«Энигма»

Джон Роберт Фаулз Энигма

Кто может замутиться и все же, оседая, медленно стать прозрачным?

Тао Те Чин

Чаще всего пропадают девочки в переходном возрасте, а мальчики-подростки занимают второе и очень близкое место за ними. Относящиеся к этой категории по большей части происходят из рабочих семей, причем практически всегда неблагополучных по вине родителей. Второй, меньший, пик отмечает третью декаду жизни. Эта категория меньше связана с рабочим классом и в основном включает мужей и жен, решивших покончить с браком или какой-либо семейной ситуацией, им приевшейся. После сорока лет цифры резко идут на убыль: случаи же пропажи людей еще более пожилых крайне редки и вновь ограничиваются неимущими, причем обычно бродягами без близких родственников.

Поэтому Джон Маркус Филдинг, исчезнув, опроверг и социальную, и статистическую вероятность. Пятьдесят семь лет, богат, счастлив в браке, сын и две дочери, член правления нескольких компаний в Сити (и отнюдь не в декоративной роли), владелец одного из еще сохранившихся великолепных помещичьих домов Елизаветинской эпохи, активно участвующий в управлении примыкающей к дому фермой в 1800 акров, сопредседатель (правда, более почетный) местного общества любителей лисьей травли, любитель охоты на птиц… Короче говоря, человек, который, существуй некий «…ариум» живых человеческих стереотипов, послужил бы идеальным образчиком себе подобных: преуспевающий в Сити магнат, а также землевладелец и (по сути, если не по названию) традиционный деревенский помещик. Было бы вполне понятно, если бы он почувствовал, что та или иная сторона его жизни становится чересчур обременительной… но особенно аномальным его случай выглядел потому, что вдобавок он был еще и членом Парламента от консервативной партии.

В 2.30 дня в пятницу 13 июля 1973 года его пожилая секретарша, некая мисс Парсонс, видела, как он садился в такси перед своей лондонской квартирой в Найтсбридже. Он отправлялся на заседание правления в Сити, откуда ему предстояло успеть на поезд 5.22 до городка, где размещалась штаб-квартира его избирательного округа. Туда он должен был прибыть вскоре после половины седьмого и посвятить часа два «врачебному приему». Его тамошний представитель, уже приглашенный к ужину, должен был отвезти его домой в Тетбери-Холл, до которого от городка было двенадцать миль. Неукоснительно веря в важность личных контактов с избирателями, Филдинг устраивал такие приемы дважды в месяц. Его расписание на этот пророчески зловещий — причем вдвойне — день было абсолютно нормальным.

Позднее установили, что на заседание правления он не прибыл. Ему позвонили на квартиру, но мисс Парсонс попросила (и получила) разрешение уйти пораньше — она собралась на субботу и воскресенье к родным в Гастингсе. Приходящая прислуга также уже отправилась домой. Филдингу, обычно образцово пунктуальному, всегда заранее предупреждавшему, если он пропускал совещание по какой-либо веской причине, простили его неожиданное отсутствие, и правление занялось делами без него. Таким образом, первым заметить, что что-то не так, выпало на долю его представителя в избирательном округе. На поезде, который он встретил, его патрон не приехал. Он вернулся в штаб-квартиру партии позвонить Филдингу в лондонскую квартиру, а затем, когда там ему не ответили, — в его загородный дом. В Тетбери-Холле миссис Филдинг ничем не могла ему помочь. Последний раз она говорила с мужем по телефону утром в четверг, так что, насколько ей известно, он должен быть там, где его не было. Однако она высказала предположение, что он решил поехать на машине с их сыном, аспирантом Лондонской Школы Экономики. Этот сын, Питер, в начале недели упоминал, что хочет приехать в Тетбери со своей подругой. Возможно, он потом позвонил отцу в Лондон. Представитель согласился позвонить миссис Филдинг через полчаса, если ее муж не приедет раньше.

Она, разумеется, тоже попыталась дозвониться в лондонскую квартиру, а не получив ответа, позвонила миссис Парсонс домой, но секретарша уже была в Гастингсе. Затем миссис Филдинг позвонила на квартиру в Айлингтоне, которую ее сын снимал с двумя друзьями по Л.Ш.Э. Снявший трубку молодой человек понятия не имел, где Питер, но «думал», что тот вроде бы упоминал о намерении провести этот уик-энд в городе. Она сделала последнюю попытку — набрала номер подруги Питера, которая жила в Хэмпстеде. И опять никто не ответил. Она не слишком встревожилась, полагая, что ее муж просто опоздал на поезд и приедет со следующим, по какой-то причине не сумев никого предупредить об этой задержке. И она начала ждать звонка Драммонда, его представителя.

Он в свою очередь предположил, что его патрон либо опоздал на поезд, либо проспал станцию, и отправил кого-то на вокзал встретить следующие поезда из Лондона и в Лондон. Однако когда он позвонил, как обещал, то только чтобы сказать, что его помощника ждала неудача. Миссис Филдинг недоумевала и начала испытывать некоторую тревогу. Однако у Маркуса всегда с собой была работа и всякие документы, позволявшие установить, кто он, даже если ему стало дурно или он не мог говорить после какой-то катастрофы. К тому же он был совершенно здоров, в прекрасной форме для человека его возраста — никаких неприятностей с сердцем или чего-либо подобного. И неясный страх, который в тот момент очень смутно ощущала миссис Филдинг, был больше страхом женщины, уже не такой привлекательной, какой она была прежде. Она как раз принадлежала к тем женам, которых в начале года особенно шокировал скандал Лэмтона-Джеллико. Но даже и тут у нее не было ни малейших причин для подозрений. Омерзение, какое ее муж питал к этому скандалу, казалось абсолютно искренним… и гармонировало с его брезгливостью к наиболее необузданным перегибам общества вседозволенности в целом.

Прошел час, но Филдинг не появился ни в штаб-квартире, ни в Тетбери-Холле. Правоверные избиратели были отправлены восвояси с извинениями, даже не подозревая, что о причине их разочарования будут кричать все газеты. Драммонд согласился подежурить еще; ужин, в любом случае семейный, так как других гостей к нему не ожидали, был забыт. Они позвонят друг другу сразу же, если и когда что-нибудь узнают. И вот тогда миссис Филдинг охватила паника. Сосредоточились ее страхи на лондонской квартире. Она позвонила на телефонную станцию, чтобы они проверили линию. Линия оказалась в полном порядке. Она обзвонила разных лондонских друзей на крайне маловероятный случай, что Маркус по рассеянности — ему не свойственной — не упомянул, что принял их приглашение на обед или в театр. И опять — ничего. Причем прислуга чаще вежливо объясняла, что те, кого она спрашивает, либо за границей, либо тоже в своих загородных домах. Она снова попыталась связаться с сыном, но теперь исчез даже тот молодой человек, который ответил ей в прошлый раз. Подруга Питера и миссис Парсонс также оставались недостижимы. Тревога миссис Филдинг и ощущение полной беспомощности все росли, но в первую очередь она была практичной и энергичной женщиной. Она еще раз позвонила в Лондон одному из ближайших их друзей — ближайшего и в том смысле, что он жил на расстоянии двух-трех минут от квартиры в Найтсбридже, — и попросила его отправиться туда: швейцар ему откроет. А затем позвонила швейцару предупредить его, а также выяснить, не видел ли он ее мужа. Но узнала только, что мистер Филдинг не проходил мимо швейцара, начиная с шести часов, когда он заступил на дежурство.

Минут через десять друг позвонил из квартиры. Никаких следов Маркуса, по все как будто выглядит в полном порядке. На столе миссис Парсонс он нашел ее журнал и прочел миссис Филдинг программу на этот день. Утренние часы оказались незаполненными, однако ничего странного в этом не было. Мистер Филдинг обычно оставлял утро пятницы свободным для диктовки менее срочной корреспонденции. К счастью, миссис Филдинг была знакома с одним из директоров компании, правление которой собиралось на совещание в три часа. Следующим ее шагом был звонок ему, и только тогда она узнала, что опоздание на поезд 5.22 не было началом тайны и что миссис Парсонс также — и зловеще, как это могло показаться, поскольку миссис Филдинг не знала о невинной поездке в Гастингс, — исчезла из квартиры прежде трех часов этого дня. Теперь она, разумеется, поняла, что случившееся, чем бы оно ни было, могло восходить к предыдущему дню. Маркус был в квартире в девять утром во вторник, когда она сама с ним говорила, однако дальнейшее окутывал туман неопределенности. Но одно не составляло сомнений: произошло что-то очень серьезное.

Драммонд согласился приехать в Холл, чтобы вместе с ней наметить какой-то план действий. Тем временем миссис Филдинг позвонила в местный полицейский участок. Она объяснила, что это просто предосторожность… но не могли бы они проверить лондонские больницы и регистрацию несчастных случаев? Вскоре после того, как приехал Драммонд, ей сообщили, что за последние сутки ни единая жертва несчастного случая или инсульта на улицах не осталась неопознанной. Супруга и Драммонд начали обсуждать другие возможности: политическое похищение или что-нибудь в том же духе. Но Филдинг мягко придерживался скорее проарабских, нежели произраильских взглядов. В Парламенте нашлось бы много куда более «достойных объектов», а потому он вряд ли мог оказаться целью для движения Черного Сентября и им подобных, и он не мог — несмотря на его веру в закон и порядок, а также в сильную политику в Ольстере — занимать видное место в списках ИРА. Практически все его достаточно редкие речи в Палате Общин касались финансов или сельского хозяйства.

Драммонд указал, что в любом случае подобные похитители вряд ли бы хранили молчание так долго. Аполитичное похищение было столь же малоправдоподобно — нашлось бы много людей гораздо богаче… и уж конечно, будь целю получение выкупа, куда вероятнее жертвой оказалась бы одна из их двух дочерей, Каролина или Франциска, так как обе в данное время находились за границей. И опять-таки они бы уже получили требование выкупа. Чем больше они взвешивали разные возможности, тем более вероятной представлялась временная амнезия. С другой стороны, потерявшие память ведь осознают, что забыли, кто они такие и где живут? Местного врача оторвали от телевизора, и он по телефону поставил предположительный диагноз. Проявлял ли мистер Филдинг в последнее время забывчивость? Тревогу, напряженность? Вспышки дурного настроения, беспокойство? Нет и нет. Может быть, внезапный шок? Нет, ничего подобного. Значит, амнезия исключается. Доктор мягко посоветовал то, что уже было сделано: проверить больницы.

К этому времени миссис Филдинг вновь заподозрила, что над мирным горизонтом се жизни заклубились тучи какого-то абсолютно частного скандала. Если раньше ей представлялось бесчувственное тело, лежащее в пустой лондонской квартире, то теперь она увидела интимный ужин в Париже вдвоем. Она не могла всерьез подумать, что озаренное свечами женское лицо принадлежит чопорной мисс Парсонс, но в это лето сама она проводила в Лондоне меньше времени, чем обычно. Вот-вот зазвонит телефон, и Маркус сообщит ей давно им вынашиваемую правду об их браке… хотя брак этот всегда казался таким же, как известные ей другие, нет, заметно лучше и прочнее большинства браков в их круге. Оставалось предположить нечто тщательно скрываемое, абсолютно чуждое их классу, их нормальному миру. Какую-нибудь девчонку-кокни или только Богу известно кого. Где-то в глубине сердца, оберегая неприкосновенность своей частной жизни, миссис Филдинг решила, что не хочет продолжения этих ночных поисков. Как все истинные консерваторы, она проводила очень резкую грань между частной безнравственностью и публичным скандалом. Что бы там ни вытворял человек втайне, самым черным было предать это гласности.

И, словно укрепляя ее в этом решении, позвонил местный полицейский инспектор узнать, не может ли он как-нибудь помочь. Она попыталась придать голосу спокойную беззаботность: она скорее всего делает из мухи слона. С инспектором она сумела справиться, но отчаянно опасалась, что пронюхает пресса… В заключение она взялась за Драммонда. Наверное, есть какое-нибудь простое объяснение: недоставленная телеграмма, звонок, про который мисс Парсонс забыла… Во всяком случае, следует подождать до утра. Тогда Питер успеет побывать в квартире и обыскать ее получше.

Слуга-филлипинец проводил Драммонда к входной двери вскоре после одиннадцати. Он уже пришел к собственному заключению. Он тоже заподозрил какой-то скандал и втайне был шокирован — и не только политически. Миссис Филдинг, считал он, все еще была очень привлекательной женщиной, а не только первоклассной женой для члена парламента.

Неуловимый Питер все-таки позвонил сразу после полуночи. Сначала он просто не мог поверить. Сразу же выяснилось, что его подруга Изобель и он ужинали с его отцом накануне вечером — в четверг. И тот выглядел абсолютно как всегда и совершенно определенно не упомянул ни о каком изменении своих планов на конец недели. Впрочем, Питер быстро понял, как встревожена его мать, и согласился немедленно отправиться в найтсбриджскую квартиру и переночевать там, поскольку миссис Филдинг пришло в голову, что похитители — если ее муж все-таки похищен, — возможно, знают только этот адрес и, подобно ей самой, весь вечер тщетно звонили на квартиру.

Но когда Питер позвонил снова (без четверти час), он мог только подтвердить слова предыдущего посетителя: все выглядит нормальным. Поднос с полученной почтой на столе мисс Парсонс не содержал ничего полезного. В спальне отца не было никаких признаков поспешной укладки вещей для долгой поездки, а количество чемоданов и дорожных сумок точно совпало с названным матерью. Никаких напоминаний о том, чтобы позвонить Драммонду или миссис Филдинг, а в ежедневник был вложен обычный список дел на следующую неделю, начинавшийся с еще одного заседания правления и банкета днем в понедельник. Оставался вопрос о его паспорте. Но он обычно хранился под замком в шкафчике с картотекой, а ключи от шкафчика были только у самого Филдинга и мисс Парсонс.

Мать и сын вновь обсудили вопрос, сообщать ли в лондонскую полицию. В конце концов было решено подождать до утра, когда, возможно, разъяснится вторая энигма исчезновения мисс Парсонс. Миссис Филдинг спала очень плохо. Проснувшись в пятый или шестой раз в начале шестого в субботу, она решила отправиться на машине в Лондон. Приехала она туда еще до девяти и полчаса вместе с Питером снова осматривала квартиру в поисках хоть какого-нибудь намека. Вся одежда ее мужа как будто была на месте, и ничто не указывало на внезапный отъезд. Она в последний раз позвонила мисс Парсонс в Путни. Никто не ответил. Этого было достаточно.

Тогда миссис Филдинг сделала два предварительных звонка. За несколько минут до десяти она разговаривала с министром внутренних дел, которого застала еще дома. Совершенно очевидно, дело не ограничивалось всего лишь чисто криминальными возможностями, и она чувствовала, что любая огласка крайне нежелательна — по крайней мере прежде, чем полиция проведет полное расследование.

Несколько минут спустя охота наконец была твердо передана в профессиональные руки.

К вечеру субботы им удалось прояснить картину, хотя тайна по-прежнему осталась тайной. С помощью соседки мисс Парсонс вскоре отыскали у ее родственников в Гастингсе. Она была глубоко потрясена — у Филдингов она проработала почти двадцать лет — и ничего не могла понять. Когда мистер Филдинг уходил накануне, вспомнила она, он спросил, в портфеле ли некоторые документы, которые ему понадобятся на заседании правления. Она была твердо уверена, что он из дома отправился прямо в Чипсайд, где собиралось правление. Дневной швейцар ответил полицейским, что не слышал адреса, сказанного шоферу такси, но джентльмен выглядел совсем как всегда — только «порядком торопился».

Мисс Парсонс тут же вернулась в Лондон и отперла шкафчик с картотекой. Паспорт лежал на своем обычном месте. Ей ничего не было известно ни об угрозах в письмах или по телефону, ни о недавних получениях больших сумм из банка, ни о приготовлениях к дальней поездке. В его поведении на этой неделе не было ничего сколько-нибудь из ряда вон выходящего. С глазу на глаз со старшим суперинтендентом, которому было спешно поручено вести расследование, она сразу же заявила, что идея «другой женщины» была «абсолютно нелепой». Мистер Филдинг был предан жене и был подлинно семейным человеком. За все восемнадцать лет, пока она была его личной секретаршей, ей не приходилось видеть ничего, что могло бы даже отдаленно указывать на супружескую неверность.

К счастью, дневной швейцар обменялся несколькими словами с шофером такси, пока тот ждал Филдинга, и настолько верно описал его наружность, что к середине дня шофера удалось найти. От него неожиданно было получено доказательство, практически исключавшее амнезию. Он хорошо помнил этого пассажира и был тверд в своих показаниях. Он отвез его в Британский музей, а не в Чип-сайд, Филдинг с ним не разговаривал, а всю дорогу читал не то газету, не то документы из портфеля. Шофер не мог вспомнить, вошел ли он в музей, так как его внимание почти сразу же отвлек новый пассажир, едва Филдинг с ним расплатился. Но вскоре этому нашлось доказательство в самом музее. Старший гардеробщик тут же предъявил портфель — он был отмечен как невостребованный, едва музей закрылся в пятницу. Его вскрыли, как положено, — но в нем оказались только экземпляр «Тайме», документы, приготовленные для заседания правления, и несколько писем, относящихся к приему избирателей ближе к вечеру того дня.

Миссис Филдинг сказала, что ее муж в известной степени интересовался искусством и даже время от времени покупал для коллекции спортивные эстампы и картины, но она абсолютно не знала, какая причина могла привести его в Британский музей… даже если бы он был в этот день совершенно свободен. Насколько ей было известно, за все время их брака он ни разу не бывал там. Гардеробщик, принявший портфель, казалось, был единственным служащим музея — переполненного обычными толпами июльских туристов, — кто вообще вспомнил Филдинга. Возможно, тот просто вышел через северные двери и поймал другое такси. Это в известной мере походило на поведение человека, знающего, что за ним следят, и почти неоспоримо — на поведение человека, который безоговорочно решил не оставлять никаких следов, куда он направляется.

Полиция теперь считала, что держать дело в секрете дольше воскресенья никак нельзя и что лучше дать официальное сообщение для утренних газет в понедельник, чем рисковать журналистскими измышлениями, построенными на слухах. Наилучшей гипотезой все-таки представлялось что-нибудь вроде потери памяти, а заметка в газетах значительно повышала шансы получить надежные сведения. Разумеется, они навели куда больше справок, чем думала миссис Филдинг, — были привлечены службы безопасности и контрразведка. Но Филдинг ни разу не занимал пост министра, а вопроса о государственных тайнах, каком-либо шпионском скандале вообще не вставало. Ни одна из компаний, с которыми он был связан, не выразила ни малейшего сомнения в его надежности… Возможность того или иного финансового скандала тоже вскоре была отметена. Оставалось что-то в духе Лемтона-Джелико: человек сломался под угрозой шантажа. По опять-таки никаких указаний на что-либо подобное. Его бумаги подверглись тщательной проверке. Ни загадочных адресов, ни зловещих писем. Точно так же все, кто, по их мнению, хорошо знал его лично, отзывались о нем только положительно. Были проверены его банковские счета — никаких необъяснимых снятых со счета сумм даже в предшествующие месяцы, не говоря уж за неделю перед его исчезновением. Летом он провел несколько операций с акциями, но его брокеры показали, что все суммы с продажи были использованы для новых инвестиций. И он не внес никаких новых изменений в свое завещание касательно своей семьи. Оно было составлено несколько лет назад со всеми необходимыми предосторожностями.

В понедельник 16 июля он занял видное место на первой странице всех ежедневных газет. Сообщение сопровождалось краткой биографией. Младший и единственный оставшийся в живых сын судьи Высокого суда, он в 1939 году сразу же после блестяще сданных экзаменов по праву в Оксфорде ушел в армию; сражался в Северной Африке как пехотный офицер и получил Военный крест; подхватил кала-азар, получил инвалидность и кончил воину подполковником за столом в Военном министерстве, занимаясь в основном военной полицией. Затем следовали его послевоенные успехи как адвоката, специализировавшегося по коммерческому и налоговому праву; уход из адвокатуры в 1959 году ради политики; затем перечисление компаний, в правлениях которых он состоял, его жизнь в Восточной Англии, его позиция в консервативной партии чуть правее центра.

Следовали очевидные предположения: полиция еще не исключает возможность политически мотивированного похищения, вопреки, видимо, личному решению пропустить назначенное заседание правления. Однако поверенный Филдингов, информировавший прессу, категорически отвергал самую возможность недостойного поведения в любой форме, и полиция подтвердила, что, насколько им известно, исчезнувший член парламента был во всех отношениях законопослушным гражданином. Мистер Филдинг не находился ни под следствием, ни под наблюдением какого бы то ни было рода.

Исходя из предположения, что он мог уехать за границу под вымышленным именем и с фальшивым паспортом, была проведена проверка в Хитроу и в основных портах. Но ни один регистратор паспортов, ни одна кассирша ни одной авиалинии или стюардесса из тех, кого удалось расспросить, не вспомнили его лица. Он немного говорил по-немецки и по-французски, но как явный иностранец, — и в любом случае оставленный дома паспорт убедительно указывал, что он все еще находится в Англии. Обильные газетные и телевизионные сообщения и его бесчисленные фотографии спровоцировали обычную лавину сообщений о том, что его видели там-то и там- то. Все были проверены, ни одно ничего не дало. За границей это исчезновение тоже вызвало достаточную шумиху, так что Филдинга не отыскали отнюдь не из-за отсутствия огласки. Было совершенно ясно, что он, если жив, — спрятан или прячется. Второе наводило мысль о сообщнике или сообщнице. Однако никто из тех, кто хорошо его знал, не подходил для этой роли. За некоторыми из наиболее вероятных кандидатов было установлено тактичное наблюдение. В том числе за мисс Парсонс. Ее домашний телефон и телефон в найтсбриджской квартире поставили на прослушку. Но все это ни к чему не привело. Облако смущения — правительственного, детективного и личного — окутало исчезновение. Оно оставалось абсолютно загадочным, и знатоки необъяснимого сравнили его с почти мистическим исчезновением команды и пассажиров «Марии Селесты».

Но ни одна сенсация не выдерживает отсутствия свежих новостей. На Флит-стрит Филдинга безмолвно признали «мертвым» дней через десять после поднятия тревоги.

Однако миссис Филдинг была не из тех, кто избегает допекать власти предержащие или не имеет для этого возможностей. Она добилась, чтобы дело ее мужа продолжало пользоваться должным вниманием там, где это имело значение: полиция лишена автономности Флит-стрит. К несчастью, по их мнению, они сделали все, что могли. С самого начала очень скудный след остывал все больше, и без новой информации они предпринять ничего не могли — а получат они ее или нет, скорее зависело от воли Божьей, чем от дальнейших розысков. Паутина была раскинута такая тонкая и огромная, какую мог только сплести данный паук, и теперь настал черед мухи сделать какой-то шаг. А тем временем надо было умиротворять миссис Филдинг. Она требовала отчетов о том, как продвигается следствие.

На совещании в Новом Скотленд-Ярде 30 июля было решено (надо полагать, при согласии свыше) расформировать группу, до сих нор отдававшую расследованию все рабочее время целиком, и возложить его на одного из младших ее членов, сержанта Специальной службы, который до этих пор исполнял, в сущности, канцелярскую обязанность: сопоставлять политические варианты. Номинально — и, безусловно, когда миссис Филдинг будет предоставляться требуемая ею информация — следствие сохранит надлежащую приоритетность. Сержант прекрасно отдавал себе отчет в ситуации: ему предстояло создавать впечатление большой работы большой группы. От него требовалось не обнаруживать что-либо новое, а только внушать, будто следствие все еще неустанно ведется в разных направлениях. Как он сформулировал это в разговоре с сослуживцем: он был просто страховкой на случай, если министр внутренних дел взбеленится.

И еще он знал, что проходит небольшую проверку. В полицию он пришел — большая редкость! — после окончания престижной школы и совершенно очевидно предназначался для высоких чинов с того дня, как надел форму, и теперь ему предстояло ходить по очень туго натянутому канату. Как в армии и в военном флоте, в полиции есть собственные потомственные семьи, и в своей он принадлежал к третьему поколению блюстителей порядка. Он выглядел представительно и быстро соображал, что в сочетании с манерами и особенностями речи среднего класса могло бы сильно ему навредить. Но вдобавок его отличала дипломатичность. Он прекрасно сознавал, какое предубеждение люди его типа с легкостью вызывают в мелкобуржуазном мировосприятии, столь характерном для средних эшелонов полиций. Он мог про себя считать того или иного инспектора дураком, он мог про себя и взвыть столкнувшись с очередным требованием соблюдать громоздкие процедуры, когда явно требовалось применить менее ортодоксальные методы; или, слушая вымученный тошнотворный жаргон, который пускали в ход некоторые его начальники, стараясь объясняться, как «образованные». Но он прилагал все старания, чтобы не выдать свои чувства. Если это звучит по-маккиавелиевски, то так оно и было, но это же делало его хорошим сыщиком. Он был особенно полезен при расследованиях в высших слоях общества. В фешенебельном казино или дорогом ресторане его профессия не бросалась в глаза за милю. Он без труда мог выдать себя за богатого модного бездельника, и если эта способность вызывала зависть внутри полиции, она также могла спутывать многие избитые представления о полиции извне. Его безупречное происхождение (его отец все еще был уважаемым главой полиции одного из графств) также очень ему помогало. В некотором отношении он являлся отличной рекламой для своего департамента — что, без сомнения, было главной причиной, почему его выбрали для задания, которое могло сталкивать его с влиятельными людьми. Звали его Майкл Дженнингс.

Следующий день после секретного решения он потратил на теперь уже очень пухлую пачку сведений о Филдинге, а к вечеру составил для себя своего рода неофициальное резюме, которое назвал «Положение игры». Оно перечисляло возможности и аргументы против них.

1. Самоубийство. Отсутствие трупа. Никакой предрасположенности. Никаких возможных причин в обозримом прошлом.

2. Убийство. Отсутствие трупа. Никаких указаний на личных врагов. Политические уже объявили бы о своей причастности во всеуслышание.

3. Похищение. Никаких дальнейших действий со стороны похитителей. Никаких причин, чтобы вообще выбрать Филдинга.

4. Амнезия. Они блуждают, а не прячутся. Врачи указывают на отсутствие каких-либо ранних симптомов, и не тот тип.

5. Угрозы жизни. Никаких данных. Судя по прошлому, сразу обратился бы в полицию.

6. Угроза шантажа. Никаких указаний на незаконные махинации или уклонение от налогов. Никаких указаний на тайную сексуальную жизнь.

7. Усталость от нынешнего образа жизни. Никаких данных. Никаких семейных или финансовых проблем. Сильное чувство социального долга на протяжении всей карьеры. Юридический склад ума. Меньше всего шутник.

8. Время. Использование отсутствия Парсонс во второй половине дня (она предупредила за десять дней) указывает на заранее обдуманный план? Но Ф. мог бы обеспечить себе больше времени, отменив заседание правления и свидание с представителем — или же отпустив Парсонс на весь день. Следовательно, четырех часов было достаточно, даже если бы в полицию обратились сразу же, когда он не приехал на прием в 6.35. Следовательно, планировалось уже давно? Чтобы привести в исполнение в первый же подходящий момент.

Сержант написал второй заголовок:

«Фантастические предположения».

9. Любовь. Неизвестная девушка или женщина. Нечто большее, чем секс. По какой-то причине социально неприемлемое (замужем, происхождение, цветная)? Проверить, кто еще исчез в этот период.

10. Гомосексуализм. Никаких данных.

11. Паранойя. Воображаемая угроза. Никаких признаков в прежнем поведении.

12. Тень из прошлого. Скандал до брака, враг, нажитый во время войны или юридической карьеры. Никаких данных. Но проверить.

13. Финансы. Наиболее вероятный способ открытия тайного счета за границей.

14. Сдвиг на лисьей травле. Какая-то параллель, примысливание себя к лисе. Сбить гончих со следа? Но зачем?

15. Разрушенный брак. Месть жене? Проверить, не было ли у нее кого-то на стороне?

16. Религиозный кризис. Англиканская церковь, скорее формально. Нулевая вероятность.

17. Что-то секретное за границей в связи с его членством в Парламенте.

18. Сын. Что-то не сходится. Поговорить с ним еще раз.

19. Обеспечение. Полное исчезновение в одиночку неосуществимо. Необходимо убежище, кто-то, чтобы покупать еду, оберегать его и т.д.

20. ДОЛЖНО быть какое-то косвенное указание. Что-то, что он однажды сказал кому-либо. Парсонс вероятнее жены? Попробовать его друзей в Парламенте и Сити.

Немного погодя сержант в заключение своего анализа написал еще два слова, одно похабное, заглавными буквами.

Он начал на следующей неделе с мисс Парсонс. Дочери, Франческа и Каролина, вернулись, соответственно, с виллы под Малагой и с яхты у берегов Греции, и теперь вся семья была в сборе в Тетбери-Холлс. Мисс Парсонс оставили держать оборону в Лондоне. Сержант вновь перебрал с ней все, что происходило утром в пятницу, день исчезновения. Мистер Филдинг продиктовал что-то около пятнадцати обычных писем, затем, пока она печатала письма, занялся документами. Он позвонил своему брокеру, но больше никому, насколько ей известно. Большую часть утра он провел в гостиной квартиры и никуда ни разу не выходил. Она уходила, но не больше, чем на полчаса, купить бутерброды в кулинарии возле Слоан-сквер. Она вернулась в самом начале второго, сварила кофе и подала его своему патрону вместе с бутербродами, которые он заказал. Такое импровизированное подкрепление сил было обычным по пятницам. За время ее отсутствия он, казалось, нисколько не изменился. Они поговорили о ее поездке в Гастингс. Он сказал, что предвкушает уикэнд с гостями в Тетбери-Холле. Она так долго работала у него, что отношения между ними утратили всякую формальность. Вся семья называла ее просто П. Она часто подолгу жила в Холле. Собственно говоря, она была не только секретаршей, но еще и «полубонной».

Когда настало время пошарить в прошлом Филдинга, сержант понял, что должен соблюдать максимальную осторожность, П. яростно защищала доброе имя своего патрона в его юридической и политической деятельности. Сержант саркастически подумал про себя, что существует много способов нарушать закон, особенно в Сити, не нарушая его буквы, и что Филдинг был внушительно экипирован для пиратства с подветренной стороны. Тем не менее она осталась неколебима в отношении заграничных счетов. Мистер Филдинг не терпел такого способа увиливать от налогов. Его точка зрения на дело Лонро — еще один тори-скандал этого года — полностью совпадала с мнением премьер-министра. Подобные махинации и для него были «неприемлемой стороной капитализма». Но, во всяком случае, мягко инсинуировал сержант, если бы он все-таки захотел открыть секретный счет за границей, он бы знал как? Однако тут он оскорбил секретарскую гордость. О финансовых делах и источниках доходов мистера Филдинга она знала не меньше, чем он сам. И это было попросту невозможно.

Сексуальные инсинуации сержанта натолкнулись на гранитную стену даже еще тверже. Она уже категорически заявила, что ни о чем подобном ничего не знает и прибавить ей нечего. Мистер Филдинг меньше кого-либо был способен к тайным интрижкам. Для этого он слишком себя уважал.

Дженнингс изменил тактику.

— Он в пятницу что-нибудь говорил о своем обеде с сыном накануне?

— Упомянул про него. Он знает, что я очень люблю его детей.

— Упомянул по-хорошему?

— Разумеется.

— Но у них были политические разногласия?

— Мой милый молодой человек, они — отец и сын. Да, у них были споры. Мистер Филдинг иногда подшучивал над этим. Он знал, что это преходящая фаза. Он как-то сказал мне, что в возрасте Питера сам был практически таким же. Я знаю, что в 1945 году он чуть было не проголосовал за лейбористов.

— И, судя по нему, в четверг не произошло никакой стычки, ссоры?

— Ничего подобного. Он сказал, что Питер хорошо выглядит. И какая очаровательная девушка его новая подруга. — Она добавила: — По-моему, он был чуть-чуть огорчен, что они решили не приезжать в Холл на уик-энд. Но он всегда считал, что дети должны жить своей жизнью.

— Так что он не был разочарован тем, каким Питер вырос?

— Господи, конечно, нет. Он блестяще себя показал. Академически.

— Однако не пошел по следам отца?

— Все словно бы воображают мистера Филдинга каким-то викторианским отцом-тираном. У него были самые широкие взгляды.

Сержант улыбнулся.

— А кто «все», мисс Парсонс?

— Ваш начальник, например. Он задавал мне эти же самые вопросы.

Сержант испробовал пряник: лучше нее никто не знал мистера Филдинга, и она просто их лучший источник.

— Ломаешь голову. Естественно. И я все еще не могу поверить, что это действительно произошло. Нy а чтобы найти причину…

— Вдохновенная догадка? — Он снова улыбнулся.

Она поглядела на свои руки, сцепленные на коленях.

Ну, он слишком уж много от себя требовал.

— И?..

— Может быть, что-то в нем… Мне не следовало бы так говорить. Это чистейшие домыслы.

— Но они могут помочь.

— Ну, если что-то сломалось. И он бежал. Я уверена, что он очень быстро понял бы, что сделал. Но, с другой стороны, он ставил перед собой такие великие образцы, и, быть может, он прочел все газетные сообщения. Я думаю…

— Да?

— Я только догадываюсь, но, полагаю, он мог быть… глубоко потрясен своим поведением. И я не совсем уверена, что…

— Вы хотите сказать, что он мог бы покончить с собой?

Так, видимо, и было, хотя она покачала головой.

— Я не знаю. Я просто не знаю. Я абсолютно убеждена, что это произошло внезапно. Не подготовлено. Мистер Филдинг безоговорочно верил в порядок. В надлежащие процедуры. И это так на него не похоже. Метод. Я хочу сказать то, как он сделал это. Если он это сделал.

— Но ведь сработало? Если он этого и хотел?

— По доброй воле он бы такого не сделал. В твердом уме. Это немыслимо.

На мгновение сержант ощутил в мисс Парсонс безликость, непроницаемость, а возможно, просто осознал, что ради Филдинга она пошла бы на все и в такой ситуации лгала бы ради него, сколько потребовалось бы. В ее отношении к нему не могла не прятаться сексуальность, однако и помимо ее возраста, в ее физическом облике, мешковатой фигуре, поджатых губах, очках, в чинной профессиональной одежде извечной секретарши и старой девы было такое абсолютное отсутствие хотя бы намека на привлекательность (какой бы молодой ее ни вообразить, и если даже между ней и ее патроном когда-то что-то было, теперь это, несомненно, обернулось бы злобой, а не подобной преданностью), что рассеяло такие подозрения, едва они возникли. Тем не менее они, пожалуй, слегка подкрасили следующий вопрос, сержанта:

— Как он проводил свои вечера здесь, когда миссис Филдинг была в Тетбери-Холле?

— Да по-обычному. Отправлялся в свой клуб. И он был театралом. Часто обедал у разных друзей. Иногда любил сыграть партию-другую в бридж.

— В азартные игры он совсем не играл?

— Иногда ставил на лошадей на скачках — Дерби, Великие национальные. И только.

— И не посещал игорные клубы?

— Нет. Я совершенно уверена.

Сержант продолжал вопросы, все время пытаясь нащупать какую-нибудь слабость, что-нибудь компрометирующее, но так ничего и не добился. Он ушел, унося с собой только косвенный намек на переутомление, а еще неприемлемую идею, будто, допустив минуту слабости, Филдинг тут же совершил харакири. Дженнингс подозревал, что мисс Парсонс сообщила ему не то, что — как она втайне верила — произошло на самом деле, а только то, что она предпочла бы, чтобы произошло. Думать о корректно умершем патроне было куда предпочтительнее, чем с ужасом воображать, как его приворожила какая-то глупая девчонка или что он замешан еще в каком-то позорном скандале.

Там же сержант поговорил с прежде не знакомой ему приходящей прислугой. Она ничего не добавила к уже известному. Ей ни разу не попадалось свидетельств, что тут ночевала какая-то посторонняя женщина, — ни забытых трусиков, ни очков в мазках губной помады, ни необъяснимой пары кофейных чашек на столе в кухне. Мистер Филдинг был джентльмен, сказала она. Означало ли это, что джентльмены всегда старательно убирают улики или же что у них вообще не бывает причин для такой забывчивости, сержант не вполне разобрал.

Он все еще склонялся к сексуально-романтической отгадке — возможно, потому, что большинство фотографий указывало на внутреннюю напряженность (странно, как мало их запечатлело улыбающегося Филдинга), которая в свою очередь намекала на подавляемую чувственность. Худощавый, бритый, выше среднего роста, видимо, тщательно одевавшийся даже в неофициальной обстановке — Филдинг не мог производить на женщин отталкивающего впечатления. И однажды на несколько минут у сержанта сложилось впечатление, будто ему-таки удалось найти нефть в этой бесплодной пустыне. Он проверял список других людей, об исчезновении которых было заявлено в тот первый уик-энд. Мелкая подробность в одном из дел — секретарши, которая жила с родителями, вест-индскими уроженцами, в Ноттинген-Хилле — словно ударила в набат. Филдинг состоял в правлении страховой компании, в лондонском филиале которой работала эта девушка. Девятнадцатилетняя секретарша, видимо, получила хорошее образование, ее отец был сотрудником службы социального обеспечения. Дженнингсу представился триумф, мечта каждого детектива: Филдинг, который не был пауэллитом[1] перехвачен по пути на совещание, приглашен на какое-то социальное мероприятие от имени ее отца, клюет на черные щечки в обоих смыслах… Воздушные замки! Один-единственный звонок все прояснил: девушку отыскали… а вернее, она сама положила конец всем розыскам через несколько дней после своего исчезновения. Она видела себя певицей и сбежала с гитаристом из Вест-Индского клуба в Бристоле. Сугубо — черное к черному.

От друзей в Сити и парламентских коллег (тex немногих, не уехавших на каникулы) Дженнингс тоже ничего полезного не узнал. Друзья из Сити уважали деловое чутье Филдинга, его юридические познания. Политики, почти как мисс Парсонс, создавали впечатление, что как человек он был лучше их всех — первоклассный представитель сельского избирательного округа, энергичный член партии, всегда прекрасно подготовленный, когда выступал, очень приятный малый, исключительно надежный… равно они не могли даже вообразить, что произошло. Ни один не вспомнил каких-либо признаков надвигающегося нервного срыва. Важнейший психологический ключ к загадке продолжал ускользать от него.

Только один член парламента — независимый лейборист — был чуть откровеннее. Волей случая он за год до этого поддерживал с Филдингом непартийный билль. Между ними завязалось нечто вроде рабочей дружбы, но крайней мере в пределах Парламента. Он объявил, что ничего не знает о жизни Филдинга вне его стен или о причинах, толкнувших его «на самоволку». Но затем он добавил, что вообще-то «это, по-своему, согласуется».

Сержант спросил почему.

— Строго не для протокола?

— Конечно, сэр.

— Ну знаете. Слишком уж держал себя в узде. В тихом омуте и все прочее. Что-нибудь да не могло не лопнуть.

— Я что-то не вполне понял вас, сэр.

— А, бросьте, мой мальчик. Ваша работа должна была вас научить, что никто не совершенен. Во всяком случае, так, как старался наш общий друг. — Он пояснил. — Некоторые тори ханжи, другие своекорыстные сукины дети. А он хотел быть и таким, и таким. Богачом, хватающим, что плывет в руки, и столпом общества. В наш-то век и в наши-то дни. Конечно, это не проходит. Настолько он дураком не был. — Член парламента сухо спросил сержанта: — Вы не задумывались над тем, почему он тут не продвинулся?

— Я этого не знал, сэр.

— Надежный округ. Хорошо управляемый. Никогда не раздражал руководителей своей фракции. Только это все к делу не относится, сынок. Он не мог их надуть в том, что важно. Палата Общин — это как животное. Либо ты навостряешься управляться с ним. Либо нет. А наш взаимный друг понятия не имел как. И знал это. Он однажды сам мне так и сказал.

— Но почему, сэр?

Член парламента от лейбористской партии развел руками.

— Застарелая привычка? Он не умел расслабляться. Все тот же лучший друг мошенника, каким он был раньше. — Он фыркнул. — Иначе говоря, досточтимый консультант по налоговым вопросам.

— Вы имеете в виду, что он каким-то образом сорвался?

— Может быть, в том смысле, что решил сыграть первую хорошую шутку в своей жизни.

Дженнингс улыбнулся и изобразил наивность.

— Позвольте мне уточнить, сэр. Вы думаете, он разочаровался в политике тори?

— Лейборист насмешливо фыркнул.

— Теперь вы нацелились на человеческое чувство. Не думаю, что их у него было много. Я бы сказал: просто ему надоело. Весь этот чертов балаган. Парламент, Сити, разыгрывать щедрого благодетеля деревенских олухов. Просто ему захотелось выйти вон. Ну и я желаю ему удачи. Может, его пример окажется заразительным.

— Со всем уважением, сэр, но никто в его семье и среди близких друзей ничего подобного не заметил.

Лейборист улыбнулся.

— Это надо же!

— Они в этом участвовали?

Лейборист иронически искривил рот. Потом подмигнул.

— И не такой уж урод.

— Cherchez la femme[2]?

— У нас тут заключаются пари. Я поставил на Еву. Чистая догадка, учтите.

И это правда была только догадка. Никаких доказательств у него не было. Этот член парламента пользовался куда большей известностью, чем Филдинг, — задиристый шоумен и профессиональный ненавистник тори, но вряд ли надежный наблюдатель. Тем не менее он указал на одну честолюбивую мечту, обернувшуюся фиаско, а враги иногда видят дальше друзей.

Затем Дженнингс встретился с человеком, которого теоретически наметил как ключевого свидетеля — и во многом потому, что он тоже казался врагом, хотя ему полагалось быть другом. Питер, сын. У сержанта был доступ к досье, которое официально не существовало. В нем Питер почти не упоминался, если не считать указания, чей он сын. Он был помечен как «неопределенный Н.Л. (новый левый); интерес скорее эмоциональный, чем интеллектуальный, далеко не закоренелый». Эпитет «временно розовый», на чем упоминание о нем завершалось, нес — в странной манере тех, кто так предан антисоциализму, что готовы во имя его шпионить (то есть притворно выступать за дело, которое ненавидят), — очень четкий душок подлинно марксистского презрения.

Сержант встретился с Питером в найтсбриджской квартире. Он унаследовал что-то от высокого роста и красоты своего отца и словно бы ту же неспособность улыбаться. Он с несколько подчеркнутым пренебрежением относился к роскошной обстановке квартиры и не скрывал раздражения, что вынужден снова повторять надоевшую историю.

Сам Дженнингс был практически вне политики. Он разделял общее (а также его отца) мнение, что полиции легче работать при консервативном правительстве, и презирал Вильсона. Но Хит ему нравился немногим больше. Гораздо сильнее, чем он ненавидел обе партии, ему претили политические игры как таковые: постоянная ложь и затушевывание, мелочное набирание очков. С другой стороны, он не был такой уж фашистской свиньей, какой, как ему вскоре стало ясно, его считал Питер. По идее, он уважал надлежащие процедуры, правосудие, пусть даже оно ни разу не подверглось проверке, и ему активно не нравилась физическая сторона полицейской работы, случаи откровенного насилия, о которых он слышал и которых раза два был очевидцем. В сущности, жизнь представлялась ему игрой: ты играешь в нее главным образом ради себя и лишь случайно из чувства долга. Быть на стороне закона входило в правила, а не являлось нравственным императивом. А потому он сразу же почувствовал антипатию к Питеру не столько по политическим причинам, сколько по всяким неясным — и социальным, и связанным с ведением игры… Так парадоксально ненавидят противника и за нечисто присвоенные преимущества, и за бездарное их использование. Дженнингс выбрал бы тут просто словечко «пустышка». Он не проводил различия между пренебрежением к полиции, заимствованным у левого крыла, и наследственным, классовым. Дженнингс видел только пренебрежение, и в отличие от сидящего напротив него молодого человека умел куда лучше скрывать подобное чувство.

Вопрос об ужине вечером в четверг возник словно бы случайно. Питер позвонил отцу около шести сказать, что все-таки не приедет в Холл на уик-энд. Его отец предложил, чтобы они поужинали вечером вместе и чтобы он привел Изобель. Филдинг намеревался лечь пораньше и не собирался оставаться с ними дольше двух часов. Они позвали его в новый кебаб-хаус на Шарлотт-стрит. Ему нравилось иногда «знакомиться с трущобами» в их обществе, так что в подобном ужине ничего необычного не было. Он выглядел совершенно нормально — в своей «обычной роли любезной многоопытности». Спорить о политике они прекратили «давным-давно». Говорили они о семейных делах. Об Уотергейте. По отношению к Никсону его отец принял позицию «Таймс» (что его «несправедливо подвергли импичменту за действия других»), но он не собирался серьезно защищать администрацию Белого Дома. Изобель рассказала про сестру, которая вышла замуж за готового прославиться, но пока обнищалого французского кинорежиссера, и ожидала ребенка. Ужасы родов по ту сторону Ла-Манша позабавили Филдинга. Ни о чем серьезном они не говорили, и не было ни малейшего намека на то, что произошло днем в пятницу. Они ушли все вместе около десяти часов. Его отец взял такси (и поехал сразу домой, согласно свидетельству ночного швейцара), а они пошли на ночной сеанс в кинотеатр на Оксфорд-стрит. Когда они пожелали ему доброй ночи, ничто не указывало, что прощание это было последним.

— Вам когда-нибудь удавалось переубедить вашего отца? В те дни, когда вы еще с ним спорили.

— Нет.

— Он когда-либо колебался в своих убеждениях? В каком-либо смысле устал от политической жизни?

— Хотя это может показаться невероятным, но нет.

— Но он знал, что вы ее презираете?

— Я всего лишь его сын.

— Его единственный сын.

— Я перестал пытаться. Бессмысленно. В результате только возникли новые табу.

— А какие еще табу у него были?

— Пятьдесят тысяч. — Питер скользнул глазами по комнате. — Все что угодно, лишь бы заслониться от реальности.

— Ведь все это когда-нибудь будет вашим?

— Там посмотрим. — Он добавил: — Захочу ли я.

— А были табу в связи с сексом?

— Каким его аспектом?

— Он знал, какие у вас отношения с мисс Доджсон?

— Бога ради!

— Извините, сэр. Я просто пытаюсь выяснить, не завидовал ли он им?

— Мы никогда об этом не говорили.

— И у вас не сложилось никакого впечатления?

— Она ему нравилась. Хотя она не совсем из того ящика и все прочее. И под табу я не подразумевал требование, чтобы его сын…

Сержант поднял ладонь.

— Извините. Вы меня не поняли. Могла ли его привлечь девушка ее возраста?

Питер посмотрел на него, потом перевел взгляд на свои растопыренные ноги.

— У него не было нужной смелости. И воображения.

— Или потребности? Брак ваших родителей был очень счастливым, не так ли?

— Следовательно, вы так не думаете.

— Вовсе нет, сэр. Я просто спрашиваю вас.

Питер снова посмотрел на него долгим взглядом, затем встал и отошел к окну.

— Послушайте… Ну хорошо. Возможно, вы не представляете себе, в какого рода мире я рос. Но главный его принцип — никогда, никогда, никогда не показывать, что ты чувствуешь на самом деле. Думаю, мои мать и отец были счастливы вместе. Но я не знаю. Вполне возможно, что они за сценой уже много лет кричали друг на друга. Возможно, он имел связь с любым числом женщин. Я так не думаю, но я, честно, не знаю. Потому что таков мир, в котором они живут и должен жить я, когда я с ними. Вы же притворяетесь, верно? Вы же не показываете правды, пока мир не ломает ее пополам у вас под ногами. — Он отвернулся от окна. — Расспрашивать меня об отце бессмысленно. Вы можете сказать мне про него что угодно, а я не вправе ответить категорично: это неправда… Я думаю, что он был во всем таким, каким он притворялся внешне. Но поскольку он — то, что он есть и… Я просто не знаю, и все.

Сержант помолчал.

— Ретроспективно… вы думаете, он весь вечер накануне обманывал вас?

— Это же не было полицейское дознание, черт побери! Я не анализировал.

— Ваша мать настояла в очень высоких сферах, чтобы мы продолжали розыски. А у нас для них очень мало материала.

Питер Филдинг испустил глубокий вздох.

— Ну хорошо.

— Идея жизни как притворства — вы когда-нибудь замечали, что ваш отец придерживался этого мнения?

— Ну, возможно, в смысле правил вежливости. Иногда. Все эти нестерпимые любители разглагольствовать, общество которых ему приходилось терпеть. Пустая болтовня. Но гораздо чаще он получал от этого большое удовольствие.

— Он никогда не давал понять, что предпочел бы жизнь свободную от этого?

— Без людей, которых можно использовать? Вы шутите.

— Он никогда не казался разочарованным, что его политическая карьера не достигла большей высоты?

— Тоже табу.

— Он намекнул на что-то подобное кое-кому в Палате Общин.

— Я же не сказал, что это маловероятно. Он часто пускал в ход фразу, что заднескамеечники — это становой хребет Парламента. Меня она не убеждала. — Он вернулся и снова сел напротив сержанта. — Вам не понять. У меня всю жизнь было так. Личины, которые ты надеваешь. Для встреч с избирателями. Для влиятельных людей, от которых тебе что-то нужно. Для старых приятелей. Для семьи. С тем же успехом можно расспрашивать про актера, которого я видел только на сцене. Я не знаю.

— И у вас нет теории о последней личине?

— Только три «ура!». Если он действительно сбежал от всего этого.

— Но вы не верите?

— Статистическая вероятность — сумма английского истеблишмента против одного. Я бы на это не поставил. На вашем месте.

— Ваша мать, насколько я понимаю, такое мнение не разделяет?

— У моей матери мнений нет. Только соблюдение декорума.

— Могу ли я спросить, ваши две сестры разделяют ваши политические взгляды хотя бы отчасти?

— На всю семью только одна красная овца.

Сержант улыбнулся ему одними губами. Он продолжал задавать вопросы и получал те же самые ответы — наполовину сердитые, наполовину равнодушные, — как будто прояснение личной позиции отвечающего важнее раскрытия тайны. Дженнингс был достаточно проницателен и догадывался, что что-то скрывается — весьма вероятно, какое-то горе, погребенная любовь; что, быть может, Питер расщепился: одна половинка желала того, что лучше всего устроило бы его предположительно независимую личность — эффектной поломки жизни, основанной на притворстве, — а вторая предпочла бы, чтобы все продолжалось как прежде. Если он был, как выглядело весьма вероятным, временно розовым, то предположительный прыжок его отца в неизвестность, которая, по мнению общества, пусть и не политически, была эквивалентна перманентно-красному, не мог не унизить его в собственных глазах. Отец словно сказал: «Если ты правда намерен плюнуть в лицо своему миру, так вот, как это делается».

Когда сержант встал, чтобы уйти, он упомянул, что хотел бы увидеть его подругу, Изобель Доджсон, когда она вернется в Лондон. Она была во Франции, в Париже, куда уехала дней через десять после исчезновения. Выглядело это вполне невинно. Ее сестра как раз родила ожидавшегося младенца, и визит ее как будто был оговорен заранее. Тем не менее (чья-то еще иллюзия великолепного установления истины) за мисс Доджсон и передвижениями ее довольно-таки нестрого набора французских свойственников несколько дней велось наблюдение — и они скучно доказали свою полную ни к чему непричастность. Питер Филдинг не сказал ничего определенного о том, когда именно она должна вернуться. Он полагал, что не раньше следующей недели, когда ей надо будет снова приступить к выполнению своих обязанностей в издательстве.

— И она не сможет сказать вам ничего сверх того, что вы слышали уже десять раз.

— Мне просто надо немножко поговорить с ней, сэр.

И Дженнингс ушел, опять практически ничего не приобретя за свои труды, если не считать мыслей но поводу гак и не разрешившегося Эдипова комплекса.

Затем, заранее предупредив, он прибыл в Тетбери-Холл, хотя, прежде чем доставить себе удовольствие посозерцать историческую красоту тяжелых балок и рва, он нанес визиты отобранной горстке соседей. Тут он обнаружил несколько иной взгляд на предмет своих изысканий и странное единство мнений, что произошло нечто крайне мерзкое — хотя и не уточненное. Опять безудержные похвалы жертве, так, будто De mortuus[3] было выгравировано на каждом сердце в графстве. Филдинг был таким замечательным организатором лисьей травли… то есть был бы, если бы не его частые неизбежные отсутствия; так «заботился о деревне», был так широко популярен (в отличие от предыдущего члена Парламента). Сержант пытался объяснять, что политическое убийство без всяких тому доказательств, а тем более без трупа, это не убийство и не политическое, но у него сложилось впечатление, что, по мнению его слушателей, он просто выдавал свою полную неосведомленность в нынешней городской действительности. Как он обнаружил, никто ни на секунду не поверил, будто Филдинг был способен сознательно покинуть здешний мир перед самым началом сезона охоты.

Только один человек представил Филдинга чуть по-иному — молодой человек в костюме из твида, управлявший фермой в его отсутствие. Это был мир, абсолютно Дженнингсу незнакомый, но ему понравилась лаконичная деловитость тридцатилетнего управляющего. Он ощутил определенную общность с собственным отношением к Филдингу, смесь раздражения с уважением. Раздражение управляющего явно возникало из ощущения, что он был слишком ограничен в свободе действий. Филдинг любил, «чтобы с ним обо всем советовались», и все строилось на «бухгалтерских основаниях» — управляющий иногда удивлялся, почему они не обзавелись компьютером. Но он признался, что, постоянно держа ухо востро, научился очень многому. Под нажимом сержанта он прибегнул к термину «психологические перегородки»: у него было ощущение, что в Филдинге прятались два разных человека. Один безжалостно настаивал на максимальной доходности фермы, второй был «очень приятным в общении, очень чутким, без следа снобизма». Всего за полмесяца до «трюка с исчезновением» у него было с Филдингом подробнейшее обсуждение планов на будущее. И без малейшего намека, что владелец фермы не увидит воплощение того, что они наметили. В заключение и очень тактично сержант коснулся миссис Филдинг — возможности, что она могла пробудить в муже ревность.

— Меньше всего. Во всяком случае, здесь. Через десять минут знала бы вся деревня.

В самой миссис Филдинг ничто не опровергало неправдоподобие. Хотя сержант не доверял Питеру, он не мог не оценить шпильки, касавшейся «соблюдения декорума». Ей тактично объяснили, что Дженнингс, вопреки своему нынешнему чину, был «одним из лучших наших людей» и принимал полное участие в расследовании с самого начала — весьма многообещающий детектив. Он принял свою манеру выпускника престижной школы, дал что понять, что находится в своей стихии и что рад случаю встретиться с ней лично.

Рассказав ей некоторые подробности своих расследований, он начал с гипотез мисс Парсонс и лейбориста, не сообщая, чьи они. Идею, будто ее муж мог осознать, что совершил, и покончить с собой или укрываться от позора, миссис Филдинг сочла немыслимой. Его заботили бы только мысль о тревоге и опасениях, причиной которых он стал, и желание как можно скорее положить им конец. Она признала, что неизбежная огласка могла бы бесповоротно положить конец его политической карьере — но ведь у него «есть еще столько всего, ради чего стоит жить».

Точно так же она отказалась допустить, что он был разочарован политически. Он меньше всего походил на романтичного мечтателя, он давно признал, что лишен целеустремленности и особых талантов, абсолютно необходимых министру. Он не был искусен в фехтовальных приемах парламентских дебатов и слишком много времени посвящал другим сторонам своей жизни, а потому никогда не рассчитывал попасть кандидатом в очередной список Даунинг-стрит, десять[4]. Она не скрыла от него, что Маркус был так мало честолюбив или глупо оптимистичен, что серьезно подумывал снять свою кандидатуру на следующих выборах. Но, настаивала она, не из-за утраты иллюзий, а просто из ощущения, что он выполнил все свои обязательства. Сержант не стал возражать. Он спросил у миссис Филдинг, не пришла ли она к каким-нибудь гипотетическим выводам за последние полмесяца.

— Ни о чем другом как будто не говорилось, но… — Она сделала изящный и, видимо, хорошо отработанный жест безнадежности.

— По крайней мере вы чувствуете, что он жив? — И поспешно добавил: — Как и следует.

— Сержант, я в полном вакууме. Одну минуту я жду, что он вот-вот войдет в дверь, а в следующую… — Она повторила тот же жест.

— Если он прячется, он способен сам о себе заботиться? Например, готовить еду?

Она улыбнулась, не разжимая губ.

— Как вы понимаете, это иной образ жизни. Но война! Несомненно, он умел позаботиться о себе. Как любой, когда это необходимо.

— Вам не приходило на память какое-нибудь новое имя? Может быть, кто-то из далекого прошлого? Кто мог бы согласиться спрятать его?

— Нет, — сказала она. — И разрешите избавить вас от неловкости касаться теории о другой женщине. Скрывать что-либо от меня было ему абсолютно чуждо. Несомненно, если посмотреть правде в глаза, он мог бы влюбиться в кого-нибудь. Но он не стал бы прятать этого от меня… если бы почувствовал…

Дженнингс кивнул.

— Мы тоже так считаем, миссис Филдинг, и я не собирался касаться этой темы. Но все равно благодарю вас. — Затем он сказал: — Никаких друзей с виллой за границей или чем-нибудь вроде?

— Ну конечно, у нас не может не быть таких друзей. Вероятно, вам теперь известны все их фамилии. Но я просто отказываюсь верить, что они способны так поступить со мной и детьми. Немыслимо.

— Не могли бы ваши дочери помочь каким-либо образом?

— Боюсь, что нет. Но они здесь. Если вы хотите их о чем-нибудь спросить…

— Может быть, попозже? — Он попытался смягчить ее виноватой улыбкой. — Есть еще один очень деликатный момент. Я страшно сожалею обо всем этом.

Дама развела руками — что поделать? Благородное мученичество. Долг обязывает.

— Для создания психологической картины… Я уже спрашивал об этом вашего сына в Лондоне. Не явились ли его политические взгляды большим разочарованием для его отца?

— Что он ответил?

— Я был бы крайне благодарен, если бы сначала услышал ваше мнение.

Она пожала плечами, будто все это было слегка нелепым, а вовсе не «деликатным».

— Если бы он только понял, что куда предпочтительнее, чтобы он сам за себя думал, чем… ну, вы понимаете, что я подразумеваю.

— Но какое-то разочарование имело место?

— Естественно, в начале мой муж был несколько расстроен. То есть мы оба. Но… согласились не соглашаться. И Питер прекрасно знает, что во всех других отношениях мы им гордимся.

— Так что образ кого-то, кто отдавал все силы созданию очень приятного мира для того лишь, чтобы узнать, что его сын и наследник этот мир отвергает, вводил бы в заблуждение?

Она выпрямилась.

Но Питер его не отвергает. Он без ума от этого дома. От нашей жизни здесь. Что бы он там ни говорил. — Она улыбнулась с заметной холодностью. — Я убеждена, сержант, что это наиабсурднейший ложный след. Самое худшее давным-давно осталось в прошлом. И ведь есть еще две дочери. Об этом не следует забывать. — Она добавила: — Не считая легкого флирта Питера с Карлом Марксом, мы действительно были до отвращения счастливой семьей.

У сержанта начало складываться примерно то же впечатление, которое у него возникло в разговоре с мисс Парсонс, что его собеседница твердо предпочитает неведение докапыванию до истины. Пусть он здесь, потому что она настояла на продолжении расследования, однако он подозревал, что настоятельность была больше напоказ и не диктовалась отчаянной потребностью узнать правду. Он продолжил расспросы и не получил никакой помощи. Казалось даже, что она знает, где ее муж, и оберегает его. Сержанту внезапно пришла в голову интуитивно абсурдная мысль, порожденная только бессилием и похожая на те, которые одолевали миссис Филдинг в первый вечер исчезновения: что, если ему следовало бы сейчас с ордером в руке обыскивать Тетбери-Холл, вместо того чтобы вести вежливый разговор в гостиной? Но предположить, что миссис Филдинг способна на подобное преступление, значило бы счесть ее совсем не той, какой она со всей очевидностью была… женщиной, приваренной к ее роли в жизни и ее общественному положению, исключительно корректной и исключительно лишенной воображения. Сержант также учуял глубоко уязвленное тщеславие. На нее лег отблеск позора, и где-то в недрах души это ее страшно жгло. Он предпочел бы, чтобы она этого не прятала.

Он коротко поговорил с обеими дочерьми. Тот же единый фронт. Папочка иногда выглядел усталым, он же работал так фантастически много, но отец он супер. Младшая, Каролина, которая плавала у берегов Греции, когда все произошло, добавила один маленький — и противоречащий момент. Она чувствовала, что почти все, «даже мамочка», не понимали, как важна для него жизнь в деревне — его ферма. Тони (управляющий фермы) просто бесился из-за того, что папочка всегда за всем следил. Но только потому, что папочка все это любил, он «словно хотел быть на месте Тони, нет, правда». В таком случае почему он не отказался от своей лондонской жизни? Каролина не знала. Она полагала, что характер у него был много сложнее, «чем мы думали». И она выдвинула предположение даже еще более фантастическое, чем все прочие.

— Вы знаете про гору Афон? В Греции? (Сержант покачал головой). Мы проплыли мимо, когда я была там. Она вроде как отведена исключительно под монастыри. И там есть только монахи. Одни мужчины. Они даже не разрешают там куриц и коров. Я понимаю, что это покажется глупым, но что-то вроде. Где он мог бы побыть в одиночестве.

Однако когда речь зашла о конкретных признаках этой тяги к одиночеству, обе девушки, как и все остальные, ни на что конкретное указать не могли. То, что их брат находил лицемерным, они, видимо, считали верностью долгу и самопожертвованием.

Несколько минут спустя миссис Филдинг поблагодарила сержанта за его старания и, хотя была половина первого, не пригласила его к ленчу. Он поехал назад в Лондон, совершенно справедливо считая, что мог бы оттуда и не уезжать

Более того, он чувствовал, что сыт по горло этим чертовым делом. Еще оставались люди, которых ему предстояло увидеть, но он не ожидал, что они хоть что-нибудь добавят к общей — и в целом пустопорожней — картине. Он понимал, что ощущение вызова начинает быстро сменяться ощущением поражения и что вскоре он начнет уклоняться от не обязательных встреч, а не искать их. Одним из таких потенциальных источников, вычеркнуть которые из его списка у него имелись все основания, была Изобель Доджсон, подруга Питера. Кто-то подробно расспросил ее еще во время предварительного следствия, и ничего существенного она не сказала. Но ему запомнилось одно случайное упоминание о ней в Скотленд-Ярде, а хорошенькая девушка всегда плюс, даже если ей нечего сказать. Каролина и Франческа при личной встрече не оправдали обещание красоты, заложенное в их именах.

Она вернулась из Парижа 13 августа в середине самой жаркой недели за многие годы. Сержант заранее отправил ей короткое письмо с просьбой связаться с ним, как только она вернется, и она позвонила на следующее утро невыносимо душного и влажного четверга. Он договорился, что приедет к ней днем в Хэмпстед.

По телефону она говорила кратко и безразлично. Она ничего не знает. И не видит смысла в их встрече. Но он настоял, хотя и предполагал, что у нее уже был разговор с Питером и она разделяет его позицию.

Она сразу же его обворожила — в дверях дома на Уиллоу-роуд. Она выглядела немного сбитой с толка, словно решила, что он пришел не к ней, хотя он позвонил в дверь ее квартиры, причем с точностью до минуты. Возможно, она ожидала увидеть кого-то в форме и старше — как и он ожидал увидеть кого-то посамоуверенней.

— Сержант Майк Дженнингс. Легавый.

— О! Извините.

Миниатюрная фигурка, задорное овальное личико, темно-карие глаза, черные волосы; простенькое белое платье в голубую полоску, сандалии на босу ногу… но дело было не только в этом. У него немедленно возникло ощущение кого-то живого там, где все остальные были мертвецами или притворялись мертвыми; кого-то, кто живет настоящим, а не прошлым. И, как ни удивительно, совершенно не похож на Питера.

Она улыбнулась и кивнула мимо него.

— Мы не могли бы пойти в лесопарк? Эта жара меня прямо-таки убивает. В моей комнате просто нечем дышать.

— Отлично.

— Я только возьму ключ.

Он вышел ждать на тротуар. Солнца не было. Матовое жаркое марево, баня застойного воздуха. Он снял синий блейзер и перекинул его через локоть. Она вышла к нему с сумочкой в руке. Еще один обмен осторожными улыбками.

— Вы первая не заморенная жарой из тех, кого я сегодня видел.

— Да? Чистейшая иллюзия.

Они поднялись к Ист-Хит-роуд, перешли через улицу и по траве направились к прудам. На работу она должна вернуться в понедельник; в издательстве она всего лишь девочка на побегушках. Он знал о ней больше, чем она думала, ознакомившись со сведениями, собранными, когда она временно пребывала под подозрением. Двадцать четыре года, специалист по английскому языку, даже издала книгу детских рассказов. Ее родители развелись, мать живет в Ирландии, замужем за каким-то художником. Отец — профессор в Йоркском университете.

— Не представляю, что я могу вам сказать.

— После возвращения вы виделись с Питером Филдингом?

Она покачала головой.

— Только говорила по телефону. Он в деревне.

— Это формальность. В сущности, просто разговор.

— Вы все еще?..

— Топчемся на месте. Более или менее. — Он перекинул блейзер на другую руку. Идти и не потеть было невозможно. — Я не совсем уверен, как давно вы знакомы с Филдингами.

Шли они очень медленно. Он сказал совершенную правду — пусть и желая намекнуть, что ему нравится ее платье, — но она в своем белом ситце действительно словно не поддавалась жаре. Такая миниатюрная, изящная, шестнадцатилетняя на вид. Однако в чем-то опытная, совсем не по-шестнадцатилетнему, уверенная в себе вопреки той первой минуте видимого смущения. Сексуально привлекательная молодая женщина, хранящая запах томных французских духов, которая избегала его глаз, отвечая либо земле, либо деревьям впереди.

— Только в течение этого лета. Три месяца, то есть с Питером.

— А с его отцом?

— Раза два-три мы ездили в величественное баронское жилище. Был званый вечер в лондонской квартире. Иногда обед или ужин в ресторане. Вроде последнего. Я же была просто подружкой его сына. И, честно говоря, совсем его не знала.

— Он вам нравился?

Она улыбнулась и немного помолчала.

— Не очень.

— Почему же?

— Тори. Меня воспитывали не в том духе.

— Справедливо. И ничего больше?

Она со смешком посмотрела на траву.

— Я как-то не представляла, что вы будете задавать такие вопросы.

— И я тоже. Импровизирую.

Она бросила на него удивленный взгляд, словно не ожидала подобной откровенности, потом снова улыбнулась. Он сказал:

— Все факты мы уже собрали. И теперь выясняем, как к нему относились люди.

— Собственно, дело не столько в нем. Просто их образ жизни.

— То, что ваш друг назвал притворством?

— Но только они не притворяются. Они просто такие, верно?

— Вы мне позволите снять галстук?

— Пожалуйста. Само собой.

— Я провел весь день, грезя о воде.

— Я тоже.

— Ну, по крайней мере у вас тут она есть. — Они проходили мимо дамского пруда за непроницаемой оградой из деревьев и кустов. Он сухо усмехнулся ей, сворачивая галстук. — За определенную цену.

— Лесби? Откуда вы про них знаете?

— Я начал службу с патрулирования тут неподалеку. Хэверсток-Хилл.

Она кивнула, а он подумал, как это просто… или может быть просто… когда они обходятся без обиняков, говорят прямо, что знают и думают, и живут действительно сегодня, а не пятьдесят лет назад, и произносят вслух то, что он чувствовал, но почему-то не умел сказать даже самому себе. Он тоже вырос, не слишком жалуя Филдингов и этот образ жизни. Когда проходишь обработку мозгов и ленишься думать, то начинаешь заглатывать шкалу ценностей цветных приложений к воскресным газетам, предрассудки твоего начальства, твоей профессии и забываешь, что есть люди с самостоятельным мышлением и независимостью, которые видят все это насквозь и не боятся…

Неожиданно она сказала:

— Это правда, что там избивают грязных стариков?

Его резко сбросили с небес на землю, и он был ошарашен больше, чем показал, будто шахматист, который нацелился на пешку противника и вдруг получает мат в один ход.

— Возможно. — Она глядела на траву. Секунды через две он сказал: — Я обычно давал им чашку чая. От себя.

Однако пауза была замечена.

— Извините. Мне не следовало спрашивать об этом. — Она посмотрела на него искоса. — Вы не очень ополицены.

— Мы к такому привыкли.

— Просто я как-то слышала. Извините, я… — Она покачала головой.

— Ничего. Мы с этим уживаемся. Сверхреакция.

— И я перебила…

Он перебросил блейзер через плечо и расстегнул рубашку.

— Мы пытаемся установить, не разочаровался ли он в этом образе жизни. Ваш друг сказал мне, что у его отца не было нужной смелости… ни смелости, ни воображения, чтобы уйти от всего этого.

— Питер так сказал?

— Его собственные слова.

Она ответила не сразу.

— Он был одним из тех людей, которые иногда словно находятся еще где-то. Понимаете? Словно они действуют чисто механически.

— И что еще?

Новая пауза.

— Опасный не то слово — но кто-то очень держащий себя в руках. Чуточку одержимый? Я говорю о человеке, которого нелегко остановить, если он внушил себе, как ему надо поступить. — Она слегка шлепнула себя по щеке с упреком по своему адресу. — Мне трудно выразить… Меня просто удивило, что Питер…

— Продолжайте.

— Глубже ощущалось что-то закрепленное, окостенелое. По-моему, это могло породить смелость. И отвлеченность, которая иногда в нем сквозила, будто он не здесь, а где-то еще. Что указывает на воображение своего рода? — Она сморщила нос. — Мечта детектива.

— Нет, это может помочь. Ну а последний вечер? У вас возникло впечатление «где-то не здесь»?

Она покачала головой.

— Как ни странно, он казался благодушнее обычного. Ну… да, благодушнее. Это как-то с ним не вязалось, но…

— Получал искреннее удовольствие?

— Это не выглядело только вежливостью.

— Как кто-то, принявший решение? И радующийся ему?

Она обдумала его слова, уставившись на траву. Они шли очень медленно, будто в любую минуту могли повернуть назад. Она покачала головой.

— Не знаю. Честно. Во всяком случае, никаких скрытых эмоций. Ничего отдаленно похожего на прощание.

— Даже когда он прощался?

— Он поцеловал меня в щеку и, кажется, похлопал Питера по плечу. Точно не скажу. Но что-нибудь необычное я бы непременно заметила. То есть его настроение было чуть-чуть необычным. Помню, Питер сказал что-то, что к старости он начинает смягчаться. Такое ощущение было. Что он старался быть с нами поласковее.

— А так было не всегда?

Я этого не говорила. Только… он не просто соблюдал форму. Может быть, из-за Лондона. В деревне он всегда казался пребывающим где-то еще. Во всяком случае, мне.

— А все остальные как будто бы думают, что там он был счастливее.

Вновь она задумалась, подбирая слова.

Да, ему нравилось показывать все это. Возможно, из-за семейной атмосферы. En famille.[5]

— Теперь я должен задать вам очень прямолинейный вопрос, — сказал сержант.

— Нет. Ничего похожего.

Ответ настолько опередил вопрос, что сержант засмеялся.

— Вы моя звездная свидетельница.

— Я ожидала такого вопроса.

— Даже ни взгляда, ни…

— Взгляды, которые бросают на меня мужчины, я разделяю на две категории: естественные и противоестественные. По-второму он на меня никогда не смотрел. Это я видела.

— Я вовсе не имел в виду, что он дал вам понять… Но только не почувствовали вы чего-нибудь вроде…

— Ничего, что я могла бы описать.

— Но что-то, значит, было?

— Нет. Честно, нет. Думаю, только мое ощущение. Телепатическая ерунда. Это не доказательство.

— Мне пасть на колени?

Губы у нее изогнулись, но она промолчала. Они свернули на боковую дорожку в сторону Кенвуда.

— Нехорошие вибрации?

Она еще поколебалась, потом покачала головой. Черные волосы небрежно и обворожительно чуть кудрявились на кончиках, где соприкасались с кожей ее обнаженной шеи.

— Мне не нравилось оставаться с ним с глазу на глаз. Случилось это только раз-два. Возможно, все дело было в политической стороне. Симпатическая магия. То, как он всегда вызывал в Питере своего рода химическую реакцию.

— Например?

— Ну, какую-то нервность. Оборонительность. Не то чтобы они спорили, как когда-то. Все крайне цивилизованно, нет, правда. Пожалуйста, не упоминайте про это. Мое восприятие, а не факты.

— Брак вам казался прочным?

— Да.

— Вы замялись.

Она снова смотрела в землю, пока они поднимались но травянистому склону.

— Брак моих родителей распался, когда мне было пятнадцать. Я вроде бы что-то почувствовала… самую чуточку. Когда супруги знают, а дети нет. По-моему, когда отношения надежны, люди прямолинейны друг с другом. Они знают, что это безопасно, что они не ступают по тонкому льду. Но Питер говорит, что они всегда были такими. Как-то он мне сказал, что ни разу не слышал, чтобы они ссорились. Всегда этот же фасад. Видимость. Возможно, я просто довольно поздно соприкоснулась с тем, что было изначально.

— Вы никогда не болтали с миссис Филдинг?

— Ничего кроме. — Она сделала гримаску. — Глубиной в полдюйма.

— Ваше нежелание оставаться с ним наедине…

— Самую чуточку.

— Вы уже доказали, что вы телепатка. (Она улыбнулась крепко сжатыми губами.) Эти нехорошие вибрации были сексуальными?

— Просто что-то подавляется. Что-то…

— Договаривайте, каким бы нелепым вам это ни казалось.

— Что-то, что он мог внезапно мне сказать. Как будто он вот-вот сломается. Не то чтобы это могло случиться. Ну, не могу объяснить.

— Что в глубине он несчастен?

— Даже не это. Просто за фасадом что-то совсем другое. Ерунда, но я не сочиняю задним числом. — Она пожала плечами. — Когда все это произошло, что-то словно бы встало на место. Шок был слабее, чем следовало бы.

— Вы думаете, это ваше «что-то» был совсем не тот человек, которого знали все? — Она ответила кивком, опять медленным и неохотным. — Лучше или хуже?

— Более честный?

— Вы не слышали, чтобы он упоминал о намерении изменить свою политическую позицию? На более левую?

— Категорически нет.

— И он, казалось, одобрял вас в роли его невестки?

Она как будто слегка смутилась.

— Я пока не собираюсь замуж. У нас были другие отношения.

— Которые они понимали?

— Они знали, что мы спим вместе. Когда мы приезжали туда, мне не отводили комнату для гостей, ну и прочий вздор.

— Но вы ему нравились в каком-то смысле, который не нравился вам? Или это упрощение?

Внезапно она поглядела на него как-то странно: будто молниеносно его оценивая. Потом отвела глаза.

— Не могли бы мы посидеть немного? Под деревом? — Она продолжала, прежде чем он успел ответить. — Я кое-что скрыла от вас. Есть что-то, что мне следовало бы сказать вам раньше. Полиции. Мало что значащее, но, возможно, оно слегка прояснит то, что я пытаюсь сказать.

И снова эта молниеносность — легкая улыбка, которая остановила его прежде, чем он успел заговорить.

— Пожалуйста. Только сначала сядем.

Она села, поджав ноги, как ребенок. Он достал пачку сигарет из кармана блейзера, но она покачала головой, и он спрятал пачку. Он сел, а потом лег напротив нее, опираясь на локоть. Истомленная трава. Полное безветрие. Только белое платье с узенькими голубыми полосками, очень простое, изгиб ее плечей над грудями, кожа, довольно светлая с легкой смуглостью. И эти глаза, линия ее черных волос. Она сорвала сухую травинку и теребила ее на коленях.

— Этот последний наш ужин. — Она улыбнулась. — Тайная вечеря? Я все-таки провела с ним наедине несколько минут, прежде чем пришел Питер. Он был на каком-то митинге Л.Ш.Э. и чуть опоздал. Мистер Филдинг никогда не опаздывал. Вот так. Он спросил меня, чем я занималась в ту неделю. Мы переиздаем некоторые второстепенные поздневикторианские романы — ну, знаете, с привкусом извращений, иллюстрированные. Просто получение процентов с моды — и я объяснила, что читаю их. — Она попыталась расщепить травинку. — Только и всего. Я упомянула, что на следующий день я пойду в библиотеку Британского музея, чтобы выписать очередной. — Она подняла глаза на сержанта. — Сложилось так, что я туда не пошла. Но ему-то сказала.

Он опустил глаза, избегая ее взгляда.

— Почему вы не сказали нам?

— Полагаю, «никто меня не спросил» будет недостаточно?

— Вы слишком умны для этого.

Она вновь занялась травинкой.

— Значит, чистейшая трусость. Плюс сознание, что я абсолютно ни при чем.

— Он не придал вашим словам особого значения?

— Никакого. И они были сказаны мимоходом. Почти все время, пока мы оставались вдвоем, я рассказывала ему про книгу, которую читала в тот день. Только и всего. А потом пришел Питер.

— И на другой день вы в музее вообще не были?

— Вышла неувязка с одной корректурой, и я всю пятницу просидела над ней. Можете проверить. В редакции не забыли, какая паника поднялась.

— Мы уже проверили.

— И слава Богу.

— Где все были в тот день. — Он приподнялся, сел и посмотрел над травой в сторону Найгейт-Хилла. — Если вы ни при чем, то почему вы умолчали?

— По чисто личным причинам.

— Могу я о них спросить?

— Просто из-за Питера. Уже некоторое время у нас не налаживается, а разлаживается. Еще до всего этого. И в Тетбери мы не поехали на тот уик-энд, потому что я отказалась. — Она подняла глаза на сержанта, словно проверяя, достаточно ли сказанного, потом снова посмотрела на колени. — Я почувствовала, что он ездит со мной туда только по одной причине: чтобы ставить меня в положение, как вы только что сказали… будущей невестки? Использовать то, что он притворялся, будто ненавидит, чтобы заполучить меня. Мне это не понравилось. Только и всего.

— Тем не менее вы все-таки хотели оградить его?

— Он слишком уж запутался в своем отношении к отцу. И еще я подумала… ну, понимаете, что любое мое объяснение может показаться подозрительным. Ну и миссис Филдинг. То есть я знаю, что совершенно ни при чем, но боялась, что никто не поверит. И не думала и все еще не думаю, что это хоть что-то доказывает.

— Если он действительно намеревался увидеться с нами, то для чего?

Она переменила позу и села боком к нему, обхватив колени.

— Сперва я подумала, что из-за моей работы в издательстве. Но ведь я никто. И он это знал.

— Вы полагаете, какая-то книга? Исповедь?

Она покачала головой.

— Непохоже.

— Вам бы следовало сказать нам.

— Тот, кто говорил со мной, не объяснил, чего он хочет. В отличие от вас.

— Спасибо. И вы все еще жульничаете.

— Каюсь.

Голова склонилась. Он выдавил улыбку на свои губы.

— Чувство, что он хотел вам что-то сказать, оно возникло из этого или раньше из чего-то еще?

— Есть еще одно, совсем уж мелочь. В июне в Тетбери. Он новел меня показать какие-то новые стойла. Но это был только предлог. Так сказать, похлопать меня по спине. Понимаете? Он сказал что-то о том, как он рад, что у Питера со мной серьезно. Потом, что ему требуется кто-то с чувством юмора. А потом он сказал: «Как и всем нам, животным от политики». — Она выговаривала каждое слово медленно, точно фиксируя его. — Я абсолютно уверена. Именно эти слова. Затем что-то про то, как иногда забываешь, что жизнь можно видеть и по-другому. Вот и все, но он как бы давал мне понять, что понимает, что он не само совершенство. Что он понимает, что Тетбери для меня чужое. Что он не презирает мое свое, как я могла бы подумать. — Она добавила: — Я говорю о мимолетных, очень неясных впечатлениях. И в ретроспекции. Возможно, они ничего не значат.

— Питер, очевидно, ничего про музей не знал.

— Не пришлось к слову. И к счастью. Он как будто всегда предпочитал делать вид, что я живу не на свой заработок.

Он заметил прошедшее время глагола.

— И он бы вам не поверил… если бы услышал?

— А вы верите?

— Иначе вас бы сейчас здесь не было. И вы бы мне не рассказывали.

— Да, пожалуй.

Он снова откинулся на локоть, прикидывая, как далеко можно зайти с личным любопытством под маской служебных обязанностей.

— Он, видимо, страшно запутался в себе, Питер.

— В сущности, как раз наоборот. Полная разделенность. Как нефть и вода. Два разных человека.

— И то же могло быть с его отцом?

— С той разницей, что у Питера все обнажено. Он не способен это прятать. — Она говорила, наклонив голову, слегка покачиваясь и все еще обнимая колени. — Вы знаете, некоторые люди… вся жизнь в соблюдении этикета: лакеи, прислуживающие за столом и все прочее. Противно, конечно, но это хотя бы естественно для них. — Она пожала плечами. — Мать Питера искренне верит в обязанности светской хозяйки дома. Выйти из-за стола, оставить джентльменов их портвейну и сигарам. — Она опять взглянула на него искоса. — Но его отец. Он же так очевидно не был дураком. Каких бы политических взглядов ни придерживался.

— Он видел все насквозь?

— Но что-то в нем благоразумно это прятало. То есть он не выставлял напоказ. Не извинялся, как некоторые. Если исключить то, что он тогда сказал мне. Просто что-то чуть-чуть не сочетается. Не могу объяснить. Все это так неопределенно. Даже не знаю, почему, собственно, вообще рассказываю вам.

— Вероятно, потому что знаете, как я разрываюсь между желанием арестовать вас за преступное содействие в сокрытии улик и предложить вам выпить чаю в Кенвуде.

Она улыбнулась, посмотрела на свои колени, помолчала три-четыре секунды.

— Вы всегда были полицейским?

Он объяснил ей, кто его отец.

— И вам нравится?

— Быть прокаженным в глазах большей части вашего поколения?

— Нет, серьезно.

Он пожал плечами.

— Только не это расследование. Уже никто не хочет, чтобы оно дало результаты. Не будите спящую собаку и все такое прочее. Говоря между нами.

— Как, наверное, мерзко.

Он улыбнулся.

— Во всяком случае, до нынешнего дня. — И быстро добавил: — Это не заигрывание. Просто вы, пожалуй, первая из тех, с кем я говорил, для кого в случившемся есть хоть какой-то смысл.

— И вы действительно не ближе…

— Дальше. Но вы, может быть, что-то нащупали. И еще кто-то сказал примерно то же, что и вы. Только не так хорошо.

Новая пауза с ее стороны.

— Мне жаль, что я сказала то, что сказала. О зверствах полиции.

— Забудьте. Случается и такое. У полицейских тоже есть маленькие дочки.

— Вы правда ощущаете себя прокаженным?

— Иногда.

— И ваши друзья все в полиции?

— Не в том дело. Сама работа. Быть властью. Иерархия? Подчиняться людям, которых не всегда уважаешь. Никогда полностью не принадлежать себе.

— Это вас мучит?

— Когда я встречаю людей, которые мне нравятся. Которые могут быть самими собой.

Она уставилась в даль.

— А это может подтолкнуть вас отказаться от нее?

— Что «это»?

— Не принадлежать себе полностью?

— Почему вы спрашиваете?

— Просто… — Она пожала плечами. — То, что вы употребили эту фразу.

— Но почему?

Она помолчала. Потом посмотрела вниз на свои колени.

— Ну, у меня есть своя личная теория о том, что именно произошло. Крайне дикая. — Она улыбнулась ему чуть насмешливо. — В буквальном смысле слова. Если вы хотите ее послушать, это обойдется вам в чашечку чая. — Она подняла сумочку. — Я не взяла с собой денег.

Он встал и протянул ей руку.

— Договорились.

Они пошли к деревьям Кенвуд-Хауса. Она упрямо придерживалась заключенной сделки. Ее теория не раньше чая. И поэтому они разговаривали, как незнакомые, случайно встретившиеся люди, какими и были. О своих профессиях, которые у них обоих были сопряжены с разочарованием, неизбежным из-за приписываемых им престижа и увлекательности. Когда он упомянул, что знает про ее рассказы для детей, она призналась в честолюбивом желании достигнуть чего-то на литературном поприще уже для взрослых. Она тщится написать роман. Он продвигается так медленно. Столько приходится зачеркивать и начинать сначала; и так трудно понять, действительно ли у тебя есть талант, или ты просто жертва литературной атмосферы, окружавшей тебя с детства. И он чувствовал к своей работе что-то похожее: заложенные и в ней разочарования и бесконечные недели, не приносящие ничего. К некоторому взаимному удивлению они обнаружили заразным культурным антуражем не высказанную словами идентичность их ситуаций. Он стоял в очереди к чайному столу позади своей свидетельницы, разглядывая ее затылок, нежную кожу над вырезом платья, крахмально-голубые полоски в мучной белизне. И он понял, что должен увидеться с ней снова вне службы. Проблем с девушками у него не было. Тут крылась не сексуальная неуверенность, не культурное и классовое различие, а нечто психологическое, сознание, что он вопреки нетактичности — но даже нетактичность эта была своего рода честностью — имеет дело с более быстрым и более взыскательным умом в сфере эмоций и личных отношений… Традиционна неприемлемость ему подобных для ей подобных, и вдобавок новый политический барьер, если ум этот был еще и прогрессивным, — то, что он назвал прокаженностью. Что-то в ней обладало чем- то, чего ему не хватало: потенциал, который как залежная земля ожидал именно этой маловероятной богини пшеничного поля; направление, которому он мог бы последовать, лишь бы она указала куда. Одним словом — честность. Он уже давно не испытывал такого мгновенного и такого напряженного желания. Тем не менее решение он принял мудрое.

Они нашли свободный столик в углу. На этот раз она взяла сигарету.

— Ну так выкладывайте.

— Ничего реального. Одни выдумки.

Она закусила губы, губы без номады, ожидая его реакции.

— Которые раскрывают дело?

— Финт в сторону. Давайте притворимся, что все относящееся к Филдингам, даже мы с вами, сидящие сейчас здесь, содержится в романе. Детективном. Хорошо? Где-то кто-то пишет нас, мы не реальны. Он или она решает, кто мы, что мы делаем, ну, все про нас. — Она поиграла ложечкой, темные смеющиеся глаза обратились на него. — Вы понимаете?

— Еле-еле.

— У романа должен быть конец. Тайна невозможна без разгадки. Если вы писатель, то обязаны что-то придумать.

— Я почти весь прошлый месяц потратил на…

— Да, но только в реальности. Разница между «у меня не хватает фактов, а потому я не могу принять решение» и «у меня не хватает фактов, но я абсолютно обязан что-то решить».

Он ощутил некоторое уравнение в чашах весов: наконец-то и в этой девушке обнаружился недостаток — церебральная глуповатость. В ком-нибудь не столь привлекательном во всех остальных отношениях такой изъян вызвал бы у него раздражение, но в данных обстоятельствах принес только облегчение. Он улыбнулся.

— Мы тоже играем в эту игру. Ну да не важно.

Она снова закусила губы.

— Я намерена отбросить вариант с deus ex machina. Это не подлинное искусство. В сущности, жуткое жульничество.

— Вы не могли бы…

Она улыбнулась.

— Бог из машины. Прием греческих трагедий. Когда не удавалось разработать логический конец с человеческих позиций, за уши притягивалось что-нибудь свыше. Злодея поражала молния. Ему на голову обрушивалась печная труба. Понимаете?

— Я снова ощущаю почву под ногами.

— Разумеется, посещение Британского музея могло быть чистейшим совпадением. С другой стороны, исчезнувший мужчина, возможно, действительно решил увидеться с этой девушкой. Поэтому, думается, писатель заставил бы его — когда он не нашел ее в читальном зале — позвонить в издательство, где она работает. В ее дне есть пробел. Между половиной пятого, когда она ушла с работы, до примерно восьми, когда она встретилась с Питером Филдингом, чтобы пойти на довольно мерзкую вечеринку.

Внезапно он ощутил куда большую растерянность. Его поддразнивают — то есть он ей нравится? Или над ним бесцеремонно смеются, то есть он ей не нравится?

— Значит, они встретились?

Она подняла палец.

— Писатель мог бы устроить им встречу. Он бы сделал это спонтанным решением. Очевидно, встреча была бы куда лучше спланирована, если бы исчезнувший человек заранее ее задумал. Ему бы пришлось сказать что-нибудь вроде… Я только что сломался, не выдержал всего, что скрыто меня давило. Я не знаю, к кому обратиться, а вы кажетесь отзывчивой и разумной девушкой, вы…

— Эта разумная девушка рассказала бы мне все это?

— Только при полной уверенности, что доказать ничего нельзя. А такая уверенность не исключена. Поскольку к этому времени полиция, видимо, даже не заподозрила возможности такой встречи.

— Поправка: не нашла доказательств.

— Никакой разницы.

— Ну хорошо.

— Так, чтобы он мог ее разжалобить? Этот, по-видимости, опустошенный человек изливает свое отчаяние. Безнадежность. Крайне трудно написать, но возможно. Потому что девушка горда своей независимостью. И своей способностью судить о людях. И не забудьте, у нее вообще нет времени для мира, от которого он бежит. — Реальная девушка поиграла пластмассовой ложечкой, посмотрела на него, на этот раз без улыбки, испытывая его. — Нет, ничего сексуального. Она сделает это только по доброте душевной. И требуется не так уж много. Просто помочь ему спрятаться на несколько дней, пока он не ориентируется. А она, будучи такой, какая она есть, раз решив, что поступает правильно, не допустит, чтобы что-то — даже обаятельные молодые полицейские, угощающие ее чаем, — заставило ее выдать эти факты.

Он уперся взглядом в свою чашку и блюдце.

— Случайно вы не…

— Просто один из вариантов, какой мог выбрать писатель.

— Прятать людей очень непросто.

— А!

— Особенно если они действовали под влиянием момента, и не обеспечили себя финансово, чего установить, во всяком случае, не удалось. И если они не из тех, кто действует под влиянием момента.

— Справедливо.

— Кроме того, я не так понимаю ее характер.

— Более заурядный?

— С более сильным воображением.

Она отклонилась, опершись на локоть, улыбаясь.

— Так что нашему писателю следует порвать такой конец?

— Если у него есть лучше.

— Есть-есть. Можно мне еще сигарету?

Он щелкнул зажигалкой. Она подперла подбородок обеими руками и наклонилась вперед.

— Как по-вашему, что бросилось бы писателю в глаза в его истории, если бы он перечел ее до этого места?

— Во-первых, ему вообще не следовало ее начинать.

— Почему?

— Забыл внедрить положенные подсказки.

— А разве это не говорит что-то о центральном персонаже? Вы знаете, в книгах они действительно обретают своего рода собственную жизнь.

— Он не хотел, чтобы улики были найдены?

— Я думаю, писателю пришлось бы с этим смириться. Его главный персонаж ускользнул от него. И ему остается только решимость этого персонажа настоять на своем. Вот так. Без удовлетворительного завершения.

Сержант улыбнулся ей.

— Да, только писатели могут завершать истории, как сочтут нужным.

— Вы хотите сказать, что детективные истории должны завершаться полным объяснением всего? Это часть правил?

— В нереальности.

— Следовательно, раз наша история не подчиняется литературным правилам нереальности, не значит ли это, что но сути она ближе к жизни? — Она снова закусила губы. — Оставляя в стороне факт, что все это действительно произошло. Так что в любом случае это должно быть правдой.

— Я почти забыл.

Она использовала свое блюдечко как пепельницу.

— Следовательно, все, что наш писатель мог сделать, гак это найти убедительную причину, почему главный персонаж вынудил его совершить чудовищное литературное преступление — отступить от правил? — Она сказала: — Бедняга.

Сержант ощутил разделяющую их бездну. Люди, которые живут идеями, люди, которые вынуждены жить фактами. Он смутно почувствовал себя униженным, потому что был вынужден сидеть здесь и слушать все это и одновременно видеть ее нагую, обворожительно нагую в его кровати. Ее кровати. Любой кровати или вообще без кровати. Соски проглядывают сквозь тонкую ткань, руки такие маленькие, глаза такие живые.

— А вы ее случайно не знаете?

— У его жизни был автор. В определенном смысле. Не человек. Система, мировоззрение? Что-то, что написало его. Действительно уподобило его персонажу книги.

— Ну и?..

— Кому-то, кто никогда не оступается. Всегда говорит то, что надо, одевается, как надо. Причем Надо с большой буквы. Все роли, которые ему приходилось играть. В Сити. В деревне. Скучный, выполняющий свой долг член Парламента. Так что в конце концов не осталось никакой свободы. Ничего по его выбору. Только то, чего требует система.

— Но ведь это относится…

— Значит, надо поискать в нем что-то очень необычное. Раз он поступил очень необычно? — Сержант кивнул. Она теперь избегала его взгляда. — И вот это доходит до него. Вероятно, не сразу. Медленно. Мало-помалу. Он словно написанный кем-то другим литературный персонаж. Все заранее спланировано. Разложено по полочкам. Он — точно окаменелость… хотя он еще жив. И тут не требуется перемены во взглядах. Будто Питер переубедил его политически. Будто он увидел Сити, какое оно на самом деле: казино для отвратительного мелкотравчатого богача. Нет, он все винил бы равно. Как его использовали. Ограничивали. Заперли в ловушке.

Она стряхнула пепел с сигареты.

— Вы видели его альбомы вырезок?

— Его — что?

— Они в библиотеке Тетбери. Все переплетены в синий сафьян. С золотым тиснением. Его инициалы, даты. Газетные вырезки, где он упоминается. Восходящие к его юридическим дням. Судебные отчеты в «Таймс» и тому подобное. Всякие мелочи. Даже вырезки из местной газетки об открытии благотворительных базаров и тому подобное.

— И это так уж необычно?

— Просто более типично для актера. Ну и некоторые писатели тоже. Своего рода маниакальная потребность знать… что о них знают?

— Ну хорошо.

— В сущности, своего рода ужас. Что они провалились, остались незамеченными. Но только профессии писателей и актеров куда менее предсказуемы. У них есть возможность вечного оптимизма. Для большинства. Следующая книга будет шедевром. Следующая роль вызовет сенсацию. — Она посмотрела на него, словно убеждала и взвешивала. — А с другой стороны, они живут в цинично открытых мирах. Злобных. Где никто искренне не верит чужим репутациям — особенно если за ними стоит успех. По-своему, все это даже оздоровительно. Но он не такой. Тори относятся к успеху с жуткой серьезностью. Они определяют его с абсолютной точностью. Так что деваться некуда. Успех подразумевает положение. Статус. Титул. Деньги. И отдушин наверху так мало. Вы должны быть премьер-министром. Или знаменитым адвокатом. Мультимиллионером. Либо это, либо провал. — Она сказала: — Вспомните Ивлина Во. Жуткий тори и сноб. Но также очень проницательный, очень остроумный. Попробуйте вообразить кого-нибудь вроде, с куда большим воображением, чем в нем замечали, но абсолютно без предохранительных клапанов, которыми располагал Во. Ни блистательных книг, ни католицизма, ни остроумия. Ни запоев, ни неприемлемого поведения в личной жизни.

— Что делает его таким же, как тысячи и тысячи других?

— Но нам известен о нем один особый факт. Он сделал то, чего не делали тысячи и тысячи других. Значит, мук было несравненно больше. Ощущение провала, ловушки. И вынужденность — потому что все в его мире было таким шаблонным, таким консервативным — делать вид, будто он вполне счастлив. Никаких творческих талантов по словам Питера. Даже в суде как адвокат он ничем особенно не выделялся. Только обширные сведения в некоторых областях права. — Она сказала: — Ну и его культурные пристрастия. Он как-то сказал мне, что очень любит исторические биографии. Жизнеописания великих людей. И еще театр — он искренне очень его любил. Все это я знаю потому, что, кроме этого, нам разговаривать практически было не о чем. И он обожал Уинстона Черчилля. Крупнейшего старого скомороха из них всех.

В разброд мыслей сержанта вторглось воспоминание: мисс Парсонс о том, как Филдинг «чуть было» не проголосовал за лейбористов в 1945 году[6]. Да, это как-то укладывалось.

И сказал:

— Продолжайте.

— Он все больше и больше ощущает себя третьестепенным персонажем в скверной книге. Даже собственный сын его презирает. Значит, он — зомби. Винт высокого класса в поддельной машине. Он чувствует себя уже не высокопривилегированным и преуспевшим, но полным и нелепым неудачником.

Теперь она кончиком пальца чертила на столике невидимые фигуры: квадрат, круг с точкой в центре. Сержант прикидывал, есть на ней хоть что-нибудь под платьем. Он представил, как она сидит верхом у него на коленях, обвивает ему руками шею, мучает его. И беспощадность. Влюбляешься, внезапно понимая, чего недоставало предыдущей любви.

— Затем в один прекрасный день он видит, как покончить с истлеванием и муками. Как обрести своего рода бессмертие.

— Исчезнув.

— Единственное, чего люди не забывают, это нечто нераскрытое. Ничто не живет так долго, как неразгаданная тайна. — Она подняла палец, чертивший фигуры. — При условии, что она такой и останется. Если его выследят, найдут, все снова рухнет. И снова его впишут в ту же историю. Нервный криз. Псих. Ну и так далее.

Теперь что-то сдвинулось, кусочки собранных улик начали склеиваться, и слушать ее было тем же, что быть с ней. Шум на заднем плане, другие голоса, липкая жара — все начало отступать. Только одно сверлило, но он отмахнулся.

— И, следовательно, исчезнуть навсегда?

Она улыбнулась ему.

— Трюк Бога.

— Что-что?

— Богословы рассуждают о Deus absconditus — Боге, который пропал? Без объяснений почему. Потому-то мы никогда о нем не забываем.

Он снова подумал о мисс Парсонс.

— Вы полагаете, он покончил с собой?

— Ставлю все, что у меня есть. До последнего пенни.

Он посмотрел вниз, подальше от ее глаз.

— Этот ваш писатель — он предложил такой сценарий?

— Всего лишь деталь. Я стараюсь продать вам мотив.

Он помолчал, потом нашел ее глаза.

— К сожалению, я должен копаться именно в деталях.

Его собственные глаза оказались в жестких тисках.

— Значит, теперь ваш черед. Ваша специальность.

— Мы думали об этом. Бросился в море с ночного парома через Ла-Манш. Но мы проверили. Они были переполнены. Много людей оставалось на палубе. Никаких шансов.

— Вы не должны его недооценивать. Он понимал бы, что это рискованно.

— Не пропало ни одной частной яхты или лодки. Мы и это проверили.

Она взглянула на него из-под бровей — чуть заговорщицки; секундное наслаждение сговором — и она скромно потупилась.

— Могу назвать вам подходящий водоем. И очень уединенный.

— Где?

— В лесу за Тетбери-Холлом. Они называют его озером. Это просто большой пруд. Но по их словам очень глубокий.

— И как он добирается туда, оставшись незамеченным?

— Он прекрасно знает окрестности Тетбери. Их заметная часть принадлежит ему. Лисья травля. Стоит ему удалиться от Лондона на расстояние пешей прогулки, и он в безопасности.

— И как он это осуществил?

— Переодетым? Взять такси он не мог. Или рискнуть поехать на поезде. Так автобусом?

— Чертовски много пересадок.

— Он не торопился. Он вряд ли хотел оказаться вблизи от дома до темноты. Остановка в нескольких милях оттуда? А потом пешком напрямик? Он любил ходить.

— Ну а как утопить себя? Утопленнику требуется большой груз, чтобы тело не всплыло.

— Что-нибудь надувное? Матрас? Автомобильная камера? А потом отплыть подальше и выпустить воздух?

— У меня из-за вас начнутся кошмары.

Она улыбнулась, откинулась на спинку и сложила руки на коленях, а потом ухмыльнулась и сбросила все это.

— Я вдобавок воображаю себя Агатой Кристи.

Он не спускал с нее глаз, и она потупилась в притворном раскаянии.

— Насколько вы серьезны относительно всего этого?

— Я об этом много думала в Париже. Главным образом из-за эпизода с Британским музеем. Никак не могла понять, зачем он хотел меня увидеть. То есть если бы он не хотел, то это был бы риск: он мог случайно на меня наткнуться. И в читальный зал нельзя просто взять и войти. Надо предъявить пропуск. Не знаю, проверялось ли это.

— Все служащие до единого.

— И вот теперь я думаю, это было своего рода весточкой. Он не собирался встречаться со мной, но по какой- то причине хотел, чтобы я знала, что как-то связана с его решением. Может быть, из-за Питера. Ради чего-то, что я но какой-то причине для него знаменовала.

— Выход, недоступный для него?

— Может быть. Не то что я особенная. То есть в обычном мире. Вероятно, в его я была большой редкостью. Я думаю, он просто нашел способ сказать, что был бы рад поговорить со мной. Войти в мой мир. Но не мог.

— А почему Тетбери-Холл?

— Самое подходящее место. В духе Агаты Кристи. Единственное, где никто не подумает искать. И аккуратность. Он был очень аккуратным человеком. Не терпел никакого беспорядка. На собственной земле. Без нарушения чьих-либо прав. Просто вариант к тому, чтобы застрелиться в собственной комнате для хранения ружей.

Он поглядел ей в глаза.

— Одно меня тревожит. Те ваши два часа после работы в тот день.

— Я просто пошутила.

— Но дома вас не было. Миссис Филдинг звонила вам именно тогда.

Она улыбнулась.

— Теперь мой черед спросить, насколько вы серьезны.

— Просто подвязываю болтающиеся концы.

— А если я не отвечу?

— Не думаю, что ваш писатель это допустит.

— Конечно, допустит. Тут для него самая суть: у хороших людей помимо долга есть еще инстинкт.

Поддразнивание, но он знал, что его испытывают; что это было именно то, что требовалось узнать. И каким-то образом за последние полчаса дело умерло. И не столько потому, что он принял ее теорию, но просто он, как и все остальные, хотя и по другой причине, теперь понял, что оно действительно никакого значения не имеет. Что сделано, то сделано, и разбирать по кусочкам, выяснять, как именно все происходило, никакого значения не имело. Значение имело живое лицо с карими глазами, полувызывающее-полуподдразнивающее — лишь бы не совершить преступления против него. Он пытался придумать маневр, что-нибудь, что потребовало бы дальнейших вопросов, и отверг самую мысль. В конце концов он улыбнулся и посмотрел вниз.

Она сказала мягко:

— Ну, мне пора. Если только вы не арестуете меня за ясновидение.

* * *

Они вышли на тротуар перед домом на Уиллоу-роуд и остановились лицом друг к другу.

— Ну-у…

— Благодарю вас за чашку чая.

Он посмотрел на асфальт, против воли снова становясь официальным:

— У вас есть мой номер. Если вдруг что-нибудь еще…

— Не считая легкомысленных фантазий.

— Ничего подобного. Было очень интересно.

Наступило краткое молчание.

— Вам следовало бы надеть форму. Тогда бы я помнила, кто вы такой.

Он поколебался, потом протянул руку.

— Поберегите себя. И я куплю этот роман, когда он выйдет.

Она коротко пожала ему руку, а потом скрестила свои на груди.

— Который?

— Тот, о котором вы говорили.

— Есть еще один. Про убийство. — Она поглядела через его плечо в конец улицы. — В самом зародыше. Когда я найду кого-нибудь, кто поможет мне справиться с техническими моментами.

— Вроде полицейских процедур?

— И тому подобного. Главным образом психологии полицейских.

— Ну, это вряд ли составит затруднения.

— Вы думаете, кто-то…

— Я знаю кого-то.

Она чуть выдвинула вперед левую сандалию, вгляделась в нее на фоне тротуара, все еще держа руки скрещенными на груди.

— Но вряд ли он сможет завтра вечером?

— Как вы предпочитаете ужинать?

— Правду сказать, я люблю готовить сама. — Она подняла глаза. Когда я не на работе.

— Сухое белое? Около восьми?

Она кивнула и закусила губы с намеком на иронию, если не на сомнение.

— Опять телепатия.

— Я очень хотел. Но…

— Принято во внимание и одобрено.

Еще секунду она удерживала его взгляд, потом подняла ладонь и повернулась к входной двери — темные волосы, стройная походка, белое платье. У двери, пошарив в сумочке и вложив ключ в замок, она на секунду обернулась и опять подняла ладонь. Затем скрылась внутри.

На следующее утро сержант неофициально и без толку попросил разрешение протралить пруд в лесу Тетбери-Холла. Затем он попытался — и тоже без толку — чтобы у него забрали это дело, даже закрыли бы без шума. Его новую, построенную на допусках гипотезу о том, что, возможно, произошло, сразу отвергли. Его отослали, приказав продолжить поиски конкретных улик, а не тратить время на психологические выкрутасы. И еще ему настоятельно напомнили, что Палата Общин, возобновив заседания после каникул, может изъявить желание выслушать, почему один из них все еще не найден. Однако хотя сержант тогда этого еще не знал, но историческая выручка была уже на подходе: ближе к концу августа лондонская эпидемия писем-бомб обеспечила его тем, в чем ему было отказано, — новым заданием.

Впрочем, к тому времени, когда завершилось то первое завтра, когда ужин был съеден, совиньон выпит, сменившись поцелуями, и босоногую стряпуху все-таки ласково убедили встать и лишиться другого, но не менее приятного длинного платья (и оказаться, как и подозревалось, без всякой защиты под ним, хотя и отнюдь не невинной жертвой в том, что последовало), сержант уже не был склонен винить Джона Маркуса Филдинга хоть в чем-то.

Нежный прагматизм плоти таит поэзию, которую никакие энигмы, человеческие или божественные, не в силах ослабить или принизить. Наоборот, он способен только создать их, а затем исчезнуть.

Примечания

1

расистско-шовинистическое движение в консервативных кругах.

(обратно)

2

Ищите женщину (фр.).

(обратно)

3

О мертвых… (лат.). Начало пословицы «О мертвых ничего, кроме хорошего».

(обратно)

4

Резиденция английского премьер-министра.

(обратно)

5

В кругу семьи (фр.).

(обратно)

6

Первые послевоенные выборы в Англии, выигранные лейбористами, и результате чего Черчилль потерял пост премьер-министра, который занимал всю войну.

(обратно)

Реклама на сайте