«История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 2)»

История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага КНИГА ВТОРАЯ

Глава XXXIX Повествует о делах мистера Гарри Фокера

После рокового восхитительного вечера на Гровнер-Плейс сердце мистера Гарри Фокера пребывало в таком волнении, какого трудно было ожидать от человека, столь преисполненного житейской мудрости. Если вспомнить, какие дельные советы он в прежние дни давал Пену и как рано обнаружилось в этом способном юноше знание света; если принять в рассуждение, что, непрестанно ублажая свою особу, как и подобает джентльмену с его средствами и связями, он должен был бы еще больше очерстветь душой и с каждым днем делаться все равнодушнее к кому бы то ни было, кроме мистера Гарри Фокера, — поистине достойно удивления, что и он попал в ту беду, какая раза два-три в жизни постигает большинство из нас, и здравый его рассудок пришел в смятение из-за женщины. Но Фокер, хоть и умудренный не по летам, был как-никак мужчиной. Подобно Ахиллесу, или Аяксу, или лорду Нельсону, или нашему прародителю Адаму, он не мог избежать общей участи, и вот его час настал, и юный Гарри пал жертвой всесильной владычицы — Любви.

Когда он, проводив в тот вечер Артура Пенденниса до его двери в Лемб-Корте, явился в Черную Кухню, джин и жареная индейка показались ему безвкусными, шутки собутыльников пресными; а когда мистер Ходжен, исполнитель "Гробозора", затянул новую песню "Кот в чулане", еще более жуткую и уморительную, Фокер, хоть и показал себя его другом, хоть и крикнул: "Браво, Ходжен!" — как того требовала простая вежливость и утвердившаяся за ним репутация одного из столпов Черной Кухни, — не расслышал толком ни слова этой песни, приобретшей впоследствии столь широкую известность. Очень поздно, очень усталый, он проскользнул в отведенное ему крыло отчего дома и добрался до пуховой подушки, но и в горячечном сне образ мисс Амори не давал ему покоя.

Боже мой, до чего же скучны и противны показались ему теперь его прежние занятия и знакомства! До сих пор он почти не бывал в обществе женщин своего круга. Он называл их "скромными женщинами". Эта добродетель, коей они, будем надеяться, обладали, не возмещала в глазах мистера Фокера отсутствия более веселых качеств, которых было лишено большинство его родных и которые он находил за кулисами, у молоденьких актрис. С матерью, пусть доброй и нежной, ему было неинтересно; с кузинами, дочками почтенного графа Рошервилля, он смертельно скучал. Одна из них была ученая женщина и увлекалась геологией; другая была лошадница и курила сигары; третья была привержена Низкой церкви и высказывала неприлично еретические взгляды касательно религии — так, по крайней мере, утверждала четвертая, которая, со своей стороны, держалась самой что ни на есть Высокой церкви, в чулане при своей спальне устроила молельню и круглый год постилась по пятницам. Уговорить Фокера ездить к ним в Драммингтон стоило неимоверных трудов. Он клялся, что лучше пойдет в тюрьму вертеть ножную мельницу. Да и хозяева не очень его жаловали. Лорд Эрит, наследник лорда Рошервилля, СЧИТАЛ своего кузена пошляком, презирал его за низменные вкусы и невоспитанность; Фокер же, с неменьшими основаниями, уверял, что Эрит — ханжа и тупица, снотворное всей палаты общин, зубная боль спикера, нуднейший из филантропствующих болтунов. А сам Джордж Роберт, граф Грейвзенд и Рошервилль, не мог забыть, как однажды вечером, когда он милостиво согласился сыграть со своим племянником на бильярде, сей юноша ткнул его кием в бок и сказал: "Ну, старый хрыч, видал я на своем веку плохие удары, но такого не запомню". Он с ангельской кротостью доиграл партию, ибо Гарри был не только его племянником, но и гостем; однако ночью с ним чуть не случился припадок, и он не выходил из своих покоев до самого отъезда Фокера в Оксбридж, где юный герой в то время заканчивал курс своего образования. Для почтенного графа это был страшный удар; в семье ни словом не упоминали о злосчастном происшествии; когда Фокер навещал их в Лондоне или в деревне, граф сторонился молодого богохульника, как чумы, и при встрече с ним едва мог заставить себя выдохнуть "здрасте". Но он не захотел разбить сердце своей сестры Агнес, отказав Гарри от дома; да и не в его силах было порвать со старшим мистером Фокером, ибо между ними состоялось немало частных бесед, в ходе которых граф, в обмен на полученные от мистера Фокера банковские чеки, вручал ему свои автографы, содержавшие, помимо сиятельной подписи, различные цифры и слова "обязуюсь уплатить…".

Вдобавок к четырем дочерям, чьи разнообразные достоинства мы только что перечислили, бог благословил графа Рошервилля еще одной, пятой по счету, леди Энн Милтон, которой участь была предначертана с младенческих лет. Родители ее, совместно с ее теткой, порешили, что когда Гарри Фокер достигнет подходящего возраста, леди Энн выйдет за него замуж. С этой мыслью она свыклась еще тогда, когда бегала в фартучках, а маленький грязнуля Гарри приезжал весь в синяках из школы в Драммингтон, или к себе домой в Логвуд, где леди Энн часто гостила. Оба они подчинились решению старших без ропота и возражений. О том, чтобы ослушаться отца, леди Энн не могла и помыслить, как не могла Есфирь помыслить о том, чтобы не выполнить велений Артаксеркса. Наследник дома Фокеров тоже не прекословил. Отец сказал ему:

— Гарри, мы с твоим дядюшкой сговорились, что придет время — ты женишься на леди Энн. Она бесприданница, но хороших кровей и с лица приятна, а я тебя обеспечу. Ежели откажешься — получишь после матери ее долю, да будешь, пока я жив, получать две сотни в год.

И Гарри, знавший, что его родитель не бросает слов на ветер, отвечал:

— Ладно, сэр, если Энн согласна, так и я не против. Она очень недурна.

— И в жилах у ней течет лучшая кровь Англии, Та же, что у твоей матери, что у тебя, — сказал пивовар. — А это самое главное.

— Ладно, сэр, как угодно. Когда я понадоблюсь, дернете сонетку. Только это ведь не к спеху. Вы, надеюсь, не "будете нас торопить? Я бы хотел до женитьбы еще пожить в свое удовольствие.

— Живи, кто тебе мешает, — благосклонно разрешил родитель, и затем они почти не возвращались к этому предмету; мистер Гарри продолжал развлекаться на свой лад, только повесил небольшой портрет кузины в своей гостиной, среди французских гравюр, любимых актрис и танцовщиц, скаковых лошадей и дилижансов, что были ему по вкусу и составляли его галерею. Портрет был но бог весть что — простенькое круглое личико с кудряшками, — и, нужно признать, не имел никакого вида рядом с мадемуазель Петито, танцующей на радуге, и улыбающейся мадемуазель Редова в красных сапожках и уланской шапке.

Леди Энн Милтон, будучи обручена и пристроена, выезжала в свет меньше, чем ее сестры, и часто сидела дома, в большом особняке на Гонт-сквер, когда ее мамаша и остальные девицы отправлялись в гости. Они разговаривали и танцевали с бесконечно сменявшимися кавалерами, и историям об этих кавалерах не было конца. А о леди Энн была известна одна-единственная история: она — невеста Гарри Фокера, и ни о ком другом ей думать не положено. История не особенно занимательная.

Так вот, едва Фокер проснулся наутро после обеда у леди Клеверинг, как перед внутренним его взором возникла Бланш с ее ясными серыми глазами и пленительной улыбкой. В ушах зазвучал ее голос: "Мечтая встретить взгляд моей отрады, моей отрады", — и бедный Фокер, сидя в постели под пунцовым шелковым одеялом, стал жалобно напевать памятную мелодию. Прямо перед ним висела французская гравюра: турчанка и ее любовник-грек, застигнутые на месте преступления почтенным турком — супругом сей дамы; с другой стены глядела другая французская гравюра: всадник и всадница целуются на всем скаку; по всей спальне были развешаны столь же целомудренные французские гравюры — балетные нимфы в газовых юбочках, прелестные иллюстрации к романам; попадались и английские шедевры — то мисс Пинкни (из Королевской оперы) в обтягивающем трико — в своей любимой роли пажа, то мисс Ружмон в виде Венеры, причем ценность их еще увеличивали изящные собственноручные подписи — Мария Пинкни, Фредерика Ружмон. Такие-то картинки составляли усладу нашего славного Гарри. Он был не хуже многих других — самый обыкновенный бездельник, весельчак и кутила; а если в его комнатах было многовато произведений французского искусства (простодушная леди Агнес, входя в апартаменты, где ее сынок сидел в облаках благоуханного дыма, не раз бывала ошеломлена при виде какой-нибудь новинки) — так не будем забывать, что он был богаче большинства своих сверстников, а стало быть, ничто не мешало ему ублажать свою душу.

На тумбочке у кровати, среди ключей, золотых монет, сигарниц и веточки вербены — подарка мисс Амори — лежало письмо от мисс Пинкни, написанное с полным пренебрежением к правописанию и каллиграфии, начинающееся словами "Милый Хоки-Поки-Фоки" и содержащее напоминание о том, что подошел срок давно обещанного обеда в гостинице "Слон и Замок" в Ричмонде; а также приглашение в отдельную ложу на имевший вскоре состояться бенефис мисс Ружмон, а также пачка билетов на "Вечер в честь Бена Баджена, гордости Северного Ланкашира, в "Треуголке" Мартина Фонса, что на Сент-Мартинс-лейн, где Сэм-Задира, Дик-Петух и вустерширский чемпион "Наповал" наденут перчатки на радость любителям доброго старого британского бокса", — эти и подобные напоминания о делах и утехах мистера Фокера лежали на столике у его изголовья, когда он проснулся.

До чего убоги казались теперь все эти радости! На что ему Сэм-Задира и вустерширский чемпион? На что ему эти французские гравюры — только пялятся со стен! (Давно ли он видел в них венец творения?) И Пинкни хороша: в каждом слове сажает ошибки, а еще смеет называть его "Хоки-Фоки"! При мысли, что нужно тащиться на обед в "Слон и Замок" с этой старухой (ей ведь лет тридцать семь, не меньше), он испытывал унылое отвращение, хотя еще вчера поездка эта очень его прельщала.

Любящая матушка, взглянув в то утро на сына, заметила, как бледны его щеки и смутен его вид.

— Зачем только ты все играешь на бильярде у этого противного Спратта? — спросила леди Агнес. — Чует мое сердце, бильярд тебя погубит!

— Бильярд ни при чем, — мрачно возразил Гарри.

— Ну, значит, все зло в этой ужасной Черной Кухне. Ты знаешь, Гарри, я все собираюсь написать жене тамошнего хозяина, попросить ее о любезности — чтобы она, когда готовит тебе пунш, вина подливала самую чуточку, да еще чтобы последила, надеваешь ли ты шарф, когда выходишь на улицу.

— Что ж, напишите, матушка, миссис Кэтс очень добрая и заботливая женщина. Но Черная Кухня тоже не при чем, — добавил он с замогильным вздохом.

Леди Агнес ни в чем не отказывала сыну и никогда не уговаривала его переменить образ жизни, за что юный Гарри платил ей полным доверием: ему и в голову не приходило скрывать от нее, где он проводит время; напротив, он угощал ее отборными анекдотами, принесенными из клубов и бильярдных, и добрая мамаша выслушивала их с наслаждением, хоть и не понимала.

— Мой сын бывает у Спратта, — сообщала она своим близким друзьям. — Нынче все молодые люди ездят к Спратту, прямо с бала. Это de rigueur [1], милочка; на бильярде сейчас играют так же, как во времена мистера Фокса играли в макао и в азарт. Да, да, отец мне сколько раз говорил — они с мистером Фоксом всегда играли у Брукса до девяти часов утра, а я его помню в Драммингтоне, я тогда была еще девочкой, в песочном жилете и черных атласных панталонах с чулками. Мой брат Эрит в молодости никогда не играл и спать ложился рано, — у него здоровье было слабое, — но мой сын, конечно, должен жить как все. И еще он часто бывает в одном месте, которое называется Черная Кухня, там собираются все писатели и умные люди, в обществе их не встретишь, но для Гарри знакомство с ними очень интересно и полезно, там обсуждают все самые животрепещущие вопросы, а отец мне сколько раз говорил, что наш долг — поощрять литературу, он все хотел пригласить в Драммингтон покойного доктора Джонсона, только доктор Джонсон умер. Да, и к нему приезжал мистер Шеридан и пил очень много вина — в то время все пили очень много вина, у отца счет от виноторговца был в десять раз больше, чем у Эрита, — Эрит погреба совсем не держит, а что нужно, покупает у Фортнума и Мейсона…

— Обедом нас вчера угостили на славу, — заговорил хитроумный Гарри. — Бульон у них лучше нашего. Муфле во все перекладывает эстрагона. И сюпрем де воляй был очень вкусный, просто объедение, у Муфле так не получается. А пломбирь вы пробовали, матушка? А желе с мараскином? Желе с мараскином было просто необыкновенное!

Леди Агнес согласилась, как почти всегда соглашалась с мнениями сына, а хитрец продолжал так:

— Красивый у Клеверингов дом. Можно сказать, не поскупились. И серебро великолепное.

С этим леди Агнес тоже согласилась.

— Очень приятные люди эти Клеверинги.

— Гм, — сказала леди Агнес.

— Я понимаю, леди Клеверинг простовата, но сердце у нее предоброе.

— Это правда, — подтвердила леди Агнес, она ведь и сама была на редкость добросердечна.

— А сэр Фрэнсис — он при дамах все больше молчит, но после обеда он цросто блистал, очень интересный человек, и сколько знает! Когда вы пригласите их на обед, матушка? Только не откладывайте!

Он проглядел записную книжечку леди Агнес и выбрал день, всего через две недели (ему они показались вечностью!), на который следовало пригласить Клеверингов.

Послушная леди Агнес тут же написала приглашение. С мужем она в таких случаях не советовалась: у него был свой круг знакомых, свои привычки, и на приемах жены он обычно не присутствовал. Гарри прочел карточку. В ней оказалось одно досадное упущение.

— А что же вы не пригласили мисс… как ее?.. Ну, мисс Амори, дочку леди Клеверинг?

— Эту вертушку? — воскликнула леди Агнес. — Стоит ли, Гарри?

— Мисс Амори непременно нужно пригласить. Я… я хочу позвать Пенденниса, а он… он по ней вздыхает. И неужели вам не понравилось, как она поет?

— Она показалась мне недостаточно скромной, а пения ее я не слышала. Она, по-моему, и пела-то только для тебя и для мистера Пенденниса. Но если тебе так хочется, я могу ее пригласить.

И имя мисс Амори было вписано в карточку после имени ее матери.

С успехом завершив сей дипломатический маневр, Гарри нежно расцеловал свою родительницу, удалился к себе и, растянувшись на оттоманке, долго мечтал о том дне, когда прелестная мисс Амори войдет в дом его предков, и измышлял сотни фантастических способов встретиться с нею.

Из заграничного путешествия мистер Фокер вывез лакея-полиглота, который сменил Дурачину и снизошел до того, чтобы прислуживать за обедом в вышитой муслиновой манишке, при золотых запонках и цепочках. Уроженец неведомо какой страны, говорящий на всех языках одинаково плохо, лакей этот оказывал мистеру Гарри весьма разнообразные услуги — прочитывал всю корреспонденцию милого юноши, знал наперечет все места, где он любил проводить время и адреса всех его знакомых и подавал к столу, когда молодой хозяин устраивал обеды для тесного круга друзей. Когда Гарри после разговора с матерью лежал на софе, запахнувшись в роскошный шлафрок и в мрачном молчании дымя трубкой, Анатоль, вероятно, тоже заметил его душевное смятение, но, как человек воспитанный, ничем не выказал своего сочувствия. Когда Гарри стал одеваться для утреннего выхода, угодить на него не было никакой возможности, до того он сердился и придирался: он переменил и с проклятиями отверг с полдюжины панталон разных оттенков, клетчатых и в полоску; все сапоги казались ему нечищеными, все сорочки — слишком кричащего рисунка. Он надушил белье и собственную особу с необыкновенной щедростью, а затем, к великому изумлению лакея, краснея и запинаясь, задал ему вопрос:

— Помните, Анатоль, когда я вас нанимал, вы, кажется, сказали, что умеете… гм… завивать волосы? Лакей подтвердил, что умеет.

— Cherchy alors une paire de tongs-et-curly moi un peu [2], - сказал мистер Фокер уже более непринужденно, и слуга, недоумевая, что случилось с его хозяином, — то ли влюбился, то ли на маскарад собрался, — пошел спрашивать щипцы; сперва к старику лакею, который одевал мистера Фокера-старшего, — но у того на всей его лысой макушке щипцы едва ли нашли бы и сотню волосков, в которые вцепиться, — затем к камеристке, ведавшей мягкими каштановыми накладками леди Агнес. А раздобыв щипцы, Анатоль до тех пор трудился над космами Гарри, пока голова у него не стала курчавая, как у негра, после чего юноша тщательно закончил свой роскошный туалет и приготовился выйти из дому.

— На какой час прикажете заказать карету к дому мисс Пинкни, сэр? — шепотом спросил его лакей.

— А ну ее к черту! Отмените обед… я не могу ехать! — вскричал Фокер. — Впрочем, нет, нельзя. Вот проклятье! Будут и Пойнц, и Ружмон, и все остальные… К шести часам, Анатоль, на углу Пелхэм-стрит.

Карета, о которой шла речь, не была собственностью мистера Фокера, он нанимал ее для увеселительных поездок; однако в то утро ему потребовался и один из его собственных экипажей, и как вы думаете, читатель, для какой цели? Да для того, чтобы отправиться в Лемб-Корт с заездом на Гровнер-Плейс (которая, как всем известно, находится как раз на пути с Гровнер-стрит в Темпл), где он доставил себе удовольствие, задрав голову, поглядеть на розовые занавески мисс Амори, после чего покатил к Пену в Темпл. А почему ему так не терпелось повидать своего друга Пена? Почему он так по нем соскучился? Неужто он не надеялся просуществовать этот день без Пена, которого только накануне вечером видел живым и здоровым? За те два года, что Пен жил в Лондоне, Фокер навестил его от силы пять раз. Так что же теперь гнало его в Темпл?

Что? Если эти строки читают какие-нибудь юные девицы, я могу сообщить им одно: когда их постигнет та же беда, что уже двенадцать часов как постигла Гарри, им покажутся интересными люди, до которых еще вчера им не было никакого дела; а с другой стороны, особы, к которым они словно бы питали самые теплые чувства, окажутся невыносимо скучными и неприятными. Дражайшая Элиза или Мария, которой вы еще недавно писали письма и посылали пряди волос неимоверной длины, вдруг станет вам так же безразлична, как самая нудная из ваших родственниц; зато к его родственникам вы почувствуете такой живой интерес, такое горячее желание заслужить благосклонность его матушки, такую симпатию к милому, доброму старику — его отцу! Если он бывает в таком-то доме, чего вы не сделаете, чтобы и вас туда приглашали! Если у него есть замужняя сестра, вам захочется проводить у нее все утренние часы. Ваша служанка с ног собьется, по два-три раза в день бегая к ней с записками от вас, чрезвычайно важными и срочными. Вы будете горько плакать, если маменька выскажет недовольство по поводу того, что вы слишком часто бываете у него в доме. Не понравиться в этой семье вам может разве что его младший брат, который проводит дома каникулы и упорно не уходит из комнаты, когда вы беседуете с только что обретенной подругой — его младшей сестрой. Что-нибудь в этом роде непременно с вами случится, милые девицы, по крайней мере, будем на это надеяться. Да, вы непременно должны пережить озноб этой сладкой горячки. Ваши матери пережили то же до вашего рожденья, хоть и не всегда готовы в том признаться, и предметом их страсти был, разумеется, ваш папенька — кто же еще? И те же муки переносят ваши братья — только по-своему. Более эгоистичные, чем вы, более своенравные и нетерпеливые, они сломя голову бросаются вперед, когда на сцене появляется предназначенная им судьбой чаровница. Если же они — и вы — остаетесь спокойны, да поможет вам бог! Как было сказано применительно к игре в кости, самое лучшее — любить и выиграть, а если уж нет, так проиграть, но любить. Ну и вот, если вы спросите, почему Гарри Фокер так спешил повидать Артура Пенденниса и внезапно проникся к нему такой любовью и уважением, мы ответим: потому что в глазах мистера Фокера Пен приобрел подлинную ценность; сам не будучи розой, Пен много времени провел подле этого благоуханного, цветка. Ведь он вхож в ее лондонский дом… он ее сосед в деревне… он знает о ней все на свете. Интересно, что сказала бы леди Энн Милтон, кузина и нареченная мистера Фокера, если б знала, какие страсти: кипят в груди этого смешного человечка!

Увы! Когда Фокер приехал в Лемб-Корт и поднялся на четвертый этаж, оставив свою коляску услаждать взоры юных клерков, которые бездельничали под аркой, ведущей во Флаг-Корт, выходящий, в свою очередь, в переулок Верхнего Темпла, — Уорингтон оказался дома, а Пена не было. Пен ушел в типографию держать корректуру. Может, Фокер выкурит трубку, или послать уборщицу за пивом? — осведомился Уорингтон, с веселым удивлением разглядывая роскошный наряд и сверкающие сапоги надушенного молодого аристократа. Но ни табак, ни пиво не соблазнили Фокера: у него очень важное дело. И он помчался по следам Пена в редакцию газеты "Пэл-Мэл". Но Пен уже ушел оттуда. А Фокеру он был нужен для того, чтобы вместе заехать с визитом к леди Клеверинг. Безутешный, он кое-как скоротал время в клубе, когда же настал час визитов, решил, что будет просто невежливо не завезти леди Клеверинг свою карточку. Когда дверь перед ним отворилась, он не решился спросить, дома ли хозяйка и, терзаемый бессловесной мукой, только вручил Джимсу две карточки. Джиме принял их, почтительно склонив напудренную голову. Свежевыкрашенная дверь захлопнулась. Чаровница была все так же далеко, хоть и так близко. Из гостиной, пролетая над геранью, украшавшей балкон, к нему донеслись звуки фортепьяно и пение сирены. Ему очень хотелось постоять и послушать, но разве можно?

— Поезжай к Тэттерсолу, — приказал он груму сдавленным от волнения голосом, — и приведи мою верховую лошадь. — Коляска укатила.

На счастье мистера Фокера, как раз в ту минуту, когда он садился на свою лошадку, к подъезду леди Клеверинг подкатило то самое великолепное ландо, которое мы пытались описать в одной из предыдущих глав. Верхом на своем скакуне Фокер прятался за воротами Грин-парка, не спуская глаз с коляски, пока не увидел, как в нее села леди Клеверижг, а потом… кем же еще могло быть это райское видение в наряде из паутинки, в розовой шляпке и с голубым зонтиком, как не обворожительной мисс Амори?

Ландо повезло своих владелиц в модную давку мадам Ригодон, в лавку шерстяных изделий миссис Булей — кто знает, в какие еще места, милые дамским сердцам? Затем оно покатило к Хантеру есть мороженое, ибо леди Клеверинг не страдала излишней застенчивостью и любила не только проехаться по улицам в самой заметной из всех лондонских колясок, но и показать себя людям. Поэтому она, в своей белой шляпке с желтым пером, так долго ела огромную порцию розового мороженого на солнышке перед лавкой Хантера, что Фокер и сопровождавший его грум в красной ливрее уже устали прятаться за деревьями.

Наконец она проследовала в Хайд-парк, и Фокер рванулся вперед. Зачем? Только затем, чтобы удостоиться кивка от мисс Амори и ее матушки, чтобы раз десять попасться им навстречу, чтобы строить им глазки с другой стороны канавы, где собираются всадники, когда в Кенсингтонском саду играет музыка. А что проку смотреть на женщину в розовой шляпке через канаву? И много ли пользы от кивка? Удивительно, что мужчины довольствуются такими радостями или, если и не довольствуются, столь жадно их ищут! В этот день Гарри, обычно такой разговорчивый, не обменялся со своей чаровницей ни единым словом. В молчании он смотрел, как она снова села в коляску и уехала, сопровождаемая чуть насмешливыми поклонами небольшой кучки молодых людей. Один из них заметил, что индийская вдовушка — мастерица пускать по ветру папашины рупии; другой сказал, что ей следовало бы сжечь себя живьем, а деньги оставить дочери. Еще кто-то спросил, что за птица Клеверинг, и старый Том Илз, который знал всех и каждый божий день появлялся в парке на своем сером, любезно объяснил, что имение Клеверингу досталось заложенное и перезаложенное; что за ним еще смолоду утвердилась худая слава, что он, по слухам, имеет долю в одном игорном доме, а в бытность свою в полку показал себя трусом — это уж точно.

— Он и по сей день играет, чуть не все вечера проводит в притонах, — добавил мистер Илз.

— Куда же ему и деваться от такой-то жены, — заметил некий шутник.

— Он дает превосходные обеды, — сказал Фокер, вступаясь за честь своего вчерашнего хозяина.

— Охотно верю. И, скорей всего, не приглашает Илза, — подхватил шутник. — Эй, Илз, вы бываете на обедах у Клеверинга… у бегум?

— Я?! — вскричал мистер Илз, который пошел бы обедать к самому Вельзевулу, если бы знал, что он держит хорошего повара, а потом малевал бы своего хозяина страшнее, чем он создан природой.

— А почему бы и нет, хоть вы и черните его напропалую, — продолжал шутник. — Говорят, у них бывает очень мило. Клеверинг после обеда засыпает, бегум сильно веселеет от вишневки, а молодая девица поет романсы молодым людям. Она ведь хорошо поет, верно, Фокер?

— Еще бы! Понимаете, Пойнц, — она поет как… ну, как это называется?.. Как русалка, только их как-то не так зовут.

— Никогда не слышал, чтобы русалка пела, — отвечал шутник Пойнц. — Кто слышал, как поют русалки? Илз, вы старый человек, вы их слышали?

— Черт побери, Пойнц, не издевайтесь надо мной, — сказал Фокер, весь красный и чуть не плача. — Вы ведь понимаете, кого я имею в виду — ну, эти у Гомера. Я же никогда не говорил, что я ученый.

— Никто вас в этом и не обвиняет, милейший, — возразил Пойнц, и Фокер, пришпорив лошадь, поскакал по Роттен-роу, в вихре разнообразных чувств, желаний, обид. Да, он жалел, что ничему не учился в школьные годы, а то он натянул бы нос всем этим нахалам, что вертятся вокруг нее, и говорят на иностранных языках, и пишут стихи, и рисуют ей в альбом картинки, и все такое. "Что я перед нею? — думал маленький Фокер. — Она — сплошная душа, ей написать стихи или сочинить музыку — все равно что мне выпить кружку пива… Пива? Черт возьми, я только на это и гожусь, чтобы пить пиво. Несчастный невежда, у меня только и есть за душой, что "Портер Фокера". Я загубил свою молодость, все латинские переводы за меня писали товарищи. И вот вам, пожалуйста. Ох, Гарри Фокер, каким же ты был болваном!"

Под этот скорбный монолог он проскакал до конца Роттен-роу и, свернув на проезжую дорогу, чуть не налетел на вместительную старинную семейную колымагу. Он бы и не обратил на нее внимания, но тут веселый голосок прокричал: "Гарри! Гарри!" — и, подняв голову, он узрел свою тетку леди Рошервилль и двух ее дочерей, из которых та, что окликнула его, была его суженая, леди Энн.

Он шарахнулся в сторону, бледный, испуганный; его пронзила мысль, которая весь этот день ни разу его не потревожила: вот она, его судьба, вот здесь, на переднем сиденье коляски.

— Что с тобой, Гарри? — спросила леди Энн. — Почему ты такой бледный? Слишком много куришь и кутишь, скверный ты мальчишка!

Фокер растерянно протянул: "Здрасте, тетушка, здравствуй, Энн", — пролепетал что-то насчет срочного дела, — взглянув на часы, он и вправду сообразил, что компания в карете дожидается его уже около часа, — и помахал на прощанье рукой. В одно мгновенье человечек и лошадка скрылись из глаз. Колымага покатила дальше. В сущности, никому из сидевших в ней не было дела до него: графиня занималась своим спаниелем, леди Люси устремила глаза и мысли на томик проповедей, а леди Энн — на новый роман, который сестры только что взяли в библиотеке.

Глава XL, в которой читатель попадает и в Ричмонд и в Гринвич

Обед в Ричмонде показался бедному Фокеру самым скучным развлечением, на какое человек когда-либо тратил деньги. "И как только, черт возьми, эти люди могли мне нравиться, — думал он. — У Ружмон морщины под глазами, а красок на щеках наложено, как у клоуна в пантомиме. Эту Пинкни просто нет сил слушать. Терпеть не могу, когда женщина распускает язык. А старик Крокус! Прикатил сюда в своей каретке с фамильной короной, еле втиснулся между мадемуазель Корали и ее мамашей! Черт знает что! Пэр Англии и наездница от Франкони. Это уж слишком, честное слово. Я не какой-нибудь надменный аристократ, но это уж слишком!

— О чем задумался, Фоки? — громко спросила мисс Ружмон, выпустив сигару из очень алых губ и глядя на юношу, который сидел во главе стола, погруженный в свои мысли, словно не видя тающего мороженого, нарезанных ананасов, полных и пустых бутылок, фруктов, осыпанных сигарным пеплом, и прочих остатков десерта, потерявшего для него всякую прелесть.

— А разве Фокер когда-нибудь думает? — протянул мистер Пойнц. — Эй, Фокер, вот тут одна любознательная красавица интересуется, каковы сейчас эманации вашего сверхвысокого и архиострого интеллекта!

— Что он такое городит, этот Пойнц? — спросила мисс Пинкни у своего соседа. — Терпеть его не могу. Насмешник и грубиян.

— Ах, милорд, какой смешной маленький человек этот маленький Фокэр, — сказала мадемуазель Корали на своем родном языке, со звонко гнусавым выговором солнечной Гаскони, где зажглись огнем ее смуглые щеки и черные глаза. — Какой смешной человек! Он не кажется и двадцать лет.

— Хотел бы я быть в его возрасте! — вздохнул почтенный Крокус, склоняясь багровым лицом к большому бокалу с кларетом.

— C'te jeunesse! Peuh! Je m'en fiche [3], - сказала мадам Брак, мать Корали, и взяла изрядную понюшку табаку из миниатюрной табакерки лорда Крокуса. — Je n'aime que les hommes faits, moi. Gomme milord. Coralie! N'est ce pas que tu n'aimes que les hommes faits, ma bichette? [4]

Милорд усмехнулся:

— Вы мне льстите, мадам Брак.

— Taisez-vous, maman, vous n'etes qu'une bete [5], - воскликнула Корали, передернув крепкими плечами; на что милорд заметил, что она-то, во всяком случае, не льстит, и спрятал табакерку в карман, дабы сомнительной чистоты пальцы мадам Брак не слишком часто залезали в его макабо.

Нет нужды подробно пересказывать оживленный разговор, сопровождавший конец этого обеда, — читатель почерпнул бы из него мало возвышенного. И само собой разумеется, что не все девицы из кордебалета похожи на мисс Пинкни и не все пэры Англии таковы, каким был видный член этого сословия ныне покойный виконт Крокус.

Поздно вечером Фокер отвез своих прелестных гостей в Бромптон; но всю дорогу от Ричмонда он был задумчив и угрюм — не прислушивался к шуткам друзей, сидевших позади него на империале и рядом с ним на козлах, и сам, против обыкновения, не веселил их уморительными выходками. Когда же дамы вышли из кареты и предложили своему искусному вознице зайти к ним выпить стаканчик, он отказался с видом столь удрученным, что они сразу решили: либо он поссорился с папашей, либо с ним стряслась еще какая-нибудь беда; он не поведал им причины своей грусти и распрощался с мисс Пинкни и мисс Ружмон, оставив без внимания просьбу этой последней, когда она, свесившись с балкона подобно Иезавели, кричала ему вслед, чтобы он поскорее опять устроил вечеринку.

Карету он отослал с одним из грумов, а сам пошел пешком, засунув руки в карманы и глубоко задумавшись. Луна и звезды безмятежно взирали сверху на мистера Фокера, и он со своей стороны бросал на них умильные взгляды. А дойдя до особняка на Гровнер-Плейс, он так же умильно поднял глаза к окнам, за которыми, как он предполагал, спала его богиня, и вздыхал и стонал на жалость и удивление всякому, кто мог бы его увидеть, а увидел его все тот же полицейский, который и сообщил слугам сэра Фрэнсиса Клеверинга, — они только что привезли свою хозяйку из Французской комедии и, сидя на козлах, освежались пивом у ближайшей распивочной, — что нынче возле дома опять слонялся какой-то тип — росточком маленький и одет франтом.

И вот, с той энергией, изобретательностью и находчивостью, какие рождает только одно-единственное чувство, мистер Фокер стал теперь выслеживать мисс Амори по всему Лондону и появляться везде, где была надежда ее встретить. Когда леди Клеверинг ехала во Французскую комедию, где у нее была постоянная ложа, мистер Фокер, который, как мы знаем, очень неважно владел французским языком, оказывался в первых рядах партера. Он разузнавал, куда она приглашена (возможно, его слуга Анатоль был знаком с лакеем сэра Фрэнсиса и, таким образом, имел доступ к записной книжке леди Клеверинг), и нередко появлялся на этих вечерах, к великому удивлению всего света, а в особенности собственной матери, в угоду ему добивавшейся приглашений на сборища, о которых он раньше отзывался с великим презрением. Очень довольная, она не подозревала ничего худого, когда он объяснял ей, что ездит на вечера, потому что надобно же бывать в свете, а во Французскую комедию — потому что решил совершенствоваться в французском языке, ведь лучший урок языка — это комедия или водевиль; когда же изумленная леди Агнес увидела однажды, что он танцует, и похвалила его за грацию и живость, маленький лгунишка сказал ей, что научился танцевать в Париже, тогда как Анатолю было известно, что его молодой барин тайком ездит по утрам к некоему учителю танцев на Бруэр-стрит и часами там упражняется. До общественных балов в то время еще не додумались, либо они только нарождались, и сверстникам мистера Фокера не так просто было постичь танцевальную науку, как нынешним молодым людям.

Старый Пенденнис прилежно ходил в церковь. Он полагал, что его долг, как дворянина, оказывать покровительство богослужению и что если тебя по воскресеньям видят в церкви — это только хорошо. Однажды ему случилось взять с собой племянника. Артур, находившийся теперь в великой милости у дядюшки, был приглашен к утреннему завтраку, а затем они отправились пешком через Хайд-парк в церковь, что близ Белгрэйв-сквер. В церкви на Пикадилли, ближайшей к дому майора, предстоял сбор на благотворительные нужды, о чем майор узнал из афишек, приклеенных у церковных дверей; и, будучи человеком бережливым, он решил на этот раз ей изменить; к тому же у него были другие планы.

— Мы пройдемся по парку, а потом заглянем к Клеверингам и, как старые друзья, попросим, чтобы нас покормили. Леди Клеверинг любит, когда у нее просят поесть. Необыкновенно добрая женщина, на диво хлебосольная.

— На прошлой неделе, сэр, я их встретил на обеде у леди Агнес Фокер, — сказал Пен. — Бегум и вправду была ко мне очень добра. Да она и в деревне такая, и везде. Но насчет мисс Амори я разделяю ваше мнение; вернее — одно из ваших мнений, потому что последний раз, что мы о ней говорили, вы утверждали совсем другое.

— А что ты сам о ней сейчас думаешь? — спросил майор.

— По-моему, она — самая завзятая кокетка во всем Лондоне, — отвечал Пен, смеясь. — Она предприняла грандиозную атаку на Гарри Фокера, благо он сидел с ней рядом. Только с ним и разговаривала, хотя вел ее к столу я.

— Ну, это пустяки. Генри Фокер обручен со своей кузиной, это все знают, к слову сказать — неглупый ход со стороны леди Рошервилль. Сколько я понимаю, после смерти отца — а здоровье у старого мистера Фокера никудышнее, ты ведь знаешь, в прошлом году, в клубе Артура с ним случился припадок, — сколько я понимаю, у молодого Фокера будет не менее четырнадцати тысяч в год от одного только пивоваренного завода, не говоря уже о Логвуде и землях в Норфолке. Я не гордый человек, Пен. Конечно, высокое рождение — великая вещь, но пивоварня, которая приносит четырнадцать тысяч в год, — это тоже, черт возьми, неплохо, а, Пен? Ха-ха, это человек в моем вкусе. И очень тебе советую, раз ты уже принят в свете, держись за таких людей, за тех, что пекутся о благе страны.

— Фокер сам за меня держится, сэр, — отвечал Артур. — Он за последнее время несколько раз у нас был. Приглашает меня обедать. Мы дружим почти так же, как в юности. И он с утра до ночи говорит о Бланш Амори. Ясно, что он к ней неравнодушен.

— А мне ясно, что он обручен со своей кузиной и увернуться ему не дадут. В таких семействах брак — это государственное дело. Покойный лорд выдал леди Агнес за старого Фокера, хотя все видели, что она влюблена в своего родственника — того, что вытащил ее из озера в Драммингтоне, а потом был убит под Альбуэрой. Я помню леди Агнес в молодости — на редкость интересная была женщина. А как она поступила? Да, разумеется, вышла за избранника своего отца. Этот мистер Фокер до самого билля о реформе представлял Драммингтон в парламенте, и немалые деньги платил за свое место. И можешь не сомневаться, мой милый, что Фокер-старший — парвеню и, как все парвеню, преклоняющийся перед титулами, лелеет честолюбивые планы для сына, как раньше — для себя, и твой друг Гарри не посмеет его ослушаться. Да что там! Я знаю сотни случаев юношеских увлечений, слышишь, милейший?.. Молодые люди брыкаются, скандалят, бунтуют, но в конце концов покоряются-таки голосу разума.

— Бланш — опасная женщина, сэр, — сказал Пен. — Я и сам в свое время по ней страдал, да еще как! Но это было давно.

— В самом деле? И как далеко это зашло? А она отвечала тебе взаимностью? — спросил майор, внимательно поглядев на Пена.

Тот рассмеялся.

— Одно время мне казалось, что мисс Амори ко мне благоволит. Но матушке она не нравилась, и дело кончилось ничем.

Подробно рассказывать дядюшке обо всем, что произошло между ним и Бланш, Пен не счел нужным.

— Это не худшее, что могло бы с тобой случиться, Артур, — сказал майор, все так же странно поглядывая на племянника.

— А ее происхождение, сэр? Отец ее, говорят, был помощником капитана на каком-то корабле. Да и денег у нее маловато, — продолжал Пен развязным тоном. — Что такое десять тысяч фунтов при том, какое она получила воспитание?

— Ты повторяешь мои слова, пусть так. Но скажу тебе по секрету, Пен, — строго между нами, — что у нее, сколько я понимаю, будет не десять тысяч, а гораздо побольше; я тогда за обедом присмотрелся к ней, и кое-что о ней слышал, и скажу, что девушка она на редкость умненькая, я с талантами, и при разумном муже из нее может получиться отличная жена.

— Откуда у вас сведения о ее деньгах, сэр? — спросил Пен с улыбкой. — Вам, видно, обо всех в Лондоне все известно.

— Кое-что я анаю, милейший, и не все, что знаю, разбалтываю. Запомни это. А что касается очаровательной мисс Амори, — а она, ей-же-ей, очаровательна! — так если бы она стала миссис Артур Пенденнис, это меня, ей-же-ей, и не удивило бы, и не огорчило. А если десять тысяч тебе не подходит, то как ты смотришь на тридцать, или сорок, или пятьдесят? — И майор бросил на Пена взгляд еще более загадочный и пристальный.

— Ну что ж, сэр, — отвечал Пен своему крестному и тезке. — Сделайте ее миссис Артур Пенденнис. Вам это не труднее, чем мне.

— Смеяться надо мной изволишь, — недовольно буркнул майор. — А смеяться возле церкви не следует. Вот мы и пришли. Мистер Ориель славится своими проповедями.

И в самом деле, колокола трезвонили, люди толпой валили в красивую церковь, и коляски обитателей этого фешенебельного квартала разгружались от нарядных прихожанок, в обществе которых Пен и его дядюшка, закончив свою назидательную беседу, и переступили порог храма. Не знаю, все ли, входя в церковь, оставляют свои мирские дела за дверью. Артур, с детства привыкший настраивать себя в церкви на почтительный и благоговейный лад, может быть, и подумал о том, как неуместна была их беседа; а старому щеголю, сидевшему рядом с ним, это несоответствие и в голову не пришло. Шляпа его была вычищена на славу, шейный платок повязан безупречно, парик лежал волосок к волоску. Он с интересом обводил взглядом молящихся — лысины и шляпки, цветы и перья, но делал это незаметно, едва поднимая глаза от молитвенника (в котором без очков не мог прочесть ни слова). Что до Пена, то ему нелегко оказалось сохранить свою серьезность: взглянув ненароком на скамьи, где сидели слуги, он заметил рядом с лакеем в ливрее своего приятеля Гарри Фокера, и сюда нашедшего дорогу. Проследив же за взглядом Гарри, то и дело отрывавшимся от молитвенника, Пен обнаружил, что взгляд этот устремлен на две шляпки, желтую и розовую, и что шляпки эти прикрывают головы леди Клеверинг и Бланш Амори. Если дядюшка Пена — не единственный, кто толкует о мирских делах за минуту до того, как войти в церковь, так неужели один только бедный Гарри Фокер принес под ее своды свою мирскую любовь?

Когда служба кончилась, Фокер одним из первых устремился к выходу, но Пен скоро его догнал — он стоял на крыльце, не в силах уйти до того, как ландо с кучером в серебристом парике умчит прочь свою владелицу и ее дочку.

Выйдя из церкви на яркое солнце, дамы эти увидели их всех вместе — обоих Пенденнисов и Гарри Фокера, посасывающего набалдашник трости. Для доброй бегум увидеть — значило предложить откушать, и она тут же пригласила всех троих к завтраку.

Бланш тоже была необыкновенно любезна.

— Непременно, непременно приходите, — сказала она Артуру, — если только вы не возгордились свыше меры. Я хочу с вами поговорить о… впрочем, здесь нельзя об этом упоминать. Что бы сказал мистер Ориель? — И юная праведница впорхнула в ландо следом за матерью. — Я прочла все, от слова до слова. Это adorable [6], - добавила она, по-прежнему обращаясь к Пену.

— Я-то знаю, кто adorable, — сказал Артур с довольнотаки дерзким поклоном.

— О чем это вы? — вопросил ничего не понявший мистер Фокер.

— Вероятно, мисс Амори имеет в виду "Уолтера Лорэна", — сказал майор, с хитрым видом кивая Пену.

— Вероятно, так, сэр. Сегодня в "Пэл-Мэл" о нем хвалебная статья. Но это дело рук Уорингтона, так что гордиться мне нечем.

— Статья в "Пэл-Мэл"? Уолтер Лорэн? Да о чем вы, черт возьми, толкуете? — спросил Фокер. — Уолтер Лорэн, бедняжка, умер от кори, когда мы еще в школе учились. Я помню, его мать тогда приезжала.

— Ты, Фокер, далек от литературы, — смеясь сказал Пен и взял приятеля под руку. — Да будет тебе известно, что я написал роман, и некоторые газеты очень лестно о нем отозвались. Может быть, ты не читаешь воскресных газет?

— "Беллову жизнь" я всегда читаю, — ответил мистер Фокер, на что Пен снова рассмеялся, и все трое в наилучшем расположении духа направились к дому леди Клеверинг.

После завтрака мисс Амори опять завела разговор о романе: она и вправду любила поэтов и литераторов (если вообще кого-нибудь любила), и сама в душе была художником.

— Над некоторыми страницами я плакала, по-настоящему плакала, — сказала она. Пен отвечал не без рисовки:

— Я счастлив, что и мне достались vos larmes, мисс Бланш.

Майор (он прочел из книги Пена страниц десять, не больше) набожно завел глаза и сказал:

— Да, там есть очень волнующие пассажи, чрезвычайно волнующие.

А леди Клеверинг заявила, что ежели от этой книжки прошибает слеза, так она и читать ее не будет — не будет, и все тут.

— Перестаньте, мама, — сказала Бланш, передернув плечиками на французский манер, и тут же стала превозносить до небес и всю книгу, и вкрапленные в нее стихи, и обеих героинь — Леонору и Неэру, — и обоих героев — Уолтера Лорэна и его соперника, молодого герцога… — И в какое изысканное общество вы нас вводите, мистер Артур, — лукаво заметила Бланш. — Quel ton! Сколько лет вы провели при дворе? Или вы — сын премьер-министра?

Пен засмеялся.

— Писателю одинаково легко произвести человека и в баронеты и в герцоги. Открыть вам секрет, мисс Амори? Я всех моих действующих лиц повысил в звании по требованию издателя. Молодой герцог был вначале всего-навсего молодым баронетом, его вероломный друг виконт вообще не имел титула, и так со всеми.

— Каким же вы стали дерзким и злым насмешником! Comme vous voila forme! [7] — сказала девушка. — Как непохожи на того Артура Пенденниса, которого я знала в деревне! Ах! Тот мне, пожалуй, нравился больше. — И она пустила в ход все очарование своих глаз — сначала с нежной мольбой поглядела ему в глаза, потом скромно опустила взгляд долу, показав во всей красе темные веки и длинные пушистые ресницы.

Пен, разумеется, стал заверять ее, что ничуть не изменился. Она отвечала ему нежным вздохом, а затем, решив, что вполне достаточно потрудилась, чтобы повергнуть его в блаженство или горе (это уж как придется), начала обхаживать его приятеля Гарри Фокера, который во время их литературной беседы молча сосал набалдашник трости и все грустил, что он не такой умный, как Пен.

Если майор воображал, что, сообщив мисс Амори о помолвке Фокера с его кузиной леди Энн Милтон (а он очень ловко ввернул об этом несколько слов, сидя рядом с нею за завтраком), — если, повторяем, майор воображал, что после этого Бланш перестанет обращать внимание на молодого наследника пивоваренных заводов, он жестоко ошибался. Она удвоила свою любезность к Фокеру. Она расхваливала его и все, чем он владел: расхваливала его матушку, и лошадку, на которой он ездил в парке, и прелестные брелоки на его цепочке от часов, и такую симпатичную тросточку, и обворожительные обезьяньи головки с рубиновыми глазками, что украшали грудь Гарри и служили пуговицами на его жилете. А расхвалив и улестив легковерного юношу до того, что он весь зарделся и задрожал от счастья, а Пен подумал, что, пожалуй, дальше идти некуда, она переменила предмет разговора.

— Боюсь, мистер Фокер — ужасный шалун, — сказала она, оборотясь к Пену.

— По виду этого не скажешь, — усмехнулся Пен.

— А мы слышали про него ужасные истории, помните, мама? Что это мистер Пойнц на днях рассказывал про вечеринку в Ричмонде? Ах вы скромник!

Но, заметив, что на лице Гарри изобразилась отчаянная тревога, а на лице Пена — веселость, она обратилась к последнему:

— Я думаю, и вы не лучше. Я думаю, вам жаль, что и вас там не было, разве не так? Да, да, вам наверняка хотелось бы там быть… и мне тоже.

— Бланш! — возмутилась леди Клеверинг.

— А что тут плохого? Я не знакома ни с одной актрисой. А мне бы этого так хотелось! Ведь я обожаю талант. И Ричмонд я обожаю, и Гринвич, и мне ужасно хочется там побывать.

— А почему бы нам, трем холостякам, — галантно вмешался майор к великому изумлению племянника, — не попросить наших хозяек оказать нам честь и съездить с нами в Гринвич? Неужели леди Клеверинг без конца будет оказывать нам гостеприимство, а мы не можем даже отблагодарить ее? Что же вы молчите, молодые люди? Вот сидит мой племянник, у него карманы полны денег — ей-богу, полны карманы! — вот мистер Генри Фокер — он, как я слышал, тоже на бедность не жалуется… как поживает ваша прелестная кузина леди Энн, мистер Фокер?.. А говорю один я, старый человек. Леди Клеверинг, покорно вас прошу быть моей гостьей! А мисс Бланш, если будет так добра, примет приглашение Артура.

— О, с удовольствием! — воскликнула Бланш.

— Я тоже не прочь повеселиться, — сказала леди Клеверинг. — Мы выберем день, когда сэр Фрэнсис…

— Да, мама, когда сэр Фрэнсис будет обедать не дома, — сказала дочка. — Это будет прелестно.

И действительно, все получилось прелестно. Обед был заказан в Гринвиче, и Фокеру, хоть это и не он пригласил мисс Амори, несколько раз представилась упоительная возможность поговорить с нею за столом, потом на балконе в гостинице, а потом, по дороге домой, в ландо миледи. Пен приехал с майором в каретке Хью Трампингтона, которой майор воспользовался для этого случая: "Я старый солдат, — заявил он, — и смолоду научился заботиться о своих удобствах".

И как старый солдат он позволил молодым людям вдвоем заплатить за обед, и на обратном пути все время шутливо уверял Пена, что мисс Амори явно к нему неравнодушна, хвалил ее красоту, живость и ум и снова под большим секретом напомнил племяннику, что она, ей-же-ей, будет куда богаче, нежели думают.

Глава XLI История одного романа

Еще в первой части этой повести было рассказано о том, как мистер Пен, когда он, после своего поражения в Оксбридже, жил дома у матери, занимался различными литературными сочинениями и среди прочих трудов написал больше половины, романа. Книга эта, написанная под влиянием его юношеских неурядиц, любовных и денежных, была очень мрачного, страстного и неистового свойства, — в характере героя отразилось и углубилось байроническое отчаяние, вертеровская унылость, язвительная злость Мефистофеля из "Фауста": юноша в то время занимался немецким языком и, как почти всегда бывает со способными новичками, подражал своим любимым поэтам и писателям. На полях многих книг, которые он когда-то так любил, а теперь почти не перечитывал, по сю пору видны карандашные пометки, сделанные им в те давно минувшие дни. Возможно, слезы капали на страницы книги, либо на рукопись, когда пылкий юноша торопливо записывал свои мысли. Возвращаясь к тем же книгам впоследствии, он уже не умел да и не желал обрызгивать листы этой утренней росой былых времен; карандаш уже не тянулся к бумаге — поставить какой-нибудь знак одобрения, но, перелистывая свою рукопись, он вспоминал чувства, исторгнувшие из его глаз эти слезы, и боль, вдохновившую его на ту или иную строку. Когда бы можно было написать тайную историю книг и рядом с каждым текстом поместить заветные мысли и переживания автора, сколько скучных томов приобрели бы интерес, сколько тоскливых повестей увлекли бы и взволновали читателя! Горькая улыбка не раз появлялась на лице Пена, когда он перечитывал свой роман и вспоминал те дни и те чувства, что его породили. Как напыщенны показались ему теперь самые выигрышные тирады, как слабы те места, в которых он, казалось, излил всю душу! Вот страница — теперь он ясно это видел и не скрывал от себя, — написанная в подражание когда-то любимому автору, — а ведь он воображал, что пишет самостоятельно! Задумываясь над некоторыми строчками, он вспоминал даже час и место, где писал их. Призрак умершего чувства посещал его, и он краснел при виде этой бледной тени. А это что за расплывшиеся пятна? Как в пустыне, дойдя до места, где в глине отпечатались копыта верблюдов и еще виднеются остатки увядшей травы, знаешь, что некогда здесь была вода, — так и в душе Пена зелень засохла и fons lacrymarum [8] иссяк.

Это сравнение он употребил однажды утром в разговоре с Уорингтоном, — тот сидел над книгой и посасывал трубку, когда Пен, вбежав в комнату, с горьким смехом шмякнул свою рукопись на стол, так что зазвенели чашки и голубое молоко заплясало в молочнике. Накануне вечером он извлек рукопись из сундука, в котором хранились старые куртки, тетради с университетскими записями, его потрепанная мантия с шапочкой и прочие реликвии юности, школьных лет и родного дома. Он читал в постели, пока не уснул, — начало повести было скучновато, а он и так пришел усталый со званого вечера.

— Честное слово, — сказал Пен, — как подумаю, что это было написано всего несколько лет назад, даже стыдно становится, до чего у меня короткая память. Я тогда воображал, что до гроба влюблен в эту вертушку мисс Амори. Я оставлял ей стихи в дупле дерева и посвящал их "Amori".

— Премиленькая игра слов, — сказал Уорингтон, выпуская клуб дыма. — Амори — Amori. Свидетельствует о недюжинной учености. Ну-ка, глянем, что это за чепуха.

И, перегнувшись в кресле, он ухватил рукопись Пена каминными щипцами, которые только что взял, чтобы достать уголек для трубки. Завладев таким образом пачкой листов, он стал читать наугад "Страницы из книги жизни Уолтера Лорэна".

— "О прекрасная, но вероломная! Обольстительная, но бессердечная! О ты, что смеешься над страстью! — вскричал Уолтер, адресуясь к Леоноре. — Какой злой дух послал тебя сюда, чтобы терзать меня? О Леонора…"

— Не читай это место! — крикнул Пен и пытался отнять рукопись, но Уорингтон крепко держал ее. — Ну, хоть вслух не читай. Это о другой моей пассии, самой первой, о нынешней леди Мирабель. Я вчера видел ее у леди Уистон. Она пригласила меня к себе на вечер, сказала, что мы старые друзья и нам следует видаться почаще. За эти два года она сколько раз меня видала, а приглашать и не думала; а тут заметила, что со мной разговаривал Уэнхем и господин Дюбуа, французский писатель, весь в орденах, точно маршал, и вот соизволила пригласить. Клеверинги тоже там будут. Не забавно ли — сидеть за одним столом с двумя своими пассиями?

— Бывшими, — сказал Уорингтон. — И обе красавицы у тебя здесь, в книге?

— Да, в некотором роде. Леонора, которая выходит за герцога, — это Фодерингэй. Герцога я списал с Вольнуса Хартиерса, мы с ним учились в Оксбридже. Вышло немножко похоже. А мисс Амори — Неэра. Ох, Уорингтон, как я любил ту, первую! Когда я шел от леди Уистон, светила луна, я думал о ней, и прошлое вспоминалось так ясно, как будто все это было вчера. А дома я разыскал этот роман, который написал три года назад о ней и о второй, и знаешь, это, конечно, очень слабо, но кое-что хорошее в нем все же есть, и я думаю, если Бангэй не издаст книгу, так Бэкон издаст.

— Вот они, господа поэты, — сказал Уорингтон. — Они влюбляются, изменяют, либо им изменяют; тогда они страдают и кричат, что таких страданий не знал ни один смертный; а испытав достаточно чувств, описывают их в книге и несут книгу на рынок. Все поэты — мошенники; все сочинители — мошенники; раз человек продает свои чувства за деньги, значит он мошенник. Чуть у поэта заколет в боку после сытного обеда, он вопит громче самого Прометея.

— Мне кажется, поэт более впечатлителен, чем другие люди, — горячо возразил Пен. — Оттого он и поэт. Мне кажется, он видит зорче, чувствует тоньше, и потому говорит о том, что видит и чувствует. Ты в своих передовых статьях достаточно красноречив, когда опровергаешь порочный довод противника или громишь какого-нибудь шарлатана из палаты общин. Пейли, которому на все на свете наплевать, по какому-нибудь правовому вопросу может разглагольствовать часами. Так не лишай другого тех преимуществ, которыми пользуешься сам, дай ему развивать свой дар и быть тем, чем создала его природа. Почему человеку не продавать свои чувства, как ты продаешь свои политические взгляды, а Пейли — свое знание права? В любом случае это вопрос опыта и практики. Не жажда денег заставляет тебя замечать чужие промахи, а Пейли — обосновывать юридические положения, но врожденная или благоприобретенная способность именно в этой области искать правды; вот и поэт описывает свои мысли и переживания на бумаге, как художник наносит на холст ландшафт или человеческое лицо — в меру своих способностей, сообразно своему дарованию. Если я когда-нибудь решу, что у меня хватит пороху написать эпическую поэму, так и попробую написать, ей-богу. Если же буду убежден, что гожусь только на то, чтобы отпускать шутки и рассказывать сказки, так этим и буду заниматься.

— Речь недурна, молодой человек. И тем не менее все поэты — мошенники.

— Как? И Гомер, и Эсхил, и Шекспир?

— Это совсем иное дело, сэр. Вас, пигмеев, нельзя с ними равнять.

— А что, Шекспир писал ради денег, как и мы с тобой, — возразил Пен, после чего Уорингтон обозвал его нахалом и снова углубился в рукопись.

Итак, нет ни малейших сомнений в том, что документ этот содержал немало личных переживаний Пена и что "Страницы из жизни Уолтера Лорэна" не были бы написаны, если бы не горести, страсти и безумства Артура Пенденниса. Нам они известны по первым главам его биографии, а значит, нет нужды приводить здесь отрывки из романа "Уолтер Лорэн", в котором юный автор изобразил те из них, какие, по его мнению, могли заинтересовать читателя или содействовать развитию фабулы.

Хотя Пен продержал рукопись в сундуке почти половину того срока, в течение которого, по словам Горация, произведение искусства должно дозревать (справедливость этих слов, кстати сказать, весьма сомнительна), — поступил он так не с целью повысить достоинства своего романа, а потому, что не знал куда его девать, либо не имел особенного желания его видеть. Решая спрятать свой труд на десять лет, прежде чем подарить его миру или самому составить о нем более зрелое суждение, человек должен быть очень твердо убежден в его силе и долговечности; в противном случае, извлекши свое сочинение из тайника, он, чего доброго, обнаружит, что, подобно слабому вину, оно утеряло и тот букет, который когда-то имело. Сочинения бывают всякого вкуса и запаха, крепкие и слабые, такие, что от времени улучшаются, и такие, что совсем не переносят хранения, хоть вначале приятно искрятся и освежают.

Надобно сказать, что Пен никогда, даже в пору своей юношеской неопытности и пылкой фантазии, не считал свое произведение шедевром, а себя — ровней тем великим писателям, которыми так восхищался; теперь же, перечитывая этот скромный опус, он отлично видел его недостатки и не обольщался относительно его достоинств. Очень хорошея книга ему не казалась, но она была не хуже многих и многих книг этого рода, заполнявших публичные библиотеки и имевших преходящий успех. Как критик, он имел случай оценить не один роман, вышедший из-под пера модных авторов, и полагал, что он не глупее их и по-английски пишет не хуже; и, перелистывая свое юношеское произведение, он с удовольствием находил тут и там места, свидетельствующие о силе чувства и воображения, и блестки если не гения, то подлинной страсти. Таков же был и приговор Уорингтона, когда сей строгий судья, просидев над рукописью с полчаса и выкурив еще две трубки, протяжно зевнул и встал с места.

— Сейчас я больше не в состоянии читать эту галиматью, — сказал он, — но сдается мне, кое-что хорошее тут есть. Есть что-то зеленое, свежее, и это мне нравится. Когда начинаешь бриться, пушок исчезает с лица поэзии. Позже эту естественность, этот розовый румянец уже не создашь. У тебя щеки бледные, они увяли от дуновения званых вечеров, и бакенбарды твои требуют щипцов, фиксатуара и черт его знает чего еще; вьются они роскошно, и вид у тебя очень благородный и все такое прочее, но Пен, милый мой Пен, ничто не сравнится с весенней порой!

— При чем тут мои бакенбарды, черт возьми! — вскричал Пен (он, видно, был задет за живое упоминанием об этих украшениях его особы, которые, правду сказать, лелеял и холил, душил, завивал и умащивал до глупости прилежно). — Ты лучше скажи, можно что-нибудь сделать с "Уолтером Лорэном"? Отнести его издателям или обречь на аутодафе?

— В кремации я смысла не вижу, — отвечал Уорингтон. — Впрочем, стоило бы бросить его в огонь, чтобы наказать тебя за нестерпимое притворство. Сжечь мне его, что ли? Сам ты о нем столь высокого мнения, что не тронешь и волоса на его голове.

— Я?! Так вот же! — И "Уолтер Лорэн" полетел со стола прямо в камин. Однако огонь уже исполнил свои обязанности, вскипятив молодым людям чайник, и, решив, что на сегодня поработал достаточно, погас, о чем Пену было известно; и Уорингтон, презрительно кривя губы, снова взял щипцы и вытащил рукопись из безобидного пепла.

— Ох, Пен, какой же ты мошенник! — сказал он. — И к тому же мошенник-то неловкий. Ведь я видел, ты сперва удостоверился, что огонь погас, а потом уже отправил "Уолтера Лорэна" за решетку. Нет, жечь мы его не будем: мы отведем его к египтянам и продадим. Обменяем его на деньги, — да, да, на серебро и злато, на мясо и вино, на табак и одежду. За этого юношу кое-что дадут на рынке — он красив, хоть и не очень силен; но мы его откормим и вымоем в ванне, и завьем ему волосы, и продадим за сто пиастров либо Бэкону, либо Бангэю. На такую чепуху есть спрос, и мой тебе совет: когда поедешь домой отдыхать, сунь в чемодан "Уолтера Лорэна". Там ты его причеши на современный лад. Сократи очень уж наивные куски, но не слишком, да подбавь комедии, шутки, сатиры, что ли, а потом мы сведем его на рынок и продадим. Книга эта не бог весть что, но сгодится.

— Ты правда так считаешь, Уорингтон? — в восторге вскричал Пен, ибо из уст его беспощадного друга слова эти прозвучали как большая похвала.

— Ах ты дурачок! — сказал Уорингтон ласково. — Я считаю, что книга очень недурна. Да и ты тоже. — И он весело шлепнул Пена рукописью по щеке. Щека эта покраснела так густо, как ей не доводилось краснеть с отроческих дней Пена. Он с чувством произнес: "Благодарю тебя, Уорингтон!" — и стиснул ему руку; а затем ушел к себе и почти весь день, сидя на постели, читал свой роман. Он последовал совету Уорингтона: многое изменил, немало добавил, и наконец "Уолтер Лорэн" принял тот вид, в котором, как известно уважаемым читателям романов, он впоследствии был выпущен в свет.

В то время как Пен был занят этой работой, заботливый Уорингтон сумел заинтересовать "Уолтером Лорэном" тех двух господ, что отбирали материал для Бангэя и Бэкона, и внушить им представление о необыкновенных достоинствах автора. В ту пору у нас был в моде так называемый светский роман, и Уорингтон не преминул напомнить, что Пен и сам человек до крайности светский, и бывает в домах у самых высоких особ. По наущению того же Уорингтона простодушный и доброжелательный Пэрси Попджой заверил миссис Бангзй, что его друг Пенденнис трудится над увлекательнейшим романом, романом, за которым будет гоняться весь Лондон, полным ума, таланта, сатиры, пафоса, словом — всех достоинств, какие только можно вообразить. Бангэй, как уже было сказано, в романах смыслил столько же, сколько в древнееврейском языке или в алгебре; он не читал и не понимал тех книг, которые издавал и оплачивал, но прислушивался к мнению своих помощников и своей супруги; и однажды, судя по всему в предвидении сделки, он снова пригласил Пенденниса и Уорингтона к обеду.

Обнаружив, что Бангэй решил вступить в переговоры, Бэкон, обуреваемый любопытством и тревогой, пытался, разумеется, перебить добычу у своего соперника. Неужели "они там" уже договорились с мистером Пенденнисом касательно новой книги? Доверенному редактору и рецензенту мистеру Хэку было поручено навести справки и выяснить, не поздно ли что-то предпринять, и демарши этого дипломата привели к тому, что однажды утром Бэкон собственной персоной пыхтя поднялся по лестнице в ЛембКорте к дверям, на которых были начертаны фамилии Уорингтон и Пенденнис.

Нужнр сознаться, что квартира, которую бедный Пен занимал совместно со своим другом, не вполне отвечала представлению о том светском щеголе, каким его обрисовали. Рваный ковер за эти два года изорвался еще больше; табаком пахло сильнее, чем когда-либо; в прихожей Бэкон споткнулся о ведра уборщицы; у Уорингтона, как всегда, куртка была протерта на локтях; а у стула, на который опустился Бэкон, тут же подломилась ножка. Уорингтон покатился со смеху, сказал, что Бэкону достался хромой стул, и гаркнул Пену, чтобы тот захватил с собой целый стул из спальни. А заметив, что издатель оглядывает убогую комнату с жалостливым изумлением, спросил, не находит ли он, что обстановка у них очень нарядная, и не хочет ли выбрать что-нибудь из мебели для гостиной миссис Бэкон. Веселый нрав Уорингтона был мистеру Бэкону известен: "Не разберу я этого малого, — говаривал он. — Никогда не знаешь, всерьез он или шутит".

Весьма возможно, что мистер Бэкон обоих друзей зачислил бы в самозванцы, не окажись, по счастью, на столе пригласительных карточек, полученных с утренней почтой на имя Пена и подписанных очень высокопоставленными особами, в дома которых наш герой был вхож. Взглянув на них, Бэкон убедился, что в такой-то день маркиза Стайн будет рада видеть у себя мистера Артура Пенденниса, а вечером такого-то другая знатная леди дает бал. Уорингтон перехватил взгляд издателя, в восхищении устремленный на эти карточки.

— Вы знаете, мистер Бэкон, — сказал он с напускным прямодушием, — Пенденнис — на диво обходительный человек. Обедает у всех лондонских вельмож и с таким же удовольствием готов есть бараньи котлеты со мной и с вами. Обходительность английского джентльмена старой школы — с этим ничто не сравнится.

— Вполне с вами согласен, — сказал мистер Бэкон.

— И вам, верно, непонятно, почему он по-прежнему живет со мной на каком-то чердаке? Оно и вправду странно. Но мы, понимаете ли, очень дружны, а мне особняк не по средствам, вот он и живет со мной в этой развалюхе. Он-то может позволить себе жить где угодно.

"Здесь квартира ему, небось, дешево стоит", — подумал мистер Бэкон, и в эту минуту предмет их разговора появился из своей опочивальни.

Тут мистер Бэкон завел речь о цели своего прихода — он-де слышал, что у мистера Пенденниса написан роман, и ему-де очень хотелось бы ознакомиться с этим произведением, а об условиях они, несомненно, столкуются. Сколько автор за него хочет? Неужели он откажет ему, Бэкону? Наша фирма — щедрая фирма… и так далее. Пен, крайне обрадованный, притворился равнодушным и сказал, что уже ведет переговоры с Бангэем и ничего определенного ответить не может. Это подстрекнуло издателя на столь щедрые (хоть и туманные) посулы, что Пен уже готов был вообразить, будто перед ним открылось Эльдорадо и отныне он — богатый человек.

Я не буду называть сумму, которую Артур Пенденнис в конце концов получил за первое издание своего романа "Уолтер Лорэй", дабы все прочие юнцы, чающие попасть в литературу, не ждали такой же удачи, а люди других профессий не забросили своих занятий ради того, чтобы снабжать мир романами, коих у нас и так слишком достаточно. Пусть молодые не бросаются очертя голову в писательство, пусть не обольщаются успехом одной книги, а помнят о тех многих, что, заслуженно или нет, терпят фиаско; а если уж они не могут воздержаться, пусть, по крайней мере, действуют на свой страх. Что до тех, у кого романы уже написаны, то к ним это предостережение, конечно, не относится. Пусть несут свой товар на рынок; пусть обращаются к Бэкону и к Бангэю, ко всем издателям на Патерностер-роу, во всем Лондоне — желаю им удачи! Наш мир так широк, и вкусы человеческие, по счастью, так разнообразны, что у каждого есть шанс на успех, каждый может выиграть приз с помощью своего таланта пли удачи. Но велики ли шансы? Многие ли добиваются успеха, а добившись, способны удержать? Один проходит по тонкому льду, двадцать других проваливаются в холодную воду. Словом, успех мистера Пенденниса — случай исключительный, и обобщать его не должно; и я торжественно утверждаю и буду утверждать всегда, что одно дело — написать роман и совсем иное — получить за него деньги.

Итак, будь то волею случая, или благодаря своим достоинствам, или тому, что Уорингтон так искусно столкнул Бэкона с Бангэем (предлагаем начинающим романистам испробовать этот трюк на любых двух книгоиздателях), — но роман Пена был продан за известную сумму одному из тех двух покровителей литературы, с которыми мы познакомили читателя. Сумма была не маленькая, и Пен уже подумывал о том, чтобы открыть счет в банке или завести собственный выезд, или спуститься на второй этаж в только что отделанную квартиру, или переехать на жительство в фешенебельную часть города.

Эту последнюю меру ему решительно рекомендовал майор Пенденнис. Артур поспешил оповестить его о своей удаче, и майор был до крайности изумлен. Его даже рассердило, что Пен заработал столько денег. "И кто только читает такие вещи, — подумал он, когда Пен назвал полученную сумму. — Я романов не читаю. Наверно, лет тридцать не занимаюсь этой чепухой, разве что Поль де Кока полистаешь для смеха. Везет этому Пену, ей-богу. Теперь ему горя мало — может писать по роману в месяц… по одному в месяц — это выходит двенадцать штук в год. Да он, верно, может плести такие небылицы и четыре, и пять лет подряд — вот и наживет состояние. А пока что пора ему жить по-человечески — снять приличный дом, завести лошадей".

Артур, смеясь, рассказал Уорингтону про дядюшкины советы; но, по счастью, у него были и более разумные советчики — старший друг и собственная совесть, и они твердили ему: "Скажи спасибо за эту редкостную удачу. Не пускайся в большие траты. Расплатись с Лорой!" И он написал ей письмо, в котором выразил свою благодарность и уважение, и вложил в него почти всю ту сумму, что еще оставался ей должен. Не только вдова, но и сама Лора была тронута этим письмом — и не удивительно: в нем звучала неподдельная ласка и скромность; и когда старый пастор Портмен читал то место в письме, где Пен, из глубины признательного сердца, смиренно благодарил бога за нынешнее свое благоденствие и за добрых друзей, ниспосланных ему в час испытаний, — когда пастор Портмен дошел до этого места, голос у него дрогнул и глаза часто-часто заморгали за стеклами очков. А дочитав письмо, сняв очки, сложив листок и возвратив его вдове, он, не скрою, подержал ее руку в своей, затем привлек Элен к себе и расцеловал, и тут она, конечно, расплакалась от полноты чувств у него на груди, ибо ни на какой иной ответ не была способна; а пастор, покраснев от собственной смелости, с поклоном усадил ее на диван, сам сел рядом и пробормотал несколько слов большого поэта, очень им любимого, который рассказывает, как в дни своего благоденствия он "сердцу вдовы доставлял радость".

— Это письмо делает мальчику честь, делает ему честь, моя дорогая, — сказал пастор, похлопывая ладонью письмо, лежавшее у нее на коленях. — Мы можем воистину быть за него благодарны, от души благодарны. Кому — об этом я могу не говорить, моя дорогая, ибо вы — святая женщина… да, Лора, голубушка, твоя мать — святая женщина. И знайте, миссис Пенденнис, я выпишу книгу для себя, и еще одну — для библиотеки.

Можно не сомневаться, что вдова с Лорой вышли к воротам встречать почту, которая доставила им драгоценный роман Пена, как только книга была напечатана и поступила в продажу, и что они читали его вслух, а кроме того, про себя, каждая в отдельности: когда вдова в час ночи вышла в халате из своей спальни с томом вторым, только что дочитанным, оказалось, что Лора, лежа в постели, уже поглощает том третий. Лора почти ничего не сказала о книге, зато Элен усмотрела в ней приятную смесь из Шекспира, Байрона и Вальтера Скотта и была убеждена в том, что сын ее — не только лучший из сыновей, но и величайший в мире гений.

Может быть, Лора думала о книге и ее авторе больше, чем говорила? Об Артуре Пенденнисе она, во всяком случае, думала много. Как ни ласково он писал, письмо ее обидело. И зачем он так спешил отдать долг? Она бы предпочла, чтобы он принял от нее этот сестринский дар, а денежные расчеты между ними ей претили. Письма из Лондона, которые он писал к матери с добрым желанием позабавить ее, были полны описаниями всяких знаменитостей, столичных развлечений и великолепия. Ну конечно, там все ему льстят, балуют его и портят. А теперь он, верно, мечтает о выгодной женитьбе, ведь там ему дает советы дядя (они с Лорой всегда недолюбливали друг друга), этот хитрый, суетный человек, у которого только и есть на уме, что удовольствия, титулы и богатство. Когда Артур передает ей в письмах поклоны, он никогда не упоминает о… о прежних днях. Верно, забыл и эти дни и ее, — ведь забыл же он других?

Такие мысли, возможно, бродили в голове у мисс Лоры, но она не делилась ими с Элен. Была у нее и еще одна тайна, которую она не могла открыть вдове, быть может, потому, что знала, какую радость могла бы ей этим доставить. Тайна эта касалась некоего события, которое произошло прошедшим Рождеством, когда Лора гостила у леди Рокминстер, а Пен приезжал зимой к матери: мистер Пинсент, считавшийся таким холодным и честолюбивым, по всем правилам предложил мисс Белл руку и сердце. Кроме них двоих, никто не знал ни об этом предложении, ни о том, что она ему отказала; и причины ее отказа были, вероятно, не те, что она привела своему огорченному поклоннику, и не те, что внушила сама себе.

— Я не могу, — сказала она Пинсенту, — согласиться на предложение, которое вы, как сами в том признались, делаете мне без ведома ваших родных. Они, я в том уверена, не одобрили бы этого шага. Слишком уж мы не ровня. Здесь вы ко мне очень добры… слишком добры и любезны, милый мистер Пинсент… Но ведь я — немногим лучше, чем приживалка.

— Приживалка? — взорвался Пинсент. — Да кто вас такой считает? Вы ровня любой герцогине.

— Я и дома приживалка, — тихо возразила Лора, — да к иному и не стремлюсь. Оставшись в раннем детстве бедной сиротой, я обрела нежнейшую, добрейшую мать, и я дала себе слово, что никогда, никогда ее не покину. Прошу вас, не говорите больше об этом здесь, в доме вашей тетушки… да и вообще нигде. Этому не бывать.

— А если леди Рокминстер сама вас попросит, вы согласны ее выслушать? — пылко спросил Пинсент.

— Нет. И, пожалуйста, не говорите больше об этом, не то я отсюда уеду. — И с этими словами она вышла из комнаты.

Пинсент не стал просить леди Рокминстер ходатайствовать за него: он понял, что это бесполезно. И больше он не заговаривал на эту тему ни с Лорой, ни с кем-либо еще.

Когда "Уолтер Лорэн" был наконец опубликован, он не только удостоился похвалы критиков менее пристрастных, чем миссис Пенденнис, но, по счастью для Пена, пришелся по вкусу публике и быстро приобрел многочисленных читателей. Не прошло и двух месяцев, как Пен с приятным удивлением прочел в газетах о выходе в свет второго издания. Читать и пересылать домой отзывы на книгу, появившиеся в нескольких журналах и газетах, тоже доставляло ему большое удовольствие. Упреки критиков не огорчали его сверх меры: по доброте сердечной он принимал их порицания вполне смиренно. И похвалы не кружили ему голову, ибо он, как почти всякий честный человек, имел собственное мнение о своей работе, и, когда критик хвалил его не к месту, это скорее обижало его, нежели радовало. Но поистине отрадно ему было посылать особенно хвалебные отзывы в Фэрокс и думать о том, какую радость они доставят его матери. Есть натуры (как уже говорилось, Пенденнис, очевидно, был из их числа), которые смягчаются и расцветают под воздействием удачи и поклонения; есть и люди другого рода, которых успех делает высокомерными и черствыми. Счастлив тот, кто при всех обстоятельствах сохраняет скромность и добрый нрав! Счастлив тот, кто, будучи с детства воспитан на примере благородства и в понятиях чести, научился достойно принимать любые подарки, какие посылает ему судьба.

Глава XLII Эльзасия

Взращенное, подобно сомнительному ходатаю по делам, на задворках больших юридических корпораций, Подворье Шепхерда до сих пор обретается неподалеку от Линкольнс-Инн-Филдс и Темпла. Где-то позади черных фронтонов и закоптелых труб Уич-стрит, Холивелл-стрит, Чансери-лейн ютится этот квадратный двор, скрытый от внешнего мира; и ведут к нему узкие переулки и кривые сумрачные проезды, в которые забывает заглядывать солнце. Вдоль стен и в темных витринах выставили свои товары старьевщики, торговки фруктовыми и миндальными леденцами, продавцы картинок из театральной жизни на потребу молодым людям, скупщики подержанной мебели и постельных принадлежностей, вид которых менее всего располагает ко сну. У каждой двери по нескольку звонков; несчетные стайки замызганных ребятишек собираются у каждого крыльца либо вокруг разносчиков, забредающих со своими лотками в эти дворы, где по мокрому булыжнику стучат деревянные подошвы и никогда не просыхают грязные лужи. Уличные певцы распевают здесь охрипшими, замогильными голосами свои песенки, высмеивающие правительство вигов, или епископов и прочее высокое духовенство, или немецких родственников некоей царствующей фамилии; расставляет свои ширмы Панч, — ему здесь всегда обеспечена публика, а изредка перепадает и полпенни от обитателей битком набитых домов; женщины визгливо орут на детишек, которых так и тянет к сточной канаве, а не то во весь голос честят мужей, что шатаясь плетутся из кабака; неустанно живут и шумят эти дворы, через которые входишь в тихий, старомодный квадратный садик Подворья Шепхерда. Посредине, на кусочке чахлого газона, возвышается статуя Шепхерда, обнесенная железной оградой от набегов детворы. С одной стороны квадрат замыкает большая зала бывшей корпорации, на стене которой изображен герб основателя; высокие, старинные жилые помещения расположены вдоль двух других его сторон и над аркой центральных ворот, что ведут на Олдкаслстрит, а оттуда — на простор широкой улицы.

Когда-то, возможно, в этом Подворье жили одни юристы, но уже давно сюда допущены и посторонние, и теперь здесь, сколько мне известно, не найти ни одной крупной юридической фирмы. В нижнем этаже одно помещение занимает контора медных рудников Полвидл и Тредидлум, другое — Регистрация патентов на изобретения и компания "Союз таланта и капитала". Единственный, чье имя значится и здесь, и в "Справочнике юристов", — это мистер Кэмпион, обладатель пышных усов и фаэтона, в котором он приезжает сюда раза два-три в неделю: у него есть и другая контора, на Керзон-стрит в Вест-Энде, где миссис Кэмпион принимает титулованных и прочих дворян, которым ее супруг ссужает деньги. Там, и на своих глянцевитых визитных карточках, он — мистер Сомерсет Кэмпион; здесь он — "Кэмпион и Кo", и вся фирма носит такие же бородки, как та, что растет у него под нижней губой. Любо-дорого смотреть, как сияет гербами сбруя, когда его фаэтон подкатывает к дверям конторы. Лошадь нетерпеливо грызет удила, из ноздрей у нее летит пена. Вожжи и штаны грума сверкают белизной, весь выезд, словно солнце, озаряет этот темноватый уголок.

Наш старый приятель капитан Костиган часто любуется коляской Кэмпиона, когда бродит по двору в халате и ночных туфлях, нахлобучив на бровь свою ветхую шляпу. Здесь он, если позволяет погода, греется после завтрака на солнышке, а не то заходит в сторожку, гладит по головке детей и беседует с миссис Болтон про театр и про "мою дочь леди Мирабель". Миссис Болтон и сама когда-то подвизалась на сцене — танцевала в театре — "Сэдлерс-Уэлз" тринадцатой из сорока учениц мистера Сэрла.

Костиган живет на четвертом этаже дома э 4, в тех комнатах, которые раньше занимал мистер Подмор, чья фамилия до сих пор красуется на двери (к слову сказать, в Подворье Шепхерда почти на всех дверях красуются чужие фамилии). Когда Чарли Подмор (приятный тенор, известный по Друрилейнскому театру и по концертам в Черной Кухне) женился и переехал в Ламбет, он уступил свою квартиру мистеру Баузу и капитану Костигану; теперь они живут там вместе, и в теплые дни, когда окна отворены, можно услышать, как мистер Бауз играет на фортепьяно — либо для собственного удовольствия, либо занимаясь с одной из своих немногочисленных учениц. В их числе — Фанни Болтон, дочка сторожа, которая наслышана о театральных триумфах своей мамаши и жаждет пойти по ее стопам. У Фанни хороший голос, миловидное личико и подходящая для сцены фигурка; она убирает комнаты, стелет постели и готовит завтрак для Костигана и Бауза, а последний взамен обучает ее музыке и пению. Капитан, на ее взгляд, — самый распрекрасный джентльмен (если б не это его несчастное пристрастие к спиртному, но настоящие господа, наверно, все такие), и она свято верит всем его россказням; мистера Бауза она тоже очень любит и очень ему благодарна, а этот застенчивый старый чудак отвечает ей отеческой нежностью — ведь сердце у него на редкость доброе и ему непременно нужно кого-нибудь любить, иначе для него жизнь не в жизнь.

У скромной двери Костигана в Подворье Шепхерда не раз останавливались коляски знатных гостей. Послушать его утром (ибо вечерние его песни звучат куда печальнее), так можно подумать, что сэр Чарльз и леди Мирабель только и делают, что ездят к нему в гости и привозят избранных друзей из высшего общества навестить "старика, честного старого капитана в отставке, бедного старого Джека Костигана", как он себя называет.

Леди Мирабель и правда завезла ему карточку своего супруга (карточка эта уже много месяцев как торчит из-за рамы маленького зеркала над камином в гостиной у капитана) и сама несколько раз наведывалась к отцу, но все это было уже давно. Женщина добрая и не склонная пренебрегать своими обязанностями, она, став женой сэра Чарльза, положила отцу небольшой пенсион и время от времени приглашала его к, обеду. Поначалу бедный Кос вел себя "в высшем кругу светского общества", как он именовал дом своей дочери и зятя, безобидно, хоть и нелепо. Он облекался в свой лучший наряд и речь свою облекал в самые длинные и пышные слова, какие только имелись в его лексиконе, а держался с такой торжественностью, что все, кто его видел и слышал, бывали безмерно поражены. "Изволили вы нынче кататься в парке, миледи? — спрашивал он у дочери. — Я тщетно искал глазами ваш экипаж. — Бедный старик не сподобился взглянуть на колесницу своей дочери. — Сэр Чарльз, я видел ваше имя в списке присутствовавших на высочайшем приеме. На многих, многих таких приемах в Дублинском замке побывал в свое время бедный старый Джек Костиган! Герцог, я уповаю, выглядел хорошо? Ей-ей, надо как-нибудь зайти в Эпсли-Хаус," оставить карточку. Благодарствуйте, Джеймс, еще капельку шампанского!" Он был поистине великолепен в своей всеобъемлющей учтивости и замечания свои адресовал не только хозяину дома и гостям, но и лакеям, которые подавали к столу и, прислуживая капитану Костигану, не без труда сохраняли положенную им но должности невозмутимость.

Первые два-три раза, что Костиган обедал у зятя, он строго держал себя в узде и довольствовался тем, что наверстывал потерянное время в Черной Кухне, где бахвалился кларетом и бургундским сэра Чарльза до тех пор, пока на шестом стакане грога язык не отказывался ему служить. Но, освоившись, он забыл об осторожности и однажды плачевно опозорился за столом у сэра Чарльза, до времени опьянев. Его отправили домой в наемном экипаже, гостеприимные двери перед ним затворились. После этого он снова и снова со слезой толковал в кругу собутыльников о своем сходстве с королем Лиром из пьесы, твердил, что у него неблагодарное дитя, что он — бедный, одинокий старик, которому после такой неблагодарности ничего и не остается, как топить горе в вине.

Рассказывать о слабостях отцов — тяжелая обязанность, однако мы не можем обойти молчанием и то, что, когда кредит у Костигана истощался, он клянчил денег у дочери, и сведения, которые он ей при этом сообщал, не всегда соответствовали истине. Однажды он написал ей, что за ним явился бейлиф и только "сумма в три фунта пять шиллингов — для вас сущий пустяк — избавит седины бедного старика от бесчестья тюрьмы". Добрая леди Мирабель тут же послала деньги для вызволения своего родителя, однако предупредила, что впредь ему следует быть осмотрительнее. В другой раз капитан якобы попал в страшную уличную катастрофу и выбил зеркальное стекло на Стрэнде, за которое владелец требует с него возмещения. Леди Мирабель и тут не оставила папашу в беде: ее слуга вынес деньги обтрепанному посланцу — адъютанту капитана, принесшему весть о несчастье. Если бы слуга последовал за ним, он бы увидел, как сей джентльмен, соотечественник Костигана (мы ведь говорили, что, как бы ни был беден ирландский джентльмен, всегда находится ирландский джентльмен еще беднее, который бегает по его поручениям и улаживает его денежные дела), — как капитанов адъютант кликнул на ближайшей стоянке кеб и затарахтел в "Голову Росция", что в Арлекин-ярд, Друрилейн, где Костиган содержался в качестве заложника за выпитые им и его присным несколько стаканов грога и других спиртных напитков. В третий раз повод для письма был самый печальный: капитана свалила болезнь, деньги нужны ему для врача, которого он принужден был вызвать; на сей раз леди Мирабель, обеспокоенная состоянием отца и, возможно, упрекая себя за то, что в последнее время не уделяла ему внимания, велела подать коляску и поехала в Подворье Шепхерда, а слезши у ворот, направилась в "четвертый номер, четвертый этаж, на двери фамилия Подмор", как объяснила ей, кланяясь и приседая, сторожиха, указывая на подъезд, куда любящая дочь и вошла и поднялась по обшарпанной лестнице. Увы! Дверь с фамилией Подмор отворил ей бедный Кос — он стоял без сюртука, с рашпером наготове, в ожидании бараньих котлет, за которыми послал миссис Болтон.

Да и сэру Чарльзу было не очень-то приятно то и дело получать в клубе Брукса письма с сообщением, что капитан Костиган внизу дожидается ответа; или, приехав в клуб Путешественников, сыграть роббер-другой, опрометью выскакивать из кареты и мчаться вверх по лестнице, чтобы тесть не успел его перехватить; и, читая газету либо играя в вист, все время помнить, что по другой стороне Пэл-Мэл вышагивает взад-вперед капитан в своей ужасающей шляпе, устремив из-под нее жадный взгляд на окна клуба. Сэр Чарльз не отличался твердостью характера; он был немолод и хвор; он жаловался на тестя жене, к которой питал старческое обожание, твердил, что уедет за границу… что переберется на житье в деревню… что если еще раз увидит этого человека, то умрет на месте или его снова хватит удар — это уж как пить дать. Чтобы обуздать родителя и вернуть душевный покой супругу, леди Мирабель нанесла капитану еще один визит и пригрозила вовсе лишить его пенсиона, если он не перестанет досаждать сэру Чарльзу письмами, ловить его на улице и просить денег взаймы. Во время этого своего визита она строго отчитала Бауза за то, что он плохо смотрит за капитаном, и велела последить, чтобы он впредь не напивался так безобразно и чтобы в мерзких кабаках, где он вечно сидит, ему ни в коем случае не отпускали в долг.

— Папашино поведение сведет меня в могилу, — сказала она (хотя на вид была здоровехонька). — А вы-то, мистер Бауз, постыдились бы! Старый человек, и вроде бы нас уважали, а сами ему потакаете!

Вот какой благодарности дождался честный Бауз за свою дружбу и долголетнюю преданность. Впрочем, этому старому философу пришлось не хуже, чем многим другим, и оснований роптать на судьбу у него было не больше.

На третьем этаже соседнего дома э 3, в том же Подворье Шепхерда, проживают еще два наших знакомца — полковник Алтамонт, эмиссар набоба Лакхнаусского, и капитан шевалье Эдвард Стронг. На их двери нет никаких фамилий. Капитану не требуется, чтобы все знали, где он живет, и на его визитной карточке значится адрес какой-то гостиницы на Джермин-стрит; а что до полномочного посланника индийского князя, то он не аккредитован ни при Сент-Джеймском дворе, ни на Леденхолл-стрит, но находится здесь с секретной миссией, не связанной с Ост-Индской компанией и ее Контрольным советом. Более того, поскольку, как говорит Стронг, дело у полковника коммерческое и состоит в том, чтобы осуществить продажу некоторых коронных алмазов и рубинов Лакхнаусского княжества, он считает более удобным не докладывать о своем прибытии в Доме Ост-Индской компании и на Кэнон-роу, а вести переговоры с частными лицами, с которыми он уже заключил не одну крупную сделку, как здесь, в Англии, так и на континенте.

Мы уже упоминали о том, что, когда сэр Фрэнсис Клеверинг переехал в Лондон, эта безымянная квартира Стронга была обставлена с большим комфортом, и шевалье не кривя душой хвалился посещавшим его друзьям, что мало у кого из отставных капитанов есть такое удобное и уютное жилье, как у него в Подворье Шепхерда. Внизу было три комнаты: контора, где Стронг занимался делами — неведомо какими — и где конторский стол и барьер остались в наследство от чиновников, занимавших это помещение до него, затем его спальня и гостиная; а из конторы вела лестница в две верхние комнаты: в одной жил полковник Алтамонт, вторая служила кухней, и там же помещался слуга мистер Грэди. Эти комнаты приходились на одном уровне с квартирой наших друзей Бауза и Костигана из номера четвертого, так что Грэди, перегнувшись через водосточные желоба, мог увидеть ящик с душистой резедой, что цвела на окне у Бауза.

А из кухонного окошка самого Грэди порой доносились запахи еще более сладостные. Все три старых солдата, составлявшие гарнизон дома э 3, были мастера по части кулинарии. Грэди как никто готовил тушеную баранину с луком; полковник славился своим пловом и карри; а Стронг — тот умел сготовить что угодно. Он превосходно стряпал французские блюда, испанские блюда, рагу, фрикасе и омлеты; и не было во всей Англии более гостеприимного хозяина, чем шевалье, когда у него все обстояло благополучно с деньгами или с кредитом. В такие счастливые дни он, по его собственным словам, мог угостить друга хорошим обедом, хорошим стаканом вина и хорошей песней на закуску; и бедный Кос, сидя у себя в комнате, так близко от этих недоступных утех, с завистью слушал, как у Стронга хором подхватывают припев и музыкально звенят стаканы. Приглашать мистера Костигана не всегда бывало удобно: он вечно напивался сверх меры и, трезвый, раздражал гостей Стронга своими баснями, а пьяный — своими слезливыми жалобами.

Странную, пеструю компанию являли собой эти друзья-приятели Стронга; майор Пенденнис едва ли оценил бы их общество, но Артур и Уорингтон охотно с ними встречались. О каждом из них ходило множество историй; каждый, как видно, знавал полосы удачи и невезения. Почти у всех имелись замечательные планы быстрого обогащения путем различных хитроумных спекуляций. Джек Холт служил в войсках королевы Христины, когда Нэд Стронг воевал на стороне ее противников, а теперь носился с мыслью наладить контрабандный ввоз табака в Лондон и тем обеспечить тридцать тысяч в год всякому, кто ссудил бы ему полторы тысячи — их как раз недоставало, чтобы подкупить еще одного, последнего чиновника акцизного управления, который пронюхал об этом плане. Том Дайвер, когда-то служивший в мексиканском флоте, имел сведения об одном галеоне, потопленном в первый год войны и имевшем в своих трюмах триста восемьдесят тысяч долларов, да еще на сто восемьдесят тысяч фунтов дублонов и золотых слитков. "Дайте мне тысячу восемьсот фунтов, — говорил Том, — и я завтра же пускаюсь в путь. Возьму с собой четырех человек и водолазный колокол, а через десять месяцев ворочусь и, клянусь честью, пройду в парламент и выкуплю фамильные земли". Кейтли, управляющий медными рудниками Тредидлум и Полвидл (которые пока еще находились под водой), мало того что пел втору не хуже оперного певца и служил в конторе Тредидлум — он еще возглавлял компанию "Греческая Губка" и не терял надежды провести небольшую операцию со ртутью, которая позволит ему наконец обрести свое место в обществе. Филби перепробовал всего понемножку: был драгунским капралом, странствующим проповедником, миссионером по обращению ирландцев в протестантство; был актером в балагане на Гринвичской ярмарке, и здесь его разыскал поверенный его отца, когда тот умер, завещав ему пресловутое имение, с которого он теперь не получал арендной платы и местонахождение которого никому не было толком известно. И вдобавок был еще сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет, — он любил с ними общаться, хотя нельзя сказать, чтобы прибавлял много веселья этим застольным встречам. Зато с ним теперь все носились благодаря его богатству и положению в свете. Впрочем, он не кичился — мог тоже рассказать анекдот и спеть песенку; и у него, до того как фортуна ему улыбнулась, тоже была своя история; не одна тюрьма принимала его под свой кров и не раз он ставил свою подпись на гербовой бумаге.

Когда Алтамонт, по приезде из Парижа, снесся с сэром Фрэнсисом из гостиницы, куда прибыл в весьма общипанном виде (это он-то, кому было доверено столько алмазов и рубинов!), Стронг, посланный к нему баронетом, заплатил по его счету и пригласил его денька на два к себе на квартиру, где тот и остался жить. Передавать ему поручения Стронг не отказывался, но постоянное его присутствие было обременительно, и шевалье, которому оно пришлось очень не по душе, роптал и жаловался своему патрону.

— Хоть бы вы перевели этого медведя в другой зверинец, — говорил он Клеверищу. — Этот тип — не джентльмен. С ним стыдно показываться на людях. Наряжается, как арап в воскресный день. На днях я взял его в театр, так поверьте, сэр, он взъелся на актера, который играл злодея, и так стал его обзывать, что его чуть не вывели. А вторым номером давали "Разбойника", там, помните, Уоллок выходит на сцену раненый и умирает. Так когда он умер, Алтамонт расплакался, как младенец, говорит — это безобразие, и шумел и ругался, а все кругом помирали со смеху. Ну, а потом мне пришлось его увести — он было полез в драку с одним соседом, который над ним смеялся. Орет: "Выходи!" — и никаких… Кто он такой? Откуда взялся? Черт возьми, Фрэнк, расскажите, в чем дело, ведь когда-нибудь все равно придется. Не иначе как вы с ним ограбили церковь. Облегчите себе душу, Клеверинг, поведайте, что такое этот Алтамонт и почему вы не можете с ним развязаться.

— Да ну его к черту, хоть бы он сдох! — только и отвечал баронет; и лицо его так помрачнело, что Стронг рассудил за благо на этот раз более не докучать ему расспросами, однако решил, если понадобится, самому по возможности выяснить, какие тайные нити связывают Алтамонта с Клеверингом.

Глава XLIII, в которой полковник рассказывает кое-что о своих похождениях

Наутро после обеда на Гровнер-Плейс, который полковник Алтамонт почтил своим появлением, он вышел из своей спальни на верхнем этаже дома э 3 и спустился в гостиную Стронга, где тот сидел в кресле с газетой и сигарой. В какой бы пустыне шевалье ни раскинул свой шатер, он устраивался там с комфортом, и в этот день он еще задолго до прихода Алтамонта отдал должное обильному завтраку из яичницы и жареных ломтиков сала, который мистер Грэди приготовил secundum artem [9]. Общительный, разговорчивый, он любую компанию предпочитал одиночеству и, хотя не питал к своему сожителю ни малейшего расположения и не огорчился бы, узнав, что его постигло несчастье, которого так горячо желал ему сэр Фрэнсис Клеверинг, все же умудрялся с ним ладить. Накануне вечером он заботливо уложил Алтамонта в постель и унес от греха свечу; а когда обнаружил, что бутылка виски, из которой он рассчитывал подкрепиться на ночь, пуста, преспокойно выпил стакан воды, выкурил трубку и улегся спать. Что такое бессонница — он не знал; всегда у него был ровный нрав, безупречное пищеварение, румяные щеки; и суждено ли ему было наутро идти в бой или в тюрьму (а случалось и то и другое), достойный капитан и на биваке и за решеткой храпел всю ночь напролет и просыпался бодрый, проголодавшийся, готовый к невзгодам или к радостям нового дня.

Полковник Алтамонт первым делом гаркнул, чтобы Грэди подал ему пинту эля, который он и перелил в оловянную кружку, а оттуда — себе в рот. Отставив же пустую кружку, перевел дух, вытер губы рукавом халата (капитан Стронг уже давно заметил, что борода у него не такого цвета, как крашеные бакенбарды, заметил и то, что волосы под черным париком светлые, но воздержался от каких-либо замечаний по этому поводу), — итак, полковник перевел дух и заявил, что теперь он воскрес.

— Чем же и опохмелиться, как не пивом, — заметил он. — Сколько раз я выпивал дюжину пива в Калькутте и… и…

— Из Лакхнау, надо полагать, — смеясь, подсказал Стронг. — Я нарочно припас для вас пива — так и знал, что оно вам пригодится после вчерашнего.

И тут полковник заговорил о том, как он провел время накануне.

— Ничего не могу с собой поделать, — сказал он, хлопнув себя по лбу своей мощной лапой. — Как глотну спиртного, просто удержу не знаю. Нельзя меня оставлять вдвоем с бутылкой. Стоит только начать — и не могу остановиться, пока не допью до дна. А уж тогда одному богу известно, что я могу наговорить. Пообедал я дома, чин чином, Грэди подал мне, сколько положено, — два стакана, а потом я решил — проведу вечер за rouge et noir [10], и чтобы ни в одном глазу. И зачем только вы, Стронг, оставили в буфете эту чертову бутылку голландской водки? И Грэди, как назло, куда-то отлучился, а чайник поставил на огонь. Ну и, конечно, я уже не мог оторваться. Высосал все до капли. А потом, скорее всего, еще добавил в этом проклятущем воровском притоне.

— Как, вы и там успели побывать, до того как явились на Гровнер-Плейс? Ну, я вижу, вы времени не теряли.

— К девяти часам успел и напиться и продуться, а? Вот именно. Понесло меня, дурака, туда, прихожу, а там обедают Блекленд, и Мосс, и еще кое-кто из их шайки. Если б дело дошло до rouge et noir, я бы выиграл. Но до этого не дошло — они, черти, знали, что я бы их обыграл, непременно обыграл бы, я их всегда обыгрываю. А тут они меня перехитрили. Этот мерзавец Блекленд достал кости, и мы, прямо не выходя из-за стола, стали играть в азарт. Ну, я и просадил все, что вы мне выдали утром, — одно слово — не повезло. Вот тут-то я и озлился, и, наверно, здорово был пьян, потому что, помнится, решил достать у Клеверинга еще денег… а потом… Потом больше ничего не помню, только нынче утром проснулся и слышу — старик Бауз в четвертом номере на фортепьянах играет.

Стронг задумчиво разжег угольком сигару, потом сказал:

— Хотел бы я знать, полковник, как вам удается вытягивать у Клеверинга деньги. Тот хохотнул:

— А он мне должен.

— Ну, знаете ли, для Фрэнка из этого еще не следует, что нужно платить. Он не вам одному должен.

— Тогда, стало быть, потому платит, что питает ко мне симпатию, — сказал полковник с тем же недобрым смешком. — Любит меня как брата… вам ведь это известно, капитан… что? Нет, не любит? Ну, может, и так, а вы, капитан Стронг, лучше не задавайте вопросов, тогда я, может быть, вам не совру — так и зарубите себе на носу, почтенный… А бутылку надо по боку, — продолжал он, помолчав. — Не то она меня сгубит.

— Она вас толкает на странные речи, — проговорил капитан, пристально глядя в лицо Алтамонту. — Вспомните, что вы сказали вчера за столом у Клеверинга.

— Сказал? Что я сказал? — поспешно спросил полковник. — Я что-нибудь разболтал? Черт вас возьми, Стронг, разболтал я что-нибудь?

— Не задавайте вопросов, тогда я вам не совру, — отпарировал шевалье.

Он отлично помнил и слова Алтамонта, и его бегство из дома баронета, когда он узнал майора Пенденниса — капитана Клюва, как он его назвал, — но решил не напоминать об этом полковнику и объяснение его словам искать не у него.

— Нет, — продолжал он, — вы ничего не разболтали, полковник. Это я просто хотел вас поймать. Но из ваших слов никто ничего не понял — очень уж вы упились.

Ну и хорошо, подумал Алтамонт, и глубоко, словно бы с облегчением вздохнул. Стронг и это приметил, но не подал виду, а полковник между тем разговорился.

— Да, я свои слабости знаю. Есть вещи, против которых я не могу устоять, хоть ты тресни: бутылка виски, игральные кости, красивые женщины. Да этого ни один мужчина не может, если он не тряпка, если у него в жилах кровь, а не вода. На всем свете, наверно, нет страны, где бы я не попадал в беду из-за этих трех зол.

— В самом деле?

— Да, с пятнадцати лет, когда я убежал из дому и юнгой уплыл в Индию, и до сего дня, а мне уж скоро пятьдесят стукнет, я терпел горе через женщин. Вот и теперь, в Париже, нашлась одна — черноглазая, вся обвешана драгоценностями, атлас и горностаи что у твоей герцогини, — она и выманила у меня ту тысячу фунтов, с которой я уехал, почти всю целиком. Разве я вам не рассказывал? Что ж, могу рассказать. Сначала я был очень осторожен, деньги придерживал, а жил как джентльмен — полковник Алтамонт, отель Мерис и все такое, — играл только в игорных домах и все время оставался в выигрыше. Ну вот, а потом познакомился каким-то образом с одним типом — встречал его то в отеле, то в Пале-Рояль, — такой щеголь, в белых лайковых перчатках и бородка клином, звали его Блаундел-Блаундел; так он пригласил меня обедать, а потом стал возить на вечера к графине де Фольжамб — какая женщина, Стронг! Какие глаза! А уж музыкантша!.. Как сядет за фортепьяно, да запоет, а сама смотрит на тебя — ну просто душу из тела вытягивает. Она звала меня бывать у ней каждый вторник, а уж я и ложи ей брал в оперу, и обедами ее угощал в ресторациях, но в картах мне везло и не на ложи и обеды уплыли денежки бедняги Клеверинга. Нет, черт возьми, они ухнули другим манером. Как-то нас собралось у графини за ужином несколько человек — Блаундел-Блаундел, достопочтенный Дьюсэйс, маркиз де ля Тур де Форс, — все чистая публика, сэр, цвет общества, — и шампанское, будьте покойны, лилось рекой, а потом подали этот чертов коньяк. Ну, я и пропал. Как начал — так и пошло. Графиня сама смешивала мне грог, а после ужина еще появились карты, и я пил и играл и уж сам не знал, что делаю. Вот как вчера. Кто-то меня увез и уложил в постель, и я спал без просыпу до следующего дня; проснулся — голова трещит, а у постели стоит мой слуга и докладывает, что в гостиной дожидается достопочтенный Дьюсэйс — хочет меня видеть. Тут он и сам входит в спальню и говорит: "Как себя чувствуете, полковник? Долго ли еще вчера оставались, когда я уехал? Для меня-то игра пошла слишком крупная, да я и так проиграл вам достаточно на один вечер". — "Мне? — говорю. — Как это так, мой дорогой?" Он хоть и сын графа, а держались мы с ним без чинов, все равно как с вами. "Как же так, говорю, мой дорогой?" И он мне объясняет, что, когда играли в двадцать одно, он занял у меня тридцать луидоров и дал мне расписку, а я у него на глазах убрал эту расписку в бумажник. Достаю бумажник — подарок графини, сама вышивала, — и правда, там лежит его расписка, и он тут же отсчитал мне тридцать золотых на столик у кровати. Ну, я ему сказал, что он настоящий джентльмен, предложил выпить чего-нибудь, я, мол, сейчас пошлю слугу; но достопочтенный Дьюсэйс по утрам не пьет, да к тому же торопился по какому-то делу.

Только он ушел — опять звонок и являются Блаундел-Блаундел с маркизом. "Бонжур, говорю, маркиз". Он говорит: "Доброе утро, голова не болит?" Я сказал, что болит и что, мол, наверное, чудил я у графини; но они в один голос меня заверили, что я вел себя безупречно — никто бы и не догадался, что я выпил лишнего.

"Значит, Дьюсэйс и у вас побывал, — говорит маркиз, мы его встретили в Пале-Рояль. Он с вами расплатился? Вы ему спуску не давайте, он только и глядит, как бы в кусты юркнуть. А сейчас он выиграл у Блаундела три четвертных, так я вам советую — взыщите с него, пока он при деньгах". — "Он, говорю, со мной расплатился, но я-то понятия не имел, что он мой должник, до сих пор не могу вспомнить, когда я дал ему взаймы эти тридцать монет".

Тут Блаундел с маркизом переглянулись, обменялись улыбочками, и Блаундел говорит: "Странный вы человек, полковник. Поглядеть на вас вчера — никто бы не заподозрил, что вы пили что-нибудь, кроме чая, а утром вы ничего не помните. Рассказывайте, мой друг, так мы вам и поверили". — "En effet [11], - говорит маркиз, асам покручивает перед зеркалом свои черные усики и делает выпад, как в школе фехтования (фехтовал он здорово, и у Лепажа, я сам видел, четырнадцать раз подряд сбил мишень). Поговорим о деле. Вы, полковник, понимаете, что всякое дело чести лучше улаживать без промедления. Так, может, если вас не затруднит, покончим с нашими вчерашними расчетами?" — "Какие еще, спрашиваю, расчеты? Вы мне что-нибудь должны, маркиз?" — "Бросьте, говорит, довольно шуток. У меня от вас расписка на триста сорок луидоров. La voici! [12]" — и вынимает из кармана бумагу. "А у меня на двести десять", — говорит Блаундел и тоже достает бумагу.

Тут я так взбеленился, что выскочил из постели и завернулся в халат. "Вы что, морочить меня пришли? — говорю. — Не должен я вам ни двухсот, ни двух тысяч, ни двух луидоров. И не заплачу ни гроша. Думаете запугать меня своими расписками? Плевал я на них, и на вас тоже. Оба вы…" — "Кто же мы оба? — говорит мистер Блаундел. — Вам, надо полагать, известно, полковник Алтамонт, что оба мы люди благородные и пришли сюда не затем, чтобы тратить время и выслушивать ваши оскорбления. Либо вы нам заплатите, либо мы разгласим, что вы плут, и накажем вас, как плута".

"Oui, parbleu [13], - говорит маркиз, но его-то я не боялся, он щуплый, я бы его в два счета в окошко выкинул. Блаундел — другое дело, мужчина крупный, и весит на целый пуд больше моего, и ростом на шесть дюймов выше, с ним бы я не справился. — Мосье заплатит, или мосье мне ответит. Выходит, полковник Алтамонт, что вы просто polisson [14]", — так и сказал, — усмехнулся Алтамонт, — и еще много чего они наговорили в том же духе, и тут, в самый разгар перебранки, является еще один из нашей компании. Этот был мне друг — я с ним познакомился в Булони и сам привел его к графине. Он накануне совсем не играл, и даже предостерегал меня против Блаундела и прочих, ну, я ему все и выложил, и те двое тоже. А он и говорит: "Очень это прискорбно. Вас невозможно было оторвать от карт. Графиня умоляла вас перестать. Эти господа несколько раз предлагали кончить. И ставки повышали не они, а вы". Словом, вижу — и он против меня. А когда те двое ушли, он мне сказал, что маркиз меня убьет, это, мол, так же верно, как то, что мое имя… такое, как есть. "Графиню, говорит, я оставил в слезах. Она ненавидит этих людей, сколько раз предостерегала вас против них (и верно, она мне говорила, чтобы я никогда с ними не играл), а сейчас с ней чуть ли не истерика, она до смерти боится, что вы поссоритесь и этот проклятый маркиз всадит в вас пулю. Сдается мне, так сказал мой приятель, — что эта женщина безумно вас любит". — "Вы так думаете?" — говорю, и тогда он мне поведал, что она бросилась перед ним на колени и сказала: "Спасите полковника Алтамонта!"

Я поскорее оделся и полетел к этой очаровательной женщине. Увидев меня, она вскрикнула и чуть не лишилась чувств. Фердинандом меня назвала — честное слово.

— А я думал, вас зовут Джек, — рассмеялся Стронг. Лицо полковника между крашеных бакенбард побагровело.

— Как будто у человека не может быть несколько имен! Когда я с женщиной, я выбираю которое получше.

Итак, она назвала меня по имени. И плакала горючими слезами. А я не могу видеть женских слез. Они мне сердце разрывают… пока я ее люблю. Особенно ее мучило, что я проиграл столько денег в ее доме. Может, я возьму в уплату долга ее брильянты и всякие там ожерелья? Я поклялся, что не притронусь к ее драгоценностям (к тому же я подозревал, что они много не стоят), но может ли женщина сделать больше, чем предложить вам все, что имеет? Таких женщин я люблю, и на свете их немало, я-то знаю. А ей я сказал, чтобы не беспокоилась о деньгах, потому что платить я не намерен. "Тогда, говорит, они вас застрелят. Они убьют моего Фердинанда".

— Да, — смеясь, ввернул Стронг, — "Они убьют моего Джека" — по-французски прозвучало бы не так хорошо.

— Дались вам эти имена, — обиделся полковник. — По-моему, благородный человек может называть себя, как ему нравится.

— Ну ладно, — перебил Стронг. — Так что же было дальше? Она сказала, что они вас убьют.

"Нет, говорю, не убьют, я этого не допущу. Попробуй этот мозгляк пальцем меня тронуть, я его в лепешку расшибу, будь он хоть трижды маркиз". Смотрю — графиня от меня отшатнулась, точно я невесть что сказал, и говорит: "Правильно ли я вас поняла, полковник Алтамонт? Неужели английский офицер откажется стреляться с любым, кто вызовет его на суд чести?" — "К черту суд чести, графиня. Вы что ж хотите, чтобы этот пшик упражнялся на мне из пистолета?" — "Полковник Алтамонт, — говорит графиня, — я вас считала порядочным человеком… я думала… но довольно об этом. Прощайте, сэр". И поплыла из комнаты, а нос уткнула в платочек и всхлипывает. Я бросился за ней, схватил ее за руку, кричу: "Графиня!" А она отдернула руку и говорит: "Оставьте меня, господин полковник. Мой отец был генералом Великой армии. Солдат не может отказаться от долга чести".

— Что мне было делать? Все как сговорились против меня. Каролина сказала, что деньги я проиграл, хоть сам я ничегошеньки про это не помнил. И у Дьюсэйса я деньги взял, но это ведь другое дело — он сам мне их предложил. Люди они все были светские, благородные, а маркиз и графиня — из лучших семей Франции. И кончилось тем, что я заплатил, чтобы не обидеть ее: выложил пятьсот шестьдесят золотых наполеондоров, да еще три сотни, что я просадил, когда пробовал отыграться. И знаете, я так и не понял, провели они меня или нет, — закончил полковник раздумчиво. — Иногда мне кажется, что провели… но Каролина так меня любила! Эта женщина не дала бы меня обмануть, нипочем не дала бы. Ну, а если не так — значит, я совсем не знаю женщин.

Неизвестно, был ли полковник расположен поведать Стронгу еще какие-нибудь тайны касательно своего прошлого, но беседу их прервал стук в наружную дверь, и, когда Грэди отворил ее, перед двумя приятелями предстал не кто иной, как сэр Фрэнсис Клеверинг.

— Батюшки мои! Хозяин! — удивленно воскликнул Стронг.

— Зачем пожаловали? — проворчал Алтамонт, угрюмо глядя на баронета из-под нависших бровей. — Уж верно, не за хорошим делом.

И правда, хорошие дела очень редко приводили сэра Фрэнсиса Клеверинга сюда или куда бы то ни было.

Всякий раз как злосчастный баронет являлся в Подворье Шепхерда, целью его было раздобыть денег; и обычно либо у Стронга, либо внизу, у Кэмпиона, его уже дожидался какой-нибудь господин, промышляющий деньгами, и вексель, требовавший оплаты или возобновления. Клеверинг никогда не умел смотреть в лицо своим долгам, хоть и был с ними знаком всю жизнь; пока вексель можно было возобновить, он не считал нужным тревожиться и готов был подписать что угодно назавтра, лишь бы сегодня его оставили в покое. Такого человека не могло бы спасти все богатство мира; он был рожден для того, чтобы разоряться; чтобы надувать мелких поставщиков и попадать в лапы жуликам покрупнее. Одновременно скряга и мот, не честнее тех, кто его обманывал, он оказывался одурачен главным образом потому, что сам был слишком ничтожен для успешного плутовства. Того количества лжи и низких уверток, какое он за свою жизнь пустил в ход, пытаясь прикарманить мелкие займы или увильнуть от небогатых кредиторов, преступнику более отважному хватило бы на то, чтобы сколотить себе состояние. Даже достигнув вершин благоденствия, он оставался жалким пройдохой. Будь он кронпринцем, он и то не мог бы быть более слабовольным, никчемным, распущенным и неблагодарным. Он мог двигаться по жизни, только опираясь на чье-нибудь плечо, а между тем ни одному из своих помощников не доверял и путал все расчеты, строившиеся для его пользы, действуя под рукой против своих же агентов. Стронг давно раскусил Клеверинга и не обольщался на его счет. Они не были друзьями, просто шевалье работал на своего патрона так же, как, будучи в военной службе, совершал изнурительные походы или терпел опасности и лишения в осажденном городе: потому что это был его долг и потому что он пошел на это по доброй воле.

"Что ему нужно?" — подумали при виде баронета оба офицера из гарнизона Подворья Шепхерда.

Бледное лицо сэра Фрэнсиса выражало крайнее раздражение и гнев.

— Итак, сэр, — обратился он к Алтамонту, — вы опять взялись за старые штучки?

— Какие это штучки? — насмешливо спросил Алтамонт.

— Rouge et noir. Вы там были вчера! — крикнул баронет.

— А вы откуда знаете? Вы тоже там были? Да, в клубе я был, но на краевое и черное не ставил — спросите у капитана, я как раз ему рассказывал. А играл я в кости. В азарт играл, сэр Фрэнсис, даю честное слово. — И он обратил на баронета хитрый, притворно смиренный взгляд, отчего тот еще пуще распалился.

— Очень мне нужно знать, сэр, как вы проигрываете деньги, в азарт или в рулетку! — заорал баронет, сдабривая свои слова божбой. — Но я не желаю, чтобы вы пользовались моим именем или связывали его со своим… Черт его дери, Стронг, неужели вы не можете держать его в узде? Говорю вам, он опять воспользовался моим именем — выдал на меня вексель, а деньги проиграл… Я так больше не могу… не могу… такого никто не выдержит… Да вы знаете, сколько я за вас переплатил, сэр?

— На этот раз было совсем немножко, сэр Фрэнсис… всего пятнадцать фунтов, капитан Стронг… Больше они мне не поверили. Так что вы, хозяин, зря гневаетесь. Такой пустяк, я об этом и не упомянул, верно, Стронг? Просто запамятовал, а все проклятая бутылка виновата.

— Бутылка или что другое, это до меня не касается. Мне дела нет, что вы пьете и где пьете — лишь бы не в моем доме. И не желаю я, чтобы вы врывались в мой дом, когда у меня гости. Как вы смели, сэр, явиться вчера на Гровнер-Плейс и… и что, по-вашему, должны подумать обо мне мои друзья, когда такой человек, как вы, и притом пьяный, вваливается без спросу в мою столовую и требует вина, точно он хозяин дома?

— Скорее всего, они подумают, что у вас очень подозрительные знакомые, — отвечал Алтамонт с невозмутимым благодушием. — Ну ладно, баронет, я прошу извинения, честное слово, я виноват. Когда джентльмен просит извинения, для джентльмена этого должно быть достаточно. Верно, это я немножко пересолил, когда вломился в вашу кают-компанию и потребовал выпивки, точно я — сам капитан; но я, понимаете, еще раньше хватил лишнего, потому меня и тянуло на спиртное. Это всякому понятно. А к вам я пришел, потому что в rouge et noir они мне больше не давали денег на ваше имя, ну я и решил вам об этом сообщить. Мне они отказали — ну и ладно, но отказаться принять ваш вексель, когда вы ихний завсегдатай, и притом баронет, и член парламента, и джентльмен, каких мало, — это уж я, черт возьми, называю неблагодарностью.

— Если вы еще раз это сделаете… если посмеете показаться в моем доме, либо возьмете в долг на мое имя в игорном доме… или в любом другом доме, черт побери… слышите — в любом… либо вообще сошлетесь на меня, или заговорите со мной на улице, пока я сам с вами не заговорю, — клянусь богом, я вас больше знать не знаю, я не дам вам больше ни шиллинга…

— А вы, хозяин, полегче, — угрюмо промолвил Алтамонт. — Этого не смей, того не смей, — когда я зол, меня такие слова только хуже раздразнить могут. Вчера мне не следовало приходить, это я знаю; но ведь я вам объяснил, что был пьян, а что еще нужно между джентльменами?

— Это вы-то джентльмен? Да как вы, черт побери, смеете называть себя джентльменом?

— Я, конечно, не баронет, — проворчал Алтамонт, — и вести себя по-джентльменски почти разучился. Но когда-то я был дворянином, и мой отец был дворянином, и таких речей я от вас не потерплю, сэр Фрэнсис Клеверинг, понятно? Я хочу опять уехать из Англии. Почему вы не можете дать мне денег и отпустить меня? Какого черта вы купаетесь в золоте, а я нищенствую? Почему у вас роскошный дом и стол ломится от серебра, а я прозябаю на чердаке в этом жалком Подворье Шепхерда? Разве мы с вами не партнеры? Разве я не имею такого же права на богатство, как вы? Хотите, расскажем сейчас все Стронгу? Пусть он нас рассудит. Я не против того, чтобы открыть ему мою тайну — он болтать не станет. Вот послушайте, Стронг… может, вы и сами уже догадались… дело в том, что мы с хозяином…

— Да замолчите вы, черт вас возьми! — в бешенстве взвизгнул баронет… — Деньги вы получите, как только я их достану. Я вам не монетный двор. Совсем меня затравили, не знаю, куда и податься. Есть с чего с ума сойти, ей-богу! Лучше умереть, все равно несчастнее меня нет человека… Мистер Алтамонт, вы не обращайте внимания, — когда мне нездоровится, я всех ругаю, сам не знаю, что говорю, а нынче у меня что-то печень разыгралась… Не взыщите, если обидел вас. Я… я постараюсь уладить это дельце. Стронг постарается. Честное слово, Стронг, мне нужно с вами поговорить, милейший. Пройдем-ка на минутку в контору.

Наскоки Клеверинга почти всегда кончались таким бесславным отступлением. Алтамонт только фыркнул вслед баронету, когда тот вышел в контору, чтобы поговорить с глазу на глаз со своим фактотумом.

— Ну, что еще? — спросил Стронг. — Верно, все то же?

— Все то же, будь оно проклято, — отвечал баронет. — Вчера вечером проиграл двести наличными и еще на триста выдал чек. Притом на завтра, на банкиров миледи. Необходимо его оплатить, иначе мне не поздоровится. В последний раз, что она заплатила мои игорные долги, я поклялся, что больше в руки не возьму кости, а она пригрозила, что ежели я опять сорвусь, так она от меня отступится, и она свое слово сдержит. Мне бы три сотни годовых и уехать отсюда. На каком-нибудь немецком курорте на три сотни в год можно жить безбедно. Только вот привычки у меня дьявольски расточительные. Хоть бы мне утонуть в Серпантайне, хоть бы умереть, ей-богу! И зачем я пристрастился к проклятым этим костям! Вчера мне так везло всю ночь: выкликну пять, выпадет — семь, — а потом эти мерзавцы решили подсунуть мне в уплату вексель, который Алтамонт выдал на меня, и с этой минуты счастье мне изменило. Ни разу не удалось бросать больше двух раз подряд, и обчистили меня до нитки, да еще заставили дать им этот чертов вексель. Как я теперь по нему уплачу? Блекленд ни за что его не отсрочит. А Халкер и Буллок тут же оповестят мою супругу. Ей-богу, Нэд, я самый разнесчастный человек в Англии.

Пришлось Нэду изыскивать способ как-нибудь утешить сломленного горем баронета; и, судя по всему, он добилсятаки для своего патрона нового займа — недаром он спускался в контору мистера Кэмпиона и имел с ним секретный разговор. Алтамонту опять перепало несколько золотых монет и обещание дальнейших подачек; и баронету в ближайшие два-три месяца уже не было нужды мечтать о смерти. А Стронг, сведя воедино все, что слышал от полковника и от сэра Фрэнсиса, понемногу составил себе довольно точное представление о том, какими узами связаны эти два человека.

Глава XLIV Сплошь разговоры

После обедов на Гровнер-Плейс и в Гринвиче, на которых, как мы видели, присутствовал и майор Пенденнис, сей достойный муж с каждым днем, кажется, проникался все большим расположением к семейству Клеверингов. Оно выражалось в частых визитах, в несчетных знаках внимания к хозяйке дома. С давних пор вращаясь в свете, он имеет счастье быть принятым во многих домах, которые надлежало бы посещать и даме столь знатной, как леди Клеверинг. Разве миледи не хотелось бы поехать на большой вечер в Гонт-Хаус? А виконт Мэроуфат дает у себя в Фулеме утренний завтрак с танцами. Там будет весь цвет общества (в том числе члены королевской фамилии) и кадриль в стиле Ватто, в которой мисс Амори выглядела бы просто очаровательно. Угодливый старый джентльмен любезно предлагал сопровождать леди Клеверинг на эти и другие подобные увеселения, а также выражал готовность оказать любую услугу баронету.

Несмотря на положение и богатство Клеверинга, свет упорно проявлял к нему известную холодность, и о нем по-прежнему ходили странные, темные слухи. Его забаллотировали в двух клубах. В палате общин он сошелся лишь с несколькими, притом наименее почтенными членами этого достославного собрания, ибо имел завидную способность выбирать дурную компанию и осваиваться в ней так же легко, как другие — в обществе людей самых достойных. Перечислять всех членов парламента, с которыми общался Клеверинг, было бы слишком противно. Назовем лишь некоторых. Был среди них капитан Рафф, депутат от Эпсома, который не показывался в палате после последних Гудвудских скачек, так как, по словам мистера Хотспера, старосты его партии, уехал с какой-то миссией на Левант; был Хастингсон, депутат-патриот от Излингтона, чей голос, бичующий продажность чиновников, теперь умолк, поскольку его назначили губернатором острова Ковентри; был Боб Фрини, из Бутерстоунских Фрини, который стрелял без промаха, почему мы и говорим о нем с великим уважением; и ни один из этих джентльменов — а мистер Хотспер по долгу службы со всеми с ними общался — не возбуждал в нем такого презрения и неприязни, как сэр Фрэнсис Клеверинг, потомок знатного рода, с незапамятных времен представлявшего в парламенте свой город и округ Клеверинг. "Когда этот человек нужен для голосования, — говаривал мистер Хотспер, — можно пари держать, что его разыщут в каком-нибудь притоне. Он получил образование во Флитской тюрьме, а Ньюгетская у него еще впереди, помяните мое слово. Денежки милейшей бегум он спустит в орлянку, потом попадется на карманной краже и окончит свои дни на каторге". И если уж Хотспер, при его знатном происхождении и таком взгляде на Клеверинга, все же мог, из должностных соображений, вежливо с ним разговаривать, то почему бы и майору Пенденнису не иметь своих причин для того, чтобы оказывать внимание этому злосчастному баронету?

— У него превосходные вина и превосходный повар, — говорил майор. — Пока он молчит, его вполне можно терпеть, а говорит он мало. Если ему нравится посещать игорные дома и проигрывать деньги шулерам, мне-то что за дело? Ни в чьи дела не должно вникать слишком пристрастно, мой милый Пен; у каждого есть в доме какой-нибудь потайной уголок, куда он не хотел бы нас с тобою пускать. И к чему, раз все остальные покои в доме для нас открыты? А дом великолепный, это мы с тобой знаем. Пусть хозяин оставляет желать лучшего, зато хозяйки хоть куда. Бегум не ахти как утонченна, но доброты необыкновенной и, заметь, очень неглупа; а маленькая Бланш… мое мнение о ней тебе известно, плут ты этакий: она к тебе неравнодушна и хоть завтра пойдет за тебя, скажи только слово. Но ты теперь возгордился, тебе небось подавай дочку герцога, на меньшее не согласен, а? Попробуй, вдруг что и выйдет.

Возможно, светские успехи ударили Пену в голову; возможно также, что он (отчасти под воздействием бесконечных дядюшкиных намеков) и сам полагал, что мисс Амори не прочь возобновить ту игру в любовь, которую они когда-то вели на зеленых берегах Говорки. Но дядю он уверял, что женитьба его пока не прельщает, и светским тоном, перенятым у того же майора Пенденниса, пренебрежительно отзывался о браке и восхвалял холостяцкую жизнь.

— Вы-то, сэр, не жалуетесь, — говорил он, — и отлично обходитесь без жены; вот и я тоже. Как женатый человек, я потерял бы свое положение в свете; а зарыться в деревне с какой-нибудь миссис Пенденнис или поселить жену в тесной квартире с одной-единственной служанкой — это мне не улыбается. Пора иллюзий для меня миновала. От первой любви вы сами меня излечили, и, конечно, она была дура, и, если б вышла за меня, дурака, муж у ней был бы вечно всем недовольный угрюмец. Мы, молодежь, взрослеем быстро, сэр; в двадцать пять лет я чувствую себя не моложе, чем те старые хр… те старые холостяки, которых видишь в окне клуба Бэя… Не обижайтесь, сэр, я только хочу сказать, что в любовных делах я blase [15] и так же неспособен разжечь в себе чувство к мисс Амори, как и заново плениться леди Мирабель. А жаль. Старик Мирабель так ее обожает, что даже трогательно; по-моему, во всей его жизни нет ничего более достойного уважения, чем эта страсть.

— Сэр Чарльз Мирабель всегда был близок к театру, сэр, — сказал майор, больно задетый тем, что его племянник посмел непочтительно говорить о столь знатной и титулованной особе, как сэр Чарльз. — Он с юных лет сам. участвовал в представлениях. Играл в Карлтон-Хаусе, когда был пажом у принца… он свой человек в этих сферах… он мог позволить себе жениться на ком угодно. А леди Мирабель весьма почтенная женщина, ее принимают везде, понимаешь, — везде. И герцогиня Конноут ее приглашает, и леди Рокминстер, — так не к лицу каким-то мальчишкам легкомысленно отзываться о людях столь высокопоставленных. Во всей Англии нет женщины более почтенной, чем леди Мирабель… А старые хрычи, как ты изволил выразиться, те, что собираются у Бэя, — это все лучшие джентльмены Англии, у которых вам, молодежи, не мешало бы поучиться и манерам, и воспитанности, и скромности. — И майор решил, что Пен становится не в меру дерзок и самоуверен и что в свете с ним чересчур носятся.

Гнев майора забавлял Пена. Он не уставал наблюдать чудачества своего дядюшки и бывал с ним неизменно благодушен.

— Я-то, сэр, уже пятнадцать лет как юнец, — отвечал он не без находчивости, — и если вы нас зовете непочтительными, хотел бы я знать, что вы скажете о младшем поколении. У меня тут на днях завтракал один ваш протеже. Вы меня просили пригласить его, и для вас я это сделал. Мы ходили смотреть всякие достопримечательности, обедали в клубе и были в театре. Он заявил, что в "Полиантусе" вино хуже, чем у Эллиса в Ричмонде, после завтрака курил табак Уорингтона, а когда я на прощанье подарил ему золотой, сказал, что у него их девать некуда, но, так и быть, он возьмет и этот, он не гордый.

— В самом деле? Ты, значит, пригласил в гости младшего Клеверинга? — вскричал майор, мгновенно остывая. — Прекрасный мальчик, немного своеволен, но все же прекрасный мальчик… родители всегда ценят такие знаки внимания, и ты просто обязан оказывать их твоим достойным друзьям с Гровнер-Плейс. Так ты, значит, возил его в театр и подарок ему сделал? Вот это хорошо, это правильно. — И Ментор распростился со своим Телемаком, успокоенный мыслью, что молодые люди не так уж дурны и что он еще сделает из Пена человека.

По мере того как наследник дома Клеверингов становился старше годами и выше ростом, любящим родителям и гувернантке все труднее было с ним справляться, — он уже не столько подчинялся им, сколько сам ими командовал. С папашей он молчал и дулся, стараясь, однако, не попадаться ему на глаза; с мамашей орал и дрался всякий раз, как она отказывалась удовлетворить его аппетит или исполнить его прихоть; а повздорив на уроке с гувернанткой, так свирепо лягал ее под столом, что безответное это создание совершенно перед ним смирилось. Он был бы не прочь помыкать и своей сестрицей Бланш и раза два пробовал ее одолеть; однако она проявила неимоверную решимость и энергию и так нахлестала его по щекам, что он уже не смел изводить мисс Амори, как изводил гувернантку, мамашу и мамашину горничную.

Наконец, когда семейство переехало в Лондон, сэр Фрэнсис высказал мнение, что "мальчонку следует отдать в школу". И его отвезли в учебное заведение преподобного Отто Роуза в Туикнэме, где мальчиков из знатных семей готовили к поступлению в одну из знаменитых закрытых школ Англии.

Подробный рассказ о годах ученья юного Клеверинга не входит в нашу задачу; к Храму Науки он продвигался более легкими дорогами, нежели кое-кто из нас, в предыдущих поколениях. Он, можно сказать, катил к сему святилищу в карете четверкой, останавливаясь чуть ли не когда вздумается, дабы отдохнуть и подкрепиться. Он с раннего детства носил лакированные сапожки, ему покупали батистовые носовые платки и светло-желтые лайковые перчатки — самый маленький номер, какой изготовлял Прива. У мистера Роуза ученики каждый день переодевались к обеду, имели цветастые шлафроки, помаду для волос, камины в дортуарах и время от времени прогулки верхом или в коляске. Телесные наказания директор школы отменил вовсе, полагая, что для усмирения малых сих достаточно моральной дисциплины; и мальчики так быстро овладевали многими отраслями знания, что еще до поступления в Итон или Харроу отлично умели пить вино и курить сигары. Юный Фрэнк Клеверинг в поразительно раннем возрасте крал у отца гаванские сигары и возил их в школу, либо курил на конюшне, а в десять лет пил шампанское, почти так же лихо, как какой-нибудь усатый драгунский корнет.

Когда этот прелестный ребенок приезжал домой на вакации, майор Пенденнис бывал с ним так же учтив и обходителен, как с остальными членами семьи, хотя мальчик и не выказывал уважения к старому Паричку, как за глаза величали майора, — украдкой передразнивая его, когда он раскланивался или любезничал с леди Клеверинг или мисс Амори, и рисовал на него нехитрые карикатуры, с детским простодушием преувеличивая в размерах парик майора, его нос, шейный платок и проч. В неустанном стремлении угодить своим друзьям майор и Пена просил уделять ребенку внимание: пригласить его как-нибудь к себе, накормить обедом в клубе, сводить к мадам Тюссо, в Тауэр, в театр, а на прощанье одарить деньгами. Артур был сговорчив, любил детей и однажды проделал весь этот ритуал; мальчик приехал к нему в Темпл и за столом отпускал самые нелестные замечания насчет мебели, посуды и обтрепанного халата Уорингтона; а позавтракав, выкурил трубку и в назидание обоим своим хозяевам рассказал историю школьной драки между Таффи и Длинным Биллингзом.

Как и предвидел майор, леди Клеверинг была очень признательна Артуру за внимание к ее мальчику — более признательна, чем сам юный герой: тому внимание было не внове, а золотых у него, вероятно, водилось больше, чем у бедного Пена, великодушно поделившегося с ним из своего скудного запаса.

Своими зоркими от природы глазами, да еще сквозь очки возраста и опытности, майор присматривался к мальчику и уяснял себе его положение в семье, не проявляя назойливого любопытства. Но как сосед по имению, много обязанный Клеверингам, а с другой стороны — как человек, вращающийся в свете, он не упускал случая разузнать, каковы средства леди Клеверинг, как помещен ее капитал и сколько мальчику предстоит унаследовать. Умеючи взявшись за дело — с какой целью, мы, несомненно, узнаем впоследствии, — он вскоре составил себе довольно точное представление о денежных обстоятельствах леди Клеверинг и о видах на будущее ее дочери и сына. Дочь получит лишь очень немного — почти все состояние переходит к сыну — отец не интересуется им, да и никем на свете — мать его обожает, как позднего ребенка — сестра терпеть его не может. Таковы были, в общих чертах, сведения, собранные майором Пенденнисом.

— Ах, сударыня, — сказал он однажды, гладя мальчика по головке, — возможно, что когда-нибудь на коронации нового монарха этот мальчик появится в баронской короне на голове — в том случае, если правильно повести дела и если сэр Фрэнсис сумеет разыграть свои карты.

При этих словах вдова Амори глубоко вздохнула.

— Ох, майор, в карты он чересчур много играет.

Майор не скрыл, что злополучная склонность сэра Фрэнсиса к картам ему известна; от души посочувствовал леди Клеверинг и говорил так сердечно и разумно, что миледи, обрадованная возможностью поверить свои горести человеку с большим житейским опытом, сама разоткровенничалась с майором Пенденнисом и стала искать у него совета и утешения. Он сделался ее наперсником, другом дома, и бегум спрашивала его мнения как мать, как жена и как богатая женщина.

Он дал ей понять (одновременно выказав почтительное сочувствие), что ему отчасти известны обстоятельства ее первого несчастного брака и даже сам ее покойный муж, которого он помнил по Калькутте — в те дни, когда она жила затворницей в доме отца. Бедная женщина со слезами на глазах, вызванными скорее стыдом, чем печалью, по-своему поведала ему свою историю. Совсем девочкой, возвращаясь в Индию после двух лет ученья в английском пансионе, она встретила Амори и по глупости вышла за него замуж.

— Сказать вам не могу, как этот человек меня мучил, — говорила она, — сколько я натерпелась и от него и от отца. До него я и мужчин-то не видела, кроме отцовских клерков да туземных слуг. Вы же знаете, в обществе мы там не бывали, потому как… ("Я знаю", — с поклоном отозвался майор Пенденнис.) Я была сумасбродная девчонка, голова полна глупостей, — начиталась в школе романов, — вот и слушала, развесив уши, его диковинные рассказы и приключения, ведь он был отчаянный, и очень мне нравилось, как он рассказывал в тихие ночи на корабле, когда он… Ну ладно, вышла я за него — и с этого дня не стало мне житья от отца. Порядочность его вам известна, майор Пенденнис, об этом я говорить не буду; но добрым он не был — ни к бедной моей маменьке, ни ко мне, — только что деньги мне завещал, — да, наверно, и ни к кому, и добрых дел за ним не водилось. Ну, а мой Амори, тот был еще хуже; отец был прижимист, а он — мот; и пил горькую, а как выпьет — очень буйствовал. Да, майор Пенденнис, он не был ни заботливым, ни верным мужем; и умри он в тюрьме до суда, а не после, я бы потом куда меньше знала и срама и горя. Ведь кабы мне не так опротивело носить его фамилию, — добавила леди Клеверинг, — я бы и вовсе больше не вышла замуж, а со вторым мужем у меня счастья не получилось, вы, верно, это знаете, сэр. Ах, майор Пенденнис, я, конечно, богата, и я знатная дама, и люди воображают, что я счастлива, ан нет. У всех у нас свои заботы, горести, невзгоды. Сколько раз я, бывало, сижу у себя за парадным обедом, а на сердце кошки скребут, или лежу без сна в своей пуховой постели, а сама несчастнее той горничной девушки, что ее стелила. Несчастливая я женщина, майор, что бы там люди ни говорили, как бы ни завидовали — у бегум, мол, и брильянты, и кареты, и кто только в гостях не бывает. Не вижу я радости от мужа, не вижу радости от дочери. Недобрая она девушка, не то что эта милая Лора Белл из Фэрокса. Сколько я через нее слез пролила, только никто этого не видел; и еще издевается над матерью, потому что я, вишь, необразованная. А откуда мне быть образованной? До двенадцати лет я росла среди туземцев, в четырнадцать воротилась в Индию. Ох, майор, попадись мне хороший муж, и я была бы хорошей женщиной. А теперь нужно мне пойти умыться, наплакалась — все глаза красные. Сейчас приедет леди Рокминстер, мы с ней сговорились покататься в Парке.

И когда леди Рокминстер явилась, на лице леди Клеверинг уже не было ни следа слез или расстройства, и она в наилучшем расположении духа уже снова тараторила, попадала пальцем в небо и, как всегда, благодушно коверкала английский язык.

"А она, ей-богу, неплохая женщина, — думал между тем майор. — Изысканности, конечно, ни малейшей, и вместо Афродита говорит "Арфодита"; но сердце у нее предоброе, это я люблю; и денег до черта. Три звездочки в списке акционеров Ост-Индской компании, черт побери, и все пойдет этому щенку?.."

И еще майор подумал, как было бы славно, кабы часть этих денег досталась мисс Бланш, а еще лучше — кабы одна из этих звездочек засияла против имени мистера Артура Пенденниса.

Преследуя свои таинственные цели, наш дипломат на правах старика и друга дома не преминул ласково и по-отечески побеседовать и с мисс Бланш, когда ему довелось остаться с ней наедине. Он так часто у них завтракал и так сблизился с обеими хозяйками, что они не стеснялись даже ссориться при нем; и у леди Клеверинг, вспыльчивой и невоздержанной на язык, состоялась при нем не одна стычка с Сильфидой. Верх в этих стычках обычно одерживала Бланш, — стрелы ее остроумия обращали ее врагиню в позорное бегство.

— Я старик, — говорил майор. — Делать мне нечего. Я не слепой. Но секреты хранить умею. Я вам обеим друг; ежели вам угодно ссориться при мне — сделайте одолжение, я никому не скажу. Но вы — хорошие люди, и я хочу вас помирить. Это мне не впервой — я мирил мужей с женами, отцов с сыновьями, дочек с мамашами. Мне это нравится; а больше мне и делать нечего.

И вот в один прекрасный день наш старый царедворец, входя в гостиную леди Клеверинг, столкнулся в дверях с самой хозяйкой дома, — кипя от возмущения, она разминулась с ним и побежала вверх по лестнице в свои покои.

— Не могу сейчас с вами разговаривать, — крикнула она на ходу, — до того меня разозлила эта… эта… эта скверная…

Гнев заглушил конец фразы, а может, леди Клеверинг закончила ее уже у себя в спальне.

— Милая, дорогая мисс Амори, — сказал майор, переступив порог гостиной, — я все понял. Вы с матушкой не сошлись во мнениях. Это случается в лучших семействах. Только на прошлой неделе я уладил ссору между леди Болтатон и ее дочерью леди Клаудией. А леди Лир и ее старшая дочь уже четырнадцать лет не разговаривают друг с другом. За всю мою жизнь я не встречал женщин добрее их и достойнее; со всеми, кроме как друг с другом, они безупречны. А вот вместе жить не могут; и не следует им жить вместе. И вам тоже, мол дорогая, я от всей души желал бы обзавестись собственным домом… во всем Лондоне не было бы лучшей хозяйки… и там, в собственном доме, наслаждаться семейным счастьем.

— В этом доме я не много вижу счастья, — отвечала Сильфида, — мамина глупость и святого из себя выведет.

— Вот именно: вы с ней несовместимые натуры. Ваша матушка допустила ошибку… или в том следует винить природу?.. она напрасно дала вам образование. Из вас получилось существо утонченное, одухотворенное, а люди, вас окружающие, — что толку это скрывать, — не обладают ни вашими талантами, ни утонченностью. Вам самой судьбой предназначено не второе, а первое место, притом в самом блестящем обществе. Я давно вас наблюдаю, мисс Амори: вы честолюбивы, ваше дело властвовать. Вам бы следовало блистать, а в этом доме, я знаю, это невозможно. Но л надеюсь когда-нибудь увидеть вас в другом, более счастливом доме, и притом в роли хозяйки.

Сильфида презрительно передернула лилейными плечиками.

— А где мой принц, майор Пенденнис, где мой дворец? Я-то готова. Но в нашей жизни нет ромадтики, нет подлинных чувств.

— Вы правы, — поддакнул майор, напустив на себя самый умильный и простодушный вид.

— Впрочем, я ничего об этом не знаю, — присовокупила Бланш, потупив глазки. — Разве что в романах читала.

— Ну разумеется! — воскликнул майор Пенденнис. — Откуда вам и знать, моя дорогая! А книги лгут, как вы правильно изволили заметить, и романтики на свете не осталось. Эх, вот если б я был молод, как мой племянник!

— А мужчины, — задумчиво продолжала мисс Амори, — мужчины, которых мы что ни вечер видим на балах, все эти шаркуны-гвардейцы, нищие клерки из Казначейства… дурачье! Будь я богата, как мой братец, я бы, может быть, л дождалась такого дома, какой вы мне сулите, но с моей фамилией и при моей бедности кто меня возьмет? Какой-нибудь сельский священник, или адвокатик с конторой близ Рассел-сквер, или капитан драгунского полка, который наймет для меня квартиру и будет являться домой из казарм пьяный, весь пропахший дымом, как сэр Фрэнсис Клеверинг. Вот наш удел, майор Пендиннис. Ах, если бы вы знали, как мне наскучил Лондон, и эти балы, и молодые денди с их эспаньолками, и надменные знатные дамы, которые сегодня нас ласкают, а завтра не узнают… И вообще вся эта жизнь. Как мне хотелось бы ее бросить и уйти в монастырь! Никогда я не найду человека, который бы меня понял. А здесь, и в семье, и в свете, я совсем одна, как в запертой келье. Вот если бы были у нас сестры милосердия… мне так хотелось бы стать сестрой милосердия, заразиться чумой и умереть… уйти из жизни. Я еще не стара, но жизнь мне в тягость… я столько страдала… столько испытала разочарований… я устала, так устала… ах, если б ангел смерти поманил меня за собой!

Речь эту можно истолковать так: за несколько дней до того одна знатная дама, леди Фламинго, не поздоровалась с мисс Амори и леди Клеверинг. Мисс Бланш не получила приглашения на бал к леди Бум, это ее бесило. Сезон подходил к концу, а никто не сделал ей предложения. Она не произвела фурора — это она-то, самая интересная из невест этого года, из всех девиц, составляющих ее кружок. Дора, у которой всего пять тысяч фунтов, Флора, у которой нет ничего, Леонора, у которой рыжие волосы, — все помолвлены, а к ней, Бланш Амори, никто не посватался!

— Ваши суждения о свете и о вашем положении справедливы, милая мисс Амори, — сказал майор. — Вы правы: в наше время принц женится только в том случае, если у принцессы видимо-невидимо денег в процентных бумагах, или же она равна ему по званию… Молодые люди из знатных фамилий роднятся с другими знатными фамилиями: если у них нет богатства, то они могут использовать плечи друг друга, чтобы пробиться в жизни, а это почти так же ценно… Девушка со столь ограниченными средствами, как вы, едва ли может надеяться на блестящую партию; но девушка с такими талантами, как вы, с вашим поразительным тактом и прекрасными манерами, при наличии умного мужа может занять в свете любое положение… Мы стали страх как свободомыслящи… Талант теперь ставят на одну доску с богатством и родословной, ей-богу; и умный человек с умной женой может добиться чего угодно.

Мисс Амори, конечно, сделала вид, будто и не догадывалась, к чему клонит майор. Возможно, она кое-что вспомнила и спросила себя, неужели он хлопочет от имени одного давнишнего ее поклонника, неужели имеет в виду Пена? Нет, не может быть… он просто с нею вежлив, и ничего более. И она спросила, смеясь:

— Кто же этот умный человек, майор Пенденнис, и когда вы его ко мне приведете? Мне не терпится его увидеть!

В эту минуту слуга распахнул дверь и доложил: "Мистер Генри Фокер". При звуках этого имени и при виде нашего знакомца Бланш и майор дружно рассмеялись.

— Это не он, — сказал майор Пенденнис. — Этот обручен со своей кузиной, дочерью лорда Грейвзенда… До свидания, дорогая мисс Амори.

Не слишком ли светским и суетным сделался Пен? Но разве не на пользу человеку, если он познает суетность света? Сам он, по его словам, чувствовал, что "очень быстро стареет".

— Как этот город обтесывает нас и меняет! — сказал он однажды Уорингтону.

Они только что возвратились домой, каждый из своих походов, и Пен, раскуривая трубку, как всегда делился с другом своими мыслями по поводу событий истекшего вечера.

— Как сильно я изменился, — говорил он, — с той поры, когда глупым мальчишкой в Фэроксе чуть не умер от первой любви. Сегодня у леди Мирабель был раут, и она держалась так степенно и важно, точно родилась герцогиней и сроду не видела люка в подмостках. Она удостоила меня беседой и весьма покровительственно отозвалась о "Уолтере Лорэне".

— Как любезно с ее стороны! — воскликнул Уорингтон.

— Не правда ли? — простодушно сказал Пен, на что Уорингтон, по своему обыкновению, расхохотался.

— Неужели кому-то вздумалось оказывать покровительство прославленному автору "Уолтера Лорэна"?

— Ты смеешься над нами обоими, — сказал Пен, слегка покраснев. — А я как раз к этому вел. Она сообщила мне, что сама романа не читала (она, по-моему, за всю жизнь не прочла ни одной книги), но его читала леди Рокминстер, и герцогиня Конноут тоже нашла его очень интересным. В таком случае, сказал я, я могу умереть спокойно, ибо угодить этим двум дамам было главной целью моей жизни, и, раз я заслужил их одобрение, больше мне и желать нечего. Леди Мирабель без улыбки посмотрела на меня своими чудесными глазами и сказала: "Вот как!" — будто что-нибудь поняла. А потом спросила, бываю ли я у герцогини на четвергах, и, когда я сказал, что не бываю, выразила надежду встретить меня там — я должен всячески постараться туда попасть, — к ней все ездят, весь свет. Потом мы поговорили о новом посланнике из Тимбукту и насколько он лучше прежнего; и о том, что леди Мэри Биллингтон выходит замуж за священника, — такой мезальянс! — и что лорд и леди Воркун через три месяца после свадьбы поссорились из-за ее кузена Тома Турмана, гвардейца, и прочее тому подобное. Послушать, как рассуждает эта женщина, так можно вообразить, что она родилась во дворце, а сезон с колыбели проводит в своем особняке на Белгрэв-сквер.

— А ты, конечно, поддерживал разговор как сын графа и наследник замка Фэрокс? Да, да, я помню, в газете писали, какими празднествами было отмечено твое совершеннолетие. Графиня дала блестящий вечер с чаем для знати со всей округи; арендаторов же угостили на кухне бараниной и пивом. Остатки банкета роздали в деревне беднякам, а иллюминация в парке кончилась, когда старик Джон погасил фонарь у ворот и в обычное свое время завалился спать.

— Моя мать — не графиня, — сказал Пен, — хотя в жилах ее течет и голубая кровь. Но она и без титула не уступит любой аристократке. Милости прошу в замок Фэрокс, мистер Джордж, там вы сами составите о ней суждение, — о ней и о моей кузине. Они не столь блестящи, как лондонские дамы, но воспитаны не хуже. В деревне мысли у женщин заняты не тем, что в столице. В деревне у женщины есть заботы о хозяйстве, о бедных, есть долгие тихие дни и долгие тихие вечера.

— Дьявольски долгие, — заметил Уорингтон, — и такие тихие, что не дай бог. Я пробовал, знаю.

— Разумеется, такая однообразная жизнь немного печальна — как напев длинной баллады; музыка ее приглушенная, грустная и нежная — иначе она была бы невыносима. В деревне женщины так одиноки, что поневоле делаются безвольными, сентиментальными. Незаметное выполнение долга, искони заведенный порядок, туманные грезы — они живут как монахини, только что без монастыря, — слишком громкое веселье грубо нарушило бы эту почти священную тишину и было бы здесь столь же неуместно, как в церкви.

— Куда ходишь поспать во время проповеди, — вставил Уоринггон.

— Ты — известный женоненавистник и, думается мне, потому, что очень мало знаешь женщин, — продолжал мистер Пен не без самодовольства. — Если в деревне женщины на твой вкус слишком медлительны, то уж лондонские, кажется, достаточно быстры. Скорость лондонской жизни огромна; просто поражаешься, как люди ее выдерживают — и мужчины и женщины. Возьми светскую даму: если проследить за ней в течение сезона, невольно спросишь себя, как она еще жива? Или она в конце августа впадает в спячку и не просыпается до самой весны? Каждый вечер она выезжает и до зари сидит и смотрит, как танцуют ее дочери-невесты. А дома у ней, верно, детская полна младшеньких, которых нужно и наказывать, и баловать, и следить, чтобы они получали молоко с хлебом, учили катехизис, занимались музыкой и французским языком и ровно в час дня ели жареную баранину. Нужно ездить к другим светским дамам с визитами — либо дружескими, либо деловыми, ведь она — член благотворительного комитета, или бального комитета, или комитета по эмиграции, или комитета при Королевском колледже и обременена невесть еще какими государственными обязанностями. Скорее всего, она посещает бедных по списку; обсуждает со священником раздачу супа и фланелевого белья или обучение приходских детей закону божьему; да еще (если живет в определенной части города), вероятно, ходит по утрам в церковь. Она должна читать газеты и хоть что-нибудь знать о партии, в которой состоит ее муж, — чтобы было о чем поговорить с соседом на званом обеде; а уж все новые романы она наверняка читает: их можно увидеть на столе в ее гостиной, и как бойко она умеет о них поговорить! А к этому прибавь еще хозяйственные заботы — сводить концы с концами; ограждать отца и казначея семейства от чрезмерного испуга при виде счетов модистки; тайком экономить на разных мелочах и сбереженные суммы переправлять сыновьям — морякам или студентам; сдерживать набеги поставщиков и покрывать просчеты экономки; предотвращать стычки между комнатной и кухонной прислугой и следить за порядком в доме. А еще она, может быть, питает тайное пристрастие к какой-нибудь науке или искусству — лепит из глины, делает химические опыты либо, запершись, играет на виолончели, — я не преувеличиваю, многие лондонские дамы этим занимаются, — и вот тебе тип, который нашим предкам и не снился, тип, неотъемлемый от нашей эпохи и цивилизации. Боже мой! Как быстро мы живем и растем! За девять месяцев мистер Пакстон выращивает ананасы величиной с чемодан, а в прежнее время они за три года едва достигали размеров головки голландского сыра; и такое происходит не только с ананасами, но и с людьми. Hoiaper [16] — как по-гречески ананас, Уорингтон?

— Замолчи! Ради бога замолчи, пока не перешел с английского на греческий! — смеясь возопил Уорингтон. — Я в жизни не слышал от тебя такой длинной тирады и даже не подозревал, что ты так глубоко проник в женские тайны. Кто это тебя так просветил, в чьи будуары и детские ты заглядываешь, пока я тут курю трубку и читаю, лежа на соломе?

— Ты, старина, с берега смотришь, как бушуют волны, как другие люди борются со стихией, и тебе этого довольно. А я захвачен потоком, и, честное слово, это мне по душе. Как быстро мы несемся, а?.. Сильные и слабые, старые и молодые, медные кувшины и глиняные… хорошенькая фарфоровая лодочка так весело прыгает по волнам, а потом — рраз! — в нее ударяет бешеная большая барка, и она идет ко дну, и vogue la galere!.. [17] На твоих глазах человек исчез под водой и ты прощаешься с ним… а он, оказывается, только нырнул под корму и вот уже всплыл и отряхивается далеко впереди. Да, vogue la galere! Хорошая это забава, Уорингтон, и не только выигрывать весело, но и просто играть.

— Ну что ж, играй и выигрывай, мальчик. А я буду записывать очки, — сказал Уорингтон, глядя на своего увлекшегося молодого друга чуть ли не с отеческой лаской. — Великодушный играет ради игры, корыстный — ради выигрыша. Старый хрыч спокойно курит трубку, пока Джек и Том дубасят друг друга на арене.

— А почему бы и тебе, Джордж, не надеть перчатки? У тебя и рост и сила подходящие. Дорогой меж, да ты стоишь десяти таких, как я.

— Тебе, конечно, далеко до Голиафа, — отвечал Уорингтон со смешком, грубоватым и нежным. — А я — я вышел из строя. В ранней молодости получил роковой удар. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу. Возможно, и тебя еще положат на обе лопатки. Не зарывайся, мой мальчик, поменьше гонора, поменьше суетности.

Слишком ли суетным стал Пенденнис, или он только наблюдает житейскую суету, или и то и другое? И виноват ли человек в том, что он всего лишь человек? Кто лучше выполняет свое назначение, тот ли, кто отстраняется от жизненной борьбы и бесстрастно ее созерцает, или тот, кто, спустившись с облаков на землю, ввязывается в схватку.

— Знаменитый мудрец, — сказал Пен, — который с усталым сердцем удалился от жизни и заявил, что все суета сует и томление духа, раньше занимал высокое место среди правителей мира и полностью насладился своим богатством и положением, славой и земными утехами. Нередко почитаемый нами духовный наставник выходит из своей пышной кареты и, поднявшись на резную кафедру собора, воздев руки в батистовых рукавах над бархатной подушкой, вещает, что всякая борьба греховна, а мирские дела — порождение дьявола. Нередко человек с мистическим складом души, замученный укорами совести, бежит от мира за монастырскую ограду (настоящую или фигуральную), откуда ему не видно ничего, кроме неба, и предается созерцанию этого царства небесного, где только и есть отдохновение и добро. Но ведь земля, по которой мы ходим, сотворена тою же Силой, что и бездонная синева, где скрыто грядущее, в которое нам так хотелось бы заглянуть. Кто повелел, чтобы человек трудился в поте лица, чтобы были болезни, усталость, бедность, неудачи, успех, — чтобы одни возвышались, а другие незаметно прозябали в толпе, — кто предначертал одному позор и бесчестье, другому паралич, третьему кирпич на голову — и каждому свое дело на земле, пока его не зароют в ту же землю?

Тем временем окна позолотила заря, и Пен распахнул их, чтобы впустить в комнату свежий утренний воздух.

— Смотри, Джордж, — сказал он, — вот встает солнце. Оно видит все — как выходит в поле селянин; как бедная швея склоняется над работой, а юрист — над своей конторкой; как улыбается во сне красавица, лежа на пуховой подушке; как пьяный гуляка плетется домой спать; как мечется в горячке больной; как хлопочет доктор у постели женщины, терпящей муки, чтобы ребенок родился в мир — родился и принял свою долю страданий и борьбы, слез и смеха, преступлений, раскаяния, любви, безумств, печали, покоя…

Глава XLV Кавалеры мисс Амори

Тем временем высокородный Генри Фокер, которого мы на последних страницах потеряли из виду, пребывал, как и следовало ожидать от человека столь постоянного, во власти своей всепоглощающей страстной любви.

Он томился по Бланш, проклиная судьбу, которая их разлучала. Когда лорд Грейвзенд с семейством уехал в деревню (передав свой голос в парламенте достопочтенному лорду Бэгвигу), Гарри остался в Лондоне, чем не особенно огорчил свою невесту леди Энн, которая ничуть о нем не скучала. Куда бы ни направлялась мисс Амори, наш влюбленный по-прежнему за ней следовал; и, зная, что его помолвка с леди Энн всем известна, он вынужден был скрывать свою страсть и хранить ее в собственной груди, которую она так распирала, что диву даешься, как он не лопнул и, взлетев на воздух, не погиб под обломками своей тайны.

Однажды ясным июньским вечером в Гонт-Хаусе состоялся пышный прием и бал, и на следующий день почти два столбца мелким шрифтом были заняты в газетах именами знати, которую почтили приглашениями. Среди гостей были сэр Фрэнсис с супругой и мисс Амори, для которых приглашение раздобыл неутомимый майор Пенденнис, а также наши молодые друзья Артур и Гарри. Оба они, не жалея сил, много танцевали с мисс Бланш. Майор со своей стороны взял на себя заботу о леди Клеверинг и провел ее туда, где миледи могла особенно блеснуть, а именно в большую залу, в которой, среди картин Тициана и Джорджоне и портретов царствующих особ кисти Вандейка и Реинольдса, среди огромных золотых и серебряных подносов, букетов из небывало крупных цветов — словом, не стесняясь никакими затратами, всю ночь подавали ужин. Сколько леди Клеверинг отведала кремов, желе, салатов, персиков, бульонов, винограда, паштетов, заливных, чая, шампанского и прочего — об этом нам не пристало говорить. Сколько мук принял майор, сопровождая эту достойную женщину, подзывая степенных лакеев и хорошеньких горничных и с почтительным терпением исполняя все желания леди Клеверинг, — о том не знает никто: он не разгласил этой тайны. Ни тени страдания не изобразилось на его лице, и он с неукоснительной любезностью подносил бегум тарелку за тарелкой.

Мистер Уэг считал, сколько леди Клеверинг отведала блюд, пока не сбился со счета (впрочем, так как сам он весь вечер только и делал, что отведывал шампанское, его подсчетам едва ли можно верить), и порекомендовал мистеру Хонимену, врачу леди Стайн, внимательно следить за бегум и завтра к ней наведаться.

Сэр Фрэнсис Клеверинг прибыл один и некоторое время слонялся по великолепным залам, но вся эта роскошь и гости, которых он там увидел, были не в его вкусе и, опрокинув в буфете несколько стаканов вина, он перебрался из Гонт-Хауса поближе к Джермин-стрит, в помещение, где его приятели Лодер, Понтер, маленький Мосс Абраме и капитан Скьюбол уже собрались за знакомым зеленым столом. Под стук костей и шум беседы настроение духа у сэра Фрэнсиса поднялось и достигло уровня его обычной жиденькой веселости.

В какую-то минуту мистер Пинсент, заранее ангажировавший мисс Амори, подошел пригласить ее на танец, но еще прежде он и мистер Артур Пенденнис обменялись свирепыми взглядами, а тут Артур вдруг поднялся и заявил, что этот танец обещан ему. Пинсент, кусая губы и хмурясь еще более свирепо, сказал, что сдается, и отступил с низким поклоном. Есть люди, которым словно суждено вечно становиться друг другу поперек дороги. Так было у Пинсента с Пеном; и чувства они питали друг к другу соответственные.

"Что за глупый, наглый, самонадеянный провинциал! — думал первый. — Написал грошовый роман и вообразил о себе бог весть что. Всыпать бы ему как следует, так поубавилось бы спеси".

— Что за нахальный идиот, — говорил второй своей даме. — Его душа витает на Даунинг-стрит: вместо платка у него писчая бумага; вместо волос — песок; вместо ног — линейки; вместо внутренностей — красная тесьма и сургуч. Он уже в колыбели был педантом, а смеялся всего три раза в жизни — одной и той же шутке своего начальника. Этот человек на меня действует так же, как холодная вареная телятина.

Бланш не преминула ответить, что мистер Пенденнис — противный, mechant [18], совершенно невыносимый человек, и можно себе представить, что он говорит у нее за спиной.

— Что говорю? Что ни у кого на свете нет такой грациозной фигурки, такой тонкой талии, Бланш… простите — мисс Амори. Еще один тур? Под такую музыку и олдермен затанцует.

— А вы теперь не шлепаетесь на пол, когда вальсируете? — спросила Бланш, лукаво взглянув на него из-под ресниц.

— Человек всю жизнь падает и снова поднимается, Бланш… Ведь когда-то я вас так называл, и я не знаю имени красивее… К тому же я с тех пор много упражнялся.

— И верно, со многими дамами, — сказала Бланш, притворно вздохнув и пожав плечиками.

А мистер Пен и правда много поупражнялся в своей жизни и, несомненно, стал танцевать куда лучше.

Итак, Пен позволял себе дерзкие речи, Фокер же, напротив, — по природе веселый и общительный, — он, танцуя с мисс Амори, становился печален и нем. Обнимать ее стройную талию было счастьем, кружиться с нею по зале — неземным блаженством; но говорить… разве мог он сказать что-нибудь достойное ее? Какую жемчужину красноречия мог он преподнести ей, такой обворожительной и такой умной? С этим ушибленным любовью кавалером она сама направляла разговор. Это она спросила, как поживает его лошадка, — такая прелесть! — и на его просьбу принять лошадку в подарок нежно глянула на него, поблагодарила и отказалась с легким вздохом сожаления.

— В Лондоне мне не с кем кататься верхом, — сказала она. — Мама — трусиха, да и выглядит в седле неважно. Сэр Фрэнсис никогда со мной не ездит. Он меня любит как… как падчерицу. Ах, мистер Фокер, как это, должно быть, чудесно — иметь отца.

— Еще бы! — сказал Гарри, принимавший этот дар судьбы без особенного восторга.

И тут Бланш, позабыв о том, какую чувствительность только что на себя напускала, так лукаво подмигнула Фокеру серыми своими глазами, что оба они рассмеялись и Гарри, отбросив всякое смущение, стал развлекать ее невинной болтовней — славной, нехитрой, чисто фокеровской болтовней, сдобренной множеством словечек, каких не найти ни в одном словаре — о собственной особе, о лошадях, о других милых его сердцу предметах, либо о людях, которые их окружали и насчет наружности и репутации которых мистер Гарри прохаживался без стеснения и с большим юмором.

А когда он умолкал, подавленный новым приступом робости, Бланш всякий раз умела его оживить — расспрашивала про Логвуд, и красивые ли там места. Любит ли он охоту и нравится ли ему, когда на охоту ездят женщины? (В случае утвердительного ответа она уже готова была сказать, что обожает это занятие); но, когда мистер Фокер высказался против того, чтобы женщины лезли не в свое дело, и, кивнув на проходившую мимо них леди Булфинч, обозвал ее лошадницей и вспомнил, как она выехала травить лисицу с сигарой во рту, — Бланш тоже заявила, что терпеть не может эту грубую забаву, — ей даже думать страшно о том, как убивают бедную пушистую лисичку, — и Фокер, смеясь, стал кружить ее в танце с удвоенной энергией и грацией.

А когда кончился вальс, — последний, который они танцевали в этот вечер, — Бланш спросила его про Драммингтон и хорош ли тамошний дом. Она слышала, что его кузины наделены многими талантами. С лордом Эритом она знакома, а которая из кузин его любимица? Верно, леди Энн? Да, да, пусть не отпирается, недаром он так покраснел. Она не будет больше танцевать — устала… уже очень поздно… ее ждет мама… И тут же, отцепившись от Гарри Фокера, вцепилась в Пена, который случился рядом, повторила:

— Мама, мама… милый мистер Пенденнис, отведите меня к маме, — и обратилась в бегство, напоследок пронзив Гарри убийственным взглядом.

Лорд Стайи, при Звезде и Подвязке, лысый, с огоньком в глазах и в ошейнике рыжих бакенбард, выглядел, как всегда в парадных случаях, очень внушительно и произвел на леди Клеверинг сильное впечатление, когда по просьбе угодливого майора Пенденниса подошел с нею познакомиться. Своею собственной августейшей белой рукой он поднес миледи стакан вина, сказал, что наслышан о ее очаровательной дочери, и пожелал быть ей представленным; и как раз в эту минуту она сама к ним подошла в сопровождении Артура Пенденниса.

Пэр склонился в небывало низком поклоне, Бланш сделала неслыханно низкий реверанс. Милорд протянул для пожатия руку мистеру Артуру Пенденнису, сказал, что читал его роман — очень злой и забавный, спросил мисс Бланш, прочла ли она эту книгу (тут Пен покраснел и съежился — ведь Бланш была одной из героинь этого романа. Бланш с черными локонами, лишь слегка измененная, была Неэрой из "Уолтера Лорэна").

Да, Бланш читала этот роман: глаза ее без помощи слов выразили восторг и восхищение. А маркиз Стайн, разыграв эту маленькую комедию, еще раз низко поклонился леди Клеверинг и ее дочери, после чего отошел и заговорил с кем-то другим из своих гостей.

И мама и дочка рассыпались в похвалах маркизу, едва он повернулся к ним своей широкой спиной.

— Он сказал, что они — премилая пара, — шепнул майор Пенденнис на ухо леди Клеверинг.

Да неужто сказал? Мама и сама была того же мнения. Мама так разволновалась от чести, которой только что была удостоена, и от прочих упоительных событий этого вечера, что и не знала, как выразить свое удовольствие. Она и смеялась, и трясла головой, и хитро подмигивала Пену, похлопала его веером по руке, потом похлопала Бланш, потом майора — радости ее не было пределов и сдерживать ее леди Клеверинг не считала нужным.

Когда гости стали спускаться по широкой лестнице Гонт-Хауса, над черными деревьями сквера уже занималось холодное, ясное утро; небо порозовело, а щеки кое-кого из гостей… о, как жутко они выглядели! Какое зрелище являл хотя бы наш доблестный, верный майор, после того как он много часов подряд не отходил от леди Клеверинг, заботился о ней, услаждал ее желудок отменными яствами, а ее слух приятными льстивыми речами! Под глазами темно-коричневые круги, самые глаза — желтые, как те куликовые яйца, что с таким аппетитом вкушали и леди Клеверинг и Бланш; морщины на старом лице пролегли глубокими шрамами, и серебристая щетина, подобно поздней утренней росе, поблескивала на подбородке и вдоль крашеных бакенбард, которые за ночь развились и обвисли.

Он стоял измученный, но неколебимый, без слова жалобы терпя лютую муку; зная, что лицо все равно выдает его состояние — ведь он сам читал на лицах своих сверстников, и мужчин и женщин; истомившись по отдыху; помня и чувствуя, что ужинать ему вредно — а он немного поел, чтобы не огорчать свою приятельницу леди Клеверинг; в пояснице и в коленях постреливал ревматизм, ноги в тесных лакированных башмаках горели, он устал, ох, как устал, как его тянуло в постель! Если человек, мужественно преодолевающий невзгоды, достоин восхищения богов, то божество, в чьих храмах майор молился с таким усердием и постоянством, должно быть, одобрительно взирало на его мученичество. Есть страдальцы за любое дело: негры — жрецы Мумбо-Джумбо с большим присутствием духа татуируют и сверлят свое тело раскаленными вертелами; жрецы Ваала, как известно, наносили себе страшные раны и теряли немало крови. Вы, кто сокрушаете идолов, да не дрогнет ваша рука; но не будьте слишком суровы с идолопоклонниками — они не знают иного бога.

Пенденнисы, старший и младший, дождались вместе с леди Клеверинг и ее дочерью, пока не доложили, что карета миледи подана, и тут мученичеству старшего, можно сказать, пришел конец, потому что добросердечная бегум непременно захотела подвезти его до самого его дома на Бэри-стрит. Учтивый до конца и верный своему понятию долга, он еще заставил себя поклониться и произнести слова благодарности, а затем уже уселся в карету. Бегум на прощанье помахала Артуру и Фокеру своей пухленькой ручкой, а Бланш томно им улыбнулась, — мысли ее были заняты тем, очень ли зеленое у нее лицо под розовым капором и почему ей так показалось, — то ли это здешние зеркала бледнят, то ли просто от усталости жжет глаза.

Артур, скорее всего, отлично видел, как бледна Бланш, и не пытался объяснить желтый оттенок ее лица ни зеркалами, ни обманом зрения — своего или ее. Этот светский молодой человек был достаточно зорок, и лицо Бланш воспринимал таким, каким создала его природа. Но на бедного Фокера лицо это излучало слепящее сияние: он не мог бы усмотреть на нем ни малейшего изъяна — как на солнце, которое к тому времени уже выглянуло из-за крыш.

Среди прочих безнравственных лондонских привычек, приобретенных Пеном, моралист, вероятно, усмотрел и то, что он путал день с ночью и нередко ложился спать в тот час, когда работящие деревенские жители уже поднимаются с постели. Люди приспосабливаются к любому распорядку суток. У редакторов газет, торговцев с Ковент-Гардевского рынка, ночных извозчиков и продавцов кофе, трубочистов и светских людей, ездящих на балы, не бывает сна ни в одном глазу в три-четыре часа утра, когда простые смертные только похрапывают. В предыдущей главе мы показали, что Пен в этот час был бодр и свеж, и готов не спеша курить сигару и рассуждать о жизни.

Итак, Фокер и Пен шли из Гонт-Хауса, предаваясь обеим этим утехам, вернее, говорил Пен, а Фокер всем своим видом выражал, что хочет что-то сказать. Потолкавшись среди великих мира сего, Пен бывал насмешлив и фатоват; он невольно подражал их повадкам и тону, а будучи наделен живым воображением, легко начинал и себя самого мнить важной особой. Он тараторил без умолку, язвил то одного, то другого: издевался над французскими словечками супруги лорда Джона Тэрнбула, которые она, невзирая на презрительные гримасы собеседников, вставляла в любой разговор; над несуразным туалетом и поддельными брильянтами миссис Слек Роувер; над старыми денди и молодыми — над кем и над чем он только не издевался!

— Ты всех подряд ругаешь, Пен, — сказал Фокер. — Ты стал просто ужасным человеком. Гляди, ты уже изничтожил желтый парик Блонделя и черный парик Крокуса, а что ж пощадил каштановый, а? Чей — ты сам понимаешь. Он влез в карету леди Клеверинг.

— И на нем была шляпа моего дядюшки? Мой дядюшка — мученик, Фокер. Имей это в виду. Мой дядюшка всю ночь выполнял тяжелейшую обязанность. Он не любит поздно ложиться спать. От бессонных ночей и от ужинов у него бывают страшные головные боли. Когда он подолгу стоит и ходит, его донимает подагра. А он и не спал, и стоял, и ужинал. Дома его ждет подагра и головная боль — и все это ради меня. Так неужто мне смеяться над стариком? Нет уж, уволь!

— А почему ты говоришь, что он все это делал ради тебя? — спросил Фокер, и на лице его изобразилась тревога.

— О юноша! Способен ли ты сохранить тайну, если я ее тебе открою? — воскликнул Пен, захлебываясь от веселья. — Умеешь ля ты держать язык за зубами? Готов ли поклясться? Будешь ли нем как рыба, или побежишь ябедничать? Предпочитаешь ли молчать и услышать или болтать и погибнуть?

Говоря так, он стал в нелепую театральную позу, и кебмены со своей стоянки на Пикадилли подивились и посмеялись выкрутасам двух молодых франтов.

— Да о чем ты, черт побери? — спросил Фокер взволнованно.

Но Пен не заметил его волнения и продолжал, все так же дурачась:

— О Генри, друг моей юности, свидетель моих ребяческих безумств! Хоть науки тебе не давались, но здравого смысла ты не лишен… да, да, не красней, Энрико, у тебя его хоть отбавляй, и храбрости тоже, и доброты — к услугам твоих друзей. Окажись я без гроша, я прибегнул бы к кошельку моего Фокера. Окажись я в беде, я выплакал бы свое горе на его отзывчивой груди…

— Да ну тебя, Пен, что ты мелешь?

— На твоей груди, Энрико, на твоих запонках, на батисте, что расшит руками Красоты, дабы украсить грудь Доблести! Так знай же, друг моих отроческих годов, что Артур Пенденнис, изучающий право в Верхнем Темпле, — почувствовал, что ему становится скучно одному, что старуха Забота серебрит его виски, а ведьма Плешивость занялась его макушкой. Может, нам выпить кофе у этого лотка? Наверно, горячий. Гляди, как тот извозчик дует на блюдце… Не хочешь? Ах ты аристократ! Ну, тогда возвращаюсь к своему рассказу. Я не молодею. Денег у меня дьявольски мало. А деньги мне нужны. Я подумываю о том, чтобы обзавестись деньгами и успокоиться. Я решил остепениться. Я решил жениться, дружище. Решил стать нравственным человеком, почтенным гражданином — добрая слава в своем квартале — скромное обзаведение с двумя горничными и одним лакеем — каретка, чтобы изредка покатать миссис Пенденнис, и дом поблизости от парков — для ребятишек. Ну, что скажешь? Ответствуй другу, о достойное чадо пивоварения! Говори, заклинаю тебя всеми твоими чанами!

— Но ведь у тебя, нема денег, Пен, — сказал Фокер все так же тревожно.

— У меня нема? А "ейные" на что? Пойми ты, я женюсь на деньгах. Ты, конечно, не назовешь это деньгами, ты взращен в роскоши, вскормлен на солоде, вспоен богатством из тысячи бочек с бардой. Много ты понимаешь в деньгах! То, что для тебя бедность, то для неимущего сына аптекаря — золотые горы. Ты не мыслишь себе жизни без челяди, без собственного дома в Лондоне и в деревне. А у меня, друг Фокер, запросы поскромнее: уютный домик где-нибудь возле Белгрэвии, выезд для жены, порядочная кухарка да бутылка вина, чтоб было чем угостить друзей.

И тут улыбка сбежала у Пена с лица, и он отбросил шутливый тон.

— В самом деле, пора мне взяться за ум и жениться. Без денег в жизни не пробьешься. Надо, чтобы было что поставить, а тогда уж ввязываться в большую игру. Почему мне не попытаться? Случается, выигрывают люди и похуже меня. А раз предки не оставили мне капитала, нужно разжиться у жены, вот и все.

Разговаривая таким образом, они шли теперь по Гровнер-стрит, вернее — говорил один Пен, и он до того увлекся, до того эгоистично был поглощен собой, что, видно, и не заметил волнения своего спутника, потому что продолжал так:

— Ведь мы с тобой уже не дети, Гарри. Время романтики для нас миновало. Мы женимся не по любви, а из. благоразумия, чтобы устроиться в жизни. Почему, к примеру, ты женишься на своей кузине? Потому что она славная девушка, дочка графа, потому что это угодно родителям и все такое прочее.

— Значит, ты, Пенденнис… ты не очень влюблен в ту девушку… на которой хочешь жениться?

Пен пожал плечами.

— Comme ca [19]. Я ничего против нее не имею. Она не дурна и не глупа. Думаю, что мне сгодится. И денег у нее достаточно — это главное. Да ты разве не знаешь, о ком идет речь? Мне казалось, что ты сам был к ней неравнодушен один вечер, когда мы у них обедали. Это же дочка леди Клеверинг.

— Я… я так и думал. И она дала согласие?

— Не совсем, — отвечал Артур с самодовольной улыбкой, означавшей: "Стоит мне сказать слово — и она мигом ко мне прибежит".

— Ах, не совсем, — сказал Фокер и разразился таким замогильным хохотом, что Пен, в первый раз позабыв о себе и внимательно поглядев на приятеля, поразился его жуткой бледности.

— Фо, дорогой мой, что случилось? Ты болен, — сказал он озабоченно.

— Ты, верно, думаешь, это от шампанского? Ошибаешься. Зайди ко мне на минуту. Я тебе расскажу, в чем дело. Должен я кому-то рассказать, черт подери.

Они тем временем подошли к дому Фокера, и Гарри, отперев дверь, провел Пена в свои покои, расположенные в задней части дома, позади семейной столовой, где старший Фокер принимал своих гостей, окруженный портретами себя самого, своей жены, своего сына в раннем детстве, верхом на ослике, и покойного графа Грейвзенда в мантии пэра Англии. Через эту комнату, где сейчас были наглухо затворены ставни, Фокер и Пен прошли в личные апартаменты молодого хозяина. Тусклые лучи солнца, проникшие в комнату, бросали неровные отблески на картинную галерею бедного Гарри — на всех его танцовщиц и оперных див.

— Послушай меня, Пен, я не могу тебе не сказать, — заговорил Фокер. — С того самого вечера, когда мы там обедали, я так влюблен в эту девушку, что, кажется, умру, если не добьюсь ее. Иногда я чувствую, что схожу с ума. Это невыносимо, Пен. Я просто не в силах был слушать, как ты о ней сейчас говорил — что женишься только потому, что у нее есть деньги. Ох, Пен, да разве в этом дело? Клянусь, что не в этом. Говорить о деньгах, когда такая девушка… это… это… ну это самое, ты меня понимаешь… я не мастер говорить… ну, святотатство. Если б она за меня пошла, я бы улицы подметать согласился, честное слово.

— Бедный Фо! Едва ли бы это ее соблазнило, — сказал Пен, глядя на друга с искренним дружелюбием и жалостью. — Любовь в шалаше — это не для нее.

— Я знаю, она создана, чтобы быть герцогиней, и я знаю, что за меня она не пойдет, если я не обеспечу ей высокое положение в свете — сам-то я не многого стою — и не умен и все прочее, — печально проговорил Фокер. — Владей я всеми брильянтами всех герцогинь и маркиз, что были сегодня на бале, разве я не подарил бы их ей? Но к чему слова? Я взят на другую сворку. Вот это меня и убивает, Пен. Там мне не выкрутиться, хоть умри. Моя кузина хорошая девочка, я ее очень люблю и все такое, но когда наши папаши договаривались, я этой-то еще не знал! А когда ты сейчас говорил, что она сгодится, что у ней хватит денег для вас обоих, я все думал — нельзя жениться ради денег или если девушка просто тебе не противна. А то женишься — и вдруг тебе кто-нибудь понравится больше. Тогда никакие деньги не утешат. Возьми хоть меня: у меня денег много, или будет много — из бочек с бардой, как ты выразился. Мой родитель воображает, что хорошо обо мне позаботился, когда сговорил меня с кузиной. А я знаю — не получится это. Если леди Энн выйдет за меня, ни мне, ни ей счастья не видать, а уж муж у ней будет самый разнесчастный человек во всем Лондоне.

— Ах ты горемыка! — произнес Пен с довольно-таки дешевым сочувствием. — Я бы рад тебе помочь. Я и понятия не имел, что ты так увлечен ею. А ты думаешь, без денег ты ей нужен? Нет, конечно. А думаешь, твой отец согласится разорвать вашу помолвку с леди Энн? Ты же его знаешь — он скорее совсем от тебя отречется.

Вместо ответа бедный Фокер только застонал и бросился ничком на диван, обхватив руками голову.

— А что до меня, мой милый, — продолжал Пен, — так знай я, как печально у тебя обстоят дела, я бы хоть не стал тебе изливаться. Моя-то затея не серьезна, по крайней мере, до этого еще не дошло. Я ничего не говорил мисс Амори. Вполне возможно, что она бы и не пошла за меня. С дядюшкой мы, правда, много об этом беседовали, он говорит, что для меня этот брак очень желателен. Я честолюбив, я беден. А леди Клеверинг, по-видимому, даст за ней большое приданое, и сэра Фрэнсиса можно бы уговорить… Ну, да хватит. Ничего еще не решено, Гарри. Сейчас они уезжают в деревню. Обещаю тебе, что до их отъезда я не сделаю предложения. Торопиться некуда, всем хватит времени. Но предположим, ты ее добьешься. Вспомни, Фокер, что ты сам только что говорил, — какое несчастье для человека, если он не любит свою жену. А что сказать о жене, которая не любит своего мужа?

— Но она бы меня полюбила, — простонал Фокер, не поднимая головы с дивана. — Мне кажется, что полюбила бы. Ведь только вчера, когда мы с ней танцевали, она сказала…

— Что она сказала? — в сердцах вскричал Пен, вскакивая с кресла. Но он понял себя лучше, чем его понял Фокер, и рассмеялся. — Ладно, Гарри, не важно, что она сказала. Мисс Амори умна и говорит много любезных вещей — тебе… может быть, мне… и черт его знает кому еще? Ничего не решено, дружище. Я-то не умру, если она мне не достанется. Добейся ее, если сумеешь, на здоровье! Прощай. Забудь о том, что я тебе наговорил. Я разошелся не в меру, и жарко там было до черта, а я, наверно, доливал в шампанское мало зельтерской. Прощай. Я тоже не выдам твоей тайны. Молчок, и "пусть борьба будет честной и победит достойнейший", как говорит Питер Кроули.

С этими словами мистер Артур Пенденнис глянул на своего друга странно, пожалуй даже угрожающе, пожал ему руку с сердечностью, вполне подходящей к только что повторенному им изречению по поводу встречи боксеров, — такую сердечность проявляет мистер Бендиго, когда пожимает руку мистеру Конту перед тем, как им схватиться между собой за звание чемпиона и за двести фунтов на брата. Фокер, ответив ему умоляющим взглядом и судорожно стиснув его руку, снова повалился на подушки, и Пен, не оглядываясь и на ходу надевая шляпу, вышел на воздух, чуть не споткнувшись о горничную, которая уже скребла и мыла ступени крыльца.

"Так, значит, он тоже имеет на нее виды? — думал Пен, шагая по улице, и тут же с какой-то проклятой наблюдательностью, с каким-то дьявольским злорадством отметил, что муки и терзания бедного Фокера только подстрекнули его еще упорнее домогаться Бланш, — если можно назвать домогательством то, что до сих пор было лишь игрой, пустой забавой. — Значит, она ему что-то сказала? Может, дала ему такой же цветок? — И он достал из кармана и покрутил пальцами смятый, сморщенный бутон, увядший и почерневший в жаре бальной залы. — Интересно, сколько еще она раздала вчера этих знаков сердечного расположения — бессовестная кокетка!" И он швырнул свой цветок в канаву, где его могла освежить вода, где его мог подобрать первый попавшийся любитель розовых бутонов. А потом, сообразив, что на дворе уже день и прохожие, верно, глазеют на его щетину и белую манишку, наш стеснительный молодой человек нанял кеб и покатил домой, скрытый от посторонних взоров.

Ах, неужели это тот же мальчик, который всего несколько лет назад молился, стоя возле матери, за которого она, вероятно, молится в этот утренний час? Неужели этот истасканный, себялюбивый светский фат — тот юноша, что еще недавно готов был всем пожертвовать ради любви, — своей будущностью, успехами, замыслами? Вот каким человеком ты гордишься, старик Пенденнис! Ты похваляешься, что сам его образовал, что не дал ходу его дурацкому увлечению, и сейчас, постанывая в постели от ревматических болей, утешаешься мыслью, что наконец-то мальчик собирается делать карьеру и что Пенденнисы займут подобающее место в обществе. И только ли он, пробираясь по этой темной жизни, вольно или невольно сбивается с пути, тогда как правда и любовь, которые должны бы озарять ему дорогу, меркнут в отравленном воздухе и уже не дают достаточно света?

Когда Пен ушел, бедный Гарри Фокер встал с тахты, извлек из кармана жилета — жилета с великолепными пуговицами и богатой вышивкой работы его матушки — белый розовый бутон, из несессера достал еще один подарок матери — ножницы, бережно обрезал стебель, поставил цветок в стакан с водой возле кровати и лег, ища забвения от тоски и горьких воспоминаний.

Можно предположить, что в букете мисс Бланш Амори была не одна-единственная роза, а если так — почему бы этой доброй девушке было не поделиться от своего избытка и не осчастливить возможно большее число кавалеров?

Глава XLVI Monseigneur s'amuse [20]

Званый вечер в Гонт-Хаусе не на шутку подорвал силы майора Пенденниса, и как только он решил, что может без опасности для жизни сдвинуть с места свое усталое тело, он, кряхтя, перебрался в Бакстон — искать утоления своим мукам в целебных водах этого местечка. Парламент не заседал. Сэр Фрэнсис Клеверинг с семейством отбыл в деревню, и за короткий промежуток в несколько недель, минувших между этой главой и предыдущей, дело, в которое мы посвятили читателя, не продвинулось вперед. Однако Лондон с тех пор опустел.

Сезон кончился: юристы, соседи Пена, разъехались на судебные сессии, а более светские его знакомые отбыли на континент либо ради здоровья и развлечения охотились в Шотландии. Редко кого можно было увидеть в оконных нишах клубов и на безлюдных тротуарах Пэл-Мэл. Перед воротами дворца не маячили красные мундиры; придворные поставщики отдыхали за границей: портные отрастили усы и поплыли вверх по Рейну; сапожники, поселившись в Эмсе или в Бадене, краснели, встречая в этих веселых городках своих заказчиков, или понтировали за зеленым столом, рядом со своими кредиторами; священники Сент-Джеймского квартала произносили проповеди в полупустых церквах, где среди молящихся не было ни одного родовитого грешника; оркестранты из Кенсингтонского сада убрали в чехлы свои медные трубы и серебряные флейты; по берегу Серпантайна лишь изредка проползали ветхие коляски и кареты, и Кларенс Буль-буль, которого обременительные обязанности клерка в государственном казначействе до сих пор держали в столице, проезжая под вечер верхом по Роттен-роу, сравнивал парк с пыльной Аравийской пустыней, а себя — с бедуином, что держит путь сквозь эти бескрайние пески. Уорингтон уложил в чемодан изрядное количество дешевого табака и, как всегда на каникулах, отправился к брату в Норфолк. Пен на время остался в квартире один — этот светский молодой человек не всегда мог покинуть Лондон по первому желанию, и сейчас его связывала работа в "Пэл-Мэл", где он исполнял должность редактора, пока заправлявший делами газеты капитан Шендон проводил отпуск с семьей в благодетельном приморском курорте Булони. Хотя мистер Пен, как мы видели, уже несколько лет изображал себя пресыщенным и уставшим от жизни, на самом деле это все еще был молодой человек отменного здоровья, с прекрасным аппетитом, который он с величайшим усердием и вкусом удовлетворял, по крайней мере, раз в день, и постоянной жаждой общества, доказывавшей, что он далеко не мизантроп. За неимением хорошего обеда он не гнушался плохим; за неимением блестящих, или знатных, или очень красивых знакомых мирился с любым обществом, в какое случалось ему попасть, и бывал вполне доволен в дешевом погребке, на пароходике, идущем в Гринвич, на пешей прогулке в Хэмстед с мистером Финьюкейном, своим собратом по газете, либо в заречном летнем театрике, либо в королевском саду Воксхолл, где он свел дружбу с прославленным Симпсоном и здоровался за руку с главным куплетистом и с наездницей из тамошнего цирка. И, глядя на ужимки одного из них и на вольты другой с язвительным презрением, не лишенным жалости, он еще успевал сочувственно наблюдать публику: бесшабашных юнцов, дорвавшихся до интересного зрелища; степенных родителей, чьи дети смотрели представление, смеясь от восторга и хлопая в ладоши; несчастных отверженных, смеявшихся не столь невинно, хотя, может быть, и громче, и приносивших сюда свою молодость и свой позор, чтобы потанцевать и повеселиться до рассвета, утопить горе в вине и заработать на кусок хлеба. Этим своим сочувствием к людям всякого звания Артур частенько хвалился; оно было ему приятно, и он выражал надежду, что сохранит его навсегда. Как другие увлекаются живописью, или музыкой, или естественными науками, так любимым занятием Пена, по его словам, была антропология; он не уставал любоваться родом человеческим в его бесконечном разнообразии и красоте; с неизменной радостью созерцал все его разновидности — будь то сморщенная старая кокетка или, на том же бале, стыдливая красавица в расцвете молодости; будь то дюжий гвардеец, обхаживающий служанку в парке, или невинный крошка Томми, кормящий уток, пока его нянюшка слушает гвардейца. И в самом деле, человеку, чье сердце еще не замутилось, это занятие доставляет радость неиссякаемую, и, может статься, тем более острую, что чувство это тайное и к нему примешана грусть: ибо такой человек хоть и не один, но одинок и оторван от других.

Да, Пен был не прочь похвастать и покрасоваться перед Уорингтоном.

— В молодости я был так неистово влюблен, что, верно, навсегда задушил в себе это пламя; и если я когда женюсь, то женюсь по расчету, на девушке воспитанной, доброго нрава, приятной наружности — ну, и с деньгами, чтобы нашу коляску меньше трясло на жизненном пути. Что до романтики — так с этим покончено, я всю ее растратил и состарился до времени, чем и горжусь.

— Чушь! — проворчал Уорингтон. — На днях ты вообразил, что лысеешь, и этим тоже хвастался. А сам тут же начал употреблять помаду и с тех пор благоухаешь, как целая цирюльня.

— Ты Диоген, — возразил Артур. — Живешь в бочке и от всех того же требуешь. Ты просто гадкий старый циник. Фиалки пахнут лучше, чем застоявшийся табачный дым.

Но, отвечая своему прозаическому другу, Пен покраснел, и, правду сказать, он был занят собою куда больше, нежели подобало разочарованному философу. В самом деле, к чему бы человеку, пресыщенному светом, так украшать свою особу в угоду этому самому свету, к чему бы усталому пилигриму носить такие узкие башмаки и наводить на них такой глянец?

И вот, в это-то скучное время года, как-то в пятницу, ясным осенним, вечером, мистер Пенденнис, дописав у себя в редакции блестящую передовую статью — ее мог бы написать сам капитан Шендон, если б был в духе и захотел поработать, но он работал только по принуждению, — повторяем, дописав свою статью и с одобрением выправив влажный лист корректуры, мистер Артур Пенденнис решил заглянуть на южный берег Темзы и потешить себя фейерверками и прочими приманками Воксхолла. Он бодро сунул в карман пропуск, дававший бесплатный доступ в этот увеселительный сад "Редактору газеты "Пэл-Мэл", на два лица", и заплатил наличными за право перейти реку по мосту Ватерлоо. Пройтись от моста до сада было одно удовольствие, в небе светили звезды и глядели вниз, на королевские владения, откуда еще не взвились, соперничая со звездами, ракеты и римские свечи.

Прежде чем вступить в волшебное царство, где каждый вечер зажигают двадцать тысяч "добавочных" лампионов, всем нам, вероятно, доводилось пройти по темному, мрачному проходу к турникетам, за которыми скрыты от непосвященных чудеса Боксхолла. В стенах этого прохода есть два ярко освещенных окошка, а за ними сидят два джентльмена, из коих один взимает с вас деньги, если вы частное лицо, а другой берет ваш пропуск, если у вас таковой имеется. Пен собрался предъявить свой билет у второго из этих окошек, но там уже вели какие-то переговоры мужчина и две женщины.

Мужчина, в шляпе, съехавшей на одну бровь, и в короткой потрепанной накидке, которую он носил с большим шиком, громко восклицал (Пен тотчас узнал этот голос):

— Клянусь честью, сэр, если вы сомневаетесь в моем слове, я очень прошу вас выйти из укрытия и…

— Господи помилуй! — вскричала старшая его спутница.

— Оставьте меня в покое, — сказал человек в окошечке.

— …и попросите мистера Ходжена, он сейчас в саду, пусть сам пропустит этих леди. Не бойтесь, сударыня, я не стану ссориться с этим господином, во всяком случав не при дамах. Будьте так любезны, сэр, найдите мистера Ходжена (это он мне дал пропуск, по праву самого близкого друга, а сегодня, я знаю, он поет здесь "Гробозора") и передайте, что капитан Костиган шлет ему поклон и просит выйти сюда и провести этих леди — сам я, сэр, но раз видел Воксхолл и не нуждаюсь ни в чьем заступничестве, но я хлопочу о дамах: одна из них никогда здесь не бывала, так неужели же вы воспользуетесь тем, что я по рассеянности потерял билет, и лишите ее этого удовольствия?

— Лишние разговоры, капитан. Я не могу отлучиться, — сказал контролер, и тут капитан крепко выругался, а старшая из женщин воскликнула:

— Господи помилуй, какая неприятность!

Младшая же, подняв глаза на капитана, сказала:

— Ничего, капитан Костиган, мне уже расхотелось идти. Пойдемте домой, маменька. — И хотя ей уже расхотелось идти, она не сдержалась и заплакала.

— Бедное мое дитя! — сказал капитан. — И вы, сэр, можете на это смотреть, и у вас хватает духу не впустить это невинное создание?

— Меня это не касается! — сердито выкрикнул контролер из своей освещенной конурки.

Тут-то к ним и подошел Артур и протянул Костигану руку со словами:

— Вы меня не узнаете, капитан? Пенденнис. — А потом снял шляпу и поклонился дамам.

— Мой милый мальчик! Дорогой мой друг! — вскричал капитан, горячо пожимая руку Пенденниса, и поспешил объяснить ему то, что называл "несчастным стечением обстоятельств". У него-де был пропуск на двоих, от мистера Ходжена, он сейчас в саду, поет (как в Черной Кухне и на концертах для знати) "Гробозора", "Смерть генерала Вулфа", "Кровавое знамя" и другие излюбленные публикой песни, а имея пропуск на двоих, капитан Костиган подумал, что по нему пройдут и трое, и вот пригласил своих добрых знакомых. Но по пути он потерял пропуск — ума не приложит, куда он мог деться! И теперь дамам предстояло ехать домой, и одна из них, как заметил Пен, была этим очень огорчена.

Мог ли Артур, при своей отзывчивости, не посочувствовать такому горю? Он видел, какой невинно умоляющий взгляд девушка обратила на капитана, как жалко дрогнули ее губы и как она залилась слезами. Он не пожалел бы своей последней гинеи, чтобы доставить удовольствие этой бедняжке. Ее печальный, умоляющий взгляд оторвался от капитана — она увидела незнакомого человека и стала утирать глаза платочком. Артур стоял со шляпой в руке, краснел, кланялся — настоящий джентльмен, очень красивый, и наверно, добрый и великодушный. "Кто они такие?" — спрашивал он себя. Ему казалось, что старшую он где-то видел.

— Если я могу вам чем-нибудь быть полезен, капитан Костиган, — сказал он, — я к вашим услугам. У вас, кажется, возникли затруднения? Вот мой кошелек, прошу вас. И… и у меня самого есть пропуск на двоих… вы мне позволите, сударыня?

Первым побуждением принца Фэрокского было заплатить за всю компанию, а о редакционном пропуске не упоминать вовсе, точно он потерял его, не хуже бедного Костигана. Но чутье, а также внешность обеих женщин подсказали ему, что им будет приятнее, если он не станет корчить из себя grand seigneur [21] и, отдав кошелек Костигану, он одной рукой достал пропуск, а другую, смеясь, предложил старшей из дам; дамы, правда, не то слово — они были в шалях и косынках, в шляпах, завязанных лентами, и у младшей прехорошенькая ножка в крошечном башмачке выглядывала из-под очень скромного серого платья — но его высочество обходился учтиво со всякой юбкой, из какой бы материи она ни была сшита, и чем смиреннее была та, кто ее носила, тем более он бывал величав и галантен.

— Фанни, ступай с этим джентльменом, — сказала старшая, — раз уж вы так добры, сэр… я вас частенько вижу у наших ворот, вы ходите в третий номер к капитану Стронгу.

Девушка сделала книксен и продела руку под локоть Артура. Перчатка была поношенная, но самая ручка — маленькая и изящная. Фанни, хотя и не ребенок, не была еще и взрослой. Слезы ее высохли, щеки заливал детский румянец, а взгляд, обращенный к улыбающемуся лицу Артура, сиял счастливой благодарностью.

Артур покровительственно накрыл ладонью ручку, лежащую на его рукаве.

— Фанни — какое красивое имя, — сказал он. — Так вы меня, стало быть, знаете?

— А мы сторожа в Подворье Шепхерда, сэр, — отвечала Фанни и опять сделала книксен. — Я в Воксхолле еще никогда не была, сэр, папенька и нынче не хотел меня пускать, а… ой, господи, красота какая!

От изумления и восторга она даже попятилась, когда Королевский сад засверкал перед ней своими несчетными лампионами — великолепнее самых прекрасных сказок, самых прекрасных пантомим, которые она видела в театре. Радуясь ее радости, Пен прижал к боку доверчивую ручку, вцепившуюся в его рукав. "Чего бы я не дал, чтобы испытать такую радость!" — подумал наш пресыщенный герой.

— Ваш кошелек, любезный Пенденнис, — раздался позади него голос капитана. — Желаете пересчитать? Будьте покойны… Нет? Вы верите старому Джеку Костигану (видите, сударыня, он мне верит). Вы мой спаситель, Пен. (Я знаю его с детства, миссис Болтон, он — владелец замка Фэрокс, и сколько же бокалов кларета я там осушил со знатью его родного графства!) Мистер Пенденнис, вы мой спаситель, и я вас благодарю… моя дочь вас поблагодарит… Мистер Симпсон, сэр, ваш покорный слуга.

Да, Пен был великолепен в своей галантности, по чего стоило это великолепие по сравнению с тем, как раскланивался направо и налево Костиган, как он кричал "браво" певцам!

Капитан Костиган, числивший в своей родословной целую вереницу ирландских королей, вождей племен и прочих исторических личностей, считал, разумеется, ниже своего достоинства идти под руку с дамой, которая подметает его комнату и жарит ему бараньи котлеты. Всю дорогу от Подворья Шепхерда до Воксхолла он шел рядом с обеими своими дамами, покровительственно и любезно обращая их внимание на интересные дома и церкви и разглагольствуя, по своему обыкновению, о других городах и странах, какие ему довелось посетить, и о людях высокого звания, с которыми он имел честь общаться; и трудно было ожидать, что, прибыв в эти королевские владения и освещенный сиянием двадцати тысяч добавочных лампионов, он уронит свое достоинство и подаст руку даме, мало чем отличающейся от служанки или уборщицы.

Пена такие соображения не смущали. Мисс Фанни Болтон не стелила его постель и не подметала квартиру, и ему вовсе не хотелось отпускать свою хорошенькую спутницу. А Фанни, опираясь на руку такого благородного защитника, вся разрумянилась и живой блеск ее глаз сделался еще живее. Она разглядывала других дам, во множестве гулявших по саду под защитой других джентльменов, и думала, что ее джентльмен из всех самый красивый и представительный. В Воксхолле, как всегда, собрались в поисках удовольствий люди всевозможного звания: развеселые молодые медики, беспутные молодые клерки и купеческие сынки, завзятые щеголи из гвардейских полков и прочие. Был здесь и старик Крокус, увивавшийся около мадемуазель Аллюр, которая уже исполнила свой номер в цирке и теперь прохаживалась по дорожкам, опираясь на руку милорда, и очень громко разговаривала по-французски, пересыпая свою речь самыми крепкими и красочными словечками родного языка.

Крокус увивался около мадемуазель Аллюр, а маленький Том Тафтхант увивался около лорда Крокуса и был вполне доволен таким своим уделом. Когда бы Дон-Жуан ни задумал перелезть через стену, всегда найдется какой-нибудь Лепорелло, который подержит лестницу. Том Тафтхант был всегда готов услужить престарелому виконту, нарезать у него за ужином жареного фазана и приготовить салат. Когда Пен со своей юной дамой встретил виконта и его друзей, старый пэр только глянул на Артура в знак приветствия и тотчас скользнул плотоядным взглядом под шляпку его спутницы. А Том Тафтхант дружески покивал Артуру, сказав: "Добрый вечер, милейший!" — и посмотрел на главного героя этой повести с чрезвычайно хитрым видом.

— Это самая лучшая наездница от Астли, я ее там видела, — сказала мисс Болтон, глядя вслед мадемуазель Аллюр. — А кто этот старик? Это не он стоит с бичом на арене?

— Это лорд виконт Крокус, мисс Фанни, — назидательно произнес Пен. Он не хотел кольнуть девушку; ему приятно было опекать ее и отнюдь не было неприятно, что она так хороша собой, что она повисла у него на руке и что престарелый Дон-Жуан это видел.

А Фанни была очень хороша собой: темные, ясные глаза, жемчужные зубки, губы почти такие же алые, как у мадемуазель Аллюр, когда та наложит грим. А как по-разному звучали их голоса и как непохоже друг на друга они смеялись!

Надобно сказать, что сама Фанни лишь в последнее время, заглядывая в зеркальце над камином у Бауза — Костигана, когда стирала с него пыль, начала догадываться, что она красива. Еще год назад это была нескладная, угловатая девочка и отец смеялся над ней, а товарки по школе (школа мисс Минифер на Ньюкасл-стрит, близ Стрэпда; ее младшая сестра мисс М., в 182… году исполняла главные роли в турне по Норичу, и сама она не без успеха играла два сезона в Опере и в "Сэдлерс-Уэлзе", пока не сломала ногу, свалившись в люк), — повторяю, школьные товарки Фанни ни в грош ее не ставили, пока она обучалась у мисс Минифер, и считали неряшкой и дурнушкой. Так, незаметный, почти невидимый глазу в темной сторожке Подворья Шепхерда, распустился этот прекрасный цветок.

И вот теперь девушка держала Пена под руку и они вместе прогуливались по дорожкам. Как ни опустел Лондон, там все же еще оставалось миллиона два жителей и среди них — кое-кто из знакомых мистера Артура Пенденниса.

Одинокий и печальный, засунув руки в карманы и при встрече с Артуром отделавшись унылым кивком, прошел Генри Фокер. Генри пытался облегчить себе душу быстрой сменой мест и развлечений. Но, бродя по темным дорожкам, он думал о Бланш. С мыслью о ней он разглядывал лампионы, с мыслью о ней обратился к гадалке и был сильно разочарован, услышав от цыганки, что он влюблен в жгучую брюнетку, которая составит его счастье; а во время концерта, хотя мистер Момус пел самые залихватские свои куплеты и загадывал самые удивительные загадки, улыбка ни разу не коснулась его губ. Правду сказать, он вовсе и не слышал мистера Момуса,

Неподалеку от него тот же концерт слушали Пен и мисс Болтон, и Пен только посмеялся, когда она обратила внимание на удрученный вид мистера Фокера.

Фанни спросила, почему этот чудной человечек такой печальный.

— Кажется, он несчастлив в любви, — сказал Пен. — Это хоть кого может опечалить, правда, Фанни? — И он обратил на нее горделиво покровительственный взгляд, как Эгмонт на Клерхен в драме Гете, или Лестер на Эми в романе Скотта.

— Несчастлив в любви? Ах бедненький! — вздохнула Фанни, и глаза ее обратились на Гарри, полные ласки и жалости; но он не увидел этих прекрасных темных глаз.

— Мистер Пенденнис, мое почтенье! — раздался голос. Голос этот принадлежал молодому человеку в просторном белом сюртуке с красным шейным платком, на который был отвернут грязноватый воротничок, открывавший сомнительной чистоты шею, — с большой булавкой, может быть, золотой, а может быть, и нет, в фантастическом жилете с аляповатыми стеклянными пуговицами и в панталонах, громко заявлявших: "Поглядите, до чего мы дешевые и кричащие и какой немытый франт наш хозяин!" — с короткой тросточкой в правом кармане сюртука и с дамой в розовом атласе с левого бока.

— Мое почтенье! Небось забыли меня? Хакстер, из Клеверинга.

— Здравствуйте, мистер Хаксгер, — отвечал граф Фэрокский самым графским тоном. — Надеюсь, вы в добром здоровье.

— Спасибо, прыгаем помаленьку. — И мистер Хакстер покивал головой. — А вы, Пенденнис, высоко занеслись со времен нашей драки у Уопшота, помните? Знаменитым писателем стали. Дружите со знатью. Я вашу фамилию в "Морнинг пост" видел. Небось погнушаетесь прийти поужинать со старым знакомым? Завтра вечером на Чартерхаус-лейн… соберутся отличные ребята от Варфоломея, и пунш будет первый сорт. Вот, пожалуйста, моя карточка.

С этими словами мистер Хакстер выпростал руку из кармана, в котором держал трость, зубами открыл футляр с визитными карточками и, вытащив одну, протянул ее Пену.

— Благодарствую, — сказал Пен, — но завтра вечером я, к сожалению, занят, мне придется уехать из города.

И маркиз Фэрокский, поражаясь, как у такого субъекта хватило наглости дать ему карточку, величественно любезным жестом сунул карточку Хакстера в жилетный карман. А мистер Сэмюел Хакстер, возможно, и не видел большого общественного различия между Артуром Пенденнисом и собой. Отец мистера Хакстера был врачом и аптекарем в Клеверинге, точно так же, как родитель мистера Пенденниса был в свое время врачом и аптекарем в Бате. Но нахальство некоторых людей поистине непредрекаемо.

— Ну, не беда, любезный, — сказал мистер Хакстер (он по природе был прост и откровенен, а тут еще успел выпить). — Если будете поблизости, захаживайте. По субботам я обычно дома, и сыр в буфете найдется. Всего наилучшего… Вон, звонят к фейерверку. Пошли, Мэри. — Ион вместе с другими гуляющими бегом устремился в сторону фейерверка.

Едва этот приятный молодой человек скрылся из виду, как Пен со своей спутницей побежали туда же. Миссис Болтон последовала было за ними, но поскольку капитан Костиган считал ниже своего достоинства передвигаться бегом при каких бы то ни было обстоятельствах, он продолжал вышагивать молодцевато, но неторопливо, и вскоре они оба отстали от Пена и мисс Фанни.

Возможно, Артур забыл, а возможно, и не пожелал вспомнить, что ни у капитана, ни у миссис Болтон нет денег, хотя это было ясно после их приключения у кассы; как бы там ни было, он заплатил по шиллингу за себя и за Фанни и стал подниматься с нею по лестнице на галерею. Они так спешили, что даже не оглянулись, чтобы удостовериться, следуют ли старшие за ними. Со всех сторон теснились спешащие наверх люди. Какой-то человек, обгоняя Фанни, так ее толкнул, что она охнула и пошатнулась; Артур, разумеется, ловко подхватил ее и, защищая от толпы, не выпускал из объятий, пока они не дошли доверху и не заняли свои места.

Бедный Фокер сидел в самом верхнем ряду, освещаемый фейерверками, а в промежутках между ними — луной. Артур увидел его, посмеялся и тут же забыл думать о своем приятеле. Он был занят Фанни. Как она всем восхищалась! Как была счастлива! Как вскрикивала, когда ракета взмывала ввысь и рассыпалась лазурным, пунцовым, изумрудным дождем.

Одно чудо за другим вспыхивало и гасло перед ее глазами, и девочка вся дрожала от восторга. Артур чувствовал, как она, закинув голову к небу, в увлечении сжимает его руку.

— Какая красота, сэр! — воскликнула она.

— Не говорите мне "сэр", Фанни, — сказал Артур.

Девушка вспыхнула.

— А как мне вас называть? — спросила она тихим дрогнувшим голосом. — Как мне надо говорить, сэр?

— Опять? А впрочем, Фанни, я забыл; так лучше, милая, — сказал Пенденнис мягко. — Но мне-то можно называть вас Фанни?

— Ну, еще бы! — И снова маленькая ручка стиснула его руку, и девушка прильнула к нему так крепко, что он услышал биение ее сердца.

— Мне можно называть вас Фанни, потому что вы еще девочка, и очень хорошая девочка, а я старик. Но вы лучше говорите мне "сэр" или, если хотите, мистер Пенденнис. Ведь мы, Фанни, не одного с вами круга. Вы не сердитесь на меня, но… зачем же вы отнимаете руку, Фанни? Вы меня боитесь? Думаете, я вас обижу? Ни за что на свете, милая моя девочка. И… посмотрите, как хороша луна, и звезды, как спокойно они светят, когда ракеты гаснут, а колеса перестают сверкать и шипеть. Когда я шел сюда, я и не думал, что рядом со мною будет любоваться фейерверком такая хорошенькая соседка. Я ведь живу один и очень много работаю. Я пишу, Фанни, в книгах и в газетах, и сегодня я страшно устал и уже готов был весь вечер провести в одиночестве, а тут… да не плачьте же, девочка милая…

Пен разом прервал речь, которую начал так спокойно, — женские слезы всегда выводили его из равновесия, — и принялся утешать и успокаивать Фанни, произнося бессвязные слова сочувствия и ласки, которые нет нужды здесь приводить, ибо в печати они выглядели бы нелепо. Так же нелепо выглядели бы в печати слова, которые мать говорит ребенку или жених — невесте. Эта безыскусственная поэзия непереводима и слишком тонка для неуклюжих определений грамматистов. Одним и тем же словом обозначается приветствие, которое мы запечатлеваем на лбу нашей бабушки и на священной щеке любимой. Хотим ли мы намекнуть, что слово это понадобилось бы Артуру Пенденнису? Отнюдь нет. Во-первых, было темно: фейерверк кончился, и никто не мог бы ничего увидеть; во-вторых, он не выдал бы такой тайны, это было не в его характере; а в-третьих и последних, пусть честный человек, которому приходилось целовать красивую девушку, скажет, как бы он сам вел себя в таком затруднительном положении?

Ну, а если говорить правду, то, какие бы ни возникли у вас подозрения, и как бы вы ни поступили в подобных обстоятельствах, и как бы ни хотелось поступить Пену, он повел себя честно и мужественно. "Я не намерен играть сердцем этой девочки, — сказал он себе, — я помню о ее чести и о своей. Она, видимо, наделена опасной и заразительной чувствительностью, и я очень рад, что фейерверк кончился и что я могу сдать ее на руки мамаше".

— Пошли, Фанни. Осторожно, ступенька, обопритесь на меня. Да не спотыкайтесь вы, до чего же рассеянная малютка! Сюда, сюда, а вот и ваша матушка.

И в самом деле, у дверей стояла миссис Болтон, крепко сжав в руке зонтик и терзаясь тревогой. Она вцепилась в Фанни с чисто материнской горячностью и стала быстро ей выговаривать вполголоса. Во взгляде капитана Костигана — он стоял позади матроны и подмигивал из-под шляпы Пенденнису — была бездна лукавства. Поймав этот взгляд, Пен невольно расхохотался.

— Напрасно вы не пошли со мной, миссис Болтон, — сказал он, предлагая ей руку. — Рад возвратить вам мисс Фанни в целости и сохранности. Мы думали, что вы тоже подниметесь на галерею. Фейерверк нам очень понравился, правда?

— Еще бы! — сказала мисс Фанни, потупив глазки.

— Последний "букет" был просто великолепен, — продолжал Пен. — Но я, милые дамы, десять часов ничего не ел, а посему разрешите пригласить вас поужинать.

— Я тоже не прочь перекусить, — сказал Костиган. — Только вот кошелек забыл дома, а то бы я непременно предложил дамам угощение.

Миссис Болтон холодно заявила, что у нее разболелась голова и больше всего ей хочется домой.

— Лучшее средство от головной боли — салат с омарами и стакан вина, — галантно сказал Пен. — Не обижайте меня, миссис Болтон, прошу вас. Без вас мне ужин в горло не полезет, а я, честное слово, нынче не обедал. Берите же мою руку, давайте зонтик. Костиган, поухаживайте за мисс Фанни! Если миссис Болтон не удостоит меня своим обществом, я подумаю, что она на меня сердится. Давайте поужинаем не спеша; а потом все вместе поедем домой в кебе.

Кеб, салат с омарами, открытая и дружелюбная улыбка Пенденниса усыпили подозрения доброй женщины, и она сменила гнев на милость. Раз уж мистер Пенденнис так любезен, от омаров она, пожалуй, не откажется… И они двинулись к ресторану, где Костиган, едва войдя в кабинку, позвал лакея таким зычным и грозным голосом, что к нему сразу кинулись двое.

Все изучили висевшую на стене карточку, и Фапни было предложено выбрать блюдо по своему вкусу. Она сказала, что тоже любит омаров, однако же присовокупила, что обожает и пирог с малиной. Пен заказал и пирог, и еще — бутылку самого шипучего шампанского для услаждения дам. Маленькая Фанни выпила шампанского… а может, она в этот вечер уже отведала и другого пьянящего зелья?

Ужин прошел очень весело, капитан и миссис Болтон угостились еще и пуншем на рисовой водке, который в Воксхолле бывает особенно ароматен, а затем Пен потребовал счет и расплатился весьма щедро, "как настоящий английский джентльмен прежнего времени, ей-богу!" — восхищенно заметил Костиган. И поскольку капитан, выходя из кабины, подал руку миссис Болтон, Фанни досталась Пену, и молодые люди в самом веселом расположении духа пошли следом за старшими.

Шампанское и пунш (хотя все пили умеренно, кроме, разве, бедного Коса, у которого ноги стали чуть заплетаться) так подбодрили их и развеселили, что Фанни начала подпрыгивать и перебирать ножками в такт оркестру, игравшему вальсы и галопы. По мере приближения к площадке для танцев, и музыка, и ножки Фанни, казалось, все убыстрялись в своем движении — словно она отделялась от земли и удержать ее на земле можно было только силой.

— Потанцуем? — предложил принц Фэрокский. — Вот будет славно! Миссис Болтон, сударыня, позвольте мне сделать с ней один тур! — И едва мистер Костиган сказал: "Бегите!" — а миссис Болтон ничего не сказала (старый боевой конь, она при звуке трубы и сама охотно вышла бы на арену), как Фанни мигом скинула шаль и они с Артуром закружились в вальсе среди разношерстной, но очень веселой толпы танцующих.

У Пена на этот раз не вышло промашки с мисс Фанни, как некогда — с мисс Бланш; во всяком случае, сам он не дал промашки. Они очень ловко и с большим удовольствием станцевали вальс, потом галоп, потом опять вальс, и тут на них налетела другая пара, только что примкнувшая к поклонникам Терпсихоры. То были мистер Хакстер и его розовоатласная дама, которую мы уже видели.

По всей вероятности, мистер Хакстер тоже успел поужинать — он был возбужден еще больше, чем раньше, когда напомнил Пену о их знакомстве; и едва не сбив с ног Артура и его даму, он, как водится, обрушился на ни в чем неповинных, им же обиженных людей и стал осыпать их бранью.

— Вот недотепа! Не умеешь танцевать, так не лезь под ноги, дубина стоеросовая! — орал молодой лекарь, перемежая эти слова другими, куда более крепкими, к которым присоединилась визгливая брань и смех его дамы. Танцы прекратились, бедная Фанни замерла от ужаса, а Пен пришел в страшное негодование.

Разъярила его не самая ссора, а позор, ей сопутствующий. Стычка с таким субъектом! Скандал в общественном месте, да еще при дочке сторожа! Какой конфуз для Артура Пенденниса! Он поспешно увлек Фанни подальше от танцующих, к ее мамаше, и мысленно пожелал этой леди, и Костигану, и бедной Фанни провалиться в тартарары, а не оставаться здесь, в его обществе и под его защитой.

Когда Хакстер пошел на штурм, он не разобрал, кого ругает; но, узнав Артура, тотчас рассыпался в извинениях.

— Придержи свой глупый язык, Мэри, — сказал он своей спутнице. — Это же старый приятель, земляк. Прошу прощения, Пенденнис. Я не видел, что это вы, любезный.

Мистер Хакстер был питомцем клеверингской школы, одним из тех, что присутствовали при побоище, описанном в начале этой повести, когда Пен одолел самого большого и сильного ученика, — Хакстер знал, что ссориться с Пеном небезопасно.

А Пену его извинения были так же противны, как его ругань. Он прекратил пьяные излияния Хакстера, предложив ему замолчать и не поминать его, Пенденниса, имя ни здесь, ни где бы то ни было, и зашагал к выходу из сада, сопровождаемый хихиканьем зрителей, которых он всех поголовно готов был изничтожить за то, что они оказались свидетелями его унижения. Он шагал к выходу, совсем позабыв о бедной Фанни, которая дрожа семенила за ним вместе с матерью и величественным Костиганом.

Его привели в себя слова капитана — тот тронул его за плечо не доходя турникета,

— Обратно не пустят, нужно будет снова платить, — сказал капитан. — Может, мне лучше воротиться и передать этому типу ваш вызов?

Пен расхохотался.

— Вызов? Вы что же, думаете, я буду драться с таким субъектом?

— Нет, нет, не нужно! — воскликнула Фанни. — Как вам не совестно, капитан Костиган!

Капитан пробормотал что-то касательно чести и хитро подмигнул Артуру, но тот галантно произнес:

— Не бойтесь, Фанни. Я сам виноват, что пошел танцевать в таком месте. И вас потащил — уж вы не обессудьте.

И он снова подал ей руку, кликнул кеб и усадил в него трех своих друзей.

Он уже хотел заплатить вознице, а себе нанять другой экипаж, но маленькая Фанни, еще не оправившись от испуга, протянула из кеба руку и, схватив Пена за полу, стала умолять его ехать вместе с ними,

— Так вы не верите, что я не пойду с ним драться? — спросил Пен, совсем развеселившись. — Ну хорошо, будь по вашему… В Подворье Шепхерда, — приказал он. Кеб тронулся. Тревога девушки была Пену приятна до чрезвычайности, все его раздражение и гнев как рукой сняло.

Пен доставил дам к дверям сторожки и дружески распростился с ними; а капитан снова шепнул ему, что зайдет утром и, буде он того пожелает, передаст его вызов этому негодяю. Но капитан уже был в обычном своем состоянии, и Пен не сомневался, что, проспавшись, ни он, ни Хакстер и не вспомнят о вчерашней ссоре.

Глава XLVII Визит вежливости

Костиган не поднял Пена среди ночи; никаких враждебных посланий от Хакстера он тоже не получил, и пробудился в гораздо более бодром расположении духа, нежели обычно бывает с усталыми, всем пресыщенными жителями Лондона. Делец из Сити просыпается с заботой о консолях, и не успеет сон отлететь из-под его ночного колпака, его уже одолевают мысли о бирже и конторе; юрист, едва открыв глаза, обдумывает дело, над которым ему предстоит работать весь день, чтобы к вечеру передать обещанные документы адвокату. Кого из нас не ждет своя тревога с первой же минуты пробуждения от ночного сна? О, добрый сон, позволяющий нам с новыми силами взяться за повседневный труд! О, Мудрое Провидение, которое, наделив нас работой, сотворило и отдых!

Работа мистера Пенденниса — может быть, по причине его собственного характера — не очень его увлекала: ведь у наемного работника приятное волнение, сопутствующее литературному труду, быстро проходит, и радости от лицезрения своих писаний на газетной или журнальной странице хватает от силы на первые три-четыре раза. Пегас, когда он взнуздан и вынужден изо дня в день ходить в упряжи, не менее прозаичен, чем любая другая кляча, и не станет работать без кнута и без корма. Вот так и мистер Пенденнис работал в газете "Пэл-Мэл", — хоть и получая, после успеха своего романа, более высокую плату, но без всякого увлечения; он старался делать все, или почти все, что мог, писал когда хорошо, а когда и плохо. Он был литературной клячей, от природы быстроногой и прыткой.

И общество, — вернее та часть его, которую он знал, — не слишком его забавляло и влекло. Сколько бы он ни хвастался, для женского общества он был еще молод; вероятно, человек может по настоящему им наслаждаться, лишь когда перестает думать о себе и уже не мечтает покорять сердца. Молод он был и для того, чтобы быть принятым на равной ноге мужчинами, которые уже чего-то достигли в жизни, — в их разговорах он мог участвовать лишь как слушатель. А для своих веселящихся сверстников он был слишком стар; для деловых людей — слишком любил веселье; словом — он был обречен на то, чтобы частенько проводить время в одиночестве. Одиночество — удел многих людей; и многим оно по душе, а многие без труда переносят его. И Пенденнис нельзя сказать, чтобы очень им тяготился, хотя и любил, по своему обыкновению, поворчать и пожаловаться.

"Что за славная, простодушная девочка, — подумал Пен, как только проснулся на утро после Воксхолла. — Как мило и естественно она держится и насколько это приятнее, чем жеманство девиц на балах (тут он вспомнил, конечно же, наигранное простодушие мисс Бланш и глупые ужимки некоторых других светских девиц). И подумать только, что такая прелестная розочка могла вырасти в сторожке, расцвести в таком старом, унылом цветочном горшке, как Подворье Шепхерда! Значит, старик Бауз учит ее петь? Судя по тому, как она говорит, голос у ней, должно быть, чудесный. Я люблю такие низкие, глуховатые голоса. "А как мне вас называть?" Бедная маленькая Фанни! Нелегко мне было разыгрывать важного барина и велеть ей, чтобы говорила мне "сэр". Но никаких глупостей мы не допустим. Фауст и Маргарита — это не по моей части. Ах этот Бауз! Он, значит, учит ее пению? Хороший он старик — джентльмен, хоть и обносившийся; философ, и сердце золотое. Как он был добр ко мне во время той истории с Фодерингэй! У него тоже были свои печали и горести. Нужно мне почаще видаться с Баузом. Знакомых следует иметь во всех кругах общества. А свет мне наскучил. Да и нет сейчас никого в городе. Верно, навещу-ка я Бауза, а заодно и Костигана: до чего же интересный тип! Вот я к нему присмотрюсь, а потом выведу его в книге".

Так рассуждал про себя наш антрополог; и поскольку газета "Пэл-Мэл" выходила по субботам и в этот день, следовательно, ни мозги, ни чернила сотрудников ей не требовались, мистер Пенденнис решил воспользоваться свободным днем и наведаться в Подворье Шепхерда — для того, конечно, чтобы повидать старого Бауза.

Надобно сказать, что будь Артур самым отъявленным повесой, самым коварным ловеласом, задумавшим обольстить молоденькую девушку, он едва ли мог бы пленить и покорить Фанни вернее, чем сделал это накануне вечером. Его фатоватый покровительственный тон, его высокомерие, щедрость и добродушие, даже честность, заставившая его пресечь робкие намеки девочки и не позволившая употребить во зло ее чувствительность, — словом, и недостатки его и достоинства равно вызывали ее восхищение; и если б мы могли заглянуть в чуланчик, где Фанни спала на одной постели с двумя сестренками (которым мистер Костиган приносил яблоки и коврижки), — мы бы увидели, как бедняжка вертится с боку на бок, не давая покоя двум своим маленьким соседкам и вспоминая все радости и события этого столь радостного, столь богатого событиями вечера и каждый взгляд, каждое слово, каждый шаг его лучезарного героя — Артура. Фанни успела прочитать немало романов — тайком и открыто, трехтомных и выпусками. Журналы в то время еще не получили большого распространения, так что Фанни и ее сверстницы не могли купить за пенни шестнадцать страниц восторгов, — что ни страница, то преступления, убийства, угнетенная добродетель и бессердечные соблазнители-аристократы; но зато она имела доступ в библиотеку, которую, наряду со школой и кондитерско-шляпной лавочкой, держала мисс Минифер, — и Артур представлялся ей воплощением всех героев из всех милых ее сердцу замусоленных томов, которые она проглотила. Мистер Пен, как мы знаем, был франтом по части сорочек и прочих мелочей туалета. Фанни ужасно понравилось и его тонкое белье, и нарядные запонки, и батистовый носовой платок, и белые перчатки, и очаровательные, блестящие, как зеркало, башмаки. Принц явился, и бедная служаночка была повержена в прах. Образ его посещал ее в беспокойном сне; звук его голоса, синее сияние глаз, взгляд, в котором любовь мешалась с жалостью, мужественная, подбадривающая улыбка, веселый, заразительный смех — все это снова и снова вставало у ней в памяти. Она чувствовала, как ее обвивает его рука, видела, как замечательно он улыбается, наливая ей шампанского, такого вкусного! А потом она вспомнила, как подсмеивались над ней подруги — Эмма Бейкер, которая теперь так задирает нос, потому что ее жених — подумаешь! — в белом фартуке торгует сыром на Клер-Маркет, и Бетси Роджерс, которая всем прожужжала уши своим ухажером, а он всего-навсего клерк у какого-то стряпчего и повсюду ходит с синей холщовой сумкой.

Поэтому Фанни нисколько не удивилась, когда часа в два пополудни, сразу же после их обеда (отца семейства не было в городе — он не только служил сторожем в Подворье, но еще и работал в известном похоронном бюро Тресслера, что на Стрэнде, и отбыл в деревню с катафалком графини Эстрич), из-под арки появился джентльмен в белой шляпе и белых панталонах и остановился у окошечка сторожки; не удивилась, а только обрадовалась безмерно и вся залилась краской. Она знала, что это Он. Она знала, что Он придет. И вот Он пришел: его королевское высочество дарит ее улыбкой. Она крикнула: "Маменька!" — вызывая из верхней комнаты миссис Болтон, а сама подбежала к двери и, оттолкнув младших, распахнула ее. Как она покраснела, протягивая ему руку! Как любезно он снял свою белую шляпу, входя в комнату под удивленными взглядами детей! Он справился у миссис Болтон, хорошо ли она спала после вчерашних волнений и прошла ли у ней голова; а также объяснил, что, оказавшись в этих краях, не мог не зайти узнать, как поживает его юная знакомка.

Миссис Болтон поначалу приняла эти авансы с некоторой долей страха и подозрительности; но Пен не унимался: он и не замечал, что ему не рады. Оглядевшись, куда бы сесть, и не обнаружив свободного стула — на одном лежала крышка от кастрюли, на другом рабочая шкатулка, — он выбрал высокий детский стульчик и взгромоздился на эту неудобную вышку. Дети рассмеялись, и громче всех — большое дитя Фанни, ее пуще всего позабавило и поразило, что его высочество соизволил так просто себя держать. Он — и вдруг сел на это креслице! Как маленький!.. Часто, часто впоследствии глядела она на этот предмет обстановки. А разве нет почти у каждого из нас в комнате такого кресла, где воображение рисует нам незабвенный образ, откуда смотрит на нас с улыбкой милое лицо, которое, быть может, уже никогда нам не улыбнется?

Итак, Пен уселся и продолжал свою стремительную беседу с миссис Болтон. Он расспросил ее о похоронном бюро и сколько факельщиков будет провожать останки графини Эстрич; и о Подворье — кто да кто там живет. Он проявил большой интерес к коляске мистера Кэмпиона и упомянул, что встречал его в обществе. Он заявил, что не прочь купить акции компании Полвидл и Тредидлум, — у них миссис Болтон тоже делает уборку? А свободные квартиры в Подворье есть? Здесь лучше, чем в Темпле; он с удовольствием переехал бы в Подворье Шепхерда. И еще он проявил живой интерес к капитану Стронгу и к его другу… полковник Алтамонт, так, кажется, его зовут? Капитана он встречал еще дома, в деревне. И здесь он у него обедал, еще до того как к нему вселился полковник. Какой он из себя, этот полковник? Толстый такой, весь в драгоценностях, в парике и с большими черными баками?.. Очень черными (тут Пен состроил хитрую гримасу, чем вызвал у своих слушательниц приглушенные смешки)… да, очень черными, скорее даже иссиня-черными, а вернее будет сказать — зеленовато-лиловыми? Ну конечно, он самый; его он тоже встречал у сэра Фр… в обществе.

— Да мы знаем, — выпалила миссис Болтон. — Сэр Фр. — это сэр Фрэнсис Клеверинг; он часто бывает у капитана, в неделю раза два, а то и три. Сколько раз посылал моего сынишку за гербовыми марками. Ох, батюшки, виновата, не след бы мне про это болтать, — спохватилась миссис Болтон, которую Пен к тому времени успел окончательно разговорить. — Ну, да вы джентльмен, мистер Пенденнис, мы это знаем, ведь вы показали, что умеете себя вести, верно, Фанни?

Фанни готова была расцеловать ее за эти слова. Подняв свои темные глаза к низкому потолку, она отвечала прочувствованно:

— Ваша правда, маменька.

Пен охотно узнал бы побольше о гербовых марках и обо всем, что творилось в квартире Стронга. И он спросил, когда к нему вселился Алтамонт, и посылает ли он тоже за гербовыми марками, и кто он такой, и много ли у него бывает народу. На все эти вопросы, которые Пен задавал довольно ловко, — он имел свои причины интересоваться времяпрепровождением сэра Фрэнсиса Клеверинга, — миссис Болтон отвечала в меру своего разумения и познаний, очень, впрочем, ограниченных.

Когда вопросы у Пена истощились, он, на счастье, вспомнил одну из выгод своей принадлежности к прессе и спросил, не желают ли дамы получить контрамарки в театр. Театр они обожали, как почти все, кто был когда-либо к нему причастен. Когда Болтон опять отлучится по делам (он в последнее время что-то ходил невеселый, стал много пить и портил жизнь женской половине своего семейства), они с превеликим удовольствием сходят в театр, а за себя оставят в сторожке маленького Барни; словом, и мать и дочь приняли великодушное предложение мистера Пенденниса и благодарности их не было границ.

Фанни даже в ладоши захлопала; лицо ее сияло. Она, смеясь, покивала своей маменьке, а та, смеясь, покивала ей. Миссис Болтон была еще достаточно мдлода, чтобы ценить удовольствия, и, по ее мнению, отнюдь не слишком стара, чтобы нравиться. А мистер Пенденнис в разговоре с ней отпустил, вероятно, парочку комплиментов или ввернул что-нибудь для нее приятное. Начав с враждебности и подозрений, она стала теперь почти столь же ревностной сторонницей Пена, как и ее дочь. Когда две женщины проникаются симпатией к одному мужчине, они подзуживают одна другую — подталкивают друг дружку вперед, — и наперсница, из чистого сочувствия, увлекается не меньше героини; так, по крайней мере, утверждают философы, изучавшие эту науку.

После разговора о билетах в театр и прочих приятностей, все предались безмятежному веселью, которое было прервано лишь на короткое мгновение: одна из младших девочек, услышав слово "Астли", заявила, что ей тоже очень хочется туда пойти, но Фанни прикрикнула на нее: "Отстань!" — а маменька сказала:

— Беги, Бетси-Джейн, поиграй во дворе, вот умница. — И обе невинные малютки в фартучках, Бетси-Джейн и Эмилия-Энн, отправились резвиться на песке, вокруг статуи Шепхерда Великого. Тут-то с ними, как видно, разговорился их старый приятель, обитавший в Подворье; ибо в то время как Пен разливался соловьем, а хозяйки в полном восторге смеялись его шуткам, какой-то старичок, выйдя из-под арки, подошел к сторожке и заглянул в дверь.

При виде Артура, сидящего на столе, как Макхит в пьесе, и занятого непринужденной беседой с миссис Болтон и ее дочерью, лицо его вытянулось.

— А, мистер Бауз! Здравствуйте, мистер Бауз, — громко и весело воскликнул Пен. — А я к вам в гости, вот забежал спросить, как к вам пройти.

— Вы шли ко мне, сэр? — печально повторил Бауз и, войдя, пожал Пену руку.

"А чтоб ему, этому старикашке", — подумал кто-то из бывших в комнате, а может быть, и не только она.

Глава XLVIII В Подворье Шепхерда

Узнав мистера Бауза, наш Пен произнес "здравствуйте, мистер Бауз!" очень громко и весело и приветствовал его очень бойко и развязно, однако щеки его залились румянцем (и на щечках Фанни тотчас затрепетал такой же красный флажок); а после того как Бауз и Артур обменялись рукопожатием и первый ответил иронической усмешкой на заверение второго, что он-де как раз шел к нему в гости, — в комнате воцарилось тягостное и словно бы виноватое молчание, которое Пен, впрочем, скоро прервал шумной болтовней. От этого шума молчание, конечно, нарушилось, но тягостное чувство осталось и усугубилось — так в склепе сгущается мрак, если зажечь одну-единственную свечу. Пенденнис стал было рассказывать в шутливом тоне о вчерашних приключениях и пробовал изобразить, как Костиган тщетно взывал к контролеру в Воксхолле. Имитация не удалась. Разве в человеческих силах изобразить такое совершенство! Никто не смеялся. Миссис Болтон даже не поняла, кого представляет Пен — капитана или контролера. Фанни робко хихикнула разок, но лицо у нее было испуганное; а мистер Бауз хмурился точь-в-точь, как когда играл на скрипке в оркестре или исполнял трудную пьесу на разбитом фортепьяно в Черной Кухне. Пен чувствовал, что не имеет успеха; голос его становился все тише, все неувереннее и наконец грустно мигнул и погас; и снова наступила тьма. Под аркой ворот прошел рассыльный, что обретается при Подворье Шепхерда: все услышали стук его каблуков по каменным плитам.

— Вы шли ко мне, сэр, — сказал мистер Бауз. — Так, может, вы будете добры подняться в мою квартиру? Это для нее большая честь. Расположена она довольно высоко, но…

— Ну что вы! — перебил его мистер Пенденнис. — Я сам живу на чердаке, а Подворье Шепхерда куда уютнее, чем Лемб-Корт.

— Я знал, что вы живете в четвертом этаже, — сказал Бауз, — и как раз хотел сказать… не сочтите такое замечание невежливым… что воздух в верхних этажах здоровее для молодых людей, нежели воздух сторожки.

— Сэр! — сказал Пен. (Свеча снова вспыхнула, он уже готов был к ссоре, как обычно бывает с людьми, если они неправы.) — Разрешите мне самому выбирать себе знакомых и не…

— Вы изволили сказать, что имели намерение посетить мое скромное жилище, — произнес мистер Бауз своим печальным голосом. — Показать вам дорогу?.. Мы с мистером Пенденнисом старые друзья, миссис Болтон, очень старые знакомые; и еще на самой заре его жизни столкнулись на узкой дорожке.

Старик дрожащим пальцем указал на дверь, в другой руке держа шляпу; поза его была несколько театральна, так же как и слова — за свою жизнь он наслушался немало из накрашенных уст актрис и актеров. Но он не лицедействовал, не кривлялся, и Пен отлично это знал, хотя и склонен был подшутить над мелодраматической манерой старика.

— Пойдемте, сэр, — сказал он, — раз вы на этом настаиваете. Миссис Болтон, всего наилучшего. До свиданья, мисс Фанни; я всегда буду с удовольствием вспоминать наш вечер в Воксхолле; и насчет контрамарок не забуду.

Он пожал ей руку, ощутил ответное пожатие и ушел.

— До чего же симпатичный молодой человек! — воскликнула миссис Болтон.

— Вам так кажется, маменька? — спросила Фанни.

— Я все думала, на кого он похож, — продолжала миссис Болтон, глядя в окошко вслед удаляющемуся Пену. — Когда я играла в "Сэдлерс-Уэлзе", у миссис Сэрл, к нам все ездил в тильбюри один молодой джентльмен из Лондона, в белой шляпе, ну как две капли воды — он, только у того бакены были черные, а у мистера Пенденниса — рыжие.

— Бог с вами, маменька, они у него каштановые! — ввернула Фанни.

— Он ездил ради Эмили Бадд, той, что танцевала Коломбину в спектакле "Жига Арлекина, или Наваринское сражение", когда заболела мисс де ля Боски — хорошая была танцовщица, и наружность для сцены очень авантажная, — а он был крупный кондитер, и загородный дом имел в Хомертоне, и все катал ее в своем тильбюри по Госвелл-роуд. А в один прекрасный день они как уехали, так и поженились в церкви святого Варфоломея, в Смитфильде, — оглашение-то когда было, никто и не знал. И теперь у ней своя коляска, и в газете я про нее читала, как она устраивала в доме лорд-мэра бал в пользу богадельни для прачек. А возьми леди Мирабель, дочку капитана Костигана, — тоже была актрисой, это все знают.

И много еще в том же духе наговорила миссис Болтон, то выглядывая в окно, то перетирая посуду и расставляя ее по местам в угловом буфете; а под конец своей речи она с помощью Фанни стряхнула и сложила скатерть и убрала ее в ящик стола.

Хотя Костигану в свое время довольно точно разъяснили денежные обстоятельства Пена, он за давностью лет, вероятно, позабыл о том, что узнал в Чаттерисе, а может быть, и природная склонность к преувеличениям заставила его раздуть доходы своего друга. Накануне вечером, когда Пен сбежал с Фанни, он, прогуливаясь с миссис Болтон, успел яркими красками расписать ей ФэроксПарк, упомянуть о громадном состоянии Пенова дядюшки, майора, и проявить большую осведомленность касательно движимой и недвижимой собственности самого Артура. За ночь миссис Болтон, надо полагать, все это обдумала, и внутренним взором уже видела Фанни разъезжающей в коляске, как старая товарка миссис Болтон — танцовщица из театра "Сэдлерс-Уэлз".

Во время заключительной процедуры — складывания скатерти — две эти глупые женщины поневоле сошлись почти вплотную, и когда Фанни, подхватив скатерть, сложила ее в последний раз, мать легонько взяла девушку за подбородок и поцеловала. И снова красный флажок затрепетал на щечках Фанни. Что же значит этот сигнал? На сей раз — не тревогу. На сей раз бедная Фанни зарделась от радости. Бедная Фанни! Неужели же любовь — грех, что начало ее так сладко, а конец так горек!

Расцеловав дочь, миссис Болтон сочла нужным ей сообщить, что идет за покупками, а Фанни пусть подежурит в сторожке, на что Фанни после очень слабых возражений согласилась. И вот миссис Болтон надела шляпку, взяла корзинку и ушла, и едва она ушла, как Фанни уселась у окна, из которого была видна дверь Бауза, и уже не отрывала глаз от этого угла Подворья.

Возле нее щебетали Бетси-Джейн и Эмилия-Энн, играя, будто читают книжку с картинками, которую одна из них держала вверх ногами. То была мрачная душеспасительная книжка из собрания мистера Болтона. Фанни не слышала болтовни девочек. Она ничего не замечала, кроме двери Бауза.

Наконец она слегка вздрогнула и глаза ее засветились. Он вышел из подъезда. Сейчас он опять пройдет мимо ее двери. Но в следующее мгновение личико ее омрачилось. Пенденнис и правда вышел, но за ним следовал Бауз. Они вместе скрылись под аркой. Проходя, он только снял шляпу и отвесил поклон. Он не остановился, не сказал ни слова.

Минуты через три-четыре Бауз возвратился один. Фанни не считала минут, но когда он вошел в сторожку, встретила его яростно-злобным взглядом.

— Где маменька, милая? — спросил он.

— Не знаю. — И Фанни сердито тряхнула головой. — Я не привыкла ходить за маменькой по пятам, мистер Бауз.

— Разве я сторож матери моей? — произнес Бауз со свойственной ему горечью. — Ну-ка, Бетси-Джейн и Эмилия-Энн, идите сюда. Я принес пряник для той, что лучше знает буквы, и еще один — для той, что знает их похуже.

Бауз проэкзаменовал малышек, после чего они были награждены имбирными медалями и побежали во двор обсуждать это событие. А Фанни тем временем достала рукоделие и, чтобы скрыть волнение и гнев, сделала вид, будто прилежно работает. Бауз сидел так, что ему был виден выход на улицу, но тот, кого он, может быть, ожидал увидеть, больше не появился. И миссис Болтон, воротившись из лавки, застала мистера Бауза вместо того, кого она ожидала увидеть. Читатель, возможно, догадался, о ком идет речь?

Беседа, состоявшаяся между хозяином и гостем, когда они поднялись в квартиру, которую Бауз делил с потомком ирландских королей, не удовлетворила ни того ни другого. Пен дулся. Бауз, если у него и было что на уме, не желал говорить при капитане Костигане, который вышел из своей спальни за несколько минут до прихода гостя и не сдвинулся с места до самого его ухода. Мы имели случай видеть майора Пенденниса в дезабилье; не прельщает ли кого-нибудь должность лакея при другом нашем герое, Костигане? Перед тем как выйти из своей опочивальни, капитан, видимо, надушился алкогольной эссенцией. Щедрая струя этого благовония встретила Пена вместе с рукой капитана, протянутой для сердечного пожатия. Рука эта жалко тряслась: достойно удивления, как в ней держалась бритва, которой бедняга ежедневно скоблил себе подбородок.

Бауз, не в пример капитану, содержал свою комнату в образцовом порядке. Его скромный гардероб висел за занавеской. Книги и рукописные ноты аккуратно выстроились на полках. Над кроватью верного старика висела литография — портрет мисс Фодерингэй в роли госпожи Халлер, с ее размашистой подписью. Леди Мирабель писала гораздо лучше, чем мисс Фодерингэй. Выйдя замуж, она немало потрудилась, чтобы овладеть этим искусством, и теперь, когда требовалось написать пригласительную карточку или ответить на приглашение, очень недурно с этим справлялась. Бауз, положим, больше любил ее прежний почерк — раннюю манеру чудесной актрисы. Образец нового стиля у него был только один — благодарность за романс, сочиненный и посвященный леди Мирабель ее покорным слугой Робертом Баузом, короткая записка, которую он хранил в своей конторке среди прочих документов государственной важности. Теперь он давал уроки пения и письма Фанни Болтон, как некогда — прекрасной Эмили. Этот человек всю свою жизнь был к кому-нибудь привязан. Когда у него отняли Эмили, он нашел ей замену, как иной, лишившись ноги, хватается за костыль или, потерпев кораблекрушение, привязывает себя к плоту. Латюд, до того как полюбил знаменитую мышь в Бастилии, несомненно, отдал сердце какой-то женщине. Есть люди, которые в молодости испытывали и внушали героические страсти, а в конце жизни радуются ласкам комнатной собачки и волнуются ее болезнями. Но тяжко было Баузу, с его чувствительной душой и остатками мужской гордости, вновь встретить на своем пути Пена, теперь уже преследующим маленькую Фанни.

Между тем у Костигана не возникло и тени сомнения в том, что Пенденнис и Бауз очень рады его обществу и что Пен пришел в гости лично к нему. Он не скрыл, что такой знак внимания весьма его порадовал, и про себя решил отдать этот долг вежливости — далеко не единственный из своих долгов, — посетив мистера Пенденниса не один, а несколько раз. Он любезно рассказал своему молодому другу последние новости, впрочем — не самые последние: Пен вспомнил, что ему, по долгу службы, пришлось читать нечто подобное в "Спортивной и Театральной газете", служившей Костигану оракулом. Он сообщил, что сэр Чарльз и леди Мирабель находятся в Баден-Бадене и шлют ему письмо за письмом, приглашая к ним приехать. Пен, не моргнув глазом, отвечал, что Баден, говорят, очень приятное место и эрцгерцог оказывает англичанам всяческое гостеприимство. Костиган, со своей стороны, заметил, что гостеприимство — закон для всякого эрцгерцога, что надобно серьезно подумать — не посетить ли его; и заодно присовокупил кое-какие свои воспоминания о празднествах в Дублинском замке при дворе вице-короля, его превосходительства графа Пуншихереса, коих он, Костиган, был смиренным, но восхищенным свидетелем. А Пен, слушая эти столько раз уже слышанные сказки, вспоминал то время, когда он в какой-то мере им верил и в какой-то мере уважал капитана. В памяти всплыла Эмили, первая любовь, комнатка в Чаттерисе, задушевный разговор с Баузом на мосту. Нежное чувство к обоим этим старым знакомцам охватило его; и, прощаясь, он крепко, от души пожал обоим руки.

Пока Пен, под разглагольствования капитана, предавался мыслям о своем прошлом, он совсем забыл о маленькой Фанни Болтон и вспомнил о ней снова лишь тогда, когда Бауз заковылял следом за ним вниз по лестнице, с явным намерением проводить его за пределы Подворья Шепхерда.

Не стоило Баузу принимать эту меру предосторожности. Мистер Артур Пенденнис сильно разгневался на несчастного старика за его беспомощную уловку. "Ну его к черту, что он ко мне привязался?" — подумал Пен. А выйдя на Стрэнд и оставшись один, он громко рассмеялся. Нечестный это был смех, Артур Пенденнис! Возможно, Артур и сам это понял и устыдился собственной веселости.

Он пытался прогнать осаждавшие его мысли, каковы бы эти мысли ни были, пробовал отвлечься и так и этак, но без особенного успеха. Он забрался на самый верхний ярус Панорамы, но когда, запыхавшись, долез до верху, оказалось, что Забота шла за ним по пятам и не отстала от него. Он поехал в клуб и там написал длинное письмо домой, очень остроумное и занимательное письмо, в котором если и не упомянул ни словом про Воксхолл и про Фанни Болтон, то лишь потому, что этот предмет, пусть интересный для него, не мог, как он полагал, заинтересовать его мать и Лору. Не заняли его ум ни романы, разложенные на столе в библиотеке, ни почтенный, представительный Джокинс (единственный член клуба, оставшийся в Лондоне), который пробовал завести с ним разговор, ни иные развлечения, к которым он обратился, сбежав от Джокинса. По дороге домой ему попался какой-то театрик, у входа висели афиши, на которых красными буквами значилось: "Потрясающий фарс", "Непрерывный смех!", "Добрые старые английские шутки". Он купил билет и из задних рядов партера поглядел на прелестную миссис Лири, как всегда в мужском платье, и на знаменитого комика-буфф Тома Хорсмена, одетого женщиной. Наряд Хорсмена показался ему безобразным, унизительным; глазки и лодыжки миссис Лири оставили его равнодушным. И он еще раз горько посмеялся про себя, вспомнив, как она поразила его воображение в первый вечер по его приезде в Лондон, так недавно… так давно-давно.

Глава XIIX В саду Темпла и поблизости от него

Мода уже давно улетела из живописного зеленого сада Темпла, где, если верить Шекспиру, Йорк и Ланкастер сорвали ни в чем неповинные розы, алую и белую, ставшие эмблемами в их кровопролитной войне. Сведущий и обязательный автор "Путеводителя по Лондону" сообщает нам, что в пропитанном копотью воздухе столицы "розы, даже самых простых и выносливых сортов, уже давно перестали цвести". Мало кому из нынешних обитателей этого квартала известно, растут там розы или не растут, да едва ли это их особенно интересует: они и в сад-то почти не заходят, разве что по дороге домой. Клерки адвокатов, когда бегут с поручениями, не кладут в свои сумки цветов, не держат под мышкой букетов; а те немногие юристы, что прогуливаются здесь для моциона, меньше всего думают о Йорке и Ланкастере — особенно с тех пор, как улеглась шумиха вокруг железных дорог. Только знатоки старины и любители литературы с интересом взирают на этот сад и представляют себе, как ходят взад-вперед по дорожке добрый сэр Роджер де Коверли и круглолицый мистер Зритель; или сидит в беседке милый Оливер Гольдсмит, размышляя о ближайшем письме "Гражданина мира", или о новом костюме, который шьет ему портной мистер Филби, или о письме, в котором издатель мистер Ньюбери требует уплаты долга. Тяжело ступая по гравию, переваливаясь на ходу, к нему приближается великий лексикограф в табачном кафтане и в парике, давно не знавшем щипцов и пудры (а за ним семенит его лакей-шотландец, малость навеселе после портвейна, которого они только что хлебнули в "Митре"), и мистер Джонсон приглашает мистера Гольдсмита к себе, откушать чаю с мисс Уильяме. Велика вера воображения! Сейчас сэр Роджер и мистер Зритель для нас такие же реальные люди, как оба доктора и верный пьянчужка шотландец. Детища поэзии живут в нашей памяти так же, как настоящие люди, — и поскольку Артур Пенденнис был человеком романтического и литературного склада и отнюдь не привержен юриспруденции, процветавшей в этой части города, — можно предположить, что какие-то поэтические фантазии в этом духе проносились у него в мозгу, когда на следующий день под вечер он выбрал сад Темпла местом своей прогулки и размышлений.

Воскресными вечерами Темпл обычно затихает. Почти все квартиры стоят пустые. Видные юристы дают званые обеды в своих особняках в Белгрэвии или Тайберне; интересные молодые адвокаты, приглашенные на эти обеды, кадят фимиамы превосходному кларету мистера Манти или очаровательным дочкам судьи Горностэя; не удостоившиеся приглашения экономно обедают в клубе жарким и полупинтой вина, угощая друг друга и прочих обедающих шутками, собранными на выездных сессиях, и юридическими остротами. Мало кто сидит дома — разве что бедный мистер Кокл — он хворает, и уборщица варит ему кашку; или мистер Тудл, флейтист-любитель, — вон он выводит грустную мелодию в своей квартирке на третьем этаже; или юный Тайгер, — из его окна валят клубы сигарного дыма, а у дверей громоздятся блюда под крышками с вензелем ресторации Дика или таверны "Петух". Но полно! Вот что значит дать волю фантазии. Ведь сейчас каникулы, и в квартирах Темпла нет решительно никого, кроме Пенденниса.

Вполне возможно, что именно одиночество выгнало Пена в сад: прежде он там не бывал и лишь мимоходом поглядывал сквозь решетку на цветочные клумбы и на кучки довольных горожан, бродящих по газонам и по широким, посыпанным гравием дорожкам у реки; а в этот вечер, как уже было сказано, на обратном пути из соседней таверны, где обедал совсем один, он решил пройтись по саду, подышать прохладным вечерним воздухом и полюбоваться сверкающей Темзой. Побродив там короткое время, поглазев на мирные, ублаготворенные группы гуляющих, он наскучил этим занятием, вошел в одну из беседок, что стоят по обе стороны главной дорожки, и скромно там уселся. О чем он думал? Вечер был упоительно ясный и тихий; на небе ни облачка; трубы за рекой не дымили; пристани и склады, розовые от солнца, казались такими чистенькими, словно тоже умылись ради праздника. Вверх и вниз по реке быстро скользили пароходы, полные воскресных пассажиров. Колокола бесчисленных церквей звонили к вечерней молитве, — может быть, Пен вспоминал такие же вот воскресные вечера своего детства, когда он, обняв мать за талию, ходил с ней по террасе перед окнами родного дома. Заходящее солнце золотит маленькую Говорку так же, как широкую Темзу, и медленно опускается за Клеверингские вязы и колокольню знакомой церкви… От этих ли мыслей или только от солнца щеки молодого человека покрылись румянцем? Он побарабанил пальцами по скамье в такт колокольному перезвону; смахнул платком пыль со своих начищенных башмаков, потом разом поднялся, топнул ногою, сказал: "Нет, черт возьми, пойду домой". И, приняв такое решение, которому, видимо, предшествовала внутренняя борьба, вышел из беседки.

Он чуть не сбил с ног двух малюток: крошечные, ему по колено, они трусили по дорожке, отбрасывая к востоку длинные синие тени.

Одна вскрикнула "ой!", другая засмеялась и хитро протянула: "Мистер Пен-деннис!" И Артур узнал в них своих маленьких вчерашних приятельниц Эмилию-Энн и Бетси-Джейн. Он покраснел еще гуще и, схватив ту, которую чуть не сшиб, подбросил ее в воздух и поцеловал; а Эмилия-Энн, испуганная столь внезапным нападением, заревела во весь голос.

На ее плач мгновенно явились две женщины в чистых воротничках и новых лентах, а именно: миссис Болтон в ярко-красной шотландской шали поверх черного шелкового платья и мисс Фанни Болтон, в желтом шарфе, муслиновом с мушками платьице и с зонтиком — прямо-таки светская барышня. Фанни не сказала ни слова, только поздоровалась с ним взглядом, и глаза ее засияли как… как ярко освещенные окна типографии. Зато миссис Болтон, побранив и успокоив Эмилию-Энн, сказала:

— Господи помилуй, сэр, ну не чудно-ли, что мы вас тут встретили? Надеюсь, вы в добром здоровье, сэр… Верно, Фанни, как чудно, что мы встретили мистера Пенденниса?

Милые дамы, вы, кажется, смеетесь? А почему? Разве не приходилось вам, когда в загородном доме гостил молодой Крез, по случайному совпадению прогуливаться в саду с вашей Фанни? Разве не случалось вам с вашей Фанни слушать в Брайтоне военный оркестр, как раз когда с мола подходили, звеня шпорами, молодой де Мундир и капитан Эполет? И не доводилось ли вам с вашей ненаглядной Фанни навещать старую вдову Астм в ее домике за выгоном, когда к ней только что заглянул молодой священник с брошюркой на потребу ревматикам? Вы что же, думаете, что странные совпадения бывают только в господском доме, а в сторожке их и быть не может?

Ну да, это и было совпадение, и ничего более. Просто накануне, в ответ на вопрос миссис Болтон, мистер Пенденнис упомянул, что некоторые дворы в Темпле мрачные, но есть там и очень веселые, приятные уголки — в особенности те дома, что смотрят на реку или в сад, а в саду очень хорошо гулять воскресными вечерами, там бывает много народу… и тут-то по чистой случайности все наши знакомые и встретились, точь-в-точь как бывает в светской жизни. Очень просто, натурально и безобидно.

Пен принял вид степенный, напыщенный, фатоватый. Он был разряжен как никогда. Белые нанковые панталоны и белая шляпа, пестрый шейный платок, светлый жилет, золотые цепочки и запонки — принц крови, да и только! А как этот наряд ему к лицу, думал кто-то. И сам-то он красавец писаный. Ну, а уж когда покраснеет — никто, никто с ним не сравнится… Накануне он так поразил воображение малышек, что после его ухода они стали в него играть. Эмилия-Энн, заложив пухлые пальчики в проймы передника — как Пен в проймы жилета, — объявила: "Бетси-Джейн, я буду мистер Пенденнис". Фанни смеялась до слез и чуть не задушила сестренку поцелуями. А сейчас, когда Артур поцеловал малышку, как это ее порадовало!

У Артура лицо пылало, Фанни же, напротив, выглядела бледной, усталой. Артур это заметил и заботливо осведомился, почему у нее такой утомленный вид.

— Я всю ночь не спала, — отвечала Фанни и слегка порозовела.

— Я сама погасила у ней свечку и строго-настрого велела ей закрыть книгу и спать, — вмешалась любящая мамаша.

— Так вы читали? — Пена это позабавило. — И какая же книга так вас увлекла?

— Ох, до того интересная! — сказала Фанни.

— А как называется?

— "Уолтер Лорэн", — выдохнула Фанни. — Какая противная эта Наира… Неара… не знаю, как ее произносить. А Леонора — прелесть. И Уолтер, он такой милый!

Каким образом разыскала Фанни роман "Уолтер Лорэн" и узнала, что он написан Пеном? Эта девчушка запомнила все, что говорил накануне мистер Пенденнис, а ведь он намекнул, что пишет в газетах и в книгах. Какие же это книги? Сгорая от любопытства, она уже хотела было подластиться к Баузу, который со вчерашнего дня был у нее в немилости, но потом решила сперва обратиться к Костигану. Подавая ему обед и прибирая убогую комнату, она улещала его словами и улыбками. Ему, верно, надобно починить белье? (В комоде у капитана и правда хранились весьма любопытные изделия из льна и хлопка.) Она зачинит ему рубашки, все до одной. Вон какие страшные дырки — какие смешные! Сквозь одну из них она, лукаво смеясь, поглядела на старого воина. Нарисовать бы ее так — очень смешная получилась бы картинка. Потом она проворно убрала со стола посуду, бегая по комнате грациозно, как танцовщицы в театре; подтанцевав к буфету, достала бутылку виски, смешала капитану стакан грога и заявила, что отопьет немножко — одну каплю; и пусть капитан споет ей какую-нибудь свою песню, они такие красивые, ей хочется их выучить. А когда Костиган спел ей густым, дрожащим басом одну из ирландских мелодий, воображая, что это он покорил сердце маленькой сирены, она ловко ввернула вопрос насчет Артура Ленденниса и его книги; услышав же ответ — все, что ей было нужно, — бросила Костигана у фортепьяно, не дав ему начать вторую песню, поднос с посудой забыла в прихожей, рубашки — на стуле и побежала вниз, все быстрее и быстрее с каждой ступенькой.

Капитан Костиган, по его словам, не был причастен к литературе и еще не удосужился прочитать изящное сочинение своего молодого друга, хоть и собирался при первом удобном случае приобрести его в собственность. Но заглавие Пенова романа он знал, и вот почему: господа Финьюкейн, Блодьер и другие завсегдатаи Черной Кухни, в своих разговорах о мистере Пенденнисе (далеко не всегда дружеских — Блодьер, например, называл его не иначе, как "этот хлыщ", Хулан удивлялся, почему Дулан его до сих пор держит, и прочее) окрестили нашего героя "Уолтер Лорэн", — а значит, капитан мог сообщить Фанни нужные ей сведения.

— Вот она и побежала спрашивать его в библиотеке, — говорила между тем миссис Болтон. — Сколько библиотек обегала — где нету, где на руках. А в одной библиотеке книжка была, да не давали, пока не оставишь фунт стерлингов, а у ней с собой только мелочь. Прибежала домой, плачет — было дело, Фанни? — ну, я и дала ей фунт.

— Ой, я так боялась, что без меня кто-нибудь его возьмет, — подхватила Фанни, совсем разрумянившись и блестя глазами. — Ой, а потом стала читать, и мне так нравится, так нравится…

Артур был тронут этим простодушным восхищением, до глубины сердца польщен и взволнован.

— Вам нравится? Если вы ко мне зайдете, я с удовольствием… нет, я сам вам принесу… нет, пришлю. До свидания. Спасибо, Фанни. Храни вас бог. Мне нельзя с вами оставаться. Прощайте.

И, крепко пожав ей руку, кивнув ее матери и девочкам, он направился к выходу из сада.

Он все ускорял шаг, а ворота миновал уже бегом.

— Милая, милая малютка, — твердил он вслух. — Чудесная маленькая Фанни! Ты лучше их всех. Господи, поскорее бы Шендон вернулся. Я бы тогда уехал к матушке. Я не должен с ней видеться. И не буду. Не буду, даю слово…

Разговаривая на бегу, так что прохожие на него оборачивались, он налетел на какого-то низенького старичка и обнаружил, что это мистер Бауз.

— Ваш покорный слуга, сэр, — сказал мистер Бауз и с нарочито низким поклоном приподнял свою поношенную шляпу.

— Здравствуйте, — угрюмо отозвался Артур. — Не смею вас задерживать, и провожать меня нынче не требуется. Я тороплюсь, сэр. Всего наилучшего.

Бауз решил, что Пен торопится домой не без причины.

— Где они? — воскликнул старик. — Вы знаете, о ком я говорю. Может, они у вас? Они сказали Болтону, что идут в Темпл, в церковь; а там их нет. Они у вас. Они не должны у вас оставаться, мистер Пенденнис.

— Проклятие! — вскричал Пенденнис в бешенстве. — Убедитесь сами, у меня они или нет. Вот мой двор, вот моя дверь — прошу, сэр.

И Бауз, сняв шляпу и поклонившись, последовал за ним.

В квартире Пена их, как мы знаем, не было. Но когда стали запирать ворота, мать с дочерью, не очень-то весело проведшие этот воскресный вечер, печально побрели со своими малышками вон из сада; зашли в Лемб-Корт; постояли под фонарем — единственным украшением этого унылого квадратного двора; поглядели на верхние окна того дома, где жил Пен, и вскоре увидели, как там засветился огонек. А потом эти две дурехи поплелись домой, волоча за руку уставших детей, и воротились к мистеру Болтону, который один-одинешенек тянул грог в сторожке Подворья Шепхерда.

Бауз оглядел пустую гостиную Пена, в которой очень мало что прибавилось или изменилось с тех пор, как мы видели ее в последний раз. Старые книжные полки и потрепанные книги Уорингтона, заваленный бумагами рабочий стол Пена выглядели уныло.

— Желаете заглянуть в спальню, мистер Бауз, может быть, мои жертвы там? — с горечью произнес Артур. — Или, может быть, я задушил обеих девочек и спрятал их в чулане с углем?

— Вашего слова достаточно, мистер Пенденнис, — отвечал тот печально. — Вы сказали, что их здесь нет, и я вам верю. И надеюсь, что они никогда сюда не приходили и никогда не придут.

— Честное слово, сэр, вы очень добры, — надменно продолжал Пен. — Вы выбираете мне знакомых, вы дали мне понять, что кое-кому вредно со мною знаться. Я помню вас с давних пор, мистер Бауз, и много вам обязан; не то я выразился бы гораздо резче по поводу невыносимого преследования, которому вы, как видно, решили меня подвергнуть. Вчера вы проводили меня за ворота, точно боялись, как бы я чего-нибудь не украл…

Тут Пен осекся и покраснел, чувствуя, что дал в руки Баузу козырь, который тот и не преминул подхватить.

— Да, сэр, раз уж вы произнесли это слово, я именно полагаю, что вы имели в виду что-то украсть. Не станете же вы утверждать, что пришли в гости к нищему скрипачу Баузу или к сторожихе миссис Болтон? Фи! Очень нужно такому изысканному джентльмену, как Артур Пенденнис, эсквайр, лезть на мой чердак или сидеть в прокопченной кухне, если у него нет на то особенных причин! И по-моему, мистер Артур Пенденнис, целью вашего прихода было украсть сердце красивой девушки, а потом разбить его и выбросить. Вот чему вы обучаетесь в свете — вы, молодые денди, лощеные модники, надменные аристократы, угнетающие народ. Для вас это забава, а что для них — об этом вы думали? Для тех, кем вы играете, а наигравшись, выкидываете на улицу? Знаю я вашего брата, сэр. Знаю ваш эгоизм, вашу заносчивость, вашу спесь. Какое дело милорду, что дочь бедняка погибнет, а семья ее будет опозорена! Вам подавай удовольствия, а платить за них будет, конечно, простонародье. На что же мы и существуем на свете? Все вы такие, сэр, все такие.

Бауз зарапортовался, и Пен рад был воспользоваться этим, рад увести спор подальше от того предмета, с которого начал его противник. С невеселым смехом, за который тут же попросил прощения, он сказал:

— О, конечно, я аристократ! Живу в хоромах под крышей, и ковер у меня на лестнице почти такой же красивый, как у вас, мистер Бауз. И жизнь я провожу в том, что угнетаю народ — гублю невинных девушек и граблю бедняков, так? Дорогой сэр, все это хорошо в комедии, где Иов Торнберри, бия себя в грудь, вопрошает милорда, как он смел унизить честного человека и загасить огонь в очаге англичанина. Но в жизни-то, мистер Бауз, можно ли толковать о тиранах-аристократах, попирающих народ, человеку, который так же зарабатывает себе на пропитание, как и вы сами? Разве я вас когда обижал? Или обходился с вами свысока? Разве не питали вы ко мне даже известной симпатии… в те дни, когда оба мы были юными романтиками, мистер Бауз? Не сердитесь же на меня и теперь, будем добрыми друзьями, как прежде.

— Те дни были совсем иные, — возразил Бауз. — И мистер Артур Пенденнис был тогда честным, порывистым юношей; может быть, несколько себялюбивым и самонадеянным, но честным. Тогда я вам симпатизировал, потому что вы готовы были погубить себя ради женщины.

— А теперь, сэр?

— А теперь времена изменились, и вы хотите, чтобы женщина погубила себя ради вас. Я хорошо знаю эту малютку, сэр. Я всегда говорил, что ее подстерегает такая судьба. Она забила себе голову романами, у ней только и мыслей, что о любви и влюбленных, она и не замечает, что ходит по полу сторожки. Я ее обучаю. Могу вам сказать, что она и способна и обаятельна. Я привязался к ней, сэр. Я одинокий старик; живу так, что самому противно, — среди веселых забулдыг, которые наводят на меня тоску. Мне некого любить, кроме этой девочки. Сжальтесь надо мной, не отнимайте ее у меня, мистер Пенденнис, не отнимайте!

Голос у старика срывался. Его просительный тон тронул Пена куда больше, чем угрозы и насмешки, с которых он начал свою речь.

— Уверяю вас, — сказал Артур мягко, — вы напрасно думаете, что я замышляю зло против бедняжки Фанни. Я и увидел-то ее впервые только в пятницу вечером. И вышло это совершенно случайно, благодаря нашему приятелю Костигану. У меня нет никаких намерений касательно нее… просто я…

— Просто вы отлично знаете, что она глупая девчонка, и что мать ее — глупая женщина… просто вы встречаете ее в саду Темпла, разумеется — без предварительного сговора… просто, когда я вчера застал ее за книгой, которую вы написали, она меня с презреньем прогнала. А на что я еще и годен, как не на то, чтобы надо мною смеяться? Старик, калека, жалкий скрипач, только что не в лохмотьях, который для заработка пиликает песенки в кабаке? Вы-то настоящий джентльмен. Платок надушен, на пальце перстень. Вы обедаете в домах у знати. Но кто подаст корку старому Баузу? А ведь я бы мог быть не хуже любого из вас. Я мог бы прославиться, если б представился случай, мог бы общаться с лучшими умами страны. Но мне не повезло. Когда-то я был честолюбив. Я писал пьесы, стихи, музыку — никто не захотел меня выслушать. Все женщины, которых я любил, смеялись надо мной. И вот пришла старость, и я один, совсем один на свете! Не отнимайте же у меня эту малютку, мистер Пенденнис. Оставьте ее мне еще хоть ненадолго. До вчерашнего дня она была мне вместо дочери. Зачем вы явились, зачем заставили ее издеваться над моим уродством, моей старостью?

— Уж в этом-то я неповинен, — сказал Артур с легким вздохом. — Клянусь честью, я и не рад, что встретил эту девушку. Я не обольститель, мистер Бауз. Я понятия не имел, что произвел впечатление на бедную Фанни, и не думал об этом до… до сегодняшнего вечера. А тут, сэр, пне стало ее жаль, и я как раз бежал от соблазна, когда столкнулся с вами. И могу вам еще сказать, сэр, — добавил он заметно дрогнувшим голосом и залившись краской, чего его собеседник не увидел в наступившей темноте, — что нынче вечером, когда звонили в церквах, я думал о своем родном доме и о женщинах, ангельски чистых и добрых, которые в нем обитают. Там я и хотел искать спасения от опасностей, меня обступивших, и просить у всевышнего сил, чтобы исполнить мой долг.

После этих слов Артура наступило молчание, и когда гость снова заговорил, тон его был несравненно более мягким и дружеским. А напоследок Бауз обменялся с Пеном очень теплым рукопожатием, просил прощенья за то, что превратно о нем судил, и сказал несколько лестных слов, за которые молодой человек еще раз с жаром стиснул его руку. Расставаясь со своим гостем у порога, Пен сказал, что дал себе слово и надеется с помощью божией его сдержать.

— Аминь, — сказал мистер Бауз и стал медленно спускаться по лестнице.

Глава L Снова в счастливой деревне

В начале этой повести мы имели случай описать городок Клеверинг (расположенный близ Фэрокса, усадьбы Пена) и некоторых его обитателей; и поскольку тамошнее общество малоинтересно и малоприятно, мы не сочли нужным распространяться о нем подробно. Мистер Сэмюел Хакстер, джентльмен, с которым мы недавно познакомились в Воксхолле, был одним из самых блестящих умов этого городка, куда он приезжал на каникулах и, бывая у друзей, оживлял их застольные беседы остротами из больницы св. Варфоломея и сплетнями, собранными в тех фешенебельных кругах Лондона, куда он был вхож.

Мистер Хобнелл, тот молодой человек, которого Пен отлупил в драке из-за мисс Фодерингэй в бытность свою учеником клеверингской классической школы, был ласково принят за чайным столом миссис Хакстер, матери Сэмюела, и имел свободный доступ в аптеку, где без труда находил склянки с тамариндом и всегда мог надушить платок розовой водой. В эту-то пору своей жизни он воспылал нежными чувствами к мисс Софи Хакстер, а схоронив отца, женился на ней и увез ее в свою усадьбу Садок, что в нескольких милях от Клеверинга.

Предки его с давних пор владели там землей на правах свободных крестьян и фермеров. Отец мистера Хобнелла снес старый дом, построил на его месте оштукатуренные палаты с конюшнями при них; поставил в гостиной фортепьяно, завел свору гончих и стал именоваться помещиком. Когда он умер и на престол взошел его сын, эту семью уже можно было с полным основанием причислить к мелкопоместному дворянству. И Сэм Хакстер, живя в Лондоне, не слишком привирал, когда в кругу восхищенных товарищей по больнице св. Варфоломея хвастался поместьем, псарней, лошадьми и гостеприимством своего зятя. Раз в год, обычно в то время, когда миссис Хобнелл бывала особенно крепко привязана к детской, Хобнелл ездил развлекаться в Лондон: снимал комнату в гостинице и вместе с Сэмом окунался в столичные удовольствия. Скачки, театры, Воксхолл, веселые кабачки в квартале Ковент-Гарден — все это обследовал жизнелюбивый помещик в обществе своего ученого шурина. Бывая в Лондоне, он, по его словам, любил и пожить по-лондонски и "малость гульнуть", а возвращаясь домой, привозил супруге новую шляпку и шаль и, отказавшись от утонченных лондонских развлечений, на ближайшие одиннадцать месяцев погружался в занятия и утехи деревенской жизни.

Сэм Хакстер переписывался со своим родичем и снабжал его столичными новостями в обмен на корзины с дичью и сметаной, которые присылали ему помещик и его добросердечная жена. По их мнению, не было на свете человека более блестящего и образованного, чем Сэм. Появляясь в родных краях, он сразу становился душою общества. Садок ходуном ходил от его песен и шуток. Старшенькой он спас жизнь, вытащив у нее из горла рыбью кость. Словом, в семейном кругу в нем души не чаяли.

На беду случилось так, что спустя всего четыре дня после встречи в Воксхолле Пен опять столкнулся с мистером Хакстером. Верный своему обету, он не был у Фанни, а чтобы не думать о ней, старался всячески занять свой ум. Он много, хоть и без особенного толку, работал дома и как присяжный критик газеты "Пэл-Мэл" беспощадно разгромил одну поэму и один роман, отданные на его суд. Расправившись с обоими авторами, он пообедал один в пустынном клубе "Полиантус", тоскливые просторы которого повергли его в страх и еще большее уныние. И в театре он опять побывал. Вокруг него аплодировали, надрывались от смеха, а он видел перед собой только отвратительный фарс, от которого его бросало в дрожь. Шут на подмостках, и тот приуныл бы, доведись ему увидеть страдальческое лицо Пена. Он не понимал, что происходит на сцене, — пьеса проплывала перед ним как сон или горячечный бред. После театра он решил сходить в Черную Кухню — спать ему совсем не хотелось. Накануне он, не находя себе места, отмахал пешком двадцать миль — через Хэмстедский луг и до самого Хэндона — и все равно не спал ночь. Да, нужно сходить в Черную Кухню… Почему-то мысль, что он увидит Бауза, его подбодрила. Бауз был на месте, восседал у разбитого фортепьяно. Исполнялись развеселые куплеты, и Кухня гремела от хохота. Пену все здесь казалось дико — он видел только Бауза. Не странно ли, что в его груди, которую он хвастливо сравнивал с потухшим вулканом, бушевало такое пламя! Два дня потворства своим чувствам зажгли это пламя, два дня воздержания раздули его в пожар. Пока Артур раздумывал об этом, осушая стакан за стаканом, в комнату, как на грех, ввалился мистер Хакстер с тремя приятелями — тоже из театра. Хакстер что-то шепнул своим спутникам. Артура передернуло — он понял, что говорят о нем. Протиснувшись между столами, Хакстер занял место напротив Пена, небрежно ему кивнул и протянул для пожатия грязную руку.

Пен пожал руку своему земляку. Он чувствовал, что зря так распалился на него тогда в Воксхолле. Хакстеру же, вполне довольному собой и всем на свете, и в голову не приходило, что он может кому-то быть не по душе; а небольшую стычку в увеселительном саду он почел безделицей, о которой и вспоминать-то смешно.

Заказав "четыре портера" для себя и друзей, ученик Галена прикинул, о чем бы поговорить с Пенденнисом, и, как нарочно, выбрал тему, наименее приятную для нашего героя.

— Недурно провели вечерок в Воксхолле, а? — И он хитро подмигнул.

— Очень рад, что вы остались довольны, — отвечал бедняга Пен, содрогаясь в душе.

— Наклюкался я тогда здорово — обедал с приятелями в Гринвиче, — сказал неотразимый студент. — А при вас была очень даже смазливая девица — кто такая?

Этого Артур уже не мог стерпеть.

— Я, кажется, не задавал вам личных вопросов, мистер Хакстер? — отрезал он.

— Да что я такого сказал?.. Ну, виноват… Чего это вы взбеленились? — удивился тот.

— А вы помните, что между нами произошло? — спросил Пен, едва сдерживая ярость. — Или забыли? Скорей всего — забыли, ведь вы, как вы изволили заметить, были пьяны и вели себя очень грубо.

— Да я же попросил прощенья, сэр, — опешил Хакстер.

— Да, попросили, и я от всей души вас уважил. Но, если помните, я со своей стороны просил вас вычеркнуть меня из списка ваших знакомых и впредь, встречаясь на людях, не трудиться меня узнавать. Будьте добры это запомнить; а сейчас начнется пение, — поэтому разрешите вас покинуть и не мешать вам наслаждаться музыкой.

Он взял шляпу и, поклонившись изумленному Хакстеру, вышел из-за стола. Приятели Хакстера, сперва онемевшие от удивления, наградили злосчастного медика таким взрывом хохота, что председательствующий на вечере был вынужден вмешаться. "Тише, джентльмены, — заорал он. — Тише! Послушайте "Гробозора"!" Под первые фразы этой песни Артур и покинул Черную Кухню. Ему казалось, что он отлично совладал с собой. Он даже жалел, что Хакстер оказался так покладист. Ему очень хотелось подраться с ним или с кем бы то ни было. Он пошел домой. Работа, обед, театр, пунш, ссора — все было впустую, ничего его не успокоило. Он опять провел бессонную ночь.

Через несколько дней мистер Сэм Хакстер послал мистеру Хобнеллу в деревню письмо, главную суть которого составлял мистер Артур Пенденнис. Сэм описал, как Артур проводит время в Лондоне и как нагло он ведет себя со старыми знакомыми и земляками. Выходило, что Артур — закоренелый преступник, чистый Дон-Жуан, и если когда приедет в деревню, так _порядочным людям_ его и на порог нельзя пускать. В Воксхолле он танцевал с невинной девушкой из низших сословий, которую наметил своей жертвой. От одного джентльмена-ирландца (отставного военного), своего собрата по клубу, он, Хакстер, узнал, кто эта девушка, которую Пенденнис, _чванный обманщик_, завлекает в свои дьявольские сети, не мешало бы предостеречь на этот счет ее отца, и прочее тому подобное. Затем следовали кое-какие городские новости, благодарность за последнюю посылку, особенно за кроликов, и намек, что дальнейшие даяния тоже не будут отвергнуты.

Как уже было сказано, в Садке примерно раз в год возникала необходимость справлять крестины, и письмо Хакстера пришло как раз накануне этого семейного празднества. Младенца (прелестную девочку!) нарекли Майра-Лукреция, в честь двух восприемниц, мисс Портмен и миссис Пайбус, из Клеверинга; и так как Хобнелл, разумеется, показал письмо Сэма жене, та не замедлила поделиться ужасной новостью с обеими крестными мамашами. Тут было о чем поговорить, и клеверингские языки в тот день поработали на славу.

Майра ничего не сказала матери — она была чересчур потрясена, — зато миссис Пайбус никакие соображения не сдерживали. Она обговорила эту новость не только с миссис Портмен, но также с почтенным мистером Симкоу и его супругой, с миссис Гландерс, предварительно выславшей из комнаты дочерей; с мадам Фрибсби, словом — со всем клеверингским обществом. Мадам Фрибсби, украдкой подняв взор к портрету своего драгуна, а также заглянув в собственное прошлое с его обидами, сказала, что мужчины неисправимы — всегда были и будут обманщиками, и задумчиво процитировала несколько строк из "Мармиона", вопрошая, где упокоится коварный изменник. Миссис Пайбус не находила слов, чтобы выразить негодование, омерзение, ужас, какие возбуждал в ней злодей, способный на столь низкий поступок. Вот к чему приводят избалованность, дерзость, сумасбродства, аристократические замашки (Пен однажды отказался пойти к миссис Пайбус на чашку чая) и распутные увеселения в этом страшном современном Вавилоне! Миссис Портмен сокрушенно признала, что слепая любовь матери испортила мальчика, что литературный успех вскружил ему голову, а низменные страсти растоптали семена праведности, с детства посеянные в его душе пастором Портменом. Гландерс, этот невыносимый человек, узнав великую новость от своей супруги, протяжно свистнул, и за обедом стал отпускать на этот счет шуточки, за что миссис Гландерс обозвала его извергом; когда же этот ужасный капитан расхохотался, снова выслала дочек из комнаты. Мистер Симкоу принял новость спокойно, но в душе скорее порадовался: подтвердилось его давнишнее суждение об этом несчастном молодом человеке; правда, он ничего о нем не знал, не прочел ни строчки из его опасных, вредоносных сочинений — боже сохрани! Но чего можно было ждать от юноши при таком разительном, таком прискорбном, таком плачевном легкомыслии? И снова Пен послужил темой для проповеди в клеверингской церкви: в воскресенье вечером целая толпа молящихся с интересом узнала, какими опасностями чревата жизнь в Лондоне и как преступно читать и писать романы. Милейшие эти моралисты не затрудняли себя сомнениями в виновности Пена. Они осудили его без суда и друг перед дружкой норовили бросить в беднягу камень.

На следующий день миссис Пенденнис, чуть не падая от усталости и волнения, пришла, вернее — прибежала к пастору Портмену за советом. Она получила анонимное письмо, — какая-то добрая душа почла своим долгом нанести удар в спину этой женщине, никому не сделавшей зла, — письмо с подробным отчетом о преступлении Пена и ссылками на Священное писание, касательно удела таких грешников. В своем ужасе и смятении она являла жалкое зрелище.

Два часа этой муки сразу ее состарили. В первую минуту она, растерявшись, уронила письмо, и Лора успела его прочитать. Читая, она заливалась краской и вся дрожала, но только от гнева.

— Подлецы, — сказала она. — Это ложь. Да, маменька, это ложь.

— Нет, это правда, и ты, Лора, во всем виновата! — вне себя вскричала Элен. — Зачем ты ему отказала, когда он просил твоей руки? Зачем разбила мое сердце? Это ты довела его до греха, бросила в объятия этой… этой женщины. Не говори со мной… Не отвечай мне. Я тебе никогда не прощу, никогда… Марта, подайте мне шляпу и шаль… Нет, ты со мной не пойдешь. Уходи. Оставь меня, жестокая! Зачем ты навлекла на меня этот позор?

И строго запретив дочери и служанке следовать за нею, она побежала в Клеверинг.

Пастор Портмен взглянул на письмо — почерк показался ему знаком, а молва про бедного Пена, конечно, уже пошла до него. Может быть, греша против совести (ибо достойный пастор, как и большинство из нас, был склонен верить всякому слуху, порочащему его ближних), он принялся утешать Элен: сказал, что поклеп анонимный, а значит — это дело рук какого-нибудь негодяя; что все может оказаться не так, даже наверно окажется не так, — во всяком случае, нельзя осуждать Пена, не выслушав его; что едва ли сын такой матери способен на такой проступок, и прочее тому подобное.

Элен сразу уловила, что он кривит душой.

— Вы считаете, что он это сделал, — сказала она. — Не отрицайте, вы в этом уверены. Ах, зачем я его покинула, зачем отпустила от себя? Но бесчестным он не может быть, этого вы ведь не думаете? Вспомните, как он вел себя по отношению к той, другой… особе… как безумно он был в нее влюблен. Тогда он был честным… он и теперь честный. И я благодарю бога — да, на коленях благодарю бога за то, что он расплатился с Лорой. Вы сами похвалили его — помните? А теперь… если эта женщина его любит… а, наверно, так и есть… если он увел ее из родительского дома, или она сама его соблазнила, что более вероятно… ну что ж, она должна стать его женой и моей дочерью. И он должен покинуть этот ужасный, свет и воротиться ко мне — к своей матери, доктор Портмен! Поедем, привезем его домой… да… привезем домой, и будет более радости о грешнике кающемся… Едем, добрый мой друг, едем сейчас же, сию же…

Больше Элен не могла говорить — с ней сделался обморок. Ее перенесли на постель в доме сердобольного пастора, послали за лекарем. Всю ночь состояние ее внушало опасения. Пришла Лора, но Элен не пожелала ее видеть. Портмен, умоляя несчастную мать успокоиться и при виде ее страшного горя все более убеждаясь в невиновности Артура, взял на себя смелость написать ему письмо, в котором сообщал о пущенной против него сплетне и убедительно просил молодого человека одуматься и разорвать связь, столь пагубную для его будущности и для спасения его души.

А Лора? Или сердце ее не разрывалось при мысли о преступлении Артура и холодности Элен? Или не горько было бедной девушке думать, что одним ударом у нее отнята вся любовь, которой она дорожила на этом свете?

Глава LI, едва не ставшая последней

Письмо доктора Портмена ушло по своему назначению в Лондон, и добрый священник постарался уговорить миссис Пенденнис взять себя в руки в ожидании ответа, который, как он надеялся или, во всяком случае, как внушал ей, рассеет их опасения насчет нравственности Пена. Да Элен и не могла бы сразу уехать в Лондон и самолично воззвать к лучшим чувствам сына: в первый день лекарь не разрешил ей даже перебраться в Фэрокс, и только на следующее утро она снова водворилась дома, на своей софе, под присмотром безмолвной, но верной Лоры.

К несчастью для себя и других, Пен прочел послание пастора Портмена лишь много недель спустя, так что вдова изо дня в день тщетно ждала от сына ответа на предъявленное ему обвинение, и с каждым днем здоровье ее ухудшалось. Тяжело было Лоре жить в непрестанной тревоге; видеть страдания своей названой матери; а горше всего — терпеть отчуждение Элен, столь для нее болезненное. Но девушка привыкла исполнять свой долг, не жалея сил и уповая на помощь милосердного бога, к которому постоянно обращались ее чистые молитвы. И так как свой долг она исполняла бесшумно, и молитвы, дававшие ей силы его исполнять, совершались в ее спальне, в полном уединении, — мы тоже вынуждены молчать о ее добродетелях: от пространных описаний они увядают, как цветок в бальной зале. Скажем только, что хорошая женщина — это лучший из всех цветов, распускающихся под солнцем, и что мы с изумлением и любовью воспринимаем его тихую прелесть, чистое благоухание, нежную красоту его цветения. Прекрасные, добрые! Самые светлые и беспорочные! Не прискорбно ли видеть, как их сгибает горе, или косит неумолимая смерть, как они чахнут от болезней, хиреют от долгих душевных мук, или падают в расцвете сил, сраженные внезапным ударом? Мы, возможно, заслужили свою долю — но за что несчастливы они? Разве что господь, как мы знаем, карает тех, кого особенно любит, ибо ему угодно, множа испытания, еще более очищать эти чистые души?

Итак, Пен не получил письма, хотя оно было сдано на почту и своевременно доставлено почтальоном в почтовый ящик Лемб-Корта, откуда уборщица принесла его в квартиру Пена и вместе с остальной корреспонденцией положила на его рабочий стол.

Те из моих читателей, что внимательно следили за продвижением Пена по жизненному пути и, несомненно, пытались составить себе мнение о его нравственном облике и чертах характера, вероятно уже обнаружили, каков был главный его недостаток и кто был тем злейшим врагом (хитроумно помянутым на титульном листе), с которым ему приходилось бороться. Многие из нас, любезная публика, вынуждены бороться с этим же негодяем, с этим мерзавцем, который пользуется каждым случаем, чтобы ввести нас в грех, вовлечь в ссору, втянуть в дурное общество. Короче говоря, злейшим врагом Пена был он сам; и поскольку он всю жизнь носился с этим мошенником, потворствовал и потакал ему, тот обнаглел, как всякий избалованный слуга, и при малейшей попытке обуздать его и заставить сделать что-нибудь ему неугодное бунтовал и безобразно грубил. Когда человек привык идти на жертвы, — Лора, например, давно привыкла отказывать себе в удовольствиях ради других, — это дается легко; но Пен, которому самоотречение было внове, страдал жестоко и неистово роптал, когда и ему настало время отказаться от своей прихоти.

Но он принял мудрое решение — не видеться с Фанни, и не менял его. Чтобы не думать об этой маленькой чаровнице, он глушил себя работой, движением, кутежами. Он слишком много трудился, слишком много ходил и ездил верхом; слишком много ел, пил и курил. Но сигары и пунш были бессильны вытеснить образ Фанни из его воспаленного мозга, и к концу недели такого насильственного самоотречения наш герой свалился в горячке. Пусть читатель, никогда не болевший горячкой в холостой квартире, пожалеет несчастного, обреченного на это испытание.

Какому-нибудь комитету девиц на выданье или других добрых христиан, заинтересованных во внедрении семейных добродетелей, следовало бы заказать Крукшенку, Личу или иному милосердному обличителю заблуждений нашего века серию рисунков, изображающих ужасы холостяцкой жизни, дабы всякий, посмотрев на них, возмечтал о переходе в женатое сословие. Есть ли что неуютнее, чем одинокий завтрак холостяка — в летнюю пору, когда на вялом огне вскипает черный от копоти чайник, или, того хуже, об Рождестве, когда огонь в камине гаснет через полчаса после ухода уборщицы? Поеживаясь, хозяин квартиры выходит из спальни и начинает день с поисков угля и растопки, вынужденный, до того как приступить к умственным занятиям, исполнить обязанности служанки, поскольку миссис Фланаган ушла, не сказавшись. А разве плохой сюжет для искусного рисовальщика рубашка холостяка, — он решил в нее облачиться перед самым обедом и тут обнаруживает, что на ней не осталось ни одной пуговицы? Или еще: холостяк возвращается к себе после веселых святок, проведенных за городом у друзей, среди милых лиц, ласковых приветствий и пожеланий. Оставив чемодан, внизу у цирюльника, он зажигает свечу от потрескивающего фонаря на лестнице и входит в знакомую голую комнату, где никто его не ждет и никто о нем не тревожится, кроме рождественских счетов, предупредительно разложенных на его рабочем столе. Добавьте к этим сценкам еще одну, самую страшную — холостяк заболел, и с того дня как эта серия будет опубликована, квартирная плата в Темпле начнет снижаться. И здоровому-то человеку в холостой квартире тоскливо, грустно, одиноко, но болеть в такой квартире — ночь напролет метаться от боли и бессонницы — томительно ждать утра и прихода уборщицы — самому себе подавать лекарство по своим же часам — не иметь рядом никого, кроме собственных горячечных мыслей и больных фантазий, — не чувствовать доброй руки, которая поднесла бы тебе воды, когда мучит жажда, или разгладила жаркую, сбившуюся подушку, — вот это поистине жребий столь печальный и трагический, что мы не станем распространяться о его ужасах, а лишь от души пожалеем холостых обитателей Темпла, которым он частенько выпадает.

Выпал этот жребий и Пену после упомянутых нами излишеств, которых не выдержал его несчастный мозг. Однажды он с вечера почувствовал себя нездоровым, а наутро проснулся совсем больным. В тот день его, кроме уборщицы, посетил только рассыльный из редакции "Пэл-Мэл", которого он по мере сил постарался удовлетворить. От напряжения, с каким он закапчивал работу, лихорадка усилилась. Он одолел только часть материала, который поставлял в газету; а поскольку Шендон еще не вернулся и Уорингтона, который мог бы помочь, не было в городе, политические и редакционные столбцы в "Пэл-Мэл" выглядели пустовато, а помощник редактора понятия не имел, чем их заполнить.

Мистер Финьюкейн помчался к Пену и, убедившись, что болезнь его очень серьезна, этот добрый ирландец пытался его заменить, для чего сочинил ряд политических и критических статей, очень, без сомнения, поучительных для читателей газеты, в которой они с Пеном работали. С пера его щедрым потоком потекли слова о величии Ирландии, о талантах и добродетелях жителей этой угнетенной страны; и Шендон, редактор, безмятежно наслаждавшийся отдыхом в Булони, просматривая газету, которую ему туда посылали, тотчас узнал руку своего помощника и сказал, со смехом протягивая газету жене: "Гляди-ка, Мэри, Джек опять взялся за дело". А Джек и вправду был надежный друг и добрый патриот и, дорвавшись до пера, не упускал случая сообщить миру, что Рафферти величайший художник Европы и только мелкие интриги мешают Королевской академии зачислить его в члены; рассказать, что, по господствующему в Вест-Энде мнению, член парламента мистер Руни назначен губернатором Баратарии; или ввернуть в статью на любую тему похвальное слово Круглым Башням и Дороге Гигантов. И мало того что добрый этот друг по мере сил выполнял за Пена его работу, он еще готов был отказаться от субботнего и воскресного отдыха и провести эти дни у постели Артура; однако тот с благодарностью отклонил это предложение, заверив Финьюкейна, что предпочитает болеть в одиночестве.

В пятницу вечером, закончив работу, Финьюкейн пошел ужинать в Черную Кухню, где и рассказал капитану Костигану о болезни их друга; а тот, вспомнив об этом через два дня, в воскресенье днем сам отправился в ЛембКорт навестить болящего. Его впустила миссис Фланаган, вся в слезах, и рассказала, что бедному молодому джентльмену очень, очень худо. Состояние Пена так ее тревожило, что ей уже не раз приходилось подкрепляться спиртным, иначе она просто не снесла бы такого горя. Она потолкалась у кровати Пена, пробовала за ним ухаживать, но эти знаки внимания так его раздражали, что он тут же ее прогнал. Отсюда и слезы, и новый взрыв горя, и повторное обращение к бутылке — испытанному болеутоляющему средству. Капитан строго отчитал уборщицу за пристрастие к вину и разъяснил ей, к каким роковым последствиям неизбежно приведет столь невоздержанное поведение.

Пен, хоть и был в сильнейшем жару, все же очень обрадовался Костигану. Услышав за стеной знакомый голое, он стал звать капитана к себе, поблагодарил его за внимание, просил сесть и поговорить с ним. Капитан с важным видом пощупал его пульс (на то время, что палец его был прижат к дрожащей вене Артура, собственная его, рука, трясущаяся и влажная, обрела твердость) — пульс бился неистово — лицо у Пена осунулось и горело — налитые кровью глаза провалились — он с неделю как был небрит. Едва гость уселся, как Артур, ерзая и ворочаясь в неудобной постели, стал быстро что-то говорить про Черную Кухню, про Воксхолл — когда они опять туда пойдут? — и про Фанни — как поживает малютка Фанни?

И правда, как она поживает? Мы помним, что в предыдущее воскресенье она грустно побрела домой, увидев сначала, как Артур зажег лампу во время своего разговора с Баузом. Позже Бауз, возвращаясь к себе, прошел мимо двери сторожки и заглянул к миссис Болтон, но лицо его было очень печально. Снова Фанни провела томительную ночь. Она вертелась с боку на бок, чем несколько раз будила сестренок. Читать дальше "Уолтера Лорэна" она не решилась: отец был дома и не позволил бы ей жечь свечу. Книга лежала у ней под подушкой, и она то и дело ее нащупывала. Только она под утро уснула, как проснулись девочки — чуть ли не вместе с птицами. Хотя она была очень сердита на Бауза, но все же в обычный час пошла к нему, и тут мягкосердечный музыкант завел с ней разговор:

— Вчера вечером, Фанни, я видел мистера Пенденниса, — сказал он.

— Да? Я так и думала, — отвечала Фанни, злобно взглянув на печального старика.

— Я люблю тебя, как дочь, с тех пор как мы здесь поселились, — продолжал он. — Ты тогда была ребенком. И ты тоже чувствовала ко мне расположение до последнего времени… пока не познакомилась с этим джентльменом.

— А теперь вы небось станете на него наговаривать? Что ж, мистер Бауз, начинайте — то-то я почувствую к вам расположение!

— Напротив, — сказал Бауз. — Я считаю его очень порядочным и честным молодым человеком.

— Вот как! Вы отлично знаете, что, скажи вы против него хоть слово, я с вами больше и разговаривать не буду, никогда! — вскричала Фанни и, сжав кулачки, забегала по комнате.

Бауз наблюдал за юной горячкой с восхищением и угрюмым сочувствием. Щеки ее пылали, грудь вздымалась, в глазах горела любовь, гнев, вызов.

— Вы бы и хотели сказать про него дурное, — выпалила она, — да боитесь. Сами знаете, что боитесь!

— Я знавал его много лет тому назад, — продолжал Бауз, — он тогда был почти так же молод, как ты сейчас, и питал романтические чувства к дочери нашего друга капитана — нынешней леди Мирабель.

Фанни рассмеялась.

— Наверно, были и другие, кто питал романтические чувства к мисс Костиган. Мне не интересно про это слушать.

— Он хотел на ней жениться. Но они не подходили друг другу ни по возрасту, ни но положению. У него не было, денег, поэтому она ему отказала, и поступила очень благоразумно: оба были бы несчастливы, — она не подходила для того, чтобы жить с его родными или создать для него приятную домашнюю обстановку. Мистеру Пенденнису надобно завоевать себе положение в обществе, он должен жениться на девушке своего друга. Если женщина любит, она не станет губить будущее любимого человека, ссорить его с семьей и обрекать на бедность и горе. Порядочная девушка так не поступит, пожалеет и себя и его.

Гнев и вызывающая насмешливость Фанни сменились растерянностью.

— Что я понимаю в замужестве? — промолвила она жалобно. — Об этом и разговору-то не было. И ничего у меня не было с этим молодым человеком, не знаю, с чего люди говорят так-то жестоко. Не моя вина и не Артура… не мистера Пенденниса, что я встретила его в Воксхолле. Это капитан нас с маменькой туда повел. И ничего мы худого не делали. Он нас выручил, такой был любезный. Потом зашел нас проведать — разве это не хорошо было с его стороны — такой важный господин, а как вежливо обошелся с простыми людьми. А вчера мы с маменькой просто пошли прогуляться в Темпл и… и…

Тут последовал обычный, неопровержимый женский довод — слезы и она воскликнула:

— Ах, лучше бы мне умереть! Лучше бы мне лечь в могилу. Я и не рада, что его встретила!

— То же сказал и он, Фанни, — отвечал Бауз, и Фанни спросила, всхлипывая, почему, почему он не рад, что ее встретил? Разве она его чем обидела? Да она бы скорей на себя руки наложила! И тогда Бауз рассказал ей о своем последнем разговоре с Пеном и пытался ей внушить, что Пен не может и не должен думать о ней как о возможной для себя жене, и она тоже, если ей дорого ее доброе имя, должна постараться его забыть. Фанни, как будто и убежденная, но отнюдь не поколебленная в своих чувствах, обещала избегать грозящей ей опасности, а воротившись в сторожку, все рассказала матери. Она изливалась в своей любви к Артуру и бесхитростно сетовала на неравенство в общественном положении, воздвигнувшее между ними преграду.

— А помните "Леди из Лиона", маменька? Ох, как мне тогда понравился мистер Макриди! Ведь Полина осталась верна бедному Клоду и все время о нем думала. А он потом воротился к ней офицером, преодолев все опасности. Но коли восхищаться Полиной за то, что она была верна бедному человеку, — а ей, наверно, все восхищаются, — так почему джентльмен должен стыдиться любви к бедной девушке? Меня-то мистер Артур не любит… нет, нет! Я его недостойна. Такого достойна только принцесса. Ведь он поэт — так прекрасно пишет, и вид у него такой представительный! Он, верно, очень древнего рода, и кто-то обманом отнял у него состояние. Может, его дядя. Ох, если бы было можно, как бы я ему служила, как бы на него работала. Большего я бы не просила, маменька, — только видеть его каждое утро, а он иногда говорил бы: "Как поживаете, Фанни?" или "Храни вас бог, Фанни!" — как сказал тогда, в воскресенье. А я бы работала, работала, и все ночи напролет читала, училась, и стала бы достойна его. Капитан говорит, что его мать живет в деревне, она там знатная леди. Вот бы мне к ней поступить в служанки! Ведь я много чего умею делать, маменька, и шью очень чисто. А он иногда приезжал бы домой, и я бы его тогда видела!

Девушка уронила голову на плечо матери и залилась слезами, к которым миссис Болтон, конечно, подбавила и своих.

— Выкинь ты его из головы, Фанни, — сказала она. — Раз он к тебе не ходит, значит он гадкий, скверный человек.

— Не говорите о нем дурно, маменька. Он самый лучший, самый добрый. Бауз говорит, что ему, наверно, жаль расставаться с бедной Фанни. Ведь не по его вине мы встретились, правда? И не по его вине я не должна с ним больше видеться. Он говорит, что не должна, значит так и есть. Он меня забудет, а я его никогда не забуду. Нет! Я буду за него молиться и любить его всегда… до самой смерти… а я умру, непременно умру, и тогда моя тень вечно будет витать над ним.

— А бедную свою мать ты ни во что не ставишь, Фанни? — сказала миссис Болтон. — Не жаль тебе терзать мое сердце? Может, ты еще его и увидишь. Очень даже просто. Мне вот сдается, что он нынче же придет. У него и на лице-то написано, что влюблен. Когда тот молодой человек начал ухаживать за Эмили Бадд, старый Бадд сперва его прогнал, очень строгих был правил, играл на виолончели в "Сэдлерс-Уэлзе"; да и его семья об этом даже слышать не хотела. А он вернулся. Мы все так и думали. И Эмили так говорила, и он на ней женился. И твой вернется, уж поверь материнскому слову, моя голубушка.

Тут в сторожку вошел мистер Болтон. Приход его положил конец интересной беседе. Миссис Болтон затараторила, прилаживаясь к хмурому подручному гробовщика:

— Батюшки мои, мистер Болтон, как это вы в субботу вечером и не пошли в клуб? Фанни, голубка, собери папаше поужинать. Вам чего подать, Болтон?.. У Фанни, бедняжки, не то ячмень на глазу, не то еще какая напасть, я как раз хотела посмотреть, а тут и вы пришли.

Она стиснула дочери руку, призывая к осторожности и молчанию; и слезы у Фанни высохли; и поразительное лицемерие и притворство, свойственное женщинам, — защитное оружие, которым наделила их природа, — согнало с ее лица все следы волнения. Взяв шитье, она села в уголке, такая скромница, такая тихонькая, что равнодушный родитель и не заподозрил неладного.

Словно сама судьба вознамерилась разжигать любовь бедной девочки и усугублять ее лихорадку, — все вокруг тому способствовало: мать хвалила и поощряла ее чувство, а Бауз пуще раздул огонь в ее груди теми самыми словами, которыми пытался его загасить. Пен не злодей, не обольститель; Пен из чистого благородства решил избегать ее; Пен ее любит, — добрый, прекрасный, доблестный герой с золотыми цепочками и надушенными каштановыми волосами!

А он и вправду ее любил; вернее, любил бы на пять лет раньше, когда жизнь в свете еще не ожесточила пылкого, безрассудного юношу, когда он еще не стыдился неразумной, безоглядной страсти и не пытался ее задушить, как бедные женщины душат своих незаконнорожденных детей, убоявшись не греха, но позора, указующего перста толпы.

Какой уважаемый в свете человек станет отрицать, что он поступил совершенно правильно, не женившись на полуграмотной девушке из простонародья, с родственниками которой джентльмен не мог бы общаться, чье воспитание не соответствовало бы ее новому положению? Какой мудрец не объяснил бы ему, что, когда эти мимолетные чувства возникают, самое лучшее — поскорее с ними развязаться и дать им заглохнуть; что ни один мужчина еще не умирал из-за женщины, или женщина — из-за мужчины, и если его или ее желание оказывается невыполнимым, они должны с этим примириться, забыть друг друга и поискать что-нибудь более подходящее? Но такое мнение возможно, не вполне справедливо. Возможно, прав был Бауз. восхищаясь слепой и нерассуждающей страстью Пена, когда тот готов был все поставить на карту ради любви; возможно, что хотя самопожертвование достойно. всяческой похвалы, жертвовать собой из чисто суетных соображений не так уже похвально; словом, пусть каждый, кто хочет задуматься над этим вопросом, решает его. по-своему.

Одно мы можем сказать с уверенностью: при том житейском опыте, какой приобрел мистер Пен, женитьба на нищей служанке показалась бы ему смешной и нелепой затеей. А стало быть, он поступал честно, подавляя свои неуместные чувства к маленькой Фанни.

И вот она все ждала и ждала, и надеялась, что Артур придет. Ждала целую неделю, а через неделю узнала от Костигаяа, что Артур тяжело болен.

Случилось так, что к вечеру того дня, когда Костиган побывал у Пена, майор Пенденнис прибыл в Лондон из Бакстона, где поправлял свое здоровье, и послал Моргана справиться об Артуре и просить его на следующее утро пожаловать к майору завтракать. В городе майор остановился лишь проездом, по пути в Стилбрук, поместье маркиза Стайна, куда он был приглашен стрелять куропаток.

Морган воротился невеселый. Он видел мистера Артура; мистер Артур захворал; мистер Артур лежит в горячке; к нему бы нужно послать доктора — дело, как видно, плохо.

О господи! Вот еще горе! А он-то надеялся, что Артур приедет в Стилбрук: он уже все подготовил, даже получил для племянника приглашение от лорда Стайна. Сам-то он не может не ехать: отказать лорду Стайну было бы неприлично, а горячка эта, может, прилипчива; может, это корь; сам он никогда не болел корью; в его возрасте эта болезнь опасна. А при мистере Артуре кто-нибудь есть?

Морган отвечал, что кто-то за мистером Артуром ходит.

Затем майор спросил, был ли у племянника доктор. Морган отвечал, что справлялся об этом и ему сказали, что доктор у мистера Пенденниса не был.

Майор не на шутку расстроился. Этакое несчастье! Он бы сам к нему поехал, но какая будет польза Артуру, если он (майор) подцепит горячку? Дай бог ему справиться с собственными недугами. Но врач молодому человеку необходим — самый лучший. И майор немедля отправил Моргана с запиской к своему знакомому доктору Бальзаму, который, по счастью, оказался в городе и дома. Недоев обеда, он уже через полчаса подъехал к воротам Темпла.

В своей записке майор просил доктора сообщить ему сведения о племяннике в клуб, куда он сам отправился обедать, и к концу вечера любезный доктор там появился. Положение весьма серьезное, сказал он. Очень сильный жар; больному уже пустили кровь; завтра утром он снова его навестит. Майор пошел домой совсем подавленный. Когда Бальзам, как обещал, заглянул к нему на следующий день, ему пришлось четверть часа выслушивать жалобы майора, прежде чем представилась возможность заговорить об Артуре.

Ночь больной провел очень плохо, так сказала его… его сиделка; одно время бредил. Дело может кончиться скверно; лучше немедля вызвать мать. Майор с великой поспешностью, хоть и со всеми предосторожностями, написал письмо миссис Пенденнис. Поехать к Пену самому? Об этом не могло быть и речи, при его-то состоянии.

— Ну скажите, дорогой доктор, разве я могу ему чем-нибудь помочь?

Доктор, усмехнувшись, отвечал, что едва ли, что майору следует заботиться о собственном драгоценном здоровье и пусть лучше едет за город: он будет навещать больного два раза в день и сделает для него все, что в его силах.

Майор поклялся, что, если б мог быть полезен, тотчас полетел бы к Пену. Но раз так — пусть у него побывает Морган, узнает, не нужно ли чего. Пусть доктор с каждой почтой пишет ему в Стилбрук, ведь это всего сорок миль от Лондона, и, если понадобится, он приедет, чего бы это ни стоило.

Майор Пенденнис творил добрые дела через поверенных и по почте.

— А что мне остается? — оправдывался он. — Вы же знаете, в таких случаях человека лучше не беспокоить. Если бедняге конец — ну, значит, так тому и быть. Но чтобы поправиться (думаю, дорогой мой доктор, что в этом вы со мной согласны), самое лучшее для него — покой, полный покой.

Так этот старый джентльмен старался ублаготворить свою совесть. И в тот же день он отбыл поездом в Стилбрук (ибо с тех пор, как начался наш рассказ, в Англии появились железные дороги, только в родные места Пена они еще не проникли) и, как всегда, в полном параде и в завитом парике присутствовал на обеде у лорда Стайна. Однако справедливость требует отметить, что за обедом он был печален и угрюм. Уэг и Уэнхем трунили над его унылостью, спрашивали, не страдает ли он от несчастной любви, и всячески прохаживались на его счет. После обеда он проиграл в висте — дошел до того, что покрыл козырем пикового туза своего партнера. И мысли о больном племяннике, которым он гордился и которого по-своему любил, полночи не давали ему спать, держали в лихорадочной тревоге.

Наутро он получил письмо, почерк был ему незнаком: это мистер Бауз писал, что мистер Артур Пенденнис провел ночь получше, о чем он, Р. Б., и спешит сообщить майору, поскольку он, по словам доктора Бальзама, изъявил желание быть осведомленным о здоровье племянника.

На следующий день, около полудня, майор собрался ехать на охоту с несколькими другими гостями лорда Стайна; в ожидании колясок охотники собрались на террасе, и в это время к дому подъехала пролетка с ближайшей станции, из нее выпрыгнул седой, более чем скромно одетый человек и спросил майора Пенденниса. Это был мистер Бауз. Он отвел майора в сторонку и что-то ему сказал; по тревоге, изобразившейся на лице майора, многие поняли, что дело серьезное.

Уэг сказал:

— Это от шерифа, сейчас майора сцапают за долги. — Но никто не посмеялся его шутке.

— Эй, что там у вас, Пенденнис? — прокричал лорд Стайн своим скрипучим голосом. — Несчастье случилось?

— Мой… мой мальчик умер, — выговорил майор и всхлипнул, обуянный горем.

— Не умер, милорд, но ему было очень плохо, когда я уезжал, — вполголоса произнес мистер Бауз.

Пока он говорил, подали первую коляску. Лорд Стайн посмотрел на часы.

— Через двадцать минут отходит почтовый поезд. Садитесь, Пенденнис, живо. А ты гони как дьявол, слышишь?

Коляска помчалась, увозя Пенденниса и его спутника. Будем надеяться, что на атот раз с маркиза Стайна не взыщется за грубость выражений.

С вокзала майор покатил в Темпл и увидел, что впереди него, загородив узкий переулок, уже остановилась дорожная карета. Две женщины, выйдя из нее, о чем-то расспрашивали привратника; случайно взглянув на дверцу кареты, майор заметил полустершийся герб — орел, глядящий на солнце, — и под ним слова — "Nec tenui penna". Это была старая карета его брата, сооруженная много-много лет тому назад. Это Элен и Лора справлялись, как пройти к бедному Пену.

Майор подбежал к ним, судорожно стиснул локоть невестки и поцеловал у ней руку, и все трое вошли в Лемб-Корт и поднялись по длинной, полутемной лестнице.

Они тихонько постучали в дверь, на которой значилась фамилия Артура, и на стук вышла Фанни Болтон.

Глава LII Критическая

При виде двух дам, при взгляде на взволнованное лицо старшей из них, глядевшей на Фанни с недоверием и ужасом, бедная девушка сразу поняла, что перед ней мать Артура; в измученных глазах вдовы было даже сходство с глазами Пена, какими они стали во время болезни. Фанни робко перевела взгляд на Лору — у той лицо выражало не больше, чем камень. Обе приезжие были неприступно угрюмы; ни искры милосердия или сочувствия не прочла Фанни на их лицах. В отчаянии она обратила взгляд на майора, вошедшего следом за ними. Старый Пенденнис тотчас опустил глаза, однако украдкой продолжал разглядывать юную Артурову сиделку.

— Я… я вам вчера писала, сударыня, — пролепетала Фанни, дрожа всем телом и такая же бледная, как Лора, чье хмурое, строгое лицо выглядывало из-за плеча миссис Пенденнис.

— Вот как, сударыня? — отозвалась Элен. — Что ж, теперь я могу освободить вас от ухода за моим сыном. Я, как вы догадываетесь, его мать.

— Слушаю, сударыня. Я… вот сюда пожалуйте… ох, минуточку погодите! — воскликнула она вдруг. — Я вам должна рассказать, как он…

Тут вдова, до сих пор хранившая неприступно жестокий вид, вздрогнула и коротко вскрикнула.

— Он со вчерашнего дня такой, — сказала Фанни дрожащим голосом и стуча зубами.

Не то вопль, не то хохот донесся из спальни Пена; испустив еще несколько воплей, бедняга затянул студенческую застольную песню, потом стал кричать ура, как на пирушке, и стучать кулаком в стену. Он был в бреду.

— Он меня не узнает, сударыня, — сказала Фанни.

— В самом деле? Но родную мать он, может быть, узнает; будьте добры, пропустите меня к нему.

И, отстранив Фанни, вдова быстро прошла из темной прихожей в гостиную Пена. За ней без единого слова проплыла Лора, за Лорой — майор Пенденнис. Фанни опустилась в прихожей на скамеечку и заплакала. Она готова умереть за него, а они ее ненавидят. Ни благодарности, ни доброго слова не нашлось для нее у этих важных леди. Она не знала, сколько времени просидела в прихожей. Никто не вышел, не заговорил с ней. Когда приехал доктор Бальзам, уже побывавший у Пена утром, он застал ее у дверей.

— Ну, сестрица, как ваш больной, поспал? — приветливо осведомился доктор.

— Их спросите. Они там, — отвечала Фанни.

— Кто? Его мать?

Фанни молча кивнула головой.

— Вам бы отдохнуть, бедняжка моя, — сказал доктор. — Не то и сами свалитесь.

— Ах, неужто мне нельзя его навещать? А я так его люблю! — И, упав на колени, девочка стиснула руку доктора с такой мукой, что у этого добряка сжалось сердце и очки застлало туманом.

— Полно, полно! Что за вздор. Ну-с, сестрица, лекарство он выпил? А поспать поспал? Конечно, вы его навестите. И я тоже, даже сейчас.

— А здесь они мне позволят сидеть, сэр? Я не буду шуметь. Мне бы только здесь остаться, — сказала Фанни, и доктор, назвав ее дурочкой, усадил на табуретку, где обычно дожидался мальчишка из редакции, потрепал по бледной щечке и заспешил в комнаты.

Миссис Пенденнис, бледная и торжественная, расположилась в большом кресле у постели Пена. Часы ее лежали на столике, возле склянок с лекарствами. Шляпка и накидка были сложены у окна. На коленях она держала Библию, без которой никогда не пускалась в путешествия. Войдя к сыну, она первым делом взяла с комода шаль и шляпку Фанни, вынесла их из спальни и бросила на его рабочий стол. Майору Пенденнису и Лоре она тоже указала на порог и безраздельно завладела сыном.

Ее страшило, что Артур может ее не узнать, но от этой боли она была избавлена, хотя бы отчасти. Пен сразу узнал мать, радостно ей улыбнулся и закивал. При виде ее он вообразил, что они дома, в Фэроксе, и стал смеяться и болтать что-то несвязное. Лора слышала его смех — он разил ее сердце, как отравленные стрелы. Значит, это правда. Он согрешил — и с этой девчонкой! — завел интрижку с горничной; а она когда-то любила его… и теперь он, наверно, умирает — в бреду, без покаяния. Майор изредка бормотал слова утешения, но Лора его не слышала. Время мучительно тянулось, и когда приехал Бальзам, для всех это было, как явление ангела.

Не только к страждущему приходит врач, он приходит и к его близким. Бывает, что они ждут его с большим нетерпением, чем сам больной, и облегчения он им приносит не меньше. Сколько раз нам всем доводилось его поджидать! Как волновал нас стук колес под окном и — наконец-то! — его шаги на лестнице! Как мы ловим каждое его слово, как утешает нас его улыбка, если он находит возможным озарить этим светочем мрак, в котором мы пребываем! Кто не видел, как вглядывается в его лицо молодая мать, силясь догадаться, есть ли надежда для младенца, который еще и сказать-то ничего не может, только весь горит в своей кроватке? Ах, как она смотрит ему в глаза! Сколько благодарности, если в них теплится свет; сколько горя и боли, если он их опускает, не смея сказать: "Надейтесь!"

Или занемог отец семейства. Пока доктор щупает ему пульс, насмерть перепуганная жена следит за ним, стараясь унять свое горе, как она уже уняла шумные игры детей. Над бредящим больным, над затаившей дыхание женой и не чующими беды детьми высится врач, как некий судия, что волен в жизни и смерти: на этот раз он должен помиловать больного — очень уж горячо женщина молит об отсрочке! Можно вообразить, сколь страшная это ответственность для добросовестного человека; как горько ему думать, что он прописал не то лекарство, или сделал не все, что мог; как невыносимо выражать соболезнование, если он потерпел неудачу — как сладко торжествовать победу!

Предуведомленный безутешной юной сиделкой, доктор наскоро отрекомендовался приезжим, а затем осмотрел больного и, убедившись, что лихорадка не спадает, счел нужным прибегнуть к самым сильным противовоспалительным средствам. Он постарался, как мог, успокоить несчастную мать — произнес все слова утешения, какие счел себя вправе произнести, сказал, что отчаиваться рано, что молодость и крепкий организм позволяют надеяться на лучшее, словом — употребил все усилия, чтобы развеять страхи вдовы, после чего увел старшего Пенденниса в пустующую спальню Уорингтона для откровенного разговора.

Положение больного критическое. Если не сбить лихорадку, он не выдержит; следует немедля повторить кровопускание, а матери объяснить, что такая операция необходима. И зачем она привезла с собой эту девицу? Нечего ей здесь делать.

— А тут была еще какая-то женщина, чтоб им провалиться, — сказал майор, — та… юная особа, что отворила дверь. — Его невестка вынесла от Пена ее шаль и шляпку и швырнула на стол. Известно Бальзаму что-нибудь об этой… этой козявке? — Я только мимоходом ее заметил, — добавил майор, — очень, очень мила, ей-богу.

Доктор скривил губы; доктор улыбнулся — в самые трагические минуты, когда жизнь человека висит на волоске, возникают такие вот контрасты п забавные положения — мелькают такие улыбки — словно для того, чтобы пронизать мрак иронией, от которой он станет еще чернее.

— Придумал, — сказал он наконец, возвращаясь в гостиную, и, подсев к столу, быстро написал две записки, из которых одну запечатал. Потом, взяв записки, а также шаль и шляпку бедной Фанни, вышел к ней в прихожую со словами: — Живо, сестрица, одно письмо снесите аптекарю, пусть тотчас идет сюда, а второе — ко мне домой, вызовите моего помощника Харботла и велите приготовить лекарство по этому вот рецепту. И подождите там, пока я… пока не будет готово. Это не так быстро делается.

И Фанни побежала к аптекарю, жившему неподалеку, на Стрэнде; сунув в карман ланцет, тот поспешил к больному, а Фанни отправилась на Гановер-сквер, где обитал доктор Бальзам.

Когда доктор воротился домой, лекарство еще не было готово — его помощник Харботл что-то замешкался; и пока Артур болел, бедная Фанни больше не появлялась в его квартире в качестве сиделки. Но и в тот день, и на следующий на лестнице маячила чья-то фигурка, и печальное личико обращалось с немым вопросом к аптекарю, его мальчишке, уборщице и самому доктору, когда они выходили от больного. А на третий день карета доктора остановилась у Подворья Шепхерда, и этот добрый, славный человек вошел в сторожку, где у него оказалась юная пациентка. Но все его лекарства не помогали Фанни Болтон до того дня, когда он смог сообщить ей, что кризис миновал и жизнь Артура Пенденниса наконец-то вне опасности.

Дж. Костиган, эсквайр, отставной офицер армии ее величества, увидев как-то у ворот выезд доктора, отозвался о нем так:

— Зеленые ливреи, ей-ей! И пара гнедых, да таких породистых, что впору любому джентльмену, не то что доктору. А уж как загордились нынче эти доктора, как возомнили о себе! Этот-то, правда, молодец — и учености необыкновенной, и человек, видно, добрый — как он выходил нашу бедную девочку, а, Бауз?

Словом, мистер Костиган вполне одобрил и образ действий, и искусство доктора Бальзама и, встречая его карету, всякий раз приветствовал ее и сидящего в ней врача столь величественно и учтиво, словно доктор был сам лорд-наместник, а капитан Костиган в славе своей прогуливался по Феникс-парку.

Благодарности вдовы не было пределов, вернее — почти не было. Бальзам со смехом отказался принять какое-либо вознаграждение от литератора или от вдовы собрата-врача; и тогда она решила, что по возвращении в Фэрокс пошлет ему позолоченную серебряную чашу, хранившуюся в шкатулке, обитой зеленым сукном, — самое ценное в доме сокровище, гордость покойного Джона Пенденниса, — чашу эту подарила ему в Бате леди Элизабет Файрбрейс, по случаю выздоровления своего сына, покойного сэра Энтони Файрбрейса, от скарлатины. На крышке изображены Гиппократ, Гигиен, король Бладуд и гирлянда из змей; изготовлена она у господ Абеднего на Милсом-стрит в лучшую их пору; а надпись сочинил мистер Розг, наставник малолетнего баронета.

Это-то бесценное произведение искусства вдова и решила посвятить доктору Бальзаму, спасителю ее сына; в признательности своей она готова была сделать для него все на свете, но только не то единственное, о чем он ее просил: проявить снисхождение к бедной Фанни, чью нехитрую печальную повесть доктор отчасти узнал, когда навещал ее; о ней он думал очень доброжелательно, зато поведение Пена не склонен был считать особенно благородным, да и не мог о нем судить. Впрочем, он знал достаточно, чтобы заключить, что до сих пор бедная влюбленная девочка ничем себя не запятнала; что к Пену она пришла, чтобы, как она думала, увидеть его в последний раз, и Артур едва заметил ее присутствие; и что потерять его, живого или мертвого, было бы для нее неподдельным тяжелым горем.

Но стоило Бальзаму упомянуть о Фанни, как на лице вдовы, обычно кротком и мягком, появлялось выражение столь непреклонно-жестокое, что доктор понял: ни справедливости, ни жалости от нее не дождаться, и перестал не только просить ее о чем-либо, но и просто упоминать о своей маленькой пациентке. В мире есть недуг, от которого, как сообщил нам один небезызвестный поэт эпохи Елизаветы, не мог исцелить его современников "ни мак, ни сонная трава, ни мандрагора" и перед которым, если он проявляется в женщинах, до сих пор бессильны все новейшие открытия в медицине: и гомеопатия, и гидропатия, и месмеризм, и доктор Симпсон, и доктор Локок; недуг этот… не будем называть его ревностью, но определим более деликатно, как некое соревнование или соперничество между дамами.

Среди тех злостных и въедливых людей, что подсчитывают и придираются по поводу каждого слова сочинителя, допытываясь, к примеру, как можно вызволить действующих лиц "Критика", наставивших друг другу в горло кинжалы, из столь смертоносного стечения обстоятельств, — среди этих людей найдутся, вероятно, и охотники узнать, как в квартире, состоящей из трех комнат, двух чуланов, прихожей и кладовки для угля, могли разместиться: Артур, больной; Элен, его мать; Лора, ее приемная дочь; Марта, их служанка из деревни; миссис Уизер, сиделка из больницы св. Варфоломея; миссис Фланаган, ирландкауборщица; майор Пенденнис, офицер в отставке; Морган, его лакей; Пиджен, слуга мистера Артура Пенденниса, и другие. Спешим ответить: почти все обитатели Темпла разъехались из Лондона, и в доме, где жил Пен, оставались, в сущности, лишь те, кто окружал нашего больного. (Мы не рассказывали подробно о его болезни, как не намерены задерживаться и на более веселом предмете — его выздоровлении.)

Повторяем, все уехали из города, и, уж конечно, среди "всех" был столь светский молодой человек как мистер Сибрайт, снимавший квартиру в третьем этаже, на одной лестнице с Пеном. Миссис Фланаган, уборщица мистера Пенденниса, была знакома с миссис Раунси, прислуживавшей мистеру Сибрайту; их заботами спальня этого джентльмена была приготовлена для мисс Белл, или для миссис Пенденнис, буде та сочтет возможным оставить сына и немножко отдохнуть.

Если бы щеголь Пэрси Сибрайт, краса и завсегдатай тонных салонов, мог знать, кто поселился в его спальне, как он гордился бы этой комнатой, какую поэму сочинил бы в честь Лоры! (Стихи его изредка появлялись в альманахах или, в рукописном виде, в альбомах знати — он учился в Кемфорде и, как говорили, чуть не получил приз за лучшее английское стихотворение.) Но Сибрайта не было, и кровать его предоставили юной мисс Белл. А кроватка была премиленькая — никелированная, под ситцевым, на розовой подкладке, пологом; и на окне в ящике цвела резеда, а целая выставка блестящих башмаков, выстроившихся рядком на полке, прямо-таки радовала глаз. Очень интересно было разглядывать и многочисленные баночки с помадой и духами, а также коллекцию гравюр, изображавших разных женщин, сплошь печальных и по большей части в маскарадных костюмах или в дезабилье, коими были увешаны чистенькие стены этого изящного убежища. Медора с рассыпавшимися по плечам волосами утешалась игрой на гитаре в отсутствие своего Конрада; принцесса Флер де "Мари (из "Парижских тайн") печально строила глазки сквозь решетку монастырской кельи, где она чахла, как птица в клетке; Доротея из "Дон-Кихота" нескончаемо мыла в ручье свои белые ноги, — словом, то была весьма изящная галерея, достойная столь горячего поклонника прекрасного пола. А в кабинете Сибрайта, наряду с малюсенькой библиотечкой по юриспруденции, одетой в кожу новорожденных телят, имелось еще изрядное количество греческих и латинских книг, которые он не мог читать, и английских и французских стихов и романов, которые он читал чересчур прилежно. За рамой зеркала до сих пор торчали пригласительные карточки от минувшего сезона; и о профессии юриста напоминала разве что картонка с париком и золоченой надписью "П. Сибрайт, эсквайр", стоявшая на средней полке книжного шкафа рядом с бюстом Венеры.

Вместе с мистером Сибрайтом квартировал мистер Бангхем, любитель спорта, женатый на богатой вдове. Мистер Бангхем не имел практики, в квартиру заглядывал дай бог три раза в триместр, уезжал на сессии по тем неисповедимым причинам, по которым юристы этим занимаются, — и комната его служила большим подспорьем Сибрайту, когда тот приглашал к обеду друзей. Должно признаться, что эти два джентльмена не имеют к нашей повести ни малейшего касательства и, вероятно, больше в ней не появятся; но, поднимаясь к Пену, мы не могли не заглянуть к ним в дверь, благо она стояла отворенная: так, когда нам случается бывать на Стрэнде, или в клубе, или даже в церкви, мы не можем не заглянуть мимоходом в лавки, или в тарелку к соседу, или под шляпки женщин, сидящих на ближайшей скамье.

Спустя много, много лет после описываемых нами событий Лора призналась однажды, краснея и весело смеясь, что читала некий нашумевший в свое время французский роман; и когда ее муж удивленно спросил, как могла попасть ей в руки такая книга, отвечала, что было это в Темпле, когда она жила в квартире мистера Сибрайта.

— И еще в одном грехе я тогда не созналась, — добавила она. — Я как-то открыла лакированную картонку, которая там стояла, вынула из нее ужасно смешной парик, надела его и смотрелась в зеркало.

Что если бы в такую минуту Пэрси Сибрайт вошел в свою спальню? Что бы он сказал, этот галантный плут? Как померкла бы прелесть всех его нарисованных красавиц в причудливых нарядах перед этой, живой! Ах, давно миновали эти дни, — когда Сибрайт был еще холост и не сделался еще судьей графства — когда люди были молоды — когда почти все были молоды. Теперь молоды другие, а наше время прошло.

Едва ли Пен был очень уж болен в ту пору, когда мисс Лора примеривала парик; иначе, хоть она почти совсем охладела к своему кузену, простое чувство приличия не позволило бы ей шалить и наряжаться.

Но за последние дни случилось много такого, что могло оправдать ее веселость, и в Темпле, вокруг постели Пена, собрался целый кружок наших друзей и знакомых. Во-первых, из Фэрокса прибыла Марта, служанка миссис Пенденнис: ее вызвал майор, справедливо полагая, что это пойдет на пользу и матери и сыну, которым постоянное присутствие миссис Фланаган (чаще прежнего черпавшей духовное утешение в бутылке) едва ли могло быть приятно. Итак, Марта приехала и принялась ухаживать за своей хозяйкой, и только тогда миссис Пенденнис, ни разу до тех пор не отдыхавшая, с благодарным сердцем покинула сына и улеглась поспать на соломенном тюфяке Уорингтона, среди его книг по математике.

Правда, к этому времени в состоянии Артура уже произошла заметная перемена к лучшему. Лихорадка отступила перед микстурами, мушками и ланцетом доктора Бальзама и если еще возвращалась, то редко и ненадолго; бред сменился ясностью мысли; настал день, когда Пен нежно расцеловал мать за то, что она к нему приехала, позвал к себе Лору и дядюшку (обоих, каждого по своему, поразил его изможденный вид, его исхудавшие руки, провалившиеся глаза, впалые, обросшие щеки и слабый голос) и, пожав им руки, ласково их поблагодарил; а когда Элен выставила их из комнаты, погрузился в крепкий сон и проспал шестнадцать часов; проснувшись же, заявил, что сильно проголодался. Тяжко болеть, когда о еде и подумать противно, зато как приятно поправляться и ощущать голод — настоящий голод! Увы! С годами радости выздоровления, как и другие радости, теряют свою остроту, а потом… потом приходит та болезнь, от которой уже не выздоравливают.

Тот же счастливый день ознаменовался еще одним приятным событием. В рабочую комнату друзей ворвались сперва густые клубы табачного дыма, а затем высокий детина с сигарой в зубах и саквояжем под мышкой — Уорингтон, примчавшийся из Норфолка в ответ на письмо, которое ему догадался послать мистер Бауз. Правда, письмо не застало его дома, и восточные графства в то время еще не могли похвалиться железной дорогой (просим читателя отметить, что анахронизмы мы допускаем только умышленно, в тех случаях, когда смелая перестановка событий во времени содействует утверждению какой-нибудь важной нравственной истины); словом — Уорингтон, вместе с прочими счастливыми предзнаменованиями, появился только в тот день, когда стало ясно, что дело пошло на поправку.

Он отпер дверь своим ключем и не особенно удивился, обнаружив, что квартира его больного друга отнюдь не пуста и что в одном из кресел смирно сидит его старый знакомый — майор и слушает или делает вид, что слушает, как молодая девушка мягким, низким голосом читает ему вслух пьесу Шекспира. При появлении рослого мужчины с сигарой и саквояжем девушка вздрогнула, умолкла и отложила книгу. А он покраснел, швырнул сигару в прихожую, снял шляпу и отправил ее следом за сигарой, а сам, подойдя к майору, стал трясти ему руку и расспрашивать об Артуре.

Майор отвечал бодрым, но чуть дребезжащим голосом — удивительно, до чего волнение его состарило! Коекак ответив на рукопожатие Уорингтона, он начал рассказывать ему новости: кризис миновал, к Артуру приехала мать со своей воспитанницей, мисс…

— Можете ее не называть, — с воодушевлением перебил Уорингтон, радостно возбужденный доброй вестью об Артуре… — Можете не называть себя, я сразу понял, что это Лора.

И он протянул ей руку. Он смотрел на нее, говорил с ней, а глаза под косматыми бровями светились нежностью и голос срывался. "Так вот она — Лора!" — кажется, говорил его взгляд. "Так вот он — Уорингтон, — отвечало сердце великодушной девушки, — вот он, герой Артура, храбрый, отзывчивый, приехал за сотни миль выручать друга!" Но вслух она только сказала: "Благодарю вас, мистер Уорингтон", — и, вся зардевшись, еще успела порадоваться, что лампа у нее за спиной и раскрасневшееся лицо в тени.

Пока они так стояли друг против друга, дверь из спальни Пена неслышно отворилась, и Уорингтон увидел еще одну леди: взглянув на него, она обернулась к кровати и, подняв руку, сказала: "Тсс!"

Элен хотела предостеречь Пена, но он тут же крикнул еще слабым, но веселым голосом: "Входи, Молодчага! Входи, Уорингтон. Я сразу узнал, что это ты, дружище, по дыму". И протянул ему худую, дрожащую руку, а на глазах у него выступили слезы — так он обрадовался и так еще был слаб.

— Я… прошу прощения за сигару, сударыня, — произнес Уорингтон, вероятно впервые в жизни устыдившись своей греховной склонности к табаку.

— Да благословит вас бог, мистер Уорингтон, — только и ответила Элен.

На радостях она готова была расцеловать Джорджа. И, однако, дав друзьям время для короткого, очень короткого свидания, счастливая, но неумолимая мать выслала Уорингтона в гостиную, к Лоре и майору, которые так и не возобновили чтение "Цимбелина" с того места, на котором их застал законный хозяин квартиры.

Глава LIII Выздоровление

Теперь мы почитаем своим долгом сообщить публике, читающей эту правдивую повесть, о некоем обстоятельстве, пусть и весьма нелестном и даже позорном для главного героя романа. Когда Пенденнис заболел горячкой, он в какой-то мере страдал и от мук любви; но когда он начал поправляться (после того как ему, согласно предписаниям доктора, пускали кровь, и обрили голову, и облепляли его мушками, и пичкали лекарствами), — короче говоря, когда телесная болезнь прошла, оказалось, что сердечный недуг тоже покинул его, и теперь он был влюблен в Фанни Болтон не больше, чем мы с вами, а ведь мы люди слишком разумные или слишком нравственные для того, чтобы позволить себе увлечься дочкой какого-то сторожа.

Он смеялся про себя, когда, лежа в постели, думал об этом, втором своем исцелении. Фанни Болтон ничего больше для него не значила; он только диву давался, как могла она что-то для него значить, и по привычке анатомировал свою умершую страсть к бедной маленькой сиделке. Почему всего несколько недель назад он так из-за нее терзался? Ведь она не блещет ни умом, ни воспитанием, ни красотой — есть сотни женщин красивее ее. Дело не в ней — это в нем угасла страсть. Она-то осталась прежней, изменились глаза, которые ее видели, а теперь — увы! — не так уж и хотят видеть. Она — милая девочка, и все такое, но что до чувств, обуревавших его еще так недавно, — они улетучились под действием тех же пилюль и ланцета, что выгнали лихорадку из его тела. И Пенденнис испытывал огромное облегчение и благодарность (чувство несколько эгоистичное, как и почти все чувства нашего героя) при мысли, что в минуту величайшей опасности он устоял против соблазна и ему, в сущности, не в чем себя упрекнуть. Не попавшись в ловушку по имени Фанни Болтон, он теперь смотрел на нее из глубин лихорадки, от которой только что поправился, как из пропасти, в которую чуть не упал; однако я не уверен, что самое облегчение, им испытанное, не вызывало в нем чувства стыда. Сознавать, что ты разлюбил, может быть, и приятно, но унизительно.

Между тем в нежных улыбках и заботах матери Пен черпал покой и уверенность. А она видела, что здоровье его восстанавливается, и больше ей ничего не было нужно; исполнять любую его прихоть — вот что служило этой неутомимой сиделке лучшей наградой. Он же, осененный этой любовью, тянулся к матери так же благодарно, как когда был слабым, беспомощным ребенком.

Возможно, у Пена сохранились неясные воспоминания о начале его болезни и о том, что Фанни ходила за ним; но воспоминания эти были так смутны, что он не мог отличить их от тех картин, что мерещились ему в бреду. И если уж он раньше не счел возможным упоминать о Фанни Болтон в письмах к матери, то теперь и подавно не мог ей довериться. И с его и с ее стороны то была излишняя осторожность: несколько вовремя сказанных слов избавили бы эту достойную женщину и ее близких от многих тревог и страданий.

Застав мисс Болтон в квартире Артура, на роди сиделки, миссис Пенденнис, как это ни прискорбно, истолковала столь близкое знакомство между несчастными молодыми людьми в самом дурном смысле и пришла к выводу, что Артура обвиняли не зря. А кто мешал ей спросить?.. Но иным слухам, порочащим мужчину, легче всего верят те женщины, что больше всех его любят. Кто как не жена первой начинает ревновать? И бедному Пену было полной мерой отпущено этой любви — подозрения; его новая сиделка, создание доброе и чистое, была убеждена, что ее мальчик перенес недуг куда более страшный и постыдный, нежели горячка, и что он не только ослаблен болезнью, но я запятнан грехом. Вынужденная хранить эту уверенность про себя, она изо всех сил старалась скрыть свои сомнения, ужас, отчаяние под маской веселости и спокойствия.

Когда капитан Шендон прочел в Булони следующий номер газеты "Пэл-Мэл", он тут же сказал жене, что в редакционных статьях уже не чувствуется рука Джека Финыокейна и скорее всего за дело взялся мистер Уорингтон.

— Щелканье его бича я узнаю среди сотни других, и рубцы он оставляет особенные. Джек Блодьер — тот работает, как мясник, кромсает свою жертву как попало. А мистер Уорингтон хлещет аккуратно, по самой середине спины, и каждый раз до крови.

— Бог с тобой, Чарльз! — отвечала миссис Шендон на эту жуткую метафору. — Можно ли так говорить! А я-то всегда думала, что мистер Уорингтон хоть и очень гордый, но добрый; вспомни, как он был добр к детям.

— Да, с детьми он добр, а со взрослыми беспощаден; а ты, моя милая, ничего в этом не смыслишь, да оно и лучше. Работа в газетах не доведет до добра. Насколько же приятнее прохлаждаться в Булони! Вина сколько хочешь, коньяк всего два франка бутылка. По сему случаю смешай-ка мне еще стаканчик. Скоро опять впрягаться — Gras ingens iterabimus aequor [22] — чтоб оно все провалилось.

Словом, Уорингтон взялся заменять своего болящего друга и выполнял его долю работы в газете "Пэл-Мэл", как говорится, с лихвой. Он писал литературную критику; ходил в театры и на концерты, а затем разделывал их со свойственной ему свирепостью. Рука у него была слишком мощная для таких мелких предметов, и ему доставляло удовольствие твердить матери Пена, его дяде и Лоре, что среди всей пишущей братии не найдется руки более изящной и легкой, более приятной и тонкой, чем у Артура.

— У нас не понимают, что такое хороший слог, сударыня, — говорил он миссис Пенденнис, — иначе нашего мальчика ценили бы по достоинству. Я говорю "нашего", сударыня, потому что сам его воспитал, и хотя за ним водится и своенравие, и эгоизм, и фатовство, все же он малый честный, и надежный, и добрый. Перо у него бывает язвительное, а душа нежная, как у молодой девицы… как у вас, мисс Лора… он, по-моему, никому не сделает зла. И хотя Элен при этих словах необыкновенно глубоко вздохнула, и Лора тоже почувствовала себя оскорбленной, обе они были благодарны Уорингтону за хорошее мнение об Артуре и полюбили его за то, что он так привязан к их Пену. А майор Пенденнис просто не мог им нахвалиться — ему редко о ком случалось говорить с таким нескрываемым одобрением.

— Это настоящий джентльмен, моя дорогая, — уверял он Элен, — джентльмен с головы до пят… Саффолкские Уорингтоны… баронеты при Карле Первом… как ему и не быть джентльменом, когда он из такой семьи? Отец — сэр Майлз Уорингтон, убежал из дому с… прошу прощенья, мисс Белл. Сэр Майлз был известным человеком в Лондоне, другом принца Уэльского. А этот — в высшей степени способный человек, с богатейшими задатками, — он далеко пойдет, только ему нужна цель в жизни, чтобы развернуться в полную силу.

Пока майор расхваливал Артурова героя, Лора почемуто вдруг покраснела. Глядя на мужественное лицо Уорингтона, на его темные, грустные глаза, эта молодая особа уже не раз о нем размышляла и теперь решила, что он, должно быть, жертва несчастной любви; и вот тут-то, поймав себя на этой мысли, мисс Белл покраснела.

Уорингтон снял квартиру поблизости квартиру Греньера в Флаг-Корте; и ничто не доставляло ему такого удовольствия, как, усиленно потрудившись за Пена в утренние часы, под вечер ясного осеннего дня прийти посидеть в обществе друзей своего друга; несколько раз он удостоился чести предложить руку мисс Белл и повести ее на прогулку в сад Темпла. Когда Лора при всех спросила на это разрешения у Элен, майор поспешил вмешаться.

— Да, да, разумеется, идите… здесь ведь все равно что в деревне: в этом саду можно гулять с кем угодно… и сторожа там есть, и все такое… В саду Темпла гуляют все, без разбора.

А уж если такой знаток светских нравов не находил здесь ничего предосудительного, то что было возразить простодушной Элен? Она только радовалась, что ее девочка может подышать воздухом у реки и возвращается с этих невинных прогулок разрумянившаяся и веселая.

Надобно сказать, что за это время между Лорой и Элен произошло некое объяснение. Когда в Фэрокс пришла весть о болезни Пена, Лора пожелала сопровождать перепуганную вдову в Лондон, пропустила мимо ушей отказ все еще не простившей ее Элен, а когда последовал второй отказ, более суровый, и когда казалось, что бедный, заблудший молодой человек не выживет, и когда стало известно его поведение, исключавшее всякую надежду на брачный союз, Лора, обливаясь слезами, поведала матери тайну, которую внимательные читатели этой повести уже давно разгадали. Могла ли она, уверенная, что никогда за него не выйдет, отказать себе в утешении признаться, как нежно, как преданно, как беззаветно она его любила? Слезы, пролитые сообща, немного утишили горе обеих женщин, и вместе им легче было переносить тяготы и страхи путешествия.

Чего могла ожидать Фанни, представ перед двумя такими судьями? Ничего, кроме быстрого приговора, страшной кары, беспощадного изгнания. В случаях, подобных тому, в котором была замешана бедная Фанни, женщины не знают снисхождения; и нам это в них нравится; ведь помимо стражи, которой мужчина окружает свой гарем, и помимо тех надежных укреплений, какими служат женщине ее собственное сердце, вера и честь, есть еще все ее подруги, зорко следящие за тем, как бы она не сошла с пути истины, и готовые растерзать ее в клочья, если она оступится. Когда наш Махмуд или Селим с Бейкер-стрит или Белгрэвия-сквер по заслугам наказывает свою Фатиму, ее же мать покрепче зашивает мешок, ее же сестры и невестки сталкивают мешок в воду. И автор настоящей повести не видит тут ничего дурного. Он и себя торжественно причисляет к туркам. Он тоже носит чалму и бороду и горячо поддерживает школу мешка, бисмилла! Но об одном я вас прошу, о вы, непорочные, кому дано право казнить и миловать: будьте очень осторожны, чтобы по ошибке не сгубить невинную. Хорошенько удостоверьтесь в фактах, прежде чем дать гребцам приказ отчаливать, и не плюхайте свою жертву в Босфор, пока твердо не убедитесь, что она это заслужила. Вот и все, о чем я прошу для бедной Фатимы, больше я не скажу в ее защиту ни слова, клянусь бородой пророка! Если она виновна — так ей и надо, подымай мешок, швыряй его в Золотой Рог, где поглубже, а теперь, когда правосудие свершилось, греби к берегу, ребята, скорее домой, ужинать.

Итак, майор решительно ничего не имел против того, чтобы мисс Лора ходила гулять с Уорингтоном; напротив, он, как добрый старый дядюшка, всемерно поощрял эти прогулки. Пусть Уорпнгтон сводит ее на какую-нибудь выставку: в Лондоне наверняка найдется что посмотреть. Задумай Уорингтон повести ее в Воксхолл, этот снисходительнейший из людей и тут не усмотрел бы греха, — и Элен не стала бы возражать, — да и какой мог быть грех между двумя безупречно порядочными людьми — между Уорингтоном, который впервые в жизни видел вблизи чистую, благородную и безыскусственную девушку, и Лорой, которая, тоже впервые в жизни, постоянно находилась в обществе интересного и обаятельного мужчины, наделенного разнообразными талантами, живостью ума, простотой обращения, юмором и той душевной молодостью, которую он сохранил благодаря своей простой жизни и привычкам и которая так разительно отличалась от напускного равнодушия и кривых усмешечек Пена. Даже в грубоватости Уорингтона была известная утонченность, которой недоставало Пену при всем его щегольстве. И как непохожа была его энергия, его почтительная заботливость, его раскатистый смех и взрывы искреннего негодования на скучающую надменность султана Пена, словно нехотя принимающего почести! Почему Пен у себя дома напускал на себя такую томность, был таким деспотом? Его избаловали женщины, они это любят, и мы тоже. Они пресытили его покорностью, обкормили сладкой лестью, он утомился от своих рабынь и стал равнодушен к их ласкам. На людях-то он бывал оживленный и бойкий и достаточно чувствителен и горяч — подобно большинству мужчин такого склада и воспитания… Неужели эта фраза, как и предыдущая, может быть превратно истолкована, неужели кто-нибудь осмелится предположить, что автор подстрекает женщин к мятежу? Ничего подобного, еще раз клянусь бородой пророка. Автор и сам носит бороду. Он желает, чтобы его женщины были рабынями. А какой мужчина этого не желает? Я спрашиваю, кому приятно быть под башмаком? Да чем согласиться на это, мы скорее отрубим все головы в христианском (или турецком) мире!

Но если Артур был томен и вял и безразличен к милостям, которыми его осыпали, как могла Лора его полюбить, увлечься им до того, что не сумела и вполовину это описать, хотя всю дорогу в карете из Фэрокса в Лондон ни о чем другом не говорила? Не успевала Элен, захлебываясь от слез и возводя глаза к небу, досказать одну захватывающую историю — из тех времен, когда ее ненаглядный мальчик впервые надел штанишки, — как Лора начинала другую, столь же увлекательную и столь же окропленную слезами: рассказывала, как геройски он дал себе вытащить зуб либо отказался от этой операции; или как дерзко он разорил птичье гнездо либо как великодушно пощадил его; или как он подарил шиллинг старушке на деревенском выгоне или отдал свой хлеб с маслом маленькому нищему, который забрел к ним во двор, — и так далее. Плача и стеная, эти две женщины наперебой прославляли своего героя, а он, как уже давно мог заметить уважаемый читатель, не больше герой, чем любой из нас. Так почему же, почему неглупая девушка так его полюбила?

Выше мы уже коснулись этого вопроса в одной злосчастной фразе (навлекшей на автора праведный гнев всей Ирландии), в которой было сказано, что и самых закоснелых преступников и мерзавцев кто-нибудь да любил. А чем простые смертные хуже этих чудовищ? А в кого и влюбиться молодой девушке как не в человека, которого она постоянно видит? Не отдаст же она свое сердце во сне, как принцесса из "1001 ночи"; не осчастливит своей любовью "Портрет мужчины" на выставке или рисунок в иллюстрированном журнале. Сами того не сознавая, вы жаждете кого-нибудь полюбить. Вы встречаете кого-то; слышите, как кого-то хвалят на все лады; ходите и ездите с кем-то на прогулки, или танцуете, или беседуете, или сидите рядом в церкви; встречаете его снова и снова и… "Браки совершаются на небесах, — говорит ваша матушка, смахивая слезы, мешающие накренить веночек из флердоранжа, а потом — свадебный завтрак, и вы, сменив белый атлас на дорожное платье, усаживаетесь в карету и живете с ним счастливо до самой смерти. Или свадьба расстраивается, и тогда… о бедное уязвленное сердечко! Тогда вам встречается Номер Второй, и нерастраченная молодая любовь изливается на него. Иначе вы просто не можете. Неужели же, полюбив, вы воображаете, что дело в мужчине, а не в вас самих? Неужели вы стали бы есть, если б не были голодны, или пить, если б не чувствовали жажды?

Итак, Лора полюбила Пена потому, что не видела в Фэроксе других мужчин (если не считать пастора Портмена и капитана Гландерса), и потому, что вдова вечно расхваливала своего Артура, и потому, что он был воспитан, неглуп и недурен собой, а главное — потому что ей нужно было кого-то любить. А заключив его образ в свое сердце, она там лелеяла его и холила и в постоянном одиночестве, во время его долгих отлучек, все думала и думала о нем. А когда после этого попала в Лондон и стала проводить много времени в обществе мистера Уорингтона, почему, скажите на милость, ей было не счесть его чудаком, необыкновенно интересным и приятным?

Вполне возможно, что много лет спустя, когда судьба по-своему распорядилась всеми, кто сейчас собрался в обшарпанном доме в Лемб-Корте, иные из них вспоминали; какое счастливое это было время, как приятны были их вечерние прогулки, и беседы, и нехитрые занятия у ложа выздоравливающего Пена. Майор проникся убеждением, что сентябрь в Лондоне очень хорош, и после не раз заявлял в клубах и в свете, что мертвый сезон и в городе можно провести приятно, необыкновенно приятно, ейбогу! Возвращаясь вечером к себе на Бэри-стрит, он дивился, как быстро прошло время — неужели уже так поздно? В Темпле он появлялся почти каждый день и, не жалуясь, одолевал длинную, темную лестницу, он заключил соглашение с поваром в клубе Бэя (сей артист не мог уехать из столицы, потому что в это время как раз печатался его знаменитый труд "Гастрономия"), и тот приготовлял вкуснейшие желе, бульоны, заливные и прочие блюда для больных, а Морган доставлял их в Лемб-Корт. Когда же доктор Бальзам разрешил Пену выпивать по стаканчику хереса, майор чуть ли не со слезами на глазах рассказал, что его высокородный друг маркиз Стайн, будучи в Лондоне проездом на континент, велел предоставить в распоряжение мистера Артура Пенденниса любое количество своего бесценного амонтильядо, преподнесенного ему самим королем Фердинандом. Вдова и Лора почтительно отведали этого знаменитого вина и нашли его слишком горьким, зато у больного сразу прибавилось от него сил, а Уорингтон заявил, что вино превосходно, и в шутливом послеобеденном тосте предложил выпить за здоровье майора, а потом — за лорда Стайна и всю английскую аристократию.

Майор Пенденнис без тени улыбки произнес ответную речь, в которой положенное число раз, если не чаще, употребил слова "сей знаменательный случай". Пен слабым голосом прокричал из своего кресла "ура!". Уорингтон учил мисс Лору восклицать "внимание, внимание!" и стучал по столу костяшками пальцев. Пиджен, подававший на стол, улыбался до ушей, и в разгар этого веселья явился со своим бесплатным визитом доктор Бальзам.

Уорингтон был знаком с Сибрайтом, и тот, будучи извещен о том, как используется его квартира, ответил чрезвычайно галантным и цветистым посланием. Его комнаты — к услугам прелестных жиличек; его кровать — в их распоряжении; его ковры — у их ног. Словом, все выказывали сердечное расположение к больному и его семье. Пена (и, разумеется, его матушку) — до глубины души умиляла такая доброта и благожелательность. Да позволено будет биографу Пена упомянуть о не столь давнем времени, когда его постигла такая же беда и провидение послало ему самоотверженного друга, заботливого врача и тысячу свидетельств поразительной, трогательной доброты и участия.

В квартире Сибрайта имелось фортепьяно (сей любитель искусств и сам на нем играл, из рук вон плохо; ему был даже посвящен романс — слова его собственные, музыка — его друга Леопольде Тренкидильо); и бывало, что вечерами Лора присаживалась к этой музыкальной шкатулке, как выражался Уорингтон, и, смущаясь и краснея (что очень к ней шло), пела простенькие, выученные дома арии и песни. У ней было сочное контральто, и Уорингтон, который сам не умел отличить одну мелодию от другой и числил в своем репертуаре всего один номер — "Боже, храни короля", в его исполнении более всего напоминавший крик осла, слушал ее как завороженный. Гармония была ему недоступна, но он мог следить за ритмом песен; и мог, с возраставшим день ото дня восторгом, смотреть на чистую, нежную, великодушную исполнительницу.

Интересно, с какими чувствами слушала эту музыку бледная девочка в черной шляпке, что стояла иногда вечерами под фонарем в Лемб-Корте, глядя вверх на открытые окна? Когда Пену наступало время ложиться, песни смолкали. В верхней комнате — в его комнате — зажигался свет. Вдова шла укладывать сына, а майор и Уорингтон садились сыграть в триктрак или в экарте; Лора иногда присоединялась к ним, а не то сидела подле, вышивая шерстью ночные туфли — мужские, может быть, для Артура, а может, для Джорджа или для майора Пенденниса; один из них отдал бы за эти туфли все на свете.

Пока они предавались этим занятиям, к бледной девочке в черной шляпке подходил бедно одетый старик и уводил ее домой — ночной воздух был ей вреден; расходились, послушав концерт, привратники, уборщицы и прочие любители музыки.

А за несколько минут до десяти часов начинался другой концерт: куранты церкви св. Климентия на Стрэнде, прежде чем пробить десять раз, выводили чистую, бодрящую мелодию псалма. При первом ударе часов Лора начинала складывать свое рукоделие; в дверях появлялась Марта из Фэрокса, со свечей и с неизменной улыбкой на лице; майор говорил: "Господи, помилуй, неужели уже так поздно?" Не доиграв партии, он и Уорингтон вставали и прощались с мисс Белл. Марта из Фэрокса выходила на площадку посветить им и, спускаясь по лестнице, они слышали, как она запирает дверь на замок и засовы. Марта, все с той же улыбкой, уверяла, что в случае опасности она достанет ту "кривую саблю, что висит у джентльмена на стене", — она имела в виду ятаган из дамасской стали в красных бархатных ножнах и с текстом из Корапа на клинке, который Пэрси Сибрайт, эсквайр, вывез из путешествия по Леванту заодно с национальным албанским костюмом и который произвел такую сенсацию на маскараде у леди Маллинджер на Глостер-сквер, вблизи Хайд-парка. Ятаган зацепился за шлейф мисс Манти, которая появилась на бале в том платье, в котором была представлена ко двору (в тот же день, когда ее мамашу представила супруга лорд-канцлера), и это привело к событиям, никак не связанным с нашей повестью. Ведь мисс Манти теперь, если не ошибаюсь, зовется миссис Сибрайт? И Сибрайт стал судьей графства?.. Спокойной ночи, Лора и Марта из Фэрокса. Приятных тебе снов и веселого пробуждения, милая девушка!

Бывало, что в такие вечера Уорингтон вызывался немного проводить майора Пенденниса — совеем недалеко, только до ворот Темпла, до Стрэнда… до Чаринг-Кросса… до клуба… ах, он не будет заходить в клуб?.. Ну, тогда до Бэри-стрит, и он со смехом пожимал майору руку, доведя его до самого дома. Всю дорогу они говорили о Лоре. Просто чудо, как восторженно отзывался о ней майор, ведь мы знаем, что прежде он ее недолюбливал.

— Замечательная девушка, ей-богу. Чертовски хорошо воспитана. У моей невестки манеры герцогини, она любую девушку сумеет воспитать. Мисс Белл чуточку провинциальна, но запах боярышника — это, черт возьми, даже приятно. Как она краснеет! Лондонские девицы не пожалели бы гинеи за такой букет — живые цветы, это не шутка! И денег у нее немного есть… не бог весть сколько, но немного все же есть.

Со всеми этими соображениями мистер Уорингтон, несомненно, был согласен; и хотя он прощался с майором смеясь, но стоило ему остаться одному, как лицо его омрачалось; а воротившись к себе, он до поздней ночи курил трубку за трубкой и, выручая своего друга Пена, писал статью за статьей, одну другой свирепее.

Да, хорошее это было время почти для всех наших знакомых. Пен с каждым днем поправлялся. Он только и делал, что ел и спал. Аппетит у него был просто устрашающий. Он стеснялся есть при Лоре и даже при матери, а та только смеялась и хвалила его. Когда со стола уносили жареную курицу, он с тоской провожал ее глазами, как близкого друга, и тут же начинал мечтать о желе или чае. Он был ненасытен, как людоед. Доктор пытался его обуздать, но безуспешно. Природа оказалась сильнее, и благодушный врач кончил тем, что передал своего больного этой могучей целительнице.

Здесь уместно будет рассказать, очень деликатно и под большим секретом, об одном обстоятельстве, на всю жизнь оставившем у нашего героя тяжелые воспоминания. Когда он был в бреду, безжалостный Бальзам велел прикладывать ему к голове лед, а прелестные его волосы — сбрить. Это было проделано еще во времена Ф… его первой сиделки, которая, разумеется, собрала все волоски до единого в бумажный пакет, чтобы вдова могла их пересчитать и сберечь на память. Вдова, со своей стороны, была убеждена, что какую-то часть их девушка утаила — в этих делах женщины так подозрительны!

Утрата бесценного сокровища стала известна майору Пенденнису в первый же раз, как он увидел голый череп несчастного своего племянника; и когда опасность миновала, и Пен начал поправляться, майор однажды объявил, как-то странно подмигивая и даже чуть покраснев, что знает одного… человека… вернее сказать куафера… отличного мастера… он пошлет его в Темпл, и тот… гм… сумеет помочь в этой временной беде.

Лора с лукавой искоркой в глазах поглядела на Уорингтона, Уорингтон разразился громовым хохотом, даже вдова невольно рассмеялась; и майор, залившись багровым румянцем, проворчал что-то о нахальстве нынешней молодежи и добавил, что, когда сам острижется, сохранит прядь волос для мисс Лоры.

Уорингтон предложил другу носить адвокатский парик — вон хоть у Сибрайта можно взять, он будет Пену кай нельзя более к лицу. Пен, смущенный не менее своего дядюшки, сказал: "Ерунда!" Дело кончилось тем, что на следующий день к мистеру Пенденнису явился некий человек из Бэрлингтонского пассажа и имел с ним секретную беседу в его спальне; а через неделю тот же человек появился снова, с картонкой в руках и неописуемо любезной улыбкой на лице, и доложил, что принес мистеру Пенденнису его "шевелюру".

Интересно, хоть и печально, было бы увидеть, как Пен в укромном уголке спальни тоскливо созерцает в зеркало свою разоренную красу и искусственное средство для сокрытия ее гибели. Наконец он появился в новой "шевелюре". Но Уорингтон так хохотал, что Пен надулся, ушел и снова надел бархатную ермолку, которую сшила ему нежнейшая из мамаш. Тогда мистер Уорингтон и мисс Белл отпороли часть цветов со шляпок обеих дам, нацепили их на парик в виде венка, торжественно внесли парик в гостиную и, водрузив на столе, преклонили перед ним колена. И много еще они придумывали таких проделок, шалостей и невинных игр; давно уже в этих местах не звучало столько веселья и смеха, как сейчас — в Лемб-Корте.

Так продолжалось дней десять, а потом, когда маленькая соглядатая заняла однажды свой наблюдательный пост под фонарем, она не услышала музыки в третьем этаже, не увидела света в четвертом; окна и там и тут стояли настежь, а комнаты опустели. Миссис Фланаган рассказала бедной Фанни, что произошло. Все уехали в Ричмонд, пожить на свежем воздухе. Снова появилась древняя дорожная колымага, в которую для удобства Пена и его матери навалили кучу подушек; а мисс Лора с охотой поехала в омнибусе, под охраной мистера Уорингтона. Проводив ее, он водворился в своей опустевшей, словно потемневшей квартире, где его ждала старая, привычная постель, привычные книги и трубки и, может быть, не столь привычная бессонница.

На столе у него вдова оставила кувшин с цветами, — когда он вошел, вся комната ими благоухала. То была память о добрых, благородных женщинах, которые своим присутствием скрасили ненадолго уныние этого одинокого жилища. Теперь, когда они уехали, Джордж понял, что эти недолгие дни были счастливейшими во всей его жизни. Он взял букет в руки, понюхал его… может быть, поцеловал. Потом снова поставил на стол и, горько усмехнувшись, провел рукой по глазам. Он бы жизни не пожалел, чтобы завоевать ту, кого Артур отвергал. Нужна ей слава? Ради нее он бы добился славы. Он бы отдал ей большое сердце, полное нерастраченной нежности и любви. Но этому не бывать. Судьба решила иначе. "Да и все равно она бы за меня не пошла, — думал Джордж. — Чем могу я, старый, неотесанный урод, понравиться женщине? Я старею, а ничего не достиг в жизни. Нет у меня ни красоты, ни молодости, ни богатства, ни имени. Чтобы женщина тебя полюбила, мало глядеть на нее и на коленях предлагать ей свою нелепую преданность. А что я могу? Сколько молодых уже обскакали меня — мне всегда было лень ввязываться в борьбу за то, что именуют призами. Вот если бы ради нее… Будь она моей и пожелай ходить в брильянтах — клянусь, у ней были бы брильянты. Ох, какой я болван — туда же, расхвастался!.. Все мы в плену у судьбы. Каждому уготован свой удел. Мой-то мне давно известен. Что ж, закурим трубку, она живо заглушит запах этих цветов. Бедные бессловесные цветочки! Завтра вы увянете. И зачем только вы, со своими красными щечками, сунулись в эту закопченную берлогу?

У изголовья кровати Джордж обнаружил новенькую Библию, а в ней — письмо, в котором вдова писала, что, не найдя этой книги среди других, в комнате, где она провела много часов и где бог, услышав ее молитвы, сохранил жизнь ее сыну, она дарит другу Артура лучшее, что могла придумать, и умоляет его хоть изредка ее читать и хранить ее как знак уважения и симпатии благодарной матери. Бедный Джордж удрученно поцеловал книгу, как раньше цветы; и утро еще застало его за чтением этих вещих страниц, которые стольким израненным сердцам, стольким нежным и преданным душам служили укреплением в горе, прибежищем и надеждой в несчастье.

Глава LV Фанни лишилась своего занятия

Как мы уже знаем, добрая Элен безраздельно завладела и своим больным сыном, и его шкафами и ящиками со всем их содержимым, будь то рубашки, которым не хватало пуговиц, или чулки, которые требовалось заштопать, или — как ни больно это признать — письма, которые валялись среди этих предметов туалета и на которые кто-то должен же был ответить, пока сам Артур по слабости здоровья не мог этим заниматься. Быть может, вдовой руководило похвальное желание проникнуть в страшную тайну, связанную с Фанни Болтон, — тайну, о которой она ни слова не проронила сыну, хотя все время о ней думала и неимоверно ею терзалась. Она велела отвинтить от наружной двери медный молоток, справедливо полагая, что двойной стук почтальона будет беспокоить больного, и не показывала ему писем, приходивших на его имя то от назойливого башмачника, то от шляпника, которому "в будущую субботу предстоит крупный платеж, а посему он будет очень обязан, если мистер Пенденнис соблаговолит рассчитаться…" и т. д. Подобных документов на долю щедрого и беспечного Пена доставалось хоть и не очень много, но все же довольно для того, чтобы встревожить его до щепетильности аккуратную мать. У нее были кое-какие сбережения: поразительное благородство, проявленное Пеном, и собственная бережливость, дошедшая при ее простом и замкнутом образе жизни почти до скупости, позволили ей отложить небольшую сумму, из которой она теперь была счастлива уплатить долги своего любимца. На таких условиях многие достойные молодые люди и уважаемые читатели согласились бы, вероятно, показать свою переписку родителям; и, пожалуй, нет лучшего доказательства того, что дела у человека в порядке и совесть чиста, чем его готовность в любую минуту впустить почтальона. Благо тому, кого стук в дверь наполняет радостью. Праведник ждет его с нетерпением; грешник его страшится. Таким образом, мисс Пенденнис сделала вдвойне доброе дело: избавила больного сына от необходимости вздрагивать при каждом стуке в дверь и отвечать на письма.

По-видимому, в шкафах и комодах молодого человека не нашлось ничего, что порочило бы его или проливало свет на историю с Фанни Болтон, ибо вдова была вынуждена спросить у своего деверя, известно ли ему что-нибудь о мерзостной интриге, в которой замешан ее сын. Однажды в Ричмонде, когда Пен и Уорингтон сидели на террасе, она призвала майора на совет и выложила ему свои сомнения и страхи, во всяком случае, те из них (ибо она, как свойственно людям, не сказала ему всего, и, думается мне, ни один мот, у которого просят список его долгов, ни одна модница, чей муж пожелал видеть ее счета от портнихи, еще не представили их в полном виде) — повторяю, те из своих сомнений, какие сочла возможным ему поведать.

Итак, когда она спросила майора, какой линии ей придерживаться в этой ужасной… этой отвратительной истории и насколько он о ней осведомлен, — старый джентльмен скорчил гримасу, которую можно было принять и за улыбку; бросил на вдову быстрый взгляд; снова вперил глаза в ковер и затем проговорил:

— Дорогая сестрица, я не знаю об этом решительно ничего; и ничего не желаю знать; и, раз уж вы спрашиваете моего мнения, считаю, что и вам лучше ничего об этом не знать. Молодые люди всегда одинаковы; и, ей-богу, сударыня, если вы думаете, что наш мальчик — Иос…

— Избавьте меня от этого, прошу вас, — надменно прервала его Элен.

— Дорогая моя, позвольте вам напомнить, что не я начал этот разговор, — сказал майор с учтивейшим поклоном.

— Я не могу слышать, когда о таком грехе… таком страшном грехе говорят в таком тоне, — сказала вдова, и на глазах у нее выступили слезы досады. — Мысль, что мой сын мог совершить такое преступление, для меня нестерпима. Иногда мне кажется — лучше бы он умер, чем дойти до такого. Не знаю, как я и сама-то не умерла, майор Пепденнис: меня убивает мысль, что сын такого отца… мой мальчик, которого я помню таким хорошим… таким благородным!.. Мог так низко пасть, что… что…

— Что позабавился с маленькой гризеткой, так, моя дорогая? — договорил майор. — Честное слово, если бы все матери в Англии умирали оттого, что… Ну, не буду, не буду. Ради бога успокойтесь, не плачьте. Не могу видеть женских слез… никогда не мог. Но откуда вы взяли, что произошло что-то серьезное? Артур вам что-нибудь говорил?

— Он молчит, а это еще хуже, — всхлипнула миссис Пенденнис, прижав к губам батистовый платочек.

— Ничего подобного. Есть вещи, моя дорогая, о которых молодой человек не станет говорить со своей матерью, — деликатно заметил майор.

— Она к нему писала! — воскликнула Элен, не отнимая платка от губ;

— До того как он заболел? Вполне возможно.

— Нет, после, — выдохнула скорбящая мать из-под батистовой маски. — Не до того… то есть я так думаю… то есть я…

— Значит, после; и вы… понятно. Когда он был так болен, что не мог читать свою почту, вы, очевидно, взяли это на себя?

— Я самая несчастная мать на свете! — воскликнула безутешная Элен.

— Самая несчастная мать на свете, потому что сын у вас не монах, а мужчина? Берегитесь, сестрица. Если вы утаили от него какие-нибудь письма, вы могли этим очень себе повредить; зная нрав Артура, я убежден, что это может привести к размолвке, о которой вы всю жизнь будете жалеть; к размолвке куда более существенной, нежели тот… тот пустяк, который ее вызвал.

— Письмо было только одно, — простонала Элен, — и совсем коротенькое… всего несколько слов. Вот оно. О, как вы можете говорить об этом такими словами!

Когда бедняжка сказала "совсем коротенькое", майор почувствовал, что и вовсе не может говорить: его душил смех, хотя муки несчастной возбуждали в нем искреннюю жалость. Каждый из них смотрел на дело по своему, сообразно своим понятиям о нравственности, а у майора, как известно читателю, эти понятия были далеки от аскетизма.

— Я вам советую, — заговорил он уже вполне серьезно, — снова запечатать письмо — такие послания обычно заклеивают облатками, — и убрать вместе с другими письмами Пена, а когда он их потребует — отдать. Если же запечатать не удастся, скажем, что вскрыли нечаянно, думали, что это счет.

— Я не могу лгать моему сыну, — возразила вдова.

Злополучное письмо было бесшумно сунуто в почтовый ящик за два дня до их отъезда из Темпла, и Марта отдала его миссис Пенденнис. Та, разумеется, никогда не видела почерка Фанни, но, взяв письмо в руки, сразу догадалась, от кого оно. Это письмо она подстерегала с первого дня. Чтобы не упустить его, она вскрыла несколько других писем. Мерзкий листок бумаги и сейчас осквернял ее ридикюль. Она достала его и протянула деверю.

— "Артуру Пенденису, эскв.", — брезгливо прочел он слова, написанные робким, неуверенным почерком. — Нет, сестрица, дальше я читать не буду. Но вы-то письмо прочли, вот и расскажите мне, что в нем есть. Только молитвы о его здоровье с ошибками в правописании? И что ей хочется его увидеть? Ну, это вполне безобидно. И раз уж вы… — тут майор в свою очередь немного смутился и сделал постное лицо, — …раз уж вы, дорогая, просите меня рассказать, что я знаю, — так и быть, могу сообщить вам, что… гм… Морган, мой лакей, навел кое-какие справки и… гм… мой друг доктор Бальзам тоже этим интересовался… и выяснилось, что эта особа была без ума от Артура; что он однажды купил ей билет в Воксхолл и водил ее туда гулять — это Морган узнал от одного нашего старого знакомого, от одного джентльмена-ирландца, который в свое время едва не удостоился чести сделаться вашим… словом, от одного ирландца; что отец этой девицы, человек неуравновешенный и к тому же пьющий, избил ее мать, а та, с одной стороны, продолжает уверять мужа, что ее дочь ни в чем не провинилась, а с другой стороны, сказала Бальзаму, что Артур поступил с ее бедной девочкой, как последний негодяй. Таким образом, тайна остается нераскрытой. Вам желательно прояснить ее? Давайте, я спрошу Пена, он мне сразу скажет, это же честнейший малый.

— Честнейший? — гневно переспросила вдова. — Ах, братец, это ли зовется честностью? Если мой сын виноват, он должен на ней жениться. Я бы сама на коленях стала просить его об этом.

— Да вы рехнулись! — взвизгнул майор; но, вспомнив кое-какие эпизоды из прошлого Артура и Элен, вдруг понял, что, если Элен обратится к сыну с такой просьбой, он и впрямь женится: он такой взбалмошный, такой упрямый — ради женщины с него станет совершить любую глупость.

— Дорогая сестрица, вы сами не знаете, что говорите, — продолжал он уже мягче, после недолгого молчания, во время которого у него и мелькнула жуткая мысль, приведенная выше. — Какое мы имеем право предполагать, что между ним и этой девушкой что-то было? Дайте-ка мне письмо… Истосковалась… пожалуйста, пожалуйста, напишите… дома нет житья… строгий отец… ваша сиделка… бедная Фанни… и правописание, как вы заметили, просто неприличное. Но боже мой, что тут такого? Просто она, дрянцо этакое, все еще за ним бегает. А ведь она и на квартиру к нему пришла в первый раз, когда он был без памяти, он ее и не узнал. Так сказала Моргану эта, как ее, Фланаган, уборщица. И с ней приходил один старичок, некий мистер Бауз, он потом был так любезен, что приехал за мной в Стилбрук… ох, кстати, я ведь его оставил тогда в кебе, и за проезд не заплатил… очень, очень любезно с его стороны. Нет, тревожиться вам решительно не из чего.

— Вы думаете? Благодарение богу! — вскричала Элен. — Я сейчас же отнесу письмо Артуру и спрошу его. Вон, посмотрите! Он сидит на террасе с мистером Уорингтоном. Они разговаривают с какими-то детишками. Мой мальчик всегда любил детей. Он невинен — слава богу… слава богу! Приду к нему.

Но майор Пенденнис не отпустил ее. Как бы энергично он только что ни обелял Артура, в душе он, по всей вероятности, держался иного взгляда и судил о племяннике по тому, как сам поступил бы на его месте. Если она пойдет к Артуру, подумал майор, и он скажет ей правду, — а он, негодяй, непременно скажет правду, — тогда все пропало. И он сделал еще одну попытку.

— Дорогая моя! — сказал он и, взяв руку Элен, поднес ее к губам. — Ведь сын не посвятил вас в это дело, так подумайте, вправе ли вы вмешиваться? Раз вы считаете его благородным человеком, что дает вам право именно в этом случае сомневаться в его благородстве? Кто его обвиняет? Какой-то анонимный мерзавец, который и улик-то никаких не приводит. Если бы улики были, уж поверьте, родители этой девушки не стали бы молчать. Он не обязан опровергать анонимную клевету, а вы не обязаны ей верить. А уж подозревать его в чем-то дурном только потому, что девица такого звания очутилась у него в квартире и ходила за ним, так, ей-богу, вы с тем же успехом можете предложить ему жениться на этой старой пьянчуге-ирландке, миссис Фланаган!

Вдова рассмеялась сквозь слезы — старый солдат одержал победу.

— Вот-вот, на миссис Фланаган, — повторил он, поглаживая тонкую руку невестки. — Нет. Артур вам ничего не говорил, и вы ничего не знаете. Он ни в чем не виноват — и точка. А какой линии нам теперь держаться? Допустим, он питает к этой девушке нежные чувства… да что вы опять загрустили, это ведь только предположение… и неужели уж молодому человеку и увлечься нельзя?.. Тогда он, как только будет здоров, опять кинется к ней.

— Его нужно увезти домой. Немедленно едем в Фэрокс! — воскликнула вдова.

— Дорогая моя, в вашем Фэроксе он умрет со скуки. Делать ему там нечего, он и будет с утра до вечера думать о ней. Уединенный загородный дом, полное безделье — вот тут-то человек и предается своим мыслям, и маленькое увлечение разгорается в большую страсть. Нет, его нужно занять, развлечь; нужно увезти его за границу. Он никогда не был за границей, только в Париж разок прокатился. Нужно нам попутешествовать. За ним требуется уход, ведь Бальзам говорит, что он был на волосок от смерти (да не пугайтесь вы, это уже позади), значит, и вам придется ехать; и вы, вероятно, захотите взять с собой мисс Белл; а я бы пригласил и Уорингтона. Артур в нем души не чает. Он жить не может без Уорингтона. Род Уорингтонов один из древнейших в Англии, а сам он — один из приятнейших молодых людей, какие мне встречались. Не могу выразить, до чего он мне нравится.

— А мистеру Уорингтону что-нибудь известно об этой… этой истории? — спросила Элен. — Его ведь два месяца не было в Лондоне, Пен мне об этом писал.

— Нет, ничего… я… я его спрашивал. Обиняком, разумеется. Он ничего не знает, даю вам слово! — в тревоге воскликнул майор. — И не советую вам, дорогая, заговаривать с ним об этом… лучше не нужно… прямо-таки не должно: очень уж это щекотливый и тягостный предмет.

Простодушная вдова пожала его руку.

— Спасибо вам, братец, — промолвила она. — Вы были очень ко мне добры. Очень меня утешили. Я пойду к себе и подумаю о ваших словах. Болезнь Артура и все эти… переживания совсем меня измучили, а здоровье у меня, как вы знаете, неважное. Пойду возблагодарю бога за то, что мой мальчик невиновен. Ведь он невиновен, правда?

— Правда, конечно, правда, моя дорогая, — сказал майор и ласково ее поцеловал, искренне растроганный ее прекраснодушием.

Он проводил ее взглядом, ощущая нежность тем более острую, что к ней примешивалась издевка. "Невиновен! — подумал он. — Я готов чем угодно поклясться, что он невиновен, лишь бы не огорчать эту святую душу".

Добившись победы, усталый, но счастливый воин растянулся на софе, прикрыл лицо желтым шелковым платком и сладко вздремнул; судя по тому, как равномерно он храпел, ему снились приятные сны. А молодые люди тем временем прохлаждались на террасе; оба чувствовали себя прекрасно, и Пен без умолку говорил. Он рассказывал Уорингтону план нового романа и новой трагедии. Уорингтона очень рассмешило, что Пен задумал писать трагедию. А почему бы и нет? И Пен стал декламировать уже готовые строки.

Соло, которое майор исполнял на духовом инструменте, было прервано появлением мисс Белл. Она ездила в гости к своей старой приятельнице леди Рокминстер: та снимала неподалеку виллу и, узнав, что Артур был болен и теперь находится с матерью в Ричмонде, навестила миссис Пенденнис, а потом задарила ее виноградом, куропатками и прочими деликатесами для сына, которого, впрочем, не жаловала. Лору же старая леди очень любила и звала к себе погостить, но Лора не решалась надолго покинуть Элен: ее здоровье, подорванное неустанными заботами об Артуре, сильно пошатнулось, и доктор Бальзам уже не раз прописывал лекарства не только сыну, но и матери.

Едва Лора вошла, как старый Пенденнис, всегда спавший чутко, вскочил с дивана. Он галантно приветствовал ее — в последнее время он проявлял к ней необычайную галантность. Где это она сорвала розы, что цветут у нее на щеках? Он счастлив, что его пробудила от сна такая прелестная действительность! У Лоры не было недостатка ни в прямоте, ни в чувстве юмора, а потому она питала к майору нечто очень близкое к презрению. Ей нравилось выставлять напоказ его суетность, и она нарочно заставляла этого завсегдатая клубов и светских гостиных хвастать именитыми друзьями и развивать свои воззрения на мораль.

Однако в этот день Лора и не думала насмешничать. Она рассказала, что каталась с леди Рокминстер в парке и привезла от нее дичи для Пена и цветов для маменьки. При упоминании о маменьке лицо ее омрачилось. Она только что от миссис Пенденнис — вид у нее ужасный, должно быть, она очень, очень больна. Большие глаза девушки наполнились слезами — так ее тревожило состояние нежно любимой ею матери. Неужели этот добрый, этот милый доктор Бальзам не может ее вылечить?

— Болезнь Артура и другие волнения, — многозначительно произнес майор, — безусловно ослабили Элен.

Девушка вспыхнула, как видно, поняв его намек. Но она не отвела от майора глаз и промолчала.

"Он мог бы этого не говорить, — подумала она. — С какой целью он напоминает мне о нашем позоре?"

Что какую-то цель он преследовал — это вполне возможно. Старый дипломат редко говорил что-нибудь без задней мысли. Он тут же добавил, что советовался относительно здоровья миссис Пенденнис с доктором Бальзамом, и тот сказал, что ей необходим отдых и перемена места… да, да, именно так. Тяжелые переживания последнего времени нужно забыть, никогда и не упоминать о них. Он просит прощенья, что намекнул на них мисс Белл — больше он себе этого не позволит, и она, конечно, тоже. Нужно сделать все, чтобы успокоить и утешить их дорогого друга, и вот что он предлагает: поехать на осень за границу, в какое-нибудь курортное место на Рейне, где Элен сможет отдохнуть душой и телом, а Пен — снова стать человеком. Лора, конечно, не покинет свою мать?

Конечно, нет. Она только об Элен и думает… ну, и об Артуре, ради топ же Элен. С Элен она поедет и за границу, и куда угодно.

А сама Элен, обдумав все у себя в комнате, уже рвалась в это путешествие, как мальчик, начитавшийся книг о дальних плаваниях, рвется в море. Куда они направятся? Чем дальше, тем лучше… в такую даль, куда и воспоминания не найдут дороги, в такие чудесные места, что Артуру не захочется оттуда уезжать… куда угодно, лишь бы ему было хорошо. Дрожащими руками она отперла секретер, достала банковскую книжку и подсчитала свои скромные сбережения. Если этого мало, у нее есть еще брильянтовый крестик. И можно снова занять у Лоры. "Уедем, уедем, — думала она, — как только он достаточно окрепнет. Приезжайте, милый доктор Бальзам, приезжайте скорее и разрешите нам пуститься в путь".

А доктор как раз в тот день приехал к ним обедать.

— Если вы будете так волноваться, — заявил он, — и у вас еще раз будет такое сердцебиение, и если вы так упорно будете тревожиться за молодого человека, который поправляется на всех парах, — мне придется уложить вас в постель и поручить заботам мисс Лоры; а потом и она, в свой черед, заболеет, и на что тогда прикажете жить врачу, который всех вас должен лечить бесплатно? Миссис Бальзам и так уж ревнует меня, уверяет, что я влюблен в своих пациенток, и она, между прочим, права. Поэтому очень вас прошу, уезжайте вы как можно скорее из Англии, чтобы я мог наконец вздохнуть свободно.

Когда план заграничной поездки изложили Артуру, он принял его с величайшей готовностью, даже с восторгом. Ехать, ехать как можно скорее! Он сразу решил отрастить усы — для того, очевидно, чтобы приучить свой рот к наилучшему французскому и немецкому выговору; и его не на шутку обеспокоило, что усы эти, едва пробившись наружу, оказались явственно рыжего оттенка. До сих пор он думал, что его увезут в Фэрокс, и мысль о том, чтобы провести там два-три месяца, едва ли его прельщала.

— Там не с кем слова сказать, — жаловался он Уорингтону. — Проповеди и напыщенные речи старика Портмена мне осточертели. Все рассказы старика Глапдерса о войне в Испании я знаю наизусть. Единственные приличные люди во всей округе — это Клеверинги, а они приедут только к Рождеству, мне дядюшка говорил. И вообще, Уорингтон, я бы охотно уехал из Англии. Пока тебя не было, у меня тут возникло одно искушение, которого я, слава богу, избежал, да еще вовремя заболел, так что все кончилось само собой. — И он рассказал другу о том, что началось с Воксхолла и уже известно читателю.

Уорингтон выслушал его, озабоченно хмуря брови. Не говоря уже о нравственной стороне, он был рад за Артура, что тот избежал опасного шага, который мог бы испортить ему всю жизнь.

— И, уж конечно, это обернулось бы позором и гибелью для нее. А твоя матушка и… и твои друзья… подумай, какое горе это бы им причинило! — продолжал Джордж, не подозревая, сколько тревог и страданий уже перенесли эти достойные женщины.

— Ни слова матушке! — всполошился Артур. — Она этого не переживет. Этакая esclandre [23] способна убить ее… Знаешь ли, — присовокупил он с хитрым видом, точно был завзятый ловелас и всю жизнь занимался тем, что принято называть affaires de coeur [24], - когда человеку грозит такая опасность, самое лучшее — не искать с нею встречи, а повернуться к ней спиной и бежать без оглядки.

— И сильно ты был увлечен? — спросил Уорингтон.

— Как тебе сказать, — отвечал Ловелас. — С грамматикой моя дама не в ладах, но очень милая была девочка.

О вы, Клариссы нашей жизни, бедные, глупенькие, тщеславные девушки! Если б вы только знали, что говорят о вас Ловеласы; если б могли услышать, что Том кричит Джеку через всю кофейную в клубе; или увидеть, как Чарли в офицерском собрании вынимает из сигарницы ваши записочки и передает их через стол Нэду, Билли и Гарри, — вы не так спешили бы писать, не так жаждали бы слушать. Некое преступление не считается завершенным, пока удачливый негодяй им еще не похвастается; и помните, что человек, который предает вашу честь, рано или поздно выдаст и вашу тайну.

— Бороться трудно, а падать легко, — угрюмо произнес Уорингтон. — Ты прав, Пенденнис: когда грозит такая опасность — самое лучшее повернуться к ней спиной и бежать без оглядки.

После этого короткого отступления, посвященного предмету, на который Пен месяц назад потратил бы куда больше красноречия, разговор вернулся к путешествию, и Артур стал уговаривать друга ехать с ними. Ведь Уорингтон — член их семейного кружка, лучшее лекарство для больного. Без Уорингтона поездка потеряет для него половину своей прелести.

Но Джордж ответил, что никак не может ехать. Он останется и будет работать за Пена. Пен возразил, что в атом нет необходимости, ведь Шендон уже в Лондоне, а он, Артур, имеет право на отпуск.

— Не уговаривай меня, — сказал Уорингтон. — Я не могу ехать. У меня здесь есть дела. Дома мне лучше. А если хочешь знать — у меня нет денег на путешествие, ведь это удовольствие не из дешевых.

Последний довод показался Пену неоспоримым. Он упомянул о нем матери. Млссис Пенденнис сказала, что очень сожалеет… мистер Уорингтон был так добр к ним… но ему, конечно, виднее. А потом, вероятно, упрекнула себя за эгоистическое желание увезти сына так, чтобы ни с кем не нужно было им делиться.

— Что это я слышу от Пена, милейший мистер Уорингтон? — спросил однажды майор, когда они были одни. — Вы не хотите с нами ехать? Но это немыслимо! Пен без вас не поправится. Имейте в виду, я с ним нянчиться не буду. При нем нужен кто-то покрепче и повеселее, нежели старый подагрик вроде меня. Я-то по всей вероятности поеду в Карлсбад, как только устрою вас на месте. В наши дни путешествия ничего не стоят… во всяком случае, стоят очень дешево. И я… очень прошу вас, Уорингтон, вспомните, что я был старым другом вашего отца, и если вы с братом не в таких отношениях, чтобы… чтобы уже теперь тратить свою часть наследства, то я умоляю вас, считайте меня своим банкиром. Ведь Пен, черт возьми, уже три недели ваш должник, — он сам мне рассказал, что вы, в сущности, работаете за него, и притом с таким талантом и блеском!

Однако, несмотря на столь любезное предложение и столь неслыханную для майора щедрость, Джордж Уорингтон снова ответил отказом. Он упорно твердил свое, но голос его звучал неуверенно, и было видно, что ехать ему очень хочется.

А майор, однажды решившись на благотворительность, и не думал отступать. В тот же вечер за чаем, когда Элен вышла из комнаты приглядеть, как Пен будет ложиться в постель, старый Пенденнис снова пошел в атаку и стал отчитывать Уорингтона за то, что он отказывается от путешествия.

— Ведь правда, это нелюбезно, мисс Белл? — обратился он к Лоре. — Правда, это не по-дружески? У нас тут составилась такая чудесная компания, а этот противный упрямец и эгоист все портит.

Длинные ресницы мисс Белл опустились к ее чашке с чаем; Уорингтон густо покраснел и промолчал. Промолчала и мисс Белл; но когда он покраснел, она тоже залилась румянцем.

— Уговорите вы его, милая, — сказал старый благодетель. — Может быть, вас он послушает.

— Почему бы мистеру Уорингтону меня слушать? — спросила Лора, обращаясь с этим вопросом словно бы и не к майору, а к своей чайной ложечке.

— А вы попробуйте; вы ведь его еще не звали, — сказал простак-дядюшка.

— Я была бы очень рада, если б мистер Уорингтон с нами поехал, — сообщила Лора своей ложечке.

— В самом деле? — спросил Джордж.

Она подняла голову и сказала: "Да". Глаза их встретились.

— Я поеду, куда бы вы ни позвали, сделаю все, о чем бы вы ни просили, — медленно, как будто с болью выдавливая из себя слова, проговорил Джордж.

Старый Пенденнис пришел в восторг; он захлопал в ладоши и крикнул:

— Браво, браво! Сторговались, ей-богу, сторговались. Ну, молодежь, ударьте по рукам!

И Лора, обратив на Уорингтона ясный, ласковый взор, протянула ему руку. Он взял эту руку; странное волнение изобразилось на его лице. Казалось, он сейчас заговорит, но тут из спальни Пена вышла Элен со свечой, озарявшей ее бледное, испуганное лицо.

Лора еще пуще покраснела и отняла руку.

— Что случилось? — спросила Элен.

— Мы тут заключили сделку, моя дорогая, — произнес майор сладким голосом. — Мы связали мистера Уорингтона обещанием поехать с нами за границу.

— Вот как? — сказала Элен.

Глава LV, в которой Фанни приглашает другого доктора

Неужели Элен опасалась, что, когда Пен наберется сил, воскреснет и его злополучная страсть к маленькой Фанни? Хоть миссис Пенденнис, после разговора с майором, ни словом не упоминала об этой молодой особе и, по всей видимости, даже думать забыла о существовании Фанни, она неустанно и зорко следила за каждым шагом сына, под предлогом забот о его здоровье почти не спускала его с глаз и особенно старалась о том, чтобы он не утруждал себя перепиской. Вполне возможно, что Артур трепетал в душе, получая письма; вполне возможно, что беря их в руки за общим столом и чувствуя настороженное внимание матери (хотя казалось, что она смотрит в чашку или в книгу), он каждый день ожидал увидеть почерк, которого не знал, но узнал бы с первого взгляда, и при виде пачки писем сердце его начинало громко биться. Что он сильнее ощущал, радость или досаду, когда день за днем обманывался в своих ожиданиях? Испытывал ли он облегчение, не получая писем от Фанни? Хотя в таких случаях, когда Ловелас наскучит Клариссой (или наоборот), самое лучшее для обоих — сразу расстаться и, убедившись, что союз невозможен, каждому идти своей дорогой и в одиночестве свершить свой жизненный путь; однако себялюбие, или жалость, или чувство приличия восстает против такого внезапного банкротства. Прежде чем объявить во всеуслышание, что наша фирма "Ловелас и Кo" прекратила платежи, мы пытаемся найти какой-то компромисс: проводим невеселые совещания компаньонов, оттягиваем минуту, когда нужно будет закрыть ставни и с прискорбием объявить о крахе. Эта минута неизбежна; но чтобы хоть немного отсрочить ее, мы несем в заклад свои драгоценности. Думается нам, что и Пену молчание Фанни было скорее обидно. Как! Неужто она могла уйти, ни разу не оглянувшись? Могла утонуть, ни разу не высунув из воды руку, не крикнув: "На помощь, Артур!" Ну что ж! Не все гибнут, кто пускается в это плавание. Когда корабль терпит крушение, кое-кто идет ко дну; но многие, искупавшись, выбираются на берег. И пусть читатель, которому А. Пенденнис, эсквайр, из Верхнего Темпла, уже давно знаком, сам решит, что вероятнее для джентльмена этого склада — утонуть или выплыть.

Пен считался еще недостаточно окрепшим для пешеходных прогулок, и отпускать его без присмотра кататься в коляске было страшно; но стеречь заодно и Уорингтона Элен не могла и не имела никаких оснований запретить ему ездить в Лондон, когда у него бывали там дела. Более того, если бы он уехал и не вернулся, у, вдовы, возможно, были бы причины этому радоваться; но она подавляла свои эгоистические желания, как только замечала их за собой, и, помня о том, как уважал ее Уорингтон, сколько услуг он ей оказал и каким верным другом был ее сыну, она принимала его почти как члена семьи, с обычной своей печальной, безропотной мягкостью. И все же, когда Уорингтон однажды утром отправился по делам в город, она сразу догадалась, что он, выполняя поручение Пена, поехал разузнать о Фанни.

Артур и в самом деле опять говорил с другом и на этот раз подробнее посвятил его в свой роман с Фанни (уже известный читателю) и в свое душевное состояние. Он выразил благодарность судьбе за то, что избежал самой страшной опасности, и Уорингтон ответил на это искренним "аминь"; он сказал, что ни в чем существенном не может себя упрекнуть; но если уж им суждено расстаться, ему хотелось бы передать ей прощальный привет и просьбу не поминать его лихом. Говорил он об этом так серьезно и с таким чувством, что Джордж, который с самого начала решительно высказался за полный разрыв, стал опасаться, что друг его рано хвалится своим исцелением и что, если эти двое опять встретятся, вся борьба с опасностью и с соблазном начнется сызнова. А к чему это приведет?..

— Бороться трудно, Артур, а падать легко, — сказал Уорингтон. — Самое лучшее для нас, горемык, бежать от опасности. Я не был бы тем, чем ты меня видишь, если бы сам поступал, как советую другим.

— А как ты поступил, Джордж? — живо подхватил Пен. — Я знаю, у тебя есть тайна. Расскажи, дорогой.

— Я смолоду непоправимо исковеркал свою жизнь. Я обещал тебе об этом рассказать, и расскажу когда-нибудь, но не сейчас. Пока, мой милый, прими одну мораль без басни. Если хочешь видеть человека, который еще юнцом наткнулся на камень, и этот камень вдребезги разбил всю его будущность, — вот он пред тобой. Так что берегись.

Как, вероятно, помнит читатель, мистер Хакстер упомянул в письме к своим клеверингским друзьям о некоем фешенебельном клубе, где он был своим человеком и где встречал доблестного ирландского офицера, сообщившего ему среди прочих новостей и те сведения о Пенденнисе, которые молодой медик передал в Клеверинг. Клуб этот был не что иное, как Черная Кухня, где ученик св. Варфоломея частенько видел генерала и вместе с другими молодыми людьми, приходившими сюда по вечерам поужинать и развлечься, от души потешался особенностями его наружности, нрава и разговора. Хакстер, от природы наделенный даром ловко подражать кому и чему угодно — будь то любимому актеру, трагику либо комику, или петуху на навозной куче, или скрипу штопора и хлопанью пробки, или ирландскому офицеру со связями в высшем свете, который, словно напрашиваясь на карикатуру, заносился в облака и плел своп жалкие небылицы всякий раз, как ему подворачивался удобный случай, стакан вина и человек, готовый его слушать, — Хакстер, повторяем, с особенным смаком наблюдал генерала и сам не раз вызывал его на разговор. Приманку в виде стакана дешевого грога старик глотал безотказно и под действием этого напитка с великой радостью пускался в россказни о триумфах своей дочери и о собственных победах любовных и военных, застольных и светских. Таким образом, Хакстер получил возможность представлять Костигана своим приятелям в различных видах: Костиган дерется на дуэли в Феникс-парке; Костиган беседует с герцогом Йоркским; Костиган за столом у своего зятя, среди первых аристократов Англии; Костиган, проливая пьяные слезы, сетует на неблагодарность дочери и твердит, что она безвременно сведет его в могилу. И, таким образом, тот же Хакстер привлекал в Черную Кухню все новых молодых людей, которые, наслаждаясь чудачествами генерала, исправно поглощали напитки, так что хозяин смотрел сквозь пальцы на многие слабости Костигана, поскольку фирме от него была сплошная польза. Что и говорить, незавидна была его жизнь, и едва ли мы пожелали бы такой доли старому человеку, если бы он пользовался нашим уважением; но этот дряхлеющий шут просто не сознавал, что его положение — не из самых высоких, и в его напоенной алкоголем крови не было ни капли яда, а в затуманенном мозгу — ни тени обиды на кого бы то ни было. Даже свою дочь, свою жестокую Эмили, он готов был со слезами прижать к груди и простить; а есть ли лучшее свидетельство христианского милосердия, нежели готовность человека прощать тех, кто всемерно о нем заботился и перед кем он всегда неправ?

Среди молодых людей, посещавших Черную Кухню и развлекавшихся обществом капитана Костигана, было распространено мнение, что капитан скрывает свой адрес — либо из страха перед кредиторами, либо из любви к уединению, — и обитает в каком-нибудь диковинном месте. Хозяин Черной Кухни, когда его расспрашивали на этот счет, не отвечал на вопросы. Он поставил себе за правило, что с джентльменами, которые здесь бывают, он знаком только здесь; когда они, проведя вечер, как джентльмены, и заплатив по счету, как джентльмены, отсюда уходят, всякие его сношения с ними прекращаются; и сам будучи джентльменом, он полагает, что справляться, где живет любой другой джентльмен, значит проявлять назойливое любопытство. Костиган, даже в минуты наибольшего опьянения и доверительной болтливости, тоже уклонялся от ответа на всякие вопросы и намеки по этому поводу: особого секрета тут не было, — мы-то, не раз удостоившиеся чести побывать в его жилище, хорошо это знаем, но на протяжении своей долгой, беспокойной жизни капитану нередко доводилось пребывать в домах, где уединение было ему необходимо и далеко не всякий гость оказался бы желанным. Поэтому зубоскалы и легковеры изощрялись во всевозможных домыслах на его счет. Утверждали, что он ночует в Сити, в уличной будке, в кебе в некоем каретном сарае, владелец которого дает ему приют; в Колонне герцога Йоркского и так далее, причем самыми фантастическими из этих легенд он был обязан шутливому складу ума и богатому воображению Хакстера. Ибо в своей компании, не стесненный обществом "богачей", Хакси был совсем не похож на того юношу, что робел перед высокомерными замашками Пена: его семья в нем души не чаяла, и он бывал душой любого кружка, собиравшегося за столом, будь то праздничным или секционным.

Однажды ясным сентябрьским утром, когда Хакстер, протанцевав всю ночь в Воксхолле, подкреплялся чашкой кофе у лотка на Ковент-гарденском рынке, он увидел, что по Ганриетта-стрит бредет, пошатываясь, генерал Костиган, а по пятам за ним — орава гогочущих оборванных мальчишек, которые спозаранку покинули свои постели под мостами и уже рыскали по улицам в поисках завтрака и любой возможности просуществовать лишний день. Несчастный старик был в таком состоянии, что свист и шутки маленьких оборванцев никак его не задевали; извозчики и конюхи на стоянке, хорошо его знавшие, судачили на его счет; полисмены глядели ему вслед с презрением и жалостью и отгоняли мальчишек; но что значили для генерала презрение и жалость взрослых, озорные шутки детей? Он брел, держась за стенки, с остекленевшими глазами, и сознания у него хватало только на то, чтобы помнить, куда он идет, и не сбиться с привычной дороги. Часто ему, как и многим другим, доводилось ложиться в постель, понятия не имея, как он до нее добрался, и, проснувшись, он принимал это как должное. Вот и сейчас, когда Хакстер завидел его со своего места у кофейного лотка, он совершал это привычное, но опасное путешествие. В мгновение ока проворный Хакстер заплатил два пенса за кофе (у него всегото оставалось в кармане восемь пенсов, иначе он поехал бы из Воксхолла в кебе). Костиган юркнул в узкие переулки за Друрилейнским театром, полные костюмерных, кабаков и устричных лавок, чьи владельцы сейчас мирно спали за закрытыми ставнями, пока утро освещало розовыми лучами крыши над их головой; и по этим переулкам и дворам Хакстер следовал за генералом до самой Олдкасл-стрит, на которую выходят ворота Подворья Шепхерда.

И здесь, в двух шагах от дома, злополучная апельсинная корка, затесавшись между тротуаром и каблуком генерала, свалила несчастного наземь.

Хакстер тотчас подбежал к нему и, переждав, пока старый ветеран кое-как оправится от головокружения, вызванного ушибом и выпитым ранее виски, помог ему встать и очень любезно и дружелюбно предложил проводить его до дому. В ответ на расспросы молодого медика пьяный генерал сперва не желал говорить, где он живет, уверял, что тут совсем близко, что он отлично дойдет один; порываясь домой, он даже оттолкнул руку Хакстера и метнулся куда-то вбок; но его так шатало, что Хакстер настоял-таки на своем и, всячески утешая и подбадривая несчастного старика, в конце концов продел его грязную руку под свою, как он выразился, лапу и повел жалобно стонущего генерала через улицу. У старинных ворот, увенчанных гербом достославного Шепхерда, Костиган остановился, сказал: "Пришли", — и сам потянул за ручку звонка, а на звонок вскоре вышел сторож мистер Болтон, заспанный и злой, каким он всегда бывал, когда приходил его черед впускать по утрам эту раннюю птицу.

Костиган пытался было вступить с Болтоном в светскую беседу, но тот грубо прервал его:

— Отвяжитесь вы от меня, капитан. А то сами не спите и порядочным людям спать не даете.

Капитан покорно побрел через двор, дошел до своего подъезда и с трудом поднялся по лестнице, а Хакстер ни на шаг не отставал от него. У Костигана был свой ключ, и Хакстер вставил его в замочную скважину, так что не понадобилось будить мистера Бауза, который только недавно уснул; затем Хакстер помог своему пьяненькому другу раздеться, удостоверился, что кости у него целы и, уложив его в постель, обернул компрессом ногу, которую Костиган при падении сильно разодрал заодно с облекавшей ее штаниной. В том возрасте, какого достиг генерал, да еще при его образе жизни, такие раны заживают медленно; началось воспаление, и старик несколько дней промучился от боли и лихорадки.

Мистер Хакстер охотно и с полной уверенностью в своих силах взялся за этот трудный медицинский случай и проявил изрядное искусство. Изо дня в день он навещал своего больного, вознаграждая его забавной болтовней за отсутствие общества, по которому тот скучал и которого сам служил украшением; сиделкам капитана он дал точные указания относительно дозы спиртного, которое ему следовало принимать, и эти указания бедняга не мог нарушить, поскольку много дней не мог без посторонней помощи встать с постели или с дивана. У его изголовья дежурили Бауз, миссис Болтон и наша маленькая приятельница Фанни, когда бывала пободрее, — словом, все старались о том, чтобы облегчить страдания старого воина.

Вскоре Хаксгер, который при своей дружелюбной общительности быстро сходился с новыми людьми, стал своим человекам в Подворье Шепхерда — как в квартире под крышей, так и в сторожке. Ему все казалось, что Фанни он уже где-то видел; да, безусловно видел, но где — он не мог точно припомнить, да это и понятно: бедная девушка никогда не упоминала об их первой встрече, а сам он в тот вечер, под действием вина и танцев, лишь очень смутно отличал одно лицо от другого, правого от виноватого; к тому же Фанни сильно изменилась: испытания, свалившиеся на нее за последний месяц, — болезнь и тревоги, любовь и отчаяние, — не прошли для бедняжки даром. Головка ее поникла, лицо побледнело и осунулось; уже сколько, сколько раз печальные ее глаза встречали почтальона, когда он входил в Подворье, и сердце сжималось болью, когда он проходил мимо. Несчастный случай с Костиганом пришелся для нее кстати: тут она могла быть полезной, делать что-то нужное, что поможет ей забыть о собственных горестях, — ей было легче переносить их, когда она исполняла свой долг, хотя не одна слеза, вероятно, упала в кашу старого ирландца. Ну что ж, получше размешивай кашу, малютка Фанни, и не падай духом. Если бы все умирали от твоей болезни, то-то хорошо жилось бы гробовщикам!

Движимый состраданием к своему единственному пациенту, а может, скучая по его обществу, мистер Хакстер стал теперь посещать Костигана и по два и по три раза на дню, и если он не заставал у больного никого из обитателей сторожки, всегда находил нужным дать им какиенибудь важные указания по их местожительству. Он был добрый малый: покупал или сам мастерил детям игрушки; приносил им яблоки и леденцы; один раз принес маску, которая их до смерти напугала и вызвала улыбку на бледном; личике Фанни. Он называл миссис Болтон "дражайшая" и держался по-свойски, развязно и весело, не то что этот "спесивый, бессердечный негодяй", как миссис Болтон именовала теперь одного нашего знакомого, которого она, оказывается, "сразу раскусила".

От этой-то особы, не привыкшей стеснять себя в разговоре, Хакстер узнал, какой недуг подтачивает Фанни и как с нею обошелся Пен. Рассказ миссис Болтон, как нетрудно себе представить, был не вполне беспристрастным. По ее словам выходило, что этот молодой джентльмен пошел на самые гнусные уловки, чтобы покорить сердце бедной девушки, что он нарушил самые священные клятвы, которые давал ей; словом, что он достоин ненависти и кары со стороны всякого поборника женской чести. Хакстер, еще не забывший того, как дерзко и презрительно с ним держался Артур, готов был, разумеется, принять на веру все, что порочило репутацию нашего несчастного, обессиленного болезнью героя. Но почему он на этот раз не написал родным в Клеверинг о предосудительном поведении Пена, не развлек их новыми подробностями, которые только что узнал? В одном из писем к Хобнеллу он упомянул, что мистер Пенденнис, этот _приятнейший молодой человек_, едва не умер от горячки и, наверно, весь Клеверинг, _где его так любят_, порадуется его выздоровлению; упомянул также, что у него есть очень интересный больной, видный офицер, со сложным переломом кости, почему он и задержался в Лондоне; что же до Фанни Болтон, то о ней в письмах говорилось не больше, чем… чем в свое время в письмах Пена. О вы, матери, оставшиеся дома, не воображайте, что вы много знаете о своих сыновьях. Не обольщайтесь этой мыслью!

Но таиться от Бауза у Хакстера не было причин, и поэтому он, вскоре же после разговора с миссис Болтон, рассказал музыканту о своем давнишнем знакомстве с Пенденнисом, обрисовал его как надутого индюка и последнего мерзавца и выразил твердую решимость набить ему морду, как только он достаточно окрепнет, чтобы выйти на бой.

Тогда заговорил Бауз и представил свою версию истории, героем и героиней которой были Артур и Фанни: к их знакомству привели не злостные козни Артура, а всего лишь оплошность старого ирландца, который сейчас лежит в постели с пораненной ногой; Пен проявил в этом деле большое мужество и самообладание, а миссис Болтон — дура. Рассказал Бауз и о своем разговоре с Пеном, и о похвальных чувствах, высказанных молодым человеком. Слушая его, обличитель Артура, видимо, ощутил уколы совести: он честно признал, что был неправ, и отказался от намерения набить мистеру Пенденнису морду.

Но, перестав враждовать с Пеном, Хакстер не сделался менее предупредителен к Фанни, и незадачливый мистер Бауз отметил это с присущей ему ревнивой горечью. "Стоит мне к кому-нибудь привязаться, — думал он, — как предпочтение непременно окажут другому. Так со мной бывало всегда — с юных лет и до сих пор, а ведь мне скоро шестьдесят стукнет. Чего же мне и ждать, кроме насмешек? Успех и счастье — удел молодых, где уж нам, старым дуракам, с ними тягаться. Я-то всю жизнь играл вторую скрипку, — тут он горько рассмеялся, — так с чего бы теперь, на старости лет, мне вдруг повезло?"

Вот как эгоистически рассуждал мистер Бауз, хотя едва ли кто-нибудь, взглянув на бледное, застывшее лицо покинутой девочки, которую он ревновал, поверил бы, что для его ревности есть причины. Фанни благосклонно принимала внимание Хакстера, его искренние попытки развеселить ее и утешить. Порой она смеялась, когда он шутил или когда затевал игру с ее маленькими сестрами; но очень скоро снова впадала в уныние, из чего мистер Бауз мог бы заключить, что новый знакомый пока не затронул ее сердце, — мог бы, когда бы не был ослеплен ревностью.

Но в глазах у него стоял туман. Фанни объясняла себе молчание Пена вмешательством Бауза. Фанни его ненавидела. Фанни была к нему жестока и несправедлива. Она не желала с ним разговаривать — злобно отмахивалась от его утешений. Тяжело приходилось мистеру Баузу, и жестокая то была отплата за его преданность.

Когда Уорингтон прибыл в Подворье Шепхерда с дипломатической миссией от Пена, он (несомненно, по предварительному соглашению с высоким лицом, уполномочившим его на столь деликатные переговоры) спросил, как пройти к мистеру Баузу, и, пока стоял у ворот, даже мельком не увидел мисс Фанни. Музыкант оказался дома — он вышел к гостю из спальни больного, которого перед тем ублажал. С Уорингтоном они, как известно, уже встречались и теперь поздоровались довольно сердечно. Поговорив немного о том о сем, Уорингтон сказал, что по просьбе своего друга Артура Пенденниса и его родных приехал поблагодарить мистера Бауза за помощь, оказанную Пену в начале его болезни, и за то, что он был так любезен съездить за майором в деревню.

Бауз отвечал, что только исполнил свой долг: разыскивая родственников молодого человека, он уже не надеялся, что тот выживет; он очень рад, что мистер Пенденнис поправляется и окружен друзьями.

— Счастливы те, у кого есть друзья, мистер Уорингтон, — сказал он. — Я мог бы лежать на этом чердаке хоть год, и никто даже не поинтересовался бы, жив я или умер.

— Полноте, мистер Бауз! А генерал?

— Генерал больше всего на свете любит бутылку. Мы живем вместе по привычке и ради удобства, но дела ему до меня не больше, чем вам. О чем вы хотите меня спросить, мистер Уорингтон? Вы ведь не ради меня пришли, это я знаю. Ко мне никто не приходит в гости. Вы пришли из-за Фанни, дочки нашего сторожа, я сразу это понял. Может быть, мистер Пенденнис снова желает ее видеть, раз он теперь здоров? Может быть, султан милостиво решил бросить ей платок? Она очень больна, сэр, с того са^ мого дня, когда миссис Пенденнис ее выгнала, — очень красивый поступок для светской дамы, не правда ли? Мы с этой бедной девочкой застали вашего друга в бреду, в горячке — он никого не узнавал, и при нем никого не было, кроме пьяной уборщицы. Фанни день и ночь от него не отходила. А я поехал за дядюшкой. Является мамаша и вышвыривает Фанни за дверь. Является дядюшка и предоставляет мне платить извозчику. Передайте от нас низкий поклон всем леди и джентльменам, да скажите, что мы им очень благодарны, очень. Графиня — и та не могла бы держаться достойнее, а уж для супруги аптекаря… сколько я знаю, миссис Пенденнис ею была… ее поведение просто на диво аристократично и благородно. Ей бы на карету герб — позолоченную ступку с пестиком.

О происхождении Пена Бауз, надо полагать, узнал от Хакстера, а если он принимал сторону Пена против молодого медика и сторону Фанни против мистера Пенденниса, то лишь потому, что от неистовой обиды и раздражения готов был перечить кому угодно.

Уорингтону язвительные речи музыканта показались забавны и любопытны.

— Обо всем этом я слышу впервые, — сказал он. — Впрочем, майор мельком что-то упоминал. А что было даме делать? Вероятно (с ней я об этом не говорил), миссис Пенденнис вообразила, что эта девушка состоит с моим другом Пеном в… в близких отношениях, которых она, разумеется, не могла признать…

— Ну еще бы, сэр. Не стесняйтесь, сэр, скажите сразу, что у вас на уме: что молодой джентльмен из Темпла соблазнил девушку из Подворья Шепхерда, так? А раз так, ее надлежало выгнать на улицу, а еще лучше — заживо истолочь в позолоченной ступке, ха-ха! Нет, мистер Уорингтон, ничего такого не было, а уж если говорить о соблазнении, то жертвой скорее был мистер Артур, а не Фанни. Он честный малый, хоть любит поважничать и порисоваться. Он умеет и чувствовать как мужчина, и бежать от соблазна как мужчина. Это я признаю. Хоть и страдаю от этого, но признаю. У него есть сердце. А у нее нет, сэр. Эта девушка на все пойдет, лишь бы завлечь мужчину, а потом выкинет его, как ненужную вещь, и глазом не сморгнет. Если с ней так поступить, вот тогда она заплачет. Она даже слегла, когда миссис Пенденнис ее выгнала, и тут же стала обхаживать доктора Бальзама — он приезжал ее лечить. А теперь нашла себе нового дружка, тоже доктора — умора, да и только! Полюбилась ей эта чертова ступка с пестиком, а уж на коробочки с пилюлями прямо не надышится, вот и завела себе какого-то малого от святого Варфоломея, чтобы строил рожи ее сестренкам и разгонял ее тоску. Ступайте, убедитесь сами, сэр: скорее всего, он сейчас в сторожке. Если вам надобно узнать про мисс Фанни, обратитесь к докторам, сэр, а не к какому-то старому скрипачу. Всего наилучшего, сэр, — меня зовет мой больной.

Из спальни капитана и в самом деле раздался знакомый голос, говоривший: "Мне бы попить, Бауз, очень пить хочется". И Уорингтон, которого отнюдь не огорчило известие, что покинутая Пеном девушка утешается, как умеет, распростился с сердитым музыкантом.

Случилось так, что он прошел мимо двери сторожки как раз в ту минуту, когда мистер Хакстер пугал девочек маской, о которой упоминалось выше, и Фанни томно улыбалась на его проказы. "Неужели все женщины таковы? — подумал он с горьким смехом и, вздохнув, добавил про себя: — Нет, одна, по-моему, не такая".

На Пикадилли, пока Джордж ждал омнибуса в Ричмонд, к нему подошел майор Пенденнис, направлявшийся туда же, и он рассказал старому джентльмену обо всем, что видел и слышал касательно Фанни.

Майор Пенденнис остался чрезвычайно доволен и, как и можно было ожидать от этого философа, произнес те самые слова, которые раньше вырвались у Уорингтона.

— Все женщины одинаковы, — сказал он. — La petite se console [25]. Черт побери, когда я в школе читал Телемака… помните, Уорингтон, Calypso ne pouvait se consoler [26] и так далее… я еще тогда говорил, что это чепуха. Чепуха и есть, клянусь честью. Стало быть, у маленькой сторожихи появился новый soupirant? [27] А девочка мила, чертовски мила. То-то Пен взбеленится, а, Уорингтон? Вы сообщите ему об этом поосторожнее, не то он опять к ней побежит. Нужно menager [28] молодого человека.

— Мне кажется, миссис Пенденнис следует узнать, что Пен вел себя в этой истории очень достойно. Она, по-видимому, считает его виновным, а по словам мистера Бауза выходит, что он поступил, как порядочный человек.

— Дорогой мой Уорингтон, — возразил майор, сразу насторожившись. — Не забудьте, что здоровье миссис Пенденнис внушает опасения… по-моему, самое лучшее — не говорить ей ни слова… или вот что: предоставьте это мне. Я с ней поговорю… осторожно, чтобы не взволновать ее, ну, вы понимаете. Даю вам слово. Так, стало быть, Калипсо утешилась?

И пристроившись в углу омнибуса, майор всю дорогу посмеивался этой приятной мысли.

Пен сидел как на иголках в ожидании минуты, когда он сможет расспросить Уорингтона о результатах возложенной на него миссии, и, как только молодые люди остались одни, посланник заговорил.

— Ты помнишь свою поэму "Ариадна на острове Наксос", Пен? Отвратительные, между прочим, были стихи.

— Apres? [29] — перебил его Пен.

— Припомни-ка, что случилось с Ариадной, когда Тезей ее бросил?

— Это ложь! — крикнул Пен, вскакивая с кресла. — Этого не может быть!

— Сиди, дуралей, — сказал Уорингтон и, легонько толкнув его в грудь двумя пальцами, усадил на место. — Ни о чем лучшем ты и мечтать не мог, — добавил он печально, увидев, как вспыхнуло от ярости лицо Артура.

Глава LVI Чужие края

Обещание, данное Уорингтону, майор выполнил ровно настолько, чтобы успокоить свою совесть и немного утишить страхи бедной Элен, дав ей понять, что всякие сношения между Артуром и юной злодейкой-привратницей кончены и сыну ее уже не грозит ни безрассудная привязанность, ни унизительный брак. Да и сам Артур, когда оправился от удара, нанесенного его самолюбию, почувствовал облегчение при мысли, что мисс Фанни не умрет от любви к нему и что эта неудачная и мимолетная связь не повлечет за собою неприятных последствий.

Теперь ничто не мешало нашим друзьям осуществить задуманное путешествие, и вот Артур Пенденнис, rentier, voyageant avec Madame Pendennis et Mademoiselle Bell [30], a также Джордж Уорингтон, particulier, age de 32 ans, taille 6 pieds (Anglais), figure ordinaire, cheveux noirs, barbe idem [31] и т. д., выправили паспорта у консула его величества короля бельгийского в Дувре и совершили переезд из этого порта в Остенде, а оттуда не спеша, с остановками в Брюгге и Генте, отправились в Брюссель и дальше, на Рейн. Мы не будем подробно описывать этот многим знакомый маршрут, ни подробно рассказывать, как Лора восхищалась тихими старинными городами, которые она видела впервые, как изумили и заинтересовали Элен бегинские обители, которые они посетили, и как она с чувством, близким к ужасу, смотрела на коленопреклоненных монахинь в черных покрывалах, простирающих руки к ярко освещенным алтарям, или созерцала пышные обряды католического богослужения. Босые монахи на улицах; фигуры святых и богородиц в золотых венцах, перед которыми люди падали ниц, что в ее глазах было прямым нарушением заповедей господних; священники, словно кичащиеся роскошными облачениями, либо прячущиеся в темных исповедальнях; театры, открытые в воскресенье, и воскресные танцы — все эти невиданные ранее картины и нравы оскорбляли ее чувства; и когда Пен с Уорингтоном возвращались с вечерней прогулки, они еще заставали на столе Библию, из которой Лора до самого их прихода читала вдове вслух излюбленные ею страницы. Волнения, пережитые Элен из-за сына, жестоко подорвали ее здоровье; Лора, затаив щемящую тревогу, зорко следила за каждым движением своей названой матери; бедный Пен тоже был с нею неизменно внимателен и ласков, и ее израненное сердце исходило любовью к нему, хотя их разделяла тайна и мать с болью душевной, чуть ли не с яростью сознавала, что сердце сына уже не принадлежит ей целиком, что в нем есть тайники, куда она не должна или не смеет заглядывать. С тоской вспоминала она священные дни его детства, когда все было по-другому: когда сын ничего от нее не утаивал и она была для него всем на свете; когда он нес в ее объятия, всегда для него раскрытые, свои радости и надежды, свои детские огорчения, а затем и победы; когда Фэрокс еще был для него родным гнездом; когда судьба, природа, эгоизм еще не нашептали ему, что пора расправить вольные крылья — пуститься в самостоятельный полет — запеть собственную песню — самому строить гнездо и искать подругу. Видя, как снедают Элен эти заботы и сожаления, Лора однажды сказала ей:

— Если бы Пен любил меня, как вы того желали, маменька, я бы завоевала его, но вас я тогда наверняка потеряла бы; а я лучше хочу, чтобы меня любили вы. По-моему, мужчины не умеют любить так, как мы, женщины.

И Элен согласилась с последними ее словами, хотя первые пыталась оспорить. На мой же взгляд, мисс Лора была права и в том и в другом, а уж под конец и вовсе выразила старую, всеми признанную истину: нас любовь посещает на час, с женщиной она не расстается ни днем, ни ночью. У Дамона мысли заняты налогами, проповедями, парадами, счетами от портного, парламентскими обязанностями и черт его знает чем еще; у Делии мысли заняты Дамоном. Дамон — это прямой, могучий дуб (или столб), а Делия — нежная жимолость или повилика, обвивающая его. Разве не так, Делия? Разве не свойственно тебе цепляться за его ноги и целовать их, обвивать его ствол и не отпускать, пока Дамой стоят, крепко упершись в землю, как британец, заложивший руки в карманы панталон?..

Старший Пенденнис проводил наших друзей только до Дувра и посадил их на корабль, препоручив заботам Уорингтона. Сам он был связан обещанием погостить у некоего вельможи, своего близкого друга, после чего собирался встретиться с невесткой на немецком курорте, который они выбрали для житья. Майор считал, что уделил достаточно внимания болящим родичам и теперь вправе немного отдохнуть; правда, лучших куропаток уже перебили, но фазанов еще можно было пострелять, и высокородный владелец еще проживал в Стилбруке, так что майор отбыл в этот гостеприимный дом и провел там время с превеликим удовольствием и комфортом. Среди гостей был один герцог королевской крови, несколько знатных иностранцев, несколько видных государственных деятелей и несколько просто приятных людей; и у старого Пенденниса сердце радовалось, когда, раскрывая "Морнинг пост", он видел свое имя в перечне именитых особ, гостящих у маркиза Стайна в поместье Стилбрук. А сам майор был весьма полезным человеком в любом загородном доме. На охоте или в курительной комнате он забавлял молодых гостей изящными анекдотами и гривуазными сплетнями, и они смеялись над пим и вместе с ним. По утрам он угодливо любезничал с дамами в отведенных им покоях. Он водил вновь прибывших по парку и по цветникам, объяснял, как распланировано поместье и с какого места открывается особенно красивый вид на дом, или на озеро; показывал, где будут сводить лес и где проходила старая дорога до того, как построили новый мост и сровняли бугор; и поляну в лесу, где старый лорд Линкс застал сэра Фелима О'Нийла на коленях перед миледи, и так далее и тому подобное. Он звал по именам сторожей и садовников; ему было известно, сколько слуг обедает у экономки, а сколько в людской; он умел поговорить со всеми обо всех и о каждом в меру позлословить. Словом, ему цены не было, так что отдых, которым он наслаждался после своих трудов, был им честно заработан. И, заслуженно наслаждаясь жизнью среди своих знатных друзей, майор, возможно, не жалел о том, что передал руководство семейной экспедицией Уорингтону, тем самым обрекая его и на дальнейшее служение обеим дамам — на рабский труд, который Уорингтон был счастлив взвалить на себя ради своего друга и ради общества той, кого видеть было ему день ото дня все большей отрадой. Уорингтон хорошо знал немецкий язык и предложил давать уроки мисс Лоре; она с радостью на это согласилась, не то что Пен, которому после болезни было трудно, а может, и просто лень возобновить занятия немецким. Уорингтон заменял и гида и переводчика; Уорингтон следил за погрузкой и выгрузкой багажа на пристанях и в гостиницах, платил по счетам и строил свой маленький отряд в походный порядок. Уорингтон узнавал, где находится английская церковь, и если миссис Пенденнис и Лора выражали желание ее посетить, чинно следовал туда вместе с ними. Уорингтон шагал рядом с осликом, на котором миссис Пенденнис совершала по вечерам прогулки; нанимал для нее экипаж; покупал ей "Галиньяни"; находил для нее самую удобную скамейку под липами, когда приезжая публика разгуливала после обеда на променаде, пока в курзале того городка, где поселились наши утомленные путешествием друзья, так мелодично играл оркестр. Немало усатых пруссаков и франтоватых французов, приехавших сюда ради "trente-et-quarante" [32], поглядывало на свеженькую английскую мисс, верную спутницу бледной вдовы, и подумывало о том, как приятно было бы пройтись с ней в вальсе или в галопе. Но Лора появилась на танцах всего раз или два, когда ее соизволил сводить туда Пен, а что до Уоринггона, то этот увалень не побывал в руках у учителя танцев и не умел вальсировать, — впрочем, с такой дамой, как Лора, он был бы не прочь поучиться… с такой-то дамой!.. О господи, и на что ему, закоренелому холостяку, сдались дамы и вальсы? И о чем он думает, что ходит тут на задних лапках, что впивает этот сладкий яд, не сулящий ему в будущем ничего, кроме тоски, одиночества и поздних сожалений. И все-таки он не уезжал. Глядя, как неустанно он заботится о вдове, впору было подумать, что он ее сын или что он авантюрист, задумавший жениться на ее деньгах, или, на худой конец, выманить у нее какое-нибудь сокровище, — а так оно, по всей вероятности, и было, ибо, как уже мог заметить читатель, наша повесть — это Повесть об Эгоизме, и почти каждый, кто в ней выведен, соответственно своей натуре, будь то менее или более благородной, чем у Джорджа, и, как нам кажется, в соответствии с общепринятым обычаем, занят Самим Собой. И вот Уорингтон эгоистически ублажал Элен, которая эгоистически ублажала Пена, который эгоистически ублажал себя, поскольку в эту пору ему не о ком и не о чем больше было думать, исключая, правда, здоровье матери, не на шутку его беспокоившее; но с ней, даже оставаясь вдвоем, они разговаривали мало, и отчуждение между ними не уменьшалось.

С каждым днем Лора все более нетерпеливо ждала Уорингтона и встречала его все ласковее. Он ловил себя на том, что в разговорах с нею обнаруживает красноречие, какого и не знал за собой; что совершает галантные поступки, которым сам потом удивляется; что тупо разглядывает в зеркале морщинки у глаз, и белые прядки в волосах, и серебряные щетинки, закравшиеся в его грозную синюю бороду; что, глядя на молодых щеголей в парке — на белокурых немцев в узких сюртуках, на вертлявых французов с их нафабренными усиками и лакированными сапожками, на английских денди, в том числе и на Пена, с их невозмутимой надменностью и вызывающе томным видом, он завидует молодости одних, красоте или ловкости других — словом, всему, чего ему недоставало. И каждый вечер, когда наступало время покинуть тесный семейный кружок, он делал это все более неохотно, а вернувшись к себе, испытывал все большее одиночество и тоску. Вдова не могла не заметить его состояния. Теперь она понимала, почему майор Пенденнис (который, хоть и не говорил этого вслух, всегда осуждал ее заветную мечту) так уговаривал Уорингтона ехать с ними. Лора не скрывала своей горячей симпатии к Джорджу; а Пен ничего не хотел знать. Пен словно не видел, что происходит; или не желал этому мешать; или даже сам этому потворствовал. Недаром он любил повторять, что не понимает, как может мужчина два раза делать предложение одной и той же женщине. Вдова терзалась — и тайной враждой с сыном, дороже которого у ней никого не было на свете; и сомнениями по поводу Лоры, которые она даже себе боялась высказать; и своей неприязнью к Уорингтону, такому великодушному и доброму. Не удивительно, что целебные воды Розенбада мало ей помогали и что доктор фон Глаубер, здешний врач, навещавший ее на дому, не находил у ней улучшения. А Пен тем временем быстро поправлялся, — с неослабным прилежанием спал по двенадцать часов в сутки; ел за четверых; и вскоре был не слабее и весил не меньше, чем до своей болезни.

Они уже недели две как отдыхали в Розенбаде, когда пришло письмо от майора Пенденниса, извещавшее о его скором приезде, а вслед за письмом явился и сам майор со своим верным слугою Морганом, без которого он и помыслить не мог пуститься в путешествие. В дорогу майор одевался очень молодо и франтовато; со спины его все еще можно было принять за одного из тех молодых людей, чьи тонкие талии и цветущий вид возбуждали зависть Уорингтона. Лишь когда этот достойный человек сдвигался с места, наблюдатель мог заметить, что Время расслабило его почтенные колени и безжалостно сковало движения узких щегольских лакированных сапожек, в которые неунывающий старый путешественник по-прежнему втискивал свои ноги. Той осенью в Розенбад съехалось много знатных особ, как англичан, так и чужеземцев. В первый же вечер старший Пенденнис с большим удовольствием прочитал список приезжих знаменитостей, в котором оказалось несколько старых знакомых, и уже предвкушал удовольствие в ближайшие дни отрекомендовать своего племянника супруге немецкого эрцгерцога, русской княгине и английскому маркизу; и Пен со своей стороны был очень не прочь познакомиться с этими важными особами — блеск и мишура высшего света всегда его прельщали. В тот же вечер бодрый старый майор, опираясь на руку племянника, вошел в курзал и не то выиграл, не то проиграл несколько луидоров в trente-et-quarante. Он уверял, что играет не ради выигрыша, а просто так, чтобы не отстать от других. Жадность русских и испанцев, зарящихся на горы золота, он осуждал как варварство: английский джентльмен должен играть — там, где это модно, но не позволять себе за зеленым столом никаких изъявлений восторга или отчаяния. Он рассказал Пену, как маркиз Стайн, когда был еще лордом Гонтом, на его глазах проиграл в Париже восемнадцать тысяч в один присест, а потом три вечера подряд срывал банк и одинаково бесстрастно встретил поражение и победу. "Вот это, мой дорогой, и значит быть английским джентльменом, — присовокупил старик, воодушевленный воспоминаниями о прошедших днях. — Только у нас, да еще в немногих французских семействах, сохранилось умение держаться с достоинством". Встречая на улице русских княгинь, чья репутация уже давно не вызывала сомнений, или скомпрометированных английских леди с их верными (до завтра) рыцарями, какие не переводятся в этих убежищах легких нравов, старый майор многословно и со смаком посвящал племянника в интересные подробности о жизни этих героинь и без устали развлекал его скандальными сплетнями. "Ей-ей, как будто молодость вернулась", — шепнул он Пену, заметив, что его узнала, и широко улыбаясь, направляется к нему нарумяненная княгиня Обстровская в сопровождении великана-лакея, нагруженного ее шалью. Он помнил ее с четырнадцатого года, когда она была актрисой театра "Париж-Бульвар" и на ней женился адъютант императора Александра (способнейший человек, много чего знавший о кончине императора Павла, и к тому же завзятый игрок). Как нельзя более учтиво и почтительно он испросил у княгини позволения побывать у нее и представить ей своего племянника мистера Артура Пенденниса, после чего показал племяннику еще нескольких дам, со столь же громкими фамилиями и столь же красочным прошлым. Что бы подумала бедная Элен, если б слышала эти речи и знала, с какими людьми майор знакомит ее сына? Лишь однажды, опираясь на руку Пена, прошла она через залу, где были расставлены зеленые столы и охрипшие крупье выкликали роковые слова "Rouge gagne" и "Couleur perd" [33]. Она в ужасе бежала из этого ада и потом заклинала Пена, даже исторгла у него торжественное обещание никогда, никогда не играть. А старый ветеран при виде этой картины, так перепугавшей неискушенную вдову, только радовался и молодел! Он полной грудью вдыхал тот воздух, в котором она задыхалась. Ее правила были не по нем; его пища была для нее отравой. Так по-разному устроены люди, и такою смесью из несхожих между собой созданий населен наш удивительный мир. К чести Пена должно сказать, что слово, данное матери, он сдержал и о своем намерении не нарушать его сразу же предуведомил дядюшку.

Приезд майора несколько испортил настроение по меньшей мере трем членам нашего тесного кружка: Лоре, которая отнюдь не питала к нему уважения; Уорингтону, который невольно принимал с ним презрительно-высокомерный тон; и робкой вдове, смертельно боявшейся, что он помешает осуществлению ее заветной, хотя и почти несбыточной мечты. А майор, сам того не ведая, и вправду привез вести, которым суждено было нарушить жизнь всех наших друзей подобно взрыву бомбы.

Пен и его дамы заняли в Розенбаде квартиру; верный Уорингтон нашел комнату на той же улице; майор, как и подобало его достоинству, остановился в одном из больших отелей — "Римский Император" или "Четыре Времени Года", — где за огромным табльдотом ежедневно собиралось и объедалось двести — триста человек игроков, прожигателей жизни и больных. Сюда-то и направился Пен наутро по приезде майора, чтобы засвидетельствовать дядюшке свое почтение. В номере Морган уже успел навести порядок: шляпы майора были почищены, сюртуки развешаны; сумки, зонты, паспорта, путеводители, карты и прочее, без чего не путешествует ни один англичанин, разложены по местам так же аккуратно, как в квартире его барина на Бэри-стрит. Все было для него приготовлено — от склянки с лекарством, только что долитой у аптекаря, до молитвенника, который старый Пенденнис всегда брал с собою в дорогу, ибо поставил себе за правило посещать английскую церковь в каждом городе, который он удостаивал хотя бы кратким пребыванием. "Так поступают все, — говаривал он. — Всякий английский джентльмен так поступает". Не показаться в отечественной церкви на континенте этот богомольный человек посчитал бы таким же грехом, как не зайти в английское посольство.

С утра майор успел принять ванну — в Розенбаде все ходят на ванны, — и, когда пришел Пен, он был еще занят своим туалетом. Он бодрым голосом приветствовал Артура из-за двери спальни, где одевался с помощью Моргана, и вскоре лакей вынес оттуда небольшой пакет — письма и газеты мистера Артура, пояснил Морган, за которыми он съездил на его лондонскую квартиру. То были главным образом номера "Пэл-Мэл", которые, по мнению мистера Финьюкейна, могли заинтересовать его сотрудника. Газеты были связаны в пачку, письма сложены в конверт, надписанный тем же Финьюкейном.

Среди прочих в конверте оказалось маленькое письмецо, адресованное, как и другое, о котором мы уже слышали, "Артуру Пенденису, эсквайру"; при виде его Артур вздрогнул и покраснел, а читая, испытал острое любопытство, и боль, и жалость. Фанни Болтон писала, что заходила к Артуру на квартиру, и ей сказали, что он уехал… уехал в Германию и не оставил ей весточки, даже не ответил на ее первое письмо, а она так ждала от него хоть одного ласкового слова… и книжки не оставил, которые обещал ей в счастливые времена, до того как заболел, и которые ей так хотелось сохранить на память о нем. Она не хочет упрекать людей, которые застали ее у него, когда он был в горячке и никого не узнавал, и выгнали, даже поговорить с ней не пожелали. Она тогда думала, что умрет от горя, но доктор Бальзам пожалел ее и выходил, сохранил ей жизнь, которую и сохранять-то, может, не стоило, и она всех прощает, а за Артура будет молиться до последнего вздоха. А когда он был так болен и ему состригли волосы, она осмелилась оставить себе одну маленькую прядку, в этом она признается. Можно ей сохранить эту прядку, или его мамаша потребует, чтобы и ее тоже вернуть? Она во всем будет ему послушна и всегда будет помнить, как добр, о, как добр он когда-то был к своей бедной Фанни.

Когда майор Пенденнис, улыбаясь и охорашиваясь, вышел из спальни, Артур сидел, держа это письмо перед собой, и лицо его выражало такой неистовый гнев, что старик опешил.

— Какие вести из Лондона, мой мальчик? — спросил он осторожно. — Что это ты такой мрачный? Уж не донимают ли тебя заимодавцы?

— Вам что-нибудь известно об этом письме, сэр? — спросил Артур.

— О каком письме, милейший? — сухо возразил майор, сразу поняв, что произошло.

— Вы прекрасно знаете, в чем дело… что речь идет о мисс… о бедной, милой Фанни Болтон! — взорвался Артур. — Когда она была у меня? Когда я был в бреду? Мне так и казалось… так это была она? Кто ее прогнал? Кто перехватил ее письма? Кто посмел? Неужели вы, дядюшка?

— Не в моих привычках читать чужие письма, а также, черт возьми, отвечать на дерзкие вопросы! — в сильнейшем негодовании вскричал майор Пенденнис. — Какая-то девушка была у тебя в квартире, когда я приехал — приехал, черт возьми, не посчитавшись ни с временем, ни с удобствами… и вот награда за мои заботы о тебе… нехорошо это, ей-богу, нехорошо.

— Это к делу не относится, сэр, — резко сказал Артур, — и… и простите меня, дядюшка. Вы всегда были ко мне очень добры. Но я хочу знать: вы чем-нибудь обидели эту бедную девочку? Вы ее прогнали?

— Я с ней ни слова не сказал, — ответил майор. — И никуда я ее не прогонял; и знать о ней ничего не знаю, и не желаю знать.

— Стало быть, это матушка! — снова вскипел Артур. — Это она прогнала бедняжку?

— Говорю тебе, я ничего не знаю, — с раздражением сказал майор. — И, пожалуйста, довольно об этом.

— Тому, кто это сделал, я никогда не прощу! — воскликнул Артур, вскакивая с места и хватаясь за шляпу.

Майор крикнул: "Погоди, Артур, ради бога погоди!" — но Артур уже выбежал из комнаты, и через минуту майор увидел в окно, что он быстрым шагом удаляется в сторону своего дома.

— Подавайте завтрак, — приказал майор Моргану, а потом, глядя в окно, покачал головой и вздохнул. — Бедная Элен — жаль мне ее. Будет скандал. Я все время этого боялся, а теперь уж беды не миновать.

У себя в гостиной Пен застал одного Уорингтона — он дожидался Элен и Лору, чтобы проводить их до дома, где маленькая английская колония Розенбада собиралась на воскресное богослужение. Сами они еще не выходили: Элен нездоровилось, и Лора была при ней. Артура так душил гнев, что он не мог ждать молча.

— Полюбуйся, Уорингтон, — сказал он, бросая письмо на стол. — Она ухаживала за мной во время болезни, вырвала меня из лап смерти, а они вот как поступили с бедняжкой. Скрыли от меня ее письма, обошлись со мной, как с младенцем, а с ней — как с собакой. И это сделала моя мать!

— Если и так, ты должен помнить, что она твоя мать, — возразил Уорингтон.

— Тем более это непростительно. Ей бы следовало не гнать бедную девочку, а заступиться за нее; она должна на коленях просить у нее прощенья. И я должен. И сделаю это! Поступить с ней так жестоко! Какой стыд! Она ничего для меня не пожалела, и вот как ее отблагодарили! Она всем для меня жертвует, а ее гонят в шею!

— Тише, — сказал Уорингтон. — Тебя могут услышать.

— Пусть слышат! — крикнул Пен еще громче. — Тем, кто перехватывает мои письма, не возбраняется подслушивать мои разговоры. С бедной девушкой обошлись бесчеловечно, и я постараюсь это искупить, вот увидишь.

Дверь из соседней комнаты отворилась и вошла Лора, бледная и строгая. Во взгляде ее, обращенном на Пена, была гордость, вызов, отвращение.

— Артур, маменька нездорова, — сказала она. — Нехорошо говорить так громко, это ее беспокоит.

— А что я вообще был вынужден заговорить, это хорошо? — подхватил Пен. — И я еще не все сказал, далеко не все.

— То, что ты намерен сказать, мне едва ли подобает слушать, высокомерно заметила Лора.

— Хочешь — слушай, хочешь — нет, как угодно. А теперь я должен поговорить с матушкой.

Лора быстро вышла на середину комнаты, чтобы больная не могла ее услышать.

— Только не сейчас. Ты можешь ее этим убить. Ты и так достаточно измучил ее своим поведением.

— Каким еще поведением? — в ярости вскричал Пен. — Кто смеет меня осуждать? Кто смеет вмешиваться в мои дела? Уж не ты ли затеяла эту травлю?

— Я уже сказала, что об этом предмете мне не подобает ни слушать, ни говорить. Но если б маменька поступила иначе с этой… с этой особой, в которой ты принимаешь такое участие, тогда не эта особа, а я была бы вынуждена уйти из твоего дома.

— Проклятье, вот еще не хватало! — воскликнул Пен.

— Может быть, ты этого и добивался, — сказала Лора, гордо вскинув голову. — А теперь, будь добр, замолчи. Я не привыкла ни к разговорам о таких вещах, ни к таким выражениям.

И молодая леди, бесстрашно глядя в лицо своему противнику, сделала церемонный реверанс и удалилась в комнату Элен, затворив дверь перед носом у Пена.

Эти чудовищные, нелепые упреки окончательно вывели его из себя. Разъяренный, сбитый с толку, он разразился громким, злобным смехом и, как человек, бодрящийся под ножом хирурга, стал выкрикивать язвительные, бранные слова, глумясь и над собственной мукой, и над гневом своей гонительницы. Горький этот смех, которым он, пожалуй, даже мужественно глушил боль жестокой и незаслуженной пытки, был услышан в соседней комнате, как и вырвавшиеся у него до этого неосторожные выражения, и, подобно им, был истолкован превратно. Он вонзился как кинжал в нежную, израненную грудь Элен; он хлестнул Лору, и душа у ней загорелась гневным презрением. "И этому человеку, который похваляется гнусными интрижками, этому закоснелому распутнику я когда-то отдала свое сердце!" — думала она. "Он преступил самые священные заповеди, — думала Элен. — Родной матери он предпочел предмет своей страсти! Он сказал "она ничего для меня не пожалела". И еще хвастается этим и смеется, надрывает мое сердце". Ей казалось, что она не переживет этого стыда, этого горя, этой обиды.

У Уорингтона звучали в ушах слова Лоры: "Может быть, ты этого и добивался". Она все еще любит Пена, думал он, это в ней ревность говорила…

— Пошли, "Пен. Давай сходим в церковь, успокоимся. А матери ты должен все объяснить. Она, видимо, не знает, как обстоит дело; да и ты не все знаешь, мой милый.

Ему опять вспомнилось: "Может быть, ты этого и добивался". Да, она его любит. А почему бы и нет? Кого еще ей прикажете любить? Чем она может быть для меня? Только лучшей, прекраснейшей из женщин, не более.

Оставив мать с дочерью дома, друзья вышли на улицу и, занятые каждый своими мыслями, довольно долго шли молча. "Я должен все это уладить, — думал честный Джордж. — Раз она его все еще любит, я должен успокоить его мать относительно той женщины". И, вдохновленный этим благим намерением, он более подробно пересказал Пену то, что узнал от Бауза касательно непостоянства мисс Фанни, изобразив ее как самую обыкновенную ветреную кокетку; возможно, он при этом несколько преувеличил веселость и довольство, которые усмотрел в ее поведении с мистером Хакстером.

Надобно помнить, что слова Бауза были подсказаны неистовой ревностью и озлоблением; а у Пена рассказ Уорингтона не отбил охоту снова увидеть покоренную им красотку, но, напротив, рассердил и раззадорил его, и ему еще больше захотелось, как он снова мысленно выразился, искупить свою вину перед Фанни. Они вошли в церковь, но, вероятно, ни тот, ни другой не воспринял ни слова из богослужения, и, уж конечно, они пропустили мимо ушей всю проповедь мистера Шембла, так глубоко были они погружены в свои раздумья. После службы к ним подошел майор, в начищенной шляпе и парике, бодрый и молодцеватый. Он похвалил их за то, что они показались в церкви; снова повторил, что посещать английскую церковь за границей — долг каждого порядочного человека; пошел с ними вместе домой, ни на минуту не прекращая веселой болтовни и раскланиваясь со знакомыми; и воображал в простоте душевной, что Пен и Джордж наслаждаются его анекдотами, в то время как они угрюмо молчали, предпочитая не перебивать его.

Во время проповеди мистера Шембла (бродячего англиканского священника, который нанимался на сезон в разных городах, посещаемых англичанами, залезал в долги, пьянствовал и даже, как говорили, играл в рулетку) Пен, до предела разозленный травлей со стороны Лоры и матери, обдумывал важный шаг — мятеж во имя справедливости, как ему удалось себе внушить; а Уорингтон, со своей стороны, думал о том, что в его делах тоже наступил кризис, и что пора положить конец отношениям, которые с каждым днем делаются для него дороже и мучительнее. Да, пора. Роковые слова "может быть, ты этого и добивался" он взял эпиграфом к унылому назиданию, которое читал себе в темном склепе собственного сердца, пока мистер Шембл нудно бубнил свою проповедь.

Глава LIVII Фэрокс отдается внаймы

Наша бедная вдова (с помощью верной Марты из Фэрокса, которая ведала их скромным хозяйством, не переставая дивиться и смеяться на немецкие обычаи) приготовила небольшое пиршество в честь приезда майора Пенденниса, но участвовали в нем только сам майор и два его молодых друга, так как Элен велела передать, что больна и к обеду не выйдет, а Лора осталась с нею. Майор говорил за всех, не замечая или не желая замечать, как молчаливы и мрачны два другие участника скромного обеда. Был уже вечер, когда Элен и Лора вышли в гостиную. Вдова шла, опираясь на руку Лоры, спиной к меркнущему свету, так что Артур не мог видеть, какое у нее бледное и скорбное лицо; когда она приблизилась к сыну, которого еще не видела в этот день, и, положив ему руки на плечи, ласково его поцеловала, Лора отодвинулась от нее, а потом отошла в другой конец комнаты. Пен почувствовал, что мать дрожит всем телом, дрожал и ее голос, а рука, которой она коснулась его лба, робко его обнимая, была холодной и влажной. Жалкий ее вид только пуще разжег гнев и досаду молодого человека. Он едва ответил на ее поцелуй, и лицо, к которому она обратила молящий взгляд, было замкнуто и жестоко. "Она меня травит, — подумал он, — и сама же ко мне идет с видом мученицы".

— Ты плохо выглядишь, мой мальчик, — сказала она. — Уж не заболел ли снова? — И без сил опустилась на диван, не выпуская его вялой руки из тонких, холодных, липких пальцев.

— У меня было много неприятностей, матушка, — сказал Пен, и кровь застучала у него в висках; а у Элен сердце так заколотилось, что она не могла вымолвить ни слова и сидела полумертвая от страха.

Уорингтон, Лора и майор Пенденнис затаили дыхание, поняв, что буря вот-вот разразится.

— Я получил письма из Лондона, — продолжал Артур, — и среди них одно, которое причинило мне неимоверную боль. Я узнал из него, что некоторые другие мои письма были перехвачены и не дошли до меня; что… что к одному юному существу, которое выказало мне бездну любви и заботы, была проявлена страшная жестокость… вами, матушка.

— Ради бога замолчи! — воскликнул Уорингтон. — Она больна, неужели ты этого не видишь?

— Пусть говорит, — еле слышно произнесла Элен.

— Пусть говорит и убьет ее, — сказала Лора, бросаясь к матери. Продолжай, несчастный, если хочешь, чтобы она умерла у тебя на глазах.

— Это вы жестокие, — вскричал Пен, с тем большим неистовством, что всех страданий, которые он якобы причинил, могло бы и не быть, и это глубоко возмущало его сердце, от природы мягкое и слабое. — Это вы жестокие, а обвиняете во всем меня; это вы жестокие, это все ваши гадкие упреки, гадкие подозрения, гадкая травля той, кто меня любит… да, любит, и ради меня готова на все… а вы ее презираете и третируете, потому что она низкого звания. Хотите знать, что я сделаю, на что я решился, когда узнал о ваших кознях? Я пойду к бедной девочке, которую вы прогнали из моей квартиры, я буду просить ее вернуться и разделить мое жилье. Я брошу вызов гордыне, которая ее травит, злобным подозрениям, которые оскорбляют и ее и меня…

— Пен, так ты, значит… — начала вдова, и глаза ее ожили, а руки потянулись к сыну, но Лора перебила ее: "Тише, маменька, погодите", — и вдова умолкла. Как ни злобны были речи Пена, она впивала их с жадностью. — Дальше, Артур, дальше, — только и сказала она, чуть не теряя сознание.

— Нет, черт возьми, довольно, больше я слушать не намерен, — заявил майор, тоже дрожа от гнева. — Если ты, негодяй, после всего, что мы для тебя сделали, что я для тебя сделал, решил оскорбить свою мать и втоптать в грязь свое имя, связавшись с какой-то судомойкой, — сделай одолжение, черт тебя побери… но мы, сударыня, ставим на нем крест. Я умываю руки. Хватит с меня. Я старик… долго не протяну. Мой род и древний и знатный, не хуже других в Англии, и я надеялся дожить до того дня, когда этот мальчишка, которого я любил, которого воспитывал и старался, черт возьми, вывести в люди… что он докажет чем-нибудь мне, что наше имя… да, имя Пенденнисов… осталось незапятнанным. Но раз он этого не хочет, что ж, пусть будет так. И мой отец, и мой брат Джон свято блюли свою честь и достоинство. Никогда бы я не подумал, что на мое имя ляжет такой позор… никогда… мне стыдно, что меня зовут Артур Пенденнис!

Тут голос у старика сорвался, он всхлипнул; уже второй раз Артур вызвал слезы на его морщинистые веки.

При звуке этого изменившегося голоса гнев Артура мгновенно остыл, он перестал бегать по комнате и замер на месте. Лора не отходила от Элен; а Уорингтон до сих пор оставался безмолвным, но отнюдь не равнодушным свидетелем семейной бури. Тем временем почти стемнело, и когда в полумраке низкий, гулкий голос Джорджа нарушил молчание, наступившее после страстной вспышки майора, все с волнением к нему прислушались.

— Друзья мои, — начал он, — позвольте мне рассказать вам кое-что о себе. Вы были так добры ко мне, сударыня, и вы, Лора… надеюсь, иногда мне можно вас так называть… и мы с Пеном такие близкие друзья, что я… что мне уже давно хотелось рассказать вам мою жизнь, и я бы сделал это раньше, но очень уж это невеселая повесть, к тому же здесь замешана чужая тайна. И все-таки Артуру, возможно, будет полезно ее узнать; да и всем остальным тоже. Она отвлечет вас от мыслей о предмете, который, по роковому недоразумению, причинил вам всем немало страданий. Можно мне говорить, миссис Пенденнис?

— Говорите, — отвечала Элен; ей, в сущности, было не до того: другая мысль, подсказанная словами Артура, целиком ею владела, и она разрывалась между страхом и надеждой, что намек, содержащийся в этих словах, мог означать то, чего она и желать не смела.

Уорингтон налил себе стакан вина и, залпом выпив его, заговорил.

— Все вы знаете, каков я сейчас, — сказал он. — Человек, не стремящийся выдвинуться; безразличный к людскому мнению; живущий на чердаке только что не впроголодь, хотя у меня есть имя, и друзья, и, вероятно, способности, которые я мог бы использовать, если бы захотел. А я не хочу. Скорее всего, я так и умру на своем чердаке один-одинешенек. На эту участь я обрек себя еще в ранней молодости. Сказать вам, почему я давно заинтересовался Артуром и в первый же раз, как увидел его, почувствовал к нему симпатию? В Оксбридже я услышал от своих товарищей по колледжу про историю с актрисой, о которой Пен часто говорил со мной впоследствии, той самой, которая, если бы не тактика майора, могла бы стать вашей невесткой, сударыня. Уже темно, и я не вижу Пена, но я не сомневаюсь, что он покраснел; и мисс Белл, вероятно, тоже; а мой друг майор Пенденнис, верно, смеется, да оно и понятно — ведь он тогда одержал победу. Какая жизнь была бы сейчас у Артура, если бы он в девятнадцать лет связал себя с безграмотной женщиной, старше его годами, с которой его не роднили ни общие интересы, ни равенство положений, ни взаимное доверие, а скоро не осталось бы и любви? Можно ли сомневаться, что он был бы несчастлив? И когда он сейчас грозил заключить такого же рода союз, то, поверьте, эта угроза была вызвана гневом, но гнев его, осмелюсь сказать, сударыня, легко понять: он поступил великодушно и мужественно — я-то вправе это говорить, поскольку хорошо знаю, как было дело, — очень великодушно, мужественно и самоотверженно (это с ним редко бывает), — а некоторые его друзья обидели его в высшей степени недостойным подозрением и несправедливо обошлись с другим, тоже ни в чем неповинным существом, которому и он и вы многим обязаны.

Вдова привстала с дивана, и Уорингтон, заметив это, спросил:

— Я вас утомил, сударыня?

— О нет, говорите, говорите, — радостно сказала Элен, и он продолжал:

— Так вот, мне понравился этот его ранний роман, о котором я узнал из студенческих сплетен, и вообще мне нравятся люди, которые… простите мне эти слова, мисс Лора… способны на большое, безрассудное чувство к женщине. Потому мы с ним и подружились, и сейчас все мы здесь друзья… друзья навеки, правда? — добавил он, понизив голос и наклонившись к девушке. — И Пен явился великим утешением для одинокого неудачника.

Я не жалуюсь на свою судьбу; ведь никто не живет так, как хочет. На своем чердаке, где вы оставили цветы, с моими книгами и с верной трубкой вместо жены, я вполне доволен и только изредка завидую тем, кто более моего преуспел либо имеет в несчастье утешение, которого судьба и собственная ошибка лишили меня, — любовь женщины или ребенка.

Тут в темноте возле Уорингтона раздался вздох, и к нему потянулась рука, тотчас, впрочем, отдернутая, ибо таково лицемерие наших женщин, что девушку учат, прежде чем выразить свои чувства и обнаружить естественное сострадание и симпатию, всегда думать о себе, о приличиях и в любую минуту быть готовой смущенно покраснеть. Вот и сейчас скромность заявила свои права, дружеское участие стыдливо ретировалось, движение, подсказанное сердцем, было, как полагается, подавлено, и Уорингтон продолжал свой рассказ.

— Мой удел я сам себе уготовил, и он не оказался счастливым ни для меня, ни для тех, кто со мною связан. Я тоже еще до университета попал в одну историю, и меня некому было спасать, как майор Пенденнис спас Пена. Не сердитесь на меня, мисс Лора, за то, что я рассказываю это при вас. Вам… всем вам не помешает выслушать мою исповедь. До отъезда в университет, восемнадцатилетним юнцом, я жил в доме у частного учителя, и там, так же как Артур, увлекся — или вообразил, что увлекся, — женщиной старше меня и ниже по званию. Я вам противен…

— Нет, — сказала Лора, и на этот раз ее рука решительно протянулась вперед и легла на ладонь Уорингтона. Она уже обо всем догадалась — по некоторым намекам, оброненным им ранее, и по первым же словам его рассказа.

— Она была дочерью соседнего фермера, — продолжал Уорингтон менее твердым голосом, — и я вообразил… то, что воображают все молодые люди. Ее родители знали, чей я сын, и грубыми уловками, подлой лестью — теперь-то я это понимаю — всячески заманивали меня к себе в дом. Нужно отдать ей справедливость, она меня никогда не любила и только подчинялась угрозам и принуждению родных. Ах, если бы я не дал себя обмануть! Но в таких делах мы обманываемся, потому что хотим этого, а мне казалось, что я влюблен в эту несчастную.

Что могло выйти из такого брака? Очень скоро я понял, что женат на деревенщине. Мои запросы были ей недоступны. Ее тупость доводила меня до бешенства, я ее возненавидел. А прожив некоторое время в этом злополучном тайном союзе, я — уж говорить, так до конца — нашел где-то письма (ох, и письма же!), из которых понял, что сердце ее, какое ни на есть, не было отдано мне, а давно принадлежало какому-то человеку ее же звания.

Когда скончался мой отец, я расплатился со всеми, кому задолжал в колледже, а остальное, до последнего шиллинга, отдал в виде ежегодного пособия той… тем, кто носил мою фамилию, с условием, что они не будут носить ее открыто и ничем себя не обнаружат. Они соблюли это условие, но, конечно, нарушили бы его, если бы это сулило больше денег. Если б я заслужил известность, славу, эта женщина явилась бы требовать свою долю; если б я создал себе имя, те, что не вмели на него права, стали бы его носить; так я, прости господи, вступил в жизнь двадцати лет, уже без надежд и без будущности. Я стал жертвой грубых мошенников и, может быть, только недавно почувствовал, как мне трудно, ох, как трудно им простить. Мораль я тебе сообщил раньше, Пен, а теперь рассказал и басню. Остерегайтесь брака с женщиной не своего круга. Я, смею думать, был рожден для лучшей доли, но бог судил мне эту, так что видишь — мне остается смотреть на других, на чужие успехи и счастье, и по возможности не давать своему сердцу ожесточиться.

— Черт возьми, сэр, — вскричал майор, развеселясь, — а я вас прочил в мужья мисс Лоре.

— Черт возьми, мистер Шеллоу, а я вам должен тысячу фунтов, — отвечал Уорингтон.

— Почему тысячу? Всего двадцать пять, — не понял майор, и Джордж рассмеялся.

Что до Элен, — то она, не помня себя от радости, бросилась целовать ему руки, приговаривая: "Бог вас благослови, мистер Уорингтон, бог вас благослови!" — а потом подбежала к Пену и упала в его объятия.

— Да, матушка, — сказал он, взволнованно и нежно прижав ее к груди и от души ее прощая. — Я не виноват, а моя милая, дорогая матушка зря меня обидела.

— О да, дитя мое, я была неправа — благодарение богу, я была неправа! — шепнула Элен. — Пойдем, Артур… не здесь… я хочу просить прощения у моего сына и… и у бога, хочу благословить тебя, мой мальчик.

Он увел ее, бережно поддерживая, к ней в спальню и затворил за собою дверь, под взглядами трех растроганных молчащих свидетелей этого примирения. Навсегда, на всю жизнь запомнились молодому человеку звуки этого голоса, нежно лепетавшего у его уха, — взор этих глаз, сияющих неизъяснимой любовью, — дрожь ласковых губ, подернутых скорбной улыбкой. В минуты счастья и в часы испытаний и горя, в пору успехов и добрых дел, образ матери склонялся к нему и благословлял его взглядом, исполненным небесной чистоты и жалости, каким она смотрела на него, когда еще была с ним; когда, перед тем как покинуть его, она уже казалась ангелом, преображенная, освященная своей любовью. Вознесем же смиренную благодарность за эту любовь, величайшее благо и чудо, дарованное нам отцом небесным.

Уже взошла луна; сколько раз Артур вспоминал, как она озаряла бледное, ясное лицо его матери. В их словах — вернее, в его словах, потому что она едва могла говорить, — впервые за много лет было столько нежности и доверия. Он снова был тем искренним, прямодушным мальчиком, каким она любила его в далекие дни его детства. Он рассказал ей всю правду о том, что, по злосчастному недоразумению, причинило ей столько горя, — как он старался бежать от соблазна и как благодарен судьбе, что нашел в себе силы побороть его. Он никогда не обидит эту девушку, никогда; и не уронит свою честь, не ранит чистого сердца матери. Угроза вернуться к Фанни вырвалась у него в минуту отчаяния и гнева, теперь он в этом раскаивается. Больше он ее не увидит. Но Элен сказала — нет, он должен с ней повидаться… это она, его мать, повинна в гордыне… и ей хотелось бы что-нибудь подарить Фанни Болтон… она просит у своего мальчика прощения за то, что вскрыла письмо… она сама напишет этой девушке, если… если успеет. Бедняжка! Как ей было не влюбиться в ее Артура? И Элен снова целовала его и благословляла.

Часы пробили девять, и Элен напомнила сыну, что, когда он был маленький, она приходила в этот час к нему в детскую и слушала, как он читает "Отче наш". И снова, в последний раз, Пен, упал на колени подле матери и сквозь слезы произнес молитву, которой научило нас Божественное Милосердие и которую с тех пор уже двадцать веков повторяют миллионы смиренных грешников. На последних словах голова матери склонилась к сыну, руки обвились вокруг его шеи, и они вместе произнесли "во веки веков. Аминь".

Спустя немного времени, каких-нибудь четверть часа, Лора услышала, что Артур зовет ее. Она бросилась в спальню. Молодой человек все еще стоял на коленях, держа руку матери в своей. Голова Элен была запрокинута, лицо белело в лунном свете. Пен оглянулся, в глазах его был ужас.

— Лора, помоги, — сказал он. — Она в обмороке… она…

Лора вскрикнула не своим голосом и рухнула к ногам Элен. На ее вопль в комнату сбежались Уорингтон, майор Пенденнис, слуги. Святая женщина была мертва. Последним чувством, испытанным ею на земле, была радость, отныне вечная и неомрачаемая. Нежное сердце больше не билось — кончились для него тревоги и сомнения, боль и горе. До последней минуты оно жило любовью; и последним вздохом Элен было благословение.

Опечаленные друзья поспешно отбыли на родину, и Элен похоронили в Клеверинге рядом с мужем, в старой церкви, где она так часто молилась. Лору на время приютил у себя пастор Портмен, и он же прочел заупокойную службу по "дорогой усопшей сестре нашей", сам задыхаясь от слез среди своих плачущих прихожан, собравшихся у могилы Элен. Небольшое это было сборище — мало кто любил вдову или вспоминал о ней после ее смерти. Разве чуть больше, чем о монахине в монастыре, знали люди об этой тихой, благочестивой женщине. Перекинулись несколькими словами бедняки, которым она по доброте своей помогала; посудачили клеверингские кумушки, — одна сообщила, что соседка их умерла от болезни сердца, другая прикинула, сколько после вдовы могло остаться имения, третья полюбопытствовала, будет ли Артур жить в Фэроксе или сдаст дом внаймы, да высказала предположение, что ему ненадолго хватит отцовского наследства, вот и все, и к следующему базарному дню никто, кроме считанных близких людей, о ней уже не помнил. Хотелось бы вам, чтобы о вас горевали на два месяца дольше? И представляется ли загробная жизнь менее одинокой, если наше имя, когда мы "сошли в молчание", еще звучит некоторое время по сю сторону могилы и человеческие голоса еще говорят о нас?.. Она ушла из мира, чистая душа, которую лишь двое-трое знали и любили. Зияющую пустоту она оставила в сердце Лоры, — ее любовь так много значила для девушки, которой теперь осталось только хранить благоговейную память о ней. "Я рад, что она перед* смертью меня благословила", — сказал Уорингтон Пену; а сам Артур, полный смиренного изумления перед такой безграничной любовью, едва осмеливался молить всевышнего сделать его достойным этой любви, хоть и чувствовал, что у него есть теперь на небесах святая заступница.

Все денежные дела миссис Пенденнис оказались в полном порядке, — небольшое имущество, которым она до сих пор управляла от имени сына, хоть сейчас могло быть передано наследнику. Как выяснилось из найденных в ее секретере записей, она давно знала, что сердце ее подтачивает серьезная болезнь, чувствовала, что конец наступит внезапно, и молила бога дать ей умереть на руках у сына.

Артур и Лора без конца вспоминали ее слова, и он со стыдом убеждался, насколько больше его она помнит и насколько сильнее его любила покойницу. Он целиком доверил Лоре все распоряжения, которые Элен могла бы отдать перед смертью: кому из бедняков оставить вспомоществование, кому и что завещать на память. Они вместе завернули и увязали чашу, которую вдова от благодарного сердца предназначила доброму доктору Бальзаму, и отослали ему в Лондон; пастор Портмен получил серебряный кофейник, который ей всегда подавали; а Уорингтон — брильянтовое кольцо с прядкой ее волос.

Тяжелый это, должно быть, был день для Лоры, когда она в первый раз пошла в Фэрокс, заглянула в прежнюю свою комнатку, которую уже не могла назвать своей, и в опустевшую спальню Элен, где они вместе провели столько незабвенных часов. Там все пока оставалось, как было: платья в гардеробе, стул у туалетного столика, подушка, на которой вдова преклоняла колени во время молитвы, зеркало, в котором больше не отразится ее дорогое, печальное лицо. Дав Лоре побыть там немного, Пен постучал в дверь и увел ее вниз, в гостиную; он налил ей вина и, когда она пригубила, сказал:

— Храни тебя бог. Мы ничего не будем менять в твоей комнате… она всегда будет твоя… комната моей сестры. Ведь правда, Лора?

И Лора сказала: "Да".

В бумагах вдовы оказался пакет, помеченный: "Письма от отца Лоры". Артур отдал его девушке. То были письма, которыми Фрэнсис Белл и Элен обменивались в давние дни, когда ни он, ни она еще не вступили в брак. Чернила, которыми они были написаны, выцвели; высохли слезы, которыми оба, может быть, их орошали; исцелилась горькая боль, запечатленная в них; друзья, с такой мукой расставшиеся на земле, теперь были вместе. И Лора лишь теперь узнала, какие узы так крепко связали ее с Элен, как преданно та, что была ей больше чем матерью, чтила память ее отца; как верно она любила его и как безропотно от него отказалась.

Об одном предсмертном желании матери Пен вспомнил сам, да Лора и не могла о нем знать: это было ее желание подарить что-нибудь Фанни Болтон. Артур написал ей и вложил письмо в конверт на имя мистера Бауза вместе с запиской, в которой просил старика прочесть письмо, прежде чем передать его Фанни. "Дорогая Фанни, — написал он, — хочу сообщить Вам, что получил оба Ваши письма, одно с опозданием, оно задержалось из-за моей болезни (это первое письмо Пен нашел после смерти матери у ней в столе и прочел со странным, щемящим чувством), и поблагодарить Вас, моя милая сиделка, за нежные заботы обо мне, когда я был в беспамятстве. И еще я хочу рассказать Вам, что последние слова моей матери, ныне покойной, были слова расположения и признательности к Вам за то, что Вы за мной ухаживали. Она сказала, что сама хочет Вам написать, если успеет, — что хочет просить у Вас прощенья, если круто с Вами обошлась, — и чтобы Вы, в знак того, что не помните зла, приняли от нее какое-нибудь свидетельство дружелюбия и симпатии". В заключение Пен сообщал, что его другу Джорджу Уорингтону, эсквайру, доверена небольшая сумма, проценты с которой будут выплачиваться ей, пока она не достигнет совершеннолетия или не переменит фамилию, и что о ней всегда сохранит благодарную память ее друг А. Пенденнис. Сумма и вправду была небольшая, но достаточная для того, чтобы Фанни Болтон стала богатой невестой; родители ее утихомирились, отец заявил, что мистер Пенденнис поступил как настоящий джентльмен; только мистер Бауз проворчал, что заклеивать разбитое сердце банковым билетом — довольно-таки дешевый вид утешения; а бедная Фанни ясно поняла, что этим письмом Пен навсегда с нею простился.

— Раздавать стофунтовые банкноты привратничьим дочкам — это, конечно, очень мило, — сказал племяннику старый майор Пенденнжс (теперь, когда Пен стал владельцем Фэрокса и главою семьи, он проявлял к нему подчеркнутую учтивость и внимание), — и поскольку в банке было немного наличных денег и ты выполнял желание покойной матери, это, может быть, и ничего. Но, дорогой мой, прошу тебя, помни, что твой годовой доход не превышает пятисот фунтов, хотя благодаря мне люди считают, что у тебя денег куры не клюют; и заклинаю тебя, голубчик, не трогай капитала" Береги его; остерегайся спекуляций; береги свою землю, боже тебя упаси ее заложить. Тэтем сказал мне, что Чаттерисская ветка железной дороги, возможно — почти наверняка, — пройдет через Клеверинг, и если удастся пустить ее по этому берегу Говорки и через твои поля, они сразу подскочат в цене, и твои пятьсот годовых превратятся в восемьсот, а то и в девятьсот. Так что береги землю, умоляю тебя. И вот еще что, Артур, пора тебе, по-моему, выехать из этой жалкой квартирки в Темпле и подыскать себе приличное жилье. И я бы на твоем месте нанял лакея, и в сезон держал бы в городе лошадь. Все это, конечно, уменьшит твой доход, а я сам только что призывал тебя к бережливости. Но пойми, ты уже занимаешь известное место в обществе, и тебе необходимо поддерживать свой престиж. Что ты намерен делать зимой? Ты ведь не собираешься поселиться здесь, или по-прежнему писать для этой, как бишь ее… для этой своей газеты?

— Мы с Уорингтоном опять поедем ненадолго за границу, сэр, — отвечал Пен. — А там видно будет.

— Ну, а Фэрокс ты, конечно, отдашь внаймы? Рядом хорошая школа, жизнь дешевая — самое подходящее место для какого-нибудь полковника, отслужившего в Ост-Индии, или для семейства, желающего покинуть Лондон. Я поспрошу в клубе, там найдется много охотников пожить в такой усадьбе.

— Я надеюсь, что Лора проживет здесь хотя бы эту зиму, — возразил Артур, — и вообще будет считать Фэрокс своим домом, — на что майор фыркнул и заметил, что для английских леди следовало бы, черт возьми, завести монастыри, и очень жаль, что из-за мисс Белл нарушаются семейные планы, и она здесь умрет от скуки, совсем-то одна!

Фэрокс и правда был бы невеселым пристанищем для бедной Лоры; ей не так уж сладко было и у пастора Портмена, в городке, где слишком многое напоминало об умершей. Но старая леди Рокминстер, которая души не чаяла в своей юной приятельнице Лоре, как только прочла в газетах об ее утрате и узнала, что она в Клеверинге, примчалась туда из Бэймута, где находилась в это время, и заявила, что увозит Лору к себе — на полгода, на год навсегда; и Марта из Фэрокса последовала за своей барышней в качестве ее личной горничной.

Пен и Уорингтон вместе их проводили. Трудно сказать, который из них смотрел на Лору с большей лаской и сочувствием.

— Ваш кузен, моя милочка, дерзок и немного вульгарен, — сказала леди Рокминстер, не любившая скрывать свои мнения, — но сердце у него, кажется, доброе. А все-таки Синяя Борода мне больше нравится. Признайтесь, он touche au coeur? [34]

— Мистер Уорингтон уже давно… обручен, — отвечала Лора, потупившись.

— Глупости, малютка! Ах боже мой, какой прелестный брильянтовый крестик. Что это вы вздумали его надеть с утра?

— Мне его только что подарил Артур… мой брат. Этот крестик принадлежал… — Она не договорила. Коляска проехала по мосту и миновала ворота милого, милого Фэрокса — отныне чужого дома.

Глава LVIII Старые друзья

Случилось так, что в день великого английского праздника, когда весь Лондон выезжает в Эпсом смотреть дерби, там собрались многие из тех лиц, с которыми мы познакомились на протяжений этой повести. В удобной открытой коляске, доставленной сюда парой добрых рысаков, можно было увидеть миссис Бангэй с Патерностер-роу, разодетую, как Соломон во славе своей, а рядом с нею — скромную миссис Шендон, которую супруга почтенного издателя не переставала дарить своей дружбой. Сам Бангэй, подкрепившись сытным завтраком, тут же неподалеку сбивал палками чучело, да с таким азартом, что пот ручьями струился с его лысой головы. Шендон слонялся среди цыганских палаток и лотков с выпивкой; а Финьюкейн, как верный рыцарь, оставался при дамах, к которым время от времени подходили и другие джентльмены, знакомые по издательству.

Среди прочих к ним подошел мистер Арчер и, поклонившись, стал показывать восхищенной миссис Бангэй важных особ, находящихся на ипподроме. Вон там — премьер-министр: милорд только что посоветовал ему ставить на Боракса, но он, Арчер, считает, что у Графинчика больше шансов. Он назвал еще с десяток герцогов и вельмож.

— А вон там, видите? На главной трибуне сидит китайский посланник и мандарины из его свиты. Фу-чу-фо привез мне рекомендательное письмо от генерал-губернатора Индии, моего закадычного друга, и я одно время очень ему протежировал. Приглашал его к обеду, и палочки для риса всегда бывали для него приготовлены. Но он приезжал со своим поваром, и, поверите ли, миссис Бангэй, однажды, когда меня не было дома, а посланник был в саду с миссис Арчер и лакомился крыжовником — китайцы обожают крыжовник, — этот злодей-повар увидел любимого бленгеймского спаниеля моей жены (нам его подарил сам герцог Мальборо, пра-прадед миссис Арчер спас жизнь его предку в битве при Мальплакэ), схватил несчастного песика, перерезал ему горло, содрал шкуру, нафаршировал и подал на второе.

— Господи помилуй! — воскликнула миссис Бангэй.

— Можете вообразить, что пережила моя жена, когда узнала всю правду! Не успели мы отведать этого блюда, как в столовую с воплем ворвалась кухарка и рассказала, что нашла шкуру бедного Фидо во дворике возле кухни. Жена сказала, что никогда, никогда не простит посланнику, и с тех пор он, честное слово, ни разу у нас не обедал. Лорд-мэру, который в тот день тоже удостоил меня своим посещением, блюдо очень понравилось; да и в самом деле, с приправой из зеленого горошка оно немного напоминает утятину.

— Быть того не может! — изумилась супруга издателя.

— Честное слово. А поглядите вон на ту даму в голубом, что сидит рядом с посланником, — это леди Фламинго. Говорят, она выходит за него замуж и уедет с ним в Пекин. Она уже и ноги начала себе бинтовать. Да ничего у нее не выйдет, только покалечит себя. У моей жены самая маленькая нога во всей Англии, она носит обувь на шестилетнего ребенка, но куда ей до китаянки!

— А это чья карета, мистер Арчер, вон та, возле которой стоит мистер Пенденнис? — спросила немного погодя миссис Бангэй. — Они с мистером Уорингтоном тоже к нам подходили. Гордый он какой, этот мистер Пенденнис, да оно и не диво, — он, говорят, вращается в самом высшем обществе. А наследство ему большое досталось, мистер Арчер? Он, вишь, до сих пор еще в черном.

— Тысяча восемьсот годового дохода с земли и двадцать две с половиной тысячи в трехпроцентных бумагах, примерно так, — ответствовал мистер Арчер.

— Господи помилуй! Да вы все на свете знаете, мистер Арчер!

— Как же мне не знать, — когда при мне вскрывали завещание покойной миссис Пенденнис. Дядя Пенденниса, майор, редко обходится без моей помощи; а так как молодой человек склонен к мотовству, мы и решили поместить капитал таким образом, чтобы он не мог пустить его по ветру… Доброго здоровья, милорд!.. Вы знаете, кто это, сударыни? Вы читали его речи — это лорд Рочестер.

— Сам ты лорд! — крикнул с козел Финьюкейн. — Это же Том Стэплз, из "Утреннего вестника".

— Разве? — невозмутимо отозвался Арчер. — Я ведь очень близорук, мне, честное слово, показалось, что это Рочестер. Вон тот джентльмен с двойным лорнетом (снова поклон) — лорд Джон; а с ним такой высокий… вы его не знаете?.. Это сэр Джеймс.

— Ты их знаешь, потому что видишь в палате, — проворчал Финьюкейн.

— Я их знаю, потому что они так любезны, что позволяют мне числить их среди моих близких друзей. А поглядите на герцога Гемпширского — вот уж поистине образцовый английский джентльмен старой школы! Он никогда не пропускает дерби. Не далее как вчера он мне сказал: "Арчер! Я был на дерби шестьдесят пять раз. В первый раз — семи лет, сидел на пегом пони, со мной был мой отец принц Уэльский и полковник Хангер; а пропустил я всего два раза — когда болел корью в Итоне, да еще в год Ватерлоо, когда был во Фландрии с моим другом Веллингтоном.

— А чья же это желтая коляска, где два зонтика, розовый и желтый, и мистер Пенденнис с ними разговаривает, и еще много джентльменов?

— Это леди Клеверинг, владелица Клеверинг-Парка, что граничит с поместьем моего друга Пенденниса. На козлах младший сын, наследник; пострел, каких мало, и не дурак выпить. А молоденькая — это мисс Амори, дочь леди Клеверинг от первого брака. Она неравнодушна к моему другу Пенденнису, но у него, по моим сведениям, сердце занято другой. Вы, верно, слышали про молодого Фокера — знаете, сын известного пивовара, — так он хотел повеситься от любви к мисс Амори, когда она ему отказала, — хорошо, лакей подоспел и вынул его из петли. Сейчас он за границей, с провожатым.

— Просто чудо, как повезло этому молодому человеку! — вздохнула миссис Бангэй. — Три года, что ли, прошло, как он у нас обедал — такой был скромный, тихий, а теперь гляди как занесся! Ведь он на днях был представлен ко двору и представил его не кто-нибудь, а сам маркиз Стайн. Да про какой званый вечер ни прочти, всюду натыкаешься на его фамилию.

— Я много кому отрекомендовал его, когда он только приехал в Лондон, — сказал мистер Арчер. — А остальное довершил его дядюшка, майор Пенденнис… Э, да это Кобден, вот не ожидал! Пойду, побеседую с ним. Честь имею кланяться, миссис Бангэй. Всего наилучшего, миссис Шендон.

За час до того, в разгар событий этого дня, когда лошади стремглав проносились по зеленой траве мимо тысяч и тысяч орущих людей, собравшихся поглазеть на это великолепное зрелище, в другой части поля можно было увидеть старую колымагу, на обветшалой крыше которой надрывала глотки и топала ногами компания каких-то обшарпанных субъектов. То была карета Уилера (владельца "Головы Арлекина"), доставившая на скачки десяток лучших умов с Боу-стрит и обильный завтрак в ящике под козлами. Глядя на бешено скачущих лошадей, каждый из лучших умов успевал выкрикнуть кличку или цвет, на который он возлагал свои надежды. "Корнет!", "Графинчик!", "Синие рукава!", "Желтый картуз, желтый картуз!" и тому подобное наперебой гаркали эти спортсмены в упоительную, напряженную минуту, предшествующую исходу состязаний; и когда взвился трепещущий флаг с номером победителя — знаменитой лошади Антилох, один из джентльменов на крыше кареты из "Головы Арлекина" подскочил так высоко, словно был голубем и собрался улететь с этой новостью в Лондон или в Йорк.

Однако радость подняла его в воздух всего на несколько дюймов, и он тут же снова грохнулся ногами о ветхие доски крыши, так что они затрещали под тяжестью его восторга.

— Ура! Ура! — завопил он. — Антилох выиграл! Уилер, ужин на десять человек! Всех приглашаю, плевать на расходы!

И джентльмены на крыше кареты, все эти обшарпанные щеголи и сомнительные франты, сказали: "Благодарствуйте — поздравляю, полковник — рад буду с вами поужинать", — а друг другу шепнули: "Полковнику причитается полторы тысячи, и советчик у него был надежный".

И каждый из обшарпанных франтов и темных денди стал подозрительно коситься на своего соседа, опасаясь, как бы этот сосед не увел полковника в укромное место и не взял у него денег взаймы. Весь этот день счастливец, игравший на Антилоха, ни на минуту не мог остаться один — так зорко его приятели следили за ним и друг за другом.

Еще в другом конце поля можно было увидеть экипаж, если не более ветхий, то во всяком случае более скромный, чем обшарпанная карета из "Головы Арлекина". То был кеб э 2002, доставивший со стоянки на Стрэнде кавалера и двух дам; все трое угощались салатом из омаров и элем, и одна из дам, сидя на козлах кеба спиной к своей мамаше и спутнику, была такая свеженькая и красивая, что многие молодые франты, которые прогуливались возле ипподрома, развлекаясь — кто благородной игрою в палки и чучела, а кто беседой с нарядными дамами в нарядных колясках на холме, отрывались от своих увлекательных занятий и шли взглянуть на эту розовенькую, улыбающуюся девушку. Румянец молодости и веселого оживления расцветал на ее щечках, играл на прелестном лице, как перламутровые облачка на ясном небе, осенявшем ее; у старшей дамы щеки тоже были румяны, но то был прочный пятнистый румянец, только густевший по мере того, как в него подливали эля и грога, так что лицо ее уже уподобилось цветом панцырю поглощаемых ею омаров.

Джентльмен, сопровождавший этих двух леди, усиленно за ними ухаживал, как здесь, так и раньше, по пути из Лондона. С начала и до конца этой упоительной поездки шутки его не смолкали ни на минуту. Он одинаково бесстрашно задирал самые грозные кареты, в которых ехали высоченные суровые гвардейцы, и тележку, запряженную ослом, в которой мусорщик Боб вез на скачки свою Молли. Стрелы его остроумия летели в бесчисленные дома, окаймлявшие дорогу; в хихикающих пансионерок, парами выведенных на прогулку; в стайки шумных мальчишек, издающих воинственные клики за оградой классических и коммерческих школ; в окна, откуда выглядывали улыбающиеся горничные, няньки с детьми на руках или чопорные старые девы. Красавица в соломенной шляпке с розовыми лентами и ее мамаша, охотница до омаров — обе решили, что когда этот мистер Сэм в ударе, ему цены нет. Он завалил весь кеб трофеями, выигранными у прогоревших владельцев чучел и палок, подушечками для булавок, деревянными яблоками, табакерками, прыгунчиками и солдатиками. Он подозвал цыганку со смуглым младенцем погадать обеим дамам, и единственное за этот день облачко ненадолго омрачило их веселье, когда гадалка посетовала младшей, зачем она не остереглась блондина, который ей изменяет, и сообщила, что она перенесла тяжелую болезнь и что брюнет будет ей верен до гроба.

Девушку эти новости явно смутили; ее мать и молодой человек переглянулись удивленно и понимающе. А цыганка в этот день произнесла, вероятно, те же слова у сотни самых различных экипажей.

Пробираясь в одиночестве через скопление экипажей и людей и по привычке внимательно наблюдая эту пеструю смесь характеров и состояний, один наш молодой приятель неожиданно набрел на кеб 2002 и расположившуюся на нем группу. В ту минуту, как он увидел девушку на козлах, она вздрогнула и побледнела; ее мать сделалась еще краснее, чем была; а мистер Сэм, перед тем веселый и торжествующий, тотчас принял свирепый и подозрительный вид и перевел грозный взгляд с Фанни Болтон (которую читатель, без сомнения, уже узнал) на приближающегося к ней Артура Пенденниса.

Артур тоже помрачнел, увидев Сэмюела Хакстера в обществе своих старых знакомых; но его подозрения были вызваны тревогой о нравственности — чувством весьма похвальным: такие подозрения возникают у миссис Линкс, когда она видит, что мистер Браун беседует с миссис Джонс или что миссис Лемб в третий раз появляется в модной ложе в Опере. Может быть, в беседе между мистером Брауном и миссис Джонс нет ничего дурного; может быть, миссис Лемб попала в эту ложу честным путем (хотя ложа ей явно не по средствам); но такой моралистке как миссис Линкс простительно встревожиться — на всякий случай. Так и суровость Артура вполне можно понять и оправдать.

Сердечко Фанни затрепыхалось, кулаки Хакстера, засунутые в карманы короткого сюртучка, невольно сжались, как бы вооружаясь в засаде; а миссис Болтон залопотала что было сил, проявив поразительную словоохотливость: ах батюшки, до чего же она рада видеть мистера Пенденниса, и как он хорошо выглядит. Мы только что его вспоминали, верно, Фанни? А уж эти знаменитые эпсомские скачки — говорят, говорят о них, а ничего особенного нет. Как поживает майор Пенденнис? Мистер Уорингтон, что всегда был так любезен, передал Фанни щедрый подарок от мистера Пенденниса; она по гроб жизни будет ему благодарна. А мистер Уорингтон-то какой высокий — чуть не расшиб себе голову о притолоку, когда входили в сторожку — помнишь, Фанни, как мистер Уорингтон тогда ушибся?

Так тараторила миссис Болтон, а в это время сколько мыслей пронеслось в голове у Фанни? Какие ей вспомнились счастливые минуты и горькие слезы, грызущая тоска и слабые попытки утешиться? Какая боль пронзила бедняжку при мысли о том, как сильно она любила его, а теперь разлюбила? Вот он, тот, из-за кого она год назад хотела умереть, вот он стоит, надменный, строгий, с черным крепом на белой шляпе и агатовыми пуговками на манишке, с гвоздикой в петлице, которую ему наверняка подарила другая, с малюсенькой тросточкой, в сиреневых перчатках с черной строчкой. А мистер Хакстер ходит без перчаток и в грубых башмаках, и табаком от него очень пахнет, и, что греха таить, мыться ему не мешало бы почаще! Все эти мысли и еще множество других теснились в голове у Фанни, пока ее мамаша произносила свою речь, а сама она украдкой разглядывала Пенденниса, — успела разглядеть его с головы до ног — заметила полоску от шляпы на белом лбу, когда он приподнял шляпу (его чудесные волосы опять отросли!), и брелоки на часах, и кольцо под перчаткой, и узкие, блестящие башмаки, так непохожие на сапожищи Сэма!.. Чуть пожав трепещущей ручкой сиреневую перчатку, протянувшуюся к ней, и дождавшись, пока мать наконец умолкнет, Фанни только и нашлась, что сказать:

— Это мистер Сэмюел Хакстер, вы с ним, кажется, знакомы, сэр… мистер Сэмюел, ведь вы говорили, что знакомы с мистером Пенденнисом… и… не желаете ли закусить?

Эта коротенькая речь, как ни была она бессвязна и бесцветна, сняла с души Пенденниса тяжкий груз подозрений, а может быть, и раскаяния. Чело принца Фэрокского разгладилось, улыбка осветила его лицо и зажгла в глазах лукавый огонек.

— У меня что-то пересохло в горле, — сказал он. — Я с удовольствием выпью за ваше здоровье, Фанни. А мистер Хакстер, я надеюсь, простит меня — я обошелся с ним очень грубо во время нашей последней встречи, но я тогда был так болен и удручен — просто сам не знал, что говорю.

И правая сиреневая перчатка потянулась к Хакстеру для дружеского пожатия.

Грязный кулак в кармане медика поневоле разжался и вышел из засады безоружным. Протягивая руку Пену, бедняга и сам почувствовал, до чего она горячая и черная — на перчатке Пена остались черные следы… он их увидел… и как же ему захотелось снова стиснуть кулак и дать как следует по этой благодушной физиономии — доказать тут же на месте, на глазах у Фанни и у всей Англии, кто из них настоящий мужчина — он, Сэм Хакстер от св. Варфоломея, или этот франт с его дурацкой ухмылкой.

Пен с невозмутимым благодушием взял стакан, — "все равно чего, того же, что будут пить дамы", — налил себе теплого пенистого пива, расхвалил его до небес и выпил за всю компанию.

Пока он пил и занимал дам приятной беседой, мимо него прошла, опираясь на руку дородного мужчины с усами военного, молодая леди в светло-сером переливчатом платье, с белым зонтиком на розовой подкладке и в изящнейших серых башмачках.

Молодая леди сжала кулачок и искоса бросила на Пена недобрый взгляд. Усатый весело расхохотался. Проходя, он поклонился дамам с кеба 2002. Видели бы вы, каким взглядом проводила Фанни Болтон переливчатую леди! Но стоило Хакстеру заметить, куда она смотрит, как ее глаза оторвались от переливчатой феи и, сделав поворот, ласково и простодушно заглянули в лицо Сэму Хакстеру.

— Какая красавица! — сказала Фанни. — И платье какое прелестное. А ручки какие маленькие, вы заметили, мистер Сэм?

— Капитана Стронга я знаю, — сказала миссис Болтон. — А вот что это с ним за барышня?

— Это наша соседка по имению, — отвечал Артур. — Мисс Амори, дочь леди Клеверинг. Сэра Фрэнсиса вы часто видели в Подворье Шепхерда, миссис Болтон.

Пока он говорил, Фанни успела сочинить роман в трех томах — любовь — измена — пышная свадьба в церкви св. Георгия на Гановер-сквер — брошенная девушка… и героем этого романа был не Сэм Хакстер, не бедный Сэм, который тем временем достал из кармана чрезвычайно пахучую сигару и курил ее под самым носом Фанни.

После появления этого чертова Пенденниса солнце померкло для Сэма Хакстера, небо затянулось тучами, чучела и палки утратили свою прелесть, пиво показалось горячим и мерзким на вкус, — весь мир изменился. В кебе у него был припрятан на обратный путь жестяной пистолет и фунтик гороху. Но он не извлек его на свет божий и даже не вспомнил о нем до тех пор, пока другой какой-то шутник, возвращаясь со скачек, не обстрелял горохом его задумчивое лицо; тут, сперва выругавшись от неожиданности, он разразился злобным, язвительным смехом.

А Фанни всю дорогу домой была очаровательна. Она ворковала, ластилась, улыбалась. Она то и дело начинала смеяться; все ее восхищало; а попрыгунчики какие чудесные — вот спасибо-то Сэму.

Когда же они приехали домой и мистер Хакстер, по-прежнему мрачный, как туча, стал холодно с ней прощаться, — она залилась слезами и сказала, что он злой, противный человек.

Тут и у молодого медика вырвались наружу столь же бурные чувства, и, схватив девушку в объятия, он стал клясться, что она — ангел, а он — ревнивая скотина, что он недостоин ее и не имеет права ненавидеть Пенденниса; и он просит, умоляет ее сказать еще раз, что она…

Что она… а дальше? Но конец вопроса и ответ Фанни произнесли губы, так близко придвинувшиеся друг к другу, что никто не разобрал бы ни слова. Зато миссис Болтон сказала вполне внятно:

— Ну, ну, мистер Хакстер, много себе позволяете. И не стыдно вам было дуться? Пожалели бы Фанни, право!

Расставшись с кебом 2002, Артур пошел засвидетельствовать свое почтение коляске, к которой тем временем вернулась под материнское крыло переливчатая дева, автор Mes larmes. Неутомимый майор Пенденнис, повсюду сопровождавший леди Клеверинг, сидел на заднем сиденье коляски; а на козлах устроился наследник под надзором капитана Стронга.

Пока коляска стояла на холме, около нее не переставали толпиться светские денди и мужчины особого рода — щеголеватые офицеры, молодые повесы-чиновники из тех, кого можно назвать скорее мужскими, чем дамскими угодниками, — подходившие перекинуться словом с леди Клеверинг и "побалагурить" (так выражались эти изысканные молодые люди) с мисс Амори. Они предлагали ей пари на лошадей, пересыпали свою речь фривольными намеками; показывали ей, кто да кто явился на скачки, и эти "кто" не все оказывались подходящими знакомыми для молодой девицы.

Пену пришлось протолкаться сквозь целую толпу этих любезников, прежде чем он добрался до мисс Амори, которая, завидев его, стала делать ему грациозные знаки, подзывая к себе.

— Je l'ai vue, — сказала она. — Elle a de bien beaux yeux. Vous etes un monstre! [35]

— Почему чудовище? — смеясь возразил Пен. — Honni soit qui mal y pense [36]. Моя юная приятельница находится под надежной защитой: с одного боку — мамаша, с другого — жених. Вдвоем они сумеют уберечь девушку от опасности. в

— Неизвестно, что может случиться, — продолжала мисс Бланш по-французски, — когда девушка чего-нибудь захочет и когда ее преследует такое чудовище, как вы… Представьте себе, майор, я видела, как ваш племянник стоял возле какого-то кеба и разговаривал с двумя дамами и мужчиной — и какой это был мужчина! — он ел омаров и смеялся, смеялся…

— Я что-то не заметил, чтобы он смеялся, — сказал Пен. — А что до омаров, так он, по-моему, и меня готов был проглотить вслед за омарами. Он пожал мне руку, да так, что у меня теперь все перчатки в синяках. Это один медик, из Клеверинга. Помните, там на Главной улице есть золоченая ступка с пестиком?

— Если вы заболеете и, обратитесь к нему за советом, он вас уморит, — не унималась мисс Амори. — И поделом вам, чудовище вы этакое.

Это назойливое повторение слова "чудовище" раздосадовало Пена. "Слишком легко она говорит о таких вещах, — подумал он. — Будь я и вправду чудовищем, как она это понимает, она приняла бы меня точно так же. Неподходящие это слова и мысли для английской леди. Лора, слава богу, никогда бы не сказала такого". И при этой мысли лицо его потемнело.

— О чем вы задумались? — спросила Бланш. — Теперь вы решили bouder? [37] Майор, побраните вашего mechant [38] племянника. Он не хочет меня развлекать. Он такой же bete [39], как капитан Кракенбери.

— Что это вы про меня сказали, мисс Амори? — спросил, ухмыляясь, гвардеец. — Если что-нибудь лестное, скажите по-английски, французского я не понимаю, когда говорят так быстро.

— Нет, Крак, ничего лестного, — сказал его приятель капитан Клинкер. — Пойдем отсюда, не будем мешать. Говорят, Пенденнис за ней ухаживает.

— Он, я слышал, очень умный, — вздохнул Кракенбери. — Леди Вайолет Либас говорит, что он черт знает до чего умен. Написал какую-то книгу, либо поэму, либо не знаю что, и пишет всякие умные вещи в этих… как их… в газетах. Черт побери, хотелось бы мне быть умным человеком!

— Поздно спохватился, дорогой, — утешил его приятель. — Я вот книги не умею писать, зато в дерби кое-что смыслю. Клеверинг-то как обмишулился! А бегум! Славная женщина эта бегум, во сто раз лучше своей дочки. Как она радовалась, когда выиграла в лотерею!

— А Клеверингу есть чем заплатить? — спросил капитан Кракенбери.

— Надеюсь, — отвечал Клинкер, и они затерялись в толпе.

До начала разъезда еще много джентльменов подходило поболтать у коляски леди Клеверинг. Эта достойная дама пребывала в наилучшем расположении, болтала и смеялась громко, как всегда, и радушно угощала всех своих знакомых, пока ее многочисленные корзины и бутылки не опустели, а слуги и форейторы не достигли того приподнятого состояния духа, какого слуги и форейторы обычно достигают в день дерби.

Майор заметил, что кое-кто из подходивших к коляске бросал на ее владелицу странные, многозначительные взгляды. "Легко же она это принимает!" — шепнул один другому. "У бегум денег непочатый край", — отвечал тот. "Что это она легко принимает? — подумал старый Пенденнис. — Разве кто-нибудь проигрался? Леди Клеверинг говорила, что сэр Фрэнсис нынче утром ее порадовал — обещал не играть".

Мистер Уэлбор, сосед Клеверингов по имению, прошел было мимо коляски, но бегум окликнула его и поддразнила, что он не хочет ее узнавать. И чего он не подошел к ним за весь день? Зачем не приходил завтракать? Миледи поделилась с ним своей радостью — рассказала ему, как рассказывала всем, что выиграла пять фунтов в лотерею. При этих ее словах на лице мистера Уэлбора изобразилось такое хитрое и вместе с тем печальное выражение, что майора Пенденниса кольнуло страшное предчувствие. Он сказал, что пойдет справиться насчет лошадей — на этих мерзавцев-форейторов надежда плохая. Когда он вернулся к коляске, от его улыбки не оставалось и следа, и вид у него был озабоченный. "Что это с вами?" — осведомилась добрая бегум. Майор сослался на головную боль — пересидел на солнце. Коляска свернула прочь от ипподрома и покатила к Лондону — один из самых блестящих экипажей в этой бесконечной живописной процессии. Пьяные кучера гнали во весь дух, под восхищенные возгласы пешеходов, насмешливые выкрики из тележек, запряженных ослами, и громкую ругань с козел почтовых карет, за которые лихие форейторы нет-нет да задевали колесами. Бегум сидела, благодушно развалясь на своих роскошных подушках; прелестная Сильфида улыбалась томной улыбкой. Каждый скромный горожанин, ради праздника втиснувший свое семейство в двуколку, каждый дешевый франт, возвращавшийся домой верхом на усталой лошаденке, любовался этим блестящим выездом и, верно, вздыхал о счастливой доле богачей. Стронг по-прежнему сидел на козлах, властно покрикивая на форейторов и на прохожих. Юного Фрэнка спустили с козел в коляску, и он мирно посапывал под боком у майора, разгоняя сном последствия непрерывного завтрака с шампанским.

А майор тем временем обдумывал новость, которая так его смутила. "Если сэр Фрэнсис Клеверинг не образумится, — размышлял он, — этот маленький пьянчужка будет банкротом, так же, как его отец и дед. Таких утечек состояние бегум не выдержит; их не выдержит никакое состояние; она уже раз десять платила его долги. Еще несколько лет на скачках, еще несколько таких проигрышей — и она разорится.

— Как вы думаете, мама, не устроить ли нам скачки в Клеверинге? — спросила мисс Амори. — Право же, нужно возобновить их. В прежнее время, в доброе старое время, там бывали скачки. Это ведь национальная забава. А потом можно бы устроить бал, и танцы для арендаторов, и деревенские игры в парке… О, это будет очаровательно!

— И то дело, — сказала леди Клеверинг. — Правда, майор?

— Скачки — очень дорогая забава, миледи, — отвечал майор Пенденнис с таким трагическим видом, что бегум, подтрунивая над ним, спросила, уж не проиграл ли он нынче?

И тут наследник, проспав часа полтора, стал обнаруживать признаки жизни — потягиваясь, заехал рукой майору в лицо и больно ударил ногой сестру, сидевшую напротив него. Пробудившись окончательно, этот милый юноша завязал непринужденную беседу.

— Ma, — сказал он, — а я сегодня взял да и сделал что хотел.

— Что ты взял да и сделал, Фрэнки? — спросила мать.

— Сколько будет семнадцать полкрон? Два фунта и полкроны, так? В нашей лотерее я вытянул Боракса, а потом выменял у младшего Леггата Антилоха и Модиета на два пирога и бутылку лимонаду.

— Ах ты гадкий мальчишка! С таких лет играть, да как ты смеешь? — вскричала мисс Амори.

— Уж тебя-то я не спрошусь, так что можешь помолчать, — осадил ее брат. — Слушай, ма…

— Ну что, Фрэнки?

— Когда я буду уезжать в школу, ты мне все равно дашь… — Он вдруг рассмеялся. — Слушай, ма, рассказать тебе что-то?

Бегум выразила желание послушать, и сынок продолжал:

— Когда мы со Стронгом были у главной трибуны, уже после заезда, я разговаривал с младшим Леггатом, он там был со своим отцом, и вижу — стоит папа, злющий, как зверь. А младший Леггат сказал, что слышал, как его отец кому-то говорил, что папа ставил на фаворита и проиграл семь тысяч фунтов. Я, когда мне исполнится двадцать один год, никогда не буду ставить на фаворита, никогда, вот увидишь… да оставьте меня в покое, Стронг!

— Капитан Стронг! Капитан Стронг! Это правда? — вскричала несчастная бегум. — Сэр Фрэнсис опять играл? Он же мне обещал, что не будет. Дал честное слово!

Стронг со своего места на козлах услышал последние слова юного Клеверинга и тщетно пытался заткнуть ему рот.

— К несчастью, это правда, сударыня, — отвечал он, перегнувшись с козел. — Я, как и вы, скорблю об этой потере. Он и мне дал слово, но игра для него, — слишком большой соблазн, он просто не может удержаться!

Леди Клеверинг ударилась в слезы. Она кляла свою горькую участь, называла себя несчастнейшей из женщин, заявила, что разъедется с мужем и не будет больше платить долги этого неблагодарного создания. Захлебываясь слезами, она рассказала десяток историй — увы, правдивых — о том, как супруг обманывал ее и как она снова и снова его прощала. И пока она пребывала в столь жалком состоянии, пока подающий надежды юноша думал о двух выигранных гинеях, а майор сумрачно соображал, не лучше ли отказаться от неких планов, которые он в последнее время вынашивал, — роскошная коляска подкатила наконец к дому бегум на Гровнер-Плейс, где зеваки и мальчишки, собравшиеся поглазеть на завершение знаменательного дня, встретили ее приветственными кликами и липший раз позавидовали счастливцам, которые в ней приехали.

— И ради сына этого человека я должна остаться нищей! — дрожа от ярости, сказала Бланш, поднимаясь с майором по лестнице. — Обманщик, лжец, шулер, грабит женщин!

— Успокойтесь, дорогая мисс Бланш, — сказал старый дипломат. — Успокойтесь, прошу вас. С вами поступают жестоко, в высшей степени несправедливо. Но помните, во мне вы всегда найдете друга. Доверьтесь старику, который все сделает, чтобы вам услужить.

И когда молодая леди и наследник процветающего дома Клеверингов ушли спать, остальные трое участников поездки в Эпсом еще долго сидели и совещались.

Глава LIХ Необходимые разъяснения

Как, вероятно, понял читатель, с печального события, описанного нами, прошло около года. Черный сюртук Артур скоро сменит на синий. Наружность нашего героя претерпела некоторые приятные изменения. Парик его отставлен, и волосы, правда, слегка поредевшие, снова открыты для обозрения. Недавно он удостоился великой чести — появился при дворе в мундире корнета Клеверингского взвода территориальной кавалерии***шира и был представлен монархине маркизом Стайном.

Этого шага настойчиво и громогласно добивался Артуров дядюшка. Майор и слышать не хотел о том, чтобы переждать год до этой церемонии посвящения в дворянство. Он считал также, что его племянник должен состоять членом более изысканного клуба, чем "Полиантус", и рассказывал во всех гостиных, что к великому его разочарованию молодой человек оказался не так богат, как он надеялся, и доход его не превышает полутора тысяч.

В такой именно сумме состояние Пенденниса исчисляют в лондонском обществе, где издатели уважают его больше, чем прежде, и даже маменьки стали к нему куда как любезны. Ведь если для хорошеньких дочек он не слишком интересный жених, то для дурнушек — ничего, подойдет; если блестящая, обворожительная Майра непременно подцепит графа, то бедняжке Беатрисе, у которой одно плечо выше другого, все равно достанется какой-нибудь мужлан, так чем мистер Пенденнис хуже другого? В первую же зиму после того, как он вступил во владение материнским имуществом, миссис Хоксби, встретив его в каком-то загородном доме, велела своей Беатрисе поучиться у мистера Пенденниса играть на бильярде и ни с кем, кроме него, не желала ездить кататься — потому что он любит литературу и ее Беатриса тоже любит литературу, — а потом заявляла повсюду, что молодой человек, подстрекаемый своим противным старым дядюшкой, бесчестно насмеялся над чувствами Беатрисы. Дело в том, что майор, хорошо зная нрав миссис Хоксби и ее готовность вцепиться в любого зазевавшегося молодого человека, прикатил в этот самый загородный дом и увез Артура, чем вырвал племянника из ее когтей, однако не спас от ее языка. Старшему Пенденнису очень хотелось, чтобы на святках Артур пожил в Клеверинге, куда вернулось семейство сэра Фрэнсиса; но на это у Пена не хватило духу. Клеверинг был слишком близко от бедного старого Фэрокса; а Фэрокс — слишком полон грустных воспоминаний.

Клеверингов мы тоже потеряли из виду и встретили вновь только на скачках; поэтому и о них должно сказать несколько слов. За истекший год свет не проявил благосклонности ни к одному из членов этого семейства. Добродушнейшая леди Клеверинг, эта великая любительница поесть и мастерица по части грамматических ошибок, едва не лишилась аппетита и добродушия от непрерывных семейных неполадок и ссор, при которых изделия лучшего французского повара становятся несъедобными, самая мягкая подушка не располагает ко сну. "Честное слово, Стронг, я бы лучше съела на десерт репу, чем этот ананас или мускатный виноград из Клеверинга, — жаловалась бедная леди Клеверинг, оглядывая свой обеденный стол, — если б на закуску мне дали хоть немножко покоя. Насколько же легче мне жилось, когда я была вдовой, до того как мне достались все эти капиталы!"

Клеверинги, и правда, с самого начала не сумели себя поставить; при веем своем гостеприимстве они не добились ни признания, ни положения в свете, ни благодарности или дружбы тех, кого у себя принимали. Успех первого лондонского сезона был сомнительный; дальнейшие неудачи — бесспорны. "Сэр Фрэнсис Клеверинг кого угодно выведет из себя, — говорили люди, — его тупость, его низменные вкусы невыносимы. Да и все семейство какое-то подозрительное, а в чем дело — не поймешь. Кто такая эта бегум с ее деньгами и безграмотной речью, откуда она взялась? И что воображает о себе эта дочка с ее французскими ужимками и нескромным жеманством, — хорошо воспитанным английским девушкам лучше держаться от нее подальше. А какими странными людьми они себя окружают! Сэр Фрэнсис Клеверинг — игрок, водит дружбу с шулерами и проходимцами. Хэли Клинкер служил с ним в одном полку и рассказывает, что он не только в карты передергивал, но и показал себя трусом. О чем только думала леди Рокминстер, когда решила оказывать им покровительство?" А леди Рокминстер, нужно заметить, после первого сезона отступилась от леди Клеверинг. Знатные дамы не желали возить своих дочерей на ее вечера; молодые люди, бывавшие на этих вечерах, держались до неприличия вольно и развязно; и бедная леди Клеверинг сама признавалась, что вынуждена приглашать "всякий сброд", потому что порядочные люди к ней не ездят.

Не то чтобы эта милая женщина питала к "сброду" неприязнь, или считала себя в чем-то выше и лучше своих ближних; просто она слепо слушалась указаний, которые давали ей вначале ее опекунши по светским делам, и готова была знаться с теми, с кем знались они, и приглашать тех, кого они приглашали. В сущности, "сброд" казался ей куда забавнее, чем так называемое "общество", но, как мы уже когда-то говорили, покинуть любовницу легко, а быть покинутым, напротив, очень тяжко; так же и от общества можно отказаться безболезненно и даже с облегчением, но очень унизительно и обидно бывает, когда общество отказывается от вас.

Казалось бы, от одного из упоминавшихся нами светских молодых людей можно было ожидать, что он-то останется верным среди толпы изменников, — речь, разумеется, идет о Гарри Фокере. Но ему не хватило осмотрительности, и несчастная страсть, в которой он признался Пену, стала предметом пересудов и насмешен, достигла ушей его слабовольной и любящей матушки, а затем дошла и до сведения лысого и неумолимого Фокера-старшего.

Когда мистер Фокер узнал эту неприятную новость, между ним и его сыном состоялось бурное и тягостное объяснение, закончившееся тем, что бедняга был на год изгнан из Англии с предупреждением, что по истечении этого срока он либо вернется и женится на своей кузине, либо пусть живет как хочет на триста фунтов в год, и тогда не видать ему больше ни родителя, ни пивоварни. Мистер Генри Фокер покинул родину, унося с собой сердечную муку, которую пропускают даже самые строгие таможни и которая, как известно, всюду сопровождает изгнанника; и сквозь этот креп даже парижские бульвары показались ему мрачными, а небо Италии — черным.

Для сэра Фрэнсиса Клеверинга этот год сложился в высшей степени неудачно. События, описанные в предыдущей главе, завершили длинную цепь несчастий. То был год от Рождества Христова, когда, как, вероятно, помнят причастные к спорту читатели, лошадь лорда Харроухилла (сей молодой вельможа чтил Гомера и лошади своей дал кличку из "Илиады"), — когда Антилох выиграл дерби к отчаянию осведомленных людей, которые и кличку-то победителя не могли выговорить, а сами ставили на Боракса, пришедшего одним из последних. Сэр Фрэнсис Клеверинг, будучи на короткой ноге с самыми темными "жуками" и, как водится, получив "верные сведения", держал пари против победителя, а на фаворита поставил крупную сумму, и все эти операции, как правильно сообщил бедной леди Клеверинг его сын, привели к проигрышу в семь тысяч фунтов.

Да, тяжкий это был удар для женщины, которая уже много раз платила долги своего мужа и столько же раз выслушивала его клятвенные заверения исправиться; которая рассчитывалась с его заимодавцами и барышниками; обставила его загородный дом и лондонский особняк; и которой теперь предстояло выложить эту огромную сумму в уплату за мотовство своего подлеца-супруга.

Мы уже рассказывали о том, что старший Пенденнис сделался советчиком Клеверингов и, в качестве близкого друга дома, не раз обошел все его комнаты и даже заглядывал в тот темный чулан, где, как утверждают, у всех хранится под замком семейная тайна. Если майор не знал денежных дел баронета, то лишь потому, что Клеверинг и сам их не знал и скрывал от себя и других за таким необъятным нагромождением лжи, что ни ему самому, ни какому-либо советчику или доверенному лицу нечего было и мечтать докопаться до истины. Но о делах леди Клеверинг майор был осведомлен много лучше; а после злосчастного проигрыша на дерби он решил составить себе полное представление о всех источниках ее доходов и теперь в точности знал, какими крупными суммами вдова Амори неоднократно жертвовала ради своего второго супруга.

Он не скрывал своего мнения (чем сильно повысил себя в глазах мисс Бланш), что дочь леди Клеверинг обездолена в угоду ее сыну от второго брака, и довольно прозрачно намекал леди Клеверинг, что ей следовало бы обеспечить мисс Бланш получше. Как было сказано, он уже дал вдове понять, что ему известны все обстоятельства ее несчастливой молодости, поскольку он был в Индии, когда… когда произошли неприятные события, после которых ей пришлось расстаться с первым мужем. Он выразил готовность показать ей калькуттскую газету с отчетом о суде над Амори, и заслужил благодарность бегум, напомнив ей, что хотя с самого начала знал о постигшем ее несчастье, он никому ни словом не проговорился и всегда был другом ее семьи.

— Возможно, дорогая леди Клеверинг, что мною руководили корыстные побуждения, — сказал он. — Всеми нами руководят корыстные побуждения, а я, не скрою, мечтал устроить брак между вашей дочерью и моим племянником.

Леди Клеверинг, возможно, удивило, что майору вздумалось породниться с ее семейством, однако же она ответила, что готова хоть сейчас дать согласие.

Но тут майор заговорил более откровенно.

— Дорогая моя, у моего мальчика всего пятьсот фунтов годового дохода, и десять тысяч, взятые за женой, мало ему помогут. Мы, не взыщите, можем найти и получше; он малый не глупый и осторожный; он теперь остепенился, способности у него — лучше некуда, и честолюбие есть, так что брак для него — это прежде всего средство улучшить свое положение в обществе. Если бы вы и сэр Фрэнсис захотели — а сэр Фрэнсис, поверьте, ни в чем вам не откажет, — вы могли бы помочь Артуру выдвинуться и показать, на что он способен. Зачем Клеверингу это место в парламенте? Ведь он и на заседаниях-то почти не показывается. А мой мальчик — так мне говорили люди, знавшие его в Оксбридже, — прославился там как оратор, ей-богу! Стоит только вдеть ему ногу в стремя и подсадить его, и он, я в том не сомневаюсь, отличится в любом бою. Я его проверял и, думается, хорошо его знаю. Продвигаться вперед не спеша, достигнуть цели только на склоне дней, как то сплошь и рядом бывает с юристами, — для этого он слишком ленив, беспечен, неустойчив. Но дайте ему первый толчок и возможность выбрать себе друзей — и, верьте моему слову, он составит себе имя, которым будут гордиться его сыновья. Для человека его склада я не вижу иной возможности parvenir [40], кроме разумной женитьбы — не на бесприданнице, с которой он вею жизнь будет прозябать на полторы тысячи в год, а на девушке, которой он может быть полезен, как она будет полезна ему, которой он может дать имя и видное положение в обмен за те преимущества, что она даст ему. И вам интереснее иметь зятя с весом, чем без конца держать мужа в парламенте, где от него никакого проку ни ему самому, ни другим. Теперь вам понятно, почему я принимаю в вас такое участие и предлагаю вам сделку, выгодную, как мне кажется, для обеих сторон.

— Вы же знаете, я и сейчас смотрю на Артура почти как на члена семьи, — сказала добрая бегум. — Он бывает у нас запросто. А я чем больше думаю о его покойной матери, тем больше понимаю, какая это была редкостная женщина, а уж ко мне-то никто не был добрее. Я даже заплакала, как узнала, что она скончалась, и траур бы надела, да только мне черное не к лицу. Мать-то, я знаю, мечтала женить его на Лоре. Ее вот и старая леди Рокминстер как родную любит, да оно и понятно — она хорошая девушка, лучше моей дочки. Я их обеих знаю. От моей Бетси… фу ты, Бланш… я мало вижу радости. Лучше Пену жениться на Лоре.

— Жениться от пятиста фунтов в год? Да вы с ума сошли, милейшая, — возразил майор Пенденнис. — Вы обдумайте то, что я вам сказал. Насчет своего злосчастного супруга ничего не предпринимайте, не посоветовавшись со мною; и помните, что старый Пенденнис всегда вам друг.

Незадолго до того у майора состоялся примерно такой же разговор с мисс Амори. Он разъяснял ей все преимущества задуманного им союза, высказал свое твердое убеждение, что лучшая, можно сказать, единственная прочная основа для брака — это взаимная выгода.

— Вы только посмотрите на все эти браки по любви, милая мисс Амори! Те, кто женился по любви, потом больше всего ссорятся, это уж известно; и если девушка сбежала с Джеком в Гретна-Грин, можно не сомневаться, что через некоторое время она сбежит с Томом в Швейцарию. Для вступающих в брак самое главное — договориться о взаимной поддержке. Она имеет средства, он их обращает на пользу. Жена моего мальчика подводит лошадь, а Пен скачет вперед и выигрывает приз. Вот это я называю разумным браком. Таким супругам есть о чем поговорить при встрече. А если единственный предмет разговора — это чувства, то будь вашим собеседником хоть сам Амур, — будь Бланш и Пен Амуром и Психеей, — они заскучают после первых же нескольких вечеров.

Что до мисс Амори, то она, за неимением лучшего, была согласна и на Пена. И разве девиц, подобных ей, так уж мало? И многие ли браки по любви оказывались счастливыми и прочными? Много ли фирм, учрежденных на чувствах, не кончают банкротством? Часто ли героическая страсть не вырождается в жалкое равнодушие, не терпит позорного поражения?

Такого рода философские взгляды майор упорно старался внушить и Пену, а Пен по складу своего ума умел видеть обе стороны вопроса и, отдавая должное чувствам, совершенно непостижимым для нашего милого майора, в то же время принимал в расчет и практическую жизнь и умел — или думал, что умеет, — к ней приспосабливаться. Так случилось, что в первую весну после смерти матери он находился под сильным влиянием дядюшкиных советов, стал своим человеком в доме леди Клеверинг и, еще не сделав предложения мисс Амори, в какой-то мере получил ее согласие: не будучи обрученным, считался почти женихом. Молодые люди держались между собой скорее по-приятельски, нежели как влюбленные, встречались и расставались одинаково беспечально. "Неужели я тот же человек, — думал Пенденнис, — который восемь лет назад испытал большую страсть, а в прошлом году сходил с ума по Бризеиде!"

Да, это был тот же Пенденнис, но Время принесло ему, как и всем нам, свои обычные дары, утешения, поправки. В сущности, мы меняемся очень мало. Когда мы говорим, что какой-нибудь человек уже не тот, каким мы его помним в молодости, и отмечаем в наших друзьях перемены (разумеется, к худшему), мы, возможно, забываем о том, что новые обстоятельства только выявляют ранее скрытые недостатки или достоинства, а не создают их. Сегодняшняя себялюбивая леность и равнодушие — следствие вчерашней себялюбивой страстности; высокомерие и усталость, восклицающие vanitas vanitatum [41], - всего лишь угасание больного аппетита, пресыщенного удовольствиями; наглость удачливого parvenu [42] — естественный венец отчаянной борьбы за существование. Наши внутренние перемены, подобно седине и морщинам, лишь отражают предначертанный рост и распад всего, что смертно: белоснежные пряди были когда-то черными кудрями; вялая тучность несколько лет назад была пышущим, румяным здоровьем; спокойная усталость, беззлобная, безропотная, во всем изверившаяся, была честолюбием, неуемным и пылким, и лишь после многих битв и поражений обернулась покоем и покорностью судьбе. Счастлив тот, кто способен великодушно принимать ее удары и протянуть победительнице свой сломанный меч мужественно и смиренно! Друг читатель! Не объемлет ли тебя ужас, когда, взяв книгу, чтобы развлечься, ты откладываешь ее, чтобы подумать, — не объемлет ли тебя ужас при мысли, что ты, который уже пережил свой успех или падение, уже занял высокое место над толпой или безнадежно затерялся в толпе, — который прошел через горнило тебе одному ведомых неудач, успехов, преступлений, раскаяния — сколько раз любил и разлюбил, плакал и снова смеялся, — что ты — тот же, кого ты помнишь ребенком, еще не пустившимся в плавание по жизни? Рейс был счастливым, корабль входит в порт, палят пушки и народ ликует — а удачливый капитан раскланивается, стоя у борта, но под звездой на его груди притаилась забота, о которой никто не знает; а не то — ты потерпел крушение и, привязав себя к обломку мачты, ждешь гибели в открытом море. И, скорее всего, погибающий и торжествующий одинаково вспоминают родной дом и пору детства, — одинокий на утлом плоту, что вот-вот захлестнет волнами; одинокий среди рукоплещущей толпы.

Глава LX Разговоры

В этот раз добрая бегум так разгневалась на двуличие и безрассудство своего супруга, что сперва наотрез отказалась помочь ему заплатить долг чести и заявила, что разъедется с ним и пусть сам, как знает, расплачивается за свое неисправимое слабоволие и мотовство. После рокового проигрыша на дерби этот незадачливый игрок был в таком состоянии духа, что старался никому не попадаться на глаза — ни своим приятелям по скачкам, ибо трепетал, что ему нечем будет заплатить им долги, ни жене, своему многострадальному банкиру, ибо не без оснований сомневался, позволено ли ему будет снова получить ссуду. Когда наутро леди Клеверинг спросила, дома ли сэр Фрэнсис, ей отвечали, что он дома не ночевал, но присылал человека с запиской к своему лакею и велел передать подателю почту и кое-что из платья. Стронг был уверен, что он не сегодня-завтра даст о себе знать, и действительно получил письмо с настоятельной просьбой приехать к своему убитому горем другу Ф. К. в гостиницу Шорта, что в Блекфрайерс, и спросить там мистера Фрэнсиса.

Так уж по-особенному был устроен этот баронет, что врал даже когда в этом не было нужды, и каждую новую схватку с судьбой начинал с того, что удирал и скрывался. Коридорный из заведения мистера Шорта, который носил письмо Клеверинга на Гровнер-Плейс и доставил оттуда чемодан, мигом смекнул, кто владелец этого чемодана, и сообщил об этом лакею, накрывавшему стол к завтраку, а тот принес эту новость в людскую, а оттуда ее передали миссис Боннер, экономке и доверенной горничной леди Клеверинг, а та сообщила ее самой миледи. Так все до одного обитатели дома на Гровнер-Плейс узнали, что сэр Фрэнсис, под фамилией Фрэнсис, скрывается в трактире на Блекфрайерс-роуд. И кучер сэра Фрэнсиса рассказал об этом кучерам других джентльменов, а те сообщили эту новость своим господам и в близлежащие конюшни Тэттерсола, где сразу же поползли зловещие слухи, что сэр Фрэнсис Клеверинг собирается совершить поездку по странам Леванта.

Просто поразительно, какое множество писем, адресованных "сэру Фрэнсису Клеверингу, баронету", скопилось в тот день у него на столе. А миледи со своей стороны получила счет от повара-француза; от торговцев, поставлявших провизию для ее стола; от господ Лент и Мишур — "Шелка, бархат, перья" и от известной модистки мадам Кринолин, причем к каждому из двух последних был приложен отдельный, весьма чувствительный счет на имя мисс Амори.

К вечеру следующего после дерби дня, когда Строю (повидавшись у Шорта со своим патроном, которого он застал в слезах за бутылкой кюрасо) приехал, по своему обыкновению, заняться делами на Гровнер-Плейс, он увидел эти неприятные документы, сложенные стопкой в кабинете у Клеверинга, и, недовольно сдвинув брови, стал их изучать.

За этим занятием его и застала миссис Боннер, экономка и горничная миледи. Миссис Боннер, почти член семьи и лицо, столь же необходимое своей хозяйке, как Стронг — сэру Фрэнсису, в ссоре между супругами держала, разумеется, сторону жены и разгневана была еще больше, чем сама леди Клеверинг.

— Не станет она платить, если послушает моего совета! — сказала миссис Боннер. — Поезжайте к сэру Фрэнсису, капитан… а он-то хорош, прячется по трактирам, жене и на глаза показаться не смеет… и передайте, что больше мы его долгов платить не будем. Мы из него человека сделали, вызволили его из тюрьмы (может, и не только его), сколько раз платили его долги, мы его в парламент пристроили, и дом ему завели в городе и в деревне, а он и на порог ступить боится, слизняк несчастный! Мы ему и лошадь подарили, и кормили его, и одевали, ну, а теперь хватит, довольно. Наше состояние, сколько от него осталось, останется нам, не будем мы больше его растрачивать на этого неблагодарного. Дадим ему сколько нужно на пропитание — и скатертью дорожка, сэр Фрэнсис! Так и передайте ему от Сьюзен Боннер.

Тут хозяйка Сьюзен Боннер, узнав, что Стронг в доме, послала за ним, и шевалье поднялся в ее покои, тая в душе надежду, что она окажется сговорчивее, чем ее фактотум миссис Боннер. Уже сколько раз он ходатайствовал перед ней за своего патрона, и она сменяла гнев на милость. Он снова попытал счастья. Самыми мрачными красками он расписал, в каком состоянии нашел сэра Фрэнсиса, и добавил, что не ручается за последствия, если баронет не добудет средств, чтобы ублаготворить своих кредиторов.

— Думаете, он себя жизни лишит? — засмеялась миссис Боннер. — Что ж, туда и дорога.

Стронг поклялся, что на столе перед баронетом лежала бритва, но тут леди Клеверинг в свой черед невесело рассмеялась.

— Ничего он с собой не сделает, пока остается хоть шиллинг, который можно отобрать у бедной женщины. За его жизнь можете не опасаться, капитан. Ох, и зачем только я его встретила!

— Первый — и то был лучше! — воскликнула ее наперсница. — Тот хоть был мужчина, — отчаянный, правда, но зато храбрый… а этот… миледи и долги его платит, и брильянты продает, и прощает его, а что толку? Горбатого могила исправит. Как представится случай, он опять ее начнет обманывать да грабить; и еще будет на ее деньги содержать всяких воров и мошенников… это я не про вас, капитан, вы-то наш друг, хоть лучше б мы вас отроду не видывали.

Из оброненных экономкой слов о брильянтах Стронг понял, что добрая бегум склонна смилостивиться, хотя бы еще один раз, и, стало быть, не все потеряно.

— Клянусь честью, сударыня, — сказал он, искренне сочувствуя леди Клеверинг, восхищаясь ее неиссякаемой добротой и напустив на себя покаянный — вид, чем немало повысил шансы своего бессовестного шефа, — все, в чем вы упрекаете Клеверинга и за что миссис Боннер честит меня, — все это мы заслужили, и верно, что лучше бы вам было не встречать нас обоих. Он поступил с вами жестоко; не будь вы самой великодушной женщиной на свете, ему не на что было бы надеяться, это я понимаю. Но разве можете вы допустить, чтобы отец вашего сына был опозорен, чтобы маленький Фрэнк вступил в жизнь с таким пятном на имени? Свяжите его любыми обязательствами, я вам ручаюсь, что он их подпишет.

— И нарушит, — вставила миссис Боннер.

— И сдержит! — воскликнул Стронг. — На этот раз не может не сдержать. Если бы вы видели, сударыня, как он плакал! "Ах, Стронг, — так он мне сказал, — я не за себя страдаю. Я страдаю за своего сына, страдаю за лучшую в Англии женщину, с которой я обошелся гнусно, просто гнусно". Ведь он не хотел ставить на эту скачку, право же, не хотел. Его обманом втянули: вся их компания попалась на удочку. Он думал, что играет наверняка, без малейшего риска. Теперь это ему урок на всю жизнь. Видеть, как мужчина плачет, — о, это ужасно!

— А когда из-за него моя дорогая барыня плачет, это ему ничего? — сказала миссис Боннер.

— Если у вас есть хоть капля совести, — сказал Стронг, передавая содержание этой беседы своему патрону, — то теперь уж вы сдержите слово. А не то, клянусь честью, я от вас отступлюсь и все расскажу.

— Что — все? — воскликнул сэр Фрэнсис, которого Стронг, воротившись от бегум, снова застал в слезах и за бутылкой кюрасо.

— Тьфу! За дурака вы меня, что ли, считаете? — взорвался Стронг. — Думаете, я совсем уж ничего не соображаю, Фрэнк Клеверинг? Да стоит мне открыть рот, и вы завтра же будете нищим. И не я один знаю вашу тайну.

— А кто еще? — пролепетал Клеверинг.

— Старый Пенденнис, или я очень ошибаюсь. Он узнал его в первый же вечер, как увидел, — когда тот пьяный вломился к вам в дом.

— Ах, так он знает? — взвизгнул Клеверинг. — Проклятье! Убить его мало.

— Вам бы нас всех убить, то-то была бы радость, съязвил Стронг, затягиваясь сигарой.

Баронет хлопнул себя по лбу вялой ладонью, — возможно, шевалье угадал его желание.

— Ах, Стронг! — вскричал он. — Я бы и с собой покончил, да боюсь. Я самая разнесчастная собака во всей Англии. Ведь я потому и безумствую. Потому и запил. (И он дрожащей рукой поднес к губам стакан своего лекарства — кюрасо.) Потому и вожу дружбу с этими разбойниками… я ведь знаю, что они разбойники, черт их побери, все до одного разбойники. Ну что я могу поделать? Я же не знал… Я же, честное слово, не виноват… пока я не увидел этого мерзавца, я понятия ни о чем не имел… Нет, я сбегу, уеду за границу, подальше от этих притонов… зароюсь в лесной глуши… повешусь на дереве… разнесчастный я человек!

Так, со слезами, божбой и визгом, этот жалкий болтун изливал свое горе, оплакивал свою участь и среди стонов и ругательств бормотал слова покаяния.

Заслуженная поговорка, гласящая, что нет худа без добра, подтвердилась на примере сэра Фрэнсиса Клеверинга и второго обитателя квартиры мистера Стронга в Подворье Шепхерда. По счастливой случайности человек, по совету которого полковник Алтамонт делал ставку на дерби, не ошибся, и в день расчетов, — когда капитан Клинкер, уполномоченный действовать за сэра Фрэнсиса Клеверинга, расплатился с его многочисленными кредиторами (ибо леди Клеверинг, послушавшись майора, не разрешила баронету самому улаживать свои денежные дела) — в тот же день полковник Алтамонт, игравший против фаворита, имел удовольствие получить выдачу в тридцати к одному за каждый из поставленных им пятидесяти фунтов.

Поздравить полковника явилось немало его друзей: вся его компания и чуть не все, с кем он встречался у гостеприимного Уилера, хозяина "Головы Арлекина", пожелали быть свидетелями его торжества и великодушно разделить его успех. Том Дайвер предложил полковнику поднять со дна Мексиканского залива тот галлеон, что затонул, имея на борту триста восемьдесят тысяч долларов, не считая слитков и дублонов; мистер Кейт ли намекнул, что сейчас самое время покупать акции, — "Тредидлум" стоят очень низко — можно купить за бесценок; Джек Холт напомнил о своем плане контрабандного ввоза табака, и эта спекуляция своей дерзостью приглянулась полковнику больше других. Джек Ракстро, один из завсегдатаев "Головы Арлекина", предлагал сторговать для полковника отличную пару лошадей; Тому Флинту требовалось всего двести фунтов капитала, чтобы его сатирический листок "Франт" начал давать тысячу в год чистой прибыли, — "и к тому же власть и влияние, полковник, и доступ за кулисы всех лондонских театров"; а маленький Мосс Абраме умолял полковника не слушать этих людишек, этих темных спекуляторов, и вложить деньги в надежные векселя, которые он, Мосс, может ему достать и с которых он будет получать пятьдесят процентов верно, как в Английском банке.

Однако у полковника достало твердости отмахнуться от этих разнообразных соблазнов, упрятать деньги в карман сюртука и, воротившись домой, к Стронгу, накрепко запереть дверь квартиры. Стронг уже давно открыл своему квартиранту глаза на его приятелей; и хотя сам, уступая просьбам полковника, взял себе двадцать фунтов из его выигрыша, но, как честный человек, не мог допустить, чтобы другие его ограбили.

А этот Алтамонт, разжившись деньгами, показал себя с наилучшей стороны. Он заказал для Грэди шикарную ливрею; заставил беднягу Костигана пролить слезы благодарности, быстро, впрочем, высохшие, подарив ему бумажку в пять фунтов после сытного обеда в Черной Кухне; купил зеленую шаль для миссис Болтон и желтую для Фанни — самые яркие образцы, выставленные на дешевой распродаже в витрине на Риджент-стрит. Вскоре после этого мисс Амори, в день своего рождения, приходившийся в июне, получила "от друга" пакет, в котором оказался огромный пюпитр с бронзовыми инкрустациями, а в нем аметистовый гарнитур, на редкость безобразный; музыкальная табакерка, два позапрошлогодних календаря с картинками и несколько отрезов на платья самых поразительных расцветок. Разглядывая этот подарок, Сильфида без конца смеялась и дивилась, от кого бы он мог быть. Между тем известно, что примерно в это время полковник Алтамонт покупал у каких-то разносчиков на Флит-стрит сигары и французские шелка; а Стронг однажды застал его на аукционе, где он приобрел два пюпитра, несколько пар подсвечников накладного серебра, вазу для фруктов и доску для настольного бильярда. Ваза осталась в Подворье Шепхерда и служила украшением обедов, которые, не скупясь, давал полковник. Он безмерно ею восхищался до того дня, когда Джек Холт сказал, что она, похоже, принята в оплату долга. А уж Холту ли было не звать!

Обеды следовали один за другим, и сэр Клеверинг очень часто удостаивал их своим присутствием. Собственный его дом был закрыт; преемник Мироболана, так поторопившийся с докладом о расходах по кухне, — получил расчет от возмущенной леди Клеверинг; и это было только начало. Одного из великанов-лакеев уволили, и тогда второй тоже заявил, что уходит, не пожелав остаться без товарища и служить в доме, где держат всего одного лакея. Из-за расточительности своего бессовестного мужа бегум предприняла множество хозяйственных реформ во имя строжайшей экономии. Майор в качестве друга миледи; Стронг как представитель несчастного баронета; поверенный леди Клеверинг и сама бегум провели эти реформы быстро и решительно. Уплатив долги баронета (операция эта вызвала много пересудов и баронет еще ниже упал в глазах общества), негодующая леди Клеверинг отбыла из Лондона в Танбридж-Уэлз, наотрез отказавшись увидеться со своим нечестивым супругом, которого никто, впрочем, и не жалел. Клеверинг покорно остался в Лондоне, подальше от праведного гнева жены; иногда прокрадывался в палату общин, а оттуда в компании капитана Раффа и мистера Маркера шел сыграть партию в бильярд и выкурить сигару; либо сидел в кабаках с боксерами; либо тащился в Линкольнс-Инн к своим адвокатам, а те заставляли его часами дожидаться в приемной, и клерки перемигивались, глядя на него. Не удивительно, что обеды в Подворье Шепхерда были для него праздником и он не брезговал ими. Не брезговал? Да он нигде не чувствовал себя лучше; среди людей своего круга, презиравших его, он не знал куда деваться, а здесь он был почетным гостем, здесь он все время слышал почтительное "да, сэр Фрэнсис" и "нет, сэр Фрэнсис", здесь он мог отпускать свои жалкие шутки и дребезжащим голоском исполнять свои унылые французские куплеты, когда смолкали застольные песни Стронга и ирландские напевы старого Костигана. Эта веселая квартира, где Грэди стряпал ирландское рагу, а шевалье после обеда варил пунш по особому рецепту, хоть кого могла бы привлечь, не то что Клеверинга, до смерти боявшегося своего огромного пустого особняка, где ему прислуживали только старуха, сторожившая дом, да его личный слуга, который над ним же издевался.

— Просто несчастье, — жаловался он своим друзьям в Подворье Шепхерда. — Давно бы нужно рассчитать этого малого, да я ему должен жалованье за два года, черт бы его побрал, а у миледи просить не могу — не даст. Чай мне утром подает холодный, и с какой-то железной ложкой — говорит, что серебро миледи отослала в банк, для сохранности. Даже чайной ложки не могла мне доверить. Ну согласитесь, Алтамонт, нехорошо это с ее стороны, не по-джентльменски! Вы ведь знаете, миледи — низкого происхождения… то есть… прошу прощенья… гм… вот это в ней хуже всего — никакого доверия. Надо мной уже и слуги стали смеяться, мерзавцы этакие! Всем им переломаю кости, будь они прокляты. Звонишь — не приходят. А вчера вечером в Воксхолле вижу своего лакея, и на нем моя манишка и мой бархатный жилет, я их сразу узнал, а он, наглец этакий, продолжал отплясывать как ни в чем не бывало, прямо у меня на глазах. Дождется он виселицы, и поделом ему будет — мерзавцы они, все эти слуги!

С Алтамонтом баронет был теперь кроток, как ягненок: покорно слушал, когда полковник расписывал свои приключения — как он и его товарищи, добираясь на родину из Новой Зеландии, куда он плавал на ловлю китов, были вынуждены удрать на корабль среди ночи, спасаясь от своих жен, а те, бедняги, как увидели, что корабль поднял паруса, так прыг в свои челны и давай грести вдогонку, ей богу! И как он однажды три месяца проплутал в зарослях в Новом Южном Уэльсе, когда находился там по торговым делам; и как он видел Бонапарта на острове Святой Елены и был ему представлен вместе с остальными офицерами корабля, на котором он служил старшим помощником, — все эти рассказы (а полковник Алтамонт, когда бывал во хмелю, любил рассказывать и, нужно сознаться, немало бахвалился и врал) сэр Фрэнсис теперь выслушивал с полным вниманием, за обедом непременно чокался с Алтамонтом и всячески выказывал ему уважение.

— Не троньте его, я знаю, к чему идет дело, — смеясь сказал Алтамонт Стронгу, когда тот стал было его увещевать. — И меня не троньте, я знаю, что говорю. На корабле я служил? Служил. В Новом Южном Уэльсе торговал? Торговал. И притом имел собственную шхуну и потерял ее. В войска к набобу пошел? Пошел. Только мы с его высочеством не поладили, вот и все. Кому эти басни могут повредить? Кто про меня что знает? Того, другого нет в живых — его пристрелили в зарослях, а труп опознали в Сиднее. Если б я боялся, что кто-нибудь набрехает, думаете, я бы не свернул ему шею? Мне это не впервой, Стронг, я ведь вам рассказывал, как я прикончил надсмотрщика, прежде чем смыться… но то было в равной борьбе, в равной борьбе, Стронг. Вернее, он имел надо мной преимущество — у него было ружье со штыком, а у меня — только топор. Пятьдесят человек это видели, и как они радовались, когда я его уложил. Так ему и надо, черту проклятому. Я никого не боюсь. И того, кто бы набрехал, в живых не оставлю. Такое уж у меня правило… передайте-ка бутылку. Вы-то никого не предадите, я вас знаю. Вы честный малый, и от друга не отступитесь, и смерти в лицо смотрели, как мужчина. А уж этот слизняк и трус, этот враль и мошенник Клеверинг, шкодливый пес, он у меня попляшет! Занял мое место, а? Так ладно же, заставлю его мне пятки лизать!

Тут он захохотал, как сумасшедший, а Стронг встал и унес бутылку.

— Правильно, старина, — сказал Алтамонт, не переставая смеяться. — Вы всегда умудряетесь сохранить свежую голову, и я вам разрешаю, нет приказываю: как я начну болтать лишнее — убирайте бутылку.

События, которые Алтамонт так цинически предвкушал, не заставили себя ждать. Однажды, когда сэр Фрэнсис явился в Подворье Шепхерда, оказалось, что Стронг отлучился куда-то по его же делам, и дома — один посланник набоба. Клеверинг изругал на чем свет стоит и общество за его черствость и бессердечие; и жену за недостаток великодушия; и Стронга за неблагодарность — сколько денег он переплатил Нэду Стронгу, всегда был ему другом, и от тюрьмы спасал, а Нэд его предал — держит сторону миледи, подзуживает ее обращаться с ним, как с собакой.

— Они вошли в заговор, Алтамонт, — сказал баронет, — решили оставить меня без гроша. Фрэнку в школу и то дают больше карманных денег.

— А вы бы съездили в Ричмонд и попросили у него взаймы! — зло рассмеялся Алтамонт. — Не оставит же он своего нищего папашу без карманных денег, а, Клеверинг?

— Вы поймите, они меня вынудили пойти на жестокое унижение. Вот, сэр, полюбуйтесь — квитанции из ссудной лавки. Чтобы член парламента, потомственный английский баронет, черт возьми, был вынужден снести в заклад настольные часы и чернильницу буль! И еще золотое пресс-папье в форме утиной головы — жена за него заплатила пять фунтов, не меньше, а мне дали всего пятнадцать с половиной шиллингов! Да, сэр, унизительная это штука — бедность, для человека с моими привычками. До слез меня довели, сэр, до горьких слез. А этот мой чертов слуга — чтоб его вздернули! — еще грозит нажаловаться миледи. Наглость какая! Как будто я в своем доме не хозяин, как будто это не мои вещи, захочу — продам, захочу — в окошко выкину. Мерзавец этакий!

— А вы поплачьте, Клеверинг, не стесняйтесь, все легче станет, — сказал Алтамонт. — Эх, старина, каким же я вас когда-то считал счастливцем, а выходит — вы самый разнесчастный сукин сын!

— Стыдно им так со мной обращаться, — продолжал Клеверинг (обычно вялый и молчаливый, о своих невзгодах он мог ныть часами). — Да что там, сэр, мне нечем даже расплатиться за кеб, что ждет у ворот; а сторожиха, эта миссис Болтон, уже давала мне раз три шиллинга взаймы, больше просить неудобно; спросил у этого старого проходимца Костигана, а у него, ирландца проклятого, ни шиллинга нет. И Кэмпион, как на зло, уехал за город — уж он-то дал бы мне сколько-нибудь под расписку.

— Я думал, вы дали жене честное слово, что не будете подписывать обязательств, — протянул мистер Алтамонт, попыхивая сигарой.

— А зачем она тогда не дает мне карманных денег? Мне нужны деньги, черт побери! — крикнул баронет. — Ох, Ам… Алтамонт, какой я несчастный!

— Вы, верно, не отказались бы получить двадцать фунтов взаймы?

— Дорогой мой друг! — вскричал Клеверинг. — Я был бы вам благодарен всю жизнь!

— А на каких условиях? Дадите вексель на пятьдесят фунтов, на шесть месяцев, чтобы половину деньгами, а половину столовым серебром?

— Да, да! — взвизгнул баронет. — И заплачу точно в срок, клянусь честью. Я выпишу на своего банкира, сделаю все, как вы потребуете.

— Ладно, я пошутил. Я вам подарю двадцать фунтов.

— Вы сказали двадцать пять… дорогой мой, вы сказали двадцать пять, и я буду век вам благодарен. Но подарка я не приму — только взаймы, а через шесть месяцев заплачу, ей-богу заплачу.

— Ладно, ладно, вот вам деньги, сэр Фрэнсис Клеверинг. Я человек не жадный. Когда у меня есть деньги, я их, черт возьми, трачу как мужчина. Берите двадцать пять. Да не проиграйте все сразу. Не срамитесь. Уезжайте в Клеверинг-Парк, там их вам надолго хватит. Мяснику платить не надо — небось есть, свои свиньи; и кроликов можно хоть каждый день стрелять на обед, пока охота не началась. Да еще, глядишь, соседи пригласят к обеду — ведь вы, как-никак, баронет, хоть и по уши в долгах. И меня содержать вам пока не требуется, — может, года два, если я не буду играть, а я решил держаться подальше от этого rouge et noir, будь оно проклято. А к тому времени миледи, как вы ее называете, — я-то звал ее Джимми — перестанет сердиться, и уже вы тогда не оставите вашего покорного слугу своими милостями.

Разговор их был прерван возвращением Стронга, да и баронет, получив деньги, не жаждал задерживаться в Подворье Шепхерда. Он отправился домой и так бойко и нагло распушил своего камердинера, что тому стало ясно: хозяин раздобылся наличными, не иначе как снес в заклад еще что-нибудь из домашней утвари.

— Но я осмотрел весь дом, Морган, и все как будто на месте, — говорил слуга сэра Фрэнсиса лакею майора Пенденниса, когда они вскоре после этого встретились в своем клубе. — Драгоценности миледи перед отъездом заперла, зеркала и картины ему в кебе не увезти, а щипцы и каминные решетки — до этого он еще не дошел. Однако же денег он где-то раздобыл. Он, когда при деньгах, всегда охальничает. А я тут недавно встретил его в Воксхолле, когда танцевал польку с горничными леди Эмли Бэбвуд, — она очень приличную прислугу держит, все как на подбор, только экономка попалась из методистов, — так вот, танцевал я польку, — вы-то уже старый хрыч, мистер Морган, вам не до полек, — и на мне как раз была рубашка Клеверинга, ну и еще кое-какие мелочи, — так он и пикнуть не посмел, даром что заметил.

— А что с домом в Сент-Джонс-Вуд? — спросил Морган.

— Арест на имущество. Все распродано — лошади, карета, фортепьяны — все. Миссис Монтегью Риверс смылась в Булонь — non est inwentus [43], мистер Морган. Сдается мне, она сама и арест подстроила — больно уж наш-то ей надоел.

— Играет много?

— После того скандала перестал. Когда они там собрались все вместе, и ваш хозяин, и адвокаты, и миледи, да взгрели его как следует, так он бухнулся на колени — это миледи рассказала миссис Боннер, а она мне — и поклялся, что ни карт, ни костей больше в руки не возьмет, и ни одного векселя не подпишет. Миледи уж хотела дать ему деньги, чтобы расплатиться по скачкам, да ваш хозяин сказал, — и ведь как придумал — на бумажке написал и передал через стол адвокату и миледи, — что лучше, мол, пусть кто-нибудь другой заплатит, а то он наверняка часть денег оставит себе. Хитер, старый хрыч!

Мистера Моргана очень оскорбили слова "старый хрыч", столь фамильярно примененные его младшим собратом и к нему, и к его барину. Когда мистер Лайтфут употребил это неприличное выражение в первый раз, он ограничился тем, что сердито сдвинул брови; но услышав его вторично, вынул изо рта сигару, которую курил, изящно нацепив на кончик перочинного ножа, и задал своему молодому приятелю хороший нагоняй.

— Сделайте такую любезность, Лайтфут, не обзывайте майора Пенденниса старым хрычом, и меня тоже. Такие слова в обществе не употребляются, а мы вращаемся в лучшем обществе, и дома и за границей. Мы на короткой ноге с первыми министрами всей Европы. Когда мы бываем за границей, так всенепременно обедаем у князя Меттерниха и у Луи-Филиппа. И здесь бываем в лучших домах. Верхом ездим с лордом Джоном и с благородным виконтом, который иностранными делами заправляет. Обедаем у графа Бергрейва, а маркиз Стайн с нами обо всем советуется. Уж мы-то кое-что понимаем, мистер Лайтфут. Вы человек молодой, а я, как вы выразились, старый хрыч. Мы с барином оба потерлись в свете и оба знаем, что не в деньгах сила, и не в том, что ты баронет, и дом имеешь и в деревне и в городе, и какие-то там пять-шесть тысяч годовых…

— Десять, мистер Морган! — с воодушевлением вскричал Лайтфут.

— Может, и было когда десять, — спокойно и строго поправил его Морган, — а теперь и шести не наскребешь. Разве на такого мота, как ваш хозяин, напасешься? Вы прикиньте, сколько уплыло на его пьянство, и векселя, и домик у Риджентс-Парка, и прочие иные безобразия. Непутевый он человек, мистер Лайтфут, кому же это и знать, как не вам. И не деньги дают человеку положение в обществе — уж во всяком случае не такие деньги, от какого-то калькуттского стряпчего, а он их, скорее всего, выжимал из несчастных голодных арапов. Вот у нас денег нет, а мы везде бываем. Какой порядочный дом в Лондоне ни возьми — нет той лакейской, где Джеймс Морган не был бы желанным гостем. Я вас и в клуб провел, как вам известно, хоть я и старый хрыч; без меня вас бы забарротировали, это как пить дать.

— Ваша правда, мистер Морган, — смиренно подтвердил Лайтфут.

— Так вот, не обзывайте меня старым хрычом, сэр. Это не по-джентльменски, Фредерик Лайтфут, ведь я вас мальчишкой знал, рассыльным, и к Клеверингу вас определил заместо француза, когда у вашего отца неприятности вышли. А что вы миссис Боннер обхаживаете, потому как у ней, может быть, накоплены две тысячи фунтов, — и очень просто, за двадцать пять-то лет службы у леди Клеверинг, — так все равно, сэр, надобно помнить, кто вас туда ввел и знает, чем вы раньше были, и не тоже вам, Фредерик Лайтфут, обзывать меня старым хрычом.

— Да не сердитесь, мистер Морган, я прошу прощенья… ну, что я еще могу?.. Выпьем по рюмочке, сэр, за ваше здоровье!

— Вам же известно, я спиртного не употребляю, — возразил Морган, успокаиваясь. — Так вы, стало быть, уже спелись с миссис Боннер?

— Стара она, да две тысячи фунтов на дороге не валяются, мистер Морган. "Герб Клеверингов" нам достанется дешево, а когда через Клеверинг пройдет железная дорога, место там будет бойкое. Пожалуйте тогда к нам в гости, мистер Морган.

— Захолустье, и общества никакого, — сказал мистер Морган. — Я-то знаю. При миссис Пенденнис мы туда часто ездили, после лондонского шума приятно бывало отдохнуть на свежем воздухе.

— С железной дорогой земля мистера Артура вздорожает, — заметил Лайтфут. — Сейчас-то у него какой доход, сэр, как на ваш взгляд?

— Не превышает полутора тысяч, сэр, — отвечал Морган, и Лайтфут, знавший, как обширны владения бедного Артура, подумал про себя "эка, хватил!", но благоразумно промолчал.

— А слуга у него ничего, мистер Морган? — продолжал он выспрашивать.

— Пиджен еще не привык к светскому обществу. Но он молод, малый способный, начитанный, думаю, что из него выйдет толк. Для этого он пока не годится, Лайтфут. Еще не потерся в свете.

К тому времени, как эти два джентльмена допили бутылку хереса, которую мистер Лайтфут поспешил заказать, услышав, что мистер Морган не употребляет спиртного, а они, как заправские знатоки, и на свет его держали, и причмокивали, и подмигивали, и шутя уверяли хозяина, что насчет года разлива он приврал, — Морган вновь обрел потревоженное было спокойствие духа и охоту к самой дружеской беседе со своим молодым приятелем.

— А ну-ка, Лайтфут, скажите по секрету, какое ваше мнение о мисс Амори? Как вы думаете, стоит нам превратить мисс А. в миссис А. П., компрене ву?

— Она с мамашей все ругается, — сказал мистер Лайтфут. — Боннер из старухи веревки вьет, и сэра Фрэнсиса — тьфу, в грош не ставит, а при мисс Амори она и пикнуть не смеет. Да и все мы так. Для гостей у нее и улыбочки, и вздохи — скромница да и только. А чуть гость за порог — ну как с цепи сорвется, и такие слова говорит, что не приведи господи. Приедет, к примеру, мистер Артур, так только и слышно: "Ах, давайте споем этот миленький романсец", да — "Ах, запишите мне в альбом эти стишки!", а только что перед тем честила мамашу или горничную булавками колола. Она это может, и щипаться тоже здорова. Мэри-Энн мне показывала руку — вся в синяках; ее еще Боннер за это по щекам нахлестала — зачем показывала, — ревнует она меня как старая кошка. А поглядели бы вы нашу мисс за столом, когда гостей нет! Притворяется, что ничего не ест, а сама!.. Заставляет Мэри-Энн таскать ей в спальню сладкие пироги да кремы. Только с поваром и разговаривает вежливо. Боннер говорит, в Лондоне, во второй сезон, к ней мистер Сопингтон хотел посвататься. Вот он как-то пришел без доклада и увидел, как она книжку в камин запустила да на мамашу накинулась — ну, он тихонько дал задний ход, да и наутек. А потом, слышим, — женился на мисс Райдер. Чертовка она, эта Бланш, вот какая моя о ней лизорюция, мистер Морган.

— Не лизорюция, а ризолюция, милейший, — отечески поправил его мистер Морган, а про себя вздохнул и подивился, какого черта его барину вздумалось женить мистера Артура на такой девице.

И тут их доверительная беседа кончилась, — в комнату вошли другие члены клуба, завязалась светская болтовня, споры о политике, игра в карты, и разговор стал общим.

Члены изысканного клуба камердинеров собирались в зале трактира "Колесо Фортуны", в переулочке, выходящем на одну из главных улиц Мэйфэра. Здесь откровенно и свободно обсуждались дела господ — их долги, интриги, похождения, достоинства и недостатки их жен, семейные ссоры и семейные тайны; и здесь же слуга, перед тем как поступить на новое место, мог получить все нужные сведения о семействе, которого он собирался стать членом. Ливреи и пудра, само собой разумеется, сюда не допускались, и самый рослый выездной лакей напрасно стал бы умолять о приеме. Эти парии в плюше распивали пиво в другой зале "Колеса Фортуны", а попасть в клуб камердинеров для них было такой же несбыточной мечтой, как для торговца с Пэл-Мэл или для стряпчего из Линкольнс-Инн стать членом клубов Бэя или Спратта. И мы лишь потому решились ввести читателя в столь избранное общество, что подслушанный нами разговор проливает некоторый свет на действующих лиц и события этой повести.

Глава LXI Житейская мудрость

Вскоре после удачи, свалившейся на полковника Алтамонта в Эпсоме, сей джентльмен осуществил свой план заграничного путешествия, и репортер светской хроники, который ездит на пристань у Лондонского моста провожать известных в свете людей, отбывающих за море, сообщил, что в прошедшую субботу на "Сохо" в Антверпен отплыли "сэр Роберт Ходж с супругой и две мисс Ходж; мистер Сарджент Манти с супругой и дочерью; полковник Алтамонт, майор Кодди и др.". Полковник снарядился в путь, как подобает состоятельному человеку и джентльмену: на нем было богатое дорожное платье; в продолжение всего переезда он пил грог, причем, в отличие от некоторых других пассажиров, не страдал морской болезнью; и сопровождал его личный лакей — тот верный легионер-ирландец, что прислуживал ему и капитану Стронгу в Подворье Шепхерда.

Шевалье Строит отдал дань сытному обеду, которым полковник угостил на прощанье его и еще нескольких приятелей в ресторане на Темзе, и немало вина было выпито за здоровье отъезжающего.

— Стронг, дружище, — сказал Алтамонт, — если вам нужны деньги — говорите. Сейчас самое время. Вы — хороший малый, и ко мне были хороши, а для меня двадцать фунтов не разница.

Но Стронг отвечал, что денег ему не нужно, что у него достаточно, вполне достаточно… "то есть не настолько, чтобы возвратить вам последний заем, Алтамонт, но еще на некоторое время хватит", — и на этом они весьма сердечно распростились. Взаправду ли деньги прибавили Алтамонту благородства и приятности, или они только сделали его приятнее в глазах Стронга? Возможно, он и раньше был не так плох, а с деньгами стал еще лучше. Возможно, Стронга ослепил блеск богатства. Во всяком случае, он рассуждал так: "Этот несчастный проходимец, этот бывший каторжник, в десять раз лучше моего друга баронета. По своему он честен и смел. Всегда готов постоять за друга и схватиться с врагом. А у Клеверинга ни на то, ни на другое духу не хватит. И в конце-концов, за что бедняга страдает? Ну, побуянил в молодости, подделал подпись тестя. Многие и не такое выкидывали, а ничего, ходят героями. Тот же Клеверинг… впрочем, нет, он-то и в лучшие времена не ходил героем". И Стронг, возможно, устыдился, что солгал щедрому полковнику, сказав ему, что не нуждается в деньгах; но ложь эта была подсказана честностью, — Стронгу претило снова брать взаймы у человека, скрывающегося от закона. Да и не так уж туго ему приходится. Кое-что обещал дать Клеверинг; правда, обещания Клеверинга немногого стоят, но шевалье всегда надеялся на лучшее и видел впереди много возможностей словить своего патрона и урвать малую толику от случайных подачек и получек, в добывании которых и состояла главная обязанность мистера Стронга.

Раньше он ворчал на соседство Алтамонта, теперь же, когда тот уехал, квартира казалась ему пустой и мрачной. Его общительная душа тяготилась одиночеством; к тому же он избаловался за то время, что у него был слуга, который выполнял его поручения, заботился о его гардеробе и готовил ему обед. Теперь сей дородный, представительный мужчина сам чистил себе сапоги и жарил котлеты, являя зрелище возвышенное и умилительное. Как уже упоминалось, у шевалье была жена — испанка из Виттории, которая после нескольких месяцев брачного союза воротилась к своим родичам, предварительно разбив мужу голову тарелкой. Он уже стал подумывать, не съездить ли ему навестить свою Хуаниту. Словом, после отъезда полковника Стронг загрустил, или, как он сам выражался, "счастье ему изменило". Такие минуты уныния и полосы неудач нередки в жизни героев. Марий в Минтурнах, Чарльз Эдвард в горной Шотландии, Наполеон перед Эльбой — какой великий человек не знавал черных дней?

От Клеверинга рано было ожидать вспомоществования. Те двадцать пять фунтов, что наш милый баронет получил от Алтамонта, выпорхнули из его кармана так же быстро, — как многие их предшественники. Он всего лишь прокатился на лодке вниз по реке с компанией спортсменов, которые, перехитрив речную полицию, пристали в Эссексе и стравили Дика-возчика с Билли Блеком. Баронет поставил на Дика, и тот тринадцать раундов делал, что хотел, а на четырнадцатом Билли вышиб из него дух неудачным ударом под ложечку.

— Вот так мне всегда везет, Стронг, — говорил сэр Фрэнсис. — Ставил на Возчика, три против одного, и считал, что тридцать фунтов у меня все равно что в кармане. А я, черт возьми, должен своему человеку четырнадцать фунтов — он кое-что платил за меня и в долг мне давал, а теперь, наглец проклятый, пристает — отдай, да отдай. Хоть бы под вексель где перехватить, или из миледи что-нибудь выжать! Ну придумайте, Нэд, как бы нам раздобыть полсотни, а я вам тогда отдам половину, клянусь честью!

Однако Нэд уперся: он дал леди Клеверинг слово, что не будет больше участвовать в кредитных операциях ее супруга (который тоже дал ей слово), и он, со своей стороны, слово сдержит, хоть бы ему пришлось всю жизнь самому себе чистить сапоги. Более того, как только он увидит, что сэр Фрэнсис собирается нарушить свое обещание, он доведет это до сведения леди Клеверинг.

Услышав такие речи, сэр Фрэнсис, как водится, разразился слезами и бранью. Он кричал, что жизнь его кончена. Он умолял своего дорогого Стронга, своего лучшего друга, своего милого Нэда не бросать его. А расставшись с дражайшим Нэдом и спускаясь по лестнице, клялся и божился, что Нэд — отъявленный мерзавец, злодей, предатель и подлец, каких свет не видывал, и пусть он сдохнет, пусть катится к черту в пекло, только чтобы сперва Фрэнк Клеверинг мог ему отомстить.

У Стронга баронет однажды встретил некоего молодого человека, который, как мы знаем, стал частым гостем в Подворье Шепхерда, а именно — мистера Сэмюела Хакстера из Клеверинга. Мальчишкой Сэм воровал орехи в Клеверинг-Парке, позже видел, как баронет проезжал по улицам его родного городка и подкатывал к церкви в карете четверкой с ливрейными лакеями на запятках. Он питал к своему члену парламента безмерное почтение и, здороваясь с ним, не помнил себя от радости. Краснея и трепеща, он отрекомендовался ему как житель Клеверинга… сын мистера Хакстера с Базарной площади… отец лечил одного из лесников сэра Фрэнсиса, Коксвуда, когда ружье разрядилось и ему оторвало три пальца… Счастлив познакомиться с сэром Фрэнсисом. Сэр Фрэнсис выслушал его вполне благосклонно. А Хакстер рассказал про сэра Фрэнсиса своим приятелям-медикам и сообщил Фанни, что как ни крути, а порода — великое дело, и ничто не сравнится с настоящим английским джентльменом старого закала! На это Фанни ответила, что по ее мнению сэр Фрэнсис — препротивный… она его видеть не может, сама не знает почему… просто знает, что он скверный, подлый человек; а когда Сэм возразил, что сэр Фрэнсис был с ним очень любезен и не погнушался занять у него полсоверена, Фанни рассмеялась, подергала Сэма за волосы (все еще не безупречно чистые), потрепала по подбородку и сказала, что он глупый-преглупый, ну просто дурачок, что сэр Фрэнсис вечно у всех занимает деньги, мамаша ему аж два раза отказывала, а тех семи шиллингов, что он у ней занял, ей пришлось дожидать три месяца.

— Не "аж" а уже, Фанни, и не "дожидать", а дожидаться, — сказал мистер Хакстер, придравшись не столько к ее доводам, сколько к лексикону.

— Ну ладно, дурачок, могу сказать "уже" и "дожидаться", теперь хорошо? — И ученица состроила такую прелестную гримаску, что учитель словесности, вполне удовлетворенный, готов был дать ей еще сто уроков по той же цене, какую взял за этот.

Разумеется, дело было при миссис Болтон, и можно предположить, что Фанни и мистер Сэм успели близко сойтись и подружиться и что время принесло девушке кое-какие утешения и залечило кое-какие горести, которые бывают дьявольски мучительны, но, подобно зубной и всякой другой боли, не длятся вечно.

Когда ты сидишь окруженный почетом и лаской, вкушая на старости лет довольство, почести, лесть; когда тебе спускают все слабости; ловят каждое твое слово; в сотый раз выслушивают твои истории с почтительным терпением и неизменными ханжескими улыбками; когда женщины с утра до ночи стараются тебе угодить; молодежь умолкает и обращается в слух, едва ты раскроешь рот; слуги ходят по струнке; арендаторы ломают шапки и готовы впрячься в коляску вместо лошадей, чтобы везти тебя на прогулку, — должно быть, тебе, о разумный богач, не раз приходило на ум, что весь этот почет и слава перейдут вместе с вотчиной к твоему наследнику, что перед твоим сыном, как сейчас перед тобой, будут склоняться в поклонах слуги и раболепствовать арендаторы; что дворецкий будет подавать ему то же вино (только более выдержанное), что хранится в твоих погребах; и что когда для тебя придет ночь и свет твоей жизни погаснет, то после тебя, без тебя, наступит новое утро и солнце процветания и лести взойдет над твоим наследником. Люди будут купаться в исходящем от него сиянии земель и акций; права и радости, почет и любовь достанутся ему заодно с поместьем, которого он, в свой черед, станет пожизненным владельцем. Долго ли будут тебя оплакивать твои родные, как ты полагаешь? Сколько времени уделяет человек горю, прежде чем начать радоваться? Богач всегда должен видеть у себя на пире своего наследника, как живое memento mori [44]. Если он очень дорожит жизнью, присутствие этого гостя будет постоянно язвить его и предостерегать. "Готовься в путь, — говорит твой преемник. — Я жду; я вполне способен заменить тебя".

Однако что общего между этим обращением к одному из возможных читателей и действующими лицами нашей повести? Может, нам стыдно за Пена, что он купил белую шляпу и носит не такой строгий траур по матери? Но ни годы, ни погоня за богатством, ни какие-либо жизненные перипетии, даже самые волнующие и увлекательные, не изгладят из его памяти этот непорочный образ, не изгонят эту небесную любовь из святая святых его сердца. Если он поддастся злу, то, решившись глянуть в ее милые глаза, прочтет в них печаль; если поступит правильно, вытерпит боль или поборет искушение, ее непреходящая любовь одобрит его и пожалеет; если он падет — заступится за него; если затоскует — подбодрит: пребудет с ним всегда, пока он не перешагнет порог смерти, где нет больше ни греха ни скорби. Что это, пустые грезы, никчемные рассуждения праздного рассказчика? Разве не посещают и светского человека серьезные раздумья? Братья и сестры, спросите свое сердце и свою память: разве мы не живем в умерших, разве (говорю это с благоговением) не испытываем бога любовью?

Этих материй Пен нередко потом касался в задушевных беседах с Уорингтоном, и в памяти Джорджа мать Пенденниса была по справедливости причислена к лику святых. Счастлив тот, кому в жизни довелось встречать таких женщин! Небо посылает их нам как добрый дар, чтобы мы могли созерцать этот образ в его удивительной и трогательной невинности, любви и красоте.

Разумеется, если бы в разгар такой возвышенной беседы в комнату Пена вошел посторонний человек, например — майор Пенденнис, Артур и Уорингтон тотчас переменили бы тему и заговорили об опере, или о последних прениях в парламенте, или о том, что мисс Джонс выходит замуж за капитана Смита. Точно так же вообразим, что в дверь постучала Публика, прервала доверительный разговор между автором и читателем и просит нас вернуться к рассказу о земной жизни, конечно же, лучше известной и тому и другому, чем та иная жизнь, в которую мы только что заглянули.

Вступив во владение своим имуществом, Артур Пенденнис сперва повел себя скромно и непритязательно, чем заслужил одобрение Уорингтона. Зато майор склонен был обвинить племянника в низменных вкусах за то, что, став полноправным властелином, он не изменил соответственно свой образ жизни. По его мнению, Артуру следовало нанять приличную квартиру и каждый день появляться в парке верхом на породистой лошади или в нарядном кабриолете.

— Я слишком рассеян, чтобы править лошадьми в Лондоне, — отшучивался Артур. — Меня непременно задавит омнибус, либо моя лошадь сунет голову в карету, полную дам; а чтобы меня, как какого-нибудь аптекаря, возил слуга, это вам, дядюшка, едва ли желательно?

Нет, майору Пенденнису было отнюдь не желательно, чтобы его племянник походил на аптекаря: потомок знатного рода Пенденнисов не может так низко пасть. И когда Пен добавил все так же шутливо: "А между тем мой отец, наверно, сиял от гордости, когда завел двуколку", — старый майор смутился, закашлялся, и его морщинистое лицо залилось краской.

— Ты знаешь, что сказал Бонапарт, — возразил он, — "Il faut laver son linge sale en famille" [45]. Тебе совершенно незачем кричать на всех перекрестках, что твой отец был… был причастен к медицине. Он произошел из очень древнего, но обедневшего рода и был вынужден восстановить благополучие семьи способом, к которому и до него прибегали многие отпрыски лучших семейств. Помнишь, у Стерна, этого маркиза, который явился требовать обратно свою шпагу? Твою шпагу вернул тебе твой отец. Ты землевладелец, дорогой, ты, черт возьми, дворянин, не забывай об этом!

Тогда Артур коварно обратил против майора довод, который тот не раз приводил по поводу самого себя:

— В том обществе, в котором я, благодаря вашей рекомендации, дядюшка, имею честь вращаться, кому есть дело до моего мизерного состояния и захудалого дворянства? Тягаться с вельможами было бы с моей стороны просто глупо; все, чего они могут от нас требовать, это ловкость обхождения и приличные манеры.

— И тем не менее, голубчик, я бы вступил в какой-нибудь более изысканный клуб. Давал бы время от времени обеды, а гостей приглашал с большим выбором. И, уж конечно, съехал бы с этого ужасного чердака в Темпле.

И Пен пошел на компромисс: он переселился в третий этаж того же дома в Лемб-Корте, а Уорингтон остался в прежней квартире, так как друзья твердо решили не расставаться. Береги друзей молодости, читатель! Только в эту великодушную пору и завязывается настоящая дружба. Все знакомства более поздних дней — ничто перед нею, и рука твоя теряет силу после того, как ее в течение двадцати лет светской жизни вяло пожимали тысячи равнодушных рук, и она отвечала им тем же! Человеку старше двадцати лет трудно заставить себя говорить на новом языке; так и сердце со временем отказывается принимать дружбу: очерствев, оно уже не поддается новым впечатлениям.

Итак, у Пена было много знакомых (благодаря его легкому, общительному нраву их с каждым днем прибавлялось), но ни одного друга, подобного Уорингтону; они по-прежнему жили одной жизнью, почти как рыцари-темплиеры, ездили на одной лошади (Пен предоставил свою в распоряжение Уорингтона) и сообща пользовались обеими квартирами и услугами Пиджена.

Во время последнего, неудачного лондонского сезона Клеверингов мистер Уорингтон познакомился с ними и отозвался о сэре Фрэнсисе, леди Клеверинг и ее дочке не более благоприятно, чем о них отзывались в обществе.

— Относительно них свет совершенно прав, — сказал Джордж. — Молодые люди позволяют себе вольности при этих дамах, а за их спиной смеются над ними. Девушка встречается с людьми, с которыми ей незачем знаться, болтает с мужчинами, от каких всякой девушке лучше держаться подальше. Ты видел, как давеча в парке эти два распутника, облокотясь на коляску леди Клеверищу заглядывали под шляпку мисс Бланш? Ни одна хорошая мать не разрешила бы своей дочери с ними разговаривать и не пустила бы их к себе на порог.

— Бегум — невиннейшее и добродушнейшее создание, — возразил Пен. — Она не слышала о капитане Блекболе ничего дурного и не читала отчет о деле, в котором был замешан Чарли Ловелас. Дамы не читают и не запоминают "скандальную хронику", не то что ты, старый ворчун.

— А ты хотел бы, чтобы с этими проходимцами познакомилась Лора Белл? — спросил Уорингтон, хмурясь и краснея. — Допустил бы ты, чтобы женщина, которую ты любишь, запятнала бы себя общением с ними? Я не сомневаюсь, что бедная бегум ничего о них не знает. Помоему, она не знает и многого другого, что не мешало бы знать. По-моему, Пен, твоя милейшая бегум — не леди. Конечно, она не виновата, что не получила для этого нужного воспитания и образования.

— Она не менее нравственна, чем леди Портси, к которой весь свет ездит на балы, и не менее изысканна, чем миссис Булл, которая двух слов связать не умеет, а у ней чуть ли не каждый день обедают герцоги, — обиженно возразил Пен. — К чему нам с тобой быть щепетильнее других? К чему карать это безобиднее существо за грехи отцов? Она и тебе, и всем на свете желает только добра. По своим понятиям поступает как можно лучше. Не выдает себя за нечто большее, чем она есть. Кормит самыми лучшими обедами, какие может купить за деньги, приглашает самых лучших гостей, каких может раздобыть. Платит долги своего прощелыги-мужа. Балует сына, как самая добродетельная мамаша в Англии. Но я, конечно, допускаю, что в литературе она мало смыслит; она, верно, не прочла ни строчки Вордсворта, а о Теннисоне и не слыхивала.

— Так же, как уборщица миссис Фланаган и горничная Бетси, — проворчал Пенов ментор, — и мне в голову не придет их осуждать. Но человек высокой души не причислит их к своим друзьям. Джентльмен не станет общаться с ними на равной ноге, либо горько в этом раскается. Ты вот изображаешь из себя светского человека, философа. Так неужели твоя цель в жизни — уничтожать за обедом по три блюда и есть на серебре? Неужели ты посмеешь признаться себе самому, что предел твоих мечтаний — хороший кларет и что ты готов обедать с кем угодно, лишь бы стол ломился от яств? Ты меня называешь циником, но в каком же чудовищном цинизме расписываетесь все вы, светские люди! Я лучше буду питаться сырой репой и спать в дупле, лучше стану отшельником, дикарем, чем унизиться до такой цивилизации и признать, что повар-француз — единственное, ради чего стоит жить.

— Оттого, что ты любишь бифштекс с кровью и трубку, — рассердился Пен, — ты кичишься перед людьми с более утонченным вкусом, людьми, которые не стыдятся своего общества. Где это сказано, что, встречаясь с человеком каждый день, надо кричать о каком-то особенном восхищении, уважении, дружбе или хотя бы благодарности? Если А. приглашает меня к себе и принимает в меру своих возможностей, я ценю такой прием по достоинству, и не более того. И плачу я ему, совершенно открыто, не дружбой, а ходячей монетой светских условностей. Мы расстаемся без огорчения, встречаемся не без удовольствия. Если бы я общался только с настоящими друзьями, я бы, кроме твоей черной рожи, ни одного человеческого лица не видел.

— Ты ученик своего дядюшки, — грустно промолвил Уорингтон, — ты весь поглощен земными интересами.

— Ну и что же? Почему я не должен видеть землю, на которой стою, следовать обычаям общества, в котором мы живем и которым живем? Я старше тебя, Джордж, хоть ты и начал седеть, и хорошо знаю свет, — лучше чем ты, сидя здесь на своем чердаке, со своими книгами, с идеями и мечтами, какие хороши в двадцать лет. Я принимаю общество таким, как оно есть, и, сам к нему принадлежа, не согласен его стыдиться. Если век вывихнул сустав, откуда мне взять призвание и силу, чтобы вправить его?

— Да, и того и другого у тебя маловато, — пробурчал Уорингтон.

— Если я сомневаюсь в том, лучше ли я своего ближнего, — продолжал Артур, — если я допускаю, что я не лучше его, я сомневаюсь и в том, что он лучше меня. Как часто люди смолоду мечтают о переустройстве мира, еще безусыми юнцами во всеуслышание строят планы возрождения всего человечества, а через несколько лет, потраченных на пустое говорение и честолюбивые попытки увлечь за собою других, отказываются от своих замыслов и, убедившись, что их больше не хотят слушать, — а их и никогда-то не стоило слушать, — тихонько смешиваются с толпой и признают, что задачи их были неосуществимы, либо даже благодарят судьбу, что не пытались их осуществить. Самые рьяные преобразователи успокаиваются и волей-неволей мирятся с существующим порядком; самые крикливые радикалы делаются послушными бессловесными чиновниками; самые пылкие либералы не у дел, получив должность, превращаются в рутинеров-консерваторов, а то и в деспотов и тиранов. Вспомни Тьера, вспомни Гизо — чем они были в оппозиции и чем стали, когда возвысились. Вспомни вигов, когда они взывали к нации и когда пришли к власти! Ты скажешь, что эти люди повинны в отступничестве? Так кричат радикалы, но и они смирятся в свой черед, если их черед когда-нибудь наступит. Нет, эти люди просто сообразуются с обстоятельствами, которые сильнее их, — идут к преобразованиям, как и весь мир, но не пытаясь обогнать его (а человечество огромно и, естественно, не может продвигаться быстро); они оставляют один свой план как неосуществимый ввиду слишком сильного противодействия — другой как незрелый, поскольку его не поддерживает большинство, — поневоле начинают видеть препятствия и трудности, стоящие на пути к преобразованиям и прогрессу, — и наконец соглашаются на ожидание, на уступки, на компромисс.

— Сам достопочтенный Артур Пенденнис, будь он первым лордом адмиралтейства или министром финансов, не мог бы сказать лучше и не был бы так доволен собой, — заметил Уорингтон.

— Доволен собой? Почему? Мне кажется, мой скепсис более уважителен и скромен, нежели революционный пыл иных господ. Какой-нибудь восемнадцатилетний патриот, какой-нибудь оратор из студенческого клуба готов завтра же очистить палату лордов от епископов, за епископами выгнать и пэров, а там и королевский престол сбросить в Темзу. Кто скромнее — он или я, когда я принимаю эти установления такими как они есть, и жду, пока время и поиски истины усовершенствуют их, укрепят или (если хочешь) уничтожат? Университетский преподаватель, раболепствующий перед титулами, который в один прекрасный день оказывается епископом и, облачившись в шелка и батист, милостиво меня благословляет, — это тот же человек, которого мы помним в Оксбридже, когда он на занятиях подлизывался к титулованным студентам и разносил неимущих. Наследственный законодатель, который проводит время с жокеями, шулерами и танцовщицами, но призван править мною и другими, более достойными, чем он, потому что его дед был удачливым спекулятором или обнаружил в своих владениях залежи угля или олова, либо его болван предок оказался волею случая во главе десяти тысяч таких же храбрецов и разбил в бою двенадцать тысяч французов или пятьдесят тысяч индейцев, — такой человек внушает мне не больше уважения, чем самому ярому демократу. Но при всем том этот лорд — частица старого общества, к которому мы принадлежим, и я подчиняюсь ему без ропота, а он сидит за столом на почетном месте и не спешит с ним расстаться. У меня нет желания отрубить ему голову на гильотине или закидать его грязью на улице. Когда говорят, что такой человек позорит свое сословие или что другой — добрый и мягкий, великодушный и образованный, употребляющий свое огромное богатство на добрые дела и покровительство искусствам, служит украшением своего круга, — ни то ни другое из этих утверждений не доказывает, что самое сословие хорошо или дурно, полезно или ненужно. Оно существует, это — один из наших обычаев, для многих священный, порождение веков, символ сложнейшей традиции; вот они перед нами, — милорд епископ и милорд наследственный законодатель — нынешняя разновидность баронов в латах и воинов с двоеручными мечами (от которых наши лорды по большей части не ведут свой род) и священнослужителей, якобы наделенных знанием абсолютной истины и властью, данной от бога, — эту абсолютную истину одни наши предки жгли на кострах, а другие на кострах от нее отрекались, а богом данная власть до сих пор существует… на бумаге, и мы вольны верить в нее или не верить. Так вот, я признаю, что все это есть, признаю — и только. Можно услышать и такие правоверные речи, что будто бы эта система, учрежденная еще до того, как было изобретено книгопечатание и открыта сила пара; когда мысль была еще младенцем, забитым и запуганным, а истине затыкали рот, завязывали глаза и не позволяли выходить на солнце; когда людям еще запрещалось общаться, торговать, разговаривать друг с другом, — что будто бы система эта вечна и, уже подвергнувшись ряду изменений, не подлежит дальнейшему развитию или упадку! В ответ я только смеюсь и не спорю. Но я терпим к таким мнениям и хочу, чтобы так же терпимо относились к моим; и если им суждено умереть, я предпочитаю, чтобы они умерли смертью естественной и пристойной, а не внезапной и насильственной.

— Если бы ты жил во времена гонений на первых христиан, — сказал Уорингтон, — ты приносил бы жертвы Юпитеру.

— Возможно, — с грустью согласился Пен. — Возможно, я трус — возможно, вера моя не тверда; но это касается только меня. А сейчас я толкую о том, что я против гонений. Стоит объявить какую-нибудь веру или догмат непреложным, — и за этим неизбежно следуют гонения: Доминик сжигает еврея, Кальвин — арианина, Нерон — христианина, Елизавета — паписта, а Мария — протестанта, а их августейший родитель того или другого либо того и другого, смотря по настроению, причем действуют они все без малейших угрызений совести, напротив — с сознанием честно исполненного долга. Стоит объявить догмат непреложным — и посылать на смерть или идти на смерть становится необходимо и легко. И воины Магомета, когда они умирают с криком "в рай!", пронзенные христианскими копьями, не менее и не более достойны похвалы, чем когда они же истребляют целый город, населенный евреями, или рубят голову пленникам, если те отказываются признать, что у бога был всего один пророк.

— Не так давно, мой мальчик, — сказал Уорингтон, выслушав излияния своего друга со свойственным ему насмешливым сочувствием, — ты спрашивал меня, почему я остаюсь в стороне от житейской борьбы и смотрю на усилия других, сам не вступая в схватку. А ты? Когда ты вот так признаешься в своем неверии, каким ты выходишь дилетантом, каким равнодушным зрителем! Тебе двадцать шесть лет, а пресыщен ты, как шестидесятилетний распутник. Ты почти не надеешься, почти не любишь, почти не веришь. Сомневаешься в других так же, как в себе. Если бы свет состоял из таких pococuranti [46], он был бы невыносим; чем жить среди людей, которые все отрицают, я бы лучше переселился в лес и слушал, как верещат обезьяны.

— Если бы свет состоял из святых Бернардов и святых Домиников, — возразил Пен, — он был бы не менее отвратителен, а через какие-нибудь сто лет вообще перестал бы существовать. Ты хочешь, чтобы все мужчины обрили голову, а все женщины достриглись в монахини, дабы полностью были соблюдены заповеди аскетов? Чтобы на всех улицах всех городов звучали гнусавые пуританские песнопения? Чтобы все птицы лесные пели и летали на один лад? Ты называешь меня скептиком, потому что я признаю то, что есть, будь то жаворонок или зяблик, патер или пастор, словом — любое из творений господа (чье имя я, имей в виду, произношу с благоговением). Но ведь, наблюдая это бесконечное разнообразие, особенно среди людей, мы проникаемся еще большим удивлением и уважением к творцу и повелителю всех этих созданий, таких разных — и в то же время единых в своем поклонении ему, возносящих ему хвалу каждый по своей способности приблизиться к божественному, ноющих (вернемся к птичьей метафоре) каждый свою песню.

— Стало быть, Артур, по-твоему выходит, что нет большой разницы между гимном святого, одой поэта и песней ньюгетского вора?

— Даже на эту издевку я мог бы ответить, будь она уместна. Я мог бы ответить, что даже разбойнику, возопившему на кресте, самый мудрый и милосердный из всех учителей, самый редкостный утешитель и целитель, обещал сострадание и позволил надеяться. Гимны святых! Оды поэтов! Да кто мы такие, чтобы определять, сколько человеку отпущено возможностей творить добро и зло, или хотя бы судить об этом? Чтобы устанавливать правила раздачи наград и наказаний? О нравственности людей мы судим так же дерзко и бездумно, как об их уме. Одним человеком восхищаемся как великим мудрецом, другого клеймим как тупицу, не зная ни того ни другого, не зная, насколько тот или другой близок к истине, не будучи уверены, что такое вообще истина. Мы поем Те Deum [47] для героя, выигравшего битву, и De profundis [48] для несчастного, который убежал из тюрьмы, а потом был пойман полицией. Наша система наград и наказаний пристрастна и не полна, до смешного несовершенна и до крайности суетна, а мы еще норовим распространить ее на загробную жизнь. Мы тщимся настигать людей в ином, неподвластном нам мире и посылаем им вслед наши бессильные приговоры, обвинительные или оправдательные. Своими жалкими, ничтожными мерками мы беремся измерить неизмеримое небо, как будто по сравнению с ним ум Ньютона, Паскаля или Шекспира сколько-нибудь выше моего; как будто луч, бегущий от солнца, достигает меня быстрее, чем человека, который чистит мне сапоги. По сравнению с этой высотой самые высокие и самые маленькие из нас равно мелки и низки, так что какие тут могут быть подсчеты, какую можно вычислить разницу!

— Нет, Артур, здесь твоя риторическая фигура трещит по швам, — возразил Джордж, но уже мягче. — Если даже с помощью простой арифметики мы можем вычитать и множить почти бесконечно, то Великий Исчислитель должен подсчитывать все; и перед его бесконечностью малое не мало и великое не велико.

— Я не беру под сомнение эти подсчеты, — сказал Артур. — Я только говорю, что твои-то подсчеты неполны и преждевременны, а значит — неверны и с каждым умножением все дальше отходят от истины. Я не осуждаю тех, кто убил Сократа и проклял Галилея. Я только говорю, что они прокляли Галилея и убили Сократа.

— А только что ты утверждал, что должно мириться и с нынешней, и, очевидно, со всякой другой тиранией?

— Нет. Я утверждаю, что если мне грозит враг, с которым я могу разделаться без насилия и кровопролития, я предпочитаю взять его измором, а не убивать своими руками. Фабий был скептиком, когда воевал с Ганнибалом. Как это звали его коадъютора, про которого мы в детстве читали у Плутарха, — того, что презирал его за медлительность и усомнился в его храбрости, а сам вступил в бой и был разбит наголову?

В этих рассуждениях и признаниях Артура читатели, возможно, услышат отзвуки тех вопросов, которые их тоже в свое время занимали и тревожили и которые они, возможно, разрешили совсем по-иному, чем наш герой. Мы не ручаемся за правильность его взглядов — просим читателя заметить, что они изложены в форме диалога, поскольку автор отвечает за них не больше, чем за мнения, высказанные любым из других действующих лиц этой повести: мы всего лишь пытаемся проследить духовное развитие человека суетного и эгоистичного, но не лишенного доброты и великодушия и не чуждающегося правды. Как видим, плачевное состояние, до которого он сейчас довел себя своей логикой, — это полное безверие и насмешливое приятие мира таким, как он есть; или, если угодно, — вера во все сущее, приправленная гневным презрением. Вкусы и привычки такого человека мешают ему стать воинствующим демагогом, а любовь к правде и отвращение к ханжеству не дают ратовать за крутые меры, какие всегда готов предложить громогласный поборник преобразований, ни тем более пуститься на заведомую ложь, которая для него хуже смерти. Наш герой был по природе своей неспособен лгать, но не был достаточно силен для того, чтобы опровергать чужую ложь, кроме как вежливой усмешкой; и главным его правилом было уважать любой парламентский акт вплоть до его отмены.

К чему же приводит человека эта легкая жизнь без веры? Наш друг Артур был саддукей, и Креститель в пустыне мог бы сколько угодно вопиять к беднякам, благоговейно внимающим его пророчествам о гневе, скорби и спасении, — все равно наш друг саддукей, пожав плечами, с улыбкой поворотил бы своего сытого мула прочь от толпы и поехал бы домой, в прохладу своей террасы, где, поразмыслив немного о проповеднике и его слушателях, взялся бы за свиток Платона или за книгу приятных греческих песенок о меде Сицилии, о нимфах, фонтанах и любви. К чему, повторяю, приводит человека такой скепсис? К постыдному самовлюбленному одиночеству, тем более постыдному, что оно гак благодушно, безмятежно и бессовестно. Совесть! Что такое совесть? И к чему слушать ее голос? И что есть личная или народная вера? Все это — мифы, облеченные гигантской традицией. Нет, Артур, если ты, видя и сознавая всю ложь этого мира, — а видишь ты ее ох как отчетливо, — если ты приемлешь ее, отделываясь смешком; если, предаваясь легкой чувственности, ты без волнения смотришь, как мимо тебя, стеная, проходит несчастное человечество; если кипит бой за правду и все честные люди с оружием в руках примыкают к той или другой стороне, а ты один, в тиши и безопасности лежишь на своем балконе и куришь трубку, — значит, ты себялюбец и трус, и лучше бы тебе умереть или вовсе не родиться!

— Бой за правду, друг? — невозмутимо сказал Артур. — А где она, правда? Покажи ее мне. В этом-то и суть нашего спора. Я вижу ее повсюду. В палате я вижу ее и на стороне консерваторов, и среди радикалов, и даже на министерских скамьях. Я вижу ее в том человеке, который верит в бога согласно законам и в награду получает епископский сан и пять тысяч в год; и в том, кто, подчиняясь беспощадной логике своей веры, жертвует всем — друзьями и славой, нежными узами и честолюбивыми замыслами, почетом сонма церковников и положением признанного вождя и, послушный зову правды, переходит к противнику, готовый впредь служить в его рядах безымянным солдатом. Я вижу правду и в нем, и в его брате, которого его логика приводит к противоположным выводам, так что он, проведя жизнь в тщетных усилиях примирить непримиримое, в отчаянии швыряет книгу оземь ж со слезами на глазах, воздев руки к небу, во всеуслышание бунтует и отрекается от веры. Если у каждого из них своя правда, зачем мне примыкать к тому или другому? Есть люди, призванные проповедовать: пусть проповедуют. На мой взгляд, слишком многие воображают, что наделены для этого необходимым даром. Но не можем же мы все идти в священники. Кое-кто должен сидеть молча и слушать, а не то и клевать носом. Разве не у каждого свои обязанности? Самый благонравный приютский мальчик раздувает мехи органа; других мальчиков учитель учит палкой на хорах; псаломщик возглашает "аминь!"; приходский надзиратель с жезлом распахивает двери перед его преподобием, а тот, шурша шелками, шествует к своей кафедре. Я не желаю ни бить палкой мальчиков, ни возглашать "аминь", ни изображать ревнителя церкви в облике приходского надзирателя с жезлом; но, входя в церковь, я обнажаю голову и читаю там молитвы, и пожимаю руку священнику, когда он после службы выходит на церковный двор. Разве я не знаю, что самое присутствие его там — компромисс и что он — воплощение парламентского акта? Что церковь, в которой он служит, была построена для иного богослужения? Что рядом помещается часовня методистов, а чуть подальше на лугу медник Баньен во всю глотку возвещает вечное проклятие? Да, я саддукей; я принимаю все, как есть, — и весь мир, и все парламентские акты; и я намерен жениться, если найду подходящую жену, — не затем, чтобы, как дурак, пасть перед нею ниц и обожать ее, не затем, чтобы поклоняться ей, как ангелу, и ждать, что она окажется ангелом, — а с тем, чтобы быть к ней учтивым и снисходительным и от нее ждать того же взамен. Так что если ты услышишь, что я женюсь, не воображай, что речь идет о романтическом чувстве с моей стороны; а если услышишь, что в каком-нибудь ведомстве есть тепленькое местечко, — имей в виду, у меня нет никаких моральных соображений, которые помешали бы мне его занять.

— Пен, негодяй ты этакий, так вот к чему ты ведешь! — прервал его Уорингтон. — Вот, значит, откуда весь твой скептицизм, и квиетизм, и атеизм, мой бедный друг! Ты задумал продать себя, задумал вступить в унизительную сделку и потом всю жизнь от этого страдать. Говорить больше не о чем. Раз ты решил, сам дьявол тебя не удержит.

— Напротив, он мне даже помогает, верно, Джордж? — со смехом отвечал Артур. — А сигары эти недурны. Поедем-ка обедать в клуб, шеф сейчас в городе, од нам приготовит что-нибудь повкуснее… Не хочешь?.. Да ты не дуйся, дружище, ведь я завтра уезжаю к… в деревню.

Глава LXII, некоторым образом разъясняющая главу LXI

По сведениям, полученным майором Пенденнисом через Стронга, а также лично на правах друга дома, дела семейства Клеверингов находились в таком состоянии, что старый воин уже готов был махнуть рукой на любые планы, какие он мог строить для пользы своего племянника. Навязать Артуру двух таких тестюшек, как те два героя, что достались в мужья простосердечной и незадачливой леди Клеверинг, — отнюдь не значило бы принести ему пользу. И хотя они в некотором роде обезвреживали один другого и открытое появление Алтамонта-Амори послужило бы знаком к его немедленному изъятию и суровому наказанию — поскольку беглый каторжник убил своего конвоира, и если бы он снова попал в руки английских властей, ему не миновать было веревки, — все же никакому опекуну не захочется осчастливить своего подопечного женой, от отца которой пришлось бы избавляться таким способом; однако майор всегда считал, что Алтамонт, помня о виселице, будет держаться в тени; а с другой стороны, Клеверинг с появлением Алтамонта терял все, и, конечно, он будет рабом человека, который знает его роковую тайну и держит его под угрозой разоблачения.

Но если бегум еще несколько раз заплатит долги этого неисправимого мота, от ее богатства ничего не останется и ее наследники, кто бы они ни были, унаследуют только пустую казну; а мисс Амори, вместо того чтобы принести мужу солидный доход и место в парламенте, принесет ему только себя и свою родословную с роковой пометкой sus. per coll. [49] при имени последнего представителя рода по мужской линии.

Впрочем, у старого интригана, обдумывавшего все эти обстоятельства, был про запас еще один ход, какой именно — станет ясно читателю, если он потрудится прочитать разговор, который вскоре состоялся между майором Пенденнисом и достопочтенным баронетом, членом парламента от Клеверинга.

Когда человек, отягченный денежными затруднениями, покидает круг своих друзей и собратьев, — так сказать, скрывается под водой, бросив стаю птиц, с которой он привык плавать, — просто удивительно, в каких странных и далеких местах ему случается вынырнуть, чтобы набрать в легкие воздуху. На моей памяти один светский щеголь, украшение Пэл-Мэл и Роттен-роу, исчез из поля зрения своих приятелей по клубам и Парку и был обнаружен, довольный и любезный, как всегда, в грошовой обжорке в Биллингсгете; другой джентльмен, человек большого ума и учености, однажды залез в долги (если б я сказал, что это был писатель, иные критики обвинили бы меня в намерении очернить всю литературную братию) и прислал мне свой адрес — захудалый трактирчик "Лиса под Горой", запрятанный в конце мрачнейшего крытого прохода неподалеку от Стрэнда. Бывает, что у попавшего в такую беду человека есть свой дом, но его-то в этом доме никогда нет; или адрес, по которому можно посылать письма, но где только простак может надеяться застать его самого. Считанные люди знают, где его можно найти и как разыскать его убежище. Так и сэра Фрэнсиса Клеверинга после его ссоры с женой и проистекших отсюда несчастий застать дома было невозможно.

— Я ему по-хорошему сказал, пожалуйте, мол, расчет, с вас четырнадцать фунтов, — так он с тех пор до трех часов ночи глаз не кажет, а утром несешь ему воду — прикидывается, будто спит, а чуть спустишься в кухню — его и след простыл, — жаловался мистер Лайтфут своему другу Моргану; и тут же добавил, что уедет к миледи, будет у ней буфетчиком и женится на своей старухе. А после стычки со Стронгом баронет стал скрываться и от него — бежал в новые укромные закоулки, где его слуха не могли достигнуть упреки шевалье — а может быть, и голос совести, которую многие из нас пытаются сбить со следа постоянной переменой мест и другими уловками.

Таким образом, хотя старший Пенденнис, преследуя свою цель, твердо решил повидать Пенова соседа по имению и представителя в парламенте, ему потребовалось немало времени и хлопот, чтобы добиться доверительной беседы, необходимой для осуществления этой цели. С тех пор как майор стал признанным другом семьи и познакомился с делами Клеверингов, денежными и супружескими, баронет избегал его, как избегал своих агентов и поверенных, если предстояло дать им отчет или обсудить с ними деловой вопрос; и вообще являлся куда-нибудь в назначенное время лишь тогда, когда это сулило ему деньги. Поэтому майор предпринял не одну напрасную попытку, прежде чем поймать эту пугливую птицу: один раз это было невинное приглашение пообедать в Гринвиче с несколькими друзьями; баронет приглашение принял, но, видимо, заподозрил неладное и не приехал, предоставив майору (который располагал представлять компанию друзей в собственном лице) поедать снетков в одиночестве; в другой раз майор написал, что хотел бы встретиться и поговорить минут десять, и баронет тотчас ответил, что будет на следующий день в клубе Бэя ровно в четыре часа (слово "ровно" было аккуратно подчеркнуто); но назначенный час настал, ибо по ходу времени не мог не настать, а Клеверинг в клуб не явился. Если бы он взял у майора взаймы двадцать фунтов, он и то не стал бы так его дичиться и избегать; и старый Пенденнис убедился, что искать человека — одно дело, а найти — совсем другое.

В тот же день, когда сэр Фрэнсис Клеверинг в лицо улещал и умасливал Стронга, а за спиной осыпал его проклятиями, наш баронет, давший советникам своей жены клятвенное обещание больше не подписывать векселей и довольствоваться содержанием, которое его измученная жена по-прежнему ему выплачивала, умудрился поставить свою подпись на листе вексельной бумаги, а приятель баронета, мистер Мосс Абрамс, унес эту бумагу с собой, пообещав, что деньги под вексель даст некое лицо, близко Абрамсу знакомое. И случилось так, что Стронг услышал об этой сделке в том самом месте, где она состоялась, а именно — в комнате за табачной лавкой мистера Сантьяго, куда шевалье нередко забредал на часок по вечерам.

— Опять взялся за старое, — сообщил ему мистер Сантьяго. — Они с Моссом Абрамсом долго здесь сидели. Мосс посылал моего мальчишку за маркой. Вексель, кажется, на пятьдесят фунтов. Я слышал, баронет велел Моссу пометить его задним числом, на два месяца раньше. Он скажет, что этот вексель старый, и притворится, будто забыл про него, когда договаривался давеча с женой. Теперь-то, раз за ним ничего нет, ему, наверно, опять будут ссужать деньги.

Человек, привыкший ставить свою злополучную подпись под словами "обязуется заплатить через 6 месяцев", получает еще и то удовлетворение, что его дела обсуждают, а подпись передают друг другу самые отъявленные плуты и мошенники всего Лондона.

Лавка мистера Сантьяго находилась поблизости от Бэри-стрит, где мы имели честь посещать нашего друга майора Пенденниса в его квартире. Майор как раз шествовал не спеша домой, когда навстречу ему по тому же тротуару шагал Стронг, пылающий гневом и пыхтящий сигарой.

"Продымили весь город эти молодые люди, чтоб им пусто было, — думал майор. — Вот и еще идет какой-то, с усами и с сигарой. Человек, который носит усы и курит — не джентльмен… Ах, это мистер Стронг!"

— Мое почтение, мистер Стронг! — и майор, с достоинством поклонившись, остановился перед своей дверью и поднял к замочной скважине дрожащую руку, в которой держал ключ.

Мы уже говорили, что Стронг и Пенденнис, как друзья и советчики несчастной семьи сэра Фрэнсиса, оба участвовали в долгих, томительных совещаниях касательно уплаты его последних долгов. Стронг, узнав своего собрата по этим переговорам, протянул ему руку, и старый Пенденнис без особой охоты вложил в нее свою.

— Что скажете хорошенького? — произнес майор Пенденнис покровительственным тоном, ибо он привык вращаться в таком высоком обществе, что смутно воображал, что оказывает простым смертным великую честь, снисходя до разговора с ними. — Вы все еще в городе, мистер Стронг? Надеюсь, в добром здоровье?

— Хорошенького мне вам сказать нечего, сэр, — отвечал Стронг. — Новости плохие. Они касаются наших друзей в Танбридж-Уэлзе, и мне хотелось бы с вами об этом поговорить. Клеверинг опять взялся за старое.

— Неужто? — воскликнул майор, заметно оживляясь. — Прошу вас, зайдите ко мне. — И оба, войдя в квартиру майора, расположились в гостиной.

Здесь Стронг излил наконец свое негодование по поводу преступного легкомыслия и двоедушия Клеверинга.

— Грош цена всем его обещаниям, — сказал шевалье. — Помните, сэр, как он, в присутствии поверенного миледи, кричал, что честного слова мало, а он непременно должен поклясться жене на коленях, и позвонил, чтобы принесли Библию, и призывал на себя вечное проклятие, если еще когда-нибудь подпишет вексель. Не далее как сегодня он это сделал, сэр, и впредь будет подписывать, лишь бы добыть наличных. Он готов обмануть кого угодно — жену, сына, старого друга, который сто раз его гарантировал. Да вот, на будущей неделе истекает срок нашего с ним векселя…

— Я думал, вы заплатили все…

— Кроме этого, — сказал Стронг, краснея. — Он умолял меня не упоминать о нем, и… и к тому же половину де" нег получил я. Теперь они на меня накинутся. Ну, да ничего, я привык. А бешусь я из-за леди Клеверинг. Просто позор, что он так бессердечно разоряет эту добрейшую женщину, ведь без нее он бы уже десять раз угодил в тюрьму. Деньги его идут на боксеров, достаются всяким проходимцам и темным дельцам; а честного человека он без зазрения совести бросает на произвол судьбы. Поверите ли, сэр, он взял денег у Алтамонта… вы знаете, кого я имею в виду.

— В самом деле? У этого странного человека, который, помнится, явился однажды нетрезвый к сэру Фрэнсису? — а спросил майор Пенденнис, не поведя бровью. — Кто такой этот Алтамонт, мистер Стронг?

— Право, не знаю, если вы сами не знаете, — отвечал шевалье, бросив на майора удивленный и недоверчивый взгляд.

— По правде сказать, — проговорил майор, — у меня есть кое-какие подозрения. Я полагаю — заметьте, это только предположение, — что в прошлом нашего друга Клеверинга, а, между нами говоря, капитан Стронг, это, пожалуй, самый распущенный человек, какого мне доводилось встречать, — что в его прошлом есть какие-то неприглядные тайны, и он, понятно, боится, как бы их не узнали. И очень возможно, что этому человеку, который называет себя Алтамонтом, известно о нем что-нибудь дурное, и он тянет из Клеверинга деньги, а тот дает, чтобы он молчал. Я знаю случаи, — в лучших семействах Англии, — когда люди вот так выплачивают огромные суммы. Но их частные дела до меня не касаются, мистер Стронг, и если я езжу к человеку обедать, из этого не следует, что я выпытываю его тайны или отвечаю за его прошлое. То же и с нашим другом Клеверингом: я принимаю большое участие в его жене и ее дочери, очаровательной, к слову сказать, девушке, и, когда миледи меня попросила, я занялся ее делами и пытался навести в них порядок; конечно, я и в другой раз сделаю все в меру моих скромных сил и способностей, чтобы быть ей полезным. И если я буду вынужден… понимаете, если буду вынужден… а кстати, мистер Стронг, касательно этого Алтамонта, — как он себя чувствует? Вы, кажется, с ним знакомы. Он сейчас в городе?

— Я не обязан знать, где он находится, майор Пенденнис, — сказал Стронг в сердцах и взялся за шляпу, глубоко уязвленный покровительственной манерой майора и его нарочитой осторожностью.

Пенденнис мгновенно сменил высокомерный тон на добродушно-лукавый.

— Ах, капитан Стронг, вы тоже, я вижу, осторожный человек, и правильно, сэр, совершенно правильно. Никогда не знаешь, у какой стены есть уши и с кем имеешь дело; и вы, капитан Стронг, светский человек и старый солдат — старый и заслуженный, как я слышал, — знаете, что не следует без нужды расстреливать патроны. У вас могут быть свои предположения, а я могу все прикинуть и взвесить и сделать свои. Но есть вещи, до нас не касающиеся, которых нам лучше не знать, верно, капитан? Я, например, не буду их знать, пока мне это не станет нужно; и вы, сколько я понимаю, держитесь того же правила. Что до нашего друга баронета, то я с вами вполне согласен: его расточительству следует положить конец; и я решительно порицаю всякого человека, который не держит слова и своим поведением огорчает семью и доставляет ей неприятности. Я честно высказал вам свою точку зрения и не сомневаюсь, что вы ее разделяете.

— Разумеется, — сухо подтвердил мистер Стронг.

— Я счастлив это слышать; счастлив, что старый товарищ по оружию полностью со мною согласен. И я от души рад нашей случайной встрече, которой обязан вашим посещением. Всего лучшего. Благодарю вас. Морган, проводите капитана Стронга.

И шевалье, предшествуемый Морганом, вышел из квартиры майора Пенденниса. Осмотрительность старика сильно озадачила Стронга, но и лакей не меньше его дивился скрытности своего барина. Ибо мистер Морган, будучи примерным лакеем, двигался по дому бесшумно, как тень, и, оказавшись у самой двери во время разговора между майором и его гостем, успел кое-что подслушать, во всяком случае — больше, чем мог понять.

— Кто такой этот Алтамонт? Вам что-нибудь известно про него и про Стронга? — спросил мистер Морган у мистера Лайтфута, когда они снова встретились в своем клубе.

— Стронг — вроде как его агент, гарантирует его векселя и всякие мелкие поручения исполняет, когда что придется, — ответил мистер Лайтфут. — И Алтамонт небось с ними заодно. Вы же знаете, для этих шахермахеров с векселями всегда требуется двое либо трое. Алтамонт ухнул всю кубышку на дерби и выиграл порядочно. Хоть бы уж мой-то раздобыл где-нибудь денег, чтобы я мог получить расчет!

— Как по-вашему, миледи будет опять платить его долги? — спросил Морган. — Разузнайте это для меня, милейший, не пожалеете.

Майор Пенденнис часто говаривал, смеясь, что его лакей Морган гораздо богаче его; и в самом деле, за годы, проведенные в услужении у майора (благодаря которому он познакомился со многими другими видными лакеями, а через них — с делами их господ), этот расчетливый и скрытный слуга путем осторожных спекуляций успел скопить кругленькую сумму. Когда Артур вступил во владение своим имуществом (но не ранее того), Морган однажды очень его удивил, сообщив, что у него имеется немного денег, фунтов сто пятьдесят, которые ему хотелось бы выгодно пустить в оборот; может быть, джентльмены из Темпла, которые собаку съели на денежных делах, посоветуют бедному человеку, как их поместить? Он, Морган, будет очень благодарен мистеру Артуру — очень благодарен и обязан, если тот ему укажет, к кому обратиться. Когда Артур, рассмеявшись, ответил, что ничего не смыслит в денежных делах и понятия не имеет, чем он может помочь Моргану, тот простодушно заверил его, что очень, очень ему благодарен, и если мистеру Артуру понадобится немного деньжонок до получения ренты — мало ли что бывает, — пусть он тогда вспомнит, что старый, верный слуга его дядюшки готов его ссудить, — для него большая честь быть полезным любому члену семейства.

Принц Фэрокский тратил деньги с оглядкой и не нуждался в наличности, а взять взаймы у слуги показалось бы ему такой же дичью, как украсть у него носовой платок; поэтому он уж готов был высокомерно осадить Моргана, но вдруг почувствовал, до чего все это смешно. Морган — богач! Морган предлагает ему ссуду! Умора, да и только! А с другой стороны, возможно, что лакей говорил без всякой задней мысли, просто из доброго побуждения. И Артур, сдержав готовые сорваться у него язвительные слова, удовольствовался тем, что с благодарностью отклонил предложение Моргана. Дядюшке он, однако, рассказал об этом разговоре и поздравил его с тем, что он держит у себя в доме такое сокровище.

Майор на это заметил, что Морган уже черт знает сколько времени черт знает как богатеет. А Морган не только успел купить дом на Бэри-стрит, в котором его барин снимал квартиру, но и сколотил изрядный капитал: будучи знаком с домом Клеверингов и узнав от майора, что бегум заплатит долги своего мужа, он скупил все заемные письма баронета, на какие сумел набрать денег. Но об этих операциях майор Пенденнис не знал ничего, как и все мы ничего не знаем о наших слугах: всю жизнь они живут у нас в доме, оставаясь для нас чужими, — такова сила обычая и так непреодолимы преграды, отделяющие один класс от другого.

— Стало быть, он предлагал тебе денег взаймы? — сказал старший Пенденнис младшему. — Он, подлец, дьявольски хитер и дьявольски богат, многие наши аристократы, верно, не отказались бы иметь такого лакея и притом брать у него в долг. А между тем он нисколько не меняется, этот мосье Морган. Работает все так же безупречно — на звонок является мгновенно — движется тихо, как кошка, — он ко мне дьявольски привязан.

После визита Стронга, майор, вспомнив рассказ Пена я смекнув, что можно попробовать обратиться к Моргану за помощью, стал подтрунивать над своим лакеем по поводу его богатства тем развязным и наглым тоном, какой джентльмену со связями естественно принимать по отношению к столь ничтожным созданиям, как слуги.

— Я слышал, Морган, вы хлопочете о помещении денег? ("Это мистер Артур наболтал, чтоб ему провалиться", — подумал лакей.) Я рад, что служить у меня так выгодно.

— Благодарю вас, сэр, на место не жалуюсь, да и на хозяина тоже, — скромно отвечал Морган.

— Вы хороший слуга и, смею думать, ко мне привязаны; я очень рад, что у вас есть деньги, и надеюсь, что вы будете осторожны и не откроете питейного заведения.

"Питейное заведение? Еще чего! — подумал Морган. — Это я-то в питейном заведении? Выдумал тоже, старый дурак! Да будь я на десять лет моложе, я бы в парламент прошел, вот как".

— Нет, сэр, благодарю вас, сэр. По питейной части я не думал, сэр. А свои скромные сбережения я неплохо поместил, сэр.

— Даете деньги в рост, а, Морган?

— Да, сэр, понемножку… прошу прощенья, сэр, могу я вас спросить?

— Сделайте одолжение, — милостиво разрешил майор.

— Как насчет векселей сэра Фрэнсиса Клеверинга, сэр? Как вы думаете, сэр, можно на них рассчитывать? Будет миледи опять по ним платить?

— Значит, вы уже нажились на этом деле?

— Да, сэр, самую малость, — отвечал Морган, застенчиво потупившись. — И скажу по чести, сэр, не сочтите за вольность, я бы не прочь повторить, если бы обернулось так же удачно, как в тот раз.

— Да сколько же вы на этом выручили, черт возьми?

— Немало, сэр, признаюсь по совести. Располагая кое-какими сведениями, и как я, через вашу доброту, знаком с семейством, я ухнул всю кубышку, сэр.

— Что — что?

— Выложил деньги, сэр, все, что у меня было и еще призанять удалось, и купил векселя сэра Фрэнсиса; на многих была его подпись и еще того джентльмена, что сейчас ушел, — Эдвард Стронг, эсквайр; и мне, конечно, известно про тот скандал, что был у них в доме. А чем я хуже других, почему мне не наживать деньги? Вот я и говорю, что буду вам очень обязан, ежели вы мне скажете, намерена миледи еще платить или нет.

Хотя майор Пенденнис удивился проворству своего лакея не меньше, чем если бы узнал, что Морган — переодетый маркиз и решил сбросить маску и занять свое место в палате лордов; и хотя он, разумеется, был возмущен наглостью человека, осмелившегося разбогатеть у него под носом и без его ведома; однако он привык восхищаться каждым, кто олицетворял деньги и успех, и невольно проникся к Моргану уважением, а когда смекнул, как далеко зашло дело, — то даже и страхом.

— Что ж, Морган, — сказал он, — я не вправе допытываться, насколько вы богаты; чем богаче, тем лучше для вас. И располагай я нужными сведениями, я бы не замедлил вам помочь. Но скажу вам откровенно, если леди Клеверинг спросит моего совета, платить ли ей и дальше долги сэра Фрэнсиса, я посоветую ей не платить, хотя боюсь, что она меня не послушает. Вот и все, что я могу вам сказать. Так вам, значит, известно, что сэр Фрэнсис снова… э-э… ведет себя легкомысленно и беспечно?

— Опять пустился во все тяжкие, сэр. Этого джентльмена только могила исправит.

— Мистер Стронг упомянул, что один из векселей сэра Фрэнсиса держит у себя некий мистер Мосс Абрамс. Вам известно что-нибудь об этом мистере Абрамсе или о сумме векселя?

— Абрамса знаю хорошо, сэр. Насчет векселя не знаю.

— Я попросил бы вас это выяснить, Морган. И еще попросил бы выяснить, где я могу встретиться с сэром Фрэнсисом.

И Морган, ответив: "слушаю, сэр. Благодарю вас, сэр", — удалился из комнаты, как и вошел, — почтительно и смиренно, предоставив майору раздумывать и недоумевать по поводу всего им услышанного.

Наутро Морган доложил майору Пенденнису, что мистера Абрамса он повидал; назвал сумму векселя, под который сей джентльмен соглашался дать деньги; и сообщил, что баронет будет в задней комнате таверны "Колесо Фортуны" нынче в час дня.

На этот раз сэр Фрэнсис Клеверинг был пунктуален — и ровно в час дня, когда он уже сидел в упомянутой таверне, окруженный плевательницами, жесткими деревянными стульями и веселенькими олеографиями боксеров, лошадей и пешеходов, — повторяем, когда потомок древнего рода Клеверингов сидел в этом восхитительном местечке, вдыхая запах дыма от вчерашних сигар и придвинув к себе "Беллову жизнь", сильно потрепанную и закапанную пивом, — в комнату вошел учтивый майор Пенденнис.

— Все в порядке, милейший? — спросил баронет, воображая, что это мистер Мосс Абрамс явился с деньгами.

— Мое почтение, сэр Фрэнсис Клеверинг! Мне надобно было вас повидать, и я пришел к вам сюда, — сказал майор, при виде которого лицо у баронета сразу вытянулось.

Теперь, когда противник был на виду, майор решил взять его штурмом и без промедления сделал первый выстрел.

— Я знаю, за какую, в высшей степени предосудительную личность вы меня приняли, Клеверинг, — сказал он, — и какое дело привело вас сюда.

— А вам-то что? — угрюмо огрызнулся баронет, — Зачем вы ходите за мной по пятам? Зачем командуете мной и вмешиваетесь в мои дела? Вам я ничего не сделал. У вас я не брал денег. И я не желаю, чтобы меня выслеживали и тиранили, не желаю и не допущу. Если леди Клеверинг хочет мне что-нибудь предложить, пусть предлагает по всем правилам, через поверенного. А вас мне не нужно.

— Я пришел не от леди Клеверинг, а по собственному почину, чтобы попытаться вразумить вас и, может быть, спасти от гибели. Всего месяц назад вы поклялись, даже захотели присягнуть на Библии, что не будете больше давать векселей, а удовольствуетесь содержанием, которое вам положила леди Клеверинг. Все ваши долги были уплачены с этим условием, а вы его нарушили, — у этого мистера Абрамса имеется ваше заемное письмо на шестьдесят фунтов.

— Это старое письмо, клянусь честью! — взвизгнул баронет.

— Вы его подписали вчера, а пометили нарочно задним числом — на два месяца раньше. Ей-богу, Клеверинг, сколько же можно лгать? С вами просто никакого терпения нет. Вы обманываете всех, даже себя самого. Я много чего повидал в жизни, но такого лжеца еще никогда не встречал, ей-богу. Можно подумать, что ложь для вас — первое удовольствие.

— Вы что же, дьявол этакий, хотите меня в грех ввести? Хотите, чтобы я на вас кинулся и… и расквасил вашу старую рожу? — прошипел баронет, глядя на майора с лютой ненавистью.

— Что такое, сэр? — вскипел старый солдат, поднимаясь с места и сжимая в руке трость с таким свирепым видом, что баронет тут же притих.

— Нет, нет, — затянул он жалобно, — простите меня, я не хотел сердиться, не хотел вас обидеть, только очень уж вы со мною грубы, майор Пенденнис. Ну чего вам от меня нужно? Зачем вы меня преследуете? Вам что, тоже нужно от меня денег? Вы же знаете, у меня ни шиллинга нет… — Так Клеверинг, по своему обыкновению, от ругани перешел к нытью.

Из этих слов майор Пенденнис вывел заключение: Клеверинг знает, что его тайна майору известна.

— У меня нет к вам поручений, и я ничего против вас не замышляю, — сказал он. — Я хочу попытаться, если не поздно, спасти вас и вашу семью от полного разорения, которым грозит ваша дьявольская беспечность. Я узнал вашу тайну…

— Я не знал этого, когда женился на ней, клянусь всем святым, не знал, пока этот чертов негодяй не объявился и сам мне не сказал. От этого я и пропадаю, Пенденнис, честное слово… — кричал баронет, всплескивая руками.

— Я узнал вашу тайну в первый же раз, когда Амори пьяный ввалился к вам в столовую. У меня превосходная память на лица. Я помню этого субъекта в Сиднее, каторжником, и он меня помнит. Я помню суд над ним, и дату его свадьбы, и как распространился слух, что он погиб в зарослях. Я могу показать это под присягой. И я знаю, что по закону вы такой же муж леди Клеверинг, как, скажем, я. Я хорошо хранил вашу тайну — не проговорился ни одной живой душе — ни вашей жене, ни вам самому до сего дня.

— Бедная леди Клеверинг, это был бы для нее страшный удар, — захныкал сэр Фрэнсис. — И ведь я не виноват, майор, вы знаете, что не виноват.

— Чем допустить, чтобы вы ее окончательно разорили, я ей скажу правду, Клеверинг, и не только ей, а всему свету. Клянусь, я это сделаю, если же договорюсь с вами и не положу предел вашим безумствам. Игра, долги и всякие ваши сумасбродные траты уже поглотили половину состояния вашей жены и ее законных — заметьте — законных наследников. Так продолжаться не может. Вам нельзя жить под одной крышей. В таком большом доме как Клеверинг вам вообще не место — через три года вы там ни ложки не оставите. Я решил, каким образом следует поступить. Вам будет положено шестьсот фунтов в год. Вы уедете за границу и будете жить на эти деньги. От места в парламенте вы откажетесь и дальше пробавляйтесь как хотите. Если вы будете возражать — даю вам слово, что завтра же предам дело огласке; я под присягой покажу, что знаю Амори, и он, будучи опознан, уберется туда, откуда приехал, и разом избавит вдову и от вас и от себя. Тогда ваш мальчишка теряет всякое право на деньги старого Снэлла, и они переходят к дочери вашей жены. Надеюсь, вы меня поняли?

— Неужто вы поступите так жестоко с бедным мальчиком? — взмолился отец. — Пожалейте его, Пенденнис! Он славный мальчуган, хоть и своенравен, это я признаю, своенравен, чертенок.

— Это вы к нему жестоки, — назидательно возразил майор. — Из-за вас он через три года останется нищим.

— Хорошо, ну, а если мне повезет? Должно же мое невезение когда-нибудь кончиться. И я исправлюсь, ей-богу, исправлюсь. А если вы все про меня разболтаете, это будет такой удар для моей жены, она так ужасно огорчится…

— Разлукой с вами? — съязвил старый майор. — Вы же знаете, она все равно не будет больше с вами жить.

— А почему леди Клеверинг не может жить за границей, или в Бате, или в Танбридже, или у черта на рогах, а я бы остался здесь?.. Мне здесь больше нравится, чем за границей, и в парламенте быть нравится. Это очень удобно. Таких мест, как мое, осталось наперечет; если я его уступлю правительству, меня, очень может быть, назначат губернатором на какой-нибудь остров или дадут мне какую-нибудь хорошую должность. Вы же знаете, майор Пенденнис, я происхожу из чертовски древнего рода, и титул у меня есть, и все прочее. Вот и выходит, что они должны мне дать хорошее место, верно? Нужно только поумнее разыграть свои карты. А тогда я же смогу откладывать деньги, и не будет рядом этих чертовых игорных домов и притонов, и… ну, пожалуйста, мне очень хочется остаться в парламенте!

Ненавидеть человека и лезть с ним в драку, а в следующую минуту проливать перед ним слезы, а еще в следующую — дружески и доверительно с ним беседовать, — такое поведение было обычным для нашего изменчивого баронета.

— Что касается до вашего места в парламенте, — сказал майор, слегка волнуясь и краснея, чего баронет, впрочем, не заметил, — вы, сэр Фрэнсис Клеверинг, должны уступить его… мне.

— Как, вы хотите пройти в парламент, майор Пенденнис?

— Нет. Но мой племянник Артур — очень неглупый малый и может там выдвинуться. Когда от Клеверинга избирали двух членов, его отец вполне мог бы стать одним из них. Словом — мне бы хотелось видеть Артура в парламенте.

— Проклятье! Он тоже все знает? — вскричал Клеверинг.

— Никто ничего не знает, кроме нас с вами. И если вы окажете мне эту любезность, я буду молчать. Иначе — я не бросаю слов на ветер и сделаю то, что сказал.

— Послушайте, майор, — заговорил сэр Фрэнсис с заискивающей улыбкой, — вы… вы не могли бы уплатить мне за первую четверть вперед? Будьте другом, для вас леди Клеверинг что угодно сделает; а тот вексель я у Абрамса выкуплю. Мерзавец этакий, я знаю, он меня надует, он всегда надувает; а если б вы могли мне это устроить, ну, тогда посмотрим.

— Самое лучшее вам, по-моему, в сентябре поехать в Клеверинг на охоту, забрать с собой моего племянника и познакомить его с избирателями. Да, в сентябре будет как раз хорошо. А насчет аванса я похлопочу. ("Пускай Артур даст ему взаймы, — подумал старый Пенденнис. — Сто пятьдесят фунтов за место в парламенте — это, черт побери, недорого".) И помните, Клеверинг, мой племянник ничего не знает о нашем уговоре. Просто вы решили отдохнуть; он — уроженец Клеверинга, подходящий представитель для округа; вы его рекомендуете, а ваши избиратели за него голосуют — вот и все.

— Когда вы можете передать мне эти сто пятьдесят фунтов, майор? Когда мне к вам зайти? Нынче вечером, завтра утром? Может, хотите выпить? У них тут в буфете отличные ликеры. Я частенько выпиваю рюмочку — очень бодрит.

Майор, отказавшись от угощения, простился с баронетом, а тот проводил его до порога "Колеса Фортуны" и побрел к стойке, где выпил порцию джина с ликером, а тут в буфет заглянул некий джентльмен, близкий к боксу (постоялец "Колеса Фортуны"), и сэр Фрэнсис Клеверинг стал обсуждать с ним и с хозяином последние состязания и прочие новости спортивного мира; в конце концов явился и мистер Мосс Абраме с выручкой по векселю баронета; сэр Фрэнсис отсчитал ему изрядную комиссию, на остальные деньги закатил своему благородному другу обед в Гринвиче, а затем укатил в Воксхолл и очень весело провел там вечер.

Майор же тем временем нанял на Пикадилли кеб и поехал в Лемб-Корт, где у него с племянником состоялся серьезный разговор.

Расстались они в высшей степени дружески, и этот-то опущенный здесь разговор (о содержании его читателю, впрочем, легко догадаться) определил образ мыслей, который Артур высказал в беседе с Уорингтоном, приведенной нами в предыдущей главе.

Когда человека соблазняет что-нибудь очень соблазнительное, он находит сотни веских доводов для того, чтобы поступить, как ему хочется. Артур же внушил себе, что ему хочется попасть в парламент и отличиться на этом поприще, а к какой партии он примкнет — не важно, поскольку с обеих сторон есть и ложь и правда. И еще он внушил себе, что может пойти на сделку с совестью как в этом, так и в других вопросах и что саддукейство — очень удобное и необременительное вероисповедание.

Глава LXIII Филлида и Коридон

В живописной местности близ Танбридж-Уэлза леди Клеверинг приглядела хорошенькую виллу, куда и удалилась после семейной ссоры, которой завершился этот неудачный лондонский сезон. Мисс Амори, разумеется, поехала с матерью, а на вакации туда же прибыл наследник дома, и тогда главным занятием Бланш стали драки и ссоры с братом. Впрочем, этим она могла заниматься только дома, а сидеть дома резвый мальчик не любил. В Танбридже он увлекся крикетом и лошадьми и завел многочисленных приятелей. В дом снисходительной бегум то и дело врывалась орава тринадцатилетних джентльменов, которые без меры уписывали сладкие пироги и пили шампанское, устраивали перед домом скачки, до смерти пугая нежную мамашу, и накуривались так, что их тошнило, а мисс Бланш убегала из столовой. Общество тринадцатилетних джентльменов было не по ней.

А между тем эта прелестная девица любила всяческое разнообразие; недели две она охотно провела бы в крестьянском домике, питаясь хлебом и сыром; а один вечер, может быть, даже в темнице, на хлебе и воде; поэтому и в Танбридж она переехала с удовольствием. Она бродила по лесу, рисовала деревья и фермы; без конца читала французские романы; часто ездила в городок, не пропуская там ни одного представления, бала, фокусника или музыканта; много спала; по утрам ссорилась с матерью и братом; обнаружила маленькую сельскую школу и сперва ласкала учениц и мешала учительнице, а потом стала бранить учениц и издеваться над учительницей; и, разумеется, усердно ходила в церковь. Это была прелестная старинная церковка — настоящая маленькая жемчужина англо-норманской архитектуры, построенная на прошлой неделе и украшенная витражами, скульптурными головами святых, выведенными золотом текстами из Священного писания и резными скамьями. Бланш немедля принялась вышивать напрестольную пелену в чистейшем стиле Высокой церкви. Священник первое время считал ее святой женщиной — она совсем его околдовала: так искусно льстила ему, улещала его и обхаживала, что миссис Сморк, — которая сперва тоже была ею очарована, потом к ней охладела, а потом перестала с ней разговаривать, — с ума сходила от ревности. Миссис Сморк была женою нашего старого знакомого Сморка — наставника Пена и поклонника бедной Элен. Потерпев тогда фиаско, он утешился с молодой девицей из Клепема, которую ему сосватала мамаша. А после смерти мамаши взгляды его с каждым днем стали все более определяться. Он отрезал у сюртука воротник и отрастил волосы на затылке. Он пожертвовал кудрей, некогда украшавшей его лоб, и узлом шейного платка, которым немало гордился. Он вообще отказался от шейного платка. По пятницам не обедал. Служил часы на римский манер и дал понять, что готов принимать исповедь в ризнице. Хоть он и был самым безобидным созданием, но Маффин, служивший в диссидентской часовне, и мистер Симеон Найт, служивший в старой церкви, обличали его как опаснейшего черного иезуита и паписта. Мистер Сморк построил свою церковь на деньги, доставшиеся ему от матери. Боже мой! Что бы сказала эта жительница Клепема, услышав, что стол называют престолом, увидев, что на нем возжигают свечи, Цолучая письма, помеченные "в день святого имярек" или "в канун святого такого-то"! Все эти грехи совершал наш выходец из Клепема, и верная жена следовала его примеру. Но когда Бланш чуть не два часа беседовала с мистером Сморком в ризнице, Белинда, как зверь в клетке, ходила взад-вперед внутри церковной ограды, где возвышалось еще всего два надгробия, мечтая о третьем — для себя; только… только тогда он, наверно, сделает предложение этой злодейке, которая в две недели его обворожила. Нет, лучше она удалится в монастырь, примет католичество и оставит его одного. Вот какие дурные мысли приходили в голову жене и соседям Сморка — они подозревали его в прямых сношениях с Римом, она — в грехах, на ее взгляд еще более тяжких и гнусных. А между тем у бедняги и в мыслях не было ничего дурного. Почтальон не доставил ему ни одного письма от папы Римского; Бланш, правда, сначала показалась ему самой благочестивой, одаренной, разумной и прелестной девушкой, какая ему встречалась, и в церкви она пела восхитительно; однако вскоре мисс Амори стала его утомлять, ее манерные ужимки начали ему приедаться; затем он усомнился в мисс Амори; затем она устроила скандал в его школе: вышла из себя и набила девочек по рукам линейкой. Такой переход от восхищения к пресыщенности почему-то испытывали, сталкиваясь с Бланш, многие мужчины. Она старалась им понравиться и пускала в ход сразу все свои чары, — нацепляла на себя, так сказать, все свои драгоценности, — все улыбки, сладкие взгляды и ласковые слова. А потом ей надоедало стараться, и поскольку к самим этим людям она ничего не чувствовала, то и оставляла их в покое; и они, со своей стороны, наскучив ею, тоже оставляли ее в покое. Счастливый то был вечер для Белинды, когда Бланш ушла из их дома, а Сморк сказал с легким смущенным вздохом, что обманулся в ней: он вообразил, что она наделена многими бесценными достоинствами, но, кажется, это не более как мишура; он думал, что у ней правильный образ мыслей, но, кажется, религия для нее — всего лишь забава; а с учительницей она была непростительно груба, и Полли Рэкер нахлестала по рукам просто безжалостно. Белинда бросилась ему на шею, забыв и про могилу и про монастырь. Он нежно поцеловал ее в лоб. "Кто сравнится с тобой, моя Белинда! — сказал он, возведя свои прекрасные глаза к потолку. — Ты — лучшая из женщин!" Что же до Бланш, то, распростившись с ним и с Белиндой, она больше ни разу о них и не вспомнила.

Но когда Артур приехал на несколько дней погостить к бегум, ни мисс Бланш, ни простодушный священник еще не достигли этой стадии охлаждения. В глазах Сморка она была не смертная женщина, но ангел и чудо. Такого совершенства он еще никогда не видел и летними вечерами сидел как завороженный, внимая ее пению, разинув рот и забывая влить в него чаю и положить хлеба с маслом. Он слышал, что музыка в Опере куда как хороша, — сам он только раз был в театре, о чем упоминал краснея и вздыхая (то был день, когда он с Элен и ее сыном ездил в Чаттерис смотреть мисс Фодерингэй), — но не мог вообразить себе ничего более упоительного, он чуть не сказал — божественного, чем пение мисс Амори. Она — в высшей степени одаренная натура; у ней удивительная душа, поразительные таланты, судя по всему — ангельский характер и прочее и прочее. Так Сморк, в разгар своего бурного увлечения прелестной Бланш, расписывал ее Артуру.

Встретились эти двое старых знакомых очень сердечно. Артур любил всех, кто любил его мать, а Сморк говорил о ней с искренним чувством. Им было что порассказать друг другу о себе. Артур, вероятно, заметил, сказал Сморк, что его взгляды на… на дела церкви претерпели изменение. Миссис Сморк, достойная женщина, поддерживает все его начинания. Эту церковку он построил после смерти матери, оставившей ему приличный достаток. Хотя сам он живет как бы в монастыре, но слышал об успехах Артура. Говорил он тоном ласковым и печальным, не поднимая глаз и склонив набок свою белокурую голову. Артуру было до крайности весело наблюдать его важные манеры; его недалекость и простодушие; его оголенный воротничок и длинные волосы; его неподдельную доброту, порядочность и дружелюбие. А услышав, как он расхваливает Бланш, наш герой был приятно удивлен и сам проникся к ней еще большей симпатией.

Правду сказать, Бланш страшно обрадовалась Артуру, как всегда радуешься в деревне приятному человеку, который привозит последние столичные новости и говорить умеет лучше, чем провинциалы, во всяком случае, умеет говорить на восхитительном лондонском жаргоне, столь милом сердцу лондонцев, столь непонятном для тех, кто живет вдали от света. В день приезда он после обеда часа два подряд смешил Бланш своими рассказами. Она с необычайным подъемом пела свои романсы. Она не бранила мать, а ласкала и целовала ее, к великому удивлению самой бегум. Когда настало время расходиться, она с видом трогательного сожаления произнесла "deja" [50] и, действительно огорченная тем, что пора идти спать, нежно стиснула Пену руку. Он, со своей стороны, пожал ее изящную ручку весьма сердечно. Такого уж склада это был человек, что даже умеренно блестящие глаза его ослепляли. "Она очень переменилась к лучшему, — думал Артур, сидя поздно вечером у окна, — просто неузнаваемо. Бегум, верно, не рассердится, что я курю, ведь окно отворено. Славная она старуха, а Бланш просто не узнать. Мне понравилось, как она нынче вела себя с матерью. И понравилось, как она отшучивается от этого глупого щенка — зря они позволяют ему напиваться… А тот романс она спела прямо-таки очень мило, и слова там прелестные, хоть и не мне бы это говорить". И он тихонько напел мелодию, которую Бланш сочинила к его стихам. "А ночь хороша! Приятно ночью покурить сигару! Как красива в лунном свете эта саксонская церквушка! Что-то поделывает старина Уорингтон? Да, девица дьявольски мила, как говорит дядюшка".

— Какая красота! — раздался голос из соседнего окна, увитого клематисом, — женский голос, голос автора "Mes larmes".

Пен расхохотался.

— Никому не говорите, что я курил, — сказал он, высовываясь наружу.

— Ах, курите, курите, я это обожаю! — воскликнула дева слез. — Какая дивная ночь! И дивная, дивная луна! Но я должна затворить окно, мне нельзя с вами разговаривать из-за здешних moeurs [51]. Уморительные эти moeurs! Adieu.

Окно захлопнулось, а Пен замурлыкал "Доброй ночи вам желаю" из "Севильского цирюльника".

На следующий день они пошли вдвоем гулять и весело болтали и смеялись, как добрые друзья. Они вспоминали дни своей юности, и Бланш очень мило вздыхала и умилялась. Вспоминали Лору — милочка Лора! Бланш любила ее, как сестру, хорошо ли ей живется у этой чудачки леди Рокминстер? Может, она приедет погостить к ним в Танбридж? Здесь такие чудесные прогулки, и они могли бы попеть, как встарь, — ведь у Лоры превосходный голос. Артур… право же, она должна так звать его… Артур, верно, уж и забыл те песни, что они певали в счастливые, давно минувшие дни? Ведь он теперь такой известный человек, пользуется таким succes… [52] и т. д. и т. д.

А еще через день, отмеченный приятнейшей прогулкой по лесной дороге в Пенсхерст и осмотром прекрасного тамошнего парка и замка, состоялся упомянутый нами разговор со священником, после которого наш герой призадумался.

"Неужели она и впрямь такое совершенство? — спрашивал он себя. — Неужели она стала серьезна и набожна? Учит детей, посещает бедных? Ласкова с матерью и братом? Да, так оно и есть, ведь я сам это видел".

Обходя со своим бывшим наставником его маленький приход и заглянув в школу, Пен с невыразимой радостью узрел там Бланш, обучающую детей, и подумал, какая она, должно быть, терпеливая, какая добрая и непритязательная, какие у ней, в сущности, простые вкусы, — даже светская жизнь не могла ее испортить.

— Вам в самом деле нравится жить в деревне? — спросил он ее на следующей прогулке.

— Я бы с удовольствием никогда не вернулась в этот ужасный Лондон. Ах, Артур… то есть, мистер… ну, хорошо, Артур… в этих милых лесах, в этой сладостной тишине добрые мысли расцветают, как те цветы, что не переносят лондонского воздуха. Ведь там садовник каждую неделю меняет их на наших балконах. Мне кажется, я просто не смогу взглянуть в лицо Лондону — в его противное, закопченное, наглое лицо. Но увы!..

— Что означает этот вздох, Бланш?

— Не важно.

— Нет, очень важно. Расскажите мне все.

— Зачем только вы к нам приехали! — И в свет вышло второе издание "Mes soupirs" [53].

— Мое присутствие вам неприятно, Бланш?

— Я не хочу, чтобы вы уезжали. Без вас здесь станет невыносимо, потому я и жалею, что вы приехали.

"Mes soupirs" были отложены в сторону, их сменили "Mes larmes".

Чем ответить на слезы, блеснувшие в глазах девушки? Каким способом их осушить? Что произошло? О розы и горлинки, о росистая трава и полевые цветы, о лесная тень и благовонный летний ветерок! Это вы виноваты в том, что двое истасканных лондонцев на минуту обманули себя и вообразили, что влюблены друг в друга, как Филлида и Коридон!

Когда подумаешь о дачах и дачных прогулках, только диву даешься, что есть еще не женатые мужчины.

Глава LXIV Искушение

Как могло случиться, что Артур, обычно поверявший Уорингтону свои тайны с полной откровенностью, не рассказал ему о маленьком эпизоде, имевшем место на даче близ Танбридж-Уэлза? Он, не жалея слов, описывал встречу со своим бывшим наставником Сморком, его жену, его англо-норманскую церковь, и как он перекинулся от Клеиема к Риму; но на вопрос о Бланш отвечал уклончиво, общими фразами: сказал, что она мила и не глупа, что при должном руководстве из нее может получиться не такая уж плохая жена, но что он пока не намерен жениться, что дни романтики для него миновали, что он вполне доволен своей теперешней жизнью и прочее в этом духе.

А между тем на адрес Лемб-Корт, Темпл, приходили время от времени письма в изящных атласных конвертиках, надписанные бисерным почерком и запечатанные одной из тех прелестных печаток с инициалами, по которой Уорингтон, — если бы у него была охота разглядывать письма своего друга и если бы на печати можно было что-нибудь разобрать — мог бы убедиться, что Артур переписывается с некоей девицей по имени "Б, А." На эти прелестные послания мистер Пен отвечал весьма бойко и галантно: шутками, столичными новостями, остротами и даже премиленькими стихами — в ответ на рифмованные миниатюры музы "Mes larmes". Со словом "Сильфида", как известно, рифмуется "эгида", "обида" и "для вида", и, конечно, столь находчивый человек, как наш Пен, не преминул этим воспользоваться и ловко перепевал эти ноты на все лады. Более того. Мы подозреваем, что любовные стихи мистера Пенденниса, имевшие такой успех, когда леди Вайолет Либас поместила их в своем очаровательном альманахе "Лепестки роз", а знаменитый художник Пинкни иллюстрировал портретами наших аристократок, — были написаны именно в эту пору и сначала отосланы по почте Бланш, а затем уже появились в печати, послужив, так сказать, бумажной оберткой к акварельному букету Пинкни.

— Стихи — это, конечно, очень мило, — сказал старший Пенденнис, застав как-то Артура в клубе, где он, в ожидании обеда, строчил одно из таких сердечных излияний. — И письма сами по себе не грех, если на то есть разрешение мамаши, а почему бы старым друзьям и соседям не состоять в переписке; но смотри, мой мальчик, не свяжи себя раньше времени. Мало ли, что еще может случиться? Пиши так, чтобы ни словом себя не скомпрометировать. Я за всю жизнь не написал ни одного неосторожного письма, а у меня, черт возьми, есть некоторый опыт с женщинами.

И достойный майор, который к старости делался с племянником все более откровенен и болтлив, привел целый ряд поучительных примеров того, как повредила такая неосторожность многим мужчинам из высшего общества, — как молодой Спуни, допустив слишком пылкие выражения в стихотворном письме к вдове Нэйлор, навлек на себя неприятное объяснение с братом вдовы, полковником Флинтом, и вынужден был жениться на женщине вдвое себя старше; как Луиза Солтер изловила наконец сэра Джона Бэрда, а Хопвуд, гвардейский офицер, предъявил письма, полученные им ранее от этой девицы, и Бэрд дал отбой, а позже женился на мисс Стикни из Лайм-Реджис, и так далее. Майор, если и не был особенно начитан, зато умел наблюдать и свои мудрые изречения всегда мог подкрепить множеством примеров, почерпнутых из долголетнего и внимательного чтения объемистой книги жизни.

Примерам Пен посмеялся, а на доводы майора ответил, слегка покраснев, что запомнит их и будет осторожен. Возможно, он потому и покраснел, что помнил о них, что был осторожен, что в письмах к мисс Бланш бессознательно или, может быть, из честности воздерживался от признаний, которые могли бы его скомпрометировать.

— Вы разве не помните, сэр, какой урок я получил в истории с леди Мирабель… то есть, мисс Фодерингэй? Второй раз я так не попадусь, — сказал Артур с притворным смирением и чистосердечием. И старый Пенденнис от души поздравил себя и порадовался, что его племянник набрался ума-разума и с успехом делает светскую карьеру.

Если бы Пен посоветовался с Уорингтоном, он, несомненно, услышал бы совсем иное мнение — что безрассудные письма мальчика были лучше, чем ловкие комплименты и скользкие любезности мужчины; что, добиваясь любимой женщины, только негодяй или трус действует с оглядкой, скрывается и хитрит и обеспечивает себе путь отступления; но с Уорингтоном Пен об этом не говорил, отлично сознавая свою вину и не сомневаясь в том, какой приговор вынес бы ему Джордж.

С отъезда полковника Алтамонта прошел всего какой-нибудь месяц (сэр Фрэнсис Клеверинг, выполняя свой уговор с майором Пенденнисом, уехал тем временем в деревню), когда удары судьбы градом посыпались на единственного оставшегося в городе компаньона маленькой фирмы из Подворья Шепхерда. Когда Стронг, расставаясь с Алтамонтом, отказался взять деньги, которые тот ему предложил взаймы от чистого сердца и полного кошелька, он принес этим жертву своей совести и деликатности, — жертву, о которой впоследствии не раз пожалел: он чувствовал — может быть, впервые в жизни, — что проявил в этом случае излишнюю щепетильность. В самом деле, почему неимущему не принять помощь, когда ее предлагают от души? Почему жаждущему не напиться из кувшина, протянутого дружеской рукой, пусть даже не совсем чистой? Стронга мучила совесть — зачем он отказался взять то, что Алтамонт нажил честным путем и предложил так великодушно? И теперь, когда было поздно, он с грустью думал, что лучше бы деньги Алтамонта перешли в его карман, чем достаться содержателям игорных притонов в Бадене или Эмсе, где его благородие неминуемо растратит все, что выиграл на дерби. Среди торговцев, вексельных маклеров и прочих, с кем вел дела Стронг, прошел слух, что он разругался с баронетом, и подпись его потеряла всякую цену. Торговцы, до тех пор слепо ему доверявшие, — ибо кто мог устоять против веселой, открытой физиономии Стронга и его обходительной манеры, — теперь с какой-то гнусной подозрительностью и единодушием засыпали его счетами. В дверь квартиры беспрерывно кто-нибудь стучал, и на лестнице дежурили, дожидаясь аудиенции, портные, сапожники, рестораторы, — либо собственной персоной, либо представленные своими подручными. Вскоре к ним прибавились личности менее шумные, но куда более хитрые и опасные: молодые клерки от юристов, которые прятались по углам Подворья, шептались с клерком мистера Кэмпиона в его конторе, а в глубине своих унылых карманов держали повестки, предписывающие Эдварду Стронгу явиться в такой-то день в начале будущей сессии в суд ее величества королевы и отвечать… и прочее и прочее.

От этого нашествия кредиторов бедный Стронг, оставшись без единой гинеи, мог укрыться лишь в той крепости, которой, как известно, служит англичанину его дом; там он и отсиживался, заперев дверь и предпринимая вылазки только по вечерам. Тщетно враги с проклятьями стучались в ворота цитадели- шевалье, только поглядывал на них сквозь занавеску, которой он затянул щель почтового ящика, и злорадно наблюдал, с какими лицами разъяренные клерки и разгневанные заимодавцы бросались в атаку на его дверь и отступали. Но поскольку они не могли дежурить там сутками и ночевать на лестнице, у шевалье выдавались иногда короткие передышки.

Да и нельзя сказать, чтобы Стронг выдерживал эту денежную осаду совсем один: он успел заручиться кое-какими союзниками. Друзья по его указаниям сообщались с ним целой системой условных сигналов; они спасали гарнизон от голодной смерти, поднося в крепость необходимый провиант, и, посещая Стронга в его убежище, не давали ему пасть духом и пойти на позорную капитуляцию. Среди самых верных союзников Нэда были Хакстер и мисс Фанни Болтон: когда по двору рыскали вражеские лазутчики, сестренкам Фанни ведено было издавать особый крик на манер тирольского "йодель", которому их нарочно для этого обучили; когда Фанни и Хакстер приходили навестить Стронга, они выпевали ту же мелодию у его двери, и тогда она тотчас распахивалась, на пороге появлялся улыбающийся гарнизон, провиант и жбан пива вносили в крепость, и осажденный проводил приятный вечер в обществе своих верных друзей. Некоторые люди просто не вынесли бы такого постоянного напряжения, но Стронг, как мы знаем, был храбрый человек, понюхавший пороху и не терявшийся в час опасности.

В это трудное время наш полководец обеспечил себе и нечто, еще более необходимое, чем союзники, а именно — путь отступления. На страницах этой повести уже упоминалось, что господа Костиган и Бауз проживали стена об стену с капитаном и что одно из их окон приходилось недалеко от окна кухни, расположенной в верхнем этаже квартиры Стронга. Желоб и водосточная труба у них были общие, и Стронг, поглядывая однажды в кухонное окно, смекнул, что с легкостью может, пройдя по трубе, подтянуться на подоконник соседа. Он тогда же, смеясь, рассказал о своем открытии Алтамонту, и оба решили утаить это обстоятельство от капитана Костигана — иначе он, спасаясь от своих многочисленных кредиторов, то и дело будет соскальзывать по трубе к ним в квартиру.

Теперь же, когда настали черные дни, Стронг сам использовал этот путь спасения: однажды под вечер он неожиданно предстал перед Баузом и Костиганом и, весело ухмыляясь, объяснил, что на лестнице его поджидают враги и он решил таким вот образом от них улизнуть. И пока адъютанты мистера Марка поджидали Стронга на площадке дома э 3, он спустился по лестнице дома э 4, пообедал в "Альбионе", побывал в театре, а в полночь воротился домой к великому изумлению Фанни и миссис Болтон, которые не видели, чтобы он выходил из своего подъезда, и только руками разводили, недоумевая, как он миновал часовых.

Несколько недель шевалье выдерживал эту осаду, проявляя стойкость, на которую был способен лишь такой старый и храбрый солдат: человека заурядного мужества подобные невзгоды и лишения непременно сломили бы; и больше всего Стронга обижало и бесило дьявольское безразличие и подлая неблагодарность Клеверинга, — он слал баронету письмо за письмом, а тот не отвечал ему ни слова, не перевел ни пенса, хотя, по словам Стронга, пятифунтовый билет был бы для него в то время целым состоянием.

Однако храброму шевалье не суждено было погибнуть: он сильно приуныл под бременем своих затруднений, но тут подоспела долгожданная помощь.

— Да, кабы не этот добрый человек, — говорил Стронг, — а вы добрый человек, Алтамонт, вы молодчина, я теперь по гроб жизни буду за вас стоять, честное слово… кабы не он, Нэду Стронгу была бы крышка, Пенденнис. Шла уже пятая неделя моего заточения… не мог же я без конца лазить по этой трубе, рискуя сломать себе шею, и выходить на прогулки через окно бедняги Коса, и я уже совсем пал духом, сэр, ей-богу, уже подумывал, не покончить ли с собой, еще неделя — я так бы и сделал — и вдруг — вы только вообразите — Алтамонт! Как с неба свалился.

— Ну, не так чтобы с неба, Нэд, — сказал Алтамонт. — Я приехал из Баден-Бадена, и мне там дьявольски везло целый месяц, вот и все.

— Словом, у Марка он вексель выкупил, а 6 остальными, которые на меня наседали, расплатился, вот он какой молодец, сэр! — с жаром сказал Стронг.

— Я буду счастлив поставить всем присутствующим бутылку кларета, а за первой и еще, сколько присутствующие пожелают, — произнес Алтамонт, покраснев от смущения. — Эй, человек, две кварты самого лучшего, да поживей! Будем пить за всех по очереди, и дай бог, чтобы каждого доброго малого, такого как Стронг, выручал в беде какой-нибудь другой добрый малый. Вот мой тост, мистер Пенденнис, хоть мне и не нравится ваша фамилия.

— В самом деле? А почему? — спросил Артур.

Тут Стронг под столом наступил полковнику на ногу, и тот в некотором возбуждении налил себе еще стакан, кивнул Пену, выпил до дна и сказал, что молодой-то Пенденнис джентльмен, и этого достаточно, и все они тут джентльмены.

Встреча между этими "всеми тут джентльменами" произошла в Ричмонде, куда Пен поехал обедать и за столиком в ресторане увидел шевалье и его приятеля. Оба, уже подогретые вином, были необычайно веселы и разговорчивы; и Стронг, превосходный рассказчик, с большой живостью и юмором поведал историю осады и всех своих вылазок и других приключений, очень наглядно и интересно изобразив переговоры приставов за дверью, мелодичные сигналы Фанни, нелепые восклицания Костигана при внезапном появлении шевалье в окне и наконец — приезд своего избавителя Алтамонта.

— Моя-то заслуга не велика, — сказал Алтамонт. — Вы же знаете, когда кончается рейс, матрос тратит деньги. Если уж кого благодарить, так тех молодчиков в Баден-Бадене, которые держат рулетку. Я там выиграл хороший куш, и намерен повторить, верно, Стронг? Я его забираю с собой. У меня система. Я его богачом сделаю, верное слово. Хотите — и вас богачом сделаю, и кого угодно, черт побери. Но первым делом, помяните мое слово, я озолочу эту малышку Фанни. Черт побери, угадайте, что она сделала, сэр? У ней было два фунта, и она, будь я проклят, дала их взаймы Нэду Стронгу! Верно, Нэд? Выпьем за ее здоровье!

— От всей души, — сказал Артур и с искренним удовольствием осушил стакан.

Затем мистер Алтамонт стал весьма многословно и пространно излагать свою систему. Он сказал, что она безошибочна, если только играть хладнокровно; что он узнал о ней от одного человека в Бадене, который, правда, проигрался, но только потому, что у него не хватило капиталу: еще один поворот колеса — и он бы все отыграл; что этот человек, и с ним еще несколько задумали сложиться и испытать эту систему; и что сам он решил вложить в нее все свои деньги до последнего шиллинга и в Англию приехал нарочно за деньгами и за капитаном Стронгом; что Стронг будет играть за него, потому что на Стронга с его выдержкой он может положиться больше, чем на себя и больше, чем на Блаундел-Блаундела и того итальянца, что вошел в их компанию. Так, допивая бутылку, полковник расписывал Пену свои планы, а Пен с интересом слушал излияния его дерзкого и беззаконного добродушия.

— Я на днях встретил этого чудака Алтамонта, — сообщил Пен своему дядюшке дня два спустя.

— Какой это Алтамонт? Сын лорда Уэстпорта? — спросил майор.

— Да нет же! — рассмеялся племянник. — Тот тип, который как-то пьяный ввалился к Клеверингам, когда мы там обедали. Он сказал, что фамилия Пенденнис ему не нравится, хотя я, видимо, добрый малый, — вот какой чести я удостоился.

— Никого по фамилии Алтамонт я не знаю, даю тебе честное слово, — невозмутимо произнес майор. — А что до этого твоего знакомого, то чем меньше ты будешь иметь с ним дело, тем лучше.

Артур опять засмеялся.

— Он уезжает из Англии — решил нажить состояние игрой, по особой системе. С ним в компании мой милейший однокашник Блаундел, а Стронга он берет с собой адъютантом. Интересно, что связывает шевалье с Клеверингом?

— Сдается мне — но заметь, Пен, это только мои домыслы, — что в прошлом Клеверинга было что-то, что дает этим господам, и еще кое-кому некоторую власть над ним и если такая тайна существует, а нам, конечно, нет до этого дела, — так это, мой милый, должно быть для каждого уроком: жить надобно честно, чтобы никто ничего не мог о тебе сказать дурного.

— По-моему, дядюшка, вы сами знаете какой-то секрет для воздействия на Клеверинга, а то с чего бы он уступил мне свое место в парламенте?

— Клеверинг считает, что он для парламента не пригоден, — отвечал майор. — И он совершенно прав. Так что ему мешает заменить себя тобою или еще кем-либо? Ты думаешь, правительство или оппозиция постеснялись бы принять от него это место? А зачем тебе, черт возьми, быть более щепетильным, нежели первые люди в стране — самые уважаемые, самые родовитые и высокопоставленные?

Подобные ответы были у майора наготове на все возражения Пена, и Пен принимал их, не столько потому, что им верил, сколько потому, что хотел верить. За кем из нас нет поступков, совершенных не потому что "все так делают", а потому, что нам так захотелось? И это означает, увы, не то, что все поступают правильно, а то, что и мы и другие немногого стоим.

В следующий свой приезд в Танбридж мистер Пен не преминул позабавить мисс Бланш услышанным в Ричмонде рассказом о пленении Стронга и как доблестно Алтамонт пришел ему на помощь. А пересказав эту историю в обычной своей сатирической манере, он с чувством упомянул о великодушном поступке малютки Фанни, так восхитившем полковника.

Фанни возбуждала в мисс Бланш легкую ревность и сильное любопытство. Можно предположить, что среди прочих пустяков, которые наш герой поверял мисс Амори во время их чудесных поездок по деревенским дорогам и, упоительных вечерних прогулок, он не обошел и предмета, столь интересного для него самого и способного заинтересовать его собеседницу, как любовь и последующее исцеление бедной маленькой Ариадны из Подворья Шепхерда. Нужно отдать ему справедливость — собственную, роль в этой драме он описал с подобающей скромностью, поскольку мораль, которую он желал вывести из своего рассказа, сводилась, в соответствии с его тогдашним ироническим настроением, к тому, что женщины забывают свою первую любовь так же легко, как мужчины (ибо прелестная Бланш в их интимных беседах не переставала подтрунивать над Пеном по поводу его злосчастного юношеского увлечения актрисой), и, когда номер первый уходит со сцены, без особенного труда переносят свое внимание на номер второй. И бедная Фанни была принесена в жертву как пример, подтверждающий эту теорию. Какие муки она вытерпела и заглушила, какую изведала горькую боль безнадежной любви, сколько времени потребовалось, чтобы залечить раны нежного кровоточащего сердечка, — этого мистер Пен не знал, а быть может, не хотел знать: будучи скромен, он сомневался в своей способности покорять сердца и одновременно внушал себе, что не произвел опасных опустошений именно в этом сердце, хотя собственный опыт и собственные доводы его в том убеждали; ведь если мисс Фанни, по его словам, была теперь влюблена в своего хирургического поклонника, не блиставшего ни красотой, ни манерами, ни остроумием, а только пылкого и преданного, — разве не ясно, что первый приступ любовного недуга был у ней очень силен и что она жестоко страдала из-за человека, несомненно, обладавшего теми внешними качествами, каких был лишен мистер Хакстер?

— Противное, невыносимое создание! — сказала мисс Бланш. — По-моему, вы в ярости оттого, что Фанни посмела вас забыть, а к мистеру Хакстеру попросту ревнуете.

Возможно, мисс Амори была права, — невольный румянец, вспыхнувший на щеках Пенденниса (одна из тех пощечин, которыми то и дело награждает человека его тщеславие), доказал ему, как бесит его мысль, что его место занял такой соперник. Такое ничтожество! Без единой привлекательной черты! Ох, мистер Пенденнис (впрочем, к столь интересному молодому человеку, как вы, это замечание не относится), если б Природа не позаботилась наделить и мужской и женский пол способностью видеть друг в друге несуществующие достоинства — легковерно находить красоту в ослиных ушах, ум в ослиной голове и музыку в ослином реве, — на земле совершалось бы куда меньше браков, нежели мы наблюдаем, куда меньше, чем их требуется для должного размножения и продолжения славного рода, к которому все мы принадлежим!

— Будь то ревность или нет, — сказал Пен, — а я, Бланш, этого не отрицаю, я бы желал для Фанни лучшей доли. Я не люблю рассказов с таким прозаическим концом, не люблю, прочитав повесть о любви красивой девушки, находить на последней странице такую фигуру, как Хакстер. Неужели же, о прекрасная леди, вся жизнь — компромисс и любовная битва всегда кончается позорной капитуляцией? Неужели Амур, за которым моя бедная маленькая Психея гналась в потемках, — бог ее души, бог с румянцем на щеках и радужными крыльями — непременно должен обернуться Хакстером, пропахшим табаком и горчичниками? Мне бы хотелось — хотя в жизни такого не видишь, — чтобы люди были как Дженни и Джессами в сказках, или Милорд и леди Клементина в великосветских романах, чтобы они под звон свадебных колоколов, так сказать с благословения церкви, навсегда становились прекрасными, добрыми и счастливыми.

— Значит, вы, monsieur le misanthrope [54], не надеетесь стать добрым и счастливым? Значит, вы не довольны своей участью — и ваш брак будет компромиссом? — спросила муза с очаровательной гримаской. — Значит, ваша Психея — противная, вульгарная девчонка? Гадкий насмешник, терпеть вас не могу! Вы играете юными сердцами, а потом отшвыриваете их от себя. Вы просите любви и втаптываете ее в грязь. Вы меня до слез довели, Артур, и… нет, не надо… не хочу я этих утешений… и права была Фанни, что отступилась от такого бессердечного человека.

— Этого я тоже не отрицаю, — сказал Пен, угрюмо взглянув на Бланш и не пытаясь повторить той попытки к утешению, что исторгла у нее нежные слова "не надо". — Вероятно, у меня нет того, что зовется сердцем; но ведь я и не утверждаю обратного. Я попытал счастья в восемнадцать лет: зажег светильник и отправился на поиски Амура. И какую же я нашел любовь? Пошлую комедиантку. Я обманулся, как все… почти все; только лучше уж обмануться до брака, чем после.

— Merci du choix, monsieur [55], - сказала Сильфида и сделала реверанс.

— Полноте, милая Бланш, — сказал Пен своим печально-насмешливым голосом и взял ее за руку, — я, по крайней мере, не унижаюсь до лести.

— Даже напротив.

— И не плету вам дурацких небылиц, как иные пошляки. Зачем нам с вами, при нашей опытности, притворяться влюбленными и разыгрывать страсть? Мисс Бланш Амори не представляется мне несравненной красавицей, или величайшей поэтессой, или первоклассной музыкантшей, так же как вы не кажетесь мне самой высокой женщиной на свете — вроде той великанши, чей портрет мы видели вчера, когда проезжали ярмарку. Но, не делая из вас героиню, я и вашего покорного слугу не предлагаю вам как героя. Впрочем, по-моему, вы… ну, скажем, вполне достаточно хороши собой.

— Мерси, — сказала мисс Бланш и снова сделала реверанс.

— По-моему, вы прелестно поете. Вы, безусловно, умны. Я надеюсь и верю, что вы добры и окажетесь уживчивы.

— И если я вдобавок принесу вам известную сумму денег и место в парламенте, вы готовы милостиво остановить на мне свой выбор? Que d'honneur! [56] Мы когда-то называли вас принцем Фэрокским. Как мне лестно думать, что я буду возведена на престол и принесу это место в парламенте в виде бакшиша султану! Я рада, что я умна, что моя игра и пение вам по вкусу. Своими песнями я буду услаждать досуг моего господина.

— А если в дом заберутся разбойники, — неумолимо подхватил Пен, — сорок страшных разбойников в виде тайных забот, враги в засаде, страсти, вооруженные до зубов, — моя Морджана будет танцевать вокруг меня с бубном и убивать всех этих негодяев и разбойников своей улыбкой. Ведь правда? — Но, судя по лицу Пена, он не очень-то в это верил. — Ах, Бланш, — продолжал он, помолчав, — не сердитесь на меня; не обижайтесь, если я говорю вам правду. Разве вы не заметили, что я всякий раз ловлю вас на слове? Вы говорите, что будете танцевать для меня, как рабыня. Я говорю — танцуйте. Вы говорите, что я беру вас с тем, что вы мне принесете. Я говорю — да, с тем, что вы мне принесете. В нашей жизни столько неизбежного лицемерия и лести — стоит ли добавлять к ним еще лишнюю, ненужную ложь и притворство? Если я предлагаю вам себя, считая, что мы вполне можем быть счастливы вместе и что с вашей помощью я могу добиться для нас обоих хорошего места в обществе и достаточно известного имени, зачем просить меня изображать восторги и разыгрывать пылкую страсть, в которую ни вы, ни я не верим? Вы хотите, чтобы я за вами ухаживал в наряде принца, взятом со склада маскарадных костюмов, чтобы я сыпал комплиментами, как сэр Чарльз Грандисон? Хотите, чтобы я посвящал вам стихи, как в те времена, когда… когда мы были детьми? Извольте, это я могу, а потом я их продам Бэкону и Бангэю. Прикажете кормить мою принцессу конфетками?

— Mais j'adore les bonbons, moi [57], - сказала Сильфида, жалобно скривив губки.

— Могу накупить их у Фортнума и Мэсона на целую гинею. Будут моей крошке конфетки, будет вкусненькое, — сказал Пен с горькой усмешкой. — Да полно вам, Бланш, милая, ну не плачьте! Ну же, перестаньте, я не могу это видеть. — И он приступил к утешениям, каких требовали обстоятельства и слезы, слезы неподдельной обиды, брызгавшие из глаз рассерженного автора "Mes larmes".

Злой и насмешливый тон Пенденниса не на шутку испугал девушку.

— Не нужно… не нужно мне ваших утешений… Со мной никогда так не говорил ни один из моих… моих… никто! — беспомощно всхлипнула она.

— Никто? — вскричал Пен и громко захохотал, а Бланш залилась краской такой яркой и подлинной, какая редко появлялась на ее щеках.

— Ах, Артур, vous etes un homme terrible! [58] Она была растеряна, испугана, подавлена — эта светская кокетка, уже десять лет игравшая в любовь, — но было в таком унижении и что-то приятное.

— Скажите мне, Артур, — заговорила она после новой паузы в этой странной беседе влюбленных, — почему сэр Фрэнсис Клеверинг решил отказаться от своего места в парламенте?

— И почему в мою пользу? — спросил Артур, в свою очередь, краснея.

— Вечно вы меня поддеваете. Если быть членом парламента хорошо, почему сэр Фрэнсис уходит?

— Это мой дядюшка его уговорил. Он убежден, что вас обделили. И, как я понимаю, во время ваших… ваших семейных споров, когда леди Клеверинг гак великодушно заплатила его долги, ему было поставлено условие, что вы… то есть, что я… честное слово, не знаю, почему он уходит из парламента, — закончил Пен с деланным смехом. — Вот видите, Бланш, мы с вами — двое благонравных деток, и этот брак для нас устроили наши мамаши и дядюшки, так что нам остается только слушаться старших.

Воротившись в Лондон, Пен послал Бланш коробку конфет, обернув каждую конфету галантными французскими виршами, а кроме того — несколько собственных стихотворений в равной мере искренних и безыскусственных; и не удивительно, что о своих беседах с мисс Амори, беседах столь тонкого свойства и столь сугубо секретных по своему содержанию, он предпочел не рассказывать Уорингтону.

И если Артур Пенденнис, сын вдовы, подобно многим людям и лучше и хуже его, замыслил отступничество и собрался продать себя… мы знаем, кому, — он хотя бы не притворялся, что верит в новое божество, ради которого отрекся от прежнего. А если бы каждый мужчина и каждая женщина в нашем королевстве, которые продались за деньги или положение в обществе, как то намеревался сделать мистер Пенденнис, купили по экземпляру его жизнеописания, — какие горы книг распродали бы господа Брэдбери и Эванс!

Глава LXV Пен начинает предвыборную кампанию

Как ни уныло выглядел огромный дом в Клеверинг-Парке, когда его обанкротившийся владелец до своей женитьбы скитался в чужих краях, немногим веселее был он и теперь, когда сэр Фрэнсис там поселился. Покои почти все стояли закрытые — баронет занимал лишь несколько комнат в нижнем этаже, и экономка с помощью жены привратника одни обслуживали незадачливого джентльмена в его вынужденном уединении и жарили на обед часть той дичи, которую он стрелял, чтобы скоротать безрадостные утренние часы. Его камердинер Лайтфут перешел в услужение к миледи и выполнил свое благоразумное намерение — женился на горничной миледи, миссис Боннер, пленившейся в пожилых годах чарами молодости и принесшей ему в дар свои сбережения и свою весьма зрелую особу. Оба они страстно мечтали стать хозяевами "Герба Клеверингов", и было решено, что они останутся у леди Клеверинг до дня ближайшей квартальной получки, после чего вступят во владение своей гостиницей. Пен, узнавший эти новости из письма мистера Сморка, который сам и совершил бракосочетание, милостиво пообещал устроить у них свой предвыборный обед, когда баронет передаст ему место в парламенте; а в сентябре, согласно указаниям своего дядюшки, которому баронет, видимо, ни в чем не мог отказать, Артур приехал погостить в Клеверинг-Парк, и сэр Фрэнсис был очень ему рад: он истомился от одиночества и вдобавок надеялся занять у своего гостя хоть немножко денег.

Эта его надежда исполнилась через несколько дней после приезда Пена, и едва только в кармане баронета зазвенело серебро, как у него оказались дела в Чаттерисе и в соседних курортных местечках, которыми изобилует графство, и он отбыл в деловую поездку — нужно полагать, по местным ипподромам и бильярдным. Артур отлично умел жить один — у него хватало интересов и развлечений, не требующих чьего-либо общества; утром он всегда готов был побродить по парку с лесником, а вечером его ждали книги и занятия — ведь такому одаренному литератору, каким был мистер Артур, не требовалось ничего, кроме сигары и стопки бумаги, чтобы время бежало быстро и приятно. Да и сэр Фрэнсис в первые же два-три дня смертельно ему надоел, так что он с тайным злорадством поспешил исполнить обычную просьбу баронета и снабдил его небольшой суммой, потребной для бегства из собственного дома.

К тому же нашему предприимчивому другу предстояло снискать расположение жителей Клеверинга и других избирателей округа, которого он рассчитывал стать представителем; и теперь он посвятил себя этой задаче с великим усердием, тем более, что хорошо помнил, как не любили его прежде в Клеверинге, и твердо решил заставить недалеких провинциалов переменить о нем мнение. Чувство юмора помогло ему увлечься новой ролью. Обычно сдержанный и неразговорчивый на людях, он вдруг сделался весел и обходителен — душа нараспашку, не хуже капитана Стронга. Он смеялся с каждым, кто желал посмеяться, пожимал руки направо и налево с великолепно разыгранной сердечностью; появлялся на рынке и на постоялом дворе, где обедали фермеры; словом — вел себя как законченный лицемер… точь-в-точь как ведут себя джентльмены самого знатного происхождения и самой незапятнанной честности, когда хотят втереться в доверие к избирателям и рассчитывают использовать поддержку сельской округи. Почему это бойкий язык, смех по всякому поводу, открытая манера так легко располагают нас к человеку, если и не обманывают? Обычно мы ведь знаем, что это — фальшивая монета, и все же принимаем ее; знаем, что это лесть, которую ничего не стоит преподнести кому угодно, и все же не хотим от нее отказаться. Наш друг Пен проводил время в Клеверинге — искусно простодушный, подчеркнуто всем довольный, вовсе не похожий на того надменного и хмурого денди, каким он запомнился здешним обывателям десять лет назад.

Пасторский дом был заперт и пуст. Доктор Портмен увез свою подагру и свое семейство в Хэроугет, и Пен написал ему любезное письмецо, в котором выражал сожаление, что не застал своего старого друга, чей совет был бы ему так ценен и чья помощь может ему вскоре понадобиться. А сам вознаградил себя за отсутствие пастора, завязав знакомство с мистером Симкоу, священником новой церкви, с обоими владельцами суконной фабрики в Чаттерисе и с тамошним священником-индепендентом, — все они посещали клеверингский клуб "Атенеум", который партия либералов учредила, дабы не отстать от века, а также, возможно, в противовес старой аристократической читальне, куда не допускалось в свое время "Эдинбургское обозрение" и был закрыт доступ торговому сословию. Младшего владельца фабрики он пленил, пригласив его запросто пообедать в Клеверинг-Парке; достопочтенную миссис Симкоу умилостивил зайцами и куропатками из того же источника и просьбой дать ему почитать последнюю проповедь ее супруга; а почувствовав однажды недомогание, наш хитрец воспользовался этим случаем, чтобы показать язык мистеру Хакстеру, и тот прислал ему на дом лекарство, а на следующее утро даже зашел его проведать. Как порадовался бы на своего ученика старый майор Пенденнис! Пен и сам втянулся в эту новую игру, и собственные успехи все больше его раззадоривали.

А между тем когда Артур уходил из Клеверинга после вечера, проведенного в "Атенеуме", где он был председателем собрания, или у миссис Симкоу, которая, так же, как ее муж, была наслышана о светских успехах молодого лондонца и несколько смущена его репутацией; когда, ступив на знакомый мост через бурливую Говорку, он слышал с детства запомнившийся шум воды и среди деревьев, четко темневших на фоне звездного неба, видел свой дом в Фэроксе, — иные мысли, несомненно, посещали его, и ему делалось больно и стыдно. В окне комнаты, где святая женщина, что так любила его, провела столько часов в заботах, тоске и молитве, и теперь обычно светился огонек. Пен отворачивался от этого слабого света, который преследовал его как грустный укоризненный взгляд, словно тень матери сторожила его и предостерегала. Какая ясная ночь! Как ярко светят звезды! Как неумолчно шумит речка! Старые деревья шепчутся и тихо покачивают темными головами над крышей дома. Вон там, под мерцающими звездами — терраса, где он когда-то гулял летними вечерами, пылкий, доверчивый, незапятнанный и неиспытанный, еще не познавший ни страстей, ни сомнений, еще огражденный от тлетворного влияния света чистой и тревожной материнской любовью… Часы в городке бьют полночь, их бой разгоняет грезы нашего путника, и, сдвинувшись с места, он сворачивает в ворота Клеверинг-Парка и под темными сводами шелестящих лип идет в свое временное жилище спать.

В следующий раз он видит родной дом улыбающимся в лучах заката: окна спальни, где накануне горел огонек, распахнуты, и человек, которому Пен сдал усадьбу, — капитан Стокс из бомбейской артиллерии (его мать, старая миссис Стокс, проживает в Клеверинге), очень сердечно встречает своего домохозяина: показывает ему новый пруд, который он вырыл за конюшнями, делится с ним соображениями касательно крыши и дымоходов и просит мистера Пенденниса сказать, в какой день он доставит ему и миссис Стокс удовольствие… и т. д. Пен, который прожил здесь уже две недели, просит прощения, что не побывал у капитана раньше, и честно объясняет это тем, что все не мог собраться с духом. "Я вас понимаю, сэр", — говорит капитан Стокс, и тут появляется его жена — она убежала наверх, услышав звонок (как странно было Пену звонить у этой двери!), и теперь принаряжена и окружена детьми. Младшие виснут на капитане, мальчик прыжком усаживается в кресло — то самое, что когда-то облюбовал для себя отец Пена: Артур помнит время, когда сесть в это кресло показалось бы ему святотатством — все равно что забраться на королевский трон. Он осведомляется, играет ли старшая мисс Стокс… до чего же она похожа на свою маму, просто одно лицо!.. играет ли она на фортепьяно? Ему так хотелось бы послушать. Она играет. Снова звучит старое фортепьяно, ослабленное годами, но Пен даже не прислушивается к игре мисс Стокс. Он слушает, как поет Лора в дни их юности, и видит, как его мать, склонившись над плечом девушки, отбивает рукою такт.

Обед, который капитан Стокс устроил в честь Пена, пригласив также свою старушку мать, капитана Гландерса, "помещика" Хобнелла и тинклтонского священника с женой, тянулся довольно бессмысленно и уныло, пока лакей из Клеверинга, взятый в помощь хозяйскому конюху и слуге старой миссис Стоке (Артур помнил его уличным мальчишкой, а теперь он оказался местным парикмахером), не уронил на плечо Пену тарелку. Тут мистер Хобнелл (тоже пользовавшийся его услугами) заметил: "Что это вы, Ходсон, небось помадили кому-нибудь волосы, а руки вымыть забыли? Вечно он бьет посуду, этот Ходсон… ха-ха!" Ходсон покраснел как рак, и вид у него был такой сконфуженный, что Пен расхохотался, после чего веселье уже не утихало. На второе блюдо подали зайца и куропаток, и, когда слуги вышли, Пен сказал священнику: "Зря вы не попросили Ходсона побрить зайца!" Тот, сразу поняв шутку, покатился со смеху, через минуту ему уже вторили хозяин и капитан Гландерс, а потом, с некоторым опозданием, оглушительно захохотал и мистер Хобнелл.

Пока мистер Пен плел свои сети в деревне, как описано выше, избранница его сердца (а вернее — расчета) направилась однажды с дачи в Лондон, куда призывали ее магазины и другие важные дела, в обществе старой миссис Боннер, которая за долгие годы службы у ее матери не раз оставалась вдвоем с мисс Бланш и сносила ее капризы, а теперь, готовясь покинуть кров леди Клеверинг ради уз Гименея, задумала по доброте душевной преподнести своей барыне и барышне по подарочку на память, прежде чем окончательно с ним расстаться и начать новую жизнь в качестве жены Лайтфута и хозяйки "Герба Клеверингов".

Добрая эта женщина решила положиться на вкус мисс Амори при выборе подарка для миледи, а также просила мисс Бланш приглядеть что-нибудь для себя, такое, чтобы ей нравилось и напоминало бы ей о ее старой няне, которая не спала с нею ночей, когда у ней зубки резались, либо еще какая хворь нападала, и любит ее чуть что не как родную дочь. Вдобавок миссис Боннер захотела еще подарить Бланш огромную Библию, и тогда Бланш посоветовала ей купить для мамаши словарь Джонсона большого формата. Обеим женщинам эти подарки, несомненно, могли пойти на пользу.

Затем миссис Боннер истратила некоторую сумму на столовое белье для "Герба Клеверингов" и еще купила желто-красный шейный платок, предназначенный, как сразу поняла Бланш, для мистера Лайтфута. Миссис Боннер, будучи старше этого молодого человека на добрых двадцать пять лет, питала к нему нежность, одновременно супружескую и материнскую и ничего не любила так, как украшать его особу, которая теперь вся сверкала купленными ею булавками, кольцами, запонками, цепочками и печатками.

Свои покупки миссис Боннер делала на Стрэнде, и когда она собралась уходить из лавки, мисс Бланш, очень охотно ей помогавшая, с улыбкой и изящным поклоном спросила у одного из приказчиков:

— Не скажете ли, сэр, как пройти отсюда в Подворье Шепхерда?

До Подворья Шепхерда было, оказывается, рукой подать — лавка находилась у самой Олдкасл-стрит. Франтоватый молодой приказчик показал юной леди, куда свернуть, и покупательницы ушли.

— Подворье Шепхерда? А что вам там нужно, мисс Бланш? — осведомилась миссис Боннер. — Там мистер Стронг живет. Вы что, хотите его навестить?

— Я бы с удовольствием повидала капитана, я его ужасно люблю. Но сейчас он мне не нужен; я хочу повидать одну прелестную девочку, которая была очень добра к… к мистеру Артуру, когда он в прошлом году так болел. Она, в сущности, спасла ему жизнь. Я хочу ее поблагодарить и узнать — может, ей что-нибудь нужно. Я нынче утром уже отобрала несколько своих платьев, Боннер.

И она посмотрела на Боннер с таким видом, будто совершила подвиг и вправе ждать восхищения. Бланш и в самом деле обожала конфеты; она и бедняков готова была кормить конфетами, когда сама наестся, и не пожалела бы отдать дочке фермера бальное платье, которое надоело ей или вышло из моды.

— Хорошенькая девочка… хорошенькая, молоденькая… — забормотала миссис Боннер. — Мне-то молоденькие да хорошенькие возле Лайтфута ни к чему. — И мысленно она поселила в "Гербе Клеверингов" целый гарем безобразных горничных и буфетчиц.

Бланш, вся розово-голубая, в переливчатом платье и изящнейшей мантильке, в перьях, цветах, побрякушках и с очаровательным зонтиком, являла собою видение столь ослепительное, что миссис Болтон, мывшая в сторожке пол, даже растерялась, а Бетси-Джейн и Эмилия-Энн от восторга застыли на месте.

Бланш глядела на них с улыбкой, неописуемо ласковой и покровительственной: как Ровена, пришедшая навестить Айвенго; как Мария-Антуанетта, посещающая бедняков во время голода; как маркиза Карабас, выходящая из кареты перед хибаркой нищего арендатора и, взяв у лакея пакетик слабительного, в собственной августейшей руке вносящая его в каморку, где лежит больная… — Бланш чувствовала себя королевой, спустившейся с престола к своей подданной, и упивалась блаженным сознанием, что совершает доброе дело.

— Голубушка, мне нужно повидать Фанни… Фанни Болтон. Она дома?

В душе миссис Болтон внезапно шевельнулось подозрение, что эта разряженная девица — актерка, а может, что и похуже.

— А зачем вам нужна Фанни? — спросила она.

— Я — дочь леди Клеверинг. Имя сэра Фрэнсиса Клеверинга вам знакомо? И мне очень, очень хочется увидеть Фанни Болтон.

— Заходите, мисс… Бетси-Джейн, где Фанни?

Бетси-Джейн отвечала, что Фанни пошла в подъезд э 3, из чего миссис Болтон заключила, что она, верно, у Стронга, и послала девочку поискать ее там.

— У капитана Стронга? Так пойдемте к капитану Стронгу! — воскликнула мисс Бланш. — Я с ним хорошо знакома. Скорее, малютка, проводи нас к капитану Стронгу! — заторопилась мисс Бланш, потому что в комнате резко пахло вымытым полом, а богиня не выносила запаха простого мыла.

Когда они уже поднимались по лестнице, некий джентльмен по имени Костиган, прохлаждавшийся в ту пору во дворе и успевший запустить глаза под шляпку Бланш, заметил, ни к кому не обращаясь:

— Дьявольски интересная девица, ей-богу! Это она к Стронгу и Алтамонту пошла: к ним всегда интересные девицы ходят… Э, что там стряслось? — спросил он немного спустя, подняв глаза к окну, из которого неслись пронзительные вопли.

Услышав голос женщины, попавшей в беду, неустрашимый Кос ринулся вверх по лестнице со всей быстротой, на какую были способны его старые ноги. На полпути его чуть не сшиб слуга Стронга, спускавшийся ему навстречу. Добравшись доверху, Кос стал что есть силы колотить в дверь. Дверь приоткрылась, в щели показалась голова Стронга.

— Это я, голубчик. Что там за шум? — спросил Костиган.

— А подите вы к дьяволу, — раздалось в ответ, и дверь захлопнулась перед красным носом старого Костигана.

Оскорбленный до глубины души, он поплелся вниз, бормоча проклятья и грозя потребовать удовлетворения. Читателю же повезло больше, чем капитану Костигану: сейчас он узнает тайну, которую не пожелали открыть этому храброму офицеру.

Мы уже знаем, что мистер Алтамонт был широкая натура и, когда у него заводились деньги, тратил их не считая. По природе гостеприимный, он не знал лучшего удовольствия, как выпить в компании, так что и в Гринвиче и в Ричмонде никого не встречали с такой радостью, как посланника набоба Лакхнаусского.

Полковник ждал гостей и в тот день, когда Бланш и миссис Боннер поднялись в квартиру Стронга: он пригласил мисс Делаваль из** Королевского театра и ее мамашу миссис Ходж прокатиться с ним вниз по Темзе, и было условлено, что они зайдут за ним, а потом все вместе отправятся на пристань. Вот так и случилось, что когда миссис Боннер и "Mes larmes" дошли до двери, у которой стоял слуга Алтамонта, Грэди, тот весьма любезно предложил им войти и ввел их в гостиную, где их, судя по всему, ожидали: на столе даже красовались два букета — свидетельства галантности Алтамонта, купленные с утра на Ковент-гарденском рынке. Бланш понюхала один из букетов, ткнулась в него своим изящным носиком, а потом стала обследовать комнату — заглянула за занавески, рассмотрела книги, картины и висевший на стене план Клеверингского поместья, и попросила слугу доложить о них капитану Стронгу, а потом почти забыла о его существовании и о том, что она пришла сюда, чтобы повидать Фанни Болтон, — до того ее увлекло это новое приключение, до того непривычно, приятно и смешно было чувствовать себя в холостой квартире, в таком причудливом старинном уголке лондонского Сити!

Грэди тем временем подхватил пару вместительных, до блеска начищенных сапог и исчез в хозяйской спальне. Бланш едва ли успела заметить, что сапоги очень большие, совсем не по ноге капитану Стронгу.

— Женщины пожаловали, — сообщил Грэди, помогая хозяину натянуть сапоги.

— А вы им не предложили стаканчик? Грэди вышел в гостиную.

— Он говорит… выпить чего-нибудь желаете?

Бланш, которую этот бесхитростный вопрос очень позабавил, звонко рассмеялась и, в свою очередь, спросила миссис Боннер:

— Как, желаем мы чего-нибудь выпить?

— Не хотите — не надо, — буркнул мистер Грэди. В словах Бланш он усмотрел насмешку, гостьи ему но понравились, и он их покинул.

— Ну, как, желаем мы чего-нибудь выпить? — повторила Бланш и снова рассмеялась.

— Грэди! — рявкнул голос из спальни, и миссис Боннер вздрогнула.

Грэди не отозвался; откуда-то издалека донеслось его пение: он уже был наверху, в кухне, и напевал за работой.

— Грэди, сюртук! — снова гаркнул голос за сценой.

— Это не мистер Стронг, — сказала Сильфида, все еще смеясь. — "Грэди, сюртук!" Боннер, кто это такой "Грэди, сюртук"? Пожалуй, нам лучше уйти.

Боннер еще не пришла в себя от удивления, в которое поверг ее таинственный голос.

И тут дверь спальни отворилась, и человек, кричавший "Грэди, сюртук!", появился на пороге без оного.

Он кивнул гостьям и прошел через гостиную к лестнице.

— Прошу прощенья, милые дамы… Грэди! Да подайте же мне сюртук!.. Ну-с, мои дорогие, погода прекрасная, мы с вами отлично…

Он умолк. Ибо тут миссис Боннер, глядевшая на него с невыразимым испугом, взвизгнула "Амори! Амори!" и вне себя откинулась на спинку стула.

Тот, кого она назвала этим именем, взглянул на нее, потом бросился к Бланш, схватил ее в объятия и расцеловал.

— Да, Бетси, — воскликнул он. — Да, это я. Мэри Боннер меня узнала. Какая же ты у меня выросла красавица!.. Но помни, это тайна. Меня нет в живых, хоть я твой отец. Твоя бедная мать ничего не знает… Какая выросла красавица! Поцелуй меня, моя Бетси, поцелуй покрепче! Я же тебя люблю, черт возьми, я твой отец!

Бетси, она же Бланш, сперва онемела от изумления, а потом тоже взвизгнула раз… другой… третий, и ее-то пронзительные вопли услышал капитан Костиган, прохлаждавшийся во дворе.

Напуганный этими воплями, нежный родитель всплеснул руками (манжеты его не были застегнуты, и на мускулистой руке мелькнула синяя татуировка), кинулся в спальню и вернулся с флаконом одеколона из своего роскошного серебряного несессера, благоуханным содержимым которого он стал щедро опрыскивать Боннер и Бланш.

На крики женщин сбежались и другие обитатели квартиры — Грэди из кухни и Стронг из своей комнаты. Последний сразу понял, что произошло.

— Грэди, ступайте вниз, и если кто придет… вы меня понимаете.

— Это актерка с мамашей, что ли? — спросил Грэди.

— Да, чтоб вам… Говорите, что дома никого нет и поездка отменяется.

— Так и говорить, сэр? — обратился Грэди ко второму своему хозяину. — А букеты я зря покупал?

— Да! — крикнул Амори, топнув ногой; и Стронг, выйдя в прихожую следом за Грэди, только-только успел захлопнуть дверь, в которую стучался капитан Костиган.

В тот день театральные дамы так и не прокатились в Гринвич и Бланш так и не повидала Фанни Болтон. А Кос, величественно осведомившись у Грэди, что за неприятности у них произошли и кто кричал, — услышал в ответ, что кричала женщина, много их таких, и, по его, Грэди, мнению, все неприятности от них и бывают.

Глава LXVI Пен начинает сомневаться в исходе своей кампании

Пока Пен в своем родном графстве занят был предвыборными интригами и осуществлением своих эгоистических планов, до сведения его дошло, что в Бэймут приехала леди Рокминстер и привезла с собой нашу приятельницу Лору. Услышав, что его сеетра так близко, Пен почувствовал себя виноватым. Ее мнением он, пожалуй, дорожил больше, чем чьим бы то ни было. Мать завещала ему Лору. Он должен быть в некотором роде ее покровителем, защитником. Как она примет новость, которую придется ей сообщить? И как объяснить ей свои планы? Ему казалось, что ни он, ни Бланш не выдержат ослепительно ясного, спокойно испытующего взгляда Лоры, и не хотелось ему раскрывать перед этим безгрешным судьей свои суетные замыслы и надежды. Он написал ей в Бэймут письмо, полное красивых фраз и дружеских заверений, легкой насмешки и злословия; а сам все время чувствовал, что смертельно напуган и поступает как последний лицемер и мошенник.

Отчего же столь утонченный джентльмен трепетал перед простенькой провинциалкой? Он смутно чувствовал, что перед ее чистотой вся его дешевая тактика и дипломатия, вся его ирония и знание света пойдут прахом. Он вынужден был признаться себе, что дела его не в таком состоянии, чтобы можно было честно рассказать о них этой правдивой душе. И вот он ехал верхом из Клеверинга в Бэймут, чувствуя себя, как школьник, который не выучил урока и должен предстать перед грозным учителем. Ибо Правда — всегда наш учитель, полновластный и всезнающий.

За год, проведенный под крылом своей доброй, но несколько взбалмошной и деспотичной покровительницы леди Рокминстер, Лора повидала свет, приобрела внешний лоск и поближе познакомилась с жизнью высшего общества. Многие девушки, привыкнув к чрезмерной нежности и ласке, какими с детства была окружена Лора, не могли бы приноровиться к совсем иному образу жизни, какой она волей-неволей теперь вела. Элен боготворила обоих своих детей и, подобно многим женщинам, прожившим жизнь в четырех стенах, полагала, что весь мир создан для них и, уж во всяком случае, отступает перед ними на второй план. Лору она растила с неусыпной заботливостью. Если та жаловалась на головную боль, вдова пугалась так, будто ни у кого на свете никогда еще не болела голова. Лора засыпала и просыпалась, училась и играла под нежным надзором матери, которого она лишилась, когда это любящее сердце перестало биться. И, конечно, оставшись одна в равнодушном мире, девушка пережила немало часов уныния и горя. Никому не было дела до ее горя, до ее одиночества. По общественному положению она была не вполне ровней доброй, но властной старухе, у которой жила, и ее родным и знакомым. Вполне возможно, что не все к ней благоволили, — возможно, коекто ее и третировал; вероятно, слуги бывали с ней грубы, а уж их барыня и подавно. Нередко во время семейных сборищ Лора чувствовала себя лишней; и сознание, что она мешает людям привычно и непринужденно общаться, было ей, разумеется, очень тяжело. Сколько есть на свете бедных гувернанток, думала Лора, стараясь не унывать, сколько девушек, получивших хорошее воспитание, ради хлеба насущного идут в компаньонки, как в рабство! С какими трудными характерами, с какой черствостью они порой должны мириться! Насколько же мне у этих добрых, хороших людей лучше живется, чем тысячам других одиноких девушек! Такими утешительными мыслями приучала себя наша Лора к новому своему положению и с доверчивой улыбкой шла навстречу своей судьбе.

Может ли фортуна не быть благосклонной к тому, кто так на нее уповает? Разве постоянная бодрость, чистое и открытое людям сердце не завоевывают даже злодеев? Все мы помним старую балладу про "Детей в лесу", когда они так доверчиво и ласково посмотрели на негодяев, которым жестокий дядя малюток приказал их убить, — один из них раскаялся и убил другого: у него духу не хватило загубить такую красоту и невинность. Счастливы те, в чьем девственном любящем сердце живет святая доверчивость, кто не боится зла, потому что сам не ведает злых помыслов. Мисс Лора Белл была одной из таких счастливиц; рядом с крестиком кроткой вдовы, который, как мы видели, подарил ей Пен, она хранила в своей груди брильянт более драгоценный, чем знаменитый Кохинор: ведь он не только ценится в ином мире, где брильянты, как говорят, никакой ценности не имеют, но и здесь на земле служит своему обладателю талисманом, бережет его от всякого зла и озаряет мрак жизни, как знаменитый камень Ходжи Хасана.

Таким образом, не прожив у леди Рокминстер и года, мисс Белл с помощью этого талисмана завоевала любовь всех без исключения домочадцев, — от самой графини до последней судомойки. Трудно было ожидать, чтобы доверенная горничная миледи, прожившая при своей барыне сорок лет и все это время ежедневно терпевшая от нее брань, щелчки и придирки, обладала особенно кротким нравом; поначалу она и злилась на мисс Лору, как раньше злилась на пятнадцать предыдущих компаньонок старой леди. Но когда Лора захворала в Париже, эта женщина взялась за нею ходить наперекор своей барыне, которая боялась заразиться, и буквально дралась с Мартой из Фэрокса (возведенной в ранг Лориной горничной) за право давать ей лекарства. Когда ей стало лучше, повар Гранжан чуть не уморил ее деликатесами, которые готовил ей в неумеренных количествах, и пролил слезу, узнав, что она в первый раз поела цыпленка. Швейцарец мажордом пел ей хвалы на всех европейских языках, которые он знал одинаково плохо; кучер особенно охотно возил ее кататься; мальчик-казачок расплакался, когда она заболела; а Колверли и Колдстрим (выездные лакеи, такие огромные, такие невозмутимые) встретили весть о ее выздоровлении шумным весельем и в ознаменование этого события допьяна напоили казачка в ближайшей таверне. Даже леди Диана Пинсент (наш старый знакомец мистер Пинсент к тому времени успел жениться), даже леди Диана, сперва питавшая к Лоре явную неприязнь, совсем оттаяла и заявила однажды, что мисс Белл — очень милая особа, а для бабушки так сущая trouvaille [59]. Все это расположение Лора завоевала не какими-нибудь ухищрениями и лестью, а только своим покладистым нравом и благодатным умением угождать другим и самой быть довольной.

В тех редких случаях, когда наш герой встречался с леди Рокминстер, властная старуха, отнюдь не числившая его среди своих любимцев, бывала с ним беспощадно резка, и Пен, возможно, ожидал, что в Бэймуте он застанет Лору на роли безропотной компаньонки, жертвы столь же бесцеремонного обхождения. Услышав о его приезде, она бегом сбежала в сени, и я не поручусь, что она не расцеловала его тут же, в присутствии Колверли и Колдстрима; впрочем, они об этом умолчали. Если бы fractus orbis [60] разлетелся вдребезги, если бы Лора, вместо того чтобы поцеловать Пена, схватила ножницы и отрезала ему голову, — Колверли и Колдстрим остались бы бесстрастными свидетелями такой катастрофы, и ни грана пудры не слетело бы с их париков.

Лора так поправилась и похорошела, что Пен невольно ею залюбовался. Честные глаза, встретившие его взгляд, излучали здоровье; щека, которую он поцеловал, цвела как роза. Грациозная и безыскусственная, искренняя и чистая — никогда еще она не казалась ему так хороша. Почему он сразу заметил ее красоту и тут же заметил себе, что не замечал ее прежде? Он взял ее доверчивую руку и нежно поцеловал; заглянул в ясные глаза и прочел в них радость свидания, на которую всегда мог рассчитывать. Он был поражен и растроган; эта невинная нежность и ясный сияющий взор странно его взволновали.

— Как ты добра ко мне, Лора… сестрица! — сказал Пен. — Я не заслужил этого.

— Маменька завещала мне тебя, — промолвила Лора и, склонившись над ним, чуть коснулась губами его лба. — Ты ведь знаешь, ты должен приходить ко мне, когда у тебя горе, и сообщать мне, когда ты особенно счастлив: так мы уговорились год назад, перед тем как расстаться. Ну что же, сейчас ты особенно счастлив, или у тебя случилось горе? — И она бросила на него лукавый взгляд. — Тебе очень хочется попасть в парламент? Ты намерен там отличиться? Как я буду волноваться за твою первую речь!

— Так ты знаешь о моих планах насчет парламента?

— Я? Да о них все знают! Сколько разговоров я об этом слышала. Доктор леди Рокминстер только сегодня об этом поминал. Завтра это, наверно, появится в чаттерисской газете. Все графство толкует о том, что сэр Фрэнсис Клеверинг, из Клеверинга, отказывается от места в парламенте в пользу мистера Артура Пенденниса из Фэрокса, и что молодая и прекрасная мисс Бланш Амори…

— Как! И это тоже?

— И это тоже, милый Артур. Tout se sait [61], как сказал бы кто-то, кого я намерена очень полюбить, тем более что она очень умная и красивая. Я получила от Бланш письмо. Очень милое письмо. Она так тепло говорит о тебе, Артур! Я надеюсь… я уверена, что все так и есть, как она пишет… Когда же это будет, Артур? Почему ты мне не сказал? Мне тогда можно будет с вами жить?

— Мой дом — твой дом, милая Лора, все, чем я владею — твое. А не сказал я тебе потому… потому что и сам не знаю: ничего еще не решено. Никакого объяснения не было. Но ты думаешь, Бланш была бы со мною счастлива? Ведь речь идет не о романтическом чувстве. У меня, по-моему, нет сердца. Я так ей и сказал — просто трезвая симпатия, — и мне нужна жена по одну сторону камина и сестра по другую, парламент во время сессий и Фэрокс в перерывах, и чтобы моя Лора не покидала меня до тех пор, пока не явится кто-то, кто получит право ее увести…

Получит право… получит право! Почему Пен, глядя на девушку и медленно произнося эти слова, почувствовал гнев и ревность к невидимому "кому-то", кто будет вправе ее увести? Минуту назад его тревожило, как она примет весть о его намерениях касательно Бланш, а теперь ему было обидно, что она приняла ее так легко и даже не сомневается, что он счастлив.

— Пока "кто-то" не явится, — сказала Лора смеясь, — я буду тетей Лорой, буду сидеть дома и присматривать за детьми, а Бланш пусть блистает в свете. Я уже все обдумала. Я превосходная хозяйка. Ты знаешь, я в Париже ходила на рынок с миссис Бек и взяла несколько уроков у мосье Гранжана. И еще я брала в Париж% уроки пения — на те деньги, что ты прислал мне, добрый ты человек. Я теперь пою гораздо лучше; и танцевать я научилась, хоть и не так хорошо, как Бланш. А когда ты станешь министром, Бланш представит меня ко двору.

С этими словами она, шаловливо улыбаясь, сделала Пену самый что ни на есть парижский реверанс.

Во время этого реверанса в комнату вошла леди Рокминстер и протянула Пену два пальца, над которыми он и склонился, и надо сказать — очень неловко.

— Так вы надумали жениться, сэр, — сказала старая графиня.

— Побраните его, леди Рокминстер, за то, что он утаил это от нас, — сказала Лора, уходя, и старуха тотчас стала выполнять ее просьбу.

— Так вы надумали жениться и пройти в парламент вместо этого никчемного сэра Фрэнсиса Клеверинга? Я хотела, чтобы он уступил свое место моему внуку, — почему он этого не сделал? Надеюсь, вы получите за мисс Амори хорошие деньги. Я бы не взяла ее без денег.

— Сэр Фрэнсис Клеверинг устал от парламента, — сказал Пен, страдальчески морщась, — а я… я не прочь попробовать свои силы на этом поприще. Остальные сведения преждевременны, чтобы не сказать больше.

— Не понимаю, как вы, имея дома Лору, могли спеться с этой жеманницей и вертушкой, — продолжала старуха.

— Я очень сожалею, графиня, что мисс Амори вам не по душе, — улыбнулся Пен.

— Иными словами — это не мое дело, не я собираюсь на ней жениться? Да, не собираюсь, и очень этому рада… пренеприятная девчонка… как подумаю, что мужчина мог предпочесть ее моей Лоре, просто злость берет. Так и запомните, мистер Артур Пенденнис.

— Я очень рад, что вы такого хорошего мнения о Лоре, — сказал Пен.

— "Я очень рад, я очень сожалею"… Да кому интересно, сэр, рады вы или сожалеете? Если молодой человек мог предпочесть мисс Белл какую-то мисс Амори, грош цена его радости и сожалениям. Если молодой человек, зная мою Лору, мог спеться с такой лживой притворщицей, как эта маленькая Амори, — а она лживая насквозь, уж вы мне поверьте, — ему должно быть совестно и в глаза-то людям смотреть. Где ваш друг Синяя Борода? Этот высокий молодой человек… как бишь его, Уорингтон? Почему он не женится на Лоре? И о чем только думают молодые люди, что не женятся на такой девушке? Все нынче женятся на деньгах. Все вы эгоисты и трусы. В мое время мы убегали из дому, заключали безрассудные браки… Злит меня нынешняя молодежь. Зимой, в Париже, я спрашивала всех трех атташе посольства, почему они не влюбляются в мисс Белл. А они смеются, говорят, что им нужны деньги. Все вы эгоисты, все трусы!

— Надеюсь, перед тем как предлагать мисс Белл этим атташе, вы все же поинтересовались ее согласием? — запальчиво спросил Пен.

— У мисс Белл очень мало денег. Мжес Белл надобно поскорее выйти замуж. Кто-то должен ее просватать, сэр; девушке не пристало самой предлагать себя в жены, — надменно проговорила старая графиня. — Лора, голубка, я тут говорю вашему кузену, что все молодые люди — эгоисты. Ни капли романтики у них не осталось. И он не лучше других.

— Вы, верно, спрашивали у Артура, почему он не хочет на мне жениться? — сказала Лора с улыбкой и, войдя в комнату, взяла его за руку. (Возможно, она уходила, чтобы скрыть от посторонних глаз следы волнения.)

— Он женится, только не на мне. А я намерена очень ее полюбить и жить с ними, но с тем условием, что он не будет спрашивать каждого холостяка, который появится в доме, почему он на мне не женится!

Когда совесть Пена перестала терзать его страхами и первая встреча с Лорой обошлась без единого упрека с ее стороны, он обнаружил, что долг и желание то и дело призывают его в Бэймут. Да и леди Рокминстер сказала, что для него всегда будет место за ее столом.

— И советую вам бывать почаще, — присовокупила старая графиня, — Гранжан — превосходный повар, а наше с Лорой общество пойдет на пользу вашим манерам. По вас сразу видно, что вы все время думаете только о себе. Ну, ну, не краснейте — молодые люди почти все такие. И мои сыновья и внуки были такие, пока я их не исправила. Приезжайте, мы вас "бучим приличному поведению. Жаркое резать вам не придется, у меня это делает лакей. Вина Гекер будет вам наливать, сколько положено, а когда будете умником и сумеете нас повеселить, получите и шампанского. Гекер, вы слышите? Мистер Пенденнис — кузен мисс Лоры. Заботьтесь о нем, да смотрите, чтобы он не пил лишнего и не мешал мне отдыхать после обеда… Вы большой эгоист; я намерена вас от этого излечить. Вы будете обедать у меня все свободные вечера, а в дождь советую вам оставаться ночевать в гостинице.

Вдовствующей графине нужно было одно — чтобы она могла всеми командовать. Тогда угодить ей было не трудно, так что все рабы и подданные при ее маленьком дворе любили ее, хотя и боялись.

Пышных приемов она не устраивала. Доктор, понятно, был ее постоянным гостем; бывал священник со своим помощником, а по праздникам — его жена и дочери, да лондонские знакомые, временно проживающие в Бэймуте. Обычно же гостей не принимали, и после обеда Артур один оставался пить вино, когда леди Рокминстер удалялась к себе отдохнуть, а Лора сопровождала ее, чтобы усыпить игрой и пением.

— Если моя музыка помогает ей спать, — говорила добрая девушка, — мне нужно только радоваться этому. Леди Рокминстер очень плохо спит по ночам. В Париже я, пока не заболела, читала ей вслух, но теперь она мне запретила ложиться так поздно.

— Почему ты не написала мне, когда была больна? — спросил Пен, краснея.

— А чем ты мог мне помочь? За мной ходила Марта, доктор бывал каждый день. Ты так занят — где уж тебе писать женщинам или думать о них. Тебе хватает твоих книг и газет, и политики, и железных дорог. Я написала, когда поправилась.

Пен взглянул на нее и снова покраснел, вспомнив, что за время ее болезни ни разу ей не писал и действительно почти о ней не думал.

Поскольку Пен и Лора считались родственниками, им не возбранялось ходить вдвоем гулять и ездить верхом; и во время этих прогулок он имел случай оценить всю прелесть ее прямодушия, всю доброту ее простого, беспорочного сердца. При жизни матери она никогда не говорила с ним так дружески откровенно, ее сковывала мысль о желании бедной Элен поженить своих двух детей. Теперь, когда у Артура обстоятельства изменились, нужда в такой сдержанности отпала. Он обручился с другою женщиной, и Лора тотчас сделалась ему сестрой, — скрыв или отогнав от себя все сомнения касательно его выбора, стараясь бодро смотреть в будущее и надеяться, что он обретет свое счастье; обещая себе сделать все, возможное, чтобы любимцу ее маменьки было хорошо.

О покойной матери они говорили часто. И из тысячи мелочей, о которых поминала Лора, Артур до конца понял, сколь постоянной и всепоглощающей была эта безмолвная материнская любовь, которая осеняла его всю жизнь, где бы он ни был, и кончилась только с ее последним вздохом. Однажды обитатели Клеверинга увидели у ворот кладбища двух верховых лошадей, которых сторожил мальчишка, — и во всем городке стало известно, что Пен и Лора вместе побывали на могиле Элен. Артур уже и один наведывался сюда после приезда из Лондона, но не испытал облегчения, глядя на дорогую могилу. Бесчестный человек, задумавший бесчестное дело; игрок, готовый пожертвовать верой и честью ради богатства и светской карьеры и не скрывающий, что его жизнь всего лишь позорный компромисс, — какое право он имел входить в эту священную ограду? И разве легче ему от того, что многие в его кругу поступают так же? На обратном пути Артур и Лора проехали мимо ворот Фэрокса; он поздоровался с детьми капитана Стокса, игравшими на лужайке… Лора не отрываясь смотрела на дом, на увитое зеленью крыльцо, на магнолию, дотянувшуюся до окна ее комнаты.

— Сегодня мимо нас проезжал мистер Пенденнис, — рассказал матери один из мальчиков. — С ним была дама, он остановился и поговорил с нами, а потом попросил сорвать веточку жимолости с крыльца и отдал ее даме. Не знаю, красивая она или нет — у нее вуаль был опущен. А лошадь под ней была от Крампа, из Бэймута.

По холмистой дороге, что ведет от Фзрокса в Бэймут, они долго ехали молча, стремя в стремя. Пен думал о том, какой горькой насмешкой может обернуться жизнь, как люди отказываются от счастья, когда оно так возможно; либо, имея его, отбрасывают от себя; либо с открытыми глазами выменивают на презренные деньги или жалкие почести. А потом пришла мысль — стоит ли вообще чего-нибудь домогаться, когда нам отпущен такой короткий срок? Ведь и у самых лучших, самых чистых из нас жизнь уходит на погоню за суетной мечтой и кончается разочарованием, — как у той, родимой, что спит в могиле. И у нее, как у Цезаря, был свой честолюбивый замысел; и она умерла, не дождавшись его свершения. Надгробный камень — вот конец и надеждам и воспоминаниям. "Место наше не знает нас".

— Чужие дети играют на траве, где когда-то играл и я, и ты, Лора, — заговорил он вслух, сурово и печально. — Ты видела, как выросла магнолия, которую мы с тобой пот садили. Я заходил кое к кому из бедняков, которым помогала матушка. С ее кончины прошло чуть больше года, а люди, так много ей обязанные, горюют о ней не больше, чем о королеве Анне. Все мы эгоисты. Весь мир одержим эгоизмом. Исключения, подобные тебе, моя дорогая, очень, очень редки; они сверкают, как добрые дела в грешном мире, и от этого окружающий мрак еще чернее.

— Не нужно так говорить, Артур, — сказала Лора, потупившись и глядя на жимолость, которую она приколола к корсажу. — Когда ты просил мальчика сорвать для меня эту ветку, ты не был эгоистом.

— Ты еще скажешь, что с моей стороны это была жертва? — съязвил Пен.

— Нет, но в ту минуту тобой владело доброе, любовное чувство. Доброта и любовь — чего же еще можно требовать от человека? И оттого, что ты, Артур, строго себя судишь, любовь и доброта не убывает, ведь правда? Мне часто думалось, что в детстве маменька избаловала тебя своим обожанием, и если ты стал… ужасное это слово… таким, как ты говоришь, — в этом есть доля и ее вины. А уж вступая в самостоятельную жизнь, мужчина, вероятно, не может не стать эгоистом. Чтобы выдвинуться, прославить свое имя, ему приходится силой пробивать себе дорогу. И маменька, и твой дядя поощряли тебя к этому. Но если это недостойная цель, для чего к ней стремиться? Раз ты, такой умный человек, хочешь пройти в парламент, значит, ты намерен принести большую пользу родине, а то зачем бы тебе это? Ты что будешь делать в палате общин?

— Женщины, милая, ничего не понимают в политике, — отвечал Пен, презирая себя за эти слова.

— А почему вы нам не объясняете? Я никогда не могла понять, почему мистеру Пинсенту так хотелось попасть в парламент. Человек он не умный…

— Да, Пинсент безусловно не гений, — сказал Пен.

— Леди Диана говорит, что он целые дни заседает в комитетах, а все вечера проводит в палате; что он голосует всегда по чужой указке, никогда не участвует в прениях и никогда не займет сколько-нибудь выдающегося положения; а бабушка ему твердит, что его задушила красная тесьма. Тебя тоже привлекает такое поприще, Артур? Неужели оно настолько блестящее, что ты так к нему рвешься? Лучше бы ты остался дома и писал книги — хорошие, добрые книги с добрыми мыслями, ведь такие мысли у тебя есть, милый, и они могли бы принести людям пользу. А если ты не прославишься, что ж из этого? Ты ведь сам говоришь, что слава — дым, а значит, можно отлично прожить и без нее. Я не хочу давать тебе советов, просто я ловлю тебя на слове: ты говоришь, что свет порочен, что ты от него устал, вот я и спрашиваю, почему бы тебе его не покинуть?

— Чего же ты хотела бы для меня?

— Хотела бы, чтобы ты поселился с женою в Фэроксе, читал, учился и делал добро тем, кто тебя окружает. И чтобы на лужайке играли не чужие, а твои дети, Артур, и мы снова ходили бы в ту церковь, где молились с маменькой. Если свет полон соблазнов, разве нас не учат молить бога, чтобы он не ввел нас во искушение?

— А как по-твоему, годится Бланш в жены мелкому помещику? А сам я гожусь на эту роль? Не забудь, Лора, искушение бродит не только по улицам столицы, но и по деревенским проселкам, а безделье — самый страшный искуситель.

— А что говорит… мистер Уорингтон? — спросила Лора, и лицо ее залил горячий румянец, который Пен заметил, хотя девушка и пыталась скрыть его, опустив вуаль.

Некоторое время Пен ехал молча. Это упоминание о Джордже воскресило прошлое и те мысли, что у него мелькали когда-то относительно Джорджа и Лоры. Почему теперь, когда он знал, что союз между ними невозможен, эти полузабытые мысли взволновали его? Почему ему так захотелось узнать, возникло ли у Лоры какое-то чувство к Уорингтону за короткие месяцы их знакомства? Джордж с того дня не заговаривал более о своей прежней жизни и, как вспомнил теперь Артур, почти не упоминал о Лоре.

Наконец он подъехал к ней ближе и заговорил.

— Скажи мне одну вещь, Лора.

Она откинула вуаль и, взглянув на него, спросила: "Что, Артур?" — хотя по тому, как дрогнул ее голос, было ясно, что она и сама догадалась.

— Скажи мне… если бы Джордж был свободен… ни до, ни после того дня он мне ни слова не говорил о своем несчастье… ты бы… ты бы дала ему согласие, в котором отказала мне?

— Да, Пен, — отвечала она и разрыдалась.

— Он был достойнее тебя, чем я, — простонал бедный Артур с невыразимой болью в сердце. — Я всего лишь жалкий эгоист, Джордж лучше, благороднее, честнее меня. Храни его бог!

— Да, Пен, — сказала Лора, протягивая к нему руку, и когда Пен обнял ее, поплакала у него на плече.

Кроткая девушка долго хранила свою тайну, а теперь выдала ее. Когда вдова в последний раз уезжала из Фэрокса, Лора, спеша с нею к постели больного Артура, поведала ей другую тайну; и лишь после того, как Уорингтон рассказал свою историю и описал свое безвыходное положение, она поняла, как изменились ее чувства и каким нежным участием, каким уважением и восторженным интересом она успела проникнуться к другу своего кузена. Лишь убедившись, что мечты, которые она, возможно, лелеяла, несбыточны и что Уорингтон, читая в ее сердце, для того, может быть, и рассказал свою печальную историю, чтобы ее предостеречь, Лора спросила себя, неужели она в самом деле проявила такое непостоянство, и ужаснулась, обнаружив правду. Как могла она признаться Элен в таком позоре? Не смея поверить ей свои тайные мысли, бедная Лора мучилась чувством вины; ей казалось, что она отплатила неблагодарностью за всю любовь и заботу Элен; что она коварно изменила Пену, отняв у него любовь, в которой он не нуждался; что она провинилась и перед Уорингтоном, поощряя его чрезмерным участием и не сумев скрыть зарождающееся в ней более теплое чувство.

Несчастье, лишившее Лору домашнего очага, глубокое горе, причиненное ей смертью матери, не давали ей думать о себе; а когда она немного оправилась от своей утраты, оказалось, что и другое, менее страшное горе почти прошло. Мечта о Уорингтоне владела ею очень недолго. Интерес и уважение к нему остались прежними. Но нежное чувство, в котором она себя уличила, было обуздано так основательно, что могло считаться умершим. После него осталась только боль смиренного раскаяния. "Какой злой и кичливой я показала себя в той истории с Артуром, — думала Лора, — какой самоуверенной и нетерпимой! Я так и не простила до конца эту бедную девушку, которая его любила, да и его, за то, что позволял себя любить; а сама виновата больше, чем она, бедная, простенькая малютка! Уверяя, что люблю одного, я могла с жадностью внимать другому; не прощала Артуру его непостоянства, а сама была непостоянна и неверна". И, бичуя себя таким образом, признавая свою греховную слабость, бедная девушка старалась почерпнуть новые силы и душевный покой там, где она с детства была приучена их искать.

Она не сделала ничего дурного; но есть люди, которые мучаются из-за малейшей ошибки, тогда как другие, с менее чувствительной совестью, легко несут самые тяжкие преступления; а бедная Лора воображала, что в этих затруднительных для нее обстоятельствах поступила как серьезная преступница. Она решила, что нанесла Пену большое зло, отняв у него любовь, которую тайно подарила ему, да еще и осведомила об этом мать; что проявила неблагодарность к своей благодетельнице, позволив себе мечтать о другом человеке и тем нарушив свое обещание; и что, будучи сама так виновата, она должна очень снисходительно судить о других людях, у которых, вероятно, были куда более сильные соблазны и чьих побуждений она могла не знать.

Год назад Лора возмутилась бы, узнав, что Артур женится на Бланш; гнев закипел бы в ней при одной мысли, что он из суетных побуждений снизошел к столь недостойной женщине. Теперь же, узнав о его планах (о них сообщила ей старая леди Рокминстер, в словах откровенных и быстрых, как пощечина), смирившаяся душою девушка только вздрогнула от этого удара, но снесла его кротко, покорившись неизбежному. "Он вправе жениться на ком хочет, он лучше меня знает жизнь, — убеждала она себя. — Бланш, может быть, не так легкомысленна, как кажется, да и мне ли судить ее? Наверно, это очень хорошо, что Артур станет членом парламента и пойдет в гору, а мой долг по мере сил помогать ему и Бланш и стараться, чтобы в доме у него был мир и счастье. Наверно, я поселюсь с ними. Если буду крестить у них дочь, завещаю ей свои три тысячи фунтов". И тут же она стала придумывать, какие из своих скромных сокровищ подарить Бланш и как завоевать ее расположение. Тут же написала ей милое письмо, в котором, конечно, и не заикнулась о предстоящих событиях, но вспоминала прежнее время и высказывала дружеские чувства. Ответ не заставил себя ждать: Бланш, разумеется, ни слова не писала о замужестве, но мистер Пенденнис в письме поминался не раз, и теперь они, душечка Лора и милочка Бланш, будут любить друг друга, как сестры, и так далее.

Когда Пен и Лора возвратились домой (а услышав, как благородно Пен, в ответ на ее откровенность, признал превосходство Уорингтона и с какой любовью о нем отозвался, Лора испытала щемящую боль и вдвойне жгучими были слезы, которые она выплакала у него на плече), мисс Белл ожидало в сенях письмо в изящном конвертике. Она поспешно, с чуть виноватым видом, распечатала его, а Пен покраснел — он сразу узнал почерк Бланш.

Он не сводил взгляда с Лоры, пока она быстро пробегала письмо глазами.

— Она пишет из Лондона, — сказала Лора. — Приехала туда со старой Боннер, горничной леди Клеверинг… Боннер вышла замуж за Лайтфута, лакея… Угадай, где побывала Бланш? — добавила она с живостью.

— В Париже? В Шотландии? В казино?

— В Подворье Шепхерда, она хотела повидать Фанни. Но Фанни не было дома, и Бланш решила оставить ей подарок. Правда, как мило и внимательно с ее стороны?

И она протянула листок Пену.

"Я застала только Madame Mere [62], она мыла пол и, кажется, не прочь была облить меня грязной водой. А прелестной Фанни не было au logis [63]. Узнав, что она в квартире у капитана Стронга, мы с Боннер взобрались к нему на четвертый этаж. И снова неудача: в квартире оказался только капитан Стронг и один его знакомый. Так мы и ушли, не повидав очаровательной Фанни.

Je t'envoie mille et mille baisers [64]. Когда же кончится эта предвыборная кампания? Рукава сейчас носят… и т. д. и т. д.".

После обеда доктор развернул "Таймс".

— Один молодой человек, которого я пользовал лет восемь назад, когда он здесь жил, получил большое наследство, — сказал доктор. — Вот объявление: "Джон Генри Фокер, эсквайр, из Логвуд-Холла, скончался в г. По, в Пиренеях, 15-го числа прошедшего месяца".

Глава LXVII, в которой на майора нападают разбойники

Всякому, кто бывал в трактире "Колесо Фортуны" (где, как, вероятно, помнит читатель, собирался кружок мистера Джеймса Моргана и где у сэра Фрэнсиса Клеверинга состоялось свидание с майором Пенденнисом), известно, что в нижнем этаже там имеются три залы, не считая буфета. В одну допускается кто угодно; вторая отведена ливреям и пудре; а третью, где на двери надпись "Просят не входить", снимает клуб камердинеров, членами коего состояли Морган и Лайтфут.

Бесшумный Морган подслушал разговор, который майор имел со Стронгом у себя на дому, и разговор этот дал ему обильную пищу для размышлений; а желание узнать побольше заставило его последовать за майором в "Колесо Фортуны" и тихонько посидеть в комнате своего клуба, пока Пенденнис и Клеверинг беседовали в общей зале. Был в этой комнате один угол, из которого можно было услышать почти все, что делалось за стеной; а так как беседовали оба джентльмена в сильно повышенном тоне, Морган не упустил ни единого слова; и то, что он услышал, подтвердило некоторые его догадки.

"Сразу узнал Алтамонта, как увидел его в Сиднее? Клеверинг такой же муж миледи, как я? Алтамонт, вот кто ее муж. Алтамонт-каторжник. Мой-то пообещал молчать, а этот его Артур, значит, чтобы прошел в парламент. Ох, и хитер, старая бестия! То-то он задумал женить Артура на Бланш. Да у нее будет тысяч сто, не меньше, а вдобавок — подарит муженьку место в парламенте".

Жаль, что никто не видел лица мистера Моргана, когда он сделал это поразительное открытие, — для физиономиста то было бы незабываемое зрелище. "Кабы не возраст, да еще эти светские предрассудки, будь они неладны, — рассуждал мистер Морган, оглядывая себя в зеркале, — я бы и сам, черт возьми, мог на ней жениться". Но тут же он смекнул, что если жениться на мисс Бланш и ее капитале не в его силах, зато собственный капитал он очень даже может приумножить, и сведения, которыми он располагает, могут принести ему доход из многих источников. Никому из тех, кого касается тайна, не интересно, чтобы она раскрылась. Например, сэру Фрэнсису Клеверингу это грозит нищетой — ему ли не бояться огласки; Алтамонту это грозит виселицей, — уж конечно, он не пожелает разоблачения; а этот молодой пройдоха мистер Артур, который метит в парламент и нос дерет, точно он герцог и полмульона годовых имеет (ибо именно так, к сожалению, судил Морган о племяннике своего барина), он-то сколько угодно заплатит, лишь бы не пронюхали, что он женат на дочери каторжника и на этом смаклевал себе место в парламенте. А леди Клеверинг, соображал Морган, коли Клеверинг ей надоел и она хочет от него избавиться — так заплатит; коли боится за своего драгоценного сынка, так ради него опять же заплатит. И мисс Бланш, надо думать, не поскупится для того, кто вернет ей законные права, которых ее обманом лишили. "Да, черт возьми, — заключил лакей, размышляя над удивительным козырем, который судьба дала ему в руки, — с такими картами ты, Джеймс Морган, богач. Получится вроде как рента. Все они раскошелятся, все до одного! А тогда, с тем, что у меня уже имеется, можно бросить работу, распрощаться с моим стариком, зажить джентльменом, да еще самому лакея нанять, право слово!" И занимаясь этими подсчетами, способными хоть кого выбить из колеи, мистер Морган проявил недюжинное самообладание — оставался невозмутим и спокоен и ни разу не дал своим видам на будущее отвлечь его от повседневных обязанностей.

Полковника Алтамонта, одного из главных участников истории, которая стала известна Моргану, не было в ту пору в Лондоне. Морган, знавший, что сэр Фрэнсис Клеверинг часто наведывается в Подворье Шепхерда, явился туда часа через два после объяснения между майором и баронетом. Но птичка улетела — полковник Алтамонт уже получил свой выигрыш и отбыл на континент. Это обстоятельство чрезвычайно расстроило мистера Моргана. "Ну вот, теперь он просадит все эти деньги в игорных домах на Рейнде, — подумал Морган. — А то я бы очень даже просто оттягал у него половину. Не мог, в самом деле, повременить несколько дней с отъездом!" Взлеты и спады надежды, успехи и осечки, внезапные наскоки и терпеливое ожидание в засаде — Морган все переживал одинаково стойко, ничем себя не выдавая. Пока не настал решительный день, сапоги майора бывали, как всегда, начищены, а парик завит, утренняя чашка чаю подавалась ему в постель, а его ругань, божба и стариковские придирки сносились в почтительном молчании. Глядя, как Морган прислуживает майору, увязывает и таскает его чемоданы, а иногда и подает к столу в загородных домах, где они гостили, мог ли кто подумать, что лакей богаче своего барина и знает все его секреты, да и не только его. Среди своих собратьев Морган пользовался большим уважением, в лакейских за ним прочно утвердилась слава человека умного и состоятельного; правда, лакеи помоложе уверяли, что он олух, человек без понятия, что из него песок сыплется; однако все они от души повторили бы молитву, которую возносили к небу иные из самых степенных камердинеров: "Дай мне бог к концу жизни накопить столько, сколько Морган Пенденнис!"

Майор Пенденнис, как и подобало светскому человеку, всю осень объезжал тех из своих друзей, что проживали в загородных поместьях, и если герцог оказывался за границей или маркиз — в Шотландии, не гнушался приглашением сэра Джона или какого-нибудь помещика вовсе без титула. Сказать по правде, популярность старого майора пошла на убыль: многие его сверстники умерли, а наследники их вотчин и титулов не знали майора Пенденниса, и не было им дела до славных традиций "повесы принца и Пойнса" и до светских героев былых времен, столь им любимых. С горьким вздохом проходил, вероятно, бедный старик мимо многих лондонских подъездов, размышляя о том, как редко эти двери теперь распахиваются перед ним — не то что прежде! — и какой радушный и сытный прием ему здесь оказывали… лет двадцать назад. Он начал подозревать, что отстал от века, и смутно догадываться, что молодежь над ним смеется. Печальные эти мысли, должно быть, приходили в голову не одному философу с Пэл-Мэл. "Люди сейчас пошли не те, что в его время, — думает такой старик. — Жизнь утратила былую величавую степенность и утонченное изящество. Что такое Каслвуд-Хаус и нынешний лорд Каслвуд по сравнению с прежним особняком и его владельцем? Покойный лорд приезжал в Лондон в четырех каретах, на шестнадцати лошадях: вся Западная дорога сбегалась смотреть на его поезд, даже в Лондоне люди останавливались и глазели. А нынешний лорд ездит по железной дороге, в одном вагоне с коммивояжерами, с вокзала скрывается незаметно в одноконной каретке, с сигарой в зубах. У старого лорда дом в Каслвуде каждую осень был полон гостей, кларет пили до полуночи; нынешний отсиживается в жалком домишке на какой-нибудь горе в Шотландии, а ноябрь проводит в Париже, в двух каморках под крышей, и все его развлечения — обед в кафе, да ложа в захудалом театрике. И как непохожа его леди Лорэн — леди Лорэн времен Регентства — на то ничтожество, что носит теперь этот титул!" Перед мысленным его взором встает та, первая, — пышная нарумяненная красавица в брильянтах и бархате, которой курили фимиамы лучшие умы Европы (люди старого закала, настоящие джентльмены, не то что теперешняя шантрапа, — эти и говорят-то, как извозчики, и табаком от них разит невыносимо); а потом вспоминается ему нынешняя леди Лорэн — миниатюрная женщина в черном шелковом платье, точно гувернантка, рассуждает об астрономии, о рабочем классе, об эмиграции, черт его знает о чем, а в восемь часов утра бегает в церковь. Аббатство Лорэн, некогда самое роскошное поместье в Англии, превратили в какой-то монастырь — Ла Трапп, да и только. После обеда самое большее, если выпьют по два стакана вина, а за столом — что ни мужчина, то сельский священник в белом галстуке, и весь его разговор — о школьных успехах Полли Хигсон и о болезнях вдовы Уоткинс. А прочая молодежь — все эти бездельники гвардейцы и томные денди, что проводят время, развалясь на диване или распластавшись на бильярдном столе, да бегают друг к другу в спальни курить трубку; ни до чего им нет дела, никого они не уважают — даже старого джентльмена, который знавал их отцов, даже красивую женщину — и отравляют своим табаком все вокруг, вплоть до огородов и отъезжего поля. "Мы были не такие, — думает майор. — Порода вырождается. Такие, как мы, больше не нужны; на смену пришли эти чертовы фабриканты и спекулянты, да желторотые священники с волосами до плеч. Старею я. Они нас обгоняют. Они смеются над нами". И старый Пенденнис был прав. Времена и нравы, милые его сердцу, почти совсем отошли в прошлое, веселящиеся молодые люди непочтительно подтрунивали над ним, а молодежь серьезного склада смотрела на него с удивлением и жалостью, от чего старику стало бы еще горше, если бы он это понял. Но он не обладал особенно тонким умом; его суждения о нравственности никогда не отличались глубиной; до последнего времени у него, вероятно, ни разу не возникло сомнение в том, что он человек в высшей степени почтенный и достаточно удачливый. И разве он единственный, кого не уважают на старости лет? Разве только над его сединами в безрассудстве своем издевается молодежь? Лишь в последние два-три года он стал понимать, что время его кончается и в силу входят новые люди.

Итак, после не слишком удачного сезона, в течение которого верный Морган неотлучно находился при нем, а его племянник Артур был, как мы знаем, занят своими делами в Клеверинге, майор Пенденнис возвратился ненадолго в Лондон в конце октября, в ту унылую пору, когда в столицу вторгаются туманы и юристы. Кому не доводилось с интересом наблюдать, как сумрачными октябрьскими вечерами по улицам несутся переполненные кебы, заваленные чемоданами, набитые детьми; как они останавливаются у темных подъездов и из них выгружаются няня с младенцем, две девочки, мать и отец, у которого кончился отпуск? Вчера была Франция и солнце, или Бродстэрс и свобода; сегодня — работа и желтый туман, и, боже мой, какая куча счетов скопилась на столе в кабинете! Да еще клерк принес юристу дела из конторы; а литератор знает, что через полчаса в прихожей появится, посыльный из редакции; и мистер Смит, предчувствуя ваш приезд, занес счетец (тот самый!) и велел передать, что зайдет завтра утром, в десять часов. Кому из нас не знакомо это прощание с праздником, возвращение в сумрачный, чреватый опасностями Лондон, разложенные на столе труды и обязательства и сознание, что тот счетец неизбежно будет предъявлен? Смит и его счетец — это долг, трудности, борьба, и будем надеяться, друг, что ты не отступишь перед ними. Об этом ты и думаешь сейчас, пока дети спят — опять в своих, привычных кроватках, а жена притворяется спящей, чтобы не тревожить тебя.

Старого Пенденниса не ждали в городе ни особенные труды, ни неоплаченные счета, но не было возле него и любящей души, которая бы его успокоила. В столе у него всегда лежало достаточно денег на его личные надобности; а поскольку к чужим надобностям он был довольно-таки равнодушен, они едва ли отравляли его покой. Однако джентльмен может быть не в духе, даже если он не должен никому ни шиллинга; и, даже будучи законченным себялюбцем, испытывает временами чувство тоски и одиночества. А в имении, где майор только что гостил, его несколько раз помучила подагра; дичь была робка и пуглива, а ходьба по вспаханным полям дьявольски его утомляла; молодые люди смеялись над ним, и раза два за столом он не мог скрыть обиды; партия в вист по вечерам не составлялась; словом — он был рад уехать. И все последние дни он злился на своего лакея Моргана — тот ничем не мог ему угодить. Майор беспрестанно ругал и поносил его. В Свиндоне он обжегся отвратительным супом. Потом забыл в поезде зонт, и эта рассеянность так взбесила его, что он обрушил свою ярость на того же Моргана. В квартире оба камина безбожно дымили; и когда он приказал распахнуть окна, то сопроводил этот приказ такой желчной бранью, что Моргану очень захотелось вышвырнуть его в одно из распахнутых окон. Когда Пенденнис ушел, наконец, в клуб, лакей еще долго посылал ему вслед проклятия.

У Бэя ничто не порадовало майора. Помещение было заново покрашено, пахло скипидаром и политурой, и на сюртуке Пенденниса сзади, пониже мехового воротника, отпечаталась широкая полоса белой краски. Обед был невкусный; три самых неприятных человека в Лондоне — старый Хокшо, который так кашляет и отхаркивается, что кого угодно доведет до исступления, старый полковник Грипли, который забирает себе все газеты, и этот скучнейший старый Джокинс, который как нарочно уселся за соседний стол и не успокоился, пока не перечислил майору все гостиницы, где он останавливался во время заграничной поездки, и сколько он в каждой заплатил, — все эти противные личности вконец раздосадовали майора; а клубный лакей, подавая кофе, больно наступил ему на ногу. "Боги, поверь, не являются смертному порознь". Фурии всегда рыщут стаями: они гнались за Пенденнисом из дому в клуб и из клуба домой.

Пока майор отсутствовал Морган сидел у домохозяйки, накачиваясь грогом и изливая на миссис Бриксем часть той ругани, которую получил от своего барина. Миссис Бриксем была рабою Моргана. Он был домохозяином своей домохозяйки. Он купил арендный договор на дом, который она снимала; заставил ее и ее сына за старый долг подписать закладную, передающую в его распоряжение все имущество несчастной вдовы. Молодой Бриксем служил клерком в страховом обществе, и Морган мог в любой день засадить его, как он выражался, в кутузку. Миссис Бриксем была вдовою священника, а мистер Морган, выполнив свои обязанности на втором этаже у майора, доставлял себе удовольствие посылать ее за ночными туфлями. Она была его рабою. Все было теперь его собственностью — даже силуэты ее сына и дочери; даже висящая над камином картинка, изображавшая церковь в Тидлкоте, где она венчалась, где жил и умер ее незабвенный Бриксем. Морган сидел у вдовы в старом волосяном кресле, оставшемся от ее мужа-священника, а миссис Бриксем подавала ему ужин и по его знаку снова и снова доливала его бокал.

Спиртное покупалось на деньги бедной вдовы, поэтому Морган не считал нужным себя ограничивать; он уже поужинал и допивал третий стакан, когда старый Пенденнис возвратился из клуба и прошел к себе. Морган злобно выругался, услышав его шаги, и, прежде чем идти наверх, на хозяйский звонок, допил все до капли.

Ругань, вызванную этим промедлением, он выслушал молча, а майор не соизволил заметить по сверкающим глазам и покрасневшему лицу слуги, какая ярость его переполняет. Ножная ванна старого Пенденниса грелась на огне; его шлафрок и туфли были приготовлены. Морган опустился на колени, чтобы с должным смирением стащить с него сапоги, и в то время как майор сверху поливал его бранью, коленопреклоненный лакей бормотал себе под нос ответные любезности. Так, пока Пенденнис кричал: "Осторожнее, штрипка, — этак вы мне ногу оторвете, черт вас возьми!" — Морган, пригнувшись к полу, шепотом выражал желание задушить его, утопить и проломить ему череп.

Когда сапоги были стянуты, настало время снять с мистера Пенденниса сюртук, для чего лакею пришлось очень близко придвинуться к своему барину — так близко, что Пенденнис не мог не заметить, чем Морган занимался в его отсутствие, и тут же высказался на этот счет в простых и сильных словах, какие порой употребляются в разговорах с прислугой: он назвал Моргана пьяной скотиной и отметил, что от него разит водкой.

Тут слуга вышел из терпения, отбросил всякую почтительность и взорвался.

— Я, значит, пьян? Я, значит, скотина? Экий вредный старикашка! Свернуть бы тебе шею, да утопить вон в том" ведерке! Сколько же можно терпеть такое издевательство, Паричок ты несчастный! Чего зубы-то на меня скалишь, старая обезьяна? Коли ты мужчина, так выходи! Ага, трус, за нож хватаешься?

— Ни с места, или я пущу его в ход, — сказал майор, в самом деле хватая со стола нож. — Ступайте вниз, жалкий пьяница, и не возвращайтесь. Завтра утром пришлите за жалованьем, и чтобы я больше не видел вашей нахальной рожи. За последнее время вы совсем обнаглели. Слишком стали богаты. В лакеи вы больше не годитесь. Берите расчет и уходите из этого дома.

— А куда мне прикажете идти из этого дома? Может, до завтра обождать — какая разница? Тутафе ля мем шоз, силь ву пле, мусью?

— Молчать, негодяй! — крикнул майор. — Вон отсюда!

Морган засмеялся зловещим смехом.

— Ну, вот что, Пенденнис, — сказал он, усаживаясь, — за то время, что я нахожусь в этой комнате, вы успели обозвать меня мерзавцем, негодяем, скотиной, — так? Каково это, по-вашему, выслушивать? Сколько лет я у вас в услужении, и сколько ругани и проклятий получил от вас в придачу к жалованью? Вы думаете, человек — собака, что с ним можно так говорить? Если я и выпью когда, ничего тут нет особенного. Не видел я, что ли, пьяных джентльменов? Может, я у них и привычку такую взял. А из этого дома, я, батенька, не уйду. Сказать, почему? Дом-то мой, и все, что в доме, мое, кроме вашего барахла, да ножной ванны, да картонки с париком. Я все купил, всего достиг трудолюбием и упорством, понятно? Я вдвое богаче и вас, и вашего зазнайки племянничка. Я вам сколько лет служил, все для вас делал, и я же скотина, а? Я мерзавец, а? Вот как джентльмены-то выражаются, наш брат так не может. Но с меня хватит. Не желаю я вам больше служить. Надоело. Довольно я расчесывал ваши парики да затягивал ваши бандажи. Ну, чего вылупились? Я сижу на собственном стуле, в собственной комнате, и режу вам правду в глаза. Не буду я вам больше ни мерзавцем, ни негодяем, ни скотиной, отставной майор Пенденнис.

Ярость старика, наткнувшись на неожиданный бунт слуги, охладилась от этого столкновения, как будто его облили холодной водой из ведра. А когда гнев улегся, слова Моргана заинтересовали его и храбрость врага даже вызвала его уважение — так в былые дни, в школе фехтования, он восхитился бы удачным выпадом своего противника.

— Вы у меня более не служите, — сказал майор, — и дом, возможно, ваш, но квартира моя, и потрудитесь ее оставить. Завтра утром, когда мы рассчитаемся, я перееду. А пока я хочу спать и в вашем обществе больше не нуждаюсь.

— Рассчитаться-то мы рассчитаемся, будьте покойны, — сказал Морган, вставая. — Я с вами еще не покончил, майор Пенденнис, и с вашими родственничками тоже, и с Клеверингами — вот увидите.

— Потрудитесь выйти из комнаты, милейший, — сказал майор. — Я устал.

— Ха! Вы от меня еще и не так устанете, — огрызнулся лакей и вышел за дверь, после чего майор мог наконец немного оправиться от треволнений этой несуразной сцены.

Он сидел у огня и раздумывал о том, что произошло, о бессовестной наглости и неблагодарности слуг; теперь вот придется нанимать нового лакея, а как это неудобно для человека в его возрасте и с его требованиями — лишиться слуги, к которому он привык; ведь Морган знает рецепт для сапожной ваксы — несравненно лучше и покойнее для ног, чем все, какие он перепробовал; и он превосходно варит бараний бульон, и вообще незаменим во время болезни. "Нелегко мне, черт возьми, будет без него обходиться, — думал майор, — но что ж поделаешь. Он разбогател, зазнался. Нынче он был отвратительно пьян и дерзок. Нам должно расстаться, и я съеду с квартиры. А я люблю свою квартиру, я к ней привык. Чертовски это неприятно — в моем возрасте и куда-то переселяться". Так текли мысли старого Пенденниса. Ножная ванна ему помогла: досада испарилась. Потеря зонта, запах краски в клубе забылись, вытесненные новыми волнениями. "Черт бы побрал этого наглеца! — думал старик. — Он до тонкости изучил мои вкусы; он был лучшим слугой во всей Англии". Майор думал о своем слуге, как думают о лошади, которая долго и хорошо вас носила, а потом упала под седлом и теперь уже ненадежна. Как ее, черт возьми, заменить? Где достать другое такое животное?

Погруженный в эти печальные думы, майор, своими силами облачившись в шлафрок и сняв парик (совсем недавно мистер Труфит подбавил в него немножко седины, что придало шевелюре майора вид чрезвычайно естественный и почтенный), повторяем, погруженный в эти думы, майор сидел у огня, повязав голову платком, когда в дверь тихонько постучали, а затем на пороге появилась его квартирная хозяйка.

— Господи помилуй, миссис Бриксем! — воскликнул майор, в ужасе от того, что дама застала его в дезабилье. — Но ведь уже очень поздно, миссис Бриксем.

— Мне бы с вами поговорить, сэр, — жалобно протянула хозяйка.

— Вероятно, по поводу Моргана? Он протрезвился и раскаивается? Я не могу его простить, миссис Бриксем. Я уже раньше решил с ним расстаться, как только узнал, что он отдает деньги в рост, — вы об этом, вероятно, слышали? Мой слуга — богач, миссис Бриксем.

— Ах, сэр, мне ли этого не знать! Тому пять лет, я заняла у него немножко денег, и хоть с тех пор выплатила ему во много раз больше, я в его власти. Он меня разорил, сэр. Все, чем я владела, теперь его. Он страшный человек.

— Вот как, миссис Бриксем? Tant pis… [65] Очень вам сочувствую, тем более что мне придется выехать из вашего дома, прожив здесь столько лет. Но ничего не поделаешь, я должен от вас съехать.

— Он говорит, мы все должны съехать, сэр, — всхлипнула несчастная вдова. — Он давеча пришел от вас — а перед тем он пил, от этого он всегда лютеет — и говорит, что вы, мол, его оскорбили, сэр, обошлись с ним как с собакой и нехорошими словами обзывали; и клялся и божился, что отомстит вам… а я… я ему должна сто двадцать фунтов, сэр, и у него закладная на всю обстановку… он говорит; что выгонит меня из моего дома, а моего бедного Джорджа упрячет в тюрьму. Погубитель он наш, сэр.

— Сочувствую, миссис Бриксем. Прошу вас, присядьте. Чем я могу вам быть полезен?

— Может, вы бы усовестили его, сэр? Джордж отдаст половину своих денег, и дочка сколько-нибудь пришлет. А если бы вы, сэр, остались здесь жить, да заплатили вперед за квартал…

— Поверьте, сударыня, я охотно заплатил бы вам за квартал вперед, если бы оставался здесь. Но это невозможно, а выкинуть на ветер двадцать фунтов — это мне не по средствам. Я бедный офицер на пенсии, ни одного лишнего шиллинга не имею. Ну, там несколько фунтов… скажем… пять фунтов — это еще куда ни шло… я буду счастлив, и все такое… Завтра же утром с удовольствием вам их дам; однако… час уже поздний, а я нынче с дороги.

— Да свершится воля божия, сэр, — сказала бедная женщина, утирая слезы. — Такая уж, видно, моя судьба.

— Чертовски неприятно, миссис Бриксем, мне вас от души жаль… Ну… ну, скажем, десять фунтов. Спокойной ночи.

— Мистер Морган, сэр, когда пришел вниз и когда я умоляла его сжалиться надо мной, что он, мол, всю мою семью губит, — сказал такое, чего я толком и не поняла: что он всех погубит, кто живет в доме, что про вас ему что-то известно, от чего вам несдобровать, и что вы поплатитесь за свою… свою дерзость. Уж я вам признаюсь, сэр, я перед ним на колени стала, а он как выругается и говорит, что и вас заставит стоять перед ним на коленях.

— Меня? Нет, какая прелесть! Где он, этот нахал?

— Ушел, сэр. Сказал, что поговорит с вами утром. Ох, прошу вас, сэр, уломайте вы его, спасите меня и моего сына!

И вдова удалилась к себе коротать долгую ночь и со страхом дожидаться утра.

А майора Пенденниса так задели слова, касавшиеся его самого, что, обдумывая их, он совсем позабыл о горестях миссис Бриксем.

"Это я-то на коленях? — думал он, укладываясь в постель. — Нет, каков наглец! Кто это видел, чтобы я стоял на коленях? Что он пронюхал, черт его возьми? Да я уже двадцать лет не имел дела с женщинами. Пусть только попробует". И, повернувшись на другой бок, старый солдат приготовился отойти ко сну. Его и взволновали и позабавили события этого дня — последнего дня на Бэри-стрит, это он решил твердо. "Нельзя же в самом деле жить под властью лакея, у обанкротившейся хозяйки. Чем я могу помочь этой несчастной? Ну, дам ей двадцать фунтов — благо Уорингтон как раз возвратил долг, — а что толку? Ей понадобится еще, и еще, и еще, этот Морган — сущая прорва. Нет, черт возьми, не по средствам мне знаться с бедняками. Завтра же распрощаюсь — и с миссис Бриксем, и с мистером Морганом".

Глава LXVIII, в которой майор не расстается ни с жизнью, ни с кошельком

Наутро ставни в квартире Пенденниса были отворены в положенное время, и Морган появился в спальне, как всегда непроницаемо почтительный, нагруженный кувшинами с водой, одеждой своего барина и сложными принадлежностями его туалета.

— Это вы? — раздался из постели голос майора. — Имейте в виду, назад я вас не возьму.

— А я и не желаю, чтобы вы меня брали, майор Пенденнис, — с достоинством отвечал мистер Морган. — И служить больше не желаю ни вам, ни кому другому. Но пока вы в моем доме, ни к чему вам терпеть неудобства, вот я и пришел все сделать как надо.

И мистер Джеймс Морган в последний раз достал из серебряного несессера сверкающую бритву и стал ее править.

Выполнив же свои утренние обязанности, он с неописуемо торжественным видом обратился к майору и сказал:

— Полагая, что как вам, наверно, потребуется на первое время порядочный слуга, я тут вчера вечером поговорил с одним молодым человеком, он уже дожидается.

— В самом деле? — произнес воин под сенью шатра.

— Он жил в лучших семействах, за порядочность его могу поручиться.

— Вы необычайно любезны, — усмехнулся старый майор.

А Морган после вчерашних происшествий и вправду побывал в своем клубе в "Колесе Фортуны" и, застав там Фроша, лакея и курьера, только что возвратившегося из заграничного путешествия с молодым лордом Кабли и пока свободного, рассказал ему, что у него, Моргана, вышли черт-те какая заваруха с хозяином, и вообще он решил бросить службу, так что, если Фрошу нужно временное место, пусть зайдет на Бэри-стрит, наверно, дело выгорит.

— Вы очень любезны, — сказал майор, — и вашей рекомендации, разумеется, для меня достаточно.

Морган покраснел, почувствовав, что барин его "поддевает".

— Он вам уже прислуживал, сэр, — продолжал он невозмутимо. — Лорд де ля Поль, сэр, уступил его своему племяннику, молодому лорду Кабли, и тот брал его с собой за границу, а сейчас Фрош отказался ехать в замок Фицхерс, потому как у него легкие слабые и в Шотландии для него слишком холодно, вот он и может к вам поступить, если желаете.

— Повторяю, сэр, вы чрезвычайно любезны, — сказал майор. — Войдите, Фрош… Я вас беру… Мистер Морган, будьте так добры…

— Я ему покажу, сэр, что надо делать, и все объясню, чтоб было как вы привыкли. Завтракать изволите здесь или в клубе, майор Пенденнис?

— Если это вас не затруднит, я позавтракаю здесь, а потом мы с вами закончим наши дела.

— Как угодно, сэр.

— А теперь покорно вас прошу, уйдите из комнаты.

Морган удалился, обозленный чрезмерной учтивостью майора не меньше, чем его самой язвительной бранью. И мы из скромности тоже удалимся на то время, что старый джентльмен завершает свой таинственный туалет.

После завтрака майор Пенденнис и его новый адъютант занялись приготовлениями к отъезду. Хозяйство у старого холостяка было несложное. Лишним гардеробом он себя не обременял. Все его литературно-художественное собрание составляли Библия (доставшаяся от матери), путеводитель, роман Пена (в переплете из телячьей кожи), депеши герцога Веллингтона, несколько гравюр, карт, портретов этого прославленного полководца, а также ряда английских монархов и того генерала, под началом которого майор Пенденнис служил в Индии; он всегда был готов выступить в поход, и ящики, в которых он привез свое имущество на эту квартиру лет пятнадцать назад, до сих пор хранились на чердаке и легко могли вместить все его добро. Работавшая в доме молодая особа, которую хозяйка звала Бетти, а мистер Морган — "девка", теперь нарушила покой этих ящиков, стащила их вниз и протерла под наблюдением грозного Моргана. Держался он мрачно и как бы настороже; он еще ни слова не сказал миссис Бриксем по поводу своих вчерашних угроз, но, судя по его виду, намерен был привести их в исполнение, и бедная вдова с трепетом ожидала своей участи.

Старый Пенденнис, вооружившись тростью, проследил за тем, как мистер Фрош укладывал его пожитки, а "девка" жгла ненужные ему бумаги, смотрела, не осталось ли чего в шкафах и чуланах; и вот уже все чемоданы и ящики были увязаны, только пюпитр майора еще ждал последних счетов мистера Моргана.

И тут он явился со своими книгами и сказал, переступая порог:

— Как мне желательно поговорить с вами конфиденцально, сделайте любезность, отошлите Фроша.

— Сходите за кебами, Фрош, — сказал майор, — и подождите внизу, я позвоню.

Морган повременил, пока Фрош спустился по лестнице, увидел в окно, что он отправился выполнять поручение, и лишь тогда представил свои счета и книги, оказавшиеся в полном порядке.

— А теперь, сэр, — сказал он, сунув в карман чек, полученный от бывшего хозяина и поставив в книге размашистую подпись, — а теперь, раз мы квиты, хочу поговорить с вами, как человек с человеком (Морган обожал звук собственного голоса и при всяком удобном случае, будь то в клубе или в лакейской, произносил речи), и вот что я вам скажу: я располагаю некоторой инфамацией.

— Разрешите узнать, какой именно? — спросил майор.

— Инфамация ценная, майор Пенденнис, и вам это известно. Я знаю про один брак, который не брак, про одного достопочтенного баронета, который такой же муж своей жене, как я, а у жены его есть другой муж, и это вам тоже известно, сэр.

Пенденнис сразу все понял.

— Так вот чем объясняется ваше поведение? Вы, как видно, любитель подслушивать, сэр, — надменно произнес майор. — Я забыл заглянуть в замочную скважину, когда был в этом трактире, не то я бы, вероятно, догадался, кто стоит за дверью.

— У меня могут быть свои планы, как и у вас, — отвечал Морган. — И сведения могу я добывать, и понимать могу, какие сведения ценные, не хуже всякого другого. Если ты не джентльмен, а бедный слуга, значит, тебе и счастье привалить не может, так, что ли? Вы лучше бросьте важничать, сэр, да не корчите из себя аристократа. Меня этим не запугаешь. Я англичанин, не хуже вас.

— К чему вы, черт возьми, клоните, сэр? И какое касательство тайна, которую вы узнали, имеет ко мне, хотел бы я знать? — величественно вопросил майор Пенденнис.

— Какое касательство? Смотри, до чего мы важные! А к племяннику она имеет касательство? А к месту в парламенте для племянника имеет? А покрывать двоеженство, к этому она имеет касательство? Вы что ж, хотите, чтобы вы один знали тайну и могли на этом выгадать? А меня в долю не возьмете, майор Пенденнис? Я ведь тоже ее узнал. Я вам вот что скажу: очень вас прижимать мне не интересно. Дадите сколько нужно — и я буду молчать. Пусть себе мистер Артур проходит в парламент, пусть берет богатую жену — я на ней жениться не собираюсь. Но долю свою я получу, не будь я Джеймс Морган. А ежели нет…

— А ежели нет, сэр, тогда что?

— Тогда я все расскажу. Клеверинга я тогда изничтожу — убей меня бог, добьюсь, что и его и жену за двоеженство притянут. И свадьбе не бывать — уж я раззвоню, как вы с племянничком использовали эту тайну, чтобы выманить у сэра Фрэнсиса место в парламенте, а у его жены — состояние.

— Мистер Пенденнис понятия об этом не имеет! — в ужасе воскликнул майор. — И леди Клеверинг тоже, и мисс Амори!

— Рассказывайте! — возразил лакей. — Нашли кого морочить.

— Негодяй! Сомневаться в моем слове?

— А вы полегче на поворотах. Верное ваше слово или нет — мне на это плевать. Я о том толкую, что решил себе из этого недурную ренту сделать. Вы все у меня в руках, и не такой я дурак, чтобы вас выпустить. Пятьсот фунтов в год вы общими силами без труда наберете. Заплатите мне за первый квартал сейчас — и я буду нем, как могила. Выпишете сто двадцать пять — и дело с концом. Вон у вас чековая книжка-то, под рукой лежит.

— Тут и еще кое-что лежит, негодяй! — вскричал майор. В пюпитре, на который указывал лакей, хранился небольшой двуствольный пистолет, когда-то принадлежавший начальнику майора в Индии и проделавший с ним немало походов. — Еще одно слово, мерзавец, и я пристрелю тебя, как бешеную собаку. Назад, или я стреляю. Ты драться? Поднял руку на старика? Подлец! На колени! Молись, настал твой последний час.

Под яростным взглядом майора его противник окаменел от ужаса, но в следующее мгновение с криком "убивают!" ринулся к окну, под которым как раз проходил полицейский.

— Убивают! Полиция! — орал мистер Морган.

К его великому удивлению майор отодвинул стол и, подойдя к второму окну, тоже отворенному, сделал знак полицейскому.

— Поднимитесь сюда, — сказал он, а сам подошел к двери и стал к ней спиной.

— Жалкий трус! — обратился он к Моргану. — Этот пистолет уже пятнадцать лет как не заряжался, и вы бы это знали, когда бы были чуть-чуть посмелее. Сейчас придет полицейский, и я попрошу его пройти наверх и обыскать вашу комнату. У меня есть основания полагать, что вы вор. Я в этом уверен, сэр. И вещи свои опознаю под присягой.

— Вы их мне подарили… подарили! — вскричал Морган.

Майор засмеялся.

— А вот посмотрим.

И нечистая совесть тотчас напомнила лакею некие сорочки с батистовой грудью… трость с золотым набалдашником… бинокль… все это он забыл принести, потому что давно считал своим, так же как и еще кое-какую одежду своего барина, которую тот уже не носил и никогда не требовал.

Вошел полисмен, а за ним — перепуганная миссис Бриксем и ее служанка, — им с великим трудом удалось затворить дверь, оттеснив уличных зевак, которые мечтали поглядть на драку. Майор тотчас заговорил:

— Мне пришлось дать расчет этому пьянице и буяну. Вчера вечером и нынче утром он оскорбил меня и пытался ударить. Я старик, и я пригрозил ему пистолетом. Как видите, он не заряжен, этот трус поднял крик без всякой причины. Но очень хорошо, что вы пришли. Я как раз обвинил его в краже моего имущества и хочу, чтобы в его комнате сделали обыск.

— Тот бархатный плащ вы уже три года не надевали, и жилетки тоже, а сорочки старые, я думал, их можно взять, а бинок… ей-же-ей, я хотел его вернуть, просто не успел! — заорал Морган, корчась от страха и ярости.

— Как видите, он признался в воровстве, — спокойно сказал майор. — Он прослужил у меня много лет и не видел от меня ничего, кроме доброты и доверия. Сейчас мы поднимемся к нему и осмотрим его сундуки.

В этих сундуках были вещи, которые мистер Морган пуще всего хотел бы скрыть от посторонних глаз. Ростовщик мистер Морган ссужал своих клиентов не только деньгами. Молодые моты получали от него табакерки, булавки и перстни, картинки и сигары — все весьма сомнительного качества. Если бы эти предметы попали в полицейский участок, если бы открылся тайный промысел мистера Моргана и были обнаружены вещи майора, не столько украденные, сколько присвоенные им, — это едва ли пошло бы на пользу его репутации. Он являл собою жалкое зрелище — воплощение страха и растерянности.

"Изничтожить меня захотел? — подумал майор. — Я сам его сейчас изничтожу".

Но он вовремя спохватился. Он взглянул на испуганное лицо миссис Бриксем, и ему пришло в голову, что в тюрьме Морган может со зла рассказать такое, о чем лучше молчать: когда человек доведен до крайности, с ним опасно действовать слишком круто.

— Погодите, — обратился он к полицейскому. — Сначала я сам с ним поговорю.

— Вы требуете, чтобы я его задержал? — спросил полицейский.

— Я еще не предъявил ему обвинения, — отвечал майор, многозначительно взглянув на лакея.

— Благодарю вас, сэр, — еле слышно прошептал Морган.

— Сделайте милость, подождите немного за дверью… Ну-с, Морган, эту партию вы проиграли, хотя карта у вас была отменная. Да, милейший, проиграли, и теперь надобно платить.

— Точно так, сэр.

— Мне только на этой неделе стало известно, чем вы промышляете, черт вас возьми. Поручик де Мундир узнал в вас того человека, что приходил в казармы и давал под проценты — треть деньгами, треть одеколоном, а треть французскими картинками. Каков старый грешник, каков тихоня! А из своих вещей я ничего не хватился, дурень, да и не нужны они мне, берите на здоровье. Просто выстрелил наугад и попал — в самую точку попал, ей-богу. Да, сэр, я воевать умею.

— Что я должен сделать, сэр?

— Сейчас скажу. Расписки вы, я полагаю, носите при себе в этом своем большущем кожаном бумажнике? Так вот, сожгите вексель миссис Бриксем.

— Ну уж, сэр, со своей собственностью я не расстанусь, — проворчал Морган.

— Пять лет назад вы дали ей взаймы шестьдесят фунтов. С тех пор она и этот несчастный клерк, ее сын, платят вам по пятьдесят фунтов в год, и у вас еще осталась ее расписка на сто двадцать фунтов и закладная на обстановку. Все это она мне рассказала вчера. Право же, сэр, довольно вы высосали крови из этой бедной женщины.

— Не отдам, — сказал Морган. — Будь я…

— Полицейский! — позвал майор.

— Отдам, отдам, — зашептал Морган. — Но денег-то вы с меня не возьмете? Ведь вы джентльмен…

— Одну минуту, — сказал майор вошедшему полисмену, и тот опять удалился.

— Нет, милейший, — продолжал майор, — никаких денежных расчетов я с вами больше производить не желаю. Но мы составим один документик, а вы потрудитесь его подписать… Нет, лучше вы сами его напишете: за последнее время вы сделали огромные успехи, у вас теперь отличный почерк. Садитесь и пишите… вот сюда, к столу… Ну, с чего же мы начнем?.. Давайте поставим дату. Пишите: "Бэри-стрит, Сент-Джеймс, октября 21-го 18…"

И Морган стал писать под диктовку безжалостного старого майора.

— "Я, Джеймс Морган, поступив бедным человеком в услужение к Артуру Пенденнису, эсквайру, майору на службе ее величества, проживающему по Бэри-стрит, СентДжеймс, свидетельствую, что получал от своего хозяина хорошее жалованье и харчевые в течение пятнадцати лет…" С этим вы, вероятно, согласны?

"В течение пятнадцати лет", — написал Морган.

— "…за каковое время, — продолжал деспот, — я, будучи благоразумен и бережлив, скопил достаточно денег, чтобы купить дом, в котором проживает мой хозяин, а также сделал другие сбережения. Среди лиц, от которых я получал деньги, могу назвать мою нынешнюю квартирантку миссис Бриксем, которая в возмещение за шестьдесят фунтов, данных ей мною взаймы пять лет назад, выплатила мне сумму в двести пятьдесят фунтов стерлингов и еще дала вексель на сто двадцать фунтов, каковой я ей возвращаю по требованию моего бывшего хозяина майора Артура Пенденниса, а также сим освобождаю ее обстановку, на которую имел закладную…" Написали?

— Будь этот пистолет заряжен, я бы вас уложил на месте, — сказал Морган.

— Ничего подобного. Для этого вы слишком дорожите жизнью, милейший. Ну-с, продолжаем. С новой строчки: "И так как я в отплату за доброту моего хозяина крал его вещи, которые в настоящее время находятся наверху в моих сундуках; и так как я позволил себе лживые утверждения касательно его родных и других почтенных семейств, то ввиду его снисходительности ко мне, сожалею об этих лживых утверждениях и о том, что крал его вещи, и заявляю, что недостоин доверия и надеюсь…" Да, да, черт возьми… "надеюсь исправиться". Подпись: Джеймс Морган.

— Будь я проклят, если подпишу, — сказал Морган.

— А это, милейший, все равно вам предстоит, подпишете вы или нет, — сказал майор, усмехаясь собственной шутке. — Ну, вот так. Вы понимаете, я не воспользуюсь этой бумагой, если… если не буду к тому вынужден. Думаю, что миссис Бриксем и наш приятель полисмен засвидетельствуют ее, не читая; а расписку я ей возвращу и скажу, а вы подтвердите, что вы с ней в расчете. Вот и Фрош, и кебы для моих вещей; я пока перееду в гостиницу… Войдите, полисмен. Мы с мистером Морганом уладили свое маленькое недоразумение. Миссис Бриксем, прошу вас, и вас тоже, полисмен, подпишите эту бумагу… Очень вам обязан. Миссис Бриксем, вы и ваш уважаемый домохозяин в расчете. С чем и поздравляю. Позовите Фроша, пусть уложит, что еще осталось.

Фрош с помощью служанки и под наблюдением невозмутимого мистера Моргана снес вещи майора вниз и погрузил их в кебы; а миссис Бриксем, когда ее гонитель вышел из комнаты, призвала благословение божие на майора, своего спасителя, самого любезного, самого спокойного, самого лучшего из квартирантов. Майор протянул смиренной страдалице два пальца, над которыми она склонилась в низком реверансе и уже готова была пуститься в слезные причитания, по он прервал эту напутственную речь, вышел из дому и отбыл пешком в гостиницу на Джермин-стрит, в двух шагах от дома мистера Моргана.

Этот тип, стоя у окна гостиной, проводил его отнюдь не благословениями; но стойкий старый солдат мог теперь не бояться мистера Моргана и, бодро постукивая тростью, бросил ему на прощанье взгляд, полный презрительной насмешки.

Майор Пенденнис всего несколько часов как покинул свое жилище на Бэри-стрит, и мистер Морган, наслаждаясь заслуженным досугом, важно курил на пороге сигару и обозревал вечерний туман, когда к знакомому подъезду подошел Артур Пенденнис, герой нашей повести.

— Дядюшки, верно, нет дома, Морган? — спросил он, так как знал, что курить в присутствии майора слуге строго-настрого запрещено.

— Точно так, сэр, майора Пенденниса здесь нет, — степенно отвечал Морган и поклонился, однако не притронувшись к своему нарядному картузу. — Майор Пенденнис нынче отсюда съехал, сэр, и я уже не имею чести у него служить, сэр.

— Вот как? И где же он?

— Сколько мне известно, он временно поселился у Кокса, на Джермин-стрит, — сказал мистер Морган, а затем, помолчав, добавил: — А вы надолго ли в городе, сэр? У себя на квартире? Не разрешите ли побывать у вас, буду очень обязан, если вы мне уделите четверть часа.

— Вы что, хотите, чтобы дядюшка взял вас обратно? — дерзко и весело осведомился Пен.

— Ничего я такого не хочу. Чтоб он… — Глаза у Моргана злобно сверкнули, но он осекся и продолжал уже мягче: — Нет, сэр, благодарствуйте, я только с вами хотел бы поговорить по одному делу, до вас касаемому. Может, вы окажете мне честь зайти в мой дом?

— Ну что ж, если на несколько минут, я готов вас выслушать, Морган, — сказал Артур, а про себя подумал: "Верно, хочет просить у меня рекомендацию".

Они вошли в дом. На окнах гостиной уже были приклеены билетики о сдаче квартиры. Мистер Морган ввел мистера Пенденниса в столовую, предложил ему стул, сам тоже уселся и сообщил своему гостю некоторые сведения, уже известные читателю.

Глава LXIX, в которой Пенденнис считает цыплят, не дождавшись осени

Наш герой приехал в Лондон только в этот день и лишь на короткое время. Доставив в гостиницу знакомых, которых сопровождал из городка в западном графстве, он поспешил на свою квартиру в Лемб-Корте, согретую редкими солнечными лучами, какие проникают в этот темноватый, но не такой уж унылый двор. Свобода в холостых квартирах Темпла заменяет солнце; и темплиеры ворчат на свои жилища, но чувствуют себя там превосходно. Слуга сообщил Пену, что Уорингтон тоже в городе, и Артур, разумеется, тотчас побежал наверх, где его друг, окутанный табачным дымом, снова трудился над своими статьями и обозрениями. Они приветствовали друг друга с той грубоватой сердечностью, что свойственна молодым англичанам и под шершавой внешностью таит самые теплые чувства. Уорингтон улыбнулся, вынул трубку изо рта и сказал: "Здорово, юноша!" Пен вошел в комнату, протянул руку и сказал: "Как живешь, старина?" Так встретились эти два друга, не видавшиеся несколько месяцев. Альфонс и Фредерик бросились бы друг другу в объятия, с воплями: "Ce bon coeur! Ce cher Alphonse! [66]" Макс и Вильгельм раз десять облобызали бы друг другу пропахшие сигарой усы. Два британца говорят: "Здорово, юноша!", "Как живешь, старина?" — хотя накануне, возможно, спасли друг другу жизнь. Завтра они отбросят рукопожатия и, сходясь за утренним завтраком, будут ограничиваться кивком. Каждый из них питает к другому любовь и доверие; каждый поделился бы с другим последней гинеей и, услышав нападки на своего друга, стал бы с жаром его защищать; но, расставаясь, они просто говорят "прощай", а встречаясь — "здравствуй", и в промежутках не переписываются. Странная скромность, диковинный стоический этикет английской дружбы! "Да, мы не экспансивны, не то, что эти иностранцы", — говорит Черстви (он-то, правда не только не проявляет дружеских чувств, но ни разу в жизни не испытал их).

— Побывал в Швейцарии? — спрашивает Пен.

— Да, — отвечает Уорингтон. — Не мог найти там порядочного табака, только в Страсбурге купил наконец "Капораля".

Память его, вероятно, полна великолепных видов, которых он насмотрелся, душа полна высоких чувств, на которые вдохновили его грандиозные творения природы. Но восторги его застенчивы, они стесняются даже его лучшего друга, и он завешивает их облаком табачного дыма. Впрочем, за вечерним стаканом вина он немного разговорится, и напишет он о том, что не решается сказать, горячо и откровенно. Путевые впечатления и мысли найдут свое место в его писаниях, подобно тому как эрудиция, которую он никогда не выставляет напоказ в разговоре, обогащает его слог глубокими иносказаниями и блестящими примерами, придает вес его красноречию и оттачивает его остроты.

Старший бегло рассказывает свой маршрут. Он проехал Швейцарию, Северную Италию и Тироль, возвращался через Вену и Дрезден, а потом по Рейну. Обо всех этих местах он говорит равнодушным, недовольным тоном, словно ему и не хотелось бы их поминать, словно посещение их доставило ему одни неприятности. Но вот старший закончил этот мрачный обзор своего путешествия и слово берет младший. Он жил в провинции… надоело… предвыборные хлопоты… скука смертная… здесь он дня на два, а потом поедет к… к одним знакомым на дачу близ Танбридж-Уэлза… там тоже будет скука. Как трудно заставить англичанина признаться, что он счастлив!

— А как с парламентом, Пен? Все в порядке?

— Все в порядке. Как только парламент откроется и будут назначены выборы, Клеверинг уходит, и я занимаю его место.

— И что же, "какому королю, мошенник, служишь"? Примкнешь к левому крылу консерваторов, или будешь поддерживать правительство, или останешься сам по себе?

— Гм… Политических программ, собственно, сейчас нет; вернее, все они более или менее одинаковы. В протекционисты я не гожусь — земли мало; да владей я хоть всей землей в графстве, это было бы не по мне. В общих чертах буду поддерживать правительство, и даже пойду дальше его в некоторых социальных вопросах, которыми я занялся во время каникул… ну, чего ты ухмыляешься, старый циник, я в самом деле штудировал Синие книги и намерен очень решительно высказаться по вопросам санитарии и колоний.

— Значит, мы оставляем за собой право голосовать против правительства, хотя, в общем, ему сочувствуем. Однако avant tout [67] мы — друзья народа. Мы читаем лекции в клеверингском институте и здороваемся за руку с грамотными рабочими. Мы считаем, что избирательное право следует значительно расширить. Но в то же время мы готовы занять правительственную должность, когда палата убедится в нашем красноречии, а начальство оценит наши достоинства.

— Я не Моисей, — сказал Пен, как всегда, с некоторой грустью. — Я не могу принести народу готовые заповеди с горы Синайской. Я и не стремлюсь на гору, и не притязаю на роль вождя и преобразователя. Для этого мне недостает, с одной стороны, веры, с другой — честолюбия и лицемерия. Лгать я не буду, Джордж, это я тебе обещаю; и с чужой ложью буду соглашаться, только если она необходима, и общепринята, и без нее нарушится вся система. Дай человеку хоть извлечь пользу из своего скептического склада ума. Если я увижу, что могу сказать в палате что-нибудь полезное, то скажу; если предложат полезную меру — поддержу ее; если подвернется хорошая должность — займу ее и порадуюсь своей удаче. Но льстить я не буду — ни великим мира сего, ни черни. Теперь моя политическая программа тебе ясна так же, как мне. К чему мне быть вигом? Виги — это не божественное установление. Почему не голосовать с левыми консерваторами? Они сделали для страны то, на что виги без них никогда бы не пошли. А кто подстегнул и тех и других? Радикалы и общественное мнение. По-моему, "Морнинг пост" часто права, а "Панч" часто не прав. Я не кричу о призвании, я просто пользуюсь случаем. Parlons d'autre chose [68].

— После политики тебя, вероятно, больше всего занимает любовь? Как же обстоят дела с нашей юной любовью? Решили мы покончить с холостой жизнью и переменить адрес? Решил ты развестись со мной, Артур, и взять себе жену?

— Похоже на то. Она не строгая и не скучная. Хорошо поет и не сердится, когда я курю. За ней дают неплохое приданое, сколько — не знаю, но дядюшка твердо уповает на щедрость бегум, говорит, что она не поскупится… И Бланш, мне кажется, ужасно меня любит, — добавил Артур со вздохом.

— Иными словами, мы принимаем ее ласки и ее деньги.

— Не говорил я тебе разве, что жизнь — это сделка? Я не притворяюсь, будто схожу по ней с ума. Я и ей дал понять, каковы мои чувства, и… обручился с нею. И с тех пор как мы последний раз виделись, особенно за те два месяца, что я провел у себя в деревне, она, по-моему, все больше ко мне привязывается, — это видно из ее писем ко мне и особенно к Лоре. Я-то пишу к ней просто — никаких восторгов, никаких клятв, как будто это — une affaire faite [69], - и не тороплю со свадьбой, и не стремлюсь ее отсрочить.

— А как Лора? — без обиняков спросил Уорингтон.

— Лора, — отвечал Пен, прямо глядя в лицо другу, — Лора, Джордж, — самая лучшая, самая благородная, самая милая девушка в мире.

Голос его сорвался: казалось, он еле мог выговорить эти слова; он протянул Джорджу руку, а тот пожал ее и кивнул головой.

— Ты это только сейчас понял, умница? — сказал он, помолчав.

— Кому не случалось понимать что-то слишком поздно, Джордж! — вскричал Пен и продолжал все более воодушевляясь: — Чья жизнь — не сплошное разочарование? Кому удается сохранить свое сердце целым, не изувеченным? Я еще не видел человека вполне счастливого или такого, чтобы откупился от судьбы, не заплатив ей самым драгоценным своим сокровищем. Хорошо еще, если потом, когда мы заплатили штраф, она оставляет нас в покое и больше не тиранит. Ну, а если я понял теперь, когда уже ничего не поправишь, что упустил свое счастье, что годами под моим кровом обитал ангел, и я дал ему улететь? Разве я один такой, скажи мне, друг, разве один? И если я признаюсь, что заслужил свою участь, думаешь, мне от этого легче? Она ушла от нас. Да хранит ее бог! Она могла бы остаться, а я ее упустил. Как Ундину — верно, Джордж?

— Когда-то она была в этой комнате, — сказал Джордж.

Он снова видел ее здесь — слышал милый низкий голос — видел ласковую улыбку и ясные глаза — лицо, которое так его пленило, которое он вспоминал в бессонные ночи, всегда благословлял и любил… и больше не увидит! Кувшин от цветов, Библия с надписью Элен — вот все, что у него осталось от недолгого цветения его жизни. Пусть это был сон; пусть он быстротечен; лучше вспоминать прекрасные сны, чем пробуждаться, неведомо зачем, от одуряющей спячки.

Друзья помолчали — каждый был занят своими мыслями и чувствовал, о чем думает другой. Потом Пен сказал, что ему нужно идти к дядюшке, докладывать о своих успехах. Майор прислал ему очень недовольное письмо; майор стареет. "Мне бы хотелось, чтобы ты, пока я жив, прошел в парламент, обзавелся приличным домом и дал наследника нашему имени. А потом, — писал майор, — старый Артур Пенденнис может уступить дорогу младшему поколению — довольно он погулял по тротуарам Пэл-Мэл".

— Что-то есть подкупающее в этом старом язычнике, — сказал Уорингтон. — Он радеет о ком-то, кроме себя самого, или, по крайней мере, о какой-то другой части себя, кроме той, которую облекает его сюртук, — о тебе и твоем потомстве. Ему хочется, чтобы отпрыски Пенденнисов плодились и множились, и он надеется, что они наследуют землю. Старый патриарх благословляет тебя из окна клуба Бэя, а затем его уносят и погребают под плитами церкви в приходе Сент-Джеймс, откуда видна Пикадилли, и стоянка кебов, и кареты, поспешающие на высочайший прием. Конец возвышенный и назидательный.

— Новая кровь, которую я принесу в семью, сильно подпорчена, — задумчиво произнес Пен. — Будь моя воля, я не выбрал бы в основатели своего рода моего тестя Амори, или дедушку Снэлла, или наших восточных предков. Кстати, кем был этот Амори? Амори служил на корабле Ост-Индской компании. Бланш сочинила про него стихи — буря на море, несутся облака, могила моряка, герой-отец и прочее. Амори утонул где-то между Калькуттой и Сиднеем, когда плавал шкипером на местном корабле. Амори не ладил с бегум. Не везло ей, бедняжке, на мужей — ведь между нами говоря, сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет — это червяк, каких…

— Каких еще не бывало среди наших законодателей, — закончил Уорингтон к немалому смущению Пена.

— Между прочим, — продолжал Уорингтон, — в Бадене я встретил нашего приятеля шевалье Стронга, в полном параде, при всех орденах. Он рассказал мне, что рассорился с Клеверингом, причем отзывался о нем примерно так же лестно, как ты, более того — дал мне понять — по-моему так, хотя не ручаюсь, — что, по его мнению, Клеверинг — отъявленный мерзавец. С ним был этот Блаундел, который в Оксбридже учил тебя играть в карты; время выявило все его достоинства — сейчас он более законченный мошенник, чем был в твои студенческие годы. Но всех там затмил знаменитый полковник Алтамонт — тот пользовался бешеным успехом, закатывал пиры всему обществу и, говорят, только и делал, что срывал банк.

— Дядюшке что-то известно про этого типа, и Клеверингу тоже. Что-то в нем есть louche [70]. Однако мне пора. Нужно быть послушным племянником.

И Пен взялся за шляпу.

— Я тоже пройдусь, — сказал Уорингтон, и они стали спускаться, но по дороге зашли в квартиру Пена, которая, как помнит читатель, находилась этажом ниже.

Здесь Пен опрыскал себя одеколоном и старательно подушил этой ароматической водой волосы и бороду.

— В чем дело? Курить ты не курил. Это моя трубка тебя продымила? — разворчался Уорингтон.

— Я нынче обедаю в женском обществе. Мои дамы проездом в Лондоне, остановились в гостинице на Джермин-стрит.

Уорингтон с добродушным любопытством поглядывал, как его молодой друг приводит свою особу в безупречно щегольской вид, надевает роскошную манишку и пышный галстук, блестящие как зеркало башмаки, новенькие перчатки. Сам Джордж был в грубых сапогах, в старой рубашке, разорванной на груди и обтрепавшейся у ворота от соприкосновения с его синей бородой.

— А знаешь, юноша, — сказал он просто, — мне нравится, что ты франт. Когда я иду с тобой по улице, я чувствую, будто у меня роза в петличке. И притом, ты не загордился. Во всем Темпле, наверно, нет человека, который бы так следил за собой; а ты, кажется, еще ни разу не устыдился моего общества.

— Перестань надо мной издеваться, Джордж!

— Вот что, Пен, — продолжал Уорингтон печально, — когда… будешь писать Лоре, передай ей от меня низкий поклон.

Пен покраснел, взглянул на Уорингтона и… залился безудержным смехом.

— Я же с ней и буду обедать. Я сегодня привез ее и леди Рокминстер из деревни… тащились целых два дня… ночевали в Бате… Джордж, идем вместе. Мне разрешено приглашать кого я хочу, а старуха вечно о тебе поминает.

Джордж отказался наотрез — ему нужно писать статью. Джордж заколебался и — о чудо! — наконец согласился. В наилучшем расположении духа они зашагали на Джермин-стрит. И снова ему светило дорогое лицо; снова звучал милый голос и нежная рука приветствовала его легким пожатием.

До обеда еще оставалось полчаса.

— Сейчас же ступайте навестить дядюшку, мистер Пенденнис, — распорядилась старая леди Рокминстер. — Обедать его не приводите… нет, нет, его россказни мне до смерти надоели. К тому же я хочу поговорить с мистером Уорингтоном — уж верно, он нас позабавит. Ваши рассказы мы, полагаю, уже все переслушали. Двое суток не расставались — пора отдохнуть друг от друга.

И Артур, послушный приказанию миледи, спустился по лестнице и пошел к дядюшке.

Глава LXX Fiat justitia [71]

Когда Артур вернулся, обед был подан, и леди Рокминстер стала отчитывать его за опоздание. Но Лора сразу заметила, какое у него бледное, расстроенное лицо, и, перебив свою властную покровительницу, с нежной тревогой спросила, что случилось, уж не заболел ли Артур?

Артур залпом выпил стакан хереса.

— Я узнал поразительную новость, расскажу после, — отвечал он, указав глазами на прислугу. Весь обед он волновался и нервничал.

— Не возите под столом ногами, — сказала леди Рокминстер. — Вы наступили на Фидо и опрокинули его мисочку. Может же мистер Уорингтон сидеть спокойно.

За десертом — казалось, этот злосчастный обед никогда не кончится — леди Рокминстер сказала:

— Глупейший получился обед. Видно, что-то случилось, и вы хотите поговорить с Лорой. Пойду вздремну. Чай я, пожалуй, не буду пить… нет, не буду. До свидания, мистер Уорингтон. Приходите еще, когда не будет деловых разговоров.

И старуха, вскинув голову, выплыла из комнаты.

Все поднялись вместе с нею, и Джордж, видя, как встревожена Лора, уже стал было прощаться, по Артур сказал:

— Прошу тебя, Джордж, не уходи. Ты тоже должен узнать мои новости и посоветовать мне, как быть. У меня просто голова кругом идет.

— Это что-то насчет Бланш, — сказала Лора; сердце у нее билось и щеки нестерпимо горели.

— Да… поразительная история. Когда я давеча пошел к дядюшке, у дверей сидел его слуга Морган, который столько времени у него прожил, и он мне сказал, что они утром расстались и дядюшка переехал в гостиницу, вот в эту. Я сейчас его спрашивал, но он ушел обедать. А потом Морган сказал, что должен сообщить мне что-то очень важное, и предложил зайти в дом, это теперь его дом. Оказывается, этот мошенник, пока служил у дядюшки, накопил уйму денег и теперь он богач, чуть не миллионер. Ну вот, мы вошли в комнаты, и что бы вы думали он мне рассказал? Это тайна… впрочем, неизвестно, удастся ли нам ее сохранить, раз она известна этому негодяю. Отец Бланш жив. Он, можно сказать, воскрес из мертвых. Брак между Клеверингом и бегум — никакой не брак.

— И Бланш, надо думать, наследница своего деда, — сказал Уорингтон,

— Возможно. Но кто ее отец! Амори — беглый каторжник. Клеверинг это знает. И дядюшка знает… и под угрозой разгласить эти сведения несчастный старик заставил Клеверинга уступить мне свой избирательный округ!

— Бланш этого не знает, — сказала Лора. — И бедная леди Клеверинг тоже.

— Да. Бланш не знает даже прошлого своего отца. Ей известно только, что ее мать с ним разъехалась, а от своей няньки Боннер она слышала в детстве, что он утонул в Новом Южном Уэльсе. А он там был не шкипером, как воображает бедняжка, а ссыльным, на каторге. Леди Клеверинг мне говорила, что они не ладили, что ее муж был нечестный человек; обещала когда-нибудь все рассказать. Помню, она как-то со слезами на глазах жаловалась — как тяжело женщине признаться, что она радовалась, узнав о смерти мужа, и что она оба раза сделала неудачный выбор. Как же теперь быть? Этот человек не может заявить свои права на жену: если он обнаружит себя, его, вероятно, ждет смерть, а уж новая ссылка — безусловно. Но он, мерзавец, с некоторых пор держит Клеверинга под угрозой разоблачения и время от времени вымогает у него деньги.

— Это, конечно, полковник Алтамонт, — сказал Уорингтон. — Теперь мне все ясно.

— Если он вернется в Англию, — продолжал Артур, — Морган намерен пригрозить ему оглаской, и всех нас он тоже решил шантажировать. Этот мерзавец воображал, что мне все известно, — сказал Пен, побелев от ярости, — он хотел, чтобы я за молчание платил ему столько-то в год. Угрожал мне, мне, как будто это я спекулирую на тайне несчастной старухи и вымогаю место в парламенте у этого ничтожества — Клеверинга. Боже ты мой! С ума, что ли, спятил дядюшка, что пустился на такие козни? Ты можешь себе представить, Лора, чтобы сын нашей матери участвовал в таком предательстве?

— Не могу, Пен, — сказала Лора и, схватив руку Артура, поцеловала ее.

— Нет! — прогудел взволнованный бас Уорингтона, смотревшего на честных, великодушных молодых людей с несказанной нежностью и болью. — Нет. Наш мальчик не должен быть замешан в такой подлой интриге. Артур Пенденнис не может жениться на дочери преступника и заседать в парламенте как депутат от каторги. Ты должен со всем этим развязаться, Артур. Должен порвать. Не нужно никаких объяснений, просто скажи, что по семейным обстоятельствам ваш брак невозможен. Пусть лучше несчастные женщины думают, что ты нарушил слово, лишь бы они не узнали правду. А от подлеца Клеверинга ты можешь получить заверение — я берусь его тебе добыть, и без труда, — что ты привел ему, как главе семьи, достаточно уважительные причины для расторжения этого союза. Вы со мною согласны, Лора?

Он едва решился посмотреть ей в лицо. Если и оставалась у него какая-то надежда — если он еще цеплялся за последний обломок своей разбитой жизни — теперь он знал, что сам выпустил его из рук и дал волнам несчастья сомкнуться над ним. Пока он говорил, Пен вскочил с места и впился в него глазами. Джордж отвернулся. Он увидел, что Лора тоже встала и, подойдя к Пену, опять поцеловала его руку.

— Она тоже так считает, дай ей бог здоровья, — сказал Джордж.

— Бланш неповинна в позоре своего отца, ведь правда, Артур, милый? — быстро заговорила Лора, побледнев как полотно. — А если бы ты уже был женат, неужели ты бы ее покинул, когда она ничем не провинилась? Ты ведь дал ей слово. Ты покинул бы ее в несчастье? Не постарался бы ее утешить? Будь маменька жива, она бы ее пожалела. — И добрая девушка, обняв Пена, спрятала лицо у него на груди.

— Матушка — ангел божий, — сказал Пен срывающимся голосом, — а ты, Лора, лучшая из женщин, самая милая, самая хорошая. Научи меня, как поступить. Помолись за меня, чистая душа, чтобы я исполнил свой долг. Храни тебя бог, сестра моя.

— Аминь, — простонал Уорингтон, закрыв лицо руками. — Она права, — прошептал он. — Она, наверно, всегда права.

Да, сейчас в ней было что-то ангельское. Еще долго спустя он видел ее улыбку, видел, как она подняла на Пена сияющие глаза, а потом откинула со лба локоны, краснея, улыбаясь и не отрывая от него нежного взгляда.

С минуту она постояла, барабаня пальцами по столу.

— А теперь, а теперь… — сказала она, глядя на обоих мужчин.

— Что теперь? — спросил Джордж.

— Теперь мы будем пить чай, — отвечала мисс Лора с тою же улыбкой.

Но завершиться столь прозаически этой сентиментальной сцене было не суждено, — явился гостиничный слуга и передал, что майор Пенденнис у себя и ждет племянника. Услышав это, Лора тревожно и умоляюще посмотрела на Пена, словно говоря: "Веди себя как следует — не уклоняйся от своего долга — будь с дядюшкой вежлив, но тверд", — а затем простилась с обоими мужчинами и ушла в спальню. Уорингтон не был чаевником, однако об этой чашке он от души пожалел. Не мог старый Пенденнис вернуться на час позже! А впрочем, часом больше, часом меньше — не все ли равно? Час неизбежно пробьет, минута прощанья неотвратима. Ты пожал ей руку, дверь за тобой затворилась; недолгая радость миновала, и ты один. "В котором из этих бесчисленных окон светится ее огонек?" — думает он, удаляясь от гостиницы. Дошагав до ближайшего клуба, он входит в курительную комнату и по привычке утешается сигарой. Вокруг громко разговаривают и спорят — о политике, актрисах, скачках, невыносимом тиранстве комитетов; храня в душе священную тайну, он ввязывается в спор. Говори, говори, перекрикивай других. Болтай и шути; смейся и рассказывай небылицы. Странно вот так окунуться в этот дым и гам и думать, что у каждого здесь, верно, есть свое сокровенное "я", одиноко сидящее в укромном уголке, вдали от шумной игры, в которой и. мы принимаем участие.

Артур быстро шел по коридорам гостиницы, чувствуя, как в нем накипает гнев. Он негодовал при мысли, что старик, на свидание с которым он спешил, мог сделать его орудием, игрушкой, скомпрометировать его честь и доброе имя. Рука майора, которую пожал Артур, была очень холодная и тряслась. Старик кашлял, сидя у камина, старик ворчал: Фрош не умеет ни подать шлафрок, ни разложить бумаги так, как этот чертов наглец и негодяй Морган. Старый майор горько жаловался и клял Моргана за неблагодарность.

— Чертов наглец! Негодяй! Вообрази, Пен, вчера вечером он напился и вызывал меня на драку; и, ей-богу, была минута, когда я так разъярился, что готов был пырнуть его ножом. Этот мерзавец нажил десять тысяч фунтов или около того, по нем веревка плачет, он еще попадет на виселицу; но жаль, что он не дождался, пока я умру. Он знал все мои привычки, стоило позвонить — и он, вор и мошенник этакий, тотчас являлся и приносил что нужно, — не то, что этот безмозглый немец… Ну, как ты проводишь время в провинции? У леди Рокминстер часто бываешь? Вот это отлично. Она из старой гвардии. Vieille ecole, bonne ecole [72], a? Настоящих джентльменов и леди теперь по пальцам можно пересчитать, а через каких-нибудь пятьдесят лет людей вообще нельзя будет отличить друг от друга. Но на мой век хватит. Мне жить осталось недолго. Стар я стал, мой милый; и знаешь, нынче я, когда укладывал мою маленькую библиотеку, как раз подумал — там среди книг есть Библия, она принадлежала еще моей матери, — ты ее сохрани, Пен. Я думал о том, как ты откроешь этот ящик, когда он перейдет к тебе в собственность, а старик уже будет лежать в могиле… — Майор закашлялся и покивал своей старой головой.

Его дряхлость, его доброта обезоружили Пена, — он уже стыдился того, что должен был сделать. Он знал, что слова, которые он сейчас произнесет, развеют в прах заветную мечту старика, поднимут в его груди бурю смятения и гнева.

— Да, скоро мне собираться в путь, — повторил майор. — Но так хотелось бы еще прочитать в "Таймсе" твою речь… "Мистер Пенденнис сказал: "Я не привык говорить перед многолюдным собранием, но…" — верно, Артур? А выглядишь ты превосходно, ей-богу. Я всегда говорил, что мой брат Джек вернет семье былую славу. Когда-нибудь ты еще купишь бывшие наши земли. Nee tenui penna, а? Мы снова подымемся, мой милый, подымемся на могучих крыльях… ей-богу, я не удивлюсь, если ты еще и баронетом станешь.

Пен слушал и терзался. "И это я, — думал он, — я должен разрушить воздушный замок несчастного старика. Но ничего не поделаешь. Пора".

— Я… я" был у вас на Бэри-стрит, дядюшка, — медленно заговорил Пен, — а не застав вас, имел разговор с Морганом.

— Вот как?

Щеки майора залил темный румянец, и он пробормотал:

— Черт возьми, значит, все вышло наружу.

— Он рассказал мне одну вещь, которая меня страшно удивила и расстроила.

Майор попытался напустить на себя равнодушный вид.

— Какую вещь? Это насчет этих… как их?..

— Насчет отца мисс Амори — первого мужа леди Клеверинг — кто он и что из себя представляет.

— Да… гм… дьявольски неприятная история, — сказал старик, потирая нос. — Мне… я… гм… с некоторого времени осведомлен об этом досадном обстоятельстве.

— Лучше бы я узнал это раньше либо уж совсем не узнал, — угрюмо проговорил Артур.

"Кажется, пронесло!" — с облегчением подумал майор.

— О господи, да я бы с радостью скрыл это от тебя… и от этих несчастных женщин, которые тут ни сном, ни духом не виноваты.

— Совершенно верно. Им незачем это знать, и я им ничего не скажу, но Морган, возможно, не станет молчать. Он, видимо, решил нажиться на этой тайне и мне уже предлагал свои условия. Жаль, что я не знал этого раньше, сэр. Не так-то приятно думать, что твоя невеста — дочь каторжника.

— Именно потому я от тебя это и скрывал, мой милый! Но пойми, мисс Амори — не дочь каторжника. Мисс Амори — дочь леди Клеверинг; у ней пятьдесят или шестьдесят тысяч приданого; а ее отчим, именитый баронет и помещик, одобряет этот союз и передает зятю свое место в парламенте. Что может быть проще?

— Это правда, сэр?

— Ну конечно правда, черт возьми. Амори мертв. Говорю тебе, он мертв. Стоит ему подать голос — и конец. Он не может объявиться. Мы загнали его в тупик, как этого… в пьесе… в "Критике", да?.. Забавная пьеса этот "Критик", умора, да и только. Чертовски остроумный человек Шеридан, и сын его был такой же. Помню, когда я был на мысе Доброй Надежды…

Болтливость старика и его попытка увезти Артура на мыс Доброй Надежды были, вероятно, вызваны желанием обойти предмет, более всего интересующий племянника. Но Артур его перебил:

— Если бы вы мне все рассказали раньше, вы бы избавили и меня и себя от многих забот и огорчений; и я бы не оказался связан помолвкой, которую, по чести, не могу разорвать.

— Да, мы тебя крепко привязали. И поверь, что быть привязанным к месту в парламенте, красивой девушке и двум тысячам годовых — это не так уж плохо.

— Побойтесь бога, сэр! — сказал Артур. — Или вы слепы? Как вы не понимаете?

— Чего не понимаю, молодой человек?

— Да того, — вскричал Артур, — что, чем спекулировать на этой тайне, я лучше пойду на каторгу вместе со своим тестем! Чем принять от Клеверинга место в парламенте как взятку за молчание, я лучше украду ложки со стола! Что вы дали мне в жены дочь преступника; обрекли меня на бедность и позор; исковеркали мою жизнь, когда она могла бы… могла бы быть совсем иной! Неужели вы не понимаете, что мы вели нечестную игру и нас на этом поймали, что, решив жениться на этой несчастной девушке ради денег и продвижения в обществе, я опозорил себя, продал свою честь.

— Ради всего святого, о чем ты? — воскликнул майор.

— О том, что есть предел подлости, которого я не могу преступить, — сказал Артур. — Других слов для этого я не нахожу, простите, если они вас оскорбляют. Я уже давно чувствую, что моя роль в этой истории некрасивая, гнусная, грязная. Поделом мне — продался за деньги и за место в парламенте и лишился того и другого.

— Как это лишился? — вскрикнул майор. — Кто может отнять у тебя состояние или это место? Клянусь богом, Клеверинг тебе все отдаст. Ты получишь восемьдесят тысяч, не меньше.

— Я сдержу слово, которое дал мисс Амори, сэр.

— А ее родители, черт возьми, сдержат слово, которое дали тебе.

— Нет, этого бог не допустит. Я согрешил, но больше грешить не хочу. Я освобожу Клеверинга от сделки, заключенной без моего ведома. Я не возьму за Бланш никаких денег, кроме тех, что всегда ей предназначались, и постараюсь составить ее счастье. Это ваших рук дело. Я обязан этим вам, сэр. Но у вас были добрые намерения, и я прощаю…

— Артур! Ради бога! Ради твоего отца, благороднейшего человека, который всегда радел о чести семьи… ради меня, бедного, больного старика, который всегда тебя любил… не упускай свое счастье, прошу тебя, заклинаю, мой милый, дорогой, не упускай свое счастье. Ведь это — обеспеченная карьера. Верный успех. Ты будешь баронетом… три тысячи годовых… на коленях тебя молю… вот… не делай этого!

И старик вправду упал на колени и, схватив руку Артура, поднял к нему молящий взгляд. Тяжело было видеть его трясущиеся руки, морщинистое, подрагивающее лицо, слезы в моргающих старых глазах.

— Ах, сэр, зачем это, вы и так причинили мне достаточно горя. Вы хотели, чтобы я женился на Бланш. Я на ней женюсь. Ради бога, встаньте, сэр, это невыносимо.

— Ты… ты хочешь сказать, что возьмешь ее нищей и сам останешься нищим? — проговорил старик, поднимаясь и надсадно кашляя.

— Для меня она — женщина, на которую свалилось страшное несчастье и с которой я обручен. Она не виновата. Я дал ей слово, когда она была обеспечена, и не нарушу его теперь, когда она бедна. Я не займу место Клеверинга в парламенте, разве что когда-нибудь потом он сам мне уступит его по доброй воле. Я не возьму за Бланш ни шиллинга сверх того, что на нее всегда было записано.

— Дерни, пожалуйста, сонетку, — сказал майор. — Я сделал, что мог, я свое сказал; я старик и… и… ну, все равно. И… и Шекспир был прав… кардинал Вулси… ей-богу… "если б я служил богу так, как служил тебе"… да, на коленях, перед родным племянником… я бы, может… Прощайте, сэр. Больше не трудитесь навещать меня.

Артур пожал его руку, вялую и влажную. Майор выглядел дряхлым стариком; казалось, схватка и поражение совсем его сломили.

На следующий день он не встал с постели и отказался принять племянника.

Глава LXXI Надвигаются решающие события

Когда Пен, накинув халат, поднялся на следующее утро к Уорингтону, чтобы рассказать ему об исходе своего разговора с дядюшкой и, как всегда, спросить его мнения и совета, — единственной, кого он застал в милой старой квартирке, была уборщица миссис Фланаган.

Джордж уехал, забрав небольшой саквояж. Адрес он оставил своего брата в Саффолке. На столе лежали пакеты со статьями, за которыми должны были прислать из редакций.

— Я когда пришла, — рассказала миссис Фланаган, вижу, он, голубчик, сидит за столом и пишет свои бумаги. Свечка одна уже догорела, а он и не ложился всю ночь, сэр, даром, что постель у него такая жесткая.

А Джордж и в самом деле пробыл в клубе, пока не почувствовал, что больше не вынесет этого гама, а тогда пошел домой и до утра просидел над начатой статьей, сосредоточив на ней все силы своего ума. И вот работа была закончена, и ночь прошла, и поздний ноябрьский рассвет заглянул в окно к молодому человеку, склоненному над столом. Читая на следующий день газету или номер журнала, многие из нас, вероятно, восхитились его талантом, богатством его примеров, силой сатирического обличения, глубиною доказательств. Другие мысли, занимавшие его всегда, даже во время работы, никак не отразились в его писаниях: лишь те немногие, кому был знаком его слог и его имя, могли отметить в его работах этой поры более грустный тон, более горькую и раздраженную иронию, чем была ему свойственна позднее. Мы уже говорили — если бы можно было узнавать из книг не только мысли автора, но и чувства человека, как интересно было бы читать — интересно, но невесело. Думается мне, что лицо арлекина под маской всегда серьезно, если не печально — и, уж конечно, всякий, кто зарабатывает на жизнь своим пером, прочитав эти строки, вспомнит собственный опыт, и в памяти его воскреснут долгие часы, проведенные в одиночестве и трудах. Как неотступно сидела у его стола забота! Возможно, в соседней комнате поселилась болезнь — там лежал в горячке ребенок, и мать сидела у его изголовья, снедаемая страхом, пытаясь молиться; либо его постигло тяжелое горе, и жестокий туман застилал глаза, так что он еле видел бумагу, на которой писал, и только неумолимая нужда подгоняла его перо. У кого из нас не было таких часов, таких ночей? Но мужественное сердце выдержит эти страдания, как они ни тяжки: как ни долго тянется ночь, за нею все же настает утро; и раны затягиваются, лихорадка спадает, приходит покой, и уже можно без горького чувства оглянуться на пережитые муки.

Несколько справочников, разорванные листки рукописей, выдвинутые ящики, перья в чернильнице, еле видные строчки на промокательной бумаге, кусок сургуча, смятый, надкусанный, сломанный пополам, — все эти мелочи Пен, как всегда, невольно отметил, когда опустился в покинутое Джорджем кресло. На книжной полке, около старого Платона с гербом колледжа на корешке, зияло пустое место. Там стояла Библия, подарок Элен, вспомнил Пен. Значит, он взял ее с собой. Пен знал, почему его друг уехал. Милый, милый старина Джордж!

Он провел рукой по глазам. "Насколько же Джордж умнее, лучше, благороднее меня, — думал он. — Где еще найдешь такого друга, такое стойкое сердце! Где еще услышишь такой честный голос и добрый смех? Где увидишь такого подлинного джентльмена? Не удивительно, что она его полюбила. Храни его бог. Что я по сравнению с ним? Как ей было не полюбить его? Мы до гроба будем ей братьями, раз иного нам не суждено. Мы будем ее рыцарями, будем служить ей; а когда состаримся, расскажем, как мы ее любили. Милый, милый старина Джордж".

Спустившись к себе, Пен взглянул на почтовый ящик и только теперь заметил записку, адресованную знакомым почерком "А. П., эскв.", — как видно, Джордж бросил ее сюда, уходя.

"Милый Пен,

Когда ты соберешься завтракать, я буду уже на полпути домой. Рождество проведу в Саффолке или еще где-нибудь.

Я остаюсь при своем мнении относительно предмета, который мы вчера обсуждали, и считаю, что мое присутствие de trop [73].

Vale. Дж.

Передай от меня низкий поклон твоей кузине".

Итак, Джордж уехал, и уборщица миссис Фланаган безраздельно царила в его опустевшей квартире.

Пену, конечно, захотелось навестить дядюшку после их ссоры, а когда тот его не принял, он, естественно, зашел к леди Рокминстер, и старуха первым делом справилась о Синей Бороде и пожелала, чтобы он явился к ней обедать.

— Синяя Борода уехал, — сказал Пен и, достав из кармана записку бедного Джорджа, протянул ее Лоре, а та взглянула на записку, не взглянула на Пена и, вернув ему листок, вышла из комнаты. Оставшись наедине с леди Рокминстер, Пен принялся расхваливать Джорджа так красноречиво и с таким жаром, что старая леди только диву давалась. Ей еще не приходилось слышать, чтобы он так восторженно о ком-нибудь отзывался, и с присущей ей откровенностью она заявила, что не ожидала от него столь горячих чувств к кому бы то ни было.

Однажды на Ватерлоо-Плейс, по дороге в гостиницу, где жила Лора и куда Артур ежедневно ходил справляться о здоровье дядюшки, он увидел, как из знаменитого магазина братьев Мишур вышел один его старинный знакомый и направился к своей коляске, сопровождаемый подобострастным приказчиком с пакетами. Джентльмен этот был в глубоком трауре; в трауре была и коляска, и кучер, и лошадь. Весь выезд, а также низенький джентльмен, им владевший, как бы олицетворяли скорбь, не стесненную в средствах, покоящуюся на мягчайших рессорах и подушках.

— Эй, Фокер! Здорово, Фокер! — крикнул Пен (читатель, вероятно, тоже успел узнать его школьного товарища) и протянул руку наследнику покойного Джона Генри Фокера, владельцу Логвуда и другой недвижимости, главному пайщику прославленных пивоваренных заводов "Фокер и Кo".

В ответ на приветствие Артура к нему протянулась маленькая ручка в черной, как ночь, перчатке, над которой сверкала белизной широкая манжета. Другая ручка держала сафьяновый футляр, драгоценное содержимое которого мистер Фокер только что приобрел у братьев Мишур. Зоркие глаза и насмешливый ум тотчас подсказали Пену, с какой целью приезжал сюда мистер Фокер, и, вспомнив, как у Горация наследник выливает вино из отцовских чанов, он подумал, что человеческая природа одинакова и на Риджент-стрит и на Виа Сакра.

— Le Roi est mort. Vive le Roi! [74] — сказал Артур.

— Да, да, — отвечал Фокер. — Благодарю. Премного обязан. Здравствуй, Пен… Занят ужасно… Прощай.

Он вскочил в черную коляску и уселся, как маленькая черная забота, за спиною черного кучера. При виде Пена он покраснел и обнаружил иные признаки замешательства; Пен приписал это новизне его положения и тут же стал размышлять со своей обычной язвительной иронией: "Да, такие-то дела. Гарри Четвертый опущен в могилу, и на престол взошел Гарри Пятый. Старые министры из пивоварни склоняются перед ним со своими счетными книгами; его подданные, возчики, бросают в воздух свои красные шапки и кричат ура. А сколько почтительного сочувствия проявляют банкиры и поверенные! Эти двое не могли искренне любить друг друга — очень уж велико было яблоко раздора между ними. Пока отец отказывается дать сыну двадцать тысяч годового дохода, тот все время будет мечтать о короне, а значит, и желать смерти тому, кто ее носит".

— Какое счастье, Лора, что между мною и матушкой никогда не стояла мысль о деньгах!

— Этого не могло бы быть! — воскликнула Лора. — Ты выше таких мыслей. Ну к чему изображать себя хуже, чем ты есть, и хоть на минуту допускать, что ты был бы способен на такую… такую низость? Я краснею за тебя, Артур, я…

Глаза ее без слов договорили эту фразу, она провела по ним платком.

— Есть истины, которых женщины не желают признавать, — сказал Артур. — Скромность заставляет вас от них отворачиваться. Я не говорю, что не знал этого чувства, а просто радуюсь, что был избавлен от соблазна. Почему мне не признаться в такой слабости?

— Нас учат молить бога, чтобы он избавил нас от лукавого, — тихо проговорила Лора. — Я рада, что у тебя не было таких преступных мыслей, мне только грустно думать, что ты мог быть введен в искушение. Но нет, это невозможно, ты и сам этого не думаешь. Поступки твои великодушны, ты неспособен на низость. Ты берешь Бланш в жены без денег, без подкупа, и я благодарю за это бога, Артур. Ты не мог продаться; я так и знала, и оказалась права. Ну и хорошо, и слава богу. Но почему тобой владеет этот ужасный скепсис? Почему ты все время сомневаешься, глумишься над собственным сердцем, над всеми сердцами? Артур, милый, если бы ты знал, как ты мне делаешь больно, как я лежу по ночам и вспоминаю твои жестокие слова и терзаюсь, что ты мог сказать и подумать такое!

— Много ты из-за меня пролила слез, Лора? — спросил Артур.

В ответ она вся засветилась невинной любовью. Лицо ее озаряла улыбка небесной чистоты, во взгляде была неизъяснимая нежность, сострадание, жалость; и, видя все это, Артур смотрел на нее благоговея, как смотрят на ребенка, как, вероятно, мы смотрели бы на ангела.

— Я не знаю, — сказал он просто, — чем я заслужил такие чувства со стороны двух таких женщин. Словно тебя хвалят вместо другого, словно тебе выпала слишком большая удача, и это пугает, — или предложили высокий пост, для которого ты чувствуешь себя непригодным. Ах, сестра моя, какие мы слабые и грешные, а вас какими бог создал непорочными, любящими, правдивыми! Мне кажется, некоторые из вас избежали грехопадения, — сказал он, чуть ли не по-отечески любуясь чудесной девушкой. — Добрые мысли, правильные поступки даются вам сами собой. Это — цветы, которые вы рождаете.

— А что дальше? — спросила Лора. — Я вижу, ты уже кривишь губы. Почему? Почему все хорошие мысли прогоняет усмешка?

— Усмешка? А я сейчас подумал, моя дорогая, что природа, создав вас такими хорошими и любящими, поступила очень похвально, но…

— Но что? Что это за противное "но"? И зачем ты его всегда призываешь?

— "Но" приходит само. "Но" — это размышление. "Но" — это бес, с которым скептик заключил договор. И стоит ему позабыть об этом, стоит предаться мечтам, или начать строить воздушные замки, или заслушаться музыки или колоколов, призывающих в церковь, — как "Но" стучит в дверь и говорит: "Хозяин, я здесь; ты мой господин, но ты и мой раб. Куда бы ты ни пошел, я следую за тобой. Я буду нашептывать тебе сомнения, когда ты молишься в церкви. Буду стоять у твоей брачной постели. Сидеть за столом с твоими детьми. Прятаться за пологом твоего смертного ложа". Вот что такое "Но".

— Пен, ты меня пугаешь! — воскликнула Лора.

— Знаешь, что мне сказало "Но" вот сейчас, когда я смотрел на тебя? "Но" сказало: "Если бы эта девушка умела не только любить, но и рассуждать, она бы тебя разлюбила. Если бы она знала тебя такого, каков ты есть — того гадкого себялюбца, каким ты себя знаешь, — она бы от тебя отвернулась и не было бы у нее для тебя ни любви, ни сострадания". Разве я не сказал, — добавил он ласково, — что некоторые из вас избежали грехопадения? Любовь вам всем знакома; а вот познание зла вам дано не было.

— О чем это вы, молодежь, разговариваете? — спросила леди Рокминстер, выходя в гостиную из своих апартаментов, где она в таинственном уединении совершала с помощью горничной сложный обряд одевания, всегда предшествовавший ее появлению на людях. — Мистер Пенденнис, что-то я вас часто здесь вижу.

— Здесь очень приятно бывать, — сказал Артур. — А говорили мы сейчас о моем приятеле Фокере, которого я только что встретил, — он, как вам известно, наследовал царство своего отца.

— У него прекрасное состояние, пятнадцать тысяч годового дохода. Он мне родня. Очень достойными молодой человек. Ему следовало бы меня навестить, — сказала леди Рокминстер, бросив взгляд на Лору.

— Он уже много лет как обручен со своей кузиной — леди…

— Леди Энн — глупышка, — отрезала леди Рокминстер. — Я на нее страшно сердита. Она восстановила против себя весь свет. Разбила сердце своего отца и выбросила на улицу пятнадцать тысяч годовых.

— Выбросила? Каким образом? — спросил Пен.

— Через два дня об этом будет говорить весь город, так что мне нет смысла хранить тайну, — сказала леди Рокминстер, уже успевшая написать и получить десяток писем на эту тему. — Вчера я получила письмо от дочери, она гостила в Драммингтоне, но потом всем пришлось оттуда уехать, такой там вышел скандал. Мистер Фокер возвратился из Ниццы, и после похорон леди Энн бросилась отцу в ноги и заявила, что не может выйти за своего кузена, что полюбила другого и лучше умрет, но уговора не выполнит. Бедный лорд Рошервилль, который близок к разорению, объяснил дочери, в каком состоянии его дела, и настаивал на свадьбе; и мы уже все решили, что она образумилась и выполнит волю семьи. И что же? В прошедший четверг она после утреннего завтрака вышла со своей девушкой из дому и тут же, в Драммингтон-Парке, обвенчалась со священником, мистером Хобсоном. Он был учителем ее брата. Рыжий вдовец с двумя детьми. Бедный Рошервилль вне себя от горя. Он еще надеется, что Генри Фокер женится на Алисе или на Барбаре, но Алиса рябая после оспы, а Барбара на десять лет старше его. Да и молодой человек теперь сам себе хозяин — выберет кого захочет. Для леди Агнес это жестокий удар. Она безутешна. За ней пожизненно закреплен дом на Гровнер-стрит и вполне приличное содержание. Вы с ней не знакомы? Ах да, она как-то обедала у леди Клеверинг — я вас тогда в первый раз увидела и нашла, что вы очень неприятный молодой человек. Но я вас воспитала. Мы его воспитали, правда, Лора? Где Синяя Борода? Пусть приходит в гости. Этот противный Грайндли, дантист, еще неделю продержит меня в городе.

Конца ее речи Артур не слышал. Он думал — для кого же Фокер покупал подарки у ювелира? Почему Гарри так поспешно с ним распрощался? Неужели он до сих пор верен чувству, которое так захватило его и погнало за границу полтора года назад? Чепуха! Все эти безделушки — для каких-нибудь его старых приятельниц из Оперы или Французского театра. По слухам, доходившим из Неаполя и Парижа, — тем слухам, что проникают в курительные комнаты клубов, — молодой человек не отказывал себе в развлечениях; а возможно, что, когда добродетельное чувство оказалось под запретом, бедняга очертя голову окунулся в прежнюю распутную жизнь — не единственный, кого общество толкает на зло или отвращает от добра — не единственная жертва корысти и порочных законов света.

Поскольку доброе дело никогда не следует откладывать, Лора спала и видела, чтобы Пен как можно скорее осуществил свое намерение жениться, и торопила его с какой-то лихорадочной тревогой. И что ей так не терпелось? Пен вполне готов был подождать, но Лора и слышать не хотела об отсрочке. Она писала к Пену, она настаивала, она уговаривала, умоляла его поспешить. Казалось, ей не будет покоя, пока Артур не вкусит счастье в полной мере.

Она предложила милочке Бланш, что погостит у нее в Танбридже, когда леди Рокминстер поедет нанести давно задуманный визит царствующему дому Рокминстеров; и, хотя старая графиня сердилась, командовала и повелевала, Лора осталась глуха и непокорна: ей нужно ехать в Танбридж, она поедет в Танбридж; всегда послушная чужой воле, охотно выполнявшая чьи угодно прихоти и капризы, на этот раз она показала себя упрямицей и эгоисткой. Пусть вдовствующая графиня сама лечит свой ревматизм, пусть сама читает, пока не заснет, если не хочет слушать горничную, потому что у той голос скрипучий и чувствительные места в романах она безбожно коверкает, — все равно, Лора должна ехать к своей новой сестре. Поклон от нее дорогой леди Клеверинг, через неделю она приедет погостить к милочке Бланш.

На Лорино письмо э 1 милочка Бланш отозвалась немедленно — она будет счастлива увидеть у себя свою дорогую сестру; как чудесно будет снова попеть их старые дуэты, побродить по зеленой мураве и желтеющим лесам Пенсхерста и Саутборо! Бланш считает минуты, пока сможет обнять свою дорогую, свою лучшую подругу.

Лора в э 2 написала, как обрадовал ее ласковый ответ милочки Бланш. Она надеется, что их дружба никогда не ослабнет; что доверие между ними с годами возрастет; что у них не будет друг от друга секретов; что целью жизни обеих будет радеть о счастье одного человека.

Бланш э 2 последовало через два дня. "Какая обида! Дом у них очень маленький, обе комнаты для гостей занимает эта противная миссис Плантер с дочерью, и она не нашла ничего лучшего, как заболеть (она всегда болеет в гостях!), а потому еще с неделю не сможет (или не захочет) уехать".

Лора э 3. "Да, очень обидно. Я так мечтала уже в пятницу послушать пение милочки Б; что ж, придется подождать, тем более что леди Р. нездоровится, а она любит, чтобы Лора за нею ухаживала. Бедный майор Пенденнис тоже болен, лежит в этой же гостинице, — так болен, что даже не принимает Артура, хотя тот все время справляется о его здоровье. Сердце у Артура очень нежное и любящее. Она знает Артура всю жизнь. Она ручается — да, курсивом ручается за его доброту, его честность, его благородство".

Бланш э 3. "Что значит это в высшей степени странное, совершенно непонятное письмо от А. П.? Известно ли что-нибудь об этом душечке Лоре? Что случилось? Какая тайна скрывается под этой пугающей сдержанностью?"

Бланш э 3 нуждается в объяснении; и лучшим объяснением будет это странное и непонятное письмо Артура иенденниса.

Глава LXXII Мистер и миссис Сэм Хакстер

"Милая Бланш, — написал Артур. — Вы любите читать красивые драмы и выдумывать романтические истории, так не хотите ли сыграть роль в такой истории, на этот раз не выдуманной? Причем не самую приятную роль, милая Бланш, — не ту героиню, что наследует дворец и богатства своего отца, представляет своего мужа преданным слугам и верным вассалам, а счастливому избраннику говорит: "Все это — мое и твое", — нет, другую героиню, незадачливую, ту, которая внезапно обнаруживает, что ее муж — не принц, а нищий Клод Мельнотт; жену Альнашара, застающую мужа в ту минуту, когда он уронил поднос с посудой, который должен был положить начало его богатству… впрочем, что это я, ведь Альнашар не был женат, он только пленился дочерью великого везиря, и его мечты о ней разбились вдребезги вместе с кувшинами и чашками.

Хотите Вы быть дочерью великого везиря, осмеять и прогнать от себя Альнашара? Или хотите быть леди из Лиона и любить неимущего Клода Мельнотта? Его роль я, если вам угодно, могу сыграть. Буду любить Вас в ответ, насколько умею. Всячески постараюсь, чтобы Ваша скромная жизнь была счастливой — а скромной она будет, во всяком случае, ни на что иное нельзя рассчитывать: мы будем жить до самой смерти бедно, скучно, незаметно. Ни звезд, ни эполетов для героя не предусмотрено. Я напишу еще один или два романа, которые скоро забудутся. Сдам экзамен в адвокатуру и постараюсь чего-то добиться на этом поприще; может быть, если мне очень повезет, если я буду очень усердно работать (что маловероятно), я когда-нибудь получу назначение в колонии, и тогда Вы станете супругой судьи в Индии. А пока я куплю газету "Пэл-Мэл" — сейчас, после смерти бедного Шендона, издатель охотно ее продаст и возьмет недорого. Уорингтон будет моей правой рукой, и благодаря ему число подписчиков возрастет. Я вас познакомлю с помощником редактора мистером Финьюкейном, и я знаю, кто в конце концов будет миссис Финьюкейн, — очень милое, кроткое создание, достойно прожившее нелегкую жизнь, — и будем мы существовать потихоньку-полегоньку в ожидании лучших времен и честно зарабатывать на хлеб насущный. В Вашем ведении будут театральные ложи и светская хроника, и еще можете изливать свое сердечко в уголке поэзии. Где мы поселимся — над редакцией? Там, на Кэтрин-стрит, близ Стрэнда, есть четыре отличных комнаты, кухня и мансарда для Лоры. Или Вы предпочтете домик на Ватерлоо-роуд? Местоположение очень приятное, только нужно платить полпенни за переход через мост. Мальчиков можно будет отдать в Королевский колледж, так? Вам, вероятно, все это кажется шуткой?

Ах, милая Бланш, я не шучу, и я не пьян и говорю сущую правду. Наши прекрасные мечты пошли прахом. Наша карета умчалась неведомо куда, как карета Золушки; наш особняк в Белгрэвии злой демон схватил и унес под облака; и самому мне так же далеко до члена парламента, как до епископа в палате лордов или до герцога с орденом Подвязки. Вам известно, каково мое имение и та небольшая сумма, что записана на Вас: этого нам может хватить на то, чтобы жить в скромном достатке, изредка нанимать кеб, когда захочется поехать в гости, и не отказывать себе в омнибусе, когда устанем. Но это и все; достаточно ли этого для Вас, моя фарфоровая куколка? Порою мне кажется, что такую жизнь Вам не выдержать, и, уж во всяком случае, нечестно было бы утаить от Вас, какой она будет. Если Вы скажете: "Да, Артур, я разделю твой удел, каков бы он ни был, я буду тебе верной и любящей женой, буду поддерживать и подбодрять тебя", — тогда, милая Бланш, поженимся, и да поможет мне бог исполнить мой долг перед Вами. Если же нет, если Вам нужно более высокое положение, я не должен быть Вам помехой: стоя в толпе, я увижу, как Вас повезут представлять ко двору, и Вы улыбнетесь мне из окошка кареты. В прошлом году я видел, как леди Мирабель ехала на высочайший прием: счастливый супруг сидел рядом с нею, сверкая орденами и лентами; на груди у кучера цвели цветы со всего сада. Что Вы предпочтете — цветы и карету или ходить пешком и штопать мужу чулки?

Сейчас я не могу Вам сказать, — может быть, скажу позже, если настанет день, когда у нас не будет друг от друга секретов, — что именно за последние несколько часов изменило все мои виды на будущее; а пока знайте одно: мне стало известно нечто такое, что заставило меня отказаться от планов, которые я строил, от многих честолюбивых и суетных надежд, которым я предавался. Я уже известил письмом сэра Фрэнсиса Клеверинга, что до своей женитьбы не могу принять его место в парламенте; точно так же я не могу взять и не возьму за Вами больше того, что Вам принадлежало со времени смерти Вашего деда и рождения Вашего младшего брата. Ваша добрая матушка ничего не знает — и, надеюсь, никогда не узнает — о причинах, побудивших меня принять это странное решение. Оно вызвано одним печальным обстоятельством, в котором никто из нас не повинен, но которое тем не менее оказалось столь же роковым и непоправимым, как тот удар, что заставил бедного Альнашара уронить поднос с посудой и разбил вдребезги все его надежды. Я пишу весело — что толку горевать, когда все равно ничего не исправишь. Главный выигрыш в лотерее нам не достался, милая Бланш; но я о нем не заплачу, если и Вы будете довольны; и, повторяю, я всеми силами постараюсь, чтобы Вы были счастливы.

Ну, какие же новости Вам сообщить? Дядюшка болен, мой отказ от места в парламенте расстроил его чрезвычайно, — бедный старик, это была его затея, не удивительно, что он оплакивает ее крушение. Но мы с Уорингтоном и с Лорой держали военный совет: они знают эту страшную тайну и одобряют мое решение. Вы наверняка полюбите Джорджа, как любите все, что великодушно, благородно, честно; а Лора — она должна стать нашей сестрой, Бланш, нашей святой, нашим добрым ангелом. С двумя такими друзьями — что нам за дело до всего света, до того, кто будет представлять Клеверинг в парламенте и кого будут, а кого не будут приглашать на самые блестящие балы сезона?"

Получив это откровенное послание, Бланш написала уже известное нам письмо Лоре и второе — самому Пену, которое можно, пожалуй, оправдать его письмом к ней.

"Вы избалованы светом, — писала Бланш, — Вы не любите Вашу бедную Бланш так, как она хочет быть любимой, иначе Вы не могли бы так легко предложить от нее отказаться. Нет, Артур, Вы меня не любите — Вы светский человек, Вы дали мне слово и готовы его сдержать; но где мечта моей юности — безраздельное чувство, неумирающая любовь? Я для Вас лишь минутное развлечение, а хотела бы наполнить всю Вашу жизнь… мимолетная привязанность, а хотела бы владеть всей Вашей душой. Я мечтала о слиянии наших сердец; но ах, Артур, как одиноко Ваше сердце, какую малую долю его Вы отдаете мне! О нашем расставании Вы пишете с улыбкой; пишете о встрече, но не спешите ее приблизить! Неужели же вся жизнь — разочарование, неужели цветы в нашем саду уже увяли? Я плакала… молилась… часами лежала без сна… сколько горьких, горьких слез я пролила над Вашим письмом! Я несу Вам поэзию, переполняющую мое существо… порывы души, которая жаждет быть любимой… просит одного — любви, любви, любви… бросается к Вашим ногам и кричит: "Люби меня, Артур!" И в ответ на этот смиренный призыв моей любви Ваше сердце не бьется сильнее, гордый взор не застилает слеза сострадания. Вы принимаете сокровища моей души так, словно это мусор, а не жемчуг из бездонной глубины чувства… не алмазы из пещер сердца! Вы обращаетесь со мной, как с рабыней, требуете покорности! Это ли награда вольнолюбивой девушке, это ли плата за страсть целой жизни? Увы, так было всегда, истинная любовь всегда безответна. Как могла я, безумная, надеяться, что меня минует удел всех женщин, что я прильну пылающим лбом к сердцу, которое меня поймет? Безумные то были мечты! Один за другим увяли цветы моей юности; и этот, последний, самый прекрасный, самый душистый, так нежно, так страстно любимый, так трепетно взлелеянный цветок — где он? Но довольно об этом. Пусть мое сердце истекает кровью. Да будет всегда благословенно Ваше имя, Артур.

Когда я немного успокоюсь, напишу еще. Сейчас мысли у меня путаются, я ничего не соображаю. Ужасно хочу повидать Лору. Она приедет к нам, как только мы вернемся в город, да? И вы, жестокий!

Б."

Все слова этого письма были совершенно ясны и четко написаны бисерным почерком Бланш на ее надушенной бумаге; однако общий их смысл озадачил Пена. Дает или не дает Бланш согласие на его вежливое предложение? Понять ее можно было и так, что Пен ее не любит и она отвергает его, и так, что, хоть он жесток и холоден, она готова принести себя ему в жертву. Он язвительно посмеялся над этим письмом и над обстоятельствами, которые его породили. Он смеялся при мысли, как ловко судьба провела его и как он заслужил такое ее коварство. Снова и снова он так и этак решал надушенную, с золотым бордюром загадку. Она будила в нем чувство юмора, забавляла его, как хороший анекдот.

Так он сидел, вертя в руках загадочную бумагу, посмеиваясь невеселой шутке, когда вошел его слуга и подал ему карточку, сказав, что какой-то человек желает поговорить с ним по важному делу. Если бы Пен вышел в прихожую, он бы увидел, что там, вращая глазами и посасывая набалдашник трости, в явном волнении и замешательстве стоит его старый знакомый мистер Сэмюел Хакстер.

— Мистер Хакстер по важному делу? Проси, — сказал Пен, сразу повеселев, и развеселился еще больше, когда увидел перед собой бедного Сэмюела.

— Прошу вас, мистер Хакстер, садитесь, — сказал он величественно. — Чем могу быть полезен?

— Не хотелось бы говорить при мальчишке… при вашем человеке, мистер Пенденнис.

Когда слуга Артура вышел из комнаты, мистер Хакстер мрачно объявил:

— Ума не приложу, как мне быть.

— В самом деле?

— Это она меня к вам послала.

— Кто, Фанни? Она здорова? Я собирался ее навестить, как только возвратился в Лондон, но все это время был очень занят…

— Я слышал про вас от своего папаши и от Джека Хобнелла, — перебил его Хакстер. — Желаю вам счастья, мистер Пенденнис, и на выборах, и в законном браке, сэр. И Фанни тоже, — добавил он, слегка покраснев от смущения.

— Рано загадывать, мистер Хакстер. Как знать, что еще может случиться и кто будет представлять Клеверинг в следующем парламенте!

— Папаша вас во всем послушает, — продолжал мистер Хакстер. — Вы его ввели в Клеверинг-Парк. Очень старик радовался, сэр, что вы его пригласили. Мне про это Хобнелл писал. Вы бы за меня не замолвили словечко перед папашей, мистер Пенденнис?

— Что же я должен ему сказать?

— Влип я в историю, сэр, — отвечал Хакстер, многозначительно скривив губы.

— Вы… уж не хотите ли вы сказать, что дурно поступили с этой малюткой, сэр? — вскричал Пен и в бешенстве поднялся с места,

— Упаси бог, — сконфузился Хакстер. — Только мы с ней поженились. И теперь дома будет такая катавасия — уж я знаю. У нас было решено, что, как я окончу училище, папаша возьмет меня в компаньоны, и мы будем "Хакстер и сын". А я вот взял и женился. Теперь дело сделано, а старик мне написал, что едет в город за лекарствами: завтра он будет здесь, и тогда все выйдет наружу.

— И когда же произошло это событие? — спросил Пен, не очень-то, вероятно, обрадованный тем, что особа, некогда удостоившаяся его королевской милости, перенесла свое внимание на другого и утешилась.

— В четверг пять недель сравнялось, — отвечал Хакстер. — Через два дня после того как мисс Амори приходила в Подворье Шепхерда.

Пен вспомнил, что Бланш писала об этом Лоре.

— Меня тогда позвали, — продолжал Хакстер. — Я был по соседству — зашел посмотреть, как у старого Коса с ногой, ну и вообще, как там все поживают; во дворе встретил Стронга, он говорит — у него в квартире женщине стало дурно, я и пошел туда. Помощь-то требовалась старухе, которая при мисс Амори состоит, — экономка, что ли. Прихожу — вижу, она в сильнейшей истерике, ногами дрыгает, царапается, как кошка, и тут же Стронг, и полковник Алтамонт, и мисс Амори в слезах, белая как платок, а полковник Алтамонт злющий, ругается — ну полный кавардак. Два часа я с ними провозился, потом старуху отправили домой в кебе. Она куда хуже себя чувствовала, чем молодая. На следующий день я зашел на Гровнер-Плейс узнать, не требуется ли чего, а они, оказывается, уехали, даже спасибо не сказали. А еще на следующий день у меня своих дел было по горло — и дела-то неважные, — добавил мистер Хакстер хмуро. — Ну, да теперь не исправишь: что будет, то будет.

"Она уже месяц как все знает, — думал Пен, мучаясь от тоски и хмурого сострадания. — Вот чем объясняется ее сегодняшнее письмо. Она не хочет подвести отца, открыть его тайну, а потому нашла предлог, чтобы освободить меня от этой женитьбы — какая благородная девушка!"

— Вы знаете, кто этот Алтамонт, сэр? — спросил Хакстер после недолгого молчания, во время которого Пен успел подумать о собственных неурядицах. — Мы с Фанни все обсудили, и нам все кажется: уж не первый ли это муж миссис Лайтфут объявился, — а она-то только что вышла за второго. Может, Лайтфуту это и на руку, — вздохнул Хакстер и бросил на Артура злобный взгляд, ибо демон ревности все еще владел его душой, и после женитьбы беднягу более чем когда-либо мучило подозрение, что сердце Фанни отдано его сопернику.

— Давайте лучше потолкуем о ваших делах, — сказал Пен. — Объясните, чем я могу быть вам полезен, Хакстер. И позвольте вас поздравить. Я очень рад, что Фанни, такая прелестная, такая добрая и милая девушка, вышла за джентльмена, за честного человека, который составит ее счастье. Так чем же я могу вам помочь?

— Это она считает, что вы можете, сэр, — сказал Хакстер, пожимая руку, которую протянул ему Пен. — Я очень вам обязан, а вы бы, может, уломали папашу, сообщили бы ему все, как есть, и мамаша моя все кичится, что она дочь священника. Фанни-то, я сам знаю, не из хорошей семьи, и по воспитанию ей до нас далеко… но теперь она — Хакстер.

— Жена приравнивается по званию к мужу, это всем известно, — заметил Пен.

— Ей только немножко потереться в обществе, — продолжал Хакстер, пососав трость, — так она любую девушку в Клеверинге за пояс заткнет. Вы бы послушали, как она поет, как играет на фортепьяно… слышали? Это ее старик Бауз обучил. И в театре она может играть, в случае если папаша меня прогонит; но этого мне бы не хотелось. Она от природы кокетка, мистер Пенденнис, ничего не может с собой поделать. Вот хоть сейчас — бьюсь об заклад, что у нее сидит не меньше двух моих товарищей из больницы, которые у меня и раньше бывали: даже Джек Линтон, тот, что был у меня шафером, и он туда же, а она и для него поет, да строит ему глазки. Правильно Бауз говорит: будь в комнате двадцать мужчин, и если хоть один не обращает на нее внимания, так она не успокоится, пока и его не околдует.

— Вы бы почаще приглашали ее мать, — смеясь, посоветовал Пен.

— А сторожку-то на кого оставлять? Да и Фанни лучше теперь поменьше видаться со своим семейством. Вы понимаете, сэр, не к лицу мне такие знакомства. Я должен помнить, какое занимаю положение, — произнес Хакстер, проведя по подбородку давно не мытой рукой.

— Au fait [75], - сказал мистер Пен, окончательно развеселившись, между тем как ту же историю, mutato nomine [76], можно было бы рассказать про него самого (и, конечно, ни про кого другого!).

Пока наши два джентльмена беседовали таким образом, в дверь квартиры опять постучали, и слуга доложил о приходе мистера Бауза. Старик вошел медленно, его бледное лицо раскраснелось, рука, которую он протянул Пену, слегка дрожала. Он закашлялся, вытер лицо клетчатым платком и сел, сложив руки на коленях, подставив солнцу плешивую голову. Пен глядел на своего неказистого гостя ласково и сочувственно. Этот человек, думал он, тоже испытал немало горестей и ударов судьбы. Этот человек тоже сложил свой талант и свое сердце к ногам женщины, а она их отвергла. Счастье миновало его, приз достался вот этому остолопу. А муж Фанни, перехватив взгляд Пена, подмигнул ему одним глазом на старого Бауза и стал буравить тростью дырку в полу.

— Итак, мы с вами проиграли, мистер Бауз, и вот счастливый избранник, — сказал Пен, глядя прямо в лицо старику.

— Да, сэр, вот счастливый избранник.

— Вы, наверно, от меня пришли? — спросил Хакстер и подмигнул Пену другим глазом, словно говоря: "Влюблен, старый дурак, сами понимаете, по уши в нее влюблен, бедняга".

— Да, я и не уходил, после того как с вами виделся. Это миссис Сэм меня за вами послала — боялась, как бы вы не натворили глупостей, ведь это вам свойственно, Хакстер.

— Есть дураки и почище меня, — проворчал молодой медик.

— Есть, наверно, только мало. Так вот, она послала меня за вами, потому что боялась, как бы вы не оскорбили мистера Пенденниса, и еще, я полагаю, потому, что не надеялась, что вы передадите ее просьбу — побывать у нее; на меня-то она могла положиться. Как, сэр, сказал он вам об этом?

Хакстер покраснел до ушей и ругнулся, чтобы скрыть смущение. Пен рассмеялся — эта сцена давала все больше пищи для его язвительной иронии.

— Я не сомневаюсь, что мистер Хакстер как раз собирался мне это передать, — сказал он. — Я сочту за честь засвидетельствовать свое почтение его супруге.

— Они живут на Чартерхаус-лейн, над пекарней, — безжалостно продолжал Бауз. — По правую руку, если идти от Сент-Джонс-стрит. Смитфилд вы знаете, мистер Пенденнис? Сент-Джонс-стрит выходит на Смитфилд. По этой улице бегал доктор Джонсон, в рваных башмаках, с грошовыми статейками для "Журнала Джентльменов". Нынче вам, сочинителям, легче живется, а? Ездите в кебах, носите желтые перчатки…

— Знаете, друг мой, — печально возразил Артур, — я столько раз видел, как честные и добрые люди шли ко дну, а всякие шарлатаны и самозванцы преуспевали, что вы очень ошибаетесь, если воображаете, что случайная удача вскружила мне голову. Вам ли полагать, будто награды получают самые достойные? Вам ли мерить заслуги негодной меркой благоденствия? Вы же должны чувствовать, что вы ничем не хуже меня. Я в этом никогда не сомневался. Это вы сетуете на прихоти фортуны и завидуете чужой удаче. Уже не в первый раз вы меня несправедливо обвиняете, Бауз.

— Может, вы и правы, сэр, — сказал старик, вытирая плешь. — Я думаю о себе и ропщу — это многим свойственно. Вот он, кому достался главный выигрыш в лотерее; вот он, счастливец!

— Не пойму, о чем вы толкуете, — сказал Хакстер, растерянно поглядывая то на одного, то на другого собеседника.

— Охотно верю, — сухо заметил Бауз. — Миссис Хакстер послала меня сюда присмотреть за вами и проверить, передали ли вы мистеру Пенденнису ее просьбу, а вы этого не сделали, так что, видите — она была права. Женщины всегда правы; у них на все есть резон… Да что там, сэр, — с усмешкой бросил он Пену, — она нашла резон даже для того, чтобы отрядить меня сюда… Когда вы ушли, мы с ней сидели тихо и мирно, я о чем-то рассуждал, она чинила ваши рубашки, а тут из больницы завернули два ваших приятеля, Джек Линтон и Боб Блейдз, ну вот ей и потребовалось услать меня с поручением… Да вы не торопитесь, она не говорила, чтобы вы шли домой; они там часа два просидят, не меньше.

Услышав эту новость, Хакстер в смятении поднялся с места, сунул трость в карман сюртучка и схватил шляпу.

— Милости просим к нам, сэр, — сказал он Пену. — Так вы потолкуете с моим папашей, сэр, чтобы мне перебраться в Клеверинг?

— А вы обещаете лечить меня бесплатно, если я заболею в Фэроксе? — добродушно отозвался Пен. — Я сделаю для вас все, что смогу. У миссис Хакстер я побываю сегодня же, и мы вместе обсудим план действий.

— Я знал, как от него отделаться, сэр, — сказал Бауз, снова опускаясь в кресло, едва молодой медик вышел из комнаты. — И ведь все это правда, сэр, до последнего слова. Она хочет снова вас видеть — и посылает за вами мужа. Она, плутовка, всех обхаживает. Пробует свои чары на вас, на мне, на бедном Костигане, на этих молодых людях из больницы. У нее уже составился из них целый салон. А если никого под рукой нет, упражняется на немце пекаре в лавке или обвораживает чернокожего метельщика на перекрестке.

— Неужели она полюбила этого малого? — спросил Пен.

— Темное это дело — симпатии и антипатии. Да, она его полюбила; а раз вбив это себе в голову, не успокоилась, пока не вышла за него замуж. Оглашение было в церкви святого Клемента, никто об этом и не знал, либо не нашел оснований воспрепятствовать браку. А потом она в одно прекрасное утро ушла потихоньку из сторожки, обвенчалась и укатила с муженьком в Грейвзенд, а мне оставила записку, чтобы я все объяснил ее родительнице. Да старуха и так все знала не хуже меня, хоть и притворилась, будто удивлена до крайности. И вот она уехала, а я опять один. Скучно мне без нее, сэр, все вспоминаю, как она бегала по двору, как приходила на урок пения; в сторожку хоть не заглядывай — до того там теперь пусто кажется без этой маленькой кокетки. Вот я и таскаюсь к ней в гости, как старый дурак. В квартирке у нее, правда, очень чистенько и уютно. Она все рубашки мужу перечинила, и обед ему варит, и поет за работой, как жаворонок. Что толку сердиться? Я им дал взаймы три фунта — ведь у них ни шиллинга нет, вся надежда на то, что папаша смилостивится.

Проводив Бауза, Пен понес письмо от Бланш и те новости, которые он только что узнал, к своей всегдашней советчице — Лоре. Просто удивительно, как часто мистер Артур, обычно поступавший по собственному усмотрению, теперь искал совета. Он, кажется, уже и жилет не мог выбрать, не спросив мнения мисс Белл, и лошадь не мог купить, не посовещавшись с нею; а старая графиня, чьи планы касательно мисс Белл известны читателю, только посмеивалась про себя, отмечая эти знаки внимания и уважения, которые Пен оказывал ее протеже.

Итак, Артур вручил Лоре послание Бланш и просил сказать, что она об этом думает. Содержание письма сильно взволновало ее и озадачило.

— По-моему, — сказала она, — Бланш действует очень хитро.

— Хочет повернуть дело так, чтобы она могла и принять меня и отвергнуть. Правильно я понял?

— Боюсь, что тут есть какое-то двоедушие, и это не сулит тебе счастья, Артур: это плохой ответ на твою честность и прямоту. Ты знаешь, мне кажется… я даже говорить не хочу, что мне кажется, — сказала Лора, заливаясь краской, но тут же, разумеется, уступила просьбам Артура и поделилась своими мыслями: — По-моему, похоже на то, что здесь замешан кто-то другой… — И Лора снова вспыхнула до корней волос.

— А если это так, — перебил ее Артур, — и если я снова свободен, согласна ли лучшая из женщин…

— Ты не свободен, милый, — спокойно сказала Лора. — Ты принадлежишь другой, и признаюсь, думать о ней дурно мне тяжело, но иначе я не могу. Очень уж странно, что она в этом письме даже не просит тебя объяснить, почему ты отказался от таких заманчивых и выгодных планов, и вообще об этом умалчивает. Она пишет так, будто тайна ее отца ей известна.

— Да, наверно, известна. — И Пен рассказал только что услышанную им от Хакстера историю о свидании в Подворье Шепхерда.

— А она описала эту встречу совсем по-другому, сказала Лора и, подойдя к своему столику, достала из него письмо Бланш: — "Опять неудача — в квартире оказался только капитан Стронг и один его знакомый", — вот все, что там было сказано. — Конечно, она не имела права выдать своего отца, — добавила Лора. — Но все-таки… все-таки это очень странно.

Странно было то, что в течение трех недель после знаменательного открытия Бланш изо всех сил цеплялась за своего дорогого Артура; насколько позволяла скромность, старалась приблизить тот счастливый час, после которого будет принадлежать ему навеки; а теперь казалось, словно что-то затуманило эти лучезарные мечты… словно Артур-бедняк не столь желанен для Бланш, как Артур-богач и член парламента… словно тут кроется какая-то тайна. Наконец Лора сказала:

— Танбридж-Уэлз ведь не так далеко от Лондона, Артур. Может, тебе съездить, поговорить с нею?

Они жили в городе уже неделю, и до сих пор эта простая мысль ни ему, ни ей не приходила в голову!

Глава LXXIII, из которой явствует, что Артуру следовало взять обратный билет

Поезд доставил Артура в Танбридж быстро, слишком быстро, хотя за время этого короткого переезда он успел вспомнить всю свою жизнь и ясно увидеть, к каким грустным последствиям привел его собственный эгоизм и непостоянство. "Вот и конец чаяниям и надеждам, — думал он, — романтике и честолюбивым мечтам. Упрямлюсь ли я или уступаю, мне одинаково не везет. Я не внемлю мольбам матери и отказываюсь от ангела. Но если б я и не отказался, Лора, навязанная мне, не стала бы для меня ангелом. Я не мог отдать ей мое сердце по чужой указке. Я не узнал бы ее такой, как она есть, если бы кто-то должен был разъяснять мне ее достоинства и добродетели. Я уступаю настояниям дядюшки, под его ручательство соглашаюсь на Бланш, место в парламенте, богатство, карьеру — и что же? Вмешивается судьба и оставляет мне жену без приданого, которое я брал взамен любви. Сперва мне не хватило честности, теперь не хватает подлости. Почему? Бедный старый дядюшка ничтоже сумняшеся принял бы деньги Бланш, независимо от их источника; он негодует, огорчается, он просто неспособен понять, почему я от них отказываюсь. Все мною недовольны. Слабый, исковерканный, никчемный человек, я не нужен ни богу, ни черту. И сам несчастлив, и никому не дал счастья. На что может рассчитывать эта бедная легкомысленная девочка, которой предстоит носить мое безвестное имя и разделить мою участь? У меня даже честолюбия нет, которое бы меня подстегнуло, даже собственного достоинства мало, чтобы не то что ее утешить — хотя бы самому утешиться в моей теперешней беде. Напиши я роман, который выдержит двадцать изданий — ведь я сам первый буду издеваться над своей известностью. Ну, преуспею я как адвокат, научусь запугивать свидетелей и перетолковывать показания и наживу этим капитал, — разве прельщает меня такая слава, разве такому призванию стоит посвятить жизнь? Вот быть бы мне тем католическим священником, что сидит напротив и ни разу не поднял глаз от требника, кроме той минуты, когда мы проезжали туннель и ничего не было видно. Либо этим толстым стариком, моим соседом, который с такой ненавистью поглядывает на него из-за газеты. Священник закрывает глаза на весь мир, но мысли его сосредоточены на книге, она служит ему путеводителем в мир иной. Его сосед ненавидит его, видит в нем чудовище, тирана, гонителя, воображает, как мучеников жгут на костре, а он стоит поодаль, освещенный пламенем, и наблюдает. У них-то нет сомнений; они уверенно идут вперед, отягченные каждый своей логикой".

— Не желаете просмотреть газету, сэр? — спросил толстый старик (в ней была статья, бичующая вероисповедание того священника, что ехал с ними), и Пен поблагодарил его, взял газету и продолжал размышлять, не прочтя и двух строк.

"А между тем, — думал он, — согласился бы ты принять веру того или другого из этих людей, со всеми ее последствиями? Увы! Каждый должен сам нести свое бремя, вырабатывать свою веру, думать своей головой, молиться своими словами. Какому смертному я мог бы все поведать, если бы захотел? Кто мог бы все понять? Кто может принять в расчет чужие недостатки и упущенные возможности, взвесить страсти, одолевающие рассудок, изъяны, обессиливающие его? Кто может оценить, в какой мере его ближний по самой природе своей способен воспринимать истину и поступать, как должно; какой невидимый и позабытый случай, какой страх, пережитый в детстве, какая удача или неудача могла изменить все течение его жизни. А изменить ее может песчинка, так же, как брошенный камень может ее прервать. Кто в силах взвесить, какие обстоятельства, страсти, соблазны будут нам поставлены в вину или в заслугу, кроме Того, перед чьей священной мудростью мы преклоняем колени, на чье милосердие уповаем? Вот и конец, — думал Пен. — Нынче или завтра будет дописана книга моей молодости — скучная, печальная история, на многие страницы и оглядываться тошно. Но кто не уставал и не падал, кто не был ранен в этой битве?" Молодой человек уронил голову на грудь, и сердце его в смиренном покаянии распростерлось перед престолом всеобъемлющей мудрости, сострадания и любви. "Что мне слава, что бедность? — думал он. — Если я женюсь на своей избраннице, ниспошли мне воли и сил быть ей верным и сделать ее счастливой. Если у меня будут дети, научи меня быть с ними правдивым в словах и поступках и завещать им честное имя. Никакого великолепия мой брак не сулит. А разве я заслужил его своей жизнью? Теперь я вступаю в новую полосу, дай бог, чтобы она была лучше предыдущей!"

Тут поезд остановился в Танбридже, и Пен с благодарностью вернул газету и простился со своим соседом, между тем как иностранец-священник в углу напротив так и не поднял глаз от книги. А потом, подхватив саквояж, он соскочил на платформу, полный решимости тотчас узнать свою судьбу.

Со станции Артур быстро добрался в экипаже до дачи леди Клеверинг и по дороге сочинил небольшую речь, с которой думал обратиться к Бланш, — самую достойную, честную и благонамеренную речь, какую только мог произнести человек его склада в его обстоятельствах. Смысл ее был таков: "Бланш, я не понял из вашего последнего письма, принимаете ли вы мое прямое, искреннее предложение. Мне кажется, что вам известна причина, побудившая меня отказаться от житейских преимуществ, которые мне давал наш союз и принять которые я почел бы для себя бесчестьем. Если вы сомневаетесь в моих чувствах, я готов их доказать. Призовем Сморка, и пусть он хоть сейчас нас обвенчает; а я не пожалею сил, чтобы выполнить свой обет, лелеять вас до гроба, быть вам верным и любящим мужем".

Артур выскочил из экипажа и взбежал на крыльцо, где его встретил незнакомый слуга. Тот, казалось, удивился появлению джентльмена с саквояжем и не сделал попытки освободить Артура от его ноши.

— Миледи нет дома, сэр, — сказал он.

— Я мистер Пенденнис. А где Лайтфут?

— Лайтфут здесь больше не служит. Миледи уехала, и мне не приказано…

— Я слышу в гостиной голос мисс Амори, — сказал Артур. — Будьте добры, отнесите мои вещи наверх. — И, миновав слугу, он направился прямо в гостиную, откуда неслись мелодичные рулады, и отворил дверь.

Маленькая сирена, сидя за фортепьяно, пела во всю силу своего голоса и обольстительности. На диване спал ее братец, глубоко равнодушный к этой музыке; зато джентльмен, сидевший подле Бланш, был совершенно заворожен меланхолической и страстной мелодией, которую она выводила.

Когда дверь отворилась, джентльмен с возгласом удивления вскочил на ноги; певица, сорвавшись на высокой ноте, умолкла; Фрэнк Клеверинг проснулся, а Пен вошел в комнату и сказал:

— Как, это Фокер? Здорово, Фокер.

Он взглянул на фортепьяно: перед мисс Амори лежал точно такой же вишневый кожаный футляр, какой он видел в руке у Гарри три дня назад, когда наследник Логвуда выходил из лавки ювелира на Ватерлоо-Плейс. Футляр был открыт, и в нем, обвившись вокруг белой атласной подушечки, лежал браслет — роскошный браслет-змейка с горящей рубиновой головкой и брильянтовым хвостом.

— Здравствуй, Пенденнис, — сказал Фокер. Бланш проделала ряд телодвижений, обнаружила признаки удовольствия и замешательства. И еще она набросила платок на футляр с браслетом, а потом пошла навстречу Пену, протягивая ему заметно дрожащую руку.

— Как поживает наша душечка Лора? — спросила она.

Физиономию Фокера над его строгим траурным сюртуком — эту жалкую, испуганную физиономию воображение читателя должно нарисовать без нашей помощи, так же как и лицо юного Фрэнка, который, бросив на интересное трио взгляд, исполненный невыразимого лукавства, успел только воскликнуть: "Вот так штука!" — и убежал, давясь от смеха.

Пен и сам едва сдерживался, а теперь, глядя на пылающие уши и щеки бедного Фокера, разразился хохотом, таким неистовым и громким, что он напугал Бланш куда больше, чем любые попреки и угрозы.

— Так вот где собака зарыта! Фокер, голубчик, не надо краснеть и отворачиваться. Ты же непревзойденный образец верности. Могу ли я быть преградой между Бланш и таким постоянством — между мисс Амори и пятнадцатью тысячами годовых?

— Дело не в этом, мистер Пенденнис, — произнесла Бланш с большим достоинством. — Меня прельщают не деньги, не звания, не золото. Но постоянство, верность, неискушенное, доверчивое, любящее сердце, принесенное мне в дар, — это я действительно ценю, да, ценю как величайшее сокровище. — Она потянулась за платком, но, вспомнив, что под ним лежит, передумала. — Я не отрицаю, я не хочу скрывать… моя жизнь выше притворства… от того, кому отдано мое сердце, у него не должно быть тайн… Да, когда-то мне казалось, что я вас люблю, казалось, что я вами любима. И как я лелеяла эту мечту! Как я молилась, как страстно хотела в нее поверить! Но ваше поведение — ваши слова, такие холодные, бессердечные, недобрые, открыли мне глаза. Вы только играли сердцем бедной девушки! Вы швырнули мне обратно обещание, которым я связала себя с вами. Я все, все объяснила мистеру Фокеру.

— Верно, — горячо подтвердил Фокер, не зная, как еще доказать свою преданность.

— Так-таки все? — спросил Пен, многозначительно взглянув на Бланш. — Значит, виноват я? Ну что же, Бланш, пусть будет так. Я принимаю ваш приговор и не намерен его обжаловать. Видит бог, не этого я ждал, когда ехал сюда к вам, побуждаемый самыми искренними, самыми добрыми чувствами. Желаю вам с другим такого счастья, какое я, даю слово, желал и надеялся вам дать; а моему доброму старому другу желаю обрести жену, достойную его верности, постоянства и любви. Такие чувства заслуживают уважения всякой женщины — даже мисс Бланш Амори. Дай пожать твою руку, Гарри; не гляди на меня волком. Или кто-нибудь сказал тебе, что я — фальшивый, бесчувственный человек?

— По-моему, ты… — гневно начал Фокер, но Бланш перебила его:

— Гарри, ни слова больше! Будем учиться прощать.

— Вы ангел, клянусь, просто ангел! — сказал Фокер, и Бланш возвела к люстре взор, исполненный небесной кротости.

— Несмотря на то, что было, в память того, что было, я всегда должна видеть в Артуре брата, — продолжало небесное создание. — Мы знаем друг друга столько лет, мы вместе бродили по лугам, вместе собирали цветы. Артур! Генри! Умоляю вас, пожмите друг другу руки и будьте друзьями! Простить?.. Я вас прощаю, Артур, от всей души. Ведь это благодаря вам я так счастлива!

— Из нас троих мне жаль только одного, Бланш, — серьезно проговорил Артур. — И повторяю: я надеюсь, что этот добрый малый, этот честный и преданный человек будет с вами счастлив.

— Счастлив? О господи! — воскликнул Гарри. Он едва мог говорить, счастливые слезы брызнули у него из глаз. — Она и не знает, и не может знать, как я ее люблю и… да кто я такой? Замухрышка несчастный, а она дала мне согласие и сказала, что постарается меня п-п-полюбить. Я и. не заслужил такого счастья. Руку, дружище, раз она тебя прощает после такого твоего поведения и даже братом назвала. Будем дружить по-старому. Я всех буду любить, кто ее любит. Да вели она мне поцеловать землю — клянусь богом, поцелую… Велите мне поцеловать землю, ну же, валяйте! Я вас так люблю, что и сказать не могу.

Бланш снова возвела взор к небесам. Грудь ее вздымалась. Она простерла руку, как бы благословляя Гарри, а потом милостиво разрешила ему поцеловать ее пальчики. И пока бедный Гарри со слезами лобызал одну ее руку, она другой взяла платок и поднесла к глазам.

— Клянусь, обмануть такую любовь было бы злодейством, — сказал Пен.

Бланш спрятала платок и нежно возложила руку э 2 на голову плачущего Гарри, все еще склоненную над рукой э 1.

— Глупенький, — сказала она. — Ну конечно, он заслужил награду. Разве можно не любить такого дурачка?

Конец этой сентиментальной сцене положил Фрэнк Клеверинг.

— Эй, Пенденнис! — позвал он.

— Что, Фрэнк?

— Там ваш возница просит, чтобы ему заплатили, хочет уезжать. Пива ему уже дали.

— Я поеду с ним! — крикнул Артур. — Прощайте, Бланш. Храни тебя бог, Фокер, старый друг. Ни тебе, ни ей я здесь не нужен. — Он и сам не "чаял, как поскорее убраться.

— Погодите, на два слова, — остановила его Бланш. Мне нужно сказать вам два слова наедине. Ведь вы нам доверяете… Генри?

Умильный тон, каким было произнесено слово "Генри", привел Фокера в неописуемый восторг.

— Доверяю? Да как же можно вам не доверять? Пошли, Фрэнк!

— Сигару хотите? — предложил Фрэнк, выходя в переднюю.

— Она этого не любит, — мягко возразил Фокер.

— Да будет вам, ничего подобного, — Пенденнис всегда при ней курил, — сказал прямодушный юноша.

— Мне нужно сказать вам одно, — спокойно заговорила Бланш, когда они остались вдвоем. — Вы никогда не любили меня, мистер Пенденнис.

— Я вам и не клялся в безумной любви, — сказал Артур. — Я всегда говорил вам правду.

— Теперь вы, вероятно, женитесь на Лоре, — продолжала Бланш.

— Вы это и хотели мне сказать?

— Сегодня же вы будете у нее, я в этом уверена. Отрицать бесполезно. Вы никогда меня не любили.

— Et vous?

— Moi, c'est different [77]. Я с детства избалована. Я не могу жить без блеска, без светского общества. Раньше могла бы, но теперь поздно. Если нет чувства, пусть будет хотя бы блеск. А вы не предлагали мне ни того, ни другого. Вы всем пресыщены, у вас даже честолюбия нет. Вас ждала карьера — вы от нее отмахнулись. Из-за чего? Из-за betise [78], из какой-то дурацкой щепетильности. Зачем вам нужно было разыгрывать такого puritain [79] и отказываться от места в парламенте? Почему было не взять то, что принадлежит мне по праву — по праву, entendez-vous? [80]

— Вам, стало быть, все известно? — спросил Пен.

— Я узнала только месяц назад. Но догадывалась и раньше, с Бэймута… n'importe [81] с какого времени. Еще не поздно. Его как будто и нет на свете; а перед вами попрежнему большая будущность. Почему не пройти в парламент, не проявить свои таланты, не добиться видного места в обществе для себя, для своей жены? Я дала согласие Фокеру. Il est bon. Il est riche. Il est… vous le connaissez autant que moi, enfin [82]. Неужели вы думаете, что я не предпочла бы un homme qui fera parler de moi [83]. Если тайна откроется, я богата a millions. И мне ничто не грозит. Ведь я не виновата. Но это никогда не откроется.

— Гарри вы, конечно, все расскажете?

— Je comprend. Vous refusez [84], - злобно бросила Бланш. — Гарри я расскажу, когда сочту нужным, после того как мы поженимся. Ведь вы меня не выдадите? Зная тайну беззащитной девушки, вы не используете это ей во зло? S'il me plait de le cacher, mon secret, pourquoi le donnerai-je? Je l'aime, mon pauvre pere, voyez-vous [85]. Мне интереснее было бы жить с ним, чем среди вас, fades [86] светских интриганов. Мне нужны сильные ощущения, il m'en donne. Il m'ecrit. Il ecrit tres bien, voyez-vous — comme un pirate — comme un Bohemien — comme un homme [87]. Не будь здесь тайны, я бы сказала моей матери: "Ma mere! Quittons ce lache mari, cette lache societe — retournons a mon pere!" [88]

— Пират наскучил бы вам, как все остальные.

— Eh! Il me faut des emotions [89], - сказала Бланш.

За эти несколько минут Пен увидел в ней и узнал о ней больше, чем за все годы их близкого знакомства. Впрочем, он увидел и больше того, что было в действительности, ибо эта молодая особа ни одно чувство не способна была испытать в полной мере; она знавала поддельные восторги, поддельную ненависть, поддельную любовь, поддельные пристрастия, поддельное горе — все это вспыхивало порой и какое-то мгновение горело очень ярко, а потом гасло, уступая место новому поддельному чувству.

Глава LXXIV, заполненная сватовством

Те полчаса, что Пен бегал взад-вперед по платформе в Танбридже до прихода вечернего поезда на Лондон, показались ему вечностью. Но вот и вечность прошла, поезд прибыл, поезд помчался дальше, замелькали огни Лондона, джентльмен, забывший в вагоне саквояж, ринулся к кебу и крикнул: "На Джермин-стрит, гони!" Кебмен, хоть и был кебменом, поблагодарил, ощупав полученную монету, и Пен взбежал по лестнице в номер леди Рокминстер. В гостиной Лора одна, очень бледная, сидела с книгой у лампы. Бледное лицо поднялось от книги, когда Пен отворил дверь. Осмелимся ли мы последовать за ним? Великие минуты нашей жизни — всего лишь минуты, как и другие. Два-три слова решают нашу судьбу. Ее может решить один взгляд, одно пожатие руки; или движение губ, даже молчащих.

Леди Рокминстер, отдохнув после обеда, встала и выходит в гостиную; теперь и мы можем туда войти вместе с нею.

— Это что же такое? — вопрошает она с порога, и горничная, выглядывая из-за ее плеча, делает большие глаза. Слова миледи понятны; и понятно удивление горничной, ибо молодые люди представляют живописную картину, и Пен пребывает в той позиции, о которой всякая молодая девица, читающая этот роман, либо слышала, либо видела ее сама, либо надеется, или, во всяком случае, достойна увидеть.

Словом, едва войдя в комнату, Пен подошел к бледнолицей Лоре и, не дав ей даже времени встать со стула и спросить: "Уже вернулся?" — схватил ее нерешительно протянутую руку, упал перед нею на колени и быстро проговорил:

— Я ее видел. Она обручилась с Гарри Фокером… Ну, а теперь, Лора?

Рука стискивает его пальцы — глаза красноречиво сияют — дрожащие губы отвечают без слов. Всхлипнув: "Благословите нас, матушка!" — Пен прячет лицо у ней в коленях, и руки, такие же нежные, как руки Элен, снова обвивают его.

Вот тут-то и входит леди Рокминстер со словами: "Это что же такое? Бек, выйдите из комнаты. Вы-то чего здесь не видали?"

Пен вскакивает на ноги торжествующий, все еще не выпуская Лориной руки.

— Она утешает меня в моем горе, сударыня, — говорит он.

— Как вы смеете целовать ее руку? Интересно, что вы еще придумаете?

В ответ Пен целует руку миледи.

— Я был в Танбридже, — говорит он. — Я видел мисс Амори и по приезде туда обнаружил, что… что некий злодей вытеснил меня из ее сердца, — добавляет он с трагическим видом.

— Только-то? И из-за этого вы хнычете, стоя на коленях? — Старая графиня начинает сердиться. — Могли бы подождать с этой новостью до завтра.

— Да, она променяла меня на другого, — продолжает Пен, — но зачем называть его злодеем? Он храбр, он верен, он молод, он богат, он красив…

— Что за вздор вы мелете, сэр? — прикрикнула на него старуха. — Что произошло?

— Мисс Амори дала мне отставку и выходит за Фокера. Я застал их в ту минуту, когда он лежал у ее ног, а она услаждала его пением. За последние десять дней приняты подарки, произнесены обеты. Ревматизм старой миссис Плантер, из-за которого душечка Лора не могла туда поехать, — это был Гарри. Он самый постоянный, самый великодушный из людей. Он обещал мужу леди Энн место священника в Логвуде, сделал ей роскошные подарки к свадьбе и, как только выяснилось, что он свободен, примчался к Бланш и бросился к ее ногам.

— Стало быть, сэр, Бланш вам не досталась и вы с горя берете Лору, так что ли?

— Он поступил благородно, — сказала Лора.

— Я поступил так, как она мне велела, — сказал Пен. — Не спрашивайте, как именно, леди Рокминстер, я действовал по крайнему моему разумению и силам. А если вы хотите сказать, что я недостоин Лоры, так это я знаю и молю бога, чтобы он помог мне стать лучше. Теперь у меня хоть будет в этом поддержка — любовь прекраснейшей, чистейшей из женщин.

— Н-да, — протянула леди Рокминстер, глядя на молодых людей уже более милостиво. — Все это хорошо, но я предпочла бы Синюю Бороду.

Тут Пен, стремясь увести разговор от предмета, тягостного для кое-кого из присутствующих, вспомнил о своем утреннем свидании с Хакстером и о делах Фанни Болтон, — поглощенный собственными треволнениями, он успел совсем о них позабыть. Теперь он поведал дамам о том, что Хакстер возвел Фанни в ранг своей супруги и как его страшит приезд отца. Он описал давешний разговор с большим юмором, стараясь особенно выделить ту его часть, которая касалась кокетства Фанни и ее неистребимой жажды покорить всю мужскую половину рода человеческого, а смысл его речей был таков: "Вот видишь, Лора, не так уж я был виноват, — это она меня обхаживала, а я сопротивлялся. Теперь, когда меня нет, маленькая сирена опутывает своими чарами других. Прошу тебя, забудь об этой пустячной истории или, если уж мне полагается наказание за этот грех, не казни слишком строго".

И Лора поняла скрытый смысл его многословного рассказа.

— Если ты и был виноват, милый, — сказала она, — то искупил свою вину раскаянием. И ты ведь знаешь, — добавила она, краснея, — я-то не вправе тебя упрекать.

— Гм, — проворчала старая графиня, — я бы предпочла Синюю Бороду.

— С прошлым покончено. Перед нами будущее. Я сделаю все, чтобы твое будущее было счастливым, Лора, — сказал Пен.

Сердце его смирялось в предвкушении такого счастья, благоговело перед ее душевной чистотой. От того, что его невеста открыла ему сердце, не утаив и своего мимолетного чувства к Уорингтону, она была ему еще милее. А она… скорее всего, она думала: "Как странно, что я могла увлечься другим. Сейчас мне даже немного жаль, что я так мало о нем думаю, так мало огорчена его отъездом. О, как я за эти два месяца научилась любить Артура! Ни до чего, кроме Артура, мне нет дела; мысли мои о нем наяву и во сне; он всегда со мною. И подумать только, что он мой, мой, что я буду его женой, а не служанкой, как предполагала еще нынче утром: ведь я готова была на коленях просить у Бланш позволения жить с ним под одной крышей. А теперь… Нет, это слишком большое счастье. Ах, маменька, если б вы были живы!" Ей и казалось, что Элен жива — невидимая стоит с нею рядом. Она вся лучилась счастьем. Даже походка у ней стала другая, даже красота расцветилась по-новому. Артур заметил эту перемену; не укрылась она и от зорких глаз леди Рокминстер.

— Ох, и лиса, а какой представлялась смиренницей, — шепнула она Лоре, пока Пен, смеясь, расписывал свою встречу с Хакстером. — Никто бы и не догадался!

— Как же нам помочь этой молодой чете? — сказала Лора. Всякая молодая чета вызвала бы сейчас ее участие — ведь счастливые влюбленные всегда неравнодушны к другим влюбленным.

— Нужно у них побывать, — сказал Пен.

— Конечно, нужно у них побывать. Я уверена, что полюблю Фанни. Едем сейчас же. Леди Рокминстер, можно нам взять карету?

— Сейчас? Да вы рехнулись, моя милая, время-то одиннадцать часов. Мистер и миссис Хакстер давно уже спят крепким сном. И вам пора уходить, мистер Пенденнис. Спокойной ночи.

Артур и Лора выпросили еще десять минут.

— Тогда, значит, завтра с утра, — сказала Лора. — Мы с Мартой заедем за тобой.

— Графская корона произведет огромное впечатление в Лемб-Корте и в Смитфилде, — сказал Пен, в глубине души и сам, конечно, польщенный. — О, придумал… Леди Рокминстер, вы не будете так добры вступить с нами в заговор?

— Какой еще заговор, молодой человек?

— Может, вы согласитесь завтра прихворнуть, и когда старый мистер Хакстер приедет, позволите привезти его к вам? Ведь если для него такая радость лечить в деревне баронета, так о графине и говорить нечего! А когда он растает — когда будет совсем готов, мы откроем ему секрет, позовем молодых, вынудим у него отцовское благословение и покончим с этой комедией.

— Чепуха, — сказала старая графиня. — Ступайте домой, сэр. Пора спать, мисс. Ну, скорее, я не смотрю. Спокойной ночи.

И как знать, может быть, старуха вспомнила собственную молодость, когда шла в спальню, опираясь на Лору, тряся головой и что-то напевая себе под нос.

Рано утром, как было условлено, прибыли Лора и Марта и, будем надеяться, произвели должное впечатление в Лемб-Корте, откуда они уже втроем проследовали в гости к мистеру и миссис Хакстер, в их пышное обиталище на Чартерхаус-лейн.

Женщины оглядели друг друга с большим интересом. Фанни волновалась — она впервые видела своего "опекуна" (как ей угодно было величать Пена за его подарок, сделанный во исполнение воли Элен) после того знаменательного дня, когда стала женою мистера Хакстера.

— Сэмюел рассказал мне, как вы были любезны, — сказала она. — Вы всегда были очень любезны, мистер Пенденнис. И я… я надеюсь, сударыня, ваша подруга поправилась, которая тогда захворала в Подворье Шепхерда.

— Меня зовут Лора, — отвечала та краснея. — Я… то есть я была… то есть я сестра Артура, и мы всегда будем вас любить за вашу заботу о нем, когда он был болен. А когда мы поселимся в деревне, мы, надеюсь, будем с вами видеться. И мне всегда будет радостно слышать, что вы счастливы, Фанни.

— Знаете, Фанни, мы решили поступить так же, как вы с Хакстером. А где Хакстер? Какая у вас славная, уютная квартирка! И кошка какая красивая.

Пока Фанни отвечает Пену, Лора думает: "Непонятно! Неужели это из-за нее мы все тогда так переполошились? Что он мог в ней найти? Она миловидна, но какие манеры! Правда, она была к нему очень добра, спасибо! ей за это".

А мистер Сэмюел, оказывается, пошел встречать своего папашу. Миссис Хакстер объяснила, что он должен остановиться в кофейне Сомерсет на Стрэнде, и призналась, что до смерти боится предстоящего свидания.

— Коли родители от него откажутся, что нам тогда делать? Я никогда себе не прощу, что у мужа из-за меня вся жизнь порушится. Вы уж за нас похлопочите, мистер Артур. Кроме как на вас, нам и надеяться не на кого.

Было ясно, что Фанни все еще смотрит на Пена как на высшее существо. И сам Артур, несомненно, вспоминал о прошлом, наблюдая трагические позы и взгляды, ужимки, рисовку и трепыхания маленькой хозяйки дома.

Как только гости уехали, явились господа Линтон и Блейдс — разумеется, повидать Хакстера, — и с ними в квартиру ворвалось табачное благовоние. Перед тем они долго и почтительно разглядывали карету с графской короной, ожидавшую у дверей пекарни. Они спросили у Фанни, что это за расфранченный шут только тто отъехал от дома, а о графине отозвались весьма одобрительно. Узнав же, что это был мистер Пенденнис с сестрой, поспешили заявить, что его отец был всего-навсего лекарь и что зря он важничает: оба они в свое время присутствовали при стычке Пена с Хакстером в Черной Кухне.

Возвращаясь домой по Флит-стрит, когда Пен от души потешался, слушая рассуждения Лоры, что Фанни-де очень мила, но красивой ее право же нельзя назвать… может быть, она ошибается, но на ее взгляд никакой красоты тут нет, они попали в затор у Темпл-Бара и тут увидели Сэма Хакстера, возвращающегося к молодой жене. Родитель его прибыл; сидит в кофейне Сомерсет — кажется, в духе, — что-то толковал про железную дорогу; но он не решился заговорить о… о том деле. Может, мистер Пенденнис попытает счастья?

Пен вызвался немедля зайти к мистеру Хакстеру, и Сэм решил подождать на улице, пока решится его судьба. Корона на дверцах кареты поразила его воображение, а старый мистер Хакстер и вовсе умилился, когда увидел ее из окна кофейни, откуда он всегда с наслаждением обозревал многолюдный Стрэнд.

— Я теперь могу себе позволить маленький отдых сэр, — сказал мистер Хакстер, пожимая Пену руку. — Вы, конечно, знаете новость? Билль-то наш прошел, сэр. Отвоевали себе железную дорогу — наши акции подскочили, сэр, и мы покупаем три ваших поля вдоль Говорки, так что и вы не останетесь в накладе, мистер Пенденнис.

Да, это были хорошие новости. Пен вспомнил, что у него на столе уже три дня лежит письмо от мистера Тэтема, которое он, занятый другими делами, до сих пор не удосужился прочитать.

— Надеюсь, вы не намерены разбогатеть и бросить практику, — сказал Пен. — Что же мы будем без вас делать в Клеверинге, мистер Хакстер? Впрочем, я слышу много хорошего о вашем сыне. Мой друг доктор Бальзам весьма похвально отзывается о его способностях. А вам, конечно, не к лицу хоронить себя в провинции.

— Для меня подходящей сферой деятельности была бы столица, сэр, — сказал мистер Хакстер, обозревая Стрэнд. — Но выбирать не приходится — я унаследовал дело моего отца.

— Мой отец тоже был врачом, — сказал Пен. — Иногда я жалею, что не пошел по его стопам.

— Вы, сэр, залетели выше. Вы мечтали о карьере законодателя, о литературной славе. Вы владеете пером, как поэт, сэр, и вращаетесь в высшем свете. Мы в Клеверинге следим за вашими успехами. Мы читаем ваше имя в списках гостей на самых аристократических приемах. Да вот только на днях жена говорила, что, мол, как удивительно, — был прием у графа Киддерминстера, а ваше имя не помянуто. Смею спросить, кому из нашей аристократии принадлежит карета, из которой вы изволили выйти? Вдовствующей графине Рокминстер? И как же себя чувствует ее сиятельство?

— Ее сиятельство не совсем здорова, — сказал Пен, — и, когда я узнал, что вы будете в городе, мистер Хакстер, я очень советовал ей обратиться к вам.

Старый Хакстер тут же решил, что, будь у него хоть сто голосов за клеверингского кандидата, он бы все их отдал Пену.

— Там в карете сидит ваша старая знакомая, тоже из Клеверинга — не хотите с ней побеседовать? — предложил Пен.

Старый врач был счастлив побеседовать с графской каретой на виду у всего Стрэнда, — он бегом выбежал на улицу, заранее кланяясь и улыбаясь. Хакстер-младший, прятавшийся за углом, увидел эту встречу между его отцом и Лорой, увидел, как она протянула ему руку, а потом они обменялись несколькими словами с Пеном, и его отец так-таки вскочил в карету и уехал куда-то с мисс Белл.

Артур, для которого в карете не осталось места, смеясь подошел к Сэму и рассказал ему, куда отбыл его родитель. Всю дорогу эта хитрющая Лора так обхаживала, улещала и умасливала старика, что он уже ни в чем не мог бы ей отказать. А леди Рокминстер окончательно его покорила, сказав, что много о нем наслышана и давно мечтала с ним посоветоваться. На что же ее сиятельство жалуется? Может, ему следует встретиться с постоянным врачом ее сиятельства? Ах, мистер Джонс как раз в отъезде? Он будет счастлив послужить ее сиятельству в меру своих знаний и опыта.

Он был так очарован своей пациенткой, что написал о ней домой, жене и детям, и с Сэмюелом он ни о чем, кроме леди Рокминстер, не мог говорить, когда тот пришел к нему пообедать бифштексом с устричным соусом, перед тем как пойти в театр. Ее сиятельству присуща величественная простота, светская воспитанность, тонкость в обращении, каких он не запомнит ни в одной женщине. А симптомы ее не внушают опасений: он ей прописал Spir. Ammon. Arom. в смеси со Spir. Menth. Pip. и померанцевым цветом, — больше ничего и не требуется.

— Мисс Белл, по всему видно, в большой дружбе с ее сиятельством. Она собирается вступить в законный брак. Все молодые люди должны вступать в брак, — это ее сиятельство так сказала. А потом графиня соизволила расспросить меня о моей семье, и я назвал тебя, Сэм, мой мальчик. Завтра я опять загляну к ее сиятельству и если средства, которые я прописал, окажут к тому времени должное действие, я добавлю к ним немножко Spir. Lavend. Сотр. и, таким образом, поставлю мою знатную пациентку на ноги. Скажи-ка, Сэм, какой театр охотнее всего посещает наша… высшие круги нашей столицы? И куда ты нынче поведешь старого деревенского доктора, а?

Назавтра в полдень, когда мистер Хакстер прибыл на Джермин-стрит, леди Рокминстер еще не выходила из своей спальни, но мисс Белл и мистер Пенденнис поджидали его. Леди Рокминстер, по их словам, спокойно провела ночь и чувствует себя как нельзя лучше. А он где развлекался вчера вечером? Был в театре? С сыном? Да, пьеса отличная, и как хороша в ней миссис О'Лири, как поет! И какой славный малый этот Сэм. Всеобщий любимец, украшение своей профессии. Конечно, манеры у него не те, что у отца, нет той старосветской тонкости, ее теперь редко в ком встретишь, но такого превосходного, такого надежного человека только поискать.

— Как бы вы сами ни решили поступить, сэр, — сказал Артур, — ему следует практиковать в провинции. Ему следует жениться — так же, как и еще кое-кому — взяться за дело.

— Эти самые слова сказала вчера ее сиятельство, мистер Пенденнис. Ему следует жениться. Сэму следует жениться, сэр.

— Лондон полон соблазнов, сэр, — продолжал Пен, и старик тотчас вспомнил эту гурию, миссис О'Лири.

— Для молодого человека нет лучше способа уберечься от них, как ранняя женитьба на порядочной, любящей девушке.

— Золотые ваши слова, сэр.

— Любовь дороже денег, верно?

— Еще бы! — сказала Лора.

— Ну, ежели и мисс Белл так считает, я согласен, — сказал старик с поклоном.

— А что если я сообщу вам интересную новость, сэр? — сказал Пен.

— Господи помилуй! О чем это вы, мистер Пенденнис?

— Что если я вам скажу, что один молодой человек, обуянный необоримой страстью к некоей прекрасной и добродетельной молодой особе, в которую все поголовно влюбляются, послушался велений рассудка и собственного сердца и женился? Что этот человек — мой друг; что наша высокородная приятельница вдовствующая графиня Рокминстер принимает в нем искреннее участие (а вам легко себе представить, чего может достичь в жизни молодой человек, в котором принимает участие такое семейство); что он вам знаком… что он здесь… что он…

— Сэм женился! Господи помилуй, сэр, уж не это ли вы хотите мне сказать?

— И на такой чудесной девушке, мистер Хакстер!

— Ее сиятельство не нахвалится ею, — сказал Пен, приврав, кажется, в первый раз с начала этой повести.

— Женился? Ах, негодяй, — сокрушался мистер Хакстер.

— Что с ними поделаешь, сэр, женятся и женятся, — сказал Пен и отворил дверь в соседнюю комнату.

Появившиеся оттуда мистер и миссис Сэмюел опустились перед стариком на колени. Маленькая Фанни в этой позе сразу ему приглянулась. Вопреки мнению Лоры, в ней, видно, было-таки что-то привлекательное.

— Больше никогда не буду, сэр, — сказал Сэм.

— Встань, — приказал мистер Хакстер. Они встали, и Фанни подошла чуть поближе, еще поближе, и была она такая хорошенькая и так умоляюще на него смотрела, что мистер Хакстер сам не заметил, как расцеловал ее личико, искрящееся слезами и смехом, ощутив от того большую приятность.

— Как тебя зовут, милая? — спросил он, прерывая это занятие.

— Фанни, папенька, — отвечала миссис Сэмюел.

Глава LXXV Exeunt eumes [90]

С тех пор как имели место описанные выше события и разговоры, все наши действующие лица стали на месяц старше и большое число их снова собралось в том провинциальном городке, где мы впервые с ними познакомились. Фредерик Лайтфут, в прошлом мажордом в услужении у сэра Фрэнсиса Клеверинга, баронета, из Клеверинг-Парка, имел честь осведомить аристократию и дворянство**шира о том, что он теперь содержит широко известную комфортабельную гостиницу "Герб Клеверингов" в г. Клеверинге и надеется, что лучшие семьи графства не оставят ее своим вниманием. "Это старинное, хорошо поставленное заведение, — гласит манифест мистера Лайтфута, — отремонтировано и отделано сообразно со всеми требованиями комфорта. Джентльмены, выезжающие на охоту с гончими из Дамплингбэра, найдут в "Гербе Клеверингов" превосходные конюшни и денники для своих лошадей. При гостинице открыта поместительная бильярдная, а в погребах имеются в изобилии лучшие сорта вин и настоек, отобранных самим Ф. Л., невзирая на расходы. Для разъездных коммерсантов "Герб Клеверингов" также представляет несравненные удобства. Цены установлены на все вкусы, в соответствии с экономическим духом нашего времени".

И в самом деле, старая гостиница встрепенулась. Герб Клеверингов над воротами заново покрашен в самые яркие цвета. Окна кофейни чисто вымыты и увешаны рождественским остролистом; малая коллегия мировых судей заседает в карточной комнате бывшего собрания. Как и прежде, фермеры устраивают здесь свои обеды, все более многолюдные, ибо кухня миссис Лайтфут пользуется успехом. Особенно славятся ее индийские подливы и пряные, наваристые супы. Уважаемый арендатор Фэрокса майор Стоке, капитан Гландерс (в отставке) и другие столпы местного общества во всеуслышание их одобрили и не раз заказывали как для себя лично, так и для банкета Клеверингского института по случаю открытия новой читальной залы, когда все виднейшие обитатели этого благоденствующего городка отдали должное превосходной стряпне здешней хозяйки. Председательствовал сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет, при поддержке почтенного пастора Портмена; а с обязанностями вице-председателя отлично справился (при поддержке его преподобия Дж. Симкоу и его преподобия С. Джаулза) мистер Баркер, энергичный владелец клеверингской ленточной фабрики и главный директор Клеверингской ветки Большой западной железной дороги, которая откроется через год и над постройкой которой сейчас усердно трудятся инженеры и рабочие.

"Как нам стало известно, некое интересное событие, имеющее произойти в жизни выдающегося обывателя нашего города, Артура Пенденниса, эсквайра, заставило его отказаться от намерения выставить свою кандидатуру от нашего округа; и носятся слухи (как утверждают "Чаттерисский часовой", "Клеверингский земледелец" и "Бэймутский рыбак" — этот независимый орган печати, известный своими высокими принципами и неизменной верностью британским традициям, лучшая газета для помещения реклам), — ходят слухи, как утверждают "Ч. ч.", "К. з." и "Б. р.", что если сэр Фрэнсис Клеверинг, по причине пошатнувшегося здоровья, откажется от своего места в парламенте, он уступит его некоему молодому человеку, сказочно богатому и состоящему в родстве с самой высокой аристократией нашей империи, которому вскоре предстоит сочетаться браком с некоей интересной и очаровательной девицей, связанной тесными узами с уважаемыми владельцами Клеверинг-Парка. Леди Клеверинг и мисс Амори прибыли в поместье на Рождество; в начале нового года там ожидается большой съезд аристократии и небывало интересные и пышные празднества".

С помощью этой заметки сообразительному читателю не трудно будет понять, что произошло за время короткого перерыва в нашем повествовании. Хоть леди Рокминстер и ворчала, что напрасно Лора предпочла Пенденниса Синей Бороде, все, кому известна тайна Уорингтона, поймут, что у девушки не было выбора, и сама старая графиня, взявшая Лору под свое покровительство, в общем-то была довольна, что ее подопечная, выполняя предназначение всех молодых девиц, решила выйти замуж. Она в тот же вечер поделилась этой новостью со своей горничной, и миссис Бек, для которой это отнюдь не было новостью, поскольку Марта из Фэрокса постоянно держала ее в курсе происходящих событий, не преминула обнаружить величайшее изумление и радость.

— Доход мистера Пенденниса составляет столько-то, железная дорога, по его словам, даст ему еще столько-то; у мисс Белл есть столько-то и в будущем к этому, вероятно, кое-что прибавится. Для людей их круга это вполне достаточно. И еще я поговорю с моим племянником Пинсентом, он, сколько я понимаю, был к ней когда-то неравнодушен, но об этом, разумеется, не могло быть и речи… ("Ну я думаю, ваше сиятельство, где уж там!")… вы-то в этом ничего не смыслите, вам и думать об этом не положено… поговорю с Джорджем Пинсентом, он теперь главный секретарь ведомства Сургуча и Тесьмы — и велю ему куда-нибудь пристроить мистера Пенденниса. А завтра утром, Бек, сходите к майору Пенденнису, передайте от меня поклон и скажите, что я навещу его в час дня… Да, — пробормотала про себя старуха, — майора надобно примирить с этой мыслью и пусть оставит свое состояние Лориным детям.

Ровно в час дня вдовствующая леди Рокминстер вплыла в номер майора Пенденниса, — можно себе представить, как он был счастлив принять у себя столь высокородную гостью. Кое-что майору уже было известно — он узнал от самого Пена, что его брак с мисс Амори не состоится. Накануне вечером молодой человек встретил в подъезде гостиницы мистера Фроша и, вспомнив о дядюшке (в первый раз за весь этот день!), осведомился о его здоровье; а потом прошел в кофейню и там написал несколько слов, чтобы осведомить своего опекуна о последних событиях.

"Дорогой дядюшка, — написал он, — если между нами были разногласия, то теперь они отпали. Вчера я побывал в Танбридж-Уэлзе и обнаружил, что приз, относительно которого мы колебались, уже захвачен другим. Мисс А., не пролив обо мне ни единой слезы, подарила себя Гарри Фокеру с его пятнадцатью тысячами годовых. Я поймал их с поличным и как застал, так и оставил его победителем.

Хочу вас порадовать: Тэтем пишет, что продал три моих поля в Фэроксе железнодорожной компании, за хорошую цену. При свидании расскажу вам кое-что еще, а пока остаюсь любящий Вас _А. П._"

— Я догадываюсь, какие вести вы мне принесли, — с улыбкой сказал майор, склоняясь в поклоне перед посланницей Пена. — Это чрезвычайно любезно с вашей стороны. Как вы прекрасно выглядите! Как вы добры! Как вы всегда благоволили к этому молодому человеку!

— А все ради его дядюшки, — учтиво отвечала леди Рокминстер.

— Он сообщил мне, как обстоят дела, написал мне очень милую записку, да, очень милую; и оказывается, капитал его несколько увеличился, да; и, приняв все в соображение, я даже не особенно жалею, что этот брак с мисс Амори est manque [91], хотя в свое время хотел этого… да, приняв все в соображение, я даже очень рад.

— Нужно его утешить, майор Пенденнис, — продолжала графиня, — нужно его женить.

Тут майор понял, в чем дело и о какой целью леди Рокминстер пожелала взять на себя роль посредницы.

Нет нужды пересказывать их беседу и распространяться о том, как графиня выполнила свою миссию, не слишком, в сущности, трудную. Почему бы Пену и не жениться, на ком он хочет, тем более, что таково же было желание его матери. Леди Рокминстер еще подкрепила эту мысль неким намеком, имевшим большой вес в глазах майора, но о нем мы умолчим, поскольку миледи, хоть и достигла весьма преклонных лет, но еще жива и есть опасность прогневить ее родственников; словом, сугубая любезность графини и ее забота о Лоре вконец покорили старика. А леди Рокминстер и вправду держала себя на диво кротко и ласково, и только один раз, когда майор заикнулся о том, что его мальчик делает мезальянс, вспылила и выложила ему все то, что бедный Пен и его друзья уже давно и смиренно признали, — что он Лоре в подметки не годится; что Лора достойна быть женой короля, что Лора — совершенство. И странное дело: убедившись, что такая знатная леди, как графиня Рокминстер, не на шутку восхищается Лорой, майор Пенденнис и сам проникся к ней восхищением.

Таким образом, когда Фрошу было приказано сходить наверх в номер леди Рокминстер и передать мисс Белл и мистеру Артуру Пенденнису, что майор желает их видеть, и когда Лора, румяная и счастливая, вошла в комнату под руку с Пеном, — майор протянул трясущуюся руку и ей, и племяннику, а затем приветствовал Лору и иным способом, от чего она еще больше разрумянилась. Румянец счастья! Ясные глаза, светящиеся любовью! Автор поворачивается спиной к этой группе и, глядя на своих молодых читателей, надеется, что когда-нибудь у всех у них глаза будут сиять таким же светом.

Когда выяснилось, что Пен ретировался без слова жалобы и что прелестная Бланш подарила свою юную любовь робкому вздыхателю с пятнадцатью тысячами годового дохода, в сердце и в доме у леди Клеверинг поднялось такое ликование, какого добрая бегум не знавала много лет, и между нею и Бланш воцарилось умилительное дружелюбие и сердечность. Пылкий Фокер торопил наступление счастливого дня и был готов всемерно сократить время траура, дабы вступить во владение столькими достоинствами и прелестями, которые до сих пор не принадлежали ему, а всего лишь, так сказать, причитались. Кроткая Бланш, идеал и мечта своего будущего повелителя, охотно шла навстречу желаниям влюбленного Генри. Леди Клеверинг переехала в Лондон. По ее приказу портнихи и ювелиры взялись за изготовление упоительных атрибутов Гименея. На радостях она и сэра Фрэнсиса не оставила своими милостями, и супруги примирились настолько, что он тоже приехал в Лондон, снова сидел во главе семейного стола и появлялся с набитым кошельком в своих любимых бильярдных и игорных притонах. Однажды, приехав обедать на Гровнер-Плейс, майор Пенденнис и Артур увидели там на роли лакея своего старого знакомого: мужчина в черном, с невозмутимой почтительностью предлагавший им на выбор сладкого или сухого шампанского, был не кто иной, как мистер Джеймс Морган. Среди гостей оказался и шевалье Стронг; он был очень в ударе и развлекал все общество рассказами о своих приключениях за границей.

— Меня сама миледи пригласила, — вполголоса сообщил он Артуру. — Этот Морган весь почернел от злости, когда я вошел. Он тут замышляет недоброе. Я уйду первым и подожду вас с майором у ворот Хайд-парка.

Подавая майору шинель, мистер Морган промямлил что-то в том смысле, что согласился временно поработать у Клеверингов.

— У меня есть одна ваша бумага, мистер Морган, — сказал майор.

— Если угодно, можете показать ее сэру Фрэнсису, сэр, сделайте одолжение, — отвечал Морган, не поднимая глаз. — Я вам очень обязан, майор Пенденнис, и если только смогу, непременно отплачу вам за вашу доброту.

Артур услышал эту фразу, увидел ненавидящий взгляд, которым она сопровождалась. Крикнув, что забыл носовой платок, он побежал по лестнице обратно в гостиную. Фокер был еще там, все не мог оторваться от своей сирены. Пен бросил на сирену многозначительный взгляд, а сирена, нужно полагать, понимала многозначительные взгляды, потому что когда Пен, отыскав свой платок, снова пошел к двери, она сказала, смеясь:

— Ах, да, Артур… мистер Пенденнис… я хотела просить вас передать одну вещь нашей милой Лоре, — и вышла следом за ним.

— Что такое? — спросила она, притворив дверь.

— Вы сказали Гарри? Вы знаете, что этому мерзавцу Моргану все известно?

— Знаю.

— Вы сказали Гарри?

— Нет, нет… Вы меня не выдадите?

— Морган, вот кто выдаст.

— Нет, — сказала Бланш. — Я ему обещала… n'importe [92]. Подождите, пока мы поженимся… ах, дайте нам только пожениться… ах, я так несчастна, — воскликнула девушка — та самая, что весь вечер цвела улыбками и невинной веселостью.

— Умоляю вас, скажите Гарри. Скажите сейчас. Вы ни в чем не виноваты. Вам он простит что угодно. Скажите ему сегодня же.

— И передайте ей вот это… il est la… [93] и мой привет, и простите, пожалуйста, что я вас задержала; а если она будет у мадам Кринолин в половине четвертого, и если леди Рокминстер ее отпустит, мне так хотелось бы покататься с ней в парке. — И, послав Пену воздушный поцелуй, она ушла, напевая, а Пен побежал вниз, навстречу Моргану, который поднимался на бархатных лапах по устланной ковром лестнице.

Снизу Пен еще услышал, как под пальцами мисс Амори бравурно зазвучало фортепьяно, а затем вышел с дядюшкой на улицу и в двух словах рассказал ему о своем разговоре с Бланш.

— Что же теперь делать? — спросил он.

— Что делать, что делать, — рассердился майор. — Не вмешиваться, только и всего. Ты спасибо скажи, что выпутался из этой истории, — добавил он и даже передернулся от отвращения, — пусть сами разбираются.

— Хоть бы только она ему сказала!

— Будь покоен, она сделает, как найдет нужным. Мисс Амори, черт возьми, девушка с головой, пусть и действует по своему усмотрению. А что ты с ними развязался — этому я рад, черт возьми, очень рад. Кто это там курит? А, это мистер Стронг. Тоже небось жаждет сунуть свой нос в это дело. Говорю тебе, Артур, не вмешивайся.

Стронг и правда пытался заговаривать на эту тему, но майор упорно его не слушал — он рассуждал о погоде, о стоянках кебов, о том, как хорош Эпсли-Хаус в лунном свете, — о чем угодно, кроме этого предмета. Сворачивая на Сент-Джеймс-стрит, он чопорно раскланялся со Стронгом и, крепко ухватив племянника под руку, опять стал уговаривать его оставить Клеверингов в покое.

— Эта история могла бы тебе дорого обойтись, — сказал он, — так что ты уж послушай моего совета.

Когда Артур вышел из гостиницы, плащ и сигара Стронга маячили в нескольких шагах от подъезда. Веселый капитан, смеясь, подошел к Артуру.

— Я тоже стреляный воробей, — сказал он. — Я хотел с вами поговорить, Пендеинис. Я слышал обо всем, что тут произошло в мое отсутствие. Авансом поздравляю вас с законным браком и еще поздравляю со счастливым избавлением — вы меня понимаете. Не мое дело было что-нибудь говорить, но я-то знаю, что некая особа — отъявленная… ну, да не важно кто. Вы поступили, как благородный человек, и слава богу, что не попались.

— Да, жаловаться мне не на что, — отвечал Пен. — А возвращался я, чтобы еще раз попытаться уговорить бедную Бланш все рассказать Фокеру. Ради нее надеюсь, что она это сделает, а впрочем, — едва ли. Честность — лучшая политика, Стронг, лучшая и единственная.

— И счастлив тот, кто ей следует, — подхватил шевалье. — Этот мерзавец Морган готовит какую-то пакость. Он уже два месяца как рыщет вокруг нашей квартиры — разнюхал тайну бедняги Амори и теперь хочет узнать, где этот сумасшедший находится. Уж он и мистера Болтона выспрашивал, и старика Костигана несколько раз до пьяна напоил. Сторожа он подкупил, чтобы сказал, когда мы вернемся, и к Клеверингу в услужение втерся, намекнув, что много знает. Вот увидите, он еще заработает на этом хороший куш.

— А где Амори? — спросил Пен.

— В Булони, наверно. Я его там оставил и предостерег, чтобы сюда не совался. Мы с ним рассорились, с таким сумасшедшим каши не сваришь. И мне очень приятно, что теперь он — мой должник и что благодаря мне он не угодил в еще худшую беду.

— Все свои выигрыши он, верно, растратил?

— Нет, он сейчас богаче, чем был до отъезда, разве что за последние две недели все спустил. В Бадене ему баснословно везло — несколько дней подряд срывал банк, все только о нем и говорили. Он там связался с одним субъектом по фамилии Блаундел, который собрал вокруг себя всевозможных шулеров — мужчин и женщин, русских, немцев, французов, англичан. Амори так обнаглел, что в один прекрасный день я был вынужден исколотить его до полусмерти. Что поделаешь, он не робкого десятка, и мне ничего не оставалось, как пустить в ход кулаки.

— И что же, он вызвал вас на дуэль?

— Вы хотите сказать, что я сделал бы доброе дело, если бы застрелил его? Нет, сэр, я ждал его вызова, но не дождался, а в следующий раз, как мы встретились, он попросил у меня прощения. Так и сказал: "Стронг, я перед вами виноват. Вы меня вздули — и поделом". Я пожал ему руку, но оставаться с ним после этого не мог. Свои долги я уплатил ему еще накануне, — пояснил Стронг, краснея. — Все заложил, чтобы ему заплатить, а потом с десятью последними флоринами пошел играть в рулетку. Если б проиграл, то наутро подставил бы лоб под его пулю. Жизнь мне опостылела. Ну посудите сами, сэр, разве это не обидно? Грешен, векселями я баловался, но ни разу не покинул друга в беде, не совершил ни одного бесчестного поступка, и чтобы такой человек не мог заработать себе на кусок хлеба? В рулетку я тогда выиграл, и поставил на этом крест. Теперь решил торговать вином. Родственники моей жены живут в Кадисе. Я буду ввозить испанские вина и окорока; на этом можно нажить состояние, сэр, большое состояние. Вот моя карточка. Если вам потребуется херес или окорока — вспомните про Нэда Стронга.

И шевалье вручил Артуру изящную карточку, на которой значилось, что "Стронг и Кo, Подворье Шепхерда", — единственные агенты по продаже прославленных вин Манзанилья испанского гранда герцога Гарбансос, а также знаменитых Тобосских окороков, из свиней, откормленных одними желудями на родине Дон-Кихота.

— Приходите и отведайте, сэр, отведайте у меня на квартире. Деловая хватка у меня есть, и на этот раз, клянусь честью, я добьюсь успеха.

Пен рассмеялся и сунул карточку в карман.

— Не знаю, разрешат ли мне ходить на холостые пирушки, — сказал он. — Вы ведь знаете, я собираюсь…

— Но херес-то вам потребуется, сэр, непременно потребуется.

— Тогда, будьте спокойны, я обращусь только к вам. По-моему, вы хорошо сделали, что расстались и с другим своим приятелем… Я слышал, почтенный Алтамонт и его дочь состоят в переписке, — добавил Артур, помолчав.

— Да. Она, хитрюга, писала ему длиннющие письма — страшная галиматья, он мне показывал; а он ей отвечал на имя миссис Боннер. Сперва он хотел ее увезти, — верните ему дочь, и никаких. Но она, сами понимаете, не пожелала, да и он скоро остыл. — Шевалье вдруг расхохотался. — Да вы знаете, сэр, из-за чего у нас вышла ссора, а потом и драка? В Бадене жила одна вдовушка, некая баронесса де ля Крюшкассе, одного с ним поля ягода; так этот мошенник хотел на ней жениться, и женился бы, кабы я ей не сказал, что он уже женат. Да, они друг друга стоили. Когда я отплывал в Англию, я видел ее на молу в Булони.

И вот мы добрались в нашем повествовании до того места, к которому уже подвела нас заметка из "Чаттерисского часового".

До блаженного часа, когда Фокер сможет назвать Бланш своей, остались считанные дни; чуть ли не все клеверингские "жители перебывали в каретнике при "Гербе Клеверингов", чтобы поглядеть на роскошнейшую новую коляску, которую старший кучер мистера Фокера показывает, за благодарную мзду в виде выпивки. Мадам Фрибсби шьет очаровательные платья фермерским дочкам, которым предстоит изображать своего рода хор подружек во время венчания и свадебного завтрака. И по случаю восхитительного события в поместье готовятся грандиозные торжества.

— Да, да, мистер Хакстер, счастливые арендаторы, гордость страны, соберутся под сводами баронского замка, и пойдет пир горой, вино польется рекой, и дин-дон колокольный звон, все будет как у людей. А потом мой тестюшка с блестящими в глазах слезами умиления благословит нас на ступенях баронского крыльца. Кажется, таков будет церемониал, мистер Хакстер, — надеюсь вы и ваша прелестная супруга почтите нас своим присутствием, а сейчас, что будете пить, сэр? Миссис Лайтфут, голубушка, прошу вас, угощайте моего доброго друга и лейбмедика мистера Хакстера, мистера Сэмюела Хакстера, члена Королевской коллегии хирургов, всем, что есть лучшего в вашем заведении, а записывайте на меня; а вас, мистер Лайтфут, чем позволите угостить? Впрочем, вы, кажется, уже достаточно подкрепились, ха-ха.

Так разглагольствовал Гарри Фокер в буфете "Герба Клеверингов". Он снял там номер и окружил себя друзьями. Всех без разбора он угощал вином, со всеми балагурил. Он был так счастлив! Он смешил мадам Фрибсби, приятельницу и союзницу миссис Лайтфут, когда она с задумчивым видом сидела в буфете. Он утешал миссис Лайтфут, которой молодой супруг уже доставлял немало тревог и огорчений; ибо мы не можем скрыть, что мистер Лайтфут, владевший ключами от погреба, но отнюдь не владевший своими необузданными желаниями, с утра до ночи был либо навеселе, либо пьян. У любящей жены сердце кровью обливалось при виде того, как этот молодой верзила шатаясь бродит по двору и по дому, либо распивает с фермерами и торговцами собственные прекрасные вина и с таким тщанием отобранные настойки.

Мистер Морган, когда у него выдавалась свободная минута, приходил сюда из Клеверинг-Парка и тоже выпивал стаканчик за счет хозяина. Он поглядывал на выкрутасы пьяненького Лайтфута со злобной усмешкой. В такие минуты миссис Лайтфут особенно страдала за своего злосчастного супруга. Женат всего несколько месяцев, а до чего дошел! Мадам Фрибсби могла ей посочувствовать. Мадам Фрибсби могла и не такое порассказать о мужчинах. Она имела печальный опыт, много чего пережила. Вот так и получается, что никто не счастлив вполне, что у каждого, как заметил мистер Фокер, есть в бокале жизни горькая капля. А между тем сам-то он, простая душа, не ощущал в своем вине никакой примеси. Его чаша была до краев полна счастьем.

Мистер Морган оказывал Фокеру самое почтительное внимание.

— А мне он почему-то не нравится, — признался както молодой человек доброй миссис Лайтфут. — Мне все кажется, что он снимает с меня мерку для гроба. Мой тестюшка его боится; вообще мой тестюшка… ну, да ладно, зато теща у меня молодец, миссис Лайтфут.

— Еще бы, — согласилась та и вздохнула при мысли, что, пожалуй, лучше бы ей было не покидать своей барыни.

— Нет, не нравится он мне, — продолжал Фокер, — а почему — не пойму. Он, видите ли, хочет поступить ко мне в дворецкие. И Бланш хочет, чтобы я его нанял. Чем он так приглянулся мисс Амори?

— А разве он приглянулся мисс Бланш?

Новость эта, казалось, сильно встревожила миссис Лайтфут; а вскоре у этой достойной женщины появились и новые причины для тревоги. Однажды утром ей доставили письмо с булонским штемпелем, и она ссорилась изза него с мужем, как раз когда Фокер проходил через буфет, направляясь в Клеверинг-Парк. Он теперь являлся туда к утреннему завтраку и некоторое время купался в лучах своей Армиды; затем, поскольку общество Клеверинга ему претило, а охота не была в числе его любимых занятий, он возвращался на часок к бильярду и теплой компании в "Гербе Клеверингов"; затем наступало время для поездки верхом с мисс Амори, а затем, пообедав у нее, он скромно удалялся к себе в гостиницу.

Итак, Лайтфут и его супруга ссорились из-за письма. Опять заграничное? Почему она все время получает письма из-за границы? Кто ей пишет? Уж он дознается. Брат? Неправда, нет у нее никакого брата. Не его дело? Нет, его. И, выругавшись, он схватил жену в охапку и потянулся к ее карману за письмом.

Бедная женщина взвизгнула: "На, бери!" Но в ту минуту, как Лайтфут сжал письмо в кулаке, на пороге показался мистер Фокер, и при виде его она взвизгнула еще громче и снова попыталась вырвать у мужа добычу. Оттолкнув ее, Лайтфут вскрыл конверт, и оттуда выпало на стол второе письмо.

— Прочь руки! — вскричал Гарри и ринулся к супругам. — Не смейте обижать женщину, сэр! Подлец тот, кто притронется к женщине, если только не для… э, что это? Письмо для мисс Амори? Что это значит, миссис Лайтфут?

Миссис Лайтфут заголосила:

— Истукан бесчувственный! Так ты обходишься с женщиной, которая тебя из грязи подняла? Негодяй, на жену поднял руку! И зачем я за тебя пошла? Зачем оставила мою барыню? Для того ли я истратила восемьсот фунтов на этот дом, чтобы ты тут пил да безобразничал?

— Сама получает письма, а сама не говорит, от кого, — проворчал Лайтфут пьяным голосом. — Это дело семейное, сэр. Прикажете чего-нибудь подать, сэр?

— Я отнесу это письмо мисс Амори, я как раз туда иду, — сказал Фокер; бледный, как мел, он взял письмо со стола, накрытого для хозяйского завтрака, и вышел.

— Он приезжает… кто приезжает, черт возьми? Кто это "Дж. А", миссис Лайтфут? Я вас спрашиваю, кто это "Дж. А"? — орал супруг.

Крикнув на ходу "да замолчи ты, пьяная рожа", миссис Лайтфут сбегала за шляпкой и шалью, кое-как оделась, увидела, что Фокер пошел по главной улице, сама свернула в переулок и задами побежала к воротам Клеверинг-Парка. Фокер заметил впереди себя бегущую фигуру, но когда он дошел до ворот, ее и след простыл. Остановившись, он спросил привратника:

— Кто это сейчас вошел? Ах, миссис Боннер?

Ноги его не слушались; деревья плыли перед глазами. Раза два он отдыхал, прислонившись к стволу облетевшей липы.

Леди Клеверинг с сыном была в столовой, тут же зевал над газетой ее муж.

— С добрым утром, Гарри, — сказала бегум. — Глядите, сколько писем, целые горы. Леди Рокминстер приедет не в понедельник, а во вторник, Артур с майором будут сегодня; а Лора поживет у пастора Портмена, оттуда и в церковь придет, и еще… да что с вами, Гарри, голубчик, на вас лица нет!

— Где Бланш? — с трудом проговорил Гарри. — Еще не выходила?

— Бланш всегда последняя, — сказал Фрэнк, уплетая булочки. — Лентяйка первостепенная. Когда вас нет, она до второго завтрака в постели валяется.

— Замолчи, Фрэнк, — остановила его мать.

Вскоре явилась и Бланш; она была бледна и посмотрела на Фокера как-то искательно; потом подошла к матери, поцеловала ее и, когда повернулась к Гарри, лицо ее сияло самой обворожительной улыбкой.

— Как поживаете, сэр? — сказала она, протягивая ему обе руки.

— Я болен, — отвечал Гарри. — Я… я принес вам письмо, Бланш.

— Письмо? От кого же? Voyons [94].

— Не знаю… но хотел бы узнать.

— Как я могу сказать, пока не прочла?

— А разве миссис Боннер вам не сказала? — спросил он дрожащим голосом. — Тут какая-то тайна. Леди Клеверинг, лучше вы сами ей отдайте.

Леди Клеверинг в недоумении взяла письмо из трясущейся руки Фокера и взглянула на надпись. И тут она тоже вся затряслась, в испуге уронила письмо, подбежала к Фрэнку и, прижав его к себе, всхлипнула:

— Возьмите, не хочу… этого не может быть, не может быть!

— В чем дело? — воскликнула Бланш, но улыбка ее уже слиняла. — Это просто письмо от… от одного бедного родственника, военного на пенсии.

— Это неправда, неправда! — кричала леди Клеверинг. — Нет, мой Фрэнки… Что же ты молчишь, Клеверинг?

Бланш подняла письмо и сделала шаг к камину, но Фокер успел схватить ее за руку.

— Я должен прочесть это письмо, — сказал он. — Дайте сюда. Я не позволю его сжечь.

— Вы… не смейте так обращаться с мисс Амори в моем доме! — крикнул баронет. — Отдайте письмо, черт вас возьми!

— Читайте… и посмотрите на нее, — сказала Бланш, указывая на мать. — Это ради нее я хранила тайну. Читайте, жестокий человек!

И Фокер распечатал и прочел письмо:

"Не писал моей дражайшей Бетси три недели, но сим посылаю свое _родительское благословение_, скоро приеду вслед за письмом, непременно хочу посмотреть свадьбу и _моего зятя_. Остановлюсь у Боннер. Осень провел хорошо, живу в гостинице, _общество хорошее_, все _очень тонно_. Зря ты, пожалуй, променяла м-ра П. на м-ра Ф., по-моему, Фокер — _не такая уж красивая фамилия_ и, судя по твоим словам, он осел и собой _не красавец_. Но в мошне у него звенит, а это главное. Ну, моя маленькая Бетси, остальное при свидании. Любящий тебя отец _Дж. Амори-Алтамонт_".

— Прочтите, леди Клеверинг. Теперь уже поздно от вас скрывать.

И несчастная, пробежав глазами письмо, снова вскрикнула истошным голосом и судорожно вцепилась в сына.

— Они тебя обездолили, — причитала она. — Они обесчестили твою старуху мать. Но я не виновата, Фрэнк, как перед богом не виновата. Я этого не знала, мистер Фокер, право же, право же, не знала.

— Ну разумеется, — сказал Фокер и, подойдя, поцеловал у ней руку.

— Гарри, вы — само великодушие! — в упоении воскликнула Бланш, делая шаг вперед. Но он отдернул руку, к которой она тянулась, и губы у него задрожали.

— Это другой разговор, — сказал он.

— Я сделала это ради нее… ради нее, Гарри! Снова картинная поза.

— Можно было кое-что сделать и ради меня, — сказал Фокер. — Я бы вас взял, кем бы вы ни были. В Лондоне говорят обо всем. Я знал, что ваш отец… что он плохо кончил. Вы что же, думали, что я женюсь на вас из-за ваших связей? О, черт! Я два года любил вас всем сердцем, а вы мною играли, вы хитрили со мной! — выкрикнул он. — Ох, Бланш, Бланш, как вам не стыдно! — И он закрыл лицо руками и разрыдался.

Бланш подумала: "Нужно было ему сказать в тот вечер, когда Артур меня предостерег".

— Не отвергайте ее, Гарри! — воскликнула леди Клеверинг. — Возьмите ее, возьмите все, что я имею. Вы же понимаете, с моей смертью все отойдет ей. Мой мальчик — нищий. (При этих словах юный Фрэнк, уже напуганный непонятной сценой, громко взвыл.) Берите все, до последнего шиллинга. Оставьте мне только на что жить, чтобы я могла спрятаться где-нибудь с моим ребенком, скрыться от обоих. Оба они скверные, скверные. Может, он уже здесь. Я не хочу его видеть. Клеверинг, трус ты этакий, защити меня от него.

— Ты шутишь, Джемайма? — вскричал Клеверинг, вскочив с места. — Ты это не всерьез? Ты не бросишь нас с Фрэнком? Я этого не знал, клянусь. Фокер, я понятия ни о чем не имел, пока этот мерзавец не вернулся и не отыскал меня. Будь он проклят, этот беглый каторжник.

— Кто? — переспросил Фокер, а Бланш взвизгнула.

— Да, — завизжал и баронет, — да, беглый каторжник, он подделал подпись своего тестя, какого-то стряпчего, и убил человека в Ботани-Бэй, скотина… и убежал в заросли, чертов сын, и хорошо бы он там сдох. А лет шесть назад он явился ко мне и стал меня грабить. Я на него, мерзавца, разорился! И Пенденнис это знает, и Стронг знает, и этот проклятый Морган знает, и она знает, уже давно. А я нипочем бы не рассказал, я и от жены все скрыл.

— И ты его видел и не убил, трус несчастный? — сказала жена Амори. — Уйдем, Фрэнк. Твой отец — трус. Я обесчещена, но я — твоя мать, и ты… ты ведь будешь меня любить?

Бланш, eploree [95], подошла было к матери, но та отпрянула от нее, как от змеи.

— Не прикасайся ко мне, — сказала она. — У тебя нет сердца, никогда не было. Теперь я все понимаю. И почему этот трус хотел уступить свое место в парламенте Артуру, и почему ты грозилась, что заставишь меня отдать тебе половину братниных денег. А когда Артур предложил, что возьмет тебя без приданого, потому что не хотел грабить моего мальчика, ты его бросила и приманила бедного Гарри. Плюньте на нее, Гарри. Вы-то хороший человек. Не женитесь на этой… на дочке каторжника. Фрэнк, маленький мой, иди ко мне, к твоей несчастной матери. Мы спрячемся от людей, но мы честные, да, честные.

Тем временем в груди у Бланш нарастало странное чувство ликования. Этот месяц с бедным Гарри показался ей томительно скучным. Все его богатство и роскошь не могли примирить ее с ним самим. Ей наскучила его простота; она устала обхаживать и улещать его.

— Помолчите, мама! — воскликнула она, сопроводив свои слова жестом, как всегда, уместным, хотя и несколько театральным. — Вы говорите, у меня нет сердца? Я храню в тайне позор моей матери. Я уступаю свои права брату, незаконнорожденному брату, — да, свои права и свои деньги. Я не выдаю своего отца — и все это значит, что у меня нет сердца? Теперь я обрела свои права, и закон моей родины утвердит их. Я взываю к закону моей родины. Сегодня бедный изгнанник будет здесь. Я хочу уйти к моему отцу. — И девушка величественно повела рукой, воображая себя героиней.

— Ах, так? — вскричал Клеверинг и грубо выругался. — Я мировой судья и будь я проклят, если не отдам его под суд. Вон едет коляска, может, это он. Пусть только покажется.

К дому и правда приближалась коляска, и обе женщины завопили, одна другой громче, ожидая вот-вот увидеть Алтамонта.

Отворилась дверь, мистер Морган доложил, что приехали майор Пенденнис и мистер Пенденнис, и те вошли в самый разгар этой яростной ссоры. Столовую отделяла от сеней высокая ширма, и вполне возможно, что мистер Морган, — по своему обыкновению, воспользовался ею, чтобы быть осведомленным обо всем происходящем.

Накануне жених и невеста условились поехать верхом, и в назначенный час лошади мистера Фокера прибыли из "Герба Клеверингов". Но мисс Бланш на этот раз от прогулки отказалась. Пен вышел на крыльцо проститься с приятелем; и Гарри Фокер уехал, сопровождаемый грумом в трауре. За прошедшие два-три часа все важнейшие события, изложенные в этой повести, подверглись обсуждению. Давались советы, рассказывались подробности, предлагались компромиссы, и кончилось тем, что Гарри Фокер уехал, а Пен напутствовал его печальным: "Храни тебя бог!" Обед в Клеверинг-Парке прошел уныло; новый лакей за столом не прислуживал; обе дамы отсутствовали. После обеда Пен сказал: "Я схожу в Клеверинг, узнаю, не приехал ли он".

Он зашагал по темной аллее, через мост, мимо старого своего имения, где в знакомых, тихих когда-то полях пылали печи и горны на постройке железной дороги, и, наконец, вступив в городок, направился к "Гербу Клеверингов".

Возвратился он заполночь, очень бледный и взволнованный.

— Леди Клеверинг еще не легла? — справился он и услышал, что нет, не легла, сидит у себя в будуаре. Он поднялся наверх и заглянул в комнату — несчастная женщина, заплаканная, растерянная, являла жалкое зрелище.

— Это я — Артур, — сказал он входя и, ласково к ней склонившись, поцеловал ее руку. — Вы всегда были мне добрым другом, дорогая леди Клеверинг. Я вас очень люблю. У меня есть для вас новости.

— Не величайте меня так, — сказала она, пожимая ему руку. — Вы хороший мальчик, Артур. Спасибо, что пришли ко мне, милый. Вы иногда бываете очень похожи на вашу маму.

— Милая, дорогая _леди Клеверинг_, - повторил Артур с особым ударением, — случилось что-то очень странное.

— С ним что-нибудь случилось? — ахнула леди Клеверинг. — Какой ужас — ведь я бы этому обрадовалась!

— Он жив и здоров. Он приехал и уехал. Не волнуйтесь, дорогая, — он уехал, а вы — по-прежнему леди Клеверинг.

— Значит, то, что он мне иногда говорил, правда? — воскликнула она. — Что он…

— Он был женат, когда женился на вас. Сегодня он в этом признался. Он никогда не вернется.

Леди Клеверинг вскрикнула еще громче, бросилась Артуру на шею, расцеловала его и залилась слезами.

Все, что Пен рассказал, беспрестанно прерываемый всхлипываниями и вопросами, мы должны изложить очень кратко, ибо положенный нам предел уже близок и наша повесть идет к концу. Амори прибыл из Чаттериса в станционной карете, сменившей старые дилижансы "Поспешающий" и "Упорный", и остановился в "Гербе Клеверингов". Назвавшись Алтамонтом, он заказал обед и, будучи человеком общительным, предложил хозяину выпить с ним, а тот не отказался. Выспросив у мистера Лайтфута все новости касательно владельцев Клеверинг-Парка и убедившись, что миссис Лайтфут сберегла его тайну, он потребовал еще вина, а затем оба, в изрядном подпитии, направились в буфет, к миссис Лаитфут.

Она распивала чай со своей приятельницей мадам Фрибсби. Лаитфут уже достиг того блаженного состояния, когда его ничто не могло удивить; поэтому, увидев, что Алтамонт здоровается с его женой, как старый знакомый, он не усмотрел в этом ничего, кроме повода для дальнейшей выпивки, и джентльмены принялись за грог и предложили по стаканчику дамам, не замечая, что обе они насмерть перепуганы.

Часов в шесть в буфет заглянул мистер Морган, новый лакей сэра Фрэнсиса Клеверинга, и его тоже пригласили к столу. Он выбрал напиток себе по вкусу, и завязался общий разговор.

Вскоре мистер Лаитфут стал клевать носом. Мистер Морган уже несколько раз делал мадам Фрибсби знаки удалиться; но она, то ли оцепенев от страха, то ли по внушению миссис Лаитфут, не двигалась с места. Ее упорство сильно раздосадовало мистера Моргана, и он излил свое недовольство в таких выражениях, что миссис Лаитфут опечалилась, а мистер Алтамонт упрекнул его в неумении вести себя в женском обществе.

Их перепалка сильно разогорчила обеих дам, в особенности миссис Лаитфут; она всячески пыталась успокоить мистера Моргана, а затем, под видом того, что дает приезжему закурить, протянула ему бумажку, на которой успела украдкой написать: "Он вас знает. Уходите". Видимо, было что-то подозрительное в том, как она протянула записку или как гость прочитал ее: когда он вскоре после этого встал и заявил, что идет спать, Морган тоже поднялся и со смешком возразил, что спать еще рано.

Тогда приезжий сказал, что идет к себе в номер. Морган взялся его проводить. На это гость выпалил:

— Идем. У меня там есть пара пистолетов, я уложу на месте любого предателя и шпиона, — и так свирепо воззрился на Моргана, что тот, схватив Лайтфута за шиворот, чтобы разбудить его, сказал:

— Джон Амори, арестую вас именем королевы. Лаитфут, будьте свидетелем. За эту поимку дадут тысячу фунтов.

Он уже протянул руку, чтобы схватить своего пленника, но тот левым кулаком ударил его в грудь с такой силой, что он свалился на пол позади Лайтфута. Лайтфут, мужчина крепкий и храбрый, пригрозил разбить своему гостю башку и уже изготовился это сделать, и тогда гость, скинув сюртук и осыпая обоих своих противников бранью, вызвал их на бой.

Но миссис Лайтфут с воплем бросилась перед мужем на колени, в то время как мадам Фрибсби с еще более пронзительным воплем подбежала к гостю и, восклицая: "Армстронг! Джонни Армстронг!" — вцепилась в его обнаженную руку, на которой было вытатуировано синее сердце и буквы "М. Ф.".

Возгласы мадам Фрибсби, казалось, и удивили и отрезвили незнакомца. Он вгляделся в нее и вдруг воскликнул:

— Да ведь это Полли!

А мадам Фрибсби все не умолкала.

— Это не Амори. Это Джонни Армстронг, мой скверный, распутный муж, он женился на мне в церкви святого Мартина, когда служил помощником на корабле, а через два месяца бросил меня, злодей. Это Джон Армстронг — вон у него на руке метка, он ее сделал перед нашей свадьбой.

— Ну да, Полли, — сказал неизвестный. — Конечно, я Джон Армстронг. Я Джон Армстронг, Амори, Алтамонт — пусть выходят все, сколько есть, я им докажу, что такое британский моряк. Ура!

Морган все еще выкрикивал: "Арестовать его!" Но миссис Лайтфут на него напустилась:

— Арестовать? Это тебя надо арестовать, шпион, негодник! Туда же! Задумал расстроить свадьбу, разорить миледи и отобрать у нас "Герб Клеверингов"!

Мистер Лайтфут круто повернулся:

— Так он хотел отобрать у нас "Герб Клеверингов"? Ах черт, убить его мало.

— Ты его подержи, миленький, пока не пройдет карета к поезду. Она вот-вот здесь будет.

— Пусть только шелохнется, я его на месте задушу, — сказал Лайтфут.

И так они держали Моргана, пока не подъехала карета и мистер Амори, или Армстронг, не укатил обратно в Лондон.

Морган последовал за ним, но об этом Артур Пенденнис не рассказал леди Клеверинг; осыпанный изъявлениями ее признательности, он расстался с ней, когда она входила в комнату сына, чтобы поцеловать его во сне. Хлопотливый это выдался день.

Нам осталось только изложить события еще одного дня — того дня, когда Артур, обряженный в новую шляпу, новый синий сюртук с синим же шейным платком, новый изящный жилет, новые башмаки и новые запонки (подарок вдовствующей графини Рокминстер), в одиночестве уселся за накрытый к утреннему завтраку стол в Клеверинг-Парке и не мог проглотить ни куска. Два письма лежали у его прибора; отложив до времени одно, с хорошо знакомой надписью, он сперва вскрыл толстое письмо, надписанное круглым канцелярским почерком.

Письмо это гласило:

"Виноторговля Гарбансос.

Подворье Шепхерда. Понедельник.

Дорогой Пенденнис!

Сердечно поздравляю Вас с событием, которое сделает Вас счастливым на всю жизнь, и шлю низкий поклон миссис Пенденнис, — я с ней знаком много лет, а надеюсь быть знакомым еще больше. Осмеливаюсь напомнить ей, что один из необходимейших предметов для ублаготворения ее мужа — это чистый херес, и не сомневаюсь, что ради Вас она станет моей постоянной покупательницей.

Однако я должен сообщить Вам кое-что помимо моих собственных забот. Вчера к вечеру некий Дж. А. явился ко мне из Клеверинга, откуда он выехал при обстоятельствах Вам, несомненно, известных. Несмотря на нашу размолвку, я не мог не предоставить ему кров и пищу (он отдал щедрую дань и хересу Гарбансос и Тобосскому окороку), и он рассказал мне, что с ним случилось, и еще много удивительных вещей. Этот мошенник женился в шестнадцать лет, после чего неоднократно проделывал то же самое — в Сиднее, в Новой Зеландии, в Южной Америке, в Ньюкасле, и все это, по его словам, еще до того, как он познакомился с нашей бедной приятельницей — модисткой. Это заправский Дон-Жуан.

Но на сей раз командор, казалось, настиг-таки его: пока мы обедали, в дверь три раза постучали, он вздрогнул. Я тут в свое время не раз выдерживал осаду и теперь отправился на разведку, на обычное место. Благодарение богу, я никому не должен ни шиллинга, да, кроме того, у тех молодчиков другая тактика. На площадке оказался Морган, бывший лакей Вашего дядюшки, и с ним полицейский (по-моему — подставной), и они заявили, что имеют ордер на арест Джона Армстронга (он же Амори, он же Алтамонт) беглого каторжника, и грозили взломать дверь.

Надо вам сказать, сэр, что в дни своего пленения я обнаружил некую дорогу по желобу к окну квартиры Бауза и Костигана. Туда я и направил Джека Алиаса, немного опасаясь за его жизнь, ибо наш прикрытый путь сильно обветшал, — а потом, после некоторых переговоров, впустил Моргана и его дружка в квартиру.

Негодяй знал про наш прикрытый путь, он сразу двинулся в комнаты, полицейского послал вниз, сторожить ворота, а сам побежал по лестнице наверх, как будто бывал здесь раньше. Когда он вылезал из окна, с чердака Бауза послышался знакомый Вам голос: "Кто такой? Какого черта вам здесь нужно? Не ступайте на желоб, один человек тут уже разбился насмерть".

И когда Морган заглянул вниз, в темноту, чтобы проверить это жуткое известие, Костиган схватил метлу и одним толчком обрушил ход сообщения, — а нынче утром, захлебываясь от восторга, рассказал мне, что эта военная хитрость пришла ему в голову, когда он вспомнил свою дорогую Эмили в роли Коры, и как рушится мост в пьесе "Пизарро". Жаль, что этот мерзавец Морган не стоял на мосту, когда генерал применил свою военную хитрость.

Если услышу что еще про Джека Алиаса, дам Вам знать. Денег у него еще много, я уговаривал его послать малую толику нашей бедной модистке, но он, негодяй, расхохотался и заявил, что лишних у него нет, а вот прядь своих волос он может подарить кому угодно. Прощайте, желаю счастья, остаюсь преданный Вам

Э. Стронг".

— А теперь прочтем второе, — сказал Пен. — Милый старый друг! — И прежде чем сломать печать, поднес ее к губам.

"Уорингтон, вторник.

В такой день не могу не послать вам обоим привет. Дай вам бог счастья, дорогой Артур и дорогая Лора. Пен, такой жены, как твоя, не найти во всем мире, береги и лелей ее, как зеницу ока. Скучно будет без тебя в нашей квартирке, милый Пен; но когда мне взгрустнется, я смогу отдохнуть душой в доме моего брата и сестры. Я здесь практикуюсь в детской, готовлюсь к роли дяди Джорджа. Всего вам лучшего! Поезжайте в свадебное путешествие а потом возвращайтесь к любящему вас

Дж. У."

Пенденнис и его жена вместе прочитали это письмо после завтрака у пастора Портмена, когда гости разошлись и коляска, окруженная толпой, уже ждала у ворот пасторского дома. Но задняя калитка вела на кладбище, над которым во всю мочь звонили колокола, и здесь-то, у зеленой могилы Элен, Артур показал жене письмо Джорджа. Лора заплакала над этим письмом — от горя или от счастья? — и снова, подле священного праха, поцеловала и благословила своего Артура.

В тот день в клеверингской церкви состоялось всего одно венчание: несмотря на все жертвы, которые Бланш принесла ради нежно любимой матери, честный Гарри Фокер не простил женщину, обманувшую своего жениха, справедливо решив, что она и впредь стала бы его обманывать. Он уехал в Египет и в Сирию, где и оставил свой недуг, и возвратился с роскошной бородой и с целым набором фесок и кальянов, которыми щедро одаривает своих друзей. Живет он на широкую ногу и, по рекомендации Пена, покупает вино знаменитых марок герцога Гарбансос.

О том, чем кончил бедный Кос, мы уже упоминали. Бесславный конец, но чего же было и ждать, после такой жизни? Морган — весьма уважаемая фигура в приходе Сент-Джеймс и по поводу нынешней политической обстановки высказывается как истый британец. А Бауз… Когда скончался мистер Пайлер, клеверингский органист, маленькая миссис Сэм Хакстер, которой пастор Портмен ни в чем не может отказать, привезла Бауза из Лондона, и в конкурсе на замещение этой должности ее кандидат одержал победу. А когда сэр Фрэнсис Клеверинг покинул сей бренный мир, та же неутомимая маленькая деятельница штурмом взяла избирательный округ, и теперь его представляет в парламенте Артур Пенденнис, эсквайр. Бланш Амори, как известно, вышла замуж в Париже, и салон графини Монморанси де Валантинуа посещали одно время лучшие умы французской столицы. Единственной причиной дуэли между графом и юным, пылким республиканцем Альсидом де Мирабо послужило то, что последний во всеуслышание поставил под сомнение титулы первого. После этой истории мадам де Монморанси де Валантинуа совершила длительное путешествие; и Бангэй купил ее стихи и выпустил их в свет в виде изящного томика с вытисненной на переплете графской короной.

Майор Пенденнис к концу жизни сделался очень степенен и больше всего любит те часы, когда Лора читает ему вслух или слушает его рассказы. А эта милая женщина всем друг — и старым и малым, и вся ее жизнь состоит в том, чтобы приносить людям радость.

— И какой же муж получился из этого Пенденниса? — спросит иной читатель, усомнившись в том, может ли быть удачным такой брак, и действительно ли Лора нашла свое счастье. Этих любопытных — буде они знакомы с миссис Пенденнис — мы отсылаем к ней самой: видя недостатки и причуды своего мужа, видя и признавая, что он не лучший из мужчин, она любит его с неизменным постоянством. Ни она, ни их дети никогда не слышали от него резкого слова; и, не мешая ему замыкаться в себе во время приступов ипохондрии, они потом всегда готовы вновь окружить его лаской и доверием. Друг тоже верен ему по-прежнему, и сердце его излечилось, — для здорового органа эта болезнь не бывает смертельной. Джордж отлично справляется с обязанностями крестного отца и живет один. Пусть он не достиг известности, которую его менее одаренный друг Пен приобрел своими сочинениями, — Джордж прекрасно обходится и без славы. Пусть призы и награды достаются не лучшим — мы знаем, что так заведено Устроителем лотереи. Изо дня в день мы видим, как лживые и недостойные благоденствуют, в то время как добрые уходят от нас, молодые и милые нам безвременно погибают, — в жизни каждого человека мы прозреваем надломленное счастье, частые падения, тщетные усилия, борьбу добра и зла, в которой храбрые нередко изнемогают, и проворные остаются ни с чем; мы видим, как в гнусных местах распускаются прекрасные цветы, а в жизни самой возвышенной и великолепной замечаем трещины порока и низости и пятна греха. И, зная, как несовершенны даже лучшие из нас, будем милосердны к Артуру Пенденнису со всеми его недостатками и слабостями: ведь он и сам не мнит себя героем, он просто человек, как вы и я.

Комментарии

…во времена мистера Фокса… — Фокс Чарльз Джеймс (1749–1806) — видный государственный деятель, прославленный оратор.

…подобно Иезавели… — Иезавель (библ.) — см. комм, к стр. 382, т. V. Здесь — намек на текст: "И прибыл Ииуй в Изреель. Иезавель же, получив весть, нарумянила лицо свое и украсила голову свою и глядела в окно (IV книга Царств, IX, 30).

Клуб Артура — один из фешенебельных клубов на Сент-Джеймс-стрит.

…по словам Горация… — Гораций в своем "Поэтическом искусстве" рекомендует писателям не обнародовать написанного в течение девяти лет.

…мы сведем его на рынок и продадим. — Намек на библейское сказание об Иосифе и его братьях. Обсуждая, как отделаться от Иосифа, братья говорят: "не убьем его… не проливайте крови… пойдем, продадим его измаильтянам… и продали за двадцать сребреников; а они отвели Иосифа в Египет" (Бытие,XXXVII, 20–36).

"Сердцу вдовы доставлял радость" (библ.). — Слова Иова: "в те дни, когда бог хранил меня… благословение погибавшего приходило на меня, и сердцу вдовы доставлял я радость" (Книга Иова, XXIX, 13).

Эльзасия — старое название района Лондона вокруг бывшего монастыря Белых монахов (Уайтфрайерс), где, пользуясь экстерриториальностью монастырских владений, издавна селились должники, преступники и прочие темные элементы. Позднее этот район, главным образом пересекающая его Флит-стрит, стал средоточием прессы. Многие улицы, упоминаемые в начале этой главы, теперь исчезли в результате неоднократных перестроек.

Линкольнс-Инн-Филдс — большая площадь с садом, к северу от Темпла, с одной стороны которой расположена одна из четырех крупных юридических корпораций (Линкольнс-Инн), а с других — дома, занятые по большей части юридическими конторами.

…немецких родственников некоей царствующей фамилии… — Намек на династию Ганноверов, выходцев из Германии, царствовавшую в Англии с 1714 по 1901 год.

Ламбет — район Лондона на южном берегу Темзы.

Дублинский замок — резиденция английского лорда-наместника Ирландии.

На Леденхолл-стрит помещалось правление Ост-Индской компании.

На Кэнон-роу помещалось полицейское управление.

Серпентайн — цепь прудов в Хайд-парке.

Гудвудские скачки, на которые допускается лишь избранная публика, длятся четыре дня, начиная с последнего вторника в июле.

Карлтон-Хаус — ныне снесенный дворец в Лондоне, служивший резиденцией Георгу IV в бытность его наследником (то есть принцем Уэльским).

Ментор в "Одиссее" Гомера — учитель Телемака, сына Одиссея.

Туикнэм — местечко на Темзе.

Пакстом, Джозеф (1801–1865) — архитектор и мастер паркового строительства; по его проекту был построен "Хрустальный дворец" в Хайд-парке.

Голиаф (библ.) — великан и силач, которого юный пастух Давид убил камнем из пращи.

Симпсон — директор Воксхолла.

Астли — цирк в Лондоне.

…от Варфоломея — из больницы св. Варфоломея, одной из старейших лондонских больниц.

Латюд Жан Анри (1725–1805) — французский авантюрист, тридцать пять лет просидел в разных тюрьмах.

…с тех пор, как улеглась шумиха вокруг железных ворог. — В 1846 г. была открыта железнодорожная линия, связавшая Ланкастер с Престоном и с Карлайлом, в 1848 г. — линия Йорк — Эдинбург. Строительство железных дорог встречало серьезное сопротивление, в частности — со стороны помещиков, через чьи охотничьи угодья эти дороги должны были проходить, и железнодорожные билли бурно обсуждались в парламенте.

…размышляя о ближайшем письме "Гражданина мира"… — В 1760–1761 гг. Гольдсмит печатал в газете "Общественные ведомости" свои "Китайские письма", которые в 1762 г. вышли отдельной книгой под названием "Гражданин мира, или Письма китайского философа, проживающего в Лондоне, его друзьям на Востоке".

Великий лексикограф — Сэмюел Джонсон; его лакей-шотландец — Босуэлл.

Мисс Уильямс — Анна Уильямс (1706–1783) — образованная, но неимущая женщина, около двадцати лет прожившая у Джонсона на роли секретаря и экономки.

Иов Торнберри — добродетельный купец в пьесе Колмена "Джон Буль" (1803).

Гален (131–201) — древнегреческий физик и медик.

…несколько строк из "Мармиона…" — В поэме Вальтера Скотта "Мармион" (1808) есть вставная песня о сладостной кончине верного любовника и бесславной смерти изменника.

…будет более радости о грешнике кающемся… — Элен вспоминает слова Христа из Евангелия от Луки (XV, 7): "Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии".

Крукшенк Джордж (1792–1878) и Лич Джон (1817–1864) — известные художники-сатирики. Крукшенк иллюстрировал "Рейнскую легенду" и некоторые другие произведения Теккерея; Лич, как и Теккерей, много лег был постоянным сотрудником юмористического журнала "Панч".

Баратария — вымышленный остров, губернатором которого был назначен Санчо Панса в "Дон-Кихоте" Сервантеса.

Круглые башни — крепостные башни, воздвигнутые в Ирландии в IX–XIII веках для защиты от набегов викингов. Дорога гигантов — полоса естественных плоских каменных плит, которая тянется на 300 метров вдоль северного побережья Ирландии, а в одном месте вдается далеко в море.

"Леди из Лиона" — пьеса Бульвера-Литтона (1838).

Макриди Уильям Чарльз (1793–1873) — известный драматический актер и режиссер, друг Теккерея и Диккенса.

Гиппократ — знаменитый древнегреческий врач (VIV вв. до н. э.); Гигиея — богиня здоровья в греческой мифологии; Бладуд — легендарный британский король, отец короля Лира, основал город Бат и посвятил тамошние целебные источники богине Минерве; змея — эмблема медицины.

…"ни мак, ни сонная трава, ни мандрагора…" — Шекспир, "Отелло", акт II, сц. 3.

Симпсон Джеймс Юнг (1811–1870) и Локок Чарльз (17991875) — известные в свое время врачи-акушеры. Локок принимал детей королевы Виктории.

"Критик" — комедия Шеридана (1799), в которой высмеиваются и критики и драматурги.

Медора и Конрад — герои "Корсара" Байрона.

Доротея из "Дон-Кихота" в упомянутой сцене (гл. 18) переодета юношей.

…в одной злосчастной фразе (навлекшей на автора праведный гнев всей Ирландии)… — Эта фраза в главе 45 была изъята Теккереем из последующих изданий: говоря о том, что всякий человек может возбудить к себе любовь, Теккерей писал: "Разнообразие человеческих вкусов поистине восхитительно: никому из нас, даже самым старым, безобразным, глупым и напыщенным, тупым и скучным, даже живущим среди нас величайшим преступникам, тиранам, идиотам — Синей Бороде, Джорджу Барнуэллу, Кэтрин Хэйс — не следует терять надежды". Кэтрин Хэйс — преступница, жившая в XVIII в., о ней Теккерей в 1840 г. написал повесть "Кэтрин"; но случилось так, что, когда выходил "Пенденнис", в Лондоне гастролировала ирландская певица Кэтрин Хэйс, и многие ирландцы, решив, что речь идет о ней, обиделись за свою соотечественницу и грозили Теккерею расправой.

Колонна герцога Йоркского — тридцатиметровая колонна, увенчанная бронзовой статуей герцога Йоркского (второго сына короля Георга III). В Англии до сих пор ходит шутка, что герцог забрался так высоко, спасаясь от кредиторов.

Телемак ("Приключения Телемака", 1699) — роман французского писателя Паскаля на сюжет греческого мифа об Одиссее; Калипсо — нимфа, семь лет державшая Одиссея в плену на своем острове, после чего он все же отплыл на родину.

…что случилось с Ариадной, когда Тезей ее бросил? — Тезей (греч. миф.), выбравшись из лабиринта царя Миноса с помощью его дочери Ариадны, увез ее с собой, но покинул на острове Наксос, где она вскоре стала женой бога Диониса.

Бегинские обители — полумонастырские женские общины в Нидерландах; первая такая община была основана Ламбером Бегом в 1180 г.

Дамон и Делия — пастух и пастушка в античной пасторальной поэзии.

"Галиньяни" — "Вестник Галиньяни", английская газета, основанная в 1814 г. в Париже итальянцем Джованни Антонио Галиньяни для англичан, проживающих в а континенте.

"…мистер Шеллоу, а я вам должен тысячу фунтов…" — слова Фальстафа (в "Генрихе IV" Шекспира, часть 2, акт V, сц. 5),"только что узнавшего, что ему нечего рассчитывать на милости нового короля Генриха V.

Скачки "дерби" (учрежденные в 1780 г. графом Дерби) происходят в Эпсоме, в 20 км от Лондона, в последнюю среду мая или первую среду июня.

Бризеида — в "Илиаде" Гомера рабыня, которую Агамемнон отнял у Ахиллеса, тем положив начало вражде между обоими героями.

Танбридж-Уэла — курортный городок к югу от Лондона.

Марий в Минтурнах… — римский полководец Марий (155-86 гг. до н. э.) после многих побед был изгнан из Рима, бежал в Минтурнские болота и в дальнейшем пережил полосу военных неудач.

Чарльз Эдвард Стюарт — внук Иакова II, воевал за восстановление Стюартов на английском престоле, в 1745 г. высадился в Шотландии, захватил Эдинбург и пошел на Лондон, однако не дошел даже до Ливерпуля и, потерпев ряд поражений, бежал во Францию.

…век вывихнул сустав… — "Гамлет" Шекспира, акт I, сц. 5.

Доминик — святой Доминик (1170–1221) — основатель монашеского ордена доминиканцев. Кальвин Жан (1509–1564) — вождь реформации во Франции, глава наиболее строгой, наименее обрядовой ветви протестантства. Ариане — секта, восставшая против некоторых догматов католической церкви и заклейменная как "еретическая". Нерон — римский император в 54–68 гг. н. э.; Елизавета — дочь Генриха VIII от второго брака, протестантка; Мария — его дочь от первого брака, католичка.

Фабий Кунктатор ("Медлительный"; IV в. до н. з.) — римский полководец, остановил наступление на Рим карфагенских войск под командованием Ганнибала.

Саддукей (библ.) — представитель еврейской секты, сочувствовавшей эллинству; в более широком смысле — человек, равнодушный к религиозным догмам, скептик.

Медник Баньен — Джон Баньен (1628–1688), медник по ремеслу, проповедник-баптист, много лет проведший в тюрьме, где он и написал свою широко известную книгу "Путь паломника" — аллегорическую повесть о странствии христианской души к небесному граду.

Биллингсгет — рыбный рынок Лондона и прилегающий к нему район на берегу Темзы.

…иные критики обвинили бы меня в намерении очернить всю литературную братию… — Такие обвинения действительно посыпались на Теккерея после опубликования глав 31–34 "Пенденниса". Теккерей отвечал на них в своем письме "Редактору "Морнинг кроникл", напечатанном в номере этой газеты от 12 января 1850 г., а позднее вошедшем в собрание его сочинений под названием "О собственном достоинстве литературы".

Филлида и Коридон — пастушка и пастушок в пасторальной поэзии.

Брэдбери и Эванс — издатели Теккерея. В позднейших изданиях Теккерея в этом месте стоят фамилии его новых издателей — "Смит, Элдер и KV

Кохинор — огромный (в 106 каратов) бриллиант, вывезенный из Индии в 1849 г., собственность английской короны.

…знаменитый камень Ходжи Хасана. — В сказке из "1001 ночи" некоему царю приснилось, что из семи драгоценных камней ювелира Ходжи Хасана он выбрал самый красивый, но его унесла птица.

"Место наше не знает нас" (библ.) — слова из книги Иова (VII, 9-10): "Редеет облако и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет, не возвратится более в дом свой, и место его не будет уже знать его".

Красная тесьма — символ бюрократизма.

Повеса принц (Генрих, принц Уэльский) и Пойнс — персонажи драмы Шекспира "Генрих IV".

Ла Трапп — монастырь ордена траппистов в Нормандии.

Бродсгэрс — приморский курорт на юго-востоке Англии.

"Боги, поверь, не являются смертному порознь" — из стихотворения Кольриджа "Посещение богов" (подражание Шиллеру).

"Какому королю, мошенник, служишь?" — слова Пистоля, обращенные к судье Шеллоу, который еще не знает, что Генрих IV умер (Шекспир, "Генрих IV", часть 2, акт. V, сц. 3).

"Морнинг пост" — сугубо консервативная газета; "Панч" в первые годы после его основания (1841) — радикальный журнал.

Кардинал Вулсй (1471–1530) — приближенный Генриха VIII, достигший неимоверного богатства и власти, но затем впавший в немилость. По словам летописца, Вулси, умирая, сказал: "Если бы я служил моему богу столь же усердно, как служил моему королю, он не оставил бы меня на старости лет". Шекспир вложил эти слова в уста Вулси в своей драме "Генрих VIII" (акт. III, сц. 2).

…как маленькая черная забота… — Намек на строку из оды Горация: "Черная забота сидит на коне позади всадника".

Королевский колледж — один из колледжей Лондонского университета, не столь старинного и не столь аристократического, как Оксфордский и Кембриджский.

Ведомство Сургуча и Тесьмы — выдумка Теккерея.

Армида — в "Освобожденном Иерусалиме" Тассо — прекрасная волшебница, которую Сатана подсылает околдовать крестоносцев.

…в которой храбрые нередко изнемогают и проворные остаются ни с чем… — Намек на слова из Библии: "И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их" (Экклезиаст, IX, 11).

М. Лорие

Примечания

1

Так принято (франц.).

(обратно)

2

Тогда найдите щипцы и завейте меня немножко (искаж. франц.).

(обратно)

3

Уж эта молодежь! Плевать я на нее хотела (франц.).

(обратно)

4

Мне нравятся только сложившиеся мужчины. Такие, как милорд. Корали, душечка, ведь, правда, тебе нравятся только сложившиеся мужчины? (франц.).

(обратно)

5

Замолчите, мама, вы дура (франц.).

(обратно)

6

Восхитительно (франц.).

(обратно)

7

Как вы созрели! (франц.).

(обратно)

8

Источник слез (лат.).

(обратно)

9

По всем правилам искусства (лат.).

(обратно)

10

Красное и черное (франц.) — азартная игра.

(обратно)

11

В самом деле (франц.).

(обратно)

12

Вот она! (франц.).

(обратно)

13

Да, черт побери (франц.).

(обратно)

14

Шалун (франц.).

(обратно)

15

Разочарован, пресыщен (франц.).

(обратно)

16

Итак (древнегреч.).

(обратно)

17

Будь что будет (франц.).

(обратно)

18

Злой (франц.).

(обратно)

19

Так себе (франц.).

(обратно)

20

Монсеньер веселится (франц.).

(обратно)

21

Важного барина (франц.).

(обратно)

22

Завтра вновь отплываем в безбрежное море (лат.) — строка из Оды VII Горация.

(обратно)

23

Скандальная история (франц.).

(обратно)

24

Сердечные дела (франц.).

(обратно)

25

Малютка утешается (франц.).

(обратно)

26

Калипсо была безутешна (франц.).

(обратно)

27

Вздыхатель (франц.).

(обратно)

28

Поберечь (франц.).

(обратно)

29

Ну, что дальше? (франц.).

(обратно)

30

Рантье, путешествующий с мадам Пенденнис и мадемуазель Белл (франц.).

(обратно)

31

Частное лицо, 32 лет, рост 6 английских футов, лицо обыкновенное, волосы черные, борода черная (франц.).

(обратно)

32

"Тридцать и сорок" (франц.) — азартная карточная игра.

(обратно)

33

Красное выигрывает, цвет проигрывает (франц.) — термины в азартной игре.

(обратно)

34

Влюблен (франц.).

(обратно)

35

Я ее видела. У нее очень красивые глаза. Вы — чудовище! (франц.).

(обратно)

36

Пусть будет стыдно тому, кто заподозрит дурное (франц.). Девиз на английском ордене Подвязки.

(обратно)

37

Дуться (франц.).

(обратно)

38

Злого, нехорошего (франц.).

(обратно)

39

Глупый (франц.).

(обратно)

40

Добиться успеха, выйти в люди (франц.).

(обратно)

41

Суета сует (лат.).

(обратно)

42

Выскочка (франц.).

(обратно)

43

Это не выдумка (искаж. лат.).

(обратно)

44

Напоминание о смерти (лат.).

(обратно)

45

Не следует стирать грязное белье на людях (франц.).

(обратно)

46

Равнодушных (итал.).

(обратно)

47

Тебя, бога (славим) (лат.).

(обратно)

48

Из бездны (взываю) (лат.).

(обратно)

49

Полностью — suspendatur per collum — повешен за шею. (лат.).

(обратно)

50

Уже (франц.).

(обратно)

51

Нравов (франц.).

(обратно)

52

Успехом (франц.).

(обратно)

53

Моих вздохов (франц.).

(обратно)

54

Господин мизантроп (франц.).

(обратно)

55

Благодарю за такой выбор (франц.).

(обратно)

56

Какая честь! (франц.).

(обратно)

57

Но я обожаю конфеты (франц.).

(обратно)

58

Вы ужасный человек! (франц.).

(обратно)

59

Находка (франц.).

(обратно)

60

Небесный свод (лат.).

(обратно)

61

Все узнается (франц.).

(обратно)

62

Королеву мать (франц.).

(обратно)

63

Дома (франц.).

(обратно)

64

Шлю тебе тысячу поцелуев (франц.).

(обратно)

65

Тем хуже (франц.).

(обратно)

66

Мой дорогой! Мой ненаглядный Альфонс! (франц.).

(обратно)

67

Прежде всего (франц.).

(обратно)

68

Поговорим о чем-нибудь другом (франц.).

(обратно)

69

Дело решенное (франц.).

(обратно)

70

Подозрительное (франц.).

(обратно)

71

Да свершится правосудие (лат.).

(обратно)

72

Старая школа — хорошая школа (франц.).

(обратно)

73

Излишне (франц.).

(обратно)

74

Король умер. Да здравствует король! (франц.).

(обратно)

75

Ваша правда (франц.).

(обратно)

76

Подставив другое имя (лат.).

(обратно)

77

А вы? — Я — другое дело (франц.).

(обратно)

78

Глупости, пустяка (франц.).

(обратно)

79

Пуританина (франц.).

(обратно)

80

Понимаете? (франц.).

(обратно)

81

Не важно (франц.).

(обратно)

82

Он добрый. Он богатый… Он… впрочем, вы его знаете не хуже меня (франц.).

(обратно)

83

Человека, который заставит обо мне говорить (франц.).

(обратно)

84

Понимаю. Это отказ (франц.).

(обратно)

85

Если я хочу сохранить свою тайну, к чему мне открывать ее? Представьте себе, я люблю моего несчастного отца (франц.).

(обратно)

86

Пошлых (франц.).

(обратно)

87

Он мне их дает. Он пишет мне письма и, представьте себе, пишет очень хорошо — как пират, как цыган, как настоящий мужчина (франц.).

(обратно)

88

Уедем! Покинем этого гадкого мужа, это гадкое общество и вернемся к моему отцу! (франц.).

(обратно)

89

Что ж, мне нужны новые ощущения! (франц.).

(обратно)

90

Все уходят (лат.) — заключительная ремарка в пьесах.

(обратно)

91

Сорвался (франц.).

(обратно)

92

Не важно что (франц.).

(обратно)

93

Он здесь (франц.).

(обратно)

94

Давайте посмотрим (франц.).

(обратно)

95

В отчаяние и ужасе (франц.).

(обратно)

Оглавление

Глава XXXIX Повествует о делах мистера Гарри Фокера

Глава XL, в которой читатель попадает и в Ричмонд и в Гринвич

Глава XLI История одного романа

Глава XLII Эльзасия

Глава XLIII, в которой полковник рассказывает кое-что о своих похождениях

Глава XLIV Сплошь разговоры

Глава XLV Кавалеры мисс Амори

Глава XLVI Monseigneur s'amuse [20]

Глава XLVII Визит вежливости

Глава XLVIII В Подворье Шепхерда

Глава XIIX В саду Темпла и поблизости от него

Глава L Снова в счастливой деревне

Глава LI, едва не ставшая последней

Глава LII Критическая

Глава LIII Выздоровление

Глава LV Фанни лишилась своего занятия

Глава LV, в которой Фанни приглашает другого доктора

Глава LVI Чужие края

Глава LIVII Фэрокс отдается внаймы

Глава LVIII Старые друзья

Глава LIХ Необходимые разъяснения

Глава LX Разговоры

Глава LXI Житейская мудрость

Глава LXII, некоторым образом разъясняющая главу LXI

Глава LXIII Филлида и Коридон

Глава LXIV Искушение

Глава LXV Пен начинает предвыборную кампанию

Глава LXVI Пен начинает сомневаться в исходе своей кампании

Глава LXVII, в которой на майора нападают разбойники

Глава LXVIII, в которой майор не расстается ни с жизнью, ни с кошельком

Глава LXIX, в которой Пенденнис считает цыплят, не дождавшись осени

Глава LXX Fiat justitia [71]

Глава LXXI Надвигаются решающие события

Глава LXXII Мистер и миссис Сэм Хакстер

Глава LXXIII, из которой явствует, что Артуру следовало взять обратный билет

Глава LXXIV, заполненная сватовством

Глава LXXV Exeunt eumes [90]

Комментарии X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?