«Что нами движет»

Хулио Кортасар Что нами движет

Можете верить, можете – нет, тут все, как в лентах байографа [1], что показывают, то и смотри, а не хочешь – уходи, только уж монеты тебе не вернут. Как ни крути, уже двадцать лет прошло и дело это прошлое, так что я все расскажу, а если кто думает, что я загибаю, пошел он подальше.

Монтеса убили в порту ночью, в августе. Может, и верно, что Монтес оскорбил какую-то женщину, а ее мужик взыскал должок с процентами. Но я знаю, что Монтеса убили сзади, выстрелом в затылок, а такое не прощается. Мы с Монтесом были как нитка с иголкой, всегда вместе за картами и кофе в заведении негра Падильи, ну да вы не слыхали о негре. Его тоже убили, если хотите, как-нибудь расскажу.

В общем, когда мне сказали, Монтес уже отдал концы, и я только застал, как сестра выла над ним и падала в обморок. Посмотрел я на Монтеса – он лежал с открытыми глазами – и поклялся, что этот тип далеко не уйдет. Той же ночью я переговорил с Барросом, и вот здесь-то может показаться, что я загибаю. Дело в том, что Баррос первым прибежал, когда раздался выстрел, и нашел Монтеса при последнем издыхании под густым параисо. Баррос – не промах и постарался, чтобы тот назвал убийцу. Монтес и хотел сказать, но с пулей в голове это, наверное, нелегко, так что Баррос не многого добился. Во всяком случае, Монтесу удалось проговорить (смотрите, какой бред у умирающего!) что-то вроде «тот, с синей рукой», потом выдавил из себя слово, похожее на «татуировка», и мы поняли, что этот тип был моряком. И точка. Ведь как легко было сказать «Лопес» или там «Фернандес», но с пулей в черепе – попробуйте сами. Может быть, Монтес не знал, как того зовут, татуировка-то видна, а имя надо спрашивать, и наверняка оно ненастоящее.

А теперь можете смеяться, ведь уже через неделю мы с Барросом нашли этого парня, а лучшая в мире полиция все еще устраивала облавы в порту и окрестностях. У нас был свой розыск, не буду уж надоедать подробностями. Но самое смешное – то, что наш человек не смог дать нам приметы этого типа, зато сказал, что он отчаливает на французском судне, и не матросом, а пассажиром – роскошная жизнь! Поэтому мы решили, что парень уже не морячит, зато бывалый и пользуется этим, чтобы смыться. Единственное, что мы знали – что он аргентинец и едет третьим классом. Удивляться нечему, какой-нибудь гринго и не справился бы с Монтесом, но самое странное – что наш человек не смог узнать фамилии этого малого. Вернее, ему назвали одну, но ее не оказалось в списке пассажиров. Люди ведь дрейфят, и, наверное, тот тип, который за тридцать монет выложил сведения нашему человеку, нарочно переврал имя. А может, парень в последнюю минуту добыл другие бумаги. Так что опять крутится байограф – мы с Барросом проговорили всю ночь, а утром я пошел в департамент за бумагами. Тогда не так трудно было получить паспорт. В общем, короче, наши устроили мне билет, и вот я в десять вечера погрузился собственной персоной на борт корабля и отплыл в Марсель, это пристань такая у французишек. Я уж вижу – вам скучно. Могу и не рассказывать. Ну ладно, подлей еще каньи, и вообразите, что читаете «Графа Монте-Кристо». Я ведь сразу сказал, что такое редко бывает, да и времена другие были.

Корабль был почти пуст, и мне дали на одного целую каюту с четырьмя койками. Вот роскошь! Я мог хоть всю одежку свою разложить, и еще осталось бы место. Доводилось вам путешествовать в Европу, ребята? Да ладно, я так, к смеху. В общем, каюты выходят в коридор, а по коридору можно дойти до буфета в одном конце, в другую сторону взбираешься по лестнице – и ты уже в передней части корабля. Первый вечер я провел на палубе, смотрел на Буэнос-Айрес, который терялся вдали. Но на другой же день начал слежку. В Монтевидео никто не сошел, корабль даже и не причалил. Когда вышли в море, всего пришлось натерпеться, кишки наизнанку выворачивались, не пожелаю вам такого. А дело было само не трудное, потому что в буфете сразу все узнаешь, и получалось, что из двадцати с чем-то пассажиров было пятнадцать юбок, а остальные – почти все испанцы и итальяшки. Аргентинцев – всего трое, не считая меня, и уже через минуту мы все четверо пристроились к бильярду и к пиву.

Из этих трех один был уже старик, хотя страха мог на любого нагнать. А двум другим было лет по тридцать, как и мне. С Перейрой мы сразу сошлись, а Ламас был посдержанней, унылый какой-то. Я все навострял уши, не заговорит ли кто на моряцком жаргоне, все про корабль твердил, вдруг кто-нибудь из троих клюнет на это. Но скоро понял, что не тот путь выбрал и что мой морячок так остерегался, будто во сне боялся обмочиться. Такую ерунду несли о корабле, что даже мне было ясно. И к тому же был зверский холод и никто не снимал ни пиджаков, ни свитеров.

Все трое сказали мне, что едут в Марсель, так что в Бразилии я был начеку, но и в самом деле никто не смылся. Когда стало жарко, я появился в майке, чтобы показать пример, но они оставались в рубашках и рукава засучивали не выше локтя. Старик Ферро смеялся, видя, как я ударяю за горничной, и все намекал на матрацы, что были в каюте. Перейра тоже закидывал удочку, а Петрона, задорная испаночка, завлекала нас обоих. А про то, как плыл корабль и какую мерзкую еду нам давали, и вспоминать не хочется.

Когда мне показалось, что Перейра всерьез занялся Петроной, я принял свои меры. Столкнувшись с ней в коридоре, я сказал ей, что мою каюту заливает вода. Она поверила, и оставалось лишь закрыть за ее спиной дверь, как только вошла. Когда я ее облапил, она дала мне пощечину, но смеясь. Потом была послушной, как овечка. Ну и умножайте все на число коек, как говорил Ферро. По правде говоря, в тот раз мы не больно отличились, но на следующий день я ей дал жару, а дело в том, что испанка стоила того. Еще как стоила!

Я рассказал об этом походя Ламасу и Перейре, сначала они не хотели верить или притворялись удивленными. Ламас молчал, как всегда, ну а Перейра был возбужден, и я угадывал его намерения. Я притворился дурачком, и он ушел, кусая губы. В эту ночь она не пришла в мою каюту, я видел, они болтали около душевых. Не догадались, почему испаночка так скоро меня бросила? Ну да я все расскажу. За одну канарейку и еще одну – обещанную, если добудет нужную информацию, – Петрона ретиво взялась за дело. Само собой, я не сказал ей, зачем мне надо знать, есть ли у Перейры какая-нибудь метка на руке; я толковал о пари, о всякой ерунде. Мы хохотали как сумасшедшие.

На следующий день я поговорил с Ламасом, посидели на бухте каната в передней части корабля. Он сказал, что едет во Францию работать курьером в посольстве или что-то в этом роде. Вообще-то он молчаливый, унылый какой-то, но со мной был довольно откровенным. Я заглядывал ему в глаза, и вдруг в памяти всплывало лицо мертвого Монтеса, крики сестры, ночное бдение, когда его привезли после вскрытия. Мне хотелось прижать Ламаса и спросить его напрямик, он это или нет. Но так я бы ничего не добился, только погубил бы все. Лучше подождать, когда Петрона покажется в моей каюте.

Около пяти она постучала в дверь. Она помирала со смеху и сразу объявила мне, что у Перейры ничего на руках нет. «Было время, чтобы рассмотреть его со всех сторон», – сказала она. И хохотала как сумасшедшая. Я вспомнил Ламаса, который казался мне самым симпатичным, и понял, как можно погореть, если поддаваться впечатлениям. Вот так симпатичный! Раз Ферро и Перейра тут ни при чем, тогда все ясно. Уж просто со зла я тут же повалил Петрону, а она не хотела, и пришлось стукнуть ее пару раз, чтобы побыстрей раздевалась. Я отпустил ее только к ужину, и то, чтобы не заподозрила команда: ее уже искали. Договорились, что она придет завтра к вечеру, и я пошел ужинать. Нас, всех четверых земляков, поместили за одним столом, подальше от испанцев и итальяшек, и напротив меня сидел Ламас. Ух, чего мне стоило глядеть на него как ни в чем не бывало и помнить о Монтесе! Теперь уж я не удивлялся, что он одолел Монтеса, он любому сто очков вперед даст со своим серьезным видом, внушающим доверие. Перейру я уже и в расчет не принимал, но под конец обратил внимание, что он молчал про Петрону, это он-то, который все трезвонил, как он поимеет испаночку. Потом сообразил, что и она не много сказала мне о парне, кроме самого главного. На всякий случай я постоял у приоткрытой двери и около полуночи увидел, как она проскользнула в каюту Перейры. Я улегся на койку и стал соображать.

На следующий день Петрона не пришла. Я припер ее к стенке в одной из ванных и спросил, в чем дело. Сказала, что ничего, просто много работы.

– Вчера ты снова была с Перейрой? – спросил я вдруг.

– Я? С чего ты взял? Нет, не была, – солгала она.

Если у тебя уводят женщину, тут не до шуток, но если ты еще сам в этом виноват, совсем уж, понимаете, не до смеха. Когда я ей велел прийти ко мне той же ночью, она заплакала, стала говорить, что старший матрос или там боцман косо на нее смотрит и обо всем догадывается, что она не хочет терять места, и все такое прочее. Наверное, тогда я и понял, в чем тут дело, и стал соображать. На испанку-то мне было наплевать, хотя самолюбие взыграло. Но были вещи посерьезней, и я размышлял всю ночь. Той же ночью я снова увидел, как Петрона прошмыгнула в каюту Перейры.

На следующий день я изловчился поговорить со стариком Ферро. Я уже давно не думал на него, но хотел быть уверен. Он повторил мне, с подробностями, что едет во Францию к дочери, которая вышла за французишку и народила кучу детей. Старик хотел увидеть внуков, прежде чем протянет ноги, и таскал бумажник, набитый семейными фотографиями. Перейра появился поздно, заспанный. Опять… А Ламас таскался с французским самоучителем. Ну и компания!

Так продолжалось почти до прихода в Марсель. Я только прижал Петрону раз или два в коридоре, но так и не добился, чтобы она пришла в мою каюту. Даже не вспоминала про обещанные деньги, хотя я напоминал ей каждый раз. Она воротила нос, слыша о песо, которые я ей задолжал, и я понял, что был прав, и все стало ясненько. Вечером накануне прибытия я встретил ее на палубе – дышала воздухом. Рядом был Перейра, увидел меня и сделал вид, что он тут ни при чем. Я выждал и в час, когда уже пора было идти спать, загородил дорогу испаночке, которая куда-то торопилась.

– Придешь? – спросил я, погладив ее по мягкому месту.

Она отпрянула, будто черта увидела, но потом решила притвориться.

– Не могу, – сказала она. – Я же тебе объясняла – за мной следят.

Хотел дать ей по морде, чтобы не принимала меня за младенца, но сдержался. Было уже не до шуток.

– Скажи-ка, – спросил я, – ты уверена в том, что сказала про Перейру? Смотри, это очень важно. Может быть, ты не рассмотрела?

Я видел в ее глазах и боязнь, и желание рассмеяться.

– Да нет же, я ведь сказала тебе, что у него ничего нет. Ты что, хочешь, чтобы я снова к нему пошла ради проверки?

И улыбалась, сукина дочь, за губошлепа меня принимала. Я ее стукнул легонько и вернулся в каюту. Теперь уж мне было все равно, пойдет Петрона к Перейре или нет.

Утром чемодан был уже уложен, и все, что нужно, – в широком поясе. Французик буфетчик фурыкал немного по-испански и объяснил мне, что в Марселе полиция поднимается на борт и проверяет документы. Только после этого разрешают сойти на берег. Мы все встали в очередь и по одному показывали бумаги. Я дал сначала пройти Перейре, а когда оказались на другой стороне, взял его за руку и пригласил в свою каюту на глоток каньи. Он ее уже распробовал и поэтому сразу согласился. Я закрыл дверь на задвижку и посмотрел ему в глаза.

– А канья? – спросил он, но когда увидел, что у меня в руке, побледнел и отпрянул назад. – Не будь зверем… Из-за той девки… – успел он сказать.

Каюта оказалась тесной, пришлось перешагнуть через покойника, чтобы выкинуть нож в воду. Хотя уже было ясно, что это ни к чему, я наклонился посмотреть, не соврала ли Петрона. Подхватил чемодан, закрыл каюту на ключ и вышел. Ферро уже был на берегу и орал мне что-то на прощанье. Ламас ждал своей очереди молча, как всегда. Я подошел к нему и сказал пару слов на ухо. Думал, он с катушек свалится, но это только показалось. Он подумал немного и согласился. Я-то был уверен, что он согласится. Тайна за тайну, и оба сдержали слово. О нем я больше ничего не слышал после того, как он устроил меня у своих друзей-французишек. Через три года я уже смог вернуться. Так тянуло в Буэнос-Айрес…

Примечания

1

Одна из первых систем кинематографа, созданная в США Диксоном в 1896 г.