«Убиенный поэт»

О ПРОЗЕ АПОЛЛИНЕРА

Гийом Аполлинер вошел в европейскую культуру прежде всего как поэт, его творчество стало символом перелома во французской классической традиции, он ее завершил, он же и обозначил новые горизонты, поиски и пути нового «лирического сознания».

Явлением поэта буквально отмечено наступление столетия: осенью 1901 года увидели свет первые публикации — сначала стихи, потом статья, и с этого времени отсчитывается существование в литературе Вильгельма Костровицкого, который через год, с публикации рассказа «Ересиарх», обрел литературную жизнь и судьбу под именем Гийома Аполлинера. Его последнее по времени собрание сочинений (далеко не полное — в нем, в частности, отсутствует переписка) насчитывает четыре увесистых тома в самом престижном французском издании — «Библиотеке Плеяды», однако лирика и поэтический театр составляют всего лишь один из этих томов. Великий поэт был и блестящим прозаиком, автором книг «Гниющий чародей» (1909), «Ересиарх и К0» (1910), «Конец Вавилона» (1914), «Три Дон Жуана» (1915), «Убиенный поэт» (1916), «Слоняясь по двум берегам» (опубликовано посмертно в 1919 году), «Сидящая женщина» (опубликовано в 1920 году), многих рассказов, сказок и историй, сохранившихся в рукописях или разбросанных по журналам. В этих произведениях он проявил себя мастером самых разных литературных жанров — от элитарных до ставших впоследствии массовыми.

Аполлинер всегда подчеркивал, что считает прозу не менее значимой для себя, чем поэзия. В прозе, как правило, он исследовал и описывал прежде всего незаурядные движения души, неожиданные поступки, нередко приводящие к трагическим последствиям. С особым пристрастием от относился к новеллам, составившим книгу «Ересиарх и К0», и полагал, что наделен талантом рассказчика не меньшим, чем талантом лирического поэта. Но самыми существенными он считал два своих прозаических произведения, жанр которых достаточно трудно определить, — будем называть их притчами: «Гниющий чародей» (версии отдельных главок появлялись в периодике начиная с 1904 года вплоть до выхода книги в 1909 году) и «Убиенный поэт» (вошедший в одноименный сборник, который был опубликован осенью 1916 года).

Полностью проза Аполлинера была собрана через много десятилетий после его смерти. Читатели традиционно предпочитали стихи, исследователи — биографию, и только он сам нередко настаивал на том, что рассказ, повествование занимают его куда больше лирики. От первых набросков «Гниющего чародея», относящихся к 1898 году, до фрагментов незаконченного романа 1918 года «Привидение рода Гогенцоллернов», опубликованных только в 1977-м, написаны сотни страниц, на которых пережитое автором, прочитанное и услышанное им сливаются в единую вселенную аполлинеровской прозы. Говоря кратко, эксперимент Аполлинера-прозаика заключался в попытке продолжить, приблизить к современности, максимально разнообразить виды и жанры литературы и художественно их обосновать; его прозаическое творчество — это квинтэссенция беллетристики наступившего столетия. Он оказался сродни Сезанну, чьим полотнам посвятил целые пассажи своих критических заметок и в ком усматривал ростки чуть ли не всех течений новейшей живописи.

Он одним из первых начал осваивать жанр, впоследствии названный фэнтези, попытавшись привнести в осмысление современности художественный опыт Средневековья. Он написал множество новелл авантюрно-фантастического характера, выказав себя наследником Эдгара По и Гофмана и предшественником Марселя Эме и Пьера Буля. Он развил классическую традицию атеистической литературы, доведя атеизм до абсурда и превратив религию в чернокнижие. Он стал бытописателем, и страсть к коллекционированию книг, редких слов, необычных предметов, драгоценных камней, кулинарных рецептов, раритетов самого разного толка нашла отражение в его многочисленных перечислениях, в создании каталогов — в том, что было вскоре подхвачено сюрреалистами. Он увлекался этнографией и оставил несколько великолепных этнографических зарисовок. Он отдал дань мелодраме и философскому диалогу, детективу и памфлету, самой неожиданной фантастике и самому откровенному натурализму.

Не забудем также, что он сделал попытку создать и теоретически обосновать новый театр и написал первую «сюрреалистическую» пьесу «Груди Тиресия», поставленную в 1917 году, который стал, как говорили современники, годом великих скандалов в искусстве. Он был неутомимым исследователем фривольной и потаенной литературы прошлого, публикатором маркиза де Сада и Аретино, и сам написал несколько порнографических произведений, не столько в трудную минуту зарабатывая деньги, сколько в очередной раз пытаясь доказать — прежде всего себе, — что для него нет ничего невозможного или запретного в литературе. Но главные его силы, время, эрудиция, фантазия уходили на колоссальную по интенсивности работу журналиста и критика искусства. Он вел хроники в многочисленных газетах и журналах, не гнушаясь мельчайших эпизодов повседневности, о которых писал так же пылко, как о значительных событиях тогдашней художественной жизни. Он стал признанным авторитетом и знатоком в области искусства и литературы, а его связующая роль во французской культуре начала века давно превратилась в доказанный и неоспоримый факт.

Свидетельства дружбы Аполлинера и знаменитых художников того времени сохранились не только в его статьях, но и в их совместной работе. Дружба с Андре Дереном привела к их общему труду — первой книге прозы Аполлинера «Гниющий чародей», дружба с Раулем Дюфи — к созданию первого поэтического сборника поэта «Бестиарий, или Кортеж Орфея» (1911). Оба эти произведения, по словам известного французского ученого Мишеля Декодена, стали «центром воображения и всего творчества Аполлинера». Оба они были результатом великого пристрастия поэта к раритетам, формой реализации его недюжинной эрудиции, попыткой создать произведения современной литературы, используя традиционные жанры. Но главное, в этих, казалось бы, отстраненных от его личности книгах он формулирует основной закон своего творчества: все, о чем бы он ни писал, он пишет про себя и только про себя. Практически все его произведения — это его жизнь, тысячью деталей, аллюзий, реминисценций входящая в ткань лирического повествования.

В «Гниющем чародее» с особенной силой выразилась его страсть к забытым и редким словам, к повседневной жизни, философии и литературным жанрам Средневековья, но, повторим, Средневековье здесь — всего лишь карнавальная маска, не слишком-то и скрывающая его душу, одновременно жаждущую любви и не находящую успокоения. Идя вслед за старинной легендой о волшебнике Мерлине, тело которого, заточенное в могиле Озерной девой, коварной Вивианой, гнило, покуда душа оставалась живой, Аполлинер вводит в литературный обиход основные образы своей «лирической эстетики»: разверстая пропасть между мужчиной и женщиной; одержимость временем и греза о вечном; поиск собственной подлинности и, наконец, упоение творчеством вплоть до экзальтации поэтического чувства.

Вивиана изменяет Мерлину (читай: Мирей Дюбуа, Линда Молина да Сильва, Анни Плейден — все прошлые, трагические любови поэта — изменяют Гийому), используя против него магию, которой он ее обучил в обмен на ложную клятву в любви. Однако Мерлин — сын смертной женщины и дьявола (для Аполлинера это реализация мифов о его собственном «таинственном» происхождении), его душа бессмертна, у нее свой, «неслыханный» голос, голос всесильного знания, и когда опускается ночь, на поиски чародея, на этот голос приходят в лес многочисленные персонажи, олицетворяющие не только мифы, религию, литературу, но и намекающие на обстоятельства жизни, на чувства и раздумья автора, вызвавшего их из небытия. И в то время как Озерная дева не признает за любовью права победить смерть, поэт занимает место волшебника, чтобы восторжествовать над временем.

В «Гниющем чародее» Аполлинер использовал жанр средневековых споров и диалогов — как правило, они не обладали напряженной интригой, были лишены действия, да многие и писались для чтения, а не для игры на сцене. Привнеся сюда поэтику романов артуровского цикла, которые он любил с юности, и собственные ощущения «злосчастного в любви», он создает произведение на стыке прозы и поэзии, «философскую драму», как ее называл друг Аполлинера поэт Андре Сальмон, или «Библию наизнанку», по словам комментатора «Гниющего чародея» Жана Бюрго. Сам Аполлинер высоко ценил это произведение, отмечая, что оно одновременно вписывается в «кельтские глубины нашей традиции» и является прообразом будущей новой эстетики.

Уже не столько прообраз такой эстетики, сколько попытку ее реализации можно найти в книге «Убиенный поэт»: в нее, кроме одноименной повести-притчи, вошло еще пятнадцать новелл. Семь лет, которые отделяют выход «Гниющего чародея» от публикации в 1916 году «Убиенного поэта» (законченного еще раньше — в 1913 году), стали огромной эпохой в судьбе Аполлинера — это было время фантастического труда и невероятно насыщенной событиями жизни. На эти годы выпал и главный его успех — книга стихов «Алкоголи», которая принесла ему громкую славу, и главная его печаль — разрыв с Мари Лорансен, и мучительные переживания, связанные с ложным обвинением поэта в краже «Джоконды» из Лувра в августе 1911 года. Судебное разбирательство, закрытое только через шесть месяцев, высветило то, что он порою скрывал от самого себя: «неполноценность» человека без гражданства (он не имел его как сын иммигрантов), а это легко приводило к националистическим нападкам со стороны тех, кто видел в инородце опасность для общества и культуры. Еще не стерлось из памяти современников дело Дрейфуса, интерес поэта к славянским и еврейским традициям только подогревал лжепатриотизм его литературных недругов. Начавшаяся война усугубила эту двойственность его положения — понятно, с какой силой он жаждал получения французского гражданства, которое обрел незадолго до преждевременной смерти. Наконец, на эти же годы — с декабря 1914-го по март 1916-го — приходится его участие в военных действиях; он ушел на фронт добровольцем, записался в артиллерийский полк и был отчислен из него после ранения в голову осколком снаряда.

Вернувшись из госпиталя, Аполлинер лихорадочно окунулся в возрождавшуюся культурную жизнь: «Убиенный поэт» обозначил возвращение поэта к литературе после его долгого и мучительного выздоровления. «Фантазмы», как их называл сам поэт, «Ересиарха и К0» стали еще более насыщенными в новых новеллах, в них особое место заняли исторические сюжеты. В их разработке явственно сказалась эрудиция Аполлинера — мастера ассоциативных связей, из которых, собственно, в широком смысле и состоит культура. Однако безусловным центром книги стала повесть-притча «Убиенный поэт» — она вобрала в себя весь уникальный опыт Аполлинера-прозаика; читая ее сегодня, мы находим в ней настолько злободневные мотивы и реализуемые в нашей современной литературной практике «ходы» и аллюзии, что с большой долей уверенности можем причислить «Убиенного поэта» к лучшим и потенциально значимым образцам литературы модернизма.

Предваряя одну из публикаций повести, Мишель Декоден указывает на ту зыбкую границу, которая разделяет в ней автобиографию и миф. Может быть, здесь вернее говорить о последовательной мифологизации автобиографии: как и в «Гниющем чародее», «всё из себя» становится, если можно так сказать, «всем для всего». Судьба поэта Крониаманталя — это биография Аполлинера, доведенная до символического обобщения; это не жизнь Аполлинера — это вариант его судьбы, в которой угадывается много личного, но прозревается типичное и общественно значимое.

Миф — от аллюзии на легендарные города, претендующие на то, чтобы считаться родиной новоявленного Гомера, до смерти поэта, которая осмысливается в контексте повести как смерть Орфея, любимого героя молодого Аполлинера. Биография — в десятках реминисценций и деталей, разбросанных по всему тексту. Рождение Крониаманталя от «неизвестного отца» совпадает по дате с рождением Аполлинера от «неназванных родителей», как было записано в акте регистрации римской мэрии; это рождение мифологизируется странной беременностью Макареи, которая чувствует приближение родов в марте, но рожает только в конце августа. Дата, тем не менее, конкретная и год — 1889-й — указан точно: «Это был год Всемирной Выставки, и новорожденная Эйфелева башня дивной эрекцией приветствовала героическое рождение Крониаманталя». Поэт гибнет 30 мая — скорее всего, 1912 года (исходя из даты предварительного окончания работы над повестью), то есть в двадцать два года. Именно в этом возрасте Аполлинер переживает крах любви к англичанке Анни Плейден, который долгие годы воспринимался им апокалиптически. И именно в этом возрасте он прощается с Вильгельмом Костровицким, начиная подписывать свои произведения именем «Аполлинер».

Срезы автобиографии видны в образах и именах героев «Убиенного поэта»: в крестьянской девушке Мариетте угадывается первая возлюбленная Аполлинера валлонка Мирей; в полунемке, полукорсиканке Мие — другая его пассия, еврейка Линда Молина да Сильва, чья шепелявость, неоднократно воспетая Аполлинером в стихах, ей посвященных, перекликается с особым монакским выговором Мии; Бенинский Птах, вошедший в парижскую жизнь Крониаманталя, — Пикассо; в образе Лжепииты Папоната кого только не разглядишь, недругов у Аполлинера было предостаточно; наконец, Мари Лоран-сен — эта, по словам писателя Армана Лану, «кисловатая Тристуз Балеринетт Аполлинера».

Знакомство Тристуз и Крониаманталя — зеркальное отражение знакомства Мари и Гийома. Бенинский Птах говорит ему: «Вчера вечером я видел твою жену. — Кто она? — спросил Крониаманталь. — Не знаю, я ее увидел, но не знаю ее. Это именно такая девушка, какие тебе нравятся». Майским вечером 1907 года Пикассо, возвратившись от продавца картин Клависа Сато, сказал Аполлинеру: «Я только что встретил у Сато твою невесту». (Точно так же, ровно за три года до этого, в мае 1904 года, Пикассо сказал Максу Жакобу: «Я только что встретил в баре совершенно необычного типа». Этим «типом» оказался Аполлинер, и с этого времени начались «самые прекрасные дни», как впоследствии вспоминал Жакоб, их жизни). Через пять лет Лорансен и Аполлинер расстанутся, и это восхитительное и одновременно чудовищное пятилетие их связи сгустится до нескольких, но важных эпизодов «Убиенного поэта».

Аллюзии на события биографии поэта дополняются его «личной» географией. Вот Рим, где он родился; Монако, где учился в лицее; река Амблева в бельгийском городке Ставло — память о его первой любви; Кельн, Мюнхен, Прага, Брно — города, которые он посещал, вдохновленный любовью к Анни Плейден... Все создает отнюдь не мифическую, но вполне реальную атмосферу повести. Аполлинер изображает осязаемый до мельчайших деталей мир, но в нем, как оказывается, нет места ни поэзии, ни любви. Эпизоды, в которых появляется главный гонитель поэтов немецкий «ученый-агротехник» Тограт, словно в насмешку названный Горацием, а главное, где во всю силу заявляет о себе тупая, беспрекословно повинующаяся популистским призывам толпа, — эти эпизоды, предвосхитившие многие события прошлого столетия, дорогого стоят. Провидческий дар Аполлинера оказался равновелик его литературному дарованию.

Это незаурядное дарование воплотилось в «Убиенном поэте» на всех уровнях. Повесть сшита как «лоскутное одеяло»; ее читатель должен быть не просто эрудирован, он вынужден принимать те правила игры, которые ему задает автор. Многослойность повести — в читательском сотворчестве. Нужно представлять, что это за «лоскутки» (а сюда входят и страницы, не вошедшие в «Гниющего чародея», и черновики неосуществленных замыслов, и фрагменты недавних журнальных публикаций); нужно ощущать литературную традицию — прежде всего опыты Рабле и Вольтера. Но не только. Аполлинер замечательно подхватывает пародийную интонацию Альфреда Жарри — может быть, не столько драматургии автора «Короля Убю», сколько прозы (особенно его знаменитых ернических альманахов). Есть аллюзии и более тонкие: отношения Тристуз и Крониаманталя напоминают о Матильде и Жюльене из «Красного и черного» Стендаля; во всяком случае, эпизод с похоронами поэта и памятником ему, который «был наполнен иллюзией его присутствия», читается с оглядкой на похороны отрубленной головы Сореля в пещере, украшенной мраморными изваяниями. А весь эпизод разговора Крониаманталя со статуей поэта Франсуа Коппе есть не что иное, как пародийная аллюзия на главку «Бессонная ночь» из «Записок вдовца» Поля Вердена, на встречу двух призраков — Франсуа Вийона и Альфреда де Мюссе.

Наконец, Аполлинер требует от читателя проницательности, предлагая ему непростые филологические задачки, решение которых зависит от эрудированности и языкового чутья. Чего стоят разбросанные по всей повести анаграммы, говорящие имена, словесные ребусы — часть из них мы попытались расшифровать и в тексте, и в комментариях, надеясь, что читатель перевода, так же как читатель оригинала, попытается войти в стихию языковой игры и стать ее соучастником.

Это в меньшей степени относится к «Гниющему чародею» — для него важнее историко-литературные аллюзии. Однако обе притчи объединены стремлением автора совместить реальность и фантазию, выйти за рамки автобиографии и в то же время сделать ее непременным участником поэтического действа, а главное — по крупицам сотворить легенду по имени Гийом Аполлинер. Она создавалась в ту эпоху, когда любимый поэтом Анри Матисс говорил: «Я нашел, что солнце нельзя изобразить и можно только представить».

Михаил Яснов

Гниющий чародей

Что сердцу моему среди сердец влюбленных? Жила некогда девушка редкой красоты, дочь одного обедневшего землевладетеля. Пришла пора замужества, но она говорила отцу с матерью, что не вступит в брак и что она твердо решила не смотреть на мужчин, ибо ее сердце не сможет этого вынести и с этим смириться. Родители не раз пытались ее урезонить, но дочь их не поддавалась ни на какие уговоры. Девушка сказала, что если ее принудят хотя бы взглянуть на мужчину, она тотчас умрет или же лишится рассудка; тогда мать, как и подобает матери, спросила ее с глазу на глаз, не хочет ли она вообще воздержаться от связи с мужчиной, на что ее дочь ответила, что вовсе нет и что если бы она нашла человека, с которым можно было бы жить, ни разу на него не взглянув, она даже могла бы его полюбить. Бедняга землевладетель и его жена, у которых больше не было детей, любили свою дочь, как любят единственного ребенка, и страшились ее потерять. День за днем они пребывали в печали и в надежде, что она образумится. Но время шло, отец умер, и после его похорон мать снова стала умолять свою дочь выйти замуж, однако дочь и слышать об этом не хотела. Как-то раз в ту пору, темной ночью, явился ей в постели дьявол. Он принялся с нежностью уговаривать девушку снизойти к его любви и пообещал, что она никогда его не увидит. Тогда она спросила, кто он. «Я чужестранец, — отвечал дьявол, — и, так же как вы не хотите видеть мужчину, я не могу видеть женщину, с которой жаждал бы разделить ложе». Девушка протянула в темноте руку и ощутила его тело, которое показалось ей прекрасным. И она возлюбила его всей душой и удовлетворила свое желание, желанное для ее матери и для избранника.

Так ночь за ночью прошел месяц, она отяжелела, а потом родила, и все вокруг только диву давались, потому что никто никогда не видел отца ребенка, она же не имела охоты о нем говорить. Ребенок оказался мальчиком, и назвали его Мерлином. А когда исполнилось ему одиннадцать лет, его отвели к Утеру Пендрагону.

После того как герцог Тинтажельский умер от измены Утера Пендрагона и Мерлина, обманувших герцогиню Эжерве ради любви к ней Утера Пендрагона, Мерлин удалился в глухой лес, мрачный и древний. По природе своей Мерлин был в отца: коварный и вероломный, он знал все, что только может знать извращенное сердце. Жила в том краю девица невиданной красоты, которую звали Вивиана или Эвиена. Мерлин полюбил ее и стал все чаще приходить днем и ночью туда, где мог ее застать. Девица эта была умна и учтива, она долго не подпускала его к себе, пока однажды не уговорила Мерлина признаться, кто он, и он сказал ей правду. Девица дала слово исполнить все, что он захочет, если сначала волшебник обучит ее хотя бы толике своих чар и премудростей. И Мерлин, который любил ее так, как не может любить ни один смертный, обещал научить ее всему, о чем она попросит. «Я желаю, — отвечала она, — чтобы вы мне сказали, как,

каким образом и при помощи каких заклинаний я могла бы заточить кого захочу там, где захочу, и чтобы никто не мог ни войти туда, ни выйти оттуда. А еще хочу, чтобы вы меня научили, как я могу усыпить того, кого пожелаю». — «Для чего, — спросил Мерлин, — вам нужно знать все это?» — «А вот для чего, — отвечала девица. — Если бы мой отец проведал, что вы хотите разделить со мной ложе, он убил бы меня тотчас, и я должна быть уверена в том, что он спит, когда мне это потребуется. Но не вздумайте меня обмануть и знайте, что в таком случае не видеть вам ни моей любви, ни моего расположения».

Волшебник обучил ее всему, о чем она попросила, и девица записала заклинания, которые услышала, и стала произносить их всякий раз, как он к ней приходил. И тогда Мерлин ненадолго засыпал. Так она уходила с ним все глубже в лес, и когда он ее покидал, то всякий раз думал, что то была ночь любви. Она могла обманывать его, поскольку он был смертным, но он был еще и дьяволом, и ей оказалось не по силам обмануть его до конца, ибо дьявол не дремлет. Наконец, благодаря Мерлину, она узнала столько заклинаний, что разверзла перед ним землю, и он сошел в могилу посреди леса, глухого, мрачного и дикого. Сотворившая все это была Озерной девой. Она жила в озере и могла выходить из него когда хотела и возвращаться в него по своему желанию — сомкнув ноги и ныряя в глубину.

Будучи в полном сознании, чародей сошел в могилу и лег там, как лежат в могилах трупы. Озерная дева привалила сверху камень и, убедившись, что гробница плотно закрыта, громко рассмеялась. Итак, Мерлин умер. Но поскольку по природе своей он был бессмертен, хоть и стал жертвой женских козней, то душа его оставалась живой в мертвом теле. А снаружи, сидя на могильном камне, смеялась Озерная дева, которую звали Вивиана или Эвиена, и смех ее будил эхо в лесу, глухом и мрачном. Успокоившись, она воскликнула, полагая, что никто ее не слышит: «Древнее отродье дьявола мертво! Я заколдовала коварного и вероломного колдуна, которого охраняли змеи, гидры и жабы, я сделала так, потому что молода и красива, потому что сама коварна и вероломна, потому что и мне ведомы змеиные чары, потому что и меня любят гидры и жабы. Я устала от этой работы. Сегодня начинается весна, цветущая весна, я не выношу ее; но она пролетит быстро, эта душистая, завораживающая меня весна. Боярышник покроет землю лепестками цвета невинности. И от всех моих танцев останется только невольная пляска зыби на поверхности озера. Но горе! Весна неизбежно вернется, и вновь зацветет боярышник. И тогда я покину землю, как бывает каждой весной, и запрусь в моем дивном подводном дворце, наполненном легким мерцанием драгоценных гемм. Но горе! И она неотвратима, эта невольная пляска зыби на поверхности озера. Я заколдовала старого колдуна, коварного и вероломного, а меня, колдунью, покорят и околдуют неотвратимая весна и неотвратимая пляска озерной зыби. Все справедливо устроено в мире: старый чародей, коварный и вероломный, умер, а когда я стану старухой, весна и озерная зыбь убьют и меня».

Мертвый Мерлин лежал в гробнице, однако душа его была жива. «Сударыня, — раздался голос его души, — почему вы это сделали?» Озерная дева вздрогнула: это был голос чародея, он шел из могилы, но был ей незнаком. Не ведая о его душе, дева решила, что плоть его еще жива, и, ударив ладонью по теплому камню, на котором сидела, она воскликнула: «Смирись, Мерлин, ты живым сошел в могилу, но уже погребен и скоро умрешь!» Мерлин в душе улыбнулся и тихо произнес: «Я уже мертв. А теперь уходи — ты свое отплясала, пьеса твоя сыграна».

Только сейчас, при звуке неведомого ей, но истинного голоса его души, Озерная дева почувствовала, как устала она танцевать. Потянувшись, она вытерла капельки пота со лба, и от этого движения венок из цветов боярышника упал с ее головы на могилу чародея. Дева вновь рассмеялась и так ответила Мерлину: «Я прекрасна, как сад в апреле, как лес в июне, как фруктовая роща в октябре, как снежная равнина в январе». И, раздевшись, она восхитилась своей красотой. Она была как апрельский сад, где над землей вздымаются гривы петрушки и укропа, как июньский лес, густой и овеянный поэзией, как фруктовая роща в октябре, полная спелых плодов, округлых и аппетитных, как январская равнина, белая и холодная.

Чародей не отзывался, и дева подумала: «Он умер. Подожду немного. А потом отправлюсь в мой дивный подводный дворец, наполненный легким мерцанием драгоценных гемм». Одевшись, она вновь опустилась на камень надгробья и, ощутив его холод, громко сказала: «Ну вот, чародей, теперь ты и вправду умер, твой могильный камень подтверждает это». Она обрадовалась так, словно прикоснулась к самому покойнику, и добавила: «Камень говорит мне, что ты умер, труп твой уже холоден, и скоро уже ты сгниешь». И, расположившись на могиле, она замолчала, прислушиваясь к шуму леса, глухого и мрачного.

Время от времени издалека доносились печальные звуки рога — это Говэн, рыцарь Благородных Дев, единственный в мире, кто мог еще знать, где находится Мерлин, трубил в свой пророческий рог, будоража окрестности. Солнце садилось, и вслед за ним исчезал вдали и Говэн. И поскольку земля кругла, Говэн и солнце становились все меньше и меньше, — и так далеки отсюда были солнце и Говэн, и так схоже было их предназначение, что они сливались воедино.

Лес наполнялся хриплыми криками, шорохом крыльев и шелестом песен. Призрачные тени скользили над могилой чародея, мертвого и безгласного. Озерная дева сидела не шелохнувшись и с улыбкой вслушивалась в эти звуки. К могиле сползались змеиные выводки, то там, то здесь мелькали феи, двурогие демоны и ведьмы, окутанные ядовитыми испарениями болот.

Змеи

Мы шипели и не могли бы шипеть лучше, и это шипение было нашим лучшим зовом. Но ни разу

нам не ответил наш соплеменник, тот, кого мы любим и кто умереть не может. Мы ползли — а кому не ведомо, что ползущие могут проникнуть повсюду. И если они вроде нас — гибкие, тонкие и скользкие, — то самые узкие щели для них подобны широким воротам. Но мы не смогли отыскать его, нашего соплеменника, того, кого мы любим и кто умереть не может.

Толпы двурогих

Эй, вы, нелепые сосиски, умеющие ползать, к какому такому племени причисляете вы Мерлина? У него не было с вами ничего общего, он вовсе не был земным, не то что вы. Он порождение небес, ибо мы, дьяволы, сошли сюда с горних вершин.

Змеи

Да, мы шипим, шипим, но ни к чему нам спорить с вами, дьяволы, поскольку вас просто не существует, однако мимоходом мы все же заметим: есть рай на земле, и нам он известен. Вот и ползем мы вперед, и шипим, шипим!

Жабы

Пускай прозвучит и наш печальный призыв, потому что мы тоже хотим отыскать Мерлина. Он нас любит, и мы любим его. Мы тоже могли бы сыграть свою роль в этом странном спектакле. Давайте же прыгать, давайте искать его! Мерлин любил все то, что красиво, а это гибельное пристрастие. Но мы бы не стали его обвинять: мы и сами влюблены в красоту.

Два друида

Мы тоже ищем его, поскольку он ведал то, что ведали мы. Он знал, что нет лучшего средства от жажды, чем лист омелы во рту. Он ходил в белом, как мы, но, сказать по правде, наше платье запятнано человечьей кровью, а местами оно обгорело. У него была арфа, которую мы нашли вон там, под кустом боярышника, певучая арфа с порванными струнами. Неужели он умер? Когда-то нас было много, мы были вместе, и это давало нам власть. Но сегодня осталось нас, может быть, только двое. Что же нам делать? Мы только издали можем беседовать друг с другом? Ветра еще повинуются нам и разносят повсюду звуки наших арф. И бог Люгю нас еще охраняет, жестокий бог, а вот его ворон: он с карканьем кружит над землей и ищет того, кого ищем мы.

Сумерки спустились в глухой потемневший лес. И ворон, каркая, сел на могилу чародея возле неподвижной Озерной девы.

Друиды

Ворон бога Люгю исчез. Продолжим поиски. Если бы у нас было время, мы в прихотливых строфах восславили бы Мерлина и его участь так, чтобы эхо отозвалось по всему лесу. Но мы не можем найти того, кто одет в тунику, подобную нашей; но раз уж мы снова вместе, хоть побеседуем от души.

Ворон

Одна жива, другой мертв. Чую сладостный трупный запах, но клюв мой не в силах крошить камень. Тем хуже: все достанется терпеливым червям. Злодеи те, кто хоронит мертвых в таких могилах. Нас они оставляют без пищи, а им трупы ни к чему. Дождусь ли я своей мертвечины? Нет, скорее я сам умру от голода, покуда мои птенцы ждут кормежки. Я знаю, где Мерлин, но мне ни к чему это знание. У городских ворот умирают такие же, как он, и их никто не хоронит. Их глаза вкусны, а еще я могу найти отменную падаль; но непростое у нас ремесло, ведь грифы сильнее нас — эти мерзостные ублюдки не умеют улыбаться и настолько глупы, что я никогда не слышал от них ни единого слова. А мы, жизнелюбцы, готовые жить даже в неволе, лишь бы нас хорошенько кормили, — мы охотно учимся говорить, хоть бы и на латыни.

И, каркая, он улетел.

Первый друид

Что делаешь ты один на горе, в тени священных дубов?

Второй друид

Каждую ночь я вострю мой серп, и, когда луна, ущербная слева, становится ему подобна, я приношу в жертву приговоренного к смерти. Вот недавно приходил ко мне один король и спрашивал, можно ли ему жениться на собственной дочери, в которую он влюбился. Я отправился с ним во дворец, увидел принцессу, всю в слезах, и развеял сомнения старого правителя. Ну а ты что поделываешь?

Первый друид

Я смотрю на море. Я учусь опять превращаться в рыбу. В моем доме жили несколько жриц. Я их прогнал; даром что девственницы, они истекали кровью. Женская кровь портила воздух в моем жилище.

Второй друид

Ты слишком чист, ты умрешь прежде меня.

Первый друид

Ты этого не знаешь. Однако не будем терять времени. Воры, жрицы и даже рыбы могут занять наше место — что же тогда нам останется делать? Будем жестоки, и нам подчинится вселенная.

Тем временем пришла в лес фея Моргана. Она была стара и безобразна.

Моргана

Мерлин! Мерлин! Я так тебя искала! Что за колдовство удерживает тебя под цветущим боярышником?.. Дружба моя жива, несмотря на разлуку. Я покинула мой замок Безвозвратный на горе Гибел. Я покинула в замке Безвозвратном юношей, которых люблю и которые всей душой любят меня, равно как любят они природу, дам, гуляющих по фруктовым садам, и даже античных наяд. Я люблю их за все то, что они скрывают под гульфиками, увы, слишком часто мягкими, а еще я люблю древних циклопов, несмотря на их дурной глаз. А Вулкан, хромой рогоносец, наводит на меня такой страх, что, завидев его, я начинаю пускать ветры с шумом, подобным треску хвороста в очаге. Мерлин, Мерлин! Не я одна его ищу. Все пришло в волнение. Вот два друида, ждущие знака о его смерти. Я готова ублаготворить их: пусть будут счастливы, хотя и обмануты, и уйдут с миром.

Как подобает, она взмахнула рукой, и возник мираж. Перед глазами довольных друидов появилось озеро Ломонд, а на нем — триста шестьдесят островов. У самой воды стайками прогуливались барды, извлекали жалобные звуки из маленьких арф и напевали стихи, затверженные наизусть, не понимая их смысла. Внезапно прилетели орлы, и каждый из них опустился на свой каменистый островок, потом орлы взлетели и, собравшись в стаю, исчезли за горизонтом. Мираж рассеялся. Тогда друиды обнялись, радуясь своему могуществу ясновидцев, а сладострастная фея посмеивалась над их легковерностью.

Песня друидов

Бог дровосеков и богиня молнии,

О чем полет орлиный говорит?

О том, что та, чьи груди мы запомнили,

Сегодня чародея умертвит.

Пусть за орлом, летящим к солнцу в темени,

Следит тот бог, что покарает нас, —

А мне желанней ворон, что на темени

Сидит во тьме и склевывает глаз.

О черный ворон, прядающий в сторону,

Нашел ли ты холодный свой менгир?

А в тесной яме что желанней ворону,

Чем этот труп гниющий, этот пир?

Мой дом на море, твой на горной тверди, и

Теперь мы разойдемся по домам,

Но прежде, брат, мне поклянись в бессмертии:

Мертв чародей, любовь осталась нам.

Друиды распрощались друг с другом; Моргана все окликала Мерлина, и чародей, который был мертв, но чья душа оставалась живой, сжалился над своей подругой. Он заговорил, однако Озерная дева, по-прежнему неподвижно сидящая на могиле, не услыхала ни звука.

Голос мертвого чародея

Я мертв и хладен. Но твои миражи могут сгодиться и для покойников; прошу тебя, оставь на моей могиле запасы еды, чтобы мой голос мог ею насытиться. И пусть она будет разной — та на день, а та на ночь, та на зиму, а та на лето, та одного цвета, а та другого, той крошка, а той кусок. Возвращайся в замок Безвозвратный на горе Гибел — и прощай!

Потешь себя вволю, а когда на своих кораблях приплывут к тебе мореходы, расскажи им о моей славе. Расскажи им о моей славе, ведь ты знаешь, что я был волшебником и пророком. Не скоро теперь появятся на земле чародеи, но времена их вернутся.

Моргана услышала Мерлина. Не смея ему отвечать, она сотворила над его могилой миражи разнообразных яств, не видимых Озерной деве. А потом вернулась на гору Гибел, в свой замок Безвозвратный.

Торжественная речь первого друида

очень далеко, на берегу Океана

Про всё, что на слуху, я этой арфе вслед Спою — про вас троих на берегу, про сходство Менгира с божеством: восстав, глядит на свет Бог, без тестикулов познавший детородство.

Я от коровьих губ прибоя ослабел, Как бедра, берега им распахнули устья, И воткнуты дубы в сухую плоть омел; Трех жриц на берегу один познать берусь я.

Крестясь, к вам моряки плывут в недобрый час, Крещеные, они — как дикий рой без улья. Пловцы скорей умрут, но не достигнут вас, Их руки над водой, как символы безумья.

Сумерки уже охватили весь лес, глухой и темнеющий. Однако за лесом ночь была светла, а небо покрыто звездами. Второй друид шел на восток, направляясь к высокой горе. И, поднимаясь на нее, он увидел вдали город, окруженный стенами и сверкающий огнями. Тогда с горной вершины взлетел орел и стал парить над этим пылающим городом. На арфе друида лопнула струна — это был знак, что один из богов умер. Другие орлы присоединились к первому и, подобно ему, расправив крылья, застыли над далеким сверкающим городом.

Торжественная речь второго друида

очень далеко, на полпути к вершине горы, на отвесном склоне

Бледнеют в небесах поддельные богини, Зенит одной звездой свинцовой оперен. Львы Мавритании рычат в своей пустыне, И клювами пробит орлиный аквилон.

Внизу ползет, как плющ, расплющенное солнце Большого города, где заполночь светло. Что ослепленному тем светом остается? Ждать, чтобы истинное солнце все сожгло.

Между тем в лесу по-прежнему искали Мерлина. Порою доносился пронзительный, но гармоничный звук — это бог Пан играл на флейте, погоняя стадо прелестных сфинксов.

Стадо сфинксов

Ночь в этом лесу подобна киммерийскому мраку. А мы, загадыватели загадок, всё ищем. Мы усмехаемся. Один требует разделить радость на двоих, а получается третий. Отгадывай, пастух!

Несколько сфинксов

А если он падает, уже ничего не поделать — ни наслаждаться нельзя, ни страдать. Отгадывай, пастух!

Сфинксы

Едва ее ранишь, как она начинает испытывать настоящий голод. Отгадывай, пастух!

Стадо сфинксов

Кому по силам умереть? Отгадывай, пастух, чтобы у нас было право умереть по собственной воле.

И они удалились.

Сова в дупле дерева

Да-да, я узнала этих сфинксов. Они пришли из прошлого. Им должны быть больше по нраву оливковые рощи, в которых я долго жила, почитаемая всеми. Когда-то брали за образец мою мудрость, а мое изображение даже чеканили на монетах. Я хорошо вижу в темноте, я узнаю старинные вещи не хуже антиквара. И я рада, что еще не оглохла: я слышала очаровательные загадки этого стада, которое вечно на грани смерти.

Появилось чудище на драконьих лапах, с кошачьей головой, конским торсом и львиным хвостом.

Чудище Шапалю

Однажды я его видел и не удивлюсь, если он умер. Он был очень стар. Я ищу его, потому что он все знал и мог бы меня научить, как иметь потомство. Однако мне и одному неплохо. Я умею мяукать. Хорошо, если он придет, надеясь, что я покатаю его на спине. Хуже, если он умер, но я не собираюсь из-за этого лезть вон из кожи.

Летучие мыши тяжело взлетая

Плевать на чародеев! У них отравленная кровь. Нам больше по нраву обжоры, которых разом хватил удар. К сожалению, не часто они объявляются здесь, в лесу. Мы так нежны, наши засосы так сладострастны, и мы влюблены друг в друга. Мы следуем предначертанному, похожи на ангелов, созданы для любви. Неужели нас можно не любить? Разве что комары да пиявки готовы строить нам козни. Мы влюблены друг в друга, и нет ничего более поучительного, чем видеть, как вечерами,

при луне, мы летаем парами, мы, подлинные образцы земного совершенства.

Сказочные змеи

прекрасногубые, с чешуйчатыми телами, оставляющие на земле тысячи извилин

Нас куда больше, чем думают. Мы хотели бы впиться в него губами, нашими прекрасными губами. Чародей, мы любим тебя, чародей, ты внушил нам такую светлую надежду, и она непременно сбудется. Разумеется, пока мы молоды и способны к деторождению, ибо потом бесполезно пожирать кого-либо глазами. Мы животные, хотя и крещены, но, вопреки этой светлой надежде, нередко забираемся в свои удобные жилища и кусаем сами себя, кусаем себе губы, наши прекрасные губы.

Лягушки

И почему мы всегда оказываемся на бессмысленных шабашах, мы, царицы прудов, хоть и не поем подобно царицам? Все нас домогаются, как вдовствующих монархинь. Ох уж эти трогательные женщины! О женщины!

Ящерицы едва шевелясь

Что за скверные ночи! Весной по ночам заморозки, но завтра, похоже, солнце вовсю припечет.

Старая сказочная змея со своим змеенышем

Губы высохли, выцвели губы. Вот и все, чародей, вот и все, выцвели губы мои.

Сказочные змеи

Мы хотели бы впиться в него губами, мы их облизываем, чтобы они казались еще краснее. Чародей, мы любим тебя, чародей! Ах, если бы надежда осуществилась! Разумеется, пока мы молоды и способны к деторождению, ибо потом пожирать кого-либо глазами бесполезно и нам, — несмотря на то, что мы крещены, мы всего лишь животные и вопреки этой светлой надежде нередко забираемся в свои удобные жилища и кусаем себе губы, наши прекрасные губы, мучаясь от бессонницы.

Сова не двигаясь

Эти современные, а та, что вот сейчас пришла, древняя. Она несчастна, она вовсе не думает о чародее. Ей и вправду больно. Она очень высокая. Местами на ее теле видны ожоги от небесного огня. Она кричит, как ночная птица, и я горжусь тем, что такая превосходная особа мне подражает. Ух!.. Ух!.. С тех пор как я ее знаю, она много раз становилась матерью.

Змеиный выводок на лесной опушке

Кто это так жалобно кричит? Это не ночная птица. Голос больше похож на человеческий. За чем дело стало? Нам надобно приподняться и с шипением оглядеться. Если бы двурогие расспросили эту женщину, что кричит, как ночная птица, она бы, конечно, подтвердила наше райское происхождение. Мы видели ее, она была в земном раю, когда там были мы. А мы все шипим, мы ищем нашего соплеменника, того, кого любим и кто умереть не может.

Лилит кричит, как ночная птица, высоко над лесом

Все дети — мои, я праматерь, все дети — мои! Увы! О бегство! О злоба иерархов! О изгнание! Увы! Я забыла имена ангелов, которые меня преследовали. О Красное море, ты так далеко!

Аббат в своей келье, отрываясь от рукописи

Лилит вопиет, как зверь в пустыне. Моя душа ужасается, ибо несовершенна, а потому боится Дьявола. Хоть я и стар, но позволь мне, Господи, распорядиться толикой оставшейся жизни, дабы завершить мое земное бытие. Освободи меня, Господи, от жалобных воплей этой отступницы! Возгласы ее смущают мое одиночество, ибо это крики живой женщины. Освободи меня, Господи, от женских криков! Благослови мои труды и прими урожай моей старости! Моя седая старость, белая, как выцветшее надгробье, моя бедная трясущаяся старость прочна и спокойна в любви к тебе, Господи. Исполни меня желанием неутоленной любви! Не отворачивайся от своего слуги, Господи, даже если из чрезмерной осторожности он сторонится бездны. По правде сказать, бездны созданы вовсе не для того, чтобы от них отворачиваться, но для того, чтобы преодолевать их одним прыжком. Сделай же так, Господи, чтобы я более . не слышал криков этой великанши, этой чадолюбивой отступницы, ибо от них ужасается душа моя. И поскольку она отступница, моя душа бессильна что-либо сделать для этой проклятой матери. Смилуйся, Господи, ибо я не молился за ту, что вопиет, как зверь в пустыне, за мать, за проклятую. Но хотя бы во имя урожая моей старости освободи эту мать от твоих ангелов, освободи эту мать от твоих благих ангелов, о Господи, Господи, ибо она мать. И во имя Красного моря, Господи, которое после ее изгнания в бессмертие Ты явил своим солнечным небесам и своему избранному народу. Да будет так.

Лилит смолкла и исчезла. Все дети в округе умерли этой ночью. Змеи-искательницы продолжали жалобно шипеть в лесу, глухом и мрачном.

Выводок змей

Увы, эта мать исчезла, не успев подтвердить истину. Скрылся свидетель нашего райского происхождения. А мы ведь и впрямь родились в земном раю и всем телом касаемся нашей земли. Мы шипим и ищем этот рай, он существует и нам известен. И с шипением ищем нашего соплеменника, того, кого любим, и кто умереть не может.

Сова в дупле

Теперь, когда замолчала эта кричавшая, как я, в ночи, моя старость кажется мне еще более тяжелой и унылой. Может быть, эта мать ныне счастлива, и стоило бы предпочесть ее горести и стенания моему благополучному ночному гуканью. Сколько всего я вижу и слышу в лесу, глухом и мрачном! Столько созданий, древних и нынешних. Опыт мне подсказывает, что эта ночь будет находкой для антиквара.

Толпа созданий, прекрасных и безобразных, веселых и печальных, наполняла глухой и мрачный лес. Явились демоны обоего пола, и среди них — сатиры, фавны и лесные духи; явились гномы и карлы; вслед за нимфами то там, то здесь мелькали вулканы, блуждающие огоньки и крылатые существа, пожиратели огня. В разнообразных старинных экипажах прибыли волшебники со всех сторон света: слепец Тиресий, который благодаря богам мог становиться то мужчиной, то женщиной, Талиесин и Аршелаус. Явились волшебницы — Цирцея, Ом-фала, Калипсо и Армида. Явились вампиры, вурдалаки, ламии и лемуры — и лес наполнился пророческим постукиванием кастаньет. Явились вещуньи и прорицательницы — Дельфийская жрица, Аэндорская волшебница и Кумская сивилла. Явились дьяволы всех разборов, а также самые красивые дьяволицы и сатанихи. Явились бедные колдуны в поисках тех, кому можно продать изготовленные ими смрадные снадобья, и опытные ведьмы, прислужницы при ворожбе, со своей всегдашней утварью, которая может понадобиться по малейшему поводу,— котелком и метлой. Явились знаменитые маги, алхимики и астрологи. Среди последних выделялись три призрака волхвов, пришедшие из Германии, одетые как священники и с митрами на головах.

Призраки трех волхвов

В давние времена мы часто смотрели на звезды, и как-то ночью одна из них, возблистав в зените, указала путь, по которому мы, волхвы, пришли из трех разных царств к одной и той же пещере, однако там уже были набожные пастухи, собравшиеся незадолго до первого дня новой эры. С тех пор нам, священнослужителям из западных стран, никогда больше не светила путеводная звезда, и все же сыновья богов продолжают рождаться, чтобы принять смерть. Ныне ночь Погребального Рождества, мы знаем это, хотя и забыли науку звезд, но зато изучили на Западе науку теней. Мы ждали этой блаженной ночи с того дня, как нам отрубили головы. Мы пришли в этот лес, глухой и мрачный, ведомые тенью. Наши полые головы бескровны, западная бледность покрывает наши лица, в которых нет больше ни капли восточной крови. Мы пришли сюда, ведомые тенью.

Призрак Бальтазара с лицом мертвеца, белым., как пятна на ногтях

Сын поддельного бога под камнем спит, Этот старик любовью убит. Забудем в пути о вещем светиле — Нас только тень приведет к могиле.

Призрак Каспара с лицом цвета неплавленого воска

Мы не приносим, подобно волхвам, Золото, мирру и фимиам, Однако ртутью, солью и серой Украсим этот могильник серый.

Призрак Мельхиора с темным лицом цвета слоновьей кожи

Поруганной честью родившей того, Кто ведал пророчество и волшебство, Клянемся забыть о вещем светиле — Нас только тень приведет к могиле!

Итак, призрак Бальтазара нес ртуть, призрак Каспара — соль, а призрак Мельхиора — серу. Тень, которая вместо звезды указывала им путь, оказалась превосходным провожатым: все трое остановились как раз перед склепом, возложили свои дары на камень, постояли с минуту в задумчивости и, один за другим, отошли в сторону.

Их место заступили маленькие святые, те простенькие фигурки, которыми украшают Рождественские ясли, — тень указующей тени тоже привела их к надгробию. Крестьяне, вилланы, крепостные, слуги, ремесленники и торговцы принесли на могилу чародея всевозможные яства — бутылки с темными винами, ветчину, свиную колбасу, фазаний паштет, изюм, пряности, мак, лавровый лист, розмарин, тимьян, базилик, мяту, майоран, ягоды можжевельника, тмин; были там говядина, свинина и дичь; были фрукты; были бисквиты, круглые пироги, торты, сушки, пирожные с кремом и ватрушки с сыром, а также все виды варенья. Столько яств было положено на могилу, что под ними скрылись и сам камень, и те дары, которые возложили на него призраки волхвов.

Призраки маленьких святых

Ведомые тенью указующей тени, тенью киммерийского мрака, мы несем тебе, сын жрицы, вкусные блюда, бесполезные для тебя. Мы не дарим тебе ничего молочного, поскольку ты презираешь стада, и это столь же верно, как то, что ты не слышишь, как стройным хором мы поем наши фаршированные куплеты. Да, сегодня блаженная ночь, Погребальное Рождество, и поскольку ты не зажег огня, никакой доброй воле не пробиться сквозь этот мрак.

Призраки маленьких святых удалились, а затем исчезли, словно по волшебству, подобно тому, как исчезли призраки волхвов.

Голос чародея

Слишком уж много дивных и волшебных персонажей пришли в этот лес, глухой и мрачный, — не обмануть им меня миражами Погребального Рождества! Однако дары подлинные, и я мог бы найти им достойное применение. Проклятые миражи моего Погребального Рождества! Реальные дары призрачных волхвов слишком роскошны, так роскошны, что я опасаюсь воспользоваться ими наугад, не зная их настоящей цены. Реальные дары призрачных святых наполнили меня радостью, у меня даже слюнки потекли. Увы, про хлеб-то они забыли. Этот волшебный мираж жесток, как желание. Они забыли про хлеб.

Урганда

непризнанная колдунья без метлы

Среди самых больших редкостей на земле наверняка можно назвать фекалии Папы Римского, однако меня куда больше устроило бы немного дерьма того, кто нынче умер. Я ищу именно этот уникальный продукт, а вовсе не само тело чародея. Ненавижу спать с трупами, но что еще делать возле трупа, как не спать.

Колдун

Я знаю превосходные травы и растения против ворожбы: ирландскую траву, селаж, мандрагору, белый вереск. До меня дошел слух, что дева заколдовала чародея, и теперь многие утверждают, что он умер. Я опоздал, но пришел с самыми лучшими намерениями.

Эльфы в хрустальных башмачках

Поползновения бессильны перед силой воли. Ты ничего не можешь, импотент!

Колдун

Я четырех детей вскормил!

Эльфы

Бедняга! Мы тебе доверим большой секрет. Иди в Арденнский лес, там ты найдешь маленькую речку, поросшую ольхой; это Амблева, в ней полно жемчуга.

Колдун

Спасибо, благодетели. Какой мне теперь резон искать чародея? Я стану искателем жемчуга.

Тут во всей своей красе явились в лес кудесницы, самые вероломные на свете.

Медея

Я с удовольствием расцелую ту, что сгубила чародея. Я расцелую ее, будь она даже призраком. Я презрела науку побегов. Чародей! Плюю на эту землю, как хотела бы плюнуть на тебя самого.

Далила

Бессердечная мать! Ты отдала аргонавту золотое руно, зато я отрезала волосы у своего возлюбленного. Мы обе любили, но по-разному. Ты любила сильных мужчин, а я была сильной женщиной. Та, что заколдовала чародея, наверняка последовала моему примеру и отрезала у него волосы. Как думаешь?

Медея

Искательница вшей, не говори о волшебстве! Густоволосый после стрижки становится смешным. Стала бы ты сильней или слабей, если бы тебя остригли? Ни то, ни другое. Смогла ли бы ты справиться со стриженым без помощи других мужчин? Из-за тебя все пошло прахом. Мужчина всегда был сильнее тебя, сильнее женщин.

Елена старая и накрашенная

Признаться, в ту пору, когда я любила троянского пастуха, а он любил меня, мне было больше сорока. Но тело мое было прекрасным и белоснежным, под стать моему отцу, влюбленному лебедю, который уже спел свою последнюю песню. Я была хороша, да и нынче я куда красивей той девочки, которую совратил победитель разбойников. Я была на редкость хороша, я знала, как быть красивой и в наготе своей, и в каждодневных борениях. Я знала также (поскольку Полидамна обучила меня этому в Египте), из каких трав делать притирания и приворотные зелья. Я прекрасна и — в колдовстве или во плоти — всегда остаюсь счастливой и неутомимой любовницей, к тому же я никогда не стригла своих возлюбленных и не убивала своих детей. Зачем уничтожать мужчин? Они и без нас умеют истреблять друг друга. Хотела бы я знать, почему эта дева решила убить старика, который был ее любовником, а ведь он, конечно же, был ее любовником.

Анжелика

Кому это ведомо? Она одна это знает, ведь он обучил ее всему, что знал сам. Никто не сможет разгадать загадку смерти чародея. Мужчины и без нас умеют истреблять друг друга. Он уже умер, тот юноша, которого я нашла однажды в лесу, которого я исцелила и который полюбил меня так, как полюбила его я. Тогда мне было сорок лет, и я была хороша более чем когда-либо. Нет, нет, вовсе нет смысла в том, чтобы женщина убивала мужчину.

Затем послышались жалобные пени. То стенали колдуньи, дьяволицы, чародейки и волшебницы.

Женский хор

Вот он, живой дух, живой запах женщины, в этом лесу, глухом и мрачном. Самцы вступают в пору спаривания, думая, что ирреальность становится правдой. Но Анжелика только прикидывается живой в этом лесу, глухом и мрачном.

Мужской хор

Разве это столь редко и странно? Иногда ирреальность становится разумной и вглядывается в то прекрасное, что существует в его образах. Какой же образ в наш век прекраснее образа Анжелики? Мы тебя любим, разумная ирреальность, мы тебя любим, потому что ты подобно нам ищешь высшую красоту века — труп чародея. Однако наш разум беспомощен: чародей погребен, и мы никогда не сможем его увидеть. Разумная ирреальность, мы и впредь будем любить тебя, чтобы скорбеть до конца наших дней, ибо отныне мы тоже разумны, но слишком поздно: этот прекрасный, прекраснейший труп погребен, мы никогда его не увидим, и, несмотря на всю нашу любовь, ты так и сгинешь бесплодным в нашем бесформенном сознании, ты, разумная ирреальность, которую мы так любили.

Анжелика

На самом-то деле я жива и счастлива в любви, куда счастливее той, чьи звездные братья, Диоскуры, мерцают на небе. Да, я жива, жива! Я родилась на Востоке, проклятая нечестивица, тогда-то я и была призраком, а вовсе не теперь, когда я живу по-настоящему и проклинаю вас, порождения вымысла, поскольку с тех пор я крестилась, приняв крещение от самого чародея.

Смешанный хор

Китаянка взывала к нам своим истинным голосом. Однако это не зов невинности, это жалкое признание. Посмотрите, как она преклоняет колени. Она не молится, она прикрывает лицо руками от стыда. Ее скорбь показная. Ее стыд — признак злобности. Неужто труп чародея был настолько постыден, что его надо было зарыть и спрятать от наших глаз? Увы! Увы, славный труп, должно быть, смердит.

Женский хор Она не девственница. Надо бы за нее помолиться.

Анжелика

Я вас проклинаю! Да, я не девственница, но я царица, возлюбленная, мое имя говорит само за себя. Я буду спасена.

Неслыханный хор небесных чинов

Имеющая ангельское имя его достойна. Возлюбим же ее и передадим эту любовь из уст в уста, от одного безмолвного имени к другому, чтобы и наши имена говорили сами за себя. Откроем же пред ней небесные врата, ибо она возлюблена нами.

Анжелика

Восхваляю тебя со скорбью, моя черная греза, сон моей судьбы.

Неслыханный хор небесных чинов

Эта сорокалетняя прекрасна, как юная девственница, поскольку у нее ангельское имя. Она забыла все языческое, колдовское, все данное ей от природы. Ее имя повергает самцов в нерешительность. Откроем же пред ней небесные врата, ибо она уже на коленях.

Мужской хор

Мы тебя любим, о коленопреклоненная Китаянка, мы тебя любим вопреки твоему имени.

Один за другим они изнасиловали эту разумную ирреальность, эту прекрасную и точную копию живой Анжелики. Лес, глухой и мрачный, наполнился древними криками сладострастия. Живая, она еще долго трепетала, а потом, вся израненная, умерла. Тело ее содрогнулось с последним хрипом бесстыдной страсти и, все еще на коленях, согнулось так, что голова мертвой коснулась земли. Ночной мрак не стал помехой грифам, которые со всех сторон слетелись на запах трупа и, разорвав на лоскутья, унесли по ту сторону небес зримую плоть покойницы.

Неслыханный хор небесных чинов

Душа этой бесплодной сорокалетней женщины очистилась в радостной муке. Она пребудет обнаженной на небесах, где ее введут в дом огня, ибо имя ее сказало само за себя.

Изнасилованная

Ничего более не знаю, все неизреченно, и больше нет тени.

Архангел

неслыханный, мимолетом

Она спасена благодаря своему имени. Она все сказала и ничего более не знает.

Архангел Михаил неслыханный и победоносный

Прежде бывало, что иных осуждали на муки, несмотря на их имя. Не говорите: она спасена. Сущность ее теперь обнажилась. Она возносится, она решительна, она знает, что делает, у нее нет имени.

Херувим

Спасена, спасена, раз ее не видно, она уже слилась с Богом.

Мужской хор

Ну да, она божественна.

Неслыханный хор небесных чинов

Она спасена, потому что у нее ангельское имя.

Архангел Михаил

Она проклята.

Тщетно, от сферы к сфере, искала мировая скорбь то место на небесах, где могла быть обреченная душа.

Огорчились насильники и с протяжными, заунывными стонами исчезли из леса, глухого и мрачного. На прогалине, разбросанные по земле, остались лежать кости их жертвы, чью плоть унесли грифы за изменчивый горизонт. И только несколько фей, не знающих, что произошло, все еще бродили в поисках чародея по лесу, глухому и мрачному.

Мадуана

Это справедливо, если его обманули. Он сам из тех, кто при случае даже фею обведет вокруг пальца.

Лори

Сестра моя, ты говоришь о Ларисе, о том рыцаре, который обманул тебя в Мальвернском лесу? Что ж, если любишь, можно и обмануться.

Элинор

Ты так говоришь, потому что безответно любишь Говэна, солнечного рыцаря. Озерная дева не обманывала чародея.

Мадуана

Чародей прекрасен, но страшно обманут. Беда, если он и вправду мертв.

Лори

Так ли это? А вот Озерная дева исчезла.

Элинор

Может, она сама и умерла?

Мадуана

Возможно. Вот был бы мне подарок, я мечтаю, чтобы чародей обратил на меня внимание! Но способна ли она умереть?

Лори

Конечно, она на все способна. Если она умерла, то от родов.

Элинор

Не будем ничего придумывать. Все говорят о смерти чародея, а у нас о ней какие-то смутные сведения.

Лори

Зато у нас есть сведения о его жизни.

Мадуана

Только он один все знает.

Элинор

А дева? Дева?

Лори

Ей никогда не будет ведома истина.

Голос мертвого чародея

Я мертв и хладен. Уходите, феи. Она бодрствует здесь, на могиле, заваленной прекрасными дарами, — та, кого я люблю, кто знает больше, чем знаю я, но так и не смогла меня постичь. Уходите. Вскоре мой труп сгниет, и я не хочу, чтобы вы меня этим попрекали. До самой смерти я пребуду в тоске, и когда мое тело было живым, оно исходило кровавым потом. До самой смерти моя душа пребудет в тоске, и причиной тому мое Погребальное Рождество, эта драматическая ночь, в которой предан проклятию вымышленный образ, оказавшийся на моем месте, разумный и обреченный.

Феи

Совершилось! Пойдем в другое место, поразмышляем над нашим невольным проклятием.

Феи удалились, и, покуда Озерная дева все еще сидела на могиле чародея, подрагивая от озноба, вновь появилось чудище Шапалю на драконьих лапах, с кошачьей головой, конским торсом и львиным хвостом.

Чудище Шапалю

Мяукал я, мяукал, но повстречал только ночных сов, которые подтвердили, что он умер. У меня никогда не будет потомства. Его имеют только достойные. Признаться, за собой я никаких достоинств не знаю. Я нелюдим. И проголодался, очень проголодался. Вот достоинство, которое я в себе открыл: я голодный. Нужно найти еду. Кто ест, тот не одинок.

Несколько сфинксов отстало от прелестного стада бога Пана. Темнота оказалась им не помехой — глядя на чудище мерцающими проницательными глазами, они приступили к нему с вопросами.

Сфинксы

Твои ясные глаза выдают смышленое существо. Ты такой же, как мы: в тебе множество «я». Скажи истину. Вот загадка. Она нетрудная, потому что ты все-таки животное. Что самое неблагодарное? Отгадывай, чудище, чтобы у нас было право умереть по собственной воле. Что самое неблагодарное?

Чародей

Рана самоубийцы. Она, убивает своего творца. Я говорю вам это, сфинксы, из соображений высшего гуманизма: вам всегда казалось, что вы на пороге смерти, пусть же у вас будет право умереть по собственной воле.

Сфинксы, отставшие от прелестного стада бога Пана, встали на дыбы, побледнели, улыбка на их лицах сменилась мерзкой, панической гримасой страха, и вдруг, выпустив когти, они вскарабкались на деревья, каждый на свое, и с высоты низверглись на землю. Чудище Шапалю, ни о чем не догадываясь и ничего не понимая, стало невольным свидетелем внезапной смерти сфинксов. Оно насытило свой лютый голод, сожрав их еще трепещущие тела. Между тем в лесу светлело. Опасаясь прихода дня, оно быстрее заработало челюстями и сладострастным языком. И едва настал скорбный рассвет, чудище Шапалю бросилось в самую темную глушь. С зарей лес наполнился шумом и ослепительным светом. Проснулись певчие птицы, а старая мудрая сова заснула. Много разных слов прозвучало этой ночью, но чародей удержал в памяти и до конца осмыслил разве что слова обманутого друида, пришедшего к морю: «Я учусь опять превращаться в рыбу». И улыбнулся, вспомнив изречение мяукающего Шапалю: «Кто ест, тот не одинок».

Солнце освещало лес, прохладный и цветущий. Птицы щебетали. Ни единого человеческого звука не примешивалось к лесному шуму. Озерная дева ощутила благотворность первых лучей. Даже намек на окружающую беду ее не тревожил, наоборот, радость от встречи с утром росла в ней, поскольку она была уверена, что чародей, лежащий в могильных потемках, не разделит с ней эту радость. Муравьи и пчелы суетились во имя благополучия своих мирков, но Озерная дева не обращала на них внимания, она презирала племена, стада, вообще любую толпу. Немало мерзостей унаследовала она от чародея, пока он обучал ее. И именно из жестокости избрала она лес местом его погребения. Тем временем солнце осветило вдали город — со всех сторон он был окружен стенами и рвами со стоячей водой. Этот город, в который можно было войти через трое ворот, назывался Оркенизой, и по его мостовым во все стороны сновали девушки, менестрели, обыватели и каноники. Повсюду распахивались низкие двери и открывались лавки торговцев александрийским ладаном, перцем, воском, тмином, суконными товарами, кошельками, игральными костями, а также сапожные, скорняжные, ювелирные мастерские и меняльные лавочки; золотых дел мастера чеканили серебряные чаши и золотые кубки. На рассвете из этого города вышел пешком рыцарь по имени Тиоле. К полудню Тиоле дошел до опушки леса, в котором лежало в земле, как и положено трупам, тело чародея. Поплутав по чащобе, где ему не встретилось ни тропы, и утомившись, путник опустился у подножия раскидистого бука. А потом принялся весело насвистывать. К слову сказать, рыцарь Тиоле обладал удивительным свойством: он умел свистом подзывать животных. И вот весь лес пришел в волнение, все загудело и задрожало от бега и прыжков. Со всех сторон слетелись птицы и уселись на самых низких ветвях дерева, к стволу которого прислонился Тиоле, со всех сторон сбежались звери и тесным кольцом окружили насвистывающего рыцаря. Явились грифоны, драконы, чудище Шапалю, голуби, снежные барсы, химеры, сказочные змеи и змееныши, сфинксы, всегда живущие на пороге смерти, лисы, волки, пауки, змейки, скорпионы, драконы-тараски, жабы, саранча, лягушки и их головастики, барсуки, пиявки, бабочки, филины, орлы, грифы, малиновки, синицы, снегири, сверчки, соловьи, коты, оборотни, стада голодных коров и стада тучных в сопровождении быков, летучие мыши, ласки, мухи, куницы, Бегемот, медведи, цикады, ихтиозавры, стада оленей с оленятами, Левиафан, лани, кабаны, мокрицы, черепахи, двуутробки, лесные совы, шершни, гадюки, ужи, аспиды, питоны, павлины, козодои, пчелы, муравьи, комары, стрекозы, богомолы. Все пресмыкающиеся и четвероногие, все птицы, все крылатые и бескрылые насекомые, все, кто только мог услышать веселый свист, сошлись на этот зов и уставились на Тиоле. Однако рыцарь перепугался, увидев вокруг себя такое скопище животных. Он встал с земли и огляделся по сторонам. Сотни дружеских глаз смотрели на него; тогда, приободрившись, Тиоле сказал: «Я злоупотребил своими возможностями. Я-то свистел, чтобы развлечься. А вы все пришли ко мне. И вот я стою среди вас, одинок и безоружен. Простите, что бессмысленно вас созвал, видите, у меня даже собак нет, чтобы защититься. Видите, я у вас в плену и боюсь вас. Вы откликнулись на мой свист, но я вам чужак, я ничего не смыслю в пении птиц, в криках зверей, в шевелении усиков насекомых. Я чужак. Уж коли я вас собрал, воспользуйтесь этим, но дайте мне уйти ради вашего благополучия, да и моего тоже, все равно я не могу вас ничему научить».

Молодой соловей

К сожалению, он прав.

Ихтиозавр

Тиоле! Никто из нас не считает тебя чужаком; однако ты прав. Мы тебе чужие.

Левиафан

Иди, но не свисти больше, иначе тебе подобные примут тебя за змея.

Круг животных разомкнулся, и рыцарь Тиоле пошел сквозь лес в сторону города Оркенизы.

Едва он скрылся, животные взволновались и разделились — самцы отошли в одну сторону, самки в другую. Осталось только несколько гермафродитов да тех, кто вообще не имел пола. Бегемот вышел из группы самцов и заговорил. Все животные ему внимали.

Бегемот

Обратили ли вы внимание на примечательные доводы человека? Мы ему, видите ли, стали чужаками. Частичка правды в этих словах есть, но все остальное — сущее бахвальство. Ему было бы лучше остаться с нами, а нам лучше воспользоваться теперь тем, что он нас собрал; ушел же он отсюда трусливо. Я могу говорить от имени вас всех: я один вынашиваю все те ясные мысли, что каждый из вас по отдельности имеет при себе. Поэтому, если никто не возражает, я объявляю себя диктатором... Итак, я диктатор. Слушайте голос первозданного Бегемота. Теперь мы расселимся в этом лесу с могилой посередине, будем жить, приятно общаясь друг с другом, и играть в игру под названием «Кто умрет первым». Однако в игру будут приняты не все животные. Прежде всего из нее исключаюсь я, как диктатор, поскольку я первозданен, уникален, непоколебим и к тому же, полагаю, бессмертен. Также исключаются все бесполые, ни самцы, ни самки. Они продолжат свою полезную работу и будут добывать нам ежедневную пищу. Что касается гермафродитов, то, естественно, они должны быть ликвидированы, поскольку существование их бессмысленно.

Едва Бегемот закончил свою речь, как животные набросились на гермафродитов, и, поскольку то, что сказал диктатор, всем показалось разумным, те, не сопротивляясь, позволили себя уничтожить. Таким образом плотоядные млекопитающие получили свой первый завтрак. Чудище Шапалю тоже было не прочь утолить зверский голод, который был единственным его достоинством. Тем не менее, разместившись перед Бегемотом, оно произнесло: «Возможно, некоторые бесполые животные и обладают коллективным разумом, понуждающим их работать на других, как на самих себя; я же батрачить не буду. Да, я не могу произвести потомство, зато у меня превосходный аппетит, он сводит меня с другими существами, а большего мне и не надо. К тому же я скверный работник, и если вы на меня надеетесь, то рискуете околеть с голоду. Правда, подобный исход и есть цель вашего эксперимента. Но, в сущности, все это мне безразлично, поэтому я предпочитаю остаться свободным. Прощайте».

И, мяуча, ушел.

Тогда заговорили сказочные змеи.

«Мы, пожалуй, тоже уползем, поскольку наша цель совершенно иная. Мы надеемся на человеческий поцелуй. Нам так хотелось получить его у этого рыцаря, который только что здесь насвистывал, но, увы, он ушел, даже не взглянув на наши прекрасные губы. Нам нет никакого резона оставаться с вами, ведь, получив человеческий поцелуй, мы рассчитываем стать совсем другими. Прощайте».

Бегемот

Сказочные змеи, вы считаете себя чужаками среди нас, но вы обманываетесь в происхождении человека да и в своем собственном. Другие куда ближе к преображению, чем вы. Да и сам человек, на что он-то надеется? Только на нечто туманное, и все же он ближе к преображению, чем вы.

Но сказочные змеи не вняли словам Бегемота и, прихватив змеенышей, уползли в свои удобные жилища, облизывая губы, чтобы они казались еще краснее.

Тогда заговорили сфинксы.

«Наша цель тоже другая. Мы загадываем загадки, чтобы иметь право умереть по собственной воле. Прощайте».

Бегемот

Пусть уходит это стадо, которое всегда пребывает на пороге смерти. Если бы они остались, наша игра никогда бы не кончилась. Пусть они будут победителями, ведь мы всего лишь животные. Ступайте, прелестные сфинксы, идите в Оркенизу или в Камалот, быть может, вы встретите там проницательных ученых, которые ничем не пренебрегут, ни постом, ни бессонными ночами, чтобы вы смогли умереть по собственной воле и даже торжественно.

Сфинксы

Нам не нужны твои советы, Бегемот! Здесь, вокруг могилы, разбросаны останки сфинксов. Мы могли бы умереть и оставшись с вами, но вовсе не благодаря вам. Ради вашего же благополучия мы отправляемся на поиски своей добровольной смерти. Прощайте.

Прелестное стадо сфинксов удалилось и догнало Пана, своего пастуха.

Скорпионы

Мы тоже уходим. И у нас цель иная, хотя мы также хотим умереть без принуждения, но не так, как умирают сфинксы. Мы это делаем, когда захочется. Нам не нужно специально лишать себя жизни, мы умираем при любом удобном случае, понравится — и все. Прощайте.

Бегемот

Вы несправедливы, скорпионы. Уходите, вы не достойны жить даже ради того, чтобы узнать на опыте, что такое невольная смерть.

Скорпионы удалились; у могилы чародея остались только те животные, которые были расположены к экспериментам. Бесполые по привычке принялись за поиски ежедневной пищи. Остальные по сигналу Бегемота перемешались и стали совокупляться в соответствии со своими вкусами и видами. Однако мертвый чародей все слышал; он ненавидел племена, стада и вообще любую толпу, поэтому пришел в неописуемый гнев и принялся кричать — это был самый неслыханный голос в лесу, цветущем и солнечном.

Голос чародея

Безумные животные, неужели вы и вправду так далеки от вашего грядущего преображения, что этот неповоротливый Бегемот, этот зверь зверей, без роду без племени, смог вас убедить? Вы что, слепые? Он же бессилен, этот диктатор. Верьте мне, я люблю вас и знаю каждого из вас по имени. Разделитесь и не плодитесь, пока вы не пожрали друг друга от голода.

Животные не услышали голоса чародея и продолжали свои кладбищенские совокупления под бесплодной диктатурой Бегемота.

С того мгновения, как рыцарь Тиоле засвистел, чародей начал постигать, что внутри его трупа вершится большая и серьезная работа. Все скрытые паразитирующие существа, которые томились от тоски в течение жизни человека, оживились, заспешили навстречу одно другому и принялись оплодотворять друг друга, ибо наступил час гниения. Чародей предал проклятию все эти орды, но он осознавал, что труд, цель которого — до белизны обнажить человеческие кости, полезен и необходим. Он даже обрадовался, когда представил себе, что его труп еще какое-то время будет полон жизни.

Гниющий чародей

Свист, изначальный человеческий зов, ты собрал первые племена. И первые стада объединились по твоей воле. У рыцаря хорошая память, он вспомнил свист первобытных людей. Вот откуда пришла беда. Древний свист, из-за тебя я ныне начинаю гнить. Мое тело, мое бедное тело, пусть же тебе хорошо гниется в земле. Могилы куда естественнее, чем урны, но они занимают много места. Безумные животные, уходите подальше от этого Бегемота без роду без племени и добывайте огонь, говорю вам: ищите и добывайте настоящий огонь и, если, на свое счастье, вы сможете его сохранить, — сжигайте трупы. Вперед, животные, время глупостей кончилось, собственно говоря, теперь-то и начинается игра. Кто умрет первым? Бедные животные, ваши глаза печальны, есть еще время, разделитесь и прекратите кладбищенские игрища, из них извлечет выгоду один лишь Бегемот.

Однако животные продолжали свои похоронные любовные утехи. Тогда взволновалась и Озерная дева, которой чародей передал ненависть к племенам, стадам и вообще к любой толпе.

Озерная дева

Животные! Столько всяких тварей и ни одной рыбы, ни морской, ни речной. Подлый свист вас созвал и объединил. Теперь я зову! Мой зов полон мужества, он страшит и разгоняет. Животные, разбегайтесь от страха! Коровы, худые и тучные, знаки достоверного утреннего сна, что вы предвещаете — голод или изобилие? Разбегайтесь, животные, и волшебные, и настоящие!

Голос Озерной девы разбудил эхо в лесу, цветущем и солнечном. Животные прекратили спариваться и разбежались, печальные и испуганные. Неколебимый Бегемот исчез, так и не сдвинувшись с места. Левиафан добрался до ближайшей реки и, плывя по течению, достиг Океана, в который и погрузился, не успев опровергнуть слова девы о рыбах. Остальные животные разделились, и их разнообразные крики еще долго смущали радость Озерной девы, сидевшей на теплой могиле, покрытой дарами.

Гниющий чародей

Впервые я сожалею, что мертв и непоследователен. Прерванная игра должна была чем-то закончиться. Ну конечно, животные знают, кто умер первым. Невозможно представить, что в окрестностях существует еще какая-нибудь могила, кроме моей.

Но Озерная дева не слышала голос Мерлина, и ей были неинтересны итоги игры. Тем не менее ее коснулся шум ассоциаций. С наступлением сумерек на поляну началось паломничество основателей городов, и первыми из них пришли девять Тельхинов, степенных и обнаженных.

Тельхины

Вот место нового города, уже опустевшего, земля изрешечена логовищами и муравейниками, в дуплах деревьев остался запах ладана. Ветви усеяны покинутыми гнездами, полными бесполезных яиц. Животные бежали. Диктатор исчез, несмотря на свою непоколебимость. О Линда, город цветов, который мы воздвигли на Родосе, когда-нибудь и ты станешь подобен этому заброшенному месту. О Линда, счастливый город, плод нашего изгнания. От тебя же, город животных, ничего не останется. Даже имени. Пустой город, прибежище мертвецов!

Тельхины подняли несколько тел, покоящихся на прогалине.

Тем временем Озерная дева заснула от усталости на теплом могильном камне, покрытом дарами.

Гниющий чародей

Вот дивное мгновение, сейчас я узнаю итоги игры. Кто умер первый или последний? Необходимо сказать: первый.

Тельхины

Умершие были крылатыми.

Тельхины благоговейно положили тела там, где их нашли, отправились в сторону моря и стали его первыми завоевателями.

Чародей

Умершие первыми были крылатыми существами. Наконец-то я знаю истину о смерти и о крыльях.

Появился человек высокого роста и надолго остановился на том месте, где прежде стоял Бегемот. Затем он собрал крылатые тела, ощупал их и отбросил с печальным видом. Но тут снова пришла ночь, и лес опять стал глухим и мрачным.

Кадм

Странный город, где было собрано столько народов! Но после первых смертей он опустел. А мертвые? Все крылаты и без зубов. Счастливый город, который не познал ни ужасов Фиваиды, ни мучительного голода, ни разорительной засухи. Я удачливый зубодер, но пришел впустую. Первые мертвые были крылаты и без зубов.

Кадм отправился на восток и постепенно достиг Венгрии в надежде отыскать там источники, охраняемые драконами.

Появился худой человек с горящими глазами, присел на корточки и пылко прижал к груди крест.

Святой Симеон Столпник

Я невольно основал город. Люди собрались вокруг моего столба; так возник город, в котором мало проку. Так слава мученика сделала меня причиной всех грехов моего города-грешника. Животные, вы поступили дурно, разойдясь и разделившись. Бог любит тех, кто собирается вместе и тем прославляется. Он повелел Ною собрать в ковчеге всякой твари по паре. Он благословил стада Лавана. Он созвал псов к телу нечестивой Иезавели. Господи, Ты предал смерти крылатых существ, именно тех, кого Ты любишь. Твои ангелы крылаты, Господи. Я, проклятый всеми дурными чудесами на свете, сидел, как птица, на своем высоком столбе и, совершая добрые чудеса, одолевал искушения согласно температуре воздуха. Ардабур стрелял в меня стрелами, как в птицу.

Чародей

Ты покинул города и землю, которая их поддерживает. Поднявшись над землей, ты обманулся близостью птиц. Однако эти первые умершие хороши только для предсказаний. Их полеты — проклятые провозвестники. Пусть никто не подражает крылатым существам, умершим первыми. Что ты говоришь об ангельских крыльях? У меня вовсе нет крыльев, однако во всем, кроме крещения, я ангел. И ты, Чудотворец, во всем, кроме крещения, тоже ангел!

Святой Симеон Столпник

Помни же подольше о своем крещении. Прощай. Ты отличаешься от меня, как подземный кладбищенский склеп отличается от столба, устремленного в небо.

И он удалился. Черви суетились в теле чародея. Прошла ночь, и на рассвете первые солнечные лучи разбудили Озерную деву. Она томно подняла веки и увидела последнее перышко от крыла, которое, подобно палому листу, еще скользило по воздуху.

В лесу, глухом и древнем, стояла безмолвная ночь.

Медный рыцарь, огромный и великолепный, остановился у подножья обрывистой скалы, которая возносила над округой высокий замок. Рыцарь направил своего коня, покрытого серой железной кольчугой, в обход скалы, по тропе, ведущей к главным воротам замка. Дозорный на башне высмотрел всадника и протрубил в рог. И когда медный рыцарь, огромный и великолепный, остановился возле рва, в воде которого дрожали лунные блики, он услышал голос, окликнувший его из башни: «Чего вы хотите?» И ответил: «Снять заклятие с этого замка!»

В спящей Оркенизе дворовые псы выли на луну. Ворота города были закрыты. Один из домов занимал часть крепостной стены, окна его выходили на поле и дорогу, идущую вокруг города, а из дома доносился женский голос несказанной красоты, напевавший:

Ах, мастер-ювелир, красив и молод он!

Девчонки что ни ночь грустят и слезы прячут,

Про гостью позднюю с подружками судачат,

Влюбленную в того, по ком так горько плачут.

«Пойдем рука в руке, найдем цветущий склон,

Вот золото волос, вот серебро запястий,

Огрань мой поцелуй и отчекань мне счастье —

Любовь заменит все: крещенье и причастье».

Ах, мастер-ювелир, грустит Эскавалон,

Девчонки, что ни год, не знают утешенья.

Померкло золото, утихло искушенье, —

Как стали тяжелы все эти украшенья!

У королевы Камалота начались роды. Она лежала на кровати в своем дворце; чадили неяркие лампы, вокруг постели теснились акушерки, а врачи в темных капюшонах с горностаевой оторочкой толпились в стороне, готовые в любой миг прийти на помощь. Король тем временем воевал чужие земли. Королева в муках родила девочку, а потом другую. Спальня, в которой только что раздавались крики роженицы, наполнилась криками новорожденных.

Ворота открылись и пропустили медного рыцаря, огромного и великолепного. Но ничто не тревожило спящий замок. Оставив во дворе своего коня, покрытого серой железной кольчугой, рыцарь поднялся по ступеням. Готовый дать отпор любому, кого встретит, человеку или чудищу, он двигался вперед, пересекая пустые залы, освещенные одной луной.

По дороге, идущей вокруг города Оркенизы, шли три менестреля и, подняв глаза, увидели девушку, которая, напевая, причесывалась у окна. Когда они проходили мимо, что-то упало к их ногам. Тот, что был ниже ростом, наклонился и подобрал гребень, полный оческов.

Новорожденных близнецов положили в приготовленные колыбели. Вошел уродливый карлик в сопровождении астролога. «Не правда ли, как пригожи принцессы? — пробормотал карлик. — Они ростом как раз с меня!» Служанки прыснули, врачи переговаривались вполголоса, затем явился капеллан, чтобы крестить новорожденных близнецов.

Медный рыцарь, огромный и великолепный, вошел в мрачный зал, внезапно осветившийся, и тут же ему навстречу поползла страшная сказочная змея. Рыцарь изготовился к бою, но вдруг почувствовал, как в его сердце рождаются любовь и сострадание, потому что у змеи оказались губы женщины, и эти влажные губы тянулись к его губам. Их уста соединились, и, пока длился поцелуй, змея превратилась в принцессу, в настоящую принцессу, к тому же влюбленную, а замок пробудился.

Поутру брели по дороге менестрели. И по очереди несли гребень, случайно упавший к их ногам. А в Оркенизе, что ни вечер, девушка напевала под луной у окна свою песню.

Капеллан крестил новорожденных близнецов и вышел, роженица спала, служанки болтали, старухи пряли, а в спальне появились крестные феи, которые одарили своих крестниц и с первыми проблесками рассвета стремительно исчезли из дворца, воспользовавшись каминными трубами.

Лежа в склепе, чародей размышлял о рыбах и крылатых существах. На прогалине под солнцем разлагались останки первых мертвецов, тех, что были крылатыми. На теплом могильном камне, покрытом дарами, тосковала Озерная дева. Уже давным-давно не слыхала она голос Мерлина. И, оставшись в одиночестве, с грустью вспоминала те времена, когда она, неутомимая плясунья, чаровала чародея, те времена, когда она обманывала свою любовь. Озерная дева мечтала о своем подводном дворце, наполненном легким мерцанием драгоценных гемм.

В лесу появились шестеро. Это были те, что не ведают смерти.

Енох

Если бы мое тело умерло, я бы и весь умер. Я никогда не умирал, хотя и вернусь умереть, и мне удивительно, что ты познал смерть до смерти.

Чародей

Ты явился на свет раньше меня, допотопный чародей, намного раньше меня. С тех пор все изменилось. Почему же ты не хочешь знать о том, что прошло, — потому ли, что жил всегда?

Енох

Эпилептик, не заставляй меня ни в чем сознаваться. Не задавай вопросов. Спаситель нам обещан во времени. Ведь мы все уверены, что он вернется, не так ли?

Чародей

Почему ты спрашиваешь? Ты же меня хорошо знаешь. Да и кто, патриарх, у нас не спаситель? А может, ты и сам будешь истинным спасителем, когда вернешься умирать? Что до меня, то я был крещен.

Енох

Увы, я не могу сказать того же. В мое время воде не придавали особого значения.

Чародей

Не выводи меня из себя, блаженный и лукавый старик! Оставь меня в покое...

Енох

...До тех пор, пока твои рассыпавшиеся кости не восстанут вновь!

Илия

Эй, ясновидец, что ты обо мне думаешь?

Чародей

Гермафродит! Несправедливо, что ты бессмертен.

Илия

Виршеплет! Не волнуйся, я умру, как все гермафродиты. Тебя же не воскресят и пятнадцать знамений Страшного суда.

Чародей

Ты плохой прорицатель.

Илия

Человек! Клянусь, ты слишком уповаешь на гниение.

Чародей

Ошибаешься! Я предпочел бы, чтоб меня сожгли, и было бы совсем хорошо, если бы сожгли и тебя.

Илия

Я не труп, а прославленный пророк.

Чародей

Ты всего лишь гермафродит.

Эмпедокл

Замогильный философ, почему ты мертв и почему все знают, что ты мертв?

Чародей

Я мертв от любви.

Эмпедокл

Ты все знаешь.

Аполлоний Тианский

Ответишь ли ты мне лучше гимнософистов?

Чародей

О девственный философ, ты можешь воздерживаться от бобов, провозглашать переселение душ, ходить в белых одеждах, но здесь, на Западе, не сомневайся в смерти. Ты знаешь, что на острове Родосе, в городе Линде, сохраняют и боготворят твою могилу. Ты еще не напутешествовался.

Исаак Лакедем

А я — хорошо ли я попутешествовал, покинув Иерусалим?

Чародей

О богатый путешественник, я не обрезан и крещен, а все же и я был в Иерусалиме, правда, иным, не крестным путем я туда пришел, и я был в Риме, правда, иными дорогами, не теми, что туда ведут. Ты много знаешь, но не можешь научить, ты много видишь, но не можешь запечатлеть...

Исаак Лакедем

Прощай!

Чародей

Поторопись! Я знаю все, что мне подобно.

Симон Волхв

Ты понимаешь толк в крыльях?

Чародей

Недавно первыми в лесу умерли крылатые существа.

Симон Волхв

Из-за своих крыльев?

Чародей

Возможно.

Симон Волхв

Как ты собираешься умереть, если ни на что не можешь ответить определенно? Я тебе сделаю

хороший подарок, но сначала ответь по правде, потому что ты все знаешь.

Чародей

Только то, что мне подобно. Ты хочешь подарить мне хлеб?

Симон Волхв

Хлеб? Какой же хлеб ты хочешь? Мацу?

Чародей

Настоящий хлеб, из теста! Можешь мне его дать?

Симон Волхв

Попроси лучше чуда.

Чародей

Твои чудеса бесполезны.

Симон Волхв

А крылья?

Эмпедокл

Лучше расскажи о самоубийстве, ведь ты живой лежишь в могиле.

Чародей

Созревший плод падает, а не ждет, когда его сорвет садовник. То же и человек, плод, что зреет на Древе Света. Вас, еще не познавших смерть, шестеро в лесу, — как пять пальцев, сжимающих один кинжал. Что же вы не сжимаетесь, не складываетесь? О пальцы, которые могли бы разрывать, о кулак, который мог бы закалывать кинжалом, о рука, которая могла бы бить, указывать, копаться в гнили! Допотопный! Гермафродит! Вечный жид! Неистовый! Колдун! Девственник! Вы же не мертвецы, вас шестеро, как пять пальцев, сжимающих один кинжал. Что же вы не действуете, как рука, колющая кинжалом? Увы! Уже давным-давно вы перестали быть бессмертными!

Аполлоний Тианский

Тишина есть бессмертие.

Чародей

Помолчи, тихоня!

Пели птицы, и в разгар дня Озерная дева скучала, сидя на теплом могильном камне, покрытом дарами. Над поляной кружилась стрекоза, то и дело она возвращалась к могиле чародея, и Озерная дева развлекалась, следя за ее полетом. Стрекоза еще не освободилась от кокона, пустой, он парил следом за ней, и вскоре Озерная дева стала отличать ее от других.

Озерная дева

Что ж, барышня, ты скрасила мое одиночество, небось это из-за тебя, когда идут грибные дожди, говорят, что дьявол колотит свою женушку? Может, и у дьявола есть предрассудки, а у его жены нет никакой щепетильности? О стрекоза, всей твоей любви — крохотная щепоть, а все-таки она есть и у барышни, и у дьяволицы. Сам дьявол порой становится таким маленьким, что и он весит не более такой щепотки — щепотки твоей любви, стрекоза; и тогда он ездит на тебе верхом, этот маленький дьявол. Я не дьяволица, я даже не волшебница, я, может быть, всего лишь одно-единственное заклинание, но, подобно тебе, подобно дьяволице, отвергла любовь человека и обманула любовь чародея. Да, я как ты и как дьяволица; на мой взгляд, дьявол, чародей да и вообще все мужчины слишком стары. Никакой мужчина не может нас любить, потому что мы из другой эпохи, мы из прошлого или даже из будущего. Мужчины принимают нас за призраков — а что делать с призраками? Можно просить их о пророчестве, можно их бояться, можно попытаться ими овладеть... Увы, как овладеть призраком? Было всего шестеро тех, кто не бегал за призраками. Вот в чем дело: из-за отсутствия чувства меры мы и оказались без любви, без дружбы. В конце концов, это утомительно — быть существами, которых считают призраками, в лучшем случае способными на пророчество. Роды — вот наше лучшее пророчество, самое точное и самое наше. Мужчины это знают. Величайшая ошибка дьявола, чародея и вообще всех мужчин — считать нас призраками и обращаться с нами, как с призраками; мы просто-напросто далеки от них, далеко впереди или далеко позади, но мужчина всегда остается в центре: мы, как круг, его обступаем. Нельзя овладеть весной, можно жить в ней, в самом ее центре, и нельзя прекрасную цветущую весну называть призраком. Мужчина должен жить нами — как живут весной. Весна у него не всегда, но мы-то всегда здесь, — заклинание, дьяволица или стрекоза. А он не желает жить нами, он пытается нас уловить, полагая, что это и значит любить друг друга.

Чародей

Женщины не ведают любви, а мужчина — может ли мужчина полюбить любовь, воплощенную в женщине? Изначально никто не знает, как любить. Женщины мечтают о любви, а мужчины — мужчины-то чего хотят?

Миражи, оставленные Морганой голосу Мерлина, еще витали над могилой. Чародей захотел вызвать

одновременно двух призраков и трижды воззвал: «Двое самых мудрых и самых сведущих в любви!»

И тогда голос чародея породил миражи Соломона и Сократа. Он спросил их: «Что вы предпочитаете?»

Соломон

Нет никого лучше... хромоножки.

Сократ

Нет никого лучше... шелудивого.

Миражи развеялись. Озерная дева, которая не могла услышать голос чародея, заметила эти призраки над могилой, и звуки голосов издалека донеслись до нее. Стрекоза исчезла, Озерная дева приняла ее за сотадическое видение.

Озерная дева

Она преуспела, эта стрекоза! Да будут девочки хромыми, а мальчики шелудивыми! Отцы семейств искалечат своих дочерей и взрастят заразу на головах детей мужского пола. Но девочки пока еще не хромают. Возможно, они еще за себя отомстят. Нет, не стоит, они же целомудренны. Не стоит мстить, лучше не отвечать. Пусть невинные молчат, поскольку быть невинным — значит молчать, как первомученик Стефан, который не считал камней, которыми его побивали!

Подняв глаза, Озерная дева увидела четырех мошек, которые танцевали в воздухе.

Озерная дева

Эти мошки-танцовщицы похожи на меня. Но им не одиноко, они резвятся в воздухе, резвятся, когда весна отцветает в свои последние дни. Они прилетают вчетвером, иногда впятером и танцуют все вместе. Четыре выстраиваются квадратом, пятая посредине. Они резвятся часами, то приближаясь друг к другу, то парами разлетаясь по диагонали. Они танцуют долго, легко и сладострастно. И, наконец устав, летят на все гниющее. Сначала здесь порхала влюбленная стрекоза, теперь танцуют мошки. В них тоже есть что-то дьявольское, как в той барышне. Натанцевавшись, они разлетаются в поисках гнили и желают смерти всему, что может сгнить. Танец мошек — это погребальный танец вокруг любой смерти и вокруг их собственной, поскольку паук плетет свою паутину между стволом дерева и ветвями, и солнечный луч играет на уже сотканных нитях, а возможно, и ветер уже сладко покачивает эту пряжу.

В лес вошла Цирцея. Из-за ее колдовства на земле уже не осталось ни одного мужчины. Ныне каждый мужчина — одновременно стадо свиней и их погонщик. Погонщик указывает на небеса этим свиньям, что сопят и хрюкают рылом к земле. Он ударами палки понуждает их задрать головы, и тогда эти чревоугодники хрюкают рылом к небу. Там, на небе, есть свое корыто: это солнце, доверху наполненное утратами и потерями. Свиньи и погонщик идут по небу, спиной к земле. Наступает ночь, и на небе остается только порожняя луна. Свиньи хрюкают, рылом к своей земле, которая отныне всего лишь планета в глубине их новых небес. Погонщик погоняет стадо и говорит ему: «Чтоб увидеть землю, надо вознестись в небо». Но как стоящим на небе увидеть землю, если они повернуты к ней спиной?

Чародей

Дева, я любил тебя; кому ты подаешь знаки здесь, в лесу, где слышу тебя я один? Ты говоришь о мужчине, ты говоришь об этом плохо охраняемом стаде, уходящем к солнцу. Что же я могу сказать о женщине, об этой весне, бесполезной для стада свиней и погонщика, ведь под весенними дубами не найдешь опавших желудей?

Озерная дева

О счастье, я тебя еще слышу, мой возлюбленный, знавший все, что знаю я!

Чародей

Ты, которую я любил, не произноси пустые слова. Женщина и мужчина не похожи друг на друга, и их дети подобны им.

Но мы похожи, потому что я научил тебя всему тому, что подобно мне. Мы похожи, и у нас нет детей, подобных нам. Ты, которую я любил, ты на меня похожа.

Мы похожи, но мужчина и женщина не похожи друг на друга. Он — это стадо с пастухом, поле со жнецом, мир со своим создателем. Она — это бесполезная весна, вечно бурный океан, пролитая кровь. Ты, которую я любил, ты, что на меня похожа, ты похожа и на всех прочих женщин.

Озерная дева сидела на теплой могиле чародея и грезила об уже отцветающей весне.

Чародей

Ты, которую я любил, я знаю про все, что похоже на меня, а ты на меня похожа; но все, что похоже на тебя, на меня не похоже. Ты, которую я любил, помнишь ли ты о нашей любви? Ведь ты меня любила! Помнишь ли наши ласки, что были как жаркое лето в зимние холода. Ты помнишь? Я плакал у твоих ног от любви и оттого, что знал обо всем, даже о смерти своей, что мне была дорога ради тебя, ради тебя, ничего об этом не знавшей. В те времена, когда я был жив, ради нашей любви я думал о тебе, даже во время страшных приступов эпилепсии. О ты, которую я любил, ты, ради которой могильные черви так терпеливо ждали своего часа, так долго, с самого моего рождения, — о время, когда мой мозг пребывал еще в материнской утробе! — скажи мне правду...

В этот миг, в тот самый, когда весна, отцветая, уходит, Озерная дева побледнела, встала с камня, с дерзкой поспешностью приподняла свое незапятнанное платье и отошла от могилы; но голос чародея зазвучал еще громче, он так отчаянно вопрошал о любви, пережившей смерть, так жаждал ответа, что неподалеку от могилы Озерная дева в нерешительности остановилась, и вдоль ее ног потекли красные слезы окончательной утраты.

Внезапно она бросилась вперед — и бежала долго, не оборачиваясь и оставляя позади себя кровавый след. С деревьев облетали лепестки и парили в воздухе, покидая отцветшие ветви, ожидающие плодоношения. И только на берегу своего озера дева наконец остановилась. Медленно спустившись по откосу, на который взмывала безмолвная вода, она погрузилась в танцующие волны и уплыла в свой дивный подводный дворец, наполненный легким мерцанием драгоценных гемм.

Онирокритика

Раскаленные уголья неба были так близки, что я страшился их жара. Казалось, еще немного, и они меня спалят. Но я сознавал, как несхожи вечность мужчины и вечность женщины. Два совершенно разных зверя совокуплялись, и кусты роз грузно свисали с подпорок, уже отяжеленных лунными гроздьями. Из обезьяньей глотки вырвались языки пламени и наводнили мир геральдическими лилиями. В миртовой роще белел горностай. Мы спросили у него, какова причина этой преждевременной зимы. Я поглотил темные стада. На горизонте показалась Оркениза. Мы направились к этому городу, скорбя по долинам, где пели, свистели и рычали яблони. Но песня пашен была прекрасна:

В славный город Оркенизу Верхового путь ведет. Славный город Оркенизу Покидает нищеброд.

«Что несешь?» — пытают стражи Нищеброда у ворот. «Все я здесь оставил, стражи, Даже сердце»,— молвил тот.

«Что везешь?» — пытают стражи Верхового у ворот.

«Я везу невесте, стражи, Только сердце», — молвил тот.

Что за город Оркениза! Бравых стражей смех берет. Верховой, твой путь неблизок, Склизок путь твой, нищеброд.

Мало дел у бравой стражи. Невелик ее доход; На продажу вяжут стражи Да судачат у ворот.

Но я сознавал, как несхожи вечность мужчины и вечность женщины. Небо кормило грудью своих пардов. И тогда я заметил у себя на руке багровые пятна. К утру пираты увели девять кораблей, стоящих в порту на якоре. Монархи забавлялись. А женщины не желали оплакивать мертвых. Они предпочитали старых королей, более сильных в любви, чем старые псы. Жрец, совершающий жертвоприношение, пожелал сам быть принесенным в жертву. Ему вскрыли живот. Я увидел там четыре И, четыре О, четыре Д. Нас угостили свежим мясом, и, поев его, я внезапно вырос. Обезьяны, подобные деревьям, на которых они обитают, разрывали древние могилы. Я окликнул одну из них, ту, на которой росли листья лавра. Она принесла мне голову, целиком сделанную из одной жемчужины. Я обнял эту голову и принялся задавать ей вопросы, пригрозив, что брошу ее в море, если она не станет мне отвечать. Однако жемчужина оказалась невеждой, и море ее проглотило.

Но я сознавал, как несхожи вечность мужчины и вечность женщины. Два совершенно разных зверя любили друг друга. И только короли нисколько не умирали от этого, смеха, и двадцать незрячих портных явились с намерением кроить и шить покров на сардоникс. Я сам, пятясь, указывал им путь. К вечеру деревья улетели, обезьяны застыли, как статуи, а я превратился в сотню себе подобных. Толпа моих «я» расселась на берегу моря. Большие золотые корабли проплывали на горизонте. И когда тьма сгустилась, ко мне приблизились сто языков пламени. Я произвел на свет сто младенцев мужского пола, и кормилицами им стали луна и гора. Младенцы полюбили бескостных королей, которыми махали с балконов. Дойдя до берега потока, я взял его, как меч, двумя руками и высоко поднял. Этот меч утолил мою жажду. И этот изнемогающий источник предупредил меня: если я остановлю солнце, то удостоверюсь, что оно квадратное. Превратившись в сотню себе подобных, я поплыл к архипелагу. Сто матросов меня встретили и, отведя во дворец, убили меня там девяносто девять раз. Тут я разразился смехом и принялся танцевать, а они зарыдали. Я танцевал на четвереньках. Матросы не смели пошевелиться: я принял устрашающий облик льва...

На четвереньках, на четвереньках...

Мои руки и ноги уподобились друг другу, и мои размноженные глаза бережно меня венчали. Затем я поднялся на ноги, чтобы танцевать, как танцуют руки и листья.

Я был в перчатках. Островитяне привели меня в свои фруктовые сады, чтобы я собирал там плоды, похожие на женщин. И остров, плывя по течению, заполнил собой залив, где из песка тотчас выросли красные деревья. Животное с мягкой плотью, покрытое белыми перьями, пело невыразимо прекрасно, и весь народ слушал его без устали. Я снова нашел на земле голову, целиком сделанную из одной жемчужины, и голова эта плакала. Я высоко поднял поток, и толпа рассеялась. Какие-то старики ели сельдерей, и бессмертные страдали не больше мертвых. Я почувствовал себя свободным, свободным, как цветок в пору цветения. Солнце не более свободно, чем созревший плод. Стадо пасущихся деревьев ощипывало невидимые звезды, и заря протягивала руку буре. В миртовой роще чувствовалось влияние тени. Весь народ, набитый в давильню, истекал кровью и пел. Жидкость, вытекавшая из давильни, родила мужчин. Они высоко поднимали другие потоки, и те ударялись друг о друга с серебристым звоном. Тени вышли из миртовой рощи и легли в палисадниках — их орошал отросток с глазами человека и зверя. Прекраснейший из людей схватил меня за горло, но мне удалось опрокинуть его на землю. Упав на колени, он оскалился. Я дотронулся до его зубов, из них вырвались звуки и превратились в змей цвета каштанов; змеиный язык носил имя святого Фабо. Они отрыли какой-то прозрачный корень и съели его. Корень был величиной с репу. И мой поток, успокоившийся на время, взмыл к ним, но не затопил их. На небе было полным-полно испражнений и луковиц. Я проклинал эти возмутительные светила, свет которых стекал на землю. Все живое исчезло. Но отовсюду доносилось пение. Я брел к безлюдным городам и ночевал в пустых лачугах. Я подобрал короны всех королей и сотворил из них неподвижного министра этого словоохотливого мира. Золотые корабли, покинутые матросами, проплывали на горизонте. Гигантские тени обрисовывались на далеких парусах. Тьма веков отделяла меня от этих теней. Я потерял надежду. Но я сознавал, как несхожи вечность мужчины и вечность женщины. Затейливые тени затеняли своей любовью алые плоскости парусов, а мои глаза множились на поверхности вод, в городах и на горных снегах.

Убиенный поэт

Рене Дализу

I. Молва

В наше время слава Крониаманталя повсеместна. Сто двадцать три города в семи странах на четырех континентах оспаривают почетное право считаться родиной этого несравненного героя. В дальнейшем я попытаюсь пролить свет на этот важнейший вопрос.

Каждый народ так или иначе видоизменил звучное имя Крониаманталя. Арабы, турки и другие нации, читающие справа налево, неизбежно произносят его имя как Латнамаинорк, но турки по-своему зовут его Пата, что означает гусь или орган мужественности, как угодно. Русские прозывают его Выпердок, то есть родившийся с пуканьем; чуть позже происхождение этого прозвища прояснится. Скандинавы или по крайней мере далекарлийцы охотно зовут его на латыни quoniam, то есть «потому что»; однако в народных сказаниях Средневековья это слово нередко обозначает «благородную» часть тела. Следует отметить, что саксы и турки проявляют по отношению к Крониаманталю одни и те же чувства, давая ему сходные прозвища, однако причина этого пока неясна. Можно предположить, что эти эвфемизмы — аллюзия на медицинское заключение марсельского врача Ратибуля о смерти Крониаманталя. Из этого официального документа следует, что все органы Крониаманталя были здоровы, и судебно-медицинский эксперт добавил по латыни, как это в свое время сделал помощник лекаря Анри в отношении Наполеона: «Partes viriles exiguitatis insignis, sicut pueri» [Орган мужественности примечательно мал, словно у ребенка (лат.)].

Впрочем, есть страны, где понятие крониамантальской мужественности совершенно исчезло. Так, например, в Мавритании негры называют его женскими именами Цаца, или Дзадза, или Рсусур, ибо они феминизировали Крониаманталя, как византийцы феминизировали святой канун, превратив его в святую Параскеву Пятницу.

II. Зачатие

В двух лье от Спа, на дороге, обсаженной корявыми деревьями и кустарником, Вьерселен Тигобот, бродячий музыкант, идущий пешком из Льежа, пытался раскурить свою трубку. Его окликнул женский голос:

— Эй, сударь!

Он поднял голову, и раздался безудержный хохот:

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хи-хи-хи! У тебя веки цвета египетской чечевицы! Меня зовут Макарея. Мне нужен дружок.

Вьерселен Тигобот увидел на обочине дороги молодую темноволосую бабенку, сложенную из славненьких округлостей. Как грациозна она была в коротенькой велосипедной юбчонке! Держа одной рукой свой велосипед, другой она подбирала терновые ягоды, а ее огромные золотистые глаза так и пожирали валлонского музыканта.

— А вы премиленькая цыпочка, — сказал Вьерселен Тигобот, поцокав языком. — Только, бог мой, если вы наедитесь терна, вечером у вас точно будут колики!

— Мне нужен дружок, - повторила Макарея, и, расстегнув рубашонку, она продемонстрировала Вьерселену Тигоботу свои грудки, круглые, как попка ангела, с нежными сосками цвета розовых закатных облаков.

— О-о-о! — простонал Вьерселен Тигобот. — Они прекрасны, как жемчуга Амблевы, дайте их мне. А я соберу для вас огромный букет папоротников и ирисов лунного цвета.

Вьерселен Тигобот сделал шаг, чтобы схватить эту восхитительную плоть, которую ему предлагали даром, будто освященный хлеб во время службы, но спохватился.

— Вы такая милашка, как бог свят, вы прекрасны, как ярмарка в Льеже. Вы прекраснее, чем Доннэя, чем Татенна, чем Виктория, в которых я был влюблен, и чем девчонки у Ренье, которых всегда можно купить. Но если вы хотите стать моей возлюбленной, как бог свят, у вас будут вошки!

Макарея

Они по цвету словно луны, Круглы, как колесо Фортуны.

Вьерселен Тигобот

Коль не боитесь заразиться, Я вмиг готов на вас жениться.

Вьерселен Тигобот приблизился, и с губ его сорвались поцелуи:

— Я вас люблю! Будь что будет! Ах, моя милашка!

Вскоре слышались уже только вздохи и пение птиц, а рыжие зайцы, словно рогатые чертенята, пробегали, будто в семимильных сапогах, мимо Вьерселена Тигобота и Макареи, предающихся любовным утехам в кустах терновника.

А потом велосипед унес Макарею.

И в смертельной тоске Вьерселен Тигобот проклял катящееся орудие скорости, исчезнувшее за горизонтом в тот момент, когда музыкант принялся мочиться, мурлыкая какой-то мотивчик...

III. Вынашивание

Вскоре Макарея заметила, что понесла от Вьерселена Тигобота.

«Досадно, — подумала она сначала, — но медицина шагнула вперед. Когда захочу, избавлюсь. Ах, этот валлонец! Зря он трудился. Не воспитывать же Макарее сына бродяги? Нет, нет и нет, я приговариваю к смерти этот зародыш. Я не хочу сохранять даже в спиртовом растворе этот плод дурного происхождения. А ты, животик, если бы ты только знал, как я люблю тебя с тех пор, как поняла, какой ты хороший! Что? Ты согласен носить бремя, найденное на дороге? Невинный животик, ты не заслуживаешь моей эгоистичной души.

Что я говорю, о живот мой? Ты коварен, ты разлучаешь детей с их отцами. Нет! Я тебя больше не люблю. Нынче ты всего лишь набитый мешок, о мой живот с улыбающимся пупком, с мягкой бородкой, о мой эластичный, гладкий, выпученный, недужный, круглый, шелковистый, облагораживающий живот! Ибо ты облагораживаешь, я и забыла об этом, о мой живот, что прекраснее солнца! Ты облагородишь также и ребенка валлонского бродяги, ты и впрямь стоишь бедра Юпитера. Какой ужас! Еще чуть-чуть, и я бы истребила дитя благородной породы, мое дитя, которое уже живет в моем обожаемом животе!

Она резко распахнула дверь и позвала:

— Мадам Деан! Мадемуазель Баба!

Загрохотали двери и задвижки и прибежали хозяйки Макареи.

— Я беременна! — вскричала Макарея. — Я беременна!

Ее нежная плоть расположилась на кровати, Макарея раздвинула ноги. Талия у нее была узкой, а бедра широкими.

— Бедная малышка, — сказала мадам Деан. Она была кривая на один глаз, усатая, кособокая и хромая. — Бедная малышка, вы и не знаете, что вас ждет. После родов женщины становятся похожими на оболочку майских жуков, которая хрустит под ногами прохожих. После родов женщины превращаются во вместилище всяческих болезней (взгляните на меня!), в яичные скорлупки, полные жребиев, заклятий и прочих чудес. Ай-ай-ай, славно же вы потрудились!

— Глупости! — сказала Макарея.— Иметь детей — это долг всякой женщины, и я знаю, что обычно это очень хорошо влияет на их здоровье, как физическое, так и моральное.

— С какой стороны у вас болит? — спросила мадемуазель Баба.

— Да замолчите вы! — сказала мадам Деан. — Сходите лучше за бутылочкой «Спа» и заодно принесите рюмки.

Мадемуазель Баба принесла настойку. Они выпили.

— Вот так-то оно лучше,— сказала мадам Деан,— после такой встряски мне надо было прийти в себя.

Она налила себе еще рюмочку настойки, выпила, а оставшиеся капли слизнула языком.

— Представьте себе, — сказала она затем, — представьте себе, мадам Макарея... клянусь всем святым, и мадемуазель Баба тому свидетель, что впервые подобное случается с моей жиличкой. Не бывало такого, хотя бывали всякие. Луиза Бернье, которую прозвали Камбала, потому что она была плоская; Марсела Карабинерша (ее наглость была сногсшибательна!); Христиана, та, что умерла в Христиании от солнечного удара, словно таким образом солнце хотело отомстить за Христа; Лили де Меркёр, известное имя (ясно, что не ее), да к тому же такое простецкое для шикарной женщины, пишется «Меркёр», а она всегда говорила, сложив губы куриной гузкой: «Надо произносить „Меркюр"». И знаете, тем и кончилось, ее заполнили Меркурием, как градусник ртутью. По утрам она спрашивала: «Какая сегодня будет погода?» А я ей всегда отвечала: «Вам это должно быть известно лучше, чем мне...» И никогда, ну вот никогдашеньки они у меня не беременели.

— Ну и что? — сказала Макарея. — Я тоже еще никогда. Дайте мне лучше пару советов. Только покороче.

Она поднялась с места.

— О,— вскричала мадам Деан,— до чего у вас зад красивый! Какой свеженький! И какой белоснежный! А полнота! Мадемуазель Баба, мадам Макарея наденет халат. Подайте кофе и принесите заодно черничный пирог.

Макарея надела рубашку и халат с поясом из шотландского шарфа.

Вернулась мадемуазель Баба; на большом подносе она принесла чашки, кофейник, кувшин с молоком, горшочек с медом, тартинки с маслом и черничный пирог.

— Хотите хороший совет? — сказала мадам Деан, вытирая тыльной стороной руки кофе с молоком, который тек по ее подбородку. — Ребенка надо крестить.

— Я это непременно сделаю, — сказала Макарея.

— Мне даже кажется, — сказала мадемуазель Баба, — что лучше было бы окрестить его сразу, как родится.

— И верно, — с трудом проговорила мадам Деан, у которой был полный рот, — мало ли что может случиться. Кормить будете сами, а вот если бы я была из ваших и у меня было бы денег, как у вас, я бы постаралась перед родами съездить в Рим, чтобы получить благословение Папы. Ваше дитя никогда не познает отцовских ласк и наставлений, ему не произносить сладкого слова «папа». Так пусть хоть благословение Папы Римского всю жизнь будет при нем.

И мадам Деан принялась хлюпать, словно выкипающий горшок. Макарея пролила столь обильные слезы, что это было похоже на китовый фонтан. А про мадемуазель Баба можно сказать одно: с синими от черники губами она все рыдала и рыдала, да так, что рвущиеся из ее груди рыдания чуть было не повредили ее девственности.

IV. Баронство

Сорвав изрядный куш в баккара, да к тому же в свое время разбогатев, благодаря Любви, Макарея, беременность которой никак не обнаруживала себя, приехала в Париж, где прежде всего отправилась к модным портным.

До чего же шикарной она была, ну до чего шикарной!

* * *

Однажды вечером она отправилась во Французский театр, где играли поучительную пьесу. В первом акте молодая женщина, которая в результате хирургической операции стала бесплодной, выхаживала своего толстого, страдающего водянкой и очень ревнивого мужа. Уходя, врач говорил:

— Спасти его может только огромное чудо или необычайная преданность.

Во втором акте молодая женщина говорила молодому врачу:

— Я очень предана мужу. Лучше бы водянка была у меня!

— Предадимся любви, мадам. Если вы способны зачать, ваше желание будет исполнено. И какая сладкая слава ждет меня в этом случае!

— Увы,— бормотала дама.— У меня нет яичников.

— Любовь,— между тем восклицал доктор,— любовь способна совершать чудеса!

В третьем акте супруг, худой, как палка, и дама на восьмом месяце беременности радовались произошедшим с ними переменам. Врач докладывал в Медицинской Академии об итогах своих исследований в области оплодотворения женщин, ставших бесплодными в результате хирургических операций.

В конце третьего акта кто-то закричал: «Пожар!» Испуганные зрители с воплями ринулись вон. На бегу Макарея вцепилась в руку первого попавшегося мужчины. Он был прилично одет и хорош собой, а поскольку Макарея была очаровательна, ему польстило, что она выбрала его в защитники. Затем они продолжили знакомство в кафе, а оттуда отправились поужинать на Монмартр. Но так уж получилось, что Франсуа дез Игрей по оплошности забыл свой кошелек. Макарея охотно оплатила счет. А Франсуа дез Игрей был столь галантен, что не позволил Макарее, разнервничавшейся из-за истории с пожаром, остаться ночевать одной.

* * *

Франсуа, барон дез Игрей (впрочем, баронство было фальшивым), представлялся последним отпрыском благородного дома в Провансе и демонстрировал герб на пятом этаже одного здания на улице Карла Пятого.

— Однако, — говорил он, — революции и демагоги неплохо потрудились для того, чтобы теперь гербы изучались только археологами-простолюдинами и чтобы дворяне навсегда забыли про это искусство.

Барон дез Игрей, герб которого имел форму лазурного щита с тремя серебряными вилообразными крестами, расположенными на геральдическом поле, сумел произвести на Макарею такое приятное впечатление, что она в благодарность за вечер после Французского театра взялась изучать геральдику.

Надо сказать, что Макарея не проявила особой склонности к заучиванию геральдических терминов, и можно с уверенностью утверждать, что она серьезно заинтересовалась лишь гербом Пиньятелли, из семьи которых вышли многие папы и чей герб был заполнен изображениями котелков.

И все же эти уроки не были пустой тратой времени ни для Макареи, ни для Франсуа дез Игрея, ибо они в конце концов поженились. В приданое Макарея принесла свои деньги, свою красоту и свою беременность. Франсуа дез Игрей одарил Макарею звучным именем и благородной статью.

Ни один не жалел о совершенной сделке, и оба были счастливы.

— Макарея, дражайшая моя супруга, — сказал Франсуа дез Игрей вскоре после свадьбы,— зачем вы заказали столько нарядов? По-моему, дня не проходит, чтобы портные не приносили новых. Правда, это делает честь вашему вкусу и их квалификации.

Поколебавшись мгновение, Макарея ответила:

— Это для нашего свадебного путешествия, Франсуа!

— Нашего свадебного путешествия? Я тоже об этом думал. И куда же вы хотите поехать?

— В Рим, — сказала Макарея.

— В Рим, куда ведут все дороги?

— Мне хочется увидеть Папу.

— Прекрасно, но с какой целью?

— Чтобы он благословил ребенка, который шевелится в моем животе, — сказала Макарея.

— Бог ты мой! Черт возьми!

— Это будет ваш сын, — сказала Макарея.

— Вы правы, Макарея. Мы поедем в Рим, куда ведут все дороги. Закажите новое платье из черного бархата, и пусть спереди по подолу юбки портной не забудет вышить наш говорящий герб: лазурный щит с тремя серебряными вилообразными крестами, расположенными на геральдическом поле.

V. Папство

— Per carita [1 Помилосердствуйте (ит.).], мадам баронесса, (никогда бы не подумал, что вы замужем!), ай-ай-ай! Но господин барон, ваш муж, не согласен, ай-ай-ай! Действительно, у вас животик, который становится заметным. Как видно, во Франции неплохо стараются. Ах, если бы эта прекрасная страна захотела снова вернуться в лоно Церкви, ее население, сильно сократившееся вследствие антиклерикализма (да, баронесса, это доказано), так вот, население заметно увеличилось бы. Ах, Боже правый! Как она хорошо слушает, бесстыдница, когда с ней серьезно разговаривают, да, баронесса, у вас вид бесстыдницы! Ай-ай-ай! Теперь им хочется видеть Папу. Ай-ай-ай! Благословение простого кардинала вроде меня их не устраивает. Ай-ай-ай, молчите, я все понимаю. Ай-ай! Я попробую получить аудиенцию. О, не благодарите меня, оставьте мою руку в покое. Ишь, как она целует, бесстыдница! Да уж. Идите-ка сюда, мне хочется что-нибудь подарить вам на память.

Вот! Цепочка с медальоном от церкви богоматери Лореттской. Повернитесь-ка задиком... я хотел сказать... Ах, этот французский, язык сломать можно! Вы по-итальянски не говорите? Мы говорим одно, вы понимаете другое, это так утомительно!..

Я хотел сказать, повернитесь спиной, я вам застегну цепочку... Теперь, когда у вас есть медальон, обещайте никогда его не снимать. Ну ладно, ладно! Дайте я вас в лоб поцелую. Ну вот, бесстыдница меня боится, что ли? Вот так! Скажите, что вас так рассмешило?.. Ничего? Тогда один совет. Когда отправитесь в Ватикан, не поливайте себя так этим зловонием, я хотел сказать, благовонием. До свидания, бесстыдница. Заходите еще. Кланяйтесь господину барону.

* * *

Так, благодаря кардиналу Рикоттино, который был нунцием в Париже, Макарея получила аудиенцию у Папы.

Она отправилась в Ватикан, надев нарядное платье с гербом. Барон дез Игрей, в рединготе, сопровождал ее. Он восхищался выправкой благородных стражей, и наемные швейцарцы, склонные к пьянству и шалостям, показались ему славными малыми. Он нашел повод шепнуть на ушко своей жене кое-что о предках одного из кардиналов Людовика XIII...

Супруги вернулись в гостиницу сильно взволнованные и словно наполненные папским благословением. Они целомудренно разделись и в постели долго говорили о понтифике, главе старой Церкви, убеленном сединами что белее снега; католики почитают его вечным, подобно оранжерейной лилии.

— Жена моя, — сказал в завершение Франсуа дез Игрей, — я ценю и обожаю вас и всем сердцем полюблю ребенка, получившего папское благословение. Пусть же родится этот благословленный ребенок, но я бы желал, чтобы это случилось во Франции.

— Франсуа, — сказала Макарея, — я еще не была в Монте-Карло, давайте съездим! Я не собираюсь безумствовать. Мы не миллионеры. Я уверена, что в Монте-Карло мне повезет.

— Бог ты мой! Черт возьми! Проклятье! — чертыхался Франсуа. — Макарея, вы меня бесите!

— Аи, — закричала Макарея, — ты меня ногой пнул, альфонс!..

— С удовольствием вижу, Макарея, — остроумно заметил Франсуа дез Игрей, быстро пришедший в себя, — что вы не забываете, что я ваш муж.

— Ну хорошо, дурачок, поехали в Монако.

— Да, но рожать ты будешь во Франции. Потому что Монако — это независимое государство.

— Договорились, — сказала Макарея.

Наутро барон дез Игрей и баронесса, совершенно опухшие от комариных укусов, купили на вокзале билеты в Монако. В вагоне они строили очаровательные планы.

VI. Гамбринус

Барон и баронесса дез Игрей, покупая билеты в Монако, рассчитывали прибыть на эту станцию, пятую по счету, если ехать из Италии во Францию, и вторую в маленьком Монакском княжестве.

Название княжества совершенно итальянское, хотя теперь его произносят на французский манер, а французские названия Мург и Монего совершенно устарели и вышли из употребления.

Впрочем, по-итальянски слово «Монако» означает не только это княжество, но еще и столицу Баварии Мюнхен. Служащий вместо билетов в княжество Монако продал барону билеты в Монако-Мюнхен. Когда же барон и баронесса заметили ошибку, они были уже на границе Швейцарии и, оправившись от удивления, решили доехать до Мюнхена, чтобы своими глазами увидеть, какое уродство современный антихудожественный германский дух мог породить в архитектуре, скульптуре, живописи и прикладном искусстве...

* * *

Холодный март заставил супругов дрожать от стужи в Афинах из картона, имитирующего каменную кладку.

— Беременным женщинам, —. сказал барон дез Игрей, — чрезвычайно полезно пиво.

И он повел свою жену в королевскую пивную «Пшорр», в «Августинербрау», в «Мюнхнеркиндл» и другие пивные.

Они взобрались на Ноккерберг, где находится большой парк. Там пьют, пока оно не кончится, самое знаменитое мартовское пиво «Сальватор», а оно, как правило, скоро кончается, ибо мюнхенцы — знатные пропойцы.

* * *

Когда барон со своей женой вошел в сад, их окружила нетрезвая толпа выпивающих, которые пели во все горло, танцевали, раскачиваясь, и били пустые пивные кружки.

Торговцы продавали жареную дичь, копченую селедку, соленые крендели, булочки, ветчину, сладости, безделушки, открытки. Там был и король пьяниц Ганс Ирльбек. После карлика Перкео, обожателя большой бочки Гейдельберга, другого такого выпивохи не видывали. Пока готовят мартовское пиво, а потом в мае, во время праздника Пивной кружки, Ганс Ирльбек выпивал по сорок литров. В обычное же время ему случалось выпить разве что двадцать пять.

В тот момент, когда элегантная чета дез Игрей приблизилась к нему, Ганс расположил свой колоссальный зад на скамье, которая немедленно треснула, потому что на ней уже помещалось десятка два дородных мужчин и женщин. Пьяницы повалились вверх ногами. Обнажилось несколько голых ляжек, поскольку мюнхенские женщины носят чулки по колено. Повсюду раздался смех. Ганс Ирльбек, который тоже свалился, но кружку из рук не выпустил, пролил ее содержимое на живот девицы, оказавшейся рядом с ним, и пенящееся под ней пиво было похоже на разливающуюся лужу, которую она тут же и напрудила, вскочив и одним махом заглотив целый литр, чтобы оправиться от волнения.

Но распорядитель сада закричал:

— Donnerkeil! [Проклятье (нем.).] Свиньи чертовы... снова сломали скамейку!

И с салфеткой, перекинутой через руку, бросился искать официантов:

— Франц! Якоб! Людвиг! Мартин!

А в это время посетители звали распорядителя:

— Обер! Обер!

Однако ни оберкельнер, ни официанты не появлялись. Посетители кинулись к прилавкам, где можно самому взять кружку пива, но из кранов больше не лилось, не слышно было ежеминутных громовых ударов, сопровождающих открывание новой бочки. Пение прекратилось, разгневанные честили пивоваров, да и само мартовское пиво. Другие, воспользовавшись передышкой, со страшными усилиями, выпучив глаза, изрыгали выпитое. Соседи подбадривали их с серьезной невозмутимостью. Не без труда поднявшись, Ганс Ирльбек сопел и бормотал:

— Нет больше пива в Мюнхене!

И все повторял со своим природным мюнхенским выговором:

— Минхен! Минхен! Минхен!

Подняв глаза, он увидел торговца дичью и устремился к нему, чтобы заказать жареного гуся и того, чего желала его душа:

— Пива в Мюнхене больше нет... хоть бы белая редька была!

И он еще долго повторял, по-мюнхенски растягивая гласную:

— Реедька, реедька, реедька...

Неожиданно он замолчал. Толпа пьянчуг испустила вопль одобрения. В дверях пивной появились четыре официанта. Они с достоинством несли некое подобие балдахина, под которым, прямой и гордый, шествовал, словно свергнутый негритянский король, оберкельнер. И вслед за тем с ударом колокола открылись новые бочки, вызвав новые взрывы хохота, крики и пение на этом многолюдном холме, твердом и подвижном, словно кадык самого Гамбринуса, когда, шутовски одетый монахом, с белой редькой в одной руке, другой он опрокидывает кружку, веселящую его глотку.

Макарея пила в компании своего мужа, только когда ее сильно мучила жажда, она забавлялась зрелищем этой грандиозной попойки, и ее смех сотрясал ребенка, который должен был появиться.

Так радость матери удачно повлияла на характер отпрыска, и тот, согласно мнению великих поэтов, получил от этого много пользы и здравого смысла еще до своего рождения.

VII. Роды

Барон Франсуа дез Игрей покинул Мюнхен в тот самый момент, когда баронесса Макарея узнала, что время родов приближается. Г-н дез Игрей не хотел, чтобы ребенок родился в Баварии; он уверял, что этот край предрасположен к сифилису.

Вместе за весной они прибыли в маленький порт Напуль, который барон увековечил в прелестном лирическом каламбуре:

Напуль под золотыми небесами... Здесь-то Макарея и освободилась от бремени.

- Ах! Ах! Аи! Аи! Аи! Ой! Ой! Ой! Три местные повитухи принялись приятно беседовать:

Первая повитуха

Я думаю о войне.

О, подружки, звезды, прекрасные звезды, вы их посчитали?

О, подружки, помните ли вы хотя бы названия всех прочитанных книг и имена их авторов?

О, подружки, подумали ли вы о тех беднягах, которые проложили большие дороги?

Пастыри Золотого века пасли свои стада, не опасаясь абижата, они не доверяли лишь дикарям. О, подружки, что вы думаете об этих канонах?

Вторая повитуха

Что я думаю об этих канонах? Что это железные приапы!

О, мои прекрасные ночи! Меня осчастливила та зловещая ворона, которая заколдовала меня вчера вечером, это доброе предзнаменование. Мои волосы надушены абельмошем.

О, что за прекрасные и твердые приапы, эти каноны! Если бы женщины должны были служить в армии, они бы шли в артиллерию. Пушки во время боя имеют очень привлекательный вид.

В морской дали зарождаются огни.

Ответь, о Зелотида, ответь сладкоголосая.

Третья повитуха

Я люблю его глаза в ночи, ему хорошо знакомы мои волосы и их запах. По улицам Марселя за мной долго шел офицер. Он был хорошо одет, и цвет лица его был красив, и одежды его были расшиты золотом, а его рот соблазнял меня, но я избежала его объятий, спрятавшись в моей или моем bed-room [Спальня (англ.).] моей или моего family-house [Дом (англ.).], куда я и спустилась.

Первая повитуха

О, Зелотида, пощади грустных людей, как ты пощадила этого щеголя. Зелотида, что думаешь ты о канонах?

Вторая повитуха

Увы! Увы! Мне бы хотелось быть любимой.

Третья повитуха

Они орудие отвратительной любви народов. О Содом! Содом! О бесплодная любовь!

Первая повитуха

Но мы женщины, почему ты говоришь о Содоме?

Третья повитуха

Огонь небесный пожрал его.

Роженица

Когда закончите кривляться, не худо будет мной заняться, припомните-ка поскорей о баронессе дез Игрей.

Барон дремал в углу комнаты на нескольких походных одеялах. Он пукнул, и его дражайшая половина расхохоталась до слез. Макарея плакала, кричала, смеялась и через некоторое время произвела на свет хорошо сложенного младенца мужского пола. Затем, утомленная всеми этими усилиями, она отдала Богу душу, испустив крик ночной птицы, похожий на тот, что издала первая жена Адама, пересекая Красное море.

Возвращаясь к тому, что было сказано выше, я надеюсь, что пролил свет на вопрос о родине Крониаманталя. Оставим ста двадцати трем городам [Среди этих городов Неаполь, Андринополь, Константинополь, Нофле-ле-Шато, Гренобль, Полтава, Пуйи-ан-Оксуа, Пуйи-ле-Флер, Нопли, Сеул, Мельбурн, Оран, Назарет, Эрменонвилль, Ножан-сюр-Марн и т.д. (Прим. авт.)] в семи странах на четырех континентах оспаривать почетное право считаться его родиной.

Нам теперь известно, и записи актов гражданского состояния тут очень кстати, что он родился в момент отцовского пуканья в Напуле под золотыми небесами 25 августа 1889 года, но в мэрию об этом сообщили только на следующее утро.

Это был год Всемирной Выставки, и новорожденная Эйфелева башня дивной эрекцией приветствовала героическое рождение Крониаманталя.

Барон дез Игрей снова пукнул, и это разбудило его самого возле жуткого ложа, где, под перинами прея, прятался жмурик — бывшая Макарея. Младенец кричал, повитухи кудахтали, отец, рыдая, восклицал:

— Ах, Напуль под золотыми небесами, я убил лапулю с золотыми волосами!

Затем он перекрестил новорожденного и нарек его именем, которое тут же и придумал и которое не найдешь ни в каких святцах: КРОНИАМАНТАЛЬ. На следующий день он уехал, предварительно распорядившись о похоронах своей супруги, написав необходимые для вступления в права наследства письма и заявив ребенка под именем Гаэтан-Франсис-Этьен-Жак-Амели-Алонсо Дезигрей. С этим младенцем, чьим мнимым отцом он был, барон сел в поезд на Монако.

VIII. Маммона

Вдовец Франсуа дез Игрей облюбовал побережье залива Рокбрюн у границы княжества и жил на полном пансионе в семье, членом которой была миловидная брюнетка по имени Миа. Здесь он сам кормил из рожка наследника своего имени.

Часто на заре барон прогуливался по берегу моря. Дорога была обсажена агавами, при виде которых он всякий раз невольно вспоминал упаковки сушеной трески. Иногда, прикрываясь от встречного ветра, дез Игрей поворачивался к нему спиной, чтобы прикурить египетскую сигарету, дым которой поднимался спиралями, похожими на голубоватые горы Италии, вырисовывающиеся вдали.

* * *

Семья, в лоне которой он обосновался, состояла из отца, матери и Мии. Г-н Чекки, корсиканец, работал крупье в казино. Прежде он служил крупье в Баден-Бадене и там женился на немке. От этого союза родилась Миа, чьи смуглота и черные волосы свидетельствовали прежде всего о корсиканском происхождении. Она всегда одевалась в броские цвета и ходила раскачивающейся походкой, с высоко поднятыми плечами. В груди она была гораздо уже, чем в бедрах, а легкое косоглазие придавало взгляду ее черных глаз некоторую растерянность, что делало ее еще более соблазнительной.

Ее манера говорить была небрежной и вялой, к тому же она картавила, тем не менее это было восхитительно. Фразу она строила по-монакски. Увидев несколько раз, как она собирает розы, Франсуа дез Игрей начал к ней приглядываться, и его увлекла затея искать какие-то закономерности в ее речевых оборотах. Прежде всего он отметил в них несколько заимствований из итальянского, особенно в том, что касается спряжения глагола «быть» с этим же глаголом в качестве вспомогательного вместо глагола «иметь». Так, когда нужно было сказать: «Я была», Миа говорила: «Я есть была». Он также заметил забавную привычку повторять после придаточного предложения глагол основного: «Я есть была в Мулен, пока вы ездили в Ментону, я есть была». Или: «В этом году я хочу съездить в Ниццу на ярмарку тыкв, я хочу».

* * *

Однажды перед восходом солнца Франсуа дез Игрей спустился в сад. Там он забылся сладкой дремой и простудился. Внезапно он безудержно расчихался — апчхи! апчхи! — и так раз двадцать.

Это чихание вывело его из дремоты. Он увидел, что небо стало светлеть и заря прежде всего осветила море на горизонте. Затем первые рассветные лучи зажгли небо со стороны Италии. Перед ним расстилалось пока еще грустное море, а на горизонте, словно облачко на уровне воды, виднелись вершины Корсики, исчезающие после восхода. Барон дез Игрей зябко поежился и, потягиваясь, зевнул. Затем он снова взглянул на море, где на востоке, в виду приморского города с белыми домиками, Бордигеры, который поставлял пальмовые ветви к праздникам в Ватикан, казалось, полыхал королевский флот. Барон повернулся к неподвижному стражу сада — высокому кипарису, увитому цветущим шиповником, добравшимся уже почти до самой его вершины, — и вдохнул бесподобный аромат пышных роз, закрытые лепестки которых были как живые.

И в этот момент Миа позвала его завтракать.

Она только что собрала фиги, их млечный сок стекал в миску для молока. Перекинув косу за спину и улыбаясь Франсуа, она спросила:

— Не хотите ли простокваши?

Он отказался, потому что не любил простокваши.

— Вы хорошо спали? — спросила Миа.

— Нет, очень много комаров.

— А знаете, чтобы укус не чесался, надо просто потереть это место лимоном, а чтобы комар не кусал, перед сном мажут лицо вазелином. Меня они не кусают.

— Если бы кусали, было бы обидно. Потому что вы такая хорошенькая, вам, должно быть, часто это говорят.

— Есть такие, кто говорит, а кто-то думает, но не говорит, есть такие. Что до тех, которые говорят, мне от этого ни жарко ни холодно, что же до других — им же хуже, что до тех...

И Франсуа дез Игрей тут же придумал историю для робких:

СКАЗКА ОБ УСТРИЦЕ И МОРСКОМ ОКУНЕ

На скале жила прекрасная и премудрая устрица. Она не думала о любви, но в хорошую погоду блаженно любовалась солнцем. Ее увидел морской окунь, и это была любовь с первого взгляда. Он без памяти влюбился, но не осмеливался открыть свои чувства.

Однажды летом, счастливая и разомлевшая, устрица блаженствовала на своей скале. Спрятавшись поодаль, окунь любовался ею, но неожиданно желание поцеловать любимую сделалось таким необоримым, что он не смог сдержать его.

Он бросился в раскрытые створки раковины, а устрица, изумленная, мгновенно сомкнула их, обезглавив несчастного, чье лишенное головы тело уплыло по воде куда глаза глядят.

— Так этому окуню и надо, — со смехом сказала Миа, — что он за дурак такой! Вот я очень хочу, чтобы мне говорилось, что я хорошенькая, но не просто так, а чтобы нам с ним обручилось...

И Франсуа дез Игрей отметил, чтобы не забыть, эту странную особенность синтаксиса, в котором сочетается единственное число возвратных глаголов с местоимением: «мне говорилось», «нам с ним обручилось»... И еще он подумал: «Она меня не любит. Макарея мертва. Миа равнодушна. Что поделаешь, я несчастлив в любви».

* * *

Однажды он оказался в долине Гомат на невысокой горе, поросшей тощими сосенками. Вдали перед ним расстилался берег, окаймленный бело-голубыми волнами. За купами садовых деревьев виднелось казино. Франсуа дез Игрей смотрел на него. Этот дворец был похож на человека, присевшего с поднятыми к небу руками. Франсуа дез Игрей услышал совсем рядом голос невидимого Маммоны:

— Взгляни на этот дворец, Франсуа. Он создан по образу человека. Он тоже общителен. Он любит тех, кто приходит к нему, а особенно — несчастных в любви. Иди, и ты выиграешь, ибо, кому не везет в любви, везет в игре.

Было шесть часов, и во всех окрестных церквах звонили колокола, созывая к вечерне. Голос колоколов перекрыл голос невидимого Маммоны, который умолк, хотя Франсуа дез Игрей прислушивался.

* * *

На другой день Франсуа встал на путь, ведущий к храму Маммоны. Этот день пришелся на Вербное воскресенье. На улицах было полно детей, молодых девушек и женщин, несущих пальмовые и оливковые ветви. Некоторые из пальмовых ветвей были искусно заплетены специальным способом. На всех углах, присев возле стены, работали плетельщики. В их умелых руках пальмовые волокна сгибались и сплетались странно и грациозно. Дети уже играли крутыми яйцами. На одной площади группа мальчишек дубасила рыжую девчушку, уличенную в игре мраморным яичком. Им она разбивала и выигрывала яйца. Совсем маленькие празднично одетые девочки шли к мессе, неся, словно свечи, заплетенные пальмовые ветви, к которым их матери прикрепили лакомства.

Франсуа дез Игрей подумал: «Увидеть пальмовую ветвь — это к счастью, и сегодня, в Вербное воскресенье, я сорву банк».

* * *

В игорном зале он сначала оглядел разношерстную толпу, теснящуюся вокруг столов...

Франсуа дез Игрей подошел к одному из них и сделал ставку. Он проиграл. Невидимый Маммона вернулся и строго повторял всякий раз, как крупье сгребал его ставки:

— Ты проиграл!

А Франсуа уже не видел толпы, голова его кружилась. Он ставил луидоры и пачки купюр на один номер, на два, ставил стрит на поперечный ряд, ставил на красное и на черное. Он играл долго, проиграв все, что мог.

Наконец он обернулся и увидел освещенный зал, где по-прежнему теснились играющие. Заметив молодого человека, чье хмурое лицо говорило о том, что ему не повезло, Франсуа улыбнулся ему и спросил, не проиграл ли он.

Молодой человек с яростью ответил:

— Вы тоже? Один русский около меня выиграл больше двухсот тысяч франков. Ах, если бы у меня была еще сотня франков, я бы точно выиграл, поставив на тридцать и на сорок! Хотя нет, на самом деле я невезучий, у меня черная полоса, я пропащий человек. Представьте себе...

И взяв Франсуа под руку, он увлек его к дивану. Они сели.

— Представьте себе, — продолжал он. — Я все проиграл. Я почти вор. Я проиграл чужие деньги. Я не богат, но я участвую в преуспевающем торговом деле. Патрон отправил меня снять деньги со счетов в Марселе. Я их снял. И сел в поезд, чтобы попытать счастья. Я проиграл. Что вы хотите? Меня арестуют. Скажут, что я бесчестный человек, а я ведь не попользовался этими деньгами. Я все проиграл. А если бы я выиграл? Никто бы не упрекнул меня. Вот невезение! Остается только покончить с собой!..

Внезапно вскочив, молодой человек поднес ко рту револьвер и выстрелил. Тело унесли. Несколько игроков чуть повернули головы, но никто не обеспокоился, а большинство играющих даже не заметили инцидента, который произвел глубокое впечатление на барона дез Игрея. Он проиграл все, что оставила Макарея и что предназначалось ребенку. Уходя, Франсуа почувствовал, будто вселенная сжимается вокруг него, словно клетка, потом — словно могила. Он вернулся на виллу, где жил. На пороге он остановился перед Мией, которая болтала с путешественником, держащим в руке чемодан.

— Я голландец, — говорил этот человек, — но живу в Провансе, и мне бы хотелось снять комнату на несколько дней; я приехал сюда для занятий математикой.

В этот момент барон дез Игрей, левой рукой послав Мие воздушный поцелуй, револьвером, который он держал в правой, выбил себе мозги и рухнул в пыль.

— У нас сдается всего одна комната, — сказала девушка, — но она как раз освободилась.

Миа скоренько закрыла глаза барону дез Игрею, закричала, всполошила соседей. Пошли за полицией, которая забрала тело, и больше об этом никто не вспоминал.

* * *

Что же до младенца, которого его отец в порыве столь свойственного ему лиризма раз и навсегда нарек Крониаманталем, то мальчика забрал голландский путешественник и вскоре увез, чтобы воспитать как собственного сына.

В день их отъезда Миа продала свою девственность миллионеру, чемпиону в стрельбе по голубям; эту небольшую коммерческую операцию она проделывала уже в тридцать пятый раз.

IX. Педагогика

Голландец, которого звали Янссен, привез Крониаманталя в окрестности Экса, в дом, который соседи называли Замок. Ничего господского, кроме названия, в Замке не было. Это было обычное просторное жилище, к которому примыкали молочная ферма и конюшня.

Г-н Янссен обладал скромным достатком и жил один в доме, который он купил, чтобы уединиться, сделавшись ипохондриком после внезапного расторжения помолвки. Теперь он пытался потратить деньги на образование сына Макареи и Вьерселена Тигобота, Крониаманталя, наследника старинного имени дез Игреев.

Голландец Янссен много путешествовал. Он говорил на всех европейских языках, по-арабски, по-турецки, не считая древнееврейского и других мертвых языков. Его речь была ясной, как его голубые глаза. Он быстро подружился с несколькими экскими гуманистами, которых иногда навещал, кроме того, он состоял в переписке со многими иностранными учеными.

Когда Крониаманталю исполнилось шесть лет, г-н Янссен стал часто гулять с ним утром по окрестностям. Мальчику нравились эти уроки под открытым небом, на тропинках лесистых холмов. Иногда г-н Янссен останавливался, чтобы показать Крониаманталю порхающих птиц или преследующих друг друга бабочек, резвящихся над кустами шиповника. Он говорил, что природой движет любовь. Они гуляли и по вечерам, при свете луны, и учитель объяснял ученику тайные пути планет, их расчисленный ход и их влияние на людей.

Крониаманталь навсегда запомнил лунный майский вечер, когда учитель привел его в поле на опушке леса. Трава была залита молочным светом. Вокруг них мерцали светлячки; их фосфоресцирующие блуждающие огоньки придавали местности необычный вид. Учитель обратил внимание ученика на нежность этой майской ночи.

— Изучайте, — говорил он, потому что больше не обращался к выросшему ребенку на ты, — изучайте природу и любите ее. Пусть она будет вашей истинной кормилицей, благодатными сосцами которой являются луна и холм.

Крониаманталю к тому времени исполнилось тринадцать лет, мальчик был очень смышленым. Он внимательно прислушивался к словам г-на Янссена.

— Я всегда жил, погруженный в природу, но вообще жил плохо, ибо нельзя жить без человеческой любви, без спутницы. Не забывайте, что все в природе есть доказательство любви. Я же, увы, проклят за несоблюдение этого закона, для коего существует лишь его необходимость, которая и есть судьба.

— Как, — воскликнул Крониаманталь, — вы, учитель, вы, обладающий такими познаниями, неужели вы не смогли распознать закон, который известен даже простолюдинам, даже животным, растениям, безжизненным материям?

— Счастливо дитя, которое в тринадцать лет может задавать такие вопросы! — ответил г-н Янссен. — Я всегда знал этот закон, ни одно существо не может остаться к нему глухо. Но есть обездоленные, которым не дано познать любовь. Особенно это относится к поэтам и людям науки. Души блуждают, я верю в существование предыдущих жизней моей души. Она всегда оживляла лишь бесплодные тела ученых. Нет ничего, что могло бы удивить вас в моем утверждении. Целые народы поклоняются животным и верят в переселение душ; это верования, достойные уважения, они очевидны, но преувеличены, поскольку никак не связаны с утраченными формами и неизбежной раздробленностью. Такое почитание должно бы распространяться и на растения, и даже на минералы. Ибо что есть дорожная пыль, как не прах мертвых? Известно, что мыслители древности не признавали жизнь в неподвижных вещах. Раввины верили, что тела Адама, Моисея и Давида населяла одна душа. В действительности имя Адама на иврите состоит из Але-фа, Далета и Мема, первых букв всех трех имен. Ваша душа, как и моя, обитала в телах других людей, других животных или была рассеяна — и так будет после вашей смерти, ибо все повторяется. Может быть, уже нет ничего нового, и созидание, возможно, прекратилось... Добавлю, что я не хотел любви, но клянусь, я бы не хотел еще одной такой жизни. Я умертвил мою плоть и жестоко наказан. Мне хотелось бы, чтобы ваша жизнь была счастливой.

Учитель Крониаманталя заставлял его большую часть времени посвящать наукам и держал его в курсе всех новейших изобретений. Он также преподавал ему латынь и греческий. Часто в оливковых рощах, похожих на античные, они читали эклоги Вергилия или переводили Феокрита. Крониаманталь безукоризненно выучил французский, но учитель преподавал на латыни. Он научил его еще и итальянскому языку и очень рано вложил в руки Крониаманталя стихи Петрарки, который стал одним из его самых любимых поэтов. Кроме того, г-н Янссен давал Крониаманталю уроки английского и познакомил его с Шекспиром. Он привил ему вкус к старым французским авторам. Среди французских поэтов он отличал прежде всего Вийона, Ронсара и его плеяду, Расина и Лафонтена. Он заставил ученика познакомиться также с переводами из Сервантеса и Гете. По его совету Крониаманталь прочел рыцарские романы, многие из которых могли бы находиться в библиотеке Дон Кихота. Они развили в Крониамантале необоримый вкус к опасным авантюрам и любовным приключениям; он увлекался фехтованием, верховой ездой и с пятнадцатилетнего возраста всем гостившим у них заявлял, что решил стать знаменитым странствующим рыцарем; он уже мечтал о госпоже.

В это время Крониаманталь был красивым, худощавым и стройным подростком. Девушки, когда он проходил мимо них на деревенских праздниках, сдавленно хихикали и краснели, опуская глаза под его взглядом. Его разум, привыкший к поэтическим формам, представлял любовь как завоевание. Воспоминания о Бокаччо, природная смелость, воспитание — все подсказывало ему, что пора решиться.

Однажды в мае он верхом отправился на далекую прогулку. Было утро, природа дышала свежестью. Роса покрывала цветущие кустарники, и по обеим сторонам дороги простирались поля олив, чьи серые листья слегка волновались от морского бриза и восхитительно сочетались с голубизной неба. Он приблизился к месту, где шел ремонт дороги. Дорожные рабочие, бравые парни в ярких шапках, лениво работали, распевая песни и иногда прерываясь, чтобы хлебнуть из фляги. Крониаманталь подумал, что у этих славных ребят есть милашки, как здесь называют возлюбленных. Парни говорят: «моя милашка», девушки — «мой миленок», и они действительно милуются в этом прекрасном краю. Сердце Крониаманталя сжалось, и все его существо, возбужденное весной и скачкой, воззвало к любви.

Он подъехал к мостику, перекинутому через речушку, и на повороте дороги увидел то, что втройне усилило его муку. Место было пустынное, и сквозь кустарник между стволами тополей он увидел двух молодых девушек, которые купались совершенно обнаженные. Одна была в воде и держалась за ветку. Он восхитился ее загорелыми руками и округлыми прелестями, которые лишь немного скрывала вода. Другая, стоя на берегу, вытиралась после купанья, оставляя на виду очаровательные очертания и изгибы, которые воодушевили Крониаманталя; он принял решение присоединиться к девушкам и поучаствовать в их утехах. К несчастью, в ветвях соседнего дерева он заметил, двоих юнцов, подстерегающих эту добычу. Затаив дыхание и внимательно следя за каждым движением купальщиц, они не видели всадника, который, хохоча во все горло, пустил своего коня в галоп и с криками пересек мостик.

* * *

Солнце встало и было почти в зените, бросая на землю невыносимо жаркие лучи. К любовным томлениям Крониаманталя прибавилась сильная жажда. Вид фермы возле дороги доставил ему несказанную радость. Вскоре он остановился возле хутора, за которым виднелся небольшой фруктовый сад, цветение которого вызывало восхищение: это были бело-розовые купы вишневых и персиковых деревьев. На изгороди сушилось белье, и юноша с удовольствием увидел очаровательную крестьянку лет шестнадцати, стирающую тряпье в корыте под тенью фигового дерева, — почти лишенное листьев, оно склонялось над фруктовым садом, хотя росло по соседству. Не замечая присутствия Крониаманталя, девушка продолжала свою работу, которая показалась ему благородной. Полный воспоминаний об античности, он сравнил ее с Навсикаей. Сойдя с лошади, юноша приблизился к изгороди и с упоением созерцал красавицу. Он видел ее со спины. Ее подоткнутые юбки позволяли разглядеть прелестную щиколотку в белоснежном чулке. Движения ее тела, совершаемые при стирке, вызывали чудесное волнение. Рукава ее были закатаны, и он заметил прекрасные округлые руки, темные от загара, которые очаровали его.

* * *

Я всегда особенно любил красивые руки. Есть люди, которые пристальное внимание обращают на совершенство ног. Что ж, и меня это трогает, но, на мой взгляд, рука — это то, что у женщины должно быть безупречным. Она всегда в движении, она постоянно на виду. Можно сказать, что рука — это орган изящества, и что, благодаря своим грациозным движениям, она является настоящим оружием Любви. Согнутая, эта нежная рука имитирует лук, а вытянутая, она изображает стрелу.

Таково же было и мнение Крониаманталя. Он как раз размышлял об этом, но вдруг его лошадь, которую он держал под уздцы, чувствуя приближение часа, когда ей задают корм, принялась настойчиво ржать. Молодая девушка тут же обернулась и с удивлением обнаружила наблюдающего за ней поверх изгороди незнакомца. Она покраснела и от этого стала еще обворожительней. Ее смуглая кожа выдавала присутствие в ее венах сарацинской крови. Крониаманталь попросил поесть и напиться. С милым изяществом эта прелестная крестьянка предложила ему войти и подала простой еды. Молоко, яйца и черный хлеб вскоре утолили его голод и жажду. Между тем он задавал девушке вопросы в надежде обнаружить повод полюбезничать с ней. Так он узнал, что ее зовут Мариетта и что ее родители поехали в соседний городок продавать овощи, а брат работает на дороге. Это была счастливая семья, которая жила плодами своего труда.

В это время вернулись родители, добрые крестьяне, и Крониаманталь, уже влюбленный в Мариетту, был раздосадован. Он воспользовался их возвращением, чтобы узнать у матери, сколько должен за еду, а затем вышел, послав Мариетте долгий взгляд, на который та не ответила, но юноша с удовольствием заметил, что она покраснела и потупилась.

Он вскочил на коня и направился к дому. Впервые испытывая любовную грусть, он находил мелькающие вдоль дороги пейзажи крайне меланхолическими. Солнце село за горизонтом. Серые листья олив казались такими же печальными, как он сам. Тени накатывались, словно волны. Речушка, где он видел купальщиц, была безлюдна. Журчание воды представлялось ему невыносимой насмешкой. Он пустил лошадь в галоп. Наступили сумерки, и вдали стали загораться огни. Когда наступила ночь, он придержал коня и отдался печальным мечтаниям. Дорогу по склону окаймляли кипарисы; по ней-то и следовал своим задумчивым путем Крониаманталь в ночной и любовной печали.

* * *

В последующие дни его учитель без труда заметил, что ученик больше не уделяет никакого внимания занятиям, которыми прежде был увлечен. Г-н Янссен догадался, что отсутствие интереса вызвано любовью.

Но к его уважению примешивалось презрение, причиной которого было то, что Мариетта была простой крестьянкой.

Кончался сентябрь, и на следующий день, приведя своего воспитанника под отягощенные плодами оливковые деревья, г-н Янссен осудил его любовь, а юноша, покраснев, выслушал все упреки. Жалобно стонали первые осенние ветры, и, сильно опечаленный и смущенный, Крониаманталь совершенно утратил желание снова увидеться со своей прелестной Мариеттой, но навсегда сохранил воспоминание о ней.

Так Крониаманталь достиг совершеннолетия.

Обнаруженная у него болезнь сердца освободила его от военной службы. Вскоре после этого неожиданно умер его учитель, оставив ему по завещанию то немногое, что у него было. И, продав дом, который называли Замком, Крониаманталь прибыл в Париж, чтобы здесь спокойно отдаться литературе, как ему того хотелось, ибо уже некоторое время он втайне писал стихи, которые хранил в старой коробке из-под сигар.

X. Поэзия

В самом начале 1911 года плохо одетый молодой человек быстро поднимался по улице Гудона. На его необыкновенно подвижном лице попеременно сменялись радость и беспокойство. Глаза его пожирали все, что видели, а веки смыкались быстро, словно челюсти, и поглощали вселенную, которая бесконечно обновлялась усилиями бегущего; он воображал малейшие детали огромных миров и насыщался ими. Рокот и гром Парижа разражались вдали и окружали молодого человека, который, запыхавшись, остановился, словно долго преследуемый и готовый сдаться налетчик. Этот рокот, этот шум свидетельствовали о том, что враги почти загнали его, как воришку. Он ухмыльнулся, хитро сощурился и медленно двинулся дальше: он укрылся в своей памяти и шел вперед, тогда как все силы его судьбы и сознания раздвигали время, чтобы проявить истинный смысл того, что происходит, того, что было, и того, что будет.

Молодой человек вошел в одноэтажный дом. Объявление на открытой двери гласило:

ВХОД В МАСТЕРСКИЕ

Он прошел по коридору, где было так темно и так холодно, что ему показалось, что он умер, и со всей силы, сжав зубы и кулаки, вдребезги разбил вечность. Тут внезапно он вновь почувствовал время и услышал, как стенные часы чеканят секунды, которые падали со звоном разбитого стекла; жизнь вернулась к нему, и время снова пошло. Но в тот момент, когда он остановился возле двери, чтобы постучать, сердце его забилось гораздо сильнее от страха, что он никого не застанет.

Он постучался и прокричал:

— Это я, Крониаманталь!

По ту сторону двери послышались тяжелые медленные шаги человека, который, казалось, изнемогал от усталости или был чем-то угнетен, а когда дверь открылась, вдруг сверкнула резкая вспышка света — вспышка сотворчества двух существ и их мгновенного соединения.

В мастерской, похожей на хлев, лежало бесчисленное стадо: это были уснувшие полотна, а охраняющий их пастырь улыбался своему другу.

Желтые книги, сложенные стопкой на этажерке, казались брусками сливочного масла. А ветер проникал в плохо закрытую дверь и приводил с собой неведомых существ, которые тихо стонали, жалуясь на свои горести. Тогда все волчицы нужды завывали за дверью, готовые пожрать и стадо, и пастыря, и его друга, чтобы подготовить на том же месте фундамент для нового Города. Но в мастерской царили многоцветные радости. Широкое окно выходило на северную сторону, и видна была одна лишь небесная синь, похожая на женское пение. Крониаманталь снял пальто, которое упало на пол, словно тело утопленника, и, сев на диван, долго и молча разглядывал новый холст, стоящий на мольберте. Одетый в синее художник с босыми ногами тоже смотрел на картину, где в ледяном тумане угадывались две женщины.

Была еще в мастерской роковая вещь, огромный кусок разбитого зеркала, прикрепленный к стене загнутыми гвоздями. Зеркало казалось бездонным мертвым морем, поставленным вертикально, в глубине его притворная жизнь оживляла несуществующее. Так, рядом с Искусством живет его подобие, о котором люди и не догадываются и которое принижает их, в то время как Искусство их возвышает. Сидя на диване с упертыми в колени локтями, Крониаманталь наклонился и отвел глаза от картины, чтобы перевести их на листок бумаги, валявшийся на полу; кисточкой на листке было начертано:

Я В БИСТРО

Бенинский Птах

Он несколько раз перечитал эту фразу, а Бенинский Птах в это время, покачивая головой и то отходя, то приближаясь, разглядывал свою картину. Наконец он повернулся к Крониаманталю и сказал:

— Вчера вечером я видел твою жену.

— Кто она? — спросил Крониаманталь.

— Не знаю, я ее увидел, но не знаю ее. Это именно такая девушка, какие тебе нравятся. У нее печальное детское лицо женщины, которой судьбой предначертано быть причиной страданий. В числе ее достоинств — руки: они поднимаются, чтобы оттолкнуть; а также то, что она лишена того благородства, которое не смогли бы полюбить поэты, ибо оно помешало бы им предаваться страданию. Я видел твою жену, я же сказал. Она и уродство, и красота; она то, что нам нравится сегодня. И она должна пахнуть лавровым листом.

Но Крониаманталь, который совершенно не слушал, перебил его:

— Вчера я сочинил мое последнее стихотворение, написанное классическим стихом:

Кифаре —

По xape! —

и мое последнее стихотворение, написанное стихом свободным (обрати внимание, что во второй строфе слово «девушка» употреблено в плохом смысле):

РЕКЛАМА НОВОГО ЛЕКАРСТВА

Почему он вернулся Хиальмар

Серебряные чаши с черпаком

Остались пустыми

Вечерние звезды

Стали дневными звездами

Одна за другой

Ведьма Грюльского леса

Приготовила себе еду

Она питалась кониной

А он ее не ел

Маи Маи рамао ниа ниа

Вот утренние звезды

Опять стали вечерними

Одна за другой

Он вскричал —

Именем Марё

И его любимого ягнятника

Девушка из Арнамёра

Приготовит напиток героев

— Повинуюсь прославленный воин

Маи Маи рамао ниа ниа

Она взяла солнце

И опустила его в море

Подобно тому как хозяйки

Ветчину погружают в рассол

Но беда! прожорливый лосось

Проглотил погруженное в море солнце

И сделал себе парик

Из его лучей

Маи Маи рамао ниа ниа

Она взяла луну

И обмотала ее ленточками

Как делают с почетными мертвецами

И маленькими детьми

И потом при свете оставшихся звезд

О вечные звезды

Она сделала отвар из селажа

Из норвежского смоляного молочая

И харкотины эльфов

И дала его выпить герою

Маи Маи рамао ниа ниа

Он умер как солнце

И ведьма взобравшись на вершину ели

Слушала до вечера

Рокот ветра в пустом флаконе

Откуда лживые скальды поверяли свои слова

Маи Маи рамао ниа ниа

* * *

Крониаманталь минуту помолчал, потом добавил:

— Я буду писать только стихом, свободным от всяких пут, будь то даже путы языка.

Послушай, старина!

МАЭВИДАНОМИ РЕНАНОКАЛИПНОДИТОК ЭКСТАРТИНАП + в. с.

А.З.

Тел.: 33-122 Пан: Пан ОеаоиииоКТэн ииииииишши

— Последняя строка твоего стихотворения, бедняга Крониаманталь, — сказал Бенинский Птах, — не более чем плагиат из Фр.нс.с.а Ж.мм.а.

— Неправда, — сказал Крониаманталь. — Но я не буду больше заниматься чистой поэзией. И все из-за тебя. Я хочу заниматься драматургией.

— Лучше бы ты пошел взглянуть на ту девушку, о которой я тебе говорил. Она тебя знает и, похоже, без ума от тебя. В следующий четверг ты найдешь ее в Медонском лесу, место я скажу. Узнаешь ее по скакалке, которая будет у нее в руке. Она зовет себя Тристуз Балеринетт.

— Ладно, — сказал Крониаманталь, — пойду погляжу на Балеринетт и пересплю с ней, но прежде всего я бы хотел пойти к Театрам и предложить им мою пьесу «Иексималь Желимит», которую я написал у тебя в мастерской в прошлом году, питаясь лимонами.

— Делай что хочешь, мой друг, — сказал Бенинский Птах, — но не забывай о Тристуз Балеринетт, твоей будущей жене.

— Отлично сказано, — сказал Крониаманталь, — но мне бы хотелось еще раз проговорить сюжет моей пьесы. Слушай.

Человек покупает газету на берегу моря. Из дома, расположенного возле сада, выходит солдат, вместо рук у него электрические лампочки. С дерева спускается трехметровый гигант. Он трясет продавщицу газет, она падает и, будучи гипсовой, разбивается. В этот момент появляется судья. Он убивает всех ударом бритвы, а в это время движущаяся мимо вприпрыжку нога укладывает судью на месте ударом в нос и напевает милую песенку.

— Просто чудо! — воскликнул Бенинский Птах.— Я напишу декорации, ты мне это обещал.

— Само собой, — ответил Крониаманталь.

XI. Драматургия

На следующий день Крониаманталь пошел к Театрам, они собрались у г-на Жадюля, финансиста. Крониаманталю удалось добиться, чтобы его пропустили, дав на лапу и своему, и чужому. Он без робости вошел в зал, где собрались Театры, их пособники, их наемные убийцы и их приспешники.

Крониаманталь

Господа Театры, я пришел, чтобы прочесть вам мою пьесу «Иексималь Желимит».

Театры

Будьте любезны, подождите немного, сударь, пусть вас познакомят сначала с нашими правилами. Вы теперь с нами, среди наших актеров и наших авторов, наших критиков и наших зрителей. Слушайте внимательно и по возможности молчите.

Крониаманталь

Господа, благодарю вас за оказанный мне сердечный прием, я уверен, что учту все, что услышу.

Актер

Пусть облетят слова, как облетают розы. О мне милы мои ме...ме...метемпсихозы, Мил Фок, и мил Протей, и их метаморфозы...

Старый режиссер

Вы помните, мадам? Снежный вечер 1832 года, заблудившийся незнакомец стучит в двери виллы, расположенной на дороге, ведущей из Шантебуна в Сорренто...

Критик

Сегодня для того, чтобы пьеса имела успех, важно отсутствие подписи автора.

Вожак медведей своему мишке

А ну, лентяй, на лапы вставай... Замри... Умри... Благодари... Польку танцуй... Мазурку давай...

Хор выпивох

Напиток красен И тем прекрасен. Коль можем пить, Тому и быть.

Хор едоков

К столам накрытым! Что до поры там Лежало, глядь — Сжевала рать.

Выпивохи

Тот рожей красен, Кто может пить, И тем прекрасен.

Р.д..рд К.пл.нг, Актер, Актриса, Авторы зрителям

Плати! Плати! Плати! Плати! Плати! Плати! Плати!

Проповедник

Театр, возлюбленные братья мои, это школа скандала, это гибельное место для души и для тела. По свидетельству рабочих сцены, в театре все фальшивое. Ведьмы, которым фея Моргана годится в дочери, приходят туда, чтобы сойти за пятнадцатилетних девочек.

Сколько крови проливается в мелодраме! Воистину говорю вам: пусть эта кровь и не настоящая, она падет на головы потомков, и авторов, и актеров, и директоров, и зрителей — и так до седьмого колена. «Ne mater suam»,— говорили в прежние времена своим матерям юные девушки. Сегодня они спрашивают: «Мы пойдем вечером в театр?»

Воистину говорю вам, братья мои: лишь немногие зрелища не угрожают душе. Кроме театра природы, я знаю лишь один, куда можно было бы пойти без страха: это балаган любителя пускать ветры. Вот зрелище, возлюбленные братья мои, воистину галльское и полезное для здоровья. Шум смешит до слез, он изгоняет Сатану из чресл, где он гнездится, именно таким образом отцы-пустынники добивались изгнания бесов из самих себя.

Мать актрисы

Ты п..., Шарлотта?

Актриса

Нет, мама, я рыгаю.

Г-н Морис Буассар

Вот таково сегодня чрево матери!

Актер, пьесу которого приняли в «Комеди-Франсез»

Друг мой, вид у вас не слишком смышленый. Я сейчас научу вас нескольким словам из театрального словаря. Выслушайте их внимательно и попытайтесь запомнить, если можете.

Артисты (мужского и женского рода). Используется только применительно к актеру или актрисе.

Ахерон (или Ахеронт, ad libitum [По собственному усмотрению (лат.)]). Река в Аиде, а не в аду.

Крандец. Это ныне устаревшее словцо лет двадцать назад удачно заменяло слово Камбронна.

Папа. Два отрицания равны одному утверждению.

Связи. Они в театре всегда опасные.

Тухлые яйца (не употребляется в единственном числе). Вредны и неудобоваримы для желудка.

Юнец. Избегать употребления этого существительного с качественным прилагательным «беспутный». Прилагательное «благонравный» является более подходящим. Nota bene: все это замечание не относится к оперетте.

High-life [Здесь: сладкая жизнь (англ.).]. Это совершенно французское выражение переводится на английский язык как fashionable people [Здесь: сливки общества (англ.)].

Не хотите ли еще несколько названий пьес? Они важны, если хочешь преуспеть. Вот те, которые следует обязательно использовать:

«Поворот судьбы»; «Поворот ключа»; «Поворот головы»; «От ворот поворот»; «Повар и вор»; «Луизон, помойся!»; «Луизон, помолись!»; «Торопись медленно»; «Город-спрут»; «Держи, а то сопрут!»; «Колдунье не колдуется»; «Гибель гиббелина»; «Я тебя прикончу»; «Мой князь»; «Артишочек»; «Ученье — свет»; «Подсвечник».

До свидания, сударь, не благодарите меня!

Знаменитый критик

Господа, я пришел представить вам отчет о вчерашнем триумфе. Вы готовы? Я начинаю:

ХВАТКА И УХВАТКА

Пьеса в трех актах

Авторы: господа Жюльен Пока, Жан де ла Щель, Проспер Укуси, а также дамы Натали де Старьё, Жанна Фонтам и княгиня М.де Пруд.

Декорации Альфреда Мона, Леона Мини, Ал. де Лемера.

Костюмы от Жанетты, шляпы от Вильгельмины, мебель фирмы Мак Тид, фонографы фирмы «Хернштейн», гигиенические салфетки фирмы «Ван Фёйлер и К°».

Вспоминается пленник, осмелившийся п... в присутствии царя Сезостриса. Я не знал ситуации, столь хватающей за душу, пока не посмотрел пьесу вышеуказанных господ, дам и т. д. Я хочу сказать о сцене, которая произвела такое яркое впечатление во время первого представления и в которой финансист Проминофф протестует против следователя.

Пьеса хорошая, но не совсем оправдывает ожидания. Супруга-куртизанка наживается на бурной старости некоего винодела, однако ее образ настолько незабываем, что оставляет далеко позади Клеопатру и мадам де Помпадур. Г-н Лайол отличный комик, он показал себя отцом семейства в полном смысле этого выражения. Мадемуазель Жанин Дыруа, молодая восходящая звезда, обладает прелестными ножками. Но откровением стала госпожа Кур-во, чье чувствительное сердце нам известно. Она с волнующей искренностью изобразила сцену примирения. В общем, чудесный вечер и в перспективе ужин по случаю сотого представления.

Театры

Молодой человек, мы перескажем вам сюжеты нескольких пьес. Если бы они были подписаны известными именами, мы бы их сыграли. Но это — неизвестные шедевры, которые были нам предоставлены, и, судя по выражению вашего лица, мы их вам подарим.

Программная пьеса: Князь де Сан Меко обнаруживает на голове своей супруги вошь и устраивает ей сцену. Княгиня в последние два месяца спала только с виконтом Индюконтом. Супруги делают сцену виконту, который, в свою очередь, спал только с мадам Деваляй, супругой государственного секретаря, поэтому он низлагает министерство и обдает мадам Деваляй своим презрением.

Мадам Деваляй делает сцену своему супругу. Все выясняется, когда появляется господин Шляпье, депутат. Он скребет свою голову. Его разоблачают. Он обвиняет своих избирателей в том, что они вшивые. Под конец все образуется. Название: Парламентаризм.

Комедия характеров: Изабель Лекаюк обещает мужу, что будет ему верна. Тут она вспоминает, что то же самое обещала Жюлю, рассыльному из лавки. Она страдает от невозможности сочетать верность с любовью.

В это время Лекаюк выставляет Жюля за дверь. Это событие способствует триумфу любви, и вот уже Изабель — кассирша в универмаге, где Жюль работает приказчиком. Название: Изабель Лекаюк.

Историческая пьеса: Известный романист Стендаль является душой бонапартистского заговора, который завершается героической смертью молодой певицы во время представления «Дон Жуана» в театре «Ла Скала» в Милане. Стендаль скрывается под псевдонимом и великолепно выпутывается из этой истории. Много войск, исторические персонажи.

Опера: Буриданов осел колеблется, не в силах решить, что раньше утолить, жажду или голод. Валаамова ослица пророчествует, что осел умрет. Приходит Золотой осел, он ест и пьет. Ослиная Шкура показывает свою наготу этому стаду ослов. Пройдя сквозь него, осел Санчо Пансы решает, что докажет свою надежность, украв инфанту, но предатель Мело предупреждает дух Лафонтена. Он проявляет свою ревность и лупит Золотого осла. Метаморфозы. Конный выезд принца и инфанты. Король отрекается в их пользу.

Патриотическая пьеса: Шведское правительство предъявляет Франции иск о подделке шведских спичек. В последнем акте происходит эксгумация останков алхимика XIV века, который изобрел эти спички в Ферте-Гоше.

Комедия-водевиль:

Соседку свою пригожую Возница окликнуть рад: — Покажи мне твою прихожую, А я покажу мой сад!

Вот, сударь, чем поддерживается жизнь драматурга.

Г-н Кофр, эрудит

Молодой человек, вам также необходимо знать театральные анекдоты, они прекрасно подпитывают речь начинающего автора. Вот некоторые из них:

Фридрих Великий имел обыкновение стегать актрис. Он считал, что тем самым придает их коже розовый оттенок, а это, в свою очередь, не лишено привлекательности.

При дворе турецкого султана ставят «Мещанина во дворянстве», но переделанного согласно местным вкусам, и мамамуши предстает там в образе кавалера ордена Подвязки.

Однажды, когда Сесиль Вестрис направлялась в Майнц, ее карета была остановлена знаменитым рейнским разбойником Шиндерханнесом. Она проявила мужество и станцевала перед Шиндерханнесом в зале постоялого двора.

Однажды Ибсен переспал с молодой испанкой. В самые решающие моменты она восклицала: «Ишь ты!.. Ишь ты!.. Драматический автор!»

Один актер-эрудит уверял меня, что находит приятной только одну статую: находящегося в Лувре сидящего скриба, изваянного египтянином задолго до Иисуса Христа... Но теперь что-то о г-не Скрибе говорят все меньше. Тем не менее он все еще царит на подмостках.

Театры

Не забудьте также об оформлении сцены, о ремарке под занавес, о том, что чем чаще прогораешь, тем ярче сверкаешь, а также о том, что названное число, чтобы быть правдоподобным, должно заканчиваться на 7 или на 3. Кроме того, не одалживайте денег тому, кто говорит: «В Одеоне у меня пятиактная пьеса» или «Моя пьеса в три акта идет в „Комеди-Франсез"». И не стоит небрежно бросать: «Не хотите ли контрамарку? У меня их столько, что приходится отдавать консьержке», — это ничему не помогает.

В этот момент наш молодой человек не упустил возможности спеть, сопровождая пение двусмысленными движениями, нечто странное со сладострастным, глуповатым и увлекательным мотивом.

Г-н Жадюль

Какой у вас тонкий слух, сударь, какой острый глаз!

Г-н Кофр Глаз вопиющего?

Г-н Жадюль

Ах, нет! Я хотел сказать: какой флюид! Мощный, как архиепископское брюхо.

Г-н Кофр

Найдите более подходящее слово, разговор не о брюхе.

Г-н Жадюль

Какая игра, сударь, какая игра! Она и крокодила доведет до слез, и ублажит равно и эрудита, и финансиста.

Крониаманталь

Всего доброго, господа, я ваш вечный должник. Если позволите, я к вам загляну через несколько дней. Мне кажется, моя пьеса еще не готова.

XII. Любовь

Этим весенним утром Крониаманталь, следуя указаниям Бенинского Птаха, прибыл в Медонский лес и улегся в тени дерева с низко растущими ветками.

Крониаманталь

Господи! Я устал, но не идти, а быть в одиночестве. Я жажду, но не вина, не меда или ячменного пива, а воды, свежей воды в этом чудесном лесу, где трава и деревья каждое утро покрываются росой, однако страждущий путник не встретит здесь ни единого родника. Прогулка истощила меня, я бы поел, но не мяса, не фруктов, а хлеба, доброго, хорошо замешанного и вспухшего, словно сосцы, хлеба, круглого, как луна, и, как луна, золотистого.

Он поднялся. Потом углубился в лес и пришел на поляну, где должен был встретить Тристуз Балеринетт. Девица еще не появилась, а Крониаманталь, мечтавший о роднике, своей волей или, скорей, своим талантом лозоходца, талантом, о котором и не подозревал, выбил из земли прозрачную воду, и та потекла среди трав.

Он бросился на колени и стал жадно пить. Вдали женский голос пел:

Дин-дон, спешит Жермена

На встречу с королем.

В объятья сюзерена,

Дин-дон, спешит Жермена

Опушкой над ручьем.

«Придет он непременно

К пастушке над ручьем!

И только Крокминтена,

Страшилу Крокминтена

Сюда не позовем!..»

Крониаманталь

Ты уже думаешь о той, которая поет? Ты нелепо смеешься над этой поляной. Не думаешь ли ты, что она стала круглой, как стол, ради равенства людей и дней? Нет! Крониаманталь, ты знаешь, дни не похожи один на другой.

Храбрецы не равны за круглым столом; одному солнце светит в лицо и слепит его глаза, чтобы вскоре передвинуться и слепить глаза его соседа; другой же видит только собственную тень. Все — храбрецы, и ты сам тоже храбрец, но вы все похожи не более, чем день и ночь.

Голос

В руках у Крокминтена

Букет горит огнем...

Король кричит: «Жермена,

Не бойся Крокминтена, —

Страшилу мы спугнем!..»

Крониаманталь

Женские голоса всегда ироничны. А погода — всегда ли она столь же хороша? Кто-то уже проклят вместо меня. В глухом лесу прекрасная погода. Не слушай голоса женщины. Вопрошай! Вопрошай!

Голос

«Хочу, моя Жермена,

С тобою быть вдвоем!..»

«Как мягко нынче сено! —

Ему в ответ Жермена,—

И мы приплода ждем».

Крониаманталь

Та, что поет, чтобы привлечь меня, окажется такой же невинной, как я сам, и станет танцевать против своей воли.

Голос

«Корова непременно

Нас наградит телком,

А осенью Жермена,

Мой сударь, непременно

Вас наградит сынком...»

Крониаманталь встал на цыпочки, чтобы посмотреть, не увидит ли он среди ветвей ту, желанную, которая должна прийти.

Голос

Дин-дон, прощай, Жермена,

Прохладней день за днем.

И только Крокминтена,

Страшилу Крокминтена

Ты встретишь над ручьем...

На поляне появилась молодая девушка, стройная и смуглая. У нее было скорбное лицо, которое освещали глаза, подвижные, словно птенцы с сияющим оперением. Разметавшиеся короткие волосы оставляли открытой ее шею, они были густые и черные, как ночной лес, а по скакалке, которую она держала в руке, Крониаманталь признал Тристуз Балеринетт.

Крониаманталь

Ни шагу дальше, девочка с обнаженными руками! Я сам подойду к вам! Кто-то притаился в боярышнике и может нас услышать.

Т р и с т у з

Это тот, кто вышел из яйца, подобно Тиндариду. Я припоминаю, что мне об этом как-то долгими вечерами рассказывала моя простодушная мать. Искатель змеиных яиц, сам рожденный змеей. Я боюсь этих старых воспоминаний.

Крониаманталь

Ничего не бойся, девочка с обнаженными руками!

Останься со мной. Губы мои полны поцелуев. Вот они, вот. Я запечатлеваю их на твоем челе, на твоих волосах. Я впиваюсь в твои волосы, еще хранящие аромат духов. Я впиваюсь в твои волосы, извивающиеся, словно черви на теле смерти. О смерть, о смерть, поросшая червями! На моих губах поцелуи. Вот они, вот, на твоих ладонях, на твоей шее, на твоих глазах, на твоих глазах, на твоих глазах. Губы мои полны поцелуев, вот они, вот они, обжигающие, словно горячка, предназначенные, чтобы околдовать тебя, поцелуи, поцелуи, безумные, в ухо, в висок, в щеку. Почувствуй мои объятия, склонись под тяжестью моей руки, будь покорна, будь покорна, будь покорна. Губы мои полны поцелуев, вот они, вот они, безумные, на твоей шее, на твоих волосах, на твоем челе, на твоих глазах, на твоих устах. Я так хотел бы любить тебя этим весенним днем, когда уже облетели цветы с готовых плодоносить ветвей.

Т р и с т у з

Оставьте меня, уходите; счастливы познавшие взаимную любовь, но я не люблю вас. Вы меня

пугаете. Впрочем, не отчаивайся, поэт. Послушай, вот моя лучшая присказка: уходи-ка!

Крониаманталь

Увы мне! Увы! Снова уходить, идти туда, где океанские волны стоят стеной, идти через вересковые пустоши, ельники, сквозь торфяники, грязь, пыль, минуя леса, поля, сады и блаженные парки.

Тристуз

Уходи. Уходи-ка подальше от моих волос, от их давнего аромата духов, потому что ты принадлежишь мне.

И Крониаманталь ушел, не обернувшись; еще долго можно было видеть его среди ветвей,— а потом, когда он исчез, еще долго был слышен его затихающий голос.

Крониаманталь

Путник без палки, паломник без посоха и поэт без чернильницы, — я самый бессильный из людей; у меня больше ничего нет, и я ничего не знаю...

Тристуз Балеринетт гляделась в речные воды, и голос Крониаманталя больше не доходил до нее.

В прежние времена монахи выкорчевали Мальвернский лес.

Монахи

Солнце медленно склоняется к горизонту, и, благословляя тебя, Господь, мы идем в монастырь на ночлег, чтобы на заре вновь приняться за работу в лесу.

Мальвернский лес

Каждый день, каждый день обезумевшие птицы видят, взлетая, как расплющиваются их гнезда и бьются их яйца, покуда деревья рушатся наземь, всплескивая ветвями.

Птицы

Счастливый миг, когда в сумерках мальчишки и девчонки приходят резвиться в траве. О эти поцелуи, которым хочется упасть, словно переспелым фруктам, словно яйцам, которые вот-вот снесут! Посмотрите, посмотрите же, как они танцуют, шалят, ходят друг за дружкой и поют от заката до зари, что стала им светлой сестрой.

Рыжий монах в составе процессии

Я жить боюсь и стражду умереть. Страдания земли! Работа, о потерянное время...

Птицы

Чик-чирик! Яйца разбиты.

Омлет готов, поджаренный на блуждающем огоньке.

Сюда, сюда!

Правее.

Поверни налево.

Прямо вперед.

За этот поверженный клен.

Вот тут и вот там.

Крониаманталь

далеко в прошлом, около Малъвернского леса, незадолго до прохода монахов

Ветра расступаются передо мной, рушатся леса, чтобы стать широкой дорогой, то тут, то там усеянной падалью. С некоторого времени путешественники стали встречать слишком много падали, болтливой падали.

Рыжий Монах

Я не хочу больше работать, я хочу мечтать и молиться.

Монах улегся прямо на дороге, обсаженной ивами цвета тумана, и повернулся лицом к небу.

Пришла ночь, а с ней лунный свет. Крониаманталь увидел монахов, склонившихся над равнодушным телом их собрата. А потом он услышал легкий стон, слабый крик, поглощенный последним вздохом. Друг за другом монахи медленно прошли перед Крониаманталем, спрятавшимся в ивовых зарослях.

Глоридский лес

Я бы хотел, чтобы этот человек заплутал среди призраков, парящих между берез. Но он бежит к будущему, он уже там.

Далекое хлопанье дверей переходит в шум идущего поезда. Между огромными потрескавшимися камнями — широкая просека, заросшая травой и заваленная стволами. Самоубийство жизни. Тропинка, по которой пробегают люди. Они неустанны. Подземелья, где воздух наполнен смрадом. Трупы. Голоса зовут Крониаманталя. Он бежит, он бежит, он спускается.

* * *

Тристуз прогуливалась в прекрасном лесу и размышляла.

Тристуз

У меня на сердце грустно без тебя, Крониаманталь. Я любила тебя, сама того не зная. Всё в зелени. Всё в зелени над моей головой и у меня под ногами. Я потеряла того, кого любила. Мне придется искать там и сям, то тут, то там. И среди всех, среди многих, конечно, найдется тот, кто мне понравится.

Вернувшийся из прошлого Крониаманталь восклицает, вновь увидев родник, но еще не замечая Тристуз.

Крониаманталь Божество! Каково ты? В чем твоя вечная форма?

Тристуз

Вот он, самый прекрасный из всех, что были и есть на свете... Слушай, поэт, отныне я принадлежу тебе.

Не глядя на Тристуз, Крониаманталь склонился над источником.

Крониаманталь

Люблю родники, вот прекрасный символ вечности, когда он не иссякает. Этот не высох. И я ищу божество, я надеюсь на его бессмертие. И источник мой не высох.

Он опустился на колени и стал молиться, а поникшая Тристуз в это время причитала.

Тристуз

О поэт, ты поклоняешься этой речке? Господь, верни мне моего возлюбленного! Пусть он придет ко мне! Я знаю такие прекрасные песни.

Крониаманталь У каждой речки свой лепет.

Тристуз

Что ж! Вот и спи со своей холодной возлюбленной, пусть она тебя поглотит. Но если ты живой, ты будешь принадлежать мне и покоришься мне.

Она ушла, а речка бежала сквозь лес, наполненный птичьим щебетом, бежала и журчала, и звучал голос Крониаманталя, который оплакивал свою судьбу, и слезы его смешивались с обожествленной волной.

Крониаманталь

О речка, брызжущая, словно неиссякаемая кровь! Холодная, как мрамор, но живая, прозрачная и текучая. Всегда обновленная, и всегда подобная самой себе, и оживляющая свои цветущие берега, — я тебе поклоняюсь. Ты — мое несравненное божество. Ты утолишь мою жажду. Ты очистишь меня. Ты будешь нашептывать мне свою вечную мелодию, а вечером убаюкаешь меня.

Речка

О поэт, ты очарован мною, и я с нетерпением жду тебя в глубине моего маленького ложа, наполненного жемчужным блеском драгоценностей! Я думаю об Авалоне, где мы могли бы жить, ты — как Король Рыбак, а я — ожидая тебя под яблонями. О яблоневые острова! Но мне хорошо на моей драгоценной постельке. Эти аметисты приятны моему глазу. Этот лазурит ярче небесной сини. Этот малахит напоминает мне о лугах. Сардоникс, оникс, агат, горный хрусталь, вы будете сверкать сегодня вечером! Ибо я хочу устроить праздник в честь моего возлюбленного. Я явлюсь туда одна, как и подобает девственнице. Могущество моего возлюбленного поэта уже проявилось, и его дары приятны моему сердцу. Он подарил мне свои глаза, полные слез, два божественных источника, впадающих в мой поток.

Крониаманталь

О оплодотворяющая река, твои воды словно твои косы! Цветы рождаются вокруг тебя, и мы будем вечно любить друг друга.

Слышны были лишь птичье пение да шум листвы, а иногда хлопанье крыльев птицы, плещущейся в воде.

В роще появился лжепиита: это был алжирец Папонат. Танцуя, он приблизился к речке.

Крониаманталь

Я тебя знаю. Ты Папонат, который учился на Востоке.

Папонат

Он самый. О поэт Запада, я пришел тебя навестить. Я изучил твою манеру говорить, но слышу, что есть еще один способ побеседовать с тобой. Какая влажность! Ничего удивительного, что у тебя хриплый голос; тебе понадобится калькофан, чтобы прочистить горло. Я приблизился к тебе, танцуя. Не смогу ли я таким способом помочь тебе выйти из положения, в котором ты оказался?

Крониаманталь

Тьфу! Скажи лучше, кто тебя научил танцевать?

Папонат Сами ангелы были моими учителями.

Крониаманталь

Добрые ангелы или злые? Хотя не важно, не продолжай. Хватит с меня всех этих танцев, — пожалуй, кроме одного, который мне бы еще хотелось станцевать; греки называли его кордаксом.

Папонат

А ты весельчак, Крониаманталь, с тобой можно порезвиться. Я счастлив, что пришел сюда. Обожаю веселье. Я счастлив!

И Папонат, вращая глубокими сияющими глазами, со смехом потер руки.

Крониаманталь Ты похож на меня!

Папонат

Не слишком. Я радуюсь жизни, а ты умираешь возле родника.

Крониаманталь

А счастье, о котором ты говоришь, ты что, забыл? А мое счастье? Ты похож на меня. Счастливый человек потирает руки, ты это сделал. Понюхай их. Чем пахнет?

Папонат Смертью.

Крониаманталь

Ха-ха-ха! Счастливый человек пахнет так же, как мертвый! Потри руки. Какая разница между счастливцем и мертвецом! Я тоже счастлив, хотя и не желаю потирать руки. Будь счастлив и потирай руки! Будь счастлив и впредь. Теперь ты знаешь, чем пахнет счастье?

Папонат

Прощай. Если ты уже не дорожишь живыми, невозможно больше говорить с тобой.

И в то время как Папонат удалялся в ночь, где на невидимом теле сверкали бесчисленные глаза небесных зверей, Крониаманталь внезапно поднялся и сказал себе: «Все, хватит природыи достаточно воспоминаний, которые она вызывает. Я многое теперь знаю о жизни, вернемся в Париж и попытаемся разыскать там эту восхитительную Тристуз Балеринетт, которая любит меня до безумия».

XIII. Мода

Лжепиита Папонат, затемно возвращавшийся из Медонского леса, где он искал приключений, пришел как раз вовремя, чтобы поспеть на последний пароход. И имел счастье встретить там Тристуз Балеринетт.

— Как ваши дела, барышня? — спросил он. — В Медонском лесу я встретил вашего возлюбленного, г-на Крониаманталя, который близок к помешательству.

— Моего возлюбленного? — переспросила Тристуз. — Он не мой возлюбленный.

— Однако в наших литературных и художественных кругах об этом говорят со вчерашнего дня.

— Пусть говорят что угодно, — твердо ответила Тристуз. — Впрочем, будь он моим возлюбленным, я не стала бы краснеть. Разве он не хорош собой и не обладает огромным талантом?

— Вы правы. Но какая же у вас миленькая шляпка, а какое платье! Я очень интересуюсь модой.

— Вы всегда очень элегантны, господин Папонат. Дали бы вы мне адрес вашего портного, я порекомендую его Крониаманталю.

— Бесполезно, он все равно им не воспользуется, — со смехом ответил Папонат. — А скажите, что носят женщины в этом году? Я вернулся из Италии и еще не успел войти в курс дела. Просветите меня, прошу вас.

— В этом году, — начала Тристуз, — мода и причудлива и безыскусна, она одновременно проста и прихотлива. Женский костюм теперь может состоять из самых разных материалов, которые встречаются в природе. Я видела очаровательное платье, сделанное из натуральных пробок. Оно, безусловно, затмило те чудные вечерние туалеты из половых тряпок, которые производят такой фурор на показах мод. Один знаменитый кутюрье замышляет запустить в производство английский дамский костюм из обложек старых книг с кожаными переплетами. Это очаровательно. Все литературные дамы захотят такие, и тогда можно будет подходить к ним поближе и шептать любезности им на ушко под видом чтения названий. На шляпах очень модно носить рыбьи хребты. Часто можно видеть восхитительных молодых девушек, одетых в пелерины из Сантьяго-де-Компостелы; их наряд, как и подобает, усыпан морскими гребешками. В моду неожиданно вошли фарфор, керамика и фаянс. Эти материалы идут на пояса, шляпные булавки и так далее; мне довелось видеть изумительную дамскую сумочку, целиком состоящую из тех стеклянных глазных яблок, какие можно увидеть в кабинете у окулиста. Перья теперь украшают не только шляпы, но и туфли, перчатки, а на будущий год их поместят и на зонтики. Туфельки делают из венецианского стекла, а шляпки — из хрусталя баккара. Я уж не говорю о платьях, расписанных маслом, как картины, о раскрашенной шерстяной одежде, о костюмах, причудливо заляпанных чернилами. Весной будут охотно носить вещи из надутых кишок и пузырей животных, дивных фасонов и отменной легкости. Наши летчицы не позарятся ни на что другое. На бега будут надевать шляпку «детский шарик», состоящую из двух десятков воздушных шариков, — шикарная вещь, иногда лопающаяся для развлечения. Ракушки мидий носятся только на ботинках. Заметьте, все начинают украшать себя живой натурой. Я встретила одну даму, у которой на шляпке было двадцать птиц: канарейки, щеглы, малиновки, они были привязаны за лапки, били крыльями и пели во все горло. Во время последнего праздника в Нейи головной убор жены посла был украшен тридцатью ужами. «Для кого эти змеи, шипящие у тебя на голове?» — спросил у дамы слывущий дамским угодником низенький румынский атташе с дакским акцентом. Да, забыла вам сказать, что в прошлую среду видела на бульварах одну фифу, нарядившуюся в маленькие зеркальца, прикрепленные и приклеенные к ткани. На солнце эффект был роскошный. Словно золотой слиток на прогулке. Потом начался дождь, и дама стала похожа на серебряный слиток. Ореховая скорлупа хороша для розеток, особенно красиво инкрустировать их лесными орехами. Платье, вышитое кофейными зернами, гвоздикой, зубчиками чеснока, стрелками лука и изюминками, очень подходит для визитов. Мода становится практичной, она ничего не отвергает и все облагораживает. Она использует подручные материалы так, как романтики использовали слова.

— Спасибо, — сказал Папонат, — вы меня чудеснейшим образом просветили.

— Вы весьма любезны, -- ответила Тристуз.

XIV. Встречи

Прошло полгода. Уже пять месяцев Тристуз Балеринетт была любовницей Крониаманталя и страстно любила его все семь дней недели. В благодарность за эту любовь поэтический юноша навеки прославил и обессмертил ее, воспев в чудесных стихах.

«Я была никому не известна, — думала она, — а теперь я знаменита среди всех живущих.

Меня вообще держали за дурнушку из-за моей худобы, слишком большого рта, ужасных зубов, асимметричного лица и криво расположенного носа. А теперь я прекрасна, и все мужчины говорят мне об этом. Прежде смеялись над моей энергичной, порывистой походкой и над моими острыми локтями, которые при ходьбе двигаются, как куриные лапы. Теперь меня находят столь грациозной, что другие женщины подражают мне.

Какие только чудеса не порождает любовь поэта! Но как она тяжела, эта любовь! Какими горестями сопровождается, о чем только не приходится молчать! И все это теперь, когда чудо свершилось, и я прекрасна и знаменита. Крониаманталь — чудовище, за короткое время он промотал свое состояние, он беден и лишен изящества, малейшее его движение обеспечивает ему сотню врагов.

Я больше не люблю его, я больше не люблю его!

Он мне совсем не нужен, мне достаточно моих обожателей. Я постепенно буду с ним расставаться. Но эта постепенность убивает меня. Мне надо уйти, или пусть он исчезнет, чтобы не стеснять меня и ни в чем не упрекать».

Через неделю Тристуз отдалась Папонату; она продолжала видеться с Крониаманталем, но с каждой встречей становилась к нему холодней. Она все реже и реже приходила к нему, а он все больше и больше отчаивался и все крепче и крепче привязывался к Тристуз, ибо ее приходы были единственной его радостью; а в дни, когда она не приходила, он часами простаивал перед домом возлюбленной в надежде увидеть ее. Но если она случайно появлялась, прятался, словно вор, из опаски быть обвиненным в том, что шпионит за ней.

* * *

Преследуя Тристуз Балеринетт, Крониаманталь тем не менее продолжал свое литературное образование.

Однажды, бродя по Парижу, он вдруг оказался на берегу Сены. Пройдя через мост, он пошел было дальше, когда заметил прямо перед собой г-на Франсуа Коппе и пожалел, что этот прохожий уже умер. Однако никому не возбраняется беседовать с мертвыми, и встреча была прекрасной.

«Что ж, — сказал себе Крониаманталь, — прохожий он и есть прохожий, а этот прохожий еще к тому же и автор „Прохожего". Это весьма искушенный и умный стихотворец, имеющий четкое представление о действительности. Поговорим с ним о рифме».

Певец «Прохожего» курил черную сигарету. Он был одет в черное, лицо его было черно; он в причудливой позе стоил на каменной глыбе, и по его задумчивому виду Крониаманталь тотчас догадался, что он сочиняет стихи. Юноша подошел и, поздоровавшись, сказал ни с того ни с сего:

—Дорогой мэтр, как вы мрачны.

Тот вежливо ответил:

— Это потому, что моя статуя из бронзы. Из-за этого постоянно происходят недоразумения. Например, однажды,

Признав, что я его чернее, Сэм Мак Веа Прошел, на мой гранит своей печалью вея.

Видите, какие ладные стихи. Я как раз стараюсь отшлифовать их. Вы обратили внимание на то, что рифма в этом двустишии смотрится гораздо лучше, чем звучит?

— Верно, — сказал Крониаманталь, — потому что говорят «Сэм Мак Ви», так же как говорят не «Шакеспиар», а «Шекспир».

— Что ж, вот кое-что, что поможет делу, — продолжала статуя:

Три имени своих печальный Сэм Мак Ви На цоколе моем оставил по любви.

Видите, здесь есть утонченность, которая должна вас пленить, эта рифма с богатым звучанием.

— Вы меня просвещаете по части рифмы,— сказал Крониаманталь.— И я счастлив, дорогой мэтр, что вы оказались тем прохожим, которого я встретил.

— Это мой первый успех, — ответил бронзовый поэт. — Правда, я только что сочинил небольшое стихотворение под тем же названием: в нем человек — Прохожий — проходит по коридору железнодорожного вагона; он замечает очаровательную особу и вместо того, чтобы прямиком ехать в Брюссель, задерживается с ней на голландской границе. Они

Неделю целую проводят в Розендели, Друг друга распознав в течение недели: Он любит идеал, она — реальность, и В любви им, видимо, не может повезти.

Я обращаю ваше внимание на эти два последних стиха: хотя они хорошо рифмуются, в них содержится легкий сдвиг, который заставляет почувствовать тонкий контраст между богатством мужских рифм и мягкостью женских.

— Дорогой мэтр, — продолжил Крониаманталь, чуть повысив голос, — расскажите мне о свободном стихе.

— Да здравствует свобода! — вскричала бронзовая статуя.

Попрощавшись, Крониаманталь пошел дальше в надежде повстречать Тристуз.

На другой день Крониаманталь бродил по бульварам. Тристуз не пришла на свидание, и он надеялся встретить ее в модной чайной, куда она иногда заходила с друзьями. Когда он сворачивал на улицу Лепелетье, к нему подошел господин в жемчужно-сером котелке и сказал:

— Сударь, я собираюсь реформировать литературу. Я нашел возвышенный сюжет: речь идет об ощущениях, испытанных юным, хорошо воспитанным бакалавром, который издал непристойный звук в обществе дам и молодых особ благородного происхождения.

Восклицая что-то о новизне фабулы, Крониаманталь тут же понял, что способствовал проявлению излишней горячности автора.

Он ретировался... Какая-то дама наступила ему на ногу. Она тоже была автором и не преминула

заявить, что эта встреча или коллизия даст ей повод для утонченной новеллы.

Крониаманталь дал деру и оказался около моста Святых отцов, где три особы, обсуждающие содержание романа, попросили его рассудить их; речь шла об истории одного генерала.

— Чудесная находка! — воскликнул Крониаманталь.

— Подождите, — сказал сосед, человек с бородой, — я утверждаю, что сюжет еще слишком нов и необычен для нынешней публики.

А третий объяснил, что речь идет о свадебном генерале, который вовсе и не генерал, а...

Но Крониаманталь не ответил им и отправился навестить бывшую кухарку, пишущую стихи, у которой он надеялся встретить Тристуз, зашедшую на чашку чаю. Тристуз не оказалось, зато Крониаманталь побеседовал с хозяйкой дома, которая продекламировала ему несколько стихотворений.

Это была поэзия, полная глубины, где все слова имели новый смысл. Так, например, слово «архивариус» употреблялось ею исключительно в смысле «знатное кушанье».

* * *

Вскоре после этого богатый Папонат, гордый возможностью называть себя любовником знаменитой Тристуз и мечтающий никогда не потерять ее, потому что обладание ею тешило его самолюбие, решил увезти свою любовницу в путешествие по Центральной Европе.

— Договорились, — сказала Тристуз, — но мы не будем путешествовать как любовники, потому что, хоть вы мне и приятны, я вас еще не настолько люблю, чтобы любить вас еще и настолько. Мы будем путешествовать, как товарищи, я оденусь мальчиком, волосы у меня короткие, и мне часто говорят, что я похожа на красивого молодого человека.

— Хорошо, — согласился Папонат, — поскольку вам нужен отдых, да и я тоже порядком устал, мы проведем отпуск в Моравии; нас ждут в Брно, в тамошнем монастыре, куда мой дядя, настоятель из Крепонтуа, удалился после изгнания религиозных братств. Это один из самых богатых и приятных монастырей в мире. Я представлю вас как своего друга, и, можете не волноваться, нас все равно примут за любовников.

— Буду очень рада, — сказала Тристуз. — Обожаю, когда меня принимают не за ту, кто я есть. Едем завтра же.

XV. Путешествие

Потеряв Тристуз, Крониаманталь словно обезумел. Но как раз в это время он начал приобретать известность и славу поэта, которую подкрепляла репутация модного драматурга.

В театрах шли его пьесы, толпа встречала его имя аплодисментами. Но тем временем росло число гонителей поэтов и поэзии, а их дерзкая ненависть крепчала.

Он же все больше грустнел, и, казалось, душа его покидала теряющее силы тело.

Узнав об отъезде Тристуз, он не возмутился, только спросил у консьержки, известна ли ей цель путешествия.

— Нет, — отвечала женщина, — все, что я знаю, это что она уехала в Центральную Европу.

— Понятно, — сказал Крониаманталь.

Он вернулся домой, взял несколько тысяч франков, что были у него в наличии, и на Северном вокзале сел в поезд, отправляющийся в Германию.

Назавтра, в Сочельник, точно по расписанию поезд ворвался в огромное здание вокзала в Кельне. Крониаманталь с маленьким чемоданчиком в руке последним вышел из своего вагона третьего класса. Красная фуражка начальника вокзала, круглые каски полицейских и цилиндры именитых граждан на соседней платформе свидетельствовали о том, что ожидается приезд какого-то значительного лица. И верно, от сухонького старичка, дородная жена которого, раскрыв рот, с изумлением глазела на красную фуражку начальника вокзала, круглые каски и цилиндры, он услыхал:

— Крупп... Эссен... Никаких заказов... Италия...

Крониаманталь двинулся за толпой пассажиров, сошедших с его поезда. Перед ним шли две девушки; они по-гусиному широко расставляли ноги и прятали руки под короткими накидками. У одной из них на голове была крошечная черная шляпка с приколотыми букетиками голубых роз, над которыми дрожали, словно от холода, черные перья, прямые и почти целиком ощипанные. У второй — шляпа из гладкого до блеска фетра, нелепо украшенная громадным атласным бантом фиолетового цвета. Видимо, это были две бонны, потерявшие место, потому что на ходу они были буквально подхвачены группой сильно накрашенных уродливых женщин со знаками католического общества попечения молодых девушек. Чуть поодаль держались дамы из подобного же протестантского общества. Крониаманталь, который теперь оказался позади одетого в зеленое толстого человека с жесткой, короткой и рыжеватой бородкой, спустился по лестнице в вестибюль вокзала.

Выйдя на улицу, он поприветствовал одинокий собор в центре многоугольной площади, которую тот заполнял своей громадой. Рядом с этой махиной здание современного вокзала совсем терялось. Гостиницы, простиравшие свои разноязыкие вывески до самого готического колосса, тем не менее, казалось, старались держаться от него на почтительном расстоянии. Крониаманталь долго принюхивался к запаху города перед собором. Он словно потерял след.

— Ее здесь нет, мой нос учуял бы ее, нервы бы затрепетали, глаза бы ее увидели.

Он пересек город, миновал пешком укрепления и, словно подгоняемый сильным течением, двинулся вниз по широкой дороге вдоль правого берега Рейна. А Тристуз и Папонат, действительно приехавшие в Кельн двумя днями раньше, купили автомобиль и в нем продолжили свое путешествие; они ехали по тому же правому берегу Рейна в сторону Кобленца, и Крониаманталь шел за ними по следу.

* * *

Наступила Рождественская ночь. Старый философ, раввин из Доллендорфа, подойдя к мосту, соединяющему Бонн и Бойель, был сбит с ног жестоким порывом ветра. Бушевала снежная буря. Шум урагана заглушал рождественские песни, но тысячи зажженных елок сверкали огнями за окнами домов.

Седой еврей ругался:

— Kreuzdonnerwetter [Тысяча чертей (нем.)], плакал по мне «Хен-хен»!.. Мороз, дружище, ты ничего не сделаешь моему потрепанному, но крепкому телу, дай мне спокойно перейти этот старый Рейн, буйный, как тридцать три буяна. Дай мне добраться до этой доброй таверны, куда ходят боруссы. Что мне надо? Всего лишь напиться в компании святош, при чем за их счет, как истинному христианину, хоть я и еврей.

Шум урагана усилился, послышались странные голоса. Старый раввин вздрогнул и поднял голову, восклицая:

— Donnerkeil! [ Проклятье! (нем.).] Ой, вей! Чш-чш-чш! Эй! Скажите, вы, там вверху,— вы бы очень правильно сделали, если бы вернулись к своим обязанностям, вместо того чтобы донимать весельчаков, которых судьба заставляет бродить в такие ночи... Эй! Женщины, вы что, вышли из-под власти Соломона?.. Цейлом Коп! Мейкабл! Фарвашен Поним! Бехайме! Вы хотите помешать мне опрокинуть рюмочку-другую превосходных мозельских вин с господами студентами из Боруссии, а ведь они так счастливы чокнуться со мной ради моей науки, которая всем хорошо известна, и ради моего неподражаемого лиризма, не говоря уже о моих колдовских и провидческих способностях.

Проклятые ведьмы! Знайте, что я бы еще выпил и рейнских вин, не считая французских! Я бы не преминул, подружки, откупорить в вашу честь шампанское! В полночь, когда делают Christkindchen, я бы уже оказался под столом и проспал бы по крайней мере до конца попойки... Но ветры словно с цепи сорвались в эту ангельскую ночь... Это не ночь, а какой-то ад!.. Не забудьте, что сейчас алкионины дни... и когда становится тихо, кажется, что вы вцепились друг дружке в волосы, милые дамы... Чтобы развлечь Соломона, ясное дело... Herrgottsocra2... что я слышу?.. Лилит! Нехама! Агарь! Махала! Ах, Соломон, ради твоего удовольствия они уничтожат всех поэтов на этой земле.

О Соломон! Соломон! Весельчак, тебя забавляют эти четыре ночных призрака, что направляются с Востока на Север... Ты хочешь моей смерти, царь, ибо я тоже поэт, как все еврейские пророки, и пророк, как все поэты.

Прощай, сегодняшняя попойка... Старина Рейн, мне придется повернуться к тебе спиной. Пора готовиться к смерти и нужно продиктовать мои последние лирические пророчества...

Раздался неслыханный грохот, подобный раскату грома. Старый провидец поджал губы и, покачав головой, посмотрел вниз, а потом наклонился и почти приник ухом к земле. Выпрямившись, он пробормотал:

— Сама земля отказывается от невыносимого общения с поэтами.

Затем он отправился в путь по улицам Бойеля, оставив Рейн за спиной.

Когда раввин перешел железнодорожные пути, он очутился на развилке двух дорог, и, пока размышлял, какую выбрать, вновь случайно поднял голову. Перед ним оказался молодой человек с чемоданом в руке; юноша шел из Бонна. Старому раввину он был незнаком, и еврей окликнул его:

— Вы сошли с ума, сударь, что это вы путешествуете в такую погоду?

— Я спешу по следу, — ответил незнакомец, — по следу за утраченным.

— Чем вы занимаетесь? — вскричал еврей.

— Я поэт.

Провидец топнул ногой и от жалости, которую тот у него вызвал, стал нещадно проклинать удаляющегося молодого человека. Опустив взгляд и не обращая больше внимания на поэта, он стал разглядывать указатели на столбах, чтобы выбрать дорогу. И с ворчанием пошел прямо.

— Какое счастье, что ветер стих... хоть идти можно... Сначала я подумал, что он пришел, чтобы убить меня. Да нет, он, наверное, умрет раньше меня, этот поэт, который даже не еврей. Ну что ж, прибавим шагу, веселей, нужно приготовить себе славную смерть.

Старый раввин пошел быстрее; в своем длинном лапсердаке он казался привидением, и дети, которые возвращались с елки и несли в руках фигурки ангелочков, обходили его с криками ужаса и долго кидали камни ему вослед.

* * *

Крониаманталь же одолел добрую часть Германии и Австрийской империи; неведомая сила провела его через Тюрингию, Саксонию, Богемию и Моравию до Брно, где он был вынужден остановиться.

* * *

В тот же вечер он обошел город.

На улицах, застроенных старыми особняками, возле дверей стояли огромные швейцарцы в рейтузах и треуголках. Они опирались на длинные трости с хрустальными навершиями. Их золотые пуговицы сверкали, словно кошачьи глаза.

Крониаманталь заблудился; некоторое время он бродил вдоль бедных домов, где в освещенных окнах быстро двигались тени. Мимо шли офицеры в длинных голубых плащах. Он повернулся, чтобы проводить их взглядом, потом вышел из города и пошел в ночи созерцать темную громаду Шпильберга. Пока он осматривал старую государственную

тюрьму, поблизости раздался шум шагов, потом он увидел троих монахов, — они обогнали его, жестикулируя и громко разговаривая. Крониаманталь бросился за ними и спросил дорогу.

— Вы француз? — спросили они. — Идемте вместе.

Крониаманталь пригляделся и увидел, что поверх монашеских ряс на них надеты элегантные бежевые плащи. В руке у каждого была тросточка, а на голове — котелок. По дороге один монах сказал Крониаманталю:

— Вы ушли слишком далеко от своего отеля, мы покажем вам дорогу, если хотите. Но, может быть, вы не откажетесь зайти в монастырь: вас примут подобающим образом, ведь вы иностранец и сможете провести там ночь.

Крониаманталь радостно согласился, воскликнув:

— Конечно, не откажусь, ибо не братья ли вы мне, поэту?

Они рассмеялись. Самый старый, у которого было пенсне в золотой оправе, а живот выпирал из-под модной короткой куртки, поднял руки с возгласом:

— Поэт! Возможно ли?

Двое других, более худых, разразились смехом, согнувшись и держась руками за живот, словно у них колики.

— Будем серьезными, — сказал монах в пенсне, — нам надо перейти улицу, где живут евреи.

В проулках возле каждой двери стояли, словно ели в лесу, пожилые женщины. Они зазывали и приглашали жестами.

— Пройдем скорей этот гадюшник,— сказал толстый монах, чех по национальности, которого его товарищи звали отец Карел.

Наконец Крониаманталь и его попутчики остановились перед большим монастырем. Они позвонили в колокольчик, и монах-привратник открыл им. Два худых монаха попрощались с Крониаманталем, и он остался вдвоем с отцом Карелом в богато обставленной приемной.

— Сын мой, — сказал отец Карел, — у нас единственный в своем роде монастырь. Все монахи, населяющие его, люди порядочные. Здесь есть бывшие эрцгерцоги и бывшие архитекторы, солдаты, ученые, поэты, изобретатели, несколько монахов, бежавших из Франции после изгнания конгрегации, и пара-другая светских гостей с хорошими манерами. Все они святые. Я и сам, такой, каким вы меня видите, в этом пенсне и с толстым животом, тоже святой. Сейчас я покажу вам вашу комнату, в ней можно оставаться до девяти часов; затем вы услышите колокол, призывающий к трапезе, и я приду за вами.

Отец Карел провел Крониаманталя длинным коридором. Они поднялись по беломраморной лестнице на третий этаж, и со словами «Вот она!» отец Карел открыл дверь.

Показав ему выключатель, он удалился.

Комната была круглая, круглыми были кровать и другая мебель; череп на камине был похож на засохшую головку сыра.

Крониаманталь подошел к окну, под которым расстилался сумрачный монастырский сад; казалось, что оттуда доносятся смех, вздохи, крики радости, словно бы тысячи пар предавались в нем любви.

Неожиданно женский голос в саду запел песню, которую Крониаманталь слышал прежде:

В руках у Крокминтена

Букет горит огнем...

Король кричит: «Жермена,

Не бойся Крокминтена, —

Страшилу мы вспугнем!..»

И Крониаманталь подхватил следующий куплет:

«Хочу, моя Жермена,

С тобою быть вдвоем!..»

Ему показалось, будто голос Тристуз продолжил песню.

Мужские голоса то тут, то там басовито распевали незнакомые слова, а надтреснутый старческий голос выводил:

Vexilla regis prodeunt [Приближаются королевские штандарты... (лат.)].

В тот момент, когда вовсю зазвонил колокол, в комнату вошел отец Карел.

— Ну-ну, сын мой, слушаем шумы нашего прекрасного сада? Он полон воспоминаний, этот земной рай. Тихо Браге занимался когда-то здесь любовью с прекрасной еврейкой, которая ежеминутно повторяла ему: «хазер», что на их жаргоне значит «свинья». Я видел там некоего эрцгерцога, развлекающегося с прелестным мальчиком, у которого попка была в форме сердечка... А теперь обедать! Обедать!

Они пришли в еще пустую огромную трапезную, и поэт смог не торопясь осмотреть фрески, украшавшие стены.

На одной был изображен лежащий Ной, пьяный до полусмерти. Его сын Хам смотрел на обнажившийся детородный орган своего отца, то есть написанную с прелестной наивностью виноградную лозу, ветви которой изображали что-то вроде генеалогического древа, потому что это были имена настоятелей монастыря, красными буквами вписанные в листики.

Во фреске на сюжет свадьбы в Кане Галилейской присутствовал Писающий мальчик, пускающий винную струю прямо в бочку, покуда беременная новобрачная, по крайней мере на восьмом месяце, демонстрировала свой округлый, как бочонок, живот кому-то, кто наверху углем выводил: «Токайское».

Были еще Гедеоновы солдаты, облегчающиеся в страшных корчах, которые вызвала у них выпитая вода.

В центре залы по ее длине расположился длинный стол, накрытый с редкой торжественностью. Бокалы и графины были из граненого богемского хрусталя — того тончайшего красного стекла, в состав которого входят лишь папоротник, золото и гранатовая крошка. Восхитительные серебряные приборы сияли на белизне усыпанной фиалками скатерти.

Монахи приходили пара за парой, с капюшонами на головах и со скрещенными на груди руками. Входя, они приветствовали Крониаманталя и рассаживались на привычные места. По мере появления монахов отец Карел называл их имена и страны, откуда они прибыли. Вскоре все места были заняты и число сотрапезников, включая Крониаманталя, достигло пятидесяти шести. Аббат, итальянец с раскосыми глазами, произнес благодарственную молитву, и началась трапеза. Но Крониаманталь с беспокойством ожидал появления Тристуз.

Сначала была подана похлебка, в которой плавали маленькие птичьи мозги и зеленый горошек...

* * *

— Двое наших французских гостей только что отбыли, — сказал один монах-француз, прежде бывший приором в Крепонтуа. — Я не смог их задержать: спутник моего племянника только что пел в саду своим дивным сопрано и чуть не потерял сознание, услышав, что кто-то в монастыре подхватил припев. Напрасно мой племянник умолял своего очаровательного друга остаться здесь; они тут же собрались и уехали на поезде, поскольку их автомобиль не был готов. Мы отправим его по железной дороге. Они не сообщили мне цели своего путешествия, но я думаю, что у этих чад дело в Марселе. Мне кажется, я слышал, как они говорили об этом городе.

Бледный как полотно, Крониаманталь поднялся с места.

— Простите, святые отцы, — сказал он, — я злоупотребил вашим гостеприимством. Мне нужно уйти, не спрашивайте почему. Но я навсегда сохраню доброе воспоминание о царящих здесь простоте, радости и свободе. Все это в высшей степени дорого мне, я только спрашиваю себя: почему же, почему я не могу этим воспользоваться?

XVI. Преследование

В то время ежедневно вручались поэтические премии. С этой целью создавались тысячи обществ, и их члены жировали, в определенный день осыпая своими щедротами поэтов. Таким днем, когда самые большие общества, компании, административные советы, академии, комитеты, жюри и т. д. и т. п. всего мира присуждают учрежденные премии, было 26 января. В этот день вручали 8019 поэтических премий, сумма которых составляла 50 003 225,75 французского франка. Однако не было такой страны и такого слоя населения, которые любили бы поэзию, поэтому в обществе росло предубеждение против поэтов; их считали ленивыми, бесполезными и так далее в том же роде. В этом году день 26 января прошел без инцидентов, но наутро известная газета «Голос», выходящая в Аделаиде (Австралия) на французском языке, поместила статью одного ученого, химика-агротехника Горация Тограта (немца, родившегося в Лейпциге), чьи открытия и изобретения частенько походили на чудеса. Статья, озаглавленная «Лавр», содержала нечто вроде исторической справки о лавре как сельскохозяйственной культуре в Иудее, Греции, Италии, Африке и Провансе. Автор давал советы имеющим лавровые насаждения в своих палисадниках, перечислял разнообразные способы употребления лавра в пищевой промышленности, искусстве, поэзии и упоминал о его роли как символа поэтической славы. Он касался также мифологии, упоминая миф об Аполлоне и Дафне. Под конец Гораций Тограт резко менял тон и завершал свою статью таким образом: «К тому же я всерьез заявляю, что это бесполезное дерево еще и достаточно заурядно, и у нас есть куда как менее прославленные символы, по праву обладающие знаменитыми свойствами лавра. Он слишком разросся на нашей перенаселенной земле, он недостоин жить. Каждое лавровое дерево занимает под солнцем место двух человек. Поэтому лавровые деревья следует вырубать, а листьев их опасаться, как яда. Недавние символы поэзии и литературного дарования, сегодня они не более чем символ посмертной славы, которая имеет такое же отношение к славе, как смерть к жизни, и как рука славы — к ключу.

Истинная слава оставила поэзию ради науки, философии, акробатики, филантропии, социологии и т. п. Поэты нынче годятся лишь на то, чтобы брать деньги, которых они не заработали, ибо никогда не трудятся, и большинство из них (кроме шансонье и некоторых других) вообще не имеет никакого таланта и, следовательно, никакого оправдания. Те же, у кого есть дар, еще более вредны, поскольку ничего не достигли, ничего не приобрели, а шуму от них больше, чем от полка солдат: они уже прожужжали нам уши тем, что они «проклятые». Эти люди тоже больше не имеют права на существование. Премии, которые им вручаются, украдены у рабочих, изобретателей, ученых, философов, акробатов, филантропов, социологов и иже с ними. Следует признать: поэты должны исчезнуть. Ликург изгнал их из Республики, нужно стереть их с лица земли. Иначе эти отъявленные ленивцы придут к власти и будут жить нашими трудами, угнетать нас, издеваться над нами. Одним словом, необходимо как можно скорей освободиться от поэтической тирании.

Если республики и монархии, если сами нации не позаботятся об этом, привилегированное племя поэтов разрастется с такой скоростью, что через некоторое время никто уже не захочет работать, изобретать, изучать, размышлять, рисковать, исцелять человечество от его болезней и улучшать его участь.

Итак, требуется немедленно принять решение и излечиться от этой поэтической язвы, разъедающей цивилизацию».

Статья вызвала огромный резонанс. Она была разослана повсюду по телефону или телеграфу, все газеты перепечатали ее. Некоторые литературные издания снабдили цитаты из статьи Тограта издевательскими выпадами по адресу ученого, высказывались сомнения относительно состояния его рассудка. Осмеивался его ужас перед поэтическими лаврами. Деловая и информационная пресса, напротив, придавала предупреждению Горация Тограта большое значение. В этих кругах статья в «Голосе» считалась весьма своевременной.

Она стала уникальным предлогом, как нельзя более удобным для того, чтобы выказать ненависть к поэзии. И сам предлог был поэтическим. Статья ученого из Аделаиды отсылала к античным легендам — воспоминание о них живет в каждом хорошо образованном человеке, в котором к тому же развит присущий любому существу инстинкт самосохранения. Вот почему почти все читатели Тограта были заворожены его словами, испуганы и не хотели упустить случая причинить зло поэтам, которым из-за большого количества получаемых ими премий завидовали все классы общества. Большая часть газет пришла к выводу о необходимости принятия правительственных мер хотя бы для упразднения поэтических премий.

В следующем вечернем выпуске «Голоса» химик-агротехник Гораций Тограт опубликовал новую статью, которая, как и предыдущая, будучи повсюду передана по телефону и телеграфу, до предела накалила страсти в прессе, в публике и в правительственных кругах разных стран. Статья завершалась так: «Люди, выберем между жизнью и поэзией; если мы не примем серьезных мер безопасности, цивилизации конец. Отбросим сомнения. Пусть новая эра начнется завтра. Нет — поэзии! Разобьем лиры, ставшие слишком тяжелыми для былого вдохновения. Изничтожим поэтов!»

Во всех городах земного шара ночью происходило одно и то же. Переданная по телеграфу статья была перепечатана в специальных выпусках местных газет, которые буквально рвали из рук. Повсюду народ был согласен с Тогратом. Ораторы выходили на улицы и, смешиваясь с толпой, подстрекали ее. Впрочем, этой ночью многие правительства приняли и тут же опубликовали постановления, тексты которых, развешанные повсюду, способствовали неописуемому энтузиазму народных масс. Франция, Италия, Испания и Португалия первыми издали указы о скорейшем аресте всех своих поэтов до принятия решения об их участи. Иностранные стихотворцы или те, кто уехал в другую страну, рисковали быть приговоренными к смерти, если бы попытались пересечь границы этих государств. По телеграфу передали, что в Соединенных Штатах принято решение казнить на электрическом стуле всякого, чья принадлежность к цеху поэтов общеизвестна. Сообщалось также, что в Германии издан декрет о содержании под домашним арестом всех пишущих на территории империи в стихах или прозе до нового распоряжения. На самом деле в течение этой ночи и следующего дня все страны мира, даже те, в которых жили лишь малоизвестные барды, лишенные поэтического вдохновения, приняли меры против самого слова «поэт». Исключение составили только два государства, — Англия и Россия. Эти импровизированные законы немедленно были приняты к исполнению. Все поэты, находившиеся на французской, итальянской, испанской и португальской территориях, назавтра были арестованы, а некоторые литературные газеты в это время выходили в черной траурной рамке и сетовали по поводу новых ужасов. Депеши, пришедшие к полудню, сообщали, что Аристенет Зюйд-Вест, известный черный поэт с Гаити, был в то же утро разрезан на куски и сожран черным и мулатским населением, опьяненным солнцем и резней. В Кельне всю ночь гремел большой колокол собора, Кайзерглоке, а наутро профессор доктор Штиммунг, автор эпопеи из истории Средних веков в сорока восьми песнях, вышел из дому, чтобы отправиться на поезде в Ганновер, и подвергся преследованию толпы фанатиков, которые с криками «Смерть поэту!» избили его палками.

Он укрылся в соборе и оставался там вместе с несколькими церковными служками, спрятавшись от сборища распоясавшихся Дриксов, Гансов и Маризибилей. Эти последние были особенно жестоки, взывали простонародным языком к Богородице, святой Урсуле и волхвам, не забывая при этом охаживать кулаками своих соседей, чтобы пробить себе дорогу в толпе. Их «отченаши» и благие мольбы сопровождались гнусными, по мнению поэта-профессора, жестами, которые намекали на его сексуальные

наклонности. Лежа ничком под громадной деревянной статуей святого Христофора, доктор Штиммунг дрожал от страха. Он прислушивался к звукам, которые производили каменщики, замуровывая все выходы из собора, и готовился умереть от голода.

Около двух часов в газеты поступило телеграфное сообщение, что некий неаполитанский поэт, ризничий, видел, как в сосуде вскипела кровь святого Януария. Ризничий поспешил к дверям — объявить о свершившемся чуде и попытать счастья, сыграв с прихожанами в игру на пальцах «Кто больше». Он выиграл все, что хотел, и в придачу удар ножом под сердце.

Телеграммы об арестах стихотворцев поступали весь день. К четырем часам стало известно о казнях американских поэтов на электрическом стуле.

В Париже несколько молодых виршеплетов с левого берега, уцелевших, поскольку не имели общественного признания, организовали демонстрацию, которая проследовала от «Клозери де Лила» до Консьержери, куда правительство заключило последнего короля поэтов.

Для разгона демонстрации прибыла армия. Кавалерия стала теснить демонстрантов. Те выхватили оружие и отбились, но, увидев это, в потасовку включилась толпа. Поэты и все им сочувствующие были раздавлены.

Так начались преследования, которые вскоре распространились по всему миру. В Америке после казни на электрическом стуле известных поэтов был устроен суд Линча над всеми негритянскими певцами, а заодно и над многими из тех, кто никогда в жизни не сочинил ни одной песни. Затем перекинулись на белых представителей литературной богемы. К тому времени стало известно, что Тограт, лично возглавив преследования в Австралии, взошел на борт судна в Мельбурне.

XVII. Убийство

Поэты, подобно Орфею, были на пороге трагической гибели. Издателей повсюду избивали, а стихотворные сборники сжигали. В каждом городе происходила бойня. Всеобщее восхищение было теперь обращено на того самого Горация Тограта, который в Аделаиде (Австралия) вызвал бурю и направил ее на полное разрушение поэзии. Говорили, что ученость этого человека граничит с чудом. Он якобы рассеивает облака и приводит грозу куда хочет. Завидев его, женщины готовы были выполнять все его желания. Впрочем, он не пренебрегал ни женскими, ни мужскими прелестями. Узнав, какой энтузиазм он вызвал во всей вселенной, Тограт объявил, что, как только Австралия будет очищена от эротических и элегических поэтов, он сам объедет все важнейшие города мира. И вправду, вскоре стало известно об исступленных толпах, которые встречали этого чудовищного немца Тограта в Токио, Пекине, Якутске, Калькуттуке, Каире, Буэнос-Айресе, Сан-Франциско и Чикаго. Где бы он ни оказался, он производил сверхъестественное впечатление — то своими чудесами, которые он называл научными опытами, то невероятными исцелениями, укреплявшими его репутацию ученого и даже чудотворца.

30 мая Тограт приплыл в Марсель. Население толпилось на набережных. С парохода на берег он прибыл на шлюпке. Как только его заметили, раздались крики, приветствия, оглушительный рев, исторгаемый бесчисленными глотками. Все это мешалось с шумом ветра, плеском волн и воем корабельных сирен. Ученый стоял в шлюпке, высокий и худой. Чем ближе к берегу подплывала шлюпка, тем яснее можно было различить его героические черты. Лицо Тограта было выбрито до синевы, почти безгубый рот широким шрамом перерезал его лицо, лишенное подбородка, что делало его похожим на акулу. Задранный кверху нос чернел дырами ноздрей, а над ним поднимался очень высокий и очень широкий лоб. Тограт был в белом облегающем костюме и в ботинках на высоких каблуках, тоже белых. Шляпы он не носил. Едва немец ступил на марсельскую землю, энтузиазм толпы достиг такой степени, что, когда набережные опустели, триста человек были найдены раздавленными, затоптанными и задушенными. Несколько здоровяков подхватили героя и несли до самой гостиницы, где его ждали апартаменты, у которых выстроились распорядители, переводчики и служащие. Остальные пели и кричали, а женщины бросали ему цветы.

Тем же утром Крониаманталь прибыл в Марсель из Брно в поисках Тристуз, которая была здесь с Папонатом еще со вчерашнего вечера. Все трое смешались с толпой, приветствовавшей Тограта перед отелем, где он собирался остановиться.

— Какая удача, что вы, Папонат, не поэт, — сказала Тристуз. — Вы обладаете талантами гораздо более достойными, чем поэзия. Не правда ли, Папонат, вы ведь ни капельки не поэт?

— Конечно, дорогая, — ответил Папонат, — я сочинял только смеха ради. Нет, я не поэт, я отменно деловой человек, никто не умеет управляться с доходами так мастерски, как я.

— Сегодня же отправьте по почте письмо в редакцию «Голоса» в Аделаиду и изложите все это. Тогда вы будете в безопасности.

— Не премину, — сказал Папонат. — Да я поэтов и в глаза не видал! Разве что Крониаманталя.

— Очень надеюсь, что его казнят в Брно, где он рассчитывал найти нас, — ответила Тристуз

— А кстати, вот и он, — понизил голос Папонат. — Вон он, в толпе. Он прячется и нас пока не видел.

— Хочу, чтобы его казнили немедля, — вздохнула Тристуз. — Надеюсь, долго ждать не придется.

— Смотрите,— вскричал Папонат,— а вот и герой!

* * *

Кортеж, несущий Тограта, прибыв к отелю, опустил агронома на землю. Повернувшись к толпе, Тограт воззвал:

— Марсельцы! Чтобы отблагодарить вас, я мог бы использовать слова куда более увесистые, чем ваша знаменитая селедка. Я мог бы сказать длинную речь. Но эти слова все равно проиграли бы в пышности той встрече, которую вы мне устроили. Уверен, что среди вас есть недужные, я могу облегчить их страдания благодаря не только своим познаниям, но и опыту других ученых, который они накопили за многие тысячелетия.

Человек с голым, как у жителя Миконоса, черепом воскликнул:

— Тограт! Божество в человеческом обличье, ученейший и всемогущий, дай мне шикарные волосы!

Тограт улыбнулся и приказал пропустить этого человека. Затем он коснулся его обнаженного черепа со словами:

— Твой бесплодный голыш покроется обильной порослью, но никогда не забывай об этом благодеянии и навсегда прокляни лавровую ветвь.

Одновременно с лысым приблизилась девица. Она умоляла Тограта:

— Добрый человек, добрый человек, взгляни на мой рот — мой хахаль ударил меня и вышиб несколько зубов, верни их мне!

Ученый улыбнулся и сунул ей в рот свой палец со словами:

— Теперь ты можешь кусаться, у тебя великолепные зубы! Но в благодарность покажи, что у тебя в сумке.

Девица рассмеялась, и в открытом рту блеснули новые зубы; затем она открыла сумочку, бормоча:

— Странная мысль, при всех... Вот ключи, вот фото моего полюбовника на эмали; вообще-то он лучше...

Но глаза Тограта блеснули; он разглядел несколько сложенных листочков с парижскими песенками на венский мотив. Он взял эти бумажки и, просмотрев, сказал:

— Всего лишь песенки. А стихов у тебя нет?

— Есть одно миленькое стихотворение, — ответила девица. — Мне его перед отъездом в Швейцарию сочинил служащий отеля «Виктория». Но моему дружку я его не показывала.

И она протянула Тограту розовую бумажку, на которой был написан плохонький акростих:

Моя любимая, пока я здесь, дружок,

А наших первых чувств не тронуло забвенье,

Рискни, отдайся мне, всего разок, разок,

И мы с тобой вдвоем пойдем вон в тот лесок, —

Я увезу с собой все это наслажденье.

— Это не просто поэзия, — сказал Тограт. — Это к тому же еще и идиотская поэзия.

Он разорвал листок и бросил его в ручей, а девица в это время клацала зубами и испуганно уверяла:

— Добрый человек, добрый человек, я не знала, что это плохо!..

В этот момент Крониаманталь появился рядом с Тогратом и бросил в толпу:

— Сволочи, убийцы!

В ответ раздался смех, послышались крики:

— В воду его, козла!

А Тограт, глядя на Крониаманталя, сказал:

— Друг мой, пусть вас не шокирует эта выходка. Я люблю чернь, хотя и останавливаюсь в гостиницах, где ее не бывает.

Поэт дал ему договорить, потом продолжил, обращаясь к толпе:

— Сволочи, смейтесь надо мной, ваши маленькие радости сочтены, их вырвут у вас одну за другой. Знаешь ли ты, чернь, кто твой герой?

Тограт улыбался, толпа прислушалась. Поэт продолжал:

— Твой герой, чернь, это Скука, приносящая Несчастье.

Возглас изумления вырвался из тысячи глоток. Женщины осенили себя крестным знамением. Тограт хотел заговорить, но Крониаманталь неожиданно схватил его за горло, бросил на землю и удерживал так, придавив ногой его грудь. В то же время он продолжал:

— Вот она, Скука, приносящая Несчастье, вот чудовищный враг человека, липкий и отвратительный Левиафан, Бегемот, погрязший в мерзкой похоти и скверне, обагренный кровью лучших поэтов. Вот она, блевотина антиподов, эти чудеса могут обмануть зрячих в той же мере, как чудеса Симона Волхва апостолов. Марсельцы, марсельцы, ваши предки пришли из самого лирического края, почему же вы сплотились вокруг врага поэтов, почему вы оказались среди варваров? Сказать вам о самом удивительном чуде этого немца из Австралии? Чудо в том, что он навязал себя миру и какое-то мгновение был сильнее того творения, каковым является вечная поэзия.

Но Тограт, сумевший освободиться, поднялся, весь в пыли, пьяный от ярости. Он спросил:

— Кто ты?

И толпа заорала:

— Кто ты, кто ты?

Поэт повернулся на восток и взволнованно заговорил:

— Я Крониаманталь, самый великий из ныне живущих поэтов. Я часто встречался лицом к лицу с Богом. Я выдержал божественный огонь, мои человеческие глаза умерили его. Я жил в вечности. Но пришло время, и пришел я, — чтобы явиться перед вами.

Последние его слова Тограт встретил взрывом хохота. Первые ряды толпы, увидев Тограта смеющимся, тоже засмеялись, и гром, переливы, рулады хохота вскоре овладели всей чернью, смеялся Папонат, смеялась Тристуз Балеринетт. Все лица с разверстыми ртами повернулись к теряющему самообладание Крониаманталю. Среди гогота раздавалось:

— Топи поэта!.. В огонь Крониаманталя!.. Скормить его собакам, лавропоклонника!

Человек в первом ряду, в руках которого была здоровенная дубина, ударил ею Крониаманталя, чья болезненная гримаса отозвалась гоготом в толпе. Ловко брошенный камень угодил поэту в нос, хлынула кровь. Рыбная торговка пробралась сквозь толпу прямо к Крониаманталю и крикнула ему:

— Эй, ты, ворона! Я тебя знаю. Попался! Да ведь ты шпик, заделавшийся поэтом; получай, скотина, получай, враль!

Она влепила ему знатную оплеуху и плюнула в лицо. Человек, которого Тограт излечил от облысения, подошел со словами:

— Взгляни на мои волосы, разве это не чудо?

И, подняв свою трость, он так ловко запустил ею, что она выбила поэту правый глаз. Крониаманталь упал навзничь. Женщины накинулись на него и стали избивать. Тристуз пританцовывала от радости, а Папонат пытался утихомирить ее. Но острием зонтика ей удалось выколоть Крониаманталю второй глаз. В последний момент он увидел ее и воскликнул:

— Признаю свою любовь к Тристуз Балеринетт, божественной поэзии, утешающей мою душу!

Тут мужчины в толпе закричали:

— Заткнись, падаль! Дамы, внимание!..

Женщины мгновенно расступились, и человек, играющий огромным ножом, который умещался в его открытой ладони, метнул его таким образом, что тот вонзился точно в открытый рот Крониаманталя. Остальные мужчины сделали то же самое. Ножи воткнулись в живот и в грудь поэта, и вскоре на земле остался только труп, ощетинившийся черенками, словно кожура водяного каштана.

XVIII. Апофеоз

Когда Крониаманталь умер, Папонат отвел Тристуз Балеринетт в гостиницу, где у нее, как и следовало ожидать, тут же начался нервный припадок. Они находились в старинном здании, и в стенном шкафу Папонат случайно обнаружил склянку с водой венгерской королевы, которую производили в XVII веке. Средство быстро подействовало. Тристуз пришла в себя и без промедления отправилась в больницу требовать тело Крониаманталя, которое ей беспрепятственно выдали.

Она устроила ему достойные похороны и установила на могиле камень, на котором в качестве эпитафии было выбито:

ИДИТЕ НА ЦЫПОЧКАХ, ЧТОБЫ НЕ ПОТРЕВОЖИТЬ ПОКОЙ СПЯЩЕГО

Потом они с Папонатом вернулись в Париж, где через несколько дней он бросил ее ради манекенщицы с Елисейских Полей.

Тристуз печалилась недолго. Она надела траур по Крониаманталю и поднялась на Монмартр, к Бенинскому Птаху, который принялся за ней ухаживать, а когда добился своего, они разговорились о Крониамантале.

— Надо бы мне сделать ему памятник, — сказал Бенинский Птах. — Я ведь не только художник, но и скульптор.

— Верно, — ответила Тристуз. — Ему нужен памятник.

— А где? — спросил Бенинский Птах. — Правительство не даст нам разрешения на место. Плохие времена для поэтов.

— Да, говорят. Но, может, это и неправда. Что бы вы сказали о Медонском лесе, господин Бенинский Птах?

— Я об этом тоже думал, но не решался сказать. Хорошо, пусть будет Медонский лес.

— А из чего статуя? — поинтересовалась Тристуз. — Из мрамора? Или из бронзы?

— Нет, это старо, — ответил Бенинский Птах. — Я сотворю ему воображаемую статую из ничего, как поэзия или как слава.

— Браво! Браво! — воскликнула Тристуз, хлопая в ладоши. — Статуя из ничего, из пустоты, это восхитительно! И когда же вы ее сделаете?

— Завтра, если угодно; мы с вами поужинаем, проведем вдвоем ночь, а с утра отправимся в Медонский лес, где я и сотворю эту воображаемую статую.

* * *

Сказано — сделано. Они поужинали с монмартрской богемой, к полуночи вернулись домой спать, а наутро, в девять часов, вооружившись киркой, заступом, лопатой и резцом, отправились в прекрасный Медонский лес, где повстречали короля поэтов с подружкой, очень довольного хорошими деньками, проведенными в Консьержери.

На опушке Бенинский Птах принялся за работу. За несколько часов он вырыл яму примерно в полметра шириной и два метра глубиной.

Потом был завтрак на траве.

Вторую половину дня Бенинский Птах посвятил возведению памятника, который соответствовал бы душе Крониаманталя.

Назавтра скульптор вернулся с рабочими, которые покрыли стены колодца армированным цементом толщиной восемь сантиметров, за исключением самого дна, сантиметров тридцать восемь, таким образом, что пустота приобрела форму Крониаманталя, и была наполнена иллюзией его присутствия.

Еще через день Бенинский Птах, Тристуз и король поэтов с подружкой снова пришли к памятнику; они выгребли из него попавшую внутрь землю и, когда наступила ночь, посадили прекрасное лавровое дерево поэтов, а Тристуз Балеринетт пританцовывала и припевала:

Не все тебя любят — кого ты забыл?

О том и споем.

Когда ты свою королеву любил, То сам королем и правителем был. Что правда, то правда, да тот мне и мил, Кого я в колодце увидела днем

Воочью.

Пойдем же, пойдем, майоран соберем Ночью.

КОММЕНТАРИИ

При подготовке комментариев учитывались следующие издания: Apollinaire. Ceuvres en prose completes. Textes etablis, presentes et annotes par Michel Decaudin. Vol. I. Paris, 1977. Bibliotheque de la Pleiade (далее ссылки на это издание даются сокращенно — I, с указанием номера страницы); Apollinaire. Ceuvres en prose completes. Textes etablis, presentes et annotes par Pierre Caizergues et Michel Decaudin. Vol. II—III. Paris, 1991-1993. Bibliotheque de la Pleiade (II—III); Apollinaire G. Le Poete assassine. Paris, 1994; Apollinaire G. L'Enchanteur pourrissant. Edition etablie, presentee et annotee par Jean Burgos. Paris, 1972.

Приношу сердечную признательность профессору Сорбонны г-же Элен Анри за помощь в написании комментариев к «Убиенному поэту».

ГНИЮЩИЙ ЧАРОДЕЙ

С. 17. Что сердцу моему среди сердец влюбленных? — По сообщению французских комментаторов, эта фраза, представляющая собой строку александрийского стиха, — единственная в первой главе, непосредственно принадлежащая Аполлинеру. Начиная со второго предложения, вся глава (до слов «Будучи в полном сознании...») является переложением соответствующего места из средневековой легенды о рыцаре Ланселоте, герое романов «Круглого стола», при этом Аполлинер контаминировал несколько известных ему текстов.

С. 18. Мерлин — волшебник, ясновидец и предсказатель, один из главных персонажей кельтского фольклора и романов артуровского цикла. Имя его появилось в литературе в XII в. в произведениях средневекового английского историка и писателя Гальфрида Монмутского «Пророчества Мерлина» (1134) и «Жизнь Мерлина» (1148). В конце XII в. был опубликован «Роман о святом Граале» Робера де Борона, который представил Мерлина как сына дьявола и девственницы. С тех пор Мерлин занял свое место в многочисленных легендах, средневековых романах, а в Бретани стал символом национального самосознания и независимости.

Утер Пендрагон — согласно средневековым легендам, Утер по кличке Пендрагон («Драконья голова») был королем бриттов. Мерлин предсказал, что Утер станет отцом короля Артура. Предсказание сбылось после того, как, воспользовавшись чарами Мерлина, Утер Пендрагон овладел супругой герцога Тинтажельского Эжерве (Иджерной) под видом ее мужа, и от этой связи был рожден Артур.

Вивиана или Эвиена — Озерная дева, фея, персонаж кельтского фольклора, возлюбленная волшебника Мерлина. Чтобы стать безраздельной владелицей его души, она заживо погребла его в глухом лесу. Этот сюжет и положен в основу «Гниющего чародея».

С. 22. ...что они сливались воедино. — Говэн — племянник короля Артура, герой многочисленных произведений средневековой литературы, в частности «Персеваля» Кретьена де Труа (ок. 1130 — ок. 1191), а также романов одного из его последователей Рауля де Уденка (ок. 1170 — ок. 1230), в которых он предстает образцом куртуазности и дружбы. У кельта Говэна была особенность, зафиксированная во многих произведениях: его силы росли или уменьшались в зависимости от времени суток и согласовывались с движением солнца.

С. 23. Друиды — жрецы у древних кельтов, в Галлии и Бретани; считались предсказателями, сведущими в науках, певцами и бардами. Составляли замкнутый мистико-религиозный орден, носили особую одежду белого цвета и вплоть до времени Римской империи приносили человеческие жертвы. В дальнейшем, особенно в Бретани, друиды продолжали свое существование преимущественно в качестве бардов.

С. 24. ...певучая арфа с порванными струнами. — В бретонской традиции (в частности, в бретонских народных балладах и песнях, опубликованных Теодором Эрсаром де Ла Вильмарке в 1839 г.) Мерлин считался бардом, игравшим на арфе, и слыл первым прорицателем своего времени. В поэтике раннего Аполлинера арфа Мерлина была таким же символом творчества, а через него — прорицания будущего, как лира Орфея из его «Бестиария» (см. Предисловие).

Люгю. — Речь идет о кельтском боге Луге, покровителе королевской власти, игравшем важную роль в ирландской мифологии; имя его ассоциировалось со словом «ворон».

С. 26. Моргана — одна из двух, вместе с Мелузиной, самых знаменитых фей средневековой литературы. В бретонском фольклоре и романах артуровского цикла Моргана занимает особое место как носительница воинствующего зла. В отличие от Мелузины и ей подобных фей, которые при определенных условиях оставались жить со смертными, феи морганатического типа безвозвратно уводили тех, кого любят, в загробный мир. Моргана — младшая дочь герцога Тинтажельского и герцогини Эжерве, сестра короля Артура; Мерлин обучил ее всем своим наукам. По известности и месту в кельтском мифологическом мире она сродни древнегреческой волшебнице Цирцее (см. коммент. к с. 34).

Гибел. — По старинным преданиям, фея Моргана жила на горе Гибел (ит. Монджибелло от араб, джебель (гора) — мифологическое название вулкана Этны на острове Сицилия); в замке Морганы находилось множество плененных ею юношей, которых она завлекала с помощью миражей. Эти миражи, наблюдавшиеся в окрестностях Этны, на побережье Калабрии, получили свое название по имени феи Морганы (фата-моргана).

Ломонд — озеро с многочисленными островами в Шотландии, упоминается в романах артуровского цикла; в одном из вариантов текста Аполлинер дал в этом месте более развернутое описание: «романтический пейзаж озера Ломонд, в Шотландии, с его тремястами шестьюдесятью островами».

С. 27. Песня друидов. — В тексте стихотворения упоминаются три кельтских бога, имена которых встречаются еще у римского поэта I в. Лукана: бог дровосеков Езус, жертву которому приносили посредством повешения на дереве; бог грома и молнии Таранис (у Аполлинера, который следует за Луканом, это богиня), жертвы которому сжигались; наконец, бог Тевтат, — жертвы, ему приносимые, топили в воде.

Менгир — культовый памятник: длинный камень, вертикально врытый в землю.

С. 29. ...подобна киммерийскому мраку. — В «Одиссее» Гомера киммерийцами называется племя, живущее в северной стране, окутанной вечным мраком и туманом. Отсюда выражение «киммерийский мрак» как олицетворение ночи в царстве мертвых.

С. 30. Чудище Шапалю (Капалю, в древних сагах — Cath Paluc) — персонаж многих произведений артуровского цикла, кот гигантских размеров, с которым сражаются средневековые рыцари.

С. 31. Сказочные змеи — фантастические создания из средневекового бестиария, наполовину женщины, наполовину змеи.

...непременно сбудется. — Имеется в виду центральный эпизод из средневекового романа Рено де Боже (ок. 1165—1230) «Прекрасный Незнакомец» (ок. 1200), когда сказочная змея целует героя романа в губы и тотчас превращается в юную девушку.

...царицы прудов... — Аллюзия на Лафонтена (см., например, его басню «Солнце и лягушки»).

С. 32. Лилит — согласно Талмуду, первая жена Адама («первая Ева»), считавшая, что они с мужем равны, поскольку оба созданы из глины. После ссоры с Адамом она улетела, но над Красным морем ее настигли три ангела, посланные Богом. Отказавшись вернуться и заявив, что она создана, чтобы вредить новорожденным, Лилит навлекла на себя наказание, согласно которому с тех пор ежедневно должны погибать сто ее детей. В то же время она дала клятву ангелам, что не посмеет войти в дом, на котором написаны их имена — Сеной, Сансеной и Санмаглоф (эти имена стали писаться на домах рожениц). В иудейской традиции Лилит — злой дух женского пола: она наводит порчу на рожениц и младенцев и овладевает мужчинами против их воли, чтобы родить от них детей. (На древнееврейском имя Лилит синоним слова «сова» — отсюда упоминаемый Аполлинером в «Гниющем чародее» ее крик, подобный крику ночной птицы.) В Европе начиная с позднего Средневековья отождествляли Лилит с красивой и соблазнительной женщиной.

С. 34. Вулканы — в средневековой демонологии создания Ада, демоны огня; ассоциировались с древнеримским Вулканом, богом и повелителем огня.

Тиресий — в греческой мифологии фиванский прорицатель. По одной из версий, он ударил палкой спаривающихся змей и за это был превращен в женщину, а через семь лет за подобный же поступок — в мужчину. Когда Зевс и Гера поспорили о том, кто получает большее удовольствие при интимной близости — женщина или мужчина, они обратились за разъяснениями к Тиресию, знающему свойства обоих полов. Тиресий отдал предпочтение женщине. За это разгневанная Гера его ослепила, а Зевс наделил его даром прорицания и продолжительной жизнью. На «амбивалентности» Тиресия Аполлинер построил сюжет своей пьесы «Груди Тиресия» (1917).

Талиесин (в переводе с валлийского — «светлое чело») — средневековый бард, живший, согласно легенде, в VI в. и оставивший собрание валлийских песен под названием «Книга Талиесина». В некоторых источниках Талиесин выступает как первый бард и учитель Мерлина.

Аршелаус (Аркатюс-чародей) — злой волшебник из испанского рыцарского романа «Амадис Галльский» (1508),

предположительно принадлежащего перу Гарсиа Ордоньеза де Монтальво.

Цирцея — в греческой мифологам волшебница, жившая на острове Эя и превратившая прибывших на остров спутников Одиссея в диких свиней. Имя Цирцеи стало синонимом ревности и коварства.

Омфала - согласно греческому мифу, царица Лидии, у которой в рабстве в течение года пребывал Геракл. По ее прихоти Геракла наряжали в женские одежды и заставляли прясть шерсть.

Калипсо — нимфа, владелица острова Oгигии, на котором она в течение семи лет держала в плену Одиссея, но не смогла заставить его забыть родину.

Армида — героиня поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим» (1580), действие которой происходит в 1099 г. во время осады и взятия Иерусалима войсками крестоносцев под началом Готфрида Бульонского. Волшебница Армнда, выполняя волю своего дяди, дамасского царя и мага Идроата, является в лагерь христиан, влюбляет в себя многих доблестных рыцарей и увлекает их за собой, заставляя покинуть войско.

Ламии и лемуры. — Согласно греческой мифологии, ламии — это злые духи, которых представляли как змей с женской головой и грудью; считалось, что ламии убивают детей, питаются мертвецами и пьют кровь соблазненных ими мужчин. Лемуры, перешедшие в средневековую европейскую демонологию из римской мифологии, — призраки мертвецов, не получивших должного погребения и потому тревожащие по ночам людей, доводя их до безумия.

Дельфийская жрица — то есть пифия из храма Аполлона в Дельфах, которая в состоянии экстаза сообщала предсказания Дельфийского оракула.

Аэндорская волшебница — библейская прорицательница (I Цар. 28, 7-25).

Кумская сивилла — жрица оракула Аполлона в городе Кумы — греческой колонии на севере Италии. Прорицала в пещере с многочисленными выходами, откуда доносились ее предсказания.

С. 35. ...три призрака волхвов, пришедшие из Германии... — Имеются в виду звездочеты, мага христианских преданий, поклонявшиеся младенцу Христу. В Библии нет указания на то, откуда они пришли в Вифлеем; Аполлинер пользуется народной легендой об их «западном» происхождении. В Средние века получили распространение имена волхвов — Каспар, Мельхиор и Бальтазар, а также апокриф об их мученической смерти в восточных странах. Их предполагаемые останки были перенесены из Константинополя в Кёльн и были предметом поклонения в Кёльнском соборе.

С. 36. ...ртутью, солью и серой... — Имеются в виду три основных элемента, которые использовались в алхимии.

С. 37. Сын жрицы. — При написании «Гниющего чародея» Аполлинер использовал самые разные средневековые источники. По одним из них, мать Мерлина была дочерью «обедневшего землевладетеля», по другим, наиболее древним, — дочерью весталки.

...наши фаршированные куплеты. — Ср. аналогичный пассаж в сказке Аполлинера «День четвертый» (1918): «Отсюда и пошло распространенное в Обжиралии поверье, что существует некоторая аналогия между музыкой и гастрономией и что трапеза сродни оркестру с его аккордами, арпеджио, соло, ансамблями, адажио и фортиссимо» (Аполлинер Г. Эстетическая хирургия. СПб., 1999. С. 429).

Урганда Непризнанная. — Речь идет об Урганде Неведомой, фее из романа «Амадис Галльский», противнице злого волшебника Аршелауса. Она носит прозвище Неведомая, поскольку появляется в самых необычных и неожиданных обличиях.

С. 38. Селаж — растение, наряду с омелой священное для друидов; широко использовалось в практике суеверий.

Я четырех детей вскормил! — Предыдущая реплика Эльфов и ответ им Колдуна — типичный пример аполлинеровского соединения в единый текст нескольких, как правило, пародируемых цитат. В данном случае парафразе из Канта («Поползновения бессильны перед силой воли»)

отвечает цитата из Расина («Сутяги», 1668) — имеется в виду диалог купца Шикано и секретаря судьи Интиме (действие второе, сцена четвертая), когда вымогатель Интиме, отвечая на попытки Шикано поколотить его, восклицает: «Что ж, лупите! Я четырех детей вскормил...»

..Амблева, в ней полно жемчуга. ~ Небольшая река в бельгийских Арденнах, протекающая через городок Ставло, в котором летом 1899 г. юный Аполлинер и его младший брат Альбер проводили каникулы; в ту пору по берегам реки еще можно было найти пресноводные раковины с жемчугом.

Медея — согласно греческому мифу, волшебница, умевшая оживлять мертвых. Страстно влюбленная в Ясона, она помогла ему добыть золотое руно. Судьба неоднократно заставляла ее бежать от преследования недругов — отсюда реплика Медеи о «науке побегов». Преданная Ясоном, решившим жениться на Креусе, дочери коринфского царя Креонта, она, желая отмстить за свою поруганную любовь, убила двух своих детей от Ясона. Поэтому Далила в последующей реплике называет ее «бессердечной матерью».

С. 39. Далила — в Ветхом Завете возлюбленная героя Самсона, которому было суждено спасти Израиль от филистимлян. Выпытав, что невиданная сила Самсона скрыта в его волосах, она по наущению врагов усыпила его «и призвала человека, и велела ему остричь семь кос головы его. И начал он ослабевать, и отступила от него сила его» (Суд. 16, 19).

Елена — в греческой мифологии дочь Зевса и Леды, спартанская царица, прекраснейшая из женщин.

Троянский пастух — Парис.

Победитель разбойников — Тесей, который похитил Елену еще девочкой.

Полидамна — жена египетского царя Тона, у которого нашли приют Менелай и Елена во время своих скитаний после взятия и разрушения Трои.

С. 40. Анжелика — героиня поэмы Ариосто «Неистовый Роланд» (1532). В XII песне рассказывается о том, как Анжелика нашла в лесу раненого юношу Медоpa, выходила его и в него влюбилась. В поэме воспевается «ангельская красота» Анжелики, о чем упоминает и Аполлинер. Французские исследователи проводят параллель между нею и матерью поэта — Анжеликой Костровицкой, так же как между самим поэтом и Мерлином. При таком толковании текста Анжелика на Погребальном Рождестве начинает играть роль Богоматери наизнанку. Польский писатель Анатоль Стерн, внимательный исследователь творчества Аполлинера, посвятил специальную работу образу матери в творчестве французского поэта и показал, что черты Анжелики Костровицкой так или иначе несут в себе все женские персонажи «Гниющего чародея»: «Этот размноженный образ матери, словно отраженный тысячью зеркал, создает атмосферу „разумной ирреальности"», вопрос о существовании которой с такой настоятельностью поставлен в притче. Фрейдистское толкование образа Анжелики увязывается с греховным «запахом женщины», которым проникнуты оба текста — и «Гниющий чародей», и «Убиенный поэт» (см. ком-мент., относящийся к запаху лаврового листа, на с. 205). А. Стерн приводит слова одного из соучеников Вильгельма Костровицкого по коллежу Сен-Шарль: «Когда м-м Костровицкая присутствовала на одной из религиозных церемоний в маленькой часовне при коллеже, в котором учился ее сын, то всех его одноклассников настолько взволновал запах ее духов — „odor di femina", — что кюре был вынужден открыть двери часовни для проветривания». {Stern A. Angelique Kostrowicka // Guillaume Apol-linaire. Etudes et informations reunies par M. Decodin. Cah. 8: Colloque Apollinaire a Varsovie (3—6 dec. 1968). (La revue des lettres modernes. Paris, 1969. P. 192—194).

С 41. ...чьи звездные братья, Диоскуры, мерцают на небе. — Согласно греческому мифу, братья Кастор и Полидевк (Поллукс), Диоскуры (т. е. сыновья Зевса), прославились братской любовью друг к другу, но Кастор был смертным, а Полидевк наделен бессмертием. По одной из легенд, после гибели Кастора Полидевк упросил Зевса поделить между братьями дар бессмертия, и оба они стали попеременно появляться на небе в виде утренней и вечерней звезды в созвездии Близнецов. Полидевк и Елена считались детьми Зевса и Леды, а Кастор и другая их сестра, Клитемнестра, — детьми Леды и спартанского царя Тиндарея.

Китаянка. — Согласно «Неистовому Роланду», Анжелика родилась в Индии; но, по средневековым источникам, область эта считалась относящейся к Китаю.

С. 43. Дом огня. — В ветхозаветной апокрифической Книге Еноха говорится, что Бог на небесах пребывает в «доме огня».

С. 44. Мадуана — фея, персонаж одного из романов («Кларис и Ларис») артуровского цикла.

Лори — фея из средневекового романа в стихах «Чудеса Ригоме», возлюбленная рыцаря Говэна.

Мальвернский лес — одно из мест, где разворачивается действие легенд артуровского цикла. По легенде, он находится на берегу реки Северн в графстве Вустершир.

Элинор — фея, возлюбленная Говэна, мать его сына Гильяна, персонаж романа Клода Платена «История Гильяна, сына мессира Говэна, короля галлов, и его сотоварища Жоффруа из Майнца» (ок. 1500).

С. 46. Совершилось! — Имеется в виду последнее слово Иисуса Христа, сказанное им перед смертью (Ин. 19,30).

...поразмышляем над нашим невольным проклятием. — Все три феи, Мадуана, Лори и Элинор, были обмануты своими возлюбленными и брошены ими.

С. 48. Оркениза — название, часто встречающееся в средневековых текстах: то это резиденция короля Артура, то владение Лота, отца Говэна, то просто один из сарацинских городов.

С. 49. Тиоле — имя этого рыцаря также почерпнуто поэтом в средневековой литературе. Способность Тиоле привлекать к себе и приручать диких зверей сближает его с Орфеем — любимым героем молодого Аполлинера.

Драконы-тараски — во французском фольклоре чудовища, обитавшие в пещерах по берегам Роны, в окрестностях Тараскона.

Бегемот. — Библейский образ Бегемота, данный в Книге Иова (40, 10—19) как олицетворение животной, всепобеждающей силы (слово «бегемот» в древнееврейском и значило «зверь зверей») и в то же время как «верх путей Божиих», дает Аполлинеру возможность в дальнейшем представить его как тирана и диктатора со всеми вытекающими из этой роли пародийными аллюзиями.

Левиафан. — Согласно Книге Иова (41, 5—24), библейское чудовище, обитающее в море; мифический змей, в средневековой демонологии — воплощение духа зла.

С. 53. Камалот (Камелот) — легендарный город, одна из резиденций короля Артура.

С. 55. Коровы, худые и тучные, знаки достоверного утреннего сна, что вы предвещаете — голод или изобилие? — Аллюзия на сны фараона из Книги Бытия (41, 1—57).

С. 56. Тельхины — в греческой мифологии девять колдунов и волшебников, земноводных демонов, которые губят растения и животных, поливая их водой из Стикса. Тельхины были первыми обитателями острова Родос. Аполлинер полагал, что они были основателями города Линды (Линдоса) на восточном берегу острова, имя которого связывал с древнегреческим словом «роза». В «Любовных диктовках для Линды» (1903), посвященных своей возлюбленной Линде Молина да Сильва, поэт писал, обыгрывая ее имя:

Оно красивей всех известных мне имен! Им в Древней Греции был город наречен: Он некогда расцвел, подобный райским кущам, Среди цветущих роз на Родосе поющем.

С. 57. Необходимо сказать: первый. — Реминисценция из Апокалипсиса «Я есмь первый и последний, и живый; и был мертв, и се, жив во веки веков» (Откр. 1, 17—18).

Кадм — легендарный основатель города Фивы в Беотии, где, согласно греческому мифу, он оказался в поисках своей сестры Европы, похищенной Зевсом. Следуя предсказанию Дельфийского оракула, он остановился в том месте, куда пришла отдохнуть первая встреченная им корова. Здесь он вступил в борьбу с драконом, который охранял ближайший источник, убил его и засеял поле вырванными у него зубами, из которых выросли жители нового города.

С. 58. Фиваида — древнее название средней части Верхнего Египта со столицей в египетских Фивах. В годы правления римского императора Гая Квинта Деция (249—251), преследовавшего христиан, сотни их удалились в пустыню на восток и запад от города, где вели аскетическую жизнь, полную лишений.

...достиг Венгрии... — В Средние века на территории Венгрии находилась Верхняя Иллирия, куда в старости после долгих скитаний попал Кадм.

Святой Симеон Столпник (356—459) — христианский аскет; осуществил род подвижничества, названный столпничеством: более сорока лет провел на столбе с небольшой площадкой для стояния и сидения, с которой пророчествовал, обращаясь к пришедшим. Иронические аллюзии в тексте отсылают к роману Анатоля Франса «Таис» (1890).

Лаван — ветхозаветный персонаж, отец Лии и Рахили, жен патриарха Иакова; стада Лавана, которыми он расплачивался с Иаковом за услужение, позволили последнему быстро разбогатеть (см. Быт. 30, 32—43).

Иезавель — согласно Книгам Царств, жена израильского царя Ахава; имя ее связано с падением Израильского царства и в библейской традиции стало синонимом разврата и бесчестия. Тело убитой Иезавели растерзали псы.

Ардабур — начальник стражи, охранявшей тело умершего Симеона Столпника от экзальтированной толпы; соответственно, стрелять в него из лука Ардабур не мог.

С. 61. Эскавалон — так же, как и Оркениза (см. ком-мент. к с. 48), один из городов, упоминающихся в средневековых романах.

С. 63. Енох — ветхозаветный патриарх; он и появляющийся вслед за ним в тексте Аполлинера библейский пророк Илия в награду за благочестие и веру были взяты живыми на небо и должны вновь явиться перед Вторым пришествием Мессии. Согласно Апокалипсису, им уготована судьба пророков, свидетелей Яхве на земле, которые, после своих свидетельских служений, должны будут принять мученическую смерть.

С. 64. Гермафродит. — Ироническое обращение Мерлина к Илие вызвано, очевидно, тем, что библейский патриарх, с точки зрения получеловека-полудьявола, представляет собой иную двойственность: он не принадлежит ни к миру людей, поскольку «не ведает смерти», ни к миру духов, поскольку обладает зримой плотью.

Тебя же не воскресят и пятнадцать знамений Страшного суда. — Речь идет о знамениях конца света, которые были широко известны в Средние века благодаря их перечислению в популярной «Поэме о пятнадцати знамениях Страшного суда», опубликованной в XII в. Среди этих знамений — кровавые дожди, падение звезд, затмение солнца, землетрясения и т. п.

С. 65. Эмпедокл из Агригента (ок. 490—430 до н. э.) — древнегреческий философ, ученый, поэт. Легенда говорит, что он закончил свои дни, бросившись в Этну по призыву божественных таинственных голосов. По мнению французских комментаторов, именно это обстоятельство дало Аполлинеру возможность включить Эмпедокла в число «бессмертных» персонажей «Гниющего чародея».

Аполлоний Тианский (I в.) — философ, последователь Пифагора, считавшийся при жизни магом и прорицателем. Смерть его, последовавшая на сотом году жизни, была окружена тайной и легендами; согласно некоторым, он «путешествовал по воздуху» и вознесся на небо.

Гимнософисты («нагие мудрецы») — древнеиндийские аскеты, которым приписываются встречи и философские беседы с Аполлонием Тианским.

С. 66. Исаак Лакедем — имя, под которым в легендах Фландрии выведен Вечный Жид — герой средневековой версии христианской легенды об Агасфере.

Симон Волхв — со времен первых христиан считался родоначальником всех церковных ересей. По одному из преданий, чародей Симон Волхв, вступив в единоборство с апостолом Петром, решил повторить Воскресение и бросился на землю с высокой башни, уповая на то, что демоны его удержат. Однако Петр приказал им отступиться, и самозванец разбился насмерть. Свою интерпретацию этой легенды Аполлинер дает в рассказе «Симон Волхв» из сборника «Ересиарх и К0».

С. 69. Стрекоза еще не освободилась от кокона, пустой, он парил следом за ней... — У Аполлинера особое место занимает «поэтика насекомых», чьи коконы, оболочки метафорически связаны с идеей деторождения (ср. в «Убиенном поэте»: «После родов женщины становятся похожими на оболочку майских жуков, которая хрустит под ногами прохожих», с. 87 наст. изд.). Навязчивый образ стрекозы, появляющейся на страницах «Гниющего чародея» вместе с ее пустым коконом, возможно, заимствован Аполлинером из искусства модерна, чья эстетика полна аллюзий на мир насекомых. В частности, можно вспомнить один из шедевров «ар нуво» каталонского мастера Гаспара Омара (1870—1955) — созданную из меди и стекла «Люстру со стрекозами» (1905), представляющую собой трех стрекоз с крыльями из синего стекла, обхвативших белые шары ламп, напоминающие пустые коконы.

...колотит свою женушку? — Имеется в виду французская поговорка, которую произносят во время грибного дождя: «Дьявол колотит свою жену и выдает замуж дочку».

...нет никакой щепетильности? — Аллюзия на происхождение Мерлина.

С. 71. Соломон. — Ветхозаветный мудрец Соломон славился не только светлым и проницательным умом, но и неумеренным сладострастием: «И было у него семьсот жен и триста наложниц» (3 Цар. 11, 3). Что до «хромоты» избранницы в реплике Соломона, то комментаторы указывают на иронию этой фразы в контексте цитаты из статьи Аполлинера «Жан Руайер» (1908), посвященной творчеству писателя и издателя Жана Руайера (1871— 1956): «Хромые ямбы, которые некогда отталкивали и казались неотесанными, как Вулкан, сегодня прихорашиваются с трепещущим изяществом барышни, одна нога которой несколько короче другой. А кто не знает, что хромоножки — самые славные и расположенные к любви из женщин!» (И, 1005).

Сократ (470 или 469—399 до н. а). — Аполлинер иронически называет древнегреческого философа Сократа «самым сведущим в любви», намекая на его жену Ксантиппу, которая славилась злым и сварливым характером. Ответ Сократа («шелудивый» в значении «дрянной, скверный») можно трактовать в аспекте главной в «Гниющем чародее» мысли Аполлинера о невозможности истинной любви между мужчиной и женщиной, поскольку, по его убеждению, женщина в любви любит только саму любовь.

Сотадическое видение. — По имени древнегреческого поэта Сотада (III в. до н. э.), автора сатир и эпиграмм на мифологические темы, чтение которых сопровождалось пантомимой.

...как первомученик Стефан, который не считал камней, которыми его побивали! — Жизнь первомученика христианской Церкви Стефана изложена в Деяниях апостолов (6-я и 7-я главы): по доносу он был обвинен в богохульстве и побит камнями.

С. 75. Онирокритика — толкование снов, сноведение. Отдельная (журнальная) публикация этой главки (1908) составляла предмет особой гордости Аполлинера, который в письме к своему лицейскому другу Туссену Люка отмечал, что прежде всего хотел бы, чтобы в «Онирокритике» читатели нашли «новый и одновременно гуманистический лиризм». Параллельно он указывал, что своими учителями в этих поисках видит целую цепочку авторов, идущую из далекого прошлого, — «от создателей бретонского цикла до Вийона» (I, 1105). Чародей, прорицатель, от имени которого идет разговор в этой главке, — это сам поэт, занявший место Мерлина и создающий мир из своих грез. В этом мире не существует ни пространства, ни времени, есть только одна субстанция —

поэзия как таковая, которую он определяет как «триумф воображения», «чарующее искажение», «образ, не похожий ни на что и напоминающий все» (II, 1006). Подобное утверждение делает понятным то место, которое Аполлинер выбрал для «Онирокритики» как последней главки «Гниющего чародея». Легенда завершена, и остается один лишь поэт — творец этого мира. Его герой-чародей еще раз подтверждает мысль, неоднократно высказанную в тексте, о коренной несхожести между мужчиной и женщиной, из которой проистекает все «злосчастие в любви», многократно испытанное самим поэтом. В статье «Салон Независимых» в том же 1908 году Аполлинер писал о творчестве Мари Лорансен, буквально повторяя начало «Онирокритики»: «Она сознает всю глубокую несхожесть, которая существует между мужчиной и женщиной, несхожесть изначальную, несхожесть абсолютную» (II, 107). «Онирокритику» можно рассматривать как сгущенный до символов текст «Гниющего чародея», где логические связи, аллюзии и реминисценции заменены метафорами, игрой далеких смыслов, тем автоматическим письмом, из которого впоследствии выросла эстетика сюрреализма. Ряд этих символов можно прокомментировать (например, буквы И, О, Д, обнаруженные в чреве жреца, истолковываются как каббалистический знак «Иод» — божество, Вечная Мужественность, Творец-разум, равно присутствующий в мире земном и в мире духовном, а встречающиеся далее в тексте мечи — меч-поток и святой Фабо — рассматриваются в контексте стихотворения «Семь мечей» из «Песни злосчастного в любви»), но большинство из них вряд ли подлежат рациональному истолкованию и служат скорее чисто поэтическим, то есть трансцендентным целям.

УБИЕННЫЙ ПОЭТ

С. 79. Долга Рене (наст. имя Рене Дюпюи, 1879— 1917) — друг детства Аполлинера, морской офицер, впоследствии журналист и писатель. Аполлинер высоко ценил его литературный талант. Получив известие о гибели Дализа на фронте, Аполлинер откликнулся на это известие большой статьей, в которой, в частности, вспоминал об их детской дружбе, начавшейся в 1892 г., в шестом классе коллежа Сен-Шарль в Монако, где они «все уроки проводили за игрой в солдатики» (III, 256). Памяти «самого давнего», как он неоднократно подчеркивал, из своих друзей Аполлинер посвятил также книгу стихов «Каллиграммы» (1918).

С. 81. Кронисштталъ. — Вслед за Аполлинером, давшим на первой же странице повести несколько толкований имени своего героя, этим занялись и исследователи творчества поэта — в частности, друг Аполлинера, художник и писатель Андре Рувер (1879—1962), читал это имя как Croc-n'y-a-mental, то есть, в приблизительном переводе, «беззубый, неагрессивный ум». (Тот же Рувер, например, дал толкование имени и другого персонажа Аполлинера, Джованни Морони, из одноименного рассказа, вошедшего в сборник «Убиенный поэт», — по его наблюдению, это имя почти полностью созвучно французской фразе Jeune mort au nid — «Молодой мертвец в гнезде»). Аполлинер неоднократно давал повод для истолкования имен своих героев, что мы и наблюдаем в «Убиенном поэте». Во французском написании имени Croniamantal присутствует целая гамма отзвуков — от детского или просторечного, искаженного отрицания n'у a pas, у en a pas до анаграммированных в имени слов grogner (ворчать, бормотать), amant (возлюбленный) и т. п. Если по звучанию связать начало имени (его) и конец (tal), то получится crotal (гремучая змея). Весь этот веер значений и звуковых подобий придает имени раблезианский, старофранцузский смысл. Получается некое до-классицистическое, «подозрительное» слово, оно звучит одновременно и высокоинтеллектуально, и низко (ум и простодушие, человек и змея). По замечанию Мишеля Декодена, исследователя и комментатора творчества Аполлинера, «вскоре мы увидим связь с Кроманьонцем и Неандертальцем: поэт — первобытный человек, чье существование одновременно располагается во времени и вне его, он и историческая личность, и мифический герой» (I, 1160).

...Пата, что означает гусь или орган мужественности, как угодно. — Как показывают французские исследователи, Аполлинер в своей работе неоднократно обращался к многотомному изданию фольклора народов южно-славянских стран «Kryptadia» (1883—1906), в третьем томе которого (1896) обнаружил это двойное значение слова «пата» в эротической болгарской сказке «Нога и гусь», а в пятом (1898) — указание на идущее следом слово «выпердок» как ругательство украинских евреев.

Далекарлийцы — жители северной части Швеции — Даларне, или Далекарлии.

С. 82. «Partes viriles exiguitatis insignis, sicut pueri».— Цитата из воспоминаний полкового врача, ассистировавшего при вскрытии тела Наполеона. Опубликованы в 1939 г. под названием «Trifles from my Portfolio, or Recollections of scenes and small adventures during twenty-nine years Military Service, by a Staff Surgeon» («Мелочи из моего портфеля, или Воспоминания военного хирурга о сценах и небольших приключениях за двадцать девять лет службы»).

Параскева Пятница. — В иудейской религии Параскева — канун субботы и, в частности, Страстная пятница.

С. 83. Вьерселен Тигобот. — На льежском диалекте vierzelin — это птица-коноплянка; так называют ветреного человека, вертопраха, а также брюзгу. Что до имени Тигобот (Tigoboth), то, по предположению Мориса Пирона, автора книги «Валлонизмы у Гийома Аполлинера» (1954), это имя, возможно, образовано из слов детской валлонской песенки:

Аnе,

Ti bot gote.

Si m'bot gote... —

что означает: «Анна, / Твоя лоханка омерзительна./ Если моя лоханка омерзительна...» и т.д. (I, 1163).

Макарея — имя, скорее всего позаимствованное Аполлинером из опубликованной в 1861 г. прозаической поэмы французского поэта Жоржа Мориса де Герена (1810—1839) «Кентавр». Имя кентавра Макерея (по-французски мужское и женское имена звучат одинаково) появляется еще в «Метаморфозах» Овидия. Как и в других «говорящих» именах «Убиенного поэта», в имени Макареи (фр. Масаree) можно найти отзвуки других слов, в частности имен возлюбленных Аполлинера (Маrеуе, Marie) и анаграмму фразы «мать героя» (la mere du heros).

С. 84. ..жемчуга Амблевы... — См. коммент. к с. 38. Поскольку с Амблевой связаны романтические воспоминания Аполлинера о его первой любви к юной валлонке Мирей (Мари) Дюбуа, «жемчуг Амблевы» не раз возникает в его произведениях как метафора сексуального влечения.

С. 86. ...стоишь бедра Юпитера. — Имеется в виду миф о рождении Диониса из бедра Зевса.

С. 88. Меркурий — ртуть и ртутные препараты, употребляемые в медицине.

С. 92. ...герб которого имел форму лазурного щита с тремя серебряными вилообразными крестами, расположенными на геральдическом поле... — Вилообразный крест имеет форму буквы «Y»; если иметь в виду ее написание и то, что с нее начинается имя владельца герба (Ygrees), барон дез Игрей имел основания намекать в дальнейшем на свой «говорящий» герб.

...гербом Пиньятелли, из семьи которых вышли многие папы, и чей герб был заполнен изображением котелков. — Имеется в виду Антонио Пиньятелли (1615—1700), с 1691 г. ставший Папой Иннокентием XII. Что до изображенных на гербе Папы «котелков» («marmites de pape»), то здесь просматривается игровая аллюзия на «котелок Папена» («marmite de Papin») — герметически закрывающийся паровой котел, изобретенный французским физиком Дени Папеном (1647—1712), жившим в ту же эпоху.

С. 98. После карлика Перкео, обожателя большой бочки Гейдельберга... — Речь идет о знаменитой бочке диаметром 8 и длиной 11 метров в одном из подвальчиков в Гейдельберге и находившейся напротив статуи из раскрашенного дерева, изображавшей Перкео, шута при дворе Карла Филиппа: по легенде, Перкео никогда не ложился спать, не выпив из этой бочки литров двадцать вина.

С. 100. ...он опрокидывает кружку, веселящую его глотку.— Гамбринус, сказочный король, который считается создателем пива, всегда изображался с полной кружкой в руке.

С. 101. Напулъ под золотыми небесами... — «Прелестный лирический каламбур», как автор характеризует эту стихотворную строку, трудно передать по-русски. В оригинале — La Napoule aux cieux d'or — аллюзия на расхожее выражение la poule aux oeufs d'or, т.е. «курица, несущая золотые яйца». Второй подтекст — в созвучии aux cieux/aux yeux (небесами/глазами) — выявлен ниже в словах Франсуа дез Игрея: «Ah! La Napoule aux cieux d'or, j'ai tue ma poule aux yeux d'or» («Ax, Напуль под золотыми небесами, я убил лапулю с золотыми волосами!», т.е. убил курицу, несущую золотые яйца). Наконец, в этой фразе угадывается скрытая ссылка на название повести Бальзака «La fille aux yeux d'or» (в русском переводе — «Златоокая девушка»); нужно иметь в виду, что по-французски la poul значит еще и «кокотка».

С. 102. Абижат — в римском праве наказание за кражу скота.

Что я думаю об этих канонах? Что это железные приапы! — Здесь и далее игра слов: по-французски canon, в частности, означает и «канон» (часть литургии), и «пушку».

Абельмоги — экваториальное растение, зерна которого использовались в парфюмерии.

С. 103. ...крик... что издала первая жена Адама, пересекая Красное море. — Имеется в виду Лилит (см. ком-мент, к с. 32).

С. 104. ...25 августа 1889 года, но в мэрию об этом сообщили только на следующее утро. — Аллюзия на обстоятельства рождения самого Аполлинера, который родился 26 августа 1880 г., но был зарегистрирован в римской мэрии только через пять дней под фамилией Дульчини — как ребенок от неназвавшихся родителей.

С. 107. Сказка об устрице и морском окуне. — По наблюдениям французских исследователей творчества Аполлинера, эта сказка была написана поэтом еще в юности и ее первоначальный вариант (под названием «Трагическая история обезглавленного окуня») был опубликован в 1901 г. в № 52 еженедельника «Tabarin». В то время Аполлинер предполагал написать несколько подобных сказок — сохранились тексты двух из них («Ива и попугай» и «Лук и фасоль»). «Трагическая история...» (как и возникший в «Убиенном поэте» образ Мии) навеяны воспоминаниями о Линде Молина да Сильва — неразделенной юношеской любви Аполлинера.

С. 115. ...г-н Янссен давал Крониаманталю уроки английского и познакомил его с Шекспиром. — При изучении рукописей Аполлинера выяснилось, что, подготавливая «Убиенного поэта» к печати, автор сократил или убрал все аллюзии на Германию и на немецкую культуру, которые преобладали в предварительных вариантах и которые Аполлинер не решился оставить в условиях войны. В частности, первоначально Янссен обучал Крониаманталя немецкому языку, «подружил» его с Гете и Шиллером и познакомил с народной и средневековой немецкой литературой, собранной в XIX в. немецким поэтом Карлом Симроком (1802—1876). Именно по Симроку, перелагавшему и переводившему древнюю немецкую поэзию, с ней знакомился и сам Аполлинер.

С. 117. ..меня это трогает... — В письме от 14 сентября 1915 г., обращенном к Мадлен Пажес, Аполлинер, в частности, писал: «Говорят, есть порок, вернее, извращение вкуса, которое заключается в любви к ногам от ботинок до самого верха. У меня нет этого дефекта, который происходит от сексуальной психопатии. <...> Однако я чувствую себя готовым к обожанию и твоей ножки, столь дорогой мне и столь живой» (I, 1207).

С. 120. ...вошел в одноэтажный дом. — Этот темный дом, к которому можно пройти по улице Гудона, безусловно, напоминает знаменитый «Бато-Лавуар», где в части, выходящей на улицу Равиньян, которая в этом месте превратилась теперь в площадь Эмиля Гудо, в 1907 г. была мастерская Пикассо.

С. 122. Бенинский Птах. — Прототипом Бенинского Птаха является Пикассо. Аполлинер познакомился с ним зимой 1904/05 г. и посвятил ему две статьи, одну в «Revue immoraliste» за апрель 1905 г. — «Пикассо, живописец и график», другую в «La Plume» от 15 мая 1905 г. — «Молодые: Пикассо-живописец». Прозвище Бенинский Птах указывает на увлечение Пикассо негритянским искусством, которое он пытался включить в концепцию новой эстетики, и в то же время напоминает о личной коллекции Аполлинера, содержащей прекрасную бронзовую птицу из Бенина. Бенин (Дагомея) — государство в Западной Африке — расцвет его искусства, охарактеризовавшийся работами в бронзе и слоновой кости, пришелся на конец XV в.

..женщины, которой судьбой предначертано быть причиной страданий. — Имеется в виду Мари Лорансен, прообраз Тристуз Балеринетт; с Мари Лорансен Аполлинер встретился в 1907 г. (дата, фигурирующая в первоначальном варианте начала этой главы вместо 1911 г.); охватившая его внезапно любовь воспринималась поэтом как истинное чувственное возрождение после разрыва с Анни Плейден, героиней его ранней лирики, в том числе знаменитых «Рейнских стихов». Сначала вариант этой строки звучал по-иному: «У нее печальное детское лицо женщины, которая создана для вечной любви». Однако связь Гийома и Мари закончилась в 1912 г., и, несмотря на несколько попыток сближения, разрыв был окончательным; в 1914 г. Мари Лорансен вышла замуж за немецкого художника Отто Вайтьена. В очередной раз поэт ощущает себя «злосчастным в любви» («Песнь злосчастного в любви» (1909) — цикл лирических стихотворений, в котором нашли отклик все прежние любовные неудачи Аполлинера); отсюда исправление «женщины, которая создана для вечной любви» (рукопись) на «женщину, которой судьбой предначертано быть причиной страданий» (окончательный текст, законченный в 1913 или 1914 г.).

...она должна пахнуть лавровым листом. — Лавр — одно из самых распространенных растений в поэтическом гербарии Аполлинера. С одной стороны, в лавре сосредоточен образ желанной женщины, «запах женщины-лавра», который преследует поэта и о котором он вспоминает во многих стихах; с другой стороны, в лавре сосредоточены отталкивающие силы, горечь и разочарование. «Мне достаточно ощутить запах лавра, чтобы понять, что я люблю и что осмеиваю», — писал Аполлинер в «Картеже», одном из центральных стихотворений сборника «Алкоголик Мишель Декоден предположил, что запах лавра, равно как и все, связанное с лавровым деревом на страницах «Убиенного поэта», есть реализация метафоры, заложенной в звуковом подобии слова «лавр» (фр. le laurier) и фамилии Мари Лорансен (Laurencin). (Guillaume Apollinaire. Etudes et informations reunies par M. Decodin. Cah. 8. P. 166).

C. 123. Кифаре — По харе! — В этом двустишии автор подхватывает рифму (в оригинале: «Luth — Zut!», примерно: «Лютню — к черту!»), которую использовал один из «проклятых» поэтов, Жермен Нуво (1851—1920), в своих иронических «Реалистических десятистишиях» (1876):

В те дни Орфей язвил, играя на кифаре, и изобрел Артюр ругательство: «По харе!»

Реклама нового лекарства. — Как замечают французские исследователи, это стихотворение представляет собой некое попурри из аллюзий на скандинавские легенды. Аполлинер пародирует переводы скальдов, появившиеся во Франции в XIX в., подхватывая традиционные темы и употребляя редкие слова и имена собственные, имеющие варварское звучание. В частности, имя Хиальмар позаимствовано из стихотворения Леконта де Лиля «Сердце Хиальмара», вошедшего в сборник «Варварские стихотворения» (1862).

С. 124. ...не более чем плагиат из Фр.нс.с.а Жмм.а. — Имеется в виду французский поэт Франсис Жамм (1868— 1938), который в 1900 г. опубликовал стихотворение «Поэт и птица», вошедшее в его сборник «Траур весен» (1901). В своего рода литературном манифесте «Новое сознание и поэты», прочитанном Аполлинером в театре «Старая голубятня» 26 ноября 1917 г. и опубликованном посмертно в «Mercure de France» 1 декабря 1918 г., поэт отмечал: «Продолжительное птичье „и-и-и-и", занимающее у Франсиса Жамма целую строку, окажется дрянной подражательной звукописью, если вырвать его из стихотворения, прихотливость которого оно подчеркивает». (Писатели Франции о литературе. М., 1978. С. 56. Пер. В. Козового). Если в стихотворении Крониаманталя, написанном «классическим стихом», угадывается пародия на поэзию парнасцев, то в этом стихотворении, «свободном от всяких пут», — пародия на футуристические стихи Маринетти.

С. 125. Тристуз Балеринетт. — В оригинале в имени героини (Tristouse) просматривается контаминация двух слов: «tristesse» (печаль, грусть) и «ventouse» (банка, присоска); фамилию (Ballerinette) можно буквально перевести как «Балеринка». Эти заявленные и анаграм-мированные в имени героини качества ее характера будут реализованы в дальнейшем тексте.

«Иексималъ Желимит». — Французское название пьесы («Ieximal Jelimite») почти не поддается толкованию. Звучащее как экзотическое (причем первая часть — Ieximal — носит отзвук римского имени, а вторая — Jelimite — смутно ассоциируется с древнееврейским: Jeremie, Jezabel), оно воспринимается и как анаграмма (опять же в первой части угадывается анаграммирование слов maximal, proximal — максимальный, ближайший, а во второй — je limite — legitime — j'elimine — целая цепочка значений: я ограничиваю — законный — я устраняю, и т.п.). Кроме того, по ассоциации со словом «эликсир» и учитывая, что только что в тексте прозвучала «Реклама нового лекарства», название пьесы может восприниматься как название загадочного лекарственного средства.

С. 126. ...дав на лапу и своему, и чужому. — Оригинал дает зашифрованную аллюзию на то, кто эти «свой»

и «чужой». По-французски фраза звучит так: «...en graissant la patte au padalobre et аи pompier de service». Padalobre — анаграмма Pablo adore, т. е. Пикассо; pompier de service — пожарный, но иносказательно это еще и «официозное искусство» (art pompier — напыщенное, полное ложного пафоса искусство). Следовательно, текст может быть истолкован следующим образом: чтобы попасть «к Театрам», Крониаманталь нуждается и в том, чтобы за него замолвил словечко Пикассо, который был вхож в театральную среду, и в рекомендации представителей официального искусства (т.е. «своего» и «чужого»).

..Мил Фок, и мил Протей, и их метаморфозы... — В греческой мифологии морские божества Протей и Фок обладали способностью принимать облик различных существ.

С. 127. Р.д..рд К.пл.нг — Редьярд Киплинг. Последующая фраза: «Плати! Плати! Плати!..» и т.д., очевидно, вызвана пародийной аллюзией на стихи английского поэта: в неизданном дневнике Аполлинера, хранящемся в Национальной библиотеке в Париже, в записи, датированной 11 января 1903 г., есть ссылка на «английскую песню „Pay Pay Pay" Киплинга». В оригинале эта песня называется «The Absent-minded Beggar» («Рассеянный нищий»), впоследствии она вошла в цикл «Service Songs» («Военные песни»). Аполлинер цитирует часть рефрена: «Pass the hat for your credit's sake, and pay — pay — pay!» («Пустите шляпу и — кто сколько может — подайте, подайте, подайте!»). Песня была опубликована 31 октября 1899 г. в «Daily Mail» через несколько дней после объявления англо-бурской войны как призыв оказать помощь семьям солдат. Киплинг дал разрешение использовать песню именно с этой целью и помог собрать 250 000 фунтов в фонд помощи.

С. 128. -* * *Ne mater suam* * *.— Речь идет о старой шутке латинистов. Сочетание союза nе и притяжательного местоимения suam со словом mater лишено всякого смысла. Однако nе может быть также повелительной формой глагола nео (пряду), a suam — будущим временем глагола suo (шью). Тогда эту фразу можно перевести так: «Пряди, мать, я сошью».

Г-н Морис Буассар — Морис Буассар — это псевдоним писателя Поля Леото (1872—1956), которым он подписывал свою театральную хронику в «Mercure de France».

С. 129. ...слово Камброта. — Намек на знаменитую фразу, якобы сказанную французским генералом Пьером Камбронном (1770—1842) в сражении под Ватерлоо 18 июня 1815 г. в ответ на предложение англичан сдаться в плен: «Дерьмо! Гвардия умирает, но не сдается».

Папа. Два отрицания равны одному утверждению. — По-французски отрицание может выражаться наречием «pas» (произносится — «па»).

С. 130. «Хватка» (1900) — пьеса драматурга Жана Жюльена (1854-1919). В 1910 г. журналист Жорж Пиош в одной из своих публикаций перечислил эту пьесу в ряду других постановок режиссера Фирмена Жимье (1869— 1933), что могло напомнить Аполлинеру о драматурге; о котором он сам писал еще в 1903 г. в своих отчетах о театральных постановках того времени.

Сезострис — упоминаемое еще у античных авторов, в частности у Геродота, имя египетских фараонов; самый знаменитый из Сезострисов, Рамзес Великий, правил в XV или в XVI в. до н. э. Об анекдоте, который сообщает Аполлинер, история умалчивает.

С. 132. ...который завершается героической смертью молодой певицы во время представления «Дон Жуана» в театре «Ла Скала» в Милане. — По замечанию исследователей, Стендаль собирался написать пьесу о Наполеоне «Дон Жуан», в которой певица умирает, исполняя партию Донны Анны.

Предатель Мело — аллюзия на Мелота, неверного друга Тристана, который доносит на него королю Марку в опере Рихарда Вагнера «Тристан и Изольда» (1865).

Ферте-Гоше — город в департаменте Сена и Марна, недалеко от Парижа.

Г-н Кофр. — В оригинале этот персонаж носит имя Lacouff, созвучное слову la couffe, которое обозначает корзину для переноски тяжестей. Впоследствии Аполлинер дал это имя (с одним f на конце — Lacouf) персонажу своей пьесы «Груди Тиресия» (1917).

С. 133. Мамамуши — придуманное Мольером якобы турецкое слово, которое стало нарицательным для обозначения чванных вельмож; в частности, комическое прозвище Журдена в комедии Мольера «Мещанин во дворянстве» (1670).

Сесиль Вестрис... разбойником Шиндерханнесом. — Речь идет о представительнице семейства известных танцовщиков конца XVIII в. Историю о Сесиль Вестрис и Шиндерханнесе Аполлинер узнал во время своего пребывания в Германии в 1902 г. Тогда же он написал стихотворение о ■Шиндерханнесе, которое впоследствии включил в цикл «Рейнские стихи», вошедший в книгу «Алкоголя» (1913). Легендарный предводитель разбойников, казненный в 1803 г., Шиндерханнес (наст, имя Иоганн Бюклер) воспринимался местными жителями как герой в эпоху французской оккупации прирейнских областей: песню, «прославляющую Шиндерханнеса», поэт услышал из уст одного гончара, о чем пишет в статье «Подделки» (1903).

...статую... сидящего скриба... — Речь идет о шедевре древнеегипетского искусства, знаменитой фигуре египетского писца, находящейся в Лувре.

Скриб Эжен (1791—1861) — французский драматург, автор знаменитых в свое время водевилей, во многих их которых он выступал против романтической идеализации буржуазного благоразумия; последнюю треть XIX в. его пьесы не сходили с подмостков французских театров.

С. 138. ...кто вышел из яйца, подобно Тиндариду. — Тиндаридами в греческой мифологии назывались дети спартанского царя Тиндарея и его супруги Леды, к которой в образе лебедя явился влюбленный в нее Зевс. Леда произвела на свет в двух яйцах близнецов Диоскуров, Кастора и Поллукса, а также Клитемнестру и Елену, чьи трагические судьбы известны из широко распространенных мифологических сюжетов; в одном из своих рассказов, «Король-Луна», вошедших в сборник «Убиенный поэт», Аполлинер называет род Тиндаридов «ужасным».

С. 139. Мальвернский лес. — См. коммент. к с. 44.

С. 141. Глоридский лес — подобно Мальвернскому лесу, один из топонимов, встречающихся в средневековой литературе.

С. 143. Я думаю об Авалоне... О яблоневые острова! — Согласно средневековым легендам, остров Авалон с его яблоневыми садами является местом обитания мертвых героев, окруженных феями; именно туда после битвы был перенесен получивший смертельную рану король Артур.

С. 144. Папонат.— В рукописи, которая первоначально предназначалась для «Гниющего чародея», этот персонаж носил имя Клензора Неаполитанца; Аполлинер позаимствовал его у немецкого поэта XII в. Вольфрама фон Эшенбаха, в «Парсифале» которого (а следом и в «Парсифале» Вагнера) появляется «известный колдун» Клингзор. Аполлинер опробовал несколько вариантов, прежде чем придать своему персонажу его окончательный вид «лжепииты». По некоторым предположениям, поэт хотел в этом не слишком симпатичном образе вывести Жана Кокто; однако, как утверждает Мишель Декоден, «эта гипотеза лишена правдоподобия, поскольку писатели не были знакомы — или очень мало знакомы — в то время, когда Аполлинер придал этой главе ее окончательную форму. Можно предположить, что он думал о кутюрье Поле Пуаре; тот, в частности, приписывал себе литературный талант и, как Папонат, во время войны был призван в армию в г. Лизье» (I, 1240—1241). О том, как «лжепиита Папонат» служил «каптенармусом на сборном пункте пехотного полка в Лизье», упоминается в рассказе Аполлинера «История капрала в маске, или Воскресший поэт», которым заканчивается сборник «Убиенный поэт». Кутюрье и художник-оформитель Поль Пуаре (1879—1944) был особенно известен в начале века как модный женский парикмахер; Аполлинер упомянул его в одной из своих статей 1914 г.

...тебе понадобится калькофан, чтобы прочистить горло. — В Греции калькофоном называли черный камень,

который при ударе издавал звук колокола. Аполлинер обнаружил форму написания «калькофан» и свойство прочищать горло, которым обладал этот камень, в комментарии к изданию произведений Эшенбаха, которым он пользовался в конце 1901 г. в Боннской библиотеке.

С. 145. ...греки называли его кордаксом. — Речь идет о шуточном и непристойном лидийском танце, описание которого Аполлинер почерпнул в книге Мари-Луизы Беккер «Der Tanz» (1901). Замечанию об ангелах как учителях танца Аполлинер посвятил пассаж в рассказе «Пражский прохожий» (1902): «Тогда начались танцы. Лакедем схватил хорошенькую хозяйскую дочку, и я развлекался, глядя на них. Оба они танцевали как ангелы, если верить Талмуду, который называет ангелов мастерами танца» (Аполлинер Г. Эстетическая хирургия. СПб., 1999. С. 199. Пер. О. Кустовой).

С. 148. ...их наряд, как и подобает, усыпан морскими гребешками. — По христианской традиции, паломники, которые возвращались из галисийского города Сантьяго-де-Компостела, где, по преданию, был погребен апостол Иаков, украшали свою одежду морскими гребешками; по-французски эти гребешки называются раковинами Святого Иакова.

С. 151. Автор «Прохожего». — Французский поэт-парнасец Франсуа Коппе (1842—1908) был популярен не только своими многочисленными стихами, но и пьесами; в частности, широкий отклик имела его комедия «Прохожий» (1869). Игровая полисемичность настоящей фразы состоит еще и в том, что с ноября 1911 по январь 1912 г. Аполлинер сотрудничал в брюссельском еженедельнике «Прохожий», в котором за подписью «Граф Альмавива» помещал парижскую культурную хронику под названием «Парижский прохожий». Так, в еженедельнике был частично опубликован вариант предыдущей главки «Убиенного поэта» — «Мода» и вариант главки «Встречи».

С. 152. Сэм Мак Bea (Sam Mac Vea; правильно: Ви) — популярный темнокожий боксер, имел огромный успех в Париже в 1908—1909 гг. и получил прозвище Черный Наполеон ринга.

С. 155. ...после изгнания религиозных братств. — Имеется в виду борьба с конгрегациями, то есть с монашескими братствами и орденами, которые стремились к упрочению власти римского духовенства. Эта борьба между светской и духовной властью в Европе, растянувшаяся на несколько столетий, привела к принятию в XIX в. нескольких законов: в частности, во Франции по закону от 29 марта 1880 г. был лишен всех прав и привилегий и фактически ликвидирован самый сильный монашеский орден — иезуитов. Изгнание конгрегации привело в конце концов во Франции в 1905 г. к отделению Церкви от государства.

С. 158. ...подойдя к мосту, соединяющему Бонн и Бой-ель... — Географические описания Аполлинера, как правило, точны: чтобы из Доллендорфа попасть в Бонн, надо миновать пригород Бонна Бойель и мост через Рейн. Именно в этом районе, на правом берегу Рейна, возле Бойеля и Кенигсвинтера, напротив расположенного выше по течению Бад-Годесберга, Аполлинер жил с августа 1901 по август 1902 г.

«Хенхен» — боннская таверна, куда захаживали студенты. Возможна контаминация с другой известной студенческой таверной, находившейся в Бад-Годесберге и носившей название «Анхен».

Боруссы — имеются в виду представители националистических студенческих обществ, которые называли себя по имени древних жителей Пруссии.

С. 159. Женщины, вы что, вышли из-под власти Соломона?.. — О сладострастии царя Соломона см. коммент. к с. 71.

Цейлом Коп! Мейкабл! Фарвашен Поним! Бехайме! — В первой редакции рукописи Аполлинер дал перевод этих ругательств («Крещеная голова! Дьявол! Гнусная рожа! Корова!»). Они взяты из статьи «Ругательства украинских евреев» в пятом томе «Kryptadia» (Paris, 1898).

В полночь, когда делают Christkindchen... — Аллюзия на обычай, который заключается в помещении куклы, изображающей новорожденного, в алтарь или ясли при наступлении Рождественской полуночи. Christkindchen — букв: младенец Христос.

Алкионины дни. — По одному из древнегреческих преданий, когда фессалийский царь Кеик потерпел кораблекрушение и утонул, его тело было прибито к родному берегу. В отчаянии жена Кеика Алкиона, дочь царя ветров Эола, бросилась в море. Фетида превратила их обоих в зимородков, и они продолжают жить на морском побережье и любить друг друга. Когда Алкиона высиживает яйца, отец ее Эол велит утихнуть всем ветрам. Отсюда пошло выражение «алкионины дни», то есть штиль, тихая погода.

Лилит! Нехама! Агарь! Махала! — Имеются в виду женские демоны, олицетворяющие сладострастие.

С. 161. В тот же вечер он обошел город. — В первоначальных вариантах Крониаманталь прибыл в Прагу, а не в Брно. Об этом свидетельствуют отдельные детали и аллюзии, оставшиеся в тексте.

Шпильберг — знаменитая крепость в Брно, в которой находилась тюрьма. В 1820 г. за участие в заговоре карбонариев сюда был помещен итальянский писатель Сильвио Пеллико (1789—1854); он провел в Шпильберге пятнадцать лет и написал здесь самое знаменитое свое произведение «Мои тюрьмы» (1832), которое получило широкую известность и, в частности, послужило толчком к написанию одноименного автобиографического произведения Поля Верлена.

С. 164. Vexilla regis prodeunt... — церковный гимн, который пели во время воскресных вечерен на Страстной неделе и в Вербное воскресенье. По легенде, он был написан латинским поэтом Венансом Фортунатом (530— 609), епископом Пуатье, на обломке подлинного креста, отправленного в свое время императором Юстинианом Радегунде, супруге Хлотара I, основательнице монастыря Святого Креста в Пуатье.

Тихо Браге (1546—1601) — датский астроном; в 1599 г. был приглашен императором Рудольфом II в Прагу, где умер и был погребен. Доказательств тому, что он бывал в Брно, не найдено.

С. 165. Кана Галилейская — по Библии, город, в котором Иисус претворил воду в вино.

...Гедеоновы солдаты... выпитая вода. — Согласно Библии, Гедеон, один из судей Израильских, набирал под знамена Господа таких солдат, что были способны пить речную воду, не сгибая колен. Как и в предыдущих картинах, Аполлинер обыгрывает библейские сцены, превращая их в бурлеск.

С. 167. 26 января. — Следует вспомнить, что Аполлинер, уделявший в своем творчестве большое внимание магии цифр, родился 26 августа.

С. 168. ..миф об Аполлоне и Дафне. — Речь идет о греческом мифе, согласно которому дочь бога рек Пелея Дафна (имя которой по-гречески значит «лавр»), спасаясь от любовных посягательств Аполлвна, взмолилась к отцу о помощи и была превращена в лавровое дерево.

...как рука славы — к ключу. — В магии «рука славы» — это рука повешенного; она имеет свойство сковывать движения смотрящего на нее. Напротив, в христианской символике ключ — это знак власти «освобождать и прощать», которая дана Христом своим апостолам.

Ликург (IX—VIII вв. до н.э.) — легендарный законодатель Спарты, по преданию преобразовавший государство и давший ему новые законы.

С. 171. ..Аристенет Зюйд-Вест, известный черный поэт с Гаити... — Роже Гайар, автор книги «Гаитянские шарады» (Париж, 1972), на которого ссылается комментатор Аполлинера Мишель Декоден, сообщает, что 15 марта 1908 г. президент Гаити Норд Алексис приказал казнить пятнадцать мятежников, выступивших с оружием против президентской власти; среди них был поэт Массильон Куаку. По этому поводу в парижской прессе были опубликованы протесты (I, 1272). На этот факт и намекает Аполлинер, превращая имя Норд в Зюйд-Вест и наделяя им казненного гаитянского поэта.

Штиммунг. — Это имя выбрано не без умысла. Немецкое слово Stimmung, не имеющее точного эквивалента во французском языке, соответствует таким понятиям, как состояние души, расположение духа, настроение.

..Дриксов, Гансов и Маризибилей. — Персонажи кельтского фольклора, чьи имена стали нарицательными.

Святая Урсула. — Согласно средневековой христианской легенде, под Кёльном были истреблены гуннами одиннадцать тысяч девственниц во главе с дочерью короля бриттов Урсулой, которые возвращались после паломничества в Рим (III—IV вв.). Урсула и ее сподвижницы выступали за то, что волхвы должны быть погребены в Кёльне. Впоследствии Урсула была канонизирована Католической церковью.

С. 172. «Клозери де Лила» — знаменитое кафе в Латинском квартале.

Консьержери — тюрьма в Париже.

...последнего короля поэтов. — В эпоху написания «Убиенного поэта» «королем поэтов» (с 1912 г.) был Поль Фор (1872—1960), которого Аполлинер неоднократно с почтением упоминает в своих журнальных хрониках и называет «чудотворным лириком» (II, 894).

С. 175. Миконос. — По свидетельству древних авторов, таких как Страбон или Плиний Старший, облысение было распространенным недугом на острове Миконос, в Эгейском море; жители острова, кроме того, часто служили предметом насмешек из-за своего невежества.

С. 178. Левиафан, Бегемот. — См. коммент. к с. 49.

Симон Волхв. — См. коммент. к с. 66.

...ваши предки пришли из самого лирического края... — Аллюзия на греческое происхождение марсельцев, которое доказывается в ряде античных и средневековых источников, используемых Аполлинером.

С. 181. Вода венгерской королевы — сердечное средство, ароматизированное розмарином. Было распространено в XVII в. В частности, водой венгерской королевы пытались привести в чувство потерявшую сознание Принцессу в «Спящей красавице» Шарля Перро.

М. Яснов

СОДЕРЖАНИЕ

О прозе Аполлинера. М. Ясное............... 5

ГНИЮЩИЙ ЧАРОДЕЙ................15

УБИЕННЫЙ ПОЭТ..................79

Комментарии. М.Яснов ..................184

Литературно-художественное издание

ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР УБИЕННЫЙ ПОЭТ

Ответственная за выпуск Наталия Соколовская Художественный редактор Валерий Гореликов

Технический редактор Татьяна Тихомирова

Корректоры Наталья Мельникова, Татьяна Бородулина

Верстка Александра Савастени

Директор издательства Максим Крютченко

Подписано в печать 07.02.2005. Формат издания 76 х100 1/32

Печать высокая. Гарнитура «Петербург». Тираж 5000 экз.

Усл. печ. л. 9,87. Изд. № 1232. Заказ № 4389

Издательство «Азбука-классика».

196105, Санкт-Петербург, а/я 192.

Отпечатано в ОАО ордена Трудового Красного Знамени

«Чеховский полиграфический комбинат»

142300 г. Чехов Московской области

Т/ф (501)443-92-17, т/ф (272) 6-25-36

E-mail: [email protected]

Оглавление

О ПРОЗЕ АПОЛЛИНЕРА

Гниющий чародей

Убиенный поэт

КОММЕНТАРИИ

Реклама на сайте