«Городской мальчик»

Герман Вук Городской мальчик

Предисловие переводчика

Герман Вук родился в 1915 году в Нью-Йорке, в семье еврейских иммигрантов – выходцев из России. Отец писателя начинал новую жизнь на чужбине рабочим прачечной с жалованьем три доллара в неделю, а впоследствии стал владельцем сети прачечных. По окончании средней школы в Бронксе, где прошло детство Германа Вука, будущий автор «Городского мальчика» получил гуманитарное образование в Колумбийском университете, где изучал сравнительное литературоведение и философию, а в 1934 году ему присвоили степень бакалавра. В университете Вук впервые попробовал свои силы на литературном поприще: редактировал студенческий юмористический журнал, написал два сценария для варьете, имевшие успех.

В 1935 году Вук устроился работать на радиостанцию в качестве автора юмористической программы, и хотя работа эта, по собственному признанию писателя, не слишком нравилась ему, он не оставлял ее в течение семи лет. В 1942 году Вук нанялся на службу в военно-морской флот США, стал морским офицером и прослужил три года на эсминце – минном тральщике «Зейн» в Тихом океане, а в 1945-м был назначен старшим помощником командира на другой корабль – «Саутард», базировавшийся на Окинаве, и, наконец, в 1946 году закончил службу в Нортпорте, Лонг-Айленд.

Еще в 1943 году, будучи на военно-морской службе, Вук начал писать свой первый роман – «Утренняя заря» (1947), насмешливый рассказ о работе радиорекламной компании, – чтобы, как он сам выразился, «скрасить тяготы военной жизни на корабле». Сегодня Герман Вук – автор десяти романов, нескольких пьес, киносценариев, популярной книги об иудаизме. Наиболее значительные работы писателя – романы о второй мировой войне («Бунт на «Кайне», 1951, Пулитцеровская премия; дилогия «Ветры войны», 1971; «Война и память», 1978); книги о судьбе молодой красивой девушки в Нью-Йорке («Марджори Морнингстар», 1955), о нелегком писательском труде («Янгблад Хоук», 1962), об арабо-израильской войне 1973 года («Внутри и снаружи», 1985). По меньшей мере пять романов Вука стали бестселлерами. При этом критики далеко не всегда относились благосклонно к трудам писателя. Первый роман был встречен сдержанно, хотя автора и сочли весьма перспективным; второй – теплее; и лишь на долю третьего выпал настоящий успех; а потом мнения снова делились – одни в меру хвалили, другие не в меру ругали, но никогда этому писателю не могли отказать в одном – в таланте рассказчика, в умении увлечь читателя.

Всего этого я не знал двадцать с лишним лет тому назад, когда в мои руки попала книжка неведомого мне американца Германа Вука «Городской мальчик» (1948). С самых первых глав роман увлек меня, от его содержания повеяло детством, чем-то очень знакомым и дорогим. Возникло ощущение, что эта книга давно стояла на моей книжной полке рядом с любимыми детскими книжками. И только теперь я впервые открыл ее. Какое удовольствие встретить хорошую новую книгу. Так встречаешь давнишнего приятеля, который всегда был тебе симпатичен, но жизнь вас развела, и теперь ты готов слушать его часами, раскрыв рот, и что бы он ни сказал – все интересно и находит в тебе живейший отклик. Чем дальше я читал, тем отчетливее проступало сходство героев с их литературными предшественниками: Томом Сойером, Бекки Тэтчер, Геком Финном. Уже совсем недавно я обнаружил, что некоторые критики упрекали Вука в подражании Марку Твену и добавляли, будто это обедняет его стиль. Мне же упреки ученых мужей кажутся несправедливыми, поскольку сходство между героями детской литературной классики и персонажами Вука не внешнее, формальное. Это вовсе не подражательство, а духовная близость художников с чистым мироощущением, совпадение взглядов на жизнь, родство добрых душ. Я скорее соглашусь с автором короткого предисловия к одному из американских изданий «Городского мальчика», заметившим, что если бы Марк Твен мог прочитать эту книгу, она пришлась бы ему по сердцу. У «Городского мальчика» есть еще одно свойство, которое роднит Вука с его великим учителем (в широком смысле этого слова): круг его читателей не должен ограничиваться детьми; на мой взгляд, писатель будет интересен и взрослым, прежде всего родителям этих детей. И это подтверждает для меня другое очень привлекательное для меня достоинство книги Германа Вука: ее легко и приятно читать вслух, своим домашним; все умное и хорошее, что есть в книжке, усваивается без труда.

Прошу вас, однако, не принимайте моих слов на веру, читайте эту славную книжку и судите сами.

А. Лещинский

1. Первый шаг к исцелению разбитого сердца

Золотым майским утром, в шестой год президентства Келвина Кулиджа, упитанный черноволосый коротыш по имени Герберт Букбайндер, одетый в белую рубашку с синим галстуком и серые бриджи, сидел за партой средней школы № 50 в Бронксе и страдал по причине разбитого сердца. На классной доске перед его глазами были роковые слова:

Миссис Мортимер Горкин.

Учительница 7 «В-1» только что известила своих учеников, что впредь ее не следует называть мисс Вернон. Поворотившись с застенчивой улыбкой к доске, она написала округлыми меловыми буквами свое новое имя, чем вызвала всплеск хихиканья и писка у девочек и незлобивого улюлюканья у мальчиков, и на миг зарделась. Затем взмахом руки миссис Горкин уняла шум. Она развернула карту Африки, скатанную трубкой поверх доски, и теперь класс, освеженный кратким нарушением распорядка, охотно внимал ее рассказу о природных богатствах Конго. Но Герберт никак не мог переключить внимание на каучук, золото, обезьян и слоновую кость – ведь про все это рассказывала потерянная для него Диана Вернон. Слишком больно было ему слышать этот голос. От горестей жизни у мальчика было верное средство – поесть. Еда спасала от любых, даже самых невыносимых мук. Как назло, до обеда оставалось еще полчаса. Его рука осторожно пошарила в парте и легла на коричневый бумажный пакет. Он нащупал знакомые очертания двух свертков (сегодня четверг – бутерброды с салатом и помидорами) и яблоко. Потом рука наткнулась на что-то маленькое, овальное. Опытные, бесшумные пальцы открыли пакет, расправили накрученную вощеную бумагу и достали облупленное крутое яйцо. Не Бог весть какое лакомство без соли и хлеба с маслом, – тем не менее мальчик целиком запихнул яйцо в рот и с мрачной миной на лице стал его пережевывать. Яйцо, как аспирин, притупило боль, однако настроения не поправило. Герберт почувствовал, что щеки у него раздулись, – ну и ладно. Пусть видит! Он ее любимчик, первый ученик в классе, так что, если опозорит его, самой же хуже будет. Расчет был верный. Миссис Горкин заметила, как он ест, но виду не подала.

Пришло время, и раздался желанный звук – обеденный удар гонга возвестил свободу. По кивку миссис Горкин дети, у которых были мнительные мамы, подбежали к плоскому шкафу и вернулись на места в пальто, а герои, встретившие переменчивую майскую погоду без пальто, сидели за партами и упивались своим превосходством. Гонг ударил во второй раз. Ученики послушно встали и пошли к доске строиться парами. Герби направился мимо учительского стола во главе строя. Учительница шепнула:

– Задержись, Герберт.

Притворившись, будто ничего не слыхал, Герби вразвалку вернулся к парте и с деловым видом возился там, пока ребята не вышли.

Без детей классная комната всегда кажется неуютной и раза в три больше. От этого меж двумя оставшимися в ней людьми возникает сладкое чувство товарищества. Многие месяцы Герби Букбайндеру выпадало делить эту радость с мисс Дианой Вернон. Она оставляла его для исполнения почетных обязанностей: убирать книги, наполнять чернильницы, закрывать окна длинной палкой с крючком и задвигать тяжелые, коричневого полотна шторы, а она тем временем в лучах предвечернего солнца расчесывала свои длинные рыжие волосы перед зеркалом, висевшим на дверце ее шкафа, и разговаривала с ним. То был волшебный сон.

Пустой класс оживил в мальчике воспоминания. Когда учительница вернулась, она нашла своего лучшего ученика за партой: он сидел, подперев кулаками подбородок, и смотрел в пустоту.

Предметом страданий юного Букбайндера была стройная женщина лет двадцати семи, с поджатыми губами тонким прямым носиком и густыми рыжими волосами. Смотрела учительница строго – и не только смотрела. Все же она была женщина и потому уязвима для мужских чар – чар Герби и, увы, мистера Мортимера Горкина. Мальчик посмотрел на нее, и ему стало ужасно обидно за себя. По кроткому взгляду учительницы он понял, что она его жалеет и хочет утешить. Герберт сразу решил ни за что не утешаться.

– Герби, – сказала миссис Горкин, подойдя к столу и достав из глубокого ящика жестяную коробку для завтрака, – иди сюда, поговорим, пока я ем.

Мальчик поднялся, подошел к столу и стал, руки по швам, – с видом холодного почтения.

– Так, – сказала учительница, – где твой завтрак? А хочешь, я с тобой поделюсь?

– Я сыт, – ответил Герберт Букбайндер, отводя глаза в сторону доски, где в углу, выведенная золотистым мелом, его фамилия красовалась впереди двух других в списке отличников за апрель. В эту минуту он мстительно поклялся себе стать в мае последним в классе.

– А на географии, – улыбнулась миссис Горкин, – ты чуть не умер от голода… или мне показалось?

Герби воспользовался правами, дарованными Конституцией, и не ответил.

– Ну что случилось, Герби?

– Ничего.

– Нет, случилось.

– Ничего не случилось, миссис Горкин.

Удар попал в цель, учительница покраснела. Обворожительная Диана Вернон, видно, и сама была не рада титулу – миссис Горкин. Эта фамилия еще непривычно резала слух новобрачной.

Герби, – смущенно улыбнулась учительница, – но ведь то, что я теперь миссис Горкин, не помешает нам остаться друзьями, правда?

(Сколько бы ни было лет пострадавшему, одиннадцать или пятьдесят, виновница страданий повадок не меняет.)

– Само собой, – сурово ответил Герби и подтянул штаны.

– Я тебя как-нибудь познакомлю с Морти… то есть с мистером Горкином. Он работает завучем в семьдесят пятой школе. Ты ему наверняка понравишься. Умные юноши ему по душе.

Герби с презрением отверг лесть.

– Само собой, – повторил он.

Женщина, некогда звавшаяся Дианой Вернон, произнесла:

– Герби, подойди поближе.

Мальчик с неохотой повиновался: боком подвинулся к столу и положил на него руку. Учительница накрыла его руку своей. Мальчик отдернул руку.

– Герби, когда тебе исполнится столько же лет, сколько мне сейчас, из тебя вырастет мужчина поинтереснее моего мужа, и в жены ты возьмешь женщину куда красивее меня, и, надеюсь, обязательно приведешь ее сюда и познакомишь нас, хотя я мало надеюсь на это.

Этот монолог Герби посчитал сплошной бессмыслицей, так как был уверен, что ему никогда не будет столько же лет, сколько бывает учителям.

– Само собой, – в очередной раз произнес он. Миссис Горкин развернула бутерброд и, признавая свое поражение, холодно разрешила мальчику удалиться. Тот вернулся к своей парте, схватил пакет с завтраком и выбежал из класса.

Оказавшись за дверью, Букбайндер остановился, гордо расправил плечи и повязал на правую руку желтую повязку, украшенную тремя серебряными звездочками. Затем не спеша направился через пустой коридор к лестнице для мальчиков. Рядовому школьнику закон предписывал в этот час следовать без промедления в столовую или на площадку для игр, – иначе грозила красная карточка за безделье. Но Герберт имел право выбрать в этом огромном доме укромное место для дневной трапезы.

Дело в том, что Герберт принадлежал к числу избранных лиц школьного общества – к начальству. Он был командиром отряда Коммунальных Услуг. Конечно, это вам не грозный Полицейский отряд, члены которого стояли у ворот, у дверей, на поворотах в коридорах и покрикивали: «Ходить парами! Быстрей! Разговоры!» Полицейские могли схватить нарушителя и предъявить ему страшную зеленую карточку, предвещавшую гнев свыше, а отряд Коммунальных Услуг такой власти не имел. Коммунальщики дежурили в разных местах школы, и в их обязанности входило лишь поддерживать чистоту в здании и во дворе. В насмешку полицейские прозвали отряд Помойной командой и не упускали случая позубоскалить насчет разницы между всемогуществом красных повязок и призрачной властью желтых.

Поскольку полицейских набирали из самых высоких и сильных учеников, Герби давно отчаялся заполучить красную повязку и вместо этого вышел в командиры отряда Коммунальных Услуг. Коль не суждено стать гордым волком, рассудил он, так лучше уж быть собакой, но не беспомощной овцой. И правильно рассудил. Командирская должность позволила Герберту ходить под видом проверок куда вздумается. Он мог опаздывать на занятия и беспрепятственно проходить через любые ворота. Став командиром, Герберт перестал получать оранжевые карточки за опоздания, которые преследовали его еще с детского сада. Наконец-то отметка по поведению сдвинулась с четверки с минусом повыше. Пусть невежды ехидно тычут в него пальцами: «Помойный король!» Герби постиг одну из величайших тайн общественной жизни: если ты охраняешь закон, на тебя он не распространяется, – и теперь смаковал плоды своего открытия.

Герби сбежал по гулким железным ступеням на третий этаж. Поравнявшись с дверью актового зала, обитой медными гвоздями поверх коричневой кожи, он подумал, что большой пустынный зал – как раз под его унылое настроение. Герберт толкнул дверь, прошел мимо задних рядов к широкому окну, взобрался на теплый от солнца подоконник и теперь, уже не таясь, открыл пакет с завтраком, сладко вздохнув при этом, впрочем, настолько, насколько позволяло ему это его разбитое сердце.

В это же самое время Герби случайно заметил, как в небольшом окошке вверху двери, с видом на лестницу для девочек, блеснули на солнце чьи-то рыжие завитки. Вытянув шею, он увидел, что завитки принадлежат красивой, хорошо одетой девочке лет одиннадцати.

2. Дальнейшие шаги

В воззрениях Герби Букбайндера не было полной ясности относительно явления, называемого словом «девочки».

Девочек как вид рода человеческого он причислял к существам низшего порядка, к недоразвитым. Играют в глупые игры; говорят противными пискливыми голосами, хихикают; строят из себя тихонь; всегда норовят напакостить нормальным людям (одиннадцатилетним мальчикам); одеваются чудно; хитрющие. К большинству этих визгливых особ он питал глубокое пренебрежение.

Однако по неведомому закону природы время от времени Герби попадалось на глаза нежное, вызывающее симпатию создание, которое можно было отнести только к разряду девочек, так как оно обладало всеми их внешними приметами: длинные волосы, платье, тоненький голос. Но на прочих девочек оно походило не больше, чем солнце на грошовую свечку. Почти каждый год являлся новый ангел. Во втором классе то была Розалинда Сарнофф, черноволосая и улыбчивая. В четвертом – Сэди Бенц, всегда одетая в пышно-белое платье. В пятом – русоволосая Мадлен Костиган, она играла в мяч не хуже мальчишки. По соседству с домом Герберта жили раньше еще две девочки, которых он знал только по именам, – Милдред и Франсис, и которые смутили его жизнь, переехав в другие районы Бронкса.

Иной раз божественный свет озарял вдруг самую обыкновенную девочку. Мадлен Костиган целых два месяца просидела с Герби за одной партой в классе мисс О’Трейди, ничем не отличаясь от остальных тараторок. Но вот однажды за опоздание Мадлен и нашего героя оставили после уроков. И когда они вытряхивали тряпки для доски, в душе Герберта зазвучала райская музыка; он увидел, как неземная красота окутывает Мадлен рассветной пеленой, и в следующий миг сделался ее рабом. Волшебные чары могли так же необъяснимо рассеяться, как вышло с Сэди Бенц, оставив на месте божества посредственность, которую можно было лишь презирать. Но такое случалось редко. Обычно эти небесные существа исчезали из жизни Герби по воле времени и обстоятельств. Диана Вернон, первая женщина в веренице избранниц, пришла на смену Мадлен Костиган.

У той маленькой незнакомки за дверью зала, которая сидела на ступеньках, глядела в сторону и мирно жевала бутерброд, были такие же волосы, как у миссис Горкин, и потому, наверное, при виде ее у Герберта екнуло сердце. Однако более внимательный взгляд убедил его, что и без этого сходства девочка может претендовать на освободившееся место. В голубом крахмальном платье с плиссированной юбкой, в новых, сверкающих лаком туфельках, в красной курточке с серым меховым воротником, в чистейших руках и коленках и в аккуратно уложенных завитках – во всем угадывался ангел, не пискля. Едва он об этом подумал, как незнакомка вдруг обернулась и перехватила взгляд наблюдателя. Ее большие карие глаза удивленно округлились, и Для Герберта вопрос о претендентках отпал. Она была избрана.

Теперь от Герби требовалось сделать вид, что девочки не существует. Он выглянул в окно и притворился, будто бы внизу, на площадке у девочек, творится нечто небывалое и захватывающее, – что, он еще не придумал, однако хлопнул себя по щеке, покачал головой и как крикнет: «Ух ты! Ничего себе! Во дала!» (К этому времени на воображаемой картине проступили очертания учительницы, бросившейся с крыши и лежащей в крови, с расколотой головой.) Он опрометью бросился по боковому проходу к другим окнам, потом – назад и выбежал за кожаную дверь, разыграв изумление при виде девочки на лестнице. Девочка усердно читала учебник географии, держа его вверх ногами: она досмотрела до самого конца немое представление, а как только увидела, что Герберт бежит к двери, впопыхах схватилась за книжку.

Изобразив на лице удивление такой силы, будто наткнулся на единорога, Герберт обрел хладнокровие и спросил строго:

– Что ты здесь делаешь?

– Кто это интересуется?

– Я – вот кто.

– А ты кто такой?

– Я – это я, – показал Герберт на желтую повязку с тремя звездочками.

– Хм! Помойная команда. – Девочка повернулась к нему спиной, достала из новенькой блестящей жестяной коробки для завтрака яблоко и с напускным равнодушием начала есть, – брови вздернуты, взгляд устремлен навстречу улыбающемуся дню.

– Тебе, наверно, захотелось спуститься со мной в кабинет мистера Гаусса, – процедил Герби.

Мистер Джулиус Гаусс – это был директор, грузный господин с круглой головой. Он появлялся перед детьми лишь на общешкольных собраниях, где заунывно читал псалмы и произносил нескончаемые речи, которые никто не понимал, но в которых вроде бы восхвалялись Джордж Вашингтон, Америка и позорные правила поведения, подходящие разве что маменькиным сынкам. По действию, производимому на детей, директор занимал второе место после страшных сказок, и все учителя это чувство подогревали, а некоторые, пожалуй, разделяли.

– И перестань есть, – добавил Герби, – когда разговариваешь со школьным старостой.

Златовласка опешила и отложила яблоко, но все-таки решила не поддаваться.

– Ты не имеешь права заставлять меня спускаться туда, – заявила она. (Они всегда говорили «спускаться к директору», возможно, по сходству директорского кабинета с преисподней.)

– Я? Не имею права? Так знай, что командир отряда Коммунальных Услуг каждый четверг – сегодня как раз четверг – должен являться к мистеру Гауссу с отчетом. И всякий, кому я прикажу пойти со мной, обязан подчиниться. Попробуй не пойди… нет, попробовать можешь. Только второй раз пробовать не захочется, а так давай, пробуй…

Все сказанное, за исключением должности Герберта, было чистым враньем. Просто он не выучился еще отличать игру своего неуемного воображения от куда более скучной действительности, и если говорил что-нибудь, то свято верил в свои слова.

– Все равно, – сказала девочка, – даже если ты и заставишь меня спуститься туда, ничего он мне не сделает, потому что я летом поеду в его лагерь.

– В лагерь? – Герби допустил промах – выдал свою растерянность. Девочка ехидно хмыкнула:

– Да, умник, в лагерь. А я думала, ты все на свете знаешь. Лагерь «Маниту» в Беркшире. Попробуй только привести к директору того, кто отдыхает с ним летом. Возьмет и выгонит тебя из твоей несчастной Помойной команды.

– Не выгонит.

– А вот и выгонит.

– Не выгонит, – выпалил Герби, – потому что я сам еду в его несчастный лагерь.

Новая выдумка блестела, как фальшивая монета, и это увидела даже маленькая доверчивая девочка.

– Врешь, – не задумываясь, сказала она.

– Сама врешь, – довольно нелепо ответил Герберт, проявив зато врожденный талант спорщика.

– Спорим на десять центов, я поеду в его лагерь, – предложила девочка, угодив в ловушку и переходя к обороне.

– Спорим на доллар, я поеду, – бросил вызов Герберт.

– Спорим на десять долларов, не поедешь.

– Спорим на тысячу долларов, ты не поедешь.

– Спорим на миллион.

– Спорим на миллиард.

Девочка, не в силах сообразить, какой порядок исчислений следует дальше, спросила с презрением:

– А где ты возьмешь миллиард долларов?

– Там же, где ты – миллион.

– Я, если захочу, могу взять миллион у папы, – заявила Златовласка; она чувствовала свою правоту, и ее злило, что приходится все время обороняться. – Мой папа самый знаменитый юрист в Бронксе.

– Подумаешь, а у моего папы самый большой завод льда в Америке. – (Тот управлял маленьким заводиком в Бронксе.)

– Мой папа богаче твоего.

– Моему папе – что твоего папу купить, что эскимо на палочке – без разницы.

– Неправда!

– Да у него на заводе работает юрист, в десять раз знаменитей твоего папы. – Герберт наспех перебрал в памяти разговоры родителей. – У него работает Луис Гласе.

Девочка издала маленький вопль торжества.

– Ха-ха, умник! – воскликнула она, вскакивая на ноги и пританцовывая. – Луис Гласе и есть мой папа.

После такого сокрушительного удара у Герби не хватило выдумки для контрудара. Он вымучил только вялое:

– А вот и нет.

– А вот и да! – сверкнула глазами девочка. – На, если ты такой умный, посмотри фамилию на моих тетрадках: Люсиль Гласе.

Герберт соблаговолил удостоить взглядом протянутую тетрадь, на которой крупным детским почерком было написано: «Люсиль Марджори Гласе, 6 «В-3».

– Так бы и сказала, – смилостивился он. – Раз уж Луис Гласе твой отец, можешь оставаться здесь. Значит ты в шестом «В-3»? А я в седьмом «В-1». Первый в классе.

– Я третья в классе, – сказала Люсиль, на этот раз с тем почтением, какого заслуживает старший по возрасту, школьный староста и к тому же отличник.

После такой завязки в отношениях наступило молчание; мальчик и девочка вспомнили вдруг, что они совсем одни на узкой лестничной площадке. Через затворенные окна до них слабо долетали веселые голоса девочек, игравших во дворе. Герби и Люсиль смущенно обернулись и некоторое время наблюдали за проворной беготней маленьких фигурок внизу.

– А ты здесь что делала-то? – спросил наконец мальчик, чувствуя, что язык плохо слушается его.

– Я в Полицейском отряде для девочек, – ответила Люсиль Гласе, – и дежурю на этой лестнице после большой перемены.

Девочка вытащила из кармана красную повязку и стала прилаживать на руку. Одной справиться было трудно, и Герби галантно пришел ей на помощь, за что был вознагражден застенчивой улыбкой. Все это время Герби мучило сомнение, – нет ли какого подвоха в том, что Люсиль, которая приходится дочерью юристу его отца, то есть, считай, его, Герберта, родственница, оказалась таким солнечным существом. Сестра и кузины были безнадежно скучными, и вообще, всех родственниц он причислял к низшему разряду девочек. Сияние вокруг Люсиль дрогнуло и померкло. Но вот они снова приумолкли, глядя во двор; Герби не мог выдавить ни слова, но вдруг волшебный свет сделался ярче и засиял с прежней силой, и он понял, что иным чарам и узы родства не помеха.

– Ну ладно, мне пора обход делать, – буркнул Герберт. – Пока.

– До свидания, – сказала девочка и сморщила вздернутый носик и упругие розовые щечки в приветливой улыбке. Герби уже вошел с лестничной площадки в коридор, когда она крикнула вдогонку: – А ты правда едешь летом в лагерь «Маниту»?

Мальчик повернулся и посмотрел на нее сверху вниз тем уничтожающим взглядом, какой бросают учителя в ответ на глупые вопросы. Ростом он был не выше девочки, и это усложняло дело, но Герби откинул голову назад и прицелился по кончику своего носа, так что выражение его лица стало действительно снисходительно-угрожающим.

– Узнаешь в свое время, – изрек он после надменной паузы и удалился.

Во второй половине дня миссис Мортимер Горкин натерпелась от Герби. Только дети расселись по местам, как ее вызвали в коридор, а вернувшись, она застала хваленого старосту стоящим на ее столе: Герби кривлялся, декламируя «Деревенского кузнеца» с идиотическим выпячиванием всех звуков, и в карикатуре она узнала себя. «Жжжеллеззо тамм куйотт вессь деннь жжеллеззною рррукой…» Миссис Горкин покарала это оскорбление власти, повелев Герби пересесть за крайнюю парту последнего ряда для девочек и не открывать рта до конца урока. Дважды провинившийся всезнайка нарушал запрет, выкрикивая безупречно точные ответы, когда класс затихал в бессильном молчании. Учительница принуждена была, вопреки здравому смыслу, осудить проявления бодрого ума. Во второй раз она решила испробовать насмешку и спросила с расстановкой:

– А позвольте узнать, господин Букбайндер, в честь чего вы так поумнели к концу дня?

Это было ошибкой. Герберт не задумываясь сорвался с места и воскликнул: «В честь вашей свадьбы, миссис Горкин!» – чем вызвал взрыв оглушительного веселья, и учительнице, пунцовой и сердитой, пришлось встать, хлопнуть ладонью по столу и потребовать тишины. Возмутителя спокойствия она заставила прикусить язык, пригрозив свести его в кабинет мистера Гаусса, если он вымолвит еще хоть слово. Однако было уже поздно. Находчивый ответ обиженного мальчишки заставил ее рассердиться у всех на виду, и поле боя осталось за Гербертом.

После уроков, когда ребята вышли из школы и строй рассыпался, Герберта сразу обступили: девочки смеялись и кричали, мальчики похлопывали его по спине, пожимали руку и отпускали одобрительные словечки в том смысле, что он «вообще-то законный парень». По общему мнению, раньше он просто «втюрился», а тяжесть этого недуга все дети понимали очень хорошо. Сам великий Ленни Кригер соизволил подчалить враскачку к Герберту и сказать: «Здорово ты ей отмочил, Пончик», – и тем узаконил его славу. Герби Букбайндер был снова принят обществом. В честь искупления грехов ему даже позволили сделать первую подачу, когда играли в бейсбол, и никто не обронил худого слова про его неловкость, как это случалось прежде.

Некрасивая маленькая девочка с толстыми щеками и прямыми волосиками, Шерли Шварц, втайне обожавшая Герби, но еще в младших классах наученная горьким опытом с этим сорванцом и теперь скрывавшая безответную любовь, с восторгом наблюдала триумф своего героя. После нескольких подач Герби вышел из игры, и Шерли решила идти за ним до самого дома в робкой надежде, что по пути домой может завязаться разговор. Она покрутилась вокруг, пока он собирал книжки, и тихонько пошла со двора за ним по пятам. Но, к ее изумлению, он направился не домой – дорогу туда она знала превосходно, – а повернул и через учительскую дверь вошел в школу. Любовь придала юной мисс Шварц отваги, тем более что дежурные, как известно, после уроков у дверей не стоят, и она вошла следом.

Спустя пять минут тайная вздыхательница вернулась во двор без кровиночки в лице и с ужасом в глазах поведала такое, что ученики 7 «В-1» закачали головами и зацокали языками. Шерли своими глазами видела новый потрясающий подвиг Герби. Не понукаемый ничьим приказом, ни с кем и словом не обмолвившись о причинах столь самоубийственного поступка, Герби приблизился к личным покоям директора, мистера Гаусса, смело постучал в дверь, которой даже учителя никогда не пользовались, подступаясь к начальству только через служебный кабинет, и, когда страшный голос глухо и удивленно отозвался изнутри, исчез за нею.

3. Гость

Настал уже лиловый вечер, и электрические фонари на улице Гомера в Бронксе бросали из-под сморщенных отражателей пятна света, когда Герби, насилу оторвавшись от религиозного диспута вокруг костра на пустыре, направился к дому. Спор о сущности и возможностях Бога бушевал, как пламя, несколько часов кряду, а разгорелся он, как костер на пустыре, от обрывка газеты, напечатанной на иврите.

В Бронксе ребята всех вероисповеданий знали, что жечь еврейскую газету в пятницу – безумство, за которое не миновать страшной кары, и ни один парень в округе не отважился бы на такое. Но вот Герби вспомнил из занятий в воскресной школе, что и четверг отчасти праздничный день, 33 омера, и тут разговор углубился в тонкости богословия. Герберт в богословском запале высказал предположение, что сегодня тоже опрометчиво разжигать костер еврейской газетой, хотя, конечно, опасности куда меньше, чем в пятницу, однако доля риска все же остается. Мальчики из христианских семей сразу смекнули, что к чему, и согласились, а вот Леонард Кригер углядел для себя случай выставить Герберта на посмешище, и пошло-поехало.

Ленни Кригер, симпатичный черноволосый здоровяк двенадцати с половиной лет от роду, был докой по части уличной жизни, ярым противником школьного воспитания, заводилой в играх и прирожденным вожаком мальчишек. Его отец и отец Герби Букбайндера были компаньонами, и мальчики с пеленок знали и недолюбливали друг друга. С годами нелюбовь росла, тем более что младший догнал старшего в учении, и теперь неприязнь цвела пышным ядовитым цветом в классе миссис Горкин, где очутились оба, только Герби блистал, – а Ленни равнодушно плелся в хвосте.

Заводила вступал в тот возраст, когда рушатся наиболее наивные суеверия. Осыпав ехидными насмешками «жирную трусливую малышню» и «суеверных бояк», он скомкал еврейскую газету и поджег ее. При виде такой дерзости младшие в испуге ойкнули. Хворосту никто не подкладывал, и Кригеру пришлось поддерживать огонь самому. Герби мрачно заметил, что остается только надеяться, что Леонард, когда вернется домой, застанет мать с отцом в живых. Ленни сразу вызвался «показать, кто не застанет мать с отцом в живых», и пошел на соперника с поднятыми кулаками, но тут все в один голос закричали: «Справился со слабым!» – и не позволили уладить спор силой.

Затем сообща долго обсуждали вероятность вмешательства злого рока в судьбу Леонарда Кригера, и в результате предмет спора свелся к следующим вопросам: следит ли Бог за еврейскими газетами все время или только по пятницам; есть ли у Него глаза, чтоб следить, и если нет, то как Он это делает; и вообще, где Он обитает и какой из себя?

Кончилось тем, что Ленни ошарашил участников диспута, заявив:

– Да фигня это на постном масле. Я в Бога не верю.

На миг ребята лишились дара речи. Герби с тревогой поглядел на огромное заходящее солнце, словно опасаясь, что оно сейчас позеленеет или разлетится на кусочки. Маленький рыжий католик Фрэнки Кэллаген крикнул:

– Я тут оставаться не собираюсь. Ща его молния бабахнет, – и припустил прочь с пустыря. Другие остались, но отступили на безопасное расстояние. Коли уж правда, что Ленни уготован такой потрясающий конец, интересно же посмотреть.

Всевышний, однако, сохранил невозмутимость, и гром небесный не поразил Ленни.

– Чего струхнули-то? – насмешливо спросил он. – Могу и повторить. Я в Бога не верю.

– Ладно, если ты такой умный, – вымолвил Герби, с опаской подходя к атеисту, – еще скажешь небось, что и мир ты создал.

– Этого я не говорил. А по-твоему, кто сотворил мир?

– Ха, Бог, конечно.

– Хорошо, Пончик. Кто же создал, по-твоему, Бога?

Еще двое ребят, встревоженные исходом диспута, убрались восвояси.

– Дурацкий вопрос, – нетерпеливо ответил Герби.

– Почему дурацкий?

– Да потому. Если б я мог сказать, кто создал Бога, то Бог не был бы Богом. Им был бы уже другой дядька, который его и сделал.

– Ладно, значит, Бога никто не делал, верно?

– Верно.

– Тогда никакого Бога нет, – с торжеством фыркнул Ленни.

Кое-кто через силу ухмыльнулся. Герби стойко выдержал удар:

– Ты хочешь сказать, что Бога не может просто быть, что его должен кто-то, в свою очередь, сотворить?

– А то как же?

– Почему?

– Потому что просто так ничего не бывает. Все кто-нибудь создает.

– Ладно, – возразил Герби, – тогда кто создал мир?

Раздался дружный смех, и на этот раз смеялись над Ленни. Спорщики бегали по извечному замкнутому кругу, и Герби ухитрился из удирающего превратиться в догоняющего. Заводила сказал запальчиво:

– А если Бог есть, пусть прямо сейчас поставит перед нами бидон мороженого.

Мальчишки все, как один, уставились на траву между спорщиками, как бы в надежде, что из воздуха возникнет жестяной бидон с шоколадным лакомством Брейера. Но, видно, Творцу недосуг было рисоваться перед Ленни. И молнию, и мороженое Творец попридержал.

– Ну и что это доказывает? – спросил Герби, помолчав.

– А то доказывает, – объявил Ленни скорее страстно, чем убедительно, – что ты жирная мелюзга безмозглая, хоть и училкин любимчик.

– Джер-риии! – донесся пронзительный голосок маленькой девочки с другой стороны улицы. – Мама зовет тебя на ужин.

– Елки-палки, без пятнадцати семь, – ахнул мальчик, которого позвали, и убежал.

Юные богословы спустились с небес на землю. Один за другим покидали они круг у костра, брели через пустырь по буйной зелени сорняков, сползали по каменистому откосу на тротуар и расходились по ущельям многоквартирных домов. Герби, любивший костры, споры и пустыри больше всего на свете (не считая, пожалуй, кино), до последнего не уходил от пламени, догоравшего в сумраке. Он мысленно попрощался с прохладным шершавым валуном, на котором сидел, и со свежим запахом травы, разлитым вокруг, и нехотя поплелся домой, и от его одежды восхитительно разило костром.

В Бронксе далеко не всем подросткам повезло с пустырями. Даже на улице Гомера их то и дело подрывали динамитом, перекапывали паровыми экскаваторами и застраивали жилыми домами. Герберту и его друзьям посчастливилось: из-за близости улицы к реке Бронкс (ребята называли ее ручьем) и твердости скальной породы вдоль нее строительство там не сулило такой выгоды, как в других местах, и потому зеленую поляну на улице Гомера еще не смыло кирпичным паводком. Все это было мальчикам невдомек. Родители поселились в этом районе, потому что квартиры там стоили дешево, а дети были рады, потому что им достались пустыри. В средней школе № 50 учителя из года в год тщетно пытались чтением стихов привить мальчишкам любовь к природе. Сочинения о природе были самыми занудливыми и бесцветными из всех писаний, какие удавалось выжать из непоседливых бродяг, и никогда в этих рассказах о природе не появлялось слово «пустырь». Но стоило ребятам вырваться из тюремных стен школы, как они стремглав мчались на пустыри: гонялись за бабочками, анатомировали травинки и цветы, разводили костры и провожали завороженными взглядами тающие краски заката. Само собой разумеется, учителя и родители были категорически против игр на пустырях и без устали издавали соответствующие запреты. Это придавало запретному плоду тонкий привкус опасности, столь лакомый в детстве.

Герби вошел в дом 2075 по улице Гомера – кирпичный утес, очень похожий на другие кирпичные глыбы, протянувшиеся стена к стене на много кварталов по противоположной от пустыря стороне. Дом был серый, квадратный, в пять этажей, с ячейками окон, и от совершенной безликости его спасало только парадное, принаряженное гипсовыми горгулиями над входом и сухими метелками в потрескавшихся гипсовых вазах у зарешеченных стеклянных дверей. Внутри парадный подъезд когда-то был расписан яркими фруктами, но под копотью, которая ровным слоем оседает на городских стенах и шеях мальчишек, роспись очень скоро превратилась в гниль. Мудрый домовладелец закрасил фрукты унылой зеленой краской, и с каждым годом эта защитная маска все тускнела и тускнела, не привлекая уже никакого внимания.

Мальчик взбежал по двум лестничным пролетам – при этом подошвы его маленьких ботинок невидимо истончили и без того стертые каменные ступени – и остановился у двери с номером ЗА, которая вела в кирпичное гнездышко, бывшее, пока не истек срок найма, святилищем семейства Букбайндеров и звавшееся домом.

Герби услышал, как мать хлопочет на кухне, расположенной налево от входной двери. Вполне можно прокрасться и запрятать куда-нибудь свитер, от него почему-то сильнее всего пахло костром. Мальчик тронул дверную ручку. Не заперто. Он осторожно отворил дверь, рассчитывая, что посудный перезвон заглушит скрип петель, и юркнул по коридору мимо клубившейся паром кухни к спальням.

– Смотри, мам, Герби заявился, – раздался исполненный праведности голос сестры Герберта Фелисии.

– Герби, иди-ка сюда! – позвала мать.

Мальчик замер на бегу и удрученно поворотил назад. Предательство сестры не вызвало горечи в его душе. Это было одно из зол жизни, как школа и необходимость ложиться спать, которыми он давно устал возмущаться. Ныне он терпеливо сносил их, убежденный, что освобождение наступит лишь в невообразимо далеком будущем, когда ему минет двадцать один год.

Герби вошел в кухню; Фелисия, склонившись над буханкой, нарезала хлеб, и ее длинные вьющиеся черные волосы почти скрывали лицо. Для своих неполных тринадцати лет она все еще была невысокого роста и хрупкого сложения, но кое-кто из старших парней находил Фелисию хорошенькой. Герби такое мнение считал признаком помешательства, но он знал, что в мальчиках после тринадцати лет происходят ужасные перемены, видно отчасти лишающие их рассудка.

Фелисия оторвалась от работы, тряхнула головой, чтобы волосы не лезли в глаза, шумно потянула носом, и процедила: «Пф! Дымище!» – и снова старательно принялась за буханку.

– Ну да, лучше бы я пошел к Эмили и размалевал себя помадой ее мамочки, она-то поприятней пахнет.

– А-а, опять ты про старое, – пренебрежительно отмахнулась Фелисия.

Герби понимал: всю выгоду из открытия, что его сестра балуется косметикой, он извлек еще месяц назад, – однако теперь его устраивала любая тема, даже исчерпанная, лишь бы увести разговор от пахнущего дымом свитера. Мать отложила половник, вытерла руки о фартук, отвернулась от плиты и вдруг притянула Герби и поцеловала.

– И вправду дымом пахнешь, но сегодня я тебя прощаю, – сказала она усталым мирным голосом. – Ступай, сними этот свитер. Сейчас папа к ужину придет.

Она придержала его, ласково оглядела, словно после долгой разлуки, потом отпустила. Герби выбежал из кухни, обрадованный нежданным помилованием.

Полчаса спустя, когда семья собралась в столовой за ужином, миссис Букбайндер почти до краев наполнила тарелку Герберта бараньим жарким, заботливо выловив для него из супницы отборные куски. Фелисия было вознегодовала по поводу столь необычного распределения пищи, но отец велел ей помалкивать.

Глава семейства был худощавый, строгого вида мужчина с редкими седеющими волосами, длинным мясистым носом, со множеством глубоких продольных морщин на узком лице и тем невидящим взглядом, какой бывает у человека, чья жизнь проходит в неотложных деловых расчетах. За столом отец всегда сводил беседу к рассказам о текущих делах на его ледовой фабрике. Возвратясь с работы, он приветливо здоровался с детьми и весь вечер больше не вспоминал о них. Герби с сестрой даже приноровились играть за столом в разные игры, пока их отец толковал про свое «Хозяйство», про бесконечные осложнения с компаньоном, мистером Кригером, про какую-то штуковину под названием «закладная», да еще про какого-то залогодержателя. Потребовалась бы невероятно длинная лекция о закладных, чтобы разъяснить ребятам смысл рассуждений, которые на протяжении многих часов назойливо жужжали в их детских ушах. А ведь Герби и Фелисия сами не раз участвовали в таких сделках. Да вот хоть недавно: Герби занял у своего двоюродного брата Клиффа пятнадцать центов на один интересный киносеанс, а до возвращения долга отдал ему в залог роликовые коньки. Герби изумился бы, узнав, что он тем самым получил «ссуду под залог», а Клифф стал «залогодержателем».

– Папочка, – сказала мать, когда ее супруг наконец умолк и обратился к жаркому, – у меня сегодня был интересный телефонный разговор.

– Телефонный разговор, у тебя? – Мистер Букбайндер всерьез удивился. Он и мысли не допускал, что в жизни его жены за последние пятнадцать лет могло произойти хоть мало-мальски важное событие.

– Да, с очень важным господином. Этот господин, между прочим, высоко ставит твоего сына.

Герби – открылась вдруг таинственная причина необычной маминой доброты. Сердце его заколотилось, и он начал лихорадочно соображать, как бы выкрутиться.

– Представляешь, – продолжала мать, и ее утомленное лицо оживилось, в нем проглянула давным-давно угасшая красота, – этот самый очень важный господин так высоко ставит твоего сына, что после ужина придет к нам в гости.

– Кто таков? – Отец не был охотником до шуток. Мать заставила себя расстаться с драгоценной новостью:

– Мистер Гаусс, директор – директор школы.

– Очень любезно с его стороны, – помолчав, неуверенно проговорил Джейкоб Букбайндер.

– А, так я же знаю, чего надо этому мистеру Гауссу, – подал голос Герби.

– Ах, ему что-то надо, – сказал мистер Букбайндер. Это уже походило на правду жизни.

– Ну да, наверняка он хочет, чтоб мы с Фелис поехали в этот его лагерь, – объяснил Герби и, увидев неодобрение в глазах родителей, быстро добавил: – Ну, в который Люсиль Гласс и Ленни Кригер собираются.

– Парень Кригера собирается в лагерь? С каких это пор? – спросил отец.

– Откуда ты знаешь Люсиль? – спросила мать.

– В школе познакомился, – ответил Герби, хитроумно пропустив мимо ушей отцовский вопрос. – А мне и неохота ни в какой лагерь, и Флис наверняка тоже неохота.

– Ненавижу лагеря, – подтвердила Флис, которая не хуже Герби разбиралась в родительской психологии.

– Откуда ты знаешь, если ни разу в лагере не была? – удивилась миссис Букбайндер.

– А мне хотелось бы знать, где это Кригер раздобыл вдруг деньги на лагерь, – раздраженно заметил отец.

Герби почуял, что назревает столкновение хрупкой мечты с грубой повседневностью.

– Ну, это Ленни говорит, что он едет, а он врун известный.

– Вот у Кригера всегда так, – обратился мистер Букбайндер к жене. – Мебель купил на банковскую ссуду, взносы за автомобиль, купленный в рассрочку, оплачивает из фабричной кассы, а малец его в лагерь едет. Гласс, тот, конечно, может отправить дочку в лагерь.

– Она очень миленькая крошка, – заметила миссис Букбайндер. – Фелис, помоги мне убрать со стола.

– Рыжая она, – сообщил Герби, вспыхнув при упоминании о девочке. – Не перевариваю рыжих девчонок.

– Я ее вижу на физкультуре. Она еще ребенок, – изрекла Фелисия, освобождая от объедков грязные тарелки и складывая посуду стопкой.

В дверь позвонили. Герби подскочил на стуле.

– Это, верно, мистер Гаусс, но так рано! – воскликнула миссис Букбайндер, проворно развязывая фартук. – Папочка, надень пиджак и иди в гостиную. Герби, открой дверь. Фелис, затвори двери в столовую и тихонько прибери здесь.

Раздав указания, мать поспешила в спальню, а домочадцы приступили к исполнению указаний. Сферы влияния в семействе Букбайндеров были строго разграничены, и если в чем другом миссис Букбайндер беспрекословно подчинялась, зато в вопросах питания, одежды, обстановки и этикета пользовалась непререкаемым авторитетом.

Первое чувство, которое испытал Герби, открыв дверь грозному гостю, было разочарование его ростом. На собраниях и за своим рабочим столом мистер Гаусс производил впечатление подпирающего небосвод великана, а тут он прошел в дверь, даже не пригнув головы. Он был тучный и весь как-то лоснился. А рот у него, Герби приметил, застыл в странной улыбке, заключенной в прямой тонкой линии губ, вздернутых с обоих концов и словно удерживаемых в таком состоянии сильными пальцами-невидимками.

– Добрый вечер, господин Букбайндер, – громко поздоровался директор, причем рот его хоть и раскрылся, но сохранял форму улыбки. – Я полагаю, ваши почтенные батюшка и матушка ожидают меня?

– Да, сэр, – промямлил мальчик и проводил директора в гостиную.

Почтенный батюшка стоял у пианино (злейшего врага Фелисии), точь-в-точь такой же деревянный, прямой и неподатливый, как означенный инструмент. Мистер Гаусс, как бы для равновесия, обмяк, расплылся, едва не потеряв человеческое обличье, и они обменялись приветствиями. Мужчины сели на красный велюровый диван, и через шов, который миссис Букбайндер как раз собиралась вечером зачинить, выпорхнули два перышка.

– Позвольте мне сказать, мистер Букбайндер, – начал директор, – у вас замечательная дочь и более чем замечательный сын. Поистине незаурядные дети – оба.

– Табели подписывает их мать, так что я не в курсе, – ответил Джейкоб Букбайндер, опустив одну руку в карман пиджака, опершись на другую и приняв неловкую, смущенную позу.

– Поистине незаурядные. Я, знаете ли, держу в поле своего зрения этих замечательных детей. Хотелось бы вспомнить в грядущие годы, когда они вырастут и прославятся, что крошечной частицей своего успеха – совсем крошечной – они обязаны той закваске, которую получили в твоих руках, когда пребывали еще в нежном, податливом возрасте.

– Образование – отличная штука, – кивнул отец, не найдя более уклончивого ответа.

– Коротко и точно сказано. Меня огорчает лишь…

Появилась миссис Букбайндер, ослепительная, в красном шелковом платье. Она успела попудриться, тщательно причесаться, на груди у ней перестукивалась камешками длинная двойная нитка янтаря. Мужчины встали.

– А вы, без сомнения, миссис Букбайндер! – воскликнул директор с непомерно счастливой улыбкой. – Какое сходство с маленьким Герби!

– Для нас высокая честь принимать вас в нашем доме, мистер Гаусс, – проговорила мать с легким церемонным поклоном.

– Заверяю вас, для меня высокая честь находиться здесь, – проговорил директор, возвращая поклон с трогательной смесью величия и застенчивости. Когда все расселись, мистер Гаусс возобновил беседу: – Я только что говорил мистеру Букбайндеру, что у вас замечательная дочь и более чем замечательный сын. Поистине незаурядные дети – оба.

Герби заметил повторение усилительного слова «более» по своему адресу, и, хотя это было ему приятно, он смекнул, что, скорей всего, дело тут в том, что привело директора в гости. Он уже ног под собой не чуял от страха, что мистер Гаусс вот-вот проговорится о его отчаянном поступке, поэтому лишняя похвала только усилила его смятение. На самом деле мистер Гаусс рассуждал гораздо проще. Он знал, что родители обычно возлагают на сына больше надежд, чем на дочь, и расточал похвалы соответственно.

– Еще я говорил мистеру Букбайндеру, что стараюсь не выпускать из поля своего зрения этих незаурядных детей, дабы в последующие годы, когда они прославятся – а Герби непременно прославится…

Миссис Герби с лучезарной улыбкой повернулась к сыну. Тот пытливо изучал выцветшие розы и листочки на ковре.

– …я имел право вспомнить, что внес маленький, совсем чуточный вклад в их успех, дав им закваску, когда они пребывали еще в нежном, податливом возрасте.

Интересно, промелькнуло у Герби, что значит получить закваску в руках мистера Гаусса, если до сегодняшнего дня он с директором словом не перемолвился и вообще ближе чем за сто футов в жизни его не видал. Однако у миссис Букбайндер подобных сомнений не возникло.

– Безусловно, мистер Гаусс, наш мальчик очень многим вам обязан, – сказала она, – и мне хочется надеяться, что он не забудет этого, когда вырастет.

– О, вы необыкновенно любезны. Я как раз говорил мистеру Букбайндеру, что в работе с этими незаурядными детьми меня огорчает лишь одно обстоятельство: каждое лето я на два месяца теряю с ними контакт. Ну, для детей без особых задатков это не имеет большого значения. Но вы, мистер Букбайндер, из своего производственного опыта знаете, что в тонком, чутком механизме, оставленном на два месяца без присмотра, может произойти серьезная поломка.

Отец видел, куда клонит гость, и приготовился ни с чем не соглашаться, но его загнали в угол.

– Что верно, то верно, – нехотя признал он.

– Я рад, что мы понимаем друг друга. И вот у меня родилась идея создать лагерь «Маниту».

Решающий час пробил. Герби сделал попытку улизнуть с места действия.

– Разве ты уходишь, Герби? – тотчас спросил директор, наведя улыбку на мальчика. – Я полагал, тебе будет интересно.

– Стой, где стоишь, – скомандовал отец.

Герби застыл и с несчастным видом привалился к пианино.

Но страхи его были напрасны. Мистер Гаусс пустился показывать товар лицом, вовсе не упомянув о приходе мальчика в его кабинет. Раз-другой он кивнул Герби с веселым лукавством соучастника, тем и обошлось. Он ловил клиента на двойную приманку: прелести лагеря «Маниту» и редкие достоинства детей Букбайндеров. За сохранение тайны мальчик испытывал благодарность к своему школьному директору, однако его ошеломила готовность того к сокрытию правды – это ведь страшный грех, как следовало из речей самого же мистера Гаусса на собраниях. По мере того как владелец лагеря излагал свои доводы, передавая родителям и мальчику альбомы с фотографиями, речь его и повадки приобретали черты, все больше казавшиеся Герберту знакомыми. У мальчика были дядья и тетки, которые то и дело приходили на поклон к его отцу. Так бедный мистер Гаусс говорил, говорил, а не ведал, что в глазах ученика его лоснящаяся физиономия и пухлое тельце падают с высоты директорского кресла в подвальный этаж, населенный нуждающимися родственниками.

– Мне Герби сказал, – воспользовалась паузой мать, – что в ваш лагерь записана Люсиль Гласс.

– Ах, да, Люсиль. Очаровательное дитя. Великолепный пример воспитанника лагеря «Маниту».

– И Ленни Кригер тоже… да? – спросил Джейкоб Букбайндер.

– Кригер? – задумался мистер Гаусс. Он потянулся к записной книжке.

– Живет здесь, на Гомера, в двух кварталах. Высокий парень лет двенадцати. Это сын моего компаньона.

– Конечно. Ленни. Рад, что вы напомнили о нем. – Директор перешел на доверительный тон. – У меня к вам вопрос. Как вы считаете – только, пожалуйста, откровенно, – Ленни Кригер вписывается в образ воспитанника лагеря «Маниту», который я набросал? Он из тех, кого вам хотелось бы видеть рядом с мальчиком такого масштаба, как Герби?

– Я про него ничего дурного сказать не могу, – буркнул мистер Букбайндер.

– Спасибо. В таком случае, возможно, – я говорю, возможно, – Ленни и поедет в «Маниту», – сказал директор, свинчивая колпачок с самописки и делая в книжке аккуратную запись. Про себя он решил на другой же вечер зайти к родителям мальчика, о существовании которого несколько минут назад даже не подозревал.

По соседству жили еще семеро детей, достойных чести провести лето в лагере «Маниту» – за триста долларов с ребенка, поэтому мистер Гаусс не стал засиживаться. Его визит явно принес кое-какие плоды. Мистеру и миссис Букбайндер польстил приход директора, их пленили фотографии домиков у горного озера и описание невероятных успехов в умственном, физическом и духовном усовершенствовании детей, которых можно добиться всего за одно лето в лагере «Маниту». Уходя, директор принял покорную благодарность хозяев за оказанную честь и обещание последних со всей серьезностью обсудить материальное положение и решить, по карману ли им летний пансион.

В тот вечер Герби лег спать как в горячке, и, пока Фелисия не растолкала его в семь часов утра, мальчику снились озера, домики, заросли, индейцы, костры, шипящие на огне сосиски, красивая рыжая девочка, мелькающая среди зеленых деревьев, и духовное усовершенствование под неусыпным оком мистера Гаусса.

4. Хозяйство

Три дня спустя, лежа на молодой травке у вод Бронкса, Герберт Букбайндер втолковывал своему двоюродному брату Клиффорду Блоку, как астрономия объясняет наступление весны, а тот не понимал ни единого слова.

Оба мальчика были одеты с ног до головы в те предметы гардероба, которые, будучи куплены недавно, употреблялись только по воскресеньям. На них был обычный для мальчиков того времени костюм: черные ботинки, длинные чулки, бриджи, короткая куртка, белая рубашка с галстуком-самовязом (вернее, саморазвязом, ибо узел держался не более пяти минут) и мягкая круглая фетровая шляпа, которую малыши, не доросшие еще до такого убора, дразнили «девчатником». Мальчики носили свой щегольской наряд с противоречивым чувством: отвращение к его обязательности боролось в них с маленьким павлиньим чувством, которое гнездится в мальчишеской душе. По воскресеньям родители отпускали мальчиков гулять только разодетыми в пух и прах, тем более что совсем недавно прошла еврейская Пасха и вся одежда была точно с иголочки.

Каждый год наступает весна, и даже каменный город, где родился Герби, распахивает перед ней ворота. Под зданиями, улицами, под всем этим твердокаменным панцирем дышит еще земля, пробиваясь зеленью сквозь всякую прореху, будь то скверик на углу, пустырь или хотя бы трещина в булыжной мостовой. Мальчишки принюхиваются к воздуху и бродят в поисках зеленой лужайки, где можно всласть надышаться весной. Приступ тоски по земле, упрятанной под камень, длится недолго, да мальчишки, в сущности, и не понимают, что с ними происходит. Скоро они возвращаются к своим играм на знакомых стежках в угловатых ущельях, где течет их жизнь. Но пока весенняя лихорадка в силе, уйма полезного времени вылетает в трубу, успеваемость падает и на ребячьи головы обрушиваются брань и подзатыльники. Для мальчишек это не более чем обременительная страсть, за которую надо расплачиваться.

Герби и Клифф решили, что на пустырях по улице Гомера слишком скучно, а в первое теплое майское воскресенье хотелось чего-нибудь необычного. Они спустились под гору по длинной Уэстчестерской улице, мимо улиц Байрона, Шекспира, Теннисона, к ручью, которого сторонились круглый год, отчасти повинуясь строжайшему наказу родителей, но больше из-за толков, будто берег реки облюбовала ватага малолетних головорезов под названием «Речная шайка». Много кровавых историй рассказывали об этой банде. Все, мол, в ней при ножах. Кто повзрослей – у тех пистолеты. Хватают мальчиков и девочек, грабят и потом делают с ними такое, что даже сказать жутко. А когда нет дельца повыгодней, убивают друг друга. Никто из знакомых Герби ни разу не видал никого из шайки своими глазами, но это не мешало всем детям на улице Гомера бросаться врассыпную по домам и боязливо выглядывать в окна, как только округу оглашал крик: «Речная шайка! Речная шайка!» Возмутителем спокойствия чаще всего оказывался грязный оборвыш, который плелся, удивляясь безлюдным тротуарам. Мысль, что они рискуют во время своей экспедиции повстречать этих сорвиголов, приятно волновала Герби и его кузена, ибо сегодня им не терпелось изведать неизведанное. Чтобы выбраться к берегу, мальчикам пришлось перейти через железнодорожное полотно, то есть совершить еще один строго-настрого запрещенный поступок. Они осторожно спустились по щебеневому откосу и с опаской пересекли насыпь из шлака, на которую были уложены рельсы. Само собой, мальчики не наступили на рельсы, обладавшие, как известно, свойством накрепко присасывать к себе беспечных прохожих и не отпускать, пока их не задавит ближайший поезд, и, зажмурясь от страха, перемахнули через роковой третий рельс, из которого – оба могли поклясться! – исходило гудение смертоносного электрического тока. Наконец опасности остались позади, мальчики вышли к ручью и растянулись прямо на молодой траве, которой заросла узкая полоска беспризорной земли между железнодорожной насыпью и топким берегом. Солнце стояло высоко; земля была теплой; запах ила и тины, осевших на берегу после отлива, щекотал ноздри и дразнил любопытство. Мальчики были одни в новом месте и валялись на земле в выходных костюмах, геройски поправ родительские запреты и собственный страх. В этот миг сделать их счастливее мог, пожалуй, только Мессия. Хотя, скорей всего, они сочли бы его пришествие досадной помехой.

Итак, оба мальчика лежали на спине, заложив руки за голову, и лекция Герби о механизме весны достигла уже той черты, у которой приземленное воображение Клиффа забуксовало.

– Послушай, – запыхтел от нетерпения Герби, – начнем сначала. Какой формы Земля?

– Круглая.

– Солнце вокруг нее вращается?

– Нет, она вращается вокруг Солнца.

– Годится. Это ты усвоил. Теперь осталось усвоить только одно. Земля наклонена.

– Как раз этого я не понимаю.

У Клиффа были сросшиеся брови. На вид паренек смирный, но крепкий, со светло-каштановыми волосами и непомерно длинными руками и ногами. В школе он отставал от Герби на два класса, хотя они были ровесниками, и своего смекалистого брата любил и уважал.

– Ну что здесь трудного? Смотри. – Герби подобрал палку и поставил ее вертикально. – Она наклонена. – Он наклонил палку. – Вот так. Наклонена.

– Погоди, Герби. Земля тебе не палка. Она – шар. – Клифф достал из кармана резиновый мячик. – Видал? Держу прямо.

– Да вижу, вижу. Ну и что?

– Теперь наклоняю. – Он наклонил мячик. – Изменилось чего-нибудь? Ни фига не изменилось. Откуда ж видно, что шар наклонен?

Герби на мгновение опешил. Такой вопрос не приходил ему в голову во время бойкого объяснения этой темы миссис Горкин. Но, поразмыслив, он сказал:

– А-а, просек. Смотри, есть Северный полюс и Южный, верно?

– Ну.

– Вот. Северный полюс повернут к Солнцу. Отсюда и видно, что Земля наклонена.

Клифф задумчиво кивнул:

– Так бы и сказал. А все-таки, почему от этого весна-то получается?

– Легкотня. Если северная часть планеты обращена к Солнцу, на ней ведь теплей.

– Конечно.

– Ну вот и все.

– Ага. Но тогда, выходит, круглый год должна стоять весна или лето. Почему же бывает зима?

И такой вопрос не приходил Герби в голову. Ему бы признать, что он еще не очень глубоко изучил предмет, однако вместо этого он сказал:

– Ну и что здесь непонятного? Проходит время, Земля перекувыркивается и наклоняется в другую сторону.

– Постой-ка. По-твоему, значит, Земля так круглый год и кувыркается вокруг Солнца? – И Клифф для наглядности повертел в руке мячик.

– Это не по-моему. Так в книжках пишут.

– Значит, книжки дурацкие. Герби, ты ведь сам в это не веришь. Чтоб Землю мотало вокруг Солнца, как бездомного пьяницу. Враки.

– Ты не понял, – огорчился Герби и нехотя встал. – Вот это, – сказал он, показывая на шершавый серый камень, торчащий из ила, – Солнце. А это… – и он положил рядом с ним камень вдвое меньшего размера, – Земля. – (Педагоги всегда искажают пропорции; это облегчает им работу.) – Вот Земля начинает вращаться…

Однако тут ученым речам суждено было оборваться.

– Клифф! – произнес Герби совсем другим тоном. – Речная шайка!

Клифф вскочил на ноги и, поглядев туда, куда в ужасе смотрел Герби, заметил ярдах в пятидесяти вниз по течению двух малорослых, чумазых, обтрепанных мальчишек с бутылками в руках, которые шли в их сторону.

– Бежим, – сказал Герби.

– Зачем? – удивился Клифф. Он был на голову выше Герби, более ловкий и не столь впечатлительный. – Они же меньше нас.

– Ты что, чокнутый? У них же ножи. Смываемся!

Герби повернулся к железной дороге. Тут, на беду, из далекого туннеля через реку с натужным пыхтением выполз паровоз, за которым длинным хвостом тянулся товарняк, составленный из разновеликих и разномастных вагонов. Перемахнуть через дорогу под носом у надвигающегося поезда – на такое не мог отважиться ни один из них. Удирать вдоль русла реки бесполезно; неподалеку путь преграждала бетонная опора моста. Мальчики угодили в клещи между верной гибелью и гибелью вероятной, праздничное настроение улетучилось, они покорились судьбе.

Два малолетних черноглазых террориста подошли к ним на расстояние ярда, остановились и вызывающе окинули цепким взглядом. Потом перебросились несколькими гортанными словами на чужом языке. Помаленьку они начали придвигаться ближе, и вот уже несчастные братья могли при желании дотянуться до них и потрогать. Бутылки их были доверху налиты зеленоватой водой, в которой сновало множество юрких рыбешек. Бриджи у незнакомцев были в заплатах, чулки – драные, в свитерах зияли бесформенные дыры, а у одного из ботинка торчал большой палец. В глазах ухоженных детей с улицы Гомера и благовоспитанных учеников 50-й школы эти ребята по живописности не уступали пиратам, а по опасности даже превосходили их, ибо не скрывали, что чистюли им вполне по зубам.

Наконец Герберт, потеряв терпение под испытующим взглядом и для пущего геройства безбожно коверкая слова, спросил:

– Эй, пацаны, а в бутыльцах-то у вас чего болтается? – но оплошал, громко сглотнув в середине слова «болтается». Многое выдал его дрогнувший голос двум незнакомцам, которые тотчас переглянулись.

– Не твое дело, – огрызнулся один из них. – Гони пятак.

– Нет у меня пятака, – сник Герби.

– Что найду – мое?

Герби не отвечал.

– Что найду – мое? – повторил враг, указывая на карман Гербертовой куртки. Наш герой похолодел: как раз в этом кармане лежали ключи от рая – пятнадцать центов на кино.

– У меня сто долларов, – вмешался неожиданно Клифф. – Посмотрим, как вы меня обыщете.

От такой безрассудной дерзости у Герберта подкосились ноги. Он ждал, что вот-вот засверкают длинные ножи.

– Ишь ты, – ухмыльнулся тот, что вел разговор, и переключился на Клиффа, – смелый какой.

– Вот такой, – сказал Клифф и шагнул к нему, они оказались почти нос к носу. Хорошо одетый мальчик был на несколько дюймов выше; даже Герберт почти не уступал в росте старшему из незнакомцев. Чутье, не одурманенное пылким воображением, подсказало Клиффу, что перевес на его стороне, если не класть на весы страх. – Ну, будешь обыскивать меня?

– Да, или меня? – расхрабрился Герберт, как только увидел, что обстоятельства переменились. Он стал лицом к лицу с меньшим из противников.

Несколько мгновений разбитые на пары мальчишки испепеляли друг друга взглядами.

Молчание нарушил меньшой разбойник, он объявил Герби:

– Я тебе наваляю.

– Не наваляешь, – ответил Герби. Он ткнул большим пальцем в сторону Клиффа: – А он ему наваляет.

– Кто это кому наваляет? – свирепо спросил старший, поворачиваясь к Герби.

– Мой брат наваляет тебе… спорим, – проговорил Герби уже не так уверенно.

– Я вот тебе наваляю, – рявкнул старший речной бандит.

– А про это я ничего не говорил.

– Он тебе наваляет, – показывает на своего маленького пособника.

– А он тебе наваляет, – показывает на своего высокого кузена.

Клифф молчал.

– Я вам обоим наваляю, – сказал главарь противной стороны, – со связанными руками.

– Ладно, – подхватил Герби, – давай свяжем тебе руки.

– Во нахалы, а? – обратился вожак к своему приспешнику.

– Я ему наваляю, – упрямо пообещал тот, тыкая пальцем в Герби.

Наш толстяк нисколько в этом не сомневался, поэтому сказал:

– Вы, ребята, лучше с нами не связывайтесь. Мой брат чемпион сорок пятой школы по боксу. Он все приемчики знает.

– Тоже мне Джек Демпси,[1] видали! – фыркнул главный разбойник. Однако пригляделся к Клиффу повнимательнее и не без опаски.

– Надоела мне эта болтовня, – проговорил Клифф. Он легонько, двумя пальцами, пихнул главаря в плечо. – Если хочешь навалять мне, так давай начинай.

Главарь гневно выпучил глаза, выпятил губы, шумно задышал и кулаком протер место, оскверненное прикосновением (хотя грязи на нем не прибавилось). Но не сверкнули ножи и не посыпались удары.

– Я ему наваляю, – снова подал голос младший, обращаясь к старшим и показывая на Герби. – Ей-ей, наваляю.

– И мне тоже? – спросил Клифф.

Маленький разбойник поглядел вопросительно на своего атамана. Тот снова произнес несколько слов на чужом языке. Потом смерил Герби презрительным взглядом.

– Подожди, в другой раз попадешься нам один. Пошли, – скомандовал он своему товарищу. – Не будем трогать этих хлюпиков.

– Вы так и не ответили, что у вас в бутылках, – крикнул им вдогонку Клифф.

– Не был бы маменькиным сыночком, – прокричал в ответ главный разбойник, – знал бы, что это живцы.

– А вы их в реке поймали?

– Не-а, на дереве в гнездышке нашли, – последовал насмешливый ответ, и двое речных гангстеров вскарабкались на железнодорожную насыпь, по которой только что проехал наконец товарняк, и исчезли из виду.

Эти малолетние злодеи на самом деле были детьми одной из бедных иммигрантских семей, которые ютились тогда в деревянных лачугах по берегу Ист-Ривер, держали коз, копошились на чахлых грядках в ничейной грязи Бронкса и при жизни первого поколения переселенцев упорно отгораживались от мира подземки и парового отопления. Со временем город, хочешь не хочешь, возьмет этих ребят в шоры, а пока они наслаждались привольем, какое редко знавали городские мальчишки. Закоренелые прогульщики, они без всяких бойскаутских занятий запросто разбирались в растениях, рыбах и животных, и речные берега были их излюбленным местом. Вот из чего родилась легенда о «речной шайке», а правдивым в ней было только то, что иной раз попадет незадачливый паренек в руки к этим разбойникам, те заберут у него карманные деньги да отвесят тумаков. На самом же деле никакой шайки, никаких ножей, револьверов, жутких оргий, никаких убийств не было и в помине. Как это обычно случается с прижившимися и взлелеянными легендами, истина в них обросла небылицами. Однако у Герби, не ведавшего всей этой утешительной предыстории, с перепугу тряслись поджилки и не верилось, что он цел и невредим.

Идиллия у реки была омрачена. Герби чувствовал себя обязанным брату, но стыд за свою трусость мешал ему выговорить слова благодарности, поэтому он уступил командирские полномочия и спросил:

– Клифф, куда теперь пойдем?

А Клифф, когда отпала нужда в его бойцовских качествах, предпочел подчиниться более изобретательному на выдумки Герби. Так генералы, искушенные в суровом ратном деле, берут в свои руки бразды правления в военную пору и отдают их, когда наступает мир. Герби глянул вверх и вниз по реке и подумал было, не пройтись ли до галечного берега широкой Ист-Ривер. Но решил, что далековато. Потом ему пришло в голову, что можно половить живцов тем способом, о котором он слыхал, да так ни разу не испробовал, – носовым платком. Но у них не было банок, а идти домой с мокрым платком и горстью дохлых мальков совсем не улыбалось – настроение было уже не то, что час назад. Словом, весенний голод поутих.

– Пойдем в Хозяйство, – объявил Герби, повернулся и взбежал на железнодорожную насыпь.

Как раз там, где кончается трава и начинается шлак, он заметил знакомые стебельки растения, которое мальчишки называют диким луком, и они с Клиффом выдернули несколько горьких белых луковичек, пожевали, убеждая друг друга, какая это неописуемая вкуснота, быстро выплюнули и пошли своей дорогой. То было самое тесное их соприкосновение с природой за всю экспедицию.

На другом берегу ручья находилась большая свалка. Она появилась, когда растущий город был на тридцать лет моложе и его отцы не могли даже вообразить, что горожане заберутся в такую даль. Горящие мусорные кучи и зарево над ними, притягивавшее не меньше взоров, чем закат, луна и звезды, на долгие годы стали привычной частью Бронкса, однако во времена Герби свалку уже не жгли, уступив яростным требованиям новоселов этой глухой окраины, и на месте мусорных куч начали подниматься горы угля и песка. Джейкоб Букбайндер построил заводик «Бронкс-ривер айс компани» неподалеку от пахучей свалки, где земля была Дешевой, почти как в Сахаре. Ведь дело начиналось со скудными средствами, большей частью взятыми в долг, и тут уж было не до красот природы.

Хозяйство представляло собой продолговатую одноэтажную бетонную коробку в квартал длиной и в полквартала шириной. Герби часто слышал, как отец называет завод «девяностотонкой», а когда он был совсем маленький, ему чудилось, что отец говорит «девяносто танков», – вполне подходящее сравнение для лязгающего и бухающего ада, каким казался завод. Семейное предание гласило, что в возрасте четырех лет впервые попав в Хозяйство, где ему хотели показать громадный резервуар с охлаждающим соляным раствором, железные ящики со льдом, динамо-машину и подпрыгивающие поршни компрессоров, Герберт тотчас закатил истерику, и с тех пор его отец, который и вдалеке от Европы не забыл усвоенных в детстве суеверий, с грустью говаривал, что сын не пойдет по его стопам. Теперь Герберт знал, что слово «девяностотонка» относится к дневной выработке льда и что у отца есть заветная мечта: выстроить собственную «двухсоттонку». Еще он научился не бояться этих ужасных машин и, глядя на них, даже испытывал какой-то холодящий восторг.

– Придется лезть в окно, – сказал Герби, когда мальчики подошли к длинной стене Хозяйства, смотревшей на реку. – Здесь по воскресеньям никого, кроме инженера.

На случай утечки ядовитого аммиачного газа, применявшегося в холодильных установках, в Хозяйстве было заведено день и ночь держать открытой форточку в одном из широких окон. В это узкое отверстие в верхнем углу окна и протиснулся с грехом пополам Герби, поддерживаемый и подталкиваемый Клиффом, который вслед за ним проворно подтянулся и с ловкостью акробата скользнул в форточку. Ребята оказались в большом, уставленном машинами помещении под названием «резервуарная». Им было видно, как в дальнем углу инженер управляет мостовым краном над резервуаром с соляным раствором. Потом, к великому удивлению Герби, со стороны конторы, что в другом конце завода, донеслось через огромное гулкое здание эхо сердитых голосов. Самый громкий и самый сердитый голос принадлежал отцу Герби.

– Вы не имеете права продавать! – кричал он. – Не имеете права!

5. Сейф

Джейкоб Букбайндер был человеком, с которым, как говорится, шутки плохи. Герби мигом сообразил, что проникновение в Хозяйство через окно как раз попадает в разряд таких опасных шуток. Первым его побуждением было вылезти без промедления обратно, однако любопытство взяло верх. Он сел на корточки, знаком велел Клиффу следовать за ним и, прячась за баками с аммиаком, сорванцы прокрались вдоль бетонной стены к деревянной перегородке, отделявшей контору от машинного зала. В перегородке было незастекленное окно, и подоконник находился на уровне глаз Герби.

– Вы не имеете права продавать! – Голос Джейкоба Букбайндера звучал так резко, напряженно и сурово, что Герби едва узнал его. – Это наш завод, мой и Кригера. Мы построили его и пятнадцать лет ведем дело, а вы, мистер Пауэрс, за всю жизнь сюда раз десять, с позволения сказать, нос показали и поступаете непорядочно, обсуждая продажу завода без нашего согласия.

– Джейк, зачем волноваться? Я так скажу, мирненько. Пауэре честный человек. Так, эдак. Может, к лучшему. Поговорить, решить. По-доброму. Нас никто не грабит. Куча денег. Надежные люди. Я так скажу, не горячись. Может…

Герби узнал высокий голос и корявую прерывистую речь отцовского компаньона мистера Кригера. Компаньон был робкого вида, высокий, с проседью в волосах и крошечными глазками в окружении морщин. Самой замечательной его чертой была бессвязная речь, в которой заплутал бы и военный шифровальщик. Мистер Кригер отличался безнадежной неуверенностью в себе. По его твердому убеждению, любое законченное предложение грозило ему ловушкой и крахом всей жизни. Поэтому он взял себе за правило не говорить предложениями. Сложив в уме фразу, он как бы приплясывал на Цыпочках вокруг да около, касаясь языком примерно одного слова из четырех. Эта хитроумная уловка позволяла ему отказаться от любых сказанных невпопад слов под тем предлогом, что его неправильно поняли.

Джейкоб Букбайндер, знакомый с шифром благодаря многолетнему опыту, обратил на Кригера испепеляющий взгляд, который Герби отлично знал по двум памятным взбучкам.

– Сделай одолжение, Кригер, дай мне сказать. Что «к лучшему», отдать наше Хозяйство за полцены и остаться с жалкими крохами, да еще не у дел?

– Кто говорит? Только по-мирному. Одно мнение, другое мнение. Не за двести тысяч долларов. Только большинством. Тридцать лет в деле. Я честный человек, ты честный человек. Пауэрс другого мнения, но тоже честный человек. Я так скажу, по-мирному…

Словесный поток мистера Кригера прервал чужой голос, произнесший: «Простите, я займу одну минуту», – причем, судя по выговору, его обладатель был нездешним, наверняка не из Бронкса, а может, даже не из Нью-Йорка. Герби с опаской приподнял голову над подоконником и увидел дородного молодого человека с пшеничными волосами, который жестикулировал дымящейся трубкой. Незнакомец был одет, как любят одеваться мужчины в противных «кино про любовь»; все было новое, добротно сшитое, из мягкой ткани, какой не встретишь на улице Гомера.

– Хочу сказать, господа, вы несправедливы ко мне. Я мог бы сладить дело с «Интерборо», не откладывая, но считал себя обязанным встретиться с вами, и вот я здесь. Мы переливаем из пустого в порожнее. Между прочим, сегодня у моей жены день рождения и мне нужно успеть на поезд, так что буду от души признателен, если наша беседа закончится как можно быстрее.

– Простите великодушно, что мы потратили несколько минут, обсуждая, как нас выбросят на улицу.

– Ну знаете, это вообще неправда и удар ниже пояса, – возмутился мистер Пауэрс. – Компания «Интерборо» намерена оставить вас обоих на руководящих должностях…

– Великолепно, – с горечью сказал Джейкоб Букбайндер, – значит, у нас все-таки будет работа.

Я снова имею то, с чего начал два месяца спустя после приезда в эту страну, только теперь я на двадцать пять лет старше. Но что такое двадцать пять лет?

Пауэре встал и нетерпеливым движением накинул широкое, серое с синим пальто.

– Извините, господа, поезда не ждут, а мы топчемся на месте. Надо решать, и я искренне огорчен нашими разногласиями, но вынужден просить вас приступить к голосованию…

– Голосование. Пятьдесят один против сорока девяти – как обычно, – произнес мистер Букбайндер. – В этом году у нас было много поводов вспоминать об этих цифрах.

– Сожалею о вашей резкости и сарказме, но полагаю, это ваше право, – ответил Пауэре, застегивая пальто. – Будьте любезны, приступим к голосованию.

Герби и Клифф, сидевшие на корточках у деревянной перегородки, обменялись недоуменными взглядами. Они понимали, что происходят важные события, но разобраться в них было им не под силу.

– Господа, я так скажу. – (Это опять Кригер.) – Обида… никакого толку. Как хорошо? Будущее… думать. Все молодые… Лучше единогласно… Времена меняются, миллион возможностей, может, не так уж плохо. Может, с «Интерборо» сильнее, лучше? Я так скажу. Все добрые друзья, порядочные, раз, два, три, помирились. Тридцать лет в деле, всякий знает – честный человек. Коли решать, так решать…

– Спасибо, Кригер, за желание отдать наш завод единогласно, – вмешался Букбайндер. – А вы, молодой человек, то есть мистер Пауэре, будьте добры, сядьте.

– Простите, мистер Букбайндер, но поезд…

– На поезд придется опоздать.

Герби услышал в голосе отца нотку отчаянной решимости и ощутил необъяснимое волнение. Он увидел, как затравленный ледовщик подошел к массивному сейфу, встроенному в стену, и поднес руку к диску набора.

– В Библии сказано, что всему есть свое время, – обратился он к Пауэрсу. – Так вот пришло время кое-что рассказать вам обоим.

Мужчины уставились на Букбайндера, а тот принялся набирать шифр сейфа.

– Вам будет интересно узнать, мистер Пауэрс, что комбинация чисел составлена из даты рождения моего сына Герби: один-четырнадцать-семнадцать. Я оказал ему эту маленькую честь, потому что, когда ему было три года, он своими ручонками замешивал раствор под угловой камень нашего Хозяйства.

Герби хотел шепнуть Клиффу: «Точно, я помню», – но не мог оторвать глаз от отца. Мистер Букбайндер распахнул дверцу сейфа, придвинул к себе из глубины зеленую железную коробку, на которой белой краской были намалеваны инициалы Дж. Б., и отпер ее.

– Сядь, Кригер, и вы, пожалуйста, тоже, мистер Пауэрс, – жестко повторил он. Потом поставил открытую коробку перед собой на стол и как загнанный волк посмотрел на двоих мужчин.

Если бы Джейкоб Букбайндер висел над пропастью или упал в яму и к нему скользила кобра, тогда его сын сразу оценил бы обстановку и, быть может, лихо бросился бы на выручку. Он откликнулся бы даже на такую отвлеченную беду, как утеря карты с обозначением золотой жилы. Но дальше его киноэкранное образование не распространялось, и он не мог по достоинству оценить разыгравшуюся сцену. Родительские несчастья обычно случаются в лабиринтах арифметики, скрытых от глаз мальчиков, которые еще пыхтят над неправильными дробями. А между тем отцу Герби грозила самая настоящая опасность.

Герби не знал одного важного обстоятельства, а именно, что Хозяйство не принадлежит его отцу и мистеру Кригеру. Они начали его сооружение, имея так мало денег, что пришлось остановиться на полпути, и ни один банк не соглашался дать ссуду на завершение строительства. Очутившись на грани разорения, Букбайндер нашел лазейку: он уступил закладную и пятьдесят один процент акций Хозяйства богатому и мудрому старику-ирландцу по имени Пауэре, продавшему им участок земли, где возводилось Хозяйство, и угадавшему в Букбайндере человека, который наверняка возвратит долг сторицей. С его помощью ледовое предприятие вернулось к жизни. Строительство было закончено. Хозяйство процветало, и Букбайндер не очень сожалел о заплаченной им немилосердной цене – утрате прав владения, ибо Пауэре оказался добродушным, тихим хозяином, довольствовавшимся процентами, которые он получал каждый год.

Семь лет спустя старик умер. «Бронкс-ривер айс компани», как и все его внушительное состояние, фактически перешла в собственность его сына Роберта, который вскоре показал себя залогодержателем совсем иного толка. Короче говоря, Боб Пауэре был игроком и выпивохой. Большое наследство часто достается таким молодым людям; в итоге происходит обычно то же, что со снежным комом, припрятанным в горячей духовке. Некоторые утверждают, что для общества это хорошо, поскольку обеспечивает перераспределение благ без всякого социализма. Так или иначе, для ледового завода в этом не было ничего хорошего. Когда молодой мистер Пауэре попал в стесненные обстоятельства, он начал буквально преследовать Джейкоба Букбайндера, требуя больше дивидендов и более высоких процентов. Он надеялся, что настанет день, когда найдет на Хозяйство покупателя и обратит эту недвижимость в кругленькую сумму наличных.

Тут надобно рассказать о великой тайне, в которую были посвящены лишь мистер и миссис Букбайндер.

За месяц до кончины залогодержатель призвал Джейкоба Букбайндера к своей постели, в красивую католическую больницу, выходящую окнами в Ван Кортленд-парк. Там умирающий и отец Герби поговорили по душам, и, когда богатый старик благодарил Джейкоба Букбайндера за честный труд, у того навернулись на глаза слезы.

– По-настоящему, Джейк, владельцем Хозяйства должен быть ты, – сказал он под конец, и слабая улыбка осветила его серое, утопающее в белых подушках лицо. – Но коли ты не владелец, то лучшее, что я могу сделать, чтобы уберечь сына от него самого, – это передать тебе контрольный пакет акций… Надеюсь, Джейк, тебе больше повезет с твоим мальцом, чем мне – с моим.

Из папки на кровати он достал лист голубой бумаги, нацарапал что-то карандашом и отдал отцу Герби. Озадаченный ледовщик прочитал написанные на листе несколько строк, потом отошел к окну, устремил взгляд на парк, полыхающий осенними красками, и заплакал. В бумаге говорилось следующее:

«Настоящим удостоверяю, что за один доллар и иные ценности я продаю Джейкобу Букбайндеру два процента от общего количества акций «Бронкс-ривер айс компания, дающих право голоса. Моя цель – вернуть контрольный пакет акций мистеру Букбайндеру и его компаньону».

Внизу стояла дрожащая подпись: «Роберт Пауэрс».

– Давай, Джейк, – донесся с кровати едва слышный голос больного, – плати. – Он выпростал из-под одеяла худую руку и протянул ее к Букбайндеру. – С тебя доллар.

Вот как Джейкоб Букбайндер стал обладателем расписки, о которой при Герби и Фелисии родители упоминали раз или два, опасливо называя ее «голубой бумагой». И эту самую расписку отец Герби достал теперь из железной коробки и молча вручил сыну того человека, что некогда написал ее.

Роберт Пауэрс пробежал глазами документ и разбушевался:

– Черт побери! Откуда вы это взяли и когда?

– Можно, пожалуйста, сюда… смотреть? После вас, конечно, пожалуйста, смотреть? – проговорил Кригер, сидя на краешке стула с протянутыми руками. Пауэре передал ему документ, а Букбайндер торопливо поведал его историю.

– А Луис Гласе видел эту… эту бумажонку? – спросил Пауэрс.

– До этой минуты ее не видел никто, – ответил Букбайндер, – кроме вашего отца – пусть земля будет ему пухом – и меня.

Бумага зашуршала в дрожащей руке Кригера.

– Истинный джентльмен. Чудный старик. Справедливость, честь по чести. Правильней некуда. Юристы не придерутся? Может, не по форме. Прекрасная семья. Что отец, что сын. Честные люди. Я так скажу тысячу раз: старик Пауэрс делать», правильно. Чего бояться? Ничего…

– Могу я поинтересоваться, – спросил Пауэрс, жестом оборвав Кригера, – почему до сих пор никто из нас не слыхал о документе? Я ставлю под сомнение вашу порядочность, мистер Букбайндер.

– Благодарю покорно, – сказал Букбайндер. – Я знал вашего отца, когда вы еще ходили в школу, и до самой своей кончины он не удостоил меня такого комплимента.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– С удовольствием отвечу. А то можем и проголосовать и вы еще успеете на поезд.

– Господа, я так скажу, по-мирному… все добрые друзья, – начал Кригер, но Пауэре шагнул к двери, и тот умолк.

– В сложившихся обстоятельствах, – заявил Пауэре, – я думаю, лучше отложить голосование, и предлагаю встретиться ровно через неделю в присутствии Луиса Гласса.

Собеседники Пауэрса согласились, и он ушел, не вымолвив больше ни слова и хлопнув дверью.

Кригер подскочил к своему компаньону и неуклюже обнял его:

– Ни за какие деньги, Джейк. Никакой продажи. Почему не показать… мне раньше? Может, оно и лучше. Пауэре… сначала кремень, не масло. Ничего не поделаешь. Я так скажу, сто тысяч – гроши. Ха-ха! Кому надо…

Букбайндер высвободился из объятий Кригера, осторожно взял у него мятую голубую бумагу, запер ее в Железной коробке и приготовился закрывать сейф.

– Не говори «гоп», пока ее не посмотрел Гласс. Я не знаю, имеет ли она законную силу. Мне смерть как не хотелось показывать ее. Теперь в любом случае начнется заваруха. Лучше бы ей лежать под спудом. – Он было притворил тяжелую стальную дверцу, и тут Кригер остановил его.

– Джейк, я так скажу. Делай как знаешь. Я с тобой до конца. – Потом понизил голос и заговорил тоном, напомнившим Герби мистера Гаусса в их гостиной: – Немного денег надо. Две сотни. Страховка, взнос за машину, Бесси захворала, бывает. Наличные взять… из жалованья вычесть. Как скажешь. Последний раз, точно…

– Кригер, ты уже задолжал в кассу тысячу двести, – возмутился Букбайндер. Но стоило Кригеру глубоко вздохнуть и завести свое «Я так скажу…», как он согласился: «Уговорил, уговорил» – и достал из сейфа другую железную коробку.

Мальчики во все глаза смотрели, как отец Герби отсчитывает Кригеру из коробки сказочное богатство – целых двести долларов. Потом Букбайндер запер сейф, и они заговорили о ремонте оборудования, перебрасываясь техническими словечками, от которых ребята только недоуменно развели руками. Герби махнул Клиффу, и братья на цыпочках вернулись к окну и вылезли из Хозяйства на солнышко.

Природа у реки была желто-зеленой, радующей глаз, а воздух за сумрачными стенами делового склепа – душистый и теплый.

– Айда на свалку, пороемся, – предложил Герби, и они отправились исследовать мусорные кучи возле Хозяйства. – Знаешь что, Клифф?

– Что?

– В любое время, когда нам захочется, мы можем забраться в Хозяйство и взять из сейфа деньги. Сколько захотим. Мы же знаем шифр.

– Но ведь ты этого не сделаешь, правда же? – спросил Клифф, остановившись и недоверчиво вглядываясь в лицо брата.

– Да нет, конечно, глупый какой, пойдем, – успокоил его Герби. – Просто я хочу сказать, рискованно составлять так шифр. Вдруг дети попадутся нечестные.

– А сколько там можно взять? – поинтересовался Клифф. – Тысячу?

– Тысячу? – фыркнул Герби. – Пятьдесят тысяч! Верней, даже сто. Мы бы разбогатели, как Монте-Кристо… если б были нечестные.

Дальше мальчики пошли молча, и каждый по-своему представлял себя в облике графа Монте-Кристо. Клиффу легендарный герой рисовался молодым аристократом, обладателем несметного количества новых велосипедов, коньков, роликов, хоккейных клюшек, футбольных мячей и тому подобных сокровищ. А Герби воображал его дородным грандом, который питается исключительно шоколадным пломбиром и копчеными сосисками и у которого есть преданная рабыня, весьма похожая на Люсиль Гласс.

6. В гостях

В следующее воскресенье Герби стоял у зеркала в своей комнате и все наряжался да прихорашивался, перед тем как отправиться в гости к Люсиль Гласе.

Уже час, как он бился над своей внешностью. Но нет, не чистота тела оказалась целью его внезапного усердия. Миссис Букбайндер насилу заставила сына снять галстук, который тот перевязывал в десятый раз, и прошлась намыленной мочалкой по шее и ушам. После этой унизительной процедуры, которую он считал предрассудком взрослых, Герберт сызнова претерпел все мытарства с галстуком, а затем бросил силы на свою черную курчавую шевелюру. Он сделал один пробор, другой, пятый и всякий раз браковал свою работу либо по вине нерадивого волоска, легшего поперек белой линии, либо из-за едва приметного извива, либо потому, что пробор оказался чересчур высоко или низко. В обычный будний день он ограничивался одним взмахом расчески. После двух взмахов он чувствовал себя лордом. Три – означали, что он не в ладах с учителем и готов на все ради прощения.

На туалетном столике перед его глазами лежало приглашение, оттиснутое на плотной белой бумаге и послужившее причиной этих тщательных приготовлений:

Мистер и миссис Луис Гласс

сердечно приглашают вас на свое новоселье

по адресу: Бронкс, 2645, Мошолу-Паркуэй, в воскресенье, 25 мая, в 13.00

Внизу была приписка от руки: «В детской также соберутся гости, и Люсиль сердечно приглашает Фелисию и Герберта».

Первый раз пойти в настоящий Собственный Дом, то есть здание, возведенное только для одной семьи, было и само по себе куда как здорово. Но в нынешних обстоятельствах все затмило более значительное событие. Ему предстояло наяву провести целых полдня со своей подземной королевой.

Каждый вечер перед сном Герби царствовал в роскошном сказочном дворце, который он однажды нашел, провалившись (понарошку) в подвал старого «дома с привидениями» на улице Теннисона; этот прием он тайком от самого себя позаимствовал из «Алисы в стране чудес». Девочки, в которых он влюблялся, сменяли одна другую рядом с королем подземной обители удовольствий. Диана Вернон была свергнута с трона. Уже состоялась невиданная по великолепию коронация Люсиль, и теперь она ежевечерне восседала с Гербертом в тронном зале.

Но не только в грезах мальчик видел Люсиль. Со дня первой встречи они еще несколько раз виделись в школе на площадке третьего этажа, где была лестница для девочек. Из всех школьных коридоров и переходов это было единственное место, которое командир Букбайндер во что бы то ни стало инспектировал ежедневно на большой перемене, а рядовая Гласс считала, что из всех возможных постов на шести пролетах лестницы для девочек именно здесь наиболее вероятны правонарушения. Так этим стражам закона удавалось встречаться каждый день. Разговоры у них не клеились. От нежных чувств Герби терял дар речи – досадная слабость, ничто более не оказывало на него подобного действия, кроме острого тонзиллита, конечно.

Странное дело, он без малейшего труда вел долгие задушевные разговоры с Люсиль, когда они сидели на своем двойном золотом троне под домом с привидениями, ели шоколадный десерт из серебряных вазочек и рассеянно поглядывали на пышные живые картины, поставленные в огромном зале для их развлечения (если не считать, что исполнители были увешаны золотом, бриллиантами, рубинами и укутаны в шелка, – картины эти сильно смахивали на сцены из дешевых водевилей). Герберт-король не только сам блестяще поддерживал беседу, но и придумывал ласковые ответы за королеву. А при свете дня, на такой несказочной бетонной лестнице с железными перилами, перед девочкой в обычном платье вместо королевской мантии его красноречие увядало…

Пока Герби возился с прической, он воображал, как прогуливается с Люсиль в парке на Мошолу-Паркуэй, 2645. Он никогда не видал этого дома, но по величественным словам «Мошолу-Паркуэй» представлял себе нечто наподобие английского замка, какие показывают в кино. Неужто там, под сенью старых деревьев, среди цветочных клумб, в восхитительном уединении, Герби и Люсиль не обменяются наконец сладостными признаниями в любви?

Герберта вдруг осенило, что, если зачесать волосы назад без пробора, как у Ленни Кригера, он станет выглядеть старше. Попробовал. Получилось так чудно, что он поспешил замести расческой следы эксперимента. Потом решил впервые в жизни сделать пробор не слева, а справа. Это оказалось трудно; густые волосы вырывались из-под расчески и упрямо торчали посреди головы. Намочив волосы водой, Герби все же сломил их сопротивление и, довольный, оглядел новую прическу. Пожалуй, в его лице появилось достоинство, которое обеспечивало прибавку в возрасте.

Из маминой спальни до нашего франта доносился шум перепалки из-за шелковых чулок. С той минуты, как пришло приглашение, Фелисия развернула борьбу за первый в своей жизни предмет дамского туалета. Она была на два года старше Люсиль Гласс, поэтому приглашение на «сборище сосунков» восприняла как оскорбление, и, хотя ей до смерти хотелось пойти, она считала, что никак нельзя появиться на Мошолу-Паркуэй, 2645, не отмеченной каким-либо знаком своей зрелости. В шелковых чулках, рассудила Фелисия, она может небрежно вплыть в детскую и умять все торты, мороженое и конфеты, какие попадутся ей под руку, с видом любезного гостя из мира взрослых.

Что ж, логика – почти железная, но Фелисия знала, что ее вряд ли удастся донести до темного сознания матери. Сестричка вела наступление по трем направлениям:

1. Если не разрешите надеть шелковые чулки, я не пойду ни в какие гости и вы меня не заставите.

2. У всех девочек в классе по пять пар шелковых чулок, а то и больше, и даже у малышни на год младше – есть чулки.

3. Герби в этом доме все можно, а мне – ничего.

Миссис Букбайндер стойко выдержала напор, ибо инстинктивно противилась каждому шагу своих детей к взрослению. Она знала, что в конце концов, если не будет выбора, Фелисия пойдет в гости хоть в ползунках. Однако при всем своем превосходстве в опыте, проницательности и авторитете она допустила промах, стоивший ей победы.

– Ну почему, почему, почему мне нельзя надеть шелковые чулки? – завывала Фелисия.

– Хватит, Фелисия, у нас уже нет времени для споров. Магазины сегодня закрыты, и купить чулки все равно негде.

– Я могу одолжить у Эмили, – тотчас поймала ее на слове Фелисия.

– Они тебе не по размеру.

– А если по размеру?

Девочка мигом выдвинула нижний ящик комода и вытащила из-под стопки своих блузок пару тонких «паутинок». Не успела ошеломленная мать возразить, как она скинула шлепанцы и натянула чулки, тараторя при этом:

– Я их одолжила в пятницу, на всякий случай. Я не собиралась их надевать без твоего разрешения. Ну что, впору или нет? Смотри. Смотри! – Она подпрыгнула и сделала пируэт. Чулки были впору.

– Все равно папа этого не потерпит, – сказала угодившая в ловушку мать.

– Я спрошу. Как он скажет, так и будет. Хорошо?

Девочка стояла у двери, готовая выбежать из спальни в гостиную, где ее отец погрузился с головой в «Холодильное оборудование».

Отмена запрета отцом куда губительнее для авторитета матери, чем уступка с ее стороны, и миссис Букбайндер знала это. Диалоги между детьми и отцом обычно протекали так:

Ребенок. Пап, можно я сделаю то-то и то-то?

Отец. Я занят. Спроси маму.

Ребенок. Она говорит, как ты скажешь.

Отец. У-уф. (Бросает взгляд на ребенка, покорно стоящего перед ним с умильной улыбкой.) Да вроде можно.

Ребенок (что есть мочи). Мам! Папа разрешил.

Так он позволял даже то, что позже вызывало его недовольство, а когда мать ссылалась на его разрешение, ворчал: «Ну зачем ко мне-то посылать?»

Поэтому миссис Букбайндер сказала:

– Ладно, можешь надеть. Но только сегодня, а завтра утром вернешь.

Девочка с притворной радостью обняла мать, якобы в знак согласия. Наконец-то она подперла ножкой приоткрывшуюся дверь во взрослую жизнь и была уверена, что теперь ее уж не отбросят назад ни штыком, ни гранатой. И не отбросили. С того самого дня она стала носить шелковые чулки.

В половине первого вся семья собралась в гостиной на последний смотр перед уходом.

– Герберт, у тебя вид какой-то чудной. – Мать оглядела его с головы до пят и наконец остановила взгляд на волосах. – Что это?

Мальчик быстро нахлобучил свой «девчатник».

– Ничего, мам. Просто я в выходном костюме.

– Не надевай шляпу в помещении.

Мальчик неохотно повиновался.

– Папочка, а ты можешь объяснить, в чем дело?

Отец оглядел сына:

– Выглядит, что ли, постарше. Какая разница? Пойдемте.

При слове «постарше» у Герберта внутри потеплело, будто от вина.

– Мам, я знаю, в чем дело, – громко хихикнула Фелисия. – У него пробор с другой стороны. Вот глупый, да?

– Не глупей тебя, Шелковый Чулок, – огрызнулся Герберт. Вспышкой мелькнуло желание рассказать маме, что Фелисия не одолжила чулки, а купила на мелочь, выуженную хлебным ножом из копилки-поросенка, но противно было ябедничать. – Какая разница, где пробор-то?

– Вот раз нет разницы, пойди и причешись как следует, – велела мама.

Миссис Букбайндер была мастерицей завершать такие споры в свою пользу. Герби с ворчанием удалился, и под его расческой растаяли драгоценные годы зрелости, но прежде он постоял минуты две перед зеркалом, возмущаясь несправедливостью, из-за которой он вынужден разрушать столь удачно найденный образ светского баловня.

Как только подержанный «шевроле», служебный автомобиль «Бронкс-ривер айс компани», подвез Букбайндеров к дому 2645 на Мошолу-Паркуэй, Герберт начал перестраивать свой план ухаживания. Поцелуй в саду был явно невыполним. Замок Гласс оказался двухэтажным домиком красного кирпича, стиснутым с двух сторон такими же «замками» и отделенным от них узкими бетонированными проездами. «Парк» состоял из двух травянистых клочков земли по бокам от входа, каждый – размером с ковер в гостиной Букбайндеров. За низкими изгородями, окружавшими эти малогабаритные угодья, не нашлось бы достаточно уединенного места даже для кошачьей парочки.

– Ну и халупа! – бросила Фелисия, по-женски, через юбку подтягивая чулки, которые норовили сползти с худеньких ног.

– Не смей так говорить! Это невежливо, – прикрикнула миссис Букбайндер. – И не вздумай подтягивать чулки на людях.

Герби, у которого разочарование быстро улетучилось в предвкушении встречи с Люсиль, взбежал, затаив дыхание, по белым цементным ступеням и позвонил. Фелисии он успел выпалить:

– Небось скукота будет.

– Да, конечно, – съязвила сестра, – тебе совсем неохота встречаться с этой рыжей малявкой. Ни чуточки. Хоть бы у них нашлась упряжка лошадей, а то тебя не затащишь в дом.

Вот почему, когда Люсиль открыла дверь, у Герби горели щеки, но девочка тотчас зарделась куда сильнее под испытующим, жадным взором его восхищенных глаз. Зато Фелисия сделалась прямо-таки пунцовой, когда дети вошли в дом и Герби оглянулся на Фелисию, потом посмотрел на ее ноги и расхохотался.

Одиннадцатилетняя Люсиль Гласс, избалованная любимица своих родителей, тоже была в шелковых чулках.

К приходу Букбайндеров детский праздник был в самом разгаре. Цокольный этаж дома, убранный веселыми обоями и занавесками и приспособленный под комнату для игр, оглашали вопли, крики, смех, жалобы и звон посуды. Груды бутербродов, доставленных из кулинарии, исчезали под натиском двух десятков голодных детей, а две нанятые служанки и взмыленная тетушка Люсиль пытались в этой неразберихе хватающих рук и сверкающих глаз раздать бумажные тарелки с мороженым и тортом. Родители угощались наверху с невозмутимостью хорошо выдрессированных человеческих особей, а их отпрыски тем временем бесновались внизу, точно пигмеи вокруг добычи. По счастью, мороженого было хоть отбавляй, и вскоре гомон пошел на убыль, хватательные движения стали реже, а блеск в глазах постепенно сменился поволокой.

Герби вышел из ванной комнаты, не чуя под собой ног от счастья, при этом по щекам у него струилась вода с волос, которые он снова прилизал на другую сторону. Он – в доме Люсиль Гласс. Он пожал ей руку. Он десять минут сидел рядом с ней на диване, ел бутерброды с говяжьей тушенкой, хотя с таким же успехом мог сжевать солому, ибо все равно не ощущал вкуса. Девочка в выходном бело-голубом платье, с белым бантом в волосах казалась неземным, сказочным созданием, слетевшим со звезды. Время потекло медленно, как во сне. Он пробыл в гостях шестьдесят минут, но их хватило бы на целую неделю будничной жизни. А ведь еще предстояли годы и годы блаженства до того мгновения, как пробьет пять часов и ему придется ехать домой.

Люсиль выбралась из клубка детей, облепивших стол, и подошла к нему с двумя тарелочками шоколадного мороженого.

– Еще немного, и тебе не досталось бы, – сообщила она. – Хочешь?

Он с благодарностью принял мороженое и уже начал ковырять сладкий коричневый комочек картонной ложечкой, как вдруг девочка застенчиво коснулась его руки.

– Не ешь здесь, – сказала Люсиль. – Пойдем в укромное место.

Она засеменила, пробираясь между гостями, и он пошел следом, гадая, что бы это значило. Минуя стол, где Фелисия и Ленни расправлялись с огромными кусищами белого торта, Герби постарался остаться незамеченным, но зоркая сестрица окликнула его: «Когда свадьба, Герби?», а Ленни учтиво добавил: «Привет ухажеру в коротких штанишках». (Сам он был в брюках.) Герби смолчал и поспешил к маленькой дверце в глубине, за которой исчезла Люсиль.

К своему изумлению, он очутился в полутемном гараже. Люсиль забралась на заднее сиденье нового отцовского «крайслера» и поманила его к себе. До сих пор Герби ездил только на «шевроле», и, когда он уселся на мягкую серую подушку, у него все поплыло перед глазами от удовольствия. Мороженое, прохладный сумрак, «крайслер» и Люсиль! Действительность открывала свои сокровища, и все его мечты казались дешевыми побрякушками рядом с этой самой действительностью. Дети медленно ели мороженое.

– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? – спросила наконец Люсиль, поставив дочиста выскобленную бумажную тарелку с ложечкой на пол.

– Астрономом, – ответил Герби.

– Это которые смотрят в телескоп на звезды?

– Ага. Я уже умею отличать звезды первой величины. Покажу как-нибудь вечером.

– А какие у них названия?

– Ну, названий полно. Орион, Сириус, Бетельгейзе, Андромеда, Близнецы… – Он умолк. Герби много читал о звездах, но очень мало смотрел на них. Его завораживали цифры, в которых выражались их размеры и расстояния, а на небе они мало чем отличались друг от друга, да потом их все равно не очень-то разглядишь из-за света уличных фонарей. Герби не знал точно, какая разница между звездой и созвездием, и был почти уверен, что это неведомо и его собеседнице, поэтому сыпал без разбору всеми названиями, которые копошились у него в голове. Фокус удался.

– Ух ты, красивые названия.

– Я еще много знаю.

– А деньги за это платят? – спросила девочка. – За смотрение на звезды?

– Конечно. Еще сколько!

– А хватит, чтобы жениться и завести семью?

– Запросто.

Девочка на миг задумалась, потом неуверенно спросила:

– Как это?

Герби понятия не имел. Но он был не первым мужчиной, которого практичный женский ум пытался вывести на чистую воду, и не первым, кому удалось выйти из воды сухим.

– Открываешь новые звезды, вот и все, – не задумываясь ответил он.

– А потом? – допытывалась девочка.

– Потом получаешь премию.

– Большую?

– Не помню. Миллион«, может, десять миллионов. Что-то вроде того.

– За одну звезду?

– Покажу тебе в энциклопедии, если не веришь, – сказал Герби. – Что может быть главней, чем найти новую звезду?

Люсиль поверила, и вопросы кончились. Наступило молчание.

– Здоровская машина, – проговорил Герби. Его слова канули в тишине, точно камень, брошенный в воду, и только круги смущения разошлись в воздухе. Мальчик и девочка ненароком встретились взглядами. Оба покраснели.

– А ты… ты жениться собираешься? – спросила Люсиль.

– Только когда старый буду, – ответил Герби.

– Очень старый?

– Совсем старый.

– Это сколько лет тебе будет?

– Не знаю.

– Двадцать пять?

– Больше.

– Тридцать?

– Скорей пятьдесят пять, – сказал Герби. Уж больно ему хотелось назвать число повнушительней. Люсиль, кажется, с должным почтением взирала на человека, который решил не жениться до пятидесяти пяти лет. Она помолчала немного, потом спросила:

– А у тебя есть девочка?

– Нет, – ответил Герби. – А у тебя парень есть?

– Нет. А какой будет девочка, на которой ты женишься?

– Не знаю, – сказал Герби. Потом, разгоряченный нежными чувствами, выпалил: – Но у нее обязательно будут рыжие волосы!

Все – свершилось. Сопровождаемые пылким взглядом, эти слова прозвучали как открытое объяснение в любви. В награду Люсиль робко вложила свою маленькую руку в его и ответила ласковым взглядом. Что там золотые троны и подземные дворцы в сравнении с этим радужным, божественным мгновением? Здесь, в гаражной пристройке, он попал в райский уголок с серой обивкой. Впервые в жизни Герберту казалось, что сердце вот-вот разорвется от счастья.

Однако ласковый свет во взгляде Люсиль начал меркнуть. Она уже смотрела не в глаза Герби, а выше.

– Мамочки! Погляди на свою прическу, – ахнула она.

Герби поднес руку к голове: еще влажные волосы выпрямились и стояли во весь рост. Какие-нибудь десять минут без воды – и они с прежним упорством стремились занять исходное положение. Герби пригладил их. Они опять встали торчком, как у ежика. Он дважды проделал это – и случилось ужасное. Люсиль Гласс хихикнула.

– Как смешно они у тебя подпрыгивают, – сказала она.

– Да ну, чепуха. Сейчас поправлю, – забормотал Герби и принялся ладонями приглаживать кудряшки. На лоб скатывались из-под пальцев капельки воды. На самом деле он просто отжимал волосы насухо. Когда Герби, наконец, закончил и отнял руки, волосы поднялись и стали дыбом во все стороны. Он стал похож на мальчика, сидящего на электрическом стуле. Люсиль откинулась на спинку сиденья, прикрыла рот руками и звонко расхохоталась. Герби вытер о штаны мокрые ладони и, буркнув: «Не знаю, сбесились, что ль, эти дурацкие волосы», начал яростно причесываться пятерней. Эта отчаянная схватка с собственной головой выглядела до крайности странно.

Непрошеный голос произнес в окно машины:

– В чем дело, Пончик? Вошки замучили?

За стеклом ухмылялись физиономии Ленни Кригера и Фелисии.

– Мой умный братик, – сказала Фелисия, – зачесал волосы на другую сторону, думает, так он старше выглядит. Как поживаешь, дедуля?

Щеки у Герби полыхали огнем. Он с жалкой улыбкой обернулся к Люсиль, но увидел только ее спину: она выбралась из автомобиля, проговорила: «Тетушка, наверно, меня обыскалась» – и была такова.

Стоя опять перед зеркалом в ванной комнате, Герби усмирял свои предательские волосы и метал при этом громы и молнии. Он обвинял Фелисию в испорченном дне, обвинял Ленни, маму, всех и вся, только не себя. «Я им покажу! – бухтел он. – Я с ними посчитаюсь! Видали, а, нашли дурака?», да так распалился, возмущаясь кознями света, что скоро ему заметно полегчало.

Не надолго, однако. Войдя в комнату для игр, он испытал удивление и горькую досаду. Дети стали в круг, а в центре его Ленни Кригер танцевал, под звуки радио, с Люсиль. Движения маленькой девочки были скованны, она сосредоточенно повторяла па своего искушенного партнера. Герби присоединился к зрителям, услышал, как те негромко переговариваются: мальчики – с завистью и насмешливо, девочки – восхищенно, – и ощутил желчный вкус ревности. Он попробовал перехватить ее взгляд. Только однажды она отрешенно задержала на нем невидящий взор, точно он шкаф, и скользнула мимо. Подошла Фелисия и сказала: «Привет, ухажер», – но без ехидства, ибо она тоже страдала. Ленни – ее поклонник, и ее женское дело натягивать ему нос, а тут, как заиграла музыка, он возьми и натяни ей нос: пригласил на танец эту малявку.

Потом играли в «пристегни ослу хвост». Герби с завязанными глазами наткнулся на стул и приложился лбом об пол, чем вызвал взрыв веселья. Когда подошла очередь Ленни, тот ослабил повязку на глазах, притворился, что подбирается к ослу ощупью, и под гром аплодисментов приколол хвост точно в нужное место. Герби заметил обман, но не нашел в себе сил для борьбы. Под бдительным оком тети сыграли в несколько игр с поцелуями. И надо же, чтобы Ленни трижды выпало целовать Люсиль, и еще она его целовала два раза. Герби судьба назначила целоваться только раз, да и то с собственной сестрой. День выдался отвратный – дальше некуда. А когда без четверти пять Герби, улучив момент, поймал рыжую девочку за руку и шепнул: «Выйдем на минутку в гараж», – она будто ушат холодной воды выплеснула: «Не могу. Я Ленни обещала показать фотокарточки из лагеря» – и упорхнула.

На обратном пути четверо членов семейства Букбайндеров вели себя так, словно по адресу Мошолу-Паркуэй, 2645, находилось кладбище. Однажды Джейкоб Букбайндер нарушил мрачное молчание словами: «Спросить меня, так Пауэрс платит Луису Глассу, чтоб тот признал голубую бумагу недействительной…» – но его перебила жена: «Умоляю, неужели надо говорить об этом и при детях тоже?» Кроме урчания мотора, больше в машине не раздалось ни звука до самой улицы Гомера.

Открыв дверцу, миссис Букбайндер обернулась к детям на заднем сиденье:

– Что притихли? Понравилось в гостях?

– В гостях! – фыркнула Фелисия. – Умоляю, мам, не таскай меня больше на детсадовские утренники.

Герби ничего не ответил. Он уже вылез из машины и отправился к самому высокому камню на пустыре, где часто искал уединения. Там, на закате дня, он приступил к срочным восстановительным работам. В течение часа Герби пытался поднять из руин подземный дворец, но дворец был разрушен до основания. От него осталась только королева, да и та была уже без короны и мантии, а с белым бантом и в выходном платье. И он даже не мог заставить ее сесть с собою рядом. Ее коварное величество без передышки танцевала с Ленни.

7. Баллада об искусстве и естествознании

– Мам, можно я пойду сегодня с Клиффом в музей?

Было субботнее утро. Герби и Фелисия завтракали на кухне в упоительно поздний час – в половине девятого. В узкой белой кухне играл сноп солнечного света, каждое утро заглядывавший сюда минут на сорок, когда солнце появлялось в зазоре между двумя жилыми домами напротив. Светило оно не в кухню Букбайндеров, а в окна гостиной Фейгельсонов, что жили через двор, а уж те щедро перекидывали яркий луч Букбайндерам.

– Да можно, наверное, – ответила мать, чистившая лук у раковины. – А что там, в музее?

– Да ничего, просто музей. Миссис Горкин велела всем сходить.

– Где это?

– В Центральном парке.

– Сколько стоит?

– Бесплатно, мам.

– Иди.

– Как, – спросила Фелисия, с кислой миной вылавливая комки из овсянки, – разве ты не пойдешь сегодня в кино?

– Музей важнее какого-то дурацкого кино, – надменно изрек Герби.

– Важнее четырнадцатой серии «Зеленого лучника»? Интересно, подумал Герби, как это сестрице удается так ловко нащупывать его слабые места? Ему до смерти хотелось узнать, что произошло, когда герой выстрелом из ружья сбил с Лучника маску. По закону подлости в момент выстрела Лучник стоял спиной к камере. Кто окажется под маской? Герби просмотрел все серии вопреки многим препятствиям: метелям, дождям, банкротству (от которого спасся, заложив ролики) и болезни (восьмую серию он смотрел с температурой 39,9), и теперь ему было так мучительно пропустить сцену убийства. Однако его ждали дела посерьезнее.

– Да провались эта киношка, – заявил он. – Какой смысл каждую неделю платить деньги и смотреть всю эту тягомотину ради одной серии, которая длится пять минут?

Миссис Букбайндер вздрогнула от неожиданности и выронила луковицу. Три года она твердила Герберту то же самое, и все без толку. Теперь, услышав эти слова из его уст, она испытала радостное умиление, какое, вероятно, охватывает миссионера при виде первого окрещенного им каннибала. Она прервала чистку лука, погладила сына по голове:

– Взрослеешь, Герби. Дай Бог тебе здоровья.

Герби упивался похвалой и напустил на себя важный вид занятого человека.

– В какой же музей ты идешь? – не унималась Фелисия. Она чуяла, что тут дело неладно.

– А ты как думаешь? – ответил Герби вопросом на вопрос.

– Их ведь, знаешь ли, два, – сказала сестра.

– Во сказанула! Два музея! Ничего себе! Восьмиклассница называется. – С этими словами Герби допил молоко, встал из-за стола и вышел.

Он сунул в карман резиновый мячик и отправился слоняться. Субботнее утро – самое беззаботное, а значит, и самое приятное время недели. Еще свеж и сладок вкус свободы, еще не наскучило безделье. Мальчики из набожных семей по субботам ходили в синагогу, где после заключительных слов молитвы их благочестивость вознаграждалась пирожными, конфетами и крем-содой. Но Герби в свое время отведал богослужений и нашел, что сахарная оболочка чересчур тонка и не скрашивает тягот борьбы с ивритом. Он знал; в день тринадцатилетия придется говорить в присутствии прихожан стих из Ветхого Завета, и, пожалуй, с удовольствием ждал этого краткого мгновения, когда все обратят на него свои взоры, правда, в одиннадцать лет кажется, что до тринадцати еще очень далеко, как в тридцать пять – до семидесяти. А пока родители (а Герби и подавно) успокоились на том, что раз в неделю приходил учитель иврита, престарелый Тауссиг, и мучил ребенка странным наречием, где все пишется задом-наперед.

Гордо подбрасывая мячик – новенький, из красной резиновой губки, не то что нынешние серые пузыри, которые обмякают от малюсенького прокольчика, – Герби вышел на улицу, приметил Гарольда Соренсена и улыбнулся. Светловолосый, с белесыми бровями, Гарольд был еще поплотнее Герби, упрямый и вредный. В играх, выдуманных на тесных, узких тротуарах Бронкса, Герби мог дать ему сто очков вперед; словом, соперник что надо. Гарольд охотно согласился сразиться в боксбол и проиграл. Затем мальчики сыграли в двойной боксбол, то есть, перекидываясь мячом, защищали по два квадрата, начерченных на тротуаре, и Гарольд снова уступил. Потом сыграли в очко: швыряли мяч в лепнину, протянувшуюся над окнами нижнего этажа. Победил Герби! После, используя ту же лепнину, померились силами в игре, которую они назвали бейсболом. Здесь было важно, сколько раз подпрыгнет мяч в сточной канаве, прежде чем его поймают, но все обставлено такими правилами начисления очков, что получается очень похоже на взрослую игру на настоящем поле. И тут победил Герби. Еще сыграли по разу в простой и китайский гандбол; Гарольд, пыхтя, добыл две победы. Но Герби тут же отыгрался в расшибалочку и в до-джбол. Начали было партию в панчбол, но бросили, потому что для него нужно хотя бы по два игрока с каждой стороны. Переведя дух за игрой в подачи, в которой опять же легко победил Герби, игроки уже вовсю резались в лапту, когда гудок на расположенной неподалеку электростанции прогудел полдень. Тут мальчики нехотя расстались и пошли по домам обедать, жалея, что не успели сыграть еще по крайней мере в три игры: ступбол, слагбол и салуджи.

Это лишь малая часть тех игр, которые наизобретали городские мальчишки, имея две составляющие: жесткие гладкие поверхности и скачущий мячик. Герби знал правила и приемы двадцати с лишком игр. Употреби наш спортсмен такую могучую силу памяти на учение, он прославил бы нью-йоркские школы на весь свет. Но это, разумеется, было невозможно. Уличные игры были делом жизни и требовали полной самоотдачи. Учение было наказанием за преступное малолетство.

Придя домой, Герби быстро уплел обед.

– Мам, ну дашь денег доехать до музея?

– Может, я все-таки допью сначала чай или музей убежит?

– Извини, мам.

– Слушай, – сказала Фелисия, – а что, если мне с тобой пойти? Давненько я не была в музее.

Герберт похолодел, но сохранил бравый вид:

– А чего, давай, Флис, пошли. Если ты согласна прогулять целый день со мной и с Клиффом, тогда здорово. Миссис Горкин говорит, что музеи очень познавательны. Тебе понравится.

– Как славно, Фелис, – растрогалась мама. – Я рада, что ты хоть один день захотела провести с собственным братом, а не с этой противной Эмили, размалеванной помадой и румянами. Вот вам деньги на двоих…

– Нет-нет, мам, подожди, – быстро затараторила Фелисия. – Я иду в кино. Мне просто хотелось проверить, что он скажет. – Она обескураженно поглядела на Герби. – Ты что, взаправду собираешься в музей?

– Да, и ты пойдешь с ним, – сказала мама. – Чем это хождение по кино лучше музея?

– Умоляю, мамочка! – вскричала Фелисия, в отчаянии оттого, что угодила в собственную западню. – Я еще на прошлой неделе обещала пойти с Эмили. А в этот пыльный музей когда угодно можно сходить.

– Ну, Флис, пойдем, не порти компанию, – торжествовал Герби. – Неужели подружка важней брата? Мамуль, пожалуйста, уговори ее.

Фелисия встала из-за стола, заявив, что скорее умрет, чем появится где-нибудь с таким чумазым шибздиком, который не моется ниже подбородка. Миссис Букбайндер тотчас устроила сыну проверку на чистоту шеи, а его сестра тем временем улизнула под прикрытием этой тонкой дымовой завесы.

Все это было на руку Герби. Он громогласно объявил, что покажет Флис, кто из них чумазый, и начал прихорашиваться. Когда мальчик вышел из дому, зажав двадцать пять центов в кулаке, от которого разило мылом, у него был до странности чистый и пригожий вид, совсем как неделю назад перед катастрофой на Мошолу-Паркуэй, однако ни мама, ни сестра ничего не заподозрили.

Клифф ждал брата под часами на станции метро «Симпсон-стрит». Когда Герби приблизился, тот оглядел его с головы до ног и тихо и протяжно присвистнул.

– Я бы ни в одну девчонку так не втюрился, – сказал он.

– Вот увидишь, тогда и говори, – ответил Герби.

На станцию со скрежетом и стуком въехал лексингтонский экспресс и остановился, вздрогнув так, что под ногами у мальчиков затряслась платформа, а вместе с нею и все остальные платформы за целую милю впереди и позади состава. Мальчики как ни в чем не бывало сели в поезд. Им уже с девяти лет разрешали ездить в метро без взрослых, и они не пугались этих встрясок. Хрупкая ниточка железной дороги, протянутая у них над головами через Бронкс по стальным опорам и исчезающая в узкой темной норе в направлении Манхэттена, была частью окружающего мира, как звезды, как ветер. Метро, конечно, могло обвалиться, и звезды могли попадать на землю, но Герби и Клиффу как-то не приходило в голову опасаться ни того, ни другого.

Мальчики прошли в головной вагон, болтаясь из стороны в сторону, как матросы во время качки, и стали к передним окнам, где можно от души насладиться быстрой ездой. Стремительно мелькали под колесами шпалы, проносились мимо, хмельно пошатываясь, многоквартирные дома. Промелькнули станции «Пойма», «Проспект», «Джексон-авеню»; настал долгожданный миг: с воем и стенаниями грешной души, ввергаемой в ад, поезд опрометью ринулся под гору, во мрак. Это мгновенное попадание из светлого дня в кромешную ночь наполняло мальчиков ни с чем не сравнимой радостью. Они переглянулись и довольно вздохнули. Герби бросил через плечо взгляд на пассажиров: кто равнодушно уставился в пустоту, кто уткнулся в газету или дремал, – никого не взволновало прекрасное мгновение.

– Клифф, – произнес он и ткнул большим пальцем в сторону пассажиров, – не знаешь, чего это с ними?

Клифф обернулся и вскользь оглядел вагон.

– А-а, – бросил он, – старичье. – И братья с упоением окунулись в мир, где мерцали красные и зеленые огоньки, драгоценно сверкали станции в конце темных перегонов, возникало ощущение бешеной скорости от близости стен туннеля и поджидали другие подземные удовольствия, которые так дешево достаются мальчишкам в Нью-Йорке.

На 86-й улице путешественники выбрались из метро в шум и многолюдье Манхэттена.

– Теперь вопрос, – проговорил Герби, – в какой музей идти?

– Разве она не сказала?

– Нет. Сказала просто, что в субботу мама поведет ее в музей. Она даже не знает, что я приеду.

– Да ведь ты вроде сказал, что встречаешься с ней.

– И встречусь, хоть весь день проищу. Слушай-ка, вот если б ты был миссис Гласс, куда бы ты повел свою дочь: в Музей изобразительных искусств или естествознания?

– Смотря чего показывать: статуи или скелеты.

– Помог называется.

– А с чего ты взял, что надо выбирать из этих двух музеев?

– Других нету.

– Много ты знаешь. Есть Музей американских индейцев. На прошлой неделе мы ездили туда с классом на автобусе.

– Ну и как?

– Дрянь. Одни корзины, одеяла да перья, помрешь со скуки.

– В жизни не слыхал про такой музей, наверняка мать Люсиль – тоже. И вообще в Музее естествознания гораздо интересней, сам знаешь. У них там к потолку подвешен огромный кит и еще много всякого. Скорей всего, она там.

– Ладно, тогда пошли.

Мальчики сели в автобус. Клифф заплатил за обоих десять центов.

– Не потеряться бы мне теперь, – сказал он, когда они ухватились за кожаные петли, – а то мать сегодня только пятнадцать центов дала. Я уже пустой.

– Как так? Тебе ж по субботам двадцать пять выдают.

– Да вчера застукали меня, как я за грузовик уцепился сзади и ехал.

– Ну и поделом, – заявил Герби, которому не хватало духу кататься под кузовом грузовика. – Таких ездоков каждый день тысячами давят.

– Вот уж не видал ни разу.

– А я видал. На Уэстчестерской один как упадет с грузовика прямо под трамвай. Ему как отрежет голову и ноги. Голова так и покатилась мячиком в канаву. Не, меня под кузов не заманишь.

– Небось жиртрест какой-нибудь и кататься-то не умел.

Герби смолк, не зная, считать ли последние слова выпадом против себя, а Клифф, произнесший свой приговор без задней мысли, с увлечением и живо представил, как в канаве лежит окровавленный толстый парень без головы и без ног. Жаль, его там не было. Не везет ему на всякие интересные происшествия, о которых так здорово рассказывает Герби. Когда автобус остановился у западной оконечности парка и мальчики вышли, Клифф неожиданно спросил:

– А в каком месте на Уэстчестерской?

– Чего-чего? – не понял Герби, начисто забывавший свои выдумки после того, когда спор решался в его пользу.

– Ну, где этому жиртресту отрезало голову? Там небось кровь осталась, я сходил бы посмотреть.

– Не, приехали пожарные и полили из шланга всю улицу, – нашелся Герби.

– Невезуха, – огорчился Клифф.

Мальчики быстро дошли до мрачного красного здания Музея естествознания и углубились в залы. Остановившись перед скелетом мастодонта, Клифф оглядел огромное ископаемое и мечтательно представил, как было бы здорово увидеть в зоопарке живого мастодонта; тем временем Герби рассматривал сквозь окаменелые ребра прохаживающихся посетителей, надеясь отыскать маленькое существо с рыжей головкой. Полтора часа скитались они по коридорам среди костей, рогов, шкур, камней и чучел зверей и рыб. Когда же наконец они остановились у питьевого фонтанчика, Герби обреченно вымолвил:

– Ее здесь нет.

– Подумаешь! Нам же интересно, – успокоил его Клифф. Он зажал большим пальцем носик фонтанчика, и струя воды взметнулась к потолку. – Надо ходить сюда каждую неделю.

– Могли бы сообразить, что старая женщина скорей захочет смотреть картины, чем кучу костей, – сказал Герби. – Противный музей. Пойдем в другой через парк.

– Сколько у тебя денег?

– Двадцать центов. Лучше идти пешком, а то потом не хватит на мороженое.

В художественном музее было полным-полно картин, статуй, гобеленов и мумий; по правде говоря, оказалось там и несколько живых рыжеголовых девочек, но Герби разыскивал бесценный оригинал, а то были копии. Подобно ленивому художнику, природа сотворила одно подлинное произведение искусства, а после лукаво подбросила множество дурных подделок. Мальчики со скучающим видом добрались до верхнего этажа, задержавшись только возле пышных розовотелых обнаженных Рубенса.

– Видно, тебе не найти ее, – заметил Клифф, усевшись с Герби на мраморную скамью в окружении золоченых святых и мучеников кисти старых итальянских мастеров.

– Да ладно, подумаешь. Мы же интересно проводим время, – буркнул Герби, покачивая ногами, чтобы остудить натруженные ступни.

– Зря только наряжался.

– Для нее, что ль, я наряжался? Просто надоело ходить оборванцем. Странно, что тебе не надоело.

Клифф оглядел свои стертые башмаки, чулки гармошкой, обвислые бриджи, замызганную рубаху, поношенный галстук и сказал:

– Сегодня ж не воскресенье. Меня б засмеяли, если б я вырядился.

Мальчики с топотом пронеслись по широкой каменной лестнице на первый этаж, и смотрители даже сердито выглядывали на лестничные площадки, но проказников уже и след простыл. Перед уходом они обошли египетский зал, чтобы еще раз взглянуть на частично распеленатую мумию какой-то доисторической принцессы. Когда братья проходили мимо больших песчаниковых статуй фараонов, у Герби отчаянно екнуло сердце: он увидел ее. Именно она – и никто другой – держала за руку свою маму и внимательно рассматривала витрину, полную амулетов и украшений в виде скарабея. Герби подал знак Клиффу, сжав его локоть, и, пунцовый, не зная куда девать руки, прямиком направился к заветной цели. В последнюю секунду он сунул руки в бриджи и произнес неестественно громко:

– Здравствуйте, миссис Гласс. Привет, Люсиль. Девочка тотчас вознаградила его застенчивым румянцем и радостной улыбкой.

– А, здравствуй, Герби, – сказала миссис Гласс. – Приятно видеть, что ты интересуешься культурой. Ты с мамой?

– Не, я везде хожу сам, – ответил Герби. – А вот это мой двоюродный брат Клифф.

– Очень приятно. Обычно мальчики охотнее идут не в музей, а в кино. Ну, давайте походим вместе.

Герби оказался по другую сторону от миссис Гласс, которая, к счастью, была очень стройной, и пока они бродили между витрин, ему не составило труда несколько раз обменяться с Люсиль пылкими взглядами. Возможность похитить ее у мамы и немного пошептаться казалась маловероятной. Каждый увиденный экспонат миссис Гласс непременно сопровождала пояснениями и этим убивала всякий интерес к нему.

– А вот это, ребята, одно из чудес нашего города – целиком сохранившаяся египетская гробница. Она была найдена при раскопках в Египте и установлена здесь в том виде, в каком обнаружили ее археологи. Можем зайти внутрь…

– Надо же, миссис Гласс, вы прям все-все знаете про эти штуки, да? – восхитился Клифф.

– Не все, конечно, – улыбнулась миссис Гласс. – Правда, много-много лет тому назад я преподавала в школе изобразительное искусство.

– Миссис Гласс, – вежливо попросил Клифф, – а вот было бы здорово, если б вы объяснили мне одну картину на четвертом этаже. Там сплошные ангелы, черти, голые тети и, по-моему, Бог, только для меня это темный лес.

– Какой любознательный мальчик, душа радуется, – растаяла мать девочки. – Пойдемте все наверх…

– Ой, мам, мне хочется гробницу посмотреть и чего-то я устала, – подала голос Люсиль, впервые после появления Герберта.

– Так… Герби, тогда, может, останешься с Люсиль, посмотрите гробницу, а мы с Клиффом сходим наверх. Не возражаешь?

– Нет, мэм, – ответил Герби. Клифф изо всех сил подмигнул брату за спиной миссис Гласс и удалился.

Люсиль Гласс и Герби Букбайндер вошли рука об руку в гробницу фараона. Узкий проход вел меж каменных стен толщиной больше фута, разрисованных процессиями людей со странно вывернутыми плечами, в бледно раскрашенных одеждах, хотя цвета были еще различимы после нескольких тысячелетий медленного угасания в темноте.

– Как ты нашел меня? – прошептала Люсиль отчасти из благоговения перед древней святыней, отчасти потому, что такой вопрос прилично было задать только шепотом.

– Искал, – ответил Герби.

– Ты ведь не знал, в какой музей мы пойдем, – игриво заметила Люсиль.

– Я уже был в Музее естествознания. Ты нарочно скрыла от меня. Вот Ленни Кригеру небось сказала бы.

– Мне не нравится Ленни.

– Ну да, а когда мы были у тебя в гостях, только на него и смотрела. И в школе я всего один раз застал тебя на лестнице, и то ты почти сразу сбежала. Хорошо еще проговорилась мне про музей.

– Теперь я сама рада, что проговорилась.

– Ленни тоже поедет в лагерь «Маниту». Он мне сказал.

– Знаю.

– Люсиль, – в отчаянном порыве спросил Герби, – будешь в лагере со мной?

Опустив ресницы, она серьезно обдумала вопрос, потом открыто посмотрела ему в глаза:

– Буду, Герби. Ты мне нравишься.

Герби вновь торжествовал победу. Позиции, утраченные после случая с прической, были возвращены, и, более того, укрепились. Не зря все-таки пожертвовал «Зеленым лучником».

Их пальцы сплелись, они прислонились к прохладному стеклу, под которым покоились камни в последнем склепе гробницы, и в сладостной, сокровенной тишине покачивали руками взад-вперед Гробница полюбилась им не за художественные достоинства, а потому, что здесь им никто не мешал. Их вполне устроил бы и большой упаковочный ящик. Знай египетский художник, расписавший эти стены, что украшает любовное гнездышко для двух еврейских детей, которым спустя четыре тысячи лет не будет никакого дела до его творения, возможно, он не трудился бы так усердно и плодотворно над стойкостью своих красок.

Раздался нарочито громкий голос Клиффа: «Они точно там, в самом конце, миссис Гласс», – и дети быстро разняли руки. Мать Люсиль застала их за пристальным разглядыванием иероглифов. Герби как раз говорил:

– Интересно, кто-нибудь умеет читать эти завитушки. Твоя мама, наверно, знает. Ой, здравствуйте, миссис Гласс. Привет, Клифф. – Он повторил свой вопрос, и, пока они выходили в солнечный зал, мать Люсиль рассказала все, что знала про иероглифы.

– А теперь, – произнесла миссис Гласс, – что вы скажете насчет мороженого в вафельных фунтиках?

Вопрос вызвал бурю восторга. Выходя из музея, Герби спросил:

– Миссис Гласс, а вы объяснили Клиффу ту картину?

– Как ни странно, мы не смогли найти ее.

– Наверно, перевесили, – вставил Клифф.

– Я помню, когда мы уходили из того зала, туда шли два смотрителя со стремянками, – подыграл ему Герби.

– Странно, они обычно не меняют экспозицию по субботам, да еще в середине дня, – возразила миссис Гласс. – Но все же мы посмотрели несколько полотен, относящихся, как мне кажется, к тому же стилю барокко. Клифф задавал очень умные вопросы.

Мороженщик стоял в центре маленького торгового пятачка в парке. Миссис Гласс спросила три порции клубничного.

– Ну, мам, ты тоже себе возьми, – сказала Люсиль. Тогда ее мать рассмеялась и со словами «Ладно, разочек можно» спросила еще порцию шоколадного. Люсиль уплела мороженое в несколько приемов и выбросила фунтик, а мальчики равномерно облизывали шарики, вдавливая их внутрь фунтиков, потом обгрызали вафлю вместе с мороженым и наконец запихали в рот остатки лакомства. Миссис Гласс протянула мороженщику десятидолларовую бумажку, но тот возмущенно заявил, что у него нет сдачи.

– Какая досада. А у меня нет мелочи, и я не понимаю…

– Я заплачу, миссис Гласс, – изрек Герби и выложил две монеты по десять центов.

– Помилуй, Герби, не могу же я угощаться за твой счет, – заволновалась миссис Гласс.

– Не беспокойтесь, мэм, у меня еще много, – заверил ее Герби, чувствуя себя так, будто в нем шесть футов росту.

– У тебя очень добрая мама.

– Да, мэм.

Они пошли к метро. Клифф задержал Герби на несколько шагов и прошипел:

– Ты что, чокнулся? Мы же теперь без гроша.

– Не бойся, – шепнул в ответ Герби. – Она заплатит за нас в метро.

Однако он просчитался. На углу Лексингтон-авеню и 87-й улицы миссис Гласс обернулась к ним и вежливо извинилась:

– Жаль, что мы не можем взять вас с собой в центр. До свидания. – И не успели ошеломленные мальчики вымолвить хоть слово, как мать с дочерью исчезли в метро.

Братья сели на мель в десяти милях от дома.

– Довыпендривался, – сказал Клифф. – Что теперь делать?

– Ну откуда я знал, что она поедет в центр? Живут-то они не в центре, – вяло оборонялся Герби. Опьянение ролью кавалера, угощающего взрослого человека на глазах у своей подруги, сменилось головной болью от пустоты в кошельке.

– Далеко отсюда до дому? – спросил Клифф.

– Не знаю. Небось миль сто.

– Наверняка больше. Пешком не дойти.

Метро показалось ковром-самолетом, станции – оазисами в безбрежной пустыне. Имея горсть пятаков, мальчики могли без труда попасть в любой конец города, а без этих металлических кружочков, которые превращали их в могущественных джиннов, они были беспомощны. Они даже не знали, в какую сторону идти.

– Ну, может, встретим кого или еще что придумаем, – сказал Герби.

Но мальчики никого не встретили и ничего не придумали. Полтора часа прошло в бесцельном хождении туда-сюда по Лексингтон-авеню. Стало смеркаться; повсюду вдруг разом вспыхнули фонари; подул свежий ветерок. Братья, измученные и голодные, прильнули к окну кафетерия и загляделись на мармиты, уставленные горами посуды с горячей снедью.

– Целую лошадь сейчас съел бы, – вымолвил Клифф.

– А я слона, – отозвался Герби.

– А я двух слонов.

– А я сандвич из двух мастодонтов со слоном, – сказал Герби, однако на сей раз играть в кто кого перехвастает было неинтересно, и они не стали продолжать.

– Клифф, – произнес, помолчав, Герби, – извини, я поступил, как последний лопух.

– Да ладно, Герби, брось ты. Только вот матери наши будут волноваться.

Скрепя сердце Герби приблизился к проходившему мимо краснолицему толстяку:

– Мистер, у нас с кузеном нет денег на проезд. Вы не могли бы одолжить мне десять центов и дать свой адрес…

– Поди прочь, попрошайка, – бросил толстяк, как бы не видя Герби, и заспешил своей дорогой. Наш упитанный коротыш, как был в новом чистеньком костюмчике, сел на край тротуара, сдвинув шляпу на затылок, – воплощенная безысходность. Клифф опустился рядом на корточки.

– Клифф, нам надо домой. Давай попросим полицейского.

– К полицейскому я даже близко не подойду, так и знай.

– Ну, может, он просто даст нам денег на дорогу.

– Нет уж, парень. Обойдемся. Я – против.

Страх Клиффа объяснялся тем, что с самого раннего детства, всякий раз, как он не слушался или отказывался есть, мать пугала: мол, позовет полицейского, и тот заберет его. Поэтому полицейские представлялись мальчику сущими дьяволами.

– Ну, знаешь, я предложил, – не сдавался Герби. – Придумай что-нибудь получше.

– Айда в метро, – сказал Клифф.

Братья вприпрыжку сбежали по лестнице под землю и через минуту стояли у турникетов. Мимо торопливо сновали взад и вперед люди под лязгающее, дробное щелканье – музыкальный фон, без которого немыслим Нью-Йорк, как немыслим лес без шума деревьев. Мальчики постояли там некоторое время, держась подальше от разменной кассы и скрытые толпой от глаз дежурного по станции. Каждый из них знал, о чем думает другой. Ни один не решался высказать эту мысль вслух. Щелк! Седой старичок опустил пятак и прошел через турникет. Щелк! Щелк! Щелк! Три девушки со смехом пробежали друг за другом. На станцию с грохотом въехал поезд, выплеснул из многочисленных дверей толпу пассажиров, втянул в себя другую толпу и, скрежеща, укатил в сторону дома – без мальчиков. Они по-прежнему были изгоями, отверженными, ибо не имели двух жалких монеток. Герби возмущала нелепость и несправедливость их положения.

– Почему нам нельзя домой из-за каких-то двух несчастных пятаков? – не вытерпел он. – Мы имеем право попасть домой.

– Ну, если все начнут ездить бесплатно, тогда как будет работать метро? – возразил Клифф.

– Знаешь что, поезда метро должны возить людей домой, а есть у человека этот несчастный пятак или нету – неважно, – заявил Герби. Так он подвел нравственный теоретический фундамент под следующее предложение, прозвучавшее после короткой паузы. – Я считаю, надо проскочить под турникетом. Мы имеем на это право, – вызывающе вскинул голову Герби.

– Пожалуй, придется, иначе домой не попасть, – отозвался Клифф.

– Ты что, не согласен, что у нас есть такое право?

– Не-а. А какая разница?

Однако Герби принадлежал к числу тех людей, которые и пальцем не пошевелят, пока хотя бы сами не уверуют, что нравственный закон мироздания на их стороне.

– Почему же это мы не имеем права поехать на метро, как все остальные?

– Так ведь это пятак стоит, а у нас нету пятака, – терпеливо объяснил Клифф.

– Я же сказал…

– Слушай, Герб, чего мы препираемся? Если ты поедешь «зайцем», то и я с тобой.

– Это не называется «зайцем».

– Пусть не «зайцем». Главное, смотри, чтоб тот дядька тебя не заметил.

– Знаешь что, – осенило Герби, – давай, когда приедем домой, то пошлем в конверте по пятаку начальнику метро. Идет?

– Идет, идет. Сначала надо пролезть под турникетом.

– Запросто, – сказал Герби и нырнул под перекладину, следом устремился Клифф. Нашему толстяку, однако, следовало бы относиться к действительности более серьезно, чем к теории. «Дядька» прекрасно видел совершенный мальчишками маневр. Они и глазом не успели моргнуть, а он уже оказался тут как тут – высокий грузный мулат с бляхой на груди.

– Эй, мальцы, вы куда это? – прогремел он. Ребята бросились было наутек. Клифф улизнул за турникет, но дежурный сгреб за шкирку неповоротливого Герби и, хорошенько встряхнув его, повторил свой бессмысленный вопрос. У мальчика со страху подкосились ноги и к тому же перехватило дыхание, так как за воротом, едва вмещавшим его шею, оказалась здоровенная коричневая ручища, он судорожно вздохнул и выпучил глаза. Увидев, что Герби сцапали, его брат вернулся.

– У нас деньги кончились, мистер, вот и все, а нам надо домой, – закричал Клифф. – Мы не жулики. Мы условились, как вернемся, выслать вашей компании два пятака по почте.

– Да, это точно, – просипел Герби. Мулат выпустил из руки ворот его рубахи, и мальчик одним духом выложил ему всю историю их злоключения. Дежурный с любопытством пригляделся к опрятно одетому пареньку, и не успел еще тот закончить свой рассказ, а темнокожий детина уже прятал за ладонью улыбку, сиявшую на его лице.

– Ага, стало быть, вы собираетесь вернуть нам долг?

– Только помогите мне, мистер, то есть нам.

– Верно говоришь?

Герби поцеловал мизинец правой руки и воздел его к небу. На самом-то деле выходило, что он приносит клятву не совсем небесам, а скорее изнанке Лексингтон-авеню, но мулату, похоже, было довольно и этого. К платформе как раз подходил очередной поезд.

– Ну, тогда валяйте до дому, – дружелюбно подтолкнул он Герби, – и смотрите, больше не угощайте дамочек на деньги, выданные для проезда.

На следующий день Клифф, верный уговору, выслал пять центов в адрес Нью-йоркского метрополитена. Герби выпросил у матери пятак на булку с сосиской и направился к почтовому ящику, но, проходя мимо кулинарии, не выдержал искушения. Уплетая дымящуюся копченую сосиску с горчицей и квашеной капустой, он пообещал своей растревоженной совести завтра же уплатить долг. По дороге домой клятвопреступник заметил, что над головой собираются тучи. Только он подошел к подъезду, как разразилась первая в этом году гроза: громыхнул гром и сверкнула одна-единственная молния, будто расколовшая небосвод. Герби почудилось, что небеса разверзлись и Господь со своего высокого белого престола разглядывает землю, отыскивая Герби Букбайндера. Весь дрожа, он взбежал по лестнице и кинулся к Фелисии, которая делала уроки в своей комнате.

– Флис, пожалуйста, дай пятачок, ну, пожалуйста. У тебя ведь всегда есть деньги.

– Не сказала бы. А зачем?

– Очень надо. В субботу верну десять центов.

– Нет.

– Пятнадцать!

– Скажи, зачем, и получишь за десять.

Бабах! В небе полыхнула раздвоенная молния. В окно хлынул ливень.

– Ну дай, умоляю!

Фелисия вгляделась в побледневшее лицо брата. У нее приподнялись брови.

– Ладно.

Она сходила на кухню и принесла хлебный нож. Вставила нож в щелку своей копилки-поросенка и осторожно перевернула ее над кроватью. Несколько монеток выскользнули по лезвию и бесшумно упали на покрывало. Фелисия выбрала пятак.

– Вернешь, когда сможешь. Рассказывать, зачем он тебе, необязательно. Просто вернешь пять центов.

– Спасибо, Флис.

Спустя несколько минут Герби под проливным дождем пробирался к почтовому ящику. Он опустил письмо и вернулся домой промокший до нитки, зато с легким сердцем.

Герби даже не пришло в голову, что Всевышний как-то чересчур уж разбушевался из-за пятака.

8. Производство в чин генерала Помойкина

Лежать, уткнувшись носом в бетон, – занятие не из приятных, а если дело происходит на школьном дворе и бетон раскалился на майском солнышке, горячий и грязный, то это и вовсе противно. Так размышлял Герби, пока Ленни Кригер сидел на нем верхом, одной рукой вывернув ему за спину левую руку, а другой – придавив его голову к земле и требуя в обмен на облегчение участи произнести слово «дяденька». Выполнить это требование под взглядом Люсиль Гласс, стоящей в футе от них, было не так-то легко. «Дяденька» – условный пароль, который на ребячьем языке означает: «Признаю твое превосходство надо мной». Однако Ленни был гораздо больше и сильнее, от обеденного перерыва оставалось еще целых двадцать минут, а на бетоне было очень жестко, горячо и пыльно. Так что Герби произнес: «Дяденька», добавив про себя: «Свинячье рыло», – и мальчики, отряхиваясь, встали с земли.

Люсиль стрельнула глазками в Ленни и проговорила:

– По-моему, стыдно приставать к тем, кто меньше тебя.

– Тогда пусть не воображает, – ответил Ленни, кое-как заправляя рубаху в штаны.

Дело было в первый четверг после свидания в музее. Герби, не найдя Люсиль на лестничной площадке, обошел вокруг школы и, наконец, застал ее с Ленни за едой, в тенистом углу двора для мальчиков. Скрывая муки ревности, пылкий Ромео с беззаботным видом включился в разговор. Ленни хвастал своими будущими успехами на футбольном поприще в старших классах.

– Ну а ты-то что будешь делать в старших классах? – насмешливо спросил он у Герби. – Запишешься в секцию игры в блошки?

Герби растерялся и промолчал.

– Меня сразу поставят полузащитником, – не унимался Ленни. – Или даже защитником.

– Или даже защитником второгодников, – съязвил Герби.

Он попал не в бровь, а в глаз. Ленни уже дважды оставляли на второй год. Люсиль поперхнулась сандвичем, кашлянула и залилась веселым смехом. Между мальчиками вспыхнула короткая потасовка, которая закончилась описанной выше сценой целования бетона.

– Смотри, Люсиль, берегись, – сказал Герби, вставая и обиженно потирая нос и лоб, – а то он еще и тебя поколотит. У него хватит смелости.

Ленни тотчас ухватил его одной рукой за грудки.

– Ты чего, мало схлопотал? – угрожающе спросил верзила, а когда Герби смолчал, то легонько ткнул его кулаком в грудь и пропел:

Три, четыре, пять, Рот не разевать, А то могу и зубы тебе пересчитать.

Такой вызов любой мальчишка в Бронксе обязан был принять, даже если наперед знал, что ему переломают все кости. Но Герби вдоволь уже получил тумаков, поэтому ответил на вызов молчанием. Все же, решил он, есть какой-то изъян в правилах чести, раз они обязывают его дважды подряд получать взбучку от одного и того же мерзавца. Для него не осталось незамеченным разочарование, промелькнувшее в глазах Люсиль, когда Ленни отпустил его и с презрением отпихнул в сторону.

– Ладно, Гербуша, теперь можешь поиграть с Люсиль в фантики. – И обидчик ушел.

За чугунной решеткой школьной ограды прокатил свою деревянную тележку торговец фруктовыми «сосульками».

– Люсиль, съедим по «сосульке»? У меня есть четыре цента, – виновато предложил Герби.

– Спасибо, не хочу. – А потом запальчиво: – Скорей бы кончились занятия и меня перевели в школу на Мошолу-Паркузй. Вы уже в печенках у меня сидите – и Ленни, и ты! – Она топнула ножкой и убежала во двор для девочек.

Грустно оказаться побитым и униженным на глазах у дамы твоего сердца. Герби бесцельно слонялся по двору, и на душе у него было до того скверно, что он даже обрадовался, когда услыхал удар гонга, призывающий его обратно в класс. Герби нацепил свою желтую повязку и, пользуясь служебным положением, поднялся по лестнице впереди остальных учеников, одинокий и понурый. Ледяная холодность Люсиль сковала его воображение. Оно отказалось рисовать привычную утешительную картину: двадцатиоднолетний Ленни, в нищенских лохмотьях, вымаливает у холеного, преуспевающего Герби несколько долларов взаймы. Словом, наш толстяк загоревал всерьез.

Возвратясь в классную комнату, Герби Букбайндер немного воспрянул духом. На его парте лежал костюм для школьного спектакля: генеральская шапка, долгополый сюртук с медными пуговицами и – не поверите! – самая настоящая сигара. В честь Дня памяти павших ему предстояло сыграть роль генерала Улисса С. Гранта в «Капитуляции при Аппоматтоксе».

Миссис Горкин, перед тем как рассталась со своей артистической мечтой и сделалась школьным учителем, год проучилась в театральной школе. На этом основании она руководила драмкружком школы № 50. А все выгоды – увлекательные репетиции, отмены уроков, освобождения от домашних заданий – выпадали на долю ее учеников. Несостоявшаяся актриса редко утруждала себя поисками талантов за дверями своего класса; это чересчур осложнило бы дело. Большую роль Гранта кому и доверить, как не Герби: за словом в карман не лезет и любит порисоваться. Вот над Робертом Э. Ли пришлось поломать голову. Наконец миссис Горкин нехотя поручила роль Ленни Кригеру, несмотря на его низкую успеваемость и грубый нрав, зато он был выше всех и имел статную фигуру, необходимую для генерала Ли, которого миссис Горкин, заодно со многими историками, считала истинным героем разыгрываемых событий.

Когда было уже слишком поздно менять актеров, она не раз жалела о своем выборе. Выходы, уходы, воинственные жесты – все это получалось у Ленни по-американски патриотично и ярко, но он все время забывал роль, а те слова, что все-таки приходили ему на память, он отрывисто жевал углом рта. По всей видимости, считал, что внятная речь запятнает его мужское достоинство. Внушениями, угрозами и мольбами миссис Горкин удавалось за репетицию выжать из него несколько разборчивых реплик; на следующий день Роберт Э. Ли снова разговаривал как нашкодивший ученик, который бубнит: «Бросаться ластиками нельзя, бросаться ластиками нельзя». Но отступать было некуда. Миссис Горкин велела Герби, помимо роли Гранта, выучить роль Ли и подсказывать Ленни по мере надобности. 7 «В-1» построился перед классной комнатой и весело зашагал в актовый зал – на генеральную репетицию. Восемь мальчиков несли костюмы и реквизит, взятые миссис Горкин напрокат в одном из магазинов в центре города. Полная экипировка досталась только Гранту и Ли. Второстепенные персонажи были обозначены кто шапкой с козырьком, кто мундиром, кто пистолетом. В целях экономии двум начальникам штабов, четырем ординарцам и нескольким малозначительным генералам предстояло обойтись двумя комплектами военной формы. Остальные ученики шли развлекаться в качестве зрителей, освобожденные от зубрежки в силу режиссерских обязанностей миссис Горкин.

В крошечной уборной, сбоку от сцены, мальчики облачились в костюмы. Вскоре Ленни предстал горделивым, доблестным полководцем, с благородной седой бородой, которая цеплялась резинками за уши. А вот Грант получился неказистый. На узких плечиках и пухлом теле Герби сюртук с медными пуговицами обвис и потерял свое великолепие. Шапка с галуном съехала на уши. Герби походил на сына швейцара в отцовских обносках. А самое ужасное – для Герби-генерала, вероятно, забыли заказать растительность на лицо. Из этого клоунского наряда выглядывала кругленькая, гладенькая, розовенькая рожица с торчащей сигарой. Когда в уборную вошла миссис Горкин, герой Ричмонда встретил ее нытьем:

– Миссис Горкин, а почему у меня нет бороды?

– Есть у тебя борода.

– Нету.

– Она в кармане сюртука.

– А-а. – Герби пошарил по карманам и извлек квадратный лоскут засаленного черного фетра. – Эта? – ужаснулся он.

– Да, эта, – подтвердила миссис Горкин. Она взяла у него лоскут и двумя прищепками пришпилила к нижним краям шапки. – Вот так, тебе очень идет, – с искренним жаром добавила она.

Герби поспешил к зеркалу, бросил один взгляд и чуть не расплакался. Этот фетровый лоскут можно было принять только за кусок тряпки и ни за что другое. С бородой он имел не больше сходства, чем с американским флагом. Герби попробовал сунуть в рот сигару. Весь шик пошел насмарку. Бороду пришлось поднять, как занавес, и она повисла на сигаре, открыв голый подбородок. Это была чудовищная фальшивка.

– Чего ты приляпал себе на морду? – спросил голосом Ленни Кригера блестящий джентльмен, весьма напоминавший обличьем Роберта Э. Ли, каким его изображают в учебниках истории.

– Бороду, – пролепетал Герби.

– Бороду! – загоготал Ленни. – Эй, ребята, глядите, какая у Герби борода!

Коршуны слетелись на потеху.

– Ха! Бархотка сапожная.

– Паранджа какая-то.

– Как из помойки.

– Она и есть из помойки.

– Будто в разбойников собрался играть.

– Это у него шапка или кастрюля?

– А это сюртук или мешок для тряпья?

– Ура генералу Помойкину!

Последний возглас принадлежал Ленни. Мальчишки радостно подхватили его: «Генерал Помойкин! Генерал Помойкин!» Они заплясали вокруг Герби, отвешивая ему шутовские поклоны и отдавая честь. Тут подоспела на помощь миссис Горкин и строгим окриком «Что здесь происходит?» утихомирила насмешников.

Взор учительницы метал молнии, волосы растрепались. Обычно спокойная, уравновешенная, на репетициях школьных спектаклей она превращалась в нервную режиссершу. Однажды, на премьере собственной версии оперетты «Пинафор», она закатила настоящую истерику перед самой командой «занавес».

– Если кто-нибудь еще хоть пикнет, никакого спектакля не будет, – свирепо пригрозила миссис Горкин напуганным ребятам и вышла. Ленни выхватил саблю и весьма неучтиво помахал ею в сторону удаляющейся спины. Остальные актеры прыснули в кулаки.

Едва началась генеральная репетиция, как отворилась одна из задних дверей зала и по центральному проходу в величественном одиночестве прошествовал мистер Гаусс. Все заметили, как миссис Горкин поежилась. Она встала, взмахом руки прервала репетицию и велела ученикам тоже встать. Дети встали по стойке «смирно», а актеры замерли в своих позах. Мистер Гаусс неспешно подошел к учительнице и преспокойно опустился в соседнее кресло в первом ряду.

– Класс, сесть, – скомандовала миссис Горкин.

– Репетируйте дальше, мальчики, – сказал мистер Гаусс. – Считайте, что меня здесь нет.

Актеры вернулись к своим ролям. К изумлению и удовольствию учительницы, Ленни от страха перед директором принялся так горланить, что в зале загудело эхо. Зато у Герби, несмотря на все его потуги, ничего нельзя было разобрать. Кусок черного фетра, закрывавший ему рот, срабатывал не хуже пулеметного глушителя. Он орал, а раздавалось бормотание.

– Я хорошо помню вас по Мексиканской войне, генерал Ли, – возопил Герби. – А порошок мне бас мешконской вне, – донеслось до первого ряда.

– Что это за штука у Гранта под носом? – прошептал директор.

– Это, – ответила миссис Горкин, нервно сжимая и разжимая кулачки, – борода.

– Похоже на кусок черного фетра, – заметил директор.

– Герберт, говори громче! – прикрикнула учительница.

Герберт заорал до звона в собственных ушах:

– Сожалею, что мы вновь встречаемся при столь печальных обстоятельствах. Сашулъ штомыштри шаем фу пришолъ шальных апштаятбах, – смутно расслышал мистер Гаусс.

– Положительно, – сказал он учительнице, – мальчику следует снять эту штуку.

– Чтобы Грант стал похож на толстого одиннадцатилетнего мальчугана?

– Пусть, зато он перестанет шамкать, словно у него кляп во рту.

Так Герби, к своему облегчению, избавился от бороды. Но миссис Горкин вся кипела. После этого, однако, дело пошло на лад, и она начала было успокаиваться, как тут Ленни вынул саблю из ножен, дабы сдать ее победителю.

– Минутку, – встрепенулся директор. Действие остановилось. – Откуда вы взяли эту пьеску, миссис Горкин? – спросил мистер Гаусс.

– Сама написала.

– Вам, конечно, известно, дорогая моя, что легенда про то, как Ли сдал свою саблю, – чистый вымысел?

– Да, – ответила учительница, – но это знаменитая легенда, и в ней есть высокий нравственный смысл.

– Ложь не может иметь высокого нравственного смысла. Полагаю, эту сцену мы уберем.

Миссис Горкин ахнула и задрожала:

– Без нее рухнет весь замысел пьесы. Генерал Грант, возвращая саблю, говорит под занавес: «Генерал Ли, я не одержал победы над врагом; я обрел потерянного брата».

– Замечательные слова, дорогая моя. Но не можем же мы засорять головы детей этими глупыми небылицами.

– Без сабли пропадет вся зрелищность, вся увлекательность, – вскричала рыжая учительница.

Невидимые пальцы вздернули уголки рта мистера Гаусса, и на его губах появилась столь знакомая улыбка.

– Мы здесь не развлекаем, а учим, – с удовлетворением произнес патрон.

Миссис Горкин запрокинула голову и завыла в носовой платок.

Дети остолбенели от восторга. Мистер Гаусс опешил. Тишину огромного зала пронзил второй приглушенный вопль. Директор встал, похлопал миссис Горкин по плечу:

– Ну, полно, полно, дорогая моя, возьмите себя в руки. (Вопль.) Я не предполагал, что вы принимаете это так близко к сердцу. (Вопль.) Пожалуйста, оставим как есть.

Миссис Горкин еще всхлипнула раза три, и из-за носового платка выглянули ясные, счастливые глаза.

– Благодарю вас, мистер Гаусс. Мальчики, продолжаем репетицию. Давай, Ленни. «Сэр, сдавая эту саблю…»

Ленни, который глядел на учительницу разинув рот, снова быстро выхватил саблю из ножен и вскинул ее над головой.

– Сэр, сдавая саблю, я вручаю вам оружие Юга, но не его душу, – проговорил он.

– Минутку, – вмешался мистер Гаусс.

Миссис Горкин подскочила, точно по ней пробежал паук.

– Я только хотел спросить, не находите ли вы, что по этикету ему следовало бы расстегнуть ремень и сдать саблю, портупею и прочее?

– Мистер Гаусс… – Голос учительницы дребезжал, как перетянутая струна банджо. – Когда саблю вынимают из ножен, это выглядит эффектнее. – И она опять достала из-за манжеты носовой платок.

– Я только спросил, – поспешил заверить мистер Гаусс. – Вопрос снят.

Но тут раздался гонг на общешкольный сбор, и генеральную репетицию пришлось отставить. Через заднюю дверь в зал потянулись дети со скрипками, виолончелями, трубами и тромбонами. Появился худенький смуглый учитель музыки мистер Менг, игравший на пианино и руководивший школьным оркестром, и с ним три мальчика, которые притащили по охапке складных стульев, свалили их у пианино и, грохоча и царапая пол, начали расставлять по местам. В уборной миссис Горкин, с дрожью в руках и безумно вращая белками, дала последние устрашающие наставления актерской труппе.

Мистер Гаусс занял место в большом нарядном кресле посреди сцены. По одну руку от него села завуч – здоровенная, желтоволосая и злобная миссис Корн, по другую – полная дама из городского отдела просвещения. Снова ударил гонг. Мистер Менг, сидящий за пианино, поднял одну руку вверх и взглянул на мистера Гаусса. Директор кивнул. Рука опустилась, взвыли духовые, заскрипели смычковые, грянули ударные, и зал потонул в мутной, грязноватой пелене звуков, сквозь которую глухо пробивалось пианино, выстукивавшее удвоенным фортиссимо «Звезды и полосы во веки веков». В одну дверь начал заходить строй мальчиков, в другую – строй девочек. Хоть и несладко приходилось миссис Горкин в должности руководителя драмкружка, но одним обстоятельством она была счастлива, как никто: ее спектакли всегда игрались при полном зале.

Вскоре зал заполнился. Головы, глаза и руки стоящих детей замерли без движения. Миссис Корн вышла на авансцену и, точно сержант на строевой подготовке, рявкнула: «Почетный караул, со знаменем вперед шагом МАРШ!» Трое тщательно причесанных и умытых отличников из восьмого класса, средний – с флагом в руках, зашагали по центральному проходу. Их подгоняли бой барабанов и звон тарелок, которые неуверенно стихли, когда флаг доплыл до сцены. Миссис Корн вскинула правую руку ко лбу; дети дружно сделали то же самое. Тысяча юных голосов затянули: «Я флагу в верности клянусь…»

Зорким оком миссис Корн прочесала зал: не болтает ли кто рукой, не глазеет ли по сторонам, не пришел ли в грязной рубахе или в галстуке неположенного цвета. В конце клятвы прозвучало два фортепьянных аккорда, и все головы разом нырнули вниз – дети сели. Миссис Корн спустилась по ступенькам со сцены и одним молчаливо-грозным взглядом выставила вон из зала девочку, которая зевнула во время клятвы: та встала и отправилась в кабинет завуча ждать неминуемой кары. Когда миссис Корн вернулась на свое место, мистер Гаусс взошел на кафедру и прочитал из Библии псалом, начинающийся словами: «Господи! Как умножились враги мои», – но даже если дети и уловили, сколь уместно звучат эти слова в устах директора, они не выдали себя ни единой усмешкой.

Тем временем актеры, предоставленные сами себе, вовсю веселились в уборной. В нашей жизни мало с чем сравнится удовольствие наблюдать, как твоих товарищей заставляют проделывать всякие глупости на казенном мероприятии, от которого сам ты освобожден (в этом кроется секрет популярности всех парадов и военных смотров). По наущению и под водительством Ленни ребята азартно играли в «билетики». Это разновидность покера, родившаяся в числе множества других игр в чреве Нью-Йорка, а играют в нее маленькими, зверски раскрашенными карточками бейсболистов, что продаются блоками по центу за десяток. За неимением билетиков Герби не участвовал в игре и с увлечением разглядывал саблю генерала Ли, которая лежала в углу. Наконец он нацепил ее на себя, вытащил из ножен и несколько раз самозабвенно взмахнул над головой.

– А ну, снимай саблю, генерал Помойкин, а то по морде надаю, – рыкнул Ленни, оторвавшись от игры. Мальчишки засмеялись.

Герби, сгорая от обиды, подчинился. Когда он ставил саблю обратно в угол, то заметил на рукоятке черную кнопочку. Он нажал ее. Кнопочка туго, но поддалась, и сабля еще на дюйм вошла в ножны. Герби снова попробовал вытянуть саблю, однако у него ничего не получилось, пока он не нажал кнопку, и тогда клинок легко выскользнул наружу. Ленни явно проглядел это хитрое приспособление. Неудержимый хвастун, он сообщал на зависть ребятам о каждой замеченной им мелочи. А тут проглядел! Герби глянул через плечо на генерала Ли: ставки были высоки, и, сдвинув бороду на лоб, тот целиком погрузился в игру. Упитанный коротыш перебрал в уме некоторые события этого дня: нос, уткнутый в бетон, издевки над его фетровой бородой, «генерал Помойкин» и недавняя угроза разукрасить его лицо. Затем заговорщик плавно нажал кнопку, запер клинок в ножнах, прислонил саблю к стене и как ни в чем не бывало пошел посмотреть на сбор через щелку в двери.

Посреди сцены стояла высокая девочка с гладкими черными волосами и в очках с массивной оправой, декламируя «В полях Фландрии маки цветут…».[2]

Ряды неподвижных детей внимали чтице с остекленевшими от макового дурмана глазами, ибо за последние десять минут они в третий раз слушали это стихотворение. Пятым, шестым и восьмым классам было предложено выделить по одному чтецу, и все отрядили для выступлений своих лучших учеников по английскому языку и литературе, снабдив каждого из троих одной и той же испытанной палочкой-выручалочкой. Никто уже не в силах был предотвратить повторы. Школьный сбор стоит только запустить, как дальше он сам катится по наезженной колее с неотвратимостью часов, тикающих в «адской машине». В третий раз дети услыхали, как декламатор предлагает смелую трактовку последней строфы:

Вступай смелее в бой с врагом, Слабеют наши руки – тебе передаем ОГОНЬ СЕРДЕЦ, Неси его высоко, —

вместо обычного:

Вступай смелее в бой с врагом, Слабеют наши руки – тебе передаем Огонь сердец, неси его высоко.

Каждый из трех учителей, которые пестовали чтецов, посчитал это очень удачной находкой. Каково же было их огорчение, когда выяснилось, что находка принадлежит всем троим. Невезучая девочка добралась до последней строки и под жидкие хлопки улизнула со сцены.

Затем мистер Гаусс представил полную даму из отдела просвещения – миссис Мунвесс. Он заявил, что детей ждет прекрасный музыкальный подарок, поскольку она хочет разучить с ними песню собственного сочинения. Миссис Мунвесс встала, поправила пенсне, достала дирижерскую палочку и, покашливая от волнения, вышла вперед.

– Мальчики и девочки пятидесятой школы, я положила на музыку произведение, которое очень созвучно сегодняшнему празднику. Сейчас, с помощью моего доброго друга мистера Менга, я спою вам первый куплет своей песни – она написана на слова стихотворения «В полях Фландрии».

По всем законам природы не должно существовать такого явления, как беззвучный стон, но никак иначе то, что прокатилось по залу, не назовешь. Миссис Корн окинула ряды гневным взглядом, однако все дети сидели с каменными лицами. Беззвучный стон остался безнаказанным, и миссис Мунвесс защебетала первый куплет «В полях Фландрии». В течение следующих пятнадцати минут она пыталась принудить детей разучить его. Со словами они справились без труда, так как успели почти целиком запомнить стихотворение на слух, но вот затейливый мотив, придуманный миссис Мунвесс, оказался хористам не по зубам. В конце концов, своей дирижерской палочкой дама-маэстро безжалостно вытянула из детей всю мелодию от начала до конца; это произвело впечатление странное и унылое – словно это ритуальное пение китайских монахов. Миссис Мунвесс уже было нацелилась на вторую попытку, но тут мистер Гаусс вскочил с места и поблагодарил ее за то, что она украсила школьный праздник. Раздались громкие аплодисменты, и миссис Мунвесс нехотя вернулась в свое кресло.

Тогда на сцену взбежала по ступенькам миссис Горкин.

– Атас! – шепнул Герби. Актеры в мгновение ока свернули карточную игру и попрятали билетики. Когда вошла учительница, они встретили ее с самым невинным видом. Ленни как раз успел нацепить саблю, но второпях забыл опустить бороду со лба, за что получил нагоняй. Миссис Горкин клятвенно пообещала оставить его на второй год, если он хоть малейшей оплошностью испортит ей спектакль. Ленни снес выволочку понуро и молча. Во вступительном слове перед спектаклем мистер Гаусс сделал обзор всей Гражданской войны: от Форт-Самтера до Ричмонда. Обстоятельно поведал о событиях при Геттисберге, включая подробный пересказ речи Линкольна. Не преминул объяснить, что сдачи сабли генералом Ли, которую предстояло увидеть детям, на самом деле никогда не было, поэтому не стоит задерживать внимание на данной сцене. Миссис Горкин, нервно теребившая потными ручками платок, при этих словах разорвала его пополам.

– А теперь, – объявил мистер Гаусс изнемогающим зрителям, – спектакль по пьесе миссис Горкин «Капитуляция при Аппоматтоксе».

Директор сел. Миссис Горкин подтолкнула Герби, и тот в сопровождении генерала и ординарца вышел на сцену. Дошагав, как учили, до середины, он поворотился лицом к залу и уже раскрыл было рот, чтобы подать первую реплику, как вдруг поймал на себе горящий взор Люсиль Гласс, устремленный из второго ряда для девочек. Слова улетучились из памяти. Он увидел перед собой тысячу лиц, обращенных к нему в мертвой тишине. У него задрожали коленки. Рот так и остался открытым. Его охватил ужас.

До слуха донесся натужный шепот миссис Горкин:

– Отчего же задерживается генерал Ли? Отчего же задерживается генерал Ли?

– Отчего же задерживается генерал Ли? – с пафосом изрек Герби. Звук собственного голоса, наполнивший зал, вернул его к жизни, и он напыщенно продолжал: – Конечно, он старше меня на шестнадцать лет и имеет право опаздывать. Ха-ха. – Герби лихо сунул в зубы сигару, чем вызвал изумленные усмешки зрителей. С этой минуты он действовал на сцене в лучших традициях тех актеров, которые умеют заворожить публику. За искрометностью его игры никто и не заметил, что он без бороды.

Генерал Роберт Э. Ли имел столь неотразимый вид, что его появление было встречено овацией.

– Полагаю, я не слишком опоздал, генерал Грант, – пробурчал он, и даже сидевший в пяти футах мистер Гаусс едва расслышал его. Ленни вовсе не трусил. Просто ему было противно перед знакомыми мальчишками четко и правильно выговаривать слова и тем самым пятнать свою мужскую честь. Ленни очень нравились форма и сабля, и он с наслаждением щеголял перед школой. Ему больше ничего и не надо было, а миссис Горкин – перебьется.

Спектакль шел своим чередом: генерал Грант сотрясал своими репликами оконные стекла, а генерал Ли доверительно сообщал ответные реплики ординарцу справа (в сторону от зала), поскольку имел привычку разговаривать правым углом рта. То есть зрители столкнулись с неожиданной трактовкой образа Роберта Э. Ли как человека застенчивого и тугого на ухо. Миссис Горкин успела переписать текст пьесы так, чтобы зрители уловили смысл происходящего и без слов генерала Ли, однако попеременные крики одного героя и бормотание другого, безусловно, вызывали недоумение. Наконец, мистер Гаусс не выдержал.

– Говорите громче, генерал Ли, вас никто не слышит, – вмешался он, и по рядам прокатилась волна хихиканья.

Точно ужаленный, Ленни зычно выпалил:

– Сэр, сдавая эту саблю, я вручаю вам оружие Юга, но не его душу. – Он взялся за рукоять, дернул со всей силы и волчком крутанулся вокруг своей оси. Сабля надежно сидела в ножнах.

Он обомлел. Снова приналег на рукоять – ни с места. В зале раздались смешки. Ленни набрал в грудь побольше воздуха.

– Сэр, – заорал он, – сдавая эту саблю, я вручаю вам оружие Юга, но не его душу. – При этом Ленни начал терзать эфес обеими руками, натянул ремень на грудь, мундир и рубаха задрались и обнажили живот.

– Оставьте себе свою душу, – произнес озаренный вдохновением Герби, – с меня довольно и сабли.

Зал покатился от хохота. Миссис Горкин чуть ли не визжала из уборной: «Расстегни ремень! Расстегни ремень!» Ленни совсем потерял голову в схватке с саблей и начал поругиваться. Мистер Гаусс решительно встал с кресла. Тут Герби, окрыленный успехом, поднял руку и выкрикнул:

– Одну минуту, генерал.

Смех оборвался, Ленни выпучил глаза от удивления. Герби протянул руку к генералу Ли, взялся за эфес и легко как по маслу вытащил клинок. Зал ахнул от неожиданности. Герби обернулся к своему ординарцу и заботливо приказал:

– Подайте генералу Ли чашку кофе. Похоже, он ослаб от голода.

Под гром возгласов и аплодисментов, последовавших за этой эффектной сценой, мистер Гаусс шагнул вперед и пожал победителю руку. Спектакль закончился, успех был полный.

С четырех до половины восьмого вечера Ленни пролежал в засаде у дома 2075 на улице Гомера, поджидая возвращения Герби домой. В результате он остался без ужина – только и всего. Герби пришел домой в шесть – через подвал дома 2042 по улице Теннисона, откуда вел ход в подвал его дома. Генерал Помойкин переиграл генерала Ли по всем статьям.

9. Переводной экзамен

Итак, вражда между мальчиками установилась, казалось бы, навечно. Тем не менее знойным душистым июньским полднем, всего лишь неделю спустя, Ленни и Герби сидели, через дорогу от 50-й школы, в тени на гранитных ступеньках крыльца и по очереди ели мороженое из бумажного стаканчика. Ленни сидел ступенькой ниже и заискивающе поглядывал на Герби. Это он купил мороженое и всякий раз протягивал Герби стаканчик, как трубку мира.

У каждого явления, даже самого необыкновенного, есть свое объяснение. Это был первый день переводных экзаменов. Ленни пытался за час снять урожай полугодовой мудрости, накопленной Герби по английской грамматике.

– Скажи-ка еще раз, – попросил он, – в чем разница между словосочетанием и придаточным?

– Ну, понимаешь, придаточное – это как предложение в предложении, – терпеливо объяснил Герби, – а словосочетание состоит только из предлога и существительного.

– Черт, забыл, а предлог чего такое?

– Ну, знаешь, всякие там «на», «по», «из».

– И «но»?

– Привет, «но» – это союз.

– Да мак же ты их различаешь? Если в слове две буквы, разве это не предлог?

– Ну, ты даешь, Ленни, ты что, вообще уроков не делаешь? Две буквы! Скажешь тоже, есть ведь «под», «над», «при», «перед»…

Ленни смял в мозолистой руке пустой бумажный стаканчик и с досадой швырнул в канаву.

– Эх, засыплюсь я.

– Послушай, Ленни, это ж легкотня. В придаточном всегда есть глагол. В словосочетании глагола нет.

– Глагол. Это что, «бегу», «прыгаю», «летаю»?

– Точно.

– Ну, ладно. Дай пример.

– Пожалуйста. «Он бросил мне мяч, и я поймал его на бегу». Найди придаточное.

– «На бегу», – не задумываясь брякнул Ленни.

– Да нет же, это словосочетание.

– Во чудик. Там же есть глагол – «бегу».

– Никакой это не глагол.

– Слушай, малявка, сначала сам разберись. Минуту назад ты сказал, что это глагол.

– Ну, понимаешь, иногда глагол, а иногда не глагол. Английский – заковыристая штука.

Ленни угрожающе прищурился.

– Ну ты, генерал Помойкин, ты что, хочешь запудрить мне мозги перед самым экзаменом? – спросил он, хватая Герби за рубаху.

– Знаешь, Ленни, я ведь мог бы и сам по себе заниматься, правда же? Просто я привел неудачный пример. «Я иду, а он бежит». Где тут придаточное?

Ленни помолчал, с подозрением взглянул на своего учителя и сказал:

– «А он бежит».

– Верно! Вот и разобрался.

– Ну, – повеселел второгодник, – делов-то куча, тогда прорвемся. А чего, всякую там муру про стишки тоже будут спрашивать?

– Уж это как пить дать.

– Вот зараза. Ни в одном классе больше нет таких вопросов.

– Знаю, но она же помешана на поэзии. Да это просто, Ленни. Главное, усвоить разницу между дактилем, хореем и ямбом.

– Всего-навсего, да? А откуда мне знать, в чем разница-то?

– Тут дело в ритме, понимаешь? Дактиль – это трехсложная стопа с ударением на первом слоге. Хорей – двусложная с ударением на первом слоге. Ямб – двусложная с ударением на втором слоге. Есть еще анапест, но она сказала, что на экзамене его не будет.

Ленни вынул из кармана бейсбольный мячик, обмотанный черной изолентой, и, повесив голову, начал перекидывать его из руки в руку.

– Да я хоть целый обеденный перерыв потрачу, а такого не запомню. Этот вопрос наверняка завалю.

– Нет, слушай, это надо выучить. – Герби на миг задумался, следя глазами за бейсбольным мячиком. Потом прищелкнул пальцами и сказал: – Есть, придумал. Попробуй запомнить так. «Аутфилдер»[3] – это дактиль; «шортстоп»[4] – хорей; «ты в ауте» – ямб.

– Вот это другой разговор! – Ленни с силой перекинул мячик в правую ладонь и спрятал в карман. – «Аутфилдер» – дактиль, «шортстоп» – хорей, «ты в ауте» – ямб. Есть такое дело. Но как же я…

– Погоди. Она напишет на доске строчку из стихотворения, так? Прочитай ее про себя. Если она звучит как «аутфилдер», то пиши «дактиль». Если подходит «ты в ауте, ты в ауте» – значит ямб. И так далее. Вот тебе и вся поэзия.

Ленни пробормотал несколько раз волшебное заклинание.

– Годится, запомнил железно. Хоть бы весь этот дурацкий экзамен был на поэзию.

– Теперь пройдемся по причастиям…

– Ща, Герби, обожди. Я еще за мороженым сгоняю. Атлет мигом сбегал до палатки на углу и вернулся, даже не запыхавшись, с новым стаканчиком. Второй раз за день недруги вместе ели мороженое. Никогда еще в своей исконной междуусобице они не были так близки к примирению. Герби, позабыв о годах унижений, испытывал к нуждающемуся в помощи врагу чуть ли не привязанность. Ленни, со своей стороны, готов был простить Герберту его смекалистость, поскольку теперь она пришлась очень кстати.

– Слышь, Герб, – спросил второгодник, между тем как стаканчик переходил из рук в руки, – откуда ты все знаешь? Ты ведь совсем не надрываешься. По вечерам, как и я, околачиваешься возле кондитерской.

– Подумаешь, Лен, а как у тебя получается быстро бегать и подтягиваться по пятнадцать раз? Это же выходит само собой, верно? Так и у меня.

Ленни почуял в этом доводе изъян.

– Нет, постой. Я-то люблю спорт, вот у меня и получается. А ты что, любишь грамматику?

– Чокнутый, что ли? Ненавижу, – решительно ответил Герби. В своей тайной страсти к премудростям языка сознаться было так же стыдно, как в привычке к опиуму; если на то пошло, Ленни скорее простил бы ему опиум. – Просто легко дается.

Ленни задумался.

– Все-таки, – вымолвил он наконец, – что ни говори, а по мне, лучше быть как я и хорошо играть в мяч, чем как ты – училкиным любимчиком и знать про всякие там придаточные и причастия.

– Ясное дело, – покорно согласился Герби, – но это от меня не зависит. Что мне, нарочно писать неправильные ответы на экзаменах? Не стану же я от этого быстро бегать.

Теперь Ленни взглянул на своего врага другими глазами. Ему пришло в голову, что, быть может, тот вовсе и не маменькин сынок, а просто у него неправильно устроены мозги.

– Слушай, Герб, ты ведь иногда бываешь почти своим парнем. В лапту, например, играешь неплохо. Только вот почему тебе неинтересно то, что интересно другим ребятам? Возьмем бейсбол. Спорим, ты даже не знаешь, кто лидирует в национальной лиге.

Герби промолчал.

– Спорим… нет, не может быть… уж основной состав-то «Янки» ты знаешь, правда же?

– Конечно. Бейб Рут играет первого полевого и отбивает четвертым, Лу Гериг играет первого бейсмена и отбивает третьим, а… а… – Упитанный коротыш неловко запнулся.

– Во даешь, даже это перепутал. Гериг – четвертый, а Рут – третий. Герби, – сочувственно произнес Ленни, – это ужасно.

Герби кивнул и залился краской стыда. Настала его очередь есть мороженое, но у него пропал аппетит, и он отказался.

– Ну и ну, Герби, даже Банни Липмен, уж на что тупой, и то знает результаты десяти лучших игроков в обеих лигах. Сам видишь, у тебя чего-то не в порядке.

– Да я сам рад бы понять, в чем тут дело, честно, Ленни, – пролепетал вконец униженный Герби. Перед бейсболом он и вправду обнаруживал всегда загадочное бессилие ума. Мальчики, которые выглядели круглыми Дурачками в классе, могли без передышки сыпать именами и цифрами: «В двадцать шестом Рэббит Мэренвилль выбил двести тридцать пять тысячных, в двадцать седьмом Уилси Мур сделал одну «сухую» подачу…» – и так далее до бесконечности, а Герби ничего этого не знал. Он тщетно пытался вникнуть в содержание спортивных отчетов в газетах. Цифры испарялись из его головы, как струйки воды на раскаленном июльском тротуаре.

– Это беда поправимая, – заметил Ленни. – С твоей башкой стоит только захотеть, и мигом станешь своим парнем.

– Ну помоги мне, Ленни, я попробую, – сказал Герби и про себя решил все лето изучать бейсбольное священное писание – «Справочник Сполдинга». Не прошло и пяти минут, как он позабыл об этом, но в тот миг решение его было непреклонным, и он испытывал благодарность к Ленни, наставившему его на путь истинный. Герби с рвением вернулся к своим репетиторским обязанностям и так преуспел, что Ленни явился в класс миссис Горкин, бормоча под нос все необходимые секреты английского синтаксиса.

О наступлении суровой поры переводных испытаний свидетельствовали разложенные по партам желтые листы удлиненного формата, принятого в судопроизводстве. Большие, величавые, они казались орудиями правосудия. Еще нагоняло страху (а также затрудняло списывание) и то, что детей пересаживали на новые места. Герби очутился на предпоследней парте в бывшем ряду для девочек, а Ленни, который изловчился и вовремя попался на глаза учительнице, удалось сесть как раз у него за спиной.

Миссис Горкин огласила законы военного времени. Она поведала угрюмым детям о том, какие страшные наказания ждут их за разговоры, обмен знаками и подглядывание. Подобно своим ученикам, она ни в коей мере не считала переводные испытания обычным экзаменом. Это была битва. Дети отстаивали полгода жизни – учитель жаждал отмщения за глупость и равнодушие. Она не знала пощады – они не останавливались ни перед чем. Пойманный с поличным оставался на второй год. Все было просто и ясно, как на войне.

– Сейчас, – сказала миссис Горкин, – я подниму карты, висящие на доске. Без команды к работе не приступать.

От ее прикосновения Африка с Азией свернулись, обнажив лик Судьбы. На доске кроваво-красным мелом было выведено десять вопросов. В остальные дни учебного года учителя обходились белым мелом – по правде говоря, и читался он гораздо легче цветного, – зато алые буквы слегка сгущали атмосферу страха.

– Начали! – рубанула учительница. Тридцать ручонок обмакнули тридцать новеньких стальных перьев в тридцати недавно наполненных чернильницах, и на желтых листах тридцатью разными почерками начал проступать ответ на первый вопрос.

Герби Букбайндер шутя расправился с экзаменом за половину отведенного времени. В его легкомысленной голове, не обремененной ценными сведениями о результативности бейсболистов и турнирном положении команд, буйствовали бесполезные сорняки инфинитивных оборотов и сослагательных наклонений. Пока другие трудились в поте лица, Герберт мог позволить себе роскошь побездельничать. Вдруг за спиной раздалось едва слышное «Эй!». С осторожностью кошки, изготовившейся для прыжка с высокой стены, он чуть-чуть откинул назад голову, давая понять, что сигнал принят.

– Герби, – донесся отчаянный шепот, – скажи еще, что такое этот чертов дактиль?

Штука в том, что Герби не привык ловчить. У большинства школьников в этом месте души вырастает мозоль, как у лошади, – там, где трет сбруя, но Герби всегда справлялся без подсказок и списывания, и совесть его сохранила чувствительность. Когда он ходил в первый класс, отец как-то отвел его в сторону и сказал:

– Сын, что бы ты ни делал, выполняй свою работу как можно честнее. Не ловчи. Делай неправильно. Только не ловчи.

Герби запомнил это на всю жизнь.

– Герби, елки-палки, не слышишь, что ли? Чего такое дактиль?

Шепот стал громче – опасно громким. Миссис Горкин посмотрела прямо на Герби, и он почувствовал, как краснеет. Она отвела взгляд.

– Герби, ты свой парень или нет? Чего такое дактиль?

Какой мальчишка со времен юных Каина и Авеля способен выстоять, когда его в упор спрашивают: «Ты свой парень?» Неважно, на что толкают его – словчить, украсть, соврать родителям, жестоко обойтись со слабым или того хуже, – какому же мальчишке достанет мужества отказаться быть «своим»? Герби сделал вид, что снова принялся за работу. Он украдкой достал из кармана штанов клочок бумаги и написал на нем «аутфилдер». Потом откинулся на спинку сиденья и опустил вниз руку. Горячая потная рука Ленни нащупала и выхватила записку.

Голос миссис Горкин, как ледяная стрела, распорол воздух:

– Герберт Букбайндер и Ленни Кригер, встать!

У Герби от страха затряслись поджилки. Они с Ленни вскочили на ноги и застыли как вкопанные – руки по швам.

Рыжая учительница чеканным шагом подошла к опустевшей парте и после короткого обыска выудила из-под сиденья Герби скомканный клочок бумаги. Весь класс следил, выпучив глаза, как она разгладила его и прочитала. При виде одинокого бейсбольного термина она так потешно изумилась и растерялась, что несколько учеников рассмеялись вслух. Лишь гневный взгляд экзаменатора оборвал их веселье.

– Продолжайте работать, кто не хочет присоединиться к этим двоим!

Двадцать восемь голов склонились над партами.

Миссис Горкин долго испытующе смотрела на слово «аутфилдер». Потом подняла глаза на мальчиков, безмолвных и неподвижных. Затем проверила изнанку записки, возвратила ее в исходное положение и перевернула вверх тормашками. Потом поглядела на свет. Но так и не обнаружила ничего, кроме того, что было написано на ней – «аутфилдер». Учительница повернулась и пошла к своему стролу, бормоча: «Аутфилдер… аутфилдер… аутфилдер?» Схватила лист бумаги, карандаш и понаписала целый столбик сущей чепухи: филдераут, аутерфилд, филдаутер, аутрефилд и так далее, – перечитала написанное, скомкала и выкинула в мусорную корзину.

– Вон из класса! – бросила она стоящим мальчикам. – Встать лицом к стене, и чтобы ни слова, ни звука, понятно?

Герби вышел из класса впереди Ленни с чувством, что его молодой жизни наступает преждевременный конец.

В течение пятнадцати мучительных минут мальчики стояли в тихом коридоре лицом к оштукатуренной стене. Наконец раздался гонг на перемену. Из класса послышалось шарканье ног и бумажный шелест.

– Ничего она нам не сделает, – шепотом нарушил тишину Ленни.

Герби промолчал.

– А ты перетрухал.

Молчание.

– А я нет. Все это враки, не оставят нас на второй год.

Молчание.

– Подумаешь, а если и оставят? Да мы через месяц переведемся в свой класс.

Тишина.

– Да чего ты, Герб?

– Тсс, – произнес наконец Герби. – Мало нам врезали?

– Так я и знал, – скривился Ленни. – Трусишь. Трусишь, как девчонка. Трус.

– Ты боишься не меньше меня, Ленни Кригер, – разозлился Герби. – Вон у тебя голос дрожит. Просто воображаешь, как всегда. Заткни свой ржавый репродуктор.

– Ладно, генерал Помойкин. Запомним. Собираешься наябедничать на меня, да?

Дверь класса отворилась.

– Кругом!

Герби и Ленни развернулись. Миссис Горкин предстала перед ними с уничтожающей усмешкой ангела смерти.

– Итак, господин Букбайндер, что же означает «аутфилдер»?

– Ну, мэм, это игрок бейсбольной команды, который играет позади баз…

– Не прикидывайся дурачком! Объясни мне вот это! – Она сунула ему под нос злополучный клочок бумаги.

– Я этого листка в глаза не видал, – подал голос Ленни.

– Помалкивай! Герберт Букбайндер, зачем ты передал Ленни слово «аутфилдер»?

– Это… это я хочу им быть в его команде… аутфилдером, мэм. Мы с ним говорили про это в обед.

Миссис Горкин ухватила его за ухо:

– Уж не хочешь ли ты сказать, что во время экзаменационной работы ты (дерг!), самый толстый из всех маленьких толстяков (дерг!), размечтался о спорте?

– У-ю-юй! Мэм, я дописал работу. Наверно, я поступил плохо, что передал записку, но мне-то шпаргалки не нужны, а чем «аутфилдер» помог бы Ленни?

Миссис Горкин посмотрела ему прямо в глаза. Он с ангельским видом выдержал ее взгляд. Она беспомощно пожала плечами.

– За ответ на этот вопрос я не пожалела бы и недельного жалованья. Ваши работы я забрала. Возвращайтесь на свои места.

После школы, выходя со двора, Ленни шепнул Герберту:

– Ничего она нам не сделает, Герб. Вот увидишь. Спасибо, ты свой парень.

В воскресных приложениях к газетам Герби часто читал про конец света. Его охватывал суеверный страх при мысли, что в Землю вдруг врежется комета, или луна упадет в океан, или остынет солнце, – вот с таким примерно чувством он ждал и выдачи табелей. По утрам он просыпался с камнем на сердце, ибо каждый день приближал ту минуту, когда его объявят второгодником. Правда, невежество, помогающее держать детей в страхе, дает и надежду на чудо. В ожидании неминуемой кары Герби втайне верил, что в последний миг будет помилован губернатором или президентом, и ни словом не обмолвился родителям о горе.

Наступил роковой день. Тридцать надраенных до блеска и одетых с особенной опрятностью детей в классе миссис Горкин тряслись за свою судьбу, наблюдая, как учительница не торопясь снимает резинку с пачки табелей, которые предстояло выдать в последний раз. Пуще всех дрожали Герби и Ленни, только Герби своим явным испугом внушал жалость, а Ленни, вздернув брови и насмешливо ухмыляясь, вызывающе поглядывал вокруг.

– Ларри Рэвитс, переведен в восьмой «А-2», – объявила учительница.

Рэвитс, бледненький очкарик, который в списке лучших учеников неизменно занимал второе место, радостно ринулся вперед, взял свой табель и стал у стены. Один за другим «хорошисты», переведенные в следующий класс, поднимались со своих мест, получали табель и выстраивались в шеренгу, возглавляемую Рэвитсом. Затем к шеренге присоединились посредственные ученики, также переведенные. Число оставшихся за партами таяло: десять… шесть… четыре. Двое из этих четверых были Герби и Ленни. Учительница смолкла. У нее в руках не осталось больше ни одного табеля.

Тут она встала и спокойно вышла за дверь.

Класс загудел:

– Не повезло тебе, Герби.

– Не бойся, Ленни, это она пугает вас.

– Ну, вредина.

– Хорошо, я не оказался на вашем месте.

– Счастливо оставаться в седьмом «В», мужики!

Маленькая дурнушка Шерли Шварц, тайная обожательница Герби, неприметно стоявшая почти в конце шеренги, беззвучно плакала. Хотя оба преступника хранили молчание в ответ на все вопросы одноклассников, она, как и остальные, знала, что если кому и нужна была шпаргалка, так это Ленни. Симпатии в классе разделились. Одни больше жалели засыпавшегося атлета, другие – толстяка, который хотел помочь ему. Зато всем было одинаково приятно наблюдать драматические события со стороны, из шеренги переведенных счастливчиков.

Отворилась дверь, и миссис Горкин в мертвой тишине возвратилась за свой стол. Она принесла четыре табеля, пестривших красными чернилами.

– Томазо Гази, восьмой «А-2» – с испытательным сроком.

Главный сорванец в классе – смуглый, пружинистый, бьющий без промаха рыцарь рогатки – метнулся вперед, прижал табель к груди и встал в строй.

– Мэри Керр, восьмой «А-2» – с испытательным сроком.

Крупная неряшливая девочка, ленивая и глупая, встала с громким ревом, всхлипнула: «Спасибо» – и получила свой пропуск в безмятежную жизнь.

– Леонард Кригер.

Долгая пауза.

– Седьмой «В-3».

Класс охнул и простонал. Одна голова с плеч долой. Ленни небрежно «подгреб» к учительнице. Он нахально вырвал табель у нее из руки (полагалось бы сурово наказать его за это, да что взять с покойника) и с дерзкой ухмылкой занял свое место.

– Герберт Букбайндер.

Учительница произнесла имя и смолкла. Герби нерешительно встал. Учительница помедлила минуту, и он замер в тягостном ожидании, один, среди пустых парт, на глазах у затаившего дыхание класса. Наконец, она заговорила:

– На мой взгляд, ты опозорил своих родителей и меня. Я считаю, что на экзамене по английскому языку ты совершил обман. Роль Леонарда Кригера в этой истории не ясна, и он не был наказан. Его оставили на второй год за низкую успеваемость. Но переданная ему записка написана твоей рукой. Нечестный отличник хуже самого глупого ученика в классе. Даю тебе последнюю возможность чистосердечно сознаться во всем. Советую, не пожалеешь. Что означает «аутфилдер»?

Класс поплыл перед глазами у Герби. Он попробовал разобраться в хороводе беспорядочных мыслей. Но, похоже, никак нельзя было сказать правду, не замарав Ленни. Он встал перед тем же мучительным выбором: быть либо честным, либо «своим». Ох, нелегко мальчишке между молотом и наковальней, между детскими и учительскими представлениями о чести.

– Я уже говорил, мэм, – хрипло выдавил он.

– Подойди.

Герби, заплетаясь, выполнил прикаа.

– Дети, – сказала миссис Горкин, – запомните: в свободной стране, пока вина человека не доказана, он невиновен. У меня нет доказательств того, что этот мальчик совершил обман. Между тем на переводных экзаменах он набрал девяносто семь баллов.

Она вручила Герби его табель:

– Герберт Букбайндер, восьмой «В-3».

Итак, Герби все же вышел победителем. Он «перескочил» в следующий класс.

После классного собрания ребята во дворе гурьбой обступили Герби и поздравляли его, как вдруг к нему подошел Леонард Кригер. Разговор стих.

– Ну что, генерал Помойкин, – произнес Ленни, – выкрутился, значит, а я нет. Недаром ты ходишь у нее в любимчиках Но я доволен. Лучше сто раз остаться на второй год, чем быть жирным подлизой вроде тебя и пролезть в старший класс.

Герби опешил от такого предательства.

– Ленни, да я же, как мог, старался.

– Кто тебя просил передавать записки, жиртрест? Если б я дописал ту контрольную, может, меня и перевели бы. Лучше не попадайся мне, Пончик, не путайся под ногами. В следующий раз я тебе будку отвинчу… Айда, кто хочет сыграть в софтбол? – обратился он к молчаливой компании и ушел, не дожидаясь ответа.

Герби побрел домой – сообщить маме приятное известие, но на душе у него было нерадостно. Он пытался понять, за что напустился на него Ленни, и тщетно перебрал в памяти подробности печального происшествия В результате мальчик решил, что пал жертвой несправедливости; на самом же деле ему всего-навсего пришлось столкнуться с обыкновенной человеческой неблагодарностью.

На углу Теккерея и Гомера Герберт услыхал, как его окликнул милый голосок. Возле кафе-мороженого Хессе стояла Люсиль Гласс и облизывала клубничный шарик в вафельном фунтике.

– Хочешь? – застенчиво предложила она, когда он подошел. – Я уже съела одно. За мной сейчас мама приедет на машине.

Герби принял угощение, лизнул два раза из вежливости и вернул.

– Говорят, ты проскочил, а Ленни остался на второй год.

Мальчик кивнул.

– Поди поближе. – Она поманила его, хотя их разделял от силы фут. Он удивленно стал к ней вплотную. – Ближе. Я шепну тебе на ухо.

Какое новое наслаждение ожидало его? Герби наклонил голову к алым губкам. Он ощутил ее теплое дыхание, и у него захватило дух. Люсиль вымолвила еле слышно:

– Что значит «аутфилдер»?

Герби упрямо покачал головой.

– А если б ты сказал, Ленни могли засунуть в седьмой «А», да?

Человек слаб. Мальчик пожал плечами и кивнул. В следующее мгновение его щеки вдруг заполыхали, а девочка побежала прочь. Ее поцелуй пришелся как раз посередине между ухом и бровью.

Угроза стать второгодником, нависшая над Гербертом Букбайндером, была опаснее, чем он предполагал. После контрольной по английскому миссис Горкин целый вечер обсуждала и разгадывала тайну «аутфилдера» со своим супругом, завучем 75-й средней школы Мортимером Горкином. На другой день она представила ее на суд собрания учителей седьмых классов – безуспешно; и наконец, прибегла к мудрости самого мистера Гаусса, который пыхтел, кряхтел, а в результате беспомощно развел руками. Учителям 50-й школы этот случай запомнился как одно из крупнейших нераскрытых преступлений коварных детей. Странное дело! Учителя так важничают своей умудренностью, а до сих пор ни один из них не догадался, что «аутфилдер» – это дактиль.

10. Мужчина среди мужчин

– Шоколадный фрап, пожалуйста, с шоколадным кремом.

Старик Боровский, печальный, тощий, седой кондитерщик, посмотрел на Герби с едва приметным удивлением. Мистер Боровский был идеальным кондитерщиком, ибо в нем давно угасли все плотские желания и душевные страсти. Он мог поручиться головой, что никогда не поддастся соблазну и не слопает все свои лакомства. На памяти мальчишек и девчонок с улицы Гомера он не съел ни единого шарика жевательной резинки, не выпил ни единого стакана содовой с мороженым и ни разу не смеялся вслух. Существовал он, повинуясь инстинкту самосохранения, а для этого достаточно было знать соотношение стоимости монет и сластей и разбираться в нехитрых уловках голодных и томимых жаждой детей. Их уловки он знал назубок, именно поэтому во взгляде у старика промелькнула тень подозрения – все его чувства были не живыми, а призрачными, – когда Герби Букбайндер, заведомо грошовый посетитель, заказал в будний день десятицентовый десерт.

– Это стоит десять центов, – предупредил мистер Боровский.

С видом лорда Герби выложил на мокрый мраморный прилавок тонкую блестящую монетку.

– Меня перевели в восьмой класс, – объяснил он.

Мистер Боровский воспринял эту потрясающую новость так же, как если бы узнал, что Европейский континент опустился на дно морское, то есть даже бровью не повел и выставил порцию шоколадного замороженного десерта.

Герби осторожно отнес металлическую вазочку на пыльный столик, стоявший в углу, у полок с журналами, и сел на один из двух стульев с плетеными спинками, чтобы попировать, как подобает мужчине. Купленное им лакомство давало ему право на такую роскошь. (Вообще-то никто никогда не садился за этот столик, разве что изредка какой-нибудь парень из «больших», которому лень было вести свою милую в кафе Хесса за углом, потчевал ее в убогой лавчонке Боровского.) Для полноты счастья теперь не хватало только, чтобы в лавку заглянул кто-то из ребят и позавидовал ему. Однако время было тихое. Он ждал, пока мороженое наполовину не растаяло, и в конце концов принужден был съесть его в одиночестве, при пустом зале. Видно, всякое удовольствие в жизни бывает хоть немного, да омрачено такой вот досадной мелочью.

И все же это было настоящее событие. Что ни говорите, а он съел роскошный десерт, именуемый странным словом фраппе, в будний день. Герби и знать не знал, что слово фраппе – французского происхождения и произносится на французский лад, но вкус лакомства от этого не пострадал. Иные взрослые не могут выдумать ничего лучше, как спорить о том, какое слово в английском языке самое красивое. Борьба за пальму первенства разгорается обычно между словами «рассвет», «фиалка», «свет звезды», «золотой», «луч луны» и прочая – что ровным счетом ничего не доказывает, а лишь дает некоторое представление о самих спорящих. Для мальчишек с улицы Гомера вряд ли существовало слово более сладкозвучное, чем «фрап».

Герби облизнулся, подумал мечтательно: «Вот бы всю жизнь только и делать, что есть шоколадный фрап» – и ушел из кондитерской лавки домой. Там он застал родителей сидящими бок о бок на красном диване в гостиной и по их молчанию и улыбкам догадался, что они только что говорили о его школьных успехах. Мальчик скромно направился было в свою комнату, но отец окликнул его:

– Сын, иди сюда.

Герби не слыхал от мистера Букбайндера обращения «сын» со своего последнего дня рождения. Это предвещало нечто приятное. Он вернулся в гостиную и сделал вид, будто ни о чем не подозревает. Мать тотчас встала, потрепала его по голове и вышла со словами: «Полагаю, джентльмены, вам есть о чем поговорить».

– Садись, сын, – сказал мистер Букбайндер.

Такое официальное приглашение тоже было Герби в диковинку, все равно что предложить кошке сесть. Однако он не ударил в грязь лицом и важно уселся в кресло, положив ногу на ногу, как делают взрослые. Правда, ноги у него оказались коротковаты и повисли в воздухе, тем не менее он остался доволен собой.

– Ну что, я слышал, ты снова хорошо закончил учебный год, – произнес Джейкоб Букбайндер с улыбкой, от которой смягчилось его строгое лицо и потеплел взгляд.

– Да, пап.

– И осенью пойдешь в последний класс средней ступени.

– Ага.

– Знаешь, мой мальчик, а для меня этот класс стал вообще последним. После него я бросил школу и начал зарабатывать на жизнь. Конечно, это было еще в Польше. У тебя, слава Богу, будет возможность учиться в старших классах и в колледже. Однако ты быстро взрослеешь, хотя сам того не замечаешь.

Герби, может, и чувствовал бы себя повзрослевшим, если бы не утонул в кресле и не уперся коленками в подбородок. Он вывернулся из глубины кресла и ухватился за подлокотники, чтобы сесть прямо.

– Тебе неудобно. Пересаживайся на диван.

Герби так и сделал.

– Сегодня вечером, мой мальчик, я поведу тебя в ресторан. Если хочешь, конечно.

В ресторан! Даже представить страшно, это будет почище фрапа. Герби чуть не онемел от счастья, но все-таки сумел выговорить:

– Еще бы, пап. Ух ты, вот здорово.

– Да, у меня назначен ужин кое с кем из деловых знакомых, а тебе самая пора привыкать вести себя, как подобает мужчине среди мужчин. Ты заслужил это право.

– Спасибо, пап. Я побежал одеваться.

Герби с удовольствием попрыгал бы на диване, но он знал, что мужчине среди мужчин не подобает прыгать. Отец удержал его за руку:

– Постой. Я слышал, парня Кригера оставили на второй год?

– Ага.

– Скверно, скверно. Как же могло приключиться такое несчастье? – вовсе просиял от удовольствия мистер Букбайндер.

– Да ну, по-моему, Ленни круглый дурак. И вообще у него одни девчонки на уме.

– Это глупо. До двадцати одного года юноше не следует забивать себе голову девочками.

– Мне вот они даром не нужны, – заявил Герби и сам поверил в свои слова. Фрап и предстоящий ужин в ресторане пробудили к жизни нового, зрелого Герби Букбайндера. А тот Герби, что по-детски влюбился в Люсиль Гласс, канул в прошлое.

– Вот что, Кригер будет с нами на ужине. Не стоит упоминать об этом и портить ему настроение.

– Да, пап.

– Конечно, о том, что тебя перевели, можно упомянуть, тут нет ничего дурного, – добавил отец и, хлопнув по плечу, отпустил сына.

Герби вприпрыжку побежал к себе, надел чистую рубашку, новый галстук и «другой» костюм (новый костюм, купленный на Пасху, всегда называли «другим» до следующей Пасхи). Фелисия, которая возвратилась домой, прослонявшись после обеда по Южному бульвару, фыркнула:

– Хм, другой костюм, что ли?

– Да, другой костюм, – ответил Герби. Он нарочно ничего больше не сказал, а Фелисия не хотела расспросами тешить его самолюбие, поэтому Герби с беззаботным видом закончил переодевание, а тем временем его сестрица чуть ли не чесалась от любопытства. Когда Герби с отцом уже выходили, он услыхал яростный вой Фелисии, которая добилась-таки от матери ответа на свой вопрос: «А почему это мне нельзя в ресторан?»

– Помолчи, учиться надо лучше, – донеслись до Герби слова матери, и, блаженно вздохнув, он закрыл за собой дверь.

Наступил важный вечер, наши мужчины шли не торопясь по Уэстчестер-авеню. Мимо громыхали трамваи, сновали женщины в обнимку с большими коричневыми бумажными сумками, наполненными провизией, грузовики обдавали их клубами ядовитых газов, дети шныряли под ногами за стеклянными шариками и резиновыми мячами, и то и дело очередная мамаша в поисках своего чада истошно вопила над самым ухом: «Бернис! Иди ужинать!» Герби с удовольствием наблюдал всю эту жалкую суету. Тем слаще было предвкушение изысканного ужина в ресторане.

– Герби, – спросил отец, – кем ты хочешь стать?

– Это когда вырасту?

– Ну да.

– Астрономом, – незамедлительно последовал привычный ответ. Однако он не произвел привычного впечатления. Когда Герби сообщал о своих честолюбивых замыслах в разговоре с мальчиками, это неизменно вызывало благоговейную оторопь у будущих пожарных, полицейских, футболистов высшей лиги и владельцев кондитерских лавок, а отцу все нипочем. Мистер Букбайндер только скривился, словно от неспелого яблока, потом улыбнулся:

– Прекрасно. Замечательная профессия. Богатства этим не наживешь, но если тебя интересуют звезды, значит, надо быть астрономом. Великим астрономом.

– Астрономы зарабатывают кучу денег, – возразил Герби, правда, без обычной самоуверенности.

– Каким образом?

– Если они находят новые звезды… э-э… им дают большие премии.

Мистер Букбайндер засмеялся. Потом сказал очень серьезно:

– Тот, кто говорит это, мой мальчик, – бессовестный врун. Так должно быть, но не получается. Люди платят только за нужные им вещи – одежду, постиранное белье, мясо, кино, лед. Кому есть дело до новых звезд в далеком небе? Открывать звезды – это здорово, это великолепно, только мошну ими не набьешь. Но если такое занятие тебе по душе, надо обязательно стать астрономом, лучшим астрономом в мире.

Под самым носом у ревущего грузовика с углем они перебежали убогую и грязную Остен-авеню и молча зашагали дальше. Джейкоб Букбайндер с сыном разговорились, словно двое приятелей на прогулке, и после привычных отцовско-сыновних взаимоотношений оба испытали от этого неловкость. Отцу хотелось, по обыкновению, произнести свой вечерний монолог о делах Хозяйства, но мальчик был вроде бы не очень подходящим слушателем. А Герби все перебирал в голове разные мысли, но, после того как опростоволосился с астрономическими выдумками, не решался ни одну из них высказать вслух своему страшно мудрому отцу. Так они дошли до ресторана «У Голдена», что на Южном бульваре, не вымолвив больше ни слова.

При виде бифштексов, фруктов, слоеных тортов и густо сдобренных кремом пирожных, выставленных в сверкающей витрине ресторана, у Герби захватило дух; тем временем мистер Букбайндер заметил Пауэрса, Луиса Гласса и Кригера, сидящих за столиком у окна, и подумал вдруг, не совершил ли он глупость, что взял с собой Герби. К этому поступку его побудили и душевный порыв – наградить ребенка, и смутное чувство вины за недостаточное внимание к сыну, и столь же туманная мысль о том, что настала пора дать ему боевое крещение, мол, пусть знает, как делаются дела. Теперь же он с радостью отправил бы сына домой. Однако менять свои решения было не в характере Джейкоба Букбайндера. Ему даже доставляло удовольствие безжалостно отметать собственные сомнения, приговаривая: «Сделай, а там видно будет». Раз уж он пригласил Герби на ужин в ресторан, значит, Герби получит свой ужин.

– Пошли, мой мальчик, я вижу, мы опоздали, – сказал он и открыл перед сыном дверь.

Представление Герби, как и ожидал его отец, вызвало неприятную заминку, но старший Букбайндер стойко выдержал недоуменные взгляды и объяснил, что привел сюда сына в награду за успешное окончание учебного года. Луис Гласс, румяный черноусый толстяк, пожал Герби руку и поздравил его. На своем веку он встречал немало юнцов, которые с годами превращались в доходных клиентов. Пауэрс, который и так уже был не в духе оттого, что пришлось затемно тащиться в Бронкс, с нескрываемым раздражением выбил пепел из трубки и сунул ее в карман.

Кригер выразил свое отношение в следующих словах:

– Что отец, что сын. Гейби… большое будущее. Может не спешить, лучше будет. Маленький толстый мальчик в колледж… может лучше нет. Тихо ехать, дальше будет. Гейби… другое дело… само собой. Умная голова… очень замечательно…

Столик был на четверых. Пока тараторил мистер Кригер, официант придвинул сбоку узкий сервировочный столик, занявший часть прохода. За него и уселся Герби, причем со стороны он выглядел как совершенно лишний отросток в этой мужской компании. Всем раздали меню, и взрослые невнимательно и наспех заказали себе ужин.

На Герби дело застопорилось.

– Пап, что мне взять? – растерянно спросил он, обескураженный списком блюд.

– Ты уже большой и можешь выбрать сам. Возьми что хочешь.

Герби пробежал глазами по страничке сверху вниз и обратно, и в голове у него все перемешалось в одно большое блюдо из бисквита, пирожных, копченой лососины, гуляша, овощей в сметане, жареного цыпленка, рубленой селедки, чернослива и мороженого.

– Я… я не очень хочу есть, – промямлил он.

– Тогда переходи сразу к горячему. Мы тоже не берем закусок, – посоветовал отец и ткнул пальцем в нужный раздел меню.

Это облегчило дело. А все равно разбегались глаза: тут тебе и бараньи отбивные, и цыплята, жаренные на вертеле, и запеченные утки, и бифштексы, и прочая, прочая, – пытка, да и только, и для молодого человека не менее мучительная, чем для официанта, приземистого, пузатого и лысого, в черных засаленных штанах и серой заляпанной куртке. Пока Герби терзался сомнениями, этот служитель переминался с ноги на ногу, зевал, постукивал карандашом по своему блокнотику, принимался кашлять несколько раз и сверлил мальчика недобрым взглядом, явно желая ему дальней-предальней дороги и слабого здоровья.

– Ну же, Герби, человек не может стоять здесь весь вечер, – проговорил отец.

– Ребенок, очевидно, не знает, чего он хочет. Закажите ему сами, – не выдержал Пауэрс.

– Я буду вареную треску, – неожиданно выпалил Герби первое, что попалось ему в тот миг на глаза.

Все пришли в изумление, даже официант.

– Не глупи, сын. Здесь столько вкусных мясных блюд, а ты выбрал треску? Возьми лучше бифштекс.

Но Герби казалось, что теперь ему никак нельзя поступиться треской, а иначе где же его гордость, какой же он тогда мужчина, хотя терпеть не мог треску.

– Неужели человеку нельзя заказать, что нравится? – обиделся он. – Я заказал вареную треску, значит, мне так хочется.

– Принесите ему вареную треску, – пожал плечами отец. Официант выдернул меню из судорожно сжатых пальцев Герби и ушел восвояси. Герби мрачно проводил взглядом сутулую спину, пока та не исчезла за вращающейся дверью в кухню, и горько пожалел о своем упрямстве.

Последствия его поступка оказались хуже, чем он предполагал. У Голдена была в основном мясная кухня. Рыбу включили в меню на всякий случай: а вдруг какой-нибудь чудак потребует именно рыбы. Вскоре официант вернулся с четырьмя шипящими бифштексами, источающими божественный запах, и с тарелкой, на которую плюхнули два комка, белый и зеленый. Белый комок – это была треска, погребенная под тягучим мучным соусом, зеленый – неожиданная пакость в виде протертого шпината, который полагался к рыбе. Поставив перед Герби тарелку, официант подмигнул, и мужчины дружно рассмеялись. Герби густо покраснел.

– Вид у рыбы отвратный, – заметил отец. – Официант, уберите эту замазку и принесите мальчику бараньи отбивные.

– Пап, ну пожалуйста, я хочу это, – возмутился Герби. Он защитил тарелку руками, и по клейкой белой массе пробежала легкая дрожь. От одной мысли, что придется есть это, у мальчика сжималось горло. Однако он твердо решил: съесть или погибнуть.

– Оставьте, Букбайндер, ведь он уже взрослый, – ухмыльнулся Пауэрс. – Разве он не перешел в восьмой класс?

Отец Герби бросил прищуренный взгляд на молодого человека из Манхэттена.

– Хорошо, сын, – сказал он Герби. – Коли заказал, то ешь.

И Герби, который услышал в словах отца просьбу не опозорить его, приступил к еде. Под взглядами мужчин он съел шпинат и рыбу до последнего кусочка. В других книгах герои совершают более благородные и яркие подвиги, но что ни говорите, а Герби Букбайндер геройски уплел без остатка те две гадкие кучки, зеленую и белую, и даже не поморщился.

– Ну как, Букбайндер, – спросил Пауэрс, когда бифштексы были съедены и он, откинувшись на спинку стула, принялся набивать трубку из кисета крокодиловой кожи, – поговорим о деле или сначала отправите мальчика домой?

– Мальчик не помешает, – холодно ответил Букбайндер, – если никто из вас, джентльмены, не возражает против его присутствия.

– А что, – дружелюбно заметил Луис Гласс, – по-моему, Герби полезно послушать деловой разговор. Чем раньше начнешь приучаться к делу, тем лучше, тем лучше, а, Герби? – похлопал он мальчика по спине и закурил сигару.

Официант принес десерт. У Голдена было заведено подавать к кофе плоскую вазочку с пирожными и оставлять ее на столе. На вазочке умещалось восемь пирожных. Перед уходом посетителей официант проверял, сколько пирожных не хватает, и включал их в счет. Никто из мужчин не польстился на предложенные им пирожные, поэтому официант поставил вазочку перед Герби и удалился. При виде восьми кремовых пирожных разных форм и расцветок мальчик почувствовал, как к нему возвращается вконец было испорченный аппетит. Луис Гласс протер пенсне, висевшее на черном шнурке у него на шее.

– Что ж, господа, – проговорил он, – я полагаю, мы вполне успеем уладить наше дело, пока пьем кофе.

– Меня это устраивает как нельзя лучше, – поддержал его Пауэрс. – Я опаздываю в театр.

Букбайндер и Кригер промолчали.

Герби выбрал на пробу облитый шоколадом цилиндр, наполненный взбитыми сливками, и сделал первый укус. Ему почудились трели райских птиц. В сравнении с этим блаженством померкло даже фраппе.

– Нам предстоит обсудить только одно, – продолжал Луис Гласс. – Я уже излагал вам, Букбайндер, какую выгоду сулит и вам, и Кригеру слияние «Бронкс-ривер» с «Интерборо». И со всей определенностью заявил, что «Интерборо», которая является сегодня крупнейшей в Нью-Йорке компанией по производству льда, гарантирует вам обоим высшие руководящие должности. А поскольку я выступаю в роли их юрисконсульта, мои слова – не пустой звук. Не пустой… Известно вам и мое мнение по поводу так называемой голубой бумаги – это документ совершенно несостоятельный, обыкновенная записка из блокнота, которая не может служить законным основанием для передачи вам каких-либо акций, и я предупреждал, что если вы доведете дело до суда, то суд решит его не в вашу пользу.

Пока длилась эта речь, Герби с упоением доел в три приема трубочку со взбитыми сливками. Затем он остановил свой выбор на соблазнительном овальном пирожном, сплошь увитом зеленым и шоколадным кремом, и принялся за него.

– Стало быть, у вас есть, как мне представляется, два пути, – продолжал юрист, отмахиваясь от клубов сизого дыма, который валил из пыхтевшей трубки Пауэрса. – Либо вы благоразумно соглашаетесь преумножить свой достаток – я имею в виду слияние, – либо весьма опрометчиво пускаетесь в судебную тяжбу за контрольный пакет акций Хозяйства и, как я уже отмечал, проигрываете ее. Проигрываете…

Одурманенный пирожными, Герби смутно расслышал окончание очередного диалога и удивился привычке мистера Гласса эхом откликаться на собственный голос. Правда, едва проглотив последний кусочек мятно-шоколадного пирожного, он тотчас позабыл о своем недоумении: надо было срочно выбирать следующее пирожное. Мальчик не предполагал, что за это угощение придется платить. Пирожные поставили перед ним, как дома ставили миску с фруктами, именно так он к ним и относился. После пытки треской, казалось ему, единственная возможность получить удовольствие от ужина в ресторане – до отвала налопаться пирожных. Он взял шоколадный эклер и начал сосредоточенно уплетать его.

Когда юрист кончил говорить, Букбайндер и Кригер переглянулись. Отец Герби раскрыл было рот, но тут громко и торопливо залопотал Кригер:

– Я так скажу. Голубая бумага может да, может нет, наверняка кто скажет? Я говорю по-доброму. Руководящая должность… десять тысяч в год… очень замечательно, может, три тысячи… не так замечательно. Но по-доброму черным и белым на бумаге сколько гарантируется? Все джентльмены, слово надежное, как золото, но черным и белым… на бумаге еще нет. Тридцать лет в деле черным и белым на бумаге всегда надежнее. Мистер Гласс замечательно объяснять… все добрые друзья Держаться вместе… Я так скажу…

(Покончив с эклером, Герби не мешкая начал расправляться с коричневым шариком наподобие картошки, только внутри у него оказалась изумительная начинка из апельсинового крема.)

– Если я правильно вас понял, мистер Кригер, – Перебил его Луис Гласс, – думаю, вы можете не продолжать. В качестве условия сделки «Интерборо» готова дать письменное обязательство назначить вам обоим жалованье в размере… – он покосился на Пауэрса, который, по-прежнему пыхтя трубкой, ответил ему легким кивком, – …пяти тысяч в год, это только для начала. Для начала…

– Вы неправильно его поняли, и все, что он наговорил, ничего не значит, – воскликнул Джейкоб Букбайндер с искаженным от ярости лицом, в котором трудно было узнать человека, который совсем недавно улыбался своему сыну. Герби не раз приходилось видеть такое выражение на отцовском лице, про себя он называл его «деловым» и страшно его боялся. Теперь сладкоежка стал внимательнее прислушиваться к разговору, рассеянно уплетая между делом желтый слоеный «наполеон».

– Джейк, я так скажу, мирненько, – снова залопотал Кригер, но отец Герби, не обращая внимания на компаньона, ледяным тоном обратился к юристу:

– Кригер повторяет то, что он наговорил мне, когда мы с ним обсуждали это дело, но вас, очевидно, интересует наше окончательное решение. Короче, мы не продаем. Я думаю, голубая бумага имеет силу.

– И вы, мистер Кригер, того же мнения? – спросил Пауэрс.

– Я сэкономлю вам полчаса на пустых разговорах, – язвительно вставил Букбайндер. – У меня есть доверенность от Кригера и наших жен на право голоса по всем нашим акциям. Кригер вынужден принять мою сторону.

Юрист и Пауэрс посмотрели на Кригера. Тот робко кивнул.

Герби потерял нить спора, и ему стало скучно. «Наполеон» оказался почему-то не таким вкусным, как первые четыре пирожных. Он наспех дожевал его и взялся за вишневое. Тут мальчик заметил новое тревожное обстоятельство: официант стоял рядом и таращился на него со смешанным выражением ужаса и любопытства. И от каждого кусочка, проглоченного Герби, глаза у него все явственнее вылезали из орбит. Герби никак не мог сообразить, куда тот смотрит. Он с беспокойством оглядел свой костюм, не капнул ли кремом, обернулся назад, но, судя по всему, кроме него, самого обыкновенного мальчика, никаких диковинок здесь не было. Взгляд официанта смутил его. Герберт без особого удовольствия доел вишневое пирожное и потянулся за лакомством, которое приберег напоследок: этакая коробочка из чистого шоколада, доверху наполненная кофейным кремом. Едва Герби сделал первый укус, как с тревогой заметил, что у побледневшего официанта отвисла нижняя челюсть. Мальчик решил, что беднягу тошнит, небось съел что-нибудь в своем задрипанном ресторане. Герби и самому было не по себе. На удивление, расчудесная шоколадная коробочка по вкусу не слишком отличалась от вареной трески и была такая же клейкая.

Пока внимание Герби было отвлечено официантом, разговор взрослых ушел вперед. Он попробовал вникнуть в его суть, продолжая прикладываться к пирожному, правда, все реже и реже. Говорил Пауэрс:

– …совершенно не понимаю, зачем мне надо было тащиться вечером на край города, чтобы выслушивать прежние глупости. Я думал, вы образумились.

– Позволю себе заметить, это крайне неосмотрительно, крайне неосмотрительно, – сказал юрист, раздавив в пепельнице недокуренную сигару. – Уверяю вас, голубая бумага ровным счетом ничего не стоит. На мой взгляд, мистер Пауэрс имеет полное право на продажу «Бронкс-ривер айс», однако следует признать, что, будучи юрисконсультом «Интерборо», я не могу советовать компании приобретать собственность, право на которую подлежит хотя бы тени сомнения. Хотя бы тени сомнения…

– Утром поговорю с Берлингеймом, – зло бросил Пауэрс, – и, если он захочет купить, я продам, и без всяких оговорок в пользу господ Букбайндера и Кригера. Деловые люди не поступают, как поступили они, следовательно, я не обязан брать в расчет их мнение. Больше мне нечего сказать.

– Да, я не в своем уме, – запальчиво ответил ему Букбайндер. – Я хочу остаться хозяином, а не ходить в помощниках у Берлингейма.

– Пап, – слабо донеслось из-за столика Герби. Отец обернулся и взглянул на него. – Пап, мне нехорошо.

Герби обмяк и тупо уставился в одну точку. Повисшая как плеть рука сжимала остаток шоколадной коробочки. Лицо мальчика цветом сильно смахивало на съеденный им протертый шпинат.

– Господи помилуй, да его тошнит! Зачем только ты ел эту тухлую рыбу? – встревожился отец.

– Мистер, наша кухня здесь ни при чем! – вскричал официант. Он подошел к столику и поднял правую руку. – Не сойти мне с этого места, если парень не съел семь пирожных. Семь штук, мистер! Видел собственными глазами. Тут и слона стошнит. Я вот только со стороны смотрел, а меня и то замутило.

Герби пошатываясь встал со стула.

– Пап, пойду-ка я домой, – вымолвил он. У мальчика появилось ощущение, будто его желудок трясет мелкой дрожью, как озерную гладь на ветру; в мутном мареве перед глазами медленно поплыли съеденные разноцветные пирожные, а в голове настойчиво стучало: фрап, фрап, фрап, – и казалось, это самое гадкое слово, когда-либо слетавшее с человеческих губ.

– Пошли, сынок, я отвезу тебя. – Букбайндер вскочил с места и схватил его за руку. – Джентльмены, наш разговор все равно закончен, поэтому прошу извинить меня за поспешный уход. Мистер Пауэрс, поверьте, со временем вы будете благодарить меня за то, что дело осталось в наших руках. Кригер, заплати за меня. Всего доброго.

Мистер Букбайндер заторопился с мальчиком на улицу, и они стали у края тротуара, чтобы поймать такси. Однако сразу такси не подвернулось, и Герберт, покачиваясь на бордюрном камне, перенес все муки плавания по штормовому морю, а потом вдруг испытал блаженное облегчение, какое наступает, когда перегнешься за борт. Отец заботливо помог ему, а после пешком повел бледного, дрожащего мальчика домой. Теперь полезнее было подышать свежим воздухом, чем ехать в такси. Мало-помалу прогулка возвращала Герби к жизни, и сквозь муть нездоровья в памяти начали всплывать обрывки делового разговора взрослых.

– Пап, – несмело спросил он, – а мистер Пауэрс правда может продать Хозяйство и выбросить тебя с мистером Кригером на улицу?

– Тебе нечего об этом беспокоиться, – ответил Букбайндер. Но смотрел он с тревогой и грустью. – Забудь все, что слышал, Герби. Сейчас твое дело – касторовое масло и постель.

Вот так, касторовым маслом, постелью и щемящей досадой на самого себя за то, что не сумел выдержать марку, завершился для Герби Букбайндера первый вечер, который он провел как мужчина среди мужчин.

11. В «Маниту»!

В следующий понедельник, первого июля, дети начали разъезжаться из города – на отдых.

Впервые в жизни Герби Букбайндер отказался от привычных городских развлечений летней поры, когда можно купаться под пожарным краном, лакомиться арбузом с запряженного лошадью фургона, устраивать пикники на городских пляжах и в парках, да просто болтаться без цели где твоей душе угодно, и пустился навстречу неведомым радостям загородного лагеря. У дома 2075 по улице Гомера семейство Букбайндеров с багажом погрузилось в «шевроле», чтобы ехать на Большой Центральный вокзал. Мимо протащился ветхий арбузный фургон со старыми знакомыми: белой клячей и чумазым взъерошенным возницей, который выкликал нараспев: «Ар-БУ-У-зы-ы! Ар-БУ-У-зы-ы!» В фургоне высилась гора пузатых зеленых арбузов вперемешку с оковалками льда; у Герби даже засосало под ложечкой – так вдруг захотелось съесть кусочек студеного арбуза и никуда не уезжать. Но это настроение развеялось, едва заурчал мотор и они тронулись в путь. Да если разобраться, то что такое «ар-БУ-У-зы-ы» в сравнении с весельем и удовольствиями, ожидающими в далеком и загадочном «Маниту»?

Пыльный солнечный луч прочертил наискось пустоту под куполом Большого Центрального вокзала и упал на желтый квадрат внушительного знамени, висевшего в углу, на стене, в огромном зале ожидания. На знамени красными буквами было вышито:

ЛАГЕРЬ «МАНИТУ»

в Беркширских горах

Мистер Гаусс очень гордился староанглийским шрифтом, исполненным значительности и достоинства. К несчастью для Герби, Фелисии и их родителей, которые метались в поисках знамени за десять минут до отхода поезда, этот шрифт весьма трудно читается на расстоянии более десяти футов. А вокруг так и мелькали знамена: красно-голубое – лагеря «Гайавата», бело-зеленое – лагеря «Алгонкин», серо-зеленое – лагеря «Пенобскот», голубое с золотом – лагеря «Ирокез», а также лагерей «Пуэбло», «Вигвам», «Тотем», «Томагавк», «Нокоми» – и еще полсотни знамен разных форм и расцветок. Глядя на все эти флаги, можно было подумать, будто племена американских индейцев возродились и устроили грандиозный военный совет, чего не скажешь о толкучке под флагами. В сущности, трудно представить себе нечто менее похожее на благородных нагих краснокожих, чем кучки неугомонных потных сварливых городских детей, одетых в «другие» костюмчики и платьица, нехотя подставляющих щечки заплаканным матерям для прощального поцелуя, либо ссорящихся между собой, либо громко оспаривающих приказы вожатого.

Там и сям в плотный строй индейских названий вклинивались то лагерь «Уильямс», то лагерь «Счастье». Герби порадовался, что не угодил в одно из этих занудных мест, а едет в лагерь с волшебным названием «Маниту».

– Вон они! Я вижу мистера Гаусса! – воскликнула наконец Фелисия, и Букбайндеры поспешили предстать перед толстым Дудочником, который собирался увести детей в свою страну чудес.

К их разочарованию, мистер Гаусс держался вовсе не так радушно, как в предыдущую встречу. Букбайндерам даже показалось, что директор весьма холоден. На самом деле это было не так; просто мистеру Гауссу не хватало душевных сил умасливать всех сразу. Когда он умасливал одну семью, получалось густо, а как пришлось делить на восемьдесят, вышло – почти ничего.

Герби обвел взглядом толпу под желтым знаменем и тотчас заметил Ленни Кригера: его подобострастно облепили мальчишки помладше, и он громко предсказывал исходы бейсбольных матчей. Мальчики и девочки собирались отдельными стайками. Герби смотрел-смотрел и высмотрел среди девочек Люсиль. Он улыбнулся и помахал ей, но та застенчиво отвернулась.

– Весело тут, да, Флис? – проговорил Герби, однако ответа не последовало, и он с удивлением обнаружил, что сестры уже нет рядом, а ее уводит долговязая, крутобокая, как луковица, женщина с лицом, сплошь усеянным веснушками. Позднее он узнал, что это тетя Тилли, старшая вожатая девочек. Тут и его руку крепко ухватила чья-то большая влажная ладонь. Он поднял глаза на своего похитителя: перед ним стоял здоровенный светловолосый мужчина с квадратной физиономией и крошечными глазками за толстыми стеклами очков без оправы.

– Я дядя Сэнди, твой старший вожатый, – представился тот, – а ты, верно, маленький Герби Букбайндер? Идем со мной.

Герби пошел, хотя без особой радости, и его подвели к дочерна загорелому, худосочному и замороченному на вид молодому человеку, стоявшему в окружении мальчишек лет девяти.

– Вот это дядя Смугл, твой вожатый, – сказал дядя Сэнди. – Восьмая хижина, здесь самые старшие младшеклассники. Порядок?

– Сэнди, у меня уже шестеро, – запротестовал дядя Смугл, но дядя Сэнди торопился и только бросил через плечо: – В поезде разберемся. – По росту он подходит в Восьмую хижину.

Герби с подозрением покосился на шестерых недомерков, к которым его сунули, и встретил такие же открыто неприязненные взгляды. Все мальчишки показались ему какими-то противными и совсем маленькими.

– И как же тебя звать, приятель? – поинтересовался дядя Смугл.

– Герби Букбайндер, – ответил Герб. Он обернулся к ближайшему из ребят: – Слушай, ты в каком классе?

– В пятом «А», а тебе-то что, сарделька?

– В пятом «А»? – ужаснулся Герби. – Я-то в восьмом «В»!

Дядя Смугл вскинул брови и сказал примирительно:

– Не надо заливать, Герб. Будь честным парнем.

– Но я правда в восьмом «В». Могу доказать!

Ребята подняли его на смех.

– Подумаешь, – сказал один, – а я старшеклассник.

– А я вообще студент, – добавил другой, и снова раздался хохот.

На Герби мощной волной нахлынуло предчувствие, что ему не понравится в лагере «Маниту».

– Все по местам! – прокричал в мегафон дядя Сэнди. Тетя Тилли сняла со стены знамя. – Дети и родители, прощайтесь. Отправление через три минуты.

Герби оказался в крепких объятиях. Мама, расчувствовавшись до румянца на блеклом лице, присела рядом на корточки и заплакала в три ручья.

– До свидания, мальчик мой, мальчик мой любимый, – всхлипывала она. – Тебе будет там хорошо, я знаю, значит, и мне хорошо. Мы вас навестим.

Пока она тискала и целовала Герби, отец изловчился и пожал ему руку.

– Будь мужчиной, Герби, – крикнул он, перекрывая вокзальный гомон.

– А где Клифф? Я не видел Клиффа, – раздраженно буркнул Герби, не зная, как держать себя в подобных случаях. – Разве он не поедет в лагерь?

– Уезжаешь из дому и думаешь о Клиффе? Хоть бы поцеловал на прощание, – обиделась мама. Герби считал, что ученику 8 «В» стыдно целоваться на людях, но, поскольку вокруг все целовались, он соизволил чмокнуть маму в нос.

– Не волнуйтесь, миссис Букбайндер, мы не дадим его в обиду, – пообещал дядя Смугл. – Ну все, ребята, поехали.

Пинками, тычками, понуканиями и окриками молодые люди и женщины, называемые вожатыми, кое-как загнали два выводка детей в поезд. Наименее сдержанные из родителей причитали вдоль строя до самого перрона. Джейкоб Букбайндер с женой стояли в углу, где недавно висело знамя, и, когда сын или дочь оглядывались, махали им вслед. У выхода на перрон Герби в последний раз оглянулся на мать с отцом. Вокруг сновали толпы разодетых туристов, а родители стояли в своем будничном платье, улыбаясь и махая руками, – два маленьких усталых человека из бедного Бронкса; и вот странная штука, издалека он увидел то, чего до сих пор не замечал вблизи. Он увидел, что отец у него почти седой.

– До свидания, мам! До свидания, пап! – закричал Герберт изо всех сил, но им уже было не услыхать его.

– Держи строй, Герби, – сделал замечание дядя Смугл.

Мальчик не позволил себе разрыдаться при всех, и лицо его не дрогнуло, но в глазах стояли слезы, в горле застрял комок, он не видел, куда идет, не соображал, что делает, и очнулся, лишь когда поезд дернулся и стало ясно, что он в самом деле уезжает из Нью-Йорка.

К одним это приходит раньше, к другим – позже, но когда ребенок впервые испытывает жалость к матери и отцу, значит, он одолел очень важную часть жизненного пути.

Однако в детстве настроение переменчиво, как весенняя погода. Спустя несколько минут мальчик уже с увлечением разглядывал незнакомые городские задворки, протянувшиеся вдоль железной дороги. А еще через пять минут задворки наскучили ему, он вспомнил, как его унизили, определив к пятиклашкам, и закипел от возмущения. Герби встал и начал пробираться мимо чужих ему мальчишек.

– Ты куда это, приятель? – раздался голос дяди Смугла. Смуглолицый вожатый сидел у него за спиной.

– Поискать двоюродного брата Клиффа.

– Сначала надо спросить разрешения. А то вы так разбредетесь кто куда.

– Ладно, – сказал Герби и выбрался в проход.

– Ну? – спросил дядя Смугл.

– Что «ну»?

– Я жду, когда ты попросишь разрешения выйти.

– Я уже вышел.

– Значит, вернись на место.

– Но это же глупо. Потом снова придется выходить.

– Мне видней, что глупо, а что не глупо. Сядь на место.

Герби замялся и быстро прикинул в уме, стоит ли открыто заявить о своей независимости, мол, держите карман шире. Мальчик вовсе не был убежден, что этот молодой человек имеет право приказывать ему. То была первая попытка незнакомца взнуздать Герби, а ведь поначалу брыкаются даже самые кроткие жеребцы; к тому же укротитель, похоже, и сам еще стоял одной ногой в детстве. Но в одиннадцать лет так привыкаешь к тирании взрослых, что трудно отличить узурпатора от представителя законной власти. Герби подытожил слагаемые, вывел сумму и вернулся на свое место.

– Отлично, приятель. Теперь можешь пойти и поискать брата.

Выполнить и этот приказ – значило вообще встать на задние лапки.

– Не-е, – насупился Герби. – Я передумал.

В начале прохода выросла туша дяди Сэнди.

– Ну, честная компания, – загремел он в мегафон, – вот и лето, и мы с вами опять от души порезвимся в нашем любимом лагере «Маниту». Эй, старожилы, покажем-ка новичкам свою сплоченность – встретим их песней. Вожатый по плаванию дядя Ирланд снова с нами, он будет у нас запевалой. Вперед, и побольше задора!

В проход выскочил юноша с широченными плечами (Герби таких и не видывал) и копной ярко-рыжих волос:

– Давайте, ребята. Споем «Хрю-хрю, гав-гав». Хором, начали. Гип-гип! – И детина принялся дирижировать странными отрывистыми движениями. Несколько мальчишек прогундосили песенку, подражая голосам животных, пыхтению паровоза и еще вроде бы трескотне шутих, а вразумительных слов Герби не услыхал, разве что неоднократный призыв «сделать крысоловку побольше кошколовки».

Когда допели песенку, дядя Ирланд выкрикнул:

– Ну как, новички, запомнили? А теперь споем еще разок, все вместе, только вдвое громче!

Спели еще. Правда, получилось не вдвое громче, а почти вполовину тише. На этот раз среди визга, кваканья, шипения и пыхтения до Герби долетели обрывки строк про городские трущобы, «шевроле», клещей и людоедов, но он решил, что ему послышалось.

Проход снова загромоздил дядя Сэнди.

– Славно пропели, ребятки, очень славно. Конечно, новичкам надо еще получиться, тогда вообще будет блеск. А сейчас дядя Ирланд споет с вами гимн нашего лагеря «Бульдог, бульдог». И глядите у меня, чтоб не мямлить, особенно это относится к старшим. Уж вы-то знаете гимн назубок. Ну, давайте, с огоньком!

Он показал на группу мальчишек лет пятнадцати, расположившихся через проход от Герби. Те вольготно развалились в креслах, которые перед тем развернули, чтобы сесть по четверо лицом друг к другу, их брюки и мягкие шляпы придавали им очень важный и взрослый вид. Герби видел, как, получив при всех нагоняй, они переглянулись с ехидной усмешкой и зашептались.

Нестройный хор затянул «Бульдог, бульдог». Старшие точно набрали в рот воды. По вагону гремели голоса старшего вожатого и дяди Ирланда. Едва стихла песня, как вдруг молчальники в брюках разразились насмешливым куплетом, прозвучавшим гораздо слаженнее, задорнее и гимна, и приветствия:

Колбаса трясется, На кляче к нам несется. Ура, дядя Сэнди!

Улыбаясь одними губами, старший вожатый отмерил несколько шагов по проходу. Его туша замерла рядом с сиденьем Герби.

– Ну вот что, Шестнадцатая хижина, я не против шуток, – громко произнес он, чтобы слышали все. – Но здесь много новеньких, а они еще не знают, что можно, а чего нельзя. Если хотите лишиться привилегий старшеклассников недельки на две, то за мной дело не станет. И запомните, в этом поезде вам не спрятаться за маменькины юбки. Здесь лагерь «Маниту». Не можете поддержать честь лагеря, тогда помалкивайте.

В угрюмой тишине дядя Сэнди вернулся в голову вагона, а Герби покосился на старшеклассников. Ни тебе улыбочек, ни перешептываний – пристыженные, постные лица. Даже брюки как-то обвисли на их нескладных ходулях.

– Теперь, ребятки, – более мягким тоном проговорил в мегафон старший вожатый, – вот несколько простых правил поведения в поезде. Без разрешения вожатого с места не уходить, местами не меняться. Окна не открывать. Ходить в соседний вагон к девочкам строго воспрещается. Если застану там кого-нибудь, пусть пеняет на себя. Ехать нам три часа, так что устраивайтесь поудобней, знакомьтесь друг с другом и готовьтесь к потрясающим летним каникулам. У меня – все.

Он сел. А дядя Ирланд – будто на другом конце качелей – подскочил:

– А ну, парни, выдадим «Хрю-хрю, гав-гав» в честь нашего любимого старшего вожатого дяди Сэнди.

Песенка была исполнена в третий раз, да так заунывно и сбивчиво, что между «шевроле» и людоедами заглохла окончательно.

Поезд уже катил по пригороду, и сквозь серость и кирпичную красноту нет-нет да и проглядывала зелень. У Герби, сникшего при виде строгостей, понемногу начало подниматься настроение. Славно было смотреть, как на глазах сменяется за окном пейзаж, как отступает городское уныние и мир одевается в свои первозданные краски. Вот промелькнула корова – живая корова, а ведь раньше он видел ее только на картинках да на рекламных щитах молокозавода. У него радостно екнуло сердце. Все-таки в лагере, наверное, будет весело.

В проходе появились двое вожатых с корзинами и выдали Герби пакет молока и сандвич в обертке. Он развернул бумагу; там оказалось одно из любимых его лакомств: зеленый салат и консервированный лосось на ржаном хлебе. Герби забрался поглубже в кресло и, жуя и прихлебывая, уставился в окно, за которым проплывали деревья, речушки, луга. Последние сомнения растаяли без следа: впереди его ждет земля обетованная.

– Эй, Герби, ты куда подевался?

Рядом стоял его брат Клифф в лихо заломленной на один глаз желто-красной фетровой шапочке с козырьком и с монограммой «ЛМ».

– Привет, Клифф, а ты куда подевался? Откуда это у тебя такая шапка?

– Парень из моей хижины дал. У нас там законные ребята.

– Это какая хижина?

– Двенадцатая. Пойдем к нам. Я им рассказывал про тебя.

Герби встал и начал выбираться, потом вспомнил:

– Дядя Смугл, можно выйти?

Вожатый, уткнувшийся носом в увесистый том под названием «Сравнительное литературоведение. Третий год обучения», промычал что-то в знак согласия. Герби выбрался в проход.

– Чего ты тут делаешь с этими малявками? – понизил голос Клифф. – Они и на средних-то непохожи.

– На каких еще средних?

– Вот я – средний. И в моей хижине все – средние. Есть малыши, младшие, средние, старшие и самые старшие.

– А-а, голова садовая, вспомнил. Клифф, знаешь что? Эти малявки – младшие. Младшие! Тут один вообще из пятого класса. Меня сунули к младшим!

Слово «младшие» Герби произнес, как церковник произносит «безбожники», южанин – «янки», а миллионер – «большевики».

– Да это ошибка, – сказал Клифф. – Пойдем расскажем моему вожатому. Вот увидишь, он переведет тебя к нам.

Сдвинув шапку на затылок, чтобы видеть обоими глазами, Клифф повел брата почти в самую голову вагона, где в окружении мальчишек сидел рыжий вожатый по плаванию.

– Я в хижине у дяди Ирланда, – с гордостью пояснил Клифф. Герби оглядел ребят своего возраста (и потому более рослых, чем он), которые смеялись и шутили с запевалой. Ему отчаянно захотелось войти в их дружную компанию.

– Вот, дядя Ирланд, – сказал Клифф, – это мой двоюродный брат Герб, про которого я рассказывал.

– А, привет, вундеркинд, – радушно отозвался дядя Ирланд. (Между прочим, по-настоящему дядю Ирланда звали Абрам Потовский.) – Значит, это тебе одиннадцать лет и ты учишься в восьмом классе.

– Одиннадцать с половиной, – скромно поправил Герби.

– Послушать твоего брата Клиффа, выходит, ты умник, каких свет не видывал.

– Да просто я толстый, вот и читаю, пока другие бегают.

Ответ понравился и вожатому и ребятам, которые поначалу разглядывали Герби с недоверием. Дядя Ирланд рассмеялся.

– Ну, хоть признает, что толстый, – одобрительно заметил плотный паренек с черными волосами торчком, улыбнулся и подвинулся, чтобы Герби мог сесть напротив вожатого.

– Герб, а ты в какой хижине? – спросил другой мальчик.

Герби было стыдно, но он признался:

– Меня взяли в Восьмую.

Запевала удивился:

– Восьмиклассника и в Восьмую хижину? Это никуда не годится. Там же младшие.

– Наверно, перепутали. Во всяком случае, надеюсь, – проговорил Герби.

– Конечно, перепутали, – сказал дядя Ирланд. – Пойдем-ка. Сейчас поговорим с дядей Сэнди.

– Видал, Герб, я же говорил, – шепнул Клифф.

– Дядя Ирланд, возьмите его к нам, – попросил мальчик с волосами торчком.

Вожатый взял Герби за руку и повел к переднему сиденью, где в одиночестве ехал дядя Сэнди, обложившись таблицами, графиками и бумагами. Он составлял расписание спортивных соревнований и вычерчивал график каждого турнира на отдельном листе, прикнопив его к пюпитру, который держал на коленях. В данную минуту он трудился над графиком под загадочным заголовком «Баскетбол – зубная паста». В свое время его смысл раскроется в острых схватках между командами «Пепсодент» и «Листерайн», «Форан» и «Колгейт». Мальчишки из «Пебеко» будут люто ненавидеть мальчишек из «Ипаны». В разгар сезона ребята, имевшие несчастье попасть в слабосильную команду «Одонто», будут слезно умолять своих родителей забрать их домой. Дядя Сэнди знал одну простую истину: под ярлыками, пусть даже самыми глупыми и нелепыми, мальчишки (да и не только мальчишки) бьются в десять раз злее, чем в случайных безымянных ватагах. Поэтому в лагере «Маниту» в бейсбол сражались «Форды» с «Кадиллаками», в волейбол – «Греты Гарбо» с «Джоанами Кроуфорд», в легкой атлетике состязались «Буйволы» и «Хорьки» и так далее и тому подобное, и из года в год дети попадались на нехитрую уловку и волей-неволей разжигали в себе дух патриотизма. Завершалось все это так называемой «цветной войной» – между Красными и Желтыми. Весь лагерь, включая вожатых, делился надвое, и мальчики теряли вес, наживали смертельных врагов, дрались, едва не тонули, а иногда ломали руки и ноги, защищая честь своего цвета.

– Сэнди, – сказал дядя Ирланд, – можно отвлечь тебя на минутку?

– Угу, – отозвался старший вожатый, не отрывая глаз от линии, которой он подчеркивал слово «Петарды».

– Тут паренька одного по ошибке записали в Восьмую хижину.

– В Восьмую? Это не твоя хижина, Ирланд, – заметил дядя Сэнди, поднимая себя с места и близоруко вглядываясь в говорящего сквозь толстые стекла очков.

– Да понятно. Просто я случайно узнал. Вот этот паренек, Герби Букбайндер, он в восьмом классе, а ты определил его к младшим.

Дядя Сэнди перевел прищуренный взгляд на Герби. К последнему курсу медицинского факультета он почти лишился зрения.

– Ах да, Герби Букбайндер. – Он задумался на миг, и у Герби засосало под ложечкой.

– Я с удовольствием возьму его к себе, – сказал вожатый по плаванию. – Все равно же тебе следовало определить его к ребятам постарше.

К несчастью для Герби, дядя Ирланд подобрал неподходящие слова. Сэнди принадлежал к породе незлобивых зануд; чувства юмора в нем было на грош, а сердечного тепла и того меньше, зато он изо всех сил старался работать добросовестно. Однако больше всего на свете он не любил признавать свои ошибки. Невинные слова запевалы «тебе следовало определить его» были восприняты вязкими, неповоротливыми мозгами дяди Сэнди как критика и, само собой, вызвали раздражение.

– Я не совсем в этом уверен, – медленно проговорил он. – В лагере разделение осуществляется по физическим данным, а не по успехам в школе. По росту мальчик подходит к младшим, так?

– Пожалуй, – ответил дядя Ирланд, обескураженный упрямством Сэнди по столь ничтожному поводу, – но этот парнишка – явное исключение. Ему же будет скучно, поговорить даже не с кем. Он просто не выдержит все лето.

Герби слушал спор с бьющимся сердцем и думал про себя, что ангелы в раю, наверное, все, как один, рыжие и широкоплечие.

– А с чего это ты стараешься залучить его в свою хижину? – уперся дядя Сэнди. – Думаешь, родители подкинут хорошие чаевые, или как?

– Брось ты, Сэнди, мне все равно, где он будет. Просто я хотел помочь тебе.

Дядя Сэнди рад был исправить оплошность, тем более что это пришлось бы делать в любом случае, но хотел сделать это сам, а не по указке дяди Ирланда. Он взял схему размещения детей и насупленно уставился в нее.

– В твоей хижине он все равно не поместится. Ты, наверно, забыл, что там у вас бак для воды и место остается только на пятерых.

– Сэнди, так у меня-то сейчас всего четверо. Ты же знаешь, Арнольд Остерман не приехал на вокзал, у него свинка.

Сэнди поднял свою грузную тушу:

– Не волнуйся, Ирланд, я все устрою. Твоя хижина остается без изменений. Возвращайся к своим ребятам. С Герби Букбайндером я разберусь сам.

Рука Герби снова оказалась во влажной, крепкой лапе дяди Сэнди. Теперь не видать ему хижины дяди Ирланда как своих ушей. От каких мелочей зависят порой счастье и беда! Поговори запевала иначе, измени хоть два-три слова – и желание Герби исполнилось бы, а теперь пиши пропало. Старший вожатый потащил мальчика обратно по проходу и остановился возле унылого мужчины средних лет с островками синевы после бритья на бледном лице. Герби с беспокойством заметил, что место напротив занимает Ленни Кригер.

– Дядя Сид, – сказал старший вожатый, – получайте пополнение в Тринадцатую хижину. Этот парень оказался чересчур башковит для тех ребят, к которым его определили с самого начала, и я перевожу его к вам.

После такого благоприятного представления пятеро мальчишек, сидевшие вокруг вожатого, придирчиво уставились на Герби.

– Никак нам подсунули генерала Помойкина! – воскликнул Ленни. – Пропало лето.

– Хватит, помолчи, – строго одернул его вожатый, но и сам поглядывал на Герби без особой радости.

– Дядя Сид ведет у нас драмкружок и музыку, – объяснил дядя Сэнди, – так что здесь самое место смышленому мальчику, который не слишком жалует спорт. Тед, дай-ка ему сесть, – обратился он к востроглазому блондину с ястребиным носом и ртом до ушей. Тот вызывающе покосился на старшего вожатого и подвинулся в угол сиденья, которое до сих пор занимал один. Герби сел. Старший вожатый ушел, участь нашего толстяка была решена. С обреченностью матроса, угодившего на корабль со зверскими порядками; полицейского, приставленного караулить туннель; святого отца, заброшенного в глухое индийское селение, где свирепствует лихорадка, – Герби Букбайндер покорился приговору судьбы, которая назначила ему провести лето среди обитателей Тринадцатой хижины.

– Тебя как звать? – спросил дядя Сид.

Едва Герби успел ответить, как Ленни весело прочирикал:

– Генерал Помойкин. Его зовут генерал Помойкин.

– Здравия желаю, генерал, – ухмыльнулся желтушный парень в красно-желтой фуфайке с эмблемой «JIM» на груди. Злые прозвища мальчишки подхватывают на лету. Зато уважительных прозвищ днем с огнем не сыскать.

– В какой хижине ты был перед тем, как попал сюда? – спросил вожатый.

– В Восьмой. Это хижина для младших, – с вялой обидой в голосе пояснил Герби в свое оправдание.

– Вот там и оставался бы. Уж больно ты мал для нашей хижины, – глядя в окно, проворчал востроглазый.

– Ну, ребята, будем справедливы, – сказал вожатый. – Он тоже имеет право весело провести время.

– Только не за наш счет, – уточнил Ленни. – Тут такое дело, дядя Сид, я этого шкета давно знаю, мы с ним в одном классе и вообще. Бегать он не умеет, в мяч играть не умеет, драться не умеет – вообще ничего не умеет. Жиртрест, маменькин сынок и притом училкин любимчик, так что у нас он никому не нужен.

Герби казалось, что каждое слово, произнесенное Ленни, – чистая правда, а себя он чувствовал мелкой, ничтожной тварью, которой нет места в этой жизни.

– Дядя Сид, – произнес он, – я не хочу оставаться у вас, если ребята против. Уж лучше мне вернуться в Восьмую хижину. Давайте сходим к дяде Сэнди.

Тед, востроглазый, обернулся к нему:

– Не суетись, генерал Помойкин. Тебя сунули к нам.

Я уже пять лет мотаюсь в этот лагерь и в жизни не видал в Тринадцатой хижине такого шибздика. Но раз уж попал сюда, так сиди и не рыпайся.

– Вот это по-товарищески, – похвалил дядя Сид. – Познакомимся все поближе и отдохнем на славу.

Этот призыв был встречен глухим молчанием. Руководитель драмкружка преподавал музыку в старших классах женской школы и не слишком подходил на роль вожатого в летнем лагере.

Наконец Герби осмелился заговорить со своим соседом:

– А у вас хижина для старших?

– Меня-то давно пора перевести в старшие, пять лет торчу в гнусном гадючнике у Гаусса, – ответил Тед. – Но у них на этой каторге все шиворот-навыворот. Мы – самые старшие из средних.

Дядя Сид счел нужным вступиться за доброе имя лагеря, хотя и знать не знал, как там живется.

– Зачем же ты ездишь туда, если это каторга?

– Да потому что предкам надо спихнуть меня кому-нибудь, пока они играют в гольф все лето напролет, а в Гауссе моя мамочка души не чает – вот зачем! – с горечью выпалил Тед. – Он меня удавит – она только спасибо ему скажет.

Он вынул из кармана кусок мела, намалевал на стене жуткий скелет и подписал: «Дядя Сид после двух месяцев в «Маниту». Герби засмеялся. Дядя Сид заметил и заставил востроглазого стереть художество.

В Тринадцатой хижине воцарилась тягучая, безрадостная тишина, между тем как остальные ребята оживленно болтали.

Герби задумался над событиями, происшедшими за День, и пришел к выводу, что на него обрушилось столько бед – дальше некуда. За все одиннадцать лет, что он прожил на свете, не было у него такого черного невезения, как в последний час. Но он ошибался, полагая, будто цепочка несчастий оборвалась; совсем скоро ему суждено было навлечь на себя самый страшный Удар.

– Дядя Сид, можно пойти попить?

– Можно, и не приставай с такими вопросами. Ты теперь с большими ребятами.

Вконец удрученный – опять не угодил! – Герби юркнул в проход, а Ленни бросил ему вдогонку обидное: «Дяденька Сидди, мозно мне, позалуста, попить водицьки?»

Бак с полкой для бумажных стаканчиков стоял в голове вагона. Герби нацедил себе полный стаканчик тепловатой воды и вышел в тамбур, так как у бака он был в неуютном соседстве с дядей Сэнди. Только он поднес воду к губам, как заметил, что через стекло в двери соседнего вагона на него смотрит Люсиль. Она улыбнулась ему и поманила.

Сказать по правде, Герби почти забыл про Люсиль. У него начисто выветрилось из головы, что его безумный порыв после их первой встречи привел в движение механизм причин и следствий, в результате чего Ленни, Клифф и он сам оказались в поезде, летящем к Беркширским горам. Тут искушенный в интригах политик поздравил бы себя с успешным осуществлением своего плана, однако Герби не испытал торжества. Люсиль была лишь сиюминутным искушением, пусть сладостным, но опасным. А в ушах звенело предупреждение дяди Сэнди.

Он поманил ее в ответ, но Люсиль покачала головой и повелительно махнула рукой, мол, иди ко мне. Иной раз у мужчины нет выбора. Он оглянулся через плечо и, убедившись, что его никто не видит, проскользнул украдкой в соседний вагон, к Люсиль. Они забились в угол тамбура.

– Мне сюда нельзя, – прошептал Герби.

– Ну и мне нельзя с тобой разговаривать, – обиделась Люсиль. – Можешь уходить, если хочешь.

Они прислонились к стене и молча наслаждались своим противозаконным уединением.

– Ты в какой хижине? – спросил Герби немного спустя.

– В Одиннадцатой, в средней. А ты?

– В Тринадцатой. Это самая старшая из средних.

– А Ленни в какой?

Этот вопрос возмутил Герби до глубины души. Какая насмешка: он, можно сказать, рискует головой, а она тратит время на разговоры о Ленни.

– Какая разница? – насупился он.

– Ах ты! – лукаво стрельнула глазками Люсиль. – Просто интересно.

– Ну, если тебе так интересно – он в моей хижине, хоть бы исчез куда-нибудь подальше.

– Герби, почему ты так не любишь Ленни? Он хороший мальчик.

Герби хотел придумать уничтожающий ответ, как вдруг дверь в тамбур отворилась и в вагон для девочек вошел… дядя Сэнди!

Он не заметил двух маленьких преступников, а встал к ним спиной, причем так близко, что Герби мог дотронуться до него.

– Тетя Тилли, – позвал он, – можно вас на минутку?

Ни живы ни мертвы от страха, мальчик и девочка услыхали приближающийся голос тети Тилли:

– Конечно, дядя Сэнди. В чем дело?

– Тилли, я насчет автобусов на станции. Мистер Гаусс заказал только четыре… – И дядя Сэнди завел долгий разговор о высадке лагеря с поезда. Он не трогался с места, а при такой диспозиции Герби никак не мог улизнуть. Дети замерли, как ящерицы.

Бежали минуты. Начало казаться, а вдруг повезет и подслеповатый Сэнди, закончив дела, уйдет, так и не заметив их прегрешения. Герби, в первый миг онемевший от ужаса, со временем почувствовал вкус к опасности. Наконец он до того осмелел, что повернулся к Люсиль и подмигнул. Это была губительная выходка, поскольку девочка и без того сдерживалась из последних сил, а тут ее прорвало. Раздался звонкий, заливистый смех. От неожиданности дядя Сэнди подпрыгнул на несколько дюймов, потом круто обернулся и оказался лицом к лицу с Герби.

Не станем описывать чувства, охватившие при этом маленького толстяка. Достаточно сказать, что он был отведен в вагон для мальчиков, предъявлен для всеобщего обозрения в качестве куцего Ромео, нарушающего правила поведения, и усажен возле дяди Сэнди с большой табличкой на груди, гласившей: «Первый ухажер лагеря». В таком вот незавидном положении Герби, известный теперь всем под прозвищем «генерал Помойкин», прибыл в землю обетованную.

12. «Маниту» – лагерь мистера Гаусса

Сказку про то, что радуга будто бы упирается в горшочек золота, наверняка придумали горожане на забаву своим детям, которые только и видят, что жалкий обломок сияющей дуги между крыш, и потому легко принимают на веру байки о чудесах и диковинках далекого края, где радуга встречается с землей. Но кто жил на широком приволье, знает, что радуга стоит на самой обыкновенной земле, точно такой же, как везде, и нет там никакого горшочка с золотом, а есть грязная лужа после дождя.

Герби представлял лагерь «Маниту» в радужном свете. Ему грезились спортивные площадки с шелковистой травой, разлинованные свежей белой краской, роскошные коттеджи, широкое искристое озеро с песочком на берегу и прочие прелести, почерпнутые из книг про английских школьников и из кинофильмов, действие которых происходит на летних курортах. В жизни грезы обернулись грязной лужей после дождя.

Лагерь «Маниту» оказался кучкой обшарпанных дощатых домишек, наполовину обнесенных ржавой проволочной сеткой и расположенных на берегу безвестного, красиво голубеющего и почти сплошь заболоченного водоема, который был не так велик, чтобы называться озером, но и не так мал, чтобы сойти за пруд. Хижины стояли в два ряда, разделенные гравийной дорожкой под названием Общая улица, – вот на этот «проспект» и прошагал Герби вместе со всем лагерем и отсюда бросил первый взгляд на страну своих грез. Общая улица начиналась от столовой – большого неказистого деревянного строения на полпути к вершине холма, – сбегала вниз, к хижинам, и сворачивала к мосткам для купания. Спускаясь с холма, Герби имел возможность хорошенько рассмотреть спортивные площадки. Он увидел два бейсбольных ромба, заросших поповником и более неприглядными сорняками в треть человеческого роста; обойму теннисных кортов с провисшими сетками, покосившимися столбиками и неровными заплатами цветущих одуванчиков на красной глине; баскетбольную площадку, где только один щит стоял в исправности, а другой упал навзничь; гандбольную коробку с прорехами от выломанных досок в бортах, сквозь которые просвечивало солнце; и на каменистом берегу – хлипкие мостки для купания, уткнувшиеся в мелководье рядом с полузатопленной лодкой.

Когда дядя Сид и семеро его подопечных вошли в домишко под номером 13, глазам Герби предстала картина, и вовсе не имевшая ничего общего со сказкой про горшочек золота. Вокруг в беспорядке стояли голые железные койки, посередине на полу были свалены в кучу семь новых матрасов, по стенам, вероятно на случай дождя, висели брезентовые, в ржавых потеках шторы и при каждом дуновении ветра хлопали по ставням. На потолке, запечатленные варварским почерком с помощью красок, мела и ножей, пестрели имена разных мальчиков; среди них выделялась надпись, сделанная жирными красными буквами высотой по два фута: «ВИЛЛИ ДУРИК ШНЕЙДЕРМАН». Чемодан Герби, отправленный в лагерь неделей раньше, валялся вверх тормашками в общей груде багажа.

Как нетрудно догадаться, мальчишки при виде такого разора и запустения недовольно загалдели. Ленни объявил, что мистер Гаусс – «мошенник» и что следующим же поездом он уезжает домой. Дядя Сид был так поражен и растерян, что не мог положить конец бунтарским речам, раздававшимся со всех сторон. Когда он вошел в хижину и узрел разруху, самообладание изменило ему и он как подкошенный плюхнулся на пружинную сетку ближайшей кровати со словами: «Ой, мамочки, ну и влип». Обескураженные переходом представителя власти на их сторону, дети впали в молчаливое уныние.

Но в трудную минуту всегда найдется вожак.

– Слушай, братва, да в прошлом году здесь еще похлеще было, – подал голос Тед, востроглазый. – Некоторые дома даже без ставней стояли. Помяните мое слово, через неделю вы не узнаете эту халупу. Хватит сидеть, давайте по-быстрому раскидаем койки и матрасы и выгребем мусор. Нам здесь жить.

Обрадовавшись, что появилось хоть какое-то дело, кроме нытья, его товарищи взялись за работу. Они расставили кровати по местам, разложили матрасы, переоделись из своих городских костюмов в шорты и рубашки с короткими рукавами, застелили постели свежим бельем и одеялами, которые каждый привез с собой, подмели пол, вымели кружева паутины из углов, закатали вверх брезентовые шторы и сразу же повеселели.

То же самое происходило по всему лагерю. Не успели оглянуться, как наступил вечер. Когда без малого восемьдесят мальчишек маршировали двумя шеренгами в столовую, они пели, шутили и смеялись гораздо задорнее, чем можно было ожидать от злой и хмурой толпы, спустившейся днем с холма. При всех своих недостатках мистер Гаусс умел безошибочно читать сокровенные мысли в мальчишеских душах. Ужин подали царский: печеночный паштет, куриный бульон, бифштекс с жареной картошкой, фруктовый салат и мороженое. Сразу после ужина бесплатно раздали почтовую бумагу с эмблемой лагеря и велели написать родителям. Десятки восторженных, счастливых писем полетели домой от сытых и довольных детей. Если бы время на письма отвели тотчас по прибытии ребят на место, их тон мог оказаться совсем другим, но, как мы уже сказали, мистер Гаусс знал своих мальчиков. Герби, подобно остальным, был полон решимости разнести лагерь в пух и прах, а написал следующее послание:

Дорогие мамочка и папочка!

Здесь очень здорово. Только что нам дали на ужин бифштекс и мороженое. Здесь очень красиво, всюду трава, деревья, есть озеро. У нас здоровская хижина и очень хороший вожатый. Все очень здорово. Лагерь классный. Ну, вот и все пока, а сейчас мне надо разобрать свои вещи. Скоро напишу еще.

Ваш любящий сын

Герби.

Можно подумать, будто вся эта писанина сочинялась в дурмане, но так оно и есть. От бифштексов и мороженого мальчишки хмелеют не меньше, чем взрослые – от вина.

Наутро лагерь вновь загудел от гнева и возмущения: выяснилось, что ребят отправляют ремонтировать спортивные площадки. Возмущались только новички. Старожилы вроде Теда пожали плечами и взяли в руки лопаты и тяпки. Неповиновение зашло так далеко, что дядя Сэнди объявил общий сбор на «плацу», то есть на поляне между домиками и озером.

– Я не поверил своим ушам, – прокричал он, обводя прищуренными глазками строй надутых мальчишек, вооруженных садовым инструментом, который поблескивал на ярком солнце, – но мне сказали, что среди нас нашлись один-два ленивых, неповоротливых лоботряса, которые понятия не имеют о том, что такое дух товарищества и честь лагеря. Кто, по-вашему, будет играть на этих площадках? Мы! Значит, кто должен сделать их пригодными для игры? Мы! Если сегодня кто-нибудь будет работать на этих площадках усерднее меня, пусть подойдет ко мне: он получит на все лето привилегии самых старших. А если есть такой, кто не хочет работать, пусть сейчас выйдет вперед и скажет открыто.

Никто, разумеется, не вышел.

– Что ж, видно, дело обстоит совсем не так, как мне передали, и я рад этому! – воскликнул дядя Сэнди. – Все-таки вы настоящие патриоты своего лагеря. За мной, вперед, друзья! – воинственно взмахнул он вилами и бодро зашагал в сторону спортивных площадок. Ребята, сбитые с толку, но не убежденные его доводами, поплелись следом.

Дядя Сэнди, конечно, слукавил. Он работал за деньги, а коль скоро мистер Гаусс возложил на него, помимо всего прочего, обязанности садовника, то ему и деваться было некуда. Но ведь родители заплатили за детей по триста долларов, чтобы те летом играли и развлекались, а не ходили с песнями на прополку сорняков. Тут мистер Гаусс явно ловчил.

Но опять-таки – он знал своих мальчиков. Ну, не поиграют они денек, а поработают на свежем воздухе – для здоровья пользы не меньше, а стоит им втянуться в работу, у них и интерес появляется, особенно если вожатые заодно с ними прохаживаются насчет жадности «дяди Гуся». Это мероприятие экономило директору кругленькую сумму, да и площадки быстро приводились в порядок, а еще один вкусный обед и в придачу новое кино про индейцев – и никаких жалоб в письмах. Этой методикой он пользовался на протяжении нескольких лет, и бывали случаи, когда родители, прознав о ней, с негодованием забирали детей из лагеря, однако, взвесив все «за» и «против», мистер Гаусс решил, что овчинка стоит выделки, и невозмутимо продолжал гнуть свою линию.

В течение нескольких дней Герби то нравилось в лагере, то совсем наоборот: нравилось, когда нежился на солнышке или нырял в ласковую озерную воду, когда ел, когда сиживал с Клиффом на вечернем, пахнущем жимолостью ветерке и смотрел закат; и совсем наоборот, когда хриплые звуки горна поднимали его с постели, когда приходилось стоять по стойке «смирно» на линейках, когда его заставляли играть в игры, не доставлявшие ему никакой радости, и еще когда его обзывали генералом Помойкиным, что случалось очень часто. Постепенно Герби утвердился во мнении, что в лагере, как вообще в жизни, есть и хорошое и плохое, причем плохое исходит в основном от взрослых и от Ленни Кригера. Так, раз и навсегда, угас миф о радуге.

Но оставалась иная радуга, сиявшая на изменчивом небосклоне с прежней силой, – Люсиль Гласс. В свою первую вылазку по окрестностям Герби изучал подходы к лагерю девочек и вскоре наткнулся на высокую, густую живую изгородь, укрепленную забором из колючей проволоки. Мальчик терпеливо обследовал ее по всей длине и обнаружил, что один конец упирается в озеро, а другой – теряется в зарослях куманики у вершины холма. В изгороди был один просвет, ярдах в тридцати от воды, через который свободно могли бы пройти двое дюжих парней, однако путь преграждала калитка, запертая на здоровенный висячий замок. Похоже, мистер Гаусс бдительно стоял на страже целомудрия.

В тот же вечер, в хижине, Герби робко спросил:

– Дядя Сид, а с девочками мы будем видеться?

Кое-кто из мальчиков выпучил глаза; Тед Кан расплылся в такой широкой улыбке, что казалось, верхняя половина его головы вот-вот улетит.

– У меня там сестра, – торопливо добавил Герби.

– Ну, конечно, будем, – ответил дядя Сид, – на вечерней проповеди по пятницам.

Никогда еще Герби не испытывал такой тяги к духовному усовершенствованию.

13. На злачных пажитях

На второй день жизни в лагере Теда Кана выбрали старостой Тринадцатой хижины. Это ударило по самолюбию Ленни, привыкшего верховодить, но Тед был таким бывалым лагерщиком, что пока не имел себе равных. Старосте жилось хорошо: он назначал дежурных по уборке, а сам только указывал, проверял и рапортовал. По натуре Ленни был прирожденным старостой; он чувствовал это нутром и знал, что Герби тоже чувствует это. Атлет считал для себя унизительным мести пол на пару с генералом Помойкиным. Он, как мог, срывал раздражение на толстяке, осыпая того насмешками, к удовольствию окружающих, но душа у него была не на месте. Ленни ждал случая поквитаться со старостой.

В среду вечером, после того как горн надтреснуто протрубил «отбой» и лагерь затих в мутном свете месяца, в Тринадцатой хижине раздался громкий сиплый шепот Теда:

– Эй, мужики! Кто пойдет со мной плавать по лунной дорожке?

После минутной тишины послышался приглушенный голос желтушного Эдди Бромберга:

– А нас не поймают?

– Не-а. Я тыщу раз так купался.

– Годится, я иду. Пошли, – громко сказал Ленни.

– Ладно, – тихонько отозвался Тед, – только не надо выпендриваться. Нечего орать во всю глотку.

– Как хочу, так и говорю, а если не нравится, иди сюда и попробуй заткнуть мне глотку.

– Ладно-ладно. Обидчивый какой. Кто еще пойдет?

Молчок.

Староста подождал, потом обратился к кругленькому бугорку на соседней койке:

– Генерал Помойкин, а ты как?

– А дядя Сид? Вот войдет в любую минуту и увидит, что нас нет. Что тогда?

– Не войдет. У них по средам собрание вожатых. А с первого собрания они вообще не расходятся раньше двенадцати. Говорю же, дело верное. Ну чего?

– Да хватит его уговаривать, – вмешался Ленни. – Этот сосунок все делает только по правилам.

– По каким еще правилам? – шепотом возмутился Герби. Ленни явно дал понять, что склонность к нарушению правил есть признак зрелости. – Заметано. Идем.

– Кто еще? – спросил Тед.

– Наверно, я сосунок. В первую неделю я в такие игры не играю, – сказал Эдди Бромберг.

Как только у одного мальчика достало мужества произнести это вслух, остальные наперебой зашептали: «И я. Я тоже. Нет уж, спасибочки, без меня» – и тому подобное. Выскажись Эдди чуть пораньше, Герби с радостью присоединился бы к мнению большинства, которое казалось ему разумным. Это Теду легко было наплевать на запрет: ему все равно, для него лагерь «Маниту» – как пожизненная каторга; и Ленни тоже – он вообще ничего не боится. А Герби считал эту затею отчаянной и нелепой. Но раз уж сболтнул, приходилось держать фасон. Он вылез из-под одеяла, вышел следом за неясными силуэтами Теда и Ленни из хижины и спустился под гору к воде.

От воды поднимался и клубился вокруг мостков сырой туман, такой густой и белый, что озера не было видно. Герби стоял у края мостков с двумя сообщниками и собирался с духом для прыжка в мутную белизну.

– Эй, генерал, – поддразнил его Тед, – в пижаме, что ли, поплывешь?

Герби смутился, обнаружив, что забыл снять пижаму. Ленни уже разделся. Тед после этих слов сбросил на мостки обернутое вокруг талии полотенце. Два коротких всплеска – и Герби остался один в молочной тишине, под полуприкрытым оком луны. Он снял пижаму, сонно подивился опрометчивости, с которой ввязался в это дурацкое, страшное приключение, зябко поежился от сырости и спрыгнул с мостков. Вода оказалась невообразимо теплой. Он осмелился сделать несколько шумных гребков, повеселел и начал чувствовать себя героем. Все, подумал он, надо стараться быть похожим на Ленни. У таких ребят совсем другая жизнь! Он лег на спину, подложил руки под голову и подмигнул луне.

– Ух ты, хорошо-то как! – крикнул он.

Вдруг Герби гулко врезался головой во что-то деревянное, луна пропала, и вокруг сомкнулась непроглядная тьма.

– Эй, генерал, утонул, что ли? – послышалось прямо над головой.

С перепугу Герби начал барахтаться, загребать руками и наконец приник к осклизлому, замшелому столбу. Оказывается, его отнесло течением под мостки. Голова раскалывалась, ничего не видно. Однако он взял себя в руки, крикнул: «Я в порядке» и осторожно, ощупью пробрался под мостками к лестнице, опущенной в воду. Там выплыл снова на свет и с дрожью в коленках вылез из воды по скользким ступенькам.

Тед резво, напористо обтирался полотенцем. Ленни, обнимая и похлопывая себя, пританцовывал на мостках.

– Генерал, ты тоже не взял полотенца? – спросил староста.

– Не-е, пижамой вытрусь.

Прикосновение тонкой бумажной ткани, осушающей его мокрое тело, было восхитительно, невзирая на жесткие пуговицы и швы. После купания воздух показался страшно холодным и промозглым.

– Ну как, «Пенни? – спросил он. – Дать тебе половину пижамы?

– Да кому нужны ваши обтирания? Собирайтесь, пошли скорей назад.

Герби мог бы поклясться, что услышал, как у Ленни стучат зубы, если бы не знал наверняка: у такого здоровяка подобное проявление слабости невозможно.

Но пока мальчики взбирались в гору, невозможное стало не только возможным, а просто-напросто очевидным. Ленни так барабанил зубами, что Тед, встревоженный шумом, заставил его прикрыть рот полотенцем. Когда они зашли в хижину, Ленни схватил сухое полотенце, яростно обтерся, потом нырнул под одеяло и свернулся клубком. Зубы у него больше не стучали, зато, пока Герби и Тед вполголоса хвастали перед другими ребятами, как они здорово искупались, Ленни не проронил ни слова. Герби подозревал, что атлет крепко стиснул зубы, чтобы не подмочить свою репутацию.

Наутро у Ленни поднялась температура – 102о[5], и его положили в лазарет с диагнозом: простуда, начальная стадия гриппа. Пришлось незадачливому купальщику отложить план свержения Теда.

Наступило Четвертое июля, и лагерь полнился заманчивыми слухами о предстоящем вечернем фейерверке. Даже Тед нехотя признал, что на фейерверк дядя Гусь не скупится. Директор собственноручно запускал петарды с мостков на женской территории, а мальчики и девочки сидели на пологой лужайке в густых сумерках и смотрели. Дело в том, что все лето мистер Гаусс вертелся как белка в колесе: подглядывал-подслушивал, придирался, выкраивал гроши, подлизывался к родителям, – и этот карнавал огней был для него чуть ли не единственной отдушиной. И поскольку фейерверк доставлял столько детской радости сердцу измученного директора, тот всегда устраивал праздник на широкую ногу. Словом, это был его «фрап». И еще это был, пожалуй, единственный день в жизни лагеря, когда и директор, и дети получали обоюдное удовольствие. В остальные дни они злобно переглядывались, так сказать, через мешок денег, который поставили между ними родители и который сулил счастье обеим сторонам; причем всякий раз, как одна сторона запускала руку в мешок, другая – оставалась внакладе.

На закате Тринадцатая хижина, как и весь лагерь, пребывала в радостном предвкушении праздника, как вдруг грянул гром. В дверь домика просунулась бритая голова какого-то нахаленка, и тот сообщил, мол, врач велел передать, что они с медсестрой собираются идти на фейерверк, поэтому Тринадцатой хижине надлежит на это время выделить дежурного, который посидит с Ленни в лазарете. Мальчишки, само собой, разразились проклятиями, упреками, угрозами и бранью, – все это обрушилось на невинную голову дяди Сида. Раздавались клятвенные обещания не подчиняться новому произволу. Отсутствующего врача ругали на чем свет стоит. Наконец, шум стих, а вопрос, кому дежурить у Ленни, так и остался без ответа. Дядя Сид распорядился мудро, мол, решайте сами, велел Теду через пять минут доложить имя жертвы и улизнул из хижины.

Тед хищно повел ястребиным носом, по очереди смерил взглядом своих подчиненных.

– Добровольцы! – криво усмехнулся староста.

Ребята потоптались, почесали в затылках, но желающих не нашлось.

– Придется спички тянуть, – проговорил Эдди Бромберг.

– Да бросьте вы, – сказал Тед. – Я уж насмотрелся на этот фейерверк за пять лет. Надоело. Наш Гусь развлекается, а мы сидим, комаров да светляков давим. Я подежурю в лазарете.

Голос Теда не дрогнул, но вид у него был убитый. Весь день он твердил, что фейерверк – единственное стоящее развлечение в «Маниту». А теперь оказался вроде обитателя ночлежки, которому не достался рождественский ужин. Герби стало так нестерпимо жаль Теда, что, к собственному удивлению, у него вырвалось:

– Давай я подежурю.

Староста вытаращил глаза:

– Ты? А тебе-то чего вздумалось торчать с Ленни? Он же тебя поедом ест.

– Да я просто фейерверки не люблю, вот и все.

– Слушай, генерал Помойкин, в лазарете он по моей вине. Это же я подбил его на купание. Мне и отдуваться.

– Ладно, тогда вдвоем посидим, – предложил Герби. – Все равно я не пойду глазеть на этот дурацкий фейерверк, слушать там девчачьи хиханьки-хаханьки.

Остальные ребята замерли как завороженные. Тед бросил взгляд на них, на Герби. Выпученные глаза и странные гримасы на большеротом лице выдавали происходящую в нем борьбу. Он обожал фейерверк в «Маниту». Герби его не видал, а он видел; Герби не знал, какое это яркое пятно на фоне их будничной жизни в лагере, а он знал.

– Глупость делаешь, Герби, – вымолвил наконец Тед, протягивая руку, – но, конечно, тебе спасибо. По-честному, дежурить надо бы мне. Спасибо, Герби. – Он радостно потряс руку героя.

Ни от кого не ускользнуло, тем более от Герби, что староста дважды назвал его по имени. Толстяк растаял от удовольствия. Иной раз имя, произнесенное вслух, дороже любых наград.

Герби пропустил фейерверк, но не пожалел об этом. Отныне все мальчики Тринадцатой хижины, кроме Ленни, стали звать его Герби. Правда, за стенами своей хижины он был обречен носить генеральское звание. Первое впечатление трудно исправить. Как в поезде ославили его прилюдно генералом Помойкиным, так он генералом Помойкиным и проходил все лето. И случись ему в семидесятилетнем возрасте повстречать старичка семидесяти одного года от роду, бывшего товарища по Тринадцатой хижине, тот если и вспомнит Герби, то непременно по прозвищу.

Как ни радовался Герби восстановлению своего имени, а все же дежурство в лазарете причинило ему страдания. Живое воображение то и дело рисовало, как они с Люсиль сидят рука об руку на лужайке под звездами, смотрят на разноцветные шары «римских» свечей и золотые россыпи ракет. На самом деле маялся он понапрасну. На вожделенной лужайке за изгородью мальчики и девочки были рассажены по двум секторам скамеек, разделенным двадцатифутовым проходом, по которому без устали курсировали вожатые. В тот вечер разнополые воспитанники не перемолвились между собой ни единым словом. Так что в муках Герби не было особых оснований. Все нетерпеливее ждал он богослужения, назначенного на завтра. Герби резонно полагал, что на сей раз врач и медсестра не будут настаивать на своем присутствии.

Так и вышло. На следующий день, после ужина, Тринадцатая хижина в полном составе, за исключением Ленни, промаршировала в общей колонне на территорию девочек. Вероятно, врач и медсестра считали себя обязанными присутствовать на фейерверке по долгу службы, то есть на тот случай, если бы мистер Гаусс поджег себя, но им и в голову не пришло лишить хоть одного мальчика религиозного усовершенствования.

Богослужения в лагере «Маниту» были делом каверзным, но дядя Гусь выходил из положения с присущей ему ловкостью. В отличие от большинства воспитанников, которых директор набирал в кварталах неподалеку от 50-й школы, он не был евреем. Мистер Гаусс происходил из немцев, и его деды и бабки строго блюли протестантскую веру. Суетность и тяготы жизни заглушили в нем интерес к церкви и Писанию. Это не значит, что мистер Гаусс стеснялся вознести, где надо, хвалу Церкви или процитировать из Писания, но тем самым он просто отдавал дань уважения людским чувствам, о которых знал, но которых не разделял. Навещая родителей, директор школы не касался вопросов религии. По его наблюдениям, ортодоксальные иудеи тотчас заговаривали на эту тему, а их детям в любом случае была заказана дорога в «Маниту», поскольку на тамошней кухне не соблюдался ни один из Моисеевых законов о питании. Остальных же родителей, которые в основном и поставляли детей в его лагерь, вполне устраивали несколько слов из рекламной брошюрки про «изумительно одухотворяющие богослужения каждую пятницу, вечером, под яркими беркширскими звездами». Назначение ритуала на вечер пятницы вместо воскресного утра придавало ему в меру иудейский оттенок.

С другой стороны, и дети из христианских семей, угодившие под крыло мистера Гаусса, не чувствовали себя чужаками. Богослужения проводились с умом. На них звучали только те псалмы Давида, которые можно было найти и в иудейских и в христианских молитвенниках, а также несколько гимнов, восхваляющих Господа в самых общих выражениях. Проповедь представляла собой пятиминутное рассуждение того или иного вожатого о природе, о чести лагеря, либо о премудростях индейцев. Все шло как по маслу.

Парами воспитанники «Маниту» прошагали через калитку в изгороди. Красивое было зрелище: зеленая лужайка, закат и извивающаяся вереница мальчиков в белых рубашках и белых брюках. У Герби екнуло сердце: настала его очередь войти в калитку, ступить на запретную территорию, – а потом и вовсе захватило дух, когда он увидел на другом конце лужайки такой же белый двойной строй девочек. На женской половине лагеря было, на его взгляд, куда красивее, чем на мужской. На уступе холма, под сенью сосновой рощицы, расположились полукругом хижины, а по склону, до самой кромки воды, раскинулся ухоженный зеленый газон с разбросанными тут и там тенистыми деревьями и грубо сколоченными скамейками. На вершине того же холма, между прочим, стоял, отделенный от хижин воспитанниц сосновой аллеей, дом для гостей, где останавливались родители, приезжающие на выходные дни. А почему бы и нет? В конце концов, это только справедливо, что родителям, которые расплачивались за лагерь «Маниту», достался самый хороший вид на него.

Для богослужения скамейки девочек и мальчиков поставили рядом. Возможно, тетя Тилли и дядя Сэнди решили, что торжественная обстановка не слишком располагает к заигрываниям или что вожатые, не ослепленные ракетными вспышками, сумеют пресечь амурные поползновения. Во всяком случае, проход между мальчиками и девочками сузился с двадцати футов до трех.

Дядя Сид, примостясь за видавшим виды коричневым пианино на маленькой передвижной эстраде заиграл «Ларго» Генделя. Шеренги девочек начали рассаживаться по местам. Герби искал глазами Люсиль и наконец увидел, как она подходит к скамейкам. Строй сломался и свернул в новый ряд во главе с Люсиль, так что ее место оказалось у самого прохода, рядом со скамейками мальчиков. В таком же порядке принялись рассаживаться и мальчики. Герби лихорадочно пересчитал головы, вычислил, сколько ребят усядется на скамейке до желанного места напротив Люсиль, и сверил со своим положением в строю. Вот не везет! Он оказался на шесть человек впереди. За ним шли четверо ребят из его хижины. Не пускаясь в объяснения, он пропустил их вперед.

– Эй, Тед.

– Чего, Герби?

– Видишь вон там с краю рыжую девчонку?

– Ну. Заметная краля.

– Не очень-то заглядывайся. Я хочу сесть рядом с ней. Когда будете садиться на предыдущий ряд, раздвиньтесь пошире, ладно? Пошире!

Тед покосился на него, кивнул и шепотом передал приказ по цепочке. Когда настала очередь Тринадцатой хижины занимать места, ребята так ловко расселись, что как раз с Теда строй перешел в следующий ряд. Староста подмигнул Герби своим ястребиным оком и с торжествующим видом направился в сторону Люсиль, которая позволила себе стрельнуть глазками в приближающегося мальчика. Не доходя до конца ряда, Тед остановился, и Герби прошмыгнул мимо него на заветный край скамейки. Он обрел настоящее счастье. В течение целого часа ему предстояло сидеть в трех футах от своей возлюбленной.

– Люсиль, привет, – шепнул он.

– Привет, Герби, – тихонько раздалось в ответ.

– Вот повезло, да? – проговорил мальчик и был вознагражден ласковой, понимающей улыбкой, от которой у него сладко замерло сердце.

Закат пылал во всей красе. Гряды обагренных облаков даже в воздух подмешали румянца, особенно заметного благодаря легкому розоватому туману, стелившемуся над землей. Луна и вечерняя звезда сияли сквозь дымку и отбрасывали на гладь озера параллельные серебристые дорожки, одну – широкую, другую – тонкую, как нить. При каждом дуновении ветерка доносились мимолетные запахи сосны и жимолости. На некоторое время оба лагеря затихли под звуки простой и грустной духовной музыки. Природа способствовала тому, чтобы каждая нота, пусть даже извлекаемая из дешевенького расстроенного пианино неуклюжей рукой дяди Сида, сверкала, словно новая звезда.

Поднялся мистер Гаусс с книгой в руке и начал читать под музыку:

– Господь – пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит к водам тихим…

Внезапно Герби всем существом испытал нечто небывалое, пронзительное, неизъяснимое: мурашки по телу, ощущение, будто небеса и земля вокруг исполнены Божественного присутствия, и жгучий прилив слез. Сотни раз слыхал он, как эти слова произносились тем же самым голосом на школьных собраниях – вялые, бессмысленные звуки. А тут вдруг стихи из псалма обрели великую силу истины. Герби покоился на злачных пажитях, у тихих вод, до Люсиль Гласс – рукой подать, и все это казалось промыслом Господа Бога, который был так близко, что, будь Его воля, Он мог бы дотянуться сверху и потрепать Герби по голове.

– Подкрепляет душу мою…

Слова молитвы проникали в самое сердце мальчика и многократно повторялись в нем. Герби огляделся вокруг – проверил, может, еще с кем-то происходит такое же чудо. Тед с Эдди перешептывались и ухмылялись. Люсиль, поймав на себе его взгляд, лукаво улыбнулась в ответ и снова принялась рассматривать свои пальчики, лежащие на коленях. Похоже, никого из ребят не задело за живое. Только он, Герби, сидел как завороженный.

– Если я пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла…

Герби закрыл глаза. И так же ясно, как он видел закат, он увидел Долину Смертной Тени. Это было сумрачное ущелье, усеянное костями и обломками камней, по обеим сторонам его высились до самого неба отвесные черные скалы, и лишь зеленоватый отсвет был разлит повсюду. Он шел по ущелью, круто уходящему вниз, в сгущающуюся тьму, но ему не было страшно…

– Твой жезл и твой посох – они успокаивают меня…

В руке он держал легкий посох, который соскользнул прямо с небес и без усилия влек его вперед, направлял его шаги…

Герби открыл глаза и даже вздрогнул от неожиданности, увидев озеро, сидящих рядами ребят и мистера Гаусса. Он словно очнулся от сна. Музыка уже не играла, хозяин лагеря второпях договаривал последние строки псалма, а Герби – наверное, впервые с тех пор, как познакомился с ораторским стилем мистера Гаусса, – готов был на коленях умолять его не спешить. С досадой мальчик почувствовал, как чары теряют силу. Он попытался оживить, удержать нездешние грезы, но мир неотвратимо обретал прежний облик.

– Ребята, – сказал мистер Гаусс, – вот мы и снова здесь, в старом любимом лагере «Маниту». Как приятно вырваться из душного, грязного города и говорить опять о сокровенном – на лоне природы, на берегу нашего прекрасного озера, лежащего среди Беркширских гор.

– Всего за триста монет с носа, – шепнул Тед, – и Деньги – вперед.

Герби прыснул в кулак. Он взглянул на Люсиль и лихо подмигнул. На миг она хитро прищурилась, потом подмигнула в ответ и тихонько усмехнулась. Все вернулось на свои места, и Герби был этому рад.

От мимолетного наваждения остался лишь легкий хмель, который выветрился за ночь. Вспоминая тот странный краткий миг самозабвения, мальчик подумал, что еще немного, и оно могло бы причинить ему боль, и тогда он наверняка стал бы похож на полоумного. Поразмыслив, Герби выбросил это из головы. Тем летом ничего подобного больше с ним не случалось, поскольку богослужения, как и все остальное, вошли в привычку и уже не вызывали в нем ни удивления, ни душевного отклика.

Тем не менее мистер Гаусс, хотя ему это было и невдомек, выполнил одно обещание из своей рекламной брошюрки. С небольшой помощью Давида, царя израильского, он подвигнул Герби Букбайндера на крошечное, временное, но явное религиозное усовершенствование.

14. Появление умного Сэма

Лето шло своим чередом. Очень быстро Ленни Кригер утвердился в лагере как один из бесспорных вожаков, а на Герби Букбайндера махнули рукой. Каждая команда, за которую выступал Ленни, была мощным мотором; «Ипана», «Олдсмобиль», «Джон Барримор» и «Палмолив» возглавляли турнирные таблицы в своих видах спорта. Дошло до того, что средние выиграли у старших в баскетбол, причем Ленни добыл тридцать очков из тридцати шести, набранных его командой. Через две недели в Тринадцатой хижине состоялись новые выборы, и к прочим отличиям Ленни добавилось звание старосты. Вскоре сложилось общее мнение, что как гражданин «Маниту» Ленни уступает в доблести только великану Йиши Гейблсону из самых старших.

Герби, наоборот, прослыл безнадежным тюфяком. У младших он еще мог бы сойти за посредственного игрока, но в сравнении с одногодками у него был недобор в росте, перебор в весе и черепашья скорость. Когда он перебегал с одной базы на другую, его разъяренным товарищам по команде казалось, будто он месит глину. Когда ему пасовали баскетбольный мяч, тот почти наверняка сбивал его с ног. В легкоатлетических состязаниях его потуги бегать и прыгать были не только смешны, но и опасны. При первой же попытке прыгнуть в высоту он сбил разом планку и обе стойки, одна стойка ударила по голове дядю Сида, и тот рухнул наземь. Поупражнявшись так недели две, Герби оказался во всех командах вечным запасным. Он редко выходил на площадку, но теоретически готов был заменить любого, кто получит травму или упадет замертво. Поскольку травмы и смерти случались нечасто, он повадился, едва начнется игра, уходить подальше, устраиваться с книгой под деревом и проводить спортивный час за чтением. Конечно, лучше бы вовсе не тащиться по солнцепеку на площадку – считай, полчаса потрачено впустую, – но тут вожатые обычно шли на принцип. Нет, Герби обязан был исполнить ритуал и промаршировать на бейсбольную или гандбольную площадку. Однако, попав туда, он тотчас под шумок исчезал, пользуясь стартовым волнением игроков, и вожатый не замечал либо делал вид, что не замечает его ухода. Скоро все привыкли к такому негласному уговору, и Герби такое положение вполне устраивало. Само собой, он предпочел бы видеть себя героем вроде Ленни, но ему было ясно, что он не рожден для славы.

Его двоюродный брат Клифф считался ни олухом, ни удальцом – обыкновенным. Главным его достижением был один-единственный толчок ядра в первых соревнованиях по легкой атлетике. Мальчик толкнул ядро так далеко, что судьи трижды измеряли расстояние, прежде чем решились объявить результат. Но шумиха вокруг Клиффа быстро улеглась, как только выяснилось, что он не в состоянии сделать это еще раз. Клифф был сильный, но неуклюжий и лишь случайно мог так скоординировать свои движения, чтобы от его физической силы получился толк. Спустя неделю, играя в бейсбол, он обескуражил обе команды, когда из глубины левого сектора поля добросил мяч до самого «дома». Но опять же, повторить рекорд он не мог. Герби-то знал, что ненароком, под горячую руку Клифф способен совершать эти невероятные спортивные подвиги. А в общем, его считали добрым малым, тихим и заурядным.

Вернее, так было до появления Умного Сэма.

Одним из развлечений, обещанных в рекламной брошюре, была верховая езда. Хотя Герби никогда не ездил на лошади, прочитав абзац из высокохудожественного сочинения мистера Гаусса, посвященный этому аристократическому виду спорта в «Маниту», он сразу представил, как мчится галопом по лесам и лугам, взбирается на горные кручи и скачет через мелкие ручьи в обществе других лихих наездников, похожих на актеров массовки из английского кинофильма про охотников. Еще в поезде это видение поблекло после разговора с Тедом. Как выяснилось, в Гауссовых конюшнях стояло одно древнее животное по кличке Малышка, такое старое и неповоротливое, что ехать на нем (по словам Теда) все равно что идти на четырех ходулях. Ребят постигло еще более глубокое разочарование, когда они приехали в лагерь и нашли конюшню пустой. Еще в мае, объяснили им, Малышка пала и была похоронена конюхом.

Посмертно образ Малышки приобрел в воспоминаниях ветеранов вроде Теда новые черты. Здоровская была, оказывается, кобылица, легкая, покладистая и к тому же ретивая, без нее в лагере и делать нечего и тому подобное. Поползли мрачные слухи о том, что мистер Гаусс продал кобылу. Трое старожилов лагеря поклялись, будто видели, как она, живехонькая и полная огня, катила фермерский фургон по соседней деревне. Это, скажем сразу, злостный навет, ибо Малышка была не живее Юлия Цезаря, но ребята с готовностью верили в любые злодеяния, приписываемые мистеру Гауссу. О крамольных разговорах прослышал дядя Сэнди. В речи на «плацу» он прежде всего осудил очернителей Капитана (кроме него, никто и никогда за глаза не называл мистера Гаусса иначе, как «дядя Гусь», однако официальным псевдонимом, утвержденным после конкурса в самое первое лето, был «Капитан», и дядя Сэнди принужден был употреблять именно его). Затем дядя Сэнди гордо сообщил, что Капитан, не считаясь с расходами, дал в местных газетах объявление о покупке лошади, так что не сегодня-завтра в лагере «Маниту» возобновятся занятия благородным конным спортом. В заключение всем очернителям и скептикам он посоветовал взглянуть на доску объявлений, прибитую к столбу в конце Общей улицы. Как только речь закончилась, весь лагерь с детской непосредственностью сгрудился у означенного столба. Там висела вырезка из панксвильской «Обсервер» следующего содержания:

«КУПЛЮ недорого спокойную лошадь для верховой езды в детском лагере.

Обращаться к мистеру Гауссу по тел. 923-R».

Так в основном был положен конец крамольным разговорам, хотя некоторые гнули свое, мол, Гаусс нарочно дал объявление в газете, чтобы замести следы преступления – продажи бесподобной Малышки. Упрямцы эти (Тед был одним из них) предлагали поспорить на миллион, что не купят им никакой лошади. Однако никто, похоже, не жаждал выиграть миллион, и страсти улеглись.

Не далее как на следующее утро была доказана несправедливость подобной предвзятости, когда мистер Гаусс купил лошадь; а при каких обстоятельствах – об этом стоит рассказать.

Хозяин лагеря сидел на веранде дома для приезжих и проверял с поваром расходы по столовой, прикидывая, сколько можно выгадать денег, если отменить сладкое в обед, и тут на крыльцо взбирается, шаркая ногами, подсобный работник, медлительный, с неторопливым говорком, деревенский малый по имени Элмер Бин и объявляет:

– Мистер Гаусс там у ворот парень с конягой.

– Ах да. – Мистер Гаусс закрыл бухгалтерскую книгу. – А хорош ли на вид конь?

– Не-а.

Казалось бы, после такого ответа мистер Гаусс мог поставить в этом деле точку. Не тут-то было. Он довольно кивнул и вытолкнул себя из кресла:

– Отчего же? Чем нехорош?

– Кто его знает. Нехорош, и все, – ответил Элмер и ушел.

Мистер Гаусс отправился вдоль дома для приезжих, к воротам лагеря. Вид у директора был живописный: соломенные шлепанцы, обгоревшие на солнце тощие ноги, шорты цвета хаки, натянутые на объемистый, круглый живот и еще более объемистый и круглый зад, зеленые очки от солнца и лысая шелушащаяся голова. На мистера Гаусса не ложился загар, и при нем всегда, как ни одевайся, оставалось его городское обличье. Окажись он в лесу без сознания, в чем мать родила, в нем без труда опознали бы директора нью-йоркской школы, владельца летнего лагеря.

У ворот лагеря стоял негр и держал в руке веревку, привязанную другим концом к конской уздечке. Конь – существо сиво-гнедой масти – мирно щипал траву.

– Я – мистер Гаусс, – представился владелец лагеря. – Продаешь коня?

– Да, хозяин.

– Хм. А хороший конь?

– Нет, хозяин.

Слегка опешив от такого прямодушия, мистер Гаусс придирчиво оглядел животное. Хорошего он, конечно, увидел мало. Распухшие бока, худосочные ноги, до странности вытянутая шея и длинная, печальная, шишковатая морда.

– Зачем же ты привел мне плохого коня?

– Так ведь дешево, хозяин.

– Сколько же?

– Пять долларов, хозяин.

Цена поразила даже такого прижимистого покупателя, как мистер Гаусс.

– За целого коня пять долларов?

– Да, хозяин.

Мистер Гаусс опять поглядел на скотину. Конь был явно живой, но даже и дохлый едва ли мог стоить дешевле пяти долларов.

– Откуда он у тебя?

– Да не мой он, хозяин. Из лагеря «Аркадия». Я там на конюшне работаю.

– Понятно. Сколько лет коню?

– Кто его знает.

– А как звать?

– Умный Сэм, хозяин.

Хозяин лагеря подозрительно покосился на животное со столь необычной, немного настораживающей кличкой. Конь, выщипав вокруг негра все до последней травинки, начал уплетать поросль ядовитого сумаха у ворот. Мистер Гаусс встревожился, но заметил, что негр видит происходящее и не вмешивается.

– Он же ест сумах.

– Ест, хозяин. Голодный.

– Когда ему последний раз давали корм?

– Без разницы, хозяин. Умный Сэм завсегда голодный.

– Подожди здесь, любезный.

Мистер Гаусс прошлепал обратно в дом для приезжих и позвонил владельцу лагеря «Аркадия» мистеру Заси.

– Да-да, – откликнулся на его звонок мистер Заси, – как поживаете, Гаусс? Берете нашего коня?

– Если не возражаете, я хотел бы порасспросить вас о нем.

– Вообще-то я довольно занят, но валяйте.

– Он объезжен?

– Само собой. Вы же поставили это условие в объявлении.

– Покладистый?

– Уверяю, он никому не причинит вреда.

– Не болен?

– Не смешите. Да этот конь нас с вами переживет.

– Сколько ему лет?

– Не знаю. Много.

– Почему его зовут Умный Сэм?

Тут у мистера Заси наступила короткая заминка.

– Э-э… думаю, вы сами убедитесь, что он действительно умен.

Этот ответ не слишком успокоил мистера Гаусса.

– В чем же проявляется его ум?

– Послушайте, Гаусс, – потерял терпение владелец соседнего лагеря, – моя выгода в этой купле-продаже ничтожна. Я не собираюсь сидеть целый день на телефоне и обсуждать пятидолларовую сделку. Не нравится конь, отсылайте его обратно. Мне за скелет его дадут больше, чем я прошу сейчас.

– Да-да, знаю. Я спрашиваю для порядка, сами понимаете.

– Понимаю. Прощайте.

На обратном пути к воротам мистер Гаусс ломал голову, пытаясь обнаружить в сделке подвох, но придраться было не к чему. Мучаясь смутными опасениями, он отсчитал негру пять долларовых бумажек и получил взамен веревку как символ обладания Умным Сэмом. Негр испустил радостный вздох.

– Спасибо, хозяин. Прощай, старина, ржавый… – хлопнул он коня по крупу, употребив очень неприличное слово. И праздной походкой, то смеясь, то насвистывая, зашагал прочь.

При виде столь подозрительного поведения, мистер Гаусс приготовился к любой неожиданности со стороны Умного Сэма. Он опасливо потянул за веревку:

– Пойдем, Умный Сэм, отведу тебя в конюшню.

К его изумлению, конь поднял голову и пошел за ним, покорный, как ягненок.

Книга наша никоим образом не принадлежит к детективному жанру, поэтому следует растолковать, что смехотворная цена за коня объяснялась одним лишь добросердечием жены мистера Заси. Хозяин «Аркадии» хотел избавиться от животного по причинам, которые скоро станут понятны, а его супруга, питавшая привязанность ко всем четвероногим, категорически потребовала не отдавать Умного Сэма на бойню или в плохие руки. И вот год старина Сэм провел в конюшне мистера Заси нахлебником. Объявление мистера Гаусса подоспело весьма кстати.

Первую весть о прибытии лошади принес обитателям лагеря дядя Сэнди, войдя в Тринадцатую хижину в вечерний час, отведенный для сочинения писем домой.

– Скажите-ка, дядя Сид, – начал он, усаживаясь на койку Теда, которая при этом недовольно заскрежетала, – что вам известно про лошадей?

– Про лошадей? – негромко переспросил дядя Сид, оторвавшись от партитуры оперетты «Микадо», которую он сокращал, чтобы сыграть за двадцать минут.

– Да, про лошадей. Верхом ездить не приходилось?

– Вообще-то приходилось, – скромно улыбнулся дядя Сид, – и не раз. Весной и осенью я редкое воскресенье не выезжаю на утреннюю прогулку по Центральному парку. Препятствий, конечно, брать не умею…

– А этого и не нужно. Проведете завтра с хижиной дяди Ирланда и со своей урок верховой езды? У нас появилась лошадь.

Мальчишки радостно загалдели и запрыгали.

– Дядя Сэнди, а лошадь хорошая? – спросил Тед.

Дядя Сэнди весело подмигнул ему, однако это могло означать что угодно.

– Что ж, с удовольствием, – ответил дядя Сид. На том и порешили.

Известие о возобновлении верховой езды быстро облетело лагерь, и все сошлись на том, что кому-нибудь надо тотчас пробраться на конюшню и осмотреть нового скакуна. Правда, после писем обещали костер с жареным зефиром,[6] а зефира, как все знали, было в обрез. Поговаривали даже, будто на прошлых кострах замечали на зефире отпечатки пальцев мистера Гаусса, значит, он их пересчитывает. Охотников рисковать своей порцией не было, так что в тот вечер Умного Сэма никто не видел.

Наутро на плацу дядя Сэнди объявил:

– Двенадцатая и Тринадцатая хижины (эффектная пауза) на верховую езду!

В строю зашумели, кто радостно, кто насмешливо. Зато несколько минут спустя, когда ребята из двух хижин потянулись в гору, стало яснее ясного, что им завидуют.

Мальчики дошли до Умного Сэма, привязанного к колышку посреди заросшей поляны, которая еще сохраняла едва уловимые очертания площадки для верховой езды. В полуразвалившемся сооружении из серых досок в углу угадывался барьер для прыжков, подобно тому как в скелетике на дороге угадывается кошка: сходства никакого, а все равно знаешь, что одно получилось из другого. К тому же по краям поляну опоясывали сорняки чуть иной окраски и высоты – напоминание о дорожке для катания.

Умный Сэм уже подъел зелень вокруг колышка и неторопливо расширял радиус действия. Он был оседлан и взнуздан. На изгороди в противоположном конце поляны сидел Элмер Бин, мусоля во рту спичку и рассеянно приглядывая за лошадью.

– Эй, Элмер! – крикнул Тед, когда процессия будущих кавалеристов приблизилась к площадке. – Лошадь хорошая?

Работник глянул на Теда, но ничего не сказал. Он слез с изгороди, подошел к Умному Сэму и отвязал поводья. Конь продолжал жевать.

– Принимайте, мистер, в лучшем виде, – обратился работник к дяде Сиду. Учитель музыки с кислой миной оглядел Умного Сэма. Ему в жизни не приходилось видеть такой заезженной, нескладной клячи. Правду сказать, лошадником он был невеликим, просто по воскресеньям чинно катался по городским аллеям в обществе учительницы музыки, к которой питал нежные чувства, но которая считала дядю Сида чересчур толстым, чтобы увлечься им. Она как раз и уговорила коллегу заняться верховой ездой, и со временем дядя Сид даже начал ощущать себя бравым наездником. Однако в конюшнях при Центральном парке стояли красивые, холеные животные. Конь, стоявший теперь перед дядей Сидом, походил скорее на измученного верблюда. Никакого сходства с красавцами в Центральном парке.

– А вы… вы на него не садились? – поинтересовался дядя Сид у работника.

– Уж это, мистер, не моя работа, а ваша, – ответил Элмер Бин. – Теперь вы командуйте.

Он вложил в руки дяде Сиду поводья, отошел, снова устроился на изгороди и приготовился смотреть, что будет дальше.

Учитель музыки сделал глубокий вдох и грузно, но умело вспрыгнул в седло. Умный Сэм не обратил на этот трюк ни малейшего внимания и по-прежнему утолял голод, то и дело вытягивая шею за вкусным чертополохом.

– Дядя Сид, скачите, – раздался голос в толпе затаивших дыхание мальчишек, очень похожий на голос Ленни.

– Ну давай, Умный Сэм, поехали! – зычно крикнул дядя Сид. Он слегка ударил ногами по лошадиным бокам, чего было достаточно для вышколенных, откормленных лошадей в Центральном парке. Умный Сэм прошел другую школу. Он даже ухом не повел на слова дяди Сида и с величавой невозмутимостью принимал пищу. Не зная, как поступить с конем, у которого шея все время пригнута к земле, дядя Сид уперся в стремена, дернул что есть силы за поводья и привел конскую голову в нормальное положение.

– Так-то лучше, – проговорил он. – Но-о, пшел! – и отпустил поводья.

Конь снова уронил голову до самой земли, точно грузило, и желтые зубы возобновили методичное истребление сорняков.

– Вы что, не покормили коня? – сердито спросил вожатый у Элмера Бина.

– Да он, мистер, от самой зари траву кушает. Голову-то один раз только и поднял выше колен, когда вы ее поводьями задрали.

– Эй, кто-нибудь, дайте палку! – крикнул ребятам Дядя Сид. Все ринулись на поиски, и Герби добыл сломанную палку от метлы. Он с опаской протянул ее вожатому и отпрянул в сторону. С коротким глухим стуком, точно выколачивая пыль из ковра, дядя Сид принялся охаживать Умного Сэма по бокам.

Конь преспокойно ел.

Не на шутку рассердившись, дядя Сид подался вперед и стукнул своего скакуна по голове.

Тут Умный Сэм впервые счел уместным заметить седока. Он поднял голову и вопросительно оглянулся на дядю Сида. Потом повалился на левый бок и, дрыгая длинными тощими конечностями, несколько раз надрывно простонал. Всклокоченный вожатый выпутался из стремян, высвободил ногу из-под коня и оказался на свободе. Как только седока не стало, стоны прекратились, Умный Сэм поднялся на ноги, встряхнулся и опять начал есть.

– Этот конь, – пропыхтел дядя Сид, злой на весь белый свет, – непригоден для езды.

– Дядя Сид, можно я попробую? – выступил вперед Ленни. – У меня получится. Пожалуйста, можно, а?

– Пробуй, только не убейся, – буркнул вожатый.

Ленни подобрал палку от метлы, которую дядя Сид со страху выбросил во время падения, и отважно вскочил в седло. Он начал производить движения и звуки, заимствованные из кинофильмов про скачки на Диком Западе. В одной руке он держал поводья и хлестал коня по шее то слева, то справа, а в другой – палку от метлы и колотил по крупу, при этом подпрыгивая и гикая: «Джи-яп! Хай-пи! Ннооо, приятель! Пшел!» Поскольку на протяжении этого ритуала животное стояло как вкопанное, то зрелище получилось забавное: так маленькие дети, сидя на заборе, воображают, будто мчатся во весь опор.

Как всякая заметная личность в лагере, Ленни был удобной мишенью для насмешек, и они не заставили себя ждать.

– Ну, ты прям Том Микс!

– Тоже мне, ковбой из Бронкса!

– Не скачи так быстро. Коня загонишь!

И наконец, само собой:

Колбаса трясется, На кляче к нам несется. Ура, Ленни!

Наверное, никогда еще эта песенка не оказывалась настолько подходящей к случаю.

Все это время Элмер Вин спокойно наблюдал за бесплодными усилиями кавалеристов. Тут он вынул спичку изо рта и крикнул:

– Поводья подергай, парень, подергай поводья.

Ленни подобрал поводья и со всей силы дернул сначала с одной стороны, потом – с другой. Умный Сэм недовольно покачал головой и вернулся было к своему занятию, но, видно, ему все-таки испортили настроение. Он медленно поднял голову, глянул одним глазом на своего седока и мелкой рысцой затрусил вперед.

Ругатели тотчас превратились в почитателей.

– Ай да Ленни!

– Ух ты, во дает!

– Жми, Ленни, пусть знает наших!

Дядя Сид проговорил, ни к кому не обращаясь:

– А то я не знал, что нужно подергать поводья, просто не люблю мучить животных.

Умный Сэм направлялся к открытым воротам лагеря.

– Ленни, – позвал вожатый, – разворачивай его!

Ленни дернул поводья влево. Голова Умного Сэма послушно повернулась на гуттаперчевой шее до отказа влево, однако корпус его по-прежнему двигался прямо, словно ничто не связывало его с головой. Жутковато было смотреть, как корпус лошади преспокойно трусит в одну сторону, а голова смотрит – в другую. Таким замысловатым аллюром конь с седоком миновали ворота. Ленни беспомощно оглянулся через плечо, и тут они с Умным Сэмом исчезли за правым поворотом. Уж почему коню вздумалось повернуть именно туда, куда он не смотрел, – это никому не ведомо, а только повернул, и все.

На мгновение дядя Сид замер разинув рот. Потом бросил:

– Мальчики, ждите здесь, – и побежал к воротам.

Едва он сделал несколько шагов, как Элмер Вин прогундосил вдогонку:

– Погодите, мистер. От беготни толку не будет, – и направился к нему.

– Я отвечаю за этого ребенка, – вспылил дядя Сид, но все-таки остановился.

– Само собой, а я – за коня. Ничего им не сделается. Сейчас вернутся.

– Почему вы так уверены? – спросил вожатый по музыке.

Ребята обступили мужчин. И то сказать, парочка подобралась чудная: дядя Сид, растерянный, рыхлый, неловкий в своем модном костюме для верховой езды, и рядом высоченный, поджарый, светло-русый Элмер в замызганном, бесформенном комбинезоне и зеленой бумажной рубахе, который чувствовал себя здесь как рыба в воде.

– Будто я не знаю этого конягу. Давненько знаю, еще когда его Гнедым звали. Сколько себя помню, так его и перепихивают из лагеря в лагерь. Да вот еще на яйцеферме четыре года оттрубил. Скотина безвредная.

– Так ведь лагерю теперь от него никакого проку, – сказал дядя Сид. – Надо вам было отсоветовать мистеру Гауссу покупать его.

– В лагере, мистер, либо есть лошади, либо нет. Других работников, кроме меня, мистер Гаусс брать не собирается и других лошадей, кроме этой, – тоже. А если уж приспичило держать хоть одну лошадь, так Умный Сэм ничем не хуже других. Опять же мне с ним не хлопотно, ест все подряд. Кору объедает с молодых деревьев. Старую одежонку сжует, если сеном пахнет. В этом деле Умный Сэм любого козла обскачет. Жизни-то хорошей не видел, понимаете?

Тут под приветственные вопли мальчишек в поле зрения появился усталый предмет разговора. Конь был без седока.

– Если с ребенком что-нибудь случилось, – вскричал дядя Сид при виде животного без седока Ленни, – отвечать будете вы, Элмер.

– Успокойтесь, мистер, – проговорил работник. – Мальцу ничего не сделается, ну нет его в седле – делов-то куча.

Умный Сэм потрусил к тому месту, где прервали его пастьбу, уронил голову и снова взялся за любимое дело. Только щипнул травку раз-другой, как в воротах показался Ленни. Дядя Сид и ребята кинулись к нему. Он был цел и невредим, как и предсказывал Элмер, только с ног до головы в грязи и опавших листьях. И очень злой. На вопросы, посыпавшиеся со всех сторон, Ленни отвечал невнятным рычанием. Наконец вожатый громко потребовал:

– Ленни, я хочу знать, что произошло.

– Что, что, по дереву меня размазал, вот что! – яростно выкрикнул он. – Да еще не по первому попавшемуся. Все рыскал, рыскал чего-то и нашел – дерево с лужей. Я по-всякому делал, ничего не помогало. Чуть голову ему не свернул на сторону. Голова крутится, как на шарнирах, а ноги сами по себе. Вот ей-богу, полпути он мне прямо в глаза глядел. Чокнутый какой-то! За такое отец может в суд подать на мистера Гаусса и подаст, вот увидите.

Ленни попробовал счистить грязь и листья, но только вымазался еще больше.

– Это было бы вполне оправданно, – поддакнул дядя Сид.

– Вот что, парень, – раздался голос Элмера Вина, успевшего подойти своей неторопливой походкой почти к началу страстного монолога, – конь этот никакой не чокнутый. Старый он, понятно? И жизни хорошей не видал, понятно? И столько городских оболтусов перетаскал на своем горбу, что пришлось ему обзавестись резиновой шеей и толстой шкурой, а то хоть подыхай. Он не дурак. Вот те лошади, что дозволяют сесть себе на шею и помыкать собой, – вот они глупые. Умный Сэм уж лет двадцать тянет лошадиную лямку и все-таки докумекал, как надо устраиваться. И теперь делает столько, сколько считает нужным, – и баста.

– А все это означает, – подхватил дядя Сид, – что он совершенно непригоден для верховой езды, о чем я и доложу мистеру Гауссу.

– Дядя Сид, а дядя Сид, – окликнул его Герби, – смотрите на Клиффа.

Он показал в направлении коня. Брат Герби стоял рядом, положа руку на черную спутанную гриву, и разговаривал с лошадью.

– Клифф, отойди от этого опасного животного! – крикнул вожатый.

– Да ничего, дядя Сид, – отозвался Клифф. – Он мне ничего плохого не сделает, – и снова забормотал. К всеобщему удивлению, Умный Сэм перестал есть и приподнял голову от земли.

– А у мальца, видать, есть подход к лошадям, – заметил работник.

Герби, ощутивший прилив семейной гордости, важно сообщил:

– Клифф мой двоюродный брат. Его отец раньше занимался извозом и держал конюшню.

Впервые на памяти Герби лошадное прошлое его дяди предстало в выгодном для их семейства свете. Обычно о нем умалчивали. После этих слов Герби сразу почувствовал почтительное отношение к себе со стороны ребят.

Вдруг Клифф с легкостью вскочил на Умного Сэма, похлопал коня по шее и ласково о чем-то попросил. Умный Сэм поднял голову и пустился рысью.

– Вот доедут до дерева, тогда посмотрим, – с обидой процедил Ленни.

Однако до дерева они так и не доехали. Умный Сэм пробежал раз по круговой дорожке, затем, послушный поводьям, перешел на медлительный, натужный, но все же самый настоящий галоп. Зрители обомлели.

– Ну и брат у тебя, Герби, – уважительно вымолвил Тед. Толстый коротыш просиял в лучах чужой славы.

Под взрыв восторженных возгласов лошадь с седоком проскакала мимо. Умный Сэм сделал еще два круга и, разогревшись, кажется, вошел во вкус, как престарелый господин, которого уговорили на тур вальса. Наконец, Умный Сэм резко свернул с круга и – тут ребята ахнули, а дядя Сид предупредительно крикнул – поскакал прямиком к груде досок, то есть к бывшему барьеру. Все увидели, что теперь и Клифф не на шутку перепуган. Наездник съежился и натянул поводья. Умный Сэм не остановил галопа и неуклюже перевалил через препятствие, едва не задев верхнюю доску задними копытами. Клиффа качнуло вперед, и он чуть не перелетел через лошадиную шею, но все-таки удержался и выпрямился. Он развернул Умного Сэма к зрителям, подскакал и остановился как вкопанный в ярде от них. Умный Сэм похрапел, пофыркал, встряхнулся и ударил копытом в землю. Потом, как водится, уронил голову и – хрум! хрум! – заработал своими зубищами. Под овации, достойные героя, Клифф спешился. Среди шума поздравлений и града вопросов послышался голос желтушного Эдди Бромберга: «Спорим, я тоже сейчас смогу проехать». Он подошел к коню с ласковыми словами, но только хотел положить руку ему на шею, как тот ощерил свои страшные зубы. Эдди отпрянул, тотчас живо представив, как эти зубы перекусывают его руку пополам, точно одуванчик.

– Пацаны, – сказал Элмер Вин, – Умный Сэм укатался. На сегодня хватит.

Больше желающих не нашлось. Мальчики пошли вниз, по-прежнему не выпуская из плотного кольца скромного Клиффа, который не отличался многословием. Герби, держа брата за руку, весьма умело и с превеликим удовольствием выступал от его имени.

– Слушай, Клифф, – спросил Тед, – как это ты остановил его так сразу?

– Да знаешь, просто остановил, и все, – ответил Клифф.

– Ты чего, Тед, вообще, что ли, слепой? – вмешался Герби. – Умному Сэму не нравится грубое обращение, так? Клифф скачет с опущенными поводьями, вот, потом в самую последнюю минуту как потянет – опля! – и готово дело. Точно, Клифф?

– Угу, – подтвердил Клифф.

Так они отвечали на все вопросы, и ответы Герби выслушивались с жадностью и пользовались непререкаемым авторитетом. Наш толстяк переживал счастливейшие минуты со времени приезда в лагерь, и продолжалось это весь день, поскольку слава о подвиге Клиффа ширилась, и ребята все шли и шли к Герби с просьбой повторить рассказ и поведать о тайнах мастерства своего брата в искусстве верховой езды.

Ленни и дядя Сид вместе отправились в душевую – отмываться. С тех пор было замечено, что разговоры про Умного Сэма им крайне неприятны. Как только речь заходила о лошади и Герби начинал распространяться на эту тему, Ленни демонстративно фыркал и уходил прочь.

Вечером того же дня на заседании Королевского ордена Стреляных Воробьев, почетного тайного общества лагеря, было предложено принять Клиффа в члены ордена. Двое старших ребят проголосовали против на том основании, что, мол, подумаешь – достижение, мы и сами можем прокатиться на Умном Сэме. Со временем они попробовали и убедились, что ошибаются. Просто Умному Сэму в его преклонном возрасте разонравилась верховая езда как вид спорта, а сметливость его заключалась в умении по своему усмотрению, не прибегая к жестокости дикого мустанга, сбросить с себя любого представителя рода человеческого.

Несмотря на несправедливость тайного общества Стреляных Воробьев, акции Клиффа в «Маниту» подскочили на двадцать пунктов. И даже акции Герби, прежде не стоившие и ломаного гроша, вскарабкались пунктов на пять.

15. Загадочный конверт

А тем временем мистер и миссис Букбайндер, как и все ньюйоркцы летом, изнемогали от духоты. В июле и августе заблуждение, будто городская квартира – это жилище, испаряется, и обитатели познают ее истинную цену – это полка, точнее, полочка сложной конструкции из железа и кирпича, обмазанная штукатуркой. Букбайндеры при первой возможности стремились прочь из квартиры, туда, где положено быть свежему воздуху. Но свежего воздуха не было и в помине – только дымно-паровая пелена с ничтожным количеством кислорода, которая опускается на Нью-Йорк после праздничного салюта Четвертого июля и не рассеивается до самого сентября.

А тут еще отсутствие детей. Букбайндеры, чего греха таить, стеснялись бурных проявлений родительской любви, но стоило Герби и Фелисии уехать, как их одолевала тоска. Отец ловил себя на том, что в разгар дня сидит в своей конторе, откинувшись на спинку вращающегося стула, глядит в окно и недоумевает, ради чего он работает на износ и загоняет себя в могилу. Мать часами перебирала старые фотографии. По вечерам они уже не говорили только про Хозяйство, а больше про детей и про полузабытые времена ухаживания в их первые годы в Америке. Копание в прошлом будило воспоминания, чаще горькие, чем сладостные. Когда за плечами полжизни, иной раз не очень-то приятно оглядываться назад.

Единственным утешением для родителей были письма. Два раза в неделю Фелисия подробно описывала все, что она делает, перемежая рассказ восторженными замечаниями в адрес своей вожатой тети Доры, в которой она нашла воплощение человеческого совершенства. Герби писал каждый день. Начал он бурно: с писем на четырех страницах в стиле своих лучших сочинений. Этот всплеск литературной плодовитости длился неделю, после чего письма ужались до сухих записок в одну страничку. Вскоре затем пошли чередой дешевенькие почтовые открытки, содержавшие по одному-два предложения. Как ни скупы были эти короткие весточки, все же они исправно приходили каждый день, и мать с отцом умилялись заботливости своего мальчика.

Однажды вечером Джейкоб Букбайндер устало возвращался домой по улице Гомера после тяжелого дня. Уже в двадцатый, наверное, раз он схватился со своим компаньоном из-за предложения продать Хозяйство. Связанный обязательством держать сторону компаньона, Кригер все еще пытался склонить Букбайндера к перемене решения постоянным нытьем, то есть такой формой убеждения, к которой он имел настоящее призвание. Поток бессвязной речи мог размыть все что угодно, только не решимость Букбайндера отстаивать свои права на основании голубой бумаги. Пауэрс выставлял их завод на продажу, считая, что злополучный документ не имеет никакой силы; а Кригер трусил и хотел выторговать условия повыгоднее. Однако твердая воля Букбайндера противилась желанию сбыть с рук плод всех его трудов, в то время как он еще полон сил. Воля помогала ему удержаться от согласия на продажу, но не спасала от избыточных доз кригеровского красноречия.

С головой, гудящей от слов «мирненько… я так скажу… тридцать лет в деле», отец Герби открыл дверь своей квартиры, и тут на него свалилось новое несчастье. Миссис Букбайндер плакала на кухне и бормотала что-то невнятное про письмо от Герби. Она показала на конверт с расплывшимися от слез чернилами. Букбайндер быстро взял со стола конверт и трясущимися руками вынул письмо.

Лист был пуст.

– Прихожу я сейчас с рынка домой и нахожу его в почтовом ящике, – причитала мать. – Мой мальчик болен, даже писать не может. Ах, Джейк, сядем поскорей в машину и поедем к нему.

С минуту отец озадаченно смотрел на чистый лист. Потом сказал:

– Если он так уж болен, тогда как же он надписал конверт? Видишь, это ведь его почерк.

Миссис Букбайндер схватила конверт и впилась в него глазами. Ее муж был, бесспорно, прав.

– По-моему, дело было так, – сказал Букбайндер. – Он написал письмо, а после по глупости отправил пустой лист.

– Думаешь? – немного повеселела мать.

– А как еще? Давай подождем до завтра. Пишет он каждый день – это уж точно. Завтра все узнаем.

В ту ночь миссис Букбайндер спала беспокойно. Утром она сидела на кухне у окна, поджидая почтальона. Тот пришел в урочный час, принес письмо от Фелисии и почтовую открытку от Герби, как водится, с двумя предложениями: «Я чувствую себя хорошо и надеюсь, что вы – тоже. Можете прислать мне банку лимонных конфет? Ваш любящий сын Герби». У матери камень упал с души, и она тотчас позвонила отцу, который грубовато заметил, что с самого начала знал, что причин для беспокойства нет. Тем не менее он рад слышать хорошую новость.

В последующие дни приходили очередные почтовые открытки. Еще через день, в субботу, Герби прислал письмо. Миссис Букбайндер нетерпеливо и с легкой внутренней дрожью надорвала конверт.

Там опять был пустой лист.

Вечером она снова обсудила эту загадку с мужем, и тот снова объяснил все рассеянностью, но уже не так уверенно. В конце концов он убедил ее не телеграфировать и не звонить, а подождать следующей почты. Назавтра было воскресенье. Весь день мать рвала и метала, вопрошая, куда годится правительство, если оно не способно обеспечить доставку почты по воскресеньям. Это был единственный случай в жизни миссис Букбайндер, когда она выразила недовольство с политической окраской.

В понедельник почта доставила еще два «пустых» письма от Герби.

Не помня себя, миссис Букбайндер выскочила на улицу, поймала такси и помчалась на завод. В конторе мужа она закатила небольшую истерику и была наконец приведена в чувство решением Букбайндера тотчас позвонить в лагерь по междугородному телефону. Он снял трубку и заказал разговор.

Родители и не могли поступить иначе, ведь они же не чудовища с каменными сердцами. Между тем Герби чувствовал себя превосходно, а загадочность писем объяснялась очень просто.

Прежде всего мать с отцом ошибались, восхваляя заботливость сына. Дело в том, что мистер Гаусс, натерпевшись в прежние годы неприятностей из-за мальчишек, не писавших родителям, потребовал в приказном порядке, чтобы каждый мальчик ежедневно отписывал домой. Количество строк и содержание допускались произвольные, но, распорядился мистер Гаусс, один раз в сутки в адрес каждой родительской пары из лагеря «Маниту» должно уходить какое-либо почтовое отправление. На девочек распоряжение по части писем не распространялось, так как опыт показал, что они менее нерадивы, чем мальчики. Этот приказ дяди Гуся вызвал, конечно, сильное негодование, особенно когда стало известно о дискриминации мужского пола. Но не таков был мистер Гаусс, чтобы отступить перед ропчущими воспитанниками, иначе не бывать ему ни директором школы, ни хозяином лагеря. Шел уже третий год, как эпистолярный закон вступил в силу и насаждался с помощью всяческих «лишений». Мальчик, не сдавший письма, на следующий день лишался плавания. Повторное нарушение каралось лишением кино. Это случалось редко. Ребята слишком дорожили кино в условиях однообразной лагерной жизни.

Поначалу Герби очень нравилось писать письма. Вероятно, со временем эта радость постепенно пошла бы на убыль, но стоило мальчишке узнать, что он пишет по принуждению, как она улетучилась в мгновение ока. Изменилось само существо дела. Герби любил родителей, скучал по ним и готов был писать домой достаточно подробные письма раз или два в неделю, а мистер Гаусс своим законом заменил такой естественный побудительный мотив, как любовь, на более надежный, но менее приятный – страх. Недолго думая, Герби последовал примеру ветеранов, вроде Теда и запасся стопкой почтовых открыток по центу за штуку. Наш герой поступил еще не худшим образом. Старшеклассник из Пятнадцатой хижины вообще пользовался резиновым штампом со словами: «У меня все отлично, и надеюсь, что у вас – тоже». В «Маниту» много лет потешались над этой находкой.

«Пустым» письмам Герби не было оправдания, но это получилось как-то само собой. Средние и старшие готовились к балу, и дядя Сэнди назначил урок танцев на час, отведенный для писем. Платой за урок служило письмо, которое нужно было сдать у входа. Первое «пустое» письмо Герби послал от отчаяния, когда, опоздай он на несколько секунд, его не пустили бы на урок. Он ожидал удивленных вопросов по почте или по телефону. Когда ничего подобного не произошло, мальчик поздравил себя с удачей. Опаздывая в следующий раз, он прибег к этой уловке с меньшими угрызениями совести; а потом пользовался ею и вовсе с легким сердцем.

Меньше всего Герби хотелось мучить родителей, но ведь как рассуждает самый обыкновенный мальчик – почти как преступник. Он делает то, что заведомо делать нельзя, а поскольку о силах, движущих миром, ему известно далеко не все, наивно надеется, что как-нибудь удастся избежать пагубных последствий. Все мы весьма неохотно считаемся с железной причинно-следственной логикой жизни. В свой срок эта самая логика вмешивается в судьбу преступника – и тот садится в тюрьму, в судьбу мальчика – и тот взрослеет. В обоих случаях имеет место грустная, но необходимая утрата свободы.

Герби лежал на травке под березой на берегу озера, наслаждаясь жизнью в тишине и покое, тут-то его и настиг молниеносно разящий закон причин и следствий. Только что он был зрителем захватывающей кровавой схватки Тарзана с Карафтапом в чудесном подземном мире Муравьиного племени, а в следующий миг оказался в нашем старом черством мире жалким нарушителем, которого за ухо медленно поднимала на ноги цепкая лапа дяди Сэнди.

– Букбайндер, ты почему не на гандбольной площадке? – проскрипел старший вожатый, устрашающе прищурившись на свою жертву.

Герби пролепетал что-то невразумительное.

– А ты знаешь, что тебе позвонили по междугородному телефону и я уже полчаса ищу тебя по всему лагерю?

Это известие сразило Герби наповал, и он действительно повалился бы как подкошенный, если бы дядя Сэнди любезно не придерживал его за ухо. Мечтатель тотчас понял, что мошенничество с «пустыми» письмами раскрыто, и сердце у него разом оборвалось, как обрывается только у виновных, когда их выведут на чистую воду. Озеро вдруг показалось голубее, чем всегда, воздух – душистее, трава – ласковее; имей он сто тысяч долларов, с превеликой радостью подкупил бы старшего вожатого, только бы освободиться, объяснить, что к чему, и загладить свою вину. Провинившиеся взрослые именно так порой и поступают с помощью юриста, если им позволяют средства. Но Герби был провинившимся ребенком и не имел средств, чтобы отвести наказание. Прошлое, скрытое прошлое, канувшее, как утверждают глупцы, навек и без следа, протянуло свою мертвую руку в настоящее, указало синюшным пальцем на Герби и молвило загробным голосом: «Вот он».

Идя в гору с дядей Сэнди, мальчик сбивчиво признался в содеянном. К его изумлению, с каждым шагом, приближавшим их к телефону, старший вожатый все больше смягчался. Когда Герби закончил рассказ о своем злоключении, они стояли рядом с дирекцией лагеря и у дяди Сэнди рот был до ушей.

– Вот что, Герб, – сказал он, – ты поступил довольно глупо, но дети есть дети. Теперь главное – дать знать твоим родителям, что ты здоров и доволен жизнью. Верно я говорю?

– Конечно, дядя Сэнди, – согласился Герби, готовый пресмыкаться от благодарности.

– Ну, тогда давай так им и скажем, а? Насчет писем я уже объяснил, а тебе нужно только убедить их, что ты целехонек и отдыхаешь в свое удовольствие. Вперед.

Они поднялись на крыльцо дома для приезжих и вошли в дирекцию. Это была душная комнатенка, насквозь пропахшая ротаторной краской и заваленная бумагами, схемами и папками. Возле исцарапанного канцелярского стола на стене висел телефон. Крутанув маленькую ручку, дядя Сэнди связался с телефонисткой.

– Теперь мы готовы к разговору, – сказал он и передал трубку Герби. Только мальчик приложил ее к уху, как в раскрытую дверь откуда ни возьмись вплыл мистер Гаусс, улыбаясь самой лучезарной из своих резиновых улыбок, ласково и мерно кивая головой, точно заводной Будда.

Герби услыхал разноголосое жужжание и щелчок, от которого у него чуть не лопнула барабанная перепонка, а потом – отцовский голос:

– Алло, Герби?

– Алло, пап. Вот здорово, что ты позвонил.

– Мама из-за тебя переволновалась. Ты здоров, да?

– Да конечно, пап, все здоровско. Мне здесь очень нравится. Лагерь – вообще, замечательно. У нас тут куча разных развлечений.

Заводной Будда переключился на более высокую скорость и закивал быстрее.

– Ну и отлично, – произнес отцовский голос. – Зря ты посылал нам эти «пустые» письма, сынок. Дядя Сэнди все объяснил. В другой раз, если будешь так спешить, лучше вовсе не пиши.

Герби, в недоумении от этих слов, посмотрел на двоих мужчин, потом сказал:

– Ладно, пап. Я запомню.

Дядя Сэнди объяснил, да не все. Он сказал мистеру Букбайндеру, что мальчики, которые боятся опоздать к отправлению почты, часто так делают, дабы их родители знали, что о них не забыли. Он только не упомянул такую подробность, как обязательность отправлений. Герби догадался об этом, но не имел никакого намерения спорить.

– Ну, хорошо, Герби. А как Фелисия?

– Отлично, пап.

– До свидания, сынок. Вот освобожусь немного, и приедем с мамой вас навестить. Поговори теперь с мамой.

– Здравствуй, детка. – Мамин голос переполняли чувства. – Ты правда здоров?

Вопрос вызвал у Герби раздражение. Неприятно оказаться в шкуре преступника, да такова уж участь мужчины, совершившего проступок; но когда с тобой сюсюкают, как с младенцем, – это невыносимо.

– Ты даешь, мам, как бы я с тобой разговаривал, если бы был нездоров, а?

При перемене его тона голова Будды, дернувшись, перестала кивать и укоризненно закачалась из стороны в сторону.

Герби услыхал нервный мамин смех.

– До чего я рада слышать, что ты здоров и весел. Не присылай больше «пустых» писем. Я от них ночей не сплю.

– Ладно, мам, не буду, – нетерпеливо ответил Герби. – Обещаю.

– Детка, тебе там нравится?

Герби взглянул на качающего головой мистера Гаусса и зевающего дядю Сэнди. Перед его мысленным взором молнией пронеслось все, что ему не нравилось в лагере «Маниту»: ремонт спортплощадок, подметание полов, спортивные игры, которые он терпеть не может, отправление почтовых открыток из-под палки, подчиненность бесхребетному дяде Сиду, жизнь под одной крышей с Ленни, отгороженность от Люсиль, прием пищи, отбои и подъемы по сигналу горна – словом, тюремный устав правил, которым были обставлены загородные радости. Громкое «Нет!» поднялось из глубины души, готовое сорваться с языка, и мальчику пришлось стиснуть зубы и губы, чтобы удержаться. Как мог он рисковать и отвечать искренно, когда по бокам стояли Гаусс и Сэнди и от них зависели его покой или мучение?

– Герби, я задала тебе вопрос, – встревожилась мать.

– Очень нравится, мам. Никогда еще не было так весело.

Голова тотчас перестала качаться и так быстро закивала, что лицо мистера Гаусса превратилось в розовое пятно.

– Благослови тебя Господь, сыночек. Поцелуй от меня Фелисию. Скоро увидимся. Наш звонок стоит уйму денег. До свидания.

– До свидания, мам. – Герби повесил трубку.

Хорошо бы родителям, которые задают такие вопросы ребенку, помещенному в лагерь, школу или иное учреждение, освобождающее их от родительских обязанностей, убедиться прежде в следующем: во-первых, что рядом с ребенком нет посторонних; во-вторых, и это поважнее, что ребенок может рассчитывать на сохранение тайны родителями. Многие из этих учреждений превосходны и необходимы. Детей, имеющих возможность провести лето в лагере, принято считать счастливцами. Но ни одно из этих учреждений не будет работать исправно хотя бы без малой толики такого дешевого универсального смазочного материала, как страх.

Едва закончился телефонный разговор, Герби заметил в отношении владельца лагеря и старшего вожатого перемену к худшему. У дяди Сэнди посуровело лицо, а мистер Гаусс сокрушенно покачал головой.

– Герберт, ты очень разочаровал меня, – проговорил директор. – Невероятно разочаровал. – Хозяин не дал себе труда выяснить, а сам-то он со своим лагерем не разочаровал ли мальчика. – Неужели в вас, юноша, нет ни капли чести? Ни капли порядочности? А я проявляю щепетильность, – продолжал он обиженно, – я, повторяю, – проявляю щепетильность и ни под каким видом не допускаю цензуры или чтения уходящей из лагеря почты. И вот ваша благодарность?

Герби опустил голову. Он был слишком неискушен, чтобы ответить мистеру Гауссу, что благодарить-то его особенно не за что, поскольку за незаконное вскрытие почты тот вполне может угодить за решетку.

– А я всегда считал тебя, Герберт, одним из наиболее достойных юношей в школе и в лагере. Ты, повторяю, невероятно разочаровал меня. А вас, дядя Сэнди?

– Не скажу, что он очень-то заботится о чести лагеря, – промолвил старший вожатый.

– Случаи, подобные этому, – не унимался владелец лагеря, – заставляют меня усомниться, а стоит ли наш лагерь риска и тяжких трудов. Или, быть может, ты полагаешь, что нет тут никакого риска, никаких трудов? Отвечай, Герберт.

– Я… извиняюсь, мистер Гаусс, – пробормотал мальчик. – Я больше так не буду, обещаю.

– Не извиняюсь, а извините.

– Извините.

Перед своим потупленным взором Герби увидел ладонь. Он поднял глаза. Мистер Гаусс вновь сиял и протягивал ему руку:

– Тогда больше об этом ни слова, а я в свою очередь, думаю, могу обещать, что дядя Сэнди на этот раз не будет слишком строг.

– Спасибо, мистер Гаусс, – почтительно пожал руку Герби.

– Не стоит благодарности, Герберт. И не называй Меня мистером Гауссом. Здесь, на широких просторах, я – Капитан.

– Спасибо, э-э… Капитан, – сказал Герби, слегка поперхнувшись этим прозвищем, точно холодной овсянкой.

Мистер Гаусс вышел из кабинета. Когда Герби понял, что его оставляют наедине с дядей Сэнди, он почти пожалел об уходе Капитана, однако широкая спина директора уже исчезла. Мальчик робко поднял глаза на старшего вожатого.

– Ну, Герби, – сухо процедил дядя Сэнди, – какого, по-твоему, наказания ты заслуживаешь?

Столь категоричное заявление о неизбежности наказания застало Герби врасплох. Он не прочь был заметить, что ведь главная задача – успокоить родителей – выполнена, причем во многом благодаря его стараниям, а потому все это происшествие можно бы позабыть. Но, видно, дядя Сэнди был строгим ревнителем закона причин и следствий.

– Лишить кино на два раза? – едва слышно предложил мальчик.

Дядя Сэнди, сжав губы, обдумал предложение.

– Ну нет, – вымолвил он наконец. – Это довольно строго, а Капитан велел мне быть помягче. Вот что, Герб. Весь сыр-бор разгорелся из-за урока танцев. Пожалуй, запретим тебе посещать урок танцев.

– Если вам все равно, – взмолился Герби, – лучше я пропущу кино.

– Хватит заливать, – засмеялся старший вожатый. – А то я не знаю, что мальчишки терпеть не могут разучивать танцы. Нет, как я сказал, так и будет. А теперь беги вниз и займись, чем положено.

– Хорошо, дядя Сэнди, – удрученно сказал мальчик и повернулся к выходу.

– И смотри, больше никогда не попадайся мне с книжкой во время спортивных занятий, – бросил дядя Сэнди своему подопечному.

– Не буду, сэр, – еще ниже повесил голову Герби.

В девяти случаях из десяти дядя Сэнди оказался бы прав, считая более обидным не попасть в кино, чем на урок танцев. Откуда было ему знать, что искусство танца стоит отвесной стеной между Герби и его ненаглядной Люсиль и мальчик изо всех сил старается преодолеть ее раз и навсегда? Вожатому и в голову не пришло отнестись к его просьбе всерьез.

Вот так Герби Букбайндер не научился танцевать. И это маленькое обстоятельство повлекло за собой крупные неприятности.

16. Триумф Ленни

В первую неделю августа устраивалось большое ежегодное состязание с «Пенобскотом».

«Пенобскот» был таким же летним лагерем, расположенным на берегу соседнего полуозера-полупруда, в восьми милях от «Маниту». Каждый год один из лагерей грузил лучших спортсменов и небольшую команду горластых мальчишек, известную как группа поддержки, в чихающие сельские автобусы и отправлял в другой лагерь на бой. Бой состоял из бейсбольного матча утром и баскетбольного – во второй половине дня.

Соперничество, нагнетавшееся в течение многих лет, было острым, и обе стороны в прошлом прибегали к таким уловкам, как включение в команду официантов и молодых вожатых. В 1926 году, то есть за два года до описываемых событий, в разгар баскетбольного матча, в котором «Маниту» проигрывал с разгромным счетом, Дядя Сэнди вдруг дунул в свой свисток, вышел на площадку, указал на ведущего игрока «Пенобскота» (шести футов росту) и заявил, что прекратит матч, если этот «мужчина» немедленно не выйдет из игры. Началась шумная свара, увенчавшаяся кулачным поединком между звездой «Пенобскота», который действительно был вожатым, и лучшим игроком «Маниту», также из вожатых. С тех пор установилось зыбкое перемирие, опиравшееся на взаимные ручательства мистера Гаусса и хозяина «Пенобскота» мистера Папея в том, что состязаться будут только платные воспитанники.

За два дня до соревнований «Маниту» постигло несчастье. В погоне за любимой ежевикой верзила Йиши Гейблсон угодил в заросли ядовитого сумаха и превратился в распухшего, забинтованного, терзаемого зудом, беспомощного великана. Мистер Гаусс тотчас позвонил в «Пенобскот» с просьбой отложить встречу. Но по глупости он раскрыл мистеру Папею причину своей просьбы, после чего тот побожился, что уже заказаны автобусы, подготовлены команды, изменен распорядок дня в лагере и питание заготовлено только для остающихся. Словом, отложить встречу невозможно. Уныние овладело «Маниту», а на голову Йиши, до тех пор почитавшегося вожаком лагеря, пали проклятия и презрение за его эгоистичную страсть к ежевике.

Оставалась одна надежда. Отсрочку мог дать сильный дождь, а уж там мистер Гаусс сумел бы потянуть время столько, сколько нужно для полного излечения Йиши от тяжелых ожогов ядовитого сумаха. Мальчишки «Маниту» молили небеса о дожде, как дикари в засуху. Мистер Гаусс и сам не прочь был раскошелиться долларов на двадцать пять, подвернись ему авторитетный шаман по части осадков. Даже Герби, даже Тед вечером, накануне соревнований, гадали несколько часов кряду, каково содержание влаги в облачках, там и сям прикрывавших звезды. Хоть и недолюбливали они дядю Гуся с его лагерем, а это была их земля, уж какая ни есть, и ей грозило нашествие. В дни перед схваткой с «Пенобскотом» у дяди Сэнди не было повода жаловаться на недостаток патриотических чувств у воспитанников.

В то роковое утро ребят, разбуженных сигналом горна, встретило ослепительное солнце. Ни клочка белой влаги на небе. Испустив дружный стон, обитатели лагеря начали готовиться к встрече с неприятелем. Хижины были вычищены, как армейские казармы перед смотром; все достали из чемоданов праздничную форму; средних и младших воспитанников заставили цепью прочесать всю территорию и собрать мусор до последней бумажки. Обычно убогий лагерь никогда не выглядел таким опрятным, как в день приезда пенобскотовцев. (То же самое происходило и в лагере «Пенобскот», когда там ожидали гостей из «Маниту».)

Несколько раз, в надежде на чудо, справлялись о состоянии Йиши Гейблсона, однако вскоре стало известно, что бедолага провел бессонную ночь, отчаянно чесался и прочитал целых три книжки про Тарзана. С этой стороны ждать спасения не приходилось.

Ровно в десять заиграл горн. Мальчики замерли по стойке «смирно» перед своими хижинами, и по Общей улице прошагала орда пенобскотовцев, одетых в ненавистную серо-зеленую форму, со множеством флагов, лихо запевая бодрый марш, который начинался словами: «По горам, по долам, воздух с пылью пополам, наш «Пенобскот» шагает вперед». Враги остановились в конце Общей улицы и допели песню. Дядя Сэнди дал пронзительный свисток, и строй «Маниту» грянул свой марш:

Бульдог, бульдог, гав-гав-гав, «Маниту». Не страшна нам любая преграда, ату! Бульдог, бульдог, гав-гав-гав… —

и так далее. Этот гимн достался в наследство еще от первого старшего вожатого, дяди Йеля, выпускника, сами понимаете, Йельского университета, ныне тянувшего юридическую лямку вдалеке от Беркширских гор. Когда Герби впервые услыхал песню, его озадачило частое упоминание бульдогов, однако все, казалось, усматривают в этом некий смысл, и он решил не обнаруживать своего невежества. Вскоре он, подобно остальным, начал принимать содержание гимна как должное и даже близкое и родное.

Но никогда еще Герберту не приходилось слышать такого исполнения «Бульдога», как в тот день. Он что есть мочи орал песню, и восторг окатывал его волна за волной. Герби покосился на Теда и увидел, что циничный гусененавистник тоже вкладывает в песню всю Душу, его худое лицо пылает страстью, большой рот усердно работает, глаза наполнены влагой и блестят. Бедняга Тед! Мальчишескому сердцу свойственно изливать любовь на знакомые предметы. А что было ему любить на протяжении шести долгих летних сезонов, кроме лагеря «Маниту»?

Пенобскотовцы промаршировали на лучшее бейсбольное поле, которое к их приезду заново разровняли, постригли и разметили белилами, а следом за ними – вся Гауссова команда: от малышей до самых старших. Вскоре противник разместился на скамейках вдоль линии первой базы, а зрители «Маниту» растянулись вдоль дорожки на третью базу. Тут в стороне послышались нежные голоса, поющие «По горам, по долам», и на стадион выплыла колонна девочек, одетых нарядно, как на богослужение, и под звуки марша «Пенобскота» лукаво постреливающих глазками в незнакомцев. Все сочли, что это очень мило, – кроме глядевших исподлобья мальчиков «Маниту». По их рядам шепотом прокатилась весть, что тетя Тилли «втюрилась» в старшего вожатого «Пенобскота» дядю Силача, высоченного, очень загорелого блондина с вытянутым подбородком. И в самом деле, в сверкающем белизной платье тетя Тилли казалась, против обыкновения, стройной, а ее веснушки были таинственным образом скрыты. Мальчики хоть и несведущи были в делах косметики и затягивания корсетов, но к разительной перемене отнеслись с подозрением. А когда тетя Тилли со счастливой улыбкой пожала руку дяде Силачу, ее заклеймили как малодушную предательницу и со стороны третьей базы донеслись обидные выкрики.

Девочек «Маниту» усадили рядом с пенобскотовцами. Герби не видел своей сестры, зато он и Люсиль оказались в первых рядах. Нелегко посылать страстные взгляды на ширину бейсбольного поля, но Герби старался изо всех сил, и хотя он не мог различить милые черты, однако видел, что и ему отвечают взглядом и улыбкой. Не такой уж плохой, подумалось мальчику, может выдаться день.

Команда «Маниту» вышла на поле под бодрое «Хрю-хрю, гав-гав», тон которому задавал дядя Ирланд. Все игроки были из старших и самых старших, за исключением шортстопа Ленни Кригера. Хотя Ленни был крупным для своих лет, в этой компании он выглядел недомерком; да и не поставили бы его на игру, не искупайся Йиши Гейблсон в ядовитой сумахе. Ленни занял место шортстопа Боя Кайзера, а тот встал подающим вместо Йиши. Появление Ленни, бегущего трусцой на свой участок поля, вызвало множество скептических замечаний, мол, что за малолеток затесался среди пятнадцатилетних молодцов, однако во время короткой разминки перед игрой мальчик показал, что не лыком шит. Приятно было посмотреть, как быстро и точно бросает он мяч, как ловко ловит его на бегу. Ленни явно расположил к себе зрителей. Болельщики «Пенобскота» приятно поразили хозяев, издав в честь Ленни свой традиционный клич: «Жми-дави, жми-дави!» Девочки под управлением самой тети Тилли тотчас подхватили инициативу, пропев:

Клубника, черника, крапива, лебеда, П-О-Б-Е-Д-А, Наша будет? Как всегда. Ленни! Ленни! Да, да, да!

После этого мальчикам ничего не оставалось, как выдать в честь Ленни «Хрю-хрю, гав-гав». Ленни скромными кивками поблагодарил за столь необыкновенные почести и продолжал хладнокровно разминаться. Никогда еще Ленни не вызывал такого сочувствия, как теперь, оказавшись в роли мальчика для битья. Герби готов был простить ему все многолетние обиды, если б только тот помог выиграть матч.

Но, как ни безупречно играл малолеток, а вскоре стало ясно, что «Маниту» дорого обойдется страсть Йиши Гейблсона к ежевике. Бой Кайзер подавал мячи игрокам «Пенобскота», точно для тренировки. Те били, били и били, а вылетали, только когда аутфилдерам везло и они ловили дальние мячи. К концу четвертой серии подач счет был 17:2 в пользу «Пенобскота». Над залитым солнцем полем нависла тишина, прерываемая лишь радостными вскриками кучки вражеских болельщиков. Боя Кайзера заменили первым бейсменом Гучем Лефко, который раньше никогда не играл на месте подающего, и ребята «Маниту» поставили на игре крест.

Вдруг нежданно-негаданно шевельнулась надежда. Гуч выбил из игры двух потерявших бдительность отбивающих «Пенобскота», а третий вылетел после перехвата дальнего мяча. Настал черед «Маниту» принимать подачи, и команда, подстрекаемая отчаянным, как вопль утопающего, «Хрю-хрю, гав-гав», обрушила град мощных ударов. Перед последней перебежкой, при полных базах, малорослый Ленни отбил мяч до самых теннисных кортов. Тут поднялся настоящий поросячий визг, судя по которому в тот миг Ленни имел возможность взять в жены любую из женской половины «Маниту», будь то воспитанница или вожатая, за исключением, пожалуй, тети Тилли. Бурная серия закончилась со счетом 17:11. Когда Ленни возвращался трусцой на место шорт-стопа, Герби, вне себя от радости, подбежал, пританцовывая, к третьей базе и закричал: «Давай, Ленни! Ты их в одиночку обыграешь! За нашенскую улицу Гомера!» Ленни помахал ему и ухмыльнулся, и Герби был так горд, будто получил письмо от президента.

Но этот взлет оказался последним. Игроки «Пенобскота» выбили Гуча Лефко с места подающего, а вереница удручающих замен не остановила их натиска. У хозяев поля опустились руки. Скоро они помышляли только о финальном свистке. В отличие от менее изощренных способов мериться силами, вроде войны и бокса, которые можно остановить, если одна из сторон разбита наголову, правила бейсбола требуют, что бы ни случилось, довести ритуал из девяти серий до конца. При невероятном счете 41:11, когда матч грозил захватить обеденный перерыв, пенобскотовцы увенчали разгром команды «Маниту» еще одним унизительным жестом: выпустили на поле своих болельщиков. Но и тут сломленная команда «Маниту» умудрилась проиграть еще два очка. Итак, вышеописанное состязание вошло в историю лагеря несмываемым пятном на штандартах Гауссова воинства при счете 43:12.

Этот сокрушительный удар, однако, неожиданным образом тотчас удалось смягчить.

По установившемуся обычаю, команды и зрители строем шли с бейсбольного поля в столовую, а впереди ехал верхом старший вожатый «Маниту». В этом году из-за Умного Сэма возникли технические осложнения.

После двух дуэлей с конем дядя Сэнди прямо сказал мистеру Гауссу, что в седло не сядет. И дело тут не в его упрямстве, признался под нажимом дядя Сэнди, а в лошадином. Но уж больно не хотелось хозяину лагеря, чтобы гости подумали, будто в «Маниту» безлошадный сезон. Решили, что Клифф проскачет до бейсбольного поля и обратно, если у Умного Сэма не будет возражений насчет традиционной серо-зеленой попоны с надписью: «Добро пожаловать, «Пенобскот»!» Как выяснилось, конь относился к попоне с философским безразличием.

После матча Клифф, притаившийся с животным за дальним деревом, выехал рысью на поле, и попона похлопывала выцветшими буквами на ветру. На мгновение наездник задержался перед рядами пенобскотовцев, и те почествовали Умного Сэма своим кличем «Жми-дави, жми-дави». Затем Клифф поскакал на третью базу, к дяде Сэнди. Как раз в это время с дядей Сэнди беседовал старший вожатый «Пенобскота» дядя Силач. К ним в компанию втерлась еще тетя Тилли, и хмурые мальчишки приметили, что она и мужик по прозвищу Силач веселятся вовсю, а у дядя Сэнди, как у истинного патриота «Маниту», вид печальный.

– Ну, Сэнди, – рассмеялся дядя Силач, когда, тяжело, дыша подскакал Умный Сэм, – сейчас мы увидим показательный выезд?

– Нет, – сердито буркнул Сэнди.

Силач пригляделся к Умному Сэму:

– Эге, новый конь? Скакун, побитый молью.

– Может, и так, но мне с ним не совладать. Тот пацан – единственный в лагере, кто может ездить на нем.

Тут раздался голос тети Тилли. Она говорила громко, и мальчики все слышали.

– Какая жалость, парад насмарку. Силач, а почему бы тебе не сесть в седло?

Приезжий красавец улыбнулся.

– Чушь городишь, Тилли, – вмешался дядя Сэнди. – Сама ведь знаешь, с этой скотиной сладу нет.

– Ты, может, и не сладишь, а вот Силач сладит, – с высокомерной улыбкой взвизгнула тетя Тилли. – Он изумительный наездник. Он кубки выигрывал.

Мужская половина лагеря буквально облучала предательницу ненавистью. Но бывают обстоятельства, при которых у женщин вырастает свинцовый панцирь.

– Я не прочь попробовать, – небрежно бросил пенобскотовец, – если Сэнди не возражает.

Старший вожатый замялся. Мальчики слушали затаив дыхание.

– Разрешите, дядя Сэнди! – выкрикнул вдруг Герби с передней скамейки. – Пусть попробует.

С лица дяди Сэнди медленно сползла маска досады, и на ее месте так же медленно – впору услыхать скрежет шестерен – появилось выражение дьявольского ехидства.

– Отчего ж, пожалуйста, – согласился он, хмыкая и щурясь. – Сделай одолжение, Силач. Клифф, отдай коня.

Мальчик спешился, передал поводья дяде Силачу и поспешил в сторону. На миг взгляды старшего вожатого «Пенобскота» и Умного Сэма встретились. И от того, что увидел дядя Силач, его слегка передернуло.

– Отойду-ка я с ним подальше от детей, Тилли, – сказал он и вывел покорное животное на середину поля.

Гость из «Пенобскота» изящно вскочил в седло и едва прильнул бедрами к лошадиной шкуре, как голова Умного Сэма упала к земле и он начал щипать траву. Высокий, здоровенный всадник обомлел, и в рядах «Маниту» раздались смешки. В следующее мгновение голову Умного Сэма вздернуло кверху таким рывком, что она чуть было не оторвалась от шеи.

– Но-о, не балуй! – Силач с размаху ударил пятками по лошадиным бокам. – Пшел, коняга.

Умный Сэм обернулся и пытливо взглянул на седока. Потом ухватил зубами его правую спортивную туфлю, сорвал с ноги и бросил наземь.

«Маниту» возликовал.

Тетя Тилли возопила:

– Силач, берегись! У него зверский характер.

Силач бросил на нее презрительный взгляд, шлепнул коня по боку так, что эхо в горах отозвалось, точно пистолетным выстрелом, и трижды рванул конскую голову до отказа вверх.

– Да пшел, говорю!

Умный Сэм пошел – на свой, особый манер. Он принялся как бы кружиться в вальсе задом наперед и все пятился и пятился. Пока всадник бранился, натягивал поводья и дубасил его кулаками и пятками, конь описал два круга, а после попятился на грубую проволочную сетку, огораживающую «дом». Воспитанники «Маниту» катались по траве, умирая от хохота. Пенобскотовцы присмирели. Тетя Тилли, вся в слезах, умоляла кого-нибудь прийти на помощь наезднику, но на нее не обращали внимания и даже не заметили, как на лице у нее вновь появились продольные бороздки веснушек.

Наконец Умный Сэм оставил попытки свалить седока с седла. Он прогарцевал боком на середину поля, принял позу, которую не назовешь иначе, как стойка на голове, и издал несколько скрипучих, лязгающих звуков. Когда конь в третий раз взбрыкнул задними ногами, дядя Силач сдался и свалился на землю почти в том же месте, где сел в седло. Умный Сэм сразу перестал кривляться и вернулся к еде. Силач поднялся на ноги, недовольно отряхнул с себя пыль и возвратился к своим воспитанникам, пропустив мимо ушей встревоженный зов тети Тилли: «Силач, Силач, ты не ушибся?»

Мальчишки «Маниту» в едином порыве, без указки запевалы, отблагодарили Умного Сэма таким громким «Хрю-хрю, гав-гав», какого здесь еще не слыхивали.

Клифф подбежал к коню, вспрыгнул в седло и под ликующие возгласы поскакал в сторону столовых. Пенобскотовцы побили «Маниту» в одном виде состязаний, зато в другом – им утерли нос. Счет побед сравнялся.

Затем был роскошный обед. Обычно, если не считать выходных, когда в «Маниту» съезжались родители, в обед кормили жарким неопределенного происхождения, либо ломтиками копченой говядины в белом соусе, либо омлетом по-испански, – пожалуй, сытно, но блюда эти рождались из компромисса между бухгалтерской книгой и поваренной, а не из желания доставить удовольствие. Однако нынче подали индейку, свежую кукурузу и арбуз. Когда соревнования проводились на поле «Пенобскота», в тамошнем меню тоже происходили изменения к лучшему. Возможно, владельцы лагерей надеялись таким образом тактично переманить клиентуру, хотя особого старания перещеголять друг друга они не выказывали. Дети, как правило, попадались на удочку и верили, что соперников кормят вкуснее, но это лишь еще более ожесточало их как по отношению к чужому лагерю, так и к собственному. Многие, проведя лето под крылом Гаусса, изменяли лагерю «Маниту», но только не в пользу «Пенобскота», а среди воспитанников Гаусса не было ни одного бывшего пенобскотовца. Это была, вероятно, единственная пустая трата денег, которую допускал хозяин лагеря, и он с надеждой продолжал терпеть убыток из года в год.

После обеда объявили тихий час, во время которого никто не спал. У всех мысли были заняты предстоящим баскетбольным матчем. Пенобскотовцы лежали под деревьями, смакуя бейсбольную расправу и предвкушая новую победу. Среди обитателей «Маниту» царило уныние. Мистер Гаусс навестил в лазарете Йиши Гейблсона, желая выяснить, нет ли хоть призрачного шанса на его участие в игре. Когда директора увидели входящим в медпункт, лагерь озарился проблеском надежды. Как обычно в таких случаях, надежда не замедлила породить слух. Преступив запреты тихого часа, одинокий воспитанник из младшей группы пробежал вприпрыжку по безлюдной Общей улице с криком: «Йиши поправляется! Йиши будет играть!»

Все поверили малышу. Ребята повскакали с кроватей и с шумом и плясками высыпали из хижин на Общую улицу. Дядя Сэнди ринулся вон из своей палатки и одним свистком разогнал участников карнавала. Но мальчишки просто отступили в хижины и там продолжался разгул: они перескакивали с кровати на кровать, качались на стропилах и обнимали друг друга. Мистер Гаусс поспешно вышел из лазарета и переговорил со старшим вожатым, сердито озиравшимся посреди пустой улицы. Тот дал еще один свисток и прокричал в мегафон: «Объявление!» Шум разом стих, будто щелкнули выключателем. Мальчики замерли – кто на одной ноге, кто на стропилах – в напряженном ожидании.

– Ваше недостойное поведение вознаграждено по заслугам. Сейчас мистер Гаусс сказал мне, что Йиши нездоров и играть не будет. А теперь марш по койкам, и чтобы ни звука! Идет тихий час.

Приказ соблюдать тишину был излишним. Подавленные мальчишки тяжело рухнули на кровати и провели остаток часа в глубокой тоске. Герби, плясавший и шумевший не меньше остальных, зарылся лицом в подушку. Честь лагеря «Маниту», этого жалкого, хилого детища, произведенного на свет беднягой Гауссом лишь затем, чтобы пополнять скудное жалованье школьного директора, стала для Герби Букбайндера не менее важной, чем собственная судьба.

Как ни странно, баскетбольный матч начался упорной, ожесточенной борьбой, в которой всех на площадке затмил Ленни Кригер. Он играл с неистовым бесстрашием. Мелькая среди соперников на голову выше его, изворачиваясь, продираясь, прыгая на мяч, точно дикий звереныш, и выцарапывая его из рук противника, Ленни на протяжении трех захватывающих периодов чуть ли не в одиночку поддерживал равный счет. Уже казалось, он один сумеет добыть победу. Раз за разом его удачные броски вызывали рев зрителей.

В этом матче проявилось все лучшее, что было в Ленни. Он имел свойство, обычно доставлявшее ему неприятности, воспринимать жизнь по правилам спортивной игры. Ничто не имело для него цены, кроме спортивной доблести, и именно этим объяснялась его неспособность изучать школьные предметы. По этой же причине Ленни был хулиганом: истовая приверженность чему-нибудь одному в жизни сильно огрубляет; и по этой же причине он был задирой: мерил окружающих мальчишек меркой собственной ловкости и почти всех глубоко презирал. Но тут уличному вояке выпало нешуточное испытание, и он не собирался уступать. Один Древний мудрец сказал: «Не презирай ничего и никого, ибо нет человека, для которого не наступил бы его час, и нет вещи, которая не имела бы своего места». Этот баскетбольный матч стал часом Ленни Кригера, часом великим и прекрасным.

В самом начале четвертого периода, в борьбе за мяч с капитаном «Пенобскота», Ленни завалил на себя верзилу соперника, руки-ноги смешались, игроки упали, а когда Кригер поднялся, у него как-то странно повисла правая рука. Пошевелить ею он не мог, рука явно болела, но Ленни не издал ни звука. Игру остановили. Врач осмотрел руку, поставил диагноз: вывих и подозрение на трещину – и велел пострадавшему покинуть площадку. Зрители огорченно простонали, и даже пенобскотовцы проявили сочувствие. «Пожалуйста, прошу, я могу играть левой», – взмолился Ленни и яростно рванулся к лежащему в пыли сырому от пота баскетбольному мячу, чтобы доказать это. Но доктор удержал его. И лишь когда подошел дядя Сэнди и обнял мальчика за плечи, тот, с раскрасневшимся лицом, плача от боли и досады, поник и дал увести себя с площадки. Утешило это его хоть сколько-нибудь или нет, но когда он удалялся с врачом в сторону лазарета, его чествовали почти так же громко, как утром Умного Сэма.

Пенобскотовцы выиграли матч со счетом 45:35 и, упиваясь победой, с веселым шумом и песнями укатили в своих автобусах. Хозяев победители оставили в похоронном настроении.

По расписанию вечером было кино. Если крутили старый ковбойский фильм, а чаще всего показывали именно такое кино, для девочек и мальчиков устраивали сеансы в разные дни. Но время от времени мистер Гаусс раскошеливался на новый фильм. Тогда мужскую и женскую половины собирали в клубе одновременно, чтобы не держать ленту лишний день и сэкономить деньги. Когда Йиши Гейблсон слег от ядовитого сумаха, мистер Гаусс, предвидя печальные последствия и для облегчения горькой участи своих воспитанников, взял в прокате новую увлекательную картину с Дугласом Фэрбенксом. Это был гуманный поступок. Самый факт встречи с представителями противоположного пола в будний день вызывал у детей ощущение праздника, а тут еще такая радость – кино, снятое позже 1925 года. Заполняя клубный зал, дети почувствовали, как отступает грусть.

Мальчики и девочки строем вливались в дверь рука об руку, а тем временем дядя Сид вдохновенно отстукивал на стареньком пианино «Бульдог, бульдог». Первое, что заметили ребята, кроме знакомой белой простыни и массивного проекционного аппарата, была выразительная фигура Ленни с правой рукой на белоснежной перевязи. Герой одиноко сидел в первом ряду. На шее у него висела табличка, извещающая о его избрании в члены Королевского ордена Стреляных Воробьев. Вид раненого воина, выделенного за свою доблесть, еще более укрепил их дух. Мальчики и девочки расселись по местам в состоянии, близком к умиротворению.

Дядя Смугл заправил в проектор первую катушку. Зал, как водится, притих. Киномеханик дал сигнал тушить свет, и… в это мгновение мистер Гаусс решительно поднялся, воскликнул: «Одну минуту, пожалуйста» – и вышел вперед. Он встал на фоне пустого полотняного экрана и с улыбкой обратился к удивленным детям.

17. Победная речь мистера Гаусса

– Ребята, – начал хозяин лагеря, – перед тем как мы посмотрим этот замечательный, захватывающий фильм, «Черный пират», я хочу высказать одну мысль по поводу того, что произошло сегодня.

Он окинул взглядом безмолвные лица. Герби, втиснутый в один из последних рядов, недоумевал, о чем тут можно говорить. Не лучше ли как можно скорее позабыть этот пенобскотовский кошмар?

– Хочу сказать вам, ребята, – продолжал мистер Гаусс, – что сегодня лагерь «Маниту» не был побежден.

Воцарилась обморочная тишина, которая в следующий миг взорвалась криками и хлопками. Мистер Гаусс подождал с полминуты, затем поднял руку, и шум стих.

– Я смотрел оба матча, – заявил директор. – Знаю счет. И тем не менее говорю вам: воспитанники «Маниту», мы не проиграли сегодня. Мы выиграли.

Снова радостные возгласы. Герби, не очень хорошо понимая, куда клонит мистер Гаусс, но смутно угадывая в его словах чарующий смысл, радовался вместе со всеми.

– Ребята, есть победы по очкам, а есть победы нравственные. Нравственную победу одержал Джордж Вашингтон при Вэлли-Фордже. Нравственную победу одержал генерал Кастер в своем последнем бою. Нравственную победу одержал Моисей, стоявший на Моавских горах и видевший землю Обетованную, в которую не мог войти. Если уж Вашингтон потерпел поражение, Кастер потерпел поражение, Моисей потерпел поражение, тогда потерпел сегодня поражение и лагерь «Маниту». Но если каждый из этих славных героев истории одержал славную победу – а вы знаете, что так оно и есть, – тогда и лагерь «Маниту» одержал сегодня славную победу!

(Бурные аплодисменты. Девочки захлюпали носами.) Чем блеснули бы французы в своих великих войнах без Наполеона? Чем блеснули бы англичане при Ватерлоо без Веллингтона? Задумайтесь на минуту. А потом спросите себя, ребята, разве наши мальчики не блеснули сегодня, как никогда еще в истории «Маниту», без Йиши Гейблсона?

(Крики «Да, да!» Крик Теда: «Бросим Йиши в озеро».)

Кто-то предлагает бросить Йиши в озеро. (Смех.) Нет, мы не станем бросать Йиши в озеро. Во-первых, оно выйдет из берегов. (Взрыв смеха.) Во-вторых, сколько я могу судить о его состоянии, он заразит озеро, а нам еще купаться в нем.

(Смех и аплодисменты. Реплика Герби Букбайндера незнакомому соседу: «Знаешь, а мистер Гаусс вообще-то не такой уж противный мужик». Ответ соседа: «Зашибись».)

Нет, ребята, нам нет нужды так поступать с Йиши. Пусть лучше грызет себя за неуемную страсть к ежевике (смех), из-за которой оказался в тени мальчика, вполовину меньше, чем он… вы знаете, о ком я. (Радостный гомон. Возгласы «Даешь Ленни! Встань, Ленни». Легкий румянец на бесстрастном лице героя.)

Да, ребята, король Георг Третий встретил своего Вашингтона, Цезарь встретил своего Брута, Голиаф встретил своего Давида, а лагерь «Пенобскот» встретил Ленни Кригера! (Овации.) Встань, Ленни. (Ленни явно не в своей тарелке.) Ну же, мой мальчик. Мы знаем, герои всегда скромны. (Смех и аплодисменты. Ленни встает. Дядя Сид играет «Бульдог, бульдог». Неописуемый восторг. Герби, со слезами гордости на глазах, говорит соседу: «Он мой друг. В моем квартале живет. У нас отцы – компаньоны». Ответ соседа: «Ух ты, везет тебе». Мистер Гаусс снова поднимает руку и успокаивает зал.)

Может, вы думаете, ребята, что я превозношу этого юношу единственно за великую силу духа, проявленную им нынче днем. Отнюдь. Я много лет слежу за Леонардом Кригером. Я наблюдаю его в школе и в лагере. И могу сказать вам здесь и сейчас, что ни в одном мальчике не встречал еще столько безукоризненных качеств, из которых складывается то загадочное и наиважнейшее, что именуют Личностью. Если бы мне пришлось сказать про Ленни Кригера одним словом, я сказал бы, что он – Личность. Что такое Личность? Скромность, задор, ум, дружелюбие, дисциплинированность, покладистость, уважение к старшим, правдивость, трудолюбие, мягкость – все это черты Личности и черты Ленни Кригера. Но и они не дают полной картины. Сформулирую точнее. Личность – это Ленни Кригер! (Аплодисменты.)

Ленни, дай мне пожать твою руку. Да, знаю, дружочек, у тебя свободна только левая рука. Но я тебе вот что скажу. Лучше я пожму левую руку Ленни Кригера, чем правую руку любого воспитанника или вожатого из лагеря «Пенобскот»!

Довольный своей ораторской находкой, мистер Гаусс энергично пожал Ленни левую руку. Зал потрясли овации, топот и крики. Потрясли не в переносном смысле, поскольку строили клуб задешево и потрясти его было нетрудно. Мистер Гаусс дождался, пока угаснет пыл, и, не выпуская руку Ленни, продолжал:

– Однако, превознося личность этого безупречного воспитанника, я не хотел бы преуменьшать его сегодняшние славные подвиги на спортивной площадке. Вы о них знаете, поэтому не буду многословным. Достаточно сказать, что они войдут в историю «Маниту» как символ подлинного патриотизма. И здесь, среди нас, нет никого, кто не хотел бы от чистого сердца поблагодарить Ленни… за исключением, быть может… повторяю, быть может… – тут лицо мистера Гаусса болезненно скорчилось в ехидной гримасе, – за исключением, быть может, нашей доброй, уважаемой тети Тилли.

Эта острота была вершиной в ораторской карьере мистера Гаусса. Она вызвала визг, вопли, взрывы мальчишеского и девичьего хохота; тела, скрючившись, беспомощно сползали на пол, из глаз вожатых ручьем текли слезы, – такое директору не удавалось больше никогда.

Тетя Тилли покраснела как рак, попробовала было улыбнуться, но тщетно, метнула несколько взбешенных взглядов в мистера Гаусса и, наконец, под неослабевающее улюлюканье, встала и вышла из зала. Это был сладостный миг для всего лагеря. Бросив тетю Тилли на съедение хищникам, мистер Гаусс снискал неподдельную популярность, хотя и временно. Так некогда римские правители выезжали за счет христианских мучеников.

– Серьезно, ребята, я доволен тем, как все обернулось сегодня, больше, чем если бы мы выиграли у «Пенобскота» оба матча со счетом сто – один. Что мы проиграли? Ничего. Обыкновенные очки на табло. А что приобрели? Все. Мы научились по-настоящему ценить Личность. Так поприветствуем, воспитанники «Маниту»… все поприветствуем задорным «Хрю-хрю, гав-гав» юношу, который воплощает собой Личность, который суть Личность… а главное, юношу, который сегодня, что бы там ни значилось на табло, задал «Пенобскоту» небывалую трепку… Леонард Кригер!

Дядя Ирланд с готовностью подхватил эстафету, и Прозвучало еще одно пылкое восхваление безукоризненной личности Ленни, после чего зал погрузился в темноту и началось кино.

Эта историческая победная речь мистера Гаусса может послужить образцом для грядущих поколений. В каждом состязании должна быть проигравшая сторона, а в стане проигравших обычно есть такие вот Ленни, которые блеском своих подвигов помогают словоохотливым и громогласным мистерам Гауссам затушевать неприятный факт поражения. В войне и в политике, как и в детских играх, случаются Гауссовы победы. И хорошо, что случаются. Жизнь полна борьбы, и не всякому дано испытать подлинный триумф; зато на Гауссову победу способен почти каждый из нас.

Как ни странно, речь хозяина лагеря «Пенобскот», встречавшего в тот вечер свою команду, была гораздо короче, и на протяжении еще многих дней после соревнований в лагере соперников, не подозревавших об учиненном над ними Гауссовом побоище, царило бесшабашное веселье. В этом кроется соблазнительное своеобразие Гауссовой победы. Она вдохновляет «победителей» и ничуть не угнетает другую сторону.

«Черный пират» был сладким сном, раскрашенным в «натуральные цвета», сотканным из парусников, сражений и любовных приключений. Сеанс длился полтора часа, а потом зажглись огни, смотанный на катушку сон упрятали в железную коробку, и моргающие от света дети снова очутились в обшарпанном клубе лагеря «Маниту».

Герби он показался, против обыкновения, безрадостным. Голые электрические лампочки, свисающие с потолка на черных шнурах, стены и стропила из шершавых некрашеных досок, ряды зевающих и трущих глаза одинаково одетых мальчиков и девочек – какая тоска, какая тоска! Он расслышал вдруг, как звенит за распахнутыми окнами ночь от мерного пения сверчков, и с неприятным удивлением обнаружил, что перестал замечать этот звук, если не считать таких вот мгновений. А ведь звенели ночные цикады очень громко. Герберту ужасно захотелось домой, он заскучал по жаркому влажному вечеру на улице Гомера под яркими уличными фонарями, по мальчикам и девочкам, одетым по-городскому, уплетающим мороженое в фунтиках и слоняющимся перед кондитерской лавкой Боровского, по автомобильным стоянкам, по трамваям, с лязгом и грохотом поворачивающим на Уэстчестерскую улицу, пустырям, где сверчок в диковинку. А пуще всего захотелось подняться по каменной лестнице в квартиру ЗА и увидеть, как мама с папой сидят на кухне, едят фрукты из вазы, сделанной из панциря черепахи и разговаривают про Хозяйство. Эти картины, проходящие перед мысленным взором Герберта, казалось, пронизаны густым янтарным светом. Что он делает среди чужих людей в этом сарае, на берегу безымянного болота, за сто миль от дома?

На фоне пустой белой простыни снова стоял и говорил мистер Гаусс:

– …завтра вечером в честь великолепного выступления наших мальчиков танцы – для желающих потанцевать, а для остальных – костер и жареные сосиски на пляже!

Герби, очевидно, был не единственным, у кого испортилось настроение. В обычных обстоятельствах сообщение про костер с сосисками или танцы вызвало бы бурю восторга, теперь же раздались лишь жидкие аплодисменты. Похоже, дети израсходовали весь жар на празднование Гауссовой победы.

– А сейчас, – произнес, милостиво просияв, хозяин лагеря, – перед тем как все мы удалимся на заслуженный отдых, объявляется десятиминутное… э-э… как бы это выразиться, общение мальчиков и девочек.

Это благодеяние оживило сникшую было аудиторию. Поднялся галдеж, смех, мальчики и девочки повскакали со скамеек и, толкаясь и размахивая руками, быстро смешались в проходе в одну кучу. Герби, не успевший приметить, где сидела Люсиль, начал пробираться через толпу. В который раз ему подумалось: до чего же неказисты девчонки как вид. А форма, принятая в лагере, уродовала их еще больше. Ему чудилось, даже будто сияние самой Люсиль неверно дрожит, когда он лицезрел ее в просторной белой блузке и хлопающих на ветру синих полушароварах.

Вдруг из-за спины протянулись две мягкие ладони и закрыли ему глаза. Задыхаясь от радости, он отвел ладони, обернулся и увидел Флис. Радость улетучилась.

– Привет, любимый братик. Ты, конечно, принял меня за другую.

– Это точно. До встречи, Флис. – Он повернулся, чтобы уйти. Сестра поймала его за руку.

– Ух какой, неужели хоть минутку со мной не поговоришь? Мы же совсем не видимся. Пусть я не Люсиль, но все-таки ты мой брат.

Герби был поражен ее просительным тоном. Он пригляделся к Фелисии повнимательнее. Почему-то она стала красивее и взрослее. Не без стыда он подумал, что ни разу даже не вспомнил про сестру.

– Само собой, Флис. Я не знал, что тебе охота со мной разговаривать.

– Представь, охота.

– Вообще-то мне тоже.

После этих слов они прикусили языки и с полминуты застенчиво поглядывали друг на друга.

Наконец сестра вымолвила:

– Герберт, тебе здесь нравится?

– Само собой, – ответил Герби обиженно, точно она обвинила его в чем-то неблаговидном. – А тебе разве не нравится?

– Да, нравится, конечно. Тетя Дора такая прелесть.

– Наш-то дядя Сид порядочный осел, зато хижина нормальная.

– А с Ленни как уживаешься? Не пристает?

В сознании Герби авторитет Личности его мучителя был непоколебим.

– Кто, Ленни? Не-е! Он сейчас совсем другой. Парень что надо.

Это обрадовало Фелисию.

– В героях теперь ходит, да?

– Ага. Таким ребятам здорово в лагере.

– И лагерю здорово.

– Еще бы.

Помолчав, Фелисия заглянула в глаза брату:

– Герби, странно, что тебе нравится в лагере. Здесь же целыми днями мяч гоняют.

– Ну, я читаю много, – ответил Герби.

– Как дома.

– Ага, только под деревом.

– Такой же книжный червь.

Брат и сестра непривычно тепло улыбнулись друг другу. Наверное, подумал Герби, надо бы почаще разговаривать с сестрой. Тут он вспомнил про Люсиль и принялся нетерпеливо озираться по сторонам.

– Ну, иди уж, иди, ищи ее, – разозлилась Фелисия, заметив рассеянный взгляд Герберта. – Прям так бегаешь за этой рыженькой, можно подумать, тебе пятнадцать лет.

Герби, весьма польщенный тем, что его причислили к зрелым сердцеедам, сказал: «Я на минутку, Флис» – и нырнул в ребячий водоворот. Люсиль попалась ему почти тотчас за не очень приятным для него занятием. Она была одной из десятка девочек, сгрудившихся вокруг Ленни. В центре виднелось только лицо героя, остальное скрывали их головы, белые блузки и синие шаровары. Герби топтался возле тесного кружка, стараясь поймать взгляд Люсиль. Прошло минуты две, пока ему это удалось. Завидев его, Люсиль радостно улыбнулась и подошла.

– Приветик, а я тебя всюду искала.

Герби что-то не заметил никаких поползновений к поискам, пока наблюдал за ней, но ее улыбка сгладила эту шероховатость.

– Кино здоровское, да? – сказал он.

– Ага.

– Отойдем на минутку к окну.

– Да мне уже надо к вожатой, – ответила кокетка, но все-таки пошла за Гербертом. Они облокотились на подоконник и выглянули в окно – деревья, озеро, звезды…

– Во сверчки заливаются, – заметил, помолчав, Герби.

– Я их не люблю. Хоть бы они все ускакали куда-нибудь.

– Да, я тоже. Слушай, а костер с сосисками завтра будет классный. Тед говорит, все рассаживаются по четверо, два мальчика и две девочки, и разводят маленькие костры. Здорово, да?

Девочка осторожно спросила:

– А не хочешь лучше на танцы?

– Ну уж дудки. Танцуют пусть дураки.

– А я обожаю танцы.

– А по-моему, дурацкое занятие.

– Да брось ты. Самому же нравится.

– Ага. Психам это нравится.

Герби допустил ошибку, высмеивая то, что ему было не под силу. Мало есть ошибок, которые ставили бы человека в более глупое положение. Люсиль окинула ухажера холодным оценивающим взглядом, и тому стало не по себе. В таких делах мальчику одиннадцати с половиной лет ни за что не обвести вокруг пальца одиннадцатилетнюю девочку.

– А ты умеешь танцевать-то? – спросила Люсиль.

– Не-а, и учиться даже не собираюсь. Охота была прыгать, как мартышка.

– Все вожатые танцуют.

– Во-во, они и есть мартышки.

Доводы – один слабее другого, по этой колее Герби неуклонно сползал со своей ошибочной исходной позиции. Он заметался в поисках соломинки, чтобы предотвратить падение.

– Сосиски, жаренные на костре, такая вкуснятина! Ух, объедение. Сосисочки! Пальчики оближешь!

– А мне больше нравится жареный зефир, – сказала Люсиль, – и танцы.

– Ну нет. Да я одну жареную сосиску на миллион танцев не променяю. И костер и вообще. Хоть бы поскорей наступил завтрашний вечер.

– Костер! – ехидно хмыкнула девочка. – Развлечение для малышей.

У взрослых слово «малышка» имеет добродушную, Даже ласкательную окраску. В устах наших героев, однако, это было самое оскорбительное из дозволенных ругательств. Герби не нашелся что ответить.

– Ну ладно, – сказала рыженькая красавица позорно умолкшему собеседнику, – мне пора к вожатой. Пока.

– Увидимся на костре? – сказал Герби, когда девочка повернулась, чтобы уйти.

Люсиль остановилась, теребя пальчиками крахмальный отворот блузки.

– Говорю же тебе, Герби, не люблю я жареных сосисок. Лучше спать пойти, чем на этот несчастный костер. Так что я уж пойду на танцы. Пока.

– Ну да, – ехидно бросил ей вслед Герби, – потому что там будет Ленни Кригер.

Люсиль круто повернулась к нему:

– Угадал, именно потому, что там будет Ленни. А что ты совершил сегодня такого выдающегося, чтобы насмехаться над Ленни? Если хочешь знать, он пригласил меня на танцы, да еще в присутствии десяти девочек, в том числе и старших. А я даже не дала ему согласия, потому что хотела узнать, пойдешь ли ты. Но раз ты такой младенец, я пойду с ним. Вот так. А ты можешь объедаться своими сосисками, пока не лопнешь.

И она метнулась прочь, как разъяренная фурия, если можно вообразить себе фурию в синих шароварах.

В тот вечер после отбоя в Тринадцатой хижине вместо обычного уютного шепота висела гробовая тишина. Койка Ленни пустовала; юного героя оставили на ночь в лазарете. Герби имел веские основания горевать, но молчание товарищей немного удивило его. Наконец раздался скрипучий голос Теда:

– Эй, мужики, Гусь-то, вот трепло, а?

– Это точно! Еще какое! Балабол! – подхватил мрачный хор.

– Наплел с три короба про какую-то победу, – продолжал Тед. – Нас же на обе лопатки положили. Кому он вкручивает?

– Эти пенобскотики нас изничтожили, – послышался в темноте голос.

– Я вот Йиши Гейблсона с удовольствием изничтожил бы, – произнес другой голос.

– Личность! – прошипел Тед. – Играл Ленни сегодня классно, а кровать он все равно не застилает и с маленькими задирается.

– Да Ленни нормальный парень, – сказал Герби.

– И киношка тоже гадость, – ни с того ни с сего брякнул Эдди Бромберг.

Снова наступила тишина, только по-прежнему гремел оркестр ночных цикад. Захрустел гравий под ногами дежурного вожатого, он посветил фонариком в окно, сказал: «Чего это сегодня все как пристукнутые?» – и пошел своей дорогой.

– Знаете что, мужики? – прошептал Эдди. – Меня тошнит от этого лагеря. Хоть бы уж лето кончилось.

– Кому ж этого неохота? – заметил Тед. – И мне хотелось бы домой, если бы у меня был дом. Но даже в интернате лучше, чем здесь.

– А у меня есть дом, – произнес Герби. – Вот бы очутиться там сейчас.

На этом вечерний разговор закончился, ребята поворочались, поерзали и один за другим уснули. Бедные мальчишки! Беда в том, что Гауссова победа оставляет отвратительный привкус. Честное поражение, честно проглоченное, – достаточно горькая пилюля, но безвредная и проскакивает без задержки. Когда же взрослые поймут наконец, что, как ни противно касторовое масло, а разбавленное апельсиновым соком оно противно вдвойне?

18. Танцы

На следующий вечер Герби сказал, что у него болит голова, и попросил разрешения не ходить на костер. Дядя Сид встревожился. В его представлении, чтобы мальчик отказался от жареных сосисок, его должен по меньшей мере хватить удар. Не без труда Герби убедил вожатого, что его недуг не смертелен, и ему было позволено лечь спать пораньше.

Еще солнце бросало через озеро угасающие лучи, а Герби уже разделся и забрался в постель, между тем как его товарищи облачились по-праздничному во все белое. Все собирались на танцы, чтобы испытать в деле приобретенные на уроках навыки, – все, кроме Теда. Он категорически заявил, что не знает пока ни одной девчонки, которая понравилась бы ему больше жареной сосиски. Ребята насмешливо загудели.

– Да умею я танцевать не хуже любого из вас, – отверг он насмешки. – Просто вот съешь сосиску и чувствуешь, что съел сосиску. А с девчонкой потанцуешь, и что с того?

Время летело весело, пока горн не призвал спорящих поспешить в клуб. Наш прикованный к постели инвалид слышал, как дядя Сэнди предупредил в микрофон насчет поведения при девочках. Потом раздался бойкий топот ног, марширующих в предвкушении веселья. Герби остался единственным живым существом на Общей улице, если не считать тех, у кого по шесть и более ножек, – их было, как всегда, множество.

Надобно сказать, в Одиннадцатой хижине жил некий юный скупердяй, обладатель сокровища – последней книжки про Тарзана в ярко-красной обложке, «Тарзан и марсиане». Не одну неделю Герби сгорал от желания прочитать эту эпопею, однако владелец упрямо отказывался одолжить книжку кому-либо и даже не разрешал просителям читать ее урывками в его домике. Обладателем книги был чахлый, щуплый сыночек богатых родителей по прозвищу Живчик, не приспособленный к спорту, неуживчивый и потому ожесточившийся. Когда он обнаружил, что имеет, наконец, нечто желанное для окружающих, то отомстил человечеству отказом поделиться с кем бы то ни было своим богатством.

Как только шаги марширующих затихли вдали, Герби вскочил с кровати, оделся, захватил фонарик и пошел в Одиннадцатую хижину. Сокровище Живчика хранилось на полке, висевшей над его кроватью. Герби взял книгу, погладил яркую обложку и уселся почитать на чемодан Живчика, привалившись спиной к изножию койки. Совесть его не мучила. По какому праву Живчик не давал никому книгу, написал он ее, что ли? Толстяк никогда не стал бы красть книжку, но чутье подсказывало ему, что на литературу законы собственности не распространяются. Всякий, у кого есть глаза, имеет право читать. Возможно, автор «Тарзана» взял бы в этом деле сторону Живчика, желая, чтобы каждый мальчик купил по экземпляру его произведения. Но ведь писатели – голодные, грубые люди.

То ли на душе у Герби, помимо его воли, все-таки скребли кошки, то ли мерещились вереницы скачущих сосисок, однако вскоре он обнаружил, что книжка не доставляет ему большого удовольствия. Тарзан, как водится, играл мускулами и совершал подвиги, и даже марсиане производили сильное впечатление: прозрачные зеленокожие страшилища с огромными головами и восемью паучьими руками; но, несмотря на эти литературные прелести, Герби никак не мог увлечься.

Накануне мальчик решил посвятить сегодняшний вечер укрощению плоти. Ученому аскету Герби Букбайндеру предстояло доказать полное свое равнодушие к таким материям, как жареные сосиски и Люсиль. Но решить легко, попробуй сделать. Ревность дразнила аскета, заставляя воображать, как Люсиль нежно парит на здоровой руке Ленни. Немного спустя голод заставил его так явственно почуять запах жареных сосисок, точно костер развели в соседнем доме, хотя на самом деле Герби находился в четверти мили от сосисок, да еще с подветренной стороны. Тем временем Тарзан направо и налево крушил марсиан, толпами валивших из своего межпланетного корабля; пришельцы падали под ударами его кинжала, истекая гадкой желтой кровью; но Герби едва следил за этими славными деяниями.

Чудное видение посетило читателя в самый разгар боя, вытеснив Тарзана из поля внутреннего зрения. Герби представил, как товарищи по хижине рассказывают Люсиль про его болезнь. Ее терзают угрызения совести. Она сознает, что своим бессердечием надломила его здоровье. Разумеется, когда она понимает, сколь глубоки его чувства, она украдкой сбегает с танцев, навещает несчастного и ласково и слезно молит его о прощении. Наслаждаясь этой приятной картиной, он настолько уверовал в возможность ее воплощения в жизнь, что положил книгу на полку, вернулся в свою хижину, разделся и лег под одеяло – ждать прихода возлюбленной.

Закат угас, сгустились сумерки, и очень быстро совсем стемнело, поскольку не было луны. Скоро стало очевидно, что Люсиль не придет. Настроение Герби из радостного ожидания постепенно перешло в нетерпение, потом – в раздражение, потом – в гнев, в основном на самого себя, за собственную ослиную тупость. Немного погодя он сообразил, что воображение опять сыграло с ним злую шутку – состряпало из его желаний мираж и заставило поверить в него. Вечерний ветерок донес неуклюжее джазовое дребезжание замученного дядей Сидом пианино. Люсиль в клубе вовсю наслаждалась жизнью, и рассчитывать на то, что она станет высовывать нос в темноту, чтобы против всех правил навестить его на мужской территории, было так же нелепо, как надеяться, что возлюбленная взмахнет ручками и прилетит к нему. Герби встал и снова оделся, при этом долго возился в темноте с одеждой и бурчал на самого себя: «Шевелись, болван», «Не пойти ли тебе утопиться?», «Такой идиот может понравиться только ненормальной». В этом невеселом настроении он прокрался к клубу и заглянул в окно. Удивительно, как за одни сутки может перемениться облик помещения. Накануне клуб показался Герби неказистым сараем, а нынче этот с виду сарай сверкал великолепием. Вроде бы ничего не прибавилось, не было даже украшений, и тот же дядя Сид в том же углу тюкал по тому же пианино. Но сегодня Герби стоял снаружи и смотрел на танцы. Редкое зрелище выглядит столь божественно привлекательным, как танцы, подсмотренные в окно человеком, которому нельзя присоединиться к танцующим. Можно сотню раз сходить на танцы и считать, что там душно, тесно, шумно и нет в них ничего особенного. Но вот вы проходите мимо дома, где кружатся пары и звучит музыка, и вы прижимаетесь носом к окну, и кажется, будто за стеклом – рай. У Герби это ощущение было тем острее, что он испытал его впервые и что за окном танцевала его подруга. Чего же удивляться волшебному превращению клуба! Да и кто скажет, в какой из вечеров Герби оказался ближе к истине? Просто у него изменилась точка зрения. А точка зрения решает все.

Как и предполагал Герби, Люсиль танцевала с Ленни. Правая рука героя, хотя и забинтованная, была освобождена от перевязи и достаточно зажила, чтобы он мог обнять улыбающуюся партнершу. Эта картина больно ранила Герби. У него застрял комок в горле, живот стянуло узлом и начисто пропали аппетит и все благие намерения. Сейчас он не съел бы и самую сочную жареную сосиску в мире; не съел бы даже фрап. Повторилась история с миссис Мортимер Горкин, только в этот раз все было гораздо мучительнее, потому что его любовь похитил не чужой человек, а заклятый враг.

Герби так глубоко погрузился в свое горе, что спустя лишь несколько секунд обратил внимание, что слышит женское всхлипывание, и решил выяснить его причину. Звук доносился из-за угла клуба. Герби дошел крадучись до конца стены и заглянул за угол. На шатких ступенях, спускавшихся от запертой двери, которая вела за кулисы, виднелись смутные очертания девочки, она сидела, понурив голову, спрятав лицо под упавшими волосами. У Герби тотчас вырвалось: «Эй, ты чего?» Девочка подняла глаза. Это была его сестра Фелисия.

– Герби! Я думала, ты в кровати!

– Я сбежал. Мне уже полегчало. Флис, ты чего плачешь?

– Ничего я не плачу. Глупости какие. Просто вышла проветриться.

– Я же слышал, как ты плакала.

– Ничего ты не мог слышать. Это я, наверно, сморкалась. – С этими словами она достала свежий носовой платок и выдула в него звук, не имеющий ничего общего с тем, который только что слышал Герби. – Немного простыла сегодня на купанье.

Герби был чересчур подавлен собственными бедами и не стал тратить силы на разоблачение сестры. В конце концов, у девчонок всегда найдется какой-нибудь глупый повод распустить нюни. И какое ему до этого дело?

– Флис, а тебе на танцах весело?

– Весело! – скривилась девочка. – В жизни не ходила на такие гадкие танцы. Кругом одна малышня, малышня, малышня – не протолкнуться. И почему только не устроили для старших отдельные танцы? Лучше бы я пошла к себе в хижину и легла спать.

– Я уже пробовал, – сказал Герби. – Это еще хуже.

Брат и сестра смолкли, уединившись каждый со своим горем. Герби неотступно, во всех красках, преследовали образы танцующих Ленни и Люсиль. Это навело его на смутную догадку о том, почему загоревала сестра.

– Эй, Флис, а ты с Ленни-то потанцевала?

– Да я с этим задавалой, сосунком, – вспыхнула девочка, – не стану танцевать, хоть бы он на коленях меня умолял. На коленях! Пусть сосунки танцуют с сосунками.

Тем самым Герби убедился в справедливости своей догадки. Он всегда подозревал, что Фелисии, хоть она и воображала из себя большую, очень нравится Ленни. Признаться в этом ей не позволяла гордость, – ведь она была на полгода старше. Теперь он увидел, что сестра так же страдает по образцовой Личности, как он – по рыжей изменщице.

Герберту было жалко сестру, но не очень, поскольку он точно знал, что ее муки не идут ни в какое сравнение с его муками. К тому же она могла отыграться словечком «сосунок».

Разница в возрасте выполняет у детей почти ту же полезную функцию, что разница в доходах у взрослых. Это простой и надежный способ установить шкалу высокомерия. Заносчивость тринадцатилетних перед одиннадцатилетними может сравниться только со спесивостью зарабатывающего сто долларов в неделю по отношению к зарабатывающему пятьдесят долларов. В обоих случаях превосходство опирается на непоколебимый авторитет цифр, которые доступны каждому и с которыми не поспоришь. К несчастью для Герби, Ленни был старше его, а Люсиль – почти ровесница, иначе и он, как Фелисия, нашел бы утешение в арифметике.

Девочке не понравился понимающий взгляд Герби, и она отрывисто спросила:

– А почему ты не на танцах, если хорошо себя чувствуешь?

– Не умею я танцевать.

– Рассказывай. У вас же уроки были.

– Да были, но я не мог на них ходить.

Герби присел рядом с сестрой на деревянную ступеньку. Сумрак и душистый вечерний воздух настраивали на доверительный лад. Герберт рассказал сестре о происшествии с пустыми письмами. Найдя в ней благодарного слушателя, он излил душу, поведал о ссоре с Люсиль. Эта история привела Фелисию в неописуемую ярость.

– Ах, эта мерзкая девчонка, эта никчемная, избалованная, самовлюбленная, ленивая пигалица! – бушевала она. Никогда еще Герби не видел, чтобы Фелисия защищала его с таким жаром. – Да как она смеет издеваться над тобой! Она же посмешище всего лагеря. От работы отлынивает, играть ни во что не умеет, только и знает перед зеркалом крутиться. Представляешь, вертихвостка одиннадцатилетняя перед зеркалом! Она еще веснушки свои запудривает, я точно знаю.

Фелисия вскочила и, пыхтя, заходила взад-вперед.

– Так ей мой брат не подходит, потому что танцевать не умеет, да? Ну, мы ей покажем. Герби, пошли. – Она силой поставила его на ноги. – Ты сию же минуту научишься танцевать. А потом пойдешь туда и будешь танцевать со всеми девочками подряд – кроме нее. А она пусть себе танцует до упаду с этим недоразвитым второгодником из седьмого «В».

– Да ну их, Флис, – отмахнулся Герби, напуганный ее воинственным напором. Однако он имел дело с мало знакомой ему сокрушительной женской силой.

– Помалкивай! Показывай, чему ты там научился, пока тебя не выгнали?

Как выяснилось, Герби успел освоить азы танцевальной науки, просто ему не хватало уверенности в себе.

Одним словом, Фелисия потопталась с ним на травке минут пятнадцать и затем объявила, что он справляется не хуже самого искушенного старшеклассника в клубе и «уж в десять раз лучше этой дубины Ленни».

– Все, идем в зал, – объявила сестра и с воодушевлением потащила брата к двери. Герби упрямился, возражал и наконец уперся каблуками в землю.

– Елки-палки, Флис, ты погляди на меня. Я же в темных штанах. А они все в белом.

– Да кто это заметит?

– Все, вот кто. Меня же на смех поднимут.

– Ладно, – согласилась Фелисия после короткого размышления, – даю тебе пять минут на переодевание. Если не придешь, я тебя поймаю и голову оторву.

Герби был уже основательно запуган бешеным натиском сестры. Он помчался бегом в хижину, выудил из чемодана белые штаны и рубашку, переоделся, подумав при этом, что весь вечер только и делает, что переодевается.

– Как я выгляжу? – робко спросил он, представ перед Фелисией, которая расхаживала в темноте у входа в клуб.

– Прекрасно, – ответила она, хватая его за руку, и даже не взглянула на все остальное. – Пошли.

И не успел Герби глазом моргнуть, как уже очутился в зале и щурился от яркого света. Он опасался, что все разом обернутся и уставятся на него, но ребята продолжали танцевать и болтать так, будто не произошло события чрезвычайной важности, – ведь это были его Первые Танцы. Пианино дяди Сида стояло у входа.

– Привет, Герби, – окликнул его вожатый, не прерывая методичного издевательства над популярной пьеской «Бал чечеточников». – Поправился, да? Ну и отлично.

Фелисия вытянула его на середину зала.

– Эй, Флис, погоди минутку, – испуганно прошептал Герби. – Может, начнем где-нибудь в углу? Я все забыл.

– Ничего ты не забыл, – отрезала сестра. Она встала к нему лицом, решительно положила его руку себе на талию и железной хваткой сдавила ему плечо. – Вот так. Теперь танцуем.

И Герби повиновался. Сосредоточившись до боли в висках, он принялся отсчитывать ногами в такт музыке: «Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре» и напряженно влился в кружение пар, право, нисколько не отличаясь от остальных. Спустя минуту Герберт торжествовал. Как по мановению волшебной палочки он перемахнул через Большую Стену, разделяющую мир на чистых и нечистых. Он танцует. Танцует!

Фелисия прошипела:

– Кончай считать вслух, дурак.

Герби услышал свой голос и с досадой сжал губы.

– И перестань смотреть на ноги. Небось не отвалятся.

Герби с трудом оторвал глаза от пола. Он продолжал молча танцевать, направляемый время от времени твердой рукой сестры во избежание столкновений. Она улыбнулась:

– У тебя классно получается. Я же говорила, сумеешь. Ты ей покажешь!

Музыка оборвалась хаотичной трескотней звуков – именно так дядя Сид представлял себе джазовый финал. Фелисия выпустила брата из рук и вежливо поаплодировала. Герби, до того державшийся прямо как жердь, облегченно выдохнул и огляделся вокруг. Он очутился нос к носу с Ленни. Атлет держал за руку Люсиль. У Герби застучало сердце.

– Здорово, генерал, – с беззлобным презрением сказал Ленни. – Чего, Флис, получше никого не нашла, с кем потанцевать?

Фелисия откинула голову:

– Что-то не вижу получше. А кого вижу, те на два года старше, а в школе отстают на год.

– Это тебе не школа, это жизнь, – ухмыльнулся Ленни. Снова заиграла музыка. Ленни схватил Фелисию за руку.

– А ну, капризуля, посмотрим, не разучилась ли ты танцевать. Люсиль, пока, увидимся. – Фелисия покраснела и заупрямилась, но позволила увлечь себя, и на лице ее засияло нечто очень похожее на счастливую улыбку. Рассорившиеся влюбленные остались вдвоем.

– Так! – Люсиль лукаво взглянула на Герби. – Значит, ты умеешь танцевать. А зачем наврал?

Герби до того удивился, оказавшись и тут виноватым, что не нашел слов.

– Просто сосиски тебе дороже меня, жирный ты поросенок. – Однако оскорбление было брошено с ласковой улыбкой. Прошлое кануло, словно мир родился заново, а Люсиль всегда была для Герби не кем иным, как обожаемой, преданной подругой.

– Я тебе покажу жирного поросенка, – весело сказал Герби. – Ну-ка, давай потанцуем. – Герби схватил свою любимую за руку и лихо пустился в пляс: раз-два-три-четыре. Они закружились, и Герби ощутил непобедимую уверенность в себе.

– Да ты хорошо танцуешь, – заметила Люсиль, чем довела его головокружение до опасной точки.

– Подумаешь, все равно это занятие для мартышек, но если надо, то надо.

– А нырять умеешь?

Мальчик сразу отрезвел, и его движения снова стали скованными.

– Что значит – нырять? – с напускной небрежностью спросил он.

– Ну, нырять. Все знают, что значит – нырять. Вон, как сделали Феликс и Сильвия.

В футе от них Феликс и Сильвия исполнили изящный «нырок». Заключался он в том, что мальчик отклонялся назад на одной ноге и сгибал ее в колене, а девочка наклонялась вперед и также сгибала ногу в колене. Занимало это всего мгновение и выглядело очень мило, но Герби такой пируэт показался сложным и опасным.

– Ах, это, – проговорил он. – Так любой может. Но я никогда так не делаю. Глупо как-то.

– А мне нравится. Давай нырнем.

– Нет.

– Да.

– Нет. Я сказал.

– Ну и вредина ты.

– Ныряют, – ухватился Герби за последний довод, – только малыши.

– Малыши? Вот балда. Смотри, дядя Смугл и тетя Бернис нырнули.

– Ну и пусть. А я не буду.

– Герби Букбайндер, какой же ты врун. Ведь ты не умеешь нырять.

– Ах, я не умею, да? Ладно же, вот тебе.

Безоглядно, как лошадь, несущаяся к пропасти навстречу неминуемой гибели, Герби нырнул. Он откинулся слишком далеко назад, попытался выпрямиться – не получилось, в панике схватился за плечи Люсиль и плюхнулся на спину, повалив на себя девочку. От удара задрожал пол. Хихикающие пары стали над ними кружком. Музыка смолкла. Люсиль вскочила на ноги со слезами стыда и гнева на глазах. Герби сел с глупым видом, в голове звенело. И черт его дернул ляпнуть при двух десятках мальчиков и девочек:

– Ведь говорил же тебе, не люблю нырять.

Само собой, раздался взрыв хохота. Люсиль обвела всех пылающим взглядом и выбежала за дверь. Герби поднялся с пола и последовал за ней. Дядя Сид, видя, что жертв нет, снова заиграл, и пары тотчас забыли о происшествии и одна за другой возвратились к своему приятному занятию.

– Уйди отсюда, – процедила Люсиль, когда Герби понуро подошел к ней в сумраке за дверью.

– Лю… Люсиль, прости меня.

Она презрительно сощурилась:

– Иди есть сосиски.

Герби взял ее за руку:

– Люсиль, помнишь, что ты сказала в музее? Ты сказала, что в лагере будешь со мной.

– Это было тогда. – Она выдернула руку.

Пока на земле живы люди, не будет иного ответа на Мольбу отвергнутого влюбленного, нежели слова: «Это было тогда». И отвечающему такой ответ всегда будет казаться достаточным, а слушающему его – бессмысленным. И так будет до скончания времен – жалобный вопрос, короткий ответ, – пока не померкнет солнце и не замерзнет земля, пока не стихнут ссоры влюбленных, – эти, быть может, последние человеческие звуки, которые подхватит стылый ветер.

– Ну чего ты, Люсиль, из-за того, что я один раз поскользнулся и упал…

– Слушай, уйди, а? Надоел… генерал Помойкин!

Впервые он услышал, как это прозвище слетело с ее нежных губок. По всем правилам ему следовало собрать остатки достоинства и удалиться. Вместо этого, на мгновение замерев в нерешительности, он взмолился:

– Ну, пожалуйста, вернемся, потанцуем еще. Хорошо ведь было.

Девочка задрала нос и отвернулась.

– Я вернусь одна. И не смей ходить за мной. Я здесь с Ленни. – И была такова.

Не ведая, что делает, Герби поплелся в темноте по направлению к озеру. Юное сердце изнемогло от душевных взлетов и падений нынешнего вечера, чувства его омертвели, как у седого старика, и будущее представлялось по-стариковски безнадежным. Бредя в беспамятстве по росистой траве, через кусты, на свет костра, он устроил себе судилище. Ведь он же клоун, толстый недомерок, путается под ногами на бейсбольной площадке, не умеет «нырять», врет на каждом шагу, а вранье его шито белыми нитками и ему же выходит боком, да и возраст у него цыплячий – одиннадцать с половиной лет. Казалось, ни по одному из этих пунктов не предвидится перемен к лучшему, даже в возрасте. Ему, похоже, всегда будет одиннадцать с половиной.

Герби дошел до берега. Приглядевшись сквозь последнюю поросль кустарника, он увидел, что с жареными сосисками уже покончено. Девочки и мальчики, с поднятыми руками, образовали у затухающего костра широкий круг. Рядом с тлеющими поленьями стоял в индейском головном уборе из перьев, воздев руки к небесам, мистер Гаусс. Костер, по обыкновению, завершался индейской молитвой. Мистер Гаусс начал медленно опускать перед собой вытянутые руки. Дети повторяли за ним и распевали на таинственный мотив:

Уоку до даус ду-у Уипи-и дед – о тоне-е.

Они трижды пропели скорбный куплет, всякий раз поднимая и опуская руки. В свое время им так объяснили смысл песнопения: «Великий Дух, индеец покорно просит твоего благословения. Я есть он». Герби расслышал, что большинство мальчишек исполнило расхожую озорную пародию, слова которой почти – но не полностью – сливались с песнопением:

Вот куда б Гаусс дунул, Если б денег не имел?

В обиходе «Маниту» это была одна из самых любимых забав, но сегодня она не развеселила Герберта. С тяжелым сердцем он отвернулся от живописного действа и побрел назад вдоль берега, по Общей улице, в Тринадцатую хижину. Скоро его белый костюм, влажный от росы и грязный на спине и на попке от соприкосновения с полом танцзала, валялся в ногах кровати, а мальчик, свернувшись калачиком, лежал под грубым коричневым одеялом. Бедолага тотчас провалился в сон. Так закончился этот злосчастный для Герби вечер.

Два дня спустя, в пятницу, в лагерь «Маниту» приехали мистер и миссис Букбайндер. Их поселили в доме для приезжих с его выигрышным видом на лужайку женской половины. Гостей накормили превосходным ужином, и на закате, во время проповеди, они с умилением посмотрели на белые ряды мальчиков и девочек на лужайке. На следующий день им показали хижины и спортивные площадки, еще не потерявшие вида после приборки, приуроченной к вторжению пенобскотовцев. Вечером родителей пригласили на спектакль, в котором, к их гордости и удовольствию, в комической роли престарелой толстухи выступил их сын, изрядно посмешивший публику. В воскресенье они стали свидетелями бейсбольного матча на первенство лагеря между «Лаки Страйк» и «Марлборо» и были поражены накалом страстей среди болельщиков. И увенчало радость родителей Появление Герби на правом крае «Лаки страйк», что явилось полной неожиданностью и для мальчика, и для команды (дядя Сэнди дипломатично договорился об этом с наставником «Лаки страйк» дядей Лилипутом). Перед отъездом, в воскресенье после обеда, родители провели час с Фелисией и Герби на прохладной веранде дома для приезжих. В воскресенье после обеда на веранде всегда подавали мороженое.

Словом, вечером родители отправились в обратный путь на своем старом автомобиле в полной уверенности, что их отпрыски отдыхают в завидных условиях.

– Одно скажу, – проговорил Джейкоб Букбайндер, когда машина выкатилась за покосившиеся деревянные ворота лагеря, – выглядят оба замечательно. Загорелые, сытые…

– Да, ты прав. Прямо заглядение.

Некоторое время они ехали по проселку, перебирая в памяти все приятное, что им пришлось увидеть.

– А ты заметила, – спросил отец, – что они вроде бы присмирели? Особенно Герби.

– Еще бы. Они ведут себя куда лучше, чем раньше. По-моему, это прекрасно.

Джейкоба Букбайндера на девяносто восемь процентов устраивало такое объяснение скромного поведения сына, которое сначала показалось ему странным. Предпочитая верить в лучшее, он вскоре успокоился на все сто и выбросил это из головы. И то сказать, большой ошибки здесь не было. С Герби в самом деле не происходило ничего особенного.

Сломленный дух – это всего лишь настроение.

19. Горка Герби-I

В конце концов Герби Букбайндер оправился, но его выход из унизительного положения имел серьезный недостаток. Ему пришлось встать на путь преступления.

Мальчики являются на нашу планету вольными дикими животными, их надо укрощать. Уважение к закону приходит, но не сразу. Самый очаровательный паинька хоть разок да стянет яблоко с фруктового лотка; самое ангельское дитя из воскресного хора хоть разок да «займет» монетку из маминого кошелька. Со временем они усваивают правила поведения, отчасти благодаря воспитанию, отчасти благодаря тому, что мистер Гаусс называет Личностью, а отчасти благодаря невидимой колючей проволоке Закона, которая рано или поздно больно зацепит почти каждого мальчика – хоть разок.

Пошла последняя неделя отдыха в лагере, и все изнывали от скуки. Программа дяди Сэнди была исчерпана. «Пепсодент», «Кадиллак», «Лаки страйк» и «Греты Гарбо», испытав краткий миг торжества, были распущены. Грандиозная война Желтых и Красных, в течение трех неистовых дней делившая лагерь на две враждующие силы, после победы Желтых также канула в историю.

На заре лагеря «Маниту» эта, как ее называли, «цветная война» разыгрывалась в последние три дня сезона, однако такой график обнаружил недостатки, принудившие мистера Гаусса изменить его. Во-первых, половину лагеря ожесточала горечь поражения, и никакие речи о Гауссовой победе не приносили исцеления (проигравшая команда, по словам хозяина лагеря, всегда одерживала потрясающую Гауссову победу). Во-вторых, и победители, и побежденные возвращались домой измотанными, нервными и зачастую травмированными. А потому мистер Гаусс отдал очередное пресловутое распоряжение: начинать «цветную войну» на неделю раньше и оставлять семь дней на залечивание ран и откорм воспитанников. Цена распоряжения оказалась высокой: неделя упадка и безделья. Однако, выбирая между собственной выгодой и желаниями детей, мистер Гаусс, как всегда, остался верен себе.

Чтобы скрасить послевоенную подавленность, мистер Гаусс придумал два праздника: за два дня до отъезда отмечался манитуский Марди-Гра,[7] а вслед за ним – День лагеря. Мальчик, которому на Марди-Гра присуждали первое место за придуманное им развлечение: будь то костюм, представление или предмет изобразительного искусства, – назначался «Капитаном на день». Он правил лагерем, раздавал ребятам должности вожатых (а настоящие вожатые становились занявшими их место мальчиками) и вообще пользовался завидной славой. Дяде Сэнди и мистеру Гауссу обычно удавалось выбрать призера из числа более или менее рассудительных старшеклассников, которые не допускали, чтобы День лагеря превратился в издевательскую муштру вожатых.

Придумка была хорошая. Несколько дней ребята готовились к Марди-Гра, и выходило что-то вроде веселого карнавала. День лагеря давал им возможность отыграться на вожатых за накопившиеся обиды. Гвоздем программы всегда было купание дяди Сэнди, которого старшие на глазах у всего лагеря бросали в озеро. Уже одно это отрадное зрелище примиряло многих ребят с жизнью в «Маниту», и они с нетерпением ждали следующего года, чтобы увидеть его вновь. Каждое лето составлялись хитроумные заговоры с целью искупать и мистера Гаусса, но ни один не имел успеха. Ему всегда удавалось испариться в самый решительный миг.

– А вообще-то, чего это за Мардиграс такой? – обратился Ленни к сидящим вокруг него на траве ребятам. У Двенадцатой и Тринадцатой хижин снова была верховая езда, то есть Клифф час гонял Умного Сэма по кругу, а остальные тем временем валялись и чесали языки.

– Слушай, Ленни, это Мардиграс или Мардигра? – спросил один из ребят. – Дядя Гусь все время говорит «Мардигра».

– Чудик, ты чего, не видел здоровенную надпись поперек Общей улицы? – ответил Ленни. – Там ведь написано: «В субботу Мардиграс», так? Мардиграс с буквой «с».

– Дядя Гусь говорит, это французское слово.

– Может быть, но я-то вам не француз.

Раздался смех. Во время «цветной войны» Ленни утвердил свою репутацию героя, принеся Желтым победу в двух решающих состязаниях. Все, что связано с героем, всегда раздувают, и брошенная им шутка звучит гораздо смешнее, чем в устах простого смертного. Воодушевленный смехом, Ленни добавил:

– Может, дядя Гусь – французик. Он всегда так разговаривает, будто объелся лягушек.

Это было воспринято как верх остроумия, и некоторые мальчики от хохота стали кататься по траве.

– Только нам это ничего не объясняет, – проговорил Ленни.

Ребята приумолкли и задумались над объяснением.

– А может, – вымолвил Тед, – тут чего-нибудь связано с травой.[8] Сейчас ведь косят траву на сено, ага? Ну вот, может, по-французски Мардиграс значит «косить траву».

Все обратили взоры к Ленни, ожидая его суждения. Герой задумчиво насупился и изрек:

– Похоже на правду. Точно, так и есть.

Тут все закивали, кроме Герби, а один мальчик сказал:

– Ну, Тед, здорово у тебя котелок варит.

– Э-э… я смотрел это слово в словаре, – подал робкий голос Герби. – Оно значит «жирный вторник».

– Что?! – вскричал Ленни, разрываясь между изумлением и ехидством.

Это был период, когда Герби упал в собственных глазах и в глазах окружающих – тоже. Он не принес ровным счетом никакой пользы Красным в «цветной войне». Его обычно веселый нрав переменился с того злополучного танцевального вечера, и Люсиль избегала его общества и отворачивалась при встрече.

– Да, я знаю, звучит смешно, – проговорил он, запинаясь. – Но… но там написано «жирный вторник».

Раздался неодобрительный ропот.

– Ну, генерал Помойкин, ты только и умеешь, что завирать, – сказал Ленни. – Если б устроили соревнование по вранью, Красные выиграли бы «цветную войну».

– Ха-ха-ха! – загоготали все хором.

Потом градом посыпались остроты:

– Чего ж это жирный вторник – в субботу?

– А может, тощая среда?

– Или пузатая пятница?

– Или кривоногое воскресенье?

– Ха! Ха! жирный вторник!

– Я знаю, парни, что он имеет в виду, – воскликнул Ленни. – Он имеет в виду, что он жирный во вторник и во все остальные дни.

Эта колкость вызвала столь продолжительный взрыв веселья, что дядя Сид прервал свой разговор с Элмером Бином и поинтересовался, над чем смеются ребята.

– Герби говорит, – выдохнул Ленни между приступами хохота, – что Мардиграс значит «жирный вторник».

– Надо произносить «Марди-Гра», и это действительно означает «жирный вторник». Так назывался старинный религиозный праздник, – ответил вожатый и отошел.

После короткого молчания разговор пошел на другие темы. По поводу «жирного вторника» больше не шутили. Герби нарочито вытеснили из общей беседы. Он нарушил непреложное и для детей и для взрослых правило хорошего тона – оказался умнее вожака.

Когда настало время купания и все пошли вниз, Герби разрешили остаться с Клиффом и Элмером Бином, пока те расседлают Умного Сэма.

Элмера Бина Герби считал непререкаемым авторитетом во всем, что касалось жизни лагеря. Грубоватый молодой работник давал прямые ответы без примеси насмешки или снисходительности и, похоже, лучше кого бы то ни было разбирался в повадках мистера Гаусса. Кроме того, по роду занятий ему в отличие от вожатых не приходилось вступать в противоборство с мальчишками.

– Скажи, Элмер, – спросил Герби, наблюдая, как работник с Клиффом возятся с конской сбруей, – а могут нестаршеклассника выбрать Капитаном на день?

Элмер оставил работу и с любопытством уставился на Герби:

– Ты чего? Задумал попробовать?

– Да нет, конечно. Но интересно все-таки, можно ли вообще попробовать.

– Пока, Герб, выбирали одних старшеклассников. Мистер Гаусс, понимаешь, любит, чтоб все чин чинарем, без баловства.

– Ясно. Это я и хотел узнать.

Клифф стащил с Умного Сэма седло и стоял с ним в руках.

– А чего, Герби? Что-нибудь интересное придумал к Мардиграсу?

– По-моему, очень даже. Да ладно, без разницы.

– Чего придумал-то? – спросил Элмер.

– Ну, просто катание с горки.

– С какой еще горки?

– Ну… ну долго объяснять. Все равно не пригодится. Элмер взял коня под уздцы и повел к амбару.

– Давай, Герб, выкладывай. Чего ты там изобрел? А ну, как станешь первым нестаршеклассником, которого изберут Капитаном.

– Ну, – начал Герби, идя следом за Элмером, – я думаю, этот Мардиграс похож на Кони-Айленд, так? Ну, папа раз возил меня на Кони-Айленд. Больше всего мне там понравилась одна штуковина, называется «Чертов спуск». Огроменная такая лодка, и ее с горки пускают в пруд. Она как бабахнется в воду – ух ты, во здорово!

– Я на ней катался, – сказал Клифф. – Так ты чего, Герби, задумал здесь, что ли, построить Чертов спуск? Хо-хо, тут на год работы.

– Клифф, да все уже построено! – горячо возразил Герби. – Неужели не понятно? Девчачья лужайка спускается прямо к озеру, так? Вот. Значит, надо только поставить лодку на колеса и – фьють! Вот тебе и Чертов спуск!

– А как управлять твоей лодкой на колесах, – сухо спросил Элмер, – чтобы она не въехала на пляж или в тетю Тилли?

У Герби вытянулось лицо:

– Об этом я не подумал.

– Фигня, можно приспособить канаты или еще что, – подсказал Клифф.

– Если лодка набита людьми и катится под гору? Тут, сынок, нужны железные тросы да Самсон, чтобы тащить их.

Теперь мальчишки были в полуразвалившейся конюшне, где слабо пахло соломой и очень сильно – Умным Сэмом. Элмер завел коня в стойло и закрыл воротца. Конь привалился к стене, смежил веки и успокоенно вздохнул.

– Слушай-ка, – спросил Герби, – а почему нельзя устроить на склоне салазки, как сделали на Кони? Всего и нужно-то несколько досок.

– Ты хочешь сказать: смазанных досок, – уточнил Элмер.

– Конечно, смазанных, – сказал Герби, хотя до этого ему и в голову не приходило, что доски надо смазать.

– Хм. Четырехсот футов доски два на четыре и двадцати галлонов колесной смазки едва хватит, чтоб заварить эту кашу.

– Ладно, – расстроился Герби, – я же сказал, нечего про это говорить.

– А когда лодка скатится в воду, как ее затаскивать обратно в гору?

– Ладно-ладно, Элмер.

– И вообще, что, если эта лодка на полпути возьмет да съедет с салазок и залетит на дерево.

– Черт, Элмер, чего ты издеваешься? Ну, придумал глупость, и все. Переоденусь на этот дурацкий Марди-грас старушкой или еще кем-нибудь. Сам же сказал, что меня все равно не выберут. – Он сел на старый, готовый развалиться стул без одной ножки и опустил голову на грудь.

– Вообще-то, – медленно проговорил Клифф, словно размышляя вслух, – Умный Сэм может спокойно втащить лодку на гору.

– Умоляю, Клифф, хватит про это, – застонал Герби.

– А почему хватит, уже не хочешь быть Капитаном? – спросил Элмер, усаживаясь на корточки против Герби и набивая табаком из кисета замусоленную трубку.

– Потому что я посмешище всего лагеря, вот почему! – вскричал Герби. – Толстенький ребеночек, который не умеет ни бегать, ни в мяч играть, ни драться – ничего не умеет! Такой вот я, все меня считают таким. И правильно делают. Такой и есть.

– Э-э, Герб, охолони. Нельзя так плохо про себя думать. Ты хороший парень и с головой. Придет день – ты еще посмеешься над ними. Не такой уж ты пропащий.

– Ленни отбил у него девчонку, – объяснил Клифф, глядя на солнечные зеленые поляны.

– Хм. – На губах Элмера мелькнула улыбка, но стоило Герби подозрительно покоситься на него, как он посерьезнел. – Брось, Герб, девчонка, которой нравится Ленни, скажу я тебе, наверняка такой же фрукт, и скатертью им дорога.

– А я подумал, с какой стати лодка должна соскочить с салазок? – спросил Герби. – Берешь прибиваешь под лодкой две доски, ага, чтоб они в салазки входили, и куда она после этого денется с салазок?

Элмер улыбнулся и прикурил трубку от толстой деревянной спички. Клифф восхищенно посмотрел на брата.

– Ну, Герб, ты даешь. Я ж тебе говорил, – повернулся он к Элмеру, – у него голова будь здоров.

– Скажи, Герб, а что это за девчонка? – не переставал ухмыляться работник.

– Да ну, Клиффу приснилось.

– Навряд ли.

– Ладно, подумаешь, могу и сказать. Ее зовут Люсиль, рыжая такая.

– Ах, эта. Вон что, – понимающе кивнул Элмер. – Да-а. Много встречал я таких змеюк. Повзрослев, но того же поля ягода.

– Змеюк! – ужаснулся Герби.

Клифф пояснил с гордостью знатока:

– Так называют девушек на флоте.

– Элмер, ты служил на флоте?

– Четыре года, – ответил Клифф.

Герби посмотрел на работника с возросшим восхищением.

– Герб, не стоит по ней убиваться, – сказал Элмер. Мальчик потупил глаза. – Но, видать, от моих слов толку никакого.

– Она сказала, что будет моей девчонкой. А потом, только из-за того, что я плохо танцую… – У Герби перехватило горло.

– Где ты думаешь раздобыть пятьдесят долларов? – спросил Элмер.

– Зачем? – удивился Герби.

– Ну, если разживешься полтинником на пиломатериалы и смазку, да я немного пособлю, глядишь, и поставишь эту Чертову горку.

В глазах у Герби блеснула надежда. Он затараторил:

– Да мне мистер Гаусс… дядя Сэнди… да кто угодно даст. Елки-палки, назначить по двадцать пять центов за одно катание, все прокатятся по два раза, да еще родители, да еще из деревни придут – сто пятьдесят долларов заработаем запросто. У меня все посчитано.

– Оно, может, и так, – покачал головой Элмер, – только эти молодцы денег не дадут. Уж больно бредовая затея. Возможно, все и получится, но их тебе не убедить. А мать или отец не дадут?

Герби вспомнил ссоры с мамой из-за мелочи и частые разговоры озабоченных родителей о скудости семейных средств и пожал плечами:

– Могу попробовать, но мама у меня строгая. А когда я прошу что-нибудь, папа вторит маме.

– У меня есть пять долларов, – сообщил Клифф.

Все замолчали. Несколько слепней, радостно жужжа, сновали взад-вперед между солнечной поляной и душистой тенью конюшни. Умный Сэм притопнул копытом и еще раз глубоко вздохнул во сне.

– Все равно нечестно, – нарушил молчание Герби, – если ты будешь мне помогать. Меня исключат из конкурса.

Элмер выпустил здоровенное облако сизого дыма, которое начало извиваться в неподвижном воздухе.

– Если б с такой меркой подходили, никогда бы Капитана не выбрали. Я весь этот Мардиграс обстраиваю. В прошлом году Капитана присудили Йиши Гейблсону за Преисподнюю. Так он, ексель-моксель, только подошел ко мне и говорит: «Элмер, давай сделаем из Шестнадцатой хижины Преисподнюю». Я придумал ловушки и все такое, да еще смастерил их.

– Я помогу строить, – сказал Клифф. – У меня ничего своего не придумывается. А это вроде интересно.

– А я, кажется, знаю, где достать пятьдесят долларов, – медленно и уклончиво проговорил Герби.

У работника округлились глаза.

– Да? Где?

– Неважно. Достану.

Элмер встал и выбил об каблук сапога пепел из трубки.

– Ты достаешь деньги – я строю. Верней сказать, помогаю строить. Вам придется пахать, как проклятым. Мне еще надо будет строить кучу всего другого. – Элмер опустил трубку в карман рубахи и вышел.

Клифф взволнованно прошептал:

– Эй, Герб, откуда… – и смолк на полуслове, увидев, что работник снова просунул голову в дверь.

– А все-таки, Герб, она этого не стоит. Нет такой змеюки, ради которой стоило бы так вкалывать. – Голова исчезла, и мальчики услышали, как работник удаляется невозмутимой шаркающей походкой.

– Клифф, – шепнул Герби, хотя бояться было некого, – помнишь, как-то в воскресенье мы забрались в Хозяйство?

– Ага.

– Помнишь, там еще сейф в конторе, и папа сказал, что шифр – дата моего рождения?

Клифф разинул рот и уставился на брата.

– Я возьму пятьдесят долларов из этого сейфа! – решительно заявил Герби.

– Герб, ты… ты хочешь украситъ?

– Тоже мне, вора нашел! Я хочу одолжить пятьдесят долларов. Ты же слышал, что Элмер сказал: полторы сотни запросто заработаем. Значит, сегодня вечером я достаю деньги, мы строим каталку, в субботу полторы сотни у меня в кармане. В воскресенье я отсылаю в Хозяйство по почте пятьдесят… нет, семьдесят пять долларов, – поправился он в порыве благородства, – с процентами. Это будет по-честному или нет?

– Да, Герби, но… открывать отцовский сейф…

– А я оставлю в сейфе записку, понимаешь? В ней будет сказано, что деньги не украли, а только одолжили. – Герби все больше увлекался своим планом. – Если они будут знать, что я не украл, и я знаю, что я не украл, тогда кто назовет это воровством?

– Я назову.

– Почему?

– Потому что это так.

Герби очень не понравился ответ Клиффа, тем более что он почувствовал правоту брата. Однако логика, казалось ему, полностью на его, Герберта, стороне.

– Слушай, Клифф. Положим, я уведу сейчас Умного Сэма, так? Уеду на нем и обратно не приведу, а приведу вместо него великолепного скакуна и поставлю в конюшню. Это будет воровство?

– Умного Сэма ты же своруешь.

– Как бы не так! А скакун-то?

– А где ты возьмешь скакуна?

– Да какая разница? Выменяю на Умного Сэма.

– А! Значит, сначала скакуна у тебя не будет?

– Глупый, нет, конечно. Если б у меня был скакун, на кой мне сдался Умный Сэм.

– Это точно.

– Значит, порядок. Ты меня понял.

– Ага. Если б у тебя было пятьдесят долларов, тебе не пришлось бы их воровать.

Герби побагровел и закричал:

– Ладно, ладно, ладно! Пусть будет воровство! Сдохнешь, пока докажешь тебе простую вещь. Называй как хочешь, все равно я это сделаю.

– А как попадешь в Нью-Йорк?

– На попутках.

– А как выберешься из лагеря?

– Сбегу после отбоя.

– Ты хочешь смотаться в Нью-Йорк и обратно за одну ночь и вернуться до подъема?

– Ага.

– Герби, до шоссе три мили. Вечером, сам знаешь, здесь ни одной машины нет.

– Пешком дойду до шоссе. – Герби отвечал все неувереннее и мрачнее.

– И вернешься к утру?

– И вернусь к утру.

– Хорошо. Отбой в десять, подъем в семь. У тебя девять часов. Два часа на ходьбу, семь часов на езду – это если попутки сразу подвернутся и не придется ждать, – и деньги взять – не меньше часа. Итого десять часов, а у тебя – девять.

Герби увидел свой план во всей его вопиющей нелепости. Он принялся ходить взад-вперед по конюшне и в сердцах пинать ногами камни и солому.

– Твоя взяла. Наряжусь на Мардиграс старухой. И вообще, не больно мне хотелось обворовывать папин сейф. А ты что будешь делать?

– Не знаю. У меня на такие штуки голова плохо варит.

– А не хочешь быть Тарзаном? Сделали бы из чего-нибудь леопардовую шкуру…

– Я знаю, как тебе сэкономить почти час на ходьбе.

– Ну и как?

– Умный Сэм.

– Чокнулся, что ли? Я ж не умею на нем ездить.

– Не умеешь. А со мной, думаю, сумеешь.

– Клифф, ты собираешься лезть в это? Ведь ты говорил, так делать нельзя.

– Я говорил, что это воровство. А можно или нельзя – не знаю. Если ты считаешь, что можно, значит, Наверно, можно. Иногда, может, надо и своровать.

Будь Герби философом, наверняка он ухватился бы за эту мысль и развил распространенный ныне постулат: «Цель оправдывает средства». Но он был всего лишь мальчиком, который пытался вернуть утраченную любовь, поэтому спросил:

– А двоих Умный Сэм повезет?

– Это легко проверить.

Клифф открыл воротца стойла и ткнул Умного Сэма в бок. Конь открыл глаза и начал кровожадно озираться, пока не увидел, кто побеспокоил его. Тогда он покряхтел, зевнул, отвалился от стены и со страдальческим видом позволил вывести себя из стойла. Клифф вскочил на коня.

– Седлать не обязательно. Встань вот на эту скамейку и забирайся ко мне.

Герби подчинился не без дрожи в коленках. Усевшись верхом впереди Клиффа, он почувствовал себя так, словно болтается в воздухе на высоте семнадцати футов и вот-вот грохнется. Длинный конский хребет как будто слегка просел под двойной ношей, конь обернулся и возмущенно фыркнул.

– Знаю, Сэм, знаю, – проговорил Клифф, – но нам очень надо. Если откажешься, заставлять не будем. Но-о-о.

Умный Сэм пошаркал ногами, попятился, ударил копытом в пол и простонал. Затем, когда несколько раз просительно дрогнули поводья, он вышел из конюшни. Клифф пустил его рысью ярдов на двадцать и повернул назад. Животное было послушно, зато у Герби от этой мелкой рысцы скелет чуть не рассыпался по косточкам. В конюшне он, дрожа, слез с Умного Сэма и с незнакомой благодарностью ощутил под ногами землю.

– Он довезет, – заверил Клифф, отведя коня в стойло.

– Мне чего-то уже кажется, это дурацкая затея, – проговорил Герби и облизнул пересохшие губы.

Но в душе Клиффа, который воспламенялся труднее, чем Герби, как раз начал заниматься огонь искателя приключений.

– Не, не, Герб, честно, по-моему, у тебя должно получиться.

– Но это вправду кража. Ты правильно сказал.

– Оно конечно, но если ты вернешь семьдесят пять, тогда ничего такого уж плохого в этом не будет, верно?

– Да не выйдет. Пилить до самого города одному, ночью – у меня просто шарики за ролики заехали. Плевать на Ленни. Плевать на Люсиль. На что она мне сдалась? У-у, змеюка!

– Герби… я поеду с тобой в город!

Герби выпучил глаза.

– Честно. Тогда это вообще будет легкотня. Привяжу Умного Сэма в лесу у шоссе, понял? Он и будет себе щипать траву или спать до нашего возвращения. Все равно же тебе одному не влезть в окно. Мне надо тебя подсадить.

Герби забыл про эту маленькую подробность, из-за которой могло провалиться все его предприятие. Интересно, подумал он, мысленно поддаваясь искушению, какие еще ухабы подстерегают на этом пути. До сих пор затея была всего лишь одной из грез, которые с такой легкостью рождались в его воображении. Однако он допустил ошибку, рассказав о своей мечте Клиффу, ибо теперь ему нельзя было просто забыть ее, – это было бы не совсем прилично. Облеченная в слова, мечта уже наполовину материализовалась.

– Черт, Клифф, а вдруг попадемся! Тебе-то зачем рисковать? Могут ведь в тюрьму засадить!

– Слушай, Герби, если хочешь провернуть это дельце, я хочу тебе помочь, вот и все. Хочешь или нет?

– Так я… конечно, хочу. А чего бы я стал это придумывать?

– Все. Когда едем?

И вот, подобно тому как грезы порой казались Герби Живой явью, так и сейчас явь показалась ему далекой и зыбкой, словно греза. Все еще не веря в происходящее, он услыхал, как его собственный голос произносит с генеральским спокойствием: «Сперва нужно добыть городскую одежду из нафталинной камеры. Если попремся ночью в форме, нас наверняка сцапают».

– Я и не подумал.

– После отбоя дождись, пока все в твоей хижине уснут, а потом пробирайся к нафталинке, там встретимся. Дежурный вожатый нам не помеха. Сегодня дежурит дядя Сид, а он обычно не вылезает из клуба, да строчит письма.

– Годится. Во будет здоровско.

– Черта с два. – У Герби засосало под ложечкой. – Как раз для психов занятие. Клифф, по-моему, все-таки надо мне одному поехать.

– Не бери в голову. Значит, встречаемся у нафталинки.

– Смотри, никому ни слова.

– Само собой. Пойдем. Пора на обед.

Мальчики вышли из конюшни и рука об руку спустились под гору.

За обедом Герби ел мало. Он сидел с мечтательным видом и составлял в уме письмо, которое предстояло оставить в сейфе. В мысленном послании он объяснял, что берет деньги взаймы. Сразу после еды Герби помчался в пустую комнату, где помещалась редакция стенной газеты, и одним пальцем отстукал записку, больно ударяя по ревматическим клавишам пишущей машинки.

Весь день Герби прокручивал в голове ночной побег, и раз за разом опасности и ужасы росли как снежный ком. Конечная цель – строительство аттракциона к празднику – казалась за тридевять земель. Одной частью души он надеялся, что Клифф пойдет на попятную, а другой – что не пойдет и что дело обернется захватывающим приключением и в конце его ждут слава и почести. В таком состоянии нерешительности, страха и сладостных предвкушений он считал тягучие часы до заката и в течение дня совершил несколько замечательных по своей рассеянности поступков, например после дневного купания надел брюки наизнанку, а за ужином, на глазах у обомлевших товарищей, съел целую тарелку макрели под белым соусом, которую называли, «гусиной замазкой». Вечером, в час писем, Герби отыскал Клиффа и закинул удочку насчет трудности и опасности экспедиции, но Клифф хладнокровно продолжал говорить о посторонних предметах. Если заговорщик и пожалел в душе о своем решении, то не показал вида.

Стемнело. Горнист протрубил отбой, и в лагере погасли огни. Герби, свернувшийся в кровати в напряженном ожидании, взглянул на светящийся циферблат симпатичных двухдолларовых наручных часов, которые были подарены ему ко дню рождения и неожиданно пригодились в столь рискованном деле. Часы показывали десять минут одиннадцатого. Теперь каждое мгновение было на счету; нерасторопный горнист и так уже украл у искателей приключений десять минут из отведенных для операции девяти часов.

А тут возникла новая незадача. Товарищам Герберта не спалось, и они болтали. Пока Герби вертелся и ерзал под одеялом, с каждой минутой все больше мучаясь от жары и нетерпения, ребята долго, вдумчиво решали, можно или нельзя считать дядю Сида самым плохим вожатым в лагере (победил утвердительный ответ). Затем они пустились в бесконечные рассуждения на историческую тему: был ли Иисус Христос иудеем или христианином (мнения разделились); потом тщательно разобрали всех по очереди девочек средней группы с физической, умственной и нравственной точек зрения; и вот когда заболтавшихся мальчиков начала было одолевать дрема, явился дядя Сид с фонариком и принялся бранить их за шум после отбоя, чем вызвал новую волну разговоров о своих недостатках. К счастью, этот предмет был основательно проработан ранее. Когда гомон наконец-то смолк и Герби украдкой выскользнул из хижины, его часы показывали без десяти одиннадцать.

К приходу Герби темный силуэт Клиффа, переодетого по-городскому, уже маячил перед нафталинной камерой.

– Елки-палки, я уж решил, что ты передумал, – сказал Клифф.

– Вот еще. – При свете фонарика Клиффа Герби пробрался в камеру и, поперхиваясь от запаха нафталина, переоделся в городскую одежду.

– Клифф, а как ты открыл замок?

– Дерево гнилое. Камнем сбил.

– Надо будет прибить обратно.

– Ага, утром, когда вернемся.

– Деньги принес?

– Пять долларов. А ты письмо принес, чтобы в сейфе оставить?

– Ага. В заднем кармане брюк. Напомни, чтоб я не забыл.

– Будь спокоен, напомню.

Крадучись, держась тени, мальчики пошли в гору, к конюшне. В конце подъема Герби остановился и оглянулся на спящий лагерь – два ряда черных коробочек у блестящего лунного озера. Зябкий ночной ветер разворошил ему волосы. Мальчика охватил ужас перед огромностью совершаемого им преступления.

– Клифф, последний раз… давай я один. Ты получишь от этого одни неприятности.

– Брось, времени нет на разговоры.

Братья обошли пятно света, падающего из окон дома для гостей, и приблизились к сумрачной конюшне. Ворота подались от толчка с неожиданным скрипом. Умный Сэм заржал и топнул копытом.

– Ну, ну, Сэм, тихо, это мы, – шепнул Клифф. Проворно и без шума он вывел коня из стойла и оседлал. – Давай, Герби, влезай на скамейку и забирайся ко мне за спину, – сказал он и вскочил в седло. Герби словно подхватило мощным черным потоком, сопротивляться которому бессмысленно. С помощью скамейки он взгромоздился на свое опасное место позади Клиффа. Тот выехал из конюшни, одним сильным движением закрыл створку и повернул конскую голову к воротам. – Но-о-о, – скомандовал Клифф, – нам далеко скакать.

Умный Сэм погарцевал в одну сторону, в другую и побежал неторопливой рысцой. Без дальнейших фокусов старина Сэм вынес свою двойную ношу за ворота и, стоило Клиффу цокнуть языком, ускорил бег и поскакал к шоссе.

Топ-топ, топ-топ, прыг-скок, прыг-скок – ехали два мальчика под луной пустынным проселком на престарелой кляче. Аллюр у Умного Сэма был жесткий и тряский. Клифф к нему приноровился, зато для его брата это была мука. Герби обхватил Клиффа за талию и старался не думать про избиение своих филейных частей. Сначала внутренние поверхности его ляжек потеплели. Потом сделались горячими. Потом их начало жечь огнем. И вот эти проклятые части тела превратились в два сырых бифштекса, которые шкворчат на раскаленной решетке, а та знай скользит между ними вверх-вниз.

– Клифф, – едва послышалось, – я сдохну.

– Ой, Герби, потерпи. А не можешь подскакивать?

– Ка… (прыг) как еще подскакивать?

– Когда конь подскакивает, и ты подскакивай. А когда он опускается, и ты опускайся. Видишь, как я.

Несколько раз Герби подпрыгнул одновременно с братом, сбился с ритма, опустился, когда Умный Сэм подскочил, больно ударился и свалился на землю. Конь с Клиффом канули в темноту.

Герби встал, отряхнул с попки грязь, потер ушибленную голову и простонал: «О Боже, кто до этого додумался?»

Брат прискакал за ним и протянул руку:

– Держи, суй ногу в стремя. Я втащу тебя.

Герби подчинился. Вывернув руку в суставе, который издал глухой жутковатый треск, он возвратился на свое место позади Клиффа. Одежда на нем сделалась волглой от пота; ночной воздух прохватывал холодком.

– Герби, тебе, наверно, тяжело ехать рысью. Сейчас попробуем однокопытное опирание.

Они снова тронулись в путь. Умный Сэм, однако, при всей своей искушенности никогда, видно, не слыхивал про однокопытное опирание. Попытки Клиффа пустить его этим аллюром привели к еще более мучительным и плачевным результатам. Герби представилось, будто он принимает наказание за все когда-либо совершенные им грехи. Он словно стоял по пояс в костре.

– Ой-ой-ой, Клифф!

– Хм. Галопом я боюсь. Во, знаю, можно медленным галопом. А ну-ка, Сэм, – цокнул Клифф.

Конь сменил шаг и перешел на непринужденный бег вразвалку, который подействовал на Герби, как целебный бальзам.

– Здоровско, Клифф. Классно. Эгей!

Так доскакали они до шоссе. Приметив широкую ленту бетонки, Клифф остановил Умного Сэма. Мальчики спрыгнули на землю. Пока Герби ковылял взад-вперед, пытаясь вернуть к жизни свои ноги, его брат отвел коня с дороги и скрылся за густым кустарником и деревьями. Спустя две минуты он вернулся.

– Клифф, куда ты его дел?

– Привязал хорошенько и велел стоять на месте. Он в порядке. Никто его не найдет.

По шоссе одна за другой пронеслись две машины.

– Пошли, – сказал Клифф. – Может, как раз одна из них подвезла бы нас.

Мальчики добежали до шоссе и принялись ждать. Скоро вдали засветилась пара огней. При их приближении они что есть силы замахали руками, но машина промчалась мимо. После нее остались только тишина и мутный лунный свет.

– Хорошего мало, – проговорил Герби.

– Который час?

– Без пяти двенадцать.

– Черт. Времени в обрез.

Снова в отдалении зажглись фары.

– У меня предчувствие, – сказал Герби. – Это она.

И правда. На их машущие руки машина замедлила ход и, проехав несколько футов дальше по дороге, остановилась. Братья рванулись было к открывшейся дверце.

– Забирайтесь, пацаны, – крикнул хрипловатый голос.

В следующее мгновение Герби почувствовал, как его дернули за руку в сторону кустов. Цепко ухватив его за плечо, Клифф увлек брата во мрак леса.

– Эй, ты чего?

– Тсс. – Клифф затащил толстяка в густой кустарник, не обращая внимания на царапины и порванную одежду, и сел на корточки. – Не видишь, что ли, какая машина? Это ж полицейский!

20. Горка Герби-II

У Герби на мгновение сперло дыхание. Потом он выдохнул:

– У-уф! Спасибо, Клифф. Я и не заметил. Повезло…

– Тсс! Тихо ты!

Мальчики услышали, как хлопнула дверца автомобиля. Потом донеслись хрусткие шаги полицейского, ступающего по сучкам и листьям. Меж ночных деревьев запрыгал луч фонарика.

– Полно, ребята! Вам нечего бояться меня. Выходите. – Громкий голос полицейского раздавался в отдалении. Мальчики сидели тише воды, ниже травы. – Я только хочу спросить, что вы так поздно делаете на дороге. Если что случилось, я помогу.

Снова послышался треск от тяжелой поступи. Луч фонаря упал на заросли, в которых притаились мальчики, но к ним пробился лишь слабый отсвет. Луч метнулся в сторону и оставил мальчиков в непроглядной тьме.

– Ну, хватит. Мне же ничего не стоит вас найти.

Молчание. Топот, хруст, хлесткие удары веток и кружение фонарного луча. Потом:

– Хорошо. Ночуйте в лесу, если хотите. Мне целое шоссе надо патрулировать. Предлагаю подвезти, а там как знаете. Я поехал.

Шаги удалились. Открылась и захлопнулась дверца, рыкнул двигатель и стих вдалеке. Клифф начал выбираться из кустов. Брат схватил его за полу куртки:

– Чокнулся, что ли? Он наверняка спрятался. Сиди здесь.

Они выждали десять минут по светящимся часам Герби. То и дело их заставлял вздрагивать причудливый шум деревьев: ухание, кряхтение, поскрипывание, вздохи. Сверчки гремели во всю мощь своего оркестра. Немного погодя муравьи начали оспаривать у мальчиков свою территорию.

– Эй, – сказал Клифф, шлепая себя и почесываясь, – мы чего тут, всю ночь, что ли, пролежим?

– Ладно, – шепнул Герби, – давай выглянем.

Мальчики подкрались к дороге. Две головы высунулись из кустов и тотчас опять спрятались, как рога улитки.

– Он… он еще выслеживает нас, – пролепетал Герби. – Так мы отсюда никогда не выберемся.

Футах в пятидесяти ночные путешественники заметили на обочине машину с зажженными фарами.

– Не знаю. По-моему, это все-таки другая машина. – Клифф снова осторожно высунул голову. – Нет. Машина другая. – Он смело шагнул на свет. – Это «бьюик», в нем толстый дядька. Пошли!

Мальчики приблизились к машине. Внутри горел свет, и они ясно увидели грузного седого мужчину в помятом зеленом костюме, бледного, с пучками щетины на подбородке, обмякшего за рулем, с закрытыми глазами. Во рту торчал потухший окурок сигары с пеплом. В руке, лежащей на коленях, была зажата плоская коричневая бутылка.

– Спит, – сказал Клифф.

– Может, ему плохо или еще чего, – предположил Герби и постучал в водительское окно. Толстяк очнулся, открыл глаза. Опустил стекло.

– Что надо? – сипло и сонно буркнул он.

– Если вы едете в Нью-Йорк, мистер, не могли бы взять нас с собой? – попросил Герби.

Толстяк зажмурился, тряхнул головой и потер руками лицо.

– Можно, можно, влезайте, – ответил он и распахнул заднюю дверцу. – Хорошо, что разбудили. Три раза чуть не заснул за рулем. Пришлось остановиться – вздремнуть. В дальние поездки я люблю брать попутчиков, чтоб было с кем поговорить. Тогда не уснешь.

Братья благодарно пристроились на заднем сиденье среди коробок, книг и багажа. В машине они почуяли сильный запах, но промолчали. Водитель завел двигатель, перевел рычаг скоростей и вдруг заглушил мотор и уставился на мальчиков узкими воспаленными глазами:

– Эй! А что это такая ребятня делает в полночь на дороге?

Клифф и Герби беспомощно переглянулись.

– Ну, парни, выкладывайте. Откуда будете?

– Из лагеря «Маниту», – вымолвил Герби.

– Это что такое?

– Детский лагерь тут рядом.

– Куда едете?

– В Нью-Йорк, как сказали.

– Зачем? – с пьяной хитрецой прищурился толстяк.

– У меня брат умирает.

С лица водителя улетучилось подозрительное выражение. Он смягчился:

– А-а. Вон что. А другой парень кто?

– Брат мой.

Герби почувствовал, как Клифф слегка подпрыгнул.

– Что? Не похоже, чтобы он умирал.

– Он и не умирает. Он-то здоров. Это мой брат Клифф. Умирает мой брат Ленни.

– От чего?

– Под машину попал. Папа прислал нам телеграмму, чтоб мы сразу ехали домой.

– А почему не сели на поезд?

– До утра поездов нету. Мы решили, на попутке, может, доберемся быстрее, а то вдруг не застанем Ленни в живых. Мистер Гаусс разрешил. Даже довез нас до шоссе.

– Кто такой мистер Гаусс?

– Хозяин лагеря. Можете позвонить ему и спросить, только, умоляю, мистер, поскорее.

Водитель спросил у Клиффа:

– Это все правда?

– Зачем Герби врать? – ответил Клифф.

Водитель ненадолго задумался. Он взял коричневую бутылку, отвернул металлическую крышечку и отпил. Герби вынул носовой платок и высморкался. По счастью, в последнем спектакле в лагере ему, по роли, пришлось плакать. Так что прием был отработанный.

– Эх, мистер, позвоните моему отцу, если хотите, он возместит вам расходы. Его зовут Джейкоб Букбайндер, мы в Бронксе живем, телефон: Дейтон шестьдесят один семьдесят четыре. Или выпустите нас из машины и мы остановим кого-нибудь еще. Нам ехать надо. А то вдруг Ленни умрет, пока мы доберемся? – И он заревел в голос.

– Ну, не раскисай, парень. Довезу, куда вам надо. Просто не хочу лишних приключений на свою голову, понимаешь? Своих хватает. Эка важность, доставлю прямо к дверям. Все равно через Бронкс ехать. Садитесь поглубже и отдыхайте.

Незнакомец завел машину, и они понеслись в ночь. Герби попробовал еще хлюпать носом, но это оказалось делом тяжелым. Воображение живо нарисовало ему Ленни Кригера прикованным болью к постели, однако эта картина скорее радовала его, чем огорчала. Видя, что толстяк за рулем и без того поверил, Герби вскоре бросил притворяться.

За полтора часа езды мальчики узнали, что водителя зовут мистер Бутчер, он из Олбани. Что занимается он оптовой продажей кукол, что занятие это прескверное. Что когда-нибудь он намерен перейти в «дело», которое не требует еженедельных поездок в Нью-Йорк. Что жена его – старая перечница и думает, будто он в Нью-Йорке только и делает, что развлекается с девицами, а это неправда. Что в его «деле» есть кукла, последняя новинка, которая мало того что плачет и закрывает глаза, так еще пьет и после этого невероятные штуки выделывает. Что этой куклой, «Плаксой Уилли», мистер Бутчер и зарабатывает в настоящее время на хлеб с маслом. Эти сведения мальчики почерпнули из рассказа, которым мистер Бутчер без передышки потчевал их, с паузами в тех местах, где он сопел, глотал воздух и изредка брызгал слюной. Благодаря своей наблюдательности мальчики дополнили картину, например, заметили, что мистер Бутчер любит ездить со скоростью семьдесят пять миль в час и не замедляет хода на поворотах; что его сильно мучает жажда, поскольку он все время прикладывался к коричневой бутылке; и что ему еще хочется спать, ибо он то и дело ронял голову на грудь. Когда автомобиль сбивался с курса, мистер Бутчер просыпался и успевал схватить руль прежде, чем «бьюик» вскарабкается на дерево. Зато мальчиков не клонило ко сну – какое там! – у них не было сна ни в одном глазу. После крутого поворота, пройденного с визгом на двух колесах, Клифф знаками предложил Герби открыть дверцу и выпрыгнуть. Герби побледнел и решительно покачал головой. Нездоровый цвет его лица, возможно, объяснялся тяжелым духом в машине. Все окна были закрыты, и воздух пропитался кислой смесью запахов лежалых сигар, спиртного и – по-другому не скажешь – самого мистера Бутчера. Раз или два, пока они мчались во тьме, Герби чудилось, что это ночной кошмар и мистер Бутчер сгинет при звуках горна. Но уже в следующий миг неминучая, казалось бы, авария, от которой душа ухала в пятки, убеждала его в неумолимой явственности происходящего.

В ту ночь, однако, Герби и Клиффу не суждено было погибнуть на Бронкс-Ривер-Паркуэй. Чудом избежав катастрофы, мистер Бутчер летел на своей колеснице по городским улицам с такой бешеной скоростью, что у мальчиков волосы стояли дыбом. Толстяк как ни в чем не бывало обернулся – спросить, где расположена улица Гомера, а машина знай неслась между опорами железнодорожной эстакады.

– Смотрите вперед! – завопил Клифф, и мистер Бутчер посмотрел вперед и увильнул от опоры, которая едва не приняла машину с пассажирами в свои объятия.

Несмотря на все ужасы, водитель сдержал слово и доставил ребят к самому порогу Гербиного дома. К этому времени Бутчера слегка развезло, и он поклялся, что, будь у него двое таких сыновей, как Клифф и Герби, вместо одной дочери с кислой физиономией (вылитая мать), может, и вся жизнь его повернулась бы иначе. Он тепло распрощался с мальчиками, всучил им «Плаксу Уилли» и укатил в неизвестность. Не исключено, что мистер кукольник по сей день носится как угорелый между Нью-Йорком и Олбани. По этому шоссе проезжает множество машин, за рулем которых вполне может оказаться толстяк Бутчер. Хотя, скорей всего, удача, увы, отвернулась от него и теперь он спит под холмиком с цветами.

Герби взглянул на часы, ахнул: «Смотри, Клифф!» и протянул руку. Часы показывали без четверти два. Их благодетель проехал за полтора часа почти сто миль. Что за чудо этот бензин, придающий одышливым толстякам стремительность орлов!

– Нам повезло, что мы остались в живых, – все еще тяжело дыша, вымолвил Клифф.

Герби посмотрел на темный дом, в котором спали его мама и папа. Перенесясь вдруг глухой ночью в родные места, он с новой силой ощутил, будто видит сон. Непостижимо: можно взбежать по лестнице, позвонить и среди привычных вещей обнять маму. Сознание Герберта по-прежнему находилось за сто миль от нее и от дома. Он тряхнул головой, чтобы прогнать путаные мысли, бросил «Плаксу Уилли» в канаву и сказал:

– Идем, Клифф. Теперь можно запросто успеть.

По освещенным фонарями безмолвным улицам мальчики поспешили в Хозяйство.

– Там сейчас есть кто-нибудь? – спросил Клифф.

– Только инженер, который обслуживает машины, – ответил запыхавшийся Герби. – Лед делают всю ночь. Но он будет в дальнем конце от конторы. Нам бы только пробраться мимо него, а там он ничего не услышит.

– Может, лучше напасть и связать?

– Если это Ирвинг, лучше не надо. Ирвинг вдвое больше дяди Сэнди.

Клифф живо представил двенадцатифутового Ирвинга и сразу передумал связывать его и затыкать рот кляпом.

– Эй, что это? – В квартале от Хозяйства Герби остановился как вкопанный и сокрушенно показал на здание.

– Чего такое?

– Контора. Там свет. Кто-то есть!

Клифф увидел, что маленькое, высоко посаженное окошко конторы, выходящее на улицу, светится ярко-желтым квадратом.

– Герби, может, это инженер.

– Инженерам в контору нельзя. Кого туда занесло в два часа ночи?

– Вот сейчас и узнаем. – Клифф со всех ног кинулся к Хозяйству, брат из последних сил поспешил следом. Став под окном, Клифф ухватился обеими руками за подоконник, подпрыгнул, заглянул внутрь и приземлился.

– Кто там? : – подоспел запыхавшийся Герби.

– Мистер Кригер и тот дядька, Пауэрс. Возятся с какими-то здоровенными книгами.

– Все пропало. Как нам добраться до сейфа, если они там?

– Не знаю. – Клифф подошел к деревянной двери рядом с окном и приложил ухо. – Эй, мне их слышно.

Герби последовал примеру брата. Через преграду слова звучали глухо, но разборчиво. Пауэрс говорил очень сердитым голосом:

– …не хватало. Мы договорились, что бумаги с этими цифрами будут у вас дома к моему приходу.

– Осталось недолго. Скоро… по чашке кофе… Не уверен, какие цифры нужны Берлингейму… Может – эти, может – те…

– Любой предприниматель знает, что нужно покупателю! Расход, приход, процент износа, опись наличного имущества, стоимость по книгам… тоже мне – загадка, что бы вы хотели узнать, покупая такой завод?

– Покупать… не так быстро… Берлингейм говорит, голубая бумага, может, правильная. Я сидел рядом с вами, когда он говорит и…

– Да плевать на эту чертову голубую бумагу. Берлингейм заплатит наличными при условии, что Букбайндер согласится продать. Когда Букбайндер услышит, какую ему дают цену, он забудет про голубую бумагу и продаст. Сумма будет ой какая кругленькая.

– Вы не знаете Джейка. Джейк в жизни не продаст. Джейк хочет… лучше бедным, но сам себе хозяин… Вот опись всего наличного имущества.

– Хорошо. Как насчет прихода и расхода за последние десять лет?

– Занять еще… пять минут…

– Черт, Кригер, это же ни в какие ворота не лезет.

Где папка с годовыми балансовыми отчетами? Больше мне ничего не надо.

– У Джейка. Еще у бухгалтера. В конторе нет. Только бухгалтерские книги. Так проще…

– Неужто вам так безразлична собственная фирма, что вы даже не держите дома папку с годовыми отчетами? Вытащили меня сюда посреди ночи…

– Пожалуйста. Одну последнюю минутку. Я так скажу, по-хорошему. Вы мне звоните ни с того ни сего, требуете разные цифры. Собрать завтра к восьми утра. Кто держит все цифры в голове? Потихоньку, полегоньку все почти собрали, еще немного…

– Извините. Я устал и разнервничался. А нельзя тут где-нибудь выпить сейчас чашку кофе? Потом вернемся и доделаем.

– Почему бы и нет?

Герби, приросший ухом к двери, хотя не понимал сути разговора, услышал, как Кригер крикнул: «Ирвинг! Мы с мистером Пауэрсом идем… по чашке кофе. Десять минут… назад». Из глубины здания долетело далекое «Ладно». У самого носа Герби повернулась дверная ручка. Мальчики по-кошачьи прыснули за угол и видели, как двое мужчин вышли из конторы и скрылись в переулке.

– Что теперь? – прошептал Клифф.

– У нас десять минут. Ты не передумал?

– Кончай.

– Хорошо. Подсадишь меня.

Но когда они вышли из-за угла, Герби осенила новая мысль.

– Погоди-ка, – сказал он и осторожно тронул дверь конторы. Та подалась.

Оба юркнули внутрь и затворили за собой дверь беззвучно, точно она была из бархата. Мальчикам было слышно, как Ирвинг расхаживает у резервуара с соляным раствором и как шипит труба, высасывая грязную воду из сердцевины ледяных брикетов. Перед ними, приземистый, толстый и безобразный, стоял сейф – цель их фантастического путешествия.

– Так, ты на шухере, – шепнул Герби. – Начали.

Клифф перебегал от двери, ведущей во внутренние помещения Хозяйства, к окну и обратно, а Герби тем временем сосредоточенно вращал наборный диск. С первой попытки сейф не открылся.

– Наверно, ошибся, – буркнул он и снова набрал дату своего рождения; три оборота направо, два налево и один направо. Сейф не поддавался. У Герби опустились руки.

– Клифф, не получается.

– А ты правильно набираешь?

– Да откуда я знаю. Мне же известны только цифры. Я попробовал три оборота, два оборота и один… эй, погоди, дошло. Наверно, надо сперва крутить влево. А я кручу вправо.

– Крути куда-нибудь, только быстро. Герби снова повертел лихорадочно диск.

– Клифф, все равно не получается.

– Ну и дела, Герби, я думал, ты знаешь комбинацию.

– Цифры-то я знаю, елки-палки, а куда какую крутить – нет. Я же думал, как в шкафчиках у нас в физкультурном зале: три, два, один.

– Герби, эти друзья через две минуты вернутся.

– Попробую начать с четырех оборотов. – Он отчаянно крутанул несколько раз диск, нажал ручку и дернул дверцу. Она распахнулась с такой легкостью, что мальчик повалился на пол.

– Молоток, Герби. Быстрей!

Коробка с деньгами была заставлена другой коробкой с надписью «Дж. Б.». Герби снял ее с полки и положил на стул. Потом достал коробку с деньгами, поставил на письменный стол и открыл. Она была полна пяти-, десяти– и двадцатидолларовых бумажек.

– Клифф, тут сотни!

– Сколько возьмешь?

– Ровно столько, сколько нужно. Пятьдесят. Ни цента больше, – холодно отчеканил Герби и выудил две двадцатки и десятку.

– Герби! Герби! Эти двое идут! – шепотом просипел Клифф. – Я только что их заметил. Они нам перекрыли дорогу! Через дверь уходить нельзя!

– За мной, Клифф!

Герби ринулся за толстую дверь, расположенную против уличного входа, Клифф не заставил себя ждать. Ребята оказались в длинном, с высоким потолком, жутко холодном зале, уставленном сверкающими голубыми брикетами льда. Там и сям с потолка свисали огромные голые лампочки. Справа от двери прямо над мальчиками висела вниз головой и таращилась мертвыми глазами замороженная телячья туша с высунутым языком.

– Из этого ледника есть другой выход, – шепнул Герби. – Там сейчас Ирвинг. Через минуту выберемся.

– Тут околеть можно.

– Это уж точно. Подсади-ка, Клифф.

Герби встал на сцепленные руки Клиффа и украдкой заглянул в контору через крошечное окошко. На его глазах Кригер с Пауэрсом вошли в контору и остолбенели при виде открытого сейфа и коробки с деньгами.

– Ирвинг! Ирвинг! Ирвинг! – расшумелся Кригер. Послышалась тяжелая поступь, и в конторе появился громадный лысый человек в ветхом синем комбинезоне, с лицом, изборожденным черным машинным маслом.

– Смотри, что случилось, пока мы ходили! – вскричал Кригер, показывая на сейф. – Ты ничего не видел и не слышал? (С речью у мистера Кригера все было наоборот. В отличие от остальных людей он в критических обстоятельствах выражался более вразумительно, чем обычно.)

– Нет, сэр, – ответил великан, выпучив глаза от удивления. – Я откачивал воду на восьмой линии. Сами знаете, сколько шума при откачке. Ничего не слышал.

– Просил ведь приглядеть за конторой. Беги скорей за полицейским.

– Слушаю, сэр. – Туша Ирвинга исчезла за входной дверью.

– Эй, Герби, – тихонько позвал Клифф, – я устал тебя держать. – Герби больно давил каблуком на сплетенные пальцы. От холодной сырости склада у взломщиков начало ломить руки. – Теперь-то можно смыться через другую дверь?

– Они же будут сейчас прислушиваться к каждому шороху. Обожди чуть-чуть, – шепнул Герби.

Он услышал, как Пауэрс воскликнул:

– Смотрите! Они унесли коробку Букбайндера! – Молодой человек провел рукой по пустой полке.

– Что-то не пойму. Почему не забрали все деньги? – вымолвил Кригер, торопливо пересчитывая наличность. – Взяли только пятьдесят и бросили…

– Какая разница? Послушайте меня! У Букбайндера есть фотокопии голубой бумаги?

– Никаких фотокопий. Всегда одна бумага здесь, в сейфе, так лучше…

– Значит, волей Божьей, – сказал Пауэрс, – документ исчез и Букбайндер остался ни с чем. – Он покачал головой. – Не повезло Букбайндеру… жаль, что все так обернулось…

– Взгляните, пожалуйста, мистер Пауэрс.

Кригер показал на коробку с надписью «Дж. Б.», лежащую на стуле. Оба уставились на нее. Потом посмотрели друг другу в глаза. Потом оба метнулись к стулу. Кригер дотянулся первым и обхватил коробку.

– Что вы думаете? Честный человек… Тридцать лет в деле… Никаких делишек… Джейк Букбайндер мой компаньон…

В леднике Клиффа качало под тяжестью ноши и колотило от холода. Его онемевшие пальцы едва цеплялись друг за друга.

– Герби, мне надо передохнуть.

– Еще одну минутку, Клифф!

– Выслушайте меня, Кригер, – быстро и серьезно заговорил Пауэрс, – лучшая услуга, какую вы можете оказать Букбайндеру…

Бум! Пальцы Клиффа отказались далее повиноваться ему, и Герби шлепнулся на пол.

– Теперь мы влипли. Вперед! – Герби вскочил на ноги и припустил по узкому коридору между голубыми стенами льда. Добежав до просвета в штабеле брикетов, он резко свернул вправо и влетел в другую, в фут толщиной, дверь ледника, Клифф не отставал от брата. Их окатило теплым воздухом машинного отделения. Они очутились у края резервуара с соляным раствором, в том месте, где кран сгружал готовый лед. Кран находился в десяти футах от них, над восьмой линией, нагруженный трехфутовой длины квадратными жестянками, с которых каплями стекала вода.

– Клифф, стой у этой двери. Я сейчас вернусь!

С невообразимым топотом Герби добежал по доскам, перекинутым через резервуар, до крана и дернул за цепь, свисавшую между двух средних жестянок. Кран, лязгая и скрипя, пополз в сторону Клиффа. Донесся вопль Кригера: «Я слышу их! У резервуара!», раздались шаги бегущих. Герби вернулся к Клиффу, едва опередив надвигающийся кран, и выдохнул: «Теперь попробуем. Вперед!» Он потянул брата обратно в ледник и понесся по ледяному коридору к другой двери, ведущей в контору. За спиной они услышали грохот крана, который заехал в тупик, и возбужденные голоса Кригера и Пауэрса, эхом разносившиеся по резервуарной.

– Господи, помилуй, – прошептал Герби и распахнул дверь. В конторе было пусто. Мальчики мигом выскочили на улицу и скрылись в темноте переулка. Из Хозяйства все еще долетали слабые голоса двух мужчин. Герби выглянул из-за угла и увидел в квартале от себя Ирвинга и полицейского, бегущих посреди улицы к заводу.

– Вот и полицейский, – проговорил он и добавил с презрением: – Да он Ирвингу до пупка.

– Уф, Герби, я думал, нам крышка.

Мальчики проскользнули по переулку, пересекли захламленный пустырь за заводом и свернули налево, в узкий проулок между двумя складскими постройками. Проулок вывел их на улицу, которая тянулась вдоль мелких лавок, в квартале от Хозяйства. В конце этой улицы была надземная станция метро.

– Герб, давай махнем на метро?

– Могут заметить, как мы поднимаемся по лестнице, но придется рискнуть. А то сейчас еще полицейские подоспеют.

Задыхаясь и не чуя под собой ног, братья взбежали по крутой лестнице с такой скоростью, что у Герби чуть сердце не выпрыгнуло из груди. Им повезло. Едва они перевалили за турникет, как к станции подъехал враскачку поезд. Они сели в вагон. Двери закрылись, и поезд со скрипом и скрежетом повез их в спасительную даль.

Два перегона мальчики проехали, не в силах пошевелиться от усталости и облегчения. Потом Клифф спросил отрешенно:

– А вообще, который час? Пять?

Герби взглянул на часы и молча показал их брату. На часах было пять минут третьего.

– Сколько? Ты уверен, что они идут?

Герби приложил часы к уху и услышал ровное тиканье здорового механизма.

– Все нормально, сейчас только пять минут третьего.

– Во дела, двадцать минут, всего двадцать минут, как мистер Бутчер высадил нас!

Мальчики изумились про себя причудам времени. Двадцать минут, наполненных приключениями и опасностями, показались им длиннее многих часов.

– Эй, знаешь что? – вымолвил медленно Клифф, оправляясь понемногу от затуманившего голову страха. – А мы еще можем успеть в лагерь.

– Ага, еще как можем! – удивленно и радостно согласился Герби. – Вот уж не думал, что у нас получится. Пошли, на следующей остановке слезаем.

Мальчики спрыгнули с набитых соломой сидений и встали у дверей, нетерпеливо прижав носы к стеклу. Как только поезд остановился, они выскочили на платформу и, дробно топая, стремглав бросились вниз по лестнице. На какое-то время их мысли сосредоточились на решении одной неотложной задачи – как бы не попасться. Теперь они снова увидели конечную цель своей поездки, которая начала чудесным образом казаться близкой к осуществлению. На обратный путь в «Маниту» у них оставалось больше четырех часов.

Наверху замер грохот уехавшего поезда, и беглецы остались на бесшумном, пустом, сумрачном бульваре. В двух кварталах, удаляясь от них и размахивая дубинкой, шагал полицейский. В спящем городе было так тихо, что мальчики слышали металлическое цоканье и скрип его каблуков по тротуару. На другой стороне улицы за рулем дряхленького такси дремал негр в серой рубахе и коричневой кепке. Автомобиль был выкрашен от руки в ярко-синий цвет в тщетной попытке скрыть тот факт, что он появился на свет году в 21-м.

– Вот что нам нужно, – сказал Герби, – если он еще ездит.

Мальчики перешли через улицу, влезли на заднее сиденье и, хлопнув дверью, разбудили водителя.

– Угу, куда? – спросил тот, схватившись за руль.

– Нам надо в начало Бронкс-Ривер-Паркуэй, – объяснил Герби.

– А? – обернулся чернокожий таксист к пассажирам, и его большие глаза вылезли на лоб при виде двух пареньков в коротких штанишках. – А вы, детки, что потеряли в моей машине?

– Говорю же, мистер, нам надо на Бронкс-Ривер-Паркуэй.

– Знаешь, парень, это обойдется тебе в три доллара.

– Клифф, покажи деньги.

Клифф махнул перед носом водителя пятидолларовой бумажкой и снова спрятал ее в карман.

– И что это вам, детки, не спится по ночам? Из дома сбежали?

– Ага. У нас отчим мать бьет. Хотим убежать к дяде в Олбани. Его фамилия… фамилия Бутчер.

– Бутчер, говоришь, – рассмеялся негр. – Понятно. Складно врешь, парень. Только что придумал?

Герби поглядел неуверенно на шофера, потом тоже рассмеялся:

– Только что.

– Эх ты, да какое мне дело, зачем вам надо на Бронкс-Ривер-Паркуэй. У меня – такси, у вас – деньги, я на работе. Отчаливаем.

Оказалось, что небесно-синяя колымага бегает довольно резво, хотя при этом страшно трясется и гремит. Не прошло и получаса, как негр высадил их в начале Паркуэй. Клифф отдал ему пятерку, и мальчики с легкой внутренней дрожью замерли в ожидании сдачи. Вокруг ярко освещенного выезда на шоссе не было ни души. Шофер увидел тревогу на их лицах и хмыкнул.

– Что, мальцы, много разных гадостей наслушались про цветных, да? – Он протянул Клиффу два доллара, и тот благодарно схватил их. – Так вот, запомните, как цветной оказал вам услугу и не задавал лишних вопросов. – Он махнул рукой, и синий рыдван загромыхал прочь.

Часы Герби показывали без пятнадцати три. До подъема оставалось четыре часа с четвертью.

– Клифф, мы запросто успеваем.

Братья уверенно, даже как-то бесшабашно зашагали по дороге.

Вообще-то лучше не искушать судьбу такими замечаниями. Прошло пять, десять, пятнадцать минут. Их обогнало только две машины, водители которых не обратили внимания на ребят.

– Пора бы кому-нибудь остановиться, – заметил Клифф.

– Подумаешь, у нас куча времени в запасе, – храбро отозвался Герби.

Мальчики продолжали свой путь. Они почти не говорили о захватывающих ночных приключениях. У обоих наступила разрядка после треволнений побега, и, шагая по обочине широкого пустынного шоссе, оба ощутили озноб и испуг. Дорогу начало заволакивать туманом, и сумрак между пятнами света от редко расставленных фонарей сгустился и помутнел. По правде сказать, неподходящее место для двух намаявшихся, сонных мальчиков.

Прошло еще долгих и мучительных полчаса, а они все шли пешком.

– Клифф… Клифф, мне надо посидеть.

Герби опустился на обочину и уронил влажную голову на колени. Брат стал рядом.

– Конечно, Герби. Передохни.

– Нам не поспеть. Зачем только я впутал тебя в это дело? Теперь из-за меня вышибут из лагеря, и вообще…

– Постой-ка. Вон едет машина.

– Не возьмет. Никто нас не возьмет. Придется топать до самого «Маниту». Так мне и надо, но ты-то…

Однако судьба опять лишь припугнула Герби. Машина остановилась, и благодарные мальчики забрались внутрь.

Водитель разительно отличался от их первого благодетеля мистера Бутчера, даром что оба принадлежали к роду человеческому; пожалуй, будь на его месте откормленная свинья, и то между ними нашлось бы больше общего. Это был тощий человек, коромыслом изогнутый над рулем, с кругленьким, гладеньким, розовеньким личиком, совсем как у младенца, если бы не несколько седых прядей, свисающих из-под шляпы, длинный заостренный нос и очки в железной оправе, какие редко увидишь на младенце. Серый костюм висел на нем, как на вешалке, только там и сям торчали под материей кости и острые углы.

– Вам куда, ребята? – Он говорил тонким слабым голосом.

– Нам надо в одно место сразу за Панксвилем, но мы рады хоть сколько-нибудь с вами проехать, мистер.

– Мне как раз по пути. К семи я должен быть в Хадсоне, – произнесло привидение и костлявой рукой, которая, казалось, вот-вот переломится, переключило рычаг скоростей. Рука, однако, выдержала, и машина – массивная, старая «Стрела» – сделала большой глоток из бензобака и с фырканьем нырнула в туман.

Больше водитель не вымолвил ни слова и не удостоил своих пассажиров даже взглядом после того, как пустил их в машину. Он рулил с отчаянной сосредоточенностью. Управление большим автомобилем требовало усилий всего его тела. На каждом бугорке его подбрасывало в воздух, и он цеплялся за руль, точно удалой жокей, виснущий на поводьях. Герби завороженно следил за этой странной борьбой. Впервые ему открылось, что машина сильнее шофера. Мудрые люди, которые строят эти страшилища в Детройте, обуздали их передачами, сделали послушными поводьям-рычагам, сдавили горло до игольного ушка, и поэтому обыкновенным людям они кажутся безобидными. Однако новый возница так сильно не дотягивал до среднечеловеческих силы и веса, что чудовище, несмотря на все путы, могло сопротивляться ему – и сопротивлялось с бессмысленным ожесточением ожившей груды смазанного железа. Правда, Герби почти полностью исчерпал запасы страха, да и всех прочих чувств. Когда стало ясно, что водитель хотя и с большой натугой, но все-таки одерживает верх, поединок наскучил ему. Он почувствовал у себя на плече голову Клиффа – брат уснул мертвецким сном. Не доверяя бессловесному скелету за рулем, Герби решил не смыкать глаз. Но вот уже двадцать часов, как он не спал, и за это время ему пришлось растратить столько силенок, сколько он не тратил за двадцать месяцев…

Машина остановилась, и ее так передернуло, что оба мальчика проснулись. Открыв глаза, они с изумлением увидели дневной свет и ярко-розовое небо.

– Ребята, Панксвиль, – пропищал водитель. Машина стояла на пыльном деревенском перекрестке, возле универмага Скаддера.

– Ой, спасибо большое, мистер. Мы заснули, – потянулся Герби. – Мы можем выйти здесь, но нам нужно проехать еще примерно милю по этой дороге.

– Вот как? С удовольствием подвезу вас туда. – Машина снова поехала.

Герби взглянул на часы и показал их зевающему брату. Пять минут шестого.

– Успеваем, – шепнул он.

– Хорошо вздремнули, ребята? – проскрипел водитель.

– Ага, здорово, – отозвался Герби.

– Извините, что не разговаривал с вами, но уж больно тяжело мне водить. Зрение у меня плохое, да и с машиной этой трудно управляться. Вы, должно быть, едете в один из здешних лагерей.

У Герби пробежали мурашки по коже, он сказал:

– Ага, да, точно.

– В «Пенобскот»?

– Нет.

– Тогда, значит, в «Маниту». Очаровательный человек мистер Гаусс. С ним всегда приятно иметь дело. Вам посчастливилось, ребята, что вы в таком замечательном…

Машина с визгом вошла в поворот и хотела было показать норов и махнуть в канаву. Ни один штурвальный в шторм не вел такой изнурительной борьбы со штурвалом, как этот невесомый водитель, и пока он укрощал автомобиль, у него появилась одышка.

– Видите, ребята… уф… что я вам говорил? Уф. По-настоящему, мне надо бы ездить поездом, но при моей работе это невозможно. Эх! Вот и ваша дорога.

Герби хотелось выведать, какая такая работа у этого хлипкого существа, но еще больше ему хотелось унести ноги подальше от всякого, кто был знаком с мистером Гауссом. Мальчики выпрыгнули из машины.

– Спасибо, мистер.

– Пожалуйста, ребята, – ответил слабосильный дядя и уехал.

Герби думал, что видит его в последний раз. Он ошибался; но ведь ни взрослым дядям, ни мальчикам не дано заглянуть в будущее дальше, чем на сорок восемь часов.

Клифф забежал в лес и вернулся, ведя в поводу одеревеневшего и упирающегося Умного Сэма. Животное явно было в ярости оттого, что его всю ночь продержали на привязи в росе и темноте. Он всхрапнул, заржал, мотнул головой туда-сюда и брыкнулся.

– Не к добру это, – заметил Герби.

– Да уж, – согласился брат и вспрыгнул на коня. Умный Сэм оглянулся на него, потом подошел к старому толстому дубу, прислонился к нему под острым углом и стер мальчика со своего хребта. Клифф безболезненно приземлился и тотчас встал. Умный Сэм принялся уплетать золотарник, то и дело кидая из-под выпуклых бровей угрюмые взгляды на своего бывшего наездника.

– Клифф, уже двадцать минут седьмого. Горнист встает без десяти.

Клифф с опаской снова приблизился к коню:

– Я думаю, может, сейчас он успокоился. Его можно понять. Эй, Сэм, извини. Я ни за что так не сделал бы, но у меня не было выхода. Нам нужно быстрей вернуться в лагерь. Будь умником.

Он опять сел на коня. Тот поднял голову и стоял спокойно, пока Герби не шагнул ближе. Тогда он прижал уши, тихонько заржал и притопнул копытами.

– Герби, он на тебя тоже затаил обиду.

– И что он со мной сделает? – перепугался Герби.

– Придется сесть верхом, тогда узнаешь.

С помощью брата Герби взгромоздился на коня. Он обхватил Клиффа за пояс и приготовился к худшему. Худшее оказалось достаточно плохим. Умный Сэм пустился в лагерь яростной отрывистой рысью, нещадно подбрасывая седоков. Бока его качало, как буйки в морскую непогоду, и самая жестокая качка приходилась на пухлые ляжки Герби. Напрасно Клифф пытался перевести Умного Сэма на медленный галоп, на обычный галоп и, наконец, когда Герби начал издавать стоны умирающего, – даже на шаг. Конь упрямо скакал этим пыточным аллюром до самой конюшни. Что претерпел Герби, как его хлестало, скребло, жгло и лупцевало – не описать словами. Но если вправду в наказание за грех полагается очищение огнем, то Умный Сэм избавил Герби от мук ада за все, что тот совершил минувшей ночью.

На часах Герби было без двадцати семь, и Клифф как раз заводил Умного Сэма в стойло, когда в конюшню вошел Элмер Бин. При виде двух измученных, грязных, одетых по-городскому мальчиков работника взяла оторопь, а когда Герби протянул ему пятьдесят долларов, он чуть вздрогнул и принужден был опуститься на скамейку.

– Сказал же, достану, и достал, – объявил Герби.

– Пацаны, где вас носила нелегкая?

– Какое это имеет значение? Теперь мы сможем построить горку, верно?

– Похоже на то, только… где ты достал деньги, Герб? У тебя знакомые в соседнем лагере?

– Какая разница? До встречи, Элмер. Нам надо вернуться к себе до подъема. Пойдем, Клифф!

– Вы не… вы не украли их, мужики?

– Еще чего! – бросил через плечо Герби, исполненный праведного возмущения. – Мы их одолжили.

Мальчики сбежали с пригорка. В лагере было тихо, как среди египетских пирамид. Через пятнадцать минут здесь закипит жизнь. Держась кустов во избежание случайной встречи с какой-нибудь ранней пташкой, Клифф с Герби пробрались в нафталинную камеру, сбросили одежду и кое-как поставили на место пружинный замок.

– Потом лучше вернемся и приколотим. А то всех перебудим, – сказал Клифф, заталкивая кулаком гвозди. Он взглянул на брата – согласен ли – и увидел, что у Герби перекошенное от ужаса лицо.

– Клифф, – проговорил тот замогильным голосом, – знаешь что! Я забыл оставить в сейфе записку про то, что мы взяли деньги взаймы. Выходит, мы их все-таки своровали. Мы своровали деньги, Клифф!

– Да ладно, все равно они получат их обратно с процентами, так ведь?

– Это да, но пока… пока-то мы самые настоящие воры.

– Ну, хватит тебе, потом разберемся. Сейчас надо разбежаться по хижинам.

Избегая Общей улицы, мальчики, облаченные в короткие белые трусики, подкрались с тыла к домикам и на цыпочках вошли каждый в свою хижину. Когда Герби юркнул в койку, та скрипнула, и он услышал сопение и хрюканье дяди Сида, обычно предшествовавшие его пробуждению. Мальчик закрыл глаза и притворился спящим. Через минуту от притворства не осталось и следа; он спал без задних ног. Спустя еще десять минут все его товарищи скатились с кроватей от визга горна, но Герби остался глух к нему. Он лежал, точно покойник.

– Ну, так, ребята, – сказал дядя Сид. – Устроить Герберту Букбайндеру «морской» подъем.

– С удовольствием, – откликнулся Ленни. Он и Эдди Бромберг подскочили к торцам Гербиной кровати и перекувырнули ее набок. Соня растянулся на полу и открыл красные, мутные глаза.

– С добрым утречком, генерал Помойкин! – выкрикнул Ленни.

– Пошевеливайся, – сказал дядя Сид. – Можно подумать, ты всю ночь не спал.

Герби застонал, поднял с пола свое побитое, местами ободранное, изнемогающее тело и поплелся за остальными ребятами на улицу – встречать новый день пятнадцатиминутной физзарядкой.

21. Горка Герби-III

Тем же утром мистер Гаусс рассеянно шаркал через лужайку женского лагеря, глубокомысленно прикидывая в уме все выгоды и издержки своего плана на будущую неделю: отвезти детей на вокзал тремя автобусами вместо четырех. Он уже совсем было решил, что сэкономленные деньги окупят раздражение, вызванное толчеей, как вдруг удивительная картина заставила его позабыть об этом деле. С вершины холма протянулись вниз на четверть склона две белые параллельные линии свежеструганых досок. Там же высилась груда пиломатериалов и банок, а вокруг груды, точно муравьи, трудились его работник и трое мальчиков. Как раз в это время двое из мальчиков, Герби и Тед, отделились от груды, неся вместе четыре доски. Они спустились к концу линий, надставили их принесенными досками и проворно побежали обратно.

– Эй, постойте-ка! – воскликнул, приближаясь, хозяин лагеря и погрозил указательным пальцем (этот жест служил ему вместо боевого клича). – Что тут у вас происходит?

Герби, Тед и Клифф бросили работу и обступили Элмера, словно ища у него защиты.

– Это для Мардиграса, мистер Гаусс… э-ээ, Капитан, – выпалил Герби.

– Парнишка придумал тут горку, – пояснил Элмер Бин. – Думаю, все будет путем.

– Да, но… кто разрешил строить эту штуковину? И откуда взялись материалы? Верно, их тут на целую сотню. Кто все это оплатил, хотел бы я знать?

Герби умоляюще посмотрел на работника, и тот сказал:

– Дело, сэр, было так. В Панксвиле на лесопилке у меня есть знакомый, Том Ностренд, вот, ну, я и рассказал ему, чего придумал парнишка. А Том мужик добрый, он и дал мне все это хозяйство. Своих-то, понимаешь, детей не завел, вот и балует чужих.

Не все в его словах было неправдой; Элмер Бин был далеко не столь изобретательным выдумщиком, как Герби. Оказалось, что на пятьдесят долларов на лесопилке можно купить чуть больше половины необходимых материалов. Элмер, задев слабую струну Тома Ностренда, выторговал у него скидку. Рассказывая об этом мистеру Гауссу, он просто на всякий случай не упомянул про загадочные деньги, которые дали ему мальчики.

Такой ответ отчасти устроил мистера Гаусса, поскольку выяснилось, что в его карман никто не залезал. Однако директор проворчал:

– Глупости, какая еще горка?

Герби с горячим воодушевлением принялся излагать свой замысел, но при виде неподвижных рыбьих глаз и сжатых губ Капитана пыл его быстро угас, он смешался, перешел на виноватый тон и ничего толком не объяснил.

– И вообще, дядя Сэнди сказал, – промямлил в заключение Герби, – мы можем придумать, что захотим. Разве не так?

– В жизни не слышал ничего глупее, – заявил мистер Гаусс. – Подумать только, перевести столько великолепного материала на такую бессмысленную затею! Элмер, я вами разочарован. Вы не должны потакать им. Эти доски отлично подойдут для ремонта лодочного причала. Извольте немедленно отнести их вниз. Смазка пригодится в гараже. Само собой, к ремонту можно приступить после закрытия сезона.

– Так, значит, – в смятении воскликнул Герби, – нам нельзя строить горку, после всего, чего мы сделали?

– «Что сделали», а не «чего», – поправил мистер Гаусс. – Конечно, нельзя. Мне жаль, но у тебя все равно ничего не выйдет. Лучше бы сказал мне «спасибо» за то, что я сберег твое время.

Негнущееся, измученное тело Герби не выдержало. Он рухнул на землю и зарыдал.

– Ну, ну, этого не надо, – забеспокоился мистер Гаусс. – Будь мужчиной, Герби. Вставай.

Герби приглушил рыдания рукавом, но не шелохнулся.

– Это самое, мистер Гаусс, – вмешался работник, – а ведь я не могу сделать, как вы велите.

– Что такое? – Хозяин метнул гневный взгляд на бунтовщика.

– Да ведь говорю же, Том-то Ностренд дал мне это хозяйство для ребятишек. А как мы пустим его на нужды лагеря, тогда надо же уплатить, если по-честному. И коли я выполню ваш приказ, придется сказать Тому, и назавтра он вам выставит счет. На сто долларов. Или, может, не хотите по-честному и скроем от него?

В присутствии троих мальчиков этот вопрос поставил мистера Гаусса в неловкое положение.

– Ни в коем случае. Просто я думал, раз материал уже здесь… разумеется, у меня нет охоты покупать его. С ремонтом причала можно и подождать.

– Почему же, сэр, и причал поправим, – возразил Элмер, – только после Мардиграса. Лес, сами понимаете, никуда не денется. Не новый будет, но годный. А Тому Ностренду, смекайте, он уже без пользы, раз мы горку Герби построим.

Хозяин лагеря не устоял перед наживкой, подброшенной под таким соусом. За бесплатные пиломатериалы на целых сто долларов он, наверное, позволил бы ребятам соорудить хоть языческое святилище.

– Что ж, не в моих привычках лишать детей удовольствий, – проговорил Капитан, – коль скоро они безвредны. Пожалуйста, разбазаривайте свое время, если вам это доставляет радость. Затем и существует наш лагерь. Можете строить свою горку. – Мистер Гаусс одарил всю компанию лучезарной улыбкой, точно смыл водой из шланга неприятный осадок, и, покачивая жирными бедрами, зашаркал наверх, к своей конторе.

Усердно работающего человека у нас принято сравнивать с бобром, но какому бобру доводилось потрудиться так, как трудился в тот день Герби? За тридцать шесть часов наш толстяк почти не сомкнул глаз, а все его тело было как одна большая рана, – тем не менее мальчик в поте лица отработал целый день. Клиффу тоже не поздоровилось, но он был сильнее брата и ему не досталось тумаков от Умного Сэма, которые до сих пор отзывались болью в Гербиных мышцах и костях. Взмокший Герберт работал не покладая рук, выполняя задания Элмера Бина, и глаза ему застилало красное марево. Руки и ноги были в мозолях. Нередко казалось, что повисшие руки не станут повиноваться ему и больше не поднимутся. Но каким-то чудом, скользя и спотыкаясь, наш молодец все же делал то, что ему поручали.

Довольно скоро к строителям присоединился Тед. Они с Ленни пришли позубоскалить, но Тед откололся от образцовой Личности и остался работать. Чуть позже бригада пополнилась Фелисией, которая прибежала, прослышав о затее своего брата. К обеду оба лагеря с удовольствием смаковали новость, и Герби мгновенно прославился, причем не в лучшем смысле этого слова. Отдельные мальчики и девочки оценили дерзкий замысел и предсказали ему успех, однако большинство отнеслось к нему с насмешкой. Передавалось несколько находчивых острот по поводу «Горки генерала Помойкина». Герби, Клиффу и Теду разрешили пропустить построение перед обедом, они вошли в столовую с опозданием, и сидящие за столами непроизвольно грянули хором:

Колбаса трясется, На кляче к нам несется. Ура, генерал Помойкин!

Но у Герби не было сил обижаться. Он плюхнулся на стул, радуясь больше отдыху, чем еде, и в продолжение почти всего обеда клевал носом.

Как ни странно, во второй половине дня мальчик ожил. Суставы вновь обрели гибкость, взор прояснился, и Герби шутками подбадривал своих товарищей. Работник оставил Герберта за старшего, а сам отправился выполнять другие обязанности и, когда вернулся через два часа, с удивлением обнаружил, что салазки уже проложены до самой воды. Потом пришлось делать нудную работу: сбивать доски и крепить их к земле; за этим скучнейшим занятием и застал ребят сигнал к ужину. Герби пошел в свою хижину – переодеться, – еще чувствуя прилив сил, но стоило ему присесть на кровать, чтобы снять носки, как он тотчас повалился на бок и уснул. Его «второе дыхание», этот магический всплеск бодрости, который природа посылает нам в отчаянных положениях, иссякло. Ребята едва сумели растолкать Герби. Дядя Сид поступил неожиданно мудро и оставил работягу в покое. Герби проспал на одном боку до полуночи и проснулся от зверского голода и жажды. При свете луны он прокрался в столовую и принялся рыскать по темной кухне, пока не наткнулся на длинную буханку хлеба, которой хватало за общей трапезой на целую хижину. Герби уплел всю буханку без остатка, запив шестью стаканами воды из крана, и решил, что на свете нет ничего вкуснее хлеба и воды. Потом возвратился в хижину, разделся и проспал мертвецким сном до подъема.

Новый день трудяга встретил посвежевшим и с лег костью в руках и ногах, но в плохом настроении. Погода стояла душная. С самого утра Фелисии стало дурно от жары, и она бросила работу. Элмер Бин и трое мальчишек продолжали строить горку, невзирая на струящийся со лба пот, взмокшие спины и скользкие ладони. Никогда еще Герби не трудился так самоотверженно. Он с благодарностью открыл для себя, что работа есть та самая Река Забвения, о которой пишут в книжках и которая, стоит окунуться в нее, стирает из памяти прошлое, хотя бы и ненадолго.

В глубине души Букбайндеру было стыдно за кражу, положившую начало его грандиозному предприятию. На первых порах Герби оправдывал свой поступок намерением написать записку; но он забыл оставить записку. По той же ребяческой логике, будто воровство с пояснительной запиской вовсе и не воровство, теперь его больно покалывало предчувствие зловещих последствий. Он пробовал успокоить себя тем, что вернет деньги и снимет с души грех, но до тех пор считал себя грешником. Не падет ли на него гнев прежде, чем будет достроена горка? Представится ли ему возможность выплатить деньги? Эти мучительные мысли пришли ему в голову, как только утром он открыл глаза, и преследовали, пока он не явился на склон к Элмеру. Тут надо было стучать молотком, пилить, подносить материалы, возиться со смазкой, – и они отступили.

Во второй половине дня горка была готова к первому пробному спуску. У верхней части смазанных салазок ждала лодка, привязанная к забитому в землю колу. Рядом, под присмотром Клиффа, стоял Умный Сэм в буксирной упряжи. Уважаемые люди, среди них мистер Гаусс, оба старших вожатых, Йиши Гейблсон, дядя Сид и все товарищи Герби по хижине, а также изрядное число девочек, с любопытством поглядывали на диковинное сооружение и четверку пропотевших, выпачканных смазкой мастеровых, которые его воздвигли. Элмер Бин и его подручные устало заканчивали приготовления, тем временем зрители негромко переговаривались, иногда посмеиваясь.

Наконец работник, стоявший на коленях возле лодки, откинул волосы со лба, поднялся и объявил:

– Готово дело. Кто первый скатится?

– Я, – ревниво и громко отозвался Герби, спеша опередить хор желающих, и с удивлением заметил, что его голос прозвенел в полной тишине.

– Зачем же кому-то обязательно рисковать? – недовольно спросил мистер Гаусс. – Спустите лодку, и посмотрим, что будет.

– Так ведь удобней к берегу подгрести, – возразил работник, – если в лодке будет человек. Я и сам не прочь скатиться. Небось здорово.

– Но придумал-то я, а? – настаивал Герби. – Мне очень хочется. Пожалуйста, мистер Гаусс.

– Я думаю, это совсем не опасно, Капитан, – улыбнулся дядя Сэнди.

– Ладно, Сэнди, если вы ручаетесь. Но, сами знаете, за жизнь этого мальчика отвечаю я. Люди забывают об этом.

С бьющимся сердцем Герби залез в лодку и устроился на передней скамье, зажав в руках длинное желтое весло.

– Пересядь на дно, Герби, – велел Элмер. – Так вылетишь, чего доброго.

Герби подчинился.

– И отложи весло в сторону. А то еще подпрыгнет, зубов недосчитаешься.

Герби отбросил весло, точно обжегся.

– Ну, Герб, готов? Когда я сброшу веревку, лодку дернет. – Работник держался за петлю каната, накинутую на кол.

– Го… – Герби сглотнул, чтобы смочить неожиданно пересохшее горло. – Готов.

– Пошел! – Элмер сорвал петлю с кола.

Лодка не стронулась с места. Раздались смешки.

– Пустяки, – сказал работник. – Она завязла в смазке, – и толкнул лодку ногой. Та сползла на несколько дюймов и остановилась с глухим шелестом. Герби оглянулся на работника. Его взгляд выражал мольбу, но мы – жестокие создания. При виде его лица зрители разразились хохотом.

– Эй, Роберт Фултон,[9] иди спать!

– Ну и придумал!

– Вода чего-то суховатая, да, Герби?

– Тебя не укачало?

– Шел бы ты на свою помойку, генерал. – Последний шедевр исходил от Ленни.

– Ну, Йиши, тебе, видно, волноваться нечего, – хихикнула одна из взрослых девочек. Известно было, что Йиши усиленно готовит сложнейший номер по мотивам выступлений уродов в цирке, и, кроме Герби с его безумной затеей, похоже, никто не мог составить серьезной конкуренции его притязаниям на главный приз. Плотный старшеклассник, шести футов росту и с проклюнувшимися усами на смуглой губе, спокойно улыбнулся. Ему стало жаль малыша, который так отчаянно и глупо оспаривал его первенство.

– Элмер, что же это? – крикнул Герби.

Работник почесал в затылке:

– Ей-богу, не знаю, Герби. Лодка должна как на крыльях лететь. Вот только… слушай-ка, наверно, смазка такая свежая и густая, что еще плохо скользит. Знаешь, как свежий снег. Эй, Тед, Клифф! Помогите нам.

Элмер с двумя мальчиками принялись толкать лодку вниз. Не успели они сделать несколько шагов, как она начала набирать скорость и выскользнула из рук.

– Теперь она пошла, Герби! – крикнул работник.

Лодка, без сомнения, пошла. Разгоняясь сильнее с каждым ярдом, старая посудина вскоре быстро покатилась вперед. Темноволосая голова Герби, смотревшего прямо перед собой, едва виднелась над планширом спускающейся лодки. Это странное средство передвижения все стремительнее громыхало по скользким салазкам. Спустя несколько мгновений лодка промчалась над берегом и врезалась в воду, подняв фонтан брызг. На этот раз зрители вскричали с искренним восхищением, да и как же тут было не восхититься, если на их глазах сбылась недостижимая, казалось бы, детская мечта. Но как только брызги улеглись, восхищенные возгласы смолкли. На поверхности воды плавали Герби и желтое весло. Лодка исчезла.

Мистер Гаусс пришел в неистовство.

– Кто-нибудь, спасайте ребенка! Я знал, что это чистое безумие! Смотрите, чтобы не уплыло весло! Немедленно разобрать эту гадость! Ищите лодку! – вопил директор, размахивая руками во все стороны и обежав два раза вокруг остолбеневшего работника. Пока мистер Гаусс был занят этим полезным делом, дядя Сэнди, Тед и Клифф спускались без дороги к озеру, а за Клиффом, волоча по земле буксирную снасть, поспевал вприпрыжку Умный Сэм. Когда эта необычная спасательная экспедиция достигла берега, стало ясно, что спасать утопающего ей не придется. Барахтаясь, Герби выплыл на мелководье и, таща за собой весло, понуро поплелся к берегу. У него за спиной лодка с небрежной ленцой всплыла и перевернулась, легонько покачиваясь и чуть выпятив из воды смазанное брюхо, увенчанное двумя полозьями. Эта комичная сцена была как будто нарочно поставлена для художника, пишущего картину «Неудача».

Из милосердия не станем описывать чувств вымокшего до нитки мальчика, который предстал на берегу почти перед всем женским лагерем, сбежавшимся при известии о том, как он сел в лужу. Но Тед с Клиффом слышали, как, упрямо хлюпая в гору без посторонней помощи, Герби снова и снова зло бурчал себе под нос: «Так мне и надо! Так и надо! Еще хуже надо!»

– Не расстраивайся, Герб, – сказал шагавший рядом дядя Сэнди. – Со всеми бывает: задумаешь что-нибудь, а не выходит. У тебя чуть-чуть не получилось.

Герби не ответил.

– Что случилось, Герб? – спросил Элмер, спускаясь ему навстречу.

– Элмер, эта проклятая лодка врезалась в воду носом и пошла ко дну. – Герби оперся на руку работника, снял ботинок и вылил из него струю грязной воды. Проделал то же самое с другим ботинком, взял их в руку и пошлепал по траве в набрякших от воды чулках. – Тут, Элмер, вообще чего-то не так. На мне проклятье какое-то. Ничегошеньки у меня не получится.

– Герби, не сдавайся так легко.

– Да не сдаюсь я легко. Но с проклятием не сладишь. Все одно к одному.

Они уже стояли у начала горки, и широкий полукруг зрителей молча взирал на мальчика. Он перенес слишком жестокий удар, чтобы служить предметом шуток. Фелисия протиснулась в первый ряд и крикнула:

– Герби, тебе не больно?

– Конечно, не больно. От воды больно не бывает, – отрезал насквозь промокший мальчик и отвернулся от сестры.

Подошедший мистер Гаусс все еще взмахивал руками, но уже медленнее и не во все стороны.

– Ты показал настоящий характер, Герби. Принял поражение, как мужчина. Ни одной царапины, да? Выглядишь отлично. Я полагаю, сообщать родителям нет надобности. Зачем их огорчать? Надо только переодеться в сухое и съесть горячий ужин. Да, да, Герби, ты заслуживаешь за свое изобретение самых лестных слов. Это не поражение. Рассматривай это как успех, из которого ты извлек много уроков.

В тот миг вряд ли можно было предложить Герби нечто более отвратительное на вкус, чем порция Гауссова победного сиропа.

– Пойду, что ли, переоденусь, – буркнул он. Свернув на тропинку к Общей улице, он заметил, что прямо за спиной у мистера Гаусса стоит Люсиль Гласе и сочувственно глядит на него округленными глазами. Она послала ему самую очаровательную улыбку и ободряюще кивнула. Но Герби вдруг увидел в ней всего-навсего глупо вытаращившуюся маленькую девчонку в белой блузке и синих шароварах с морковными волосами. Лицо у нее было усыпано веснушками, а улыбка обнажила неровности верхних зубов: по одному зубу с каждой стороны словно отшатнулись. Мысль о том, что его чудовищные, дерзновенные усилия потрачены ради благосклонности этого существа, поразила Герби своей нелепостью. Ему не удалось вымучить ответную улыбку. Опустив плечи и истекая водой, он побрел прочь. Последнее, что он слышал, было распоряжение хозяина лагеря: «Элмер, начинайте разбирать сразу после ужина, чтоб к утру на лужайке было пусто» – и мрачное «угу» Элмера в ответ.

Вечером мистер Гаусс сидел на веранде дома для гостей и с удовольствием внимал визгу пилы, стуку молотка и треску дерева, раздававшимся в темноте на склоне. Непосвященных эти звуки раздражали, зато он слышал в них сладкоголосое пение пиломатериалов, доставшихся ему даром. Некоторое время директор размышлял над поразительно бурной деятельностью юного Герби Букбайндера, которая воплотилась в уничтожаемом сейчас, бесполезном сооружении.

Мальчишки – это пороховые бочки, решил мистер Гаусс, сущие пороховые бочки. Даже тихоня, если умело запалить его, может наделать страшного шуму. Что вселило в маленького толстяка такую жадность к работе да еще помогло заразить своей страстью эту сонную муху – Элмера Бина? Почему мальчики никогда не выполняют то малое, что он им поручает, со столь ясе похвальным рвением? Мистер Гаусс тяжело вздохнул и прихлопнул комара. Другой комар прилетел отомстить за собрата. У мистера Гаусса не было ни малейшего желания провести вечер в поединке с фауной «Маниту». Он встал и удалился в свою комнату, где уснул под музыкальное сопровождение молотка и гвоздодера, представляя аккуратненько сложенные доски.

Утром его разбудил окрик за окном: Мистер Гаусс! Эгей, мистер Гаусс!

Скатив непослушное тело с кровати, он сонно удивился раннему часу: видавший виды одноногий железный будильник на тумбочке показывал десять минут восьмого. Его никогда не беспокоили раньше восьми.

– Поглядите сюда, мистер Гаусс!

Голос принадлежал работнику. Мистер Гаусс прошаркал к окну, выглянул на лужайку и тотчас проснулся от изумления и гнева. Горка Герби по-прежнему тянулась к воде. В начале горки опять стояла на привязи лодка, а рядом беззаботно щипал траву Умный Сэм. Тед, Клифф и Герби сидели в лодке. Элмер стоял в лодке, держа в руках привязь. Едва работник завидел голову мистера Гаусса, он выкрикнул:

– Теперь она в порядке, мистер Гаусс. Смотрите, как мы скатимся!

– Элмер, я запрещаю! – завопил мистер Гаусс, но не успел он вымолвить эти слова, как работник сдернул петлю с кола и бухнулся на скамью. Лодка заскользила вниз. Пройдя четверть пути, она набрала скорость и помчалась на всех парах. У самой кромки воды лодка словно подпрыгнула. Ребята подняли по бортам брезентовые полотнища от брызг. Лодка слетела с салазок, грациозно, как чайка, с небольшим всплеском спланировала на воду и плавно остановилась. Брызги улеглись, ребята опустили брезент, подхватили весла и радостно помахали ими хозяину лагеря.

Дрожа одновременно от пережитого испуга и раздражения, мистер Гаусс оделся и поспешил на горку. К его приходу лодка опять стояла наверху, а Клифф распрягал Умного Сэма.

– Ваша очередь скатиться, Капитан! – весело отдал ему честь работник.

– Элмер, я ведь ясно распорядился…

– Эка важность, мистер Гаусс, я же знал, что вы без нужды не захотите обидеть мальцов, вон сколько они пахали. А их четверо, и нам интересно, чтоб они и другим летом сюда приехали, верно я говорю? А горка эта самая в исправности, только я маху дал, забыл сделать внизу загиб, как на трамплине, смекаете? Вот лодка-то и врезалась в воду носом, а не села на брюхо, как птица. Ну, а вечером мы в два счета все наладили. Поставили небольшие подмости да немного нарастили салазки.

– Пожалуйста, мистер Гаусс, – по-собачьи жалобно подал голос Герби, – прокатитесь. Мы уже восемь раз съехали. Очень здорово. Вы будете наш первый настоящий пассажир.

– Хорошо, Герби, – расплылся в улыбке мистер Гаусс и потрепал мальчика по голове. – У тебя настоящий характер. Снимаю шляпу. – Он величественно шагнул в лодку и сел. Элмер отпустил веревку, и мистеру Гауссу было доставлено удовольствие прокатиться с ветерком, и при этом его даже обрызгало. Тед на носу и Герби на корме проворно подгребли к галечному берегу и помогли мистеру Гауссу ступить на твердую землю. Хозяин лагеря с умилением смотрел, как ребята втащили лодку на смазанный трамплин, приладили буксирную снасть Умного Сэма к швартовному кольцу на корме и направили лодку вверх по салазкам. Конь легко и без помех потащил лодку в гору.

Победителей не судят, и мистеру Гауссу это было известно.

– Поздравляю, Герби, – сказал он, догоняя нашего героя. – Ты сотворил чудо, мой мальчик.

– Это не я. Элмер, Клифф, Тед… в основном Элмер – это они. Мне и половины того не переделать, что Тед сделал. Вообще у меня плохо получается.

– Но ты, мой мальчик, все придумал. Придумал и организовал. Разве это я, мой мальчик, построил лагерь «Маниту»? Да я ни одной доски тут не прибил. Тем не менее это мой лагерь. А это твоя горка. Горка Герби.

Герби предпочел бы для своей горки более подходящее сравнение, чем лагерь «Маниту», но он видел, что мистер Гаусс изо всех сил старается быть любезным.

– Я очень рад, что вам понравилось, мистер Гаусс… э-э… Капитан, – сказал он и побежал наверх.

22. Триумф Герби

Вот так, в конце концов, появилась на свет Горка Герби. Еще четыре дня тому назад она была туманной фантазией в детской головке, наивной мечтой о лодке на колесах, летящей с горы. А сейчас, воплотившись в жизнь, она стала главной достопримечательностью женского лагеря. Вверху Элмер принарядил сооружение аркой с надписью, высотой в фут, вырезанной в полукруглом куске картона: «ГОРКА ГЕРБИ», а сзади приладил яркие красные лампочки. В восторге от своего творчества Элмер спешно съездил в город, привез прерыватель тока и подсоединил его к лампочкам. Когда сгустились сумерки и высыпали мальчики и девочки в карнавальных костюмах, приготовленных к Марди-Гра, всем бросилась в глаза вспыхивающая вывеска. Это было первое, что видели гости, подъезжая к лагерю или переходя с мужской территории на женскую. Ничто в «Маниту» не могло сравниться с этим зрелищем. Изобретатели других игр, потех, аттракционов и представлений едва успели залучить первых зрителей, а перед горкой уже выстроилась очередь из двадцати детей и взрослых.

Прямо под аркой стоял Герби, облаченный в матроску и бескозырку Элмера. Бескозырка то и дело норовила сползти на уши, а в матроске вполне мог поместиться еще и Клифф, но все равно матросский костюм был очень кстати. Поначалу Герби зазывал публику: «Подходите, люди, лучше горки вы еще не видали! Скатитесь по рельсам как по маслу, всего за двадцать пять центов, четверть доллара!» – и так далее. Но спустя несколько минут в ожидании своей очереди выстроилось два десятка пассажиров, заплативших деньги, а желающие все прибывали, да еще вокруг стояла целая толпа зрителей, которые громко восхищались горкой, так что зазывала был не нужен, и Герби замолчал.

Остаток вечера изобретатель провел на седьмом небе от счастья. К нему стекались деньги и поздравления. Многие, прокатившись один раз, снова вставали в очередь. Горка работала как часы. Тед и Фелисия сидели в лодке и подгребали к берегу. Клифф и Умный Сэм поднимали лодку наверх, причем с каждым разом это давалось им все легче и легче. Герби собирал плату за проезд и складывал деньги в сигарную коробку, а также набрасывал и сбрасывал швартов, как учил его Элмер. Все четверо упивались успехом своего предприятия, и даже Умный Сэм был настроен миролюбиво и в ответ на поглаживания и похлопывания многочисленных зрителей только благодушно закатывал глаза.

В этот блаженно-радостный час совесть Герби собрала пожитки и отбыла в неизвестном направлении. Менее чем за два часа он собрал пятьдесят долларов. Утром факт изъятия денег из отцовской кассы «в долг» предстояло вычеркнуть из Книги Грехов. Проклятие было предано забвению. Все устроилось. Настойчивость и смекалка восторжествовали. Всевышний милосердно решил, что порой воровство – это не совсем воровство, и приостановил действие восьмой заповеди в отношении Герби Букбайндера. Ах, как все же прекрасно устроен наш мир! Да, ведь еще пришла Люсиль! Герби уже три часа как пребылал на вершине славы и слегка захмелел от похвал и доходов, и тут кто-то робко потянул его за просторный рукав.

– Поздравляю, Герби, – весело пропел голосок.

Мальчик обернулся к красивой рыженькой разбойнице, одетой в драную золотистую рубаху, подпоясанную малиновым кушаком, и короткие черные штаны, тщательно порванные внизу. За поясом у девочки торчал кинжал, а на одном глазу была черная шелковая повязка, зато другой излучал любовь и восхищение за оба глаза. Герби, который накануне решил, что избавился от этой романтической напасти, теперь засомневался. Люсиль, бесподобная Люсиль, подлизывалась к нему, – до чего же это было приятно.

– Привет, Люсиль. Извини, я сейчас…

Он дал сдачу очередной восьмерке пассажиров, садившихся в лодку, и нарочно долго не закрывал сигарную коробку, чтобы Люсиль успела рассмотреть ее обильное серебристо-зеленое содержимое. Затем он с небрежной легкостью сдернул канат, и лодка загромыхала вниз по склону.

– Ух ты, Герби, – потрясенно, благоговейно вымолвила девочка. – И как это ты только додумался? Вот молодец!

– Да тут Элмер Бин с Клиффом все сделали. Не такой уж я гений, – ответил Герби. Он помолчал, бросил на нее взгляд, вернее, прицелился. Потом медленно добавил: – Я даже нырять не умею.

Щеки разбойницы стали тотчас одного цвета с кушаком. Она сорвала повязку с лица, полагая, очевидно, что для предстоящего дела ей понадобятся оба глаза, и с невинной мольбой во взгляде тихо проговорила:

– Герби, прости, что я так плохо поступила с тобой. Знаешь, я с Ленни даже словечка не сказала за весь вечер. Один раз только он пригласил меня покататься на твоей горке, а я ответила, что хочу пойти одна.

Заледенелое сердце Герберта оттаивало под теплыми струями ее приглушенного почти до шепота, мелодичного голоска. Но заставив себя вспомнить перенесенные обиды, спросил равнодушно:

– Хочешь прокатиться?

– Хочу, Герби.

– Ладно. Езжай бесплатно. И можешь сесть без очереди.

На лице девочки промелькнули одно за другим: удивление, скорбь, разочарование, снова скорбь, потом зажглась чарующая улыбка, которая задержалась на несколько мгновений.

– А ты со мной не прокатишься?

– Вот это нет, Люсиль. Видишь, мне приходится вести бухгалтерию.

– А-а. Может, попозже придешь в клуб на танцы? Хочется потанцевать с тобой.

– Может быть.

Люсиль умолкла и смотрела, как Умный Сэм затаскивает лодку наверх. Герби с нарочитым вниманием пересчитывал деньги – набралось уже сто семь долларов, – желая в душе, чтобы Люсиль еще полебезила; но она все молчала.

– Люсиль, а как вообще Мардиграс? Я-то не успел ничего посмотреть.

– Скука. Все говорят, что твоя горка – единственный интересный аттракцион.

– А уроды Йиши?

В ответ девочка презрительно фыркнула.

– А Ленни что придумал?

– Да ну, обрядился в бейсбольную форму с надписью «Нью-йоркские янки», запихнул под рубаху подушку и ходит и говорит всем, что он Бейб Рут.[10] Вот дурак!

Герби молча сравнил это творческое достижение со своим и сделал вывод, что изредка бывают и такие случаи, когда мускулатура не служит безусловным залогом власти над миром. Правда, ему не пришло в голову, что Ленни по крайней мере не крал своей бейсбольной формы.

Лодка со скрипом приползла к исходному пункту. Клифф выпряг Умного Сэма, а Герби тем временем накинул привязь на кол. Потом, под недовольные выкрики нескольких мальчиков и девочек, стоявших в очереди, он учтиво подал Люсиль руку и помог ей забраться в лодку. Фелисия, сидевшая на носу, оглянулась и сказала: «Хм! Снова здорово». Она отбросила весло и вышла из лодки.

– Эй, Флис, ты куда? – спросил Герби.

– Раз у нас тут опять шуры-муры, – огрызнулась, уходя, сестра, – пойду-ка я немного потанцую в клубе.

– Пусть, Герби, – окликнул его с кормы Тед. – Я сам справлюсь. – И действительно справился.

– Спасибо за катание, Герби. Попозже, надеюсь, увидимся, – кротко произнесла Люсиль. Тут нахлынули другие пассажиры и принялись совать мальчику деньги. Люсиль не отрывала от триумфатора боготворящих глаз. Герби было и неловко, и радостно, и тепло на душе, он чувствовал себя на гребне жизни и времени. Он с сожалением освободил канат и пустил рокочущую лодку с очаровательным грузом под гору.

Вскоре после этого по лагерю эхом прокатились три пронзительных свистка дяди Сэнди, означавших конец Марди-Гра. Очередь из полудюжины пассажиров с ворчанием разошлась, – все это были дети, хотевшие прокатиться во второй или в третий раз, за исключением толстой женщины с насупленным белобрысым ребенком из соседней деревни. Пока Тед вытаскивал лодку на берег, а Клифф отводил Умного Сэма в конюшню, Герби еще раз пересчитал выручку. С танцев, радостная и сияющая, пришла Фелисия. Когда вся компания собралась под вспыхивающей вывеской, Герби весело объявил, какой доход принесли их труды: сто тринадцать долларов и пятьдесят центов.

– Елки зеленые, да мы же богачи, – восхитился Тед.

– Как поделим? – спросила Фелисия.

– Прежде всего я должен вернуть семьдесят пять долларов за… материалы, – сказал Герби. Остальные кивнули. – Остается почти сорок, то есть каждому по десятке.

Из темноты возник улыбающийся до ушей мистер Гаусс. Он нес штук пять сигарных коробок, вроде той, что была в руках у Герби.

– Так, так, золотоискатели, – проговорил он бодро. – Давай сюда коробку, Герби. Спрячу ее на ночь в сейф. Я собрал коробки у всех ребят, которые выручили более или менее много денег.

– Ой, спасибо, мистер Гаусс, – сказал Герби, покрепче прижимая свою коробку к боку. – Я сам ее посторожу.

– Глупости, мой мальчик. Не стоит, знаешь ли, искушать воришек. – Директор с силой ухватился за коробку и выцарапал ее из рук Герби. – Ты заработал столько денег, что их можно хранить только в сейфе. Утром я первым делом пошлю за тобой и верну деньги. Поздравляю всех! – С этими словами ходячий сейф двинулся в сторону дома для гостей.

– Плакали наши денежки, – проворчал Тед достаточно громко, чтобы его услышал хозяин лагеря, однако мистер Гаусс невозмутимо удалился прочь.

– Да брось ты, – возразил Герби. – Не возьмет же он деньги себе.

– Не посмеет! – поддержала его Фелисия. Клифф сказал:

– Даже мистер Гаусс не способен на такую подлость. Хоть сколько-нибудь вернет.

– Ну-ну, – проговорил Тед. – Я уже давно ошиваюсь в этом лагере. Если мы еще увидим из своих денежек хоть пятак – это будет чудо.

– Он обязан вернуть мне семьдесят пять долларов за материалы, – воскликнул Герби. – Я взял их взаймы.

– Не мелите чушь, – возмутилась Фелисия. – Что вы такое болтаете? Да он обязан вернуть нам все. Вы так рассуждаете, как будто тут есть какие-то сомнения. Что он, грабитель? Это не его деньги, а наши. Какое право он имеет присвоить хотя бы цент из этих денег?

Тед покосился на девчонку по-петушиному, одним глазом.

– Я шестой год в «Маниту», – сказал он. – В коробке – деньги. Рядом – мистер Гаусс. Между ними – только крышка. Крышка его не остановит… Да ладно, мне все равно понравилось. – Он пожал плечами. – Никогда еще в этой чертовой дыре не было так интересно. Спасибо, Герб, что взял в компанию.

– Да все ты выдумываешь, Тед, – начал было Герби, но тут горн протрубил «отбой», и на этой безрадостной реплике Теда ребята вынуждены были расстаться.

Спустя несколько минут в Тринадцатой хижине мальчики в пижамах сидели на кроватях, поджидая, когда дядя Сэнди объявит имя «Капитана на день».

– Герб, кого ты собираешься назначить дядей Сэнди? – почтительно обратился к нему Ленни.

– Ты даешь, Ленни, я еще не победил.

– Победил. Больше побеждать некому.

Остальные хором выразили согласие. Теперь они гордились Герби. Через оконные ставни долетали поздравления мальчишек из других хижин.

– Все-таки давайте лучше дождемся объявления, – заметил Герби.

Дядя Сид сказал:

– Я горжусь тобой, Герби, в самом деле. Ты все сделал потрясающе. У тебя большое будущее. – Он жадно затянулся недозволенной сигаретой, спрятанной в кулак. Дядя Сид, бедняга, всерьез нервничал и болел душой за Герби. Странная вещь происходит с этими замученными взрослыми и полувзрослыми, которых зовут вожатыми. Погружаясь в детский мир ради нескольких долларов и лета в деревне, они начинают воспринимать происходящее в этом странном мире без малейшей улыбки. Вообще-то все, к чему люди относятся серьезно во взрослой жизни, редко бывает важнее, да и по сути мало отличается от того, что волновало мальчишек в «Маниту»: стремление к успеху, соперничество группировок, погоня за удовольствиями, поиск лазеек в досадных правилах; где те взрослые, чьи годы протекают иначе?

Из темноты за окнами донесся безошибочно узнаваемый предупредительный свисток дяди Сэнди и разом оборвал все разговоры. Его голос загудел в мегафоне.

– Слушайте объявление, которого вы все ждете. Членам жюри – тете Тилли, Капитану и мне – пришлось поломать голову, чтобы выбрать самого достойного из множества талантливых участников конкурса, особенно из двоих – вы знаете их. Капитаном на день объявляется… – за долгой, мучительной паузой последовала скороговорка, – Йиши Гейблсон за свой номер «Уродцы»; особо отмечен Герби Букбайндер за свою великолепную горку. Все!

Но это было далеко не все. Крики из всех хижин на Общей улице взорвали ночь:

– У-ууу!

– Надули!

– Обдурили!

– Генерал Помойкин победил!

– Жухалы!

Свисток зло просвистел несколько раз и угомонил галдеж.

– А ну прекратить! – гаркнул старший вожатый. – Вы пока что в лагере, а не дома. Мы поступаем не по вашему хотению, а как считаем нужным!

Это было провокационное заявление, от которого дядя Сэнди мог бы и воздержаться. Но уж больно он рассердился, да и, по правде говоря, чувствовал за собой вину, поэтому и допустил промах.

– Вот как!

– У-УУУ!

– А-ааа!

– Уж этого мы точно не хотели!

– И никогда не захотим!

– Подвесить дядю Гуся на дикой яблоне!

Эти и четыре десятка других дерзостей вылетело наружу. Опешив и растерявшись, дядя Сэнди отступил в свою палатку. Тем временем в Тринадцатой хижине Тед спрыгнул с кровати и выхватил из походного мешка железную миску и ложку.

– Не боись, генерал, – проскрежетал он в сторону раздавленного, мертвенно-бледного Герби. – Это Гусю даром не пройдет.

– Тед! Вернись сейчас же! – воскликнул дядя Сид, но Тед уже вышел из домика и маршировал по Общей улице, отбивая ритм на миске и выкрикивая: «Да-ешь Герби! Да-ешь Герби!» Этой искры оказалось достаточно. В мгновение ока на улицу высыпало двадцать мальчишек, колотивших во всевозможные ударные инструменты – тут были и стакан, и барабан, и фляга, и даже таз – и скандировавших: «Да-ешь Герби! Да-ешь Герби!» Вожатые были бессильны остановить взрыв возмущения, да и не очень-то старались. К тому времени, как ревущая толпа мальчишек в пижамах достигла палатки дяди Сэнди, она вобрала в себя почти весь лагерь. Мальчишки топтались под большой белой лампой, подвешенной на столбе в конце улицы, и так горланили и шумели, что распугали тучу мошкары, порхавшей над ними.

В душной желтой палатке сидели сумрачные мистер Гаусс и двое старших вожатых.

– Сэнди, спрашиваю еще раз, – нарушил молчание хозяин лагеря, – вы намерены восстановить дисциплину?

– Капитан, я же не могу один. Вожатым следовало пресечь это в зародыше. Вероятно, они относятся к этому так же, как я, а я…

В палатку влетел верзила Йиши Гейблсон, и там стало негде повернуться.

– Дядя Сэнди, мистер Гаусс, не делайте этого со мной. Ребята мне там чуть не накостыляли. Вы же сами знаете, что тот малыш победил! – выпалил, захлебываясь, взбудораженный старшеклассник.

– Оставь, Йиши, ты как маленький, – одернул его мистер Гаусс. – Ты превосходно сыграл уродов. И вообще, тебе хорошо известно, что ученика среднего класса нельзя назначить Капитаном. Это слишком рискованно.

– Так об этом надо было подумать перед тем, как объявлять конкурс. Надо было сказать, что конкурс только для старшеклассников. А теперь поздно менять правила, мистер Гаусс. Тот парень победил, и вы сами это знаете. Делайте что хотите, а я у вас Капитаном не буду! Не хочу жульничать!

Он выскочил из палатки, и трое судей услышали, как его зычный голос перекрыл гомон, которым было встречено его появление: «Я сказал им! Я сказал, что отказываюсь!» При этих словах улюлюканье сменилось одобрительным гулом, переросшим затем в мощное: «Да-ешь Герби! Да-ешь Герби!»

– Мне кажется, мистер Гаусс, – сказал дядя Сэнди, протирая носовым платком толстые стекла своих очков и с ударением произнеся фамилию хозяина лагеря, – мы стоим перед выбором: либо отменить День лагеря, либо назначить Капитаном Герби Букбайндера.

– Вздор. Поспят и наутро все забудут. Дадим на обед мороженое, – заявил мистер Гаусс.

– Если хотите знать мое мнение, – недовольно проговорила тетя Тилли, – этот мальчик, без сомнения, победил. Я просто пошла на поводу у Капитана, который считает, что руководить лагерем должен мальчик постарше.

– У нас уже нет мальчика постарше, – заметил дядя Сэнди.

«Да-ешь Герби! Да-ешь Герби!» – гремело снаружи с неослабевающей силой под стук, треск, звяканье и топот.

Мистер Гаусс перевел взгляд с одного старшего вожатого на другого. Он увидел два явно враждебных лица.

– Ввиду того что вы, на чью поддержку я вправе рассчитывать, не поддерживаете меня, – сказал он, – мне не остается ничего иного, как отказаться от единственно разумного решения. Поступайте как угодно, дядя Сэнди, под вашу ответственность. Мне больше нечего сказать.

– Так отменим День лагеря, сэр, или объявим Капитаном Герби?

– Мне нечего больше сказать.

Дядя Сэнди вышел из палатки. Толпа мальчишек почуяла новость, и хор смолк. Старший вожатый прищуренно оглядел странную картину, которую являли собой его беспорядочно сбившиеся в кучу воспитанники, одетые ко сну. В центре над сборищем возвышался в одних белых трусах Герби Букбайндер, примостившийся на плечах Йиши и еще троих старшеклассников. При виде такого возвеличивания толстяка дядю Сэнди разобрал смех.

– Спускайся, Герби, ты победил! Ты – Капитан! – крикнул вожатый и продолжал весело хохотать во все горло.

Толпа взревела от радости. Хотя дети не знали о разговоре в палатке, по тону дяди Сэнди они догадались, что перемена решения ему мила так же, как и им, и они обступили его, жали ему руку и ласково тыкали кулаками. Четверо старшеклассников, державших Герби, пустились в пляс и несколько раз чуть было не уронили героя вечера. На бывшего генерала Помойкина со всех сторон сыпались поздравления, добрые пожелания, изливалось восхищение, и называли его только по имени.

Ни при каких иных обстоятельствах он не мог бы удостоиться столь громкой славы, превзошедшей все, чего когда-либо добивались Ленни и Йиши за свои спортивные подвиги. Маленький Герби стал символом непокорности мистеру Гауссу, а благодаря его победе каждый мальчишка ощутил, будто ярмо сброшено и с его шеи. Успех этот, слов нет, был кратковременным – назавтра тяжкие правила и указы Гаусса утвердятся с прежней непоколебимостью, – но однажды, хотя бы однажды, дядю Гуся заставили отступить. «Герби ура! Герби ура!» – торжествовали мальчишки, вкладывая в это всю душу и всю силу своих легких.

А Герби, подпрыгивая и раскачиваясь на ненадежном троне в сиянии фонаря, среди снующих насекомых, окруженный десятками дружелюбных лиц, с обожанием глядящих на него снизу, полуоглохший от приветствий и восхвалений, чувствовал на щеках теплые слезы радости и трепетного удивления. Ни в одной из его многочисленных грез о славе не было ему так сладостно, как теперь. «Нет человека, для которого не наступил бы его час, и нет вещи, которая не имела бы своего места». Для генерала Помойкина, толстого, неповоротливого, презираемого, наступил, наконец, звездный час.

23. Катастрофа

На следующий день, еще до подъема, Герби проснулся от жуткого сновидения. За сочащимися росой оконными сетками туманилось серое утро. В хижине все спали. Дядя Сид судорожно храпел, точно задыхался. Сверчки сидели молчком. Сквозь сетки втягивались струйки тумана и повисали в хижине, тугие на вид и влажные на ощупь. Герби передернуло, оттого что всплыли события ночного кошмара и повисли в памяти, как струйки тумана.

Во сне он убил человека и схоронил его на пустыре за Хозяйством. Что за человек, он не помнил, но убийство было совершено и следы заметены уже давно, он почти забыл о нем. И вот почему-то отцу вздумалось вырыть яму за Хозяйством, и он выбрал как раз то самое место, где было зарыто тело. Отец, мистер Кригер и мистер Пауэрс рьяно взялись за дело и быстро вырыли большую темную яму, которая с каждым мгновением становилась все глубже. Не на шутку перепуганный Герби, наблюдавший за раскопками, понял, что скоро обнаружится труп. И вдруг его объял такой смертельный ужас, что он проснулся: «преступник» вспомнил про улику, которую оставил на трупе и которая тотчас укажет на убийцу. Еще не оправившись от кошмара, Герби сел в постели и силился припомнить улику и наконец выхватил из памяти ее ускользающий образ, хотя это не имело никакого смысла. То была коробка из-под сигар, в которую Герби накануне сложил вырученные на горке деньги.

Сон до того походил на явь, что мальчик, спросонок решив проверить, не убил ли он кого-нибудь на самом деле, принялся перебирать в уме события ночной поездки в город и испытал немалое облегчение, когда окончательно проснулся и выбросил из головы этот нелепый бред. Теперь мысли его обратились к сигарной коробке. Некоторое время он провел в воображаемых спорах с мистером Гауссом; тот норовил не отдать деньги под разными предлогами, которые Герби с презрением разбивал один за другим. Затем мальчик посмаковал свой вчерашний шумный успех и представил, какие удовольствия в роли повелителя лагеря готовит ему наступающий день. Мало-помалу тягостное чувство вины, вызванное страшным сном, рассеялось, как рассеялся утренний туман под лучами восходящего солнца. Прошла, казалось, целая вечность, и когда наконец протрубил горн, Герберт Букбайндер был уже таким же веселым, как те, кто только что проснулся, и быстрее всех вскочил с постели.

– Эй, Герби, а ты-то зачем встаешь? Ты же дядя Гусь, – зевнул Ленни.

– Нет еще, – тотчас возразил дядя Сид и потер тыльной стороной ладони синеватый, щетинистый подбородок. – День лагеря начинается только в десять.

– Ну да, а то вожатым пришлось бы сдавать хижины на чистоту, – съязвил Тед, влезая в стоптанные грязные шлепанцы. – Мистер Гаусс ввел это правило после первого года, за ним не заржавеет. Во была потеха, когда вожатых заставили драить полы и всякое такое. А теперь это фигня, а не праздник.

– Замолчать, и все марш на построение, – приказал дядя Сид, и мальчики вышли за дверь, а он плюхнулся спиной на кровать и закрыл глаза.

Спустя час, во время завтрака, старший вожатый подошел к столу Тринадцатой хижины и сказал как бы между прочим:

– Герби, после завтрака зайди ко мне в палатку. Дядя Сид, поручите кому-нибудь из ребят застелить Гербину кровать.

– Хорошо, сэр, – ответил дядя Сид.

Товарищи Герби поглядели на будущего капитана с уважением и завистью, а тот скромно уставился в тарелку.

– Эй, Герб, а кого ты назначишь старшим вожатым? – спросил Ленни, навалив в тарелку толстяка щедрую порцию яичницы-болтухи. – Не забудь старых дружков. Мы уж вон сколько лет дружки, сам знаешь.

– Вы? – Тед с отвращением наморщил тонкий птичий нос. – Да ты ему житья не давал все лето! Как у тебя хватает наглости рассчитывать на место дяди Сэнди? Будь доволен, если он назначит тебя Умным Сэмом.

Ребята за столом прыснули.

– Точно подмечено, – одобрил дядя Сид. – А пока что, Ленни, я поручаю тебе застелить Гербину кровать. Если подстроишь какую-нибудь пакость, два дня проведешь в койке.

– Зачем мне подстраивать гадость? С удовольствием застелю Гербину кровать, – ответил Ленни с пугающей гримасой радости на лице. – Мы с Герби старые дружки. Точно, Герби? Помнишь, как мы учились у миссис Горкин, а, Герби? Здорово было, да? Слушай, а интересно, чего там поделывают в Хозяйстве наши отцы.

При упоминании о Хозяйстве Герби поперхнулся, сделал вид, что у него полный рот яичницы, и неопределенно хмыкнул. Ленни в течение всего завтрака продолжал выступать в роли закадычного друга и так увлекся, напоминая Герби о связывающих их многочисленных трогательных узах, что даже забыл поесть. Герби изо всех сил старался не отвечать.

– Представляешь, Герб, какие штуки можно отколоть, если ты будешь за Капитана, а я за дядю Сэнди? Ух, мы бы весь лагерь перевернули вверх тормашками. Они у нас запомнят ребят с улицы Гомера!

Герби встал:

– Извините, дядя Сид, можно мне раньше выйти из-за стола? А то, наверно, дяде Сэнди надо скорей поговорить со мной.

– Конечно, иди прямо сейчас… Капитан! – улыбнулся дядя Сид.

– Не забудь, Герби, – крикнул вдогонку Ленни. – Мы с тобой не разлей вода, точно? Лучшие друзья – Герби и Ленни! Законные ребята с улицы Гомера!

Появление новоиспеченного друга в лице Ленни почему-то расстроило Герби. Он шел по столовой, и десятки ребят по-приятельски окликали его, однако почтение не доставляло ему ожидаемого удовольствия. Все это слишком сильно смахивало на случай, который он наблюдал неделей раньше. Живчик – ничтожный, гадкий Живчик – пережил краткую вспышку ослепительной популярности, когда почтальон привез ему посылку с четырьмя палками салями. По глубине уважения и сердечности, которые хлынули на него, можно было подумать, будто Живчик внезапно вырос на два фута. В голове у сосунка помутилось от всеобщей любви, бедолага схватил нож и кружок за кружком нарезал и отдал все четыре палки салями клубку протянутых рук. Но вот исчез последний кружок, и Живчик столь же внезапно ужался до своего настоящего роста. Герби отчетливо вспомнил, как худенький очкарик сидит один на огромном, с латунными полосами, чемодане, еще держит в руках сальный нож и озирается в опустевшей хижине. Велика ли разница, подумал Герби, между Живчиком с его колбасой и генералом Помойкиным в роли Капитана? Невеселые это были размышления для одиннадцатилетнего мальчика, которому улыбается удача, и, как все циничное, размышления эти лишь отчасти были правильными. Слава Живчика была столь мимолетной, потому что взошла целиком благодаря колбасе, а не поступку. Но надо признать, тем летом Герби многое узнал о некоторых явлениях нашей жизни. И до следующего заката ему предстояло узнать еще больше.

Он робко постучал по подпорке при входе в палатку дяди Сэнди. Добродушный голос пригласил его войти.

– Здорово, Герб. Садись. – Дядя Сэнди показал дымящей трубкой на треногий табурет возле узкого стола. Стол представлял собой кусок доски, прибитый к четырем брускам. – Прежде всего, поздравляю. Ты замечательный мальчуган.

– Если бы не Элмер Бин, Тед и не мой двоюродный брат Клифф, у меня бы ничего не вышло. Мне повезло, – сказал, садясь, Герби.

– Знаю. Хорошо, что ты это понимаешь. Но ведь без везения и помощи ничего не добьешься. Ты заслужил свою награду.

– Спасибо, дядя Сэнди.

– Так, теперь быстро за дело. – Старший вожатый сунул ему в руки отпечатанный на машинке список и карандаш. – Я всегда честно соблюдаю правила, по которым проводится День лагеря, насколько… хм… насколько мне это позволяют. Поэтому праздник всем нравится. Просмотри список и в каждой хижине отметь мальчика, которого ты хочешь назначить вожатым.

– Хорошо, сэр. – Герби склонился над списком и принялся медленно, внимательно делать пометки.

– Кстати, а кто будет за меня?

– Клифф, – быстро ответил Герби.

– Что ж, – усмехнулся дядя Сэнди, – хоть сегодня дядя Сэнди сможет покататься на Умном Сэме. По-моему, Клифф отлично подходит. – Вожатый заглянул Герби через плечо и кивнул. – Толково. Хороший выбор. Тед за дядю Сида, да? Прекрасно. За все эти годы Тед ни разу не был вожатым. – Дядя Сэнди вернулся за стол что-то дописать. Через несколько минут Герби подал ему список. – Ты не отметил фамилии врача и медсестры.

– Медсестры? – Герби почесал в голове и уставился в одну точку.

– Обычно мы делаем это ради шутки. Впиши любого, кто будет смешно выглядеть в форме медсестры. Йиши подходящий кандидат, но ты уже поставил его на место дяди Малышки.

Герби задумался на мгновение, потом нацарапал что-то на списке и протянул старшему вожатому, тот посмотрел и расхохотался. В списке значилось:

Врач – Живчик Глостер

Медсестра – Ленни Кригер

Дядя Сэнди взглянул на большие дешевые наручные часы, висевшие над кроватью на гвоздике.

– Девять двадцать пять. Мистер Гаусс ждет тебя к девяти тридцати, Герби. Давай-ка беги наверх. Когда освободишься, возвращайся сюда.

– А зачем он меня вызывает?

Старший вожатый отвернулся к столу.

– Не знаю. Может, что-то насчет выручки от горки. Поторопись.

В поведении дяди Сэнди засквозил вдруг осторожный холодок, Герби это очень не понравилось. Он вышел из палатки и заспешил наверх, чувствуя, как снова поднимается мутный осадок от сна. Запыхавшийся и порозовевший, он подошел к крыльцу дома для гостей и с удивлением увидел, что из кабинета директора, качая головой и скрежеща зубами, выходит Йиши Гейблсон.

– Ах, он… Ах, он старый, жирный… – пробурчал старшеклассник, употребив два выражения с самого что ни на есть дна корыта, в котором хранится сквернословие. – Ах, он!.. – добавил здоровяк, употребив еще более забористое выражение, Герби даже не слыхал такого.

– Привет, Йиши, ты чего это? – встревоженно окликнул его Герби, когда тот не глядя прошел мимо. Йиши вздрогнул и обернулся.

– А ты тут зачем? Ты же знаешь, в чем дело.

– Нет, не знаю, – дрогнувшим голосом ответил Герби.

– Чего? Ты хочешь сказать, он еще не говорил с тобой про деньги?

У Герби внутри все сжалось в каменный комок.

– Нет, Йиши, честно.

– Ах, он старый врун! – Йиши покачнулся, приложил ладонь ко лбу и застонал. – Ах, он… Ах… – раздалось одно из предыдущих выражений и одно совершенно новое. С этим Гейблсон покатился под гору, спотыкаясь, сквернословя и потрясая кулаками. Герби в изумлении посмотрел вслед странной фигуре, уныло взобрался по ступенькам и вошел в кабинет.

Там он удивился еще больше. Мистер Гаусс, как всегда, улыбался за своим рабочим столом, а рядом, на старом, засаленном мягком стуле – Герби чуть не упал в обморок при виде этого человека, – сидел тот самый костлявый, чахлый, чудной водитель, который подвез их с Клиффом от Нью-Йорка до Панксвиля!

– А-а, Герби, доброе утро, – расцвел мистер Гаусс. – Позволь представить тебя мистеру Драбкинду. Мистер Драбкинд, это один из наших самых блестящих, самых умных, наиболее выдающихся воспитанников – Герби Букбайндер. С гордостью могу добавить: ученик моей школы.

Мистер Драбкинд протянул Герби сизую руку. Мальчик ухватил холодные кончики пальцев, встряхнул раз и выпустил. Костлявый пригляделся к Герби сквозь толстые, как донышки бутылок, стекла очков.

– Я плоховато вижу, – извинился скелет незабываемо пронзительным голосом, – но, по-моему, мы встречались, уважаемый юноша, совсем недавно.

Герби пожал плечами и постарался унять дрожь в коленках.

– Не понимаю, как это может быть, – проговорил мистер Гаусс, в упор глядя на Герби. – А ты, Герберт?

Герберт покачал головой, не в силах выдавить ни звука.

– Должно быть, вы обознались, – сказал хозяин лагеря. – Ведь вы у нас впервые этим летом. Если только, – добавил он лукаво, – Герби не путешествует без моего ведома.

В кошки-мышки он, что ли, играет, подумал Герби, ощутив прилив сильного волнения. Он ждал удара – чему быть, того не миновать.

– Ох, я вижу столько мальчиков… столько мальчиков, – вздохнул мистер Драбкинд. Он снова сел на стул, и его скелет искривился, как увядший цветок. – Хотя почему-то он мне вспоминается не в толпе.

– И это правильно. Наш Герберт существенно выделяется из толпы, – заметил мистер Гаусс, и оба мужчины вежливо и, на взгляд Герби, жутковато хохотнули. Наступило короткое молчание.

– Ну, мистер Гаусс, можно перейти прямо к делу, – пропищал скелет. – Видите ли, я не могу долго оставаться здесь.

– Герби, ты ведь не знаешь, кто такой мистер Драбкинд, да? – спросил мистер Гаусс, глядя перед собой на сцепленные пальцы.

Герби снова как можно убедительнее покачал головой.

– Конечно, не знает, – сказал мистер Драбкинд. Гость вынул из черного бумажника визитку и протянул Герби. Мальчик прочитал:

ГЕНРИ ДЖУНИУС ДРАБКИНД

Выездной представитель Фонда Беркширского бесплатного лагеря

– Герби, – продолжал мистер Гаусс, – мистер Драбкинд участвует в одном из самых достойных дел, какие мне известны. Беркширский бесплатный лагерь предоставляет нескольким сотням мальчиков из бедных городских семей возможность отдохнуть так же замечательно, как отдыхаешь ты… ну, конечно, не совсем так же, как у нас в «Маниту», но для благотворительного лагеря, как я уже сказал, это великолепно.

– В большой мере благодаря таким людям, как вы, мистер Гаусс… и сей уважаемый юноша, – вставил бестелесный мистер Драбкинд.

Мистер Гаусс машинально кивнул и улыбнулся гостю.

– Так вот, Герби, если бы ты бывал здесь в прошлые годы, то знал бы, что каждое лето у нас производится сбор средств в пользу бесплатного лагеря. Мы, которым повезло иметь родителей, способных оплатить замечательный отдых в «Маниту», должны помогать ребятам, которым повезло меньше… Ты не согласен?

Еще не понимая, куда клонит хозяин лагеря, Герби почувствовал, что лучше бы ему не соглашаться. Но деваться было некуда. Он кивнул.

– Прекрасно. Вот видите, мистер Драбкинд, не стоит большого труда разъяснить мальчику таких умственных способностей, как Герберт Букбайндер, простое дело… Стало быть, Герби, ты считаешь, я правильно поступил, выписав этот чек.

Он протянул мальчику зеленую бумажку. Герби не взял ее, но прочитал написанное. Чек на сумму двести долларов предназначался Фонду Беркширского бесплатного лагеря. Он вопросительно посмотрел на мистера Гаусса.

– Данная сумма, двести долларов, Герби, складывается из денег, вырученных от твоей горки, представления Йиши Гейблсона, «Комнаты смеха» Гуча Лефко, и я вложил… э-э… тридцать пять долларов пятьдесят центов. Были и другие маленькие аттракционы, выручившие кое-какие деньги, но я счел их недостаточно солидными, чтобы удостоиться подобной чести… Ты хотел что-то сказать, Герби?

Мальчик действительно открыл было рот, собираясь возразить. Но тут он бросил испуганный взгляд на мистера Драбкинда, без единого слова закрыл рот и покачал головой.

– Н-да, тогда продолжим. Ты же понимаешь, Герби, что изначально деньги, которые ты заработал на горке, принадлежали нашим воспитанникам. Честь тебе и хвала за то, что ты… как бы это выразиться… собрал их. И я хочу знать, согласен ли ты присоединиться к Йиши, Гучу и… ко мне и пожертвовать эти деньги в пользу бедных мальчиков мистера Драбкинда?

Раздираемый, с одной стороны, убийственностью потери семидесяти пяти долларов, необходимых для возмещения кражи, а с другой – боязнью быть узнанным по голосу и разоблаченным, Герби был самым несчастным мальчиком в Беркширских горах. Разве мог он рисковать тем, что мистеру Гауссу, а потом и родителям станет известно, как в ночь ограбления Хозяйства он подсел в проезжавшую машину на Бронкс-Ривер-Паркуэй? Голова гудела от злости, страха и отчаяния.

– Итак, Герби, могу ли я считать, что ты согласен, и вручить мистеру Драбкинду этот чек? – спросил мистер Гаусс, взмахнув смертоносной бумажкой в сторону тощего. – Йиши и Гуч с радостью – сказал бы, с воодушевлением – уже пожертвовали все заработанные средства. Теперь решай сам.

Герби вспомнил состояние Йиши, которого действительно охватило своего рода воодушевление, но вряд ли его можно было назвать радостным. Ясно, что мистер Гаусс сказал Йиши, будто он, Герби, уже пожертвовал свои сто тринадцать долларов.

На самом деле случилось вот что: Йиши загнали в тот же угол, в котором сейчас мучился Герби, но положение последнего не было осложнено ужасом перед мистером Драбкиядом, и тот рискнул посопротивляться: «Ну и дела. Не знаю. Вы говорите, Герби Букбайндер собирается отдать все до гроша?» На это мистер Гаусс отвечал: «Конечно, я не стал бы просить тебя об этом, если бы дело обстояло иначе». Йиши сдался, проворчав: «Тогда ладно», и выскочил за дверь, где произошла его встреча с Герби, свидетелями которой мы были. Ну, строго говоря, мистер Гаусс, пожалуй, обманул Йиши. Однако его ответ был тщательно продуман, и если бы его поймали на явном противоречии, он тотчас объяснил бы, что в своем ответе выразил намерение просить Герби отдать все деньги, точно так же, как он просил Йиши.

Серенький мир полуправды, в котором наши серенькие мистеры гауссы проживают свои серенькие часы, ловча ради мелкой серенькой корысти! Этой сложной интригой мистер Гаусс всего-то и хотел, что сэкономить долларов пятнадцать да еще чуть-чуть поднять свой престиж. В прежние годы сбор средств в пользу бесплатного лагеря приносил в среднем пятьдесят долларов, к которым мистер Гаусс добавлял еще пятьдесят, и получалась круглая сумма – сто долларов. Столько же вносили обычно «Пенобскот» и другие лагеря такого размера. Когда накануне вечером мистер Гаусс собрал сигарные коробки, у него и в мыслях не было лишать детей их денег. Однако наутро Искуситель подослал мистера Драбкинда. После быстрого подсчета в уме хозяина лагеря осенило, что он очень просто может удвоить взнос «Маниту» и уменьшить свои расходы, стоит только предложить троим самым удачливым участникам Марди-Гра пожертвовать свои доходы. Перед собою и дядей Сэнди директор оправдал свой поступок тем соображением, что эти деньги «в действительности» не принадлежат Герби, Йиши и Гучу, а являются взносом всех воспитанников. Во всяком случае (объявил он, посвящая старшего вожатого в свой замысел), мальчикам будет предоставлена свобода выбора: хотите – жертвуйте, не хотите – не жертвуйте, – поэтому какие, мол, могут быть возражения. Дядя Сэнди, усталая рабочая лошадка, хорошо изучившая своего возницу, пригнулся еще немного под грузом знойного лета и смолчал. Он считал часы до воли. Их оставалось всего сорок восемь.

Итак, Герби предоставили свободу выбора: хочешь – жертвуй, не хочешь – не жертвуй. Чек выписан и трепещет у самой руки получателя, двое взрослых мужчин охмуряют и подталкивают тебя, а ты решай: согласиться на то, что и так уже почти сделано, или в последний миг отказаться – наперекор всему, приобретя славу жестокосердного человека. Прибавьте к тому же опасность любое мгновение быть узнанным, в чем, правда, нельзя винить мистера Гаусса. Замечательно, что и в этих обстоятельствах мальчик сумел оказать хоть малейшее сопротивление. Он попробовал изменить голос, сильно повысив его тембр, и издал нечто похожее на лошадиное ржание:

– А я должен все отдать?

– Прости? – переспросил мистер Гаусс.

– Я должен все отдать? – повторил Герби, по-прежнему удачно подражая Умному Сэму. Этот звук явно изумил мистера Драбкинда, однако на его лице не мелькнуло и проблеска узнавания, а это было главное.

– Да нет же, Герберт, конечно, не должен, – ответил мистер Гаусс, тоже озадаченный странными переливами, но он отнес это на счет нервозности. – Позволь мне внести полную ясность. Ты не обязан вносить ни единого цента, Герберт. Я знаю, что материалы достались тебе бесплатно от знакомого Элмера Бина, иначе, само собой, я предложил бы вычесть долларов семьдесят пять на оплату расходов. Однако, если хочешь, можешь забрать все свои деньги. – Он зажал чек между большими и указательными пальцами, словно хотел разорвать его пополам. – Одно слово, Герби, и бесплатный лагерь не получит от тебя ни цента. Одно слово, Герби, и я верну деньги Гучу и Йиши, просто скажу им: «Герби Букбайндер иначе относится к благотворительности, нежели все мы». Так порвать чек или отдать мистеру Драбкинду?

Под тяжестью собственного вранья, ослабленный страхом перед скелетом, который явился по его душу из похороненной в памяти преступной ночи, немилосердно понукаемый мистером Гауссом, Герби сдался. Он пожал плечами и кивнул. Хозяин лагеря тотчас вложил чек в руку получателя.

– Спасибо, Герберт! – воскликнул он. – Ты именно такой юноша, каким я всегда считал тебя.

– Позвольте и мне поблагодарить вас, уважаемый Герберт Букбайндер, – взвизгнул мистер Драбкинд, аккуратно вкладывая чек в черный бумажник, – от имени двухсот бедных мальчиков, которые воспользуются вашей…

Но Герби уже выходил, пошатываясь, за дверь. На его лице было написано такое безграничное горе, что на мгновение в сердце хозяина лагеря шевельнулось незнакомое ему чувство: сомнение в собственной правоте.

– Герби, вернись! – позвал он. – Так уходить нехорошо.

Мальчик, не оглядываясь, протопал вниз по ступенькам.

– Ну, еще раз спасибо, мистер Гаусс, за чрезвычайно щедрый взнос и до свидания, – заторопился мистер Драбкинд. – Превосходный мальчуган этот Букбайндер. И лагерь у вас поистине превосходный, мистер Гаусс. Нет, пожалуйста, не трудитесь провожать меня; моя машина всего в нескольких метрах от крыльца. До свидания, до свидания. – В спешке нахлобучивая шляпу и пряча бумажник в карман, тщедушный собиратель пожертвований даже забыл пожать руку хозяину лагеря, и был таков. Когда Герби вернулся в палатку дяди Сэнди, до десяти часов оставалось пять минут. Клифф уже был там: он облачился в знаменитый старый синий свитер и серую бейсбольную шапочку старшего вожатого, держал в руках мегафон, а на шее у него висел ремешок со свистком – символом верховной власти в мужском лагере. Сэнди с серьезным видом давал ему множество последних наставлений, а сам тем временем с трудом натягивал на себя серо-зеленую фуфайку Клиффа, которая годилась ему разве что на нос. Герби стоял рядом, подавленный и словно лишний.

– Дядя Сэнди, а мне куда? – наконец спросил он. – Да тебе-то, Герб, делать особенно нечего, просто будь начальником – бери пример с Капитана. А работать будет Клифф, – усмехнулся старший вожатый собственной шутке. Дядя Сэнди взял с полки большие зеленые очки от солнца и головной убор из перьев, принадлежащие мистеру Гауссу. – Наряжайся. Потом ходи везде с важным видом. Пора, Клифф, десять часов. Заступай.

Старший вожатый и его преемник вышли наружу. Герби отбросил свой наряд и упал спиной на койку. Прямо над ним на брезент крапчато-оранжевым квадратом падало солнце. В палатке было душно. Герби услыхал три знакомых пронзительных свистка – сигнал к построению в две шеренги вдоль Общей улицы, шум беготни по гравию, хлопанье многочисленных дверей, веселый визг и вопли ребят при виде вожатых в нелепой детской одежде. «Капитану на день» все это шутовство казалось скучным и противным. Он прикрыл рукой глаза и невольно простонал. Ничтожество, да и только: украл деньги у собственного отца и теперь никогда не расплатится.

– Ну, так, парни, – раздался окрик Клиффа. – Сейчас я хочу, чтобы вы встретили дядю Гу… то есть Капитана, как настоящие патриоты лагеря. Вот он, наш родной Капитан.

Герби тяжело поднялся и смахнул с лица слезы. На ходу водрузил на себя пернатый убор и очки. Перед выходом из палатки невероятным образом изогнулся, чтобы подальше выпятить пузо и попку. Так он вышел на солнечный свет и надменно заковылял по Общей улице, придерживая двумя пальцами уголки рта в застывшей улыбке и по-гусиному выворачивая ступни.

Ребята вопили и приплясывали, а заодно с ними и вожатые. Некоторые от смеха катались по земле. Дядя Сэнди, стоявший среди мальчишек Тринадцатой хижины, секунд десять сохранял серьезную мину, потом не выдержал и закатился хохотом, чем окончательно довел окружающих до истерики. Герберт брел сквозь строй, невозмутимо вихляя бедрами, и раздавал кивки. Пройдя улицу До конца, «Капитан на день» исчез в направлении озера, оставив лагерь в припадке беспорядочного веселья. В то радостное утро Капитана больше не видели, ибо он провел его, лежа на плоском камне у берега, в кустах. Тихий, укромный уголок, скажете вы, а между тем Герберт был далеко не одинок. По правую руку от толстяка сидело Горе, по левую – Стыд; и уж они постарались, чтобы Герби не скучал в то утро.

24. Ленни и мистер Гаусс теряют почву под ногами

Так день величайшего взлета Герби стал самым горьким в его юной жизни, потому что плод триумфа имел гнилую сердцевину. Возможно, Герберту следовало скрепить сердце и предаться радости, но он не мог. Его грызла совесть. Более сведущему в преступлениях человеку – скажем, полицейскому – могло бы показаться, что совесть несколько запоздала со своими угрызениями, но ведь Герби не считал свой поступок преступлением, пока мистер Гаусс не лишил его возможности вернуть с процентами деньги, взятые «взаймы».

Пожалуй, тут наш мальчик показал себя не с самой плохой стороны, поскольку не стал сваливать вину на хозяина лагеря, а принял грех на свою душу. Тысячи слабохарактерных существ любого возраста и пола совершают проступки с намерением загладить их в будущем. Затем, если кто-то случайно мешает им замести следы, они взваливают всю вину за свое неблаговидное деяние на этого «кого-то», а себя считают чистенькими. Если же вы не сталкивались с этим до сих пор, сегодня же или завтра приглядитесь к слабым духом вокруг себя. На протяжении всего Дня лагеря, Герби переваривал свое грехопадение, причем усваивалось это блюдо в муках, но ни разу ему не пришло в голову облегчить свои страдания словами: «Это все Гаусс виноват».

Во время обеда Герби и Клифф величественно восседали за столом старшего вожатого. Ребята по-прежнему были в своих костюмах. Разноцветный пернатый убор Герби приятно разнообразил унылую обстановку столовой.

– Что будем делать в тихий час? – обратился Герби к брату.

– Разве нам не надо, как всегда, сидеть по своим хижинам? – удивился Клифф.

– Нам, начальникам над всем лагерем? Клифф, у тебя иногда совсем голова не варит.

Оба мальчика с наслаждением представили, как им не придется снимать ботинки и чулки и целый час молча лежать в кровати.

– Во, знаешь что, Герб? – улыбнулся вдруг Клифф. – Давай сбегаем на гору попрощаться с Элмером Бином и Умным Сэмом. Завтра-то у нас вряд ли будет время, перед отъездом на вокзал суматоха начнется.

– Давай, – согласился Герби. – А может, прямо сейчас? Мне есть неохота.

Мальчиков-правителей прервал взрыв свиста, улюлюканья и жеманных восклицаний. По столовой, с пунцовым лицом, в шапочке и халате медсестры, бочком пробирался Ленни. Нелепость его костюма дополняли бейсбольные туфли и чулки. Ленни-медсестра озирался по сторонам, через силу улыбался и изредка парировал насмешки.

– Чего это он так поздно, где его носило? – спросил Герби.

– Да прятался, бедненький. Небось и горна-то не слышал, – ответил Клифф.

Ленни сел за стол Тринадцатой хижины, и шум смолк. В его случае перевоплощение было односторонним. От настоящей медсестры не требовали разыгрывать из себя мальчика. Но комичность переодевания всем известного спортсмена в женское платье была так соблазнительна, что не хотелось лишаться ее из-за какого-то формального противоречия, и мнимая медсестра неизменно оживляла праздник. А Ленни в качестве мишени для насмешек был особенно хорош, потому что злился и не умел находчиво ответить. С утра его вконец задразнили, после чего он исчез и пропадал до самого обеда.

Герби с Клиффом встали со своих почетных мест и направились по огромному, с голыми деревянными стенами залу к дверям, – и заметьте, это не вызвало никакого шума, никто не подшучивал над ними, и вообще мало кто отвлекся от такого важного предмета, как омлет по-испански. После первого громкого успеха «гусиной» походки Герби мудро отказался от нее; второй раз было бы уже не смешно. Клифф в роли дяди Сэнди никого особенно не веселил. Ленни вызвал бурю веселья, а братьев обошли вниманием потому, что смена личины забавна, лишь когда она принижает человека.

Мальчики уже одолели половину подъема, как вдруг увидели спускающегося навстречу Элмера Бина с тачкой, груженной тремя громадными холщовыми мешками.

– Привет, Элмер! Последняя стирка, да?

– Все последнее, пацаны. Завтра в это время вы будете свободными пташками. А через неделю в это время – и я тоже. – Работник поднапрягся, остановил разогнавшуюся тачку и прислонился к мешку. – А вы сейчас в лагере за начальство, да?

– Благодаря тебе, – ответил Герби.

– Герб, я хочу попросить тебя кой-чего сделать для меня, когда тебе стукнет двадцать один годок.

– Что, Элмер?

– Напиши мне, где вы, мужики, добыли пятьдесят монет.

Герби тотчас позеленел. Клифф быстро спросил:

– Умный Сэм в конюшне, Элмер?

– Последний раз я его там видел. Хочешь чмокнуть на прощанье?

Клифф застенчиво улыбнулся.

– Слушай, Элмер, – сказал Герби, – а что, если мы напишем тебе письмо? Ответишь нам?

Работник рассмеялся. Он поглядел вокруг: на озеро с домиками, на деревья, увитые до крон вьюнами, уже тронутыми огненными красками ранней осени, и на двух ряженых мальчиков. Плюмаж на голове у Герби покачивался от свежего ветра. Элмера кольнула жалость к толстому мальцу, которого он не рассчитывал больше встретить после завтрашнего отъезда и в котором он видел такую странную, раздирающую смесь хорошего и дурного.

– Скажу тебе, Герб, – ответил Элмер, – служил я с ребятами на корабле, а как меня переводили, побожился исправно писать им, понял? Первые два года и вправду писал, раз там или два, только проку было мало. Сначала думаю, ух, какое письмо напишу, а выходит ерунда. Служили когда-то вместе, а потом разбросало по разным кораблям, и все уже по-другому. А почему, не знаю.

– Я просто думал, может, письмецо хоть иногда, – не отставал мальчик. – Знаешь, после всего, что мы делали вместе, строили горку, и вообще…

– Да конечно, валяй, Герб, пиши, если захочется. – Работник помялся, потом выложил: – Не удивляйся, если получишь ответ, который напомнит тебе собственные каракули в пятом классе. Я бумагу-то не часто мараю.

– Я тоже напишу, – проговорил Клифф.

У обоих мальчишек был совсем несчастный вид.

– Вот что, пацаны, – сказал работник, – глядите, на будущий год не давайте этому Гауссу издеваться над собой, поняли? Ну, значит… вспоминайте старину Элмеpa, всякое там хорошее, то-се, так? Само собой, я с удовольствием увижусь с вами снова, я-то буду здесь, хоть не шибко нравится, да на другое не гожусь, а вы не приезжайте. Что может быть лучше воли? Как школа закончилась, вы – на воле и все лето на воле, а этот Гаусс опять заставит вас шагать строем да вкалывать. Еще и песни тут распеваете, засоряете себе мозги, и вам кажется, будто вы души не чаете в лагере. Знаю я эти песни. У нас на флоте их прозвали агитмузыкой. Как приходит вербовщик подписывать нас на новый срок, так их заводят. Уж всякими там приказами, побудками, субординацией на всю жизнь напичкали. Только не подумайте, я горжусь, что был моряком, но ведь мне же, понимаешь, еще платили, а главное, я дело делал. Я на корабле родину защищал. И не откармливал за свой счет никаких птиц вроде Гуся. Не приезжайте больше, мужики. Уж больно вы мне оба пришлись по сердцу. С тобой, Клифф, порядок, ты настоящий мужик. – Он пожал мальчику руку. – Герб… не знаю, Герб, что и сказать. Ты можешь стать когда-нибудь очень большим человеком, а с другой стороны, не знаю. Герб, а отец у тебя жив?

Герби кивнул. Вопрос всколыхнул в нем целую бурю чувств, и он не решился вымолвить ни слова.

– Вот что, парень, слушай отца, понял? Годика через два ты начнешь думать, что он ни черта ни в чем не смыслит. Может, уже думаешь. Так вот, говорю тебе, Герб: делай все, как он велит. Парню вроде тебя нужна отцовская рука.

Работник похлопал Герби по плечу. Потом нагнулся и взялся за рукоятки тачки.

– А здорово у нас все получилось, да, мужики? Здесь в жизни не было и не будет ничего похожего на горку Герби. Ведь это ж надо было, понимаешь, чтобы мы трое сошлись, чтобы Герби приревновал Люсиль, и еще много чего. Такое бывает только раз. – Элмер покатил свою поклажу и уже через плечо бросил: – Конечно, пишите, сюда, в Панксвиль. Только опять предупреждаю, не серчайте за ошибки и почерк. Я ж деревенский.

Он зашагал под гору, отклоняясь назад, чтобы тачку не понесло, и ветер трепал его пшеничные волосы.

Мальчики молча пошли в конюшню. Когда они приблизились к воротам, Клифф сказал:

– Умный Сэм, наверно, спит. Что-то не слышно движения. – Мальчики вошли внутрь и, к своему изумлению, обнаружили, что в стойле пусто.

– Небось на улице щиплет траву, – предположил Герби.

– Элмер-то сказал, что он здесь, – забеспокоился Клифф, но вышел наружу и посмотрел на беговой круг. Коня не было и там, его не было нигде.

– Эй, Герби, как думаешь, чего с ним случилось?

– Не знаю. Может, гуляет где-нибудь по дороге.

– Умный Сэм не ходит гулять. Он свою конюшню ни на что не променяет. Слушай, тут дело неладно. Пойдем вниз, скажем Элмеру.

Мальчики стремглав припустили под гору. С каждым шагом они покрывали расстояние вдвое большее, чем на равнине, и казались себе быстроногими, как олени. Обогнув один из домиков и выскочив на Общую улицу, они остановились как вкопанные, потому что прямо посреди гравийной дорожки, в окружении смеющихся и галдящих мальчишек, увидели Умного Сэма. Он медленно шел, грустно повесив голову, поводья болтались на уздечке, а на боку белилами было намалевано: «ГЕРБИ СОСУНОК».

– Идем, Герб, – спохватился Клифф. Сопровождаемый братом, он ринулся в толпу и протолкался к коню. Он обнял Умного Сэма за шею, приговаривая: «Стой, маленький. Что с тобой сделали? Успокойся, маленький».

Заслышав голос Клиффа, конь поднял голову, заржал и ткнулся в него мордой. Герби, приблизившись к Умному Сэму, увидел, что другой бок у него тоже разукрашен надписью: «КАПИТАН ПОМОЙКИН».

Смех и шутки стихли. Несколько крайних ребят из толпы улизнули в свои хижины. В обоих концах улицы к окнам прижались носы любопытных.

– Так, – обратился к толпе Клифф. – Кто это сделал?

«Не я», «Не знаю», «Я только что пришел», «Конь сам такой заявился», – посыпались наперебой эти и подобные ответы. Однако мальчики переглядывались с понимающими улыбками. В дверях Двенадцатой хижины появился все еще наряженный Клиффом дядя Сэнди. Он окинул взором происходящее и промолчал. Клифф неуверенно покосился на старшего воспитателя, потом повернулся к толпе:

– Сначала я приведу в порядок бедное животное, после вернусь и разузнаю, кто это сделал.

Он повел коня в гору и как раз проходил мимо Тринадцатой хижины. Тут из дверей вышел Ленни, приподнял за краешки белый медицинский халат и сделал неуклюжий реверанс.

– Ой, мистер Старший Вожатый, что такое стряслось? – спросил он жеманным голосом.

Герби, шагавший рядом с братом, шепнул:

– Клифф, глянь, что у него на левой руке.

Клифф увидел ручеек белил, пробежавший от локтя до ладони. Ленни проследил его взгляд и с нахальной ухмылкой принялся оттирать ручеек на правой рук.

– Значит, это ты сделал, да, Ленни? – спросил Клифф.

– Какой еще Ленни? Я медсестра Гейгер, дорогуша, – прощебетал Ленни. – Меня же назначил вон тот жирный капитанишка, что стоит рядом с тобой, так ведь, капитан Помойкин?

Клифф снял руку с шеи Умного Сэма и подошел вплотную к Ленни. Ребята вокруг притихли. В задних рядах зрителей появилось несколько воспитателей, однако никто не вмешивался.

– Вот что, Ленни. Сейчас пойдешь со мной и отмоешь коня.

– Как же, дядя Сэнди, – пропищал фальцетом Ленни, – я ведь медсестра. Я лечу людей, а не коней.

Клифф наскочил на Ленни, обхватил его, опрокинул на землю и навалился сверху. В один миг он оседлал Ленни, коленями прижав его руки к земле.

– Отмоешь коня?

Огорошенный тем, что оказался на спине, Ленни все же не спасовал:

– Помилуйте, дядя Сэнди, какое грубое обращение! Вслед за этим он получил звонкую пощечину.

Клифф сохранял на редкость невозмутимое выражение лица, только в момент удара оскалил зубы.

– Теперь отмоешь коня?

Ленни выгнулся дугой и сбросил Клиффа. Оба вскочили на ноги. Ленни поднял кулаки на изготовку и драчливо заплясал на месте.

– Исподтишка нападать, да? – прорычал он. – Ладно, братец Помойкин, ща я тебя разделаю!

Один из воспитателей крикнул:

– Дядя Сэнди, разнять их?

Дядя Сэнди, по-прежнему стоявший в нескольких футах, прислонясь к притолоке Двенадцатой хижины, ответил:

– Если ты обращаешься ко мне, то до пяти часов меня зовут Клиффом. Дядя Сэнди, похоже, пытается силой насадить дисциплину в нашем лагере. Советую ему не миндальничать.

Ленни легонько ткнул Клиффа кулаком в грудь. Клифф неловко поднял руки для защиты и широко расставил ноги. Еще трижды Ленни бил его, не то чтобы очень больно, и, наконец, Клифф ответил размашистым боковым ударом и промахнулся на целый фут. Кулачный боец в халате медсестры громко расхохотался и со всей силы ударил Клиффа в голову. Клифф покачнулся, потом напрыгнул на Ленни и, в точности как в прошлый раз, повалил его в пыль. Сидя верхом на атлете, он принялся потчевать его гулкими пощечинами, эхо которых наверняка слышалось в окрестных горах.

– Будешь мыть коня? Будешь мыть коня? Будешь, будешь, будешь?

Ленни дергался и извивался, но никак не мог сбросить противника. У Клиффа глаза налились кровью, и всякий раз, как он ударял Ленни, на его лице появлялась одна и та же мучительная гримаса, словно прихватывало больной зуб. Хрясь! Хрясь! Хрясь! Ленни, выгибая спину и изворачиваясь, предпринял две отчаянные попытки избавиться от обидчика, но Клифф удержал свою позицию. Хрясь! Хрясь! Ленни распластался на земле.

– Помою я его! – раздался сдавленный крик из уст образцовой Личности.

Клифф тотчас встал, помог встать Ленни и протянул ему руку.

– Ленни, мир? – предложил он.

Халат на атлете был уже не белым, а черным, измятым и порванным. Волосы свисали на глаза, а на щеках пылали отметины, оставшиеся после разъяснительной беседы. Он зыркнул на Клиффа из-под сведенных бровей, оглянулся на зрителей, потом коснулся руки Клиффа и побежал к своей хижине.

– Я веду коня в конюшню, – крикнул ему вдогонку Клифф. – Идем со мной.

– Когда надо будет, тогда и приду, – послышался из хижины сердитый ответ.

Клифф повернулся к одному из воспитателей в мальчишеской одежде.

– Поручаю вам, Арахис Вишник. Если через десять минут он не будет в конюшне, приведите его, пожалуйста.

– Сделаем, дядя Сэнди, – ухмыльнулся тот.

Однако Ленни явился в конюшню своим ходом всего через одну-две минуты после братьев и удрученного коня. Клифф уже начал скрести Умного Сэма с помощью большой щетки и теплой мыльной воды. Он без слов передал эти принадлежности Ленни и, пока насупленный атлет готовился уничтожить следы своей проделки, подошел к коню спереди и обнял его.

– Теперь все будет хорошо, Умный Сэм, – проговорил Клифф. – Ну, пока. Счастливо оставаться. – Он похлопал животное по носу и вышел из конюшни.

Герби поспешил следом со словами:

– Ну, ты даешь, так больше ничего и не скажешь коню на прощание?

Клифф окинул брата затуманенным взором:

– А что еще говорить?

– Я-то думал, ты его любишь.

– Ну, люблю.

– Черт, ну тогда скажи, что тебе жаль расставаться с ним, что ты будешь скучать и всякое такое. Неужели ты никогда не читал этого стихотворения – «Прощание араба со своим скакуном»? В нем уж никак не меньше пятнадцати строф. Вот тот мужик прощается с конем по-настоящему.

– А, читали в шестом классе, – сказал Клифф. – Так то стихотворение. – Он уставился в землю на секунду-другую. Потом добавил: – Герб, будь другом, а? Спустись и скажи дяде Сэнди, что я хочу сложить с себя обязанности. Сейчас ты можешь отдавать распоряжения. Все равно осталось только часа два.

Клифф развернулся кругом и опять вошел в конюшню. Герби постоял немного в нерешительности, но любопытство взяло верх. Он приблизился к двери и заглянул украдкой. Ленни, вытирая руки старой газетой, направлялся с удивленной улыбкой к выходу. А Клифф, с блаженной молчаливой улыбкой, любовно мыл Умного Сэма.

Мы говорили уже, что в День лагеря мистер Гаусс имел обыкновение исчезать. Себе и воспитателям он объяснял это тем, что хотя ему и жаль лишаться такого удовольствия, однако шутовство несовместимо с его «символическим престижем».

Мистер Гаусс очень заботился о своем символическом престиже. Выступая перед воспитателями в начале каждого сезона, он обязательно ввертывал это выражение и старательно разъяснял его смысл. Суть его ежегодных наставлений сводилась к тому, что на своем посту директора он не просто мистер Гаусс – обычный человек, но символ лагеря «Маниту», а посему должен вести себя соответственно и должен просить, чтобы и воспитатели вели себя соответственно, то есть постоянно поддерживали его символический престиж. Говоря попросту, это означало, что воспитатели обязаны выказывать ему уважение даже вопреки своим истинным чувствам. По-чиновничьи здравое правило, оно встречается во всех учреждениях. Да штука-то в том, что не одним символическим престижем объяснялось исчезновение мистера Гаусса в День лагеря. Он не умел плавать и от рождения панически боялся воды, поэтому мысль о неожиданном купании наводила на него ужас. Однако это обстоятельство никогда не упоминалось.

Хозяин лагеря полеживал на своей кровати в доме для гостей, обложенный подушками, облаченный лишь в неизменные зеленоватые шорты, мирно прихлебывал охлажденный кофе и листал книжное обозрение в воскресном номере «Нью-Йорк таймс» месячной давности. Мистер Гаусс любил рецензии на книги. В изнурительной погоне за мелкими барышами он не успевал читать, между тем, как, работнику просвещения, ему было положено хоть изредка следить за новинками литературы. Из рецензий он узнавал названия произведений и имена писателей, и это позволяло при случае должным образом украсить беседу. Мистер Гаусс как раз старался запечатлеть в памяти сюжет ныне забытого романа, который благожелательный критик сравнил с творениями Диккенса и Филдинга, когда в дверь постучали. Директор взглянул на часы. Оставался час до пяти, когда закончится День лагеря и будет безопасно произвести вылазку.

– Кто там? – сердито спросил он.

Раздался голос работника:

– Тут подъехала миссис Глостер со своим шофером. Он ставит машину на стоянку, а она сидит на веранде. Дай, думаю, скажу вам.

Мистер Гаусс вскочил с кровати, воскликнув:

– Спасибо, Элмер. Передайте ей, что я буду сию минуту, ладно?

– Угу, – отозвался голос.

Миссис Глостер была матерью несчастного Живчика, а также четырех девочек, которые все были воспитанницами лагеря. Она была самой богатой из родителей, и ее покровительство привело в «Маниту» еще с десяток детей. Это, возможно, объясняет, почему мистер Гаусс кинулся одеваться с комичной поспешностью, которая серьезно повредила бы его символическому престижу, окажись рядом посторонние. Он натянул свои лучшие белые фланелевые брюки, белоснежную рубашку с короткими рукавами, белые носки и побеленные мелом штиблеты, которые приберег на обратный путь. Скрючился, чтобы увидеть себя в наклонном зеркале дешевенького комода, торопливо причесал свои несколько волосинок и выбежал из комнаты, на ходу прихватив с полки зеленые очки.

Миссис Глостер, маленькая, хрупкая, ясноглазая дама в элегантном сером дорожном костюме, сидела на веранде в кресле-качалке, покуривая сигарету и постукивая ножкой. Она взяла себе за правило каждый год приезжать в лагерь и увозить своих детей домой на автомобиле, чтобы избавить их от грязного, душного поезда, в котором мучились все другие дети. При виде владельца лагеря она бросила сигарету и растерла ее носком туфли.

– Уважаемая миссис Глостер, как вам удается так сохранять молодость? Право слово, вы больше похожи на одну из моих вожатых, чем на мать пятерых очаровательных детей.

Миссис Глостер просияла. От своего супруга, погруженного с головой в торговлю текстилем, она получала огромное содержание, но ни одного комплимента.

– Вы тоже, мистер Гаусс, выглядите превосходно. Не понимаю, каким образом ответственность за стольких детей может идти на пользу вашему здоровью, но факт налицо. Могу я сейчас же видеть Реймонда? – (Живчика в миру звали Реймондом.)

Мистер Гаусс беспокойно покосился в окно веранды. Стенные часы в конторе показывали двадцать минут пятого.

– Э-э… а не хотите сначала увидеть девочек? Они ведь, знаете ли, совсем рядом. А немного погодя… скажем, после ужина… пройдем в лагерь к мальчикам?

Состоятельная дама не возражала. Мистер Гаусс подозвал проходившую мимо вожатую и велел ей мчаться на всех парах за сестрами Глостер. Спустя несколько минут на веранду с визгом и хихиканьем взбежали гурьбой четыре девочки. На беду мистера Гаусса, они не могли говорить ни о чем, кроме потешного выступления Реймонда в роли лагерного врача. Бедный Живчик, получивший, наконец, возможность как-то проявить себя, вложил в создание образа всю душу и довел женский лагерь чуть ли не до истерического хохота, когда появился в обеденный час, вооруженный стетоскопом и иглой для подкожных впрыскиваний, с намерением сделать всем прививку против «гауссита». Рассказ о лицедействе сына удвоил жажду миссис Глостер немедленно увидеть своего мальчика.

– Ах, это, должно быть, уморительная картина. Сию же минуту, мистер Гаусс, идемте вниз.

Мистер Гаусс опять покосился на окно. Без двадцати пять.

– Разумеется, с превеликим удовольствием провожу вас в мужской лагерь. Давайте только сначала освежимся чашкой ароматного чая. Вы долго ехали в машине по жаре…

– Лучше поторопись, мам, – вмешалась одна из девочек. – День лагеря до пяти часов.

Мать сказала: «А давайте, мистер Гаусс, обойдемся без чая», – но мистер Гаусс уже пятился, пританцовывая, к входной двери.

– Это займет всего минутку, одну минутку, – упрямо проговорил он, игриво помахав пальцем, и исчез. В душе-то он надеялся, что чаепитие займет все двадцать. Он велел поварихе, усталой седой женщине в белом халате, подать на веранду чай на двоих и вернулся к гостье в полной уверенности, что заказ будет выполнен, как всегда, через четверть часа. По чистой случайности, однако, повариха как раз заварила чай для себя и, раздосадованная помехой, поспешила обслужить хозяина, чтобы потом спокойно выпить чаю на досуге. Мистер Гаусс был сражен, когда секунд через сорок после него в дверях появились повариха и поднос с чайным прибором на две персоны. Миссис Глостер выпила чай в несколько глотков и нарочито звонко отставила чашку с блюдцем. Мистер Гаусс тянул волынку. Мать холодно приказала дочерям вернуться бегом в свои хижины. Затем встала, разгладила юбку, подтянула ремешок и подошла к лестнице. А мистер Гаусс все прихлебывал, прихлебывал. И не мудрено. До пяти оставалось еще двенадцать минут.

– Знаете, – вздохнул он, – я иногда задумываюсь: очаровательные дамы с положением, как вы, миссис Глостер, летящие в бурном потоке, не лишаете ли вы себя тихих радостей жизни. Вот для меня чаепитие – это целый ритуал.

– Вы можете обучать хорошим манерам моих детей, мистер Гаусс, а меня воспитывать поздновато. Ваш ритуал слишком затянулся.

До хозяина лагеря дошло, что он оплошал. Он брякнул чашку с блюдцем на стол и встал.

– Миссис Глостер, дорогая, разумеется, идемте. У меня и в мыслях не было… право, вы совсем не так поняли меня. Дай Бог, чтобы все наши родители обладали хоть десятой долей вашего благородства и утонченности. Сожалею, если выразился неуклюже, но я имел в виду… – Он выстлал путь с горы множеством извинений и реверансов.

В лагере было безлюдно и тихо. В прогалах между хижинами вечернее солнце протянуло через пустынную Общую улицу косые параллельные лучи.

– А где же мальчики, мистер Гаусс?

– Э-э… вероятно, у водоема.

– Ах, – радостно воскликнула мать, – они же макают дядю Сэнди! (Ей сказали об этом девочки.) Идемте же, идемте, это надо посмотреть!

Дама взяла хозяина лагеря за руку и потащила его по улице. Когда они вышли на берег, увидели, как группа старших и самых старших марширует по мосткам, неся над головами лежачий силуэт обмякшего дяди Сэнди и распевая:

В воду должен прыгнуть он, Прыгнуть он, Прыгнуть он. В воду должен прыгнуть он, Мой любимый Сэнди.

Остальные ребята стояли гурьбой, оглашая берег ликующими криками и смехом. Герби Букбайндер, в зеленых очках и головном уборе из перьев, сложив руки на груди, ждал в конце мостков. Старшие поставили перед ним дядю Сэнди. Йиши выкрикнул:

– Как поступить с ним, Капитан?

Герби провозгласил:

– Клифф Блок, ты появился на Общей улице в одежде, которая мала тебе. Не пора ли освежиться!

Старшие тотчас схватили покорного старшего вожатого за руки и за ноги, раскачали и бросили в водоем. Их окатило брызгами. Зрители ликовали.

Миссис Глостер захлопала в ладоши.

– Какая прелесть! Я не вижу Реймонда. Надеюсь, он здесь. – Она громко позвала: – Реймо-о-онд! Где ты? – Тут все обернулись на крик и увидели женщину и мистера Гаусса.

– Я здесь, мам! – слабо отозвался Реймонд с дальнего участка берега.

Но никто не обратил на него внимания. Герби решительно направился к берегу с криком: «Люди, вон Герби Букбайндер, он надел белые брюки до захода солнца. Взять его!»

Мысль о том, чтобы схватить мистера Гаусса, была до того дерзкой, что весь лагерь ахнул. Однако старшие с воем и улюлюканьем ринулись за толстым мальчиком, дробно топоча по гулким деревянным мосткам. У хозяина лагеря затряслись поджилки, но он не отступил. Не дойдя до него нескольких футов, мальчики разом остановились, начали топтаться на месте и негромко переговариваться.

– Полно, ребята, – промолвил мистер Гаусс, изо всех сил изображая улыбку, – вы же знаете, что по старой традиции «Маниту» настоящий Капитан не участвует в этом празднике. И рад бы позабавиться с вами, но, как видите, я здесь с дамой, так что, боюсь, ничего не получится.

Миссис Глостер тотчас воскликнула:

– О, пожалуйста, я не хочу быть помехой, – и отступила в сторону, оставив несчастного в одиночестве и вызвав у ребят нехороший смех.

– Приказываю схватить его! – крикнул Герби. Однако никто не сделал и шага к хозяину лагеря.

– Полно же, Герби, – сказал мистер Гаусс, – ты повеселился на славу и со своими обязанностями, насколько я понимаю, справился очень неплохо. А сейчас пять часов, так что хватит дурачиться. Давай-ка сюда головной убор. Ты снова маленький Герби Букбайндер.

Герби взглянул на часы и показал их всем старшеклассникам.

– Сейчас без трех минут пять, – заорал он во все горло, – и по правилам, установленным самим мистером Гауссом, я еще мистер Гаусс. И я приказываю бросить Герби Букбайндера в озеро!

Тесные ряды старшеклассников раздались, пропуская вперед напористого мальчишку ростом поменьше. Это был Тед: ноздри его крючковатого носа трепетали, птичьи глаза метали молнии.

– Вы что, дылды бестолковые, не слыхали приказа Капитана? – взревел он. – Вперед, хватай его! – Тед бросился в ноги мистеру Гауссу.

И мистер Гаусс со своей панической водобоязнью допустил прискорбную ошибку. Он обратился в бегство.

В тот же миг у него объявилось двадцать преследователей. Даже самая трусливая гончая побежит за тем, кто удирает. С воплями и гиканьем старшие устремились за директором, и не успел он пробежать и десяти футов, как его настигли их беспощадные объятия. В следующее мгновение он барахтался в воздухе, воздетый дюжиной сильных рук. Его поимщики распевали:

В воду должен прыгнуть он, Мой любимый Гусь!

Прощай, символический престиж!

В этом затруднительном положении мистер Гаусс повел себя не лучшим образом. Пока мальчики несли его к воде, он бился, брыкался и вопил: «Сэнди! Сэнди! Свисти в свой свисток! Останови их! Поставьте меня на землю, глупые дети! СЭНДИ-И-И!»

Мальчикам поведение босса казалось странным, ибо они не подозревали о его смертельном страхе перед водой. Но в облике извивающейся жертвы мистер Гаусс потерял малейшую возможность спастись и превратился в обыкновенное посмешище. Дяде Сэнди было трудновато прийти к нему на выручку. Он как раз взбирался по лесенке из пруда. Правда, он уже почти вылез на мостки, когда носильщики мистера Гаусса были еще далеко от края. Выпрыгни он, невзирая на воду, которая текла с него ручьем, и накинься с криком на мальчишек, может, ему и удалось бы спасти хозяина. Но странное дело, едва Сэнди разглядел своими близорукими глазами, что происходит, как нога его соскользнула со ступеньки – исключительно от удивления, сотни раз божился он в последующие годы – и вожатый беспомощно повалился обратно в воду.

Мистер Гаусс до последнего возражал самым решительным образом, то есть пинался, пихался, визжал, грозил и корчился с замечательной для человека его возраста и комплекции силой. В нескольких футах от края мостков ребята даже выпустили ноги вырывающейся фигуры в белом. На время мистер Гаусс ощутил под ногами деревянный настил и уперся, как обезумевший слон. Но тут же, подхваченные целой гроздью мальчишеских рук, его ноги снова взмыли вверх. И без дальнейших проволочек, пропустив ритуал раскачивания, поимщики подтащили свою жертву к краю настила и сбросили вниз.

Мистер Гаусс с оглушительным всплеском бултыхнулся животом в воду и пошел ко дну. Спустя несколько секунд он всплыл, отфыркиваясь и так яростно барахтаясь, точно у него было десять рук и ног.

– Пять часов, мужики! День лагеря закончился! – прокричал Герби, срывая с головы убор из перьев. – Спасайся, кто может!

Ребята всей оравой бросились по дороге прочь от озера. Их бегство было столь стремительным, что, когда дядя Сэнди втащил по лестнице своего замызганного, дрожащего, задыхающегося хозяина, поблизости оставался только один свидетель его несчастья – миссис Глостер, которая прислонилась к дереву и, держась за бока, давилась от смеха. Мистер Гаусс машинально подобрал с деревянного настила убор из перьев и напялил на себя.

– Боже ж мой, Капитан, что вы делаете? – воскликнул дядя Сэнди.

Хозяин лагеря окинул его мутным взором, стянул убор с головы. До его сознания долетел смех миссис Глостер, эхом катившийся по воде. Директор не без усилия улыбнулся и пошел по мосткам к берегу: рубаха прилипла к телу, а белые фланелевые брюки издавали на ходу чавкающий звук.

– Вот видите, миссис Глостер, – произнес он, подходя к даме с веселым хохотком, слышать который было жутковато, – мы изо всех сил насаждаем в «Маниту» дух демократии.

На Общей улице царили свет, радость, счастье и восхищение героями. В сопровождении избранной группы выдающихся спортсменов – куда не вошел Ленни – Герби Букбайндер и Клифф Блок ходили взад-вперед по улице с плакатами на шее, извещавшими о том, что они удостоились великой и наивысшей в «Маниту» чести: в последние часы лета их посвятили в члены Королевского ордена Стреляных Воробьев.

25. Возвращение домой

Стекло вагонного окна холодило лоб Герби, а тот последним долгим взглядом провожал холмы, среди которых спрятался лагерь «Маниту». Не только сожаление заставляло его неотрывно смотреть на эти милые места, которые приходилось покинуть, но и смущение, ибо по щекам его текли слезы. Еще на железнодорожной платформе у Герберта сдавило горло, когда из-за поворота на расстоянии показался поезд и дядя Ирланд начал запевать, а оба лагеря подхватили «Бульдог, бульдог», в то время как поезд приближался, выдыхая пар, и с каждым выдохом становился все больше. В груди нестерпимо защемило, но мальчику удалось сохранить глаза сухими, пока он не забрался на свое место в вагоне и не уткнулся носом в окно. Тогда Герберт и дал волю слезам.

Клифф, который знал об этой слабости брата, поскольку много лет подряд слушал его всхлипывания в темноте кинотеатров, сидел рядом, выполняя роль ширмы. Клиффа не тронул отъезд. Единственный, кого ему жаль было оставлять в «Маниту», – Умный Сэм, и, помыв коня, он излил свои чувства без остатка. Здравый смысл подсказывал ему, что в городе Умному Сэму места все равно не найдется, а коли разлука неизбежна, оплакивать ее бессмысленно.

Забавно, что Герби загрустил без видимой причины. Он был несказанно, безоговорочно рад уехать из лагеря мистера Гаусса. Но дело совсем в другом. Дело в расставании, в музыке, которая будит воспоминания, в пыхтящем поезде, – Герби не мог отказать себе в удовольствии расчувствоваться. И вот он сидел, прижавшись лицом к грязной оконной раме, и горевал тем сладостнее, что горевать-то было не о чем.

Сентиментальность приписывают женскому характеру, но она встречается также у мальчиков и мужчин, только у менее чувствительных, чем Герби, выражается в виде добродушной грубоватости. Всего-то и нужно для этого живое воображение, способное из любого прощания извлечь ощущение маленькой смерти и оставить, на время, без внимания тот факт, что некоторые отрезки жизни гораздо приятнее, когда они заканчиваются и безвозвратно уходят в прошлое. Мы видим, как у выпускников приготовительных школ увлажняются глаза при расставании с учреждением, где из них вили веревки, а служащий шмыгает носом, делая последнюю запись в гроссбухе конторы, где им помыкали, как собакой. Глупость – но глупость, никого не касающаяся, приятная маленькая глупость. Правда, есть и от нее вред: она порождает заблуждения. Герби теперь был убежден, что всегда обожал «Маниту», и будет с нетерпением ждать возвращения туда. Многие дети в поезде попались на эту удочку. Здравомыслящие вроде Клиффа были в меньшинстве. Знаете ли вы, что сидевший через несколько скамеек Тед тоже уткнулся лицом в окно? Пока у хозяев лагерей достает сметливости заставлять детей петь гимн лагеря при подходе к перрону поезда, который повезет их домой, до тех пор будут существовать летние лагеря.

Герби грустил с таким наслаждением, что был разочарован, когда грусть начала улетучиваться уже через несколько минут, как вкус от содовой с мороженым. Он прибег к разным трюкам, чтобы подогреть ее и продлить ей жизнь, например, скорбно напевал про себя «Бульдог, бульдог» и сигнал отбоя и мысленно перебирал мельчайшие подробности последних часов пребывания в лагере. Припомним: двумя месяцами ранее, когда Герби расстроила разлука с родителями, ничего подобного он не делал, а был рад успокоиться при первой же возможности. Подлинная печаль причиняет боль. Поддельная отличается от нее в той же мере, в какой катание с «русских горок» отличается от падения с крыши. Дух захватывает, а расплаты никакой. Подобно ребенку, который вопит от ужаса, когда вагончик несется вниз, а потом умоляет прокатить его еще разочек, сентиментальные люди вроде Герби чего только не делают, только бы похныкать подольше, когда грусть – деланная. Они, конечно, поступают так не нарочно. Герби мог бы присягнуть, что убит горем.

Картины, которые мальчик вызывал в памяти, были достаточно трогательны, чтобы еще некоторое время обеспечивать подачу слезной влаги.

После того как Герби отомстил мистеру Гауссу и достиг неслыханного величия, став Стреляным Воробьем, он забрел на пустынный берег озера, чтобы полюбоваться последним закатом и поразмыслить о грустном. Помня о том, как перед ужином ребята мерились напоследок загаром и он оказался значительно бледнее остальных, Герби сел на камень у притихшей воды, снял рубаху и подставил обнаженную грудь желтым лучам заходящего солнца. Даже год сидения под таким тусклым светом ни на йоту не прибавил бы ему загара, однако, приняв легкую солнечную ванну, он почувствовал себя бывалым обветренным мужчиной, к тому же практичным. Пока другие транжирили эти последние драгоценные крупицы солнца, он пользовался ими.

Итак, он сидел, глядя на озеро и стараясь настроить душу на возвышенный лад, и тут ему открылась странная картина. Фелисия и Люсиль плыли в одном каноэ, медленно огибая мыс, за которым скрывались мостки женского лагеря. Катание в каноэ на закате было удовольствием, которое обычно разрешалось только вожатым в свободное от работы время, но, видно, тетя Тилли решила в последний вечер побаловать девочек, чтобы заключительная страница в книге лета оставила приятное воспоминание, ибо за первым каноэ показались другие и расплылись веером по озеру кто куда.

– Эй, Флис! Эй, Люсиль! – позвал он и замахал руками. Его голос легко разнесся над водной гладью. Девочки увидели Герби и принялись энергично грести к нему.

Мальчик никак не мог взять в толк это неожиданное сближение своей сестры и возлюбленной, поскольку в остром соперничестве за Ленни у них возникло по-женски неистовое презрение друг к другу. Обе открыто не признавали себя соперницами, тем не менее между ними шла нешуточная, жестокая война. По мере приближения каноэ Герби услышал, что девочки мило болтают. Загадка отчасти разъяснилась, когда каноэ пристало к берегу в нескольких футах от него и из кустов появился Йиши Гейблсон: он вытащил лодку из воды и галантно помог Фелисии сойти на сушу.

Дело в том, что на танцах во время Марди-Гра между его сестрой и Йиши вспыхнула запоздалая любовь, и горела она тем жарче, что греться у огня оставалось недолго. До этого Фелисия сохла по уступавшему ей в возрасте Ленни в основном из самолюбия, уязвленного охлаждением ее всегдашнего обожателя, – это было унизительно. Йиши был на три года старше ее, может, не такой пригожий, как Ленни, зато во всех других отношениях гораздо более подходящий. Барышня заранее, путем обмена записками, условилась о свидании с новым кавалером и решила посвятить в свою тайну Люсиль. Фелисия угадывала, что рыжей девочке в душе хочется снова перенести нежные чувства на высоко взлетевшего Герби, и потому вряд ли она проболтается. Расчет был правильным. В каноэ собеседницы нашли добрую сотню красноречивых способов выразить отвращение к Ленни и поочередное восхищение Герби и верзилой старшеклассником. К тому времени, как лодка причалила к берегу, девочки души не чаяли друг в друге.

Застегнув рубаху, Герби подбежал к каноэ и взял руку, которую застенчиво протянула ему Люсиль. Йиши с Фелисией, держась за руки и воркуя, уже брели по берегу.

– Вас не поймают? – спросил Герби. – Ведь вам нельзя на мужской берег.

– Это твоя сестра придумала. Да и какая теперь разница?

Герби с легким сердцем вспомнил, что завтра в это время законы Гаусса будут иметь не больше силы, чем уложения египетских фараонов.

Герберт повел Люсиль к своему любимому камню, и они сели бок о бок. Он накрыл ее ладонь своей. Ощутил ее прохладу и крошечность. Солнце заходило, расплескав пурпур и золото во всю ширь неба.

– Герби, я очень плохо поступила с тобой.

– Да ладно.

– Ты мне нравишься в тысячу раз больше Ленни.

– А ты мне нравишься в миллион раз больше всех… не считая папы и мамы.

Холодный сторонний наблюдатель, возможно, счел бы эти признания недостаточно поэтичными, но для обоих влюбленных они прозвучали сладкой и волнующей музыкой. Последовала восхитительная тишина, и Герби, забыв о горечи и стыде за свои недавние денежные операции, подумал, какая же это неописуемая прелесть и счастье – жить на свете…

Поезд вдруг качнуло на повороте, Герби больно ударился носом о стекло, и к надуманным слезам прибавились слезы непроизвольные. От боли сцена у озера исчезла и никак не хотела снова возникать в воображении. Наш герой попробовал было воссоздать благоговейный трепет перед течением времени, который испытал, лежа в темноте на своей койке и прислушиваясь к протяжным нотам последнего отбоя, но и это ему не удалось. Все слезы были выплаканы. Мальчик с сожалением промокнул глаза платком и повернулся лицом к шумному переполненному вагону.

– Слушай, Герб, – тотчас обратился к нему Клифф (все это время он ждал, когда брат возьмет себя в руки), – как ты думаешь выкрутиться с деньгами?

Это была действительность, от которой Герби отгораживался, обратив взор на романтическое прошлое. Преступника, пусть даже никем еще не уличенного, охватило мутное, гадкое чувство. Поезд вез его к отцу. До роковой встречи оставалось всего несколько часов.

– А что я могу-то?

– Расскажешь, что ли, отцу?

Герби понурился и буркнул:

– Не знаю.

– Нельзя было позволять Гауссу выудить у тебя деньги.

– Знаю, что нельзя.

– Ну Гаусс, старая поганка.

– Да что на него-то сваливать? Мне красть не надо было, вот и все.

– Привет, ты же не считал, что крадешь.

– Ну и дурак.

Поезд бежал через леса и поля, но Герби казалось, что город совсем рядом. Ему чудился запах асфальта, выхлопных газов и едкого наэлектризованного воздуха подземки. Мальчик достал из кармана картонную коробочку и открыл ее. Оттуда на братьев уставилась неподвижными глазами навыкате розовенькая ящерица. Под глоткой у пленницы пульсировал зоб.

– Она тебя ругает, – сказал Клифф.

– Она ругается, потому что едет в город.

– А мне нравится в городе.

– Что именно?

– Ну, не знаю. Просто нравится. Можно в мяч играть не по свистку вожатого, а когда вздумается, там киношки здоровские, и вообще.

– Ага… и школа.

– Да уж, школа – гадость порядочная, – признал Клифф.

Ящерица вытянула одну лапку и сделала робкую попытку вылезти из коробочки. Герби столкнул ее обратно, закрыл крышку и спрятал коробочку в карман.

– Герби, она у тебя сдохнет, пока ты до дому доберешься.

– Не, не сдохнет. Я поселю ее в аквариуме. Пусть хоть она напоминает мне про лес.

Раздался резкий и неуместный в тесном вагоне свисток дяди Сэнди.

– Всем Стреляным Воробьям явиться в купе отдыха!

Братья встали, каждой клеточкой ощущая блестящую новизну своей исключительности, и прошли по проходу за пыльные зеленые портьеры в купе отдыха. Черные кожаные сиденья были уже заняты манитуанской аристократией. Несколько мальчиков примостились на краях металлических умывальных раковин. Дядя Сэнди прислонился спиной к настенному зеркалу и попыхивал трубкой.

К Стреляным Воробьям принадлежали несколько молодых вожатых из числа бывших заслуженных воспитанников, все ведущие спортсмены, такие, как Йиши, Гуч Лефко и Ленни, а также несколько мальчиков наподобие Герби и Клиффа, которые сумели выделиться чем-либо необычным. К примеру, Уилли Сутро был самым обыкновенным мальчиком из средней группы, только вот приехал он из города Толедо, штат Огайо. Поскольку все остальные в лагере были из Нью-Йорка, Уилли окружал некий ореол географического превосходства, благодаря которому его скоро избрали в Стреляные Воробьи.

Невозможно описать, какой благодатью почиталась в «Маниту» принадлежность к Стреляным Воробьям, да в этом, к счастью, и нет необходимости. Ведь где бы ни жили люди, какое положение ни занимали бы, сколько бы им ни было лет – везде есть свои Стреляные Воробьи, и каждый читатель отлично знает, до чего это славно – входить в круг избранных и до чего обидно остаться вне его. Как бы они ни называли себя – круг, клуб, общество, землячество, – это те же Стреляные Воробьи, а вся их заслуга заключается в том, что несколько человек собираются вместе и с важным видом постановляют считать себя лучше прочих людей. О своих притязаниях выскочки заявляют без тени сомнения, поэтому неудачники, оставшиеся за чертой, обычно не осмеливаются обжаловать их приговор. В день Страшного суда эти условности сгинут, и мы все, как один, станем Стреляными Воробьями.

Дядя Сэнди спрятал трубку, подтянулся и поднял правую руку, поджав два средних пальца под большой, а указательный и мизинец выставив рожками.

– Кобул, Стреляные Воробьи, – произнес он нараспев.

– Кобул, Магистр, – вторили ему остальные, подражая его жесту.

Старший вожатый опустил руку, вышел из образа проповедника и заговорил обычным тоном:

– Итак, юноши, вам известен стародавний обычай Стреляных Воробьев – устраивать последнюю встречу в поезде. Старожилы открывают новым членам ордена, избранным в этом году, великую тайну – подлинный смысл пароля «Кобул». Новички-то, наверное, думают, что это столица Афганистана, – понимающе ухмыльнулся дядя Сэнди.

Вновь принятые сконфузились, а старожилы умудренно переглянулись.

– Вовсе нет. Пишется так: К-О-Б-У-Л. Кобул, К-О-Б-У-Л… А сейчас Стреляные Воробьи шепотом объяснят новичкам настоящий смысл пароля.

Гуч Лефко за руку притянул к себе Герби, наклонился и сипло сообщил: «К-О-Б-У-Л. Клянусь! Обещаю: Увидимся Летом! Кобул!»

– Кобул! – шепнул в ответ Герби, догадываясь, что так надо. Но ритуал не увлек его, и от разгадки страшной тайны не захватило дух. Его мучило неприятное напоминание Клиффа об украденных деньгах.

– Ладно, юноши, – сказал дядя Сэнди. – Теперь запомните: это тайное слово нельзя произносить под страхом бесчестья до следующей встречи на обратном пути из лагеря, вот так. Что ж, ребята, вы – гордость «Маниту», и лето прошло великолепно, не правда ли? Конечно, правда. Так что еще раз спасибо за бесценную помощь и… КОБУЛ! – Он снова отсалютовал рожками, и все Стреляные Воробьи ответили таким же приветствием и паролем.

Герби окинул взглядом сгруппировавшуюся в купе отдыха гордость «Маниту». Еще неделю тому назад Герберт помышлял о своей принадлежности к этому высшему сословию не более чем об избрании на пост президента Соединенных Штатов. Эти верховные существа, которые так здорово бегали, прыгали, плавали и бросали мяч, были земными исполинами, а он прозябал среди убогих коротышек. Теперь же, в городских костюмах, стиснутые в этом купе, они сильно смахивали на компанию школьников в трамвае после уроков. Стоило Стреляным Воробьям выехать за пределы «Маниту», как их лоск заметно поблек.

Дядя Сэнди задержался у портьер и сказал:

– Стреляным Воробьям предоставляется исключительное право пользоваться купе отдыха еще четверть часа. После этого разойтись. – Он вышел.

Один из вожатых начал угощать сигаретами; двое из самых старших взяли по сигарете и неумело запыхтели. Спортсмены завели смешливый разговор про девочек старшей группы. Кто-то поддел Йиши насчет Фелисии. Тот ответил сердито, и Герби почувствовал, как у него запылали щеки.

– Свалим отсюда, Клифф.

Братья первыми покинули благородное собрание. Пока братья шли по качающемуся проходу к своим местам, с ними по-дружески заговаривали и шутили, поскольку их подвиги были еще свежи в памяти ребят. Но Герби не слишком радовала популярность. Ребята как-то переменились. Он привык видеть эти лица над коричневыми полуголыми телами. Разряженные, упакованные в громоздкие городские костюмы, сдавленные чистыми воротничками и болтающимися галстуками, они выглядели иначе. И не один Герби ощутил эту перемену. По всему вагону разговор утратил летнюю легкость и озорство, течение его стало сбивчивым, робким либо чересчур шумным. Узел общей судьбы, который до сих пор связывал мальчиков, ослабевал. Товарищеская близость быстро уступала место отчуждению. Последним средством, способным добавить тепла в беседу, было позлословить насчет мистера Гаусса, но даже эта тема не могла уже раззадорить детей, ведь за поворотом их ждала свобода.

– Хоть бы уж скорей приехали, – сказал Герби, тяжело опускаясь на сиденье.

– Это точно, – согласился Клифф. – А скажи, Герби, ведь туда ехать было здорово.

Герби откинулся на подголовник и задремал. Это был не освежающий короткий сон, а полузабытье-полубдение, в течение которого мальчику раз десять являлось строгое лицо отца, выслушивающего его страшное признание.

– Герби, обед.

Мальчик открыл глаза и увидел, что в проходе стоит дядя Сид и протягивает ему сандвич в обертке и пакет молока. Клифф уже снимал обертку со своего сандвича. Герби взял еду и поблагодарил вожатого. Выглянув в окно, наблюдательный мальчик определил по пейзажу, что они уже гораздо ближе к городу. Девственной природы не было и в помине. Мимо проносились шоссе с ухоженным кустарником по обочинам, кучки обустроенных, опрятных домов и даже целые деревни. Цепенящий страх отбил у него аппетит. Герберт куснул сандвич и отложил еду в сторону. Молоко ему удалось выпить почти до дна, но каждый глоток давался с трудом.

Самое удивительное, что бояться-то воришке было нечего. Ведь Джейкоб Букбайндер не знал о содеянном и наверняка встретит сына с нежностью. Но Герби омерзительно было представлять, как он посмотрит в глаза отцу. Вскочив с места, он прошел в задний тамбур вагона и принялся расхаживать взад-вперед по грохочущей, продуваемой сквозняком клетушке, силясь отыскать лазейку в западне, которая должна была вот-вот захлопнуться.

За лихорадочными мыслями о спасении он еще успевал дивиться своей преступной глупости. Ночное путешествие в город, кража, ошеломительный успех горки – все это казалось более фантастическим, менее осуществимым, чем многие его мечты. Неужели все это было на самом деле? Неужели он, Герби Букбайндер, ученик 8 «В», сделал это? Зря старался. Все пошло насмарку, остались только измученная совесть и неоспоримый факт, что пятьдесят долларов все-таки похищены из сейфа Хозяйства и похититель – он. Герби метался один по тамбуру, точно перепуганная мышь, и колотил себя кулаками по голове.

Прошло полчаса; Герберт вернулся на место мрачный и мертвенно-бледный.

– Знаешь что, Клифф?

– Что? – Клифф оторвал глаза от потрепанного журнала «Жуткие рассказы», в котором увлекся чтением сочинения, озаглавленного «Кладбищенские кровопийцы».

– Я придумал, как быть с деньгами.

– Да? И как? – Клифф отложил журнал и с интересом взглянул, на брата.

– Я их верну, – с пафосом сказал Герби.

– Хм, но как?

– Знаю, что ты скажешь. У меня их нет. А я скоплю. Я подсчитал: мне дают по двадцать пять центов в неделю на леденцы и газировку. Ну, а есть-то их не обязательно, верно? Двадцать пять центов в неделю – это тринадцать долларов в год. Через четыре года у меня будет пятьдесят два доллара. Тогда я пойду к папе, отдам ему деньги и расскажу все, как было.

Клифф сразу спросил:

– Значит, ты ничего не будешь рассказывать отцу четыре года?

– Я же объяснил тебе, – нетерпеливо ответил Герби, – что хочу наказать себя и вернуть деньги. Может, я смогу и в кино не ходить и скоплю деньги за три с половиной года. Но я хочу их вернуть, понимаешь? Мало же толку признаться, а деньги не вернуть, так ведь?

Клифф промолчал.

– Ну, что думаешь? – спросил Герби, выждав с полминуты.

– Да, легкий выход нашел, – ответил брат.

Герби страшно рассердился:

– Чем же он такой легкий? На четыре года остаться без леденцов и газировки! По-твоему, это легко?

– Да, но ведь ты же все это время не будешь сознаваться отцу, – возразил Клифф. – А тебе только этого и надо, так?

– Ладно, умник. Скажи мне вот что. Как бы ты поступил на моем месте?

Клифф поразмыслил:

– Не знаю. Может, наплевал бы и забыл.

– Ага! – с убийственным сарказмом воскликнул Герби. – Это, по-твоему, не легкий выход?

– Конечно. Гораздо легче твоего. Если б я трусил сознаться, зачем еще огород городить и лишать себя леденцов и газировки? Это дела не меняет.

– Но я же собираюсь рассказать – через четыре года, – сказал Герби вне себя, удивляясь глупости Клиффа.

– Хорошо, Герби. Если ты считаешь, что поступаешь правильно, может, так оно и есть. Я ничего этого не понимаю. По мне, лучше сказать сразу или вообще не говорить, вот и все.

– Честно, Клифф, если ты не понимаешь, что я поступаю правильно, значит, ты тупой. Просто совсем тупой. Тупица!

– А я никогда и не говорил, что я такой же умный, как ты, – беззлобно ответил Клифф.

– Противно слушать. Извини, я пересяду на другое место.

Герби встал, пробрался к пустовавшему узкому полусиденью в хвосте вагона, спихнул с него теннисную ракетку и уселся, негодуя по поводу твердолобости брата. Разработанный им план, казалось, обладал всеми мыслимыми достоинствами. Тут тебе и благородство. Тут тебе и самопожертвование. Ему предстояло четыре года монашеской праведности. И отпадала гибельная необходимость через час сознаться в краже. Если бы Клифф произнес вслух то, что в душе понимали оба мальчика, – то есть что после благополучного исхода первой встречи с отцом Герби понемногу забудет о своем четырехлетнем плане, – Герби сумел бы переспорить его. А Клифф взял и испортил всю прелесть замысла, оставив Герби лицом к лицу с вопросом, на который у него не было ответа. В этот час Герби почти ненавидел брата. Остаток пути он не разговаривал с ним.

За окном появились пригороды, сначала маленькие, разрозненные, потом побольше, покучнее. Все чаще мелькали многоквартирные дома, эти кирпичные ульи, по которым можно безошибочно найти горожан, как индейцев – по вигвамам. Настроение у Герби все ухудшалось. Вскоре перед глазами потянулись задворки Бронкса. Окрестности даже показались знакомыми, и он разглядел то, чего не заметил по пути в лагерь, так как тогда его отвлек своей речью дядя Сэнди: поезд шел вдоль их «ручья», по той самой железнодорожной ветке, через которую переходили они с Клиффом, когда братьям встретились двое оборванных речных гангстеров с мальками в бутылках. Он вгляделся пристальнее и успел ухватить взглядом Хозяйство с выцветшей красно-белой надписью по верхнему краю длинной стены: «Бронкс-ривер айс компани». Потом поезд нырнул в туннель, чтобы проскочить под Ист-Ривер, – из этого же туннеля в тот памятный день выполз товарняк и отрезал братьям путь к бегству от разбойников.

Необычайно странно было ощущать столкновение двух миров – «Маниту» и Бронкса. Живо вспомнилось, как он подслушал деловую встречу и узнал шифр сейфа. Дядя Сэнди начал выкрикивать распоряжения о выходе из вагона, но до Герби они едва доносились сквозь рой воспоминаний и сожалений. Сцена подслушивания предстала перед мысленным взором Герберта так явственно, словно все происходило сию минуту. Он видел, как отец вращает диск на сейфе и произносит с язвительной горечью: «Вам будет интересно узнать, мистер Пауэрс, что комбинация чисел составлена из даты рождения моего сына Герби: один-четырнадцать-семнадцать. Я оказал ему эту маленькую честь, потому что, когда ему было три года, он своими ручонками замешивал раствор под угловой камень…»

Поезд замедлил ход. Началась толчея: ребята тянулись за свертками, надевали куртки, жали друг другу руки, обменивались на прощание подарками и шутками, доставали книги, ракетки, биты, флаги, самодельные трости из палок, миски, полоски бересты, мячи футбольные, баскетбольные, волейбольные, бейсбольные, теннисные, а также прочий летний хлам. Дядя Ирланд запел «Бульдог, бульдог», однако результат получился весьма плачевный: несколько нестройных голосов поддержали его собачий вой, а остальные нахально болтали во все горло или еще того хуже – улюлюкали. Дядя Сэнди свистнул в свой свисток и прокричал было последнюю команду, но тут как раз поезд с шипением, грохотом и рывками подполз к освещенному перрону, и никто не расслышал слов вожатого. Вагоны еще тихонько плыли, а двое самых отчаянных мальчишек открыли двери и с радостными воплями выпрыгнули на ходу. Дядя Сэнди ринулся вдогонку. Поезд остановился. Из одного вагона посыпались мальчики, из другого – девочки. Вожатые поспешили выстроить оцепление и направили ликующую толпу через ворота в огороженный канатами загончик на громадной вокзальной площадке, где вновь, как и два бесконечных месяца тому назад, виднелась вывеска: «ЛАГЕРЬ «МАНИТУ». При виде детей родители с горящими глазами подались к канатам, и воздух огласился окликами и приветствиями.

Только один мальчик не ликовал и не стремился душой туда, куда нес его с поезда неугомонный поток. Это был наш герой. Герби пробежал глазами по рядам встречающих и не нашел ни одного из тех знакомых лиц, по которым соскучился, но которые страшился увидеть. При этом он заметил нечто поразительное. Прямо под флагом мистера Гаусса обняла крупная, средних лет чернобровая блондинка в пелерине из черно-бурой лисы с приколотой к меху алой орхидеей. Она обвила шею мистера Гаусса, который был на полголовы ниже ее, одной рукой. Другой она придерживала за локоть высокую бледную девочку лет тринадцати. Герби слышал от Теда о легендарной миссис Гаусс. Первые два лета директорская жена обитала в «Маниту» и оба раза была причиной массовых увольнений вожатых женского лагеря «по собственному желанию». С тех пор миссис Гаусс каждое лето гостила у родителей в Калифорнии и дочь, Флору, брала с собой. О Флоре тоже ходили легенды; эти легенды были сродни тем, что возникли некогда вокруг темной личности Иуды Искариота. Между тем принадлежность и жены и дочери к роду человеческому была очевидной. Герби казалось странным, что мистер Гаусс поддерживает с кем-либо человеческие отношения. В глазах мальчика хозяин лагеря целиком состоял из величия, не допускавшего обычных между людьми отношений. Господин директор успел стать одним из семи чудес света, столпом зла, и наличие у него настоящих жены и ребенка сильно принижало его положение. Тем не менее отрицать существование жены и дочери у директора не приходилось. После этого случая Герби начал относиться к мистеру Гауссу совсем иначе. Тот оказался всего-навсего человеком. Не исключено даже, смутно почувствовал Герби, глядя на дюжую, боевитую миссис Гаусс и ее бледную, нервическую дочь, что мистер Гаусс, как и все мальчишки, которые ненавидели его, был способен страдать.

– Герби! Герби! Мы здесь, сюда! – Это сквозь гомон четырех десятков других родительских восклицаний прорвался мамин голос. Герберт обернулся и разглядел в конце толпы знакомую неказистую коричневую шляпку и привычный взмах руки над нею. Мальчик бросился навстречу этим домашним приметам. Потом были бурные объятия, поцелуи, Герби здоровался с родителями и в суматохе обнял и поцеловал Фелисию, хотя за несколько минут до того виделся с ней на перроне. На неоднократные мамины вопросы дети категорически заявили, что чувствуют себя классно, время провели классно и вообще все – классно. С вокзала семейство направилось к автомобилю, и на каждом шагу миссис Букбайндер одолевала Герби вопросами о его славных свершениях накануне отъезда из лагеря. Ответы доставляли ей неутолимую радость. Рассказывая, Герби то и дело косился на отца. Джейкоб Букбайндер как будто постарел и выглядел более усталым, чем раньше, а после первых минут встречи почти не обращал внимания на детей и шел рядом в глубокой задумчивости.

Когда они подошли к машине и отец отпер дверцу, Герби не вытерпел. Он прервал свой рассказ и спросил:

– Пап, а как дела в Хозяйстве?

Мистер Букбайндер помедлил, взявшись за ручку. Он взглянул на мальчика, сжал губы и поверх головы сына болезненно улыбнулся матери. Потом открыл дверцу и сел'за руль.

Герби в недоумении повернулся к матери. Та похлопала его по спине и вымученно усмехнулась:

– Давай, давай, полезай в машину.

Дети и миссис Букбайндер молча уселись, отец молча завел двигатель, и автомобиль влился в оживленное движение.

– А что все-таки с Хозяйством? – спросил Герби, похолодев от страха до кончиков пальцев на руках и ногах.

– Папа продает Хозяйство, – сказала миссис Букбайндер.

26. Правду не скроешь

После грянувшего известия поездка в Бронкс была невеселой. Мистер и миссис Букбайндер молчали. Фелисия, оправившись от первого волнения, мечтательно смотрела в окно на проезжающие машины, каменные мостовые, высокие грязные дома и воображала мужественную фигуру Йиши Гейблсона. В голове у Герби царила неразбериха; мальчику хотелось узнать подробности, а спросить было страшно.

– Мам, а почему папа продает Хозяйство? – после долгого молчания спросил мальчик, стараясь, чтобы вопрос прозвучал очень наивно и по-детски.

– Понимаешь, Герби, в Хозяйстве случилась кража.

– Ого, – широко раскрыл глаза Герби, – значит, воры украли все деньги и поэтому нам надо продавать его?

Миссис Букбайндер ласково покачала головой на несмышленость сына.

– Нет, мой мальчик, денег взяли немного. Но забрали очень важные бумаги, а без них… в общем, папа знает, что делает. Все будет хорошо.

Герби тотчас припомнил, как во время его ночной экспедиции Кригер и Пауэрс препирались из-за коробки с буквами «Дж. В.», в которой хранилось голубое письмо.

– А когда… когда папа продал Хозяйство?

– Это решилось вчера. В четверг к нам придут подписывать документы.

Мистер Букбайндер, нарушив молчание, желчно заметил:

– Давай доложи ребенку условия сделки, какое мне положили жалованье и прочее. Зачем обсуждать все это с детьми?

– Герби наш сын. Само собой, ему интересно, – с необычной запальчивостью возразила мать. – По-моему, это замечательно, что он выказывает пытливый интерес к твоим делам.

– Пап, – робко проговорил Герби, – а если воров поймают, что им будет?

– Их бы сжечь или повесить! – вскричал отец и яростно засигналил грузовику, который неожиданно выскочил перед ними из переулка. – Надеюсь, они получат, по крайней мере, десять лет тюрьмы.

– А если это дети?

Отец бросил быстрый испытующий взгляд на мальчика, сидевшего у него за спиной, и снова стал следить за дорогой.

– Дети? Хозяйство ограбили дети? Какие дети?

– Ну, знаешь, эти… из Речной шайки, – промямлил Герби. – У них пистолеты есть и ножи, и отмычки, наверно, тоже… и они все возле Хозяйства болтаются…

– Бабушкины сказки! – отрезал отец.

– А если все-таки дети, – не унимался Герби, чувствуя, что рискованно испытывать судьбу и продолжать этот разговор, – их тоже посадят в тюрьму на десять лет?

– Если дети маленькие, их отправят в исправительную колонию. Это то же самое, что тюрьма. Только в Хозяйстве орудовали не дети, – убежденно заключил отец.

– Знаешь, Джейк, а может, Герби не так уж ошибается, – сказала мать. – Это объяснило бы, почему воры поступили так глупо: коробку с голубой бумагой взяли, а почти все деньги оставили. Кто, кроме детей, стал бы…

– Ты у нас теперь что, полицейский? В полиции твердо сказали, что это сделали двое мужчин. Откуда там возьмутся дети в три часа ночи? Как дети могли взломать сейф?

– А может, ребята лет по шестнадцать, – вступила в разговор Фелисия. – Я знаю одного, он запросто может не спать всю ночь… и сил у него хватит взломать сейф голыми руками.

– Это ты небось про Йиши Гейблсона, – уточнил Герби.

– Неважно про кого. – При упоминании сокровенного имени Фелисия зарделась от удовольствия.

– Сделайте одолжение – это относится ко всем, – прекратите разговоры о краже и о Хозяйстве, – сказал отец.

Пассажиры приумолкли. Миссис Букбайндер снова завела было разговор о лагере, но дети отвечали на ее вопросы рассеянно и односложно. Немного погодя она оставила свои попытки. Остаток пути семейство провело в сумрачном безмолвии.

Как только приехали домой, все разошлись по спальням, а Герби кинулся на кухню, к телефону. Говорил он почти шепотом.

– Интервейл шестьдесят четыре шестьдесят пять… Алло, Клифф? Это Герби. Ты это, извини, я в поезде разорался… Ну ладно, спасибо, Клифф… Слушай, не поможешь мне, а? Можешь встретиться со мной через пятнадцать минут у дома Ленни?… Да, очень важно, Клифф. – Герби совсем понизил голос и едва выдохнул последние слова: – Это насчет денег… Ага. Пока.

Герби на цыпочках вышел из кухни и тихонько отворил входную дверь.

– Куда это ты собрался?

Традиционный оклик всех матерей прозвенел над самым ухом. Герби не успел переступить порог, поэтому не мог быстро улизнуть на том основании, будто не слыхал вопроса. Его задержали по всем правилам. Мама с недоверчивым видом стояла в коридоре.

– Я на минутку к Ленни.

– К Ленни? Две минуты, как дома, и уже убегаешь! Неужели не рад возвращению?

– Конечно, рад. Дома здорово. Классно, мам. Просто я кое-что забыл у Ленни и хочу забрать. Сейчас вернусь. – Он рискнул юркнуть за дверь и был таков.

Ленни жил на улице Гомера, на два квартала дальше от школы, чем Герби, в многоквартирном доме, который по размеру, форме, возрасту и обшарпанности ничем не отличался от дома Букбайндеров. Герби запыхался и взмок, пробежав два квартала. Клиффа не было на месте. Толстяк принялся вышагивать взад-вперед у подъезда. Спустя две минуты из-за угла появился брат, и Герби поспешил ему навстречу.

– Елки-палки, чего так долго-то? Слушай… – Герби одним духом выпалил новости про Хозяйство. Клифф оторопел.

– Надо ж, Герб, ведь это мы виноваты. Теперь из-за нас твой отец продаст Хозяйство!

– Знаю, – в отчаянии проговорил Герби. – Идем, быстро! – Он за руку потянул брата в дом и взбежал по лестнице.

– Чего мы тут забыли? – Клифф, тяжело дыша, шел за ним по пятам.

– Сначала посмотрим, кто у них дома.

Мальчики вскарабкались на третий этаж, и Герби позвонил. Дверь открыл Ленни. Увидев, кто к нему пожаловал, атлет грозно нахмурился:

– Вам чего надо?

– Да по лагерю соскучились, – заговорил Герби. – Шли мимо, дай, думаем, зайдем поговорить про наш родной «Маниту».

Лицо у Ленни сразу подобрело, и он посторонился, пропуская братьев в квартиру.

– Надо же, и вы соскучились? – сказал он. – Я тут чуть не плачу. Проходите в гостиную. – Он вошел следом за ними и добавил: – Подумать только, целую зиму торчать в этой конуре! Эхма, а помните наши спортивные площадочки и озеро? Вот жить бы в лагере круглый год.

– Это точно, – поддакнул Герби. Он внимательно оглядел жилище Кригеров, где был нечастым гостем. По размерам и обстановке оно почти не отличалось от его собственной квартиры, только повсюду валялись одежда, газеты, журналы, а на столах и подлокотниках кресел слоями лежала пыль. (Миссис Букбайндер терпеть не могла этих особенностей кригеровского быта и не упускала случая осудить их.)

– Ленни, твои старики дома? – спросил Клифф.

– Не-а. Мать меня привезла и сразу пошла по магазинам. Герби, а ты знаешь про кражу и что Хозяйство продают?

– Ага, кошмар, да?

– Кто его знает. Мать говорит, воры стянули всего пятьдесят долларов. А за Хозяйство, она говорит, нам отвалят целую кучу денег, и, мол, очень даже хорошо, что мы его продаем. Ты как думаешь, сколько мы отхватим? Миллионов пять?

– Скорей миллионов десять, – ответил Герби. – Хозяйство-то вон какое большое.

– Еще бы. Так мы станем богачами, Герб. Когда отцы поумирают, можно накупить катеров, переехать во Флориду и вообще жить припеваючи. Эх, вот чего мне хочется, так это катер.

– Скажешь тоже, – проговорил Клифф. – Смерти, что ли, желаешь своему отцу?

– Не будь дубиной, – огрызнулся Ленни. – Но вечно-то никто не живет, правда? Тебе просто завидно, что нам с Герби столько монет обломится, а тебе – шиш.

– Ладно вам, ребята, а то опять подеретесь, – вмешался Герби. И коварно добавил: – Может, вам, конечно, хочется устроить состязание по индейской борьбе ногами. Ленни, спорим, Клифф победит.

– Спорим, не победит!

Ленни еще не простил Клиффу своего поражения в лагере. Он знал, что его противник одержал верх только благодаря ярости, удесятерившей его силы, и был уверен, что в уравновешенном состоянии Клифф ему в подметки не годится.

– Давай, Клифф, садись, – начал напирать он. – Кто победит два раза из трех в индейской борьбе ногами.

Клифф взглянул вопросительно на брата и понял, что Герби только этого и ждет.

– Ну ладно, – согласился он, опускаясь на пол посреди комнаты. – Только спорить не надо, Герби. В лагере с ним почти никто не мог тягаться в индейской борьбе ногами.

– Слушай, Ленни, я пойду налью себе стакан воды. – Герби встал со стула, а Ленни с готовностью устроился на полу рядом со своим недавним обидчиком.

– Валяй, иди, – разрешил атлет. Когда Герби выходил из комнаты, соперники, по обычаю, поднимали и опускали ноги и считали: «Раз, два…»

Герби отправился рыскать по квартире: заглядывал под кровати, в шкафы, шарил по ящикам и вставал на стулья, чтобы осмотреть полки. Из гостиной доносились возня и сопение поединщиков. Обыск длился минут пять, затем Герби внезапно прервал свои поиски и вернулся в гостиную. Там двое мальчиков стояли нос к носу, раскрасневшись и тяжело дыша, обхватив друг друга по правилам индейской борьбы руками. При появлении Герби Ленни резко дернул Клиффа вбок и бросил на пол. Он победно засмеялся и сказал Герби:

– Вот так вот! Три победы из трех в борьбе ногами и три из трех в борьбе руками!

– Да, эти приемчики у меня не очень-то получаются, – благодушно заметил Клифф, вставая на ноги.

– Ну, Ленни, ты силен, – похвалил его Герби. – Эй, Клифф, пошли, нам пора.

– Куда спешить-то? – проговорил Ленни, чрезвычайно довольный жизнью. – Побудьте еще. У нас в холодильнике желе есть. Полакомимся.

– Не, спасибо, меня дома ждут, – ответил Герби. – Мы же просто мимо шли.

Герби подхватил под руку Клиффа и увлек его из комнаты. Ленни проводил их до дверей.

– Ну, заходите еще. А то после лагеря здесь скукота.

– Обязательно зайдем, Ленни, – пообещал Герби. Когда братья спускались по лестнице, Ленни крикнул им вдогонку:

– Пока, Герб Миллионщик!

– Пока, Ленни Катерный Гонщик! – отозвался Герби. Братья услышали, как атлет рассмеялся и захлопнул дверь.

– Ну, Герби, нашел чего? – нетерпеливо спросил Клифф.

– Клифф, она там. Та коробка с надписью «Дж. Б.» лежит у них в шкафу.

Клифф присвистнул. Мальчики вышли на улицу и направились в сторону дома Герби. Толстяк побледнел, и брови у него сошлись на переносице.

– Клифф, отец сказал, если это своровали дети, их посадят на десять лет в исправительную колонию. Так называется тюрьма для детей.

– Ara, a если мы сознаемся, нас все равно посадят в колонию? – Клифф был явно встревожен не меньше брата.

– А как же? Полиция разыскивает не нас, Клифф. Они думают, что там были два взрослых мужика. Кто его знает, может, если рассказать, тогда нам дадут только пять лет.

– Герб, я сделаю, как скажешь.

Они приближались к кондитерской мистера Боровского. Герби выудил из кармана две десятицентовые монетки.

– В колонии-то небось фрапом не кормят, – с нарочитой лихостью рассмеялся он. – Поешь со мной фрап в последний раз?

– Хочешь сознаться? – ахнул Клифф.

– Про тебя я не скажу. Все равно же ты мне просто помогал. Скажу, что все сделал сам.

– Ладно, Герб. Ты молоток.

Герби немного разочаровал ответ Клиффа. Он ожидал от брата каких-нибудь возражений, геройского порыва разделить наказание, однако ничего подобного не произошло. Клифф считал, что Герби следует повиниться, а также что вся ответственность за кражу лежит на нем. Поэтому он с благодарностью одобрил решение брата.

Мальчики ели фрап, не говоря ни слова. Герби напустил на себя выражение величавой скорби, точь-в-точь как у Робина Гуда в исполнении Дугласа Фэрбенкса в сцене перед повешением. Теперь, когда решение было принято, он чувствовал себя мучеником. Его даже разобрало любопытство и захотелось поскорее попасть в исправительную колонию. Воображение нарисовало волнующую и трагическую картину: массивные железные ворота с решеткой смыкаются за его спиной, чтобы открыться только через пять лет. Это было падение, но падение грандиозное, яркое. Он будет исправно писать своим родным и Люсиль. Она будет ждать его. Через пять лет Герберт вернется и станет великим человеком: генералом или сенатором. Он всему свету покажет, на что способен Герби Букбайндер после колонии!

– Герб, зря скребешь свою посудину, – сказал Клифф. – В ней пусто.

Герби сообразил, что пока он витал в облаках, его ложка без всякой пользы царапала по дну мелкой железной вазочки.

– Ладно. Поехали. – Он встал и вышел из кондитерской. Его походка не отличалась бодростью.

– Хочешь, я пойду с тобой? – предложил Клифф.

– Без разницы, – ответил самоосужденный. Ему снова почудилось, будто все это происходит не с ним, совсем как той лунной ночью, когда они с Клиффом взгромоздились на ветхого старика Умного Сэма, чтобы отправиться в Нью-Йорк.

– Ну, тогда я не пойду, – сказал Клифф.

– Мне одному даже лучше, – рассеянно обронил он.

Клифф протянул ему руку:

– Ни пуха ни пера, Герби. Может, еще все обойдется.

Толстяк сжал ладонь брата. Впервые на своей памяти мальчики обменялись рукопожатием; вообще-то они были чересчур близки для такого жеста. Оба смутились.

– Пока, друг, – промолвил Герби. – Мне нисколечко не страшно. Будь что будет, прорвусь. Да ты не тревожься о старине Герби. Уж как-нибудь сдюжу. Спасибо, что помог, и вообще. Пока, друг.

Ему хотелось сказать «кореш», что вроде бы соответствовало стилю всего монолога, но он почувствовал неуместность этого слова среди камня и кирпича улицы Гомера, поэтому удовлетворился обращением «друг». Клифф далеко не столь искусно, как Герби, выдумывал с ходу эффектные реплики. Он ответил: «Ага. Ну, покеда», – выпустил руку брата и, немного торопясь от смущения, пошел прочь.

На крыльях праведности и решимости Герби взлетел по лестнице к квартире Букбайндеров. В гостиной он застал отца и мать, погруженных в обсуждение финансовых дел, повсюду на полу и на мебели были разложены бухгалтерские книги, блокноты, желтые банковские балансовые отчеты и внушительные гравированные сертификаты. Отец, стоя на коленях, делал запись в блокноте. Он поднял глаза на вошедшего сына.

– Чего тебе? – спросил он. – Мы заняты.

Стоило один раз взглянуть на исчерченное глубокими морщинами, серое, удрученное отцовское лицо, как решимость Герби сгорела дотла и потухла.

– А, прости, пап, я хотел побренчать на пианино. Извини, – и убрался восвояси.

В тот вечер Клифф позвонил, чтобы удостовериться, что Герби на пути в исправительную колонию. Герби с некоторой долей стыда объяснил, что ему «пока не представилась возможность» сделать признание. На следующий вечер и еще на следующий он был вынужден давать своему недоумевающему брату такой же ответ. Само собой, это была неправда; он имел десятки возможностей. Однако всякий раз, как Герби собирался с духом, чтобы подойти к отцу, тот отпугивал его своим угрюмым видом.

Наступил четверг, вторая половина дня, а Герби так и не пришел с повинной, и Джейкоб Букбайндер был по-прежнему в неведении. Отец, облаченный в лучший костюм, вышагивал по гостиной из угла в угол, то и дело останавливался возле пианино и выбивал из него омерзительно фальшивые звуки. Его сын стоял в столовой, взирая на стол, накрытый для чая и уставленный вазочками с печеньем и слоеными пирожными. Мальчик не был голоден. Взгляд его блуждал далеко-далеко. Он, видите ли, пытался уговорить себя, что, может, оно и к лучшему, если Хозяйство продадут за пять миллионов; что, может, и вмешиваться ему уже поздно, только навредит. И почти уверовал в это.

Вошла мама. На ней был широкий зеленый фартук поверх черного шелкового платья, предназначенного для особо торжественных случаев. Лицо ее выглядело совсем не таким блеклым, как обычно, а на фартук спускалась двойная нитка янтаря – верный предвестник волнующих событий.

– Так, не вздумай хватать со стола. С минуты на минуту к нам придут важные люди. Выйди на улицу, поиграй часок.

– Мам, а важные люди придут насчет продажи Хозяйства?

Мистер Букбайндер рявкнул из гостиной:

– Скажи мальцу, чтоб духу его не было в доме! – и грохнул кулаком по клавишам.

Миссис Букбайндер с тревогой взглянула на Герби:

– Сам слышал, что сказал папа. Марш бегом.

– А где Фелисия? – В опасной близости к роковому часу Герби вдруг захотелось еще немного поупрямиться.

– Она у Эмили. Ступай, говорю. Не время тебе сидеть дома.

Герби медленно прошел по коридору к входной двери. Взялся за дверную ручку. Потом развернулся и так же медленно прошел в гостиную:

– Пап.

Отец смотрел в окно. Он в бешенстве оглянулся на детский голос.

– Слушай, ты выйдешь на улицу?

– Пап, ты ищешь зеленую железную коробку с надписью «Дж. Б.»?

Отец оторопело уставился на него. Потом бросился к мальчику и грубо схватил его за плечи:

– Что ты такое говоришь? Да, я ищу такую коробку. Ее украли.

У Герби больно заныли плечи. Ему в жизни еще не приходилось испытывать такого страха. Однако он собрался с духом и сказал:

– В понедельник я видел ее в доме мистера Кригера. В спальне, в шкафу. Под грудой старых башмаков. Я догадался, что она там, потому что сам…

– Ты в своем уме, сын? Ты понимаешь, что говоришь?

Зазвенел дверной звонок. Отец и сын услыхали, как тотчас открылась дверь и донеслись голоса миссис Букбайндер, встречающей гостей, и нескольких мужчин. Отец схватил Герби за правую руку и перетащил его в столовую. Туда вошла миссис Букбайндер с Пауэрсом, Кригером и юристом Глассом. С ними вошел также незнакомый высокий, широкоплечий, лысый господин. Он смотрел маленькими припухшими глазками и был затянут во все темное. При входе мистер Гласс, державший под мышкой объемистый портфель, объявил: «Мистер Берлингейм, прошу знакомиться: мистер Букбайндер, главный управляющий «Бронкс-ривер».

Незнакомец протянул руку и с холодной улыбкой вымолвил:

– Польщен. У вас отличная репутация в нашей отрасли.

Букбайндер пожал протянутую руку. При этом он не отрывал глаз от своего компаньона. Кригер избегал его взгляда.

– Господа, если вы извините нас на одну минуту, я хотел бы переговорить наедине с мистером Кригером в соседней комнате.

Пауэрс с напряженным, в морщинах, лицом быстро проговорил:

– Надеюсь, мистер Букбайндер, теперь нет ничего такого, о чем нельзя было бы сказать в нашем присутствии. Мы заключили сделку с мистером Берлингеймом, и на попятный идти нельзя. Нам осталось лишь исполнить формальность. Вы понимаете, что фактически «Бронкс-ривер» уже является собственностью мистера Берлингейма.

– Хорошо, – спокойно согласился Джейкоб Букбайндер. Но Герби знал, что отец не спокоен, потому что тот до хруста сжал ему руку и чуть-чуть дрожал.

– Кригер, коробка с голубой бумагой у тебя?

У Кригера отвисла челюсть. Но из открытого рта не вылетело ни единого слова.

– С какой стати вы задаете подобный вопрос? – поспешил вмешаться Пауэрс. – Вы же прекрасно знаете, что коробку украли.

– А вот мой сын Герби говорит, что видел эту коробку у Кригера дома, в шкафу.

Тут присутствующие стали восклицать наперебой.

Мистер Пауэрс. Он не в своем уме. Займемся делом.

Миссис Букбайндер. Герби, я велела тебе идти на улицу.

Мистер Кригер. Герби… ошибка. У меня есть коробка… совсем не похожа на коробку с голубой бумагой.

Юрист Гласс. Между прочим, а что мальчик вообще знает об этом деле?

Герби. Это правда. Я точно видел ее.

Все приведенные выше реплики были произнесены разом, громкими голосами, и никто ничего не понял.

Над общим гомоном возвысился глубокий и сердитый голос мистера Берлингейма:

– Позвольте, господа, вчера я получил от вас безусловное заверение в том, что дело о так называемой голубой бумаге полюбовно улажено и что все готовы к продаже. Если же по поводу этой сделки остается хотя бы тень сомнения, ну, тогда я…

– Нет никаких сомнений, – перебил его Пауэрс. – Мистер Гласс, может, мы займемся контрактами? Голубую бумагу украли, ее нет.

– Нет, не украли, – громко возразил Герби.

Тут все взрослые уставились на него.

– И откуда вы столько знаете, молодой человек? – нетерпеливо спросил юрист.

– Потому что это я украл из Хозяйства те пятьдесят долларов. А коробки я никакой не брал!

Масло было выплеснуто в огонь. Под залпы вопросов и возгласов миссис Букбайндер бросилась к мальчику и взяла его под свое крыло.

Сначала запинаясь, а потом все свободнее при виде смолкших от изумления взрослых Герби описал историю своего ночного приключения. Он сознался в подслушивании, которое натолкнуло его на замысел. Объяснил, что деньги понадобились ему на строительство горки. Особо подчеркнул свое намерение вернуть деньги, пересказал записку, которую составил, но забыл подбросить, и поведал о коварстве мистера Гаусса, не пытаясь обелить себя за его счет. Он умолчал о роли, сыгранной Клиффом и Умным Сэмом, и скрыл сцену, которая разыгралась между Кригером и Пауэрсом и которую он наблюдал из холодильной камеры. Ему понадобилось немало минут, чтобы облегчить душу. В середине рассказа отец выпустил его потную ладонь и оперся обоими локтями на стоявший позади сервант, смерив сына вместе растерянным и гневным взглядом, что не прибавило мальчику присутствия духа. Остальные слушали с разнообразно недоуменными лицами, то и дело прерывая рассказчика короткими вопросами. Больше всех вопросы задавал юрист Гласс. Наконец, Герби завершил исповедь, заключив на последнем издыхании:

– Вот так я это сделал и рад, что все рассказал, пусть даже теперь меня отправят в исправительную колонию. Но я не брал никакой коробки!

Миссис Букбайндер, с увлажненными глазами и пунцовыми щеками, притянула его к себе:

– Тебя не отправят в исправительную колонию.

Мужчины озадаченно переглянулись.

Первым заговорил Пауэрс.

– Полагаю, мальчик все выдумал. Считает себя героем. Совершенно неправдоподобная история.

Все это время Джейкоб Букбайндер не сводил глаз с сына. Тут он вымолвил суровым, сиплым голосом:

– Герби, ты всегда был самым отъявленным лентяем во всем Бронксе. Если ты вправду совершил все эти безумства, скажи – зачем?

Герби покосился на юриста, залился краской и опустил глаза.

– Смелее, смелее, юноша, – подбодрил его мистер Гласс, – никто не причинит вам вреда, если вы скажете правду… скажете правду. Зачем вы все это проделали?

Молчание в ответ.

– Скажи нам, Герби, пожалуйста, – пролепетала мама. – Ты должен сказать.

Герби не видел выхода. Красный как рак он выпалил:

– Ладно. Я хотел понравиться Люсиль Гласс.

Всех взрослых, кроме Пауэрса, разобрал смех. Подобная реакция может показаться странной в столь безрадостных обстоятельствах, но таковы уж люди. Всякому, кто бывал на похоронах, знакомы взрывы хохота в автомобилях, возвращающихся с кладбища. Это срабатывает предохранительный клапан. Веселость быстро улетучилась, и Джейкоб Букбайндер сказал:

– Так, если он не брал коробки, тогда возникает вопрос: где же она?

– Когда я прятался в леднике, – проговорил Герби, – я видел, как мистер Кригер с мистером Пауэрсом стояли перед открытым сейфом и спорили из-за нее. Коробка была в руках у мистера Кригера…

– Все, – чуть не завизжал Кригер, – погодите… все честные люди. Я знаю, как было… объясняю лучше. Да, само собой, коробка у меня. Защитить тебя, Джейк… только защитить тебя. Пауэрс кремень… говорит, сжечь бумагу, раз и нету… А голубая бумага цела, потому что я защищать…

– Вы наглый врун, Кригер! – заорал Пауэрс да так стукнул кулаком по обеденному столу, что зазвенела посуда, а два эклера скатились на пол. Миссис Букбайндер машинально нырнула за эклерами, воскликнув: «Прошу вас, господа, при ребенке, при ребенке!»

– Герби, ступай в свою комнату и разденься, – велел отец. За окном еще был ясный день, так что ничего хорошего этот приказ не предвещал. Герби начал бочком пробираться к двери.

Мистер Берлингейм пригладил прямой ладонью лысую макушку и взял со стула свою шляпу.

– У вас замечательный сын, мистер Букбайндер, замечательный. Надеюсь, господа, вы понимаете, что «Интерборо» полностью устраняется от этих переговоров? Мы ни на каких условиях не намерены приобретать «Бронкс-ривер». Желаю вам всего наилучшего.

К нему подскочил Пауэрс и загородил выход из столовой, одновременно помешав выйти и мальчику. Герби забился в угол и попробовал притвориться невидимкой.

– Мистер Берлингейм, записка моего отца не имеет никакой юридической силы. Так говорит Гласс, так говорит Салливан из «Гаранта билдинг энд лоун». Я могу доказать это в суде. Неразбериха с кражей – глупое недоразумение. Вы не можете отказаться от заключенной сделки, сэр, только из-за бредней одиннадцатилетнего мальчишки.

Мистер Берлингейм надел шляпу и решительно надвинул ее на голову.

– Боб, я уже говорил тебе, без доброй воли Букбайндера и его согласия остаться управляющим недвижимое имущество «Бронкс-ривер» нам не нужно. К тому же «Интерборо» не покупает недвижимость, если есть хоть малейшая неясность в правах собственности. Я знал твоего отца, Боб. Его не порадовали бы твои сегодняшние успехи. Прошу покорно извинить меня.

Пауэрс отступил в сторону. Мистер Берлингейм вышел из комнаты. Красивое лицо молодого человека позеленело. Он упал на стул и прикрыл рукой глаза, сдавив переносицу большим и указательным пальцами.

– Ах, перестаньте, Боб, – быстро подошел к нему Гласс под стук входной двери и положил руку на плечо. – Уж не так это серьезно… не так это серьезно.

Пауэрс поднял взгляд на пухлого юриста. Плечи у Пауэрса обвисли. В глазах стояли слезы. Герби никогда раньше не видел, как у взрослых мужчин проявляется горе. Он смотрел не мигая из своего угла между бюро и стеной.

– Недвижимость есть недвижимость, – добавил юрист, похлопывая Пауэрса по плечу. – Недвижимость есть недвижимость. За вашу долю в «Бронкс-ривер» по-прежнему можно без труда получить пятьдесят тысяч.

– Найдите мне покупателя за тридцать, – сдавленно проговорил Пауэрс. – Как вы думаете, Луис, почему я ухватился за эту сделку? Мне нужно тридцать тысяч наличными. О Боже, ну и влип!

Юрист мрачно кивнул. До слуха Герби едва долетели его слова:

– Боб, это все из-за «Монтока», с которым я не советовал тебе связываться?

Пауэрс ответил коротким кивком. Мистер Гласс опустил уголки рта и перевел взгляд на Букбайндера.

– Что сделано, то сделано, – произнес он. – Ну как? Вам представился случай выкупить дешево все предприятие… дешево все предприятие. Выкупаете долю Боба за тридцать?

Отец Герби вытянул руки ладонями наружу – извечный жест, у дикарей означающий «Безоружен», а у людей цивилизованных – «Без гроша». Юрист покосился на Кригера, но компаньон Букбайндера прятал глаза и неотрывно смотрел в окно.

– Герби! – опомнился вдруг Джейкоб Букбайндер, заметив случайно сына. Наш толстяк подпрыгнул и опрометью бросился к двери. – Я десять минут назад велел тебе идти в свою комнату и раздеться. Немедленно делай, что сказано, иначе…

Но больше Герби ничего не услышал. Шустрые маленькие ножки уже домчали его из столовой в спальню, и он захлопнул за собой дверь.

27. От правды бывает больно

Спустя несколько минут в комнату Герби пришла миссис Букбайндер. Ее сын, переодетый в чистейшую желтую пижаму, лежал на кровати ничком. Она тихонько присела рядом и погладила его по плечу со словами: «Герби, что случилось?»

Мальчик перевернулся и сел. Глаза его были сухи, но взгляд выражал отчаяние.

– Что случилось? Ты даешь, мам, ну и вопросик.

– Да не пошлют тебя в исправительную колонию, сынок. Мистер Гласс большой человек. Он пойдет в полицию и все им объяснит. Ничего тебе не будет.

– Ага. Может, и не будет. – Герби подтянул коленки, облокотился на них и уткнул подбородок в ладони. – Но ведь я же украл, верно?

– Герби, а куда подевалась записка?

– Какая записка?

– Ну та, что ты собирался оставить в сейфе, с обещанием вернуть деньги. Ты правда написал такую записку или это вранье?

– Конечно, написал, – возмутился Герби. – И оставил бы, если б мистер Кригер и мистер Пауэрс тогда не вернулись так скоро. Очень уж быстро они выпили свой кофе, – вот что я скажу.

– Ну и где она теперь?

– Кто ее знает. Лежала в каком-то кармане костюма. Небось так и лежит.

Миссис Букбайндер поднялась и поискала в карманах пиджака.

– Это еще что? – спросила она, доставая картонную коробочку.

– Фу ты! Наверно, сдохла! – Герби подскочил, схватил коробочку и открыл ее. Ящерица пошевелилась. Он взял розовенькую рептилию за хвост и посадил ее на кровать. Напуганная неожиданной переменой, ящерица замерла и только мерно раздувала и втягивала зоб. Герби лег рядом и принялся разглядывать ее. Тем временем миссис Букбайндер, ворча по поводу нечисти, которую мальчишки таскают домой, обследовала карманы Гербиных штанов. Из заднего кармана она извлекла скомканный желтый листок.

– Это она, – поднял глаза Герби, заслышав бумажный хруст. Миссис Букбайндер развернула листок, разгладила и прочитала:

МЫ ИЗРЕЧНОЙ ШАЦ ШАЙКИ И 1 ИЗ НАШИХ НАДО НА ДЕЛО 50 ДОЛЛАРОВ ПОЭТОМУ МЫ БЕРЕМ В ДОЛГ А НЕ КРАДЕМ 50 ДОЛЛАРОВ ИЗ ВАШЕГО СЕЙФА. ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ВЫ ОБЯЗАТЕЛЬНО ПОЛУЧИТЕ СВОИ 50 ДОЛЛАРОВ НАЗАД ПО ПОЧТЕ. НЕВЗДУМАЙТЕ ЗВОНИТЬ В ПОЛИЦИЮ ПОТОМУ ЧТО ВЫ ПОЛУЧИТЕ 50 ДОЛЛАРОВ НАЗАД

С ПРОЦЕНТАМИ ЭТО БУДЕТ 75 ДОЛЛАРОВ.

Речная шайка.

Когда мать усвоила содержание этого интересного документа, она подбежала к Герби и объятиями и поцелуями прервала его зоологические занятия.

– Благослови тебя Бог, сыночек. Ты хотел как лучше.

– Ага, – молвил Герби, терпеливо снося нежности.

– А почему ты подписал ее «Речная шайка»?

– А как мне было подписывать? – глухо ответил Герби, так как его лицо было прижато к материнской груди. – Своим именем, что ли? Просто я хотел написать папе, что ему вернут деньги.

– Конечно, правильно. Во всем виноват этот гадкий мистер Гаусс. Никогда больше не отправлю тебя в его противный лагерь.

Герби вовремя вырвался из ее рук и успел спасти ящерицу, которая чуть было не кувыркнулась с кровати. Он бережно посадил животное на середину покрывала.

– Где папа? – боязливо спросил он.

– Еще занят с ними. – Мать снова присела на кровать.

– Мам, а у папы нет тридцати тысяч, чтобы откупиться от этого противного мистера Пауэрса?

– Тсс, разве это твоего ума дело? Что ты смыслишь в деньгах? Хватит совать нос в папины дела, целее будешь… Слушай, ты вот что мне скажи…

– А мистер Пауэрс еще здесь? Мам, что происходит? Ну мне же интересно…

– Мистер Гласс в кухне говорит по телефону, не знаю с кем. Тебя это не касается. Я хотела спросить, Герби, это… ты правда… не знаю, как сказать. Ты неравнодушен к этой Люсиль Гласс?

Герби едва заметно кивнул. Он гладил ящерицу пальцем по спинке.

– Ты не считаешь, что тебе рановато… интересоваться девочками?

Снова кивок, еще менее различимый.

– Пойми меня правильно, я ничего не имею против Люсиль. Милая девочка, хотя и очень избалованная. И потом, должна сказать, она не кажется мне хорошенькой. Но ты, вероятно, другого мнения.

Слабое движение головы: то ли кивок, то ли колебание от глубокого вздоха.

– Ничего дурного тут в общем-то нет. Надо только понимать, что все это ровным счетом ничего не значит и через две недели вы и думать об этом забудете.

Герби и ящерица замерли в одинаково неподвижных позах.

– Ты ведь это понимаешь, правда?

Герби поймал себя на том, что желает, чтобы мама отправилась на рынок, в кино или еще куда-нибудь, только бы она немедленно вышла из комнаты.

– Говорю это для твоей же пользы, сынок. А главное, Люсиль не подходит тебе по возрасту. Когда тебе будет шестнадцать с половиной, ей уже исполнится шестнадцать. Мальчик в таком возрасте еще ребенок. А шестнадцатилетняя девушка может выйти замуж.

Герби взял ящерицу на ладонь и так и впился в нее глазами.

– Ну, Герби, что скажешь?

Мальчик издал монотонное мычание, начисто лишенное какого-либо смысла.

– Хорошо, – поспешно отозвалась мать. – Рада, что ты согласен со мной. Ты разумный мальчик.

Она принялась гладить Герби по голове. Он остался безучастен к ласке и сосредоточил все внимание на ящерице. Вдохнув снова воздуху и увидав свет, животное оживилось. Оно семенило по ладошке мальчика и старалось вскарабкаться по согнутым пальцам. Герби стало жаль розовое, с золотистыми пятнышками существо, которому явно было не место в тесной бронксовской спальне. Ящерица напомнила о широком ясном поднебесье «Маниту», о полях, озере и замшелых камнях на берегу, где мальчик изловил эту живую памятку. До чего тесной и маленькой показалась Герби их квартира, да и улица за окном! Словно весь город наполовину ужался за лето.

– Выпущу-ка я тебя на пустырь, – сказал Герби ящерице. – Зря только тащил сюда.

Дверь в комнату распахнулась настежь. На пороге стоял мистер Букбайндер. Мать тотчас поднялась и встала между отцом и мальчиком.

– А где все? – спросила она.

– Ушли. Долю Пауэрса выкупил Гласс. У нас новый компаньон.

Новый оборот дела ошеломил миссис Букбайндер.

– Гласс! – вырвалось у нее.

– Он пятнадцать минут говорил по телефону с женой, объяснял ей суть предложения. Не волнуйся, он умный человек. Тридцать тысяч за долю Пауэрса! Уж кто-кто, а юристы чуют свою выгоду.

– А… а голубая бумага?

– Гласс признал ее. Он собирается оформить ее, как положено. Джентльмен, всегда вел себя порядочно. С Пауэрсом покончено… скатертью дорожка.

Мать оправилась от неожиданности и ухватилась за потрясающую новость в своих материнских целях.

– Так, значит, все устроилось замечательно! Поздравляю, Джейк! Чего же мы ждем? Идемте все в ресторан и отпразднуем!

Выражение отцовского лица переменилось.

– И этот парень тоже? – спросил он таким тоном, что Герби съежился.

– А почему нет? Взгляни на это письмо. Он хотел как лучше, папочка, не сомневайся. Разве он уже не наказан, разве не довел себя переживаниями до полусмерти?

Она протянула мужу записку «речной шайки». Мистер Букбайндер прочитал ее, скомкал и бросил в угол.

– Оставь нас наедине.

– Папочка, сильно не бей! Он хотел как лучше.

– Оставь нас наедине.

– Иди, мам, оставь нас вдвоем, – продребезжал с кровати Герби.

– Папочка, помни, что он всего лишь маленький мальчик. Помни!

Мать неохотно вышла из комнаты. Мистер Букбайндер притворил дверь и задал Герби в меру крепкую взбучку. Начав с разминочных тумаков и оплеух, он вскоре взялся за дело основательно: сел на кровать, перекинул сьгна через колени и звонкими шлепками с оттяжкой принялся охаживать его по мягкому месту. Все это он проделывал молча. Герби вознамерился было «принять наказание, как мужчина», но в разгар порки дал слабину и остаток ее принял, как ребенок, с воплями, сотрясавшими стены. Хотя мать и назвала его маленьким мальчиком, для подобного наказания он был великоват и на коленях у отца выглядел неуклюже. Однако мистер Букбайндер вполне справился. Миссис Букбайндер стояла под дверью, дрожа как осиновый лист и болезненно морщась при каждом звуке, сопровождавшем очередное соприкосновение ладони с филейной частью драгоценного сыночка. Минуты через две у нее лопнуло терпение. Она ворвалась в комнату с причитаниями: «Хватит уже, хватит! Тебе что надо, убить его?»

– От шлепков еще никто не умирал, – ответил запыхавшийся отец, однако нарастающими по звучности затрещинами пониже спины подвел наказание к финалу. На удивление заботливо он перекатил мальчика обратно на кровать и вышел со словами: «Теперь может одеться, если хочет».

Герби сразу воспользовался этим разрешением. Мама засуетилась с его одеждой, стараясь смягчить действие, произведенное взбучкой, и одевание затянулось, пока мальчик, наконец, не выдержал: «Фу ты, мам, я ж не покалеченный. Могу и сам одеться». Такая неблагодарность обидела ее, и она оставила мальчика в покое. Не поняла, что сын даже рад колотушкам. Они выбили из него чувство вины. Не доискиваясь до причин, Герби нутром чуял, что опасность исправительной колонии миновала. Строгости отца он боялся, но верил в его справедливость и знал: грози ему тюрьма, Джейкоб Букбайндер не стал бы добавлять к этому порку. Неприятно, конечно, подставлять бока под шлепки, однако провести пять лет за решеткой куда как хуже. Пока Герби одевался, у него быстро поправилось настроение.

Он заправлял под воротник яркий желто-красный галстук, как вдруг из соседней комнаты донесся голос отца:

– Мамочка, давай сегодня поужинаем у Голдена.

– Папочка, но у меня же ростбиф.

– Ты же сама сказала, надо отпраздновать. По-моему, ты права.

Наступила заминка. Потом мамин голос неуверенно спросил:

– Герби тоже пойдет?

– Конечно, пойдет. Не станем же мы обращаться с ним, как с преступником, пока ему не минет двадцать один год, правда?

Герби состроил перед зеркалом рожицу, но тут в комнату вошел отец, и он тотчас принял серьезный вид.

– Ты что так долго одеваешься?

– Я уже, пап. – Герби стремительно завязал галстук.

– Давай прогуляемся.

– Давай, пап. – Герби огляделся вокруг и поднял с полу ящерицу. – Можно я это чудо занесу на пустырь? Плохо ей в квартире сидеть.

Отец кивнул. Сопровождаемый сыном, у входной двери мистер Букбайндер окликнул:

– Мамочка! Бери Фелисию, и в шесть встречаемся у Голдена.

– Чудно, чудно, чудно! – Каждое «чудно» было подчеркнуто шумом выдвигаемых ящиков и открываемых шкафов: миссис Букбайндер спешила переменить наряд к ужину на людях.

Отец и сын молча прошли квартал по улице Гомера в направлении пустырей.

– Ну, – спросил Джейкоб Букбайндер, когда они переходили улицу Сервантеса, – как ты отнесся к взбучке?

– По заслугам, – покорно ответил Герби.

– Почему?

– Своровал же.

– Но ведь ты собирался оставить ту записку, что показала мне мама. Разве она не меняет дела?

– Я думал, меняет, а по правде – нет.

– Отчего же?

Они начали взбираться по крутым шершавым камням на пустырь. Выбрались наверх, а Герби так и не нашел ответа на последний вопрос. Пустырь зарос пыльными сорняками, доходившими Герберту почти до пояса, с разрозненными пятнами стойких осенних полевых цветов: синих, желтых, белых. Из зарослей торчали макушки валунов. Мальчик благодарно втянул густой сладковатый запах знакомой бронксовской растительности. Пустырь был не такой красивый, как поле в Беркшире, но он был родной.

– Не знаю, пап. Но записка дела не меняет.

Ящерица заюлила у него в ладони, словно почуяла близость свободы. Герби остановился и дал ей спрыгнуть со своей руки в зелень. Глазом моргнуть не успел, а ее и след простыл.

– Пока, лагерь «Маниту», – молвил Герби.

– Герби, ты, наверно, любишь гулять на этих пустырях.

– Ага. Это мое самое любимое место.

Отец взял его за руку и подвел к валуну; они сели.

– На родине, мальчишкой, я целыми днями пропадал в полях. Очень это любил.

Герби попробовал представить себе отца мальчишкой, но это оказалось невозможно. Джейкоб Букбайндер застыл в своем нынешнем облике, как Джордж Вашингтон на портрете Стюарта, что был развешан по классам в школе.

Снизу в их уединение вплывал приглушенный расстоянием шум города.

– Скажи, Герби, в чем же загвоздка с этим письмом.

– Ну… я своровал, значит, поступил плохо, так?

– Так.

– И только пообещал потом исправить этот поступок.

Отец так посмотрел на него, точно вот-вот улыбнется. Впервые со дня приезда из лагеря Герби увидел в отцовских глазах искорку радости. Вдохновленный, он продолжал, запинаясь:

– А… а штука вся в том, что откуда мне было знать наверняка, что у меня получится исправить свой поступок? Видишь, как обернулось. Мистер Гаусс меня облапошил.

Джейкоб Букбайндер кивнул. Он улыбнулся, и много морщин разгладилось на его утомленном лице.

– Что же из этого следует, Герби?

Отец уже не раз проводил с Герби такие воспитательные беседы. Тот знал, что сейчас от него требуется лаконично подвести итог. Мгновение он подыскивал слова, потом сказал:

– Видно… видно, поступать дурно и думать, мол, потом исправлю, все равно нельзя.

Отец одной рукой обнял мальчика за плечи, прижал к себе и тотчас встал. Одно неприметное движение – а у Герби будто выросли крылья.

– Идем к Голдену, – только и промолвил отец.

Согласитесь, для одиннадцатилетнего мальчика Герби неплохо сформулировал полученный урок. «Цель не оправдывает средств». Если учесть, что человечество с начала своей истории пытается усвоить этот урок и ныне стоит в углу в постыдном дурацком колпаке за нерадивость в учении, вероятно, мы имеем право сказать, что наш мальчик, осознав ошибку, заслужил некоторого смягчения своей участи.

Итак, Букбайндеры отправились к Голдену на свидание с женской половиной своего семейства. Фелисия ослепительная в новом алом платье, шелковых чулках туфлях-лодочках, подрумяненная, не принимала участия в оживленном разговоре за ужином. А все потому, что днем получила письмо, которое сочинил в поезде Йиши Гейблсон, и теперь витала в любовных облаках. Это послание, разумеется, было надежно укрыто от глаз родных, однако девочка милостиво шепнула Герби, что в письме есть собственные стихи автора. Читатель, скорее всего, удовлетворится первым двустишием и не станет требовать продолжения:

Прекрасная Фелисия, Вот здорово, что встретились с тобой…

Что же до Герби, из своих приключений он извлек не один урок. Вместо вареной трески наш гурман заказал бифштекс. И из осторожности съел всего четыре пирожных.

28. Награда

Виток за витком по винтовой лестнице, ступенька за ступенькой в неземном зеленоватом сумраке поднимались мальчик, девочка и еще один мальчик, одетые по-воскресному во все самое лучшее. Сверху и снизу витая лестница гудела от топота сотен ног. В карабкающейся процессии все три лица знакомы нам – это Клифф Люсиль и Герби взбирались на вершину статуи Свободы по лестнице, устроенной внутри памятника. Клифф легко скакал вверх по ступенькам, то и дело останавливаясь, чтобы подождать спутников. Люсиль планомерно одолевала подъем, а Герби пыхтел и потел позади, с угрюмой решимостью стараясь сохранить чувство собственного достоинства и не отстать от девочки. И вот когда ноги, сердце и легкие уже посылали Герберту настойчивые сигналы о намерении немедленно бросить это глупейшее занятие, над головой верхолазов слабо забрезжил дневной свет, и обрадованные дети последним рывком достигли последней, высшей площадки в голове статуи Свободы.

Ребята сразу бросились к окнам. Великолепный вид вознаградил их за трудное восхождение. Высокие башни центрального Нью-Йорка, необозримые пространства жилых многоэтажек, изрезанные вдоль и поперек улицами, зеленые парки, искристые, вьющиеся реки с паутинками мостов и линиями причалов – все это раскинулось перед изумленными взорами Люсиль, Герберта и Клиффа. У детей захватило дух. Им никогда еще не доводилось охватить взглядом больше одного-двух городских кварталов. Нью-Йорк – это пещера мамонта без крыши, и мало кто из обитателей, снующих по ее лабиринтам, представляет себе, как она выглядит на самом деле.

– Ух ты, улицу Гомера видно как на ладони! – воскликнул Герби.

– Где? – спросил Клифф.

– Вон там! Видишь, возле реки. Родненькая наша улица Гомера!

– Это Бруклин.

– Откуда ты знаешь? – задиристо спросил Герби.

– Из этой вот карты у окна. Там написано, где какой район.

Четверть часа дети увлеченно отыскивали с помощью карты городские достопримечательности.

– Эх, – сказал наконец Герби, устремив взгляд за улицы и дома, на голубоватые холмы вдалеке, – был бы у нас телескоп, наверно, даже лагерь «Маниту» разглядели бы.

– Кому это надо? – хмыкнул Клифф.

– Только не мне, – хихикнула Люсиль. – Хоть бы в глаза его больше не видеть. Тюрьма какая-то.

– А мне там вообще-то понравилось, – признался Герби.

– Меня ни в какой лагерь больше не заманишь, – проговорил Клифф. – Уже ученый.

– Спорим, на будущий год опять все поедем туда, – сказал Герби.

Дети умолкли, каждый предался своим любимым воспоминаниям. Немного погодя Клифф чуть ли не воочию увидел призрачные очертания Умного Сэма, как положено, сивого и костлявого, пощипывающего невидимую траву в синеве над нью-йоркской гаванью. Клиффу непривычно сдавило грудь. Поскольку чрезмерная чувствительность была ему чужда, он просто прогнал это настроение, и спустя миг грусть исчезла, а заодно с ней и видение. Клифф взглянул на Герби и Люсиль. Те держались за руки.

– Чего-то я притомился, – спокойно заметил он. – Пойду, что ли, посижу.

Он ушел на соседнюю скамейку. Ни брат, ни девочка не задерживали его. Люсиль смущенно смотрела в окно. Герби смущенно смотрел на Люсиль.

Наконец Герби промолвил:

– Хочешь, одну глупость расскажу?

– Какую? – Девочка по-прежнему разглядывала пейзаж.

– Моя мама говорит, что ты для меня слишком взрослая.

Люсиль обратила на Герберта круглые, как блюдца, глаза:

– Так я же младше тебя.

– Ara, a она говорит, что, когда тебе исполнится шестнадцать, ты сможешь выйти замуж, а я буду еще… хм!.. подростком. – (Слово «ребенок» застряло у него в горле.)

– И вправду глупость. Я не собираюсь в шестнадцать лет выходить замуж.

– А как думаешь, когда ты выйдешь замуж?

– А ты когда женишься?

– У-у, не знаю когда, не скоро.

– Я тоже, – сказала Люсиль.

– Значит, мама неправильно говорит, да?

– Да мамы всегда что-нибудь выдумают.

– Ага, но все-таки, – настаивал расстроенный Герби, – ты будешь жить на Мошолу-Паркуэй, ходить в другую школу, и мы наверняка вообще перестанем видеться.

– Ну, Герби, как ты можешь так говорить? Мы будем видеться часто-пречасто, всегда.

К воркующей парочке приблизился ленивой походкой исключительно щеголеватый блондинчик с волнистыми волосами, одетый в серый костюм и державший в руке мягкую темно-зеленую шляпу с загнутыми полями и с кокетливым перышком за ленточкой.

– Ба, привет, Люсиль, – поздоровался щеголь с тщательно разыгранным удивлением и остановился по другую руку от нее.

– Привет, Дейви. Надо же, а ты что тут делаешь?

– Да уж несколько лет здесь не был. Дай, думаю, взгляну еще разок на нашу старушку.

Герби оглядел Дейви и, к своему отвращению, нашел его смазливым и высоким.

– Вот не ожидала, – проговорила Люсиль. – Это вот Герби Букбайндер, мой старый друг из старой школы, из пятидесятой; Герби, это Дейви Кармайкл. Он живет в моем квартале.

Мальчики кивнули друг другу. Герби – мрачно, Дейви – с тем чистым, радостным высокомерием, которое возможно только в детстве благодаря превосходству в лишний дюйм либо лишний год.

– Где ты живешь, Герби? – спросил блондинчик, произнеся «Герби» особенно снисходительным тоном, который покоробил толстяка. Не найдя сокрушительного ответа, он буркнул:

– На улице Гомера.

– А-а, – поднял брови Дейви, – в Восточном Бронксе. Хммм… Ладно, Люсиль, до встречи. – Блондинчик лениво удалился.

– Ты что, – прошипел Герби, – сказала этому долговязому дурню, что придешь сюда сегодня?

– Сказала, – невинно прощебетала девочка, – но я точно знаю, что он пришел не из-за меня.

– Откуда это?

– Ой, Да он же вон какой взрослый. Уже старшеклассник.

Каждое из этих слов вонзилось как нож в сердце Герби. Все, чем он мог взять, – это заоблачно высокой ученостью восьмиклассника. А блондинчик, которого Герби возненавидел лютой ненавистью в результате полуминутного разговора, и тут обошел его, не говоря уж обо всем остальном.

– Ну да, – с горечью произнес толстяк. – Почему бы тебе не пойти с ним домой? Он ведь живет в твоем квартале. Нам с Клиффом будет куда приятней без девчонки, а то путаешься под ногами.

– Герби, ну чего ты так бесишься? Да я с ним двух слов не сказала. Даже не знаю, в каком доме он живет. Опять хочешь испортить нам все удовольствие?

Какие именно случаи подразумеваются под словом «опять», она не уточнила. Но благодаря этому простому слову Герби оказался зачислен в разряд необузданных мужланов, и крыть ему было нечем. Эти приемы маленькая девочка не может ни выучить, ни выдумать. Они рождаются с ними, как оса рождается с умением строить гнездо.

Люсиль, мечтательно обозревая панораму, проговорила:

– Знаешь что? Не хочу жить в Бронксе, когда вырасту. Хочу жить в Манхэттене.

– Где в Манхэттене?

– Вон там.

Девочка показала пальчиком, от которого воображаемая линия прочертила несколько миль по воздуху и приземлилась на западном берегу ершистого острова.

– Хм, на Набережном шоссе?

– Да. Правда, было бы здорово?

– Еще бы. Всегда реку видно, и вообще.

Люсиль лукаво покосилась на него:

– Тогда все. Решено. Когда поженимся, будем жить на Набережном шоссе.

Герби в недоумении заглянул ей в глаза. Насмехается она, что ли? Нет, взгляд теплый и ласковый. Люсиль сплела свои пальцы с его пальцами, и они стояли бок о бок, глядя на свой город.

– Как скажешь, Люсиль, – ответил Герби. – Значит, будем жить на Набережном шоссе. – Ему хотелось подыграть шутливому тону возлюбленной девчонки, но слова прилипали к языку. В нескольких футах стоял, прислонясь к стене, блондинчик и наблюдал за ними. Герби было очень неуютно от его близости.

И тут нашего толстяка кольнуло отчаяние: он заметил, как Люсиль – ему показалось, кокетливо – стрельнула глазами в сторону его нового соперника и тотчас же снова уставилась в окно. Все произошло в мгновение ока. Может, почудилось. Конечно, почудилось, в отчаянии решил будущий муж. Не могла же она снова оказаться неверной… да так сразу! Не могли же его невероятные труды и страдания увенчаться столь жалким образом – изменой еще до начала учебного года. Невозможно, чтобы мир был устроен так жестоко.

– Эхма, тру-ля-ля, Люсиль, – воскликнул Герби с веселой удалью, – годик у нас впереди что надо! Не волнуйся, я буду к тебе приезжать хотя бы раз в неделю. Может, даже два раза!

Клифф со скамейки наблюдал всю сцену. Будучи более рассудительным, он покачал головой. «Несчастный Герб! – печально сказал Клифф себе. – Все кошке под хвост. Прав был Элмер».

Но Герби-то, разумеется, смотрел глубже. Его ревность к блондинчику – смехотворная ошибка. Извольте! Кто же, как не Люсиль Гласс, сжимает его, Герберта Букбайндера, руку?

конец

Примечания

1

Демпси Уильям Харрисон (Джек) – американский боксер, чемпион мира в тяжелом весе (1919–1926).

(обратно)

2

«В полях Фландрии» – наиболее известное стихотворение канадского поэта доктора Джона Маккрэя, врача по специальности, участника первой мировой войны.

(обратно)

3

В бейсболе игрок, располагающийся за линией поля.

(обратно)

4

Игрок, располагающийся между второй и третьей базами.

(обратно)

5

Приблизительно 39 'С. – Примеч. ред.

(обратно)

6

Жареный зефир – одно из любимых лакомств американских детей.

(обратно)

7

Mарди-Гра (от фр. «mardi gras», – жирный вторник) – народный праздник карнавал, который устраивают во вторник на масленой неделе перед постом. В США впервые проводился в Новом Орлеане в 1827 году выходцами из Франции.

(обратно)

8

Игра слов на созвучии с английским grass (трава).

(обратно)

9

Фултон Роберт (1765–1815) – художник, инженер-строитель, изобретатель. Особенно знаменит тем, что в 1807 г. построил первый пароход, который выполнял регулярные рейсы по р. Гудзон между Нью-Йорком и Олбани.

(обратно)

10

Рут Джордж Герман (Бейб, Бамбино) – знаменитый американский бейсболист 20-х гг.

(обратно)

Оглавление

Предисловие переводчика

1. Первый шаг к исцелению разбитого сердца

2. Дальнейшие шаги

3. Гость

4. Хозяйство

5. Сейф

6. В гостях

7. Баллада об искусстве и естествознании

8. Производство в чин генерала Помойкина

9. Переводной экзамен

10. Мужчина среди мужчин

11. В «Маниту»!

12. «Маниту» – лагерь мистера Гаусса

13. На злачных пажитях

14. Появление умного Сэма

15. Загадочный конверт

16. Триумф Ленни

17. Победная речь мистера Гаусса

18. Танцы

19. Горка Герби-I

20. Горка Герби-II

21. Горка Герби-III

22. Триумф Герби

23. Катастрофа

24. Ленни и мистер Гаусс теряют почву под ногами

25. Возвращение домой

26. Правду не скроешь

27. От правды бывает больно

28. Награда . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте