«Рассказы»

КАФЕТЕРИЙ

I

Хоть и достиг я уже уровня, когда большую часть доходов отнимает налоговое управление, у меня осталась привычка есть в кафетериях. Там можно побыть наедине с собой, взять поднос с дешевым металлическим прибором и бумажной салфеткой, самому выбрать у прилавка любимые блюда. Кроме того, туда захаживают земляки из Польши, разные начинающие литераторы или просто мои читатели. Стоит мне сесть за столик, как они подходят: "Привет, Арон!" — и обсуждается все на свете: идишистская литература, Катастрофа, государство Израиль… А то всплывет знакомое имя, и выясняется, что человек, в прошлый раз уплетавший рисовый пудинг или тушеный чернослив, уже в могиле. Я редко заглядываю в газеты, узнаю такие новости позже других и всякий раз поражаюсь, хотя в мои годы пора быть готовым к подобным известиям. Еда застревает в глотке, мы в замешательстве глядим друг на друга, а в глазах немой вопрос: "Кто следующий?" Но проходит мгновение-другое, и мы снова беремся за еду. Я частенько вспоминаю сцену из одного фильма про Африку. Лев кидается на стадо зебр и задирает одну из них. Испуганные животные убегают, а потом, остановившись, снова принимаются щипать траву. А что им остается делать?

Я не могу долго сидеть с этими знатоками идиша, ибо всегда уйма дел: одновременно я пишу роман, повесть, статью, да плюс к этому на носу непременно какая-нибудь лекция, от которой неудобно отказаться. Мой дневник испещрен пометками на недели, а то и месяцы вперед. Бывает, что через час после ухода из кафетерия поезд уже мчит меня в Чикаго или самолет — в Калифорнию. Но зато, когда есть время, и мы общаемся на языке наших отцов, а меня обрушивается водопад интриг и сплетен, о которых человеку добродетельному лучше вообще не знать. Ибо каждый изо всех своих сил и любым ему доступным способом алчет заграбастать поболее — славы, престижа, денег. Никакие потери нас не лечат. Старость не дает нам очищения. Даже у двери ада мы не каемся.

Я варился во всем этом более тридцати лет — ровно столько, сколько прожил в Польше. Я знаю там каждый камень и каждый дом. В последние десятилетия на верхнем Бродвее строили мало, и у меня создалась иллюзия, будто на самом деле корни мои — здесь. Я выступал во многих здешних синагогах. Меня знали в местных ресторанах и вегетарианских столовых. Женщины, с которыми меня что-то связывало, жили тут же, на соседних улицах. Даже голуби считали меня своим знакомым: стоило мне выйти с пакетиком корма, как они тут же планировали ко мне с крыш близлежащих зданий. Этот район тянется от 96 до 72 стрит, а с других сторон его ограничивают Центральный парк и Риверсайд Драйв, фактически во время каждой прогулки после ленча мне попадается похоронное бюро, где поджидают нас вкупе со всеми нашими амбициями и иллюзиями. Иногда мне кажется, что похоронное бюро — тоже своего рода кафетерий, где каждый быстренько проглатывает надгробное слово или каддиш[1] по пути в вечность.

Мои собеседники из кафетерия — в большинстве своем мужчины, старые холостяки вроде меня: кто писатель, кто учитель на пенсии, иной кичится сомнительной ученой степенью, порой заходит раввин, вся община которого погибла в Катастрофе, есть художник — любитель еврейских мотивов, несколько переводчиков… И все они — эмигранты, либо из Польши, либо из России. Большей частью я не знаю их имен. Время от времени кто-нибудь из них исчезает, но не успею я предположить, что он переселился в мир иной, как вдруг он снова появляется и сообщает, что пытался прижиться в Тель-Авиве или Лос-Анджелесе. И опять жует свой рисовый пудинг и подслащивает кофе сахарином. Да, морщин у него прибавилось, но слова и жесты те же самые. А бывает, что он тянет из кармана лист бумаги и читает сочиненную вчера поэму.

В начале пятидесятых годов появилась в этом обществе женщина, выглядевшая моложе нас. Ей, похоже, было чуть за тридцать. Невысокая, худенькая, личико совсем детское, каштановые волосы собраны в пучок, маленький носик и ямочки на щеках. Ее глаза были не то что карие, а какого-то неопределенного оттенка. Одета она была по последней европейской моде. Говорила по-польски, по-русски и на уличном идише. При ней всегда были идишистские газеты и журналы. До переезда в Соединенные Штаты она успела побывать и в русских, и в немецких лагерях. Все мужчины так и липли к ней, не позволяли платить, галантно подносили кофе и пирожки с сыром, слушали ее болтовню и шутки. Из всех опустошающих передряг она вышла такой же веселой и беспечной, какой, верно, была до них. Нас познакомили. Звали ее Эстер. Я не знал, замужем ли она, вдова или разведенная. Рассказала она только, что работает на фабрике сортировщицей пуговиц. Эта цветущая молодая женщина не вписывалась в компанию пожилых мужчин, у которых все было в прошлом. Неясно было, почему она не нашла для себя ничего лучшего, чем сортировать пуговицы в Нью-Джерси. Но я не задавал ей лишних вопросов. Она сказала, что читала мои рассказы еще в Польше, а потом, после войны, уже в Германии в лагерях для беженцев. "Вы — мой писатель", — добавила она.

В тот момент, когда она это произнесла, мне почудилось, что я в нее влюблен. Мы сидели одни (сосед по столику отошел позвонить), и я заметил:

— За такие слова мне следует вас поцеловать.

— Ну, так чего же вы ждете?

Она поцеловала меня и укусила. Я сказал:

— Вы — просто сгусток огня.

— Да, из геенны.

Несколько дней спустя она пригласила меня домой. Она жила на одной из улиц между Бродвеем и Ривер-сайд Драйв вместе с безногим отцом, сидевшим в кресле на колесиках. Он отморозил себе ноги в Сибири, когда зимой сорок четвертого года пытался бежать из лагеря. Выглядел он сильным мужчиной. Шапка густых седых волос, румяное лицо, блещущие энергией глаза. Говорил по-мальчишески хвастливо, пересыпая рассказ веселым смехом. Ему хватило часа, чтобы рассказать мне свою одиссею. Уроженец Белоруссии, он много лет прожил в Варшаве, Лодзи и Вильно. В начале тридцатых он вступил в коммунистическую партию и вскоре стал партийным работником. В тридцать девятом вместе с дочерью бежал в Россию, а жена и остальные дети остались в оккупированной немцами Варшаве. В России он по обвинению в троцкизме был отправлен на северные рудники, где VIIV обрекало людей на верную гибель. Даже самые могучие не выдерживали мороза и голода дольше года. Высылали их без суда и следствия. Все умирали вместе: сионисты и бундовцы, польские социалисты и украинские националисты; наконец, просто обыкновенные беженцы, схваченные только потому, что в тех местах не хватало рабочих рук.

Цинга без устали косила людей. Борис Меркин, отец Эстер, рассказывал об этом с неподдельным весельем. Он честил сталинистов отщепенцами, бандитами, рабами. Уверял меня, что не будь Соединенных Штатов, Гитлер перевернул бы Россию вверх ногами. Вспоминал, на какие уловки шли заключенные, чтоб заполучить обманом лишний кусок хлеба или вторую порцию водянистой похлебки, с юмором рассказывал, как выводили они бесчисленных вшей. Эстер не выдержала:

— Папа, хватит!

— В чем дело? Разве я вру?

— От твоих историй даже креплах[2] в горло не лезут!

— Эти креплах, дочь моя, ты лепила сама!

Когда Эстер вышла на кухню, чтобы приготовить чай, он рассказал мне, что в России у нее был муж — польский еврей, ушедший добровольцем в Красную Армию и погибший на войне. Здесь, в Нью-Йорке, за ней тоже начал ухаживать один беженец, когда-то бывший в Германии контрабандистом, а сейчас разбогатевший на переплетном деле.

— Уговорите ее выйти за него, — сказал Борис Меркин.

— Этак и мне будет получше.

— Но, может быть, она его не любит?

— Нет ее, этой любви. Дайте сигарету. В лагере люди лезли друг на дружку, точно черви.

II

Я пригласил Эстер поужинать, но она позвонила и сказала, что слегла с гриппом. А спустя несколько дней мне пришлось уехать в Израиль. На обратном пути я останавливался в Париже и Лондоне, собирался ей написать оттуда, но куда-то делся адрес. Вернувшись в Нью-Йорк, я хотел ей позвонить, но в телефонной книге не было ни Бориса, ни Эстер Меркиных — должно быть, отец с дочерью жили на квартире. Шли недели, в кафетерии она не появлялась. Я расспрашивал завсегдатаев, но никто не знал, где она. "Значит, вышла замуж за того переплетчика", — сказал я себе. Как-то вечером я шел в кафетерий с предчувствием, что встречу там Эстер. Я увидел почерневшую стену и заколоченные окна — кафетерий сгорел. Завсегдатаи, конечно, нашли новое место в каком-нибудь другом кафетерии или в забегаловке—"автомате". Но где? Искать? Это не по мне. Без Эстер было очень тяжело.

Лето давно уже прошло. Наступила зима. Как-то поздно ночью я шел мимо нашего кафетерия и увидел снова свет, прилавок, посетителей. Хозяева отстроились заново. Я вошел, пробил чек и увидел за столом Эстер, читавшую газету на идише. Она меня не заметила, и я несколько минут разглядывал ее. На. Эстер была мужская меховая шапка — «кубанка» и жакетка с вытертым меховым воротником. Она выглядела бледной, как после болезни. Может быть, тут грипп перешел во что-то серьезное? Я подошел к ее столику и спросил:

— Как поживают пуговицы?

Она вздрогнула, улыбнулась и воскликнула:

— Просто чудо!

— Где вы были?

— Вы-то сами куда запропастились? — вопросом на вопрос ответила она. — Я думала, что вы еще не вернулись.

— А где вся наша компания?

— Они теперь облюбовали кафетерий на углу Пятьдесят Седьмой улицы и Восьмой авеню. Здесь только вчера открыли.

— Можно, я принесу вам чашку кофе?

— Ох, сколько же я пью кофе! Ладно, несите.

Я отошел за кофе и яичным печеньем и, стоя у прилавка, издали взглянул на нее. Эстер сняла свою папаху, причесалась, а потом сложила газету, из чего явно следовало, что она готова поговорить. Приподнявшись, она приставила к столику второй стул, чтобы сразу стало ясно: место занято. Когда я сел за столик, Эстер сказала:

— Вы исчезли, даже не попрощавшись, а я чуть было не отдала Богу душу.

— Что стряслось?

— Началось с гриппа, а кончилось воспалением легких. Мне к тому же дали пенициллин, а я, как выяснилось, отношусь к тем, кто его не переносит. Меня всю обсыпало. И папа в неважном виде.

— А с ним что?

— Высокое давление. У него было что-то вроде удара, рот перекосило.

— О, Господи! Вы все еще занимаетесь пуговицами?

— Да. В конце концов, если я не могу работать головой, а только руками, то остается хоть возможность думать о своем.

— О чем вы думаете?

— Обо всем. Кроме меня, там сплошные пуэрториканцы, день-деньской трещат по-испански.

— А кто ухаживает за отцом?

— Кто? Да никто. Приду вечером, сготовлю ужин. Он хочет только одного: выдать меня замуж; надеется, что это будет мне на пользу, да и ему, вероятно, жить станет легче. Но я—то никогда не выйду замуж без любви.

— А что такое любовь?

— И это вы меня спрашиваете! Сами же пишете про нее. Хотя вы — мужчина, так что, наверное, в самом деле не знаете, что это такое. Для вас ведь женщина — это только предмет. По мне, мелющий чепуху или идиотски улыбающийся мужчина отвратителен. Лучше умереть, чем жить с таким. Да и мужик, которого мотает от юбки к юбке, не мой тип. Я не желаю ни с кем делиться.

— Боюсь, наступают времена всеобщей дележки.

— Только не для меня!

— А что собой представлял ваш муж?

— Откуда вы узнали, что у меня был муж? Небось от папочки? Стоит мне выйти, как он принимается болтать. Мой муж верил в идеалы и был готов умереть за них. Он не полностью соответствовал тому, что я вам только что сказала, но я уважала его и любила. Да, любила. Он хотел умереть и умер геройски. Что вам еще сказать?

— А другие?

— Не было других. Они просто гонялись за мной. Вы даже представить себе не можете, что сделала война с людьми, как они стали себя вести. Всякий стыд потеряли! Иной раз на койке возле меня лежала мать со своим, а на соседней лежала дочь — со своим. Люди стали хуже скотины. А я мечтала о любви. Сейчас уже и не мечтаю. Сюда приходят жуткие зануды. Большинство из них вдобавок полоумные. Одному приспичило прочесть мне поэму страниц на сорок. Я чуть в обморок не упала.

— А ведь я вам еще ничего не читал.

— Да, мне говорили, что вы умеете себя вести.

— Нет так нет. Давайте пить кофе.

— Нет, и даже не уговаривайте. Большинство людей здесь просто невыносимы, не знаешь, как от них отвязаться. Уж как страдали в России, но даже там я не встречала столько маньяков, как в Нью-Йорке. Живу я просто в сумасшедшем доме. Соседи — лунатики. Обвиняют друг друга во всех смертных рехах. Поют, орут, бьют посуду. Одна из окна выбросилась. Связалась с мальчишкой лет на двадцать ее моложе. В России тебя донимали вши, здесь ты погружен в безумие.

Мы пили кофе, ели яичное печенье. Эстер поставила чашку.

— Не могу поверить, что сижу с вами за одним столом. Я перечитала все, что вы написали, под всеми псевдонимами. Вы так много рассказываете о себе, что мне кажется, я знаю вас целую вечность. Хотя вы для меня — загадка.

— Мужчины и женщины никогда не могут понять друг друга.

— Верно… Я не понимаю собственного отца, иногда он совсем чужой. Он долго не протянет.

— Так плох?

— Да всё вместе. Он потерял волю к жизни. К чему жить без ног, без друзей, без семьи? Все пропало. Сидит, читает день-деньской газеты. Он притворяется, будто его интересует, что делается на свете. Его идеалы рухнули, а он еще надеется на скорую революцию. Можно подумать, революция ему поможет?! Лично я ни на какие партии и революции не надеялась. Как можно на что-то надеяться, когда конец у всех один?

— Надежда и сама по себе — доказательство бессмертия.

— Да, да, знаю, вы часто об этом пишете. По-моему, смерть — большое удовольствие. Что поделывают мертвые? Так же пьют кофе и едят яичное печенье? Все еще читают газеты? Жизнь после смерти кажется мне сплошным развлечением.

III

В заново отстроенный кафетерий вернулся кое-кто из завсегдатаев. Появились и новые люди — все из Европы. Снова начались бесконечные споры на идише, польском, русском, даже на иврите. Некоторые из венгерских беженцев поначалу мешали немецкий, венгерский и идиш, а потом внезапно идиш в их устах приобрел отчетливую галицийскую окраску. Они просили наливать им кофе в стаканы и цедили его сквозь зажатый между зубами кусочек сахара. Многие из них были мои читатели. Не успев представиться, они выливали на меня ушат упреков за литературные прегрешения: я, по их мнению, и противоречил сам себе, и чересчур смаковал сексуальные подробности, и выставлял евреев в таком свете, что антисемиты могли это использовать для своих черных целей. Они рассказывали о пережитом в гетто, в нацистских лагерях, в России. Они показывали друг на друга: "Видите вон того парня? В России он немедленно сделался сталинистом, перестал узнавать старых друзей. А в Америке переключился на антибольшевизм". Один из тех, о ком они так говорили, чувствовал, кажется, что его обливают помоями, поскольку стоило моему собеседнику отойти, как он отставил чашку с кофе и рисовый пудинг, подсел к моему столику и зашептал: "Не верьте ни слову из того, что вам наговорили. Нет такой небылицы, какую они бы не сочинили. А что бы вы делали в стране, где у вас всегда на шее петля? Волей-неволей приспособишься, если хочешь жить, а не сдохнуть где-нибудь в Казахстане. За миску так называемого супа и какую ни на есть крышу над головой приходилось продавать душу". Компания беженцев за одним из столиков игнорировала меня. Их не интересовала ни литература, ни журналистика — только бизнес. Контрабандисты еще с германским стажем, они, похоже, и здесь занялись темными делишками: что-то шептали друг другу, подмигивали, считали деньги, исписывали цифрами неописуемое количество бумаги. Кто-то указал мне на одного из них:

— У него была лавка в Аушвице.

— Что-что? Лавка?

— Ну, не так, как вы поняли, избави Бог! Он запрятал весь товар в соломенную подстилку, на которой спал. Когда картофелина, когда кусочек сала, иногда обмылок, оловянная ложка. Короче, был при деле. Уже потом, в Германии, он нажил контрабандой столько, что у него однажды взяли сорок тысяч. Долларами!

Иногда я месяцами не заходил в кафетерий. Прошел год или два (а то и все четыре, я сбился со счета) — Эстер не показывалась. Несколько раз я спрашивал о ней. Кто-то сказал, что она стала ходить в кафетерий на Сорок Второй улице; другой слышал, что она якобы вышла замуж. Иногда мне сообщали о смерти кого-нибудь из завсегдатаев. Они оседали в Соединенных Штатах, приживались, вновь обзаводились женами, изредка — даже детьми, открывали свое дело. А затем приходил рак или разрыв сердца. Поговаривали, что это неминуемое следствие жизни под Гитлером и Сталиным.

Как-то я вошел в кафетерий и увидел Эстер, в одиночестве сидевшую за столом. Да, да, ту самую Эстер, даже в той же самой меховой шапке. Лишь прядь седых волос спадала на лоб. И еще вот что странно: мех на шапке тоже, мне показалось, подернулся сединой. Посетители не проявляли к ней никакого интереса, а возможно — вовсе не знали. На лице Эстер появилась печать прожитых лет: под глазами легла тень, взгляд уже не был так безоблачен, а неуловимые штрихи возле губ придали им выражение то ли горечи, то ли разочарования. Я поздоровался. Она ответила мне мимолетной улыбкой, тут же исчезнувшей с лица.

— Что с вами стряслось?

— Жива еще.

— Можно сесть?

— Пожалуйста, конечно.

— Кофе выпьете?

— Нет. Ну, если вы настаиваете…

Я заметил, что она стала курить, а еще — читала не ту газету, где печатался я, а издание наших конкурентов. Переметнулась к врагам. Принеся ей кофе, а себе — тушеный чернослив по прозванью "Смерть запорам!", я сел.

— Где вы были все это время? Я вами интересовался.

— В самом деле? Спасибо.

— Что случилось?

— Ничего хорошего.

Она смотрела на меня. Я знал, что она видит во мне то же самое, что вижу я в ней — медленное увядание плоти.

— Вы лысый, но — седой, — заметила она. На какое-то время воцарилось молчание. Затем я сказал:

— Ваш отец… — и уже понял, что его нет.

— Он умер почти год назад, — ответила Эстер.

— Вы все еще сортируете пуговицы?

— Нет. Стала продавщицей в магазине готового платья

— Можно поинтересоваться, что вообще у вас происходит?

— О, ничего, абсолютно ничего. Можете не верить, но сидя тут, я думала о вас. Я попала в какую-то западню. Даже не знаю, как сказать. Может, вы мне что-нибудь посоветуете? У вас еще осталось терпение слушать таких маленьких людей, как я? Ну-ну, я не собиралась вас обидеть. Между прочим, я даже сомневалась, помните ли вы меня. Короче, я работала, но было все труднее и труднее. Артрит заел. Ощущение, будто кости трещат. Утром просыпаюсь — не могу сесть. Один врач сказал, что выскочил диск в позвоночнике; другие все валили на нервы; третий сделал рентген и вроде как обнаружил опухоль, хотел положить меня на несколько недель в больницу, но я под нож не пошла. И тут вдруг появился маленький человечек, адвокат. Он сам из беженцев и связан с германскими властями. Вы же знаете, они сейчас выплачивают деньги по репарациям. Да, верно, я бежала в Россию, но тем не менее я — жертва нацизма. Кроме того, досконально моей биографии они не знают. Я могла бы получить пенсию плюс несколько тысяч долларов, но мой выскочка-диск тут не помощник: он сместился уже после лагерей. Этот адвокат говорит, что у меня есть только один шанс — убедить их в моей физической немощи. Увы, это и в самом деле правда, но как вы ее докажете? Немецкие врачи — что невропатологи, что психиатры, все требуют доказательств. Все должно выглядеть так, как описано в учебниках — только так, и никаких отклонений! Адвокат хочет, чтобы я изобразила слабоумие. Разумеется, двадцать процентов денег идут ему, а то и больше. Ума не приложу, зачем ему столько денег. Уже за семьдесят, старый холостяк. Пытался ко мне приставать. Он сам уже порядком мишугинер.[3] Но как мне сыграть слабоумие, когда я и в самом деле плоха? Меня воротит от всего на свете, я боюсь всерьез свихнуться. Да и не люблю надувательство. Но этот шистер[4] не отстает. Сплю я тоже очень плохо. Когда утром звонит будильник, встаю разбитая, как когда-то на лесоповале в России. Конечно, я принимаю снотворное — без него мне вовсе не уснуть. Вот вам в общих чертах ситуация.

— Почему вы не вышли замуж? Вы ведь и сейчас привлекательны.

— Ну, опять пошло-поехало! Не за кого. Слишком поздно. Знай вы, что у меня на душе, вы б меня об этом не спрашивали.

IV

Промелькнуло несколько недель. Пошел снег, сменившийся дождем, а потом ударили морозы. Я стоял у окна и глядел на Бродвей. Пешеходы полушли, полускользили по обледеневшим тротуарам. Машины еле ползли. Небо над крышами было фиолетовым, не было видно ни луны, ни звезд, и хотя было восемь часов вечера, пустынные магазины напоминали об экономическом спаде. На мгновение я ощутил себя в Варшаве. Зазвонил телефон, и я метнулся к нему так же, как кидался десять, двадцать, тридцать лет назад, когда еще ждал чего-то от телефонного звонка. Я поднял трубку, но ответом на мое «алло» была лишь тишина, и меня охватил страх — словно какая-то злая сила прятала от меня хорошие новости. Затем послышалось бормотание, и я различил свое имя, произнесенное женским голосом.

— Да, это я.

— Извините за беспокойство. Меня зовут Эстер. Мы встречались несколько недель назад в кафетерии…

— Эстер! — воскликнул я.

— Даже не знаю, как набралась смелости позвонить. Мне нужно поговорить с вами. Если, конечно, у вас есть время и… Пожалуйста, простите меня за смелость.

— Ну что вы, какая смелость?! Вы можете ко мне прийти.

— Если я вам не помешаю. В кафетериях трудно говорить — шумно, да и любителей подслушивать достаточно. То, что я хочу вам рассказать, — секрет, и я его больше никому не доверю.

— Приходите, пожалуйста.

Я объяснил Эстер, как до меня добраться, принялся было наводить порядок в квартире, но быстро понял, что это невозможно. Все столы и стулья были завалены письмами. По углам высились кучи книг и журналов. Открыв шкаф, я попытался запихнуть туда все, что попадало под руку: куртки, брюки, рубашки, ботинки, комнатные туфли. Подняв какой-то конверт, я с изумлением обнаружил, что он так и остался нераспечатанным. Надорвав его, я вытащил чек. "Что со мной делается? Совсем уже рехнулся, что ли?" — спросил я сам себя вслух. Попытался прочесть приложенное к чеку письмо — не мог найти очки. И авторучка тоже пропала. А где же ключи? Послышался звонок, сперва я даже не понял, что это — телефон или дверь. Подошел к двери, открыл и увидел Эстер. Должно быть, снова пошел снег — шляпа и плечи ее были запорошены. Я пригласил ее войти, в ту же секунду приоткрылась дверь соседней квартиры, и соседка, разошедшаяся с мужем и с напрасным усердием бесстыдно шпионившая за мной, уставилась на мою гостью.

Эстер сняла сапоги, а я повесил ее пальто на шкаф с Британской энциклопедией. Потом, убрав с дивана несколько рукописей, я усадил ее.

— У меня тут первозданный хаос, — сказал я.

— Неважно.

Я уселся в кресло, заваленное носками и носовыми платками. Мы немного поболтали о погоде, об опасностях, подстерегающих людей на нью-йоркских улицах ночью и даже вечером, после чего Эстер сказала:

— Помните, я как-то рассказывала вам об адвокате?.. Ну, про то, что я должна пойти к психиатру ради немецких денег?

— Да, помню.

— Я не рассказала вам всего. Это было слишком дико. Да и сейчас мне это кажется невероятным. Только умоляю, не перебивайте. Я не в очень хорошей форме, а скорее — попросту нездорова, но отличить реальность от бреда все еще способна. Я не спала ночами и все думала, звонить вам или нет, и решила вас не беспокоить, но сегодня вечером поняла, что если я не доверюсь вам, то уже ни с кем на свете не поделюсь. Я читала ваши книги и знаю, что вы обладаете чутьем на важные тайны… — все это Эстер проговорила, запинаясь и заикаясь от волнения. Иногда в ее глазах на мгновенье вспыхивала улыбка, но тут же гасла, сменяясь печалью и неуверенностью.

— Можете рассказать мне все, — успокоил я ее.

— Боюсь, вы примете меня за ненормальную.

— Клянусь, что нет. Эстер закусила губу.

— Я хочу, чтобы вы знали — я видела Гитлера.

Я был готов ко всяким сюрпризам, но тут и у меня перехватило дыхание.

— Когда?.. Где?..

— Вот видите, вы уже напугались. Это было три года назад… Нет, уже почти четыре. Я видела его тут, на Бродвее.

— На улице?

— В кафетерии.

Я силился проглотить слюну.

— Скорее всего, кто-то просто был похож на него, — выдавил я в конце концов.

— Я знала, что вы так скажете. Вы же обещали выслушать! Помните тот пожар в кафетерии?

— Ну еще бы!

— Пожар имеет к этому самое непосредственное отношение. Даже если вы мне совсем не верите, дослушайте меня! Это случилось вот как. Той ночью я не. могла заснуть. Обычно, когда мне не спится, я встаю, завариваю чай или беру что-нибудь почитать. В ту ночь какая-то сила заставила меня одеться и выйти на улицу. Объяснить вам, почему я пошла в такое время к кафетерию, я не смогу. Ведь было уже два, если не три часа ночи. Я дошла до кафетерия, надеясь, что он работает круглые сутки. Я пыталась заглянуть внутрь сквозь большое окно, но оно было занавешено гардиной. Внутри мерцал бледный свет. Подергала дверь — она подалась. Вошла — и увидела сцену, которую не забуду до конца своих дней. Столы были сдвинуты, и вокруг них сидели мужчины в, белых халатах, вроде врачей или санитаров, и у всех на рукавах — свастики. Во главе сидел Гитлер. Пожалуйста, выслушайте меня — даже сумасшедший заслуживает, чтобы его выслушали. Все они говорили по-немецки. Меня они не видели, были заняты фюрером. Наступила тишина, и он заговорил. Этот гнусный голос! Сколько я его наслушалась по радио! Я не могла точно разобрать, что именно он говорил. Мне было слишком страшно, чтобы я все поняла. Вдруг один из его прихвостней оглянулся на меня и вскочил. Как я выбралась живой, до сих пор понять не могу. Я бежала что есть мочи, меня трясло. Влетев домой, я сказала себе: "Эстер, ты сошла с ума!" До сих пор не знаю, как я пережила ту ночь. Утром я пошла на работу мимо кафетерия, чтоб удостовериться, что все происходило именно там. Такие случаи могут заставить усомниться в своем умственном здоровье. Подойдя, я обнаружила пепелище. Увидав это, я поняла, что виденное мною — правда. Те, кто побывал там ночью, хотели замести следы. Это — факты в чистом виде. Какой мне смысл сочинять такие странные истории?!

Мы оба молчали. Затем я проговорил:

— У вас было видение.

— Что значит — видение?

— Прошлое не исчезает. Образы минувших лет остаются существовать где-то в четвертом измерении и в определенные моменты всплывают перед нами.

— Насколько мне известно, Гитлер никогда не облачался в длинный белый халат.

— Кто знает, может быть и облачался.

— А почему же кафетерий сгорел именно той ночью? — не успокаивалась Эстер.

— Быть может, огонь и вызвал видение.

— Не было там никакого огня. Я прямо как чувствовала, что вы именно так мне станете объяснять. Если то было видением, то наш теперешний разговор — тоже видение.

— А иначе быть не может. Даже если Гитлер жив и скрывается в Соединенных Штатах, он не станет встречаться со своими дружками в кафетерии на Бродвее, где, ко всему прочему, владелец—еврей.

— Я его видела, как вас сейчас.

— Перед вами всплыл образ из прошлого.

— Ладно, пусть так. Но с тех пор я потеряла покой. Думаю только об этом. Если мне суждено лишиться рассудка, то это — прямой путь.

Зазвонил телефон, я метнулся к нему, но оказалось, кто-то ошибся номером. Я опять устроился в кресле.

— А что с тем психиатром, которого рекомендовал ваш адвокат? Расскажите ему это — и получите полную компенсацию.

Эстер бросила на меня косой и недружелюбный взгляд.

— Понимаю, понимаю, к чему вы клоните. Так низко я еще не пала.

V

Я боялся, что Эстер будет теперь названивать мне, даже хотел сменить номер телефона. Но шли недели, месяцы, я ничего не слышал о ней и не встречал ее. Я не ходил в кафетерий, но часто думал о ней. Как мог возникнуть в человеческом мозгу такой кошмар? Что делается в этом упрятанном в череп маленьком комочке? И где гарантия, что нечто подобное не произойдет со мной? Кто знает — может быть, весь род людской кончит этим же? Я стал носиться с идеей, что человечество больно шизофренией. Что, если от атомной радиации личность "гомо сапиенс", человека разумного — расщепилась? Когда речь идет о владении техникой, мозг еще исправно работает, но во всем остальном начался процесс деградации. Они все безумны: коммунисты, фашисты, проповедники демократии, писатели, художники, духовенство, атеисты. Скоро и технология начнет рассыпаться. Дома рухнут, электростанции перестанут давать ток. Генералы забросают атомными бомбами свои собственные народы. Безумные революционеры выбегут на улицы, выкрикивая безумные лозунги. Я часто думал, что все это должно начаться в Нью-Йорке. В этом городе-гиганте видны все симптомы впавшего в неистовство разума.

Но коль скоро безумие еще не стало повсеместным явлением, следует вести себя так, будто все еще в порядке (в соответствие с принципом Вайхингера[5] — "Как будто"). Я, во всяком случае, продолжал свою писанину, предлагал рукописи издателям, читал лекции. Четырежды в год я отсылал федеральному правительству чеки для оплаты налогов. Все оставшееся я клал в банк. Кассир заносил несколько цифр на мой счет, и это значило, что я был обеспечен. Кто-то публиковал несколько строк в журнале или газете, из чего следовало, что мое реноме писателя возросло. Я с изумлением обнаружил, что все труды моей жизни обернулись бумагой. Моя квартира стала гигантской мусорной корзиной. Изо дня в день вся эта бумага становилась все суше и суше. По ночам я вскакивал в ужасе, не загорелась ли какая-нибудь из бумажных куч. Не было часа, чтобы до меня не доносился вой пожарных сирен. Спустя год после нашей последней встречи с Эстер я поехал в Торонто прочитать доклад об идише второй половины девятнадцатого века. Я бросил в маленький дорожный чемодан несколько рубашек вместе со множеством бумаг, среди которых была одна, делавшая меня гражданином Соединенных Штатов. Денег в кармане вполне хватало на такси до Гранд Сентрал.[6] Но казалось, что все машины разобрали, а те, что проскакивали мимо, не имели ни малейшего желания остановиться. Может быть, водители меня не замечали? Может, я внезапно превратился в одного из тех, кто видит сам, но окружающим невидим? Ладно, поеду на метро. По дороге я увидел Эстер. Она была не одна, а с субъектом, которого знавал я много лет назад, вскоре после приезда в Соединенные Штаты. Он был завсегдатаем кафетерия на Бродвее, сидел обычно за чьим-нибудь столом и все время высказывал свое мнение: ругал кого-то или на что-нибудь ворчал. Это был маленький человечек с вислыми щечками кирпичного оттенка и выпученными глазками. Он был зол на всех живых писателей и не щадил умерших. Он крутил самокрутки и стряхивал пепел своим соседям в тарелки. Прошло почти двадцать лет с тех пор, как я видел его в последний раз. И вот внезапно он появляется с Эстер. Даже держит ее под руку. Никогда я не видал Эстер в такой отличной форме. На ней было новое пальто, и шляпа была тоже новая. Она улыбнулась мне и кивнула. Я хотел было остановить ее, но мои неумолимые часы показывали, что я опаздываю. Я действительно еле-еле успел на поезд. Полка в купе уже была застелена. Я разделся и лег спать.

Посреди ночи я проснулся. Поезд резко затормозил, и я чуть было не свалился в проход. Снова уснуть не удавалось, и я стал искать в памяти имя того маленького человечка, которого видел с Эстер. Старался — и не мог припомнить. Единственное, что я вспомнил точно — что и тридцать лет назад он уже был совсем не первой молодости. Он приехал в Соединенные Штаты в девятьсот пятом году, после первой русской революции. В Европе он прослыл оратором и общественным деятелем. Сколько же ему могло быть сейчас? По моим подсчетам, глубоко за восемьдесят, если не все девяносто. Неужели Эстер могла быть в близких отношениях с таким стариком? Но в тот вечер он не выглядел старым. Чем более я размышлял в темноте обо всем этом, тем более загадочной выглядела эта встреча. Мне померещилось, что я уже видал когда-то в газете объявление о его смерти. Но не могут же трупы разгуливать по Бродвею?! Но тогда и Эстер — не живая. Я отдернул занавеску на окне и всмотрелся в ночь — глухую, непроницаемую, безлунную. На мгновение над поездом выскочили несколько звезд и тут же исчезли. Промелькнула какая-то освещенная фабрика: стояли станки, но не было людей. Затем все исчезло во мраке, и новая кучка звезд побежала за поездом. Я вращался вместе с Землей вокруг ее оси. Вместе с ней я крутился вокруг Солнца и двигался в направлении созвездия, чье название уже успел позабыть. Чего там нет? Смерти? Или жизни?; Я размышлял о рассказе Эстер — о видении Гитлера в кафетерии. Раньше мне это казалось полным вздором, но сейчас я начал все переосмысливать заново. Если пространство и время — лишь формы нашего восприятия, как доказывает Кант, а качество, количество, случайность — лишь категории нашего разума, то почему бы Гитлеру и в самом деле не встретиться со своими молодчиками в кафетерии на Бродвее? Эстер не походила на безумную. Ей удалось увидеть ту часть реальности, которую, как правило, запрещает нам показывать небесная цензура. Эстер удалось заметить проблеск за непроницаемой завесой. Я пожалел, что не расспросил ее более подробно.

В Торонто у меня не было времени размышлять над этими сюжетами, но вернувшись в Нью-Йорк, я отправился в кафетерий кое-что выяснить. Из знакомых я встретил там только одного — рабби, ставшего агностиком и вылетевшего за это со службы. Я спросил его об Эстер.

— Это что, красивая маленькая женщина, которая сюда захаживала? — уточнил он.

— Да.

— Я слышал, что она покончила с собой.

— Когда?.. Как?..

— Не знаю. Может быть, мы вообще говорим о разных людях.

Сколько я ни спрашивал об Эстер, сколько ни описывал ее, все оставалось подернутым пеленой неясности. Какая-то молодая женщина, ходившая сюда, открыла газ и покончила с собой — вот все, что мог мне сообщить бывший рабби.

Я решил, что не успокоюсь, пока не узнаю наверняка, что произошло с Эстер, а заодно — и с тем полуписателем-полуполитиканом, которого я помнил еще по старому кафетерию на Бродвее. Но день ото дня заботы все более и более наваливались на меня. Кафетерий закрылся. Знакомые сменились. Прошли годы, и больше я Эстер не видел. Да, трупы могут гулять по Бродвею. Но почему тогда Эстер выбрала именно этот? Даже среди живых можно было выбрать получше.

РУКОПИСЬ

Мы сидели за поздним завтраком в кафе на улице Дизенгоф в Тель-Авиве. Моя гостья — женщина на исходе пятого десятка с шапкой свежевыкрашенных рыжих волос — заказала апельсиновый сок, омлет и черный кофе. Искрящимися от серебристого лака ногтями она извлекла из перламутровой коробочки крупинки сахарина и бросила их в чашку. Уже почти четверть века я был знаком с ней — актрисой варшавского варьете «Кундас», потом женой издателя Морриса Рашкаса, а позже — любовницей моего покойного друга — писателя Менаше Линдера. Здесь, в Израиле, она вышла замуж за журналиста Иехуду Хадади, который на десяток лет моложе ее. На варшавской сцене она выступала под псевдонимом «Шивта» — так звали колдунью из еврейских сказок, сводившую с пути праведного мальчиков из иешив, кравшую младенцев у молодых матерей и бродившую по ночам нагишом. Девичья фамилия моей гостьи была Клейнминц.

В «Кундасе» от ее непристойных куплетов и специально для нее сочиненных Менаше Линдером монологов буквально дымилась сцена. Рецензенты были без ума от ее милого личика, изящной фигуры и соблазнительных па. Но в «Кундасе» она пробыла пару сезонов, не дольше, после чего решила попробовать себя на драматической сцене, где сокрушительно провалилась. Во время Второй мировой войны до меня долетели слухи о ее смерти — не то в гетто, не то в концлагере. Однако же сейчас она сидела тут, передо мной, в белой мини-юбке и блузке, на глазах — громадные солнечные очки, на соседнем стуле — широкополая шляпа со страусовыми перьями. Щеки нарумянены, брови подведены, на обоих запястьях — браслеты с камеями, все пальцы в кольцах… Издали ее можно было принять за молоденькую, если бы не извечное предательство дряблой шеи. Звала она меня кратким именем, которым наградила еще в молодости — Лошикл.[7]

— Лошикл, — сказала она, — если бы кто-нибудь нагадал мне в Казахстане, что в один прекрасный день мы с тобой будем сидеть в Тель-Авиве, я приняла бы это за шутку. Но если человек выживает, ничего невозможного уже нет. Рубила же я по двенадцать часов на дню сучья на лесоповале. Да, именно этим мы и занимались — голодные, холодные, завшивевшие. Кстати, Хадади хотел взять у тебя интервью для своей газеты.

— С удовольствием. Где он раскопал такую фамилию — Хадади?

— Кто его знает? Они все берут имена из Аггады.[8] По-настоящему его зовут Цейнвель Зильберштейн. Да у меня самой было не меньше дюжины имен. Между сорок вторым и сорок четвертым годами я была Норой Давидовной Стучковой. Смешно, а?!

— Почему вы расстались с Менаше? — спросил я.

— Я знала, что ты об этом спросишь. Лошикл, наша история настолько странная, что мне самой иногда не верится, что это было на самом деле. После тридцать девятого года моя жизнь превратилась в нескончаемый кошмар. Бывает, я еще сейчас вскакиваю среди ночи и не помню, кто я такая, как меня зовут и кто лежит рядом. Растрясу Иехуду, он начинает ворчать: "Ма ат роца? (Чего тебе?)" Только услышав его иврит, я вспоминаю, что живу на Святой Земле.

— Почему вы расстались с Менаше?

— Ты действительно хочешь это выяснить?

— Очень.

— Всего, Лошикл, не знает никто. Но тебе я расскажу все. Кому, в конце концов, как не тебе? Где бы меня ни носило, не было дня без мысли о Менаше. Никого я так не любила, как его — и никогда не полюблю. За него я могла бы пойти в огонь и воду. Поверь, это — не пустая фраза, я это доказала. Я знаю, ты считаешь меня легкомысленной. В глубине души ты остаешься хасидом.[9] Но даже святая не делала бы десятой доли того, что сделала я для Менаше.

— Рассказывай.

— После твоего отъезда в Америку наступили наши лучшие годы — увы, такие краткие. Мы знали, что сдвигается ужасная война, и поэтому каждый день был подарком. Менаше читал мне все им написанное. Я перепечатывала его работы, приводила в порядок этот вечный хаос. Ты же помнишь, какой он был растяпистый — даже нумеровать страницы собственных рукописей так и не выучился. Только одно у его было на уме — женщины. Я устала бороться. Я сказала себе: "Он такой, и никакая сила его не изменит". Менаше тоже все более и более привязывался ко мне. Я пошла работать маникюршей и зарабатывала на нас обоих. Не хочешь — не верь, но я готовила еду для его пассий. И чем старше он становился, тем больше внушал себе, что он все еще великий донжуан. На самом деле временами он бывал полным импотентом. День на день не приходился: то гигант, то инвалид. Зачем ему нужны были эти грязные твари? Он был просто большим ребенком. Так оно и шло, пока не началась война. Менаше редко читал газеты да и радио не включал. Война ведь не грянула как гром среди ясного неба — уже в июле тридцать девятого на варшавских улицах рыли траншеи и строили баррикады. Даже раввины взялись за лопаты. Ощущая, что Гитлер собирается напасть на них, поляки перестали сводить счеты с евреями, и мы все стали, слава Богу, одной нацией. Тем не менее, первые бомбежки были сильным шоком для всех. После твоего отъезда я купила несколько новых стульев, диван. Не дом, а конфетка! Знаешь, Лошинкл, катастрофа разразилась мгновенно. Прогудела сирена, и здания превратились в руины, а в сточных канавах там и сям валялись трупы. Нам советовали спуститься в подвалы, но внизу было ничуть не безопаснее, чем на верхних этажах. У некоторых женщин хватило ума загодя приготовить еду, только не у меня. Менаше пошел к себе в комнату, опустился в кресло и сказал: "Я хочу умереть". Что творилось у других, не знаю — телефон отключился сразу же. Бомбы рвались прямо под окнами. Менаше опустил шторы и принялся читать Дюма. Всех его приятелей и девиц как ветром сдуло. Говорили, что журналистам выделен специальный поезд или, по крайней мере, несколько вагонов для эвакуации из города. В такое время отрезать себя от внешнего мира было полным безумием, но Менаше не выходил из дому, пока по радио не объявили, что все физически здоровые мужчины должны перейти через Виолу по Пражскому мосту в другую часть города. Какую-либо поклажу брать было бессмысленно, поскольку поезда уже не ходили, да и что на себе унесешь? Я, естественно, отказалась оставаться в Варшаве и пошла с ним.

Да, забыла рассказать тебе главное. Годами Менаше ни черта не делал, и вдруг, это было в тридцать восьмом году, ему вдруг безумно захотелось написать роман. Муза, наконец, снизошла к нему, и он написал книгу, лучше которой у него, по-моему, ничего не было. Я ее перепечатывала, и если мне что-нибудь не нравилось, он всегда исправлял. Эта вещь была биографической, но не совсем. Стоило газетам узнать о романе, как они наперебой захотели его печатать. Но он решил не публиковать ни строчки, пока не сделает работу целиком. Он вылизывал каждое предложение. Некоторые главы переписывал по три, а то и по четыре раза. Он собирался назвать книгу «Ступеньки» — неплохо, если учесть, что каждая глава описывала какой-то период его жизни. Он успел закончить только первую часть. А роман был задуман как трилогия.

Когда пришло время собирать пожитки, я спросила Менаше: "Ты упаковал рукописи?". Он ответил: "Только 'Ступеньки'. Остальное пусть фашисты читают!" Менаше взял пару небольших чемоданов, а я покидала в рюкзак одежду и обувь — столько, сколько могла унести. И мы двинулись в сторону моста. Впереди и сзади нас шли тысячи мужчин. Женщин было мало. Все это напоминало гигантскую похоронную процессию, да так оно и было на самом деле. Большинство из этих людей погибло — кто под бомбами, кто от рук фашистов после сорок первого года, кто в сталинских лагерях. Некоторые оптимисты волокли громадные кофры, но еще до моста побросали их. Всех донимал голод, страх, сон. Чтобы облегчить путь, люди скидывали с себя пальто, пиджаки, обувь. Менаше еле передвигал ноги, но упорно тащил оба чемоданчика всю ночь напролет. Мы шли в Белосток, потому что Сталин и Гитлер поделили Польшу, и Белосток теперь принадлежал русским. По дороге мы встречали журналистов, писателей и тех, кто мнил себя писателями. Все как один тащили свои сочинения! Даже отчаяние не подавило во мне смех. Кому сейчас нужна была их писанина?! Если б я стала рассказывать тебе, как мы добирались до Белостока, сидеть бы нам тут до утра. Один из чемоданов Менаше бросил. Правда, перед этим я проверила, чтоб в нем, не дай Бог, не осталась рукопись. Менаше впал в такое уныние, что перестал говорить. Он забыл дома бритву и начал зарастать пегой щетиной. Первое, что он сделал, когда мы остановились, наконец, в какой-то деревушке — побрился. Некоторые города уже были стерты с лица земли немецкими бомбами, а иные стояли еще нетронутые, и жизнь в них текла, словно никакой войны в помине не было. Поразительно, но нашлись молодые люди из числа почитателей идишистской литературы, захотевшие послушать лекцию Менаше. Вот ведь как устроены люди — за мгновение до смерти все их помыслы устремлены к жизни! Один из этих чудаков даже влюбился в меня, пытался соблазнить. Я просто не знала, что делать: плакать или смеяться.

Творившееся в Белостоке не поддается описанию. После того, как город перешел в руки Советов и опасность войны миновала, выжившие повели себя, точно заново воскресшие. Из Москвы, Харькова, Киева понаехали советско-идишистские писатели, чтобы от имени партии приветствовать своих собратьев по перу. Коммунизм сразу стал ходовым товаром. Те, кто на самом деле были в Польше коммунистами — таких были единицы, — стали настолько важными, что, представь себе, собирались поехать в Кремль подсобить Сталину в его трудах. Даже известные антикоммунисты начали выдавать себя за давних, хоть и тайных доброжелателей или пылких попутчиков. Все до единого козыряли своим пролетарским происхождением. Каждый выкапывал из своей родословной дядю-сапожника, свояка-кучера, или какого-нибудь родича, сидевшего в польской тюрьме за «это». У некоторых внезапно обнаруживался дедушка-крестьянин.

Менаше в самом деле был из рабочей семьи, но гордость не позволяла ему этим козырять. Советские писатели отнеслись к нему с полным уважением. Шли разговоры об издании большой антологии и об открытии издательства для беженцев. Будущие издатели спросили у Менаше, не привез ли он с собой какие-нибудь рукописи. Я стояла рядом и рассказала о «Ступеньках». Хотя Менаше ненавидел, когда я его хвалила — сколько у нас по этому поводу было ругани! — я им высказала, что думаю о романе. Все безумно заинтересовались. Для издания произведений беженцев были выделены деньги, и мы договорились, что на следующий день я принесу рукопись. Нам пообещали солидный аванс и хорошую квартиру. На этот раз Менаше не корил меня за похвальбу.

Возвращаюсь домой, открываю чемодан, в котором лежал толстый конверт с надписью «Ступеньки», вынимаю рукопись — и не узнаю ни бумаги, ни машинки! Видишь ли, дорогой мой, кто-то из начинающих дал Менаше прочесть свой первый опус, и Менаше сунул его в конверт, где когда-то лежал его роман. Все это время мы перли на себе мазню какого-то писаки!

— Даже сейчас меня трясет от одного воспоминания об этом. Менаше похудел килограммов на восемь, если не больше. Бледный, тощий. Я боялась, что он рехнется, а он только убитым тоном повторял: "Ну, вот и все!" Кроме того, что теперь нечего было печатать, появилась опасность, что его могут заподозрить в написании антисоветского сочинения, которое он испугался показать. Стукачами Белосток прямо кишел.

Хотя у НКВД в городе еще и адреса не было, многие интеллигенты уже были арестованы или высланы. Лошикл, я знаю, ты — человек, нетерпеливый, поэтому расскажу тебе только факты. Всю ночь я прокрутилась без сна, а наутро встала со словами: "Менаше, я иду в Варшаву!"; Услышав это, он побледнел — краше в гроб кладут! — и спросил: "Ты сошла с ума?". Но я ответила: "Варшава пока еще город. Я не допущу, чтобы твой труд пропал. В конце концов, он не только твой, но и мой тоже". Менаше принялся орать, божился, что если я вернусь в Варшаву, он повесится или вскроет себе вены, даже немного поколотил меня. Так мы воевали пару дней, а на третий я уже шла в обратную сторону. Да будет тебе известно, вернуться пытались многие мужчины, покинувшие Варшаву вместе с нами. Они тосковали по женам, детям, по дому, хотя не знали, существует ли еще все это. Прослышав про уготовленный им Сталиным рай, эти люди подумали, что уж коли суждено умирать, то лучше со своими близкими. "Нет, только сумасшедшая может пожертвовать жизнью ради рукописи", — говорила я себе, но это уже было выше меня, просто какая-то навязчивая идея. Даже днем бывало уже прохладно, поэтому я взяла с собой свитер, теплое белье и буханку хлеба, а потом зашла в аптеку и попросила яду. Еврей-аптекарь пристально посмотрел на меня. Я сказала, что иду в Варшаву за своим ребенком, а живьем в лапы немцам попадать не хочу. Он дал мне цианистого калия.

Я шла не одна. Уже на подходе к границе вокруг меня сбилась группа из нескольких мужчин. Им я рассказала ту же байку про тоску по оставленному сыну, и они окружили меня такой заботой, что стыдно вспомнить: не давали прикоснуться к узлу, тряслись надо мной, как над единственной дочкой. Все мы прекрасно понимали, чего следует ожидать от немцев, если они нас поймают, но в таких ситуациях люди становятся фаталистами. И в то же время какой-то бес сидел внутри и хихикал над моей затеей. Шансы найти рукопись в оккупированной Варшаве и вернуться живой в Белосток равнялись одному на миллион.

Так вот, Лошикл, я без малейших приключений перешла границу, добралась до Варшавы и нашла наш дом целым и невредимым. Меня спасли начавшиеся холода и дожди. Ночи были темные, хоть глаз выколи. Варшава сидела без электричества. Евреев еще не загнали в гетто. Да я и не выгляжу типичной еврейкой. Повязалась платком — и вполне могла сойти за крестьянку. К тому же я сторонилась людей: завидев издали прохожего, пряталась и ждала, пока тот не пройдет. Нашу квартиру уже заняла какая-то семья. Они спали в наших постелях, носили нашу одежду. Но рукопись Менаше они не тронули. Мужчина читал на идише и буквально молился на Менаше. Когда я постучала в дверь и сказала, кто я такая, они испугались — решили, что сейчас у них будут отнимать жилье. Их квартиру разрушило при бомбежке, и тогда же погиб ребенок. Услышав, что я вернулась из Белостока за рукописью Менаше, они потеряли дар речи. Я выдвинула ящик письменного стола — вот она, рукопись!

Два дня я пробыла у этих людей, и они делились со мной последними крохами. Муж уступил мне свою, вернее сказать — мою кровать. Я так измучилась, что проспала кряду четырнадцать часов, а проснувшись, пожевала чего-то и снова уснула.

На следующее утро я уже шла в Белосток. Ни по дороге в Варшаву, ни на обратном пути я не видала ни одного фашиста. Время от времени какой-нибудь крестьянин подсаживал меня на телегу. Стоило только выйти из города, и нигде — ни в деревнях, ни в лесах, ни в садах — не было ни фашистов, ни коммунистов. А небо то же, земля та же, птицы и звери те же. Все путешествие заняло десять дней. Я чувствовала себя победительницей. Прежде всего, я нашла рукопись Менаше, и теперь она была при мне, спрятанная под блузкой. Кроме того, я доказала самой себе, что я не трусиха, хотя всегда себя считала такой. Честно сказать, переход границы на обратном пути не был особенно опасен: русские не трогали беженцев.

Я пришла в Белосток под вечер. Выпал снег. Подхожу к нашему жилью (нам дали одну комнатушку), открываю дверь и — на тебе! Мой герой — в постели с бабой. Да я ее прекрасно знала! Отвратительная виршеплетка, вдобавок страшная, как обезьяна. Лампочка керосиновая горит… Печка жаркая — видно, раздобыли угля либо дров… Еще не спят… Знаешь, дорогой, я не заорала, не закричала, не упала в обморок. Не в театре же, в самом деле! Оба на меня уставились молча, а я открыла дверцу печки, вынула из-за пазухи рукопись и швырнула ее в огонь. Думала, Менаше кинется, но он даже не пикнул. Буквально через несколько мгновений бумага задымилась. Я беру кочергу, перемешиваю угли, сверху их подсыпаю, с боков. Стою, смотрю… Огонь не спешит, и я не спешу. Когда «Ступеньки» догорели дотла, я подошла с кочергой к топчану и сказала той бабе: "Ну-ка, вон отсюда, а то мигом в труп превратишься!"

Надо признать, она не спорила. Натянула наскоро свое барахло — и нет ее! Знаешь, пикни она, я б ее убила. Когда рискуешь своей жизнью, перестаешь ценить и чужую.

Менаше молчал. Я разделась. В ту ночь мы обменялись лишь парой слов. "Я сожгла твои «Ступеньки». — "Да, я видел". Мы обнялись, и оба знали, что это — в последний раз. Никогда он не был так нежен и могуч, как в ту ночь, а поутру я встала, собрала вещички и ушла. Я уже ничего не боялась — ни холода, ни дождя, ни снега, ни одиночества. Потому я и живой осталась, что ушла из Белостока. Пришла в Вильно, устроилась работать в столовую. Там я насмотрелась на всех этих литературных деятелей, на эти яркие индивидуальности. Видела, до чего мелочными становятся они, как подлизываются и юлят, когда надо раздобыть миску супа или пристанище. В сорок первом я бежала в Россию.

По-моему, я уже говорила, что Менаше очутился там же, но больше мы не виделись, да меня и не тянуло. В каком-то интервью он сказал, что фашисты отобрали у него книгу, и что он будет писать ее заново. Насколько мне известно, ничего он больше не написал. Но это и спасло ему жизнь. Опубликуй он что-нибудь, его бы прикончили, как всех остальных. Правда, он все равно умер.

Мы долго сидели молча. Затем я сказал:

— Шивта, я хочу тебя спросить еще кое-что, но можешь не отвечать. Просто любопытно.

— Что ты хочешь узнать?

— Ты была верна Менаше? Ну, физически?

Помолчав, она сказала:

— Я могла бы тебе ответить по-варшавски — "Не твое собачье дело!" Но ты — Лошикл, и я скажу тебе правду. Нет.

— А как же ты шла на это, если так любила Менаше?

— Не знаю, Лошикл, не знаю. А разве я знаю, почему сожгла рукопись?! Он изменял мне с толпой баб, а я даже не упрекала его. Умом я давным-давно поняла, что можно любить одного, а спать совсем с другим, но когда я увидела это уродище в нашей постели, во мне в последний раз проснулась актриса, и я не могла не сыграть. Ему ничего не стоило остановить меня, но он только наблюдал.

Мы снова замолкли. Потом она произнесла:

— Никогда нельзя жертвовать собой ради любимого. Если раз рискнешь жизнью, вроде меня, окажется, что больше дать нечего!

— В романах герой всегда женится на спасенной им девушке, — заметил я.

Она вся напряглась, но не ответила, и вдруг сникла, сморщилась, будто старость сразу внезапно рухнула на нее. Я не ожидал услышать еще хоть слово об этой истории, когда она проговорила:

— Вместе с этой рукописью я сожгла свою способность любить.

БРАТЕЦ ЖУК

I

Я мечтал об этом путешествии с пяти лет. В ту пору наш учитель Моше Альтер прочел мне тот отрывок из Торы, где Иаков с посохом переходит Иордан.[10] Но когда в возрасте пятидесяти лет я приехал в Израиль, мне хватило недели, чтобы перестать изумляться. Я побывал в Иерусалиме, посетил Кнессет,[11] взошел на Сион,[12] осмотрел галилейские киббуцы,[13] постоял над руинами древнего Цфата, побродил в уцелевших развалинах аккской крепости, даже отважился на опасное по тому времени путешествие из Беер-Шевы в Сдом, где по пути видел, как арабы пашут на верблюдах. Израиль оказался даже меньше, чем я себе представлял. Машина, в которой я путешествовал, не могла вырваться из какого-то заколдованного круга: все три дня нашей поездки, куда бы ни ехали, мы, казалось, играли в прятки с озером Киннерет. Днем машина ни на мгновение не остывала. Чтобы спастись от слепящего света, я нацепил две пары солнечных очков, одни поверх других. По ночам откуда-то налетал знойный ветер. В тель-авивской гостинице меня научили манипулировать створками жалюзи, но стоило выйти на балкон, как нанесенный хамсином[14] мельчайший песок густо запорашивал простыни. Вместе с ветром налетали мухи и бабочки самой невероятной величины и расцветки, а с ними жуки — такие громадные, каких я в жизни не видывал. Как они жужжали и гудели! Мотыльки с неимоверной силой бились о стены, будто готовились к генеральному сражению насекомых против человека. Тепловатое дыхание моря отдавало гнилой рыбой и прочей зловонной дрянью. На исходе того лета в Тель-Авиве часто, случались перебои с электричеством. Город внезапно покрывала абсолютно местечковая тьма. Небо заполнялось звездами. Багровые подтеки заката создавали ощущение гигантской небесной скотобойни.

На балконе дома напротив гостиницы старик с маленькой седой бородкой, в шелковой кипе, сползшей на высокий лоб, полулежа на кровати, читал через лупу какую-то книгу. Молодая женщина приносила ему питье. Он делал на полях книги пометки. Внизу на улице смеялись, визжали и дразнили мальчишек девчонки — все точно так же, как в Бруклине или в Мадриде, где я останавливался по пути. Дети перекликались на каком-то странном сленге, в котором не было ничего от языка Книги. Спустя неделю, побывав везде, где должен побывать приехавший на Святую Землю турист, я принял свою порцию благодати и отправился на поиски каких-нибудь менее благочестивых приключений.

В Тель-Авиве у меня было множество друзей и знакомых, еще с варшавских времен, в их числе — даже давняя любовница. Большинство моих близких погибло в гитлеровских концлагерях либо умерло от голода и тифа в советской Средней Азии, но кое-кто все же спасся. Я натыкался на них в уличных кафе, где они, потягивая через соломинку лимонад, продолжали обсуждать все те же вечные проблемы. Что значат, в конце концов, какие-то семнадцать лет?! Да, мужчины слегка поседели. Да, женщины покрасили волосы и упрятали морщины под толстый слой краски. Но жаркий климат не иссушил страсти. Вдовы и вдовцы переженились. Те, кто недавно развелись, подыскивали новых спутников жизни или любовников. Все по-прежнему писали книжки, рисовали картины, старались заполучить роли в пьесах, сотрудничали во всевозможных газетах и журналах. Все умудрились хоть немножко выучить иврит. За годы скитаний многие овладели русским, немецким, английским, даже венгерским и узбекским.

Стоило им меня увидеть, как немедленно за столиком расчищалось место и начинались воспоминания, в которых я тоже должен был участвовать. Они спрашивали моих советов относительно американских виз, литературных агентов, импрессарио. Мы даже шутили по адресу общих друзей, уже давно обратившихся в прах. Время от времени какая-нибудь дама осушала платочком слезу в уголке глаза, стараясь не смазать тушь.

Я не искал Дошу, но был уверен, что мы увидимся. Да и как я мог избежать здесь встречи с ней? Случилось так, что в тот вечер я сидел в кафе, где собирались не художники, а коммерсанты. За соседними столиками говорили о делах. Торговцы бриллиантами вытаскивали маленькие баульчики с камнями и увеличительными стеклами. Камень быстро переходил от столика к столику. Его проверяли, ощупывали, после чего передавали соседу, кивая при этом головой. Мне казалось, что я очутился в Варшаве, на Кролевской улице.

Внезапно я увидел ее. Она озиралась по сторонам, явно ища кого-то. Я сразу заметил все: и крашеные волосы, и мешки под глазами, и подрумяненные щеки. Одно только осталось неизменным — стройная фигура. Мы обнялись и обменялись древней как мир ложью: "А ты точно как прежде!" Но едва она села за мой столик — некая скрытая рука смела с ее лица пережитое, и вновь возникла женщина, чей образ я хранил в памяти все эти годы.

Я сидел и слушал ее путаный рассказ. В нем смешалось все: страны, города, замужества и годы. Один муж пропал. С другим она развелась; он теперь жил где-то с другой женщиной. Третий муж, с которым она в общем тоже рассталась, жил в Париже, но вскоре собирался в Израиль; они познакомились в лагере в Ташкенте. Да, она все еще рисует. А что остается делать? Изменила манеру, с импрессионизмом покончено. Старомодный реализм? А куда он сегодня может привести? Художник должен создавать нечто новое и абсолютно свое. А если этого нет, то и искусство не состоялось. Я напомнил о временах, когда она считала Пикассо и Шагала жуликами. Да, было такое, но потом она сама зашла в тупик. Сейчас ее работы действительно самостоятельны и подлинно оригинальны. Впрочем, кому здесь нужна живопись? В Цфате возникла колония художников, но ей не удалось приспособиться к их жизни. Хватит с нее мыканий по всяким забытым Богом российским деревушкам. Ей необходима атмосфера города.

— Где твоя дочь?

— Карола в Лондоне…

— Замужем?

— Да, я уже «савта», бабушка.

Она робко улыбнулась, будто хотела сказать: "Что толку притворяться? Тебя мне все равно не провести!" Мне бросились в глаза ее новенькие, только что от протезиста зубы. Подошел официант, она заказала кофе. Мы немного посидели молча. Время раздавило нас, лишило родителей, родни, разрушило отчие дома. Оно посмеялось над нашими фантазиями, мечтами о величии, богатстве, славе.

Еще в Нью-Йорке до меня долетали новости о Доше. Кое-кто из общих друзей писал, что ее картины не выставляются, а имя не попадается в газетах. Депрессия приводила ее время от времени в психиатрическую лечебницу.

Тель-авивские женщины редко носят шляпы и уж почти никогда — вечером, но на Доше была сдвинутая на один глаз широкополая соломенная шляпа с лиловой тесьмой. Хотя волосы ее были выкрашены в каштановый цвет, в них местами пробивались следы былых оттенков. Там и сям проскальзывала даже голубизна. И все же лицо ее сохраняло девичью угловатость. Тоненький носик, острый подбородок. Глаза — то зеленые, то желтые — не утратили молодой неизбывной силы, в них светилась готовность к борьбе, к стойкой, надежде до последней минуты. А иначе как бы она выжила?

— По крайней мере, есть у тебя кто-то? — спросил я.

Глаза ее засмеялись.

— Начинаешь все сначала? Уже с первой минуты?

— А чего ждать?

— Ты неисправим.

Отхлебнув кофе, она сказала:

— Конечно, у меня есть мужчина. Ты же знаешь, что я не могу жить одна. Но он сумасшедший, я это говорю не в переносном смысле. Он так безумно любит меня, что не дает мне житья. Преследует на улице, посреди ночи ломится в дверь, заставляет краснеть перед соседями. Я как-то даже вызвала полицию, но избавиться от него не смогла. Слава Богу, он сейчас в Эйлате. Я на полном серьезе подумываю взять пистолет и пристрелить его.

— Кто он? Чем занимается?

— Говорит, что инженер, но на самом деле электромонтер. Он интеллигентный человек, но психически болен. Иногда я думаю, что мне не остается ничего другого, как наложить на себя руки.

— Но он устраивает тебя?

— И да, и нет. Я ненавижу дикарей. И я устала от него. Он мне надоел. Распугал всех моих друзей. Убеждена, что как-нибудь он просто меня убьет. Это мне ясно, как Божий день. Но что делать? Тель-авивская полиция ничем не отличается от любой другой полиции на свете. Они говорят: "Вот когда он вас убьет, мы его посадим". Сперва он должен себя скомпрометировать. Если б я могла куда-нибудь уехать, я бы ни минуты здесь не задержалась, но иностранные консульства выдают визы неохотно. Тут у меня, по крайней мере, квартира. Хотя квартира — громко сказано! Так, крыша над головой. А что делать с картинами? Они только пылятся. А если даже и решусь уехать — на что жить? Алименты от бывшего мужа, доктора — всего несколько фунтов, да и те он высылает с опозданием. Они там не имеют понятия о нашей жизни. Здесь не Америка. Я голодаю, честное слово. Не хватайся за бумажник, все не так страшно. Жила все время одна и подохну одна. Я даже горжусь, что такая у меня судьба. Каково мне пришлось и через что я прошла — об этом никто не знает, даже Господь. Ни дня без какой-нибудь катастрофы! И вдруг — захожу в кафе, а тут — ты. Вот это действительно удача.

— Ты разве не знала, что я здесь?

— Нет, знала, но кто ведает, каким ты стал через столько лет? Я вот ни на грош не изменилась, и в этом мое несчастье. Я осталась той же самой. Те же желания, те же мечты. Люди меня мучают так же, как двадцать лет назад в Польше. Все ненавидят меня, не могу понять за что. Я читала твои книги. Я ничего не забыла. Я часто думала о тебе, даже когда лежала опухшая от голода в Казахстане и смерть заглядывала мне в глаза. У тебя где-то написано, что грешат в ином мире, а ад — здесь. Для тебя это, наверно, только слова, но это — правда. Я — перевоплотившаяся грешница из иного мира. Геенна — во мне. Меня изводит здешний климат. Мужчины становятся импотентами, женщин снедает страсть. Чего ради Господь дал евреям эту землю? Когда начинается хамсин, у меня мозги лопаются. А ветры здесь не дуют — они воют, точно шакалы. Иногда я целый день лежу в постели, нет сил встать, а ночью брожу, как хищник. Сколько я еще смогу так? Но ведь жива, и видеть тебя — праздник…

Чуть не опрокинув стул, она вскочила:

— С ума сойду от этих москитов!

II

Хотя я уже пообедал, но еще раз поел с Дошей и распил с ней бутылку «Кармеля». Потом мы пошли к ней. По дороге она без умолку извинялась за убогость своего жилища. Мы шли каким-то парком. На улицах горели фонари, бессильные прорвать пелену мрака. Недвижная листва казалась окаменевшей. Мы шли по темным улицам, каждая из которых носила имя какого-нибудь еврейского писателя или ученого. Я читал вывески на магазинах женской одежды. Комиссия по модернизации иврита нашла слова для обозначения бюстгальтеров, нейлоновых чулок, корсетов, дамских причесок, докопавшись в Танахе, Вавилонском и Иерусалимском Талмудах, мидрашах, даже в Зохаре[15] до корней этих мирских понятий. Был уже поздний вечер, но здания и асфальт источали дневной зной. Сырой воздух был настоев на запахах мусора и рыбы.

Я ощущал под ногами древность земли и спящие в ее недрах цивилизации. Где-то в глубине скрывались золотые тельцы, украшения храмовых жриц любви, изваяния Ваала и Астарты. Здесь пророки предрекали катастрофы. Из соседней гавани Иона отправился в Фарсис вместо предначертанной ему провидением Ниневии.[16] Днем эти события удаляются, но по ночам прошлое снова проступает наружу. Я слышал перешептывания призраков. Тревожно вскрикнула вспугнутая птица. Обезумев от страсти, бились об уличные фонари мотыльки.

Никакие былые измены не осквернили той преданности, которую я ощутил в руке Доши. Она повела меня по лестнице какого-то дома. Ее квартира в самом деле ютилась прямо на крыше. Стоило ей отворить дверь, как мне в нос ударила волна зноя, смешанного с запахами краски и примусного спирта.

Единственная комната служила и студией, и спальней, и кухней. Доша не стала зажигать свет. Прошлое приучило нас обоих раздеваться и одеваться в темноте. Она отодвинула жалюзи, и ночь осветила комнату отблеском улиц и звезд. К стене была прислонена картина. Я понимал, что в свете дня ее причудливые линии и цвета были бы мне безразличны, но сейчас она чем-то притягивала меня. Мы молча поцеловались.

После нескольких лет жизни в Соединенных Штатах я успел забыть, что бывают квартиры без ванной. У Доши в комнате был только умывальник, а уборная находилась прямо на крыше. Доша открыла стеклянную дверь на крышу и показала, куда идти. Я хотел зажечь свет, но не мог нащупать ни выключателя, ни шнурка. В темноте рука наткнулась на крючок с нанизанными на него обрывками газеты. На обратном пути я сквозь стекло двери увидел, что Доша включила лампу.

Внезапно на стекле появился мужской силуэт. Высокий, широкоплечий. Я услышал голоса и моментально понял, в чем дело. Вернулся сумасшедший любовник. Я был не на шутку испуган, и в то же время с трудом сдерживал смех: мои вещи остались в комнате, я вышел голым.

Бежать было некуда — ни одного примыкающего вплотную здания. Да если б мне и удалось слезть с крыши четырехэтажного дома на улицу, не мог же я вернуться в гостиницу нагишом. Мне пришло на ум, что Доша, быть может, успела спрятать мою одежду, заслышав на лестнице шаги этого типа. Но он в любую минуту мог выйти на крышу. Я принялся оглядываться, ища хоть какое-нибудь укрытие. Пусто. Я встал за стенкой уборной. Может, не заметит. Но сколько я тут смогу простоять? Через несколько часов рассветет.

Я припал к стенке, точно загнанный зверь в ожидании охотничьего выстрела. Прохладный бриз с моря смешивался с исходившим от крыши жаром. Я трясся и с трудом сдерживался, чтобы не стучать зубами. Было ясно, что единственный возможный путь — спуск по балконам, но, взглянув, я понял, что не смогу добраться даже до ближайшего. А прыгну — так не только ногу, но и голову, чего доброго, сломаю. Кроме того, у меня были все шансы попасть в полицию или сумасшедший дом. Страх не мешал мне чувствовать нелепость ситуации. Из-за стеклянной двери до меня доносилось хихиканье. Конечно же, они смеются над моим злосчастным свиданием в тель-авивском кафе. Я взмолился Богу, против которого столько грешил: "Отче, смилуйся! Не дай погибнуть так глупо!", и поклялся пожертвовать изрядную сумму на бедных, если только выберусь из этой западни.

Надо мной простирался космос со всеми своими солнцами, планетами, кометами, туманностями, астероидами, бесчисленными и необычно близкими звездами и кто-знает-какими-силами и духами — то ли сам Господь, то ли порождение его существа. Мне показалось, что в пристальном взгляде, устремленном на меня из круговерти вселенского полночного веселья, сквозило легкое сочувствие. Словно распростертая надо мной бездна говорила: "Подожди, сын человеческий, мы знаем, в какой переплет ты попал. Надо пораскинуть мозгами!"

Долго я стоял и всматривался в небо и мешанину домов, составляющих Тель-Авив. Сквозь охватившую город пелену сна стали постепенно прорываться то случайный звук, то собачий лай, то человеческий голос. Мне почудилось даже, что я слышу прибой и какой-то колокольчик. А насекомые, оказывается, ночью не спят. То и дело пролетали мимо некие существа, кто с одной парой крыльев, кто — с двумя. У моих ног ползал громадный жук — останавливался, поворачивал в сторону, будто заблудился на этой странной крыше. Никогда дотоле я так не ощущал свое родство с насекомыми. Я разделил их судьбу. Никто из нас не знал, где родился и почему должен умереть. "Братец жук, — пробормотал я, — что им всем от нас надо?" Меня переполнял почти религиозный экстаз. Я стоял на неведомой крыше, на той земле, которую Бог вернул спасшейся от уничтожения части своего народа. Я обнаружил, что нахожусь в беспредельном пространстве с мириадами галактик между двумя вечностями — отошедшей в прошлое и грядущей. А может быть, ничто не ушло навсегда, и все, что было или даже будет, просто раскручивается во вселенной подобно бесконечному свитку. Я просил прощения у своих родителей, где бы они ни были — против них я восстал когда-то и сейчас я позорил их. Я испрашивал Божьего прощения. Ведь вместо того, чтобы вернуться в обетованную Им землю и посвятить себя изучению Торы и исполнению заповедей, я устремился за погрязшей в суете искусства блудницей. "Помоги мне, Господи!" — отчаянно взывал я.

Усталость заставила меня сесть. Стало прохладно, я прислонился к стенке. В горле першило, в носу стояла раздражающая сухость — верная предвестница простуды. "Кто-нибудь когда-нибудь попадал в такое положение?" — спросил я сам себя. Стояла тишина, та тишина, в которой ощущаешь приближение опасности. Я, оцепенев, прислушивался к ней и мог, пожалуй, насмерть замерзнуть в ту жаркую летнюю ночь. Скорчившись, я задремал — подбородок на груди, руки обхватили ребра, словно факир, давший обет навек остаться в такой позе. Время от времени я просыпался и пытался дыханием согреть ноги. Вслушивался в темноту, но слышал лишь мяуканье кошки на соседней крыше. В первый раз оно походило на плач ребенка, во второй — на стон роженицы. Сколько я проспал, не знаю — может, минуту, а может быть, и все двадцать. Мозг расслабился. Страхи улетучились. Я обнаружил, что нахожусь на кладбище среди вышедших из могил детей. Они играли. Среди них была маленькая девочка в плиссированной юбке. Сквозь золотые кудри проглядывали фурункулы. Я знал ее. Это была Йохевед, дочка наших соседей по Крохмальной улице, заболевшая скарлатиной и как-то утром увезенная на маленьком катафалке. Катафалк был запряжен одной-единственной лошадью, и в нем было много отделений, похожих на ящик комода. Несколько детей водили хоровод, а остальные качались на качелях. С раннего детства этот сон периодически возвращался ко мне. Дети, кажется, знали, что умерли — они не разговаривали и не пели. Их желтоватые личики несли печать той потусторонней меланхолии, которую можно увидеть лишь во сне.

Я услышал шорох и почувствовал прикосновение. Открыв глаза, я увидел Дошу в халате и шлепанцах. Она принесла мою одежду. Подтяжки вместе с рукавами пиджака волочились по крыше. Поставив ботинки, она поднесла палец к губам, показывая, что надо молчать, и скорчив мне гримасу, издевательски высунула язык. Чуть отступив, она, к моему изумлению, открыла люк на лестницу. Я чуть было не раздавил выпавшие из кармана очки. Стыдно сказать, но я даже не заметил, как Доша исчезла. Около меня валялась какая-то книжечка. Мой американский паспорт. Я начал искать деньги и кредитные карточки. Впопыхах умудрился натянуть пиджак шиворот-навыворот. Ноги дрожали. Проскользнув в люк, я очутился на ступеньках лестницы.

На первом этаже выяснилось, что дверь заперта. Точно вор, я стал бороться с замком — и, наконец, он щелкнул. Бесшумно затворив за собой дверь, я бросился наутек, даже не взглянув на дом, где был только что заточен.

Я вышел на улицу; похоже, ее только недавно проложили и не успели еще замостить. Я шел куда глаза глядят, лишь бы подальше, шел и разговаривал сам с собой. Остановив какого-то пожилого прохожего, я обратился к нему по-английски, и он, буркнув: "Говорите на иврите!", показал мне путь к гостинице. В его затененных глазах я прочел отеческий укор, будто он знал меня и угадал мое недавнее приключение. Не успел я его поблагодарить, как старик исчез.

Я остался стоять на том же месте, размышляя о происшедшем. Так я стоял один в тиши, подрагивая от охватившего меня рассветного озноба, как вдруг почувствовал, что кто-то ползет у меня по штанине. Я нагнулся и увидел огромного жука — он кинулся от меня прочь и исчез. Неужели это тот самый жук, которого я видел на крыше? Он застрял в моей одежде, но обрел свободу. Силы небесные предоставили нам обоим еще один шанс.

ДРУГ КАФКИ

I

Про Франца Кафку я услыхал гораздо раньше, чем прочел его книги. Мне рассказывал о нем Жак Кон, друг писателя, бывший актер еврейского театра. Я говорю «бывший», ибо ко времени нашего знакомства он уже покинул сцену. Это было в начале тридцатых — когда еврейский театр в Варшаве начал постепенно терять своих зрителей. Сам Жак Кон превратился в болезненного, надломленного человека, и хотя по-прежнему одевался под денди, от его щегольства веяло убожеством: моноколь в левом глазу, высокий старомодный воротничок, известный под названием «отцеубийца», лакированные туфли, котелок. Злословы из варшавского клуба еврейских писателей, куда мы оба часто захаживали, именовали Кона «лордом». Он упорно старался не сгибаться под бременем все тяжелей давивших на плечи лет. Из остатков некогда белокурых волос он соорудил на голове некое подобие моста через лысину. Следуя былым театральным традициям, он время от времени переходил на онемеченный идиш — особенно когда заводил разговор о своей дружбе с Кафкой. Он начал пописывать газетные статейки, единодушно отвергавшиеся редакторами. Жил он в мансарде где-то возле улицы Лешно и частенько хворал. У завсегдатаев клуба была в ходу острота на его счет: "Весь день лежит в кислородной палатке, а вечером выходит оттуда, как Дон Жуан от любовницы".

Мы всегда встречались по вечерам в клубе еврейских писателей. Дверь медленно отворялась, и с неизменным видом европейской знаменитости, снизошедшей до посещения гетто, появлялся Жак Кон. Оглядевшись, он гримаской показывал, насколько ему не по вкусу висящая в воздухе густая смесь запахов селедки, чеснока и дешевого табака. Потом бросал надменный взгляд на столики, заваленные истрепанными газетами и обломанными шахматными фигурами, вокруг которых сидели члены клуба, погруженные в бесконечное, крикливое обсуждение жгучих литературных проблем. Качнет, бывало, головой, словно говоря: "Чего ждать от таких шлимазлов?[17]" Едва заметив его появление, я сразу лез в карман за злотым, который он с неумолимостью рока всякий раз якобы одалживал у меня.

В тот вечер Жак, казалось, пребывал в необычно хорошем расположении духа. Он улыбнулся, обнажив слегка болтавшиеся при разговоре фарфоровые зубы, потом картинно, как со сцены, поклонился мне и, подав костлявую долгопалую руку, произнес:

— Ну-с, что поделывает наша восходящая звезда?

— Опять вы шутите?

— Я вполне серьезно. Вполне. Я узнаю талант с первого взгляда, хотя меня самого Господь обделил. Когда мы играли в Праге в девятьсот одиннадцатом году, никто о Кафке и слыхом не слыхивал. Но стоило ему прийти за кулисы, как я сразу ощутил присутствие гения. У меня на это нюх прямо собачий. Тогда и завязалась наша дружба.

Я слышал эту историю множество раз с бесчисленными вариациями, но понимал, что придется слушать сызнова. Он присел к моему столику, и официантка Маня подала нам чай с печеньем. Жак Кон вскинул брови, из-под которых в ореоле старчески покрасневших белков поблескивали желтоватые зрачки. Сморщенный нос, казалось, спрашивал: "И это здешние варвары именуют чаем?" Он тщательно размешал брошенные в стакан пять кусков сахара, после чего двумя пальцами, большим и указательным (ноготь на указательном был невероятной длины), отломил кусочек печенья, положил в рот и промолвил: «Н-да», что, по всей вероятности, означало: "На всю жизнь не наешься!" Все это входило в игру. Он был родом из хасидской семьи, жившей в маленьком польском городке, и звали его не Жак, а Янкель. Тем не менее он и в самом деле провел много лет в Праге, Вене, Берлине, Париже. Играл он не только в еврейских театрах, но выступал и на французской, и на немецкой сценах. Он был в приятельских отношениях со многими знаменитостями: помог Шагалу найти студию в Бельвилле, часто гостил у Исраэля Зангвила, играл у Рейнхардта,[18] уплетал ростбиф вместе с Пискатором.[19] Он показывал мне письма не только от Кафки, но и от Якоба Вассермана,[20] Стефана Цвейга, Ромена Роллана, Ильи Эренбурга и Мартина Бубера[21] — и все они обращались к нему по имени. Когда мы узнали друг друга лучше, он даже стал мне иногда показывать фотографии и письма знаменитых актрис, с которыми его связывала не только сцена.

"Одалживая" Жаку Кону злотый, я чувствовал, что вступаю в контакт с Западной Европой. Одно то, как он обращался со своей тростью, отделанной серебром, казалось мне совершенной экзотикой. Он даже сигареты курил не по-варшавски. И манеры у него были изысканные. Изредка, делая мне какое-нибудь замечание, он находил способ уравновесить укор каким-нибудь изящным комплиментом. Но более всего я восхищался обхождением Жака Кона с женщинами. Сам я с девушками был робок, краснел, становился неловок, а Жак Кон был неотразим, как природный граф. Для самой последней дурнушки у него всегда находилось приятное слово. Он безумно льстил женщинам, но всякий раз делал это доброжелательно-ироническим тоном пресытившегося гедониста. Со мной он был откровенен.

— Мой юный друг, я уже почти импотент. Это всегда приходит с чрезмерным развитием вкуса и пресыщенностью — когда один голоден, другому не лезут в горло марципаны и икра. Я достиг точки, когда ни одна женщина уже не может произвести на меня впечатление. Это — импотенция. Платьями и корсетами меня не проведешь, на макияж и парфюмерию я уже не клюну. Хоть я сам без зубов, но стоит женщине открыть рот, как я вижу все ее пломбы. Между прочим, когда Кафка взялся за перо, он столкнулся с той же проблемой: для него не существовало скрытых дефектов — ни в себе, ни в других. Литературу в основном делают плебеи и ремесленники, вроде Золя и Д'Аннунцио. Я видел в театре те же пороки, что Кафка — в литературе; это нас и сблизило. Но как ни странно, когда речь шла о театральных оценках, Кафка оказывался слеп, как котенок: до небес возносил наши дешевенькие идишистские пьески, до беспамятства влюбился в мадам Чиссик, не актрису, а полную бездарь. От одной лишь мысли, что Кафка любил это существо и ею грезил, мне становилось стыдно за человеческие иллюзии. Нет, бессмертие никак не назовешь разборчивым. Кому выпало на веку быть гением, тот гением войдет в вечность даже в опорках.

Не вы ли как-то спросили, что заставляет меня жить? Или кто-то другой? Откуда у меня берутся силы превозмогать бедность, болезни и, что самое тяжелое — безнадежность? Хороший вопрос, мой юный друг! Именно он возник у меня, когда я впервые прочел книгу Иова. Почему Иов продолжал жить и страдать? Чтобы на исходе дней у него было много дочерей, много ослов и верблюдов? Нет. Истинное объяснение в том, что это делалось ради самой игры. Просто все мы — шахматисты, а партнер у нас — Судьба. Она — ход, мы — ход. Она старается поставить нам простейший мат, а мы норовим увернуться. Мы знаем, что победы не видать, но очень хочется бороться до последнего. У меня противник крепкий. У него припасено для Жака Кона много уловок. Вот нынче зима, даже хорошая печь не очень греет. А в моей нет тяги месяцами, и хозяин отказывается чинить. Впрочем, денег на уголь тоже нет. Так что в моей комнате холод, как на улице. Вам не понять силу ветра, покуда вы не пожили в мансарде. Оконные стекла даже летом дребезжат. А иногда на крышу возле окна вылезает кот и воет ночь напролет, точно женщина в родах. Лежишь тут, коченеешь под пледами, а он прямо заходится ради своей подруги, хотя, кто знает, может быть, он просто голоден. Ну, дам я ему немного поесть, чтоб успокоился, или прогоню, но мне-то, чтобы не замерзнуть до смерти, нужно закутаться во все тряпье, какое попадется под руку, даже в старые газеты, так что малейшее движение — и все пропало, начинай закутываться сызнова.

Как ни крути, дружок, но коли уж играть, то с противником достойным, а не с сапожником. От своего партнера я искренне в восторге. Иногда он меня просто восхищает своей оригинальностью. Сидит он себе где-то в конторе на третьем или седьмом небе, — в том департаменте Провидения, который вершит судьбы нашей маленькой планеты, — и знай ставит капканы на Жака Кона. А цель у него — "Бочонок сломай, но вина не разлей!" Именно так он поступает. Как он умудряется оставить меня живым, уму непостижимо. Стыдно сказать, сколько я поглощаю всяческих снадобий и таблеток. Не будь у меня друга-аптекаря, никогда не смог бы себе это позволить. Глотаю их перед сном одну за другой, просто так, без воды. Если запиваю, то после хочешь помочиться, а у меня простата не в порядке, так что и без того бегаю. Ночью, между прочим, категории Канта не работают. Время — уже не время, пространство — не пространство. Вот держите вы что-то в руке — раз, и нет этого! Газовую лампу зажечь — и то проблема. У меня всегда исчезают спички. Мансарда просто кишит домовыми. Одного время от времени приходится одергивать: "Эй ты, Уксус-Винный Сын, кончай свои поганые штучки!"

И вот как-то среди ночи раздается стук в дверь, и — женский голос, не пойму, смеется или плачет.

"Кто это может быть? — говорю себе, — Лилит? Наама? Махалат?[22] — а вслух кричу: "Мадам, вы, верно, ошиблись?" А она продолжает барабанить, затем — стон, кто-то падает… У меня не хватило духу сразу отпереть дверь. Начинаю искать спички — и обнаруживаю их у себя в руках. Вылезаю из постели, зажигаю лампу, надеваю тапочки, халат. Глянул на себя в зеркало — ужаснулся: физиономия зеленая, небритая… Открываю, наконец, дверь — на пороге белокурая молодая женщина, босая, прямо на ночную рубашку наброшена соболья шуба. Бледная, волосы растрепаны… Спрашиваю: "Мадам, в чем дело?"

"Меня только что пытались убить. Ради Бога, впустите. Прошу вас, позвольте переждать у вас ночь". Я было хотел полюбопытствовать, кто это собрался ее убить, но вижу — она окоченела, да скорей всего и "под шафе". Впускаю ее и замечаю на запястье браслет с громадными брильянтами. "У меня комната не отапливается".

"Все лучше, чем умереть на улице". Итак, мы вдвоем. Но что мне с ней делать? Кровать у меня только одна, пить я не пью, не могу себе это позволить… Правда, один друг подарил мне как-то бутылку коньяка да где-то завалялось черствое печенье. Дал я ей выпить, печенье на закуску — кажется, ожила. "Мадам, — спрашиваю, — вы живете в этом доме?"

"Нет, — отвечает, — на Аллеях Уяздовских.[23]" Пожалуй, в самом деле было в ней что-то от подлинной аристократки. Слово за слово, выяснилось, что она — графиня, вдова, а в нашем доме живет ее любовник, совершенно дикий человек, державший вместо кошки львенка. Тоже из аристократов, но выродок, уже успел отсидеть год в Цитадели[24] за попытку убийства. К ней он ходить не мог, поскольку она жила в доме свекрови, а потому она навещала его сама. Той ночью в припадке ревности он избил ее, а затем приставил к виску револьвер. Короче, она еле успела схватить шубу и выскочить из квартиры. К соседям не достучалась, никто не открыл, так и добежала до мансарды.

"Мадам, — говорю я ей, — ваш любовник, вероятнее всего, рыщет по дому. Предположим, он врывается. У меня же ничего нет, кроме разве этой пародии на нож".

"Он не посмеет поднять шум. Его же выпустили на поруки. Между нами все кончено. Пожалуйста, пожалейте меня, не выгоняйте среди ночи". "А как вы завтра пойдете домой?"

"Не знаю. Жить нет никаких сил, но погибать от его руки уж совсем не хочется". "Ладно, мне во всяком случае не до сна. Залезайте в постель, а я устроюсь в кресле".

"Нет, я не могу так. Вы не молоды и выглядите не лучшим образом. Пожалуйста, возвращайтесь на свою постель, а в кресло сяду я".

Препирались мы с ней, препирались, и в конце концов решили лечь в кровать вместе. "Вам не следует меня опасаться, — уверил я свою гостью. — Я стар и с женщинами совершенно беспомощен". Похоже, это ее вполне убедило.

О чем же я говорил? Ах да, итак, внезапно я обнаруживаю себя в одной постели с графиней, чей любовник в любой момент может высадить дверь. Мы укрылись единственной имевшейся у меня парой пледов, а вот о традиционном коконе из всевозможных лохмотьев я не позаботился. Так, представьте себе, разволновался, что напрочь забыл о холоде. Кроме того — близость женщины. От ее тела исходило необыкновенное тепло, совершенно иное, чем мне доводилось когда-нибудь испытывать. А может, я успел забыть? Неужели мой противник разыграл новый гамбит? Вот уж несколько лет, как он за меня таким манером не брался. Знаете, есть такая штука — "веселые шахматы"? Мне рассказывали, что Нимцович[25] частенько подшучивал над своими партнерами, а в прошлом большим любителем шахматных проделок слыл Морфи.[26] "Отличный ход, — говорю я своему парт нору — просто шедевр!" — и тут соображаю, что знаю ведь ее любовника, сталкивался с ним на лестнице. Гигант с физиономией убийцы! Недурной финал для Жака Кона — быть приконченным польским Отелло!

Я засмеялся, она тоже. Я обнял ее и прижал к себе. Она не противилась. И внезапно совершилось чудо: я снова стал мужчиной! Знаете, однажды в четверг вечером я стоял возле скотобойни в маленьком местечке и смотрел, как бык и корова совокуплялись перед тем, как их забьют к субботней трапезе. Почему она согласилась, я не узнаю никогда. Наверно, мстила таким образом любовнику. Она целовала меня, ласкала, шептала невнятицу… Затем мы услышали тяжелую поступь. Дверь задрожала под ударами кулака. Моя подружка выскочила из постели и распростерлась на полу, а я хотел было приняться за предсмертную молитву, но устыдился Бога — и не столько даже Бога, сколько своего насмешливого партнера. К чему доставлять ему лишнее удовольствие? Даже у мелодрамы есть свои пределы.

Этот зверь продолжал крушить дверь, и я только поражался ее прочности. Он ее ногой! — а она трещит, но держится! Мне было жутко и в то же время капельку смешно. Но вот грохот прекратился, Отелло убрался прочь.

На следующее утро я отнес в ломбард браслет своей гостьи, а на полученные деньги купил ей платье, белье и туфли. Нельзя сказать, чтоб все это сидело безупречно, но ей ведь надо было только сесть в такси — конечно, если бывший любовник не караулил на лестнице. Кстати, забавно, что этот субъект в ту же ночь исчез, как в воду канул.

Перед уходом она чмокнула меня и настоятельно просила звонить, но не настолько же я сошел с ума?! Еще в Талмуде сказано: "Чудо не сотворяется каждый день".

А знаете ли вы, что Кафка, такой молодой, страдал теми же комплексами, что мучают меня в старости? Они мешали ему во всем, за что бы он ни брался — и в любви точно так же, как и в писательстве. Он жаждал любви — и бежал от нее. Напишет предложение — и сразу вычеркивает. Таким же был и Отто Вейнингер[27] — безумным гением. Я встретил его в Вене. Он прямо-таки фонтанировал афоризмами. Никогда не забуду одно его изречение: "Клоп — не Божья тварь". Надо знать Вену, чтобы по-настоящему понять эти слова. Однако откуда же тогда взялся клоп?

А вот и Бамберг! Взгляните, как он ковыляет на своих коротеньких ножках, просто живой труп. Это, пожалуй, недурственная идея: открыть клуб для страдающих бессонницей трупов? Что вы на это скажете? И чего он только рыщет ночи напролет? Какие кабаре могут быть на уме в его-то годы?! Врачи махнули на него рукой еще Бог знает когда, мы тогда были в Берлине. А ему хоть бы хны, до четырех утра мог судачить с девками в румынском кафе. Однажды Гранат, знаете, актер такой, пригласил всех домой на вечеринку — откровенно говоря, это скорее следовало назвать оргией — и среди прочих Бамберга. Гранат велел каждому привести с собой даму, хотите — жену, хотите — любовницу. А у Бамберга ни жены, ни подруги не было, посему он нанял себе в спутницы проститутку. Пришлось ему раскошелиться на вечернее платье для девицы. Компания подобралась исключительная: писатели, профессура, философы, а для гарнира — обычный набор интеллигентов-прихлебателей. И все сделали то же, что и Бамберг — наняли шлюх. Я там тоже был. Моей спутницей была старинная знакомая, актриса из Праги. Вы Граната знаете? Дикарь! Коньяк хлещет, словно лимонад, может умять в один присест омлет из дюжины яиц… Не успели гости войти, как он разделся донага, пустился в совершенно безумный пляс с собравшимися там шлюхами. Все единственно ради того, чтобы произвести впечатление на своих интеллектуальных сотрапезников. Те поначалу сидели и глазели, а потом развернули дискуссию о сексе. "Шопенгауэр сказал то, Ницше сказал се…" Не видевши такое, трудно вообразить, насколько нелепыми могут быть эти умники. В самом разгаре гульбища Бамбергу сделалось плохо: он позеленел, точно весенняя лужайка, начал обливаться потом. "Жак, — проговорил он, — я помираю. Недурственное место нашел я для кончины". То ли почечная колика его прихватила, то ли что-то в этом духе. Делать было нечего, выволок я его из дома и отвез в больницу. Да, кстати, не одолжите ли злотый?

— Два.

— В чем дело? Вы что — обчистили Национальный банк?

— Я продал рассказ.

— Ну, поздравляю! Давайте вместе поужинаем. Я угощаю!

II

Во время ужина к нашему столику подошел Бамберг. Это был маленький человечек, чахоточно-тощий, весь скрюченный и кривоногий; на яйцеобразном черепе трепетало несколько пегих волосков; один глаз неудержимо лез из орбиты — красный, навыкате, страшный до ужаса… Опершись о стол своими костлявыми ручками, он прокудахтал:

— Жак, я вчера прочел «Замок» твоего Кафки. Любопытно, весьма любопытно, только к чему он клонит? Для фантазии слишком затянуто. Аллегории должны быть краткими.

Жак Кон моментально проглотил все, что до той поры пережевывал.

— Садись, — кивнул он. — Мастер не должен играть по правилам.

— Но есть же все-таки какие-то правила даже для больших мастеров. Роман не должен быть длиннее "Войны и мира". Даже "Война и мир" затянута. Будь в Библии восемнадцать томов, ее давно бы позабыли.

— Талмуд аж в тридцати шести томах, однако, евреи его помнят.

— Евреи всегда помнят слишком много. Это наша беда. Вот уже две тысячи лет, как нас вышибли из Святой Земли, а теперь мы так и норовим туда вернуться. Безумие, разве не так? Если бы наша литература сумела выразить это безумие, она была бы великой. Но наша литература жутко благоразумна. Ладно, хватит об этом.

Бамберг выпрямился, и это усилие заставило его поморщиться. Мелкими шажками он засеменил к патефону и поставил танцевальную пластинку. Среди завсегдатаев писательского клуба ни для кого не было тайной, что он годами не прикасался к перу, а на старости лет под впечатлением от книги своего приятеля доктора Мицкина "Энтропия разума" начал учиться танцевать. В своем трактате доктор Мицкин старательно доказывал, что разум оказался полным банкротом, и к постижению истинной мудрости приводит исключительно страсть…

Жак Кон покачал головой.

— Гамлет одноклеточный! Кафка боялся превратиться в Бамберга — вот почему он убил себя.

— А графиня вам когда-нибудь звонила? — спросил я.

Жак Кон вынул из кармана монокль и водрузил его на положенное место.

— А если б даже позвонила?! В моей жизни все оборачивается лишь словами. Разговоры, разговоры… Действительно, как по доктору Мицкину — человек в конце концов превратится в словесную машину: будет есть слова, пить слова, жениться на словах, травить себя словами. Помнится мне, доктор Мицкин тоже был на той оргии у Граната. Проповеди ему читать не привыкать, но с тем же успехом он мог бы написать и "Энтропию страсти". Так о чем бишь вы? Ах да, графиня мне время от времени позванивала. Она тоже человек интеллигентный, но без интеллекта. Можно принять за аксиому, что хоть женщины из кожи лезут вон, чтобы подчеркнуть прелести своего тела, все же они смыслят столько же, сколько в интеллекте.

Возьмем мадам Чиссик. Было у нее что-нибудь кроме тела? А попробуйте спросить у нее, что значит — тело. Да, сейчас она уродлива, но в бытность актрисой в Праге была совсем ничего. В ту пору я у нее был за основного партнера. Мы приехали в Прагу немного подзаработать и наткнулись на гения, будто только нас и поджидавшего. Homo sapiens[28] в последней стадии самоистязания! Кафка мечтал быть евреем, но не знал, как к этому подступиться. Он хотел жить полной жизнью, но и этого не умел. "Франц, — сказал я ему однажды, — ты молод. Веди себя так же, как все мы". Я уговаривал его пойти со мной в бордель, знавал один такой в Праге. Он до той поры с женщинами дела не имел. О девушке, на которой он собирался жениться, лучше было просто не заводить речь. Он по уши погряз в болоте буржуазных предрассудков. Среди евреев его круга царила одна мечта: вырваться из своего еврейства. И не в чехи. В немцы! Короче, я уговорил его на это приключение. Мы отправились в темный уголок в районе бывшего гетто, где был тот "веселый дом", поднялись по скрипящим ступенькам, открыли дверь и очутились прямо как на сцене — шлюхи, сутенеры, вышибала, гости, мадам… В жизни не забуду тот момент! Кафка задрожал, потянул меня за рукав, затем повернулся и опрометью слетел со ступенек. Я, честно говоря, испугался за его ноги. На улице его вырвало, точно школяра. На обратном пути мы шли мимо старой синагоги, и Кафка завел разговор о големе.[29] Он верил в него и даже верил, что со временем появится новый. Не может не существовать волшебных слов, способных вдохнуть жизнь в кусок глины. Разве Всевышний, если верить каббале, не создал мир из животворящих слов? Вначале было Слово.

Да, все это — одна большая шахматная партия. Всю жизнь я страшился смерти, но теперь, на краю могилы она меня уже не пугает. Мой партнер не торопится, это совершенно ясно. Отыгрывает у меня фигуру за фигурой. Сначала он забрал у меня актерское обаяние и превратил в так называемого писателя, после чего быстро наградил настоящим "писательским зудом". Следующим ходом он отнял у меня потенцию. Тем не менее я знаю, что до мата далеко, и это придает мне силы. В моей комнатке холодно? Не беда. У меня нет ужина? И без него не умру. Он подкапывается под меня, а я — под него. Возвращаюсь раз домой очень поздно. Мороз на улице просто жгучий. И тут я вижу, что потерял ключ. Бужу привратника. Он пьян, да еще собака меня за ногу тяпнула. Нет у него запасного ключа! В былые годы я бы впал в отчаяние, а тут просто говорю партнеру: "Ты решил наградить меня пневмонией? Как бы не так!" Решил пойти на вокзал. Ветер сносит с ног, трамвай в эту пору надо ждать минимум час. Прохожу мимо актерского клуба, вижу: в окне — свет. Решил зайти — может, скоротаю ночь. На лестнице наступаю на что-то, звук такой дребезжащий… Нагибаюсь — ключ. Мой ключ! Найти его на темных ступенях все равно что выиграть в лотерею по трамвайному билету! Похоже, мой противник испугался, что я испущу дух раньше, чем он того хотел. Фатализм? Пожалуйста, если хотите, называйте это фатализмом.

Извинившись, Жак Кон встал и пошел к телефону. Я перевел взгляд на Бамберга — он трясущимися ножками выделывал замысловатые па с какой-то окололитературной дамой. Голову уронил ей на грудь, как на подушку. Даже глаза закрыл. Казалось, он танцевал и спал одновременно. Жак Кон долго не возвращался дольше, чем того мог требовать нормальный телефонный разговор. Когда он вернулся, монокль в его глазу сверкал.

— Ну-ка отгадайте, кто сидит в соседнем зале? — спросил он. — Мадам Чиссик! Страстная любовь Кафки.

— Вот как!

— Я ей рассказал о вас. Пойдемте, я вас ей представлю.

— Нет.

— Но почему же? С женщиной, которую любил Кафка, стоит познакомиться.

— Мне не интересно.

— Вы просто стесняетесь. Кафка тоже был застенчив, как ешиботник. Вот я никогда не стеснялся. Может, поэтому и ничего не достиг. Дорогой мой, дайте двадцать грошей для привратников, десять здешнему, десять моему. Без денег я не попаду домой.

Порывшись в кармане, я протянул ему горсть мелочи.

— Столько? Нет, вы определенно обчистили банк. Сорок шесть грошей! Вот это да! Ну, если Бог есть, он вас вознаградит. А если его нет, то кто тогда играет с Жаком Коном?

ЦИТАТА ИЗ КЛОПШТОКА

— В общении с женщинами полезно бахвальство. Оттого Макс Перский и славился в варшавских литературных кругах как удачливый волокита. Его поклонники утверждали, что, не трать он столько времени на баб, из него бы получился второй Шолом-Алейхем или еврейский Мопассан. Хотя он был на двадцать лет старше меня, мы подружились. Я читал его рассказы и был слушателем многих его историй. В тот летний вечер мы сидели в маленьком садике при кафе, пили кофе и ели черничное печенье. Солнце уже зашло, и блеклая сентябрьская луна висела над жестяными кровлями домов, но последние отблески заката еще отражались в стеклянной двери, которая вела в зал кафе. Воздух был теплым и пах пражским[30] лесом, свежими запеканками и навозом, который крестьяне вывозили из конюшен на поля. Макс Перский курил одну сигарету за другой. Поднос был усыпан окурками и пеплом. Хоть ему было далеко за сорок — кое-кто утверждал, что и все пятьдесят — выглядел Макс Перский молодо. Юношеская фигура, шапка блестящих смоляных волос, смуглое лицо, толстые губы, острый гипнотический взгляд. Пара складок по углам рта придавала ему вид неотвратимого всеведения. Недруги сплетничали, что он был на содержании у богатых дам. Говаривали также, что из-за него какая-то женщина покончила с собой. Наша официантка, стройная женщина средних лет, безотрывно глядела на него. Время от времени она виновато улыбалась мне, как бы спрашивая, не мог бы я ей помочь. У нее был маленький носик, впалые щеки и острый подбородок. Я заметил, что на ее левой руке недостает среднего пальца.

Макс Перский внезапно спросил меня:

— Что стало с той женщиной, что была на двенадцать лет старше вас? Вы до сих пор видитесь?

Я хотел было ответить, но он потряс головой и продолжил:

— У женщин в возрасте есть нечто, чего не возмещает юность. У меня тоже была одна, не то что на двенадцать лет старше, а на все тридцать. Я был молод, лет двадцать семь, а ей было уже сильно за пятьдесят. Старая дева, преподавала немецкую литературу. Кроме того, она знала древнееврейский. В ту пору варшавские евреи хотели, чтоб их дочери имели представление о Гете, Шиллера, Лессинге. Без этого им как бы не хватало культуры. И чуть-чуть древнееврейского не повредит. Тереза Штайн зарабатывала на жизнь, преподавая эти предметы. Вы, вероятно, о ней никогда не слышали, а в мое время она была хорошо известна в Варшаве. Она, знаете, очень серьезно относилась к поэзии, из чего следует, что она не была слишком умна. И, безусловно, не была красавицей. А ее маленькая квартирка на Новолипках — это вообще нечто! Воздух там буквально пропитался бедностью, но она превратила свои комнаты в некое подобие храма старой девы. Половину заработка она тратила на книги — и все больше с золотым тиснением, в бархатных переплетах. Еще она покупала картины. В ту пору, когда я с ней познакомился, она все еще была кошерно-девственна. Мне понадобилась для одного рассказа цитата из «Мессиады» Клопштока,[31] вот я ей и позвонил, а она пригласила меня зайти в тот же вечер. К моему приходу она уже нашла и ту цитату, и множество других. Я принес ей свою первую книгу, только что вышедшую в свет. Она хорошо знала идиш. Преклонялась перед Перецем. Перед кем она только не преклонялась! Слово «талант» она произносила так же торжественно, как правоверный еврей — имя Бога. Она была маленькой, кругленькой, а из карих глаз ее струилась доброта и наивность. Таких женщин больше нет. Так как я был молод и прикидывался циником, то незамедлительно приложил все усилия, чтобы ее шокировать. Я обозвал всех поэтов недоумками и сообщил, что жил с четырьмя женщинами сразу. Ее глаза наполнились слезами. Она сказала мне: "Вы так молоды, так талантливы и уже так несчастны. Вы даже понятия не имеете о настоящей любви, а потому терзаете свою бессмертную душу. К вам придет истинная любовь, и вы узрите сокровища, которые раскроют пред вами врата рая". Потом, чтобы утешить меня, в моей развращенности, она поставила на стол чай, пирог с повидлом, который она сама испекла, налила стаканчик вишневки. Я не заставил себя долго ждать и вскоре полез целоваться, просто по привычке. Никогда не забуду ее при первом поцелуе. Глаза зажглись каким-то необычным огнем. Она стиснула мне руки и пролепетала: "Не делайте так! К этим вещам я отношусь серьезно!" Она вся дрожала, начала заикаться, попыталась цитировать Гете. Тело ее просто горело. Я фактически ее изнасиловал, хоть и не совсем уж так буквально. Ночь я провел у нее, и если кто-нибудь смог бы воссоздать в книге все, что она говорила той ночью, это была бы книга гения. Она сразу влюбилась в меня — и такой любовью, которая не угасала до ее последней минуты. Я и сегодня не святой, а в те годы у меня не было намека на совесть. Я смотрел на всю эту историю как на шутку.

Она стала названивать мне каждый день — по три раза — но у меня не было на нее времени, и я отделывался бесчисленными извинениями. Однако изредка я наведывался к ней — чаще всего дождливыми вечерами, когда не было других свиданий. Каждый мой визит был ей настоящим праздником. Если она успевала, то готовила замечательный ужин, покупала в мою честь цветы, надевала изысканные платья или кимоно. Она завалила меня подарками. Пыталась уговорить меня вместе читать немецких классиков. Но я раздирал их на клочки и бесстыже исповедывался ей во всех своих грехах, вплоть до посещения борделей в юношеские годы. Знаете, есть такой тип женщин, которым необходимо состояние шока, так что для нее я всегда сгущал краски. Именно потому, что сама она изъяснялась учтиво, цветистыми фразами с величавыми цитатами, я пользовался уличным языком и называл вещи своими именами. Обычно она говорила: "Господь простит вас. Если Он одарил вас талантом, вы — Его любимец". Ее на самом деле было невозможно испортить. Образно говоря, она до последнего вздоха сохраняла невинность. Была в ней какая-то неизгладимая чистота и любовь к человечеству. Она всех защищала, даже того знаменитого антисемита, ну, Пуришкевича. "Он, бедный, заблуждается, — говорила она, — есть души, блуждающие во тьме, поскольку им не представилась возможность увидеть божественный свет". Я тогда это не осознавал, но спал со святой, вроде святой Терезы, с которой они носили одно имя.

Она была настолько чиста, что расстраивалась из-за того, что я заставлял ее проделывать. У меня до сих пор сохранилась большая связка ее писем, и на бумаге видны следы слез — не духов, а настоящих слез. Скоро никто даже не поверит, что такие женщины существовали. Между тем шли годы, она старела, волосы седели, однако лицо оставалось юным, а глаза сияли всеми иллюзиями романтизма. Я проводил с ней все меньше и меньше времени. Богатые варшавские евреи понемногу теряли интерес к немецкой культуре, и Тереза зарабатывала хуже и хуже. Но совсем прервать наши отношения я не мог. У меня всегда было чувство, что окажись я всеми покинутым — одна Тереза наверняка станет моей матерью, женой, защитницей. А еще была в ней удивительная терпимость, свойственная таким натурам. Мне дозволялось все. Я никогда не должен был оправдываться. В подобной ситуации пришлось бы стать хроническим лжецом, но Терезе я мог сказать правду, какой бы жестокой эта правда ни была. У нее на все был один ответ: "Ах, вы, бедный малы чик! Вы — великий художник!"

Однако годы делали свое. Тереза стала морщинистой и сутулой. Ее начал донимать ревматизм. Ей пришлось опираться на палочку. Я уже стыдился своей снисходительности, если это можно так назвать, но оставить ее — значило убить. Она цеплялась за меня из последних сил. Молодела она по ночам в постели. Иногда вырывавшиеся из нее во мраке слова поражали меня. Среди прочего она обещала мне, что после смерти, если сумеет, придет ко мне. Не хочу вас разочаровывать и наперед скажу, что это обещание она не выполнила. Однако моя история только начинается.

Макс Перский сделал знак официантке, и та моментально подошла, словно ждала этого зова с нетерпением. Он обратился к ней с нежной фамильярностью:

— ПаниХелена, похоже, я проголодался.

— Бог мой, у нас сегодня как раз ваше любимое: томатный суп.

— Что вы хотите заказать? — спросил он у меня.

— Тоже томатный суп.

— ПаниХелена, два супа. — Он подмигнул ей, и я понял, что с ней его связывали те же интимные отношения, что и с Терезой Штайн. Макс Перский был по-своему филантропом, только не в деньгах, а в любви.

После супа Макс Перский закурил сигарету и сказал:

— На чем же я остановился? Ах да, она поседела. Ей пришлось съехать с квартиры и перейти жить в пансион. Это было настоящей трагедией, но я ничем не, мог ей помочь. Вы же знаете, у меня самого никогда не было за душой ни гроша. Я даже не мог помочь при переезде, ведь у Терезы Штайн была в Варшаве незапятнанная репутация, а малейшая сплетня лишила бы ее последних уроков. Говоря по правде, никто бы не поверил, что Тереза была способна на то, что она делала на самом деле. Чем старше она становилась, тем более виноватой чувствовала себя в этом смысле и, тем не менее, бесстыдно требовала причитавшееся ей. До той поры, покуда у нее была отдельная квартира, сохранить все в тайне не составляло особого труда. Я никогда не приходил к ней поздно и ни разу не забыл нести под мышкой книгу, выдавая себя за ее ученика. Даже если соседи видели меня, они, естественно, и предположить не могли, что я был любовником Терезы. Но когда она стала жить среди людей, я больше не мог навещать ее. Казалось бы, всему конец, но с такой женщиной, как Тереза, порвать не легче, чем вступить в связь. Она продолжала мне звонить и писать предлинные письма. Мы стали встречаться в кафе на задворках гойской части города. Всякий раз она приносила какой-нибудь подарок — книгу, галстук, иногда даже носовые платки или носки.

В то время у меня был роман с племянницей раввина городка Бялы. Звали ее Нина, по-моему, я вам уже как-то о ней рассказывал. Она сбежала из дома ребе и пыталась в Варшаве стать художницей. Своего дядю — раввина — она шантажировала тем, что крестится, если он перестанет слать ей деньги. Просто полоумная. Наша любовь была того сорта, что в бульварных романах именуется неистовой. Она сгорала от ревности и всегда подозревала самых непричастных ко мне женщин. Раз в несколько недель она пыталась покончить с собой. До нее я ни разу не поднял руку на женщину, но Нинину истерию можно было утихомирить только кулаком. Она сама это признавала. Когда начинались ее дикие фокусы — вырывание волос, вопли, хохот и попытки выброситься из окна, не оставалось ничего иного, как влепить ей несколько увесистых пощечин. Они действовали лучше, чем любое успокоительное. После этого она лезла целоваться. Раньше я умел управляться со своими дамами. Но Нина изматывала меня своей ревностью. Стоило ей увидеть меня с какой-нибудь женщиной, она впивалась бедняге в волосы, словно последняя базарная торговка. Она разогнала всех моих девочек.

Избавиться от Нины было невозможно. Она всюду носила с собой яд. Я впал в такое отчаяние, что засел за пьесу, ту самую, которую потом угробили в Центральном театре. Однажды — дело было зимой — Нина собиралась к дяде в Бялу. Куда бы Нина ни уезжала, она до последней минуты не сообщала мне об этом, чтобы я не назначил кому-нибудь свидание. Сумасшедшие всегда безумно хитры. В тот вечер, когда она сказала мне о своем отъезде, я стал обзванивать всех своих греховодниц. Но оказался как раз один из тех вечеров, когда все либо заняты, либо больны. Была эпидемия гриппа. Поскольку я уже несколько недель, если не месяцев, как обещал Терезе повидаться, мне показалось, что лучшей возможности не представится. Я позвонил ей и пригласил на ужин в гойский ресторан. После я привел ее к себе домой. Несмотря на то, что наша связь длилась уже годы, всякий раз она вела себя, точно напуганная девочка. Ей нужно было придумать объяснение для своей хозяйки, почему она не ночует дома. Она была так встревожена, так вздыхала и запиналась, говоря по телефону, что я успел пожалеть о своей затее. Она всю жизнь была не бог весть каким едоком, а в тот вечер вообще кусочка не проглотила. Напротив меня за столом сидела изнуренная старуха. Официант решил, что это моя мать, и спросил: "Почему Ваша матушка ничего не кушает?" Ощущение у меня было отвратительное. После ужина она хотела вернуться к себе домой. Но я знал, что если соглашусь — она будет страшно задета. К тому же я заметил в ее сумке ночную рубашку. Короче говоря, я убедил ее отправиться ко мне. Когда молоденькая девочка чересчур трепыхается, это достаточно неприятно, но когда старуха начинает вести себя, словно святая невинность — это просто трагикомично. Нам надо было подняться на три лестничных пролета, и несколько раз Тереза останавливалась передохнуть. Она принесла мне подарок — шерстяное белье. Я приготовил чай. Мне хотелось приободрить ее стаканчиком коньяка, но она отказалась. После долгих колебаний, оправданий и цитат из «Фауста» и гейневской "Книги песен" она отправилась со мной в постель. Я был убежден, что не испытываю к ней ни малейшего влечения, но секс полон неожиданностей. Через какое-то время мы оба заснули. Я уже решил, что эта ночь будет завершением нашей жалкой связи. Она тоже дала мне понять, что больше нам не следует выставлять себя на посмешище.

Я устал и заснул как убитый. Проснулся я от жуткого ощущения. Поначалу мне не удавалось вспомнить, с кем я сплю. В первый момент я решил, что это — Нина. Я протянул руку и дотронулся до нее. В то же мгновение я понял: Тереза была мертва. До сего дня не знаю, стало ли ей плохо и она пыталась разбудить меня или же просто умерла во сне. Я повидал в жизни многое, но пережитое в ту ночь было сущим кошмаром. Моим первым порывом было вызвать карету "скорой помощи", но вся Варшава немедленно узнала бы, что Тереза Штайн умерла в постели Макса Перского. Если бы папу римского застукали на воровстве из какой-нибудь мансарды на Крохмальной, это не произвело бы большей сенсации. Ничего человек не боится так, как насмешек. Одна половина Варшавы проклинала бы меня, а другая не давала бы проходу насмешками. Когда я зажег лампу и взглянул на ее лицо, мне стало холодно от ужаса. Она выглядела не на шестьдесят лет, а на все девяносто. Хотелось просто убежать на край света, чтобы ни одна живая душа не узнала, что со мной стряслось. Но я спустил все деньги на ресторан и дрожки. Видно, карабканье по всем этим ступенькам доконало ее. Я по сути дела совершил убийство и притом сделал это из жалости.

Я зажег все лампы, накрыл труп пледом и принялся размышлять, как покончить со своей идиотской жизнью. Умереть возле нее значило создать видимость двойного самоубийства. Даже если такое учинить водиночку, и то делается стыдно от того, что могут подумать об этом или сказать. Сильнее смерти вовсе не любовь, а желание сохранить престиж. Я глянул на часы. Было десять минут четвертого. Так я стоял озадаченный, проклиная минуту, когда явился на свет Божий, как вдруг в дверь позвонили. Я был уверен, что это полиция. Им ничего не стоило обвинить меня в убийстве. Я не пошел открывать, но звонки стали настойчивей и сильней. Я ни на минуту не сомневался, что следующим этапом будет вышибание дверей. Не спросив, кто звонит, я открыл дверь. Это была Нина.

Она опоздала на поезд. Нина была специалистом по части опозданий на поезда, в театры и на свидания. Она сказала, что других проходящих поездов не было и ей пришлось вернуться домой. Но среди ночи ее охватило желание побыть со мной. А может быть, она подумала, что ей удастся застукать меня с соперницей и выцарапать ей глаза. Как ни странно, я был просто счастлив увидеть Нину. Находиться один на один с покойником в таких обстоятельствах настолько мучительно, что в сравнении с этим бледнеют любые неприятности от скандалов. "Почему горят все лампы?" — спросила Нина. Потом бросила взгляд на постель и воскликнула: "Совершенно незачем ее прятать!" Она подбежала к кровати и хотела было сдернуть плед, но я схватил ее за руки и выпалил: "Нина, там лежит труп!" По моему лицу она поняла, что это не ложь. Я ожидал, что она закатит жуткий дебош и перебудит всех соседей. Нине хватало одного вида мышонка или таракана, чтобы впасть в истерику. Но в этот момент она внезапно успокоилась и, казалось, выбросила из головы все свои бредни. Она спросила: "Труп? Чей?" Когда я сказал, что это — Тереза Штайн, она начала смеяться, но не истерически, а как здоровый человек смеется удачной шутке. Я сказал: "Нина, я не шучу. Тереза Штайн умерла в моей постели".

Нина знала Терезу Штайн. Ее знала вся интеллигентная Варшава. Она не верила мне до тех пор, пока я не открыл сумочку Терезы и не показал Нине паспорт. При русских всем надо было носить при себе паспорта, даже женщинам.

— Как же вы никогда об этом не написали? — спросил я Макса Перского.

— До сей минуты никто не слышал всей правды. Слишком многие знали Терезу Штайн.

Он прикурил еще одну сигарету. Был уже вечер. Луна желтела, точно медяшка.

— Какой рассказ мог бы из этого получиться! — сказал я.

— Может быть, в один прекрасный день я его и напишу, но только в старости, когда ни одна душа в Варшаве уже не будет помнить Терезу Штайн. Осталось ждать совсем немного. Однако позвольте рассказать вам, чем это кончилось. Нина с готовностью пришла мне на помощь и разработала целый план. Мы без труда могли бы закончить свои дни в Сибири или на виселице, но в такие минуты становишься безрассудно храбрым. Мы надели на труп Терезы все, в чем она пришла. Привратнику мы решили сказать, что у женщины разыгрался желчный пузырь, и мы везем ее в больницу. Привратником у нас служил старый пьянчужка; открывая ворота, он никогда не зажигал свет. Стягивание с Терезы Штайн ночной рубашки и обряжение ее во все панталончики и прочие штучки почти доконало нас. Не тело, а сущие руины! Когда она была одета, я поднял ее и потащил вниз по трем темным лестничным пролетам. Она не была тяжелой, однако я чуть было не нажил грыжу. Нина помогала мне, придерживая труп за ноги. Как такая истеричка могла все это проделать, для меня остается загадкой по сей день. Никогда, ни до, ни после этого, она не была такой нормальной, или я бы сказал — сверхнормальной. В темной подворотне я поставил труп на ноги, прислонив к стене. Голова скатилась мне на плечо, и мне на мгновение показалось, что Тереза жива. Нина постучала в окошко привратнику, послышался скрип двери и брюзжание человека, разбуженного среди ночи. Вздыхая и чертыхаясь, он открыл ворота, и мы с Ниной потащили труп стоймя, взяв его под руки. Я даже умудрился дать привратнику на чай. Он ничего у нас не спросил, а мы ему ничего не сказали. Попадись нам по дороге полицейский, не сидел бы я тут с вами. Но на улице не было ни души. Мы подтащили труп Терезы к ближайшему углу и аккуратно опустили на тротуар. Рядом я положил ее сумочку. Все заняло не более нескольких минут. Я так оцепенел, что не знал, как мне поступать дальше. Нина увела меня к себе домой.

Существует старое присловье, что безупречно совершенного убийства не бывает. То, что мы проделали той ночью, обладало всеми качествами идеального преступления. Задуши мы на самом деле Терезу, более удачно это было сделать невозможно. Правда, мы оставили, конечно, отпечатки пальцев, но в ту пору в Варшаве техника дактилоскопии была еще не известна. Русскую полицию мало волновало, что какая-то старуха была найдена на улице бездыханной. Ее увезли в морг. Когда евреи узнали, что Терезу Штайн обнаружили уже мертвой, руководство общины позаботилось о том, чтобы ее приняли в комнату для омовения при кладбище на улицеГеся без вскрытия. Я, конечно, узнал об этом потом. Вы не поверите, но ту ночь — или то время, которое осталось от ночи — я проспал с Ниной, и все было как обычно. В ту пору у меня были еще крепкие нервы. К тому же я выпил полбутылки водки. Вот уж, действительно, наш организм всегда ведет себя непредсказуемо.

Не надо и говорить, что Варшава была потрясена подробностями смерти Терезы. Наши идишистские газеты уделили этому событию много места. Тереза сказала своей хозяйке, что будет ночевать у заболевшего родственника. Но кто был этим родственником, так никто никогда и не узнал. Мой привратник мог бы рассказать полиции, что мы посреди ночи выносили какую-то женщину, но он был полуслепым и никогда не открывал газеты. Поскольку возле нее осталась сумочка, предположили, что Тереза умерла естественной смертью. Помнится, какой-то журналист развил теорию, по которой Тереза Штайн ушла из дома, чтобы помочь бедным и больным. Он сравнивал ее с цаддиком[32] из рассказа Переца,[33] который вместо вечерней молитвы отправился разжечь печь у больной вдовы.

Наши варшавские евреи обожают похороны. Но таких похорон, как у Терезы Штайн, я до той поры не видывал. Сотни дрожек следовали за катафалком. Женщины и девушки стенали, как на Йом-Киппур.[34] Были прочитаны бесчисленные молитвы. Раввин Немецкой синагоги в своей проповеди сказал, что над могильным холмом Терезы Штайн витают души Гете, Шиллера и Лессинга вместе с душами Иехуды ха-Леви и Шломо ибн Габирола.[35] Я не был на сто процентов убежден в Нининой способности держать язык за зубами. Истерия часто идет рука об руку с манией разоблачительства. Я боялся, что при первой же нашей ссоре Нина кинется в полицию. Но она сильно переменилась, даже перестала изводить меня ревностью. Мы фактически больше ни разу не говорили о той ночи. Она сделалась нашей общей тайной.

Вскоре началась война. Тут у Нины разыгралась чахотка, которую она носила в себе давно. Родственники отправили ее в санаторий вОтвок. Я часто навещал ее. Характер ее и вправду изменился. Мне никогда более не приходилось прерывать пощечинами ее истерик. Умерла она в девятьсот восемнадцатом году.

— Она никогда вам не являлась? — спросил я.

— Вы имеете в виду Нину или Терезу? Обе обещали, но ни одна не сдержала слово. Даже если такая штука, как душа, и существует на самом деле, я не верю, что ей по вкусу являться с весточками из лучшего мира. На самом деле я полагаю, что смерть — это конец всего нашего сумасбродства. Да, забыл добавить еще вот что. Это ко всей истории прямого отношения не имеет, но просто интересно. Все эти годы Нина угрожала дяде, раввину из Бялы, своим крещением. Ребе смертельно боялся получить в семействе выкреста и исправно слал ей деньги. После ее смерти, когда родственники готовили похороны и понадобились документы, обнаружилось, что она уже много лет была католичкой. Хасиды были потрясены. Дали взятку властям, Варшава тогда была оккупирована немцами, и похоронили ее на еврейском кладбище. Между прочим, она лежит неподалеку от Терезы Штайн, в первом ряду. Почему она крестилась, я, наверно, так и не узнаю. Она часто рассуждала о еврейском Боге и поминала своих святых предков.

Макс Перский замолчал. Вечер был довольно прохладный. Мухи, бабочки, мотыльки и прочие мошки вели вокруг лампы над дверью ночную оргию. Макс Перский покачал головой, как бы подтверждая правдивость всего, что рассказал.

— Любви из милости не бывает, — добавил он. — Надо быть эгоистом, а не то погубите и себя, и свою любовь.

Немного поколебавшись, он бросил взгляд на официантку. Она моментально подошла.

— Еще кофе?

— Да, Хелена. До которого часа вы сегодня работаете?

— Мы, как обычно, закрываемся в двенадцать.

— Я подожду вас на улице.

ПОЗДНЯЯ ЛЮБОВЬ

Гарри Бендинер проснулся в пять часов утра с чувством, что для него ночь кончилась, и больше ему не заснуть. В сущности, он каждую ночь вскакивал добрый десяток раз. Несколько лет назад ему сделали операцию простаты, но после нее он постоянно ощущал, как что-то давит на мочевой пузырь. Поспит час, а то и меньше, и снова чувствует, что нужно опорожниться. Даже его сны были об этом. Он вылез из постели и на трясущихся ногах поплелся в ванную, а на обратном пути вышел на балкон своей квартиры, находившейся в одиннадцатиэтажном доме. Слева виднелись небоскребы Майами, справа грохотал океан. Воздух за ночь немного остыл, но еще хранил тропическое тепло. Пахло дохлой рыбой, нефтью, и, кажется, апельсинами. Долго стоял так Гарри, с удовольствием подставив вспотевший лоб океанскому бризу. Хотя Майами-Бич уже превратился в большой город, ему чудилось, что он чувствует близость Эверглейдса,[36] ароматы зелени и испарения болот. Иногда ночью он просыпался от хрипловатого крика чайки. Бывало, что волны выбрасывали на песок мертвую барракуду, а то даже детеныша кита. Гарри Бендинер всмотрелся в сторону Голливуда. Сколько минуло с тех пор, как вся округа была совсем дикой? За какие-нибудь несколько лет пустоши превратились в город с отелями, громадными домами, ресторанами, супермаркетами, банками. Сияние уличных фонарей и неоновые всполохи витрин затмили свет звезд. Машины носились ночь напролет. Куда все эти люди торопились в предрассветные часы? Неужели они даже не сомкнули глаз? Какая сила гнала их? "Ну, это уже не мой мир. Когда вам перевалило за восемьдесят, вы уже почти труп".

Он оперся рукой о балконную решетку и принялся восстанавливать только что виденный сон. Ему помнилось, что все участники этого сна были уже в лучшем мире — и мужчины, и женщины. По-видимому, сны не признают смертей. В снах были обычно живы все три его жены, и сын Билл, и дочка Сильвия. Нью-Йорк, его родной город в Польше и Майами-Бич сливались воедино. Он, Гарри или Гершель, был и взрослым, и мальчишкой из хедера.[37] На мгновенье он закрыл глаза. Почему сны не вспоминаются? Он мог припомнить любую мелочь из случившегося семьдесят, даже семьдесят пять лет назад, а сегодняшний сон лопнул, точно мыльный пузырь. Какая-то сила явно старалась бесследно стереть сны. Вот и пропадает попусту добрая треть жизни человека — еще раньше, чем он сам сойдет в могилу.

Постояв немного, Гарри опустился в пластиковый шезлонг. Он смотрел поверх моря на восток, откуда вскоре должен был забрезжить рассвет. Некогда он первым делом шел с утра купаться, особенно летом, но ныне на такие подвиги он уже не отваживался. В газетах иногда мелькали сообщения о нападениях акул на любителей больших заплывов, да и другие обитатели здешних вод могли причинить серьезные неприятности. Сейчас с него хватало теплой ванны. Его мысли обратились к бизнесу. Он прекрасно знал, что деньги не могли ему помочь, но нельзя все время размышлять о том, что все лишь суета сует. Гораздо легче было думать о реальных вещах. Акции и облигации росли или падали. Дивиденды и прочие доходы надо было поместить в банк и отметить в расчетной книге для уплаты налогов. Счета за содержание квартиры, телефон и электричество тоже требовали оплаты. Раз в неделю приходила женщина убрать квартиру и привести в порядок его одежду. Время от времени вещи нуждались в чистке, а обувь — в починке. Он получал письма, на которые надо было отвечать. Он не ходил в синагогу постоянно, но в Рош-ха-Шана[38] и Йом-Киппур надо же было где-то молиться, а отсюда — и обращенные к нему со всех сторон просьбы помочь Израилю, иешивам, Талмуд-Торе,[39] богадельням и лечебницам. Каждое утро он находил в своем почтовом ящике целую стопу макулатуры, которую приходилось вскрывать и просматривать, прежде чем вышвырнуть в помойное ведро.

Поскольку он решил скоротать свой век без новой жены или хотя бы экономки, ему приходилось как-то устраиваться с едой, а потому через день он ходил в супермаркет. Катя перед собой тележку, он набирал молока, творогу, фруктов, консервированных овощей, рубленого мяса, иногда грибов, банку борща или фаршированную рыбу. Конечно же, он мог себе позволить такую роскошь как прислуга, но кое-кто из этой публики бывал нечист на руку. Да и что бы оставалось ему делать, если б кто-то его еще обслуживал? Он помнил изречение из Гемары, гласившее, что лень ведет к безумию. Возня с электрической духовкой на кухне, поход в банк, чтение газеты — особенно штудирование финансовой полосы — да час-другой просмотр биржевых новостей в конторе Меррила Линча — все это поднимало тонус. Недавно он обзавелся телевизором, но редко его включал.

Соседи часто с осуждением интересовались, с какой стати он сам делает все то, что для него могли бы сделать другие; ведь его богатство не составляло секрета для окружающих. Они давали советы, лезли с расспросами: почему он не переехал в Израиль? почему не перебирается в горный отель? почему не женится? почему не наймет секретаршу? Он слыл скрягой. Ему постоянно напоминали: "Всех денег на тот свет не возьмешь!" — точно это было потрясающее открытие. Именно поэтому он перестал ходить на собрания жильцов, да и просто в гости к соседям. Каждый старался что-нибудь выудить из него, а ведь нуждайся он сам — ни один бы не раскошелился даже на грош. Несколько лет назад он как-то вошел в автобус, шедший из Майами-Бич в Майами, и обнаружил, что ему не хватало на билет двух центов, а остальные деньги были двадцатидолларовыми банкнотами. Так ни один из пассажиров не только не дал ему двух центов, но даже не соизволил разменять банкноту! Кончилось тем, что шофер высадил его.

По правде говоря, он ни в одном отеле не чувствовал себя так хорошо, как дома. Гостиничная еда была для него слишком обильна, да и вообще не подходила. Сам он мог выбрать то, что требовала диета: без соли, холестерина, специй. Кроме того, путешествия самолетом или поездом были чересчур рискованны для человека столь деликатного здоровья, как он. Снова жениться в его годы тоже не было никакого смысла. Молоденьким подавай секс, а старуха ему тоже ни к чему. Так что другие — как хотят, Бог с ними, а его уделом было жить в одиночестве и умереть без свидетелей.

Небо на востоке начало покрываться рыжеватыми всполохами, и Гарри отправился в ванную. На мгновение он задержался у зеркала, рассматривая свое отражение. Впалые щеки, голый череп с несколькими клочками седых волос, торчащий кадык, кончик носа загнут вниз, точно клюв у попугая. Бледно-голубые глаза были как посаженные порознь — один выше другого, и выражали одновременно и скуку, и следы юношеских, страстей. Когда-то он был отменным мужчиной. Параллельно с женами у него хватало и амурных историй. До сих пор где-то валяется куча любовных писем и фотографий.

Гарри Бендинер не явился в Америку нищим и малограмотным подобно большинству других иммигрантов. До девятнадцати лет он учился в своем родном городе; знал иврит, тайком читал газеты и мирскую литературу, брал уроки русского, польского и даже немецкого. Уже здесь, в Америке, он два года посещал "Купер Юнион"[40] в надежде стать инженером, но влюбился в одну американскую девчонку, Розали Штейн, женился на ней, и тесть, Сэм Штейн, втянул его в строительный бизнес. Розали в тридцать лет умерла от рака, оставив двух малышей. Так получалось у него и впредь: деньги шли в дом в ногу со смертью. Сын Билл, хирург, умер сорока шести лет от сердечного приступа, а двое его детей не хотели быть евреями. Их мать, христианка, жила с другим мужчиной где-то в Канаде. Дочь Гарри, Сильвия, заболела той же формой рака и в том же возрасте, что мать. Детей, правда, у нее не было. После этого Гарри отказался заниматься умножением потомства, хотя вторая жена, Эдна, умоляла завести одного-двух наследников.

Да, ангел смерти отнял у него все. На первых порах внуки позванивали из Канады, присылали ему открыточки к Новому году, но потом исчезли. Он вычеркнул их из завещания.

Гарри брился и мурлыкал какую-то мелодию — откуда она взялась, он и понятия не имел. То ли услыхал когда-то по телевизору, то ли засела в памяти еще с польских времен? Бог обделил его слухом, фальшивил он нещадно, но от привычки напевать в ванной не отказывался. Туалет отнимал у него много времени. Принимаемое годами слабительное уже не действовало, и раз в два дня он ставил себе клизму — занятие долгое и мучительное в его восемьдесят лет. Он пытался делать гимнастику в ванне, поднимая костлявые ноги и, точно веслами, плюхая по воде руками. Все это были попытки продлить жизнь, однако, выполняя упражнения, Гарри часто спрашивал себя: "А зачем, собственно, жить дальше?" Кому нужно его существование? Оно сделалось решительно бессмысленным — но можно подумать, что его соседи коптят небо с большим смыслом?! Дом был полон стариков, и все со средствами, а многие так просто богаты. Многие мужчины не могли ходить, либо волочили ноги, некоторые женщины передвигались с костылями. Кто страдал артритом, кто мучился болезнью Паркинсона. Не жилой дом, а настоящий госпиталь! Люди умирали, а он мог узнать об этом через несколько недель, а то и месяцев. Хотя он был одним из старожилов дома, местные новости редко долетали до него. В бассейн он не ходил, в карты не играл. С ним здоровались в лифте и в супермаркете, но он не знал, кто это. Время от времени он слышал вопрос: "Как дела, мистер Бендинг?". У него в запасе был стандартный ответ: "А что было бы с вами в мои годы? Каждый день — подарок".

Тот летний день поначалу ничем не отличался от прочих. Гарри приготовил себе на кухне завтрак — рисовые хлопья с обезжиренным молоком и "Санку"[41] на сахарине. Около половины десятого он спустился на лифте за почтой. Не было дня, чтобы не приходили какие-то чеки, но этот день оказался на редкость удачным. Акции падали, а компании как ни в чем не бывало продолжали платить дивиденды. Гарри получал деньги за здания, на которые у него были закладные, за ценные бумаги и прочие свои деловые предприятия, которые он ныне с трудом вытаскивал из закоулков памяти. Страховая компания выплачивала ему ежегодную ренту. Из года в год каждый месяц в его почтовом ящике появлялся чек социального страхования. Урожай этого утра перевалил за одиннадцать тысяч. Правда, львиную долю отберет налоговое ведомство, но все равно тысяч пять останется. Подсчитывая чеки, он одновременно размышлял: пойти к Меррилу Линчу посмотреть, что происходит на бирже, или не идти? Нет, не пойду, пустое занятие. Даже если поутру курс поднялся, за день все опустится. "Рынок совершенно взбесился", — пробормотал он себе под нос. Он вывел проверенную годами совершенно неколебимую закономерность: инфляция идет в ногу с повышением курса, а не с понижением. Но сейчас рухнули и доллар, и акции. Да, ни в чем нельзя быть уверенным на сто процентов, кроме неминуемой смерти.

Около одиннадцати часов он спустился, чтобы вложить чеки. Отделение банка было крошечное, и все служащие, давно знавшие его, хором поздоровались. В этом отделении у него был сейф, где хранились драгоценности и ценные бумаги. Случилось так, что все три его жены оставили ему кое-что, ни одна не составила завещания. Он сам точно не знал, сколько у него денег, но уж не меньше миллионов пяти. Однако он шел по улице точно в таких же брюках и рубашке, какие носят бедняки, да и кепка его, и башмаки немало повидали на своем веку. Постукивая тросточкой, он шел мелкими шажками и время от времени бросал взгляд назад — вдруг его кто-нибудь преследует; может быть, какой-то проходимец вынюхал, насколько он богат и замыслил его похитить. Хотя день был ясный и улица кишела людьми, но ни одна душа не вмешается, если его схватят, засунут в машину и увезут в заброшенные развалины или в пещеру. И выкуп за него никто платить не станет.

Закончив дела в банке, он отправился домой. Солнце, стоявшее в зените, изливало зной. Женщины рассматривали в магазинных витринах платья, туфли, чулки, бюстгальтеры, купальные костюмы. На их лицах отражалась сумятица чувств — покупать или не покупать? Гарри бросил взгляд на витрины. Что ему тут делать? Ничего не хочется. Теперь до пяти часов, пока не придет пора готовить обед, ему абсолютно нечего было делать. Он точно знал, чем займется, придя домой: приляжет на диване и вздремнет.

Слава Богу, его никто не похитил, не ограбил, не влез в квартиру. Кондиционер в порядке и трубы в ванной не прорвало. Он снял туфли и растянулся на диване.

Как ни странно, он не утратил способности мечтать — о неожиданных успехах, возвращении мужской силы, о приключениях. Мозг не мог привыкнуть к старости. Он кипел теми же страстями, что и в молодые годы. Гарри часто говорил своему мозгу: "Послушай-ка, не будь идиотом. Всему свое время, а ныне уже нет времени ни на что, поздно. Ты бессилен чему-либо помочь". Но уж так устроен мозг, что фантазирует, несмотря ни на что. Кто это сказал: "Человек уносит свои надежды в могилу"?

Его дремоту прервал звонок в дверь. Он встревожился. Никто никогда не навещал его. "Наверняка убийца", — подумалось ему. Приоткрыв дверь на длину цепочки, он увидел в прорезь маленькую женщину с нарумяненными щеками, желтыми глазами и огромным начесом соломенных волос. На ней была белая блузка.

Гарри отворил дверь, и женщина сказала по-английски, но с явным акцентом:

— Надеюсь, я вас не разбудила. Я — ваша новая соседка слева, хочу представиться. Меня зовут миссис Этель Брокелес. Правда, смешная фамилия? Она мне досталась от последнего мужа. А моя девичья фамилия — Гольдман. Гарри в изумлении уставился на нее. Слева от него испокон веку жила одинокая старуха. Он даже помнил ее фамилию: миссис Хальперт.

— А что стряслось с миссис Хальперт? — проговорил он.

— То же, что происходит со всеми, — сдержанно ответила женщина.

— Когда это случилось? Я ничего не знаю.

— Уже больше пяти месяцев назад.

— Входите, входите. Умирают люди, а ты даже и не знаешь, — пробормотал Гарри. — Она была приятная женщина… Умела сохранять дистанцию.

— Я ее не знала. Квартиру я купила у ее дочери.

— Садитесь, пожалуйста. У меня даже нечем вас угостить. Где-то была, кажется, бутылка ликера, но…

— Я не хочу ничего пить, и ликера не хочу. Во всяком случае, не среди бела дня. У вас курить можно?

— Конечно, конечно.

Женщина села на диван, привычно щелкнула зажигалкой, затянулась. Ногти были ярко наманикюрены, на одном из пальцев Гарри заметил огромный бриллиант.

— Вы живете один? — спросила женщина.

— Да, один.

— Я тоже одна. Что поделаешь?! Я прожила с мужем двадцать пять лет, и мы ни разу не повздорили. На ша жизнь была сплошным солнечным днем, ни облачка. И вот он внезапно умер и оставил меня в полном одиночестве. Мне вреден нью-йоркский климат. Ревматизм донимает. Придется доживать свой век здесь.

— Вы купили квартиру вместе с обстановкой? — деловым тоном поинтересовался Гарри.

— Со всем. Дочь ничего не хотела забирать, кроме платьев и белья. Все отдала за сущую ерунду. У меня не хватило бы терпения ходить по магазинам, покупать мебель, посуду. А вы здесь давно живете?

Женщина сыпала вопросы один за другим, и Гарри охотно отвечал. Она выглядела относительно молодой, не старше пятидесяти, а то и меньше. Он принес ей пепельницу, поставил на кофейный столик перед ней тарелку печенья и бокал лимонада. Он не заметил, как пролетели два часа. Этель Брокелес сидела, скрестив ноги, и Гарри нет-нет поглядывал на ее круглые колени. Она перешла на идиш с польским акцентом. От нее веяло чем-то родственным. Не иначе как небеса решили снизойти к его тайным мечтам. Только сейчас, слушая ее, он осознал, насколько одиноким был все эти годы, как угнетала его невозможность иногда по целым дням переброситься с кем-нибудь хоть парой слов. Даже в соседках она лучше, чем ничего. В ее присутствии он помолодел, стал говорлив, рассказал о своих трех женах, о трагедиях, постигших детей. Он даже посвятил ее в существование любовницы после смерти первой жены.

— Не надо извиняться, — сказала гостья. — Мужчина есть мужчина.

— Я состарился.

— Мужчина никогда не стареет. У меня был дядя во Влоцлавеке, так он восьмидесяти лет женился на двадцатилетней, и она родила ему троих детей.

— Влоцлавек? Это около Коваля — моей родины.

— А, знаю. Я бывала в Ковале. У меня там жила тетя. Она взглянула на часы.

— Час дня. Вы где завтракаете?

— Нигде. Я ем только по утрам, а потом сразу обедаю.

— Вы на диете?

— Нет, но в моем возрасте…

— Хватит уже о вашем возрасте! — обрезала она. — Знаете что? Пойдемте ко мне и вместе позавтракаем. Не люблю есть одна. Для меня даже хуже завтракать в одиночестве, чем спать. — Я, право, и не знаю… Чем я это заслужил?

— Пойдемте, пойдемте, не говорите ерунду. Это — Америка, а не Польша. У меня холодильник трещит от продуктов. Прости меня, Господи, но я больше выбрасываю, чем съедаю.

Женщина говорила с теми идишистскими выражениями, которых Гарри не слыхивал уже минимум лет шестьдесят. Она взяла его за руку и повела к двери. Ему всего-то нужно было сделать несколько шагов. Когда он запирал свою дверь, она уже отпирала свою. Квартира, в которую он вошел, была больше его собственной и посветлее. На стенах висели картины, причудливые лампы, старинные вещицы. Окна выходили прямо на океан. На столе стояла ваза с цветами. В квартире Гарри пахло пылью, а здесь воздух был свежим. "Она чего-то хочет. Есть у нее задняя мысль", — сказал сам себе Гарри. Он вспомнил, что читал в газетах о мошенницах, умудрявшихся выуживать целые состояния из мужчин, а впрочем, и из женщин. Главное теперь — ничего не обещать, ничего не подписывать, не давать ни гроша.

Она, усадила его за стол, и немедленно из кухни послышались булькающие звуки кофеварки, донесся запах свежих булочек, фруктов, сыра и кофе. Впервые за многие годы среди бела дня Гарри обуял аппетит. Вскоре они уже завтракали.

Хозяйка дома затягивалась сигаретой даже между двумя кусками.

— Мужчины бегают за мной, — жаловалась она, — но как только доходит до серьезного, все они начинают интересоваться исключительно моими финансами.

Стоит им заговорить со мной о деньгах, как я рву с ними. Я не бедна. Я даже — постучу по дереву! — богата. Но не желаю, чтобы со мной жили из-за денег.

— Слава Богу, я ни в чьих деньгах не нуждаюсь, — сказал Гарри. — Мне хватит, проживи я даже тысячу лет.

— Это хорошо.

Постепенно они перешли к обсуждению своего имущества, и Этель рассказала, что владеет домами в Бруклине и на Стэйшн-Айленд, а также ценными бумагами. По тому, как она говорила и какие имена называла. Гарри понял: нет, не врет. Здесь, в Майами, у нее был счет и сейф в банке, в том же самом, что у Гарри. Он прикинул, что добра у нее как минимум на миллион, а то и больше. Она кормила его так, как кормит только дочь или жена, обсуждала, что ему можно есть, а чего надо остерегаться. В молодости с ним случались такие чудеса. Встретив его, мгновенно переходили на интимные отношения, прилипали к нему и больше не отлипали. Но чтобы такое же произошло в его-то годы? Нет, это отдавало сном.

— У вас есть дети? — внезапно спросил он.

— Дочь, Сильвия. Она живет совсем одна в палатке в Британской Колумбии.

— Почему в палатке? Мою дочь тоже звали Сильвией. Да вы сами мне в дочери годитесь, — добавил он, не понимая, зачем это сказал.

— Причем тут годы? Ерунда! Я всегда любила, чтобы мужчина был старше меня. Мой муж — упокой, Господи, его душу! — был на двадцать лет меня старше, и я желаю каждой еврейской девушке такой жизни, какая была у нас.

— Ну я — то точно старше вас лет на сорок, — заметил Гарри. Женщина положила ложку.

— Сколько вы мне дадите?

— Ну, лет сорок пять, — ответил Гарри, понимая, что на самом деле она постарше.

— Добавьте еще двенадцать и попадете в самую точку.

— Ну, столько вам не дашь.

— Я хорошо жила с мужем. Я могла попросить у него все, что угодно — луну, звезды. Для своей Этель у него не было отказа. Вот почему после его смерти я впала в меланхолию. Да и дочь мне добавила. Я потратила Целое состояние на психиатров, но они мне никак не помогли. Последние семь месяцев я провела в клинике для нервнобольных. У меня было душевное расстройство, я не хотела больше жить. Им приходилось не спускать с меня глаз ни днем, ни ночью. Он звал меня из могилы. Я хочу вам что-то сказать, только поймите меня правильно.

— Что?

— Вы напоминаете мне мужа. Вот почему…

— Мне восемьдесят два, — произнес Гарри и тут же пожалел. Пяток лет можно было без труда скостить. Он мгновение подождал, затем добавил: — Будь я на десяток лет помоложе, я бы сделал вам предложение.

И снова Гарри пожалел о сказанном. Слова выскочили изо рта по своей собственной воле. Он все еще не избавился от боязни нарваться на «золотоискательницу».

Женщина пытливо взглянула на него и подняла бровь.

— Раз уж я решилась жить, я возьму вас таким, какой вы есть.

"Неужели это возможно? Как такое может быть?" — снова и снова спрашивал себя Гарри. Они обсуждали свой брак и снос стены между их квартирами, чтобы сделать из них одну, благо спальни были по соседству. Она откровенно рассказала ему обо всех деталях своего финансового положения. Ее состояние оценивалось примерно в полтора миллиона долларов. Гарри еще раньше рассказал ей, что есть у него.

— Что мы будем делать с такой кучей денег? — спросил он.

— Когда я была одна, я не знала, куда их девать, — возразила она, — но теперь, вдвоем, мы поедем в кругосветное путешествие. Мы купим квартиру в Тель-Авиве или Тверии. Тамошние теплые весны так хороши для ревматизма. Когда я буду рядом, ты будешь жить много-много лет. Я гарантирую тебе сто, а может быть и больше.

— Все в руках Божьих, — ответил Гарри и сам поразился своим словам. Он не был религиозен. Его сомнения в Боге и Божьем промысле с годами лишь возрастали. Он часто говорил, что после случившегося с европейским еврейством в Бога может верить только болван.

Этель встала, встал и он. Объятие, поцелуй. Он крепче сжал ее и ощутил пронзивший его насквозь трепет юношеского желания.

— Подожди до хуппы,[42] — проговорила она.

Гарри поразили ее слова, потому что он когда-то уже слышал их, и произносил их тот же голос. Но когда и кто? Все три его жены были коренными американками и не стали бы пользоваться такими выражениями. Может быть, во сне? Можно ли во сне видеть свое будущее? Он склонил голову и задумался, а подняв глаза, был ошеломлен. За несколько секунд облик женщины невероятно изменился. Она отодвинулась от него, а он даже не заметил. Ее лицо побледнело, усохло, постарело. Прическа, казалось, моментально распалась. Она искоса глядела на него — подавленно, печально, даже угрюмо. "Обидел я ее, что ли?" — подумал он. И как будто со стороны услышал собственный вопрос:

— Что-нибудь случилось? Тебе нехорошо?

— Нет, но тебе лучше сейчас уйти, — ответила она отчужденным и даже несколько враждебным тоном. Он хотел было спросить у нее о причинах столь разительной перемены, но помешало позабытое (а, может, никогда не покидавшее его) чувство собственного достоинства. С женщинами никогда не знаешь, где окажешься. Все же он спросил:

— Когда мы увидимся?

— Во всяком случае, не сегодня. Может быть, завтра, — чуть поколебавшись, ответила она.

— До свидания. Спасибо за завтрак.

Она даже не потрудилась проводить его до двери. "Ну, вот я и дома", — подумал он. Вот те на, передумала! Его переполнял стыд — за себя самого и за нее тоже. Она что — шутила с ним? Неужели злобные соседи решили подурачить его? Собственная квартира показалась ему почти необитаемым островом. "Не буду обедать", — решил он. В животе — тяжесть. "В моем возрасте не следует ставить себя в идиотское положение", — пробормотал он, лег на диван и задремал, а когда открыл глаза, было уже темно. "Может быть, она еще позвонит в дверь? А может, мне ей позвонить?" Она дала ему свой номер телефона. Даже после сна он чувствовал себя измотанным. Ему надо было написать несколько писем, но он отложил это занятие на утро. Он вышел на балкон, соседствовавший с ее балконом. Они могли видеть друг друга и даже разговаривать, если у нее сохранился хоть какой-то интерес к нему. Океан пенился, бурлил. Вдалеке виднелся корабль. В небе прогудел самолет. Над головой блистала одинокая звезда, которую были не в силах затмить ни уличные фонари, ни неоновая реклама. Хорошо, когда можно увидать хотя бы одну звезду, а то нетрудно вообще забыть о существовании неба.

Он сел на балконе, поджидая, не появится ли она. О чем она думала? Почему у нее так резко сменилось настроение? Минуту назад заботлива, словоохотлива, точно невеста на свадьбе — и вот уже чужая! Гарри снова задремал, а когда проснулся, был уже поздний вечер. Спать не хотелось, и он решил спуститься за вечерней газетой, где печатали новости с нью-йоркской фондовой биржи, однако вместо этого отправился в постель, предварительно выпив стакан томатного сока и проглотив таблетку. Лишь тонкая стенка отделяла его от Этель, но в стенах кроется особая сила. Быть может, думал он, именно поэтому некоторые предпочитают жить в палатках. Он полагал, что размышления не дадут ему заснуть, но ошибся. Проснулся он от тяжести в груди. Который час? Фосфоресцирующие цифры говорили, что он проспал часа два — два с четвертью. Ему что-то снилось, но что именно, он не помнил. Осталось лишь ощущение ночного кошмара. Он поднял голову. Интересно, спит она или нет? Из ее квартиры не доносилось ни шороха.

Он снова заснул и проснулся от шума: громко говорили люди, хлопали двери, кто-то бегал по коридору. Он всегда боялся пожара. Газеты то и дело печатали репортажи о стариках, опаливших себя насмерть в домах для престарелых, больницах или гостиницах. Он вылез из кровати, натянул шлепанцы, халат и открыл дверь в коридор. Ни души. Может, ему пригрезилось? Он закрыл дверь и вышел на балкон. Нет, пожарниками внизу и не пахнет. Галдели только полуночники да завсегдатаи ночных клубов. Кое-кто из жильцов сдал свое жилье на лето латиноамериканцам. Гарри вернулся в постель. Несколько минут было тихо, а затем он снова услышал грохот в коридоре, звуки мужских и женских голосов. Что-то стряслось, но что именно? Его тянуло встать и снова посмотреть, но он не встал и лишь встревоженно прислушивался. Внезапно из кухни до него донесся звонок "интеркома".[43] Когда он поднял трубку, мужской голос произнес: «Ошибка». Гарри включил лампу, и поток флюорисцирующего света ослепил его. Он открыл холодильник, вытащил кувшин сладкого чая и налил полстакана, не понимая, делает он это от жажды или для поднятия духа. Вскоре ему понадобилось опорожниться, и он поплелся в ванную.

В этот момент в дверь позвонили, и звонок отбил у него нужду. Может быть, в здание вломились грабители? Ночной сторож — старик, и незваным гостям — не помеха. Гарри не мог решить, идти к двери или нет. Он стоял возле унитаза и дрожал от страха. "Это, быть может, мои последние мгновенья на земле", — пронеслось в его мозгу. "Боже милостивый, пощади!" — пробормотал он. Только теперь он вдруг сообразил, что в дверь был вмонтирован «глазок», через который можно было посмотреть, кто звонит. "Как я о нем позабыл? — изумился он. — В маразм впадаю!".

Он безмолвно подошел к двери, отодвинул крышку «глазка» и заглянул в него. Седая женщина в халате. Он узнал ее: это была его соседка справа. В секунду все стало ясно. У нее был парализованный муж, и с ним что-то стряслось. Он открыл дверь. Старуха протягивала конверт без марки.

— Простите, пожалуйста, мистер Бендинер, женщина из квартиры слева оставила этот конверт около вашей двери. На нем ваше имя.

— Какая женщина?

— Ну, слева. Она покончила с собой. Гарри ощутил судорогу в кишках, и спустя мгновение живот стал тугим, как барабан.

— Блондинка?

— Да.

— Что она сделала?

— Выбросилась из окна.

Гарри протянул руку, и старуха дала ему конверт.

— Где она? — спросил он.

— Они ее увезли.

— Мертвую?

— Да.

— Боже мой!

— Уже третий случай здесь. Народ в Америке теряет разум.

Рука Гарри затряслась, и конверт затрепетал, точно на ветру. Он поблагодарил женщину и закрыл дверь. Затем пошел за очками, которые клал на ночной столик. "У меня не хватит духу прыгнуть, — убеждал он себя. — Самое время сейчас сломать бедро!" Пошатываясь, он забрался в постель и зажег ночник. Так и есть, очки лежали там, где он их положил. Он почувствовал головокружение. Стены, портьеры, комод, конверт — все дергалось и вращалось, точно сбившееся изображение в телевизоре. "Ослеп я, что ли?" — спросил он сам себя. Он сел и подождал, пока головокружение не прошло. У него едва хватило сил распечатать конверт. Письмо было написано карандашом, строчки прыгали, в идишистских словах было много ошибок. Вот что было в письме:

"Дорогой Гарри, забудь меня. Я должна идти к своему мужу, туда, где он. Если не трудно, скажи по мне каддиш. Я помолюсь за тебя там, где буду.

Этель".

Он положил лист бумаги и очки на ночной столик и погасил свет. Лежал, икая и с трудом подавляя отрыжку. Его тело дергалось, пружины кровати тряслись. "Все, с этой минуты я ни на что не надеюсь", — решил он с торжественностью человека, принимающего присягу. Стало зябко, он укрылся одеялом.

Когда он утром открыл глаза, было десять минут девятого. Это сон? Нет, письмо на столике. В тот день Гарри Бендинер не спускался за почтой. Он не сделал себе завтрак, не умывался и не одевался. Он все время дремал в пластиковом шезлонге на балконе и думал об иной Сильвин — дочери Этель, — живущей где-то в палатке в Британской Колумбии. "Почему она забралась так далеко?" — спрашивал он себя. В отчаянии от смерти отца? Не могла оставаться с матерью? Или уже в свои годы осознала тщетность всех человеческих поступков и решила стать отшельницей? Она стремится познать себя или Бога? В мозгу старика мелькнула безрассудная идея: полететь в Британскую Колумбию, отыскать в первозданных дебрях эту молодую женщину, утешить ее, заменить ей отца и, быть может, вместе с ней попытаться понять, зачем человек рождается и почему он должен умереть.

ЕДИНСТВЕННЫЙ ПОСТОЯЛЕЦ

I

Это было со мной уже не раз: я мечтал, чтоб случилось невозможное — и оно происходило. Однако желание мое сбывалось в странной форме, словно Тайные Силы показывали мне, что я сам не понимаю, чего хочу. Так случилось и в то лето на Майами-Бич. Я жил в большой гостинице, набитой туристами из Южной Америки, приехавшими сюда освежиться, а также страдальцами вроде меня, которых мучила лихорадка. Жить мне там сильно надоело: плескаться в воде вместе с крикливыми туристами, с утра до вечера слышать испанскую речь, дважды в день есть тяжелую гостиничную пищу. Если мне хотелось почитать газету или книжку на идише, мои соседи смотрели на меня с изумлением. Однажды, во время прогулки, я проговорил вслух: "Ах, если б я был в гостинице единственным постояльцем!" Некий бес подслушал, должно быть, мои слова и немедленно принялся строить свои козни.

Когда наутро я спустился вниз к завтраку, в холле гостиницы царило столпотворение. Постояльцы сбивались кучками, переговаривались еще громче, чем обычно. Везде стояли штабелями чемоданы. Коридорные бегали из конца в конец вестибюля, толкая нагруженные тележки. Я спросил у встречного, что случилось.

— Как, разве вы не слышали? Они объявляли через громкоговоритель. Гостиница закрывается.

— Почему? — спросил я.

— Они обанкротились.

Человек отошел от меня, удивляясь моей неосведомленности. Вот так штука: гостиница закрывается! А ведь насколько было мне известно, дела в ней шли совсем неплохо. И как же это — вдруг закрыть гостиницу, где сотни постояльцев? Но я давно понял, что в Америке лучше задавать поменьше вопросов.

Система кондиционирования воздуха была уже отключена, в вестибюле стало душно. У кассы выстроилась длинная очередь клиентов, спешивших заплатить по счетам. Кругом был страшный беспорядок. Курильщики бросали окурки на мраморный пол. Дети обрывали цветы и листья тропических растений в кадках. Там и сям южноамериканские туристы, только вчера корчившие из себя чистокровных представителей латинской расы, громко переговаривались на идише. Самому мне было укладываться недолго — всего один чемодан. Я забрал его и отправился искать другую гостиницу. Выйдя на улицу под неистово палящее солнце, я припомнил историю из Талмуда о том, как Господь в Мамрийской долине задержал солнце в зените, дабы странники не беспокоили Авраама.[44] У меня слегка кружилась голова. Мне вспомнились беззаботные времена холостяцкой жизни, когда я, бывало, складывал все свое имущество в чемодан, съезжал с квартиры и за пять минут находил другую. Проходя мимо небольшой, слегка запущенной гостиницы, я прочел вывеску: "Расценки вне сезона — от двух долларов в сутки и выше". Дешевле и быть не может! Я вошел. Кондиционера здесь не было. За конторкой стояла горбатая девушка с пронзительными черными глазами. Я спросил ее, могу ли снять номер.

— Хоть всю гостиницу, — ответила она.

— Никого нету?

— Ни единого человека. — Девушка засмеялась, показывая щербатые редкие зубы. В речи ее ясно слышался испанский акцент. Потом она рассказала, что приехала с Кубы. Я снял номер. Горбунья проводила меня к тесному лифту, и мы поднялись на третий этаж. Прошли вдоль длинного сумрачного коридора, скудно освещенного единственной лампочкой. Девушка открыла дверь и впустила меня в комнату, как заключенного в камеру. Затянутое сеткой окно выходило на Атлантический океан. Краска на стенах облупилась, на полу был вытертый и блеклый ковер. В ванной пахло плесенью, в платяном шкафу — нафталином. Постельное белье было сырое, но чистое. Я распаковал свои вещи и сошел вниз. Все вокруг принадлежало мне одному: плавательный бассейн, пляж, океан. Во внутреннем дворике стояло несколько дряхлых полотняных шезлонгов. Солнце тяжело давило на мир. Море было желтое, волны мелкие и ленивые, они едва шевелились, словно их тоже изнуряла удушающая жара. Лишь изредка, по обязанности, они выносили на поверхность скудные клочья пены. Одинокая чайка сидела на воде, решая — ловить ей рыбу или нет. Передо мною, залитая солнцем, простиралась картина летней меланхолии, и это было странно, ибо обычная меланхолия ассоциируется с осенью. Ощущение было такое, словно род человеческий погиб в некой катастрофе, и я остался один как Ной — но в моем пустом ковчеге не было ни сыновей моих, ни жены, ни бессловесных тварей. Можно было купаться нагишом, но я все же надел купальный костюм. Вода в океане была теплая, как в ванне. Повсюду плавали обрывки водорослей. В той гостинице меня одолевала застенчивость, а здесь — одиночество. Пустой мир не располагал к играм и забавам. Плавать я немного умел, но кто спасет меня, если что-нибудь случится? Те же Тайные Силы, которые предоставили мне пустую гостиницу, могли с такой же легкостью подкинуть мне подводное течение, глубокий омут, акулу или морского змея. Когда играешь с неизвестностью, вдвойне необходима осторожность.

Вскоре я вышел из воды и растянулся на одном из пляжных шезлонгов. Тело у меня было бледное, череп голый, и хотя на глазах у меня были темные очки, слепящие лучи проникали сквозь них. В светло-голубом небе не было ни облачка. В воздухе пахло солью, рыбой и манго. Между живой и неживой природой я не ощущал сейчас различия, Каждая песчинка, каждый камешек, все вокруг меня дышало, росло и вожделело. По небесным каналам, которые, согласно каббале, несут поток Божественною Милосердия, ко мне струились истины, неведомые северным широтам. Я ни к чему не стремился; меня обволакивала лень; немногие мои желания были просты и материальны — стакан лимонада или апельсинового сока. Воображение рисовало мне женщину с горячими глазами, на несколько дней остановившуюся в этой гостинице. Высказывая вслух свое желание, я вовсе не хотел, чтобы гостиница принадлежала мне безраздельно. Бес либо недопонял меня, либо сделал вид. что недопонял. Как и всякое живое создание, я тоже хотел плодиться, хотел размножаться — хотя бы заниматься внешней стороной процесса. Я готов был отказаться от всех этических или эстетических требований. Я был готов укрыться простыней и, как слепец, отдаться чувству осязания. И в то же время в сознании моем неотвязно вертелся вечный вопрос: Кто скрывается за миром, который виден? Материя ли, со всеми ее Бесконечными Атрибутами? Или Монада всех Монад? Абсолют ли, или Слепая Воля, иди Подсознание? Должно ведь, должно быть некое высшее существо, таящееся за внешней видимостью вещей.

Возле берега море было маслянисто-желтое, вдали — стеклянно-зеленое, и по воде, словно окутанный саваном труп, скользил парус. Клонясь вперед, он будто пытался вызвать на поверхность нечто из морских глубин. По небу летел небольшой самолет, волоча рекламное полотнище: РЕСТОРАН МАРГОЛИСА — КОШЕР. ОБЕД ИЗ 7 БЛЮД ЗА $ 1.75. В ресторане Марголиса подавали суп с гречкой и кнейдлах, кныши и фаршированную куриную кожу. Значит, Вселенная еще не обратилась в первозданный хаос. В таком случае, завтра я, возможно, получу письмо. Мне обещали, что будут пересылать почту сюда. Это была единственная нить, связывавшая меня с внешним миром. Впрочем, меня всегда поражает, что кто-то написал мне. не поленился наклеить и опустить конверт в ящик. Я всегда ищу в письме скрытое содержание, даже на неисписанной стороне листа.

II

Как долго тянется день, когда ты один! Я прочел книжку и две газеты

решил, кроссворд. Постоял у магазина, где торговали с аукциона восточными коврами, зашел в другой. где продавались акции Уолл-стрита. Гуляя по Коллинз авеню, я самому себе казался привидением, отчужденным от всего окружающего. Я зашел библиотеку и что-то спросил — библиотекарь посмотрел на меня с испугом. Я был как покойник, чье мест в мире уже занято другим. Я шел мимо бесчисленных гостиниц, каждая силилась завлечь постояльца чем-нибудь заманчивым. Пальмы были увенчаны веерами полуувядших листьев, кокосовые орехи свисали с них. как тяжелые мошонки. Все вокруг казалось неподвижным, даже сверкающие новые автомобили, скользившие по асфальту. Каждый предмет существовал в себе с той независимой энергией, в которой, может быть, и заключается сущность всего сущего.

Я купил журнал, но смог прочесть лишь несколько первых строк. Тогда я сел в автобус и отдался бесцельному движению, понесшему меня по шоссе, мимо островков с прудами, мимо застроенных виллами улиц. Обитатели этого места, начиная строить посреди голой пустыни, насажали деревьев и цветущих растений со всех частей света; они засыпали мелкие заводи вдоль морского побережья; они создали чудеса архитектуры и придумали самые изысканные развлечения. Царство запланированного гедонизма. Но пустынная скука так и не исчезла. Никакая громкая музыка не в силах была рассеять ее. яркие краски не могли ее затмить. Мы проехали мимо кактуса, чьи пыльные лопасти и иглы выпустили красный цветок. Мы миновали озеро, вокруг которого кучками стояли фламинго и проветривали свои крылья, а вода отражала их длинные клювы и розовые перья. Птичья ассамблея. Кругом летали и крякали дикие утки болота тоже отказывались признать свое поражение.

Я смотрел в открытое окно автобуса. Все, на что ни падал мой взгляд, появилось тут недавно, однако выглядело дряхлым и поношенным: пожилые женщины с крашеными волосами и порумяненными щеками, девушки в бикини, едва прикрывающих срамные места, загорелые молодые люди на водных лыжах или с кока-колоб в руках.

На палубе яхты лежал, раскинувшись, старик и грел свои ревматические суставы, подставив солнцу грудь, поросшую седыми волосами. На лице у него застыла слабая улыбка. Рядом сидела его любовница, которой он завещал свое состояние, она почесывала пальцы ног с красными ногтями, столь же уверенная в своей неотразимости, как в том. что солнце всходит с востока. На корме стояла собака, надменно глядя на волну в кильватере яхты, и зевала.

Мы ехали долго, пока добрались до конечной остановки. Там я пересел на другой автобус. Мы миновали причал, где взвешивали свежий улов. Диковинная раскраска рыб, кровавые раны на их коже, остекленелые глаза, рты, набитые какими-то сгустками, остроконечные зубы — все говорило о жестокости, бездонной как пропасть. Рабочие потрошили рыбу с бесовским азартом. Автобус проехал мимо змеиной фермы, мимо обезьяной колонии. Я смотрел на пожираемые термитами дома, на пруд с застойной водой, где барахтались и извивались потомки первородного змия. Скрипуче верещали попугаи. Время от времени в автобус врывались странные запахи, густое резкое зловоние, от которого голова пульсировала тупой болью.

К счастью, летний день, на юге короток. Вечер наступил резко, без сумерек. Над лагунами и автострадами повисла густая тьма, не пропускающая света.

Мимо скользили автомобили с зажженными фарами. Появилась луна, диковинно огромная и красная, она висела в. небе, как глобус с контурами континентов иного мира. Ночь была пронизана предчувствием чуда и космических перемен. Во мне проснулась давняя неистребимая надежда: не суждено ли мне и впрямь оказаться свидетелем переворота в солнечной системе? Может быть. Луна упадет на Землю. Может быть, Земля, сорвавшись со своей орбиты вокруг Солнца, уплывет в другую звездную систему.

Автобус долго петлял по неведомым окраинам, пока не возвратился на проспект Линкольна к модным магазинам, где хотя и было полупусто по причине летнего сезона, но богатый турист мог, тем не менее, найти, все, что пожелает накидку из горностая, шиншилловый воротник, бриллиант в двенадцать карат, оригинальный рисунок Пикассо. Щеголеватые продавцы, безмятежные в своей уверенности, что за пределами нирваны пульсирует карма, беседовали друг с другом в своих кондиционированных помещениях. Я не был голоден; однако же зашел в ресторан, где официантка со свежезавитымии обесцвеченными волосами подала мне обед, молча и несуетливо. Я дал ей полдоллара и вышел из ресторана, ощущая боль в желудке и тяжесть в голове. Поздний вечерний воздух, прокаленный солнцем, вызвал у меня одышку. На соседнем здании вспыхивали огненные цифры — температура была 96 градусов по Фаренгейту,[45] влажность почти такая же. Я не нуждался в метеорологической сводке, чтобы понять, что назревает в воздухе. По раскаленному небу пробежала молния, хотя грома еще не было слышно. Сверху надвигалась на землю гигантская туча, тяжелая как гора, переполненная огнем и водой. Отдельные капли шлепались на мою лысую голову. Пальмы застыли в ужасе, готовясь принять удар. Я заторопился назад, в мою пустую гостиницу, стремясь успеть до дождя: кроме того, я надеялся, что мне принесли почту. Но не успел я пройти и полдороги, как разразилась буря. От первого же взрыва ливня я промок до нитки. Огненный стержень полыхнул во все небо, и в то же мгновение раздался громовой треск верный признак, что молния ударила совсем близко. Я хотел забежать куда-нибудь под крышу, но передо мной кувыркались, преграждая дорогу, стулья, скинутые ветром с окрестных террас. Вывески падали с фронтонов домов. Мимо моих ног прокатилась сломанная ураганом верхушка пальмы. Еще одна пальма, укутанная в мешковину, клонилась под ветром, собираясь пасть на колени. И полном замешательстве я побежал дальше. Чуть не утопая в глубоких лужах, я мчался вперед, легконогий как мальчишка. Опасность, придала мне смелости, я пел и вопил, взывая к буре на ее собственном языке. К этому времени всякое движение на улицах прекратилось, даже водители побросали свои автомобили. А я бежал, полный решимости либо спастись от этого безумия, либо погибнуть. Мне непременно надо было получить это письмо-экспресс. никем не написанное, так и не дошедшее ко мне.

До сих пор не понимаю, как я нашел свою гостиницу. Я вбежал в нее и несколько минут стоял неподвижно. Вода стекала с меня на ковер. На другом конце холла я увидал свое полуразмытое отражение в зеркале, похожее на картину кубиста. Я добрался до лифта и поднялся на третий этаж. Дверь в мою комнату была распахнута: внутри метались и жужжали тучи комаров, моли, светляков, оводов, спасавшихся здесь от грозы. Вечер сорвал противомоскитную сетку и разметал бумаги, оставленные мною на столе. Коврики промокли насквозь. Я подошел к окну и посмотрел на океан. Волны, словно горы, вздымались посреди моря — чудовищные валы, готовые захлестнуть берега и унести сушу прочь. Вода злобно ревела и метала в темноту белые фонтаны пены. Волны рычали на Создателя, как свора гончих псов. Из последних сил я рванул на себя окно, закрыл его и опустил жалюзи. Присев на корточки, собрал мои промокшие книги и рукописи. Мне было жарко. Пот катился по телу, смешиваясь с ручейками дождевой воды. Я стянул с себя одежду, и она легла у моих ног, как пустая оболочка. Я ощутил себя каким-то странным созданием, только что сбросившим кокон.

III

Буря не достигла еще высшей точки. Ветер, дико завывая, колотил и грохотал, как гигантский молот. Гостиница была подобна кораблю среди открытого моря. Что-то с треском обвалилось то ли крыша, то ли балкон, то ли часть фундамента. Лопались железные решетки. Металл стонал от напряжения. Окна вываливались из проемов. Громыхали оконные стекла. Тяжелые жалюзи на моем окне вздувались, как шторы. Комната озарилась отсветом гигантского пламени. Затем раздался удар грома такой силы, что я засмеялся от страха. Из темноты возникла белая фигура. Сердце у меня оборвалось, мозг затрепетал в своей коробке. Я всегда знал, что рано или поздно представитель этого племени явится ко мне во плоти, неся с собой ужасы невыразимые, ибо тот, кто раз повидал их. не мог остаться в живых. Я лежал неподвижно, ожидая конца. И тут я услышал голос:

— Простите, сеньор, я боюсь-боюсь. Вы спите?

Это была кубинская горбунья.

— Нет, зайдите. — ответил я.

— Я дрожу. Я думаю, что умру от страха, сказала женщина. — Такого урагана раньше никогда не было. Вы только один в гостинице. Извините, что я вас беспокою.

— Вы меня не беспокоите. Я бы зажег свет, но я не одет.

— Нет. нет. Это не нужно… Я боюсь одна. Пожалуйста, можно я побуду здесь, пока не пройдет гроза.

— Ну. конечно. Вы можете прилечь, если хотите. Я посижу в кресле.

— Нет, я буду сидеть в кресле. Где кресло, сеньор? Я его не вижу.

Я встал, разыскал в темноте дрожащую женщину и подвел ее к креслу. Я хотел подойти к шкафу и одеться, но вместо этого наткнулся на кровать и упал на нее. Я поспешно прикрылся простыней, чтобы при очередной вспышке молнии посторонняя женщина не увидела моей наготы. Сверкнула молния и я увидел сидящее в кресле уродливое создание в слишком просторной ночной рубашке, с горбатой спиной, с растрепанными волосами, с длинными волосатыми руками и кривыми как у чахоточной обезьяны ногами. Глаза ее горели животным страхом.

— Не бойтесь, — сказал я, гроза скоро кончится.

— Да, да.

Я откинулся на подушку и лежал неподвижно, с ужасом догадываясь, что нечистая сила злорадно исполняет последнее мое пожелание. Я хотел, чтобы целая гостиница была в моем распоряжении и я ее получил. Я мечтал, чтобы ко мне в комнату, как Рут к Боазу,[46] пришла женщина и женщина пришла. При каждой вспышке молнии я встречался с ней глазами. Она уставилась на меня пристально и безмолвно, словно насылала колдовские чары. Женщина эта сейчас казалась мне страшнее урагана. Я побывал однажды в Гаване, где силы тьмы не потеряли еще древнюю мощь. Даже мертвецов там не оставляли в покое — кости их исчезали из разрытых могил. По ночам я слышал вопли каннибалов и стоны девственниц, чьей кровью идолопоклонники окропляли алтари. Эта женщина была родом оттуда. Я мечтал произнести заклинание от дурною глаза, взмолиться к тем, кому принадлежит последнее слово, дабы они не позволили этой ведьме одолеть, меня. Все во мне кричало: Шаддай![47] Изыди, Сатана. А гром гремел, хляби морские ревели и разверзались с хлюпающим хохотом. Стены комнаты окрасились в алый цвет. Озаренная отсветами ада, кубинская ведьма припала к земле, словно готовый броситься на добычу зверь рот ее ощерился гнилыми зубами, черные волосы на руках и ногах свалялись, ноги покрыты были нарывами и шишками. Ночная рубашка соскользнула с нее, и морщинистые груди жидко обвисли. Ей не хватало лишь, звериной морды и хвоста.

Я, видимо, уснул. Мне приснился город с крутыми узкими улицами и зарешеченными ставнями окон, залитый мутным, как при солнечном затмении, светом и погруженный в молчание Черного Шабаша. Мимо меня бесконечной чередой следовали одна за другой католические похоронные процессии, с крестами и гробами, с алебардами и пылающими факелами. Они свозили на кладбище не одно, но множество тел — истреблено было целое племя. Внезапно гробы приобрели форму филактерий,[48] черных, блестящих, с узлами и ремнями. Они были разделены на множество ящичков-гробов, на двоих, на троих, на четверых, на пятерых…

Я открыл глаза. На моей кровати кто-то сидел — это была горбатая кубинка Она хрипло заговорила на своем ломаном языке:

— Не бойтесь. Я вам не причиню вреда. Я человек, не зверь. У меня сломана спина. Но я такая не родилась. Я упала со стола, когда была маленькая. У моей матери нет денег отвести меня к врачу. Мой отец плохой, он всегда пьяный. Он гуляет с нехорошими женщинами, а моя мать работает на табачной фабрике. Она кашляет, кашляет и умирает. Почему вы дрожите? Горб не заразный. Вы от меня не заболеете. У меня душа, как у всех — мужчины хотят меня. Даже мой хозяин. Он мне доверяет, он меня оставляет одну в гостинице. Вы еврей, да? Он тоже еврей… из Турции. Он умеет говорить — как это называется? — по-арабски. Он женился на немецкой сеньоре, но она нацистка. Ее первый муж нацист. Она ругает хозяина и пробует отравить его. Он подает на нее в суд, но судья на ее стороне. Я думаю, она дает ему взятку — или что-то другое. Хозяин должен платить ей — как это сказать? — алименты.

— Зачем же он вообще на ней женился? — спросил я просто из вежливости.

— Потому что он ее любит. Он очень-очень мужчина, красная кровь, понятно? Вы Когда-нибудь влюблялись?

— Да.

— А где сеньора? Вы на пей женились?

— Нет. Ее расстреляли.

— Кто?

— Те же самые нацисты.

— Ах-ха… и вы остались одни?

— Нет, у меня есть жена.

— Где ваша жена?

— В Нью-Йорке.

— И вы ей не изменяете?

— Нет, я ей верен.

— Всегда?

— Всегда.

— Один раз получить удовольствие можно.

— Нет, голубушка, я хочу остаться честным человеком.

— Кому надо, что вы делаете? Не видит никто.

— Бог видит.

— Ну, если вы говорите про Бога, я ухожу. Но вы лгун. Если я бы не калека, вы не говорите про Бога. Он наказывает, кто так лжет, сукин ты сын!

Она плюнула в меня, встала с постели и хлопнула дверью. Я немедленно утерся, но ее слюна жгла меня, как кипяток. В темноте я чувствовал, как пухнет голова, по всему телу распространился острый зуд, словно сотни пиявок сосали мою кровь. Я пошел в ванную, помылся. Намочил полотенце и обмотал им голову, чтобы охладить ее. Про ураган я забыл. Он окончился, а я и не заметил. Потом я лег и проснулся лишь к полудню. Нос у меня был заложен, горло отекло, колени ныли. Нижняя туба распухла, и на ней выскочила большая лихорадка. Моя одежда валялась на полу среди огромной лужи. Насекомые, залетевшие накануне в комнату в поисках убежища, лепились трупиками по стенам. Я открыл окно. Пахнуло прохладным, хотя все еще влажным воздухом. Небо серело по-осеннему, море свинцового цвета еле колыхалось под собственной тяжестью. Я кое-как оделся и сошел вниз. Горбунья сидела за конторкой, бледная, худая, со стянутыми на затылке полосами, с блеском в черных глазах. На ней была старомодная блузка, отороченная пожелтевшими кружевами. Она пронзительно взглянула на меня.

— Вы освободите комнату, — сказала она. — Хозяин звонит и говорит запереть гостиницу.

— Нет ли для меня письма?

— Письма нету.

— Тогда счет, пожалуйста.

— Счета нету.

Кубинка глядела на меня искоса — ведьма, которую подвело ее искусство, безмолвная пособница хитроумных демонов, кишащих вокруг меня.

ИСТОРИЯ ДВУХ СЕСТЕР

Леон (он же Хаим-Лейб) Барделес налил в кофе сливки. Положил сахару, попробовал, поморщился, добавил еще сливок и взял из стоявшей перед ним вазочки миндальное печенье.

— Люблю сладкий кофе, а не горький. В Рио-де-Жанейро пьют кофе горький как желчь из малюсеньких чашечек. Здесь тоже так готовят, называется «эспрессо», но я предпочитаю кофе в стакане, как раньше подавали в Варшаве. Вот сижу тут с вами, и забываю, что я в Буэнос-Айресе. Кажется у «Люрса» в Варшаве. Ну, что вы скажете насчет погоды? Мне понадобилось мною времени, чтобы свыкнуться с тем, что Суккот[49] празднуют весной, а Песах[50] — осенью. Я вам не могу передать, какую путаницу внес в нашу жизнь этот перевернутый календарь. Ханукка[51] выпадает на такую жару, что можно расплавиться. На Шавуот[52] — холодина. По крайней мере хорошо, что хоть весна пахнет так же, и у сирени такой же запах, как бывало, доносился из Праги и Саксонских садов. Запахи узнаю, а сказать, чем пахнет, не могу. Писатели других народов называют своим именем каждое дерево, каждый цветок, а сколько названий цветов вы найдете в идише? Лично я знаю только два — розу и лилию. Если мне в кои-то веки приходится идти к цветочнику за букетом, я всегда полагаюсь на продавца. Пейте кофе!

— Расскажите о себе, — попросил я.

— Ах, разве можно о себе рассказать? С чего начать? Я обещал рассказать все, чистую правду, но как вы сумеете ее передать? Знаете, я сначала покурю. Вот эти ваши, американские.

Леон Барделес достал пачку сигарет из тех, что я ему привез из Нью-Йорка. Я знал его больше тридцати лет, даже написал когда-то предисловие к книжке его стихов. Ему было тогда пятьдесят три — пятьдесят четыре, он пережил и Гитлеровский ад, и сталинский террор, но все еще выглядел моложе своих лет. Шапка слегка вьющихся черных волос, большие карие глаза, толстая нижняя губа, мускулистые шея и плечи. Он до сих пор носил рубашки с воротником-апаш, как некогда варшавские модники, подражавшие Словацкому.[53] Выпуская дым колечками, он прищуренными глазами рассматривал меня, точно художник — модель.

— Начну с середины, — проговорил он. Только прошу вас, не спрашивайте у меня даты, потому что, когда речь заходит о точном времени, я окончательно запутываюсь. Это было году в сорок шестом, а может быть, в конце сорок пятого. Я покинул сталинскую Россию и вернулся в Польшу. В России меня пытались записать в польскую армию, но мне удалось ускользнуть. Я прошел Варшаву насквозь, видел руины гетто. Можете не верить, но я действительно шел искать дом, в котором жил до войны, — хотел найти среди развалин свои рукописи. После всех бомбежек и пожаров найти на Новолипках дом, да еще рукописи — шансы были ниже нуля, но я — таки узнал место, где стоял наш дом, а среди обломков наткнулся на свою книгу, как раз ту, к которой вы писали предисловие. Не было только последней страницы. Я. конечно, удивился, но не слишком. В моей жизни случалось столько невероятного, что уже ничем не удивишь. Приди я сегодня домой и застань свою покойную маму, я бы глазом не моргнул, а просто спросил: "Мама, как дела?"

Из Варшавы я кое-как добрался до Люблина, а оттуда — в Щецин. Почти все польские города лежали в развалинах, и мы ночевали то в конюшне, то в бараке, а то и просто на улице. Здесь в Буэнос-Айресе мне пеняют за то, что я не описал своих мытарств. Ну, начнем с того, что я не прозаик. Во-вторых, у меня в голове все смешалось в такую кучу, особенно даты и города, что они же сами обозвали бы меня лжецом и фальсификатором. Ладно, я отвлекся. Так вот, некоторые беженцы уже тогда обезумели от горя. Одна потеряла ребенка и искала его то в канавах по обочинам дорог, то в стогах и общем, в самых неподходящих местах. В Варшаве один дезертир из Красной Армии втемяшил себе в голову, что под руинами погребены сокровища, и в лютый мороз упрямо ковырял лопатой битый кирпич. Диктатуры, войны, жестокость довели до сумасшествия целые страны. Я убежден, что человек как биологический вид был ненормален изначально, а культура и цивилизация лишь усугубили его безумие. Впрочем, вас интересуют факты.

Факты же, если коротко, были таковы. В Щецине я встретил женщину, которая буквально с первого взгляда очаровала меня. Ну, вы-то знаете, что у меня на веку женщин было предостаточно. В России, так там всего не хватало, кроме так называемой любви. Дело прошлое, но ни опасность, ни кризис, ни голод, ни даже болезни не могли отнять у меня то, что сейчас модно называть «либидо» или как там еще придумали профессора. Это было так же далеко от романтической любви нашей юности, как мы от Юпитера. И вот стою я перед женщиной и пялюсь на нее, будто впервые в жизни вижу особь женского пола. Описать ее? Я не силен по части описаний. Длинные черные волосы, кожа белая, словно мрамор. Прошу прощения за чти банальности. Глаза были карие и какие-то испуганные. В то время страх был обыденным явлением. Каждую секунду все мы рисковали жизнью. Россия не хотела отпускать нас, в Палестину мы надеялись проникнуть нелегально, так как Англия не желала нас пускать. Мы обзавелись поддельными документами, только от них за версту разило фальшивкой. Да… Но ее глаза были полны совсем иного страха. Казалось, будто эту девочку зашвырнули к нам на Землю с иной планеты, и она не понимала, где очутилась. Очевидно, именно так выглядели падшие ангелы. Но мы-то все были люди. На ней были скрученные туфли и великолепная ночная рубашка, которую она приняла за платье. "Джойнт"[54] посылал в Европу белье и одежду, пожертвованные богатыми американками, оттуда ей и досталась эта дорогая сорочка. Помимо страха, ее лицо несло печать редкостного благородства. Все это плохо вязалось с окружавшей действительностью. Такие тонкие натуры, как правило, в войну не выживали — мерли как мухи. Выживали сильные, решительные, спокойно проходившие по трупам ближних.

Я хоть и бабник, однако же застенчив: никогда не сделаю первый шаг. Но тут я в самом деле не мог оторваться и, набравшись храбрости, спросил, не могу ли чем-нибудь помочь. Я говорил с ней по-польски. Сперва она молчала, и я решил, что она — немая. Просто смотрела на меня беспомощно, точно ребенок. А затем ответила, тоже по-польски: "Спасибо. Вы мне не поможете".

Обычно, когда мне сразу дают от ворот поворот, я отступаю, но тут меня буквально что-то в спину подталкивало. Выяснилось, что она родилась в семье хасидов — последователей рабби из Александрова.[55] Звали ее Дебора, Дора, она была из тех хасидских девочек, что выросли в почти полной ассимиляции — она ходила в частную женскую гимназию, училась играть на фортепиано и танцевать. Правда, кроме того, в дом приходила жена местного раввина, обучавшая девочку молитвам и еврейскому Закону. До войны у нее было двое братьев, старший уже успел жениться и жил с семьей в Бендзине, а младший учился в ешиботе. Еще была старшая сестра. Война сразу обрушилась на их семью всей своей тяжестью. Отец погиб при бомбежке; старшего брата убили фашисты; младшего призвали в польскую армию, и он сгинул неизвестно где; мать умерла от голода и почечной болезни в варшавском гетто. А сестра Итта пропала, и Дора не знала, что с ней. По ту сторону стены гетто, в арийской части Варшавы, жила Дорина учительница французского языка, старая дева Эльжбета Доланьска. Она-то и спасла Дору. Как ей это удалось, слишком долго рассказывать. Два года Дора провела к подвале, и учительница делилась с ней последними крохами. Святая женщина, она погибла во время Варшавского восстания. Вот она. Божья благодарность добрым людям!

Все это я узнал постепенно, вытягивая из нее но слову.

— В Палестине вы снова встанете на ноги, — сказал я. — Там вы будете среди друзей.

— Я не могу уехать в Палестину, — ответила она.

— Почему? Тогда куда?

— Я должна ехать в Куйбышев.

Я не поверил собственным ушам. Можете себе представить: путешествие в то время из Щецина обратно к большевикам, и не куда-нибудь, а в Куйбышев! Опасностей было не перечесть.

— Что вам понадобилось в Куйбышеве? — спросил я, и она рассказала мне историю, которую я бы сам назвал плодом больного воображения, если бы не убедился позднее в ее истинности. Дорина сестра Итта выпрыгнула из идущего в концлагерь эшелона и через поля и леса добрела до России. Там она повстречала какого-то инженера, еврея, занимавшего высокий пост в Красной Армии. Позже он погиб на войне, и Итта сошла с ума. Ее поместили в психиатрическую больницу. По какой-то совершенно дикой случайности, практически чудом. Дора обнаружила, что ее сестра еще жива.

— Как вы можете помочь своей сестре, если она безумна? — сказал я. — Там она, по крайней мере, получает хоть какую-то врачебную помощь. Что вы можете сделать для психически больной женщины, ведь вы без гроша за душой, без жилья? Сами погибнете и ее погубите!

— Вы абсолютно правы, ответила Дора, — но она одна уцелела из всей семьи, и не могу я допустить, чтобы она умерла в советской больнице. Кто знает, может, ей станет лучше, когда она увидит меня.

Обычно я не лезу в чужие дела. Война научила меня, что каждому не поможешь. В сущности, все мы тогда спокойно ходили по чужим могилам. За годы жизни в лагерях и тюрьмах, где видишь смерть по десять раз на дню. сострадание улетучивается напрочь. Но когда я услышал, что собирается предпринять эта девочка, меня пронзила такая жалость, какой я в жизни не испытывал. Снова и снова я пытался ее отговорить, выискивая тысячи аргументов, но она сказала:

— Я знаю, что вы правы, но я должна вернуться.

— Как вы туда доберетесь? спросил я и услыхал в ответ:

— А хоть пешком!

— Боюсь, что вы такая же ненормальная, как ваша сестра, — не удержался я.

— Думаю, что вы правы. — Ответила она.

В конце концов, после всех выпавших мне странствий и испытаний ваш покорный слуга отказался от возможности уехать в Палестину — а в ту пору это был предел моих мечтаний — и отправился со странной девушкой в Куйбышев, что было явным самоубийством. Вот главное из понятого мной тогда: человеческая жалость — форма любви, по сути, ее высшее выражение. Могу еще вам сказать, что красные дважды задерживали нас по дороге, и мы были на волосок от гибели в тюрьме или лагере. Дора вела себя в этом путешествии просто героически, но я чувствовал, что здесь было больше смирения перед судьбой, нежели храбрости. Да, еще забыл: когда мы познакомились, Дора была девушкой, но под покровом обреченности и отчаяния от всего пережитого скрывалась очень страстная натура. Я был избалован женской любовью, но ничего подобного мне ранее не приходилось испытывать. Она вцепилась в меня с такой силой любви, с такой безысходностью, что это даже пугало. Она была довольно образованна: за два года вынужденного сидения в подвале проглотила целую гору книг по-польски, по-французски, по-немецки, но была до крайности наивна но всем, что касалось реальной жизни. Она страшилась каждой мелочи. В своем убежище она начиталась разных христианских книжек, а также писаний мадам Блаватской[56] и прочих оккультистов и теософов они достались ее спасительнице по наследству от тетушки. Дора болтала об Иисусе и духах, но у меня не хватало терпения на эти штуки, хотя Катастрофа и из меня сделала если не мистика, то уж как минимум фаталиста. Как ни странно, все это ей удавалось сочетать с вынесенным из родного дома еврейством.

Перейти через русскую границу оказалось несложно, куда труднее было сесть на поезд, давка была чудовищная. В середине пути от нашего состава отцепили паровоз и прицепили ею к каким-то другим вагонам, а нас просто оставили на рельсах. В вагонах шла непрестанная война между пассажирами. Иногда раздоры, как нарыв, прорывались и кто-то вылетал на насыпь. Вдоль железнодорожного полотна там и сям валялись трупы. Холод в вагонах был отчаянный. А некоторые ехали на крышах вагонов, и снег сыпал прямо на них. Туалетов в вагонах, конечно, не было и приходилось возить за собой ночной горшок или бутылку. Какой-то крестьянин, сидевший на крыше, когда поезд влетел в туннель, остался без головы. Так мы добирались до Куйбышева. В дороге я не переставал удивляться самому себе и своему поступку. Вся эта история с Дорой не была просто романом. Я действительно связал с ней свою жизнь. Покинуть человека в таком положении все равно, что бросить ребенка в лесной чащобе. Мы постоянно цапались, и все из-за того, что Дора боялась остаться без меня даже на минуту. Едва только начинал поезд притормаживать у полустанка, и я собирался выскочить, чтоб раздобыть еды или кипятка, как Дора кидалась на меня и не пускала. Ей всегда казалось, что я хочу бросить ее. Она хватала меня за рукав и тянула обрати. Пассажиров, особенно русских, эти сцены смешили. Кажется все Дорино семейство было поражено безумием. Отсюда все этим страхи, подозрительность, какой-то пещерный мистицизм. Как эти первобытные пережитки проникли в богатую семью варшавских хасидов, остается загадкой. Впрочем, для меня все это приключение и по сию пору — загадка.

Мы добрались до Куйбышева, и там выяснилось, что все наши муки были напрасны. Не оказалось ни сестры, ни психиатрической больницы. Нет, больница там была, но не для иностранцев. Нацисты при отступлении разрушали госпитали, больницы, психиатрические лечебницы, а пациентов пристреливали или травили ядом. Фашисты не добрались до Куйбышева, но здешний госпиталь был переполнен тяжелоранеными. Кому в такое время было дело до сумасшедших?! Нашлась, правда, одна женщина, которая рассказала Доре все подробности. Фамилия того офицера-еврея была Липман, а эта женщина доводилась ему родственницей, так что ей не было никакого резона врать. Представляете наше разочарование?! Вынести такую одиссею — и впустую! Но погодите, это еще не все. В конце концов, мы действительно нашли Итту, но не в сумасшедшем доме, а в маленькой деревеньке: она жила там со старым евреем-сапожником. Та женщина ничего не придумала. Итта страдала депрессией, где-то лечилась, потом ее отпустили. Я всегда был слаб на факты, и даже то. что она рассказывала, успел позабыть. Вся Катастрофа окутана провалами памяти.

Сапожник оказался польским евреем, чуть ли не из ваших краев, то ли из Билгорая, то ли из Янова, старик лет под восемьдесят, но еще очень подвижный. Не спрашивайте меня, как он попал под Куйбышев, и зачем Итта переехала к нему. Деревенька, в которой он жил, была забытой Богом дырой, но чинить башмаки нужно всюду. Так он и сидел седобородый, среди кучи драной обуви, в лачуге, которая смахивала на курятник, и, бормоча под нос псалмы, забивал гвоздики и сучил дратву. У глинобитной печки стояла рыжая женщина — босая, оборванная, растрепанная, полуголая, и варила ячневую кашу. Дора моментально узнала сестру, но та не признала Дору. Когда Итта, наконец, осознала, что перед ней родная сестра, она не заплакала, а завыла по-собачьи. Сапожник начал раскачиваться туда-сюда на табуретке.

Где-то неподалеку, как считалось, находился колхоз, но все, что удалось мне запомнить — это русское село, будто пришедшее из стародавних времен, с деревянными избами и крохотной церквушкой, заваленное снегом, на котором отпечатались собачьи следы и полозья розвальней. Словом, точь-в-точь картинка из учебника русского языка. Кто знает, может и вся эта революция только сон. Может быть, и Николай все еще сидит на троне. В войну и после нее я не раз видел, как люди находили своих близких, но эти две сестры… Просто душераздирающее зрелище! Они целовались, облизывали друг друга, ревели. Старик пробубнил беззубым ртом: "Жалко, жалко…" и вернулся к своим башмакам. Похоже, он был глух.

Складывать было нечего. Все пожитки Итты составляла пара башмаков на толстой подошве и овчинная безрукавка. Старик извлек неизвестно откуда буханку черного хлеба, которую Итта засунула в свой мешок. Потом она стала целовать руки старика, лоб, бороду — и снова принялась выть, точно в нее вселилась собачья душа. Итта была чуть повыше Доры, глаза у нее были зеленые и по-звериному страшные, волосы невероятно рыжие. Если бы я стал описывать наш путь обратно из Куйбышева в Москву, а оттуда снова в Польшу, нам бы пришлось сидеть тут до утра. Мы пробирались вперед, словно контрабандисты, в каждое мгновение ожидая ареста, разлуки, смерти. Настало лето, и мы в конце концов после всех странствий перебрались в Германию, а затем — в Париж. Но это рассказывать просто. На самом деле мы очутились во Франции только к концу сорок шестого года, а может быть, уже и в сорок седьмом. Среди тех, кто занимался в «Джойнте» беженцами, был мой приятель, молодой варшавянин, знавший английский и прочие языки и еще в тридцать втором уехавший в Америку. Вы не можете себе даже представить то могущество, которым обладали в ту пору американцы. Мне ничего не стоило получить через него американскую визу, но Дора вбила себе в голову, что у меня в Америке возлюбленная. В Париже «Джойнт» — а по существу, все тот же мой приятель — предоставил нам маленькую квартирку (немалое дело но тем временам) и ежемесячное пособие.

Знаю, знаю, о чем вас подмывает спросить — немного терпения! Да, я жил с ними обеими. Я официально женился на Доре в Германии — она мечтала о хуппе и добилась своего, — но на самом деле у меня было две жены, две сестры, точь-в-точь как у праотца Иакова. Недоставало лишь Билхи и Зилпы.[57] А что, собственно, могло остановить человека вроде меня? Не еврейский же Закон и уж, конечно, не гойский. За войну вся человеческая культура рухнула. В лагерях — не только в Германии, но и в России, да и в лагерях для перемещенных лиц, где годами обретались беженцы, — исчезал всякий стыд. На моих глазах с одного бока женщины лежал муж, со второго — любовник, и вся троица жила вместе. Я был свидетелем такого количества разных дикостей, что для меня они стали нормой. Приходит какой-нибудь Шикльгрубер или Джугашвили и передвигает стрелки часов на десять тысяч лет назад. Конечно не во всем. Бывали примеры и редкостной святости, и готовности к жертве только ради соблюдения какой-нибудь мелочи из "Шулхан Арух"[58] или даже просто обычая. Это, кстати, тоже выглядело довольно дико.

Мне все это было ни к чему. Одно дело — ввязаться в какое-нибудь приключение, и совсем иное сделать это приключение нормой жизни. Но тут я был бессилен. С того момента, как обе сестры встретились, я перестал быть вольной птицей. Они поработили меня своей любовью ко мне и друг к другу, своей ревностью. Еще минуту назад лизались и стонали от самозабвенного обожания — и вот перепалка уже в полном разгаре, рвутся волосы, а слова произносятся такие, что и завсегдатаи портовых кабаков покраснеют. Ни разу до той поры мне не приходилось видывать подобную истерию или слышать такие вопли. Чуть не каждую неделю одна из сестер, а то и обе разом пытались покончить с собой. В какой-то момент могло воцариться спокойствие, мы втроем ели, обсуждали книгу или картину, вдруг истошный вопль, и вот уже обе бьются на полу, в самом прямом смысле стараясь разорвать друг друга на куски. Я вскакиваю, пытаюсь растащить их, но получаю удар по физиономии и отступаю, утирая кровь. До сих пор не знаю, почему они воевали. К счастью, мы жили в мансарде, и соседей по этажу у нас не было. Нередко одна из сестер пыталась выброситься из окна, в то время как другая, хватала нож и норовила вонзить его себе в горло. А я, вырывая у одной нож, одновременно тянул другую за ногу, после чего обе напускались с проклятиями друг на друга и на меня. Поначалу я пытался выяснять причину взрыва, но вовремя понял, что они и сами ее не знали. И вместе с тем, учтите, обе были по-своему интеллигентны. У Доры был превосходный литературный вкус. Говоря о книгах, она всегда попадала в точку. Итта была склонна к музыке и могла напеть целые симфонии. Когда у них хватало запала, им ничего не стоило проявить невероятные способности. Нашли где-то швейную машинку и из обрывков и лоскутов сшили такие платья, что им позавидовали бы самые элегантные дамы. Единственное. что их объединяло — это полное отсутствие здравого смысла. Нет, на самом деле их роднили многие черты. Иногда мне даже казалось, что они были двумя телесными субстанциями из одной души. Запиши я на магнитофон то, что они говорили, особенно по ночам, Достоевский показался бы сочинителем банальностей. Стенания о Катастрофе перемежались у них с таким богохульством, которое бессильно воспроизвести любое перо. Реальная сущность человека проявляется только ночью, в темноте. Теперь-то я знаю, что обе они были безумны от рождения, а не стали жертвами каких-либо обстоятельств. Хотя, конечно, обстоятельства усугубляют. Я сам, пожив с ними, стал психопатом. Безумие не менее заразно, чем тиф.

Помимо перепалок, потасовок, бесконечных историй о лагерях и их варшавском доме, трескотни по поводу тряпок, моды и прочей дребедени, у сестриц была еще одна любимая тема: мое вероломство. По сравнению с тем, что они сочиняли обо мне, "московские процессы"[59] представлялись шедевром логики. Даже когда мы сидели иногда на диване, и они целовали меня, как бы ведя шутливое соревнование, в котором детскость сливалась с чем-то животным, отчего игра теряла всякие реальные очертания, — даже тогда они продолжали бранить меня. Все сводилось к одному, у меня-де было лишь одно стремление — бросить их и связаться с другой женщиной. Всякий раз, когда консьержка звала меня к телефону, они бежали подслушивать. Не успевал я получить письмо, как они тут же его вскрывали. Любому диктатору лишь в самом сладком сне могла пригрезиться та неукоснительная цензура, которой подвергали меня сестры. Они ни на секунду не сомневались, что почтальон, консьержка, «Джойнт» и я были в общем заговоре против них, хотя в чем состоял заговор и каковы его цели, не могли придумать далее их сдвинутые мозги. Ломброзо утверждал, что безумие гениально. Их неизлечимое сумашествие тоже носило печать гения. Меня иногда охватывало чувство, что усилие выжить и пережить те годы поглотило все их человеческие и животные возможности. Тот факт, что Итта не смогла найти в России ничего лучшего, чем стать любовницей и прислугой у некоего дряхлого сапожника, лишь подчеркивал ее пассивность. Часто сестры мусолили идею о том, чтобы сделаться в Париже служанками, гувернантками или кем-то в этом роде, но и мне, и им было ясно, что они не могут заниматься ничем на свете несколько часов подряд. Они были к тому же самыми ленивыми созданиями, которых я когда-либо видывал, хотя время от времени их обуревала невероятная энергия, масштабы которой можно бы сравнить лишь с их обычной ленью. Двум женщинам было вполне по силам вести дом, но в нашей квартире царил вечный бедлам. Бывало, приготовив еду., они затевали спор о том, кому мыть посуду, до тех пор, пока не подходило время снова садиться за стол. Иногда по полым дням, а то и неделям мы питались всухомятку. Постель часто была несвежей, водились и клопы, и тараканы. Однако сестры не были грязнулями. По вечерам они кипятили кастрюли с водой и квартира превращалась в форменную баню. Вода просачивалась вниз, и квартиросъемщик под нами, старый француз, колотил в дверь и грозил полицией. Париж голодал, а в нашем доме еду выбрасывали. Квартира была завалена разными тряпками, сшитыми сестрами или доставшимися от «Джойнта», а они все время ходили полуголые и босые.

Но сестры были не только очень схожи, они также разительно отличались друг от друга. Жестокость Итты казалась совершенно неестественной для девочки из хасидского дома. Многие из ее историй были связаны с побоями, и я знал, что кровопролитие и всяческое насилие сексуально возбуждали ее. Она однажды рассказала мне. что еще совсем ребенком как-то наточила нож и зарезала трех уток, которых мать откармливала в сарае. Потом отец безжалостно избил ее. Дора обычно припоминала этот случай при ссорах. Итта была необычайно сильной, но всякий раз, когда пыталась что-то сделать, умудрялась пораниться; так и ходила вся в повязках и пластырях. Она частенько намекала, что когда-нибудь отомстит мне, хотя именно я спас се от рабства и нужды. Я подозревал, что где-то в глубине души она предпочла бы остаться с дряхлым сапожником, ибо это позволяло ей забыть семью, в особенности Дору, к которой она испытывала и любовь, и ненависть. Эта вражда всплывала в каждой перепалке. Дора была из тех, кто вопит, ревет и ругается, в то время как Итта пускала в ход кулаки. Я часто боялся, как бы она в запале не убила сестру.

Дора, более образованная, утонченная, или, как говорят, рафинированная, обладала больным воображением. Она чутко спала и пересказывала мне свои сны — сексуальные, сатанинские, запутанные. Просыпалась она с Танахом на устах; пробовала сочинять стихи по-польски и на идише. Она создала некое подобие личной мифологии. Я часто говорил, что в нее вселился диббук[60] последователя Саббатая Цви или Якова Франка.[61]

Меня всегда интересовал институт полигамии. Может ли он искоренить ревность? Как можно делить того, кого любишь? В некотором смысле мы втроем участвовали в эксперименте, результатов которого с нетерпением ожидали. Чем дольше сохранялась сложившаяся ситуация, тем очевидней для всех нас становилось, что дальше так продолжаться не может. Что-то должно было случиться, и мы знали: надо ждать несчастья, катастрофы. Каждый день приносил новый кризис, каждая ночь таила в себе угрозу очередного скандала или бессилия. Хотя у наших соседей по дому было множество собственных забот, а оккупация приучила их к дикостям, они все же стали подозрительно посматривать на нас и неодобрительно качать головами. Как бы греховно мы ни вели себя, полученное в детстве религиозное воспитание заставляло нас соблюдать некоторые предписания иудаизма. Каждую субботу Дора произносила молитву над свечами, после чего закуривала сигарету. Она создала собственную версию "Шулхан Арух", по которой свинина запрещалась, но конина объявлялась кошерной, где не было Бога, но оставалась обязанность поститься на Йом-Киппур и есть мацу на Песах. Итта в России стала неверующей — по крайней мере, так она сама говорила, — но каждый вечер перед сном произносила молитву или некое заклинание. Когда я давал ей монету, она плевала на нее, дабы отвратить дурной глаз. Она могла встать поутру и объявить: "Сегодня будет неудачный день… Должно стрястись что-то плохое…" Предсказанное неминуемо происходило с ней самой: либо порежется, либо разобьет тарелку, либо порвет чулок…

Нашим министром финансов была Дора. Я всегда отдавал ей на хозяйство больше денег, чем требовалось, поскольку получал пособие сразу из нескольких организаций, а позже кое-какие деньги начали присылать родственники из Америки. Спустя некоторое время я обнаружил, что она скопила некую сумму. По-видимому, ее сестра была в курсе дела и имела свою долю. Я частенько слышал их перешептывания и споры о деньгах.

Да, главное чуть не забыл — дети. Обе сестры хотели от меня ребенка, и по этому поводу было сломано мною копий. Но я намертво стоял против. Мы существовали на благотворительные подачки. Всякий раз, когда речь заходила о детях, я произносил одно и то же: "Для чего? Чтобы очередному Гитлеру было кого сжигать?" И по сей день у меня нет ребенка. Насколько это зависит от меня, я стараюсь положить конец человеческой трагедии. Подозреваю, что ни Дора, ни Итта не были в состоянии выносить ребенка. Женщины вроде них подобны мулам. Никогда я не мог уразуметь, как у хасида могли родиться две такие дочки. Мы тащим наши обезумевшие гены вспять, к эпохе Чингиз-хана или черт знает куда.

Катастрофа, которую мы предчувствовали, подкралась незаметно. Перепалки постепенно затихли и сменились депрессией, охватившей всех троих. Началось с заболевания Доры. Что с ней было, я так и не узнал. Она похудела, стала кашлять. Заподозрив чахотку, я отвел ее к врачу, но тот, не обнаружив ни малейших признаков болезни, прописал витамины и железо, которое ничуть не помогло. Вдобавок Дора стала фригидной. Ей больше не хотелось участвовать в наших ночных играх и пустой болтовне. Она даже купила себе раскладушку и поставила ее на кухне. Без сестры Итта тоже вскоре потеряла интерес к сексу, и наш треугольник распался окончательно: она и раньше никогда не проявляла инициативы, а лишь исполняла то, что диктовала Дора. Итта была обжорой и соней. Во сне она похрапывала и пофыркивала. Вскоре ситуация разрешилась сама собой: вместо двух женщин у меня не осталось ни одной. Тишина воцарилась в нашем доме не только на ночь, но и днем; постепенно мы начали погружаться в мрачное уныние. Прежде я изнывал от неуемного гомона, бесконечных ссор и экстравагантных похвал, которыми осыпали меня сестры, но теперь я жаждал возврата к прошлому. Обсудив нашу жизнь, мы решили покончить с отчужденностью, но разве такие вещи исправишь по уговору? У меня часто возникало чувство, будто рядом поселился невидимка, некий фантом, наложивший печать на наши уста и отяготивший наши души. Стоило мне заговорить о чем-нибудь, как слова застревали в глотке, а если удавалось кончить фразу, то она повисала в воздухе без ответа. Я с изумлением наблюдал, как две сестрицы-балаболки превратились в молчальниц. Слова словно отскакивали от них. Я тоже стал неразговорчив. Раньше мне ничего не стоило бездумно болтать часами, но вдруг я превратился в дипломата, тщательно взвешивающею каждое слово из боязни, что любая фраза может внести смятение. Обычно я смеялся, читая ваши истории про диббуков, но тут и в самом деле почувствовал, что во мне кто-то сидит: хотел, к примеру, сказать Доре комплимент, а получалось оскорбление. Самое диковинное, что всю троицу одолела зевота. Мы сидели и зевали, уставившись в изумлении друг на друга повлажневшими глазами — три соучастника трагедии, ни осознать, ни контролировать которую было не в нашей власти.

Вдобавок ко всему я стал импотентом. У меня исчезла потребность в обеих сестрах. По ночам в постели меня одолевало не влечение, а какое-то «антивлечение». Меня охватывало неуютное ощущение заледенелой кожи и ссохшегося тела. Хотя сестры не упрекали меня в бессилии, но я знал, что обе лежат в своих постелях, чутко вслушиваясь в непонятный процесс, творившийся в моем организме: отток крови, сужение и искушение конечностей, уже дошедших до состояния мумии. Меня часто посещало одно и то же видение: в темноте передо мной возникала какая-то неясная фигура, хрупкая и прозрачная, точно паутина, высокая, стройная, длинноволосая… и вдруг это оказывался призрачный скелет с зияющими глазницами, чудище, беззвучно смеющееся перекошенным ртом. Я успокаивал себя тем. что у меня просто расшатались нерпы. А как иначе это можно было объяснить? В привидения я тогда не верил, не верю и по сей день. В одном только я убедился как-то ночью: мысли и чувства могут в буквальном смысле слова материализоваться и стать вполне ощутимой реальностью. Даже сейчас при рассказе об этом у меня мурашки бегают по спине. Я никогда никому об этом не говорил — вы первый и, будьте покойны, последний, кто это слышит.

Была весенняя ночь сорок восьмого года. Весной парижские ночи иногда чертовски холодны. Мы отправились спать порознь: я — на раскладушку, Дора — на диван. Итта — на кровать. Потушили свет и улеглись. Такой холодной ночи я не припомню даже в лагерях. Мы укутались во все одеяла, во все, что только отыскалось в доме, но так и не могли согреться. Я засунул ноги в рукава свитера, а поверх накинул зимнее пальто. Итта и Дора глубоко зарылись в кучи спасительного тряпья. Все это мы проделали молча, отчего пришли в неописуемо тягостное настроение. Я, как сейчас помню, лежал и думал: этой ночью не может не прийти наказание — и молил Бога, чтобы этого не случилось. Так я лежал почти окоченевший не столько от холода, сколько от напряжения. Всматриваясь в темноту, я выискивал «беса» (так я прозвал порождение паутины и теней), но не видел ничего. И вместе с тем я знал, что он там был — то ли прятался в углу, то ли притаился за кроватью. "Не будь идиотом, — скачал я себе, — духов не существует. Если Гитлер сумел уничтожить шесть миллионов евреев, а Америка шлет миллиарды на восстановление Германии, то существуют лишь материальные силы. Духи никогда бы не допустили такой несправедливости…"

Я почувствовал необходимость выйти, а уборная у нас была в общем коридоре. Обычно я терплю, но тут приспичило. Слез я с раскладушки и пошаркал к кухонной двери, которая вела наружу. Не успел сделать двух шагов, как меня остановили. Ах, да знаю я всю эту психологическую дребедень! Но тут передо мной стоял человек, он преградил мне дорогу. Я так испугался, что крик застрял у меня в горле. Орать вообще не в моих правилах. Клянусь, я не завопил бы, даже если б меня резали! Ну, а даже закричи я, кто бы мне помог? Парочка полупомешанных сестриц? Я старался оттолкнуть его и чувствовал под руками нечто вроде резины, теста или упругой пены. Знаете, бывают страхи, от которых ноги становятся ватными? Мы ожесточенно сцепились. Я отпихнул его, но он сопротивлялся, хотя немного отступил. Сейчас я припоминаю, что меньше боялся этого злого духа, чем вопля, который могли поднять сестры. Сколько длилась наша борьба, сказать трудно — может, минуту, а может, несколько секунд. Одно мгновение я думал, что мне конец, однако же стоял и с молчаливым упорством продолжал борьбу с фантомом. Только что мне было холодно, а теперь я стал мокрый, хоть выжимай. Почему сестры не завизжали, до сих пор понять не могу. Не сомневаюсь, что они проснулись. Вероятно, их тоже душил страх. Внезапно я почувствовал удар. Нечистый исчез, и я почувствовал, что вместе с ним исчез мой член. Неужто он меня кастрировал? Пижамные брюки спали с меня. Я кинул взгляд на пенис. Нет, он его не вырвал, но вдавил так глубоко, что там образовалась скорее впадина, чем выпуклость. Не смотрите на меня так! Я не сошел с ума ни тогда, ни сейчас. Все время, пока длился этот кошмар, я знал, что дело в нервах. Нервозность стала субстанцией. Эйнштейн утверждает, что масса есть энергия. Я настаиваю на том, что масса — это сжатая эмоция. Нервы материализуются и обретают конкретную форму. Чувства принимают телесный облик или становятся телесными сами по себе. Вот вам ваши диббуки. духи, домовые.

На подкашивающихся ногах я выбрался в коридор и доплелся до уборной, но не смог выдавить, буквально ни единой капли. Я где-то читал, что нечто подобное происходит с мужчинами в арабских странах, особенно с обладателями гаремов. Чудно, однако, все это время я оставался спокойным. Трагедия порой рождает в нас какую-то сдержанную покорность.

Я вернулся в комнату, но ни одна из сестер не шевельнулась. Они лежали тихо, напряженно, едва дыша. То ли я был заколдован, то ли они сами? Я стал медленно одеваться… Кальсоны, брюки, пиджак, плащ-дождевик… В темноте собрал рукописи, несколько рубашек, носки. У сестер было время поинтересоваться, что я делаю и куда собираюсь, но они не проронили ни звука. Я взял баул и ушел в ночь. Вот вам факты как они есть.

— Куда вы пошли?

— А какая разница? Пошел в дешевенькую гостиницу, снял комнату. Постепенно все стало возвращаться в норму, и я вновь обрел способность к поступкам. Кое-как перенеся эту чудовищную ночь, я на следующее утро улетел в Лондон, к старому другу — журналисту тамошней еврейской газеты, который уже не раз приглашал меня к себе. Вся редакция умещалась в комнатушке, да и газета вскоре канула в небытие, но в тот момент нашлись мне и работа, и жилье. А уже оттуда в пятидесятом году я переехал в Буэнос-Айрес. Тут я встретил Лену, мою нынешнюю жену.

— А что стало с двумя сестрами?

— Мне об этом известно ровно столько же, сколько вам.

— Они ни разу не дали о себе знать?

— Ни разу.

— А вы искали их?

— Такое стараешься забыть. Я убедил себя, что мне это приснилось, хотя все происходило наяву. Настолько же реально, как то, что я сейчас сижу тут с вами.

— Как же вы это объясните? — поинтересовался я.

— Никак.

— Может, когда вы уходили, они были уже мертвы?

— Нет, они не спали и прислушивались. Живого с мертвым не спутаешь.

— И вас никогда не интересовало, что с ними случилось?

— А если б даже интересовало, что с того? Вероятнее всего, они живы, обе ведьмы, а возможно, что еще и замужем. Три года назад я был в Париже, но дом, где мы когда-то обитали, снесен. На этом месте построили гараж.

Мы сидели молча, потом я сказал:

— Если масса состоит из эмоций, то каждый камень на этой улице может быть клубком несчастий.

— Может, так оно и есть. В одном я убежден — что все живет, страдает, борется, стремится. Нету такой штуки — смерть.

— Если б это было верно, Гитлер со Сталиным не убили бы столько людей, — заметил я.

— Кто вам дал право разрушать иллюзию?! Пейте кофе.

Мы надолго замолчали, потом я полушутя сказал:

— Ну, так какой же вывод вы сделали из всей этой истории?

Хаим-Лейб улыбнулся:

— Если окажется верна дикая теория Ницше о бесконечном повторении всего, что уже было, и если грянут новый Гитлер, новый Сталин, новая Катастрофа, и вы через триллион лет встретите женщину в Щецине не езжайте с ней искать, ее сестру!

— По этой теории у меня нет иного шанса, кроме как пройти весь путь, который совершили вы, — возразил я.

— Во всяком случае, вы уже будете знать финал.

МАЛЕНЬКИЕ САПОЖНИКИ

I Сапожники и их родословная

Семейство маленьких сапожников было известно не только во Фрамполе, но и но всей округе в Янове, Кретоне, Билгорае и даже Замостье.[62] Абба Шустер, основатель династии, появился во Фрамполе вскоре после погромов Хмельницкого. На обильном пнями холме за скотобойнями он купил кусок земли и построил дом, простоявший до недавнего времени. Нельзя сказать, чтобы дом замечательно сохранился — каменный фундамент осел, маленькие оконца перекосились, усыпанная гнездами ласточек крыша покрылась зеленоватым лишаем плесени. Мало того: дверь ушла в землю, перильца на крылечке перекорежило, так что в дом уже не входили, а спускались. Но все же он пережил бесчисленные пожары, издавна опустошавшие Фрамполь. Правда, стропила прогнили настолько, что на них выросли грибы, и когда в доме делали обрезание и требовалось остановить кровь, достаточно было отломить кусочек наружной стены и помять ее пальцами.[63] Крыша, осевшая настолько, что трубочист опасался влезть на нее, чтобы заглянуть в дымоход, то и дело начинала тлеть от первой упавшей искры. Только по Божьей милости дом еще не сгорел дотла.

Имя Аббы Шустера внесено в пергаментные хроники еврейской общины Фрамполя. Он взял за правило делать каждый год полдюжины пар обуви для вдов и сирот; он удостоился почетного звания «морейну» ("наш учитель") — именно так обращались к нему в синагоге, когда вызывали к Торе.[64]

И хотя могильный камень Аббы Шустера исчез со старого кладбища, сапожники помнили, что возле того места растет орешник. Старухи говаривали, что весь куст вышел из бороды реба Аббы.

У реба Аббы было пятеро сыновей, четверо расселились в соседних местечках, а во Фрамполе остался только Гецель. Он перенял благотворительный обычай отца шить обувь для бедных, а, кроме того, состоял в обществе погребения усопших.

У Гецеля, гласят книги, был сын Годель, а у Годеля — Трейтель. а у Трейтеля — Гимпель. Искусство тачать сапоги переходило из поколения в поколение. В семье прочно установилась традиция: старший сын оставался в родительском доме и занимал отцовское место за верстаком.

Сапожники были похожи один на другого все невысокие, светловолосые, умелые и честные мастеровые. Фрампольчане были убеждены, что основатель династии реб Абба перенял секреты ремесла у своего знаменитого учителя сапожных дел мастера из Брод; с тех пор никто не умел выделывать столь прочной обуви. В подполе у маленьких сапожников стоял чан для замачивания кож. Одному Богу ведомо, какие вещества примешивали они к дубильному раствору. Состав держался в тайне и переходил от отца к сыну.

Нам нет, однако, дела до всех поколений рода маленьких сапожников, мы ограничимся тремя последними. Реб Липпе до почтенных лет оставался без наследника, и все были уверены, что теперь сапожная династия пресечется. Но уже перевалив за шестьдесят, он овдовел и женился на старой деве-молочнице, родившей ему шестерых сыновей. Старший, Фейвель, вполне преуспел в делах. Он был известным в общине человеком, посещал все важные собрания и много лет был служкой портновской синагоги. В этой синагоге был заведен обычай переизбирать служку каждый год на Симхат-Тора.[65] Избранника чествовали, водрузив ему на голову утыканную зажженными свечами тыкву, после чего счастливчика вели от дома к дому, где каждый хозяин подносил ему вина и угощал штруделем или коврижкой. Но случилось так, что в радостный день Симхат-Тора, во время благочестивого шествия вокруг местечка, реб Фейвель умер — рухнул вдруг на рыночной площади и не очнулся. Поскольку Фейвель прославился благотворительностью, раввин на похоронах объявил, что свечи, украшавшие его голову при жизни, будут освещать ему дорогу в рай. В сейфе покойного нашли завещание, где указывалось, что во время похоронной процессии поверх черного погребального покрова следует положить молоток, шило и сапожную колодку в знак мирной профессии усопшего, который ни разу не обманул своих клиентов. Его воля была исполнена.

Старшего сына Фейвеля назвали Аббой — в честь основателя рода. Он также пошел в шустерскую породу — коренастый коротышка с густой рыжей бородой и высоким лбом, испещренным морщинами, которые встретишь только у раввинов да сапожников. И глаза у него тоже были желтые, так что всем своим обликом Абба напоминал нахохлившуюся курицу. Тем не менее он был толковым работником и, подобно предкам, добросердечным человеком, а по части верности данному слову ему не было равных во всем Фрамполе. Он никогда не давал обещания, не будучи уверен, что сможет сдержать его; если же не был уверен, то говорил: "кто знает", "Божья воля" или что-нибудь в этом духе. К тому же он был не без учености. Каждый день он читал главу из Торы в переводе на идиш, а в свободное время поглощал всякие книги попроще. Абба не пропускал ни единою из забредавших в местечко странствующих проповедников, но особо увлекался теми отрывками из Танаха, которые читались в синагоге зимой. Когда его жена Песя читала ему по субботам на идише что-нибудь из Книги Бытия, Абба, бывало, воображал себя Ноем, а своих сыновей Симом, Хамом и Яфетом, или представлял себя в образах Авраама, Исаака, Иакова. Ему часто думалось, что если б именно его признал Всевышний принести в жертву своего старшего сына Гимпеля, он поднялся бы рано поутру и незамедлительно исполнил повеление.[66] И уж конечно по приказанию Господню, он бы не задумываясь, покинул Польшу и отчий дом и пустился по свету, куда направит его Божий промысел. Историю Иосифа и ею братьев он знал наизусть, но неустанно вновь и вновь перечитывал ее. Абба завидовал людям, жившим в древние времена, ибо Царь Всемогущий раскрыл себя им и ради них творил чудеса, но утешался мыслями о нерушимой цепи поколений, которая связывала его, Аббу, с праотцами, как если бы он сам был частью Книги. Он был порождением Иакова; он и сыновья его вышли из того семени, потомство которою стало бесчисленным, как песок и звезды. Он жил в изгнании за грехи евреев Земли Обетованной, но ждал Избавления, а потому должен был быть всегда наготове.

Абба был, несомненно, лучшим сапожником во всем Фрамполе. Обувь, сделанная им, всегда сидела как влитая, не жала и не болталась. Особенно ценили его работу люди, страдавшие от обморожения пальцев, мозолей или расширения вен; они уверяли, что башмаки Аббы прямо-таки исцелили их. Ом ни в грош не ставил новую моду, все эти ставенные на живую нитку штиблеты и лодочки на модных каблуках с отлетающими после первого дождя подметками. Его клиентами были уважаемые фрампольчане или крестьяне из окрестных деревень, а они были достойны самого лучшего товара. Как повелось издавна, он снимал мерку тесемкой с узелками.

Большинство женщин Фрамполя носило парики,[67] а его жена Песя еще и шляпку. Она родила ему семерых сыновей, и он назвал их в память своих предков — Гимпелем, Гецелем, Трейтелем, Годелем, Фейвелем, Липпе и Ханааном. Семеро коренастых блондинов, они все пошли в отца. Абба поклялся, что сделает их сапожниками, и будучи человеком слова, сызмальства разрешал им любования верстаком, время от времени повторяя древнюю мудрость: "Изрядная работа никогда попусту не пропадает".

По шестнадцать часов в день не отходил он от верстака: пробивал шилом дырки, стягивал дратвой швы, подкрашивал и лакировал кожу, зачищал ее кусочком стекла — а между тем тихонько напевал покаянные молитвы. Обычно поодаль свертывалась калачиком кошка и наблюдала за работой и работником. Ее мать и бабка в свое время ловили мышей в доме маленьких сапожников. Порой Абба глядел из окошка вниз, на подножье холма, и его взору представал городок, а еще дальше — дорога на Билгорай и сосняки. Он видел, как каждое утро почтенные матери семейств собирались у мясных лавок, как разгуливали по двору синагоги юноши и просто всякие бездельники, как вокруг колонки собирались девушки, чтобы накачать воды на чай к завтраку, как в сумерках спешили к микве[68] женщины.

По вечерам, когда солнце садилось, дом заливало закатное зарево. Лучи света танцевали на углах, скакали по потолку и придавали бороде Аббы оттенок золотой канители. Песя, жена Аббы, в это время скорей всего варила на кухне суп и кашу, дети, очевидно, играли, а соседки, должно быть, сновали из дома в дом. Встанет Абба из-за верстака, вымоет руки, натянет лапсердак и отправляется в портновскую синагогу на вечернюю молитву. Он знал, что огромный мир полон чужих городов и далеких земель, что Фрамполь на самом деле не больше точки в маленьком молитвеннике, но ему родное местечко казалось средоточием всего мироздания, где в самом центре находился его собственный дом. Он часто думал, что когда Мессия придет за евреями, дабы отвести их в Землю Израилеву, то он, Абба, останется во Фрамполе, в своем доме, на своем холме. Только в субботу и по праздникам он поднимется на облако и позволит перенести себя в Иерусалим.

II Абба и его семеро сыновей

Поскольку Гимпель был старшим, и ему предназначалось наследовать, отцу, он стал главной заботой Аббы. Отец послал сто к лучшим еврейским учителям и даже нанял домашнего репетитора, преподававшего мальчику азы идиша, польского и русского языков, а также арифметику. Абба сам свел Гимпеля в подвал, где открыл сыну, каких добавок и какой дубильной коры требует их фамильный состав. Он поведал сыну, что в большинстве случаев правая нога больше левой и что камнем преткновения при подгонке обуви обычно бывает большой палец. Затем он научил Гимпеля вырезать подошвы и стельки, остроносые туфли и тупорылые штиблеты, каблуки высокие и низкие; он рассказал, как помочь человеку с толстыми ступнями, шишками на больших пальцах или мозолями.

По пятницам, когда все спешили поскорей закончить работу, старшие мальчики обычно уже в десять утра уходили из хедера, чтобы помочь отцу в мастерской. Песя пекла халы и готовила еду на субботу. Выхватив из печки первую горяченькую халу, она перекидывала ее с руки на руку, и, дуя изо всех сил, несла ее на показ Аббе и крутила халу со всех сторон перед его носом, пока он не кивал в знак одобрения, после чего могла вернуться с черпаком, чтоб он попробовал рыбный суп, или с куском только что испеченного пирога. Песя ценила мнение мужа. Если она шла покупать что-нибудь из одежды для себя или детей, то приносила домой кусочки ткани — чтобы Абба сделал выбор сам. Даже перед тем, как пойти к мяснику, она советовалась с ним, какой кусок сегодня брать: грудинку или вырезку, бочок или ребрышки? И не от страха или от непонимания советовалась она с ним. а просто потому, что усвоила: Абба всегда знает, что говорит. Даже когда она была уверена, что он неправ, в конце концов истина оказывалась на строке Аббы. Он никогда не ругал ее, а лишь бросал взгляд, ясно дававший ей понять, что она сглупила. Точно так же он воспитывал детей. На стене висел ремень, но он редко пускал его в ход; его оружием была доброта. Даже посторонние уважали его. Торговцы продавали ему кожи по честным ценам и не возражали, когда он брал товар в кредит. Его собственные клиенты доверяли ему и безропотно платили ту цену, которую он назначал. В портновской синагоге его всегда вызывали к Торе шестым — большая честь! — и никогда он не нуждался в напоминаниях о выплате долга или пени. Он с неуклонностью платил все, что с него причиталось, сразу же по окончании субботы. Местечко вскоре оценило его добродетели, и хотя он был лишь простым сапожником и, правду сказать, не очень учен, земляки почитали его как знатного человека.

Когда Гимпелю минуло тринадцать лет, Абба подпоясал его мешковиной и усадил за верстак. После Гимпеля подмастерьями стали Гецель, Трейтель, Годель и Фейвель. Хотя все они были его сыновьями и ели его хлеб, он исправно платил им жалованье. Двое младших, Липпе и Ханаан, еще ходили в первые классы хедера, но и они помогали забивать гвоздики. Абба и Песя гордились своими ребятами. Поутру шестеро работников собирались в кухне к завтраку, произносили молитву, мыли руки, после чего в воздухе слышались лишь звуки жующейся в шесть ртов затирухи и домашнего хлеба.

Абба любил посадить обоих младшеньких к себе на колени и спеть им старинную фрампольскую песенку:

Было у матери Десять мальчишек. Боже мой, Боже мой, Десять мальчишек! Первый — Авремеле. Следом шел Береле. Третий был Гимпеле, После шел Довидл. А за ним Гершеле…

И все ребята хором подхватывали:

Ой, Боже, Гершеле!

Теперь, когда у него появились помощники, Абба мог шить больше обуви и больше зарабатывать. Жизнь во Фрамполе была дешевая, а так как крестьяне часто дарили ему то меру зерна, то катыш масла, то мешок картошки или горшок меда, то курицу или гуся, он мог немного сэкономить на еде. По мере того, как они крепче становились на ноги, Песя чаще заводила разговор о перестройке дома уж очень тесны были комнаты, да и потолок низок. Пол так и ходил под ногами ходуном. Со всех стен осыпалась штукатурка, а под ней кишмя кишели всякие личинки и жучки. Семейство жило в постоянном страхе, что на голову им рухнет потолок. Даже кошка не спасала от обилия мышей. Песя твердила, эту эту рухлядь надо попросту снести. а на ее месте построить дом побольше.

Абба не спешил сказать ей «нет». Он подумает. Но поразмыслив, он сказал, что предпочел бы ничего не менять. Прежде всего, он боялся сносить дом. ибо это могло навлечь несчастье. Во-вторых, он боялся сглаза люди завистливы и недоброжелательны. В-третьих, тяжело было расстаться с домом, в котором прожили и умерли его родители, весь род, многие поколения Шустеров. Он знал в доме все утлы и закоулки, каждую трещинку. Когда со стен осыпался один слой штукатурки, из-под него являлся другой, иного оттенка, а за другим прятался третий. Стены были как семейный альбом, где запечатлелись все успехи рода. Чердак был завален фамильными сокровищами — столами и стульями, верстаками и колодками, оселками и ножами, старыми платьями, кухонной утварью, матрасами, кадушками для солений, колыбелями. А рядом лежали мешки со старыми зачитанными молитвенниками, набитые так, что начали рассыпаться.

Абба любил жарким летним днем забраться на чердак. Пауки плели свои гигантские сети, и солнечный свет, просачиваясь сквозь трещины, радугой переливался на паутине. Все покоилось под толстым слоем пыли. Стоило прислушаться, как ухо выхватывало в тишине какой-то шепот, бормотанье. легкое царапанье, будто там орудовал таинственный невидимка, приговаривая неведомые слова. Абба был убежден, что дом находится под охраной его предков. По той же причине он любил и землю, на которой этот дом стоял. Травы тут были выше головы. Вес заросло, листья и ветви цеплялись за одежду, точно впивались в нее зубами или клешнями. В воздухе было тесно от бабочек и комаров, а на земле — от червяков и змей. Муравьи возводили в этих зарослях свои пирамиды, мыши-полевки рыли норы. В самой чаше росла слива, на Суккот она всегда приносила маленькие плоды, твердые как дерево, да и на вкус не лучше. Гигантские золотобрюхие мухи, пчелы и птицы кружили над этими джунглями. После каждого дождя на свет Божий вылезали поганки. Земля была заброшенной, но незримая десница хранила ее плодородие.

Когда Абба стоял здесь, вглядываясь в летнее небо и забываясь в созерцании облаков, похожих на рыбачьи лодки, на стада овец, на огромные щетки или на слонов, он ощущал присутствие Бога, Его промысел и Его милосердие. Он, казалось, наяву лицезрел Всемогущего, восседающего на престоле славы, и землю, служащую Ему подножием. Сатана был низвергнут, ангелы пели гимны. Книга Памяти, в которую были внесены все деяния человеческие, лежала открытой. Временами на закате Аббе даже чудилась огненная река в преисподней. Языки пламени метались по раскаленным углям; волна огня росла, затопляя берега. Если вслушаться, становились различимы приглушенные крики грешников и издевательский смех сатаны.

Нет, этого для Аббы Шустера было вполне достаточно. Ничего не надо менять. Пусть все останется таким, каким было оно всегда — вплоть до того момента, когда он покинет сей мир и будет похоронен на кладбище среди своих предков, обувавших сию святую общину и сохранивших по себе добрую славу не только в самом Фрамполе, но и по всей округе.

III Гимпель едет в Америку

Недаром пословица учит: человек предполагает, а Бог располагает.

Однажды, когда Абба корпел над каким-то башмаком, в мастерскую пошел старший сын Гимпель. Его веснушчатое лицо горело, рыжие взъерошенные полосы выбивались из-под кипы. Вместо того, чтобы сесть на свое место у верстака, он остановился подле отца, бросил на нею нерешительный взгляд и, наконец, произнес:

— Папа, мне надо тебе что-то сказать.

— Ну, я же тебе не мешаю. — заметил Абба.

— Папа, буквально прокричал он, — я собрался в Америку.

Абба отложил работу. Менее всего он ожидал услышать такое. Его брови взметнулись вверх.

— Что стряслось? Ты кого нибудь обокрал? Сцепился с кем-то?

— Нет, папа.

— Тогда с какой стати ты бежишь?

— У меня во Фрамполе нет никакого будущего.

— Почему же нет? У тебя есть ремесло. Бог даст, ты когда-нибудь женишься. У тебя впереди все.

— Меня воротит от местечек. Меня трясет от всех этих людей. Это же просто вонючее болото.

— Если никто не останется его осушать, — заметил Абба, — то болото навсегда останется болотом.

— Нет, папа, я не об этом.

— Тогда о чем же? — зло прокричал Абба.

Сын начал говорить, но Абба не мог уразуметь ни слова. Гимпель с такой яростью набросился на синагогу и все местечко, что Аббе почудилось, будто в малого вселился Бес: меламеды[69] бьют детей, женщины выплескивают помойные ведра прямо за двери, лавочники тупо слоняются по улочкам, уборных днем с огнем не сыщешь, и народ облегчается где попало — кто за баней, а кто и просто за углом, сея п округе грязь и заразу. Он поднял насмех и исцелителя Езриэля, и шадхена[70] Мехлеса, не обошел вниманием ни раввинский суд, ни служку при микве, ни прачку, ни смотрителя богадельни, ни общину ремесленников, ни благотворительные общества.

Поначалу Абба испугался, что парень сошел с ума, но чем дальше длились его обличения, тем яснее становилось, что он просто сбился с пути истинного. Неподалеку от Фрамполя, в Шебрешине, разглагольствовал некий безбожник по имени Яков Рейфман. Один его выученик, поноситель Израиля, часто навещал свою тетку во Фрамполе и в кругу местных лоботрясов нес почти то же самое. Аббе никогда и в голову не могло прийти, что его Гимпель окажется в такой компании.

— Ну, что скажешь, папа? — спросил Гимпель.

Абба еще раз взвесил все. Он знал, что спорить бесполезно, и вспомнил поговорку про паршивую овцу, которая все стадо портит.

— Что я могу поделать? — сказал Абба. — Хочешь ехать, езжай. Задерживать не стану.

И он вернулся к работе…

Но Песя так легко не сдалась. Она просила Гимпеля не уезжать в эдакую даль, плакала, умоляла не позорить семью. Она даже пошла на кладбище, к могилам предков — искать поддержки у мертвых. Но, в конце концов, она поняла, что Абба прав: спорить бесполезно. Лицо Гимпеля каменело, а в желтых глазах вспыхивал мрачный огонь. Он становился чужим в родном доме. Последнюю ночь он провел не дома, а с друзьями. Наутро вернулся, взял талес,[71] филактерии, пару рубашек, шерстяной плед, несколько крутых яиц — вот и все приготовления. Он подкопил на дорогу немного денег. Когда мать увидела, как он собирается отправиться в путь, она стала упрашивать, его взять, но крайней мере банку варенья, бутыль вишневого сока, простыни и подушку. Но Гимпель отказался наотрез. Он намеревался тайком перебраться в Германию, я для этого лучше было идти налегке. Короче говоря, он поцеловал мать, попрощался с братьями, с друзьями и ушел. Абба, не желая расставаться с сыном по-дурному, проводил его до поезда на станции Рейовец. Поезд подошел посреди ночи, шипя, свистя и грохоча. Фонари паровоза показались Аббе глазами жуткого дьявола, а от труб, извергавших столбы искр, от дыма и пара у него просто екнуло сердце. Подслеповатые окна лишь усиливали ощущение тьмы. Гимпель, сочно безумный, метался со своими пожитками, отец за ним. В последний момент мальчик поцеловал отцу руку, и Абба прокричал ему по мглу:

— Счастливо! Не забудь свою веру!

Поезд тронулся, обдав Аббу дымом и оглушив грохотом. Земля под его ногами дрожала. Его мальчика словно демоны утащили! Вернувшись домой, он сказал бросившейся к нему заплаканной Песе:

— Бог дал — Бог и взял…

Шли месяцы, а от Гимпеля не было ни звука. Абба знал, что молодым людям, покидающим отчий дом, свойственно забывать близких. Как говорится в пословице: "С глаз долой, из сердца вон". Он сомневался, услышит ли вообще когда-нибудь о сыне, но однажды из Америки пришло письмо. Абба сразу узнал почерк. Гимпель писал, что благополучно перешел границу, что увидел много чужеземных городов и четыре недели провел на пароходе, питаясь лишь картошкой с селедкой, потому что не хотел тратиться на еду. Океан, писал он. очень глубокий, а волны такие, что достают до небес. Летающую рыбу он видел, но ни русалок, ни водяных не встретил и пения их тоже не слыхал. Нью-Йорк очень большой город, а дома упираются в облака. Поезда тут ездят под крышей. Гои говорят по-английски. Никто не ходит, потупив глаза, все держат голову высоко. Он встретил в Нью-Йорке уйму земляков; все они носят короткие пиджаки.[72] И он тоже. Ремесло, которому он выучился дома, пришлось как нельзя кстати, на жизнь хватает, "all right”.[73] Скоро он напишет подробное письмо, а пока целует папу, маму, братьев, друзьям шлет привет.

В общем, вполне хорошее письмо.

Во втором письме Гимпель сообщил, что влюбился и купил бриллиантовое кольцо своей девушке. Зовут ее Бэсси, она родом из Румынии и работает "all dresses".[74] Абба нацепил очки в медной оправе и долго пытался понять, что бы это значило. Где парень нахватался стольких английских слов? В третьем письме сообщалось, что сын женился и что бракосочетание совершил "areverend".[75] В письмо была вложена фотография новобрачных.

Абба глазам своим не верил. Сын был одет в пиджак и высокую шляпу, точно джентльмен. Невеста выглядела просто графиней: белое платье с треном и вуалью, в руках — букет цветов. Взглянув на снимок, Песя принялась плакать. Братья Гимпеля разинули рты. Сбежались соседи и друзья со всего местечка: они могли поклясться, что Гимпель был похищен колдовской силой и унесен в золотую землю, где взял в жены принцессу — совершенно как в тех сказках, что приносили в местечко бродячие торговцы.

Короче говоря, Гимпель убедил приехать в Америку Гецеля, Гецель — Трейтеля, за Трейтелем последовал Годель, за Годелем — Фейвель, а потом все впятером переманили к себе младших — Липпе и Ханаана. Песя жила от почты до почты. Она прикрепила к дверному косяку ящичек для милостыни и всякий раз. когда получала письмо, бросала в него монету. Абба работал один. Подмастерья ему больше не были нужны, потому что расходов теперь было мало, и он мог позволить себе зарабатывать меньше. По существу, он мог бы вовсе отказаться от работы, так как сыновья посылали ему деньги из-за границы. Тем не менее он по привычке вставал рано поутру и до позднего вечера не поднимался от верстака. Стук его молотка, разносившийся по дому, сливался со стрекотом сверчка на печи, с шуршанием мыши в норе, с потрескиванием кровли на крыше. Но голова у него шла кругом. Поколениями маленькие сапожники жили ко Фрамполе. Внезапно курятник опустел. Что это — Божья кара? За что?

Абба проколол дырку, вставил шпильку и пробормотал:

— Эх, Абба, зачем гневить Бога? Стыдно, дурень! На все Его воля. Аминь!

IV Опустошение местечка

Минуло почти сорок лет. Песя давным-давно, еще в австрийскую оккупацию, умерла от холеры. А сыновья Аббы разбогатели в Америке. Они писали ему каждую неделю, упрашивали приехать, но он оставался во Фрамполе, в том же старом доме на усеянном пнями холме. Он уже приготовил себе могилу, подле Песи, среди маленьких сапожников, и могильный камень установил, только даты еще не были выбиты. Возле Лесиной могилы Абба поставил скамеечку и в канун Рош-ха-Шана или в дни поста приходил сюда молиться и читать "Плач Иеремии".[76] Ему нравилось на кладбище. Небо здесь было намного выше и яснее, чем в местечке, а от освященной земли и поросшего мхом могильного камня исходила величественная многозначительная тишина. Он любил сидеть и смотреть на высокие белые березы, подрагивавшие даже в полное безветрие, и на ворон, качавшихся на ветвях подобно черным плодам. Перед смертью Песя взяла с него слово больше не жениться и регулярно приходить к ней на могилу с новостями от детей. Он, как всегда, сдержал свое слово. Бывало, вытянет губы трубочкой, будто шепчет ей живой на ухо:

— У Гимпеля еще один внук. Младшая дочка Гемпеля, слава Богу, помолвлена…

Дом на холме почти совсем разрушился. Бревна окончательно прогнили, и крыша не держалась без каменных подпорок. Два из трех окон были заколочены, потому что уже не было никаких сил подгонять стекла к рамам. Пол почти весь провалился, под ногами лежала голая земля. Слива во дворе засохла, ствол и ветви пожирала тля. Весь сад зарос какими-то отвратительными ягодами, диким виноградом и репейником, которым дети любили кидаться друг в друга на Тиша бе-Ав.[77] Люди божились, что ночами видели там странные огни, и уверяли, что на чердаке полно летучих мышей, залетавших девушкам в волосы. Так или иначе, но возле дома ухала какая-то сова. Соседи не единожды уговаривали Аббу переехать, пока не поздно, из этой развалюхи: ведь она может рухнуть от малейшего ветерка. Еще соседи упрашивали Аббу бросить работу — сыновья засыпали его деньгами. Но Абба упрямо вставал поутру и корпел у верстака. Хотя рыжие волосы неохотно теряют свой цвет, борода у него стала совсем седой, а, поседев, снова начала отдавать рыжиной. Брови разрослись, точно кусты, и скрыли глаза, а высокий лоб стал схож с куском пожелтевшего пергамента. Но своей сноровки и мастерства Абба не утратил. Он все еще мог сделать крепкий башмак на широком каблуке, хотя времени на это у него уходило больше. Он протыкал шилом дырки, затягивал швы, забивал гвоздики и сиплым голосом напевал песенку маленьких сапожников:

Купила матушка козла. Козла забил шохет.[78] Ой, Боже, Боже мой, козел! Схватил его уши Авремеле. Схватил его легкие Береле, Схватил его потроха Гимпеле, А Довидл взял язык. Гершеле — шею…

Поскольку подпевать было некому, теперь он пели за хор:

Он, Боже, Боже мой, козел!

Друзья убеждали его нанять прислугу, но он не хотел пускать, в дом неизвестно какую женщину. Время от времени одна из соседок заходила подмести, вытереть пыль, но и это было для него чересчур. Абба уже привык к одиночеству. Он научился готовить и мог сварить себе суп на треноге, а по пятницам даже сооружал пудинг к субботе. Больше всего он любил сидеть один на скамейке, раздумывая о том, о сем, и с каждым годом мысли его становились все запутанней. Дни и ночи напролет он разговаривал сам с собой. Один голос спрашивал, другой отвечал. В голову приходили умные слова, острые и к месту, полные вековой мудрости, как будто ожили предки и затеяли в его голове бесконечный спор о веке нынешнем и веке грядущем. Все его мысли сводились к тому, что есть жизнь и что есть смерть, что есть время, так безостановочно текущее, и очень ли далеко до Америки? Порой глаза его смыкались, молоток выпадал из рук. но он продолжал слышать характерное постукивание сапожника легкий удар, второй покрепче и трети, самый сильный — словно на его месте сидел призрак, тачавший невидимые башмаки. Когда кто-нибудь из соседей спрашивал, почему он не переезжает к сыновьям, он указывал на груду обуви на верстаке и говорил:

— А это кто чинить будет?

Шли годы, он не мог понять, как и куда они исчезли. Бродячие проповедники проходили через Фрамполь с волнующими новостями из внешнего мира. В портновской синагоге, куда все еще ходил Абба, один молодой человек рассказывал о войне и антисемитских законах, евреях, стекающихся в Палестину. Крестьяне, годами ходившие к Аббе, внезапно бросили его и переметнулись к сапожникам-полякам. Однажды старик услышал, что неизбежна новая мировая война. Гитлер — да сгинет имя его! — поднял полчища своих варваров и угрожает захватить Польшу. Этот бич Израиля изгнал евреев из Германии, как некогда изгнали их из Испании, Старик подумал о Мессии и разволновался. Кто знает? Может, это и была битва Гога и Магога?[79] Может, Мессия в самом деле придет, и мертвые воскреснут? Он уже видел разверстые могилы и встающих из них маленьких сапожников — Аббу, Гецеля, Трейтеля, Гимпеля, своего деда, отца. Он зазывал их всех в дом. выставил наливку, пироги. Песе стало стыдно за беспорядок и развал в доме, но он ее успокоил: "Ничего, найдем кого-нибудь прибраться. Теперь-то мы все вместе!" Внезапно налетело облако, окутало весь Фрамполь — и синагогу, и хедер, и микву, дома всех-всех евреев, и его хибару тоже — и перенесло местечко целиком в Святую землю. И представьте себе его изумление — он увидел там своих детей из Америки. Они бросились к его ногам, умоляя: "Прости нас, отец!"

Когда Аббе рисовалась эта картина, молоток его колотил, точно бешеный. Он видел, как маленькие сапожники надевают свои лучшие праздничные наряды, накидки в складочках с широкими лентами и отправляются веселиться в Иерусалим. Они молятся в Соломоновом храме,[80] пьют вино из райских садов, едят быка и Левиафана на пиру праведников.[81] Почтенный Иоханан-сапожник, прославившийся благочестием и мудростью — приветствует свой род, а потом заводит речь о Торе и о сапожном ремесле. Минула суббота, весь клан возвращается во Фрамполь, ставший частью Земли Израилевой, и входит в свой старый дом. Дом, такой же маленький, как раньше, чудесным образом вмещает всех, подобно описанной в Танахе шкуре лани. Они работают за одним верстаком — Аббы, Гимпели, Гецели, Годели, Трейтели и Липпе — шьют золотые сандалии для дочерей Сиона и великолепные башмаки для его сыновей. Сам Мессия призывает маленьких сапожников и заказывает им пару шелковых шлепанцев.

Однажды утром, когда Абба был погружен в свои воображаемые странствия, он услышал страшный грохот. Старик содрогнулся до костей: вот он, трубный глас Мессии! Он выронил башмак, над которым трудился, и в экстазе выскочил на улицу. Но то был не Илья-пророк, возвещающий о приходе Мессии. Нацистские самолеты бомбили Фрамполь. В местечке началась паника. Бомба упала возле синагоги, и от взрыва Абба почувствовал, что в голове у него все помутилось. Преисподняя разверзлась перед ним. Грохот взрыва сменило море огня, осветившее весь Фрамполь. Со двора синагоги валил черный дым. Стаи птиц метались в небе. Лес горел. Среди гигантских столбов дыма Абба разглядел со своего холма фруктовые сады. Цветущие яблони тоже горели. Несколько стоявших поодаль мужчин бросились ничком на землю и кричали, чтобы он тоже ложился. Он не слышал их; губы кричавших шевелились, точно в пантомиме. Трясясь от страха, чувствуя слабость в коленях, он вернулся в дом, собрал в чемоданчик таллит, тфиллин, какую-то рубаху, инструменты и деньги, которые он прятал в соломенном матрасе, взял палку, поцеловал мезузу[82] и вышел. Чудо, что он не погиб: домик вспыхнул в тот самый момент, когда он выходил. Крышу сдуло, как листок, открылся чердак со всеми его сокровищами. Рухнули стены. Абба обернулся и увидел груду молитвенников, пожираемых пламенем. Почерневшие странички кружились в воздухе, светясь от ценными письменами, точно Тора, данная евреям на Синае.

V. Через океан

С этого дня жизнь Аббы изменилась до неузнаваемости; она стала схожей с тем, что он читал в Торе и слышал от странствующего паломника. Он покинул дом предков, родную землю и подобно праотцу Аврааму с посохом в руке пустился в путь по свету. Опустошение Фрамполя и близлежащих деревень вызвало мысли о Содоме и Гоморре, исчезнувших в огненном горниле. Ночи он вместе с другими евреями коротал на кладбище, приклонив голову на могильный камень — подобно тому, как ночевал в Бет-Эле Иаков, положив камень в изголовье, когда шел он из Беер-Шевы в Харран.

Рош-ха-Шана фрампольские евреи встретили в лесу и провели богослужение, в котором Аббе доверили прочесть самую торжественную молитву «Шмоне-эсре», поскольку лишь у него одного сохранился таллит. Он стоял под сосной, служившей алтарем, и хриплым речитативом выводил мелодию. Кукушка с дятлом вторили ему, и все птицы вокруг щебетали, свистели, ухали. Поздняя осенняя паутина плыла по воздуху и цеплялась за бороду Аббы. Время от времени по лесу разносилось мычание, похожее на звуки шофара.[83] Когда наступили Дни покаяния,[84] фрампольские евреи поднялись в полночь и прочли по памяти те отрывки искупительной молитвы, которые помнили наизусть. С соседних лугов доносилось негромкое ржанье лошадей, лягушки квакали в ночной прохладе. Слышалась прерывистая отдаленная перестрелка; облака озарялись багрянцем. Шел звездопад; светящиеся стрелы пронзали небо. Зашедшиеся криком полуголодные младенцы заболевали и умирали на руках матерей. Многих из них хоронили прямо среди поля. Рядом рожала какая-то женщина.

Аббе казалось, что он превратился в своего прапрадеда, бежавшего от погромов Хмельницкого, того самого, имя которого было внесено в фрампольскую катальную книгу. Он был готов принять мученическую кончину. Ему чудились прелаты и инквизиторы, а когда по ветвям проносился ветер, Аббе слышалась предсмертная мольба погибающих евреев: "Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь един!"

По счастью, Абба смог помочь многим евреям своими деньгами и ремеслом. На его деньги удалось нанять несколько повозок и беженцы двинулись на юг, к Румынии, однако часто приходилось делать длинные пешие переходы, и обувь не выдерживала. Аббе ничего не оставалось, как располагаться под каким-нибудь деревом и доставатьсвои инструменты. С Божьей помощью они преодолели все опасности и ночью пересекли румынскую границу. На следующее утро, как раз накануне Йом-Киппура, какая-то старая вдова взяла Аббу к себе в дом. В Америку сыновьям Аббы была послана телеграмма, в которой говорилось, что их отец в безопасности.

Можете не сомневаться, что сыновья Аббы сделали все, что было в их силах, для спасения старого отца. Узнав, где он примерно находится, они кинулись в Вашингтон и с великими трудностями выхлопотали для него визу, а затем перевели американскому консулу в Бухаресте деньги, умоляя помочь их отцу. Консул направил к Аббе курьера, и старика посадили на поезд, идущий в Бухарест. Там он пробыл неделю, после чего его перевезли в какой-то итальянский порт, постригли, вывели вшей, пропарили одежду. Он попал на последний корабль, направлявшийся в Соединенные Штаты

Путешествие было долгое и мучительное. Поезд из Румынии в Италию тащился с перевала на перевал около полутора суток. Аббе дали в дорогу еду, но, боясь невольно согрешить, и съесть что-то некошерное, он вовсе не ел в пути. Таллит и тфиллин потерялись, а вместе с ними он утратил всякое ощущение времени и более не мог отличить, субботу от остальных дней недели. Получилось так, что он был единственным евреем на корабле. Был там еще один пассажир, знавший немецкий язык, но Абба его не понимал.

Во время перехода через океан разыгрался шторм. Абба почти все время пролежал на койке, его часто тошнило, хотя он ничего в рот не брал, кроме сухарей и воды. Неумолчный вибрирующий шум двигателей, долгие тревожные сигнальные гудки мешали спать. Муки адовы! Дверь каюты непрерывно хлопала, будто на ней качался Сатана, Стекло шкафчика тряслось и звенело, стены ходили ходуном, палуба, словно люлька, летала из стороны в сторону.

Днем Абба почти все время глядел в окошко над койкой. Корабль то взлетал, точно старался забраться на небеса, а разорванное небо падало, как если б мир вернулся к первозданному хаосу, то обваливался вниз, в океан, и тогда твердь небесная вновь отделялась от вод, как описано в Книге Бытия. Волны были адского желто-черного цвета. Они зубьями уходили к горизонту, подобно горной гряде, напоминая Аббе строки псалма: "Горы скакали, как бараны, холмы — как барашки". Затем они бросались обратно, точно в чудесном "разделении вод". Абба мало учился в своей жизни, но библейские образы так и лезли ему в голову. Он видел себя пророком Ионной, бежавшим от Господа, ведь он тоже лежал во чреве китовом и, подобно Ионе, молил Господа о спасении. Вдруг ему начинало казаться, что это вовсе не океан, а бескрайняя пустыня, кишащая гадами, чудищами, драконами, — такая, как описано во Второзаконии. По ночам он не мог сомкнуть глаз. Вставая, чтобы облегчиться, он ощущал такую слабость, что терял равновесие. С превеликим трудом он поднимался и на подгибающихся ногах, потерянный, блуждал по узкому извилистому коридору, звал на помощь, пока какой-нибудь матрос не приводил его назад в каюту. Всякий раз, когда это случалось, он был уверен, что умирает и его даже не похоронят как порядочного еврея — просто выбросят в океан, и все. Он истово каялся в грехах, ударяя себя в грудь узловатым кулаком и приговаривая: "Прости меня. Господи!" Поскольку он не мог вспомнить, когда пустился в это путешествие, то не имел ни малейшего понятия о том, когда оно закончится. Корабль уже входил в нью-йоркскую гавань, но Абба не ведал об этом. Он увидал громадные дома и башни, но принял их за египетские пирамиды. Какой-то высокий человек в белой шляпе, войдя в каюту, что-то прокричал ему, но он остался безучастен. Наконец, ему помогли одеться и вывели на палубу, где уже ждали сыновья, невестки, внуки и внучки. Абба был сбит с толку: толпа польских помещиков, графов и графинь, гойских мальчиков и девочек скакала вокруг него, обнимала, целовала и кричала на странном языке идиш, не идиш. Наконец, они увели, а точнее унесли его с палубы и усадили в машину. Подъехало еще несколько машин, с родичами Аббы, и все стрелой помчались мимо мостов, рек, крыш. Словно по воле какого-то колдуна здания вырастали и исчезали, некоторые из них доставали до небес. Целые города лежали, распластавшись, перед ним; Аббе пришли на память Питом и Рамсес.[85] Машина неслась так, что прохожие, казалось, бежали вспять. В воздухе чувствовалась гроза; все было громадное, ревущее, какая-то свадьба на пожарище, пир во время чумы. Народы обезумели. Повсюду шли языческие игрища…

Сыновья теснились вокруг него. Он видел их в тумане и не узнавал. Светловолосые коротышки. Они кричали, словно он был глухим.

— Я — Гимпель!

— Гецель!

— Фейвель!

Старик закрыл глаза и не отвечал. Их голоса слились, все смешалось в неразберихе и кутерьме. Внезапно ему вспомнился Иаков, пришедший в Египет и встреченный там колесницами фараона. Он почувствовал, что уже переживал нечто подобное в прошлой жизни. Борода его затряслась, хриплое рыдание вырвалось из груди. В глотке застрял забытый отрывок из Танаха.

Наощупь прижав к груди одного из сыновей, он сквозь рыдания проговорил:

— Это ты? Живой?

Он хотел сказать: "Теперь позволь мне умереть, после того, как я лицезрел лицо твое, ибо ты жив[86]".

VI Американский Народ Израилев

Сыновья Аббы жили в предместьях какого-то городка в Нью-Джерси. Семь их домов, окруженные садами, стояли на берегу озера. Они ежедневно ездили на основанную Гимпелем обувную фабрику, но в честь приезда Аббы позволили себе выходной день и устроили большое празднество. Оно должно было состояться в доме Гимпеля и соответствовать всем правилам кашрута. Жена Гимпеля Бэсси, отец которой в Старом Свете был учителем иврита, помнила все ритуалы и тщательно их соблюдала, даже носила на голове платок. Так же поступали ее невестки, а сыновья Аббы по праздникам надевали кипы. Внуки и правнуки, не знавшие ни слова на идише, теперь выучили несколько фраз. Им рассказали легенды Фрамполя, историю маленьких сапожников и Аббы — основателя рода. Даже жившие по соседству той были немало наслышаны об истории семьи. В рекламе, которую Гимпель помещал в газетах, он гордо сообщал, что ею семья принадлежит к древнему роду сапожников:

"Наше мастерство уходит своими корнями во времена трехвековой давности, когда наш предок Абба выучился ремеслу в польском городе Броды у местного мастера. Община Фрамполя, где трудилось пятнадцать поколений нашей семьи, присвоила ему титул «Учителя» в знак признания его благотворительных заслуг. Это ощущение своей ответственности перед обществом всегда сопутствовало нашей самозабвенной любви к высшему мастерству и честному отношению к своим клиентам".

В день приезда Аббы газеты города Элизабет сообщили, что к семерым братьям, владельцам знаменитой обувной фирмы, приезжает из Польши отец. Гимпель получил множество поздравительных телеграмм от конкурирующих компаний, от родственников и друзей.

Это было необычайное торжество. В столовой у Гимпеля были накрыты три стола: один для старика, его сыновей и невесток, другой для внуков, третий — для правнуков. Несмотря на то, что день был в разгаре, на каждом столе возвышались свечи — красные, синие, желтые, зеленые — и их огоньки, отражаемые фарфором, серебром, хрусталем бокалов и графинов, напоминали первый седер Песаха. Все свободные места были уставлены цветами. Невестки, конечно, предпочли бы видеть Аббу одетым подобно всем, но Гимпель проявил твердость, и Аббе позволили пронести первый день в привычном долгополом лапсердаке. Однако Гимпель все же нанял фотографа, чтобы запечатлеть банкет для публикации в газетах — и пригласил раввина и кантора, чтобы украсить старику празднество традиционным пением.

Абба сидел в кресле во главе стола. Гимпель и Гецель принесли чашу с водой и омыли ему руки в знак благодарения перед трапезой. Еда была сервирована на серебряных блюдах, которые подносили негритянки. Перед стариком стояли всевозможные соки, салаты, ликеры, коньяки, икра. Но в его голове роились фараон. Иосиф, Потифарова жена,[87] земля Гошен,[88] главный хлебодар и главный виночерпий фараона. Руки у него так дрожали, что есть он не мог, и Гимпелю пришлось его кормить. Сколько сыновья к нему ни обращались, он так и не мог членораздельно с ними говорить. Он подскакивал от каждого телефонного звонка — казалось, нацисты все еще бомбили Фрамполь. Весь дом кружился, точно карусель; столы висели на потолке, и все летало вверх ногами. При свете свечей и электрических ламп его лицо было болезненно-бледным. Не успели покончить с супом и перейти к цыплятам, как он начал засыпать. Сыновья быстро подхватили его, отвели в спальню, раздели, уложили в постель и вызвали врача.

Он провел в кровати несколько недель, то приходя в сознание, то впадая в беспамятство опять, в горячечной дреме. У него даже не хватало сил молиться. Возле постели круглосуточно дежурила сиделка.

Мало-помалу он окреп настолько, что начал выходить из дома и делать несколько шагов на свежем воздухе, но рассудок его не прояснялся. Он мог забрести в какой-нибудь чулан или запереть себя в ванной и не понимать, как оттуда выбраться; звонки в дверь и радио пугали его, ровно как и проносившиеся мимо дома машины. Однажды Гимпель взял его с собой в синагогу, что находилась милях в десяти от дома, но даже там он ничего не понимал. Синагогальный служка был чисто выбрит; канделябры излучали электрический свет; не было ни ведра, ни рукомойника, ни печки, к которой можно было притулиться. Кантор вместо того, чтобы петь, как положено порядочному кантору, что-то бормотал и брюзжал. Таллиты у молящихся смахивали скорее на шарфики, такие они были маленькие. Абба был уверен, что его затащили в церковь, чтобы крестить…

Когда наступила весна, а ему не полегчало, невестки стали намекать, что не мешало бы его отдать в богадельню. Но случилось нечто непредвиденное. Однажды, случайно отворив чулан, Абба заметил на полу какой-то сундучок, показавшийся ему знакомым. Открыв его и приглядевшись, он узнал свой сапожный инструмент, привезенный из Фрамполя; колодку, молоток, гвозди, нож, клещи, напильник, шило — даже развалившийся башмак. Абба почувствовал, что от волнения его затрясло; он не мог поверить своим глазам. Опустившись на маленькую скамеечку, он принялся неуклюжими пальцами наощупь узнавать рукоятки. Когда Бэсси вошла и увидела его, играющего грязным старым башмаком, она расхохоталась.

— Что вы делаете, папа? Осторожнее, вы порежетесь, упаси Господи!

В тот день Абба не ложился в постель, чтобы вздремнуть. До самого вечера он работал и даже обычную порцию цыпленка съел с аппетитом. Он радовался внукам, пришедшим посмотреть, чем занимается дед. На следующее утро, когда Гимпель рассказал братьям, что их отец взялся за старое, они только посмеялись, но вскоре стало ясно, что спасение старика — в работе. Он без устали трудился изо дня в день, выуживая из чуланов старую обувь и упрашивая детей раздобыть ему кожу и инструменты. Обзавелись необходимым, он перечинил всю обувь, которая была в доме — имужскую, и женскую, и детскую. После пасхальных каникул братья собрались вместе и решили построить во дворе маленький домик. В нем они поставили сапожный верстак, заготовили впрок подметки и кожи, гвозди, краски, щетки все, что обычно требуется в сапожном ремесле.

Абба зажил новой жизнью. Невестки уверяли, что он помолодел лет на пятнадцать, не меньше. Как в былые дни во Фрамполе, он вставал ни свет, ни заря, читал молитву и устремлялся к верстаку. Веревка с узелками снова служила ему мерной лентой. Первая пара туфель, которую он сделал для Бэсси, была на устах у всей округи. Невестка издавна жаловалась на ноги и уверяла теперь, что таких удобных туфель у нее в жизни не было. Вскоре и жены остальных сыновей по ее примеру надели туфли, сделанные Аббой. За ними наступил черед внуков и внучек. Даже кое-кто из соседей-гоев пришел к Аббе, прослышав, что старик с великой радостью делает на заказ прекрасную обувь. Чаше всего он объяснялся с ними жестами, но они прекрасно договаривались. Маленькие внуки и правнуки старого сапожника полюбили стоять в дверях, наблюдая за его работой. Теперь он зарабатывал деньги и щедро одаривал их сладостями и игрушками. Дело дошло до того, что однажды он очинил карандаш и принялся их обучать начаткам иврита и иудаизма.

Как-то в воскресенье в мастерскую зашел Гимпель и, засучив рукава, сел за верстак рядом с Аббой — конечно не совсем всерьез. Другие братья не отстали от него, и в следующее воскресенье возле верстака стояло уже восемь табуреток. Сыновья Аббы расстелили на коленях мешковину и принялись за работу, как в доброе старое время: обрезая подметки и ставя набойки, протыкая дырки и заколачивая гвоздики. Женщины стояли во дворе и улыбались, но было видно, что они гордились своими мужчинами, а дети были просто в восторге. Солнце врывалось в окна, и в его лучах плясали мириады пылинок. В высоком весеннем небе над травами и водами плыли облака, похожие на огромные щетки, на рыбачьи лодки, на стада овец, или на слонов. Птицы чирикали, мухи жужжали, бабочки подрагивали крыльями.

Абба вскинул густые брови и грустными глазами оглядел своих наследников, семерых сапожников: Гимпеля, Гецеля, Трейтеля, Годеля, Фейвеля, Липпе и Ханаана. Их головы побелели, хотя то тут, то там проглядывали еще пшеничные прядки. Нет, слава Богу, они не уподобились тем евреям, которые стали в Египте поклоняться идолам. Они не предали забвению свое происхождение, не затерялись в гуще недостойных. Старик хрипло откашлялся, отчего где-то в груди у него булькнуло, и внезапно запел приглушенным сиплым голосом:

Было у матери Десять мальчишек. Боже мой. Боже мой. Десять мальчишек! Шестым там был Вельвеле. А седьмым — Зейнвеле, Потом шел Хенеле, А за ним — Тевеле, Ну, а десятым был Юделе…

И сыновья Аббы хором подхватили:

Ой, Боже, Юделе!

ЗЕЙДЕЛИУС, ПАПА РИМСКИЙ

I

В былые времена в каждом поколении рождалось несколько человек, которых Я. Носитель Зла, не мог совратить, обычными способами. Их не удавалось склонить ни к убийству, ни к плотскому греху, ни к воровству. Не мог я даже оторвать их от изучения Закона. Пробудить низменные страсти в этих праведных душах можно было только через честолюбие.

Зейдель Коэн был как раз такой праведник. Начать с того, что он был под покровительством своих славных предков: чего стоил один Раши,[89] чья родословная восходит к царю Давиду. Во-вторых, он был ученейший муж по всей Люблинской провинции. В пять лет он уже изучал Гемару[90] и Комментарии; к семи годам знал наизусть все брачные и бракоразводные законы; в девять — произнес проповедь с цитатами из стольких книг, что потряс старейших мудрецов. В Библии он ориентировался, как в собственном доме, в грамматике иврита ему не было равных. Он посвящал занятиям все свое время — зимой и летом поднимался с утренней звездой и садился за книги. Так как он редко выходил на свежий воздух и не занимался никаким физическим трудом, то редко бывал голоден и мало спал. У него не было ни желания, ни терпения видеться и беседовать с друзьями. Зейдель любил только одно: книги. Едва войдя в синагогу или просто к себе домой, он немедленно бросался к книжным полкам и начинал перелистывать стоящие на них тома, с наслаждением вдыхая пыль древних страниц. Память его была такова, что достаточно ему было глянуть на параграф Талмуда или незнакомое толкование в Комментариях, как он запоминал их навсегда.

Не мог я завладеть Зейделем и через плотскую оболочку. Руки и ноги его были безволосы; к семнадцати годам и яйцевидный череп полностью облысел; разве только на подбородке росло несколько волосков. Лицо было длинное и бесстрастное, на высоком лбу всегда блестели капли пота, крючковатый нос казался голым, как у человека, обычно носящего очки и лишь на минуту их снявшего. Под красноватыми веками скрывались меланхолические желтые глаза. Руки и ноги были маленькие и белые, как у женщины; поскольку он никогда не посещал микву, никто не знал, евнух он или, быть может, гермафродит. Однако же отец Зейделя, реб Сандер Коэн, человек очень богатый и тоже довольно известный, позаботился, чтоб он вступил в брачный союз, приличествующий их высокому роду. Невеста была из богатой варшавской семьи и очень хороша собой. До самой свадьбы она не видела жениха, а когда увидела — перед самым наложением покрывала,[91] было уже поздно. Она вышла за Зейделя замуж, но забеременеть ей не было суждено. Все дни она просиживала в комнате, отведенной ей свекром, вязала чулки, читала сказки, прислушивалась каждые полчаса к бою больших стенных часов с золочеными цепями и гирями — казалось, терпеливо ожидала, пока минуты сложатся в часы, дни — в годы, и придет ей время отправляться на покой, на старое Яновское кладбище.

Дух Зейделя был так силен, что накладывал отпечаток на весь дом и всех окружающих. Хотя прислуга убирала в его комнатах, мебель была всегда покрыта пылью; окна, занавешенные тяжелыми портьерами, никогда, казалось, не распахивались; полы были застелены толстыми коврами, так что он ступал по ним, словно бесплотный дух. Зейдель регулярно получал от отца деньги на личные расходы, но никогда не тратил на себя ни копейки. Он едва ли знал, как эта копейка выглядит, однако был большой скряга и ни когда не приглашал бедняков разделить с ним субботнюю трапезу. Завести друзей он тоже не позаботился, и ни он, ни ею жена никогда не приглашали гостей, поэтому никто не знал, как выглядит его дом изнутри.

Свободный от страстей и от необходимости зарабатывать на жизнь, Зейдель усердно занимался наукой. Сначала он всецело предался изучению Талмуда и Комментариев. Затем погрузился в каббалу, стал вскоре знатоком оккультных наук и даже написал трактаты "Об Ангеле Разиеле" и "О Книге Мироздания". Разумеется, он был отлично знаком с такими книгами, как "Наставник колеблющихся", "Кузари"[92] и другими философскими сочинениями. Однажды ему попал в руки том Вульгаты.[93] Он быстро выучил латинский язык и начал жадно читать запретную литературу, одалживая книги у ученого священника, жившего в Янове. Словом, как отец его всю жизнь копил золотые монеты, так Зейдель копил знания. Когда он достиг тридцати пяти лет, во всей Польше не было человека, равного ему в учености. И вот именно тут я получил приказ склонить его к греху.

"Склонить Зейделя к греху?", спросил я. "Но к какому? Он не гурман, к женщинам безразличен, ни разу в жизни не занимался коммерцией". Ересь я уже испробовал раньше, но безо всякого успеха. Я помнил нашу последнюю беседу:

— Предположим. — Ответил он на мои доводы, — что, не дай Боже, Бога не существует. Ну и что? Тогда Его несуществование само по себе является божественным. Только Бог, Причина всех Причин, обладает властью не существовать.

— Но если Творца нет, зачем ты молишься и предаешься наукам?

— А что мне еще делать? — ответил он вопросом на вопрос. — Пить водку и плясать с яновскими девками?

На что, сказать, по правде, у меня ответа не нашлось, и я оставил ею в покое. Тем временем отец его скончался, и теперь мне нелепо было заняться им снова. Я прилетел в Янов с тяжелым сердцем, не имея ни малейшего представления о том, как приступить к делу.

II

Через некоторое время я обнаружил, что Зейделю все же присуща одна человеческая слабость — тщеславие. Честолюбия у него было гораздо больше, чем та малость, что дозволена ученому Законом.

Я придумал план действий. Однажды ночью я оторвал его от сна и сказал:

— Известно ли тебе, Зейдель, что во всей Польше не найдется раввина, более сведущего в тонкостях Комментариев, чем ты?

— Конечно, известно, — ответил он. Только кому еще это известно? Никому.

— Известно ли тебе, Зейдель, что своими познаниями в иврите ты превосходишь всех величайших грамотеев? — продолжал я. — Сознаешь ли ты, что приобщился тайн каббалы глубже, чем реб Хаим Витал?[94] Знаешь ли, что как философ ты мудрее Маймонида?

— Зачем ты говоришь мне все это? — изумленно спросил Зейдель.

— Я говорю это тебе затем, что ты, великий человек, знаток Торы, энциклопедия познаний, сидишь в Богом забытом местечке, где никто не обращает на тебя ни малейшего внимания, где жители грубы и неотесанны, а раввин невежествен, и даже собственная твоя жена не знает тебе цены. Ты, реб Зейдель, как жемчужина, затерянная в песке.

— Ну? — спросил он. — А что мне делать? Расхаживать по округе и петь самому себе хвалы?

— Нет, реб Зейдель. От этого толку мало. Местечко решит, что ты спятил, только и всего.

— Что же ты советуешь?

— Обещай не прерывать меня, и я тебе скажу. Ты знаешь, что евреи никогда не ценили своих предводителей, они роптали на Моисея, бунтовали против Самуила, они бросили Иеремию в яму и убили Захарию.[95] Избранный народ терпеть не может выдающихся людей. В каждом великом человеке евреи подозревают соперника Иеговы, а потому любят только посредственность и заурядность. Их тридцать шесть праведников[96] все подряд сапожники или водовозы. Еврейские законы пекутся лишь о том, как бы в горшок с мясом не попала капля молока, да как бы кто не съел яйцо, снесенное в праздник. Евреи намеренно извратили свой древний язык и опошлили старинные тексты. Их Талмуд превращает царя Давида в местечкового раввина, к которому женщины ходят советоваться насчет месячных. По их понятиям чем мельче, тем величественней, чем уродливей, тем прекраснее. Они следуют правилу: чем глубже человек сидит в грязи, тем он ближе к Богу. Не удивительно, реб Зейдель, что ты для них, как заноза ты — с твоей эрудицией, твоим богатством и высоким происхождением, блестящим аналитическим умом и необыкновенной памятью!

— Зачем ты мне это говоришь? повторил Зейдель.

— Реб Зейдель, выслушай меня. Ты должен перейти в христианство. Поскольку христиане веруют в Сына человеческого, сын человека может стать для них Богом. Гои восхищаются величием в любой его форме и обожают всех, кто им обладает: людей, преисполненных великого милосердия или великой жестокости, великих созидателей и великих разрушителей, великих девственниц и великих блудниц, великих мудрецов и великих дураков, великих тиранов и великих бунтарей, великих мучеников веры и великих вероотступников. Если человек велик — они боготворят его, а до прочего им дела нет. Поэтому, реб Зейдель, если хочешь, чтобы тебя почитали, ты должен принять их веру. А насчет Бога не беспокойся. Для Всевышнего и Всемогущего земля наша со всеми обитателями все равно, что муравьиная куча. Ему безразлично, молится Ему человек в синагоге или в церкви, постится он от субботы до субботы или обжирается свининой. Слишком Он высоко, чтоб замечать, этих крошечных букашек, возомнивших себя венцом творения.

— Ты хочешь сказать, что Господь не дал Моисею Тору на Синае? — спросил Зейдель.

— Еще чего! Чтобы Господь открыл свою душу человеку, рожденному женщиной?

— А Иисус разве не сын Его?

— Иисус был просто назаретский ублюдок.

— И нет ни награды, ни наказания?

— Нет.

— Тогда что же есть? — спросил Зейдель испуганно и смятенно.

— Есть нечто, что существует, но лишено существования, — ответил я в философском стиле.

— И нет никакой надежды познать истину?

— Мир непознаваем, а истины просто нет, ответил я, вывернув вопрос наизнанку, — Как невозможно постичь вкус соли носом, благоухание бальзама ухом или звук скрипки языком, так для вас невозможно постичь мир вашим разумом.

— Чем же можно постичь его?

— Страстями — и то лишь малую его часть. Но у тебя, реб Зейдель, есть только одна страсть — гордыня. Если ты избавишься и от нее, от тебя останется пустое место.

— Что же мне делать? — растерянно спросил Зейдель.

— Ступай завтра к священнику, скажи ему, что хочешь перейти к ним. Затем продай все свое добро. Постарайся уговорить жену принять новую веру — согласится, хорошо, не согласится, потеря не велика. Гои сделают тебя священником, а священнику не разрешается иметь жену. Ты будешь по-прежнему заниматься изучением священных книг, носить длиннополое одеяние и ермолку. Разница одна: вместо того, чтобы прозябать в захолустном местечке среди евреев, ненавидящих тебя и твой талант, вместо того, чтобы ходить в полуразваленную синагогу и молиться возле печки, где греются чесоточные попрошайки, ты будешь жить в большом городе, проповедовать в рос кошкой церкви по звуки органа, прихожанами твоими будут солидные почтенные люди, а их жены будут целовать, тебе руку. Если же ты постараешься и накропаешь сочинение касательно Иисуса и Непорочной Девы, матери его. то они сделают тебя епископом, затем, глядишь, и кардиналом, а со временем, если на то будет воля Божья и все пойдет удачно, то и папой. Тогда гои станут носить тебя в золоченом кресле и воскурять перед тобою фимиам, как перед идолом; в Риме, в Мадриде и в Кракове люди станут преклонять колени перед твоим изображением.

— И как меня будут звать? — спросил Зейдель.

— Зейделиус Первый.

Мои слова так его ошеломили, что он весь задрожал и вскочил с постели. Его жена проснулась и спросила, отчего он не спит. Женский инстинкт подсказывал ей, что мужа охватило смутное страстное желание она подумала: а вдруг свершится чудо? Но Зейдель уже решил с ней развестись, велел ей замолчать и ни о чем не спрашивать. Он надел халат, ночные туфли и вышел в кабинет, где зажег свечу и просидел до рассвета, читая и перечитывая Вульгату.

III

Зейдель последовал моему совету. Он пошел к священнику и дал ему понять, что хочет побеседовать о вере. Конечно, гой охотно согласился. Для священника ведь нет заманчивой добычи, чем еврейская душа. Дальше все пошло как по маслу: священники и дворяне со всей округи посулили Зейделю головокружительную церковную карьеру: он быстро распродал свое имущество, развелся с женой, крестился, окропился святой водой и превратился в христианина. Впервые в жизни Зейделю оказывали почести: церковники носили ею на руках, дворяне осыпали его комплиментами, их жены благосклонно улыбались ему и приглашали погостить в свои усадьбы. Епископ Замостья стал его крестным отцом. Звали его теперь не Зейдель, а Бенедиктус Яновский — в честь его родного местечка. Хотя Зейдель не был пока ни священником, ни даже дьяконом, он заказал себе у портного черную рясу и повесил на шею четки и крест. Жил он временно в доме священника, редко отваживаясь выйти на улицу, ибо еврейские мальчики бегали за ним и кричали: "Выкрест! Отступник!"

Друзья-христиане предлагали ему множество различных вариантов. Одни советовали ему пойти учиться в семинарию, другие полагали, что лучше вступить в орден доминиканцев в Люблине. Были и такие, что предлагали ему жениться на богатой местной даме и стать помещиком. Но Зейдель не склонен был идти проторенной стезей. Ему хотелось немедленно стать великим. Он знал, что в прошлом евреи, обратившиеся в христианство, часто добивались славы полемическими сочинениями против Талмуда — Петрус Алонсо, Пабло Христиани из Монпелье, Пабло де Санта Мария, Иоганн Батиста, Иоганн Пфефферкорн[97] и другие. Зейдель решил последовать их примеру. Теперь, когда он стал христианином, и еврейские дети дразнили его на улице, он внезапно обнаружил, что никогда не любил Талмуд. Иврит Талмуда был испорчен арамейским, талмудическое начетничество наводило скуку, легенды лишены были правдоподобия, а Комментарии к Библии — притянуты за волосы и полны софистики.

Зейдель побывал в семинарских библиотеках Люблина и Кракова, изучил трактаты, написанные еврейскими выкрестами. Он быстро заметил, что все они весьма похожи друг на друга. Невежественные авторы, не стесняясь, крали друг у друга, и все как один цитировали те немногие отрывки из Библии, что направлены против неевреев. Некоторые даже не трудились изложить чужой трактат своими словами, а просто переписывали чье-нибудь сочинение и ставили под ним свое имя. Подлинная "Апология Контра Талмудум"[98] никем еще не была написана, и Зейдель, с его познаниями в области философии и каббалы, подходил для этой цели как никто другой. Кроме того, Зейдель вознамерился отыскать в Библии свежие доказательства того, что пророки уже предвидели рождение, муки и воскресение Христа. Кроме того, он собирался подкрепить истинность христианской религии доводами из логики, астрономии и разных естественных наук. Трактату Зейделя предстояло стать для христиан тем же, чем для иудеев была "Могучая Длань"[99] Маймонида, и перенести своего автора из Янова прямо в Ватикан.

Зейдель читал, думал, писал, просиживал дни и ночи в библиотеках. Изредка он встречался с христианскими теологами и беседовал с ними по-польски и на латыни. Он изучал христианские книги с тем же пылом, с каким прежде занимался еврейскими текстами. Вскоре он уже мог цитировать, наизусть целые главы из Нового завета. Он стал знатоком латыни. Через некоторое время познания его в христианской теологии стали так обширны, что священники и монахи боялись вступать с ним в дискуссию, ибо он, благодаря эрудиции, постоянно уличал их в ошибках. Ему не раз обещали место преподавателя в семинарии, но как-то ничего из этого не вышло. Место библиотекаря в Кракове, на которое он твердо рассчитывал, досталось родственнику губернатора. Зейдель начал понимать, что и у гоев дела обстоят не лучшим образом. Духовенство больше заботилось о презренном металле, чем о Боге. Проповеди были полны ошибок. Большинство священников не знало латыни, но и по-польски нитровало тексты искаженно.

Год за годом работал Зейдель над своим трактатом и никак не мог закончить. Его требования были так высоки, что он все время находил в своем труде просчеты и недостатки, но чем больше он вносил исправлений, тем яснее видел, что нужно править снова и снова. Он писал, вычеркивал, переписывал, выбрасывал написанное. Ящики его стола наполнились черно винами, заметками, ссылками, но завершить работу все никак не удавалось. Многолетние труды так изнурили Зейделя, что он уже почти не соображал, где правда, а где нет, в чем есть смысл, а где бессмыслица, что может понравиться церкви, а что ее разгневает. Он уже не замечал различий между истиной и ложью. Тем не менее, он продолжал размышлять, изредка ему приходили в голову кое-какие новые идеи. В ходе работы он так часто обращался к Талмуду, что снова погрузился в его глубины. Он царапал замечания на полях, сравнивал различные тексты, и уже не понимал, делает он это с тем, чтобы выискать новые доводы против Талмуда, или просто по привычке. Порою попадались ему книги о процессах над ведьмами, рассказы о девицах, одержимых бесом, отчеты инквизиции, и он стал охотиться за такого сорта рукописями разных стран и эпох.

Висевший у него на груди мешочек с золотыми монетами становился легче и легче. Лицо его пожелтело, как пергамент. Глаза потухли. Руки по-стариковски тряслись. Ряса покрылась пятнами и порвалась. Надежда прославиться у всех народов мира испарилась без следа. Он стал жалеть, что переменил веру. Но путь назад был для него закрыт: во-первых, он теперь сомневался во всех религиях, а во-вторых, в тех краях действовал закон, по которому выкреста, вернувшегося к иудаизму, сжигали на костре.

Однажды Зейдель сидел в Краковской библиотеке, склонившись над выцветшей рукописью, и у него вдруг потемнело в глазах. Сперва он решил, что наступили сумерки, и спросил, почему не зажигают свечи. Но сосед-монах сказал ему, что на дворе по-прежнему ясный день, и Зейдель понял, что ослеп. Он не смог даже сам вернуться домой, и монаху пришлось проводить его. С этих пор Зейдель жил в полной темноте. Опасаясь, что деньги скоро кончатся и он, вдобавок к слепоте, останется без гроша, Зейдель. после долгих колебаний, решил просить милостыню. Я потерял и этот, и будущий мир, рассуждал он, к чему мне теперь гордыня? Подыматься некуда, надо опускаться на дно. Так Зейдель, сын Сандера, он же Бенедиктус Яновский, занял свое место среди нищих на паперти кафедрального собора в Кракове.

Поначалу священники и каноники пытались помогать ему. Они предлагали поселить его в монастыре. Но Зейделю не хотелось быть монахом. Он хотел спать в одиночестве у себя на чердаке и носить на шее свой мешочек с деньгами. И преклонять колени перед алтарем он не слишком любил. Изредка ученики духовной семинарии останавливались потолковать с ним на ученые темы. Но вскоре его все позабыли. Зейдель нанял старуху, отводившую его по утрам к церкви, а по вечерам домой. Она же приносила ему каждый день горшок каши. Сердобольные христиане подавали ему милостыню. Он сумел даже скопить немного денег, и мешочек у него на груди опять потяжелел. Другие нищие насмехались над Зейделем, но он никогда не отвечал им. Долгими часами он стоял на коленях на паперти собора, с непокрытой головой, с закрытыми глазами, в застегнутой до подбородка черной рясе. Губы его непрерывно тряслись и что-то бормотали. Прохожие думали, что он молится христианским святым, а на самом деле он тихо повторял про себя Гемару, Мишну[100] и Псалмы. Христианскую теологию он забыл так же быстро, как изучил ее; в памяти осталось лишь усвоенное в ранней юности. Рядом гомонила улица: но мостовой грохотали телеги, ржали лошади, кучера кричали хриплыми голосами и хлопали кнутами, смеялись и взвизгивали девушки, плакали дети, ссорились женщины, осыпая друг друга руганью и непристойностями. Время от времени Зейдель задремывал, свесив голову на грудь. Никаких земных желаний у него больше не было, только жажда постижения истины по-прежнему томила его. Существует ли Создатель, или в мире нет ничего, кроме атомов и их комбинаций? Существует ли душа, или любая мысль есть лишь продукт работы мозга? Настанет ли День последнего суда? Есть ли Мировая Субстанция, или все сущее лишь плод воображения? Его палило солнце, кропил дождь, но Зейдель ничего не замечал. Теперь, когда он утратил свою единственную страсть — честолюбие, ничего материальное не имело для него значения. Изредка он спрашивал себя: неужели это я, Зейдель, ученейший средь мужей? Неужели реб Сандер, глава общины, был мой отец? Правда ли, что я был когда-то женат? Остался ли на свете хоть один человек, знавший меня? Зейделю казалось, что это все неправда. Ничего этого никогда не было, а раз так, все сущее — только одна огромная иллюзия.

Однажды утром старуха пришла к Зейделю на чердак, чтобы отвести его на паперть, и обнаружила, что он заболел. Дождавшись, пока больной задремал, она украдкой срезала у него мешочек с деньгами и ушла. Даже в полузабытьи Зейдель чувствовал, что его грабят, но ему было все равно. — Голова его лежала на соломенной подушке, как камень. Ступни ломило, болели все суставы. Изможденное и обескровленное тело пылало жаром. Зейдель заснул, проснулся, снова задремал; затем очнулся вдруг, как от толчка, не понимая, день сейчас на улице или ночь. До него доносились голоса, вопли, грохот копыт и звон колокольчиков. Ему почудилось, что где-то совершается большое языческое празднество — с трубами и барабанами, при факелах и с дикими зверями, с похотливыми танцами и жертвоприношениями идолам. "Где я?", — спросил он сам себя. Но не мог припомнить города, забыл даже, что он живет в Польше. Ему казалось, что он в Афинах, или в Риме, или, быть может, в Карфагене. "В каком же веке я живу?" — гадал он. Его горячечному воображению рисовались времена задолго до начала христианской эры. Вскоре Зейдель устал думать. В сознании оставался лишь один смущавший его вопрос: неужели эпикурейцы были правы? Неужели я умираю, не познав откровения? Неужели я вот-вот угасну навеки и без следа?

И внезапно явился я, Искуситель. Несмотря на слепоту, он увидел и узнал меня.

— Зейдель — сказал я, — готовься. Наступил твой последний час.

— Ты ли это, Сатана, Ангел Смерти? — радостно воскликнул Зейдель.

— Да, Зейдель, — ответил я, — я пришел за тобой. И ни раскаяние, ни исповедь не помогут тебе, так что можешь зря не стараться.

— Куда ты возьмешь меня? — спросил он.

— Прямо в геенну.

— Если существует геенна, существует и Бог, — проговорил Зейдель дрожащими губами.

— Это ничего не доказывает, — отрезал я.

— О, доказывает, — сказал он. — Если существует ад, существует все остальное. Если ты не иллюзия, то не иллюзия и Он. А теперь неси меня туда, куда мне надлежит. Я готов.

Я выхватил шпагу и прикончил его, затем вырвал когтями его душу и, сопровождаемый оравой демонов, понесся в дольше пределы. В геенне ангелы-губители разгребали пылающие угли. У порога нас встретили два беса, твари из смолы и пламени, в треугольных шляпах, препоясанные по чреслам нагайками. Они громко захохотали.

— Се грядет Зейделиус Первый, — сказал один бес другому, — бедный ешиботник, захотевший стать папой римским.

ПОСЛЕДНИЙ ЧЕРТ

I

Как природный черт свидетельствую и утверждаю: чертей на свете больше не осталось. К чему они, когда человек и сам такой же? Зачем склонять ко злу того, кто и так к нему склонен? Я, должно быть, последний из нашей нечисти, кто пытался это сделать. А теперь я нашел себе пристанище на чердаке в местечке Тишевиц и живу томиком рассказов на идише, уцелевшим в великой Катастрофе. Рассказы эти для меня — чистый мед и птичье молоко, но важны и сами по себе еврейские буквы. Я, разумеется, еврей. А вы что думали, гой? Я, правда, слышал, что бывают гойские черти, но я не знаю их и не желаю знать. Иаков и Исав никогда не породнятся.

Я сюда попал из Люблина. Тишевиц — глухомань и дыра, Адам тут и пописать не останавливался. Местечко такое крохотное, что лошадь, запряженная в телегу, уже на рыночной площади, когда задние колеса только-только подъезжают к заставе. Грязь в Тишевице не просыхает от Суккот до Тиша бе-Ав. Местечковым козам не нужно даже бороды задирать, чтобы пожевать солому с крыш. Прямо посреди мостовых сидят на яйцах куры. Птицы вьют гнезда в париках замужних женщин. В молельно у портняжки десятым в миньян[101] приходится приглашать козла.

Не спрашивайте, как угораздило меня попасть на эти задворки цивилизации. Ничего не попишешь: если Асмодей прикажет, надо идти. От Люблина до Замостья дорога всем известная. Дальше добирайся, как можешь. Мне сказали, что я узнаю местечко по железному флюгеру на крыше синагоги. Флюгер в виде петушка, а на гребне его сидит ворона. Когда-то петушок крутился от малейшего ветра, но уже давным-давно не шевелится ни в бурю, ни в грозу. В Тишевице даже железные петушки дохнут от тоски и скуки.

Я рассказываю в настоящем времени, ибо время для меня остановилось. Значит, прибываю я на место. Осматриваюсь по сторонам. Хоть убей, не вижу никого из наших. На кладбище пусто. Отхожего места нету. Захожу в баню — ни звука. Сажусь на верхнюю полку, смотрю вниз на камень, куда по пятницам льют ведрами воду, и думаю: зачем я здесь? Если тут понадобился опытный бес, неужели надо гнать его из Люблина? Что у них — в Замостье чертей мало? Снаружи сияет солнце — время летнее, но в бане холодно и мрачно. Надо мной висит паутина, в паутине сидит паук и сучит лапками, будто прядет свою нить, но нить не тянется. Мух кругом ни следа, даже шкурки мушиной не видно. Чем же он питается, мошенник, думаю я, — неужели собственными потрохами? И слышу вдруг напевный талмудический голосок: "Не насытится лев малым кусочком, и канава не наполнится землею, осыпающейся с краев ее". Меня разбирает смех.

— Да неужели? Ты зачем это прикинулся пауком?

— Побывал уже я червяком, блохой и лягушкой. Сижу здесь двести лет, а работы — кот наплакал. Но уйти нельзя — нет разрешения.

— Что они здесь — не грешат, что ли?

— Мелкие людишки, мелкие грешки. Сегодня он возжелает метлу ближнего своего, а завтра уже постится и насыпает горох себе в башмаки покаяния ради. С тех пор, как Аврахам Залман вообразил себя Мессией, сыном Иосифовым,[102] здешняя публика погрузилась в спячку. Будь я на месте Сатаны, я бы сюда и первоклашку не стал посылать.

— Сатане это денег не стоит.

— А что новенького на свете?

— Для нашего брата хорошего мало.

— А что случилось? Или Дух святой укрепляется?

— Где там укрепляется! Он только в Тишевице крепок. В больших городах о нем и слыхом не слыхивали. Даже в Люблине он вышел из моды.

— Так это же прекрасно!

— Ничего не прекрасно, — говорю я. — Для нас "кругом виноват" куда хуже, чем "чист и невинен". Дело дошло до того, что люди тянутся грешить выше своих сил и возможностей. Они готовы на вечные муки ради мелкого пошлого грешка. А тогда мы зачем? Вот недавно я летел над Левертовской улицей и увидел еврея в скунсовой шубе. Черная борода, закрученные пейсы, в зубах янтарный мундштук. Навстречу ему — чиновничья жена. Я возьми да и скажи: "Ничего бабенка, а, приятель?" Я надеялся, самое большее, на грешный помысел с его стороны. Даже носовой платок приготовил утереться, если он в меня плюнет. А он что делает? "Не трать слов попусту, — отвечает он сердито, — я готов. Давай-ка лучше ее обработай".

— Что же это за напасть такая?

— Просвещение! Пока ты здесь двести лет баклуши бил, Сатана заварил новую кашу. У евреев появились писатели. На идише, на иврите — перехватили наше ремесло. Мы тут горло надрываем, толкуя с каждым подростком — а они свою белиберду выпускают несметными тиражами и распространяют всюду среди евреев. Они все наши приемчики мигом усвоили — и богохульство, и благочестие. Они тьму доводов приведут, чтоб доказать, что крыса — тварь кошерная. У них одна цель — принести погибель миру. Вот ты, тебя здесь держат двести лет, и никого ты не сумел развратить. А если ты за столько лет ничего не смог сделать, чего ждать он меня за две недели?

— Ну, как говорится, — поглядишь на дело свежим глазом.

— Да на кого тут смотреть?

— К нам переселился из Модлых Божиц молодой раввин. Ему еще и тридцати нет, но он ученый до невозможности, знает наизусть все тридцать шесть трактатов Талмуда. Величайший каббалист на всю Польшу, постится по понедельникам и четвергам, а в микве обливается ледяной водой. Нашего брата он на версту к себе не подпускает. Вдобавок у него красивая жена, которая его прекрасно кормит. Ну, чем мы его можем соблазнить? Он как железная стена, ничем не прошибешь. Если хочешь знать мое мнение, Тишевиц надо вычеркнуть из наших списков. Я об одном прошу — убрать меня отсюда, пока я не спятил.

— Нет сперва я должен поговорить с этим раввином. Как ты думаешь, откуда к нему лучше подступиться?

— Сам решай. Ты и рта раскрыть не успеешь, какой тебе соли на хвост насыплет.

— Ну нет, я люблинский. Меня так просто не спугнешь.

II

По дороге к раввину стал я расспрашивать чертенка:

— Ты какие методы пробовал?

— Да каких я только не пробовал! — отвечает.

— Женщину?

— Он смотреть на нее не станет.

— Ересь?

— Он на этом деле собаку съел.

— Деньги?

— Да он монетки отродясь в руках не держал.

— Слава?

— Он ее презирает.

— Нет ли у него чего в прошлом?

— Вовсе оно его не беспокоит.

— Должна быть у него какая-то слабинка.

— Не знаю, где ее искать.

В кабинете раввина распахнуто окошко, влетаем мы внутрь. Кругом обычные причиндалы: шкафчик со Святым Писанием, книжные полки, мезуза в деревянном футляре. Раввин, молодой человек с белокурой бородой, голубыми глазами и рыжеватыми пейсами, с высоким лбом и глубокой залысиной, сидит в раввинском кресле и изучает Гемару. Он наряжен в полную форму: ермолка, кушак и окаймленный бархатом талес, где каждая бахромка сплетена в восемь нитей. Я прислушиваюсь, что происходит у него в голове: мысли самые чистые! Он раскачивается из стороны в сторону и декламирует: "Рахель туна втазеза", затем переводит: "острижена рунная овца".

— На иврите «Рахель» — это и овца и женское имя, — говорю я ему.

— И что же?

— У овцы шерсть, а у девушки — волосы.

— Что из этого следует?

— Если только она не двуполая, у нее волосики на лобке.

— Перестань нести вздор и дай мне заниматься, — сердито говорит раввин.

— Погоди минутку, — говорю я, — Тора от тебя не убежит. Иаков, это правда, любил Рахель, но когда ему взамен подсунули Лию, он ведь тоже не отравился. Потом Рахель дала ему в наложницы Билху, и как же отомстила сестре Лия? Положила ему в постель Зилпу.

— Все это было до того, как Тора была дана евреям.

— А царь Давид?[103]

— Это произошло до отлучения, провозглашенного рабби Гершомом.[104]

— До рабби Гершома или после, а самец всегда самец.

— Мерзавец. Шаддай, кра Сатан![105] — вскричал раввин.

Ухватившись обеими руками за пейсы, начинает он трястись, как от дурного сна. "Что за дурацкие мысли лезут мне в голову?" Он берется за мочки ушей и закрывает глаза. Я продолжаю говорить, но он не слушает — погрузился в Писание, и слова мои отскакивают от него, как горох от стенки. Тишевицкий чертенок говорит:

— Крепкий орешек, а? Завтра он будет поститься и кататься на ложе из репейника. И отдаст последнюю копейку бедным.

— Чтобы в наши дни такая твердость в вере?

— Крепок, как скала.

— А жена его?

— Жертвенный агнец.

— А дети?

— Младенцы-несмышленыши.

— Может, у него теща есть?

— Уже переселилась в лучший мир.

— Может быть, он ссорится с кем-нибудь?

— У него нету ни единого врага на свете.

— И откуда только взялось это сокровище?

— Бывает. Изредка является среди евреев этакая диковина.

— Я непременно его должен совратить. Это мое первое задание в здешних краях. В случае успеха мне обещан перевод в Одессу.

— Что же там хорошего?

— Нашему брату это рай земной. Спи хоть двадцать четыре часа в сутки. Тебе и пальцем шевелить не приходится, жители сами грешат наперебой.

— Чем же вы занимаетесь целый день?

— Развлекаемся с чертовками.

— А здесь ни одной нашей девочки нет. — Чертенок вздохнул. — Была одна старая карга, и та ноги протянула.

— Как же ты обходишься?

— По способу Онана.

— От этого мало удовольствия. Вот помоги мне и, клянусь бородой Асмодея, я тебя отсюда вытащу. У нас там есть вакансия — готовить смеси из горьких трав. Только и работы, что на Песах.

— Будем надеяться, что у нас что-нибудь получится, но ты не торопись считать цыплят.

— Ничего, и не таких обмишуливали.

III

Прошла неделя, но дело наше не продвинулось ничуть; настроение у меня стало скверное. Неделя в Тишевице стоит целого года в Люблине. Тишевицкий черт неплохой парень, только, просидев в этой дыре двести лет, он совсем опростился. Отпускает шуточки, которые уже Эпоха не смешили, и сам же покатывается с хохоту; хвастается личным знакомством с героями Аггады. Анекдоты его все с бородой. Я мечтаю убраться отсюда подобру-поздорову, но вернуться с пустыми руками — фокус невелик. У меня полно врагов среди коллег, против меня плетутся интриги. Может, меня именно сюда послали, чтобы я себе сломал шею. Когда в войне с людьми передышка, черти начинают пакостить друг другу.

Опыт показывает, что из имеющихся в нашем арсенале крючков для уловления душ есть три, не знающие промаха: похоть, жадность и гордыня. Ускользнуть от всех трех не может никто, даже рабби Цоц. Надежней всех — сети честолюбия. Талмуд гласит, что ученому мужу дозволяется восьмая доля восьмой доли тщеславия. Но ученый муж, как правило, превышает эту норму. Видя, что дни идут, а тишевицкий раввин не поддается, я решаю упирать на тщеславие.

— Рабби из Тишевица, — говорю я ему, — я не вчера родился. Сам я из Люблина, где улицы вымощены толкованиями Талмуда. Ученые рукописи идут у нас на топливо для печек. Наши чердаки ломятся от каббалистических сочинений. Но даже в Люблине я не встречал человека, равного тебе ученостью. Как же это так случилось, — спрашиваю я, что никто о тебе не слышал? Может быть, истинным праведникам и достойно укрываться в безвестности, но скромность не спасет мир. Тебе пристало стать вождем нынешнего поколения, а не раввином здешней общины, какая бы она ни была праведная-расправедная. Настало время открыть себя миру. Небо и земля ожидают тебя. Сам Мессия, восседая на Птичьем Гнезде, смотрит вниз, выискивая безупречного святого мудреца — именно такого, как ты. А ты что? Сидишь в своем раввинском кресле и выносишь приговор: этот горшок кошерный, а этот нет. Прости за сравнение, но это все равно, что заставить слона таскать соломинку.

— Кто ты и чего ты хочешь? — в ужасе спрашивает раввин. — Для чего мешаешь мне заниматься?

— Бывают моменты, когда истинное служение Господу требует от человека, чтобы он оторвался от Торы, — восклицаю я. — Изучать Гемару может каждый ешиботник.

— Кто тебя послал сюда?

— Я был послан, этого довольно. Ты что думаешь, там наверху не знают о тебе? Высшие силы недовольны тобой. Плечи у тебя широкие, а бремя ты несешь малое. Ведь сказано: скромность скромностью, да знай же меру. И слушай теперь главное: Аврахам Залман был истинно Мессия, сын Иосефов, а тебе назначено свыше — возвестить пришествие Мессии, сына Давидова, так что — довольно спать! Готовься к схватке. Мир погружается все глубже в топь греха, подходит уже к сорок девятым вратам скверны, ты же воспарил к седьмому небу. А между тем один-единственный голос в силах достичь покоев Господа — голос тишевицкого мужа. Распорядитель вечной тьмы выслал на тебя воинство бесов. Сам Сатана тебя подстерегает. Асмодей против тебя строит свои козни. Лилит и Наама парят над твоим ложем. Незримые тебе Шабрири и Брири[106] следуют за тобою по пятам. Если бы не бдили ангелы-хранители, сборище нечистых растоптало бы тебя в прах. Но ты не одинок, раввин Тишевица. Владыка Сандальфон охраняет каждый твой шаг, Метатрон[107] в своем светозарном чертоге не спускает с тебя глаз. Чаши весов пришли в равновесие, о муж из Тишевица, — ныне от тебя зависит, в какую сторону они склонятся.

— Что же я должен сделать?

— Прислушайся внимательно к моим словам. Даже если я велю тебе нарушить Закон, делай, как я приказываю.

— Кто ты? Как тебя зовут?

— Элияху ха-Тишби.[108] Это я держу шофар Мессии наготове. От тебя сейчас зависит: наступит избавление, или снова нам придется блуждать во тьме египетской 2689 лет.

Тишевицкий раввин долго молчит. Лицо его становится белым, как бумага, на которой он пишет свои комментарии.

— Как мне узнать, говоришь ли ты правду? — спрашивает он дрожащим голосом. — Прости меня, святой ангел, но ты должен подать мне знамение.

— Ты прав, и вот тебе знамение.

Я поднимаю такой ветер в кабинете раввина, что листок, на котором он писал, взлетает в воздух и парит, как голубь. Страницы Гемары начинают переворачиваться сами собой. Занавес, скрывающий Арон-ха-Кодеш,[109] вздувается парусом. Ермолка раввина соскакивает у него с головы, возносится к потолку, а затем снова садится на макушку.

— Разве природа делает такое? — спрашиваю я.

— Нет.

— Теперь ты веришь мне?

Раввин колеблется.

— Так что же ты велишь мне сделать? — тихо спрашивает он.

— Вождь поколения должен быть известен.

— А как человек становится известным?

— Отправляйся странствовать по свету.

— И что я буду делать?

— Молиться и собирать деньги.

— На что именно я должен собирать деньги?

— Сначала собери. А позже я скажу тебе, что с этими деньгами делать.

— А кто мне их пожертвует?

— Когда приказываю я, евреи дают.

— А на что я буду жить?

— Раввин-посланник имеет право на часть своих сборов.

— А моя семья?

— Хватит на всех.

— С чего же мне начать?

— Закрой Гемару.

— Ах, но душа моя не может без Торы, — стонет Тишевицкий раввин.

И тем не менее, берется за обложку книги — уже почти готов ее закрыть. Если сделает он это — ему конец. Ведь и Иосеф делла Рина[110] в свое время всего лишь поднес Самаэлю щепоть нюхательного табаку. Я уже посмеиваюсь про себя: рабби из Тишевица, ты у меня в кармане. Банный черт, притаившийся в углу, волнуется и зеленеет от зависти. Я хоть обещал ему протекцию в случае успеха, но среди нашей братии зависть сильней любого чувства. Внезапно раввин говорит:

— Прости, Господин мой, но мне нужно еще одно знамение.

— Чего ты хочешь? Чтобы я остановил солнце?

— Нет, просто покажи мне свои ноги.

Как только он произносит эти слова, я понимаю, что затея лопнула. Мы можем придать пристойный вид любой части нашего тела — всему, кроме ног. Начиная от мельчайшего чертенка и кончая Кетовом Мерири,[111] у всех нас гусиные лапы. Банный черт в углу заливается смехом. Впервые за тысячу лет у меня, мастера заговаривать зубы, отнимается язык.

— Я никому не показываю свои ноги, — яростно воплю я.

— Значит, ты дьявол. Убирайся отсюда, — кричит раввин. Он подбегает к книжной полке, выхватывает Книгу Бытия и угрожающе размахивает ей передо мной. Какой черт может устоять против Книги Бытия? Я удираю из раввинского покоя, все мои надежды вдребезги разбиты.

Дальше и рассказывать нечего. Я навек застрял в Тишевице. Прощай, Люблин, прощай, Одесса. Мои старания пошли прахом. От Асмодея пришло распоряжение: "Сиди в Тишевице и жарься на медленном огне. Не смей отходить от местечка далее, нежели дозволено еврею в субботу[112]".

Сколько времени я здесь уже пробыл? Целую вечность и еще одну среду. Всему я был свидетель: гибели Тишевица и гибели Польши. Евреев больше нет, нет и чертей. Нет женщин, поливавших улицы водой в ночь зимнего солнцестояния. Никто не помнит, что нельзя давать другому четное число любых предметов. Никто не стучится на рассвете в дверь синагоги. Никто не окликает прохожего перед тем, как выплеснуть помои. Раввина убили в пятницу в месяце нисан. Общину вырезали, святые книги пожгли, кладбище осквернили. Книга Бытия возвращена его Создателю. Гои парятся в еврейской бане. Молельню Аврахама Залмана превратили в свиной хлев. Ангела Добра больше нет, нет и Ангела Зла. Нет более ни грехов, ни искушений! Род людской виновен и семижды виновен, а Мессия так и не приходит. К кому он теперь придет? Мессия не являлся, не являлся, и евреи сами отправились к нему. Нужды в чертях больше нет. Нас тоже ликвидировали. Я — последний уцелевший беженец. Я могу теперь идти, куда вздумается, но куда мне, черту этакому, податься? К убийцам?

В доме, принадлежавшем некогда Велвелу-бочару, я нашел между двух рассохшихся бочек небольшую книжку историй на идише. Тут я и сижу, последний черт. Глотаю пыль. Сплю на щетке из гусиных перьев. И читаю эту дурацкую книжку. Она написана в духе, подходящем нашему брату: субботний пирог на свином сале, богохульство в благочестивой упаковке. Мораль книжонки: нет ни судьи, ни осуждения. Но буквы в ней все-таки еврейские. Извести алфавит они все же не сумели. Я обсасываю каждую буковку и тем живу. Перебираю слова, складываю строки и без устали толкую и перетолковываю их значение и смысл.

Алеф — агония добродетели и порока.

Бет — беда, неизбежность рока.

Гимел — Господи, а Ты не заметил?

Далет — дымная тень смерти.

Хей — хам поднялся во весь свой палаческий рост.

Вав — вместе с глупостью — мудрость корове под хвост.

Заин — знаки зодиака, дабы их читал обреченный:

Хет — хотел родиться, но умрет нерожденный.

Тет — титаны мысли навек уснули.

Йод — ей-богу, нас обманули.

Да, пока остается хоть одна книжка, мне есть чем поддержать свой дух. Пока моль не съела последнюю страницу, мне есть чем развлечься. А о том, что случится, когда исчезнет последняя буква, мне и говорить не хочется.

Коли последняя буква пропала,

Значит, последнего черта не стало.

КОРОТКАЯ ПЯТНИЦА

I

В местечке Лапшиц жил некогда портной по имени Шмуль-Лейбеле с женой Шоше. Шмуль-Лейбеле был наполовину портной, наполовину меховщик, а в общем и целом — бедняк. Ремеслу своему он так толком и не научился. Станет шить пиджак либо лапсердак, непременно сделает либо слишком коротко, либо слишком узко. Хлястик посадит или слишком высоко, или слишком низко, борт не сходится с бортом, а полы кривые. Рассказывали, будто однажды он сшил штаны с ширинкой сбоку. Богатых заказчиков у Шмуля-Лейбеле не бывало. Простой народ приносил ему свою одежду в починку и перелицовку, а крестьяне отдавали выворачивать старые овчинные тулупы. Как всякий истинный растяпа, он вдобавок и работал медленно. Но каковы бы ни были его недостатки, следует сказать, что Шмуль-Лейбеле был человек честный. Он всегда шил самыми крепкими нитками, и сделанные им швы не расходились. Закажут ему подкладку из простой дерюжки или ситца, а он купит самый лучший материал и потеряет большую часть заработка. Другие портные припрятывали каждый лоскут оставшейся материи, а он ее возвращал заказчикам.

Шмуль-Лейбеле наверняка помер бы с голоду, не будь у него ловкой и сноровистой жены. Шоше помогала ему, как могла. Круглый год по четвергам она нанималась в богатые дома месить тесто, летом ходила в лес по грибы и ягоды, а заодно собирала шишки и хворост для печки; зимой щипала пух, из которого делали перины для приданого. Портняжить она умела лучше мужа, и как только он начинал вздыхать, копошиться без толку, бормотать себе под нос, она догадывалась, что работа не ладится, забирала у него мелок и показывала, что делать дальше. Детей у Шоше не было, но всем было известно, что бесплодна не она, а муж, так как все ее сестры рожали, а единственный брат Шмуля-Лейбеле был, как и он, бездетен. Местечковые женщины не раз уговаривали Шоше развестись, но она и слушать не хотела, потому что жили они с мужем в любви и согласии.

Шмуль-Лейбеле был мал ростом и неуклюж. Руки и ноги казались слишком велики для его тела, а на лбу с боков торчали два бугра, что часто свидетельствует о глупости. Щеки его, румяные, как яблоки, были гладки, только на подбородке торчало несколько волосков. Шеи у Шмуля-Лейбеле почти не было, и голова сидела на плечах, как у снеговика. При ходьбе он шаркал ногами, так что шаги его слышались за версту, и постоянно что-то мурлыкал, а с лица его не сходила дружелюбная ухмылка. Когда случалось, что нужен был посыльный, дело это вечно поручали Шмулю-Лейбеле, и он всегда охотно соглашался, как бы далеко ни приходилось идти. Местные зубоскалы наградили Шмуля-Лейбеле множеством разных прозвищ и без устали разыгрывали его, но он никогда не обижался. Когда другие ругали шутников, он отмахивался: "А мне-то что? Пусть забавляются. Дети, какой с них спрос…" Он угощал кого-нибудь из обидчиков конфеткой или орехом — безо всякой задней мысли, просто по душевной доброте.

Шоше была выше его на голову. В молодости она считалась красавицей, а в семьях, где она работала прислугой, о ней отзывались как о девушке чрезвычайно порядочной и прилежной. Многие молодые люди добивались ее руки, но она выбрала Шмуля-Лейбеле — за тихий нрав и за то, что он по субботам никогда не ходил с другими парнями на люблинскую дорогу любезничать с девицами. Ей нравилось его благочестие и скромность. Еще в девичестве Шоше любила читать Пятикнижие, ухаживать за больными в богадельне, слушать рассказы старух, сидевших у порога и штопавших чулки. Она постилась в последний день каждого месяца, в Йом-Киппур катан,[113] и часто ходила в женскую молельню. Другие служанки подсмеивались над ней и считали ее старомодной. После свадьбы Шоше немедленно обрила голову и плотно обвязалась платком; в отличие от прочих молоденьких женщин, она не позволяла ни единой пряди из-под парика выбиться наружу. Женщина, служившая в микве, хвалила ее, ибо она никогда не шалила и не плескалась в воде, а чинно совершала омовение, как положено по закону. Мясо она покупала всегда сугубо кошерное,[114] хотя фунт его стоил на полкопейки дороже, и обращалась к раввину при малейшем сомнении по поводу кошерности пищи. Не раз бывало, что она без колебаний выбрасывала пищу прочь и даже разбивала некоторые горшки. Короче, она была старательная и благочестивая женщина, и не один мужчина завидовал Шмулю-Лейбеле, что жена у него такое сокровище.

Превыше всех житейских благ супруги чтили субботу. В пятницу пополудни Шмуль-Лейбеле откладывал иглу и ножницы и прекращал всякую работу. В микву он всегда приходил один из первых и погружался в воду четыре раза в честь четырех букв Святого Имени.[115] Затем он помогал синагогальному служке вставлять свечи в люстры и канделябры. Шоше считала копейки всю неделю, но в субботу денег не жалела. В жаркую печь отправлялись пироги, печенье и субботняя хала. Зимой она готовила фаршированную куриную шейку, начиненную тестом и шкварками; летом пекла кугель из риса или лапши, смазанный куриным жиром и посыпанный корицей с сахаром. Для субботнего обеда готовился чолнт[116] из картофеля с гречневой кашей или из перловой крупы с фасолью, в глубине горшка пряталась сочная мозговая кость. Чтобы пища уварилась как следует, Шоше запечатывала духовку мягким тестом. Шмуль-Лейбеле смаковал каждый глоток и за каждой субботней трапезой приговаривал: "Ах, Шоше, голубушка, сам царь такого не едал! Вкуснее райской пищи!" На что Шоше отвечала: "Кушай побольше, на доброе здоровье".

Хотя память у Шмуля-Лейбеле была неважная, и он не мог запомнить наизусть ни единой главы из Мишны, все предписания он знал отлично. Они с женой часто читали и перечитывали "Доброе Сердце"[117] на идише. В полупраздники,[118] в праздники и в каждый свободный день он читал Библию, тоже на идише. Он не пропускал ни единой проповеди в синагоге и, несмотря на бедность, покупал у разносчиков всяческие книги, наставления в благонравии и поучительные истории, которые изучал вместе с женой. Ему никогда не надоедало повторять изречения из Священного писания. По утрам, едва встав с постели и вымыв руки, он начинал бормотать молитву. Затем он шел в синагогу и молился со всем миньяном. Каждый день он читал вслух несколько псалмов, а также те молитвы, которые люди менее серьезные частенько пропускают. От отца он унаследовал толстый молитвенник в деревянном переплете, содержавший правила и обряды на каждый день года. Шмуль-Лейбеле и Шоше соблюдали их все до единого. Он нередко говаривал жене: "Я наверняка попаду в геенну огненную, ибо некому будет прочитать по мне каддиш". — "Типун тебе на язык, — отвечала она. — Во-первых, всякое еще может случиться. Во-вторых, ты будешь жить до самого пришествия Мессии. В-третьих, кто знает, может, я помру прежде тебя, и ты женишься на молоденькой, которая народит тебе дюжину детей". В ответ на это Шмуль-Лейбеле вопил: "Упаси Боже! Лишь бы ты была жива и здорова. Уж лучше мне в геенне гореть!"

Всякая суббота была в радость Шмулю-Лейбеле и Шоше, но особенно наслаждались они субботой в зимнее время. Поскольку день перед субботним вечером короткий, а в четверг Шоше допоздна работала, в ночь с четверга на пятницу они со Шмулем-Лейбеле не ложились спать. Шоше замешивала тесто в кадке, покрывала его материей, а сверху клала подушку, чтобы лучше подошло. Затем она разжигала лучиной печь и укладывала в нее сухой хворост. Ставни в доме были закрыты, дверь заперта. Постель не убирали, чтобы на рассвете лечь подремать. До самого рассвета, при свече, Шоше готовила субботнюю трапезу. Она ощипывала курицу или гуся, если удавалось недорого купить, вымачивала и солила птицу и соскребала с нее жир. Поджаривала на раскаленных углях печенку для Шмуля-Лейбеле и пекла ему небольшую субботнюю халу. Иногда она лепила на хлебе из теста надпись — свое собственное имя — и тогда Шмуль-Лейбеле поддразнивал ее: "Шоше, я тебя ем. Шоше, я тебя уже проглотил". Любя тепло, Шмуль-Лейбеле забирался на печку и смотрел оттуда, как жена варила, пекла, мыла, прополаскивала, отбивала и резала. Субботний хлеб получался пышный и поджаристый. Шоше умела заплетать халу так быстро, что она, казалось, плясала у Шмуля-Лейбеле перед глазами. Хозяйка ловко орудовала лопаточками, кочергой, половником и гусиным перышком; иной раз она даже хватала горящий уголь голыми руками. Горшки кипели и бурлили. Иногда капля супа, выбежавшая через край, скворчала на раскаленной плите. Неутомимо стрекотал сверчок. Хотя Шмуль-Лейбеле недавно отужинал, у него снова разыгрывался аппетит, и Шоше подкладывала ему то куриное горлышко, то печенье, то сливу из компота, то кусочек тушеного мяса. При этом она шутливо укоряла его за обжорство. Когда же он пытался оправдываться, она восклицала: "Ох, горе мне, грешнице, я тебя голодом заморила…"

На рассвете, изнемогая от усталости, они ложились спать. Зато на следующий день Шоше не приходилось надрываться, и она с молитвой зажигала субботние свечи за четверть часа до заката.

История, которую мы хотим рассказать, случилась в самую короткую пятницу в году. Всю ночь шел снег, он засыпал дом по самые окна и завалил дверь. Как всегда, Шоше и Шмуль-Лейбеле трудились всю ночь, а под утро уснули. Встали они позже обычного, ибо не слышали петушиного крика; к тому же окна так плотно залепило снегом и льдом, что в доме было темно как ночью. Прочитав шепотом "Благодарю Тебя",[119] Шмуль-Лейбеле взял лопату и метлу и вышел во двор. Он расчистил дорожку перед домом и принес воды из колодца. Поскольку срочных заказов не было, он решил сегодня вообще не приниматься за работу. Сходил в синагогу, помолился, потом позавтракал и отправился в баню. На дворе стоял мороз, и мывшиеся в бане мужчины непрерывно покрикивали: "Пару! Пару!" Банщик выливал на раскаленные камни ведро за ведром, пар становился все гуще. Шмуль-Лейбеле разыскал жиденький веник, влез на верхнюю полку и стал нахлестывать себя, пока кожа не запылала огнем. Из бани он побежал в синагогу, где служка уже подмел пол и посыпал его песком. Шмуль-Лейбеле расставил по местам свечи и помог служке накрыть столы скатертями. Затем он вернулся домой и надел субботнюю одежду. Шоше, как раз закончившая еженедельную стирку, дала ему свежую рубаху, малый таллит[120] и чистые носки. Она произнесла благословение над свечами, и по всему дому разлилось субботнее благолепие. На Шоше был шелковый платок с серебряными блестками, желто-серое платье и лакированные остроносые туфли. На шее у нее была цепочка, которую мать Шмуля-Лейбеле, мир праху ее, подарила невестке при подписании брачного контракта. На указательном пальце сверкало обручальное кольцо. Пламя свечей отражалось в оконных стеклах, и Шмулю-Лейбеле казалось, что там, снаружи, была вторая такая же комната, и вторая Шоше зажигала там субботние свечи. Ему страстно хотелось сказать жене, что она полна благодати, но уже не оставалось времени, ибо в молитвеннике специально указывалось, что пристойно и похвально являться на богослужение в числе первых десяти человек. Шмуль-Лейбеле успел прийти к молитве как раз десятым. Верующие хором произнесли слова Песни Песней, затем кантор[121] пропел "Благодарность возгласим" и "О, возрадуемся". Шмуль-Лейбеле молился с жаром. Сладко ему было произносить знакомые слова, они, казалось, слетали с его уст сами собой, неслись к восточной стене синагоги, порхали над вышитой завесой перед Святым Ковчегом, над золочеными львами и скрижалями с десятью заповедями, и воспаряли к потолку, расписанному изображением двенадцати созвездий. А оттуда молитвы его несомненно возносились прямо к трону Всевышнего.

II

Кантор пел: "Гряди, возлюбленная моя!", и Шмуль-Лейбеле подпевал ему трубным голосом. Затем начались молитвы, и мужчины читали вслух "Долг наш вознести хвалу…", а Шмуль-Лейбеле прибавил еще "Господь Вселенной". В конце он всех поздравил с наступлением Субботы — раввина, резника, главу общины, помощника раввина, всех присутствующих. Мальчишки из хедера кричали: "Доброй субботы, Шмуль-Лейбеле!" и корчили ему рожи, но Шмуль-Лейбеле отвечал им с улыбкой и порой даже ласково трепал какого-нибудь мальчишку по щеке. Потом он отправился домой. Снегу навалило столько, что едва виднелись очертания крыш, местечко тонуло в белизне. Низкое небо, весь день затянутое тучами, к ночи прояснело. Сквозь белые облака проглянула полная луна, и снег засверкал, как при дневном свете. Края облаков на западе еще розовели отблесками заходящего солнца. Звезды в эту пятницу казались больше и ярче, и все местечко чудесным образом сливалось с небесами. Домишко Шмуля-Лейбеле, стоявший недалеко от синагоги, словно висел в воздухе, напоминая слова Писания: "В пустом пространстве подвесил Он землю". Шмуль-Лейбеле шагал неспешно, ибо закон запрещает человеку торопиться прочь от святилища. Но он страстно желал очутиться дома. "Как знать, — думал он, — вдруг Шоше заболела? Или вдруг она пошла за водой и, Боже упаси, упала в колодец? Сохрани нас Господь, сколько всяких несчастий подстерегает человека!"

У порога он потоптался, отряхивая снег, затем открыл дверь и увидел Шоше. Комната показалась ему райским уголком. Печка блистала свежей побелкой, субботние свечи ярко горели в медных подсвечниках. Запахи субботнего ужина смешивались с ароматами из запечатанной духовки. Шоше сидела на скамье, поджидая мужа, и щеки ее сияли свежестью, как у юной девушки. Шмуль-Лейбеле поздравил ее с субботой, и она, в свою очередь, пожелала ему, чтобы весь год у него был удачным. Он начал напевать "Мир вам, добрые ангелы…" Распрощавшись с ангелами, незримо сопровождающими каждого еврея при выходе из синагоги, он прочел "Женщина, достойная похвал". Как глубоко ощущал он смысл каждого слова! В будни он часто читал это славословие на идише, и каждый раз заново поражался, как удивительно оно подходит Шоше.

Шоше понимала, что эти священные слова произносятся в ее честь, и думала про себя: "За что только мне, простой женщине, сироте, такая благодать от Господа, такой преданный муж, возносящий мне хвалу на святом языке!"

В течение дня они ели очень мало, чтобы нагулять аппетит к субботней трапезе. Шмуль-Лейбеле благословил изюмное вино и подал Шоше бокал. Потом оба ополоснули пальцы в жестяном ковшике и вытерли руки одним полотенцем, каждый со своего конца. Шмуль-Лейбеле взял субботнюю халу и отрезал два ломтя, себе и жене.

Он тут же провозгласил, что хлеб выпекся отлично, и она засмеялась:

— Ну тебя, ты каждую субботу это говоришь.

— Но ведь это правда, — ответил он.

Нелегко было достать рыбу в разгар морозной зимы, но Шоше удалось купить небольшой кусок щуки. Она порубила ее с луком, добавила яйцо, соль, перец, и сварила с морковью и петрушкой. У Шмуля-Лейбеле аж дух занялся, когда он попробовал рыбу, так что пришлось выпить рюмку водки. Он приступил к застольным песнопениям, Шоше тихонько вторила ему. На столе появился куриный суп с лапшой, кружочки жира сверкали на его поверхности, как золотые дукаты. Между супом и вторым Шмуль-Лейбеле снова пропел субботнее песнопение. Гуси зимой дешевы, и Шоше дала мужу обе гусиные ножки, пусть ест досыта. После десерта Шмуль-Лейбеле в последний раз ополоснул пальцы и прочел благодарственную молитву. Дойдя до слов: "И дабы не нуждались мы ни в дарах людских, ни в ссудах", он возвел очи горе и потряс сжатыми кулаками. Он всегда жарко молил Господа о счастье зарабатывать себе на хлеб и не нуждаться, Боже упаси, ни в чьей благотворительности.

Закончив благодарственную молитву, он прочел главу из Мишны и разные другие молитвы из своего толстого молитвенника. Затем он принялся за еженедельный отрывок из Пятикнижия, прочитав его дважды на иврите и один раз на арамейском языке.[122] Шмуль-Лейбеле отчетливо выговаривал каждое слово и следил за тем, чтобы не делать ошибок в трудных арамейских оборотах. Дойдя до последнего абзаца, он стал зевать так, что слезы выступили у него на глазах. Страшная усталость навалилась на него. Веки опускались сами собой, он то и дело задремывал между фразами. Заметив это, Шоше вынула чистые простыни и постелила ему на лавке, а себе на кровати с периной. Шмуль-Лейбеле с трудом произнес последнюю молитву перед сном и начал раздеваться. Растянувшись на лавке, он проговорил: "С праздником тебя, моя благочестивая женушка. Как я устал…", повернулся к стенке и тут же захрапел.

Шоше посидела еще немного, глядя на субботние свечи, начинавшие уже дымить и мигать. Прежде чем лечь в постель, она поставила кувшин с водой и тазик у изголовья Шмуля-Лейбеле, чтобы ему было чем умыться утром. После этого она тоже легла и уснула.

Проспали они час или два, а может быть, и три — какое это, в конце концов, имеет значение? — как вдруг Шоше услыхала, что Шмуль-Лейбеле шепотом зовет ее. Она приоткрыла один глаз и спросила:

— Что случилось?

— Чиста[123] ли ты? — пробормотал он.

Она немного подумала и ответила:

— Да.

Он встал, подошел к кровати и лег с нею рядом. Его пробудило ото сна плотское желание. Сердце его сильно колотилось, кровь быстро текла по жилам. Чресла его отяжелели. Его первым побуждением было взять жену немедленно, но он вспомнил, что закон требует от мужчины сначала ласково поговорить с женщиной, и он стал шептать ей о своей любви и о том, что это их любовное объятие, быть может, даст им сына.

— А на девочку ты не согласен? — упрекнула его Шоше, на что Шмуль-Лейбеле ответил:

— Кого бы Господь ни послал милостью своей, тому бы я и порадовался.

— Боюсь я, что мое время миновало, — со вздохом сказала Шоше.

— Почему же? — сказал Шмуль-Лейбеле, — Праматерь наша Сарра[124] была старше тебя.

— Разве я могу сравнивать себя с Саррой? Куда бы лучше, если б ты со мной развелся и женился на другой. Он остановил ее, закрыв ей рот рукой.

— Даже если бы я знал, что с другой мог бы породить все двенадцать колен Израилевых,[125] я и то бы тебя не покинул. Я другую женщину на твоем месте и представить не могу. Ты — зеница ока моего.

— А что, если я умру?

— Боже сохрани! Я просто погибну от тоски. И нас похоронят в один день.

— Не говори так, это богохульство. Я тебе желаю прожить, пока мои кости не рассыпятся в прах. Ты мужчина. Ты найдешь себе другую. А я, что бы я делала без тебя?

Шмуль-Лейбеле хотел ответить, но она закрыла ему рот поцелуем. И тогда он повернулся к ней. Шмуль-Лейбеле любил тело своей жены. Каждый раз, когда она отдавалась ему, это потрясало его как чудо. Возможно ли, думал он, что ему, Шмулю-Лейбеле, досталось в полное владение такое сокровище? Он знал закон — человеку не следовало предаваться плотской похоти ради удовольствия. Но где-то в Священном Писании он читал, что мужчине дозволяется целовать и ласкать жену, с которой он сочетался браком по всем законам Моисеевым и Израилевым, и теперь он ласкал ее лицо, шею и грудь. Шоше заметила ему, что это легкомыслие. Он ответил:

— Ну, так пусть меня вздернут на дыбу. Самые святые люди тоже любили своих жен.

Тем не менее, он дал себе слово сходить утром в микву, прочесть несколько псалмов и пожертвовать деньги на бедных. Поскольку Шоше тоже любила его и ей приятны были его ласки, она позволила ему делать все, что он хочет.

Удовлетворив желание, Шмуль-Лейбеле хотел вернуться к себе в постель, но его одолевала тягучая сонливость. В висках ломило. У Шоше тоже болела голова. Она сказала:

— Мне кажется, в духовке что-то горит. Не открыть ли дымоход?

— Да нет, тебе чудится. Только холоду напустишь.

И так велика была его усталость, что он тут же уснул, и она тоже.

В эту ночь Шмуль-Лейбеле увидел странный сон. Ему приснилось, что он умер. Братья из похоронного общества пришли в дом, подняли его, зажгли в изголовье свечи, открыли окна и прочли молитву примирения с Господней волей. Затем они обмыли тело и на носилках отнесли на кладбище. Там его похоронили, и могильщик произнес над ним каддиш.

"Как странно, — подумал он, — что я не слышу жалобных воплей Шоше, ее мольбы о прощении. Неужели она так быстро утешилась? Или наоборот, не дай Боже, совсем убита горем?"

Он хотел позвать ее, но не смог. Попытался вырваться из могилы, но мышцы не повиновались ему. И вдруг он проснулся.

"Какой ужасный сон! — подумал Шмуль-Лейбеле. — Надеюсь, от него не будет дурных последствий".

В этот момент проснулась и Шоше. Когда муж рассказал ей свой сон, она немного помолчала. Потом проговорила:

— Горе мне. Я видела точно такой же сон.

— Да? И ты тоже? — испуганно спросил Шмуль-Лейбеле. — Как неприятно.

Он попытался встать, но не смог. Силы полностью покинули его. Он хотел проверить, не настало ли утро, глянул в сторону окна, но ничего не увидел. Всюду простиралась тьма. Шмуль-Лейбеле напряг слух. В обычное время он услыхал бы сверчка, скребущуюся мышь, но сейчас стояла полная тишина. Он хотел протянуть руку к Шоше, но рука отказывалась шевелиться.

— Шоше. — тихо сказал Шмуль-Лейбеле, — меня разбил паралич.

— Горе мне, и меня тоже, — ответила она. — Я не могу двинуть ни рукой, ни ногой.

Они долго лежали молча, ощущая свое бессилие. Затем Шоше заговорила:

— Знаешь что? По-моему, мы с тобой лежим в могиле.

— Боюсь, что ты права, — ответил Шмуль-Лейбеле загробным голосом.

— Да что же это, когда это случилось? И как? — спрашивала Шоше. Ведь мы же легли спать живые и здоровые.

— Мы, видно, задохнулись от печного угара, — сказал Шмуль-Лейбеле.

— Говорила я, что надо приоткрыть дымоход.

— Ладно, теперь уж поздно.

— Господи помилуй, что же нам теперь делать? Мы же были еще не старые.

— Ничего не попишешь. Такая, видно, судьба.

— Но почему? Мы устроили субботу, как положено. Я приготовила на завтра такой вкусный обед. Куриную шейку и рубец.

— Есть нам больше не придется.

Шоше ответила не сразу. Она пыталась понять, что у нее творится внутри. Нет, есть ей не хотелось. Даже куриную шейку или рубец. Ей хотелось заплакать, но она не могла.

— Шмуль-Лейбеле, нас уже похоронили. Все кончено.

— Да, Шоше, хвала истинному Судии! Мы в руках Господних.

— А ты сможешь, когда предстанешь перед Ангелом Думой, прочитать посвященный твоему имени отрывок?

— Смогу.

— Хорошо, мы хоть лежим рядом, — пробормотала

Шоше.

— Да, Шоше, — откликнулся Шмуль-Лейбеле, припомнив стих: "Прекрасны и приятны в жизни своей, и в смерти они нераздельны".

— А что будет с нашим домиком? Ты даже завещания не оставил.

— Достанется, наверно, твоей сестре.

Шоше хотела спросить еще что-то, но постыдилась. Ее занимала судьба субботнего обеда. Вынут ли он из духовки? И если да, то кто его съел? Но она почувствовала, что такой вопрос покойнице не к лицу. Она ведь была теперь не Шоше, мастерица месить тесто, а обмытое и окутанное саваном тело, с черепками на веках, с капюшоном на голове и с веточками мирта между пальцами. В любую минуту мог явиться Ангел Дума с огненным жезлом, и ей следовало приготовиться к ответу.

Да, краткие годы суеты и искушений пришли к концу. Шмуль-Лейбеле и жена его Шоше переселились в иной, истинный мир. В тишине они услышали хлопанье крыльев и тихое пенье. Ангел Господень прилетел за Шмулем-Лейбеле и его женой Шоше, дабы сопроводить их в рай.

КОРОНА ИЗ ПЕРЬЕВ

Реб Нафтали Холишицер, глава общины в Красноброде, на склоне лет остался без детей. Одна его дочь умерла в раннем детстве, другую унесла эпидемия холеры. Сын утонул, переправляясь на лошади через реку Сан. Осталась у реба Нафтали только внучка — сирота Акта. Женщины, как правило, в иешивах не учились, поскольку "царевна прекрасна сама по себе", а еврейские девушки все до единой — дочери царей. Но дома Акта училась. Всякий видевший ее бывал поражен красотой, умом и прилежанием этой девушки. Она была белокожа, черноволоса и синеглаза.

Реб Нафтали служил управляющим в поместье князя Чарторыйского.[126] Князь задолжал ему двадцать тысяч гульденов, земля не выходила из заклада, так что реб Нафтали построил (уже не для князя, а для себя) водяную мельницу и пивоварню, засеял хмелем сотни десятин. Жена его Неша была родом из богатой пражской семьи. В общем, они были в состоянии нанять для Акши самых лучших учителей. Один преподавал ей Талмуд, другой — французский язык, третий учил игре на фортепиано, четвертый — танцам. В восемь лет она уже играла с дедом в шахматы. Ребу Нафтали не было нужды назначать за ней приданое — она была наследницей всего состояния.

С раннего ее детства сыпались предложения о помолвке, но бабушка Неша была неумолима. Ей ничего не стоило, взглянув на приведенного шадхеном мальчика, сказать — "У него дурацкие плечи" или "Лоб узенький, сразу видать, что неуч".

Но случилось так, что Неша внезапно умерла. Ребу Нафтали было далеко за семьдесят, никто не сомневался, что он уже больше не женится. Половину дня он посвящал религии, а вторую — занимался делами. Встав на рассвете, он размышлял над Талмудом и Комментариями, писал письма старейшинам общины. Если кто-то заболевал, реб Нафтали спешил ободрить и помочь. Дважды в неделю он вместе с Акшей приходил в богадельню, неизменно принося для бедных суп и кашу. Не раз случалось, что Акша, такая утонченная и образованная, засучивала рукава и перестилала беднякам койки.

Летом, проснувшись после обеда, реб Нафтали приказывал запрячь бричку и вместе с Акшей объезжал поля и деревню. В поездке он рассуждал о делах, и было известно, что к советам внучки он прислушивался точно так же, как некогда — к советам ее бабушки.

Единственное, чего не было у Акши, — это подруги. Бабушка, бывало, старалась ее с кем нибудь свести; даже приглашала в дом девочек из Красноброда. Но у Акши не хватало терпения слушать их болтовню о тряпках и хозяйстве. Все учителя ее были мужчины, и потому Акшу держали от них подальше — кроме, разумеется, общения в часы занятий. Теперь ее единственным товарищем остался дедушка. Реб Нафтали на своем веку встречался с разными известными людьми. Он бывал на ярмарках в Варшаве и Кракове, Данциге и Кенигсберге. Он часами мог просиживать с Акшей и рассказывать о раввинах и чудодеях, о последователях лжемессии Саббатая Цви, о склоках в сейме, о капризах Замойских, Радзивиллов, Чарторыйских, об их женах, любовницах, придворных. Иногда Акша в восторге вскрикивала:

— О, если бы ты был моим женихом, а не дедушкой! — и целовала его в глаза и седую бороду. В таких случаях реб Нафтали отвечал:

— Я не единственный мужчина в Польше. Таких, как я, много да к тому же есть и помоложе.

— Где они, дедушка? Где?

После смерти бабушки Акша отказалась доверяться кому бы то ни было, даже дедушке, в деле выбора жениха. Точно так же, как бабушке виделось во всех только плохое, ребу Нафтали нравились все подряд. Акша потребовала, чтобы шадхены позволяли ей видеться с претендентами на ее руку, и ребу Нафтали пришлось уступить. Молодые садились в какой-нибудь комнате при открытых дверях, а старая глухая служанка вставала на пороге проследить, чтобы свидание не затянулось и не вышло за рамки дозволенного. Обычно Акше хватало нескольких минут, чтобы разобраться: большинство молодых людей казалось ей скучными и глупыми. Многие изо всех сил старались понравиться и отпускали неуместные шутки. Акша сразу их прерывала. Как ни странно, бабушка все еще высказывала свое мнение. Однажды Акша явственно услышала се голос: "Просто свиное рыло!". В другой раз она произнесла: "Бубнит, точно письмовник талдычит!"

Акша прекрасно знала, что это говорила не бабушка. Мертвые не приходят из лучшего мира, чтобы обсуждать женихов. Но в то же самое время это был знакомый бабушкин голос и ее манера разговаривать. Акша хотела расспросить об этом дедушку, но побоялась, что он примет ее за сумасшедшую. Кроме того, дедушка тосковал по жене, и Акше не хотелось растравлять его память.

Когда реб Нафтали увидел, что внучка отваживает шадхенов, он забеспокоился. Акше минуло восемнадцать лет. Народ в Красноброде начал сплетничать — ей, мол, подавай рыцаря на белом коне и луну с неба, а сама того гляди останется старой девой. Реб Нафтали решил больше не потакать причудам внучки, а во что бы то ни стало выдать ее замуж. Он отправился в иешиву и вернулся оттуда с молодым человеком по имени Цемах, сиротой и талмид-хахамом.[127] Цемах был смугл, точно цыган, маленький, широкоплечий, с густыми пейсами. Он был близорук, но учился по восемнадцать часов в сутки. Не успел Цемах придти в Красноброд, как он тут же явился в местную иешиву и принялся раскачиваться над Талмудом. Пейсы колыхались в такт. Ученики подошли поговорить с ним, он отвечал, не отрывая глаз от книги. Казалось, он знает Талмуд наизусть, ибо замечал мельчайшую ошибку в чужом чтении.

Акша потребовала свидания, но на этот раз реб Нафтали твердо заявил, что такое подобает портным и сапожникам, а отнюдь не воспитанной девице. Он еще вдобавок предупредил внучку, что если она выгонит Цемаха, то лишится наследства. Поскольку во время помолвки мужчины и женщины должны находиться в разных комнатах, у Акши не было ни малейшей возможности увидеть нареченного до подписания брачного договора. Взглянув на него, она услыхала бабушкин голос: "Дрянной товар они тебе продали!"

Ее слова были столь явственно слышны, что Акше показалось, будто их должны были услышать все пришедшие, но никто и ухом не повел. Девушки и женщины сгрудились вокруг нее, наперебой поздравляя и восхищаясь ее красотой, нарядом и украшениями. Дедушка протянул ей гусиное перо и брачный договор, а бабушка закричала: "Не подписывай!" Мало того, она толкнула Акшу под локоть, и на бумаге расплылась клякса.

Реб Нафтали ахнул:

— Что ты наделала?

Акша попыталась расписаться, но перо падало из рук. Она расплакалась.

— Дедушка, не могу!

— Акша, ты позоришь меня.

— Дедушка, прости, — Акша закрыла лицо руками.

Поднялся шум. Мужчины осуждающе шипели, женщины всхлипывали. Акша беззвучно рыдала. Ее почти на руках отнесли в комнату и положили в кровать.

— Не хочу жениться на такой вредине! — воскликнул Цемах.

Он рванулся сквозь толпу и выбежал вон из дома. Реб Нафтали кинулся за ним, пытаясь умилостивить словами и деньгами, но Цемах швырнул деньги на землю. Кто-то притащил с постоялого двора, где он остановился, его плетеную корзину. Прежде чем телега тронулась, Цемах крикнул: — Я ее не прощаю, и Бог тоже не простит!

После случившегося Акша долго болела. Реб Нафтали Холишицер, которому всю жизнь улыбалась удача, тяжело переживал крушение своих планов. Ему нездоровилось, лицо приобрело желтовато-бледный оттенок. Раввины и старики навещали реба Нафтали, но он день ото дня становился все слабее. Акша, наконец, собралась с силами и встала с постели. Она прошла в комнату деда и заперла за собой дверь. Привыкшая подслушивать служанка передавала возглас деда: "Ты с ума сошла!"

Акша принялась ухаживать за дедушкой сама, давала ему лекарства, мыла его, но у старика началось воспаление легких. Потом пошла носом кровь, он уже не мог мочиться и скоро умер. По завещанию, написанному им еще несколько лет назад, одна треть его состояния предназначалась в помощь бедным, а остальное переходило Акше.

По еврейскому закону после смерти деда сидеть шиву[128] не положено, но Акша совершила этот обряд. Она велела никому не входить и, сидя на низкой табуретке, читала Книгу Иова. Ею овладели меланхолия и тоска. Она опозорила ученого сироту и свела в могилу дедушку. Поскольку Книгу Иова она уже неоднократно читала, Акша начала разыскивать в библиотеке дедушки что-нибудь еще. К своему изумлению, она обнаружила Библию на польском языке, где был не только Ветхий, но и Новый Завет. Акша знала, что это запретная для евреев книга, однако начала ее перелистывать. "Интересно, а дедушка ее читал?" — гадала она. Нет, не может быть. Она помнила, что в дни христианских праздников, когда мимо их дома двигались процессии с хоругвями и иконами, ей не разрешали даже выглядывать в окно. Дедушка говорил, что христианские иконы — это чистое идолопоклонство. Так что же — бабушка читала эту книгу?

Между страницами Акша обнаружила несколько засохших васильков — эти цветы любила собирать бабушка. Была бабушка Неша родом из Богемии; поговаривали, что ее отец принадлежал к секте Саббатая Цви. Акша припомнила, что князь Чарторыйский, наезжая в поместье, часто проводил время в бабушкином обществе и хвалил ее польский язык. Не будь она еврейкой, сказал он как-то, он бы женился на ней — большой комплимент!

В ту же ночь Акша прочла Новый Завет от корки до корки. Ей нелегко было поверить в то, что Иисус Христос был распятым и воскресшим сыном Божьим, но она обнаружила, что эта книга успокаивает, умиротворяет ее душу. Не то, что раскаленные безжалостные строки Ветхого Завета, где никому и никогда не обещалось царствие небесное. Ибо сулит Ветхий Завет лишь воздаяние за всякое добро, да ниспослание чумы и голода на нечестивцев.

На седьмую ночь шины Акша пошла спать. Было темно, и она стала засыпать, когда послышались шаги, и она узнала походку деда. В темноте показалась его фигура: бледное лицо, седая борода, мягкие черты лица, знакомая кипа на макушке. Тихим голосом он произнес: "Акша, ты была несправедлива".

Акша заплакала.

— Дедушка, но что мне теперь делать?

— Все еще можно поправить.

— Как?

— Извиниться перед Цемахом. Стать его женой.

— Дедушка, я ненавижу его.

— Он — твой единственный суженый.

Дедушка на мгновение замешкался, и Акша уловила запах нюхательного табака, который он обычно смешивал с гвоздикой и ароматическими солями. Тут он исчез, и тьма поглотила опустевшее пространство. Акша была слишком изумлена, чтобы испугаться. Прислонившись к спинке кровати, она довольно быстро заснула.

Внезапно она снова проснулась. Ей послушался голос бабушки. Нет, не такой шепот, которым говорил с ней дедушка, а звучный голос живого человека: "Акша, дочь моя!" Акша зарыдала.

— Бабушка, где ты?

— Я здесь.

— Что мне делать?

— То, что велит сердце.

— Так что же, бабушка?

— Пойди к ксендзу. Он посоветует. Акша лишилась дара речи. От ужаса сжалось горло. Ей удалось выдавить из себя:

— Ты не моя бабушка. Ты — демон.

— Я — твоя бабушка. Помнишь, как-то летним вечером мы бродили по колено в воде в том пруду, что возле холма, и ты нашла в воде гульден?

— Да, бабушка.

— Я могу привести тебе еще другие доказательства того, что это я. Но лучше слушай меня внимательно. Тебе пора узнать, что гои правы. Иисус из Назарета в самом деле Сын Божий. Как и говорится в Новом Завете, он родился от Святого Духа. Только упрямые евреи отказались это признать и с тех пор несут наказание. Мессия к ним не придет, ибо Он уже здесь.

— Бабушка, мне страшно.

— Акша, не слушай! — прокричал внезапно в ее правое ухо дедушка. — Это не твоя бабушка. Это — злой дух, принявший ее обличье, чтобы обмануть тебя. Не поддавайся на его богохульство! Он обречет тебя на вечные муки.

— Акша, это не твой дедушка, а домовой, что живет позади нашей бани, — прервала его бабушка. — Цемах — пустое место, а еще он злой и мстительный человек. Он будет мучить тебя, а твои дети от него будут такими же ничтожествами, как он сам. Пока не поздно, поберегись. Бог — с гоями.

— Лилит! Ведьма! Дщерь Кетев Мрири! — прохрипел дедушка.

— Лжец!

Дед замолк, а бабушка продолжала говорить, хотя голос ее стал тише. Она сказала: "Твой настоящий дедушка искал правду на небесах и там изменил веру. Его крестили святой водой, и ныне он пребывает в раю. Святые все до единого — бывшие епископы и кардиналы. А упорствующие в заблуждениях жарятся в геенне огненной. Если не веришь, попроси знамения.

— Какого знамения?

— Расстегни наволочку, разорви подушку по шву — внутри ты увидишь корону из перьев. Человеческой руке не под силу создать такую.

Бабушка исчезла, и Акша забылась тяжелым сном. На рассвете она проснулась и зажгла свечу. Помня бабушкины слова, расстегнула наволочку и распорола подушку. То, что она увидела, казалось невероятным, трудно было поверить глазам: пух и перья, свитые в корону с миниатюрным орнаментом поразительного совершенства. Ни единому смертному не удалось бы сделать такой шедевр. Корону увенчивал крошечный крестик. Вся она была настолько воздушной, что колебалась от малейшего вздоха. У Акши перехватило дыхание. Кто сплел эту корону во тьме ночи внутри подушки — ангел или демон? Она лицезрела чудо. Загасив свечу, она ничком распласталась на кровати и долго пролежала, ни о чем не думая. Потом она заснула.

Утром Акша решила, что это все приснилось ей, но на ночном столике увидела корону из перьев. В солнечных лучах та переливалась всеми цветами радуги. Казалось, будто она осыпана мельчайшими драгоценными камнями. Сидя на кровати, Акша разглядывала чудесную корону. Затем надела черное платье, покрыла голову черным платком и приказала заложить коляску. Она ехала к дому, где жил Коник, местный ксендз. Дверь отворила экономка. Ксендзу было под семьдесят, и он знал Акшу, так как часто приезжал в поместье благословить крестьянский хлеб на Пасху, причислить умиравших, провести службу на свадьбах и похоронах. Один из учителей Акши одалживал у него латино-польский словарь. Когда ксендз приезжал в поместье, бабушка приглашала его в гостиную, и они беседовали за пирогом и вишневкой.

Ксендз предложил Акше сесть. Она села на стул и рассказала ему все по порядку. Он сказал:

— Не возвращайся к евреям. Иди к нам. Мы последим, чтобы твое состояние не пострадало.

— Я забыла взять корону. Я хочу, чтобы она была со мной.

— Правильно, дочь моя, поезжай и забери ее.

Акша поехала домой, но служанка уже убрала комнату и вытерла ночной столик. Корона исчезла. Акша обыскала мусорное ведро, помойную яму — все безрезультатно.

Вскоре после этого по Красноброду разнеслась ужасная весть: Акша крестилась.

Минуло шесть лет. Акша вышла замуж и стала помещицей Марией Малковской. Старый помещик, Владислав Малковский, умер, не оставив прямых потомков, и завещал свое состояние племянику Людвику. Людвик до сорока пяти лет был холостяком, и казалось, никогда не женится. Он жил в замке своего дяди с сестрой Глорией, старой девой. Время от времени он заводил любовь с крестьянскими девушками и наплодил множество незаконнорожденных отпрысков. Этот маленький блондин с рыжеватой козлиной бороденкой любил читать старинные книги по истории, религии и генеалогии. Он курил фарфоровую трубку, пил в одиночестве, охотился в одиночку и избегал танцевальных вечеров у местной знати. Хозяйство в поместье он вел твердой рукой и был уверен, что управляющий его не обворовывает. Соседи считали его занудой, а некоторые говорили, что у него не все дома. Когда Акша приняла христианство, он предложил ей — теперь ее звали Мария — выйти за него замуж. Ходили сплетни, будто скряга Людвик на самом деле влюбился в наследственное состояние Марии. Ксендзы, да и другие знакомые, уговаривали Марию принять предложение Людвика. Он ведь вел свое происхождение от польского короля Лещинского. Глория, которая была на десять лет старше брата, противилась этому браку, но Людвик впервые в жизни ослушался ее.

Евреи Красноброда боялись, что Акша сделается их врагом и будет настраивать против них мужа, как это много раз случалось с выкрестами, но Людвик продолжал торговать с евреями, продавая им рыбу, зерно и скот. Зелик Фрамполер, еврейский судья, утверждал все сделки с поместьем. Глория оставалась в замке хозяйкой.

В медовый месяц Акша и Людвик часто вдвоем катались на бричке. Людвик даже начал наносить визиты соседям-помещикам и поговаривал об устройстве бала. Он признался Марии во всех своих былых похождениях и обещал вести себя, как подобает богобоязненному христианину. Но вскоре он снова принялся за старое — отдалился от соседей, возобновил шашни с крестьянскими девушками и запил. Злое молчание повисло между мужем и женой. Людвик перестал приходить в спальню Марии, и она не беременела. Со временем они перестали обедать за одним столом, и если Людвику требовалось что-то сказать Марии, он посылал ей со слугой записку. Глория, распоряжавшаяся всеми финансами, выдавала невестке гульден на неделю; состояние Марии теперь принадлежало ее мужу. Акше стало ясно, что это Бог ее покарал, и ей не остается ничего иного, кроме как ждать смерти. Но что произойдет с ней после смерти? Будут ее поджаривать на ложе из иголок или изгонят в пустыню преисподней? Кем она возродится в новой жизни — собакой, мышью, камнем?

Поскольку заняться ей было нечем, дни и ночи напролет Акша проводила в библиотеке мужа. Людвик не обновлял библиотеку, и все книги были древние, в кожаных или деревянных переплетах, иногда в изъеденном молью бархате или шелке. Страницы книг пожелтели, покрылись бурыми пятнами. Акша читала о древних монархах, дальних странах, всевозможных

схватках и интригах между князьями, кардиналами, герцогами. Нескончаемые часы она просиживала над историями из эпохи крестовых походов и "черной смерти".[129] Мир погряз в разнообразных пороках, но одновременно был полон чудес. Звезды в небе воевали и поглощали друг друга. Кометы предрекали катастрофы. Где-то рождался ребенок с хвостом; у женщины вырастали плавники, а ее тело покрывалось чешуей. В Индии факиры босиком ходили по раскаленным углям и не обжигались. Другие позволяли сжечь себя заживо, после чего живыми восставали из пепла.

Все это было удивительно, но после ночи, когда Акша нашла в своей подушке корону из перьев, больше никаких знамений она не получала. Ни разу не слышала она ни деда, ни бабушки. Бывали часы, когда Акше страстно хотелось позвать дедушку, но она не смела произнести его имени своими нечестивыми губами. Еврейского Бога она предала, в гойского больше не верила, а потому перестала молиться вообще. Порой, увидев из окна, что приехал Зелик Фрамполер, она хотела расспросить его, как поживают знакомые, но каждый раз боялась, что он сочтет за грех беседовать с ней, а Глория обвинит ее в сговоре с евреями.

Минули годы. Голова Глории поседела и начала трястись. Эспаньолка Людвика приобрела пегий оттенок. Слуги постарели, оглохли, стали подслеповатыми. Акша, или Мария, разменяла только четвертый десяток, но очень часто чувствовала себя старухой. С возрастом она все более и более убеждалась, что это дьявол толкнул ее на вероотступничество и что это именно он сплел корону из перьев. Но обратного пути не было. Российские законы запрещали выкрестам возвращаться в веру предков. Долетавшие до нее обрывки вестей о жизни евреев были печальны: в Красноброде сгорела синагога и лавки на рыночной площади. Благородные отцы семейств и старейшины общины, взвалив на плечи котомки, пошли по миру. По несколько раз в год в местечке вспыхивала какая-нибудь эпидемия. Возвращаться было некуда. Акша часто подумывала о самоубийстве, но не знала, как это сделать. Повеситься или вскрыть себе вены не хватало мужества, яда не было.

Мало-помалу Акша пришла к выводу, что всей вселенной правят черные силы. Это было владение не Бога, а Сатаны. Она нашла толстый фолиант о преисподней, в котором детально описывались заклинания и магические формулы, способы призывания и изгнания демонов и домовых, жертвоприношения Асмодею, Люциферу и Вельзевулу.[130] Там были описания "Черной Мессы"[131] и лесных шабашей, на которых ведьмы, обмазав особой мазью свои тела, пожирают человечину, после чего летают верхом на метлах, лопатах и коромыслах вместе с чертями и другими ночными тварями — рогатыми, хвостатыми, с крыльями летучих мышей и свиными рылами. Часто эти шабаши кончаются свальным грехом, монстры сходятся с ведьмами, отчего на свет появляются выродки.

Акше приходила на память еврейская поговорка: "Коли не можешь перелезть через забор, подползи". Жизнь все равно загублена, и потому она решила напоследок пуститься во все тяжкие. По ночам она начала призывать дьявола, готовая подписать с ним договор, как делали до нее многие покинутые женщины.

Однажды в полночь, проглотив зелье из меда, слюны, человеческой крови и вороньего яйца, приправленное мандрагорой и прочими снадобьями, Акша ощутила на губах ледяной поцелуй. В лунном свете она увидела обнаженную мужскую фигуру — высокую, темную, с длинными спутанными волосами, козлиными рогами и кабаньими клыками. Он склонился над ней, шепча:

— Что прикажешь, моя повелительница? Можешь просить у меня хоть полцарства.

Его тело было полупрозрачным, точно паучья паутина. От него исходил смоляной дух. Акша уже собралась было сказать: "Ты, раб мой, подойди и возьми меня", но вместо этого прошептала:

— Бабушку и дедушку.

Дьявол взорвался хохотом:

— Они — прах!

— Это ты сплел корону из перьев? — спросила Акша.

— А кто же еще?

— Ты обманул меня?

— Я же обманщик, — со смешком отвечал Дьявол.

— Где же правда? — спросила Акша.

— Правда в том, что правды нет.

Мгновение помешкав, Дьявол исчез. Остаток ночи Акша провела между сном и явью. С ней говорили чьи-то голоса. Ее груди набухли, соски окаменели, живот вздулся. Неотвязная боль сверлила черепную коробку. В горле было ощущение изжоги, а язык стал таким громадным, что, казалось, проломит нёбо. Глаза выпирали из орбит. В ушах грохотала гигантская кузница. Затем она почувствовала мучительные родовые схватки.

— Я рожаю демона! — вскрикнула Акша.

Она взмолилась Богу, отрекаясь от прежних заблуждений, и неожиданно заснула. А, проснувшись в предрассветной мгле, почувствовала, что боль ушла. В ногах постели она увидела дедушку. Он был облачен в белые одежды и таллит, точно так, как одевался в канун Йом-Киппура, когда благославлял Акшу перед тем, как идти к Кол нидре.[132] Свет струился из его глаз и отблеск его падал на стеганое одеяло.

— Дедушка, — прошептала Акша.

— Да, Акша, я здесь.

— Дедушка, что мне делать?

— Беги. Покайся.

— Я погибла.

— Покаяться никогда не поздно. Найди человека, которого ты опозорила. Стань дщерью Израилевой.

Позже Акша не могла вспомнить, действительно дедушка говорил с ней или она понимала его без слов. Минула ночь. В окне забрезжил рассвет. Послышались птичьи трели. Акша осмотрела простыни. Крови не было. Демон от нее не родился. Впервые за много лет Она произнесла еврейскую благодарственную молитву.

Встав с постели, она вымылась и повязала голову платком. Людвик и Глория отняли у нее наследство, но оставались еще бабушкины драгоценности. Она завязала их в носовой платок и положила в корзинку вместе с блузкой и бельем. Людвик либо ночевал у одной из своих любовниц, либо отправился на рассвете охотиться. Глория лежала больная. Служанка принесла завтрак, но Акша почти ничего не ела. Затем она ушла из поместья. Собаки залаяли, точно она была чужая. Старые слуги в изумлении смотрели, как помещица прошла в ворота с корзиной в руке, повязанная платком, словно крестьянка.

Хотя владения Малковских были неподалеку от Красноброда, Акша почти весь день провела в пути. Она присела передохнуть и вымыла руки в ручье. Прочитав молитву, съела ломоть хлеба, который взяла с собой.

Возле краснобродского кладбища стояла хижина Эбера, могильщика. Поодаль его жена стирала в лохани белье. Акша спросила:

— Это дорога на Красноброд?

— Да, прямо.

— Что нового в местечке?

— А кто вы?

— Я — родственница реба Нафтали Холишицера. Женщина вытерла руки о передник.

— Из той семьи не осталось ни души.

— А что с Акшой?

Старуха вздрогнула.

— Ну, та сгинула первой, помилуй Господи. И женщина рассказала о крещении Акши.

— Она наказана уже в этом мире.

— А что стало с тем сиротой, с которым они должны были пожениться?

— Кто его знает? Он не из здешних мест. Акша спросила про могилы бабушки и дедушки — старуха указала на два стоявших рядом и заросших мехом могильных камня. До самой ночи Акша пролежала перед ними ничком.

Три месяца Акша ходила от иешивы к иешиве, но не могла найти Цемаха. Она рылась в общинных книгах, расспрашивала стариков и раввинов, но все попусту. Так как не в каждом местечке был постоялый двор, она часто спала в ночлежках. Лежа на соломенном матрасе, покрытом рогожей, она молча молила дедушку явиться ей и сказать, где Цемах. Но дедушка не подавал никакого знака. В темноте слышались кашель и бормотание больных и немощных. Дети плакали. Матери ругались, Хотя Акша и воспринимала все это как часть павшей на нее кары, она не могла преодолеть жалящего ее чувства унижения. Общинные старейшины бранили ее. Целыми днями они заставляли ее ждать разговора. Женщины смотрели на нее косо — с какой стати она разыскивает мужчину, у которого, наверняка, есть жена и дети, а может, он уже и вовсе в могиле? "Дедушка, — плакала Акша, — зачем ты толкнул меня на это? Или укажи мне путь, или пошли мне смерть".

Как-то зимними сумерками она спросила хозяина люблинского постоялого двора, не слыхал ли он когда-нибудь о человеке по имени Цемах — низкорослом, смуглом, некогда учившемся в иешиве. Один из постояльцев вмешался:

— Вы говорите о Цемахе. который учительствует в Избице?

Он описал Цемаха, и Акша поняла, что нашла, кого искала.

— Он собирался жениться на девушке из Красноброда, — сказала она.

— Знаю. Она после крестилась. Вы-то кто ему?

— Родственница.

— Что вам от нею надо? — спросил постоялец. — Он беден, выгоды от него никакой. Все его ученики разбежались. Дикий, своенравный человек.

— А жена у него есть?

— Уже две было. Одну замучил до смерти, вторая сама от него ушла.

— А дети?

— Да нет, он бесплодный.

Постоялец собирался еще что-то рассказать, но тут подошел слуга и отозвал его.

Глаза Акши наполнились слезами. Дедушка не забыл ее. Он вел ее по верному пути. Она пошла договориться, чтобы ее довезли до Избицы, и прямо за порогом наткнулась на уже готовую в путь крытую фуру. "Нет, я не покинута, — сказала она себе. — Небо следит за каждым моим шагом".

Поначалу дорога была мощеной, но вскоре они въехали на грязный проселок, изуродованный рытвинами и ухабами. Ночь стояла сырая и темная. Часто пассажирам приходилось вылезать и помогать кучеру тащить колымагу из грязи. Многие бранились, но Акша спокойно сносила все неудобства. Падал мокрый снег, дул ледяной ветер. Всякий раз, когда приходилось вылезать из фуры, Акша по щиколотку проваливалась в грязь. Они приехали в Избицу глубокой ночью. Все местечко словно вымерло. Тесно сгрудились полуразвалившиеся избы. Кто-то указал Акше дорогу к дому учителя Цемаха — на пригорке около мясной лавки. Несмотря на холод, воздух был полон гнилостным смрадом. Вокруг шныряли собаки мясника.

Акша заглянула в оконце Цемахова жилища и увидела облезлые стены, грязный пол и полки, уставленные истрепанными книгами. Единственным светильником был фитиль в масляной плошке. За столом сидел маленький чернобородый и густобровый человек с желтоватым лицом и острым носом. Он близоруко склонился над толстым фолиантом. На нем была саржевая кипа и короткое стеганое пальто, из которого торчал грязный ватин. Вдруг она заметила, что из дыры в полу выскочила мышь и устремилась к кровати, где лежали гнилой матрас, подушка без наволочки и овчина, изъеденная молью. Хотя Цемах сильно постарел, Акша узнала его. Он чесался. Поплевав на пальцы, он вытирал их о лоб. Да, это был он. Акше хотелось одновременно и смеяться, и плакать. На мгновенье она обернулась в темноту и впервые за много лет услыхала голос бабушки:

— Акша, беги.

— Куда?

— Назад, к Исаву.[133]

Тут до нее донесся голос дедушки: "Акша, он спасет тебя от бездны".

Никогда еще Акша не слышала, чтобы дедушка говорил с таким волнением. Она ощутила в голове пустоту, которая предшествует обмороку. Прислонилась к двери и почти упала внутрь.

Цемах поднял мохнатую бровь. Глаза навыкате, взгляд озлобленный.

— Что вам надо? — бросил он.

— Вы реб Цемах?

— Да, а вы кто?

— Я Акша из Красноброда. Когда-то — ваша невеста…

Цемах молчал. Затем он приоткрыл кривой рот, обнажив единственный зуб, торчавший, точно черный крючок.

— Крещеная?

— Я вернулась в еврейство.

Цемах подскочил. Жуткий вопль исторгся из него.

— Убирайся из моего дома! Да будет проклято имя твое!

— Реб Цемах, пожалуйста, выслушайте меня.

Сжав кулаки, он метнулся к ней. Масляная плошка упала, свет погас.

— Дрянь!

Синагога в Холишице была переполнена. Много людей пришли сюда сегодня, чтобы помолиться в канун новолуния. Из женскою отделения доносилось распевное чтение молитв. Внезапно дверь распахнулась и стремительно вошел чернобородый человек в лохмотьях. Через плечо у него болтался мешок. Он вел за собой женщину — на веревке, словно корову. На голове у нее был черный платок, платье из мешковины, на ногах отрепья. На шее болталось «ожерелье» из чеснока. Молящиеся смолкли. Неизвестный подал знак женщине, и та распростерлась на полу.

— Евреи, наступите на меня! — выкрикнула она. — Плюньте в меня, евреи!

В синагоге стало шумно. Незнакомец поднялся на возвышение, постучал, призывая всех к тишине, и нараспев заговорил:

— Семья этой женщины родом из вашего местечка. Ее дед — реб Нафтали Холишицер. Она — та самая Акша, которая крестилась и вышла замуж за помещика. Теперь она познала истину и хочет покаяться за содеянную мерзость.

Хотя Холишиц находился в той части Польши, которая принадлежала Австрии, история Акши долетела до этих мест. Кое-кто из молящихся запротестовал, что это не способ покаяния: человека нельзя тащить на веревке, словно корову. Другие грозили неизвестному кулаками. В Австрии выкрест по закону мог вернуться в иудаизм. Но узнай гои, что кто-то из выкрестов был так унижен, это навлекло бы на общину серьезные неприятности. Старый раввин реб Бецалель быстро засеменил к Акше.

— Встань, дочь моя. Коль скоро ты раскаялась, ты снова с нами.

Акша поднялась.

— Ребе, я обесчестила свой народ.

— Раз ты раскаялась, Господь простит тебя.

Когда молившиеся наверху женщины услышали, что происходит, они поспешили в мужское отделение. Увидев среди них свою жену, реб Бецалель сказал ей:

— Отведи ее домой и одень, как следует. Человек был создан Божьим промыслом.

— Ребе, — произнесла Акша, — я хочу искупить свои прегрешения.

— Я установлю для тебя покаяние. Не мучь себя. Многие женщины заплакали. Жена раввина сняла с себя шаль и набросила на плечи Акше. Другая пожилая женщина предложила ей свою накидку. Они отвели Акшу в каморку, где когда-то содержали нарушителей общинных традиций и где до сих пор сохранилась колода с цепью. Там женщины переодели Акшу. Кто-то принес ей юбку и башмаки. Они крутились возле Акши, а она била себя в грудь и каялась в грехах — посрамлении Бога, идолопоклонстве, сожительстве с гоем. Захлебываясь от рыданий, она говорила:

— Я занималась колдовством. Я призывала Сатану. Он сплел мне корону из перьев.

Когда Акшу одели, жена раввина отвела ее к себе домой.

Помолившись, мужчины принялись расспрашивать незнакомца, кто он такой и что его связывает с внучкой раввина Нафтали Холищицера.

— Меня зовут Цемах, — отвечал он. — Я должен был стать ее мужем, но она отказала мне. Теперь она явилась просить у меня прощения.

— Еврей обязан прощать.

— Я прощу, но Бог Всемогущий есть Бог Отмщения.

— Он также и Бог Прощения.

Цемах пустился в спор с местными книгочеями, проявив при этом глубокие познания. Он цитировал Танах, Комментарии, труды прославленных талмудистов, даже поправлял раввина, когда тот ошибался в цитировании.

Реб Бецалель спросил его:

— У вас есть семья?

— Я разведен.

— В таком случае все можно поправить.

Раввин пригласил Цемаха в свой дом. Женщины сидели с Акшей на кухне. Они уговаривали ее поесть хлеба с цикорием, ибо она уже три дня голодала. В кабинете раввина мужчины занимались Цемахом. Они принесли ему брюки, ботинки, пиджак и шляпу. Он завшивел, и его повели в баню.

Вечером собрались семеро самых уважаемых членов общины и все видные старцы местечка. Женщины привели Акшу. Реб Бецалель объявил, что по еврейскому закону Акша не была замужем. Ее союз с помещиком был просто развратом. Затем он спросил:

— Цемах, желаешь ли ты взять в жены Акшу?

— Да.

— Акша, желаешь ли ты взять в мужья Цемаха?

— Да, ребе, но я недостойна.

Раввин огласил покаяние, наложенное им на Акшу. Ей предписывалось поститься по понедельникам и четвергам, в будние дни не есть мяса и рыбы, петь псалмы и вставать на рассвете для молитвы.

— Главное — не наказание, а раскаяние, — сказал реб Бецалель, — ибо сказано пророком: "И вернется он, и будет исцелен".[134]

— Ребе, простите, — прервал его Цемах, — такое покаяние подходит для рядовых случаев, но не для вероотступничества.

— Чего же ты хочешь от нее?

— Есть более суровые наказания.

— Например?

— Носить обувь с гравием. Нагишом кататься по снегу зимой, а летом — в крапиве. Поститься от субботы до субботы.

— В наши дни у людей нет сил для подобных испытаний, — сказал раввин после некоторого колебания.

— Если у них есть силы грешить, им должно достать сил каяться.

— Ребе, — вмешалась Акша. — не надо прощать меня с такой легкостью. Позвольте ребу Цемаху наложить на меня тяжкое покаяние.

— Я сказал то, что считаю справедливым.

Все молчали. Затем Акша произнесла:

— Цемах, дайте мне мою котомку.

Цемах, который бросил мешок в угол, принес его на стол, и она вынула из него маленький сверток. Было слышно дыхание присутствующих, такая стояла тишина, когда она извлекла из свертка оправленные жемчуга, бриллианты и рубины.

— Ребе, это мои драгоценности, — сказала Акша. — Я не достойна владеть ими. Позвольте ребу Цемаху распорядиться ими по своему усмотрению.

— Это ваше или помещика?

— Мое, ребе, это наследство от моей незабвенной бабушки.

— Записано, что самое щедрое пожертвование не может превышать одной пятой состояния. Цемах покачал головой.

— Я опять не согласен. Она опозорила бабушку в лучшем мире и не может поэтому унаследовать ее драгоценности.

Раввин схватился за бороду.

— Если вы знаете лучше, то вам бы и быть раввином. — Он вскочил с кресла и снова сел. — На что вы собираетесь себя содержать?

— Я стану водоносом. — ответил Цемах.

— А я умею месить тесто и стирать белье, — сказала Акша.

— Ну, поступайте как знаете. Я верю в милосердие закона, а не в его суровость.

Посреди ночи Акша открыла глаза. Муж и жена жили в лачуге с земляным полом неподалеку от кладбища. Днями напролет Цемах носил воду. Акша стирала белье. За исключением суббот и праздников, оба постились все дни и ели только по вечерам. Акша сыпала себе в башмаки песок и гальку, а прямо на голое тело надевала грубую шерстяную рубаху. Ночью они спали порознь на полу: он — на матрасе у оконца, она — на перьевом тюфяке возле печки. На веревке, протянутой от стенки до стенки, висели саваны, которые она сшила для них обоих.

Они были женаты уже три года, но Цемах все еще не приблизился к ней. Он тоже покаялся в тяжком грехе: обладая женами, он вожделел к Акше. Подобно Она ну, он расплескивал свое семя. Страстно мечтая отомстить ей, он бунтовал против Господа и срывал

свой гнев на женах, одна из которых умерла. Можно

ли быть более растленным?

Хотя лачуга их стояла на опушке леса, и дрова им ничего не стоили, Цемах не позволял разводить на ночь огонь в печке. Спали они одетые, укрывшись мешками и лохмотьями. Народ в Холишице утверждал, что Ценах — сумасшедший; раввин вызвал мужа и жену и объяснил, что мучить себя столь же жестоко, сколь и мучить других, но Цемах процитировал ему отрывок из "Начал мудрости",[135] гласивший, что покаяние бессмысленно без укрощения плоти.

Каждый день, ложась спать, Акша каялась в грехах, но сны ее не были чисты. Сатана являлся ей в образе бабушки и описывал ослепительные города, изысканные балы, пылких кавалеров, жизнелюбивых дам. Дедушка перестал являться ей.

Бабушка же снилась Акше молодой и красивой. Она пела непристойные песенки, пила вино и танцевала с колдунами. Иногда по ночам она вела Акшу в храмы, где монотонно бубнили ксендзы, а идолопоклонники преклоняли колена перед золотыми статуями. Обнаженные куртизанки пили из рогов вино и предавались

разврату.

Однажды ночью Акше приснилось, будто она голая стоит в большой круглой яме. Вокруг нее кружились в хороводе лилипуты. Они пели похабные погребальные песни. Слышались откуда-то звуки труб и бой барабанов. Она проснулась, но угрюмая музыка все еще звенела в ушах. "Я погибла навеки, " — сказала она себе.

Проснулся и Цемах. Некоторое время он всматривался во что-то сквозь одно-единственное не заколоченное им окошко, потом сказал:

— Акша, ты не спишь? Снег выпал.

Акша сразу поняла, к чему он клонит. Она ответила:

— У меня нет сил.

— Погрязать в пороке у тебя сил хватало.

— У меня болят все кости.

— Расскажи это ангелу мщения.

Снег и луна бросали в комнату яркие отблески. Цемах запустил шевелюру такой длины, что стал походить на древнего отшельника. Борода его не знала бритвы, глаза сверкали в темноте. Акша никогда не могла понять, откуда у него берутся силы днями напролет таскать воду, а потом еще полночи заниматься. К еде он еле прикасался. Чтобы оградить себя

от греха чревоугодия, он проглатывал хлеб, не жуя, а суп, который она варила, нарочно солил и перчил сверх всякой меры. Акша и сама извелась. Всматриваясь в свое отражение в проталинах на стекле, она видела худое лицо, впалые щеки, болезненную бледность. Она часто кашляла и сплевывала мокроту с кровью. Она сказала:

— Прости меня, Цемах, я не могу подняться.

— Вставай, прелюбодейка! Это. может быть, твоя последняя ночь.

— Ох, если бы это было так!

— Сознавайся! Правду говори!

— Я тебе рассказала все.

— Ты получала удовольствие от блуда?

— Нет, Цемах, нет.

— В прошлый раз ты призналась, что получала.

Акша надолго замолкла.

— Очень редко. Может быть, какое-то мгновение.

— И ты забыла о Боге?

— Не совсем.

— Ты знала Божий Закон, но своевольно пренебрегла им.

— Я думала тогда, что правда с гоями.

— И это все потому, что Сатана сплел тебе корону из перьев?

— Я решила, что это — чудо.

— Не смей защищать себя, развратница!

— Я не защищаюсь. Он говорил голосом бабушки.

— Почему ты слушала бабушку, а не деда?

— Я была глупой.

— Глупой? Годами ты погрязала в самых мерзких пороках. Вскоре они оба вышли босиком в ночь. Цемах бросился ниц первым. С бешеной скоростью он без устали крутился по снегу. Кипа слетела с макушки. Его тело заросло волосами, точно мехом. Акша подождала минуту, а потом тоже легла. Она медленно и молча переворачивалась в снегу, пока Цемах нараспев причитал:

— Мы грешили, мы изменяли, мы крали, мы лгали, мы богохульствовали, мы бунтовали… И в конце концов он добавил:

— Господи, сделай так, чтобы я искупил все свои прегрешения смертью!

Акша часто слышала эти слова, но всякий раз они снова приводили ее в трепет. Точно так же завывали крестьяне, когда ее муж, помещик Малковский, порол их. Она намного больше боялась причитаний Цемаха, чем зимней стужи или крапивы. Изредка, когда Цемах был в благодушном настроении, он обещал, что когда-нибудь придет к ней, как муж приходит к жене. Он даже сказал, что будет рад стать отцом ее детей. Но когда? Он без устали выискивал за душой у обоих новые преступления. Акша слабела день ото дня. Свисавшие с веревки саваны и надгробья на кладбище манили ее к себе. Она заставила Цемаха поклясться, что он скажет каддиш над ее могилой.

Как-то в жаркий день месяца таммуз[136] Акша пошла нарвать щавеля на лугу около реки. Она постилась целый день и хотела сварить на ужин суп. Но усталость одолела ее, и она растянулась на траве, позволив себе отдохнуть четверть часика. Мысли улетучились, ноги окаменели. Она провалилась в глубокий сон. Когда она открыла глаза, уже наступила ночь. Небо было затянуто облаками, тяжелая влажность висела в воздухе. Надвигалась гроза. От земли исходил дурманящий аромат трав. В темноте Акша нашарила рукой корзину, но она была пуста. Какая-нибудь коза или корова съела весь щавель. Внезапно ей вспомнилось детство, когда бабушка и дедушка баловали ее, наряжали в шелка и бархат, когда ей прислуживали горничные и учили учителя. Акшу сотрясал приступ кашля, голова горела, спину прохватывал озноб. Луна и звезды прятались за облаками, и она с трудом находила дорогу. Ее босые ноги наступали на колючки и коровьи лепешки. "В какую западню я попалась!" — прокричало что-то внутри нее. Она подошла к большому дереву и остановилась передохнуть. Внезапно она увидела дедушку. Его седая борода светилась в темноте. Она узнала его высокий лоб, ласковую улыбку и нежную доброту взгляда. Она закричала:

— Дедушка! — и лицо ее мгновенно стало мокрым от слез.

— Я все знаю, — сказал дедушка, — знаю все твои горести и печали.

— Дедушка, что мне делать?

— Внученька, твои тяжкие испытания позади. Мы ждем тебя — я, бабушка, все, кто тебя любят. Скоро тебя прилетят встретить святые ангелы.

— Когда, дедушка?

В этот момент образ дедушки растворился во мраке. Акша брела домой, словно слепая. Наконец она добралась до своей хижины. Еще не отворив дверь, она почувствовала, что Цемах дома. Он сидел на полу, глаза его горели как угли.

— Это ты? — крикнул он.

— Да, Цемах.

— Где ты была так долго? Из-за тебя я не мог спокойно молиться. Ты спутала мои мысли.

— Прости меня, Цемах, я устала и заснула на пастбище.

— Лгунья! Перекрещенка! Падаль! — завизжал Цемах.

— Я искал тебя на пастбище. С пастухом валялась, вот где ты была.

— Что ты говоришь? Побойся Бога! — Говори правду! — он подскочил и начал трясти ее.

— Сука! Демон! Лилит! — Никогда еще Цемах не был в таком исступлении.

— Цемах, муж мой, я честна перед тобой. Я просто заснула на траве. По пути домой я видела дедушку.

— Пришел мой час, — сказала Акша.

Ее охватила слабость, и она осела на пол.

Ярость Цемаха мгновенно прошла. Скорбный вопль вырвался из его груди.

— Святая душа, что я буду делать без тебя? Ты святая. Прости мне мою суровость. Это все потому, что я люблю тебя. Я хотел очистить тебя так, чтобы ты смогла сидеть в раю вместе со святыми праматерями нашими.

— Где заслужила, там и буду сидеть.

— Почему это должно было с тобой стрястись? Неужто нет на небесах справедливости? — и Цемах взвыл так, что Акша ужаснулась. Он бился головой об стену.

На следующее утро Акша с тюфяка не поднялась. Цемах принес ей кашу, которую сварил на костре. Когда он ее кормил, каша выливалась изо рта. Цемах позвал местного знахаря, но тот не знал, что делать. Пришли женщины из погребального общества. Акша лежала неподвижно. Жизнь уходила из нее. В середине дня Цемах пошел пешком в городок Ярослав за доктором. Наступил вечер, а его все не было. Еще утром жена раввина послала Акше подушку. Впервые за последние годы голова ее опять лежала на подушке. Под вечер женщины из погребального общества разошлись по домам, и Акша осталась одна. В масляной плошке горел фитиль. Сквозь разбитое окно прорывался ветер. Небо было безлунное, но звездное. Стрекотали сверчки, лягушки квакали человеческими голосами. Иногда по стене возле постели проскальзывала неясная тень. Акша понимала, что конец ее близок, но не ощущала страха перед смертью. Она пристально всматривалась в свою душу. Родилась она богатой и красивой, была наделена гораздо большими способностями, чем окружающие. Злая судьба все перевернула. Страдала она за собственные грехи или в нее перевоплотилась какая-то грешница из былых поколений? Акша знала, что последние часы следует провести в покаянии и молитве. Но на веку ей, видно, было написано, чтобы даже в этот час ее не покидало сомнение. Дедушка толковал ей одно, бабушка — другое. В какой-то старинной книге Акша прочла о вероотступниках, отрицавших Бога и считавших, будто мир есть случайное сочетание атомов. Сейчас она безумно желала лишь одного — чтобы ей был дан какой-нибудь знак, символ истинной правды. Она лежала и молила о чуде. После задремала, и ей приснилось, будто она летит в узкую и темную пропасть. Всякий раз, когда она уже достигала дна, земля снова разверзалась под ней, и она с еще большей скоростью продолжала лететь вниз. Тьма становилась все гуще, бездна — все беспредельное.

Едва открыв глаза, она уже знала, что делать. Собрала последние силы, поднялась и нашла нож. Потом стянула наволочку, онемевшими пальцами распорола подушку по шву и вытащила корону из перьев. Неизвестная рука сплела на ее верхушке четыре буквы имени Божьего.

Акша поставила корону возле своего тюфяка. В тусклом свете фитиля она явственно видела каждую букву: «юд», "хей", «вав», и еще раз «хей». Но как знать, спросила она себя, являет ли эта корона большее откровение истины, чем та, прежняя? Неужели возможно, что в небесах существуют разные веры? Акша начала молиться о новом чуде. В смятении она вспомнила слова Сатаны: "Правда в том, что правды нет". Поздней ночью вернулась в дом одна из женщин, состоявших в погребальном обществе. Акша хотела предупредить ее, чтобы она не наступила на корону, но сил не хватило. Женщина сделала еще шаг, и невесомое творение распалось. Акша закрыла глаза и больше их не открывала. На рассвете она легко вздохнула и умерла.

Стоявшая рядом женщина взяла перышко и поднесла к ее ноздрям. Перо не колыхнулось.

Позже, уже днем, женщины омыли Акшу и обрядили в тот самый саван, который она сшила для себя. Цемах не вернулся из Ярослава, и больше о нем никто не слыхал. По Холишицу ходили разговоры, что его убили на большой дороге. Кое-кто даже высказывал предположение, что Цемах был не человеком, а демоном. Акшу похоронили возле усыпальницы святого, и раввин прочел над ее могилой заупокойную молитву.

Одно лишь оставалось загадкой. В предсмертный час Акша распорола подушку, которую прислала ей жена раввина. Женщины, обмывавшие тело, нашли в ее руке между пальцами немного пуха. Откуда у умиравшей взялись силы? И что именно она искала? Но сколько б люди ни судачили и какие ни строили догадки, они так и не дошли до правды.

Ибо если и существует такая вещь, как правда, она сложна и сокрыта от глаз людских, точно корона из перьев.

ЕНТЛ-ЕШИБОТНИК

I

После смерти отца Ентл решила, что ей нечего делать в Яневе. Она осталась одна в доме. Разумеется, были люди, готовые поселиться у нее и платить за квартиру, да и шадхены то и дело стучались в дверь — предлагали женихов из Люблина, Томашева, Замостья. Но Ентл не хотелось выходить замуж. Внутренний голос все время твердил ей: "Нет!" Выйдет девушка замуж, и что с ней происходит? Она немедленно начинает рожать и растить детей. Да еще свекровь ею командует. Ентл знала, что не годится в жены. Она не умела ни шить, ни вязать. Жаркое у нее всегда пригорело, молоко выкипало, субботний кугель никогда не пропекался, а тесто для халы не поднималось. Мужской образ жизни нравился Ентл гораздо больше, чем женский. Ее отец, реб Тодрос, мир его праху, много лет пролежал прикованный к постели, и все эти годы он изучал Тору вместе с дочерью, как если бы она была мальчиком. По его распоряжению Ентл запирала дверь, задергивала занавески, и они вдвоем углублялись в тайны Пятикнижия, Мишны, Гемары и комментариев. Ентл оказалась способной ученицей, и отец не раз говаривал:

— Ентл, у тебя мужская душа.

— Тогда почему я родилась женщиной?

— Даже Небо иногда ошибается.

Ентл и внешностью отличалась от других девушек Янева — высокая, худощавая, широкоплечая, с небольшой грудью и узкими бедрами. В субботу после обеда, когда отец спал, она надевала его штаны, малый таллит, длинную шелковую капоту, ермолку, бархатную шляпу — и подолгу рассматривала себя в зеркало. Оттуда на нее глядел красивый смуглый юноша. У Ентл даже вился легкий пушок над верхней губой. Одни лишь толстые косы выдавали ее принадлежность к женскому полу — но ведь волосы всегда можно остричь. Постепенно у Ентл составился план, который не давал ей покоя ни днем, ни ночью. Нет, она создана не для того, чтобы раскатывать скалкой лапшу и печь запеканки, чесать языки с глупыми женщинами и толкаться в очереди к мяснику. Отец столько рассказывал ей об иешивах, о раввинах, об ученых мужах! Голова ее была набита талмудическими рассуждениями, вопросами и ответами, разными учеными изречениями. Она даже покуривала украдкой длинную отцовскую трубку.

Ентл объявила торговцам недвижимостью, что намерена продать дом и уехать к тетке в Калиш. Соседки пытались ее отговорить, шадхены уверяли, что она сошла с ума, ибо она куда скорее и удачней выйдет замуж здесь, в Яневе. Но Ентл настояла на своем. Она так спешила, что не торгуясь продала дом первому же покупателю и за бесценок спустила мебель. За все свое наследство она получила сто сорок рублей. И вот однажды ночью, когда Янев крепко спал, Ентл обрезала косы, заложила пейсы за уши и оделась во все отцовское. Затем, уложив в корзинку кой-какое нижнее белье, тфиллин и несколько книг, она пешком отправилась в Люблин.

Выйдя на большую дорогу, Ентл на попутной повозке доехала до Замостья, откуда снова двинулась пешком. По дороге она заночевала на постоялом дворе, где сказала, что ее зовут Аншель, по имени покойного дяди. На постоялом дворе было полно молодых людей, отправлявшихся в обучение к знаменитым раввинам. Они горячо обсуждали достоинства различных религиозных заведений — одни хвалили литовские иешивы, другие утверждали, что в Польше и учеба более серьезная, да и кормят лучше. Ентл впервые очутилась одна в обществе молодых мужчин. Как не похожи были их разговоры на женскую болтовню! Но Ентл стеснялась вступить в беседу. Один из юношей рассказывал о сделанном ему брачном предложении и описывал размеры приданого, другой в это время пародировал раввина, читающего отрывок из Торы на Пурим,[137] и прибавлял от себя двусмысленные комментарии. Потом стали мериться силой, разжимали друг другу сжатые кулаки, пригибали к столу поставленные на локоть руки. Тут же сидел молодой человек и пил чай с хлебом, помешивая в стакане перочинным ножом из-за отсутствия ложки. Наконец один из юношей подошел к Ентл и хлопнул ее по плечу: — А ты что молчишь? Язык проглотил?

— Нет, просто мне сказать нечего.

— Тебя как зовут?

— Аншель.

— Ишь какой застенчивый. Ночная фиалка. И молодой человек ущипнул Ентл за нос. Следовало ответить ему оплеухой, но у Ентл не поднималась рука. На выручку ей пришел парень постарше прочих, высокий, бледный, с горящими глазами и черной бородой:

— Эй, ты чего к нему пристал?

— Не нравится, можешь не смотреть.

— А вот я сейчас тебе пейсы пообрываю!

Бородатый парень подозвал Ентл к себе и стал расспрашивать, откуда она и куда держит путь. Ентл сказала, что хочет поступить в иешиву, только ищет такую, где поспокойнее. Парень дернул себя за бороду: — Тогда идем со мной в Бечев.

Сам он учился уже четвертый год. Иешива в Бечеве небольшая, рассказывал он, всего тридцать учеников. Заботы об их пропитании взяли на себя местные евреи, еды вдоволь, женщины чинят ешиботникам белье и стирают носки. Беневский раввин, возглавляющий иешиву, настоящий мудрец. Он может задать десять вопросов и на все вместе ответить одним ответом. Большинство ешиботников рано или поздно женится на местных девушках.

— А почему ты ушел оттуда посреди учебного года? — спросила Ентл.

— У меня мать умерла. Теперь я возвращаюсь в иешиву.

— Как тебя зовут?

— Авигдор.

— А почему ты не женат? Молодой человек почесал бороду:

— Это длинная история.

— Расскажи.

Авигдор прикрыл глаза рукой и задумался.

— Так ты пойдешь со мной в Бечев?

— Пойду.

— Тогда ты сам все скоро узнаешь. Я был помолвлен с единственной дочерью Альтера Вишковера, городского богача. Даже день свадьбы назначили. И вдруг я получаю обратно договор о нашем обручении.

— Почему?

— Не знаю. Видно, сплетники на меня наклепали. Я мог бы потребовать половину приданого, только это не в моем характере. Теперь мне сватают другую невесту, но она мне не нравится.

— А разве в Бечеве ешиботникам разрешается смотреть на девушек?

— Я ходил к Альтеру обедать раз в неделю, и к столу всегда подавала его дочь Хадасса…

— Она красивая?

— Блондинка.

— Брюнетки тоже бывают красивые.

— Нет.

Ентл присмотрелась к Авигдору. Он был худой, широкоплечий юноша с запавшими щеками, иссиня-черными пейсами и сросшимися над переносицей бровями. Он пристально смотрел на Ентл, уже жалея, кажется, что выдал ей свой секрет. Лацкан его длиннополого кафтана был разорван в знак траура,[138] из-под сукна видна была подкладка. Авигдор барабанил пальцами по столу и тихонько напевал себе под нос. За высоким нахмуренным лбом шла, казалось, напряженная работа. Внезапно он сказал:

— Ну и пусть. Останусь одиноким, только и всего.

II

По странному совпадению, как только Ентл — она же Аншель — прибыла в Бечев, ей выпало обедать раз в неделю у того как раз богача по имени Альтер Вишковер, на чьей дочери так неудачно хотел жениться Авигдор.

Молодые люди в иешивах обычно занимаются подвое, и Авигдор позвал Ентл себе в напарники. Он помогал ей в учебе. Кроме того, он был отличный пловец, и предложил научить Аншеля плавать. Но Ентл всегда находила предлог, чтобы не ходить с ним на реку. Потом Авигдор предложил Аншелю поселиться вместе. Но тот уже устроился ночевать у полуслепой старухи-вдовы. По вторникам Аншель столовался у Альтера Вишковера, и Хадасса подавала ему еду. Авигдор всегда спрашивал: "Как она выглядит? Грустна она или весела? Не собираются ли выдать ее замуж? Упоминает ли она когда-нибудь мое имя?" Аншель сообщал, что Хадасса роняет тарелки, забывает принести соль и пачкает пальцы кашей, когда несет миску из кухни. Она вовсю командует служанкой, много читает и каждую неделю меняет прическу. Она явно считает себя красавицейи непрерывно вертится перед зеркалом, хотя на самом деле вовсе не так уж хороша собой.

— Через два года после свадьбы, — заметил Аншель, — она превратится в старую каргу.

— Значит, она тебе не нравится?

— Не особенно.

— Да, но если бы она тебя захотела, ты бы не отказался.

— Я прекрасно обойдусь без нее.

— Неужели у тебя никогда не бывает грешных помыслов?

Приятели сидели за партой в углу иешивы и тратили больше времени на разговоры, чем на учебу. Иногда Авигдор закуривал, и Аншель, вынув папиросу у него изо рта, делал затяжку-другую. Зная, что Авигдор любит гречневые лепешки, Аншель каждое утро ходил за ними в пекарню и не брал у друга платы за его долю. Поступки Аншеля часто удивляли Авигдора. Например, увидев, что у приятеля оторвалась пуговица, Аншель на следующий день принес в иешиву иголку с нитками и пришил пуговицу на место. Он покупал Авигдору подарки: шелковый носовой платок, пару носков, шарф на шею. Авигдор все больше привязывался к парнишке, хотя тот был моложе на пять лет и борода у него даже не начала пробиваться. Однажды Авигдор сказал Аншелю:

— Я хочу, чтоб ты женился на Хадассе.

— Тебе-то какая от этого польза?

— Лучше ты, чем чужой человек.

— Ты станешь мне врагом.

— Никогда.

Авигдор любил гулять по городу, и Аншель часто ходил с ним вместе. Поглощенные беседой, друзья шли то к водяной мельнице, то к сосновому лесу, то к перекрестку, где стояла христианская часовня.

— И почему женщина не может быть, как мужчина! — сказал однажды Авигдор, глядя в небо.

— В каком смысле?

— Почему Хадасса не может быть, как ты?

— Что значит, как я?

— Ну, свойским парнем.

Аншель пришел в игривое настроение. Он сорвал цветок и начал обрывать с него лепестки. Затем подобрал каштан и бросил его в Авигдора. Авигдор разглядывал божью коровку, которая ползла по его ладони. Помолчав, он сказал:

— Меня хотят женить. Аншель так и встрепенулся:

На ком?

— На Песе, дочери Фейтеля.

— Это которая вдова?

— Она самая.

— Зачем тебе жениться на вдове?

— Другая за меня не захочет.

— Неправда. Рано или поздно найдется и для тебя девушка.

— Никогда.

Аншель начал уверять Авигдора, что это скверное предложение. Песя и собой нехороша, и неумна, вообще лупоглазая корова. Кроме того, она приносит несчастье, ее муж умер на первом же году после свадьбы. Такие женщины — настоящие мужеубийцы. Но Авигдор ничего не отвечал. Он закурил, глубоко затянулся и стал пускать кольца дыма. Лицо его приобрело зеленоватый оттенок. — Мне нужна женщина. Я не сплю по ночам.

Аншель изумился:

— Но почему же ты не можешь дождаться другой девушки?

— Моя суженая была Хадасса.

Глаза Авигдора увлажнились. Он рывком вскочил нас ноги:

— Ладно, хватит валяться. Пошли.

После этого разговора события развивались очень быстро. Два дня спустя Авигдор обручился с Песей и по сему случаю принес в иешиву медную коврижку и бутылку крепкой наливки. Назначили день свадьбы. Поскольку невеста была вдовой, приданого дожидаться не приходилось. Да и жених был сирота, спрашивать согласия было не у кого. Ешиботники пили наливку и поздравляли жениха. Аншель тоже отхлебнул немного и тут же поперхнулся.

— Ой, как жжет!

— Какой же ты мужчина, — посмеивался Авигдор.

После пирушки Авигдор и Аншель взяли том Гемары и сели заниматься, но дело подвигалось туго. Разговор тоже не вязался. Авигдор раскачивался взад и

вперед, дергал себя за бороду, что-то бормотал.

— Я пропал, — сказал он внезапно.

— Если она тебе не нравится, зачем же ты ввязался в это?

— Да я на козе готов жениться.

На следующий день Авигдор не пришел в иешиву. Фейтель-кожевник был хасид и хотел, чтоб его будущий зять учился отныне в хасидской иешиве. Ешиботники толковали между собой, что вдова, конечно, смахивает на бочонок, и мать ее — дочь молочника, а отец невежа, зато денег в этом семействе куры не клюют. Фейтель был совладельцем сыромятни; сама Песя вложила свое приданое в лавку, где торговали селедкой, дегтем, горшками и кастрюлями; там всегда было полно покупателей-крестьян. Отец с дочерью обязались одеть Авигдора с ног до головы, они уже заказали меховую шубу, пальто, шелковую капоту и две пары башмаков. Кроме того, он сразу получил в подарок множество вещей, принадлежавших первому мужу Песи: виленское издание Талмуда, золотые часы, хануккальный восьмисвечник, ларчик для благовоний.[139] Аншель сидел теперь за партой один. Во вторник, когда он пришел обедать к Альтеру Вишковеру, Хадасса обратилась к нему:

— Ну, что скажешь о своем напарнике — опять пристроился лучше некуда!

— А ты думала, он теперь никому не нужен?

Хадасса покраснела:

— Я тут ни при чем. Это отец был против.

— Почему?

— Они узнали, что у него брат повесился.

Аншель присмотрелся к стоявшей перед ним девушке — она была высокая, светловолосая, с длинной шеей, впалыми щеками и голубыми глазами. На ней было ситцевое платье и пестрый фартук. На спину спускались две косы. Прямо обидно, что я не мужчина, подумала Ентл.

— А теперь ты жалеешь?

— Еще как!

Хадасса выбежала из комнаты. Второе — клецки с мясом — и чай принесла служанка. Аншель успел доесть обед и мыл руки для послеобеденной молитвы, когда Хадасса появилась снова. Она подошла к столу и сказала сдавленным голосом:

— Поклянись, что ничего ему не скажешь. Зачем ему знать, что творится у меня в душе.

И девушка снова убежала, едва не споткнувшись о порог.

III

Раввин предложил Аншелю выбрать себе нового товарища для совместных занятий, но шли недели, Аншель по-прежнему учился в одиночку. Никто в иешиве не мог заменить ему Авигдора. Все другие казались ему мелкими и телом, и духом. Они болтали чепуху, хвастались всяким вздором, по-дурацки ухмылялись, вечно что-нибудь клянчили. Иешива была пустой без Авигдора. По ночам Аншель лежал на лавке у вдовы и не мог уснуть. Сняв кафтан и штаны, он снова превращался в Ентл, девушку, которой пора замуж и которая влюблена в парня, обрученного с другой. Может быть, следовало сказать ему правду, думала она. Но теперь было поздно. Аншель не мог уже вернуться к девичьей жизни, не мог обойтись без книг, без школы. Ентл лежала без сна, мучимая странными мыслями, которые чуть не сводили ее с ума. Она задремала, но вскоре проснулась, как от толчка. Ей снилось, что она одновременно и мужчина, и женщина, на ней был надет и женский корсаж, и таллит с бахромой. Месячные у нее запаздывали, и она вдруг сильно перепугалась: всякое ведь бывает! В МидрашТалпиот есть история о женщине, которая пожелала мужчину и от одного этого забеременела. Только теперь поняла Ентл по-настоящему, почему Тора запрещает людям носить одежду, предназначенную для другого пола. Надев такую одежду, человек обманывает не только других, но и себя. Даже душа приходит в замешательство, очутившись в чуждом ей воплощении.

По ночам Аншель лежал без сна, а днем у него слипались глаза. Хозяйки в домах, куда он приходил столоваться, жаловались, что юноша оставляет полные тарелки. Раввин заметил, что на уроках Аншель перестал слушать учителя, а смотрел в окно, занятый собственными мыслями. Наступил вторник, и Аншель пришел обедать к Вишковеру. Хадасса поставила перед ним миску с супом, но юноша был так задумчив, что даже не сказал спасибо. Он взялся было за ложку и тут же выпустил ее из рук. Набравшись духу, Хадасса заметила:

— Говорят, Авигдор тебя бросил. Аншель словно очнулся от забытья:

— Что значит — бросил?

— Он больше не твой напарник.

— Он вообще ушел из нашей иешивы.

— И ты его совсем не видишь?

— Нет, похоже, что он прячется.

— Ну, а на свадьбу ты пойдешь? Аншель помолчал, словно не понимая, что говорит девушка. Затем сказал:

— Такого дурака поискать.

— Почему же?

— Ты такая красивая, а та похожа на мартышку. Хадасса покраснела до корней волос:

— Это все отец виноват.

— Не печалься. Найдется и тебе достойная пара.

— Никого я не хочу.

— Но все хотят тебя.

Оба умолкли. Глаза Хадассы расширились и налились грустью, которой не было утешения.

— Ешь, суп остынет.

— И я тоже.

Сказав это, Аншель и сам изумился. Хадасса посмотрела на юношу через плечо:

— Что ты такое говоришь!

— Это правда.

— А вдруг тебя кто услышит?

— Я не боюсь.

— Ешь-ка ты свой суп. Сейчас принесу второе.

Хадасса повернулась и ушла, постукивая высокими каблучками. Аншель болтал ложкой в супе, выловил фасолину и тут же уронил. Есть ему не хотелось, горло сжималось. Он отлично знал, что затевает скверное дело, но его словно толкала неведомая сила. Вернулась Хадасса, неся галушки с мясом.

— Что же ты не ешь?

— Все о тебе думаю.

— Что ты обо мне думаешь?

— Хочу на тебе жениться. Хадасса состроила гримаску:

— Об этих делах надо говорить с отцом.

— Я знаю.

— По обычаю положено прислать свата.

И она выбежала из комнаты, хлопнув за собой дверью.

Посмеиваясь про себя, Ентл подумала: "Видно, с девушками я могу играть, как мне заблагорассудится!" Она посолила суп, затем поперчила. Голова у нее слегка кружилась. "Что я наделала? Я, видно, с ума схожу. Иначе это объяснить нельзя…" Через силу Ентл начала есть, но вкуса не почувствовала. И только тут она вспомнила, что ведь это Авигдор хотел, чтоб Аншель женился на Хадассе. В затуманенной голове Ентл замаячил план: она отомстит за Авигдора и одновременно, через Хадассу, невидимо приблизится к нему сама. Хадасса — девственница, что она знает о мужчинах? Ей можно долго морочить голову. Ентл, правда, тоже девственница, но она немало узнала об этих делах из Гемары и из мужских разговоров. Два противоречивых чувства охватили Ентл: ликование и страх, ведь она собралась обмануть весь честной народ. Толпа глупа, вспомнилось ей ходячее выражение. Ентл вскочила на ноги и проговорила вслух: "Ну, теперь я и впрямь заварю кашу!"

В эту ночь Аншель не сомкнул глаз. Каждые пять минут он вставал напиться. В горле пересыхало, лоб

горел. В мозгу помимо воли шла непрерывная работа. Противоречивые чувства раздирали Аншеля на части. Желудок судорожно сжимался, колени ломило. Аншель чувствовал, что вступает в соглашение с Сатаной, с Князем Тьмы, который играет человеком, ставя препоны и ловушки на его пути. Он заснул только под утро.

Проснулся Аншель совершенно разбитый. Но он не мог позволить себе валяться у вдовы на лавке. Сделав над собой усилие, он встал, взял сумку с тфиллин и отправился в синагогу. И надо было так случиться, что по дороге он встретил отца Хадассы. Аншель почтительно пожелал ему доброго утра и услышал в ответ дружелюбное приветствие. Поглаживая бороду, реб Альтер заговорил с юношей:

— Видно, дочь моя Хадасса кормит тебя объедками. Ты совсем исхудал.

— Дочь ваша прекрасная девушка и еды мне не жалеет.

— Отчего же ты такой бледный? Аншель немного помолчал.

— Реб Альтер, я хочу вам кое-что сказать.

— Ну что же, скажи.

— Реб Альтер, мне нравится ваша дочь. Альтер Вишковер остановился:

— Ах, в самом деле? Я думал, ешиботники о таких вещах не говорят.

Глаза его искрились смехом.

— Но это правда.

— Эти дела не принято обсуждать с молодым человеком.

— Я сирота.

— Ну… в таком случае, положено прислать свата.

— Да…

— Так что же тебе в ней нравится?

— Она красивая… милая… умная…

— Так-так-так… Пойдем-ка, расскажи мне немного, из какой ты семьи.

Альтер Вишковер обнял Аншеля за плечи, и они вдвоем зашагали в сторону синагоги.

IV

Сказавши «а», приходится сказать и «б». От мыслей к словам, от слов к делам. Реб Альтер Вишковер дал согласие на брак. Мать Хадассы, Фрейда-Лея, согласилась не сразу. Она говорила, что не хочет больше для своей дочери бечевских ешиботников и предпочитает жениха из Люблина или Замостья. Но Хадасса заявила, что если ее второй раз осрамят перед людьми, она просто бросится в колодец. Как это часто бывает с такого рода злополучными затеями, все вокруг всячески ее поддержали — и раввин, и родственники, и подружки Хадассы. Бечевские девушки, разглядывавшие Аншеля, когда он проходил по улице мимо их окон, давно решили, что он весьма недурен собой. Он начищал до блеска свои башмаки и не опускал глаза в присутствии женщин. У Бейлы-булочницы, куда Аншель заходил порой купить баранку, он изумлял покупательниц светским тоном своих шуток. Женщины дружно решили, что в Аншеле есть нечто особенное: у него и пейсы завивались не так, как у других, и шарф он повязывал иначе; глаза его, сдержанные, несмотря на улыбку, всегда, казалось, устремлены были в неведомую даль. И еще большей симпатией прониклись к Аншелю жители городка, когда Авигдор покинул его, обручившись с Песей, дочерью Фейтеля. Альтер Вишковер составил обручальный контракт, обинуясь дать за дочерью более богатое приданое, больше подарков жениху, и содержать его дольше, чем он обещал Авигдору. Бечевские девушки обнимали Хадассу и поздравляли ее. А Хадасса немедленно принялась вязать Аншелю сумку для тфиллин, салфетку для халы и мешок для мацы.

Услышав, что Аншель обручился с Хадассой, Авигдор пришел в иешиву поздравить друга. Он постарел за

эти несколько недель. Борода его была растрепана, глаза покраснели. Он сказал Аншелю:

— Я знал, что так будет. С самого начала. Как только я встретил тебя на постоялом дворе.

— Но ты же сам подал мне эту мысль.

— Я знаю.

— Почему ты меня бросил? Ушел и даже не попрощался.

— Хотел сжечь за собой все мосты.

Авигдор пригласил Аншеля пойти прогуляться. Хотя праздник Суккот был уже позади, погода стояла ясная и солнечная. Авигдор был с Аншелем еще ласковее, чем прежде, и открыл ему свою душу. Да, это правда, что его брат повесился в приступе меланхолии. А теперь и сам он чувствует, что стоит на краю пропасти. У Песи много денег, и отец ее богатый человек, но Авигдор перестал спать по ночам. Он не хочет быть лавочником. Он не может забыть Хадассу, она все время ему снится. В субботний вечер, когда в молитве «Авдала» упоминалось ее имя, Авигдору чуть не стало дурно. И все же хорошо, что женится на ней Аншель, а не кто-нибудь другой… По крайней мере, она достанется хорошему человеку. Авигдор замолчал, бесцельно выдергивая на ходу сухие травинки. Говорил он бессвязно, словно одержимый. — Я начинаю думать, не последовать ли мне примеру брата, — внезапно выпалил он.

— Неужели ты так сильно ее любишь?

— Образ ее не стереть из моего сердца.

Приятели поклялись друг другу в вечной дружбе и решили больше никогда не расставаться. Аншель говорил, что, когда оба они женятся, можно поселиться по соседству или даже в одном доме. Тогда они смогут вместе заниматься каждый день, и даже начать совместно какое-нибудь торговое дело.

— Я скажу тебе правду, — проговорил Авигдор. — Мы с тобой, как Иаков и Биньямин:[140] наши жизни неразрывно связаны.

— Почему же ты тогда меня покинул?

— Может быть, именно поэтому. Погода испортилась, подул холодный ветер, но приятели все шли вперед, пока не достигли сосновой рощи, и только в сумерках повернули обратно, чтобы поспеть к вечерней молитве. Бечевские девушки, не отходившие от наблюдательных пунктов у окошек, видели, как приятели, обнявши друг друга за плечи, страстно увлеченные разговором, шагали по лужам и кучам мусора, не замечая ничего вокруг. Авигдор был бледен, взъерошен, ветер трепал его пейсы; Аншель грыз на ходу ногти. Хадасса тоже подбежала к окну, выглянула, и глаза ее наполнились слезами…

События быстро следовали одно за другим. Авигдор женился первый. Поскольку невеста была вдовой, свадьбу сыграли нешумную, без музыкантов, без свадебного затейника, без покрывала для невесты. Песя, дочь Фейтеля, на следующее утро после свадьбы опять принялась торговать в лавке, отпуская покупателям перемазанными руками деготь. Авигдор, с новым таллитом на плечах, молился теперь в хасидской синагоге. Под вечер Аншель приходил нему в гости, и приятели шептались до самой ночи. Свадьба Аншеля с Хадассой была назначена в субботу на хануккальной неделе, хотя отец невесты предлагал сыграть ее еще раньше. Невеста была уже раз помолвлена, да и жених — сирота. Зачем же ему ютиться на жесткой лавке у вдовы, когда он может обзавестись собственной женой и домом?

День за днем Аншель непрерывно повторял себе, что затеянное им дело — это грех, безумие, извращение. Он опутывал Хадассу и себя такой сетью лжи, совершал сразу столько прегрешений, что никогда ему их не отмолить. Один обман тянул за собой другой. Много раз он порывался бежать из Бечева, прекратить эту нелепую комедию, задуманную, казалось, дьяволом, а не человеком. Но Аншеля словно толкала некая сила, которой он не мог сопротивляться. Он все больше и больше привязывался к Авигдору и в то же время не решался разрушить призрачное счастье Хадассы. Как только Авигдор женился, страсть его к учебе разгорелась с новой силой, и друзья встречались теперь дважды в день: по утрам они изучали Гемару и комментарии, а после обеда — галахот[141] и пояснения к ним. Альтер Вишковер и Фейтель-кожевник были оба довольны и сравнивали Авигдора и Аншеля с Давидом и Ионатаном.[142] От всех этих переживаний Аншель ходил, как пьяный. Портные снимали с него мерку для новой одежды, и Аншелю приходилось прибегать к бесконечным ухищрениям, чтобы они не обнаружили его истинный пол. Хотя обман этот продолжался уже много недель, Аншель все еще не мог поверить в происходящее. Он дурачил целую общину, но как долго могла длиться эта игра? И что будет, когда правда выйдет наружу? Аншеля бросало от слез к смеху. Он чувствовал, что превращается в лукавого беса, посланного в мир, дабы издеваться над людьми. Я порочная, я грешница, я Иеровоам бен Набат,[143] говорила себе Ентл. Единственным ее оправданием было то, что душа ее жаждала изучать Тору, и только потому она взвалила на себя это ужасное бремя…

Очень скоро Авигдор начал жаловаться на Песю. Она честила его бездельником, шлемиелем, говорила, что он просто лишний рот за столом. Еще она пыталась заставить его торговать в лавке — работа, к которой он не питал ни малейшей склонности, — она жалела ему карманных денег. Вместо того, чтобы утешать приятеля, Аншель всячески подстрекал его против Песи. Он называл жену Авигдора уродиной, сварливой каргой, скрягой, уверял, что она вогнала первого мужа в гроб своими придирками, а теперь и Авигдора вгоняет. Одновременно Аншель восхвалял достоинства Авигдора, его высокий рост, мужественность, остроумие и ученость.

— Если б я был женщиной и вышел за тебя замуж, — сказал Аншель однажды, — я бы сумел оценить тебя по заслугам.

— Да, но ты не женщина… — вздохнул Авигдор. Тем временем приближался день свадьбы Аншеля.

В последнюю субботу перед Хануккой Аншеля вызвали к Торе. Женщины осыпали его изюмом и миндалем. В день свадьбы Альтер Вишковер устроил пирушку для ешиботников. Авигдор сидел по правую руку от Аншеля. Жених, согласно традиции, предложил присутствующим свою трактовку сложного талмудического вопроса, и ученая компания принялась задавать ему каверзные вопросы, покуривая папиросы, попивая вино, ликеры, чай с лимоном и малиновым вареньем. Затем последовала церемония возложения покрывала на невесту, и жениха повели к свадебному балдахину, воздвигнутому рядом с синагогой. Вечер был морозный и ясный, небо усеяно звездами… Заиграла музыка. Вдоль дороги в два ряда стояли девушки, держа в руках зажженные плошки и витые восковые свечи. После свадебной церемонии жених и невеста, до той поры соблюдавшие пост, подкрепили свои силы золотистым куриным бульоном. Затем начались танцы. Громкое перечисление свадебных подарков — все, как положено по обычаю. Подарки были обильные и богатые. Свадебный затейник расписывал радости и печали, ожидающие невесту. Песя, жена Авигдора, тоже явилась на свадьбу. И хоть она была с головы до ног увешана драгоценностями, выглядела Песя на редкость уродливо: низко надвинутый на лоб парик, огромная меховая накидка, несмываемые следы дегтя на руках. После Танца Девственности невесту и жениха по отдельности отвели в брачный покой. Свахи прочли молодоженам наставление, как им следует себя вести, завершив его призывом "плодиться и размножаться". На рассвете теща Аншеля, сопровождаемая гурьбой женщин, ворвалась в брачный покой и выдернула простыню из-под Хадассы, дабы удостовериться, что брачное таинство совершилось. Увидев пятна крови, все развеселились, бросились целовать и поздравлять молодую. Затем, размахивая простыней, женщины высыпали наружу и принялись плясать Кошерный Танец на свежевыпавшем снегу. Аншель-таки нашел способ лишить невесту невинности. Наивная Хадасса не по дозревала, что все было совсем не так, как следует. Она уже без памяти влюбилась в Аншеля. Закон требует, чтобы после первой брачной ночи новобрачные семь дней не прикасались друг к другу. На следующий день Аншель и Авигдор принялись за изучение трактата о ритуальной чистоте супружеской жизни. Когда остальные ешиботники разошлись и приятели остались вдвоем, Авигдор робко спросил Аншеля, как прошла его ночь с Хадассой. Аншель ему коротко ответил, и друзья опять шептались до позднего вечера.

Аншель попал в прекрасный дом. Хадасса оказалась преданной женой, а ее родители потакали каждому желанию зятя и гордились его успехами. Правда, прошло уже несколько месяцев, а Хадасса все не беременела, но никто не придавал этому значения. Авигдору же, наоборот, становилось жить все хуже. Песя издевалась над ним, кормила впроголодь, отказывала даже в чистой рубашке. Поскольку у Авигдора никогда не было ни копейки денег, Аншель снова стал каждый день носить ему гречневые лепешки. Песя была слишком занята в лавке, чтобы готовить обед, а на прислугу жалела денег, и Аншель приглашал Авигдора к себе обедать. Реб Альтер Вишковер и его жена были недовольны, считая, что отвергнутому поклоннику не следует посещать дом бывшей невесты. В местечке начались разговоры. Но Аншель выискал подходящие доводы в Законе, доказав, что запрета на это не имеется. Большинство обитателей местечка сочувствовало Авигдору и осуждало Песю. Вскоре Авигдор начал поговаривать о разводе и, не желая иметь ребенка от такой ведьмы, стал действовать по примеру Онана, то есть, выражаясь языком Гемары, молотил внутри, а сеял снаружи. Он рассказывал Аншелю, что Песя ложится в постель немытая, что она храпит, словно пилит дрова, что думает она только о деньгах, вырученных в лавке, даже во сне о них бормочет.

— Ох, Аншель, — говорил Авигдор, — как я тебе завидую.

— Нечего мне завидовать.

— Все у тебя есть. Вот бы мне такую удачу — разумеется, не в убыток тебе.

— У каждого свои заботы.

— Какие у тебя могут быть заботы? Не искушай провидение.

Авигдор, конечно, и подозревать не мог, что Аншель не спит по ночам и все время думает о бегстве. Ему становилось все тяжелее лежать рядом с Хадассой и обманывать ее. Он горел от стыда при виде ее любви и нежности. Забота ее родителей, их надежды на рождение внука невыразимо тяготили Аншеля. По пятницам все жители местечка отправлялись в микву, и каждую неделю Аншель выдумывал новые предлоги, чтобы не ходить вместе с ними. Это начало вызывать подозрения. Пошли разговоры, что у Аншеля на теле уродливое родимое пятно, или грыжа, или, может быть, он неправильно обрезан. Судя по возрасту молодого человека, у него должна была бы пробиваться борода, но щеки его оставались гладкими. Отпраздновали Пурим, приближался Песах. А там и лето не за горами. Рядом с Вечевом была река; как только становилось тепло, все ешиботники и молодежь ходили туда купаться. Ложь набухала, как нарыв, рано или поздно этому нарыву суждено было прорваться! Аншель знал, что необходимо найти какой-то выход. В тех краях было принято, чтобы на пасхальной неделе молодые мужчины, живущие у родителей жены, выезжали на день-другой в соседние города. Это служило им развлечением и отдыхом, а заодно они завязывали деловые знакомства, покупали книги и прочие необходимые молодым людям вещи. Бечев находился недалеко от Люблина, и Аншель уговорил Авигдора вместе съездить туда, за его счет, конечно. Авигдор рад был избавиться на несколько дней от своей ведьмы. Ехали весело. Поля покрывались молодой зеленью; по небу гигантскими кругами носились аисты, возвратившиеся из теплых краев. Потоки талой воды устремлялись в долины. Воздух звенел от птичьего щебета. На лугах зацветали весенние цветы. Кое-где уже паслись коровы. Приятели болтали, ели фрукты да пирожки, что уложила на дорогу Хадасса, рассказывали анекдоты, изливали друг другу душу. Так доехали до Люблина. В Люблине они пошли на постоялый двор и спросили комнату на двоих. По дороге Аншель обещал Авигдору, что в Люблине откроет ему потрясающий секрет. Авигдор смеялся: что за секрет? Может, Аншель нашел клад? Или написал ученый трактат? Или, начитавшись книг по каббале, сумел сотворить живого голубя… Они вошли в комнату и, пока Аншель тщательно запирал дверь, Авигдор сказал шутливо:

— Ну, выкладывай свой страшный секрет.

— Приготовься. Ты услышишь нечто совершенно невероятное.

— Я готов ко всему.

— Я не мужчина, а женщина, — сказал Аншель. — Меня зовут не Аншель, а Ентл. Авигдор расхохотался:

— Так я и знал, что ты валяешь дурака.

— Нет, это правда.

— Я, может быть, полный болван, но этому даже я не поверю.

— Хочешь, докажу?

— Докажи.

— Тогда мне надо раздеться.

Глаза Авигдора расширились. Ему вдруг пришло в голову, что Аншель хочет заняться однополой любовью. Аншель снял кафтан и таллит, сбросил нижнее белье. Авигдор глянул — и побледнел, потом залился жаркой краской. Аншель поспешно накинул на себя одежду.

— Я только затем показалась тебе, чтобы ты мог свидетельствовать в суде. Иначе Хадасса останется безмужней женой.[144]

Авигдор онемел. Его била жестокая дрожь. Он пытался заговорить, шевелил губами, но не мог произнести ни звука. Ноги его не держали, он торопливо присел. Наконец он пробормотал:

— Да как же это? Я поверить не могу!

— Может, еще раз раздеться?

— Нет!

Ентл стала рассказывать, как все произошло: как ее отец, прикованный к постели, начал изучать с ней Тору; как докучны ей были всегда женщины с их глупой болтовней; как она продала дом со всем содержимым, покинула местечко, отправилась в Люблин, а по дороге встретила Авигдора. Авигдор уставился на рассказчицу и не произносил ни слова. На Ентл теперь снова была мужская одежда. Наконец, Авигдор заговорил:

— Что это, сон?

Он ущипнул себя за щеку.

— Нет, не сон.

— Вот так история…

— Все это правда.

— Зачем ты так поступила? Нет, я, пожалуй, лучше помолчу.

— Я не хотела, чтобы жизнь моя прошла за варкой супа и печеньем пирогов. — А с Хадассой — зачем ты это сделала?

— Ради тебя. Я знала, что Песя будет тебя терзать, а у нас в доме ты хоть немножко отдохнешь душой…

Авигдор долго молчал. Он ссутулился, прижал руки к вискам и мотал головой:

— Что же ты будешь теперь делать?

— Уйду, поступлю в другую иешиву.

— Вот как? Если бы ты только сказала мне раньше, мы могли бы… — он умолк на полуслове.

— Нет, ничего хорошего из этого не вышло бы.

— Почему?

— Потому что я ни то, ни се, ни рыба, ни мясо.

— Ну, задала ты мне задачу!

— Разведись со своим пугалом, женись на Хадассе.

— Никогда она не даст мне развода, а Хадасса меня не захочет.

— Хадасса любит тебя. Второй раз она отца не послушается.

Авигдор вскочил с места и тут же снова сел:

— Не смогу я тебя забыть. Никогда…

VI

Закон требовал, чтобы Авигдор больше ни минуты не оставался наедине с Ентл. Но в мужском кафтане и брюках девушка снова казалась ему прежним Аншелем. И разговор между друзьями продолжался:

— Как же ты не боялась каждый день нарушать заповедь — "да не наденет женщина одежду, подобающую мужчине"?

— Не гожусь я для того, чтобы щипать пух и болтать с бабами.

— И тебе легче было бы отказаться от своей доли в лучшем мире?

— Пожалуй.

Авигдор поднял голову. Только сейчас он заметил, что щеки Аншеля слишком гладки для мужских щек, волосы слишком густы, а руки слишком малы. И все же ему не верилось, что все это происходит в действительности. Еще минута, казалось ему, и он проснется. Он кусал губы, щипал себя за бедро. Его охватила робость, он начал заикаться. Получалось, что вся их дружба с Аншелем, все их задушевные разговоры, секреты, которыми они делились, все это был сплошной обман, иллюзия. Уж не демон ли этот Аншель, подумал Авигдор. Он встряхнулся, словно пытаясь отделаться от ночного кошмара; но внутреннее чувство, знающее границу между сном и действительностью, говорило ему, что это явь. Он собрался с духом. Нет, они с Аншелем никогда не будут друг другу чужими, даже если Аншель на самом деле оказался Ентл… Авигдор заговорил:

— Сдается мне, что свидетель, дающий показания в пользу покинутой женщины, не может на ней жениться, ибо Закон называет его "заинтересованным лицом".

— Да? Об этом я не подумала.

— Давай посмотрим у Ибн Эзры.[145]

— А я не совсем уверена, что правила, относящиеся к покинутой жене, приложимы к данному случаю, — возразила Ентл тоном заправского ученого.

— Если ты не хочешь, чтобы Хадасса осталась безмужней женой, ты должна сама открыть ей свой секрет.

— Нет, этого я не могу.

— Так или иначе, ищи себе другого свидетеля.

Постепенно друзья вернулись к своим талмудическим рассуждениям. Сначала Авигдору казалось странно толковать священную книгу вместе с женщиной, но вскоре Тора сблизила их. Телесные оболочки их были различны, но душами они были схожи. Аншель говорил нараспев, размахивал руками, дергал себя за пейсы, пощипывал безволосый подбородок — словом, вел себя, как любой заправский ешиботник. В пылу спора он даже ухватил Авигдора за отворот капоты и назвал глупцом. В душе Авигдора разгоралась пылкая любовь к Аншелю, смешанная со стыдом, тревогой, угрызениями совести. Если бы только я знал все это; раньше, говорил он себе, мысленно сравнивая Ентл Аншеля с Брурией, женой рабби Меира, и Ялтой, женой рабби Нахмана.[146] Он впервые ясно осознал, что всегда мечтал именно о такой жене: о женщине, чьи интересы лежали бы в духовной, а не материальной сфере… Хадасса теперь не вызывала в нем никаких чувств, он знал, что будет тосковать по Ентл, но не решался сказать об этом. Ему было жарко, лицо его горело. Он не в силах был теперь посмотреть Аншелю в глаза. Стал было подсчитывать прегрешения Аншеля, но увидел, что и сам не безгрешен, ибо сидел рядом с девушкой и прикасался к ней в дни, когда она была нечиста. Ну, а что сказать о ее браке с Хадассой? Какая бездна грехов! Умышленный обман, ложные клятвы, извращение истины! — Один Господь ведает, что еще. Внезапно он спросил:

— Скажи мне правду, ты не еретичка?

— Боже упаси!

— Тогда как же ты решилась сделать такое?

Чем дольше объяснял Аншель, тем меньше Авигдор понимал. Все объяснения, в сущности, сводились к одному: в женском теле Ентл жила мужская душа. А на Хадассе Аншель женился только для того, чтобы быть поближе к Авигдору.

— Но ты же могла выйти за меня замуж, — сказал Авигдор.

— Я хотела заниматься с тобой изучением Гемары и комментариев, а не штопать твои носки!

Оба надолго замолчали. Наконец, Авигдор проговорил:

— Хадасса, не дай Бог, заболеет, от всей этой истории!

— Я сама этого боюсь.

— Что же теперь будет?

Смеркалось, и друзья принялись читать вечернюю молитву. Авигдор был в таком замешательстве, что путал слова, одни пропускал совсем, другие повторял по нескольку раз. Искоса он посматривал на Аншеля, который качался взад-вперед, ударяя себя в грудь, поднимал и опускал голову. Закрыв глаза, Аншель обратил лицо к небу, как бы взывая к Господу, знающему всю правду… Завершив молитву, они сели друг против друга, держась на приличном расстоянии. В комнате сгущалась темнота. Отблески заката пурпурным узором дрожали на стене против окна. Авигдор пытался заговорить, но слова не шли с языка. Наконец, его словно прорвало:

— Может быть, еще не поздно? Я не могу больше жить с этой проклятой бабой… А с тобой…

— Нет, Авигдор, это невозможно.

— Почему?

— Я буду жить и дальше, как жила…

— Но мне будет плохо без тебя. Ужасно плохо.

— И мне будет плохо без тебя.

— Тогда какой во всем этом смысл?

Аншель не ответил. Наступила ночь, стало совсем темно. Сидя в темноте, каждый, казалось, прислушивался к мыслям другого. Закон запрещал Авигдору находиться в комнате наедине с женщиной, но он не в состоянии был увидеть в Аншеле просто женщину. Какой властью обладает над нами одежда, думал он. Но заговорил совсем о другом:

— Я советую тебе просто послать Хадассе развод.

— Разве это возможно?

— Конечно, ведь брачный обряд в вашем случае не имеет силы.

— Ты, вероятно, прав.

— А правду она успеет узнать потом.

Служанка принесла зажженную лампу, но едва она вышла, Авигдор задул огонь. Сложные чувства, которые они испытывали, и слова, которые хотели сказать друг другу, не выносили света. В темноте Аншель рассказал все до мельчайших подробностей, ответил на все вопросы Авигдора. Часы пробили два, а они все говорили. Аншель сказал Авигдору, что Хадасса его не забыла. Часто упоминала о нем, беспокоилась о его здоровье, сожалела — хотя к этому примешивалась доля злорадства — что так сложились у него отношения с Песей.

— Она будет тебе хорошей женой, — сказала Ентл. — А я даже кугель не умею испечь.

— И все же, если бы ты захотела…

— Нет, Авигдор. Не судьба…

VII

Никто в местечке не мог понять, что происходит: в дом Хадассы прибыл посыльный и привез документы, по которым она получала развод; Авигдор пробыл в Люблине дольше положенного и вернулся после праздников — сгорбленный, с потухшими глазами, словно после тяжелой болезни. Хадасса слегла, по три раза на дню приходил к ней доктор. Авигдор превратился в затворника. Людям, которые случайно встречали его и пытались заговорить, он не отвечал. Песя жаловалась родителям, что он безостановочно расхаживает по дому и курит ночи напролет. Когда, наконец, он свалился в полном изнеможении, то звал какую-то неизвестную женщину по имени Ентл. Песя начала поговаривать о разводе. В местечке были уверены, что Авигдор не даст жене развода или, по крайней мере, потребует с нее денег, но он был на все согласен.

Жители Бечева привыкли, что у них в местечке ни одна тайна не остается тайной надолго. Какие секреты могут быть в местечке, где каждый знает, что у соседа варится на обед? И все же, хотя охотников заглядывать в замочные скважины и подслушивать под окнами было предостаточно, происшедшее так и оставалось загадкой. Хадасса лежала в постели и плакала. Ханина-лекарка, лечившая травами, говорила, что молодая женщина тает на глазах. Аншель исчез без следа. Реб Альтер Вишковер послал за Авигдором, и тот явился, но как ни напрягали слух любопытные под окошком, им не удалось разобрать ни слова. Любители чужих дел сочиняли всевозможные теории, но ни одна из них не давала полного объяснения.

Кое-кто высказывал догадку, что Аншеля заманили к себе католические священники, и он крестился. Может, так оно и было в самом деле. Но когда успел Аншель связаться с ксендзами, если всегда сидел в иешиве и учился? А кроме того, с каких это пор вероотступники стали посылать своим женам развод?

Иные намекали, что Аншелю, должно быть, приглянулась другая женщина. Но кто же? В самом Бечеве ни единая душа не слышала ни о каких романах. И все молодые женщины Бечева, еврейки и нееврейки, были на месте, ни одна в последнее время никуда не уезжала.

Были также толки о том, что Аншеля унесли прочь злые духи, или сам он принадлежал к их числу. В доказательство напоминали, что Аншель никогда не ходил купаться — ни в баню, ни на реку. А ведь известно, что у всех нечистых гусиные лапы. Да, но разве Хадасса никогда не видела мужа босым? И разве демоны посылают своим женам развод? Когда демон женится на дочери смертного, он обычно оставляет ее безмужней женой.

А еще кому-то пришло в голову, что Аншель, видно, совершил какой-то тяжкий грех и удалился от людей, чтоб замолить его. Но что же именно он сотворил? И почему не доверился раввину? И, наконец, почему Авигдор шатается по местечку, как тень?

Догадка Тевеля-музыканта была ближе всего к истине. Он утверждал, что Авигдор не может забыть Хадассу, и Аншель развелся, чтобы дать другу возможность на ней жениться. Но разве бывает на этом свете подобная дружба? И почему тогда Аншель развелся с Хадассой еще прежде, чем Авигдор развелся с Песей? Кроме того, такой план можно осуществить лишь с ведома и согласия жены, а совершенно очевидно, что Хадасса любит Аншеля всем сердцем, вон даже занемогла с горя.

Ясно было только одно: Авигдор знал всю правду. Но от него ничего нельзя было добиться. Он отдалился от всех и упорно хранил молчание, словно назло всему местечку.

Приятельницы уговаривали Песю не разводиться с Авигдором, хотя всякие отношения между ними прекратились и они не жили, как полагается мужу и жене. Даже в субботний вечер он не благословлял ее, как положено благословлять после киддуша[147] хозяйку дома. Ночевал Авигдор теперь или в синагоге, или у той вдовы, где прежде квартировал Аншель. Когда Песя заговаривала с ним, он не отвечал, а стоял молча, понурив голову. Песя, как женщина деловая, не могла долго переносить эти фокусы. Ей нужен был молодой мужчина, который помогал бы ей в лавке, а не пришибленный меланхолией ешиботник. Такой может, чего доброго, просто уйти и оставить ее покинутой женой. Песя решила разводиться.

Тем временем Хадасса поправилась, и Альтер Вишковер всех оповестил, что составляет новый свадебный контракт. Хадасса выходит замуж за Авигдора. Местечко пришло в страшное возбуждение. Где это слыхано, чтобы женились мужчина и женщина, которые когда-то были помолвлены, и помолвка была расторгнута? Свадьба состоялась в первую субботу после Тиша бе-Ав, и сыграли ее так, как если бы невеста была девицей: с трапезой для бедных, с балдахином перед синагогой, с музыкой, со свадебным затейником и с Танцем Девственности. Жених стоял под балдахином с видом глубокого уныния. Невеста выздоровела, но была по-прежнему худа и бледна. В золотистый свадебный бульон капали слезы. Во всех глазах читался один и тот же вопрос: почему Аншель так поступил?

После свадьбы Авигдора и Хадассы Песя стала распространять слухи, будто Аншель продал Авигдору жену за деньги, а деньги дал Альтер Вишковер. Кто-то из молодых людей долго ломал голову над этой загадкой и пришел к мысли, что Аншель проиграл Авигдору любимую жену в карты или даже в волчок на Ханукку. Так уж всегда бывает — если не удается отыскать правду, люди готовы верить любому вранью. Истина часто скрывается таким образом, что чем усердней ее ищут, тем труднее ее найти.

Вскоре после свадьбы Хадасса забеременела. Родился мальчик, и когда во время церемонии обрезания отец объявил имя ребенка, гости едва поверили своим ушам. Мальчика назвали Аншелем.

Примечания

1

Каддиш (ивр.) — славословие Богу, читаемое в ходе литургии, а также на похоронах.

(обратно)

2

Креплах (идиш) — еврейское кушанье, наподобие пельменей.

(обратно)

3

Мишугинер (идиш) — сумасшедший.

(обратно)

4

Шистер (идиш) — букв. "сапожник".

(обратно)

5

Ханс Вайхингер (1852–1933) — немецкий философ.

(обратно)

6

Гранд Сентрал — нью-йоркский вокзал.

(обратно)

7

Лойшкл (идиш) — жеребеночек, коняшка.

(обратно)

8

Аггада (ивр.) — букв. «повествование»; часть Устного закона (Талмуда), не имеющая характера религиозно-юридической регламентации; охватывает притчи, легенды, философско-теологические рассуждения.

(обратно)

9

Хасид (ивр.) — букв, «благочестивый»; в Библии и раввинистической литературе праведник, отличающийся сугубо строгим соблюдением религиозных и этических предписаний иудаизма; с XVIII в. — приверженец хасидизма (религиозно-мистического народного движения, зародившегося среди евреев Подолии и Волыни и распространившегося впоследствии по всей Украине и Польше; поныне в разных странах мира существуют хасидские общины).

(обратно)

10

Тора (Пятикнижие) — первый из трех разделов Библии, состоящий из книг: Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие.

(обратно)

11

Кнессет (ивр.) — букв, «собрание»; высший законодательный орган государства Израиль.

(обратно)

12

Сион — гора в Иерусалиме, где находится легендарная могила царя Давида; гора Сион традиционно считается символом Израиля.

(обратно)

13

Киббуц (ивр.) — букв, «группа»; коммуна, преимущественно сельского типа.

(обратно)

14

Хамсин (араб.) — букв. «пятьдесят»; жаркий и сухой ветер в северо-восточной Африке и над Красным морем; дует приблизительно 50 суток в году; сопровождается высокими температурами, резким снижением относительной влажности воздуха, часто приводит к пыльным бурям.

(обратно)

15

Танах — еврейское название Библии, аббревиатура слов; «Тора» ("Пятикнижие"), «Невиим» ("Пророки"), «Ктувим» ("Писания"), являющихся названиями трех основных разделов Библии. Талмуд (ивр.) — букв, «учение», «изучение»; обширный цикл религиозной литературы, завершенный к 5 в. н. э. и регламентирующий религиозно-правовые нормы иудаизма; содержит толкование и обсуждение Закона, устные предания, научные сведения и т. д. Существуют Иерусалимский (созданный в Эрец-Исраэль) и Вавилонский (созданный еврейской общиной Вавилонии) Талмуды. Последний получил особенно широкое распространение в Европе и часто называется просто Талмуд. Мидраши — сборники раввинистических толкований Библии. «Захар», или "Сефер ха-Захар" (ивр.) — букв. "Книга сияния"; важнейшее произведение каббалистической литературы. Каббала (ивр.) — букв, «получение», «предание»; эзотерическое еврейское теософское учение с элементами мистики и магии, стремящееся постигнуть скрытый истинный смысл Торы и других священных книг, заключающих, по мнению каббалистов, символическое описание Бога и Божественных процессов.

(обратно)

16

В библейской Книге Ионы рассказывается, что Бог повелел пророку Ионе отправиться в столицу Ассирии Ниневию и объявить погрязшим в грехах и нечестии жителям города о готовящейся им Божьей каре. Пытаясь уклониться от возложенной на него миссии. Иона сел на корабль, плывший в противоположном направлении, однако впоследствии исполнил Божью волю.

(обратно)

17

Шлимазл (идиш) — дурачок, неудачник, недотепа.

(обратно)

18

Исраэль Зангвил (1864–1926) — еврейский писатель, публицист и общественный деятель, живший в Англии. Макс Рейнхардт (1873–1943) — немецкий театральный режиссер.

(обратно)

19

Эрвин Пискатор (1893–1966) — немецкий театральный режиссер.

(обратно)

20

Якоб Вассерман (1873–1934) — немецкий писатель.

(обратно)

21

Мартин (Мордехай) Бубер (1878–1965) — еврейский философ, религиозный мыслитель и писатель.

(обратно)

22

Лилит — центральная женская фигура еврейской демонологии; в Талмуде описана как демон с женским лицом, длинными волосами и крыльями. В одном из мидрашей сообщается, что Лилит губит новорожденных. Согласно Каббале, она также является душительницей новорожденных и соблазнительницей спящих мужчин, от которых рождает бесчисленное множество демонов. В «Зохаре» (см. прим. 4 к рассказу "Братец Жук"), кроме Лилит, указаны еще три матери демонов: Агрет, Махалат и Наама.

(обратно)

23

Аллеи Уяздовские — одна из аристократических улиц довоенной Варшавы.

(обратно)

24

Цитадель — варшавская тюрьма.

(обратно)

25

Арон Нимцович (1886–1935) — гроссмейстер, один из виднейших шахматистов 1920-1930-х гг.

(обратно)

26

Пол Чарльз Морфи (1837–1884) — американский шахматист, ставший в конце 1850 — начале 1860-х гг. победителем в матчах сильнейших шахматистов Европы и Америки.

(обратно)

27

Отто Вейнингер (1880–1903) — австрийский философ еврейского происхождения.

(обратно)

28

Homo sapiens (лат.) — человек разумный.

(обратно)

29

Голем — человекоподобное существо, созданное посредством магического акта. Здесь, очевидно, имеется в виду голем, якобы созданный раввином Иехудой Лива бен Бецалелем-Махаралом из Праги (1512–1609).

(обратно)

30

Здесь имеется в виду Прага — восточная часть Варшавы, расположенная на правом берегу реки Висла.

(обратно)

31

Фридрих Готлиб Клопшток (1724–1803) — немецкий поэт-просветитель.

(обратно)

32

Цаддик (ивр.) — букв, «праведник»; человек, отличающийся особенно сильной верой и набожностью; духовный вождь хасидской общины.

(обратно)

33

Ицхак Лейбуш Перец (1852–1915) — выдающийся еврейский писатель; жил в Польше, писал на идише и иврите.

(обратно)

34

Йом-Киппур (ивр.) — букв. "день прощения"; Судный день — день поста, покаяния и отпущения грехов; в еврейской традиции — самый важный из праздников, приходящийся на десятый день месяца тишрей (сентябрь — октябрь).

(обратно)

35

Иехуда ха-Леви (Иегуда Галеви; род. не позднее 1075 — ум. 1141) и Шломо бен Иехуда ибн Габирол (род. ок. 1021-22, ум. между 1052 и 1055) — крупнейшие еврейские поэты средневековья. См. Иегуда Галеви "Сердце мое на востоке", изд-во «Библиотека-Алия», 1976, репринт 1990.

(обратно)

36

Эверглейдс — национальный парк в США (штат Флорида).

(обратно)

37

Хедер (ивр.) — букв, «комната»; традиционная начальная еврейская школа для мальчиков.

(обратно)

38

Рош-ха-Шана (ивр.) — Новый год по еврейскому календарю, первый из осенних праздников, приходится на сентябрь-октябрь.

(обратно)

39

Иешива (ивр. в русской традиции ешибот) — букв, «сидение», «заседание»; высшее религиозное учебное заведение, предназначенное, главным образом, для изучения Талмуда. Талмуд-Тора — еврейская религиозная (обычно мужская) школа для детей и взрослых.

(обратно)

40

"Купер-Юнион" — еврейский колледж в Нью-Йорке.

(обратно)

41

"Санка" — название кофе без кофеина.

(обратно)

42

Хуппа (ивр.) — ритуальный балдахин, под которым совершается обряд бракосочетания.

(обратно)

43

Интерком — переговорное устройство, связывающее входную дверь дома с квартирами (в СССР домофон).

(обратно)

44

Праотец Авраам отличался исключительным гостеприимством и приглашал к себе всех странников, проходивших мимо его шатра. После того, как в возрасте 99 лет Авраам совершил обрезание, Всевышний, желая дать ему возможность отдохнуть, задержал солнце в зените, ибо в знойные часы странники не пускаются в путь (см. Бытие, 17; Вавилонский Талмуд. Бава Мециа, 86 б).

(обратно)

45

96°по Фаренгейту — приблизительно 35,5 °C.

(обратно)

46

В библейской Книге Руфь рассказывается о том, как оставшаяся вдовой Рут (Руфь) пришла в поле к родственнику своего мужа Боазу и "спала у ног его до утра", после чего он женился на ней (Руфь, 3–4).

(обратно)

47

Шаддай — одно из наименований Бога в Библии; этимология слова вытекает из понятий, связанных с плодородием; в еврейской традиции его принято толковать как "всемогущий".

(обратно)

48

Филактерии (тфиллин) — кожаные коробочки с отрывками из библейских книг Исход и Второзаконие, которые совершеннолетние евреи накладывают на левую руку и на лоб во время утренней молитвы в будни.

(обратно)

49

Суккот — букв, «кущи»; ежегодный восьмидневный праздник (приходится на сентябрь-октябрь) в память о скитаниях евреев в пустыне после Исхода из Египта, когда они жили в кущах-шатрах (шалашах).

(обратно)

50

Песах — праздник, увековечивающий память об исходе евреев из Египта (XV в. до н. э.). Приходится обычно на апрель.

(обратно)

51

Ханукка — букв, «освящение»; ежегодный восьмидневный праздник (приходится на ноябрь-декабрь) в память о чуде при освящении Иерусалимского Храма после победы Маккавеев над греко-сирийскими войсками (164 г. до н. э.), когда одного освященного сосуда с маслом хватило для светильников Храма на восемь дней.

(обратно)

52

Шавуот — букв, «недели»; праздник в память о даровании Торы еврейскому народу, отмечается через семь недель после Песах.

(обратно)

53

Юлиуш Словацкий (1809–1849) — польский поэт-романтик.

(обратно)

54

Джойнт (Американский объединенный еврейский комитет по распределению фондов) — организация, оказывающая помощь евреям, пострадавшим от войны, малообеспеченным и престарелым.

(обратно)

55

Рабби Ханох из Александрова (ум. 1870) — известный цаддик.

(обратно)

56

Е.П.Блаватская (1831–1891) — одна из основательниц русской теософии (религиозно-мистического учения), сочетавшая элементы индийских религиозно-философских концепций с христианством.

(обратно)

57

Билха (Балла) и Зилпа (Зелфа) — служанки Рахили и Лии, двух жен праотца Иакова, которые по их приказанию стали наложницами Иакова.

(обратно)

58

"ШулханАрух" (ивр.) — букв. "Накрытый стол"; кодекс религиозных и правовых предписаний, составленный выдающимся раввинским авторитетом Иосефом Каро (1488–1575).

(обратно)

59

"Московские процессы" — принятое на Западе название организованных Сталиным в 1936–1938 гг. фальсифицированных судебных процессов над крупнейшими деятелями партии и государства.

(обратно)

60

Диббук" (ивр.) — букв, «прилепление»; в еврейских народных поверьях — злой дух, который вселяется в человека, овладевает его душой, причиняет душевный недуг, говорит устами своей жертвы, но не сливается с ней, сохраняя самостоятельность.

(обратно)

61

Саббатай (Шабтай) Цви (1626–1676) — каббалист и аскет; в 1656 г. объявил себя Мессией и возглавил саббатианское движение, охватившее все страны еврейского рассеяния. Вскоре, однако, был арестован турецкими властями и под их давлением принял ислам; после этого движение распалось. Яаков Франк (1726–1791) — создатель саббатианской секты в Польше, названной его именем; объявил себя Мессией и перевоплотившимся Саббатаем Цви, впоследствии формально перешел в католичество.

(обратно)

62

Фрамполь, Янов, Кретон, Билгорай, Замостье — еврейские местечки в. Люблинской губернии.

(обратно)

63

В старину при исполнении обряда обрезания рану посыпали растертым в порошок гнилым деревом — это останавливало кровь.

(обратно)

64

Во время синагогального богослужения мужчины — члены общины и почетные гости вызываются на возвышение (биму) для чтения отрывка из Торы. Это считается честью и часто приурочивается к какому-либо торжественному событию в жизни данного человека.

(обратно)

65

Симхат-Тора — букв. "Радость Торы"; праздник, когда завершается ежегодный цикл чтения Торы и начинается ее чтение на следующий год: отмечается в сентябре-октябре.

(обратно)

66

Здесь и далее вспоминается история праотца Авраама, который по велению Бога отправился в землю Ханаанскую (Эрец-Исраэль), где Господь обещал сделать его родоначальником великого народа (Бытие, 12:1–2). Подчиняясь воле Всевышнего, Авраам готов был принести ему в жертву своего сына Исаака (Бытие,22). Сын Исаака Иаков (Израиль) стал родоначальником двенадцати колен (племен), произошедших от его сыновей и внуков. Любимый сын Иакова Иосиф, проданный братьями в рабство, стал первым министром египетского фараона (Бытие, 37–47).

(обратно)

67

Согласно обычаю, после свадьбы еврейская женщина брила голову и надевала парик.

(обратно)

68

Миква — бассейн для ритуального омовения.

(обратно)

69

Меламед (идиш) — учитель в хедере.

(обратно)

70

Шадхен (идиш) — лицо, занимающееся сватовством.

(обратно)

71

Талес (идиш; ивр. — таллит) — прямоугольное молитвенное покрывало из шерсти или шелка, которое мужчины надевают поверх одежды во время утренней молитвы.

(обратно)

72

Короткие пиджаки — в отличие от привычной герою капоты — черного длиннополого кафтана, — которую носят ортодоксальные евреи.

(обратно)

73

All right (англ.) — все в порядке.

(обратно)

74

All dresses (англ.) — в магазине готового платья.

(обратно)

75

Areverend (англ.) — преподобный, достопочтенный.

(обратно)

76

Плач Иеремии — библейская книга пророка Иеремии (ок. 645 г. до н. э. конец 6 в. до н. э.), где оплакиваются опустошение Эрец-Исраэль и гибель Иерусалимского Храма, а также бедствия, постигшие еврейский народ в результате нашествия вавилонских войск царя Навуходоносора.

(обратно)

77

Тиша бе-Ав (ивр.) — Девятое Ава (ав — одиннадцатый месяц еврейского календаря), день поста и траура в память о разрушении Первого (586 г. до н. э.) и Второго (70 г. н. э.) Храмов в Иерусалиме.

(обратно)

78

Шохет — резник, специалист по убою скота и птицы в соответствии с ритуальными правилами иудаизма.

(обратно)

79

Гог и Магог — в еврейской традиции два народа, нашествие которых потрясет мир незадолго до прихода Мессии.

(обратно)

80

Имеется в виду Первый Храм, построенный в Иерусалиме при царе Соломоне (965–928 гг. до н. э.).

(обратно)

81

В апокалиптической литературе говорится, что во времена Последнего Суда огромное морское животное Левиафан (Ливьятан) вступит в бой с диким быком и оба погибнут; согласно другим источникам, мясом дикого быка и Левиафана будут питаться праведники.

(обратно)

82

Мезуза (ивр.) — специальная коробочка, внутри которой находится пергаментный свиток с отрывками из молитвы "Шма, Исраэль!"; евреи прикрепляют ее к косякам дверей своих домов и обычно целуют при входе и выходе из дома.

(обратно)

83

Шофар (ивр.) — рог, обычно бараний, в который трубили в библейский период для созыва войска, для объявления юбилейного года, в дни новомесячья и в праздник Рошха-Шана. Позднее в шофар стали трубить только в ходе утренней молитвы на Рошха-Шана и после молитвы на исходе Йом-Киппур.

(обратно)

84

Дни покаяния — десять дней между Рош ха-Шана и Йом-Киппур, когда человек может раскаяться в грехах и таким образом изменить вынесенный ему Богом приговор.

(обратно)

85

Питом (Лифом) и Рамсес — египетские города, при строительстве которых использовался труд обращенных в рабство евреев (см. Исход, 1:11).

(обратно)

86

Слова Иакова, произнесенные им при встрече с его любимым сыном Иосифом, которого он считал мертвым (Бытие, 46:30).

(обратно)

87

Потифарова жена — супруга знатного египтянина Потифара, которому продали в рабство Иосифа; не сумев обольстить его, она оклеветала Иосифа, вследствие чего он попал в темницу, где встретил главного хлебодара и главного виночерпия фараона.

(обратно)

88

Гошен — область в Египте, где жили евреи во время пленения.

(обратно)

89

Раши — аббревиатура имени рабби Шломо Ицхаки (1040–1105), знаменитого комментатора Библии и Талмуда.

(обратно)

90

Гемара (арамейск.) — букв, «завершение»; часть Талмуда; слово часто употребляется применительно к Талмуду в целом.

(обратно)

91

Во время брачной церемонии жених опускает на лицо невесты покрывало, а раввин в этот момент произносит благословение.

(обратно)

92

"Наставник колеблющихся" — знаменитый философский труд величайшего еврейского мыслителя средневековья Рамбама (аббревиатура имени рабейну Моше бен Маймон), иначе Маймонида (1135–1204). «Кузари», или "Сефер ха-Кузари" ("Книга хазара") — сокращенное название философского сочинения Иехуды ха-Леви (см. прим. 6 к рассказу "Цитата из Клопштока") "Книга доказательства и довода в защиту униженной веры". Литературной канвой книги служит обращение в иудаизм хазарского царя, а содержанием — апология иудаизма и полемика с Аристотелевой философией, христианством и исламом.

(обратно)

93

Вульгата — нормативный латинский текст Библии, Нового завета и апокрифов. Перевод Библии с греческого и иврита был выполнен св. Иеронимом (ок. 345–420).

(обратно)

94

Витал Хаим бен Иосеф (1542–1620) — выдающийся авторитет в области каббалы (см. прим. 4 к рассказу "Братец Жук").

(обратно)

95

Моисей (ивр. — Моше) — величайший из пророков, вождь и законодатель еврейского народа, на которого Бог возложил миссию вывести израильтян из Египта в Землю Обетованную (Ханаан). После того, как Моисей обратился к фараону с просьбой отпустить израильтян, своих соплеменников, тот еще более отягчил их работу, и израильтяне стали роптать на Моисея. Недовольство народа вызывала также жизнь в пустыне, где израильтяне скитались сорок лет после выхода из Египта. Самуил (ивр. — Шмуэль) — пророк и судья, живший в 11 в. до н. э. В Библии рассказывается, что народ потребовал от Самуила назначить израильтянам царя, "как у прочих народов"; Самуил вынужден был согласиться, хотя считал, что израильтяне должны подчиняться непосредственно Богу (см. I Царств, 7:5-22). Пророк Иеремия (ок.645 г. до н. э. — кон.6 в., до н. э.) призывал царя Иудеи и ее жителей подчиниться царю Вавилонии Навуходоносору, видя в нем орудие Божьей кары, за что был сначала заключен в темницу, а затем брошен в яму — полувысохший колодец (Иеремия, 38: 1–6). Захария — священнослужитель, сын царя Иодая, призывавший народ не преступать велений Господа, за что был побит камнями (II Паралипоменон, 24:20–21).

(обратно)

96

Согласно еврейскому народному поверью, во всяком поколении есть 36 скрытых праведников, благодаря которым мир продолжает существовать.

(обратно)

97

Здесь перечислены имена «евреев-отступников», живших в 13–15 веках в Испании, Франции и Германии.

(обратно)

98

"Апология Контра Талмудум" — "Защита доводов против Талмуда".

(обратно)

99

"Могучая длань" — "Яд ха-хазака"; второе название "Мишне Тора" — наиболее значительное религиозное, философское и научное сочинение Маймонида (Рамбама).

(обратно)

100

Мишна — основополагающая часть Талмуда.

(обратно)

101

Миньян (ивр.) — кворум, необходимый для совершения публичного богослужения и ряда других религиозных церемоний (10 взрослых мужчин).

(обратно)

102

Мессия, сын Иосефа, упоминается в апокалиптической талмудической литературе, в мидрашах и некоторых других источниках как предшественник Мессии, сына Давида — избавителя народа Израиля.

(обратно)

103

Давид — второй царь Израиля (ок. 1010-970 г. до н. э.), воин, дипломат, музыкант и поэт. Воспылав страстью к Бат-Шеве, жене своего военачальника Урии, Давид послал того в опасный бой, на верную смерть, после чего взял Бат-Шеву в жены. Этот поступок вызвал резкое осуждение пророка Натана и считается в еврейской традиции одним из самых серьезных прегрешений Давида.

(обратно)

104

Гершом бен Иехуда Меор ха-Гола (ок. 960-1028? гг.) — крупнейший религиозный авторитет немецкого еврейства, о чем свидетельствует его почетное прозвище «Меорха-Гола» — букв. "Светоч рассеяния". Ввел ряд гуманных предписаний, в том числе запрет многоженства.

(обратно)

105

"Шаддай, кра Сатан!" (ивр.) — "Господь, порази Сатану!"

(обратно)

106

Шабрири — демон слепоты; из его имени с помощью последовательного отсечения начальных букв образовывали формулу заклинания, оберегавшую от лихорадки.

(обратно)

107

Сандальфон — ангел, о котором много писали мистики в послеталмудическуюэпоху; по их представлениям, он является высшим проявлением природы огня. Метатрон — ангел, брат Сандальфона; в Талмуде и в аггадических произведениях говорится, что он занимает особое положение среди прочих ангелов и находится в непосредственной близости к Богу.

(обратно)

108

Элияху ха-Тишби (букв, "из Тишбе"; в русской традиции Илья-пророк) — израильский пророк 9 в. до н. э. Беззаветная преданность Богу и борьба против идолопоклонства превратили его в идеальную фигуру пророка для всех последующих поколений; по традиции, Илья-пророк не умер, а вознесся на небо и вернется, чтобы возвестить пришествие Мессии.

(обратно)

109

Арон ха-кодеш (ивр.), или Святой ковчег — шкаф у восточной стены синагоги, за амвоном, для хранения свитков Торы.

(обратно)

110

Иосеф делла Рина — герой каббалистической легенды 15–17 веков, пытавшийся с помощью магии положить конец власти Сатаны (Самаэля); потерпев поражение, стал слугой Сатаны.

(обратно)

111

Кетев Мрири (или Кетеб Мерири) — демон с головой теленка, вращающимися рогами, одним глазом во лбу и телом, сплошь покрытым волосами и чешуей; имя его встречается еще в Библии (Второзаконие, 32:24), а затем часто упоминается в Талмуде и мидрашах.

(обратно)

112

Согласно религиозным предписаниям, евреи не должны в субботу выходить за черту своего города или местечка.

(обратно)

113

Йом-Киппур катан — день, предшествующий началу нового месяца, когда многие религиозные люди каются в грехах и просят прощения у ближних.

(обратно)

114

Здесь речь идет о мясе, которое является не только кошерным (пригодным к употреблению с точки зрения еврейских религиозных предписаний), но и абсолютно безупречным с точки зрения раввина, наблюдающего за убоем скота.

(обратно)

115

Имеется в виду написание в Библии одного из имен Бога — Яхве. В специальной литературе оно носит название «тетраграмматон» (греч.) — букв. "четырехбуквие".

(обратно)

116

Чолнт (идиш) — горячее блюдо, которое помещают в печь в канун субботы и подают к столу в субботний обед.

(обратно)

117

"Доброе сердце" — книга на идише, посвященная правилам поведения и порядку проведения религиозных обрядов, вышедшая в Праге в 1620 г.

(обратно)

118

Полупраздники — праздники, не упомянутые в Торе и установленные в более поздний период.

(обратно)

119

"Благодарю Тебя" — начальные слова первой утренней молитвы.

(обратно)

120

Малый таллит — прямоугольник из шерстяной или ситцевой ткани с вырезом для шеи и с кистями (цицит) по углам, который ортодоксальные евреи носят под одеждой.

(обратно)

121

Кантор — лицо, ведущее синагогальное богослужение.

(обратно)

122

Арамейский язык — один из семитских языков, близкий к ивриту, широко распространившийся на территории Передней Азии в 8–7 вв. до н. э. и ставший для населявших этот район народов языком межнационального общения. На арамейском языке написаны значительные части Иерусалимского и Вавилонского Талмудов, а также другие религиозные сочинения.

(обратно)

123

Во время менструации и в течение семи дней после нее женщина считается нечистой и не должна жить половой жизнью.

(обратно)

124

Сарра — жена праотца Авраама, одна из четырех (Сарра, Ревекка, Лия, Рахиль) праматерей еврейского народа. Сарра долго была бесплодной и родила своего первого сына Исаака (Ицхака) в преклонном возрасте.

(обратно)

125

Двенадцать колен Израилевых — двенадцать еврейских племен, родоначальниками которых были сыновья Иакова.

(обратно)

126

Чарторыйские — полонизировавшийся литовско-белорусский княжеский род, приписывавшие себе происхождение от первого литовского короля Гедимина.

(обратно)

127

Талмид-хахам (ивр.) — букв. "ученик мудрого"; почетный титул лиц, сведущих в Священном писании.

(обратно)

128

Шива (ивр.) — букв. «семь»; семь дней траура после смерти близкого родственника.

(обратно)

129

"Черная смерть" — эпидемия чумы в Западной и Центральной Европе в 1347–1353 годах, унесшая около двадцати четырех миллионов человеческих жизней.

(обратно)

130

Асмодей — в иудейской мифологии злой дух, глава демонов; Люцифер — в христианской мифологии падший ангел, дьявол, одно из имен Сатаны; Вельзевул — в христианской мифологии глава демонов.

(обратно)

131

"Черная месса" — магический ритуал в честь Сатаны.

(обратно)

132

Кол нидре (ивр.) — букв, "все обеты"; провозглашение отказа от обетов, зароков и клятв, не исполненных в истекшем году; произносится раз в году в начале вечерней литургии на Йом-Киппур.

(обратно)

133

Исав — в Библии брат-близнец праотца Иакова и одновременно его соперник. Поскольку евреи являются потомками Иакова, "возвращение к Исаву" в данном контексте означает возврат к христианству.

(обратно)

134

Цитата из Книги Исайи, 6:2.

(обратно)

135

"Начала мудрости" ("Решит Хохма") — сборник изречений из Талмуда и других источников, составленный и изданный жившим в Цфатев XVIвеке ученым-каббалистом Элияху бен Мозесом де Видасом.

(обратно)

136

Таммуз — десятый месяц еврейского календаря, приходится на июнь-июль.

(обратно)

137

Пурим — праздник в память об избавлении евреев от уничтожения, которое готовил им Аман, первый министр персидского царя Ахашвероша (5 в. до н. э.); отмечается в феврале-марте.

(обратно)

138

В знак траура по ближайшим родственникам мужчина обычно надрывает лацкан пиджака — рудимент старинного обычая разрывать одежды.

(обратно)

139

Хануккальный восьмисвечник (хануккия) символизизирует чудо, в память о котором был установлен праздник Ханукка (см. прим. 2 к рассказу "История двух сестер"). Ларчик для благовоний — здесь имеется в виду ларчик для благовоний, употребляющихся при обряде «Хавдала» (ивр., букв. "разделение"), которым по традиции отмечают переход от субботы (или праздника) к будням.

(обратно)

140

Праотец Иаков был очень привязан к своему младшему сыну Биньямину и не желал расставаться с ним, опасаясь, как бы его не постигла беда, вроде той, что приключилась со старшим братом Биньямина Иосифом (см. Бытие, 42–43).

(обратно)

141

Галахот (ивр.) — законы, регламентирующие религиозную, семейную и гражданскую жизнь евреев, содержащиеся в Торе, Талмуде и поздней раввинистической литературе.

(обратно)

142

Ионатан — старший сын первого израильского царя Саула, был верным другом будущего царя Давида и помог ему бежать от гнева отца. Впоследствии, когда Ионатан пал в бою, Давид горестно оплакивал его смерть. Отношения Давида и Ионатана стали примером бескорыстной дружбы; в рассказе Башевиса-Зингера этот мотив имеет весьма своеобразную интерпретацию.

(обратно)

143

Иеровоам бен Набат (Иоровам, сын Невата) — вождь восстания против царя Соломона, а затем против его сына Ровоама (Рехавама), в результате которого прежде единое Израильское царство в 928 г. до н. э. разделилось на два: южное (Иудея) и северное (Израиль); Иеровоам стал первым царем северного царства.

(обратно)

144

По еврейскому закону женщина, по какой-либо причине разъединенная с мужем, не имеет права вторично выйти замуж, если муж не дал ей развода или если нет достоверных известий о его смерти.

(обратно)

145

Аврахам Ибн Эзра (1089-1164) — еврейский поэт, ученый, врач, комментатор Библии. Комментарии его получили широчайшее распространение и пользовались известностью почти наравне с комментариями Раши.

(обратно)

146

Брурия — жена рабби Меира, выдающегося религиозного деятеля Эрец-Исраэль (2 в. н. э.); прославилась своей ученостью, благородством и сдержанностью. Ялта — дочь эксиларха (главы вавилонских евреев) и жена рабби Нахмана, одного из создателей Вавилонского Талмуда (4 в. н. э.) была известна своей ученностью и горячим нравом.

(обратно)

147

Киддуш (ивр.) — букв. «освящение», благословение, произносимое обычно над вином в знак наступления субботы или праздника.

(обратно)

Оглавление

КАФЕТЕРИЙ

РУКОПИСЬ

БРАТЕЦ ЖУК

ДРУГ КАФКИ

ЦИТАТА ИЗ КЛОПШТОКА

ПОЗДНЯЯ ЛЮБОВЬ

ЕДИНСТВЕННЫЙ ПОСТОЯЛЕЦ

ИСТОРИЯ ДВУХ СЕСТЕР

МАЛЕНЬКИЕ САПОЖНИКИ

ЗЕЙДЕЛИУС, ПАПА РИМСКИЙ

ПОСЛЕДНИЙ ЧЕРТ

КОРОТКАЯ ПЯТНИЦА

КОРОНА ИЗ ПЕРЬЕВ

ЕНТЛ-ЕШИБОТНИК . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте