«Избранные рассказы»

ПОЛ БОУЛЗ ИЗБРАННЫЕ РАССКАЗЫ

СКОРПИОН

Старуха жила в пещерке, которую ей в глиняном откосе у источника выдолбили сыновья, прежде чем уйти в город, где много людей. Она не была ни счастлива, ни несчастна от того, что живет в ней, — она знала, что конец жизни близок, и сыновья, скорее всего, не вернутся, какое бы время года ни наступило. В городе всегда много дел, сыновьям есть чем заняться — незачем вспоминать то время, когда они жили в горах и ухаживали за старухой.

В году бывали такие времена, когда вход в пещеру накрывало пологом водяных капель, и старухе нужно было проходить сквозь него, чтобы попасть внутрь. Вода скатывалась с обрыва, с растений наверху, и капала вниз на глину. Поэтому старуха привыкла подолгу сидеть на корточках, вжавшись в пещерку, чтобы не вымокнуть. Сквозь подвижный водяной бисер она видела скудную землю снаружи — ее освещало серое небо, а иногда толчками ветра с высокогорий мимо проносило крупную сухую листву. Внутри же, где сидела она, свет оставался приятным — розовым из-за глины вокруг.

По тропинке невдалеке изредка проходили люди, и, поскольку поблизости бил источник, те путники, что знали о нем, но не были уверены, где его найти, иногда подходили к пещерке, пока не убеждались, что источника здесь нет. Старуха никогда их не окликала. Она просто наблюдала за ними: те приближались и неожиданно замечали ее. Она же смотрела и смотрела, как люди поворачиваются и уходят своей дорогой — искать воду, которую можно попить.

В такой жизни старухе многое нравилось. Больше не нужно было спорить и ссориться с сыновьями, заставляя их носить дрова для жаровни. Можно свободно выходить по ночам искать еду. Она могла теперь съедать все, что находит, и ни с кем не делиться. И никому не нужно говорить спасибо за то, что есть в ее жизни.

Из деревни в долину время от времени спускался один старик, садился на камень в отдалении — так, что она могла только узнавать его. Старуха понимала: он знает, что она живет в пещере, — но, вероятно и не осознавая этого, не любила его за то, что никак этого своего знания не выкажет. Ей казалось, что у него над нею есть несправедливое преимущество, и он им как-то неприятно пользуется. Она придумывала множество способов досадить ему, если он когда-нибудь подойдет ближе, но он всегда проходил мимо, лишь присаживаясь на камень передохнуть, и тогда часто не сводил глаз с пещеры. Потом медленно вставал и продолжать путь, и старухе всегда казалось, что после отдыха он идет медленнее, чем до него.

В пещере круглый год жили скорпионы, но больше всего их было в те дни, когда с растений должна была закапать вода. У старухи имелся большой ком тряпья — им она и смахивала скорпионов со стен и потолка, быстро топча их жесткими босыми пятками. Бывало, в пещеру заносило какого-нибудь дикого зверька или птичку, но убить их она никогда не успевала, а потом перестала и пытаться.

Однажды темным днем она подняла голову и увидела, что перед входом стоит один из ее сыновей. Старуха не могла вспомнить, который, но решила: тот, кто скакал на лошади по пересохшему руслу и чуть не убился. Она взглянула на его руку — не изуродована ли. Это был не тот сын.

Он заговорил:

— Это ты?

— Да.

— Ты здорова?

— Да.

— Всё хорошо?

— Всё.

— Ты была здесь?

— Сам видишь.

— Да.

Молчание. Старуха оглядела пещеру и недовольно заметила, что человек у входа загородил весь свет, и внутри стало совсем темно. Она попробовала различить очертания своих вещей — палки, тыквы для воды, жестяной банки, мотка веревки.

От напряжения старуха хмурилась.

Человек заговорил снова:

— Я войду?

Она не ответила.

Он отступил от входа, стряхнув с одежды капли. Старуха подумала: сейчас он скажет что-нибудь грубое, — хоть она и не знала, какой сын это был, но помнила, что он мог сделать.

Она решила ответить.

— Что? — сказала она.

Он нагнулся прямо под пологом воды и повторил:

— Я войду?

— Нет.

— Что с тобой такое?

— Ничего.

А потом добавила:

— Здесь нет места.

Он снова отступил, вытирая голову. Наверное, он сейчас уйдет, подумала старуха — она не знала, хочется ли ей, чтобы он уходил. Но что ему еще тут делать, подумала она. Она услышала, как человек сел где-то снаружи, и почувствовала запах табачного дыма. Ни звука — только вода капает на глину.

Немного спустя старуха услышала, как сын встал. Он опять стоял у входа.

— Я вхожу, — сказал он.

Она не ответила.

Он нагнулся и протиснулся внутрь. Пещера была слишком низкой, и выпрямиться он не смог. Он огляделся и плюнул на пол.

— Пойдем, — сказал он.

— Куда?

— Со мной.

— Зачем?

— Потому что надо.

Она немного подождала, а потом с подозрением спросила:

— Куда ты идешь?

Он безразлично махнул в сторону долины и ответил:

— Вон туда.

— В город?

— Дальше.

— Не пойду.

— Надо.

— Нет.

Он поднял ее палку и протянул ей.

— Завтра, — сказала она.

— Сейчас.

— Мне нужно спать, — сказала она, опускаясь на свою кучу тряпок.

— Хорошо. Я подожду снаружи, — ответил он и вышел.

Старуха заснула сразу. Ей снилось, что город — очень большой. Он все тянется и тянется, и его улицы полны людей в новой одежде. У церкви высокая башня, и несколько колоколов все время звонят. Целый день на улицах ее окружали люди. Она не знала, сыновья они ей все или нет. У некоторых она спрашивала: «Вы мои сыновья?» Те не могли ей ничего ответить, но она решила, что если бы могли, то сказали бы: «Да.» Потом, когда пришла ночь, она нашла дом с открытой дверью. Внутри горел свет, и в углу сидели какие-то женщины. Когда она вошла, женщины встали и сказали: «У тебя здесь комната.» Ей не хотелось ее смотреть, но они подталкивали ее, пока она не очутилась в комнате, и они закрыли дверь. Она была маленькой девочкой и плакала. Снаружи церковные колокола звонили очень громко, и ей казалось, что ими наполнено все небо. Высоко над головой в стене было отверстие. Сквозь него она видела звезды, и в ее комнату от них попадало немного света. Из тростника, служившего потолком, выполз скорпион. Он медленно спускался к ней по стене. Она перестала плакать и следила за ним. Хвост скорпиона изгибался у него над спиной и на ходу покачивался из стороны в сторону. Она быстро осмотрелась — чем бы его смахнуть. Поскольку в комнате ничего больше не было, пришлось рукой. Но двигалась она медленно, и скорпион схватил ее за палец своими клешнями, очень крепко, никак не хотел отрываться, хотя она размахивала рукой изо всех сил. Потом она поняла, что он ее не ужалит. Ее охватило огромное счастье. Она поднесла палец к губам, чтобы поцеловать скорпиона. Колокола смолкли. Медленно, в начинавшемся покое, скорпион переполз ей в рот. Она ощупала его твердый панцирь, его крохотные лапки, льнувшие к губам и языку. Медленно он прополз в горло и стал принадлежать ей.

Она проснулась и позвала.

Сын ответил:

— Что?

— Я готова.

— Так скоро?

Он стоял снаружи, пока она проходила под пологом воды, опираясь на палку. Потом в нескольких шагах впереди двинулся к тропе.

— Дождь будет, — сказал сын.

— Далеко идти?

— Три дня, — ответил он, посмотрев на ее старые ноги.

Она кивнула. И тут заметила сидящего на камне старика. У него было очень изумленное лицо, будто только что случилось чудо. Он смотрел на старуху, и челюсть его отвисла. Когда они поравнялись с камнем, он еще пристальнее всмотрелся в ее лицо. Старуха сделала вид, что не замечает его. Тщательно выбирая, куда ступить на каменистой тропе вниз, они услышали за спиной слабый стариковский голос — его донесло ветром:

— До свидания.

— Кто это? — спросил сын.

— Я не знаю.

Сын злобно оглянулся на нее:

— Лжешь, — сказал он.

Нью-Йорк

1944

АЛЛАЛ

Он родился в отеле, где работала его мать. В отеле имелось только три темных комнатки, выходивших во двор за баром. Далее располагался патио поменьше, куда открывалось множество дверей. Здесь жила прислуга и здесь Аллал провел детство. Грек — хозяин отеля — услал мать Аллала прочь. Он негодовал, поскольку она, четырнадцатилетняя девчонка, осмелилась родить кого-то, работая на него. Говорить, кто отец, она не хотела, и его злила одна мысль, что он сам не воспользовался этим, хотя мог бы. Он заплатил девчонке за три месяца вперед и велел ехать домой в Марракеш. А поскольку повару и его жене девчонка нравилась, и они предложили ей пожить некоторое время с ними, хозяин согласился на то, чтобы она осталась, пока младенец не подрастет немного и сможет вынести переезд. Она осталась жить в заднем дворике вместе с поваром и его женой, а потом в один прекрасный день исчезла, оставив им ребенка. Никто о ней больше ничего не слышал.

Как только Аллал подрос настолько, чтобы носить какие-то вещи, ему стали давать работу. Прошло совсем немного времени, и он уже мог таскать ведро с водой из колодца за отелем. У повара и его жены детей не было, поэтому играл он один. Став немного старше, он начал бродить в одиночестве по пустому плоскогорью снаружи. Там не было ничего, кроме казарм, — их окружала высокая и глухая стена из красного самана. Все остальное располагалось ниже, в долине — город, сады и река, извивавшаяся к югу меж тысячью пальм. Он мог сидеть на выступе скалы и рассматривать сверху людей, ходивших по городским переулкам. Лишь гораздо позже он зашел туда сам и увидел, что там за обитатели. Поскольку мать его бросила, его называли сыном греха и смеялись, глядя на него. Ему казалось, что так они надеялись превратить его в тень, чтобы не думать о нем как о настоящем и живом. Он с ужасом ждал того времени, когда каждое утро придется ходить в город и работать. Сейчас же он помогал на кухне и прислуживал офицерам из казарм, а заодно — и каким-то автомобилистам, что проезжали через эту местность. В ресторане он получал небольшие чаевые, бесплатную еду и постель в каморке флигеля для прислуги, однако жалованье грек ему не платил. Со временем он достиг того возраста, когда такое положение стало казаться постыдным, и он по своей воле спустился в город и начал там работать вместе с другими мальчишками его лет — помогал лепить из грязи кирпичи, из которых люди строили дома.

Жизнь в городе была такой же, какой он ее себе представлял. Два года прожил он в комнатенке за кузницей — не ссорясь ни с кем, приберегая все заработанные деньги, которые не нужно было тратить на то, чтобы поддерживать в себе жизнь. Не найдя себе за это время ни единого друга, он глубоко возненавидел всех горожан, никогда не позволявших ему забыть, что он — сын греха, а значит — не похож на других, мескхот, проклятый. Потом он нашел себе в пальмовых рощах за городом маленький домик, не больше хижины. Платить за него нужно было немного, а рядом никто не жил. Он и поселился там, где шумел только ветер в кронах, и избегал людей, когда только мог.

Однажды жарким летним вечером вскоре после заката он шел под арками, выходившими на главную городскую площадь. В нескольких шагах впереди какой-то старик в белом тюрбане пытался перекинуть тяжелый мешок с одного плеча на другое. Вдруг он упал на землю, и Аллал увидел, как из мешка выскользнули две темные формы и исчезли в тени. Старик кинулся на мешок и завязал его, крича: Берегитесь змей! Помогите мне найти моих змей!

Многие быстро поворачивались и уходили туда, откуда пришли. Другие стояли поодаль и смотрели. Некоторые кричали старику: Ищи своих змей побыстрее и уноси их отсюда! Зачем они здесь? Не хотим мы никаких змей у нас в городе!

Встревожено ковыляя взад-вперед по улице, старик обратился к Аллалу: Посмотри за ним минуточку, сынок. И показал на мешок, лежащий на земле у его ног. Потом схватил корзину, которую тоже нес с собой, и быстро свернул в переулок. Аллал остался стоять. Мимо никто не проходил.

Через некоторое время старик вернулся, довольно отдуваясь. Стоило зевакам на площади снова увидеть его, как они закричали, на этот раз — Аллалу: Покажи этому беррани дорогу из города! Он не имеет права носить сюда такое! Вон! Вон!

Аллал поднял большой мешок и сказал старику: Пойдем.

Они ушли с площади и переулками вышли к городской окраине. Там старик поднял голову, увидел как в угасающем небе чернеют пальмы, и повернулся к мальчику рядом.

Пойдем, снова сказал Аллал и свернул влево по неровной тропе, что вела к его дому. Старик в недоумении остановился. Сегодня можешь остаться у меня, сказал ему Аллал.

А они? спросил старик, показав сначала на мешок, а потом на корзину. Они должны быть при мне.

Аллал усмехнулся. Они тоже.

Когда они уже сидели в домике, Аллал посмотрел на мешок и корзину. Я здесь не такой, как все остальные, сказал он.

От того, что слова произносились вслух, ему стало хорошо. Он презрительно махнул рукой. Боятся идти через площадь из-за змей. Сам видел.

Старик почесал подбородок. Змеи — что люди, сказал он. Их нужно узнать поближе. Тогда можно стать им другом.

Аллал подумал немного и спросил: А ты их когда-нибудь выпускаешь?

Всегда, с силой ответил старик. Все время внутри им плохо. Они должны быть здоровыми, когда доберутся до Тарудана, или человек там их не купит.

Он начал рассказывать долгую историю о своей жизни охотника на змей, объяснив, что каждый год совершает путешествие в Тарудан к человеку, которых их покупает для айссауйских заклинателей в Марракеше. Слушая его, Аллал приготовил чай и вынес миску пасты из кифа — заедать чай. Позже, когда они уже удобно расположились в клубах дыма из трубок, старик хмыкнул. Аллал повернулся к нему.

Я выпущу их?

Запросто!

Только ты должен сидеть тихо и не шуметь. Подвинь ближе лампу.

Он развязал мешок, встряхнул его и вернулся на свое место. В молчании Аллал наблюдал, как длинные тела осторожно выползают на свет. Среди кобр были и другие — с такими тонкими и совершенными узорами, что их, казалось, нанесла рука мастера. Одна золотисто-красная змея, лениво свернувшаяся посреди пола, была особенно прекрасна. Глядя на нее, он ощутил огромное желание владеть ею и постоянно иметь при себе.

Старик продолжал рассказ. Я всю свою жизнь провел со змеями, говорил он. Я мог бы тебе о них много чего рассказать. Ты знаешь, что если давать им маджун, их можно заставить делать все, чего тебе хочется — не произнося при этом ни слова? Клянусь Аллахом!

На лице Аллала выступило сомнение. Нет, не в истинности этого утверждения сомневался он, а, скорее, в том, сможет ли он сам применить это знание.

Поскольку именно в этот миг ему в голову пришла мысль на самом деле забрать себе змею. Что бы ни пришлось сделать, делать это нужно быстро, думал он, ведь старик утром уйдет. Неожиданно его охватило нетерпение.

Убери их, чтобы я приготовил ужин, прошептал он. Он сидел и любовался ловкостью, с которой старик брал каждую змею за голову и совал в мешок. Однако, двух снова бросил в корзину, и одной, заметил Аллал, была красная. Ему чудилось, что он видит, как сквозь плетеную крышку сияют ее чешуйки.

Занявшись приготовлением еды, Аллал старался думать о другом. Но поскольку змея никак не выходила у него из головы, он стал придумывать, как ее заполучить.

Присев на корточки над огнем в углу, он смешал немного пасты из кифа с молоком в миске и отставил в сторону.

У старика рот не закрывался. Повезло, что удалось вернуть этих двух змей вот так, посреди города. Никогда не знаешь, что люди сделают, если обнаружат, что носишь змей. Однажды в Эль-Келаа они всех вытащили и убили, одну за другой, прямо у меня на глазах. Год работы. Пришлось вернуться домой и начать все снова.

Уже за едой Аллал заметил, что гостя клонит в сон. Как же это произойдет? спросил себя он. Никогда не скажешь заранее, что будешь делать, а мысль о том, что придется брать в руки змею, тревожила его. Она ведь может меня убить, думал он.

Когда они поели, выпили чаю и выкурили несколько трубок кифа, старик растянулся на полу и сказал, что будет спать. Аллал всколчил на ноги. Вот сюда! сказал он старику и подвел его к своей циновке в нише. Старик лег и быстро уснул. В последующие полчаса Аллал несколько раз подходил к нише и заглядывал в глубину, однако ни тело в бурнусе, ни голова в тюрбане не шелохнулись.

Сначала он вытащил свое одеяло и, связав три угла вместе, расстелил на полу четвертым углом к корзине. Затем поставил на одеяло миску с молоком и кифом.

Когда он ослабил шнурок на крышке корзины, старик кашлянул. Аллал замер, ожидая услышать надтреснутый голос. Поднялся легкий ветерок, пальмовые листья заскрежетали друг о друга, но из ниши не донеслось ни звука. Аллал переполз в дальний угол комнаты и присел у стены, не сводя глаз с корзинки.

Несколько раз ему казалось, что крышка шевелится, он решил, что ошибается. И вот он затаил дыхание. Тень у основания корзины двигалась. Одна из тварей выползла с дальнего края. Помедлила немного прежде, чем двинуться на свет, но когда свет упал на нее, Аллал выдохнул молитву благодарности. То была золотисто-красная. Когда она, наконец, решилась приблизиться к миске, то сначала проползла вокруг, осматривая ее со всех сторон, и лишь потом опустила голову к молоку. Аллал наблюдал, опасаясь, что чужой вкус пасты из кифа отпугнет ее. Змея не шевелилась.

Он подождал еще полчаса или дольше. Змея оставалась на месте, опустив голову в миску. Время от времени Аллал поглядывал на корзинку — не выползла ли вторая. Ветерок не утихал, ветви пальм терлись друг о друга. Когда мальчик решил, что пора, он медленно поднялся и, не сводя глаз с корзины, где, очевидно, по-прежнему спала вторая змея, протянул руку и собрал в кулак три связанных конца одеяла. Затем подобрал четвертый так, чтобы и змея, и миска соскользнули на дно мешка. Змея шевельнулась, но он решил, что она не сердится. Он точно знал, где ее спрячет: между камней в пересохшем речном русле.

Держа одеяло перед собой, он открыл дверь и вышел под звезды. Идти было недалеко — по дороге, к рощице высоких пальм, потом налево и вниз, в уэд. Между валунов было место, где узел никто не увидит. Он осторожно втолкнул его в щель и поспешил к дому. Старик спал.

Убедиться, что вторая змея по-прежнему в корзинке, было невозможно, поэтому Аллал забрал бурнус и вышел на улицу. Он закрыл дверь и лег спать прямо на земле.

Солнце еще не взошло, а старик уже проснулся — лежал в нише и кашлял. Аллал вскочил на ноги, вошел в дом и начал разводить в миджме огонь. Через минуту он услышал вскрик: Они снова выползли! Из корзины! Стой, где стоишь, я их найду.

Прошло совсем немного времени, и старик удовлетворенно крякнул. Черную нашел! воскликнул он. Аллал, сидя на корточках в своем углу, не поднял головы, и старик подошел к нему, размахивая коброй: Теперь нужно найти вторую.

Он убрал змею на место и продолжал поиски. Когда огонь разгорелся, Аллал повернулся и спросил: Хочешь, я помогу тебе ее искать?

Нет, нет! Сиди на месте.

Аллал вскипятил воду и сделал чай, а старик по-прежнему ползал на коленях по комнате, приподнимая ящики и отодвигая мешки. Тюрбан съехал у него с головы, а лицо блестело от пота.

Иди выпей чаю, позвал Аллал.

Старик сначала, казалось, его не услышал. Затем поднялся, зашел в нишу, где заново перемотал тюрбан. Выйдя оттуда, он сел рядом с Аллалом, и они позавтракали.

Змеи очень умные, сказал старик. Они могут забираться в такие места, которые не существуют. Я в этом доме передвинул уже все.

Закончив есть, они вышли наружу и принялись искать змею между тесно растущих пальмовых стволов возле дома. Когда старик убедился, что змея пропала, он печально вернулся внутрь.

Это была хорошая змея, вымолвил он, наконец. А теперь я пойду в Тарудан.

Они попрощались, старик подхватил свои мешок и корзину и зашагал по дороге к шоссе.

Весь день за работой Аллал думал о змее, но лишь на закате смог спуститься к валунам в уэд и вытащить одеяло. Он принес его в дом в сильном возбуждении.

Прежде, чем развязать одеяло, он наполнил широкую тарелку молоком и пастой кифа и поставил ее на пол. Съел три ложки пасты сам и сел дожидаться, барабаня пальцами по низкому деревянному чайному столику. Все произошло так, как он и надеялся. Змея медленно выползла из одеяла и вскоре нашла тарелку и начала пить молоко. Пока она пила, Аллал барабанил; закончив, она подняла голову и посмотрела на него; барабанить он перестал, и она вновь скрылась в одеяле.

Позже тем же вечером он снова поставил ей молоко и опять забарабанил по столу. Через некоторое время показалась змеиная голова, потом — все ее тело, и порядок действий повторился.

И в ту ночь, и каждую ночь после той ночи Аллал сидел со змеей, с бесконечным терпением пытаясь стать ее другом. Он ни разу не пробовал коснуться ее, но вскоре мог ее вызывать и удерживать перед собою столько, сколько хотел, просто барабаня по столику, потом отпускать. Первую неделю или около того он давал ей пасту из кифа; затем попробовал обходиться без нее. В конце результат был точно таким же. После этого он кормил ее только молоком и яйцами.

Как-то вечером, когда змея, изящно свернувшись, лежала перед ним, он начал думать о старике, и у него возникла мысль, вытеснившая из ума все остальное.

Пасты в доме уже не было несколько недель, и он решил ее приготовить. На следующий день он купил все необходимое и после работы сделал пасту. Когда она была готова, он смешал ее с молоком в большой миске и поставил змее. Затем сам съел четыре ложки и запил чаем.

Он быстро разделся и, отодвинув столик так, чтобы до него можно было дотянуться, лег на циновку около двери. На этот раз он не перестал барабанить пальцами, даже когда змея напилась молока. Она лежала спокойно, наблюдая за ним, точно сомневалась, действительно ли знакомый стук исходит из смуглого тела перед ней. Видя, что время идет, а змея не двигается с места и рассматривает его холодными желтыми глазами, Аллал начал повторять снова и снова: Иди сюда. Он знал, что голоса его она не слышит, но верил, что змея чувствует, как его разум подталкивает ее. Можно заставить их делать все, чего пожелаешь, не произнося ни слова, сказал ему старик.

Хотя змея не шелохнулась, он повторял команду, поскольку теперь знал, что она придет. И после долгого ожидания змея вдруг опустила голову и заскользила к нему. Она доползла до его бедра и скользнула вверх по ноге. Миновав живот, некоторое время она лежала у него на груди. Тело ее было тяжелым и чуть теплым, чешуя — изумительно гладкой. Затем она успокоилась, свернувшись в ямке между его головой и плечом.

К этому времени паста из кифа совсем овладела разумом Аллала. Он лежал в состоянии чистого восторга, ощущая змеиную голову рядом со своей, без единой мысли, если не считать той, что он и змея сейчас — едины. Те узоры, что вспыхивали и таяли перед его закрытыми глазами, казалось, были узорами на змеиной спине. То и дело, всеохватным неистовым движением они скручивались в вихре и дробились на осколки, быстро превращаясь в один огромный желтый глаз, расколотый в середине узким вертикальным зрачком, который пульсировал биением его собственного сердца. Затем глаз отступал в изменчивые тени, сменявшиеся солнечным светом, пока не оставались только узоры чешуи, и те роились с новым упорством, сливаясь и разлучаясь. В конце глаз возвращался, уже настолько громадный, что краев у него не было, а зрачок расширялся так, что в его отверстие, казалось, можно войти ему самому. Заглядывая во тьму внутри, он понимал, что его медленно туда затягивает. Он вытянул руки и коснулся гладкой поверхности глаза по обе стороны — и сразу ощутил рывок изнутри. Он скользнул в щель, и его поглотила тьма.

Придя в себя, Аллал почувствовал, что вернулся откуда-то издалека. Он открыл глаза и увидел очень близко то, что напоминало бок огромного зверя, покрытый грубой жесткой щетиной. Воздух гудел какой-то вибрацией — как если бы раскаты дальнего грома закручивали края неба. Он вздохнул или вообразил, что вздыхает, ибо дыхание его стало бесшумным. Немного приподнял голову, чтобы разглядеть что-нибудь кроме массы волос перед собой. Потом заметил ухо и понял, что смотрит на свою собственную голову снаружи. Этого он не ожидал; он надеялся только, что друг войдет в него и поделится своим разумом. Но это вовсе не показалось ему странным; он просто сказал себе, что теперь видит глазами змеи, а не своими собственными.

Теперь он понял, почему змея относилась к нему так настороженно: отсюда мальчик казался чудовищем, со всей своей щетиной на голове и дыханием, вибрировавшим внутри, как далекий ураган.

Он выпрямился и по полу скользнул в нишу. Там в глиняной стене была щель, широкая ровно настолько, чтобы выпустить его наружу. Протиснувшись в нее, он вытянулся во весь рост на земле в хрустальном лунном свете, рассматривая странный пейзаж, где тени вовсе не были тенями.

Он обогнул угол дома и пополз по дороге к городу, радуясь свободе, не похожей на все, что он мог раньше вообразить. Тела своего он не чувствовал, ибо его идеально облекала кожа. Прекрасно было ласкать землю всем своим животом, перемещаясь по тихой дороге, ощущая резкие струйки полынного запаха в ветерке. Когда над землей поплыл голос муэдзина с мечети, он его не услышал и не знал, что через час ночь закончится.

Завидев впереди человека, он сполз с дороги и спрятался за камень, пока опасность не миновала. Но чем ближе город, тем больше людей попадалось ему, поэтому он опустился в сегуйю, глубокую канаву, выкопанную рядом с дорогой. Комья и пучки сухих растений затрудняли ему путь. Но все равно, когда забрезжил рассвет, он пробирался по дну сегуйи, через силу огибая камни и проскальзывая в плотные сплетения стеблей, оставленные водой.

От дневного света ему стало тревожно и неуютно. Он взобрался на склон сегуйи и поднял голову, осматривая дорогу. Человек, проходивший мимо, замер, повернулся и побежал обратно. Аллал не стал медлить — теперь ему хотелось как можно скорее попасть домой.

Вдруг он почувствовал глухой стук — где-то позади о землю ударился камень. Он быстро метнулся через край сегуйи и, извиваясь, скатился вниз. Это место он знал: дорога здесь пересекала уэд, и недалеко друг от друга пролегали две дренажные трубы. Немного впереди стоял человек с лопатой и всматривался в сегуйю. Аллал не останавливался, зная, что достигнет первой трубы прежде, чем человек его заметит.

Пол тоннеля, пролегавшего под дорогой, был усеян жесткими маленькими волнами песка. В воздухе, проходившем сквозь трубу, чувствовался запах гор. Кое-где там можно было спрятаться, но он полз дальше и вскоре достиг дальнего конца. Потом перешел во вторую трубу и прополз под дорогой обратно, снова вынырнув в сегуйе. За ним несколько человек собрались у входа в первую трубу. Один стоял на коленях, засунув голову и плечи в отверстие.

Теперь Аллал направился по прямой к дому, через открытое пространство, постоянно поглядывая на пальмовую рощицу с одной стороны. Солнце только взошло, и камни начали отбрасывать длинные синеватые тени. Вдруг из-за ближайших пальм выскочил маленький мальчик, увидел его и широко раскрыл от страха глаза и рот. Он был так близко, что Аллал кинулся прямо на него и укусил его в ногу. Мальчик изо всех сил помчался к группе мужчин в сегуйе.

Аллал поспешил к дому, оглянувшись лишь раз, когда достиг щели между саманных кирпичей. Несколько человек бежали к нему между деревьев. Быстро он скользнул в нишу. Смуглое тело по-прежнему лежало у двери. Но времени уже не оставалось, а время было Аллалу необходимо для того, чтобы вернуться в него, лечь у его головы и сказать: Иди сюда.

Пока он смотрел из ниши в комнату, на тело, в дверь загрохотали. С первым ударом мальчик вскочил на ноги, точно ослабили пружину, и Аллал с отчаяньем увидел выражение совершенного ужаса на его лице, глаза, в которых не было разума. Мальчик стоял, ловя ртом воздух, стиснув кулаки. Дверь распахнулась, и несколько человек заглянули внутрь. Мальчик с ревом нагнул голову и ринулся в проем. Один из людей попытался схватить его, но потерял равновесие и упал. Мгновение спустя все они повернулись и побежали через пальмовую рощу вслед за обнаженной фигуркой.

Даже когда они время от времени теряли его из виду, до них доносились его крики, а потом он показывался между стволов снова — он по-прежнему бежал. Наконец, он споткнулся и упал лицом вниз. Тогда-то они его и схватили, связали, прикрыли его наготу и унесли, а несколько дней спустя отправили в Беррешид, в больницу. В тот день те же люди пришли к домику, чтобы провести обыск, который намеревались сделать раньше. Аллал лежал в нише, дремал. Когда он проснулся, люди уже вошли внутрь. Он повернулся и пополз к щели. Там его поджидал человек с дубинкой в руке.

Ярость в его сердце была всегда; теперь же она вырвалась наружу. Так, словно его тело стало хлыстом, он метнулся в комнату. Самые ближние к нему люди стояли на четвереньках, и Аллал познал радость, вонзая свои ядовитые клыки в тела двоих из них, пока третий не отсек ему голову топором.

Танжер

1976

ВОДЫ ИЗЛИ

Никто бы и не догадался, глядя на эти две деревушки, раскинувшиеся одна выше другой на солнечном склоне горы, что между ними есть какая-то вражда. И все же, если приглядеться внимательней, можно заметить явные отличия в том, как они обе вписываются в пейзаж. Тамлат — выше, дома там отстоят друг от друга дальше, а между ними растут деревья. В Изли же все скученно, поскольку места не хватает. Вся деревня, кажется, выстроена на валунах да откосах. Тамлат окружают зеленые поля и луга. Он наверху стоит, там долина шире, для хозяйства — простор, вот люди и живут хорошо. А в Изли все сады — на террасах, карабкаются вверх, как ступени крутой стремянки. Как бы там ни старались селяне овощи-фрукты выращивать, им никогда не хватало.

Как бы в утешение за несчастливое место за деревней бил большой родник — вода его была самой сладкой во всей округе. Излийцы утверждали, что он невероятно целебный; тамлатцы же эту мысль отвергали, хотя и сами частенько спускались набрать домой воды в свои меха и кувшины. А забор вокруг источника ну никак не поставишь — иначе б излийцы давно уже его так огородили, что никто, кроме своих, и близко подойти бы не мог. Если б только тамлатцы признали, что в Изли вода лучше, их бы со временем можно было убедить менять ее на какие-нибудь овощи. Но они намеренно никогда об этом не упоминали и вели себя так, будто источника не существует вовсе, — если не считать того, что как ни в чем ни бывало ходили за этой водой.

Ближе всех к источнику лежал участок человека по имени Рамади. Говорили, что он — самый богатый в Изли. По меркам же Тамлата, его даже состоятельным назвать было нельзя. Но его черная кобыла была в Изли единственной лошадью, а в саду на восьми разных уровнях росли двадцать три миндальных дерева, и на каждой террасе он вырыл канавы, по которым текла чистая вода. Кобыла его была очень красива, и он холил ее. Когда он надевал белый селхам и выезжал на ней из деревни, излийцы говорили друг другу, что он похож на самого Сиди Бухаджу. Очень лестный комплимент, поскольку Сиди Бухаджа был самым главным святым в этой местности. Он тоже носил белые одежды и ездил на черной лошади, котя его лошадь была жеребцом.

Долгое время Рамади искал своей кобыле подходящую пару. Тем не менее, ни одного жеребца, которых он смотрел в соседних деревнях, нельзя было назвать равным ей. Принять, на самом деле, он мог бы только одного — лоснящегося черного жеребца, на котором ездил сам Сиди Бухаджа. А просить святого о такой услуге — об этом не могло быть и речи.

Многие считали, что Сиди Бухаджа умеет разговаривать со своим конем. Верили в это все, поскольку он сам объявлял прилюдно несколько раз, что в миг его смерти именно конь решит, где следует его похоронить. Он просил, чтобы его тело посадили верхом и привязали, а коня отпустили куда глаза глядят. Где он остановится, там и закапывать. Это, вне всякого сомнения, придавало вес тому поверью, что у старика и его коня есть свой тайный язык.

Среди местных жителей ходило много разговоров, какой местности повезет, и там увидят такое важное событие, однако, конец толкам пришел, когда сам Сиди Бухаджа как-то днем рухнул без чувств, сидя у мечети в Тамлате.

Чуть раньше тем же днем святой проехал через Изли мимо дома Рамади. Кобыла стояла перед домом, в тени старой оливы. Жеребцу хотелось остановиться, и Сиди Бухаджа с большим трудом уговорил его идти дальше. Рамади наблюдал за этим, почесывая бороду и размышляя: замечательно было бы, если б жеребец вдруг встал на дыбы вместе со святым да и покрыл кобылу. Но, устыдившись, Рамади отвернулся.

Под конец того же дня Рамади оседлал кобылу и поехал в Тамлат. В одном уголке рынка там он заметил знакомого излийца — заклинателя змей из айссауев — и присел с ним поговорить. Тот-то и рассказал ему новость о смерти Сиди Бухаджи. Он выпрямился и замер. Айссауй добавил, что святого скоро будет привязывать к коню.

И куда, ты думаешь, он пойдет? спросил Рамади.

Наверное — сюда, на рынок зерна, ответил айссауй.

А у тебя змеи — с собой?

Айссауй удивился. Да, с собой, сказал он.

Отнеси их вон к тому повороту — пусть жеребец их увидит, велел ему Рамади. Он должен спуститься с горы.

А сам встал, прыгнул в седло и уехал.

Айссауй сбегал в фондук, где оставил корзину с гадюками и кобрами, и поспешил к тому перекрестку, где дорога отворачивала с главной улицы и начинала спускаться по склону.

Поскольку все тамлатцы наблюдали, как старейшины привязывают тело Сиди Бухаджи к спине жеребца, Рамади на своей кобыле проскакал незамеченным по деревне и галопом спустился в Изли. Добравшись до дому, он оставил кобылу под оливой и начал ждать.

А в Тамлате айссауй сидел на обочине дороги со своей корзиной. Наконец, перед ним показался жеребец с привязанной к спине священной ношей. Легким галопом он направился по улице к заклинателю, старейшины следовали за ним в отдалении. Айссауй открыл корзину, вытащил пару змей покрупнее и взял по одной в каждую руку. Когда жеребец подскакал поближе, он встал и заставил змей извиваться в воздухе. Глаза жеребца немедленно расширились, и он свернул вправо, вниз по дороге из деревни.

Айссауй упрятал змей в корзину и как ни в чем ни бывало вышел из кустов, до сих пор скрывавших его от приближавшихся старейшин. Они не обратили на него никакого внимания, а он зашагал себе в Изли. Впереди он видел черный силуэт жеребца, галопом мчавшегося с горы, и белый куль у него на спине мотыляло под лучами солнца. Пройдя еще немного, айссауй обернулся. Старейшины по-прежнему стояли на углу, прикрывая глаза от яркого света, и вглядывались в долину.

А Рамади стоял себе на пороге и ждал, когда жеребец ворвался в деревню, остановился на мгновение и рысью направился прямиком к дому Рамади. Кобыла стояла спокойно под оливой, отгоняя хвостом мух. Не успел никто из свидетелей подбежать, как жеребец встал на задние ноги, поднявшись до огромной высоты, и ремни, державшие Сиди Бухаджу у него на спине, лопнули. Труп в белом селхаме шмякнулся на землю в тот самый момент, когда жеребец покрыл кобылу. Рамади подбежал и оттащил тело в сторонку, чтобы не мешало. И вернулся на порог — смотреть.

Чуть погодя примчались соседи, внесли Сиди Бухаджу во двор к Рамади, не переставая возносить Аллаху хвалы. К тому времени, как в Изли подоспели тамлатские старейшины, жеребец и кобыла уже тихо стояли под оливой, а излийский толба тянул свой напев в доме Рамади.

Тамлатцы подавили досаду и приняли волю Аллаха. Конь пришел в Изли и остановился здесь — значит, здесь Сиди Бухаджи и следует хоронить. Они помогли излийцам вырыть могилу, весть разлетелась по всем окрестным деревням, и толба из многих мест пришли отпеть покойника.

И сразу же толпы паломников начали стекаться в Изли, взыскуя бараки у могилы Сиди Бухаджи. Вскоре потребовалось уже снести дом Рамади и на его месте выстроить приют, где паломники могли бы ночевать. Одновременно у оливы, над местом последнего упокоения святого, возвели куббу с куполом, а вокруг нее — высокую стену. Рамади же дали другой дом, поблизости.

Поскольку все паломники запасались водой из источника, слава о ней вскоре разнеслась повсюду, и источник приобрел большое значение. Даже те, кто не почитал Сиди Бухаджу, приходили пить эту воду и набирали ее с собой. Взамен они оставляли в святилище приношения еды и денег. Год и закончиться не успел, как Изли стала богаче Тамлата.

Только Рамади и айссауй знали, какую роль сыграли они в том, что наведенная ими удача так преобразила их деревню, однако, они придавали этому очень мало значения, поскольку на все воля Аллаха. Для Рамади самым главным была красота того черного жеребенка, который теперь ходил всюду за кобылой, куда бы он ни выезжал на ней — вниз, в долину, или наверх, на тамлатский рынок.

Танжер

1975

ТЫ НЕ Я

Ты не я. Никто, кроме меня, не может ею быть. Я это знаю, и знаю, где была и что делала со вчерашнего дня, когда вышла из ворот во время крушения. Все так волновались, что меня никто не заметил. Я стала совершенно незначительной, как только дело дошло до изрезанных людей и сплющенных вагонов на рельсах. Мы, девочки, все побежали вниз по откосу, когда услышали грохот, и облепили изгородь, точно стая мартышек. Миссис Верт грызла распятие и рыдала взахлеб. Наверное, губам больно было. Или же она думала, что внизу, в поезде, — одна из ее дочерей. Действительно очень серьезное крушение — это сразу видно. Весенними дождями размыло землю, которая держала на месте шпалы, поэтому рельсы немножко разъехались, и поезд свалился в кювет. Но чего было так волноваться, я до сих пор не пойму.

Поезда я никогда терпеть не могла, ненавидела, когда они проезжали внизу, ненавидела, когда они исчезали в верховье долины на пути к следующему городку. Меня злила мысль обо всех людях, которые передвигаются из одного города в другой без всякого на то право. Кто сказал им: «Можете пойти и купить билет, и сегодня утром отправиться в Ридинг. Проедете двадцать три станции, больше сорока мостов, три тоннеля и можете ехать дальше, если хотите, даже после того, как приедете в Ридинг»? Никто. Я это знаю. Я знаю, что нет такого начальника, который говорил бы людям подобные вещи. Но мне приятнее воображать, что этот человек есть. Хотя бы как ужасный голос из громкоговорителей, установленных на всех главных улицах.

Я увидела внизу поезд, лежавший беспомощно на боку, точно старый червяк, сбитый с ветки, и рассмеялась. Но в изгородь вцепилась очень крепко, когда люди, истекавшие кровью, начали выбираться из окон.

Я была во дворе, и на скамейке лежала бумажная обертка с коробки «Сырного Лакомства». А потом я оказалась у главных ворот, и они были открыты. Снаружи на обочине стояла черная машина, на переднем сиденье курил человек. Я хотела заговорить с ним, спросить, знает ли он, кто я такая, но решила, что лучше не стоит. Стояло солнечное утро, полное птичек и сладкого воздуха, я пошла по дороге, огибавшей холм, вниз к железной дороге. Потом — вдоль путей, не находя себе места. Странно выглядел вагон-ресторан — лежал на боку, все окна разбиты, некоторые шторки опущены. На дереве над головой все время насвистывала малиновка. «Конечно, — сказала я себе. — Это же все просто в человеческом мире. Если бы случилось что-нибудь настоящее, они бы прекратили петь.» Я ходила туда и обратнопо шлаковой насыпи возле путей, рассматривала людей, лежавших в кустах. Их начали носить к передней части поезда, где рельсы пересекаются с дорогой. Там была женщина в белой форме, и я старалась держаться от нее подальше.

Я решила пойти по широкой тропинке среди кустов ежевики, и на небольшой полянке нашла старую печь — вокруг ее подножия в мусоре валялось много грязных бинтов и носовых платков. Подо всем этим была куча камней. Я нашла несколько круглых и какие-то еще. Земля здесь была очень мягкой и влажной. Когда я вернулась к поезду, казалось, вокруг бегает гораздо больше людей. Я подошла ближе к тем, что лежали рядами на шлаке, и стала рассматривать их лица. Одна была девочкой, у нее был открыт рот. Я опустила внутрь один камешек и пошла дальше. У толстого дядьки рот тоже был открыт. Я положила туда острый камень, похожий на уголек. Мне пришло в голову, что камней на всех может не хватить, а кусочки шлака — слишком маленькие. Взад и вперед там ходила какая-то старуха, она вытирала руки о юбку, очень быстро, снова и снова. На ней было длинное черное шелковое платье, и по нему везде отпечатывался узор из синих ртов. Наверное, они считались листьями, но формой походили на рты. Мне она показалась сумасшедшей, и близко к ней я не подходила. Вдруг я заметила руку с кольцами на пальцах — она торчала из-под множества гнутых железяк. Я потянула за железо и увидела лицо. Это была женщина, и рот у нее был закрыт. Я попробовала открыть его, чтобы положить туда камешек. За плечо меня схватил какой-то человек и оттащил от нее. Похоже, он сердился. «Что ты делаешь?» — заорал он. «Ты с ума сошла?» Я заплакала и сказала, что это моя сестра. Женщина действительно немного на нее походила, и я всхлипывала и все время повторяла: «Она умерла. Она умерла.» Человек перестал так сильно сердиться и начал подталкивать меня к голове поезда, крепко держа одной рукой за плечо. Я попробовала вывернуться. В то же время я решила ничего больше не говорить, кроме «Она умерла» время от времени. «Ну, ничего,» — говорил человек. Когда мы дошли до начала поезда, он усадил меня на травянистый откос рядом со множеством других людей. Некоторые плакали, поэтому я сама перестала и принялась их разглядывать. Мне казалось, что снаружи жизнь такая же, как внутри. Всегда есть кто-то, и он не дает людям делать то, что им хочется. Я улыбнулась, подумав, что это совсем не так, как чувствовала я, когда сама еще была внутри. Возможно, то, что нам хочется, — неправильно, но почему решать всегда должны они? Сидя на откосе и выдергивая из земли молодые побеги травы, я начала об этом размышлять. И решила: на этот раз я сама буду решать, что правильно, — и делать так.

Немного спустя подъехало несколько карет скорой помощи. Это за нами — за всеми, кто сидел на откосе, и за теми, кто лежал вокруг на носилках и пальто. Не знаю, почему, ведь им не было больно. Или было. Когда многим людям вместе больно, они вряд ли станут об этом кричать — наверное, потому, что никто не слушает. Мне, разумеется, совсем не было больно. Я могла бы это любому сказать, если бы меня спросили. Но меня никто не спросил. У меня спросили только адрес, и я дала им адрес сестры, потому что до нее ехать всего полчаса. А кроме этого, я довольно долго у нее жила, пока не уехала, только это было много лет назад, наверное. Увезли нас всех вместе, некоторые лежали в каретах скорой помощи, а остальные сидели на неудобной скамейке в той машине, где не было кровати. Женщина рядом со мной наверняка была иностранкой: она стонала, как маленькая, но ни единой капельки крови я на ней нигде не заметила. По дороге я очень внимательно всю ее осмотрела, но ей, казалось, это не понравилось, и она отвернулась в другую сторону, плача по-прежнему. Когда нас довезли до больницы, то всех ввели внутрь и осмотрели. Про меня они просто сказали: «Шок», — и еще раз спросили, где я живу. Я сказала им тот же адрес, что и раньше, и вскоре меня вывели снова и посадили на переднее сиденье какого-то фургона, между шофером и еще одним человеком, наверное, санитаром. Оба они говорили со мной о погоде, но я достаточно соображаю, чтобы меня можно было так легко подловить. Я-то знаю, как самая простая тема может внезапно извернуться и придушить тебя, когда считаешь, что уже в безопасности. «Она умерла,» — один раз сказала я, на полпути между двумя городками. «Может, и нет, может, и нет,» — ответил шофер, как будто разговаривал с ребенком. Почти все время я ехала, опустив голову, но сосчитать автозаправки по пути удалось.

Когда мы приехали к дому моей сестры, шофер вышел и позвонил в дверь. Я совсем забыла, что улица такая безобразная. Дома выстроили друг напротив друга, все одинаковые, между ними — только узкая цементная дорожка. И каждый дом — на несколько футов ниже соседнего, поэтому весь длинный их ряд выглядел, как огромный лестничный пролет. Детям, очевидно, разрешалось бегать без присмотра по всем дворам, а травы видно нигде не было, одна грязь.

Дверь открыла моя сестра. Они с шофером перекинулись парой слов, и я увидела, как она вдруг очень встревожилась. Она подошла к машине и, нагнувшись, заглянула внутрь. У нее были новые очки, толще, чем прежде. Казалось, она на меня не смотрит. Вместо этого она спросила шофера: «А вы уверены, что с нею все хорошо?»

«Абсолютно, — ответил тот. — Я бы вам сказал, если было бы плохо. Ее всю в больнице только что осмотрели. Это просто шок. Хорошо отдохнуть — и все пройдет.» Санитар вышел, помог мне вылезти и подняться по ступенькам, хоть я и сама бы прекрасно справилась. Я заметила, что сестра все время поглядывает на меня краем глаза — как и раньше. Стоя на крыльце, я услышала, как она прошептала санитару: «А мне кажется, она еще не очень хорошо выглядит.» Тот похлопал ее по руке и сказал: «С нею все будет отлично. Только не давайте ей волноваться.»

«Мне всегда так говорили, — пожаловалась она. — А она волнуется, и всё.» Санитар сел в машину. «Ее даже не задело, женщина.» Он хлопнул дверцей. «Задело!» — воскликнула моя сестра, наблюдая, как машина отъезжает. Она провожала ее взглядом, пока та не заехала на холм и не скрылась из виду. А я по-прежнему смотрела в настил крыльца, поскольку точно не знала, что случится дальше. Я часто чувствую, когда что-то должно произойти, а когда я это чувствую, то стараюсь совсем не шевелиться — пусть происходит. Никакого смысла об этом думать или пытаться остановить. В тот момент у меня не было никакого ощущения, что должно случиться что-то особенное, однако я предполагала, что мне правильней будет ждать, и пусть сначала предпримет что-то сестра. Она стояла все там же, прямо в фартуке, обрывая кончики стеблей красной ивы, торчавшие из куста рядом. Она по-прежнему отказывалась на меня смотреть. Потом пробурчала: «Чего бы нам в дом не зайти? Тут холодно.» Я открыла дверь и вошла.

Я сразу увидела, что она там все перестроила — только наоборот. В доме всегда были прихожая и гостиная, только прихожая раньше располагалась по левую руку от гостиной, а теперь — по правую. Интересно, подумала я, почему я не обратила внимания, что парадная дверь сейчас — с правой стороны крыльца? Она даже поменяла местами лестницу и камин. Мебель осталась той же, но каждый предмет поставили ровно напротив того, где он стоял раньше. Я решила ничего не говорить — пускай сама объясняет, если захочет. Мне пришло в голову, что она, должно быть, истратила все, что у нее лежало в банке, до цента — и все равно это выглядело точно так же, как и в начале. Я держала язык за зубами, но не могла не озираться с любопытством: до последней ли детали совершила она эту перестановку.

Я вошла в гостиную. Три больших стула вокруг стола в центре были по-прежнему зачехлены старыми простынями, а у торшера возле пианолы целлофан на абажуре по-прежнему был порван. Я начала смеяться — все выглядело таким комичным наоборот. Я увидела, как она вцепилась в край портьеры и жестко на меня посмотрела. Я продолжала смеяться.

У соседей радио играло органные пьесы. Неожиданно моя сестра сказала: «Сядь, Этель. Мне нужно кое-что сделать. Я сейчас вернусь.» Через прихожую она вышла в кухню, и я услышала, как открылась дверь черного хода.

Я уже знала, куда она пошла. Она меня боялась и хотела, чтобы пришла миссис Джелинек. И, конечно, через минуту в дом вошли обе, и моя сестра теперь сразу же прошла в гостиную. Судя по всему, она сердилась, но сказать ей было нечего. Миссис Джелинек — неопрятная и жирная. Она поздоровалась со мной за руку и сказала: «Так-так, старина!» Я решила с нею тоже не разговаривать, потому что не доверяю ей, отвернулась и подняла крышку пианолы. Попробовала надавить на несколько клавиш, но они были на замке и не поддавались. Я закрыла крышку и подошла посмотреть в окно. По тротуару маленькая девочка катила под уклон кукольную коляску; она все время оглядывалась, какие следы та оставляет, выезжая из лужи на сухой цемент. Я была настроена не давать миссис Джелинек над собой никакого преимущества, а потому помалкивала. Я села в кресло-качалку у окна и замычала.

Немного погодя они начали тихонько переговариваться, но я, конечно, слышала все. Миссис Джелинек сказала: «Я думала, они ее оставят.»

Сестра ответила: «Не знаю. Я тоже. Но этот человек твердил мне, что у нее все в порядке. Ха! А она такая же.»

«Еще бы,» — сказала миссис Джелинек. Они ненадолго замолчали.

«Всё, я с этим мириться не собираюсь, — вдруг сказала моя сестра. — Я скажу доктору Данну все, что я о нем думаю.»

«Позвони в Приют,» — настаивала миссис Джелинек.

«Конечно, позвоню, — ответила сестра. — Ты посиди тут. Я схожу посмотрю, Кейт дома или нет.» Она говорила о миссис Шульц, которая живет напротив, — у нее есть телефон. Я даже головы не подняла, когда она вышла. Я уже все решила — остаться здесь, в доме, и ни при каких условиях не позволить им отвезти себя обратно. Я знала: это будет трудно, — но у меня был план, я была уверена: он удастся, если я применю всю свою силу воли. А у меня большая сила воли. Самое важное — сидеть тихо, не говорить ни слова, чтобы не разрушить чары, которые я уже начала сплетать. Я знала, что должна глубоко сосредоточиться, но это мне дается легко. Я знала, что битва будет между сестрой и мною, но я была уверена: сила моего характера и превосходное образование подготовили меня для такой битвы, и я смогу ее выиграть. Нужно только настаивать внутри на своем, и все произойдет так, как я пожелаю. Я сказала это себе, покачиваясь в кресле. Миссис Джелинек стояла в проеме прихожей, сложив на груди руки, и, главным образом, смотрела на входную дверь. Жизнь теперь казалась гораздо яснее и значительнее — так со мною не было очень и очень давно. Только так я получу то, чего хочется. «Никто тебя не остановит,» — подумала я.

Сестра моя вернулась только через четверть часа. Вошла она вместе с миссис Шульц и братом миссис Шульц — и все трое выглядели немного испуганными. Я в точности знала, что произошло, не успела она и слова вымолвить миссис Джелинек. Она позвонила в Приют и пожаловалась доктору Данну на то, что меня выпустили, а там очень разволновались и велели ей во что бы то ни стало удержать меня, потому что меня вовсе не выписали, а мне каким-то образом удалось выбраться. Меня немного шокировало, когда она так выразилась, но теперь, когда я об этом задумалась, приходится признать: именно это мне и удалось.

Я встала, когда зашел брат миссис Шульц, и яростно на него посмотрела.

«Ну-ну, полегче, мисс Этель,» — сказал он, у голос у него звучал нервно. Я низко склонилась перед ним: по крайней мере, говорил он вежливо.

«Привет, Стив,» — сказала миссис Джелинек.

Я наблюдала за каждым их движением. Я бы скорее умерла, чем позволила чарам разрушиться. Я чувствовала, что могу удержать их вместе только неимоверным напряжением. Брат миссис Шульц чесал себе с одной стороны нос, а другая рука у него подергивалась в кармане брюк. Я знала, что с ним у меня хлопот не будет. Миссис Шульц и миссис Джелинек не осмелятся зайти дальше, чем велит им моя сестра. А сама она от меня в ужасе, поскольку, хотя я ей никакого вреда никогда не причиняла, она всегда была убеждена, что однажды это произойдет. Быть может, она уже знала, что я собираюсь с ней сделать, хотя вряд ли — иначе она убежала бы из дома.

«Когда приедут?» — спросила миссис Джелинек.

«Как только доедут,» — ответила миссис Шульц.

Все они стояли в дверях.

«Я вижу, жертв наводнения уже спасли, помните, вчера вечером по радио?» — сказал брат миссис Шульц. Он закурил и оперся на лестничные перила.

Дом был очень безобразен, но я уже начала придумывать, как сделать его лучше. У меня отличный вкус к меблировке. Я пыталась об этом не думать и в голове у себя все время повторяла, снова и снова: «Пусть получится».

Миссис Джелинек, в конце концов, уселась на тахту около двери, поддернула на коленях юбку и кашлянула. Лицо ее по-прежнему выглядело красным и серьезным. Я чуть не расхохоталась вслух, когда подумала: если б только они знали, чего ждут на самом деле.

Я услышала, как на улице хлопнула дверца. Я выглянула наружу. По дорожке шли два человека из Приюта. Кто-то сидел за рулем, ждал. Сестра быстро подошла к двери и открыла ее. Один спросил: «Где она?» Оба вошли и остановились на секунду — смотрели на меня и ухмылялись.

«Ну, здра-ссьте!» — сказал один. Другой повернулся и спросил мою сестру:

«Хлопот не было?» Та покачала головой. «Просто дивно, осторожности вам не занимать, — сердито сказала она. — Если они у вас так разбегаются, откуда же вы знаете, что они ничего не натворят?»

Человек хмыкнул и подошел ко мне. «Хочешь поехать с нами? Я знаю, кое-кому не терпится с тобой встретиться.»

Я встала и медленно двинулась через всю комнату, не отрывая взгляда от ковра, а оба человека шли у меня по бокам. Дойдя до двери, где стояла моя сестра, я вытащила руку из кармана пальто и заглянула в ладонь. Там лежал один из моих камешков. Очень просто. Пока никто из них не остановил меня, я протянула руку и впихнула камешек ей в рот. Она закричала, не успела я еще ее коснуться, а сразу после этого губы ее покрылись кровью. Но всё длилось очень долго. Все стояли совершенно неподвижно. Дальше два человека схватили меня за руки очень крепко, а я оглядывала все стены комнаты. Я чувствовала, что передние зубы у меня выбиты. Вкус крови на губах. Мне казалось, я сейчас упаду в обморок. Мне хотелось поднести руку ко рту, но они держали меня. «Вот поворотный пункт,» — подумала я.

Я зажмурилась очень крепко. А когда открыла глаза, то все изменилось, и я поняла, что победила. Какой-то миг я не могла ничего отчетливо разглядеть, но даже в это мгновение увидела, как сижу на диване и руками прикрываю рот. Когда взор прояснился, я увидела, что два человека держат мою сестру за руки, а она изо всех сил пытается вырваться. Я закрыла лицо руками и больше никуда не смотрела. Когда ее протаскивали в двери, умудрились сбить подставку для зонтиков и раздавить ее. Ее ударило по лодыжке, и она пинала куски фаянса обратно в прихожую. Я была в восторге. Ее проволокли по дорожке к машине и усадили на заднее сиденье между собой. Она орала и скалила зубы, но как только выехали за город, успокоилась и заплакала. Однако, все равно, на самом деле, считала автозаправки по пути до самого Приюта и пришла к выводу, что их на одну больше, чем она думала. Когда доехали до железнодорожного переезда недалеко от места крушения, она выглянула в окно, но машина миновала пути, не успела она понять, что смотрит не в ту сторону.

Когда заезжали в ворота, она сломалась по-настоящему. Ей все время обещали на обед мороженое, но она-то знала, что верить им нельзя. У главного входа, между двух этих людей она остановилась на пороге, вытащила камешки из кармана пальто и положила себе в рот. Попыталась проглотить, но подавилась, и ее стремительно протащили через вестибюль в маленький приемный покой, где заставили все выплюнуть. Странно, стоит мне об этом подумать, что никто так и не понял: она — это не я.

Ее уложили в постель, а к утру ей уже плакать не хотелось: она слишком устала.

Сейчас — середина дня, льет как из ведра. Она сидит на своей кровати (той самой, которая раньше была моей) в Приюте, записывает все это на бумагу. Ей бы никогда это и в голову не пришло до вчерашнего дня, но теперь она думает, что стала мной, а поэтому делает все, что делала бы я.

В доме очень тихо. Я по-прежнему сижу на диване в гостиной. Я могла бы подняться наверх и заглянуть в ее спальню, если б захотела. Но с тех пор, как я там была в последний раз, прошло столько времени, и я уже не знаю, как располагаются комнаты наверху. Поэтому я лучше останусь здесь, внизу. Если поднять голову, я увижу квадратное окошко из цветного стекла над лестницей. Пурпурные и оранжевые стеклышки, узор песочных часов, только света сюда все равно попадает немного — соседний дом слишком близко. А кроме того, и дождь здесь идет очень сильный.

Нью-Йорк

1948

ДЕНЬ С АНТЕЕМ

Ты хотел видеть меня? Тебе правильно сказали. Так меня и зовут. Нтэй. Африканский Великан — вот как меня называют с тех пор, как я начал бороться. Чем тебе помочь? Город уже посмотрел? Не очень паршивое местечко. Тебе повезло, что в эти дни нет ветра. Плохой ветер здесь у нас дует. А без него — солнце слишком жаркое. Аргус? Никогда про него не слыхал. Я не бывал на другой стороне.

Человек по имени Эракли? Да, да, он здесь был. Давно. Я его помню. Мы даже с ним боролись.

Убил меня! так он там вам рассказывал? Понятно. А когда ты пришел сюда, то услышал, что я тут по-прежнему, и тебе захотелось со мной встретиться. Понимаю. Давай-ка присядем. Здесь во дворе есть источник, и в нем — самая холодная в городе вода. Ты спросил об Эракли? Нет, трудностей у него здесь не было — если не считать того, что он проиграл бой. Зачем кому-то ему досаждать? Человек приходит один. Ты никогда его раньше не видел. Пускай себе идет. Зачем его беспокоить? Только дикари нападают на человека, который приходит один. Убивают его, а потом дерутся за его набедренную повязку. Мы же пропускаем людей без лишних разговоров. Они входят с одной стороны, выходят — с другой. Нам так нравится. В мире и дружбе со всеми. У нас есть поговорка: Никогда не бей человека, если не уверен, что можешь его убить, а если уверен — убивай быстро. Там, откуда я родом, мы гораздо грубее, чем здесь, внизу, на побережье. Жизнь у нас труднее, зато здоровья больше. Посмотри на меня — ведь я тебе в отцы гожусь. Если б я всю жизнь прожил здесь, на взморье, я б так не сохранился. И все равно — видел бы ты меня двадцать лет назад. В те дни я на все ярмарки ходил, людям представления устраивал. Быка подымал одной рукой, а другой — хрясь меж рогов, и он замертво падает. Народу такое нравится. Иногда балки головой ломал. Тоже любили — да только с быком это обряд такой был, поэтому быка больше всего просили показать. Все обо мне знали.

Хочешь орехов? Я их каждый день ем. В верхнем лесу собираю. Там деревья растут — таких огромных ты никогда в жизни не видел.

Он лет двадцать назад здесь проходил, но я его прекрасно помню. Не потому что хороший борец был, а потому что совсем полоумный. Такого полоумного, как Эракли, и захочешь забыть — не сможешь.

Бери еще. У меня их полный мешок. Это правда — вкус у них ни на что не похож. У вас на другой стороне таких наверняка нет.

Я только рад буду тебя в лес отвести, если посмотреть хочешь. Это недалеко. Ты же не откажешься немного в гору подняться?

Конечно, он здесь ни с кем дружбы не свел, но какие могут быть друзья у такого человека? Он столько о себе мнил, что и нас-то не замечал. Считал нас всех дикарями, думал, мы на басни его купимся. Еще до поединка все над ним смеялись. Сильный, да — но борец никудышний. Ужасный хвастун и страшный лжец. И невежественный, к тому же.

Вот здесь свернем и пойдем по этой тропе. Все время языком молол. Если ему верить, так все ему по плечу, никого на свете лучше него и быть не может.

По дороге хороший вид открывается. Край света. Каково, а — привык всю жизнь в серединке, а тут на край попал? Должно быть, все по-другому.

Когда Эракли в город пришел, на него и внимания никто не обратил. Должно быть, у него какие-то деньжата с собой были, потому как начал он встречаться тут с парой-тройкой моих знакомых каждый день, да поить их за свой счет. Они мне про него и рассказали, и я пошел как-то раз поглядеть на него — не знакомиться, а просто поглядеть. И сразу понял — никчемный он. И борец никчемный, и человек. Я даже всерьез его не воспринял, куда там вызов какой-то бросать. Ну как можно всерьез к человеку относиться, если у него борода — что твое овечье руно? Подзадержался он в городе, да посмотрел, как я быков забиваю. Да и пару поединков я провел, пока он тут был — и он на каждый, наверное, приходил, на меня посмотреть. И вот я и глазом моргнуть не успел — он меня вызывает. Это ему поединка хотелось. Невероятно. Больше того — мне передали, что он еще и зло на меня затаил за то, что это не я ему вызов прислал. А мне такое и в голову не пришло.

Вся эта земля, что ты здесь видишь, — моя. И вот это, и лес впереди. Я сюда никого не пускаю. Мне гулять нравится, а с людьми встречаться я не хочу. Они меня раздражают. Я ведь раньше с каждым, кого ни встречу, дрался. В самом начале, по крайней мере.

Когда я совсем мальчуганом был, мне у себя в деревне нравилось под конец дня ходить к большой скале. Я на нее садился, смотрел в долину под собой и представлял себе, что враги нападают. Потом их до какого-то места подпускал и скатывал валун на них всех. И убивал всех каждый раз. Отец меня однажды поймал и всыпал. Мог в овцу или козу попасть внизу — или даже в человека.

Но я не умер, как видишь, что бы там Эракли ни рассказывал. Я хочу, чтобы ты на мои деревья посмотрел. Посмотри, какой ствол вот у этого. Смотри выше, выше, выше — вон где ветки начинаются. Видел где-нибудь такие большие деревья? Когда я стал постарше, то научился заваливать телят, а потом и бычков. К тому времени я уже боролся вовсю. И пока ни разу не проиграл. Все забыли, что меня зовут Нтэй, а стали называть просто — Великан. Не из-за роста, конечно. Не такой уж я и большой. А просто потому, что в поединке меня никто одолеть не мог. Сначала окрестные собирались, а потом — даже издалека приходили. Сам знаешь — стоит услышать о борце, который никогда не проигрывает. Никак не могут поверить, что его так или иначе положить на лопатки нельзя. Так и с твоим Эракли было. Я с ним до поединка и не встречался — только от друзей про него слышал. Он им рассказывал, что изучил меня и понял, как можно меня победить. А как — не говорил. Я так и не узнал, что он собирался делать, пока бой не кончился. Нет, я не умер. Я по-прежнему победитель. Здесь тебе любой расскажет. Жалко, что ты сам с Эракли не встречался. Иначе ты б так не удивлялся. Ты бы понял: вернувшись домой, он рассказывает только то, что хочет рассказать — и ничего больше. Правду он все равно сказать не смог бы, если б даже захотел. Устал? Склон крутой, если не привык по горам лазать. Сам поединок? Он недолго длился. Он слишком увлекся стратегией, которую якобы разработал. То отступит от меня, то подскочит и стоит, руки на меня положил. Я не понимал, чего он добивается. Толпа улюлюкает. Я даже подумал: он из тех, кому приятно вот так — руками мужчину по груди гладить, да за талию лапать. А ему не понравилось, когда я захохотал и толпе это закричал. Все время такой серьезный. А я все равно ошибся. Мы не слишком быстро идем? Да у тебя еще кошель такой тяжелый на поясе. Можем и помедленней. Спешить некуда.

Хорошая мысль. В самом деле — присядем на минутку, передохнем. Ты как себя чувствуешь? Нет. Ничего. Просто показалось — бледный ты какой-то. Может, свет так упал. Сюда солнце никогда не заглядывает.

Только после поединка мне один приятель рассказал, что Эракли хотел сделать. Вместо того, чтобы броском свалить, этот ненормальный пытался меня оторвать от земли и подержать в воздухе! Не чтобы потом снова бросить, а просто — подержать. Трудно поверить, правда? Но он именно этого и добивался. В этом и была его великая стратегия. Почему? А я откуда знаю? Я африканец. Почем мне знать, что в мозгах у людей из твоей страны происходит?

Возьми еще орехов. Нет-нет, от них тебе хуже быть не может. Все дело в воздухе. Наш климат не подходит людям с другой стороны. Пока он там раздумывал, как бы меня половчее приподнять, я его и прикончил. Пришлось за ноги уволакивать. Дальше пойдем? Или ты еще отдохнуть хочешь? Не отдышался? Здесь, в лесу воздуха совсем нет.

Может, еще подождем, как считаешь? Конечно, если дальше хочешь идти. Можем пойти медленно. Держи руку — я тебе помогу. Жалко, что дальше не пошли. Самые большие деревья вон там, наверху.

Да, его утащили, и он три дня на рогоже отлеживался, только потом ушел. Уковылял из города, как собака, а все смеялись над ним по дороге. Держись за меня. Я тебе упасть не дам. Да можешь, можешь ты сам идти. Только не останавливайся. И уходя из города, он по сторонам глядеть боялся. Радовался, наверное, когда до гор добрался.

Успокойся. Сначала одну ногу, потом другую. Не знаю я, куда он пошел. Боюсь, воды-то тут и нет. Ничего, найдем, когда в город спустимся. Все будет хорошо. Наверное, ушел туда, откуда и пришел. Мы его тут никогда больше не видели, как бы там ни было.

Тебе не кажется, что мы с тобой уже целую вечность идем? А на самом деле — всего несколько минут. Троминку ты узнаешь, но где ты — не знаешь? А зачем тебе знать, где ты? Это ж не твой лес. Успокойся. Шажок. Шажок. Еще шажок.

Ты прав. Это тот камень, на котором мы с тобой сидели несколько минут назад. Я все думал, заметишь ты или нет. Ну конечно, я знаю, куда идти! Я просто подумал, что тебе не помешало бы отдохнуть перед тем, как мы к городу двинемся.

Правильно, вот сюда и приляг. Поспишь немножко — и все будет прекрасно. Здесь очень тихо.

Нет, ты недолго спал. Как теперь себя чувствуешь? Хорошо. Я же знал, что поспишь — и полегчает. Ты просто к здешнему воздуху не привык. Кошель? Мне кажется, у тебя с собой ничего не было. И вовсе не нужно такие рожи корчить. Ты ведь не думаешь, что я его взял, правда?

Я-то считал, что мы друзья. Я к тебе со всей душой. А ты мне вон чем отвечаешь. Никуда я тебя больше не поведу. Сам в город спускайся. А мне в другую сторону. Возвращайся в свою страну — расскажешь всем обо мне. Да можешь ты сам идти. Только не останавливайся. И побыстрее выберись из леса!

Танжер

1970

ФКИХ

Однажды днем в середине лета по деревне пробежал пес, задержавшись ровно настолько, чтобы укусить молодого человека, стоявшего на главной улице. Рана оказалась неглубокой, и молодой человек промыл ее в ближайшем источнике и думать о ней забыл. Тем не менее, несколько человек, видевшие, как животное его укусило, рассказали об этом его младшему брату. Ты должен отвезти брата к доктору в город, сказали они.

Когда мальчик вернулся домой и предложил это сделать, брат просто рассмеялся. На следующий день в деревне мальчик решил спросить совета у фкиха. Он нашел старика под тенистым фиговым деревом во дворе мечети. Мальчик поцеловал ему руку и рассказал, что пес, которого никто прежде здесь не видел, укусил его брата и убежал.

Это очень плохо, сказал фких. У вас есть хлев, в котором его можно запереть? Посадите его туда, но свяжите за спиной руки. Никто к нему не должен подходить, понимаешь?

Мальчик поблагодарил фкиха и направился домой. По пути он придумал обмотать молоток пряжей и ударить брата по затылку. Зная, что мать ни за что не согласится, чтобы с ее сыном так обращались, он решил, что это следует сделать, когда ее дома не будет.

В тот же вечер, пока женщина стояла у колодца, он подкрался к брату и стал бить его молотком, пока тот не упал на пол. Затем он связал ему за спиной руки и отволок в хлев рядом с домом. Там он бросил его на земле и вышел, заперев дверь на засов.

Когда брат пришел в себя, он начал сильно шуметь. Мать позвала мальчика: Быстро! Сбегай посмотри, что стряслось с Мохаммедом. Однако, мальчик ответил: Я знаю, что с ним стряслось. Его укусил пес, и фких сказал, что он должен сидеть в хлеву.

Женщина стала рвать на себе волосы, царапать лицо ногтями и бить себя в грудь. Мальчик пытался ее успокоить, но она оттолкнула его и бросилась к хлеву. Она приложила ухо к дверям. Оттуда доносилось только тяжелое дыхание сына — он пытался ослабить веревки, которыми ему связали руки. Она забарабанила в дверь, выкрикивая его имя, но он, сражаясь с веревками, лежал лицом к земле и не ответил. Наконец, мальчик увел ее в дом. Так предписано, сказал он ей.

На следующее утро женщина села верхом на ослика и поехала в деревню повидать фкиха. Однако, тот уехал в то утро навестить сестру в Рхафсаи, и никто не знал, когда вернется. Поэтому она купила хлеба и пустилась в Рхафсаи вместе с группой селян, направлявшихся в сук всей этой местности. Ночь она провела в суке, а на следующее утро, с зарей, отправилась дальше с другой группой людей.

Каждый день мальчик швырял брату еду через маленькое зарешеченное окошко высоко в стене одного стойла. На третий день он кинул еще и нож, чтобы тот смог перерезать веревки и есть руками. Немного погодя ему пришло в голову, что, дав брату нож, он совершил глупость, ибо если трудиться достаточно долго, то ножом можно проделать дыру в двери. Тогда он пригрозил еды ему больше не давать, пока брат через окно не бросит ему нож обратно.

Не успела мать добраться до Рхафсани, как ее свалила лихорадка. Семья, с которой она путешествовала, приняла ее в свой дом и ухаживала за ней, но прошел месяц, прежде чем она смогла подняться с соломенного тюфяка на полу. К тому времени фких уже вернулся в деревню.

Наконец, она окрепла настолько, чтобы снова пуститься в путь. После двух дней на ослиной спине она вернулась совершенно без сил. Дома ее встретил мальчик.

А твой брат? спросила она, уверенная, что тот уже умер.

Мальчик показал на хлев, и она кинулась к двери, громко зовя старшего сына.

Возьми ключ и выпусти меня! заорал тот.

Сначала я должна увидеть фкиха, аулиди. Завтра.

На следующее утро они с мальчиком отправились в деревню. Когда фких увидел, как во двор входят женщина с мальчиком, он поднял глаза к небесам. Такова была воля Аллаха, что твой сын умер так, как он умер, сказал ей фких.

Но он вовсе не умер! вскричала женщина. И он не должен больше там сидеть.

Фких изумился, а потом сказал: Так выпусти же его! Выпусти его! Аллах милостив.

Мальчик, тем не менее, упросил фкиха прийти самому и открыть дверь. И вот они пустились в путь, фких — верхом на ослике, мать и сын следом — пешком. Когда они подошли к хлеву, мальчик вручил старику ключ, и тот отпер дверь. Молодой человек выскочил наружу, а изнутри ударило такой вонью, что фких быстро захлопнул дверь снова.

Они все вошли в дом, и женщина приготовила им чаю. Пока они сидели и пили, фких сказал молодому человеку: Аллах пощадил тебя. Ты никогда не должен плохо относиться к брату за то, что он тебя запер. Он сделал это по моему приказу.

Молодой человек поклялся никогда не поднимать на мальчика руку. Однако, мальчик боялся все равно — он даже взглянуть на брата страшился. Когда фких пошел обратно в деревню, мальчик увязался за ним, чтобы привести домой осла. По дороге он сказал старику: Я боюсь Мохаммеда.

Фкиху это не понравилось. Твой брат старше тебя, ответил он. Ты слышал, как он поклялся тебя не трогать.

В тот вечер за едой женщина отошла к жаровне приготовить чай. Впервые мальчик украдкой взглянул на брата и похолодел от ужаса. Мохаммед быстро оскалил зубы и издал горлом странный звук. Он так пошутил, но для мальчика это означало нечто совсем другое.

Фкиху ни за что не следовало его выпускать, сказал он себе. Теперь он меня укусит, и я заболею, как он. И фких велит ему бросить меня в хлев.

Он не мог заставить себя посмотреть на Мохаммеда еще раз. Ночью, во тьме он лежал и думал об этом, не в силах уснуть. Рано утром он вышел в деревню, чтобы застать фкиха до того, как тот начнет учить своих учеников во мсиде.

Ну что еще? спросил фких.

Когда мальчик рассказал ему, чего он боится, старик рассмеялся. Но у него нет никакой болезни! И никогда не было, хвала Аллаху.

Но вы же сами велели мне его запереть, сиди.

Да, да. Но Аллах милостив. Теперь ступай домой и забудь обо всем этом. Твой брат тебя не укусит.

Мальчик поблагодарил фкиха и ушел. Он прошагал по всей деревне и вышел на дорогу, которая, в конце концов, вывела его на шоссе. На следующее утро его подвез грузовик — до самой Касабланки. Никто в деревне больше никогда о нем не слышал.

Танжер

1974

КРУГЛАЯ ДОЛИНА

Заброшенный монастырь стоял на небольшой возвышенности посреди обширной поляны. Земля со всех сторон покато спускалась в спутанные мохнатые джунгли, заполнявшие круглую долину, окруженную отвесными черными утесами. В некоторых дворах росли редкие деревья, и птицы обычно встречались в них, вылетая из комнат и коридоров, где у них были гнезда. Давным-давно бандиты забрали из здания все, что можно было вынести. Солдаты, устроившие себе здесь штаб-квартиру, как и бандиты, разводили в огромных ветреных залах костры, так что позже они напоминали какие-то древние кухни. А теперь, когда изнутри все пропало, казалось, что к монастырю больше никто и близко никогда не подойдет. Заросли защищали его стеной; первый этаж вскоре совершенно скрылся из виду за деревцами, с которых стекали лианы, цепляя подоконники своими петлями. Луга вокруг пышно заросли; тропы через них не осталось.

В верхнем конце круглой долины с утесов в гигантский котел пара и грома падала река; после чего скользила вдоль подножья утесов, пока не находила проема в другом конце долины, откуда осмотрительно спешила наружу, без порогов, без каскадов — огромная толстая черная веревка воды быстро текла вниз меж полированных боков каньона. За проемом земля улыбчиво раскрывалась; прямо снаружи на склоне уже приютилась деревенька. В дни монастыря именно здесь братья добывали себе провиант, поскольку индейцы ни за что не хотели заходить в круглую долину. Много веков назад, когда здание только строилось, Церкви пришлось привозить рабочих из другой части страны. Эти люди исстари были врагами здешнего племени и говорили на другом языке; опасности того, что местные жители будут с ними общаться, пока они возводят могучие стены, не существовало. И в самом деле, строительство так затянулось, что не успели завершить восточное крыло, как все рабочие один за другим поумирали. Так и случилось, что братья просто сами заложили конец крыла сплошными стенами да так и оставили смотреть на черные скалы — слепыми и недостроенными.

Одно поколение монахов сменяло другое — свежещекие мальчики худели и седели и в конце концов умирали, и хоронили их в саду за тем двором, где бил фонтан. А однажды, не так давно, они все просто покинули монастырь; никто не знал, куда они ушли, и никто не подумал спросить. Именно вскоре после этого пришли сначала бандиты, а за ними солдаты. Теперь же, поскольку индейцы никогда не меняются, никто из деревни по-прежнему не поднимался к проему навестить монастырь. Здесь жил Атлахала; братья не смогли его убить, сдались, наконец, и ушли. Никого это не удивило, но их уход добавил Атлахале уважения. Все те века, что братья жили в монастыре, индейцы удивлялись, почему это Атлахала позволяет им остаться. Теперь, наконец, он их прогнал. Он всегда здесь жил, говорили они, и всегда будет жить, потому что долина — его дом, и уйти из нее он никогда не сможет.

Ранним утром неугомонный Атлахала обычно перемещался по залам монастыря. Мимо пролетали темные кельи, одна за другой. В маленьком дворике, где нетерпеливые деревца выломали брусчатку, стремясь к солнцу, он медлил. Воздух полнился крохотными звуками: движением бабочек, опадающими на землю кусочками листьев и цветков, сам воздух тек мириадами курсов, огибая края вещей, муравьи не оставляли своих нескончаемых трудов в горячей пыли. На солнце он и ждал, осознавая каждый оттенок звука, света и запаха, — он жил этим ощущением медленного, постоянного распада, что разъедал утро, преобразуя его в день. Когда наступал вечер, он часто проскальзывал за крышу монастыря и сверху озирал темнеющее небо; вдали ревел водопад. Каждую ночь всей череды лет он витал над этой долиной, стремглав кидался вниз, становясь на несколько минут или часов летучей мышью, леопардом, ночной бабочкой, потом возвращаясь к покойной недвижности в центре пространства, замкнутого утесами. Когда выстроили монастырь, он зачастил в комнаты, где ему впервые удалось увидеть бессмысленные жесты человеческой жизни.

А однажды вечером он без всякой цели стал одним из молодых братьев. Это ощущение оказалось новым — странно богатым и сложным и, в то же время, невыносимо душным, точно любую другую возможность, помимо заключения в крошечном, изолированном мирке причины и следствия, у него отобрали навсегда. Став братом, он подошел и встал у окна, разглядывая небо и впервые увидев не звезды, а пространство между ними и за ними. И в тот же миг испытал порыв уйти, шагнуть из той скорлупки страдания, в которой поселился на мгновенье, — однако слабое любопытство вынудило его помедлить и отведать еще немного непривычного чувства.

Он задержался; брат умоляюще воздел руки к небу. Впервые Атлахала ощутил сопротивление, трепет противоборства. Восхитительно было чувствовать, как молодой человек стремился освободиться от его присутствия, и неизмеримо сладко — оставаться в нем. Затем брат с рыданием метнулся в противоположный угол кельи и схватил со стены тяжелый кожаный хлыст. Срывая одежды, он принялся неистово стегать себя. При первом ударе Атлахала уже готов был отпустить его, но сразу осознал, что непосредственность этой увлекательной внутренней боли лишь сильнее выявляется ударами, воздействующими снаружи, а поэтому остался и чувствовал, как человек слабеет под собственным бичеванием. Закончив и прочитав молитву, брат добрался до своего убогого ложа и уснул, весь в слезах, а Атлахала выскользнул из него окольным путем и проник в птицу, что коротала ночь, сидя в кроне огромного дерева на краю джунглей и напряженно прислушиваясь к ночным звукам, да крича время от времени.

После этого Атлахала уже не мог противиться соблазну проскальзывать в тела братьев; он навещал их одного за другим, находя в этом изумительное разнообразие ощущений. Каждый оказывался отдельным миром, особым опытом, поскольку каждый реагировал по-своему, стоило осознать, что у него внутри появилось иное существо. Один сидел и читал или молился, другой пускался в неспокойную прогулку по лугам, снова и снова кружа около монастыря, третий находил себе товарища и затевал бессмысленную, но злую ссору, некоторые плакали, кто-то хлестал себя бичом или избить себя просил друга. Но всякий раз Атлахала с наслаждением открывал для себя сокровищницу восприятий, поэтому ему больше не приходила мысль вселяться в тела насекомых, птиц и пушистых зверьков — даже о том, чтобы покинуть монастырь и переместиться в воздух над ним, он уже не думал.

Однажды он чуть было не угодил в ловушку, когда старый монах, тело которого он занял, неожиданно рухнул замертво. В частом посещении людей имелась такая опасность: казалось, они не знают, когда придет их срок, а если и знают, то изо всех сил делают вид, что им этот срок неведом, — что, в конечном итоге, одно и то же. Другие существа знали заранее — кроме тех случаев, когда их заставали врасплох и сжирали. А уж это Атлахала мог предотвратить: птицу, в которой он останавливался, всегда избегали ястребы и орлы.

Когда братья оставили монастырь и, повинуясь распоряжению правительства, сняли сутаны, расселились по стране и стали обычными работниками, Атлахала смешался: как проводить ему отныне дни и ночи? Сейчас все стало так же, как было до их прихода: не осталось никого, кроме тех существ, что обитали в круглой долине всегда. Он пробовал жить в гигантском змее, в олене, в пчеле — но ни в ком не было той остроты, которую он успел полюбить. Все было так же, как и прежде — но не для Атлахалы; он познал существование человека, а теперь в долине людей не осталось — лишь заброшенное здание с его пустыми кельями, от которых отсутствие человека становилось только невыносимее.

Затем настал год, когда пришли бандиты — несколько сот человек нагрянули в долину одним грозовым днем. В упоении он испробовал многих, когда те расползлись повсюду, чистя свои ружья и сквернословя, — и открыл иные, новые грани ощущений: их ненависть ко всему миру, страх перед солдатами, преследовавшими их, странные порывы желанья, что охватывали их, когда они, пьяные, валялись вокруг кострища, тлевшего прямо на полу, невыносимую боль ревности, казалось, пробуждавшуюся еженощными оргиями в некоторых из них. Однако бандиты задержались ненадолго. Когда они ушли, на смену им явились солдаты. По ощущению, солдат Атлахале казался тем же, что и бандит. Не было лишь сильного страха и ненависти, а все остальное — совершенно одинаковое. Ни бандиты, ни солдаты, кажется, совершенно не осознавали его присутствия в себе: он мог скользить из одного человека в другого, не вызывая никаких изменений в их поведении. Это его удивляло, поскольку на братьев воздействие оказывалось очень определенным, и он даже был несколько разочарован невозможностью явить им свое существование.

Тем не менее, Атлахала невообразимо наслаждался как бандитами, так и солдатами и, снова оставшись в одиночестве, был неутешен. Он становился одной из ласточек, слепивших себе гнезда в скалах у самой вершины водопада. От жгучего света солнца он снова и снова нырял в поднимавшуюся издалека снизу пелену тумана, иногда торжествующе крича. Он мог провести весь день растительной тлей, медленно ползая по изнанке листьев и тихо живя там, внизу, в своем огромном зеленом мире, навсегда скрытом от небес. Или же ночью, в бархатном теле пантеры он познавал наслаждение убийства. Однажды он целый год прожил угрем на самом дне пруда под водопадом, чувствуя, как медленно ил подается перед его плоским носом, когда он расталкивает его головой; то было спокойное время, но после желание снова узнать поближе таинственную жизнь человека вернулось — от этого наваждения бесполезно избавляться. И вот теперь он без отдыха перемещался по разрушенным кельям — немое одинокое присутствие, жаждавшее воплотиться снова, но лишь в одном — в человеческой плоти. А поскольку повсюду в стране прокладывали автодороги, люди неизбежно снова пришли бы в круглую долину.

Мужчина и женщина добрались на своем автомобиле до деревни в нижней долине; услыхав о разрушенном монастыре и водопаде, сбегающем с утесов в огромный амфитеатр, они решили на это посмотреть. На осликах поднялись до деревушки снаружи проема, но оттуда индейцы, которых они наняли себе в сопровождение, идти дальше отказались, поэтому они двинулись одни — наверх по каньону, прямиком в пределы Атлахалы.

Когда они въехали в долину, стоял полдень; черные ребра утесов стекольно блестели под палящими отвесными лучами солнца. Они остановили осликов у кучи валунов на краю пологой луговины. Мужчина спешился первым и протянул руки женщине. Та наклонилась, взяв его лицо в ладони, и они застыли в долгом поцелуе. Затем он снял ее на землю, и они рука об руку начали карабкаться по камням.

Атлахала витал поблизости, пристально наблюдая за женщиной: другие женщины в долину прежде не забредали. Парочка уселась на траву под небольшим деревом — они смотрели друг на друга и улыбались. По привычке Атлахала вошел в мужчину. И немедленно вместо существования в пропитанном солнцем воздухе среди птичьего зова и запахов растений он осознал одну лишь красоту женщины и ее внушающую страх неотвратимость. Водопад, земля, сами небеса отступили, рухнули в ничто — остались только улыбка женщины, ее руки, ее аромат. То был мир невозможно удушливее и болезненней, чем Атлахала мог вообразить. Но все равно, пока мужчина говорил, а женщина отвечала, он оставался внутри.

— Оставь его. Он же тебя не любит.

— Он меня убьет.

— Но я люблю тебя. Мне нужно, чтобы ты была со мной.

— Не могу. Я его боюсь.

Мужчина пылко обнял ее, прижал к себе так, точно одним этим мог спасти себе жизнь.

— Нет, нет, нет. Так больше продолжаться не может, — сказал он. — Нет.

Боль его страдания была слишком остра; нежно Атлахала покинул мужчину и проскользнул в женщину. И сразу чуть было не поверил, что разместился в ничто, попал в собственное безграничное я — настолько совершенно осознал он блуждающий ветерок, крохотные трепыхания листьев и яркий воздух, окруживший его. Однако все было иначе: насыщенность каждой детали усилилась, вся сфера бытия стала огромной, беспредельной. Теперь он понимал, чего искал в женщине мужчина, и знал, что страдает мужчина от того, что никогда не достичь ему той завершенности, к которой стремится. Зато сам Атлахала, став с женщиной единым, достиг этого чувства и, осознав, что владеет им, затрепетал от восторга. Женщина вздрогнула, когда ее губы встретились с губами мужчины. И на траве, в тени дерева их радость поднялась до новых высот; Атлахала, познав обоих, связал одним потоком тайные родники их желаний. Полностью он оставался в женщине и уже смутно начинал рассчитывать, как удержать ее — если не в самой долине, то хотя бы поблизости, чтобы она всегда могла вернуться.

После полудня, словно в сновидении, направились они к осликам, сели в седла и двинулись по глубокой луговой траве к монастырю. В большом дворе они остановились, в сомнении разглядывая древние арки в лучах солнца и тьму в дверных проемах.

— Войдем внутрь? — спросила женщина.

— Мы должны вернуться.

— Я хочу зайти, — сказала она. (Атлахала возликовал.)

Тонкая серая змея скользнула по земле в кусты. Они ее не видели.

Мужчина растерянно посмотрел на нее:

— Уже поздно.

Но она уже сама соскочила с ослика и прошла под арками в длинный внутренний коридор. (Никогда кельи не казались такими реальными, как теперь, когда Атлахала видел их ее глазами.)

Они осмотрели все помещения. Потом женщине захотелось взобраться на башню, но мужчина решительно воспротивился.

— Нам уже пора возвращаться, — твердо произнес он, кладя руку ей на плечо.

— Это наш единственный день вместе, а ты думаешь только о том, чтобы вернуться.

— Но времени…

— Есть луна. Мы не собьемся с дороги.

Он не уступал.

— Нет.

— Как угодно, — сказала она. — Я поднимаюсь. Можешь возвращаться один, если хочешь.

Мужчина натянуто рассмеялся.

— Ты обезумела. — Он попытался ее поцеловать.

Она отвернулась и какой-то миг ничего ему не отвечала. Затем сказала:

— Ты хочешь, чтобы я ради тебя оставила мужа. Ты просишь у меня всё, но что ты делаешь для меня взамен? Ты даже отказываешься подняться со мной на маленькую башенку полюбоваться видом. Возвращайся один. Ступай!

Она всхлипнула и бросилась к темной лестнице. Зовя ее, он кинулся за ней, но, не догнав, споткнулся обо что-то. Она же ступала так уверенно, точно взбиралась по этому множеству ступеней уже тысячу раз, спеша сквозь тьму, виток за витком.

Наконец она вышла на вершину и выглянула в маленькие амбразуры в потрескавшихся стенах. Балки, что поддерживали колокол, прогнили и рухнули; тяжелый колокол лежал на боку в куче мусора, как падаль. Здесь, наверху, водопад шумел громче; почти вся долина уже наполнилась тенью. Снизу мужчина снова и снова звал ее. Она не отвечала. И пока она стояла и смотрела, как тень утесов медленно захватывает самые далекие уголки долины и начинает карабкаться по голым скалам на востоке, в уме у нее зародилась мысль. Не такой мысли она бы ожидала от себя — но та росла и становилась неизбежной. Почувствовав, что мысль полностью сложилась у нее внутри, женщина повернулась и легко стала спускаться обратно.

Мужчина, постанывая, сидел в темноте у подножия лестницы.

— В чем дело? — спросила она.

— Я повредил ногу. Так ты готова ехать или нет?

— Да, — просто ответила она. — Мне жаль, что ты упал.

Не говоря ничего, он поднялся и захромал за нею во двор, где стояли ослики. С вершин утесов уже начинал стекать холодный горный воздух. Когда они ехали через луг, она начала думать, как завести с ним этот разговор. (Это должно быть сделано прежде, чем они достигнут проема. Атлахала трепетал.)

— Ты меня прощаешь? — спросила она.

— Разумеется, — рассмеялся он.

— Ты меня любишь?

— Больше всего на свете.

— Правда?

Он взглянул на нее в слабеющем свете, выпрямившись на тряской спине животного.

— Ты же знаешь, что да, — тихо ответил он.

Она помедлила.

— Тогда есть только один путь, — наконец сказала она.

— Какой же?

— Я его боюсь. Я не вернусь к нему. Возвращайся ты. Я останусь здесь, в деревне. — (А оставаясь так близко от него, она каждый день будет приезжать в монастырь.) — Когда все будет сделано, ты приедешь и заберешь меня. Тогда мы сможем уехать куда-нибудь. Никто нас не найдет.

Голос мужчины зазвучал странно:

— Я не понимаю. — Понимаешь. И это — единственный путь. Сделай — или не делай, как хочешь.

Это единственный путь.

Некоторое время они тряслись на осликах молча. Впереди, на фоне вечернего неба, чернел каньон.

Тогда мужчина произнес — очень ясно:

— Никогда.

Мгновение спустя тропа вывела их на площадку высоко над быстрой водой. Снизу слабо доносился глухой гул реки. Свет почти исчез с неба; в сумерках пейзаж принял ложные очертания. Все стало серым — скалы, кусты, тропа, — и ни в чем не осталось ни расстояний, ни пропорций. Они замедлили шаг.

Его голос до сих пор отдавался у нее в ушах.

— Я не вернусь к нему! — неожиданно яростно вскричала она. — Можешь возвращаться и играть с ним в карты, как обычно. Будь ему добрым другом — каким всегда был. Я не поеду. Я не могу, когда вы в городе оба. — (Замысел не удался; Атлахала видел, что потерял ее, однако еще мог ей помочь.)

— Ты очень устала, — мягко произнес мужчина.

Он был прав. Не успел он договорить, как непривычное возбуждение и легкость, которые она ощущала с самого полудня, казалось, покинули ее; она бессильно опустила голову и сказала:

— Да, очень.

В тот же миг мужчина резко вскрикнул от ужаса; она подняла взгляд — его ослик рванулся с края тропы прямо в серый сумрак внизу. И — тишина, а за нею — далекий грохот множества обвалившихся камней. Она не могла ни шевельнуться, ни остановить своего осла; она лишь сидела, онемев, а животное влекло ее на своей спине дальше, будто мертвый груз.

Лишь на одно последнее мгновенье, когда она уже ступила на перевал, к самому краю его владений, Атлахала трепетно спустился в нее. Она подняла голову, и крохотная дрожь возбуждения пробежала сквозь все ее тело; затем голова ее поникла снова.

Застыв в тусклом воздухе над тропой, Атлахала смотрел, как ее почти неразличимая фигурка становится невидимой в сгущающейся ночи. (Если ему не удалось ее здесь удержать, то он все равно смог ей помочь.) Миг спустя он уже был в башне и прислушивался, как пауки штопают свои сети, которые повредила она. Долгое, долгое время пройдет, прежде чем он заставит себя снова просочиться в сознание иного существа. Долгое, очень долгое время — быть может, вечность.

Фез

1948

МЕДЖДУБ

Человек, всегда ночевавший в кафе, под деревьями или же просто в тех местах, где на него наваливался сон, бродил однажды утром по улицам городка. Он вышел на рыночную площадь, где перед населением, выкрикивая пророчества, кривлялся старый медждуб, одетый в рванину. Человек постоял и посмотрел, пока старик не закончил и не сгреб все деньги, которые люди предлагали ему. Его изумило, сколько безумец собрал, и от нечего делать он решил пойти за ним. Не успели они и с площади уйти, как человек заметил, что из-под арок выскакивают ребятишки и бегут за медждубом, а тот просто шагает дальше, монотонно распевая и размахивая жезлом, то и дело грозя мальчишкам, подбегающим слишком близко. Следуя за ним на расстоянии, человек увидел, что старик заходит в некоторые лавки. Всякий раз он появлялся оттуда, зажав в руке казначейский билет, который быстро отдавал одному из сорванцов.

Человеку пришло в голову, что у этого медждуба есть чему поучиться. Нужно только присмотреться к его поведению и тщательно прислушаться к тому, что он произносит. Затем, порепетировав, он и сам бы мог делать те же жесты и кричать те же слова. Каждый день он начал разыскивать в городе медждуба и следить за ним, куда бы тот ни шел. В конце месяца он решил, что готов применить эту науку.

Он отправился на юг, в другой город, куда никогда прежде не ездил. Там он снял очень дешевую комнату возле боен, подальше от центра. На блошином рынке купил старую и драную джеллабу. Потом пошел к кузнецам и стал смотреть, как они делают ему длинный жезл, вроде того, что носил с собой медждуб.

На следующий день, немного порепетировав, он пришел в город и сел на улице у подножия самой большой мечети. Некоторое время он просто смотрел на прохожих. Затем медленно начал воздевать к небесам руки и делать ими разные движения. Никто не обращал на него внимания. Это успокоило его, поскольку означало, что личина удалась. Когда он стал выкрикивать слова, люди бросали на него взгляды, но, похоже, не видели его, а только ждали, что именно он скажет. Какое-то время он выкрикивал короткие стихи из Корана. Он вращал глазами, а тюрбан съезжал ему на лицо. Прокричав несколько раз слова пламя и кровь, он опустил руки и склонил голову — и больше ничего не говорил. Люди пошли своей дорогой, но многие успели швырнуть на землю перед ним монетки.

В последующие дни он пробовал другие части города. Где сидеть — казалось, неважно. В одном месте прохожие были к нему так же щедры, как и в любом другом. Ему не хотелось рисковать и заходить в лавки и кафе, пока он не убедится, что город к нему привык. Однажды он промчался по улицам, потрясая жезлом и вопя: Сиди Рахал пришел! Сиди Рахал говорит вам — готовьтесь к пламени! Это он сделал для того, чтобы дать себе имя, которое бы запомнили горожане.

Он начал останавливаться в дверях лавок. Если он слышал, как кто-то внутри называл его имя — Сиди Рахал, — он заходил, свирепо глядел на лавочника и, ни слова не говоря, протягивал руку. Хозяин давал ему деньги, он поворачивался и уходил.

Дети почему-то за ним не бегали. Было б лучше, если бы за ним постоянно следовала стайка ребятишек, как за старым медждубом, но стоило ему с ними заговорить, они пугались и удирали. Так спокойнее, убеждал себя он, но втайне его это беспокоило. И все равно зарабатывал он больше, чем раньше считал возможным. К тому времени, как начались первые дожди, у него скопилась крупная сумма. Оставив жезл и рваную джеллабу в комнате возле боен, он уплатил хозяину за комнату на несколько месяцев вперед. Дождался ночи. Затем запер за собой дверь и уехал на автобусе в свой город.

Сначала он купил много разной одежды. Одевшись богато, он отправился подыскивать себе дом. Вскоре нашел такой, что подходил ему. Дом был маленький, и денег на то, чтобы заплатить за него, ему хватало. Он обставил две комнаты мебелью и приготовился провести зиму за едой и кифом со всеми своими старыми приятелями.

Когда его спрашивали, где он пропадал все лето, он рассказывал о гостеприимстве и щедрости своего богатого брата в Тазе. Но ему уже не терпелось, чтобы дожди закончились поскорее. Сомнений не было: новая работа ему очень нравилась.

Зима, наконец, подошла к концу. Он сложил сумку и сказал друзьям, что отправляется в деловую поездку. В другом городе сразу пришел к себе в комнату. Его джеллаба и жезл были на месте. В этот год его уже узнавали многие. Он стал смелее и заходил в лавки, не дожидаясь в дверях. Лавочники, желая показать покупателям свое благочестие, всегда давали ему больше, чем прохожие.

Однажды он решил проверить себя. Он остановил такси. Забравшись внутрь, он проревел: Я должен поехать к гробнице Сиди Ларби! Быстро! Шофер, знавший, что ему не заплатят, тем не менее, согласился, и они приехали к оливковой роще на холме далеко от города.

Он велел таксисту ждать и выскочил из машины. Затем начал карабкаться по склону к могиле. У таксиста кончилось терпение, и он уехал. На обратном пути в город он не заметил поворота и врезался в дерево. Когда его выписали из больницы, он начал всем рассказывать, что Сиди Рахал заставил машину съехать с дороги. Мужчины много говорили об этом, вспоминая других святых безумцев, которые умели наводить порчу на моторы и тормоза. Имя Сиди Рахала не сходило с языков, и люди с уважением прислушивались к его проповедям.

За лето он накопил больше денег, чем год назад. Он вернулся к себе и купил дом побольше, а старый сдал. Каждый год он покупал все больше домов и земли, пока, наконец, не стало ясно, что он превратился в очень богатого человека.

И всегда, стоило упасть первым дождям, он объявлял друзьям, что уезжает за границу. После этого тайно покидал город, не позволяя никому себя провожать. Такой распорядок жизни приводил его в восторг — если удача не изменит, он сможет жить так и дальше. Он предполагал, что Аллах не возражает, что он притворяется одним из Его святых безумцев. А деньги — просто награда за то, что он дает людям возможность подавать милостыню.

Однажды зимой к власти пришло новое правительство и распорядилось прогнать с улиц всех нищих. Он обсудил это с друзьями — все считали это прекрасным решением. Он с ними соглашался, однако ночью новость не дала ему заснуть. Вернуться, рискуя всем просто потому, что ему нравится этим заниматься, — об этом не могло быть и речи. Скрепя сердце, он решил провести лето дома.

И только когда прошли первые недели весны, он осознал, как дорого это ему — уезжать прекрасной звездной ночью на автобусе в другой город, и какое облегчение он испытывает всякий раз, когда может забыть обо всем на свете и жить как Сиди Рахал. Теперь он начал понимать, что его жизнь здесь, дома, была в удовольствие лишь потому, что он знал: наступит миг, и он оставит ее ради иной жизни.

Когда пришла жара, ему стало совсем неспокойно. Он скучал, он потерял аппетит. Друзья, заметив в нем такую перемену, советовали отправиться в путешествие, как он это делал обычно. Они говорили, что известны случаи, когда люди умирают, изменив своей привычке. И снова лежал он ночами без сна, пока все же не решил втайне вернуться. И только решение было принято, как ему сразу полегчало на душе. Будто раньше он спал, а сейчас неожиданно проснулся. Он сообщил друзьям, что едет за границу.

Той же ночью он запер дом и сел в автобус. На следующий день — радостно прошагал по улицам к своему любимому месту у мечети. Прохожие смотрели на него и замечали друг другу: Он все-таки опять вернулся. Видишь?

Он просидел там спокойно весь день, собирая деньги. Под вечер, поскольку погода стояла жаркая, он направился за городские ворота к реке, чтобы искупаться. Раздеваясь за олеандровыми кустами, он поднял голову и увидел, что к нему по берегу спускаются трое полицейских. Не дожидаясь их, он подхватил туфли, набросил на плечи джеллабу и побежал. Иногда он шлепал прямо по воде, иногда поскальзывался в грязи и падал. Полицейские что-то кричали ему. Гнались они за ним недолго, потому что ослабели от хохота. Не зная этого, он все бежал и бежал вдоль реки, пока не сбилось дыхание и не пришлось остановиться. Он надел джеллабу и туфли и подумал: в такой одежде в город вернуться я не могу, в другие города — тоже. Дальше он пошел уже медленнее. Когда настал вечер, он проголодался, но вокруг не было ни людей, ни домов. Спал он под деревом, укрывшись одной лишь рваной джеллабой.

На следующее утро голод усилился. Он встал, вымылся в реке и пошел дальше. Весь день шел он под палящим солнцем. Под вечер сел отдохнуть. Попил немного воды из реки и огляделся. На холме у него за спиной стояла полуразрушенная усыпальница.

Отдохнув, он поднялся к строению. Внутри, в центре большой комнаты под куполом, была гробница. Он сел и прислушался. Кукарекали петухи, изредка доносился собачий лай. Он представил, как бежит к деревне и кричит первому встречному: Дайте же мне кусок хлеба во имя любви к Мулаю Абделькадеру! Он закрыл глаза.

Проснулся он в сумерках. У входа кучкой стояли мальчишки и смотрели на него. Заметив, что он открыл глаза, они засмеялись и стали пихаться локтями. Затем один швырнул внутрь сухую корку хлеба, и она упала рядом с ним. Вскоре все они монотонно заголосили: Он ест хлеб! Он ест хлеб! Они некоторое время поиграли в эту игру, бросая ему вместе с корками комья земли и даже вырванные с корнем растения. На лицах их читались изумление, злоба и презрение, но сквозь все эти изменчивые чувства пробивался неумолимый блеск собственничества. Он вспомнил о старом медждубе, и его охватила дрожь. Вдруг мальчишки пропали. Он услышал вдалеке несколько пронзительных криков, и они побежали наперегонки к деревне.

Хлеб немного подкрепил его. Он уснул на том же месте, а еще до рассвета вновь отправился вдоль реки, благодаря Аллаха за то, что позволил ему обойти деревню незамеченным. Он понял, что раньше дети убегали от него только потому, что знали: он для них не готов, они пока не могут присвоить его. Чем больше он думал об этом, тем более страстно надеялся никогда не узнать, каково быть подлинным медждубом.

В тот день, обогнув излучину реки, он неожиданно наткнулся на городок. Отчаянная нужда в пище пригнала его прямо на рынок. Не обращая внимания на людские взгляды, он зашел в одну палатку и заказал миску супа. Доев и уплатив, он вошел в другую и заказал тарелку рагу. В третьей съел мясо на вертеле. Затем пошел к хлебным рядам — купить в дорогу две буханки хлеба. Когда он расплачивался, по плечу его похлопал полицейский и велел показать бумаги. Бумаг у него не было. Что тут еще сказать? В околотке его заперли в вонючую подвальную каморку. В этом чулане, в мучениях провел он четыре дня и четыре ночи. Когда, в конце концов, его вывели и допросили, он не решился сказать правду. Вместо этого он нахмурился и произнес: Я Сиди Рахал.

Ему связали руки и втолкнули в грузовик. Позже, в больнице, его привели в сырую камеру, где люди смотрели, не мигая, тряслись и визжали. Он терпел там неделю, а потом решил сказать властям свое настоящее имя. Но когда он попросил, чтобы его привели к ним, охранники просто расхохотались. Иногда ему отвечали: На следующей неделе, — но обычно ему не отвечали вообще ничего.

Шли месяцы. Ночи, дни и снова ночи жил он вместе с другими безумцами, и настало такое время, когда ему уже стало все равно — приведут его к властям и сообщит он им, как его зовут на самом деле, или нет. В конце концов, он перестал думать об этом совсем.

Танжер

1974

САД

Человек, живший в далеком городке южной страны, работал у себя в саду. Поскольку он был беден, участок его располагался на краю оазиса. Весь день он рыл канавы, а когда день закончился, отправился в верхний конец сада и открыл ворота, которые сдерживали воду. Вода побежала по канавам к грядкам ячменя и молодым померанцевым деревьям. Небо стало красным, и когда человек увидел, что земля его сада засияла, словно самоцветы, он сел на камень и начал на нее смотреть. Земля у него на глазах разгоралась все ярче, и он подумал: «Нет в оазисе сада прекраснее».

Огромное счастье наполнило его — он сидел в саду долго и вернулся домой очень поздно. Когда он вошел в дом, жена посмотрела на него и увидела ту радость в его глазах.

«Он нашел клад,» — подумала она; но ничего не сказала.

Когда они сели лицом к лицу за вечернюю трапезу, человек все еще вспоминал свой сад, и ему казалось, что теперь, когда он познал такое счастье, без него он никогда уже не останется. Ел он молча.

Жена тоже молчала. «О думает о своем кладе,» — сказала она себе. И рассердилась, решив, что он не желает поделиться с ней этой тайной. На следующее утро она отправилась к дому одной старухи и купила у нее много трав и порошков.

Она принесла их домой и несколько дней смешивала и готовила, пока не получилось лекарство, которого ей хотелось. И потом всякий раз за едой она начала подбавлять немного цёхёра мужу в пищу.

Прошло совсем немного времени, и человек занемог. Он еще ходил каждый день работать в свой сад, но часто, дойдя, чувствовал такую слабость, что мог только сесть под пальму и сидеть, опираясь на ствол. В ушах у него стоял резкий звон, он не успевал следить за мыслями, что проносились у него в голове. Несмотря на это, каждый вечер, когда заходило солнце, и он видел, как сад его сияет красным под его лучами, он был счастлив. И когда приходил ночью домой, жена видела в его глазах все ту же радость.

«Он пересчитывал свои сокровища,» — думала она. Она начала тайком ходить за ним в сад и следить из-за деревьев. Когда же она увидела, что он просто сидит и смотрит на землю, то опять пошла к старухе и рассказала ей об этом.

«Ты должна поспешить и развязать ему язык, пока он не забыл, где спрятал сокровище,» — сказала старуха.

В тот вечер жена положила ему в еду много цёхёра, и когда они потом пили чай, начала говорить ему много ласковых слов. Человек же только улыбался. Долго пыталась она разговорить его, но он лишь пожимал плечами да отмахивался. На следующее утро, пока человек еще спал, она снова сходила к старухе и сказала, что он больше не может говорить.

«Ты дала ему слишком много, — сказала старуха. — теперь он никогда не расскажет тебе своей тайны. Тебе остается только одно — быстро убежать, пока он не умер.»

Женщина побежала домой. Ее муж лежал на циновке, и рот его был приоткрыт. Она собрала свою одежду и в то же утро покинула город.

Три дня человек пролежал в глубоком забытьи. Когда он пришел в себя на четвертый, ему показалось, что он совершил путешествие на другой край света. Ему очень хотелось есть, но в доме он нашел только сухую корку. Съев ее, он дошел до своего сада на краю оазиса и набрал себе фиг. Потом сел и съел их все. Мысль о жене не пришла ему в голову — он совсем забыл свою жену. Когда мимо проходил сосед и окликнул его, он ответил вежливо, точно разговаривал с незнакомцем, и сосед ушел озадаченный.

Мало-помалу здоровье возвращалось к человеку. Каждый день он работал в саду.

Когда спускались сумерки, он возвращался домой, посмотрев на закат и на красную воду, готовил себе ужин и ложился спать. Друзей у него не было, поскольку хотя люди с ним заговаривали, он их не узнавал и поэтому лишь улыбался и кивал им.

Потом горожане стали замечать, что человек больше не ходит молиться в мечеть. Начались пересуды, и как-то вечером к человеку домой пришел имам — поговорить.

Пока они сидели, имам прислушивался — не ходит ли где-нибудь по дому жена человека. Из вежливости он не мог о ней спросить, но думал о ней и недоумевал, где она может быть. Из дома человека он ушел в сомнениях.

Человек же продолжать жить своей жизнью. Однако, горожане только о нем и судачили. Они шептались, что человек убил жену, и многим хотелось собраться вместе и прийти обыскать его дом, чтобы обнаружить останки. Имам высказывался против такой мысли: он лучше сходит и поговорит с человеком еще раз. Но теперь он уже дошел до самого сада на краю оазиса, и человек, довольный, работал там среди растений и деревьев. Имам понаблюдал за ним некоторое время, а затем подошел ближе и перекинулся с ним парой слов.

День клонился к вечеру. Солнце уже закатывалось на западе, и вода на земле начала краснеть. Наконец, человек сказал имаму: «Сад очень красивый».

«Красивый он или не красивый, — ответил имам, — ты должен благодарить Аллаха за то, что позволил тебе его иметь.»

«Аллаха? — удивился человек. — Кто это? Я о нем никогда не слыхал. Я сам вырастил этот сад. Я выкопал каждую канаву и посадил здесь каждое дерево, и мне никто не помогал. Я ничего никому не должен.»

Имам побледнел. Он простер руку и очень сильно ударил человека по лицу. А потом быстро вышел прочь из сада.

Человек остался стоять, держась ладонью за щеку. «Он обезумел,» — решил он, когда имам ушел.

В тот же вечер в мечети собрались люди. Между собой они решили, что человеку больше не место в их городе. С утра пораньше большая толпа мужчин с имамом во главе пришла в оазис и направилась к саду человека.

Перед мужчинами бежали мальчишки — они попали в сад гораздо раньше. Мальчишки рассыпались по кустам и, пока человек работал, начали бросать в него камни и оскорблять его. Он не обращал на них внимания. Потом один камень ударил ему в затылок. Он бросился на обидчиков. Когда те убегали, один споткнулся, и человек поймал его. Он хотел удержать его, чтобы спросить: «Зачем вы бросаете в меня камни?» Но мальчишка только визжал и вырывался.

И горожане, уже подходившие к саду, услышали крики и бросились вперед. Они оттащили мальчишку и принялись избивать человека мотыгами и серпами. Уничтожив его, они бросили тело головой в канаву, а сами направились в город, вознося Аллаху хвалы, что мальчик невредим. Деревья понемногу умерли, и сада вскоре не стало. Осталась только пустыня.

Асилах

1963

Перевел Максим Немцов

Оглавление

СКОРПИОН

АЛЛАЛ

ВОДЫ ИЗЛИ

ТЫ НЕ Я

ДЕНЬ С АНТЕЕМ

ФКИХ

КРУГЛАЯ ДОЛИНА

МЕДЖДУБ

САД

Реклама на сайте