ты не замешкался ни на секунду, переступая порог нашего преступного логова», — комментирует Элиза это место. «Слишком был наслышан и начитан об американском гостеприимстве», — возражает Т. «Ну и что же, — подает голос Уильям. — Разве мы не оказали его тебе в полной мере?»
42
За чаем я рассказал Доррансам о своей поездке в бывший Форт-Карие, таким образом обрисовав им вкратце всю свою жизнь. Потом пожаловался, что, вместо того чтобы сидеть за столом и писать — а у меня сейчас как раз самое подходящее для этого настроение, — мне приходится зачитывать вслух свои тексты перед ученой аудиторией. Не знаю, что заставило меня столь подробно распространяться о собственной персоне. Может быть, отличный чай с ромом, приготовленный Элизой?
43
«А вы возьмите и откажитесь! — вдруг заявил Уильям. — Кстати, я близко знаком с профессором Карвером. Он не обидится, если вы откажетесь. В Америке любой профессор литературы понимает, что писать — куда важнее, чем читать вслух то, что сам написал».
44
На «ты» мы перешли только на следуюгцее утро. По - английски перейти на «ты»-значит просто начать называть друг друга по имени. Мне, однако, не пришло в голову именовать Уильяма и Элизу панибратски: «Билл» и «Лиз».
45
Источники доходов Уильяма Дорранса мне пока еще неясны. Какая профессия могла бы ему подойти? Во всяком случае, оба они — отпрыски состоятельных родителей, принадлежат к заглохшим ветвям некогда процветавших семейств промышленных магнатов и живут на проценты с капитала.
46
Уильям Дорранс — ровесник Т. И значит, оба они лет на пятнадцать старше Элизы. В тот вечер на Элизе было вязаное платье из тонкой желтой шерсти поверх коричневого шелкового пуловера с высоким воротом.
Пока пили чай, стемнело; Элиза зажгла лампу. Уильям предложил: «Лучше я покажу вам дом завтра, при дневном свете». Я ничуть не встревожился и ничего не заподозрил, лишь решил, что мне можно будет прийти сюда завтра, и обрадовался, еще не сознавая, что вызвана эта радость присутствием Элизы.
48
Уильям был, как и я, в твидовом пиджаке и серых фланелевых брюках. Однако в отличие от меня он не курит трубку. Кроме того, он немного выше ростом, костист и жилист, глаза у него голубые, очков он не носит (а я ношу, и глаза у меня карие).
49
Чтобы не показаться Уильяму просто путешествующим саморекламщиком-у меня вдруг появилась потребность объяснять свои поступки, — я сказал, что предпринял эту поездку также и ради заработка, отнюдь не лишнего при уровне доходов европейского писателя средней руки. И этим, сам того не желая, укрепил Доррансов в их решении.
50
Супруги Дорранс не должны быть любителями литературы в обычном смысле этого слова. Однако Т. находит в их доме довольно большое собрание сказок, саг и мифов. Любимые книги: «Фалунские рудники» (у Уильяма) и «Рип ван Винкль» (у Элизы).
51
Мне очень жаль, заявил я, что не смогу пригласить гостеприимных хозяев дома на свое выступление в понедельник. Поскольку они не владеют немецким, присутствовать на моей встрече с читателями будет и бессмысленно, и страшно скучно. «Ваша встреча с читателями не состоится», — возразил Уильям. Я удивленно взглянул на него.
52
Среди мотивов, которыми руководствовались супруги Дорранс, бездетности следует отвести особое место. В романе необходимо показать причины постигшего их несчастья и его последствия. Значит, опять понадобится ретроспекция: история брака этой пары.
53
Оригинальная гипотеза Айсадора Кориата и Зигмунда Фрейда относительно бездетности лорда и леди Макбет. «По этой теории леди Макбет… и ее супруг… психологически одно и то же лицо. Это — пример распада (деконструкции) личности, известного нам из мифологии и встречающегося иногда и у Шекспира» (Эрнест Джонс). Нельзя ли приложить к Доррансам эту теорию, противоречащую любой популярной психологии брака?
54
Я проснулся на следующее утро, в воскресенье, восемнадцатого октября 1970 года, на чем-то вроде раскладной кровати; спал я одетым и был укрыт шерстяным одеялом; кроме этой кровати, в комнате ничего не было. Во сне я, видимо, повернулся на бок, поэтому глаза мои уперлись в посеревшие от времени еловые половицы. Оказалось, что запястья мои стянуты наручниками. И когда Элиза вошла в комнату, чтобы посмотреть, как я и что, я процедил сквозь зубы: «Если вам вздумалось поиграть со мной в «киднэппинг», миссис Дорранс, то я вынужден довести до вашего сведения, что вам не удастся найти человека, готового уплатить за меня выкуп».
55
«Меня зовут Элиза», — только и сказала в огпвет она. За окном-хмурое утро. Она поинтересовалась, что бы я хотел получить на завтрак.
56
Надо бы еще подумать, не слишком ли глупо выглядит вся эта уголовщина — снотворное (чай с ромом, приготовленный Элизой!) и наручники. Может, Доррансам вовсе не стоит прибегать к таким грубым приемам? Может, было бы достаточно нескольких слов, чтобы превратить Т. в своего пленника?
Правда, к Доррансам в этом случае нельзя было бы предъявить никаких претензий в юридическом смысле слова. Но именно этого я и не хотел подчеркивать. Читатель может, если захочет, рассматривать все происшедшее и как преступление.
58
Кроме того, наркотики и наручники — простые и понятные символы, значение которых читатель осознает сразу. И имеет все основания предпочитать применение такого «вещного» реквизита его дематериализации в метапсихологическом диалоге. В комедии «плаща и шпаги» должны наличествовать реальные плащи и шпаги.
59
Мотивы Доррансов стали бы понятны, если бы удалось показать — сиречь рассказать, — когда и при каких обстоятельствах Элиза Дорранс решила запереть в своем доме человека и как она сумела сделать собственного супруга сообщником. Значит, потребуется новый абрис прошлого этой супружеской пары. Трансформация анализа в повествование; повествование так же правдиво, как анализ, однако богаче его по смыслу; повествование не просто констатирует, а помещает констатацию в некое игровое пространство; повествование не дает ответов, а лишь ставит вопросы — все это сплошь прописные или азбучные истины, о которых писатель тем не менее должен постоянно помнить.
60
На время завтрака (совместного!) наручники с меня сняли. В ванную и туалет тоже в конце концов пришлось пустить меня одного. После завтрака, вновь в железах, я сидел и ждал, что они учинят со мной, а пока смотрел через окно в сад, где клены утратили свой вчерашний багрянец, а дубы золото.
61
Почему Т. допустил, что после завтрака на его запястьях вновь защелкнули наручники, вместо того чтобы вскочить и удрать? Может быть, Уильям, не говоря ни слова, положил на стол возле своего прибора пистолет? Рукопись Т. не вносит никакой ясности в этот вопрос.
62
Уильям показал мне дом, как и обещал. Я бродил за ним в наручниках из комнаты в комнату. Под конец он привел меня в ту, где я буду жить, и оставил одного.
63
Нет нужды описывать дом Доррансов, поскольку любой знаток Провиденса давно понял, что я использовал в качестве модели дом Стефана Гопкинса, построенный в 1707 году (специфический красный цвет! Угол Бенефит-стрит и Гопкинс-стрит!). Теперь в этом доме музей; можете его посетить! Стефан Гопкинс входил в число лиц, подписавших американскую Декларацию независимости (1776).
64
Для своих целей я лишь окружаю дом Стефана Гопкинса большим садом — или маленьким парком, — поскольку именно там должны произойти первые любовные сцены между Т. и Элизой. В действительности при доме имеется лишь уже упомянутый Т. огородик с солнечными часами, сооруженными еще при прежнем владельце, знаменитом американском бунтаре и государственном деятеле. На самом деле этот дом, выходящий фасадом на улицу, с трех сторон окружен садами соседних участков.
65
Они уже полностью обставили мою комнату. Простая кровать в колонизаторском стиле, застеленная белоснежными простынями и грубошерстными солдатскими одеялами, большой стол возле одного из двух окон, на нем — стопка бумаги и пишущая машинка — довольно дряхлая старушка «Ундервуд», как я сразу же про себя отметил, — а также стакан с десятком остро отточенных карандашей. В углу-кресло с журнальным столиком, на нем — пачка трубочного табаку, правда, не моей марки, а также воскресный номер местной газеты.
66
Хоть и с трудом, но мне все же удалось вытащить из кармана пиджака свою трубку, набить ее и раскурить. Усевшись в кресло, я принялся разглядывать еще пустую книжную полку и голые стены, оклеенные полосатыми серо-голубыми обоями приятного оттенка. При этом я заметил, что окна моей комнаты выходят в сад, а не на улицу, так что пытаться их открыть и позвать на помощь, скорее всего, не стоит.
67
Когда Элиза постучалась, я не встал с кресла, только бросил: «Войдите!» Она сообщила, что шкаф в коридоре за дверью. «Правда, он еще пуст, — добавила она, помолчав, — нам надо будет купить тебе кое-что из одежды; какой у тебя размер воротничка?»
68
«Сорок первый, — ответил я, — только это тебе ничего не даст». Она сходила за сантиметром и измерила окружность моей шеи, чтобы выяснить, какому американскому размеру она соответствует. Я по-прежнему сидел в кресле, поэтому ее грудь, обтянутая темно-синей блузкой, оказалась прямо перед моими глазами.
69
Решившись ничего не опускать при чтении рукописи, Т. не смеет взглянуть в лицо Уильяму после описания такой или подобной сцены. А Уильям, когда чтение заканчивается, как ни в чем не бывало задает чисто технические вопросы или пускается в обсуждение общелитературных проблем. Ничего личного он не касается. Прекрасная дама — Элиза — выслушивает песни своего трубадура весьма благосклонно.
70
Вечером супруги Дорранс оставили меня одного — им надо было ехать в гости. Они предоставили в мое распоряжение весь дом, но, прежде чем уйти, стянули мне руки за спиной. Я слышал, как они хлопнули дверцами машины и укатили.
71
Я поднялся на второй этаж, подошел к окну, выходившему на Бенефит-стрит, и долго смотрел на улицу, но так ни одного пешехода и не увидел. Время от времени мимо проносились машины. Если бы появился прохожий, я мог бы привлечь его внимание, только постучав по стеклу, так как мне не удалось открыть окно — оно было чем-то заклинено, и силы рук, стянутых за спиной и лишенных опоры, не хватило.
72
Вскоре я оставил эти попытки и все время, пока ждал возвращения Доррансов, то просто стоял, то бродил по дому, то лежал ничком на софе в гостиной. Не мог ни читать, ни смотреть телевизор, ни хотя бы трогать или рассматривать какие-нибудь интересные вещицы.
73
Все же Т. мог бы без особых усилий схватить какой - нибудь тяжелый предмет, например чугунные каминные щипцы, и разбить ими окно в нижнем этаже. Тонкие деревянные планочки оконной решетки не выдержали бы двух-трех ударов ногой. И уже через несколько минут Т. был бы свободен.
74
После ужина Доррансы изложили мне свои предложения! Я должен жить в их доме как пленник, но зато писать могу совершенно свободно, отрешившись от всех житейских забот, финансовых затруднений, зависимостей, связей, традиций, а также общественных институций, в которых я, как писатель, доныне вынужден был «вращаться». Недостатка я ни в чем испытывать не буду.
75
Я спросил, как бы они поступили, если бы я не был писателем. «Как-то раз мы было ухватили одного парня, — ничуть не смущаясь, ответствовала Элиза. — Но выяснилось, что он коммивояжер, и мы его тут же отпустили на все четыре стороны, даже не попробовали лишить его свободы передвижения». Тут она взглянула на меня и добавила: «Так что ты для нас — сущая находка».
76
Я потребовал, чтобы они предоставили мне два словаря синонимов (Дорнзайфа и Верле-Эггерса), этимологический словарь Клуге, грамматику Хойера и двухтомный энциклопедический словарь, изданный в ГДР. Уильям записал точные названия книг, а я указал ему книжный магазин в Нью-Йорке, где можно было их заказать. После этого они сняли с меня наручники.
77
Есть все основания полагать, что супруги Дорранс в то воскресенье не ездили в гости, а с какой-то удобной позиции наблюдали за домом, сидя в машине. Если бы Т. появился на Бенефит-стрит, для них игра была бы окончена. «Чтобы ты держал язык за зубами, мы собирались предложить тебе столько денег, — впоследствии призналась Т. Элиза, — что ты не смог бы устоять».
78
С точки зрения Уголовного кодекса речь идет, следовательно, о весьма незначительном случае насильственного лишения свободы. Опытный адвокат с легкостью представил бы его невинной шуткой и добился бы полного оправдания Доррансов. С другой стороны, нельзя не подчеркнуть, что Т., хотя и не пытался бежать и даже принял условия Доррансов, был подвергнут домашнему аресту не по своей воле и лишение свободы было для него не условным, а вполне реальным.
79
Т. решает использовать свое новое положение, чтобы заняться наконец проблемой структуры текста, основанного на свободной игре ассоциаций, которая его давно интересовала. Эта деятельность приводит к потрясающим результатам: оказывается, к примеру, что штутгартовскую пивоварню Вулле приходится переместить в Дельбрюк, а это обстоятельство позже, когда он опубликует свои опусы в серии красных брошюр Макса Бенса, приведет к возмущенному отклику постоянного читателя Т., некоего Юргена Беккера из Кёльна. В конце февраля (1971) он забрасывает эти экзерсисы и приступает к работе над рукописью «Мое исчезновение в Провиденсе».
80
Само собой разумеется, что после прочтения первых же разделов рукописи речь заходит о трудности ее будущей публикации. Уильям, Элиза и Т. понимают, что даже анонимное опубликование выдаст место пребывания Т. В конце концов, в Провиденсе исчез и разыскивается полицией один-единственный писатель.
81
Элиза помогает Т. в переводе кусков рукописи на английский, что необходимо для вечернего чтения и для чего Т. сначала показывает ей перевод, сделанный им самим, а затем она корректирует его текст с точки зрения лингвистической правильности и благозвучия. Когда мы доходили до мест, в которых содержался намек на мои чувства к Элизе, мы прекращали чтение - но отнюдь не по тем причинам, которые подразумеваются у Данте в его знаменитой фразе «В ту ночь мы больше не читали». Элиза в этих случаях просто вставала, говоря, что ей надо что-то сделать по дому.
82
Когда наступила весна, я по нескольку часов в день проводил в саду. То помогал Элизе сажать клубни георгинов, то перекапывал землю между рядками малины. У меня сложилось впечатление, что для нее важнее урожай, чем красота самих растений.
83
Однажды, когда мы с ней подвязывали клематис и, стоя рядом, распутывали гибкие стебли, я обнял ее за талию, и она не стряхнула мою руку. Слегка чмокнув меня в щеку, она как бы подвела черту под этим эпизодом и направилась к дому. Я не пошел за ней, хотя знал, что Уильяма дома нет.
84
На описание даже этой сцены Уильям никак не отреагировал. Он принял ее к сведению, как будто прочел в каком-то романе. Элиза тоже вела себя так, словно услышанное не касалось ее лично, и с невозмутимым видом продолжала разливать чай.
85
Элиза начнет расспрашивать Т. о его жене: почему она живет отдельно, как они познакомились, есть ли у них дети и, если есть, не ездит ли он иногда из Мюнхена-Т., следовательно, живет в Мюнхене! — в Западный Берлин, чтобы с ними повидаться. Из вопросов Элизы и ответов на них опять выплывают эпизоды из жизни Т. Для Т. постепенно вырисовывается структура его будущего романа.
86
Т. снится, будто он из аэропорта Темпельхоф сообщает жене по телефону о своем возвращении из Америки раньше намеченного срока. Лишь повесив трубку, он вспоминает, что самолет, на котором он летел, потерпел аварию над Атлантикой. И когда служащий авиакомпании в свою очередь звонит его жене, чтобы сообщить о прискорбном факте, жена отказывается ему верить и утверждает, что это явное недоразумение: она только что разговаривала со своим мужем по телефону.
87
Т. расскажет Элизе о поэтическом семинаре, на который его пригласил профессор Карвер. Тринадцать студентов выпускного курса, в том числе два негра, анализировали два варианта двух строк из стихотворения Гёте «Свидание и разлука». В первой редакции эти строки звучали так:
И встала ты, душа рвалась на части, И я один остался вновь… А во второй, предпринятой тридцать лет спустя, Гёте предпочел все поменять местами: Я встал, душа рвалась на части, И ты одна осталась вновь…[4]88
Я набросал для Элизы свою версию толкования обеих редакций. Она рассмеялась: «Ваш Гёте, видимо, отличался необычайным тщеславием».
89
«А как было у вас с женой? — спросила она потом. — У кого из вас душа рвалась на части? — И добавила: — Уж я позабочусь, чтобы ты ушел в первой редакции, если когда-нибудь покинешь Провиденс!»
90
Когда Т. читает написанное днем, Уильям слушает с интересом, но в принципе остается неудовлетворенным. «Удивительно, — заметит он однажды, — что, живя под домашним арестом в условиях полной свободы творчества, позволяющей, казалось бы, осуществить самые грандиозные из твоих замыслов, ты вместо этого занимаешься вещами сиюминутного свойства, да еще и излагаешь их прямо в лоб. Значит, ты остаешься субъективным. Что ж, очень жаль!»
91
Итак, Уильям жаждет объективной литературы. Мне еще не удалось четко определить, что он за человек. Но мало-помалу становится ясно, что его склонности должны привести его в сферу точных наук. Может статься, он проводит какой-то эксперимент.
92
В какой точке сошлись тяга Уильяма к науке и тоска Элизы по развлечениям (назовем это так)? Значит, нужна будет еще одна ретроспекция. Мотивы супругов Дорранс, очевидно, окажутся вообще наиболее обширной темой романа, если, конечно, твердо решить отказаться от само собой напрашивающихся банальных ходов садистско-мазохистского толка. Ибо от инфантильной сексуальности к той мечте, которую стремятся осуществить Уильям и Элиза, прямого пути нет.
93
Т. не удается успокоить Доррансов, которых тревожит будущая публикация романа, хотя он и заверил супругов, что с юридической стороны гарантирует им невозможность идентификации. «Дело не в этом, — возражает Уильям, — а в том, что нам придется уехать из Провиденса, если эта история выплывет наружу». Т. предлагает изменить имена и место действия, однако и сам не очень уверен, что ему удастся поменять Провиденс, скажем, на Саванну.
94
Впрочем, избрав местом действия дом Стефана Гопкинса, он уже внес в роман элемент вымысла! А может, и супруги Дорранс на самом деле вовсе не Дорранс? Правда, Провиденс остается Провиденсом.
95
Мое влечение к Элизе довело меня до того, что ночью я иногда открывал дверь своей комнаты и в темноте ждал, не придет ли ста. Может быть, она слышала скрип открывающейся двери и заметила, что вслед за этим повисала тишина? Комната, в которой спали Элиза и Уильям, расположена в том же коридоре, что и моя.
96
Цель моего первого выхода из дому — табачная лавка. Поскольку среди моих вещей, оставшихся в Доме Гарднера, были и трубки, а те, которые купил для меня Уильям, мне совсем не понравились, я настоял, чтобы мне разрешили самому купить себе несколько штук. Вот я и отправился как-то майским утром в табачную лавочку на углу Тэйер-стрит и Уотермен-стрит, а по дороге специально завернул в студенческий городок; там я то и дело останавливался и наблюдал бурление студенческой жизни, но так и остался неузнанным.
97
Вероятно, именно борода помешала студентам меня узнать. За зиму я отрастил настоящую бороду, которую подстригаю довольно коротко. Серьезный и бородатый, сижу я после обеда в гостиной темно-красного дома, читаю газету, смотрю телевизор или наслаждаюсь темпераментными руладами саксофона Пола Гонсалвеса в композиции «Mood Indigo» или «Соте Sunday» — мои любимые пластинки из дискотеки Доррансов.
98
Иногда в комнату заходит Элиза; она останавливается подле меня и слегка дотрагивается рукой до моего плеча. В это время дня она обычно возвращается с теннисного корта в парке Блэкстоун и еще возбуждена игрой. От нее пахнет духами.
99
«Элиза», — говорю я, не оборачиваясь. «Что случилось?» — спрашивает она своим грудным голосом, в котором, как я уже отмечал выше, сплавлены теплота и насм #163; шка. «А ничего», — отвечаю я.
100
Тем не менее я считаю почти невероятным, что Элиза сможет долго противиться моим домоганиям. Я сторонник того мнения, что ни одна женщина не упустит случая жить с двумя мужчинами сразу, коль скоро такой случай представится, и поскольку я не вызываю у Элизы физической неприязни… А медлит она потому, что догадывается: стоит ей уступить, и я перестану быть их пленником.
101
Когда у Доррансов гости, они просят Т. не выходить из его комнаты. У них есть еще летний домик на берегу полуострова Кейп-Код. «Там довольно пустынно, — говорит Элиза. — Но если тебя кто и увидит, это не имеет никакого значения».
102
На полуострове Кейп-Код мне работалось лучше некуда. К полудню обычно приходилось закрывать ставни, потому что дюны и море начинали светиться. И я невольно слышал тихую беседу моих стражей — Мецената и его супруги, — сидевших внизу в тени веранды.
103
Т. не раз возвращается к мысли написать роман от лица Уильяма. В этом случае получилась бы история научного эксперимента, то есть попытки Уильяма создать условия абсолютной и абстрактной свободы творчества. Предварительное название этой версии, которую Т. в конце концов отбрасывает, гласит: «Американская мечта».
104
В душные лунные ночи на полуострове Кейп-Код мы все по примеру Элизы купались нагишом. Как-то раз, лежа рядом с ними в дюнах, я просунул ладонь между ее колен. Ей это, видимо, понравилось - она не отбросила мою руку; Уильям тоже не возражал.
105
Т. окончательно разработал структуру романа. Первый набросок дает следующую картину:
1. Поездка по США.
2. Форт-Карне.
3. Воспоминание о Н.- о войне (ретроспекция № 1).
4. Прогулка по Провиденсу.
5. Исчезновение в Провиденсе.
6. Мотивы супругов Дорранс-I (ретроспекция № 2).
7. Жизнь в плену-I.
8. Мотивы супругов Дорранс-II (ретроспекция № 3).
9. Жизнь в плену-II.
10. Воспоминания Т. о жене — о послевоенных годах (ретроспекция № 4).
11. Жизнь в плену-III.
12. Мотивы супругов Дорранс-III (ретроспекция № 5).
13. Жизнь в плену-IV.
14. Полуостров Кейп-Код.
15. Концовка.
Как перед каждой новой большой работой, Т. раздражало, что такая жесткая схема втискивает его в рамки линейного повествования, не давая возможности переплавить различные временные уровни в единое время, время романа.
106
Я, пожалуй, позволю Т. немного повременить с решением вопроса, от чьего лица будет вестись рассказ. Сделать его самого рассказчиком или лишь лирическим героем автора? Могут ли меня испугать упреки в том, что я, словно бог-творец, создал его и вдохнул в него жизнь, и, следовательно, буду ли я прибегать к маскировке с помощью местоимения «я» или же спокойно воспользуюсь местоимением третьего лица единственного числа «он», полагая, что мои читатели как-нибудь разберутся и не наделят меня только за одно это атрибутами божества?
107
Относительно последнего пункта плана, то есть конца, наиболее уязвимого места любого романа, Т. на этот раз спокоен. (В противоположность повести и в особенности новелле или короткому рассказу роман не должен завершаться так называемым открытым концом.) Т. остается только решить, будет ли он писать роман в доме Доррансов (он считает, что ему понадобится для работы над ним от двух до трех лет) или же на свободе.
108
Итак, в один прекрасный день Т. кладет эту схему вместе с набросками отдельных глав в большой конверт из плотной оранжевой бумаги, который нашелся в письменном столе Уильяма, и пишет на конверте: То whom it may concern. Конечно, было бы правильнее, а по отношению к Доррансам и честнее, если бы он просто адресовал конверт своему издателю и обычным порядком сдал пакет в окошко почты на Кеннеди - плаза. Но он писатель и поэтому жаждет всего того, что неизбежно получится в результате этой мистификации: к дому Стефана Гопкинса подкатят полицейские джипы, вслед за ними появится телевизионный фургон, начнутся допросы, сообщения в прессе, интервью, фотографии — короче, скандал.
109
Во всей этой истории есть лишь одна закавыка: поскольку Т. описал вместо дома Дорранса дом Стефана Гопкинса, полиция окажется в полной растерянности, когда обыщет этот музей. Следовательно, Т. должен находиться в каком-то другом городе. Может быть, все же в Саванне? А Роланд Бартес в связи с этим происшествием заметит в одном из структуралистских журналов, что роман вполне логично использует для исчезновения Т. именно музей.
110
После нашего возвращения с полуострова Кейп-Код я часто гуляю в красивейшей части Провиденса — в его Верхнем городе, который по-своему так же завершен и так же значителен, как Динкельсбюль или Сан-Джиминьяно. Теперь уже вряд ли можно сказать, что я лишен свободы передвижения. Правда, временами
Элиза еще делает слабые попытки напомнить мне о моем положении пленника-заслышав, что я выхожу из дому, она кричит мне вслед: «Смотри, как бы тебя не узнали!»
Примечания
1
Здесь: к сведению заинтересованных лиц… (англ.)
(обратно)2
Моего незабвенного года Был октябрь, и был сумрачен мир. — Перевод В. Брюсова.
(обратно)3
Сад может утешить в горе (англ.).
(обратно)4
Перевод Н. Заболоцкого.
(обратно)
Комментарии к книге «Мое исчезновение в Провиденсе (Схематичные наброски к роману)», Альфред Андерш
Всего 0 комментариев