«Манчары»

Манчары

Повесть в рассказах

Манчары…

Имя это поистине легендарно. Оно живёт в преданиях и сказках якутского народа на протяжении многих лет и передаётся из поколения в поколение. Вслушайтесь в раздольные песни якутов, свободно льющиеся длинными зимними вечерами, в напевы и мелодии, звенящие на летних праздничных зелёных полянах. В них самые лучшие, задушевные и трогательные слова посвящаются Манчары.

Кто же этот человек? Где он родился и жил? Какие у него заслуги, почему его прекрасный образ до сего времени сохранился в сердце народа? Что он сделал такого большого и благородного, что имя его не сходит с уст народа?

Басылай Манчары жил в XIX веке. По народным сказаниям и свидетельству архивных документов, он родился в 1805 году в Нерюктейском наслеге Восточнокангаласского улуса (по официальным документам, его звали Василий Фёдорович Слободчиков). По рассказам людей, лично знавших его, Манчары — очень добрый, отзывчивый и благородный человек. Внешне он был привлекателен, обладал чудесным даром красноречия, его знали как великолепного певца-импровизатора. Он обладал также огромной физической силой, проворством и ловкостью, был человеком сильной воли, беззаветно храбрым и отчаянно смелым.

XIX век был тяжёлым для якутского народа. Якутия была самой отдалённой, нищей колонией царской России. Трудовой народ нещадно эксплуатировали. Крестьяне и ремесленники не покладая рук трудились и зимой и летом, чтобы хоть как-нибудь пережить суровую зиму. Царские чиновники, якутские баи и тойоны угнетали трудовой люд, помыкали им, как скотиной.

И вот в это время — в первой половине прошлого века — имя Манчары прогремело по якутской земле. Всю свою жизнь он посвятил неукротимой борьбе против гнета и кабалы, против баев и тойонов.

Манчары и его друзья совершали вооружённые нападения на усадьбы тойонов, отбирали у них имущество, жгли поместья, а все добытое раздавали беднякам. Они были выразителями воли бедняков и хамначчитов. И за всё это Манчары стал любимым национальным героем своего родного народа.

Царские власти и якутские баи ненавидели Манчары. Называли его разбойником, преследовали, сажали в тюрьмы. Несколько раз его арестовывали, заковывали в кандалы и ссылали в Охотск, Иркутск, Нерчинск. Но Манчары ловко ускользал от жандармов, не раз убегал из тюрем, возвращался на родину и продолжал бесстрашную борьбу с угнетателями. В конце концов его приковали железной цепью к стене якутской тюрьмы, а затем сослали в Вилюйский округ. Там он в конце 1870 года и умер.

Овеянные славой имена отважных людей, борцов за народное счастье, никогда не забываются. Имя Манчары не меркнет в тумане прошлого; наоборот, с каждым годом оно становится дороже для нас.

В народе бытует бесчисленное множество рассказов о жизни Манчары и его самых удивительных приключениях. С раннего детства, когда я только начал ходить и сидеть на чувале камелька, и до сего времени я продолжаю слушать с величайшим удовольствием такие рассказы о нём.

Я написал повесть в рассказах по мотивам наших народных преданий и легенд. И хочу, чтобы она воскресила в ваших сердцах незабвенный образ того благородного героя, которым гордится наш народ.

Я расскажу. А вы слушайте…

Неоконченная сказка

Тихий летний вечер. Так безветренно, что даже не шелохнёт чуткой листвой осинник. Синий дым от дымокура тонким облачком недвижно стоит над аласом — большой поляной среди тайги, на которой обычно располагается якутское селение. Дети со всего аласа пришли к Манчары домой и весело играют во дворе. Здесь можно играть, не опасаясь укоряющих строгих глаз, грозного окрика. И ребята дают волю своим резвым ногам, звонким весёлым голосам.

Мать Манчары, старуха Марья, останавливается у дверей юрты и с доброй улыбкой смотрит на расшалившуюся детвору. Пускай побалуются. Её сын Манчары — первый заводила и выдумщик. В игре он всегда верховодит.

Мальчики носятся вокруг юрты и амбара, сверкая голыми пятками. Они играют в джеренкей и в кулун кулурусу. Манчары увлечён, как и остальные ребята. Но он не забывает посматривать на дорогу; скоро должен прийти слепой старик Яков Кыях. Он знает много сказок и занимательных историй. Сегодня утром Манчары встретил Якова и пригласил его к себе на ночь. Со стариком он очень дружен и готов без конца слушать его. Яков рассказывает о бедняках, отважных людях, которые всегда оставляют в дураках глупых, спесивых баев. Когда Манчары слышит об этих смелых людях, ему хочется быть таким, как они.

Дети стали играть в прятки. Манчары притаился за амбаром. Увлёкшись игрой, он позабыл, что вот-вот должен появиться старый человек и его нужно встретить. Вспомнив об этом, он высунулся из-за угла. Яков уже стоял у изгороди и постукивал посохом по жердям в поисках ворот. Манчары вприпрыжку побежал к старику. Мальчик, который водил, увидел его и обрадованно закричал:

— Манчары! Манчары!

Но Манчары даже не оглянулся. Он подбежал к воротам, быстро открыл их, взял старика за руку и повёл во двор, виновато говоря:

— Я играл и не сразу заметил вас. Извините.

— Ну что ты, Басылай… По этой дороге я часто ходил. Сегодня почему-то сбился.

Как только старик и Манчары вошли во двор, дети окружили их. Из юрты принесли низенькую тальниковую табуретку и поставили её посередине двора. Манчары помог слепому сесть. Мальчики плотным кольцом обступили сказочника.

Старик был такой худой — кости да кожа, — что напоминал собой осенний тальник на песчаном берегу реки.

— О чём вы хотите послушать, добры молодцы? — спросил старик, вытирая пот с неподвижного, словно застывшего лица.

— О маленьком шалунишке!

— Нет, о Чарчахане!

— О Бэйбэрикэн!

— Дедушка! — сказал Манчары, коснувшись его колена. — В прошлый раз вы обещали рассказать о Чурумчуку.

— Расскажите о Чурумчуку! — хором попросили дети.

— Хорошо, — согласился старик.

Он достал табакерку, постучал по ней ногтем, заложил в нос понюшку и стал рассказывать.

…Жил-был отважный охотник по имени Чурумчуку. Не было более сметливого и удачливого охотника, чем он, но нужда и голод всё равно не покидали его. Дети Чурумчуку всегда ходили оборванные и голодные. Ценные меха, добытые руками охотника, переходили к купцам за бесценок. А он боялся с ними торговаться, слово сказать наперекор не осмеливался. Однажды Чурумчуку нашёл в тайге волшебный камень. С тех пор чего бы охотник ни пожелал — мигом исполнялось. Пришло счастье и довольство в семью охотника. Дарами волшебного камня пользовались окрестные бедняки. Слух о чудесной находке Чурумчуку дошёл до царя Чупчуруйдана. Царь приказал своим солдатам отнять у него камень. Опять стало голодно и холодно в юрте охотника. Не было предела горю Чурумчуку. Наконец он решил во что бы то ни стало вернуть свой чудесный камень. Охотник готов был ради этого сразиться с самим Чупчуруйданом. Как только у Чурумчуку появилось такое желание, мускулы его налились богатырской силой, глаза загорелись непотухающим огнём.

Однажды Чурумчуку пришёл во дворец и потребовал у царя свой камень. Чупчуруйдан не отдал камня, а за дерзость велел утопить охотника. Когда Чурумчуку бросили в море, он выпил всю воду и опять вернулся к царю:

— Отдай камень!

Разгневанный Чупчуруйдан приказал бросить его не растерзание голодным волкам и медведям. Но Чурумчуку и на этот раз спасся, разогнав всех хищных зверей, и они, разъярившись, набросились на самого Чупчуруйдана и разорвали…

Дети притихли, жадно слушая сказку. Манчары не сводил глаз со старика, боясь что-нибудь пропустить.

Вот бы ему стать таким, как Чурумчуку…

К воротам подъехал всадник. Никто даже головы не повернул, чтобы посмотреть, кто там.

— Нохо! — сердито крикнул всадник.

Дети вздрогнули, обернулись и увидели у ворот богача Чочо, сидевшего на гривастой лошади. Лицо его побагровело, глаза метали молнии.

Толстые щёки и подбородок его вздрагивали. А сам он, круглый и толстый, похожий на поставленные друг на друга две мокрые бочки, взгромоздясь на лошадь, казалось, заслонял собой всё небо.

Дети бросились врассыпную, только Манчары продолжал сидеть на месте, не трогаясь.

— Нохо, встань, говорят тебе! — сказал богач, грузно слезая с коня. Он вразвалку подошёл к Манчары, держа в руках плеть с серебряной рукояткой.

Манчары вскочил, всё ещё не понимая, почему дядя такой сердитый. Глаза у мальчика были спокойные и ясные.

Богач пришёл в ярость: какой-то оборванец посмел так держать себя с первым богачом, перед которым трепещет весь улус.

— Ты что, язык проглотил? — закричал Чочо, подняв плётку.

Манчары не знал, что говорить, и потому молчал. Крик богатого родственника услышала мать Манчары и вышла из юрты.

— Вас кто разгневал, господин? — спросила она, кланяясь.

— Твой сын растёт невежей. Он кто, человек или волчонок?

— Чем он провинился перед вами, господин мой?

— Чем провинился? Кто должен открыть мне ворота? Кто должен помочь мне сойти с коня?

— Он мог не увидеть вас, господин мой.

— А этого бродячего пса он сразу увидел! — показал он плетью на слепого. — Бросился ему ворота открывать. А меня он не увидел!

Манчары молчал. Ему было больно, что богач обидел старого человека, которого все уважали. Ведь он не виноват.

— Вы же… — Манчары раскрыл было рот.

— Что я?

— Вы же зрячий, а он — слепой.

Чочо вскипел ещё больше:

— Посмотрите на этого сосунка! С этих пор уже дерзнт. Я научу тебя быть почтительным. — Чочо несколько раз ударил Манчары кожаной плёткой. — Вот тебе за строптивость! В другой раз не то будет.

Манчары беззвучно плакал, уткнувшись лицом в тёплую мягкую землю. Чочо долго ещё бранил мать и старого Якова. Потом он сел на лошадь и уехал, бормоча проклятия.

А Манчары никак не мог успокоиться. Он плакал не столько от боли, сколько от обиды.

— Перестань, Басылай, плакать, — уговаривал его старик, гладя по чёрным непокорным вихрам. — Наш тойон — злая собака, и лучше с ним не связываться. Ну, не плачь.

Манчары вытер рукавом слёзы и, всхлипывая, присел рядом со стариком. Яков ласково провёл по его лицу шершавыми ладонями.

— Завтра всё забудется.

— Нет! Не забудется, — тихо, но твёрдо сказал Манчары и посмотрел в ту сторону, куда уехал Чочо.

Если бы старик был зрячим, он бы заметил, как сверкнули у мальчика глаза.

За охапкой сена

Наступила весна. В снегу зачернели первые проталинки. Со склонов побежали резвые сверкающие струи, отражая лучи солнца. Всем радостно, что наконец-то кончается долгая холодная зима.

Лишь на аласе Манчаровых тихо и печально. Манчары недавно исполнилось одиннадцать лет, но он уже работает наравне со взрослыми.

Днём мать вышла проведать скотину и со вздохом сказала:

— Сегодня телятам нечего дать. Кончилось сено. Сходи, Басылай, к дяде Чочо и попроси у него: может он одолжить хоть одну охапку?

Манчары накинул на себя рваную шубёнку и пошёл в хотон. Голодные телята протяжно мычали и выжидательно смотрели на мальчика, который всегда кормил их. Манчары погладил телят по мягкой шерсти и сказал:

— Бедняжки! Потерпите немного. Скоро я принесу сена и досыта накормлю вас.

Он вытащил салазки, у двери оглянулся. Телята смотрели на него, будто говоря: «Возвращайся поскорее».

Манчары перекинул через плечо лямку от салазок и зашагал к дяде.

По дороге он думал о том, как обрадуются телята, когда увидят душистое сено. Они будут резвиться, прыгать и тыкаться ему в колени влажными носами. От этих мыслей на сердце у мальчика стало легко и радостно.

Вскоре он подошёл к усадьбе Чочо. Манчары не любил бывать здесь, но что поделаешь — нужда заставляет. Если бы ему сказали: «Сходи к дяде за сеном или отправляйся в тайгу на медведя», он бы выбрал последнее. Говорят, что, если медведя не трогать, он тоже не тронет, чего нельзя сказать о Чочо.

Манчары робко вошёл в юрту. Тойон лежал в переднем углу на ороне, на мохнатой медвежьей шкуре. Увидев племянника, он нахмурил брови и привстал.

— С чем пожаловал ко мне, как посмел переступить порог моей юрты? — закричал он во всё горло. — Клянчить пришёл?

Все домашние столпились у камелька, с удивлением глядя на Манчары. Мальчик покраснел от стыда и обиды. Ему хотелось повернуться и уйти, хлопнув дверью. Но дома его ждут голодные телята.

— У нас кончилось сено… Мама просила одолжить хотя бы одну охапку, — смущённо пробормотал Манчары.

— За сеном пришёл? Нет у меня для вас сена. Нет и не будет. Уходи прочь!..

Манчары выбежал из юрты. Зачем он пришёл сюда?! Ведь знал же, что у Чочо зимой снега не выпросишь. Мальчик вытер рукавицами слёзы. Нет, он не будет плакать! Слезами горю не поможешь.

Когда юрта Чочо скрылась за поворотом, Манчары замедлил шаг. Он перевёл дыхание, поставил на полозья опрокинувшиеся санки. На заснеженном лугу стояли зароды — стога сена, принадлежащие Чочо. Сквозь некоторые из них успели прорасти молодые лиственницы. Манчары посмотрел на них и подумал: «У Чочо столько сена запасено, а у нас ни одной копны. Мы с мамой всё лето мучились на покосе, так что лица опухли от комариных укусов. А Чочо только и знал, что разъезжал верхом на лошади и покрикивал на хамначчитов. У нас нет ничего, а у него всего полно. Почему так?..»

Мальчику было горько, что к телятам он вернётся ни с чем. Но что поделаешь? Куда пойдёшь, кому пожалуешься? У соседей сено тоже на исходе, и они берегут каждый клочок. Вдруг он увидел жалкие клочки сена, валявшиеся по обочинам почерневшей дороги.

Манчары огляделся, снял рукавицы и стал руками сгребать упавшее с возов сено. Набрав горсть сухих травинок, Манчары подумал: куда их спрятать? «Если положу на салазки, Чочо может заметить и отобрать. Я подальше спрячу». Мальчик начал засовывать сено за голенища торбасов.

Так он шёл и собирал сухую траву, пока не закоченели пальцы.

Придя домой, Манчары сразу направился в хлев. Увидев хозяина, телята бросились к нему и стали нетерпеливо совать мордочки в торбаса, выдёргивая жухлые былинки.

— Бедняжки! Я совсем немного принёс. Чочо сена не дал. Он выгнал меня из юрты.

Манчары извлёк из торбасов собранное дорогой сено и поровну разделил на всех телят. Порции получились очень маленькие. Телята мигом уничтожили травинки и потянулись мордочками к мальчику, прося корма. Манчары показал им пустые руки, обнял телят за шеи и беззвучно заплакал.

Девичьи глаза

Приближалась сенокосная страда. Пора, когда люди, пережив лютую зиму и холодную весну, с облегчением вздыхают, ступив на благодатную зелень лугов.

По всей округе разнёсся слух, что к почтенному старейшине Чочо, единственному богачу на всем правобережье матушки Лены, величаво несущей свои грозные воды по трём широченным руслам, приехал погостить борогонский бай, голова Босиков. Гость привёз с собой знаменитых борцов, бегунов и обжор, и они будут состязаться с не менее знаменитыми людьми Чочо.

Будучи твёрдо уверенным в том, что его люди победят гостей, Чочо, чтобы ещё больше прославить своё имя, приказал созвать всех жителей ближних селений звоном бубенцов, а за жителями дальних селений были посланы гонцы на осёдланных конях.

И вот в селении Хатыннаах, где должно было состояться состязание, собралось видимо-невидимо народу. Пришли, как говорится, стар и млад.

Ребятишки поменьше собрались на поляне отдельно, подростки — поодаль и тоже начали играть. Манчары, уже семнадцатилетний юноша, не пропускал ни одного танца, ни одной игры: водил хоровод, прыгал на одной ноге, преодолевал препятствия в длину и в высоту.

Юноши и девушки затеяли игру в соколов и уточек.

Быть первым соколом выпал жребий двум юношам — Манчары и Мёске. Мёске — очень медлительный паренёк; он, казалось, даже передвигался с трудом.

Самым опасным соколом был Манчары. Сразу всем бросились в глаза его быстрота и лёгкость. Порой казалось, что он не бежит, а летит словно птица. Все ребята боялись его и старались держаться как можно дальше. Пойманные утки быстро начали выбывать из игры. Но зато как насмехались они над неповоротливым, неуклюжим Мёске: ткнут его в бок пальцем или кулачком, остановятся, как бы давая возможность поймать себя и, ловко развернувшись, ускользают прямо из-под рук. Бедный юноша, досадуя и обливаясь потом, каждый раз бросается на них снова.

Изворотливость и ловкость Манчары привлекли внимание чистой и нежной, как только что расцветший подснежник, тоненькой и стройной, как молоденькая берёзка, шестнадцатилетней девушки Саргы. Отец Саргы хотя и не был именитым баем — владельцем многочисленных табунов долгогривых лошадей, — всё же вёл хозяйство исправно, не попадая в кабалу к богачам и не влезая в неоплатные долги. В последние годы к нему повадились сыновья ближних и дальних богачей. Уж больно прельщала их красота его дочери. Но Саргы никого не пускала в своё сердце, ни на ком не останавливала взгляда. И вот её глаза выбрали паренька, который не заискивал перед сыновьями богачей, не преклонялся перед денежными людьми, держался смело, независимо, с достоинством, и не было ему равных в состязаниях.

Число уток, которых поймал сокол Манчары, всё увеличивалось. Остались непойманными только самые быстроногие. Из них особо выделялся Бачыгыратар Батаак, сын бывшего наследного князя. Этот паренёк, с глазками-буравчиками, похожий на раздразнённого бычка, и в самом деле был сильным и быстроногим.

На полянке, между двух «озёр», встретились с глазу на глаз Манчары и Батаак. Остальные утки бросились врассыпную. Бачыгыратар, видимо, решил поиздеваться над Манчары и подразнил его пальцами обеих рук, а затем устремился к своему «озеру». Манчары бросился за ним вдогонку. Они бежали так быстро, что даже не было заметно мелькания их рук и ног. Казалось, что они не бегут, а летят над поляной словно птицы. «Живые» и «мёртвые» утки и ребятишки, игравшие вблизи них, с любопытством наблюдали за поединком.

И вот Манчары уже почти догнал Батаака, но тот изловчился и отскочил в сторону. Манчары, не предвидя этого, не сумел резко остановиться и пробежал дальше, а Батаак в это время повернул обратно. Сокол Манчары всё же развернулся и стал преследовать утку снова. Вскоре он догнал Бачыгыратара и схватил его обеими руками. По правилам игры, если утка вырвется из рук сокола, то она не считается побеждённой, а поэтому Бачыгыратар вырывался изо всех сил. Во время возни он дважды больно толкнул сокола в грудь локтем. Манчары, разозлившись, заломил Бачыгыратару руки назад.

— Ну, ну, отпусти… Поймал же… — задыхаясь, попросил Бачыгыратар.

Саргы, стоя в стороне, зорко наблюдала за этим поединком и опомнилась, только когда сокол Манчары оказался совсем рядом. Девушка считала себя тоже быстроногой. В их селении не было никого из её одногодков среди парней и девушек, которые могли бы догнать Саргы. Потому она и на этот раз держалась уверенно, Когда же она оглянулась, приближаясь к своему «озерцу», то увидела, что сокол уже обходит её и пытается отрезать от «озера». Саргы круто повернулась и побежала в сторону, где росли кусты тальника. Ей казалось, что она бежит очень быстро: в ушах свистит ветер, а коса трепещет на ветру. Но всё равно она не смогла убежать от сокола Манчары. Две ловкие руки схватили её за локти.

Саргы с силой оттолкнула руки, державшие её, и оглянулась. Перед ней стоял юноша, приветливо улыбаясь. Круглые глаза его, казалось, смеялись.

Девушка не рассердилась и не стала вырываться, как это обычно делала она с другими юношами, а улыбнулась в ответ, обнажив при этом красивые, белые, как первый снег, зубы.

— Как тебя зовут? — тихо спросил Манчары, не сводя с неё глаз.

— Я… Саргы…

— Саргы… Какое красивое имя!

— А тебя? — Девушка уже знала имя парня, но спросила, чтобы не молчать, и, обычно бойкая и смелая, теперь смутилась и стыдливо опустила глаза.

— Манчары… — ответил юноша и тоже потупился.

Они оба замолчали, не зная, что сказать друг другу. Лицо девушки, только что поникшее, словно цветы от солнечного зноя, вдруг засветилось каким-то особенным светом.

А сердце юноши, обычно не дававшее знать о себе даже при очень больших силовых нагрузках во время игр и борьбы, застучало так сильно, словно кувалда по наковальне. И юноша боялся, что этот стук может услышать Саргы.

Потом Саргы как мбжно незаметнее, украдкой взглянула на парня. И взгляды их встретились. Парень и девушка нежно улыбнулись друг другу. Этой улыбкой было сказано все, о чём они никогда не смогли бы и не сумели сказать словами.

— Со-ко-лок! Лови! Лови! Кря! Кря! — закричали ребята.

Девушка ещё раз одарила парня ласковым взглядом и пошла торопливой лёгкой походкой по направлению к поляне.

Как только Манчары вернулся к месту игр, к нему подбежал паренёк, посыльный Чочо.

— Чочо зовёт! Велит сейчас же мчаться к нему!

— Чочо зовёт! — передавали из уст в уста. — Зачем?

Очень не хотелось Манчары оставлять игру, но его звал сам господин, и он пошёл.

Вслед за ним устремились гурьбой мальчишки, которым всегда хотелось всё знать.

Недалеко от места, где должны проходить состязания, была разбита ураса — летнее конусообразное жилище, плотно обтянутое листами бересты. Чочо сидел у входа и ждал Манчары.

— Пришёл по вашему вызову, господин, — сказал Манчары, склонив голову.

Увидев, что парень лишь склонил голову, а не согнул спину, Чочо рассердился. Но виду не показал. Вытерев лицо махалкой из волос конского хвоста, он вкрадчиво сказал:

— Сынок, а не грех назвать бы меня дядей. Разве в наших жилах льётся не одна кровь?

— Я пришёл, дядя тойон, — холодно повторил Манчары.

Люди, стоявшие вокруг, удивились смелости паренька и начали перешёптываться между собой.

— Перестаньте галдеть! — рявкнул Чочо и с деланной улыбкой обратился к Манчары: — Так вот, сынок, пришло время, когда высокое имя Чочо пытаются ниспровергнуть, громкую славу его затмить. Этот глупец Топпойо поддался жадности, вчера обожрался и уступил первенство бегуну Босикова. А бежал-то всего-навсего три версты. Сейчас предстоит бежать пять вёрст. И я вижу, что только ты можешь победить любого соперника, ибо до сих пор ты не находил себе равных ни в борьбе, ни в беге. Настал решающий день, когда лучшие должны доказать своё превосходство. И потому я решил, что на этот раз побежишь ты. Если победишь, я щедро одарю тебя.

Манчары вспомнил, как кричал на него Чочо всего несколько дней назад, приговаривая при этом: «Ты ведь убьёшь любого, если узнаешь, что у него есть деньги». А сейчас вот упрашивает. Но кто воспользуется славой, если даже Манчары и окажется победителем? Чьё имя будут прославлять на каждом шагу? Чочо! И никого другого! Будут говорить, что голову Босикова победил Чочо. Не скажут же, что борогонского бегуна победил Манчары, а скажут, что победил человек Чочо. Мало того, что он отнял у таких сирот, как мы с мамой, скот и имущество, так вдобавок бедняки должны продавать ему свои ноги. Погоди, я покажу тебе, пузатый, что я значу…

— Господин, — обратился к Чочо Манчары, — а разве вас не осудят люди, что вы выпускаете на состязание слабого, хиленького паренька, у которого ещё не окрепли ноги и спина?

— Ха-ха!.. Пусть осуждают. Я плюю на всякие осуждения. Это неважно, что тебе мало лет! Нужна победа. Мы победим — значит, мы первые! Об остальном — моя забота. Твоё дело — победить. Лучше иди и хорошенько подготовься.

Не видя другого способа избежать участия в соревновании, Манчары решительно сказал:

— Я не побегу…

— Что ты говоришь, холоп?! — От такого неожиданного ответа Чочо даже приподнялся с медвежьей шкуры, на которой он восседал.

— Я не побегу, — твёрдо повторил Манчары.

Предчувствуя беду, люди, окружавшие их, застыли в суровом молчании.

— Что слышат мои уши, что видят мои глаза?! — заорал во всё горло Чочо и вскочил со своего места, готовый придавить парня к земле, набросить на него удила. — Смотрите-ка на этого негодяя! С этих-то пор ты осмеливаешься не подчиняться моему твёрдому слову?! Я заставлю тебя пожалеть об этом!

Манчары хотел отойти в сторону, но люди окружили его. С разных сторон послышалось:

— Наш господин разгневался…

— Как же не злиться, если пренебрегают его словом?

— До сего времени никто не перечил ему…

— Басылай, ты, видимо, накликал на себя беду…

— Пусть… — сурово ответил Манчары.

— Сынок, если одержишь победу ты, то как бы ни прославляли Чочо, но и нам, простым людям улуса, достанется хоть чуток этой славы, — рассудительно сказал старик с длинной бородой и погладил Манчары по плечу. — Может быть, ты забудешь обиду на своего дядюшку и попытаешься всё-таки посостязаться со знаменитым бегуном из соседнего улуса? Ведь и нам тоже, хотя мы и считаемся безголовыми, дорога честь и слава родного улуса. Подумай хорошенько, забудь обиды.

— Так-то оно так, но… — Манчары заколебался.

В это время он вдруг увидел в толпе Саргы. Девушка смотрела на него умоляющим взглядом. «Не накликай на себя беду своим отказом… Соревнуйся, беги… Ради всех… нас. Ради меня…» — как будто просили её глаза. От этого умоляющего её взгляда парень заколебался. И он едва заметно кивнул девушке.

— Ладно. Пусть будет так, — сказал он окружившим его людям, подойдя прямо к Чочо. — Я согласен бежать…

По выражению лица не было видно, что Чочо остался доволен, обрадовался его согласию. Наоборот, он ещё больше разгневался, подумал: «С этих-то пор, ещё от земли три вершка, не боится ни господина тойона, ни начальства!.. Что это за зверь растёт? Каким он будет, когда совсем вырастет, когда станет крепко на ноги?!»

Чочо понимал, что парень согласился бежать вовсе не потому, что уважил его просьбу, и вовсе не из страха перед ним. Однако Чочо сделал вид, что всё происходит так, как он требовал, как приказал. Оглядев исподлобья всех собравшихся, Чочо повернулся к Манчары:

— Так бы и сказал сразу! А на будущее никогда не смей увёртываться и увиливать. Запомни раз и навсегда, на всю жизнь: всё должно быть так, как скажу я. Моё слово — закон! — И встал, махнув в сторону урасы: — Заходи!

Было условлено, что состязание начнётся у самой дальней границы западного аласа. Люди из обоих улусов увели своих бегунов. С нетерпением и тревогой ожидали собравшиеся, чем кончатся состязания. Ребятишки взобрались на деревья и сидели на них, словно тетерева. Уже успело свариться в котлах мясо, а бегуны всё не показывались. Была выкурена не одна трубка, пока с верхушки самого высокого дерева вдруг раздался звонкий взволнованный детский крик:

— Бегут! Бегут!

Люди заволновались, вытянули шеи. Каждый хотел увидеть первым бегуна своего улуса.

Вдруг самые дальнозоркие увидели две чёрные точки:

— Правда! Показались!

— Смотрите, кто из них впереди?

— Невозможно узнать!

Бегуны уже находились на середине аласа.

— Вон в белой рубашке — Манчары?

— Он! Он…

— Тогда что же, борогонский бегун, этот без рубашки, опередил Манчары?

— Наш Манчары обгонит его… Должен обогнать…

— Эх, мчится как вихрь!

— Бегут рядом, ровно, как натянутая волосяная струна.

— Наш Манчары неутомим.

Бегуны приблизились.

— Манчары, да?

— Следите за ним!

— Тот, что без рубашки, снова нагоняет!

— Нет, не дал догнать! Манчары опять ушёл вперёд!

— Жми! Жми!

Опередив борогонского бегуна метра на два, Манчары громко ударил ладонью по берёзке, обозначавшей финиш, и побежал дальше. Одноулусцы встретили его возгласами восторга:

— Уруй! Слава! Уруй! Слава!

Когда Манчары уже стоял запыхавшись и старался отдышаться, слушая приветствия и поздравления молодых и благословения стариков, его позвали к Чочо.

— Бесстыдник, всё-таки победил! Можешь же бегать, чёрный пёс, а почему отказывался? Ну, что тебя, поубавилось, оттого что пробежал? — встретил его бранью Чочо. — Или стоишь, развесив уши, в ожидании награды, голодранец?

— Я в наградах не нуждаюсь! — решительно сказал Манчары.

— Ха-ха! В наградах не нуждается! А я вот обязательно награжу тебя. Я не отменяю своего слова. — Чочо начал было зычно хохотать, но вдруг сразу сделался суровым. — Твоя награда — всего три розги! Пусть они научат тебя впредь охотно и безропотно исполнять мои приказания. Если не научишься, добавлю ещё. Получишь мой подарок после отъезда гостей. А сейчас убирайся отсюда и на глаза мне не показывайся!

Все были поражены подлостью Чочо и застыли в молчании.

Манчары тоже стоял опустив голову, словно не верил своим ушам. Потом резко поднял голову и, ничего не говоря, кусая губы, быстро пошагал за урасу. Там, в стороне от людских глаз, он прислонился к развесистой иве. Стоял и думал о том, как тяжело быть бедняком. Его душили обида и досада, что на него смотрят как на скотину.

Кто-то вдруг коснулся плеча юноши. Он обернулся: возле него стояла Саргы. Девушка, не долго думая, ткнула его в грудь своими маленькими пальчиками и крикнула:

— Догоняй! — и упорхнула как бабочка.

Манчары почему-то не захотелось догонять её, и он пошёл следом за ней медленно-медленно.

Добежав до опушки леса, где трепетали своими листочками тоненькие осины, словно оплакивали кого-то, девушка остановилась, обхватила руками стройненькое деревцо с прямым светлым стволом.

— О-о, Манчары, какой ты, оказывается, быстроногий…

— Быстроногий… — Юноша с досады сорвал листок с дерева. — В награду за это три…

— Не надо, не думай об этом… — не дала договорить ему девушка. — Может быть, твой почтенный дядюшка шутит!

— Как бы не так!

— Давай не будем думать об этом…

Оба замолчали. Над ними зашелестели, зашептались о каких-то неведомых тайнах листочки осины.

— Саргы… Когда мы увидимся снова? Где? — спросил Манчары.

— Где увидимся? Только здесь. На этом месте…

— Когда?

— Будущим летом.

— Летом будущего года обязательно придёшь?

— Если разрешит отец…

— А если не разрешит?

— Нет, не говори так. Приду. Пустит — не пустит, всё равно приду.

— Саргы, придёшь или не придёшь, я всё равно найду тебя. Обязательно найду!

— Найди, Манчары. Я буду ждать…

На площади опять, наверно, началось состязание. Выкрики и возгласы доносились даже сюда, где стояли Манчары и Саргы.

— Я пойду…

— Подожди немного, Саргы. Совсем немного…

— Не надо… наши потеряют меня…

— Ещё немножко… Скажи что-нибудь на прощание, Саргы!

Девушка вздохнула, посмотрела на юношу своими чёрными, как спелая смородина, глазами.

— Закрой глаза…

Манчары закрыл глаза. Тогда девушка прильнула к нему, поцеловала в щеку и, мелькнув между осинками косой и платьем, скрылась.

— Саргы-ы… — тихо позвал Манчары.

Осины, словно обрадовавшись, снова о чем-то своём зашептали.

Манчары раскинул в стороны руки и пошёл по лесу куда глаза глядят, храня на щеках своих тепло нецелованных девичьих губ, а в сердце — огонь и блеск глаз, чёрных, как спелая смородина.

Плата за тридцать лисиц

Манчары исполнилось восемнадцать лет, он стал необыкновенно красивым юношей. Роста он немного выше среднего. Лицо у него продолговатое, всегда чистое и в меру румяное. Из-под высокого лба открыто и доверчиво смотрят смолисто-чёрные глаза, обрамлённые густыми длинными ресницами. В походке строен, в обращении, особенно со старшими, вежлив, даже застенчив.

Люди с любовью и восхищением смотрели на него. «Из Манчары, сына Бытааны, выйдет настоящий мужчина», — предсказывали старики. Девушки тайком слагали о нём песни. Щёки их рдели румянцем при одном упоминании его имени. И только один человек не любил Манчары. Это его родной дядя Чочобай.

Племянник открыто ненавидел его за жадность, за издевательства над неимущими людьми, в особенности соседями. Чочо несколько раз пытался образумить парня, но ничего из этого у него не получалось. Пробовал и задобрить его, обещал подарить ему молодого коня, если племянник будет почтительным и благоразумным. Но Манчары не поддавался на уговоры и посулы. Не стал послушным и после «премии» Чочо на прошлогодних состязаниях — после трёх ударов розгой.

Глядя на Манчары, и другие начали осуждать богача.

Тогда Чочо задумал проучить племянника. Как только прошёл ледоход, он отправился в Якутск. Вскоре оттуда прибыла повестка — парня вызывали в суд. Манчары испугался и сбежал в тайгу. Летом за ним приезжал вооружённый казак, но и он не нашёл юношу, вернулся в город ни с чем.

Незаметно подкралась осень. Начались холода. Листья на деревьях пожелтели и опали, трава поблекла, тайга сменила одежду — почернела, стала унылой и неласковой. Озёра покрылись блестящим, гладким льдом. Нет-нет да и подует холодный ветер, соберутся тучи и начинают засевать землю белыми зёрнами-снежинками. Нередко снег шёл целыми днями. Всё труднее становилось Манчары. Шалаш его насквозь продувался ветром, и почти каждое утро парень просыпался с побелевшими от инея волосами. Суровая зима с лютыми морозами брала своё, и впору было задуматься: как жить дальше в этой опустевшей, угрюмой тайге!

И вот в один из таких дней, когда Манчары был в отчаянии, к нему пришла мать.

— Сыночек, — обратилась она к нему, — послушай ты свою мученицу-мать, вскормившую тебя своим молоком! Не выжить тебе тут зимней порой. Вернись домой. Не бойся дяди Чочо. Вчера вечером он приходил к нам. Велел передать тебе, чтобы ты не упрямился, а лучше вернулся и повинился в своих грехах. Дай ему честное слово, что будешь почтителен к нему, и он простит тебя. Хотя, говорит, городское начальство, может, и недовольно тобою, разыскивает тебя, но он за тебя заступится. Не упрямься, деточка, пойди к дяде Чочо и попроси у него прощения.

— О-о, мама, с чего бы этак раздобрился Чочо? Что-то не верится в его доброту… — усомнился сын.

— Не говори так, деточка, не надо грешить. Ведь как бы там ни было, Чочо самый близкий тебе родственник. Неужели он может желать зла своему единственному племяннику? Ради памяти своего покойного брата, твоего отца, он сделает нам добро: говорят, слёзы умерших тяжелы для души… А то, что он раньше грозился, так это, наверно, в пылу гнева. Сыночек, если же ты не прислушаешься к совету дяди, так, пожалуй, твоя вина усугубится. Попроси у старика прощения. Подумай и обо мне, меня пожалей. Ведь ты у меня единственный. Если с тобой приключится какая-нибудь беда, я не перенесу этого. Манчары мой, умоляю тебя…

Чочо приветливо встретил Манчары:

— Эх ты, глупая башка! Давным-давно прибежал бы ко мне, попросил прощения и жил бы себе припеваючи на воле. Сам виноват, что столько времени мучился. Ну хоть в эту ночь поспи спокойно. А завтра утром поедем в город к начальству. Я с ним хорошо знаком. Если подкинуть ему штук тридцать лисиц, то и у него, наверное, сердце смягчится, Так неужели эти рыжие зверьки дороже моего единственного племянника?..

Потом Чочо угощал Манчары самыми изысканными яствами. Манчары постепенно начинал верить в то, что дядя действительно желает ему добра. Плотно поужинав, уверенный, что наконец-то избавился от всех мучений и тягостей, он заснул крепким сном, как давно уже не спал.

Утром поднялись рано, собрались и поехали в город. К обеду уже были на месте, у дома областного начальника. Это было большое белое каменное здание с высоким крыльцом. Они прошли в просторную комнату, пол которой был застлан мягким цветастым ковром, и им было жалко ступать по нему в старых торбасах. Окна были занавешены просвечивающей насквозь, как тонкая паутина, материей, стулья с мягкими сиденьями. Манчары впервые видел такой большой, роскошный дом. Какой он высокий! Какой светлый! И какая в нём жуткая тишина! Робость и страх Манчары всё более усиливались. И в то же время крепла вера в дядю! Смотри-ка, Чочо и здесь держится совершенно непринуждённо, важно. Видимо, в том доме он бывал довольно часто, коли хорошо знает большого русского начальника…

После длительного ожидания их наконец пригласили в кабинет.

— Пойдём! — сказал Чочо, как-то неестественно улыбнувшись.

Перешагнув порог, Манчары остался стоять у двери, прячась за спину дяди. Начальник, встав из-за огромного стола, вышел навстречу Чочо:

— О, о, Слободчиков, моё почтение!

С чувством собственного достоинства Чочо отвесил господину низкий поклон и тут же, выпрямившись и приосанившись, громко заговорил:

— Высокий наместник белого царя, послушайте, что я вам скажу. Выполняя ваш указ, я привёл к вам того, кто осмелился совершить грех перед богом, кто растоптал законы солнца-царя, кто не повиновался власти и целое лето скрывался в тёмном лесу, как вор. Вот он стоит перед вами — Манчары, за которым всё лето безуспешно охотились ваши доблестные казаки! — выпалил он и ткнул указательным пальцем прямо в лицо племянника, который, оцепенев от неожиданности и изумления, стоял, вытаращив глаза. — Ваше превосходительство! Он резв, как быстрокрылая утка, силён, как гулевой конь, так что необходимо немедленно связать его!

Не успел Манчары осмыслить всё, что случилось, как к нему подскочили несколько казаков и крепко скрутили его мокрой конопляной верёвкой. Но Манчары и не думал сопротивляться. Он даже не двинулся с места, стоял как бесчувственный, словно у него в груди остановилось трепетное сердце, а в жилах застыла кровь. Настолько велико было его изумление от слов дяди, от такого бессовестного обмана.

Казаки тут же уволокли связанного юношу и бросили, как полено, у двери прихожей.

Из кухни распространялись вкусные запахи. Озабоченно забегали женщины в белых передниках с полными подносами.

Манчары начал понимать, как бесстыдно и нагло предали его. И тем не менее никак не хотелось верить этому. Сколько бы ни было в этом мире лжи и обмана, но то, как поступили с ним, было ужасно! Неужели все уверения и клятвы дяди были сплошной ложью? Неужели в его сердце не сохранилась хоть искорка жалости к своему единственному племяннику? О-о, что за ужас!..

Манчары видел, как казаки принесли со двора перемётные сумы, в которых были уложены лисьи шкурки. Вскоре перемётные сумы, уже пустые, были пронесены мимо него обратно во двор. У Манчары, точно он, утопая, хватался за соломинку, снова появилась слабая надежда на благополучный исход. Может быть, дядя нарочно хитрит, чтобы припугнуть, застращать его? Он всегда был коварным. Всякие дерзкие и злобные насмешки над бедняками, унижение их доставляли ему удовольствие. Возможно, и сейчас сидит он у начальника и они оба надрываются от смеха, вспоминая, как он стоял, разинув рот от изумления! Чочо, вручив подарки начальнику, наверное, уже договорился обо всём. Вот выйдет сейчас и заставит развязать его, а потом, перечисляя свои достоинства и заслуги, начнёт трунить над ним… О-о, может ли сердце Чочо быть таким отходчивым, добрым? Кто знает…

Пока Манчары лежал, мучаясь сомнениями, начало смеркаться. Из комнаты вышел Чочо. Он весь лоснился от выступившего пота после сытного и обильного обеда. Остановившись у двери, он пожимал руку начальнику и его супруге, отвешивая им поклоны. «За то, что вы не пренебрегли моими словами, что уважили мою просьбу…» — расслышал Манчары. «Это он, наверное, благодарит за меня?» — подумал юноша. Человеку, ожидающему освобождения от пут, показалось, что они слишком долго раскланиваются. Большой начальник тоже чрезмерно весел и доволен. Отчего ему не быть весёлым, когда, считай, даром получил столько лисьих шкурок?..

Наконец Чочо вернулся, тяжело неся своё грузное тело. Манчары, лежавший в мучительном ожидании, пытливо взглянул в его лицо. Но довольное выражение лица дяди, с которым он раскланивался с начальником и его женой, уже успело измениться: губы поджались, лицо стало свирепым, налившиеся кровью глаза смотрят исподлобья. Манчары стало холодно.

— Ну как, жук навозный, будешь перечить Чочо? — злобно прошипел он, склонившись над Манчары. — Этого тебе еше мало. Ещё не то испытаешь, когда разорвут твою шкуру у позорного столба, выпустят из тебя чёрную кровь! Сполна заплатишь за мои тридцать лисиц!

Сказав это, он так захохотал, что у любого волосы встали бы дыбом и по телу пробежали мурашки.

Бедняга Манчары только теперь понял, зачем дядя вызвал его из тайги, зачем привёз в подарок тридцать лисиц…

— О-о, проклятье!.. Проклятье!.. — в бессильной злобе заскрежетал зубами Манчары, напряг свои сильные мускулы и стал биться головой об пол, стараясь освободиться. Но мокрая верёвка не рвалась, а ещё крепче впивалась в его тело.

— Не буянь! — прошипел казак и ударил юношу по голове кованым сапогом.

Манчары, начавший терять сознание, словно сквозь сон услышал громкий злорадный смех богатого дяди…

«Мама, прощай!..»

Конные казаки поскакали в разные концы Якутска вдоль улиц с низенькими деревянными домами.

Всех, кого встречали или настигали на дороге, они сгоняли к Малому базару. Там, у позорного столба, готовилось наказание преступника.

К полдню Малый базар наводнили толпы народа. На краю площади был сооружён высокий помост, сколоченный из плах. На нём торчал столб, выкрашенный чёрной краской. На середине помоста стояла широкая чёрная скамья, один конец которой упирался в столб. У самого помоста выстроились в ряд чиновники губернского управления и. полицейские. Тут же тойоны и баи в широких шубах. Впереди всех выделяется толстая шея и широченная спина Чочо.

Врезаясь в толпу сгрудившегося народа, к помосту подъехала карета, обтянутая прочной чёрной тканью. Из кареты вывели худого молодого человека в арестантской одежде. Когда арестант поднялся на помост и обернулся к притихшей толпе, собравшиеся увидели на его груди дощечку с надписью: «Преступник Манчары».

Это действительно был Манчары. С тех пор как поймали его, юноша сильно изменился. Он очень похудел, отчего казался ещё выше. От румянца на лице и следа не осталось.

Глаза, раньше так жизнерадостно блестевшие, глубоко ввалились и горели лихорадочным, зловещим огнём. Круглые, полные прежде щёки впали и пожелтели. Увидев его, толпа вздрогнула, послышался глухой ропот.

Манчары стоял не двигаясь. Твёрдым, решительным взглядом он пристально смотрел вдаль, поверх базарной площади. Он будто настолько далеко ушёл в мыслях от мира сего, что не обращал внимания ни на позорный столб, ни на чёрную скамью, не слышал ропота собравшейся толпы. Словно всё это не имело к нему никакого отношения. И только широко вздувавшиеся ноздри, высоко поднимавшаяся при вздохе могучая грудь выдавали его волнение. Недвижимый, он стоял с гордо поднятой головой, как бы подтверждая, что человек принял твёрдое и непреклонное решение.

Чиновник, взобравшись на помост, скороговоркой прочёл приговор суда:

«…Инородца Басылая Манчары подвергнуть наказанию розгами, нанеся ему триста ударов, а потом, если останется в живых, заключить преступника на три года в тюрьму за умышленное укрывательство от властей, равное непризнанию их…»

И тут же, на помосте, появился неизвестно откуда огромный, словно вставший на дыбы вол, палач. Он был в просторной ярко-красной рубахе и широченных шароварах и оттого казался тучным и отвратительным. В прошлом это уголовный преступник, приговорённый к бессрочной каторге. Страшно чернели его вырванные ноздри, на щеках синели печати, выжженные за тяжкие злодеяния.

Растопырив пальцы и вытянув вперёд свои пятерни, палач подошёл к Манчары и начал раздевать его. А тот даже не шевельнулся, стоял, как и до этого, не двигаясь; на лице его не дрогнул ни один мускул. Глаза по-прежнему пристально смотрели вперёд, словно он пытался найти опору среди собравшихся тут людей. Что же он мог увидеть там, о чём мог думать в эти последние минуты перед казнью? Может, видел он незабываемые дни своего детства, согретые теплом горячей материнской любви, равной ласке щедрого священного солнца? Или думал о своей участи, о судьбе близких ему людей? Когда Манчары остался в одних кальсонах, к нему подошёл чиновник, читавший приговор, и громко произнёс:

— Тебе даётся последнее слово. Может, ты хочешь о чём-нибудь попросить начальство?

Манчары словно и не слышал его слов.

— Я спрашиваю тебя: есть у тебя какая-нибудь просьба к начальству? — заревел чиновник в самое ухо преступника.

И только тогда Манчары перевёл взгляд туда, где стояло, сбившись в кучу, якутское и русское начальство. Это был взгляд, полный презрения и ненависти, взгляд, горящий огнём вражды и вечного мщения. Начальство не вынесло этого взгляда, который пронизал как острие копья. Тотчас же раздались крики:

— Давайте начинайте скорее!

Палач накинулся на Манчары, уложил его животом на скамью, головой к столбу, руки пропустил под скамью и связал их в запястьях. Ноги связал у щиколоток и прикрутил к скамье, самого ещё в трёх местах прихватил ремнём, точно лошадь подпругой.

— Начинай! — подали команду палачу.

Услышав её, палач вздёрнул кверху зияющие чернотой ноздри и хищно оскалил длинные неровные зубы, как бы говоря: «Ну вот, начинается и моя работа». Размахнувшись, он с силой ударил двойной розгой, издавшей зловещий свист. Розги впились в обнажённое тело, концы их обвились вокруг плахи.

Притихшая толпа вздрогнула от этого страшного свиста. И только Чочо, довольный, что враг повержен и обесчещен, громко, злорадно захохотал. Было видно, как тряслись его шея и толстый затылок.

Палач ещё не встречал человека, который стерпел бы такой ужасный удар, не издав ни единого звука. А Манчары не проронил ни единого слова, он даже не стонал, только крепко стиснул зубы. Раздосадованный этим, палач стал наносить удары, один сильнее другого. Розги со свистом впивались в обнажённое тело. Свист розог перемежался с привычным гиканьем палача. После нескольких таких ударов кожа осуждённого посинела и из шрамов брызнула ярко-красная кровь.

— Пусть попросит пощады! — крикнули снизу.

Начальству, видимо, во что бы то ни стало хотелось сломить железное упорство парня, заставить его взмолиться и попросить пощады.

— Проси пощады, негодяй! — крикнул в ухо Манчары резво подскочивший к нему чиновник и, не дождавшись ответа, сказал, обращаясь к старшему чину: — Только зубами скрипит…

— Проучите разбойника! Проучите! — злобно затопал Чочо.

Палач передёрнул плечами и тут же продолжил истязание. Снова засвистели розги. После пятидесяти ударов осуждённый потерял сознание. Его окатили холодной водой. Приходя в сознание, Манчары тяжело вздохнул и чуть заметно пошевелил крепко связанными руками и ногами.

— Ха-ха-ха!.. Ну как, сладко, разбойник? Получил чего хотел? — сказал Чочо и, тяжело поднявшись на помост, обходя лужу крови, направился к скамье. — Лучше попроси пощады! Может быть, и пожалеем. Ведь всё-таки ты мой кровный родственник. Молчишь!.. Смотрите-ка на него, молчит!.. — И палачу: — Ты чего остановился? Секи его ещё сильнее! Ещё крепче!

Когда розги опять со свистом впились в окровавленное тело, у Манчары вырвались только два слова, исходившие из самой глубины сердца:

— Мама, прощай!..

И в этот миг притихшая толпа всколыхнулась.

— Манчары, мужайся, не сдавайся! — раздался в дальнем углу площади взволнованный крик.

Сшибая с ног людей, конные казаки устремились в сторону крика. В это время с противоположной стороны донёсся решительный выкрик:

— Манчары, мы этого не забудем!

Казаки, не зная в какую сторону ехать, стали осаживать коней и закружились на месте.

А свист на помосте витал над толпой, вызывая у людей ненависть, но не страх.

«Я отомщу!»

Осеннее солнце рано скрылось за лесом. Лучи его, озарившие редкие облака на западе, постепенно тускнели и гасли. Вскоре темнота плотным, непроницаемым покрывалом окутала алас Арылах. Вокруг ни шороха, ни звука. Всё живое затаилось, замерло до утра.

Из леса, расположенного с северной стороны аласа, осторожно вышел человек. Ни одна ветка не хрустнула под его ногами. Он остановился, посмотрел вокруг и повернул к нежилой юрте, которая чёрной бесформенной глыбой вырисовывалась на фоне неба. Человек остановился перед покосившимся строением, постоял немного и открыл дверь. Он вошёл внутрь юрты и горестно приник к холодному столбу.

— Мама! Твой сын пришёл! Мама! — тихо произнёс он.

Это был Басылай Манчары. Весной прошлого года, после унизительного и страшного наказания на Малом базаре, его, полуживого, бросили в Якутский острог. Когда Манчары немного поправился, окреп, он бежал из острога.

Ещё в тюрьме он слышал, что весь их скот забрал себе Чочо. Бедная мать стала скитаться по людям. Больная и слабая, она не выдержала ударов судьбы и умерла. И всё же Манчары почему-то казалось, что родная юрта непременно встретит его весёлым полыханием огня в камельке, а мать — приветом и лаской.

Сейчас Манчары неподвижно стоял у столба. Ему казалось, что с левой нары вот-вот вскочит мать и бросится к нему на грудь. Но юрта была мертва. В пустые глазницы окон заглядывали звёзды. Ороны были изломаны. С камелька обвалилась глина. Пахло плесенью, гнилью, перепревшим навозом.

Сердце Манчары сжала тоска.

— Мама…

Кто откликнется на его голос в ночном безмолвии? Осиротевшая юрта молчала. Лишь в углу хотона с шуршанием осыпалась земля.

— О мама, мама! Неужели я тебя никогда больше не увижу!.. — простонал Манчары. — Оказывается, говорили правду. Худая весть всегда бывает правильной.

Ноги Манчары подкосились, он бессильно опустился на землю. Руки его коснулись холодного пепла.

— Прости меня, мама… Я виноват перед тобой! Я не смог дать тебе спокойной старости.

Манчары стоял на коленях перед давно погасшим очагом, держа в руках холодный пепел, и тяжело вздыхал.

Когда-то этот камелёк согревал его своим теплом, радовал ярким пламенем, убаюкивал потрескиванием поленьев. А теперь в юрте так тоскливо, так плохо. И за что? За какую провинность, за какие грехи потушили их очаг?.. Манчары поднял голову, сжал кулаки с такой силой, что хрустнули пальцы в суставах. За то, что он сказал правду! За то, что он посмел перечить Чочо!

В открытые окна врывался пронзительный ветер и ворошил волосы на голове Манчары. По телу прошла дрожь. Манчары осмотрелся и задержал свой взгляд на поломанных досках орона матери.

— Клянусь, мама, твоей светлой памятью, потухшим очагом нашей юрты — я отомщу! За всё взыщу с богачей!

Манчары вскочил и шагнул к выходу. У дверей он задержался, окинул прощальным взором родное пепелище:

— Я отомщу! Клянусь!

У Чочо

Непроглядная осенняя ночь. На просторной усадьбе Чочо тишина, не слышно даже собак. Кто осмелится нарушить эту глубокую чуткую тишину? Рабы и челядь, изнурённые дневной работой, давно спят. Сам тойон развалился на мягкой медвежьей шкуре в красном углу на главной скамье. Как только он погружается в дремоту, всё мгновенно стихает и в юрте и на дворе. Когда Чочо отдыхает, кажется, и земля и небо молчат.

Но вдруг в полночь дверь белой половины юрты задрожала от сильных ударов. Кто это? Какой дерзкий нечестивец посмел нарушить тишину тёмной, безлунной ночи? Кто не побоялся потревожить сон именитого тойона?

— Открывайте! Живо открывайте! — послышался из-за двери грозный голос.

Чочо проснулся и, задыхаясь от ярости, сел.

— Кто это? Я спрашиваю, кто это? — закричал он своим хамначчитам, которые вповалку спали на левой наре. — Вставайте скорее! Приволоките мне этого сумасшедшего. Я ему покажу… Быстрее разводите огонь!

Люди бросились раздувать угли в камельке.

— Если бай Чочо не спешит, я войду сам! — опять послышался голос из-за двери.

Под могучим напором засов заскрипел и переломился. Дверь распахнулась. Холодный воздух, клубясь, хлынул в юрту.

Через порог тяжело перешагнул человек.

— Поднимайся, бай! Чочо, к тебе пришёл гость, которого ты не ждал! — произнёс незнакомец.

— Нохо, кто ты? Кто ты, спрашиваю? Отвечай, пока жив! — Чочо выхватил из-под подушки костыль и вскочил. — Слизняк! Навозный червь! Я…

В это время в камельке ярко вспыхнул огонь и залил колеблющимся светом всю юрту. Рука Чочо, занесённая для удара, неподвижно застыла в воздухе, точно она мгновенно окаменела. Перед тойоном стоял высокий плечистый человек. В руке его сверкнул обнажённый меч.

— Манчары!.. — прошептал Чочо побелевшими губами.

Придя в себя, Чочо закричал хамначчитам, столпившимся на левой половине:

— Парни, чего смотрите? Хватайте этого разбойника, вяжите его! Ну!

Ни один из хамначчитов не шевельнулся. Чочо не верил своим глазам. Всегда покорные, дрожащие от одного его слова, хамначчиты не выполняли его приказания.

— Парни, ну!

Чочо в бессильной ярости бил костылём об пол. Вконец разъярённый, с криком «Собаки!» он бросился к хамначчитам. Но Манчары преградил ему дорогу мечом.

— Потише, Чочо. Здесь нет собак!

Тойон остановился и повернулся к Манчары:

— Нохо, что это значит? Говори, отвечай!

Но когда взгляд Чочо встретился с взглядом Манчары, тойон задрожал как осиновый лист, отшатнулся и уронил костыль.

Перед ним стоял не тот мальчишка, которого раньше он мог безнаказанно бить и оскорблять, а суровый мужчина с горящими ненавистью глазами.

— Ну, бай Чочо, я пришёл к тебе, чтобы забрать всё, что ты отнял у неимущих, награбил у бедняков, — медленно заговорил Манчары, впившись взглядом в лицо тойона. — Я пришёл, чтоб наказать тебя за издевательства над хамначчитами, за истязания и побои. Сейчас ты за всё ответишь.

Манчары поднял меч и шагнул к Чочо. Тойон в ужасе попятился, закрывая голову.

— Милый… дорогой Басылай, — трясясь от страха, льстиво забормотал он. — Я спросонья сразу не узнал тебя. Не сердись. Будь ко мне снисходителен. Я рад тебя видеть в своей юрте как самого дорогого гостя. Располагайся как дома. Я поделюсь с тобой своим имуществом, и ты станешь первым хозяином…

— Довольно! — перебил его Манчары. — Хочешь купить меня? Не выйдет!

Манчары схватил Чочо за шиворот, повалил на пол и стал бить его тупой стороной меча.

— Вот тебе за меня, за мать и за всех тех, которых ты пустил по миру! Получай!..

Дверь отворилась. Вошёл человек и сказал, обращаясь к Манчары:

— Всё сделано, как ты велел. Готово.

— Хорошо! — ответил Манчары и обратился к хамначчитам: — Вы почему стоите? Все амбары Чочо открыты. Берите что кому нужно. Я раздаю долги Чочо. У него их много, долгов! Идите и сполна получайте своё кровное, заработанное. А ты, бай Чочо, запомни, — он толкнул ногой тойона, жирной тушей распластавшегося на полу, — если я услышу, что ты обидел хоть одного бедняка, узнаю, что ты по-прежнему притесняешь неимущих и обездоленных, будет худо. Я буду следить за каждым твоим шагом. Запомни это!

Манчары исчез.

Окна юрты озарились кроваво-красным заревом.

Встреча на дороге

Минувшей ночью Манчары и его друзья «гостили» у намского богача Пестрякова. Богатство родовитого тойона они роздали беднякам: нечестным трудом оно было нажито.

Сейчас Манчары верхом на коне ехал по тёмному хвойному лесу. Утром он проведал, что бай Пестряков вооружил всех своих рабов и челядь и снарядил погоню. Пусть ищут ветра в поле! Но предосторожность всегда нужна.

Манчары остановил лошадь невдалеке от большой дороги, у маленького аласа. Он привстал на стременах и прислушался. К нему приближались какие-то люди. Вскоре Манчары услышал скрипучие причитания старухи и звонкий детский голосок. Он притаился за деревом. Престарелая женщина понуро брела, пыля босыми ногами. Её вёл за руку мальчик лет десяти. Старуха была слепа.

— Бабушка, где мы сегодня заночуем? — спросил мальчик, вытирая с лица струйки пота.

— Не знаю, милый… Зайдём к тойону Пестрякову… Но пустит ли он таких, как мы, хотя бы в свой чёрный дом? Отдохнём, милый, истомилась я!

Старуха свернула с дороги на траву и, кряхтя, села. Мальчик встал около неё.

— Люди говорят, что ночью у Пестрякова гостил Манчары, — сказала старуха. — Бай, должно быть, стал похож на медведя, которого выгнали из берлоги. Говорили, будто Манчары роздал все богатства Пестрякова бедному люду. Наконец-то нашёлся молодец, который взял обратно награбленное. Я у Пестрякова сорок лет батрачила. Он не дал ни гроша. А когда состарилась и спина стала плохо сгибаться, выгнал меня.

Манчары с гневом и болью слушал рассказ старухи. Сколько слёз пролила эта женщина! Не от слёз ли она лишилась зрения? Всю жизнь трудилась на бая, а теперь ей придётся умирать у чужого порога или под елью в лесу. Какая ужасная судьба!

Манчары до боли в пальцах стиснул поводья и пришпорил лошадь. Горячий конь вскинулся на дыбы и выскочил на дорогу.

— Мать!

— Что? — испуганно вскочила слепая, услышав незнакомый голос.

— Подставляй подол, мать! — властно произнёс Манчары.

В подол старенького платья упало что-то тяжёлое: зазвенели золотые, серебряные монеты. Подобный звон она слышала единственный раз в жизни, когда однажды бай после объезда должников пересчитывал деньги. Непрерывный звон монет напомнил о сытой, безбедной жизни, столько раз виденной во сне. Неужели это не сон? Старуха слышала, как монеты ударяются одна о другую, но не могла поверить происходящему. Растерянная, оцепеневшая, стояла она неподвижно и что-то беззвучно шептала.

— Мать! Я возвращаю тебе плату за весь пот, который ты пролила на бая Пестрякова. Это его золото. Свои деньги ты заработала честно!

— Кто ты — добрый человек или бог? — осмелилась спросить слепая, всё ещё не веря своему счастью: ведь у неё теперь будет кусок хлеба и не придётся ковылять от юрты к юрте, собирая подаяние. — За кого мне молиться?

— Я — Манчары. Прощай, мать!

Топот копыт удалялся на восток.

Как концы рогульки

— А-а! Ы-ы-у-у!.. Ыы…

Манчары, разбивавший стоявшие в амбаре сундуки и выбрасывавший из них содержимое, сразу насторожился.

— А-а, ай!.. Ай-у-у!..

Из дому опять донёсся не то плач, не то крик. Ребёнок, что ли? У Манчары дыбом встали волосы на голове. Отшвырнув в сторону гарусную шубу на лисьем меху, он бросился в дом.

Когда он вбежал в дом, его друг Амоча — мужчина лет тридцати с лишним, среднего роста, с худощавым лицом, с заострённым подбородком, с выражением какой-то недоброй иронии в раскосых глазах — сидел на корточках возле левой нары и шарил под ней руками. Стоило ему сунуть руку поглубже, как оттуда слышались плач и крик ребёнка. И тогда Амоча, громко хохоча, совал свою руку ещё дальше. Наконец он нащупал там мальчонку лет пяти-шести, который изо всех сил старался удержаться за половицу и за ножки скамейки.

— Ха-ха-ха! — Амоча алчно расхохотался и стал безобразно вертеть своими раскосыми глазами, чтобы напугать малыша. — Наконец-то попался хороший кусочек! Осталось только насадить на вертел, поджарить на огне и съесть.

— Не пугай ребёнка! — крикнул Манчары прямо с порога. — Отпусти его!

Ребёнок, напуганный до того, что потерял дар речи, услышав голос заступника, разразился ещё более громким плачем.

— Ха-ха! Разве он ещё и бояться умеет, этот кусочек для поджарки? Плачет он или смеётся? Ах, как приятно послушать! — Не обращая внимания на слова Манчары, Амоча поднял малыша за ножки вниз головой. — Смотри-ка, он ещё трепыхается, как рыбёшка, старается выскользнуть из моих рук.

— Отпусти, говорю! — Манчары подскочил и вырвал ребёнка из рук Амочи.

Обессиленный мальчонка обхватил шею Манчары ручками, уткнулся ему в подбородок и затих.

— Смотрите-ка какой сердобольный! Дурень!.. А они разве жалеют нас? Дай сюда этого гадёныша! Я размозжу его голову о столб! — Амоча протянул руки и шагнул навстречу Манчары. — Дай!

— Не трогай!

Ребёнок снова заплакал.

— Дай, говорю!

Но, увидев покрасневшее от злости лицо и раздувшиеся ноздри Манчары, Амоча остановился. Ещё ни разу он не видел, чтобы его спутник был так сильно разгневан. Подумаешь, нашёл из-за чего сердиться! Ребёнок, говорит, испугался. Великое дело! Ну и пускай пугается, пускай! Пусть даже подохнет — жалеть нечего. Амоча схватил чумашек со сметаной, сунул его под мышку и вышел во двор. Оставив дверь настежь, он выругался про себя:

— Дур-рак!

Манчары с Амочей ехали по дремучей тайге. Вёрстах в двадцати от этих мест стоял шалаш, где они жили. Нужно было добраться туда.

Немюгинский бедняк Амоча известен в Якутии уже несколько лет. Ходили слухи, что повсюду, особенно в родном Западнокангаласском улусе, он грабил богачей, за что несколько раз был наказан розгами, побывал и в тюрьме. В рассказах о приключениях Амочи всегда подчёркивалось, что он не различал богатых и бедных, нападал на любого, кто попадался на его пути, совершал убийства. Страшным разбойником называли люди Амочу.

Манчары не очень верил этим рассказам — ведь и его тоже называли разбойником. К тому же он знал, что рассказы бывают вымышленные, а сказки всегда с преувеличением. Повстречались они с месяц назад. В первое время Манчары обрадовался, что встретил достойного и равного себе товарища. И вот оно как получается… Амоча действительно храбрый человек. Ловкий и предприимчивый малый. Но, несмотря на это, неприязнь Манчары к нему усиливается с каждым днём. Ему всё больше не нравятся его дерзость и наглость, бесшабашные слова и словечки, его ужимки, жесты и движения. Манчары иногда даже удивлялся, почему это Амоча мучается и страдает, когда его преследуют? Чего ради он ступил на путь разбоя? Неужели только для того, чтобы несколько дней сытно поесть? Или ради мести?

Амоча, сидя верхом на коне, опрокинул в рот чуман со сметаной. Загустелая сметана медленно поползла по губам и текла на грудь, на живот. Амоча поперхнулся, закашлялся и тотчас же отшвырнул в сторону чуман.

— Вот сатана. Она, оказывается, слишком густая! В рот почти ничего не попало. Да и жажду не может утолить. Очень хочется пить. Хорошо бы найти чего-нибудь напиться. Манчары, а ведь там, в аласе, были косари! Давай-ка завернём к ним.

И Амоча, не дожидаясь, что скажет его спутник, круто повернул коня в сторону аласа.

В южной стороне аласа вился дымок. Они и направились туда. Там, между двумя, огромными лиственницами, темнел односкатный шалаш. Косари — отец с сыном — кипятили к обеду чай.

— Какие у вас новости, гости? — спросил пожилой косарь незнакомцев, которые ему показались какими-то странными людьми.

— Разве мы прибыли осчастливить тебя своими новостями? — грубо ответил ему Амоча. — Лучше дай-ка нам ымдаана — напитка из кислого молока.

— Сынок, принеси-ка ымдаана скорее из ямы, — распорядился косарь.

— У нас нет новостей, дружище, — тихо сказал Манчары, стараясь смягчить бесцеремонность и грубость своего попутчика. — Вот, может, вы нам что-нибудь расскажете?

— У меня… тоже… нет новостей, — заикаясь, ответил косарь, видя, что у Амочи, жадно глотающего из чумана принесённый мальчиком напиток, грудь и живот залиты сметаной и лоснятся на свету. — Вы куда это едете… господа?..

— Куда бы мы ни ехали, до этого тебе дела нет! — вспылил Амоча. — Мальчик, где ваша яма?

— Конечно, дела нет… Я просто спросил… — пробормотал косарь. — Так, к слову.

— Мы были здесь неподалёку, в вашем улусе, — спокойно отвечал Манчары.

— Отец!!! — послышался истошный крик мальчика, Манчары с косарём бросились за шалаш.

— Сукин сын! Ещё кричит! — Амоча держал под мышкой туесок с маслом и несколько лепёшек. — Твой отец вот что сделает! — И он показал фигу. — Попробуйте-ка сопротивляться! Я вам задам перцу…

Мальчишка встал с земли, где он лежал у пня, за ямой. По краям губ текла кровь.

— Отец!..

— О, пожалейте нас!.. — упал косарь на колени перед Амочей. — Ведь это наша провизия на пять дней. Как мы без харчей будем убирать сено? Если не накосим, наш хозяин съест нас. Пожалейте…

— Ха-ха! Пожалей, говоришь! Во всём мире никто не жалеет никого! Запомни это!

Манчары подошёл сзади и развернул Амочу за плечо:

— Положи! Положи обратно!

Тот зло сощурил свои раскосые глаза:

— Опять твоё сердце разжалобилось, что ли? Не дурачься! Если мы это донесём до нашего табора, то ты первым будешь толкать себе в рот!

— Видишь, кого ты грабишь, собака! Разве это не байский батрак? Что у него есть, кроме этих нескольких ложек масла и лепёшек? Хочешь заставить его плакать кровавыми слёзами? — Манчары схватил Амочу за грудь. — Сейчас же отнеси всё обратно!

— Прочь отсюда! Убери руку!

Амоча толкнул Манчары кулаком в грудь.

Манчары рванул Амочу к себе, стукнулся спиной о дерево и, размахнувшись, ударил его в выступающий вперёд подбородок.

Амоча плюхнулся в заросли шиповника. Туесок и лепёшки разлетелись в разные стороны.

Манчары схватил косаря, всё ещё продолжавшего стоять на коленях, за плечи и приказал:

— Вставай!

Амоча медленно выбрался из зарослей шиповника, схватил лежавший около него толстый сук и шагнул было вперёд с намерением вступить в драку, но остановился. Скорее всего, струсил, видя, что косарь и Манчары стоят рядом, плечом к плечу. Амоча злобно отшвырнул в сторону сук и поковылял к своему коню.

Обратно они ехали молча, не проронив ни одного слова.

К своему табору приехали уже вечером.

Никто из них не стал разжигать костра.

Амоча курил, сидя на чурке и положив ногу на ногу. Манчары осматривал и проверял ремни и пряжки подпруг.

— Сердобольный друг мой, ну, а где же твои огонь и варево? — насмешливо спросил Амоча. — Ведь ты же проявляешь жалость ко всякой твари на земле! Пожалей и меня. От голоду я усох наполовину.

Манчары даже не обернулся на его слова. Продолжал проверять сбрую.

— Варнак Манчары, слышишь ли ты? Я ведь с тобой разговариваю! — рассерженный Амоча вскочил с чурки.

А Манчары не вспылил и не всполошился, подёргал рукой седло, ещё туже подтянул подпруги. И только после этого повернулся к Амоче:

— Мне тоже хочется поговорить с тобой.

— А ну-ка! Ты, мил человек, наверно, хочешь заставить меня развести огонь, приготовить еду?

Манчары шагнул прямо к нему:

— Скажи-ка мне, Амоча, чего ради ты разбойничаешь?

— Ха-ха! Вот ещё вопрос! Если ты этого не знаешь, то о чём же ты думал до сего времени, слюнтяй? — Амоча захохотал. Потом резко и угрожающе подступил к Манчары: — Чтобы есть-пить, одеваться, дур-рак! Есть-пить! Одеваться!

— Есть-пить… Одеваться… — повторил Манчары, словно хотел запомнить. — Разве только из-за этого? Неужели только из-за этого тебе приходится переносить наказания розгами, тюрьмы, трудности и мучения, подвергаться постоянным преследованиям?

— Конечно, из-за этого. Разве сытно питаться и хорошо одеваться — это пустяковое дело? Пока гуляешь на воле, надо повеселиться, порезвиться, поесть и попить до отвала. Такова моя цель.

— А что ты любишь и жалеешь в этом солнечном мире? И что ты ненавидишь? — спросил его Манчары.

— Ничего не люблю! Ничего не жалею! Ненавижу всё на свете! Жалостливых и сердобольных тоже ненавижу. Если бы имел возможность, то и их опрокинул бы навзничь, наступил и слушал бы их последние крики.

Манчары подошёл к месту, где разводили костёр, выдернул опорную рогульку стяга, на котором вчера висел котелок с варевом, взял рогульку за один конец, а второй протянул Амоче:

— Оказывается, мы с тобой люди совсем разные. И по ошибке оказались вместе. С этого момента давай расстанемся навсегда, как концы этой рогульки!

— Чего-чего ты болтаешь? — удивился Амоча. — Разве ты, как и я, не разбойник? Или считаешь, что, пожалев одного какого-нибудь ползуна, одного какого-нибудь хамначчита, выйдешь сухим из воды? Едва ли! Дурак! И не надейся даже! Все тебя называют варнаком Манчары, разбойником Манчары. И всегда, даже после смерти, будут так называть.

— Врёшь! Я ещё ни разу ни одного батрака, ни одного бедняка, ни одного кумалана-бездомника не заставил плакать кровавыми слёзами! И, даже умирая с голоду, не буду ничего отбирать у обездоленного, у неимущего. Пойми это! — Суровым приказным тоном Манчары крикнул: — Тяни! С сегодняшнего дня твой грех — твой, мой грех — мой!

Амоча молча отломал один конец тальниковой рогульки и швырнул его в сторону.

Манчары бросил ему кульки из кожи, которые они сегодня отняли у богача:

— Возьми всё это себе!

Амоча забрал кожу и затолкал её в свои перемётные сумы, прикрепил к седлу.

Манчары ловко вскочил на коня:

— Заранее предупреждаю: поперёк дороги мне не попадайся!

Амоча тоже сел на коня:

— И ты мне не попадайся. Попадёшься — не пощажу!

И оба поскакали в разные стороны.

Манчары поехал на восток, туда, откуда утром взойдёт солнце; Амоча — на запад, туда, где начало алеть небо перед закатом солнца.

Приданое

В усадьбе бая Асхара, хозяйничавшего на западной части аласа Килэдимэ, всё громче слышались говор и покрикивания. Всё чаще стали мелькать женщины и дети в промежутке между чёрным домом и хотонами. Время от времени среди суматошного, трудно различимого бабьего говора слышался резкий, визгливый голос, словно удары тонкого прута. И тогда бабий говорок сразу же умолкал, но вскоре опять возникал и становился громче и оживлённее. К говорку присоединялся ленивый лай собак, раздававшийся попеременно в разных сторонах.

Манчары повернулся и, лёжа навзничь, отмахивался от комаров махалкой из белого конского волоса, с костяной рукояткой. Сюда, на Килэдимэ, он прибыл вчера.

Года три назад, когда Манчары был схвачен и отправлен на каторгу, бай Асхар приказал выпороть нескольких бедняков из его наслега и отнял у них скот и имущество, заявив при этом, что «они приняли участие в разбое Манчары». На самом же деле эти люди не присоединялись к Манчары. Их обвинили ложно, чтобы отобрать у них скот. Случайно попав в эти места, Манчары решил отомстить за всё это Асхару. Но оказалось, что бай уехал в соседний улус. Манчары укрылся недалеко от дороги, проходившей мимо байской усадьбы, и ждал его целый день, но тот так и не приехал. Бай, видимо, узнал каким-то образом о замысле Манчары… А если так, то он не приедет сюда, пока не убедится, что путь безопасен. Не может же Манчары лежать вечность в ожидании! Так и не удастся выполнить задуманное. Как обидно! Манчары уже решил было ворваться в усадьбу и поднять там переполох, но передумал. Нет, не надо, лучше сделать так, чтобы Асхар всё видел своими глазами. Если налететь в их отсутствие, то баи обычно наказывают своих батраков и взыскивают потери с них. Придётся приехать в другой раз.

На озере Килэдимэ закрякали утки. Значит, уже вечереет и наступила пора, когда утята выплывают из камышей на середину озера. Манчары приподнялся, чтобы встать, но в это время в лесу послышался треск сухого хвороста. Он опять залёг в тени деревьев.

Лёжа, он увидел сквозь ветви кустарника, что совсем близко около него, в двух-трёх шагах, лёгкой трусцой пробежала девочка — подросток лет двенадцати-тринадцати. Она была босая. Её ступни, покрытые почерневшими мозолями, ловко отскакивали от выступавших шершавых корней деревьев. На девочке коротенькое платьице с заплатками из разных лоскутков, утратившее свой первоначальный цвет. Но заплатки сделаны очень умело и тщательно. Длинная её шейка пожелтела от загара. В косички по плечи вплетены красные тряпочки. Манчары не успел разглядеть личика девочки — помешали деревья. Хотел приподняться, но воздержался — она могла испугаться шороха.

Девочка несколько раз промелькнула среди зелёных ветвей, наклонившихся в душной дрёме этого тихого летнего вечера. И казалось, что в густом недвижимом воздухе остались слова тихой песенки, которую она пропела, размахивая тоненькой рукой, державшей гибкий прутик:

Оленёночек ты мой, оленёнок дорогой, Ты глазёнками не верти. Я поймаю, приласкаю… Дорогой, не уходи!

Манчары лежал и смотрел в ту сторону, куда ушла девочка. Ушла… Заплетённые косички её торчат кверху, а сама порхает словно бабочка. Голубка, какая ты хорошая! Интересно, чья же ты дочь? Какого-нибудь хамначчита или сирота горемычная? «Оленёнок дорогой…» Сама похожа на стройного оленёнка. Как хорошо бы стать отцом вот такой девочки!.. Пройдёт несколько лет, и она станет большой, красивой… Но вряд ли выпадет на её долю счастье. Всё равно втопчут беднягу в грязь чьего-нибудь хотона. Или выйдет замуж за какого-нибудь обездоленного парня. И задавят её непосильным трудом, изведут побоями. И умрёт, не увидев и не познав счастья. В этом мире так называемое счастье не предназначено для нас, бедняков. Видимо, его забрали такие же богачи, как Асхар. Манчары встал, чтобы пойти к своему другу, оставшемуся неподалёку, в долине, стеречь коней. Стряхнул с одежды хвою и мусор. В это время со стороны усадьбы Асхара послышался визгливый бабий голос:

— Ты куда это, паскуда, провалилась? Твои коровы ещё давеча пришли, как только ты ушла. Что это, разбойник Манчары задержал тебя, что ли?

Манчары вздрогнул. «Наверное, попало бедняжке Оленёнку», — подумал он.

— Она ещё что-то бормочет, негодная! — опять высоко взметнулся злой визг. — Ты о чём бормочешь? Защищаешь разбойника Манчары? Вот тебе! Вот!

Послышался глухой стук ударов. И в то же время донёсся душераздирающий детский крик:

— Ой, ой, бо-оль-но-о!..

— Противная, попробуй-ка в другой раз так вести себя!

— Ай, ай, про-сти, не бу-ду!..

— А вы чего уставились? Живей доите коров!

Опять наступила тишина. Манчары всё ещё стоял, прислушиваясь, и смотрел в сторону хотонов, почему-то не решаясь уходить отсюда. Там, очевидно, начали хлопотать и возиться с коровами, стали их доить. Лишь изредка слышался громкий шлепок женской ладони по крупу коровы. «Тише же, человека можешь растоптать!», «Дай соли полизать», «Вот дура, на своего телёнка злится!» — нарушали изредка тишину женские голоса. В то же время намного ближе, откуда-то сбоку, слышался кроткий голос какой-то старухи:

— Деточка… Хозяйка… Дымокур…

Она, наверное, сказала: «Хозяйка накажет, разожги дымокур» — и дала ей совет. О, несчастненький Оленёнок…

Когда уже завершалось вечернее доение коров, визгливый и резкий, как гибкий прут, голос вдруг опять потряс окрестность:

— Что это Пеструхи всё ещё нет! А что же вы все ходите и молчите, словно немые? Где та поганка? Противная, иди сейчас же, обязательно найди и приведи Пеструху! И даже не думай появляться без неё! Ну, не стой!

Манчары вышел на опушку леса. Оказалось, что Оленёнок, бедняжка, уже бежит по направлению к западу. Манчары пошёл лесом. Напал на тропинку, ведущую из аласа прямо туда, куда побежала девочка. У Манчары появилось желание обязательно встретиться с девочкой. Но где? Она ведь испугается его. К тому же вечером, в дремучем лесу. Что он ей скажет, когда встретит? Какая польза будет Оленёнку оттого, что они увидятся?

Манчары остановился в раздумье, заколебался, но затем ощупал карман расстёгнутого пальто и с решительным видом быстро зашагал и скрылся в лесу. Там он долго ходил взад-вперёд, поджидая девочку, и всё прислушивался, с какой стороны она должна появиться.

В аласе бая Асхара шум и гомон начал постепенно утихать. Горизонт загорелся на закате багровой зарёй и постепенно угас. Прошло столько времени, сколько хватило бы на то, чтобы сварилось мёрзлое мясо. Выпала роса, трава и листва деревьев поникли. «А вдруг девочка уже вернулась назад с другой стороны аласа?» — подумал Манчары. И он пожалел, что не пошёл за ней следом и не остановил её. В это время своим чутким ухом он уловил торопливый топот тяжёлой поступи. Манчары быстро побежал между деревьями в том направлении, где послышался топот. Не успел он сделать несколько шагов, как чуть не наткнулся на корову, бегущую навстречу. Корова даже не успела отскочить в сторону, как он проворно схватил её за раскидистые рога. Корова попыталась вертеть головой, но, почувствовав сильную руку, сразу же остановилась.

— Сай! Пеструха, почему оста… — Бежавшая вдогонку лёгкой трусцой девочка заметила постороннего человека только в самой непосредственной близости. Увидев, она с испугу попятилась назад.

— Деточка, не бойся… Подойди поближе, — ласково сказал ей Манчары.

Но девочка, вместо того чтобы подойти, спряталась за толстую лиственницу. Глазки её сделались круглыми, ноздри вздулись. Она стала похожа на вспугнутого оленёнка, про которого недавно пела. Подумав об этом сходстве, Манчары тихо рассмеялся.

— Деточка, чего же ты испугалась? Я ведь ничего плохого не делаю. Подойди сюда. Как тебя зовут?

Из-за дерева никакого ответа не последовало.

— Ну тогда будь Оленёнком. Ведь у тебя и песенка есть «Оленёнок дорогой…». Ты хочешь быть Оленёнком?

Девочка опять не ответила. Из-за толстого ствола дерева на миг показались взбудораженные глаза. Манчары испугался, как бы девочка не убежала.

— Оленёнок, посмотри-ка, твоя Пеструха стоит. — Манчары согнул росший рядом тальник и набросил на рога коровы. — Ведь тебе хозяйка приказала не приходить без Пеструхи. Как же ты пойдёшь? Слышишь, Оленёнок?

За деревом зашуршало. Затем послышался робкий голосок:

— Я не Оленёнок…

— А кто же ты такая?

Девочка продолжала молчать.

— Разве у тебя нет имени?

— У меня есть имя… — быстро ответила девочка, словно боялась, что может лишиться своего имени.

— Как же зовут тебя?

— Сардана.

Манчары облегчённо вздохнул.

— У тебя, оказывается, есть имя, а ты его скрываешь. — Он принял обиженный вид. — Да ещё очень красивое имя: Сардана! Деточка, подойди ближе. Не бойся. Если мы будем так долго стоять, то хозяйка снова начнёт ругаться. Даже может и отлупить, да?

— Отлупит…

Девочка выглянула из-за дерева. Она оказалась очень хорошенькой, с кругленьким живым весёлым личиком. С толстенькими, выступающими вперёд губками. По всей видимости, в смелости и находчивости, в песнях и прибаутках она никому из своих сверстниц не уступает первенства. Заметно, что её ножки с самой весны, как только сошёл снег, не видали никакой обуви: все были в царапинах и ссадинах.

— Сардана, ты хочешь есть? Иди сядь на этот пенёк. — Манчары вынул из торбы лепёшки с маслом, куски отварного мяса и положил всё это на пень. — Что же ты стоишь? Иди, — сказал он и, присев на пенёк, начал есть сам.

Сардана сначала высунулась из-за дерева, и, наблюдая за Манчары и отскакивая назад при каждом его движении, всё же стала приближаться к нему. Подошла, осторожно присела на краешек пня и, настороженно посмотрев на незнакомого человека и на еду, взяла кусочек лепёшки, лежавшей поближе к ней, и сунула его в рот.

— Ешь, деточка. Ешь вот это мясо. — Манчары подвинул ближе к ней нарезанные кусочки варёного мяса.

Приятный вкус мяса, видимо, успокаивающе действовал на девочку. Она уже смелее заработала руками — брала мясо и ела.

— Вот попей этого напитка. А то трудно глотать. — Манчары протянул ей туесок.

Оба молча принялись есть.

Краем глаза Манчары стал наблюдать за девочкой. Совсем худенькая, тоненькая, как былинка. Но несмотря на это, все движения энергичные, ловкие. Гибкая, как белый тальник, растущий на опушках лесных угодий.

— Сардана, ты чья дочь?

— Аленчика… Мамы… — Девочка испуганно заморгала глазками.

— Твоя мама здесь, у Асхара?

— Нет… Она находится в Ымыйа. Батрачит у сына Асхара. — Подкрепившись, девочка заговорила охотнее: — Она весной приходила ко мне. Принесла несколько ложек масла.

— А отец?

— Не знаю… Говорят, он давно умер.

Девочка съёжилась в комок и сидела на пеньке, как птичка. Манчары хотелось подойти к ней и провести рукой по её волосам… Но он не сделал этого, сидел и не двигался. Боялся, что стоит только протянуть ему руку, как она тотчас же вскочит и убежит. О, как было бы хорошо завести свою семью и растить вот таких детей! Есть ли в этом солнечном мире большее счастье? При мысли о своей несчастной судьбе Манчары скорбно опустил голову. Видимо, он никогда не познает радости отцовства, не изведает трепетное чувство, которое овладевает человеком, когда он гладит по волосам кудрявую дочурку или сына… У него иная судьба: тюрьма, каторга, побег…

Девочка кончиками пальцев тихо коснулась рукава человека, молча сидевшего против неё:

— Не надо же…

Манчары вздрогнул, энергичным жестом ладони вытер свои глаза.

— Ешь, Сардана, не торопись, — заботливо сказал он, стараясь скрыть свою тоску и минутную слабость.

— Я наелась… Хозяйка проклянёт…

— Всё, что не доела, возьми с собой.

Девочка проворно собрала оставшиеся куски лепёшки с маслом, кусочки нарезанного мяса и всё это сунула себе за пазуху.

— Сардана, ты не будешь всё время ребёнком. Лет через пять-шесть ты уже станешь взрослым человеком. Думаешь ли ты о том, кем ты будешь, как ты будешь жить?

— Нет… Одна хозяйка знает…

— «Хозяйка»!.. — Манчары грустно улыбнулся. — Считают, что у батраков нет любящего сердца. Это ложь. Наоборот, батрак имеет сердце, умеющее любить сильнее других. Деточка, и к тебе тоже придёт пора любви. Какой-нибудь добрый молодец овладеет твоим сердцем. Говорят, что счастье слепое, и, может быть, ты выйдешь замуж за того парня. Об этом ты тоже не думаешь?

— Нет… — Девочка опустила глаза.

Манчары встал. У огромного пня, торчавшего рядом, он снял слой дёрна вместе с зеленью ягодника, копнул раза два рукой и сделал там углубление, затем обернулся к девочке.

— Сардана, сиди и слушай, что я тебе скажу. Выслушай внимательно и никогда не забывай, — сказал он. Вынул из кармана пальто мешочек и встал у ямки на колени. — Это золотые монеты. Они — твои… Мой подарок.

— О, нет! Не надо… Не надо… Я… — Девочка начала пятиться назад, но Манчары поймал её за руку и поставил рядом с собой.

— Сардана, не отказывайся. Я прошу тебя. Сейчас в этом мире сильнее всего — золото. На золото можно купить всё: пищу и одежду, дом и имущество и даже самых больших тойонов. — Когда он перевернул мешочек, золотые монеты высыпались в ямку, со звоном падая друг на друга. — Деточка, всё это — твоё. Ты сейчас их не трогай. После, когда наступит пора завести свою семью, возьмёшь. Пусть это будет твоим приданым, когда ты выйдешь замуж.

Девочка изумлённым взглядом смотрела на золотые монеты.

— Сейчас не трогай. И не говори об этом никому. Поняла?

— Поняла… — прошептала девочка.

Манчары закопал ямку. Сверху положил прежний дёрн.

— Хорошенько запомни этот пень. Не забывай. Ладно?

Девочка молча кивнула головкой.

— Ну, пусть тебя всегда сопровождают радость и веселье, пусть тебе всегда сопутствуют счастье и удача, моя милая!.. Если только есть счастье в этом мире…

Манчары поцеловал девочку в лоб.

— Ты опаздываешь. Ну, иди…

Затем он быстро сорвал тальниковую завязку с рогов коровы.

Сардана медленно побрела вслед за коровой.

Манчары постоял, посмотрел ей вслед, затем быстро зашагал, но едва успел сделать несколько шагов, как девочка вернулась и догнала его:

— Вы… Вы… Кто вы?

— Что из того, что ты узнаешь, кто я! — усмехнулся Манчары. — Я человек, желающий тебе счастья.

Девочка покачала головой, вопросительно глядя на незнакомца:

— Вы… Манчары, да?

Манчары в знак подтверждения склонил голову.

— Совсем уходите? Подождите немного. Я ради вас разожгу огромный-преогромный дымокур. До самого неба. Ладно?

Манчары утвердительно кивнул головой.

Девочка быстро-быстро замелькала между деревьями, тонущими в белом туманном мареве, и скрылась.

Скоро над хотонами столбом взвился вверх, подпирая тихое ночное небо, синевато-бурый дым.

Манчары долго ещё стоял на месте и пристально смотрел в ту сторону.

— Спасибо, Оленёнок, — шептал он про себя.

Белое и чёрное

В Тарагайском наслеге Мегинского улуса жила богатая вдова, по имени Славная Мария. Эта женщина славна была не только тем, что она имела много скота и несметное богатство. Главное её преимущество перед всеми состояло в том, что женщин, равных ей по красоте, не было в близких и дальних улусах. Лицо, стройная фигура, походка — один её вид радовал внешней красотой, она ещё славилась умом, обаянием, умением держаться в обществе, славилась добротой и благородством.

Манчары захотелось посмотреть на Славную Марию, послушать её умные речи и суждения, посидеть за её богатым гостеприимным столом. И всякий раз, когда он очень болезненно переживал свои неудачи, попав в какую-нибудь беду, ему почему-то вспоминалась эта прославленная женщина. В дни тяжёлых испытаний и страданий, когда он бывал настолько угнетён и подавлен, что чувствовал себя в безысходном положении, словно попал в тупик подземного хода, пред ним мысленно возникал образ этой женщины. И тогда ему казалось, что только эта женщина может развеять тучи на небе, облегчить его опасную и многострадальную жизнь, вернуть ему радость и счастье, свет и благополучие, что только одна она может исцелить израненное сердце его и облегчить всю боль тяжких переживаний. «Разве не сможет понять всех моих мучений, разве не воспримет своим сердцем всех моих нужд и скорбей такая прекрасная, такая умная и благородная женщина?» — думал он. Поэтому он велел устно передать Славной Марии: «Скоро приеду погостить. И пусть не боится — ведь я предупредил её. Пусть ждёт меня».

С того дня прошло десять суток. Прошёл месяц. Начал завершаться сенокос, темнее стали ночи. А Манчары, увлечённый жаждой мести, громил усадьбы именитых богачей правого и левого берегов Лены, где они безнаказанно глумились над бедным людом. Так он и не выбрал момента дойти до того места, куда послал устное извещение.

И только к концу лета Манчары сумел сдержать своё слово. Прибыв ночью, он постучал в дверь дома Славной Марии. Дверь оказалась закрытой на засов.

— Госпожа Славная Мария! Не бойся, не думай, что в твою дверь стучится ночной разбойник в обувке с шерстяной подошвой. Это я, Басылай Манчары, пришёл к тебе, прославленной женщине, имя которой столь широко известно всему белому свету. Прикажи открыть дверь.

Из дому ответа не послышалось. Дверь не открылась. В помещении слышался торопливый шёпот множества людей.

— Откройте дверь! — крикнул Манчары громко.

Ему опять никто не ответил.

Манчары прислушался: в доме послышались торопливые шаги, топот, какая-то возня.

— Если вы не спешите и ещё раздумываете там, то я не такой уж гордый человек, я и сам смогу открыть дверь и войти в дом.

Манчары упёрся одной ногой в косяк и потянул дверь за ручку так, что она затрещала. Он потянул ещё раз, сыромятные ремни засова лопнули, и дверь сразу же распахнулась. Не давая времени опомниться, вытянув вперёд свою пальму, Манчары прыгнул в мрачное чрево тёмного дома. Увидев белевшую в темноте кучку заготовленной лучины, он бросил её в топку камина. Не успевшие ещё потухнуть красные угли сразу же воспламенили лучину, и юрта озарилась ярким светом. При трепетном свете лучины Манчары оглядел освещённую часть юрты и её обстановку. В заломленном набок картузе с кондором, в чёрном суконном пальто нараспашку, опираясь левой рукой на винтовку, а в правой руке держа пальму, он подошёл к спальне хозяйки:

— Прекрасная Мария, прославившаяся на десять улусов, знаменитая на восемь улусов, где же ты? Покажи своё прекрасное личико, позволь послушать твои премудрые речи, угости вкусными яствами, напои шипучим, перебродившим кумысом. Я пришёл к тебе, чтобы познакомиться, явился в твой богатый дом, чтобы погостить. Не сердись, что появился тёмной ночью, побеспокоил тебя и прервал твой сладкий сон. Наверное, ты слышала и хорошо знаешь о моей несчастной судьбе, заставляющей меня избегать дневного света, обрекшей меня на тёмную ночь? И потому отбрось хулу и осуждения, укроти свой гнев. Порадуй меня улыбкой, удели для меня из своего доброго сердца частицу тепла, поделись чистотой своей благостной мысли. Я начинаю просить об этом, хотя прежде никогда не знал, что такое просьба! Я начинаю умолять об этом, хотя никогда прежде не делал этого!

За всё это время в спальне не было слышно никаких признаков присутствия там живого существа.

И только после такой просьбы Манчары, сопя и кряхтя, вылез из-под одеяла престарелый князь Шишигин с белой как снег головой. Он лежал на лавке для гостей, под божницей.

— А я уже думал, что кто-то из родных в беду попал да и заехал ко мне проситься на ночлег. А это, оказывается, прибыл ты, наш милый сыночек, молодец Басылай Манчары, — начал кротко и протяжно старец. Он продолжал сидеть на лавке, свесив босые ноги и накинув на плечи заячье одеяло. — Все люди считают тебя человеком умным — пойми, мыслящим — оцени. Голубушка Мария, по слухам, богатая, а ведь она, по существу, одинокая женщина и живёт тем, что выращивает хилых телят. Представь себе это, вдумайся и смягчись, как печень налима, распушись, как шкурка соболя, посмотри ласковыми глазами, повернись и уйди в солнечную сторону.

Тогда Манчары подошёл к старцу вплотную и, склонившись, процедил ему на ухо сквозь зубы:

— Мошенник князь Шишигин, ты считаешь меня глупым ребёнком и хочешь ввести в заблуждение лживым умом, умаслить своими сладкими словами и выгнать? Лежи и молчи! Если бы ты попался мне в другом месте, то я твою спину сделал бы пёстрой, как у бурундука, а самого заставил бы прыгать лягушкой!

Князь довольно проворно улёгся в постель и, дрожа, срывающимся голосом забормотал:

— Сынок… Не надо… Не говори так… Это плохо, скверно, это грех — напасть… — и укрылся с головой одеялом.

Манчары подошёл к огню камина, воткнул пальму в пол, сел на черенок и, повернувшись к спальне, уже другим, более твёрдым и настойчивым тоном грозно сказал:

— Госпожа Славная Мария, поймите: просьба делается неспроста, мольба произносится редко!

Лучина в камине уже давным-давно сгорела, и там остались лишь красные уголья. В юрте опять стало темно.

В это время из-за камина подкрался чёрный верзила, изо всей силы пнул ногой пальму, на которой сидел Манчары и бросился на него, когда тот упал на четвереньки. Но Манчары всё же сумел встать на ноги, сбросив с себя человека. Сцепившись, они подняли страшную возню, словно два рассвирепевших быка. Но вдруг верзила рухнул на пол и истошно закричал:

— Помогите!..

Тогда из-за камина выскочил ещё один человек и вцепился в Манчары сзади. Все они, втроём, упали, опрокинули массивную чурку, заменявшую стул, и завозились, катаясь по полу. В это время верзила закричал во всё горло:

— Эй, нохо, тащи верёвку и свяжи ему ноги!

В скором времени верзила заорал ещё более диким голосом:

— Собачий сын, ты же вяжешь мои ноги! Дурак, вяжи ноги Манчары!

Они связали Манчары двумя верёвками так, что тот не мог шевельнуться, и бросили его к двери. В камин наложили дров и разожгли яркий огонь.

Человек, первым напавший на Манчары, позвал к себе нохо:

— Что у тебя, глаза заволокло, что ли? Связывал мои ноги! Наверно, это ты нарочно, мошенник! Вот тебе за это! — и ударил его кулаком по голове.

Бедняга парень ударился затылком об острый край подножья камелька, потерял на время сознание, но очнулся и с трудом уполз за камелёк.

На большом круглом столе, стоявшем посреди юрты, зажгли яркую керосиновую лампу.

И вот в это время открылась дверь спальни, и оттуда важно выплыла хозяйка. Вид у неё был совсем незаспанный. Осторожно ступая ногами, обутыми в узорчатые замшевые торбаса с фигурными носками, она медленно, плавно подошла и села у стола. Затем мягким, певучим голосом, сладко лившимся из высокой груди, туго обтянутой шёлковым гарусным платьем, протяжно спросила ничего не подозревающим тоном:

— Что за шум произошёл в такую позднюю пору?

Как только открылась дверь спальни, пристальный взгляд Манчары устремился на женщину. Он следил за каждым её движением, за каждым его жестом. Да, действительно она была достойна той высокой славы, той громкой хвалы, которыми было окружено её имя. До чего же она была хороша — от носков до макушки головы, — словно самый искусный косторез любовно вытачивал её из мамонтовой кости и тщательно отделывал в течение целого года! Красивое, ярко-белое, словно заболонь летней берёзы, лицо её с румянцем во всю щёку казалось ещё светлее, милее от трепетно сияющих, лучистых её глаз. Чёрные брови, похожие на крылья парящей птицы, вздрагивают время от времени, будто хотят вот-вот улететь. Между тонких, чуть толще обушка охотничьего ножа, губ её сияют снежно-белые ровные зубы. Длинную свою косу, переливающуюся при трепетном свете камелька, она собрала тугим пучком на затылке. Но боже, как очаровательна, необычайно прекрасна она, когда сидит, гордо выпрямив свою белоснежную шею и небрежно закинув кверху свою хорошенькую головку! По рассказам людей, она должна быть уже пожилой женщиной, но время, видимо, бессильно над нею — оно не оставило никаких следов на этой красавице.

Манчары с удивлением и восторгом смотрел на Славную Марию, и чувство досады, что он напрасно пришёл сюда и так нелепо попался, возникшее у него поначалу, когда его вязали, стало исчезать. Он думал, что произошло какое-то недоразумение: неужели такая прекрасная женщина заставит изловить и послать на каторгу человека, пришедшего сюда без всяких злых намерений? Эти подлецы, поднявшие шумную возню от избытка сил, наверное, действовали самочинно, без ведома госпожи. Манчары почему-то убедил себя в этом. И даже решил, что она тотчас же распорядится развязать его, а этих хвастливых озорников накажет. Подумав так, он уже хотел заговорить, чтобы дать знать о себе, но в это время скороговоркой заговорил мужчина, первым напавший на него:

— Своё обещание и ваше поручение исполнили. Оказывается, правду говорили про этого вислоухого, что он ни за что не выпустит из своих рук то, во что вцепился. Видимо, и в самом деле из него со временем выйдет верзила с сильными руками и цепкими пальцами. Он оправдал то, что целое лето обжирался до отвалу в вашем доме. С этого дня вы можете сделать его своей наказующей рукой и лягающей ногой, — и указал на довольного от похвалы детину с открытым ртом и взлохмаченными волосами. Потом он повернулся к двери. — Беспокоивший всё долгое лето слухами, что собирается погостить у вас, Басылай Манчары прибыл, и вот он лежит перед вами. Смотрите, возгордясь и набравшись спеси, он встречает вас, госпожа, лёжа и валяясь на спине!

И, решив, что он высказался очень остроумно, самодовольно расхохотался.

— Вы оказались достойными мужчинами, — вполголоса сказала Славная Мария и с благодарностью кивнула им своей гордо вскинутой головой. Затем повернулась к входной двери и удивлённо заговорила: — А, это ты, милый Басылай Манчары, оказывается, пришёл? Прими привет! Мне передали твой устный наказ, и я давно приготовилась к встрече. — Края тонких губ госпожи слегка вздрогнули.

— Все твои приготовления я уже ощутил и телом и душой, — ответил ей Манчары, заблуждения которого уже рассеялись словно туман.

От возмущения он напряг свои мускулы, начал биться и кататься по полу, злобно стеная и скрежеща зубами. О, он всё ещё, дожив до такого возраста, обманывается в своих предположениях! И когда же это он перестанет надеяться на чьё-то честное, чистое сердце? Он ошибается и страдает от этого, разочаровывается, но всякий раз продолжает верить, и его всякий раз обманывают. В этот раз он тоже сам попался в ловушку. Эта «прекрасная», «благородная» госпожа в ожидании его прихода, оказывается, всё лето держала в доме двух силачей. Мы бы им показали, что такое сила, если бы, как предлагал мой друг крепыш Дуула, пришли сюда втроём. О, до чего же обидно и досадно!.. А кто же это там мелькает чёрной тенью и самодовольно хихикает от радости?

— Кому это удалось заставить меня споткнуться? Назови хоть имя своё и звание, окажи такую милость! — сурово сказал Манчары.

— Имя — Качикат Уйбаан. А печать — вот она! — И он со всего размаха ударил по уху связанного человека.

— Разбойник, ты давеча угрожал выпороть меня, превратить мою спину в спину бурундука! Ну как, получил свою порцию? — С этими словами князь Шишигин, успевший выбраться из-под одеяла и одеться, сутулясь и горбясь, начал тыкать в лицо Манчары носками торбасов: — Вот тебе! Вот! Так и надо!

— Госпожа Славная Мария, я хоть и крепко связан, но всё же считаюсь твоим гостем, являюсь твоим ночлежником. И потому уйми ты этих людей, — сказал Манчары. — Ну, Качикат Уйбаан, уж если мне суждено будет ещё раз вернуться, то тебе это припомню. Говорят, что мальчик трижды вешает свой колчан со стрелами и только после этого опоясывается. Пойми это! Мы встретимся на узкой дороге!

— Ты угрожаешь, да, варнак?..

Славная Мария не дала договорить своему зятю Качикат Уйбаану, махнула белой, как песец, рукой:

— И в самом деле, вы уж не очень… Девки, принесите из амбара и наварите полный котёл конских рёбер и требухи! Принесите из чулана крепкого вина и поставьте на стол! Мой гость — проезжий человек; наверное, жаждет поесть, проголодался в дороге. Так повеселимся же по случаю нашей встречи!

«Радуется ведь… Довольна, наверно, что изловила меня», — подумал Манчары.

— Госпожа Славная Мария, я пришёл сюда, чтобы взглянуть на вашу прославленную красоту, послушать ваше доброе слово, и вот попал в ловушку. Снова взошло ваше солнце, а моё солнце закатилось. Снова настало время увидеть тёмную тюрьму, оказаться в сырой, заплесневелой темнице. Госпожа Славная Мария, разрешите спеть одну песню перед тем, как расстаться с родной землёй, как уйти от своих сородичей.

— Эй, парни, вы что это заставляете моего дорогого гостя лежать у порога. Возьмите и перенесите его на почётную правую лавку и усадите на медвежью шкуру. Ослабьте ему путы! — распорядилась хозяйка дома, и голос её зазвенел звоном закалённого железа. Когда все её распоряжения были исполнены, протяжно заговорила сладеньким, медовым голоском: — Милый Басылай Манчары, всё сказанное тобой соответствует действительности. Ну-ка, раскрой свои уста, молчавшие со вчерашнего дня, разомкни свои губы, сомкнувшиеся ещё позавчера, и спой нам песню. Говорят же, что, когда погибает щука, остаются её зубы, когда умирает певец, остаются его песни. Пусть будущее поколение расскажет легенду о том, какую песню вам тут спели. Ну-ка, займите свои места! Быстро!

Манчары несколько раз глубоко вздохнул и, не спуская пристального взгляда с госпожи, горделиво вскинувшей свою головку, чистым, сильным голосом запел:

В ласковое тепло, в уют твоего гнезда Без злобы вступил. У очага твоего, в котором играют радуги, Не жаждал битвы. Я гостем В твой дом Вошёл. Твоя нежность Сравнится только с дыханием весны. Твоя красота Поспорит только с цветущей сарданой. Твоя щедрость Подобна лишь плодоносной осени, И вот Я гостем В твой дом Вошёл. Твои Мысли, сверкающие, как алмазы в песке, Приветствуют царства. Твои Слова, драгоценные, как золотые слитки, Повторяют в восьми улусах. Твой Голос — точно журчанье ручья. Улыбка твоя — Как луна в полнолунье, И вот Я гостем В твой дом вошёл. Я увидел — не ложь Говорили мне люди, Я увидел — прекрасна ты, Точно белая пуночка, Жаворонок, рождённый Для высокого неба. Я увидел — природа потрудилась немало, Чтоб создать тебя, нежную, стройную. Я увидел тебя, И глаза мои чуть не ослепли, И сердце моё чуть не разбилось, И душа моя задрожала как лист. Я увидел тебя, Ты прекраснейшая из прекрасных, Чудо лучшее из всех чуд, Тайна вечная из всех тайн… Богиня Айысыт, Вижу, к тебе благосклонна, Если одной подарила так много. Бог Тангара Осчастливил тебя за всех, Если создал тебя без малейших изъянов.

— Но-о! — сказала польщённая госпожа, томно откинув голову.

— Пой, молодец, дальше, — прошамкал князь Шишигин, подстрекая певца.

— Пой ещё! Пой!.. — воскликнули все домашние, вместе с рабами и батраками.

Голос Манчары звучал все свободнее:

По сравненью с тобой Я, несчастный, Тёмной ночи Сродни, Туче грозной Подобен, С бурей снежною Схож, Знаюсь С лютым морозом И бурями. Я тот, Кого жаркий луч солнца не греет, Кого лунная ночь не баюкает, Кто с горем и болью сдружился, Кто тяжкими думами полн, Кто внемлет несчастьям, Кто слышит все муки, — Это я! Я тот, Кто родимого крова не знал, Не изведал любви, Не баюкал дитя в колыбели, Кто очаг не сложил И хлев для скота не построил, — Это я! Я тот, Кто с бесправьем и гнётом мириться не мог, Кто все блага земли Променял на борьбу, Кто лишился всего Ради общего счастья.

— Но-о! — Старый князь поддакивал, подливал масла в огонь. — Что же дальше?

— Какой же он бедняга!.. — Мягкими нежными пальчиками, на которых никогда не бывало мозолей, Славная Мария вытерла слезы. До чего же он складно поёт, как искусно изъясняется!

Но, я вижу, Мрачнее становится ночь, Но, я вижу, Сгущается тяжкая тьма, Но, я вижу, Всё злее людская нужда, Всё обильнее слёзы Народа. И вот Я как птица, застрявшая В старом дупле, Я ослеп и забыл, Куда нужно лететь, Я устал, и бессилье Свалило меня. И тогда Дорога моя пресеклась, Точно пашня, Мой путь завершился, Как след у порога… Я думал, что муки мои Сумеешь понять ты одна. Я думал, что раны мои Способна лишь ты успокоить. И вот Я пришёл…

— Ха-ха! Ну-ну! — Качикат Уйбаан погладил свои усы, свесившиеся по обе стороны рта.

— Но-о! Слагай дальше! — послышались одобряющие голоса батраков.

Манчары остановился, слегка прокашлялся и, не спуская глаз с хозяйки дома, склонился в её сторону и продолжал петь:

Я ждал, что прославленный ум твой Меня укрепит, Что нежное сердце твоё Меня отогреет, И вот Я пришёл… Но оказалось, Лживую Нарядили небесной мечтой, Коварную Прославили по великой земле, Жестокую Окутали радужным вымыслом. О, горе!

— Но-о! А дальше как было? — опять оживился князь Шишигин.

— Но-о!.. — с тихим выдохом произнесла Славная Мария и махнула рукой в сторону левой половины дома.

Это, видимо, означало: «торопитесь с варевом». В пылающий и без того камин подбросили дров.

Склонившийся Манчары вдруг сразу выпрямился, взгляд его заострился:

Но оказалось, Белая кожей, Ты вместилище чёрных замыслов. Но оказалось, Ласковая и весёлая, Ты коварнее злобных духов. О, беда! Сердце твоё — Что очаг без огня, Лик твой — Что небо без солнца.

— Чего-чего он болтает там? — Качикат Уйбаан стукнул кулаком по столу. — Ведь он же оскорбляет и поносит! Прекрати! Перестань!

Манчары со связанными руками поднялся на ноги. И гремящим как гром голосом, заглушая все другие голоса, запел так, что казалось, вздрогнул и приподнялся потолок юрты:

О, обида! Если бы знал я об этом! Не попался бы в твой капкан. О, несчастье! Кабы подозревал тебя, О твой порог не споткнулся бы. О, проклятье!

Верёвки, которыми был связан Манчары, со скрипом натянулись и затрещали.

— Но-но-о!.. — заикнулся было из-за печки тихий одобрительный голос, но тотчас же смолк.

— Цыть! — перебивая, рявкнул Качикат Уйбаан и, опрокинув сиденье-чурбан, вскочил на ноги. — Хотя ты обругал и облаял нас, но мы с тобой, однако, ещё поговорим!..

Славная Мария тихо подошла к Манчары и встала перед ним, подбоченясь.

— Варнак Манчары, за песню свою прими мою благодарность. Я достаточно состоятельная женщина, чтобы заплатить воздаяние за одну песню. Я достаточно богата, чтобы напоить, накормить одного гостя. На, пей эту водку! — сказала она и, взяв бутылку водки, стоявшую на столе, бросила к ногам Манчары. Бутылка разбилась вдребезги. Затем Славная Мария повернулась к камину: — Это варево пусть кипит всю ночь! Преступник Манчары, неужели ты посмеешь сказать, что тебя не уважили и не угостили? Это для тебя я поставила бутылку водки, сварила полный котёл жирного мяса.

И медленно, как пава, поплыла в свою спальню.

— Ха-ха! Уважили дорогого гостя: напоили, накормили, — загоготал во всё горло Качикат Уйбаан. — Ну, Манчары Басылай, утолилась твоя жажда крепкой водкой, наполнился твой желудок жирным мясом?

…Утром Манчары увезли в город, в тюрьму. А к вечеру он бежал из тюрьмы.

«Дядя, не уезжай!»

Выехав на опушку леса, за которой простиралась широкая долина, Манчары соскочил с коня, стал энергично двигать руками и потягиваться, чтобы размять онемевшую спину. Казалось, что руки и ноги его отнялись. И неудивительно, ведь он проехал свыше ста вёрст, не слезая с лошади. Вчера вечером он ещё находился в Качикатцах, нагнал страху на знаменитых баев Западного Кангаласа, переправился через реку и остановился в Качикатских лесах, чтобы отдохнуть. Но по его следам уже гнался исправник с отрядом казаков. Кое-как Манчары удалось ускользнуть от этих жестоких и опытных преследователей. Помогли друзья, которые всё вовремя разузнали и успели предупредить. О, как, наверное, нервничает и ярится с досады господин исправник, найдя только следы уже давно остывшего костра!

Уставший, проголодавшийся конь, как только остановился, сразу же начал жадно щипать траву. «Ну, пусть поест», — подумал Манчары и отпустил поводья. Знойное июньское солнце находилось в самом зените. Притихший в тёплой неге лес, подёрнутый переливающейся цветущей зеленью, замер. Простирающаяся на несколько километров долина с синеющей кромкой противоположного края плещется ковром ярких цветов. Отовсюду слышатся голоса зверьков и звонкое пение птичек.

Лёжа на спине среди цветов, Манчары задумчиво уставился в небо. Как оно высоко, бездонно! Вот бы витать беспечно и беззаботно в этом беспредельно голубом просторе, как тот жаворонок, что трепещет там, в далёкой выси!

Но очевидно, и на небе господствует тот, кто сильнее и богаче… Наверное, исправник со своими прихвостнями обыскивает качикатских жителей, надеясь, что найдёт того, кто укрывает Манчары. Но тот, кого они ищут, внезапно вынырнет вёрстах в ста от Качиката. Сейчас он находится на землях владыки Эмисского наслега, бая Бакысы. Завтра-послезавтра, когда прибудут его друзья, он «погостит» у самого бая Бакысы. Пусть исправник «обрадуется», прослышав об этом!

Вдруг земля содрогнулась, и из самых её глубин раздался гул. Манчары едва успел вскочить и схватить поводья своего коня, как из леса, по левую руку, с треском и храпом, ломая деревья, вылетел огромный табун лошадей и во весь опор помчался вдоль долины. Если бы Манчары заранее не отскочил в сторону, то эти взбесившиеся лошади смяли бы и растоптали насмерть и Манчары и его коня. У Манчары пропало желание лежать. Он оглядел равнину, и его взгляд остановился на тонкой струйке дыма, видневшейся на горизонте. Манчары сел верхом на коня и поехал в том направлении. Оказалось, что у опушки леса приютилась малюсенькая юрта, обмазанная глиной. Во дворе стояла мёртвая тишина — ни людей, ни скотины не видно. Манчары накинул повод на кол изгороди и отворил дверь юрты:

— Кэпсэ!

Никто не ответил.

— Есть здесь кто-нибудь?

Опять никто не ответил. Только с нар послышалось чьё-то сопение. Когда глаза Манчары привыкли к полумраку, он увидел при тусклом свете берестяного окна со слюдяными пластинками вместо стёкол сидевшего в углу и сверкающего оттуда глазёнками ребёнка лет семи-восьми. Манчары раскрыл дверь пошире:

— Деточка, иди ко мне…

Мальчик ещё больше свернулся в комочек и плотнее прижался к углу.

— Не бойся. Почему ты сидишь в темноте?.. Иди, не бойся.

— Я… не боюсь… — еле слышно прошептал ребёнок.

— Тогда иди сюда.

— У меня нет сил…

Манчары поднял ребёнка на руки. В это время зашевелилось старое заячье одеяло, лежавшее на полу.

— Это моя сестрёнка, — сказал мальчик.

Манчары, взяв на руки мальчика и девочку, вынес их во двор. Дети были лёгонькие как пушинки. Усадив ребятишек на зелёную травку во дворе, он повнимательнее оглядел их. Не верилось, что это живые существа. Они напоминали собою мучеников, у которых остались лишь кожа да кости. Казалось, что они просвечивают насквозь. Манчары на миг даже глаза зажмурил.

— А где же ваши отец, мать?

— Наша мама… там… — указала на высокий пригорок девочка.

— Умерла… — сказал мальчик. — А отец ушёл в сосновый бор надрать заболони. Нам нечего есть. Мы кипятим сосновую заболонь и едим её.

В это время из-за юрты появился мужчина с кожаной сумкой на плечах. Увидев осёдланного коня и незнакомца, он остановился.

— Тятя! — засуетились мальчик и девочка.

— Тойон, здравствуй… — издали начал отвешивать поклоны хозяин дома. — Тойон…

— Я не тойон, — улыбаясь, ответил Манчары. — Подойди поближе. Как тебя зовут? Чьё это хозяйство?

— Меня зовут Уйбанчыком…

Удивляясь, что такой прилично одетый человек, с таким светлым и приятным лицом, отрицает, что он тойон, хозяин юрты недоверчиво и медленно приближался, беспрестанно отвешивая поклоны.

— Вот ребятишки-то твои совсем исхудали. — сказал Манчары.

— Тойон мой, живём так, что чуть не умираем с голоду… Запасы наши давно уже кончились. Была у нас корова, но несколько дней назад тойон бай Бакыса забрал её у нас за долги, накопившиеся ещё с давних времён. Вот мы и перебиваемся сосновой заболонью. — С этими словами Уйбанчык опустил свою суму на землю. — И, словно по злому умыслу, рыба на нашем озере до сего времени не может выплыть.

— А вдруг рыба не скоро появится? Что тогда? Твои дети разве могут ещё долго протянуть?

— Мои ребятишки… Мои птенчики… — Уйбанчык смахнул рукавом слёзы, покатившиеся по щекам. — Не знаю, за какие провинности и грехи так нас наказывает всевышний?

— Ведь по долине ходит табун лошадей. Если поймать одну из кобылиц и подоить, можно детей напоить молоком.

— Нет, нет!.. Грех большой!..

— Если ты зарежешь хоть одну из этих ожиревших гулевых кобылиц и этим спасёшь свою жизнь? Неужели…

— О-о, не говори, пожалуйста, не греши, мой тойон! Уши бая Бакысы чутки, глаза его зорки. Нет-нет, что ты!.. — Уйбанчык стал на колени. — Пусть всё определит доля наша, наша судьба. От судьбы не уйдёшь…

— Рассуждая так, вы умрёте с голоду, а кругом так много добра…

— Что же делать. Такова, значит, наша доля. Если нам не суждено умереть, может, наше озеро поделится с нами своими дарами… И соседи, когда у них отелятся коровы, поднесут нам стакан молочка…

— Уйбанчык, разве этот скот не ты выкормил и выпоил, взрастил?

— Так-то оно так…

— Значит, тогда эти лошади принадлежат не баю Бакысе, а тебе. Богатства мира принадлежат тому, кто их создал и преумножил!

— Нет-нет! Это грех! Пусть эти слова не были сказаны вами, и я не слышал их. — Уйбанчык зажал уши.

— О-о, несчастные! До чего же вы темны! Когда же у вас, мучеников, откроются глаза, проснётся разум? — воскликнул Манчары и, подскочив к коню, развязал свёрток, притороченный к седлу. — Вставай, Уйбанчык. Здесь есть немного лепёшек с маслом. Поешь сам и покорми ребятишек. И никуда не ходи. Я сейчас вернусь.

Схватив берестяной туес, висевший на деревянном крюке у двери, Манчары вскочил на коня и помчался вдоль долины.

Когда солнце начало клониться к закату, Манчары прискакал обратно с привьюченным к седлу задним стегном кобылицы и полным, плещущимся через края туесом молока.

— Этим молоком напои своих ребятишек! А мясо свари! — приказал он Уйбанчыку строгим и решительным тоном.

А тот сидел неподвижно, словно был приколот к земле.

— Ну, что же ты сидишь?

— А это… откуда взял? — с трудом выговорил Уйбанчык.

— Взыскал с бая Бакысы плату за твой труд. Ну, возьми и свари поскорее!

— О-о, нет, не надо, прошу! О-о, господи боже!.. О-о, грех-то какой! — Уйбанчык вытянул вперёд руки, как бы защищаясь, и попятился назад. — О-о, какой ужас. Бай Бакыса…

— Не бойся, дружище, — старался успокоить его Манчары. — Если бай Бамыса и узнает об этом, то тебе он ничего не сделает. Ты не виновен. Тебе даю я. Я — Манчары. Если наступит день, когда с тебя спросят, ты скажи: «Манчары привёз мне». Вот и весь ответ.

— О-о, Манчары!.. Умоляю тебя… — Уйбанчык сидел и всё время дрожал от страха. — Прошу тебя, не надо!

— Ребятишки, молока хотите? — спросил Манчары.

— Хотим! Хотим! — ответили мальчик и девочка.

— Мяса хотите?

— Хотим!

— Тогда давайте растопим очаг!

Ребятишки сразу оживились. А отец по-прежнему сидел неподвижно и тяжело дышал.

К тому времени, когда тени лиственниц, росших за юртой, легли на двор, мясо в котелке уже сварилось. Манчары поставил на зелёную полянку круглый стол и пригласил всех к ужину. Хотя Уйбанчык не положил себе в рот ни одного кусочка, его ужас и страх постепенно стали проходить, и он, видя, как его дети радостно, с весёлым щебетом, аппетитно едят мясо, с умилением наблюдал за ними и утирал набегавшие слёзы.

Манчары пробыл у Уйбанчыка двое суток. На третий день стал собираться в дорогу и оседлал коня.

— Басылай, куда ты уезжаешь? — спросил его Уйбанчык.

— К баю Бакысе. В эту ночь явлюсь к нему незваным гостем…

— Наверное, он слышал о тебе и успел приготовиться. Будь как можно осторожнее.

— Не бойся, Уйбанчык. И я не буду одиноким.

Хозяин дома задумался и потупил голову.

— Басылай, вряд ли мы увидимся с тобой ещё раз. Ты пришёл в самое тяжёлое для меня время и спас меня, моих детей, — промолвил он и, подойдя ближе, пристальнее посмотрел ему в глаза: — В этом страшном мире, видимо, нет никого, кто мог бы пожалеть и защитить нас… Есть только ты… Сокол ты наш, лети и делай людям добро! Да не повергнет тебя ружьё, да не поразит тебя стрела, да сопутствуют тебе удачи и победы, да будут у твоих ног честь и слава!

— Спасибо, друг мой! Мужайся, расти детей, сделай их людьми, людьми добрыми и благородными!

Видя, что их гость всерьёз собирается в дорогу, подбежали мальчик и девочка, игравшие на полянке. Манчары обнял их обоих и погладил по головкам:

— Едва ли мы увидим счастье. Хоть вы будьте счастливыми людьми. Добивайтесь того, чего не могли добиться мы!

Сказав так, Манчары проворно вскочил в седло и повернул коня к долине. Дети бежали по обе стороны коня и кричали:

— Дядя, не уезжай! Не уезжай, дя-дя-а-а-а!..

Именем хамначчитов

Манчари с несколькими своими сподвижниками остановился в лесах Мэльджехси. Однажды один из его товарищей, Куртах Мэхэлэ, вернулся из поездки по окрестным селениям с отощавшим, худым стариком.

— О-о, Манчары!.. Наконец-то я нашёл тебя! — облегчённо вздохнул старик, увидев вышедшего из шалаша Манчары.

— Кто это? — спросил Манчары у Куртаха.

— Он разыскивает тебя. Обошёл всех окрестных жителей, расспрашивал о тебе.

— Зачем ты разыскиваешь Манчары, старик?

— О-о, всё же я нашёл тебя! — продолжал бормотать старик, словно не слыша вопроса.

— Зачем тебе понадобился Манчары, спрашиваю? Может, тебя подослали тойоны?

— О-о нет! Грех какой… Я сам, сам разыскиваю тебя. Нагрянула беда… Страшная беда… Надежда только на тебя. Один ты можешь нас защитить. Только ты можешь спасти нас! Померкло наше небо… Будь солнцем, будь луной!

— Сядь сюда, старик, — Манчары пододвинул толстое полено, — и расскажи всё по порядку. Что за беда с тобой приключилась?

Старик сел на полено, снял облезлую, выцветшую остроконечную шапку и положил около себя, резким движением волосяной махалки вытер пот со лба и начал рассказывать:

— Сыночек Басылай, ты меня, наверное, не знаешь. Когда я был молодым и в силе, звали меня Косарь Охоносой. На косьбе я не пропускал вперёд себя никого. Таким я был, и вот теперь, состарившись и одряхлев, брожу, превратившись в существо, при виде которого даже собаки не лают и коровы не мычат. Чем доживать до таких дней, уж лучше умереть и лежать в матушке-земле… — Косарь смахнул мизинцами набежавшие слёзы.

— Ты, старик, слишком не убивайся. Может быть, действительно я чем-нибудь могу тебе помочь. Рассказывай.

— Сынок ты наш, нужды сотен людей ты превратил в свои нужды, горести сотен людей ты превратил в свои горести, и ходишь ты вечно с этими заботами. Ну слушай, сынок. Все мы, весь наш род исстари являемся батраками бая. Беда моя вот в чём. У меня есть внук, которого зовут Моомуот, самый маленький внучек. Птенчик моей души и моего сердца. Недавно ему исполнилось семнадцать. И вот он по молодости своей и по глупости, говорят, спел какую-то песенку. И… достукался до беды.

— Как это? Из-за песни?

— Да… Из-за песни… в которой он, говорят, высмеял бая Джюккюйэр.

— Ну-ну? — оживился Манчары. — А как высмеял?

— Я доподлинно не знаю слов песни. Будто бы он выразился так: «Алчнее ворона, завистливее собаки, прожорливее волка, хитрее лисицы, руки клещами, пальцы крючками, дикое мясо — Джюккюйэр». И это, как на грех, быстро распространилось по всему наслегу. И сейчас все дети аласа бойко распевают эти слова. Услыхав эту песенку, Джюккюйэр настолько разъярился, что, говорят, чуть не сошёл с ума. Рассказывают, что если бы Моомуот тогда оказался рядом с ним, то он, пожалуй, избил бы его до смерти. Но к счастью… И всё равно мы не спаслись от его мести. Вчера Джюккюйэр приказал схватить мальчика, и его бросили в «сибирку». Завтра назначен суд над Моомуотом. Говорят, что бай грозит высечь его розгами и привязать к дереву на съедение комарам и всякому гнусу. Сказывают, на судилище он собирает всех жителей наслега. Это для острастки, чтобы другие не смели говорить подобное… Птенчик мой… Моомуот мой… Да если он подвергнется такому ужасному наказанию, то не остаться ему в живых… Погубят его… Этот подлец Джюккюйэр таков, что у него не дрогнет рука на неугодного ему человека. Это негодяй, который не остановится ни перед каким грехом… Он обязательно сдержит слово. Я валялся в ногах нашего улусного головы, умолял его, чтобы он попросил тойона пожалеть парня и простить его, но разве он послушается!.. Гневно бранился и приказал вытолкнуть меня. И ещё сказал, что надо было бы меня самого наказать вместе с внуком… Так что место, куда идти, стало узкой щелью, а куда прийти — жерлом ступы, потому-то я и пришёл и сижу здесь. Так вот, сыночек, помоги… Спаси… О-о, мой бедненький птенчик… И зачем он родился? Теперь вот с ранней поры, ещё не расправив крыльев, начинает испытывать такие мучения! О-о, мой Моомуот… Если бы он смог ускользнуть от них, если бы он убежал в безвестную даль! Ведь говорят же, что страна подсолнечная широка, что мир божий велик…

— А в какое время завтра его будут судить?

— Вечером, когда люди вернутся с покосов. Так тойон всех известил.

— Где?

— В Беке. В аласе, где сам бай живёт. О-о, моё бедненькое дитятко, как бьётся, наверное, его сердечко от страха, словно белоснежная пуночка, попавшая в силок!..

— Ну ладно, старина, ты не слишком убивайся, ступай домой, — сказал Манчары подумав. — Завтра я прибуду туда.

Солнце закатилось за лес и скрылось. Лохматые облака на западе зарделись красными сгустками, словно окропленные алой кровью. Приспешники Джюккюйэра — шпоры его лягающих копыт и острия его бодающих рогов — грубыми окриками согнали народ со всего наслега и собрали всех на восточной излучине аласа. Сюда стекаются воды старого лесного пожарища. Поэтому и зимой и летом здесь сыро и много комаров и гнуса.

Собравшиеся беспрестанно отмахивались от назойливых насекомых. Все молчат. Джюккюйэр, подбоченясь, важно восседает на медвежьей шкуре, наброшенной на толстый пень. Около пня в трёх местах разложен дымокур из богородской травы, издающей приятный аромат. Поодаль лежит ошкуренный длинный чурбан. Рядом с нижнего сухого сука могучей старой лиственницы свисает конец перекинутой верёвки, скрученной из конского волоса.

— Идите скажите, чтобы поскорее привели того чологора-верхогляда! — проворчал Джюккюйэр, отгоняя насекомых махалкой из белого волоса.

Вскоре, подгоняя подзатыльниками и пинками, привели щупленького паренька. Бедный паренёк, не понимая, зачем его привели сюда и почему собралось так много народу, стоял и широко открытыми глазами озирался вокруг.

— Нохо, подойди-ка поближе! — рявкнул Джюккюйэр.

Моомуота, пугливо пятившегося назад, толкнули к ногам тойона.

— Нохо, скажи, ты распевал песенку про меня?

Мальчик ничего не ответил и стоял с опущенной головой, потупив взгляд.

— Нохо, разве не тебя я спрашиваю? — яростно заревел Джюккюйэр, встав с пня и угрожающе надвигаясь на парня. — Я раздавлю тебе печёнку! Отвечай, говорю!

— Рас… распевал…

— «Распевал»! Вот тебе за то, что распевал, рот разевал! — Джюккюйэр ударил парня по голове рукояткой махалки. — Пакостник, вместо песен ты будешь лить слёзы!

Паренёк упал на землю.

— Вошь, зубки ещё не прорезались, а уже крамолой занялся, насмешками увлёкся! И над кем посмел насмехаться? Надо мной! Ишь ты! Я тебя отделаю так, что ты никогда не будешь распевать, рот разевать! Я тебе прищемлю язык, заткну рот! — Джюккюйэр обернулся к сурово притихшей толпе. — Люди, слушайте! Этот пакостник за насмешки и издёвку надо мной, верным рабом солнцеподобного царя, его доверенным лицом, будет наказан десятью ударами розог и крепко привязан к этому дереву. Всю ночь он будет пищей для гнуса. Предупреждаю, никто не должен подходить к нему. Тому, кто ослушается, будет уготовано то же самое. И все вы должны запомнить: всех, кто пойдёт против меня, постигнет жестокая кара! Поднимите этого злодея и уложите его на чурбан! Бетес, приготовься!

Моомуоту обнажили спину и уложили на чурбан, крепко привязав верёвками. Бетес, прихвостень Джюккюйэра, взял в руки свежий прут, и пробуя его гибкость, замахнулся. Словно ожидая только этого, из лесу выскочили три всадника, размахивая остриями обнажённых сабель: двое были в берестяных масках, а лицо третьего было открыто.

— Манчары!.. — изумлённо и испуганно воскликнули собравшиеся односельчане.

— Стой! — крикнул Манчары Бетесу и наехал на Джюккюйэра.

Тот пошатнулся и чуть не упал, но устоял и, прикрываясь махалкой, дрожащим голосом крикнул:

— Что же вы стоите и смотрите? Хватайте этого разбойника! Хватайте и вяжите! Ну, что же вы?! Негодяи…

Когда приближённые Джюккюйэра начали группироваться, чтобы наброситься на Манчары, два всадника с закрытыми лицами преградили им путь и начали размахивать направо и налево саблями.

И тогда все бросились врассыпную. Только Бетес, в сутолоке сбитый с ног, остался лежать у чурбана. Разъярившись, с пеной у рта, Джюккюйэр пятился от напиравшего на него коня и свалился на пень, накрытый медвежьей шкурой.

, — Разбойник Манчары! — хрипел он между приступами одышки. Глаза его налились кровью. — Беглый разбойник, удравший из тюрьмы царя-батюшки! Послушай-ка! Ты недолго будешь вольничать, избегая суда и закона, занимаясь воровством и грабежом. Руки у царя длинные, всё равно ты скоро будешь схвачен. И потому, пока не поздно и не переполнены твои грехи и злодеяния, сдайся! Чем раньше ты сдашься, тем мягче будет наказание. Пойми это!

— Смотри-ка, сколько соли на клюве и яда в глотке этого живоглота! Ну, что же ты сидишь? На, держи, вяжи, терзай! — Манчары ударил его саблей по щеке. — Вот тебе! Развяжите сейчас же этого молодого человека! Быстрее!

— Не развязывайте! Не слушайте его! — задыхаясь, глухо ревел Джюккюйэр. — Разбойник, тебе ли отменять мой приговор, который я вынес именем государя, царя-солнца?! Бетес, ну давай! Начинай!

— Стой!

Бетес стоял, в растерянности раскрыв рот и не зная, кого слушаться.

— Джюккюйэр-бай, скажи, в чём виновен этот мальчик?

— Разве не является виной то, что он обозвал дурными словами меня, доверенное лицо белого царя?

— А как же он обозвал? Бетес, скажи, как этот мальчик обозвал тойона?

— Осмеял в песенке… — пробормотал Бетес.

— Какими словами? Скажи громко, чтобы все слышали! Ну, говори!

— «Алчнее ворона, завистливее собаки, хитрее лисицы…»

— Замолчи, негодяй! — вспылил Джюккюйэр.

— Джюккюйэр, скажи, разве этот мальчик сказал неправду?

Джюккюйэр молча заскрипел зубами.

— Молчишь? Тогда спросим у людей. — Манчары повернулся к толпе: — Друзья, сказанное Моомуотом — правда или ложь?

— Правда! Правда! — взволнованно зашумела толпа.

— Ты слышал? Не его, а тебя надо наказать за то, что ты, угнегая всех, разъелся на чужих хлебах. За то, что ты нажил большие деньги, отбирая у конного кнут, у пешего посох, мучая несчастных, заставляя плакать отчаявшихся! Джюккюйэр, прикрываясь высоким именем белого царя, ты приговорил невинного мальчика к жестокому наказанию. А я от имени твоих хамначчитов, от имени всех батраков наслега приказываю подвергнуть такому наказанию тебя самого. Люди, вы согласны с моим приговором?

— Согласны! Совершенно правильно!

— И, кроме того, всё твоё богатство и имущество, которое ты отобрал у неимущих, награбил у бедноты, сегодня же раздаю законным владельцам! — Манчары опять повернулся к толпе: — Вы одобряете мой приговор?

— Одобряем!

— Ну, давайте быстро развяжите и освободите честного юношу, а вместо него уложите тойона.

Товарищи Манчары соскочили с коней, развязали и подняли на ноги паренька и, схватив Джюккюйэра за шиворот, поволокли и привязали его к чурбану. Джюккюйэр от бешеной злобы ничего не мог сказать и только бился и лихорадочно мычал.

— Ну, чего стоишь? Бей! — Манчары замахнулся саблей на Бетеса.

Бетес, словно оглушённый, стоял в оцепенении. При окрике Манчары он вздрогнул, резко подскочил и, подняв тальниковую розгу, крепко огрел своего хозяина по толстому заду.

— Ещё! Ещё сильнее! Если пожалеешь, самому всыплем!

Розги беспрерывно мелькали в воздухе.

— А-а-а-а!.. — раздался истошный крик Джюккюйэра по всей опушке леса.

Алас Беке, услышав никогда не слыханное им, подхватил этот крик и понёс его дальше.

Миновала короткая летняя ночь, и на востоке заиграла нежным трепетом заря. Манчары со своими товарищами ехал по проезжему тракту. Внезапно позади них послышался конский топот. Путники развернули коней по направлению топота и остановились. Вороной конь, мчавшийся во весь карьер, резко остановился перед ними.

— Моомуот, ты куда это?

— К вам… к вам…

— Зачем?

— Насовсем…

Манчары приблизился и заглянул парню в глаза:

— А родные знают, что ты поехал к нам?

— Знают. Дедушка благословил.

— Моомуот, ты знаешь, чем грозит тебе присоединение к нам?

— Знаю…

— В течение всей твоей жизни тебя будут сопровождать лишь горести, с тобой сдружатся лишь невзгоды. Ты не будешь баюкать родных детей, не будешь городить изгороди для выращенного тобою скота, не будешь знать тепла уютного домашнего очага. Тёмные казематы будут твоей вотчиной, заплесневевшие тюрьмы будут твоим жилищем. Знаешь ли ты это?

— Знаю.

— Ты никогда не вернёшься к прошлому, никогда не будешь жалеть о случившемся?

— Никогда! До смерти!

— Ну, тогда дай руку! Вот наши руки!

К трём сильным рукам присоединилась четвёртая, тонкая робкая рука. И все четыре сплелись в рукопожатии, словно прочно затянутый узел.

Лучи ещё не выглянувшего из-за горизонта солнца весело заиграли на макушках высоких лиственниц.

Манчары вернулся

Северное лето в разгаре. Леса и поля оделись в праздничный наряд. Бай Чочо собрал великий ысыах. С восточного, западного, северного и южного улусов к Чочо приехали именитые баи. Правобережье Лены ещё не видело такого множества народу.

Чочо торжествует. На много вёрст вокруг равного ему нет. Его имя славится по восьми улусам. Его рысаки и скакуны обогнали всех лошадей.

Начинается якутская борьба. Люди из Западнокангаласского и Восточнокангаласского улусов сгрудились на противоположных сторонах площадки. Возбуждённые голоса слились в сплошной гул. В центре площадки стоят друг против друга два бегеса — борца. Западнокангаласский бегес — маленький, жилистый, невзрачный. Он совсем не похож на борца. Зато бегес, которого выставил Чочо, — здоровый, мускулистый, с бычьей шеей. Настоящий силач.

Чочо смотрит на своего бегеса и радостно щурит заплывшие глазки, заранее предвкушая победу.

Борцы сошлись. Мышцы их напружинились. Восточный бегес, чтобы потешить своего покровителя, решил быстренько одолеть противника и яростно набросился на него. Но хитрый, осторожный малыш не давал поймать себя. Он казался неуловимым и выскальзывал из рук, как рыба.

Борцы сцеплялись, отскакивали, снова сходились. Восточный борец наступал и всё время пытался свалить противника. Силач западных только защищался. Вскоре тело восточного бегеса заблестело от пота. Он стал часто, прерывисто дышать, облизывая пересохшие губы.

— Ну, ну, давайте! — нетерпеливо кричали кругом.

Борцы опять храбро ринулись друг на друга. Мышцы на руках вздулись буграми, пальцы захрустели. Не успели зрители опомниться, как силач западных молниеносным движением поймал противника за ногу, приподнял его и бросил через голову. Восточный, растопырив, как вилы, ноги, тяжело шлёпнулся спиной на землю. Западные восторженно закричали:

— Уруй! Уруй!

Они окружили своего бегеса и с почётом увели его. Чочо даже задрожал от злости. Он выбежал на середину площадки, где лежал его бегес, и принялся тыкать в него посохом, приговаривая:

— Такой высокий, могучий, и тебя победили! Зелёное сердце, неполные лёгкие…

В этот момент послышался конский топот. Расталкивая людей, к Чочо подъехал гонец на взмыленной чёрной лошади. Он задыхался и долго не мог вымолвить слова.

— Что с тобой, нохо? — спросил озадаченный Чочо.

— Манчары…

Тойон не дал верховому договорить:

— Что?!

— Вернулся…

— Что, что?! Говори же быстрее!

Всадник наконец отдышался и сказал тихо, но так, что услышали все окружающие:

— Манчары сбежал… Вернулся!

Чочо не верил своим ушам. В прошлом году Манчары был пойман, сослан на юг, на каторжные работы, откуда не возвращаются.

— Нохо, кто тебе сообщил такую плохую весть? — спросил испуганный тойон. — Я спрашиваю: кто сказал?

— Князь Шишигин.

Значит, это правда. Собравшиеся на празднество зашумели, как пчёлы в потревоженном улье. На лицах удивление, испуг. До ушей Чочо донеслись приглушённые емешки.

— Расходитесь, да поживее! — закричал он. — Ну! Чего стоите? Или ждёте, когда Манчары ограбит меня и начнёт вас оделять? Вы все заодно с этим разбойником!

«Манчары вернулся!» Эти слова быстрее ветра разнеслись по всем наслегам, по всему улусу. Грозный меч Манчары опять занёсся над усадьбами могущественных баев. А в покосившиеся тесные юрты бедняков слух о его возвращении вошёл как солнечный луч, как светлая, долгожданная мечта.

На востоке и на западе ночами пламенели пожарища. Богатства, награбленные тойонами у обездоленных и бесправных, гибли в огне.

«Манчары вернулся!»

Новый знакомый

Манчары ехал лесом вдоль реки Татты. Потом повернул на небольшую долину, заросшую густой травой. Кругом было пусто, не видно ни людей, ни скота. Манчары остановил коня и внимательно огляделся вокруг. У опушки леса чуть заметно вился сизый дымок. Манчары решил, что там расположились косари или охотники, и не спеша поехал туда.

Под раскидистой берёзой, низко склонившей свои гибкие ветви, виднелся шалаш, крытый сеном. Когда Манчары приблизился, из шалаша выскочил встревоженный человек. Манчары, удивлённый, остановился. Перед ним был русский мужчина с густыми бакенбардами и светлыми глазами.

«Казаки! Меня ищут!» — мелькнула у Манчары мысль, и он схватился за ружьё, готовый защищаться.

Русский тоже с удивлением глядел на пришельца. Потом он махнул рукой и быстро заговорил по-якутски с заметным акцентом:

— Иди сюда, иди…

Они стояли неподвижно, пристально глядя друг на друга, не зная, друзья они или враги.

— Ты казак? — спросил Манчары.

Русский засмеялся и отрицательно покачал головой:

— Нет!

Он показал обеими руками на шалаш: загляни, мол, я один. Манчары подошёл. И впрямь, ничем этот человек не напоминал казака. Одет он просто — сатиновая рубаха, якутские торбаса. Оружия не видно. Под деревом лежала литовка, грабли и наковальня, на которой отбивают косу. Невдалеке было скошено около полудесятины луга.

Манчары немного успокоился. Незнакомец заметил это, улыбнулся и, показывая на шалаш, сказал:

— Проходи, друг, проходи!

Манчары облегчённо вздохнул и, не выпуская из рук ружья, шагнул в шалаш. Русский присел у костра и жестом пригласил Манчары последовать его примеру.

— Какие новости привёз?

— Никаких! — ответил Манчары и сел. — А у тебя есть новости?

— А у кого их нет? — сказал новый знакомый и сунул под чайник мелко наломанный хворост. — Положи ружьё, не бойся. Ты откуда?

— Я нездешний. Брожу по тайге, охочусь. А ты откуда? — в свою очередь спросил Манчары. — Кто такой, как зовут?

— Меня? Ну, допустим, Николай.

— Как попал в наши края? Откуда?

— Издалека я… Меня сослали сюда. — Николай вздохнул и показал на юг: — С юга я. Государственный…

— Государственный?

Манчары положил ружьё на землю и вскочил, широко улыбаясь. Николай не удивился внезапной перемене в настроении нового знакомого. Он знал, что якуты с большим уважением относятся к «государственным преступникам», как царское правительство именовало политических ссыльных. Однако Николай не ожидал, что этот якут с суровым лицом и острым взглядом так обрадуется известию, что перед ним «государственный».

И на родине, и в остроге, и на каторге Манчары много слышал о политических ссыльных. Он знал, что их ссылали в Якутский край за то, что они восставали против царя. Манчары точно не знал, за что эти люди боролись, но догадывался, что их и его дела чем-то близки. Он давно мечтал познакомиться с кем-нибудь из «государственных». И вот встреча в долине, среди глухой тайги!..

— За что тебя сослали? — шёпотом спросил Манчары, словно опасаясь, что их могут подслушать.

— За что? — Русский горько усмехнулся. — Подожди, а ты кто?

Манчары осёкся на полуслове. Он пристально посмотрел на собеседника и подумал: «Зачем мне скрывать от него, кто я?»

Много глаз видел Манчары: чёрных, синих, карих, радостных и грустных, открытых до дна, ласковых, но не внушающих доверия. А у Николая глаза чистые, голубые, как весеннее небо.

«Что же делать? — размышлял Манчары. — Назваться первым попавшимся именем — он всё равно поверит. Нет, нужно сказать настоящее!»

— Меня зовут Манчары.

— Манчары? Ты — Манчары?

Русский схватил Манчары за руку и крепко пожал её. Он и удивился и обрадовался встрече. В этом далёком краю Николай часто слышал и от якутов и от ссыльных о подвигах Манчары. Вот он, оказывается, какой — гроза якутских баев, заступник бедняков! Николай давно мечтал встретить этого отважного человека, поговорить с ним по душам.

«Неужели настоящий Манчары?» — про себя усомнился Николай.

Манчары улыбнулся, увидев повеселевшие глаза Николая. «Значит, слышал обо мне!» — подумал он.

Русский и якут обнялись.

…Усталое солнце, завершив свой путь, опускалось за лес. Зной спал. Новые друзья мирно беседовали, лёжа возле ярко горящего костра. Николай рассказывал о жизни на своей далёкой родине, о декабрьском восстании тысяча восемьсот двадцать пятого года. За участие в восстании он был приговорён к каторге и ссылке.

Воспоминания всколыхнули давно пережитое, и Николай, опустив голову, умолк.

— Что бы вы сделали с царём? — спросил Манчары.

— То, что делают со всеми тиранами, — казнили бы.

— Казнили?

Русский пристально взглянул на озадаченное лицо Манчары и убеждённо произнёс:

— Да!

За беседой они и не заметили, как промелькнула короткая летняя ночь. Зарделся восток. Лес наполнился птичьими голосами. Манчары встрепенулся. Ему пора было уходить.

— Ну, прощай! — сказал Николай, пожимая ему руку. — Никогда не забывай, о чём я говорил. От царя счастья и милости не жди.

— Прощай! Не забуду! — дрогнувшим голосом произнёс Манчары. Он долго смотрел в приветливые глаза нового товарища и повторял: — Прощай. До смерти тебя помнить буду!

Они обнялись и по-русски троекратно поцеловались, как родные братья.

Манчары медленно шагал по росистой тропинке. Сердце его сжималось, глаза туманились. Дойдя до опушки, он оглянулся. Его русский друг стоял у шалаша и махал рукой. Красным пламенем полыхал костёр.

Манчары махнул рукой и исчез в лесу.

Зять

Бай Бахсырыя — единоличный глава и безраздельный хозяин одного из захолустных наслегов Западнокангаласского улуса — вернулся домой после того, как обошёл своих косарей и дал им задание. По документам он значится Матвеем Малгинъш. Но, несмотря на это, для всех ближних и дальних жителей наслега он более всего известен своим прозвищем — Обжора. Внешне отнюдь не было заметно, что он вобрал в себя такое количество пищи. На вид он тощ, словно давно не ел ничего сытного, тоненький, жиденький, как исхудавшее от лютой стужи деревцо.

Но вот как-то Бахсырыя проглотил столько еды, сколько хватило бы на десяток батраков, и улёгся на главную лавку. Когда он уже начал храпеть, раздался пискливый голосок маленького батрачонка:

— Люди едут! Конные!

Бахсырыя, не открывая глаз, рявкнул ему сквозь сон:

— Не галдите! Кто в такую страдную пору может ещё разъезжать на конях? Это, наверное, табун бродячих лошадей.

Прошло еше немного времени, как мальчишка вбежал ещё более возбуждённым:

— Свернули с большой дороги! Едут сюда!

Бахсырыя с трудом протёр глаза, сел на лавке:

— Что ты говоришь, сопляк?

— Едут!..

— Пойди и ещё раз хорошенько посмотри!

Не успел Бахсырыя натянуть на ноги торбаса и завязать ремешки, как дверь снова открылась.

— Привязывают коней к коновязи. Видимо, тойоны. Очень хорошо одеты.

— Очень хорошо одеты, говоришь?

— На одном серебряный пояс…

— Хватит, убирайся! Давайте расходитесь кто куда! Скорей убирайтесь с глаз!

А сам Бахсырыя напустил на себя важный вид и сел на главную лавку под образами.

Домашние ещё не успели навести порядок, как гости вошли в дом.

— Кепсене!

— Рассказывать не о чем. Рассказывайте вы, — скороговоркой ответил Бахсырыя.

Гости оказались совсем неизвестными ему людьми. Поблизости таких людей, как эти, он не встречал. Они, наверное, приехали откуда-то издалека. И зачем вздумали разъезжать в такое время, в самую страдную пору?

— Почтенный старец Матвей Малгин не вы ли? — спросил человек приятной наружности, в летах, с ясным взглядом больших круглых глаз, и с протянутой рукой подошёл к нему.

— Я… я… — Бахсырыя пожал руку гостя. «Смотри-ка, меня, оказывается, знают. Значит, и моё имя известно и слышно в дальних краях?» — подумал он про себя с удовольствием.

— А вы, дорогие гости, из каких краёв будете? Кто вы такие, как вас зовут и каково ваше звание?

— Мы издалека едем. Слышали вы, что есть Ботурусский улус?

— Слышал, слышал.

— Так вот, я житель той стороны. Прозываюсь я Кэрэмэс Басылай. Хотя наша фамилия не очень славится, но всё-таки мы являемся людьми, о которых кое-где должны знать.

— А как же, знаем, да ещё как знаем…. — Хотя Бахсырыя никогда не слыхал такого имени, но, чтобы не показаться захолустным простофилей, он сделал вид, что слышал и знает.

— Почтенный старец, не смотрите на меня так: что, мол, за человек, который разгуливает так далеко в то время, когда надо стараться черпать эту зелёную благодать. У меня есть отец, который присматривает за косарями. Он вполне в состоянии проследить за заготовкой сена на несколько сотен голов нашего скота. Да и сам я вовсе не от безделья разъезжаю по тайге. Нужда, говорят, имеет красный прут, которым и погоняет.

— Так, так…

— И потому прибыли мы сюда, в ваше славное имение. А это — мой добрый молодец, моя защита и опора. Звать его Сэргэй. — Басылай указал на молодого, тоже хорошо одетого человека приятой наружности.

— Ладно, ладно!.. Ну, будьте дорогими гостями, достойными ночлежниками нашего дома. — Бахсырыя вскочил с места, расстелил на правой лавке новый ковёр из конской шкуры. — Старуха, давай-ка распорядись, чтобы приготовили еду. Путников полагается встречать кубком кумыса.

В летней усадьбе началась беготня и суматоха.

Вскоре пригласили к столу.

Сидя за столом, богато уставленным всевозможными молочными продуктами, гости разговорились с хозяином. Бахсырыя заметил, что почтенный гость говорит убедительно, держится свободно и непринуждённо, и решил, что он обязательно должен быть очень родовитым, знатным человеком. Но только никак не мог догадаться, зачем он, лучший человек другого улуса, мог приехать именно к нему, Бахсырыя? И кроме того, в улусе Бахсырыя никогда не избирался головой, не вёл бойкой торговли и потому не имел толстых пачек денег. Он стал известным богачом только благодаря тому, что разводил много рогатого скота. Неужели слава о его богатстве могла так далеко распространиться? Подобные мысли, сомнения и колебания начали было зарождаться в его голове, но были поглощены и оттеснены другими, более тщеславными. А что же, разве только баи и князья могут славиться? Почему не может прославиться и он, Бахсырыя? Ведь и у него много скота — не менее чем у любого знаменитого бая…

— Голубчик Басылай, коровы знакомятся мычанием, а люди в разговоре. Так что давайте мы с вами познакомимся, — сказал Бахсырыя в самый разгар трапезы. — Расскажите-ка мне о цели своего приезда.

Знатный гость, смущаясь, отодвинул ложку, которой собирался было положить себе саламат, и выразительно посмотрел на хозяина и хозяйку.

— Разрешите мне сказать о своей надобности прямо, без всяких там околичностей, — сказал он. — Весной этого года умерла моя жена. Сам-то я хотел бы побыть ещё несколько лет вдовцом, но старик отец не даёт мне покоя. Говорит, чтобы я поскорее женился, не оттягивал и не терял времени зря. Не исполнить волю старого человека — нехорошо…

— А как же! Правильно, конечно… — одобрили хозяин и хозяйка.

— Так вот я решил исполнить желание отца и жениться. Старик отец настаивает на том, чтобы я женился на одинокой богатой женщине одних лет со мной, но сам я не желаю этого. Не хочу я жениться и на изнеженных и избалованных девицах из долин Лены. Я больше бываю в разъездах, чем дома. Если сейчас у меня состоится сватовство, я осенью, по первому снегу, увезу невесту поскорее домой, а сам сразу же уеду на север, в Верхоянье, торговать. Вот ради этого я езжу, не щадя этих драгоценных летних дней. Мне нужна жена, которая могла бы и без меня вести хозяйство. За красивой внешностью и белизной лица не гонюсь, так как я уже человек немолодой. Ведь, как говорят, не с лица же пить молоко. Мне нужна не вертихвостка, а распорядительная хозяйка. Я полагаю, что такую женщину можно встретить на окраинных землях, и потому вот приехал сюда. Говорят, у вас есть совершеннолетняя дочь…

Сердце Бахсырыя затрепетало, словно крыло чирка, попавшего в силки. Гость высказал его сокровенные мысли, словно заглядывал к нему в душу. Его дочь давно уже на выданье, но никто из богатых людей улуса её не сватал. Более или менее подходящие женихи считают её некрасивой и потому избегают. Иметь зятя без богатства и имущества он не хотел. «Пусть тогда лучше сидит дома», — думал он. А оно вон как обернулось, прямо за ней приехал знаменитый человек другого улуса. Очень рассудительный, серьёзный мужчина. И в самом деле, вместо красивой, но ветреной, разгульной женщины гораздо лучше распорядительная простушка. Это тебе не мальчишка-верхогляд, а человек, проживший жизнь, правильно рассуждает!

— Есть у меня дочь, да неохота мне с нею расставаться. Ведь это радость моего сердца, утеха моих глаз! — проговорил Бахсырыя, набивая цену дочери, и уселся ещё крепче, откашлялся, несмотря на то что ему хотелось сразу же крикнуть: «Согласен!» Затем повернулся к старухе: — Жена, пригласи дочь к столу.

Хозяин и гость в ожидании невесты заговорили о разных домашних делах, об урожае, охоте.

— Мне понравились ваши места. Много, оказывается, здесь дичи. И пушного зверя, по всем признакам, должно здесь водиться немало, — сказал гость.

— Так-то оно так, но я главным образом развожу скот, так что скупкой и продажей пушнины почти не занимаюсь. Это может делать здесь кто-нибудь другой, ну хотя бы вы.

— Да, поживём — увидим.

После продолжительных перешептываний и шушуканий открылась дверь спальни. Хозяйка дома вывела оттуда за руку девушку в гарусном платье с буфами на рукавах, переливающемся синевато-красным цветом. Увидя слишком полные, выпирающие кверху, словно распухшие, щёки и кривые зубы, видневшиеся сквозь полуоткрытые губы, знатный гость сразу же догадался, почему она до сего времени не замужем и почему при первом же слове о сватовстве хозяин дома сразу оживился и изменился в лице.

— Как зовут вашу дочь? — спросил гость.

— Агафья, — тотчас же ответила старуха.

— Агафья, здравствуйте, — протянул руку гость.

— Деточка, дай руку, — сладким голосом сказал Бахсырыя. — Познакомься с дорогим гостем.

— Здравствуйте… — еле слышно пробормотала девушка и протянула руку, бросив взгляд в сторону гостей. До этого она не поднимала глаз. Оказалось, что один глаз её смотрел совсем в другую сторону. Увидя это, молодой спутник Басылая вздрогнул и подал ему знак ногой.

Хозяева напряжённо следили за выражением лица знатного гостя, сидели неподвижно, затаив дыхание. И конечно, от решения этого гостя сейчас зависит судьба не только их дочери, но и судьба их семьи. «Неужели она не понравится ему? О, господи, помоги!» — молилась про себя старуха.

«Может ли быть счастье больше, чем это!» — думал, в свою очередь, Бахаырыя.

Знатный гость молча смотрел на девушку, о чём-то думая. Затем хлопнул по плечу своего спутника:

— Сэргэй, пойди, принеси те бутылки!

— Какое счастье!.. — Старуха обняла свою дочь.

— Это значит… Тогда… что… что… да? — с трудом выговорил Бахсырыя, ноги которого не чуяли земли под собой от радости.

— Так, так, старина Матвей, — сказал знатный гость. — Мне не по душе современные девушки-свиристелки. Мне нужна жена вот наподобие вашей Агафьи, такая смирная и тихая, что при ходьбе не помнет зелёной травки, не всколыхнёт стоячей воды.

— Сыночек, голубчик!.. До чего же он хорошо сказал! — Бахсырыя с уважением и любовью посмотрел на своего гостя. — Умный человек знаменит своими речами.

Сэргэй принёс прозрачно-синие, искрившиеся при вечернем свете три бутылки и поставил их на стол. Увидя это, Бахсырыя вскочил на ноги:

— А ну, все мужчины и женщины, вытаскивайте из ледников самое лучшее мясо! Растопите печи пожарче!

Поговорив о помолвке жениха и невесты и отведав водки, все встали из-за стола, и хозяева начали старательно готовить роскошный ужин.

Знатный гость, заложив руки за спину, стал расхаживать по двору, как бы рассматривая природу и местность, дом и дворовые постройки. Слышались властные крики охмелевшего Бахсырыя, то и дело отдававшего распоряжения. При каждом его грозном окрике беготня челяди от дома к амбару усиливалась.

Когда знатный гость стоял и любовался на своих коней, с хрустом рвавших траву и звучно жевавших её в загоне недалеко от усадьбы, к нему подошёл Сэргэй.

— Дружище, я побывал в юрте, где живут батраки. То, что нам рассказывали вчера о дочери этих хозяев, оказалось сущей правдой. Говорят, что эта девица, как сказал ты давеча, не мнущая при ходьбе зелёной травы, не колышущая стоячей воды, на самом деле является настоящим дьяволом. Оказывается, батраки называют её «Кыыс Кыскайдан» — шаманкой злых духов. И ещё рассказывают, что очень драчливая. Удивляются тяжести её кулаков. Ты лучше повремени, а не то она может и тебя не пожалеть. О-о, столько лет ходил холостяком и вот на какую невесту напоролся! — рассмеялся Сэргэй. — Говорят, что Бахсырыя не копит денег и дорогих вещей, его богатство — это только скот. Так что лучше бы здесь не задерживаться долго…

— Ладно, ладно… Надо хотя бы урвать хорошую дольку из богатства Бахсырыя. У меня есть такой замысел…

В это время пьяной, нетвёрдой походкой подошёл хозяин дома и обнял знатного гостя.

— Вот ты где стоишь, мой зятёк, сыночек Басылай? Посмотри вокруг себя. Всё это моя летняя усадьба. И дом, и весь скот — это моё богатство. Я такой старик, у которого такое богатство, что хоть год черпай — не вычерпаешь, хоть десять лет обжирайся — не достигнешь дна. Недаром назвали меня, Бахсырыя, баем! Вот сейчас я своих деток угощу, накормлю и напою!..

— Большое спасибо вам, старик Матвей! — сказал знатный гость и положил руку на его плечо. — И кроме того, почтенный отец мой, я думаю вот о чём. Разве достаточно того, что мы в такой радостный для всех нас день будем пировать только втроём-вчетвером? Ведь моя женитьба на вашей дочери является огромной радостью и для всего вашего рода, и для всего моего рода! Разве это хорошо — думать в такой радостный и торжественный день только о своих желудках? Ведь могут разнестись нехорошие разговоры, что, мол, приезжал такой-то именитый человек, высватал невесту и по своей скупости никого не угостил ни кусочком мяса и никому не дал выпить глотка водки. Было бы лучше накормить и напоить побольше гостей, чтобы воспоминание о нашей помолвке надолго осталось у людей. Поэтому я решил попросить у вас в долг сверх приданого двадцать коней и коров, заколоть их и устроить угощение для ваших людей. А осенью я верну всё сполна. Пригоню и вручу полностью, как станет река. Что скажешь мне на это, старче?

Бахсырыя, в раздумье почесав затылок, утвердительно закивал:

— О-о, голубчик, достойное потомство благородных родителей, ты сказал правду. Кому же я могу дать в долг, если не тебе? Ну, бери двадцать голов на выбор.

— Тогда, отец, созовите всех своих дальних и ближних соседей хамначчитом. А что касается страдных работ, то пусть они в такой торжественный случай постоят день-два. Не так ли, старче?

— Так… Так…

— Да будет пиршество Омоллона, празднество Джэргэстэя! Старче Матвей, на память об этом торжественном дне, чтобы вы всегда вспоминали о нём, я дарю вам вот это. — Знатный гость снял с себя пояс с серебряными украшениями и отдал его Бахсырыя.

— Смотри-ка, каков у меня сыночек! Какой хороший пояс! Такой поблизости есть только у бая Дыыдая. Когда он им опояшется, то так гордится, как будто равного ему среди якутов нет. А сейчас посмотрим, у кого лучше! — обрадовался Бахсырыя, поглаживая пояс. — Ну, я ухожу отдать распоряжения. Вот увидишь. Скоро здесь будет народ кишмя кишеть. Сыночек правильно придумал. Пусть все люди узнают и порадуются, что Матвей Малгин выдаёт свою дочь замуж!

Действительно, когда летнее солнце стало клониться за лес, к усадьбе Бахсырыя начали толпами собираться люди с севера и с юга, с востока и запада. Пришли и косари прямо с покоса, а также женщины-хозяйки, босоногие ребятишки, старики и старухи, давно не покидавшие своих дворов. Не было конца удивлениям и изумлениям по поводу столь щедрого и многолюдного пиршества, которое к тому же созывалось в столь напряжённую страдную пору алчным Бахсырыем, жадность которого росла из года в год. Он был настолько скуп, что даже одевался не лучше бедняков. Никогда он не угостил, не накормил своих батраков и кабальных, хотя имел множество долгогривых лошадей и разводил огромные стада рогатого скота.

— Неумершему человеку всякое приходится видеть. Даже и во сне никогда не снилось, что мы будем гостями Бахсырыя, — говорили старики. — Неужто приближается светопреставление…

Круглый алас, затерявшийся в глухой окраине захолустного улуса, никогда не знал такого обильного пиршества, такого роскошного веселья, не слыхал таких звонких и громких песен. Там и сям были заколоты гулевые кобылицы и жирные яловые коровы. Запылали большие яркие костры, На продольных и поперечных перекладинах повисли пузатые котлы, заполненные жирным мясом, а вокруг зашипели шашлыки. Выстроились в ряд кубки-чороны с кумысом и чумашки со сливками. На каждом майдане соревновались борцы, резвились прыгуны, состязались бегуны. Олонхосуты воспевали борьбу и битвы великих богатырей. По всей округе звенели весёлые напевы, песни.

Алас гудел как улей до тех пор, пока не прошла летняя ночь, пока не взошло высоко новое солнце…»

Когда солнце начало поворачивать к югу, белая юрта хозяев стояла ещё погружённой в глубокий сон. Оставшиеся масло, сливки и сметану, мясо, потроха были распределены между теми, кто имел посуду. Гости разошлись по домам. Вместо игрищ и майданов остались дымить только обгорелые поленья.

Усадьба бая Бахсырыя ещё не проснулась, как к ней, с другой стороны аласа, прискакал отряд из десяти вооружённых всадников. На них даже не залаял пёс. Пёс был до того сыт, что лежал в одышке в тени амбара.

— Что это? Чего ради они тут зарезали так много скота? — удивился, сидя на коне, тойон всадников, увидя ещё не убранные, лежащие там и сям свежие шкуры. — Приготовьте оружие, зайдите в дом и посмотрите. А вдруг…

Два человека на цыпочках зашли в дом и тотчас возвратились обратно.

— Ещё спят.

— Поднимите! Слезайте с коней и заходите все!

Когда маленький и толстенький, как чурбак, тойон зашёл в юрту, в левой половине только начали просыпаться и сопеть женщины-служанки. На гостевой красной лавке крепко спал и храпел Бахоырыя. Он не слышал, что его будили.

Тойон подошёл и рывком повернул его:

— Маппый, проснись!..

А тот только обдал его противным винным перегаром. Тойон схватил его за грудь и стал трясти.

— Проснись же, говорю!

Хмельной Бахсырыя открыл глаза и, увидев покрасневшего от злости Дыыдай-бая, стоявшего перед ним, начал тереть глаза рукавом, всё ещё не зная, сон это или явь.

— Старина Маппый, как это ты решился на истребление своего скота?

— Пир, ысыах… свадьба… Дочь засватали…

— Кто? Черти, что ли?!

Бахсырыя воспринял это как оскорбление и сорвал руку Дыыдая с плеча. От злости наступило некоторое прозрение.

— Ботурусский бай. Знатный и родовитый молодой человек. Басылай…

— Манчары?

— Какой Манчары?..

— Ещё делает вид, что не знает! — Дыыдай затопал ногами, словно хотел броситься на него. — Разбойник, позавчера ограбивший меня! Мы думали, что он подался на восток, и погнались за ним, а он, оказывается, приехал к этому дураку и уже успел «жениться»! — Затем, приглядевшись к Бахсырыя, тотчас же, не дав ему даже опомниться, сорвал с него пояс. — Этот урод ещё сидит, опоясавшись моим поясом!.. Хорошенько обыщите дом и амбары. Этот дурак, наверное, спрятал бандита где-нибудь, а сам лежит пузом кверху, напившись моей водки…

Бахсырыя, всё ещё не совсем понимая, что к чему, сидел и бессвязно бормотал:

— Мой зять… дочь… зять…

Тёмной ночью

Зима. В юрте обледенели окна и никак не могут оттаять, хотя в камине судорожным пламенем пылают поленья.

Перед камином сидят два человека. Один из них — Манчары. На плечи накинута лёгкая пыжиковая доха. Давно не стриженные усы свесились по обе стороны рта. Второй мужчина с широкими развёрнутыми плечами, высокий ростом, но сутулящийся, как бы старающийся казаться маленьким. Это хозяин юрты Кыдамасыт Кынаачай.

Манчары прячется здесь с самой осени, с начала снегопада. У Манчары есть здесь маленький хоспох — чуланчик, устроенный между юртой и хлевом. Днём он находится в нём, вечерами и ночью, когда никого нет, приходит в юрту, гуляет во дворе.

Манчары сидит склонившись, охватив голову руками. Когда в трубу подует ветер, серый пепел разносится по сторонам, угли ярко вспыхивают и как бы рвутся кверху. И в то же время шевелятся и колышутся волосы Манчары, пробившиеся между пальцами. Через какой-то миг угли начинают опять чернеть, и тогда на голову склонившегося Манчары падает серый пепел.

— Басылай, что это с тобой? — тихо спросил Кыдамасыт.

Манчары промолчал.

— Уже поздняя ночь. Подбросить ещё дров или закрыть трубу?

Манчары опять промолчал.

Кыдамасыт тронул его за плечо.

— Басылай, ты уснул, что ли?

Манчары поднял голову, тихо встряхнулся, словно что-то сбрасывал с себя.

— Я не сплю.

— Чем ты так удручён, что голову повесил?

— Кынаачай, в этом мире есть одна вещь, которая сильнее всего, — дума. А я, дружочек, весь так и задавлен самой горькой думушкой!

— Что ты, дорогой! Неужели такой отважный человек, как ты, может поддаваться какой-то там думе?

— Друг мой Кыдамасыт, неужели ты считаешь меня человеком, тело которого не ощущает боли, кровь не течёт из ран, скорбные думы не терзают душу? Почём знать: может быть, я самый скромный из людей, самый сердобольный из племени печалящихся якутов…

Кыдамасыт подбросил ещё дров в очаг и оживился, чтобы развеселить своего друга:

— Басылай, а ты свои тяжёлые думы направь по светлому пути — вот и всё.

— И до чего же у тебя всё легко получается… — Манчары встал и бросил свою пыжиковую доху на стул, а сам неодобрительно посмотрел на Кыдамасыта. — Мы все такие… Все мы тешим самих себя лживыми надеждами. «А может быть, будущий год будет лучше нынешнего?» — думаем мы и успокаиваемся в ожидании его. Все… И я тоже… Сколько лет прошло с тех пор, как я стал бороться против баев, вступил в схватку с богачами? Сколько снегов выпало и растаяло с тех пор, как я заставил плясать мою мстящую пальму по их толстым крупам и жирным загривкам? Развеял в туман и мглу их богатства и имущество? Какая польза от всего этого? Разве перестали плакать батраки кровавыми слёзами? Разве облегчились страдания и мучения обездоленной бедноты? Нет, наоборот! Кажется, что гнёт всё более усиливается. Притеснения ещё более увеличиваются… Разве ради всего этого я подвергал себя терзаниям, становился обитателем каторжных темниц? И когда я думаю обо всём этом, то кажется, что можно задохнуться… О-о, какая тёмная, глухая, совершенно беспросветная, недвижимая, непреходящая ночь распростёрлась повсюду!..

— Не надо, Басылай, не раскаивайся, не отрекайся от себя. Ты не прав, когда говоришь, что всё это прошло без пользы. Ты и сам не знаешь, сколько баев дрожит при одном только упоминании твоего имени, сколько батраков ты поднял и спас от лютой смерти. Разве не ты стал единственной надеждой для хамначчитов и бедняков? Кто же, кроме тебя, отомстит за все их невзгоды и несчастья? Подумай об этом…

— Не старайся меня успокоить, друг. Я не вижу перед собой даже самого маленького просвета. Передо мной — везде тьма. До самого последнего моего дня — тьма. Впереди — сырая темница, мрачная тюрьма. И ничего другого! — Манчары постоял, закрыв глаза и опёршись затылком о столб юрты, затем, словно рассказывая себе, тихо прошептал: — Иногда мне хочется махнуть рукой на всё и уйти далеко-далеко, в тайгу или куда-нибудь в верховья отдалённой, глухой речки. Дружок Кынаачай, посоветуй… А правда, как было бы хорошо, если бы я ушёл в тунгусскую тайгу и жил там под другим именем, охотился и промышлял бы? Женился и заимел бы детей, завёл хозяйство? Неужели я не смог бы прокормить нескольких оленей или не смог бы охотиться и промышлять пушниной? Да я бы сколько угодно!.. Почему это я не могу получить хоть малую долю такого обыкновенного счастья?

Кыдамасыт откашлялся, взял деревянную кочергу и стал шуровать догорающие поленья.

— Успокойся, Басылай…

— А почему ты мне не советуешь? Почему ты не отвечаешь на мои вопросы? — Манчары выдернул у Кыдамасыта кочергу и бросил её в сторону. — Отвечай: я правильно говорю или неправильно?

Кыдамасыт положил на стул доху, оброненную Манчары, и, шагая к своей постели, медленно сказал:

— Уже глубокая ночь. Давай спать, Басылай…

Манчары остался сидеть у камина, опустив голову и сжав её руками. Красные уголья начали гаснуть и чернеть. Темнота всё более сгущалась…

Через несколько дней Кыдамасыта вызвал к себе хозяин Баллай-бай. Кыдамасыт три дня поработал в усадьбе хозяина и вернулся в юрту. В тот же вечер он подробно рассказал обо всём, что видел и слышал. В своём рассказе он мельком упомянул о том, что бедняк Хаахынай пришёл к баю Баллаю просить для своей единственной коровёнки, которая могла пасть с голоду, два воза сена, заработанные им ещё минувшим летом, а бай Баллай выгнал его за это из дому. Хорошо, что хоть бедняка выручили соседи — дали ему сена в долг.

Выслушав эту историю, Манчары вспомнил о том, как он, ещё будучи подростком, пошёл к Чочо попросить сена и был выгнан из дому.

— А этот ваш Баллай в нынешнем году беден сеном, что ли?

— Эхма, ну и сказал же человек! — усмехнулся Кынаачай. — Сена у Баллая, наверное, хватит на десять лет. Из года в год оно заготавливается с избытком. Со временем это сено небось и скотина в рот не возьмёт.

— А где стоят его зароды?

— А зачем ты об этом спрашиваешь? — с опаской спросил Кыдамасыт.

— Не бойся. К Баллаю я не пойду. Где, говоришь?

— На восточной окраине аласа Балыктаах, справа от дороги, стоит около двадцати зародов сена, заготовленного про запас. Я сам укладывал зароды.

На другой день Манчары сделал себе из лиственницы лук и стрелы. Отыскал и наготовил много трута.

Через сутки, вечером, когда уже люди легли спать, он собрался в дальний путь.

Увидя это, Кыдамасыт спросил:

— Далеко ли, Басылай?

— Схожу в одно место.

Кыдамасыт увидел, что Манчары взял с собой лук, и заслонил дверь.

— Ты что это надумал? Разве не знаешь, что в это время года на снегу даже следы мыши остаются? Ты накличешь беду… Умоляю тебя…

Манчары с жалостью посмотрел во встревоженные глаза и распростёртые дрожащие руки своего друга, но тем не менее пошёл ему навстречу:

— Не бойся, Кынаачай. Меня не заметит ни один человек, у которого чёрные глаза, и не услышит никто, у кого плоские уши. Я на снегу не оставлю отметины даже со след снегиря. Верь мне.

И, отстранив от двери друга, Манчары вышел из дома.

На другой день до них дошёл слух, что запасы сена бая Баллая на окраине аласа Балыктаах сгорели. Баллай отвёз туда начальство наслега. Они тщательно осматривали, обследовали и разыскивали какие-нибудь следы поджигателя, но никаких следов не нашли. Все были удивлены, что между дорогой и зародами, на расстоянии семидесяти — восьмидесяти сажен, снег был совершенно не тронут и чист.

В тот вечер, возвратившись из похода, Манчары вынес из своего чулана лук и бросил его в пылающий камин.

— Ты, да? — Кыдамасыт, словно хоронясь кого-то, заслонил спиною камелек. — Как?..

— Откуда мне знать это самое «как»? — усмехнулся Манчары. — Старики раньше рассказывали, что горящий трут, укреплённый на кончике, стрела может доставить куда угодно. Только для этого, говорят, нужен меткий глаз и твёрдая рука. А тебе ведь в прошлый раз хозяин наказывал, чтобы ты пришёл и помог им? Не пойти ли тебе туда завтра, чтобы заодно и послушать, о чём там говорят?..

— С радостью! Как же я могу ослушаться и не выполнять распоряжений своего хозяина! — весело ответил ему Кынаачай.

Кыдамасыт целый день возил дрова вместе с батраками, и, когда он вернулся вечером, на усадьбу бая собирался народ. Говорили, что приехал знаменитый шаман Суордай и сегодня будет камлание. Вечером все сгрудились в большую юрту Баллая, чтобы посмотреть камлание шамана.

Огонь в камине погасили. Лишь оставили одно-два полена, которые время от времени вспыхивали слабым огнём. Хмурый, задумчивый шаман Суордай, с лицом, будто никогда не знавшим воды, белыми седыми волосами, ниспадающими на плечи, надел свой украшенный множеством железных и костяных пластинок ритуальный костюм с бубенцами, бренчащими при малейшем движении, склонился перед камином и начал что-то бормотать под нос.

— Слушай меня, старина. Ты славишься своими чарами и считаешься ясновидцем. Так вдохновись своим волшебным даром и скажи мне, кто совершил поджог в Балыктаахе? Ты только назови его имя, а поговорю с негодяем я сам, — делал распоряжения Баллай, лёжа на почётной лавке, под божницей. — Твой труд будет щедро оплачен.

Шаман несколько раз коснулся своего звонкого бубна колотушкой и начал со стоном и дрожью исступленно завывать и осатанело подпрыгивать, сопровождая это диким песнопением… Огонь в камине то затухал, то снова вспыхивал и разгорался. Юрта то погружалась в темноту, то снова освещалась. От этого судорожного завывания шамана у присутствующих начинали бегать по спине мурашки, а волосы становились дыбом.

На исходе ночи Суордай, скрючившись на меховом сиденье, сказал:

— Своей заносчивостью, своей гордостью ты прогневал всевышних богов. И потому ты среди зимы потерпел урон от красного пламени. Твои зароды поражены небесной молнией, превратившейся в огромный костёр и спалившей все твои запасы сена…

— Так и есть… Как же оно могло загореться само собой?.. Вот беда-то! А это… Старина, помоги же, уговори и смири их гнев, выпроси прощение у них… Спаси… — дрожащим от страха голосом проговорил Баллай, затем, немного успокоившись, обратился к батракам: — Разожгите скорее огонь! Приготовьте подарки, подношения и угощения!

В ту ночь в усадьбе Баллая в честь всевышних богов варилось много жирного мяса и жарилось много сала.

Вернувшись домой, Кыдамасыт рассказал обо всём этом Манчары. А тот, слушая, смеялся до упаду, хохотал, как не хохотал давно. Назавтра после камлания шамана Баллай, чтобы умилостивить всевышних богов, раздал большую часть запасов сена в долг до будущего года. Таким образом, Хаахынай тоже получил сено. Манчары больше всего был доволен этим. Он от радости даже запрыгал вокруг своего стула и, обняв Кыдамасыта за плечи, сказал ему:

— Друг мой Кыдамасыт, ты совершенно правильно сказал в тот раз: нельзя раскаиваться и сожалеть! В этом мире обязательно должен быть Манчары. И он не имеет права отступать, пятиться и убегать! Пусть недостойные слова, вырвавшиеся из моих уст, будут не моими, и ты их не слыхал!

На таёжной тропе

Снег уже весь растаял, зацвели цветы, трави и деревья. Воды рек и родников со звонким журчанием потекли по оврагам, падям, низинам и ущельям гор, звеня и сверкая на солнце, струясь чистыми ручьями, клубясь мутными потоками. Голоса птиц и зверюшек наполнили тайгу, поля и долины.

Манчары со своим другом Нилык Охононом ехал в Баягантайские земли по заросшей таёжной тропе, вьющейся словно кишка. Лицо у Манчары побледневшее: заметно, что он всю зиму просидел в тайнике и оттуда не выглядывал ни в облачные дни, ни в солнечные. К тому же уже берут своё годы: глубокие морщины прорезали лоб и щёки. По всему видно, что им немало пережито. Но, несмотря на это, Манчары весел, настроение у него приподнятое, потому что он вдоволь надышался ароматным весенним воздухом, насмотрелся на родную природу, на необъятную тайгу, на широкие и огромные долины, уходящие в голубую даль. Из мест, где он прятался зимой, с Восточнокангаласского улуса он едет, чтобы скрыться от суда. Он намерен добраться до дальнего улуса и снова «разбойничать».

Манчары, жадно вдыхая приятный аромат хвои, ласково гладил ветви лиственниц, влажные листья берёзок, отзывался на звонкую мелодичную трель каждой таёжной птички. Восторженным и любовным взором оглядел он всё вокруг и, вдохнув полной грудью свежего воздуха, громко и протяжно запел без слов:

— Э-э-гэ-э-гэ-эй!

— Тише, Басылай. Люди услышат, — постарался унять своего друга Нилык.

— Охонон, посмотри-ка на нашу родную природу, взлелеявшую нас, на матушку-землю, взрастившую нас! Будучи каторжанином, я был гоним по многим местностям, но нигде ничего подобного не видели мои глаза.

— Так-то оно так, но все же…

Не успел Нилык договорить, как внезапно из лесу выскочили два человека в масках из бересты и подали команду:

— Руки вверх! Не двигаться!

Один из них был верхом на лошади. Из драного седла сыпалась шерсть. Второй шёл пешком. Одеты они были очень плохо: рубашки пестрели заплатами, давно утратили первоначальный цвет, на ногах торбаса из коровьей шкуры, которые настолько отсырели, что казались синеватыми. Оба очень здоровые, бойкие на вид, довольно проворные в движениях мужчины. Каждому из них, видимо, около тридцати.

— Кто вы такие? — повелительным тоном спросил всадник.

— Кангаласский бай Хапытон Басылайап, — выпалил тут же Нилык, полагая, что, представившись так, поправит дело, и кивнул в сторону Манчары: — Он едет к баягантайским именитым людям, чтобы договориться о сделке.

— К именитым! Ха-ха! Как же, именитые только с именитыми и имеют дело!.. — злобно рассмеялся всадник. — Но тем не менее вам придётся сначала поговорить с нами, незнатными. Друг, отними-ка у них оружие!

Всадник приставил к груди Манчары копьё с берёзовым черенком. У пешего в руках была насаженная на палку, сточенная до основания коса. Подняв её угрожающе кверху, он сдёрнул, обрывая ремни, с Нилыка ружьё и пальму.

Манчары хотел отскочить в лес, но раздумал. Человек, стоявший против него, мог тут же пронзить копьём. И, кроме того, у него всё больше росло любопытство. Кто же эти люди? Во всяком случае, это не разбойники с большой дороги, отбирающие плеть у всадника и посох у пешего. В то же время они не похожи на тех, кого баи посылают преследовать его. Уж они-то если посылают погоню, то не вооружают старой косой. И неужели их люди будут прятать лица?

— Эхма! А у этого господина ружьё так ружьё! И пальма так пальма! — воскликнул пеший, рассматривая оружие Манчары. — Из такого ружья можно валить любого зверя.

— Раздевайтесь! Снимите верхнюю одежду! — приказал всадник. — И пошевеливайтесь быстрее! Некогда тут возиться с вами…

— А кто же вы будете? — спросил Манчары.

— Люди! Человеки! — ответил пеший.

— И человек обычно имеет имя, — мирно сказал Манчары.

Всадник, наставив копьё, приблизился ещё плотнее:

— Я — Манчары!

— Ты? — воскликнул удивлённый Манчары.

— Я! Ну, шевелитесь живей! Не скупитесь! Баягантайские баи, с которыми вы водитесь, вас оденут.

— Как, как же всё это, друзья? Манчары-то ведь сидит перед вами! — всполошился Нилык Охонон. — Настоящий Манчары!

— Замолчи, не болтай! Вы что это, хотите нас обмануть? Слезайте с коней!

— Погодите-ка, друзья… — начал Манчары, но в это время всадник ударил его по щеке.

— Больно ведь, друг…

— Больно, оказывается, да? Так тебе и надо! Этого ещё мало. Небось ты за всю свою жизнь немало бедняков заставил плакать, немало неимущих и немощных избил!

— Да я…

— Молчи! Раздевайся!

Манчары с другом слезли с коней и сняли верхнюю одежду. А те сунули в руки Нилыка уздечку своего коня, а сами сели на их коней и привязали к сёдлам их одежду.

— Передайте баягантайским баям, — сказал первый из них, — что пришла пора рассчитаться с ними за произвол и угнетение, творимые ими до сих пор!

— Пусть они ждут нас! — сказал второй.

И бросились вскачь по лесу туда, откуда появились.

— Вот собаки! — выругался Нилык.

— Молодцы! Но не видать им, бедняжкам, счастья… — задумчиво и печально проговорил им вслед Манчары, поглаживая рукой покрасневшую щеку. — Бедняжки, прискачут куда-нибудь и попадутся…

— Вот уж стоит ли их жалеть! Да ещё присвоили чужое имя… — Нилык с досады плюнул, придерживая рукой сползающие вниз кальсоны. — Ты ловко выходил из самых затруднительных положений. А вот на этот раз у тебя почему-то связались и руки и ноги. И остались мы с тобой посреди дороги голыми и нищими. У нищего и ветер развеет всю муку…

— Не печалься, Охонон! Богатые баягантайцы оденут. Ружья у нас будут самые лучшие, оседлаем мы самых горячих коней. — Глаза Манчары загорелись и лицо посветлело. Он сделал широкий жест в ту сторону, куда скрылись их обидчики, — в глубь необозримой бесконечной тайги, глухо шумевшей своей многоголосой листвой.

Ведь они же Манчары! Они — Манчары!

«Улетай, лети, северный орёл!»

Уже семь месяцев находится на каторге в Охотске Манчары. Неисчерпаемые богатства этого обширного края выкачиваются русско-американской акционерной компанией. Члены дома Романовых являются акционерами этой компании. Поэтому все распоряжения делаются от высокого имени государя. И таким образом что ни прикажет компания — закон, ни распорядится — выполняй. Кто же посмеет пойти против священного указа белого царя?

Компания имеет солеваренный завод и каменноугольный рудник. Там работают приговорённые к каторге люди. Манчары работает в шахте, где добывают каменный уголь. Что и говорить, здесь самая тяжёлая работа, самая скудная пища, самый строгий и суровый надзор. Кандалы не снимаются ни днём ни ночью. Работают прикованными железной цепью к тачке. Упавший, обессиленный тяжёлой работой, подвергается самому зверскому избиению; не вынесшие таких побоев умирают, умерших оттаскивают в сторону, словно падаль, и бросают в яму. Тем всё и кончается.

Большинство каторжан действительно люди, совершившие тяжкие преступления. Это такой народ, что ему ничего не стоит даже из-за малейшего повода пролить кровь или лишить человека жизни.

Манчары был очень здоров и крепок, и только это помогало ему переносить такие жуткие испытания. Но выживает любой человек, если только он имеет хоть маленькую искорку надежды. А перед ним даже не мерцала ни одна искорка надежды. Как он может удрать из тюрьмы, обнесённой такой стеной, на которой острые железные колья? Как он сможет снять эти ржавые тяжёлые кандалы, надетые на руки и ноги?

Каторжан охраняло довольно много надзирателей. Все они как на подбор словно цепные псы. Они только и знали брань, окрики, команду, нагайку и кулак. Среди них был один старик. Русский по происхождению. Голова, скулы, подбородок и даже шея его были покрыты густой порослью седеющих волос. Среди всей этой густой поросли волос возвышалась огромная красная шишка круто вздёрнутого носа. Он никогда не кричит и не орёт, как это делают другие. Наоборот, он молчалив. В течение суток проронит лишь несколько слов. Но вместе с тем было известно, что у него очень тяжёлый кулак. Если рассердишь его, то беда…

По весне, когда начал таять снег, Манчары стал замечать, что этот старик надзиратель относится к нему несколько иначе, чем к другим заключённым. Давая наряд на работу, он старался дать ему что полегче. Не бранил, не орал и не избивал, как другие. Каждый раз Манчары рассуждал: «Может, это просто случайное совпадение, а я подумал про что-то особенное», — и засомневался. День за днём проходили в тяжёлом труде. Но удивление Манчары не проходило, а, наоборот, усиливалось. За что его мог жалеть старик? Он ведь не сват и не брат ему…

Однажды ночью, когда вконец усталые люди спали как убитые, вповалку, на полу из жердей, в сырую затхлую камеру зашёл старик надзиратель с фонарём в руках и оглядел всех. Во время осмотра его взгляд остановился на Манчары, который ещё не спал. «Наверное, будет ругать…» — подумал Манчары и отвернулся к стене. Старик чуть слышно откашлялся и сел на чурбан, заменявший в камере стул и стол.

— Ты что за человек? — тихо спросил старик.

— Я якут…

— Знаю, что якут. Я спрашиваю, что ты за человек?

— Разбойник, говорят.

— Кто так говорит?

Манчары удивился, что этот суровый, с постоянно сомкнутыми устами, молчаливый надзиратель вдруг разговорился. Он обернулся и увидел, что старик согнулся и сидит, вертит еле мерцающий фонарь с четырёхугольной проволочной дужкой. При тусклом качающемся свете фонаря кажется, что его широкая спина стала ещё шире и закрывает всю чёрную стену, по которой струятся капли влаги, выступающие от сырости.

— Чочо и его люди…

— А кто такой он?

— Бай… Тойон… Наш князь…

— Ещё кто?

— Суд… господа…

— Ещё кто?

Манчары не нашёлся что ответить. Старик обернулся и посмотрел на него в упор:

— А люди и народ?

Манчары покачал головой:

— Нет… Людей и народ я не обижал, перед ними у меня греха нет.

Старик еле заметно кивнул головой:

— Я, оказывается, не ошибся. Ты не похож на них. — Он указал на каторжан, лежавших вповалку, словно валежник, сваленный весенним паводком, и дотронулся до плеча Манчары чёрной ладонью, которой, видимо, уже не суждено было побелеть. — Расскажи.

— О чём?

— Обо всём… О своём крае… О своём народе… О себе…

Манчары был очень взволнован. Как это так: старый надзиратель, на которого со страхом смотрели каторжане, предстал перед ним с совершенно неожиданной стороны!.. Грубое мужское прикосновение этого старика показалось ему особенно тёплым и необыкновенно нежным. Так, наверное, прикасается к своему сыну только родной отец… Казалось, вся печаль, все думы и переживания, накопившиеся за время многомесячного пребывания на каторге, сразу собрались воедино, чтобы хлынуть бурным потоком. И вдруг Манчары захотелось выложить всё перед этим стариком, который так по-отцовски, приветливо отнёсся к нему.

— Там, на земле якутов… — Манчары указал на северную стену. — Зима с трескучими лютыми морозами — там. Благодатное жаркое лето — там. Такая удивительная звонкая зима, такое неповторимое солнечное лето — только там, и нигде я такого больше не встречал. У нас был алас, окружённый густой бескрайней тайгой. Он назывался Арылах. Отец мой умер рано. Мы жили вдвоём с матерью…

И он подробно рассказал старику о стране, в которой он увидел белый свет, вырос и возмужал. Рассказал о её трудолюбивых людях — о косарях и лесорубах, об их беспросветной жизни. О том, как угнетает и притесняет их бай Чочо, из-за которого он тоже попал в беду — угодил в острог. Как поднялся на защиту бедного люда, стал мстить тойонам за неизбывные, вековечные обиды, гнёт и кабалу. Рассказал о своей неприкаянной жизни… Сколько живёт на свете, но так и не познал теплоты и уюта домашнего очага, когда рядом любимая жена и дети. Сколько раз изнывал он в изгнании. Вся молодость прошла в преследованиях и побегах. Рассказал о горькой своей кручине, что его урочным местом, где он останавливается, остаётся сырая темница…

Кончив свой рассказ, он уставился глазами в тёмный потолок камеры.

Старик продолжал сидеть, по-прежнему склонившись и не двигаясь с места. Пламя фонаря, мигая и временами чуть не угасая, скупо освещало его волосатую голову. В камере слышался разноголосый хрип, сквозь сонные стоны раздавались иногда голоса и звуки, похожие то на вскрикивания, то на смех, то на плач.

— Я тоже был молодым. Как и ты… — Охрипшее горло старика сжалось от спазм. — Была любимая девушка. Устя. Совсем молоденькая: ей только что исполнилось семнадцать лет. У нас был помещик. По-вашему, бай, тойон. Устя стала утехой того помещика. Она не вынесла стыда и погибла, бросившись на другой день в речку. Я пошёл к помещику, чтобы отомстить, а он сбежал в город. С досады я сжёг поместье. За это и сослали меня на каторгу. И вот с тех пор я нахожусь в этих местах. О-о, о-ох!.. Здесь, в этом мире, для бедного человека всего хватает вволю: работы, нужды, притеснений, розог, тюрем… Всего! Нет для него только правды, нет только счастья. Совсем нет. Ищи хоть днём с огнём — не найдёшь ты ни правды, ни счастья на этом свете. Вот так-то, сынок…

Фонарь вдруг зашипел и погас. Казалось, что темнота сгустилась и внезапно обрушилась на них сверху, с потолка барака. Наступил такой мрак, что хоть глаз коли. Только слабо бледнело очертание зарешечённого железом окошка.

Заскорузлая, мозолистая рука нашарила плечо Манчары и крепко сжала его.

— Сыночек, не слушай ты человека, выжившего из ума… Кто знает, может быть, ты найдёшь своё счастье… Только не теряй надежды! Как я… — Через некоторое время издали, со стороны двери послышался шёпот: — Спи. Уже поздно. Ведь и завтра день будет.

С этой ночи отношение старика к Манчары стало ещё теплее. Хотя он по-прежнему был очень суров с виду, но всегда старался сунуть Манчары хлеба побольше, налить щей погуще и наваристее. Другие каторжане завидовали ему.

Растаявший снег торопливо бежал сотнями ручейков, речек и рек, и Охотское море заиграло прибоем громадных волн. Угрюмо черневший вдали лес начал расцветать и зеленеть прямо на глазах. Лужайки, поля и долины покрылись пёстрым, живописным ковром самой диковинной расцветки. Разноголосый гам лесных обитателей — зверьков и певчих птиц — наполнял окрестности пением и разными звуками. С каждым днём солнечные лучи грели всё сильнее и сильнее.

И с каждым днём худел Манчары. Пропал даже аппетит.

Однажды, тоже ночью, когда он лежал в полусне, послышался знакомый хриплый голос:

— Ты болен, что ли?

— Нет.

— А что же с тобой случилось? Ты совсем захирел. Если так и дальше будет продолжаться, то не увидишь, как осенью желтеют листья и травы.

— Знаю… Не долговечен я.

— Что с тобой случилось? — уже сердито спросил старик.

— Что же ты сделаешь, если и узнаешь? Ведь этому не помогут ни крошки хлеба, ни густые щи.

— Скажи!

— Да, отец…

Манчары и сам оторопел от нечаянно вырвавшегося слова «отец» и сразу же замолчал.

— Отец… — Манчары глубоко вздохнул. — Я очень скучаю по родной стороне. Днём в ушах всё время слышится голос родной Якутии. Ночью всё время во сне вижу Якутию. О-о, до чего, оказывается, невыносима эта тоска по родной земле!

— Хочешь вернуться в родной край?

— Сказать «хочу» — это ещё мало… Пока я вижу солнце, видимо, не угаснет и не пройдёт тяга и стремление моё к родному краю. Но кто же меня, несчастного, отпустит туда?

Манчары уткнулся своей разгорячённой от жары головой в мокрую солому.

Вскоре с лязгом закрылась дверь камеры.

Прошло несколько дней.

С работы вернулись поздно вечером, когда закатилось весеннее солнце. Манчары сидел на завалине во дворе тюрьмы, поодаль от других. Возле него и остановился старик надзиратель, проходивший мимо.

— Ты чего это высматриваешь?

— Уток. Вон пролетела одна стая шилохвосток… на север… на мою родину, — сказал Манчары тоскливым, прерывающимся голосом, звеня кандалами и указывая рукой на небо.

— Где? — Старик сделал руку козырьком и старался разглядеть. — Не вижу. Туман… Видимо, для меня уже прошла пора видеть… — Затем, обернувшись к Манчары, суровым, повелительным голосом сказал: — Ты ешь побольше… Наберись силы. На вот! — бросив ему полбуханки тяжёлого, как кирпич, хлеба, повернулся и ушёл.

Удивлённый Манчары долго смотрел ему вслед.

Прошло ещё несколько дней.

Каторжане, с трудом ввалившиеся в камеру после изнурительной работы о каменноугольных копях, расходились по углам, толкая друг друга. Старик надзиратель вручил Манчары метлу и велел подмести тюремный двор. Дополнительную работу обычно получали провинившиеся каторжане. Как ни хотелось Манчары упасть в сырой угол камеры и дать отдых воющему от усталости и побоев телу, он ничего не мог поделать. Ходил и размахивал метлой. Заря догорела, и начало смеркаться, а о нём, видимо, совсем забыли — никто к нему не подходил. Работу он кончил, но без разрешения не имел права уходить. Сумерки сгустились, земля и небо слились в темноте. Манчары тайком ушёл за барак и присел там отдохнуть. В это время к нему подошёл старик. Манчары с виноватым видом схватился за метлу.

— Погоди. Тише!.. Слушай… — недовольно пробурчал старик, затем остановился, огляделся вокруг и, склонившись к нему, прошептал: — Бежать хочешь… к себе на родину?.

— О-о, о-о!.. — простонал Манчары, посмотрел на кандалы, сковывавшие ему руки и ноги, оглядел высокую ограду тюремного замка, ощетинившуюся железными кольями. — Но как?..

— Ну ладно… Кандалы — это моя забота. С ними справимся. Самое главное — выйти из замка. Из-за жары с сегодняшнего вечера двери камер будут оставаться открытыми на ночь. Вместо запоров у дверей должна сидеть стража. Это тоже преодолимо. Надо тихо выйти из барака, чтобы не заметила дворовая стража, и перебраться через стену. Это уж твоя забота.

— Смогу ли? Такая высокая…

Манчары до того смутился, что не смог договорить.

— Одолеть можно. — Старик раскопал землю на завалине и вытянул довольно толстую пеньковую верёвку. — Смотри, у неё на конце привязан камень. Ты её закинешь так, чтобы кирпич попал между двумя железными кольями. Осторожно. Чтобы не было большого шума. Потом постоишь, прислушаешься, по верёвке вскарабкаешься наверх и так же спустишься по ней на другой стороне. Вот и всё.

— Ладно, ладно!.. — отвечал Манчары, повеселев.

— Это будет лежать тут. И ещё я здесь спрячу котелок. В пути тебе понадобится. — Старик закопал верёвку обратно. — Ну, что скажешь?..

— О-о, о-о! Отец…

— Ну, кончили. А то заметят. Пойдём… — Приближаясь к двери барака, старик разразился громкой бранью: — А ну, живее! — и несколько раз толкнул Манчары в спину.

Когда ждёшь, дни и ночи удлиняются, время замедляет свой бег. Манчары в ожидании совсем извёлся. Желанное время всё ещё не наступало. Иногда бывают ночи, когда старик не дежурит, да и не всегда он один. Чаще всего вдвоём. Чтобы о чем-нибудь узнать, Манчары при всяком удобном случае вглядывается в глаза старика. А тот держится так, как будто никогда не было у них того ночного разговора.

«Как же так? Неужели?..» — удивлялся Манчары. Но вот однажды, когда он толкал тачку с каменным углём, старик встретился с ним и подмигнул ему.

— Перед тем как ложиться спать, зайди в дежурку, — тихо сказал он.

Вечером, когда в камерах потушили светильники, Манчары пришёл в условленное место.

Оказалось, что старик сидел один. Увидев его, вскочил:

— Зачем пришёл, варнак? Нагайки захотел? Я тебе покажу! — кричал он и оттеснял его в тёмный угол, со свистом рассекая нагайкой воздух. Затем он ловко снял с Манчары кандалы, надел на него новые и прошептал: — Они распилены и держатся кое-как. Ты их обломаешь и снимешь. Второй надзиратель ушёл за ужином. Когда придёт, я его напою. Как только он завалится спать, я задую фонарь и ты сразу же выходи. А сейчас иди на своё место… — Нагайка засвистела в воздухе. — Живо в камеру!

Манчары тихо и неподвижно лежал в углу. Сердце его так билось, что казалось, оно спешило вырваться на свободу раньше своего хозяина. А время идёт очень медленно. В коридоре, где сидели надзиратели, всё громче слышались разговоры. Изредка гудел хриплый бас старика. Больше всего говорит второй надзиратель. Не похоже, что он скоро замолчит. Манчары с досады даже заскрежетал зубами. Неужели постигнет неудача? Как жарко в камере, как в ней душно! Можно задохнуться. А как же он до сего времени выносил всё это и пробыл здесь столько дней?

Наконец, после долгого ожидания, стало тихо. Манчары всё ещё продолжал пристально глядеть в открытую дверь. Но вот потух и фонарь. Наступила темнота. Манчары обломал кандалы, осторожно, бесшумно встал. Перекрестился и, тихо выйдя в коридор, на цыпочках пошёл к наружной двери и вдруг у порога наткнулся на человека.

— Ох-х!.. — произнёс от неожиданности Манчары.

— Тише!.. — шепнул старик. — Ну иди.

— Ну, а ты?.. А вдруг тебя…

— Пусть. Я уже прожил жизнь. Обо мне не беспокойся.

Плечо Манчары несколько раз стиснула тяжёлая рука.

— Скажи хоть своё имя. Буду всю жизнь помнить.

— Я безымянный караульный пёс. Каторжане называют меня Волосатая морда. — В горле старика словно что-то хрустнуло. — Кажется, звали Егоршей, когда был молодым… Устя… называла Егорушкой…

— Прощай, отец Егорушка! — Манчары прижался к старику.

Старик оторвался от него и оттеснил его к двери:

— Уходи… Торопись!..

…А утром была поднята большая тревога. Сначала расшумелись каторжане, нашедшие разорванные кандалы. Этот шум дошёл до надзирателей. Надзиратели доложили начальнику караула. А командир донёс начальнику тюрьмы.

К приходу всполошившегося начальника тюрьмы солнце уже поднялось довольно высоко. Начались поиски. Была найдена верёвка, с помощью которой Манчары перелез через стену. Стало известно, что надзиратели пьянствовали и уснули. Они стояли вытянувшись и не сводили глаз с начальника, который расхаживал взад-вперёд. Начальник тюрьмы остановился перед надзирателями:

— Собаки! Собака должна лаять, увидя убегающего. А где же ваш лай?

Ударами кулака он посшибал их с ног и, выходя из помещения, крикнул начальнику караула:

— Быстро в розыск! Догнать и пристрелить мерзавца!

Старик надзиратель выплюнул осколок выбитого зуба и пробормотал под нос:

— Не догоните… Лети, улетай, северный орёл…

Встреча

Уходя от преследования вооружённых казаков, приехавших из Якутска, Манчары со своими друзьями подался с ленской поймы в самый дальний улус. Дальше тех мест уже не встретишь ни жилищ, ни людей. Оттуда начинаются нескончаемые скалистые горные хребты, на гольцах которых даже не может произрастать мох. От этих горных хребтов начинаются ещё более грозные и суровые скалистые хребты, которые уходят далеко на север и отгораживают его от остального мира огромной каменной стеной.

Сегодня Манчары с друзьями едет «погостить» к грозному хозяину этого края — Сабарай-баю. Он обернулся и, увидев вымазанные сажей лица друзей, рассмеялся. Манчары никогда не прячет своё лицо. Он не видел спасения ни в берестяной маске, ни в гриме из сажи. И кроме того, пусть знают все толстопузые, что приехал именно Манчары. Пусть знают и трепещут!

Манчары вырвался вперёд и поскакал к усадьбе Сабарая. Его конь резко остановился перед воротами усадьбы.

— Дурак безмозглый, разве я тебе сказал там чесать? — Старик, согнутый, как дуга оленьих нарт, и сидевший с оголённой спиной на тальниковом стульчике перед юртой, удивительно шустро повернулся и хлопнул табакеркой для нюхательного табака пожилого, болезненного вида человека по лбу. — Слепой, смотри, вот здесь, под правой лопаткой… вот там… А-а, а-ам!.. Как хорошо, приятно!

Манчары постучал черенком пальмы по воротам.

— Нохо, посмотри-ка, кто это там пришёл и стучится, мешает хорошо почесаться? — сказал старик и, сложив руку козырьком, стал разглядывать сам.

— Приехал хорошо одетый мужчина на коне с седлом в серебряном украшении. А дальше тоже едут какие-то люди, — сказал мужчина-хамначчит.

— Что ты сидишь и мямлишь, подлец?! Иди открой скорее! — Старик схватил свою рубашку, лежавшую на траве около него. — Смотри-ка ты, приехали почётные гости, а мы сидим и не видим…

Манчары подъехал на коне прямо вплотную к старику.

— Ты кто такой?

— Самый что ни есть спинной хребет, прочная основа здешнего края, самим Сабарай-баем называюсь я! — гордо произнёс старик, застёгивая пуговицы только что надетой рубашки. — Моё имя и звание должны знать все живые и мёртвые. Что ты за человек, которому так заложило уши, что не слышал обо мне? — Старик вознамерился его отругать. — А ты-то сам кто таков и кем являешься?

В это время прискакали друзья Манчары, бросили поводья коней на коновязи и, разбившись на пары, направились в юрты и к амбару.

— А ну давайте быстрее! — приказал им Манчары.

Сабарай увидел берестяные маски и вымазанные сажей лица и оторопело завертелся волчком: принять за правду — опять-таки походит на игру; сказать, что это игра, — опять-таки похоже на правду…

— Так это ты являешься тем самым Сабарай-баем, который избивает немощных, порет бедноту розгами, а свой кулак считает превыше закона? — Манчары просунул поводья к столбу сеней юрты. — Ты, да?

— Я… я… — не разобравшись, в чём дело, и не зная, отрицать или подтвердить сказанное, пробормотал Сабарай. — Да ведь хамначчит-подлец не может обходиться без розги!

— А тойон?

— Как-как?.. — не понял Сабарай и вскинул голову.

Лицо его было испещрено морщинами, глазки тускло заморгали.

— А пороть тойона нужно или не нужно?

Сабарай снова растерянно заморгал и осмотрелся, сморщил своё дряблое лицо, пытаясь изобразить улыбку.

— Какая неуместная шутка…

— А мы не шутим!

— Но это вы… кто такие?

— Сейчас узнаешь, кто мы такие!

Послышался треск взламываемой двери; в юрте раздавались неразборчивые визгливые голоса.

— Задери кверху рубаху! Спусти портки! Встань на колени! — Манчары выхватил нагайку-тройчатку из высохшей сыромяти, заткнутую за перекладину юрты. — А ну!

— А… как это?.. — Лицо Сабарая исказилось в слёзной гримасе.

— Не знаешь, да? Забыл, как ты истязаешь своих хамначчитов? Вот так! — Манчары схватил Сабарая за волосы и, пригнув вниз, задрал ему рубаху, завязал её на голове и огрел тройчаткой.

— Ой!.. Ух!.. — завопил Сабарай. — Спасите!..

— Так и надо! Знай, каково бывает, когда бьют! — Тройчатка из высохшей кожи свистела над баем.

Из юрты вдруг вырвался пронзительный визг женщины.

— Господин… — начал трусливо приближаться сухощавый хамначчит, чесавший старика. — Господин… Это хозяйка кричит. Наша хозяйка очень добрая… очень сердобольная…

— Я не видел ещё сердобольных жён тойонов.

— Она хорошая, добрая хотун… Пощадите, пожалейте её… — продолжал повторять хамначчит.

Ещё раз врезав нагайкой тойону, уткнувшемуся головой в землю и бессмысленно орущему, Манчары сунул тройчатку в руку худощавому мужику и молчаливым жестом приказал ему: «Бей!»

Хамначчит посмотрел испуганными, растерянными глазами, развернул ладонь с лежащей на ней рукояткой нагайки, собираясь выпустить её из руки, но вдруг крепко сжал. Наверно, вся обида, вся досада и злоба, так долго копившиеся в его сердце, вырвались наружу: он прикусил нижнюю губу и, раскорячившись, изо всей силы ударил тойона нагайкой.

— О-о, у-у, у-ух!.. — Сабарай пригнулся к земле.

Манчары молча подмигнул хамначчиту, улыбнулся и побежал в юрту. Оттуда слышался крик. Один из его друзей держал за руку прилично одетую, довольно молодую женщину. Он тащил её к подполью. Оттуда слышался испуганный старушечий голос:

— Не упрямься!.. Иди!.. Иди!..

Но женщина не слушалась. Она внезапно вырвалась, схватила деревянную кочергу, стоявшую у камина, и замахнулась. Тот увернулся.

«Вот она, сердобольная хозяйка!..» — подумал Манчары, злясь на своего сообщника, который не мог справиться с одной женщиной, и устремился к ней. Хозяйка замахнулась и на него кочергой. Манчары поймал кочергу, резким движением вырвал её, отбросил в сторону и показал на подполье:

— Лезь! Быстро!

Женщина тогда схватила было тальниковый стул, но, узнав голос, сразу же выпустила его из рук:

— Манчары?!

Манчары вздрогнул от неожиданности. Пристально взглянул в лицо женщины, не утратившей своей красоты, несмотря на возраст. Где же он встречал такую миловидную госпожу? Ведь он в эти края как будто раньше не приезжал. А может быть, он когда-нибудь гостил у её знатных родителей, когда эта хозяйка была ещё девчонкой и жила не здесь? Девчонкой… Погоди-ка, как же это так? Где же он видел эти чёрные глаза, чёрные, как спелая смородина, эту волнистую, переливающуюся чёрными искрами косу, эту стройную, словно тростник, фигурку? Манчары сощурил глаза. И тогда перед ним из тумана давнего времени всё ярче стал возникать облик девушки, мчавшейся, заманивая его за собой, по залитому солнцем зелёному полю и прильнувшей огненными губами к его щеке в трепещущей осиновой роще.

— Саргы?! Это ты, Саргы?!

Женщина ничего не ответила ему, закрыла обеими руками лицо, опустилась на стул, задрожала всем телом, словно лошадь, напившаяся ледяной воды, и безутешно зарыдала. Манчары стоял потупившись и не знал, что ему делать. Его дружок пинком ноги закрыл западню подполья и выскочил во двор.

Женщина как будто начала успокаиваться, но снова разрыдалась, уронив голову на колени.

Манчары погладил её волнистую косу, которая когда-то покорила его.

— Саргы… Не плачь… Не надо… Я прошу…

Женщина несколько раз тяжело вздохнула и сидела молча, опустив голову. Затем она подняла голову, глянула на Манчары глазами, полными слёз, и тихо зашевелила губами:

— Я пришла… На следующий год…

Снова затряслись её плечи, и она опустила голову.

Манчары тотчас же понял, куда она приходила.

— Саргы, я не смог прийти… Я… был в другом месте, — тихо прошептал Манчары. У него не повернулся язык сказать: «Я был в тюрьме». — Если бы я мог, то обязательно пришёл бы.

— Знаю… Я одна ходила по той осиновой роще…

— Я тоже… после… на третье лето. И видел ту самую нашу осину…

Суровые глаза мужчины посветлели. Взгляды их встретились.

— А потом?.. — тихо спросил Манчары.

Голова женщины опять начала опускаться. Зачем Манчары понадобилось спрашивать об этом? Он и сам хорошо знает, что произошло потом. Отец рассердился, что она отвергла сыновей ближних баев, и за большой калым выдал её за этого богатого старика из дальнего улуса. Так и была решена судьба девушки.

Об этом Манчары слышал ещё тогда, когда приехал на родину после своего первого побега с каторги. Тогда же по своей горячности он хотел поехать в дальний улус, куда девушка вышла замуж. Затем, успокоившись, он подумал, взвесил всё и отказался от этой мысли. И действительно, он — беглец, постоянно преследуемый властями… Какое он мог дать счастье Саргы? Нет, не надо… Что порвано, то не срастётся. Не нужно тревожить её встречей, не надо её беспокоить и доставлять ей неприятность. Достаточно того, что мучения испытываю я сам. Пусть хоть она будет счастлива, решил он тогда. Много лет прошло с тех пор. И вот такая неожиданная встреча…

— А потом… — Женщина вяло повела рукой, словно хотела показать обстановку своего дома. Подняла глаза и грустно, с какой-то внутренней болью, улыбнулась: — Когда я родилась, меня, видимо, в насмешку назвали Саргы… Я жена согбенного старостью и слепотой старика… Оказывается, в этом мире нет счастья! А есть только грязь, только ложь, только страдания…

— А… твои дети? — Манчари виновато глянул в сторону подполья.

— Всевышний господь бог лишил меня материнской доли. И хорошо, что лишил. Не хочу иметь детей от него! Прошёл слух, что моя бедняжка мама умерла. Так что не осталось никого, кто бы плакал и горевал по мне. Но покончить с собой не поднимается рука, считаю это грехом…

— Успокойся же, Саргы! Не надо… Зачем говорить об этом?

— Да, верно…

Во дворе послышался оживлённый разговор. Громко расхохотался дружок Манчары — Хатан Чаган. А вслед за ним кто-то другой — незнакомый Манчары человек — засмеялся, но сдержанно.

— А ты один?.. — тихо спросила Саргы, как бы остерегаясь.

— Один как перст… — вздохнул Манчары.

В этих словах была высказана вся его жизнь, вся его судьба.

— Слышала… Только никогда не думала, что ты прибудешь сюда.

— Прибыл же…

Вдруг послышался громкий треск. Наверное, вытащили из амбара деревянный сундук. Манчары рванулся с намерением сказать, чтобы ничего не трогали.

— Куда ты? — Саргы вскочила на ноги.

— Остановлю… Это же ваше всё они разоряют!

— Пусть! Пусть ломают! Пусть жгут! Всё! Всё дотла! Всё без остатка!

Саргы встала; пошатываясь, подошла к своей спальне и опёрлась о стенку. Шум и возня во дворе тем временем ещё больше усилились. Слышался топот многих ног, бегающих взад и вперёд.

В дверь постучали три раза.

Задумчивый, подавленный печальными размышлениями, Манчары внезапно повернулся. Подошёл к женщине.

— Саргы, только ты была утешением во всех моих горестных мыслях и переживаниях в течение всей моей жизни. Весной, когда начинала зеленеть осиновая роща, я всегда думал о тебе. Зимой, когда тёмный лес замерзал и покрывался инеем, я скучал по тебе. Горевал, полагая, что ты забыла обо мне. Но оказалось, что это ошибка. Ты обрадовала меня, несчастного, гонимого и измученного. И за всё это тебе большое спасибо! Саргы, у меня есть к тебе одна просьба на прощание…

Манчары взял голову женщины обеими руками и повернул к себе, нежно поцеловал её в лоб и прошептал:

— Саргы, поцелуй меня в щёку, как тогда.

Женщина стояла неподвижно, словно одеревеневшая. В дверь торопливо постучали ещё два раза.

— Саргы, мне пора уходить!

Женщина даже не шелохнулась.

— Значит, я опять ошибся… Прощай! Прощай на веки вечные!

Манчары уже почти дошёл до двери, как вдруг послышался звонкий суровый голос:

— Стой!

Мужчина резко обернулся.

— Я еду с тобой!

— Куда?

— Возьми меня с собой!

— Куда это?!

— Вместе с тобой!

— Куда, спрашиваю, куда? У меня нет ни кола ни двора, в котором могла бы жить почтенная госпожа-хотун!

— Куда угодно: хоть на самый край света, хоть в ад! Только вместе с тобой! С тобой!

Саргы подбежала и обняла Манчары.

— Золотце моё, а ты знаешь, что такое быть подругой «разбойника», женой «преступника»? — Манчары прослезился от волнения, в приливе нежности погладил женщину по волосам. — Что я могу дать тебе, кроме страданий, принести тебе, кроме неприятностей и мучений?

Саргы выпрямилась и пристально посмотрела в глаза Манчары:

— Я от тебя ничего не требую. Ни богатых хором, ни обилия скота, ни уютного дома, ни жаркого очага. Для меня лишь бы был ты.

Мужчина увидел в глазах женщины твёрдую и непреклонную решимость.

— Тогда, Саргы, собирайся! Скорее!

Женщина не заставила себя ждать. Зашла в спальню и вышла оттуда в коротенькой, прямо детской, старой шубейке и в шали.

— Всё! Я готова!

Когда мужчина недоумённо посмотрел на неё, она отрицательно покачала головой:

— Я отсюда ничего не возьму.

Затем сняла свои кольца и серьги и бросила их в правую сторону.

— А ну!.. — Манчары подал ей руку. — Едем! И много же лет я ждал этого дня!

Все друзья Манчары уже были на конях.

Левее, между юртой и амбаром, сгрудились батраки и хамначчиты. Среди них мелькала вверху худощавая рука тощего человека. Около амбара валялись разбросанная одежда и тряпки.

Саргы даже не взглянула на старика, своего мужа, лежавшего уткнувшись лицом в землю. Обошла его стороной. Манчары усадил женщину на своего коня.

— Поехали? — вопросительно сказал Манчары, думая, что она может заколебаться.

— Едем! Быстрее!

— Держись!

— Не бойся! Я не упаду!

Женщина даже не обернулась в сторону юрты, в которой прожила столько лет. И только в знак прощания робко протянула руку в сторону батраков и хамначчитов и уткнулась головой в спину Манчары.

Когда лошади рванули в галоп из ворот усадьбы, двор огласился криками:

— Прощай, хотун! Саргы, прощай!

Да, так будет!

Снаружи землянка, устроенная в откосе кургана, почти незаметна. В ней непроглядная темнота. Лишь в левом углу слабо мерцает огонёк. Это — убежище Манчары.

Минувшей осенью он с друзьями вырыл в кургане яму, вывел стены. Потолок и дверь обили конскими шкурами. Здесь Манчары и его подруга Саргы укрылись от преследований баев.

Тишина.

Манчары сидит у затухающего очага. Он упёрся локтями в колени, опустил голову на руки и задумался. Манчары слышал, что из города на его поимку выехал отряд казаков во главе с исправником.

Верный друг Манчары — Стрекаловский должен был разведать о казаках и сообщить подробности. Но Стрекаловский почему-то запаздывал.

«Долго его нет. Он должен прийти один. Остальным я не велел приходить, чтобы не наводить на след… Неужели что-нибудь случилось?»

Манчары прислушался.

Ничего не слышно, лишь в трубе посвистывает ветер да потрескивают от мороза деревья. Эти звуки напоминают отдалённые выстрелы.

— Басылай! — позвала Саргы.

— Что, родная?

— Подойди ко мне. Сядь рядом.

Манчары пересел на грубо сколоченную нару и ласково погладил по голове Саргы.

— Что с тобой, милая?

— Сердце ноет, в голове думы тяжкие. До каких пор мы будем скитаться? Не сердись, дорогой, я больше не могу так.

В землянке снова воцарилась тишина. Манчары и Саргы молчали и думали об одном и том же — о своей трудной судьбе.

— Басылай! — горячо зашептала Саргы, придвигаясь ближе к любимому. — Я хочу жить, как все люди…

— Какие люди? — спросил Манчары. — Батраками у баев, что ли? Нет, я не хочу такой жизни!

— Мне хочется, чтобы у нас был дом, дети, чтобы нам не надо было скрываться…

— Я тоже очень хочу жить по-человечески, — грустно сказал Манчары. — Я люблю свой край и всю жизнь мечтаю о том, чтобы все были счастливы, чтобы не было ни рабов, ни хамначчитов. — И Манчары рассказал Саргы о чудесной стране всеобщей радости и счастья, взлелеянной в его мечтах.

Саргы, закрыв глаза, слушала рассказ Манчары, похожий на самую лучшую сказку.

— А будет ли такая страна? — шёпотом спросила она.

— Будет, мой друг, будет!

Над землянкой тоскливо, как голодный волк, выл ветер, трещал мороз.

Манчары подошёл к очагу, бросил лучинки на угли. Ярко вспыхнул огонь, осветив трепетным пламенем убогую землянку.

— Будет такая страна! — повторил он уверенно и страстно.

Расставание

Манчары так быстро шёл на лыжах, подбитых оленьей шкурой, что позади него вихрился снег. Он не обходил бугров, холмов, не обращал внимания на рытвины и ухабы, а быстро мчался вперёд. Зайцы, связанные за ноги и закинутые за спину, подскакивали от содрогания, словно собирались вот-вот ускакать. Он пересёк болото, обильно поросшее черноталом, взбежал вверх на высокий крутой яр и глубоко вздохнул: никто его не опередил.

Манчары вытер заиндевевшие ресницы и брови. Прошёл слух, что из города приехал исправник с полусотней казаков, чтобы поймать его. Поэтому он запретил своим друзьям появляться здесь. Никто не знал, приехал ли отряд случайно или в самом деле имел о нём кое-какие сведения. Было известно только одно: его разыскивали. К тому же всю эту зиму здесь торчал бай Сабарай. Иногда доносился слух, что он приезжает в город и льёт там слёзы: «Найдите мою жену». Иногда он кричал и топал ногами на улусную и наслежную администрацию: «Тотчас же поймайте того разбойника!» Зная, что его ищут, Манчары вынужден прятаться и сидеть тихо, словно заяц, забравшийся в дупло. Куда он мог деться, если бы даже бежал? Да ещё с Саргы? Если бы он был один, то, может, куда-нибудь и ушёл бы, пожалуй, спрятался. Ведь прежде иногда он, убегая от преследовавшей его погони, исчезал, даже не оставляя следов на свежевыпавшем снегу. А сейчас это невозможно… Нельзя. Что бы ни случилось, он не расстанется со своей Саргы до самой последней минуты.

Прошлой ночью выпал снег. Белый-пребелый, мягкий-премягкий, как шерсть зимнего песца. Манчары не удалялся от дома в течение нескольких дней, но сегодня он не вытерпел и решил обойти окрестные леса, где были расставлены его петли на зайцев. Обходя петли, он услышал голоса людей за небольшим леском, около полянки, в которой он поставил чархан — ловушку на горностая. Хотя он не разбирал их слов, но понял, что его ищут. За леском люди разделились на две группы, направились прямо в ту сторону, где находилось его жилище. Стало быть, им известно, где он живёт. Манчары мог пересечь тот самый лесок, выйти на дорогу и таким образом вырваться из окружения. Но ему не пришла в голову такая мысль. В тот момент всё его сознание захватило только одно желание: вернуться! Скорее вернуться, успеть, пока они ещё не нашли! Хоть ещё раз увидеть милую Саргы! Попрощаться!

Он выполнил свой замысел — пришёл раньше преследователей. На чистом снегу чётко пролегли следы его лыж.

Саргы убрала в доме, поставила варить еду и сидела в ожидании мужа.

— Я очень соскучилась по тебе! — с весёлой улыбкой встретила она Манчары. — Ну как, кого ты подстрелил? А того горностая, который так искусно разряжал твой чархан, ты опять упустил?

Когда Манчары открывал дверь, у него была мысль тотчас же сообщить ей о предстоящей опасности и успеть попрощаться с ней до появления здесь преследователей. Но, увидев радостные, сияющие глаза своей подруги, обхватившей его широко распахнутыми руками, у него не повернулся язык сказать ей об этом.

Женщина, видимо, догадалась, что произошло что-то страшное, спросила встревоженным голосом:

— Что случилось, Басылай? Что ты увидел?

— Золотце моё, не двигайся, — прошептал Манчары. — Давай постоим… Что бы ни случилось… Постоим…

— Людей видел, да? Это точно… другие люди, да?

Манчары тихо кивнул головой.

— Хотят поймать тебя, да? И много их?

Манчары промолчал.

— А что же ты тогда стоишь?! — воскликнула Саргы и толкнула Манчары в грудь: — Беги! Беги скорее! Может…

— Поздно…

В этот момент в дверь постучали.

— О-о, несчастье!.. — Женщина, вскрикнув, обвила руками шею мужа.

— Басылай… Басылай… — сказал голос снаружи.

Манчары отвёл от себя руки Саргы и подошёл к двери:

— Слушаю.

— Басылай, исправник, приехавший из города, пришёл со своим вооружённым отрядом. Твой дом окружили около ста человек. Меня вот послали к тебе, чтобы я сказал об этом. Тебе велят сдаться, — сказал снаружи тихий, грустный голос — Я и сам думаю, что тебе лучше будет сдаться. Как ты сможешь бежать от такого множества людей? Тебя застрелят ни за что ни про что.

— Где исправник? Далеко? — спросил Манчары.

— Не очень далеко. Они остановились вон за теми деревьями и стоят.

— Скажи, что я думаю.

— Скажу.

Вскоре снова послышался голос:

— Начальник не возражает. Говорит, чтобы соглашался.

— Ладно.

Саргы подбежала к Манчары:

— Что ты думаешь делать? Как быть? — Словно стараясь разбудить ото сна, она несколько раз дёрнула его за плечо. — Ты обо мне не беспокойся! Как ты сам решишь, так и будет.

Манчары снял со спины свою ношу и поставил её на пол, а ружьё закинул за плечо.

Саргы схватила со стены другое ружьё:

— Я тоже… Пусть будет что будет… Если и погибну, то лучше погибнуть вместе с тобой. Что же ты молчишь, Басылай?

Манчары взял ружьё из рук женщины и бросил его в сторону двери, а сам погладил прядь волос, упавшую ей на лоб:

— Золотце ты моё, что же мне раздумывать о том, как быть? Бежать — всё равно не убежишь. Биться — так с кем же драться? С тойонами да баями можно было бы. Но разве они сами пойдут вперёд, как ты думаешь? Они пошлют вперёд своих хамначчитов. А я не намерен проливать их кровь, обдумываю, потому что хочу побыть с тобой вдвоём.

В дверь громко постучали:

— Начальник торопит. Они замёрзли.

Манчары обнял Саргы и взял в руки ружьё.

— Ну, я выйду…

— Подожди же! — Женщина уцепилась за его руку. — Постой хоть ещё минутку…

— Милая моя, отпусти. Я сейчас вернусь.

Манчары резко открыл дверь. Человек, стоявший около двери, от неожиданности прыгнул в сторону.

— Где исправник?

— Во-он… — Человек указал ему на дерево в двадцати шагах.

За деревьями торчали дула ружей. А дальше, из-за огромной толстенной лиственницы, выглянула красная физиономия с рыжими усами:

— Я исправник… Именем государя императора и закона ты арестован!

Манчары шагнул вперёд. Красная физиономия с рыжими усами проворно спряталась за дерево и, исчезнув из виду, громко закричала:

— Ни шагу! Сделаете ещё шаг — пристрелим!

— Басылай, берегись! Эти люди запросто могут пристрелить, — прошептал человек, который стучал в дверь.

— Господин исправник, не пугай меня стрельбой. В меня столько раз стреляли, что я перестал бояться. А пока что в меня ещё ни одна пуля не попала, — сказал Манчары, стоя под прицелом сотни ружей, направивших на него свои дула. — Господин исправник, и ты не бойся. А лучше хорошенько выслушай, о чём я скажу. Вы мне дайте честное слово, что ни Саргы, ни меня не будете обижать и подвергать издевательствам. Саргы я привёл сюда насильно, так что она ни в чём не виновата. А что касается меня, то я, как повсюду кричат ваши начальники, не разбойник. И потому вы не должны обращаться со мной как с разбойником. Если вы не дадите мне твёрдого слова, что выполните всё это, то я не сдамся без боя. Помните, как гласит якутская поговорка: из немногих падут немногие, из многих падёт много.

— Ладно! Ладно! — торопливо и не раздумывая отвечала красная физиономия. — Даю слово офицера государя императора!

— Тогда разрешите мне войти и собраться, переодеться в другую одежду, чтобы следовать в тюрьму. В скором времени я выйду и сдамся.

— Разрешаю.

Нырнув в темень землянки, Манчары наткнулся на дрожащие руки Саргы.

— Ну как? — спросила она глухим, охрипшим голосом.

— Милая моя, у нас с тобой есть ещё целый час!

— А дальше?..

Манчары погладил рукой мокрые от слёз щёки Саргы:

— Не плачь, дорогая. Слёзами горю не поможешь, не спасёшься. Что же поделаешь: такова, значит, наша судьба…

— О-о, какое несчастье! Нам даже не дают тихо жить в норе, в самой глухой тайге, вдали от всего мира. О-о, люди! Почему они не дают нам спокойно пожить, а преследуют, словно диких зверей? — Саргы заплакала навзрыд, стала жаловаться на судьбу и припала головой к камельку. — Говорят, что есть всевышний бог. Почему же он не видит этого? Почему?..

Манчары поднял свою подругу и усадил её рядом с собой, стал гладить и подбирать её рассыпавшиеся волосы, крепко прижал к себе.

— Успокойся, моё золото. В трудные минуты надо, наоборот, делаться крепче и суровее. Дорогая моя, слушай внимательно, что я скажу. Предстоящей весной родится наш с тобой ребёнок. Если родится мальчик, то назови его Кэнчэри. Пусть сын Манчары будет Кэнчэри. Если родится девочка, то назови своим именем, Саргы. Ребёнку нашему расскажи обо мне. Пусть он знает, что за человек был его отец, против кого он боролся, за что страдал и был вынужден годами пропадать в сырой темнице. Пусть знает и вырастет человеком, похожим на своего отца. Пусть он будет суровым человеком, люто ненавидящим тойонов и баев, таких, как Чочо! Пусть будет нежным и жалостливым человеком, горячо любящим батраков и хамначчитов. Поняла, маленькая моя?

Саргы тихо кивнула головой.

— А сейчас склоним друг к другу головы и посидим у нашего священного огня, гревшего нас в течение нескольких месяцев…

Зимняя проезжая дорога уныло вьётся среди окостеневших от мороза лесов, притихших болот, крутобоких оврагов и падей.

Саргы лежит навзничь на санях, застланных осенним бурым снегом. Руки связаны назад. Старик Сабарай, её бывший муж, сидит впереди, и ей видна его круглая, согбенная спина. Вчера, когда арестовывали Манчары, он очень уж здорово старался, шамкая своим беззубым ртом и вытягивая дряблые губы: «Верните мне мою законную жену!»

И теперь он едет, довольный, что жена с ним. Подлец, он даже этой ночью, не стесняясь посторонних людей, поносил и избивал её. Но что будет, когда этот полоумный старик привезёт её в свою берлогу?!

Саргы не обращает на Сабарая никакого внимания, держится с таким видом, будто его слова — противный лай собаки. Не отвечает на его вопросы, не разговаривает, когда он пытается заговорить. Не останавливает взгляд свой на нём, как будто его вовсе нет. Всё это ещё больше раздражает Сабарая…

Куда же это едет Саргы? Неужели для того, чтобы опять стать женой этого старика, разводить табуны долгогривых лошадей, увеличивать круторогое стадо?.. Нет!.. Нет!..

Сабарай, видимо, замёрз, слез с саней и пошёл пешком.

А Саргы лежала и никак не могла освободиться, отвлечься от своих мрачных раздумий, которые были темны как осенняя ночь, черны как сажа. Как она ни прикидывала и ни обдумывала, перед ней не было даже каких-либо признаков просвета. Темно и безвыходно, как в мешке, сшитом из шкур… «Назови его Кэнчэри…» Как же она исполнит его наказ? Это невозможно. Если даже и родится ребёнок, то едва ли она будет тешиться им. Он попадёт в руки Сабарая. А Сабарай отберёт его от матери и в отместку за всё превратит его в своего раба… О-о, нет, уж лучше пусть не родится ребёнок! Пусть лучше это несчастное дитя не увидит белого света! Если уж она не может выполнить завета своего любимого Манчары, то куда же, ради чего едет Саргы? Неужели она едет на постоянные и бесконечные муки и страдания? О-о, нет!.. Не надо!..

Саргы забилась на санях, силясь освободить связанные руки. Но нет, урод старик, ковылявший сзади, связал её надёжно, крепко. Женщина прикусила губы. И вдруг её взгляд упал на кремнёвое ружьишко и острую пальму Сабарая. Смотри-ка, он ещё вооружился! И это ничтожество ещё думало сражаться с самим Манчары!..

И вдруг нить размышлений женщины сразу же прервалась. А что будет, если она вдруг?.. Пальма, словно выжидая, поблёскивает старательно отточенным жалом и лезвием клинка. Избавиться ото всего… Сразу… В мгновение ока… Так. Пока он не пришёл и не сел… Прощай, родная земля! Прощай, мой орленок Манчары! Не серчай, не выполнила я твоего наказа. Не вини меня, пожалуйста, мой крошечный Кэнчэри… Хватит. Надо бежать…

Саргы подвинулась вперёд и начала медленно опускаться на жало пальмы.

На твёрдый снежный наст, вслед за санями, лилось что-то темно-красное. Сначала каплями. Затем потянулось полоской, словно верёвка.

Сабарай наступил на тёмное пятно и поскользнулся. Остановился. Удивился и, тронув указательным пальцем, поднёс его к подслеповатым слезящимся глазам. Догадавшись, издал хрипящий звук и погнался за санями, горбясь на бегу.

Догнал.

Рывком повернул на спину Саргы, лежавшую ничком. Клинок пальмы покрылся густой кровью. Женщина лежала и пристально смотрела остекленевшим взглядом широко открытых глаз в бесконечную высь голубого бездонного неба.

— Убежала! Какая досада! — завопил Сабарай и начал хлестать остывающий труп. — На тебе!.. На тебе!..

И от этого страшного вопля, более жуткого, чем крик человека или рёв таёжного зверя, вдруг зашалил испуганный конь: кинулся полным карьером вперёд. Сани понеслись как на крыльях, унося Саргы, вовремя избавившуюся от ожидавших её мучений.

А далеко позади отдалённым эхом слышался дикий крик Сабарая. И — умолк.

По обе стороны проезжей дороги угрюмо стояла холодная чёрная тайга…

«Манчары много!»

Лето подходит к концу. Несколько ночей подряд уже подмораживало. Поля побледнели и высохли. На высоких горах, по обоим берегам Лены, пожелтели берёзовые рощи и издали кажутся жёлтыми островками среди зелёной хвойной тайги.

Город Якутск. Во дворе губернатора Якутской области собралось много народу. Господин губернатор около десяти дней провёл на охоте в тайге и сегодня в первый раз приступил к исполнению обязанностей. Из разных улусов съехались головы, князья, тойоны и баи, чтобы лично повидаться с главным начальником. Все они старательно называли писарю свои имена и звания. И чтобы эти сведения дошли до ушей большого начальника, они по нескольку раз повторяли обо всём этом писарю и проходили в приёмную комнату, важно рассаживались там и ожидали.

Губернатор — несмотря на пожилой возраст, стройный, высокий мужчина с продолговатым худощавым лицом и выпуклыми глазами — сидел в мягком кресле. Он был доволен удачной охотой. Весело что-то мурлыкал себе под нос и гладил жидкие усы, торчавшие в разные стороны, словно крылышки летящей птицы.

Вошёл писарь:

— Господин губернатор, собралось много народу, сидят, ждут. Их имена и звания вот. — Он протянул большой лист бумаги.

— Ладно… ладно… гм… А это что?.. — Губернатор поднял кверху растопыренные пальцы правой руки и, сделав неопределённый жест, повертел ими.

— Я всё принял, господин губернатор. — Писарь поклонился. — Кто что привёз — отмечено. Здесь.

— Хорошо! — Губернатор пришлёпнул ладонью список к столу. — Ты живее пропускай их сюда. Я тороплюсь. Супруга обещала к обеду поджарить самого жирного гуся. Ам!.. — В предвкушении предстоящего удовольствия он издал пустым ртом чавкающий звук. — А до этого съезжу посмотреть Сайсары. Говорят, что там сегодня ночевал большой косяк гусей. Ты сначала пусти тех, кто больше привёз. Ну, это ты и сам знаешь.

— Слушаюсь!

В дверь ввалился мрачной тенью человек огромного роста. Обе щёки и скулы были густо покрыты рыжеватой растительностью. Давно не стриженные волосы спадали на плечи.

Этого человека губернатор видел и раньше, но не помнил, как его зовут.

— Тойон, здравствуйте! — поклонился вошедший человек.

«Ах, ведь это бай Бакыса! — вспомнил наконец губернатор. — Точно, Бакыса. Погоди-ка, это у него обидное прозвище или нет? — Сомневаясь и колеблясь, он встал и пошёл к нему навстречу. — Он раньше приезжал с прекрасными гостинцами. Жена была очень довольна».

— Здравствуйте! Здравствуй, почтенный Ба… Ба…

— Байбал Найухоп… Я из Ботурусского…

— Почтенный Павел Новиков. Пожалуйста…

Губернатор за руку привёл бая Бакысу и усадил на стул около стола.

— Спроси-ка, — обратился губернатор к писарю, выполнявшему роль переводчика, — по какой надобности он приехал?

— Так вот, ты наш самый большой тойон! Спаси, опять над нами нависла беда, — с важным видом сказал бай Бакыса на вопрос писаря. — Тот самый варнак Манчары опять начинает воровать и грабить. Будь для нас луной и солнцем, пошли к нам вооружённых казаков поскорее, чтобы они изловили его. Если такой человек, как я, например, повстречается с ним во второй раз, то, конечно, может начисто лишиться белого света.

Бай Бакыса задрал голову и поводил ею, чтобы найти икону и перекреститься.

— Как это? О каком Манчары болтает он?! — изумился губернатор. — Спроси-ка его хорошенько. Может быть, он говорит о другом?

— Я говорю не о другом. На всей якутской земле есть только один варнак Манчары. Я говорю именно о нем, — ответил бай Бакыса. — И мы просим избавить нас от этого преступника. Говорят, что руки царя длинны.

— Ведь Манчары сидит у нас, в нашей тюрьме? — спросил губернатор писаря.

— Да-с, господин губернатор.

— А как же он тогда оказался там, в Боторуссах? Неужели сбежал?

— Не могу знать-с, господин губернатор.

— Вызови срочно полицмейстера!

Радостный вышел от губернатора в прихожую бай Бакыса, словно и в самом деле получил избавление от разбойника.

После него в кабинет вкатился небольшой, согнутый, словно натянутый лук, человек с маленьким, обветренным до черноты лицом, в замызганной и заляпанной жиром и салом одежде. Он вошёл и сделал несколько приседаний до самого пола. Это обозначало, что он кланяется:

— Здравствуйте, губернатор солнечного государя императора! Я являюсь князем учурских тунгусов, Кайтылыканом!

Губернатор брезгливо посмотрел на волосы, никогда, видимо, не мытые мылом, на одежду, превратившуюся в замасленную, на грязную кожу. «Дикари! — выругался он про себя. — Когда кончу работу, обязательно вымою руки. Пол кабинета и стулья велю протереть», — решил он. Но тем не менее он со сладкой улыбкой пожал ему руку. Нужно поступать только так: ведь они являются опорой суда и закона в области. Да и, кроме того, ещё такое обилие подношений, подарков!

— Тойон губернатор, будь для нас защитой и крепостью! Нас начинает разорять Манчары, — начал без всяких вопросов рассказывать о цели своего посещения Кайтылыкан, — разбойник якутов. Ограбил купцов Учурской ярмарки. Манчары нам не нужен. Пусть якуты заберут своего разбойника! Распорядитесь! А пушнины уж мы привезём сколько вашей душе потребуется. Я кончил.

Кайтылыкан выкатился в прихожую так же проворно, как и появился.

Его сменил моложавый, плотно упитанный мужчина.

— О-о Егор Слободчиков, пожалуйста! — встретил его губернатор. Тотчас же погасив сияющую улыбку, сменил её на грустную мину. — Твой отец, старец Чочо, был достойным человеком. Господь бог светлую его душу… — прошептал он и перекрестился, блестя золотыми перстнями на руках. Затем, почтив память покойного минутой молчания, сказал: — Ну, что скажешь?

— И прежде и теперь у нас одна забота и нужда: избавьте от разбойника. Только успокоились было, что Манчары сидит в тёмной тюремной камере, а он опять вынырнул словно из-под земли. Ходит с закрытым лицом, кричит: «Я Манчары!» — и уже ограбил нескольких баев. Он только не был у меня — побоялся моей многочисленной стражи. Надо его сейчас же изловить, не дать ему возможности скрыться.

— Опять Манчары! — Губернатор бросил на настольное стекло толстый красный карандаш, который он было зажал между пальцами, и сидел, играя им.

— Манчары… Манчары… — не поняв причины гнева губернатора, Егор Слободчиков встал и начал кланяться. — Спасите… За труды ваши воздарим в десятикратном размере. Жизнь моего отца укоротилась только из-за него. До самой своей смерти он боялся его, всё время жил под угрозой мести Манчары. А сейчас меня…

Губернатор жестом подал гостю знак, чтобы он сел.

— Есть ли ещё кто-нибудь, пришедший с жалобой на Манчары? — спросил он у писаря. — Впусти.

Вошли несколько человек, в тонких гарусных пальто с высокими буфами на рукавах, в ярких, цвета радуги, кушаках, в сарах, с белыми полосками носков или в жёлтых дублённых дымом торбасах, и стали отвешивать низкие поклоны.

— Ты откуда приехал? — спросил губернатор низкорослого толстого мужчину.

— Из Олёкминска. Я голова Идельгин, — ответил ему мужчина, у которого при каждом поклоне трясся и вздрагивал большой живот. — Нашла на нас напасть, какой раньше не бывало. Манчары разоряет беспрестанно…

— Гм… — откашлялся губернатор. — А ты?

— Я приехал с долины Вилюя. Я являюсь Ахчаханом. — Тощий сутулый человек указал на свою впалую грудь. — Этот разбойник добрался и до нас. Нарушил всю нашу жизнь.

— А у вас? — спросил губернатор у остальных.

— У нас тоже… тоже… Просим, — пробормотали остальные.

— Где полицмейстер? Почему до сего времени не является?

— Есть-с! Ждёт в приёмной.

— Пусть войдёт!

«Неужели сбежал, пока я охотился? — с опаской подумал губернатор. — Стоит только человеку отлучиться на несколько дней…»

— Прибыл по вашему вызову, господин губернатор! — звякнул шпорами полицмейстер.

— За моё отсутствие здесь не произошло никаких происшествий?

— Нет-с!

— Разбойник Манчары сидит в тюрьме?

— В тюрьме-с!

— Точно? Все эти тойоны жалуются, что их неотступно разоряет Манчары, и приехали просить защиты.

— Точно-с, господин губернатор. Вчера самолично видел его: он был.

— Ты был пьян, наверное, под… — Губернатор хотел выругаться, но сдержался в присутствии посторонних людей.

— Никак нет-с! Сам бог видит…

— Ну ладно. Сейчас вместе со всеми этими тойонами поедем в тюрьму. Пусть увидят и убедятся, — громко сказал губернатор, а сам прошипел в ухо полицмейстера: — Если он сбежал, пеняй на себя! Поедемте.

Все, кто в телеге, а кто верхом, поехали к тюремному замку, окружённому высокой стеной с железными остриями наверху и обнесённому колючей проволокой со всех сторон. Прошли к длинному узкому бараку, который словно не смог выдержать собственной тяжести и потому врос в землю. В этом бараке находились особо опасные преступники.

— Здесь! — Полицмейстер остановился около двери с тяжёлым огромным засовом и громадным замком, позеленевшим от ржавчины. — Открой!

Старик надзиратель, от которого даже на расстоянии несло винным перегаром, суетливо завозился, не попадая ключом в замочную скважину. Он прицеливался, закрывал один глаз и издали совал ключ, но всё равно не мог попасть.

— Болван! Убирайся отсюда!

Полицмейстер отобрал ключ и сам отомкнул замок. Дверь открылась с надрывным жалобным стоном. Все пришедшие шагнули в барак. Прошли по длинному сумрачному коридору, дошли до крайней камеры и столпились около неё. В первое время они ничего толком не могли разглядеть и топтались в темноте. Оказалось, что свет кое-как проникает в небольшую зарешечённую железными прутьями дырочку. Слышно, как звучно капает капель с потолка камеры.

— Чего захотелось этим толстопузым тойонам, чего они слетелись сюда, как чёрные вороны на падаль?

Все обернулись в сторону левого угла, откуда послышался громкий, суровый голос. Их глаза постепенно начали привыкать к темноте. Стала видна тёмная и неприглядная внутренность камеры. И тогда они увидели: на чурбане, вросшем в землю, сидел одетый в старый зипун бледный человек с впалыми щёками и выступавшими скулами, худой и тощий. Руки и ноги этого человека были закованы в кандалы, звенья которых звенели при каждом движении. Такие же звенья железной цепи обхватывали его грудь, спину и были прибиты к стене барака.

— Манчары?! — Бай Бакыса, не веря своим глазам, протёр веки и почему-то спрятался за спину других людей. — О, господи боже! Как же это?..

— Он! Точно он! — Сын Чочо закричал срывающимся голосом, словно хотел тотчас же кинуться на него. — Подлец! Разбойник!

— Ха-ха-ха! Ваш Манчары! — Полицмейстер расхохотался от радости, что его заключённый сидит на месте. — Я посадил — конец! От меня никто не убежит.

— Тойоны, вы жаловались, что вас грабит Манчары. А он вот, перед вами. — Губернатор указал в тёмный угол рукой в белой перчатке. — Рука государя длинна. Она достанет кого угодно. Рука государя тверда. Она удержит кого захочет. Видите? Убедились?

— Видим… Своими глазами видим! — весело ответили тойоны.

— Если увидели, знайте: Манчары больше нет! Его нигде нет! Ни в Борогоне, ни в Кангалассах, ни в Учуре, ни в Олёкме! — Губернатор сделал рукой выразительный жест, как будто стёр с лица земли арестанта, который взбудоражил всю якутскую землю. — Нет!

— Врёшь, господин губернатор! Врёшь! — послышался грозный голос из тёмного угла. Из-под пряди волос, упавшей на лоб, неугасимым огнём загорелись круглые яркие глаза. — Манчары жив! Манчары не умрёт! Манчары не изведёте! Манчары не один, нас много!

Вслед за губернатором, выскочившим в коридор, выбежали все остальные. И пока они шли по коридору длинного барака и выбирались наружу, их все время преследовал вдогонку грозный могучий голос:

— Манчары не изведёте! Манчары много!

К бессмертию

На усадьбе бая Гермогёна шум и гомон. К нему со всего наслега собрались именитые баи. Сам Гермоген в приподнятом настроении важно расхаживает среди гостей. Нет ему равного здесь!

И как не радоваться Гермогену. Сегодня к нему приедет знаменитый разбойник Манчары, слух о котором прошёл по всему Якутскому краю. Манчары покажет, как он в молодости грабил тойонов и баев. Гермоген давно мечтал о таком представлении.

Вот уже десятый год Манчары отбывает ссылку в Вилюйском улусе. И всё это время Гермоген приставал к нему с просьбой показать, как он разбойничал.

Но Манчары упорно отказывался. Однако Гермоген не таков, чтобы отступить от своего намерения. Он без конца надоедал Манчары просьбами, хотя тот избегал тойона. И вот вчера наконец Манчары согласился. Вода и камень точит.

— Завтра к полудню жди, — сказал он. — Но если получится грубовато, не обижайся.

Глаза его загадочно сверкнули. Обрадованный Гермоген возвратился домой и созвал к себе всех богатеев наслега.

Он покажет им невиданное представление. Такое они нигде не увидят. Человек, перед которым когда-то дрожали все баи, будет потешать Гермогена. Знай наших!

К полудню дорогие гости плотно поели, выпили и вышли во двор погулять. Отовсюду слышался смех, шутки.

— Знаменитый разбойник станет шутом! Ха-ха!

Нарядно одетый хозяин, подпоясанный шёлковым кушаком, улыбаясь, прохаживался между гостями. К нему подошёл наслежный князь и, хлопнув по плечу, сказал:

— Молодец, Гермоген, хвалю тебя. Ты войдёшь в пословицу.

— Верно, войдёт за ум и сметку, — одобрительно загудели вокруг. — Самого Манчары в шута превратил.

Польщённый Гермоген постучал себе пальцем по лбу:

— Будьте покойны, здесь не пусто.

Вскоре послышались возбуждённые голоса:

— Едет!.. Едет!..

С дальней стороны аласа скакал всадник на белом коне, убранном серебряной сбруей. В поднятой руке наездника сверкала пальма. Собравшиеся зашумели в предвкушении интересного зрелища.

Манчары в мгновение ока подлетел к изгороди. Разгорячённая лошадь послушно остановилась. Манчары прямо из седла с криком перепрыгнул через высокую изгородь и с поднятой пальмой предстал перед Гермогеном.

— Басылай Манчары прибыл! Немедленно вынеси все свои сокровища, всё, что ты награбил! — грозно приказал он.

Перед Гермогеном стоял не измождённый дряхлый старик — это был прежний Манчары, молодой, статный, с орлиным взглядом, вздрагивающими ноздрями, напряжёнными мышцами.

Собравшиеся показывали на него пальцами и хохотали. Вдруг Манчары замахнулся пальмой и гневно повторил:

— Ну, выноси!

Гермоген обхватил обеими руками свой толстый отвислый живот, закинул голову и задыхался в хохоте.

Тогда Манчары схватил тойона за шею, пригнул к земле, задрал рубашку и начал беспощадно колотить его пальмой.

Именитые гости от удивления разинули рты и застыли как вкопанные, не зная — смеяться им или бежать, пока не поздно. Между тем пальма всё чаще мелькала над жирной спиной тойона.

— Давай деньги!

— Ба-сы-ла-й!.. — захрипел Гермоген.

Но Манчары не дал ему договорить:

— Ну, живо!

— У-ум-мм-моляю… — ослабевшим голосом простонал тойон.

— Бай Гермоген, ты желал увидеть Манчары. Теперь ты доволен? О своём посещении я записал на твоей спине.

Манчары презрительно оттолкнул Гермогена. Тот как мешок шлёпнулся на землю.

Манчары высоко занёс пальму, и все в ужасе шарахнулись в стороны. Он подскочил к юрте и пинком вышиб дверь. Затем подбежал к амбару и ударом пальмы расщепил другую дверь. Остановившись, Манчары закричал разбегающимся гостям:

— Не забывайте! Манчары был таким и таким останется навсегда!

Он вскочил на белую лошадь, поднял над головой пальму и умчался.

Умчался в бессмертие!

1945-1966

Административные единицы в старой Якутии: наслег — волость, улус — уезд.

(обратно)

Джеренкей и кулун кулурусу — национальные якутские игры.

(обратно)

Нохо — пренебрежительное: парень.

(обратно)

Хотон — хлев.

(обратно)

Торбаса — обувь из сыромятной кожи.

(обратно)

Саргы — дословно; счастье, удача. В данном случае: счастливая.

(обратно)

Намцы — местность в Якутии.

(обратно)

Сай! — возглас, которым гоняют коров.

(обратно)

Сардана — один из видов северных цветов.

(обратно)

Ымыйа — название местности.

(обратно)

Якутская поговорка.

(обратно)

Ысыах — празднество.

(обратно)

Бахсырыя — обжора.

(обратно)

Омоллон и Джэргэстэй — герои якутских легенд, славившиеся гостеприимством.

(обратно)

Хотун — госпожа, хозяйка.

(обратно)

Манчары — осока.

(обратно)

Кэнчэри — отава.

(обратно)

Сары — вид обуви из конской шкуры.

(обратно)

Оглавление

  Неоконченная сказка

  За охапкой сена

  Девичьи глаза

  Плата за тридцать лисиц

  «Мама, прощай!..»

  «Я отомщу!»

  У Чочо

  Встреча на дороге

  Как концы рогульки

  Приданое

  Белое и чёрное

  «Дядя, не уезжай!»

  Именем хамначчитов

  Манчары вернулся

  Новый знакомый

  Зять

  Тёмной ночью

  На таёжной тропе

  «Улетай, лети, северный орёл!»

  Встреча

  Да, так будет!

  Расставание

  «Манчары много!»

  К бессмертию

Реклама на сайте