«Два храма»

Герман Мелвилл Два храма

Посвящается Шеридану Ноулзу[1]

Храм первый

«Никуда это не годится, – сказал я, – чудесное воскресное утро, я прошагал пешком с молитвенником под мышкой три долгих мили от самого Бэттери,[2] я так стремился сюда, и вот, повторяю, я здесь, а войти не могу.

Никуда не годится. И какое же презрение излучал этот толстопузый, красномордый сторож, когда в ответ на мою смиренную просьбу сообщил мне, что у них нет хоров. Все равно как если бы сказал, что бедняков они не обслуживают. А я готов пари держать, что, если б этот жулик портной дошил, как обещал, мой новый сюртук вчера вечером и если бы я, облачившись в него нынче утром, пощекотал ладонь толстопузого сторожа банковым билетом, тогда, есть у них хоры или нет, он с удобствами усадил бы меня в этом мраморном, с витражами, с иголочки новом храме».

И вот я стою на крыльце, куда меня вежливо выпроводили. Надо полагать, что меня отлучили от Церкви или по меньшей мере сочли недостойным посещать службы… Вдоль тротуара выстроились нарядные кареты, у горячих лошадей с клочьями пены на шеях вид тоже высокомерный. Наверно, это собственность тех «сокрушенных грешников», что уже исчезли за дверью. Неудивительно, что в таком сокрушении они не стесняются признаться. А чего стоят шляпы с золотыми лентами и прочая мишура на этих сплетниках, что тихо переговариваются, собираясь кучками. Будь я в Англии, я бы решил, что это компания герцогов королевской крови, высокочтимых баронов и прочая. А здесь это, надо думать, всего лишь лакеи. Между прочим, я и сам хорош – стою здесь, точно мечтаю затесаться в их аристократический кружок. Право же, есть что-то лакейское в том, как человек стоит во время богослужения перед величественной церковью и ждет сам не зная чего. Лучше мне двинуться обратно к Бэттери, а по дороге почитать молитвенник… Но что это? Я, кажется, вижу маленькую дверь. Вон там, сбоку, если не ошибаюсь, есть очень низкая и очень узкая дверь, скругленная сверху. В нее никто не входит. Пари держу, это дверь на колокольню. И еще вспомнил: в этих роскошных новомодных готических храмах обычно бывает окошечко, высоко, выше органа, запрятанное среди золоченых облаков на фресках потолка, и в это окошечко, если только до него добраться, открывается вид сверху на все поле военных действий – надо попробовать. Сейчас на крыльце никого. Краснорожий сторож, наверно, раскладывает для какой-нибудь дамы подушки на скамье далеко в боковом нефе. Тихо! Если дверь не заперта, я еще перехитрю краснорожего, наперекор ему займу скромное местечко в святом месте! Так. Благодарение Богу. Дверь не заперта. Наверно, звонарь забыл запереть. И я, как старая кошка на войлочных лапах, уже поднимаюсь.

Одолев штук пятьдесят каменных ступеней очень узкой витой лестницы, я оказался на пустой площадке, отмечающей второй этаж этой огромной квадратной башни.

Я очутился как бы внутри волшебного фонаря. С трех сторон три исполинских готических окна с ярко окрашенными стеклами заливали голое помещение всевозможными восходами и закатами, лунными и солнечными радугами, падучими звездами и прочими пылающими фейерверками. Но строго говоря, эта была всего лишь нарядно разукрашенная тюремная камера, ибо выглянуть оттуда мне было бы так же нелегко, как если б я находился в одной из подвальных камер Гробницы.[3] Не без труда, стараясь ничего серьезно не попортить, я процарапал дырочку в большой алой звезде, занимавшей середину среднего окна, и, прильнув к ней глазом как к очкам, тут же в испуге отпрянул. Краснорожий сторож, сняв шляпу, выпроваживал на мостовую трех оборванных мальчуганов – так мог ли я не содрогнуться, представив себе, что будет, если он обнаружит, что с колокольни на него взирает все тот же упрямый подлец? Ведь, пробравшись тайком сюда, я показал, что по мне – грош цена его высокому авторитету. Он-то считал, что окончательно от меня избавился, а я опять тут! Я уже был готов поскорее спуститься обратно на тротуар. Однако новая лестница Иакова[4] – тоже крутая, но на этот раз деревянная – подманила меня вознестись еще выше в упрямой надежде добраться до единственного потаенного окна, откуда я мог хоть бы издали участвовать в богослужении.

И тут я заметил нечто, чего раньше не увидел, ослепленный многоцветным сверканием. Две толстые веревки, пропущенные сквозь отверстия в грубом потолке у меня над головой, отвесно свисали футов на шестьдесят на середину пола и дальше лежали кольцами на полу огромного волшебного фонаря. От колоколов веревки, подумал я, и сердце у меня ёкнуло. Ведь если красномордый узнает, что где-то в здании бродит старая кошка, поднять тревогу будет для него легче легкого. Чу!.. Ах, это просто орган, да, Venite, exultemus Dominem.[5] Хотя, в одном смысле, я нахожусь сейчас внутри, в другом смысле я, безусловно, снаружи. Но лишить меня моего врожденного права я никому не позволю. Обнажив голову, я взял свою книгу, выпрямился на ступеньках крутой лестницы Иакова, как священник среди своей паствы, и в душе, если и не в положенном месте, принял участие в этом благочестивом восславлении. А потом продолжал свой путь наверх и, миновав несколько малых площадок и переходов, притом все время поднимаясь, с радостью узрел наконец маленькое круглое окошко в той глухой стене, где башня примыкает к основному зданию. Перед этим окошком проходила узкая галерейка, по которой, как по мосту, можно было пройти от нижней ступеньки с одного боку до верхней с другого.

Приближаясь к этому месту, я понял – по тому, насколько отчетливее до меня донеслись звуки церковной службы, – что из окошка этого действительно видна вся внутренность церкви. Но чего я вовсе не ожидал, так это что никакое стекло, ни цветное, ни прозрачное, не отделяет меня от расположенных далеко внизу скамей и алтаря. Ну конечно, окошко было оставлено без стекла для вентиляции. Вместо стекла оказалась сетка, сплетенная из тончайшей полупрозрачной проволоки. Когда я, дрожа от нетерпения и зажав в руке открытую книгу, шагнул к окну и остановился перед ним, я тут же невольно весь съежился, как перед топящейся печью, почувствовав поток нагретого воздуха, пахнувшего, как будто из кузнечных мехов, прямо мне в лицо и в легкие. Да, решил я, назначение этого окна – безусловно, вентиляция. И не так здесь удобно, как я воображал. Но на нет суда нет. Та печь, благодаря которой людям там, на мягких скамьях, так тепло и уютно, мне, стоящему на этой голой галерейке, доставляет одни неприятности. К тому же лицо мое опалено, а спина озябла. Но не буду жаловаться. Спасибо и на том. Прижав одну руку к уху в виде рупора и отступив немного в сторону с дороги бурного обжигающего потока, я хотя бы слышу священника, так что могу в нужных местах давать ответы. Добрым людям, что молятся там, внизу, и невдомек, что здесь, наверху, им вторит такой истовый пономарь. К тому же здесь, откуда я все вижу, оставаясь невидимым, самое лучшее место для искренней молитвы. Будьте спокойны, ни один фарисей[6] не позарился бы на мое место. Мне же оно нравится, я им восхищен, потому что оно так высоко. Высота как бы порождает благочестие. Гимны архангелов звучат в вышних. Все праведники возносятся. Да, небо – высокое место.

Мои размышления прервал орган – он, подобно землетрясению, взорвался прямо у меня под ногами, и я услышал призыв: «Правь ими и возвысь их навеки!» Потом я стал смотреть на огромную, вставшую с мест толпу – далеко, далеко внизу, – на головы, что поблескивали в многоцветных пятнах от витражей, как ряды мокрых камушков на кубинском солнце. Во всяком случае, я знал, что такой вид у них будет, если убрать тонкую проволочную сетку. Эта проволочная сетка словно набрасывала траур на все, что я видел.

А картина была поразительная. Окно, как уже сказано, было круглое; в той части башни, где я стоял, было почти темно, от пола церкви меня отделяло не менее девяноста или ста футов; внутренность храма освещало только стекло, затемненное, но и озаренное всеми оттенками красного, какие только можно вообразить; мое восхождение на эту странную вышку, совершившееся в полном одиночестве по грубым и пыльным путям, еще усиливало театральный эффект святилища, заполненного пышной толпой. С книгой в руке, готовя ответы, я стоял в молитвенной позе и не мог отделаться от навязчивой мысли, что тут не обошлось без черной магии и я смотрю на представление ловкого колдуна.

Наконец куски из Библии были прочитаны, гимны пропеты, священник в белом облачении, мужчина благородного вида, державшийся с достоинством несравненного Тальма,[7] объявил тему проповеди и через боковую дверь ушел со сцены. А спустя положенное время тот же благородный, как Тальма, мужчина вновь появился в той же двери, но теперь с головы до ног в черном.

По его певучей убеждающей интонации и одобрительному вниманию толпы я понял, что проповедь красноречива и рассчитана на имущую публику, но поскольку он теперь поднялся на кафедру, я не так хорошо его слышал. Однако тему, с которой он начал и которую потом несколько раз цитировал, я уловил отчетливо: «Вы – соль земли».[8]

Наконец над склоненными головами прозвучало благословение и последовала минута полной тишины и неподвижности, словно паства состояла не из живых людей, а уже похороненных мертвецов; затем внезапно, как по волшебству, как при виде воскресения Христова, все стали на ноги, и одновременно, подобно барабанному бою, загремел, покрывая все звуки, могучий властный орган. И тогда тремя потоками, под веселые кивки и поклоны, эти три золоченых ручья покатились по трем золоченым проходам.

«Пора и мне уходить, – подумал я, заглянул напоследок вниз, закрыл свою книгу и положил в карман. – Сейчас мне всего лучше будет выскользнуть на улицу незаметно, вместе с толпою». Я быстро спустился, вот и последняя каменная ступенька, – и остолбенел: дверь была заперта! Ее запер звонарь, а вернее – тот подозрительный, всюду шныряющий сторож. Сначала он меня не впустил, а теперь – где логика? – не. хочет выпустить. Но что же делать? Стучать в дверь? Нет, нельзя. Только перепугаешь публику, а ответить на мой призыв никто не сможет, кроме того же толстопузого; а он, если увидит меня, узнает и, чего доброго, изругает – бедного смиренного богомола – на глазах у всей честной публики. Нет, стучать не стану. Но как же быть?»

Я стоял и думал, думал, а за дверью между тем все стихло. И вот щелкнул замок – это запирали церковь. С горя я сильно ударил по двери. Но опоздал. Меня не услышали. Я остался один-одинешенек в храме, который за минуту до этого вмещал население нескольких деревень.

Мрачная тоска и страх завладели мною. Почти не сознавая, что делаю, я вновь полез вверх по каменным ступеням, все выше, выше, и остановился лишь тогда, когда почувствовал дыхание горячего воздуха от проволочной сетки. Снова глянул вниз и даже вздрогнул – так там было тихо и пусто. Длинные ряды колонн, окаймляющих неф, и целые рощи их на углах трансепта,[9] и приглушенный свет из осенних витражей – все хранило глубокую тайну. Я словно глядел с вершины Фасги на леса древнего Ханаана. Мадонна с младенцем, украшающая одно из нижних окон, верная Агарь со своим Измаилом одни лишь населяли это живописное изображение пустыни.

Совсем оробев, я неслышными шагами вернулся в волшебный фонарь и, чтобы немного прийти в себя, заглянул сквозь процарапанную дырку на белый, без красок, дневной свет. Но что же мне делать? – подумал я снова.

Я спустился к двери, прислушался, ничего не услышал. В третий раз поднялся по каменным ступеням и опять постоял в волшебном фонаре, все яснее понимая, в каком более чем неловком положении очутился. Первыми, кто войдет теперь в храм, размышлял я, будут краснорожий и звонарь. А сюда, где я стою, первым поднимется этот последний. Как же он воспримет присутствие здесь неизвестного шатуна? Впечатление от названного шатуна будет неблагоприятное. Объяснения не помогут. Обстоятельства против меня. Правда, я могу спрятаться, переждать, пока он уйдет. А если он, уходя, запрет за собою дверь? Да кроме того, при таком положении вещей лучше, мне кажется, не дожидаться, пока тебя обнаружат, а мужественно заявить о себе и тем самым избежать бесславного изгнания. Но как заявить о себе? Стучать я пробовал, но ответа не последовало. И тут, нетерпеливо озираясь по сторонам, я опять увидел колокольные веревки. А увидев их, вспомнил, как поступают у дверей чужого дома, чтобы дать знать его обитателям, что у них на пороге кто-то стоит. Но я не в гости явился в этот дом – увы, я уже был в этом доме. Только тронуть эту веревку от колокола, и помощь придет. В три часа у меня деловое свидание. Толстопузый наверняка живет совсем близко от церкви. Он хорошо знает голос своего колокола. Чуть зажужжит, и он примчится. Так рискнуть или нет? Но я рискую всполошить всю округу. Нет, нет, только звякнуть, никакого оглушительного трезвона! Рискнуть? Лучше по собственной воле призвать толстопузого, чем чтобы тебя вопреки твоей воле выволокли из столь подозрительного укрытия. Так или иначе, встречи с ним мне не миновать. Лучше сейчас, чем потом… Так рискнуть?

Довольно. Я подполз к веревке и осторожно тронул ее. Ни звука. Пошевелил чуть сильнее. Молчание. Еще посильнее. О ужас! Руки мои инстинктивно прижались к ушам, отчего гром зазвучал еще более мощно. Казалось, я коснулся какого-то немыслимого механизма. Колокол должен был раза три повернуться вокруг своей оси, чтобы родить такие отголоски.

«Ну вот, – подумал я, весь дрожа, – теперь я все сделал как надо. Теперь меня может спасти только честное признание в полной моей невиновности, от которого один шаг до отчаяния».

Не прошло и пяти минут, как снизу послышались бегущие шаги; щелкнул замок двери, и красномордый взвился наверх, у него даже щеки вспотели.

– Ты? Это ты? Только нынче утром я тебя спровадил, а ты, оказывается, тут схоронился? Посмел прикоснуться к колоколу? Мерзавец!

И не дав мне времени опомниться, обхватил меня обеими руками, потащил за шиворот, сволок с лестницы и швырнул в объятия трем полицейским – привлеченные неурочным набатом, они, сгорая от любопытства, дожидались на крыльце.

Возражать не имело смысла. Толстопузый ханжа уже имел обо мне предвзятое мнение. Обрисовав меня как преступный элемент и нарушителя воскресного покоя, он добился моего водворения в Чертоги Правосудия. На следующее утро судья, снизойдя к моему джентльменскому виду, согласился допросить меня отдельно. Однако не иначе как в воскресенье вечером мой краснорожий приятель побывал у него. На допросе я держался с безупречным спокойствием, но и это не помогло: обстоятельства дела были признаны до того подозрительными, что только заплатив изрядный штраф и выслушав язвительный выговор, я был выпущен на свободу и прощен за то, что смиренно позволил себе такую роскошь, как молитва в церкви.

Храм второй

Чужеземец в Лондоне, в субботний вечер и без гроша в кармане. Какого гостеприимства вправе ожидать такой человек? Как мне провести этот томительный вечер? Квартирная хозяйка не позовет посидеть в гостиной. Я ей задолжал. Она словно пытается испепелить меня взглядом. И вот я вынужден вариться в этой чудовищной людской каше часов до десяти, а потом красться в свою каморку, где и свечи-то нет.

А произошло вот что. Через неделю после моего бесславного изгнания из заокеанского храма я собрал в чемодан свои пожитки вместе с подмоченной репутацией и отбыл в свой родной, по-отечески ко мне расположенный город Филадельфию. Там случай свел меня с интересной юной сиротой и ее дуэньей – теткой, причем сирота была богата, как Клеопатра, но не так красива, а дуэнья прелестна, как Хармиана,[10] но не так молода.

Для поправления здоровья сироте было прописано длительное путешествие. С материнской стороны у нее были родственники в старой Англии, поэтому начать путешествие она решила с Лондона. Но до того как договориться о корабле, эта парочка подыскивала какого-нибудь молодого врача, который, не будучи связан срочными делами, согласился бы за небольшую плату взять на себя роль личного эскулапа и благородного рыцаря при двух одиноких дамах. Последнее было особенно необходимо, поскольку намечалось не только посетить Англию, но и объездить еще несколько европейских стран.

Этим все сказано. Я явился; я увидел; я оказался этим счастливцем. Мы отплыли. Мы высадились на другом берегу, и там я с тревогой в сердце наблюдал за колебаниями сироты, а затем она весьма решительно меня уволила, по той причине, что материнская родня убедила ее испробовать на первую зиму не сказочно синюю атмосферу Ионических островов, а целительный климат туманного острова Уайт. Вот они, национальные предрассудки. (NB. Состояние здоровья у нее было очень плохое.)

Перед отъездом из Америки мне пришлось взять вперед плату чуть ли не за четверть года, чтобы разделаться со счетами поставщиков, и я оказался на Флит-стрит как на мели – без единого шиллинга. Сдав в заклад те предметы своей одежды, без которых мог кое-как обойтись, я отсрочил этим самые смертоносные наскоки моей хозяйки, а сам тем временем прилежно высматривал, не припасла ли мне судьба хоть какую-нибудь работу.

И вот меня несли с собой те неописуемые толпы, что каждый седьмой вечер с воем катятся по всем главным и второстепенным артериям великого Левиафана[11] – Лондона. Был вечер субботы: рынки, лавки, ларьки и лотки ломились от силы непрестанного прилива. Шла закупка воскресной снеди для трех миллионов человек. Мало кто из них был так же голоден, как я, притом что сказывалась накопившаяся усталость; бессовестные человеческие водовороты отбрасывали меня на углах, как норвежский мальстрем[12] отбрасывает соломинку. Каких только уходов в небытие не видят его бурные волны! Но лучше погибнуть среди сонма акул в Атлантических волнах, нежели умереть нищим чужестранцем в этом Вавилоне – Лондоне. Затерянный, брошенный, без единого друга, я двигался как слепой среди трех миллионов себе подобных. И освещали эту жалкую и безжалостную картину злодейские газовые фонари, посылая свои дьявольские лучи плясать по грязным, скользким улицам.

Да-да, будь сегодня воскресенье, я мог бы уломать какую-нибудь добрую сторожиху, и она пустила бы меня отдохнуть вместо харчевни в часовенку на чьей-нибудь пустующей скамье. Но сегодня суббота. Подошел конец утомительной неделе, и подходит конец истомленному мне.

Выпутавшись наконец из безумного лабиринта узких улочек, что опутывают кусок столицы между Флит-стрит и Холборном, я оказался на широкой и гораздо менее шумной улице, короткой, без магазинов, поднимающейся от Стрэнда к пересечению с другой такой же. Ее сравнительная тишина показалась мне невыразимо отрадной. Словно попал я в зеленый двор, окружающий громаду кафедрального собора, в святое место, где все затихает. Два ярких, высоко зажженных фонаря привлекли мое внимание на этой мирной улице. Я поспешил к ним, подумав, не происходит ли здесь какое-нибудь молитвенное собрание; но с удивлением увидел два узких длинных объявления, гласивших, что сегодня здесь играет Макриди[13] – исполняет роль кардинала Ришелье. Перед дверью почти никого – час был уже поздний, разносчики афиш разошлись либо молчали. Как я узнал впоследствии, этот театр был не только одним из лучших по игравшим там актерам, но и порядки там были заведены строгие, как внутри, так и снаружи. В самом деле, вся эта местность, как мне показалось, когда я высвободился из толкучки и гама бурных течений, против которых – или которыми – меня столько времени носило, вся местность, повторяю, прилегающая к этой приятной улице, словно пеклась о репутации своего театра.

Радуясь, что встретил на пути хоть один безмятежный оазис, я прислонился к столбику подъезда и, чтобы стряхнуть грусть, стал читать одно из огромных объявлений. Никто на меня не покушался. Правда, одна оборванная девчушка подошла было ко мне, протягивая афишку, но, окинув меня внимательным взглядом, тут же отступила; удивительное умение распознавать людей по лицам сразу подсказало ей, что в карманах у меня пусто. Я читал и читал – на плакате при его огромных размерах уместилось описание всех сцен спектакля – и у меня появилось желание своими глазами увидеть прославленного Макриди в этой его знаменитой роли. Так я мог бы одновременно дать отдых своим ноющим ногам и более чем ноющим мыслям. Где еще было мне искать отдыха? Разве что забраться в холодную и одинокую постель под крышей высокого дома на Крэвен-стрит, с видом вниз на мутные воды Флегетона[14] под названием Темза? Да и нужен мне был не просто отдых, а немножко бодрости, соседство благообразных и благожелательных человеческих лиц, собрание гуманных, сердечных людей, то, что в самой прекрасной, высокой форме можно найти в однородной толпе молящихся в храме. Но в этот вечер подобное сборище было бы мне недоступно, даже если бы мой одинокий и изрядно поношенный внешний вид превозмог сомнения разборчивых господ в красных ливреях и с длинными золочеными жезлами, что охраняют порталы первоклассных лондонских скиний[15] от осквернения их ослабевшими бродягами вроде меня. Не харчевни это, но небесные отели, где вместо номеров сдаются скамьи.

Нечего раздумывать, решил я наконец, нынче суббота, а не воскресенье, так что принять меня может только театр. И так сильно потянуло меня проникнуть в это здание, что я уже подумывал – не заложить ли мне пальто, чтобы купить билет. Но от этого безумного шага меня удержал веселый окрик и самый голос – безусловно, дружеский. Я оглянулся и увидел мужчину, судя по всему – мастерового.

– Вот, возьмите, – сказал он, протягивая мне, в свете газа, ярко-красный билет. – Вам туда хочется попасть, это уж я знаю. Берите. Меня неожиданно вызвали домой. Вот… Даст Бог, получите удовольствие. Всего лучшего.

Словно ничего не видя и не понимая, я дал ему сунуть билет мне в руку и теперь стоял изумленный, оторопелый, для начала даже пристыженный. Попросту говоря, я принял милостыню – впервые в жизни. Не раз в моих беспорядочных скитаниях я сильно нуждался в милостыне, но никогда ее не просил и мне ее никогда, вплоть до этого злосчастного вечера, не предлагали. Тем более незнакомый человек, в самой гуще рычащего Лондона! В следующую минуту неуместное чувство стыда исчезло, и появилось странное ощущение в левом глазу, который у меня, как и у многих людей, слабее правого – потому, вероятно, что расположен с того же боку, где сердце.

Я поспешил оглядеться. Но доброго дарителя уже не было видно. Я посмотрел на билет. Я понял. Это был один из талонов, что вручают внутри театра тем, кому по какой-то причине понадобится ненадолго выйти на улицу. По предъявлении его вас беспрепятственно впускают обратно.

«Использовать его? – размышлял я. – Как можно, ведь это милостыня. Но если подать милостыню – поступок безусловно достойный, может ли быть обвинен в недостойном проступке тот, кто примет ее? Никто тебя здесь не знает; входи, не бойся… Милостыня. Милосердие. К чему эти непреоборимые сомнения? Всю жизнь ты пробавляешься милостыней, как и все люди на земле. Материнское милосердие вспоило тебя, когда ты был младенцем; отцовское кормило малым ребенком; милосердие друзей помогло тебе получить профессию, и милосердию всех, кого ты нынче встретил в Лондоне, ты обязан тем, что никто не лишил тебя жизни. Ведь сегодня ты мог пасть жертвой любого ножа, любой руки из всех миллионов лондонских ножей и рук. И ты, и все смертные живы лишь потому, что это допустили твои милосердные собратья; милосердные не поступками своими, а тем, что не совершили этих поступков. Вздор все это твое самобичевание, твое жалкое, бедное, ничтожное самолюбие, несчастный ты человек без друзей и без кошелька. Входи».

Сомнения были отброшены. Вспомнив, с какой стороны подходил ко мне незнакомец, я двинулся туда и скоро увидел низкую, неказистую дверь. Я вошел и стал подниматься по разным лестницам с поворотами и по клинообразным, еле освещенным коридорам, голые доски которых напомнили мне восхождение на готическую башню за океаном. Наконец я оказался на высокой площадке, где прямо на меня из таинственного окошка какой-то сторожевой будки или чулана глядело человеческое лицо. Лицо это, как святой в киоте, освещено было двумя дымящими свечами. Я догадался, что это за человек. Я предъявил ему мой пропуск, и он кивнул мне на маленькую дверь, и тут же внезапный всплеск оркестровой музыки дал мне понять, что я почти достиг цели, а заодно и напомнил органные гимны, которые я слушал, стоя на башне на родине.

И в тот же миг тонкая проволочная сетка вентиляционного окна в той башне как по волшебству возникла перед глазами. В легкие хлынул тот же горячий воздушный поток. С той же головокружительной высоты сквозь тот же мелко сплетенный траурный воздух далеко, далеко внизу такая же плотная масса людей слушала такие же возвышенные гармонии; я стоял на самой верхней галерее храма. Но отнюдь не один и не в тишине. На этот раз у меня было общество. Не из первых рядов и, разумеется, не из бельэтажа, но в высшей степени приемлемое, желанное, веселое общество для меня, одинокого скитальца. Спокойные, довольные мастеровые с разряженными женами и сестрами, да там и сям мальчуган в кожаном фартуке, с умной сосредоточенной мордашкой, раскрасневшийся от волнения и нагретого воздуха, как размалеванный херувим, парил над раскинутым внизу людским небосводом. Высота нашей галереи поистине отпугивала. Барьерчик был низенький. Я вспомнил глубоководные лоты и матроса на руслене, вытягивающего лотлинь под тягучую песню. И, подобно грядам блестящего коралла сквозь глубокое море лазурного дыма, там, внизу я видел украшенные драгоценностями шеи и белые руки женщин в первом ярусе. Но в антракте опять зазвучал оркестр, теперь исполняли бодрящий национальный гимн. Волнами взмывали звуки, пена мелодий разбивалась о наш барьерчик, и голова моя невольно склонилась, а рука сама полезла в карман. Лишь одумавшись, я стряхнул минутное наваждение и напомнил себе, что сегодня у меня нет книжечки в сафьяновом переплете и что нахожусь я не в доме молитвы.

Я быстро собрал свои мысли, не в меру разбежавшиеся после внезапного перехода от унылой улицы к этому сверкающему, ошеломляющему зрелищу, когда почувствовал, что меня легонько толкнули под локоть, и, резко обернувшись, увидел, что оборванный, но совсем не злой с виду мальчик радушно предлагает мне нечто вроде кофейника и оловянную кружку. Спасибо тебе, – сказал я. – От кофе я, пожалуй, откажусь.

– Кофе? А вы разве янки?

Правильно, мальчик, ты угадал.

– Ну что ж, у меня папка уехал в Янкиландию искать счастья. Так выпейте, янки, на пенни за здоровье бедного папки.

Из наклоненной банки, похожей на кофейник, полилась кофейного цвета струйка, и в руке у меня оказалась кружка, полная шипящего эля.

– Не надо, мальчик. Дело в том, что у меня с собой ни пенни. Забыл, понимаешь, кошелек дома.

– Это ничего, янки, выпейте за моего папку, он хороший.

– От всего сердца, добрый ты мальчик. Пусть живет вечно.

Он явно удивился моему неожиданному порыву, весело улыбнулся и отошел от меня, предлагая свой кофейник направо и налево и не встречая отказа.

Быть бедным не всегда означает бедность, размышлял я. Можно процветать и без единого пенни. Мальчик в лохмотьях может оказаться щедрым, как король.

Ибо этот некупленный глоток эля удивительным образом взбодрил мою поникшую было душу. Отвага была в этом ячменном солоде, сладчайшая горечь в чудесных семенах хмеля. Да воздаст Господь славному мальчику.

Чем дольше я глядел по сторонам на высокой своей галерее, тем больше мне нравились люди, ее занимавшие. Просторно здесь не было, скорее уж тесно – ведь это самые дешевые места, куда и забираются очень немногие. Она расположена точно над серединой верхнего яруса, и с нее, глядеть ли вдаль или вниз, открывается вид на весь театр, и прямо перед глазами, хотя в сотнях футов, – выдвинутая вперед сцена. Как я стоял тогда в башне, разглядывая заокеанский храм, так стоял и здесь, на топе грот-мачты этого сухопутного корабля.

Ничего предосудительного в этих стенах не допускалось – таков был порядок в этом именно театре. Глядя вокруг невозмутимым взглядом совершенной любви, я сидел безмятежно и любовался тем, что видел вокруг себя и внизу. И довольство мое было еще полнее при мысли, что мистер Макриди, главный исполнитель в этот вечер, – любезнейший господин, сочетающий лучшие стороны светского и христианского обхождения с наивысшим совершенством в своей профессии и поистине не пожалевший трудов, чтоб отшлифовать, возвысить и облагородить ее.

Но вот занавес поднялся и появился кардинал в роскошном облачении. Поразительная вещь – это личное сходство! Он как две капли воды похож на того представительного священнослужителя, которого я видел со своего места на башне, озаренного светляками витражей. И сейчас, сверкая в розовых отблесках раскрашенных стен и сверкающих ярусов, священник-актер тоже как бы озарен готическими эмблемами. Слышишь? Тот же размеренный, учтивый, невозмутимый тон. Видишь? Та же внушительность осанки. Превосходный актер, этот Ришелье.

Он исчез за кулисами. Не иначе как скрылся в артистическом фойе. Появился вновь, в облачении кое-что изменилось. Сон ли мне снится или память воскресила что-то похожее, виденное через проволочную сетку?

Занавес падает. Вскочив на ноги, тысячи покоренных зрителей дают ответы – оглушительно, без сомнения, искренно. От всей души. Ничего похожего на это память мне не предлагает. По искренности ответов этот храм не имеет равных. И достигнуто это всего лишь подражанием жизни? Так что же тогда значит «играть роль»?

Но вот опять слышна музыка, и могучая эта волна выносит меня и всю ублаготворенную, миролюбивую толпу на улицу.

Я вернулся в свою одинокую каморку и мало спал в ту ночь – все думал о Первом Храме и Втором Храме и о том, как, оказавшись чужаком, в чужой стране, я в одном нашел подлинное милосердие, а дома, на родине, был вышвырнут из другого.

1854

Примечания

1

Джеймс Шеридан Ноулз (1784–1862) – английский драматург, поэт, актер; был глубоко религиозен, занимался филантропической деятельностью.

2

Бэттери – нью-йоркский парк, расположен в южной части Манхэттена на месте стоявшего здесь форта.

3

Гробница – нью-йоркская городская тюрьма.

4

Лестница Иакова. – По библейскому преданию, Иакову приснилась лестница, соединившая небо и землю (Быт., 28:12).

5

Придите, восславим Господа (лат.).

6

Фарисеи – религиозная секта древних евреев, отличавшаяся лицемерным исполнением правил наружного благочестия; синоним лицемерия.

7

Тальма Франсуа Жозеф (1763–1826) – знаменитый французский актер-трагик; первым из актеров стал одеваться в костюмы, соответствующие времени действия пьесы.

8

«Вы – соль земли» – слова из Нагорной проповеди Христа о гонимых праведниках (Матф., 5:13); обращенные к богачам, приобретают иронический смысл.

9

Трансепт – поперечный неф в крестообразных храмах (базиликах).

10

Хармиана – одна из служанок-рабынь Клеопатры в трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра».

11

Левиафан – в Библии морское чудовище; зд.: образ огромного города.

12

Норвежский мальстрем – водоворот у северо-западного побережья Норвегии; подробно описан в рассказе Э. А. По (1809–1849) «Низвержение в Мальстрем».

13

Макриди Уильям Чарлз (1793–1873) – английский актер. В 1839 г. выступал в заглавной роли в пьесе Э. Булвер-Литтона (1805–1873) «Ришелье, или Заговор». В 1849 г. во время поездки в Лондон Мелвилл видел его в роли Отелло.

14

Флегетон – в греческой мифологии огненная река, окружающая подземное царство Аида.

15

Скиния – первоначально походный храм, устроенный Моисеем во время странствований в пустыне.

Оглавление