Висенте Ибаньес Бласко Дьявол
I
Во всей Валенсианской долине, от Кульеры до Сагунто, не было городка или деревушки, где бы его не знали.
Стоило его флейте заиграть на площади, как со всех сторон туда стремительно сбегались мальчишки, мужчины покидали таверну и женщины, радостно перекликаясь, оповещали соседок:
– Дьявол! Дьявол пришел!
А он, раздувая щеки и устремив к небу блуждающий взгляд, все свистел и свистел на остроконечной флейте и принимал восторженные овации своих деревенских слушателей с бесстрастием идола.
Его хорошо знали, он вызывал общее восхищение своей игрой на старой, потрескавшейся флейте, постоянной спутнице во всех его странствиях, которая, если только она не валялась где-нибудь в стоге сена или под столом в таверне, была у него всегда под мышкой и казалась каким-то новым органом, созданным природой в припадке любви к музыке.
Женщины, которые посмеивались над этим знаменитым бродягой, заметили, что Дьявол красив. Высокий, плотный, круглоголовый, с открытым лбом и коротко стриженными волосами, с мужественно очерченным носом, всегда спокойный и величавый, он чем-то напоминал римских патрициев, – не той суровой поры, когда они жили по-спартански и совершали подвиги на поле брани, нет, – он был похож на патрициев эпохи упадка, которые в императорских оргиях портили красоту расы, придавая своим носам цвет красного вина и искажая свой профиль обрюзгшими щеками и подбородками, обвисшими от обжорства. Он был пьяницей. Чудеса, которые он выделывал на своей флейте, казались настолько волшебными, что его прозвали Дьяволом. Но еще больше привлекали внимание те чудовищные попойки, которыми он отмечал все большие праздники.
В праздники, прослышав о его необыкновенной игре, его приглашали все деревенские старосты, и он приходил, всегда гордый и молчаливый, с флейтой под мышкой, а рядом с ним, словно послушная собачонка, плелся барабанщик – бродяжка, подобранный им где-то на дороге. Загривок у этого мальчишки всегда был синий от множества щипков, которыми его награждал учитель, если он с недостаточным рвением отбивал барабанную дробь; порою, устав от кочевой жизни, он покидал своего хозяина, но случалось это с ним лишь тогда, когда оба они были одинаково пьяны.
Во всей провинции никто так не играл на флейте, как Дьявол. Но дорого обходилось деревенским старостам удовольствие слушать его игру на своих праздниках. Как только он появлялся в деревне, они не отступали от него ни на шаг, грозили ему гарротой, чтобы он не смел заходить в таверну, пока не окончится крестный ход; чрезмерно снисходительным к нему старостам приходилось идти с ним рядом во время шествия и удерживать его руку каждый раз, когда она тянулась к фляжке с водкой. Но все эти предосторожности оказывались тщетными: нередко, шествуя со спокойной гордостью перед знаменем общины, немного запинаясь при ходьбе, Дьявол приводил в ужас верующих, когда, завидев оливковую ветвь на двери таверны, он внезапно разражался во всю мочь "Королевским маршем", а потом, когда помост со святым уже возвращался в церковь, он заводил грустную мелодию "De profundis".
Эти проделки неисправимого бродяги, эти богохульства пьяницы развлекали народ. Ребятишки постоянно толпились вокруг него, плясали под его флейту и шумно рукоплескали Дьяволу, неженатые деревенские парни смеялись, глядя, как важно он выступает перед их приходским крестом, и показывали ему издали стакан с вином – своеобразное приглашение, в ответ на которое он лукаво подмигивал им, словно говоря: "Поберегите это на потом".
Это "потом" было блаженством для Дьявола, оно наступало, когда заканчивались праздничные церемонии и он, освободившись от надзора старост, вновь обретал свою независимость, входил в таверну и садился в самом центре ее, рядом с бочками, выкрашенными в темно-красный цвет. Окруженный цинковыми столиками, сплошь покрытыми круглыми следами стаканов, он вбирал в себя аромат чеснока и оливкового масла, трески и жареных сардин, выставленных на стойке за засаленной проволочной сеткой, а над его головой на тоненьких реечках были подвешены нестерпимо вкусные лакомства: связки кровяной колбасы, до того жирной, что сало сочилось из нее, кружки сарделек, облепленные мухами, темные свиные колбасы и царственные окорока, густо напудренные красным перцем.
Хозяйке было одно удовольствие от гостя, за которым народ так и валил в таверну. Целыми ватагами стекались его обожатели, не хватало рук снова и снова наполнять фляжки, воздух пропитывался густым запахом домотканой шерсти и потных ног, и дымный свет керосиновой лампы освещал все сборище, – одни сидели на квадратных табуретках рожкового дерева с сиденьями из дрока, другие – на корточках, прямо на полу, поддерживая сильными руками свои челюсти, раздувавшиеся так, словно они готовы были разорваться от смеха.
И все эти люди не отрывали глаз от Дьявола и его флейты.
– Бабку, покажи бабку!
И Дьявол, не моргнув глазом, как будто не слыша общей просьбы, начинал подражать своей флейтой гнусавому разговору двух старух. Звук флейты изгибался преувеличенно резко, – то вдруг он забирался куда-то высоко, становился тоненьким и визгливым, то вдруг обрывался – неожиданно и настолько своевременно, что взрыв хохота, грубый и нескончаемый, сотрясал таверну, будил лошадей в загоне, и те присоединяли к общему гаму свое пронзительное ржанье.
Потом его просили изобразить Пьянчужку – негодницу, которая бродила по деревням, торговала мелкой галантереей и пропивала всю свою выручку.
Самое забавное в этой шутке было то, что Пьянчужка почти всегда сидела тут же, в таверне, и первая начинала смеяться, слушая, как искусно передразнивал Дьявол на своей флейте ее резкие выкрики и перебранку с покупателями.
Но вот иссякал шуточный репертуар, и Дьявол, медленно усыпляемый бродившим в нем алкоголем, погружался в мир своих грез. И тогда он показывал притихшим и удивленным слушателям, как чирикают воробьи, как шепчется пшеничное поле в ветреный день, как звенят далекие колокола, – рассказывал обо всем, что поражало его воображение, когда под вечер он просыпался посреди поля, не ведая, как он очутился здесь после вчерашней попойки.
И эти грубые люди не могли больше смеяться над Дьяволом, над его великолепным опьянением, над тумаками, которыми он награждал своего барабанщика. Неотшлифованное, но искреннее и проникновенное искусство деревенского артиста оставляло глубокий след в их нетронутых душах, и с изумлением смотрели они на пьяного, который выводил на своей флейте тонкие, воздушные арабески и, казалось, вырастал у них на глазах. Он был по-прежнему серьезен, по-прежнему рассеянным был его взгляд, и ни на минуту не выпускал он из рук своей флейты, – разве только чтобы дотянуться до фляжки и усладить пересохший язык булькающей струйкой вина.
Так повторялось каждый раз. Большого труда стоило вытянуть из него слово, о нем знали лишь то, что говорила молва: он был родом из Беникофара, жил он там в маленьком старом доме, который сохранился у него только потому, что никто не хотел дать за него двух четвертей вина. Говорили также, что в течение нескольких лет он пропил двух мулов, повозку и несколько полос земли, которые достались ему от матери.
Работать? Ни за что на свете. Он родился, чтобы стать пьяницей. Пока он в состоянии держать в руках флейту, у него не будет недостатка в хлебе; и каждый раз после окончания праздника, устав целую ночь дуть в свою дудку и пить вино, он засыпал сном короля, свалившись, как мешок, в углу таверны или зарывшись в стог сена посреди поля. И у ног его, точно послушная собачка, спал такой же пьяный, как он, маленький барабанщик.
II
Никто не знал, когда и как встретились друг с другом Дьявол и Пьянчужка. Они должны были встретиться – и встретились. Встретившись, они соединились.
Совершая свой путь в безвоздушном океане пьянства, столкнулись и стали неразлучными багровая, как вино, планета и блуждающая звезда, бледная, как пламя спирта.
Тесная дружба двух пьяниц превратилась в любовь, и тогда они отправились в беникофарские владения Дьявола, чтобы укрыться вместе со своим счастьем в старом, полуразвалившемся доме. По ночам, лежа на полу в той самой комнате, где когда-то родился Дьявол, они могли смотреть на небо через огромные дыры в черепичной крыше, сплошь заросшей беспокойной травой, и видеть звезды, которые лукаво и загадочно подмигивали кому-то в вышине.
Дом этот напоминал старый и больной зуб, медленно рассыпающийся на маленькие кусочки. Когда ночью начиналась гроза, они должны были бежать от нее так же, как если бы она настигла их в чистом поле. Преследуемые ливнем, они перебегали из комнаты в комнату, пока наконец не находили себе пристанище в заброшенном хлеву. Там, среди пыли и пауков, расцветала необычная весна их любви.
Жениться, но для чего? Какое значение имело то, что скажут люди? Не для них существовали законы и общественные условности; им хотелось только крепко любить друг друга, иметь каждый день кусок хлеба и, самое главное, кредит в таверне.
Дьявол был поражен – казалось, перед ним открылась какая-то чудесная дверца, и он увидел за ней счастье, такое необъятное и незнакомое ему до сих пор.
С детских лет вино и флейта завладели всеми его чувствами, и теперь, когда ему было уже двадцать восемь лет, он потерял свою стыдливость бесчувственного пьянчуги и, подобно тоненькой восковой свече, одной из тех, что освещают своим пламенем крестный ход, он весь растворялся в объятиях Пьянчужки. Это жалкое, худое, уродливое создание, почерневшее от пламени спирта, горевшего внутри нее, трепещущее от страсти, словно туго натянутая веревка, казалось Дьяволу воплощением красоты.
Их счастье, такое большое, не вмещалось в тесной старой лачуге. С наивным бесстыдством двух одержимых любовью собак они ласкались прямо посреди улицы; из деревень, где совершались праздники, они убегали в поле, и тогда, в самые счастливые мгновения их любви, их нередко застигали врасплох крики проезжих, сопровождавших свое открытие взрывами хохота.
От вина и любви Дьявол располнел, у него появилось брюшко; одежда его никогда прежде не казалась такой аккуратной, – он был спокоен и счастлив с Пьянчужкой. А она все худела и чернела и настолько ушла в заботу о нем, что ей даже в голову не приходило починить свои грязные юбки, которые сваливались с ее похудевших бедер.
Она не отходила от него ни на шаг (такого славного парня всегда подстерегают опасности) и мало того, что сопровождала его во время артистических странствий, но и шла рядом с ним впереди крестного хода, не страшась злых языков и враждебно поглядывая на всех женщин.
Заметив, что Пьянчужка беременна, люди помирали со смеху, оскорбляя своим хохотом торжественность праздничных шествий.
Посредине шел Дьявол, прямой, торжествующий, флейта его была закинута кверху и казалась каким-то чудовищным носом, жадно обнюхивающим небо; по одну сторону от него шел мальчишка и бил в барабан, а по другую выступала Пьянчужка, с удовольствием выставляя напоказ, словно второй барабан, свой живот, вздувшийся как шар, вот-вот готовый лопнуть. Его наглая округлость, вынуждавшая ее ходить медленно и вразвалку, бесстыдно задирала подол ее юбки и обнажала опухшие ступни, шлепающие в стоптанных башмаках, и лодыжки – грязные, черные и сухие, как палочки барабанщика.
Это казалось скандалом, профанацией, и каждый деревенский священник уговаривал Дьявола:
– Ну, черт возьми, женись уж на ней, по крайней мере, раз эта негодница так упорствует и не может оставить тебя в покое даже во время шествий. Я позабочусь о формальностях.
Но, хотя он как будто бы со всем соглашался, предложение это его ничуть не прельщало.
Они поженятся – прекрасно… Вот будут смеяться люди! Нет, пусть уж все остается как есть.
Невзирая на его упрямое сопротивление, его по-прежнему приглашали играть на праздниках: все-таки он был самым дешевым и самым лучшим музыкантом. Но зато его лишили почестей, которые прежде воздавались ему за труд: кончились трапезы за одним столом со старостами, никто больше не предлагал ему освященного хлеба и по праздничным дням эту пару отъявленных еретиков больше не пускали в церковь.
III
Она не стала матерью. Когда наступил положенный час, из ее пылающего тела извлекли по кускам несчастное порождение их пьяного угара.
И вслед за уродливым мертвым младенцем умерла его мать, прямо на глазах остолбеневшего Дьявола; он видел, как тихо, без агонии и конвульсий, угасла ее жизнь, и не мог понять, что же, собственно, произошло – ушла ли она навсегда или, быть может, просто заснула, ведь бывало же так, когда из ее рук катилась к ногам пустая бутылка.
Молва о случившемся распространилась быстро, и беникофарские кумушки толпами собирались у дверей старого дома, чтобы посмотреть издали на Пьянчужку, лежащую в гробу для нищих, и на Дьявола. А он, такой огромный, сидел на корточках рядом с умершей и всхлипывал, опустив голову, как тоскующий вол.
Ни один человек в деревне не унизил себя посещением этого дома. Кроме беникофарского могильщика, ее хоронили полдесятка приятелей Дьявола – такие же оборванцы и пропойцы, как он сам, которые бродили по дорогам, собирая милостыню.
Целую ночь они сидели у гроба; через каждые два часа они по очереди ходили к таверне, колотили в ее дверь и просили наполнить вином огромный бурдюк, а когда через дыры в потолке в комнату заглянуло солнце, они стряхнули с себя сон.
Все выглядело совсем как по воскресеньям, когда, выйдя из таверны, они по-братски сваливались все вместе в какой-нибудь стог сена.
Как они все плакали! Подумать только, что бедняжка теперь лежит в этом ящике для нищих, так спокойно, как будто спит, и не может подняться и попросить, чтобы ей налили ее долю. Да, вот она, жизнь! И всех нас ждет такой же конец…
Пьяницы столько плакали, что даже по дороге на кладбище не успокоилось их волнение и не выветрился их хмель.
Вся деревня издали наблюдала за погребением. Добрые люди смеялись без памяти над этим смехотворным зрелищем.
Приятели Дьявола спотыкались при ходьбе, и от этого гроб у них на плечах качался, как старый корабль со сломанными мачтами.
Дьявол шел позади, со своей неразлучной флейтой под мышкой, по-прежнему похожий на умирающего вола, только что получившего страшный удар в затылок.
Мальчишки кричали и прыгали перед гробом, словно это было праздничное шествие, и люди смеясь уверяли друг друга, что роды – сплошная выдумка, а на самом деле Пьянчужка умерла просто потому, что чересчур нахлебалась водки.
Смеялись и над обильными слезами Дьявола: вот хитрец, у него просто еще не просохло горло после вчерашней ночи, и он плачет пьяными слезами потому, что потерял свою товарку по ночным попойкам.
Все видели, как он возвращался с кладбища, где из сострадания разрешили похоронить эту великую грешницу, видели и то, как он и его приятели, на этот раз уже без могильщика, забрались потом в таверну и обхватили фляжки своими грязными руками, покрытыми могильной землей.
После этого дня его трудно было узнать. Кончились славные странствия, шумные успехи в тавернах, серенады на площадях и гром барабана во время праздничных процессий, – Дьявол не выходил больше из Беникофара и не играл на праздниках. Трудиться? Пусть трудятся дураки. И пусть больше не рассчитывают на него старосты, – чтобы окончательно укрепить свое решение, он отпустил от себя мальчишку барабанщика, присутствие которого стало его раздражать.
Возможно, что в своих пьяных грезах, глядя на раздувшийся живот Пьянчужки, он мечтал, что когда-нибудь толстенький мальчуган, маленький Дьяволенок, будет сопровождать ударами барабанных палочек трепетные переливы его флейты.
Теперь он совсем один. Только для того и суждено было ему повстречаться со счастьем, чтобы после стало еще тяжелее. Для того и узнал он любовь; чтобы после не знать утешения. А ведь он и не подозревал о всех этих вещах до того, как встретил Пьянчужку.
Он так усердно стал пить водку, будто отдавал покойнице дань. Одежда его порвалась и испачкалась, и всюду, куда бы он ни взглянул в своей лачуге, он замечал отсутствие этих ведьминых рук, сухих и острых, как птичьи лапы, которые так нежно, по-матерински заботились о нем.
Словно филин, сидел он в своем логове, пока светило на небе солнце, а после его захода крадучись, как вор, идущий на дело, выбирался из деревни и через отверстие в ограде проникал на кладбище – клочок земли с маленькими холмиками, полузаросшими травой, над которой носились бабочки.
По ночам, когда запоздавшие поденщики возвращались в деревню с мотыгами на плече, они слышали нежную нескончаемую мелодию, которая, казалось, доносилась из могил.
– Дьявол, это ты?
И музыка замолкала от возгласов этих суеверных людей, кричавших, чтобы прогнать страх звуком собственного голоса.
Когда же шаги удалялись и в долине воцарялись молчание и ночные шорохи, снова начинала звучать мелодия, грустная, как плач, как доносящееся издалека рыдание ребенка, зовущего мать, которая никогда к нему не вернется.
Перевод М. Яхонтовой
***
Комментарии
"De profundis" – "Из бездны" (лат.). Название католической молитвы.
Комментарии к книге «Дьявол», Висенте Бласко Ибаньес
Всего 0 комментариев