«Осада Лондона»

Генри Джеймс ОСАДА ЛОНДОНА (повесть)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Занавес Комеди Франсез, это импозантное произведение ткацкого искусства, опустился после первого акта пьесы, и, воспользовавшись перерывом, наши два американца вместе со всеми, кто занимал кресла в партере, вышли из огромного жаркого зала. Однако вернулись они в числе первых и оставшуюся часть антракта развлекались, разглядывая ярусы и бельэтаж, незадолго до того очищенные от исторической паутины и украшенные фресками на сюжеты французской классической драмы. В сентябре публики в театре обычно немного, да и пьеса, которую давали в тот вечер «L'Aventuriere» [«Авантюристка» (франц.)] Эмиля Ожье, — не притязала на новизну. Многие ложи были пусты, другие, если судить по виду, занимали провинциалы или кочующие чужестранцы. Ложи там расположены далеко от сцены, возле которой сидели наши наблюдатели, однако это не мешало Руперту Уотервилу оценить некоторые детали даже на расстоянии. Оценивать детали доставляло ему истинное наслаждение, и, бывая в театре, он не отнимал от глаз изящного, но весьма сильного бинокля, разглядывая все и вся. Он знал, что джентльмену так вести себя не пристало и что бестактно нацеливать на даму орудие, которое подчас не менее опасно, нежели двуствольный пистолет, но уж очень Уотервил был любопытен и к тому же не сомневался, что сейчас, на этой допотопной пьесе — как он изволил назвать шедевр одного из бессмертных[1], — его не увидит никто из знакомых. А посему, став спиной к сцене, он принялся поочередно обозревать ложи, чем, впрочем, занимались и его соседи, производившие эту операцию с еще большим хладнокровием.

— Ни одной хорошенькой женщины, — заметил он наконец, обращаясь к своему другу. Литлмор, сидевший на своем месте, со скучающим видом уставясь на обновленный занавес, выслушал это замечание в полном безмолвии. Он редко предавался подобным оптическим променадам, ибо подолгу живал в Париже, и тот перестал его занимать или удивлять, во всяком случае — слишком; Литлмор полагал, что у столицы Франции не осталось для него никаких неожиданностей, хотя в прежние дни их было немало. Уотервил находился в той стадии, когда все еще ждут неожиданностей, что он тут же и подтвердил.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Прошу прощения… прошу у нее прощения… Здесь все же нашлась женщина, которую можно назвать… — он приостановился, изучая ее, — красавицей… в своем роде!

— В каком? — рассеянно спросил Литлмор.

— В необычном… Словами не определишь.

Литлмор не особенно прислушивался к ответу, но тут его собеседник громко воззвал к нему:

— Сделайте милость, окажите мне услугу!

— Я оказал вам услугу, согласившись пойти сюда. Здесь нестерпимо жарко, а пьеса похожа на обед, сервированный судомойкой. Все актеры — doubleures [дублеры (фр.)].

— Ответьте мне на один лишь вопрос: а она добропорядочная женщина? — продолжал Уотервил, оставив без внимания сентенцию своего друга.

Литлмор, не оборачиваясь, испустил тяжкий вздох.

— Вечно вы хотите знать, добропорядочные ли они… Ну какое это имеет значение?

— Я столько раз ошибался, что теперь совсем не верю себе, — продолжал бедняга Уотервил. Европейская цивилизация все еще была для него внове, и за последние полгода он столкнулся с проблемами, о которых раньше не подозревал. Стоило ему встретить хорошенькую и, казалось бы, вполне благопристойную женщину — тут же выяснялось, что она принадлежит к разряду дам, представительницей которых была героиня Ожье; стоило ему остановить внимание на особе вызывающей внешности — она чаще всего оказывалась графиней. Графини выглядели такими легкомысленными, те, другие, — такими недоступными. А Литлмор различал их с первого взгляда, он никогда не ошибался.

— Вероятно, никакого, если на них только смотреть, — бесхитростно сказал Уотервил в ответ на довольно цинический вопрос своего спутника.

— Вы смотрите на всех без разбора, — продолжал Литлмор, по-прежнему не оборачиваясь, — разве что я назову кого-то из них непорядочной… Тогда ваш взгляд становится особенно пристальным.

— Если вы осудите эту даму, я обещаю ни разу на нее не взглянуть. Я говорю о той, в белом, с красными цветами, в третьей ложе от прохода, добавил он, в то время как Литлмор медленно поднялся с кресла и стал рядом с ним. — К ней сейчас наклонился молодой человек. Вот из-за него-то у меня и возникло сомнение. Хотите бинокль?

Литлмор безразлично поглядел вокруг.

— Нет, благодарю, я вижу достаточно хорошо… Молодой человек — вполне приличный молодой человек, — добавил он, помолчав.

— Вполне, я не спорю, но он на несколько лет ее моложе. Подождите, пока она обернется.

Ждать пришлось недолго: закончив разговор с ouvreuse [билетершей (фр.)], стоявшей в дверях ложи, дама обернулась, представив на обозрение публики свое лицо — красивое, тонко очерченное лицо с улыбающимися глазами и улыбающимся ртом, обрамленное легкими завитками черных волос, спускающихся на лоб, и бриллиантовыми серьгами, такими большими, что их игра была видна на другом конце зала. Литлмор посмотрел на нее; вдруг он воскликнул:

— Дайте-ка мне бинокль!

— Вы с нею знакомы? — спросил его спутник, в то время как Литлмор направлял на нее это миниатюрное оптическое орудие.

Тот ничего не ответил, лишь продолжал молча смотреть, затем вернул бинокль.

— Нет, она не добропорядочная женщина, — сказал он. И снова опустился в кресло. Уотервил все еще стоял, и Литлмор добавил: — Сядьте, будьте добры, я думаю, что она меня заметила.

— А вы не хотите, чтобы она вас заметила? — спросил Уотервил Любопытствующий, садясь на место.

Помолчав, Литлмор сказал:

— Я не хочу портить ей игру.

К этому времени entr'acte [антракт (фр.)] окончился; вновь поднялся занавес.

Хотя мысль пойти в театр пришла в голову самому Уотервилу — Литлмор, не любивший излишне себя утруждать, предлагал в такой чудесный вечер просто посидеть и покурить у «Гран кафе» в респектабельной части бульвара Мадлен, — Уотервил нашел второй акт еще более скучным, чем первый. Не согласится ли его друг уйти? Пустые раздумья — раз уж Литлмор пришел в театр, он не станет утруждать себя снова и досидит до конца. Уотервилу хотелось бы также порасспросить Литлмора о даме в ложе. Раза два он скосил глаза на своего друга — тот не следил за пьесой, думал о чем-то своем: думал об этой женщине. Когда занавес опять опустился, Литлмор, по своему обыкновению, продолжал сидеть, предоставив соседям протискиваться мимо, стукаясь о его конечности коленями. Когда они остались в партере Одни, Литлмор произнес:

— Пожалуй, я все же не прочь снова ее увидеть.

Он говорил так, будто Уотервил все о ней знал. Это не соответствовало действительности — откуда ему было знать, — но, поскольку его друг, очевидно, многое мог порассказать, Уотервил решил, что только выиграет, если будет посдержаннее. Поэтому он ограничился тем, что протянул Литлмору бинокль.

— Нате, смотрите.

Литлмор взглянул на него с добродушным сожалением.

— Я вовсе не хочу глазеть на нее в эту мерзкую штуку. Я хочу повидаться с ней… как мы виделись раньше.

— А где вы виделись раньше? — спросил Уотервил, распрощавшись со сдержанностью.

— На задней веранде в Сан-Диего[2].

Ответом ему был лишь недоумевающий взгляд; поэтому Литлмор продолжал:

— Выйдем, здесь нечем дышать, и я вам все объясню.

Они направились к низкой и узкой дверце, более уместной для кроличьей клетки, нежели для знаменитого театра, которая вела из партера в вестибюль; и, поскольку Литлмор шел первым, его бесхитростный друг, идущий сзади, заметил, что тот посмотрел на ложу, занятую парой, которая вызвала их интерес. Та, что интересовала их больше, как раз повернулась спиной к залу — должно быть, она выходила из ложи следом за спутником, но мантильи она не надела: очевидно, они еще не собирались уходить. Стремление Литлмора к свежему воздуху не увело его, однако, на улицу; когда они достигли изящной, строгой лестницы, ведущей в фойе, он взял Уотервила под руку и начал молча подниматься по ступеням. Литлмор был противником развлечений, если это требовало от него усилий, но на этот раз, подумал его друг, он превозмог себя и отправился на поиски дамы, которую столь лаконично ему охарактеризовал. Молодой человек покорился необходимости воздержаться на время от расспросов, и они прошествовали в ярко освещенное фойе, где десяток зеркал отражал замечательную статую Вольтера работы Гудона[3], на которую вечно пялят глаза посетители театра, со всей очевидностью уступающие в остроте ума тому, чей гений запечатлен в сих живых чертах. Уотервил знал, что Вольтер был чрезвычайно остроумен: он читал «Кандида» и не раз имел случай оценить по достоинству работу Гудона. Фойе было почти пусто; на просторе зеркального паркета терялись небольшие группки зрителей; группок десять находилось в самом фойе, остальные вышли на балкон, нависавший над площадью Пале-Рояль. Окна были распахнуты настежь. Париж сверкал огнями, словно в этот скучный летний вечер отмечался какой-то праздник или начиналась революция; казалось, снизу долетает приглушенный шум голосов, и даже здесь было слышно медленное цоканье копыт и громыханье фиакров, кружащих по гладкому, твердому асфальту.

Дама и ее спутник стояли спиной к нашим друзьям перед мраморным Вольтером; дама была с ног до головы в белом: белое платье, белая шляпка. Литлмор, подобно другим, кто здесь бывал, подумал, что такую сцену можно увидеть только в Париже, и загадочно рассмеялся.

— Забавно встретить ее здесь! Последний раз мы встречались в Нью-Мексико.

— В Нью-Мексико?

— В Сан-Диего.

— А-а, на задней веранде, — догадался Уотервил. Он понятия не имел, где находится Сан-Диего; получив не так давно назначение в Лондон на второстепенный дипломатический пост, он усердно занимался географией Европы, но географией своей родины полностью пренебрегал.

Говорили они вполголоса и стояли далеко от дамы в белом, но внезапно, точно услышав их, она обернулась. Ее глаза сперва встретились с глазами Уотервила, и он понял, что если она и поймала обрывки их разговора, то не по их вине, а благодаря необычайной остроте ее слуха. Глаза смотрели отчужденно, даже когда остановились мимоходом на Джордже Литлморе, но через мгновение отчужденность исчезла, глаза заблестели, на щеках выступил нежный румянец, улыбка, по-видимому, редко покидавшая ее лицо, стала еще ослепительнее. Теперь она совсем повернулась к ним и стояла, приоткрыв приветственно губы, чуть ли не повелительным жестом протянув руку в длинной, до локтя, перчатке. Вблизи она была еще красивее, чем на расстоянии.

— Кого я вижу! — воскликнула она так громко, что каждый, кто там находился, вероятно, отнес это к себе. Уотервил был поражен: даже после упоминания о задней веранде в Сан-Диего он никак не ожидал, что она окажется американкой. При этих словах ее спутник тоже к ним обернулся. Это был белокурый худощавый молодой человек во фраке; руки он держал в карманах. Уотервил решил, что он-то, во всяком случае, не американец. Для такого цветущего, в полном параде молодого человека у него был слишком суровый вид, и, хотя ростом он не превышал Уотервила и Литлмора, взгляд его упал на них с отвесной высоты. Затем он опять повернулся к статуе Вольтера, будто и раньше предчувствовал, даже предвидел, что его дама может встретить людей, которых он не знает и, скорее всего, не пожелает узнать. Это в известной степени подтверждало слова Литлмора о том, что добропорядочной женщиной ее назвать нельзя. Зато в самом молодом человеке добропорядочности было более чем достаточно.

— Откуда это вы взялись? — продолжала дама.

— Я здесь уже довольно давно, — отвечал Литлмор, направляясь к ней (не очень поспешно), чтобы пожать ей руку. Он тоже улыбался, но куда сдержанней, чем она. Все это время он не спускал с нее глаз, словно немного опасался ее, — с таким видом осторожный человек подходит к грациозному пушистому зверьку, который, того и гляди, укусит.

— Здесь, в Париже?

— Нет, в разных местах… вообще в Европе.

— Да? Как же это мы с вами до сих пор не встретились?

— Лучше поздно, чем никогда, — сказал Литлмор. Улыбка его была несколько напряженной.

— Что ж, у вас вполне европейский вид, — продолжала она.

— У вас также… другими словами — очаровательный; впрочем, это одно и то же, — отвечал Литлмор, смеясь; он явно старался держаться непринужденно. Можно было подумать, что, очутившись с ней лицом к лицу после долгого перерыва, он нашел ее куда более достойной внимания, чем это представлялось ему, когда внизу, в креслах, он решил повидаться с ней. Услышав эти слова, молодой человек перестал изучать Вольтера и обратил к ним скучающее лицо, не глядя, впрочем, ни на одного из них.

— Я хочу познакомить вас с моим другом, — проговорила дама. — Сэр Артур Димейн… мистер Литлмор. Мистер Литлмор… сэр Артур Димейн. Сэр Артур англичанин. Мистер Литлмор — мой соотечественник и старинный приятель. Я не виделась с ним целую вечность… Сколько лет мы не встречались? Лучше не считать… Странно, как это вы меня вообще узнали, — произнесла она, обращаясь к Литлмору. — Я ужасно изменилась.

Все это она произнесла громко и весело, тем более внятно, что говорила она с ласкающей медлительностью. Мужчины, отдавая долг учтивости по отношению к даме, молча обменялись взглядом; англичанин при этом слегка покраснел. Он ни на миг не забывал о своей спутнице.

— Я еще почти ни с кем вас не знакомила, — сказала она ему.

— О, это не имеет значения, — возразил сэр Артур.

— Надо же повстречать вас тут! — вновь воскликнула она, продолжая глядеть на Литлмора. — А вы тоже изменились. Сразу видно.

— Только не по отношению к вам.

— Вот это я и хотела бы проверить. Почему вы не представите мне своего друга? Он прямо умирает от желания познакомиться со мной.

Литлмор проделал эту церемонию, но свел ее к минимуму: кивнув на Руперта Уотервила, он пробормотал его имя.

— Вы не назвали ему моего имени! — вскричала дама, в то время как Уотервил приветствовал ее по всем правилам хорошего тона. — Надеюсь, вы не забыли его?

Литлмор бросил на нее взгляд, в который вложил больше, нежели позволял себе до сих пор; если бы облечь этот взгляд в слова, он бы звучал так: «Забыть-то не забыл, но которое из имен?!»

Она ответила на молчаливый вопрос, протянув Уотервилу руку, как раньше Литлмору.

— Рада познакомиться с вами, мистер Уотервил. Я — миссис Хедуэй… Возможно, вы слышали обо мне. Если вы бывали в Америке, вы не могли обо мне не слышать. Не так в Нью-Йорке, как в западных штатах… Вы американец?! Ну, значит, мы все тут земляки… кроме сэра Артура Димейна. Позвольте познакомить вас с сэром Артуром. Сэр Артур Димейн… мистер Уотервил. Мистер Уотервил… сэр Артур Димейн. Сэр Артур — член парламента; молодо выглядит, правда?

Не дожидаясь ответа на этот вопрос, она тут же задала другой, играя браслетами, надетыми поверх длинных, свободных перчаток.

— О чем вы думаете, мистер Литлмор?

Он думал о том, что, должно быть, действительно забыл ее имя, ибо названое ею ничего ему не говорило. Но вряд ли он мог признаться ей в этом.

— Я думаю о Сан-Диего.

— О задней веранде в доме моей сестры? Ах, не надо, там было ужасно. Она уехала оттуда. Оттуда все, верно, уехали.

Сэр Артур Димейн вынул из кармана часы, всем своим видом показывая, что он не намерен участвовать в этих семейных воспоминаниях; казалось, сословная сдержанность странным образом сочетается в нем с природной стеснительностью. Он напомнил, что им пора бы уже возвращаться в зал, но миссис Хедуэй не обратила на это никакого внимания. Уотервилу не хотелось, чтобы она уходила; глядя на нее, он испытывал такое же чувство, какое вызывает прекрасная картина. Ее густые черные волосы, роскошными кольцами спускающиеся на низкий лоб, были того оттенка, который редко теперь встретишь; цвет лица спорил с белой лилией, а когда она поворачивала голову, ее точеный профиль был столь же безупречен, как абрис камеи.

— Знаете, это здесь лучший театр, — обратилась она к Уотервилу, словно желая приобщить его к разговору. — А это Вольтер, знаменитый писатель.

— Я очень люблю Комеди Франсез, — ответил Уотервил, улыбаясь.

— Ужасный зал, мы не слышали ни слова, — заметил сэр Артур.

— О да, ложи… — проговорил вполголоса Уотервил.

— Я немножко разочарована, — продолжала миссис Хедуэй, — но мне хочется узнать, что будет с этой женщиной дальше.

— С доньей Клориндой? Вероятно, ее убьют[4]: во французских пьесах женщин обычно убивают, — сказал Литлмор.

— Это напомнит мне Сан-Диего! — вскричала миссис Хедуэй.

— Ну, в Сан-Диего убивали не женщин, а женщины.

— Однако ж вы остались в живых, — кокетливо возразила миссис Хедуэй.

— Да, но я изрешечен пулями.

— Бесподобно! — продолжала дама, поворачиваясь к гудоновской статуе. Какое прекрасное изваяние.

— Вы сейчас читаете господина Вольтера? — предположил Литлмор.

— Нет, но я приобрела его сочинения.

— Вольтер — неподходящее чтение для женщин, — строго произнес англичанин, предлагая миссис Хедуэй руку.

— Ах, почему вы не сказали мне этого раньше, до того, как я их купила! — воскликнула она с преувеличенным испугом.

— Я и вообразить не мог, что вы купите сто пятьдесят томов.

— Сто пятьдесят?! Я купила всего два.

— Быть может, два не так уж сильно вам повредят, — заметил Литлмор с улыбкой.

Она пронзила его укоризненным взглядом.

— Я знаю, что вы хотите сказать. Что я и так плохая. Что ж, как я ни дурна, вы должны меня навестить. — И, бросив на ходу название отеля, она покинула фойе вместе со своим англичанином. Уотервил с интересом поглядел ему вслед; он слышал о нем в Лондоне, видел его портрет в «Ярмарке тщеславия»[5].

Вопреки утверждению этого джентльмена, спускаться в зал было еще рано, и наши друзья вышли на балкон.

— Хедуэй… Хедуэй?.. Откуда, черт возьми, у нее это имя?! — воскликнул Литлмор, в то время как они глядели вниз, в исполненный жизни мрак.

— Вероятно, от мужа, — предположил Уотервил.

— От мужа? Но от которого? Последнего звали Бек.

— А сколько их у нее было? — спросил Уотервил; ему не терпелось услышать, почему миссис Хедуэй нельзя назвать добропорядочной.

— Понятия не имею. Это нетрудно выяснить, поскольку все они, как я полагаю, живы. Когда я ее знал, она была миссис Бек… Нэнси Бек.

— Нэнси Бек! — в ужасе вскричал Уотервил. Ему представился ее профиль, тонкий профиль прекрасной римской императрицы. Да, тут многое нуждалось в объяснении.

Литлмор все объяснил ему в нескольких словах еще до того, как они вернулись в кресла, добавив, правда, что не может пока пролить свет на ее теперешнее положение. Она была для него воспоминанием о днях, проведенных на Западе; в последний раз он видел ее лет шесть назад. Он знал ее очень хорошо, встречался с ней в разных местах; полем ее деятельности были, главным образом, юго-западные штаты. В чем заключалась эта деятельность трудно сказать, одно было ясно: она ограничивалась светскими рамками. Говорили, что у нее есть муж, некий Филаделфус Бек, издатель газеты демократов «Страж Дакоты», но Литлмор ни разу его не видел — супруги жили врозь, и в Сан-Диего считали, что брачные узы мистера и миссис Бек почти окончательно распались. Как он вспоминает теперь, до него впоследствии дошли толки, что она получила развод. Получить развод не составляло для нее никакого труда: никто из судей не мог перед ней устоять. Она и прежде раза два разводилась с человеком, имени которого он не помнит, и, по слухам, даже эти разводы были не первыми. Она не знала в разводах никакого удержу. Когда Литлмор впервые встретил ее в Калифорнии, она звалась миссис Грэнвил, и ему дали понять, что имя это не благоприобретенное, а унаследованное от родителей и вновь взятое после расторжения очередного злосчастного союза. В жизни Нэнси это был не первый такой эпизод — все ее союзы оказывались злосчастными, и она переменила с полдесятка имен. Она была прелестная женщина, особенно для Нью-Мексико, но злоупотребляла разводами… Это подтачивало всякое доверие; она разводилась чаще, чем выходила замуж.

В Сан-Диего она жила у сестры, очередной супруг которой (та тоже уже прошла через развод) был самой важной персоной в городе, владел банком (при содействии шестизарядного револьвера) и не давал Нэнси оставаться без крова в ее безмужние дни. Нэнси начала рано, сейчас ей, должно быть, лет тридцать семь. Вот все, что он имел в виду, когда назвал ее недобропорядочной. Хронология ее браков довольно запутана; во всяком случае, ее сестра однажды сказала Литлмору, что была такая зима, когда даже она не знала, кто муж Нэнси. Увлекалась Нэнси чаще всего издателями она питала глубокое уважение к журналистике. Все они, видимо, были ужасными негодяями, — ведь ее привлекательные качества ни у кого не вызывали сомнения. Было прекрасно известно, что как бы она ни поступала, она поступала так из самозащиты. Словом, кое-какие поступки за ней числились. В том-то и суть. Она была очень хороша собой, неглупа, приятного нрава, одна из лучших собеседниц в тех краях. Типичный продукт Дальнего Запада, цветок, возросший на побережье Тихого океана: невежественная, невоспитанная, сумасбродная, но исполненная отваги и мужества, с живым от природы умом и хорошим, хотя и неровным вкусом. Она не раз говорила ему, что подвернись ей только случай… Теперь, по-видимому, этот случай подвернулся. Одно время Литлмор без нее просто пропал бы. У него было ранчо неподалеку от Сан-Диего, и он ездил в городок повидаться с ней. Иногда оставался там на неделю, и тогда они виделись каждый день. Стояла нестерпимая жара; обычно они сидели на задней веранде. Она всегда была столь же привлекательна и почти столь же хорошо одета, как сегодня. Что до внешнего вида, ее в любую минуту можно было перенести из пыльного старого городишки в Нью-Мексико на берега Сены.

— Эти женщины с Запада поразительны, — сказал Литлмор. — Им нужна лишь зацепка.

Он никогда не был в нее влюблен… ничего такого между ними не было. Могло бы быть, но почему-то не было. Хедуэй, по-видимому, был преемником Бека; хотя, кто знает, в промежутке между ними, возможно, были и другие. Она не принадлежала к высшему обществу, была знаменитостью только в местном масштабе («элегантная, блистающая талантами миссис Бек», — так называли ее в тамошних газетах… другие издатели, не ее мужья), но в этой огромной стране «местность» — понятие весьма широкое. Она совсем не знала восточных штатов и, насколько ему известно, никогда не бывала в Нью-Йорке. Однако за эти шесть лет многое могло случиться; без сомнения, она «пошла в гору». Запад снабжает нас всем (Литлмор рассуждал как абориген Нью-Йорка), почему бы ему не начать, наконец, снабжать нас блестящими женщинами. Она всегда смотрела на Нью-Йорк свысока; даже в те дни она только и говорила, что о Париже, хотя у нее не было никаких надежд туда попасть. Так вот она и жила в Нью-Мексико. Она была честолюбива, провидела свое будущее и никогда не сомневалась, что уготована для лучшей судьбы. Еще в Сан-Диего она нарисовала в воображении своего сэра Артура; время от времени в ее орбиту попадал какой-нибудь странствующий англичанин. Они не были все подряд баронетами и членами парламента, но все же выгодно разнились от издателей. Любопытно, что она намерена делать со своим нынешним приобретением? Нет сомнения, баронет может быть с нею счастлив… если он вообще способен быть счастлив, а это не так-то легко сказать. Вид у нее роскошный — вероятно, Хедуэй оставил ей изрядный куш, чего нельзя было вменить в заслугу ни одному из его предшественников. Она не берет денег… он уверен, что денег она не берет.

На обратном пути в партер Литлмор, рассказавший все это в юмористическом тоне, однако ж и не без легкой грусти, неотделимой от воспоминаний о прошлом, вдруг громко рассмеялся.

— Прекрасное изваяние… сочинения Вольтера! — воскликнул он, возвращаясь к их разговору в фойе. — Забавно наблюдать, как она пытается воспарить над самой собой; в Нью-Мексико она понятия не имела ни о каком ваянии.

— А мне не показалось, что она хочет пустить пыль в глаза, — возразил Уотервил, движимый безотчетным желанием быть снисходительным к миссис Хедуэй.

— Не спорю, просто она — по ее собственным словам — ужасно переменилась.

Они были на своих местах еще до начала третьего акта, и оба снова взглянули на миссис Хедуэй. Она сидела, откинувшись на спинку кресла, медленно обмахиваясь веером, и, не таясь, смотрела в их сторону, словно все это время ждала, когда же Литлмор войдет в зал. Сэр Артур Димейн сидел хмурый, уткнув круглый розовый подбородок в крахмальные воротнички; оба как будто молчали.

— Вы уверены, что он с нею счастлив? — спросил Уотервил.

— Да. Люди вроде него проявляют это именно так.

— И она выезжает с ним одна? Где ее муж?

— Вероятно, она с ним развелась.

— И теперь хочет вступить в брак с баронетом? — спросил Уотервил, словно его приятель был всеведущ.

Литлмору показалось забавным сделать вид, будто так оно и есть.

— Он хочет вступить с нею в брак.

— Чтобы получить развод, как остальные?

— О нет, на этот раз она нашла то, что искала, — сказал Литлмор, глядя, как поднимается занавес.

Литлмор переждал три дня, прежде чем навестить миссис Хедуэй в отеле «Мерис», и мы можем заполнить этот промежуток, добавив еще несколько слов к той истории, которую услышали из его уст. Пребывание Джорджа Литлмора на Дальнем Западе было вызвано довольно обычным обстоятельством — он отправился туда попытать счастья и вновь наполнить карманы, опорожненные юношеским мотовством. Вначале попытки эти не имели успеха: с каждым годом все труднее было сколотить состояние даже такому человеку, как Литлмор, хотя он, вероятно, отчасти унаследовал от своего почтенного батюшки, незадолго до того почившего вечным сном, те дарования, посвященные в основном ввозу чая, благодаря которым Литлмор-старший сумел прилично обеспечить своего сына. Литлмор-младший пустил по ветру наследство и не спешил проявить свои таланты, состоявшие пока главным образом в неограниченной способности курить и объезжать лошадей, что вряд ли могло привести его к овладению какой-либо, пусть даже свободной, профессией. Отец послал сына в Гарвард, чтобы там возделали его природные склонности, но они расцвели таким пышным цветом, что потребовалось не столько культивировать их, сколько время от времени заглушать, из-за чего Литлмор-сын был вынужден несколько раз сменять университет на одну из живописных деревень коннектикутской долины. Это временное удаление из-под ученого крова под сень дубрав, возможно, спасло его в том смысле, что отторгло от вредоносной почвы и подсекло под корень его сумасбродства. К тридцати годам Литлмор не овладел ни одной из наук, если не считать великой науки равнодушия. Пробудился он от равнодушия благодаря счастливому случаю. Чтобы помочь приятелю, еще настоятельнее нуждавшемуся в наличности, нежели он, Литлмор приобрел у него за скромную сумму (выигранную в покер) пай в серебряных копях, где — по искреннему и неожиданному признанию того, кто сбыл ему акции, — не было серебра. Литлмор поехал взглянуть на копи и убедился в истинности этого утверждения, однако ж, оно было опровергнуто несколько лет спустя в результате внезапного интереса к копям, вспыхнувшего в одном из акционеров. Этот джентльмен, убежденный, что серебряные копи без серебра встречаются столь же редко, как следствие без причины, докопался до благородного металла, руководствуясь логикой вещей. Это пришлось Литлмору как нельзя более кстати и положило начало богатству, которое не раз ускользало от него за все эти безрадостные годы, проведенные в самых суровых местах, и которого человек, не столь уж упорно стремящийся к цели, пожалуй, и не заслужил. С дамой, поселившейся сейчас в отеле «Мерис», он познакомился еще до того, как добился успеха. Теперь ему принадлежал самый большой пай в копях, которые, вопреки всем предсказаниям, продолжали давать серебро и позволили ему купить в числе прочего ранчо в Монтане куда более внушительных размеров, чем несколько акров сухой земли в окрестностях Сан-Диего. Ранчо и копи рождают чувство надежности, и сознание, что ему не нужно слишком пристально следить за источниками своего дохода (обязанность, способная испортить все для человека такого склада, как Литлмор) еще более способствовало обычной невозмутимости нашего джентльмена. И нельзя сказать, что невозмутимость эта не подвергалась испытаниям. Приведем хотя бы один — самый наглядный — пример: года за три до того, как мы с ним познакомились, он потерял жену, прожив с ней всего лишь год. Ему было сорок, когда он встретил и полюбил двадцатитрехлетнюю девушку, которая, подобно ему, искала путей устроить счастливо дальнейшую судьбу. Она оставила ему маленькую дочь, которую он вверил заботам единственной своей сестры, владелицы английского сквайра и унылого поместья в Хэмпшире. Дама эта, по имени миссис Долфин, пленила своего сквайра во время его вояжа по Соединенным Штатам, предпринятого с целью осмотра всех достопримечательностей этой страны. Из всего, что он там увидел, наиболее примечательным, по его словам, оказались хорошенькие девушки больших городов, и года два спустя он вернулся в Нью-Йорк, чтобы жениться на мисс Литлмор, не растратившей, в отличие от брата, своей доли наследства. Ее золовка, выйдя замуж много позднее и приехав по этому случаю в Европу, где, как она тешила себя надеждой, были непогрешимые врачи, умерла в Лондоне через неделю после рождения дочери, а бедный Литлмор, хотя и отказался временно от родительских прав и обязанностей, оставался в этих обманувших его чаяния краях, чтобы быть поближе к хэмпширской детской. Он был весьма видный мужчина, особенно с тех пор как поседел. Высокий, сильный, с хорошей фигурой и скверной осанкой, он производил впечатление человека одаренного, но ленивого; ему обычно приписывали большой вес в обществе, о чем он даже не подозревал. Взгляд у него был спокойный и проницательный, улыбка, медленно и не очень ярко освещавшая лицо, привлекала своей искренностью. Основным его делом было теперь ничегонеделание, и он довел это занятие до высокого совершенства. Эта способность Литлмора вызывала жгучую зависть у Руперта Уотервила, который был на десять лет его моложе и слишком отягощен честолюбивыми помыслами и заботами — не очень тяжелыми порознь, но составлявшими вкупе ощутимое бремя, — чтобы спокойно ждать, когда его осенит. Уотервил полагал это большим талантом и надеялся когда-нибудь тоже им овладеть; это помогало обрести независимость, не нуждаться ни в ком, кроме самого себя. Литлмор мог молча и неподвижно просидеть весь вечер, покуривая сигару и разглядывая ногти. Поскольку все знали, что он славный малый, к тому же сам нажил себе состояние, никто не приписывал такое его скучное времяпрепровождение глупости или угрюмости. Это говорило скорее о большом жизненном опыте, о таком запасе воспоминаний, что перебирать их в памяти хватит до конца дней. Уотервил чувствовал, что если с пользой употребить ближайшие годы, быть начеку и ничего не упустить, то он накопит достаточный опыт и, возможно, лет в сорок пять у него тоже достанет времени разглядывать свои ногти. Ему представлялось, что так погружаться в созерцание — не буквально, разумеется, а символически — может только светский человек. Ему представлялось также — возможно, без достаточных на то оснований, ибо он не ведал, каково на этот счет мнение государственного департамента, — что сам он вступил на дипломатическую стезю. Он был младшим из двух секретарей, наличие которых делает personnel [личный состав (фр.)] американской миссии в Лондоне столь многочисленным, и в настоящее время проводил в Париже свой ежегодный отпуск. Дипломату пристало быть непроницаемым, и, хотя в целом Уотервил вовсе не брал Литлмора за образец — можно было найти куда лучшие образцы в американском дипломатическом корпусе в Лондоне, — он полагал, что выглядит достаточно непроницаемо, когда вечерами в Париже в ответ на вопрос, чем бы он предпочел заняться, отвечал: ничем, и просиживал весь вечер перед «Гран кафе» на бульваре Мадлен (он был очень привержен в кофе), заказывая одну за другой demi-tasses [полчашечки (фр.)]. Литлмор даже в театр ходил редко, и описанное нами посещение Комеди Франсез было предпринято по настоянию Уотервила. За несколько вечеров до того тот смотрел «Le Demi-Monde» [«Полусвет» (фр.)], и ему сказали, что в «L'Aventuriere» он увидит обстоятельную трактовку того же сюжета — как воздают по заслугам женщинам, которые любыми средствами готовы втереться в почтенную семью. Он счел, что в обоих случаях дамы заслужили свою участь, но предпочел бы, чтобы поборникам чести не приходилось так много лгать. Они с Литлмором были в хороших, дружеских, хотя и не очень близких отношениях и много времени проводили вместе. На этот раз Литлмор не сожалел, что пошел в театр, ибо его весьма заинтриговала новая ипостась Нэнси Бек.

2

Однако с визитом Литлмор решил повременить; оснований тому было более чем достаточно, и не обо всех из них стоит упоминать. Когда он наконец собрался, то застал миссис Хедуэй дома и не удивился, увидев в гостиной сэра Артура Димейна. Что-то неуловимое в атмосфере свидетельствовало о том, что визит этого джентльмена сильно затянулся. Литлмор предполагал, что при данных обстоятельствах тот поспешит откланяться — ведь хозяйка, должно быть, осведомила его о давней и близкой дружбе, связывающей ее с Литлмором. Возможно, у баронета есть на нее определенные права — судя по его виду, это именно так, — но чем они определеннее, тем скорее он может позволить себе проявить деликатность и временно отказаться от них. Так раздумывал Литлмор, в то время как сэр Артур сидел, не сводя с него глаз и ничем не выказывая желания отбыть. Миссис Хедуэй была сама любезность она и всегда держалась так, словно знает вас тысячу лет, — горячее, чем того требовал случай, попеняла ему за то, что он не собрался раньше ее навестить, но и самые ее укоры тоже были проявлением любезности. При дневном свете миссис Хедуэй выглядела несколько поблекшей, но выражение ее лица было не подвластно времени. Она занимала лучшие апартаменты в отеле и, судя по роскоши обстановки и туалетов, была чрезвычайно богата; в передней, за дверью, сидел ее фактотум[6]; она, несомненно, умела жить. Миссис Хедуэй попыталась вовлечь сэра Артура в общий разговор, но тот, хотя упорно продолжал сидеть, вовлекаться не пожелал и лишь улыбался, не говоря ни слова, — ему было явно не по себе. Поэтому беседа их носила светский характер — качество, в прежние дни меньше всего присущее беседам миссис Хедуэй с ее друзьями. Англичанин глядел на Литлмора странным упорным взглядом, что тот, посмеявшись про себя, сперва приписал обыкновенной ревности.

— Дорогой сэр Артур, мне бы очень хотелось, чтобы вы ушли, — обратилась к молодому человеку миссис Хедуэй минут через пятнадцать.

Сэр Артур поднялся и взял шляпу.

— Я думал, что окажу вам услугу, если останусь.

— Чтобы защитить меня от мистера Литлмора? Я знаю его с детства… я знаю худшее, на что он способен, — она послала свою прелестную улыбку вслед уходящему гостю и неожиданно добавила: — Я хочу поговорить с ним о прошлом.

— Это как раз то, о чем я хотел бы услышать, — сказал сэр Артур, останавливаясь на пороге.

— Мы будем болтать по-американски, вы нас не поймете… Он говорит на английский манер, — объяснила она, как всегда, исчерпывающе и кратко, когда баронет, заявив, что вечером он в любом случае придет, закрыл за собой дверь.

— Ему не известно ваше прошлое? — спросил Литлмор, стараясь, чтобы его вопрос не прозвучал слишком дерзко.

— Ах, я все ему рассказала, но он не понимает. Эти англичане такие странные; боюсь, они не очень умны. Он никогда не слышал, чтобы женщины… — миссис Хедуэй не договорила, и Литлмор заполнил паузу смехом.

— Ну, что тут смешного? А впрочем, неважно, — продолжала она. — На свете есть много такого, о чем они не слышали. Все равно англичане мне нравятся — во всяком случае, он. Он настоящий джентльмен — вы понимаете, что я хочу сказать? Только он слишком засиживается у меня, и с ним немного скучно. Я очень рада для разнообразия видеть вас.

— Вы хотите сказать, что я не джентльмен? — спросил Литлмор.

— Ну что вы! Вы были джентльменом в Нью-Мексико. Я думаю, вы были там единственным джентльменом; надеюсь, вы им и остались. Поэтому я поздоровалась с вами в театре. Я ведь могла сделать вид, что знать вас не знаю.

— Как вам угодно. Еще и сейчас не поздно.

— Но я вовсе этого не хочу. Я хочу, чтобы вы мне помогли.

— Помог?

— Как вы думаете, он все еще здесь?

— Кто? Ваш бедный баронет?

— Нет, Макс, мой фактотум, — не без важности произнесла миссис Хедуэй.

— Понятия не имею. Хотите, посмотрю?

— Нет, тогда мне придется дать ему поручение, а я, хоть убей, не знаю, что бы такое придумать. Он часами сидит в передней; привычки мои просты, и ему нечего делать. Прямо беда, нет у меня никакого воображения.

— Бремя роскошной жизни, — сказал Литлмор.

— О да, я живу роскошно. И в общем-то, мне это по вкусу. Боюсь только, как бы он меня не услышал. Я так громко говорю — еще одна привычка, от которой я стараюсь избавиться.

— Почему вы хотите стать другой?

— Потому что все стало другим, — с легким вздохом ответила миссис Хедуэй. — Вы слышали, что я потеряла мужа? — спросила она внезапно.

— Вы имеете в виду мистера… э-э… мистера?.. — Литлмор приостановился, но она, по-видимому, не поняла почему.

— Я имею в виду мистера Хедуэя, — с достоинством сказала она. — Мне немало выпало на долю, с тех пор как мы с вами виделись в последний раз: замужество, смерть мужа, неприятности — всего не перечесть.

— Ну, мужей на вашу долю выпало немало и до того, — осмелился заметить Литлмор.

Она остановила на нем кроткий, ясный взгляд; лицо ее не залилось бледностью, не зарделось румянцем.

— Не так много… не так много…

— Не так много, как могло бы показаться?

— Не так много, как болтали досужие языки. Не помню — была я тогда замужем?

— Болтали, что да, — сказал Литлмор, — но я никогда не встречался с мистером Беком.

— Вы ничего не потеряли, он был форменный негодяй! Я совершала в жизни поступки, которые сама не могу понять. Что же удивляться, если другие не могут понять их. Но со всем этим покончено… Вы уверены, что Макс не слышит? — быстро спросила она.

— Нет, не уверен. Но если вы подозреваете, что он подслушивает у замочной скважины, прогоните его.

— Нет, этого я не думаю… я тысячу раз распахивала дверь.

— Ну, значит, он ничего не слышит. Я не знал, что у вас столько секретов. Когда мы с вами расстались, мистер Хедуэй был еще в будущем.

— Теперь он в прошлом. Он был милый… Этот свой поступок я вполне могу понять. Но он прожил всего год, у него было больное сердце, он очень хорошо меня обеспечил, — все эти разнообразные сведения были сообщены единым духом, словно это были вещи одного порядка.

— Рад за вас. У вас всегда были разорительные вкусы.

— У меня куча денег, — продолжала миссис Хедуэй. — У мистера Хедуэя была земельная собственность в Денвере. Она очень поднялась в цене. После его смерти я пробовала жить в Нью-Йорке. Мне не понравился Нью-Йорк.

Тон, каким хозяйка дома произнесла эту фразу, являлся как бы resume [итогом (фр.)] светского эпизода.

— Я собираюсь жить в Европе… мне нравится Европа, — продолжала она. Если в ее предыдущих словах слышался отголосок истории, последнее заявление прозвучало пророчески.

Миссис Хедуэй немало удивила, более того — позабавила Литлмора.

— Вы путешествуете вместе с молодым баронетом? — спросил он с невозмутимостью человека, желающего продлить забаву, насколько это возможно.

Миссис Хедуэй скрестила руки на груди и откинулась на спинку кресла.

— Послушайте-ка, мистер Литлмор, — проговорила она. — Нрав у меня все такой же незлобивый, но знаю я теперь куда больше. Уж надо думать, я путешествую не вместе с баронетом; он всего-навсего друг.

— А не любовник? — безжалостно спросил Литлмор.

— Ну, кто же путешествует со своим любовником? Не нужно смеяться надо мной. Нужно мне помочь. — И она посмотрела на него с нежной укоризной, которая должна была бы растрогать его: у нее был такой кроткий и рассудительный вид. — Говорю вам, мне пришлась по вкусу Европа, я бы навек осталась здесь. Я бы только хотела побольше узнать об их жизни. Думаю, она по мне… лишь бы мне помогли, для начала. Мистер Литлмор, — добавила она, помолчав, — с вами я могу говорить без утайки, тут нет ничего зазорного. Я хочу попасть в светское общество. Вот куда я мечу.

Литлмор уселся поплотнее в кресле: так человек, которому предстоит поднять тяжкий груз, старается найти точку опоры. Однако голос его звучал шутливо, чуть ли не поощрительно, когда он повторил вслед за ней:

— В светское общество? Мне кажется, вы уже там, раз у ваших ног баронет.

— Это я и хотела бы узнать! — нетерпеливо воскликнула она. — Баронет это много?

— Принято считать, что да. Но я тут не судья.

— Разве вы не бываете в обществе?

— Я? Разумеется, нет. С чего вы это взяли? Великосветское общество интересует меня не больше, чем вчерашний номер «Фигаро»[7].

На лице миссис Хедуэй отразилось крайнее разочарование, и Литлмор догадался: прослышав о его серебряных копях и ранчо и о постоянном пребывании в Европе, она надеялась, что он вращается в высшем свете… Но она тут же овладела собой:

— Не верю ни одному вашему слову. Вы сами знаете, что вы джентльмен. Тут уж ничего не попишешь.

— Возможно, я и джентльмен, но привычки у меня не джентльменские. Литлмор запнулся на миг и добавил: — Я слишком долго прожил на славном Юго-Западе.

Щеки ее вспыхнули; она сразу все поняла… поняла даже больше того, что он хотел вложить в эти слова. Но Литлмор был ей нужен, и миссис Хедуэй выгоднее было проявить терпимость — тем более что это входило в число ее счастливых свойств, — нежели наказывать его за злой намек. Все же она не отказала себе в легкой насмешке:

— Что с того? Джентльмен — всегда джентльмен.

— Не всегда, — со смехом возразил Литлмор.

— При такой сестре и не иметь знакомств в европейском обществе? Быть того не может!

При упоминании о миссис Долфин, сделанном с нарочитой небрежностью, однако ж не ускользнувшей от него, Литлмор невольно вздрогнул. «При чем тут моя сестра?» — хотелось ему сказать. Намек на эту даму неприятно поразил его, она была связана для него с совсем иным кругом представлений; не могло быть и речи о том, чтобы миссис Хедуэй познакомилась с ней, если, как выразилась бы сама миссис Хедуэй, она на это «метила». Но он предпочел отвести разговор в сторону.

— Европейское общество? Что вы под этим разумеете? Это очень неопределенное понятие. Надо представлять, о чем идет речь.

— Речь идет об английском обществе… о том обществе, куда вхожа ваша сестра… вот о чем, — сказала миссис Хедуэй, не любившая обиняков. — О людях, которых я видела в Лондоне, когда была там в прошлом году… видела в опере и в парках… о людях, которые бывают на приемах у королевы. Остановилась я в гостинице на углу Пиккадилли[8]… в той, что выходит на Сент-Джеймс-стрит. Я часами сидела у окна, глядела на людей в каретах. У меня тоже была карета, и когда я не сидела у окна, я каталась в парке. Я была совсем одна. Видеть людей я видела, но никого не знала, мне и поговорить не с кем было. Я тогда еще не была знакома с сэром Артуром… я встретила его месяц назад в Хомбурге. Он поехал за мной в Париж… Вот почему он теперь навещает меня, — последние слова были произнесены спокойно, буднично, без малейшей рисовки, словно иначе и быть не могло и миссис Хедуэй привыкла к тому, что за ней едут следом, а джентльмены, которых встречаешь в Хомбурге, непременно едут за тобой. Тем же тоном она добавила: — Я вызвала в Лондоне немалый интерес… это нетрудно было заметить.

— Вы всюду будете его вызывать, где бы вы ни появились, — сказал Литлмор и сам почувствовал, как банально прозвучали его слова.

— Я не хочу вызывать такой большой интерес, я считаю это вульгарным, возразила миссис Хедуэй с какой-то особой приятностью в своем благозвучном голосе, говорящей, казалось, о том, что она находится во власти нового понятия. Судя по всему, ее ум был широко открыт новым понятиям.

— Позавчера в театре все на вас смотрели, — продолжал Литлмор. — Вам нечего и надеяться избежать внимания.

— Я вовсе не хочу избегать внимания… на меня всегда смотрели и, верно, всегда будут смотреть. Но смотреть можно по-разному. Я знаю, как мне надо, чтобы на меня смотрели. И я этого добьюсь! — воскликнула миссис Хедуэй. Да, она говорила без обиняков.

Литлмор сидел с ней лицом к лицу и молчал. В нем боролись разнообразные чувства; воспоминания о других местах, других часах постепенно овладевали им. В прежние годы почти ничто не стояло между ними, — он знал ее так, как можно знать человека только на просторах юго-западных штатов. Тогда она нравилась ему чрезвычайно; правда, в городишке, где они жили, проявлять слишком большую взыскательность было бы просто смешно. И все же Литлмора не оставляло некое внутреннее ощущение, что его симпатия к Нэнси Бек неотрывна от Юго-Запада, что самой подходящей декорацией для этого лирического эпизода была задняя веранда в Сан-Диего. Здесь, в Париже, она представала перед ним в новом обличье… по-видимому, хотела быть причисленной к совсем иной категории. К чему ему брать на себя этот труд, подумал Литлмор; он привык смотреть на нее именно так… не может же он теперь, после стольких лет знакомства, начать смотреть на нее иначе. И не станет ли она скучной? Миссис Хедуэй трудно было заподозрить в этом грехе, но если она задалась целью сделаться другой, вдруг она станет утомительной? Он даже испугался, когда она принялась толковать об европейском обществе, о его сестре, о том, как то-то и то-то вульгарно. Литлмор был неплохой человек и любил справедливость, во всяком случае не меньше, чем любой его ближний, но в его душевный склад входили и лень, и скептицизм, возможно, даже жестокость, заставлявшие его желать, чтобы сохранилась былая простота их отношений. У него не было особого желания видеть, как «поднимается» женщина, он не возлагал особых упований на этот мистический процесс; он уповал, что женщинам не обязательно «падать» обойтись без этого и вполне возможно, и весьма желательно, — но думал, что обществу только пойдет на пользу, если они не станут «meler les genres» [смешивать жанры (фр.)], как говорят французы. Вообще-то он не брался судить о том, что именно хорошо для общества, на его взгляд, общество было в довольно плохом состоянии, но в правильности этого суждения он был твердо убежден. Смотреть, как Нэнси Бек берет старт на большой приз, — что ж, это зрелище может развлечь, если смотреть со стороны, но стоит из зрителя превратиться в участника спектакля, тут же попадешь в неловкое и затруднительное положение. Литлмор не хотел быть грубым, но миссис Хедуэй не мешало понять, что обвести его вокруг пальца не так-то легко.

— Конечно, если вы захотите чего-нибудь, вы этого добьетесь, — сказал он в ответ на ее последнее замечание. — Вы всегда добивались того, чего хотели.

— Но я еще никогда не хотела того, чего я хочу сейчас… Ваша сестра постоянно живет в Лондоне?

— Сударыня, ну что вам моя сестра? — спросил Литлмор. — Такие женщины, как она, не в вашем вкусе.

Наступило короткое молчание.

— Вы не уважаете меня! — вдруг воскликнула миссис Хедуэй громким, почти веселым голосом. Если Литлмор хотел, как я сказал, сохранить былую простоту их отношений, она, по всей очевидности, была готова пойти ему навстречу.

— Ах, дорогая миссис Бек!.. — вскричал он протестующе, хотя и не очень уверенно, случайно употребив ее прежнее имя. В Сан-Диего он никогда не задумывался над тем, уважает он ее или нет, вопрос об этом просто не возникал.

— Вот вам и доказательство — назвать меня этим противным именем!.. Вы разве не верите, что мистер Хедуэй был мой муж? Мне не слишком везло на имена, — добавила она с грустной задумчивостью.

— Я чувствую себя крайне неловко, когда вы так говорите. Это дико. Моя сестра почти круглый год живет за городом, она недалекая, скучноватая и, пожалуй, грешит кое-какими предрассудками. А у вас живой ум, широкий взгляд на вещи. Вот почему я думаю, что она вам не понравится.

— Как вам не стыдно так плохо отзываться о своей сестре! — воскликнула миссис Хедуэй. — Вы как-то говорили мне в Сан-Диего, что она очень милая женщина. Как видите, я не забыла этого. Вы сказали еще, что мы с ней одних лет. И вам не совестно будет не познакомить меня с ней? Посмотрим, как вы из этого выпутаетесь. — И хозяйка дома рассмеялась без всякой жалости к Литлмору. — Меня ничуть не пугает, что она скучна. Быть скучной — так изысканно. Во мне уж слишком много живости.

— И слава богу! Но нет ничего легче, чем познакомиться с моей сестрой, — сказал Литлмор, прекрасно зная, что говорит неправду. И, желая отвлечь миссис Хедуэй от этой щекотливой темы, неожиданно спросил: — Вы собираетесь замуж за сэра Артура?

— Вам не кажется, что с меня хватит мужей?

— Возможно, но это откроет перед вами новое поприще, все будет по-иному. Англичан у вас еще не было.

— Если я и выйду замуж, так только за европейца, — невозмутимо произнесла миссис Хедуэй.

— У вас есть на это все шансы: сейчас многие женятся на американках.

— Но уж теперь — шалишь! Иначе как за джентльмена я замуж не пойду. У меня и так много упущено. Вот это я и хочу узнать насчет сэра Артура, а вы за весь вечер так ничего мне и не рассказали.

— Право же, мне нечего сказать… я даже не слышал о нем. Разве он сам ничего вам о себе не рассказывал?

— Ни слова, он очень скромный. Он не хвастает, никого из себя не корчит. Тем он мне и нравится. Это такой хороший тон. Мне нравится хороший тон! — воскликнула миссис Хедуэй. — Но вы так и не сказали, — добавила она, — что поможете мне.

— Как я могу вам помочь? Я — никто, я не имею никакого веса.

— Вы поможете мне, если не станете мешать. Обещайте не мешать мне. Она снова устремила на него пристальный блестящий взгляд; казалось, он проникает в самую глубину его глаз.

— Боже милостивый, как бы я мог вам помешать?

— Не думаю, чтобы вы это смогли, но вдруг вы попытаетесь.

— Я слишком ленив, слишком глуп, — шутливо сказал Литлмор.

— Да-а, — раздумчиво протянула миссис Хедуэй, все еще глядя на него. Наверное, вы для этого слишком глупы. Но вы для этого и слишком добры, добавила она более любезно. Когда она говорила подобные вещи, перед ней невозможно было устоять.

Они болтали так еще с четверть часа, наконец — словно раньше она не решалась упомянуть об этом — миссис Хедуэй заговорила с ним о его женитьбе и смерти жены, проявив больше такта (как отметил про себя Литлмор), чем при упоминании о других предметах…

— Вы должны быть счастливы, что у вас есть дочь; я всегда мечтала о дочери. Господи, я бы сделала из нее настоящую леди! Не такую, как я… в другом стиле!

Когда Литлмор поднялся, намереваясь уйти, она сказала, что он должен почаще ее навещать; она пробудет в Париже еще несколько недель; и пусть он приведет с собой мистера Уотервила.

— Вашему англичанину это придется не по вкусу — наши частые визиты, сказал Литлмор, стоя в дверях.

— Не понимаю, при чем тут он, — отвечала миссис Хедуэй, изумленно взглянув на него.

— Ни при чем. А только, вероятно, он в вас влюблен.

— Это не дает ему никаких прав. Еще не хватало, чтобы я стала поступать в угоду всем мужчинам, которые были в меня влюблены!

— Да, конечно, ваша жизнь превратилась бы просто в ад. Даже делая лишь то, что вам угодно, вы не обошлись без треволнений. Но чувства нашего молодого друга, по-видимому, дают ему право сидеть здесь, когда к вам приходят гости, с надутым и хмурым видом. Это может надоесть.

— Как только он мне надоедает, я прогоняю его. Можете не сомневаться.

— Впрочем, — продолжал, спохватившись, Литлмор, — это не так уж важно. — Он вовремя подумал, что если он получит миссис Хедуэй в свое безраздельное владение, это сильно обременит его досуг.

Миссис Хедуэй вышла в переднюю его проводить. Мистер Макс, фактотум, к счастью, отсутствовал. Миссис Хедуэй замешкалась — видимо, она еще что-то хотела ему сказать.

— Но вы ошибаетесь, сэр Артур рад, что вы пришли, — проговорила она. Он хочет поближе познакомиться с моими друзьями.

— Поближе познакомиться? Зачем?

— Он хочет разузнать обо мне и надеется, что они что-нибудь ему расскажут: Как-нибудь он спросит вас напрямик: «Что она за женщина, в конце концов?»

— Неужели он сам этого еще не выяснил?

— Он не понимает меня, — сказала миссис Хедуэй, разглядывая подол платья. — Таких, как я, он никогда не видел.

— Еще бы!

— Оттого он и спросит вас.

— Я отвечу, что вы самая очаровательная женщина в Европе.

— Это не ответ на его вопрос. Да он и сам это знает. Его интересует, добропорядочна ли я.

— Он чересчур любопытен! — вскричал Литлмор со смехом.

Миссис Хедуэй слегка побледнела; казалось, она пытается прочесть его мысли по губам.

— Так вы уж и скажите ему, — продолжала она с улыбкой, не вернувшей, однако, румянца ее щекам.

— Что вы добропорядочная? Я скажу ему, что вы — обворожительная.

Несколько мгновений миссис Хедуэй не двигалась с места.

— Ах, от вас никакого проку! — вполголоса произнесла она и, внезапно повернувшись, пошла обратно в гостиную, волоча за собой длинный шлейф.

3

«Elle ne se doute de rien» [она идет напролом (фр.)], — сказал себе Литлмор на обратном пути из отеля и вновь повторил эту фразу, говоря о миссис Хедуэй с Уотервилом.

— Ей хочется стать респектабельной, — добавил он, — только у нее ничего не выйдет, она слишком поздно взялась за это; хорошо, если она станет полуреспектабельной. Но поскольку она не будет знать, когда она грешит против респектабельности, это не имеет значения. — И далее принялся доказывать, что в каких-то отношениях она неисправима: ей не хватает деликатности, не хватает сдержанности, не хватает такта; она может сказать вам: «Вы меня не уважаете!» Как будто женщине пристало так говорить!

— Это зависит от того, какой смысл она вложила в эти слова, — Уотервил любил докапываться до смысла вещей.

— Чем больше она в них вложила, тем меньше ей следовало говорить так, заявил Литлмор.

Однако он вновь посетил отель «Мерис» и на этот раз взял с собой Уотервила. Секретарь дипломатической миссии, которому не часто доводилось близко соприкасаться с дамами столь неопределенного положения, ждал, что ему предстоит увидеть весьма любопытный экземпляр. Конечно, он шел на риск, она могла оказаться опасной, но в общем-то чувствовал себя спокойно, ибо предметом его привязанности в настоящее время была Америка, во всяком случае, государственный департамент, и он не имел никакого намерения им изменять. К тому же у него был свой идеал привлекательной женщины молодой особы, транспонированной в совсем иной тональности, нежели эта сверкающая, улыбающаяся, шуршащая шелками говорливая дщерь Юго-Запада. Женщина, которой он отдаст свое сердце, будет безмятежна и неназойлива, она не станет на вас посягать, будет порой предоставлять вас самому себе. Миссис Хедуэй была чересчур вольна, фамильярна, слишком непосредственна, она вечно взывала к вам о помощи или вменяла что-нибудь в вину, требовала объяснений и обещаний, задавала вопросы, на которые надо было отвечать. Все это сопровождалось тысячью улыбок и лучезарных взглядов, подкреплялось прочими приятностями, отпущенными ей природой, но в целом бывало слегка утомительно. У миссис Хедуэй, несомненно, было очень много очарования, бесконечное желание нравиться и замечательная коллекция нарядов и украшений, но она была слишком занята собой и пылко стремилась к заветной цели, а можно ли требовать, чтобы другие разделяли ее пыл? Если она хотела проникнуть в высший свет, то у ее друзей-холостяков не было никаких оснований хотеть ее там увидеть, ведь именно отсутствие светских условностей и привлекало их в ее гостиную. Без сомнения, она сочетала в своем лице сразу нескольких женщин, — почему бы ей не удовольствоваться такой многоликой победой? С ее стороны просто глупо, заметил Литлмор Уотервилу, рваться наверх, ей бы следовало понимать, что ей куда уместнее оставаться внизу. Она чем-то раздражала его; даже ее попытки воспарить над собственным невежеством — исполнившись критическим жаром, она расправлялась со многими произведениями своих современников смелой и независимой рукой — заключали в себе некий призыв, мольбу о сочувствии, что, естественно, не могло не вызывать досаду у человека, не желавшего беспокоить себя и пересматривать старые оценки, освященные многими и в какой-то мере нежными воспоминаниями. Несомненно, у миссис Хедуэй была одна прелестная черта: в ней таилось множество сюрпризов. Даже Уотервил не мог не признать, что его идеалу женщины не повредит, если к безмятежности подмешать толику неожиданности. Спору нет, существуют сюрпризы двоякого рода, и не все они приятны без оговорок, а миссис Хедуэй одаряла ими поровну. Она поражала внезапными восторгами, эксцентрическими восклицаниями, ставящей в тупик любознательностью — дань утонченным обычаям и возвышенным удовольствиям, к которым с таким опозданием приобщается человек, наделенный склонностью к комфорту и красоте и выросший в стране, где все ново и многое безобразно. Миссис Хедуэй была провинциальна — чтобы это увидеть, не требовалось особой прозорливости. Но в одном она была истинная парижанка — если это можно считать мерой успеха, — она все схватывала на лету, понимала с полуслова, из каждого обстоятельства извлекала урок. «Дайте мне время, и я буду знать все, что нужно», — как-то сказала она Литлмору, наблюдавшему за ее достижениями со смешанным чувством восхищения и грусти. Ей нравилось называть себя бедной дикаркой, которая стремится подобрать хоть крупицу знания, и эти слова производили изрядный эффект в сочетании с ее точеным лицом, безукоризненным туалетом и блеском ее манер.

Один из преподнесенных ею сюрпризов заключался в том, что после первого визита Литлмора она не упоминала более о миссис Долфин. Возможно, он был к ней крайне несправедлив, но он ожидал, что миссис Хедуэй станет заговаривать об этой даме при каждой встрече. «Если только она оставит в покое Агнессу, пусть делает все, что угодно, — заметил он Уотервилу со вздохом облегчения. — Моя сестра и смотреть на нее не захочет, и мне было бы очень неловко, если бы пришлось ей об этом сказать». Миссис Хедуэй ждала от него помощи, она показывала это всем своим видом, но пока не требовала никаких определенных услуг. Она выжидала молча, терпеливо, и уже это одно служило своего рода предостережением. Нужно сознаться, что по части знакомств ее перспективы были невелики — единственными ее посетителями, как выяснил Литлмор, оставались сэр Артур Димейн да они с Уотервилом, два ее соотечественника. Она могла бы иметь и других друзей, но она очень высоко себя ставила и предпочитала не водить знакомства ни с кем, если не может завести его в самом лучшем обществе. Очевидно, она льстила себя мыслью, что выглядит жертвой собственной разборчивости, а не чужого небрежения. В Париже было множество американцев, но ей не удалось проникнуть в их круг: добропорядочные люди к ней не шли, а других она сама ни за что бы не приняла. Она точно знала, кого она желает видеть и кого нет. Всякий раз, приходя к миссис Хедуэй, Литлмор ожидал, что она спросит его, почему он не приводит к ней своих друзей, и даже приготовил ответ. Ответ этот был достаточно неубедителен, ибо состоял в банальном уверении, что он хочет сохранить ее для себя одного. Она, бесспорно, возразит, что это шито белыми нитками, как оно в действительности и было, но дни шли, а она все не требовала от него объяснений. В американской колонии в Париже много благожелательных женщин, но среди них не было ни одной, кого Литлмор решился бы попросить нанести ради него визит миссис Хедуэй. Вряд ли он стал бы после этого лучше к ним относиться, а он предпочитал хорошо относиться к тем, к кому обращался с просьбой. Поэтому миссис Хедуэй оставалась неизвестной в salons [салонах (фр.)] авеню Габриель и улиц, окружавших Триумфальную арку[9]. Литлмор лишь изредка упоминал о том, что здесь, в Париже, живет сейчас очень красивая и довольно эксцентрическая уроженка западных штатов, с которой они были очень дружны в прежние времена. Звать к ней одних мужчин он не мог, это лишь подчеркнуло бы то, что дам он не зовет, поэтому Литлмор не звал никого. К тому же была некоторая — пусть и небольшая — доля правды в том, что он хотел сохранить ее для себя: он был достаточно тщеславен и не сомневался, что нравится ей значительно больше, нежели ее англичанин. Однако ж ему, разумеется, и в голову не пришло бы жениться на ней, а англичанин, по-видимому, только о том и мечтал. Миссис Хедуэй ненавидела свое прошлое, она не уставала твердить об этом таким тоном, словно речь шла о каком-то привеске, досадном, но привходящем обстоятельстве того же порядка, что, скажем, слишком длинный трен или даже нечестный фактотум. Поскольку Литлмор принадлежал к ее прошлому, можно было ожидать, что она возненавидит и его и захочет удалить, вместе с воспоминаниями, которые он воскрешал в ее памяти, прочь со своих глаз. Однако она сделала исключение в его пользу, и если в собственной биографии с неудовольствием читала главу об их былых отношениях то, казалось, читать ее в биографии Литлмора доставляет ей прежнее удовольствие. Он чувствовал, что она боится его упустить, верит, что он в силах ей помочь и в конечном счете поможет. На этот конечный счет она мало-помалу и настроила себя.

Миссис Хедуэй без труда поддерживала согласие между сэром Артуром Димейном и своими гостями-американцами, навещавшими ее куда реже, чем он. Она легко убедила сэра Артура в том, что у него нет никаких оснований для ревности и что ее соотечественники вовсе не намерены, как она выразилась, вытеснять его, ведь ревновать сразу к двоим просто смешно, а Руперт Уотервил, узнав дорогу в ее гостеприимные апартаменты, появлялся там не реже, чем его друг Литлмор. По правде сказать, друзья обычно приходили вместе, и вскоре их соперник почувствовал, что они отчасти снимают с него бремя принятых им на себя обязательств. Этот любезный и превосходный во всех отношениях, но несколько ограниченный и чуточку напыщенный молодой человек, до сих пор не решивший, как ему быть, порой поникал под тяжестью своего дерзкого предприятия, и, когда оставался с миссис Хедуэй наедине, мысли его порой бывали так напряжены, что это причиняло ему физическую боль. Стройный и прямой, он казался выше своего роста, у него были прекрасные шелковистые волосы, бегущие волнами от высокого белого лба, и нос так называемого римского образца. Он выглядел моложе своих лет (несмотря на два последних атрибута) отчасти из-за необычайно свежего цвета лица, отчасти из-за младенческой наивности круглых голубых глаз. Он был застенчив и неуверен в себе, существовали звуки, которые он не мог произнести. Вместе с тем сэр Артур вел себя как человек, взращенный, чтобы занять значительное положение, человек, для которого благопристойность вошла в привычку и который, пусть неловкий в мелочах, с честью справится с крупным делом. Он был простоват, но почитал себя глубокомысленным; в его жилах текла кровь многих поколений уорикширских сквайров, смешанная в последней инстанции с несколько более бесцветной жидкостью, согревавшей длинношеюю дочь банкира, который ожидал, что его зятем будет по меньшей мере граф, но снизошел до сэра Болдуина Димейна — как наименее недостойного из всех баронетов. Мальчик, единственный ребенок, унаследовал титул, едва ему исполнилось пять лет. Его мать, вторично разочаровавшая своего золотоносного родителя, когда сэр Болдуин сломал себе на охоте шею, охраняла ребенка с нежностью, горящей столь же ровным пламенем, как свеча, прикрытая просвечивающей на свету рукой. Она не признавалась даже самой себе, что он отнюдь не самый умный из людей, но понадобился весь ее ум, которого у нее было куда больше, чем у него, чтобы поддерживать такую видимость. К счастью, сэр Артур был достаточно благоразумен, она могла не опасаться, что он женится на актрисе или гувернантке, как некоторые его приятели по Итону[10]. Успокоенная на этот счет, леди Димейн уповала, что рано или поздно он получит назначение на какой-нибудь высокий пост. Сэр Артур баллотировался в парламент от красночерепичного торгового городка, представляя там — через партию консерваторов — консервативные инстинкты и голоса его жителей, и регулярно выписывал у своего книготорговца все новые экономические издания, ибо решил в своих политических взглядах опираться на твердый статистический базис. Он не был тщеславен, просто находился в заблуждении… относительно самого себя. Он считал, что он необходим в системе мироздания — не как индивидуум, а как общественный институт. Однако уверенность в этом была для него слишком священна, чтобы проявлять ее в вульгарной кичливости. Если он и был меньше места, которое занимал, он никогда не разглагольствовал громким голосом и не ходил выпятив грудь; возможность вращаться в обширной общественной сфере воспринималась им как своего рода комфорт, вроде возможности спать на широкой кровати: от этого не станешь метаться по всей постели, но чувствуешь себя свободнее.

Сэр Артур никогда еще не встречал никого, похожего на миссис Хедуэй, он не знал, какой к ней приложить критерий. В ней не было ничего общего с английскими дамами, во всяком случае, с теми, с какими ему приходилось общаться; однако нельзя было не видеть, что у нее есть свой собственный критерий поведения. Он подозревал, что она провинциальна, но, поскольку был во власти ее чар, пошел на компромисс, сказав себе, что она — просто иностранка. Разумеется, быть иностранкой провинциально, но эту особенность она, во всяком случае, делила со многими добропорядочными людьми. Сэр Артур был благоразумен, и его мать всегда льстила себя надеждой, что в таком наиважнейшем деле, как женитьба, он последует ее совету; кто бы мог подумать, что он увлечется американкой, вдовой, женщиной на пять лет его старше, которая ни с кем не была знакома и которая, очевидно, не совсем уяснила себе, кто он такой. Хотя сэр Артур не одобрял того, что миссис Хедуэй иностранка, именно это ее качество и привлекало его; казалось, она была совершенно иной, противоположной ему породы, в ее составе вы бы не нашли и крупицы Уорикшира. Она могла бы с таким же успехом быть мадьяркой или полькой, с той лишь разницей, что он почти понимал ее язык. Злополучный молодой человек был очарован, хотя еще не признавался себе в том, что влюблен. Он не намеревался спешить, соблюдал осторожность, ибо ясно видел всю серьезность того положения, в которое он попал. Сэр Артур был из тех людей, которые заранее планируют свою жизнь, и уже давно решил, что женится в тридцать два года. За ним наблюдали многие колена предков, и он не представлял, что именно они могут подумать о миссис Хедуэй. Он не представлял, что именно он сам думает о ней; абсолютно уверен он был лишь в одном — никогда, нигде, чем бы он ни занимался, время не пролетало так быстро, как рядом с нею. Его томила смутная тревога; в том, что время следует проводить именно так, он отнюдь не был уверен. Что у него оставалось в результате? Ничего — обрывки беседы с миссис Хедуэй, странности ее акцента, ее остроты, смелый полет ее фантазии, таинственные намеки на прошлое. Конечно, он знал, что у нее было прошлое, она не девушка, она вдова, а вдовство по самому своему существу свидетельствует об уже свершившемся факте. Сэр Артур не ревновал ее к прошлому, но он хотел понять его, и вот тут-то и возникали трудности. Оно озарялось то тут, то там неровным светом, но никогда не представало ему в виде общей картины. Он задавал миссис Хедуэй множество вопросов, но ответы были столь поразительны, что, подобно внезапным вспышкам, лишь погружали все вокруг в еще больший мрак. По-видимому, она провела свою жизнь в третьеразрядном штате второразрядной страны, но из этого вовсе не следовало, что сама она была низкоразрядной. Она выделялась там, как лилия среди чертополоха. Разве не романтично человеку его положения возыметь интерес к такой женщине? Сэру Артуру нравилось считать себя романтичным; этим грешил кое-кто из его предков — прецедент, не будь которого, он, возможно, не отважился бы положиться на себя. Он заблудился в лабиринте догадок, из которого его мог бы вывести один-единственный светлый луч, проникший извне. Сэр Артур все понимал в буквальном смысле, чувство юмора было ему незнакомо. Он сидел у миссис Хедуэй в смутной надежде, что вдруг что-нибудь произойдет, и не спешил с объяснениями, дабы не связать себя. Если он и был влюблен, то по-своему: задумчиво, сдержанно, упрямо. Он искал формулу, которая оправдала бы и его поведение, и эксцентричность миссис Хедуэй. Вряд ли он представлял себе, где ему удастся ее найти; глядя на него, вы могли бы подумать, что он высматривает ее в изысканных entrees [закусках (фр.)], которые им подавали у Биньона или в «Кафе англе», когда миссис Хедуэй милостиво соглашалась отобедать там с ним; или в одной из бесчисленных шляпных картонок, которые прибывали с Рю де ля Пэ и которые она нередко открывала в присутствии своего воздыхателя. Бывали моменты, когда он уставал ждать напрасно, и тогда появление ее друзей-американцев (он часто недоумевал, почему их так мало) снимало груз тайны с его плеч и давало ему передышку. Сама миссис Хедуэй не могла еще дать ему эту формулу, ибо не представляла пока, сколь многое она должна охватить. Миссис Хедуэй говорила о своем прошлом, ибо считала это лучшим выходом из положения; она была достаточно умна и понимала, что ей остается одно — обратить его себе на пользу, раз уж нельзя его вычеркнуть, хотя именно это она предпочла бы сделать. Миссис Хедуэй не боялась приврать, но теперь, решив начать новую жизнь, почитала за лучшее отклоняться от истины только в случае крайней необходимости. Она была бы в восторге, если бы могла вообще против нее не грешить. Однако в некоторых случаях ложь была незаменима, и не стоит даже пробовать слишком пристально всматриваться в ту искусную подтасовку фактов, при помощи которой миссис Хедуэй развлекала и… интриговала сэра Артура. Ей, разумеется, было ясно, что в качестве продукта фешенебельных кругов она не пройдет, но как дитя природы может иметь большой успех.

4

Даже в разгар беседы, во время которой каждый из них, возможно, делал не одну мысленную оговорку в дополнение к сказанному вслух, Руперт Уотервил помнил, что он находится на ответственном официальном посту, представляет здесь, в Париже, Америку, и не один раз спрашивал себя, до каких пределов он может позволить себе санкционировать претензии миссис Хедуэй на роль типичной американской дамы новой формации. Он льстил себя надеждой, что не менее разборчив, чем любой англичанин, и, действительно, был по-своему не менее растерян, чем сэр Артур. А вдруг после столь близких отношений миссис Хедуэй явится в Лондон и попросит в дипломатической миссии, чтобы ее представили королеве? Будет так неловко ей отказать… разумеется, они будут вынуждены ей отказать! А посему он тщательно следил за тем, как бы случайно не дать ей молчаливого обещания. Она могла все что угодно истолковать как обещание — он-то знал, что любой, самый незначительный, жест дипломата подвергается изучению и толкованию.

Уотервил прилагал все усилия, чтобы, общаясь с этой очаровательной, но опасной женщиной, быть настоящим дипломатом. Нередко все четверо обедали вместе — вот до чего сэр Артур простер свое доверие, — и при этих оказиях миссис Хедуэй, пользуясь одной из привилегий светских дам, даже в самом роскошном ресторане протирала свои рюмки салфеткой. Однажды вечером, когда, доведя бокал до блеска, она подняла его и, склонив голову набок, чуть заметно прищурилась, разглядывая на свет, Уотервил сказал себе, что у нее вид современной вакханки. В это мгновение он заметил, что баронет не сводит с нее глаз, и спросил себя, уж не пришла ли ему в голову та же мысль. Он часто задавался вопросом о том, что думает баронет: в общем и целом он посвятил немало времени размышлениям о сословии баронетов. Только один Литлмор не следил в этот момент за миссис Хедуэй; он, по-видимому, никогда за ней не следил, она же частенько следила за ним. Уотервил о многом спрашивал себя, в том числе о том, почему сэр Артур не приводит к миссис Хедуэй своих друзей — за те несколько недель, что прошли с их знакомства, в Париж понаехало изрядное количество англичан. Интересно, просила она его об этом? А он отказал? Уотервилу очень хотелось узнать, просила ли она сэра Артура. Он сознался в своем любопытстве Литлмору, но тот отнюдь его не разделил. Однако сказал, что миссис Хедуэй, безусловно, просила; ее не удержит ложная щепетильность.

— По отношению к вам она была достаточно щепетильна, — возразил Уотервил. — Последнее время она совсем на вас не нажимает.

— Просто она махнула на меня рукой; она считает, что я скотина.

— Интересно, что она думает обо мне, — задумчиво проговорил Уотервил.

— О, она рассчитывает, что вы познакомите ее с посланником. Вам повезло, что представителя миссии сейчас нет в Париже.

— Ну, — воскликнул Уотервил, — посланник уладил не один сложный вопрос, думаю, он сумеет уладить и это! Я ничего не буду делать без указания моего шефа. — Уотервил очень любил упоминать о своем шефе.

— Она несправедлива ко мне, — добавил Литлмор через минуту. — Я говорил о ней кое с кем.

— Да? Что же вы сказали?

— Что она живет в отеле «Мерис» и что она хочет познакомиться с добропорядочными людьми.

— Они, вероятно, польщены тем, что вы считаете их добропорядочными, однако к ней они не идут, — сказал Уотервил.

— Я говорил о ней миссис Бэгшоу, и миссис Бэгшоу обещала ее навестить.

— Ах, — возразил Уотервил, — миссис Бэгшоу не назовешь добропорядочной. Миссис Хедуэй и на порог ее не пустит.

— Об этом она и мечтает: иметь возможность кого-нибудь не принять.

Уотервил высказал предположение, что сэр Артур скрывает миссис Хедуэй, так как хочет преподнести всем сюрприз. Возможно, он намеревается экспонировать ее в Лондоне в следующем сезоне. Прошло всего несколько дней, и он узнал об этом предмете даже больше, нежели хотел бы знать. Как-то раз он предложил сопровождать свою прекрасную соотечественницу в Люксембургский музей[11] и немного рассказать ей о современной французской школе. Миссис Хедуэй была незнакома с этой коллекцией, несмотря на свое намерение видеть все, заслуживающее внимания (она не расставалась с путеводителем даже когда ехала к знаменитому портному на Рю де ля Пэ, которого, как она уверяла, многому могла научить), ибо обычно посещала достопримечательные места с сэром Артуром, а сэр Артур был равнодушен к современной французской живописи. «Он говорит, что в Англии есть художники получше этих. Я должна подождать, пока он сведет меня в Королевскую академию художеств[12] в будущем году. Он, видно, думает, что ждать можно вечно. У меня не столько терпения, как у него. Мне некогда ждать… я и так ждала слишком долго», — вот что сказала миссис Хедуэй Руперту Уотервилу, когда они уславливались посетить как-нибудь вместе Люксембургский музей. Она говорила об англичанине так, словно он был ей мужем или братом, подобающим спутником и защитником. «Интересно, она представляет, как это звучит? — спросил себя Уотервил. — Полагаю, что нет, иначе она не говорила бы так. Да, — продолжал он свои раздумья, — когда приезжаешь из Сан-Диего, надо учиться множеству вещей: нет конца тому, что необходимо знать настоящей леди. И как она ни умна, ее слова о том, что она не может позволить себе ждать, вполне справедливы. Учиться ей надо быстро». И вот вскоре Уотервил получил от миссис Хедуэй записку — она предлагала пойти в музей на следующий день: приехала мать сэра Артура, она здесь проездом в Канны[13], где собирается провести зиму. Пробудет в Париже всего три дня, и, естественно, сэр Артур отдал себя в ее полное распоряжение. (Миссис Хедуэй, по-видимому, точно знала, как именно должно вести себя джентльмену по отношению к матери.) Поэтому она будет свободна и ждет, что Уотервил заедет за ней в таком-то часу. Уотервил явился точно в назначенное время, и они отправились на другой берег Сены в ландо на высоких рессорах, в котором миссис Хедуэй обычно каталась по Парижу. С мистером Максом на козлах — фактотума украшали бакенбарды невероятных размеров — экипаж этот имел весьма респектабельный вид, но сэр Артур заверил ее — и она не замедлила повторить его слова своим друзьям-американцам, — что на следующий год в Лондоне у нее будет куда более великолепный выезд. Друзей-американцев приятно поразила готовность сэра Артура проявить постоянство, хотя, в общем-то, Уотервил именно этого от него и ожидал. Литлмор ограничился замечанием, что в Сан-Диего миссис Хедуэй разъезжала, сама держа в руках вожжи, в расшатанной тележке с залепленными грязью колесами, частенько запряженной мулом. Уотервилу не терпелось узнать, согласится ли матушка баронета познакомиться с миссис Хедуэй. Она должна была понимать, что если ее сын сидит в Париже, когда английским джентльменам положено охотиться на куропаток, виной тому женщина.

— Она остановилась в отеле «Дю Рэн», и я объяснила ему, что не следует оставлять ее одну, пока она в Париже, — сказала миссис Хедуэй, в то время как они проезжали по узкой Рю де Сэн. — Ее зовут не миссис, а леди Димейн, потому что она дочь барона. Ее отец был банкир, но он оказал какую-то услугу правительству… этим… как их там… тори… вот он и попал в знать. Так что, видите, попасть в знать возможно! С ней едет дама-компаньонка.

Сидя рядом с Уотервилом, миссис Хедуэй так серьезно сообщала ему все эти сведения, что он не мог не улыбнуться: неужели она думает, он не знает, как титулуют дочь барона. Вот тут-то и сказывается ее провинциальность: она преувеличивает цену своих духовных новоприобретений и полагает, что все остальные столь же невежественны, как она. Он также заметил, что под конец миссис Хедуэй совсем перестала называть бедного сэра Артура по имени и обозначала его то личным, то притяжательным — одним словом, брачным — местоимением. Она так часто и так незатруднительно выходила замуж, что у нее вошло в привычку говорить о джентльменах столь сбивающим с толку образом.

5

Они обошли всю Люксембургскую галерею, и, если не считать того, что миссис Хедуэй смотрела на все сразу и не рассматривала ничего в отдельности, говорила, как всегда, слишком громко и наградила слишком большим вниманием несколько плохих копий, которые делались с посредственных картин, она была очень приятной спутницей и благодарной слушательницей. Она быстро все схватывала, и Уотервил не сомневался, что к тому времени, как они покинут галерею, она получит достаточное представление о художниках французской школы. Она уже вполне могла критически сравнивать их картины с картинами, которые ей предстояло увидеть на лондонских выставках в будущем году. Как они с Литлмором не раз говорили, миссис Хедуэй представляла собой очень странный конгломерат. В ее разговоре, в ней самой полно было стыков и швов, причем очень заметных там, где старое соединялось с новым. Когда они прошли по всем дворцовым покоям, миссис Хедуэй предложила не возвращаться сразу домой, а прогуляться по садам, примыкающим к дворцу; ей очень хочется их посмотреть, она не сомневается, что сады ей понравятся. Миссис Хедуэй вполне уловила разницу между старым Парижем и новым и ощущала власть романтических ассоциаций Латинского квартала столь остро, словно обладала всеми преимуществами современной культуры.

На аллеи и террасы Люксембургского сада лилось нежаркое сентябрьское солнце, густая листва подстриженных кубом деревьев, тронутых осенней ржавчиной, частым кружевом нависала над головой, сквозь нее просвечивало бледное небо, исчерченное полосами нежнейшей голубизны. Цветочные клумбы возле дворца пылали красным и желтым огнем, сверкали под солнцем смотревшие на юг гладкие серые стены цокольного этажа; перед ними на длинных зеленых скамьях сидели рядком загорелые, краснощекие кормилицы в белоснежных передниках и чепцах, насыщая такое же количество белоснежных свертков. Другие белые чепцы прогуливались по широким аллеям в сопровождении загорелых миниатюрных французских детей; там и тут виднелись низкие плетеные стулья — то поодиночке, то наваленные грудой. Держа в руках большой дверной ключ и глядя прямо перед собой, на самом краешке каменной скамьи (слишком высокой для ее крошечного роста) недвижно сидела седая старая дама в черном, с большими черными гребнями по обе стороны лба; под деревом читал что-то священник — даже на расстоянии было видно, как шевелятся его губы; медленно прошел молоденький солдатик-недоросток, засунув руки в оттопыренные карманы красных рейтуз. Уотервил и миссис Хедуэй уселись на плетеные стулья. Немного помолчав, она сказала:

— Мне здесь нравится; это еще лучше, чем картины в галерее. Больше похоже на картину.

— Во Франции все похоже на картину, даже уродливое, — ответил Уотервил. — Здесь все служит для них сюжетом.

— Да, мне нравится Франция, — продолжала миссис Хедуэй и почему-то вздохнула.

И, повинуясь побуждению еще более непоследовательному, чем ее вздох, вдруг добавила:

— Он попросил меня нанести ей визит, но я отказалась. Если она хочет, она может сама навестить меня.

Ее слова были так неожиданны, что поставили Уотервила в тупик, но он тут же сообразил, что миссис Хедуэй кратчайшим путем вернулась к сэру Артуру Димейну и его почтенной матушке. Уотервилу нравилось быть в курсе чужих дел, но вовсе не нравилось, когда ему намекали на это, поэтому, сколь ни любопытно ему было узнать, как старая дама — так он величал ее про себя — отнесется к его спутнице, он без особого восторга выслушал ее конфиденциальное сообщение. Он и не подозревал, что они с миссис Хедуэй такие близкие друзья. Вероятно, для нее близость между друзьями разумелась сама собой — взгляд, который вряд ли придется по душе матушке сэра Артура. Уотервил сделал вид, будто не совсем уверен, о чем идет речь, но миссис Хедуэй не сочла нужным объяснять и продолжала, опустив все промежуточные звенья:

— Самое меньшее, что она может сделать, это навестить меня. Я была добра к ее сыну — почему же я должна идти к ней? Пусть она идет ко мне. А если это ей не по вкусу, что ж, никто ее не неволит. Я хочу попасть в европейское общество, но хочу попасть туда по-своему. Я не хочу гоняться за людьми, я хочу, чтобы они гонялись за мной. И все так и будет — дайте срок.

Уотервил слушал, опустив глаза в землю, он чувствовал, что щеки его горят. Было в миссис Хедуэй нечто, что шокировало и оскорбляло его; Литлмор был прав, говоря, что ей не хватает сдержанности. У нее все наружу: ее побуждения, ее порывы, ее желания вопиют о себе. Ей необходимо видеть и слышать собственные мысли. Пылкая мысль неминуемо изливается у нее в словах — хотя слова не всегда отражают ее мысль, — а сейчас ее речь внезапно сделалась очень пылкой.

— Пусть она придет ко мне хоть разок, ах, тогда я буду с ней хороша как ангел, уж я сумею ее удержать. Но пусть она сделает первый шаг. Я, признаться, надеюсь, что она будет со мной любезна.

— А если не будет? — сказал наперекор ей Уотервил.

— Что же, пусть. Сэр Артур мне ничего о ней не рассказывал, ни разу ни слова не сказал о своих родственниках. Можно подумать, он их стыдится.

— Вряд ли.

— Я знаю, что это не так. Это все его скромность. Он не хочет хвастаться… он слишком джентльмен. Он не хочет пускать пыль в глаза… хочет нравиться мне сам по себе. Он мне и нравится, — добавила она, помолчав. — Но понравится еще больше, если приведет ко мне свою мать. Это сразу станет известно в Америке.

— Вы думаете, в Америке это произведет впечатление? — с улыбкой спросил Уотервил.

— Это покажет, что меня посещает английская аристократия. Это придется им не по нутру.

— Не сомневаюсь, что вам не откажут в таком невинном удовольствии, проговорил Уотервил, все еще улыбаясь.

— Мне отказали в обыкновенной вежливости, когда я была в Нью-Йорке! Вы слышали, как со мной обошлись, когда я впервые приехала туда с Запада?

Уотервил с изумлением воззрился на нее: этот эпизод был ему неизвестен. Собеседница обернулась к нему, ее хорошенькая головка откинулась назад, как цветок под ветром, на щеках запылал румянец, в глазах вспыхнул блеск.

— Мои милые нью-йоркцы! Да они просто неспособны быть грубыми! — вскричал молодой человек.

— А!.. Я вижу, вы — один из них. Но я говорю не о мужчинах. Мужчины вели себя прилично, хотя и допустили все это.

— Допустили? Что допустили, миссис Хедуэй? — Уотервил ничего не понимал.

Она ответила не сразу; ее сверкающие глаза смотрели в одну точку. Какие сцены рисовались ее воображению?!

— Что вы слышали обо мне за океаном? Не делайте вид, будто ничего.

Уотервил действительно ничего не слышал в Нью-Йорке о миссис Хедуэй, ни единого слова. Притворяться он не мог и был вынужден сказать ей правду.

— Но меня не было, я уезжал, — добавил он. — И в Америке я мало бываю в обществе. Какое в Нью-Йорке общество — молоденькие девушки и желторотые юнцы!

— И куча старух! Они решили, что я им не подхожу. Меня хорошо знают на Западе, меня знают от Чикаго до Сан-Франциско, если не лично (в некоторых случаях), то, во всяком случае, понаслышке. Вам там всякий скажет, какая у меня репутация. А в Нью-Йорке решили, что я для них недостаточно хороша. Недостаточно хороша для Нью-Йорка! Как вам это нравится?! — и она коротко рассмеялась своим мелодичным смехом. Долго ли миссис Хедуэй боролась с гордостью, прежде чем признаться ему в этом, Уотервилу не дано было знать. Обнаженная прямота ее признания говорила, казалось, о том, что у нее вообще нет гордости, и, однако, как он только теперь понял, сердце ее было глубоко уязвлено, и больное место вдруг начало саднить.

— Я сняла дом… один из самых красивых домов в городе… и просидела в нем всю зиму одна-одинешенька. Я была для них неподходящей компанией. Я… такая, как вы меня видите… не имела там успеха. Истинный бог, так все и было, хоть мне и нелегко признаваться вам в этом. Ни одна порядочная женщина не нанесла мне визита.

Уотервил был в замешательстве; даже он, дипломат, не знал, какую избрать линию поведения. Он не понимал, что побудило ее рассказать правду, хотя эпизод этот показался ему весьма любопытным и он был рад получить сведения из первых рук. Он понятия не имел о том, что эта примечательная женщина провела зиму в его родном городе — неопровержимое доказательство того, что и приезд ее, и отъезд прошли незамеченными. Говорить, будто он уезжал надолго, было бессмысленно, ибо он получил назначение в Лондон всего полгода назад и провал миссис Хедуэй в нью-йоркском обществе предшествовал этому событию. И вдруг на него снизошло озарение. Он не стал ни объяснять случившегося, ни приуменьшать его важности, ни искать ему оправдания; он просто отважно положил на миг свою руку поверх ее руки и воскликнул как можно нежнее:

— Ах, если бы я тогда знал, что вы там!

— У меня не было недостатка в мужчинах… но мужчины не в счет. Если они не помогают по-настоящему, они только помеха, и чем их больше, тем хуже это выглядит. Женщины просто-напросто повернулись ко мне спиной.

— Они вас опасались — в них говорила зависть, — сказал Уотервил.

— С вашей стороны очень мило пытаться все это объяснить, но что я знаю, то знаю: ни одна из них не переступила мой порог. И не старайтесь смягчить краски: я прекрасно понимаю, как обстоит дело. В Нью-Йорке я, с вашего позволения, потерпела крах.

— Тем хуже для Нью-Йорка! — пылко воскликнул Уотервил, невольно, как он признался впоследствии Литлмору, разгорячившись.

— Теперь вы знаете, почему здесь, в Европе, я хочу попасть в общество?

Миссис Хедуэй вскочила с места и стала перед ним. Она смотрела на него сверху с холодной и жесткой улыбкой, которая была лучшим ответом на ее вопрос: эта улыбка говорила о страстном желании взять реванш. Движения миссис Хедуэй были столь стремительны и порывисты, что Уотервилу было за ней не поспеть: он все еще сидел, отвечая ей на взгляд взглядом и чувствуя, что теперь, наконец, беспощадность, мелькнувшая в ее улыбке, сверкнувшая в вопросе, помогли ему понять миссис Хедуэй.

Она повернулась и пошла к воротам сада, он последовал за ней, смущенно и неуверенно смеясь ее трагическому тону. Конечно, она рассчитывает, что он поможет ей взять реванш; но в числе тех, кто выказал ей пренебрежение, были его родственницы: мать, сестры, бесчисленные кузины, и, идя рядом с ней, он решил по размышлении, что в конечном счете они были правы. Они были правы, что не нанесли визита женщине, которая может вот так жаловаться на причиненные ей в свете обиды. Ими руководил верный инстинкт, ибо, даже не ставя под сомнение порядочность миссис Хедуэй, нельзя было не сознаться, что она вульгарна. Возможно, европейское общество и примет ее в свое лоно, но европейское общество будет не право. Нью-Йорк, сказал себе Уотервил в пылу патриотической гордости, способен занять более правильную позицию в таком вопросе, чем Лондон. Несколько минут они шли в молчании, наконец Уотервил заговорил, честно пытаясь выразить то, что в тот момент больше всего занимало его мысли.

— Терпеть не могу это выражение: «попасть в общество». По-моему, никто не должен ставить это себе целью. Следует исходить из того, что вы уже находитесь в обществе… что вы и есть общество, и если у вас хорошие манеры, то, с точки зрения общества, вы достигли всего. Остальное не ваша забота.

В первый момент миссис Хедуэй, казалось, его не поняла, затем воскликнула:

— Что же, видно, у меня дурные манеры; во всяком случае, мне этого мало. Понятное дело, я говорю не так, как надо… Я сама это знаю. Но дайте мне сперва попасть туда, куда я хочу… а уж потом я позабочусь о своих выражениях. Стоит мне туда попасть, и я буду само совершенство! — голос ее дрожал от клокотавших в ней чувств.

Они достигли ворот сада и, выйдя к низкой сводчатой галерее Одеона[14] с книжными ларями вдоль нее, на которые Уотервил бросил тоскливый взгляд, остановились, поджидая коляску миссис Хедуэй, стоявшую неподалеку. Украшенный бакенбардами Макс уселся внутри на тугих, упругих подушках и задремал. Он не заметил, как коляска тронулась с места, и пришел в себя, лишь когда она подъехала к ним вплотную. Он вскочил, недоуменно озираясь вокруг, затем без тени смущения выбрался на подножку.

— Я научился этому в Италии… там это называется siesta [сиеста, отдых (ит.)], — заметил он с благодушной улыбкой, открывая дверцу перед миссис Хедуэй.

— Оно и видно! — ответила ему эта дама с дружеским смехом и села в ландо. Уотервил последовал за ней. Он не удивился, увидев, что она так распустила своего фактотума; она и не могла иначе. Но воспитанность начинается у себя дома [перефразировка английской поговорки: «милосердие начинается у себя дома»], подумал Уотервил, и эпизод этот пролил иронический свет на ее стремление попасть в общество. Однако мысли самой миссис Хедуэй были по-прежнему прикованы к тому предмету, который они обсуждали с Уотервилом, и, когда Макс забрался на козлы и ландо тронулось с места, она сделала еще один выпад:

— Лишь бы мне здесь утвердиться, я тогда и не посмотрю на Нью-Йорк. Увидите, как вытянутся физиономии у этих женщин.

Уотервил был уверен, что лица его матери и сестер не изменят своих пропорций, но вновь остро ощутил, в то время как карета катилась обратно к отелю «Мерис», что понимает теперь миссис Хедуэй. На подъезде к отелю их опередил чей-то экипаж, и, когда через несколько минут Уотервил высаживал свою спутницу из ландо, он увидел, что из него спускается сэр Артур Димейн. Сэр Артур заметил миссис Хедуэй и тут же подал руку даме, сидевшей в coupe [купе; здесь: карета (фр.)]. Дама вышла неторопливо, с достоинством, и остановилась перед дверьми отеля. Это была еще не старая и привлекательная женщина, довольно высокая, изящная, спокойная, скромно одетая и вместе с тем сразу привлекающая к себе внимание горделивой осанкой и величавостью манер. Уотервил понял, что баронет привез свою матушку с визитом к Нэнси Бек. Миссис Хедуэй могла торжествовать: вдовствующая леди Димейн сделала первый шаг. Интересно, подумал Уотервил, передалось ли это при помощи каких-нибудь магнетических волн дамам Нью-Йорка и перекашиваются ли сейчас их черты. Миссис Хедуэй, сразу догадавшись, что произошло, не проявила ни излишней поспешности, приняв этот визит как должное, ни излишней медлительности в изъявлении своих чувств. Она просто остановилась и улыбнулась сэру Артуру.

— Разрешите представить вам мою матушку, она очень хочет познакомиться с вами.

Баронет приблизился к миссис Хедуэй, ведя под руку мать. Леди Димейн держалась просто, но настороженно: английская матрона была во всеоружии.

Миссис Хедуэй, не трогаясь с места, протянула руки навстречу гостье, словно хотела заключить ее в объятия.

— Ах, как это мило с вашей стороны, — услышал Уотервил ее голос.

Он уже собирался уйти, ибо его миссия была окончена, но молодой англичанин, сдавший свою мать с рук на руки, если можно так выразиться, миссис Хедуэй, остановил его дружеским жестом.

— Я полагаю, мы с вами больше не увидимся… я уезжаю из Парижа.

— Что ж, в таком случае — всего хорошего, — сказал Уотервил. Возвращаетесь в Англию?

— Нет, еду в Канны с матушкой.

— Надолго?

— Вполне возможно, до рождества.

Дамы, сопровождаемые мистером Максом, уже вошли в вестибюль, и Уотервил вскоре распрощался со своим собеседником. Идя домой, он с улыбкой подумал, что сей индивид добился уступки от матери только ценой собственной уступки.

На следующее утро он отправился завтракать к Литлмору, к которому захаживал по утрам запросто, без особых приглашений. Тот, по обыкновению, курил сигару и просматривал одновременно два десятка газет. Литлмор был счастливым обладателем большой квартиры и искусного повара; вставал он поздно и целое утро слонялся по комнатам, время от времени останавливаясь, чтобы поглядеть в одно из окон, выходивших на площадь Мадлен. Не успели они приступить к завтраку, как Уотервил объявил, что сэр Артур собирается покинуть миссис Хедуэй и отправиться в Канны.

— Это для меня не новость, — сказал Литлмор. — Он приходил вчера вечером прощаться.

— Прощаться? Что это он вдруг стал таким любезным?

— Он пришел не из любезности… он пришел из любопытства. Он обедал здесь в ресторане, так что у него был предлог зайти.

— Надеюсь, его любопытство было удовлетворено, — заметил Уотервил как человек, который вполне может понять эту слабость.

Литлмор задумался.

— Полагаю, что нет. Он просидел у меня с полчаса, но беседовали мы обо всем, кроме того, что его интересовало.

— А что его интересовало?

— Не знаю ли я чего-нибудь предосудительного о Нэнси Бек.

Уотервил изумленно взглянул на него:

— И он называл ее Нэнси Бек?

— Мы даже не упомянули ее имени, но я видел, что ему надо, он только и ждал, чтобы я о ней заговорил, да я-то не намерен был этого делать.

— Бедняга, — пробормотал Уотервил.

— Не понимаю, почему вы его жалеете, — сказал Литлмор. — Воздыхатели миссис Бек еще ни у кого не вызывали сожаления.

— Ну, ведь он, конечно, хочет на ней жениться.

— Так пусть женится. Мое дело сторона.

— Он боится, как бы в ее прошлом не оказалось чего-нибудь такого, что ему будет трудно проглотить.

— Так пусть не проявляет излишнего любопытства.

— Это невозможно, ведь он в нее влюблен, — сказал Уотервил тоном, свидетельствующим о том, что и эту слабость он тоже способен понять.

— Ну, милый друг, это решать ему, а не нам. Во всяком случае, у баронета нет никакого права спрашивать меня о таких вещах. Был момент, перед самым его уходом, когда этот вопрос вертелся у него на кончике языка… Он остановился на пороге, он просто не мог заставить себя уйти и уже готов был спросить меня напрямик. Так мы стояли, глядя друг другу в глаза чуть не целую минуту. Но он все же решил промолчать и ушел.

Уотервил выслушал своего друга с живейшим интересом.

— А если бы баронет все-таки спросил вас, что бы вы ответили?

— А вы как думаете?

— Ну, вы сказали бы, вероятно, что это нечестный вопрос.

— Это было бы равносильно тому, что признать худшее.

— Да-а, — задумчиво протянул Уотервил, — этого сделать вы не могли. С другой стороны, если бы он попросил вас поручиться честью, что на миссис Хедуэй можно жениться, вы оказались бы в очень неловком положении.

— Достаточно неловком. К счастью, у него нет оснований взывать к моей чести. Да к тому же у нас с ним не такие отношения, чтобы он мог позволить себе расспрашивать меня о миссис Хедуэй. Он знает, что мы с ней большие друзья, с чего бы ему было ждать от меня каких-либо конфиденциальных сведений?

— И все же вы сами считаете, что она не из тех женщин, на которых женятся, — возразил Уотервил. — Вы, конечно, можете дать пощечину тому, кто вас об этом спросит, но это же не ответ.

— Пришлось бы удовольствоваться таким, — сказал Литлмор и, помолчав, добавил: — Бывают случаи, когда мужчина обязан пойти на лжесвидетельство.

Уотервил принял серьезный вид.

— Какие случаи?

— Когда на карту поставлено доброе имя женщины.

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Конечно, если здесь замешан он сам…

— Он сам или другой — неважно.

— По-моему, очень важно. Мне не по душе лжесвидетельство, — сказал Уотервил. — Это щекотливая материя.

Разговор был прерван приходом слуги, внесшим вторую перемену. Наполнив свою тарелку, Литлмор рассмеялся:

— Вот была бы потеха, если бы она вышла замуж за этого надутого господина!

— Вы берете на себя слишком большую ответственность.

— Все равно, это было бы очень забавно.

— Значит, вы намереваетесь ей помочь.

— Упаси бог! Но я намереваюсь держать за нее пари.

Уотервил бросил на своего сотрапезника суровый взгляд: он не понимал его легкомыслия. Однако ситуация была сложной, и, кладя на стол вилку, Уотервил негромко вздохнул.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

6

Пасха в том году была на редкость мягкой; теплые — то дождливые, чаще солнечные — дни подгоняли весну. В Уорикшире живая изгородь боярышника, высокая и густая, сплошной стеной обрамляла дорогу, возвышаясь над усеянными первоцветом обочинами; деревья, самые великолепные во всей Англии, возникавшие одно за другим с регулярностью, говорившей о консерватизме местных жителей, начали покрываться нежным зеленым пушком. Руперту Уотервилу, приверженному своим обязанностям и неукоснительно ходившему в посольство, было до сих пор недосуг воспользоваться буколическим гостеприимством и погостить в загородных поместьях, которые являются одним из величайших изобретений англичан и идеальнейшим отражением их характера. Его звали время от времени то туда, то сюда, ибо он зарекомендовал себя в Лондоне как весьма положительный молодой человек, но Уотервил был вынужден отклонять приглашения чаще, нежели принимать. А посему поездка в прекрасный старинный дом, окруженный наследственными владениями, один из домов, о которых он с самого приезда в Англию думал с любопытством и завистью, не утратила еще для него прелести новизны. Уотервил намеревался осмотреть их как можно больше, но не любил ничего делать в спешке или когда мысли его бывали поглощены, — а они теперь почти всегда были поглощены — важными, как он полагал, делами. Он отложил загородные дома на потом: и до них дойдет черед, сперва ему надо получше освоиться в Лондоне. Однако приглашение в Лонглендс он принял не колеблясь; оно пришло к нему в виде короткой дружеской записки от леди Димейн. Уотервил знал, что она вернулась из Канн, где провела всю зиму, ибо прочел об этом в воскресной газете, но лично он с ней еще не был знаком, поэтому несколько удивился непринужденному тону ее письма. «Дорогой мистер Уотервил, — писала она, — сын сказал мне, что вы, вероятно, найдете возможность приехать сюда семнадцатого и провести у нас несколько дней. Это доставило бы нам большое удовольствие. Мы обещаем вам общество вашей очаровательной соотечественницы миссис Хедуэй».

Уотервил уже виделся с миссис Хедуэй; она написала ему недели за две до того из гостиницы на Корк-стрит, что приехала в Лондон на весенний сезон и будет очень рада его видеть. Он отправился к ней с визитом, трепеща от страха, как бы она не начала разговора о том, чтобы ее представили королеве, и был приятно удивлен тем, что она даже не затронула этой темы. Миссис Хедуэй провела зиму в Риме и прямо оттуда приехала в Англию, лишь ненадолго остановившись в Париже, чтобы обновить свой гардероб. Она была очень довольна Римом, где завела много друзей; она заверила Уотервила, что познакомилась с половиной тамошней знати.

— Они милейшие люди; у них есть только один недостаток, они слишком долго сидят, — сказала она. И в ответ на его вопросительный взгляд объяснила: — Я хочу сказать: когда приходят в гости. Они приходили каждый вечер и готовы были сидеть до утра. Все они — князья и графы. Я давала им сигары и прочее. Знакомых у меня было хоть отбавляй, — добавила она через минуту, возможно, разглядев в глазах Уотервила отблеск той сочувственной симпатии, с которой полгода назад он слушал рассказ о ее поражении в Нью-Йорке. — Там была куча англичан. Я с ними со всеми теперь знакома и собираюсь их навещать. Американцы ждали, как поступят англичане, чтобы сделать наоборот. Благодаря этому я была избавлена от нескольких жутких типов. Там, знаете, такие попадаются! К тому же в Риме не так уж важно бывать в обществе, если вам нравятся руины и Кампанья[15], а мне Кампанья ужасно понравилась. Я часто сидела и мечтала в каком-нибудь сыром старом храме. Кампанья напоминает окрестности Сан-Диего… только возле Сан-Диего нет храмов. Мне нравилось думать о прошлом, когда я ездила на прогулки, мне то одно приходило на память, то другое.

Однако здесь, в Лондоне, миссис Хедуэй выбросила прошлое из головы и была готова целиком отдаться настоящему. Она хотела, чтоб Уотервил посоветовал, как ей жить, что ей делать. Что лучше — остановиться в гостинице или снять дом? Она бы предпочла снять дом, если бы удалось найти что-нибудь по ее вкусу. Макс хотел пойти поискать — что ж, пусть поищет, он снял ей такой красивый дом в Риме… Миссис Хедуэй ни словом не обмолвилась о сэре Артуре Димейне, а ему-то, казалось бы, скорее пристало быть ее советчиком и покровителем. Уотервил с любопытством подумал, уж не произошел ли между ними разрыв. Он встречался с сэром Артуром раза три после открытия парламента, и они обменялись двумя десятками слов, ни одно из которых, однако, не имело ни малейшего отношения к миссис Хедуэй. Уотервила отозвали в Лондон сразу же после встречи, свидетелем которой он был во дворе отеля «Мерис», и единственным источником его сведений о том, что последовало за ней, был Литлмор, заехавший в английскую столицу на обратном пути в Америку, куда его, как он неожиданно выяснил, на всю зиму призывали дела. Литлмор сообщил, что миссис Хедуэй была в восторге от леди Димейн и не находила слов, чтобы описать ее любезность и доброту. «Она сказала мне, что всегда рада познакомиться с друзьями своего сына, а я сказала ей, что всегда рада познакомиться с близкими моих друзей», рассказывала ему миссис Хедуэй. «Я согласилась бы стать старой, если бы была в старости такой, как леди Димейн», — добавила миссис Хедуэй, забыв на момент, что по возрасту она немногим дальше от матери, чем от сына. Так или иначе, мать и сын отбыли в Канны вместе, и тут Литлмор получил из дому два письма, заставившие его сразу уехать в Аризону. Поэтому миссис Хедуэй оказалась предоставленной самой себе, и Литлмор опасался, что она умирает от скуки, хотя миссис Бегшоу и нанесла ей визит. В ноябре миссис Хедуэй отправилась в Италию… не через Канны.

— Как вы думаете, что она будет делать в Риме? — спросил его тогда Уотервил; сам он представить этого не мог, ибо нога его еще не касалась Семи Холмов[16].

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил ему Литлмор. — И не интересуюсь, — добавил он, помолчав.

Перед отъездом из Лондона он сказал между прочим Уотервилу, что, когда он зашел в Париже к миссис Хедуэй, чтобы с ней попрощаться, она совершила на него еще одно, довольно неожиданное, нападение.

— Все та же история — как ей попасть в общество. Она сказала, что я просто обязан что-нибудь сделать. Больше так продолжаться не может. Она просила меня ей помочь во имя… боюсь, я даже не знаю, как и выразить это.

— Буду очень признателен, если вы все же попытаетесь, — сказал Уотервил; он постоянно напоминал себе, что человек, занимающий такой пост, как он, обязан печься об американцах в Европе, как пастырь о своем стаде.

— Ну, во имя тех нежных чувств, которые мы питали друг к другу в прежние времена.

— Нежных чувств?

— Так ей было угодно выразиться. Но я этого не признаю. Если ты обязан питать нежные чувства ко всем женщинам, с которыми тебе доведется «скоротать вечерок», хотя бы и не один, то… — и Литлмор замолчал, не сформулировав, к чему может привести подобное обязательство. Уотервилу осталось призвать на помощь собственную фантазию, а его друг отбыл в Нью-Йорк, так и не успев ему рассказать, как же в конце концов он отразил нападение миссис Хедуэй.

На рождество Уотервил узнал о том, что сэр Артур вернулся в Англию, и ему казалось, что в Рим баронет не заезжал. Уотервил придерживался теории, что леди Димейн очень умная женщина… во всяком случае, достаточно умная, чтобы заставить сына исполнить ее волю и вместе с тем внушить ему, будто он поступает по собственному усмотрению. Она вела себя дипломатично, сознательно пошла на уступку, согласившись нанести визит миссис Хедуэй, но, увидев ее и составив о ней свое суждение, решила оборвать это знакомство. Доброжелательна и любезна, как сказала миссис Хедуэй, ибо тогда это было проще всего, но ее первый визит оказался в то же время последним. Да, доброжелательна и любезна, но тверда как камень, и, если бедная миссис Хедуэй, приехав в Лондон на весенний сезон, рассчитывала на исполнение туманных обещаний, ей предстояло вкусить горечь разбитых надежд. Хоть он и пастырь, а она — одна из его овец, решил Уотервил, в его обязанности вовсе не входит пасти ее, не спуская глаз, тем более что она не грозит отбиться от стада. Уотервил виделся с ней еще раз, и она по-прежнему не упомянула о сэре Артуре. Наш дипломат, у которого на всякий жизненный случай была своя теория, сказал себе, что миссис Хедуэй выжидает и что баронет у нее еще не появлялся. К тому же она переезжала; фактотум нашел для нее в Мэйфер[17], на Честерфилд-стрит, к востоку от Гайд-парка, настоящую жемчужину, которая должна была обойтись ей во столько же, сколько стоят натуральные жемчуга. Вполне понятно, что Уотервил был порядком удивлен, прочитав записку леди Димейн, и поехал в Лонглендс с тем нетерпением, с каким в Париже поехал бы, если бы смог, на премьеру новой комедии. Уотервилу казалось, что ему неожиданно посчастливилось получить billet d'auteur [контрамарку (фр.)].

Он был рад, что приезжает в английский загородный дом под вечер. Ему нравилось ехать со станции в сумерках, глядеть на поля и рощи, на дома, одинокие и туманные по сравнению с его четкой и определенной целью, нравилось слышать шуршание колес по бесконечной, обсаженной деревьями дороге, петлявшей в разные стороны, уводя его оттуда, куда он все же наконец попал — к длинному зданию с раскиданными по фасаду яркими пятнами окон, с подъездом, к которому вела изгибающаяся дугой, плотно утрамбованная аллея. Дом спокойного серого цвета имел величественный, даже помпезный вид; его приписывали гению сэра Кристофера Рена[18]. С боков полукружьями выступали крылья со статуями по карнизу; в льстивом полумраке здание походило на итальянский дворец, воздвигнутый при помощи магических заклинаний посреди английского парка. Уотервил приехал поздним поездом, и в его распоряжении было всего двадцать минут, чтобы переодеться к обеду. Он чрезвычайно гордился своим умением одеваться тщательно и быстро, но сейчас эта процедура не оставила ему свободного времени, чтобы выяснить, приличествует ли отведенный ему покой достоинству секретаря дипломатической миссии. Выйдя наконец из комнаты, Уотервил узнал, что среди гостей находится посол, и это открытие приостановило его тревожные размышления. Он сказал себе, что ему предоставили бы лучшие апартаменты, если бы не посол, который, разумеется, более значительная персона. Большой, сияющий огнями дом переносил вас в прошлый век и чужие страны: пастельные краски, высокие сводчатые потолки с фресками бледных тонов на мифологические сюжеты, позолоченные двери, увенчанные старинными французскими панно, поблекшие гобелены и узорчатые дамасские шелка, старый фарфор, и среди всего этого — ослепительными вспышками большие вазы алых роз. Гости собрались перед обедом в центральном холле, где, оживляя все своим светом, горели в камине огромные поленья; компания была столь многочисленна, что Уотервил испугался, уж не последний ли он. Леди Димейн, спокойная и безмятежная, улыбнулась ему, слегка коснувшись его руки и сказав несколько ничего не значащих слов, будто он свой человек в доме. Уотервил вовсе не был уверен, что такое обхождение ему по вкусу, но нравилось это ему или нет, — равно не трогало хозяйку, глядевшую на гостей так, словно она считала их по головам. Сэр Артур беседовал у камина с какой-то дамой; заметив Уотервила в другом конце комнаты, он приветственно помахал ему рукой, всем видом показывая, что очень ему рад. В Париже у него никогда не было такого вида, и Уотервил получил возможность проверить то, о чем ему часто случалось слышать, а именно насколько более выгодное впечатление производят англичане в своих загородных домах. Леди Димейн вновь обратилась к Уотервилу с любезной, неопределенной улыбкой, казалось, одинаковой для всех.

— Мы ждем миссис Хедуэй, — сказала она.

— А-а, она приехала? — Уотервил совершенно забыл про свою соотечественницу.

— Она прибыла в половине шестого. В шесть она пошла переодеваться. Она находится у себя в комнате два часа.

— Будем надеяться на соответствующий результат.

— Ах, результат… не знаю, — тихо проговорила леди Димейн, не глядя на него; и в этих простых словах Уотервил увидел подтверждение своей теории, что она ведет сложную игру.

Ему хотелось знать, придется ли ему за обедом сидеть рядом с миссис Хедуэй; при всем уважении к прелестям этой дамы он надеялся, что ему достанется что-нибудь поновей. Наконец их глазам предстали результаты затянувшегося на два часа туалета: миссис Хедуэй появилась на верху лестницы, спускающейся в холл. Поскольку шествовала она довольно медленно, не менее трех минут, лицом к гостям, собравшимся внизу, можно было как следует ее рассмотреть. Глядя на нее, Уотервил почувствовал, что это знаменательный момент в ее жизни, — она в буквальном смысле слова вступала в английское общество. Миссис Хедуэй вступила в английское общество наилучшим образом, с очаровательной улыбкой на устах и трофеями с Рю де ля Пэ, торжественно шуршавшими в такт ее шагам. Все глаза обратились к ней, разговоры стихли, хотя и до тех пор были не слишком оживленны. Она казалась очень одинокой. Спуститься к обеду последней было с ее стороны довольно нескромно, хотя, возможно, это объяснялось лишь тем, что, сидя перед зеркалом, миссис Хедуэй просто не могла самой себе угодить. Судя по всему, она понимала важность момента. Уотервил не сомневался, что сердце громко бьется у нее в груди. Однако держалась она храбро: улыбалась ослепительнее, чем обычно, и сразу было видно, что эта женщина привыкла вызывать к себе интерес. Конечно, сознание, что она хороша собой, служило ей поддержкой, ибо в красоте ее не было в тот момент ни малейшего изъяна, и стремление во что бы то ни стало добиться успеха, которое могло бы сделать жесткими ее черты, вуалировалось добродетельным сознанием того, что она ничего не упустила. Леди Димейн пошла ей навстречу, сэр Артур, казалось, ее не заметил, и через минуту Уотервил уже направлялся в столовую с супругой некоего духовного лица, которой леди Димейн представила его, когда холл почти совсем опустел. Место этого священнослужителя в церковной иерархии он узнал на следующее утро, а пока лишь удивился тому, что священнослужители в Англии женятся. Англия даже по прошествии года преподносила ему такие сюрпризы. Однако сама эта дама не являла собой никакой загадки, была вполне заурядна, и, чтобы ее породить, не было нужды в Реформации. Звали ее миссис Эйприл; на ее плечи была накинута огромная кружевная шаль, во время обеда она сняла лишь одну перчатку, и у Уотервила возникало по временам странное ощущение, что их пиршество, несмотря на его безупречность, носит характер пикника. Миссис Хедуэй сидела неподалеку, наискось от него; к столу ее сопровождал джентльмен с худощавым лицом, длинным носом и холеными бакенбардами генерал, как сообщила Уотервилу его соседка; с другой стороны от нее был лощеный молодой человек, которого трудно было причислить к какому-либо определенному разряду. Бедный сэр Артур помещался между двумя дамами куда старше, чем он, чьи имена, источающие аромат истории, Уотервил не раз слышал и привык ассоциировать с более романтическими фигурами. Миссис Хедуэй никак не приветствовала Уотервила — очевидно, она заметила его, только когда они сели за стол; тут она уставилась на него с безграничным изумлением, которое на миг чуть не стерло улыбку с ее лица. Обед был обильный, все шло в должном порядке, но, оглядывая гостей, Уотервил подумал, что кое-какие его ингредиенты скучноваты. Поймав себя на этой мысли, Уотервил понял, что смотрит на всю эту процедуру не столько своими глазами, сколько глазами миссис Хедуэй. Он не знал за столом никого, кроме миссис Эйприл, которая, проявив почти материнское стремление приобщить его к своей осведомленности, назвала ему имена многих их сотрапезников; он в ответ пояснил ей, что не входит в их круг. Миссис Хедуэй вела оживленную беседу с генералом; Уотервил наблюдал за ними пристальнее, чем можно было догадаться, и заметил, что генерал — субъект, по-видимому, отнюдь не церемонный — пытается вызвать ее на откровенность. Уотервил надеялся, что она будет осторожна. Он был по-своему наделен воображением и, сравнивая ее с остальными, говорил себе, что миссис Хедуэй — отважная маленькая женщина и в задуманном ею деянии есть свой героизм. Она была одна против многих, ее противники стояли сомкнутым строем, те, кто были сегодня здесь, представляли в своем лице тысячу других. Они выглядели людьми совсем иной породы, и для человека, наделенного воображением, миссис Хедуэй выгодно отличалась от них. Они были так отшлифованы, так непринужденны, так в своей стихии… Мужчины со свежим румянцем, волевыми подбородками, учтивым взглядом холодных глаз, с хорошей осанкой и сдержанным жестом, женщины многие чрезвычайно красивые, — полузадушенные тяжелыми жемчужными ожерельями, с гладкими длинными локонами, взором, рассеянно скользящим по сторонам, блюдущие молчание, словно оно им к лицу так же, как свет свечей, и лишь изредка переговаривающиеся между собой чистыми, мягкими голосами. Их сопрягала общность взглядов, общность традиций, они понимали язык друг друга, даже отклонения от этого общего языка. Миссис Хедуэй при всей своей привлекательности преступала пределы дозволенных отклонений, она выглядела чужой, утрированной, в ней было слишком много экспрессии — она вполне могла быть певицей, ангажированной на вечер. При всем том Уотервил успел заметить, что английское общество прежде всего ищет для себя забаву, а в своих сделках руководствуется денежным расчетом. Если миссис Хедуэй будет достаточно забавна, вполне возможно, она добьется успеха, и ее состояние если оно существует — отнюдь ей не повредит.

После обеда, в гостиной, он подошел к ней, но она не удостоила его приветствием, только взглянула на него с нескрываемой неприязнью странное выражение, какого он никогда у нее не видел.

— Зачем вы сюда приехали? — спросила она. — Следить за мной?

Уотервил покраснел до корней волос. Он знал, что дипломату краснеть не пристало, но не мог справиться с этим своим несчастным свойством. Он был рассержен, он был возмущен и вдобавок ко всему озадачен.

— Я приехал потому, что меня пригласили, — сказал он.

— Кто вас пригласил?

— То же лицо, вероятно, которое пригласило и вас: леди Димейн.

— Старая ведьма! — воскликнула миссис Хедуэй, отворачиваясь от него.

Уотервил также от нее отвернулся. Он не понимал, чем заслужил подобное обхождение. Это было полной неожиданностью, такой он ее никогда не видал. Какая вульгарная женщина! Вероятно, так разговаривают в Сан-Диего. Уотервил с пылом включился в общую беседу, все прочие гости казались ему теперь — возможно, по контрасту — сердечными и дружелюбными людьми. Однако утешиться зрелищем того, как миссис Хедуэй наказана за свою грубость, ему не удалось, ибо ей отнюдь не было выказано небрежение. Напротив, в той части комнаты, где она сидела, группа гостей была всего гуще, и время от времени оттуда доносились единодушные взрывы смеха. Если она будет достаточно забавна, сказал он себе, она добьется успеха; что ж, судя по всему, ей удалось их позабавить.

7

Да, миссис Хедуэй вела себя странно, и ему предстояло еще раз в том убедиться. Назавтра, в воскресенье, была прекрасная погода. Спустившись вниз до завтрака, Уотервил вышел в парк; он прогуливался, то останавливаясь поглядеть на тонконогих оленей, рассеянных, как булавки на бархатной швейной подушечке, по отдаленным склонам, то блуждая вдоль кромки большого искусственного водоема с храмом, построенным в подражание храму Весты[19],  на островке посредине. О миссис Хедуэй он больше не вспоминал; он размышлял о том, что эта величественная панорама более ста лет служила фоном для семейной истории. Однако продолжи он свои размышления, ему бы, возможно, пришло в голову, что миссис Хедуэй представляет собой немаловажный эпизод в истории семьи. За завтраком недоставало нескольких дам; миссис Хедуэй была одной из них.

— Она говорит, что никогда не покидает комнаты до полудня, — услышал Уотервил слова леди Димейн, обращенные к генералу, вчерашнему соседу миссис Хедуэй, осведомившемуся о ней: — Ей нужно три часа на одевание.

— Чертовски умная женщина! — воскликнул генерал.

— Раз умудряется одеться всего за три часа?

— Нет, я имею в виду то, как она прекрасно владеет собой.

— Да, я думаю, она умна, — сказала леди Димейн тоном, в котором, как льстил себя надеждой Уотервил, он услышал куда больше, нежели генерал. Было в этой высокой, стройной, неторопливой женщине, одновременно благожелательной и отчужденной, что-то вызывавшее его восхищение. Уотервил видел, что при всей деликатности ее манер и приличествующей женщине ее круга внешней мягкости внутренне она очень сильна; она довела свою кротость до высот совершенства и носила ее как диадему на челе. Ей почти нечего было сказать Уотервилу, но время от времени она задавала ему какой-нибудь вопрос, свидетельствующий о том, что она о нем помнит. Сам Димейн был в превосходном настроении, хотя никак особенно этого не проявлял, — просто у него был свежий и бодрый вид, словно он каждый час или два принимал ванну; казалось, он чувствовал себя огражденным, от всяких неожиданностей. Уотервил беседовал с ним еще меньше, чем с его матерью, но баронет улучил накануне минутку в курительной комнате, чтобы сказать ему, как он рад, что Уотервил нашел возможность у них погостить, и, если тот любит настоящий английский ландшафт, он с удовольствием покажи ему кое-какие места.

— Вы должны уделить мне часок-другой, прежде чем вернетесь в Лондон. Право же, здесь есть уголки, которые понравятся вам.

Сэр Артур говорил так, словно Уотервил невероятно разборчив; казалось, баронет хочет приписать ему некое значение, показать, что считает его почетным гостем. В воскресенье утром он спросил Уотервила, не пойдет ли тот в церковь: туда собирается большинство дам и кое-кто из мужчин.

— Я не настаиваю, поступайте как знаете, а только туда ведет полем очень живописная дорога, и сама церковка довольно любопытна, она стоит здесь еще со времен короля Стефана[20].

Уотервил сразу представил ее себе — это была готовая картинка. К тому же ему нравилось бывать в церкви, особенно если он сидел в той ее части, которая была отгорожена для сквайра[21] и часто превосходила размерами дамский будуар. Поэтому он сказал, что с удовольствием к ним присоединится. И добавил, не объясняя причины своего любопытства:

— А миссис Хедуэй идет?

— Право, не знаю, — сказал хозяин дома, резко изменив тон, словно Уотервил спросил его, пойдет ли экономка.

«Ну и чудаки эти англичане!» — не отказал себе в удовольствии мысленно воскликнуть Уотервил, прибегнув к помощи этой фразы, как делал со времени приезда в Англию всякий раз, сталкиваясь с брешью в логической последовательности вещей.

Церковь оказалась еще более картинной, нежели описывал сэр Артур, и Уотервил подумал, что миссис Хедуэй сделала глупость, не придя сюда. Он знал, к чему она стремится: она хотела постигнуть англичан, чтобы их завоевать; пройди она между живой изгородью из приседающих крестьянок, посиди между надгробьями многих поколений Димейнов — это кое-что рассказало бы ей об англичанах. Если она хотела вооружиться для сражения, ей бы лучше было пойти в эту старую церковь… Когда Уотервил вернулся в Лонглендс — он пришел пешком через луга с женой каноника, большой любительницей пеших прогулок, — до ленча оставалось полчаса, и ему не захотелось идти в дом. Он вспомнил, что еще не видел фруктового сада, и отправился его искать. Сад был такого размера, что найти его не составило труда, и выглядел так, словно за ним неустанно ухаживали в течение нескольких столетий. Не успел Уотервил углубиться в его цветущие пределы, как услышал знакомый голос и спустя минуту на повороте дорожки столкнулся с миссис Хедуэй, сопровождаемой владельцем Лонглендса. Она была без шляпы, под зонтиком; увидев своего соотечественника, она откинула зонтик назад и остановилась как вкопанная.

— О, мистер Уотервил, по своему обыкновению, вышел шпионить за мной, такими словами приветствовала миссис Хедуэй немного смущенного молодого человека.

— А, это вы! Уже вернулись из церкви? — сказал сэр Артур, вынимая часы.

Уотервила поразило, более того — восхитило его самообладание, ведь как ни говори, а сэру Артуру вряд ли было приятно, что их беседу прервали. Уотервил чувствовал себя в глупом положении и жалел, что не пригласил с собой миссис Эйприл, тогда бы казалось, что он находится в саду ради нее.

Миссис Хедуэй выглядела восхитительно свежей, но туалет ее, подумал Уотервил, имевший свое мнение по этим вопросам, вряд ли можно было счесть подходящим для воскресного утра в английском загородном доме: белое, украшенное желтыми лентами neglige [домашнее платье (фр.)], все в оборочках и воланах, — одеяние, в котором мадам де Помпадур[22] могла бы принимать Людовика XV у себя в будуаре, но в котором, вероятнее всего, не выехала бы в свет. Этот наряд добавил последний штрих к сложившемуся у него впечатлению, что в общем-то миссис Хедуэй прекрасно знает, что делает. Она намерена идти своим путем, она не намерена ни к кому приноравливаться. Она не намерена спускаться к завтраку, она не намерена ходить в церковь, она намерена надевать в воскресное утро изысканно небрежный наряд, придающий ей сугубо неанглийский и непротестантский вид. Возможно, в конечном итоге это и лучше.

— Ну, не прелестно ли здесь! — непринужденно заговорила миссис Хедуэй. — Я шла пешком от самого дома. Я не слишком хороший ходок, но эта трава как ковер. Тут все выше похвалы. Сэр Артур, вам следовало бы уделить хоть немного внимания послу, стыд и срам, сколько я вас здесь продержала. Вас не заботит посол? Вы же сами сказали, что не перемолвились с ним и словом, надо же загладить свою вину. Я еще не видела, чтобы так неглижировали своими гостями. Разве здесь так принято? Идите, пригласите его покататься верхом или сыграть партию на бильярде. Мистер Уотервил проводит меня в дом, к тому же я хочу побранить его за то, что он за мной шпионит.

Уотервил горячо возмутился этим обвинением.

— Я и понятия не имел, что вы здесь! — негодующе заявил он.

— Мы не прятались, — спокойно возразил сэр Артур. — Быть может, вы проводите миссис Хедуэй обратно? Мне действительно следует проявить внимание к старому Давыдову. Ленч, кажется, в два.

И он оставил их продолжать прогулку по саду. Миссис Хедуэй тут же пожелала узнать, зачем Уотервил сюда явился, — чтобы подсматривать за ней? Вопрос этот, к его удивлению, был задан тем же язвительным тоном, что и накануне. Однако Уотервил отнюдь не был намерен ей это спустить; он никому не позволит обращаться с собой таким возмутительным образом, это ей с рук не сойдет.

— Вы, вероятно, воображаете, что мне не о ком думать, кроме как о вас? — спросил он. — Бывает, представьте, что я про вас и забываю. Я вышел полюбоваться садом и, если бы вы меня не окликнули, прошел бы мимо.

Миссис Хэдуэй и не подумала обидеться — казалось, она даже не заметила его обороны.

— У сэра Артура есть еще два поместья, — сказала она. — Это именно я и хотела узнать.

Но Уотервил не так-то легко прощал обиды. Оскорбить человека, а потом забыть, что ты его оскорбил, — такой способ искупать свою вину был, вне сомнения, в широком ходу в Нью-Мексико, но тому, кто дорожил своей честью, этого было мало.

— Что вы имели в виду вчера вечером, когда заявили, будто я приехал сюда из Лондона, чтобы за вами следить? Простите, но я должен сказать, что это было довольно грубо с вашей стороны.

Обвинение это уязвило Уотервила тем острее, что в нем заключалась доля правды; однако миссис Хедуэй в первый момент не поняла, о чем он говорит, и озадаченно воззрилась на него. «Да она просто дикарка, — подумал Уотервил. — Она считает, что женщина может ударить мужчину по лицу и убежать».

— А!.. — внезапно воскликнула миссис Хедуэй. — Я вспомнила: я на вас разозлилась, я не ожидала вас здесь увидеть. Но дело было не в этом. На меня иногда такая злость нападает, ну, я и срываю ее на первом, кто мне подвернется под руку. Через три минуты все проходит, я больше и не вспоминаю об этом. Вчера вечером я была очень зла. Меня взбесила эта старуха.

— Старуха?

— Мать сэра Артура. Так или иначе, ей здесь нечего делать. В этой стране, когда муж умирает, жене положено освободить родовое поместье. У нее есть свой собственный дом в десяти милях отсюда и еще один, в Лондоне, на Портмен-сквер, у нее куча мест, где она может жить. Но она липнет к нему… липнет, как пластырь. Я поняла, почему она пригласила меня сюда не потому вовсе, что я ей понравилась, а потому, что она мне не доверяет. Она боится, что мы поженимся, считает меня неподходящей партией для своего сына. Она, верно, думает, что я жду не дождусь, как бы мне его заполучить. Я никогда за ним не бегала, это он бегает за мной. Он-то меня и надоумил приехать в Англию — еще прошлым летом, в Хомбурге: он спросил, почему я сюда не еду, и сказал, что я буду иметь в Лондоне большой успех. Спору нет, сэр Артур не очень-то смыслит в таких вещах, на это нюх нужен. Но он такой благопристойный человек, что там ни говори; и так приятно видеть его в окружении… — миссис Хедуэй приостановилась и с восхищением поглядела вокруг, — …в окружении его фамильных владений. Неплохое поместье, продолжала она, — и прекрасно расположено; мне тут нравится. Я думала, леди Димейн дружески относится ко мне; она оставила у меня визитную карточку, когда я приехала в Лондон, а потом прислала мне приглашение сюда. Но я догадливая, мигом вижу, что к чему. И я увидела вчера кое-что, когда она подошла ко мне перед обедом. Она не ожидала, что я так хорошо выгляжу, и прямо позеленела от злости, она надеялась, что я буду похожа на пугало. Я была бы рада ей угодить, да это от меня не зависит. И я поняла, что она пригласила меня сюда только потому, что он настоял на этом. Он не навестил меня сразу, когда я приехала в Лондон… он не появлялся целых десять дней. Она сумела ему помешать, заставила его дать обещание. Но потом он передумал и понял, что надо загладить свою вину. Он приходил ко мне три дня подряд и ее заставил прийти. Она из тех женщин, которые противятся до последнего, а затем делают вид, что уступают, хотя по-прежнему стоят на своем. Она меня смертельно ненавидит; не знаю, что я сделала ей плохого. Она двуличная, криводушная — настоящая старая ведьма! Когда я заметила вас вчера за обедом, я решила, что она пригласила вас сюда себе в помощь.

— Себе в помощь? — переспросил Уотервил.

— Чтобы вы рассказали ей обо мне. Сообщили ей какие-нибудь факты, которыми она воспользуется против меня. Можете говорить ей все, что вам будет угодно.

Уотервил так напряженно внимал этому порыву откровенности, что буквально забывал переводить дыхание, и сейчас вдруг почувствовал настоящую дурноту. Он остановился; опередив его на несколько шагов, миссис Хедуэй тоже остановилась и, обернувшись, взглянула на него.

— Я еще не встречал такой неописуемой женщины! — воскликнул он. Она поистине казалась ему дикаркой.

Она засмеялась — он чувствовал, что она смеется над тем, какое у него выражение лица, — смех звонко разнесся по величественному саду.

— Неописуемой? Не понимаю. А вы все-таки попробуйте меня описать.

— Вы совершенно лишены такта!.. — решительно произнес Уотервил.

Она вспыхнула, хотя, как ни странно, по-видимому, не рассердилась.

— Лишена такта? — повторила она.

— О таких вещах не рассказывают.

— А-а, понимаю, вы про то, что я обо всем говорю. Когда я взволнована, я должна выговориться. Я не могу иначе. У меня достаточно такта, когда люди со мной хороши. Спросите сэра Артура, тактична ли я… спросите Джорджа Литлмора. Вы что, целый день собираетесь там стоять? Нам пора возвращаться.

И миссис Хедуэй вновь пустилась в путь; Руперт Уотервил, возведя на мгновение глаза горе, не спеша догнал ее.

— Погодите, пока я обоснуюсь здесь, вот тогда я буду тактична, продолжала она. — Тут не до такта, когда спасаешь свою жизнь. Вам хорошо говорить, когда у вас за спиной весь американский дипломатический корпус. Понятно, я взбудоражена. Я завладела тем, к чему давно стремилась, и не намерена выпускать это из рук!

Пока они шли к дому, миссис Хедуэй объяснила Уотервилу, почему он был приглашен в Лонглендс одновременно с ней. Уотервил предпочел бы считать, что это достаточно объясняется его личными достоинствами, но миссис Хедуэй придерживалась иного мнения. Ей было угодно полагать, что вокруг нее бушует стихия интриг и козней и, что бы с кем ни произошло, это обязательно связано с ней. Уотервила пригласили потому, что он был — пусть скромным — представителем американской дипломатической миссии, и хозяину Лонглендса хотелось из дружеских чувств к миссис Хедуэй создать впечатление, будто его прелестная гостья из Америки, о которой никто ничего не знает, находится под покровительством этого почтенного учреждения.

— Это поможет мне сделать первые шаги, — невозмутимо промолвила миссис Хедуэй. — Так что вольно или невольно, а вы мне помогли. Если бы сэр Артур был знаком с посланником или с первым секретарем, он бы пригласил их. Но он с ними незнаком.

К тому времени как миссис Хедуэй окончательно развила свою мысль, они успели подойти к дому, что послужило для Уотервила более чем достаточным предлогом, чтобы задержать ее в галерее.

— Вы утверждаете, что сэр Артур так прямо вам все это сказал? — с несвойственной ему резкостью спросил Уотервил.

— Сказал? Разумеется, нет! Неужто вы полагаете, я позволила бы ему хотя намекнуть, что нуждаюсь в каких-то одолжениях? Хотела бы я послушать, как он говорит, что мне требуется помощь!

— Не понимаю, почему бы ему так и не сказать… сами-то вы перед этим не останавливаетесь, говорите каждому встречному.

— Каждому встречному? Я говорю это вам и Джорджу Литлмору… когда я нервничаю. Вам — потому что вы мне нравитесь, а ему — потому что я его боюсь. Вас, между прочим, я ни чуточки не боюсь. Я совсем одна… У меня никого нет. Нужна же мне какая-то поддержка. Сэр Артур заметил, что вчера вечером я была с вами нелюбезна, и побранил меня за это; вот почему я догадалась, что у него на уме.

— Очень ему обязан, — проговорил Уотервил, совершенно сбитый с толку.

— Так что помните: вы отвечаете за меня. Вы не собираетесь предложить мне руку? Нам пора идти в дом.

— Удивительное вы создание, — пробормотал Уотервил, в то время как она стояла, глядя на него с улыбкой. — Чего только в вас нет!

— Ну-ну, смотрите, теперь вы не влюбитесь! — вскричала миссис Хедуэй со смехом и, не беря предложенной руки, прошла в дверь, оставив его позади.

В тот вечер, перед тем как переодеться к обеду, Уотервил забрел в библиотеку; он был уверен, что найдет там превосходные переплеты. В комнате никого не было, и он провел счастливые полчаса среди сокровищ литературы и шедевров переплетного мастерства, сработанных из старинного сафьяна. Наш дипломат питал глубокое уважение к хорошим книгам и считал, что они должны иметь соответствующее облачение. День пошел на убыль, и всякий раз, что Уотервил различал в многоцветном полумраке поблескивание золоченого корешка, он снимал том с полки и шел к нише одного из окон. Только он кончил рассматривать восхитительно благоухающий фолиант и собирался отнести его на место, как вдруг прямо перед ним возникла леди Димейн. В первый момент он испугался ее появления, ибо в высокой, стройной фигуре, прекрасном лице, казавшемся бледным на фоне высоких коричневых стен, и той целеустремленной серьезности, с которой она явилась ему, было что-то призрачное. Однако он тут же увидел, что она улыбается, и услышал, как она произносит своим нежным, грустным голосом:

— Разглядываете наши книги? Боюсь, они довольно скучны.

— Скучны? Что вы, они такие же веселые, как в тот день, когда их переплели, — и он повернул к ней тисненную золотом крышку фолианта.

— Давно уже я не брала их в руки, — негромко проговорила леди Димейн, подходя к окну, и, остановившись, посмотрела наружу. За прозрачным стеклом парк уходил вдаль, на голых ветвях огромных дубов повис сгущающийся вечерний сумрак. Все выглядело холодным и пустынным. Деревья стояли с высокомерным видом, словно сознавали свою значительность, словно самое природу подкупили каким-то образом, чтобы она приняла сторону уорикширской знати. С леди Димейн беседовать было нелегко, она была замкнута и немногословна, она находилась в плену своих представлений о себе и окружающем ее мире. Даже простота ее была данью условности, пусть условности и благородной. Вы бы посочувствовали леди Димейн, если бы догадались, в каком жестком альянсе живет она с некими неукоснительными идеалами. От этого у нее бывал временами усталый вид, как у человека, взвалившего на себя непосильную ношу. От нее исходил ровный свет, что отнюдь не равнозначно интеллектуальному блеску и скорее свидетельствует о тщательно охраняемой непорочности души.

Леди Димейн ничего не ответила на его слова, но и в самом молчании ее, казалось, таилось значение, словно она хотела показать, что у нее есть к нему конфиденциальное дело, не утруждая себя словами. Она привыкла к тому, что люди сами догадываются, чего ей от них нужно, и избавляют ее от объяснений. Уотервил сказал наудачу несколько слов о том, какой прекрасный стоит вечер (в действительности погода испортилась), которые она не удостоила ответом. Затем, с присущей ей мягкостью, произнесла:

— Я надеялась застать вас здесь. Я хочу вас кое о чем спросить.

— О чем вам будет угодно… Я к вашим услугам! — воскликнул Уотервил.

Она кинула на него взгляд — не высокомерный, напротив, чуть ли не умоляющий, — казалось, говоря: «Пожалуйста, будьте со мной проще… как можно проще». Затем оглянулась, словно в комнате были еще люди; ей не хотелось, чтобы создалось впечатление, будто она предумышленно зашла сюда, будто ей нужно побеседовать о чем-то с ним наедине. Но, так или иначе, она была здесь и продолжала свою речь:

— Когда сын сообщил о своем желании пригласить вас в Лонглендс, я очень обрадовалась. Конечно, нам приятно видеть вас у себя, но к тому же… она замялась на мгновение, затем добавила просто: — Я хочу спросить вас о миссис Хедуэй.

«Так я и знал!» — вскричал про себя Уотервил. Но внешне он ничем себя не выдал, лишь улыбнулся как можно приятнее и сказал:

— Я вас слушаю.

— Вы не рассердитесь на меня? Надеюсь, что нет. Мне больше некого спросить.

— Ваш сын знает миссис Хедуэй куда лучше, чем я, — Уотервил произнес эти слова без всякого намерения ее уязвить, просто чтобы выйти из трудного положения, и сам был напуган тем, какой издевкой они прозвучали.

— Не думаю, чтобы он ее знал. Она знает его, но это вовсе не одно и то же. Когда я спрашиваю его о ней, он отвечает мне, что она обворожительна. Она действительно обворожительна, — произнесла леди Димейн с неподражаемой сухостью.

— Вполне с вами согласен. Она очень мне нравится, — радостно подхватил Уотервил.

— Тем проще вам высказать о ней свое мнение.

— Хорошее мнение, — сказал, улыбаясь, Уотервил.

— Конечно, если оно хорошее. Я буду счастлива его услышать. Я только того и хочу — услышать о ней что-нибудь хорошее.

Казалось бы, после этого Уотервилу оставалось одно: разразиться хвалебной речью в честь своей загадочной соотечественницы, но он понимал, что в этом таится не меньшая опасность.

— Я могу сказать лишь одно: она мне нравится, — повторил он. — Она была очень мила со мной.

— Она, по-видимому, всем нравится, — сказала леди Димейн, сама не ведая, сколь патетически звучат ее слова. — Она, бесспорно, очень забавна.

— Она очень доброжелательна, она полна благих намерений.

— Что вы называете благими намерениями? — спросила леди Димейн чрезвычайно любезно.

— Ну, я имею в виду, что она сама расположена к людям и хочет расположить их к себе.

— Разумеется, вы не можете ее не защищать. Ведь она американка.

— Защищать?.. Для этого надо, чтобы на нее нападали, — со смехом возразил Уотервил.

— Вы абсолютно правы. Мне нет надобности указывать на то, что я на нее не нападаю. Я не стану нападать на свою гостью. Я только хочу хоть что-нибудь узнать о ней, и, если сами вы не хотите мне в этом помочь, возможно, вы хотя бы назовете кого-нибудь, кто это сделает.

— Спросите у нее самой. Она ответит вам в ту же минуту.

— То, что она говорила моему сыну? Я ее не понимаю. Сын не понимает ее. Все это очень странно. Я так надеялась, что вы, быть может, что-нибудь мне объясните.

Несколько секунд Уотервил молчал.

— Боюсь, я не сумею объяснить вам миссис Хедуэй, — произнес он наконец.

— Значит, вы признаете, что она весьма своеобразна.

Уотервил опять помолчал.

— Ответить на ваш вопрос — было бы взять на себя слишком большую ответственность.

Уотервил чувствовал, что поступает неучтиво; он прекрасно знал, чего именно ждет от него леди Димейн, но не собирался чернить репутацию миссис Хедуэй ей в угоду. И вместе с тем его деятельное воображение помогло ему понять и даже разделить чувства этой хрупкой, чопорной, строгой женщины, которая — это было нетрудно увидеть — искала (и нашла) свое счастье в культе долга и в предельной верности двум или трем объектам ее привязанности, избранным раз и навсегда. При ее взгляде на вещи миссис Хедуэй действительно должна казаться ей антипатичной и даже опасной. Однако Уотервил тут же понял, что леди Димейн восприняла его последние слова как уступку, которая может ей помочь.

— Значит, вы знаете, почему я вас о ней спрашиваю?

— Думаю, что догадываюсь, — сказал Уотервил все с тем же неуместным смехом. Смех этот звучал глупо даже в его собственных ушах.

— А если знаете, вы должны мне помочь.

При этих словах голос изменил ей, в нем послышалась дрожь, выдавшая ее страдание. Страдание было глубоко, иначе она не решилась бы обратиться к нему, в этом не было никакого сомнения. Уотервилу стало ее жаль, и он решил быть как можно серьезнее.

— Если бы я мог вам помочь, я бы помог. Но я в очень трудном положении.

— Не в таком трудном, как я. — Она не останавливалась ни перед чем, она буквально молила его о помощи. — Я не думаю, что у вас есть какие-нибудь обязательства перед миссис Хедуэй… вы кажетесь мне совсем разными людьми, — добавила она.

Уотервилу было отнюдь не безразлично, когда сравнение с кем-нибудь другим оказывалось в его пользу, но слова леди Димейн несколько скандализировали его, словно она пыталась его подкупить.

— Меня удивляет, что миссис Хедуэй вам не нравится, — решился он заметить.

Леди Димейн несколько мгновений смотрела в окно.

— Не думаю, чтобы вас это действительно удивляло, хотя, возможно, вы стараетесь в этом убедить себя. Но мне, во всяком случае, она не нравится, и я даже представить не могу, почему она понравилась сыну. Она очень хороша собой и, по-видимому, очень умна, но я ей не доверяю. Не знаю, что на него нашло, в нашей семье на таких не женятся. Вряд ли она человек нашего круга. Я совсем иначе представляю себе женщину, которую хотела бы видеть его женой… Наверно, вам ясно, о чем я говорю. В ее жизни есть многое, чего мы не понимаем. Сын не понимает этого так же, как я. Если бы вы могли хоть что-нибудь объяснить, вы оказали бы нам огромную услугу. Я ничего не скрываю от вас, хотя мы видимся впервые; я просто не знаю, к кому мне обратиться. Я чрезвычайно встревожена.

Нетрудно было догадаться, что она встревожена, голос ее звучал все горячее, глаза сверкали в сгущающемся сумраке.

— Вы уверены, что существует опасность? — спросил Уотервил. — Он уже сделал ей предложение, и она его приняла?

— Если я стану ждать, пока они все решат, будет поздно. У меня есть основания полагать, что сын еще не обручился, но он сильно запутался. Вместе с тем у него очень неспокойно на душе, это еще может его спасти. Честь для него превыше всего. Его не может не смущать ее прошлое; он не знает, что и думать о тех вещах, которые стали нам известны. Даже то, что она сама рассказывает о себе, крайне странно. Она была замужем четыре или пять раз и неоднократно разводилась… этому просто трудно поверить. Она говорит ему, что в Америке на это смотрят по-иному, и, осмелюсь сказать, у вас о многом свои представления, но, согласитесь, всему есть предел. Она, видимо, вела очень беспорядочный образ жизни… боюсь, были даже публичные скандалы. Это ужасно, с такими вещами невозможно примириться. Сын не говорит мне всего, но я достаточно хорошо его изучила, чтобы самой обо всем догадаться.

— А он знает о нашем разговоре? — спросил Уотервил.

— Понятия не имеет. Но не скрою, что я повторю ему все, что будет свидетельствовать против нее.

— Тогда я лучше ничего не скажу. Это очень щепетильный вопрос. Миссис Хедуэй некому тут защитить. Нравится она или нет, это другое дело. Но я не видел с ее стороны ни одного неподобающего поступка.

— И ни о чем не слышали?

Уотервил вспомнил слова Литлмора о том, что бывают случаи, когда честь обязывает мужчину солгать, и подумал, не такой ли сейчас случай. Леди Димейн вызвала его сочувствие, она заставила его поверить, что у нее действительно есть повод для беспокойства, он видел, какая пропасть лежит между нею и напористой маленькой женщиной, жившей в западных штатах с издателями тамошних газет. Леди Димейн совершенно права, не желая иметь ничего общего с миссис Хедуэй. И если на то пошло, его отношения с этой дамой не налагают на него обязанности кривить ради нее душой. Он не искал ее знакомства, напротив, Она стремилась познакомиться с ним, она пригласила его к себе. Но при всем том он не мог «продать» ее, как говорят в Нью-Йорке; это претило ему.

— Боюсь, я действительно ничего не могу сказать. Да это-ничего не изменило бы. Ваш сын не откажется от нее потому только, что она мне отчего-то не нравится.

— Если бы он знал, что она поступала дурно, он бы от нее отказался.

— Увы, ничто не дает мне права это утверждать, — сказал Уотервил.

Леди Димейн отвернулась от него, он ее явно разочаровал. Уотервил испугался, как бы у нее не вырвалось: «Зачем же, вы думаете, я вас сюда приглашала?» Она отошла от окна и, видимо, намеревалась покинуть комнату. Но вдруг остановилась.

— Вам известно нечто, порочащее ее, но вы не хотите мне сказать.

Уотервил крепче прижал к себе фолиант; ему было не по себе.

— Вы приписываете мне то, чего нет. Мне нечего вам сказать.

— Воля ваша. Есть еще кто-то, кто ее знает… один американец… господин, который был в Париже тогда же, когда и сын. Я забыла его имя.

— Друг миссис Хедуэй? Вы, вероятно, имеете в виду Джорджа Литлмора.

— Да… мистер Литлмор. У него есть сестра, я с ней встречалась. Я только сегодня узнала, что он ее брат. Миссис Хедуэй упомянула о ней, но, как выяснилось, они незнакомы. Одно это о многом говорит, вы согласны? Как вы думаете, он мне поможет? — просто спросила леди Димейн.

— Сомневаюсь, но попробуйте.

— Жаль, что он не приехал вместе с вами. Как вы думаете, он бы приехал?

— Он сейчас в Америке, но, полагаю, скоро вернется.

— Я поеду к его сестре. Я попрошу ее привезти его к нам. Она на редкость мила; я думаю, она поймет. К сожалению, у меня осталось очень мало времени.

— Не очень-то рассчитывайте на Литлмора, — серьезно сказал Уотервил.

— Вы, мужчины, безжалостны.

— Почему бы нам вас жалеть? Каким образом миссис Хедуэй может задеть такого человека, как вы?

Несколько секунд леди Димейн молчала.

— Меня задевает даже звук ее голоса.

— У нее очень мелодичный голосок.

— Возможно. Но она омерзительна!

Это уж слишком, подумал Уотервил; бедную миссис Хедуэй было так легко порицать, он и сам назвал ее дикаркой, но омерзительной она не была.

— Пусть вас пожалеет ваш сын. Если у него нет к вам жалости, как вы можете ожидать ее от чужих людей?

— Ах, он и жалеет меня!

И леди Димейн двинулась к выходу с величавостью, еще более поразительной, чем ее логика.

Уотервил опередил ее и распахнул перед ней дверь. Когда она переступила порог, он сказал:

— Вам одно остается: постарайтесь ее полюбить.

Леди Димейн кинула на него испепеляющий взгляд.

— Это было бы хуже всего!

8

Джордж Литлмор прибыл в Лондон двадцатого мая и в один из первых же дней направился в посольство повидать Уотервила и сообщить ему, что он снял до конца сезона дом[23] на Куин-Эннз-Гейт, чтобы его сестра с мужем, вынужденные из-за снижения земельной ренты сдать собственную городскую квартиру, могли приехать из загородного поместья в Лондон и провести с ним месяца два-три.

— Теперь, когда вы обзавелись своим домом, вам придется принимать у себя миссис Хедуэй, — сказал Уотервил.

Литлмор сидел, оперевшись о набалдашник трости, и глаза его, устремленные на Уотервила, отнюдь не зажглись радостью при упоминании об этой даме.

— Что же, проникла она в европейское общество? — без особого интереса спросил он.

— И довольно глубоко, скажу вам. У нее есть особняк, и карета, и драгоценности, и все прочее — одно лучше другого. Судя по всему, она успела перезнакомиться с кучей людей; о ней упоминают в «Морнинг пост»[24]. Она пошла в гору очень быстро, она чуть ли не знаменитость. Все ею интересуются… вас засыплют вопросами.

Литлмор слушал его с мрачным видом.

— Как это ей удалось?

— Она была на большом приеме в Лонглендсе, все гости нашли, что она очень забавна. Должно быть, они и взяли ее под свое покровительство, помогли сделать первые шаги.

В ответ Литлмор разразился смехом, его, видимо, поразила нелепость того, что он услышал.

— Только подумать!.. Нэнси Бек!.. Ну и чудаки эти англичане. За кем только они не побегут! В Нью-Йорке к ней бы и близко не подошли.

— О, Нью-Йорк старомоден, — сказал Уотервил и далее сообщил своему другу, что леди Димейн с нетерпением ожидает его приезда и надеется с его помощью помешать сыну ввести «эту особу» в семью. Литлмора не особенно встревожили замыслы ее светлости — как он дал понять, достаточно дерзкие; он заметил, что уж сумеет не попасться ей на глаза.

— И все же баронету не пристало жениться на миссис Хедуэй, — заявил Уотервил.

— Почему бы и нет, раз он ее любит?

— Ну, если вопрос только в этом!.. — вскричал Уотервил с цинизмом, весьма сильно удивившим его друга. — А вы женились бы на ней?

— Разумеется, если бы был в нее влюблен.

— Но вы поостереглись в нее влюбляться.

— Да… и Димейну лучше было бы последовать моему примеру. Но раз уж он попался… — и Литлмор закончил фразу плохо скрытым зевком.

Затем Уотервил поинтересовался, как его друг ухитрится пригласить к себе миссис Хедуэй, несмотря на приезд сестры, и Литлмор ответил, что тут и ухитряться не нужно, — он просто не станет ее приглашать. На это Уотервил заметил, что он непоследователен; Литлмор согласился, что это вполне может быть, и спросил своего молодого друга, нельзя ли найти иной темы разговора, чем миссис Хедуэй. Он не разделяет интереса Уотервила к этой даме, а ему, несомненно, еще достаточно придется сталкиваться с ней в дальнейшем.

Уотервилу было бы неприятно, если бы у Литлмора создалось ложное впечатление о степени его интереса к миссис Хедуэй, ибо он льстил себя надеждой, что интерес этот простирается лишь до определенных пределов. Он нанес ей визит раза два или три, с облегчением думая о том, что она больше в нем не нуждается. Таких откровенных разговоров, как в Лонглендсе, теперь между ними не возникало. Миссис Хедуэй могла обойтись без его помощи; она и сама знала, что стоит на пути к успеху. Она делала вид, будто удивлена своим везением, в особенности его быстротой, но в действительности ее ничто не удивляло. Она все принимала как должное и, будучи натурой активной, столь же мало времени тратила на ликование по поводу нынешнего успеха, сколь мало потратила бы его на уныние по обратному поводу. Она много говорила о лорде Эдуарде, и леди Маргарет, и прочих титулованных особах, выказавших желание поддерживать с нею знакомство, и утверждала, будто прекрасно понимает причину своей популярности, которой, видимо, предстояло еще возрасти. «Они приходят, чтобы потешаться надо мной, сказала она Уотервилу, — они приходят, просто чтобы им было что повторять. Стоит мне раскрыть рот, они заливаются смехом. Они решили раз и навсегда, что у меня типично американское чувство юмора, и, что бы я ни сказала, даже самую простую вещь, они хохочут до слез. Должна же я как-то выражать свои мысли, да к тому же, если я молчу, я кажусь им еще смешнее. Они повторяют то, что я говорю, одной важной персоне, и эта персона намекнула на днях кое-кому из них, что хочет послушать меня собственными ушами. Ну и получит от меня то же, что и другие, не лучше и не хуже. Я не знаю, как я этого добиваюсь, иначе я говорить не умею. Мне толкуют, будто соль не в том, что я говорю, а в том, как я говорю. Что ж, им легко угодить. До меня самой им дела нет, им одно подавай — последнее „словечко“ миссис Хедуэй. Каждый из них хочет услышать его первым, они устроили форменные гонки». Когда миссис Хедуэй поняла, чего от нее ждут, она сделала все возможное, чтобы предоставить требуемый товар в избытке, и усердно трудилась над своими «американизмами». Если Лондону это по вкусу, она постарается его удовлетворить. Жаль только, что она не знала этого раньше, она бы лучше подготовилась. Было время, она горевала из-за того, что жила прежде в Дакоте и Аризоне, лишь недавно принятых в Штаты, но теперь она поняла, что ей, как она выразилась про себя, чертовски повезло. Она пыталась припомнить все смешные истории, которые слышала на родине, и горько сожалела, что не записывала их. Она призывала к себе на помощь эхо Скалистых гор и упражнялась в интонациях Тихоокеанского побережья. Когда она видела, как ее аудитория корчится в конвульсиях, она поздравляла себя с успехом и не сомневалась, что, появись она здесь на пять лет раньше, она вышла бы за герцога. Это было бы еще более захватывающим спектаклем для лондонского великосветского общества, чем тот, что разыгрывал перед ними сэр Артур Димейн, который, однако, достаточно привлекал к себе внимание света, чтобы можно было поверить слухам, будто в городе заключают пари относительно исхода его затянувшегося ухаживания. Чтобы молодой человек его образца, один из немногих «серьезных» молодых людей среди тори, обладатель состояния, способного удовлетворить куда более экстравагантные вкусы, нежели вкусы нашего баронета, столь упорно добивался расположения дамы на несколько лет его старше, чей набор жаргонных калифорнийских словечек превышал даже ее денежный запас, — это ли не пища для любопытства? С тех пор как миссис Хедуэй прибыла в Лондон, она обзавелась множеством новых понятий, однако сберегла и несколько старых, главным из которых (она составила его год назад) было убеждение, что сэр Артур Димейн — самый безупречный молодой человек на свете. Спору нет, существовало много качеств, которые в применении к сэру Артуру можно было перечислить со словечком «не». Он не умел развлекать, он не умел ухаживать, он не пылал неукротимой страстью. Она полагала, что он постоянен, но, безусловно, он не был чересчур нетерпелив. Однако без всех этих качеств миссис Хедуэй прекрасно могла обойтись; в особенности она теперь мало нуждалась в том, чтобы ее развлекали. Она прожила весьма бурную жизнь, и ее представление о счастье в настоящий момент совпадало с понятием «величественная скука». Мысль об абсолютной, безупречной добропорядочности проливала бальзам на ее душу; ее воображение падало ниц перед этим божком. Миссис Хедуэй сознавала, что сама она не сумела достичь столь ценимой ею добродетели, но теперь она могла по крайней мере соединиться с нею священными узами. Это послужило бы свидетельством ее сокровеннейшего чувства — преклонения перед главным достоинством сэра Артура, перед его гладкой, округлой, цветущей, лилейной свободой от недостатков в глазах света.

Миссис Хедуэй оказалась дома, когда Литлмор пришел к ней с визитом; хотя шел уже восьмой час, она угощала чаем нескольких гостей, которым тут же представила своего соотечественника. Литлмор подождал, пока они разойдутся, несмотря на маневры некоего джентльмена, явно стремившегося его пересидеть, но, как бы милостива ни была к тому судьба во время предыдущих визитов, не получившего на сей раз поощрения со стороны миссис Хедуэй. Он смерил Литлмора медленным взглядом снизу — начиная с кончиков туфель — вверх, словно пытаясь понять причину такого неожиданного предпочтения, затем, не попрощавшись, оставил его с глазу на глаз с хозяйкой дома.

— Любопытно посмотреть, что вы сделаете для меня теперь, когда ваша сестра живет у вас, — начала без предисловия миссис Хедуэй, уже узнавшая об этом обстоятельстве от Руперта Уотервила. — Вам, знаете, все же придется что-нибудь сделать. Я вам сочувствую, но не вижу, как вы сможете от этого отвертеться. Разве что вы пригласите меня к обеду, когда она будет обедать в гостях. Я и тогда приду, я боюсь потерять вашу благосклонность.

— Ну и заслужить ее так нельзя, — сказал Литлмор.

— А-а, понимаю. Заслуживает ее только ваша сестра. А все же положение у вас трудное. Хотя вы ко всему относитесь спокойно. Порой вы доводите меня до белого каления. Что ваша сестра обо мне думает? Терпеть не может?

— Она ничего о вас не знает.

— Вы ей ничего не рассказывали?

— Ни слова.

— Неужто она вас не расспрашивала? Значит, терпеть не может. Она считает, что я позорю Америку. О, мне все это известно! Она хочет показать здешнему обществу, что их я, возможно, и обвела вокруг пальца, но ее мне не провести. Однако ей придется спросить вас обо мне, не может же она до бесконечности молчать. Что же вы ей скажете?

— Что вы — женщина, которая пользуется в Европе самым большим успехом.

— Пустая болтовня! — раздраженно воскликнула миссис Хедуэй.

— Но разве вы не проникли в европейское общество?

— Может быть, да, а может быть, нет. Пока трудно сказать. Все говорят, надо подождать до следующего сезона, тогда будет видно. Иногда вас берут под крылышко на пару недель, а потом и в лицо не узнают. Все это надо как-то закрепить… довести до конца… вбить гвоздь по самую шляпку.

— Вы говорите так, будто речь идет о гробе, — заметил Литлмор.

— Что ж, в какой-то мере — да. Я хороню свое прошлое.

Литлмор поморщился при этих словах. Ему до смерти надоело ее прошлое. Поэтому он сменил предмет разговора и принялся расспрашивать ее о Лондоне — тема, к которой она отнеслась с большим чувством юмора. Миссис Хедуэй развлекала его с полчаса за счет большинства ее новых друзей и некоторых самых почтенных, освященных веками особенностей великого города. Литлмор и сам, насколько это было возможно, смотрел на Англию со стороны, но, слушая, как она походя расправляется с людьми и вещами, знакомыми ей лишь со вчерашнего дня, он вдруг подумал, что она никогда по-настоящему не войдет в общество. Она, жужжа, бьется о поверхность явлений, как муха об оконное стекло. Ей все здесь чрезвычайно нравилось; она упивалась комплиментами, похвалами, шумом, поднятым вокруг нее; она самоуверенно роняла суждения, словно разбрасывала цветы, и толковала о своих намерениях, своих планах, своих надеждах. Но об Англии она знала столько же, сколько о молекулярной теории. На память ему вновь пришли слова, которыми он некогда охарактеризовал ее Уотервилу: «Elle ne se doute de rien». Внезапно миссис Хедуэй вскочила с места: она ехала на званый обед, пора было переодеваться.

— Я хочу, чтобы вы обещали мне кое-что, прежде чем вы уйдете, — сказала она так, словно это только что пришло ей в голову, но по брошенному на него уже знакомому ему взгляду он понял, что это для нее весьма важно.

— Вас обязательно будут расспрашивать обо мне… — Она умолкла.

— Откуда известно, что мы с вами знакомы?

— Вы этим не хвастались? Так надо вас понимать? Вы умеете быть очень жестоким, когда хотите. Так или иначе, это известно. Возможно, я упоминала об этом. К вам придут, чтобы обо мне расспросить. Я имею в виду — от леди Димейн. Она в ужасном состоянии… она так боится, что ее сын женится на мне.

Литлмор не мог удержаться от смеха.

— А я нет, раз он этого еще не сделал.

— Он не может решиться. Я ему очень нравлюсь, а вместе с тем он полагает, что на мне жениться нельзя.

Поразительно! Так, словно со стороны, говорить о самой себе!

— Жалкий он человек, если он не может взять вас такую, какая вы есть, сказал Литлмор.

Не очень-то это было любезно с его стороны, но миссис Хедуэй предпочла пропустить его слова мимо ушей.

— Что же, он осторожен, — только и сказала она, — и таким ему и следует быть.

— Если он задает слишком много вопросов, не стоит он того, чтобы за него выходить.

— Прошу прощения, но за него стоит выходить, что бы он ни делал… во всяком случае, для меня он стоит того. И я хочу за него выйти… ничего другого я не хочу.

— Что же, он ждет, чтобы я решил это за него?

— Он ждет я сама не знаю чего… чтобы кто-нибудь пришел и сказал ему, что я лучше всех на свете. Тогда он в это поверит. Кто-нибудь, кто жил в Америке и все обо мне знает. Ясное дело, вы — этот самый кто-нибудь, вы созданы для этого. Помните, еще в Париже, я говорила вам, что он хочет все расспросить. Ему стало стыдно, и он отказался от этой мысли; он попытался забыть меня. Но теперь все началось снова, только за это время в дело вмешалась его мать. Она обрабатывает его днем и ночью, точно крот, копает под меня яму, доказывает, что я ему не ровня. Он очень к ней привязан и легко поддается влиянию, я имею в виду — ее влиянию, больше он никого не станет слушать. Кроме меня, разумеется. Ах, уж я старалась на него повлиять, я объясняла ему все сто раз подряд. Но, сами знаете, некоторые вещи так запутаны, а он возвращается к ним снова и снова. Он хочет, чтобы я объяснила ему все до мельчайших подробностей. Он к вам не придет, скорее — мать, сама, или пришлет какое-нибудь доверенное лицо. Я думаю, она пришлет адвоката… они называют его семейным стряпчим. Она хотела отправить его в Америку, чтобы навести там обо мне справки, только не знала куда. Само собой, она не могла ожидать, что я подскажу, куда ехать, тут уж им придется самим поискать. Она все о вас знает, она познакомилась с вашей сестрой. Видите, как много мне известно. Она вас ждет не дождется, она намерена вас подловить. Она полагает, что доберется до вас и вы пойдете ей навстречу… скажете, что ей надо. А она выложит это сэру Артуру. Так что, будьте добры, начисто все отрицайте.

Литлмор внимательно выслушал монолог миссис Хедуэй, но заключительная фраза заставила его изумленно взглянуть на нее.

— Неужели вы думаете, будто от того, что я скажу, хоть что-нибудь зависит?

— Не притворяйтесь! Вы знаете это не хуже меня.

— Вы считаете его порядочным идиотом.

— Неважно, кем я его считаю. Я хочу выйти за него, вот и все. Я прошу, я умоляю вас! Вы можете меня спасти, вы же можете меня погубить. Если вы трус, вы погубите меня. Стоит вам промолвить против меня хоть слово — я погибла.

— Идите, переодевайтесь к обеду, в этом ваше спасенье, — ответил Литлмор, расставаясь с ней у верхней площадки лестницы.

9

Взять с ней такой тон было, конечно, нетрудно, но что ему сказать людям, намеренным, как выразилась миссис Хедуэй, «подловить» его, Литлмор действительно не знал, хоть и думал об этом всю дорогу домой. Заклинания миссис Хедуэй в какой-то мере подействовали на него; ей удалось заставить его почувствовать свою ответственность. Однако ее успех в свете ожесточил его сердце, ее триумф вызвал в нем раздражение.

В тот вечер Литлмор обедал один; его сестра с мужем, получившие приглашения на каждый день месяца, делили эту трапезу с кем-то из друзей. Однако миссис Долфин вернулась довольно рано и тут же постучалась в небольшую комнату у подножия лестницы, уже получившую название «берлога Литлмора». Реджиналд отправился еще куда-то на вечеринку, а она без промедления поехала домой, ибо ей не терпелось поговорить с братом о важном предмете; она просто не в состоянии была ждать до утра. Миссис Долфин не скрывала своего нетерпения, — она ничем не походила на Джорджа Литлмора.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне о миссис Хедуэй, — заявила она.

Литлмор даже вздрогнул: сестра словно прочла его мысли — он как раз пришел, наконец, к решению с ней поговорить. Миссис Долфин развязала мантилью и кинула ее на стул, затем стянула длинные черные перчатки — не такие тонкие, как перчатки миссис Хедуэй: казалось, она готовится к серьезной беседе. Миссис Долфин была невысокая, изящная женщина, в прошлом миловидная, с негромким, тонким голосом, приятными, спокойными манерами и абсолютной уверенностью в том, как следует поступать в каждом конкретном случае. Так именно она всегда и поступала и настолько четко представляла, к чему должен привести каждый ее поступок, что, соверши она оплошность, ей не было бы никаких оправданий. Ее обычно принимали за англичанку, но она неукоснительно подчеркивала, что она — уроженка Америки, ибо льстила себя мыслью, что принадлежит к тому типу американок, которые тем именно выделяются среди других, что редко встречаются. Она была по природе своей чрезвычайно консервативна и, выйдя замуж за консерватора, перегнала в этом качестве даже мужа. Кое-кто из ее старых друзей считал, что со времени замужества она чрезвычайно изменилась. Она знала об английском обществе все, до малейших подробностей, точно сама его изобрела; любое платье сидело на ней как амазонка; у нее были тонкие губы и превосходные зубы, и держалась она столь же самоуверенно, сколь любезно. Она сказала брату, что миссис Хедуэй выдает его за своего близкого друга, не странно ли, что он ни разу не упоминал о ней. Литлмор признал, что знаком с миссис Хедуэй уже давно, поведал, при каких обстоятельствах возникло их знакомство, и добавил, что виделся с нею днем. Он сидел с сигарой в руке, глядя на потолок, а миссис Долфин обстреливала его вопросами. Правда ли, что миссис Хедуэй ему нравится? Считает ли он, что на ней можно жениться? Правда ли, что у нее весьма своеобразная биография?

— Не буду скрывать от тебя, что я только что получила письмо от леди Димейн. Оно пришло, как раз когда мы ехали на обед; оно у меня с собой.

Она вынула из кармана эту эпистолу с явным намерением прочитать вслух, но Литлмор не проявил охоты ее услышать. Он знал, что сестра хочет вытянуть у него признание, которое поможет сорвать планы миссис Хедуэй, а хотя взлет этой дамы в высшие сферы общества не доставлял ему особого удовольствия, Литлмор терпеть не мог, чтобы его к чему-нибудь понуждали. Он питал глубокое уважение к миссис Долфин, которая среди всех прочих верований, приобретенных в Хэмпшире, уверовала в превосходство мужской ветви семьи и посему оказывала ему такое большое внимание, что иметь сестру в Англии доставляло одно удовольствие. При всем том Литлмор сразу дал ей понять, что рассчитывать на него в отношении миссис Хедуэй нечего. Он признал без лишних слов, что миссис Хедуэй не всегда была образцом добродетели — не стоило спорить о мелочах, — но не считал ее намного хуже других женщин, и его совершенно не волновало, выйдет она замуж за сэра Артура или нет. Это вообще его не касается, как, кстати, не касается и миссис Долфин; он не советует ей вмешиваться в чужие дела.

— Но этого требует простая человечность, — возразила ему сестра и добавила, что он очень непоследователен. Он не уважает миссис Хедуэй, он знает о ней самые ужасные вещи, он не считает ее подходящей компанией для собственной сестры и в то же время охотно допускает, чтобы она поймала в свои сети бедняжку сэра Артура.

— Вполне охотно! — воскликнул Литлмор. — Единственное, чего мне не следует делать, жениться на ней самому.

— А тебе не кажется, что у нас есть моральные обязательства перед другими людьми?

— Не знаю, что ты имеешь в виду. Если она сумеет добиться успеха, буду только рад за нее. Это великолепное зрелище… в своем роде.

— В каком смысле великолепное?

— Да она взлетает вверх, как белка по дереву!

— Это верно, она смела a route epreuve [во всех смыслах (фр.)]. Но и английское общество стало до неприличия доступно. Кому только там не покровительствуют! Не успела миссис Хедуэй появиться, как ее встретил горячий прием. Стоит им подумать, что в вас есть какая-то червоточинка, и за вами бегом побегут. Словно в Риме времен упадка. Достаточно взглянуть на миссис Хедуэй, сразу видно, что она не леди. Я не спорю, она очень красива, но ведь она выглядит как гризетка. В Нью-Йорке она потерпела полное фиаско. Я встречала ее три раза. Должно быть, она много выезжает. Я ни с кем о ней не говорила, я хотела знать, что намерен сделать ты. Оказалось, что ты вообще ничего не намерен делать, а это письмо было последней каплей. Оно написано специально, чтобы я показала его тебе, чтобы ты знал, чего леди Димейн от тебя хочет. Она писала мне еще в Хэмпшир, и как только я приехала, я отправилась ее навестить. Положение очень серьезное. Я сказала леди Димейн: пусть она кратко изложит свои вопросы, и я передам их тебе, как только мы здесь обоснуемся. Для нее это настоящее горе. Мне казалось, что ты должен бы посочувствовать леди Димейн и сообщить ей действительные факты. Женщина просто не имеет права требовать, чтобы ее принимали в свете, если она ведет себя так, как вела себя эта Хедуэй. Возможно, она уладила это со своей совестью, но она не может так легко уладить это с обществом. Вчера вечером на приеме у леди Давдейл я испугалась, что она догадается, кто я, и заговорит со мной. Мне стало так страшно, что я уехала. Если сэр Артур хочет взять ее в жены такую, как она есть, это, конечно, его личное дело. Но в любом случае ему следует знать правду.

Миссис Долфин говорила спокойно, без запинки; она приводила свои резоны с уверенностью человека, привыкшего к тому, что здравый смысл на его стороне. Она горячо желала, чтобы триумфальное шествие миссис Хедуэй было приостановлено, та и так достаточно злоупотребила предоставленными ей возможностями. Миссис Долфин, сама вступившая в брак с англичанином, естественно, хотела, чтобы сословие, к которому она принадлежит, сплотило ряды и высоко несло свое знамя.

— А на мой взгляд, она ничем не хуже баронетика, — возразил Литлмор, зажигая другую сигару.

— Не хуже? Что ты имеешь в виду? Никто никогда и слова против него не сказал.

— Возможно. Но он ничтожество, а она по крайней мере личность. К тому же она весьма неглупа. Да и чем она хуже тех женщин, на которых женятся многие из них? Вот уж не думал, что английская знать столь безупречна.

— Я ничего не знаю о других случаях, — сказала миссис Долфин, — но об этом я знаю. Так уж вышло, что он стал мне известен и что ко мне обратились за помощью. Англичане весьма романтичны… самые романтичные люди на свете, если ты это имеешь в виду. Под действием страсти даже те, от кого этого меньше всего ожидаешь, совершают очень странные поступки женятся на своих кухарках… выходят замуж за кучеров, и все эти романтические истории имеют самый плачевный конец. Я уверена, что тот эпизод, о котором мы говорим, ни к чему хорошему не приведет. И ты еще пытаешься сделать вид, будто такой женщине, как миссис Хедуэй, можно доверять! Я вижу только одно — прекрасный старинный род, один из старейших и наиболее почтенных в Англии, людей, всегда отличающихся пристойностью поведения и высокими принципами, и ужасную, вульгарную женщину с сомнительной репутацией, которая даже понятия не имеет о подобных вещах, старающуюся проникнуть в их круг. Я не в силах смотреть на это, мне сразу хочется прийти на помощь.

— А мне нет, меня мало заботит судьба прекрасного старинного рода.

— Ну, разумеется, ведь ты ни в чем здесь не заинтересован… как и я. Но ты считаешь, что она ведет себя красиво и пристойно?

— Миссис Хедуэй не непристойна, ты заходишь слишком далеко. Не забывай, что она — моя давнишняя приятельница.

Голос Литлмора звучал сурово: миссис Долфин явно позабыла, как, по понятиям англичан, подобает относиться к братьям.

Однако она забылась еще больше.

— Ну, если ты и сам в нее влюблен… — проговорила она вполголоса, отворачиваясь от него.

Литлмор ничего не ответил, ее слова никак его не задели. Наконец, чтобы покончить с этим, он спросил, чего же надо от него старой даме? Чтобы он вышел на Пиккадилли и сообщил всем прохожим, что однажды даже родная сестра миссис Хедуэй не знала, кто ее муж?

В ответ миссис Долфин прочла ему письмо леди Димейн. В то время как она вновь складывала его, Литлмор воскликнул, что в жизни еще не слыхивал ничего подобного.

— Это очень грустное письмо… это мольба о помощи, — сказала миссис Долфин. — Весь его смысл в том, что она хочет повидаться с тобой. Она не пишет этого прямо, но я читаю между строк. Да она и говорила мне, что ей крайне необходимо тебя увидеть. Уверяю тебя: поехать к ней — твой прямой долг.

— Поехать, чтобы поносить Нэнси Бек?

— Поезжай и превозноси ее, если хочешь! — Весьма неглупый ответ со стороны миссис Долфин, но ее брата не так-то легко было поймать. Он отнюдь не разделял ее взгляда на то, что является его долгом, и категорически отказался переступить порог дома ее светлости.

— Тогда она сама приедет к тебе, — решительно сказала миссис Долфин.

— Что ж, я скажу ей, что Нэнси Бек — ангел.

— Если ты можешь сказать это положа руку на сердце, леди Димейн будет счастлива слышать твои слова, — ответила ему миссис Долфин, беря со стула мантилью и перчатки.

На следующее утро, встретив, как обычно, Руперта Уотервила в клубе Сент-Джордж[25], предоставлявшего свои гостеприимные стены благородным секретарям дипломатических миссий и туземцам тех стран, которые эти секретари здесь представляли, Литлмор сообщил своему другу, что его пророчество сбылось, — леди Димейн ищет с ним встречи.

— Сестра прочитала мне ее письмо. Удивительное письмо, — сказал он.

— В каком смысле?

— Она до того напугана, что готова на все. Может быть, это и жестоко с моей стороны, но ее испуг меня смешит.

— Вы находитесь в положении Оливье де Жалэна из «Demi-Monde», — заметил Уотервил.

— Из «Demi-Monde»? — переспросил Литлмор; он не так уж был силен в литературе.

— Ну, помните, та пьеса, что мы видели в Париже? Или Дон Фабриче в «L'Aventuriere». Грешная женщина пытается выйти замуж за почтенного человека, который не знает, до какой степени она грешна, и они — те, которые это знают, — вмешиваются и толкают ее назад.

— Да, вспомнил. Чего только они на нее не наговорили!

— Зато помешали браку, что самое главное.

— Да, если вас это волнует. Один из них был близкий друг жениха, другой — его отец. Димейн мне никто.

— Он очень приятный человек, — сказал Уотервил.

— Что ж, пойдите и доложите ему.

— Сыграть роль Оливье де Жалэна? Нет, не могу: я не Оливье. Но хотел бы, чтобы он здесь появился. Право же, нельзя позволить, чтобы миссис Хедуэй пробралась в общество.

— Господи, хоть бы они оставили меня в покое, — пробормотал Литлмор, уставившись в окно.

— Вы все еще придерживаетесь прежних взглядов? Вы готовы лжесвидетельствовать в ее пользу? — спросил Уотервил.

— Я могу просто отказаться отвечать на вопросы… даже на этот вопрос.

— Как я вам уже говорил, это будет равносильно приговору.

— Пусть это будет равносильно чему угодно. Я думаю, я уеду в Париж.

— Ну, это все равно что не отвечать на вопросы. Пожалуй, лучшего вы ничего не можете сделать. Я много думал обо всей этой истории, и, право же, мне кажется, если глядеть на это с точки зрения света, ее, как я уже сказал, нельзя пропустить в общество.

У Уотервила был такой вид, будто он смотрит на все происходящее откуда-то с высоты; тон его голоса, выражение лица — все говорило о том, что он вознесся в подоблачную высь, отчего раздражение, вызванное в Литлморе сентенциями его молодого друга, еще усилилось.

— Нет, черт возьми, им не удастся прогнать меня отсюда! — внезапно воскликнул он и вышел из комнаты, сопровождаемый взглядом своего собеседника.

10

На следующее утро после этого разговора Литлмор получил от миссис Хедуэй письмо — коротенькую записку всего в несколько слов: «Я буду дома сегодня днем. Не придете ли вы ко мне в пять часов? Мне очень надо с вами поговорить». Он не послал ей никакого ответа, но в час, указанный хозяйкой уютного домика на Честерфилд-стрит, стучался у ее дверей.

— Нет, вы меня не понимаете, вы не знаете, что я за женщина! — воскликнула миссис Хедуэй, как только он переступил порог.

— О, боже!.. — простонал Литлмор, падая в кресло. Затем добавил: — Не начинайте все с самого начала.

— Именно начну… об этом я и хотела говорить. Для меня это очень важно. Вы не знаете… не понимаете меня. Вам кажется, что понимаете, а на самом деле — нет.

— Но не из-за того, что вы не старались мне объяснить… много-много раз! — и Литлмор улыбнулся, хотя с тоской думал о том, что ему предстоит. В конечном итоге можно было сказать одно: миссис Хедуэй до смерти ему надоела. Она не заслуживает того, чтобы ее жалеть.

В ответ миссис Хедуэй гневно взглянула на него; казалось, лицу этому была незнакома улыбка; черты ее заострились, глаза метали молнии, она выглядела чуть ли не старухой — ее просто нельзя было узнать. Но тут же она сердито рассмеялась.

— Мужчины так глупы! Они знают о женщинах только то, что женщины говорят им о себе. А женщины нарочно их дурачат, чтобы убедиться в том, насколько они глупы. Вот и я рассказывала вам всякие небылицы для развлечения, когда мне было скучно. Если вы им поверили, не моя вина. Но сейчас я говорю серьезно. Я хочу, чтобы вы по-настоящему меня узнали.

— А я не хочу. Я и так достаточно знаю.

— Что значит — достаточно?! — вскричала она, и ее лицо запылало огнем. — Какое вы имеете право вообще что-нибудь обо мне знать?!

Бедняжка, в своей страстной целеустремленности она вовсе не обязана была быть последовательной, и громкий смех, которым Литлмор встретил этот вопрос, наверно, показался ей чрезмерно жестоким.

— Все равно вам придется выслушать то, что я хочу сказать. Вы считаете меня дурной женщиной… вы не уважаете меня; я уже говорила вам это в Париже. Не спорю, я делала вещи, которые сейчас сама себе не могу объяснить, я полностью это признаю. Но я совершенно переменилась и хочу переменить свою жизнь. Вы должны это понять, должны увидеть, чего я хочу. Я ненавижу свое прошлое, я презираю его, я гнушаюсь им. Мне приходилось идти тем путем, которым я шла, пробуя то одно, то другое… Но теперь я получила то, что хочу. Чего вам надо — чтобы я стала на колени перед вами? Что же, и стану, мне так нужна ваша помощь… Лишь вы можете мне помочь… никто, кроме вас… они все только ждут, решится он или нет. Я просила вас об этом в Париже и прошу сейчас; мне без вас не обойтись. Замолвите за меня словечко, бога ради! Вы же и пальцем не шевельнули, не то я бы уже об этом знала. Это все сразу изменит. Или если бы ваша сестра навестила меня… тогда бы мне не о чем было волноваться. Женщины безжалостны, да и вы тоже. Не в том дело, что она такая уж важная персона, многие из моих друзей поважнее нее! Но она — единственная женщина, которая знает, и людям известно, что она знает. Ему известно, что она знает, известно и то, что она ни разу не нанесла мне визита. Она меня губит… губит! Я так хорошо понимаю, чего ему нужно… я сделаю все, я наизнанку вывернусь, я буду ему идеальной женой. Старуха станет меня обожать, когда познакомится со мной поближе… так глупо, что она этого не видит. Все, что было у меня в прошлом, осталось позади, отвалилось, как шелуха. Это жизнь другой женщины. Я нашла здесь то, что искала, я была уверена, что найду это когда-нибудь. Что мне еще оставалось делать во всех тех ужасных местах? Мне приходилось брать то, что я могла. Но теперь, наконец, я попала в страну, которая мне по сердцу. Я хочу, чтобы вы были ко мне справедливы, вы никогда не были справедливы ко мне. Для этого я сегодня и послала за вами.

Литлмор внезапно перестал скучать, и вместо одного чувства — скуки — на него нахлынуло множество самых разнообразных чувств. Он был невольно тронут; она искренне верила в то, что говорила. Мы не можем изменить своей природы, но наши цели, идеалы, пути их достижения меняются на протяжении жизни. Эта пылкая и бессвязная речь служила заверением того, что миссис Хедуэй мечтает пользоваться уважением света. Но что бы она ни делала, бедняжка была осуждена, как сказал Литлмор Уотервилу в Париже, быть лишь полуреспектабельной. Столь бурное проявление чувств — пусть даже ею двигали страх и эгоизм — вызвало краску на щеках Литлмора. Она не очень-то хорошо распорядилась прежними годами своей жизни, но падать перед ним на колени ей не было нужды.

— Мне очень тяжело это слышать, — сказал он. — Вы вовсе не обязаны все это мне говорить. У вас совершенно неправильное представление о моем отношений к вам… о моем влиянии.

— Ах, вы увиливаете… вы хотите лишь одного — увильнуть! — воскликнула она, яростно отшвыривая в сторону диванную подушку, на которую она облокачивалась.

— Выходите за кого вам угодно! — чуть не в голос закричал Литлмор, вскакивая на ноги.

Не успел он договорить этих слов, как дверь распахнулась, и слуга доложил о приходе сэра Артура Димейна. Баронет проворным шагом вошел в комнату, но, увидев, что миссис Хедуэй не одна, остановился как вкопанный. Однако тут же, узнав в ее посетителе Литлмора, издал негромкое восклицание, могущее сойти за приветствие. Миссис Хедуэй поднялась с места, когда он вошел, и с необычайной серьезностью глядела поочередно на своих гостей, затем, словно на нее вдруг снизошло наитие, стиснула руки и вскричала:

— Я так рада, что вы встретились! Если бы я захотела подстроить это свидание, мне бы это так хорошо не удалось.

— Подстроить? — переспросил сэр Артур, слегка наморщив высокий белый лоб; а у Литлмора тут же мелькнула мысль, что, вне сомнения, она и подстроила их встречу.

— Я сейчас сделаю очень странную вещь, — продолжала миссис Хедуэй, и блеск ее глаз подтверждал ее слова.

— Вы возбуждены, боюсь, вы не совсем здоровы, — сэр Артур стоял со шляпой и тростью в руках; было видно, что он раздосадован.

— Это такой удобный случай, лучше не придумаешь, вы должны простить меня, если я воспользуюсь им, — и она кинула на баронета нежный, умоляющий взгляд. — Я давно этого хочу… вы, возможно, и сами это видели. Мистер Литлмор знает меня уже много лет, он мой старый-престарый друг. Я говорила вам об этом в Париже, помните? К тому же здесь он — мой единственный друг, и я хочу, чтобы он замолвил за меня словечко.

Теперь ее глаза были обращены к Литлмору; она смотрела на него с обвораживающей улыбкой, делающей ее поступок еще более дерзким. Да, она уже снова улыбалась, хотя было видно, что она дрожит.

— Он — мой единственный друг, — повторила она. — Очень жаль, что я не могу познакомить вас с остальными. Но я здесь одинока. Я вынуждена обратиться за помощью к тому, кто у меня есть. Мне так хочется, чтобы кто-нибудь замолвил словечко за меня. Обычно с просьбой о такой услуге обращаются к родным или к другой женщине. К сожалению, мне некого об этом попросить, но это моя беда, а не моя вина. Здесь нет никого из моих родных, я ужасно здесь одинока. Мистер Литлмор все вам расскажет, ведь он знает меня много лет. Он скажет, есть ли какие-нибудь основания… известно ли ему что-нибудь плохое обо мне. Он давно хотел это сделать, но ему не представлялся случай; он считал, что не может первый с вами об этом заговорить. Вы видите, я отношусь к вам как к старому другу, дорогой мистер Литлмор. Я оставляю вас с сэром Артуром. Разрешите мне покинуть вас.

Лицо ее, обращенное к Литлмору, в то время как она произносила эту странную речь, было сосредоточено, как у чародея, творящего магические заклинания. Она снова улыбнулась, теперь сэру Артуру, и величественно вышла из комнаты.

Ни один из мужчин не тронулся с места, чтобы открыть ей дверь, — она поставила их обоих в немыслимое положение. После ее ухода в комнате повисла глубокая, зловещая тишина. Сэр Артур Димейн, очень бледный, вперил взгляд в ковер.

— Это совершенно невозможная ситуация, — произнес наконец Литлмор, — я думаю, для вас она столь же неприемлема, как и для меня.

Баронет ничего не ответил, он по-прежнему смотрел на пол. Литлмора захлестнуло внезапной волной жалости. Конечно, ситуация эта была неприемлема и для сэра Артура, и при всем том баронета томило страстное желание услышать, как этот загадочный для него американец, столь же необходимый ему, сколь и лишний, столь же знакомый, сколь непроницаемый, ответит на вызов миссис Хедуэй.

— У вас есть ко мне вопросы? — продолжал Литлмор.

Сэр Артур поднял глаза. Литлмор уже видел однажды этот взгляд; он описал его Уотервилу после того, как баронет навестил его в Париже. Но теперь сюда примешивалось еще кое-что: стыд, раздражение, гордость; однако надо всем этим преобладало главное — неудержимое стремление знать.

«О, господи, как мне сказать ему?» — воскликнул про себя Литлмор.

Колебания сэра Артура продолжались, вероятно, какие-то секунды, но Литлмор слышал, как маятник стенных часов отсчитывал их одну за другой.

— Разумеется, у меня нет к вам вопросов, — надменно ответил ему молодой человек с холодным удивлением в голосе.

— В таком случае до свидания.

— До свидания.

И Литлмор оставил гостиную в распоряжении сэра Артура. Он ожидал, что найдет миссис Хедуэй у подножия лестницы, но покинул дом без помехи.

На следующий день, после полудня, когда он выходил из своего особняка на Куин-Эннз-Гейт, почтальон вручил ему письмо. Литлмор вскрыл его и прочитал тут же, на ступенях дома; это заняло у него всего несколько мгновений. Вот что он прочел:

«Дорогой мистер Литлмор, вам, вероятно, будет интересно узнать, что сэр Артур Димейн сделал мне предложение и что наше бракосочетание совершится, как только закроется сессия этого дурацкого парламента. Однако помолвка наша еще некоторое время останется в тайне; надеюсь, что я могу положиться на вашу осмотрительность.

Всегда ваша, Нэнси Х.

P.S. Он устроил мне за вчерашнее ужасную сцену, но вечером вернулся, чтобы помириться со мной. Тут-то все и было решено. Он не пожелал рассказать мне о вашем разговоре… попросил меня никогда не вспоминать о нем. Мне все равно. Я дала себе слово, что вы с ним поговорите!»

Литлмор сунул это послание в карман и продолжал свой путь. Он вышел из дому по делам, но теперь совершенно забыл об этом и, сам не заметив как, очутился в Гайд-парке. Оставив поток экипажей и всадников в стороне, он зашагал Серпентайном[26] в Кенсингтон-парк и прошел его из конца в конец. Литлмор не понимал, почему испытывает досаду и разочарование; он не смог бы этого объяснить, даже если бы предпринял такую попытку. Теперь, когда Нэнси Бек достигла цели, ее успех казался ему возмутительным, и он был готов пожалеть, что не сказал накануне сэру Артуру: «Да, знаете, она достаточно дурно себя вела». Но как бы там ни было, раз все решено, они по крайней мере оставят его в покое. Быстрая ходьба одержала победу над раздражением, и, еще прежде чем Литлмор приступил к делам, из-за которых вышел из дому, он перестал думать о миссис Хедуэй. Он вернулся домой к шести часам, и слуга, открывший ему, сообщил, что миссис Долфин просила ему передать, когда он придет, что она ждет его в гостиной. «Еще одна ловушка», — подумал Литлмор, но, не вняв внутреннему голосу, направился наверх. Войдя в покой, где обычно пребывала миссис Долфин, он обнаружил, что она не одна. Гостья — высокая пожилая женщина, — судя по всему, собиралась уже уходить; обе дамы стояли посреди комнаты.

— Я очень рада, что ты вернулся, — сказала миссис Долфин, стараясь не встретиться с ним взглядом. — Мне давно хочется познакомить тебя с леди Димейн, я так надеялась, что ты придешь… Вам непременно надо идти? Может быть, вы еще немного побудете? — добавила она, обращаясь к гостье, и, не дожидаясь ответа, торопливо продолжала: — Мне надо вас на минутку оставить… простите. Я сейчас вернусь.

Не успел Литлмор опомниться, как очутился с глазу на глаз с леди Димейн; он понял, что, поскольку он не проявил желания ее посетить, она решила сама сделать первый шаг. И все-таки было удивительно видеть, что его сестра прибегла к той же уловке, что и Нэнси Бек.

«Она ужасно волнуется», — подумал он, стоя напротив леди Димейн. Она казалась хрупкой, сдержанной, почти застенчивой, насколько так может выглядеть высокая невозмутимая женщина с гордой посадкой головы; всем своим обликом леди Димейн столь решительно отличалась от миссис Хедуэй, что по контрасту с Нэнси Бек, торжествующей свою победу, Литлмору увиделось в ней своего рода величие побежденных. Это не могло не вызвать в нем сочувствия к ней. Леди Димейн не теряла времени и сразу приступила к делу. По-видимому, она понимала, что в том положении, в которое она сама себя поставила, она может выиграть при одном условии: если будет держаться просто и деловито.

— Я так рада, что могу побыть с вами наедине. Я очень хочу попросить вас сообщить мне то, что вам известно об одной знакомой вам особе, о которой я писала миссис Долфин. Я имею в виду миссис Хедуэй.

— Может быть, вы присядете? — сказал Литлмор.

— Нет, благодарю, в моем распоряжении всего несколько минут.

— Могу я спросить, почему вы обращаетесь ко мне с этой просьбой?

— Конечно, я должна привести вам свои основания. Я боюсь, что мой сын женится на ней.

Литлмор удивленно взглянул на нее, затем догадался, что ей еще не известна новость, сообщенная ему в письме миссис Хедуэй.

— Она вам не нравится? — спросил он, невольно делая ударение на отрицательной частице.

— Решительно нет, — сказала леди Димейн, глядя на него с улыбкой. Улыбка была мягкой, беззлобной и показалась. Литлмору удивительно привлекательной.

— Что вы хотите от меня услышать? — спросил он.

— Считаете ли вы ее добропорядочной женщиной?

— Что это вам даст? Как это может повлиять на ход событий?

— Это ничего мне не даст, разумеется, если вы отзоветесь о ней с похвалой. В противном случае я смогу сказать ему, что единственный человек в Лондоне, знающий миссис Хедуэй более полугода, считает ее дурной женщиной.

Этот эпитет, отчетливо произнесенный устами леди Димейн, не вызвал в душе Литлмора никакого протеста. Он внезапно ощутил потребность сказать ей правду — ту неприкрытую правду, что он сказал Руперту Уотервилу в ответ на его первый вопрос в Комеди Франсез.

— Я не считаю миссис Хедуэй добропорядочной, — произнес он.

— Я была уверена, что вы это скажете, — леди Димейн говорила, чуть-чуть задыхаясь.

— Ничего больше я сказать не могу… ни единого слова. Это просто мое мнение. Не думаю, чтобы оно вам помогло.

— А я думаю, что поможет. Мне хотелось услышать его из ваших уст. Это совершенно пленяет дело, — возразила леди Димейн. — Я вам чрезвычайно обязана, — и она протянула ему руку, после чего он молча проводил ее до дверей.

Литлмор не испытывал ни неловкости, ни раскаяния в своих словах; он испытывал лишь облегчение. Возможно, потому, что знал: они ничего не изменят. Дело менялось лишь для него одного — в том, к чему в конечном итоге все сводилось: правильно ли он поступил. Надо было только сказать леди Димейн, что скорее всего миссис Хедуэй будет ее сыну превосходной женой. Но это уж действительно ничего бы не изменило; Литлмор попросил сестру, чрезвычайно удивленную краткостью его беседы с леди Димейн, уволить его от расспросов, и некоторое время миссис Долфин пребывала в приятной уверенности, что английскому обществу не грозят ужасные американки, могущие бросить тень на ее родную страну.

Однако заблуждение ее было недолговечным. Ничто ничего не изменило; возможно, поздно уже было что-либо менять. В первых числах июля лондонское великосветское общество услышало не о том, что сэр Артур Димейн намерен жениться на миссис Хедуэй, а что пара эта без особой огласки вступила в брачный союз, которому, как можно было надеяться, на этот раз не грозило быть расторгнутым миссис Хедуэй. О леди Димейн не было ни слуху ни духу, она сразу же удалилась в свое загородное имение.

— Полагаю, что тебе следовало поступить иначе, — сказала, побледнев, миссис Долфин. — Конечно, теперь все выйдет наружу.

— О да, и она еще больше войдет в моду, чем раньше, — с циническим смехом ответил ей брат. После краткой беседы со старшей леди Димейн он не чувствовал себя вправе навестить младшую и так никогда не выяснил — да и выяснять не хотел, — простила ли она его, достигнув наконец предела своих мечтаний.

Уотервил — как ни странно — был скандализирован ее успехом. Он считал, что надо было воспрепятствовать браку миссис Хедуэй с доверчивым джентльменом, и употребил в разговоре с Литлмором те же слова, что и миссис Долфин. Он полагал, что Литлмору следовало поступить иначе.

Уотервил говорил с таким жаром, что Литлмор пристально взглянул на него… настолько пристально, что заставил его покраснеть.

— Вы что же, сами хотели жениться на ней? — осведомился он у своего младшего друга. — Мой дорогой, да вы в нее влюблены! Вот в чем, оказывается, дело!

Однако, покраснев еще пуще, Уотервил с негодованием отверг его подозрения. Спустя некоторое время, как он узнал из письма, в Нью-Йорке стали спрашивать: кто такая, собственно, эта миссис Хедуэй?

Примечания

1

Бессмертные — ироническое прозвище членов Французской академии, куда Ожье был избран в 1857 году.

(обратно)

2

Ниже говорится, что этот город расположен на территории Нью-Мексико. Однако города с таким названием есть лишь в Калифорнии и Техасе. Сопоставление деталей позволяет предположить, что имеется в виду техасский Сан-Диего.

(обратно)

3

Речь идет о статуе сидящего Вольтера (1781) французского скульптора Жана-Антуана Гудона (1741–1828); другой авторский экземпляр этой статуи находится в Ленинграде, в Эрмитаже.

(обратно)

4

В последнем действии донья Кларинда, раскаявшись, покидает с братом-авантюристом Падую, где происходит действие комедии.

(обратно)

5

Журнал «Ярмарка тщеславия. Еженедельная выставка политических, общественных и литературных товаров» (1868–1929); при нем выходило приложение «Альбом Ярмарки тщеславия» (1869–1912).

(обратно)

6

Фактотум — слуга для разных поручений.

(обратно)

7

«Фигаро» — одна из ведущих французских газет.

(обратно)

8

Пиккадилли — одна из главных улиц в фешенебельном районе Лондона.

(обратно)

9

Поблизости от посольств Великобритании и США. Вокруг Триумфальной арки селились в Париже американцы.

(обратно)

10

Итон — старинный колледж для отпрысков аристократических семей; находится в местечке Итон, расположенном на Темзе, западнее Лондона.

(обратно)

11

Здесь экспонировались работы лишь живых художников и скульпторов.

(обратно)

12

Речь идет о ежегодной художественной выставке в Лондоне, устраиваемой Королевской академией художеств.

(обратно)

13

Канны — город и курорт на юге Франции, на берегу Средиземного моря (соврем. Канн).

(обратно)

14

Одеон — драматический театр в Париже.

(обратно)

15

Кампанья — обширная болотистая низменность вокруг Рима.

(обратно)

16

Имеется в виду Рим, который был расположен первоначально на семи холмах.

(обратно)

17

Фешенебельный район Лондона.

(обратно)

18

Рен Кристофер (1632–1723) — знаменитый английский архитектор.

(обратно)

19

Веста — у древних римлян божество домашнего очага; главный ее храм, где поддерживался вечный огонь, находился на римском форуме.

(обратно)

20

Речь идет о церкви периода норманского завоевания; король Стефан правил Англией в 1135–1154 годах.

(обратно)

21

В английских приходских церквах местный помещик (сквайр) имел отдельную, лучшую скамью, которую он с семьей занимал во время богослужения.

(обратно)

22

Мадам де Помпадур — Жанна-Антуанетта Пуассон маркиза де Помпадур (1721–1764), фаворитка французского короля Людовика XV в 1745–1764 годах.

(обратно)

23

Лондонский «сезон», то есть время, когда в столице собиралось светское общество, приходился на май-июль.

(обратно)

24

«Морнинг пост» — одна из ведущих лондонских ежедневных газет (1772–1937).

(обратно)

25

Имеется в виду, очевидно, клуб Сент-Джеймс, который автор посещал в течение шести месяцев в 1877–1878 годах и о котором рассказывал в письме к сестре (29 декабря 1877) следующими словами: «…очень приятное заведение, где бывают главным образом иностранцы (из высших слоев) и молодежь из Corps Diplomatique (дипломатического корпуса). Здесь завсегдатаи молодые атташе и секретари посольства».

(обратно)

26

Серпентайн — искусственное озеро в Гайд-парке. Этим же путем идет персонаж повести «Урок мастера», а в очерке «Лондон» (декабрь 1888) Джеймс, любивший Серпентайн, рекомендовал именно этот маршрут для прогулок.

(обратно)

Оглавление

.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  6

  7

  8

  9

  10 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте