«Королевская дорога»

Андре МАЛЬРО КОРОЛЕВСКАЯ ДОРОГА

Тот, кто живёт одними мечтами,

становится похож на свою тень.

Малабарская пословица

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

На этот раз навязчивая мысль, неотступно преследовавшая Клода, взяла своё: он упорно вглядывался в лицо этого человека, утопавшее в полутьме из-за горевшей сзади лампочки, пытаясь различить наконец на нем хоть какое-то выражение. Силуэт весьма неясный, расплывчатостью своей напоминавший мерцающие огни сомалийского побережья, растворявшиеся в нестерпимо ярком сиянии луны, вбиравшем в себя тусклый отблеск солончаков… Интонации голоса, выражавшие нескрываемую иронию и тоже, казалось ему, растворявшиеся где-то в африканском мраке, служили своего рода подтверждением легенды, той самой легенды, что властно притягивала к этому расплывчатому силуэту пассажиров, падких на все возможные сплетни и выдумки, и служила основной темой для разговоров или просто досужих вымыслов, а то и для сочинения целых романов, легенды, неизбежно сопутствующей белым, так или иначе причастным к жизни независимых азиатских государств.

— Молодые люди имеют неверное представление о… как это у вас принято называть?.. Об эротизме. До сорока лет обычно заблуждаются, не могут отрешиться от такого понятия, как любовь: мужчина, который полагает, что не женщина служит дополнением секса, а, наоборот, секс является неким дополнением к женщине, вполне созрел для любви — что ж, тем хуже для него. Но ещё хуже, когда пора навязчивой идеи секса, мании отроческих лет, возвращается с новой силой. Питаемая на этот раз всякого рода воспоминаниями…

Клод явственно ощущал запах пыли, конопли и бараньей шерсти, исходивший от его одежды, и снова видел перед собой дверь, занавешенную мешковиной; слегка приподняв её, чья-то рука совсем недавно указывала ему на обнажённую чёрную девушку (без единого волоска на теле) с ослепительно ярким солнечным пятном на остроконечной груди; её полуопущенные веки с густыми ресницами недвусмысленно свидетельствовали об эротизме, выражали маниакальную потребность, «потребность идти до конца своих возможностей», говорил Перкен… который тем временем продолжал:

— …Воспоминания имеют обыкновение преображаться… Удивительная вещь — воображение! Оно существует само по себе и вне зависимости от себя… Воображение… Оно всегда служит нам утешением…

Его резко очерченное лицо чуть виднелось в полутьме, но свет дрожал на его губах, на кончике сигареты, словно позолоченном. Клод чувствовал, как мысли его постепенно смыкаются со словом, они были похожи на тихо плывущую лодку с гребцами, одновременно взмахивающими вёслами, на которых отражаются корабельные огни.

— Что вы хотите этим сказать?

— Когда-нибудь вы сами поймёте… сомалийские бордели полны неожиданностей…

Клоду знакома была эта злобная ирония, с которой человек говорит обычно только о себе или о своей судьбе.

— Полны неожиданностей, — повторил Перкен.

«Каких?» — задавался вопросом Клод. Перед глазами его снова вставали световые пятна керосиновых ламп, облепленных насекомыми, девушки с прямыми носами, в их облике не было ничего, что соответствовало бы понятию, которое вкладывалось в слово «негритоска», если не считать ослепительных белков глаз, отделявших зрачок от тёмной кожи; покорные флейте слепца, они двигались по кругу, и каждая в исступлении хлопала по чересчур крупному заду той, что шла впереди. Но вот внезапно их круг распался; слив свой голос с особо чувственной нотой флейты, они замерли на мгновение с закрытыми глазами, головы и плечи оставались неподвижными, а сковывавшему их напряжению они давали выход, без конца заставляя вибрировать крепкие мускулы своих бёдер и торчащей груди, в свете керосиновой лампы пот лишь подчеркивал эту трепетную дрожь… Хозяйка подтолкнула к Перкену совсем юную девушку, та улыбалась.

— Нет, — сказал он, — вон ту, другую. У той по крайней мере это, похоже, не вызывает восторга.

«Садист?» — подумал Клод. Ходили слухи о всякого рода миссиях, которые Сиам note 1 возлагал на него в отношении непокорных племён, о его деятельности в краю чамов note 2 и лаосских походах, о его своеобразных взаимоотношениях с правительством Бангкока, то добросердечных, то угрожающих; о той неистовой любви, какой окружали его когда-то, преклоняясь перед его могуществом, перед его необъятной властью, над которой он не терпел никакого контроля, о его закате, его эротизме; между тем здесь, на пароходе, ему не было бы отбоя от женщин, если бы он не оборонялся от них. «Что-то такое, конечно, есть, но это не садизм…»

Перкен откинул голову на спинку шезлонга: на маску несгибаемого консула, застывшую, как оскал зверя, упал яркий свет, её суровость подчеркивалась тенью глазных орбит и носа. Дым от его сигареты, поднимаясь вверх, терялся в непроглядной ночной тьме.

Слово «садизм», застрявшее в сознании Клода, вызвало к жизни одно воспоминание.

— Однажды в Париже меня привели в какой-то жалкий борделишко. В гостиной находилась одна-единственная женщина, она была привязана к лежаку верёвками с поднятой юбкой, вид глупейший…

— Кверху передом или задом?

— Задом. А вокруг — шесть или семь типов: самые заурядные обыватели при галстучках, в пиджаках из альпака (дело было летом; правда, жара стояла не такая, как здесь…), глаза у них выпучены, щёки пунцовые, и каждый из кожи вон лезет, всеми силами стараясь показать, что пришёл поразвлечься… Они подходили к женщине, один за другим, хлопали её по заднице — причём только по разу — расплачивались и уходили либо поднимались на второй этаж…

— И это всё?

— Всё. Да и поднимались-то совсем немногие, большинство уходило. Так вот, мечты этих добрейших мужей, водружавших на выходе шляпу и теребивших лацканы пиджака…

— Довольно примитивны, я полагаю…

Перкен вытянул правую руку, будто собираясь подкрепить жестом какую-то фразу, но вдруг задумался, словно не решаясь высказать вслух свою мысль.

— Главное, не знать партнёршу. Она — другой пол, и всё тут.

— Но никак не существо, наделённое своею собственной жизнью?

— Мазохистам и этого мало. Они всегда борются только сами с собой… Подкрепляют своё воображение тем, на что способны, а не тем, к чему влечёт. Самые глупые из проституток и те знают, насколько далёк от них мужчина, который их мучает или которого сами они мучают. Вам известно, как они называют непостоянных посетителей? Заумными…

Клоду подумалось, что и словечко «непостоянные» само по себе тоже… Он уже не спускал глаз с этого напряжённо застывшего лица. Интересно, имел этот разговор какую-то цель или нет?

— Заумные, — снова повторил Перкен. — И они правы. Существует одно только, как говорят глупцы, «сексуальное извращение»: это непомерное воображение, неспособность к удовлетворению. Там, в Бангкоке, я знал одного мужчину, который заставлял женщину привязывать его на час голого в тёмной комнате…

— И что?

— Ничего… этого ему было достаточно. Вот уж поистине «извращенец»…

Он встал. «Спать хочет, — спрашивал себя Клод, — или решил прекратить этот разговор?..» Перкен удалялся, как бы растворяясь в поднимавшемся кверху дыме, перешагивая по очереди через негритят, которые, открыв розовые рты, спали между корзинками с кораллами. Тень его становилась всё короче, и вскоре на палубе осталась только одна вытянутая тень Клода. Что ж, его выдвинутый вперёд подбородок казался почти столь же мощным и крепким, как и челюсти Перкена. Лампочка качнулась, и тень задрожала: что станется с этой тенью и с телом, продолжением которого она являлась, через два месяца? Впрочем, что значит отражение без глаз, без этого решительного, озабоченного взгляда, выражавшего в тот вечер его суть гораздо больше, чем этот мужественный силуэт, на который как раз собиралась ступить бортовая кошка. Он протянул руку — кошка убежала. И снова он оказался во власти всё тех же неотвязных дум — сущее наваждение.

Ещё две недели этого жадного нетерпения; две недели тревожного ожидания на этом пароходе, в тоске вроде той, что испытывает наркоман, лишенный своего зелья. Он снова, в который уже раз достал археологическую карту Сиама и Камбоджи; теперь он знал её лучше, чем собственное лицо… Его завораживали большие голубые пятна, которыми он отметил мёртвые города, пунктир бывшей Королевской дороги, грозно подтверждавшей: в сиамских лесах царит полное запустение. «По крайней мере один шанс из двух отдать там концы…» Полузаросшие тропинки, то там, то здесь костяк маленького зверя, брошенного возле почти угасшего костра, конечного пункта последней экспедиции в край джараев note 3; руководивший ею белый по имени Одендхал был убит людьми из огненного Садета, вооружёнными копьями, убит ночью под шелест и хруст пальм, возвещавших о прибытии слонов экспедиции… Сколько ночей придётся ему провести без сна, изнурённому, изъеденному комарами, или засыпать, полагаясь на бдительность какого-нибудь проводника?.. Вступить в открытый бой вряд ли представится случай… Перкен знал эту страну, но не говорил о ней. Сначала Клода покорил его тон (это был единственный человек на пароходе, который запросто произносил слово «решимость»); он догадывался, что этот, можно сказать, седой человек любил то же, что и он сам. В первый раз Клод услыхал его у красной полосы египетского берега; не обращая внимания на приливы и отливы интереса к нему окружающих или их враждебность, тот рассказывал, как обнаружили два скелета (наверняка грабителей гробниц), их нашли во время последних раскопок в Долине царей, на полу одного из подземных залов, откуда расходились галереи, украшенные бесчисленными мумиями священных кошек. Даже небольшого жизненного опыта Клода оказалось бы довольно, чтоб понять простую истину: глупцы везде встречаются, причём не только среди авантюристов, однако этот человек заинтриговал его. Потом он слышал, как тот говорил о Майрена, эфемерном властелине седангов note 4:

— Мне думается, это был человек, которому во что бы то ни стало хотелось сыграть свою биографию, как, например, какому-нибудь актёру хочется сыграть ту или иную роль. Вам, французам, нравятся такие люди, для которых… как бы это сказать… хорошо сыграть роль важнее, чем победить.

(Клод вспомнил о своём отце, который, через несколько часов после того, как написал следующее: «Теперь, дорогой друг, мобилизуют право, цивилизацию и отрезанные руки детей. В своей жизни я два или три раза наблюдал бьющую через край глупость: дело Дрейфуса — неплохой тому пример, но то, что происходит сейчас, наверняка превосходит все предыдущие опыты по всем пунктам и даже по качеству», — с величайшей отвагой погиб среди других добровольцев в сражении на Марне.)

— Такое поведение, — продолжал Перкен, — побуждает к отважным подвигам, что составляет неотъемлемую часть роли… Майрена был очень смел… Сквозь мятежный лес он провёз на слоне труп своей юной сожительницы из племени чам, дабы её могли предать земле, согласно обычаям, как всех принцесс её рода (миссионеры отказали ему в своём кладбище)… Вам известно, что он стал королём, победив в сабельном поединке двух вождей из племени седангов, и какое-то время сумел продержаться в краю джараев… что совсем не просто…

— Вы знаете людей, которые жили среди джараев?

— Например, я — в течение восьми часов.

— Срок недолгий, — с улыбкой заметил Клод.

Перкен вынул из кармана левую руку и поднёс её к глазам Клода, раздвинув при этом пальцы; на трёх больших виднелись глубокие следы, которые шли спиралью, словно штопор.

— Если принять во внимание раскалённые железные прутья, и этот срок может показаться довольно долгим.

Клод умолк, огорчённый своей неловкостью; но Перкен уже вернулся к Майрена:

— Словом, кончил он довольно плохо, как, впрочем, большинство людей.

Клод знал об этой смерти под крышей малайзийской соломенной хижины: человек, тронутый тленом обманутых надежд, словно опухолью, устрашенный звуком собственного голоса, эхо которого множилось гигантскими деревьями…

— Не так уж плохо…

— Самоубийство мне неинтересно.

— Почему?

— Тот, кто убивает себя, хочет уподобиться созданному им самим образу: с собой кончают лишь затем, чтобы жить. Не люблю, когда дают дурачить себя Богу.

С каждым днём сходство, которое предугадал Клод, становилось всё очевиднее, подчеркивалось интонациями голоса Перкена, его манерой произносить «они», говоря о пассажирах — а возможно, и о людях вообще, — словно сам он был отгорожен от них своим безразличием к определению собственного социального положения. По его тону Клод угадывал обширный человеческий опыт, хотя, быть может, в чем-то и ущербный, который полностью соответствовал выражению его глаз, тяжёлому обволакивающему взгляду, приобретавшему особую решимость, когда то или иное утверждение заставляло на какое-то мгновение напрягаться усталые мускулы его лица.

Теперь на палубе, кроме него, почти никого не осталось. Заснуть ему всё равно не удастся. Что лучше: мечтать или читать? Перелистать в сотый раз «Энвантер», снова распалить своё воображение и биться, как головой о стену, натыкаясь на эти столицы пыли, лиан и многоликих башен под голубыми пятнами мёртвых городов? И вопреки воодушевлявшей его упрямой вере вновь сталкиваться всё с теми же препятствиями, что с неумолимым постоянством разрушали его мечты, причём всегда на том же самом месте?

Баб-эль-Мандеб — Врата смерти.

При каждом разговоре с Перкеном намёки на неведомое Клоду прошлое вызывали у него раздражение. Сближение, начавшееся после их встречи в Джибути — если он вошёл именно в этот дом, а не в какой-нибудь другой, то потому лишь, что за вытянутой рукой высокой негритянки в красно-чёрном одеянии заметил неясные очертания Перкена, — не избавило Клода от тревожного любопытства, толкавшего его к нему, словно в этой судьбе он провидел собственную свою судьбу: противоборство человека, который не желает жить в сообществе людей, когда возраст начинает брать своё, а он одинок. Старый армянин, с которым Перкен иногда прогуливался, знал его с давних пор, но говорил о нём мало, следуя заранее принятому решению, продиктованному не иначе как страхом, ибо из того, что он был близок с Перкеном, вовсе не следовало, что он его друг. И подобно постоянному гулу в машинном отделении, который не в силах был заглушить изменчивый шум голосов, снова и снова, заслоняя всё остальное и наполняя душу Клода тягостным томлением, возвращалась властная, неотступная мысль о джунглях и храмах. Азия, словно отыскав в этом человеке могущественного сообщника, насылала в полудреме грёзы, навеянные страницами летописи: выступление войск в надвигающихся сумерках, наполненных стрекотом кузнечиков и полчищами комаров, вьющихся над клубами пыли, что поднимается из-под копыт лошадей; перекличка караванов, пересекающих вброд тёплые реки; экспедиции, остановленные грудой рыбы, лежащей на дне из-за спада воды, — в чешуе отражается небесная синь, испещренная бабочками; древние короли, изуродованные рукою женщин; и ещё одна неистребимая мечта: храмы, покрытые мохом, каменные боги с живой лягушкой на плече, а рядом, на земле, — их источенные временем головы…

Теперь уже легенда Перкена бродила по всему кораблю, от шезлонга к шезлонгу, словно тревожное ожидание прибытия или недобрая скука дальних плаваний. Всё такая же неясная, смутная. Больше глупой таинственности, чем фактов, больше людей, спешащих с умным видом доверительно шепнуть на ухо: «Тип, знаете ли, удивительный, уд-дивительный!», чем людей сведущих. Он жил среди туземцев и сумел подчинить их своей воле, причём в таких местах, где многие из его предшественников были убиты в результате более или менее незаконных деяний. Это всё, что было известно. И его успех, думалось Клоду, вернее всего, зависел от настойчивости прилагаемых им усилий, выносливости, от соединения качеств, свойственных человеку военному, с достаточной широтой взглядов, позволяющей понять непохожих на него людей, а вовсе не от каких-то там превратностей судьбы. Никогда ещё Клоду не доводилось видеть такую тягу к романтике у этих чиновников, желавших напитать романтикой свои сны, однако тягу эту сдерживал страх быть обманутыми или вынужденными признать существование иного мира, отличного от их собственного. Эти люди готовы были полностью принять легенду Майрена — ведь он был мёртв — и, возможно, даже легенду Перкена, но когда он был далеко; здесь же им хотелось заслониться от его молчания, и они всё время оставались настороже, снедаемые желанием отомстить за себя и выказывая некое презрение к недвусмысленно выраженному им порою стремлению к одиночеству. Клод сначала недоумевал, почему Перкен терпел его присутствие; потом он понял, что был единственным, кто восхищался этим человеком и, возможно, понимал его, не пытаясь при этом судить. Он пытался понять его ещё лучше, но ему удавалось лишь кое-как соединить романтические россказни (отправка посланий во время событий в краю чамов за пределы территории восставших дикарей в плывущих вниз по реке трупах — и много чего другого, вплоть до историй с фокусами) с тем, что, как он чувствовал, было главным в этом человеке: тот не стремился приобщиться к радости играть свою биографию, не испытывал потребности восторгаться своими деяниями и был движим тайной силой, действие которой Клод зачастую ощущал, хотя и не в силах был постичь её смысл. Капитан тоже её чувствовал. «Любой искатель приключений прежде всего фантазёр», — говорил он Клоду; однако точность, с какой действовал Перкен, его организаторское чутьё, нежелание рассказывать о своей жизни вызывали у капитана крайнее удивление.

— Он напоминает мне великих деятелей «Интеллидженс сервис» note 5, услугами которых так любит пользоваться Англия, хотя вроде бы и не признаёт их; и всё-таки он никогда не станет начальником отдела контрразведки в Лондоне: в нём есть что-то другое, он немец…

— Немец или датчанин?

— Датчанин, в результате передачи Шлезвига Дании, согласно Версальскому договору note 6. Его это устраивает: ещё бы, руководство сиамской армии и полиции состоит из датчан. О, разумеется, всё это лица, не имеющие гражданства!.. Да, не похоже, чтобы он кончил свои дни в конторе: видите, он опять возвращается в Азию…

— На службу к сиамскому правительству?

— И да, и нет, как обычно… Он собирается разыскивать одного типа, оставшегося в непокорившемся краю, — тот остался или пропал без вести, что-то в этом роде… Но самое-то удивительное заключается в том, что теперь его интересуют деньги… Это у него новое…

Появилась некая связующая нить. Иногда, как только отступало привычное наваждение, Клод, обречённый на праздное безделье, думал о том, что Перкен принадлежал к тому самому, единственному семейству, с которым дед — воспитавший его дед — поддерживал какие-то отношения. Отдалённое сходство: то же неприятие общепризнанных ценностей, то же ощущение человеческих деяний, пронизанное сознанием их тщётности, а главное — отречение. Картины будущего, рисовавшиеся Клоду, складывались из его воспоминаний и этого присутствия, казавшихся двойным предостережением, двойным параллельным подтверждением некоего пророчества. В разговорах с Перкеном он не мог противопоставить опыту и воспоминаниям своего собеседника ничего, кроме довольно обширных познаний, почерпнутых из книг, и потому стал рассказывать о своем деде, как Перкен рассказывал о своей жизни, чтобы не противопоставлять без конца книгу деяниям и постараться извлечь пользу из проявленного Перкеном особого интереса к его существованию; к тому же Перкен, рассказывая о себе, вызывал в памяти Клода белую эспаньолку деда, его отвращение к миру и горестные воспоминания о юности. Юность этого человека, гордившегося, с одной стороны, своими далёкими предками-корсарами, память о которых терялась в давних легендах, а с другой — дедом-докером и ступавшего на палубу своих кораблей с торжествующим видом — именно с таким видом крестьянин поглаживает обычно скотину, — подвигла его на созидание того самого Дома Ваннек, с помощью которого он надеялся увековечить себя. В тридцать пять лет он женился — через двенадцать дней после свадьбы жена его вернулась к своим родителям. Отец не пожелал её видеть; мать с привычным отчаянием заметила только: «Знаешь, дочка, всё это неважно… главное — дети…» И она возвратилась в бывшую гостиницу, которую он для неё купил; ворота её были украшены морскими атрибутами, а в огромном дворе сушились паруса. Сняв со стены портреты его родителей, она бросила их под кровать, а вместо них повесила маленькое распятие. Муж ничего ей не сказал; в течение нескольких дней они не разговаривали. Потом вновь началась совместная жизнь. Унаследовав привычку трудиться, испытывая ненависть ко всякого рода романтике, они примирились с обидой, поселившейся в их сердцах после этой первой размолвки, но не приводившей к открытым ссорам: в повседневной жизни они делали скидку на молчаливую неприязнь, как если, доведись им быть калеками, делали бы скидку на своё увечье. Не умея выразить свои чувства, каждый из них самозабвенно отдавался работе, чтобы тем самым доказать своё превосходство; и тот и другой находили в этом, пожалуй, утешение, то была их скрытая страсть. Присутствие ребятишек добавляло к их застарелой вражде дополнительный штрих, делавший её ещё мучительней. Любое сравнение результатов их работы лишь разжигало ненависть: когда на гостиницу и коричневые паруса во дворе спускалась ночь и моряки, юнги, работники ложились спать или уходили, нередко в довольно поздний час один из них, выглянув из окна, замечал свет в окне другого и, несмотря на крайнюю усталость, брался за какую-нибудь новую работу. К своей болезни — у неё была чахотка — она относилась с полнейшим безразличием; да и он с каждым годом работал всё больше, чтобы его лампа, не дай Бог, не погасла раньше лампы жены, ну а та обычно горела до глубокой ночи.

Однажды он заметил, что распятие тоже очутилось под кроватью, рядом с портретами родителей.

Не желая страдать из-за утраты тех, кого любил, а уж тем более из-за смерти той, которую не любил, он принял эту смерть, когда она пришла, со смирением, противным ему самому. Хотя, надо сказать, к своей жене он относился с уважением; он знал, что она была несчастна. Так проходила жизнь. И его отвращение ко всему ещё в большей степени, нежели эта смерть, привело Дом в упадок. После того, как у берегов Ньюфаундленда затонул почти весь его флот и страховые компании отказались платить, после того, как он, испытывая глубочайшее отвращение к деньгам, в течение целого дня раздавал вдовам пачки банкнот, равные числу погибших моряков, ему пришлось отказаться от всех своих дел; и начались процессы.

Процессы бесчисленные и бесконечные. Окончательно проникнувшись с давних пор назревавшей враждебностью по отношению ко всем общепризнанным добродетелям, старик давал на своём дворе с парусами приют циркачам, которых отказывался принимать муниципалитет, и старая служанка настежь открывала слону ворота, давным-давно уже не пропускавшие ни одной машины. Сидя в одиночестве в просторной столовой, в кресле с витыми подлокотниками, отпивая из стакана по маленькому глоточку лучшее своё вино, перелистывая страницы своих учётных книг, он перебирал одно за другим свои воспоминания.

Достигнув двадцати лет, дети по очереди покидали дом, становившийся всё более молчаливым; он безмолвствовал до тех пор, пока война не привела туда Клода. После того как убили его отца, мать, давно расставшаяся со своим мужем, приехала повидать ребёнка. Теперь она снова жила одна. Старый Ваннек принял её; он до того привык презирать деяния людей, что ко всему относился с желчной снисходительностью. Вечером он уговорил её остаться, возмутившись при одной мысли, что его невестка, пока он ещё жив, может поселиться не у него — и это в его-то городе; он по опыту знал, что гостеприимство вовсе не мешает помнить обиды. Они разговорились, вернее, рассказывала она: покинутая женщина, она мучительно переживала свой возраст, зная, что всё потеряно, и к жизни, совсем отчаявшись, относилась с полнейшим равнодушием. Словом, это был человек, с которым он мог ужиться… Она была разорена или, того проще, — бедна. Он не любил её, но испытывал странное чувство родства: подобно ему, она была отторгнута от сообщества людей, которое требует соблюдения всяких глупых, лицемерных условностей; кузина, теперь уже слишком старая, плохо вела хозяйство… Он посоветовал ей остаться, и она согласилась.

Румянясь ради своего одиночества, ради портретов бывших хозяев гостиницы и морских атрибутов, а главное, ради зеркал, от которых её спасали только задёрнутые шторы и ухищрения полумрака, она умерла, впав в детство, словно её панический страх был предвестием такого конца. Он отнёсся к этой смерти с мрачным одобрением: «В моём возрасте убеждений не меняют…» То, что судьба завершила таким образом нескончаемую цепь глупостей, из которых состояла её жизнь, было благом. Отныне он уже не нарушал враждебного молчания, в котором замкнулся, за исключением тех случаев, когда беседовал с Клодом. Повинуясь велению изощрённого старческого эгоизма, он почти всегда возлагал заботу наказывать ребёнка на престарелую кузину, на мать или преподавателей, поэтому, когда Клод жил в Дюнкерке или даже позднее, когда он стал студентом в Париже и познакомился со своими дядьями, у него не оставалось ни малейших сомнений в свободомыслии деда. В этом простодушном старике, возвеличенном окружавшими его смертями и тем трагическим отблеском, которым море высвечивает отданные ему жизни, крылся не страшившийся Бога невежественный священнослужитель; некоторые фразы, в которых он выражал свой тягостный жизненный опыт, до сих пор звучали в ушах Клода, подобно глухому скрежету маленькой двери гостиницы, одиноко стоявшей на пустынной улице, той самой двери, которая по вечерам отрезала его от мира. Когда после ужина дед начинал говорить, уткнувшись в грудь острием бородки, его задумчивые слова пробуждали волнение в душе Клода, и он пытался заслониться от них, как будто слова эти доносились до него из дали времён, из-за моря, из тех краёв, где жили люди, лучше других познавшие тяготы жизни, её горечь и мрачную силу. «Память, малыш, — это самый настоящий фамильный склеп! Живёшь в окружении мертвецов, их больше, чем живых… Наших-то я хорошо знаю: во всех — и в тебе тоже — одна порода. И уж если они чего не желают… знаешь, бывают такие крабы, которые, сами того не подозревая, заботливо вскармливают сосущих их паразитов… Быть Ваннеком — это кое-что значит, и в дурном, и в хорошем…»

Когда Клод уехал учиться в Париж, у старика вошло в привычку ходить каждый день к стене моряков, погибших в море; он завидовал их смерти, с радостью примиряя свою старость и это небытие. И вот однажды он решил показать чересчур медлительному работнику, как в его время рассекали дерево носовой части, но в тот момент, когда он орудовал обоюдоострым топором, у него закружилась голова, и он раскроил себе череп. Рядом с Перкеном Клод вновь обретал прежние ощущения, в нём оживали неприязненные чувства и страстная привязанность к этому семидесятишестилетнему старику, исполненному решимости не предавать забвению былую удаль и умение, который так и умер в своем опустелом доме смертью старого викинга. А как кончит свои дни этот? Однажды он сказал ему перед лицом Океана: «Думаю, что ваш дед был менее значителен, чем вам кажется, зато вы, вы гораздо значительнее…» И хотя оба, прячась за воспоминаниями, изъяснялись довольно туманно, у них возникали всё новые точки соприкосновения и они сходились всё ближе и ближе.

Прорезая пелену тумана, дождь окутывал пароход. Вытянутый треугольник маяка Коломбо сновал во тьме над линией светящихся точек — над доками. Собравшиеся на палубе пассажиры смотрели поверх бортов, отражавших мерцающее сияние всех этих огней; рядом с Клодом какой-то тучный мужчина — видимо, перекупщик камней, который только что приобрёл на Цейлоне сапфиры и собирался продать их в Шанхае, — помогал армянину таскать чемоданы. Перкен чуть поодаль беседовал с капитаном; в таком ракурсе, сбоку, лицо его казалось менее мужественным, особенно когда он улыбался.

— Поглядите на физиономию этого чанга, — сказал тучный мужчина. — На вид вроде бы славный малый…

— Как вы его назвали?

— Это сиамцы его так называют. А значит это «слон», только не домашний, другой. По внешнему виду ему это, пожалуй, не очень подходит, но по духу лучше и не придумаешь…

Внезапно луч маяка осветил их всех. На мгновение огненное пятно заслонило всё остальное, потом снова погасло, растаяв во тьме, и теперь только огни парохода, свет которых пронизывал вихрь сверкающих капель, выхватывали из кромешного мрака арабский парусник, неподвижный и безлюдный, с высокими бортами, украшенными от носа до кормы резьбой. Перкен сделал два шага вперед, тучный мужчина инстинктивно понизил голос. Клод улыбнулся.

— О, я, конечно, его не боюсь! У меня за плечами двадцать семь лет колоний. Сами понимаете! Однако как бы это сказать… он внушает мне робость. А вам нет?

— Это прекрасно — невольно внушать робость, — не очень громко сказал в ответ армянин, — только вот не всегда удаётся…

— А вы очень хорошо говорите по-французски…

Верно, он мстил за унижение; неужели для этого он дожидался момента, когда должен будет покинуть корабль? В голосе его не было иронии, зато слышалась глубокая обида.

Перкен снова удалился.

— Родился я в Константинополе… а отпуска провожу на Монмартре. Так вот, месье, это далеко не всегда удаётся…

И, повернувшись к Клоду, продолжал:

— Вам он тоже скоро надоест, как и всем остальным… Хотя, что и говорить, сделал он, конечно, немало!.. Но если бы у него были технические знания, повторяю, технические, месье, при своём-то положении — ведь он держал в руках всю страну и всё для Сиама, — он наверняка мог бы составить себе состояние, которое… ну я не знаю, словом, состояние…

Он поднял руки, очертив внушительный круг и заслонив на мгновение огни на берегу, которых стало гораздо больше, и теперь они казались ближе, но были расплывчаты, словно набухли, как губка, от влаги.

— Представьте себе, что на сиамских базарах, всего-то в двенадцати или пятнадцати днях пути от непокорных селений, вы и сейчас можете найти, если, конечно, постараетесь да ещё сумеете поторговаться, рубины по таким ценам!.. Впрочем, вам, пожалуй, не понять, потому что вы не в курсе… И всё-таки это лучше, чем заниматься обменом обработанных, но фальшивых камней на грубые драгоценности, да зато из чистого золота!.. Пускай даже в двадцать три года! (Впрочем, он этим не занимался: один белый провернул это дело с королём Сиама лет пятьдесят тому назад.) Да, Перкен во что бы то ни стало хотел отправиться туда; удивительно, что они не шлёпнули его ещё тогда! Он всегда стремился верховодить. А ведь я вам уже говорил, бывают моменты, когда это не удаётся; в Европе они ему это показали яснее ясного. Двести тысяч франков! Найти двести тысяч франков гораздо труднее, чем строить из себя важного господина! (Хотя, ничего не скажешь, туземцам он внушает почтение…)

— Ему нужны деньги?

— Не для того, чтобы жить, в особенности там…

Причалили шлюпки с индийцами, выжимавшими, поднимаясь, свои намокшие тюрбаны, они привезли фрукты. Армянин последовал за рассыльным какой-то гостиницы.

«Ему нужны деньги…» — повторял про себя Клод.

— Макака прав, — снова заговорил тучный мужчина. — Жизнь там обходится недорого!..

— Вы из лесного ведомства?

— Начальник почты.

Клод снова оказался во власти наваждения, это было похоже на приступ лихорадки: значит, можно расспросить этого человека о той страшной игре, в которую он вступал и где ставкой была жизнь.

— Вам доводилось путешествовать с повозками?

— А как же, само собой, я пользовался повозками!

— Сколько они реально могут поднять?

— Видите ли, они маленькие, и если вещи тяжёлые…

— Например, камни…

— Гм, нормальный вес, в общем, поклажа — это килограммов шестьдесят.

Если такой вес не был пустым предписанием одного из колониальных законов, которые имеют силу только в глазах администрации, от повозок придётся отказаться. Стало быть, и здесь его преследует потерянность в неведомом лесу.

Заставить людей в течение месяца нести на спине глыбы весом в двести килограммов? Нереально. Тогда, может, слоны?

— Насчёт слонов, молодой человек, я вам так скажу: это вопрос изобретательности. Люди думают, будто слон существо деликатное. Ничего подобного: никакой деликатности в нём нет. Трудность состоит в том, что зверь этот не выносит ни подпруг, ни ремней, ему щекотно. Что в таком случае прикажете делать, а?

— Я хочу послушать вас.

Толстяк благодушно похлопал Клода по руке.

— Вы берёте автомобильную покрышку, марки «Мишлен» например. Затем надеваете её на шею слона, словно кольцо для салфетки. Ну а уж потом привязываете к этой покрышке всё, что вам нужно… Ничего трудного тут нет. Видите ли, резина мягкая…

— А можно раздобыть слонов для путешествия на крайний север Ангкора? note 7

— На крайний север?

— Да.

— Дальше Дангрека? note 8

— До Семуна.

— Белый, который отважится на это в одиночку, без товарища, пропадёт.

— Слонов можно достать?

— В конце концов, это ваше дело… А насчёт слонов, это, во-первых, было бы странно. Туземцам вряд ли понравится такая прогулка; есть большая доля риска попасть к непокорным мои note 9, что совсем невесело; к тому же население дальних деревень заражено малярией и ни на что не годно, одни недоумки, веки у них синие, словно их дубасили неделю. Во-вторых, если вас укусит не тот комар, а это неизбежно, можете не сомневаться, что дело дрянь, ах уж эти мне гады!.. Ну и потом… впрочем, на сегодня хватит… Не хотите прогуляться? Вон шлюпка…

— Нет.

Клод стал обдумывать подсказанную мысль.

«Если ему нужны деньги, то не для того, чтобы жить, особенно там…» Несомненно. Для чего же тогда? Ещё более, чем опасность леса, эта недобрая, хотя и не лишённая величия легенда разлагала, точно некий фермент, уничтожала, подобно этой вот ночи, то, что было для Клода неоспоримой реальностью. Всякий раз, как гудок одного из расцвеченных огнями пароходов взывал к лодкам, надолго повисая в перенасыщенном воздухе рейда, город, казалось, отступал ещё дальше, как бы окончательно растворяясь в индийской ночи. Его последние мысли о Западе тонули в этой фантастической, зыбкой атмосфере; ласковый порыв ветра, коснувшись лица Клода и освежив его веки, лишил Перкена присущего ему неповторимого своеобразия, как бы помирив его с окружающими. Клод, который сам принадлежал к числу тех, кто противопоставляет себя миру, инстинктивно искал себе подобных, наделяя их величием; в данном случае он не боялся обмануться. Если этому человеку нужны были деньги, то уж, во всяком случае, не для того, чтобы коллекционировать тюльпаны. А между тем в историях, которые он рассказывал, безусловно, слышался шелест денег, похожий на приглушённый стрекот кузнечиков, доносившийся в настоящий момент. И капитан тоже говорил: «Теперь его интересуют деньги…»

А начальник почты сказал: «Белый, который отважится пойти туда в одиночку, пропал…»

Белый, который отважится пойти туда в одиночку, пропал…

В этот час Перкен был, конечно, в баре.

II

Клоду не пришлось долго его искать; сидя перед одним из плетёных столиков, расставленных официантами на палубе, он, повернувшись спиной, одной рукой держался за стоявший на скатерти бокал, а другой опирался на бортик; казалось, внимание его было приковано к огням, всё ещё дрожавшим на ветру в глубине рейда.

Клод почувствовал себя неловко.

— Моя последняя стоянка! — молвил Перкен, показывая свободной рукой на огни.

Это была левая рука; освещённая с одной стороны огнями теплохода, она застыла на мгновение в воздухе, малейший её изгиб резко выделялся чёрной линией на фоне очистившегося теперь, усеянного звёздами неба. Он повернулся к Клоду, и тот успел заметить на его лице следы уныния; рука опустилась.

— Через час мы отчаливаем… Кстати, что значит для вас прибытие?

— Возможность действовать, а не мечтать. А для вас?

Перкен махнул рукой, словно желая устраниться от ответа. Но всё-таки сказал:

— Потеря времени…

Клод вопросительно взглянул на него; он закрыл глаза. «Неудачное начало, — подумал молодой человек. — Попробуем иначе».

— Вы намереваетесь отправиться в горы к непокорным?

— Это совсем не то, что я называю потерей времени, напротив.

Клод силился понять. Он решил повторить просто так, наугад:

— Напротив?

— Там, в горах, я нашёл почти всё.

— Всё, кроме денег, не так ли?

Перкен внимательно посмотрел на него, но ничего не ответил.

— А если там, в горах, есть и деньги?

— Что ж, поищите!

— Может, и попробую…

Клод заколебался; вдали послышались торжественные песнопения, они доносились из храма, временами их заглушали гудки какого-то заблудившегося автомобиля.

— В лесах — между Лаосом и морем — есть немало храмов, неведомых европейцам…

— Ах, золотые боги! Я вас умоляю!..

— Барельефы и статуи — отнюдь не золотые — представляют значительную ценность…

Он снова заколебался.

— Вам нужно найти двести тысяч франков, не так ли?

— Вы узнали об этом от армянина? Впрочем, я не делаю из этого тайны. Есть ещё усыпальницы фараонов, а дальше что?

— Вы полагаете, месье Перкен, что я собираюсь разыскивать среди кошек усыпальницы фараонов?

Перкен, казалось, задумался. Глядя на него, Клод вдруг понял, что ни положение в обществе, ни совершенные поступки не могут противостоять могуществу некоторых мужчин — точно так же, как и женскому очарованию. История с драгоценностями, биография этого человека — всё это в данный момент не имело значения. Стоя тут, он был настолько реален, что события его прошлой жизни, подобно сновидениям, существовали как бы отдельно от него. А что касается поступков, то Клод сохранит в памяти только те из них, которые были созвучны его собственным чувствам… Ответит ли он наконец?

— Пройдёмся?

Они молча сделали несколько шагов. Перкен по-прежнему смотрел на жёлтые огни порта, неподвижно застывшие под более светлыми звёздами. Стоило Клоду замолчать, как он тут же заметил, что воздух даже ночью прилипает к его коже, словно влажная рука. Он вытащил из пачки сигарету, но, раздосадованный беспечностью этого жеста, сразу выбросил её в море.

— Мне доводилось видеть храмы, — молвил наконец Перкен. — Ну, прежде всего, не все из них украшены.

— Не все, но многие.

— В Берлине Кассирер note 10 заплатил мне пять тысяч золотых марок за две статуэтки Будды, которые мне подарил Дамронг note 11… Но искать памятники! Это всё равно что искать сокровища, вроде туземцев…

— Если бы вы знали, что пятьдесят кладов зарыты вдоль берега одной реки, между двумя определёнными точками, удалёнными друг от друга на шестьсот метров, например, стали бы вы их искать?

— Реки недостаёт.

— Не в этом дело. Хотите отыскать сокровища?

— Для вас?

— Вместе со мной, на равных.

— А река?

Едва заметная улыбка Перкена выводила Клода из себя.

— Пошли поглядим.

В коридоре, который вёл к каюте Клода, Перкен положил руку на плечо молодого человека.

— Вчера вы намекали мне, что собираетесь сделать последнюю ставку. Вы имели в виду то, о чём говорили сейчас?

— Да.

Клод рассчитывал найти на своей койке развёрнутую карту, но гарсон сложил её. Он снова её открыл.

— Вот озёра. Все эти маленькие красные точки, сконцентрированные вокруг, — храмы. А эти разбросанные пятна — другие храмы.

— Ну а голубые пятна?

— Мёртвые города Камбоджи. Уже обследованные. На мой взгляд, есть и другие, но оставим это. Я продолжаю: видите, красных точек храмов много в начале моей чёрной линии, и они идут вдоль неё, по всему направлению.

— И что же это такое?

— Королевская дорога, путь, соединявший Ангкор с озёрами в бассейне Менама note 12. Имел некогда такое же значение, как в средние века дорога от Роны к Рейну.

— Храмы следуют по этой линии до…

— Название местности не имеет значения: главное, до границы действительно исследованных районов. Говорю вам, что достаточно придерживаться по компасу линии старинной Дороги, чтобы отыскать храмы: если бы Европа была покрыта джунглями, нелепо было бы предполагать, что, следуя из Марселя в Кёльн по Роне и Рейну, не отыщешь развалин церквей… К тому же не забывайте, что в отношении исследованного района мои слова легко проверить, да они и проверены. Об этом говорят описания давних путешественников …

Он прервал свой рассказ, чтобы ответить на вопрошающий взгляд Перкена:

— Я не с неба это взял, а из трудов на восточных языках: санскрит вещь небесполезная. То же самое утверждают и административные чиновники, отважившиеся проникнуть туда, за несколько десятков километров от района, нанесённого на топографическую карту.

— Вы полагаете, что вам первому пришла идея интерпретировать таким образом эту карту?

— Географическая служба вовсе не интересуется археологией.

— А Французский институт? note 13

Клод открыл «Энвантер» на помеченной странице; некоторые фразы были подчёркнуты: «Остаётся внести в опись памятники, находившиеся в стороне от наших маршрутов… Мы, разумеется, не претендуем на окончательную полноту наших списков…»

— Это отчёт последней значительной археологической экспедиции.

Перкен взглянул на дату.

— 1908 год?

— Ничего существенного в промежуток между 1908 годом и войной не обнаружено. А с тех пор — исследование частностей. И всё это лишь начальная стадия работы. Проверка путём сопоставления убеждает меня в том, что приведённые здесь данные, собранные прежними путешественниками, нуждаются в поправках: надо бы ещё раз проверить на протяжении всей Дороги некоторые многообещающие утверждения, которые принято считать легендами… И ведь речь пока идёт только о Камбодже, а вы знаете, что в Сиаме вообще ничего не сделано.

Хоть какой-нибудь ответ вместо этого молчания!

— О чём вы думаете?

— По компасу можно определить лишь общее направление, а дальше вы рассчитываете на помощь туземцев?

— Конечно. Тех, чьи селения расположены неподалёку от старинной Дороги.

— Возможно… Особенно в Сиаме, я достаточно хорошо знаю сиамский язык, чтобы договориться с ними. Мне и самому встречались такие храмы… Вы имеете в виду старинные брахманские храмы?

— Да.

— Стало быть, никакого фанатизма, ведь мы всё время будем среди буддистов… План, пожалуй, не такой уж фантастичный… Вы хорошо знаете это искусство?

— Я уже довольно давно изучаю только его.

— Давно… Сколько же вам лет?

— Двадцать шесть.

— А-а…

— Да, я знаю, на вид я выгляжу моложе.

— Это отнюдь не удивление, это — зависть…

В тоне не ощущалось иронии.

— Французская администрация не любит…

— У меня командировка.

От удивления Перкен не сразу нашёлся что ответить.

— Теперь мне становится понятно…

— О! Командировка неоплачиваемая. На это наши министерства не скупятся.

Перед глазами Клода вставал учтивый, напыщенный начальник конторы, пустынные коридоры, где солнечные лучи разбегались по бесхитростным картам, на которых такие городишки, как Вьентьян, Томбукту, Джибути, красовались в центре больших розовых кружков, словно настоящие столицы; потешная меблировка в гранатовых и золотых тонах…

— Возможность связаться с Институтом в Ханое и талоны на реквизицию, — продолжал Перкен. — Ясно. Не Бог весть что, но всё-таки…

Он снова взглянул на карту.

— Транспорт — повозки.

— Послушайте, что следует думать о предписанных шестидесяти килограммах?

— Ничего. Это не имеет никакого значения. От пятидесяти до трёхсот килограммов, в зависимости… в зависимости от того, что вам попадётся. Итак, повозки. Если в течение месяца ничего не обнаружим…

— Быть того не может. Вы прекрасно знаете, что Дангрек, по сути, не исследован…

— Не до такой степени, как вам кажется.

— …и что туземцам известно, где находятся храмы. А почему не до такой степени, как мне кажется?

— Мы ещё вернёмся к этому…

Он помолчал немного.

— Французскую администрацию я знаю. Вы не их человек. Вам будут чинить препятствия, но эта опасность невелика… Зато есть другая, она будет пострашнее даже для двоих.

— Какая же это опасность?

— Остаться там навсегда.

— Мои?

— И они, и лес, и лесная лихорадка.

— Я так и предполагал.

— Стало быть, не будем говорить об этом: я человек привычный… Поговорим о деньгах.

— Всё очень просто: маленький барельеф, какая-нибудь статуэтка стоят около тридцати тысяч франков.

— Золотых?

— Вы слишком многого хотите.

— Тем хуже. Мне нужно по крайней мере десять камней. И для вас десять, стало быть, всего двадцать.

— Двадцать камней.

— Это, конечно, не страшно…

— Впрочем, один барельеф, если он действительно хорош, например какая-нибудь танцовщица, стоит по меньшей мере двести тысяч франков.

— Из скольких камней он состоит?

— Из трёх-четырёх…

— И вы уверены, что сможете продать их?

— Уверен. Я знаю самых крупных специалистов и в Лондоне, и в Париже. Так что организовать публичную продажу будет совсем нетрудно.

— Нетрудно, но потребуется время?

— Никто вам не мешает продать просто так, я имею в виду — без всякой публичной продажи. Эти предметы — большая редкость: спрос на азиатские вещи сильно повысился в конце войны, а с тех пор ничего существенного не нашли.

— И ещё один вопрос: предположим, что мы отыщем храмы…

(«Мы», — прошептал Клод.)

— …Каким образом вы рассчитываете извлечь украшенные скульптурной резьбой камни?

— Это будет самое трудное. И я подумал…

— Огромные глыбы, если я не ошибаюсь?

— Да, но обратите внимание: кхмерские храмы сооружались без цемента и без фундамента. Складывались, как складываются замки из фишек домино.

— Давайте посчитаем: размер каждой такой фишки пятьдесят сантиметров поперёк и метр в длину… Получается что-то около семисот пятидесяти килограммов. Лёгкие вещицы!..

— Сначала я думал, что, может быть, лучше пилить вдоль на небольшую глубину, чтобы отделить только внешнюю резную часть, но потом отказался от этой идеи. По скорости больше всего подойдёт пила для металла, у меня такие пилы есть. А главное, придётся уповать на время, которое разрушило почти всё до основания, на смоковницы, прорастающие сквозь руины, и сиамских поджигателей, довольно хорошо справившихся с тою же работой.

— Я видел больше развалин, чем храмов… К тому же искатели кладов тоже там побывали… До сих пор мысли о храмах у меня всегда были связаны только с ними…

Перкен отошёл от карты; он смотрел, не отрывая глаз, на лампочку; Клод спрашивал себя, о чём он думает и что означает этот невидящий взгляд — взгляд мечтателя. «Что я знаю об этом человеке?» — снова задумался он, поражённый отсутствующим выражением его лица, отражавшегося в зеркале над умывальником. Тишину нарушал лишь размеренный стук в машинном отделении; каждый из них пытался по достоинству оценить противника, чтобы вырвать у него согласие.

— Ну что?

Отодвинув карту, Перкен сел на койку.

— Оставим возражения. По зрелом размышлении план этот можно осуществить — дело в том, что раньше я вообще не размышлял, я мечтал о том времени, когда у меня будут деньги… Я вовсе не претендую на бесспорный успех, который может прийти сам собой: со мной такого не бывает. Однако поймите меня правильно: если я всё-таки соглашаюсь, то в первую очередь потому, что так или иначе должен идти к мои.

— Куда именно?

— Это гораздо севернее, но одно другому не мешает. Точное направление, куда мне надо, я узнаю только в Бангкоке: я буду искать — вернее, разыскивать — одного человека, к которому относился с огромной симпатией и большим недоверием… В Бангкоке я получу результаты расследования, проводившегося туземными властями относительно его исчезновения, как они это называют. Мне думается…

— Значит, вы согласны?

— Да… что он отправился в район, которым я в своё время занимался. Если он мёртв, я знаю, как быть. Если же нет…

— Что тогда?

— Я против его присутствия… Он всё испортит…

Разговор перескакивал с одного предмета на другой слишком быстро: Клод едва поспевал следить за его нитью. Изъявив своё согласие, Перкен сразу же отключился. Клод проследил за его взглядом: оказалось, Перкен внимательно изучал его отражение в зеркале. На какое-то мгновение Клод увидел свой лоб, выдающийся вперёд подбородок глазами другого. И этот другой думал в эту минуту именно о нём.

— Отвечайте только в том случае, если вам захочется ответить…

Взгляд Перкена стал более сосредоточенным.

— …Почему вы хотите взяться за это?

— Я мог бы ответить вам: потому что у меня почти не осталось денег, и это, в общем-то, сущая правда.

— Есть другие способы заработать их. Кстати, зачем они вам нужны? Не для того же, чтобы получать удовольствие.

«А вам?» — подумал Клод.

— Бедность не позволяет выбирать своих врагов, — сказал он вслух. — Я с недоверием отношусь к мелочному бунту мелкой сошки…

Перкен продолжал смотреть на него, взгляд его казался настойчивым и в то же время рассеянным, затуманенным воспоминаниями, Клоду он напомнил умудрённый взор священников; но вот выражение его стало более жёстким.

— Из своей жизни ничего нельзя сделать.

— Зато она кое-что делает из нас.

— Не всегда… Чего вы ждёте от своей?

Клод сначала не ответил. Прошлое этого человека преобразилось в опыт, воплотилось в мысль, которую он высказывал намеком, отражалось во взгляде, поэтому его биография утратила всякое значение. Их сближению могло способствовать лишь то, что у людей есть самого сокровенного.

— Мне кажется, я главным образом знаю, чего не жду от неё…

— Каждый раз, как вам приходится выбирать, вы…

— Выбираю не я, выбор делает сила сопротивления.

— Но чему?

Он нередко и сам задавался этим вопросом, поэтому ответил сразу же:

— Сознанию смерти.

— Истинная смерть — это крушение надежд.

Теперь Перкен глядел в зеркало на собственное лицо.

— Приближение старости — вот что поистине важно! Ибо это означает примирение со своей судьбой, со своими обязанностями, с собачьей конурой, возведённой на своей единственной и неповторимой жизни… Когда ты молод, ты понятия не имеешь о том, что такое смерть…

И тут вдруг Клод понял, что влекло его к этому человеку, который принял его неизвестно почему: одержимость смертью.

Перкен взял карту.

— Я принесу вам её завтра.

Он пожал Клоду руку и вышел.

Замкнутая атмосфера каюты навалилась на Клода, ощущение было такое, словно захлопнулась дверь тюрьмы. Вопрос Перкена не шёл у него из головы, став в свою очередь пленником его мыслей. Впрочем, и его ответ тоже. И всё-таки нет, существует не так много способов вырваться на свободу! Когда-то он, размышляя о жизни и цивилизации, не поддался искушению и не оторопел наивно от удивления, поняв, какое место отводится в ней разуму: те, кто им кормится, пресытившись, видно, постепенно доходят до того, что начинают питаться по сниженным ценам. Как же быть? Ни малейшего желания торговать автомобилями, разными ценностями или речами, подобно тем из его товарищей, прилизанные волосы которых свидетельствовали об изыске, он не испытывал; возводить мосты, как те представители рода людского, чьи плохо подстриженные волосы свидетельствовали о научном поиске, тоже не хотелось. Ради чего они трудились? Ради того, чтобы получить признание. Он ненавидел признание, к которому они стремились. Подчинение установленному человеком порядку, в котором нет места детям и Богу, является наивернейшим подчинением смерти; стало быть, следует искать оружие там, где другие его не ищут; тот, кто сознаёт свою обособленность, отлученность, должен прежде всего требовать от себя мужества. Что делать с мертвыми идеями, определявшими поведение людей, которые верили в то, что их существование полезно для некоего общего блага, что делать со словами тех, кто хочет подчинить свою жизнь какой-то модели, они ведь тоже мертвецы? Любая деятельность, в общем-то, обусловлена отсутствием конечной жизненной цели. Так пускай другие путают стремление положиться на волю случая с этим мучительным ожиданием неизвестности. Вырвать свои представления о жизни у присвоившего их себе замшелого мира… «То, что они именуют приключением, — думал он, — не просто бегство, а охота: установленный миропорядок разрушается не по какой-то случайности, а по воле того, кто способен подчинить его себе». Таких, для кого приключение является способом давать пищу несбыточным снам, он хорошо знал (иди на риск, и ты получишь возможность помечтать); движущая пружина всех способов заручиться надеждой тоже была ему известна. Сплошное убожество. Суровое владычество, о котором он только что говорил Перкену, владычество смерти, неотступно преследовало его, подобно вожделению, властно проникало в кровь, стучавшую в висках. Быть убитым, исчезнуть — его это мало трогало, он не дорожил собой и готов был занять своё место в бою, если даже победить не удастся. Но заживо смириться с бесплодностью своего существования, как другие смиряются с раком, жить, чувствуя дыхание смерти на своей ладони… (Разве не она вселяет это стремление к чему-то вечному и непреходящему, насквозь пропитанному вместе с тем тяжким плотским духом?) И разве не самозащита от неё эта жажда неведомого, это, пускай временное, разрушение всей установленной иерархии отношений — от человека подневольного до хозяина, именуемое теми, кто о нём ничего не знает, приключением. Самозащита слепца, который стремился покорить её, дабы сделать своею ставкой…

Овладеть не только самим собой, но окончательно вырваться из тисков ничтожной жизни людей, которую он наблюдал повседневно…

* * *

В Сингапуре Перкен покинул корабль, собираясь отправиться в Бангкок. Они обо всём договорились. Клод присоединится к нему в Пномпене после того, как завизирует в Сайгоне свою командировку и посетит Французский институт. Первые его шаги будут зависеть от результатов встречи с директором этого института, который с неприязнью относился к такого рода начинаниям.

Однажды утром — погода снова испортилась — сквозь иллюминатор своей каюты он увидел, как пассажиры показывают на что-то друг другу пальцами. Он поспешно поднялся на палубу. Разорвав толщу туч, солнце посылало тусклый свет, освещавший у самой кромки воды отражавшийся в ней берег Суматры. Он разглядывал в бинокль чудовищную растительность, покрывавшую сплошь всё побережье — от горных вершин до песчаной полоски внизу; лишь местами эта чернеющая, без всяких оттенков масса щетинилась пальмами. Кое-где на хребтах поблескивали бледные огни, а над ними нависал густой дым; чуть ниже древовидные папоротники выделялись на тёмном фоне более светлыми пятнами. Он не мог оторвать глаз от зарослей, в которых терялись растения. Проложить себе путь сквозь такую чащобу? Но другие сделали это — значит, и он сможет сделать. Этому тревожному утверждению низко нависшее небо и плотное переплетение усеянной мошкарой листвы противопоставляли своё молчаливое утверждение… Он вернулся к себе в каюту. Стоило ему остаться наедине со своим планом, как он тут же чувствовал себя отрезанным от окружающих, погружаясь в особый, замкнутый мир, вроде мира слепого или безумца, в тот мир, где лес и памятники, пользуясь моментом, когда внимание его ослабевало, начинали постепенно оживать, враждебно ощерившись, словно огромные звери… Присутствие Перкена всё привело в норму, очеловечило; но теперь он снова, как одержимый, припадал к своей отраве, ухитряясь при этом сохранять ясность ума. Он вновь открывал книги на помеченных страницах:

«Орнаменты сильно повреждены вследствие постоянной влажности в густых зарослях и воздействия ливневых дождей… Своды полностью разрушены… Безусловно, можно отыскать памятники в этом районе, теперь почти не заселённом, покрытом лесами с прогалинами, в которых бродят стада диких слонов и буйволов… Глыбы песчаника, из которых были сложены своды, забили внутреннюю часть галерей, там царит невообразимый хаос; такое состояние полной разрухи и бедственного положения объясняется, видимо, использованием в строительстве дерева… Выросшие на развалинах огромные деревья оказались теперь выше самих стен, узловатые корни оплели их плотной сеткой… Край почти безлюден…» На какую помощь ему рассчитывать в своей борьбе? Вслушиваясь в гул машин, он пытался найти избавление от двух слов: «Французский институт, Французский институт, Французский институт», словно от надоедливого мотива. «Я знаю этих людей, — сказал Перкен, — вы не их человек». Это очевидно. Надо быть начеку. Хотя он, в общем-то, знал, что люди обычно распознают тех, кто не согласен с ними, что атеист вызывает гораздо больше нареканий с тех пор, как не стало веры. Его дед жил только затем, чтобы втолковать ему эту истину. Люди эти держали в своих руках две трети его оружия…

* * *

Выбраться из пут жизни, отданной надежде и мечтаниям, ускользнуть с этого инертного корабля!

III

Стоя у окна, световой квадрат которого отражался на пальмах и стене, позеленевшей до синевы от тропических ливней, директор Французского института Альбер Рамеж поглаживал ладонью тёмно-русую бороду, наблюдая за входившим месье Ваннеком.

— Министерство колоний, месье, поставило нас в известность о вашем отъезде; вчера из телефонного разговора с вами я с радостью узнал, что вы приехали. Само собой разумеется, в меру наших возможностей мы готовы оказывать вам посильную помощь: если вам понадобятся… советы, можете рассчитывать на самую сердечную доброжелательность всех наших сотрудников. Сейчас мы всё это уточним.

Выйдя из-за письменного стола, он сел рядом с Клодом. «Доброжелательность в действии», — подумал тот; тон директора стал более дружеским.

— Рад видеть вас здесь, месье. Я с огромным вниманием прочитал интересные сообщения относительно азиатского искусства, опубликованные вами в прошлом году. А также познакомился — признаюсь, после того, как узнал о вашем приезде, — с вашей теорией. Должен сказать, что ваши соображения показались мне скорее привлекательными, чем убедительными; но, говоря откровенно, я был заинтересован. Образ мыслей вашего поколения весьма любопытен…

— Я излагал эти мысли, чтобы… («расчистить почву», — подумал Клод, но вслух сказать не решился)… чтобы получить возможность подступиться к другой идее, которая представляет для меня ещё больший интерес…

Рамеж вопросительно смотрел на него; Клод живо ощущал его стремление выйти за рамки своих служебных обязанностей, быть выше их, принимать его как гостя — причиной тому, конечно, была скука, но вполне возможно, что им руководил и чисто корпоративный дух. Более того, Клод был осведомлён о той комичной вражде, которую питали ко всем остальным археологам те из них, кто получил филологическое образование. Рамеж бредил институтом. Заговорить сразу же о своей миссии не было никакой возможности: его собеседника это наверняка задело бы, он счёл бы себя оскорблённым.

— Я пришёл к выводу, что отношение к творчеству художника в целом заслоняет от нас один из важнейших моментов жизни произведения искусства, то есть, иными словами, состояние цивилизации, которая его оценивает. Время в искусстве как бы не существует. А меня-то интересует прежде всего распад, преображение этих творений, их глубинная, внутренняя жизнь, которая обусловлена смертью людей. Словом, любое произведение искусства имеет тенденцию становиться мифом.

Он испытывал смущение, чувствуя, что слишком обобщает свою мысль, из-за краткости изложения казавшуюся неясной; к тому же ему не терпелось добраться поскорее до цели своего визита, но в то же время хотелось склонить на свою сторону заинтригованного собеседника. Рамеж задумался. В комнате слышно было, как снаружи одна за другой падают тяжелые капли.

— Как бы там ни было, это любопытно…

— Музеи для меня — это место, где творения прошлого, став мифами, спят глубоким сном, то есть живут исторической жизнью в ожидании того момента, когда художники вернут их к реальному существованию. И если они всё-таки трогают меня, то прежде всего потому, что художник обладает даром воскрешения… По сути, любая цивилизация недоступна для другой. Предметы остаются, но мы слепы перед ними до тех пор, пока наши мифы не найдут в них отзвука…

Рамеж внимал ему с улыбкой, не скрывая своего любопытства. «Он принимает меня за любителя теорий, — подумал Клод. — Лицо у него бледное, наверняка с печенью не в порядке; он бы сразу меня понял, если бы почувствовал, что меня более всего на свете интересует то остервенение, с каким люди заслоняются от смерти этой шаткой вечностью, если бы я связал то, о чём говорю, с его печенью! Ладно…» Он в свою очередь тоже улыбнулся, и эта улыбка, которую Рамеж приписал желанию быть ему приятным, установила между ними некоторую сердечность.

— В сущности, — сказал наконец директор, — у вас нет веры, и в этом всё дело, вы не верите… О, сохранять веру не так-то просто, я это отлично знаю… Взгляните на это глиняное изделие, вон там, под этой книгой. Нам его прислали из Тяньцзина. Роспись греческая, безусловно, древняя: по меньшей мере VI век до нашей эры. И на щите изображён китайский дракон! Сколько теперь всего придётся пересмотреть, в том числе и наши представления о взаимоотношениях Европы и Азии до христианской эры!.. Что поделаешь? Если наука свидетельствует о том, что мы ошибались, приходится начинать всё заново…

Теперь Рамеж стал ближе Клоду, причиной тому была печаль, звучавшая в его словах. Быть может, эти открытия заставили его отказаться от какой-нибудь давно задуманной работы? Для приличия Клод просмотрел и другие фотографии, одни — с изображением кхмерских изваяний, другие — чамских, разложенные по отдельности. Чтобы нарушить воцарившееся молчание, он спросил, указывая на два пакета:

— Вы какие предпочитаете?

— А что я могу предпочитать? Ведь я занимаюсь археологией…

«Я уже забыл о своих пристрастиях, — слышалось в его тоне, — о наивных юношеских увлечениях…» Клод угадал некоторое охлаждение и слегка рассердился. Не стоило задавать лишних вопросов, и всё было бы в порядке.

— Вернёмся, однако, к вашим планам, месье. Вы намереваетесь, если не ошибаюсь, проследовать по тропе, которая осталась от бывшей Королевской дороги кхмеров…

Клод кивнул головой.

— Прежде всего должен сказать вам, что эту тропу, именно тропу — я не говорю о дороге — практически нельзя различить на довольно значительных участках. Вблизи горного хребта Дангрек она окончательно теряется.

— Я её найду, — с улыбкой ответил Клод.

— Приходится надеяться на это… Мой долг — и моя служебная обязанность — предостеречь вас от опасностей, которые вас подстерегают. Вам, вероятно, известно, что двое наших людей, отправившихся в экспедицию, Арни Мэтр и Одендхал, убиты. А между тем наши несчастные друзья хорошо знали эту страну.

— Вряд ли я удивлю вас, месье, если скажу, что не ищу ни удобств, ни покоя. Позвольте спросить вас, какую помощь вы можете оказать мне?

— Вы получите талоны на реквизицию, благодаря которым с помощью нашего уполномоченного, как и положено, сможете раздобыть камбоджийские повозки, необходимые для перевозки вашего багажа, а также возчиков для них. К счастью, груз такой экспедиции, как ваша, относительно лёгкий…

— Это камень-то лёгкий?

— Во избежание прискорбных злоупотреблений, имевших место в прошлом году, принято решение, что предметы, каковыми бы они ни являлись, должны оставаться in situ.

— Простите, не понял.

— In situ — на месте. Их следует описать. Изучив это описание, руководитель нашей археологической службы, если это потребуется, направится…

— По-моему, после того, что я здесь от вас услышал, трудно себе представить, чтобы руководитель вашей археологической службы рискнул направиться в районы, в которых мне предстоит побывать…

— Случай этот особый; мы подумаем.

— Впрочем, даже если он и рискнёт, хотелось бы понять, почему я должен выполнять роль изыскателя в его пользу?

— А вы предпочитаете выполнять эту роль ради собственной пользы? — тихо молвил Рамеж.

— За двадцать лет ваши службы не обследовали этот район. Безусловно, у них были дела поважнее; но я знаю, чем рискую, и хотел бы идти на риск без указки.

— Но не без помощи?

Оба говорили неторопливо, не повышая голоса. Клод боролся с душившей его яростью: с какой стати этот чиновник собирается присвоить себе права на предметы, которые он, Клод, может обнаружить, на поиски которых он, собственно, сюда и приехал, возлагая на них последнюю свою надежду?

— Только с той помощью, которая была мне обещана. А это гораздо меньше того, что вы предоставляете в распоряжение любого военного географа, отправляющегося в покорённый район.

— Надеюсь, месье, вы не ожидаете, что администрация предложит вам военный эскорт?

— Разве я просил чего-то другого, кроме того, что вы сами мне предложили, а именно возможности получить (раз уж здесь нет иного способа действовать) возчиков и повозки.

Рамеж только взглянул на него и ничего не сказал. Наступило неловкое молчание; Клод ожидал услышать снаружи шум воды, но капли больше не падали.

— Одно из двух, — продолжал он, — либо я не вернусь, и тогда уж не о чем говорить; либо вернусь, и, какую бы пользу я ни извлёк для себя, она будет ничтожной по сравнению с тем результатом, которого я добьюсь.

— Для кого?

— Мне думается, месье, и, надеюсь, вы не сочтёте это обидой для себя, что вы исполнены решимости отвергать любой вклад в историю искусства, если он исходит не от института, которым вы руководите.

— Ценность такого рода вкладов, к сожалению, во многом зависит от тех, кем они внесены, — их технической подготовки, опыта и привычки следовать определённой дисциплине.

— Склонность к дисциплине вряд ли может привести человека в непокорный край.

— Зато склонность, которая приводит в непокорный край…

Не закончив фразы, Рамеж встал.

— Я в самом деле обязан оказать вам определённую помощь, месье. Можете рассчитывать на меня, вы её получите; ну а остальное…

— Остальное…

Всем своим видом Клод хотел, казалось, как можно сдержаннее сказать: «Остальное я беру на себя».

— Когда вы намереваетесь двинуться в путь?

— Поскорее.

— В таком случае вы получите необходимые бумаги завтра вечером.

Директор проводил его до двери с величайшей любезностью.

* * *

«Подведём итоги». Пересекая двор, Клод, словно стараясь уклониться от собственного предписания, разглядывал останки богов, по которым скользили вечерние ящерицы.

«Подведём итоги».

Однако ему это не удавалось. Он вышел на пустынный бульвар. Слово «колония» преследовало его своим жалобным звучанием — так обычно оно звучит в романсах островитян. Вдоль канав, крадучись, пробирались кошки… «Этот благородный бородач не желает, чтобы охотились в его владениях…» Меж тем он начинал понимать, что Рамежем двигал вовсе не интерес, как он полагал вначале. Тот стоял на страже порядка, противясь, возможно, не столько самому проекту, сколько натуре человека, ни в чём не схожей с его собственной… Ну и, конечно, защищал престиж своего института. «Но даже если стать на его точку зрения, ему следовало бы попытаться вытянуть из меня всё, что я могу для него раздобыть, ибо нет сомнений, что его нынешние сотрудники не захотят ради этого рисковать своей шкурой. Он действует, как администратор, склонный к осторожности: через тридцать лет, возможно, и так далее… Да будет ли ещё существовать его институт через тридцать лет и останутся ли вообще до тех пор французы в Индокитае? Мало того, он, конечно, считает, что те двое погибли во имя того, чтобы коллеги продолжили их дело, хотя ни тот, ни другой и не думали жертвовать жизнью ради его института… Если в своём лице он защищает какие-то групповые интересы, он может озлобиться; если же он полагает, что защищает мёртвых, то станет просто бешеным: надо попытаться предугадать, что он там собирается придумать…»

IV

На стекле катера, который должен был доставить их на землю, Клод снова увидел отражение профиля Перкена, увидел именно таким, каким часто видел его на иллюминаторе теплохода во время трапез; сзади стоял на якоре белый пароход, на котором они прибыли сюда ночью из Пномпеня. Район, где исчез бывший товарищ Перкена, находился неподалёку от Королевской дороги, которая едва ли не граничила с мятежной зоной; сведения, которые с предельной осторожностью удалось раздобыть в Бангкоке, подтверждали неоспоримые достоинства плана Клода.

Катер отчалил, пробираясь сквозь гущу деревьев, затопленных водой; стекло царапали ветки, покрытые затвердевшей от жары грязью и торчавшими волокнами ила; полоски высохшей пены на стволах служили отметкой самого высокого уровня воды. Клод с трепетным волнением созерцал это предвестие леса, ожидавшего его впереди, одурманенный запахом медленно застывавшего на солнце ила, подсохшей блеклой пены, разлагавшихся животных, земноводных тварей, прилипших к ветвям своей студенистой массой грязноватого цвета. За густой листвой, в каждой прогалине, на фоне корявых деревьев, исхлёстанных ветрами, которые дули с озера, он пытался различить башни Ангкор-Вата note 14, но безуспешно; покрасневшие в закатных лучах листья плотной стеной заслоняли жизнь малярийных болот. Стоявшая вокруг вонь напомнила ему, что в Пномпене в окружении жалких людишек он видел слепца, который бубнил «Рамаяну» note 15, аккомпанируя себе на самодельной гитаре. Этот старик олицетворял Камбоджу в руинах, его героическая поэма могла найти отклик лишь у жалкой кучки нищих попрошаек да служанок: закабалённая земля, прирученная земля, где гимны вместе с храмами приходят в упадок, гиблая, мёртвая земля; а тут ещё эти мутные, грязные ракушки, которые булькали в своей скорлупе, и гнусные кузнечики… А на берегу, прямо напротив него, стоял лес, враждебный, словно сжатый кулак.

Катер наконец причалил. Пассажиров дожидались «форды», сдававшиеся напрокат; какой-то туземец отошёл от группы и направился к капитану.

— Это как раз тот, кто вам нужен, — сказал капитан Клоду.

— Бой?

— Может, он и не такой, как надо, но другого в Сиемреапе попросту нет.

Перкен задал бою несколько обычных вопросов и нанял его.

— Главное — не давайте ему денег вперёд! — крикнул, немного отойдя, капитан.

Туземец слегка пожал плечами и сел рядом с водителем автомобиля для белых, тот сразу тронулся. На следующую машину погрузили багаж.

— Бунгало? — спросил, не оборачиваясь, водитель. (Автомобиль уже катил прямо по дороге.)

— Нет, сначала в резиденцию.

По обе стороны красной дороги бежал лес, и на этом фоне вырисовывалась бритая голова боя; пронзительный треск кузнечиков заглушал даже шум мотора. Внезапно шофёр вскинул руку: на горизонте на какое-то мгновение возник Ангкор-Ват. Но Клод в двадцати метрах ничего уже не видел.

Потом появились огни и фонари, замелькали куры и чёрные свиньи — деревня. Автомобиль вскоре остановился.

— Дом представителя французской администрации?

— Да, миссье.

— Думаю, я ненадолго, — сказал Клод Перкену.

Уполномоченный ждал его в комнате с высоким потолком. Подойдя к Клоду, он неторопливо потряс протянутую ему руку, словно взвешивая её.

— Рад вас видеть, месье Ваннек, рад вас видеть… Давненько вас поджидаю… Как всегда, опаздывает проклятый пароходишко…

Не отпуская руку Клода, мужчина бормотал слова приветствия в свои густые поседевшие усы. Тень от его внушительного носа, отбрасываемая на побеленную известью стену, частично заслоняла висевшую на ней камбоджийскую картину.

— Стало быть, вы желаете отправиться в дебри?

— Раз вам сообщили о моём прибытии, месье, полагаю, вам в точности известно всё об экспедиции, которую я собираюсь предпринять.

— Которую вы собираетесь… э-э… которую вы собираетесь предпринять… хм… Впрочем, это ваше дело.

— Полагаю, я могу рассчитывать на вашу помощь, чтобы получить всё необходимое для моей экспедиции?

Ничего не ответив, старый уполномоченный встал; суставы его хрустнули в наступившей тишине. Он зашагал по комнате, волоча за собой свою тень.

— Надо двигаться, месье Ваннек, если не хотите, чтобы вас зажрали эти чёртовы комары… Время сейчас, знаете ли, скверное. Всё необходимое… хм!..

(«Это хмыканье выводит меня из себя, — подумал Клод. — Хватит разыгрывать из себя впавшего в маразм маршала!»)

— Так как же насчёт реквизиции?

— Ладно… Это-то вы получите, само собой… Только, видите ли, реквизиция — это не Бог весть что. Я прекрасно знаю, что те, кто является сюда с определённой целью, не очень-то любят, когда их начинают поучать, это их раздражает… И всё-таки…

— Говорите.

— Вот вы, например; то, что вы собираетесь предпринять, не какая-нибудь там прогулочка, как у других. Так вот, должен вам сказать одну вещь: реквизиция в этих краях — как бы это получше выразиться? — шелуха всё это.

— Я ничего не получу?

— О, я совсем не об этом. У вас экспедиция — экспедиция, и ничего с этим не поделаешь. Вам дадут то, что положено. В этом отношении будьте покойны. Инструкции есть инструкции. (Хотя для вас это совсем не так хорошо, как может показаться на первый взгляд.)

— То есть?

— Надеюсь, вы понимаете, что я здесь не для того, чтобы пускаться с вами в откровения? Однако есть вещи, которые не всегда мне нравятся в этом чёртовом ремесле. Я не люблю никаких историй. Так вот, представьте себе, что я хотел бы сказать вам ещё одну хорошую вещь, нет, правда, в самом деле очень хорошую, в общем, дать вам, что называется, совет! Месье Ваннек, не стоит ходить в джунгли. Бросьте вы эту затею, так будет гораздо разумнее. Поезжайте в большой город, в Сайгон например. И подождите немного. Я вам очень советую.

— Неужели вы думаете, что я проехал полсвета только затем, чтобы с самодовольной и глупой миной отправиться в Сайгон?

— Эти полсвета мы, знаете ли, все тут проехали, и никто этим особо не гордится, да и гордиться-то нечем… Но вот в чем суть: раз уж вы так настаиваете, стало быть, вам нелегко было договориться с месье Рамежем и с его этим… институтом, а? И потому оно для всех было бы лучше, да и мне, конечно, не пришлось бы ввязываться в историю… Теперь я вроде бы довольно всего сказал…

— С одной стороны, месье, вы даёте мне совет, которым я, судя по всему, обязан некоторой симпатии (он чуть было не добавил: «или некоторой антипатии к Французскому институту», но так и не сказал); однако, с другой стороны, вы говорите, что, несмотря ни на что, никто не станет мешать моей экспедиции; мне с трудом…

— Я этого не говорил. Я сказал, что вам дадут всё, на что вы имеете право.

— Ах, так… Ясно. Возможно, я начинаю понимать. Но мне хотелось бы всё-таки…

— Узнать об этом больше? Что ж, придётся смириться с тем, что желание это останется неудовлетворённым. А теперь ближе к делу: может, всё-таки подумаете хорошенько?

— Нет.

— Хотите ехать?

— Безусловно.

— Хорошо. Будем надеяться, что у вас для этого имеются веские основания, а иначе, месье Ваннек, не хочу обижать вас, но вы делаете большую глупость. Затем мне надо дать вам… нет, пожалуй, это позже, а сейчас я скажу вам несколько слов о месье Перкене.

— Что именно?

— У меня тут — подождите, в другой папке, что ли? Нет… в конце концов, это неважно, — где-то здесь у меня есть записка службы безопасности Камбоджи, и мне надлежит «передать вам её смысл». Поймите меня правильно: то, что я собираюсь сказать вам, я скажу только потому, что мне поручили это сделать. А сам я, знаете ли, терпеть не могу всех этих штучек. Чушь какая-то. В районе есть только одна серьёзная проблема — это торговля лесом. И уж лучше было бы помочь мне серьёзно в работе, чем приставать с разными глупостями, вроде этой истории с камнями.

— Я вас слушаю.

— Так вот, дело касается месье Перкена, который путешествует вместе с вами: паспорт ему выдали только по настоянию сиамского правительства. Он собирается разыскивать — так он говорит! — некоего Грабо. Заметьте, мы могли бы отказать, ибо этот самый Грабо числится у нас дезертиром…

— Почему же не отказали? Не из гуманных соображений, я полагаю?

— Что касается здешних исчезновений, то их обстоятельства следует прояснять. А сам Грабо — бездельник. Вот вам и весь сказ. И ушёл-то он оттого, что испытывал, скорее всего, материальные затруднения.

— Думаю, что Перкен довольно мало знал его, но мне-то какое до этого дело?

— Месье Перкен — важный сиамский чиновник, ну или что-то вроде этого, хотя и не совсем официальное лицо. Я его знаю; вот уже десять лет, как я о нём слышу. И лично вам хочу сказать следующее: когда он уезжал в Европу, то вступил в переговоры с нами — с нами, а не с сиамцами, вы меня поняли? — чтобы попытаться получить несколько пулемётов.

Клод молча смотрел на уполномоченного.

— Так-то вот, месье Ваннек. Ну и когда же вы хотите двинуться в путь?

— Как можно скорее.

— В таком случае через три дня. В шесть часов утра вы получите всё необходимое. У вас есть бой?

— Да, он в машине.

— Я выйду с вами. Мне нужно дать ему указания. Ах да! Ваши письма!

Он вручил Клоду несколько конвертов. На одном из них стоял штамп Французского института. Клод собирался вскрыть его, но тон уполномоченного, окликнувшего боя, заставил его поднять голову: автомобиль дожидался, голубея в свете висевшей над дверью лампы, а бой, судя по всему, завидев уполномоченного, отошёл в сторону и теперь нерешительно возвращался обратно. Они обменялись несколькими фразами на аннамском языке; не понимая, о чём они говорят, Клод не спускал с них глаз. Бой, казалось, был просто ошарашен; усы уполномоченного, размахивавшего руками, в электрическом свете выглядели совсем белыми.

— Предупреждаю вас, этот бой только что вышел из тюрьмы.

— За что сидел?

— Жульничество, мелкие кражи. Вам следовало бы взять другого.

— Я подумаю.

— Ладно, я с ним поговорил. Если вы возьмёте другого, он передаст мои инструкции.

Сказав ещё какую-то фразу по-аннамски, уполномоченный сжал руку Клода. Глядя в глаза молодому человеку, он то открывал, то закрывал рот, словно собираясь чтото сказать; тело его застыло неподвижно, выделяясь на фоне темнеющего леса светлым пятном — от белых волос ёжиком до парусиновых ботинок; он так и не отпускал руку Клода. «Что он хочет мне сказать?» — спрашивал себя Клод. Но уполномоченный уже отпустил его руку, хмыкнул на прощанье ещё раз, что-то проворчал и, повернувшись, пошёл в дом.

— Бой!

— Миссье?

— Как тебя зовут?

— Кса.

— Ты слышал, что сказал о тебе уполномоченный?

— Это неправда, миссье!

— Правда или неправда, мне всё равно. Слышишь? Всё равно. Главное — делай, что положено, остальное мне безразлично. Понял?

Бой остолбенело глядел на Клода.

— Понял?

— Да, миссье…

— Хорошо. А ты слышал, что сказал капитан?

— «Не давать денег вперёд».

— Вот тебе пять пиастров. Водитель, поехали.

Он снова занял своё место.

— Это что, проверка? — с улыбкой спросил Перкен.

— Пожалуй. Если он прохвост, завтра мы его не увидим; а если нет, теперь он наш человек. Лояльность — одно из тех редких качеств, которое, на мой взгляд, ещё сохранилось в какой-то мере.

— Возможно… Так что там рассказывает этот старый вояка, который любит ворчать?

Клод задумался.

— Вещи довольно любопытные, о которых я должен поговорить с вами; но сначала подведём итоги. Повозки мы получим послезавтра утром. Он намекает довольно прозрачно, что я поступил бы благоразумно, вернувшись в Сайгон…

— Почему?

— Потому, и всё тут. Дальше этого он не идёт… Он намерен выполнять инструкции, которые, видимо, раздражают его или смущают.

— Вам не удалось узнать ничего больше?

— Нет. Разве что… Подождите, по… подождите…

Он всё ещё держал в руках конверт. В темноте ему с трудом удалось вскрыть его, но прочитать письмо, когда он его развернул, так и не удалось. Перкен достал карманный фонарик.

— Остановитесь! — крикнул Клод.

Шум мотора смолк, растаяв в стрекоте кузнечиков.

"Месье, — читал Клод вслух, — считаю своим долгом (хорошее начало) — во избежание какого-либо недоразумения, а также в надежде на то, что вы сможете должным образом воздействовать на лиц, которые будут сопровождать вас, — передать вам постановление генерал-губернатора, до сих пор сохраняющее свою силу, его некоторая расплывчатость будет устранена на этой неделе новым административным решением.

Примите мои уверения (ладно, оставим это! И всё-таки, всё-таки…) в наилучших к вам чувствах, а также искренние пожелания удачи. С глубочайшим уважением". (Какое постановление?)

Он взял другой листок.

"Генерал-губернатор Индокитая, согласно предложению директора Французского института… (сколько же можно, чёрт побери!..) постановляет:

Все памятники, уже открытые и те, что предстоит открыть в будущем, расположенные на территории провинций Сиемреап, Баттамбанг и Сисопхон, объявляются исторической ценностью…" Датировано 1908 годом.

— Продолжение есть?

— Есть административные распоряжения. Жаль, что остановились на такой великолепной дороге! Водитель, поехали дальше!

— Ну что?

Перкен направил луч фонаря ему в лицо.

— Уберите это, прошу вас. В каком смысле — что? Уж не думаете ли вы, что это может изменить мои намерения?

— Я рад, что оказался прав, полагая, что это их не изменит. От администрации я ждал именно такой реакции и говорил вам об этом ещё на пароходе. Придётся преодолевать дополнительные трудности, вот и всё. Вперёд, в джунгли…

Невозможность вернуться вспять была настолько очевидна Клоду, что его приводила в отчаяние сама идея заново всё обсуждать. Жребий брошен — тем лучше. Он старался гнать от себя тревожные мысли, надо было идти дальше, продвигаться вперёд, как этот автомобиль, врезавшийся во тьму бесформенной массы леса. В свете фар появилась и тут же исчезла тень лошади, затем замелькали электрические лампочки…

Бунгало.

Бой занялся багажом. Клод, не успев даже попросить воды, отодвинул лежавшие на плетёном столе пожелтевшие номера «Иллюстрасьон» и, не обращая внимания на жужжание комаров, отвинтил колпачок своей ручки.

— Неужели вы собираетесь отвечать прямо сейчас?

— Успокойтесь, письмо я отправлю только после того, как мы уедем. Но ответ напишу сейчас, это успокоит мне нервы. Впрочем, ответ будет очень коротким.

И в самом деле — всего три строчки. Он передал листок Перкену, а сам тем временем написал адрес.

"Месье,

Шкура неубитого медведя тоже является исторической ценностью, однако было бы неразумно и даже опасно ходить за ней.

Ещё с большим уважением

Клод Ваннек".

Местный бой принёс на всякий случай содовой воды.

— Утолим жажду и сразу пойдём, — сказал Клод. — Это ещё не всё.

По другую сторону дороги начиналась мостовая, ведущая к Ангкор-Вату. Они двинулись по ней. Ноги их то и дело спотыкались о выступы неплотно пригнанных плит. Перкен присел на камень.

— Ну что вы мне скажете?

Клод поведал ему о беседе, состоявшейся у него с уполномоченным. Перкен закурил сигарету: на его поблекшем, осунувшемся лице, выхваченном на мгновенье из мрака пламенем зажигалки, лежали теперь красноватые блики горящего табака…

— Обо мне уполномоченный ничего вам больше не сказал?

— Куда уж дальше…

— И что вы обо всём этом подумали?

— Ничего. Мы оба рискуем жизнью; я здесь, чтобы помочь вам, и вовсе не собираюсь спрашивать у вас отчёта. Если вам нужны пулемёты, я сожалею лишь о том, что вы не сказали мне об этом раньше, мне хотелось бы раздобыть их для вас.

И снова вокруг воцарилось необъятное молчание леса, пропитанное извечным привкусом разворошенной земли. Его нарушил хриплый зов гигантской жабы — так похожий на вопль свиньи, которую режут, — затерявшийся тут же во тьме, растворившийся в запахе сырости…

— Поймите меня. Если я принимаю человека, то принимаю его целиком, принимаю, как самого себя. Могу ли я утверждать, что не совершил бы того или иного поступка, совершенного этим человеком из числа близких мне?

И снова молчание.

— Вас никогда ещё по-настоящему не предавали?

— Бросать вызов массе людей, конечно, небезопасно. Но на кого же тогда рассчитывать, как не на тех, кто защищается, подобно мне?

— Или нападает…

— Или нападает.

— И для вас не имеет значения то, куда может завлечь вас дружба?..

— Неужели я стану бояться любви из-за сифилиса? Не скажу, что мне все равно, скажу только: я согласен.

В темноте Перкен положил руку на плечо Клода.

— Желаю вам умереть молодым, Клод, желаю от всей души, как мало чего желал на этом свете… Вы и не подозреваете, что значит быть пленником собственной жизни; я лично начал об этом догадываться только после того, как расстался с Сарой. То, что она спала с теми, чьи губы ей нравились — особенно когда оставалась одна, — и то, что она последовала бы за мной хоть на каторгу, не имело значения. Став женой принца Питсанулока, она в Сиаме через многое прошла… Женщина, которая знала жизнь, жизнь, но не смерть. И вот однажды она поняла, что её жизнь приняла определённую форму — мою, что её судьба только в этом, и ни в чём другом, и тогда она стала смотреть на меня с такою же точно ненавистью, с какою смотрела в своё зеркало. (Представляете себе взгляд белой женщины, которой зеркало раз от разу всё явственнее показывает, что тропики уже никогда не отпустят её, сделают навсегда лихорадочной…) Все её былые надежды молодой женщины начали потихоньку подтачивать её жизнь, вроде сифилиса, подхваченного в юном возрасте, — а заодно, словно зараза, и мою… Вы понятия не имеете, что значит раз и навсегда определившаяся судьба, неизбежная, неотвратимая: она подчиняет вас себе, словно тюремный порядок узника, и вы точно знаете, что будете тем, а не этим, что вы были тем, и ничем другим, и что того, чего у вас не было, уже никогда не будет. А позади — все надежды, те самые надежды, которые въедаются в душу, с их властью не может соперничать ни одно живое существо…

Гнилостный запах прудов подступил к Клоду, и он снова представил себе свою мать, блуждавшую по гостинице деда: почти невидимая в полумраке — только в копне её тяжёлых волос притаился свет, — она с ужасом заглядывала в маленькое зеркало, украшенное романтическим галионом, замечая, как опускаются углы рта и тяжелеет нос, привычным жестом, точно слепая, массируя пальцами веки…

— Я всё понял, — продолжал Перкен, — потому что сам уже приближался к этому моменту, — моменту, когда пора кончать со своими надеждами. А это всё равно что убить существо, ради которого ты жил. Так же легко и так же весело. И опять слова, смысл которых вам непонятен: убить кого-то, кто не хочет умирать… И если нет детей, если детей не хотели, то надежду нельзя ни отдать, ни продать, поэтому и приходится убивать её самому. Вот почему симпатия может приобрести такую силу, если встретишь эту надежду у другого…

Словно нота, звучащая на разных октавах, кваканье лягушек прорезало темень до невидимой черты горизонта.

— Молодость — это религия, к которой всегда в конце концов обращаешься… А между тем!.. Я самым серьёзным образом пытался сделать то же, что Майрена, возомнивший, что он на сцене ваших театров. Быть королём — это глупо; главное — создать королевство. Я не валял дурака с саблей, да и ружьём особо не баловался (хотя, поверьте, стреляю я хорошо). Однако тем или иным способом мне удалось установить связь почти со всеми вождями свободных племён — вплоть до Северного Лаоса. И эта связь длится уже пятнадцать лет. Я подобрался к ним по очереди, к одному за другим, и к тупым, и к отважным. И признают они не Сиам, а меня.

— Чего же вы от них хотите?

— Хотел… Прежде всего, мне нужна была военная сила. Сила грубая, но зато очень мобильная. Потом следовало дождаться неизбежного здесь конфликта — либо между колонизаторами и колонизованными, либо только между колонизаторами. И уж тогда вступить в игру. Чтобы остаться в сознании множества людей, и, возможно, надолго. Я хочу оставить след на этой карте. Раз мне суждено играть со смертью, я предпочитаю иметь на своей стороне двадцать племён, а не одного ребёнка. Я хотел этого точно так же, как мой отец хотел заполучить землю своего соседа, как сам я хочу овладевать женщинами.

Интонация его поразила Клода. В голосе — никакой одержимости, только суровость и раздумье.

— Почему вы этого больше не хотите?

— Я хочу покоя.

«Покой» у него звучало точно так же, как «действие». И хотя сигарету он закурил, зажигалка всё ещё продолжала гореть. Он поднёс её к стене, внимательно разглядывая украшенные резьбой камни и линии их соединения. Покой он, казалось, надеялся отыскать там.

— С такой стены ничего не унесёшь…

Он погасил наконец крохотное пламя. Стена снова погрузилась в кромешную тьму, прорезаемую где-то над ними неясными бликами (наверняка ладанками, горящими перед Буддами), половина звёзд была скрыта вздымавшейся впереди огромной массой, которую они не видели, но одного её присутствия во мраке было довольно, чтобы ощутить эту внушительную силу.

— Илом, гнилью пахнет… чувствуете? — снова заговорил Перкен. — Мой план тоже прогнил. У меня не остается больше времени. Не пройдёт и двух лет, как закончится удлинение железнодорожных линий. А уж через пять-то лет, если не меньше, джунгли можно будет пересечь из конца в конец на автомобиле или на поезде.

— Вам внушает тревогу стратегическая значимость дорог?

— Ни в коей мере. Дело не в этом, но моих мои наверняка доконают спиртные напитки и всякая мишура. Делать нечего. Придётся пойти на сделку с Сиамом или совсем всё бросить.

— Ну а пулемёты?

— В своём районе мне нечего опасаться. Если у меня будет оружие, я продержусь там до самой смерти. К тому же существуют женщины. Всего несколько пулемётов — и район становится неприступен даже для государства, если, конечно, оно не согласится пожертвовать огромным числом солдат.

Могут ли железнодорожные линии, пока ещё не законченные, служить оправданием его словам? Мало вероятно, чтобы непокорённый край сумел противостоять «цивилизации», своему аннамскому и сиамскому авангарду. «Женщины…» Клод не забыл Джибути.

— Вас отвратили от вашего плана только зрелые размышления?

— Помните, я говорил: если случай… Однако жить только ради этого случая я больше не могу. После фиаско в борделе Джибути я много думал над этим… Видите ли, мне кажется, меня отвратили, как вы говорите, от этого плана женщины, которыми мне не удалось овладеть. Поймите, это вовсе не мужское бессилие. Скорее ощущение опасности… Как в первый раз, когда я заметил, что Сара стареет. А главное, конец чего-то… Я чувствую, как меня покидает надежда и вместе с тем во мне зреет, словно неутолимый голод, какая-то сила — во мне и против меня.

Он чувствовал, как эти чеканные слова становятся связующей нитью между ним и Клодом.

— Я всегда был равнодушен к деньгам. Сиам обязан мне гораздо большим, чем то, о чем я хочу попросить, и всё-таки рассчитывать на него больше нельзя. Он остерегается… И не то чтобы у него были на это особые причины, просто он остерегается меня, и всё тут, остерегается такого, каким я был два-три года назад, когда мне приходилось скрывать свои надежды… Надо попробовать осуществить это, не опираясь на государство, отказавшись от роли охотничьего пса, который ждёт подходящего случая, чтобы самому поживиться добычей. Но это ещё никому не удавалось, да никто, в общем-то, и не пытался сделать что-то подобное всерьёз. Ни Брук в Сараваке note 16, ни даже Майрена… Прожекты эти на деле ничего не стоят. И если я поставил свою жизнь на карту, то потому, что верил: игра стоит того…

— А что остаётся другого?

— Ничего. Но игра эта заслоняла от меня остальной мир, хотя иногда мне бывает так надо, чтобы его от меня заслонили… Если бы мне удалось осуществить свой план… И пускай всё, что я думаю, — труха, мне на это плевать, ведь есть ещё женщины.

— Их тело?

— Трудно себе вообразить, сколько ненависти таится в словах: ещё одна. Любое тело, которым не овладел, становится враждебным… Отныне все мои прежние мечтания сосредоточены только на этом…

Сила его убеждения давила на Клода, казалась вполне осязаемой, вроде этого затерянного в ночи храма.

— Да и потом, попробуйте представить себе, что это за страна. Задумайтесь над тем, что я только теперь начинаю понимать их эротические культы и эту ассимиляцию мужчины, которому случается отождествлять себя самого — вплоть до своих ощущений — с женщиной, которой он овладевает, воображать себя ею, не переставая при этом быть самим собой. Ничто не может сравниться со сладострастным блаженством существа, которому оно становится не под силу. Нет, речь не о телах, женщины эти являют собой… возможности, да-да, именно так. И я хочу…

Клод лишь мог угадать его жест во тьме: взмах руки, готовой всё сокрушить.

— …как хотел покорить мужчин…

«Главное, чего он хочет, — думал Клод, — это уничтожить самого себя. Догадывается ли он об этом? Ясно, что рано или поздно он своего добьётся…» Судя по тону, каким Перкен говорил о своих растоптанных надеждах, он с ними не собирался расставаться; а если и собирался, то уповал не только на эротизм, дабы найти им замену.

— Я ещё не покончил с мужчинами… Оттуда, где я буду, я смогу наблюдать за Меконгом (жаль, что я не знаю края, куда мы идём, и что вы не знаете, существует ли Королевская дорога тремястами километрами выше!), однако я надеюсь вести наблюдение в одиночестве, без всякого соседства. Надо проверить, что сталось с Грабо…

— Где он исчез?

— Неподалёку от Дангрека, примерно в пятидесяти километрах от нашего маршрута. Куда и зачем он пошёл? Его приятели в Бангкоке уверяют, будто он приехал за золотом, — всё отребье Европы думает только о золоте. Но он-то знал страну и не мог верить в подобные сказки. Мне говорили также о какой-то махинации, о продаже непокорённым племенам предметов, облагавшихся пошлиной…

— Чем же они расплачиваются?

— Шкурами, золотой пылью. Махинация более вероятна: он парижанин, отец его, кажется, изобрёл вешалки для галстуков, пусковые устройства, разбрызгиватели… А главное, мне думается, он отправился сводить кое-какие счёты с самим собой… Когда-нибудь я вам об этом расскажу. Но наверняка он ушёл по договоренности с правительством Бангкока, иначе они не стремились бы найти его во что бы то ни стало. Пошёл он, конечно, ради них, но, возможно, повёл собственную игру, хотя это, безусловно, преждевременно. В противном случае он держал бы их в курсе. Не исключено, что они поручили ему проверить мои позиции там, наверху. Ушёл-то он как раз в моё отсутствие…

— Но ведь пошёл он не в ваш район?

— Конечно, — там его наверняка встретили бы стрелами, а главное, пулями из моих учебных винтовок. Тут уж ничего не поделаешь. Он мог попытаться проникнуть — если бы захотел — только через Дангрек.

— Что это за человек?

— Сейчас расскажу. Во время военной службы он возненавидел военврача, потому что тот не «признал» его болезнь, или по другой какой причине. На следующей неделе он снова объявляет себя больным и снова идёт в санчасть. «Опять ты?» — «Прыщи с пуговицу». — «Где?..» Тот протягивает руку — на ладони шесть пуговиц от брюк. Месяц тюрьмы. Он тотчас пишет генералу, ссылаясь на болезнь глаз. Очутившись в тюрьме (я забыл вам сказать, что у него была гонорея), он берёт гонорейный гной и, прекрасно сознавая, что делает, пускает его в глаз. Так он наказывает военврача. Глаз при этом, конечно, теряет. Остаётся кривым. В общем, один из ваших круглоголовых французов: нос картошкой, тело грузчика. В Бангкоке ему нравилось невзначай появляться в барах с видом неустрашимого верзилы. Представляете себе картину: присутствующие поглядывают на него украдкой, постепенно отодвигаясь подальше, а в углу приятели — весьма немногочисленные — с воплями поднимают свои стаканы… Сбежал из ваших африканских батальонов. Ещё один, у кого отношение к эротизму совсем особое…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Вот уже четыре дня — лес. Четыре дня стоянок возле селений, которые он породил, как дерево породило их Будд или пальмовую солому хижин, повылезавших из рыхлой земли, словно чудовищные насекомые; рассудок изнемогает в этом аквариумном свете, пробивающемся как сквозь толщу воды. Им уже не раз встречались маленькие разрушенные памятники, так крепко оплетённые корнями, которые, словно лапы, прижимали их к земле, что просто не верилось, будто их соорудили люди. Казалось, то было творение исчезнувших существ, привычных к этой жизни без необъятных далей, к этому подводному сумраку. Превратившись под бременем веков в руины, Дорога обнаруживала своё присутствие лишь рухнувшими минеральными глыбами с парой глаз какой-нибудь жабы, неподвижно застывшей в укромном углу, средь нагромождения камней. Что это, обещание или отказ — все эти отринутые лесом, похожие на скелеты памятники? Доберётся ли в конце концов караван до украшенного скульптурной резьбой храма, куда вёл его мальчишка, куривший одну за другой сигареты Перкена? Они должны были бы быть на месте часа три назад… Лес и жара меж тем пересиливали тревогу: точно болезнь, засасывало Клода это гнилостное брожение, с неуёмной силой мрака отгораживая его от самого себя; тут всё принимало непомерно раздутые, удлинённые формы, разлагавшиеся за пределами мира, где человек что-то значит. И всюду — насекомые.

Другая живность, чаще всего невидимая глазу, мимолётным видением являлась порой из другого мира, того, где листва деревьев не приклеивалась как бы самим воздухом к липким листьям, по которым ступают лошади; из того самого мира, что проглядывал иногда в яростных потоках солнца, в вихре искрящихся частиц с мелькавшими там тенями стремительно проносившихся птиц. Под сенью леса те жили в лесу, где плодились и насекомые, начиная с чёрных бусинок, которых давили своими копытами запряженные в повозки быки, и муравьёв, взбиравшихся, подрагивая, на пористые стволы деревьев, и кончая пауками, бросавшимися в глаза издалека, потому что они держались на своих тонких, как у кузнечика, лапках посреди четырёхметровой паутины, нити которой ловили в свои сети сочившийся у самой земли свет; её фосфоресцирующий геометрический рисунок, повиснув над смешением неясных очертаний, застыл, казалось, навечно. Следуя вялому колыханию джунглей, одинокие пауки утихомиривали каких-то тварей, отдалённо напоминавших своим обликом других насекомых — тараканов, мух или совсем неведомых зверушек, чья голова высовывалась из скорлупы где-то на уровне моха, да и вообще омерзительную, злобную кутерьму жизни, увидеть которую можно только под микроскопом. Высокие, белесые термитники, на которых не видно бьцю термитов, вздымали в полумраке свои пики покинутых планет; казалось, к жизни их породило само разложение воздуха, грибной дух, крохотные пиявки, сгрудившиеся под листьями, словно мушиные яички. Нераздельная слитность леса теперь не оставляла сомнений; вот уже шесть дней, как Клод отказался от мысли отделять существа от их обличья, различать жизнь, которая копошится, и жизнь, которая сочится; неведомая могучая сила сливала воедино наросты с деревьями, заставляла кишеть всю эту недолговечную живность на почве, похожей на болотную пену, в этих дымящихся зарослях начала мироздания. Какое человеческое деяние имело здесь смысл? Какая воля сохраняла свою силу? Всё ветвилось, размягчалось, стараясь подладиться к этому гнусному и вместе с тем притягивающему, словно взор блаженных дурачков, миру, действовавшему на нервы с такою же точно пакостной силой, как эти висевшие меж ветвей пауки, от которых поначалу ему с огромным трудом удавалось оторвать взгляд.

Лошади шли тихо, опустив голову; юный проводник продвигался вперёд медленно, но без колебаний, за ним следовал камбоджиец по имени Свай, которого уполномоченный прикомандировал к каравану, дабы присматривать за ним, а заодно и реквизировать возчиков. В тот момент, когда Клод торопливо повернул голову (панический страх угодить в паутину заставлял его внимательно смотреть прямо перед собой), чьё-то прикосновение заставило его вздрогнуть: это Перкен тронул его за руку, указав сигаретой, ярко-красной в этом сумраке, на некую массу, скрытую деревьями, под которыми местами торчал тростник. Клод и на этот раз не сумел ничего различить за стволами. Он приблизился к развалинам стены из бурого камня, поросшей мохом; заметил кое-где блестевшие капельки ещё не высохшей росы… «Крепостная стена, — подумал он. — Ров, видно, был засыпан».

Тропинка терялась тут же, у них под ногами; по другую сторону осыпи, которую они обогнули, стояли, преграждая путь к лесу, заросли тростника в рост человека, плотные, словно изгородь.

Бой позвал возчиков с их ножами, голос его прозвучал глухо, будто придавленный сводом листвы… Судорожно сжатые руки Клода помнили о раскопках, когда молотком он искал под слоем земли неведомый предмет. Наклоняясь, возчики делали верхней частью туловища медлительное, чуть ли не ленивое движение, затем распрямлялись рывком, взмахивая над головой голубеющим острием, в котором на лету отражалась ясная синь невидимых небес; при каждом слаженном движении ножей справа налево Клод ощущал в своей руке иглу врача, который некогда, неловко пытаясь отыскать вену, скоблил по живому телу. Над тропой, которая мало-помалу углублялась, повис запах болота, совсем не такой терпкий, как лесной дух; Перкен ни на шаг не отставал от возчиков. Под его кожаными башмаками громко хрустнул давно уже, видимо, высохший тростник: две лягушки, поселившиеся в развалинах, без особой спешки обратились в бегство.

Наверху над деревьями тяжело взметнулись большие птицы; косари добрались наконец до стены. Теперь уже нетрудно будет найти вход, чтобы затем сориентироваться: отклониться они могли только влево, стало быть, достаточно следовать вдоль стены вправо. Тростник и колючий кустарник доходили Перкену до ступни. Подтянувшись на руках, Клод очутился рядом с ним на стене.

— Вы можете продвигаться? — спросил Перкен.

Стена прорезала растительность, словно тропа, но была покрыта скользким мохом. Если Клод решится пойти по ней, его подстерегает опасность падения, а власть гниения над лесом не уступает власти насекомых. Он начал двигаться ползком; у самого его лица находился пропахший гнилью мох, покрытый липкими, изъеденными до прожилок, словно частично переваренными мохом, листьями. Увеличенный этой близостью и едва заметно колышущийся при полном затишье в воздухе, он движением своих волокон напоминал о присутствии насекомых. На третьем метре Клод почувствовал какое-то щекотание.

Остановившись, он провёл по шее рукой. Теперь щекотно стало руке, и он тотчас поднес её к глазам: два чёрных муравья, огромных, точно осы, с ясно видимыми усиками, пытались проскользнуть у него между пальцами. Он изо всех сил тряхнул рукой — они упали. Он встал. На одежде — никаких муравьёв. У края стены в сотне метров более светлый проём: наверняка вход и, конечно, скульптуры. Земля внизу усеяна обрушившимися камнями. В светлом проёме чётко вырисовывалась одна ветка; огромные муравьи с явственно обозначенным животиком и невидимыми лапками следовали по ней, как по мосту. Клод хотел отодвинуть её, но сначала промахнулся. «Надо во что бы то ни стало добраться до конца. Если появятся красные муравьи — дело плохо, но если я надумаю возвращаться, будет ещё хуже… Разве что все это преувеличивают».

— Ну как? — крикнул Перкен.

Ничего не ответив, он продвинулся ещё на шаг. Равновесие весьма шаткое. Эта стена притягивала его руки, словно живая; он рухнул на неё, и в то же мгновение мускулы сами подсказали ему, что делать, он понял, как следует передвигаться: не на руках и коленях, а на руках и мысках (ему вспомнилась выгнутая спина кошек). Он стал двигаться быстрее. Одна рука могла теперь помочь другой; ступни и икры были защищены, их контакт с мохом сводился до минимума.

— Всё в порядке, — крикнул он в ответ.

Его поразил собственный голос, пронзительный и резкий; видно, память о муравьях была ещё свежа. Двигался он медленно, приходя в отчаяние от того, что неловкое тело не слушается и что от нетерпения его кидает то вправо, то влево, а быстрее от этого не получается. Словно сторожевой пёс, он опять замер — одна рука в воздухе, — парализованный новым ощущением, которого из-за чрезмерного возбуждения сразу не заметил, и это ощущение слипшихся крохотных яичек в поднятой руке, раздавленной в скорлупе живности никак не проходило. И снова все его мускулы закостенели. Он не видел ничего, кроме поглощавшего всё его внимание пятна света, однако нервы ощущали только раздавленных насекомых и не реагировали ни на что другое. Снова поднявшись, он сплюнул, заметив на какую-то долю секунды те самые камни на земле, кишевшие насекомыми, о которые могла разбиться его жизнь; грозившая опасность заставила его забыть об отвращении, и он опять, точно спасающийся бегством зверь, торопливо припал к стене, вцепившись липкими руками в прогнившие листья, отупев от отвращения, устремив все свои помыслы к этому проёму, от которого не в силах был оторвать глаз. И вдруг — будто что-то взорвалось — оттуда глянуло небо. Он остановился, поражённый; тут ему уже не удастся спрыгнуть.

Но вот он добрался до угла, откуда можно было спуститься.

Плиты, заросшие низкой травой, вели к новой темнеющей громаде, верно, к башне; ему знакомы были планы такого рода святилищ. Почувствовав наконец себя свободным человеком, он бросился вперёд, едва прикрыв голову согнутой рукой, рискуя распороть себе горло какой-нибудь витой лианой.

Искать скульптурные украшения было бесполезно: памятник оказался незавершённым.

II

Лес снова сомкнулся над этой утраченной надеждой. Вот уже несколько дней караван встречал на своём пути одни лишь руины, не представлявшие интереса; живая и мёртвая, словно русло реки, Королевская дорога вела теперь только к развалинам, которые, точно кости скелетов, остаются после переселения народов и военных походов. В последней деревне искатели дерева говорили об огромном строении Та-Меан, расположенном на горном хребте, между камбоджийскими путями и неизведанной частью Сиама, в районе мои. «Несколько сотен метров барельефов…»

Если это правда, не придётся ли им там испытать безысходные танталовы муки? «Из стен Ангкор-Вата не вынешь ни единого камня», — говорил Перкен. Тут и сомневаться нечего. Липкий, нестерпимый пот заливал лицо Клода и всё его тело. И хотя в этом лесу, где раз в год проходил какой-нибудь жалкий обоз, гружённый дешёвыми бусами, которые туземцы обычно выменивают на лаковые палочки и дикий кардамон note 17, жизнь его ничего не стоила, он всё-таки не думал, что бандиты без особой надежды на богатую добычу осмелятся напасть на вооружённых европейцев (правда, бандиты эти, возможно, знают, где находятся храмы…), однако тревога не покидала его. «Усталость, что ли?..» — подумал он и в то же мгновение понял, что взгляд его, уже несколько минут блуждавший по кронам деревьев на холме, показавшемся в просвете, следит за дымом от костра. А до этого в течение нескольких дней им не попадалось ни одного человеческого существа.

Туземцы тоже увидели дым. Втянув головы в плечи, словно перед лицом неминуемой катастрофы, они следили за ним взглядом. Ветра не было, и всё-таки до них донёсся запах горелого мяса; животные встали.

— Дикие кочевники… — молвил Перкен. — Если они жгут своих покойников, то все собрались там…

Он достал свой револьвер.

— Но если они напали на след…

Он уже входил под сень листвы, Клод не отставал от него ни на шаг; опасаясь пиявок, которые уже начали присасываться к их одежде, они шли плечом вперёд, прижав руки к телу, молча сжимая пальцами револьвер. По тому, как внезапно поредела листва, отчего лес окрасился в жёлтые тона, Клод угадал, что близка поляна; противоположная сторона леса блестела на солнце, словно водная гладь, над ней возвышались тонкие пальмы, поверх которых по-прежнему медленно поднимался ввысь тяжёлый столб дыма.

— Главное, не выходите из-под прикрытия деревьев, — тихо сказал Перкен.

Они шли на шум приглушённых криков. Клод снова почуял запах горелого мяса; как только представилась возможность, он раздвинул ветки: над линией мешавшего ему кустарника проплывали, странно подрагивая, головы с толстыми губами и слепящие наконечники копий; от заунывного, протяжного пения колыхалась вокруг листва. Посреди поляны от приземистой башенки, сооружённой из частокола, поднимался густой белый дым. На вершине её на фоне неба вырисовывались четыре головы буйволов из дерева с огромными рогами в виде лодок; опершись на древко отсвечивающего копья и наклонясь над костром, жёлтый воин, совсем голый, с поднявшимся членом, глядел вниз. Из своего укрытия Клод взирал на этот спектакль, словно прикованный к нему глазами, руками, листьями, которые он ощущал даже через одежду, и тем паническим чувством, которое охватывало его, когда он был ребёнком, при виде живых змей и ракообразных.

Перкен двинулся назад; Клод поспешно распрямился, держа наготове револьвер. Как только стих хруст веток, в наступившей тишине снова зазвучало протяжное пение, становившееся, по мере того как они удалялись, всё глуше…

Они вернулись к своему каравану.

— Эй, в путь, да поживее! — в ярости приказал Перкен.

Повозки торопливо тронулись, скрип их колёс болью отзывался в каждом мускуле Клода. Порою между деревьями снова появлялся неподвижный столб дыма. Завидев его, туземцы пытались ускорить ход своей скотины, скорчившись над дышлом повозки, будто объятые священным ужасом. Иногда по другую сторону лощины виднелись огромные уступы оранжевых утёсов, окружённые лавиной подступавших к ним деревьев, они блистали на фоне неба, лазурь которого едва померкла. Как только новая прогалина давала им возможность оглядеться, все взоры устремлялись к вершинам далёких деревьев: они боялись обнаружить новый огонь, однако ничто не тревожило неподвижную синь небес и плотную массу листвы, над которой, точно над вытяжной трубой, подрагивал, стремительно накатывая могучими волнами, горячий воздух.

* * *

День — ночь, день — ночь; и вот наконец последняя деревня, дрожащая в малярийной лихорадке, затерявшаяся во всеобщем распаде под невидимым солнцем. Порою виднелись горы — всё ближе и ближе. Низко растущие ветки ударяли по крышам повозок, словно по барабану; но даже само это прерывистое похлёстывание тоже будто разлагалось в такой жарище. Удушливому воздуху, поднимавшемуся от земли, могло противостоять лишь утверждение последнего проводника: памятник, к которому они теперь идут, украшен скульптурной резьбой.

Обычное дело.

Даже сомневаясь в этом храме, в каждом из тех, к которым они шагали, Клод ухитрялся хранить веру в них, в целом, правда, не совсем твёрдую, она основывалась на логических выводах и таких глубоких сомнениях, что он ощущал их почти физически, словно его глаза и нервы выражали протест против надежды, которую он питал, против обещаний, которые ни разу ещё не сдержала эта призрачная дорога.

Наконец они подошли к стене.

Взор Клода начинал привыкать к лесу; подойдя довольно близко и уже различая сновавших по камню сороконожек, он увидел, что проводник, оказавшийся искуснее всех предыдущих, привёл их к чему-то осевшему, что не могло быть ничем иным, кроме старинного входа. Как и возле других храмов, здесь путь преграждало беспорядочное переплетение тростника. Перкен, теперь уже изучивший растительность, окружавшую памятники, указал туда, где скопление тростника было не таким густым: «Плиты». Они наверняка вели к святилищу. Возчики принялись за работу. С шелестом сминаемой бумаги срезанный тростник рядами ложился направо и налево, из земли торчали лишь концы, яркую белизну которых подчёркивал окружающий сумрак; то была сердцевина скошенных под корень стеблей. «Если и этот храм окажется без резьбы и статуй, — думал Клод, — что нам остаётся? Ни один возчик не пойдёт с нами — с Перкеном, боем и со мной — в Та-Меан… С тех пор как мы встретили дикарей, у них одно желание — бежать. А втроём как справиться с двухтонными глыбами больших барельефов?.. Неужели и статуй нет? Хоть бы немножко повезло… Всё это до того глупо и смахивает на историю с искателями кладов…»

От оторвал взгляд от сверкающих ножей и посмотрел на землю: срезы тростников уже потемнели. Взять бы и самому нож и размахивать им изо всех сил, у него это наверняка получится лучше, чем у крестьян! Эх, широкий взмах косой по тростникам!.. Проводник тихонько тронул его, чтобы привлечь внимание: после того как упали последние стебли, можно было различить отгороженные камнями, испещрённые уцелевшими тростинками глыбы, которые образовывали вход, — они были совершенно гладкие.

Да, и на этот раз опять без скульптурной резьбы.

Проводник улыбался, продолжая показывать пальцем. Никогда ещё Клод не испытывал такого желания ударить. Стиснув кулаки, он повернулся к Перкену, тот тоже улыбался. Дружеские чувства, которые питал к нему Клод, обернулись вдруг бешеной яростью; между тем, следуя общему направлению взглядов, он повернул голову: вход, который, безусловно, был когда-то монументальным, начинался перед стеной, а вовсе не там, где он его искал. И все эти люди, свыкшиеся с лесом, смотрели на один из его углов, похожий на пирамиду, возвышавшуюся над обломками и несущую на своей вершине хрупкую, но совершенно невредимую фигуру из керамики с диадемой, вылепленной с поразительной точностью. Сквозь листья Клод различал теперь каменную птицу с распростёртыми крыльями и клювом попугая; широкая солнечная полоса упиралась в одну из её лап. Гнев Клода сразу улетучился, растаял в этом крохотном сияющем пространстве, а самого Клода затопила радость, он испытывал глубочайшую признательность неизвестно кому, весёлость, на смену которой тотчас пришло глупое умиление. Ничего уже не опасаясь, весь во власти скульптуры, он ринулся к воротам. Перемычка рухнула вместе со всем, что над ней было, но ветки, которые прижали уцелевшие косяки, переплелись, образовав свод, узловатый и в то же время гибкий, сквозь который солнце не могло пробиться. Через туннель, над обвалившимися камнями, почерневшие углы которых, расположенные против света, преграждали путь, протянулся занавес из постенницы — нежных растений, изрезанных сочными прожилками. Перкен разорвал его, и полилось смутное сияние, в котором можно было различить только треугольные листья агавы, похожие на осколки зеркала; держась за стены, Клод одолел этот переход, от камня к камню, и вытер ладони о брюки, чтобы избавиться от ощущения сырости, возникшего из-за моха. Ему вспомнилась вдруг стена с муравьями; как тогда, сияющее отверстие, забитое листьями, растворилось, казалось, в тусклом свете, снова завладевшем своей прогнившей империей. Камни, камни, некоторые плашмя, но в основном все углом вверх — строительная площадка, которую заполонили джунгли. Куски стены из фиолетовой керамики, одни — с резьбой, другие — гладкие, откуда свисали папоротники; на некоторых — красные следы огня. Прямо перед ним — барельефы древних времён, слишком индианизированные (Клод подошёл к ним вплотную), но очень красивые, окружённые когда-то отверстиями, наполовину скрытыми теперь стеной из обвалившихся камней. Он решился бросить взгляд дальше: наверху — три разрушенные башни, от них осталось не больше двух метров над землёй; три обрубка торчали над такими немыслимыми руинами, что на них прижилась лишь карликовая растительность; казалось, её нарочно воткнули в эти обломки; жёлтые лягушки не спеша покидали насиженные места. Тени стали короче — невидимое солнце поднималось в небе всё выше. Никакого ветра не было, но недвижное дуновение и нескончаемая дрожь колыхали последние листья — жара…

Упал оторвавшийся камень, прогремев дважды, сначала глухо, затем звонко, вызвав тем самым в сознании Клода слово: необычно. Но более, чем эти мёртвые камни, которые едва оживлялись сновавшими лягушками, никогда не видевшими людей, более, чем этот храм, раздавленный тяжестью необратимого забвения, более, чем скрытое, неуёмное буйство растительной жизни, на эти руины и ненасытные растения, которые замерли, казалось, в испуге, словно поверженные в ужас существа, давило что-то нечеловеческое, вселяя тревогу, мёртвой хваткой державшую и как бы охранявшую эти застывшие на века фигуры, распростёртые над царством сороконожек и прочих никчемных тварей. Мимо него прошёл Перкен, и сразу этот мир морской бездны, подобно выброшенной на берег медузе, утратил всякую жизнь, оказавшись вдруг бессильным перед лицом двух белых мужчин.

— Пойду за инструментами.

Тень его исчезла в туннеле, где повисла оборванная постенница.

Похоже, что главная башня рухнула целиком только с одной стороны, ибо три её стены всё ещё стояли в самом конце большого нагромождения камней. Между ними земля когда-то была раскопана глубоко: сюда вслед за сиамскими поджигателями приходили, видно, туземцы, искатели кладов. Посреди этой ямы возвышался островерхий термитник серого цвета, наверняка заброшенный. Вернулся Перкен с пилой для металла и палкой в руках, из его левого кармана, оттянутого тяжестью, торчал молоток. Взяв камнелом, он насадил его на рукоятку.

— Свай остался в деревне, как я ему велел.

Клод уже схватил пилу, никелированная оправа которой блестела на фоне тёмного камня. Но возле одной из стен, рухнувшей уступами, до барельефа которой можно было дотянуться, он остановился в нерешительности.

— Что с вами? — спросил Перкен.

— Идиотизм какой-то… У меня такое ощущение, что ничего не выйдет…

Он глядел на этот камень, словно видел его впервые; ему не давала покоя мысль о несоответствии между камнем и пилой, о невозможности всего задуманного. Смочив плиту, он ринулся на приступ. Пила со скрежетом вонзилась в керамику. При пятой попытке она соскользнула, он вытащил её из выемки: одного зубца не хватало.

У них было две дюжины лезвий, а глубина выемки пока ещё не превышала и одного сантиметра. Он бросил пилу и огляделся вокруг: на многих камнях, валявшихся на земле, остались фрагменты полустёртых барельефов. До сих пор он не обращал на них внимания, сосредоточившись только на стенах. А может быть, те, что лежали скульптурной резьбой вниз, земле удалось сохранить?

Перкен опередил его мысль. Он позвал возчиков, которые живо соорудили рычаги из молодых деревьев и начали переворачивать плиты. Камень медленно приподнимался, делая на одном из ребёр поворот, и снова падал с глухим звуком «пам!», являя сквозь сеть разбегавшихся во все стороны, обезумевших мокриц очертания какой-нибудь фигуры. В оставшееся на земле углубление, чистое и гладкое, словно литейная форма, падала новая плита, и камни, один за другим, показывали свой лик, разъедаемый землёй на протяжении целого века сиамских нашествий, показывали его вопреки кошмару насекомых, дрожащие ряды которых, ломаясь на глазах, но сохраняя при этом благоразумие, устремлялись в лес, надеясь найти там защиту. И чем больше барельефы показывали свои источенные формы, тем больше Клод проникался уверенностью, что унести можно лишь камни с одной из стен главного храма, оставшейся стоять.

Украшенные резьбой с двух сторон, угловые камни изображали двух танцовщиц, сюжет был высечен на трёх поставленных друг на друга камнях. Самый верхний, если толкнуть его хорошенько, наверняка упадёт.

— Сколько, по-вашему, это стоит? — спросил Перкен.

— Обе танцовщицы?

— Да.

— Трудно сказать; во всяком случае, больше пятисот тысяч франков.

— Вы уверены?

— Да.

Значит, пулемёты, за которыми он ездил в Европу, были тут, в этом лесу, который он так хорошо знал, в этих камнях… А есть ли храмы в его районе? Быть может, они сулили ему гораздо больше, чем пулемёты; нельзя ли, если он отыщет там несколько храмов, вмешаться в дела Бангкока и вместе с тем вооружить своих людей? Ещё один такой храм — это десять пулемётов, двести винтовок… Завороженно глядя на памятник, он забывал о большом числе храмов без всяких скульптур, он забывал о Дороге… Ему грезились смотры со сверкающей линией солнца, играющего на стволах пулемётов, искрой вспыхивающего у точки прицела…

А Клод тем временем велел расчистить землю, чтобы камень при падении не разбился о другой. Пока мужчины передвигали плиты, он разглядывал скульптуру: одну из голов, губы которой чуть тронула улыбка — так обычно улыбаются все кхмерские статуи, — покрывал тонкий мох голубовато-серого цвета, напоминавший пушок на европейских персиках. Трое мужчин толкнули её плечом все разом — она пошатнулась и упала прямо на ребро, уйдя поэтому довольно глубоко в землю. Её перемещение оставило на камне, где она стояла, две блестящие борозды, вдоль которых стройными рядами шествовали матовые муравьи, крайне озабоченные спасением своих яичек. Зато этот второй камень, верхняя часть которого теперь обнажилась, стоял не так, как первый; он был вделан в ещё не разрушенную стену, зажат между двумя плитами весом в несколько тонн. Высвободить его оттуда? Для этого пришлось бы повалить всю стену; и если камни скульптурных частей из отборной керамики с большим трудом, но всё-таки можно было передвигать, другим, огромных размеров, предстояло оставаться на месте до тех пор, пока несколько веков или прорастающие на развалинах смоковницы не повергнут их наземь.

Как это сиамцам удалось разрушить столько храмов? Ходили слухи о слонах, которых будто бы привязывали к этим стенам в большом количестве… Но слонов нет. Поэтому придётся отрезать или отбить этот камень, чтобы отделить скульптурную часть, с которой разбегались последние муравьи, от простой, вделанной в стену.

Возчики дожидались, опершись о свои рычаги из дерева. Перкен вытащил из кармана молоток и зубило; самое разумное было, конечно, очертить зубилом небольшой пласт в камне и отделить его. Он тут же принялся за дело. Но то ли он неумело обращался с инструментом, то ли керамика была слишком твёрдой, только отскакивали лишь маленькие кусочки, всего в несколько миллиметров толщиной.

Туземцы же справятся с этим ещё хуже, чем он.

Клод не отрывал от камня глаз… Гладкий, крепкий, тяжёлый, на фоне дрожащей листвы и солнечных бликов; исполненный вражды. Он уже не различал ни бороздок, ни керамической пыли; последние муравьи ушли, не забыв ни единого из своих яичек. Камень этот стоял тут, упрямый, словно живое существо, равнодушный и, похоже, вовсе не собиравшийся сдаваться. В душе Клода зрел гнев, глухой и дурацкий гнев; он упёрся и изо всех сил толкнул плиту. Его отчаяние нарастало, ища выхода. Перкен, застыв с поднятым молотком, полуоткрыв рот, следил за ним взглядом. Этот человек, так хорошо знавший лес, понятия не имел о камнях. Ах, побыть бы с полгода каменщиком! Может, заставить тянуть за верёвку всех мужчин разом?.. Пустое дело, всё равно что скрести по камню ногтями. Да и как пропустить верёвку? Меж тем под угрозой была его жизнь… Да, жизнь. Всё упорство, напряжение воли, вся сдерживаемая ярость, что вели его через лес, наткнулись вдруг на эту преграду, этот недвижимый камень, вставший между ним и Сиамом.

Чем больше смотрел он на него, тем больше проникался уверенностью, что не доберётся до Та-Меана с повозками; к тому же разве камни Та-Меана не похожи на эти? Желание победить терзало его ничуть не меньше, чем жажда или голод, заставляло в исступлении сжимать пальцы на ручке молотка, который он только что вырвал у Перкена. От злости он ударил по камню что было силы; молоток подскочил несколько раз, в тишине прокатился смешной, жалкий отзвук; солнечный луч скользнул по блестящей поверхности раздвоенного выгнутого конца молотка. Клод замер, пристально глядя в одну точку, потом торопливо, словно опасаясь, как бы его идея не ускользнула, перевернул молоток другой стороной и снова ударил со всего размаха возле насечки, оставленной зубилом Перкена. Отскочил кусок в несколько сантиметров длиной; Клод тотчас бросил молоток и стал тереть глаза… К счастью, в них попала лишь керамическая пыль. Как только взгляд его прояснился, он достал из кармана тёмные очки и надел их, чтобы защитить глаза, затем снова принялся стучать. Раздвоенный выгнутый конец молотка оказался вполне подходящим инструментом: он долбил керамику без всякого зубила и гораздо успешнее. После каждого удара отскакивала широкая чешуйка; через каких-нибудь несколько часов…

Надо было сказать туземцам, чтобы они срезали тростник, забивший все проходы; Перкен снова взялся за молоток. Расчищая дорогу, Клод несколько удалился вместе с возчиками, и теперь до него доносились чёткие, быстрые, неровные удары, напоминавшие работу телеграфного манипулятора и перекрывавшие шум скошенного тростника, такого по-человечески беззащитного и тщётного в безграничном безмолвии джунглей, в гнетущей жаре… Когда он вернулся, керамические чешуйки усыпали всю землю вокруг кучки пыли, цвет которой его удивил: пыль была белая, а керамика — фиолетовая. Перкен повернулся, и Клод увидел выемку, такую же точно светлую, как пыль, и довольно широкую, ибо невозможно было долбить, попадая в одно и то же место…

Он в свою очередь принялся стучать. А Перкен продолжал заниматься расчисткой дороги: везти плиты будет нелегко, поэтому самое простое — перевернуть их с одной стороны на другую, убрав предварительно все камешки. Метр за метром дорога удлинялась, теперь уже тени на неё ложились вертикально; стук молотка одиноко звучал в этом море света, отливавшем желтизной, средь этих всё укорачивающихся теней и этой жары, всё более жгучей. Она не давила на плечи, а действовала подобно яду, расслабляя мало-помалу мускулы, высасывая силы вместе с потом, который струился по лицам и, смешиваясь с керамической пылью, образовывал под тёмными очками, как под пустыми глазницами, бороздки. Клод стучал почти бессознательно — так шагает человек, заблудившийся в пустыне. Его мысли расползались, подобно рухнувшему храму, отзываясь лишь на то исступление, с которым он начинал считать удары: ещё один, ещё один и так без конца… Распад леса, храма, всего на свете… Эти непрерывные удары молотка наводили на мысль о тюремной стене и неустанной работе напильника.

И вдруг — пустота: всё вокруг сразу ожило, вернулось на свои места, казалось, будто то, что окружало Клода, рухнуло на него; ошеломлённый, он застыл, не двигаясь. Не слыша больше ничего, Перкен сделал несколько шагов назад: обе лапки раздвоенного конца молотка сломались.

Подбежав, он взял из рук Клода молоток, хотел было как-то приспособить или подпилить место излома, понял всю абсурдность своего намерения и в ярости со всего размаха ударил по камню, как совсем недавно сделал то же самое Клод. Потом сел, пытаясь заставить себя поразмыслить. Они купили про запас несколько ручек, но железный наконечник — только один…

Предстояло найти выход, и для начала Клод попытался избавиться от охватившего его ощущения катастрофы, а уж потом стал размышлять, чтобы додумать до конца ту мысль, которую прогнала внезапно осенившая его догадка об использовании раздвоенного конца молотка. Не осенит ли его теперь новая идея, точно так же, как тогда? Однако усталость, переутомление и отвращение доведённого до крайнего изнеможения человека сделали своё дело. Ему хотелось только лечь… После стольких потраченных впустую усилий лес вновь обретал своё могущество, превращаясь в тюрьму. Он чувствовал свою зависимость от него и готов был отречься от всяких стремлений и даже от собственной плоти. Ему чудилось, будто с каждым ударом пульса из него вытекает кровь… Он вообразил, что лежит с прижатыми к груди руками, как в лихорадке, скрюченный, без сознания, с чувством облегчения отдаваясь на волю джунглей и жары; и тут вдруг от ужаса в нём снова проснулась жажда во что бы то ни стало защитить себя. Из треугольной выемки тихонько струилась керамическая пыль, блестящая и белая, словно соль, её скольжение наводило на мысль о песочных часах, приковывая взгляд к громаде камня, — камня, который вновь обретал жизнь, нерушимую, как жизнь горы. Он испытывал самую настоящую ненависть к нему, словно к одушевлённому существу; и хорошо, что камень закрывает проход, делая его пленником, что он взял вдруг на себя заботу о его жизни, которой вот уже несколько месяцев двигало одно-единственное желание.

Он попробовал призвать на помощь свой разум, заблудившийся в этом лесу… Речь была уже не о том, чтобы жить разумно, а чтобы просто выжить. Инстинкт, вырвавшийся на волю среди застывших в оцепенении джунглей, заставлял Клода, сжав зубы, бросаться на этот камень плечом вперёд.

Поглядывая искоса на выемку, словно на притаившегося зверя, он взял кувалду и ударил ею по плите, изогнувшись при этом всем телом. Снова посыпалась керамическая пыль. Он глядел на неё, зачарованный поблескивающей струйкой, и в душе его поднималась ненависть; не отрывая глаз от этой струйки, он стал бить со всего размаха, корпус и руки его будто срослись с кувалдой, а сам он раскачивался на ногах, словно тяжёлый маятник. Все его чувства сосредоточились в руках и пояснице; сама жизнь, надежда, вдохновлявшая его весь последний год, ощущение поражения — всё это, слившись воедино, переплавилось в ярость, он жил только этим безудержным ударом, сотрясавшим его целиком и, подобно некоей вспышке просветления, избавлявшим от власти джунглей.

Остановился он только тогда, когда заметил наклонившегося возле угла стены Перкена.

— Осторожно, в стену вделан только один камень, тот самый, который мы вырубаем. Посмотрите на нижний: он всего лишь поставлен, точно так, как стоял верхний, надо в первую очередь высвободить его. Тогда этот лишится опоры, а так как насечка вряд ли его укрепила…

Клод позвал двух камбоджийцев, сам, не жалея сил, стал тащить нижний камень, а они подталкивали его. Никакого толка: земля и, конечно, мелкая растительность крепко держали его. Клод знал, что кхмерские храмы строились без фундамента, и тут же велел вырыть небольшую траншейку вокруг камня, а потом и под ним. Роя вокруг камня, крестьяне работали очень быстро и ловко, а теперь медлили, опасаясь, как бы плита не раздробила им руки. Он сменил их. Когда яма стала достаточно глубокой, он велел срубить несколько деревьев и сделал из них подпорки; запах влажной земли, гнилых листьев, омытых дождями камней усилился, насквозь пропитав его намокшую полотняную одежду.

Наконец ему с Перкеном удалось извлечь камень, он опрокинулся, явив свою нижнюю часть, покрытую бесцветными мокрицами, которые, спасаясь от ударов, спрятались под ним.

Теперь у них в руках были головы и ноги танцовщиц. А туловища оставались на втором, свободном с двух сторон камне, выступавшем из стены, словно горизонтальный зубец.

Перкен взял кувалду и снова стал бить по верхнему камню. Он надеялся, что тот уступит сразу после первого удара, но ничего подобного не случилось, и он продолжал стучать механически, снова охваченный яростью… На какую-то долю секунды он опять увидел ряды своих смотров, но уже без пулемётов и сметённые, сокрушённые, словно после набега диких слонов. Сознание его затуманилось, а непрерывно повторяемые удары, подобно любому целенаправленному усилию, вызвали волну чувственного наслаждения; однако эти же удары вернули его вновь к действительности — камню…

Внезапно он затаил дыхание — изменился звук ударов — и поспешно сорвал очки: глаза его заволокло видение, что-то голубое и зелёное рвалось наружу, и, пока он в растерянности хлопал глазами, другое видение, превосходившее по силе всё, что его окружало, заслонило собой остальное: линия излома! Солнце отсвечивало на ней; скульптурная часть, на которой тоже виднелась чёткая линия излома, валялась в траве, словно отсечённая голова.

Он вздохнул неторопливо и глубоко. Клод тоже почувствовал облегчение, будь он послабее, пожалуй, заплакал бы. Жизнь снова возвращалась к нему, словно к утопленнику, дурацкое умиление, уже испытанное им в ту минуту, когда он увидел первую скульптуру, снова охватило его. Вид этого камня, упавшего изломом вверх, неожиданно примирил его и с лесом, и с храмом, и с самим собой. Он представил себе, как будут выглядеть все три камня, если поставить их вместе, один на другой: две танцовщицы, причём из числа самых безупречных среди известных ему скульптур. Предстояло погрузить их на повозки… Мысль его работала неустанно; доведись ему заснуть, он тотчас проснулся бы, только бы перевезти их.

По расчищенной тропе туземцы толкали теперь уже три плиты. Он глядел на это сокровище, добытое с таким трудом, слушал приглушённый стук плит, которые по очереди прижимали к земле стебли тростника, и считал, сам того не сознавая, удар за ударом — так скупой пересчитывает деньги.

Перед обвалившимся входом туземцы остановились. Быки по другую сторону не мычали, зато было слышно, как они роют землю копытами. Перкен велел срубить два дерева, обвил верёвками один из скульптурных камней и прикрепил его к стволу, который шестеро туземцев водрузили себе на плечи, но поднять его они так и не смогли. Клод тут же заменил двоих, одного — боем, а вместо другого стал сам.

— Поднимайте!

На этот раз носильщики в полнейшем молчании медленно распрямились все вместе.

Хрустнула ветка, потом ещё несколько, одна за другой; хруст приближался. Остановившись, Клод вглядывался в лес, но, как всегда, ничего не увидел. Какой-нибудь любопытный житель дальней деревни не стал бы прятаться… Может, это Свай?.. Клод подал Перкену знак, тот занял его место под стволом, а сам, вынув револьвер, двинулся туда, откуда доносился шум. Туземцы, которые слышали шорох кобуры, затем слабый щелчок взведённого курка, поглядывали с тревогой, не понимая, в чём дело. Перкен, опустив тяжёлый ствол на плечо, чтобы освободить руки, тоже достал револьвер. Клод, уже ступивший под сень деревьев, ничего не видел, кроме довольно густой тени с разбросанными пятнами паутины. Пытаться отыскать там туземца, привычного к лесу, было безумием. Перкен не двигался. В двух метрах над головой Клода ветки вдруг опустились, потом мягко подпрыгнули вверх, освободившись от тяжести серых шариков, перескочивших на другие ветки и заставивших их описать широкую кривую: обезьяны. Рассердившись и в то же время почувствовав облегчение, Клод обернулся, полагая, что со всех сторон его встретят смехом, но никто из туземцев не смеялся, Перкен тоже.

Клод подошёл к нему.

— Обезьяны!

— Но не одни — под обезьянами ветки не хрустят.

Клод сунул револьвер в кобуру, бессмысленный жест в снова воцарившейся тишине, нависшей над всеми этими жизнями, обречёнными быть вместе, в гнилостном лесу…

Он вернулся к неподвижно застывшей группе и занял своё место под стволом. В несколько минут завал был преодолен. Он велел подкатить повозки как можно ближе, так что Перкену пришлось просить возчиков подать назад, чтобы иметь возможность развернуться. Те внимательно следили за малейшим движением своих маленьких буйволов и с полнейшим равнодушием взирали на стянутые верёвками каменные скульптуры.

Клод остался последним. Крытые повозки медленно углублялись в листву, подпрыгивая, словно лодки на морских волнах. При каждом повороте колеса слышался скрип оси; а ещё через равные промежутки времени — какой-то приглушённый звук… Может, это телеги задевали пень, оказавшийся на их пути? Он глянул на дыру в зелени, оставшуюся после их прохода, на груды тростника, кое-где медленно распрямлявшегося — видно, не совсем раздавленного, — и яркий отблеск, вспыхивавший всякий раз, как на излом стены падал солнечный луч, сверкнувший в нужный момент на раздвоенном, выгнутом конце молотка. Он чувствовал, как расслабляются его мускулы, как вместе с жарой наваливаются усталость, сонливость и лихорадка. Меж тем всевластие леса, лиан и пористых листьев теряло силу, отвоёванные камни защищали его от них. Мысль его витала уже не здесь — она приноравливалась к ходу осевших от тяжести повозок, неуклонно продвигавшихся вперёд. Направляясь к ближайшим горам, они удалялись со скрипом, к которому из-за тяжёлой поклажи добавился какой-то новый призвук. Стряхнув с рукава свалившихся откуда-то красных муравьёв, он вскочил на лошадь и стал догонять обоз. Как только позволило пространство, он обогнал одну за другой повозки; возчики по-прежнему дремали.

III

Вот наконец и ночь, ещё один этап на пути к горам, распряжённые повозки, а под крышей салы note 18, будто в кармане, отвоёванные камни. Блаженство после мытья… Клод шагал между сваями, на которых стояли хижины. Под покровом маленькой соломенной крыши, перед грубыми глиняными изваяниями Будд горели палочки — розовые фитильки в ярком лунном свете. На землю к ногам Клода легла какая-то тень, потом тихо приблизилась к его собственной. Он обернулся: подошедший сзади бой остановился — тёмный, резко очерченный силуэт на фоне почти светящихся банановых листьев.

— Миссье, Свай ушёл.

— Точно?

— Точно.

— Ну и слава Богу.

Босоногий бой исчез, словно растаяв в залившем поляну лунном свете. «Он и в самом деле не лишён достоинств», — подумал Клод.

Свай, безусловно, выполнял чьи-то распоряжения… Клод был не против принять бой с заведомо известным врагом; в чётко выраженном конфликте он заново обретал своё упорство. Он растянулся в сале, где, лежа на животе, с полуприкрытыми руками уже спал Перкен.

Он не мог прийти в себя от волнения, ему не давала покоя его добыча. Казалось, блеск луны наделял голоса крестьян особой звучностью, но раздавались они всё реже и реже. Шёпот сказителя и порою какой-то неясный шум доносились ещё из хижины вождя деревни, но и это тоже вскоре стихло, и воцарилась тропическая тишина, повиснув в насыщенном луной воздухе, лишь иногда её нарушал одинокий крик петуха, заблудившегося в мирном молчании уснувшей планеты.

Посреди ночи его разбудил едва уловимый шорох. Совсем слабый, до того слабый, что Клод удивился, как это ему удалось нарушить его сон; казалось, будто ветки тащили по земле. Он сразу устремил глаза на камни, которые поместил между раскладушкой Перкена и своей. Бандиты не стали бы нападать на деревню в тот момент, когда там находятся белые. Усталость и лень отступали по мере того, как он пробуждался. Он вышел наружу, но не увидел ничего, кроме спящей деревни и собственной тени, длинной и голубой… Он снова лёг и около часа всё прислушивался; от лёгкого ночного ветерка воздух трепетал, булькая, как вода. И ничего другого, только изредка мычание непроснувшихся быков… В конце концов он снова заснул.

Проснувшись с восходом солнца, он испытал такую радость, какой, пожалуй, не знал никогда. Упорство, которое в течение месяцев отчаянно толкало его на столь неверное дело, оправдалось. Минуя лестницу, он спрыгнул с пола прямо на землю и направился к ведру с водой, возле которого стоял бой, словно каторжник, исполосованный сверху донизу тенями от веток.

— Миссье, — сказал он вполголоса, — в деревне найти повозки не можно.

Клод инстинктивно, в целях самозащиты хотел заставить его повторить сказанное, но сразу понял, что это бесполезно.

— Куда же делись деревенские повозки?

— Уехали ночью. Может, в лес.

— Свай?

— Другой делать это не смочь.

Стало быть, никакой возможности сменить упряжки. А без повозок нет камней. Этот шорох веток минувшей ночью…

— Ну, а наши-то повозки?

— Возчики точно не хотеть ехать дальше. Моя пойти спросить?

Клод бросился в салу и разбудил Перкена, тот улыбнулся, увидев камни.

— Свай сбежал этой ночью вместе с деревенскими повозками и их возчиками. Значит, сменить упряжки нет никакой возможности. А возчики, с которыми мы приехали, естественно, захотят вернуться к себе в деревню. Да проснитесь же вы, наконец!

Перкен окунул голову в воду; вдалеке кричали обезьяны.

Он вытерся и вернулся к Клоду, который, сидя на кровати, как будто считал на пальцах:

— Первое решение: найти типов, которые сбежали…

— Нет.

— Ведро воды здорово проясняет мысли! Заставить наших возчиков продолжать путь.

— Нет. Может быть, взять заложника…

— То есть?

— Задержать одного из них и не спускать с него глаз, сказав другим, что, если нас бросят, он будет расстрелян.

Кса, похожий на маленького, серьёзного старичка, возвращался с двумя шлемами в руках: солнце уже припекало голову.

— Миссье, моя ходить смотреть: наши возчики тоже ушли.

— Что?

— Моя сказать они не ушли, потому что моя видеть повозки. Наши повозки не ушли; ушли только деревенские повозки. Но возчики ушли все.

Клод пошёл к хижине, за которой накануне вечером после возвращения из храма они оставили повозки; те так и стояли там, рядом с маленькими бычками, которые были привязаны. Может, Свай побоялся разбудить белых, явившись за повозками, находившимися так близко от салы?

— Кса! Твоя уметь водить повозку?

— Точно, миссье.

В деревне было безлюдно. Только несколько женщин. Бросить лошадей и каждому вести по повозке? Надо будет пустить быков вслед за теми, что пойдут впереди, а их поведёт Кса. Всего три повозки. Этого, конечно, мало. И к тому же придётся бросить лошадей… А как защищаться с повозки в случае нападения? От него требовалась поистине восторженная решимость, только она могла заставить его продолжать начатое, неуклонно двигаться вперёд вопреки лесу и людям, дабы преодолеть упадок духа, в который ввергло их это предательство и из-за которого утренние джунгли начинали вновь обретать своё могущество.

— Кса, — крикнул Перкен, — куда подевался проводник?

— Сбежал, миссье…

И проводника больше нет. Пересечь горы, найти перевал — найти самим, затем поселиться в дальних деревнях среди малярийных крестьян, над которыми по вечерам будут кружить столбы комаров, таких же яростных, как солнечные лучи, отыскать там возчиков и снова двинуться в путь…

— У нас есть компас, — заметил Клод, — и Кса. Дороги здесь такая редкость, что их просто нельзя не увидеть…

— Если вы во что бы то ни стало хотите кончить свои дни в виде маленькой кучки, кишащей насекомыми, способ, на мой взгляд, не так уж плох. Наденьте шлем на голову, вместо того чтобы держать его в руках, солнце припекает…

«Давайте попробуем», — хотелось сказать в ответ Клоду. Но он колебался, несмотря на своё стремление ускользнуть как можно скорее из этой деревни, жители которой сбежали, словно спасаясь от нашествия, с этой зажатой огромными стволами поляны, которая казалась ещё больше в утреннем свете. Впрочем, как бы то ни было, он всё равно пойдёт вперёд, в этом сомнений нет. Вот только как?

— Здесь, в этом районе, — продолжал Перкен, — многие знают горные дороги. Я пойду вместе с Кса в маленькую деревушку Таке, там нет салы, мы видели её, когда ехали сюда. Надеяться на возчиков, конечно, бесполезно. Но я приведу проводника; не думаю, чтобы там успел побывать Свай.

Бой уже доставал седла.

Два силуэта, то и дело подскакивая от немилосердной тряски на маленьких лошадках, бежавших рысью, углубились в траншею из листьев, подобно горнякам, уходящим в землю; сначала они были чёрными, потом время от времени, когда солнечный луч падал на тропу, становились вдруг зелёными… "Если им удастся сразу найти проводника, — подумал Клод, — и если они заставят его бежать бегом, то сумеют вернуться назад в полдень… Да, если только они найдут проводника…" Неужели Свай прогнал всех из Таке — точно так же, как из этой деревни?

Лестницы уже убрали в соломенные хижины. Воздух, накаляясь, потихоньку дрожал, и всё вокруг погружалось в едва уловимый транс, всегда сопутствующий наступлению жары. Клод растянулся на своей раскладушке, уткнувшись подбородком в ладони. Итак, проводник до самых гор?.. Со всех сторон поляну, эту дрожащую мелкой дрожью световую дыру с жилищами людей, окружал лес, застывший как будто и в то же время весь в движении. На опушке медленно пульсирующий свет, переливаясь, превращался в муаровый наряд; лес впитывался в него до одури, мягкие и тёплые волны света, докатываясь сюда, замирали на его плотной ткани. Одолевавшие Клода мечты сменялись порой долгими провалами сна.

Его разбудила далёкая, торопливая рысь лошадей. Одиннадцать часов. Быстро, однако, бегает этот проводник… Он прислушался, нахмурив брови, затаив дыхание. Шум исходил от земли: лошади скакали где-то в глубине листвы… После двух часов хода человек не может поспевать за несущимися вскачь лошадьми. Почему такое поспешное возвращение? Напрасно пытался он уловить шум шагов; ничего, кроме полнейшего безмолвия поляны, тоненького жужжания насекомых у самой земли и вдалеке прерывистого стука копыт…

Он выбежал на дорогу. Так, така-так, так… лошади приближались. Наконец он различил тени, которые то поднимались, то опускались из-за галопа, затем два всадника пересекли солнечное пятно: он отчётливо видел их, пригнувшихся к гривам, со съехавшими назад шлемами; между ними никто не бежал. То, что он почувствовал, было не крушением, нет, но чем-то вроде медленного, пресного, неотвратимого разложения… Двое мужчин, опять став тенями, попали в другую солнечную полосу и снова оказались освещены: Кса ещё больше пригнулся, на плечах у него — два белых пятна — руки, а сзади — неясный силуэт человека, сидевшего вместе с ним на лошади.

— Ну как?

— Хуже некуда.

Перкен соскочил с лошади.

— Свай?

— Он самый. Конечно, он побывал там, забрал тех, кто знает перевалы, и увёл их на юг.

— А тип, которого вы привезли?

— Он знает дорогу в деревни мои.

— Что за племена там живут?

— Ке-диенги из стиенгов. Другого выхода просто нет.

— То есть не остаётся ничего другого, как немедленно перейти в край непокорённых?

— Да. Если следовать дальше по Дороге, нас ожидает сначала отрезок неизвестный, потом один покорённый, другой непокорённый. Одному Богу ведомо, что может придумать французская администрация, окажись мы на покорённом отрезке!

— Рамеж придёт в бешенство, когда узнает, что мы нашли.

— Следовательно, придётся отказаться от большого перевала и перейти в стан непокорённых. Этот проводник знает тропинки, которые ведут в первую деревню стиенгов, деревню менял; оттуда через малые перевалы можно добраться до Сиама.

— Мы двинемся на запад?

— Да.

— Стало быть, этих стиенгов вы не знаете?

— Нет. И само собой, нам придётся выбрать район, где находится Грабо. Проводнику известно только одно: там действительно есть белый. Он понимает диалект стиенгов. В деревне мы поменяем проводника, потому что надо официально просить у вождей разрешения пройти, посмотрим, что они ответят… У меня есть ещё два термоса со спиртным и бусы, этого более чем достаточно… Я их не знаю, но думаю, что они меня знают. Если Грабо не захочет, чтобы мы приходили туда, где он находится, он пришлёт проводника, чтобы тот показал нам какой-нибудь обходной путь…

— Вы уверены, что они дадут нам пройти?

— У нас нет выбора. К тому же нам ведь всё равно, рано или поздно, но идти к непокорённым придётся… Проводник говорит, что там живут воины, но они признают клятву на рисовом спирте…

Коренастый камбоджиец с таким же, как у Будд, приплюснутым носом слез с лошади и дожидался, скрестив руки. Где-то поблизости точили о камень нож — наверное, чтобы открывать им кокосовые орехи. Кса навострил уши. Шум прекратился, сквозь щели в изгороди встревоженные женщины зорко следили за белыми.

— Чем же он тут собирался заниматься, этот Грабо?

— Прежде всего эротизмом (хотя женщины в этом районе далеко не такие красивые, как в Лаосе): власть для него означает возможность злоупотреблять ею…

— Умный?

Перкен расхохотался, но тут же осёкся, словно сам удивился, услышав свой смех.

— Когда его знаешь, вопрос кажется смешным, хотя… Он никогда ни над чем не задумывался, кроме как над самим собой, вернее, над тем, что выделяет его среди остальных. Другие раздумывают так об игре или о власти… Личностью его не назовёшь, но что-то в нём, безусловно, есть. Из-за своей отваги он гораздо больше отгорожен от мира, чем вы или я, у него нет надежды, пускай даже неясной, и потом приверженность к разуму, даже самая малая, так или иначе привязывает к миру. Однажды он сказал мне, когда речь зашла о «других», о тех, для кого такие люди, как он, не существуют, о «покорных»: «Достать их можно только одним способом: если затронуть их тягу к наслаждению; пришлось бы изобрести что-то вроде сифилиса».

В батальоны note 19 он явился полон энтузиазма по отношению к батальонщикам, которых ещё не знал. На корабле «новеньких» от рецидивистов и беглых отделяла холстина. Холстина с двумя или тремя дырками. Он начинает подглядывать и тут же отскакивает, внезапно в отверстие просовывается палец с обглоданным, но всё же ещё острым ногтем, вполне способный выколоть ему и второй глаз… Это по-настоящему одинокий человек и, как все одинокие люди, вынужденный заполнять своё одиночество, что он и делает довольно мужественно… Я хотел объяснить вам…

Он задумался.

«Если всё это верно, — думал Клод, — он может жить только чем-то бесспорным, что позволяет ему восторгаться собой…»

Шелест крыльев насекомых бороздил тишину. Медленно шествовал чёрный поросёнок, словно вступал во владение онемевшей деревней.

— Вот что он примерно говорил мне: «Когда сворачивают башку, одним на это плевать, другим — нет. Я иду на риск там, где другие рисковать не хотят; у них поджилки трясутся при одной мысли, что можно со шкурой проститься. А я сдохнуть не боюсь и даже, пожалуй, был бы рад, и чем раньше это случится, тем лучше, раз я только на это и гожусь. И раз уж сдохнуть я не боюсь и мне это было бы скорее даже приятно, значит, возможно всё, ведь если дело обернется плохо, за спасением далеко ходить не надо, дальше-то револьвера никуда не уйдёшь… Кончай, и вся недолга…» А он и в самом деле очень отважен. Ума за собой не чувствует, для городской жизни груб; вот он и компенсирует, отвага заменяет ему в какой-то мере семью… Рисковать жизнью для него своего рода наслаждение, как, впрочем, для всех нас, но ощущает он это острее, потому что ему это гораздо нужнее. И он способен шагнуть за черту риска, у него, конечно, есть склонность к злобному, примитивному, но всё-таки незаурядному величию: я рассказывал вам, как он потерял глаз… Отправиться в этот район одному, совершенно одному, — для этого требуется определённое мужество… Вы незнакомы с укусом чёрного скорпиона? Мне довелось приобщиться к раскалённым железным прутьям, так вот, скорпион гораздо болезненнее, и это ещё мягко сказано. Чтобы испытать сильное нервное потрясение, он не только пошёл посмотреть на него, но и нарочно дал себя укусить. Человек, который безоговорочно готов отречься от мира, сознательно идёт на страшные мучения, чтобы доказать себе свою силу. Во всём этом чувствуется безмерная гордыня, пускай и примитивная, однако жизнь и связанные с ней мучения придали этому в конечном счёте определённую форму… Так, чтобы выручить приятеля в нелепейшей истории, он чуть было не отдал себя на съедение муравьям (впрочем, это не так страшно, как может показаться сначала, если вспомнить его теорию револьвера).

— Вы не верите, что себя можно убить?

— Умереть ради себя, возможно, и не труднее, чем жить для себя, но я сомневаюсь… Убивать себя надо, когда ты проиграл, но именно в этот момент люди почему-то с новой силой начинают любить жизнь… Однако он в это верит, и это важно.

— А если он мёртв?

Хижины наглухо закрывались одна за другой.

— В таком случае продавали бы европейские вещи и проводник об этом знал бы, так же как и все, кто ходит в деревню менял. Я спрашивал его: ничего не продавали. Как бы то ни было, мы официально попросим у туземных вождей разрешения пройти…

Он оглянулся вокруг.

— Женщины, одни женщины… Женская деревня… вас не волнует эта атмосфера, где нет ничего мужского, и все эти женщины, и это оцепенение, такое… такое невыносимо чувственное?

— Подождите распаляться, сначала надо уехать отсюда.

Бой сложил весь багаж на одну повозку и запряг быков. Упряжки одна за другой останавливались перед салой; камни не без труда удалось спустить на раскладушке Клода. И вот наконец повозки тронулись в путь. Проводник управлял первой, Кса — второй. Клод, лежа в третьей, не столько направлял своих быков, сколько просто пускал их; Перкен верхом на лошади замыкал шествие. Лошадь Клода, которую бой отпустил на волю, медленно следовала за ними, понурив голову. Её покорность надоумила датчанина. «Разумнее будет не бросать её», — подумал он и привязал лошадь за поводья к последней повозке, прямо перед собой. В тот момент, когда они очутились на повороте дороги, за которым деревня должна была исчезнуть из поля зрения, он обернулся: кое-где изгородь упала и видны были лица женщин, глядевших на них с недоумением и любопытством.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Полудикое непокорство внушало не меньшее опасение, чем лес, и таило такую же точно угрозу. В деревне менял, прогнившей подобно храмам, последние оставшиеся камбоджийцы, перепуганные насмерть, увиливали от ответов на любые вопросы относительно деревень, вождей, Грабо… (Хотя о Перкене они, похоже, что-то слышали.) Здесь и в помине не было чувственной беспечности Лаоса и Нижней Камбоджи, одна дикость с её запахом мяса. Но вот наконец в обмен на две бутылки европейского спиртного гонцы возвестили, что проход разрешён и проводник обеспечен. Оставалось узнать кем; однако с тех пор, как они стали подниматься, приближаясь к центру стиенгов, ими всё больше овладевало неодолимое беспокойство. Схватив Клода за руку, Перкен резко остановил его.

— Поглядите себе под ноги. Только не двигайтесь.

В пяти сантиметрах от его правой ноги торчали, словно зубья вил, два заострённых конца бамбука.

Перкен показывал куда-то пальцем.

— Что там ещё?

Ничего не ответив, он только свистнул сквозь зубы и бросил вперёд свою сигарету. Описав ярко-красную кривую в потяжелевшем к концу дня зеленоватом воздухе, она упала на чёрную, как перегной, землю: рядом торчали ещё два острия.

— Что это за штуки?

— Боевые стрелы.

Клод взглянул на дожидавшегося их мои — они сменили в деревне проводника, — тот стоял, опершись на свой самострел.

— А разве он не должен был предупредить нас?

— Дело плохо…

Волоча ноги по земле, они снова двинулись в путь вслед за желтоватым силуэтом проводника, теперь Клод видел только его набедренную повязку кроваво-грязного цвета: не то животное, не то человек. Каждый раз как ноге, вместо того чтобы шаркать по земле, приходилось подниматься — из-за пней или упавших стволов, — мускулы икры напрягались в страхе, опасаясь слишком быстрого шага; напоминая Клоду об опасности, они обрекали его на жизнь слепца. Как бы он ни старался, глаза не могли сослужить ему службу, их заменяло обоняние, в нос ударяли вселяющие беспокойство горячие волны воздуха, пропитанного запахом гнили; как увидеть стрелы, если прогнившие листья заполняют тропинку? Неуверенность раба со связанными ногами… Разумом он восставал против такого осторожного продвижения, но напряжённые икры пересиливали разум.

— А как же наши быки, Перкен? Если хоть один упадёт…

— Опасность невелика: они чувствуют острые стрелы гораздо лучше нас.

Взобраться на повозки, которыми правил один только Кса? Это значило бы в случае нападения лишить себя возможности защищаться…

Они пересекли высохшее русло реки, это дало им маленькую передышку: в камнях на дне ничего не спрячешь; тем временем трое мои, стоя поблизости один над другим на глинистом откосе, глядели на них, застыв в нечеловеческом оцепенении, словно бы и не сами по себе, а будто повинуясь велению царившего вокруг безмолвия.

— Если дело обернётся плохо, за спиной у нас тоже окажутся враги.

Трое дикарей, по-прежнему не шевелясь, следили за ними взглядом, самострел был только у одного из них. На тропинке стало не так темно, деревья поредели: продвигаться вперёд следовало всё так же осторожно, но напряжение постепенно спадало.

И вот в конце тропинки показался просвет поляны.

Остановившись перед тоненькими ротанговыми лианами, протянутыми на высоте шеи, проводник отвязал их. На солнце блестели маленькие шипы, сливаясь с его лучами; Клод их не заметил. «Если дела пойдут плохо, бежать отсюда будет не так-то просто», — подумал он.

Мои заботливо поставил на место эти опасные пилы.

Через поляну — ни одной тропинки. А между тем хоть одна-то должна была быть, та самая, по которой они пришли и которая вела отсюда дальше. Несмотря на внешнее спокойствие, поляна эта, где им предстояло ночевать, казалась западнёй; половину её уже заполнил непроглядный мрак, другую заливал ярко-жёлтый свет, предшествующий сумеркам. И ни одной пальмы; Азия давала себя знать только жарой, огромными размерами каких-то деревьев с красными стволами и непроницаемостью тишины, которой стрекот мириад насекомых и порою одинокий крик неведомой птицы, опустившейся на одну из самых верхних ветвей, придавали особую торжественность и беспредельность. Она смыкалась над этими затерявшимися криками, словно стоячая вода; а там, наверху, медленно покачивалась ветка, почти невидимая в вечернем сумраке, и над всей этой растительностью без дорог и чьих-либо следов, устремлявшейся в скрытые туманом глубины, на уже помертвевшем небе чётко проступал контур гор. Подобно древоточцам в гигантских деревьях, мои вели здесь сражение тонкими смертоносными предметами; их потаённая жизнь в этой задумчивой тиши и необъяснимая осмотрительность не предвещали ничего хорошего: стоило ли прибегать к стрелам и шипам и так рьяно охранять эту поляну из-за троих мужчин без всякого конвоя, в сопровождении их же проводника?

«Видно, Грабо не желает полагаться на волю случая и делает всё возможное, чтобы оградить свою свободу», — подумал Клод; и, верно, оттого, что мысль в этих местах была не частой гостьей, Перкен сразу же уловил её, будто поймал на лету:

— Я убеждён, что он не один…

— То есть?

— Не один вождь. Или же до того одичал…

Он умолк в нерешительности. Слово, казалось, проникло в глубь этой торжествующей растительности, почти тотчас получив подтверждение у проводника, который, присев, скрёб на коленке белую коросту какой-то кожной болезни.

— …что совсем переменился…

Опять неизвестность. Экспедиция толкала их к этому человеку, словно к невидимой линии Королевской дороги. И он тоже стоял преградой на пути к их судьбе. А между тем он разрешил им пройти…

Фотографии, привезённые Перкеном из Бангкока, преследовали Клода с настойчивостью наваждения: одноглазый жизнерадостный детина в сдвинутом назад шлеме, разгуливающий, вскинув брови и хохоча во всё горло, по джунглям и китайским барам Сиама. Ему знакомы были такие лица, на которых из-под грубой маски мужчины проглядывало по-детски наивное выражение, о чём свидетельствовали и громкий смех, и круглые от удивления глаза, да и любой жест, вроде нахлобучивания с размаху до самых ушей шлема на голову приятеля или недруга… Что осталось здесь от человека, привычного к городской жизни? «Может, он до того одичал…»

Клод поискал глазами проводника: тот выводил какую-то заунывную мелодию, которой возле неподвижно застывших быков внимал Кса; разожжённые на ночь костры тихонько потрескивали неподалёку от расставленных под москитными сетками раскладушек (палатки не разбивали из-за жары).

— Сними сетки, — сказал Перкен. — Довольно и того, что этот чёртов огонь просвечивает нас насквозь. Если на нас нападут, неплохо бы хоть видеть тех, кто нападает!

Поляна была просторной, и нападающим в любом случае пришлось бы сначала пересечь открытую местность.

— В случае чего тот, кто не спит, прикончит проводника, мы скроемся за этим кустарником справа, чтобы не оставаться на свету…

— Даже если мы выйдем победителями, без проводника…

Всё, что тяготело над ними, сосредоточено было, казалось, в руках Грабо, будто он держал их под прицелом.

— Как вы думаете, Перкен, что он сделает?

— Кто, Грабо?

— Естественно!

— Мы совсем рядом с ним, и я боюсь полагаться на свои догадки в отношении того, чего от него можно ждать.

Костёр всё потрескивал; пламя, прямое и светлое, почти розовое, устремлялось вверх, освещая только неровные завитки дыма и отражаясь бликами в густой листве, которую теперь едва можно было отличить от неба. Он сделал ставку на человека, которого, в общем-то, не знал.

— Вы думаете, он позволит нам пройти, несмотря на стрелы?

— Если он один, то да.

— И вы уверены, что он не знает ценности этих камней?

Перкен пожал плечами.

— Неуч. Я и сам-то…

— Если он не один, то кто его компаньон?

— Уж конечно, не белый. А лояльность меж теми, кто решается забраться сюда, велика. К тому же я в своё время оказал Грабо немало услуг…

Он задумался, глядя на траву у своих ног.

— Хотел бы я знать, от чего он защищается… страсти обычно подогреваются старыми мечтами, собственным поражением…

— Остаётся только узнать, какие именно страсти.

— Я рассказывал вам о человеке, который в Бангкоке заставлял женщин привязывать себя… Это был он. Впрочем, это не более абсурдно, чем намерение спать и жить — и жить — с другим человеческим существом… Однако из-за этого он чувствует себя жестоко униженным…

— Из-за того, что об этом знают?

— Этого никто не знает. Из-за того, что делает это. Вот он и ищетутешения. Ради этого он и сюда-то, конечно, пришёл… Отвага служит ему в какой-то мере утешением… А чтобы мелкие грешки не тяготили, довольно даже этого…

И словно жалкая жестикуляция человеческих рук была несовместима с окружающей необъятностью, он указал подбородком на поляну и на гряду гор во тьме. От деревьев, стоявших вдалеке стеной и терявшихся в ночи, от неба, где стали появляться звёзды, более светлые, чем огонь, и от громады первозданного леса исходила непомерная, неторопливая закатная сила, она угнетала Клода, пробуждая в его душе чувство одиночества и затравленности жизнью. Она затопляла его, подобно неодолимому безразличию, подобно неотвратимости смерти.

— Я понимаю, что ему плевать на смерть.

— Он не её не боится, просто не боится быть убитым, а о смерти он понятия не имеет. Велика важность — не бояться получить пулю в лоб!

И, понизив голос, продолжал:

— В живот — это уже не так хорошо… Придётся помучиться… Вам известно не хуже меня, что в жизни нет никакого смысла, но, даже живя в одиночестве, не удаётся избавиться от тревоги за свою судьбу… Смерть всё время рядом с нами, поймите же, как неопровержимое доказательство абсурдности жизни…

— Для всех.

— Ни для кого! Её не существует ни для кого. Иначе мало кто мог бы выжить… Все только и думают о… ах, как бы вам это объяснить?.. О том, что просто будут убиты, пожалуй, так. Хотя, в общем-то, это не имеет никакого значения. Смерть — это совсем другое, прямо противоположное. Вы слишком молоды. Я же понял это, когда увидел, как стареет женщина, которую… словом, женщина. (Впрочем, я ведь рассказывал вам о Саре…) Потом, словно этого предупреждения было мало, когда в первый раз почувствовал своё мужское бессилие…

Слова эти вырвались на волю с большим трудом, словно преодолев тысячу цепких корней. И он продолжал:

— Ни разу перед мертвецом… Старение — вот в чём суть, старение. Особенно когда ты отлучён от других. Ощущение поражения. Главное, что меня угнетает, — как бы это получше выразиться? — мой человеческий удел, то, что я старею, что эта жестокая вещь — время — разрастается во мне, будто раковая опухоль, необратимо… Время, в нём вся суть. Вот эта мерзопакость — насекомые спешат к нашей лампе, подвластные свету. Термиты живут в своём термитнике, подвластные его законам. А я не хочу быть подвластным никому и ничему.

Лес обрёл в безбрежном вечернем колыхании тайного своего выразителя; вместе с ночью пробуждалась первобытная жизнь земли. Клод ни о чём уже не мог спрашивать: слова, возникавшие в его сознании, проплывали над Перкеном, словно над подземной рекой. Отгороженный громадой леса от тех, для кого существуют разум и истина, этот человек, сидевший напротив него, искал, быть может, человеческой помощи в борьбе с подступавшими к нему во тьме со всех сторон призраками. Вот он вынул свой револьвер, слабый отблеск скользнул по дулу.

— Вся моя жизнь зависит от того, что я думаю о таком простом жесте, как нажатие на спусковой крючок в тот момент, когда я беру дуло в рот. Главное, что я думаю: уничтожаю я себя тем самым или же совершаю действие? Жизнь — это материя, и главное — знать, что из неё делать, хотя обычно никто никогда ничего из неё не делает, но есть разные способы ничего не делать из жизни… Чтобы хоть как-то жить, надо покончить с её угрозами, покончить с поражением, да и с другими тоже; револьвер в таком случае надёжная гарантия, ибо убить себя нетрудно, если смерть — это некое средство… И в этом вся сила Грабо…

Ночь, полностью вступившая в свои права, проникла на самые отдалённые земли Азии, молчаливо воцарившись в самых глухих её уголках. Над тихим потрескиванием костров взмывали голоса двух туземцев, чистые и монотонные, но негромкие — пленники; совсем рядом солидный будильник с неукоснительной точностью отмерял бесконечную тишину джунглей. Больше, чем костры, больше, чем голоса туземцев, это тиканье связывало Клода с жизнью людей своим постоянством, своею чёткостью, тем, что есть неодолимого в любом механическом предмете. Мысль его всплывала на поверхность, но питали её глубины, откуда она вырывалась, вся ещё во власти сверхъестественных сил, исходивших от ночной тьмы и выжженной земли, будто всё, вплоть до самой земли, во что бы то ни стало стремилось убедить его в человеческом ничтожестве.

— А другая смерть, та, что в нас?

— Существовать наперекор всему этому, — Перкен глазами показал на грозное величие ночи, — вы понимаете, что это значит? Существовать наперекор смерти — это то же самое. Порой мне кажется, что я сам себя играю в данный момент. И что, возможно, всё скоро образуется с помощью какой-нибудь стрелы, более или менее гнусной…

— Смерть не выбирают…

— Но готовность пренебречь собственной смертью обязывает меня выбирать свою жизнь…

Красная линия, очертившая его плечо, дрогнула, видно, он вытянул вперёд руку. Жест ничтожный, вроде этого человеческого пятна с невидимыми во тьме ногами и отрывистым голосом в необъятной шири, полной звёзд. Ослепительное небо, и смерть, и мрак, и только один этот голос исходил от человека, но было в нём что-то такое нечеловеческое, что Клоду показалось, будто между ними встаёт начинающееся безумие.

— Вы хотите умереть с ясным ощущением смерти, не… дрогнув?..

— Я чуть было не умер; вы не представляете себе восторга, проистекающего от сознания абсурдности жизни, когда оказываешься лицом к лицу с ней, словно с ра…

Он резко дёрнул рукой.

— …раздетой женщиной. Совсем вдруг голой…

Клод уже не мог оторвать глаз от звёзд.

— Мы все почти упускаем свою смерть…

— А я всю жизнь только и делаю, что гляжу на неё. И то, что вы хотите сказать — ибо вы тоже испытываете страх, — истинная правда: не исключено, что я окажусь не на высоте перед лицом своей смерти. Тем хуже! Ведь и от… уничтожения жизни получаешь какое-то удовлетворение…

— Вы никогда всерьёз не думали покончить с собой?

— О смерти я думаю вовсе не для того, чтобы умереть, а чтобы жить.

Эта напряжённость в голосе не отражала никакой иной страсти, кроме жгучей радости, лишённой всякой надежды, похожей на обломок после кораблекрушения, извлечённый из таких же недосягаемых, как непроглядный мрак, глубин.

II

И снова с самого рассвета долгие часы пути под страхом пиявок и боевых стрел, которых становилось, правда, всё меньше; время от времени раздавался громкий крик обезьян, каскадом катившийся на дно долины, ему вторили глухие удары колёс повозок о пни.

В конце тропинки, словно в круглое и не очень чётко наведённое стекло бинокля, они уже различали очертания деревни стиенгов. Она заполонила всю поляну. Клод разглядывал возведённые вокруг неё деревянные укрепления, будто неведомое оружие: эти балки, служившие барьером и скрывавшие лес (теперь они подошли уже совсем близко), со всей очевидностью свидетельствовали о силе, подтверждением которой, вселяя тревогу, служили единственные предметы, возвышавшиеся над крепостной стеной, — усыпальница, украшенная талисманами из перьев, и огромный череп гаура note 20. Знойный свет струился, отсвечивая на рогах, словно лес, укрывшийся за высокой баррикадой, оставил вместо себя эти диковинные предметы, запечатлённые на свободном от листвы небосклоне. Проводник опять раздвинул несколько ротанговых лиан, а после того, как проехали повозки, отпустил их.

Ворота были полуоткрыты; они вошли. Стоявший на страже мои закрыл их за ними прикладом своего ружья.

— Ну наконец-то! Этот уж точно от Грабо, — сказал Клод. «Курок у него взведён», — подумал Перкен; однако скрип закрывающихся ворот подтолкнул его вперёд.

Справа — приземистые хижины, расположенные по воле случая, как придётся, наполовину зарывшиеся в землю, точно лесные звери; забытые всеми, тявкали на куче отбросов маленькие собачонки; прильнув к отверстиям решёток, настороженно глядели мужчины и женщины.

Проводник вёл их к хижине, более высокой, чем остальные, которая стояла посреди пустого пространства возле шеста, где водружён был гаур; она нависала над этим одиночеством, населённым множеством людей, точно так же, как огромные, устремлённые в небо рога, походившие на воздетые вверх руки. Общинный дом или дом вождя: здесь, под этой пальмовой крышей, под этими рогами, возможно, находится Грабо… До сих пор он защищал их, раз они всё ещё живы. Вслед за проводником они вскарабкались по лестнице, вошли внутрь и присели на корточки.

Они ещё ничего не успели разглядеть, но чувствовали, что белого здесь нет ни одного. Перкен встал и присел на корточки чуть подальше, развернувшись немного, словно выражая почтение. Клод последовал его примеру; теперь перед ними — а только что сзади них — в глубине хижины стоял десяток воинов, вооружённых коротким оружием стиенгов — то ли сабля, то ли нож. Один из них чесался, и Перкен, до того ещё, как увидел его, услышал поскрёбывание ногтей.

— Снимите предохранитель, — проговорил он очень быстро тихим голосом.

О кольте, который Клод носил на поясе, не могло быть и речи; он услыхал лёгкий щелчок и увидел, как Перкен вытащил из кармана кое-что из своих стеклянных бус. Тогда Клод тотчас же снял с предохранителя маленький браунинг, лежавший у него в глубине кармана — причём сделал это не торопясь, чтобы было не так слышно, — и вынул голубые жемчужины. А Перкен уже протянул руку и, присоединив их к своим, вручил стиенгам, сказав несколько фраз по-сиамски, которые тут же перевёл проводник.

— Поглядите, Клод, вон там, наверху, над тем стариком, который, верно, и есть вождь.

Светлое пятно во мраке — белый пиджак европейца. «Грабо должен быть здесь». Старый вождь улыбался, вытянув губы и обнажив дёсны; он поднял два пальца.

— Сейчас принесут глиняный кувшин note 21, — сказал Перкен.

Солнце проникало в хижину треугольником, освещая старца от плеча до бедра, его голова евнуха оставалась в тени, зато явственно видны были выступавшие ключицы и рёбра. Глаза его устремлялись то на белых, то на лежавшую перед ним тень от черепа гаура, рога в лучах света давали обратное отражение, но рисунок их был на удивление чёток. Внезапно тень эта дрогнула, словно её потревожил приближавшийся шум: над лестницей появился кувшин с тростинкой в горлышке, его держали две руки с почтительно вытянутыми по краям пальцами — будто ручки. Водружённый на эти вскинутые вверх ладони, кувшин, казалось, приносился в дар всё ещё вздрагивающей тени, дабы умиротворить её. И опять лёгкий шум: тот, кто нёс кувшин, наткнулся, видно, на шест — искал ступеньки. Но вот наконец он очутился в хижине, прикрытый, подобно другим камбоджийцам, синими лохмотьями (даже на вожде мои не было ничего, кроме набедренной повязки), и, держась удивительно прямо, очень медленно, с таинственными предосторожностями опустил кувшин на пол. Кса судорожно сжал пальцами колено Клода.

— Что с тобой?

Бой спросил о чём-то по-камбоджийски, тот, кто принёс кувшин, повернул было в его сторону голову, но тут же резко отвернулся к вождю.

Ногти впились в тело.

— Он… Он…

Клод вдруг понял, что человек этот слеп; но дело было не только в этом.

— Кхмер-миенг! — крикнул Перкену Кса.

— Камбоджийский раб.

Мужчина двинулся в обратный путь, исчезнув за дощатым настилом; Клод опять услыхал удар, словно, уходя, тот снова наткнулся на шест. Однако внимание всех этих встревоженных мужчин было приковано к руке вождя, торжественно поднятой над кувшином; казалось, она повелевала даже тишиной. Опустив руку и закрыв глаза, он втянул спиртное через тростниковую трубочку. Потом передал трубочку Перкену, затем Клоду, который взял её без отвращения — слишком велико было его беспокойство. Неустанно ищущий взгляд Перкена, пытавшегося разглядеть, что происходит снаружи, лишь усиливал тревогу.

— Отсутствие Грабо не даёт мне покоя. Мы берём на себя определённые обязательства по отношению к мои, а он — нет. Я доверяю ему, и всё-таки…

— А они… берут на себя обязательства… или нет?

— Ни один не осмелится нарушить клятву на рисовой водке. Но если он, по их мнению, не взял никаких обязательств, как знать!..

Он сказал что-то по-сиамски, проводник перевёл; вождь ответил одной фразой.

Ответ этот явно заинтересовал мужчин, стоявших в основном неподвижно в глубине помещения и лишь время от времени почёсывавшихся; теперь уже Клод различал их, его внимание привлекли белые пятна на их телах — следы кожной болезни. Мужчины внимательно слушали.

— Он говорит, что белого вождя нет, — перевёл Перкен.

Взгляд его снова остановился на белом пиджаке.

— Я уверен, что он здесь!..

Клод вспомнил о ружье и тоже посмотрел на пиджак. Тень от него на полу казалась двойной: с одной стороны — настоящая тень, с другой — пыль.

— Пиджак не надевался давно, — заметил он вполголоса, словно опасаясь, что его поймут.

Может быть, пыль здесь скапливалась очень быстро? Между тем пол был чистым, талисманы-подсвечники — тоже. Мало вероятно, что Грабо одевается здесь, как в Бангкоке; недаром Клоду вспомнилась фраза, сказанная Перкеном на поляне; казалось, вот уже несколько минут она звучала в этой хижине: «Может, он до того одичал…» Почему он прячется, выставив вместо себя этих людей, тягостный интерес которых ничем не уступал любопытству зверей?

Перкен снова обратился к вождю. Разговор был очень коротким.

— Он сказал, что согласен, хотя это ровным счётом ничего не означает. Я в самом деле остерегаюсь… На всякий случай я сказал, что мы вернёмся и привезём ему гонги и кувшины, кроме тех термосов со спиртным, которые я ему дам сейчас; у него будут все основания разделаться с нами на обратном пути… Он мне не верит… Что-то тут не так. Надо во что бы то ни стало отыскать Грабо! Лицом к лицу он не осмелится…

Перкен встал — переговоры были окончены. Направляясь к лестнице, он постарался обойти тень от черепа, будто опасаясь соприкоснуться с ней. Проводник повёл их в пустую хижину.

Деревня постепенно возвращалась к жизни: решётки были опущены; мужчины в набедренных повязках или в синих лохмотьях — рабы — со сдержанным рвением слепых хлопотали возле хижины, откуда они только что вышли. Перкен шагал вперёд, однако взгляд его был прикован к ним. Один из них начал пересекать пустое пространство, куда ступили они сами; их пути могли скреститься. Остановившись, Перкен схватился рукой за ногу, будто пытаясь вытащить какую-то колючку; чтобы не упасть, он оперся на Кса.

— Когда мы с ним поравняемся, спроси его, где хижина белого. Где хижина белого. Только и всего. Понял?

Бой не отвечал; раб почти уже дошёл до них: и объяснять второй раз времени уже не оставалось. Он был совсем рядом и мог услышать… Сорвалось? Нет, подойдя к нему чуть ли не вплотную, бой тихонько заговорил. Лицо того, другого, было обращено к земле, он ответил так же тихо. «Может, он думает, что отвечает другому рабу?» Перкену не терпелось оказаться рядом с Кса, заставить его тут же перевести, коснуться его, и он чуть было не растянулся во всю длину — забыл, что всё ещё держит руками ногу. Бой заметил его неловкое движение и, хотя был довольно далеко, успел прийти на помощь. Перкен ухватился за него.

— Ну что?

Кса глядел на него с беспокойством и привычным смирением туземцев, свыкшихся с безумствами белых, поражённый его резкостью и глухим голосом, будто кто-то мог услыхать и понять их на этой глинобитной площадке, где не было никого, кроме продолжавшего свой путь раба и пса, спешившего укрыться в тени.

— Возле банановых деревьев.

Сомнений не оставалось: на поляне стояла всего одна группа банановых деревьев, наполовину одичавших; рядом с ними — большая хижина. Заинтригованный, Клод вернулся назад, смутно догадываясь о том, что произошло.

— Раб сказал, что он в этой хижине.

— Грабо? В какой хижине?

Из предосторожности Перкен показал пальцем, прижав руку к бедру.

— Мы пойдём туда?

— Не сразу, сначала распряжём быков. Потом сделаем вид, что попали туда как бы случайно… по крайней мере насколько это возможно…

Они догнали проводника. Перед отведённой им хижиной Кса начал распрягать быков.

— Довольно, Перкен. Пора идти!

— Как хотите.

Несмотря на все уловки, банановая хижина влекла их с неодолимой силой. Сколько бы они ни тратили времени на споры, всё равно они были в руках Грабо. Если же им суждено договориться, то чем раньше это случиться, тем лучше.

— А если дело не пойдёт? — спросил Клод.

— Я его прикончу. Это единственный наш шанс. В лесу да ещё в его районе нам всё равно крышка…

Грабо, несомненно, имел представление о револьверах, из которых стреляют сквозь брюки… Но вот они дошли до места. Хижина без окна, с примитивной дверью без всякой решётки. Щеколда, запертая снаружи. «Наверняка есть какой-то другой вход». За хижиной завыла собака. «Если она не угомонится, они все прибегут сюда». Он открыл щеколду и нерешительно потянул дверь к себе, опасаясь, что она заперта ещё и изнутри; дверь подалась с трудом, что объяснялось не только охватившей его тревогой, но и перекосом дерева в период ливневых дождей.

Слышалось позвякивание колокольчика. Сверху упал косой луч солнца, в котором плясали мельчайшие темно-синие частицы; внутри хижины, будто вокруг оси, кружили какие-то тёмные массы, то поднимаясь, то опускаясь. Самая высокая наконец приобрела очертания, то была горизонтальная перекладина — она чётко проступала сбоку. Что-то её тащило. Она вращалась вокруг огромной лохани или чана… Вращалась, опрокидываясь и теряя форму по мере того, как удалялась от слепящего луча, проникавшего в отверстие и высвечивавшего слой пыли на полу возле их перепутавшихся силуэтов с длинными туловищами и короткими ногами. Но вот вся машина появилась в солнечном прямоугольнике дверного проёма — мельница. Позвякивание смолкло.

Перкен немного отступил в тень, чтобы лучше видеть, и Клод, будто краб, попятился вслед за ним, не в силах оставаться на месте, но оторвать взгляд от лавины света, льющегося в хижину, и шагать нормально, он тоже не мог. А Перкен всё отступал и отступал, словно охваченный ужасом. Клод угадывал судорожное движение его пальцев, искавших опоры, изумление потрясённого человека: он ничего не говорил и уже не двигался.

К мельнице был привязан раб. Лицо его заросло бородой. Белый?

Заглушая вой собаки, Перкен выкрикнул какую-то фразу, но так быстро, что Клод ничего не разобрал; Перкен, задыхаясь, тотчас повторил:

— Что случилось?

Напрягшись до дрожи в плечах, раб бросился во тьме вперёд. Колокольчик снова звякнул — один-единственный раз, это было вроде рабского клейма; мужчина остановился.

— Грабо? — завопил Перкен.

Несказанный ужас и вопрос, прозвучавшие в голосе, не нашли никакого отклика в обращённом к ним лице. Клод пытался отыскать глаза, но не различал ничего, кроме бороды и носа. Мужчина вытянул руку с растопыренными пальцами, видно собираясь что-то взять; потом уронил её, и она мягко ударилась о ляжку.

Он был привязан кожаными ремнями. «Слепой?» — спрашивал себя Клод, не в силах вымолвить ни слова или обратиться с вопросом к Перкену.

Меж тем это жалкое лицо было обращено к ним. К ним или к свету? Клод так и не нашёл взгляд, который искал, но ведь Перкен говорил, что Грабо кривой, а мужчина стоял не лицом к двери, а вполоборота.

— Грабо!..

Надежда не получить ответа, и всё-таки…

Мужчина произнёс несколько слов каким-то фальцетом.

— Was? — задыхаясь, выкрикнул Перкен.

— Но он ведь говорил не по-немецки!

— Нет, не мои, это я… Что? Что?!

Раб пытался приблизиться к ним, но ремни удерживали его у конца перекладины, и каждое движение толкало его на орбиту мельницы — либо вправо, либо влево.

— Да сделай же круг, чёрт побери!

И тотчас оба белых почувствовали, что больше всего они опасаются приближения этого существа. То было не отвращение и не страх, а священный ужас, трепет перед нечеловеческим началом, который Клод недавно изведал у погребального костра. А тот опять, как только что, сделал два шага вперёд (и опять колокольчик) и снова остановился.

— Значит, он всё-таки понял, — прошептал Клод.

Он понял и эту фразу тоже, хотя сказана она была очень тихо.

— Кто вы такие? — спросил он наконец по-французски своим странным голосом.

Немое отчаяние охватило Клода: как ответить на этот неоднозначный вопрос — назвать свои имена, сказать «французы», «белые» или ещё что?

— Скоты! — заикаясь, вымолвил Перкен.

Вопрос, звучавший до сих пор в каждом его слове, даже в приказании сделать круг, исполнен был ненависти. Он подошёл и назвал своё имя; Клод явственно видел два натянутых века, приклеившихся к несуществующей кости. Коснуться этого человека, чтобы хоть что-то наконец связало их с ним! Как вызвать мысль на его лице, обезличенном этими веками с вертикальными шрамами, этой ужасающей грязью? Перкен вцепился руками в его плечи.

— Что? Что?

Мужчина повернул лицо не в сторону Перкена, стоявшего совсем рядом с ним, а к свету. Щёки его судорожно дёрнулись, он собирался что-то сказать. Клод жадно ловил звуки этого голоса, страшась того, что ожидал услышать. И наконец услыхал:

— Ничего…

Мужчина вовсе не был безумен. Он тянул это слово, будто хотел добавить ещё что-то, но не похож был на человека, который ничего не помнит или просто не хочет отвечать; это был человек, изрекавший свою истину. А между тем (Клоду невольно вспомнилось: «Кончай, и вся недолга») то был самый настоящей мертвец. Надо было вдохнуть что-то в этот труп, ведь делают же утопленнику искусственное дыхание…

Дверь, хлопнув, закрылась. С исчезновением солнечных лучей тюремный сумрак снова окутал их. Клод думал только об одном: мои — те самые мои — были тут, вокруг него. Мрак тюрьмы проник в его сознание, он бросился к двери и, распахнув её, сразу обернулся: как и после их появления, мужчина, поражённый светом дня, сделал шаг вперёд со своим колокольчиком, вздрагивая, точно запуганное животное: видно, у него был рефлекс на свет и голос, возникающие одновременно.

Перкен подобрал палку, упавшую в солнечный прямоугольник после того, как Клод распахнул дверь: то была уздечка — ветка с бамбуковым наконечником, похожая на боевые стрелы. Он сразу бросил взгляд на плечи мужчины, но тот уже повернулся к ним лицом. Перкен достал свой нож, разрезал подпруги: лезвие с трудом проникало в грубо завязанные узлы, шишковатые, но хитроумные, и он старался резать как можно дальше от рук. Ему пришлось подойти вплотную, чтобы разрезать постромку. Став свободным, человек не двигался с места.

— Ты можешь идти!

Он двинулся вперёд, вдоль стены, следуя привычным путём, напрягая поясницу, и чуть было не упал. Сам не зная почему, Перкен повернул его на четверть оборота и подтолкнул к двери. Тот снова остановился, почувствовав вдруг свободу в плечах, и тотчас вытянул вперёд руку — первый характерный жест слепого. Рука Перкена, свободная с той минуты, как он кончил резать, лежала на перекладине и вдруг нащупала невыносимый колокольчик. Перкен в ярости перерезал верёвку, на которой тот держался, и со всего размаха швырнул его в дверной проём. Услыхав на земле позвякивание, мужчина открыл рот, наверняка от изумления, а взгляд Перкена устремился вслед за звуком: снаружи, в нескольких метрах от них, мои пытались заглянуть внутрь хижины. Их было много — несколько рядов голов над согбенными телами.

— Прежде всего надо уйти отсюда! — сказал Клод.

— Шагайте, но сначала с закрытыми глазами! Иначе вы дрогнете из-за яркого света, и тогда они могут наброситься на вас.

Закрыть глаза в такой момент? Ему почудилось, что больше их уже не открыть. Он кинулся вперёд, глядя в землю, собрав все силы, чтобы не замешкаться. Линия мои отпрянула, остался только один из них. «Верно, хозяин раба», — подумал Перкен. Он двинулся к нему.

— Фиа, — сказал он.

Мои пожал плечами и отошёл в сторону.

— Что вы сказали?

— Фиа, вождь, это слово всё время повторял переводчик. Отступают, чтобы вернее настигнуть, может, и так… А тут ещё этот, чёрт бы его подрал!

Слепой не пошёл за ними, он остановился на пороге хижины и при свете дня казался ещё страшнее. Перкен вернулся и взял его за руку.

— В нашу хижину.

Мои последовали за ним.

III

В хижине вождя — ни души; на стене, во мраке — белый пиджак. Мои стали полукругом на некотором расстоянии от них; Перкен узнал проводника.

— Где вождь?

Проводник медлил ответить, казалось, вражда уже началась. И всё-таки он решился в конце концов.

— Уехал. Вернётся сегодня вечером.

— Неправда? — спросил Перкена Клод.

— Пошли скорее в свою хижину!

Каждый взял Грабо под руку.

— Нет, не думаю, что это неправда; мои расспросы о белом вожде встревожили его… Уехать в такой момент он мог только из осторожности, чтобы позвать на помощь, в случае необходимости, соседние деревни…

— Словом, это западня?

— Всё осложняется…

Они переговаривались между собой, при этом их разделял безжизненный профиль Грабо.

— Быть может, самое разумное — уйти до его возвращения?

— Лес ещё хуже, чем они…

Уйти немедленно, бросить все припасы и камни… Но без проводника их ждала верная смерть.

Они добрались до своей хижины.

Кса смотрел на них с ужасом, но, в общем-то, без удивления.

— Запрягаем? — спросил Клод.

Перкен смерил глазами высоту деревянных крепостных укреплений и пожал плечами.

— Они собираются с силами…

Мои уже не следовали за ними. К ним подтягивались другие, вооружённые. И опять, в который уже раз, словно ничто не в силах было победить оттеснённый на время лес, Клоду почудилось, будто он находится в мире насекомых: из хижин, поставленных как придётся, молчаливых и с виду будто пустых, выходили мои — как, он не видел — и, следуя, подобно осам, каким-то чётким правилам, стекались со своим оружием хищных богомолов на тропинку. Их самострелы и копья ясно вырисовывались на фоне неба, такие же проворные и точные, как усики или щупальца; мужчины продолжали прибывать без криков да и вообще без всякого шума, если не считать шороха шагов в кустарнике. Рёв чёрного борова наполнил вдруг поляну и стих; тишина опять слилась с сиянием солнца, и неудержимый поток людей снова заполнил площадь.

Белые и Кса вошли в свою хижину, прихватив оружие и патроны. Пока ещё они видели повозки, с одной из них камень наполовину съехал. Какой защиты можно ждать от этой хижины на сваях, закрытой с трёх сторон и открытой спереди? На земле — решётка, они тотчас подняли и поставили её; высотой всего в один метр, она закрывала их до пояса. Придётся лечь, как только полетят первые стрелы. Это было похоже на ярмарочный балаган: через большой прямоугольный проём они видели за опустевшей площадью бесконечные передвижения мои, временами те появлялись на крепостных укреплениях, между хижинами и обработанными деревьями. Прямо перед ними пустынная площадка противостояла враждебному молчанию.

— Послушай, Грабо, ты-то их знаешь; мы находимся в хижине, которая стоит справа от хижины вождя. Они, похоже, начинают шевелиться. Чего от них можно ждать? Да отвечай же наконец! Ты понял, о чём речь?

Молчание. Комар зажужжал над ухом Перкена, он раздражённо хлопнул себя по щеке. И тут вдруг послышался голос:

— А на черта всё это?..

— Ты хочешь остаться здесь?

Он покачал головой, что должно было означать «нет», но выглядело это нелепо. Без взгляда, подтверждающего отрицание, движение шеи казалось животным, напоминая движение шеи быка, как, впрочем, и голос, так мало похожий на человеческий.

— На черта всё это теперь?

— Теперь, когда ты… когда…

— Теперь, когда всё, чего уж там!..

— Всё ещё может уладиться…

— А их гнусных собак, которые слопали мой глаз, их кто уладит?

В отверстие стало видно островерхие ряды: новые копья в глубине площади.

— В хижине-то кто есть? Ты, конечно, потом этот, наверняка молокосос, а ещё?

— Бой.

— И всё? А их сколько? Они что, вокруг?

— Я вижу только площадь.

Двумя ударами ножа он сделал крохотные дырочки в стенках.

— С других сторон никого нет.

— Ещё будут… Ночью им стоит только поджечь снизу… Со мной примерно так всё и случилось… Так что ни черта!..

И снова молчание. Копья исчезли из поля зрения: видно, воины присели на корточки…

«Как вытянуть из него хоть что-нибудь?» — задавался вопросом Клод.

— Вам непременно хочется сдохнуть здесь?

Стиснув кулаки, кулаки, которых Грабо не видел, Клод был сейчас пленником своей полной ярких красок вселенной, как тот был пленником своей замурованной головы. Как убедить слепого? Он сам закрыл глаза, крепко сомкнул веки, пытаясь отыскать другие слова; но Грабо всё-таки заговорил:

— Если хлопнете хоть одного, отдайте его мне… Связанным…

Клод следил за копьём, которое только что появилось в поле зрения, но последнее слово так его поразило, что он и думать забыл об этом копье: свирепое, всплывшее из немыслимых глубин унижения, жестокое в своей простоте, оно не было проявлением животного начала. Неужели эта душа, которую ничто здесь не могло пробудить, возвращалась к жизни лишь затем, чтобы осознать жесточайшее из поражений? И эти мечты о пытках, сложенные вместе пальцы руки, судорожно сжатые ногти наподобие острия — в чей глаз вонзиться? Рука дрожала в нетерпении, на лице не отражалось ничего, но пальцы на ногах скрючились. Это тело умело красноречиво говорить — стоило вспомнить протянутую за едой руку, как только открылась мельничная хижина, или привыкшую к уздечке спину, — но только о своих страданиях; язык его тела был таким могучим, что Клод на секунду забыл о том, что пытки ждут их самих. Что они могут против огня? Ничего. Послышался крик павлина, затерявшийся в бездонном молчании небес; можно было бы подумать, что присевшие мои дремлют, если бы не их настороженные взгляды охотников, выслеживающих дичь; и над всеми этими взглядами — напряжённо застывший воздух, будто неподвижно повисший в небе ястреб. Пока не погаснет дневной свет…

— Вы думаете, они нас подожгут, Перкен?

— Несомненно.

А тот ничего уже не говорил.

— Они чего-то ждут: либо возвращения вождя, либо вечера. А может, и того и другого… Можешь не сомневаться, они знают, что делают.

Из-за этого «можешь» Клод сначала подумал, что Перкен обращается к Грабо, ведь они с ним были на «ты».

— Так не лучше ли стрельнуть по ним и попробовать пробраться к воротам? Патронов у нас хватает… Один шанс из ста, я прекрасно знаю… Но, возможно, они сдрейфят и…

— Ну ухлопаем пару типов, остальные сразу спрячутся, это во-первых; во-вторых, ни о каких дальнейших переговорах речи в таком случае быть не может. Кто знает… они, верно, думают, что мы нарушили клятву на рисовой водке, когда пошли за Грабо, и всё-таки, должно быть, не совсем в этом уверены; там видно будет… В конце концов, в лесу они ещё сильнее, чем здесь.

— Всё равно подыхать, так, может, всё-таки ухлопать хоть нескольких. Вот как раз двое оттуда пожаловали, видите? И с другой стороны четверо… пятеро, о, шестеро, их уже восемь, неужели всё? Для начала неплохо. Ну а если попробовать смыться? Соорудим баррикаду…

— А лес?

Клод снова умолк. Перкен прислушался: до них донёсся звук катившегося котла.

— Раньше ночи они не станут поджигать, — продолжал он. — Единственная для нас возможность — это бежать с наступлением темноты. Сражаться, воспользовавшись ночной темнотой, прежде чем…

— Мне бы всё-таки чертовски хотелось ухлопать хоть нескольких! Вон там разгуливает как раз один, у моего револьвера ушки на макушке… Ты уверен, что не следует заняться им?

Он показал на обойму с патронами.

— Одного ухлопаем, на его место придут двое…

— Точно…

Это заговорил Грабо. Стало быть, голосом, одним только голосом, можно было выразить такую ненависть. Этот человек, который был тут, с ними… В его голосе слышалась не только ненависть, но полная уверенность. Клод с изумлением смотрел на него: бескровная кожа человека из подземелья и в то же время плечи борца… Его, как и храмы, тоже затронул тлен Азии. Человек, который решился уничтожить свой глаз, попытался проникнуть один, без всяких гарантий в такой район. «Дальше-то револьвера никуда не уйдёшь…» Ужас бродил в эту секунду и рядом с ним, и рядом с мои.

— Боже мой, неужели и в самом деле нет никакой возможности…

— Кретин!

Гораздо красноречивее, чем это оскорбление и даже голос, измождённое лицо Грабо, казалось, говорило: нет возможности, когда это не нужно, а когда необходимо, случается, что уже и не можешь. «…Стоит только захотеть…» Речь шла о чём-то таком, где ему, Клоду, места почти не оставалось… Вытянув руку и направив дуло к виску, он поднял свой револьвер, хотя и чувствовал всю абсурдность этого жеста и знал, что если бы выстрелил, то в последний момент повернул бы оружие против Грабо, чтобы стереть это лицо, эту ненависть, это присутствие — дабы тем самым уничтожить это доказательство своего человеческого удела, — так убийца отрезает разоблачающий его палец. Почувствовав внезапно тяжесть револьвера, он уронил руку: абсурд отступал с неудержимой силой отлива; от него остались жалкие останки, и, верно, потому мрачные тени в конце площади, копья и дикие рога, запечатлённые на небосклоне, впервые, казалось, утратили свою силу. Правда, всего лишь на мгновение. Довольно было, чтобы распрямился один мои. Он едва не упал, уцепился за своего соседа, тот закричал, приглушённый расстоянием звук медленно прокатился по поляне, и она утратила свой окаменевший вид засады. С противоположной стороны мои всё прибывали; но, сидя на корточках или передвигаясь, с самострелами или с копьями в руках, они неизменно останавливались на краю площади, теснясь, толкаясь у таинственной черты, похожие на собак или на волков; казалось, какая-то неведомая сила не давала им переступить эту черту. Живым оставалось только время, такое тягостное на пустынной площади; минуты стали пленницами этого скопища зверья, обретавшего черты вечности, словно в целом мире не должно уже было случиться ничего, что могло бы запасть им в головы, словно жить, сносить тяжесть часов — в том числе и того часа, который обещал прогнать краски с неба, часа, когда померкнет свет и тут же последует поджог, — было для белых равносильно тому, чтобы окончательно смириться с неизбежностью сносить гнёт этого живого барьера, возведённого перед гигантскими кольями, чтобы окончательно понять, что пленение это и было подготовкой к рабству. Загонщики, похожие на хищников в засаде — как и у тех, у них вся жизнь сосредоточилась во взгляде, — не сводили глаз с хижины, главного центра ловушки. Стоило Клоду навести бинокль на чью-либо голову, и он тотчас натыкался на глаза; а когда опускал его, эти алчные звериные взгляды терялись в отдалении, и всё-таки прямо перед ним маячили эти прищуренные веки, эти вытянутые собачьи шеи.

Тут вдруг появились новые воины, опиравшиеся на самострелы; казалось, это раздвоились их собратья; они, как муравьи, двигались всё время вдоль таинственной линии куда-то влево. Их скрывала стена хижины, Перкен продырявил её и увидел почти рядом усыпальницу с двумя громадными зубастыми идолами, вцепившимися руками в свои органы, выкрашенные в красный цвет, а за ними — какую-то хижину. Мои наверняка передвигались за этой хижиной, которую собирались, видно, занять, однако все отверстия в ней были закрыты решётками, и движения внутри не было заметно. Цепочка мои исчезала за ней, точно в люке, и всё это полчище, которое мало-помалу приближалось, как только его переставали видеть, направлялось к этому похожему на осиное гнездо, жужжащему, замурованному фасаду, стоящему за деревянными органами с вонзившимися в них скрюченными пальцами. Фасад этот, хоть и казался застывшим, тоже жил потаённой жизнью, угрожая теми, кто за ним скрывался, этими недочеловеками, исчезавшими там и сразу же преображавшимися в грозное ничто…

— Чего они хотят этим добиться? — шепнул Клод. — Приблизиться к нам?

— Тогда их не было бы так много.

Перкен снова взял бинокль и почти тотчас замахал рукой, словно подзывая Клода, но сразу убрал руку, чтобы держать бинокль прямо. Затем передал его Клоду.

— Посмотрите на углы.

— Ну и что?

— Ниже, у самого пола.

— Что вас беспокоит? Штуковины, которые торчат там, или дырки?

— Это одно и то же: штуковины — это самострелы, а дырки — для того чтобы расставлять новые.

— Ну и что?

— Их больше двадцати.

— Когда мы начнём стрелять, вряд ли эти решётки помогут им!

— Они ведь лежат, так что мы потеряем много патронов. К тому времени станет совсем темно. Они нас увидят, потому что эта хижина будет гореть, а мы почти ничего не увидим.

— К чему же тогда все эти приготовления? Сидели бы себе спокойно.

— Они хотят взять нас живьём.

Клод, словно зачарованный, смотрел на эту огромную западню, на её внушительную массу, на изогнутые деревянные самострелы, торчавшие у её основания и похожие на челюсти. Он едва взглянул на Кса, что-то говорившего Перкену, который снова взялся за бинокль. Клод в свою очередь обратил взгляд в том же направлении, в глубь поляны. Часть мои склонилась к земле, будто сажая какие-то растения; остальные передвигались с величайшей осторожностью, подгибая колени и высоко поднимая ступни, точно кошки. Он с вопросительным видом повернулся к Перкену.

— Они ставят боевые стрелы.

Итак, они дожидались ночи и принимали меры предосторожности. А сколько таких же точно работ готовилось или проводилось за хижиной, за муравьиной линией этих склонённых тел?

Помешать мои поджечь их хижину нечего было и думать, а как только вспыхнет огонь, им останется только броситься вперёд, на самострелы, или же вправо, на боевые стрелы. Дальше — частокол крепостной стены, а там — лес… Делать нечего, остаётся только одно — убить их как можно больше. Ах, эти пиявки, которые так великолепно корчились, поджариваясь на спичках!

Да, делать нечего, придётся последовать совету Перкена и попытаться бежать, как только стемнеет, за несколько минут до начала пожара. А там их ждёт лес… Но даже с этим побегом, есть ли у них шансы, учитывая боевые стрелы?

Клод взглянул на повозки.

Повозки — камни.

Начать всё сначала…

Но прежде выбраться отсюда или быть убитым. Не даться живым…

— Что они там ещё втыкают?

Скрестив копья, мои снова засуетились в глубине поляны.

— Ничего не втыкают, вождь возвращается.

Перкен опять передал бинокль Клоду. Вблизи суета выглядела вполне организованной: ничто не отвлекало мои от их цели. Крайняя напряжённость в атмосфере, враждебность, которая носилась в воздухе, словно все эти направленные против них действия сосредоточились в одной душе, — словом, всё влекло тех, кто сидел в засаде, к этим загнанным в тупик людям; и кто-то вдруг в самой хижине откликнулся на зов этой ожесточённой души — Перкен. Он замер, точно на моментальном снимке, с отсутствующим взглядом, открытым ртом, поникшими чертами лица. В хижине не осталось ничего человеческого: рухнув в углу на пол и свернувшись, будто зверёк, Кса терпеливо ждал; Грабо — только бы он и дальше молчал! Вокруг — эти хищные рожи, жестокий, безошибочный инстинкт — сродни звериному, вроде этого черепа гаура с зубами смерти, и окаменевший Перкен. Ужас раздавленного одиночеством существа впился Клоду под ложечку, за отсутствием подходящих ляжек, ужас человека, очутившегося среди безумцев, которые готовятся действовать. Сказать он ничего не решился, только тронул Перкена за плечо; тот, не глядя на него, отмахнулся, шагнул вперёд и остановился в дверном проёме — удобная мишень для стрелы.

— Осторожно!

Но Перкен ничего уже не слышал. Итак, эта жизнь, и без того уже слишком долгая, закончится здесь в луже горячей крови либо изойдёт проказой отваги, уничтожившей Грабо, словно ничто и нигде не могло вырваться из цепких пут леса. Он взглянул на него: голова упала на грудь, лицо скрыто волосами, одно плечо вперёд — слепой медленно шагал по кругу, словно вокруг своей мельницы, — вернулся в рабство. Перкен же был озабочен собственным лицом, каким оно станет, возможно, завтра: глаза навеки закроются… А между тем можно ведь было ещё бороться. Да просто хотя бы убивать! Этот лес был не только беспощадным кишением живности, но и деревьями, кустарниками, за которыми можно было укрыться, чтобы стрелять или умереть с голоду.

И всё-таки навязчивая идея голода, который был Перкену знаком, — ничто по сравнению со спящими деревенскими мельницами и их упряжкой рабов; к тому же в лесу можно тихо, мирно покончить с собой.

Любая ясная мысль улетучивалась при виде этих настороженных глаз: неизгладимое унижение затравленного судьбой человека было налицо. Отчаянная борьба с грядущим поражением разрасталась в душе Перкена с неистовой силой чувственного исступления, её подстегивал этот Грабо, продолжавший кружить по хижине, словно вокруг трупа своей былой отваги. Дурацкая идея внезапно пришла ему в голову: а что если адские муки — вывернутые и сломанные кости, голова, откинутая назад, точно мешок, остов тела, навеки втоптанный в землю, — и яростное желание, чтобы всё это существовало, всего лишь проявление гордыни, побуждающей человека получить наконец возможность плюнуть в лицо пытке с полным сознанием всего происходящего и, несмотря на дикие вопли, сохранить в неприкосновенности свою волю? Он почувствовал такое самозабвенное упоение, поставив на карту больше, чем свою смерть — она была его реваншем в противоборстве с целой вселенной, освобождением от человеческого удела, — что ему почудилось, будто он противостоит чарующему безумию, своего рода озарению. «Ни один человек не может устоять под пыткой», — мелькнуло в его сознании, но не настойчиво, а словно фраза, связанная каким-то образом с непонятным постукиванием — это стучали его зубы. Он прыгнул на решётку, на секунду замер, упал, сразу вскочил, вскинув руку вверх, ту самую, в которой держал за дуло револьвер — точно выкуп.

«С ума сошёл?» — Клод, затаив дыхание, следил за ним, направив в его сторону дуло своего оружия; Перкен, напрягшись всем телом, шёл к мои, шаг за шагом. Клонившееся к закату солнце отбрасывало на поляну длинные косые тени, посылая последний отблеск на рукоятку револьвера. Но Перкен ничего уже не видел. Нога его попала в низкий кустарник, он сделал жест рукой, как бы отводя его (шёл он не по тропинке), и продолжал идти вперёд, упал на одно колено, поднялся, по-прежнему напрягаясь и не выпуская револьвера. Растения так больно царапнули его, что на мгновение он увидел то, что находилось перед ним: вождь настойчиво указывал рукой на землю. Положить револьвер. Он держал его в поднятой вверх руке. Наконец ему удалось согнуть руку и взяться за оружие другой рукой, словно он собирался оторвать его. Не то чтобы он колебался, просто не мог пошевелиться. Наконец рука резко опустилась, он раскрыл ладонь, растопырив пальцы, — револьвер выпал.

Ещё несколько шагов, ни разу ему не доводилось так ходить: не сгибая колен. Сила, которая двигала им, не считалась с его костями; если бы не усилие воли, толкавшее его, точно зачарованного зверя, навстречу пытке, он решил бы, что его несёт течением. Каждый шаг негнущихся ног отзывался у него в пояснице и шее; каждая вырванная ногами травинка, которую он не видел, привязывала его к земле, усиливая сопротивление тела, переносившего тяжесть с одной ноги на другую с дрожью, которую унимал следующий шаг. По мере его приближения мои наклоняли к нему свои копья, смутно блестевшие в угасающем свете дня; внезапно ему подумалось, что они наверняка не только ослепляют своих рабов, но и кастрируют их.

И снова, в который уже раз, он будто прирос к земле, побеждённый плотью и внутренностями, всем тем, что может восстать против человека. То был не страх, ибо он знал, что продолжит своё упрямое, неуклонное шествие. Судьба, стало быть, могла обойтись с ним ещё более жестоко, а не просто сломить его мужество: Грабо, несомненно, был вдвойне трупом. Между тем борода… Ему захотелось обернуться, чтобы взглянуть ещё раз; глупость, конечно, ничего он не увидел, кроме револьвера.

Оружие лежало рядом с тропинкой, посреди голой глиняной плеши, словно оно выжгло вокруг себя траву. Оно было способно убить семерых из этих людей. Могло послужить надёжной защитой. Казалось живым. Он вернулся к револьверу; изогнутые приклады самострелов сверкнули на мгновение в огненном воздухе поляны.

Итак, существовал, без сомнения, мир жестокостей и помимо вырванных глаз, помимо кастрации, мысль о которой только что пришла ему на ум… Как существовало безумие, вроде нескончаемого леса за этой опушкой… Но оно его ещё не коснулось, его сотрясал трагический восторг, отчаянная весёлость. Он продолжал смотреть вниз: его сорванные гетры, перекрученные кожаные шнурки вызывали почему-то в памяти давнишний образ вождя варваров, пленённого, как и он, которого живьём бросили в огромную бочку с гадюками, и он умер, вопя во всё горло свою боевую песнь и потрясая, точно разорванными путами, кулаками… Ужас и решимость обуяли Перкена. Он подбросил ногой револьвер, и тот с метр подскакивал, будто жаба, припадая то на рукоятку, то на дуло. А сам снова двинулся к мои.

Тяжело дыша, Клод держал его в поле зрения бинокля, словно на прицеле: неужели мои будут стрелять? Он попытался разглядеть их в бинокль, однако глаза его не смогли так быстро приспособиться к разнице расстояния, и он тут же перевёл окуляры на Перкена, принявшего изначальную позу движения корпусом вперёд: человек без рук, на одеревеневших ногах, с выгнутой, как у корабельного стрелка, спиной. Когда он обернулся на секунду, Клод снова увидел его лицо, но успел заметить только открытый рот и всё-таки угадал неподвижность взгляда по застывшему телу и плечам, удалявшимся шаг за шагом с неодолимой силой машины. Окуляры бинокля отметали всё, кроме этого человека. Поле зрения сместилось влево, резким движением он попытался восстановить его. И снова потерял Перкена — он искал его слишком далеко, на длинных солнечных полосах. Но вот Перкен остановился.

На какое-то мгновение линия мои, к которым он шёл, показалась ему не такой плотной, явственно видимой на уровне голов, а внизу расплывающейся в тумане, который начал подниматься от земли. Прощальный луч дрожал на подвижных предметах, словно отражая исходившие от людей импульсы тревоги, нарушавшие вечерний покой. Его пустая теперь ладонь сжалась, вялая и бессильная, точно у больного, будто он всё ещё искал оружие; и вдруг взгляд его остановился на верхушках деревьев, освещённых последними багряными лучами солнца, в то время как внизу, у самой земли, продолжалась всё та же бесконечная суета, с которой ему предстояло расстаться. У края чудовищной перемены, жестоко мучимый её неотвратимостью, он пытался ухватиться за самого себя, судорожно вцепившись руками в бока, его сузившиеся глаза не могли вынести вторжения видимых предметов, а сам он превратился в комок нервов. Готовый броситься в объятия этой агонизирующей свободы, подстёгиваемый яростным желанием, довлеющим над ним в предчувствии неминуемого уничтожения, он погружался в смерть, не отрывая взгляда от горизонтального луча, который прокладывал себе путь там, наверху, избавившись от зловещих, суетных теней, раскинувших внизу сети, терявшихся во мраке, исходившем от земли. Багряный отблеск солнца вытянулся вдруг, словно тень; неверный, меркнущий свет дня, предшествующий тропической ночи, завладел на несколько минут поляной; силуэты мои смешались, чернела на фоне помертвевшего неба лишь линия копий, утративших своё огненное сияние. С появлением этого дикого видения копий Перкен снова оказался во власти людей, лицом к лицу с этими злобными силуэтами. И вдруг всё разом пошатнулось, он услыхал собственный голос, вернее, крик и почувствовал себя пойманным. Однако ощущение, порождённое страхом, а не плотью, исчезло, но эта боль… В конце концов он понял, в чём дело, когда вдохнул дурманящий запах трав: он упал, споткнувшись об одну боевую стрелу, на другие стрелы. По разорванному обшлагу рукава текла кровь. Он поднялся, причём сначала на руках: ранено было, пожалуй, колено. Мои едва заметно всколыхнулись и оказались чуть ближе к нему… Быть может, они хотели наброситься на него, а их остановили? В полумраке он отчётливо видел лишь подвижные белки устремлённых на него глаз. Звериное стадо. Копьём его достать ничего не стоило, если вскочит хоть один… Появилась боль, острая и в то же время отупляющая, он почувствовал, что всплывает на поверхность, словно освободившись от самого себя. Мои держали свои копья обеими руками поперёк груди, так обычно они ходят на хищников. А он дышал, точно загнанный зверь. В кармане у него лежал маленький браунинг; может, не вынимая его, выстрелить в вождя? А что потом? Опереться на раненую ногу не было никакой возможности; стоя на другой, он держал её на весу, но отяжелевшая ступня тянула ногу вниз, а колено пронзала острая стреляющая боль, возникавшая через равные промежутки времени; она поднималась вяло, но назойливо, в точном соответствии с ударами крови в висках, отдававшимися у него в голове. Вокруг него тоже началось какое-то всеобщее передвижение, проникавшее в его сознание вместе с болью, будто ею и было вызвано: мои соединились у него за спиной, отрезав его от Клода. Не для того ли они позволили ему прийти сюда?

IV

Он стоял перед ними. Вождь не спускал с него глаз, веки его дрожали, и от этого взгляд казался мигающим, он подстерегал каждое движение Перкена. Правой здоровой рукой тот всё ещё сжимал браунинг и готов был выстрелить сквозь ткань, однако ему мешал рефлекс, вынуждавший его придерживать карман, словно таким образом он мог уменьшить вес раненой ноги. А левую руку он вытянул в сторону проводника, стоявшего рядом с вождём. Дикарь направил к этой протянутой руке свою кривую саблю, и всё-таки он понял, что жест этот был вполне миролюбив: сабля почти коснулась руки, кровь с которой капля за каплей падала на землю без единого звука, затем опустилась.

— Известно ли вам, что этот человек стоит сто кувшинов? — крикнул Перкен.

Проводник не перевёл его слова, и на Перкена, словно откровение, снизошло бессилие. Взять бы эту скотину за шею да тряхнуть хорошенько, чтобы заставить говорить!

— Переводи же, чёрт тебя подери!

Проводник глядел на него, втянув голову в плечи, словно страшился этих слов больше, чем битвы. Перкен догадался, что тот просто не понимает: он говорил чересчур быстро да и не на ломаном сиамском языке, к тому же из-за крика трудно было разобрать слова.

Он повторил, стараясь говорить помедленней:

— Твоя сказать вождю…

Он произносил каждое слово в отдельности, его приводило в отчаяние учащённое дыхание, как бы отбивавшее слоги. Глядя в глаза переводчику, испытывая неловкость под этим взглядом дикаря, он пытался угадать его мысли. Мои слегка наклонился плечом к вождю, словно собираясь говорить.

— Белый слепой человек стоить…

Понимает ли он? Его собственная судьба — судьба Перкена, решалась этой живой массой людей. Жизнь его, как на опасную переправу, наткнулась на эти покрытые экземой ноги, на эту гнусную набедренную повязку кровавого цвета, на эту человеческую породу, способную, подобно зверю, лишь на хитрости да коварные уловки. Он полностью зависел от этого существа, от его недоразвитых мыслей. Что-то в этот момент неуверенно пробивалось к жизни у него в голове, словно открывались мушиные яички, снесённые в мозгу. За последний час у Перкена ещё не было такого желания убить, как сейчас.

— …Стоить больше ста кувшинов…

Наконец-то он перевёл! Старый вождь не шелохнулся. Все замерли, казалось, одна только ночь не остановила свой бег, и было видно, как она поднимается на небеса. Начиная с утренних ритуалов, всей здешней жизнью, отгороженной от мира, повелевала молчаливая тень вождя; даже крика животного не доносилось из глубины листвы, простиравшейся, казалось, в этой тиши и этой неподвижности до самого края земли. Перкен ожидал какого-то мановения руки, но нет, вождь наклонился к переводчику и что-то сказал; тот сразу перевёл:

— Больше ста?

— Больше.

Вождь раздумывал, двигая непрестанно челюстями, будто кролик. Он поднял голову, услыхав крик, донёсшийся из глубины поляны:

— Перкен!

Клод звал его, потеряв из виду. Через несколько минут станет совсем темно; они пропали, если упустят свой последний шанс — обмен…

— Сюда!

Перкен выкрикнул это слово во весь голос; вождь с недоверием смотрел на него, по-прежнему двигая деснами, в наступившей тишине повисла угроза.

— Я позвал его, — объяснил Перкен переводчику.

— Без оружия! — повелел вождь.

— Возьми только маленький браунинг, — крикнул Перкен по-французски.

Борьба продолжалась… Светящийся кружок появился в серых сумерках, где угасали отзвуки голоса: это Клод включил свой фонарик. Его самого не было видно, и даже не слышно было хруста поломанного кустарника; один только этот кружок приближался зигзагами на неизменной высоте, точно вторя бульканью крови в височных венах, с которым Перкену никак не удавалось справиться. Свет наверняка следовал по тропинке. Взметнувшись вдруг вверх, он оторвался от земли, резанул по сгрудившимся мужчинам, затем опять возвратился на землю в поисках тропинки; все эти существа, выхваченные на мгновение из мрака — заблестевшие внезапно белые точки зубов, наклонившиеся в сторону Перкена тела, — вернулись к своей роли теней.

Перкен начал испытывать боль и с трудом опустился на землю. Ногу стало дёргать меньше. Фонарик погас, всего в нескольких метрах Клод, приближаясь, ступал по листьям; Перкен же, вытянув ноги и почти касаясь головой земли, видел только громаду леса, поглощавшего находившиеся вблизи силуэты, и частокол копий на фоне неба. До него доносился лишь приглушённый звук голосов.

— Ты ранен?

Это был Клод.

— Нет. Хотя, в общем-то, да, но несерьёзно. Садись рядом со мной и выключи это.

Впрочем, мои разжигали большой костёр.

Перкен вкратце рассказал обо всём.

— Ты предложил более ста кувшинов… А сколько тут воинов?

— Может, сто, а может, и двести.

— Они что-то там бормочут… Как ты думаешь, о чём они говорят?

Разговор вокруг и в самом деле не умолкал, только звуки стали более гортанными. Два голоса звучали громче и решительнее, чем остальные, один из них принадлежал вождю.

— Наверное, это вождь спорит с хозяином Грабо.

— Что же отстаивает вождь? Интересы деревни в целом?

— Безусловно.

— А если предложить по кувшину каждому воину и пять или десять, как решишь, для всей деревни?

Перкен тотчас сделал такое предложение. Едва переводчик успел перевести его слова, как во тьме поднялся шёпот, каждому хотелось высказать своё мнение, сначала потихоньку, но потом поднялся отчаянный гвалт. Копья теперь колыхались на фоне неба, усеянного теми же звёздами, что и накануне. Но вот они исчезли; потрескивая, вспыхнуло пламя костра, вылизывая всё своими неровными языками. Разгораясь, оно всё ярче освещало головы, отчётливо видимые в первых рядах и расплывавшиеся в последних; почти все воины были здесь, они захлёбывались словами, почувствовав внезапно себя свободными от белых. Говорил каждый, стараясь перекричать других, причём руки оставались неподвижными, а головы оживлённо крутились; потрескивание костра заглушало время от времени перестук слов, расцвечивая красными бликами их лица старых крестьян, на которых внезапно мелькало быстрое, как вспышка пламени, выражение охотника с неподвижно застывшим взглядом. Трескотня слов окружала безмолвный кружок; в этом провале молчания сидели рядом с вождем старейшины, руки у них были длинные, как у обезьян, и говорили они степенно, один за другим. Клод не отрывал от них глаз, с тревогой следя за выражением их лиц, которое хотел разгадать, однако ему пришлось отказаться от своего намерения, ибо выражение это было столь же непонятно, как и язык, на котором они говорили.

К Перкену подошёл переводчик:

— Один из вас уедет, другой останется до его возвращения.

— Нет.

— Один может умереть по дороге, — счёл нужным добавить Клод, — тогда обмена не получится.

Мои ушел, задев раненую ногу Перкена, который чуть было не вскрикнул, потом боль опять притупилась…

Обсуждение возобновилось.

— В крайнем случае… — начал Клод.

— Нет, я знаю дикарей: если они в самом деле надеются, старикам не устоять против всей деревни; главное — выиграть время; если бы было светло, у меня нашлись бы другие средства…

Трескотня вдруг смолкла, послышались приглушённые голоса, похожие на гомон птиц при взлёте; все повернулись к старейшинам. И пока головы поворачивались, рты, остававшиеся открытыми во время переговоров с соседями, закрывались, выражая тем самым степень сосредоточенности.

— Ни у одного племени нет по кувшину на человека! — крикнул Перкен по-сиамски.

Переводчик перевёл. Вождь ничего не ответил. Никто не шелохнулся; напряжённость недоброго ожидания расходилась во все стороны, словно круги по воде. Воины не спускали с вождя глаз.

Перкен хотел подняться, но опасался, что будет заметно, как трудно ему ступать на ногу, а это могло ослабить впечатление от его слов. И он снова закричал:

— Мы будем без конвоя. Кувшины…

Переводчик подошёл к нему, и все головы разом повернулись вслед за ним.

— …кувшины привезут на повозках. Без конвоя.

Он останавливался после каждой фразы, чтобы его слова тут же переводились.

— Только три человека. Обмен сделаем на поляне, которую вы сами укажете.

Клод до того привык видеть, как белые в знак одобрения кивают головой, что неподвижность этих лиц после единодушного поворота в их сторону он принял за отказ.

— А между тем это должно было бы их прельстить — каждому заполучить по собственному кувшину! — прошептал он.

— Они не совсем понимают…

Но что такое? Мои начали вдруг подниматься, нерешительно, со сгорбленной ещё спиной, с вытянутой вертикально вниз рукой, на которую они опирались. Отбрасывая впереди себя тени, они направлялись к хижине, откуда пришли белые. Трое, четверо… Их силуэты сливались с массой деревьев; только верхняя часть копий ещё виднелась на звёздном небосклоне… Остальные дожидались, их напряжённое ожидание оказалось заразительно и передалось белым. Не отрывая глаз от колышущегося барьера деревьев, Клод подстерегал возвращение копий. Послышались возгласы, в ответ раздался довольный крик; на мгновение рядом с очень светлой звездой появились скрещенные копья, они то опускались, то поднимались, становясь всё больше и больше; но вот мужчины вошли в круг красного света, а тени их затерялись в ночи, которая не желала их отпускать. Среди них Перкен узнал хозяина Грабо; он пошёл удостовериться, что раб его на месте; другие опасались, как бы тот не убежал. Хозяин хотел вернуться в хижину, двое воинов держали его за руки; все трое кричали, но Перкен не понимал их. Наконец они присели на корточки; и снова начались нескончаемые разговоры, нелепая атмосфера крестьянских препирательств возобладала над свирепостью, которая нет-нет да и прорывалась.

— И долго это будет продолжаться? — спросил Клод.

— Пока не погаснет костёр, до самой зари. Известно ведь, утро вечера мудренее.

Теперь, когда уже от него не требовалось решимости, Перкен опять сосредоточился на своих мыслях. Едва ли он почувствовал, что снова обрёл жизнь: когда он шёл на пытку, рискуя потерпеть поражение и опасаясь не выдержать, он был настолько не в себе, что жизнь рисовалась ему весьма туманной. Да и что было реального в этом гуле, поднимавшемся и спадавшем вместе с пламенем, в этом шушуканье безумцев перед лицом неумолимого наступления леса и тьмы? Вместе с лихорадкой его охватила ненависть к человеку, ненависть к жизни, ненависть ко всем тем силам, которые теперь снова завладевали им, прогоняя мало-помалу жестокие воспоминания, связанные с недавним исступлением. Он перестал ощущать себя пленником, хотя и прислушивался к своей ране с её стреляющей болью и поднимающейся температуре больше, чем к своим мыслям; однако нестерпимый жар, которым пылали его щеки и виски, переплавлял всё, что исходило от людей. Мои уже вроде бы успокоились; вспышки костра бороздили полосами всё те же копья, воткнутые в землю, поглаживали всё те же блестевшие от пота руки, и шёпот, проносившийся над собранием, угасал во тьме, подобно шелесту крыльев насекомых над сидевшими на корточках мумиями; стоило поникнуть огню, как тьма, словно прибой, накатывала на этих жалких людишек, лишь кое-где беспорядочно поблескивали их копья. Всё усиливающаяся лихорадка делала их в глазах Перкена похожими на каменные изваяния; ночь шла на приступ этой утратившей на какое-то время свой лик дикости, поглощала её, как лес поглощал храмы, потом волна спадала, и снова возникали головы с неподвижными, красными точечками глаз, в глубине которых отражался огонь.

Занялась заря.

Ком земли задушил последний всплеск костра. Подошёл переводчик и сел рядом с Перкеном.

— Выбирайте место и день.

— Клятва?

— Клятва.

Зычным голосом он передал их разговор.

В тусклом свете холодного утра мои поднимались один за другим — обломки кораблекрушения; их масса всколыхнулась, словно брезент, и наконец распалась. Многие мочились, не сходя с места.

— Ты веришь в клятву, Перкен?

— Подожди. Надо сходить за патронами, которые остались в моей старой кобуре в первой повозке, под пиджаком… и моим кольтом…

— А где он?

— Не знаю… Между хижиной и этим местом…

По счастью, кольт упал на плешь без травы, и Клод сразу же нашёл его. Как только он подобрал револьвер — что свидетельствовало о наступлении мира, — из их хижины вышел одетый мужчина — Кса. Оба двинулись к повозкам; Кса достал кобуру и направился к Перкену.

— Грабо? — спросил тот.

Бой развёл руками.

— Теперь спать!

Старейшины расположились под своим гауром; раб принёс кувшин со спиртным. Перкен встал, опираясь на Клода, которого тревожил вид его осунувшегося, подёргивающегося, небритого лица: он нещадно кусал себе щёки, стараясь не выдать терзавшей его боли. Вождь протянул бамбук, Перкен наклонил было голову, но остановился. Все следили за ним.

— Что с тобой? — спросил Клод.

— Подожди…

Отказаться от клятвы? Мои дожидались сигнала вождя. Перкен поднял левую руку, чтобы привлечь внимание. Затем достал из кобуры кольт и, сказав переводчику: «Глядите на гаура», прицелился. Но точка прицела дрожала из-за раны и лихорадки… Только бы из-за ночной росы не заело револьвер… Хотя он был смазан… При свете раннего утра все взоры устремились к черепу, отполированному солнцем и муравьями. Перкен выстрелил. Кровавое пятно распласталось между двумя рогами, расползаясь от центра к краям; красная струйка замерла в нерешительности, потом вдруг спустилась к носу, остановилась на краю и, наконец, стала падать, капля за каплей. Вождь с опаской протянул руку — красная капля, застыв, повисла наверху, потом упала ему на палец. Он тотчас слизнул её, сказал какую-то фразу, после чего все взоры обратились к земле; их снова охватило беспокойство.

— Кровь человека? — спросил переводчик.

— Да…

Клод ждал, что Перкен объяснится, но Перкен глядел на мои. Плечи вперёд, с обмякшими и в то же время напряжёнными телами, они теснились, прижимаясь друг к другу; порою чей-то взгляд украдкой отрывался от других и устремлялся к черепу, потом пугливо опускался. Под неустанным обстрелом глаз и из-за висевшей в воздухе тревоги казалось, что пятно продолжает расплываться. На верхнем краю кровь высохла, но другая струйка, сделав вялый зигзаг, стекала на землю. Эта движущаяся кровь с похожими на лапки струйками казалась живой и напоминала огромное насекомое, которое можно было принять за клеймо, оставленное на голубеющей в свете нарождающегося дня кости.

Своей рукой, на которой он разбрызгал языком кровь, вождь указал на бамбук — Перкен сделал глоток. Клод ожидал какого-то взрыва всеобщего обожания.

— Они свыклись со сверхъестественным, — возразил Перкен. — И глядят на меня, как белые глядели бы на обладателя необыкновенного ружья. И боятся меня точно так же. Хотя мы, безусловно, в выигрыше, это придало клятве на рисовой водке бесспорную ценность.

Клод в свою очередь тоже сделал глоток.

— В чём же тут всё-таки дело?

— Я наполнил одну из пуль кровью из своего колена.

Вождь встал. Кса пошёл запрягать повозку; Перкен с Клодом вернулись в хижину, где остался Грабо. Он лежал на боку, вытянув руку с полуоткрытой ладонью, — спал. Разбудив его, Перкен возвестил ему о достигнутом с мои соглашении. Грабо сидел и молчал, склонив голову на плечо: то ли не проснулся до конца, то ли просто из-за неприязни.

— Теперь я уверен, что они не нарушат клятву на рисовой водке, — сказал Перкен.

Грабо раскрыл ладонь, так ничего и не ответив; Клод отвернулся, увидев Кса с повозками, а рядом с ним — последнего проводника. Кса по обыкновению управился с упряжками довольно быстро, ибо ничего не украли; и эта привычная обыденность, эта рассеявшаяся ночная трагедия навалились на Клода, словно сознание собственного ничтожества. Под гауром совсем никого не осталось, а на конце двух почерневших струек, на зубчатом краю кости запекалась капля крови, в которой отражалось солнце.

V

Копьём проводник показал на сиамскую деревню: тремя сотнями метров ниже, на фоне леса, возле нескольких банановых деревьев — скопление соломенных хижин, напоминающих, как обычно, лесных зверьков; до самого горизонта нисходящие, почти параллельные линии холмов — Сиам. Проводник воткнул в землю своё копьё, отмечая место будущего обмена.

— Выбрано удачно, — заметил Клод, — видно все тропинки, которые сюда ведут.

Перкен, лежавший, будто на носилках, в повозке, с которой Кса снял брезентовую крышу, приподнялся.

— Да он круглый дурак. Ведь если Сиам надумает действовать, то сделает это только после обмена: проще простого следовать за повозками, гружёнными кувшинами. Тот, кто будет следовать за ними, и поведёт колонну войск.

Мои всё ещё держал копьё; наконец он проникся уверенностью, что белые поняли его. Повернувшись, он двинулся в обратный путь, сначала медленно, потом бегом, с неловкостью преследуемого зверя. Они уже не слышали шагов, но всё ещё чувствовали его присутствие; он возвращался к дикости, как шлюпка к кораблю.

Одни со своими повозками, со своими камнями, одни на этой тропинке, толкавшей их навстречу деревне, крыши которой искрились за пучиной света.

Некоторые жители говорили по-сиамски. Перкен выбрал возчиков, и день за днём они продолжали путь, меняя упряжки в деревнях, как в Камбодже. Двигались они быстрее, чем там, повинуясь ритму биения крови в ноге Перкена, которая с каждым днём распухала всё больше, и в колене, становившемся всё краснее. Он едва прикасался к еде и вставал только по необходимости. Вечерами поднималась температура. Но вот наконец показались завитки и высокие белые купола пагоды, голубеющей под тропическим солнцем, — первое большое сиамское селение. Как только они добрались до бунгало, Кса навёл справки. Был там один молодой врач, из местных, который учился в Сингапуре и жил обычно в Бангкоке; был и английский врач, приезжий, который собирался уехать через два дня.

— Он кормится у китайца…

Время близилось к полудню. Клод бросился в китайскую харчевню; под панко note 22, перед стеной, увешанной облезлыми циновками с огромными рекламами сигарет, между содовой водой и зеленоватыми бутылками — белая полотняная спина, седые волосы.

— Доктор?

Мужчина неторопливо обернулся, на концах его палочек — завитки фасоли, лицо почти такое же белое, как волосы. Он глядел на Клода устало и покорно.

— Что там ещё?

— Белый ранен, тяжело. Рана загноилась.

Старик лениво пожал плечами и снова принялся за еду. Подождав с минуту, Клод решился положить на стол кулаки. Врач поднял глаза.

— Неужели вы не можете дать мне доесть, а?

Клод задумался: «Влепить ему пару затрещин?» Но это был единственный врач-европеец. И он сел за соседний столик, между мужчиной и дверью.

— Можно было бы и покороче ответить, например: «Договорились». Доедайте.

Наконец врач встал.

— Куда его дели?

«Куда ещё имели глупость его деть?» — звучало в его голосе и было написано на лице.

— В бунгало.

— Пошли.

Солнце, солнце…

Войдя в комнату, врач сразу сел на кровать и открыл свой нож, чтобы разрезать брюки, но нога уже так распухла, что Перкен сам разрезал их сбоку. Врач резко потянул ткань, однако поведение его изменилось, как только он начал ощупывать. Большая, сморщенная, чёрная точка раны, казалось, не имела никакого отношения к этому огромному красному колену.

— Вы не можете согнуть ногу, не так ли?

— Не могу.

— Вас ранили стрелой?

— Я упал на наконечник боевой стрелы.

— Как давно?

— Пять дней назад.

— Скверно…

— Стиенги никогда не употребляют отравленных наконечников.

— Если бы наконечник был отравлен, в настоящий момент вас уже не было бы на свете. Но человек обладает способностью травиться сам по себе. Он к этому просто предрасположен.

— Я помазал это место настойкой йода… хотя и не сразу…

— При такой глубокой ране это как мёртвому припарки.

Он осторожно ощупывал блестящее колено, такое чувствительное к малейшему прикосновению, что Перкену оно казалось эластичным.

— Твёрдое… Коленная чашечка болтается… Дайте-ка термометр… 38,8… К вечеру температура, конечно, поднимается. И вы почти перестали есть, так?

— Да.

— У стиенгов!..

Он опять пожал плечами и, казалось, задумался, затем снова с упрёком взглянул на Перкена.

— А чего вам не сиделось спокойно на месте?

Перкен вглядывался в его мертвенно-бледное лицо.

— Когда курильщик опиума начинает толковать мне о спокойствии, я посылаю его ко всем чертям. Если вам приспичило, ступайте покурите, а уж потом возвращайтесь, так оно будет лучше.

— Я же у вас не спрашиваю…

— Вы слыхали когда-нибудь о Перкене, а?

— А вам-то что до этого?

— А то, что это я и есть. И посему советую вам соблюдать осторожность.

— Покой нам только снится!..

Он снова склонился над раной, но не из послушания, а как бы ища чего-то; потом продолжал развивать свою мысль.

— Глупость, — проворчал он, — какая глупость…

Едва заметная улыбка, появившаяся на его губах и выражавшая отвращение, заставила опуститься углы его губ, вместо того чтобы поднять их, она исчезла, потом появилась вновь.

— Так вы и есть Перкен?

— Нет, я — персидский шах!

— И вам, разумеется, представляется крайне важным, что вы кое-что сделали в этой стране и прилагали немало стараний, вместо того чтобы спокойно сидеть на месте, и…

— Я-то ведь вас не спрашиваю, всерьёз ли вам кажется, что лучше спокойно сидеть на месте, как вы говорите.

Улыбка снова исчезла.

— Ну что ж, месье Перкен, слушайте меня хорошенько: у вас гнойный артрит. Не пройдёт и двух недель, как вы околеете. И сделать ничего нельзя, понимаете? Абсолютно ничего.

Первым побуждением Перкена было ударить, но в тоне доктора звучала горечь, а не враждебность, и он не шелохнулся. А между тем в его словах он уловил ненависть старых наркоманов к действию…

— Надо бы всё-таки поискать более серьёзного врача, — сказал Клод.

— Вы мне не верите?

Перкен задумался.

— До того как вы пришли, я чувствовал, что, может, так оно и есть. У нас со смертью давние связи…

— Так не говорите чепухи!

— …однако я сомневаюсь.

— Напрасно. Делать нечего. Нечего. Курите и обретёте покой, ни о чём другом не думайте; опиум здесь довольно хорошего качества… Когда боль станет слишком сильной, колитесь… Я дам вам один из своих шприцев. Вы не наркоман?

— Нет.

— Естественно! В таком случае, утроив дозу, вы при необходимости можете покончить со всем, как только пожелаете… Я передам шприц бою.

— Я уже бывал ранен боевыми стрелами…

— Но не в колено… Инфекционные микробы, которые там образуются, будут медленно отравлять вас. Есть только один выход — ампутация; но вы не успеете вовремя добраться до города, где вам смогут сделать ампутацию. Колитесь, думайте о чём-нибудь другом, посидите наконец спокойно; это даст вам возможность отдохнуть. Всё.

— А скальпель?

— Не поможет: инфекция слишком глубоко, да и кость мешает. Ну а теперь, если вам так хочется, пошлите за сиамцем, как предлагает этот молодой человек. Но предупреждаю вас, у него нет никакого клинического опыта. К тому же — туземец… Хотя это, верно, в ваших привычках — предпочитать нам этих людей…

— В данный момент — безусловно.

Прежде чем переступить порог вместе с Кса, врач обернулся, взглянул ещё раз на Перкена и Клода.

— А у вас ничего нет?

— Нет.

— Потому что, пока я здесь…

Однако взгляд его был прикован к Перкену; по его выражению, по прищуренным векам нетрудно было уловить его мысль, словно отражение в мутном зеркале. Наконец он ушёл.

— Жаль, что пара затрещин тут не поможет, — сказал Клод. — Любопытный феномен! Так я пойду за сиамцем?

— Немедленно. Белый заезжий врач в этих местах может быть только феноменом — наркоман или эротоман… Кса, ступай за начальником почты. Отдашь ему это. (Он протянул ему сиамскую административную бумагу, где латинскими буквами значилось только его имя). Скажи ему, что это Перкен. И найди мне к вечеру женщин.

Когда Клод вернулся — туземный врач должен был вскоре подойти, — начальник почты был уже там. Перкен говорил с ним по-сиамски; офицер слушал, коротко отвечал, делал какие-то пометки. Под диктовку записал с десяток фраз.

— Ну что с Грабо? — спросил Клод, как только тот ушёл.

— Мы его получим. Этот тип, как и я, думает, что правительство воспользуется случаем, чтобы направить войска для подавления и оккупации всего, что может быть оккупировано в этом мятежном районе. Хороший предлог и реальное преимущество — истерзанный белый; французам нечего будет сказать, в один прекрасный день они сами могли бы отыскать какой-нибудь предлог вроде этого, что было бы весьма досадно. Железнодорожные концессионеры просто мечтают о военной оккупации… Он взял текст моей телеграммы, ответ мы получим сегодня вечером. Если войска взорвут для начала одну деревню, паника охватит весь район…

В щель между едва приподнятой циновкой и окном без стекла Клод глядел на дорогу. Никого. Когда же придёт наконец этот сиамский врач? Пальмы таяли в сверкающих ртутной голубизной небесах; солнечные лучи обрушивались на землю с такой силой, что всякая жизнь, казалось, замирала. Это был уже не кошмар леса, а зной, его неотвратимое подчинение себе земли и людей, установление неумолимого владычества. В жаре плавились и намерения, и воля; и по мере того как вместе с воцарившимся молчанием она заполняла комнату, иное веяние исходило от белого полыхания земли, от спящих животных, от неподвижности двух мужчин, укрывшихся в этой перегретой тени, — веяние смерти. В присутствии англичанина Перкен испытывал необходимость скорее говорить, чем понимать; затем он пытался действовать, отдаляя тем самым возвращение этой мысли, которая ослепляла его, подобно солнечному излучению. Теперь она полностью завладела им.

Спокойное утверждение врача его не убедило, и, что бы он об этом ни говорил, его собственные ощущения теперь, когда он пытался сознательно разобраться в них, тоже его не убеждали. Он свыкся с ранами; температура, перемежающаяся боль, скрутившая его колено, — всё это было ему знакомо; именно тут, в этой крайней чувствительности нарыва, в рефлексах распухшей плоти, крылась его болезнь; тут, а вовсе не в каком-то там отравлении крови, которого он не чувствовал. Рана говорила одно, а люди — другое; и теперь с помощью этого сиамского врача он надеялся отвоевать свою жизнь.

Но стоило ему войти, как всё это рухнуло, словно сон сменила явь: профессионального безразличия врача оказалось достаточно, чтобы свести на нет эти защитные меры. Перкен сразу почувствовал себя отъединённым от своего тела, от того безответственного тела, которое хотело увлечь его навстречу смерти. Врач снял повязку и осмотрел рану, присев по-сиамски на край кровати; Перкен перечислил симптомы, которые называл английскому врачу. Сиамец не отвечал, продолжая ощупывать с поразительной ловкостью. Перкен исходил нетерпением, но без особой тревоги; он снова чувствовал себя перед лицом противника, хотя противником этим была его собственная кровь.

— Месье Перкен, по дороге к вам я встретил доктора Блекхауса. Это человек… порочный, но очень опытный врач. Он сказал мне с чисто английским презрением — как будто я не знаю этой болезни, — что у вас гнойный артрит. Я читал об этой болезни в учебниках, она была распространена во время европейской войны, но сам с ней ни разу не сталкивался. Симптомы как раз те, о которых вы рассказываете. Чтобы справиться с инфекционным заболеванием такого рода, надо бы прибегнуть к ампутации. Но здесь при современном состоянии науки…

Перкен поднял руки в знак прекращения разговора. Эта болтовня на западный манер напомнила ему, что осторожное подтверждение его смерти было дано в ожидании справедливого вознаграждения. Он расплатился; мужчина ушёл. Он проводил его взглядом — как лишнее доказательство.

В угрозу он верил больше, чем в саму смерть, одновременно привязанный к своей плоти и отъединённый от неё, подобно тем людям, которых топят, предварительно привязав к трупам. Он был настолько чужд этой подстерегающей его смерти, что снова чувствовал себя готовым к бою; однако взгляд Клода возвращал его внутрь тела. Было в этом взгляде горячее соучастие, основанное на щемящем чувстве братства по отваге и сострадании, животном единении существ перед обречённостью плоти; Перкен же, хоть и привязался к нему больше, чем к любому другому существу, ощущал свою смерть так, словно бы она исходила от него. Настоятельное подтверждение заключалось не столько в словах врачей, сколько в глазах Клода, который инстинктивно опускал веки. Колющая боль в колене возобновилась, и одновременно нога стала рефлекторно сгибаться: между болью и смертью установилось своего рода соглашение, словно одна была неизбежным приготовлением к другой; затем волна боли откатила, унося с собой и волю, которая ей противостояла, на страже оставалось только дремотное страдание; впервые в нём поднималось что-то такое, что было сильнее его, чего никакая надежда не могла одолеть. А ведь и с этим тоже следовало бороться.

— Самое удивительное, Клод, в присутствии смерти, даже… далёкой, — это то, что вдруг осознаёшь, чего именно хочешь, причём без малейших колебаний…

Они глядели друг на друга, подчиняясь тому молчаливому согласию, которое не раз уже объединяло их. Перкен сидел на кровати, вытянув ногу; взгляд его снова обрёл ясность, но исполнен был какого-то особого, проникновенного понимания, как будто воля его не избавилась от сожалений, груз которых всё ещё тащила за собой. Клод пытался разгадать его.

— Ты хочешь вернуться туда вместе с войском?

Перкен не сразу ответил от удивления; он об этом как-то не подумал. Стиенги в его сознании не были причастны к его смерти…

— Нет, теперь мне нужны люди. Я должен вернуться в свой район.

И вдруг Клод обнаружил, насколько Перкен был старше его. Не лицом и не голосом; казалось, будто минувшие годы тяготели над ним, словно вера, невозвратно другие, какой-то иной породы….

— А камни?

— Сейчас ничего не может быть хуже того, что было надеждой…

Доберётся ли он один до своих гор?..

Теперь ничто уже не мешало Клоду отправиться в Бангкок.

Ничто, если не считать веяния смерти.

— Я пойду с тобой.

Молчание. Словно для того, чтобы выйти из-под власти редчайшего человеческого единения, оба глядели в окно, ослеплённые светом снаружи, проникавшим из-под циновки. Шли минуты, сгорая в лучах неподвижного солнца. Клод думал о камнях, укрытых под крышами повозок и лишённых жизни, которая с такой яростью противопоставила их ему. Если он оставит их на почте, он их найдёт. А не найдёт… «Почему я решил пойти вместе с ним?» Он не мог его бросить, отдать одновременно и этим людям, от которых, как он чувствовал, тот был навсегда отрезан, и смерти. Претворение в жизнь такого могущества, о котором Клод и не подозревал, притягивало его, как откровение; а главное, именно такие решения, и только такие, позволяли ему питать презрение к тому, с чем люди привыкли мириться. Победитель или побеждённый, в такой игре он все равно оказывался в выигрыше, утвердившись в своей мужественности и удовлетворив неизбывную потребность в отваге, ещё раз осознав тщету мира и страдания людей, ведь ему так часто доводилось их видеть, совсем потерянных, у своего деда…

Циновка бесшумно отодвинулась, метнув в комнату вихрь треугольных частиц; ему показалось, что его доводы теряются, легковесные и ничтожные, в этой массе воздуха; что, кроме собственной воли, ему так ничего и не дано знать о себе.

Босоногий туземец принёс телеграмму, предварительный ответ, полученный начальником почты: «Подготовьте место расположения войск, база действий репрессивная колонна восемьсот солдат пулемёты».

— Восемьсот солдат, — молвил Перкен. — Они собираются усмирить район… В каких пределах?.. Даже если бы я не хотел этого, всё равно пришлось бы туда вернуться… Пулемёты, у них-то есть пулемёты…

Вошёл Кса.

— Миссье, находить женщины…

— А для меня находить можно?

— Можно.

Оба вышли.

Две женщины стояли справа от двери. Всё та же неприязнь охватила Перкена при виде цветочков той, что была поменьше ростом, и её лица с нежными губами; томная нега стала ему теперь ненавистна. Он сразу сделал знак подойти другой, не успев даже взглянуть на неё. Маленькая ушла.

В воздухе всё замерло, словно время остановилось, словно в тишине, подвластной азиатской неподвижности этого лица с тонким, изогнутым носом, живыми были только дрожащие пальцы Перкена. То было не желание и не лихорадка, хотя по нестерпимой яркости всего окружающего он чувствовал, как поднимается температура, то была дрожь игрока. В тот вечер он не боялся оказаться бессильным; но, несмотря на человеческий запах, к которому он приобщался, им снова овладевала тревога.

Раздевшись, она легла, её тело без волос смутно проступало в полумраке с едва заметным бугорком у начала ног и глазами, от которых он не мог оторваться, всё ещё не устав безуспешно искать в них отражение волнующей беспомощности наготы. Она закрыла глаза, чтобы ускользнуть из-под его власти, порождённой непонятными ей чувствами; привыкнув подчиняться желаниям мужчин, но зачарованная нарождавшейся в этом абсолютном безмолвии атмосферой и взглядом, не отрывавшимся от неё, она ждала. Принужденная из-за подушек слегка раздвинуть ноги и раскинуть руки, полуоткрыв рот, она, казалось, пыталась воссоздать собственное своё желание, вызвать его утоление медленным колыханием груди. Движение их заполнило комнату, неизменно повторяемое и такое похожее, учащавшееся каждый раз, как начиналось вновь. Оно спадало, как волна, потом постепенно набирало силу; мускулы напряглись, и все тёмные пустоты расширились. Когда он просунул под неё руку и ей пришлось помочь ему, он почувствовал, что страх покидает её; она оперлась на его бедро, чтобы слегка передвинуться; жёлтый отблеск, словно удар хлыста, скользнул на какую-то долю секунды по её крупу и исчез между ног. Тепло её тела слилось с его собственным. Вдруг она закусила губы, подчёркивая этим ничтожнейшим проявлением своей воли невозможность сдержать колыхания груди.

На расстоянии десяти сантиметров он смотрел на это лицо с голубоватыми веками, как на маску, почти отстраняясь от неистовых ощущений, заставлявших его прижиматься к этому телу, которым он обладал, словно нанося удары. Средоточием и лица, и женщины был её напряжённый рот. Внезапно пухлые губы раскрылись, вздрагивая на зубах, и, словно зародившись там, долгая дрожь пробежала по всему напряжённому телу, нечеловеческая и неподвижная, подобная трансу деревьев под палящим зноем. Жизнь лица по-прежнему отражал только рот, хотя каждое движение Перкена сопровождалось поскрёбыванием ногтя по простыне. От исступленной дрожи палец, устремлённый в пустоту, перестал касаться постели. Рот закрылся, как закрылись бы веки. Несмотря на сведённые уголки губ, тело это, исполненное собственного трепетного безумия, безнадёжно отдалялось от него; никогда, никогда не узнать ему ощущений этой женщины, никогда не найти ему в сотрясавшем его яростном исступлении ничего, кроме худшей из разлук. Обладать можно только тем, кого любишь. Захваченный своим движением, не имея возможности напомнить о себе, даже оторвавшись от неё, он тоже закрыл глаза, припадая к себе самому, точно к яду, опьянев от собственной необузданной силы, уничтожавшей это безымянное лицо, толкавшее его к смерти.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

I

И снова ночи, и снова дни — бок о бок со смертью, бок о бок с Клодом, — под гнётом жары и комаров, разлетавшихся, казалось, из пронзённого болью колена; его катило сквозь лес навстречу оцепенению и этому беспорядочному чередованию полян и зарослей, равносильному смене дней и ночей, навстречу миру, где ночи тянулись, точно листья, где само время подгнивало. Прогалины попадались всё чаще, как будто лес, наконец отступив, давал простор свету; но Перкен знал, что это всего лишь большая долина и что новая волна леса вскоре опять обрушится на его неподвижное тело, на его сокрушённую волю, прислушивающуюся к голосу надежды, который заглушал вой диких собак и свирепый жар укусов насекомых. Он велел снять ненадолго свой ботинок: кожа была гранатового цвета с похожими на татуировку следами укусов, которые шли до того места, где начинался ботинок. По мере того как он продвигался вверх, в сторону Лаоса, к своему району, перед каждой лесной прогалиной его снова и снова одолевали боль, зуд, гниль, несмолкаемые крики обезьян и корявые ветки, а жизнь загнанных стиенгов исчезала в глубинах и уже не всплывала на поверхность, что было высшим проявлением распада. Вручив кувшины и забрав Грабо, которого направили в больницу Бангкока, репрессивная колонна войск, унося раненых солдат, наткнувшихся на боевые стрелы или попавших в ловушки, двинулась на деревню, взорвала ворота и смела хижины гранатами, оставив за собой бойню, где среди осколков разлетевшихся вдребезги кувшинов промышляли чёрные поросята да терзали мёртвую плоть животные… Спасавшиеся бегством стиенги опустошали деревни; преследовавшая их колонна теряла в глухом лесу много людей, в основном из-за заражения ран; для брошенных больных у ополченцев находилось верное лекарство — гранаты, а для раненых — штыки. Великое переселение всколыхнуло лес, подобно неспешному продвижению животных к водопою; оно устремлялось к востоку, ничем не нарушая хмурого покоя леса, но по вечерам длинные ряды костров с высоким прямым пламенем в неподвижно застывшем воздухе указывали место стоянки эпического марша племён средь бесконечного бега деревьев.

Костры начали появляться через несколько дней после того, как Клод с Перкеном покинули сиамское селение; по мере их приближения к району Перкена и к местам железнодорожных работ костров становилось всё больше: стоило обозначиться новой прогалине, и на горизонте сразу же вставали огни. В ночи, звенящей от стрекота цикад, — невидимая колонна, а за ней — правительство Сиама… «Такие люди, как я, неизбежно вступают в игру с государством», — говорил Перкен. Государство находилось где-то в глубине этой тьмы, изгоняя дикие племена, прежде чем приняться за другие, удлиняя километр за километром линию железной дороги, захоранивая год за годом, причём с каждым разом чуть подальше, трупы своих искателей приключений. В те дни, когда появлялись столбы дыма, такие же прямые, как стволы деревьев, между ними на фоне неба можно было различить в бинокль выкрашенные в красный цвет черепа. Когда же эти костры, потрескивание которых заглушалось необъятной ширью, доберутся до дороги, по которой им предстояло пройти? Как только огни костров начинали тонуть во мраке, железнодорожная линия, оставшаяся далеко позади, посылала в небо свет своего маяка, словно средоточием великого исхода мои, их кочевья под сенью листвы, напоминавшего перегон скотины на другое пастбище, был сияющий треугольник, устремлённый в небеса белокожими. Сквозь новую прогалину среди деревьев уже проглядывал, словно увиденный с высоты самолёта, далёкий пейзаж, причём ни исчезающие в лесной глуши линии, ни насыщенные сочной голубизной дали никак не соотносились, казалось, с тропинками. Терявшееся в этой бездонной глубине солнце переливалось там, будто на воде, блестками, стекленея у горных хребтов и заволакиваясь пылью возле пальм. Вдалеке — белые буддийские купола в чернеющей растительности, предвестник владений Перкена — Самронг, первая дружественная лаосская деревня, первая, где он свёл знакомство с вождём. Перед ним вздымались столбы дыма от костров, отчего бескрайние небеса казались ещё необъятнее, продвижение их напрямую связывалось с жизнью леса и представлялось неодолимым, исходившим не от людей, а от самой земли, подобно пожару или приливам и отливам.

— Какого чёрта они идут в деревню, где есть вооружённые воины? Значит, что-то их вынуждает к этому…

— Голод? — высказал догадку Клод.

— Колонна войск уже отстала от них: было условлено, что дальше реки она не пойдёт. За рекой начинается район Савана, а за ним — мой.

Раскалённая добела река, делая большой изгиб, сверкала внизу, в голубой пучине.

— Придётся помочь Савану отстоять его деревню…

— В твоём-то состоянии?

— Следуя вдоль хребта, мы доберёмся туда намного раньше их. Ну задержимся ещё на один день…

Он по-прежнему глядел на деревню и лес, взгляд его затуманился, хотя он и грыз в ярости ногти, чтобы, пересилив зуд, не чесаться. Клод слишком хорошо понимал братские чувства Перкена, толкавшие его туда, чтобы отстаивать то, что ему дорого. Молчать его заставляла ещё и тревога: словно порождённые высокими столбами дыма, вроде лесных духов, непреклонно преодолевавшими пространство, тонули в дремотной тишине удары, следовавшие один за другим; слишком слабые, чтобы заполнить этот сияющий ад света, они разлетались, подобно редкостным птицам, которые, стоило им на мгновение вылететь из леса, тут же камнем падали вниз, устрашённые гнетущим жаром солнца, спеша вновь укрыться в чаще деревьев; равномерные интервалы, разделявшие эти удары, которые таяли в сиянии дня, придавали им сходство с торжественным предупреждением, посылаемым с далёкой планеты. Клоду вспомнился звук ударов его молотка с раздвоенным наконечником по камню.

— Вот, послушай…

— О чём ты?

Он прислушивался только к своей боли. Но теперь затаил дыхание. Один… два… три… четыре… Интервалы между ударами сокращались, различить их было нетрудно, хотя звук доносился глухой, чуть ли не ватный; неспешное передвижение столбов дыма лишь подчёркивало это нарастающее ускорение.

— Вроде бы люди, — продолжал Клод. — Может, они сооружают какие-то укрепления?

— Кто, мои? Это не они: дым всё время движется вперёд, а шум гораздо ближе к нам.

Перкен попытался направить свой бинокль в сторону звука, но тщётно: знойный голубой туман не окутывал лес, а размывал его очертания; боль в колене колокольными ударами — один за другим — отдавалась у него в ушах, не согласуясь с теми далёкими ударами, и ни одного человеческого силуэта не появлялось на лоне этой враждебной природы, которая сама, казалось, порождала и этот дым, и этот необъяснимый стук. Внизу показалась сверкающая точка, похожая на отблеск солнца на стекле.

Между тем воды там не было.

Он снова посмотрел в бинокль, остановил повозку и посмотрел ещё. Его неживая, хотя и пульсирующая болью нога заслоняла свет; он приподнялся, не пытаясь даже отодвинуть эту отчуждённую от него плоть, как будто он мог страдать в теле другого. Вот теперь он видел. Клод протянул руку, но Перкен не отдал ему бинокля. Сверкающая точка то поднималась, то опускалась, в такт ударам, которые, казалось, сама и производила. Перкен уронил руку. Клод хотел взять бинокль, но он всё не отпускал его; наконец Перкен разжал пальцы.

— Река-то ведь всё-таки в той стороне? — молвил он.

Клод не отрывал глаз от сверкающей точки: неужели котёл, непременная принадлежность лагерной стоянки? Причём далеко за рекой. А совсем рядом — тоненькие, перекрещивающиеся полоски, человеческие фигуры и больших размеров геометрические поверхности. Ну их-то он сразу узнал — палатки. А перекрещенные полоски — козлы с винтовками. Он ещё раз взглянул на реку: она осталась далеко позади, очень далеко. Тут как раз новая сверкающая точка вспыхнула впереди, следуя за дымовыми столбами мои.

— Колонна? — спросил Клод.

Перкен молчал. Потом наконец вымолвил:

— Для этих я тоже уже мертвец…

Он глядел попеременно то на свою ногу, то на этот сверкающий отблеск с каким-то ужасом. Но вот взгляд его оторвался от ноги. Стук деревянных молотков по колышкам палаток, разносившийся окрест, словно гул пустых бочек, возобладал мало-помалу и над столбами дыма, и даже над лесом, над всем, что изнемогало под солнцем; воля людей занимала здесь его командный пост на службе смерти. Несмотря на боль, он ощущал себя до ужаса живым, вопреки этому очевидному свидетельству своего поражения. Значит, впереди снова битва. А между тем на всё, что было им сделано, он взирал сейчас, будто на собственный труп. Не пройдёт и недели, как колонна может очутиться у него, и жизнь его в таком случае окажется напрасным ожиданием.

Стояли козлы для винтовок. Колонна двигалась, не обращая ни малейшего внимания на большой изгиб реки, откуда поднималось голубоватое сияние, похожее на электрический свет. И палатки тоже стояли. И всё-таки он ни в чём не был уверен, испытывая тошнотворную тревогу, напоминавшую то полуобморочное состояние, которое обычно предшествует рвоте. Невольно прислушиваясь прежде всего к своей боли, которая то подступала, то отпускала, напоминая качку на корабле, он мог думать о колонне и о смерти, лишь когда боль затихала; неразрывно связанные друг с другом, обе они двигались к своей цели, подобно громадным столбам дыма.

«Очень может быть, — думал он, — что устроить свою смерть для меня гораздо важнее, чем устраивать свою жизнь…»

Он навёл бинокль на деревню, очертания которой с поразительной чёткостью снова появились между расплывчатой массой двух ботинок.

В его жизнь, катившуюся теперь в пропасть, деревня эта врезалась, словно камень, за который он должен был ухватиться, как за камни храма. А бинокль вроде бы сам по себе всё возвращался к колонне. Две волны следовали одна за другой, но сначала придётся дать бой стиенгам.

— У Савана тоже мы будем намного раньше них…

— Ты полностью доверяешь этому типу?

— Нет, я уверен только в вождях Севера. Но у нас нет выбора…

II

Участившиеся выстрелы, сливавшиеся теперь с эхом, светящимися точками окружали Самронг и его буддийские купола, за исключением одного чёрного круглого контура. Внутри них почти замкнутой кривой — ночные цикады, рыжеватый свет сигнального фонаря — лаосский покой, гнетущий, в оковах.

— Внизу, Клод, по-прежнему ничего?

Перкен уже не мог подниматься.

Клод снова взял бинокль.

— Невозможно ничего разглядеть…

Не успел он положить бинокль, как возле одной из вершин мелькнула короткая вспышка нового выстрела; эхо вторило разрыву на тон выше. И ещё выстрел. На фоне звёзд их отблески казались грязными.

— Может, стиенги окружили деревню?

— Это исключено.

Перкен показал пальцем на едва различимый холм:

— Наши часовые пока не стреляют; стало быть, они и не пытаются подняться.

— Мои знать, что имеются пулемётчики, где работать железная дорога, — молвил Кса.

Над ружейными вспышками дрожало красноватое пламя костров. Перкен всё время смотрел на них: туда, где они мерцали, колонна ещё не дошла. Чей-то силуэт появился в поле зрения бинокля на очень близком расстоянии, заслонив то, что рассматривал Перкен.

— Кто идёт?

Лёжа на перегородке, он озирал заросли с высоты свай. Силуэт исчез. На всякий случай он выстрелил в ту сторону, ожидая крика. Ничего.

— Это уже второй раз…

— С тех пор как ты посоветовал остановить колонну, дела осложнились… Пока речь шла только о том, чтобы помочь им в борьбе со стиенгами…

— Банда идиотов!

Поставленные Перкеном часовые стреляли теперь гораздо чаще: волна стиенгов, отражавшая недавно натиск колонны, пошла на приступ деревни.

— Ты уверен в том, что посоветовал им? Боюсь, что, если они пошлют парламентёров, командир колонны попросту наплюёт на них, а если они начнут стрелять, как бы им не ответили пулемётами…

— По инструкции колонне не положено сражаться с ними. Они буддисты, осёдлые, вооружены, как и мои люди. Дело ограничится переговорами. Но если они позволят ополченцам войти без всяких условий, начнётся «администрирование», как говорят сиамцы. Один Саван это понимает… однако его авторитет вождя столь же шаток, как и эти дрожащие огоньки выстрелов… Тут не может быть двух мнений: если они войдут сюда, дорога будет открыта и в мои владения тоже; я вовсе не горю желанием, чтобы вожди с Севера…

Пахнуло диким запахом костров, принесённым ночною тьмой.

— Мы остановились не только ради того, чтобы организовать их защиту от стиенгов!

Ружейные залпы, всё более частые, подстегивали своим замедленным пулемётным ритмом одержимость Перкена; их вспышки то появлялись, то исчезали, подчеркивая тем самым незыблемое постоянство застывших костров. Загорались всё новые костры; далёкие и неподвижные, они появлялись на разных уровнях по мере того, как усиливался заградительный огонь; под ружейным огнём недвижность их выглядела такой торжественной, что казалось, будто они не имеют отношения к сражению, а рождены зноем и ночным мраком.

— Как ты думаешь, они могут объединиться и пойти на приступ? — спросил Клод.

— Их собралось сейчас очень много — посмотри на костры…

Перкен задумался.

— Деревню захватить они, конечно, могли бы. Но объединиться не способны. Мои люди и вожди, которых я хотел собрать, — лаосцы-буддисты, как и жители этого района, но удержать их вместе практически невозможно. К этому следует добавить, что стиенги, как правило, всегда нападают на тех, кто проходит через их владения. Идти на приступ, имея в прошлом на своём счету немало трупов, не так-то просто, это прошлое дурно пахнет и мешает подготовке действенного штурма. В настоящий момент ими движет в основном голод. А завтра их снова будет преследовать по пятам колонна…

Он снова задумался.

— Да и нас тоже…

Стрельба возобновилась и вновь утихла, словно проложив кривую линию над кострами. У входа в хижину из тени появился человек, его босые ноги, словно руки, бесшумно касались перекладин лестницы. В неверном свете рефлекторной лампы всё выше поднималось светлое пятно: голова, корпус, нога. Гонец. Перкен приподнялся, сморщившись от боли, и снова упал. Боль полностью завладела им, и, чтобы отдать приказание, он дожидался, пока она утихнет, как дожидался бы ухода живого существа. А человек уже что-то торопливо говорил, фразы были короткие, он как будто твердил заученный урок. Клод догадывался, что он повторял выученные наизусть сиамские фразы, не спуская при этом глаз с Перкена, словно понять молчание европейца ему было куда легче. Перкен уже не смотрел на человека, который говорил, не умолкая; веки его были опущены, и, если бы не едва заметное подёргивание щёк, можно было бы подумать, что он заснул. Внезапно он поднял глаза.

— В чём дело? — спросил Клод.

— Он говорит, что стиенги знают о том, что я здесь, и поэтому нападают и возвращаются. Впрочем, мы, конечно, менее опасные враги, чем колонна…

Стрельба смолкла; гонец ушёл в сопровождении Кса.

— Деревню окружить нельзя… У нас есть ружья…

Донеслось двойное эхо двух выстрелов, и снова воцарилась тишина.

— Ещё он говорит, что инженеры железной дороги заодно с колонной…

Клод начинал понимать.

— Но они там работают вовсю! За день они взорвали по меньшей мере десять мин…

— Каждый из этих взрывов ложится на меня тяжёлым бременем… Они, безусловно, продвигаются… Если они придут сюда…

— Изменить трассу сейчас?

Перкен не шелохнулся; без единого жеста он глядел прямо перед собой во тьму.

— Пройдя по моей территории, они здорово сэкономили бы… Думаю, они полны решимости — ещё бы, мои бегут, как бессловесная скотина. Но им не пройти, даже вместе с колонной.

Клод ничего не ответил.

— …Даже вместе с колонной… — повторил Перкен.

И снова умолк.

— Три пулемёта, всего лишь три пулемёта, и они ни за что бы не прошли…

Стрельба опять возобновилась, но слабая, потом вновь стихла.

— Сейчас успокоятся — день занимается…

— Саван должен прийти на рассвете?

— Я надеюсь… Банда идиотов! Если они пропустят колонну…

III

Саван поднимался по лестнице. Сколько рассветов ещё осталось до катастрофы? Перкен глядел на его седые волосы ёжиком, его беспокойные глаза, его нос лаосского Будды, показавшиеся в дверном проёме; с той поры, как Перкен почувствовал, что в нём поселилась смерть, живые существа теряли свою форму. Этот вождь, которого он между тем довольно хорошо знал, обладал в его глазах меньшей индивидуальностью, чем старый вождь деревни стиенгов. Однако руки эти уже готовились к дискуссии… Ему бы только поговорить, ни на что другое он не способен. Одна за другой появлялись головы: за ним следовали мужчины. Наконец все они вошли. Саван остановился в нерешительности, он не любил в присутствии белых садиться на корточки, а просто садиться и вовсе терпеть не мог. Поэтому он остался стоять, внимательно разглядывая свои ноги и не говоря ни слова. Каждый выжидал. Это азиатское молчание приводило Клода в бешенство; Перкен с этим свыкся, но после ранения ко всему стал относиться гораздо болезненнее; ожидание с особой силой заставляло его почувствовать свою неподвижность. Он первый решился заговорить:

— Если колонна придёт сюда, сами знаете, чего следует ждать.

Теперь уже можно было различить убегающую к горизонту череду склонов; в нескольких сотнях метров виднелись в рассеивающейся мгле черепа, развешанные на одиноко стоящих деревьях. Утренний ветерок наклонял верхушки, и широкие волны, катившиеся по листве от холма к холму, казалось, хотели помочь ему, вздымаемые незримым бегом племён. Взорвалась мина. Они не видели железнодорожной трассы, которая шла по другую сторону от хижины; но сразу же вслед за грохотом, прокатившимся по долине, до них донёсся шум падающих градом камней и обломков скал.

— Послезавтра колонна будет здесь. Повторяю, если деревня окажет ей сопротивление с помощью огнестрельного оружия, которое у вас имеется, то она уйдёт на север. Если же нет, то железная дорога пройдёт здесь. Хотите оказаться под пятой сиамских чиновников?

Жестом Саван ответил отрицательно, но всем своим видом выражал недоверие.

— Гораздо легче сражаться с колонной, не получившей приказа атаковать вас, чем отбиваться от регулярных войск, которые явятся по железной дороге… Но к тому времени, — сказал он Клоду по-французски, — меня, возможно, уже не будет…

Вещь поразительная: он снова верил в свою жизнь.

Один за другим входили туземцы и рассаживались в хижине на корточках. Между собой они не говорили по-сиамски, а местного диалекта Перкен не понимал, но их враждебный настрой был очевиден. Саван показал на них пальцем.

— Они прежде всего боятся стиенгов.

— Против ружей стиенги ничего не могут!

Палец вождя, так и оставшийся в воздухе, указывал теперь на лес. Перкен взял бинокль и навёл его на деревья; на верхушках самых высоких из них один за другим появлялись шесты с грубо сработанными украшениями на концах: стиенги уже не бежали. За недостатком идолов и талисманов над лесом взметнулось множество черепов и убитых на охоте животных, олицетворяя на фоне утреннего неба угрозу надвигающейся дикости, словно несметное полчище костей, порождённое черепом гаура, тоже спасаясь бегством, спустилось сюда к реке, в туче насекомых. Грудные клетки, черепа — всё, вплоть до змеиных кож, раскачивалось на ветру, сияя меловой белизной, словно внезапное подтверждение голода, мучительные всплески которого всегда сопутствовали переселению дикарей. А справа, неподалёку от реки, стоял, как наваждение, один из идолов, изображающих плакальщиц по мёртвым; он был исполнен недоступной цивилизованным людям скорби, с человеческим черепом наверху, украшенным маленькими перьями. Перкен опустил бинокль, в. хижину входили новые туземцы. У двоих были ружья, которые смутно поблескивали; ему вспомнилась хижина, где висел пиджак Грабо.

— Поймите же, решается ваша жизнь: если вы отправите кого-нибудь на переговоры и дадите залп по колонне, они не будут упорствовать; мне известны полученные ими инструкции. И тогда колонна сможет зайти стиенгам с тыла. В противном случае…

Многие из присутствующих понимали сиамский язык. Перкену не дали договорить, послышались резкие возражения, что-то вроде злобного воя. Саван заколебался, потом всё-таки решился сказать:

— Они говорят, что стиенги напали на нас по твоей вине.

— Они на вас напали, потому что подыхают с голода.

Все взоры обратились к Савану, тот снова заколебался, потом наконец решился:

— Что без тебя они оставили бы нас в покое.

Перкен пожал плечами.

— И что они хотят, чтобы ты ушёл.

Перкен ударил кулаком по перегородке. Сидевшие на корточках туземцы разом распрямились, подскочив, точно лягушки, двое лаосцев с ружьями взяли белых на мушку.

«Вот тебе и раз, — подумал Клод. — Что за идиотизм!»

Перкен глядел поверх угрожающих лиц, между тем Кса в хижине не было.

— Если они шелохнутся, — крикнул он, устремив взгляд куда-то за присутствующих, — немедленно стреляй!

Не опуская ружей, они тут же повернулись назад. Раздались два выстрела — стрелял Перкен, через карман. Толчок оказался таким болезненным, что на мгновение ему почудилось, будто он выстрелил себе в колено, но один из лаосцев упал, а другой, уронив ружьё, схватился обеими руками за живот, разинув рот и вытаращив глаза, в которых отражалась смерть. Всеобщее бегство заставило пошатнуться и его, над головами бегущих остались торчать его растопыренные пальцы. После того как стихло шарканье босых ног, воцарилась тишина.

Остался один только Саван.

— Ну а теперь что? — молвил он Перкену.

Он покорно ждал наступления бедствий, которые рано или поздно влекло за собой безумие белых. Казалось, его заслонял от всего беспечный мир буддизма, в котором он до сих пор жил. Он остался стоять над двумя скорченными телами, кровь из которых вытекала совсем бесшумно; неподвижный, с устремлённым куда-то вдаль взглядом, он напоминал привидение на опустевшей площади. «Те, кто больше всех сейчас кричал, наверняка его соперники, — подумал Перкен. — Вряд ли он сердится за то, что его от них избавили…» И вдруг он увидел их перед собой в крови, вытекавшей из них через незримую дырочку, словно из чего-то такого, что никогда не было живым, и хотя он знал, что они здесь, ему чудилось, будто они убежали вместе с остальными. Мертвы. А он? Живой? Умирающий? Что связывало с ним Савана? Интерес и принуждение, ему это было известно. Да, этих людей можно было поднять, но для этого требовались мятеж или война, которых он дожидался столько лет. Согласись Саван противостоять колонне, и половина деревни наверняка бы сбежала. Эти союзы, от которых прежде он так многого ждал, представлявшиеся ему чуть ли не смыслом всей его жизни, показались вдруг столь зыбкими, ненадёжными, вроде этого нерешительного лаосца, вместе с которым ему ни разу не доводилось сражаться. В борьбе против нашествия белых, против колонны, против этих мин, сотрясавших долину, он мог рассчитывать лишь на людей, с которыми был связан по-человечески, на людей, для которых существовала лояльность, на своих. Да даже эти… если бы не его рана, никогда лаосцы не посмели бы взять его на мушку. Ну и что ж, пускай в их глазах он утратил былую силу, зато в своих пока ещё нет; этим двоим он уже показал. Перкен поднял глаза на Савана; их взгляды встретились, и он понял так же ясно, как если бы вождь высказал свою мысль вслух, что для него он человек конченый. Во второй раз он видел отражение своей смерти во взгляде другого; его охватило яростное желание выстрелить в него, словно только убийство могло позволить ему утвердить своё существование и продолжать борьбу против собственного конца. То же самое он наверняка увидит в глазах всех своих людей; это бредовое ощущение, будто можно взять свою смерть за шиворот и драться с ней, точно со зверем, которое охватило его только что, когда ему пришла мысль выстрелить в Савана, с неукротимой силой вновь овладевало им. Он будет уничтожать своего злейшего врага — поражение — в душе каждого из своих людей. Ему вспомнился его дядя, мелкий датский помещик, который, совершив тысячу всяких безумств, велел, как властитель гуннов, заживо зарыть себя в землю на своем мёртвом коне, поддерживаемом вбитыми кольями, и, отринув истошный призыв своих нервов, заставил себя ни разу не крикнуть во время агонии, дабы усилием воли прогнать сотрясавшие его конвульсии ужаса.

— Я ухожу.

IV

Теперь уже никаких деревень: против неба — горы, первые, на которые Перкен возлагал надежды; внизу — река. Над лесом свершали свой тяжёлый полет птицы и скользили, вроде слабого отблеска, бабочки; а небольшие зверушки, в особенности обезьяны, разбегались в панике, как от пожара, от мои, которых колонна откинула назад к самому горизонту. Обезьяны переправлялись через реку сотнями, подобно вихрю листьев, обрушиваясь на берег, а когда останавливались у воды, подняв хвост кверху, напоминали кошек. Одна здоровенная барахталась посреди реки, встав, верно, на камень: в бинокль Клоду было явственно видно, как она, похожая на вымокшую собаку, пыталась сбросить взобравшихся ей на спину малышей. На другом берегу реки они исчезали стремглав средь хлопающих веток, и бегство их, оказавшись на виду между двумя берегами леса, как бы соединяло сверкающую гладь воды с нескончаемой кривой исхода племён.

Костры, горевшие теперь целый день, окутывали склоны шлейфами дыма; даже ослепительный полуденный свет не мог его рассеять; без малейшего ветерка он сам поднимался мало-помалу до середины гор, подбираясь к тропинке, по которой следовали белые; то было предвестие приближения людей, наподобие глухого топота армии. Дым от любого нового костра, с каждым разом становившегося всё более опасным по своему расположению, чем предыдущий, густой струёй шёл вертикально вверх, прежде чем его разреженные клубы превращались в шлейф; и Клод в тревоге вглядывался на километр вперёд, опасаясь, что появится новый дым, который будет равносилен повороту ключа в замочной скважине.

— Ещё один костёр, и нам уже не пройти.

Перкен не открывал глаз.

— Бывают минуты, когда мне начинает казаться, что эта история не представляет ни малейшего интереса, что всё это неважно, — сказал он сквозь зубы, как бы про себя.

— То, что нас отрежут?

— Нет, я имею в виду смерть.

За грядой гор территория Перкена сама себя защищала, придавленная сиротливым одиночеством своих хребтов без костров. С другой стороны — железная дорога. Если Перкен умрёт, Клод будет отброшен назад, к дожидавшимся его барельефам; никогда стиенги сами по себе не осмелятся напасть на железнодорожную линию.

Перкен погружался в тупое оцепенение. У самых его ушей перехлёстывалось тонкое комариное жужжание; боль от укусов, казавшаяся прозрачной, наслаивалась, словно филигрань, на боль от раны. Она тоже то подступала, то отпускала, усиливая жар, обрекая Перкена на кошмарную борьбу с желанием прикоснуться к себе, и казалось, будто другая боль так и подстерегает его, выставляя в виде приманки эту. Внезапно его внимание привлёк какой-то звук; оказалось, это его пальцы, точно завороженные жгучими укусами насекомых, судорожно стучали по бортику повозки, а он даже не замечал этого. Всё, что он думал о жизни, под воздействием лихорадки распадалось, разлагалось, будто тело в земле; слишком резкий толчок вернул его на поверхность жизни. Он очнулся в ту же секунду, сознание его прояснилось от услышанной фразы Клода и движения повозки, слившихся для него воедино; он до того ослаб, что не различал уже своих ощущений, и это нестерпимое пробуждение возвращало его одновременно и к жизни, от которой ему хотелось бежать, и к самому себе, а себя ему терять не хотелось. Употребить свою мысль хоть на что-нибудь! Он попробовал приподняться, чтобы взглянуть на новый костёр, но не успел он пошевелиться, как далеко впереди разорвалась мина; земля после взрыва падала с громким влажным хлюпаньем. Собаки мои завыли.

— Главное — это колонна, Клод. Пока железная дорога не кончена, её ещё можно обезвредить. Все коммуникации находятся в глубине; надо будет перерезать их достаточно далеко отсюда, изолировать начало линии, захватить оружие… Тут нет ничего невозможного… Только бы мне добраться! Проклятая лихорадка… Когда я выкарабкаюсь, мне хотелось бы по крайней мере… Клод, ты меня слышишь?

— Ну конечно.

— Пускай хоть моя смерть заставит их быть свободными.

— Тебе-то что до этого?

Перкен закрыл глаза: разве можно заставить живого понять себя?

— Ты опять не чувствуешь боли?

— Чувствую, но только при очень сильных толчках. Правда, я чересчур ослаб, так что вряд ли это нормально… Верно, снова заберёт…

Он взглянул на вершины гор, потом на холм, где только что взорвалась мина. Чтобы навести бинокль, ему пришлось упереться в дерево повозки; голова его болталась из стороны в сторону; наконец он сумел удержать её.

«Теперь я не смог бы даже стрелять…»

Наверху буйволы привозили брёвна для шпал, которые сиамцы сталкивали вниз, затем снова с точностью машины отправлялись в путь, кружа вокруг последнего бревна, как Грабо в своей хижине. Беззвучное, будто в ином мире, падение каждого бревна отдавалось болью в его колене. Не только над его надеждами пройдёт эта железная дорога, точно таран продвигавшаяся к горным цепям на горизонте, но и над его самым что ни на есть настоящим трупом, над его истлевшими глазами, изъеденными землёй ушами. До него не доносился шум падения деревьев, и всё-таки каждую секунду он слышал его в биении своей крови; он знал, что у себя он вылечится, и в то же время не сомневался, что должен умереть, что над соцветием надежд, воплощением которых он был, мир захлопнется, замкнутый этой железной дорогой, словно цепями узника, и ничто на свете, ничто и никогда, не возместит боли ни прошлых его страданий, ни нынешних; быть человеком ещё более абсурдно, чем быть умирающим… Столбы густого дыма от костров мои, которых становилось всё больше, вздымались вверх в полуденном пекле, заволакивая горизонт, подобно гигантскому частоколу; зной, лихорадка, повозка, жгучие укусы, лай собак, шпалы, которые сбрасывали там, как сбрасывали бы лопатами землю на его тело, — всё это мешалось с частоколом столбов дыма и могуществом леса, с самою смертью — поистине нечеловеческое пленение без всякой надежды. Песнь комаров заглушал теперь вой собак, катившийся из конца в конец долины; из-за холмов им вторили другие; гомоном полнился лес до самого горизонта, крики заполняли все свободное пространство между столбами дыма. Да, он самый настоящий пленник, всё ещё запертый в мире людей, словно в подземелье, окружённый всё теми же опасностями, и этими кострами, и этой абсурдностью, — куда до всего этого подземным тварям. Рядом с ним Клод, который будет жить, который верит в жизнь, как другие верят в то, что терзающие вас палачи тоже люди, — ненавистный Клод. Один. Один со своей лихорадкой, сотрясавшей его с головы до колена, и этой неизменной штукой, лежавшей на его ноге, — рукой. За последние дни он несколько раз видел её такой: свободной, отстраненной от него. Лежа преспокойно на его ляжке, она словно глядела на него, разделяя одиночество, в которое он погружался с ощущением горячей воды на всей коже. Очнувшись на мгновение, он вспомнил, что, когда начинается агония, руки сводит судорога. Он был в этом уверен. В неудержимом беге к такому примитивному миру, как мир леса, жестокое сознание не покидало его: рука эта была здесь, белая, завораживающая, с пальцами, лежавшими выше тяжёлой ладони, и ногтями, впившимися в ткань коротких штанов, словно пауки, повисшие на своей паутине, а краем лапок зацепившиеся за горячие листья; она была здесь, прямо перед ним, в бесформенном мире, где он барахтался, как другие барахтаются в вязких глубинах. И никакая не огромная, самая обыкновенная, простая, но живая, как глаз. Смерть, это и была смерть.

Клод глядел на него: вой диких собак вполне соответствовал этому измождённому, небритому лицу с опущенными веками, чей сон был таким далёким, отчуждённым, что мог свидетельствовать только о приближении смерти. Единственный человек, который любил его за то, чем он был на самом деле, чем хотел быть, и, значит, любил его самого, а не какое-то там воспоминание о ребёнке… Клод не решался прикоснуться к нему. Но когда голова Перкена ударилась о деревянный бортик повозки, Клод приподнял её и, сдвинув со лба шлем, уложил поудобнее. Перкен открыл глаза: на него нахлынуло небо, изнуряющее и всё-таки полное радости. Между ним и небом промелькнуло несколько веток без насекомых, вздрагивающих, как воздух, как последняя лаоска, которой он обладал. Он ничего уже не ведал о людях и даже о земле, которая катилась под ним вместе со своими деревьями и животными, ему была ведома только эта белая, залитая нестерпимым светом необъятность, эта трагическая радость, которая растворяла его и мало-помалу наполнялась глухим биением его сердца.

Он слушал теперь только себя, как будто он один мог сговориться с пеклом, вырывавшим его душу у леса, как будто он один мог выразить неотвратимый ответ своей раны этому проклятущему небу. «Мне думается, я сам способен обмануться, когда наступит час моей смерти…» Жизнь была тут, в ослепительном сиянии, куда погружалась земля; а та, другая, — в неотступном, пронизывающем биении его вен. Однако меж ними не было борьбы, иначе сердце это перестало бы биться, ответив на неумолимый зов света и тоже растворившись в нём… У него не было больше руки, не было тела, одна только боль; что означало слово «поражение»? Глаза его горели под веками, словно их полоснуло чем-то острым. На одно из век сел комар, но у него уже не было сил шевельнуться; Клод подоткнул ему под голову брезент, надвинул шлем, и тень позволила ему снова уйти в себя.

Ему вспомнилось, как он, пьяный, упал в реку, распевая во все горло над плещущей водой. И теперь тоже смерть разливалась вокруг него, до самого горизонта, словно подрагивающий воздух. Ничто и никогда не придаст смысла его жизни, даже этот самозабвенный восторг, отдававший его во власть солнцу. На земле жили люди, они верили в свои страсти, в свои страдания, в своё предназначение — насекомые, нашедшие приют под листьями, несчётная масса под гнётом смерти. Это вселило в него несказанную радость, звеневшую у него в груди и в ноге при каждом биении крови в запястьях, в висках, в сердце; то была поступь всеобщего безумия, плавившегося на солнце. А между тем ни один человек не умирал никогда: они прошли, подобно облакам, которые только что рассеялись в небесах, подобно лесу, подобно храмам; и только один он должен умереть, быть исторгнутым.

Рука его ожила. Она была неподвижна, но он чувствовал, как в ней бежит кровь, и слышал её всплески, сливавшиеся с плеском реки. Воспоминания его тоже были тут, на страже, удерживаемые его угрожающе скрюченными пальцами. Подобно судорожному движению пальцев, наплыв воспоминаний возвещал близкий конец. Они хлынут на него с наступлением агонии, назойливые, словно столбы дыма, поднимавшиеся вместе со звуками тамтамов и собачьим лаем. Он стиснул зубы, опьянев от надвигающегося расставания со своим телом и неотступности раскалённого неба, которое застало его врасплох: чудовищная боль обрушилась на него, пронзив от колена до головы, словно у него заживо оторвали какую-то часть тела. Перед ним разверзлась готовая рухнуть галерея, уходившая куда-то глубоко под землю… Он так сильно укусил себя, что потекла кровь.

Клод увидал кровь, сочившуюся у него сквозь зубы; однако страдание защищало его друга от смерти; пока он страдает, он жив. Внезапно воображение Клода поставило его на место Перкена; никогда ещё он так не дорожил своею жизнью, которую не любил. Кровь стекала струйками по подбородку, как тогда, от пули, попавшей в гаура, и ничего нельзя было поделать, оставалось только смотреть на эти покрасневшие от укуса зубы и ждать.

«Если я предаюсь воспоминаниям, — думал Перкен, — значит, я умираю…» Вся его жизнь была тут, рядом, ужасная, исполненная терпения, вроде тех стиенгов, что собрались возле хижины… «А может, никто ни о чём не вспоминает…» Он поджидал своё прошлое, но не забывал о руке; между тем, несмотря на усилие воли и боль, он снова видел себя бросающим кольт и идущим навстречу стиенгам в косых лучах закатного солнца. Но и это не могло быть предвестием его смерти, потому что это был совсем другой человек и другая, канувшая в прошлое, жизнь. Как мог он, добравшись к себе, победить эти мины, терзавшие его даже в огне, которым он теперь горел? Боль вернулась, и с её возвращением он уже знал, что никогда ему не добраться к себе, словно знание это пришло к нему вместе с солёным вкусом собственной крови: от боли он разорвал кожу на подбородке, зубы прошли сквозь жёсткую щетину бороды. Страдание всё больше возбуждало его; но пускай оно будет ещё нестерпимее и превратит его в безумца, в женщину в родах, которая воет, чтобы поторопить время, — рождаются же ещё в мире мужчины… Не молодость вспоминалась ему, как он ожидал, а исчезнувшие существа, словно смерть созывала мёртвых… «Только бы не похоронили меня заживо!» Но рука была тут, а с ней и воспоминания, точно глаза дикарей в ту ночь, во тьме; заживо его не похоронят.

«Лицо незаметно утратило человеческий облик», — отметил Клод. Плечи его дрогнули; тоска казалась неизбывной, будто в небе над погребальным стенанием собак повисла вдруг оглушительная тишина; оказавшись лицом к лицу с тщетой быть человеком, он ощущал себя больным и из-за этой тишины, и из-за неумолимого обвинения миру, бросаемого любым умирающим, которого любят. Смерть, более могущественная, чем лес и небо, впилась ему в лицо, силой обратив его к извечной битве. «Сколько людей в этот час бодрствуют у таких вот тел?» И почти все эти страждущие тела, затерянные в ночи Европы или в свете дня Азии и тоже раздавленные тщетою своей жизни, исполненные ненависти к тем, кто проснётся поутру, пытались найти утешение у богов. Ах, если бы они существовали, чтобы можно было, хотя бы ценою вечных мук, провыть, как вот эти собаки, о том, что никакая божественная мысль, никакое вознаграждение в будущем, ничто не может оправдать конца человеческого существования, чтобы можно было избегнуть тщеты возопить об этом перед лицом нерушимого дневного покоя, и этих закрытых глаз, и этих окровавленных зубов, продолжавших рвать кожу!.. Ускользнуть. Найти спасение от этого измученного лица, этого чудовищного краха! Губы приоткрылись.

— Смерти… нет… Есть только… я…

Один из пальцев судорожно впился в ногу.

— Я… который должен умереть…

Клод с ненавистью вспомнил фразу из своего детства: «Господи, не оставь нас в наш последний час…» Выразить хотя бы руками и глазами, если не словами, то безысходное братское сочувствие, из-за которого он места себе не находил! Клод крепко обнял его за плечи.

Перкен глядел на этого свидетеля, такого чужого, словно существо из другого мира.

Примечания

1

Официальное название Таиланда до 1939 года и в 1945-1948 годах. — Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

2

Чамы (тямы) — народ, живущий на юге Вьетнама, в Камбодже, мелкие группы чамов имеются в Таиланде и Индонезии. В древности чамы создали высокую цивилизацию, на основе которой в начале нашей эры сложилось государство Тьямпа.

(обратно)

3

Джараи — народность, живущая на северо-востоке Камбоджи, по уровню социально-экономического развития приближающаяся к горным кхмерам, основному населению Камбоджи.

(обратно)

4

Седанги — одно из племен горных кхмеров. В конце XIX века французский авантюрист Мари де Майрена хотел создать у них своё королевство.

(обратно)

5

Общее наименование разведывательных и контрразведывательных служб Великобритании.

(обратно)

6

По Версальскому мирному договору, подписанному 28 июня 1919 г., часть Шлезвига (южная территория Восточной Пруссии) перешла в 1920 г. к Дании.

(обратно)

7

Ангкор — грандиозный комплекс храмов, дворцов, водохранилищ и каналов близ города Сиемреапа (Камбоджа), сооружен в IX — XIII вв.

(обратно)

8

Дангрек — южная окраина таиландского песчаникового плато Корат.

(обратно)

9

Мои — собирательное наименование группы горных народов Южного Вьетнама, имевшее распространение до революции 1945 г.

(обратно)

10

Кассирер Эрнст (1874 — 1945) — немецкий философ, представитель Марбургской школы неокантианства.

(обратно)

11

Дамронг Навасават (род. в 1901 г.) — лидер тайских буржуазных демократов, контр-адмирал, в августе 1946 — ноябре 1947 г. глава буржуазно-демократического правительства.

(обратно)

12

Менам-Чао-Прая — река в Таиланде; в дельте Менама — город Бангкок.

(обратно)

13

Институт Франции (Французский институт) — основное официальное научное учреждение Франции, созданное в 1795 г., объединяет 5 академий.

(обратно)

14

Ангкор-Ват — грандиозный храм-гора, построен в XII веке.

(обратно)

15

«Рамаяна» — древнеиндийская эпическая поэма на санскрите. Приписывается легендарному поэту Вальмики.

(обратно)

16

Саравак — штат в Малайзии, на острове Калимантан. В 1841 г. стал владением английского авантюриста Джеймса Брука.

(обратно)

17

Азиатское растение, зерна которого имеют вкус перца.

(обратно)

18

Сала — пристанище для путников. — Прим. авт.

(обратно)

19

Наёмные воинские формирования выходцев из Африки. — Прим. авт.

(обратно)

20

Дикий бык в Южной Азии. — Прим. авт.

(обратно)

21

Для принесения клятвы лояльности надлежит выпить из одного кувшина. К тому же глиняные кувшины — самые ценные вещи в деревнях стиенгов. — Прим. авт.

(обратно)

22

Что-то вроде ширмы, подвешенной к потолку, которая передвигается при помощи верёвок и служит вентилятором в жарких странах.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Реклама на сайте