«Великий охотник»

Сергей Марков Великий Охотник

ДЕЛО ВСЕЙ ЖИЗНИ (О жизни и творчестве Сергея Маркова)

У Сергея Маркова есть стихотворение «Горячий ветер», датированное 1924 годом; заканчивается оно следующей строфой:

И разве может быть иначе? Так много ветра и огня, – Песнь будет шумной и горячей, Как ноздри рыжего коня...

Думал ли, написав эти строки, восемнадцатилетний юноша, что в них – его творческий манифест, что впереди у него и в самом деле много ветра и огня, что песнь его – своеобычная и упрямая – действительно будет шумной и горячей? Не знаю, но, во всяком случае, эту романтическую направленность таланта Сергея Маркова, с ярко выраженным влечением к красочному и неповторимому отображению действительности, первым уловил зоркий глаз Алексея Максимовича Горького, когда он прочитал в журнале «Сибирские огни» № 3 за 1928 год новеллу «Голубая ящерица», – молодого, почти никому не известного писателя. Она начиналась так:

«Откуда под кустом саксаула появилась ящерица, Чигирисов не знал. Он заметил ее внезапно, взглянув на узловатые бронзовые подножия мертвых кустов.

Камни от жары посинели и стали похожи на разбросанные в беспорядке куски мыла, которым цыгане моют лошадей. Даже шумная тень саксаула, истрепанная горячим ветром, была синей и неуловимой. Но ящерица была голубой, и только вдоль спины ее шла темно-синяя полоса, какая бывает на спине рыбы, если на нее смотреть сверху...»

Богатый образами рассказ о двух беспощадных встречах краскома Чигирисова и вожака белобандитов полковника Роя в песках Средней Азии так понравился Горькому, что летом 1929 года он разыскал Маркова и пригласил к себе в Машков переулок. При встрече Алексей Максимович просто и вместе с тем заинтересованно спросил, нажимая по-волжски на «о»: «Откуда происходить изволите?»

Сергей Марков «изволил происходить» из старинного посада Парфентьева, глухой костромской стороны. Обитателей его издревле прозвали парфянами, жители тамошние тоже «окали». Алексей Максимович тут же припомнил и другого «парфянина» – писателя и путешественника С. В. Максимова, и пошел у них легкий, душевный разговор.

«Мне показалось, – вспоминал впоследствии Марков, – что Горький сознает свое право на безграничную добрую власть над людьми. И я подчинился ей, поведав Горькому о себе все. Когда речь шла о самом страшном и тяжелом для меня, он хмурился и делал вид, что отыскивает па столе футляр дли очков...»

А трудного в жизни этою молодого человека было немало. В конце 1919 года его отец, землеустроитель, выбранный после революции мировым судьей, умер в Акмолинске от сыпного тифа, на руках у матери осталось шестеро детей. Старшему из них – Сергею исполнилось едва тринадцать лет. Два года спустя скончалась и мать – от холеры. Осиротев, ребятишки разбрелись по приютам. A Сергей Марков уже с четырнадцати лет начал работать в редакции газеты «Красный вестник» – органе Акмолинского ревкома и Укрепрайона, там были напечатаны его первые стихи «Революция». Служил он и в Упродкоме, и в уездной прокуратуре, и в канцелярии народного следователя.

В 1925 году Марков перебирается в Петропавловск-Акмолинский, куда его пригласили сотрудником в газету «Мир труда».

Позже, во второй половине 20-х годов, уже в Новосибирске, был увлекательный период работы в газете «Советская Сибирь» и журнале «Сибирские огни», вокруг которого в ту пору объединились такие интересные прозаики и поэты, как В. Зазубрин, Л. Сейфуллина, Всеволод Иванов, Леонид Мартынов, Вивиан Итин, Александр Оленич-Гнененко и другие.

Очерки, фельетоны, рассказы и стихи Сергея Маркова, пробовавшего свои силы в различных жанрах, появляются не только в периодической печати Сибири, но и в Москве.

Казалось бы – чего лучше? Двери литературы гостеприимно отворялись перед ним. Но его манил к себе в не меньшей степени и черный хлеб репортера, – да, по правде сказать, всех пас тогда привлекала работа, открывающая доступ к несметным россыпям информации. Ведь это было преддверие романтичнейшей эпохи первых пятилеток.

Беседуя с Марковым, Алексей Максимович увидел, что перед ним человек с богатым запасом жизненных впечатлений, которые и служат главной опорой в творчество каждого художника. Заканчивая долгий, сердечный разговор, Горький предложил начинающему писателю подготовить рукопись книги рассказов, пообещав похлопотать об ее издании.

И уже в конце 1929 года появилась первая книга Сергея Маркова – «Голубая ящерица», за ней последовали «Арабские часы» (1931) и «Соленый колодец» (1933).

Произведения, составившие эти три книги, были вызваны к жизни не кратковременными наездами командировочного писателя, а непосредственным кипучим участием в жизни и преобразовании бывшей глухой окраины Российской империи.

Рассказы «Голубая ящерица», «Немеркнущий полумесяц», «Подсолнухи в Париже», «Халат Десяти Светил» отображают события гражданской войны в Казахстане и Средней Азии. Годы становления советской власти, коренные изменения, которые происходили после Октябрьской революции в казахских степях, в жизни аулов, где в го время еще существовали полуфеодалы и баи, царили шаманизм и культ предков, запечатлены в таких рассказах, как «Враг», «Нищий в пустыне», «Соляной дом», «Камень Черного Калмыка». Внимание писателя было привлечено также к истории казахов и других народов Средней Азии, о чем свидетельствуют рассказы «Синие всадники», «Происхождение эпоса» и другие. Таким образом, Сергей Марков оказался среди русских советских писателей (Антон Сорокин, Всеволод Иванов, ранний Леонид Мартынов), которые первыми обратились к изображению жизни пародов Средней Азии и Казахстана.

Таково было вступление Сергея Маркова в писательскую жизнь. Но впереди была еще уйма трудностей и житейских сложностей – судьба готовила ему множество всяческих сюрпризов, приятных и неприятных. Пожалуй, он бы и сам не смог тогда сказать, что же станет главным в его творческой биографии – поэзия или проза. Да что говорить, он еще не решил для себя окончательно, какую профессию изберет: его интересовало и краеведение, влекли и геологические изыскания, манила и журналистика.

За всем этим были непрестанные скитания по родной стране: Акмолинск и Москва, Омск и Вологда, Караганда и Архангельск, Чимкент и Великий Устюг, Каргополь и Сольвычегодск – всего не счесть!

В газетах «Советская Сибирь» и позже в «Правде Севера» (Архангельск), в северном отделении телеграфного агентства РОСТА, а затем в редакции журнала «Наши достижения», куда Сергея Маркова порекомендовал Горький, ему поручали брать интервью у путешественников, геологов, гидрографов, этнографов, историков. Он встречался и с датским капитаном Ботведом, совершившим кругосветный перелет, и с членами немецкой воздушной экспедиции «Люфт-Ганза», и с советскими мореплавателями, прокладывавшими пути в неизведанных водах Ледовитого океана, и с бывшим воспитателем тринадцатого по счету далай ламы Тибета бурятом Агваном Доржиевым, и со знаменитым российским этнографом Львом Штернбергом.

Одним из первых Марков опубликовал собранные им уникальные сведения о деятельности выдающегося русского полярного исследователя Н. Бегичева. Довелось ему встречаться и с замечательным ученым, искателем Тунгусского метеорита Л. Куликом. При знакомстве разговор сначала у них не заладился, – Кулик недолюбливал газетчиков, – но потом лед был сломан, молодой журналист и солидный ученый, как выяснилось, в равной степени любили поэзию, и кончилось тем, что они до позднего вечера читали друг другу стихи. Когда же Кулик терпел бедствие в тайге, Сергей Марков со всем пылом, присущим ему, развернул в печати и по радио кампанию по организации помощи его экспедиции.

Молодой Марков брался за самые непредвиденные дела – энергия била в нем, что называется, через край. В 1930 году он по командировке редакции «Наших достижений» поехал в город своей юности – Акмолинск. В тот год строптивая река Нура, единственный источник водоснабжения всего Карагандинского угольного бассейна, образовала новое русло и ушла, оставив землю и людей без воды. Марков выступил в «Известиях» с проблемной статьей о водоснабжении Центрального Казахстана. Автора пригласили на заседание в Президиум Госплана СССР. Его предложения были одобрены. Правительство отпустило большие средства на борьбу с безводьем этого края.

Позже, уже в 1937 году, Сергей Марков в тех же «Известиях» выдвинул на обсуждение вопрос об использовании мощного пояса горючих сланцев, простирающегося от берегов костромской реки Унжи до Ухты на Севере. В итоге Топливная комиссия Совета Министров СССР включила эти сланцы в топливный баланс страны.

И все же главным содержанием и смыслом жизни этого человека всегда были поэзия и романтическая проза. Многое публиковалось. Еще большее число произведений оставалось неопубликованным в ожидании своего часа. Но если поискать в литературной жизни Сергея Маркова момент, который определил главную тему его творчества, то вот он: 1934 год, Вологда – там в сторожке огородника Иванова местным краеведом Л. А. Андриевским был обнаружен архив Российской Американской компании, занимавшейся в XVIII-XIX веках освоением земель Аляски и Калифорнии.

История «Русской Америки», которую мы знали в те годы еще очень мало, интересовала Сергея Маркова давно. Северянин по рождению и воспитанию, он кровными узами был связан с Вологдой, Сольвычегодском, Тотьмой, где жили его предки. Еще в раннем детстве, живя в Вологде, он слышал предания о северных землепроходцах и мореходах, утвердивших русский флаг на Аляске и в Калифорнии. И уже в зрелом возрасте, вновь оказавшись на Севере, он первым из советских журналистов получил доступ к документам, считавшимся безнадежно утерянными. Среди них были бумаги М. М. Булдакова, «первенствующего директора Российско-Американской компании», выходца из Устюга Великого и родственника основателя этой Компании – морехода Григория Шелихова. (Именно Шелихов был основателем этой удивительной Компании. Напомню, что на его надгробии в Иркутске высечена эпитафия Гавриила Державина, которая начинается такими словами: «Колумб здесь Росский погребен...»)

Легко представить, с какой жадностью набросился Сергей Марков на эти документы. Читая их, он явственно видел перед собой предприимчивых и смелых, легких на подъем русских людей, терпеливо и упорно осваивавших заморский материк.

Когда царское правительство в 1867 году продало Аляску правительству Соединенных Штатов Америки, следы этого архива затерялись. И вдруг оказалось, что М. М. Булдаков – один из последних представителей компании на Аляске – сумел спасти значительную его часть.

Помню, с каким интересом мы, журналисты «Комсомольской правды», в 30-е годы начавшие уже проявлять интерес к судьбам «Колумбов Росских», восприняли переданное ТАСС из Архангельска сообщение об этой находке. Только несколько лет спустя мы узнали, что автором этого сообщения был Сергей Марков, а вскоре познакомились и с ним самим.

Он появился у нас в редакции как скромный, даже немного застенчивый гость. Незадолго до этого была опубликована в Госполитиздате моя книжечка «Граница», посвященная Дальнему Востоку, где я побывал в составе выездной редакции; мы провели у берегов Тихого океана несколько месяцев – присутствовали на маневрах военного флота, гостили у пограничников, выпускали листовки на стройке Комсомольска-на-Амуре. Все это было чрезвычайно интересно, и хотелось поделиться своими впечатлениями с читателями.

И вот, когда я готовил рукопись книги, попалась мне на глаза изданная в Санкт-Петербурге с разрешения цензора Фрейганга 25 мая 1856 года книжка московского купца А. Маркова «Русские на Восточном океане», в которой он описывал свое путешествие в Русскую Америку – на Аляску и в Калифорнию. Я не мог отказать себе в искушении привести из этой, казавшейся мне тогда экзотической, книжицы некоторые выдержки и попал, как говорится, впросак: московский купец, видимо, не поладил с правителем дел Российско-Американской компании в американских заселениях каргопольским купцом Александром Барановым и изобразил его в самом неприглядном свете, а я, по молодости лет, принял его писания на веру и сообщил советским читателям, что был-де оный Баранов «пьяницей и головорезом»...

«А зря вы его так-то обозвали, – сказал мне деликатно Сергей Марков. – Выпивать Баранов, возможно, и выпивал, без того в тех дальних краях не обходилось, и на руку подчас тяжел был – не зря, видать, себя он не без гордости именовал «российским Писсарро», но все ж таки роль его в Российской Америке по тем временам была совсем иная, чем обрисовал ее мой лихой московский однофамилец в своей книжице, что вы изволили процитировать...»

И он протянул мне пачку карточек, на которых черной тушью были выведены старинным, но разборчивым почерком аккуратно сделанные выписки из документов, найденных им в архиве М. М. Булдакова. Я услышал тогда многое об Александре Баранове и его удивительных делах, узнал:

что, отправляясь в Российскую Америку, он подписал обязательство перед правлением Компании: «Никаких обид не допущать, но изыскивать всевозможные и на человеколюбии основанные средства со всевозможным решением по взаимному доброму согласию, грубых же и в варварских жестокосердных обычаях заматеревших – остерегощать и приводить в познание»;

что под началом у Баранова «на матерой земле и на островах» Америки было около двухсот русских «промышленников» и тысячи креолов – людей, родившихся от смешанных браков с индианками, алеутками и эскимосками, и были среди этих подчиненных, конечно, и такие, что «в варварских жестокосердных обычаях заматерели», и приходилось их при случае «остерегощать и приводить в познание», но подавляющее большинство верой и правдой служило Родине;

что у истоков всего этого огромного замысла освоения девственных заокеанских земель стояли мужественные и благородные деятели – будущие декабристы: правителем канцелярии главного правления Российско-Американской компании был не то иной, как Кондратий Рылеев, в Российскую Америку в 1822 году ездил Михаил Кюхельбекер, живейшее участие в ее судьбах и делах принимали Николай Бестужев, Завалишин, Пестель, и не случайно царь Николай I, допрашивая участника восстания Ореста Сомова, который тоже участвовал в делах Российско-Американской компании, желчно сказал: «То-то хороша у вас создалась там компания»;

что Александр Баранов, будучи высокообразованным по тем временам человеком, построил на Кадьяке здание библиотеки и туда из Санкт-Петербурга было доставлено много книг, журналов, картин, были там труды Михаилы Ломоносова, басни Дмитриева, «Описание Камчатки» Крашенинникова, книги по истории Америки и Азии, «Жизнь Робинзона Крузо, природного англичанина», руководство по металлургии и горному делу, пособия по разным ремеслам, – посещавшие библиотеку эскимосы и алеуты разглядывали электрическую машину, портрет Суворова, картины Жана Батиста Грёза, подростков в школе там обучали не только русскому языку, но и французскому, и не только ремеслу, но и географии и математике;

что русские люди, перебравшиеся через океан, основательно обживали Новый Север, – в столицу Российской Америки Ново-Архангельск мореходы привезли плоды хлебного дерева из Океании, на Аляске звенело испанское серебро, женщины пекли хлеб из калифорнийской муки, мужчины пили ром и вино из Чили и Перу и курили табак из Вест-Индии; в Калифорнии красовался русский форт Росс, основанный Иваном Кусковым, и люди его ходили вверх по течению рек, впадавших в залив Святого Франциска, были установлены прочные связи даже с Гавайскими островами, и тамошний король Тамеамеа I подарил Баранову участок плодородной земли;

что Александром Барановым, который был душой всех этих затей и дел, живо интересовался Пушкин – его восхищал этот энергичный русский деятель, который завел в Российской Америке школы, возвел крепости, построил верфи и спускал на воду русские корабли, – якоря и оснастку для них везли на лошадях через всю Сибирь и потом на суденышках через Охотское море из немыслимо далекого по тем временам Кронштадта. И когда этот человек, у которого в жестокой николаевской России было много врагов, был устранен по клеветническому навету со своего поста, остался в нищете и на обратном пути в родной Каргополь скончался на корабле и был погребен в водной пучине Зондского пролива, Пушкин записал в своем дневнике: «Баранов умер. Жаль честного гражданина, умного человека».

Разбирая найденную переписку этого честного гражданина и умного человека, копаясь в архиве Булдакова, отыскивая в Вологде, Устюге Великом, в фондах Северодвинского музея все новые и новые документы той поры, Сергей Марков был одержим невероятным творческим порывом. Отныне, думалось ему, все силы должны быть отданы этому делу; все остальное – даже милая его сердцу поэзия – отходило на второй план. Он задумал создать «Тихоокеанскую картотеку», которая была призвана стать фундаментом, основой его будущих книг.

С поразительным терпением и тщательностью он заполнял одну серию карточек за другой, записывал на плотных листках бумаги краткое содержание найденного документа, существо описанных в них событий, даты и имена. Так создавалась прочная цепь информации, воскрешавшей полузабытую эпоху великих открытий русских людей.

Мы, молодые сотрудники «Комсомольской правды», крепко подружились с Сергеем Марковым, – он, как говорится, пришелся ко двору в нашем веселом, шумном, дружном коллективе, нас всех роднило одухотворенное, романтическое видение событий первых пятилеток – освоение Арктики, дальние, рекордные перелеты, соревнование бетонщиков и каменщиков на стройках, сенсационные открытия советских ученых. И в этой «буче, боевой, кипучей», как выразился активно сотрудничавший еще до нас в «Комсомолке» Владимир Маяковский, нашел свое место и Марков со своей увлекательной и своеобразной исторической и географической тематикой.

Хорошо помню, как приносил он нам в редакцию лаконичные, всегда поэтичные и яркие сообщения о своих находках. Его глаза сияли: где-то в ветхой деревенской баньке либо в заброшенном архиве Сольвычегодска или Каргополя он только что обнаружил считавшиеся погибшими бумаги о «хождениях» русских мореходов за тридевять морей и тридесять земель; в редком альманахе XVIII века сыскал публикацию, вызвавшую сенсацию у историков; где-то обнаружил целую библиотеку старопечатных книг, содержащих уникальные сведения.

Во второй половине 30-х годов Сергей Марков начал реализовать свои замыслы – он пробует силы в жанре научно-художественной литературы.

Героем своего первого повествования – «Тамо-рус Маклай» – писатель избрал великого русского исследователя Новой Гвинеи и других областей Океании Н. Н. Миклухо-Маклая, проследил жизнь самоотверженного ученого и друга угнетенных народов.

Бесстрашному следопыту Н. М. Пржевальскому, описанию его удивительных походов и открытий па лиловых высотах Тибета посвящена «Повесть о Великом Охотнике».

Обе эти повести – «Тамо-рус Маклай» и «Повесть о Великом Охотнике» – составили книгу «Люди великой цели», вышедшую в свет в издательстве «Советский писатель» лишь в 1944 году.

Затем он приступает к работе над романом «Юконский ворон», одновременно трудится над «Летописью Аляски» и обдумывает повесть «Подвиг Семена Дежнева».

Роман «Юконский ворон» по достоинству открывает лежащий перед читателем двухтомник избранных произведений Сергея Маркова. Судьба рукописи романа и всей «Тихоокеанской картотеки», созданию которой писатель посвятил долгие годы жизни, поначалу складывалась трагически.

На последней странице «Юконского ворона» вы найдете авторскую датировку «1940-1941 гг. Москва – «Лебедь» – Можайск». Да, Марков завершил этот роман в начале 1941 года, жил и работал он тогда в Можайске. Принес рукопись в редакцию журнала «Знамя». Она была одобрена и принята к опубликованию. А затем... Затем грянула война, и вскоре Можайск уже горел от вражеского артиллерийского обстрела.

Семья Марковых эвакуировалась на восток. Сам он стал солдатом. Помнится, мы встретились с ним в редакции «Комсомольской правды». Он достал из кармана помятой шинели, которая сидела на нем не очень-то ловко, листок, на котором были написаны стихи о Козьме Минине, и попросил их опубликовать.

«Вот, думалось, напечатаю в «Знамени» роман о Российской Америке, – сказал он грустно, – да сейчас, видать, не до этой темы. Пишу опять стихи. Хочется все же думать, что когда-нибудь и роман увидит свет. Вот только сохранится ли рукопись? И где теперь моя картотека – не ведаю. Жена увезла ее с собой, но удастся ли ей под бомбежками уберечь ее?»

Опасения Сергея Маркова подтвердились. Эшелон, в котором ехала его семья, был разбит бомбами. В числе исковерканных вагонов был и тот, в котором находился ящик с «Тихоокеанской картотекой». Разбирая завалы обломков на путях, люди спешили очистить дорогу. И только чудом, в последний момент, жене Маркова удалось найти среди руин писательский архив и водворить его в уже тронувшийся на восток поезд.

Через некоторое время картотеку удалось переправить из Сеймы, где обосновалась семья писателя, в воинскую часть, в которой служил Марков. Но обстоятельства сложились так, что вскоре заболевшего писателя поместили в госпиталь, эвакуировали во Владимир, а затем – в Москву. Картотека была брошена на произвол судьбы.

Помню, как в редакции «Комсомолки» снова появился Марков, – его 33-я запасная стрелковая бригада размещалась неподалеку от нас. На нем, как говорится, лица не было: «Помогите, – тихо сказал он мне усталым голосом. – Помогите спасти мою картотеку...»

Мы знали, что речь идет о деле всей жизни писателя. И как это ни было трудно, – каждый человек был тогда на учете, – в часть командировали сотрудника с заданием – найти и привезти архив писателя в Москву.

И 1943 году Сергей Марков был демобилизован ввиду крайнего физического и нервного истощения. Он поселился в Москве на какой-то временной жилплощади и продолжал писать и приводить в порядок свою картотеку.

А вот рукопись «Юконского ворона», отданная им в начале 1941 года в редакцию «Знамени», как он и опасался, пропало. Но позже выяснилось, что один экземпляр рукописи почему-то оказался в отделе печати существовавшего тогда Всесоюзною общества культурных связей с заграницей, и после войны она вернулась к автору. Наконец в апреле 1940 года «Юконский ворон» был напечатан в журнале «Сибирские огни», а затем выпущен в свет отдельной книгой в издательстве Главсевморпути. Нынешняя публикация его – девятая по счету в СССР. Кроме того, «Юконский ворон» был издан в Польше, Чехословакии, Югославии, Румынии.

Я не буду сейчас говорить о литературных достоинствах романа. Скажу о другом: это романтическое повествование о геройской, полной опасностей и необычайных приключении жизни бывшего лейтенанта флота Лаврентия Загоскина, чье имя в годы его странствий по Аляске не раз было выжжено на огромных сосновых крестах, которые он ставил в качестве приметных знаков, – само по себе явилось еще одной яркой вехой в творческой биографии писателя. Роман продолжил серию повествований Сергея Маркова о людях сильной и благородной души.

И пусть роман о его главном любимце – Александре Баранове так и остался ненаписанным, – о нем Марков успел лишь бегло рассказать в своей «Летописи Аляски», но все же именно «Тихоокеанская картотека» побудила его на большой творческий подвиг – всю свою жизнь он трудился над созданием образов великих «Колумбов Росских» – первооткрывателей дальних земель.

Не раз возвращался писатель на свою «вторую родину» в просторы Казахстана и в Сибирь. Его привлекали Омск и Семипалатинск, бывший город Верный (Алма-Ата), где можно было отыскать свидетельства пребывания Федора Достоевского и Чокана Валиханова.

Там рождалась книга «Идущие к вершинам» (1963). Она рассказывает о дружбе ссыльного Достоевского с молодым Чоканом Валихановым, потомком казахских ханов, офицером русской армии, ставшим одним из замечательных ученых России.

Чокан совершил опасный поход в Кашгар, преодолев высочайшие перевалы Тянь-Шаня. Он создал ряд научных трудов по истории киргизов (так тогда называли казахов) и других тюрко-язычных народов.

В романе проходит вереница современников Чокана – Петра Семенова (в будущем – Тян-Шанского), Егора Ковалевского, Григория Потанина, Александра Голубева, Михаила Венюкова и других подвижников русской науки.

Во всех своих работах Марков открывал огромные залежи зачастую неведомого даже специалистам фактического мате риала.

К тому же он обладал редкостным даром поистине стереоскопичного художественного видения. Кажущаяся легкость в изображении пейзажа, облика людей, передача их речи не должны обманывать вас, – за каждой строкой здесь горы кропотливого изучения реальностей былого. И вдобавок к этому врожденная любовь к слову – ведь Сергей Марков не только художник романтической прозы, но и поэт.

Вот характерные для него строки из «Юконского ворона»: «Палисады редута трещали от мороза. В ночной тишине раздавались звуки выстрелов: это лопались лиственничные бревна. И хотя большая русская печь топилась круглые сутки, тепло недолго держалось в жилье. Игольчатый иней светился в углах комнаты и на косяках дверей. Он казался розовым от отблеска жаркого огня в печи...»

«Загоскин любил уходить на берег морской бухты, где, как громадный серебряный молот, стучал и гремел водопад. Маленькие радуги сияли в облаках водяной пыли... Было еще одно место па острове Баранова, куда любил уединяться Загоскин. Нужно было пройти двадцать миль к северу от Ново-Архангельска, чтобы увидеть высокие столбы пара, встающего над белым холмом. На склоне холма белели бревенчатые хижины, окруженные зелеными кустами и деревьями. Из земли били горячие ключи. Их тепло давало жизнь травам и деревьям; ранней весной, когда кругом еще лежал снег, здесь все было в цвету».

Какое острое, точное видение деталей – эти красочные детали и остановили в свое время взор Алексея Максимовича Горького на рассказах этого своеобразного писателя.

В последующих книгах Сергея Маркова – «Земной круг» (1966) и «Вечные следы» (1973), которые не вошли в данный двухтомник, автор, так же как и в других своих произведениях, словно искусный рудознатец, отыскивает совершенно сенсационные факты нашей истории и описывает деяния соотечественников, действительно оставивших вечные следы на карте мира.

Например: знаете ли вы, что еще в XV веке псковитянин Михаил Мисюрь-Мунехин побывал в Каире и описал «Египет, град великий»?

Что уже в XVII веке русские люди познакомились с индонезийцами, а в 1765 году купец Николай Челобитчиков добрался до Малакки «для примечания ост-индской коммерции»?

Что в конце XIX века П. А. Тверской из Весьегонского уезда Тверской губернии основал один из первых городов во Флориде, дав ему имя «Санкт-Петербург Флоридский», построил там первую железную дорогу и сам водил паровоз по ней, а русский инженер Рагозин вместе с техниками и рабочими с Кавказа организовал добычу нефти на острове Суматра?

Каплю за каплей собирал этот неутомимый человек обширнейший и ярчайший фактический материал, который позволил ему по-новому взглянуть на историю великих географических открытий, ранее излагавшуюся во многом односторонне и несправедливо: весь мир знал о заслугах иностранных путешественников, ученых и дельцов, а великие подвиги русских первопроходцев и мореходов оставались в тени либо в полной безвестности.

Почему так было? Сергей Марков дает на это убедительный и хорошо документированный ответ: российские исследователи мира по большей части были выходцами из «низших слоев» общества, причем чаще всего они исповедовали прогрессивные взгляды. Если говорить, например, об исследовании и освоении Северной Америки, об этом было уже сказано выше, то в этом предприятии принимали участие многие декабристы.

«Добрый русский доктор», первый президент сената Гавайских островов Николай Судзиловский, отдавший много сил борьбе за независимость народа Гавайских островов, был революционером, – ему пришлось бежать из России от преследования царских жандармов в 1874 году. В 1905 году он перебрался в Японию – там он вел работу среди русских пленных, издавал для них газету и снабжал их революционной литературой. В числе его сотрудников был баталер с броненосца «Орел» А. С. Новиков, будущий автор «Цусимы».

Среди героев книги «Вечные следы» есть и такая колоритная фигура, как Василий Мамалыга из Бессарабии, – на парусном судне «Гордость океана» он доставлял порох и свинец боровшимся против голландских колонизаторов повстанцам острова Ломбок в Индонезии и помогал им советами. Колонизаторы захватили Мамалыгу в плен и приговорили его к смертной казни. Протесты голландской общественности вынудили суд заменить русскому моряку смертную казнь двадцатилетним тюремным заключением, впоследствии он был досрочно освобожден. Какой была его дальнейшая судьба – неизвестно. Марков установил, что в 1899 году Мамалыга вернулся в Россию.

Сколько их, безвестных российских людей, прошло по дальним тропам всех шести континентов земного шара, свершая великие географические открытия (лишь один Коцебу на своем «Рюрике» открыл в Тихом океане 399 островов), неся свет цивилизации, высоко держа флаг Родины!

Из книг Сергея Маркова вы узнаете и историю «Васькиного мыса», открытого русскими в глубине Африки на озере Рудольфа, и героическую эпопею защитников Албазина – русской крепости в Забайкалье, атакованной несметным китайским воинством, и многие, наверняка до этого вам неизвестные, детали пребывания русских в Бразилии и Индокитае, Индии и Повой Гвинее, на острове Святой Елены и в Афганистане.

Нет на земле такой точки, которая не была бы овеяна российским флагом, «мерцание Южного Креста и величественный ледяной огонь северного сияния озаряли паруса русских людей», писал в присущей ему поэтической манере Сергей Марков.

Вечные следы, оставленные мужественными героями книг Маркова, были засыпаны пылью веков, и нужен был величайший труд, чтобы вновь обнаружить их и представить на суд истории. Поиск этот и стал делом всей жизни Сергея Маркова.

Юрий Жуков.

В СМОЛЕНСКИХ ЛЕСАХ

В бурю, в бурю, снова...

Стихи Н. М. Пржевальского, 1883 г.

В прошлом веке в Смоленской губернии, в захудалом дворянском поместье Ельнинского уезда жил отставной пехотный офицер Михаил Кузьмич Пржевальский.

Послужной список его был несложен: из дворян Тверской губернии, Бородинского полка портупей-прапорщик; был в походе на польских повстанцев; до поручика дослужился в 1834 году, когда переведен был в Невский морской полк.

Вскоре Михаил Пржевальский вышел в отставку, поселился на покое в смоленской глуши. Высокий, тощий, нескладный, он всегда был одолеваем недугами. Где-то, может быть, в Полесье во время польской кампании он заболел колтуном. По этой причине Пржевальский носил на голове ермолку.

Не так далеко от места уединения отставного пехотного офицера, в селе Кимборове, жил в своем имении рослый отставной фельдъегерь, старый служака Алексей Каретников.

Вышел он из тульских крестьян, выслужился на доставке важных депеш самому Александру I, не раз бывал в Западной Европе. У Алексея Каретникова была страсть – он любил животных и птиц. У себя дома держал целую стаю попугаев и выводок обезьян. По его комнатам летали птицы. Но не это тянуло Пржевальского в дом старого фельдъегеря: ельнинский отшельник влюбился в младшую дочь Каретникова – красавицу Елену.

Притязания Пржевальского были настолько упорны, что старику пришлось сдаться. Вскоре сыграли свадьбу.

13 апреля 1839 года у молодых родился первенец, крепкий, здоровый младенец, заглушавший своим криком бормотание каретниковских попугаев. Его назвали Николаем.

Новая семья прожила в Кимборове недолго.

Старый Каретников стал подумывать о том, как лучше устроить жизнь дочери. Отставной морской пехотинец почти ничего не имел. Хозяин он был плохой, правила домом Пржевальских сама Елена Алексеевна – красивая и властная женщина. Старик дал им участок в глухом лесу за Кимборовом. Когда Николаю Пржевальскому исполнилось три года, дед умер, завещав дочери тридцать пять крепостных душ. К тому времени на месте кимборовской хижины стоял уже новенький домик усадьбы Отрадное.

Кто же окружал мальчика? Кроме матери и отца, близкими людьми были дядя, Павел Каретников, быстро промотавший фельдъегерское наследство, – страстный охотник, пьяница, грамотей и любитель природы, и ключница Макарьевна. Под присмотром этой полновластной правительницы дома рос Николай Пржевальский.

Макарьевна занимала в жизни мальчика большое место. Это была толстая, низенькая женщина, такая же крепостная крестьянка смоленских помещиков, как и остальной простой люд Отрадного. Разница была лишь в том, что Ольга Макарьевна, как величали ее дворовые Пржевальских, была верной слугой господ и деспотом поместья. Но она любила до самозабвения мальчика. Где-то в глубинах ее суровой души хранился неистощимый кладезь нежности и заботливости. Макарьевна баловала мальчика вяземскими пряниками и восковой антоновкой, а вечерами рассказывала ему старое предание об «Иване Великом Охотнике». Вокруг Отрадного лежали дикие леса и сумрачные болота.

В комнате дяди Павла Алексеевича – мир холодных ружейных стволов, птичьих чучел. Пищик, манки, следы грязных собачьих лап, прохладные носы легавых псов, которые, ласкаясь, тыкались прямо в лицо мальчика... И тут же – недопитый штоф, старые книги и календари на столе рядом с охотничьим арапником. Эта комната была веселее всех. Здесь не слышалось надрывного кашля отца, голоса Макарьевны, занятой подсчетом холодного холста, скатанного в трубки. В комнате дяди будущий Великий Охотник слышал рассказы о зверях и птицах.

Мать начала учить сына грамоте, усадив его за букварь в день пророка Наума. «Пророк Наум, наставь на ум», – говорила в тот холодный зимний день Макарьевна.

Жизнь в Отрадном текла ровно и однообразно.

В 1846 году умер отец Пржевальского, оставив вдову с двумя детьми на руках...

Николай рос озорным, крепким отроком, не боявшимся ни дождя, ни гроз, ни метелей. Он знал каждый уголок леса вокруг Отрадного, лазил в колючих кустах, охотясь за пестрыми мотыльками или большим жуком.

В 1849 году братьев Николая и Владимира отправили учиться в Смоленск. Буйному, непокорному Николаю Пржевальскому не раз приходилось ложиться под розги школьных сторожей. Уследить за ним было трудно даже верному дядьке Игнату, с которым братья любили ходить на стены Смоленского кремля ловить воробьев.

В Смоленске Пржевальскому было скучно, он рвался домой, в отрадненские леса. Семейная летопись Пржевальских отметила такое событие: двенадцатилетний Николай, приехавший на каникулы, взял у дяди старое ружье, сделал из него обрез, пошел в чащу к лисьим норам, выследил зверя и уложил его на месте из своего самопала. Любил он бывать и на реке, ловить там матерых щук.

Сказка об «Иване Великом Охотнике» определила все его будущее. Коробейники заносили в Отрадное вместе с лентами и крестами лубочные книжечки.

Из короба владимирского офени в руки Пржевальского перешла однажды книга «Воин без страха». Лубочная книжонка стала пособием в его беспокойной жизни.

Елена Алексеевна вышла замуж во второй раз, когда Николай уже говорил петушиным басом и жадно читал известия о Севастопольской войне. Отчим, Иван Толпыго, дружил с подростком.

По окончании гимназии Пржевальский ступил на тропу своей необыкновенной жизни. Но не скоро эта тропа привела его от стен смоленского кремля к Великой китайской стене и сверкающим льдам Тибета!

МЕЧТЫ О БЕЛОМ НИЛЕ

Жизненная тропа петляла и вначале вела Пржевальского отнюдь не к вершинам. Осенью 1855 года все Отрадное было на ногах. Макарьевна плакала и молилась святым – от покровителя воинов Георгия до Николы-угодника и Пантелеймона-целителя. Мать снимала со стены старый образ. Все плакали, собравшись в зале домика в Отрадном: шестнадцатилетний юноша покидал отчий дом. Причитанья Макарьевны и вой собак провожали его. Пржевальский отправился в свой первый поход.

В Москве, в казармах сводно-запасного Рязанского пехотного полка, Пржевальский предстал перед своим будущим начальством. Он «определился» унтер-офицером и через несколько дней уже месил походную грязь между Москвой и Калугой.

Из Калуги полк двинулся к Белёву – городу на высоких холмах. Рязанский сводно-запасной полк ворвался в тихий Белёв, как во вражескую крепость. Но хороша же была юнкерская команда, в которую попал Пржевальский! Жители Белёва плотно закрывали ворота и двери при виде юнкеров, которые бродили в самых невозможных одеяниях – в халатах и лаптях – по улицам города, подбирая то, что плохо лежит, бесчинствовали в кабаках, орали непристойные песни. По признанию Пржевальского, его среда состояла из шестидесяти воров, пьяниц и картежников...

Первым воинским подвигом Пржевальского, как он сам потом вспоминал, была проба штыка на жирном индюке, которого он заколол в походе юнкерской команды из Белёва в Козлов.

Не лучше были нравы и в Полоцком пехотном полку, где Пржевальский числился уже прапорщиком. Полк стоял в Белом – маленьком городке Смоленской губернии.

Пржевальский не пил, не курил. Индюка в знаменитом «деле» под Козловом он заколол только потому, что нечего было есть. Он был белой вороной в этой среде. В Козлове он составил обширный гербарий местной флоры. За три года в Белом прочел не один десяток книг. Когда полк перевели в Кременец-на-Волыни, молодой офицер засел вплотную за книги. Товарищи смотрели на Пржевальского, как на безумного, когда он уверял их, что не кто иной, как он, откроет истоки Белого Нила. Но, кроме Белого Нила, был еще мало исследованный Амур!

И вот, засунув сложенный вдвое рапорт за обшлаг пехотного мундира, прапорщик Пржевальский пошел к начальству проситься на амурскую службу. За это вместо Амура он попал на полковую гауптвахту, где просидел несколько суток, изучая узоры трещин на известковой стене и воюя с клопами.

Но Пржевальский был не из тех, кто боится окриков начальства. Не пустили на Амур – черт с ними! Да и в самом деле, разве может начальник гарнизона города Кременца разрешить или запретить прапорщику Пржевальскому поход на Белый Нил! И кто вообще берет разрешение па подвиг! И Пржевальский с новым рвением засел за книги, отказывая себе решительно во всем. Он целый год изучал военные премудрости, сидел над картами и схемами по пятнадцать часов в сутки, и обеспеченные, богатые однополчане иронизировали над протертыми локтями его мундира.

В 1861 году в коридорах Военной академии Санкт-Петербурга появился высокий молодой офицер. На смуглом лице сияли голубые глаза. Он был черноволос, но правый висок светился от ранней седины. Офицер был сухощав, однако широк в плечах.

Пржевальский, конечно, не говорил никому о том, каких трудов стоило ему добраться до столицы. Он умолил какую-то знакомую дать ему взаймы сто семьдесят рублей под расписку с условием, что вернет своей благодетельнице долг почти в двойном размере. Желающих поступить в академию было много. Пржевальского выручила замечательная память. Он блестяще выдержал испытания и, счастливый, стал одолевать знания в чинной тишине Военной академии.

Обедал Пржевальский в те времена не каждый день. Карманы его по-прежнему были пусты, и он держался в стороне от богатых однокурсников, маменькиных сынков и гвардейских хлыщей.

Пржевальский не был военным по призванию, но лекции слушал внимательно и прилежно, а ночи напролет просиживал над трудами ботаников и зоологов. Он бредил светом африканских звезд и мечтал при первой же возможности ринуться в далекий и самый опасный поход. Пржевальский уже тогда знал хорошо все, что относилось к истории Африки, имена людей, открывших Нижний Нигер, героев Тимбукту и Сахары. Ему был понятен подвиг Рене Калье, который два года бродил по африканским пустыням и был встречен Францией как национальный герой, но, отвергая почести и славу, предпочел жить как простой земледелец, в хижине, обвитой зеленым плющом.

Истоками Нила бредили тогда географы всего мира, и когда Пржевальский бродил с охотничьим ружьем в кременецких горах, то мечтал еще о том, что именно он укажет человечеству место, откуда начинается Белый Нил. Но в 1860 году британцы доказали, что Белый Нил вытекает из озера Виктория Нианца. Пусть нашли заветный исток – в Африке еще есть, что открывать и исследовать! Ведь вся Нильская система еще никем подробно не изучена...

Летом 1862 года Пржевальского отправили на геодезическую практику в Боровичский уезд, в новгородскую глушь. Пржевальский увлекся охотой на боровичских мхах и озерах, забросил съемку и привез в академию неоконченный и грязный планшет. За это его чуть не исключили из академии. Охотника за боровичскими утками спасла только блестящая сдача экзаменов по геодезии.

Его перевели на второй курс. Пржевальский взялся писать свое первое сочинение – «Воспоминания охотника». Злополучный планшет, вымазанный с обратной стороны утиной кровью и болотной грязью, валялся в углу каморки. Переписав набело очерк, он отнес свое первое детище в редакцию журнала «Охота и коннозаводство». Очерк был напечатан, но денег за него автор не получил, – редактор журнала сказал Пржевальскому: «Молодой писатель должен быть рад тому, что его первый труд увидел свет в таком серьезном органе, как журнал коннозаводчиков».

Пржевальский раскланялся с редактором и ушел домой, где его ждала стопа чистой бумаги для новой работы. Он долго корпел над ней и наконец вывел на заглавной странице готовой рукописи: «Военно-статистическое обозрение Приамурского края». Пржевальский немало потрудился. Его «Обозрение» было настоящей энциклопедией русской дальневосточной окраины. Он собрал все, что было известно в литературе об Амуре, обобщил, сделал свои выводы. Все это было очень интересно, ново и дельно.

Рукопись попала в Русское географическое общество, и, наверное, ее читали и старый Литке, и Петр Петрович Семенов.

Пржевальский был вне себя от радости, когда его избрали действительным членом Общества.

...Окончив Военную академию, Пржевальский добился отпуска и уехал в Отрадное. Четыре месяца он сидел за книгами, а на следующий год отправился в Варшаву. Там открылось юнкерское училище, и Пржевальский в звании преподавателя стал обучать юнкеров географии и истории.

В свободное время он читал труды великих зоологов и ботаников. Он все еще мечтал о путешествии в Африку и не мог спокойно говорить о подвигах Ливингстона, окруженного, как ореолом, сверкающей водяной пылью открытого им великого водопада на Замбези.

ВАРШАВСКИЕ ДНИ

В Варшаве были ботанический сад, зоологический музей при университете, большой книжный магазин. Замечательную библиотеку при юнкерском училище Пржевальский основал сам. Соперники-преподаватели его не любили за то, что он покорял учеников прекрасными рассказами о чудесах земли. Легко ли привить юнкерам-лоботрясам любовь к знаниям, которые вовсе не были обязательны для будущих пехотных поручиков?

Пржевальский умел увлечь слушателей и вскоре сделался любимцем своих питомцев. Дело дошло до того, что юнкера Пржевальского уходили из училища в... университеты и Земледельческую академию. Пржевальский неутомимо сидел за книгами и сам писал их. В Варшаве он создал учебник географии, по которому потом учились даже студенты университета в Пекине. Пржевальский составил гербарий растений трех губерний Царства Польского, выступал с публичными лекциями о великих географах-путешественниках.

Вот в это-то, очевидно, время в сознании Пржевальского зародился новый замысел. Он уже больше не бредил подвигами в пустынях и лесах Африки. Его орлиный взгляд обратился на другую часть земного шара.

Азия – вот что теперь манило его к себе. Он увлекся Гумбольдтом и Риттером, и при изумительной памяти, которая была у Пржевальского, не мудрено, что он знал наизусть десятки страниц из книг об азиатских странах. У самых границ родины и в самих ее пределах лежали таинственные области высочайших хребтов и пустынь.

Гумбольдт говорил о «вулканах» Тянь-Шаня и писал, что ему не хочется умереть, не узрев на своем рабочем столе хотя бы осколка тянь-шаньского камня.

Осенью 1856 года П. П. Семенов с берегов Иссык-Куля первым из европейцев увидел ледяные тянь-шаньские вершины, проник в неведомые ущелья и узнал, что Гумбольдт ошибся и никаких вулканов в Тянь-Шане нет.

А поход Северцова в Каратау, пленение в Туркестане; путешествие Потанина в область Зайсана и новые скитания путешественника, едва успевшего залечить раны, полученные в кокандском плену?

Если Гумбольдт мечтал об одном только камне из тянь-шаньских ущелий, то что сказать о Семенове, открывшем высочайшую вершину Небесных гор? Но сколько там, в Центральной Азии, есть еще никем не исследованных стран! И в первую очередь России приличествует великая задача – снять завесу вековой тайны с непознанных пространств. Не на Африканском, а на Азиатском материке прославит имя своей Родины Пржевальский. Эта идея захватила его со всей силой. Он еще упорнее стал изучать Азию по книгам.

Однажды Пржевальский, охотясь, бродил в предместьях Варшавы и попал в руки полиции, он не имел с собой бумаг, удостоверяющих его личность. Дерзкое обращение с царскими городовыми и польское сочетание «Прж» в фамилии русского офицера стали поводом его ареста.

Этот звук «Прж» часто мешал штабс-капитану Полоцкого пехотного полка: так, когда Пржевальский стал добиваться перевода в Генеральный штаб, ему вначале вежливо, но твердо отказали. Попробуй доказать этим царским чиновникам, что пращура твоего, запорожского казака Корнилу Анисимовича Паровальского, перекрестили в Пржевальского! Но, к счастью, на знания и способности Пржевальского обратил внимание помощник начальника Главного штаба генерал Г. В. Мещеринов.

И Пржевальский, одолев косность военных управлений, происки завистников, пошел к заветной цели. В ноябре 1866 года он прочел приказ: «Штабс-капитан Пржевальский Н. М. причислен к Генеральному штабу с назначением для занятий в Восточно-Сибирский военный округ».

Ему не терпелось – надо ускорить события! И он помчался в Петербург в надежде, что удача, как золотой фазан, сама свалится с неба в ладони охотника.

НА ОХОТНИЧЬЕЙ ТРОПЕ

Герой Хан-Тенгри и Нарына П. П. Семенов был согласен с Пржевальским. Да, Россия должна закреплять свои научные победы в Центральной Азии. Для этого Географическое общество посылает теперь за Нарын экспедицию В. А. Полторацкого и З. Л. Матусовского. Полным ходом идет съемка Тянь-Шаня. Но Пржевальский молод, и он еще успеет увидеть светлые звезды над тянь-шаньскими ледниками. Географическое общество не может дать начинающему исследователю пособия на собственную экспедицию. Что сейчас сможет сделать Семенов для Пржевальского? Семенов не откажет Пржевальскому в письмах на имя сибирских влиятельных лиц, а там пусть исследователь действует по своему почину. Если первое путешествие будет удачным, тогда Совет Географического общества не пожалеет средств для новой экспедиции. Семенов протянул гостю два пакета – две подорожные на право скитания по великой тропе. Вне себя от радости Пржевальский ринулся в гостиницу, где его ждал препаратор Роберт Кехер, приехавший вместе с ним из Варшавы. Тот равнодушно выслушал рассказ будущего начальника; Кехеру было все равно, сбор шкурок сибирских птиц его не увлекал, он тосковал по какой-то варшавской немке, в которую влюбился перед самым отъездом.

Ранней весной 1867 года они выехали в Сибирь. Кехер плакал, чуть не навзрыд, вспоминая свою несравненную Эмму. Пржевальский был весел, бодр и полон надежд. В марте они увидели кровли Иркутска и ясные волны Ангары.

Начальник штаба сибирских войск и председатель Сибирского отдела Географического общества генерал В. К. Кукель был в Иркутске известен тем, что в 1861 году содействовал – вольно или невольно – побегу Михаила Бакунина. Именно в кукелевской повозке с разрешением Кукеля на эту поездку Бакунин, закутавшись в серый плащ, выехал из Иркутска в Николаевск-на-Амуре. Оттуда Бакунин бежал на американском корабле и, находясь в Лондоне, посылал Кукелю письма. Одно из таких писем было перехвачено и стало причиной временной опалы генерала. Помогал ли он действительно бегству Бакунина, так и осталось неизвестным. Правая рука Н. Н. Муравьева-Амурского, Кукель хорошо знал все амурские дела.

Пржевальский был для Кукеля находкой; Кукель поручил ему для начала разобрать и привести в порядок библиотеку Географического общества. Это было очень кстати! Пржевальский тридцать дней просидел в библиотеке. Кукель пришел в восторг от такого трудолюбия. Вот тогда-то Пржевальский стал настойчиво проситься в Уссурийский край.

Кукель не знал, что делать. С одной стороны, ему хотелось прославить отдел Географического общества новыми открытиями, с другой – он боялся ответственности. Пошлешь такого богатыря на далекую окраину, а он вдруг чего-нибудь да натворит! Отвечай тогда опять, как за Бакунина. Кукель знал таких горячих людей; он помнил, как Невельской ходил на Амур. Но Пржевальский так осаждал генерала, что тот начал соглашаться с молодым офицером. Кукель говорил, что от одного изучения уссурийских птиц и мотыльков будет мало пользы. А уж если штабс-капитан Пржевальский так рвется в Уссурийский край, пусть он обследует расположение двух батальонов, размещенных в крае, учтет население, исследует пути в Корею, а научная работа – сама собой.

Пржевальский понимал, что отказываться ему нельзя, и стал просить у Кукеля инструменты для съемок и астрономических определений. Пржевальский так увлекательно излагал обширные планы экспедиции, что Кукель раздобрился и, пожалуй, готов был предоставить Пржевальскому для первого пути свой исторический тарантас, в котором когда-то умчался Бакунин. Денег на экспедицию Пржевальскому отпустили очень мало, но он не смущался и надеялся, что ружье его прокормит, а крепкие ноги приведут к цели.

Тем временем Роберт Кехер заскучал, узнав о походе в «страну тигров». Кехер отказался выходить на охоту даже для сбора птичьих шкурок. Взбешенный Пржевальский рассчитал Кехера, и тот уехал на поиски своего счастья, оставленного в Варшаве.

Отправляться в поход без помощника было нельзя, но сама судьба послала Пржевальскому нового спутника. В один прекрасный день к нему пришел гимназист Николай Ягунов. Этому мальчику, сыну ссыльной, было шестнадцать лет. Но он знал топографию, а искусство препаратора усваивал очень быстро. И когда все сборы были закончены, Пржевальский и Ягунов пустились в дорогу.

Поход начался с устья Уссури. Здесь Пржевальский достал лодку. Он и Ягунов разглядывали затопленные весенним разливом огромные равнины. Они тянулись по правому берегу до самого устья реки Хор. Дуб и черная береза стояли одиноко кое-где на возвышенностях у кромки низин. На правом берегу Уссури высился хребет Хехцир. Путники смотрели на живые богатства русского Дальнего Востока. Грецкий орех рос здесь рядом с пробковым деревом, клен раскидывал лапчатые листья, кедры, ели и лиственницы торжественно вздымали зеленые венцы.

Все среднее течение огромной реки сторожили горы, поросшие дубовыми и ореховыми рощами.

Шли дожди. Путники преодолевали этот мир сырых трав и теплого тумана. Ягунов хмурился от досады, видя, как размокают и расползаются травы, собранные для гербария.

Пржевальский и Ягунов шли берегом Уссури. Они несли тяжелые сумки с добычей и ружья со взведенными курками. Меткие выстрелы путников снимали на лету голубых сорок, трепещущих иволг, робких цапель.

В ясный теплый день Ягунов, сбросив сумки, сняв шапку, бегал по песчаному берегу, преследуя огромную, величиной с ладонь, бабочку Маака. Хуже было в пасмурные дни, когда мошки и комары кишели над уссурийскими лугами, как сплошной белесоватый пар над огромным котлом. Ночевали обычно на сухих песчаных побережьях, засыпая под крики водяных курочек, закрывшись от мошек пеленой дыма большого костра. Так шли они двадцать три дня вверх по Уссури до станицы Буссе – почти пятьсот верст пешком.

Путешественники с восторгом разглядывали тростник в сажень высотой и лагуны, покрытые цветами нелюмбии. Здесь, в сунгачских водах, росла она, сестра виктории-регии, так же привольно, как в Бенгалии. Нелюмбия с ее аршинными круглыми листьями розовела на воде крупными цветами на длинных и крепких стеблях.

Сунгача вытекала из озера – огромного водоема с гладким дном. Озеро Ханка казалось мрачным, бурным и неприветливым. У ног путников лежали истоки Сунгачи, на другом берегу Ханки синели далекие горы, рыжие болота подступали к озеру с юга и востока.

Скоро Пржевальский знал жизнь Ханки, как свою. Эти воды были богаты прежде всего рыбой. Он насчитал здесь до сорока видов. Чего стоила одна калуга – чудовище весом в тридцать пудов!

Рыбак, живший около истока Сунгачи, ловил огромных калуг ради одних хрящей. Жирные сазаны нередко выскакивали здесь из воды на палубы судов, а осетры, идущие с Уссури в Ханку, забивали своими остроспинными телами всю Сунгачу.

Жизнь на этом пустынном озере была увлекательной. Пржевальский изучал быт отважных русских поселенцев, построивших деревни Турий Рог, Троицкое и Астраханку на западных берегах озера. В Турьем Роге он ел местные арбузы, в Астраханке гостил в просторных горницах молокан, в Камне-Рыболове отдыхал в доме офицера третьего линейного батальона. Но привычка быть наедине с природой тянула Пржевальского в глухие, безлюдные места. Он любил, спрятавшись в траве на песчаной косе, не шевелясь, наблюдать за жизнью пернатых. В заветную маленькую книжку он заносил удивительные подробности из жизни здешнего орлана-белохвоста, скопы – пожирательницы рыб и сокола-сапсана. Он вел ежедневные метеорологические наблюдения и перебирал сотни растений, добытых на берегах Ханки, а их было здесь много: от властительницы цветов – нелюмбии до виноградной лозы, обвившей молодые деревья и кустарники, в которых водятся кабаны и дикие козы.

СИНИЙ ЗАЛИВ ПОСЬЕТ

В солнечном августе 1867 года Пржевальский двинулся с Ханки к берегу Японского моря через область реки Раздольная по степи, покрытой синими цветами колокольчика. На юге приханкайской степи, около селения Новоникольского, Пржевальский и Ягунов отыскали остатки древних крепостей и каменные изваяния. Одно из этих изваяний изображало огромную черепаху, дна других – животных, похожих на собак; от разрушенных крепостных валов тропа привела к берегу реки Раздольная. Отсюда они поплыли вниз по реке до впадения се в Японское море. На борту шхуны «Алеут», качаясь на волнах Амурского залива, отправились дальше – на самый юг русских владений. Вот он, заветный залив Посьет, глубоко прорезающий часть материка между Кореей и мысом Гамова! В заливе удобные бухты Экспедиции и Новгородская, полуостров Шелихова, где добывали каменный уголь для русских кораблей.

Пржевальский спешит на берег. Поселок Новгородский невелик – всего восемь одинаковых казенных домов. Какие-то никому не ведомые люди на тысячах лодок плыли из соседней страны в Новгородскую гавань к утесистым берегам и шарили деревянными вилами в ясной морской глубине. Ловцы водорослей сдавали свою добычу капустным королям во Владивостоке, гаванях Ольги и Новгородской. Оттуда капусту отправляли на кораблях в Шанхай и Чифу.

В Новгородской гавани они прожили целый месяц. Пржевальского занимали не только сборы в очередной поход. Он исследовал флору и фауну берегов Посьета, охотился. Ягунов разбирал коллекции растений.

Снарядить караван экспедиции в Новгородской гавани было нелегко. Особенно плохо дело обстояло с вьюками, – Пржевальский сам ходил по домам Новгородского поста, собирал веревки, ремни, выпрашивал старые седла.

Ожесточенно прокалывая шилом толстый ремень, он сетовал на порядки в Посьете.

В ГОСТЯХ У ЮН ХАБА

Пржевальский мечтает попасть в Кыгенпу. Почему корейцы из Кыгенпу ходят к русским в гости, приносят товары? У русских солдат корейцев принимают как гостей. А попробуй сходи к ним, в Кыгенпу! Из русских в стенах Кыгенпу не был еще никто. Начальник Кыгенпу не пропускает русских в Корею. Последняя попытка была сделана года два назад, но тоже потерпела неудачу.

Охотничьи искры загораются в глазах Пржевальского, – он пойдет в Кыгенпу, пойдет открыто, прямо к начальнику города.

Пржевальский свел дружбу с корейцем Петром Семеновым, старшиной переселенцев из деревни, расположенной недалеко от Новгородской гавани. Петра Семенова раньше звали Цун Ун Кыги, но он принял новое имя и выстроил себе русскую избу. Семенов помогал Пржевальскому собирать материалы о быте корейцев, их вере и обычаях. Он-то и разжег любопытство Пржевальского. Взяв с собой солдата-переводчика и трех гребцов, Пржевальский сел в лодку и поплыл вверх по Тумангану. Он старался соблюсти приличия и явиться к начальнику города утром, но не слишком рано.

Город как бы повис над рекой. Каменная стена шла над самым речным обрывом, на ней стояли старые пушки, их дула были повернуты в сторону Тумангана. Трое ворот вели в крепость, в ней триста фанз и дом начальника. Около сотни фанз лепились по-над рекой вне городской стены.

Такого переполоха не было еще никогда в Кыгенпу. Солдаты в белых халатах, с двумя павлиньими перьями на шляпах, полицейские в шляпах с красными шнурами, купцы и просто обыватели толпились у речного обрыва. Из лодки вышел высокий человек. Он попросил корейских солдат, чтобы его немедленно провели к начальнику города. Солдаты и полицейские мялись, красноречиво хлопали себя ладонями по затылкам – это означало, что начальник казнит их только за один доклад о дерзком приезде незнакомца.

Наступило тягостное молчание. Солдаты знаками показывали на реку. Незнакомец снова настойчиво попросил провести его к начальнику. Тогда корейцы спросили у Пржевальского – есть ли у него бумага на имя начальника? Ну конечно, есть! Пржевальский, порывшись в карманах, достал из бумажника большой открытый лист за подписью генерала Кукеля – на право получения казенных лошадей в Сибири. На листе красовалась огромная красная печать. Корейский солдат благоговейно взял бумагу, но вдруг спросил, почему она написана не по-корейски.

Пржевальский объяснил, что корейский переводчик, к сожалению, куда-то отлучился из Новгородского и не успел перевести бумаги. Гостя торжественно повели в приемный дом, и через полчаса сам начальник города Кыгенпу, господин Юн Хаб, в чине сатти (капитана), на носилках, покрытых тигровой шкурой, поспешил на свиданье с русским, вошедшим в город.

Юн Хаб уступил гостю тигровую шкуру, сам сел на ковер и завел с Пржевальским разговор.

Прежде всего начальник почему-то посчитал гостя за американца и долго не хотел верить, что этот неведомый человек – русский. Затем Юн Хаб рассказал о недавней войне Кореи с Францией. Гость и хозяин замолчали, исчерпав тему разговора.

Вдруг Юн Хаб оживился и приказал принести атлас с корейскими чертежами. Он показал на карте Петербург, Москву и Уральские горы. Пржевальского угощали грушами, пряниками и кедровыми орехами. Атлас корейских географов бережно унесли из комнаты.

В это время корейский солдат доложил Юн Хабу о каком-то событии у стен приемного дома. Оказывается, русским солдатам, спутникам Пржевальского, вздумалось плясать вприсядку на земле Кыгенпу под одобрительные крики корейцев. Юн Хаб милостиво вышел к толпе и попросил солдат сплясать еще раз.

Время шло, а Пржевальский так и не мог допытаться у Юн Хаба, почему он не пускает русских на ярмарки в Кыгенпу. Владыка города в присутствии гостя устроил краткое судебное разбирательство дела о краже коровы. Дело было решено в пять минут, и виновных тут же куда-то утащили, всего вероятнее, в городской застенок. На прощанье капитан Юн Хаб попросил Пржевальского выстрелить из штуцера на сто шагов в доску. Для охотника это было пустяком. Меткая пуля, пронизав доску, пошла гулять по полю. Гость, и хозяин, простились. Пржевальский, окруженный восторженной толпой, спустился к Тумангану и сел в лодку. Мерно застучали весла, и город Кыгенпу, теперь уже не такой таинственный, как раньше, стал отползать в туман древней каменной черепахой...

К ИСТОКАМ УССУРИ

Шесть лошадей для экспедиции были пригнаны на Новгородский пост из маньчжурского города Хуньчуня. Вернувшись от капитана Юн Хаба, Пржевальский не засиживался долго у новгородцев. 29 октября 1867 года вьючный караван экспедиции покинул залив Посьет.

Пржевальский держал путь к гавани Ольга, а оттуда – на берега Уссури. Ягунов и два солдата были его спутниками. В день выхода из Новгородского выпал мелкий снег. К полудню его согнало, и караван брел по мокрой грязной дороге на север от Посьета – к посту Гладкому. Нужно было выйти по реке Раздольная к Раздольному, а там уже следовать вдоль побережья Японского моря, через Владивосток.

Пржевальский шел впереди каравана. Караван переходил реки, поднимался на горные хребты, продирался сквозь кусты, обвитые виноградной лозой. Здесь можно было встретиться с тигром или барсом. Лебеди летели на юг. В буреломе слышался треск: может быть, это тибетский медведь искал осенний мед в пустых дуплах?

Прогремел выстрел, горький дымок поплыл над лесной поляной. Пржевальский позвал Ягунова и вместе с ним стал рассматривать добычу. Вот он, редкостный зверь ми-гауза! В ногах у охотника, захлебываясь пурпурной кровью, билась непальская куница. Ранее ее находили только в Гималаях, на Яве и Суматре. Теперь оказалось, что она живет здесь всюду. Красавица уссурийских дебрей попадет под нож препаратора!

За постом Раздольным началась область шумящих корабельных лесов на полуострове Муравьева-Амурского. Трава так буйно росла здесь, что охотники и земледельцы осенью выжигали ее, пуская «палы». Пржевальский ночами не раз видел огненные ручьи, бегущие в синей тьме, а над ними – стаи птиц, вспугнутые огнем. За день до вступления во Владивосток Великий Охотник увидел в лесу одинокий куст рододендрона. Он цвел вторично в этом году. На следующую же ночь темная туча над Золотым Рогом разразилась метельным снегом.

Владивосток 1867 года можно было весь окинуть одним взглядом. Полсотни домов, казармы солдат, лавки – вот из чего слагался город у Тихого океана. Торговали там только одной водкой и морской капустой. Торговцы сбывали с аукциона здесь всякую заваль, купленную в Гамбурге или Шанхае.

Пока на звонкой замерзшей земле держится и сверкает первый снег, надо идти на охоту. Глухой лес вставал стеной за крайними домишками города. Там пришлось гнаться, расстреляв все заряды штуцера, с револьвером в руках за стадом пятнистых оленей-аксисов. Родина их – Индия и Зондские острова. Первая охота не принесла ничего. Пржевальский горячился и расстреливал заряды зря; зато в следующий раз он убил одного аксиса.

По свежему снегу утром 17 ноября караван вышел из Владивостока. Начались приключения с ночевками в брошенных избах, переходы во время метелей. Вороны сопровождали караван все время, ночуя вместе с путниками в лесу. Люди спали, а на деревьях вокруг лагеря сидели зловещие птицы, образуя черную гирлянду, освещенную трепещущими отблесками костра.

После одной из таких ночевок в снегу голодные и иззябшие люди спустились в долину реки Гнилая.

Четыреста верст отмерил Пржевальский. В долине реки Гнилая, отдирая сосульки от усов, он впервые расположился на отдых в теплой избе села Александровна, Здесь он прожил десять дней.

Из долины реки Гнилая экспедиция двинулась к гавани Ольга берегом моря, через отроги хребта. Над незамерзающими речками кружились черные дрозды. Могучие кедры склоняли над тропой ветки, отягощенные спелыми шишками. Пржевальский, забавляясь, сбивал шишки пулями. Ночью у костра он грыз орехи.

Когда дорога приводила к самому морю, путники находили на отмелях огромные китовые кости, раковины, морские звезды, мерцающие среди выкинутых океаном водорослей алые медузы. И штабс-капитан вместе с гимназистом бегали по холодным мелям, как дети, собирая подарки морских глубин.

Ноябрьский дождь согнал снег, но вслед за дождем грянул мороз. Выносливые солдаты, стуча зубами от холода, вертясь у костра, говорили, что у них с одного бока «петровки», с другого – «рождество». Пржевальский сидел у костра. Ореховая шелуха примерзала к его усам. Держа чернильницу у огня, он записывал в дневник события дня, итоги постоянных наблюдений.

В декабре 1867 года, после многих лишений, Пржевальский завершил свой поход и пришел в гавань Ольга. По это была только часть пути. Ведь надо было попасть еще на Уссури! Шести дней было достаточно для отдыха. Он двинулся к реке Дальней, достиг ее верховьев и по голубым сугробам, при холоде в двадцать семь градусов, перешел через горы Сихотэ-Алинь. Прорубая кинжалом дорогу в лесных дебрях, Пржевальский шел по следам тигров к реке Уссури. Новый год он встречал в дымной избе, где ел холодную кашу, сваренную из последних горстей пшена. Через неделю измученные люди вступили в станицу Буссе. Теперь только можно было сказать, что поход закончен. Так, в дни, когда от мороза железо прилипало к рукам, а птицы замерзали на лету, четверо смельчаков прошли насквозь тигровую тайгу и снежные горы.

ПРОСТОРЫ ХАНКИ

Житье в станице Буссе не было отдыхом для Пржевальского и Ягунова. Шутка сказать, надо было привести в порядок гербарий в тысячу видов, набить около сотни чучел птиц, разобрать бабочек и другую крылатую мелочь. Приятно было просматривать подробный метеорологический журнал; сознавать, что за эту поездку открыто тридцать шесть видов птиц.

Поручения были выполнены все: описаны русские заселения, исследованы дороги, проведен учет населения, обследованы квартиры батальонов.

Казалось, что может быть лучше этого?

Но Пржевальский не мог сидеть сложа руки.

Весенняя капель стучала в оконное стекло и звала его в поход. Он смазал стволы своих ружей и двинулся к озеру Ханка. На берегах еще лежал снег, но мартовский ветер доносил крики пернатых гостей. Над озером Хасан, Посьетом, Туманганом кричали лебеди, за лебедями к Ханке тянулись бакланы. А потом в один прекрасный день разные птицы вдруг ринулись к Ханке не стаями, а тучами.

На берегах озера гоготали и крякали миллионы птиц – и огромный, величиной с гуся, розовый кулик, и важный черный аист, и белый журавль с черными крыльями, и желтая иволга, и утки из Индии, – глаза разбегались у Пржевальского, когда он смотрел на ханкайских гостей!

Укрывшись возле Поста № 4, путешественник часами наблюдал за пляской азиатских журавлей, брел по густой прошлогодней траве, преследуя черного коршуна или белую сову, зажившуюся здесь до весны.

Он ходил на охоту с двумя ружьями. Для того чтобы не таскать за собой добычи, охотники устраивали склады битой птицы где-нибудь в еще не растаявшем снегу. Потом они подбирали свою добычу и тащили домой. Ягунов и два солдата сгибались под тяжестью добычи.

После обеда начиналась набивка чучел.

Так шли дни на Ханке. Неистовый охотник изучал жизнь птиц, замечал пути перелетов, сроки появления птиц, места гнездовий, птичьи привычки и нравы.

Он наблюдал удивительные случаи из жизни животных.

Так, например, он подсмотрел, как тибетский медведь терпеливо лазает по деревьям и выдергивает из гнезд молодых аистов, пожирая их. Пржевальский не поверил бы никогда рассказам о подобных занятиях тибетского топтыгина, если бы сам не был свидетелем подвигов медведя.

Он открыл заповедное место, куда удалялись белые и серые цапли и колпицы для высиживания яиц и воспитания детей, причем это место было всегда постоянным и недоступным для птиц других пород.

В записной книжке его, как в сказочном кошельке, копились жемчужины ценнейших наблюдений. Из них мы узнаем об очертаниях облаков над Ханкой, венцах вокруг апрельского солнца, первых лягушках, сроках цветения ивы, о первом ударе грома, ясном дожде и солнечном просторном дне, в начале которого распускается розовый цветок нелюмбии, царицы Ханки.

Весной следующего года, когда Амур понес свои полные воды к океану, Пржевальский вновь скитается по берегам Ханки. Снова у Поста № 4 загремели выстрелы. Беспечный голубой соловей, иволга из пальмовых рощ Индокитая, ибис с пламенно-красными крыльями – сотни перелетных птиц падали с неба, потрясенного ветром весны.

Он прошел на запад Ханки. Леса из черемухи, абрикосов, тополя покрывали собою отроги гор. Лишь бродячего охотника да маньчжурского торговца, проносящего водку из Нингуты и Сан-Сина, можно было изредка встретить в этих безлюдных местах.

Исследуя долину, Пржевальский не только неутомимо собирал растения и шкурки животных. Он видел неисчислимые лесные богатства цветущей долины и мечтал о том, чтобы начать разрабатывать эти золотые трущобы.

Он достиг реки Илистая, впадающей в Ханку с юга, реки, играющей в безлюдных берегах. По ней пришлось плыть, прорубая себе путь среди лежащих на дне коряг. Обрывистые берега реки были приютом зимородков, радужных птиц, живущих в гнездах, похожих на норы. Пржевальский делал промеры, наблюдал скорость течения, приглядывался к свежим следам тигра. На юго-запад от Ханки он открыл целый мир глухой реки, где рос горицвет, где воды верховьев бурлили в мощных пластах чернозема. Сюда придут землепашцы из деревень России, предсказал Пржевальский.

13 августа 1869 года он целый день бродил вокруг Поста № 4, с тоской оглядывая места, где он знал каждый кустик, прощаясь с ними.

Наутро он выехал в путь. В Николаевске-на-Амуре Пржевальский собрал свои коллекции, рукописи и, торопя Ягунова, быстро собрался и отправился в Петербург.

Очевидцы говорили о том, сколько шуму наделал Пржевальский в Иркутске в памятный день 13 ноября 1869 года. В зале отдела Географического общества собрались ученые, генералы и офицеры, просто любопытные – всего около трехсот человек. Первые же сообщения Пржевальского заставили насторожиться весь зал.

Великий Охотник рассказывал о своих скитаниях горячо, просто и понятно, тут же показывал экспонаты, привезенные из уссурийских дебрей.

Но чинной публике показалось неприличным одно. Докладчик так увлекся, что, к великому смущению генерала Кукеля, стал заливаться камчатским соловьем, токовать фазаном. Тридцатилетний адъютант штаба войск Приморской области, капитан Пржевальский, покачивая концами серебряного аксельбанта, одернув для удобства мундир, растопырив руки, ходил перед Кукелем – Великий Охотник показывал, как тибетский медведь ищет птенцов аиста на ханкайских деревьях! Если бы в зале была колонна, Пржевальский, пожалуй, залез бы на нее, показать, как хитрый медведь душит птенцов.

Кукель шептался с сановными соседями о том, что путешествие молодого офицера превзошло все ожидания и что от такого исследователя можно ожидать многого.

Герой уссурийских дебрей по дороге первой славы мчался в Петербург, охваченный жаждой новых скитаний...

ЗА ВЕЛИКОЙ СТЕНОЙ

Вот когда сбылись заветные мечты Пржевальского!

В январе 1870 года он был уже в Петербурге, и П. П. Семенов принял героя Уссурийского края, что называется, с распростертыми объятиями. Они вместе разглядывали карту Центральной Азии, оживленно обсуждая планы нового похода. Истоки Голубой реки, область озера Кукунор – вот куда двинется теперь Пржевальский. В Петербурге он читал описания путешествий в Тибет. Путешественниками были люди разные. XIV век дал монаха Одорика из Порденоне. Он считался первым европейцем, побывавшим в Тибете. Миссионер Одорик прожил года три в Пекине, и, возвращаясь оттуда через Шэньси, проник в Лхасу, столицу Тибета. Рассказ Одорика о его странствии был беден подробностями. После него ни один европеец в течение трехсот лет не проникал в Тибет. Наконец другой монах, иезуит Антонио Андрада, в 1624 году вышел из Индии, достиг перевалов через Гималаи, преодолев их, добрался до истоков Ганга и оттуда прошел к Кукунору. Иезуит описал свой поход и издал в Лиссабоне книгу на португальском языке.

Затем снова два отца иезуита, француз Дорвиль и австриец Грюбер, посетили Лхасу. К холму далай-ламы они пришли в 1661 году из Пекина через Синин, прожили в Тибете более двух месяцев и оттуда проехали в Индию.

XVIII век дал двух путешественников-монахов Фрейре и Дезидери. В Лхасу они пробрались из-за Гималаев. Тосканцу Дезидери удалось прожить в Тибете с 1716 по 1729 год. Но его дневники остались неизданными. Когда Дезидери жил в Лхасе, он неожиданно встретился там с тридцатью монахами из ордена капуцинов. Их привел в Тибет в 1719 году Орацио делла Пенна. Этот настойчивый монах прожил в Лхасе двадцать лет. Он основал там католическую миссию, изучил жизнь и обычаи тибетцев и овладел в совершенстве их языком. Труды Орацио делла Пенна считались наиболее ценными. Они служили основой для сочинений о Тибете, которые издавались в Риме еще в XVIII веке. Миссия Пенна накопила много материалов о Тибете; они лежали в римских хранилищах.

В Тибете и Лхасе побывал и голландец Самуил ван де Путте. Он пришел туда из Индии около 1730 года. Голландец, подобно итальянцу делла Пенна, изучил язык тибетцев и долго прожил в Тибете. Он даже ездил из Лхасы в Пекин с тибетским посольством и вернулся в столицу далай-ламы, таким образом дважды пройдя через Тибет.

В конце XVIII века в Тибет стали заглядывать и англичане. Генерал-губернатор Британской Индии Уоррен Гастингс послал в 1774 году к тибетцам некоего Георга Богля. Но чиновники Тибета не очень ласково приняли англичанина из Калькутты.

Вслед за Боглем был послан Самуил Тернер. Но и эта поездка не увенчалась успехом. Калькутта хотела, чтобы Тибет торговал с Индией, но Цянлун, китайский император, упорно отклонял всякие предложения англичан. Капитану Тернеру пришлось вернуться в Калькутту с пустыми руками. Капитан написал книгу о своей поездке в Тибет, издав ее в Лондоне. В 1792 году гурки напали на Тибет и отторгли от его владений Непал. Китайский наместник в Лхасе решил, что дело не обошлось без участия Англии. С тех пор Тибет сделался запретной для европейцев страной.

Вскоре англичанин Томас Маннинг тайно пробрался в Лхасу. Он лицезрел далай-ламу. Но приказ, присланный из Пекина, заставил англичанина срочно покинуть Лхасу. Вслед за Маннингом в Лхасу потянулись монахи-лазаристы Гюк и Габэ. Переодетые ламами, они выехали из Китая и явились в столицу Тибета. Но их в конце концов узнали и выпроводили. Они написали книгу о своих приключениях в Тибете. Ее перевели в России – «Путешествие через Монголию в Тибет, к столице Тале-ламы, сочинение Гюк и Габэ» (издание К. С. Генрих, М., 1866). Книга Гюка была написана очень живо и занимательно.

Пржевальский Гюка не любил и не верил ему, несмотря на всю увлекательность его стиля. Пржевальский даже подвергал сомнению все путешествие Гюка, хотя впоследствии Потанин разыскал в Азии гюковского проводника – Самдаджембу. Очевидно, виноват был сам Гюк. Он иногда допускал фантастические измышления. Раскройте Гюка на 108-й странице, и вы поймете все возмущение Пржевальского – зоолога и великого знатока птиц. Гюк, например, описывал монгольскую «птицу» величиной с перепела, с волосатыми ногами; пальцы были, «как у зеленых ящериц», покрыты такой «твердой чешуей», что нож будто бы не брал ее. Эта птица звалась китайцами «драконовой ногой»!

Гюк писал: «К нам принесли однажды двух живых «драконовых ног». Они были очень дики, волосы на их ногах ощетинивались при каждом приближении к ним, они кусались и недолго жили, потому что ничего не ели. Мы их зарезали; мясо имело приятный вкус дичи, но было очень жестко...»

С улыбкой читал Пржевальский эти откровения о щетинистых птицах.

О Тибете в то время писали и англичане. Они собирали сведения об этой почти неизвестной европейцам стране. Такими собирателями были доктор Хукс, Бриан Гудзон, Кэмпбэлл, Вильсон, Вилькокс, Крик, Гуннингам и другие.

Некоторые исследователи чуть ли не всю жизнь подготовляли себя к опасному походу в Тибет. Венгр Александр Чома жил и умер в Гималаях. Он изучал тибетский язык, литературу и географию запретной страны. Но Чома умер, не перешагнув каменного порога Тибета, и его одинокая могила затерялась в горах Дарджилинга.

Монахи-лазаристы, живя в Пекине, создали там богатую восточную библиотеку; в ней можно было найти много сведений о Тибете.

Немало потрудились над историей Китая и Тибета и русские ученые монахи из Пекинской миссии. Отцы Иакинф, Илларион, Аввакум, Палладий печатали свои труды о Центральной Азии. Крупным ученым был Иакинф Бичурин, знакомый Пушкина. Этот блестяще образованный монах написал такие классические труды, как «История Тибета и Хухунора», «Описание Чжунгарии», «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена».

Палладий был известен как комментатор Марко Поло, Аввакум написал «Очерк истории сношений Китая с Тибетом». Но никто из современных Пржевальскому авторов – ни Риттер, ни Иакинф, ни Хукер – не бывал сам в Тибете.

Последним путешественником-литератором, посетившим страну запрета, был Гюк. Многие считали его непреложным авторитетом.

Найдется ли человек, который откроет каменные двери Тибета, познает его вековые тайны и расскажет в новых, простых и правдивых книгах обо всем, что он увидит за поясом бесплодных пустынь и диких гор?

Пржевальский был твердо убежден, что именно ему суждено стать этим человеком.

Пржевальского уже считали «своим человеком» в Географическом обществе. В доме у Александровского сада он встречался с Литке, Северцовым и с Петром Кропоткиным. Сюда приходил еще один человек, о котором тогда много и по-разному говорили, – Миклухо-Маклай. В то время он отстаивал свое право на путешествие в Океанию. Пржевальский тоже хлопотал, добиваясь от власть имущих лиц поддержки своих новых дерзаний.

А. Е. Влангали, генерал-майор и русский посланник в Пекине, находился тогда в Петербурге. Именно от Влангали и исходили малоутешительные вести: Ордос, Кукунор, верхнее течение Желтой реки отрезаны от собственно Китая дунганским восстанием. Но разговоры о дунганах не смущали Пржевальского.

Он начал сборы. Ягунова на этот раз взять с собой не пришлось. Преданный товарищ по уссурийским скитаниям учился в Варшаве.

Бывший ученик Пржевальского, молодой офицер Михаил Пыльцов, дал согласие идти со своим учителем.

Вот они едут из Кяхты на Ургу на двухколесной таратайке, которую тащит весь обвешанный лиловым репейником старый двугорбый верблюд. Переводчик-казах едет верхом на другом верблюде, а Фауст – верный легавый пес Пржевальского – бежит рядом со скрипучей таратайкой. В ней путники добрались до Урги.

Под сводами ургинских кумирен царило смятение – престол великого хутухты монгольского пустовал. Нового хутухту надо было найти в Тибете, а путь туда был закрыт дунганскими повстанцами. Дунгане в то время были хозяевами положения в ближних к Урге городах, в том числе в Улясутае. Вся Урга была под ружьем. Русский консул в Урге, Яков Шишмарев, не советовал Пржевальскому в такое опасное время отправляться в путь через Гоби. Но Великий Охотник пропустил мимо ушей слова консула. Нечего сидеть зря в Урге и разглядывать вершину священной горы Богдо-Ула! По декабрьскому холоду, навстречу гобийскому ветру караван вышел из Урги. Пржевальский и Пыльцов, скрючившись в таратайке, стучали зубами от холода. Вороны летали за караваном, как бы надеясь на близкую добычу. Новый, 1871 год застал путников в просторах Гоби, среди необозримых равнин, где свежий снег еще прикрывал скрипучую почву – крупный красноватый песок. Здесь было много охотничьих соблазнов: в редкой траве в стороне от верблюжьей тропы паслись стада пугливых антилоп-джейранов. Но что делать, если на холоде нельзя зарядить штуцера?

В стуже, в ледяном ветре проходили дни и ночи. Область Халха осталась позади, верблюды уже шагали по земле цахаров – стражей богдыханской границы. Скоро кончится лютое Монгольское нагорье, подернутое голубой поземкой.

Перевалив через холодные горы, путники увидели у своих ног долины, обвитые белым домашним дымом, зимнее серебро реки и узлы острых горных хребтов. Они перешли Гоби!

У Калгана караван остановился, и Пржевальский, вывалившись из таратайки, разминал ноги, прохаживаясь вдоль Великой китайской стены. Это, действительно, куда внушительнее смоленского кремля, где в детстве Великий Охотник ловил воробьев! Трехсаженные стены из дикого камня, башни сажени на три выше стен, мощные зубцы. Великая стена пронизывала просторы Азии на четыре тысячи верст – от Маньчжурии до верховьев Желтой и терялась где-то в дунганских краях.

Через Калган проходил и «Великий чайный путь» в Россию: с Голубой реки и Тяньцзиня – на Ургу и Кяхту.

Здесь, в Калгане, Пржевальский пять дней отдыхал в домах русских торговцев чаем. Он стрелял на лету калганских голубей и терпеливо составлял длинный список китайских блюд, чтобы знать, что заказывать в харчевнях.

И вот – снова вперед!

Таратайка осталась, к счастью, в Калгане. Собран новый караван, люди отдохнули. Дорога вела путников к Пекину цветущей долиной, где часто попадались и города. В горах Нам-Ху высилась каменная стена. Она висела над пропастями, взбираясь на почти недоступные утесы, и от нее, как ветви от ствола, отходили еще три толстые стены. Они лежали поперек ущелья Гуаньгоу, и для того, чтобы пройти, к Пекину, надо было миновать несколько гулких крепостных ворот. Зимнее серебро рек было обманчиво. Снег в этих благодатных долинах таял под лучами дневного солнца. Зимующий грач спокойно расхаживал по мокрому полю, дрозд кричал на сияющих ветвях. И курки штуцера были теплы от солнца. Пржевальский чувствовал это, когда выцеливал жирную дрофу, что бродила в стороне от дороги на Пекин.

Дел в Пекине было много. Пржевальский ходил по пыльным базарам, приторговывал верблюдов и верховых лошадей, покупал паклю, гипс, квасцы, пропускную бумагу для коллекций. Денег на экспедицию в обрез; европейцы ужасались, как Пржевальский пойдет с такими средствами в столь далекий путь. Ни один из европейцев, живших в Пекине в то время, не бывал в областях к западу от Великой китайской стены. Несколько лет тому назад, как говорили, из Пекина на Ордос пошел геолог американец Помпелли, но вернулся обратно, убоявшись опасностей. Бородатый барон Рихтгофен хотел достичь провинции Ганьсу, но поворотил вспять, узнав о начале дунганского восстания. Рихтгофен где-то в более безопасном месте писал свое огромное сочинение «Китай».

В Пекине было заветное место, куда путника тянуло, как магнитом. Пржевальский узнал о существовании кумирни Хуансы возле ворот Аньдин. Там находили приют купцы из Тибета, приведшие в Пекин караваны с грузами ревеня, мехов, рогов антилопы. Вот где можно было увидеть жителей запретной страны!

Пржевальский закупил в китайских лавчонках зеркальца, бусы, кораллы, ножи; все это он будет продавать жителям пустынь и гор. Вот чем он завоюет расположение ордосцев и кукунорцев.

Бережно пересчитав все состояние экспедиции – четыреста рублей, Пржевальский с Пыльцовым и двумя казаками вышел из Пекина, миновал проход Губэйкоу в Великой стене и вскоре ступил на землю монгольской степи. Февраль и март прошли в борьбе со снежными ветрами. Пыльные ураганы дружили здесь с метелью, градом и дождем.

В середине марта 1871 года Пржевальский вошел в Далайнор, город буддийских ваятелей. Статуи будд отливались из бронзы и чугуна простыми монгольскими кустарями. Далайнорские боги шли отсюда даже в Тибет.

Пржевальский торопился на озеро Далайнор наблюдать весенний пролет птиц. Берега озера были освещены ярким огнем; горели степные травы, и алые языки пламени качались в ночной тьме. Здесь было добыто для коллекции сто тридцать разных птиц. Путники окоченевшими руками набивали чучела. Так прошло тридцать дней. Затем караван снялся и направился снова к городу Калгану.

В Калгане пришлось расстаться с прежними казаками и взять двух новых, прибывших из Урги.

От Калгана начался поход по раскаленному Монгольскому нагорью, под отвесными лучами майского солнца.

Пыльцов исходил все склоны хребта Шар-Хада, охотясь за бабочками и пауками.

На земле цахаров высился второй горный хребет – Сума-Хада, а уже за этой скалистой гранью лежала область монголов-уротов. В земле уротов Пржевальскому пришлось раз и навсегда закрыть свою торговлю, а себя лишить звания бродячего торговца. Дело в том, что монголы, приходя на стоянку толпами, настойчиво требовали у торговца самые непредвиденные вещи-товары – медвежью желчь, статуи Будды, тибетские лекарства. Все это отражалось на научной работе. И вот раз Пржевальский объявил свою походную лавку закрытой, покупателям посоветовал ехать за идолами в Далайнор.

Пржевальский объявил громогласно, что он не торговец, а русский нойон (сановник) и путешествует по разным странам.

Радости путников не было конца, когда они с орлиных высот горного хребта Муни-Ула увидели золотистое ложе великой Желтой реки (Хуанхэ).

Муни-Ула! Путники находились на западном конце огромного хребта Дациншань, куда не проникал еще никто из европейцев. Здесь, по поверьям кочевников, на вершине Шара-Орой покоилась железная чаша Тамерлана, и у той же вершины лежал окаменевший слон. Александр Гумбольдт считал, что система Дациншаня связана с Небесными горами; настало время проверить великого географа. Недаром Пржевальский знал Гумбольдта чуть ли не наизусть.

Две недели Пржевальский прожил в Муни-Ула, в соседстве с грифами и облаками. Когда караван спустился вниз, в долину Желтой реки, путешественник увидел ошибку Гумбольдта – хребет Дациншань не имел никакой связи с Небесными горами. Он кончался здесь, как бы низвергаясь в долину Хуанхэ.

Под несмолкаемый треск кузнечиков Пржевальский, Пыльцов и казаки подошли к глиняным стенам города Баотоу. Начальник города в красных одеждах пообещал Пржевальскому пропустить его в страну Ордос – на тот берег Желтой реки. Они пили вместе с мандарином благоуханный чай, и важный начальник Баотоу снисходительно рассказывал русским о занятиях жителей города. Ночевали гости в тесной фанзе, под охраной пяти китайских солдат, причем весь вечер солдаты пускали во двор фанзы за особую плату любопытных, желавших хоть одним глазком посмотреть на русских смельчаков.

На другой день обрадованный мандарин сжимал в кулаке обещанный подарок – томпаковые часы-луковицу. Четыре странника, переправившись через Хуанхэ, проложили первые следы на огромном плато Ордоса, втиснутом, как в раму, в излучину Желтой реки.

ГЛИНЯНАЯ СТУПЕНЬ

Ордос – ступень к долинам Китая. Выше Ордоса лежит ближнее Монгольское нагорье. Песок, глина, солонцы – вот из чего слагалась желтая ступень. Ордос – дно древнего озера. На юго-западе лежала другая пустынная страна – Алашань и Кукунор.

Пржевальский решил из Ордоса идти к Кукунору не прямым путем, а против течения Хуанхэ, пересекая Ордос по излучине реки.

Что сказать об этом походе? Земля, нагретая солнцем до температуры семидесяти градусов по Цельсию, горячие воды Хуанхэ и тропические ливни, после которых над равниной летали облака пара... Были и радостные дни, когда казался раем отдых у светлого ручья Тахылга. Где можно было даже купаться и вволю есть черепаховый суп. Были минуты охотничьей дрожи, когда нужно было взять высоту солнца для определения широты озера Цайдаминнор. На берегах его русские храбрецы стояли десять суток, когда июльские падающие звезды катились по чужому, синему до черноты небу и как будто тонули в камышовой тьме Цайдаминнора. Полярная звезда, знак родины, мерцала над страшными просторами Азии, и она здесь была не только путеводным светилом, но и верной помощницей в определении неведомых широт.

На дороге от Цайдаминнора путники наткнулись па развалины монастыря Шара-Дзу, где кричали каменные голуби и вились ласточки. Это было все, что осталось от поселения, где жило две тысячи буддийских монахов. Сабли и пики дунганских всадников оставили глубокие раны на телах глиняных идолов, священные свитки «Ганчжур», разодранные в клочья, валялись на земле.

Индийские буддисты составляли этот свод заветов Будды, затем монахи в желтых шапках переводили «Ганчжур» с санскрита на тибетский и монгольский языки. Ламы и богомольцы уже много веков изучали по «Ганчжуру» устав монашеской жизни «Виная», поучения Будды – сутры. Включенные в «Ганчжур» «Тантры» – это не что иное, как изложение мистического ритуала, а «Праджнапарамита» – учение о высшем разуме. Все это – только отдельные разделы «Ганчжура», который состоял не менее чем из ста томов. Английский «изыскатель» Сарат Чандра Дас видел, как ламы читали «Ганчжур»: ежедневно на это они затрачивали пятнадцать часов. Буддисты так ценили священную книгу, что буряты приобретали ее за семь тысяч быков. Теперь столетние страницы «Ганчжура» лежали в пыли, и Пржевальский нагибался, чтобы поднять драгоценные бумажные лохмотья: в Петербурге в научных библиотеках имелись всего-навсего два экземпляра книги «Ганчжур».

В сыпучих песках Кузупчи Пржевальский нашел редчайшее растение Pigionium cornutum, известное миру с XVIII века только по находке Гмелина. Две веточки, привезенные Гмелиным из других мест земного шара, были для ботаников дороже золота и хранились одна в Лондоне, а другая в Штутгарте. Здесь гмелинского растения хватило бы на все музеи мира!

В области Ордоса, на лессовой ступени Азии, Пржевальский установил, что Хуанхэ, о которой знали только по сообщениям китайских географов, вовсе не имеет разветвлений на северной своей дуге.

...Огни его костров одиноко пылали в безмолвных песках Кузупчи на правом берегу Хуанхэ. Оказалось, что река течет на триста верст в этих шелестящих песчаных холмах. Среди песков Кузупчи отряд Пржевальского разыскал мертвый город – разрушенное наследие Чингисхана, развалины, окруженные еще крепкой глиняной стеной общей длиной в тридцать две версты.

В Ордосе путники питались мясом одичавших домашних быков.

За песками Кузупчи, название которых означает «Ожерелье», встали скалы мощного хребта Арбус-Ула. Теперь можно было считать, что весь Ордос пройден!

На западной стороне извилины «Большой подковы» Желтой реки теперь лежала вторая страна песков – Алашань.

15 сентября Пржевальский разбил свою палатку напротив города Дэнкоу. Переправившись через реку Желтую, победители Ордоса должны были выйти из границ «Большой подковы». В Дэнкоу разыгрался скандал с корыстолюбивым богдыханским генералом; он выбрал понравившиеся ему русские вещи при осмотре багажа и бессовестно не заплатил назначенных за них семнадцати лян. Пржевальскому оставалось только громовым голосом обличать генерала из Дэнкоу перед... алашаньским саксаулом. Из Дэнкоу пришлось уйти ночью, чтобы «не дразнить гусей», и мандарин скорбел о том, что не мог задержать Пржевальского. Ведь сиятельному начальнику города Дэнкоу так понравился штуцер Ланкастера в руках гостя!

«ПЕСЧАНОЕ НЕБО»

В стране песков – Алашане стоял единственный город Диньюаньин. Он сторожил здесь необозримые песчаные пространства, столь обширные, что их называли Тынгери, что можно было перевести как «Песчаное небо».

Монголами Алашаня управлял владетельный князь. Когда 27 сентября 1871 года Пржевальский, перейдя пустыню, увидел глинобитные стены княжеского города, из крепостных ворот навстречу русскому каравану выехали всадники князя. Узнав, что гости отнюдь не миссионеры, всадники передали Пржевальскому приглашение владыки пустыни. Караван вступил в зеленый оазис Диньюаньин.

В самом сердце пустыни на значительных высотах лежал этот благодатный уголок Центральной Азии. Монголы-земледельцы украсили его хлебными полями, густыми садами из тополя, ильма, яблонь и грушевых деревьев.

Великан вяз раскинул свой зеленый свод над кровлей глинобитного дома, прозрачные арыки журчали на улицах города.

Пржевальский и Пыльцов подружились с двумя сыновьями князя. Первого из них русские для удобства звали кратко гыгеном, то есть воплощением божества, им он и считался здесь. Он носил титул из пятнадцати слов, которые, чтобы не сбиться с толку, надо было считать, как считают слова в телеграфной депеше.

Глубоко убежденный в своей божественности, гыген, однако, был страстным охотником, что вовсе не подобало буддийскому святому. Его брат Сий не отставал от гыгена по части охотничьих забав. Дружба с принцами пустыни принесла Пржевальскому немало выгод. Втроем они ездили на охоту, осматривали город, причем за святым гыгеном всюду следовала толпа лам – его друзей и слуг.

В шумной свите алашаньских принцев находился услужливый, уже немолодой бородатый лама Балдын Сорджи. Этот бывалый монах юношей ушел из Алашаня в Тибет и восемь лет прожил в Лхасе. Такой человек был для Пржевальского находкой. Они подолгу сидели вместе в фанзе. Балдын Сорджи рассказывал о Лхасе. Но как далеко это все было отсюда – и гора Чагпори, и жилище далай-ламы – золоченая Потала! Лама Балдын Сорджи заворожил путников рассказами о Лхасе. Ведь он сам видел улицы, по которым ходят монахи из Кашмира, Непала, Китая, смотрел на золоченые кровли главного храма Чжо-Кан, склонялся перед огромной статуей Будды, молился тополю, будто бы выросшему из волоса божества...

Балдын Сорджи знал много. В его воспоминаниях Тибет оживал, и алашаньский лама как будто наяву видел перед собой и золотые лампады храма Сэр, и четыреста белых ступеней, которые ведут ко входу в Подан-Марпо, к дверям Красного дворца владыки Тибета. Да! Балдын Сорджи не раз видел, входя в Лхасу с севера, десять горных вершин, стороживших город вечных тайн. Но он чего-то не договаривал...

Полковник Т.-Г. Монгомери в Калькутте держал у себя в столе первую карту Тибета, составленную иезуитами еще в 1717 году. С тех пор съемка Тибета не продвинулась почти ни на шаг. У полковника Т.-Г. Монгомери были собраны и сохранены в отличном порядке все печатные сведения о связях Англии с Тибетом. В исторических сводках Монгомери факты пребывания англичан в Тибете были приведены очень скупо.

Тибетцы не пускали в свою страну чужеземцев. Был такой Томас Меннинг, служащий Ост-Индской компании. Он наслушался столько рассказов о Тибете, что потерял сон. Он писал одному из своих друзей, что не успокоится, пока не побывает в Тибете. Благоразумный друг писал Меннингу: «Постарайся излечиться. Выпей чемерицы... Перестань читать путешествия, все они ложь...»

Но Меннинг не успокоился. Он изучил язык, переоделся китайским врачом и пробрался в Тибет в свите одного мандарина. Затаив дыхание, Меннинг опустился на колени перед далай-ламой и принял от него благословение. Это было в 1811 году, но дневник Меннинга был издан только через шестьдесят с лишним лет, так что Монгомери не мог почерпнуть из него нужных сведений.

В 1826 году Муркрофт проник в Лхасу как знатный кашмирец, снял там дом и обзавелся стадами коз и баранов. Стада свои Муркрофт отправил на пастбища, в ущелья вокруг Лхасы, наняв для присмотра за скотом тибетских пастухов. Занимаясь животноводством, «кашмирец» Муркрофт успевал в то же время делать съемки подступов к Лхасе под предлогом поездок для осмотра стад. Калькуттская легенда утверждает, что Муркрофт прожил в Лхасе двенадцать лет. Потом он продал быков и коз и отправился в Ладак, но по дороге был убит разбойниками. Вот и вся история доктора Меннинга и «животновода» Муркрофта.

Как человек весьма деятельный, полковник Т.-Г. Монгомери понял, что все надо начинать сначала. Прямые попытки дипломатических связей терпели поражения. Монгомери великолепно знал о том, как генерал-губернатор Британской Индии, знаменитый Уоррен Гастингс, в 1774 году очень неудачно посылал миссию в Тибет, туда же Гастингс отправил полковника Тернера. Когда и в этом случае тибетцы остались непреклонными, генерал-губернатор построил в Калькутте тибетский храм. Это было средством для приманки хотя бы ладакских тибетцев в Индию. Но все шло по-старому. Европейцев в Тибет не пускали!

Кто вложил в уста буддисту легенду о счастливом рае – стране Шамбалын, чудесном острове на северном море? Эта страна окажет покровительство всем тибетцам, и сам далай-лама, когда исполнятся пророчества, уедет в Шамбалын, где к тому времени родится великий гыген – перевоплощенец одного из гыгенов Западного Тибета. И вот именно теперь этот тибетский гыген на волшебном коне часто тайно переносится в Шамбалын. А на обетованном острове, пока дух тибетского гыгена еще не перевоплотился в великого гыгена Шамбалына, в огромном городе живет вдова-королева, друг тибетцев.

Выболтав всю эту крайне запутанную сказку о будущем тибетском рае, почтенный Балдын Сорджи спросил, где существует страна, похожая на Шамбалын. Пржевальский ответил, что, судя по приметам, это, наверное, Англия.

Обрадованный Балдын Сорджи закивал головой и попросил, чтобы гость показал на своей карте будущий буддийский рай.

Оказывается, Гималаи не такая уж высокая преграда для волшебных путешествий таинственного тибетского гыгена во владения страны Шамбалын. Какой буквой алфавита обозначен в тайных английских списках этот гыген из Западного Тибета?

Пржевальский тогда еще, наверное, не мог знать, что в 1866 году гималайский тибетец Пенг Синг, он же «А», – ученик Т.-Г. Монгомери, тайно проник в Тибет и даже определил широту и долготу Лхасы. Где-то в Гималаях, всего вернее в Сиккиме, была открыта школа «пундитов». В ней обучались съемке молодые гималайские тибетцы. По указке Т.-Г. Монгомери они тайными тропами пробирались в Тибет. «Пундит» значит «ученый человек». Такое деликатное слово было выбрано для обозначения занятий разведчика. Вот кто занес в Тибет сказку о счастливом Шамбалыне.

Почтенный Балдын Сорджи был чем-то вроде церемониймейстера при особе алашаньского князя. Правитель Алашаня через Балдын Сорджи пригласил Пржевальского и Пыльцова ко двору. Сорджи советовал гостям выполнить местный обычай и разговаривать с князем коленопреклоненными. Когда Пржевальский заявил, что о таком порядке представления не может быть и речи, старый лама стал приставать к казаку-переводчику, чтобы хотя он согнул колени перед князем. Но казак угрюмо и решительно отклонил совет Балдын Сорджи.

Под влиянием сказки о Шамбалыне, неуместных требований ламы-церемониймейстера, Пржевальский, вспоминая в своем дневнике свидания с князем, не пожалел чернил для описания пороков правителя Алашаня. Взяточник, деспот, опиофаг, трус, стяжатель – все эти качества князя нужно было бы оговорить в его титуле! Но беседовали они очень мирно; князь угощал гостей русскими леденцами и пряниками и уверял, что он рад видеть людей России на своей земле. Потом князь понес страшную чепуху, утверждая, что европейцы наливают в фотографические аппараты жидкость из выколотых глаз, причем для этой цели любители снимков... ослепляют детей. Но князь настоятельно просил гостя привезти аппарат для съемок.

Князь милостиво разрешил гостям съездить для охоты в горы Алашань и даже дал проводников. В скалах Алашаня таилась неведомая жизнь. Ушастые фазаны вырывались прямо из-под ног путников; груды камней внезапно шевелились – оказывалось, что около серых утесов таились куку-яманы, быстрые горные бараны с пестрой шкурой. Легкорогий олень звал свою подругу. Затем наступала такая тишина, что, казалось, можно было услышать шорох бесчисленных жуков-дровосеков.

Горы Алашань, как острый каменный нож, прорезали пустыню. По одну сторону их лежали владения алашаньского князя, по другую – огромная область Ганьсу. Туда можно было пройти по перевалу между двумя острыми горами. Их вершины были похожи на зубцы, поднявшиеся над прямой линией кремневого лезвия. Имя этим зубцам – Баян-Цумбур и Боготай.

Пржевальский встречал зарю на первой из этих вершин. Если встать лицом к родному северу, с правой руки оставались русло реки Хуанхэ, бесчисленные озера, рисовые поля Ганьсу и двенадцатиярусная башня в городе Нинся. За левым плечом убегали на дикий запад золотые бугры «Песчаного Неба».

Пржевальский теперь знал и длину, и высоту кремневого ножа Алашаня.

Небритый широкоплечий человек в изодранном полушубке и армейской фуражке кипятил на большом камне воду и брал высоту солнца. Когда он поднимался во весь рост, на высоте его плеч в ярко-голубом небе плавали орлы.

Он спустился с гор, вошел обратно в Диньюаньин и принес свою добычу – теплые шкуры голубых баранов травы, цветы. Но в кошельке Пржевальского осталось всего сто рублей. Посоветовавшись с Пыльцовым, он решил продать кое-что из имущества принцам Алашаня. В руки гыгена и Сия перешли пыльцовское ружье и швейцарский штуцер. Обрадованный гыген перестрелял всех ворон в столице Алашаня. На деньги от этой продажи отряд решил вернуться в Калган и там уже думать, как достать средства на дальнейший поход.

Оба принца пустыни, расставаясь с Пржевальским звали его приехать снова как можно скорее в Диньюаньин. Ведь они не на шутку хотели при первой возможности съездить вместе с Пржевальским в Петербург.

На пути в Калган случилось несчастье. Михаил Пыльцов заболел тифом. Он лежал, закрыв глаза, в палатке возле ручья Хара-Морите, на севере пустыни Алашань. Но через несколько дней бледный, исхудалый Пыльцов сел в седло, и караван снова пошел на Калган сквозь вьюги, нагнавшие путников за хребтом Хара-Нарин-Ула.

Так они шли по пустыне, огибая знаменитую «подкову» Хуанхэ с западной ее стороны, к городу Баотоу в дни, когда на морозе горячая баранина застывала у самого рта, покрываясь льдом, и когда больной Пыльцов, чтобы хоть немного согреться, спал рядом с верным псом Фаустом.

Они шли под снеговыми тучами, дрожа на заре от железного холода плоскогорий, видели багровое солнце, плывущее к ним из-за пустынь.

В канун нового, 1872 года поздно вечером они увидели огни Калгана. Скоро зашумели самовары в домах русских чаеторговцев, началась суета: гостей надо было вымыть, переодеть, а потом уж поить и кормить. Великий Охотник провел ту ночь в теплых, чистых комнатах. Чаеторговцы, глядя на измученных людей, прошедших пустыни, слушая их бессвязные рассказы, плакали, а потом кидались наливать нежданным гостям чай, огненный ром, подвигали к ним блюда с пирогами. Пржевальский и еды сам не мог взять: при съемках у него были отморожены пальцы – по два на каждой руке. А весь путь, пройденный в 1871 году, который канет в вечность при двенадцатом ударе калганских часов? Сухая запись в заветной книжке, сделанная обмороженными пальцами, говорила, что четыре человека прошли, большей частью пешком, более трех с половиной тысяч верст на пространстве от озера Далайнор до реки Хуанхэ, Ордос, Алашань и достигли северной границы области Ганьсу.

Что-то даст этот новый, радостный год, свет от которого играет на гранях звонкого праздничного стекла?

НА КУКУНОРЕ

18 марта 1872 года Пржевальский снова выступил из Пекина, взяв с собою новых людей – казаков Дондока Иринчикова и Панфила Чебаева. Деньгами Пржевальский разжился у русского посланника, выпросив взаймы тысячу рублей.

В апреле он уже бродил между кустов цветущего дикого персика в горах Муни-Ула, а в мае – вступил снова в Диньюаньин.

В это время смуглые кочевники-тангуты пришли туда со своим караваном. Они направлялись в окрестности Кукунора, и Пржевальский решил присоединиться к этому каравану. Тем временем почтенный лама Балдын Сорджи вдруг начал плести хитрую сеть, стараясь помешать русским уйти с тангутами. Но Пржевальский все же ушел с тангутами в просторы Ганьсу. Богомольцы, стремящиеся в Лхасу, ламы-воины с пиками и кремневыми ружьями, тангуты-погонщики и новый приятель – говорливый тангут Рандземба, – вот кто были спутниками русских. Рандземба получил от русских прозвище «Многоглаголивый Аввакум». Караван спускался в долину благодатной реки Тэтунг...

Тангуты были привычны к странствованиям. Они постоянно примыкали к караванам лхасских богомольцев и охотно ходили по святым местам. Народ, близкий к тибетцам, тангуты отличались от них не только наружностью, но и всем образом жизни. Впоследствии Пржевальский хорошо изучил тангутов.

Чернобородые тангуты делали набеги на стоянки караванов и кочевья монголов, а потом «замаливали» грехи. Возвращаясь из набегов домой, в свои шатры, покрытые шкурами яков, тангуты делили добычу и пировали. Потом на них находило раскаянье. Тогда обитатели косматых шатров скакали на берега Кукунора, нападали на рыбаков и, отняв у них улов, выпускали рыбу обратно в озеро. Таким жертвоприношением тангуты надеялись вымолить себе прощение за разбой.

Пржевальский не страшился ехать дикими местами рядом с черноволосыми всадниками, мечи которых редко покоились в ножнах. Тангуты не тронули Великого Охотника.

В горах Ганьсу затерялась богатая кумирня Чертынон. Здесь Пржевальский гостил у местного гыгена-художника, подарил ему стереоскоп, чем окончательно привязал к себе святого отца. Пржевальский взошел на высочайшую вершину хребта – Соди-Соруксум, на несколько минут забыл о кипячении воды, необходимой для определения высоты, и как зачарованный смотрел вниз, на долину и ущелья.

«Я первый раз в жизни находился на подобной высоте, впервые видел под своими ногами гигантские горы, то изборожденные дикими скалами, то оттененные мягкой зеленью лесов», – записал он в своей книжке.

13600 футов – такова была высота Соди-Соруксум! На ганьсусской вершине Гаджур Пржевальский нашел спокойное светлое озеро Демчуг. Это произошло тогда, когда мимо подножья вершин, сгрудившись, звеня стременами о стремена, размахивая пиками, проносились отряды конных дунган...

Когда пламенная рябина осыпалась в ганджурских ущельях, Пржевальский возвратился в кумирню Чейбсен (обе ганьсусские кумирни он превратил в опорные пункты для своих странствований).

Ламы суетились, готовясь к обороне, и умоляли Пржевальского защитить их от дунган, уже появлявшихся близ монастыря. Тогда он, не долго думая, вышел из стен кумирни и расположился лагерем на открытом со всех сторон лугу, в виду монастырских стен. Казаки остались на карауле, остальные трое путешественников заснули и спали до утра. Их разбудили солнце и крики птиц. Ламы за стенами Чейбсена говорили о чуде – дунгане не осмелились напасть на четырех богатырей. Дымились жертвенные свечи; монахи возносили моленья перед двухсаженным истуканом.

О дунганах, их происхождении, жизни и правах, о знаменитом дунганском восстании написано немало научных работ. Но все исследователи XIX и начала XX века в один голос утверждали, что ни вопрос о происхождении дунган, ни история восстания еще никем не были исследованы в достаточной мере. Все авторы – от Элизе Реклю до полковника Л. Ф. Костенко, военного историка Средней Азии, – затруднялись дать точное определение дунган как народа. Китайские мусульмане – под таким общим названием были известны дунгане в научной литературе. Палладий Кафаров считал их потомками выходцев из Западного Туркестана.

На самом деле дунгане – потомки тюркских племен Центральной Азии, переселившихся при Танской династии на территорию современных провинций Шэнси, Ганьсу, Цинхай, смешавшихся с китайцами, но сохранивших мусульманскую религию и обычаи.

Дунгане носили китайскую одежду, но брили головы, как мусульмане. Они чтили законы Магомета и считали китайцев язычниками.

Дунганское восстание началось еще в 1862 году. Вспыхнуло оно с необычайной силой в провинции Ганьсу. Непосредственным поводом к восстанию послужило введение китайскими правителями налогов для изыскания средств на борьбу с тайпинами – крестьянскими повстанцами. Гнев дунганского народа обрушился на слуг богдыхана, купцов, феодалов, нещадно угнетавших национальные меньшинства.

Пламя восстания разгоралось.

Пржевальский узнал, что дунгане бродят не только вокруг Чейбсена, но ими наводнена вся провинция Ганьсу.

Облаченные в черные халаты, с фитильными ружьями, пиками и трезубцами в руках, дунгане метались в голубых ущельях.

А по следам дунган шли китайские мандарины из Пекина и выбивали «хой-хой» (мусульман) из занятых ими городов.

Целых двенадцать лет тянулась дунгано-китайская война, окончившаяся жестокой расправой над дунганами.

Пржевальскому надо одно – пройти к Кукунору навстречу свистящим копьям, ветру, зною и морозу!

Пржевальский тепло вспоминал пребывание в Чейбсене, на реке Тэтунге.

Гремучая река катила свои волны по каменистому дну. Густые леса поднимались по горным уступам, выше начинались альпийские луга.

Встретил русских настоятель Чейбсена – Ловзен-Гобден Шабджобнима.

Русские в Чейбсене осмотрели буддийские святыни. Здесь стоял сверкающий позолоченной кровлей кирпичный храм, украшенный тысячью идолов из Долоннора. Храм звался Тарлым-сэн-сэрлан. Он считался главным. Кроме него, в Чейбсене было еще два меньших храма.

Пржевальский измерил высоту, на которой стоял Чейбсен: 9350 футов.

Тангутский караван уже давно расстался с нашими путниками. Они двигались к Кукунору со случайными проводниками, монголами-скотопродавцами, спрятав коллекции в кумирне Чертынон у гыгена-живописца.

И вот совершилась неизбежная встреча, которой Пржевальского пугали еще в Петербурге.

Сто конных дунган, держа наперевес ружья и копья, соблюдая странное молчание, двигались навстречу русским.

Дунгане знали, что путники, спускаясь с перевала, должны пройти длинное, узкое ущелье.

Дунганские всадники спокойно и уверенно заняли единственный гранитный выход. Казалось, было слышно, как дышали дунганские кони и потрескивали фитили тяжелых ружей, похожих на весла.

Монголы-проводники бормотали молитвы и закрывали глаза.

Великий Охотник велел монголам вести верблюдов, а сам с Пыльцовым, Чебаевым и маленьким Дондоком Иринчиновым выступил вперед и взял штуцер на руку. Десять, двадцать шагов... тридцать...

Дунгане торопливо приложились к весловидным ружьям. Залп! Пули дунган упали на дно ущелья, не долетев до горсточки храбрецов. Расстояние уменьшалось, стали отчетливо видны лица всадников.

Вдруг дунгане поворотили коней и, уступив дорогу каравану, рассыпались в стороны.

Так отряд прошел ущелье и двинулся по тибетской дороге, по которой уже десять лет не ходил ни один караван лхасских паломников. Черные шатры в стойбищах тангутов в долине Тэтунга давали приют путешественникам. Пржевальский смотрел на людей с черными, как у цыган, волосами, почти орлиными носами и с иным, чем у китайцев, разрезом глаз. Тангуты были настолько, выносливы, что спали на мерзлой земле. Китайцы звали их народом сифань. Землю, на которой жили тангуты, сами они называли страной Амдо.

26 ноября 1872 года на берегу заветного озера Кукунор русские казаки поставили истрепанную бурями палатку своего начальника. Зачарованное голубое озеро с соленой водой лежало в оправе из снежных гор. Кукунор еще не покрылся льдом, и свежий ветер гнал к востоку медленные волны.

«Мечта всей моей жизни исполнилась. Заветная цель экспедиции была достигнута. То, о чем недавно еще только мечталось, теперь превратилось в осуществленный факт. Правда, такой успех был куплен ценой многих и тяжелых испытаний», – писал Пржевальский в то время, как казаки варили первый на Кукуноре обед.

Он опять брал высоту солнца, измерял силу ветра, летевшего с Тибета.

Только два европейца – французские миссионеры Гюк и Габэ, о которых мы уже упоминали, пытались добыть подробные сведения о Кукуноре. Лет за двадцать до того, как Пржевальский ступил на берег загадочного озера, миссионер Габэ умер в Бразилии. Его товарищ Гюк вскоре выпустил книгу об их совместном путешествии в Тибет. Велеречивый монах внес в свои записки много фантастики и цветистости.

Пржевальский исследовал Кукунор – озеро, окруженное горами и солончаковой степью. Вечернее солнце пылало, опускаясь в озеро, как в темно-голубую тучу, в зарослях дерисупа в степи кричал дикий осел – зверь джан по-тибетски. В банагах – шатрах тангутов – горели костры из аргала.

Цинхай – Синее море – так звали Кукунор китайцы. Тангуты дали ему название Цок-Гумбум. Огромное горное озеро окружностью в триста сорок верст лежало на высоте в десять тысяч футов. Вдоль северных и западных берегов его раскинулись степи, не очень высокие холмы поднимались над ровными пространствами. Вся степь была изрыта норами пищух (этот вид степного зверька был здесь открыт Пржевальским). Над холмами кружились орлы. Обилие рыбы привлекало к водам озера орланов. Семьдесят речек и ручьев вливали свои воды в Кукунор. На озере было пять островов, самый значительный из них носил название Лунцюйдао. На нем жили буддийские отшельники. Только зимой, когда озеро покрывалось толстым льдом, жители Кукунора посещали остров, принося пищу отшельникам. На всем Кукуноре нельзя было отыскать ни одной лодки. Пржевальский об этом очень сожалел – он не отказался бы отправиться в гости к островным монахам.

Самый слабый ветер вызывал здесь сильный прибой. Монах Гюк уверял в своей книге, что на Кукуноре, как на море, бывают приливы и отливы. Великий Охотник терпеливо проверил, прав ли был Гюк. Наблюдения показали, что о приливно-отливных явлениях на Кукуноре не может быть и речи.

Пржевальский глядел на распяленные свежие шкуры зверей. Здесь он впервые добыл дикого осла и красавицу антилопу Gassella Przewalskyi. На карте появились очертания Кукунора. Озеро походило на сердце или на червонный туз, острым концом обращенный к юго-западу.

Весть о неведомых людях, пришедших на берег озера, разнеслась по всей области Кукунор. Через несколько дней в палатке Пржевальского сидел необычный гость. Это был тибетец Камбы Нансу, посол далай-ламы к китайскому богдыхану. Камбы Нансу еще в 1862 году выехал из Лхасы в Пекин, но попал в дунганское восстание. С тех пор посол отсиживался на Кукуноре, боясь вернуться обратно в Лхасу и выжидая время, когда можно будет пройти в Пекин. Дары далай-ламы богдыхану хранились у Камбы Нансу в надежном месте, а сам посол десять лет подряд слонялся по кочевьям хара-тангутов и монголов.

Камбы Нансу, узнав, что четверо богатырей отбились от сотни «хой-хой», загорелся желанием ехать с ними в Лхасу. Посол клялся, поминутно высовывая язык, что далай-лама будет рад приходу русских, давал слово, что гости будут с почетом приняты владыкой Тибета. Пржевальский только поблагодарил посла за приглашение в Лхасу. Ведь деньги пришли к концу, верблюды еле держались на ногах. Какая уж тут Лхаса! Продавать последние ружья хара-тангутам, чтобы потом погибнуть от пуль?

Пржевальский в раздумье бродил по берегу Кукунора, думая о том, что для похода в Лхасу нужна только тысяча китайских лян. Он решил отказаться от предложения Камбы Нансу, но тем не менее попытаться дойти хотя бы до границы Тибета. Пересчитав свои деньги, он пошел к кукунорским монголам, выменял с доплатой старых верблюдов на новых, положил в мешок последние сто лян и двинулся в новый путь вдоль северо-западных берегов озера.

Вскоре он взошел на Южнокукунорский хребет и, перевалив через него, вступил в страну Цайдам. Земля ее, пропитанная солью, распростерлась до самой тибетской ограды – хребта Бархан-Будда. Через соленые болота Цайдама путники достигли подошвы хребта и стали пробираться к перевалу, за которым лежал Тибет.

ГУРЕСУ-ГАДЗЫР, СТРАНА ЗВЕРЕЙ

Монах-путешественник Эварист Гюк, сочиняя свой книгу о Тибете в тишине монастырской библиотеки, пугал просвещенный мир «заразительными газами» высот Бархан-Будды. Китайцы и тибетцы в один голос тоже говорили о каких-то смертоносных испарениях «чжанци», которыми была окутана северная стена Тибета.

Но что это такое было на самом деле?

Несмотря на то, что путь на перевал был не так уж и крут, один из верблюдов каравана замотал косматой головой, захрипел, пена закипела на его пасти. Напрасно доблестный проводник Чутун Дземба понукал верблюда: животное упало замертво на гремучую каменную россыпь.

Пржевальский, Пыльцов, Иринчинов и Чебаев пошли по серому щебню, шатаясь и часто хватаясь за сердце. Так брели они к каменному венцу Бархан-Будды, и этот путь вознес их на высоту почти равную выси Монблана. Там они отдыхали, прислушиваясь к биению собственных сердец, сидя на обломках сиенитового порфира. Страшное синее небо висело над самой головой, облака остались внизу, и тень от них скользила по соленым болотам Цайдама. Одежда путников изорвана, к голенищам сапог пришиты куски звериных шкур. В этих чудовищных меховых лаптях люди спустились вниз, по южному склону Бархан-Будды.

Мечты сбылись! Ветер Тибета шевелил лохмотья их одежд, люди пили воду первой тибетской реки Номхон-Гол по ту сторону хребта и видели новую каменную стену – трехсотверстный угрюмый хребет Шургань-Ула.

Между хребтами Шургань-Ула и Баян-Кара-Ула простиралась одна из тибетских пустынь. В одном из ее углов мерцали вечным снегом вершины – начало великой цепи Куньлуня. Но Бархан-Будда и два его собрата – Шургань-Ула и Баян-Кара-Ула, несмотря на свою огромную высоту, совсем были лишены великолепного снежного убора. Это и был Северный Тибет, страна-загадка, овеянная пыльными бурями, где неистовый ветер поднимал с бесплодной земли даже камни.

Здесь Пржевальский пробыл два с половиной месяца, скитаясь по вознесенным к небу пустыням, в угрюмых горах, где до самых истоков Голубой реки (Янцзы) нельзя было встретить ни одного человека. Лишения были здесь суровым правилом жизни. Сухой помет – аргал на такой высоте горел очень плохо, вода закипала медленно, и люди не могли сварить себе обеда. Они разрывали руками полусырое мясо яка. В пищу шла также дзамба – поджаренный и размолотый ячмень. Спали вповалку на кошме, постланной прямо на снежную землю.

Хорошо еще, что здесь нельзя было погибнуть от голода. Пули из стволов штуцера Ланкастера находили косматых зверей плоскогорьев – яков у северных склонов скал, где они любили прятаться. Пуля пробивала толстую шкуру чудовища, и оно, издавая страшный рев, падало на колени. Часто охота на яков была очень опасной: раненый зверь кидался на стрелка.

При всех лишениях только это чуть обваренное сверху мясо яка было источником силы. Его ели на утренней заре, ели в полдень, после полудня, вечером и даже темной тибетской ночью, находя куски ощупью. Пржевальский ходил по следам зверей. Он наблюдал жизнь пугливых антилоп, куланов, тибетских волков и лисиц – «кярс». Зоологические коллекции пополнялись новыми шкурами. Двое казаков еле поднимали для просушки черную семипудовую шкуру яка.

1873 год Пржевальский встречал снова вдали от родины. На этот раз не было случайного празднества, тепла калганских комнат. Четверо русских и их знаменитый проводник Чутун-Дземба, никогда не расстававшийся с молитвенным барабаном, сидели вокруг скудного огня в юрте. Они сосредоточенно жевали жареный ячмень-дзамбу и хлебали холодную болтушку из муки.

23 января, преодолев на пути из Цайдама три горных перевала и пустыни, отклоняясь то вправо, то влево от главной тропы, они пришли на берег великой Голубой реки. Здесь Голубая, или Янцзы, звалась Муруй-Уб – по-монгольски и Дечу – по-тангутски. Говорили, что она скрывает в своих песках золото. Если идти вверх по Голубой десять дней (подумать только!), на одиннадцатый день можно увидеть золотые кровли лхасских дворцов и кумирен.

Но как идти к Лхасе, когда три верблюда уже издохли, когда нет денег, когда сами путешественники еле передвигают ноги? На Голубой надо было отдыхать и отъедаться.

Здесь не было встречено следов человека. Зато животный мир поражал своим богатством. Стада яков, как черные тучи, бродили по степи. Дикие ослы взметали копытами пыль и редкий снег. Антилопы, горные бараны держались стадами, не тревожимые никем.

Пржевальский в своих черных, лохматых лаптях из шкуры яка крался к стаду свирепых быков. Их надо бить только наверняка! Язык и почки яка бросали в общий котел. Когда люди отъелись и немного отдохнули, Великий Охотник повел их обратно. В марте они пришли к ледяному Кукунору, где продали револьверы и купили верблюдов. Ох, уж эта вечная торговля! Если бы не удачная мена – сидеть бы отряду с единственной десятирублевкой!

...В ганьсусских горах цветущие примулы и ирисы утром освобождались от ночного снега и тянулись к солнцу. Пржевальский сосчитал, что семьдесят шесть видов растений в полном цвету великолепно переносят здесь ночную вьюгу. Лама из кумирни Чертынон, как оказалось, честно сберег оставленные у него на сохранение коллекции и через стекла стереоскопа все подаренные ему картинки! Этот безвестный монах оказал неоценимую услугу русской науке, о чем и сам, наверное, не подозревал!

В Ганьсу у путешественников вышла вся дробь, нечем было стрелять птиц для коллекций. На пути в Диньюаньин отряд едва не умер от жажды, потеряв колодец Шангын-Далай. В июле в горах Алашань лагерь Пржевальского чуть не снесло потоком после страшного ливня, когда с гладких круч низвергались грязно-желтые водопады, вывертывая с корнем деревья. В июле стряслась еще беда – издох верный пес Фауст, прошедший с хозяином несколько стран. Из Алашаня Великий Охотник совершил путь в Ургу (Улан-Батор) не через Калган, а прямой тропой через самую дикую область великой Гоби. Жара достигла сорока пяти градусов в тени, почва раскалилась до шестидесяти трех градусов. Сорок четыре перехода было сделано по этой адской жаре. Пржевальский сердито говорил, что он хотел бы идти лучше по Сахаре, чем тащиться в песках Шамо.

Только в сентябре караван подошел к первой после Ганьсу реке. Это была Тола.

Через день Яков Парфеньевич Шишмарев, усатый русский консул в Урге, увидел перед своим домом четверых людей в меховых лаптях. Бурые от грязи рубахи сползали с плеч, у рубах не было даже рукавов!

Яков Парфеньевич, человек бывалый, во все глаза смотрел на Пржевальского сквозь серебряные очки. Консул, выслужившийся из троицко-савских канцеляристов, любил точность, и когда гость из Тибета, исхлестав о свое могучее тело не один веник в шишмаревской бане, расхаживал по комнатам русского дома, консул попросил рассказать хоть коротко об итогах скитаний храбрецов.

Выслушав гостя, Шишмарев от волнения стал протирать очки. Три года в пустынях! Одиннадцать тысяч верст пройдено большей частью пешком. Консул невольно взглянул на карту. Пространство от границ России до верхнего течения Голубой теперь уже нельзя считать белым пятном. А новые народы, звери, птицы, цветы! Любознательный Шишмарев был свидетелем того, как гость разбирал свои грузы, от которых чуть не ломались хребты измученных верблюдов. Вечная хвала доброму ламе-художнику, так хорошо сберегшему все это! Тысяча птичьих шкурок, 238 видов птиц, 130 шкур животных, сорока двух видов, шкурки змей и древних рыб Кукунора, гербарии – 4000 экземпляров растений, разная утварь, горные породы – чего только не было во вьюках каравана! Пржевальский все это тщательно разобрал, привел в порядок и, распрощавшись с добрым Шишмаревым, поехал в Россию через Кяхту и Иркутск.

ЗОЛОТАЯ ПАЛЬМА

В декабре 1873 года Пржевальский отряхивал со своей одежды русский снег в сенях родительского дома. В Отрадном все были живы и здоровы – мать, дядя и нянька Макарьевна. В лесной усадьбе настал великий праздник, и тянулся он до нового года. В январе 1874 года Макарьевна вычистила мундир своего воспитанника, помолилась на иконы и с плачем проводила его в Петербург. Но Великому Охотнику и без молитв Макарьевны посчастливилось в этой поездке.

Когда он раскрывал газеты, он видел среди серых столбцов лицо человека с усами и нависшими над веками густыми бровями. Это был он, Пржевальский, бывший юнкер и армейский поручик, мыкавшийся по гауптвахтам и участкам!

«Голос» писал о нем как об открывателе неведомого мира. Офицеры Генерального штаба звали его на торжественный обед у Демута. Военный министр Д. А. Милютин испрашивал для Пржевальского чин подполковника и пожизненную пенсию.

В феврале сановники и географы слушали его доклад о тибетских подвигах, и зал Географического общества наполнялся гулом восхищения и рукоплесканиями. Поздняя слава хватала его в свои цепкие объятья, но шумиха, расшаркиванья и назойливые заботы угнетали Пржевальского.

Два императора – русский и австрийский – рассматривали тибетские коллекции, и Франц-Иосиф пожаловал подполковнику Пржевальскому орденский знак Леопольда. Ботаники говорили, что почти все растения из Ганьсу, привезенные им, были ранее неизвестны науке. Английские географы присылали ему письма; о нем писали газеты и журналы великих держав. Франция приглашала Пржевальского на Парижский географический конгресс. Его долго не отпускали из Петербурга. Великий Охотник даже боялся, что он пропустит весенний прилет птиц в смоленской стороне.

Он еще по дороге на родину начал писать книгу «Монголия и страна тангутов».

В Петербурге, живя в тесной каморке на пятом этаже, он продолжал эту работу.

В мае путешественник вырвался в Отрадное. Там отпраздновали свадьбу М. А. Пыльцова со сводной сестрой Пржевальского.

Весь 1874 год Пржевальский провел за письменным столом. Ломая перья и карандаши, сетуя на людей, которые засыпали его восторженными посланиями, он заканчивал свою книгу.

В начале 1875 года он узнал, что ему присудили Константиновскую большую медаль Географического общества, Пыльцову – малую золотую, а Иринчинову и Чебаеву – бронзовые медали.

Он проклинал нудную работу по описанию открытых им птиц. Меряй клювы, считай перья на шкурках и чучелах!

«Это не та широкая свобода мысли, когда приходится творить описания природы, нет, теперь все должно быть уложено в узкую рамку специальности, для которой прежде всего нужна усидчивость, а не способность», – так размышлял он на бумаге о своих научных занятиях.

Он в очень короткий срок написал первый том «Монголия и страна тангутов» и взялся за изучение английского языка. Типографы уже делали оттиски первых страниц его труда.

Президент Международного конгресса географов в Париже, вице-адмирал де ла Ронсиер, писал Пржевальскому: «Важные открытия, сделанные Вами во время путешествия по Монголии и стране тангутов, признаны международным жюри достойными исключительной награды. Благодаря Вам успехи в географии этих земель имеют настолько важное значение для науки, что отличия, предусмотренные в уставе общества, не могут соответствовать Вашим заслугам».

Министерство народного просвещения Франции дало Пржевальскому звание почетного сотрудника и возложило на его широкую грудь «Пальму Академии» – знак из двух золотых ветвей, пальмы и лавра.

Но ему милей и роднее ветви родной сосны, стучавшие в окна лесного дома. Вот теперь настала очередь Пржевальского рассказывать седой Макарьевне чудесные сказки о далеких странах. Так он отдыхал в Отрадном, готовясь к новому походу.

В КАМЫШАХ ЛОБНОРА

Пржевальский знал, что каждый шаг его по пустыням и гиблым плоскогорьям отдается грозным эхом в тайных покоях начальника топографической службы в Индии генерала Уокера. Ведь не зря же сказочный гыген из Тибета летал на волшебном коне в Шамбалын. В жизни это обстояло гораздо проще: английские резиденты копили сведения о Пржевальском и следили за его прямыми дорогами.

Великий Охотник собрался в новое странствие, оплакав смерть Николая Ягунова, погибшего в волнах Вислы в Варшаве. Новым спутником оказался Федор Эклон, юный офицер Ростовского гренадерского полка. Эклон разделял исполинские планы своего начальника – дойти до Лобнора, Лхасы, спуститься на юг до истоков Брахмапутры и Инда, взойти на Гималаи, перезимовать в Лхасе, а там двинуться в пределы Индокитая через узкие долины рек Иравади и Салуэна. Туда, в тропическую Азию, где на берегах Салуэна живут еще неведомые племена, те, которые устраивают капища на качающихся огромных глыбах песчаника, куда можно подняться только по тонким, нескончаемым бамбуковым лестницам, поющим, как струны.

Британцы в то время еще не прибрали к рукам страну нефритовых копей – Верхнюю Бирму. Верховья Иравади и Салуэна не были исследованы никем, и там, где Китай смыкается с Бирмой, лежали пустынные области.

Такие мечты рождались в Отрадном, где Пржевальский и Ф. Л. Эклон наперебой рассказывали друг другу о пальмовых ветвях, нефритовых недрах, бешеных волнах мутной реки Иравади. Мать Великого Охотника и нянька Макарьевна с затаенным страхом прислушивались к речам Пржевальского. Куда еще теперь пойдет он на верную гибель?

Он склонялся над картами. Вот когда они побывают в Лхасе, после этого в пальмовые страны придется двигаться вдоль северной стороны Гималаев.

Но не зря прилетная иволга на берегах Ханки пропела ему когда-то песню лиановых лесов! На рабочем столе Пржевальского лежала новинка – только что вышедшая книга британца Г.-В. Беллью «Кашмир и Кашгар».

Сосны Отрадного гулко трещали от мороза. Через светлые сугробы в Отрадное спешил из соседнего имения портупей-юнкер Евграф Повало-Швейковский. Портупей-юнкер, знавший Пржевальского давно, просился в экспедицию, и Великий Охотник взял с собой соседа по Отрадному.

Двадцать тысяч патронов, сто пудов научных и иных грузов, целый обоз в пятнадцать почтовых лошадей – вот как отправились они из Отрадного в Индокитай!

Москва, Пермь, Омск, Семипалатинск, Верный, Джаркент, Хоргос на западнокитайской границе – таков был начальный путь. (Вдоль берега гремучего Хоргоса в 1869 году бродил Верещагин, разглядывая город Чимпандзи, лежащий на том берегу Серебряной реки.)

Пржевальский, Эклон, Повало-Швейковский, Иринчинов, Чебаев и трое семиреченских казаков двигались из Верного на Кульджу. Двадцать четыре верблюда, четыре лошади – впервые у Пржевальского был такой большой караван.

Богатейший Илийский край начиная с 1865 года был разорен войсками богдыхана. Когда дунгане вынули из ножен свои узорчатые мечи и восстали против цинских угнетателей, к ним присоединились их единоверцы-уйгуры – «таранчи» («тарапчи» по-маньчжурски означает «землепашец»), как их тогда называли. Это племя тюрков когда-то было выселено цинскими властями из Восточного Туркестана, с Притаримских земель, в Илийскую долину. Править Илийским султанатом стал некий Абиль-оглы. Свой султанат уйгуры задумали основать в Кульдже и на этой почве рассорились с дунганами. Дунгане учредили Дунганское ханство на землях Урумчи и Тарбагатая. Илийский край лежал в развалинах, и за пять лет успели зарасти травой и бурьяном площади самых богатых городов. Во всем Илийском крае осталось всего сто тридцать девять тысяч человек. (До этого население исчислялось в два с половиной миллиона жителей!)

В 1871 году в Илийскую страну были введены русские войска. Население встречало русских как избавителей. Когда через десять лет Кульджа была возвращена Китаю, множество уйгуров и дунган изъявили желание переселиться в Россию. Их просьба была удовлетворена.

Пржевальский обгонял на своем пути русские подводы и русских всадников, скачущих в Кульджу. Кости, пепел и комья сухой глины покрывали улочки Чимпандзи, что находилась правее дороги, за крепостью Никан-Кара. Удоды вили гнезда в развалинах Чинча-ходзи, а город Баяндай ощерился остатками крепостных стен, над которыми уже поднялись ветви молодых деревьев.

При переправе через Хоргос на середине реки перевернулись две большие телеги с тяжелыми грузами. Пржевальский выругался, оглядел подводы и, сменяя гнев на милость, широко улыбнулся. Все-таки у него большой караван! Экспедиция снаряжена хорошо.

Сам он ехал на этот раз в удобном тарантасе. Лошади шли бойко, мелкой рысцой, – с каждой верстой все ближе Старая Кульджа.

Скоро путники увидели огромную городскую стену, такую широкую, что по ее гребню могли проехать рядом два всадника. Кульджа открылась вся в алом мареве цветущих маков, в облаках желтой пыли, пронизанных солнечными лучами. По улицам Кульджи ходили русские. Рослый семиреченский казак отдал Пржевальскому честь. Караван путников брел по зеленым садам, мимо мусульманских храмов, построенных, как буддийские пагоды. Кое-где были возведены русские дома. Очень непривычными казались вывески на русском языке. Здесь жило до тысячи семиреченских казаков, офицеров, чиновников, солдат, купцов. Цветущий город стоял одиноко среди пустынь, где в заросших арыках белели человеческие кости. Заброшена и забыта была когда-то могущественная Новая Кульджа, она же Или. В ней среди руин жило всего-навсего два дунганина.

Долина Кунгеса огласилась бранью Великого Охотника. Он убедился в том, что два новых казака слишком ленивы и нерадивы, и немедленно дал им расчет. Вскоре пришлось расстаться и с портупей-юнкером Повало-Швейковским. Оказалось, что нежное домашнее воспитание, полученное портупей-юнкером, мешало не только Повало-Швейковскому, но и всему делу лобнорского похода. Пржевальский дал юнкеру восемьсот рублей на обратный путь. Скатертью дорога!

Вскоре они очутились на плоскогорье Юлдуз – в Стране Звезды, где в самом сердце Тянь-Шаня, на богатых травой и фазанами необозримых лугах, блестели воды звездообразных озер. По Юлдузу бродили кочевые торгуты, люди в халатах, похожих на подрясники, с тяжелыми огнивами па поясах.

Пржевальский сетовал на судьбу: четвертый по счету спутник покидал его. Проводник Тохта Ахуп, курлинец, заявил, что он не может идти дальше: его земляки не простят ему того, что он вел чужеземцев от Кульджи к Юлдузу...

Вскоре на урочище прискакали всадники – гонцы Якуб-бека Бадаулета Кашгарского, властелина призрачного мусульманского царства, созданного в Восточном Туркестане.

После дунганского восстания, ухода китайцев из Восточного Туркестана, недолгого султанатства Абиль-оглы в Кульдже, хитрый и осмотрительный кокандец Якуб-бек завладел Кашгаром. Он заставил своих подданных называть себя Бадаулетом, что означало «Счастливый», а свое царство – Семиградьем или Джитышаром. Якуб-бек объявил себя... вассалом турецкого султана и стал мучительно думать, как ему теперь поладить с Англией и Россией? Вероятно, Якуб-бек не раз перетряхнул на своей короткой ладони горсть кумалаков – темных бобов для гадания.

Якуб-бек разыгрывал просвещенного государя, дважды принял английское посольство. Эту страну в Восточном Туркестане представлял британец Т.-Д. Форсайт, опытный служака пенджабской выучки.

Остальные иноземцы редко отваживались посещать Восточный Туркестан. Всем была памятна печальная история Адольфа Шлагинтвейта, которого послал в Кашгар Гумбольдт. Шлагинтвейт проник в Кашгар из Индии в 1857 году, и с тех пор о нем ничего не было известно. После него британский топограф В.-Р. Джонсон дошел до Хотана – Города Небесного Камня (нефрита), как называли его китайцы. Топограф благополучно возвратился обратно и написал книгу о Хотане. Затем в 1868 году Джонсона сменили другие британцы – чайный плантатор Р.-Б. Шау и некий Гевард. Плантатор остался в живых, но Гевард разделил судьбу Шлагинтвейта. Но как погиб смелый, посланец Гумбольдта?

Пржевальский как бы видел перед собой худого подтянутого русского офицера, но с азиатским разрезом глаз и желтыми скулами. Это – Чокан Валиханов. Он через год после гибели Шлагинтвейта двинулся в Кашгар вместе с купеческим караваном. Караван брел по дорогам Семиградья. Валиханов терпеливо изучал неизвестную страну. На время было забыто все – встреча с опальным Ф. М. Достоевским в Семипалатинске, любимые книги, занятия в омской библиотеке, где Чокан изучал Азию. Оставлены все навыки и привычки городской жизни, – и кто бы узнал русского офицера в этом свояке караванного старшины? Чокан упорно шел по следам Шлагинтвейта, стараясь разузнать подробности его гибели.

Ч. Ч. Валиханов был потрясен, услышав рассказ о смерти человека, прошедшего Гималаи. Когда Шлагинтвейт спустился в долины Кашгара, он узнал, что страна находится под властью жестокого и мстительного ходжи Валихана-тёрэ. Избавившись на время от власти богдыхана, кашгарский народ стал игрушкой в руках исступленного тирана. Кашгарлыки заперлись в крепости города Кашгара и с ужасом смотрели, как вокруг осажденной страны все теснее и теснее сжималось кольцо войск богдыхана. Валихан-тёрэ в это время казнил своих подданных и курил гашиш. Зеленый дым застилал ему глаза, когда кашгарлыки привели высокого человека, пришедшего из Индии. Кашгарцы говорили, что европеец мог бы дать им совет о том, как лучше обороняться от китайцев. Ходжа попросил у пришельца его бумаги, но Шлагинтвейт ответил, что пакеты он отдаст только хану Коканда, к которому он везет почту из Бомбея. Ходжа вскочил с хотанского ковра, выронив из рук кальян, и подозвал палачей. Шлагинтвейта тащили, скрутив руки, по тесным улицам мусульманской части города, гнали через широкую площадь с новой мечетью. За земляной стеной смертник увидел пирамиду, сложенную из отрубленных голов.

Валихан-тёрэ любил приезжать сюда изо дня в день и смотреть, насколько выросла эта пирамида. Адольф Шлагинтвейт в последний раз вдохнул воздух Джитышара. Его повалили на землю, поднялся меч палача. Голову казненного утвердили на вершине страшной пирамиды.

Но Валихану-тёрэ не суждено было царствовать в Кашгаре. Испытав на себе гнев народа, ходжа бежал в Коканд. Китайские войска взошли на ледяной перевал Музарт. Кашгарлыки понесли жестокую расплату за все то, что успел натворить Валихан-тёрэ.

Чокан Валиханов, возвратившись в Верный, привез дневники с богатейшими записками о жизни Кашгара и истории свирепого царствования курильщика гашиша Чокан написал «Очерки Джунгарии». Василий Верещагин узнав подробности о смерти Шлагинтвейта, набросал эскизы пирамиды из человеческих черепов. Так родилась знаменитая картина «Апофеоз войны».

Чокан Валиханов приехал в Петербург, получил признание Русского географического общества, изучил европейские языки и засел вновь за книги о Центральной Азии. Он готовился к новым подвигам. Но Чокан не смог осуществить их. Заболев чахоткой, он уехал в родные аулы. Чокан жил в ковыльных степях до 1865 года. Он умер на ложе из войлока, обессиленный тяжким недугом.

Пржевальский и Чокан оба были избранниками П. П. Семенова-Тян-Шанского. Пржевальский двигался той же дорогой, по которой шел Чокан Валиханов, – через Тянь-Шань, открытый Семеновым.

Чем-то встретят теперь Пржевальского во владениях преемника Валихана-тёрэ – Якуб-бека Бадаулета: кинжалом, отравленным яблоком, глинобитной ямой – тюрьмой или мечом плечистого палача?

Сын муллы Мир-Латиф-бека из кишлака Кучкек, пятнадцатилетний Якуб, был приближенным крупного военачальника Гедайбая. От этого покровителя Якуб перешел в руки другого «парванчи» – кокандского генерала Нар-Мухаммеда. Служа под знаменами Коканда, Якуб получил чин юзбаши – начальника сотни конников. Во время осады Ташкента казахами Якуб-бек попал в плен к кочевникам. Но ему удалось бежать из-под стражи. Он явился к Мухаммеду и вскоре получил от него уже генеральский чин «пансад-баши» и должность коменданта Чиназской крепости. Вскоре он был переведен в Аулпе-Ата, а затем в Ак-Мечеть. Но о Якуб-беке быстро вспомнил его покровитель Нар-Мухаммед. Парванчи вызвал Якуба в Ташкент, и он стал первым советником кокандского военачальника.

Милости одна за другой сыпались на голову Якуба. В Ташкенте он сделался «беком дур-баши». Это нечто вроде генерал-интенданта. В то время в Коканде начались беспорядки. Якуб-бек был тут как тут. Он вошел в Коканд с большим войском и усмирил мятежников. Он возвел на кокандский престол Худояр-хана. Новый владетель сделал Якуба правителем города Ходжента. Но Якуб-бек вместе с бухарским эмиром и беками Ура-Тюбе и Хатырчи окружил своего благодетеля Худояра паутиной тайного заговора. Хан вовремя узнал об этом. Он послал двести всадников взять Якуба. Но тот сбежал из Ходжента в Ура-Тюбе. Правитель города помог своему сообщнику добраться до Бухары. Эмир бухарский Нафулла-хан взял Якуба к себе на службу. Якубу было все равно, где и кому служить. Он продал свой меч Бухаре и стал усмирять непокорные эмиру племена.

Совершив в своей жизни десятки измен, предательств, перебежек, Якуб-бек оставался невредимым и счастливым. Все ему сходило с рук.

Уже четыре года Бадаулет сидел в Курле и все не мог решить, с кем выгоднее и лучше дружить. Когда Т.-Д. Форсайт пристал, что называется, с ножом к горлу Якуб-бека, требуя, чтобы он брал только английские товары, а русских купцов не пускал и на порог Кашгара, Якуб-бек Счастливый на это дело не пошел. Наоборот, он всюду стал кричать, что он друг России.

Он зовет Пржевальского к себе и под сильным «почетным» конвоем тащит русских через огромное ущелье мимо двух глинобитных фортов прямо в свою столицу.

Рядом с Пржевальским на горячем скакуне скакал начальник конвоя, царедворец Заман-бек. Это беглый русский, подданный из Нухи, пробравшийся в Константинополь и посланный оттуда к Якуб-беку как сиятельный представитель самого султана.

Кто окружает кашгарского Счастливца?

Беглые из Индии, Бухары, Кабула, Ташкента – вот кто служили начальниками войск, правителями городов казначеями, сборщиками налогов в Кашгаре. Бывший конюх, некий Токсабай, правил целой страной – тремя областями: Курла, Лобнор и Кашгар.

На улицах глиняного города Курла оборванные люди торопливо копали глубокие ямы. Заман-бек объяснил: это готовятся про запас могилы для тел смертников.

Правитель Джитышара был очень разгневан; британцы подсмеивались над тем, что Счастливый дружит с Россией. Что же его друзья не помогают Якуб-беку в войне с китайцами? А он-то хвалился дружбой с великой северной страной!

Русских поместили в просторном загородном доме, кормили как на убой бараниной и пловом.

Якуб-бек отпустил гостя на Лобнор в сопровождении своего царедворца. Беглец из Нухи испортил Пржевальскому все радости охоты: Заман-бек с сотней головорезов скакал впереди каравана, распугивая зверей и птиц, Кроме всего прочего, Заман-бек водил гостей самыми гиблыми дорогами, чтобы отвадить русских от поездок по Семиградью.

Но вот он, причудливый Тарим! У этой самой большой из всех континентальных рек Центральной Азии несколько названий и несколько русел. Верхнее течение называлось Яркенд-Дарьей, главное русло – Уген-Дарьей. И только начиная с этого места, где Яркенд-Дарья сливается еще и с Кашгар-Дарьей, река Тарим становится известна под своим главным названием.

Благодаря этой чудовищной путанице Тарим на всех картах был изображен неверно. Река-загадка раскидала свои рукава в пустыне, в лесах, в зарослях камыша, где бродили тигры, в гиблых дебрях и болотах.

Заман-бек, как ни старался, не мог помешать гостю проводить здесь исследования. Тарим был разгадан очень быстро. Около урочища Чингили наш охотник увидел болотистое озеро. В него впадала еще одна река – Черчен-Дарья. Уж больно много было этих «Дарий» в бассейне Лобнора!

Пржевальский раз и навсегда распутал сеть таримских русел и притоков, не забыв еще об одной «Дарье» – Хотан-Дарье – младшей из всех этих рек-сестер.

Теперь и загадочный Лобнор был рядом. В ноябре 1876 года неистовый охотник раздвигал лобнорские камыши, поседевшие от первого мороза. Скупой на восторги, когда дело касалось траты дорогого времени, Пржевальский решил, что теперь-то ни Лобнор, ни таримские «Дарьи» никуда от него не убегут. И он двинулся к югу, чтобы исследовать Золотую гору – коченеющий на зимнем ветру угрюмый хребет Алтынтаг. Вот теперь-то можно было разговаривать о природе северной ограды Тибета!

И пока докучливый Заман-бек, оставленный на Лобноре с тремя казаками, играл с ними в уйгурскую орлянку – «джанза», Пржевальский нетерпеливо измерял гранитные высоты и бродил вдоль подножья Алтынтага. Так он прошел пятьсот верст по снегу, перемешанному с соленой пылью, питаясь зайцами и жареным ячменем.

Здесь он увидел первого дикого верблюда, о котором писал еще Марко Поло. Шкуру с верблюда-дикаря никогда не снимал еще ни один охотник. Но верблюд так и ушел от пули Великого Охотника. Пржевальский долго бежал по следам утраченной двугорбой добычи.

Стояла железная звонкая зима. Он вернулся на Лобнор и узнал, что Заман-бек умчался в Курла к своему повелителю по случаю приезда русского посольства в Кашгар. Ну, теперь-то Якуб-бек Счастливый успокоится и не будет приставать с докучливыми расспросами, Пржевальский взялся за изучение Лобнора.

О стране Лоб упоминали лишь Марко Поло и азиатские историки – и всего лишь два раза. Было забыто и то, что к Лобнору пришли сто тридцать раскольников с Алтая. Они искали таинственное «Беловодье», стремясь в «Камбайское царство» – в индокитайскую область Камбоджу.

Эти странники доходили до границы Тибета. Пржевальский жадно отыскивал их следы в области Лобнора, где сибирские кержаки жили когда-то целым поселком. Суровые алтайские пахари и охотники обосновались на правом берегу Тарима. Всего за каких-нибудь пятнадцать лет до похода Пржевальского князь лобнорский из Турфана разорил русские поселки, увел четыре семьи кержаков и казнил их, остальные успели уйти на реку Или.

В самом конце прошлого столетия неподалеку от Лобнора было открыто несколько безвестных могил. Они ютились у зарослей тамариска, на границе бесконечных песков. Могилы были уже кем-то вскрыты, – жители пустынь искали в погребеньях золото. В гробу из тополевых досок лежал высохший труп женщины, совершенно не тронутый тлением. Тело было облачено в одежду из белого полотна, хорошо сохранившиеся волосы были перевязаны алой лентой. В гробу лежал деревянный гребень. Невдалеке от могил стояла старая хижина, сплетенная из хвороста. Это были могилы русских людей, погибших в лобнорских просторах.

Старый житель Тарима, некий Киргуй Паван, рассказал предание лобнорцев о людях, которых звали «камшуками». Они спускались вниз по Конче-Дарье на плотах из тополевых бревен. Эти люди привели с собой своих детей и женщин. Пятьдесят семей пришельцев жили охотой и рыбной ловлей, ели кабанье мясо и рыбу. Их начальник звался Иивеном (Иваном?); сначала он один приходил разведывать эту страну, а когда узнал, что в ней можно сеять хлеб, привел своих людей. Здесь, у высохшего ручья русла Черчен-Дарьи, люди Иивена, хлебопашцы и охотники, полегли в тополевые гробы, и песок пустыни прикрыл тела, одетые в льняные рубахи. Лобнорцы знали места еще нескольких таких же погребений.

Верный ученик Пржевальского Петр Козлов через одиннадцать лет после смерти Великого Охотника разыскал в станице Алтайской старого лобнорского странника кержака Рахманова. Около 1860 года Рахманов с партией искателей «Беловодья» проходил области, лежавшие к югу от Лобнора, и достигал северного порога Тибета.

Пржевальский расхаживал по солончакам, окружающим Лобнор, срывал ветви тамариска и кендыря для гербария. Только уж очень уныл был вид этого умирающего озера-болота! Тростники выпили всю его влагу! Лобнор, как было установлено впоследствии, не что иное, как сток для вод Тарима и Черчен-Дарьи.

Тарим до самой деревни Абдала протекал в определенном русле, но потом исчезал неизвестно куда. И тут же начинались и бесчисленные болота, озера, ручейки, трехсаженные тростники. Все это – система Лобнора, лжеозера, беспрестанно меняющего свои границы.

Сами лобнорцы помогали таримским водам блуждать по этому болоту: сметливые рыболовы отводили воды в канавы, запирали новые водоемы перемычками, а потом вылавливали рыбу из этих ловушек. Затем канавы засыпали землей, на ней вырастал камыш на корм скоту. От этого и еще от ряда причин Лобнор никогда не имел определенных границ, и лишь кое-где по светлой ряби, по ходу рыбьего косяка можно было с трудом угадать блуждающее устье Тарима. И еще: вся вода Лобнора была пресной, а у самых берегов колыхался пояс мутных соляных растворов. Но это от близости солончаков.

Пржевальский посещал жилища лобнорцев. Они называли себя каракурчинцами. Они происходили от тюрок и монголов.

Каракурчинцы были забыты миром. Когда-то здесь проходила одна из великих древних дорог из Китая в Хотан, и на ней сталкивались народы и племена. Потом исчезли города по Тариму, богатые селения на склонах Алтынтага, и на берегах обманного озера остался неведомый, одинокий народ. Каракурчинцы не умели считать далее ста, не ели ни хлеба, ни баранины. Их пища – жесткое мясо выпей и пеликанов и таримская рыба. Вверху неприветливое небо, внизу потрескавшиеся солончаки и тростниковые леса великих болот. И в этом безрадостном мире стояли хижины каракурчинцев, горели одинокие костры, на которых обитатели болот варили похлебку из молодых побегов тростника.

Пржевальский обошел все селения каракурчинцев. Затем он сделал промеры глубин Лобнора, съемку его берегов, определил широту и долготу многих местностей.

Вскоре в низовьях Тарима была добыта шкура рослого двугорбого дикого верблюда.

На Лобноре начался прилет птиц. Лобнорское небо потемнело от птичьих стай. Миллионы пернатых летели через гранитный порог Куньлуня, оттуда, из-за Снежного Жилища – Гималаев. Пржевальский смотрел, как па дикое камышовое болото низвергаются с шумящего неба стаи индийских лебедей. И вспоминалось почему-то, как бородатые русские странники с Алтая шли в индийскую сторону осенью уже по мерзлым пескам пустыни вслед за белыми крылатыми стаями, летящими на юг...

В апреле 1877 года Якуб-бек Бадаулет принял Пржевальского в Курле. Пржевальский увидел перед собой маленького человечка с беспокойными глазами. Он боялся снов, острых предметов, незнакомых людей, невидимого яда. Когда Счастливый пожимал руку гостю, пальцы его дрожали, а красные жилки на скошенных глазах наливались кровью.

Телохранители и палачи, еще, может быть, час назад утаптывавшие свежие могилы казненных, угрюмо окружали своего владыку.

Он, Якуб-бек, не привык выказывать своих чувств и еще более не любил, когда их замечали. Поэтому Счастливый с царственной усмешкой ходил в мечеть, держа чуть ли не наизготовку штуцер Винчестера. Пусть все видят, что это только шутка властелина!

Пржевальский спокойно рассматривал человека, имя которого было окружено свирепой славой. Якуб-бек говорил, что он так рад видеть русских, что и словами выразить не может, бранил англичан. Они не помогают ему в войне с китайцами, а войска богдыхана сейчас взяли тянь-шаньские форты и Турфан. И зачем он только принимал у себя британцев – печалился Бадаулет.

Он называл Пржевальского своим другом и просил, чтобы гость не забывал его в Петербурге и писал Якуб-беку. Наконец, он подарил Эклону и Пржевальскому по золотому кольцу и, немного подумав, вынул третье, сказав, что у великого русского гостя, наверное, есть добрая старая мать. Так пусть она примет подарок кашгарского царя, которого его союзники отдают на растерзание богдыхану.

Через месяц, подосланный людьми из страны Шамбалын, тайный убийца растворил яд в золоченой чаше повелителя Кашгара...

Пржевальский насилу вырвался из вероломных объятий Якуб-бека и отправился снова в Страну Звезды. На пути к Юлдузу случилось несчастье: ни с того ни с сего пало сразу десять верблюдов. Пришлось долго ждать помощи от русских из Кульджи. Пока пришла эта помощь, путники добывали себе пищу охотой, и Пржевальский успел терпеливо подсчитать, что за месяц он и его люди съели четыреста сорок юлдузских птиц.

На высотах Юлдуза он писал рапорт о Якуб-беке Счастливом. Вот тогда была дана воля крепким словам, на которые Пржевальский не скупился, когда был чем-либо раздражен.

«Недаром англичане так скоро охладели в порывах своей дружбы к кашгарскому царю. Практические эксплуататоры, вероятно, разнюхали, с кем имеют дело, и поспешили рассчитаться вовремя», – писал он.

Когда Пржевальский писал этот рапорт на Юлдузе, то не только он, но и Эклон, и Иринчинов, и остальные казаки почувствовали, что заболели непонятным недугом. Сняв рубахи и сапоги, собравшись в кружок, они ожесточенно скребли ногтями выдубленную в скитаниях грязную кожу.

Путники пришли в Кульджу, и этот странный чес прекратился у всех, но зато, когда в августе отряд выступил в поход, а осенью уже был в Гучэне, на дороге в Лхасу, надоедливый недуг сказался с новой необычайной силой. Пржевальский, Эклон и два казака выбыли из строя.

Бранясь на чем свет стоит, они мазали тело табаком, купоросом и дегтем, катались по земле, но страданья с каждым днем становились все невыносимее. Казалось, пустяковый случай разрушил все. Ведь в Кульдже имелись сведения, что англо-индийцы затеяли большую экспедицию в Тибет. Может быть, они сейчас переваливают через Гималаи.

Спутники делали вид, что не замечают ничего, но начальник экспедиции их, бесстрашный покоритель пустынь, плакал, как ребенок.

Он так ослаб, что не мог двигаться. Тогда его уложили в ящик, прибитый к передку телеги, и Пржевальский, всхлипывая и теребя усы, оледеневшие от слез, покорно лежал на дне ящика. Чесаться у него уже не хватало сил.

Так он доехал до русского военного гарнизона в Зайсане, где госпитальные лекаря потащили путников в баню. Сидя на горячем полке, четыре страдальца с ужасом разглядывали свои пятнистые тела. Чесотка долго не проходила, и лишь из-за нее Пржевальскому пришлось долго сидеть в Зайсане.

В марте 1878 года ему принесли телеграмму – в Отрадном умерла мать... За шесть месяцев до ее смерти умер и дядя – беспутный, похмельный, но добрый и живой старик.

В это путешествие Пржевальскому так и не удалось пройти в Тибет и Лхасу. Ведь он надеялся, миновав Гучэн, достигнуть Хами и оттуда повернуть на юг, к гладким солонцам Цайдама и верховьям Голубой реки. Чебаев, Иринчинов и три забайкальских казака должны были сопровождать Великого Охотника в этом пути.

Вернувшись из Гучэна в Зайсан для лечения чесотки, Пржевальский и там не оставлял своих сборов в Тибет. Но экспедицию пришлось отложить.

Как раз в это время, в марте 1878 года, правительство богдыхана потребовало у России выдачи дунган, бежавших в русские пределы. Лучшая часть дунган во главе с последовательным и убежденным врагом богдыханского владычества партизаном Биян-Ху (Большим Тигром) была выдворена за пределы России. Пекинские мандарины не хотели простить дунганам перехода в русское подданство. Из-за дунганского переселения отношения России с Китаем стали ухудшаться. Именно тогда командующий войсками Западно-Сибирского военного округа донес военному министру, что лучше всего будет отменить путешествие Пржевальского по землям Китая и Тибета, чтобы не раздражать лишний раз правительство богдыхана.

Единственное, что Пржевальскому оставалось, – это перечитывать отчет о пройденном пути и опись собранных коллекций. Они уже были отправлены с казаком-нарочным в Петербург. В коллекциях, уложенных в девять больших ящиков и войлочный тюк, были шкуры диких верблюдов, двадцати пяти других крупных зверей, пятьсот чучел птиц, две тысячи пресмыкающихся и насекомых.

В июне Пржевальский, угрюмый, осунувшийся, появился в Петербурге. Доктора в один голос сказали, что у него нервное расстройство. Руками, покрытыми следами пятнистой чесотки, он принял новые награды – золотые медали географических обществ Парижа, Берлина и Лондона.

Географы мира высоко оценили труды Пржевальского. Съемки местностей на Нижнем Тариме и Лобноре совершенно по-новому осветили этот край. Карты, составленные по китайским старинным источникам, теперь оказались бесполезными. На многих картах горы Алтынтаг раньше показаны были лишь условно и на три градуса южнее. Великий Охотник определил их истинное положение, измерил высоты Золотого хребта. «Открытие этих гор проливает свет на многие исторические события, потому что дорога из Хотана в Китай в глубокой древности шла на Лобнор, потом этот путь был забыт, вместо него избрали другое направление. Теперь весьма легко объяснить, почему именно здесь был такой путь. Это потому, что под горами скорее можно было найти корм для скота и ключевую воду...» – писал Пржевальский.

А загадка Лобнора? Само озеро на картах помещали гораздо севернее. Некоторые географы утверждали, что подлинный Лобнор высох. Но Лобнор существовал...

Географы считали, что описание быта и нравов лобнорцев, сделанное Пржевальским, является «самой завлекательной и интересной из этнографических картин, нарисованных новейшими путешественниками». Сэр Форсайт, бывший глава британского посольства к Якуб-беку, переводил материалы лобнорского похода Пржевальского на английский язык. В британских журналах печатались статьи, содержащие высокую оценку первой книги Пржевальского «Монголия и страна тангутов».

Известный немецкий ученый Фердинанд Рихтгофен в этом же году выразил сомнение в успехах изучения Лоб-нора; Пржевальский, хмурясь, написал отповедь Рихтгофену. Рихтгофен заявил на весь мир, что Пржевальский, безусловно, гениальный путешественник, Англия ревниво прислушивалась к молве о подвигах русского открывателя.

У ВОРОТ ЛХАСЫ

Разведчик Кишен Синг, он же «А-к», в 1878 году проник в Тибет. Он прошел от Лхасы до Хами, что севернее Цайдама, и с тех пор бродил по великому нагорью. «А-к» разведывал местности, где сходятся рубежи Монголии и Китая, Китая и Бирмы.

Хозяева Кишен Синга считали, что он «сделал больше всех» остальных изыскателей.

Какой-то таинственный «К-п» (Кюнтюп?) пробрался в верхнее течение великой тибетской реки Цангпо (Брахмапутры), в огромную долину, населенную племенем лало. Эта долина, как думали британцы, отделяла Тибет от индийской области Ассам. «К-п» вез с собой короткие бревна с надписями. Он должен был кинуть их в волны Цангпо. На берегах Брахмапутры, в ее нижнем течении, другие наблюдатели следили – не принесут ли волны бревен, брошенных «К-п»?

Так тайные «географы» решали загадку истоков Брахмапутры...

Разве так хотели ее решить Пржевальский и Эклон? Они собирались идти открыто через Тибет к истокам Инда, Брахмапутры, Иравади и Салуэна, в еще не захваченную британцами Бирму, где жило племя красных каренов – переселенцев из Гоби.

Пржевальский хотел взойти на такую точку Гималаев, откуда должен был открыться вид на Индию и Тибет сразу и где с одной стороны виден Ганг, а с другой – Цангпо, неподалеку от которой стоит золоченая Лхаса.

Но хитрый лама Учжень Чжацо из Дарджилинга, обученный Сарат Чандра тибетскому языку, одновременно с «А-к» пошел в Лхасу с вероломными дарами от гималайского монастыря. Старый «изыскатель» добился от лхасских сановников молчаливого согласия на пребывание «ученого гималайца» в Тибете.

Так разведчики в одеждах монахов шли по Тибету, жадно слушая молву о бесстрашном человеке, идущем с севера через пустыни и горы. Тангуты уже давно занесли в Тибет сказку о великом волшебнике, который, творя в пути чудеса, идет, как равный к равному, в чертог далай-ламы! Имя этому волшебнику Хун-рус – русский человек.

Гималайские британцы прекрасно понимали, что любой тайный изыскатель может доставить в Калькутту в лучшем случае только наброски будущих карт. Кто из переодетых соглядатаев будет в силах раскрыть и показать человечеству целый мир, как это сделал Пржевальский? Одно время британцы клялись в «Гималайском журнале», что они отправляют в Тибет научную экспедицию, но вскоре выяснилось, что речь снова шла всего только о дарджилингских переодетых соглядатаях.

«За исключением Ладака, где с недавнего времени пребывает английский комиссар, в собственно Тибет из-за Гималаев не решаются проникнуть даже одинокие ученые, и калькуттские власти принуждены прибегнуть к тайной посылке пундитов, чтобы получить хотя бы кое-какие сведения о недоступном соседе...» – писал Пржевальский в одном из своих докладов.

Напрасно он так страдал в Кульдже и Зайсане, узнав о хвастливых уверениях английской печати насчет какой-то британской научной экспедиции в Тибет.

...Солнце отражалось в огромном медном тазу. Нянька Макарьевна подкладывала дров под таган. Густая розовая пенка вздувалась над клокочущей поверхностью. Засучив рукава, сосредоточенно поглядывая в таз, Пржевальский мешал горячее варенье и с улыбкой привычного сластены пробовал его.

Макарьевна приготовляла в Отрадном подарки для далай-ламы. Сласти, сигары и почему-то запас сушеной трески закупались в Смоленске.

Макарьевна разлила отличное земляничное варенье по банкам, пересмотрела сигары, попробовала наливки и вполне осталась довольна своими заготовками.

В феврале 1879 года Пржевальский выехал из Петербурга на Оренбург, Омск, Семипалатинск и Зайсан. Один вид Зайсана, где Пржевальский так долго лечился от проклятой чесотки и разгулявшихся нервов, приводил его в неистовство.

Он ворчал, что сборы слишком затянулись. На этот раз в поход вместе с ним шли из старых соратников Эклон и Дондок Иринчинов, новичками были ботаник Всеволод Роборовский, препаратор Коломейцев из Зайсана, казаки Никифор Егоров, Михаил Румянцев, Михей Урусов, проводник-уйгур из Кульджи Абдул Басид Юсупов. Всего их было четырнадцать человек.

Во время этого похода были открыты, для широкого мира дикая лошадь Пржевальского, по-киргизски зверь кертаг – животное, представляющее промежуточную форму между ослом и лошадью. Это был настоящий подарок дарвинистам. Дикая лошадь водилась только в серой глуши джунгарской пустыни.

Путешественники достигли берегов солоноватого озера Улюнгур, где водились пресноводные рыбы, описали его и реку Урунгу, впадавшую в озеро. За Улюнгуром начиналась безводная степь, бедная растениями и животными. Рогатый жаворонок, ворон, саксаульная сойка – вот почти все птицы Джунгарии. Только тринадцать видов крупных животных было встречено в этих бесплодных равнинах, поросших эфедрой и саксаулом. Верблюд и лошадь водились в диком состоянии так же, как и куланы.

Тучи песка и пыли часто закрывали солнце. В Джунгарской пустыне бури обычно начинались с утра или с полудня, а к вечеру облака песка, которые носились в воздухе, ложились на землю, и к закату солнца степные дали делались вновь голубыми. В апреле 1879 года Пржевальский прошел через десять слепящих бурь, в мае их было только семь.

Путь Великого Охотника лежал теперь к оазису Хами. Через него проходил путь из собственно Китая в Восточный Туркестан.

Пржевальский почти никогда не заходил в чужой город без приглашения. Так было и в Хами. Измученные люди положили усталых верблюдов, развели костры и пошли к прохладному ручью, бегущему по большому лугу. Хами – город знаменитых дынь – лежал в двух верстах от лагеря путешественников.

Хамийские дыни давно прельщали Пржевальского. Он еще из Зайсана посылал в подарок матери их семена. Но мать так и не получила этого подарка, как и золотого перстня Якуб-бека.

Цин Цай, командующий войсками и военный губернатор Хами, узнав о приходе русского каравана, выслал к Пржевальскому своих офицеров. Отдых в Хами скрасился посещением дачи Цин Цая, приемом, где было тридцать гостей и обед из шестидесяти блюд...

Хами очень не понравился Пржевальскому. Глина и песок, пыль и первая весенняя жара раздражали путешественника. Он ворчал и бранил жителей – зачем они вырубили все сады оазиса? Мелкие речки, бегущие с Тянь-Шаня, едва орошали сухую почву Хами. В сорока верстах от города лежал край пустыни. Она распростерлась от Тянь-Шаня к югу. На западе пустыня сливалась со степями Лобнора, а на востоке – со срединной частью Гоби. Пржевальский установил, что один из участков этой пустыни, названный им «областью вздутия» (сто двадцать верст в поперечнике), был поднят на высоту пяти тысяч футов над уровнем моря.

Но как ни скучен был город Хами, он привлекал внимание Пржевальского. Он считал Хами ключом к Восточному Туркестану и Притяньшанью. Это, очевидно, знали и дунгане, которые с особым упорством громили здесь китайцев. Хами состоял из нескольких городов – двух китайских и одного мусульманского. Лаочэн, Бейчэн и Хомульчэн – так звались они.

Достопримечательности города состояли из дворца князя-правителя и дерева Девяти Драконов. Его охотно показывали путешественникам. Дерево это было всего-навсего ива «джагалун» с причудливо выросшими из одного корня девятью узловатыми стволами.

Затем был город Сучжоу. Но каких трудов стоило добраться туда по пустыне, накаленной до пятидесяти градусов! Столбы соленой пыли качались над песками, воздух был по цвету похож на дым. Ветер не мог даже всколыхнуть этой недвижной жары. По белым костям верблюдов и мулов, этим высохшим вехам пустыни, четырнадцать странников добрели до садов Сучжоу. Там их ожидал короткий отдых.

Может быть, в оазисе Сучжоу, среди гостей шумного рынка. Пржевальский заметил человека в хитоне богомольца, следившего пристальным взором за пришельцем с севера.

Китайские мандарины в Сучжоу говорили, что к югу от оазиса не найти даже следов человека.

Новые открытия ждали Пржевальского. Проникнув в середину Нань-Шаня, он вдыхал полной грудью холодный воздух альпийских высот и отдыхал на берегах ключа Благодатного. Здесь исследователь набирался свежих сил, разглядывая облака, скользившие по снежным вершинам. Он поднимался на горы, определяя, как всегда, их абсолютную высоту. Что стоило ему подарить миру два сверкающих памятника – хребты Риттера и Гумбольдта?

Их именами он назвал два высочайших хребта Нань-Шаня. Эти хребты на карте образуют скобу. Как бы взявшись за эту скобу рукой, Пржевальский распахнул двери в Тибет.

Теперь он был вновь в самой толще каменной ограды Тибетского нагорья. К востоку хребты тянулись до самой Желтой реки, а к западу – уходили к Хотану и Памиру. Теперь нужно было пройти по глиняному уступу Цайдама и вновь подставить свою грудь бурям Тибета.

...Верный унтер-офицер Никифор Егоров пропал, отстав от отряда. Через пять дней Егорова нашли, онемевшего от того, что он не мог подобрать слов благодарности за чудесное спасение его в каменной пустыне. Этот простой человек кинулся на колени перед своими товарищами, умоляя простить его за то, что он причинил им столько горя своим исчезновением. Зачем они искали его, тратили силы в такое горячее время? Лучше бы бросили поиски и шли без него. Так бормотал, плача, бородатый солдат, и слезы струились по его потемневшему лицу. Пржевальский поднял Егорова с колен и обнял его.

Снова все четырнадцать путников пошли вперед и скоро достигли Южного Цайдама. Здесь были знакомые еще по 1873 году места, ставка князя Цзун Цзасака. От той ставки в Тибет вела дорога пилигримов из Монголии и Северного Китая.

25 сентября 1879 года Пржевальский двинулся из Цайдама. На высоте в пятнадцать тысяч футов над уровнем моря, дыша разреженным воздухом, попадая то под град, то в тучи пыли, смешанной со снегом, отряд продвигался по великому нагорью. Многие из спутников Пржевальского впервые видели такое обилие зверей. Непуганые косматые яки бродили по своей привычке у северных склонов гор, косяки куланов щипали жесткую траву, антилопы проносились легко и быстро, как рогатые стрелы. Куланы рысцой шли за караваном Пржевальского, а яки, отяжелев от обильного корма, лениво уступали дорогу пришельцам!

Не удивлялись ничему лишь Пржевальский и маленький Дондок Иринчинов.

Скоро снег, такой мягкий и рыхлый вначале, отвердел, покрылся блистающей от солнечных лучей коркой. От снежного света болели глаза. Они слезились, слезы застывали на ресницах, и в яркий солнечный день ресницы были похожи на пучки маленьких радуг. Блистающие снега слепили не только людей, но и животных. Верблюды шли, неуверенно ставя косматые ноги. Кто-то из спутников придумал промывать верблюдам глаза чайным настоем. Это спасло их от слепоты. Зато один из баранов, которых гнали перед собой казаки, ослеп окончательно.

Проводник умолял вернуться назад. Вьючные животные падали от усталости. Люди закрывали ладонями то один, то другой глаз – настолько страшны были сверкающие снега.

Проводник растерянно разводил окоченевшими руками и метался вместе с отрядом от одного ущелья к другому, с перевала на перевал, но дорога была потеряна. Люди кружили на дне горных котловин и, куда бы ни шли, встречали только занесенную снегом стену гранитного хребта. Глубокий снег закрывал все тропы и приметные знаки.

Пржевальский решил искать выход из ловушки. Всадники отряда стали обшаривать одну за другой окрестные долины в поисках выхода из снежных стен. Седина трудной жизни или ледяные крупицы блестели в те дни на висках Пржевальского? Но он нашел тесный проход в горах и вывел своих товарищей из снежного плена. Они одолели еще три хребта и с одышкой, головной болью, хватаясь за сердца, спустились в долину Мару-Усы – верховья Голубой реки. Он снова на земле тангутов, снова видит их черные шатры на берегах Маруй-Усы. Но впереди лежала заветная область гор Тангла!

Хребет Тангла – не что иное, как водораздел рек Индокитая и двух великих китайских рек – Желтой и Голубой.

Около перевала Тангла, на высоте 16700 футов люди сохраняли торжественное молчание. Справа и слева от себя они видели цепи новых высоких гор – тысяч в двадцать футов. Отсюда до золоченой Лхасы и до берегов заветной Цангпо было всего лишь около двухсот пятидесяти верст!

В такую минуту не нужны были слова. Все молчали, лишь слышно было, как скрипел снег под ногами да звенели конские стремена.

20 ноября 1879 года у перевала Тангла раздался салют: выстрелы из четырнадцати ружей облетели ущелья Тибета и замерли вдалеке, как бы погребенные в синих пропастях. Теперь-то уж можно было бы вынуть из нижних вьюков варенье для далай-ламы и поставить его куда-нибудь поближе.

Вскоре горы Тангла огласились новыми выстрелами. Когда Пржевальский стоял лагерем в горах Тангла, к нему явились в гости пятнадцать тибетцев-еграев. Сняв обеими руками шапки, высовывая языки и наклоняя голову, повертывая рукой при этом одно ухо, еграи таким образом приветствовали гостей с Севера. Еграи – гроза лхасских пилигримов – пришли в лагерь для продажи масла.

Вскоре Великий Охотник стал лагерем в долине реки Сунгчу, Страшный хребет Тангла был пройден, теперь остается Лхаса, а там Брахмапутра и пальмовые рощи Бирмы. Недаром Пржевальский следил за небесными лебяжьими караванами, что тянулись осенью в индийскую сторону, роняя перья на холодную землю.

Границы Лхасы были теперь ощутимы. У деревни Напчу Пржевальского встретили два тибетских чиновника в лисьих шапках. Тибетцы удивились – с севера сюда приходили только тангуты, монголы и китайские купцы из Синина, но русских здесь не бывало прежде никогда.

Чиновники очень вежливо попросили Пржевальского ждать ответа здесь недели две и никуда не двигаться.

Делать было нечего, и он подчинился требованиям чиновников далай-ламы.

Пржевальский не знал, что делалось в Лхасе. Еще в то время, как он шел к Нань-Шаню, Тибет праздновал возведение на престол нового далай-ламы. С 1875 года продолжались поиски чудесного младенца, в которого должен был воплотиться дух прежнего великого ламы. Этого мальчика отыскали в округе Конпо на восток от Лхасы. 31 июля 1879 года тринадцатый далай-лама был возведен на «Трон золотых львов». Его провели в покои Поталы, мимо исполинского изваяния белого слона. Новому далай-ламе дали титул «Наг-ван-ло зан тубден-чжацо» (Владыка Речи, Могучего Океана Мудрости). Мальчик тянул руки к серебряным колокольчикам, возвещавшим торжество на холме Поталы.

В день возведения далай-ламы на трон над Лхасой взошла крутая радуга. Она долго держалась в небе.

Шестнадцать дней, проведенных у тибетского ручья, казались Пржевальскому вечностью. Как на грех, здесь нельзя было охотиться – не было зверя. А в деревне Напчу собралось около тысячи тибетских солдат и ополченцев с пращами и фитильными ружьями в руках. Все ждали ответа из Лхасы; там решат – пускать или не пускать Хун-руса на берег священной Цангпо.

В то время пундит Бабу Сарат Чандра Дас, сидя в тибетском монастыре в Ташилхунпо, прикрывал священными буддийскими свитками узкие полоски бумаги с цифрами съемки.

Чандра Дас при помощи ламы-изыскателя Учжень Чжацо опутал своей вероломной дружбой первого министра Тибета в городе Ташилхунпо. Министр оказывал покровительство ученому спутнику ламы Учжень Чжацо, и Бабу Сарат Чандра Дас склонял свое жирное лицо над страницами древних книг. Он «изучал богословие» в тибетском монастыре.

Асам «А-к» – тайна тайн топографической службы в Калькутте? Где бродил он зимой 1879 года после того, как успел побывать в Лхасе? Где гремели его нефритовые четки, отсчитывая шаги по дороге паломников?

...Через шестнадцать суток Пржевальский получил ответ. Важный тибетский посол в собольей шубе передал Хун-русу решение сановников Тибета – в Лхасу русских не пускать.

Тибетцы были согласны оплатить все затраты Пржевальского, сделанные в пути до перевала Тангла, лишь бы люди севера покинули пределы царства далай-ламы.

Пржевальский, конечно, не взял тибетского серебра, а от послов потребовал объяснительную бумагу. Пусть ему дадут свиток с изъяснением причин запрета.

Такую бумагу выдали очень любезно и предупредительно. Делать было нечего. Пржевальский решил идти обратно от Тангла, но для новых открытий – в Цайдам.

Тибетская зима давала о себе знать. Продовольствие шло к концу. Люди Пржевальского шли к Цайдаму, питаясь сушеной треской и земляничным вареньем, приготовленными для далай-ламы.

Пржевальский вытаскивал из-за голенища ложку и самолично делил варенье, стараясь никого не обидеть. Он роздал казакам и солдатам по три сигары из дарственных запасов, чтобы хоть этим скрасить всю горечь событий в Тангла.

Новый, 1880 год встречали в горах Дунгбура; ели оттаявшее варенье, засахаренные фрукты и треску. На реке Найчи-гол вышла последняя горсть риса. В феврале путники были в Цайдаме, где узнали, что в Пекине считают, будто Пржевальского и его спутников уже нет в живых.

По мерзлым берегам реки Сикинхэ они добрались до города Донгэра через места, населенные племенем далда (смесь тангутов с китайцами). Башни Донгэра поднимались над бойким торговым городом; здесь проходила дорога из Ганьсу в Южный Тибет. На рыночной площади Донгэра встречались купец из Ладака или Лхасы с кочевым тангутом, далд с монголом и китайцем.

Из Донгэра надо было добраться к китайскому сановнику Цин Цаю – владыке кочевых народов Кукунора и всего Северо-Восточного Тибета. Цин Цай жил в большом и хлопотливом городе Синине, на большой дороге из Китая в Лхасу.

Пржевальский, Роборовский, переводчик и два казака верхом на конях въехали в ворота сининской крепости. Китайские солдаты, стоявшие на воротах, склонили над головами гостей пестрые знамена.

Цин Цай принял Пржевальского в зале, где на стенах висела картина с изображением моря, гор и деревьев. Сановник вежливо задавал вопросы гостям и очень твердо сказал, что не советует им идти на верховья Хуанхэ; Цин Цай начал пугать Пржевальского «людоедами» на истоках Хуанхэ. Гость сказал, что никаких людоедов он не боится. Тогда сановник взял с Пржевальского подписку о том, что тот берет всю ответственность за поход на себя.

Через три дня караван выступил из Синина к верховьям Хуанхэ. Там отряд пробыл три месяца, исследуя неровное русло реки, рождающейся в Тибете, дополняя новыми данными работу первого похода по «Ордосской подкове». Немало верст было пройдено в пустынях Желтоводья, но в этом походе загадка Хуанхэ еще не была открыта.

Летом Пржевальский вновь стоял на берегу голубого Кукунора. В этом году были добыты новые сведения для съемки областей лазурного озера. На лессовых отложениях Хуанхэ и Кукунора Пржевальский собрал редкостные растения для гербария, уже украшенного травами и цветами из Джунгарии и оазиса Сучжоу.

Он вез новые сокровища, собранные им для родины и мира. Пусть он так и не увидел золоченых кровель Лхасы и не вошел в нее. Зато он вновь снял один за другим покровы загадки с таинственных областей – от Джунгарии до рубежей Лхасы.

С берегов Кукунора через горы Ганьсу, Алашань, великую Гоби он вернулся к границам России.

1 ноября 1881 года добрейший Яков Парфеньевич Шишмарев встречал в Урге, как и раньше, гостей с каменного юга. Так закончилось третье по счету путешествие Пржевальского в Центральную Азию.

Тем временем Сарат Чандра Дас снова пробирался в Тибет из Дарджилинга. Он прошел по качающемуся бамбуковому мосту, переброшенному через горную реку на тибетской границе...

В ЧЕТВЕРТЫЙ ПОХОД

Разве Пржевальский по примеру сэра Монгомери не мог бы подготовить и послать для съемок Лхасы хотя бы того же смышленого и отважного Дондока Иринчинова или переводчика Абдула Юсупова? Нет, исследователь хотел если идти в Лхасу, так только прямо и открыто, как шли в далекие страны русские открыватели и раньше. Соглядатайство, мгла тайных дорог претили Великому Охотнику.

В январе 1881 года Пржевальский выступил на чрезвычайном собрании Русского географического общества, и выступил не один, а вместе со своим верным спутником Никифором Егоровым. Пржевальский поступил так, чтобы разделить славу с верным товарищем по странствиям.

На голову Пржевальского вновь посыпались почести. Почетный доктор зоологии Московского университета, почетный член Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей, Уральского общества любителей естествознания, Венского, Итальянского, Дрезденского географических обществ, Северокитайского отделения Королевского азиатского общества в Шанхае и прочая, и прочая, и прочая. Признанный гениальным при жизни, Николай Пржевальский рвался от всех этих почестей в смоленскую глушь.

Пржевальский привез диковинные подарки Макарьевне. Он рассказывал няньке о «варенье далай-ламы», как они ели это варенье вместе с сухой треской. В ящике его стола теперь лежали: русский орден Владимира, рескрипт о пожизненной пенсии, бумага о звании почетного гражданина Санкт-Петербурга и Смоленска.

Он писал в своей садовой избушке книгу «Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки», сажал в слободскую землю семена дынь из Хами.

Этим летом он извел Макарьевну, отчаянно браня Отрадное. «...Там кабак, тут кабак, в ближайшем соседстве – дом терпимости, а в более отдаленном назойливо навязывают дочерей-невест. Ну их совсем, этих соседей», – писал он.

В это лето он убежал от докучливой славы, наград и невест в самый глухой угол Смоленской губернии, к трем озерам усадьбы Слобода, в сорока верстах от Поречья. Вот теперь он заживет на свободе! Он вырыл пруд для рыбы, а в саду построил простую хижину, где принимал только самых избранных гостей и товарищей славных странствий. Забот было много. Эклон совершил «предательство» и ни с того, ни с сего взял да и женился! Вот тогда-то его и вспомнил Пржевальский добрым словом. Шаркун, ловелас, моншер, хлыщ – как только не называл Эклона Великий Охотник. Руки Пржевальского дрожали от негодования.

Если бы мог, он поставил бы Егорова, Иринчинова, переводчика Абдула и Михея Урусова на часы во всех углах сада как надежную защиту своего дома от женщин.

«Женщины, – проповедовал он, – судашницы, сплетницы и помеха во всякой работе, жениться – петля, брать с собой в поход бабье – безумие. Эклон – святотатец, потому что променял Куньлунь и Брахмапутру на первую попавшуюся розовую сплетницу».

Но под всей этой намеренной грубостью, как теплый родник под ледяной коркой, таились и нежность, и тоска по семье, близким людям. Пржевальский вечно кого-нибудь опекал, воспитывал, всегда делал какие-то подарки, пожертвования. Грубые выкрики по адресу «бабья» были лишь средством для того, чтоб скрыть тоску одиночества от окружающих. Но женитьбу он считал потерей свободы.

Во всей округе говорили о причудах Пржевальского. Хозяйством в Слободе он и не думал заниматься, овес сеял только для приманки медведей. Он обрюзг, еще более раздался в ширину и стал похож, пожалуй, на того толстого и ленивого генерала, каким его любили изображать впоследствии некоторые художники. Он ходил по берегам светлого озера Сопша, а вечером уединялся в заветную садовую избушку и писал, писал до рассвета.

«Измена» Эклона так огорчила Пржевальского, что он решил искать нового спутника. Осенью 1882 года нашелся сметливый юноша Петр Козлов, родом из Духовщины. Юнец понравился путешественнику, и вскоре он стал готовить Козлова к сдаче экзамена при реальном училище в Смоленске и трехмесячной военной службе. Ох, уж эти вольнопёры – возись с ними! Пржевальский отправил Козлова в Москву, определил в полк и стал дожидаться, когда Козлов вернется обратно с пестрым шнуром на погонах.

На месте Пржевальскому не сиделось. Он метался по Слободе, брался за осушку болот, ждал выхода последней книги. Его книги – уссурийская, монголо-тангутская, лобнорская зачитывались до дыр от Петербурга до Калькутты.

Но посмотрим снова, что делалось в это время в Калькутте, в Гималаях и особенно в Дарджилинге. Знаменитый «А-к» в 1882 году успел написать отчет о своих прогулках по Тибету.

Сарат Чандра Дас вместе с ламой Учжень Чжацо вернулись в Индию и мимоходом посетили перевал Тангла, где к Пржевальскому когда-то приезжал лхасский посол в собольей шубе.

Сарат Чандра Дас, сидя в Дарджилинге, готовил записки о своих приключениях в Тибете. Он почему-то умолчал об одном случае: во что обошлась вероломная дружба Чандра Даса его покровителю – старому ламе из Ташилхунпо. Этот лама в звании министра государства Лхасы когда-то уговорил своего племянника, губернатора города и округи Джиатсе, по имени Фала Депен, взять Сарат Чандра Даса в Лхасу. Губернатор, не долго думая, причислил разведчика к свите своей жены, губернаторши Лха Чан. Только таким обманным способом толстый пундит попал в святой город. Но все это дело раскрыли, и старика министра, несмотря на то, что он являлся гыгеном – воплощением одного из божеств, – казнили, и тело его бросили в реку Конгбу. Губернатора и его жену заточили на всю жизнь в подземную тюрьму, где губернатор вскоре умер. Узнали еще, что Сарат Чандра Дас успел привезти и установить в покоях старика министра литографический прибор для печатанья каких-то листовок в Тибете. Таков был Сарат Чандра Дас, «тибетский богослов».

На стыке Тибета и Индокитая в это приблизительно время побывал посланный англичанами из Нижней Бирмы разведчик, укрывшийся под вымышленным именем «Алага». Он прошел вдоль клокочущего русла Иравади, но так и не добрался до ее истоков.

В четвертый поход Пржевальский отправился в августе 1883 года, в год Водяной Овцы, по тибетскому летосчислению. Консул Я. П. Шишмарев в Урге протирал от удивления очки – откуда Пржевальский набрал таких ребят? Вот старый приятель Дондок Иринчинов, переводчик-уйгур Абдул.

Но кто эти рослые молодцы? Яков Парфеньевич, оглядывал великанов-гренадеров, взятых Пржевальским, в Москве.

А где же Эклон? В ответ Великий Охотник разразился такими словами, что старый консул поспешил отвлечь гостя от разговоров об Эклоне. Яков Парфеньевич пошел показывать Пржевальскому подарок кутухты монгольского – драгоценную сандаловую чашу. Это был первый случай в истории всей ламонистской церкви, когда иноземцам дарилось подобное сокровище. Успокоившись, Пржевальский уже более сдержанно рассказал Шишмареву о том, каким моншером оказался Федор Леонтьевич Эклон. Шишмарев покачал головой: он-то ведь знал причуды Пржевальского.

21 ноября Пржевальский выстроил людей против шишмаревского дома и оглядел их. Потом он вышел вперед и прочел приказ:

«Товарищи! Дело, которое мы начинаем, – великое дело. Мы идем исследовать Тибет, сделать его достоянием науки... Не пощадим же ни сил, ни здоровья, ни самой жизни, если то потребуется».

Он повел караван из Урги старой дорогой – на Диньюаньин. Пржевальский в третий раз переходил Гоби. Он ехал впереди отряда, рядом с проводником и препаратором – казаком Пантелеем Телешевым. Начальство над караваном принял Дондок Иринчинов, испытанный в странствиях. Роборовский и юный Козлов, которому еще многое было в диковинку, ехали в хвосте каравана.

В Тибет шли русские люди – казаки, московские гренадеры, солдаты троицко-савского линейного батальона; люди, не знающие страха, для которых слово Пржевальского было законом.

В январе 1884 года они увидели громады Алашаньских гор. Через месяц палатки путников стояли на альпийских лугах у берега реки Тэтунг. Вот она, знакомая кумирня Чейбсен, где старый приятель лама рассматривал в стекла стереоскопа виды кремля и Волги! Он жив, этот старик – мечтатель и художник, спасший для России бесценные коллекции Великого Охотника.

И снова – дикая свобода в горах Ганьсу! Пржевальский сам варил суп из мяса яка и риса. Отсюда всего пять дней пути до Кукунора! Разбив палатки на северном берегу озера, они пошли в Цайдам, к князю Дзун Цзасака. Цайдамский князь отговаривал русских идти в Тибет.

Здесь было решено устроить склад. Иринчинов и шесть казаков остались при складе. Пржевальский дал им книг и семян: пусть не скучают и попробуют что-нибудь сеять! Но только не надо заводить лишних ссор с князем Цайдама.

Пржевальский поднялся на перевал Бархан-Будды, столь знакомый по первому походу. На плоскогорье Тибета таилась, скрытая холмами, окруженная пустыней котловина Одоньтала. Она лежала к югу от каменных нагромождений Бархан-Будды. В этой суровой колыбели рождалась вторая по величине река Поднебесной Империи – Желтая, она же Хуанхэ.

Он высчитал окружность котловины Одоньтала – около ста пятидесяти верст, прошел по ее болотам. Темные кочкарники котловины были покрыты светлыми живыми нитями. Казалось, что невидимая игла тянула эти нити вверх, но они обрывались и вновь падали на землю. Они шевелились и сверкали, сгибались и разбегались по болоту. Путешественники долго любовались этим зрелищем. Это били подземные ключи. Множество маленьких озер раскинулось по этой котловине, которую можно было считать дном высохшего озера.

Пржевальский сравнил названия Одоньтала: китайцы звали ее Синсухай – Звездное море, тангуты – Гарматын – Звездная степь. Тангуты не видели моря, и поэтому такое обширное пространство они сравнивали со степью. Тангуты в своих черных шатрах, наверное, пели о степи, где родники сверкают, как звезды на небе. Вот из этих светлых нитей, болот и мелких речушек и рождалась Хуанхэ. Пржевальский стоял над ней – пока еще маленькой речкой, и Хуанхэ омывала пыльные сапоги великого открывателя. Сбылись давние мечты: истоки Желтой реки найдены!

Торжествуя, он первым отведал воды из ложа Хуанхэ и, вытирая усы ладонью, приказал пить гренадерам и казакам. И воду Желтой брали горстью, пили ее из закопченного котла, набросав туда благоуханной пыли кирпичного чая.

От колыбели Хуанхэ он двинулся по течению этой еще мало знакомой речки. Два канака сопровождали его. В каменистой долине три раза встретились «божьи собаки», как зовут монголы Цайдама медведей.

Если Пржевальскому еще не удалось напоить верблюдов водой Брахмапутры, на его долю остались Желтая и Голубая! Путь его пролег к югу – на верховья Голубой, известной в тех местах еще под именем Маруй-Усы. Теперь водораздел великих рек был весь как на ладони, и, вторично разрезав его маршрутом, Пржевальский вернулся на Хуанхэ. Он никак не мог оставить в покое эту реку!

Светлая река бежала от настойчивого пришельца, прихватив по пути свою подругу, и скрывалась в двух озерах. Преследуя Хуанхэ, Пржевальский отыскал озера, узнал название, под которым жила и сверкала Хуанхэ в своих верховьях. Оказалось, что монголы звали Верхнюю Желтую именем Солома, а тибетцы – Ма-чу.

Два озера, к которым устремлялась Хуанхэ, лежали, как и она, очень высоко – 13500 футов над уровнем моря.

Отряд расположился лагерем у одного из этих чистых прозрачных озер-братьев.

Он дал им имена: более восточное назвали Русским, а западное – озером Экспедиции. С юга в озеро Русское впадала безымянная речка, и Пржевальский долго не мог подобрать ей никакого названия.

Триста нголоков, жителей Желтоводья, наткнулись на горсть русских у светлых озер. Про нголоков ходила плохая слава. Они испокон веков жили разбоем, причем для этих целей предусмотрительно разводили особую породу быстроногих лошадей. Путешественников нголоки обычно убивали или брали с них выкуп – «чан-тал». Главари больших шаек выдавали откупившимся особый пропуск.

Три сотни нголоков с развевающимися черными космами, с летящими за спиной плащами, вертя копьями, помчались на русский лагерь. Казалось, что они сомнут горсть смельчаков, растопчут их копытами коней.

Четырнадцать стрелков стояли, подняв винтовки, впереди лагеря. Они защищали свою жизнь и сокровища, добытые в походе, – шкуры зверей и птиц, засушенные цветы, груды бумаг с драгоценными записями. Бой длился два часа. Нголоки ушли в синеву пустыни.

Пржевальский в приказе поблагодарил верных спутников за храбрость. Безымянная речка, впадающая в озеро Русское, с тех пор стала называться Разбойничьей.

А как же теперь Лхаса и, может быть, Иравади?

Ну, ничего! Он отправится теперь в Куньлунь, двинется вдоль ограды Тибета на запад и, если отыщет там горный проход, вновь побывает в Тибете! Он вытащил карту и черным ногтем отметил дорогу от Цайдама к Лобнору и дальше к Хотану, Городу Небесного Камня.

Иринчинов и оставленные с ним казаки заждались своего начальника в Цайдаме. Он возвратился запыленный и загорелый. Всем своим верным товарищам Пржевальский велел отдыхать две недели, а потом...

РАВНЕНИЕ НА КУНЬЛУНЬ!

Теперь посмотрим, как Пржевальский поступил с Куньлунем, который Гумбольдт, Риттер и Рихтгофен считали некой неведомой прямой.

Вот в Куньлунь вошел этот удивительный человек. Он как будто раскидывает скалы на своем пути, поднимается на недоступные вершины, кипятит там воду, довольно гладит усы, а потом часами сидит на диком утесе и читает наизусть лермонтовского «Демона».

К слову сказать, он иногда и сам писал стихи. Правда, они были далеко не блестящи по форме, но зато ясны и целеустремленны по содержанию.

Почему-то он, владыка вершин, победитель горных снегов, в этих стихах всегда уподоблял себя... пловцу. Бури и волны неизменно присутствовали в его вдохновенных виршах. Но ведь он одолевал гранитные и сиенитовые, застывшие гребни земной коры, увенчанные не волнами, а вечными снегами.

Он пробил себе путь через тибетскую ограду, ступив на каменную выю Бархан-Будды, исследовал хребты Северного Тибета – Кукушили, Баян-Хара-Ула, Тангла, семью снежных вершин Самптын-Кансыр – и установил, что горы Северного Тибета имеют связь с Гималаями.

Когда он увидел Алтынтаг – к югу от Лобнора, – он понял, что за Золотыми горами должны лежать еще какие-то хребты. По отношению к северной ограде Тибета это выглядело приблизительно так же, как открытие человека, долго искавшего выход в темной комнате, но вдруг нашедшего не одну, а несколько дверей.

Алтынтаг – просторная прихожая Тибета, установил открыватель.

На востоке тибетской ограды он исследовал Нань-Шань с двумя – Тэтунгским и Южно-Кукунорским – хребтами и ледяными памятниками Гумбольдту и Риттеру. Наконец, в то путешествие, когда он был остановлен всадниками далай-ламы у Тангла, Пржевальский подарил миру хребет Марко Поло.

Вот он, Куньлунь! Но в этом исполинском сплетении хребтов Пржевальским пока распутаны только два-три узла. К югу и западу от Алтынтага есть еще что открывать, при этом не идя, конечно, по линейке, как учили некоторые географы. Куньлунь – не линейка, не палка, не штык, а скорее дракон, выгнувший спину к северу.

Пржевальский изучил еще не все изгибы этого каменного тела. Если хвост дракона лежит у Ордоса, то где его гранитная голова? Надо идти к западу!

Веселей, гренадеры! Осенние дни – не помеха. Синие снежные тучи вставали над Цайдамом, ледяной ветер ревел в горной воронке. Во вьюки снова были упрятаны шкуры яков, диких ослов, антилоп, полный гербарий северотибетской флоры, единственный во всем мире.

Великий Охотник ехал верхом на коне с алюминиевой подзорной трубой в руке. И простая русская песня лилась над мерзлой глиной и солью Цайдама. Где-то слева, вдалеке, мерцал бело-голубой хребет Марко Поло с пятью вершинами. А за ним, но прямо перед лицом, вставало начало нового горного вала.

Равнение на Куньлунь!

Со щедростью гения он скоро подарил человечеству новый хребет Колумба в Куньлуне с высокой вершиной Джин-Ри.

До января 1885 года бродил Пржевальский за хребтом Колумба. У озера Гас он устроил себе ставку, откуда делал походы то в Куньлунь, то в Тибетское нагорье, за южный склон хребта Колумба.

Победа следовала за победой. На великом нагорье, в хаосе гор, скал и холмов невероятных цветов – от пламенного и желтого до лилового (обычный вид в Северном Тибете) – он исследовал хребет Загадочный и озеро Незамерзающее. (Потом этот хребет по справедливости был назван именем Пржевальского.) Его венчала Шапка Мономаха, а с этой сверкающей льдами и снегом вершины низвергался поток, одно из начал великой Янцзы, реки Голубой. Пржевальский пил ледяную воду, черпая ее горстью, и коченеющими руками делал промеры русла... История сделала так, что хребет Пржевальского лег на картах между горами Колумба и Марко Поло.

ВОЛШЕБНЫЙ КОВЕР

Делая вычисления, он торопился, как будто солнце или Полярная звезда могли свалиться в пропасть за Московским хребтом, как будто нголоки вот-вот вырвут у него из рук буссоль.

Он успевал делать двенадцать разных наблюдений в день. Надо было измерить температуру воздуха, скорость и направление ветра, изучить почву, лед и снег и кипятить воду на вершинах. А кто будет снимать шкуры с диких ослов, антилоп оронго, горных баранов и яков? Кто уложит на лету снежного грифа? Он засыпал в палатке под грохот лавин и, встав на заре, брел по алым снегам к новой и новой вершине.

В Куньлуне за одним исполинским валом Пржевальский брал другой поднебесный редут. Покачиваясь на ходу, он нес свое грузное тело от гор Колумба к Московскому хребту. Прожевывая длинные волокна мяса, он оглядывал окрестности с вершины Кремля. Эта вершина стояла в самом сердце Центрального Куньлуня, властвуя над хребтом Московским, и с Кремля в горные долины текла река Зайсан-сайту; к востоку лежала Долина Ветров. Золото, каменный уголь, соль, нефрит дремали в заповедных кладовых куньлуньскнх недр.

В тот год Деревянной Обезьяны он спустился с Куньлуня на дно третичного моря. Великого Охотника ждал Лобнор, прижавшийся к гранитным подошвам Алтынтага.

В этом походе мужал юный Петр Козлов, будущий герой «мертвого города» Хара-Хото. Он преклонялся перед своим суровым учителем. Пржевальский умел далеко видеть и вовремя отступать, чтобы потом добывать лавры новых побед. Он часто говорил Козлову о бамбуковых лесах Сычуани, о диковинных цветах в стране за Голубой рекой. Но на Голубую пройти не пришлось, как и в область Лхасы через Куньлунь. Пржевальский со своими гренадерами и казаками «отступил» к Лобнору.

Он умел быть терпеливым. В его дорожных тюках среди шкурок черного аиста с Тэтунга, сушеных ящериц Ордоса, розовых кустов Ганьсу лежала замечательная добыча. Ее называли по-латыни Ahdrosace tapete, и похожа она была на кусок русского ситца с мелким цветочным узором.

Весь этот растительный коврик – аршин в поперечнике – родился из одного робкого маленького семечка, упавшего когда-то на лиловую землю Тибета. Каждый стебелек коврика давал каждый год лишь четыре листочка и один боковой побег. В коврике жались друг к другу тысячи стебельков ростом в один дюйм каждый. Сколько же столетий потребовалось для того, чтобы на каменном поднебесье, под неистовым ветром Тибета, сложился этот коврик? Страшно думать о тысячелетнем прозябании Ahdrosace tapete, переживающей царства, города и народы!

Нужно было видеть, как он, опустившись на колени, брал новую добычу – четырехдюймовый стебель инкарвилии; первый цветок она давала через семь лет, а для того чтобы на стебле выросло двенадцать цветков, нужно полстолетия. Вот эта ничтожная веточка, еле сидящая на кремнистой почве, – ровесница ему, человеку, успевшему за это время пройти мир от русских ржаных полей до Тихого океана, от Невы и Волги до вершин, овеянных ветрами Индии.

Он изодрал все колени, ползая по тибетской земле в поисках карликовой флоры.

Нужно было также иметь терпенье для охоты за мелким крылатым населением тибетского воздуха. Он добыл триста видов насекомых Северного Тибета. Все они, особенно сетчатокрылые виды из семейства муравьиных львов, на две трети были неизвестны науке. Короче говоря, оказалось, что в Центральной Азии более распространены местные виды насекомых с тяжелым полетом. Больше половины видов тяжелолетающих, найденных Пржевальским, явились новостью для энтомологов. А ведь он энтомологом сам никогда не был. Насекомых он стал собирать только после усиленных просьб П. П. Семенова.

И вот теперь Пржевальский принесет седому открывателю Небесных гор подарок – не известных нигде, кроме Центральной Азии, жужелиц.

Что жужелицы или карликовые столетние стебельки? Он читал, как умирающий Гумбольдт бредил осколком камня с Тянь-Шаня на своем столе. Теперь Пржевальский принесет в могучей охапке целый Куньлунь.

Наступил год Деревянной Птицы. С февраля по апрель 1885 года Пржевальский пробыл на Лобноре. Старый друг, седой правитель каракурчинцев Кунчикан-бек, встретил Пржевальского тепло и приветливо. Население Лобнора расспрашивало путников о России, о чудесном телеграфе, воздушных шарах, паровых кораблях и железных дорогах. Откуда все это здесь узнали?

Во время стоянки в селе Абдула Великий Охотник гонялся за тигром. Зверь перебрался через изгородь возле дома, где жили путники, и задушил корову, осла и злого пса, приведенного Пржевальским из Цайдама. Сколько ни выходил Пржевальский на тигра – и на Уссури, и в Центральной Азии, – ему никак не удавалось добыть полосатого хищника.

Камышовые стены Лобнора расступились перед путешественником, и он ринулся туда, к весенним хлопотливым птицам.

От Лобнора Пржевальский двинулся через пустыню Восточного Туркестана. С левой руки оставались великие горы, к подножью которых он и хотел выйти снова, когда придет срок. Золото и нефрит лежали под ногами, когда он шел долиной Черчен-Дарьи.

Здесь встречались развалины древних городов и могильники неведомых народов. Пржевальский узнал, что в одной из таких могил нашли женский скелет. Золотые кружки покоились на глазницах желтого черепа. Какие племена населяли просторы Восточного Туркестана? Историки, например, А. Г. Грумм-Гржимайло, говорят, что здесь жил загадочный белый народ. На восток от него бродили хунны, а на северо-западе обитали светловолосые усуни. Почти до начала нашей эры усуни находились в самых тесных отношениях с древними обитателями Восточного Туркестана. Но кто были эти первые древние люди со «впалыми глазами и выпуклым носом», как описывали их китайские историки?

Пржевальский шел путем усуней на запад от Лобнора, вспоминая, что он был прав, еще в прежних скитаниях открыв, что великие дороги ранней цивилизации шли на восток с северо-запада и запада через Лобнор, вдоль Куньлуня, где у подножий гор легче всего было найти воду и корм для скота. Долина Черчен-Дарьи лежала между Алтынтагом и новым западным звеном Куньлуня. Он открылся перед взором странника – весь в ледяном огне, сиянье и светлых облаках. Граниты, нефрит и золото, снег и лед, черный щебень и синее небо, желтый лёсс – вот из чего слагалась целая цепь новых вершин. Пржевальский назвал и этот хребет Русским в честь великого парода, сыном которого был и он.

Здесь он нашел подтверждение своих догадок о древнем населении страны. Он посетил жилища, вырытые в лёссе, и под сводами их нашел племя мачинов – потомков древних обитателей Индостана, смешавшихся с монголами. Но индийское начало явно преобладало в мачинах. Так, у ледяной вершины Русского хребта, на забытом пути в страну усуней, остался жить, может быть, древнейший из всех народов Куньлуня. И как обитатели лёссовых жилищ уцелели здесь после великого борения народов и страстей под небом Восточного Туркестана?

Этот человек умел устремлять взор в века. Распутывая сплетенья чудовищных горных хребтов, вглядываясь в жаркую мглу пустынь, он догадался, что здесь погребены древние тайны. Кто знает, какие народы прошумели по лиловым нагорьям, медным пескам и что произошло на просторах от Ганга до Лобнора с того времени, когда на земле Тибета великая природа стала ткать тот самый волшебный коврик, который Пржевальский осторожно снял и уложил в свою сказочную походную кладовую?

Пржевальский опередил в своих прозрениях многих исследователей. Когда еще офицер бенгальской кавалерии X. Боуэр разыщет в Восточном Туркестане санскритские письмена на березовой коре? И пройдет еще много времени, прежде чем в этой стране найдут бесценные памятники индийской культуры – сокровища, которые давно утрачены даже в самой Индии.

Он постигал все – пути птиц в небе, древние следы человека на земле, знал, как человек искал дороги в горах, пустынях, на берегах рек и где именно этот человек должен был идти.

Потому-то он знал, как и где пробиваться ему самому к истокам индийских рек, чтобы замкнуть кольцо своих исполинских открытий и догадок.

У него был обычай после каждой пройденной тысячи верст устраивать праздник для себя и своих людей. Такое торжество он открыл в Ясулгуне, оазисе, осененном шелковичными деревьями. Казачья гармошка так и ходила ходуном в руках победителя пустынь, гренадеры Нефедов, Иванов, Блинков, Бессонов плясали вприсядку, и потомки древних индостанцев, жители зеленого Ясулгуна, смотрели с удивлением на эту забаву великанов. Гренадеров сменяли казаки и пехотинцы – Хлебников, Родионов, Максимов, казак-препаратор Пантелей Телешев, Дондок Иринчинов. Уж наверное, и Пржевальский показал ради праздника свое искусство. На торжествах он закармливал спутников едой собственного приготовления, угощал шутливыми стихами, которые он сочинял тут же, где-нибудь в сторонке, держа в руке поварской черпак.

Родина была теперь не за горами. С песнями вступили храбрецы в город Керию, славный с древних времен своим золотом. Здесь жили земледельцы, творцы шелка и искатели золота и нефрита. Плодородие и избыток воды делали Керию благодатным местом Джитышара. Керийские жители вышли встречать русских.

Река Керия, как и многие реки, описанные Пржевальским, брала начало в каменной тибетской пустыне, низвергаясь с безымянной высоты. Прорываясь сквозь вечный снег Керийских гор, река стремилась к Тариму, но, не добежав до него, пропадала в песках Такла-Макан. В стремнинах Керии бродили охотники за камнем «юй» – добытчики нефрита, но верховья ее еще никем не были изучены.

На керийском притоке Курабе стояло цветущее селение Полу. В нем жили мачины. Здесь русские гости присутствовали на веселом празднике – «томаше», где перед толпой ходили шуты, ряженные обезьяной и козой. Казачья гармошка снова оглашала шелковичные сады звуками лихой музыки, и снова казаки плясали в облаках лёссовой пыли. К югу от Полу простирались тибетские области, пути к юго-западу вели в Ладак, на верховья Инда. Жители Полу так привыкли к русским, что женщины плакали, узнав, что русские молодцы покидают оазис у тибетских рубежей.

Путешественники упорно искали ворота в Тибет. От жителей Полу удалось узнать, что такой проход будто бы существует в ущелье, где течет река Кураб. Пржевальский сел на коня и поехал на разведку. Вернулся он мрачный и раздраженный. Пробиться в Тибет здесь было нельзя. Великий Охотник перестал спать, осунулся, почти не разговаривал со своими спутниками.

Пржевальский взошел на вершины Керийского хребта. Эти горы были самым западным и самостоятельным звеном, последним позвонком в теле куньлуньского дракона.

Вечный снег блистал на холодных скалах, растения поднимались здесь только до высоты тринадцати тысяч футов, а дальше уступали место дикому камню, льдам и снегам. У подножий Керийских вершин жили те же мачины, затерянные во мгле дымных и пыльных лессовых хижин.

Уже на пути в шумный магометанский город Хотан, или Ильчи (Ильчи значит «посол»), Пржевальский осмотрел горы Текелик-таг.

Город Ильчи прятался за старым крепостным валом, но китайцы, утвердившиеся здесь после падения Бадаулета, возвели вокруг Хотана новые укрепления. Русские подданные из числа жителей Хотана вышли навстречу Пржевальскому с хлебом-солью.

В этом городе шелка и ковров произошло забавное событие. Переводчик Абдул Юсупов пошел гулять по Хотану в сопровождении местного купца – русского подданного. Пржевальский сидел дома, размышляя о связи Керийских гор с хребтом Русским, как вдруг Абдул прибежал с вестью, что на него напали хотанские забияки. От волнения Абдул перешел на какую-то Тангутскую скороговорку.

Пржевальский, улыбаясь, успокоил переводчика.

Он вызвал Козлова и Роборовского и велел им взять двенадцать самых рослых гренадеров и пойти «прогуляться» по городу. Через полчаса хотанцы глазели на четырнадцать пришельцев из восточных пустынь. Они шагали и пели походную песню так, что от нее, казалось, дрожали ветви урючных деревьев. Гренадеры обошли оба города – мусульманский и китайский – и вернулись к своему начальнику.

Вскоре к Пржевальскому пришел смущенный мандарин и, рассыпаясь в любезностях, стал просить извинения за случай с переводчиком. При этом мандарин растерянно спрашивал: неужели в России все солдаты такие, как эти поющие великаны? Озорные искры плясали в глазах Великого Охотника. Он вежливо попрощался с богдыханским чиновником и стал собирать сведения об осеннем пролете птиц над шелковым Хотаном.

Теперь надо было идти вдоль Хотан-Дарьи на Аксу. Великая пустыня Такла-Макан лежала по обе стороны пути, и могучий Тарим прорезал ее на юге полосой цвета горячей и мутной стали.

Вот где старый сластена объедался знаменитым джитышарским изюмом! Тогда Пржевальский, наверное, совсем не придавал значения тому, что первым прошел всю Хотан-Дарью и определил течение Тарима. Он еще успеет рассказать об этом в книгах. А пока что он увлекся дынями из Турфана и Хами, и в Аксу ходил по рынкам, закупая дынные семена в таком количестве, как будто хотел засеять ими всю Смоленскую губернию.

В шести караван-сараях Аксу кипела жизнь города. Запыленные караваны из русских владений, Кашмира, Ладака и Китая проходили под гулкими сводами четырех ворот крепкой городской стены. Купцы и гранильщики камней, пастухи и седельные мастера, земледельцы и восточные кочевники встречались на площадях Аксу.

Здесь Пржевальский мог радостно думать о том, что великая пустыня, края которой синеют на восток от шумного города, вернее, не одна, а несколько пустынь пройдены им от Далайнора до Аксу, от Кяхты до Желтой, от Зайсана до ворот Лхасы и от Кульджи до хребта Колумба!

Страна шелка, золота и нефрита осталась за плечами. Путники стояли па высоте 13700 футов, среди подернутых изморозью россыпей щебня перевала Бедель. Края родины лежали перед ними, справа светилась вершина Хан-Тенгри.

11 ноября 1885 года на перевале Бедель раздался торжественный залп из двадцати ружей.

В долине Иссык-Куля путники встретили русского поселенца. Что подумал он, когда двадцать оборванцев, бросив ружья, плача и смеясь, стащили его с воза? Пржевальский так обнимал крестьянина, что тот присел перевести дух и, лишь отдохнув, сказал, что до Каракола теперь рукой подать.

ЛАВРЫ В ШКАФУ

В июле 1886 года путешественник возмущенно рассказывал Макарьевне, что с ним делали в Петербурге.

Действительно, его носили на руках!

Куда теперь только складывать награды? Шведы прислали медаль «Вега», которой в последний раз был награжден Стэнли. Италия дала золотую медаль, Российская Академия наук выбила медаль с его портретом и надписью «Первому исследователю природы Центральной Азии». Золотые отличия одно за другим ложились в ящик письменного стола. Особенно удивился он лавровому венку. Ведь он больше привык к засаленной армейской фуражке.

Теперь он генерал-майор. Солдаты становятся во фронт, когда он проходит по улицам. Петербургская городская дума еще несколько лет тому назад постановила вывесить его портрет в одной из своих зал. Он отказался от этой чести. Пусть лучше на эти средства откроют первую бесплатную читальню. Теперь ее открыли, но вновь требуют разрешения на портрет. Когда все это кончится?

Не успеет он выйти в сад поглядеть на ростки дынь и арбузов из Джитышара и ревень из Ганьсу, как Макарьевна бежит к нему с пачкой телеграмм и писем. Восторженные дамские послания он читает с ехидными примечаниями. Нет, надо скорее снова убегать от всего этого в Тибет!

Он отправился на охоту ясной и звонкой смоленской осенью, но, возвращаясь, еле добрел до дверей дома. У него, неутомимого странника, болели ноги. Макарьевна растирала ему могучие икры; они пухли с каждым днем все больше, и с каждым днем тяжелей становилась одышка. Московский доктор А. А. Остроумов качал головой. Надо меньше бродить по горам и пустыням!..

Пржевальский махнул на доктора своей ручищей и снова поехал в Слободу. Зима 1886 года стояла у крыльца его садовой избушки. Алые уголья звенели в печке. Он корпел за простым сосновым столом, переписывая свои дневники и разбирая груду походных записей. Тяжело приминая розовый снег на вечерней заре, он выходил в сад и смотрел – не померзли ли его молодые деревца – яблони, вишни, сливы из Джитышара? А поздним вечером нескончаемые разговоры с Макарьевной и друзьями о золотых леопардах Ганьсу, мечты о лавровых лесах Гималаев, сычуаньских зарослях бамбука.

В это время Сарат Чандра Дас в одежде ламы из Кашмира вернулся из Пекина в Дарджилинг. В Пекине он добивался разрешения на въезд британского посольства в Лхасу.

Но когда миссия прибыла к границе Тибета, ее вежливо выпроводили. Вслед за этим тибетские воины вступили на землю Сиккима и устремились на Дарджилинг. Злосчастный «изыскатель» Сарат Чандра Дас вместе с ламой Учжень Чжацо тряслись, сидя в Дарджилинге. Толстому пандиту вся эта история была обидна вдвойне. Он получил от британцев титул «Раи-Багадура» и орден Индийской империи. А теперь Дарджилинг и весь Сикким были под ударом.

В Дарджилинге в 1886 году появился британский офицер Аустин Уоддель. Он, как сам признался потом в своей книге, познакомился в Сиккиме «со многими изыскателями». Но год Огненной Собаки надолго остался памятным для дарджилингских британцев и любителей «великой игры», как называл Уоддель Чандра Даса и других людей тайны. Правда, выражение «великая игра» было взято напрокат у Киплинга...

Новый, 1887 год Пржевальскому не давали провести спокойно! Депеша за депешей летели из Петербурга в Слободу. Ворча, Пржевальский подходил к шкафу, дергал ручку дверцы. Макарьевна благоговейно берегла его новый генеральский сюртук с жирными, как дунганская лапша, эполетами, прикрывая его от пыли хотанским шелком. И тут же над сюртуком в шкафу висел окутанный какой-то другой цветной тряпкой... лавровый венок. Святая простота! Он смеялся так, что звенели оконные стекла. Хорош бы он был в драном полушубке и меховых лаптях, увенчанный этими лаврами!

В письмах к друзьям он горько сетовал на то, как душит его застегнутая на все крючки почетная одежда. Но ничего не поделаешь! Генеральский сюртук трещал по всем швам, когда он натягивал его на могучие плечи. Он поехал в Петербург. Там ему вручили новые награды и попросили скорее устроить выставку.

Раздавшийся вширь, с золотыми буграми на плечах, он бродил по залам выставки, изумленно рассматривая свои богатства. Чучела антилоп, горных баранов стояли на уступах в четыре яруса от пола до потолка. Лошадь его имени – дикий джунгарский скакун Пржевальского – красовалась в центре выставки.

Теперь пора поговорить о ней, об Equus Przewalskyi – славе и гордости русской зоологии. Открытие лошади Пржевальского необычайно помогло делу пропаганды дарвинизма. Ученый мир убедился в существовании нового вида, промежуточной формы между ослом и домашней лошадью. В ней было кое-что ослиное – большая голова, наполовину мохнатый хвост; но Equus Przewalskyi на зоологической лестнице ставилась рядом с домашней лошадью. Возможно, что жительница джунгарских пустынь – живой предок обычной лошади. Пока человек приручал дикого скакуна, вид лошади мог постепенно измениться.

Когда Пржевальский привез на родину шкуру джунгарской лошади, за ее научное описание взялся магистр зоологии И. С. Поляков. Этот замечательный и упорный человек забыт, и о нем надо сказать хотя бы несколько слов. По происхождению забайкальский казак, он, кое-как добравшись до Петербурга, уже взрослым начал учиться и проявил блестящие способности. Ко времени возвращения Пржевальского из джунгарского похода он был уже хранителем Зоологического музея Академии наук. За плечами у забайкальского казака были славные дела – участие в походах П. А. Кропоткина, исследование Саянских гор, зимовки на Сахалине. И хотя Иван Поляков торопился в поход вокруг света, он взялся за описание важной находки. Он терпеливо начал разбирать по косточкам дикого скакуна. Иван Поляков сообщил всему ученому миру приметы и образ жизни Equus Przewalskyi. И вот в зале выставки стоит невысокая лошадь чалой масти, но почти белая в нижней части тела, грива ее коротка и не лежит, а стоит прямо. Киргизы зовут скакуна кэртаг, а монголы – таге.

Вот как будто и все приметы. Но надо самому пережить джунгарскую горячую мглу, дыханье потрескавшихся солончаков, самому увидеть, как по мерцающим пескам проносятся тени; косяк кэртагов мчится к далекому водопою – и сердце Великого Охотника замирает от ржанья волшебных коней пустыни.

Поляков, описав кэртага, принялся изучать верблюда Пржевальского. О существовании дикого верблюда сообщал Марко Поло, о верблюде писал Петр Симон Паллас, но никто до Пржевальского не мог заполучить двугорбого дикого верблюда. Теперь два таких верблюда, как живые, стояли возле чучела лошади Пржевальского. Они водились в пустынях Южной Джунгарии, по Нижнему Тариму, у Лобнора, в просторах Цайдама. У дикого верблюда горбы меньше, чем у его домашнего собрата; в остальном разницы как будто нет. Но сила, осторожность, хитрость, злоба живут в этих двугорбых зверях, быстрых, несмотря на кажущуюся неуклюжесть. Один путешественник говорил про диких верблюдов: «Они так хорошо знакомы с положением ключей, как будто бы они пользовались картой и компасом...»

В конце зимы самцы устраивали дикие побоища, и тогда пустыня оглашалась долгим ревом соперников, грызущих друг друга. Маленьких диких верблюжат можно приручить, и они покорно понесут вьюки. Взрослый дикий верблюд – непримиримый враг человека. Он злобен, храбр и чуток, и больших трудов стоило добыть желто-бурую шкуру быстрого зверя. Вопрос о существовании дикого верблюда был окончательно решен. Покорный и задумчивый горбатый зверь, блестя стеклянными глазами, стоял посреди выставки, и на его боку, носившем следы старых кровавых драк, белел ярлык, наклеенный рукой Полякова.

На выставке было собрано великое стадо – семьсот млекопитающих: от дикого осла, могучего яка, тибетского медведя до пеструшки – маленького степного грызуна. Звериная страна Гуресу-Гадзыр смотрела на людей, наполнявших залы. Пржевальский показал еще далеко не все. Где разместить, например, все шестнадцать тысяч экземпляров растений? Пусть смотрят на добрую тысячу пресмыкающихся, на пятьсот птиц, замерших как будто только на мгновение.

Исполинский гриф-монах – бурая летающая сажень, аисты Ганьсу, сотни птиц с Кукунора, монгольских озер, Лобнора, виды новых рыб из холодных вод великого нагорья, крестоцветные растения, открытые в гиблых дебрях, и парнолистники, похожие на растения Сахары.

Пржевальский смущался, когда ему так часто приходилось встречать здесь свою фамилию. Пищуха, антилопа, сурок, верблюд, змеи, цветы, рыбы, степные травы, величайшие горы – все это носило его имя. Как много лишних почестей и славы! Он украдкой пробирался мимо витрин к выходу, на весенний ветер, дующий с Невы. И как болят ноги, прошедшие тридцать тысяч верст, когда-то железные ноги, взявшие двести тридцать высот.

В Слободе он устраивался в новом доме, справлял новоселье и по этому случаю давал обеды гостям. Он требовал от своих соратников, чтобы они обязательно прибавляли в весе за время пребывания в Слободе. Для того чтобы его не обманули, он нашел легкий и простой способ. Он ставил человека на весы и успокаивался только тогда, когда вторичное взвешивание показывало, что гость даром в Слободе за обеденным столом не сидел.

Он собрал большую библиотеку, украсил комнаты чучелами тибетского медведя, фазанов и антилопы далай-ламы, развесил карты Азиатского материка и поставил изваяние «Будды на алмазном престоле». Спал Пржевальский на ложе из хвостов яков, причем говорил гостям, что ни один царь или король не имеет такой постели.

Пржевальский водил гостей по саду, показывал яблони, перенесшие зиму. Деревья были названы в честь спутников: вот «роборовский», «козлов», были и яблони-гренадеры, а самая маленькая звалась «дондоком», в память храброго и исполнительного забайкальского бурята-казака.

Весна и лето 1887 года прошли в Слободе. Он слушал синими ночами пение соловьев, сидя на пороге своей избы, прогуливался по Чертовой гряде и Слободскому озеру, напряженно работал над последней книгой «От Кяхты на истоки Желтой реки».

Но помимо всего Великий Охотник, уединяясь в бревенчатой избе, развернув на сосновом столе пестрые карты, склонялся над паутиной чертежей. Весь северо-западный Тибет был исколот острием циркуля, испещрен цветными точками и кружками. Закапав карты стеарином, избороздив их красными линиями будущих маршрутов, он утомленно закрывал глаза и звал к себе Петра Козлова.

Пржевальский начинал горячо рассказывать о лофофорах Гималаев – больших и зеленогорлых фазанах с красным затылком и спиной цвета бронзы! Снова развертывая исколотую карту, он ставил на ней размашистый крест! Вот здесь, на высотах в шестнадцать тысяч футов, токуют красавцы лофофоры, а внизу, у северного склона Гималаев, бродят бешеные дикие скакуны. Туда пойдет он снова с Козловым, Роборовским и Телешевым.

А болезнь? Боли в ногах? Он в недоумении смотрел на Козлова. Что за странные вопросы? Он здоров и крепок и давно уже выкинул склянки с лекарствами за окно. Он называл Козлова бабой и выталкивал из избы: сиди с Макарьевной, судачь с ней насчет мнимых болезней своего учителя!

В конце года Огненной Свиньи британцы объявили, что их первая научная экспедиция в Тибет увенчалась большим успехом. В декабрьской книжке «Вестника Королевского Географического общества» был напечатан краткий отчет А. Кэри. Оказалось, что он в 1885 году перешел Алтынтаг, проник в северную часть Тибетского нагорья и оттуда пробрался к верховьям Хуанхэ. Научные результаты экспедиции Кэри почему-то держал в тайне. Кэри прошел по следу Пржевальского, по открытым им землям.

Великий Охотник находился всю свою жизнь под надзором людей из царства Шамбалын! Не успел буйный ветер загладить следы Пржевальского на горячей глине пустыни, как по его следу снова пошли люди из Гималаев. Королевское общество отметило Кэри как пионера Тибета, а Сарат Чандра Дас уже получил награду Общества. Он снова сидел в Дарджилинге и составлял англо-тибетский словарь. Тибетцам надоело гнездо британских тайных изыскателей в Дарджилинге. Тибетские воины захотели вытащить из-под соломенной кровли дарджилингского храма и Сарат Чандра Даса, и Учжень Чжацо, и поседевших в тайных делах «А» и «А-к», и их ученика Аустина Уодделя.

Британцы решили захватить заветную тибетскую долину Чумби и устроить там «климатическую станцию» – калькуттский курорт со складом свинцовых лекарств для несговорчивых тибетцев.

К осажденному Сиккиму двинулся британский генерал Грахам из Калькутты. Он теснил пестрые войска «Владык стрел» – тибетских генералов, закованных в чешуйчатые латы. Рядом с Грахамом на тонконогом муле ехал человек в красном хитоне, с каменными четками в руках. Он отклонял голову от летящих стрел. Тибетские луки пели тетивой из крапивного волокна, гремели британские скорострелки. Двести тибетцев полегли на поле боя. Грахам шел к долине Чумби, тесня тибетцев, и человек в хитоне стучал нефритовыми бусами, как будто считал мертвецов. Лама Учжень Чжацо, британский правительственный переводчик, вел Грахама по кремнистым дорогам!

Далай-лама, имевший титул «Красноречивого Благородного Тубдена», обратил свой взор на Север. Британские газеты подняли вой – далай-лама ищет сближения с Россией!

Почему юный земной бог хочет протянуть руку Петербургу? Известно, что ни один далай-лама еще не доживал до восемнадцатилетнего возраста. Далай-ламу каждый раз убивали по указанию богдыханского регента. Но вот этот мальчуган-владыка не хочет умирать! Тринадцатого далай-ламу воспитывал бурят, выходец из России. Он пришел в Тибет из Забайкалья, уединился в одном из монастырей и получил звание «Тзаннайс Кханпо». Он сделался опекуном далай-ламы, а мальчик в желтой митре стал внимать советам бурята. Они были неразлучны.

Прищурив глаза на сияние качающихся золотых лампад Поталы, во дворце живого бога сидел человек из бурятского кочевья, тибетский жрец Го Манг Ломцанг Доржиев, и две тени – маленькая и большая – качались на фарфоровой стене лхасского дворца.

ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД

В августе 1888 года Великий Охотник простился со Слободой. Он прошел в сад, сорвал два желудя с могучих дубов и спрятал эту памятку у сердца. Когда он прощался с Макарьевной, то плакал, глядя в выцветшие, как старый ситец, глаза няньки. Она благословила его.

Пржевальский подошел к порогу родного дома и написал у входа: «До свиданья, Слобода!» – вывел внизу свою подпись и заставил сделать то же Роборовского, Козлова, Телешева и Нефедова.

Затем он оглядел яблони и, сняв шапку, вышел из ворот Слободы. В Петербурге он узнал: о походе А. Кэри, о бешеных выпадах британских газет, о том, что бенгальские кавалеристы топчут его волшебный ковер на каменном поднебесье.

Он говорил всюду о том, что русскому народу нужно дружить с Тибетом, что теперь-то он надеется, что его пустят к далай-ламе. Пржевальский уговорит мальчика-владыку пропустить русскую экспедицию к неведомым истокам лотосовых рек...

«Умереть за такое славное дело приятнее, чем дома», – говорил он Козлову и тут же успокаивал его: до Лхасы они пойдут через Полу, Керию, а там будет видно. Он без умолку твердил о цветах лотоса, о зеленогорлых лофофорах, о рощах Сычуани, наполненных ревущими обезьянами.

Внезапно замолчав, он вытаскивал из карманов газетные вырезки и раскладывал их на коленях. Нахмурясь, Пржевальский перечитывал вырезки одну за другой. Чего только не писали в Англии о его новом походе в Центральную Азию!

Пржевальский говорил спутникам, что теперь он пойдет в Тибет, невзирая на любые опасности. В Москве он узнал о смерти Макарьевны и горько зарыдал, так, как плакал когда-то, лежа на дне ящика по дороге в Зайсан.

Трудно представить себе Пржевальского, путешествующего с удобствами! В Нижний он ехал на поезде, а там пересел на пароход «Фельдмаршал Суворов» и на нем спустился к Каспию. Морской корабль перевез путников через Хвалынь. Потом замелькали пески закаспийских пустынь. Кизыл-Арват, Ашхабад, Мерв, Самарканд...

От Ташкента начинались караванные пути. Вскоре Пржевальский поселился в юрте возле Пишпека. (Фрунзе). Он был озабочен покупкой верблюдов и неутомимо расхаживал по пыльному базару. Потом он велел запрячь лошадей и покатил вместе с Роборовским в Верный. Спутник Пржевальского заметил, что его начальник стал жаловаться на солнечный зной, чего раньше с ним никогда не бывало. В Верном, прекрасном городе у подножья ослепительных гор, у Пржевальского было много дел. Он отбирал солдат и казаков для экспедиции, закупал чай, сахар, арканы и недоуздки. Он нашел также время, чтобы осмотреть следы недавнего землетрясения.

Позже Роборовский вспоминал, что во время этой поездки могучий, железный Пржевальский вдруг завел разговор о старости и смерти. Он завидовал молодости Роборовского и Козлова. Называя свой отряд семьей, Великий Охотник мечтал умереть не дома, а в походе, на руках своих верных спутников.

Он приказал поставить палатки и юрты около Каракольского ущелья, чтобы не жить в городе. Стены давили его. На новоселье он рассказывал спутникам, как недавно славно поохотился на фазанов в долине Чу. Но, рассказывая об охоте, Пржевальский зябко поводил плечами. Его лихорадило.

Нежданный, неумолимый враг подкрался к его изголовью. Он лежал под сводом юрты, обросший колючей бородой, и бредил птицами и снежными хребтами. Ледяные горы Тянь-Шаня мерцали за дверью юрты, падучие звезды пролетали над глетчерами, выл осенний ветер, и багровые перья походного костра поднимались к войлочному своду.

29 октября 1888 года военный лекарь из Каракола потрогал холодеющее запястье тяжелой руки Великого Охотника. Боль под ложечкой, тошнота, тяжелое забытье... Что мог поделать здесь лекарь со своими пузырьками?

Огромный бурый гриф слетел в тот день к ложу умирающего с высот Тянь-Шаня. Он сел на склоне скалы, закрыл распущенными крылами солнце и горы. Великий Охотник очнулся, взял штуцер и, еле держась на ногах, вышел из юрты.

Шатаясь, водя дулом то вправо, то влево, устремив запавшие глаза на добычу, он шел к уступу, где сидел гриф, повернувший голову к горам и солнцу.

Дрожащими руками он вскинул ружье. Последний в жизни выстрел. Он знал это. Гриф, ломая крылья о каменный уступ, скатился вниз, в глубокий снег. Чуть не ползком добрался Пржевальский до юрты и рухнул на ложе, не выпуская ружья из рук.

По скрипучему снегу его привезли в армейский лазарет в Каракол. 31 октября он лежал на койке в забытьи. Кровь, струившаяся из носа, пачкала белую рубаху. Он кричал на Козлова и Роборовского, называя их бабами, если видел на их глазах слезы. Его растирали камфарой, уксусом, клали лед на лоб.

Утром 2 ноября 1888 года он впал в забытье. Прикрыв лицо ладонью, снова бредил птицами. Потом Пржевальский вдруг встал во весь рост на кровати, выпрямился и огляделся.

Верные гренадеры и казаки стояли вокруг, соблюдая молчание и поддерживая на руках его могучее тело. Он посмотрел на лица спутников, и в гаснущих глазах Великого Охотника промелькнули искры сознания. Он громко и явственно произнес: «Теперь я лягу!» Потом рухнул, вытянулся на ложе и замер навеки. Его закрыли бязевой лазаретной простыней.

Через несколько дней огромное тело героя Тибета положили на лафет старой пушки и повезли к глубокой могиле, вырытой на берегу Иссык-Куля.

Когда гроб опускали в землю под залпы пушек каракольской линейной батареи, бурые грифы снова закружились над берегом Иссык-Куля, а солнце зажгло горные льды.

1938-1940

Оглавление

ДЕЛО ВСЕЙ ЖИЗНИ . (О жизни и творчестве Сергея Маркова)

В СМОЛЕНСКИХ ЛЕСАХ

МЕЧТЫ О БЕЛОМ НИЛЕ

ВАРШАВСКИЕ ДНИ

НА ОХОТНИЧЬЕЙ ТРОПЕ

СИНИЙ ЗАЛИВ ПОСЬЕТ

В ГОСТЯХ У ЮН ХАБА

К ИСТОКАМ УССУРИ

ПРОСТОРЫ ХАНКИ

ЗА ВЕЛИКОЙ СТЕНОЙ

ГЛИНЯНАЯ СТУПЕНЬ

«ПЕСЧАНОЕ НЕБО»

НА КУКУНОРЕ

ГУРЕСУ-ГАДЗЫР, СТРАНА ЗВЕРЕЙ

ЗОЛОТАЯ ПАЛЬМА

В КАМЫШАХ ЛОБНОРА

У ВОРОТ ЛХАСЫ

В ЧЕТВЕРТЫЙ ПОХОД

РАВНЕНИЕ НА КУНЬЛУНЬ!

ВОЛШЕБНЫЙ КОВЕР

ЛАВРЫ В ШКАФУ

ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД

Реклама на сайте